КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Его уже не ждали [Златослава Борисовна Каменкович] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Златослава Борисовна Каменкович, Чарен Тарасович Хачатурян Его уже не ждали


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Глава первая ВОЗВРАЩЕНИЕ

Из темноты, в клубах белого пара, словно разъяренный буйвол, преследуемый роем оводов, под высокую стеклянную аркаду ворвался локомотив. Замелькали освещенные окна вагонов. Прибыл экспресс из Вены.

В синеватом свете газовых фонарей пестрый, шумный людской поток ринулся к дверям вагонов. Со всех сторон послышались возгласы:

— О, фрау Ольденмайер! С приездом, с приездом!

— Антось! Пани Ядвига! Здесь мы, здесь!

— Здоров був, Петре! Ну, як ся маеш?[1]

— Та добре: биды в людей не позычаемо…

— Мамуся, дорогая, наконец-то!..

И, как обычно в таких случаях, на перроне поднялись суета и шум. Объятия и поцелуи, улыбки, слезы радости, реже — укоры, чаще — слова любви и привета, дружеские пожатия рук…

Из открытого окна вагона второго класса настороженно выглянул Кузьма Гай. Нет, его не должны встречать… Хотя кое-кто может оказать ему «честь» и прямо с вагона препроводить в карету с маленьким окошком, затянутым железной решеткой.

Гаю было достаточно одного взгляда, чтобы сориентироваться: строят новый вокзал. Перрон удобен для слежки: единственный выход в город теперь — через туннель. Но сейчас будто все спокойно. У почтового вагона стоят полицейские. Что же, это вполне естественно. В толпе — картинные жандармы с пучками петушиных перьев на черных киверах — это тоже обычное явление. Вот если бы они стояли у лестницы, ведущей в туннель, и впивались глазами в лица прохожих, тогда иное дело. Возможно, они стоят в туннеле или подстерегают у выхода на привокзальную площадь? Нужно быть начеку.

Гай, слегка сутулясь, снял с верхней полки небольшой кожаный саквояж, клетчатый дождевик и направился к выходу. В сером элегантном костюме, с черным бантом на безукоризненно белой сорочке, он походил на врача. Выдать его могли разве только большие натруженные руки, если бы на них не было перчаток. Фетровая шляпа под цвет костюма скрывала поседевшие волосы и высокий лоб, изборожденный глубокими морщинами. Мягкие каштановые усы оттеняли линию красиво очерченных губ. На первый взгляд Гаю можно было дать не больше тридцати семи — сорока лет, хотя ему скоро пятьдесят.

Все еще настороженный, готовый к любой неожиданности, Кузьма Гай вышел из вагона, прошел мимо жандарма, наблюдавшего за носильщиками, и затерялся среди выходивших пассажиров. В туннеле, в бурлящем людском потоке не было видно «ангелов-хранителей» с петушиными перьями на киверах, лишь островками белели туго накрахмаленные широкополые шляпы безмолвных монахинь с корзинками в руках. Пытались перекричать друг друга два коммерсанта. Один из них — пожилой еврей в добротном сюртуке, в цилиндре, с зонтом-тростью, сокрушенно сетовал на рабочие волнения в Праге и Вене, которые испортили ему «весь гешефт» на бирже.

Скользнув по лицу Гая длинным белым страусовым пером на шляпе, горделиво, словно лебедь, проплыла молодая пани в голубом платье с пеной оборок на рукавах. Вслед за ней два лакея важно несли чемоданы.

Людской поток вынес Гая на привокзальную площадь, ярко освещенную высокими газовыми фонарями. В толпе шныряли бойкие кольпортеры,[2] оглашая площадь возгласами:

— Сенсация! Ограбление банка с убийством!

— «Брачная газета»!

— Купите, панове, «Век новый»! «Век новый»!

— «Курьер львовский»! Подробности взрыва на озокеритных промыслах в Бориславе!

— «Брачная газета»! Сенсация! Сенсация! Убийство в доме под номером двенадцать по улице Коперника! Убийца — женщина!

— «Дiло»! Газета «Дiло»!

Площадь запрудили кареты. И каких тут только не было: оранжевые, вишневые, палевые, розовые, зеленые, коричневые — и на всех поблескивали позолоченные гербы или вензеля. На высоких козлах сидели кучера в кафтанах такого же цвета, как и кареты. Ближе, в привокзальной аллее, теснились фаэтоны, пролетки, кабриолеты, тарантасы. Здесь, как и при выходе из туннеля, толпились, громко выпрашивая подаяние, нищие.

Вдруг мимо Гая с грохотом пронесся открытый автомобиль, оставив за собой клубы дыма и смрад бензина. Кто этот тучный, высокомерный господин, сидящий в автомобиле? Гай силился вспомнить имя человека с таким знакомым лицом, но не смог.

Гай пересек площадь, держась подальше от освещенных мест. Около декоративной каменной вазы с цветами остановился, осторожно оглянулся и быстрыми шагами направился по аллее к костелу, в темноте напоминавшему монаха с воздетыми к небу костлявыми руками.

На трамвайной остановке Гай поставил саквояж на низкую деревянную скамью и еще раз оглянулся. Нет, за ним никто не следит. Тогда он достал из кармана кожаный портсигар, вынул сигарету и закурил. «Какие большие перемены произошли за двадцать три года моего отсутствия… Вот этих домов тогда здесь не было, конку сменил трамвай… Найду ли я кого из прежних друзей? Анна, моя любимая… — Невольно вздохнул. — Отыщу ли я твою могилу?..»

Подъехал вагон, прервав невеселые думы. Гай взял со скамьи саквояж, перебросил через руку дождевик и вошел в почти пустой вагон второго класса.

— Будьте любезны, доеду ли я до площади Бернардинов? — спросил Гай у пожилого кондуктора в высокой фуражке с медным орлом на околыше.

— Так, пан доедет, — поспешно ответил кондуктор, вручая Гаю билет. — Прошу, с вас три крейцера.

Кондуктор вышел на площадку вагона, не закрыв за собой двери. И Гай увидел там юношу и девушку. Они целовались.

— Билеты, панове, — напомнил им кондуктор.

— О, проше пана, я и забыл! — с застенчивой улыбкой сказал юноша, поспешно выпустив руку худенькой темнокудрой подруги, и достал из кармана деньги.

— Меня это совсем не удивляет, — добродушно улыбнулся кондуктор. — В молодости это так же необходимо, как для меня теперь рюмочка вина перед обедом, — пошутил он.

На площадке засмеялись. Усмехнулся и Гай. Невольно перенесся мыслями в то далекое время, когда его еще звали Ярославом, когда он был молодым и безмерно счастливым…

…Вот они с Анной вошли в дребезжащий вагон конки. Нежная рука Анны в его большой, горячей руке.

Неожиданно послышался злой шепот:

— Ай-яй-яй! Такая красивая, элегантная панна, а с кем!

— Езус-Мария! — сокрушенно ответил женский голос. — Нынешняя молодежь…

Ярослав заметил, как Анна вспыхнула, прикусила губу (это с ней случалось в минуты крайнего волнения) — поняла, что осуждают ее. Но она горделиво смерила взглядом похожего на мощи горбоносого шляхтича с седыми бакенбардами, что сидел напротив, перевела взгляд на его соседку с надменным подрумяненным лицом и фальшивыми буклями под старомодной шляпой, и на губах Анны заиграла ироническая усмешка.

Говорят, у влюбленных общие мысли, общее сердце. Они без слов понимают друг друга. Ярослав молчал, но взгляд его был красноречивее слов. «Какая же ты у меня умница», — говорили жене его глаза. И в знак благодарности Анна, улыбнувшись одними лишь глазами, опустила веки с длинными, густыми ресницами. Оба они почувствовали, как в их сердцах вспыхнула неприязнь к горбоносому шляхтичу и его чванливой соседке. И словно непримиримая война разгорелась между этими двумя маленькими лагерями.

Спустя несколько часов Анна с Ярославом прогуливались по лесистому склону горы Высокий Замок. Порозовевшая на свежем воздухе, радостно оживленная, Анна вдруг спросила:

— Заметил ли ты, дорогой, как тот старый шляхтич смотрел на твои руки?

— И не только он. Неподалеку от него сидела пышная немка. Безусловно, фрау решила, что въевшаяся в мои руки типографская краска — это грязь! — расхохотался Ярослав. — О, фрау так беспокоилась, чтобы я случайно не прикоснулся к ее светлому платью.

— Да, толстуха сидела как на раскаленных углях! Я Это тоже подметила и так же бесцеремонно начала разглядывать ее маленькие холеные ручки, унизанные перстнями.

— И что же?

— «О, фрау, — подумала я, — а сколько прислуг обслуживают вас? Я знаю, ваши ручки не приспособлены к труду, они умеют лишь больно хлестать по щекам служанок». Не правда ли?

— Правда, — весело смеялся Ярослав.

— Тогда еще угадай, что я подумала, когда старый шляхтич гневно сверкнул на меня глазищами, точно угрожая: «Бойся, паненка, дождешься, когда грязные лапы твоего милого начнут тебя учить уму-разуму».

— О-о-о! Так он подумал! — крикнул Ярослав, словно говорил не со своей Анной, а с этим спесивым шляхтичем.

Подобные вспышки гнева всегда очень смешили Анну, но на этот раз она прикрыла ему ладонью рот и, даже не улыбнувшись, возмущенно сказала:

— Да, да, именно так он подумал, не иначе!

— Ну ладно, убедила. А моя храбрая женушка что мысленно ответила ему?

— Что я ответила? А вот что: «Вы все должны бояться этих рук. Это вы дождетесь, когда множество таких рук сожмется в кулаки! Они не будут учить вас уму-разуму, о нет! Они вас уничтожат!»

— Ты у меня смелая, умная, — проговорил Ярослав, любуясь своей женой. В такие минуты она особенно походила на своего дядю — Ярослава Дембовского, который погиб на баррикадах Парижа шесть лет назад. Его портрет Анна хранит вместе с портретом отца в медальоне на груди…

Ярослав и Анна в последнее время так мало бывают вместе. Ярослав допоздна задерживается то в типографии, то на собрании тайных социалистических кружков.

И только этот воскресный день принадлежит ей.

— Знаю, я не всегда внимателен, Анночка. Знаю. Я так часто оставляю тебя одну, — искренне каялся перед молодой женой Ярослав, когда они остановились около каменного льва на южном склоне Высокого Замка.

Но в больших синих глазах Анны он не увидел ни упрека, ни уныния, ни тоски. Она умела мужественно переносить одиночество.

«Верю, люблю…» — тепло ответили глаза Анны.

Осень, казалось, вознаграждала львовян за короткое дождливое лето. Стояли последние дни октября. Приятно пахло опавшими листьями. Деревья, как люди после маскарада, устало сбрасывали золотисто-багряные, солнечно-желтые пышные одежды. В природе — красота и грусть, радость и увядание. Анне и Ярославу не верилось, что наступил конец лета, что клены, эти пламенеющие факелы в аллеях парка, скоро угаснут под легким дуновением ветра.

— В такую осень вновь зацветают вишни и яблони, да, милый? — спросила Анна.

— Наверно.

— Смотри, смотри, Славцю! Журавли улетают…

— Это запоздавшие. Слышишь, как они тревожно курлычут?

Ярослав и Анна долго бродили но берегу Полтвы. Строители собираются упрятать речку под землю, а пока что ее живописные берега обрамляют ивы. Супруги поднялись к развалинам Замка — проводить солнце. Счастливые, не замечая осенней прохлады, они встретили звезды.

— Как мне хорошо с тобой!.. — шептала Анна.

— Тебя не пугают лишения, постоянные опасности?

— Нет… И ты это знаешь!

— Меня могут арестовать, надолго бросить в тюрьму.

— Я везде и всегда буду с тобой!..

Когда они вернулись домой, пани Барбара, мать Анны, уже спала.

Бесшумно прошли в свою комнату. Ярослав зажег лампу, и тут Анна первая увидела на столе, покрытом книгами и газетами, небольшой белый конверт, залепленный штемпелями. Письмо было адресовано на чужое имя, и его принесли в их отсутствие.

— Из России, — в голосе Анны послышалось волнение.

— Наконец-то! — оживился Ярослав.

— Я раскрою… — теперь уже и глаза Анны выдали ее тревогу.

Ярослав протянул жене ножницы, пододвинул стул к столу и выкрутил фитиль в лампе. В комнате посветлело.

Вдвоем склонились над письмом. Анна тихо читала:

«Дорогой дядя, — сообщал автор письма. — Я не писал так долго потому, что был болен. Сейчас все уже позади. Мама и Дуняша уехали в деревню погостить у тети Веры, а завтра и я отправлюсь вслед за ними…»

— Не будем терять времени, — остановил жену Ярослав. — Чтобы появился настоящий текст письма, все это надо смыть.

За полночь они, наконец, расшифровали текст. Товарищи, чудом уцелевшие после разгрома организации, сообщали, что в Одессе состоялся суд и всех арестованных членов «Южнороссийского союза рабочих» приговорили к разным срокам высылки в Сибирь. Следствие затянулось потому, что прокурор надеялся разыскать Ярослава. Товарищи предостерегали: в Россию не возвращаться, не рисковать, оставаясь и в Австрии. Лучше всего уехать в Англию, куда не дотянутся щупальца русской жандармерии. Далее сообщались адреса нескольких товарищей, которые просили писать им, пользуясь известным шифром. В ближайшее время он получит деньги и паспорт на себя и жену, а перевезет их один товарищ.

Ярослав никогда не обманывал себя иллюзиями. Он знал об угрозе, всегда висящей над его головой. Знала об этом и Анна. Тревоги и опасения стали ее неизменными спутниками, но она только сильнее привязалась к Ярославу.

— Нерадостные вести, — помрачнел Ярослав. — А я так рвался в Россию.

— Теперь тебе пригодится английский, — раздумчиво заметила Анна. — Правда, ты не настолько свободно владеешь им, чтобы разговаривать с англичанами, но при твоем упорстве… Через несколько месяцев одолеешь! Ведь с немецким тоже было так…

Тем временем Ярослав сжег письмо.

Когда они потушили лампу и легли, Анна прильнула к груди мужа и тяжело вздохнула: как-то страшно оставлять во Львове мать. Она будет так одинока без них. Даже в темноте Ярослав видел устремленные на него глаза Анны.

— При первой же возможности мама приедет к нам, — поспешил успокоить жену Ярослав. — Но… Постараемся сделать все, чтобы нам ехать всей семьей…

…Трамвай резко остановился. Гай вздрогнул.

«Двадцать три года прошло… А я всегда вижу Анну такой, как тогда».

И снова его мучил один и тот же вопрос, на который все эти годы он не находил ответа. Что хотела Анна сказать в ту последнюю минуту? И, может быть, уже в тысячный раз возникает перед ним прощальный вечер…

…Анна вся светится радостью.

— Взгляни, Славцю, я пошила тебе новую сорочку. Нравится?

— Еще бы, ты же у меня мастер на все руки!

Послышался осторожный стук в дверь.

— Прошу, войдите, — весело отозвалась Анна.

Вбежал испуганный сынишка дворника.

— Жандармы до вас!

— Ярослав! — вскрикнула Анна.

— Не бойся… Гнатко, скажешь отцу: литературу, которую получили из Женевы, пусть передаст академику[3] Ивану Соколу. Запомнишь? — быстро проговорил Ярослав.

— Ивану Соколу, — прошептал мальчик, косясь на дверь.

Внезапно без стука в комнату протиснулась перепуганная насмерть хозяйка меблированных комнат пани Магда Гжибовская, за ней три жандарма и мрачный, как грозовая туча, дворник Остап Мартынчук.

И прежде чем жандарм успел шагнуть к Ярославу с наручниками, Ярослав прижал к своей груди жену.

— Только не плачь… Не плачь, Анночка, не надо… Я скоро вернусь…

— Ярослав, я с тобой…

— Что ты!

— Хватит вам, пани! — отстраняя Анну, сурово проговорил жандарм и надел Ярославу стальные наручники. — Прошу за мной, пане Ясинский.

— Зачем вы надели ему наручники? Разве он преступник? — крикнула Анна с таким отчаянием, что жандарм даже отпрянул от Ярослава.

— Таков приказ, пани…

В комнату ворвалась взволнованная Барбара Дембовская.

— Аннуся, не выходи на улицу, дитятко мое! — со слезами в голосе начала она уговаривать дочь. — Пусть люди думают что хотят, только тебе выходить не нужно…

— Мама верно говорит, Анночка, не выходи, так будет лучше, — попросил Ярослав, тихо добавив при этом: — Вам тут оставаться опасно… поезжайте в Прагу… Там я вас найду… — И снова: — Только не плачь, родная моя. Ну, Анночка!..

— Возвращайся, я буду тебя ждать…

И в тот момент, когда жандарм должен был захлопнуть глухую, кованую дверь кареты, Анна выбежала на улицу и, протянув обе руки, крикнула:

— Ярослав! Я хотела тебе сказать!..

Но захлопнулась тяжелая дверь, и карета тронулась, загромыхав колесами по мостовой…

Гай очнулся, когда громкий голос кондуктора оповестил:

— Центр, панове!

— А, — проговорил Гай, поднялся и направился к двери.

— Проше пана, пляц Бернардинов будет вон там, справа, — пояснил кондуктор.

— Благодарю, — почтительно сняв шляпу, Гай пожелал кондуктору доброго здоровья.

На башне городской ратуши часы пробили десять раз, когда Гай переходил площадь Рынок. Миновав двух каменных львов, много лет бессменно охранявших вход в ратушу, Гай вышел к мрачному костелу монастыря ордена иезуитов. Повеяло далеким средневековьем. Однако и здесь произошли изменения: исчезла быстротекущая Полтва, когда-то разделявшая улицу. Реку заковали в бетон и загнали под землю. Над ней теперь шелестит листвой аллея молоденьких кленов, а по обе стороны аллеи поднялись многоэтажные дома. Некоторые из них — еще в паутине лесов.

Гай пересек улицу и по аллее пошел в сторону Краковского предместья. В перспективе аллеи внимание его привлекло величественное здание с огромными колоннами и арками. Приблизившись, Гай увидел роскошный фасад городского театра, украшенный каменными фигурами. Сквозь распахнутые настежь двери трех центральных подъездов виден был белый мрамор вестибюля, залитый светом хрустальных люстр и множества газовых бра.

Не сразу Гаю посчастливилось выбраться из гущи карет, теснившихся перед театральными подъездами. А когда он свернул вправо в узкую, плохо вымощенную улочку, его догнал босоногий чернявый мальчуган лет девяти. Болезненно подергивая худенькими плечиками, он жалобно попросил:

— Паночку вельможный, подайте сиротке на хлеб…

Они стояли под фонарем, и от Гая не укрылась страшная истощенность мальчика, его жалкие лохмотья, недетская печаль в черных глазенках, окруженных лиловой синевой. Гай погладил мальчика но жестким, давно не мытым волосам.

— Где же ты живешь, хлопче?

— Тут, на Подзамче, с дедом. Только он, не дай боже такого моему врагу, — совсем по-стариковски скорбно прошептал маленький нищий, — мой дедушка совсем не видит, ослеп. Отвернулись заказчики. Никто уже не приносит подбивать каблуки.

Гай нашел в кармане монетку и протянул мальчику.

— Дай вам боже здоровья, паночку, — наклонился тот к руке Гая.

— А это уж лишнее, — Гай нахмурился и едва успел отдернуть руку.

Давидка — так звали маленького нищего — растерялся. Ведь дедушка учил его, что надо всегда целовать руку господам, которые подают милостыню. Так делают все, кто вынужден попрошайничать.

Гай вздохнул, не проронив ни слова. Но прежде чем уйти, ласково улыбнулся мальчику, и тот снова почувствовал большую теплую ладонь на своей голове.

Давидка безмолвно провожал Гая благодарным взглядом, пока тот не скрылся за углом.

Глава вторая МАЛЕНЬКИЙ НИЩИЙ

Давидка, привыкший к затрещинам, насмешкам, издевательствам и обидам, зажав в руке драгоценную шистку,[4] задумался: как бы хорошо было, если бы этот добрый пан профессор[5] (так почему-то мальчик сразу окрестил Гая) жил в ихнем дворе. Он не давал бы Давидку в обиду, как когда-то ласковая мамуня и отец, умершие два года назад от тифа.

Нельзя сказать, что у маленького Давидки совсем нет друзей. У него они есть. Вот хотя бы каменщик Гнат Мартынчук, его жена пани Мартынчукова и их сын — русый, ясноглазый Ромко, всего на три года старший Давидки.

Пани Мартынчукова этой весной, перед пасхой, подарила Давидке новые штаны на лямках и рубашку, правда, не новую, — Ромка носил. Эта добрая женщина залатала ее на спине и локтях, и вышла рубаха прямо-таки как из магазина! Это свое богатство Давидка надевает только по большим праздникам, когда ведет своего дедушку за руку в синагогу на Старый Рынок.

Кто-кто, а Давидка знает, что пани Катря Мартынчукова совсем не злая женщина — это у нее только голос грубый. Если ее разозлить она размахивает руками перед чужим носом — привычка такая. Но, боже упаси, она никогда не бьет Ромку. Покричать — бывает, а ударить — ни-ни!

Случилась у Мартынчуков беда: два месяца каменщик сидит в тюрьме, говорят, за политику. Трудно им теперь живется. Пани Мартынчукова набирает много белья в стирку: скатерти, салфетки из бара «Кубок рыцаря» и из кофейни, что напротив Кафедрального костела. А Ромка — хороший помощник своей матери: на маленькой тачке привозит воду из колодца, что на Старом Рынке, рубит дрова, развозит белье клиентам. Давидка иногда ему помогает, если Ромка позволяет. Но он гордый, говорит: «Оставь, я сам!»

Прежде, бывало, забежит Давидка к Мартынчукам, а его как порядочного человека приглашают за стол, угощают горячим обедом. Теперь Мартынчуки редко варят обед. Пани Катерина целый день не отходит от корыта, спину не разгибает. В комнате от густого пара душно, как в подвале аптеки, где Давидка за три крейцера в день всю зиму мыл бутылочки из-под лекарств, пока пан хозяин за эту же плату не нанял мальчишку постарше и посильнее.

Иной раз, когда Давидка забегает к Ромке, пани Мартынчукова говорит:

— Ромцю, возьми там в духовке хлеб, а в шкафчике луковицу, сам ешь и Давидке дай.

Она добрая, пани Мартынчукова, и после дедушки Давидка любит ее больше всех на свете. Ему так хочется отплатить за ее доброту чем-нибудь очень хорошим. Такой случай однажды ему представился…

Приплюснув нос к стеклу огромной витрины магазина готовой одежды, Давидка любовался красивыми платьями на манекенах. Года два назад он ни за что не подошел бы к витрине так близко — боялся. Ведь он когда-то думал, что эти большие, красиво наряженные куклы — живые люди. Теперь Давидке даже смешно. До чего он был глуп! Ха, боялся кукол! Правда, прежде он даже не обращал внимания на платья, зачем? А сейчас глаз не мог оторвать от платья в белых ромашках с широким бархатным пояском. «Если бы я был богат, — вздохнул малыш, потирая грязной босой ногой вторую ногу, — я купил бы вот это синее в цветах платье для пани Мартынчуковой. Вот бы обрадовалась… — Давидка размечтался. — А Ромке купил бы вот этот блестящий черный костюмчик с белым бантиком на воротничке».

Мальчик не знал, что «блестящий» материал называется бархатом. Да и откуда это ему знать? Зато он отлично разбирался в том, что такое юхта, подошва, одним словом — в сапожном деле. И Давидка решает: «Грицю Ясеню — дружку Ромки, я куплю новенькие хромовые башмаки с рантами. А чтоб подошвы никогда не отрывались, дам дедушке, пусть подобьет деревянными гвоздиками (старик тогда еще хорошо видел). Так, так! Башмакам сносу не будет! А то бедный Гриць уже сколько зим носит старые шкрабы своей матери, ну, просто-таки латка на латке, даже чинить нечего. Себе возьму желтые башмаки на крючках. Р-р-раз, два — и зашнуровал! А еще для Ромкиной собачки, приблуды Жучки, куплю ошейник с маленьким звоночком и цепочкой, как у панских песиков…»

Из магазина мальчика заметили скучающие продавцы. Тот, что был помоложе всех, с напомаженными волосами и ровным пробором посредине головы, хихикнул и заискивающе сказал своему старшему коллеге:

— Пане Пшегодский, мы имеем богатого покупателя.

— Наверное, невесте платье выбирает, — захохотал тот, полагая, что удачно сострил, — Сейчас, панове, будет бесплатное представление.

Поправив на животе массивную золотую цепочку от часов, пан Пшегодский одернул свой зеленый жилет, манерно дотронулся до белого в мушках галстука-бабочки и, напустив на себя важность, стараясь походить на хозяина, вышел на улицу.

— Эй, панычику, — вдруг пробасил он под самым ухом Давидки.

Мальчик испуганно отскочил от витрины.

— Не бойся, иди-ка сюда, — поманил тот пальцем. — Иди!

Давидка с опаской подошел.

— Панычику нравится вон то платье?

Мальчик молчал.

— Панычик хочет купить? — с преувеличенной почтительностью громко спрашивает пак Пшегодский, воображая, как хохочут приказчики в магазине. — А у пана есть деньги?

— Нет, нема… — смущенно бормочет Давидка.

— Ни крейцера?

Мальчик выворачивает дырявые карманы и виновато улыбается.

— Так-так, значит, ни крейцера? А платье панычик хочет купить? Ну что ж, я могу дать в кредит.

От радости у Давидки перехватило дыхание.

— Прошу, заходите, — пан Пшегодский взял оторопевшего от удивления Давидку под локоть и завел в магазин. Навощенный пол блестел как зеркало. Давидка старался ступать осторожно, чтобы не запачкать его пыльными ногами, не оставить следов.

— Пане Люцик! — весело окликнул пан Пшегодский молодого человека с пробором. — Подайте панычику синее в ромашках платье!

— Слушаю ясновельможного пана.

Молодой приказчик с серьезным видом толкнул стеклянную дверь и среди разноцветных платьев нашел точно такое, каким любовался Давидка у витрины.

— Прошу пана, — и приказчик положил платье на прилавок перед мальчиком.

Давидка шмыгнул носом, осторожно дотронулся рукой к накрахмаленному маркизету, все еще не понимая — шутит пан хозяин или вправду хочет дать ему в кредит.

— Панычику нравится платье?

— Так, пане!.. — восторженно прошептал мальчик.

— Пане Люцик, заверните в бумагу! — по-хозяйски деловито распорядился пан Пшегодский.

Обескураженный Давидка поднял глаза; он хотел убедиться, не пьян ли «пан хозяин». Мальчик насмотрелся на пьяниц: они ругаются и в драку лезут или такие добренькие, целуются, плачут, а тогда последнюю рубаху с себя снимут и отдадут. Только «пан хозяин» не пьяный, нет, кроме табака, от него ничем не пахнет. Видно, он просто добрый.

Что за ловкие руки у этого молодого пана Люцика! Как он быстро укладывает платье в коробку, оборачивает коробку тонкой розовой бумагой, перевязывает голубой ленточкой, делает петельку, чтобы Давидке удобно было нести на пальчике.

И только пан Люцик протянул Давидке сверток, как вдруг «пан хозяин» сам взял коробку, положил на прилавок и сказал:

— Даем панычику в кредит, но с одним условием: видишь этот графин? — он указал на круглый столик, где на розовой плюшевой скатерти с бахромой стоял с водой большой хрустальный графин, а рядом — два таких же стакана с толстым дном и полоскательница.

— Так, пане…

— Условие: если панычик выпьет всю воду до дна, прошу, полное доверие — платье он может взять.

— Всю эту воду выпить? — переспрашивает Давидка, не понимая, зачем это пану нужно.

— Так, так, но если хоть капелька в графине или стакане останется, ну что ж… — развел руками пан Пшегодский, исподлобья сердито взглянув на прыснувших со смеху коллег. — Тогда никакого кредита…

— Я выпью, прошу пана, — поспешно заверил Давидка, боясь, чтобы «пан хозяин» не передумал.

«Пхи, большое дело — пить! Пожалуйста, если пану так хочется, я вылью».

Первый стакан, налитый Пшегодским, мальчик выпил залпом, второй и третий — тоже без труда. А четвертый уже пил медленнее, останавливался и, виновато улыбаясь «доброму пану хозяину», как бы заверял, чтобы тот не беспокоился: Давидка выпьет все до капельки.

— Пане Пшегодский, а платье вам придется отдать, — подмигивая своим коллегам, хихикнул один из продавцов.

— Пятый…

— Шестой…

— Смотри не лопни!

Давидка тяжело перевел дух и с тревогой подумал: «Йой, еще полграфина…»

— Ну, ну, пей, — подбадривали продавцы. — Уже мало осталось!

— Ты, панычику, ремень расстегни, легче будет!

Давидка очень любил свой ремень — предмет зависти многих мальчишек на Старом Рынке, и снимал его только на ночь. Конечно, когда Давидка нашел его на свалке, он выглядел незавидно: без пряжки, лак облез. Но дедушка… о милый дедушка! — он намазал ремень глазурью, натер до блеска, сделал из консервной банки настоящую пряжку, не хуже, чем у кондуктора в трамвае.

Давидка с трудом расстегнул пряжку. Сразу стало легче. «Да, теперь выпью», — подумал он.

Прицепил ремень к лямке штанишек у самого плеча и, подбадриваемый продавцами, одолел еще два стакана. Мальчик почувствовал, как ему стало трудно дышать. А в графине уже немного воды — еще три-четыре стакана, и «добрый пан хозяин» отдаст Давидке платье…

Вот здорово будет! Давидка представил, как он придет к пани Мартынчуковой и скажет: «Вот вам подарок. Это я для вас в кредит купил». Но вдруг испугался: «А что если пани Мартынчукова не поверит? Конечно, может подумать, что я украл. Она как-то говорила: «Кто обманывает, тот и ворует». А ведь все знают, что меня дразнят брехуном». Но сразу же успокоил себя: «Я побожусь, и пани поверит».

Давидка вспотел от натуги. После каждого глотка по всему телу пробегали мурашки, его знобило, а к горлу подступала тошнота.

«Ой, не выпью», — испугался мальчик, чувствуя, что вот-вот заплачет. Пересиливая себя, снова поднес стакан к дрожащим губам…

Давидка вообще был мастером на всяческие выдумки, за что даже Ромка назвал его лгунишкой. Особенно после того, как Давидка убедил Ромку и Гриця сделать из цветов акации «парфумы».[6] Они побежали на плац Теодора продавать свою «продукцию» и едва не угодили в полицию за «коммерцию без патента и фальшивые парфумы».

Теперь Давидка изо всех сил старался убедить себя, что в стакане вовсе не вода, а сладкий-пресладкий лимонад. Он еще раз глотнул. «Тьфу, какой противный этот лимонад… Но ничего… Еще остался только один стакан…»

— Не могу больше, панцю, — худенькие плечи Давидки задрожали, по щекам покатились слезы.

А продавцы хохотали.

— Го-го-го! Какое у него пузо стало!

— Ему жилет и золотую цепочку!

— Говорят, у нас много нищих. Ха-ха-ха! Разве у нищего может быть такое толстое пузо? Ха-ха-ха!

— Что ж, панычик — банкрот? — насмехаясь, спросил «добрый» пан хозяин. — Уговор дороже денег: не выпил воду — значит нет платья.

Мальчик умоляюще взглянул на «пана хозяина», все еще надеясь, что тот отдаст платье. Ведь Давидка не допил всего стакан… Но «пан хозяин», заметив входящего в магазин состоятельного покупателя, моментально сделал важное лицо и, толкнув Давидку к выходу, бросил:

— Ну, иди, иди, панычику! Сам виноват!

Так и не смог Давидка отплатить пани Мартынчуковой за ее доброту.

Кроме семьи Мартынчуков, Гриця Ясеня, маленького газетчика Антека — сына грузчика, есть у Давидки еще один друг — молодая, красивая, но почему-то совсем седая пани профессорка, которая у себя дома бесплатно обучает детей рабочих. Молочница Юлька раззвонила по всему Подзамче, что пани профессорка ежедневно берет у нее целый бидон молока, а в пекарне (рядом с аптекой на углу Старого Рынка и Волынского пути) каждый день покупает по пятнадцать фунтов хлеба, и не какого-нибудь, а белого, пшеничного. И все это для «школяров». Через год, когда Давидке будет десять лет, пани профессорка обещала и его принять в свою школу.

Давидкины друзья живут на улице Льва, в самой старинной части города, под горой в районе Высокого Замка.

Но кроме друзей, которых мальчик любил, у него водились и враги. Ну, хотя бы этот белобрысый Збышко из двухкомнатной квартиры над каморкой, где ютятся Давидка с дедушкой. Можно подумать, будто это он сам извозчик, а не его отец, пьяница Ян Зюбик. Как бы не так! Отец его и близко к лошади не подпускает — так этому Збышку и надо! Все мальчики на Старом Рынке дразнят его «крыса», хотя, по мнению Давидки, широколицый, курносый Збышко на крысу вовсе не похож. Разве только два передних зуба торчат из-под приподнятой верхней губы, как у крысы.

Когда Давидка был совсем маленький, Крыса никогда не проходил мимо, чтобы не задеть:

— Гей, продай губы на подметку, жиденок!

Или:

— Дай деньги под проценты!

Как будто Давидка был таким богачом, как хозяин их дома Соломон Гольдфельд, владелец большой аптеки и трех каменных четырехэтажных домов. Этот действительно ссужает людям деньги под проценты.

А теперь Крыса начал пускать в ход руки. Он охотится за Давидкой, как кот за мышью. Йой, этот Збышко! Как только поймает Давидку, грозно вылупит маленькие, круглые как у рака глазки и гаркает:

— А ну, реб Давидка, пиши заповит![7] Сейчас я из тебя, жиденок, душу вытрясу, как наш хозяин пан Соломон из моего батька душу трясет, чтоб он с конюшней убирался ко всем чертям.

— Збышко, бойся бога, что я тебе сделал? — жалобно кривился Давидка, так напуганный его свирепым видом, что даже не помышлял вырваться, — ведь Крыса вдвое сильнее. — Йой, не бей меня по голове! Не бей!.. Чтоб я так ослеп, если я могу написать твой заповит, — искренне говорил Давидка. — Я ж не знаю, что это такое… Я ж не умею еще писать… Ты же знаешь, Збышко, пан хозяин скоро и нас с дедушкой выбросит на улицу, нам же нечем платить за квартиру. Йой, не бей… Отпусти… — просил Давидка.

Его мольба тронула бы и камень, только не сердце этого Збышка.

Старый Лейзер Боткин, узнав, как измывается над внуком Збышко, собирался пожаловаться извозчику, чтобы он унял своего сорванца, но в последнюю минуту передумал и сказал внуку:

— Знаешь что, Давидка? Ты лучше скажи Ромке, так будет вернее. У этого мальчика золотое сердце, а голова — так это не голова, а талмуд, чтоб он так был здоров, этот мальчик. Ромка один раз хорошенько проучит этого Збышка, и, чтоб я так мог видеть свет, этот головорез-разбойник больше не будет тебя обижать. Помнишь, как Ромка поколотил тех босяков, которые натравили на тебя пса?

Еще бы! Давидка помнит. Тогда он не просил милостыни, а работал, как все порядочные люди, и зарабатывал на кусок хлеба себе и дедушке.

В этот день Давидка как всегда понес две бутылки керосина толстой зеленщице, которая живет на улице Марии Снежной, около костела. Ничего не подозревая, мальчик спокойно бежал через двор, как вдруг на него набросилась лохматая черная собака — кто-то спустил ее с цепи.

— Ма-а-а! — испуганно закричал Давидка и побежал к воротам. Но тут его остановили три хлопца.

— Цыган, возьми!

— Бери его, куси! — травили они.

Это еще полбеды, что лохматый пес больно укусил мальчика за ногу и порвал единственные штаны. Хуже было то, что Давидка от испуга выронил бутылки с керосином и они разбились.

Даже не хочется теперь вспоминать, что было, когда он, заплаканный, прибежал обратно в керосиновую лавку.

Пани Рузя, жена хозяина лавки, увидев мальчика без бутылок, сразу же догадалась, что керосин пропал. А у пани Рузи разговор короткий: случилось что не так — бац по морде!

На этот раз Давидка угодил ей под горячую руку, видно, после ссоры с мужем. Одним словом, она так хлестала мальчика по щекам, что у бедняги искры из глаз сыпались. Еще и кричала: «Анатоль! Богом прошу, чтоб тут и духа этого жидовского не было! Найми поляка! Слышишь, поляка!»

И хотя на душе у Давидки было очень горько оттого что его прогнали, однако он, бредя домой и размазывая кулаками но вспухшим щекам слезы, вслух размышлял:

— Ничего, ничего, пускай аж два раза нанимает поляка… Они думают, поляку будет приятнее, когда пани Рузя начнет избивать его.

Все это стряслось с Давидкой два месяца назад, в тот самый день, когда и у Ромки случилась беда и он, опечаленный, прибежал сообщить, что его отца арестовали.

— Готыню,[8] такого человека! Ай-яй-яй! Бедный, что с ним теперь сделают эти мерзавцы! — схватился за голову слепой старик.

Давидка горько заплакал и сказал:

— Так надо ж ему хоть хлеба отнести.

— Чтоб они так свои печенки ели, — погрозил кому-то кулаком старик. — А? Таких честных, добрых людей в тюрьму замыкать! И куда только бог смотрит?

— Мой дедушка говорит, — угрюмо пробасил Ромка, — что бога подкупили богачи.

— Нельзя, нельзя так! — испуганно прошептал слепой Лейзер Боткин. — Бог все слышит, все видит. Он может наказать…

Старик, покачиваясь, тихо забормотал молитву, а Давидка, присев с Ромкой на топчан, рассказал товарищу о своих злоключениях, о мальчишках, из-за которых он и дедушка лишились куска хлеба.

— Я им покажу, как натравливать псов! — стиснул кулаки Ромка. — Я с ними рассчитаюсь! — погрозил он кулаком и убежал.

В тот же день Ромка, Антек и Гриць напали на обидчиков и здорово-таки отколотили их…

На Старом Рынке хорошо знали, что Ромка Мартынчук, унаследовавший от матери не в меру запальчивый характер, дерзко бросался в уличные мальчишеские драки, если надо было защитить слабого или восстановить справедливость. Его побаивался и Крыса. Но хотел этого Крыса или не хотел, встретиться с Ромкой ему все же пришлось.

Ромка подстерег Крысу около экспедиции «Курьера львовского» и на глазах маленьких кольпортеров дал ему хорошего прочухана.

Крыса, сквернословя и угрожая (за что получил добавочную порцию и тут же был выкупан в луже), в этот день не побежал в центр продавать газеты, а с ревом поплелся домой смывать грязь и пришивать оторванные лямки на штанах.

Другой на месте Крысы, получив такой горький урок, уже не цеплялся бы к Давидке, но злопамятный Крыса еще больше розъярился. Не дай боже Давидке встретиться с ним. Мальчик чувствует себя в полутемной каморке, как в осажденной крепости. Этот разбойник не дает ему носа высунуть во двор, особенно утром, когда Давидке надо бежать на поиски заработка. Да и вечером, возвращаясь домой, нужно глядеть в оба! И мальчику, как вору, приходится красться по двору, на каждом шагу ожидая засады. Как Это отравляло трудную, полную лишений и страха жизнь маленького нищего! Если бы не дедушка, Давидка никогда не вернулся бы в опостылевший двор…

Но в этот поздний вечер Давидка летел домой словно на крыльях. За два последних дня он с дедушкой так наголодались, что шистка, которую мальчик получил от Гая, была настоящим спасением. Завтрашний день уже не пугал мальчика. Рано-ранехонько, пусть даже его подстерегает Крыса, все равно Давидка побежит в бакалейную лавку «Эльза и дочь». Прежде всего он отдаст пани Эльзе долг — два крейцера, которые задолжал еще с субботы, когда брал в кредит фунт черного хлеба.

«Отдам долг, — подсчитывал Давидка, — и еще хватит на целый фунт хлеба, фунт цыбули, несколько соленых огурцов, куплю свечку».

Нырнув в темный зев раскрытых ворот, Давидка, озираясь, перебежал двор и с облегчением перевел дух, добравшись к каморке, где его с нетерпением ожидал старик.

Глава третья ЖЕСТОКОЕ ИЗВЕСТИЕ

Лабиринт узких, плохо освещенных переулков привел Гая к трехэтажному дому на улице Святой Магдалины. Здесь он когда-то жил с Анной. Не трудно понять волнение Гая, когда он нащупал деревянную грушу звонка, оказавшуюся на своем старом месте — в каменной нише, справа от входной двери — и осторожно потянул вниз…

Прошло несколько минут тревожного ожидания…

Наконец из глубины коридора вынырнул силуэт. Угрюмый на вид старик держал в руке закопченный фонарь, в котором едва мерцал огонек. Приблизив бородатое лицо к защищенному ажурной железной решеткой дверному стеклу и подняв фонарь, старик старался рассмотреть человека, стоявшего в темноте на улице. Нет, перед ним не жилец меблированных комнат. И старик, не снимая цепочки, приоткрыл дверь.

— Что пану угодно?

— Я хочу видеть пани Терезу Гжибовскую.

— Ов-ва! — старик еще выше поднял фонарь, чтобы осветить лицо незнакомого. — Пани Тереза, прошу пана, уже восемнадцать лет на том свете.

«Это, кажется, Остап Мартынчук, — пристально вглядываясь в лицо старика, подумал Гай. — Да, он. Как постарел! Не узнал меня…»

Старик, все еще не открывая дверей, с интересом и вместе с тем подозрительно разглядывал ночного гостя. По лицу Гая пробежала чуть заметная тень беспокойства: «Не изменилось ли что-нибудь за эти годы? Можно ли довериться? Однако нет, — возразил себе Гай, — камень, сколько бы ни лежал, бревном не станет; дуб можно срубить, но не согнуть», — и успокоился.

Гай хорошо знал, что в натуре дворника Остапа Мартынчука не было рабской, лакейской угодливости, присущей некоторым людям в его положении. Он был работящим, но головы никогда ни перед кем не гнул, держался независимо, с чувством собственного достоинства. Вот этого ему и не могла простить дочь торговца рыбой пани Тереза Гжибовская. Этот «гайдамака-разбойник», как злобно называла дворника хозяйка меблированных комнат, имел счастье спасти ее мужа во время пожара. «Мой старый дурак выжил из ума, — не раз жаловалась жильцам на покойного мужа пани Тереза, — и ничего мудрее не мог придумать: в оставленном у нотариуса завещании указал, что Остап Мартынчук может жить в дворницкой до самой смерти, да еще бесплатно…»

— Теперь домом владеет дочь покойной пани Гжибовской. Да и свободных комнат нет, — угрюмо проронил Мартынчук.

И вместо того, чтобы закрыть дверь, он вдруг быстро снял цепочку и впустил Гая в коридор с каменным полом и сводчатым потолком. Из-под нахмуренных бровей на Гая глянули чистые голубые глаза. Немного испуганное ранее лицо Мартынчука будто засветилось от радостного волнения.

— Пойдемте, — шепнул старик, поспешно закрывая дверь на широкую железную задвижку.

Идя впереди и освещая дорогу, Мартынчук повел гостя по деревянной лестнице вниз.

В кухне он погасил фонарь, повесил его и приветливо указал на приоткрытую дверь, откуда едва пробивался свет.

— Прошу, заходите, там никого нет.

Пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, Гай вошел в низкую продолговатую комнату.

Мартынчук торопливо подошел к столу, занимавшему добрую половину комнаты, и подкрутил фитиль шестилинейной лампы.

Какое-то мгновение Гай стоял сосредоточенный, молчаливый, внимательно осматривая комнату. Очевидно, Мартынчук ожидал кого-то, да и вздремнул на кушетке. Звонок разбудил его…

«Кажется, здесь ничего не изменилось, — подумал Гай. — Разве что этажерки с книгами тогда не было… Кисейного полога возле низкой двуспальной кровати нет. Теперь уже не у изголовья, как прежде, а на старом комоде белеет гипсовое распятие Христа (подарок старого пана Гжибовского за спасение его жизни, символизирующий безраздельное право Остапа Мартынчука пользоваться дворницкой до гроба). Вот небольшой кованый сундук, на котором когда-то спал белоголовый Гнатко. Ему теперь, должно быть, лет тридцать пять. Как сложилась его судьба?»

Остап Мартынчук поймал на себе пристальный взгляд Гая и тоже подумал: «Узнать почти невозможно. Но глаза — глаза не изменились: как и когда-то, в самую душу глядят. Годы щедро припорошили инеем его голову. Совсем поседел…»

— Если не побрезгуете, то, может, как бывало, воспользуетесь гостеприимством простого дворника? Га? — с хитринкой в голосе спросил гостя Мартынчук и взял из рук Гая шляпу, дождевик и саквояж.

Гай улыбался и молчал.

— Ярослав, дорогой… — голос Остапа Мартынчука дрогнул, губы задрожали.

— Не ждали?

— Нет…

Гай обнял и крепкопоцеловал Мартынчука.

— А мы тебя давно похоронили, — усаживая Гая на стул и вытирая кулаком слезы, взволнованно говорил старик. — Прошел слух, будто… Ну, в газете было… что в варшавской цитадели тебя повесили. Одна моя Мирося не верила. Всегда молилась за тебя: «Есть бог на небесах, он все видит, он не даст погибнуть доброму человеку». До ссор доходило. Я ей, бывало, говорю: «Дура ты, дура! Твой бог либо ослеп, либо богачи его подкупили. Даже ребенку видно, что бог всегда на их стороне». А Мирося вся так и задрожит: «Побойся всевышнего, грешник, что ты мелешь?!» И пойдет, и пойдет, так меня аж пот прошибал. Но теперь, — глаза Мартынчука по-мальчишески блеснули, — теперь, когда вижу тебя живым, здоровым, говорю с тобой, я готов стать верующим!

От старика веяло душевной теплотой и любовью. У Гая, возвратившегося сюда после долгих и ужасных лет каторги, сибирских вьюг и морозов, эмиграции, преследования, растаял в груди тот ледок настороженности, с которым он переступил порог этого дома.

Остап Мартынчук, надев фартук, словно заправская кухарка, быстро сварил кофе, нарезал хлеб и, лукаво подмигнув Гаю, снял с подоконника бутыль с вишневкой. Наполняя стаканы, он тоном заговорщика признался:

— Невестка на зиму припасла, а я, грешным делом, нет-нет — да и прикладываюсь.

Они рассмеялись.

— Гнатка моего помнишь? В тюрьме он…

— За что?

— Во время страйка на тартаке[9] полицай обласкал его дубинкой по спине. А Гнатко как размахнется да как даст полицаю в рожу, так тот и залился кровью. Ну, тут тебе сразу — выступление против власти, вот и…

— На сколько?

— Два месяца получил. Жду, не сегодня-завтра выпустят. А тебя, братику, так же Ярославом Ясинским кличут или теперь по-иному? — вдруг понизив голос, спросил Остап Мартынчук.

В этом вопросе не было ничего неожиданного. Однако Гай ответил не сразу. Допил кофе, отодвинул чашку, закурил сигарету. И, будто взвесив что-то, сказал:

— Как известно, удаль молодецкая из одной только могилы не выносит, а из огня, из воды всегда вынесет. Ярослава Ясинского повесили. И пусть никто не знает, что он воскрес. Надо ли, чтобы закоренелые безбожники вдруг уверовали в чудеса?

— Око видит далеко, а мысль еще дальше, — одобрительно сказал Мартынчук. — Верно решил: мертвого с кладбища не возвращают.

— Остап Мартынчук был человеком честной души…

— Он таким и остался, братику, — и хотя в голосе Остапа прозвучала обида, он положил Гаю на плечо сухую жилистую руку и сказал: — Не сомневайся.

— Так вот, по паспорту теперь я Гай. Кузьма Захарович Гай.

— Да, запомню. Гай Кузьма Захарович, — медленно повторил Мартынчук. — А узнать тебя не легко… Шутка ль сказать — двадцать три года!

— Да, много воды утекло, — в раздумье проронил Гай и умолк.

— Когда тебя забрали, сразу же арестовали Ивана Сокола, да и других похватали. Эге ж… Их судили как самых главных социалистов в Галичине. Сколько шуму наделали газеты! Громкий был процесс. Мол, организовали тайное общество, связались с закордонным социалистическим центром и подготовляли революцию, чтобы свергнуть власть цисаря Франца-Иосифа, хай тому цисарю черт маму мордует! Засудили их, кинули в тюрьму, думали, запугают, сломят. Да орешки пришлись не по зубам панам прокураторам. А моего земляка Ивана Франко ты помнишь? Стал очень известным писателем. Но не забывает, что он — сын кузнеца. От мала до велика — все его знают. Для простого рабочего люда он — брат, родной человек, потому что понял он их горькую жизнь и защищает их как может. А польские шляхтичи, ну и за компанию с ними и наши галицкие пидпанки проклятые, грызут ему печенку Ботокуды![10]

— Ботокуды? — переспросил Гай.

— Так-так, это Иван Франко наших, ну, этих «отцов народа» — фальшивую зграю[11] «патриотов», таким прозвищем заклеймил. Гнатко тут у меня книгу Ивана Франко оставил, — вот возьми, почитай.

Старик нашел на этажерке небольшую книжечку, быстро перелистал страницы и, подойдя к Гаю, указал:

— Вот тут читай…

Гай взял из рук Остапа Мартынчука книгу и тихо прочел:

— Ты, братец, любишь Русь,[12]
Как любишь хлеб и сало,—
Я ж лаю день и ночь,
Чтоб сном не засыпала…
Ведь твой патриотизм
Одежда показная,
А мой — тяжелый труд,
Горячка вековая.
Ты любишь в ней господ,
Блистанье да сверканье,
Меня ж гнетет ее
Извечное страданье…
— Метко, га? — горячо блеснули из-под седых бровей глаза Остапа Мартынчука.

И он принялся рассказывать о том, через какие душевные муки и издевательства прошел Иван Франко.

Да, Гай это знал. Конечно, «добрейший» цисарь не изгнал писателя из страны — как можно? В Австро-Венгрии — конституция! Одним словом — рукавички на когтях монархии. Только эти рукавички такие, что не мешают хищнику впиваться в свою жертву. Писателя трижды бросали в тюрьму, гоняли этапом, бойкотировали, сплетни разные о нем распускали. Ведь не даром в народе говорят, что ложь и клевета — все равно, что угли — не обожгут, так замарают.

— Народ Ивана Франко хотел выбрать своим послом в галицкий сейм и австрийский парламент. Да где там! — махнул рукой Остап Мартынчук. — Всякий раз власти что-нибудь подстраивали: и в народ стреляли, и невинных людей в тюрьму побросали.

— Известно, молния не в коряги ударяет, а в самые высокие деревья. К счастью, перо Ивана Франко осталось острым, — раздумчиво проговорил Гай, обращая память к сильному юноше с высоким лбом, серыми горячими глазами и энергично очерченным подбородком. Еще тогда, много лет назад, Гай восторгался его ярким талантом. — Я слышал, Иван Якович тяжко хворает?

— Что правда, то правда, здоровье у него отняли.

— Иван Сокол в городе? — неожиданно спросил Гай.

— Только вчера поехал к себе на Гуцульщину лечиться.

— Жаль, он мне нужен.

— Ов-ва! Он там долго не усидит. Как вернулся из Женевы, к нему молодежь, как воробьи на вишню, слетается. Мой Гнатко частенько туда заглядывает. Книги ему Сокол дает. Как-то газету «Искра» Гнатко принес. Там прямо, без утайки писалось, что едут в Россию от «Искры» агенты, которые будут…

— Так вы уже читали статью Ленина «С чего начать?»

— Эге ж. А Иван Сокол хлопцам верно сказал, что от того, какой строй будет на Украине, во многом зависит и наша судьба. Ведь там наших родных братьев в семь раз больше, чем нас тут.

— Ленин сейчас пишет книгу, — доверительно проговорил Гай. — Она будет называться «Что делать?» В этой книге — весь план построения той боевой партии, о которой мечтают настоящие революционеры. Без такой партии, сколько бы ни поднимался в России народ, революция не победит.

Лицо Гая, одухотворенное мыслью, страстью, волей, теперь казалось старику молодым, почти юношеским.

— А ты, если не секрет, прибыл из России? — тихо спросил Остап.

— Нет. Из Мюнхена. Хочу попытаться через Львов наладить тайную доставку в Россию газеты «Искра» и других запрещенных изданий нашей партии, которые мы пока вынуждены печатать за границей.

— «Искры»? — Лицо Мартынчука озарилось доброй улыбкой, и вокруг глаз, как лучи, собрались морщинки. — Так, может, ты и самого Ленина знаешь?

— Знаю.

— Ов-ва! Наверно, человек он очень ученый? Га?

— По уму и труду Ленин — титан! Роста он невысокого, лоб у него громадный, глаза очень живые, с золотым огоньком и смешинкой. Простой как правда. Одет скромно, если не сказать бедно. Любит детей.

— У него много детей?

— Своих пока нет.

Помолчали.

— А ты женился? Есть дети? — спросил Мартынчук, избегая смотреть в глаза Гаю. Он словно опасался прочесть во взгляде друга немое осуждение.

«Женился? Есть дети?» Этот естественный вопрос по-чему-то заставил Гая вздрогнуть, как от удара, и он с укором глянул на старика, мысленно говоря: «Дорогой мой человек, разве ты не знаешь, что есть люди, которые лишь раз в жизни могут полюбить? И полюбить так, что даже сама смерть немощна перед силой этих чувств, как бессилен снег перед горячими весенними лучами солнца. В лишениях, в опасностях неравной и жестокой борьбы Анна незримо всегда была со мной. И когда в нескончаемые зимние тюремные ночи немели от холода не только тело, а даже кости, мне казалось, глазами Анны в мрачный каземат заглядывал долгожданный рассвет, теплом ее улыбки сквозь толщу глухих каменных стен пробивались золотые лучи солнца…»

Тяжело вздохнув, Гай медленно выпрямился.

— На каком кладбище похоронили мою жену?

Остап Мартынчук удивленно уставился на Гая.

— Вы покажете могилы дорогих мне людей?

— Какие?

— Моей жены Анны и ее матери.

Остап посмотрел на Гая удивленно, почти испуганно.

— Разве они умерли?

Теперь уже Гай недоуменно посмотрел на старика. Затем он достал портмоне и извлек оттуда пожелтевшее от времени письмо, положил его перед Остапом Мартынчуком.

— Это я получил в варшавской цитадели вскоре после того, как меня арестовали, — сказал Гай. — Вот, читайте.

Остап Мартынчук надел очки, взял письмо. Почерк ему сразу показался знакомым. Так, так, это, кажется, рука покойной хозяйки меблированных комнат, пани Гжибовской.

«Вельмишановный пан Ясинский! — писала Гжибовская. — Я с прискорбием должна сообщить о трагической смерти Вашей супруги пани Анны и ее матери пани Барбары Дембовской. Это случилось на второй день после того, как Вас арестовали и увезли. Полицейский комиссар, зарегистрировавший трагический случай (отравление газом), произвел опись имущества Вашей семьи. Драгоценностей и денег не оказалось. После погребения Вашей жены и тещи их имущество было продано с аукциона. Я удержала только сумму, истраченную на похороны. Остальные деньги, как мне предложили нотариус и полицейский комиссар, передаю в полицейское управление для пересылки Вам. Тереза Гжибовская».

Мартынчука бросило в жар от этой подлости. Как омерзительную жабу, брезгливо кинул он на стол исписанный извилистым почерком листок. Сняв очки, он сперва молча раздумывал: «Откуда могла придти в голову этой холере Гжибовской такая злая фантазия? Для чего?»

И вдруг громко возмутился:

— Брехня!

— Вы о чем?

— Ех, голубь мой, — покачал головой Мартынчук. — Так в этой паскудной бумажонке ни крупицы, ни слова правды!

— Ничего не понимаю…

— Эге ж! — развел руками старик. — Пани Анна и ее мать живы.

«Анна жива!» — Гай сперва похолодел, а потом, охваченный радостью, засыпал Остапа Мартынчука вопросами:

— Она здесь, во Львове? Вы с ней видитесь? Она бывает у вас? Вы знаете ее адрес?

Мартынчук оторопел, растерялся, но вместе с тем он понимал, что медлить нельзя, надо сказать… Но как? Вот так сразу — нельзя… Нужно подготовить…

Гай уловил замешательство старика.

— Да вы, дорогой Остап, не мучайте меня… Говорите скорее…

Смущенный Мартынчук прятал свой взгляд, словно был виноват в том, что произошло.

— Все равно тебе надо узнать, — как бы стряхнув с себя что-то, прямо посмотрел в глаза Гаю. — Пани Анна вышла замуж…

Гай оцепенел: «Анна — замужем?..»

Он тяжело перевел дух и, потирая рукой лоб, подумал: «В этом, собственно, нет ничего удивительного. Узнав из газет, что меня казнили… Анна молодая женщина… Да и прошло столько лет разлуки…»

Только тот, кто сильно любил и терял любимого человека, может понять, как тяжело было Гаю сладить с собой после жестокого известия. Спазма сдавила горло.

Переборов себя, Гай спросил:

— Давно?..

— И нескольких дней не прошло после того, как тебя арестовали…

Стряхнув через несколько секунд оцепенение, Гай вдруг расхохотался. Ему как-то сразу стало легко, будто с этим смехом вся его боль выплеснулась из сердца.

— Не нужно так зло шутить! А я ведь поверил…

Но Остапу Мартынчуку было не до шуток. Ему стало жаль Гая. Однако рассказать нужно все, ничего не скрывая.

Не умея лгать и притворяться, он начистоту выложил все как было. Мирося в костеле Марии Снежной увидела перед алтарем Анну, которая венчалась с молодым и, видно, очень богатым шляхтичем. Сперва Мирося так и обомлела. Потом подумала, что это ей померещилось, что это просто какое-то дьявольское наваждение. Мирося, как и полагается в таких случаях, осенила себя крестным знаменем.

Не помогло. Тогда она бросилась домой за Остапом. И тут, впервые за всю их жизнь, он чуть не ударил жену, так оскорбили его злые слова, какие она обрушила на пани Анну. Тогда Мирося силком потащила его в костел. Когда они добежали, у паперти толпились любопытные, глазея на красавицу невесту в очень дорогом белом подвенечном наряде. То была пани Анна. Ее повел к карете незнакомый Остапу чернявый шляхтич.

Глава четвертая СМУТНАЯ НАДЕЖДА

С какой бы радостью Гай ухватился за мысль, что Анна и ее мать живы! Он допускал, что кто-то мог принудить Гжибовскую написать письмо. Но чтобы его Анна с кем-то обвенчалась? Нелепость! Гаем овладели горечь и недоумение: почему Мартынчуковой, этой безусловно правдивой и доброй женщине, могло такое придти в голову? И Остап хорош! Спутать Анну с кем-то…

Гай усилием воли заставил себя подчиниться Остапу Мартынчуку. Да, Гай пойдет в костел Марии Снежной, где он якобы собственными глазами увидит запись, свидетельствующую о том, что Анну надо искать среди живых.

Утром, когда они вышли на улицу и сквозь омытую дождем листву каштанов в лицо Гаю брызнул ливень солнечных лучей, какая-то смутная надежда, какая-то безотчетная радость вдруг охватили его.

Он шел, мысленно отмечая, что все здесь осталось без перемен. Разве только местами выщербился тротуар; в трещинах и вмятинах на каменных плитах поблескивают лужицы после дождя. Но до чего же все вокруг наполнено дыханием того далекого лета, когда Анна в легком платье, юная и прелестная, провожала его по утрам на работу. Вот здесь, под этим каштаном, они расставались, Анна сворачивала на площадь Рынок за провизией…

Гай смахнул со щеки упавшую с дерева дождевую каплю. Щурясь от солнца, взглянул на небо, где остатки облаков, оборванные и обессиленные, отступали в беспорядке, как воины разбитой армии.

— Каждый день дождь, дождь, — развел руками Остап Мартынчук. — Всю весну лил, до сих пор сырость еще не высохла в подвальных квартирах.

— На бога ропщете? — сделал страшные глаза Гай. — Или забыли: «Тучи, часто закрывающие от нас небо и поглощающие лучи щедрого солнца, — это не что иное, как триумфальная колесница господа бога, на которую мы вскоре взойдем и отправимся в торжественный полет над темнотой и туманом…»

— Не забыл? — встрепенулся Остап Мартынчук, помня, как его покойная Мирося вычитала то ли в библии, то ли в какой другой книге о святых про эту самую триумфальную колесницу господа бога. И как верила, как ждала этого полета! День за днем проходил в изнурительной работе и заботах. Во всех житейских передрягах она утешала себя: так угодно богу, все трудности земной жизни — это небесное испытание, ниспосланное человеку свыше, дабы тот принял и со смирением превозмог бездонную меру страдания. Чем горше они, эти страдания, на земле, тем больше радостей на небесах. Нет, Мирося не взроптала на бога и после страшной смерти отца и ее двух младших братьев под обвалом в озокеритной шахте.

Обезумев от горя, она только исступленно молила того, кто «все видит, все знает», спасти души погибших, дабы пасть адова не поглотила их.

— А почему бог хочет, чтобы его боялись? — спрашивал жену Остап. И с упорством, рожденным из чувства своей правоты, любви и жалости к жене, напрягая все силы своего разума, Остап сражался с ее богом. Никогда не слышав даже имени философа Эпикура, он повторял почти те же мысли, которые когда-то волновали древнего философа.

«А скажи, Мирося, почему на свете так много горя и слез, несправедливости и зла? И почему «всемогущий и мудрый» бог не хочет навести порядок? Не может?» — «Бог все может», — с большой силой убеждения отвечала Мирося. «Значит, он может, да не хочет? Или может и хочет? Если это так, почему он не поборет зло? Какой же он после этого бог?» — не спускал с жены вопрошающего взгляда Остап.

Онемев от страха, Мирося бросалась на колени перед распятием и, скрестив руки на груди, вымаливала всепрощение мужу за его греховные слова.

А «грешник» не унимался: «Если бог есть, так почему его никто не видел?» — «Человек раб, червь, прах перед богом, — в священном писании сказано. — Ничтожен он, человек, видеть бога. Ему только дозволено преклоняться перед всевышним», — в ужасе шептала Мирося.

И хотя давно известно, что из всех войн, которые народы вели между собою огнем и мечом, религиозные были самыми кровопролитными, в той войне, кипевшей между Остапом и Миросей за бога и против него, проливались только Миросины слезы. Она во что бы то ни стало хотела поставить мужа на колени перед богом, но ей не удавалось. Не мог похвастаться победой и Остап. Много лет он доказывал жене, что жизнь у человека лишь одна-единственная, и она, эта жизнь, только на земле. Чтобы она стала легче, светлее, краше, надо не уповать на «всемогущего», а бороться с поработителями и богачами.

«Вычерпывай, вычерпывай реку черпаком, выливая воду на прибрежный песок, — повторяла библейские «истины» Мирося. — Христос-спаситель принес себя в жертву, своими страданиями и смертью искупил первородный грех людей. Как он повелит — так и будет на земле и в небесах».

Цепко держалась Мирося за то единственное богатство, которое есть у бедняка и на которое не льстятся богачи, не отнимают, — веру в загробную жизнь. Это богатство из века в век, из поколения в поколение передавали предки.

Немало облаков сгущалось в черные тучи и обильными дождями и грозами проливалось над землей. Только ни одна туча, ни одно облако так и не превратилось в триумфальную колесницу господа бога даже тогда, когда над этой доброй матерью и труженицей уже витала смерть…

Остап Мартынчук и Гай свернули в сторону Стрелецкой площади. Всю дорогу ни тот, ни другой не проронили ни слова.

Мысли Гая снова вернулись к Гжибовской. Теперь он уже смутно представлял себе лицо этой нескладной, костлявой женщины.

Помнится, незадолго до его ареста, как-то за ужином обеспокоенная Анна сказала, что Гжибовская просит их подыскать другую квартиру. Эта одержимая католичка заявила: «Ваш муж, пани Анна, даже по воскресеньям не бывает в костеле, не исповедывается. Его поведение — вызов святой церкви. О святая Мария, я беспрестанно дрожу от страха, как бы не навлечь на себя гнев божий…»

И Гай мысленно спрашивал себя: «Так могла ли эта святоша, не боясь кары божьей, пойти на обман? Могла ли решиться на такое кощунство: нанести убийственный удар в самое сердце человеку, не причинившему ей никакого зла? Но, с другой стороны, она знала, что он не ходил на исповеди, на «страстной неделе» не являлся в костел поклониться плащанице.[13] Был безбожником. Но разве сам Христос не завещал: «…любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…»? — и Гай засмеялся в глубине души. Ему припомнились гнуснейшие бесстыдства и чудовищные злодеяния, совершенные посредниками между людьми и богом: папами, кардиналами, архиепископами, «наместниками Христа», без помощи которых якобы никто из мирян не сможет «спасти свою душу».

Припомнилось, что римский папа Мартин V в своем воззвании в XV веке призывал истребить «еретиков-гуситов» в Чехии. Он требовал: «Не щадите людей, не жалейте крови. Помните, что нет жертвы, более угодной богу, чем кровь его врагов. Действуйте мечом, а если вам не удается открыто поразить виновных, пользуйтесь ядом. Сожгите все города, пусть огонь очистит проклятую страну еретиков. Пусть на деревьях будет больше повешенных, чем листьев в лесу». Еще один «непогрешимый» папа Александр VI Борджиа вошел в историю как клятвопреступник, распутник, предатель и убийца. Не секрет и то, что римский папа Климент VII, обращаясь к германскому императору Карлу V, требовал, чтобы тот истреблял ученых. А мученическая смерть Джордано Бруно на костре инквизиции? А жестокая расправа над Лучилио Ванини, бесстрашно отрицавшим учение о сотворении мира богом, о бессмертии души? Нет, он не склонил мудрой головы перед мракобесами. Истерзанный пытками в застенках инквизиции, за несколько минут до казни Лучилио Ванини с насмешкой бросил в лицо своим палачам: «Нет ни бога, ни дьявола, так как, если бы был бог, я попросил бы его поразить молнией парламент, как совершенно несправедливый и неправедный; если бы был дьявол, я попросил бы его также, чтобы он поглотил этот парламент, отправив в подземное царство; но так как нет ни одного, ни другого, я ничего этого не делаю». Ему вырвали язык. Затем повесили. Но и этого церковникам показалось мало. Тело Лучилио Ванини сожгли на костре, а пепел развеяли по ветру… Да, трудно измерить бездонное море человеческой крови, пролитое церковью…

— Ну вот, пришли, — прервал размышления Гая голос Мартынчука.

По каменным ступенькам они поднялись на невысокий холм, прошли мимо высеченной из гранита фигуры девы Марии и вошли в костел.

После яркого дневного света они с минуту постояли, привыкая к царящему здесь полумраку. Затем им пришлось выполнить неприятную обязанность: чтобы не привлечь к себе внимание, купили по свечке и поставили их в подсвечник перед распятием.

Пахло ладаном. Отойдя к хоругвям и крестам, прислоненным к стене, они терпеливо выжидали, пока отец каноник,[14] стоящий у купели с младенцем на руках, произносил заклинание против дьявола, потом трижды погрузил новорожденного в воду, дал ребенку имя и, наконец, помазал елеем.

Мимо прошел капеллан.[15] Мартынчук попросил его проводить их к отцу канонику.

Отец каноник был тонкий, высокий и благообразный человек с огромным величественным носом. Мартынчук с усмешкой отметил про себя: «Рос этот нос на двоих, а одному достался».

— Чем могу служить? — вкрадчиво обратился к вошедшим отец каноник.

И когда Гай рассказал, что привело их сюда, каноник оцепенел. Он хорошо помнил хитрую бестию Калиновского и те немалые деньги, которые тот ему заплатил…

Но об этом читатель узнает немного позже.

Сейчас же отец каноник ни одной черточкой лица, ни намеком не выдал себя.

Капеллан принес две весьма объемистые книги, наподобие старинных геральдических фолиантов.[16]

Тщательно просмотрев все записи о бракосочетании в марте 1877 года, отец каноник отрицательно покачал головой: нет, Анна Дембовская здесь не венчалась.

Лицо Остапа Мартынчука мгновенно посуровело. Ну, пусть он даже обознался… Пусть то была не жена Гая! А пани Барбара Дембовская?.. Разве не она украдкой утирала слезы? Разве не она шла за дочерью с букетом белых роз?

Однако теперь он уже ничем не мог доказать свою правоту.

Глава пятая ПОСЛЕ АРЕСТА

Наконец настало время рассказать, что произошло после ареста Гая.

Обыскав комнаты Гая и Барбары Дембовской, жандармы ушли. Захватили с собой несколько книг, среди них — «Капитал» Карла Маркса и «Что делать?» Чернышевского.

— Езус-Мария! Словно после погрома! — обвела взглядом комнату Барбара и принялась собирать разбросанные вещи.

Анна сидела на диване и, закрыв ладонями лицо, тихо плакала.

— Аннуся, дитя мое, ты выбрала трудное счастье… — Барбара присела рядом с дочерью. — Надо быть мужественной. Вытри слезы. Вместе подумаем, чем облегчить участь твоего Ярослава… — Помолчав, она снова заговорила: — Не могу понять, почему он так просил нас немедленно уехать из Львова. Как ты думаешь, Аннуся, мы должны это сделать?

— Мама, неужели ты можешь допустить такую мысль, что я оставлю Ярослава в беде?

— Нет, — Барбара с выражением глубочайшей нежности посмотрела на дочь. — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы так думать. Хочу только понять, почему именно он сказал: «Немедленно уезжайте…» Возможно, Ярослав опасается за нас? У него есть основания — ведь фамилия Дембовских хорошо знакома властям.

— Мама, нам нужно найти хорошего адвоката.

— Да, да, Аннуся, это необходимо. Но где нам взять деньги? Ведь наш дом в Варшаве, и остальное имущество пока еще не продали. И кто знает, скоро ли отыщется покупатель?..

Барбара сняла с пальцев два перстня, отстегнула от воротника золотую камею, потом достала из шкатулки фермуар, и все это положила на диван перед Анной.

— Пока продадим это…

Анна оценила жертву матери. Она знала, какими дорогими для матери были эти украшения, особенно фермуар — ее свадебный подарок.

— Я люблю тебя еще больше, мама, — прижалась к Барбаре дочь. — Я знала, судьба Ярослава тебе небезразлична.

Барбара с молчаливым укором взглянула на Анну.

— Мне почему-то казалось… Ведь сначала ты не очень обрадовалась, когда…

— Я его тогда мало знала, — возразила Барбара. — Да и жизнь была такой трудной, что, честно говоря, я испугалась за тебя… Ярослав идет той же дорогой, какой шел твой отец. Он хочет перестроить весь мир… чтобы все было не так, как до сих пор… Хватит ли у тебя сил делить с ним все трудности его жизни?

— Да, хватит! Я знаю, ты любила моего отца, и ты знаешь, что такое настоящее счастье…

— Мы чувствовали себя счастливыми, хотя и тревожным было счастье твоих родителей, Аннуся. Когда я встретилась с твоим отцом, его карманы не отягощало золото. Но так же, как и Ярослав, он отличался красотой, смелостью, благородством. Богатство, как ты знаешь, оставленное мне в наследство твоим дедом, не повлияло на убеждения твоего отца. Безгранично любя меня, Зигмунд все же не мог отказаться от дела, которому посвятил себя… Он чаще был в тюрьме, чем дома…

— Татусь, — в задумчивости проговорила Анна, — как верно говорил он: «Где раздается зловещий свист на-гаек, плач голодных детей, где стонет народ, там нет свободы, там нет счастья…»

— Одинокий, вдали от родины, он умер в сибирской каторге, никем не оплакиваемый, кроме нас с тобой, — тихо промолвила Барбара.

— Нет, мама, отец никогда не был одиноким. Не имеют друзей лишь те, кто, кроме себя, никого не любит. Чужие людям, нищие духом, они всегда одиноки… А мой отец не считал бы себя счастливым, если бы не боролся за лучшую долю народа, за свободу. Ярослав не раз говорил мне: «Если человек радуется счастью многих, значит, его радость во много раз сильнее». Нет, мама, такие, как мой отец, как мой Ярослав, никогда не бывают одинокими. С той поры как я начала понимать, за что томился в варшавской цитадели отец, я всегда гордилась им и моей мамой.

Анна в неудержимом порыве обняла Барбару.

— Смелая, умная, хорошая мама! Ты никогда не боялась врагов отца. Не помню, чтобы ты когда-нибудь отчаялась, хоть впереди не видела ни просвета, ни искорки надежды…

— О дитя мое, — прервала дочь Барбара. — Не такой уж и героиней была твоя мать. Нечего теперь греха таить: и боялась, и отчаивалась, и плакала украдкой от всех. Но если бы я могла прожить жизнь еще трижды, я все равно стала бы женой только Зигмунда Дембовского.

Анна невольно залюбовалась тонко очерченным профилем матери. Тяжелый узел рано поседевших волос слегка оттягивал назад ее голову, придавая женщине независимый, гордый вид.

Внезапно Анна вспомнила о самом главном, чего не успела сказать даже Ярославу.

— Мамуся, у меня будет ребенок…

Этих слов Барбара, казалось, не услышала — ее тесно обступили грустные воспоминания.

…Вот она идет по бесконечно длинному коридору с железными решетками на окнах. Рядом семенит Аннуся в белых башмачках и таких же чулочках. На дворе тепло и солнечно, Барбара в легком белом платье, и от холода мрачных тюремных стен ее знобит. Влага пробирает насквозь, не спасает и белый кашемировый шарф, наброшенный на плечи.

Наконец, знакомая железная дверь комнаты для свиданий.

«Здоров ли?» — тревожно сжимается сердце.

Открыла дверь, вошла, держа Аннусю за ручку.

С узкой деревянной скамьи навстречу им встает улыбающийся худощавый человек в полосатой арестантской одежде. Припав к его груди, Барбара забывает все слова любви и утешения, которые хотела ему сказать. Да и зачем слова? Разве он может усомниться в ее преданности? Он знает, что это не упрек, только ей очень тягостно в разлуке с ним…

Зигмунд успевает незаметно вложить жене в руку маленькую бумажную трубочку. Да, Барбара знает, кому ее надо передать…

Аннуся не прячется за мать, не боится этого бородатого человека, как в тот день, когда она не узнала своего отца. Правда, тот сердитый пан с черными усами и бакенбардами, стоящий около противоположной железной двери, почему-то не отходит, и Аннуся пугливо косится на него.

Девочка обвивает ручонками шею любимого татуся и заглядывает в его веселые, добрые глаза. Взгляд их словно говорит: «Аннуся маму слушает? Молоко Аннуся пьет? Теперь Аннуся знает, что котят нельзя купать?»

— Знаешь, татусь, а у нас в рояле завелись мышенята!

— Да неужели? — искренне удивился Дембовский.

— Мама хотела их выбросить. Я заплакала, и она оставила. А потом мама сказала: «Вот татусь узнает и будет недоволен тобой, Аннуся». Это правда, татусь? Ты бы их выбросил? Мне жалко их, — без умолку щебетала девочка.

Усадив дочку к себе на колени, Зигмунд нежно гладит ее мягкие волосенки.

— Татусь, не надо тут жить. Тут плохо, пойдем домой, — просит она.

Но в это время сердитый пан с усами и бакенбардами говорит:

— Свидание закончено.

Аннуся знает, что после этих слов сердитый пан отведет татуся за глухую железную дверь, и начинает горько плакать…

«И все это придется пережить внуку, ребенку моей дочери?» — содрогнулась Барбара.

Напрасно она уговаривала Анну лечь, не мучить себя — ведь им завтра предстоит тяжелый день.

— Немножко посижу… Может, его отпустят, — не теряла надежды Анна.

…В последнее время Ярославу часто приходилось задерживаться в типографии до полуночи, и Анна, ожидая его, читала. Когда же мать, недавно приехавшая из Праги, засыпала в соседней комнате, Анна принималась шить крохотные детские рубашонки, пряча их даже от мужа.

Но вот Ярослав, стоя на улице под окном, тихо окликал Анну. Спрятав шитье, она быстро и бесшумно спускалась по лестнице вниз — отпереть браму. Не хотелось беспокоить дворника Остапа Мартынчука. У него тяжко хворала жена — надорвалась, ставя на плиту выварку с бельем, которое она стирала жильцам дома.

…Давно утих дождь, на улице умолкли голоса прохожих, но Анна все чаще вглядывалась в темноту за окном, ждала…

Сколько раз Ярослав предупреждал, что жизнь его полна опасностей, что она должна быть готова к любой неожиданности: его могут арестовать, выслать, разлучить с ней…

И вот, может быть, роковое уже случилось, а ей все не верится.

Анна переживала горе, хорошо знакомое человеку, который потерял самое дорогое в жизни, но никак не может примириться с безвозвратностью утраты, все еще надеется вернуть утраченное.

Давно уснула утомленная Барбара. Всюду в домах погасли огни. Только в окне Анны светилось, она одна не могла спать, все еще надеясь услышать родной голос под окном, вспоминая полные радости и счастья дни, прожитые с Ярославом в этой комнате.

Анна знала кроме польского и русского еще немецкий, французский, английский языки, которым обучала ее мать. Вечерами она читала и вслух переводила Ярославу статьи из иностранных газет и журналов. Как часто стены этой тесной комнаты под самой крышей, казалось, расступались, и Анна с Ярославом уносились в мир литературных героев, умевших крепко любить, сильно ненавидеть и беспощадно мстить. Эти герои звали к борьбе против тирании и несправедливости.

В этом доме Анна с Ярославом прожили всего лишь три месяца, а Анна успела обзавестись хорошими друзьями, преимущественно детьми. Да и кто еще мог так искренне и непосредственно дорожить дружбой взрослого, как ребенок! Детское сердце легко ранить, но трудно обмануть.

Особенно любил Анну двенадцатилетний Гнатко Мартынчук, сынишка дворника. Анна учила мальчика читать и писать. Умный, смышленый, любознательный Гнатко тянулся к знаниям, как цветок к солнечным лучам. И дворник, решивший было отдать сына в учение к слесарю (мол, с ремеслом в руках жить легче), начал серьезно задумываться: «А что если и вправду определить мальчонку в школу? Пусть учится, пусть хоть один из мужицкого рода Мартынчуков получит образование».

Об этих мыслях Остапа Мартынчука Анне рассказывал Ярослав. Он радовался успехам жены, которая умела пробуждать в детях жажду знаний. А Гнатко, словно зачарованный, часами не, выпускал из рук книгу, читал больной матери…

Незаметно для себя Анна задремала. Сквозь лихорадочно-тревожную дремоту ей вдруг явственно послышался голос Ярослава. Он звал ее.

«Отпустили! Вернулся! Не зря я ждала!» Анна бросилась к окну, перегнулась через подоконник, до боли в глазах вглядываясь в темноту. Голова пылала, сердце колотилось.

— Славцю!

Никто не отозвался.

— Ярослав! — громче позвала Анна.

Ночь не ответила. Лишь изредка тишина нарушалась падением дождевых капель. Их роняла сонная листва высокого каштана под окном. Несколько раз до Анны долетел приглушенный стук деревянной колотушки ночного сторожа, охранявшего доски на стройке за углом.

Озябшая, разбитая, Анна побрела к дивану, легла, с головой укрывшись одеялом, чтобы согреться и унять нервную дрожь во всем теле.

Нестерпимо долго тянулась, давила свинцовой тяжестью ночь.

Едва Анна задремала, ей приснилось, будто она, еще совсем маленькая, плывет с отцом на плоту по бурной реке. По обе стороны — отвесные голые скалы. И всякий раз, как только плот низвергается с водопада в кипящую пучину, Анна, охваченная ужасом, судорожно хватает отца за руки и мешает ему управлять плотом. Отец боится за дочку и прижимает ее одной рукой к себе, чтобы не похоронить навеки в этой бездне. И когда, чудом уцелев, плот всплывает на высокий гребень пенящейся волны, предвещающей близость скал, Аннуся видит, что по измученному лицу отца ручьями струится пот, хотя в глазах его больше нет страха. И теперь, идя навстречу новой опасности, девочка и сама не боится…

Внезапно Аннусе стало трудно дышать. Конечно, это потому, что, держась за руку матери, ей все время приходится бежать, чтобы поспевать за надзирателем, который большими шагами идет со связкой ключей и фонарем в руке. Кажется, нет конца этому душному, темному коридору…

«Зигмунд!» — с тоской вскрикивает мать и бросается к человеку, стоящему за решеткой в полосатом арестантском костюме. Это татусь! Как же он похудел, постарел… Но нет, это Ярослав, ее Славик. Он бодро улыбается Анне… Боже, что это? В глубине камеры темнеет виселица. Зачем надзиратели накинули мешок на голову Ярославу?! Его хотят повесить…

— Не смейте! На помощь! — исступленно кричит Анна.

— Храни тебя бог, Аннуся… — взволнованно шепчет Барбара, стараясь осторожно разбудить Анну. — Чего ты так кричишь, дитятко мое?

— Какой жуткий сон… — прошептала Анна, вытирая со лба холодный пот.


Барбара устало сняла шляпку с белым страусовым пером, бархатную ротонду и села на диван.

— Ну вот я и нашла адвоката. И знаешь, кто это?

Анна настороженно посмотрела в лицо матери.

— Только подумай, как иногда неожиданно пересекаются жизненные пути людей! Вот уже дважды в трудную для нас годину судьба посылает нам искренних друзей. Помнишь, Аннуся, первый день в эмиграции? Мы стояли в зале пражского вокзала такие одинокие, растерянные. Вдруг меня обняла роскошная дама в атласе и соболях. Это была Ядзя, моя гимназическая подруга. Припоминаешь? Она увезла нас к себе, и мы пробыли там две недели. Как она полюбила тебя! А сына ее, Людвига, помнишь? Штудировал юриспруденцию в Берлине.

— Помню, он тогда прибыл домой на вакации…

— Оказывается, Людвиг Калиновский стал знаменитым адвокатом. Ты послушай, как я его нашла. В адвокатской конторе Ромальского, слышу, называют фамилию Калиновского. Кто-то говорит: «Этот молодой адвокат может чудеса творить! К сожалению, он уже не занимается юриспруденцией». Почему-то мне сразу показалось, что речь идет о сыне Ядзи, и я не ошиблась.

— Боже мой, что может сделать молодой адвокат? — с отчаянием воскликнула Анна.

— Не говори так, — возразила мать. — Он выиграл крупные процессы в Вене, Праге, даже в Берлине. О, как он похож на свою покойную мать!

— Так пани Ядзя умерла?

— Да, ее не спасла ни Италия, ни опытнейшие врачи… Бедняжка, как она была несчастна!

— Мне почему-то особенно запомнились ее руки, — задумчиво сказала Анна, — беспомощные, поникшие, как сломанные крылья у птицы…

— Сломанные крылья, — покачала головой Барбара. — Ты это верно подметила, Аннуся. Ядвиге минуло только шестнадцать лет, как деспотические родители насильно выдали ее за нелюбимого человека. А девушка всем сердцем любила твоего дядю — Ростислава Дембовского.

— Почему ты мне никогда об этом не рассказывала, мама?

— Это чужая тайна. Теперь нет ни Ядзи, ни Ростислава, ни старого Калиновского… Ты только подумай, дитя мое, Калиновский был на двадцать четыре года старше Ядзи. Скупой, черствый эгоист. Людвиг ничем не напоминает отца. У Людвига доброе, отзывчивое сердце. Когда я рассказала ему о нашем несчастье, он пообещал сегодня же повидаться с прокурором и узнать, в чем обвиняют Ярослава.

Глава шестая О ЧЕМ НЕ ЗНАЛ ОСТАП МАРТЫНЧУК

Утром следующего дня Анну не покидало необъяснимое предчувствие новой беды. Она надела свое платье из голубого лионского атласа, отделанное тончайшими валансьенскими кружевами, купленными еще покойной матерью Барбары в Варшаве к свадьбе дочери с Зигмундом Дембовским.

В назначенный час мать и дочь стояли у великолепного особняка миллионера Калиновского.

Барбара позвонила. Через минуту вышел лакей. Как только Барбара назвала себя он провел их через маленькую, со вкусом обставленную гостиную в кабинет, а сам пошел доложить ясновельможному пану о посетителях.

Огромный кабинет скорее напоминал музей, где коллекционировались исключительно женские портреты — шедевры мировой живописи. В позолоченных рамах на стенах, обитых синим бархатом, висели полотна кисти Рафаэля, Джорджоне, Тициана, Рубенса, Ван-Дейка, Рембрандта, Ла Тура, Хосе де Рибера, сияющие свежестью и чистотой красок пастели знаменитой венецианки Розальбы Каррьера, Жана Лиотара и многих других выдающихся художников. Солнечный свет, льющийся из огромных венецианских окон, прекрасно освещал эти картины.

Голубой, в белых розах, пушистый ковер на полу хорошо гармонировал с мебелью в стиле рококо. У противоположной от входной двери стены — несколько невысоких шкафов, наполненных книгами в кожаных переплетах. Перед одним книжным шкафом — письменный стол, на нем — миниатюрная мраморная композиция: прикованный к скале Прометей и орел. В протянутой руке Прометея — факел. Герой древней легенды как бы пытается отдать людям огонь, свет, счастье. И стоит лишь прикоснуться к беленькой кнопке у ног Прометея, как на конце факела вспыхнет электрическая лампочка — тогда еще редкость во Львове.

Внимание Анны было приковано к мраморной фигуре Прометея. Сколько души вложил в этот холодный камень неизвестный скульптор! Только человек большого сердца, чувствующий величие и красоту благородного подвига, мог создать нечто подобное.

— Какое чудо… Какие дивные картины! — восхищалась Барбара, очарованная бессмертными творениями человеческого гения.

Вдруг она заметила, что Анна украдкой вытирает платочком слезы.

— О Езус-Мария! — вполголоса воскликнула Барбара. — Опять слезы… Ты должна сдерживать себя…

— Мама, почему он заставляет нас так долго ждать?

— Ты неблагодарна, дочь моя. Я уверена: он нарочно задерживается, чтобы дать нам возможность полюбоваться его коллекцией. Это очень любезно с его стороны.

Но Барбара ошиблась. Хозяина дома задерживало другое — неприятный разговор с управляющим его нефтяными промыслами Любашем.

— Ваш компаньон очень беспокоится, что участок уплывает из рук, — докладывал Калиновскому управляющий. — А без новых шахт мы не сможем выполнить контракты, придется платить огромную неустойку.

— Пока что у меня свободных средств нет, пан Любаш.

Управляющий удивленно вскинул брови.

«Не верит, — подумал Калиновский. — Да и кто этому поверит?..»

— Если до следующей субботы мы не уплатим, участок продадут, — настойчиво напомнил управляющий.

— Хорошо, я подумаю… Когда вы уезжаете в Борислав?

— Завтра.

— Перед отъездом непременно загляните ко мне.

Пан Любаш поклонился и вышел.

Калиновский затянулся дымом. Скрестив на груди руки и втупив злой, неподвижный взгляд в портрет своего отца, Людвиг мысленно обратился к покойному:

«Моралист. Надутый как индюк! Гордишься своим хитроумным завещанием? Зажать человека в такие железные тиски! А если я не хочу жениться? Дорожу свободой! Не желаю плодить детей! Старый идиот, в какое положение ты меня поставил. Всем кажется, что я — миллионер, а у меня — ни гульдена за душой».

Одержимый шляхетской спесью, старый Калиновский надеялся видеть своего сына только знаменитым адвокатом. Но с каждым днем все более и более убеждался, что Людвиг не оправдывает его надежд.

С громкой славой выиграв несколько спорных процессов (они обошлись Адаму Калиновскому недешево!), Людвиг неожиданно потерял интерес к адвокатской карьере. Он увлекся живописью и коллекционированием картин. На смену этой страсти пришли женщины, кутежи. Мотовство сына приводило Адама Калиновского в отчаяние. Опасаясь, что Людвиг пустит по ветру все отцовские миллионы, и, кроме того, мечтая о вечном процветании фамилии Калиновских, старик после своей смерти оставил хитроумное завещание. В нем говорилось, что до женитьбы Людвиг ежегодно будет получать тридцать тысяч гульденов от Львовского акционерного банка, а после женитьбы — тридцать процентов от всего капитала, хранящегося в венском «Акционгезельшафтсбанк». Старик, конечно, и мысли не допускал, что его сын может жениться на бесприданнице.

Остальное состояние миллионер завещал будущему внуку, продолжателю рода Калиновских. Опекуном назначался Людвиг Калиновский. Ему предоставлялось право пустить в промышленный или торговый оборот весь завещанный его еще не существующему сыну капитал.

Деньги на свои личные нужды Людвиг мог брать только из суммы прибылей. Когда же внуку исполнится восемнадцатьлет, весь капитал делится на равные части между Людвигом Калиновским и сыном.

Старый Калиновский был дальновидным. В случае банкротства Людвига внуку крах не грозил. При оформлении опекунства на имя наследника в «Акционгезельшафтсбанк» неприкосновенными оставались полмиллиона, которые банк обязан был выплатить наследнику в день его совершеннолетия.

«Сын, нужно иметь сына. — От этой мысли Людвиг поморщился. — Старый кретин! Все он предвидел, но не мог сообразить своей головой, что сын его может быть бесплодным… Допустим, жениться я еще могу, но, бог мой, отцом, отцом я никогда не стану! Никогда! Вот о чем ты не подумал, мудрый моралист! Теперь что прикажешь — купить или похитить мальчика?»

Барбара Дембовская и Анна не могли знать, что у хозяина этого дома было заведено правило: всех посетителей, которые являются в назначенное время, слуга заводит в кабинет, а сам выходит доложить…

В кабинете посетители сначала рассматривают картины, обстановку, а потом беседуют о своих делах, поверяют друг другу тайны, в которые не хотели бы посвящать адвоката. Тем временем Людвиг Калиновский незримо присутствует в этом же кабинете. Он отлично видит посетителей и даже слышит их тихий разговор.

Вот и сейчас из соседней комнаты сквозь замаскированное в картине отверстие он наблюдает за родственницами мятежного генерала, который еще так недавно командовал бунтовщиками, захватившими на время власть в Париже.

Калиновский, знаток и любитель женской красоты, из своего тайного укрытия смотрел на Анну, как на чудесное видение, боялся пошевелиться, чтобы видение это не исчезло.

«Вот какой стала эта Аннуся… — не верил своим глазам Калиновский. — Хотя… покойница мать моя так и пророчила, что через несколько лет эта девочка будет самой красивой невестой во всей Австрии… Какая грация в каждом движении!»

Людвига Калиновского охватил азарт, как это случалось с ним при покупке редкой картины. «На какие средства мог приобрести простой типографский рабочий этот редкостный шедевр? Любопытная загадка…»

Прошло около двадцати минут ожидания, и Анна раздраженно сказала:

— Не кажется ли тебе, мамуся, что пан Людвиг не так уж учтив? Заставить дам столько ждать…

— Что ты, что ты, Аннуся, он добр и сердечен. Вот ты сама…

Не успела женщина закончить мысль, как бесшумно отворилась высокая белая дверь, украшенная золотой резьбой, и в кабинет вошел среднего роста брюнет лет тридцати пяти.

Анна сразу узнала Людвига Калиновского.

Приветливо улыбаясь, с непринужденностью хорошо воспитанного человека, адвокат галантно поцеловал дамам руки, извиняясь за то, что вынудил многоуважаемых женщин ждать.

— Бог мой, в этой прекрасной даме я едва узнаю маленькую панну Аннусю! — мягко, дружеским тоном, с каким обычно обращаются к детям, проговорил адвокат. — Я вас сейчас приятно удивлю.

Он прошел в дальний угол кабинета, снял со стены небольшую картину и поднес Анне.

— Узнаете?

Из багетовой рамки смотрела девочка с пышными локонами и внимательными синими глазам.

— Это же я, — смущенно взглянула на Калиновского Анна.

— Мне удивительно легко удался этот портрет. Считаю его своей наилучшей работой, берегу. Я часто вспоминал вас, — солгал Калиновский.

Анна промолчала.

— Пан Людвиг, Аннусе сейчас очень трудно. Все наши надежды — на вас…

Калиновский опустился в кресло с видом монаха во время исповеди. После маленькой паузы он сочувственно вздохнул и не без удовольствия отметил, что этот вздох дошел до сердца Анны: ее лицо, словно выточенное античным ваятелем, еще больше побледнело.

— К величайшему сожалению, должен сообщить вам неутешительную новость, — на этот раз уже без притворства вздохнул адвокат. — Пана Ярослава Ясинского, точнее — Руденко-Ясинского, здесь судить не будут. По требованию русских властей, его передают в руки царских жандармов.

— Езус-Мария! Это самое худшее, чего можно было ожидать… Когда же это должно случиться? — внешне спокойно, но внутренне трепеща, спросила Барбара.

— Еще окончательно не решено, но, вероятно, в ближайшие дни.

— Вы знаете, в чем его обвиняют? Что его ждет в России? — испуганно спросила Анна.

— Русская жандармерия сообщает: во время обыска на одной конспиративной квартире, принадлежащей «Южнороссийскому союзу рабочих», целью которого было свержение царской власти путем социальной революции, был арестован подданный его императорского величества, типографский наборщик Ярослав Данилович Руденко. Во время препровождения в полицию Руденко убил жандарма и скрылся.

— Это неправда… Он не убивал! — запротестовала Анна. — Все произошло случайно. Ярослав шел к своему товарищу… Неожиданно он увидел, что кто-то выпрыгнул из окна квартиры, куда он направлялся. И тут он узнал товарища, который от кого-то спасался бегством. А в следующую минуту Ярослав уже очутился рядом с жандармом, целящимся в беглеца; Ярослав схватил жандарма за руку… В это время револьвер в руке жандарма выстрелил… А провокатор донес, якобы убийца — Ярослав.

— Это объяснение пана Руденко-Ясинского, — улыбнулся Калиновский. — А царские власти считают, что именно он, Руденко-Ясинский, — убийца. Вы ведь знаете, что составление дурных репутаций — наивысшее удовольствие мерзавцев! И, надо сказать, в России есть на это большие мастера. О, сколько они перевешали наших польских патриотов…

— Разве только польских? — скорбно прошептала Барбара.

— И вот стало известно, что Ярослав Руденко под чужой фамилией скрывается во Львове, — продолжал Калиновский. — Больше того, он участвует в тайном заговоре галицких социалистов против монарха Австро-Венгрии. Из досье[17]львовской тайной полиции я узнал, что сведения русской жандармерии о соучастии Руденко-Ясинского в тайном обществе галицких социалистов подтвердились. Отвечая на ваш вопрос, что его ждет, скажу: в лучшем случае — пожизненная каторга в Сибири, а в худшем… Вам хорошо известно, что русские власти сурово карают политических преступников, а сообщение царской жандармерии, как я уже сказал, свидетельствует, что Руденко-Ясинского они обвиняют в политическом терроре…

Во время разговора Калиновский наблюдал, какое впечатление производят его слова на Анну. От него не укрылось дрожание ее бледных губ, немое отчаяние в отливающих синим бархатом глазах…

Анна сидела, опустив голову, словно поникла под тяжестью горьких дум. Она, казалось, сразу постарела от горя. Вот Анна медленно выпрямилась, лицо ее стало суровым, решительным. В глазах сверкнул смелый огонек.

— Я последую за моим мужем в Сибирь, — решительно сказала она.

Барбара все время опасалась какого-нибудь необдуманного поступка дочери, но гром с ясного неба не напугал бы ее так, как эти слова.

— Что ты говоришь, Анна? Подумай!..

— Да, мама, иначе поступить я не могу. Я пойду за моим мужем и разделю с ним его участь, — твердо ответила Анна.

— Ты забываешь, что мне пришлось покинуть с тобой город, где ты родилась. Забываешь, кто был твой отец. Не кажется ли тебе, что и царь забыл об этом? — Голос Барбары дрогнул. — Дитя мое, порыв твой благороден, но неблагоразумен. Когда ты появишься в России с Ярославом, это может навлечь новую беду на него. Там, в России, еще слишком свежа память о польском восстании и о роли в нем троих отца и дяди…

Барбара боялась, что дочь неверно поймет ее, что отнесет эти слова за счет материнского страха перед одиночеством, и она обратилась к адвокату:

— Возможно, я ошибаюсь, пан Людвиг, скажите, как вы считаете?

— Пани Анна, ваши намерения достойны глубочайшего уважения. Счастлив тот, кто имеет такого преданного друга. Конечно, с любимым и Сибирь не страшна, однако… — Калиновский виновато посмотрел Анне в глаза и совсем елейным голосом, как ксендз, утешающий родных покойника, продолжал: — Я обязан вас предостеречь. Есть такие обстоятельства, о которых вы не знаете. И мой гуманный долг… а в данном случае на это толкает меня красота ваших чувств…. Я хочу помочь вам даже в том, о чем вы меня и не просите. Пани Анна, вы молоды, неопытны, поэтому не учитываете одного обстоятельства, и я постараюсь вам объяснить его. Допустим, вы приходите в полицию и заявляете: «Я жена Ярослава Руденко-Ясинского и прошу разрешить мне последовать за ним». Вам разрешают. Вы приезжаете в Россию. Царская жандармерия узнает, что жена Руденко-Ясинского — дочь известного польского повстанца и к тому же племянница мятежного генерала. — Калиновский даже прикинулся патриотом. — При упоминании этих святых для каждого поляка имен русский царь прямо зеленеет от ярости. До этого времени царские власти не были вполне уверены, что Руденко-Ясинский принадлежал к тайному обществу, и его пребывание на конспиративной квартире во время обыска считали случайным. Если же узнают о его близости к семье Дембовских, жандармерия будет иметь достаточно оснований считать арестованного политическим преступником и убедится в правдивости своих предположений, что убийство жандарма — не случайность. Следовательно, ваше искреннее желание помочь мужу даст противоположный эффект. Пани Барбара права…

Калиновский перехватил благодарный взгляд матери Анны и, словно желая окончательно парализовать волю Анны, отчеканивая каждое слово, повторил:

— Если царские власти добудут подтверждение своих предположений, Руденко-Ясинского, безусловно, повесят.

Глаза Анны затуманились. Слабо вскрикнув, она потеряла сознание. Тяжелые переживания последних дней не прошли бесследно.

— Что с ней? Вызвать врача? — встревоженный адвокат схватил с письменного стола колокольчик.

— Не надо, это пройдет, — удержала Калиновского Барбара.

— Пани Анна нездорова? — с оттенком грусти в голосе спросил Людвиг, подавая Барбаре содовый напиток.

— Аннуся будет матерью, дорогой Людвиг, — тихо объяснила Барбара. — А первые два-три месяца иной раз протекают очень тяжело.

Барбара поднесла стакан к губам дочери. Глотнув, Анна с болью высказала все, что накипело в ее душе:

— Варвары! Насильники! Схватили ни в чем не повинного человека и хотят его казнить! Разве же это не глумление над правосудием! Моральные выродки! В их руках закон, и они выдают себя поборниками справедливости, а сами казнят правду вместо лжи!

Слезы душили ее.

— Пойдем, мама… Надо добиться свидания с Ярославом…

Барбара поднялась.

— Простите, пан Людвиг.

— Прошу, прошу. Вы можете в любое время заходить ко мне. А я подумаю, чем смогу вам помочь.

Жизнь Людвига Калиновского протекала в кругу ясновельможных ханжей, коварных интриганов, хищных дельцов и бесстыдных лицемеров, одним словом — в высшем обществе, где обнажать прямодушие, искренность чувств считалось диким, подобно тому, как появиться голому на улице. Именно это общество было для Калиновского родной стихией. Поэтому чистота и мужество Анны, верность ее любимому человеку чрезвычайно поразили его. И Калиновский, не теряя времени, сделал все возможное, чтобы «помочь» Анне в ее горе. Тогда как Дембовским отказали в свидании с Ярославом, миллионер сумел получить от прокурора письменное разрешение на встречу Анны с мужем и с нетерпением ждал пани Барбару с дочерью. Одновременно он хотел сообщить им, что нашел способ, как спасти Руденко-Ясинского.

Барбара и Анна застали Людвига Калиновского в голубой гостиной. Он был в превосходном настроении. Однако первые же его слова после приветствия прозвучали резким диссонансом его настроению.

— У меня для вас неприятная новость. Боюсь, не слишком ли много это будет…

— Говорите, прошу вас, — попросила Анна.

— Вся беда в том, что тайной полиции известно, что вы — супруга Руденко-Ясинского. И я опасаюсь… как бы не узнали царские власти…

— О боже! Сколько несчастья это может причинить моему Ярославу!

Калиновский выдержал минутную паузу, чтобы дать Анне глубже почувствовать безвыходность положения, затем сказал:

— Не надо отчаиваться, пани Анна. Против всякой болезни есть лекарство. Против всесильного прокурора может стать умный адвокат. Тогда участь обвиняемого облегчится.

Луч надежды засветился в глазах Анны. Она благодарно посмотрела на Калиновского и только сейчас заметила, какой он сильный и энергичный. И Анна поверила, что этот человек действительно сможет спасти ее мужа.

Калиновский, словно угадав ее мысли, уверенным голосом сказал:

— Есть и в нашем деле путь к спасению, и он целиком зависит от вас.

— От меня?

— Да, от вас, пани Анна.

— Что же я должна сделать?

— Вопрос очень щепетильный. Но когда речь идет о спасении жизни дорогого вам человека, я думаю, что щепетильность должна отступить на второй план.

— Говорите, прошу вас, говорите, я слушаю! Нет такого, от чего я могла бы отказаться, если, конечно, это не оскорбляет чести.

— Я сам слишком дорожу честью, чтобы советовать вам пренебречь ею. Послушайте же, я вам укажу этот путь.

Калиновский встал с кресла, подошел к камину и, попросив у дам разрешения закурить, открыл небольшую инкрустированную шкатулку, достал сигарету и закурил. Молча прошелся по мягкому ковру, незаметно следя за Анной. Вот он остановился и с сочувствием посмотрел Анне в лицо. Снова сел в кресло и с мастерством артиста принял задушевную позу. Наконец, вкрадчиво заговорил:

— Ведь сперва жандарм арестовал молодого рабочего Руденко-Ясинского лишь по подозрению, не имея никаких доказательств об его антигосударственной деятельности, не правда ли? В данном случае я не беру во внимание вашего объяснения о самоубийстве жандарма. Третье лицо, оказавшееся при этом, утверждает, что произошло именно убийство.

— Как можно верить провокатору? — негодовала Анна.

— Простите, пани Анна, с вашего разрешения рассмотрим положение с точки зрения русских властей. Допустим, что это убийство. Мы его можем объяснить жестокостью жандарма, насилием над арестованным. В таком случае преступление будет расцениваться не как политический акт, а как желание освободиться от насилия. Здесь можно призвать на помощь смягчающие обстоятельства: молодость, горячность, гордость, не терпящую оскорблений, словом, в арсенале адвокатов найдется немало мотивов, которые облегчат судьбу обвиняемого. Дело сейчас в другом. Основным моментом, или, говоря нашим профессиональным языком, уликой о причастности вашего мужа к социалистам должно служить подтверждение львовской тайной полиции, что Руденко-Ясинский состоит в тайном обществе галицких социалистов. Теперь посмотрим на то дело в другом ракурсе. О принадлежности Руденко-Ясинского к обществу социалистов, действующему во Львове под носом тайной полиции, здесь узнали из сообщения русской тайной полиции. Да будет вам известно, пани Анна, что в борьбе против социалистов охотно солидаризуются не только австрийская и русская полиция, но и полиции многих других стран. Однако каждая из них имеет свой гонор. И, конечно, каждый считает себя лучше другого. Потому-то для львовской тайной полиции согласиться с утверждением русской полиции о принадлежности Руденко-Ясинского к тайному социалистическому обществу равносильно признанию ее собственной беспомощности. Спасая свой престиж, она неизбежно отклонит это обвинение.

Анна облегченно перевела дыхание.

— Но есть и другая серьезная угроза для вашего мужа, — продолжал адвокат. — Я знаю директора львовской тайной полиции. Честолюбив, умен, ненавидит социалистов. Их искоренение — дело его профессиональной чести. Несомненно, он будет искать побочных улик, чтобы помочь русским властям казнить Руденко-Ясинского. И вот женитьба Руденко-Ясинского на дочери и племяннице врагов русского царя послужит неопровержимым доказательством. Теперь подумаем, как сделать так, чтобы и этой улики не было… Допустим, поиски поставят львовскую тайную полицию перед фактом, что пани Анна — жена не Ярослава Руденко-Ясинского, а, скажем, какого-нибудь пана Писаржевского, Голомбека. Только, прошу вас, поймите меня верно.

Тут Калиновский впервые широко улыбнулся, обнажив белоснежные, безукоризненно ровные зубы. Во взоре, голосе, манерах его не было ничего, кроме приязни и доброжелательства.

Тревога, владевшая Анной с самого утра, усилилась.

— Надо сделать так, — продолжал Калиновский, — чтобы поиски привели львовскую полицию к открытию, якобы вы, пани Анна Дембовская, замужем за другим человеком и к Руденко-Ясинскому никакого отношения не имеете.

Калиновский испытующе смотрел в широко раскрытые, удивленные глаза Анны.

— Пани Анна, вам необходимо сегодня, не позднее — завтра оформить с кем-нибудь фиктивный брак, чтобы спутать карты полиции.

Словно удар молнии, поразили Анну слова Калиновского. Наступило гнетущее молчание. Только мерное тиканье маятника антикварных часов, стоящих на позолоченной подставке за письменным столом, нарушило жуткую тишину. Вдруг совершенно несуразно, словно насмехаясь над священными чувствами Анны, часы проиграли гимн Австро-Венгерской империи, разливая трели флейт и легкомысленно веселое аллегро скрипок.

Анна пришла в себя. Как лань, загнанная на край бездонной пропасти, она с тревогой и ужасом смотрела на мать, на адвоката. И, будто осознав свою обреченность, Анна закрыла ладонями лицо.

Калиновский поклонился ей и виновато произнес:

— Прошу прощения, если моим советом я оскорбил вас. Я хотел только помочь… — С беспощадной логикой ум Калиновского предусмотрел все. — Я сегодня был в тюрьме, у пана Руденко-Ясинского…

— Вы его видели? — сразу словно ожила Анна. — Он знает, что мы хлопочем о нем?..

— Да, да. Я имел с ним довольно продолжительную беседу, — солгал Калиновский. — Он тоже горячился, как вы, но, в конце концов, я убедил его, что ваш фиктивный брак — единственный путь к его спасению. Он просил меня устроить свидание, чтобы самому поговорить с вами об этом.

Калиновский раскрыл кожаное портмоне и протянул разрешение прокурора на свидание Анны с мужем в тюрьме.

— Я принял все меры предосторожности. Во-первых, прошу вас, не забудьте, что вы — не жена Руденко-Ясинского; во-вторых, вы не Дембовские. Видите, это выписано на членов женского благотворительного общества пани Жилинскую и пани Капровскую… Не смею вас больше задерживать. Разговор продолжим позже, а сейчас — спешите. Я слышал, будто пана Руденко-Ясинского собираются увезти из Львова. Вы можете поехать в моей карете, я распорядился.

Даже старый Калиновский никогда не мог разгадать по лицу сына его подлинных намерений. Рука Людвига могла душить человека, а лицо в это время — дарить обворожительную улыбку. Он мог одной рукой осенять себя крестом, а другой залезать в карман соседу.

Анна, которая мало знала жизнь и людей, не могла даже подозревать, как мастерски Людвиг Калиновский умеет скрывать свои мысли и чувства.

Вручая женщинам разрешение на свидание с дорогим для них человеком, Людвиг знал, что Анна уже не встретится с мужем: в полдень под усиленной охраной его увезли в Вену для передачи представителям русских властей.

Калиновский сделал все, чтобы муж Анны никогда не вернулся.

Глава седьмая ОТЧАЯННЫЙ ШАГ

Дембовские возвратились из тюрьмы усталые, удрученные, без надежды добиться свидания с Ярославом.

— Что же нам теперь делать, мама? — подавленная, спросила Анна.

Она сидела в шляпке и перчатках, будто собиралась куда-то идти.

— Поедем в Вену, — предложила Барбара.

— Не верю, что его увезли туда… врут! Они передали его царским жандармам. Мама, я должна быть около него. Я поеду за ним…

— Аннуся, родная, тебе же известно, чем это ему угрожает. Разве ты желаешь ему зла?

— Неужели единственный выход — воспользоваться советом Калиновского и вступить в фиктивный брак? Ты веришь, мама, что Ярослав согласился на это?

— Царские власти слишком хорошо знают нашу фамилию, они ненавидят нас. Калиновский рассудил правильно.

— Не могу, не могу! Отвращение охватывает меня от одной мысли… Поедем в Вену, быть может, Ярослава действительно отправили. Мы должны повидаться с ним, посоветоваться, иначе я сойду с ума!

Поездка в Вену ничего не дала, хотя Ярослав в это время был именно там.

Все попытки увидеться с ним, перекинуться хотя бы единым словом, передать записку оказались тщетными; к нему не допустили даже нанятого адвоката, ссылаясь на то, будто русского подданного в Вене судить не будут.

Анна пала духом, тогда как Барбара еще надеялась: Калиновский с его обширными и влиятельными связями должен помочь им добиться свидания с Ярославом.

Мать и дочь поспешили обратно во Львов.

Калиновский принял их сердечно. С выражением участия и сострадания на лице слушал он нерадостную повесть Барбары об их мытарствах в Вене.

— Вся наша надежда на вас, пан Людвиг, — откровенно призналась Барбара.

Калиновский вздохнул и озабоченно заходил по голубой гостиной, обставленной с дворцовой пышностью.

— К сожалению, пану Ярославу теперь можно помочь, находясь только в России, а не отсюда. Да, его передали русским. Я мог бы выехать туда, но моя поездка будет безрезультатной…

Женщины с тревогой ловили каждое его слово.

— Мне известно, что досье пана Руденко-Ясинского осталось во Львове. Полиция упорно ищет акт вашего бракосочетания с паном Руденко-Ясинским. Будем предельно искренни: если в досье появится этот документ…

— Лучше я умру, чем соглашусь… — прошептала Анна.

Калиновскому вдруг показалось, что замок, который он строил с таким рвением и надеждой, воздвигнут на зыбком песке и вот-вот рухнет.

«Не отказаться ли от затеи? — заколебался он. Но сразу же овладел собой и с досадой подумал: — Ты ли это, Людвиг? Неужели ты бессилен? Ты ведь никогда не останавливался на полпути! Наступила решающая минута. Еще один ход, и тогда ты — благородный рыцарь, и Анна — твоя!»

— Мне самому больно вам предлагать это, пани Анна, — проникновенным голосом заговорил адвокат. — Поверьте, другого выхода нет… — Он остановился под огромным филодендроном и задумчиво добавил: — Может быть, завтра-послезавтра мой совет окажется лишним… Запоздалым…

Барбара поняла устремленный на нее вопросительный взгляд дочери.

— Решай сама, — вздохнула мать. — Бывает, когда из-за нерешительности или необдуманности человек страдает всю жизнь. Подумай хорошо, чтобы потом не укорять себя, что ты могла спасти Ярослава и не сделала этого.

«Ярослав, я решаюсь на отчаянный шаг ради твоего спасения… Я ставлю под сомнение свое доброе имя, свою честь. Отрекаюсь от тебя, чтобы сохранить тебя для людей, которым ты, как Прометей, несешь огонь, свет, счастье… Пусть в твое сердце никогда не закрадется сомнение в моей верности… И, если не суждено нам встретиться снова, твой ребенок, которому я дам жизнь, клянусь, любимый, будет таким, как ты…»

Эти мысли вернули Анне силы. Она выпрямилась и проговорила каким-то странно изменившимся голосом:

— Мама, я согласна…

Барбара перевела дыхание, словно только что избежала большой опасности, угрожавшей им.

— Пан Людвиг, мы так вам обязаны, что даже неловко просить вас…

— Я весь к вашим услугам.

— Как все это оформить?

— Прежде всего необходимо расторгнуть брак пани Анны с Руденко-Ясинским. Я поеду в Прагу и побеспокоюсь о том, чтобы не осталось никакого следа, который мог бы послужить доказательством для полиции. Не тревожьтесь, все хлопоты возьму на себя. Я не могу равнодушно взирать на горе вашей дочери. И, скажите, разве не долг христианина — помочь своему ближнему? Если пани Анна разрешит, я сам готов взять на себя роль жениха и разыграть ее до конца. — Сделав маленькую паузу, Калиновский клятвенно произнес: — Ну, а что касается защиты пана Руденко-Ясинского, я буду отстаивать это дело как свою честь: выеду в Россию, найму лучшего адвоката, и мы выиграем процесс.

Глава восьмая НОВАЯ ИНТРИГА

Нет, не горестная судьба двух любящих людей заставляет Людвига Калиновского нервничать, совершая обычную утреннюю прогулку по Кайзервальду[18] верхом на породистой лошади.

«Нельзя полностью предвидеть все… А если Руденко-Ясинского помилуют? Если всего лишь — Сибирь и каторга? — спрашивает себя Калиновский. — Тогда… тогда суровые испытания еще больше сблизят Анну с мужем. Их любовь, их несломленное доверие друг к другу всегда окажутся выше заблуждений, обид…»

И злой мозг Людвига Калиновского плетет новую интригу.

«Они должны умереть друг для друга… Да, да, скорбное известие о трагической смерти Анны, которое Руденко-Ясинский получит в тюремном каземате, пожалуй, самое верное оружие, способное убрать с дороги этого хлопа, — принял решение Калиновский. — А с ней… Здесь надо осторожнее».

Калиновский резко повернул лошадь и рысью помчался в город.

Спустя час, приняв ванну, переодетый и надушенный, Людвиг Калиновский выпил кофе и направился в кабинет, куда вслед за ним лакей завел Магду Гжибовскую.

Гжибовская была подавлена великолепием убранства целой анфилады комнат, через которые ей пришлось пройти. И сейчас она с раболепием смотрела на окруженного сигаретным дымом и ароматом духов владельца всех этих богатств, которым, ей казалось, и цены нет.

«Вот как? Этот миллионер во мне нуждается? Надо переписать и подписать какое-то письмо? Сто крон за такую услугу… — по спине Магды Гжибовской пробежала легкая дрожь, тогда как в глазах, тусклых, как у рыбы, вспыхнули искорки алчности. — О, я не дам наступить себе на ногу…»

Она прочла письмо. Страшное письмо.

С минуту она колебалась. «Безрассудно отказываться от таких денег… — нашептывала ей жадность. — Ты же не из тех, кто предпочитает жить бедняком, чем разбогатеть грехом? Ну?»

Но Магда Гжибовская возвела очи к небу.

— О, нет, нет, пан меценас![19] — Гжибовская молитвенно складывает руки и вздыхает. — Как я могу это засвидетельствовать? Пани Анна и ее мать переехали от меня живые и здоровые. А здесь написано… Да и у меня потом не хватит денег на свечи, чтобы вымолить у бога прощение за такой грех.

Вместо ответа Калиновский, обаятельно улыбаясь, достал из ящика письменного стола чековую книжку и, выписав на предъявителя двести крон, положил чек перед женщиной.

Взглянув на сумму, Магда Гжибовская дрожащими руками почти схватила чек и поспешно спрятала в свой бархатный редикюль. Затем она взяла из рук Калиновского протянутое ей перо и склонилась над письмом. По в следующее мгновенье, словно ее ужалила в руку оса, она выронила перо.

— О, я не могу… — вымолвила она. — Это слишком большой риск.

Улыбка Калиновского, казалось, говорила: кто ничем не рискует, тот ничего не получает.

Не без сожаления, как успел подметить Калиновский, хозяйка меблированных комнат достала из редикюля чек и положила обратно на стол.

Калиновского не озадачишь. Он молча выписал второй чек и на такую же сумму. Оба подтолкнул в сторону женщины.

Узкая ладонь Гжибовской легла на чеки.

— Пан меценас, — почти прошептала хозяйка меблированных комнат, — а если муж пани Анны вернется?

Калиновский молча отвел ее руку, взял оба чека и бросил их в ящик письменного стола.

«Сумасшедшая! Что я наделала? — губы женщины заметно дрожали. — Вот уж правда, что малая оплошность может довести до большой беды…»

Тем временем Калиновский достал из портмоне уже подписанный чек и положил перед ней. Начиная какое-нибудь дело, он всегда думал о конце.

— Пятьсот крон? — не поверила своим глазам женщина.

— Я попрошу вас, пани Гжибовская, переписать это письмо, — все с той же мягкой улыбкой, которая не сходила с лица, промолвил Калиновский. — И не бойтесь, этот хлоп больше никогда не появится во Львове.

— О, конечно, конечно, я сейчас выполню вашу просьбу, — пряча в редикюль чек, закивала головой женщина. — Я надеюсь на вас как на каменную стену.

А вечером Калиновский посетил своего духовного наставника, отца каноника из костела Марии Снежной, чтобы завершить свой коварный план.

Глава девятая ПЕРЕД КАЗНЬЮ

Людвиг Калиновский с семьей поселился в Вене, на Клангенфуртерштрассе, в пансионе фрау Эльзы Марии Баумгартен, напротив роскошной виллы барона Рудольфа фон Рауха, утопающей в зелени и цветах.

Пансион фрау Баумгартен состоял из трех небольших живописных коттеджей, окрашенных в синий, розовый и зеленый цвета. Стояли они на некотором расстоянии друг от друга вдоль улицы, отделенные от нее легкой металлической сеткой, густо заросшей вечнозеленым плющом. К домикам через цветники вели аккуратно подметенные дорожки, вымощенные кирпичом. Вокруг раскинулся фруктовый сад. Пансион был рассчитан на богатых туристов. Каждый коттедж — для одной семьи. К услугам гостей здесь было все, даже кухарка, горничная и лакей.

За последние семь лет Людвиг Калиновский часто снимал коттедж у фрау Баумгартен. Его особенно устраивало то. что хозяйка пансиона умела молчать и хранить тайны клиентов.

К величайшему удовольствию фрау Баумгартен, которая хорошо знала покойного Адама Калиновского — скрягу, Людвиг, его сын, был полной противоположностью родителю. Страстью молодого Калиновского были оргии. Женщины, шампанское, карты…

Иногда порог зеленого коттеджа переступала молодая, стройная женщина. Густая вуаль скрывала ее лицо. Фрау Баумгартен хорошо знала ее имя. Но поскольку будущий наследник миллионов с королевской щедростью одаривал свою хозяйку, она на все закрывала глаза, а главное — часто меняла прислугу в зеленом коттедже.

Людвиг любил женщин и был любим ими. Поэтому не трудно представить удивление фрау Баумгартен, когда Людвиг Калиновский вдруг женился. Сначала она не поверила, считала это одной из многочисленных проделок своего богатого клиента. А женщина, которую Калиновский назвал своей женой, по мнению фрау, — просто красивая любовница, которую он привез из-за границы для развлечения.

«Да, но зачем тогда Калиновский платит за год вперед и оставляет в коттедже красавицу польку с матерью, если сам уезжает куда-то в Россию? Такого никогда не случалось, — забеспокоилась владелица пансиона. — Впрочем, у Этого плута Калиновского никогда правды не добьешься. Возможно, комедия с женитьбой нужна ему для того, чтобы отвести глаза барону Рауху? Только вряд ли это ему удастся. Барон хитер и коварен». Сама фрау Баумгартен едва не попалась на удочку. Она хорошо помнит ту встречу с бароном. Подходит он как-то и спрашивает:

— Скажите, уважаемая фрау Баумгартен, где вы достали чудесную картину, которой очаровали баронессу? Я имею в виду ту, которая висит в кабинете пана Калиновского. Баронесса просит, чтобы я у вас купил ее за любую цену.

И не сообрази фрау, что этим самым барон хочет получить подтверждение, будто его жена бывает в пансионе у пана Калиновского, — скандала не миновать. Нет, фрау Баумгартен не так уж наивна. Она удивленно глянула на барона и ответила:

— Герр барон, вы, несомненно, ошибаетесь, баронесса никогда не была в коттедже пана Калиновского. Удивляюсь, как могла ей понравиться картина, которой она никогда не видела… — И, уловив его досаду, продолжала: — А может быть, вы сами рассказали баронессе об этой картине, а потом забыли?

— Возможно, возможно, — пробормотал барон, чтобы выпутаться из неловкого положения, и попросил: — Все-таки, не будете ли вы так любезны, фрау, продать мне картину?

Пришлось сказать ему, что картина принадлежит пану Калиновскому и барон должен поговорить с ним сам.

Эльза Мария Баумгартен за словом в карман не лезла, если нужно было отстаивать честь своих жильцов.

За такую преданность Людвиг Калиновский подарил ей массивный золотой браслет. И, откровенно говоря, фрау Баумгартен всей душой желала, чтобы красивую молодую польку в коттедже Калиновского сменила какая-нибудь черноокая мадьярка, или — еще лучше — пусть его навещает баронесса.

Но, к великому разочарованию фрау Баумгартен, одно обстоятельство чрезвычайно поразило ее: белокурая полька ждет ребенка.

«Бог мой, Людвиг Калиновский будет отцом!» — с насмешливой улыбкой пожимала плечами фрау Баумгартен. Нет, такого безрассудства она от него никак не ожидала. И потом, что за фантазия ехать сейчас в Россию, когда русские воюют с турками?

В день отъезда Калиновского Анне казалось, что никогда не наступит вечер. За обедом, который тянулся нестерпимо долго, она не проглотила и кусочка. Сидела молчаливая, бледная. Ее раздражал запах лаванды, шедший от Калиновского.

И хотя Анна своими глазами видела заграничный паспорт на имя Людвига Калиновского, хотя они с матерью сами проводили его на вокзал, искренне веря, что он спешит на помощь Ярославу, Калиновский, с присущей ему осторожностью дипломата и недоверчивостью дельца, скрыл от своего управляющего, что уезжает не в Россию, а во Львов.

* * *
В конце лета 1877 года, ранним утром, когда первые лучи солнца еще не успели рассеять туман, из приземистых кованых ворот варшавской цитадели, тарахтя колесами, выехала кибитка. Впереди и сзади ее, гулко цокая подковами по каменной мостовой, скакали по два конных жандарма.

В кибитке — пять арестантов в кандалах. Прижатые друг к другу, как пальцы в тесной обуви, они даже не могли протянуть ног.

Ярослав Руденко в арестантской дерюге, бледный, заросший, прислушивается к разговору двух молодых поляков, успевших за год заточения в крепости стать на целую жизнь старше: они обманули смерть, приходившую каждый день под дверь их каземата. Казнь не состоялась, ее заменили каторжными работами в рудниках и пожизненным поселением в Сибири.

Тот, которого товарищ называл Домиником, с гордым профилем и темными бровями, напоминавшими крылья птицы, возмущается низостью тюремщиков, украдкой на рассвете втолкнувших их в эту сумрачную клетку на колесах, не дав проститься с родными и друзьями.

— Оторвать от родины, семьи, товарищей… — сжимал он кулаки. — Но я бы с готовностью отдал жизнь, лишь бы освободился мой народ.

— Вы, вероятно, хотите сказать «мой народ, но без тех поляков, которые его угнетают, которые не живут в бедных лачугах варшавского Маримонта»?

Молодой поляк стремительно вскинул брови и, как Ярославу Руденко показалось, приветливо посмотрел на него. То ли потому, что он сказал это на родном языке Доминика, то ли потому, что был с ним согласен, но его взгляд был дружеским.

С минуту помолчав, Доминик вновь с жаром заговорил:

— А они боятся… «светлейший государь» и… наши польские лизоблюды. Да, боятся. Страх — первый признак их поражения.

— Чего боятся? — тихо спросил пожилой лобастый арестант.

— Кандального звона. Потому и везут нас в «карете с комфортом», а не гонят этаном. Народ не слепой: сыны «свободного» Королевства Польского и… в цепях!

— У наших палачей, друг мой, достаточно наглости, чтобы совершать и публичные казни, и тайные расправы, — возразил ему второй, белозубый юноша.

— Но все-таки нас везут, — упрямо доказывал Доминик.

— С первой же пересылки погонят этапом, — уверенно сказал лобастый арестант. — Придется отмерить ногами не одну сотню верст.

— Вы тоже в Сибирь? — спросил Доминик у Руденко.

— Нет, на юг. В Одессу. А уж после суда…

Он не закончил фразы и, растирая рукой занемевшую ногу, надолго задумался, ощущая в душе все тот же ледяной холод, как и после трагического известия из Львова.


Много дней понуро бредет колонна арестантов, звеня кандалами. Их одежда, волосы, брови и ресницы совсем поседели от пыли. Пыль хрустит на зубах, набивается в нос, в горло. Дышать становится тяжко. И люди начинают с надеждой вглядываться в каждое облако, гонимое ветром. Только бы пошел дождь… Но и дождь, если не промчится быстро, принесет настоящую беду. Тогда арестанты, проклиная дождь и свою горемычную судьбу, побредут по грязи глубиной в пол-аршина.

Ночевали чаще всего под открытым небом. А на заре, разбуженные окриками конвоиров, арестанты поднимаются, дрожа от холода, торопливо сдирают с волос и одежды колючки.

Иногда к Большому шляху сбегаются деревенские дети. Они с опаской, исподлобья провожают «пропащих людей, которых бог покинул», как про арестантов говорят старшие.

Проходит неделя, вторая, третья, а этап в пути.

Месяц минул, прежде чем вдали показались тополя и белые мазанки.

«Наконец-то дошли… это Украина», — с облегчением переводит дух Ярослав Руденко.

Придорожный «журавель» возле какого-то украинского села превращает несчастных в диких зверей. За глоток воды, нечаянно пролитый из бадейки, виновного готовы растерзать. Жадно пьют из каменной колоды, где обычно кучера останавливаются «напувать» лошадей.

Ах, разве есть силы выжидать, когда бадейка дойдет до твоих рук? И люди бросаются на землю у колодца, истыканную копытами лошадей, и жадно пьют прямо из луж.

И снова в путь.

Но что случилось? Почему по всем дорогам снуют жандармы? При звуке рожка приближающегося дилижанса колонну арестантов конвой оттесняет к обочине дороги.

«Не степной ли смерч настигает дилижанс? — думает Руденко, видя, как клубится что-то вдали. — Нет, то опять отряд конных жандармов».

Жандармы настигают громоздкий дилижанс почти у самой колонны.

— Стой! Садись! Быстро! — приказывают конвоиры.

Арестанты опускаются на запыленную полынь.

Смертельно перепуганный кучер, одноглазый, с рыжей бородой, изо всей силы натянул поводья:

— Тпрр-р-р, бисова тварюка!

Длинноусый жандарм, с лицом калмыцкого типа, придерживая рукой карабин, лихо спрыгнул с коня, который, как разъяренный зверь, грыз удила и ронял пену. Распахнув переднюю дверцу дилижанса, длинноусый жандарм грозно прокричал:

— Господа, проверка документов!

Тощий жандармский офицер не спеша слез с лошади и скрылся в дилижансе.

…С наступлением темноты этап прибыл в винницкую пересыльную тюрьму. Здесь Ярослав Руденко узнал, почему на дорогах мечутся жандармы.

Оказывается, две недели назад из киевской тюрьмы бежали политические заключенные за попытку поднять вооруженное восстание крестьян Чигиринского уезда. Их ждал суд и смертная казнь. Среди беглецов находился и сын деревенского священника Яков Стефанович, душа заговора. В какие-нибудь восемь месяцев этот энергичный, умный и решительный человек сумел вовлечь в заговор, поставленный на военную ногу, не одну тысячу крестьян из нескольких губерний. Они ждали сигнала к восстанию в первый же день ближайшего праздника.

В церквях было полным-полно народу. Крестьяне наивно верили, что сам бог исполнился состраданием к мукам и горю мужицкому и благословляет их на справедливое дело. Откуда им было знать, что еще с давних времен действует указ Петра I, который обязывает священников доносить властям о выявленных на исповеди «преднамеренных злодействах против службы государевой или церкви»? И священники поспешили донести властям о заговоре.

Начались обыски, аресты. Схваченных истязали, пороли розгами, томили без пищи и воды, но они молчали словно камни.

Люди перестали ходить на исповедь.

Не зная, как проникнуть в тайну заговора, полиция бесновалась. Хватали новых и новых крестьян. Уже было арестовано больше тысячи, а крестьянское движение, подобно горной реке после ливня, бурля, разливалось вокруг.

И все-таки нашелся предатель. Им оказался содержатель кабака. Через него и узнала жандармерия имена вожаков заговора. Их схватили и заточили в киевскую тюрьму, где втрое усилили охрану. Но смельчаки не ждали покорно суда и казни. В одну из темных ночей они бежали. Вот и охотятся сейчас жандармы за отважными чигиринцами и их предводителем.

… Три недели спустя этап подходил к Одессе. И здесь тоже по всем дорогам рыскали своры жандармов. По их хмурым, злым лицам нетрудно было догадаться, что преследователям пока не удалось напасть на след беглецов.

…Около двух часов стоит колонна арестантов на перекрестке дорог, выжидая, пока пройдут войска, спешащие на турецкий фронт.

Теперь дорога потянулась через виноградники, зеленеющие широкими разливами в степи. Конвоиры держат карабины наготове. Стоит кому-нибудь отклониться от колонны на шаг влево или вправо, выстрел последует без предупреждения.

Изнуренные голодом и жаждой, с кровоточащими ранами на ногах, стертых, сбитых кандалами, этапники жадно едят глазами иссиня-черные, сочные и ароматные, как им кажется, ягоды «муската».

До чего же обессилел этот молодой, высокий молдаванин с землисто-серым, отекшим, словно после морской болезни, лицом. Потрескавшиеся губы парня что-то шепчут, но разобрать Ярослав Руденко может лишь одно слово: «Ляна»…

Может быть, это имя его сестры или невесты, кто знает? И не грезится ли ему сейчас, что не тонкие ветви лозы, а гибкие девичьи руки Ляны тянутся к нему… Как щедра к его любимой и ее подругам добрая осень! Как цветисто она разодела подтянутых, стройных девушек, усыпав их светло-зеленые платья гроздьями винограда… И может быть, в шелесте листьев, похожих на большие человеческие сердца, парень слышит голос Ляны: «Как ты долго шел ко мне… Подойди же ближе, подойди…»

И вдруг парень бросается в гущу винограда. Иссохшими губами он приникает к большой черной грозди и, осыпая ее поцелуями, шепчет: «Ляна… Ляна… Ляна…»

Внезапный выстрел. И парень без крика и стона, вскинув руки, насколько могли позволить кандалы, медленно осел и вдруг повалился лицом вниз, ломая лозы.

Подбежавший конвойный нагнулся над ним, пощупал пульс. Затем перевернул арестанта на спину и свел ему руки на груди. Выпрямился, снял бескозырку, перекрестился.

Подбежал к начальнику конвоя, доложил:

— Представился, ваше благородие.

В числе тех, кому приказали вырыть яму для убитого, оказался и Руденко, потрясенный бессмысленной жестокостью, которая совершилась на его глазах.

«Парню, видно, не больше двадцати…» — сокрушенно вздохнул Руденко, отходя от невысокого могильного холма.

Несколько дней спустя, когда его онемевшие ноги почти отказывались двигаться, а тело покрылось испариной и по лицу текли капли нота, вдруг неожиданно впереди засверкало море, залитое солнечным светом.

Недалеко от берега чайки охотились за рыбой, то падая вниз, широко распластав белые крылья, то с ликующим криком взмывая вверх.

Проплыли две большие рыбачьи лодки.

И от свежести легкого морского бриза, шума набегающих волн, что, ударяясь о прибрежные камни, рассыпались высокими фонтанами брызг, перед глазами Ярослава Руденко ожили картины детства.

…Море ласково плещется у каменистого обрыва, где на днище опрокинутой лодки сидят с удочками трое мальчуганов.

— Сла-а-а-вик! — откуда-то сверху доносится тревожный женский голос.

— Это опять попадья. Она нам всю рыбу распугает, — угрюмо роняет взъерошенный, вечно сопливый сын дьяка Лаврентия. — И чего она, Славка, так боится, когда ты на море?

Славик не любит, когда неряшливый Тишка называет его маму «попадья». Попадья толстая, курносая, и глаза у нее, как у ваньки-встаньки, бегают туда-сюда, туда-сюда… Это жена батюшки Феофана, они живут в Феодосии, Славик ходил к ним с папой…

— Христом богом, молю, сыночек, не бегай к воде, — глаза матери, всегда сияющие чистотой, сейчас полны слез. Тоненькая, совсем как девочка, только что в длинном платье, она едва не плачет.

— Не бойся, мама, я не утону, я умею плавать.

Славик уверен, что его слова как рукой снимут мамину тревогу и на ее лице появится улыбка, в которой светится что-то невыразимо нежное.

Взрослые всегда умеют так сказать, что им просто нечего возразить. Да, конечно, мама права, те двое мальчиков из рыбацкого поселка, которых недавно отпевал его папа, умели плавать не хуже дельфинов, а все-таки утонули…

Умытый, причесанный, в чистеньком отглаженном костюмчике, Славик идет с мамой в церковь. Он горд, что его мама внушает к себе уважение, потому что все люди с ней здороваются, и по их ласковым взглядам он угадывает, что они любят и его тоже.

Нет, Славик не все понимает, о чем с мамой говорят рыбачки, но одно ясно: говорят они о священнике, значит о папе. Рыбачка с большими жилистыми руками, которая несет младенца, сказала:

— Наш священник добрее, чем бог.

Отец… Он запомнился большим, русоволосым, с бородой и усами. Но при всей его степенности в его живых карих глазах часто вспыхивали искры сдержанного смеха. Устремив на человека свой добрый взгляд, проникавший, казалось, в самую глубину души, он умел успокоить, обнадежить человека.

После смерти жены священник замкнулся в себе, и Славик обрел неограниченную свободу.

Спозаранку, наскоро позавтракав и схватив в придачу кусок хлеба, он убегал к рыбакам, где пропадал весь день. Как все мальчишки, участвовал в уличных баталиях, в горячке боя кидался камнями, не давал спуску обидчикам. Одним словом, умел постоять за себя.

И каждый день он наблюдал горе рыбацкое, которому, подобно морю, казалось, не видно берегов.

Как-то вечером, когда дети рыбаков играли в прятки, Славик вбежал во двор и присел под стенкой у открытого окна мазанки. И тут он услышал, как кто-то в комнате сказал:

— А ваш поп, если хотите знать, опаснее пристава!

По низкому густому голосу Славик узнал дядьку из порта.

— Ты уж не бери греха на душу, Савелич. Истинный крест, наш священник — добрейший человек. В эпидемию скольких людей от смерти спас, а его жена жизни своей не пожалела.

«Это сказал рыбак, у которого шаланда «Мария», — узнал мальчик.

— Да?

— Таких людей поискать надо.

О, как мальчик был благодарен, что рыбаки не давали его отца в обиду.

— Уши вянут вас слушать! — усмехнулся Савелич. — Что господин Любченко, скупая у вас оптом рыбу, держит вас за горло, вы знаете. Что он нажил миллион на вашем горбу — вы тоже знаете. Что пристав, прохвост и взяточник, всегда держит сторону любченков, вы тоже понимаете. А вот что поп разжимает ваши кулаки, которыми надо стукнуть по любченкам, этого вы не понимаете. «Все люди братья», — проповедует он с амвона. Хорошо, пусть братья. Но почему вы — нищие и обездоленные? Почему ваши дети ходят босыми и оборванными? Почему вы живете в таких халупах? А ваши «братья» любченки живут в роскошных дворцах. Их дети учатся в гимназиях. Где ж тут правда вашего попа?

Давно кончилась на улице игра, в которой мальчишки мерились в хитрости, ловкости и осторожности. Недосчитавшись сына священника, они принялись громко его звать.

Но мальчик, казалось, не слышал их. Потрясенный открытием, которое молнией сверкнуло в его уме, он сидел будто пригвожденный. Его отец приносит беднякам зло…

Славик бежал домой, захлебываясь слезами. Но, увидев сгорбленную спину отца, мальчик украдкой вытер кулаком тяжелые слезы. Впервые его честное и прямое сердце не открылось перед отцом…

Как бы прогоняя нахлынувшие воспоминания, Ярослав провел рукой по лбу.

Между тем, арестованных пригнали в одесскую тюрьму, которую узники называли «домом ужасов». Число самоубийств, случаев умопомешательства и смерти среди политических заключенных здесь достигало огромной цифры.

В конце января 1878 года состоялся суд, и Ярослава Руденко приговорили к смертной казни через повешение. Приговор еще не был окончательно утвержден, но приговоренный содержался в камере смертников.

Даже сюда, сквозь трехаршинную толщу каменных стен и глухих железных дверей, долетел из далекого Петербурга отзвук выстрела Веры Засулич, покушавшейся на петербургского градоначальника генерал-адъютанта Трепова.

Нет, эта девушка, почти ребенок, вовсе не была террористкой. Она даже не состояла в партии, которая боролась против деспотизма, но она добровольно, по велению своего сердца пошла на самопожертвование. Кто был для Веры студент Боголюбов? Родственник? Нет. Возлюбленный? Нет. Она никогда не видела и не знала его. Он был политический арестант. Вера мысленно представляла себе, как под окнами камер для женщин, испуганных чем-то необычайным, происходящим в тюрьме, вяжутся пучки розг, как будто бы предстоит пороть целую роту; разминаются руки, проводятся репетиции экзекуции. Перед глазами Веры вставало бледное, изможденное лицо молодого узника, не ведающего, что его ждет… Боголюбова привели на место экзекуции, и он обмер, пораженный известием о готовящемся ему позоре. За что? Не снял шапки при вторичной встрече с градоначальником… И вот молодой человек, который за участие в манифестации на площади Казанского собора лишен всех прав состояния и присужден к каторге, лежит распростертый на полу, позорно обнаженный, не имея никакой возможности сопротивляться. Свистят березовые прутья… И девушка задает себе вопрос: «Кто же вступится за поруганную честь беспомощного каторжника? Кто смоет, кто и как искупит позор, который всегда неутешимой болью будет напоминать о себе узнику? Да, осужденный с твердостью переносит суровую каторгу, но не примирится с издевательством…»

И Вера Засулич мстит за него, и за себя тоже, ведь ей едва минуло семнадцать лет, когда без суда и следствия ее бросили в застенок Литовского замка, а затем в казематы Петропавловской крепости. Два года она не видела ни старушки матери, ни родных, ни знакомых…

Какое она совершила преступление? Однажды в учительской школе, куда Вера ходила изучать звуковой метод преподавания грамоты, она случайно познакомилась с одним студентом и его сестрой. Да, Вера раза три или четыре принимала от него письма и передавала их по адресу, ничего, конечно, не зная о содержании самих писем. Но оказалось, что молодой человек играл какую-то видную роль в студенческих волнениях: его арестовали и объявили государственным преступником. Пало подозрение и на Веру.

И вот — отняты мечты, отнята юность. Вместо радости, солнца, цветов, обрызганных росой, вместо любви — тюремные решетки на окнах под потолком, редкие прогулки, плохое питание. Поднимало дух только сознание, что ты не одинок, что рядом с тобой за одной стеной и за другой томятся товарищи — жертвы несправедливости и жестокого произвола.

Через два года Веру выпустили, не найдя никакого основания даже предать ее суду. Вскоре девушку снова схватили в ее доме. А через пять дней в пересыльной тюрьме ей сообщают: «Пожалуйте, вас сейчас отправляют в город Крестцы». Девушка обомлела. Ведь еще апрель, холодно, а на ней одно платьице и легкий бурнус. «Как отправляют? Да у меня нет ничего для дороги. Подождите, по крайней мере, дайте мне возможность сообщить родственникам, предупредить их. Я уверена, что тут какое-нибудь недоразумение. Окажите мне снисхождение, отложите отправку хоть на день, на два». — «Нельзя, — говорят, — не можем по закону, требуют немедленно вас отправить».

Крестцы, Тверь, Солигалич, Харьков… Так началась бродячая жизнь девушки, находящейся под надзором полиции… В горькие дни своей скитальческой жизни, обязанная еженедельно являться к местным полицейским властям, она прочла в газете сообщение о наказании Боголюбова. И поклялась отомстить.

Вера приехала в Петербург. И когда переступала порог дома градоначальника, сжимая в кармане револьвер, Вера знала и понимала, что приносит в жертву самое дорогое, что есть у нее, — свою свободу, свою жизнь.

Убить Трепова, по чьему приказанию истязали политического заключенного, девушке не удалось, она лишь ранила его. Но ее выстрел, как и ранее выстрел Каракозова, явился грозным предостережением самому императору Александру II. Теперь юная мстительница, заточенная в Петропавловскую крепость, ждала суда.

Сотни и тысячи лучших людей России томились в тюрьмах, на каторге, погибали на виселицах.

В то самое время, когда Ярослав Руденко ждал дня казни, в Петербурге закончился крупный политический процесс 193-х. Он слушался при закрытых дверях, и лишь много позже люди узнали, как тогда еще никому не известный юрист Петр Александров пригрозил обвинителю: «Потомство прибьет ваше имя к позорному столбу гвоздем… и гвоздем острым!». Сто человек было оправдано.

Петр Александров взялся защищать Веру Засулич. Его страстная, талантливая речь на следующий день появилась во всех газетах России и даже за ее пределами. Имя этого отважного борца за правду и справедливость было на устах всех честных людей. Он стал знаменитостью. Теперь все узнали о беззаконных действиях самодура — градоначальника Петербурга, которого Петр Александров на глазах всего мира пригвоздил к позорному столбу.

Веру Засулич удалось спасти не только от виселицы и каторги — ее оправдали.

Абсолютной неожиданностью прозвучало решение, которое зачитали Ярославу Руденко: смертная казнь ему заменялась бессрочной сибирской каторгой.

Глава десятая ВЕЧНО ЖИВОЙ

У Анны родился сын, здоровый, горластый, хотя Барбара сокрушалась, что уж очень-то ребенок худенький. Но Анна не могла нарадоваться им. Обычно задумчивое и грустное лицо се озарялось каким-то внутренним светом, когда она глядела на сына, безмятежно спящего у ее груди.

— Взгляни, мама, — говорила Анна, — это же копия Ярослава. Только вот глаза не его, мои… Ярослав Ярославович…

— Да, пора бы и окрестить нашего младенца, — озабоченно посмотрела на дочь Барбара. — Но придется подождать пана Людвига.

— Ни одного письма, — вздохнула Анна. — И почему он молчит?

— Вероятно, у него нет для нас утешительных известий, — тихо проронила Барбара. — Будем ждать и надеяться, что все обойдется благополучно.

Калиновский приехал неожиданно. Фрау Баумгартен, наблюдая за тем, как он заботится о белокурой красавице и ребенке, даже с некоторой печалью сделала вывод: теперь-то этот кутила и развратник бросит свою разгульную жизнь, остепенится и станет порядочным семьянином. Да, на вид эта полька — голубка, где же у нее взялась такая сила, чтобы удержать в своих лапках такого орла?

Как-то хмурым мартовским утром Калиновский ожидал какого-то важного сообщения. Ежеминутно посматривал он на часы и уже два раза справлялся о почте.

Шенке с вежливостью отлично вышколенного лакея отвечал:

— Еще нет, гнедигер герр.[20]

И вот, когда Калиновский уже собирался приступить к утреннему туалету, Шенке подал ему на серебряном подносе продолговатый зеленый конверт.

Калиновский поспешно вскрыл его, извлек телеграмму и прочел:

«Многоуважаемый герр Калиновский! Я воспользовался вашим сообщением, сделанным два дня назад. Чтобы Вы убедились, с какой оперативностью мы работаем, можете его прочитать в сегодняшнем номере нашей газеты. Этим самым я выиграл пари, жду расчета. С глубоким уважением.

Ганс Фишер».
По безразличному лицу патрона иной лакей ничего не понял бы, но Шенке, конечно, догадался, что Людвиг ждал именно этой телеграммы.

— Шенке, сходите на Страсбургштрассе и принесите сегодняшний номер «Арбайтер Цейтунг»,[21] — приказал Калиновский.

У Шенке от удивления вытянулось лицо. «Герр Калиновский читает «Арбайтер Цейтунг»! Неужели и он стал социалистом? Вот удивится фрау Баумгартен, когда узнает об этом! Пойду за газетой, а потом расскажу фрау», — решил Шенке и вышел.

Калиновский успел побриться, принял душ, завязал розовый галстук, надел кремовый жилет и поверх него — голубой бархатный халат, подпоясался черным шелковым с вензелями поясом. Теперь он сидел в своем кабинете и завтракал. Вспомнился позавчерашний вечер в «Цигойнер келлер»[22] и полупьяный хвастливый репортер из «Арбайтер Цейтунг» Ганс Фишер.

«Ну и падки же эти молодчики на сенсации, — подумал он. — И как быстро напечатали. Этот Ганс Фишер оказался деловым человеком, — Калиновский усмехнулся. — Гм, делец! Услышать кем-то придуманную ложь и напечатать ее в газете, выдавая за правду, — это скорее легкомыслие и мошенничество, чем деловитость. Между тем, Ганс Фишер все же молодец, он помог мне. Теперь посмотрим, куда денутся ваши гонор и упрямство, пани Анна. Не станете же вы теперь доказывать свою верность его могиле? Знаю я этих женщин! Дешевы их слезы… Правда, вы не похожи на тех, которых я знаю, но это, наверное, потому, что я хочу владеть вами. Вы же не женщина, а клад! Да, выходит, я женился на сейфе с отцовским золотом?»

Осторожно открылась дверь, вошел Шенке. С видом слуги, понимающего прихоти своего богатого господина, который от тоски ищет развлечений (именно так фрау Эльза-Мария Баумгартен объяснила Шенке желание Калиновского купить «Арбайтер Цейтунг»), Шенке подал Калиновскому газету.

«Странно, по дороге я успел просмотреть всю газету и не нашел там ни одного забавного анекдота», — подумал лакей.

Калиновский развернул газету, просмотрел заголовки и на четвертой странице, в отделе происшествий, нашел заметку под заголовком «Еще одно злодеяние царских палачей в России». Он быстро прочел:

«Нашему корреспонденту из достоверных источников стало известно, что в варшавской цитадели был казнен через повешение типографский рабочий Ярослав Руденко-Ясинский, двадцати пяти лет, обвиненный в принадлежности к тайной антигосударственной террористической организации…»

Калиновский прервал чтение.

— Шенке, пришлите ко мне фрейлен Марту.

Лакей поклонился и вышел.

Калиновский закурил сигарету, сел в кресло-качалку, в котором всегда отдыхал. Глубоко затягиваясь, он медленно выпускал маленькие белые кольца дыма и наблюдал, как они тают в воздухе.

Вошла молодая хорошенькая горничная немка в белом переднике и накрахмаленной наколке. Марта всегда приветливо улыбалась, и хотя ее глаза озорно поблескивали, Калиновский знал, что девушка скромна и равнодушна к делам своего хозяина.

— Пан меня изволил звать? — обратилась она, ожидая приказания.

— Фрейлен Марта, посмотрите, одета ли пани Барбара, и передайте ей, что я хочу ее видеть.

Марта поклонилась и вышла.

Через несколько минут в кабинет Калиновского бесшумно вошла Барбара в мягких туфлях, плюшевом халате. На ее голове красовался тяжелый узел волос.

— Вы хотели меня видеть, пан Людвиг?

— Да, — ответил Калиновский. Он отложил газету и поцеловал руку Барбары. — Садитесь, прошу вас, — указал он на кресло и подошел к письменному столу.

Немного подумал, глянул на двери, затем перевел взгляд на Барбару. Ничего не сказав, начал молча считать вытканные на тюлевой гардине лилии.

— Пани Анна уже встала? — наконец спросил он. — Как она себя чувствует?

— Славик поднял нас в восемь часов. Анна вернулась с прогулки и сейчас собирается его купать.

— В последнее время по ночам я что-то не слышу голоса ребенка. Не заболел ли Славик?

— Наоборот, именно сейчас он здоров, хорошо спит. Какой же он очаровательный! И, знаете, какой умный! Узнает меня издалека. Не успею подойти, как малыш улыбается мне.

— О-о, не улыбнуться такой доброй бабушке! Пани Барбара, не знаю, с чего и начать… У меня неутешительное известие для Анны. Я позвал вас, пани, чтобы посоветоваться. Вот, прочтите.

Калиновский протянул газету, указывая на подчеркнутый заголовок.

Барбара прочла заметку и растерянно посмотрела на Калиновского. Газета задрожала в ее руках, и женщина вдруг залилась слезами.

— О Езус-Мария! Я так и знала. Я этого так боялась. Бедная, бедная моя Анна… Уже вдова…

Несколько минут в комнате царила тишина, прерываемая приглушенным рыданием женщины. Наконец, немного овладев собой, Барбара сквозь слезы заговорила:

— Что теперь будет с ней? Я так боюсь… Бедная, бедная Аннуся, нет у нас счастья! Восьми лет она лишилась отца, двадцати двух — мужа… Славик, бедное дитятко, ты уже сирота… — И снова Барбара безутешно зарыдала. — Нельзя, нельзя ей показывать эту газету… Она… она у меня такая впечатлительная… С ней может что-нибудь случиться…

Калиновский медленно ходил по кабинету и курил сигарету за сигаретой. Подходил к окну, наблюдал, как в снегу гребутся воробьи. Когда Барбара успокоилась, тихо сказал:

— Пани Барбара, отрубленная рука не прирастет, если даже море слез пролить. Лучше подумайте, как помочь дочери, чтобы ее сын не рос сиротой.

Этот разговор Калиновский давно продумал. Барбара должна стать тем мостиком, который соединит его с Анной.

— Вы — мать, а сердце матери всегда чуткое… Вы умная, опытная женщина, и то доверие, с каким вы относитесь ко мне, дает основание думать, что вы догадываетесь о моих чувствах к Анне. Я долго их скрывал. Теперь вот препятствия, которое мешало мне открыть вам свое сердце. Поверьте, я делал все возможное, чтобы спасти мужа Анны…

С колен Барбары упала газета. «Как он может об этом говорить в такую минуту? — ужаснулась несчастная женщина. — Как подготовить Анну? Как сказать ей, бедняжке, о горе, перед которым бессильны все слова утешения?»

Чтобы не обидеть Людвига, Барбара мягко промолвила:

— Пан Людвиг, прошу вас, не говорите пока что Анне о ваших чувствах…


Ржавчина разъедает железо, а печаль — сердце. Рана, нанесенная Анне известием о казни Ярослава, не заживала. Исчезло молоко в груди молодой матери. Маленький Славик заболел.

Доктор, которого вечером привезла фрау Баумгартен, осмотрел ребенка. Сняв пенсне в золотой оправе, он сочувственно посмотрел на молодую мать, поразившую его своей необычайной красотой, и, помолчав, сказал:

— В моей практике второй случай, когда зимой ребенок заболевает этой болезнью. Я бы хотел, фрау, поговорить с отцом ребенка.

— Это опасно, пан доктор? — умоляюще спросила Анна. — Ребенку хуже, да? Почему же вы молчите?

— Пана Калиновского нет дома. Он на охоте, — взволнованно развела руками Барбара.

— Не стану скрывать, болезнь опасная…

— А взрослым она не передается? — перепугалась фрау Баумгартен и отпрянула к двери, едва не наступив на ногу Марте.

— Нет, нет! Болезнь не инфекционная. Вам ничего не угрожает, — успокоил доктор.

Но фрау Баумгартен, которая страшно боялась заболеть, казалось, не слышала его слов. Сославшись на то, что ее ждут неотложные дела, она поспешно вышла.

— Если немедленно не найдете кормилицу, я за жизнь ребенка не ручаюсь, — громом отозвались в ушах Анны тихие слова врача, обращенные к Барбаре, которая провожала его по лестнице.

— Маленький мой… Радость моя… Жизнь моя, — измученная Анна стояла на коленях около кроватки сына и плакала. Не заметила, как из комнаты вышла Марта.

В вестибюле Марта столкнулась с Шенке. Преградив ей путь, лакей с гаденькой усмешечкой ловко обнял девушку, пытаясь поцеловать.

Марта испуганно вырвалась из объятий и сбежала вниз. На кухне она рассказала кухарке обо всем, что слышала наверху.

— Я сразу же подумала о вас, Дарина…

— Девушка милая, доброе у тебя сердце. Побудь тут, присмотри за плитой. Не бойся, фрау ведьма уже была тут, больше не придет.

Дарина быстро помыла сильные полные руки, прихорошилась перед зеркальцем и, подмигнув Марте, побежала наверх.

На лестнице Дарина столкнулась с Шенке. И ей он преградил дорогу. Громкая пощечина, которой угостила Дарина лакея, сразу охладила его пыл. Размахивая кулаком перед растерявшимся лакеем, Дарина предупредила:

— Ты легче, пес неугомонный, вот видишь? И Марту не смей трогать погаными лапами, а то последние твои зубы вылетят! Хватит того, что закрутил голову Грете.

Шенке, не оглядываясь, проклиная все на свете, поплелся вниз.

Дарина тем временем переступила порог Анниной комнаты и. смущенная, остановилась.

— Прошу пани…

— Готовить больше ничего не надо, — глядя куда-то мимо Дарины, еле слышно проронила Анна.

— Прошу пани… Я не затем. Вам нужна кормилица? Моему Сашку девять месяцев, он уже и борщ, и кашу ест. А молока пан-бог дал мне… Двоих могу выкормить. Может, не побрезгаете… Молоко у меня здоровое, дитя ваше быстро выздоровеет. Не беспокойтесь, мне ничего не нужно. Я так, от сердца…

Радость Анны в эту минуту можно было сравнить с радостью человека, который, заблудившись в снежную вьюжную ночь, преследуемый стаей голодных волков, вдруг в двух шагах от себя увидел огонек жилья. Анна почувствовала безграничную признательность к женщине, которая просто и бескорыстно предложила помощь ее больному ребенку.

Как птица в ненастье прикрывает крыльями птенцов, так Анна восемь дней и ночей согревала своим теплом холодеющее тельце сына. Как пламя тоненькой свечки гаснет от дуновения легкого ветерка, так могла погаснуть и его жизнь.

На девятый день Славик впервые улыбнулся. Но что это была за жалобная улыбка! Личико побледнело, лишь в потускневших глазенках засветился интерес к окружающему.

А еще через несколько дней Славик начал лучше кушать и поправляться. Через месяц мальчика, в котором еще совсем недавно едва теплилась жизнь, нельзя было узнать. Щечки округлились, налились румянцем, ножки и ручки стали полненькими. А глаза! Синие, большие, они восторженно смотрели не на Анну, а на Дарину. Это огорчало Анну. Славик часто не признавал матери, не хотел идти к бабушке, плакал у них на руках и успокаивался только у Дарины.

— Все дети так, — усмехалась Дарина. — Да вы не горюйте, пани Анна, он еще полюбит вас…

Веселое щебетание Славика наполняло сердце Анны непередаваемой радостью. За короткое время она и Дарина подружились, что даже родные сестры могли бы позавидовать их отношениям.

Как-то Барбара завела разговор о Калиновском, осторожно намекнула дочке о чувствах, которые он питает к Анне.

— Кажется, моя мама готова посоветовать мне сделать то, чего сама на моем месте ни за что бы не сделала?

Анна не возражала матери. Что ж, Калиновский бескорыстно принял участие в их судьбе, он, безусловно, достоин уважения. Но она не собирается становиться чьей бы то ни было женой, посвятит жизнь воспитанию сына. О деньгах матери беспокоиться не нужно. Через месяц-два, когда Славик совсем окрепнет, они уедут в Прагу. Там Анна будет учительствовать и зарабатывать на всю семью.

— Пусть мой Ярослав погиб для других. Для меня же он вечно живой. Его место в моем сердце никто не сможет занять, — гордо сказала Анна.

Барбара задумалась. Ну, она не зря прожила свою жизнь. Если бы Зигмунд Дембовский мог увидеть, какой воспитала Барбара их дочь, он остался бы довольным своей женой.

Глава одиннадцатая ШАНТАЖ

Фиктивный брак, столь унизительный для Анны, стал ненужным. Она стремилась скорее покинуть этот дом и уехать из Вены.

Барбара одна отправилась в Прагу, где когда-то жила с семьей и где жили ее друзья. Она должна была подготовить все к приезду дочери и внука.

Прошло больше двух недель, а от матери — никаких известий. Анна начала тревожиться.

Калиновский очень удивился, когда узнал о намерении Дембовских покинуть его дом. Он решил во что бы то ни стало убедить Анну, что ее муж казнен; по мнению Людвига, это в конце концов сломит ее, подавит, доведет до отчаяния. Калиновский рассчитывал, что известие о казни Руденко-Ясинского станет для Анны той последней каплей, которая переполнит чашу ее страданий. И вот тогда явится он, предложит ей свою руку и сердце… Полюбит его Анна или нет — не столь важно. Главное ее сын — золотой ключик, который откроет Калиновскому сейфы с завещанными миллионами.

Неужели же мать даже не намекнула Анне о его признании? Невероятно!

И он решительно взялся за дело.

После ужина, когда Славика уложили спать, Калиновский послал горничную к Анне спросить, может ли она его принять. Марта вернулась и сказала:

— Фрау извиняются, но они себя плохо чувствуют и просили герр Калиновского отложить свой визит на завтра.

На следующий день Анна снова сослалась на мигрень. Так всю неделю визит откладывался.

Наконец, у Калиновского иссякло терпение. Он понимал — надо действовать решительно, он непременно должен поговорить с Анной. Без ее официального отказа он не может предпринять каких-либо мер для достижения цели. Адвокат Калиновский был строго последователен в действиях: он не мог взойти сразу на вторую ступеньку, минуя первую.

Людвиг снова вызвал к себе Марту и, нарушая этикет, велел передать Анне, чтобы она приготовилась через четверть часа принять его.

Анна как раз одевала Славика для вечерней прогулки. Наглость Калиновского удивила ее. «Да как он смеет так вести себя? — возмутилась женщина. — Погодите же, пан адвокат, я научу вас вежливости. Уж не вздумали ли вы, что фиктивный брак дает вам право на бесцеремонность? Поговорю с ним, чтоб скорее покончить со всем», — решила Анна.

Раздался легкий стук, и, не спрашивая разрешения, вошел Калиновский.

Взволнованный взгляд Анны скрестился с холодным, решительным взглядом непрошенного гостя.

— Простите, пани Анна, однако вы так долго болеете…

За вежливой улыбкой Анна почувствовала иронию.

— Прошу не гневаться за мою бестактность. Дело в том, что я сегодня уезжаю на три дня из Вены, поэтому хочу переговорить с вами о деле, для меня очень важном…

— Да, но кто дал вам право распоряжаться моим временем?

— Я уже принес свои извинения. Да и вообще, пани Анна, своим отношением к вам я не заслужил разговора в таком тоне.

Анне стало неловко. Возможно, и в самом деле незачем быть с ним столь резкой.

— Извините, я очень встревожена…

— Ничего, ничего, вполне понимаю вас, — примирительно заметил Калиновский. — Пани Анна, скажите, прошу вас, есть ли на свете такой человек, который мог бы сказать: «Я не потерял никого из близких»? Найдете ли вы человека, который рано или поздно не потерял родителей, любимую жену или мужа? И никто после смерти своих близких не обрекает себя на вечную скорбь, не кончает жизнь самоубийством. Конечно, очень трудно примириться со смертью близкого человека. Но ко всему можно привыкнуть. Только одни привыкают скорее, иные страдают дольше. Но с горем свыкаются все. Человеческая природа…

Анна, потупив взгляд, внимательно слушала.

— Ваша мама сказала мне, будто вы, пани Анна, собираетесь куда-то уезжать. Правда?

Анну очень удивил вопрос. Ведь мать сама просила до поры до времени ничего не сообщать Людвигу.

— Если вас интересует… да, правда.

— Я не имею намерения скрывать, пани Анна, что это меня очень интересует. Я привык к вам… Без вас будет трудно… Я… Скажите, пани Анна, вам обязательно хочется работать? Или что-нибудь другое влечет вас?

— Я хочу… хочу трудиться для людей.

— Благородное желание! Я сам друг народа и всегда стараюсь быть полезным людям. Но в вашем положении… — Он глазами указал на ребенка. — Если вы позволите, пани Анна, я могу предложить вам работу. Здесь, в Вене, я открываю адвокатскую контору. Вы превосходно владеете немецким языком, знаете машинопись. Не согласились бы вы занять пост секретаря?

— Нет, благодарю, я хочу работать только учительницей.

— Пусть будет так. Воспользуйтесь же моей помощью. Откройте здесь свою школу. Только не уезжайте, не покидайте меня!

— Нет, не могу. Я должна ехать.

— Анна, умоляю вас! Сама судьба свела нас. Я готов стать вашим слугой, вашим безмолвным рабом. Падаю к вашим ногам: топчите меня, если вам угодно, повелевайте мной… Я вытерплю все ваши капризы, все прихоти. И буду считать это счастьем! Распоряжайтесь мной и всем моим состоянием! Прикажите, и мы поедем куда угодно! Только вместе, не разлучаясь. Умоляю вас, Анна, спасите меня от безграничной тоски, спасите мое сердце, которое начинает черстветь. Осветите мое безутешное одиночество, заполните его семейным счастьем! — Калиновский упал к ногам Анны. Одной рукой он обхватил кроватку, в которой лежал ребенок, другой прижал к устам кончик платья Анны, с жаром целовал его.

Еще студентом в университете Калиновский играл шиллеровского Фердинанда в любительском спектакле. И даже самый требовательный режиссер не мог бы найти недостатков в игре Калиновского. Сейчас адвокат воспользовался своим сценическим опытом.

Анна впервые с любопытством смотрела на Людвига и, кажется, только теперь оценила истинные его намерения, поняла причину его «бескорыстной» помощи. «Он, наверное, любит меня. Только так можно объяснить все то, что он делал для меня».

Aннa ужаснулась. Калиновский станет соперником ее мужу?!

«Прикинувшись рыцарем, взял на себя защиту Ярослава… Пытается запутать меня, чтобы оставить Ярослава беззащитным. А может, и… — От этих мыслей Анна похолодела. — Калиновский, выведав у меня тайны Ярослава, передал их полиции… Какое я имела право быть простодушной?.. Как посмела рассказать Калиновскому о письме, которое Ярослав получил из России?.. Калиновский погубил Ярослава! Самая страшная подлость — воспользоваться простотой и доверчивостью людей, змеей вползти в сердце, чтобы смертельно ужалить… Гадина, гадина!»

Анна стиснула губы. Огромной глыбой навалилась ненависть к человеку, которого не так давно она уважала.

— Не усугубляйте моих мук… Исцелите от раны… — жалобно простонал Калиновский.

Анна резко отпрянула и гневно, с презрением крикнула, словно ударив Калиновского сильно, наотмашь:

— Вы отвратительны! Я ненавижу вас! Слышите?

Больше она не могла вымолвить ни слова и только нервно, вся дрожа, схватила ребенка и бросилась к двери.

Взрыв открытой ненависти подсказал Калиновскому, что наступило время открыть карты. Одним прыжком он очутился около дверей и преградил Анне путь.

— Стойте! — повелительно крикнул он. — Вы, вероятно, не понимаете истинного положения вещей. Перед законом мы — муж и жена. По этому же закону он, — Калиновский указал на ребенка, — мой сын. Если вы, любовь моя, не образумитесь, не измените решения, знайте: я отниму у вас сына! Вы уедете без него. Надеюсь, вы меня поняли? Я откладываю свой отъезд. Завтра в десять вечера жду вас у себя. И не огорчайтесь, я забыл то, что вы говорили. Ничто не поблекло, не потускнело в моих чувствах к вам, любовь моя. До свидания.

И Калиновский, вежливо поклонившись, вышел из комнаты. Ошеломленная Анна словно окаменела. Опомнилась от плача ребенка.

«Отнять у матери сына? Отнять тебя, мой мальчик?! Да, да, да! Он на все, на все способен, наглый шантажист. Кто же мне теперь поверит, что обманом и хитростью он заманил меня в западню? Мама, мама, что мы наделали! Вот твой хваленый рыцарь! «Перед законом мы — муж и жена!» Проклятый закон! Ты разрушил мое счастье, а теперь грозишь разлукой с сыном. Нет! Не бывать этому!»

Анну трясло как в лихорадке, хотя в комнате было жарко. «Боже, что делать? Бежать? Взять Славика и бежать? Но у меня же нет денег даже на дорогу… И почему молчит мама? Что случилось с ней? Дарина, Дарина!.. Надо поскорее найти ее и все рассказать».

Глава двенадцатая ДРУЗЬЯ АННЫ

Семья Омелько ютилась в подвале того коттеджа, где жила Анна. Хотя Дарина нанялась сюда кухаркой, а ее муж Василь — садовником, оба они выполняли у фрау Эльзы-Марии Баумгартен самую разнообразную работу. Дарина присматривала за птичником и водоемами фрау Баумгартен.

В птичнике кроме кур, гусей и уток были куропатки, фазаны, рябчики, вальдшнепы, голуби. В трех небольших бассейнах, которые фрау Баумгартен почему-то называла аквариумом, серебрилась форель, привезенная из высокогорных озер Швейцарии, севрюга, осетр из России, вьюны, королевский карп и даже раки. Уход за всей этой живностью отнимал у Дарины немало времени и сил. Кроме того, в ее обязанности вменялся уход за огородом. Летом на свежем воздухе, а зимой в парниках она выращивала огурцы, помидоры, перец, цветную капусту, салат, спаржу и шампиньоны.

Фрау Баумгартен требовательно и придирчиво относилась к слугам. Бывало, Дарина, замороченная, побежит к птичнику или в парник в кухонном фартуке. Заметив это, фрау Баумгартен обрушивает на кухарку каскад ругательств: и «швайнерайн»,[23] и «шмуциге азиатен»,[24] и «унгецогене вайб»,[25] грозится прогнать Дарину.

Круг обязанностей Василя был еще шире. Он ухаживал за садом: весной вскапывал его, подрезал ветви, сажал цветы, поливал их, выращивал саженцы. Фрау Баумгартен не нанимала дворника, его работу выполнял тоже Василь. Не обходилась без него и конюшня.

Когда же фрау Баумгартен собиралась куда-нибудь выезжать, Василь запрягал лошадей в фаэтон или пролетку, занимал место кучера. А еще он должен был привозить дрова, уголь, продукты и овощи, закупаемые фрау Эльзой в деревнях.

Супруги Омелько не роптали на судьбу. С детства узнали тяжелый труд, да и к ругани хозяев не привыкать. Чего-чего, а этой «ласки» они вдоволь отведали.

Безземелье, нужда, безработица и голод, господствовавшие на западноукраинских землях, принуждали тысячи крестьянских и рабочих семей покидать родные места, искать работу на чужбине.

Василь и Дарина Омелько, как и многие их земляки, стремились поехать в Южную Америку. Очень уж расхваливали агенты-вербовщики заокеанский «рай». Доверчивые как дети, Василь и Дарина даже не могли предположить, что их обманывают, что нуждой и горем бедняков спекулируют ловкие мошенники, наживаются разные компании, занимающиеся перевозкой эмигрантов, поставкой дешевых рабочих рук.

От выезда в Америку Дарину и Василя спас покойный брат фрау Баумгартен. Семь лет назад он привез их на работу к своей сестре.

И хотя досыта ели Василь и Дарина на чужбине, но тянуло их на родину, к родным и близким людям. Не раз намеревались вернуться в Галичину, но не имели они там ни кола ни двора.

— Поживем еще годок, поднакопим деньжат, тогда и возвратимся. Купим пару моргов земли, поставим хату и заживем! — мечтал Василь.

Надо сказать, что фрау Баумгартен относилась с какой-то почтительностью к доброму как ребенок богатырю, каким был Василь. Честный и покорный, всегда молчаливый, он целый день мог и слова не вымолвить, если его не затронуть. Поэтому, прожив в Вене семь лет, он знал только несколько немецких слов, с какими к нему чаще всего обращалась хозяйка. Если она сказала «фарен», он знал — нужно закладывать фаэтон. «Пуцен», «вашен», «райниген» — говорила фрау и указывала на забрызганный грязью фаэтон. И Василь понимал: фаэтон нужно чистить и мыть, чтобы блестел. Со временем научился понимать хозяйку с полуслова — по мимике и жестам.

Крепкое здоровье и сила Василя будили в угасшей фрау Баумгартен волнение. Особенно ее пленяла улыбка, которая, подобно солнечному лучу, согревала заледеневшую душу вдовы. Его улыбка обезоруживала не только хозяйку в минуты наибольшего гнева, но спасала и других слуг от нападок разъяренной фрау.

Дарина знала, как тупеет язык и смягчается сердце сухой как доска фрау Баумгартен, только лишь она увидит Василя. И когда Дарине попадало от хозяйки, она беззлобно подтрунивала над мужем:

— Что же ты, голубь, не пришел выручить жену? Ведьма твоя снова бушевала. Пришел бы, усмехнулся что солнышко ясное, может, и утихомирилась бы, отстала от меня.

На это Василь добродушно улыбался, а Дарина покатывалась со смеху:

— Постой, вот пойду да позову ее, может, наконец, и тебе затрещину даст.

И хотя Василь прожил с Дариной десять лет, и уже растили троих детей, любовь их оставалась такой же сильной и свежей, как в дни юности.

Дарина, в отличие от мужа, была человеком общительным, любила поговорить о том о сем, интересовалась, как живут люди, что делается на белом свете. Потому она быстро научилась понимать, затем и говорить по-немецки. Любила Дарина делиться своими переживаниями с горничной Мартой, которая тоже была из крестьян, но умела читать и писать. Тихими вечерами в свободную минуту Марта рассказывала Дарине о жизни австрийских крестьян, о своей нелегкой сиротской доле.

В тот вечер, когда состоялся разговор Калиновского с Анной, Дарина почему-то долго не возвращалась домой.

Василь успел наиграться с детьми, с помощью старшей дочки Галинки накормил и уложил спать маленького Сашка. Галинке часто приходилось хозяйничать дома и присматривать за ребенком, так как мать всегда работала.

— Видать, детки, наша мамця опять задержится. Ложитесь спать, — сказал Василь дочкам, Лесе и Галине.

Василю и самому пора было укладываться, спозаранку он собирался ехать в село за фуражом для коней. Но Дарина могла вот-вот придти, и он задремал, сидя у стола.

— Хорошо, что ты еще не спишь, — разбудил его взволнованный голос Дарины.

— Что стряслось, Дарцю? На тебе лица нет…

— Дети спят? Сашко не плакал? Ой!.. — Дарина устало присела на скамейку и положила голову мужу на плечо.

— Ты чего так поздно? А это что? — показал он на большой саквояж у ног жены.

— Ой, Василько, не знаем мы горя! А как люди страдают…

— Ты о чем?

— Ой, Василько, родненький, любый мой! Надо пани Анну спасать. Ты не знаешь… Ведь пани Анна не жена пану Калиновскому.

— Неужели?

— Муж пани Анны — революционер. И русский царь казнил его. Маленький Славик не от пана Людвига, как мы все думали. Пани Анна вышла замуж за Калиновского не по-настоящему, как вот мы с тобой, а чтобы властям глаза отвести, своего мужа спасти. Но не помогло, казнили. Теперь пан Калиновский требует, чтобы она стала ему настоящей женой, а пани Анна не хочет. Пан Калиновский грозится сына отнять. Пани Анна плачет, боится этого ирода, у него же, сам знаешь, черт под полою, а сатана в кармане. Василько, родненький, надо помочь пани Анне! Она хочет спрятаться где-то с сыном, пока из Праги приедет ее мать.

— Помочь надо, — вздохнул Василь. — От лихого человека хоть полу отрежь да беги. Уж лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою. Только… Вдруг фрау Баумгартен узнает?

— Кто ж ей скажет? Слушай, Василь, я с Мартой говорила. На время можно в село к ее матери. Марта поедет с тобой, а когда будете проезжать их село, оставишь там дивчину вот с этими вещами. Марта с матерью договорится. На обратном пути захватишь дивчину. Раньше десяти утра, сам знаешь, фрау не встает — у барона в карты дуются до трех ночи. Да и наши паны встают не раньше. Успеете, — Дарина говорила, переходя на шепот, чтобы их случайно не подслушали.

Она и не подозревала, что именно в эту минуту к их двери подкрался Шенке.

Минут двадцать назад он заметил Дарину, которая, крадучись, несла тяжелый дорожный саквояж. Сначала он ревниво подумал: «С каких это пор фрау Анна отдает в стирку свое белье не Грете, а кому-то другому?»

Шенке, увидя Дарину с саквояжем, встревожился. Если кухарка отобьет у Греты хлеб, той нечего будет здесь делать, ее уволят. А молоденькая фрейлен Марта пока что не благоволит к нему.

Но неожиданно словно сам дьявол шепнул Шенке на ухо: «Уж не обокрала ли эта кухарка Анну? Иначе почему она так испуганно озирается? Она боится, наверное, чтобы ее кто-нибудь не увидел».

Шенке припомнил события последнего вечера. «Конечно, кухарка умышленно так поздно задержалась наверху». Как холодная змея, в его душе зашевелилась злоба. Едкая, злорадная улыбка искривила тонкие губы лакея.

«Зачем проклятая баба дважды забегала к фрейлен Марте? Когда я туда заглянул, они испугались и сразу смолкли. Почему? Допустим, фрейлен жаловалась своей приятельнице, что я эту кошечку в темном уголочке поцеловал в шейку…»

Шенке осторожно сорвал кусочек папиросной бумаги с царапины на носу — следа ногтей фрейлен Марты.

«Проклятая баба, увидев меня, должна была бы рассвирепеть, а она, видите, испугалась. Да, да, испугалась! Обе они испугались. Почему?»

Шенке распирало любопытство.

«Проклятье! Доннер веттер! Фрау Баумгартен, как всегда, ушла к барону и засидится там за картами до полуночи, а о краже надо бы сообщить сейчас, немедленно, пока воры не успели куда-нибудь спрятать их до отправки в село».

Лакей решил: не будь он Фриц Шенке, если не воспользуется случаем раз и навсегда избавиться от проклятой кухарки и ее мужа-великана.

Шенке погасил лампу и тихо, как мышь, прошмыгнул к подвальной комнате, в которой жила семья Омелько. Припав ухом к дверям, услышал голос Дарины:

— Марта отправится с тобой, а когда будете проезжать их село, оставишь там дивчину вот с этими вещами… Раньше десяти утра, сам знаешь, наша фрау не встает…

Глава тринадцатая БЕГСТВО

На рассвете лакея разбудил грохот подводы и чьи-то приглушенные голоса. Он приподнял край занавески и увидел, как фрейлен Марта спрыгнула с мешков, лежащих на подводе, и без оглядки проскочила в дверь черного хода.

«Вещи куда-то дели. — В душе Шенке снова вспыхнула злоба. — Ну, погодите! Теперь вы в моих руках! Фрау Баумгартен, наконец-то, убедится в моей преданности».

Шенке утром едва не хватил удар. Когда он поджидал у конторы фрау Баумгартен, прибежала фрейлен Марта и позвала его к Калиновскому.

Ехидно улыбнувшись, Шенке подумал: «Вот бесстыдная, ведет себя как ни в чем не бывало! Она и не подозревает, что мне все известно. Подожди, кошечка, я тебе покажу, как царапаться!»

Настроение у Шенке еще больше испортилось, когда он вошел в кабинет Калиновского и тот недовольно пробормотал, что уже больше десяти минут ждет его. В свое оправдание лакей готов был все рассказать, но сдержался.

«А как же на это посмотрит фрау Баумгартен? Захочет ли она, чтобы клиенты знали, какие у нее слуги? И кто-кто, а Шенке уверен: фрау Баумгартен сумеет оценить его верность. Нет, ничего не скажу. Хотя… Герр Калиновский тоже щедро вознаграждает за услуги».

— Шенке, — хмуро сказал Калиновский, — немедленно выезжайте в загородную виллу барона фон Рауха и передайте баронессе это письмо. Лично. Ответа не надо.

Шенке поклонился. С удовольствием взял пакет и новенькую кредитку «на расходы». Столько он получал у фрау Баумгартен за целый месяц.

Убрав со столика посуду, лакей вышел из кабинета.

Когда он появился на кухне, Дарина сразу же заметила. каким холодным блеском светились волчьи глаза лакея. Он покосился в ее сторону, но ничего не сказал. «Видно, зол за ту пощечину», — подумала женщина.

Шенке уехал на вокзал, когда Дарина сварила кофе и, поставив небольшой никелированный кофейник на поднос, где стояли хрустальная сахарница, наполненная квадратиками рафинада, вазочка с печеньем, красивая фарфоровая чашечка, поспешила наверх к Анне. Она знала, что Анна беспокоится, ожидая ее.

Как и каждый человек, Дарина имела свои слабости. При всей смелости и решительности, она была очень суеверна. И вот надо же, чтобы на лестнице ей перебежал дорогу огромный пушистый ангорский кот пани Барбары.

— Ой, беда! — испуганно прошептала Дарина и несколько раз перекрестилась. Ноги ее словно приросли к ступенькам, она никак не могла сдвинуться с места.

Анна, встревоженная задержкой Дарины, нервничала.

«Неужели я ошиблась в ней? Нет, нет! Что-то ее задержало… Придет, непременно придет», — думала Анна.

Несколько раз она подходила к двери и прислушивалась, не слышно ли шагов, но за дверью было тихо.

Анна склонилась над кроваткой сына. Ребенок спокойно спал. Но вот мальчик проснулся, улыбнулся, и Анна вся затрепетала: как похож он на отца!

— Сегодня же мы покинем ненавистный дом, мой мальчик, — прошептала Анна. — Я примусь работать, учить детей… А если мне не дадут этим заняться, стану прачкой, буду мыть полы людям, тебя воспитывать. Ты вырастешь честным, как твой отец, как твой дед…

Анна подошла к камину, поворошила угли и села на пуф. Отблески огня, падающие на устилавший пол мягкий ковер, тепло и уют наводили на грустные мысли. Где она с ребенком приклонит голову этой ночью? У Дарины дети… Может быть, Василь побоится, не позволит жене помочь ей, Анне. В конце концов, кто она Дарине? Зачем Омелькам рисковать своим личным счастьем ради нее и ее ребенка?

А Дарина все стояла на лестнице, словно приросла к перилам, и кто знает, как долго длилось бы это, если бы в застекленных дверях вестибюля не показалась фрау Баумгартен.

«Боже милый, она ушлет меня куда-нибудь», — подумала Дарина и, быстро перекрестившись, перешагнула ступеньку, по которой пробежал кот. Не вошла, а вбежала в комнату.

— Заждались? — спросила, запыхавшись, Дарина и поставила на круглый столик поднос.

— Дарцю, золотая моя, я думала, вы не придете.

— Стояла на лестнице… Пират дорогу перебежал. Примета плохая: быть беде.

Анна обняла Дарину, усадила рядом с собой на кушетке.

— Не нужно верить в предрассудки, Дарцю…

— Ой, пани Анна, кого хотите спросите — к беде. Что и говорить! Там, внизу, пришла наша фрау, а это не к добру. Что ей с утра понадобилось от пана адвоката?

Дарина приблизилась к кроватке. Славик спал, выпятив нижнюю губу и безмятежно раскинув ручонки. Лицо женщины посветлело, но в голосе зазвучала грусть:

— Голубчик ты мой ненаглядный, красавчик мой! Признаешь ты меня, когда вырастешь? Дай же тебе, боже, большого счастья в жизни, сиротка моя…

— Зачем же плакать, Дарина?

— Что вы, что вы, пани Анна! Привыкла, будто к родному дитю… И с вами в разлуке, ой, как трудно будет, — вздохнула Дарина, утирая передником слезы. — Бог даст, может, и приведется когда-нибудь нам в жизни встретиться…

Они помолчали, думая каждая о своем.

Проснулся Славик и начал усердно ловить свою ножку, а поймав, сунул в рот большой палец.

— Медвежонок ты мой, нельзя сосать ножку! — Анна взяла сына на руки. — Сейчас пять часов, — она взглянула на маленькие ручные часики. — Когда же мы поедем, Дарина?

— Рано утром. За сорок минут вы дойдете через парк к лесной дороге. Под старой липой, около летнего кафе, вас подождет Василь с лошадьми. Не минет и часа, как вы будете у матери нашей Марты. Когда же получим телеграмму от пани Барбары, отправим вас в Прагу.

Славик потянулся к кормилице, и Дарина, взяв мальчика на руки, дала ему грудь.

— Еще раз приду, накормлю малютку, приготовлю на дорогу молоко, и с богом, — шептала Дарина, передавая Анне Славика.

День был холодный, ветреный. В такой день вряд ли Анна вышла бы со Славиком на прогулку, боясь простудить ребенка. Однако сейчас Славику угрожает куда большая опасность, и мать сделает все, чтобы его спасти.

Будто прогуливаясь, Анна приблизилась к чугунной ограде, отделяющей сад от соседнего большого парка. Через широкую щель в ограде она проникла в заснеженный парк, поросший старыми соснами. С трудом выбралась из глубокого снега и, не оглядываясь, побежала.

На минуту остановилась, перевела дыхание и только теперь оглянулась. Вокруг — ни души. Это не успокоило Анну. Судорожно прижимая к груди сына, она еще быстрее побежала прочь от ненавистного дома, который виднелся на холме.

Выбравшись из парка, Анна побежала по дороге через лес.

Остановилась, чтобы немного передохнуть, утереть краем одеяльца пот с лица, и снова побежала… Проваливалась но колени в снег. В висках стучало. А мысль подгоняла:

«Скорее, скорее от мест, где подстерегало несчастье… Подальше от страшного человека, который хочет погубить тебя и твоего ребенка. Торопись! Беги! Побори усталость!»

Анна не знала, что давно идет по замерзшему пруду, запорошенному снегом. Вдруг лед под ногами женщины треснул, и в то же мгновенье она почувствовала, что куда-то проваливается. Инстинктивно прижала к себе ребенка. Ноги обожгла ледяная вода.

С трудом выбралась на берег, хотя был он очень близко.

Дважды поскользнулась, едва не выронив ребенка. Не заметила, как потеряла муфту, где хранились две бутылочки — с молоком и водой для сына.

Ухватившись, наконец, за обледеневшую ветку ивы, склоненную над льдом, Анна напрягла все силы и выбралась на берег.

С одежды стекала вода. Женщина положила ребенка на снег и принялась отжимать с одежды воду. Славик проснулся и тихо заплакал. Анна хотела его покормить и только теперь обнаружила, что муфты нет.

— Ну, не плачь, мой маленький… Не плачь…

Боясь, чтобы Славик не простудился, Анна взяла ребенка на руки и, насколько позволили силы, побежала к дороге, ведущей из Вены в Клангенфурт.

Не зря люди говорят, что сироте и ветер в лицо. В этих краях большие морозы редкость, обычно в марте всегда начиналась оттепель. Теперь март тоже был сравнительно теплым, и люди ждали, что вот-вот начнет таять снег. Но, к несчастью Анны, погода неожиданно изменилась. Второй день дул северный ветер, изредка сыпала снежная крупа. Снова наступила зима.

Пока Анна шла, она не ощущала холода, по только добралась до старой липы и остановилась, сразу промерзла.

«Где же Василь с лошадьми?» — тревожно оглядывалась Анна.

Прошло около часа, а Василя не было. Мокрое платье на Анне смерзлось и мешало двигаться, подошвы сапожек обледенели и скользили, а голенища будто сковывали задубевшие ноги.

Анна, едва переставляя ноги, вышла на дорогу. Сбила с сапожек лед. Вдруг заметила вдали приближающуюся к ней подводу. Медленно пошла навстречу, до боли напрягая глаза, чтобы разглядеть возницу.

«Да, конечно, это он, Василь. И венгерка, отороченная белой овчиной, и шапка его».

Подвода приблизилась настолько, что можно было разглядеть лицо возницы. Нет, это не Василь. Анна решила воспользоваться подводой, как ей показалось, попутной, чтобы добраться до Зоммердорфа. Но, не доезжая до Анны ста метров, лошади свернули влево и вскоре исчезли за деревьями.

«Нет, ждать больше нельзя… Замерзну с ребенком… Пойду… Василь меня догонит».

И пошла. Ее подгонял ветер. Часто оглядывалась, не видно ли на дороге Василя с подводой. Но напрасно. Никто не догонял ее.

Анна не могла сказать, сколько прошло времени: час или два. Двигалась, едва переставляя ноги.

Смеркалось, когда Анна остановилась возле дорожного знака. Стрелка, направленная влево, указывала: «Зоммердорф — 3 км».

Анна свернула на проселочную дорогу. Славик все время плакал, но у матери не было сил даже разжать губы, чтобы успокоить ребенка. Шла как в тумане.

Ветер швырял в лицо колючий снег, слепил глаза…

Анне почему-то вспомнилось, как в детстве она становилась на деревянные ходули…

«Боже, до чего я стала неловкой, все время спотыкаюсь. Странно, я ведь здорово умела бегать на ходулях… Неужели разучилась? Ой, упала».

— Доченька, ты разбила зеркальце! — испуганно вскрикивает мать Анны. — Быть несчастью… Непременно кто-нибудь умрет.

И синеглазая девочка с мягкими светлыми кудряшками серьезно спрашивает:

— Мамуся, а если люди спрячут все зеркала, чтобы они не разбились, тогда никто не будет умирать?

…Вот маленькая Аннуся с подругами бултыхается в прозрачной воде озера. Девочка жмурит глаза, потому что ослепляют искрящиеся на солнце брызги.

— Уходи прочь отсюда, уходи! — толстая черноглазая Зоська выталкивает Аннусю из воды. — Мне мама не позволяет с тобой играть. Твой папа арестант!

…Как приятно шуршат под ногами опавшие листья…

Ярослав и Анна остановились на лесистом склоне горы.

— Ты устала, Анночка, я понесу тебя. — И Ярослав хочет взять ее на руки.

— Нет, любимый мой, разве я маленькая? Я сама, — протестует Анна, вырывается из объятий, бежит, громко смеясь.

— Смотри, Славик, красота какая вокруг! — Анна показывает рукой на подножье горы, где, словно морской прибой в час заката, шелестит на деревьях густая листва, кое-где зеленая, но большей частью багряная.

…Внезапно Анна очутилась по колени в смрадном болоте, где кишат змеи. На руках у нее ребенок…

Что-то холодное, скользкое обвило Анне ноги.

— Змея! Помогите! — протянув одну руку, а другой крепко прижимая к себе сына, Анна пытается освободиться из пут.

— Спаси-и-те! — исступленно кричит она и чувствует, как силы покидают ее.

Вырвалась, побежала.

— Стой! — зловеще шипит змея голосом Калиновского. — Сына твоего отниму! Отниму! Отниму!

— Нет, нет, нет! — кричит женщина, и холодный пот выступает на лбу.

…Теперь дорога ведет вгору. Подкашиваются ноги… Но Анна бежит, падает…

Кто высится там, на вершине горы?

— Ярослав! Любимый мой!.. Ты жив! Тебя освободили! Я не узнала тебя, — задыхается от счастья Анна.

— Дай руку, Анночка, я помогу тебе сюда взобраться, — протягивает ей свою руку Ярослав. — Ну, будь смелее, вот так, умница ты моя… Не надо бояться…

Ярослав нежно обнимает Анну, долго и ласково смотрит ей в глаза и молчит.

— Не нужно молчать, — едва слышно, каким-то чужим голосом умоляет она…

Она открывает глаза. Маленькая комната залита утренним зимним солнцем.

— Где я? Сыночек…

— Не надо тревожиться, дитя, — склоняется над ней седая старушка в крестьянской одежде. — Я мать вашей горничной Марты.

— Пить, — просит Анна и снова впадает в беспамятство.

…Очнулась только в комнате коттеджа на Клангенфуртерштрассе.

Анна протянула руку и позвонила. Вошла незнакомая горничная.

— Гнедиге фрау? — почтительно поклонилась она.

— Попросите фрейлен Марту.

— Фрейлен Марта больше здесь не служит, гнедиге фрау.

— Тогда… Дарину… кухарку…

— Вашу кухарку зовут Эмма, гнедиге фрау. Я не знаю, кто такая Дарина.

— А кто наш садовник?

— Отто Шустер, гнедиге фрау.

Анна поняла, что друзья, которые хотели помочь ей, выгнаны из дома, из-за нее лишились работы. Не знала она лишь одного: что виноват во всем лакей Фриц Шенке.

В ту самую минуту, когда Василь Омелько собирался выехать в условленное место и встретиться с пани Анной, на веранде появилась фрау Баумгартен и приказала ему немедленно заложить фаэтон и везти ее к сестре в совершенно противоположный конец города.

Что тут поделаешь? Василь успел шепнуть Дарине, чтобы та бежала к пани Анне, наняла фиакр и отвезла ее в Зоммердорф.

В условленном месте Дарина не нашла Анны и подумала, что та, не дождавшись Василя, ушла или уехала сама. Чтобы убедиться в этом, Дарина поспешила в Зоммердорф.

Стемнело, когда она заметила на краю дороги, недалеко от Зоммердорфа, что-то черное, похожее на человеческую фигуру.

Дарина выскочила из фиакра и увидела Анну, которая сидела, прислонившись к дереву, и шептала что-то непонятное, видно, бредила.

Кучер помог Дарине бережно усадить женщину с ребенком в фиакр, и вскоре они прибыли в дом матери Марты.

Когда фрау Баумгартен сообщила Калиновскому о доносе Шенке, адвокат понял, что это Анна отправила свой багаж и туда же поехала сама. Разузнав, где скрывается Анна, Калиновский привез ее с сыном обратно, пока никто не узнал об их исчезновении. Хозяйке он предложил немедленно удалить из коттеджа всю прислугу.

Фрау Баумгартен выгнала семью Омелько и Марту, выдав им такие рекомендации, которые навсегда закрывали перед ними двери во все дома Вены, где бы они попытались искать работу.

Глава четырнадцатая КОМПАНЬОНЫ

Барон фон Раух и его компаньон Людвиг Калиновский собирались на охоту. Поэтому управляющего нефтяным промыслом пана Генрика Любаша, приехавшего из Борислава, они приняли в обширной охотничьей комнате, рассчитывая, что его доклад займет не больше часа. Однако разговор затянулся.

Никто в вилле не спал. Вся прислуга ждала, что проголодавшийся барон потребует ужинать.

Тем временем в охотничьей комнате шел очень серьезный разговор.

— Нужно сказать шефу полиции, чтобы он прикрутил этих наглецов! Арестовать! В яму! Сгноить! — бушевал Раух. — Я напишу наместнику! Черт знает что такое! Это же свинство! Они требуют… Понимаете, не просят, а требуют увеличения платы! Нет, вы только подумайте, они даже не хотят говорить с управляющим! «Мы хотим видеть хозяев промысла». Быдло! Я с ними говорить не желаю! Пан Любаш, вы с ними взяли неправильный тон. Никаких переговоров! Не хотят работать на наших условиях — выгнать! Всех выгнать! Разумеется, сразу же набрать новых. Работа на промысле не должна останавливаться ни на минуту, мы не должны нести убытков. Ни крейцера. Понимаете? Ни одного крейцера!

— Герр барон, — учтиво проговорил Людвиг Калиновский, — есть такая пословица: кто живет в стеклянном доме, не должен швыряться камнями. У нас нет оснований упрекать пана Любаша. Он довольно осторожно разрешает этот вопрос. Если вы внимательнее присмотритесь к опыту наших западных соседей, поймете, что в нынешние времена нельзя таким тоном разговаривать с рабочими. Нельзя позволить, чтобы они формировались как сила, нельзя допустить, чтобы нас, хозяев, они считали своими врагами. Уволив всех бастующих, мы приведем их к этой мысли. Да и чем вы гарантированы, герр барон, что вновь набранные рабочие через некоторое время не забастуют? Вспомните пословицу: если твоя сучка ощенилась и ты хочешь избавиться от щенят, нужно утопить их, пока они слепые. Позже в ведре их не утопишь, и как бы далеко ты не отнес их от дома, они найдут дорогу назад. К сожалению, сегодняшний рабочий похож не на слепого, а на прозревшего щенка, а вы, герр барон, не хотите этого понять. Пан Любаш правильно сделал, попросив у рабочих времени для совета с нами. Разумный полководец, чтобы выиграть войну, не только сплачивает и муштрует свои полки. Он старается дезорганизовать войска противника, посеять среди них раздор. А мы, как это ни удивительно, игнорируем нашего противника, не изучаем его. Мы даже не знаем рабочих вожаков! Не пора ли нам, предпринимателям, серьезно призадуматься над этим? Прекратить грызню между собой, собраться, подумать и, наконец, принять согласованные меры, которые избавили бы нас от подобных сюрпризов.

Калиновский вопросительно посмотрел на барона, затем перевел взгляд на управляющего. Те молчали.

«Так он же выхватил слова из моих уст! Только я не осмелился предложить такой выход хозяевам, — воспрянул духом Любаш, сидевший с виновато опущенной головой. — Действительно, рабочие, в сравнении с предпринимателями, находятся в гораздо более выгодном положении. Они выступают организованно, а предприниматели… Каждый поступает, как ему вздумается, не учитывая интересов соседа. Одни это делают из-за жадности, не желая нести ущерба, другие боятся, что бастующие подожгут промысел, и идут на уступки…»

Из будуара баронессы на втором этаже доносились приглушенные звуки рояля. Людвиг сразу же узнал свою любимую балладу Шопена.

«К каким только уловкам она не прибегает, чтобы напомнить о себе, — подумал Калиновский. — Хитра… Знает, чем встревожить сердце. А как божественно играла она эту балладу в тот вечер… вечер нашей любви!..» И Людвига охватила волна воспоминаний. Он словно прислушивался к взволнованному разговору влюбленных у развалин старо-го монастыря, который столь прекрасно передал Шопен фортепианной балладе.

Прищурив глаза, Калиновский старался представить себе картину, воссозданную композитором. Но… вместо синих сумерек и силуэтов влюбленных у развалин монастыря, перед ним возникла баронесса в полуосвещенном будуаре…

Калиновский отогнал прочь воспоминания и прислушался к словам Любаша, который рассказывал барону о каком-то случае.

— …И вот рабочие предъявили графу Яновичу ультиматум, в котором потребовали увеличить их недельный заработок на два гульдена.

Барон затянулся дымом.

— Граф, конечно, наплевал на ультиматум?

Пан Любаш помялся, но сказал правду:

— К сожалению, герр барон, граф ответил, что готов с понедельника повысить недельный заработок на один гульден. И рабочие приняли его уступку.

— Не может быть! Разве вол не для ярма предназначен?

— Почему граф удовлетворил требование рабочих — мне объяснил его управляющий, — продолжал пан Любаш. — Он говорил, что бастующие держатся до тех пор, пока у них есть кусок хлеба. А кто может сказать, сколько у них сэкономлено на черный день? Бывает, что и месяц бастуют. Вот и подсчитайте: в сутки промысел дает пять тысяч бочек нефти, в месяц — сто пятьдесят тысяч бочек. Бочку неочищенной нефти мы продаем за десять гульденов. Даже по приблизительным подсчетам мы потеряли б за месяц забастовки около семисот тысяч чистой прибыли. Если же увеличить недельный заработок на один гульден, мы теряем за год семьдесят две тысячи гульденов. Вот вам арифметика графа Леопольда Яновича. То, что он может потерять за один месяц забастовки, ему хватит на задабривание рабочих в течение десяти лет. А теперь вот рабочие и нашего промысла, глядя на графских, выдвигают ультиматумы. Я лично не одобряю арифметики графа. Если мы тоже пойдем на уступки, то совершенно испортим этих нахалов, и нет гарантии, что через месяц-два их аппетиты не разгонятся.

— Мм-да, — задумчиво промычал барон и с присущим ему апломбом заявил: — Граф не отличается особым умом! Зачем отдавать семьдесят две тысячи гульденов в год, если можно уволить одних и нанять других рабочих, а деньги оставить в кармане! — самодовольно расхохотался барон Раух. — Нет, нет, ни я, ни мой компаньон никогда не брали бы примера с графа. Не так ли, герр Калиновский?

— Не совсем, уважаемый барон.

— Как?! — вытаращил глаза Раух. — Вы бы приняли ультиматум этих голодранцев?

— Нет, конечно нет! — ответил усмехаясь Калиновский.

— Тогда я вас не понимаю, — пожал плечами барон. — Как же понять ваше «не совсем»?

— Сейчас объясню, барон. Я готов отдать миллион гульденов рабочим нашего промысла, если получу гарантию, что они больше не будут бастовать. Мы с вами не должны скупиться…

— Что? Я не дам ни одного крейцера! — взорвался барон. — Ни за что! Вы, герр Калиновский, конечно, умеете хорошо тратить, но не умеете зарабатывать. А знаете ли вы, какой ценой мне и вашему покойному отцу пришлось сколачивать капитал? Нет? Я не могу швырять на ветер миллионы!

— А между тем здравый смысл подсказывает, герр барон, что надо немного потерять, чтобы не лишиться всего, — сдержанно сказал Калиновский.

— Как это — всего?

— Да так… Рано или поздно мы потеряем все! Если же мы будем действовать умно, можно катастрофу отдалить хотя бы от нашего поколения.

— Я вас плохо понимаю, дорогой компаньон, — ледяным голосом проговорил барон. — Конечно, вы, адвокат, привыкли философствовать, но я человек деловой, со мной прошу говорить конкретно. Кто отнимет мое богатство? И откуда вы взяли, что «рано или поздно мы потеряем все»? Это же просто… мистика!

— Вероятно, и Левенгука считали мистиком, потому что он увидел через увеличительное стекло мир бактерий, недоступный невооруженному глазу. То, что простительно было современникам Левенгука, непростительно современнику Карла Маркса. Советую поинтересоваться кое-какими произведениями Маркса. Полезно. Он открыл закон, который объясняет развитие человеческого общества. Воспользуйтесь же его открытием, чтобы понять вещи, которые вам кажутся загадочными, мистическими. Когда вы познакомитесь с трудами Маркса, поймете, почему рано или поздно мы лишимся всего. Поймете, что наше богатство отнимут наши же рабочие.

— Ха-ха-ха! Рабочие? Эти грязные свиньи! Ха-ха-ха! Эти неграмотные хлопы? Я не боюсь, как граф, что они подожгут промысел! Ведь они сами же и подохнут с голоду. Слава богу, теперь в Бориславе есть полицейские стражники. Они не дадут поджечь промыслы. О герр Калиновский, вы шутник, рассмешили меня до слез, — и барон снова захохотал.

Калиновский, вежливо улыбаясь, смотрел на самодовольное, пустое и бездумное лицо своего компаньона и думал: «Жадное и свирепое чудовище. Мало того, что невежда, так еще и чванлив, как испанский сеньор. И говорит со мной снисходительно, с таким апломбом, словно он — грос-генерал, а я — рядовой. Сам же похож на новобранца из глухого альпийского села, который едва научился брать ложку, котелок и по сигналу бежать на кухню, но никак не может понять, что такое баллистика».

Калиновскому стало смешно, когда он представил барона в солдатской форме, с котелком. Он знал, что Раух рядовым не служил, но все же хотелось представить его в этом чине.

«Интересно, был бы он таким же чванливым? — все еще не мог расстаться со своими мыслями Калиновский. — Чванливым — не знаю, но глупым — непременно!»

Управляющий подобострастно слушал спор хозяев и думал о своем. В душе он соглашался с Калиновским. В самом деле, до Любаша дошли слухи, будто Андрей Большак (тот самый Большак, которого еще недавно можно было обругать, унизить, а он в ответ только смущенно мял шапку в руках и виновато озирался по сторонам) грозится поджечь промысел. Управляющий нервно передернул плечами, его беспокоила угроза. «Почему Большак считает меня виновником смерти своей жены и трех детей? — думал Любаш. — Мол, не прогони я этого хама с работы, они бы не умерли… Надо приказать шинкарям, чтобы гнали его из шинков и не продавали водки, а то чем черт не шутит…»

Еще одна личность беспокоила пана Любаша: непокорный, острый на язык, молодой русин Степан Стахур.

«Мутит воду… Надо убрать с дороги… Приеду в Борислав — возьмусь за него, — решил пан Любаш. — А за-одно и за этих — Ясеня, Лучевского, Кинаша и еще кое-кого…»

Любаш старался не смотреть на пана Калиновского, боясь даже взглядом выдать свои симпатии к нему, потому что барон был человеком самолюбивым и злопамятным: он любил, чтобы его считали главным хозяином.

Насмеявшись вдоволь, барон закурил сигару.

— Мы отвлеклись от главной темы, — серьезно сказал он. — Что же вы предлагаете, герр Калиновский? Лично я считаю: надо всех уволить и набрать новых рабочих. Виноват, не так. Я хотел сказать наоборот: сначала тайно набрать новых рабочих, а потом уволить старых. Согласны?

— Нет, барон. Мне кажется, пока никого увольнять не следует. Вначале нужно попробовать сговориться с их главарями. Пообещать разные льготы, увеличение заработка. Семейных из ночлежек перевести в отдельные комнаты. Хорошо бы предоставить им кредит для строительства собственных домов. Строиться разрешим на наших земельных участках, а кредит оформим долговым обязательством. Долг будут платить в рассрочку.

— Да вы с ума сошли! — бесцеремонно перебил Калиновского барон, серьезно обеспокоенный предложениями Калиновского. — Не стали ли вы в самом деле социалистом?

— Дорогой барон, разве вы отказались бы стать социалистом, если бы от этого ваши прибыли возросли вдвое, втрое?

Барон растерянно посмотрел на управляющего, потом на Калиновского. Его губы скривились в глупой улыбке, он подумал, что готов стать хоть дьяволом ради увеличения прибылей. Но вслух сказал:

— За кого вы меня принимаете? Я человек чести!

— Но не станете же вы утверждать, герр барон, что предпочитаете разориться, чем стать социалистом? — сказал Калиновский с едва заметной иронией, которой, кстати, не уловил твердолобый барон.

— Да я скорее пулю себе в лоб пущу, чем стану социалистом! — воскликнул старый аристократ. И Людвиг вспомнил, что барон «пускал себе пулю в лоб» тогда, когда ему советовали стать промышленником.

Калиновский, конечно, не поверил словам барона. Но был доволен, что заставил его вскипеть и так темпераментно солгать.

— Не расстраивайтесь, дорогой барон. Я привел только пример. Пока что… — он произнес это подчеркнуто, — пока что никто вас не принуждает стать социалистом.

Но барон не понял насмешки Калиновского.

— Если вы разрешите, я продолжу…

— Да, да, прошу, прошу! Любопытно, как далеко идут ваши реформы, — въедливо сказал барон.

— Итак, смысл моей реформы сводится к следующему: никто из тех, кому мы предложим кредит, не откажется принять его; а когда рабочие подпишут долговые обязательства, они попадут в наши руки.

Помолчали.

— Насколько я понял, придется не менее полумиллиона швырнуть на ветер? Однако продолжайте, пожалуйста, я постараюсь понять вас до конца. — И барон поудобнее уселся в кресле.

— Выброшенные, как вы выразились, на ветер деньги возвратятся к нам с процентами, — развивал свою мысль Калиновский. — В кредитных обязательствах мы укажем, что, в случае ухода с промысла, должник обязуется немедленно погасить кредит. Если же он этого не сделает, дом, построенный на полученную ссуду, переходит в собственность кредитора, и, учтите, сделанные взносы должнику не возвращаются. Таким образом, мы убиваем двух зайцев: завоюем среди хлопов репутацию добрых, справедливых хозяев, заботящихся о нуждах рабочих. А они утратят возможность оставить промысел или забастовать. Кто захочет потерять взносы, сделанные в счет погашения долга? Если же найдутся сорвиголовы, что будут угрожать, бунтовать, мы их выгоним с промысла, ничего не потеряв. Ведь ни один рабочий не сможет погасить свой долг раньше десяти-пятнадцати лет. И даже когда он выплатит нам всю ссуду, все равно он от нас не уйдет, потому что дом его стоит на нашей земле. Ушел — скатертью дорожка, а дом мы купим за бесценок.

— Чудесно! Гениально! Потом этот дом мы сможем снова продать в кредит другому рабочему?

— Вы прекрасно меня поняли, дорогой барон.

— О мой друг, вы так умно придумали! Как вы считаете, пан Любаш, рабочие согласятся взять у нас такой кредит? — спросил возбужденный барон.

— Разумеется, герр барон! Они с радостью набросятся на такой кредит, только нужно, чтобы еженедельные взносы были небольшие. Чем меньше взносы, тем быстрее пойдет в ход кредит.

— Достаточно полутора-двух гульденов в неделю?

— Вполне, — подтвердил управляющий.

— Мой молодой друг, — сказал барон и положил руку на плечо Калиновского. — Ваш отец был очень умным, деловым человеком. Но вы — гениальны! Да, да. Я восхищен вашим умом. Нужно немедленно отправить пана Любаша в Борислав, пусть он осуществляет наш план, мой гениальный Меттерних!

— Может быть, мы возьмем пана Любаша с собой на охоту? — спросил Калиновский. — Поезд в Борислав уходит только завтра в час дня.

— Да, да, конечно! Возьмем его с собой на охоту, пусть пан Любаш посмотрит, какой у меня замечательный лес, как много там старых дубов, бука, ольхи и сколько там водится кабанов, оленей, коз! — расхвастался барон.

— Пусть смотрит, как вы стреляете, — подогрел тщеславие барона Калиновский. — Знаете, пан Любаш, в прошлом барон был лучшим стрелком в дивизии, а после отставки он — король здешних охотников.

— О пан Любаш, вы увидите, как я стреляю! — не замедлил хвастнуть барон. — Страсак! — позвал он, повернувшись к дверям, ведущим на веранду.

— Яволь, герр барон! — в комнату вбежал рыжеволосый, веснушатый детина и по-военному щелкнул каблуками. Он стоял вытянувшись, словно по команде «смирно». На его лице застыло выражение такого идиотского подобострастия, что Калиновский еле сдержался от смеха. Глаза Страсака плутовато поблескивали, казалось, он хотел сказать: «Почему бы не прикинуться преданным холуем перед дураком, который хорошо платит и кормит?»

Страсак еще в армии был денщиком у барона. Быстро изучив его чванливый характер и поняв, что барон любит подобострастие, Страсак ловко ему угождал. Барону настолько пришелся по душе преданный, ловкий слуга, что, выйдя в отставку, он забрал денщика с собой.

— Страсак, все готово?

— Так точно, герр барон!

— Сколько ружей взял?

— Три, герр барон!

— Захвати четвертое!

— Яволь, герр барон!

— Передай кучеру, пусть запрягает.

— Яволь!

— Ступай!

— Яволь! — Страсак повернулся на каблуке и вышел.

— Майне геррен! — повернулся к Калиновскому и Любашу хозяин дома. — Прошу ужинать, а затем — в путь! Нас ожидает прекрасное развлечение. Поподробнее о том, как укротить хлопов, договоримся в карете. До рассвета будем на месте. Лошади — звери, зорьку мы встретим выстрелами.

Глава пятнадцатая НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА

Охотники, образовав полукруг, притаились в засаде. Раух засел посредине, а Калиновский и Любаш — по бокам, на расстоянии ста шагов от барона. Страсак с двумя гончими ушел далеко в обход, чтобы с другого конца леса погнать зверя на охотников.

Калиновский укутался в мягкий соболий воротник своей зеленой кожаной куртки и довольно улыбался собственным мыслям. Судьба благоволила к нему. Сейчас Анна казалась ему совершенно беспомощной. В кармане у Калиновского лежала телеграмма: какой-то Ванек из Праги уведомлял Анну, что ее мать скончалась от тифа, и просил немедленно приехать.

«Теперь Анна совершенно одинока. Неужели она не поймет, что мое предложение — единственное спасение для нее? Да, другая женщина…»

Людвиг вспомнил, как после ужина, когда охотники направились к карете, баронесса Амалия незаметно вложила ему в руку записку. И, несмотря на всю осторожность баронессы, муж, кажется, успел заметить это.

«Иначе чем можно объяснить внезапную холодность барона? — думал Калиновский. — На все мои шутки, остроты, даже пикантные анекдоты он реагировал сдержанно».

Калиновский сунул руку во внутренний карман куртки — записка баронессы лежала там. Но у него не возникало никакого желания прочесть ее. Мысли Людвига приковывала Анна. Он не мог постичь, как случилось, что он, Людвиг Калиновский, привыкший только властвовать, унижается перед той, которая бросила ему в лицо свое презрение, ненависть. В каком-то неистовом азарте Калиновский поклялся во что бы то ни стало сломить непокорность Анны.

Погруженный в размышления, Людвиг вздрогнул от неожиданного хохота филина, нарушившего дремотную тишь леса. Прицелился и выстрелил. Последовал короткий предсмертный крик его жертвы, и снова воцарилась тишина.

— Фу! Жутко, — съежился Раух, услышав справа от себя хохот птицы, шум крыльев и выстрел. — До чего же зловещая птица! Но — молодец! Отлично расправляется со своими жертвами. Интересно, что Людвиг подстрелил?

Барон вспомнил ужин, холодное равнодушие своей жены к Калиновскому, и снова злоба заклокотала в нем.

«О, ехидна! Как умело притворяется! А я, безумец, осел, развесил уши и думаю: наконец-то она остыла к этому мальчишке! И если бы я не заметил, как Амалия сунула ему в руку записку, поверил бы, что между ними все кончено. О-о, я беспощадно уничтожу ловкого, наглого поляка, этого артиста, хамелеона! Подожди же, я человек действия. Я не поскуплюсь деньгами, чтобы соблазнить твою красавицу жену, отплатить тебе той же монетой!»

Раух поднес к глазам монокль и попробовал разглядеть соперника. Не найдя Калиновского, направил монокль на лесную прогалину. Вдруг барон услышал лай собак и в тот же миг увидел, как в противоположном конце из молодого ельника высунулась голова дикого кабана. Сбивая с веток шапки снега, огромный зверь выскочил на прогалину. Бурая густая щетина торчала на его спине. На какое-то мгновение он замер, нервно втянул носом воздух и рванулся в ту сторону, где сидел в засаде Калиновский.

Раздался выстрел. Кабан упал, Калиновский выскочил из засады. Но вдруг зверь вскочил на ноги и яростно бросился на Калиновского. В первое мгновение Раух хотел выстрелить, но ревность сковала его волю, и этого было достаточно, чтобы легкораненый, рассвирепевший кабан сбил Калиновского с ног.

На прогалину выскочили собаки и погнались за кабаном.

Раух подбежал к Калиновскому, лежащему без чувств в луже крови. Барону показалось, что соперник мертв. Он наклонился, запустил руку в нагрудный карман меховой куртки Людвига и достал оттуда записку своей жены. Честь барона и его супруги, казалось, были спасены.

Калиновский тихо застонал и приоткрыл глаза. Встретился взглядом с маленькими беспокойными глазками Рауха, но сказать ничего не смог.

Раух считал секунды предсмертной агонии своего компаньона и соперника. Когда подбежал пан Любаш, Калиновский уже не дышал.

Через два дня известного адвоката Людвига Калиновского похоронили в Вене.

По закону, единственным наследником погибшего считался его сын — Ярослав Калиновский. Но так как Славик был еще малолетним, опекунство переходило к его матери — Анне.

Трудно представить изумление судебных и нотариальных чиновников, когда Анна Калиновская заявила, что ее сын и она сама отказываются от наследства Людвига Калиновского. Неслыханное, загадочное заявление дало обильную пищу самым разнообразным газетам, которые на протяжении недели комментировали сенсационную новость. Венские «кумушки», подхватывая сообщения газет, передавали из уст в уста сенсацию, и каждая комментировала ее по-своему. Только и слышалось:

— Невероятно!

— Как человек может отказаться от миллионов? Тут дело нечисто!

— Наверно, ее принудили отказаться, а миллионы хотят прикарманить судебные чиновники.

— Э-э, как! Они хитрые. Законы-то в их руках! Как захотят, так и повернут.

— Доброе утро, фрау Вагнер. Слыхали?

— Майн готт![26] Весь город говорит…

— Газеты подкуплены! Мой муж уверяет — дело тут темное. Барон Раух хочет заграбастать миллионы своего компаньона.

— Зачем это Рауху? Он и так богат.

— Боже мой, чем богаче человек, тем он жаднее, не то что мы.

На набережной Дуная встретилось двое.

— Добрый вечер, герр профессор. Как вам нравится курьезная новость? Не находите ли вы, что у вдовы нарушена психика?

— Возможно. Однако я скорее склонен думать, что вдова пребывала в конфликте с мужем. Встречаются же такие романтические натуры. Они совсем иначе смотрят на вещи, чем, скажем, мы с вами. На деньги они смотрят как на живые существа, которые могут быть грязными, преступными, даже обагренными кровью. И прикоснуться к подобному «существу» для них — безнравственно. Мы же не знаем, каким образом разбогател ее покойный муж.

— Напротив, все знают: Калиновский нагрел руки на бориславской нефти!

Слухи дошли и до Зоммердорфа. И хотя у простых людей о покойнике принято говорить только хорошее или вовсе молчать, Дарина, которую с детьми приютила у себя мать Марты, пока Василь хлопотал об отъезде семьи на родину, не стерпела и отвела душу: она проклинала Калиновского на чем свет стоит.

Истинную причину отказа пани Анны от богатства Дарина хорошо знала, но раскрыть доверенную ей тайну она не имела права. И сердце ее обливалось кровью, когда приходилось выслушивать различные кривотолки о поступке пани Анны.

Вскоре «Брачная газета» — эта нимфа, купающаяся в тине сплетен и анекдотов, падкая на всякие невероятные авантюристические сюжеты, которыми она любила поражать фантазию своих читателей — «расшифровала» таинственную загадку. Она поместила сообщение под броским сенсационным заголовком:

«МАТЬ МЛАДЕНЦА-МИЛЛИОНЕРА СОШЛА С УМА!!!»

Под заголовком был помещен портрет молодой «жены» покойного Людвига Калиновского, а ниже жирным шрифтом пояснялось:

«Потрясенная горем жена, увидев растерзанное диким зверем тело своего молодого, красивого мужа, залилась слезами. Не было силы, которая могла бы оторвать ее от покойника; она рыдала над ним до самого его погребения. Когда же на кладбище гроб с любимым мужем поставили в фамильном склепе Калиновских, молодая вдова душераздирающе вскрикнула и упала без признаков жизни. О, бедная женщина! Когда с большим трудом ее привели в чувство, вдова утверждала, что никогда не была женой Людвига Калиновского и потому отказывается от всякого наследства.

Врачи помогли судебным чиновникам выйти из трудного

положения — они объяснили, что вдова, вероятно, не выдержав тяжелой утраты, лишилась рассудка. Опека над маленьким миллионером Ярославом Калиновским возложена на Венский «Акционгезельшафтсбанк».

Барона фон Рауха, увидевшего на первой странице «Брачной газеты» портрет своей жены под заголовком:

«МАТЬ МЛАДЕНЦА-МИЛЛИОНЕРА СОШЛА С УМА!!!»,

едва не хватил апоплексический удар.

Впрочем, нечто подобное переживал и молодой репортер Фред Курц, который всегда умел быстро добывать сенсационные новости и потому имел много завистников и недругов.

А случилось это так. Получив лично от редактора задание сфотографировать вдову-миллионершу, молодой репортер помчался прямо на кладбище, куда двинулась похоронная процессия. Обычно за катафалком первыми идут ближайшие родственники покойного, в том числе и жена. Окинув взглядом первый ряд идущих за катафалком, Фред Курц увидел трех женщин: две из них были староваты. А вон та, красивая, которая шла посередине в дорогом траурном одеянии, заплаканная, — безусловно, вдова миллионера.

Вот так и произошла ошибка. Фред Курц сфотографировал баронессу Амалию Раух, которую принял за Анну Калиновскую.

О скандале сам репортер узнал в то же утро, когда портрет и информация появились в газете.

Фред Курц, придя в редакцию, снял пальто и повесил его на вешалку у стеклянной двери. Сел за письменный стол, развернул принесенные с собой бутерброды с отварной свининой и, второпях завтракая, начал просматривать страницы свежего номера газеты. Задержав взгляд на своей информации, которая украшала первую страницу, он заметил, что ночью кто-то из сотрудников газеты дописал концовку под портретом «Анны Калиновской». Фред Курц остался доволен добавлением — в нем шла речь об опеке.

Раздался телефонный звонок.

— Фред Курц у телефона.

— Скажите, ваша мать жива? — серьезным тоном спросил мужской голос.

— Кто это спрашивает?

— Будьте добры, сначала ответьте на мой вопрос.

— Да, жива, — в недоумении буркнул Курц.

— Так вот, мальчик, бегите домой, вскарабкайтесь на колени своей мамочки и попросите соску. Кто вам сказал, что вы репортер? Молокосос!

Курц не успел и рта раскрыть, как трубку повесили. А через минуту опять позвонили.

— Фред Курц слушает.

— Поздравляю короля информации с очередной уткой! — загремел кто-то басом из трубки. — Поспеши заказать себе гроб, Фред! Барон фон Раух тебя убьет.

На этот раз Фред Курц узнал голос своего явного недруга — репортера из газеты «Венские новости».

— Хелло! Хелло!.. — сердито крикнул Фред Курц в трубку, но в ответ раздался хохот, и коллега повесил трубку.

Не прошло и пяти минут, как телефон снова зазвонил. Говорил незнакомый голос:

— Это «Брачная газета»?

— Да.

— Мне нужен репортер Фред Курц.

— Курц вас слушает.

— Через час, щелкопер несчастный, ты уже не сможешь никого слушать. Ты будешь трупом! Хи-хи-хи-хи! — И трубку повесили.

«Чертовщина! Что за нелепые шутки?» Настроение репортера омрачилось.

Снова звонок.

— Фред Курц!

— Как, вы еще живы? Ну, слава богу!

— Я вас не понимаю, — раздраженно перебил Курц.

— Ах, вы меня не понимаете? — вздохнул в трубке чей-то нарочито измененный голос. — Боюсь, что барон Раух вас тоже не поймет. Лучше вам смыться из Вены. И поскорее, — злорадно хихикнув, трубку повесили.

Телефон не переставал звонить, но Фред Курц не брал трубку. Он угрюмо жевал бутерброд и ругал себя за то, что ни одного из этих наглецов не обругал как следует.

Казалось, телефон вот-вот разорвется от настойчивого звонка. И Фред Курц, проглотив последний кусочек четвертого бутерброда, вытер руки о бумагу, в которой был завернут завтрак, скомкал ее и, бросив в плетеную корзину под столом, рванул трубку.

— Какого дьявола вам нужно? Я вам хребет переломаю! — яростно набросился Фред Курц.

— Хелло! Хелло! Курц! — послышался спокойный голос в трубке.

— Я вам покажу «хелло»! Жаба болотная, хулиган! Повесьте немедленно трубку, проходимец! Да я вас… — Курц вдруг притих, втянув голову в плечи, и трубка в его руке заметно задрожала. Он узнал голос редактора, хозяина газеты.

— Говорит Ольденмайер. Вы слышите, Курц? Зайдите ко мне.

С тяжелым сердцем Фред Курц отошел от телефона, вздохнул, поправил и без того безукоризненно лежащие волнами каштановые волосы и пошел к патрону.

Минут через пять Фред Курц вылетел из кабинета редактора, точно из бани — красный, вспотевший и, чтобы в таком виде никому не попасться на глаза, шмыгнул в свою комнату.

Не успел Курц сесть за стол, как снова зазвонил телефон. Надо было видеть, с какой враждебностью посмотрел на аппарат репортер. Будто именно телефон был виновен в том, что он, Курц, сейчас получил взбучку от редактора.

Курц свирепо схватил трубку и гаркнул:

— Какого черта?..

— Фред, друг мой, это ты?

Курц узнал голос приятеля из газеты «Ди цайт».[27]

— Извини, Вилли. С утра мне звонят какие-то негодяи и бессмысленно угрожают. Я думал, что опять кто-то из них… Прости за грубость, я слушаю тебя.

— Фред, разве ты еще ничего не знаешь?

— Нет, а что?

— Слушай, скандал… Ты перепутал: вместо портрета Анны Калиновской ты дал портрет жены барона фон Рауха. Всем газетам известно. Пахнет крупным скандалом. Говорят, что Раух — свирепая натура, к тому же он миллионер!

Фред Курц дальше не слушал. Он бросилтрубку, схватил с вешалки свое пальто и словно обезумевший выбежал из редакции.

Минут через двадцать Фред стоял у парадного подъезда зеленого коттеджа на Клангенфуртерштрассе, а еще через три минуты, назвав себя судебным чиновником, увидел настоящую Анну Калиновскую.

Теперь Фред Курц понимал, что его служба в газете висит на волоске. Хорошо, если кончится только тем, что его с треском выгонят. Не зря же враги атаковали Курца телефонными звонками.

«Курц, главное — не теряйся, — размышлял молодой «король венской информации», выходя из ворот зеленого коттеджа. — Чего в жизни не случается с нашим братом! Интересно, какое же наказание готовит мне этот «свирепый миллионер»?

А тем временем барон Раух, как раненый бык на арене цирка, метался по будуару жены, свирепо размахивая газетой, натыкаясь на шелковые пуфы.

— Я им покажу! — кричал он. — Они узнают, как посягать на честь барона фон Рауха! Я… я…

— Рудольф, любимый, успокойся… Опомнись. Ведь прислуга слушает. Барон, опомнись. Ты компрометируешь… — умоляла баронесса.

Раух, удивленный последними словами жены, остановился перед ней и вытаращил глаза, словно потерял дар речи. Потом неожиданно поклонился ей:

— О гнедиге фрау, вы сама непорочность! Я безгранично благодарен вам, что вы так оберегаете мою честь, нашу честь. — Он снова сделал комический реверанс. — Очевидно, вы руководствовались высокими побуждениями, когда писали эту записку? — Барон достал из кармана записку жены к Калиновскому, развернул и поднес к глазам жены. — Узнаете свой почерк? Образец добропорядочности, высокой морали, не правда ли? — Он увидел, как Амалия побледнела, и злорадно расхохотался.

Баронесса, плотно сжав губы, зло сверкнула глазами, молча подошла к трюмо и, отомкнув шкатулку, извлекла оттуда конверт с адресом, написанным неровным почерком. Потом, приблизившись к мужу и так же, как он, развернув письмо, протянула его Рауху.

— Я берегу честь нашей фамилии с таким же старанием, как и вы! — съязвила баронесса. — Вы узнаете почерк? Это пишет наша бывшая горничная Эмма, которую вы неизвестно почему уволили. Поздравляю вас, эта «несносная» горничная родила вам дочь. Не желаете ли взглянуть на вашу «наследницу»? — сладеньким голоском жалила баронесса. — Прошу, «татусю»…

Не сводя разъяренного взгляда с мужа, она снова грациозно подошла к шкатулке, достала фотографию голой малютки, затем взяла за рукав барона, который сразу съежился и притих, подвела его к зеркалу. — Не правда ли, малютка похожа на вас?

Служанки, притаившиеся за дверью, были удивлены тишиной, внезапно наступившей в будуаре. Две молоденькие горничные, лакей и Страсак подкрались к самым дверям будуара и затаив дыхание слушали, о чем говорили барон и баронесса.

Здесь их и застал взволнованный пан Любаш.

— Страсак! — выпалил запыхавшийся пан Любаш.

Слуги вмиг разлетелись в разные стороны, оставив у двери растерянного Страсака.

— Страсак, доложите барону, что мне срочно нужно его видеть!

Страсак, глупо улыбаясь, многозначительно приложил палец к губам и прошептал:

— Тсс… Барон очень занят.

— Доложите немедленно! — запальчиво крикнул паи Любаш.

— Не могу, — вытянувшись в струнку, твердо заявил Страсак.

— Не корчите из себя шута! Слышите?! — пан Любаш топнул ногой.

Распахнулась дверь, и вышел барон.

— Кто здесь кричит? О, пан Любаш!..

— На промысле пожар, герр барон, вот депеша! Нужно срочно ехать в Борислав. Через сорок минут уходит экспресс.

Глава шестнадцатая В ТЮРЬМЕ

Моросил дождь. Мерцающий свет газовых фонарей едва освещал тротуары. Прохожие, в плащах или под зонтиками, походили на безликие призраки.

Часов около семи вечера возле узкой калитки бывшего монастыря ордена босых кармелитов, теперь превращенного в тюрьму, остановился закрытый фиакр. Из него вышел высокий, худощавый господин лет тридцати четырех в рединготе и черном атласном цилиндре. Едва ли кому-нибудь из прохожих пришло бы в голову, ЧТО ЭТОТ господин с продолговатым тонким лицом, густыми темными бровями и синеватыми веками, под которыми прятались иссиня-серые проницательные глаза, — директор львовской тайной полиции, надворный советник Генрих Вайцель.

Вайцель не позвонил, как это делают другие, а ручкой зонта три раза постучал о решетку маленького окошка.

Охранник даже не выглянул, ему было известно: так дает о себе знать только директор тайной полиции.

Отодвинулся тяжелый засов, открылась дверь, и Вайцель, даже не глянув на охранника, быстрыми шагами прошел по мрачному коридору и как тень скрылся в кабинете комиссара тюрьмы.

Комиссар тюрьмы, тучный господин с пышными длинными усами и бакенбардами, с минуты на минуту ожидал прихода Вайцеля. Сидя в кресле с высокой готической спинкой, он поспешно просматривал разложенные на письменном столе донесения надзирателей о каком-то арестанте. Им особенно интересовался господин надворный советник.

И когда дверь кабинета бесшумно отворилась, комиссар вскочил с кресла и бросился навстречу Вайцелю, угодливо подхватил у него редингот, цилиндр и зонт, и все это повесил в нише за зеленой шторой.

— Прескверная погода, герр майор, — первым заговорил комиссар тюрьмы, чтобы вызвать Вайцеля на разговор и угадать, в каком настроении шеф.

Вайцель не ответил на замечание.

— Донесение! — приказал он резко и подошел к письменному столу.

— Прошу! Донесение перед вами, герр майор, — щелкнул каблуками комиссар тюрьмы.

Вайцель взглянул на лампу под потолком и поморщился.

Комиссар тюрьмы проворно опустил лампу, швырнул фитиль, подтянул лампу на место и просительно сказал:

— О герр надворный советник, нам бы сюда электричество…

Но Вайцель ни на что не реагировал: он углубился в чтение бумаг.

— Как ведет себя Иван Сокол? — спросил он, подняв голову.

— Целый день беседует с арестантами, расспрашивает каждого о его жизни. У бывалых допытывается про тюремные порядки, разумеется, не без своих комментариев. Собирается книгу писать о нашей тюрьме, прошу прощения, как о символе всей Австрии. Удалось перехватить его письмо.

— Так-так, это очень опасный человек. Но мы его обезвредим. По камере сорок один «А» все?

— Нет, здесь только Сокол. Сейчас покажу остальное.

Комиссар тюрьмы поспешно подошел к сейфу, достал из кармана связку ключей на цепочке и, отомкнув дверцы сейфа, вынул оттуда синюю папку и подал ее Вайцелю.

— Сегодняшние?

— Да, герр майор!

Отобрав несколько листов, Вайцель снова углубился в чтение.

— Что вы ответили Стахуру? — спросил Вайцель, откладывая бумаги в сторону.

— Как было приказано, герр майор: вы заняты и можете его принять только вечером.

— Хорошо, — Вайцель побарабанил пальцами по стеклу на письменном столе. — Пусть приведут его.

— Слушаюсь, герр майор.

Комиссар тюрьмы позвонил. Вошел надзиратель в форме с фиолетовыми петлицами и таким же кантом на форменной шапке.

— Привести из сто пятой.

— Слушаюсь! — козырнул выводной и, повернувшись на каблуке, вышел.

— Мариана Лучевского переведите к уголовникам, в семнадцатую. Большака — из сорок первой «А» в тринадцатую.

— В одиночку?

— Нелепый вопрос. Сколько у вас тринадцатых?

— Виноват, одна, герр майор!

— Выполняйте!

Комиссар тюрьмы выбежал отдавать приказание. Когда же возвратился, Вайцель уже расхаживал по кабинету и посасывал мятный леденец.

— Герр майор, советник Линц опять интересовался, выполнил ли я его приказание, — вкрадчиво проговорил комиссар тюрьмы. — Он угрожал взысканием, если я немедленно не освобожу Ивана Сокола.

— Сколько вы их уже имеете?

— Взысканий? Много… Девяносто шесть, — неохотно ответил комиссар тюрьмы.

— И все — за один и тот же грех?

— Господин надворный советник, у меня нет грехов. Если я держу арестантов больше положенного срока, в этом я не виноват, я выполняю службу и ваш…

— Да, да! Вы это делаете по моему приказу. А потому на взыскания не обращайте внимания.

— Но…

— Хорошо, хорошо, я поговорю с прокурором Линцем, а пока и на этот раз воздержитесь выполнить его приказ. Мы не можем так просто выпустить Сокола, мы должны приставить к нему своих людей. Необходимо еще хотя бы неделю подержать его.

— Слушаюсь, герр майор!

— Вы не обижайтесь, голубчик Кранц, что герр прокурор строг с вами. Понимаете, нельзя допустить, чтобы думали, якобы у нас здесь творятся беззакония, произвол, будто мы можем, независимо от срока осуждения, держать арестанта в тюрьме сколько нам вздумается. Чтобы оградить закон от подобных нападок, прокурор делает вам выговоры. Вы не должны воспринимать их как взыскание и огорчаться. Наоборот, вы должны гордиться ими, как офицер своими ранениями, полученными в сражениях за нашу империю. Эти выговоры — не взыскания, а награда для вас.

— Рад служить нашему добрейшему цисарю Францу-Иосифу! — щелкнул каблуками комиссар тюрьмы, а про себя подумал: «Ну и хитер! Да если выговоры ты считаешь наградами, то помоги тебе бог вместе с прокурором Линцем получать их вдвое больше, чем я!»

Мысли Кранца прервал надзиратель: он привел арестанта из сто пятой камеры.

— Прошу, садитесь, пан Стахур, — обратился Вайцель к арестанту.

— Разрешите быть свободным? — спросил надзиратель у комиссара тюрьмы.

— Мы можем идти, герр майор? — в свою очередь обратился Кранц к Вайцелю.

— Да, вы свободны. Я вызову, когда будете нужны.

Комиссар тюрьмы и надзиратель удалились.

— Присаживайтесь поближе, пан Стахур, — Вайцель указал на стул у письменного стола.

Стахур сел.

— Вы хотели меня видеть?

— Да, — тихо произнес арестант, пронизав Вайцеля пристальным взглядом. — Я еще утром хотел вас видеть…

— Мне передали, но я был как раз занят, — дружелюбно сказал Вайцель. — Значит, согласны?

— Да.

— Вот и чудесно! Только зря поссорились со мной. Я уверен, что вы разумный человек и поймете, кто ваш настоящий друг. Итак, вы согласны помогать мне бороться со смутьянами и бунтовщиками? Имейте в виду, я вас не считаю таким. То, что вы оказались вместе с ними, я объясняю случайностью. Рабочие выступали против Калиновского, который… Да, да, мне известно: его отец мошенническим путем завладел нефтеносным участком земли, принадлежавшим вашему отцу. Вы хотели отомстить ему. Но промысел поджег другой человек, вы тут ни при чем. Кто поджигатель — нам уже известно.

— Конечно, я случайно оказался среди них. Они выступали против хозяина поляка. И этого хозяина, и этих рабочих я… я ненавижу!

— Можете ненавидеть поляков сколько вам угодно, никто вам мешать не станет. А вот рабочих… Вы можете их тоже ненавидеть, однако о вашей ненависти никто не должен знать, кроме меня. Рабочие-поляки должны считать вас своим другом. Так и вам будет лучше, и нам…

Стахур в знак согласия кивнул головой.

— Вы до конца держались с ними, никого не выдали, чем завоевали их уважение. Они вам вполне доверяют.

— Вы так думаете?

— Я не только думаю, а располагаю совершенно точными сведениями. Полиция на основании предположений выводов не делает. Предположение — трамплин к расследованию, но выводы можно делать только на основании неопровержимых фактов.

Вайцель взял с письменного стола несколько листков, которые он только что прочел, и передал Стахуру.

— Прочтите сами и убедитесь, каким авторитетом вы пользуетесь у рабочих.

С любопытством и некоторым недоверием Стахур взял протянутые Вайцелем листки тонкой бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Наверху справа было написано: «Секретно!», а посередине — «Донесение надзирательной службы по камере 41 «А». Далее шла подробная запись разговора двух рабочих о Стахуре. Фамилии рабочих были ему знакомы, и такая подробная запись их разговора удивила Стахура.

«Будто надзиратель сидел в камере вместе с ними и слышал все, — подумал Стахур. — Иначе быть не может».

Ему стало не по себе. «Неужели и меня подслушивали?» — подумал. И если бы Степан Стахур был побрит, Вайцель заметил бы, как тот густо покраснел.

«Боже, какими словами я поносил Вайцеля! Неужели и это записано? А теперь он сидит передо мной и так вежливо разговаривает. Ничего не скажешь, хитра машина тайной полиции. Нет, он не злопамятен, этот Вайцель… А скорее всего, умен! Я ему нужен, вот он и любезен. А в душе… черт лысый знает, что у него там в душе!»

Стахур вздрогнул: из рук Вайцеля выпал карандаш.

«Неужели он и мысли читает?»

Арестант с опаской покосился на Вайцеля. Но тот сосредоточенно читал какую-то бумагу.

«Тьфу, холера! Кажется, я готов приписать этим людям сверхъестественную силу. Откуда он может знать, что я думаю, когда молчу? Ну вот я скажу такое: «Ты шельма! Скотина! Шкура собачья! Крыса! — глядя на Вайцеля, думал Стахур. — Ну, отгадай мои мысли, хлыст ты паршивый! Выставляешь себя богом, хочешь ошеломить меня своим всезнайством, запугать, подсовывая доносы холуев? Погоди, погоди, я разгадаю, как вы это делаете… Не думай, что имеешь дело с дураком…»

На лице Вайцеля и тени злобы — нет, он не подозревает, как поносит его Стахур.

«Интересно, что написано тут?» И Стахур быстро прочел второе и третье донесения. Они имели то же содержание, что и первое: рабочие, арестованные в связи с пожаром на бориславском нефтяном промысле барона Рауха и пана Калиновского, представляли Степана Стахура героем.

«Интересно все же, как они подслушивают? Надо хорошо осмотреть камеру, не пристроен ли в стене какой-нибудь аппарат».

И вдруг осенила новая догадка:

«Может, все это сфабриковано? Может, написано их агентами из арестантов? Очень просто, вот так, как меня, — поймали и заставили».

Стахур еще раз просмотрел донесения, которые держал в руках, и убедился, что все арестованные нефтяники, которых пригнали сюда этапом из Борислава, самого лучшего мнения о нем.

«Черта лысого эти рипныки[28] станут агентами Вайцеля. Скорее голову покладут на плаху… Тьфу, чем я себе голову забиваю! Какое мне дело до секретов Вайцеля? Я решился служить ему, потому что мне выгодно! Полиция сила! Я не хочу гнуть спину, чернеть от кипячки на промыслах, чтобы золото текло в чужие карманы. Я сам, сам хочу быть хозяином!»

— Так вы убедились, пан Стахур, какой вы имеете солидный авторитет? — внезапно спросил Вайцель.

— Выходит, что так…

— Вам нужно сохранить и укрепить добытый авторитет. На этом будет основываться наше с вами сотрудничество. Вы можете считать себя на свободе, однако… неделю вам придется оставаться здесь. Я вам объясню после… А сейчас нам надо совершить маленькую формальность…

Не сводя со Стахура иссиня-серых цепких глаз, Вайцель молча положил перед ним исписанным мелким почерком лист бумаги.

— Я должен подписать? — спросил Стахур, прочтя написанное.

— Да. После вашей подписи наши отношения станут официальными.

«Вот дьявол, заранее знал, что я соглашусь на его предложение», — подумал Стахур и не колеблясь расписался.

Вайцель взял документ, сложил его вчетверо и спрятал в нагрудный карман.

Глава семнадцатая КАМЕРА 41 «А»

Вайцель давал последнее наставление новому агенту:

— Я вызову вас только по вашему сигналу. Сигнал такой: в час обеда, когда в камере будут раздавать пищу, будто невзначай протяните руку с миской, перевернутой вверх дном.

Когда все было закончено, Вайцель вызвал комиссара тюрьмы и приказал отвести Стахура в камеру, откуда недавно перевели Большака и Лучевского.

Зажав под мышкой котомку с вещами, Стахур в сопровождении надзирателя шел по узкому лабиринту тюремных коридоров с множеством дверей по обе стороны. Тускло светили керосиновые лампы. От недостатка воздуха пламя в них еле-еле мерцало.

Несколько раз Стахур натыкался на кирпичные выступы, неожиданно вырастающие перед ним на поворотах коридора. Однако, привыкнув к полумраку, он пошел увереннее, только замедлял шаги на поворотах.

— Стой! — сонным голосом остановил Стахура надзиратель. — Лицом к стенке!

Зазвенели ключи, стукнул железный засов, и вдруг надзиратель рявкнул:

— Не оборачиваться! Кому говорю не оборачиваться?!

— Не ори, нынче ты на коне, а завтра рылом землю будешь рыть, — огрызнулся Стахур, все же успев рассмотреть номер на двери камеры — 41 «А».

Разбуженный шумом, Богдан Ясень прислушался.

«Будто голос Стахура», — встрепенулся он.

— Что-о? Ах ты, пся крев!..

И Богдан узнал голос надзирателя Малютки.

За этим «что-о?» должен был последовать удар, а затем бесчувственного Стахура Малютка втянет в камеру и бросит на пол. Богдан Ясень осторожно подкрался к двери.

В самом деле, надзиратель по привычке хотел пустить в ход кулаки, но помешала боль в забинтованной правой руке. На этот раз пришлось ограничиться угрозой:

— Ты еще меня узнаешь, малютка!

Стахур и не подозревал, чем угрожает ему непослушание надзирателю. Это был верзила с широченными плечами, в полтора раза выше человека с нормальным ростом, иронически прозванный арестантами «Малюткой». Что касается кулаков, то силу их арестанты испытывали на себе почти каждый день.

Если случалось, что какой-нибудь арестант проявлял непокорность, протестуя против тюремных порядков, начальство тюрьмы немедленно посылало на «усмирение» Малютку.

Надзиратель входил в камеру, подзывал к себе непокорного и флегматично спрашивал:

— Ты меня знаешь, малютка?

И не успевал несчастный слово вымолвить, как удар страшной силы, будто пудовая гиря, сваливал узника на цементный пол. Малютка поворачивался и молча, лениво выходил. Не было случая, чтобы Малютка ударял дважды, потому что первый удар приносил обморок, второй грозил смертью. Словом, природа щедро одарила этого типа: и ростом, и силой, и жестокостью, поскупилась лишь на разум и человеческое сердце.

Испытал бы и Стахур силу Малюткиного кулака, если бы надзиратель накануне не поранил себе руку. Говорят, будто он держал пари на дюжину пива, что одним ударом кулака прогонит гвоздь сквозь пятидюймовую доску. Пари он выиграл, но руку повредил.

— Входи!

Массивная деревянная дверь со скрипом отворилась, и Стахур переступил порог. Богдан Ясень сразу узнал его.

— Степан! — услышал Стахур тихий низкий голос.

Стахур обернулся, но в кромешной тьме не мог никого разглядеть.

Кто-то взял его за руку и прошептал:

— Иди за мной. Осторожно, не наступи, тут люди спят. На нарах места не хватает… Да ты что, не узнаешь меня?

— Богдан, ты?

— Узнал, наконец. Иди, иди, тут возле окна будто воздух чище… Кибель[29] переполнен, не позволяют выносить. Их бы самих посадить сюда, хоть на денек…

— Тьфу, на руку наступил, пся крев!

— Куда лезешь? Там и так полно, потерпи до утра, — пробормотал кто-то сквозь сон.

Голос показался Стахуру знакомым. Неужели молодой рипнык с рабочего кружка на промысле?

— Кто тут? Не Стахур ли?

— Он самый и есть, — отозвался Богдан, который тянул Стахура за руку к окну. — Иди и ты к окну, Любомир.

Теперь они сидели возле нар под открытым оконцем, сквозь которое в душную камеру проникал свежий воздух.

— Где Андрей Большак? У вас? Тут?

— Был тут, а с вечера его и Мариана Лучевского перевели.

— И Лучевский с вами?

— Да, все время в этой камере.

— А как Большак? Не проговорился?

— Да где там! — с досадой махнул рукой Богдан. — Бог, чтоб покарать человека, отнимает у него разум. Дурья башка! Признался! Говорит: «Не мог я больше, жизнь мне опостылела, не нужна мне больше, проклятая! Не хочу я, чтобы из-за меня люди невинно страдали. Я поджег — меня и карайте. Ну, зачем накликать на себя проклятья жен и детей тех, которых из-за меня схватили? Я, — говорит, — так пану следователю и заявил. Отняли работу, заморили голодом семью, погубили жену с тремя деточками, вот я и отомстил, поквитался с хозяевами. Теперь делайте, что хотите!» Пан инспектор и говорит Большаку: «Дурень ты! Не твоего ума дело — поджечь промысел. Ты лучше признайся, кто тебя научил». Тогда Большак ему в ответ: «Поджечь дело не мудрое, зачем меня учить? Сам я, сам!» А тот свое: «Поджег не ты, подожгло твоими руками тайное общество социалистов. Ты лишь игрушка в их руках. Тебя научили. Тебя научил член тайного общества Степан Стахур. Признайся, дурень, облегчишь свою вину».

Большак стоит на своем: «Чего вы зря возводите напраслину на невинных людей? Я поджег, я и в ответе. А то смотрите, как бы вам за ваше усердие голову не оторвали те, которых вы хотите зря погубить!»

— Молодец Большак! — восхищенно прошептал Стахур. — Я не ошибался, знал, что он не продаст.

— Молодец-то он молодец, — сочувственно сказал Любомир, — да пан инспектор не унимается. Замучили бедного Большака. Утром и вечером допросы, а он твердит одно: «Я поджег, никакого тайного общества не знаю, никто меня не учил».

— Ты расскажи, Любомир, как его пан инспектор вывел из терпения, — усмехнулся Богдан.

— Так это же умора! — Любомир даже не заметил, как начал говорить полным голосом, и рассказал историю, известную всем в камере: — Начал пан инспектор сулить золотые горы Большаку, только бы тот подтвердил, что это студенты-социалисты с твоей, Степан, помощью научили его, как поджечь промысел. Большак сразу и спрашивает: «Скажите, прошу пана, у вас братья есть?» А тот ему: «Тебе зачем?» Большак — не дурак, говорит: «Я, прошу пана, пятнадцать дней на ваши вопросы отвечаю, а вы на один мой вопрос не хотите ответить!» Тогда пан инспектор и говорит ему: «Ну, нас три брата. Дальше что?» Большак свое: «А сестра есть?» Интересно стало пану инспектору, к чему это Большак клонит. «Да, есть сестра», — отвечает. «Ну вот, а что бы к примеру такое, — говорит Большак, — над вашей сестрой какой-нибудь панычик поглумился?» При этих словах пан инспектор покраснел, как перец осенью, но слушает, не перебивает. «И вот, — ведет дальше Большак, — меньшой ваш брат, самый горячий, возьми да и убей обидчика. Полиция схватила вас всех троих. Наседают на вас, прошу пана, потому, что вы самый старший. Издеваются, пытают, дознаться хотят, кто убил… Говорят вам: если не скажете — ваша вина! Так вы, прошу пана, указали бы на брата?» — «А как же, сказал бы правду как перед богом», — отвечает инспектор. «Я так и знал! — Большак ему. — Чтобы спасти свою шкуру, вы бы и двух братьев разом продали бы, не то что одного…» Пан инспектор и слова ему больше вымолвить не дал, взорвался: «Ах ты, быдло! Да как ты смеешь? Пся крев! Да я тебя, дурня, в тюрьме сгною!» Наш Большак как ни в чем не бывало повернулся к нему спиной и так спокойно говорит: «Поцелуйте меня в задок, прошу пана».

На нарах под окном кто-то тихо засмеялся.

— Разбудили тебя, Иван? — извиняющимся тоном спросил Богдан.

— Да я и не спал вовсе, — ответил Иван Сокол.

— Пан Любомир, чем все это кончилось? Пан инспектор поцеловал? — наивно спросил голос с другого конца камеры.

Теперь рассмеялись все, кто не спал.

— Поцеловал, — сквозь смех ответил Любомир.

— Любомир, потише! Или вы забыли?.. — напомнил Богдан и, наклонившись к Стахуру, объяснил: — В камере есть сыпак.[30]

— Тьфу, я и вправду позабыл! — сплюнул парень и заговорил шепотом: — После этого случая Большака бросили на трое суток в карцер. А потом снова к нам…

— Нынче, как привели меня с допроса, Большака и Мариана Лучевского уже не было, — заговорил Богдан. — Пока что неизвестно, в какую камеру их бросили. Утром узнаем. Вот так, брат Степан, теперь нас хотят заарканить. — В голосе Богдана зазвучала тревога. — Следствие пытается доказать, будто пожар организовали социалисты, ну, тайное товарищество студентов-революционеров. Вот тут, — кивнул Богдан на нары под окном, — лежит студент Иван Сокол — мой земляк, сын кузнеца из нашего села в Карпатах. Он в этом… универку[31] учится. Его с товарищами, тоже студентами, прошлым летом арестовали будто за то, что они народ звали браться за сокыру,[32] против цисаря, графов и баронов на бунт поднимали. Судили их. Хотели живьем сожрать, но не вышло. Студенты — народ смекалистый, завзятый! Теперь их хотят подлостью, силой взять. Студентам давно на волю пора, а их держат в этой проклятущей яме, хотят-таки добиться своего. Сегодня пан инспектор новую песенку завел. Привели меня на допрос, а его будто подменили. Таким медовым голоском и «сигаретку, будь ласка», и «ближе к столу, прошу пана». Ну, прямо-таки кум-сват, шнапса только не хватает. А я себе думаю: с чего бы он? Будто позабыл, что вчера быдлом величал, грозился в яме сгноить, а тут: «Вы обижены на меня, пане Ясень?» Думаю я себе: «Прикидывайся, прикидывайся, панычику, хоть кумом, хоть сватом — знаем мы панские штучки! Посмотрим, какой новый капкан готовишь». Пан инспектор вытянул из кармана беленький платочек, снял с носа окуляры, или как там их — пенсне. Протирает стекла и молчит. Обдумывает, видно, с какого боку начать. Я тоже молчу, курю, дым пускаю. Вытер свои пенсне пан инспектор, нацепил на нос и уставился на меня. «Знаете, пан Ясень, у меня есть для вас хорошая новость. Следствию, говорит, известно, кто поджег нефтяной промысел. Злоумышленник сам сознался, поэтому и решено всех вас освободить… При условии: если вы без утайки ответите на один незначительный вопрос. Я говорю — незначительный потому, что люди, о которых пойдет разговор, давно арестованы и осуждены. Так что если ничего нового не прибавите, зато лишний раз подтвердите показания вашего товарища Андрея Большака, поможете ему. Пан Большак признался, что у него и в мыслях не было совершить преступление, что его опутали студенты из Львова, которые часто приезжали в Борислав. Он называл какого-то Ивана Сокола. Скажите, пан Ясень, вы знаете Ивана Сокола?»

Понял я, куда пан инспектор клонит. Видно, хочет всему делу дать другой поворот, мол, это сделал Большак, которого научило тайное общество социалистов. Потому инспектор и приплел студентов из Львова и Ивана Сокола. Тут меня взяла охота немного потешиться над хитрым паночком. Делаю вид, будто что-то припоминаю. «Иван Сокол?» — спрашиваю. А он ко мне: «Да, да! Иван Сокол» — «А не тот ли… невысокий, рыжеватый, с большим умным лбом?» — «Да, да, он!» — обрадовался пан инспектор и облизался, будто ложку меду съел.

Я себе улыбаюсь, да и говорю: «Так, Ивана Сокола я хорошо знаю». — «Очень разумно с вашей стороны, что правду говорите», — хвалит пан инспектор. А я ему: «Прошу пана, Сокола многие рабочие с нашего промысла знают». — «Так, так! Я вижу, вы честный человек, пан Ясень. Скажите, прошу пана, много ли раз вы встречались с Иваном Соколом». — «Ну, как вам сказать, пан инспектор… Да, может, раз пятнадцать», — отвечаю деликатно. «О чем же он с вами говорил?» — насторожился пан инспектор, точно пес на охоте, почуяв дичь.

Я и отвечаю ему: «Сокол говорил, что нет на всей земле правды, а у нас, в Галичине, тем более. Вот, засудили его за то, что правду людям говорил, и невинного до криминалу[33] кинули. Хоть срок давно кончился и пора Соколу на воле быть, а власти и чиновники держат его в яме».

Чтоб припугнуть пана инспектора, добавляю: «Иван Сокол жалобу написал в Вену, самому цисарю Францу-Иосифу».

Гляжу, морда пана инспектора как-то вытянулась, подозрительно смотрит он на меня и спрашивает: «Погодите, погодите, пан Ясень, где же вы виделись со студентом Иваном Соколом?»

«Да где ж? — отвечаю. — Слава Йсу, мы с ним пятнадцать дней в одной камере томимся».

Люди, глянули б вы на него в эту минуту! Я ж говорю — настоящий пес охотничий, увидевший, что перед ним не дичь, а чучело.

— Разве он не знал, что вы в одной камере сидите? — пожал плечами Стахур.

— Позже мне Иван растолковал: мы должны были сидеть в разных камерах, но комиссар тюрьмы спьяна втолкнул нас в одну. А может быть, пан инспектор с перепою позабыл, где сидит Иван Сокол?

— Разве он не знал, что вы с Иваном Соколом из одного села?

— Знал, сучий сын, как не знать. Хитрый, шельма! Крутился, вертелся, мол, неужели я раньше, до криминала, не видел и не знал Ивана Сокола? А я говорю: «Где мне ученых людей, разных там академиков знать? Я человек рабочий». А он опять: «Может, когда и встречались? Вспомните!» — «Та я, пан инспектор, свою память с хлебом съел», — отвечаю.

Снял он с носа пенсне, прищурился и цедит сквозь зубы: «А не припоминаешь ли ты, быдло, что ваши хаты в двух шагах друг от друга? Не помнишь ли, что Сокол был твоим лучшим другом, что с ним вместе на рыбу ходили, книги запрещенные читали? Ну, что ты теперь скажешь, пся крев? Может, и вправду память с хлебом съел? Не прикидывайся дураком! Расскажи, зачем приезжал Иван Сокол в Борислав. Ведь ночевал он у тебя! О чем вы с ним говорили? Кто был с вами?»

Я обомлел, дар речи потерял. Молчу. А он опять ко мне, но уже медовым голоском: «Так вот, пан Ясень, ступайте назад в камеру и хорошенько подумайте. Завтра я вас вызову. И не воображайте, прошу пана, что перед вами дурак, потому что сами в дураках окажетесь. Я к вам, кажется, хорошо отношусь, и вы должны мне чистосердечно рассказать все, как это сделал Андрей Большак. Я же помогу вам выпутаться из беды».

— Брешет, пес! Большак только себя погубил! — перебил Богдана Любомир.

— Конечно. Большак ничего не знает, выдавать ему нечего. Засыпает нас другой, — предположил Стахур.

— Да, да, кто-то другой, — совсем понизив голос, прошептал Богдан. — Но бес его знает, что мне завтра плести на допросе.

— Погоди, Богдан, дай подумать, — сказал Стахур, скрестив на груди руки.

Храпели и стонали сонные арестанты, скрючившись на двухэтажных деревянных нарах, на холодном цементном полу.

Вдруг раздался жалобный крик и рыдания:

— Зофья! Зофья!

— Снова Стаковский… Несчастный… — в голосе Любомира прозвучало сострадание.

— Что за человек? — полюбопытствовал Стахур.

— Крестьянин. Графский эконом надругался над eго женой, а этот дурень, Стаковский, нет чтоб того негодяя зарубить, взял да жинку топором… Сын остался сироткой. Очень, видно, любил жинку. Только и бредит: «Зофья! Зофья!» Хотел руки на себя наложить, да мы не дали. Утром посмотришь на него, человек от горя совсем обезумел.

— А скажи мне, Богдан, кто знал или видел, что Иван Сокол ночевал у тебя? — неожиданно спросил Стахур.

— Сейчас трудно сказать, целый год прошел, — попробовал вспомнить Богдан. — Тебя тогда еще не было с нами… Уверен: никто не знал, кроме товарищей из нашего рабочего кружка.

— А Андрей Большак?

— Откуда?

— Вас тогда маленькая горстка была. Припомни, Богдан, кто бы мог знать? Ну, припомни, — настаивал Стахур.

— Их было человек семь… — Богдан, с опаской всматриваясь в темноту камеры, наклонился к Стахуру и назвал семь фамилий. — Всех семерых и арестовали. Тут, в камере, трое: я, Любомир Кинаш и Мариан Лучевский. В девятнадцатой сидит Владислав Дембский, в тридцать восьмой — Евген Вовк, кажется, в пятьдесят пятой — Марко Лоза, а в шестьдесят третьей — Федько Лях. Вот и все.

— Друже мой Богдан, один из семи — иуда. Любомир, ты считаешь, что тут в камере есть сыпак. А чем подтвердишь?

— Гм, почему я так думаю?.. Да потому, что каждое паше слово пан инспектор знает, точно сам он тут сидит. Или он сквозь стены слышит? Ясно, сыпак доносит.

Стахур вспомнил донесения, которые читал у Вайцеля, и задумался. «На всех трех листках приводится разговор Богдана и Любомира обо мне… Кто же это?..»

Под нарами, сквозь сдавленные рыдания, снова послышалось:

— Зофья! Моя бедная Зофья!

«Стаковский! Э, герр Вайцель — плохой игрок, карты его просвечиваются. Полоумный артист здесь больше не нужен. Вайцель должен убрать его. Раз здесь нет Мариана Лучевского, не нужен и сыпак. Только тогда Мариан Лучевский сыграет предназначенную ему роль… Интересно, Иван Сокол спит или слушает нас? Хитроумный он, молчит все. Ничего. Раскусим и тебя… Ага, кашляет, значит — не спит».

— Тяжелые у меня думы, братья, — вздохнув, прошептал Стахур, но так, что услышал Иван Сокол. — Сыпака надо раскрыть.

Сокол, до сих пор лежавший головой к окну, привстал, а затем снова лег, уже лицом к собеседникам, и подпер кулаком подбородок.

— Не спишь, Иван? Зря не мучь себя, что-нибудь придумаем, — подбодрил друга Богдан. — Вот познакомься, тоже из наших, бориславских, — Степан Стахур.

— Очень рад, — Стахур крепко пожал Соколу руку. — Академики — наши первые друзья и братья! — горячо зашептал Стахур. — Мы должны грудью своей прикрыть их. Мысли у меня такие, братья: нужно крепко держать язык за зубами.

— Ну, знаешь… — обиделся Любомир.

— Напрасно кипишь, парень, правду говорю, — спокойно осадил его Стахур. — Если бы мы умели язык за зубами держать, сыпаку нечего было бы тут делать. Я подозреваю Мариана Лучевского.

— Да ты обалдел, что ли? — сердито оборвал Богдан.

— Вероятно, пан Стахур, вы имеете какие-то основания обвинять Лучевского? Может, поделитесь ими? — вмешался в разговор Иван Сокол.

Стахур обрадовался, что, наконец, Сокол заговорил, и продолжал:

— Я так думаю, друже, если в одной комнате, в четырех глухих стенах, говорят семь человек и о разговоре узнает восьмой в другом конце города, то вполне логично, что разговор ему передал один из семи. Не так ли?

— Почему же вы решили, что седьмым должен быть Мариан Лучевский? — не скрывая тревоги, спросил Сокол.

— Вопрос законный. Отвечу: за день до пожара на промысле я встретил Большака и Лучевского около шинка одноглазого Янкеля. Оба подвыпившие, только Большак больше захмелел. Ясно, что напоил Лучевский, потому как у Большака не водятся деньги — каждый скажет. Ведь даже на похороны жены и детей мы собирали ему. Я подумал, что Лучевский напоил Большака, посоветовал ему потопить горе в вине. Но разговор пойдет о другом… Как сейчас помню… Увидели они меня, подошли. Андрей Большак плачет, проклинает управляющего Любаша, так как считает главным виновником своего несчастья. «Отплачу! Я отплачу!» — твердит Андрей. Я возьми да и скажи ему: «Если бы волк разорвал моего теленка и я задумал отомстить, я отрубил бы ему не хвост, а голову. Пан Любаш — хвост, а голова — хозяин!» — «Да где ж я хозяев достану, когда они в Вене живут!» — схватился за голову Большак. Тут я ему и говорю: «Чтобы скотина сдохла, не обязательно стукнуть ее по башке топором. Достаточно оставить голодной, уничтожить ее корм».

«Поджечь промысел!.. Промысел поджечь!» — глянул на меня безумными глазами Андрей Большак.

А Лучевский обрадованно к нему: «Говорил я тебе, Степан — умный человек, он посоветует, что делать».

— Где совесть, люди? В первый же день, когда пригнали нас цюпасом[34] во Львов и меня поволокли на допрос, пан инспектор знал про наш разговор. От меня он только требовал назвать членов тайного общества, связанных со львовскими социалистами, и сознаться, будто тайное общество поручило мне толкнуть Большака на поджог промысла. Вот я и спрашиваю вас, братья мои дорогие, откуда пан инспектор узнал наш этот разговор? Кто мог сказать? Я? Нет! Большак? Нет! Остается третий. А третий — Лучевский. Вот и основание, друже студент, считать сыпаком Лучевского.

Доводы Стахура выглядели убедительно. Богдан и Любомир подавленно молчали. Молчал и Сокол. Не находил слов, чтобы возразить Стахуру, о котором много хорошего говорили ему Богдан Ясень, да и сам Мариан Лучевский.

— Как вы считаете, друже, — доверительно зашептал Стахур, — верно ли будет, если мы сделаем так: пусть на допросе Богдан начисто отрицает ваше пребывание в Бориславе и до, и после пожара. Тогда, я уверен, пан инспектор начнет приводить разговоры, какие вы, пан Сокол, вели с Ясенем, потому что захочет припереть Богдана к стенке. Тут и надо припомнить, присутствовал ли при этих разговорах Мариан Лучевский. Если хоть один разговор, о котором упомянет пан инспектор, состоялся без Лучевского, наплюйте мне в глаза.

— Да ты что, Степан! Мариан с первых дней с нами. Он хоть и поляк, а последним куском хлеба, как брат, всегда поделится. Не возьму я греха на душу, за ним ничего плохого не замечал. Да и тебя, Степан, когда ты на промысле появился, Мариан в своей хибарке приютил.

— Выходит, я клевещу?

— Нет, нет, что ты, Степан! Я не то хотел сказать… Понимаешь, трудно… Ты нас как-то сразу ошеломил, дай опомниться… Я стараюсь припомнить хоть что-нибудь плохое о нем…

— Что ж, Богдан, авось пан инспектор устроит тебе очную ставку с иудой, тогда увидишь его лицо без маски! — В голосе Стахура прозвучал острый, глубокий укор.

В темноте Иван Сокол не видел лица Стахура, но из разговора почувствовал, что это человек с сильным характером. Его суждения отличались логикой и свидетельствовали о незаурядном уме.

Сокол задумался над словами Стахура. Разум говорил ему, что доводы Стахура беспощадно изобличают Мариана Лучевского, но сердце поэта, исполненное чистой веры в людей, отказывалось верить, что товарищ — предатель. Нет, Мариан Лучевский, жадно рвущийся к тем, кто расчищает путь к правде и справедливости, не мог согласиться на подлую сделку с врагами. Разве не он, кого нужда заставила почти с детства батрачить, а потом надрываться на промысле, — не он первый помогал Богдану Ясеню собирать среди рабочих деньги для бедных, больных или безработных?

И припомнил Сокол, как однажды в Петров день Богдан Ясень и Мариан Лучевский встретили его на Тустановической дороге. Свернули на тропинку, ведущую к Бориславу, перебрели речку и, поднявшись на высокий, крутой берег, густо поросший орешником, остановились у родника, бьющего из-под старой ветвистой липы. Солнце, казалось, зацепилось за лесистые вершины Карпат, последние лучи его нежно золотили кроны деревьев, и по земле ползли предвечерние тени.

Иван Сокол склонился над родником, и когда, зачерпнув ладонями воду, поднес ее ко рту, вдруг услышал голос Мариана Лучевского. Он громко читал:

…Из самых недр земли, струясь фонтаном,
Свой бег вода вовек не прекратит,
Детей весны она животворит.
Цветущих вкруг нее благоуханно…
Степной родник с чудесными струями  —
Народа мощный дух; и в скорби изнывая,
Звучит он сердцу сердцем и словами.
Как под землей бежит струя живая,
Так из глубин, неведомых веками,
Слова родятся, сердце зажигая!
— Откуда вы это знаете? — с радостным удивлением спросил Сокол.

— Так она называется «Народная песня». Почему же удивляетесь, что и я ее знаю? Или меня за народ не считаете?

Все трое засмеялись.

— Ты, Иван, когда приходил, забыл журнал в моей хибарке, — объяснил Богдан. — А Мариан прочитал и выучил наизусть.

И, обнявшись, они пошли в сторону низеньких, маленьких, как собачьи конурки, хибарок…

Мысли Сокола снова вернулись к словам Стахура.

«Мариан, любивший пошутить и посмеяться, смелый в мечтах, казалось беззаветно преданный рабочему делу, Мариан — лжец и предатель? — Стучала в висках кровь. — Не понимаю, зачем же каждый раз его водили на допрос и, продержав в пустой комнате два-три часа, не спросив ни одного слова, возвращали в камеру? Как он негодовал! Неужели можно так искусно притворяться?»

Студент Сокол всей душой хотел, чтобы Стахур ошибся.

Глава восемнадцатая НАЧАЛО КАРЬЕРЫ

Узников разбудил звон ключей.

— Взять кибель! Выходи! Быстро! — выкрикивал старший надзиратель.

От выкриков узники просыпались, вскакивали, будили спящих и спешили построиться в два ряда посередине камеры. Двое назначенных с вечера старшим по камере подошли к параше, подняли ее за уши и осторожно вынесли из камеры.

— Выходи, марш! — скомандовал надзиратель. — Бегом!

Камера быстро опустела.

Часто случалось и так: если почему-либо старшему надзирателю казалось, что арестанты недостаточно быстро выполняют его приказание, он молча запирал дверь и уходил. Это означало, что камера наказана и заключенных в отхожее место поведут в последнюю очередь, после арестантов всех камер, размещенных на этаже. А в подвале, где помещалась камера сорок один «А», томилось более ста узников. Наказанные ожидали очереди почти полдня.

Сегодня старший надзиратель был в благодушном настроении.

Арестанты, которые вынесли парашу, вернулись в камеру раньше всех и принялись за уборку. Щеток для уборки не давали, и цементный пол приходилось подметать метелками из хвороста. Поднялась пыль. Уборщики не успели вынести мусор, когда пригнали заключенных. Наступая на кучу мусора, они снова разносили его по камере.

У кого был табак, те быстро скрутили самокрутки, набили трубки, а те, кто побогаче, задымили даже сигаретами, ожидая кофе.

Стахур достал припрятанную пачку сигарет, предложил товарищам и сам закурил. Перед ним робко остановился босой, оборванный, обросший черной бородой человек. Неприятно поражал его бледный лоб, острый нос, нервно раздувающиеся ноздри и дикий, боязливый взгляд голубых глаз.

— Прошу пана угостить меня сигаретой.

— Это Стаковский, — шепнул Любомир.

Стахур испытующе заглянул в глубоко запавшие глаза Стаковского, почему-то уверенный, что это сыпак, но в глазах узника не уловил и тени смущения или замешательства.

«Опытный артист», — подумал Стахур, протягивая сигарету. Чиркнул зажигалкой, дал прикурить. Когда Стаковский поблагодарил, Стахуру показалось, будто едва приметная ироническая улыбка промелькнула на его лице. Через секунду Стаковский бросился под нары, забился в темный уголок и умолк.

— Несчастный человек, — искренне пожалел Стаковского Иван.

В «бельэтаже», как шутя прозвал Сокол верхние нары, «квартировали» преимущественно уголовники. Четыре вора азартно играли самодельными картами в стос. Один из них, совсем молодой, проиграв всю одежду, сидел в одних кальсонах и дрожал от холода. На груди у него синела вытатуированная могила с крестом, на котором примостился ворон. Левую руку ниже локтя украшал кортик, обвитый змеей, и три карты. Выше локтя до плеча синели бутылка и рюмка. На широкой спине красовалась нагая женщина с распущенными длинными волосами.

Рядом с этим вором, подогнув под себя ноги, нервно тасовал карты второй, чахоточный с виду, в зеленом жилете, надетом прямо на голое тело, с котелком на голове. Третий партнер одет был сравнительно хорошо, но сидел босой: лакированные штиблеты успел проиграть. Четвертый арестант, с одутловатым лицом алкоголика, зажал в уголке мясистых губ дымящуюся сигарету и облокотился на груду выигранных вещей. Презрительно улыбаясь, он ждал, пока ему вручат перетасованную колоду карт.

— На что играешь? — спросил он того, который сидел вкальсонах.

— На пиджак этого фраера, — кивнул тот в сторону Стахура.

— Сколько ценишь?

— Два гульдена.[35]

— Держи карту!

Уголовники называли тюрьму родным домом. И действительно, глядя на них, нельзя было сказать, что они себя здесь плохо чувствуют. Всем своим видом, поведением они резко отличались от остальных обитателей камеры. И теперь, когда камеру набили рабочими, пригнанными из Борислава, и людям не хватало места даже на полу, эти «аристократы» занимали лучшие места на верхних нарах. Там было и чище, и теплее. Правда, испарения отравляли воздух, но это их мало заботило.

Шум в камере прекратился, как только внесли кофе. Хотя не каждому хотелось пить эту мутную жидкость, но в очередь выстроились все, потому что к кофе давали ломтик хлеба.

Время между завтраком и обедом тянулось в томительном голодном ожидании. По мере приближения обеда люди заметно оживлялись.

Наконец растворилась дверь. Два арестанта внесли в камеру ушат с «баландой», как называли узники тюремный суп. С длинным черпаком в руке вошел повар.

Тихо переговариваясь между собой, узники медленно подвигались к ушату.

Повар молча наливал в протянутую глиняную миску суп, а арестант тут же проверял ложкой, не выпало ли ему такое счастье, как пара картофелин или бобов. Некоторые, не обнаружив ничего, просили повара добавить немного гущи. Тот иногда давал, а иногда замахивался черпаком, что зависело, вероятно, от того, «с какой ноги повар сегодня встал».

Получив «баланду», узники усаживались — кто на нарах, кто на полу, а некоторые из небрезгливых — на крышке параши. Ели молча, тщательно выскребывая деревянными ложками даже опустевшие миски, стараясь продлить удовольствие, ибо знали, что до следующего утра есть больше не дадут.

Пар клубился над головами узников, медленно подымаясь вверх, к единственному окошку. Как только луч света пробивался сквозь пар и освещал камеру, в нем скользили мириады пылинок. Казалось, что воздух в камере состоит из сплошной массы пылинок, и люди вдыхали их, будто стараясь разрядить эту массу, но она сгущалась, и дышать становилось труднее.

Последними к повару подходили друзья Сокола. Несмотря на протесты студента, у них установился такой порядок: сначала получал Сокол, за ним Большак, потом Лучевский, Кинаш и Ясень.

Сегодня установленная очередность нарушилась — не было Большака и Лучевского. К тому же появился Стахур, который настоял, чтобы Богдан Ясень стал впереди него.

Когда дошла очередь Стахура, повар едва не пролил обед на пол — Стахур свою миску держал вверх дном.

— Ты что? Сыт? — хмуро спросил повар.

— Как же, от вашей «баланды» аж пузо распирает, — съязвил Стахур. — Давай хлеб.

После обеда увели на допрос Любомира Кинаша, Стаковского и Ясеня.

Стахур ждал, что скоро и его вызовут, но прошло больше часа, а за ним не приходили. «Неужели повар не понял сигнала? Или, может быть, Вайцель не пришел? Или… Черт лысый знает, что они там думают!»

Угнетенный Стахур подошел к Ивану Соколу, задумчиво глядящему на окно с решеткой. За окном падал мокрый снег.

— Друже студент, о чем вы так размечтались?

— О чем? — в глазах Сокола вспыхнул гнев. — Я думаю, друже Стахур, как много еще понадобится сил и жертв, чтобы рухнули решетки тюрьмы, в которой изнемогает наш порабощенный народ, тюрьмы, в которой на протяжении стольких столетий менялись лишь мундиры тюремщиков.

— Народ в тюрьме, земля в ярме! — стиснул кулаки Стахур.

— Вот так, — вздохнул Иван Сокол. — И о будущем своих потомков очень тревожатся сейчас «отцы нашего народа». Горюют они о том, что нет у нас безлюдных пустынь, где бы социалисты могли свободно предаваться своим теориям. Они мечтают о сибирской каторге для нас с вами и упрекают правительство и полицию, что те не принимают мер, чтобы обезвредить таких, как мы.

Открылись двери, и на пороге камеры появился Малютка.

— Стахура на допрос!


Малютка привел Стахура в кабинет комиссара тюрьмы.

— Вот стул, садись и жди, пока придет начальство, — пробормотал надзиратель, словно забыв о вчерашней стычке с узником. Засунув руки в карманы, Стахур подошел к письменному столу и краем глаза начал разглядывать обложку иллюстрированного юмористического журнала.

Если бы сквозь толстую кирпичную стену можно было что-нибудь увидеть, Стахур убедился бы, что он вчера не ошибся: Стаковский именно в это время информировал Вайцеля и комиссара тюрьмы Кранца о ночном разговоре в камере сорок один «А».

Вчера вечером, когда Стахура привели в камеру, Стаковский не спал. Услышав, что завязался разговор между новичком и рабочими из Борислава, Стаковский подполз под нары и стал подслушивать.

— Ой, как тяжко, пане директор, когда совсем рядом подслушиваешь. А что если вдруг у тебя запершит в горле и захочется кашлянуть? Нужно крепко закрыть рот и пересилить кашель. А чем больше стараешься пересилить, тем сильнее одолевает чертов кашель. Так случилось ночью и со мной. А в это время, как на беду, все умолкли. Тогда я притворился, будто брежу, — я часто делаю так по ночам, чтобы показать, как терзаюсь «убийством моей жены». Глупые люди! Верят, даже жалеют, стараются утешить. Ха-ха-ха! Так вот, крикнул я пару раз «Зофья», «Зофья», будто жену зову. Слышу, Кинаш говорит: «Опять этот Стаковский плачет во сне. Несчастный…» А Стахур спрашивает: «Что за человек?»

Детально, не упуская ни малейшей подробности, Стаковский передал весь разговор Стахура с Иваном Соколом, Богданом Ясенем и Любомиром Кинашем.

— Вот шельма! И ловок же ты, — восхищенно сказал Кранц.

— Повторите фамилии, которые назвал Ясень Стахуру, — попросил Вайцель.

— Любомир Кинаш, Мариан Лучевский, Владислав Дембский, Евген Вовк, Марко Лоза, Федько Лях. Ясень сказал, что все они арестованы и сидят в тюрьме в разных камерах.

Последних слов Стаковского Вайцель не слушал. В эту минуту он подумал о другом: «Поверил ли Сокол Стахуру, что Лучевский — провокатор?» Он анализировал реплики, детали, сообщенные Стаковским, чтобы убедиться, действительно ли у ночных собеседников Стахура возникли подозрения к Лучевскому.

Вайцель решил, что нужно выслушать Стахура, сопоставить его сообщение с рассказом Стаковского и только тогда делать вывод.

— Стаковского ведите к парикмахеру, — приказал он Кранцу. — Надо побрить, затем накормить, только… спиртного в меру. И в четырнадцатую камеру, к этому доктору…

Вайцель обернулся к Стаковскому и едва заметно улыбнулся, что очень редко с ним случалось и означало: он доволен.

— Наш агент арестовал в кафе подозрительного субъекта. Мы пока не знаем, кто он такой. По документам — Клемент Ванек, чех, житель Праги, врач. Но агент утверждает, что паспорт фальшивый, что арестованный — не чех, а русский, царский шпион. Вы должны вывернуть этого врага наизнанку, — понизил голос Вайцель. — Говорят, он гипнотизер. Проверьте. Пусть он вас усыпит. Придумайте себе профессию и новую фамилию. Выдавайте себя за русина. Назовите себя учителем из Дрогобыча, что вы приехали к брату во Львов. Арестовали же вас сегодня вместе с братом. Если он проявит интерес, вы осторожно, намеком, дайте понять: брат ваш — социалист, и вы приехали не просто повидаться, а с кое-какими важными поручениями. Больше не фантазируйте. Посмотрите, как он будет реагировать. После мы встретимся и продумаем ваше дальнейшее поведение.

— Я выбрал себе новую фамилию, пан директор. Антон Захарчук — так зовут моего соседа по квартире.

— Хорошо. Чтобы вы знали, пан Захарчук: нам важно установить, связан ли врач чех с Иваном Соколом. Имейте в виду: с чехом держитесь чрезвычайно осторожно. Не проявляйте особой активности. Пусть он сам говорит, а вы только поддакивайте. Разумеется, это не означает быть безынициативным. В нужный момент сумейте подогреть разговор, вставить словечко. О, да что я зря теряю время, будто вы новичок! Пан Захарчук, если вам удастся выяснить связи этого доктора с Иваном Соколом, ждите награды. До свиданья, — заключил свое наставление Вайцель и, не подавая руки, пошел в кабинет комиссара тюрьмы, где его ждал Стахур.

Выслушав Стахура и сопоставив рассказ его и Стаковского, Вайцель пришел к заключению, что легенда Стахура о предательстве Лучевского воспринята заключенными так, как он и рассчитывал.

— Чудесно, пан Стахур. Теперь следователь во время допроса сделает так, чтобы подозрение, которое вы заронили в душу Богдана Ясеня, укрепилось. После этого ваша задача — добиться, чтобы кто-нибудь из вашей камеры по тюремному «телеграфу» передал в другие камеры, что Мариан Лучевский предатель. Ясно?

— Да.

— Когда все проделаете, я устрою, чтобы Мариан Лучевский «покончил жизнь самоубийством». Против вас нельзя оставлять ни одной улики. Мертвый Лучевский никому не докажет, что он не предатель. Таким образом ваш авторитет среди рабочих станет непререкаемым.

— Герр Вайцель, мне кажется, что, пока я в камере сорок один «А», там… — Он хотел сказать: «Не нужен сыпак», но замялся и произнес: — Там не нужен второй агент.

Вайцель пронзил Стахура испытующим взглядом и спросил:

— А разве там есть?

— Я не думаю, чтобы вы ценили меня, если я не буду с вами откровенен. Да, есть! Стаковского следует перевести в другую камеру, он может мне помешать.

— Так думаете вы или еще кто-нибудь в камере? — с едва заметной досадой в голосе спросил Вайцель.

— Я один так думаю. В камере все его жалеют, никто и не подозревает…

Вайцель успокоился, однако прозорливость Стахура поразила его. «Да, он хорошо начал свою карьеру! Его надо беречь — далеко пойдет… Пожалуй, только такой — умный, сильный агент и способен стать неотступной тенью Ивана Сокола», — подумал. А вслух сказал:

— Стаковского убрали из вашей камеры.

Теперь Вайцель был совершенно уверен, что все, что скажет Сокол, станет известным полиции.

Глава девятнадцатая «САМОУБИЙСТВО» МАРИАНА ЛУЧЕВСКОГО

Доктор, в камеру к которому бросили «учителя» Антона Захарчука, оказался общительным, остроумным, добродушным человеком. На тюремные запреты он не обращал внимания и, расхаживая по камере, мягким баритоном импровизировал мелодию на слова какого-то чешского поэта.

— Подпевай, брат! — настаивал он, останавливаясь перед Захарчуком и теребя его за лацкан сюртука. Неожиданно он прерывал пение, хватал Захарчука за руки и пускался с ним в пляс по узкой, тесной камере.

Захарчук никак не мог раскусить доктора: то ли это человек с «поврежденным чердаком», то ли шарлатан, которого Вайцель по ошибке принял за опасного преступника. Как бы там ни было, но в голове «учителя» никак не укладывалось: доктор — и такой характер. Да он скорее похож на бродячего артиста! Особенно когда распевает:

— Ой Галина, ой дивчина.
Милая моя!
В свою очередь доктор, хорошо знавший фокусы тюремщиков, сразу раскусил, что за «учитель» Антон Захарчук. И решил агента тайной полиции оставить в дураках.

Ванек подсел к «учителю» на топчан и с таинственным видом зашептал:

— Так вы говорите, что вас — за политику?

— За это самое. А вас за что? — Захарчуку прямо дух перехватило — наконец представился случай завязать серьезный разговор.

— Да и меня за это, — поглядывая на дверь, сказал доктор. — Может быть, по одному делу сидим?

— Меня тайняк[36] арестовал в кафе «Атлантик» за бутылкой «Златой Рицы»…

Ванек наклонился к Захарчуку и в самое ухо гаркнул:

— Дурак!

«Учитель» испуганно отшатнулся.

— Я говорю, что тайняк — дурак! — доктору стало смешно. — Если бы он знал…

«Почему замолчал?» — заволновался Захарчук. В темноте он не видел иронической улыбки доктора, сосредоточенно расхаживавшего по камере.

А Ванек, заинтриговав собеседника (что он «тайняк», подосланный полицией, доктор не сомневался), выжидал, как дальше поступит этот тип. Его нисколько не удивляло, что «учитель» молчал и не проявлял назойливости. Ничего не скажешь — опытный, профессионал.

Захарчук, обрадовавшийся неожиданной откровенности доктора, недоумевал: «И чего он умолк на полуслове? Наверное, испугался, что сболтнул лишнее. Что он имел ввиду? Так и подмывает расспросить. Нельзя! Вайцель не зря предупреждал. Жаль, ведь так хорошо началось».

Захарчук не догадывался, что доктор знал, с кем имеет дело. А Ванек действительно был совершенно уверен, что «тайняк» не утерпит и попытается выудить из него подробности интересующего его «дела».

Так оно и случилось. В молчаливом поединке, продолжавшемся до отбоя, поражение потерпел Захарчук.

Ворочаясь на отсыревшем соломенном матраце, лежавшем на цементном полу рядом с единственным в камере топчаном, где растянулся доктор, «учитель» вдруг спросил:

— Уважаемый пан доктор, я так себе думаю: если бы нас с вами подозревали в одном и том же грехе, вряд ли посадили вместе. Как вы считаете?

— Возможно, — отозвался доктор, усмехаясь.

— Пан доктор, только один вопрос. Вы ответите, и мне станет ясно, связаны мы с вами или нет. Скажите, пожалуйста, вы знакомы с Иваном Соколом?

— Впервые слышу эту фамилию.

— Тогда мы не но одному делу, — с нескрываемым сожалением вздохнул Захарчук.

По лаконичным ответам доктора он понял, что тот не имеет ни малейшего намерения раскрывать свой «сундучок».

«Но ничего, доктор, у меня есть время, — думал Захарчук. — Нам с тобой вдвоем пуд соли придется съесть…»

— Вы не спите, пан доктор? — снова осведомился Захарчук.

— Что-то холодно мне, — ответил тот.

— Да, холод страшный, — поеживаясь и потирая руки, грудь, плечи, ноги, заныл «учитель». — Если бы эти драконы меня не схватили, я спал бы в уютной, теплой комнате брата… Бедняга, он, наверно, тоже валяется на полу, как и я… Пан доктор, правда ли, говорят, будто загипнотизированного человека можно положить на голый пол и внушить ему, что спит на перине? А вы, пан доктор, верите в гипноз?

— Не только верю, но даже могу помочь вам убедиться в силе гипноза.

«Клюнуло! — ликовал Захарчук. — Теперь надо рыбку осторожно вытянуть из водицы, чтобы не оборвала леску».

— Уж не хотите ли вы сказать, пан доктор, что умеете гипнотизировать?

— Вы меня правильно поняли, пан учитель. Если у вас есть желание…

— О-о! Я бы хотел… Сделайте, пожалуйста, так, чтобы мне казалось, будто я сплю в теплой комнате, на мягкой перине. Я буду вам премного благодарен!

— Ишь чего захотел! — не сдержал смеха доктор. — К сожалению, сейчас это невозможно. А утром, когда посветлеет, прошу, я к вашим услугам.

— Гей, вы там! Отставить разговоры! — крикнул надзиратель за дверью. — Спать!

— Ну, хорошо, до утра, пане, — согласился «учитель». — Спокойной ночи!

— И вам также.

Не прошло и пяти минут, как сосед Захарчука захрапел. А сам он, дрожа как в лихорадке, долго кутался в тонкое тюремное одеяло — роскошь, доступная не каждому арестанту.

За час до отбоя, когда в камеру сорок один «А» последним с допроса вернулся Богдан Ясень, друзья его вели тихий, но возбужденный разговор.

Стахур кипел от гнева, рассказывая о своем допросе.

— …Ну, будто испорченная граммофонная пластинка вертится на одном месте и повторяет: «Сознайся, что ты, по решению тайного общества, подстрекал Большака поджечь промысел!» Я наотрез отказался и заявил пану инспектору, что все это — ложь. Не было такого! Потом требую очной ставки с Большаком. Пусть он мне сам скажет, что я его научил. Очную ставку — и все. «И вот что, пан инспектор, — говорю, — больше ни на один ваш вопрос я отвечать не буду». Тогда он приказал надзирателю привести из семнадцатой Мариана Лучевского. Я обомлел… Лучевского, а не Большака! Приводят Лучевского, а он, падлюка, глаз на меня не смеет поднять. Когда же следователь приказал ему повторить свои показания, этот сыпак слово в слово — и все выложил. Тогда пан инспектор и говорит: «Теперь, думаю, вам незачем отпираться… Выкладывайте все начистоту, так для вас лучше будет». Я плюнул Лучевскому в рожу, а сам на своем стою: мол, брешет пес, не было этого!

Богдан Ясень, потрясенный вероломством Мариана Лучевского, пригорюнившись, молчал.

— Чего молчишь? — вывел его из оцепенения Любомир Кинаш.

— Чего не ждал — того не ждал.

— Стахур же сразу сказал, — вырвалось у Любомира.

— Я не верил… — Богдан большими жилистыми руками закрыл лицо и застонал, как от нестерпимой боли. — Лучевский… Ты только подумай, Иване!.. Инспектор приводил мне десятки фактов, о которых знали лишь я да Лучевский…

Сомнения исчезли.

— Пока не поздно — надо предупредить наших, что Мариан Лучевский — провокатор и предатель! — решительно сказал Стахур.

Ему никто не возразил.

Тем временем Мариан Лучевский, даже не предполагая, что над ним нависли грозовые тучи, мирно беседовал с соседями по камере — закоренелыми уголовниками.

— Так вы же во много раз честнее, чем те, кто вас сюда заточил! — горячо убеждал Мариан. — Вот ты, например, Туз, — обратился он к парню с добродушным лицом, — или вы, Ямар, — он тронул за плечо пожилого человека, совсем не похожего на вора. — Скажите, разве вы начали воровать от хорошей жизни? Или воровством думали разбогатеть и открыть текущий счет в банке? Нет! Вы вынуждены воровать, чтобы не умереть с голоду. А те, что вас бросили сюда, они и есть настоящие воры, грабители, убийцы!

— Видишь, Шармант, выходит, барон Раух больший атаман, чем ты! — бросил кто-то хриплым голосом.

— Братва! — крикнул другой. — Давайте вылезем отсюда — и в малину барона!

Грянул взрыв хохота, посыпались шутки вперемежку с бранью.

За два дня пребывания в камере Мариан Лучевский сумел завоевать симпатию тех, к кому могло дойти человеческое слово. Правда, таких здесь было меньшинство — ведь в семнадцатую камеру сажали исключительно бандитов и убийц.

Атаман, по кличке Шармант, великан с незаурядной физической силой, считался в камере полновластным диктатором, а Туз и Ямар — прислужниками и выполняли все его прихоти.

Шармант слушал, слушал Мариана Лучевского и вдруг, рассвирепев, процедил сквозь зубы:

— Заткни гавра![37] Вора не сделаешь политическим, он политики не признает, ты лучше вот…

Прерывистый стук в стенку прервал атамана. Все умолкли, прислушиваясь. Прислушался и Мариан Лучевский, хотя не знал языка тюремного «телеграфа».

Внезапно он увидел, что взгляды всех устремлены на него. Чем вызвано это всеобщее внимание к его, Мариана, личности? Переводил вопросительный взгляд с одного лица на другое. Но все смотрели холодно, враждебно.

Стук прекратился.

— Что такое? — наконец спросил Лучевский у стоящего рядом Ямара. Тот хотел ответить, но, робко взглянув на атамана, весь как-то съежился, втянул голову в плечи и отошел.

— Гунцвот![38] — вспыхнул Шармант и отвернулся от Лучевского.

И до самого отбоя никто даже не взглянул в сторону Мариана.

«Что случилось? — недоумевал Мариан. — Почему Ямар и Туз, которые две ночи подряд спали со мной рядом на нижних нарах, улеглись на полу под дверью? Может, атаман боится, что я из них политических сделаю?» — усмехнулся Лучевский, укладываясь спать.

Сквозь сон он смутно расслышал:

— Задушить гада и повесить на оконной решетке…

У человека с чистой совестью сон крепок, и Лучевский уснул, не придав значения услышанному. Да и мог ли он знать, что бандиты вынесли ему смертный приговор? Мог ли знать, что это был один из методов Вайцеля избавляться от опасных политических узников?

Утро следующего дня ознаменовалось в тюрьме двумя событиями.

«Телеграф» разнес по всем камерам весть, что якобы доктор-гипнотизер из девятнадцатой камеры загипнотизировал подсунутого ему тайняка, и тот, выскочив из камеры во время раздачи кофе, помчался по коридору, истерически выкрикивая: «Я собака! Я собака!»

Надзиратели в первую минуту растерялись, но, сообразив, что арестант из девятнадцатой спятил, бросились его ловить.

На шум прибежал комиссар тюрьмы Кранц. Захарчук бросился на него.

Надзиратели едва оттащили сумасшедшего от своего не на шутку разъяренного начальника и снова водворили узника в камеру.

Ненависть к провокаторам и агентам полиции была настолько велика, что никто из заключенных не усомнился в возможности такого превращения, а наоборот, этот анекдот, переходя из камеры в камеру, обрастал новыми деталями и подробностями. Доктор-гипнотизер стал героем дня.

Хохот гремел во всех камерах.

Смеялись и в камере сорок один «А». Только один Стахур был мрачен.

Еще не утихло веселье, как «телеграф» снова принес лаконичное известие:

«Повесился сыпак Мариан Лучевский».

Веселое настроение не омрачилось. Узники острили:

— Сегодня — день казни тайняков и сыпаков!

— Комиссар тюрьмы объявит сегодняшний день днем национального траура…

— Собаке — собачья смерть! — сплюнул Степан.

— Поздно в нем совесть пробудилась, — отозвался Любомир.

— Казнил себя своим судом, — сурово проговорил Иван.


Ранняя весна во Львове чаще всего неприветлива. Тучи опускаются настолько низко, что остроконечные крыши домов, башни и шпили костелов тонут в густом тумане, а Святоюрский собор на горе вовсе исчезает во мгле.

Как озлобленное живое существо, по узким неровным улицам носится ветер, срывая котелки и цилиндры с прохожих, пронизывает холодом нищих, едва прикрытых жалкими лохмотьями, грохочет железными вывесками, раскачивает огромные ключи, повешенные у входов в слесарные мастерские, или деревянные сапоги и башмаки около дверей сапожных мастерских и магазинов.

Бывает, что целыми днями льет дождь. И хотя обитатели подвалов радуются весне, как празднику, в такие дни они проклинают ее, спасая имущество от наводнения, а детей от простуды.

Приют им дают соседи на чердаках и в каморках. Ведь у тех. кто живет в удобных, комфортабельных «покоях» между подвалом и чердаком, беднота редко находит сочувствие и помощь.

В один из таких дождливых мартовских дней Ивана Сокола выпустили из тюрьмы.

Вайцель упорно пытался найти связь между деятельностью социалистов и пожаром на нефтяном промысле барона Рауха и Калиновского. Он лелеял надежду, что ему непременно удастся установить связь, и тогда неизбежен новый громкий процесс, а вслед за ним — заключение Ивана Сокола и его сообщников.

Закинутые Вайцелем сети не принесли желаемого. И он вынужден был отказаться от бредовой мысли обвинить социалистов в причастности к бориславскому пожару.

Вскоре за Иваном Соколом освободили Степана Стахура, Богдана Ясеня, Любомира Кинаша и остальных бориславских рабочих, кроме Андрея Большака. Его осудили на три года, и он умер в тюрьме.

Глава двадцатая ВЕРНАЯ МЕЧТЕ ЯРОСЛАВА

Вайцель вызвал к себе агента, задержавшего доктора чеха, и раздраженно сказал:

— Фантазия — дар божий, но не следует злоупотреблять ею. Вы рискуете прослыть глупцом!

В тот же день из-за отсутствия доказательств для обвинения доктора Ванека выпустили из тюрьмы.

Два месяца промучиться за решеткой! И надо же было попасть в одно купе с чиновником русского посольства, ехавшим из Вены в Киев! Попробуй угадать, что третий пассажир, немолодой австриец коммерсант, покоривший русского чиновника своей предупредительностью и деликатностью, умением использовать каждый случай, чтобы сделать своим спутникам приятное, окажется агентом тайной полиции!

В пути знакомства завязываются быстро, и соседи Ванека по купе не являлись исключением. Сразу между всеми тремя завязался оживленный разговор о лечении гипнозом, и пассажиры незаметно перешли к вопросу о бесправном положении славянских народов Балканского полуострова, о победе русских над турками.

Узнав, что доктор едет во Львов, русский чиновник начал всячески расхваливать этот красивый город, но пожалел, что там не протекает Днепр.

Доктор Ванек, не раз бывавший во Львове, не мог не согласиться, что река явилась бы украшением города.

После его слов «коммерсант» узрел в докторе «подозрительную» личность. Получив задание следить за русским чиновником до самой границы, «коммерсант» успел на перроне Львовского вокзала направить по следу доктора коллегу по ремеслу.

Это не ускользнуло от внимания Ванека. Ясно, сейчас нельзя являться по адресу, где он должен был забрать нелегальную литературу.

Пытаясь отвязаться от назойливого тайняка, Ванек зашел в многолюдное кафе. Но едва он успел заказать бутылку вина, как к его столику бесцеремонно подошел субъект, преследовавший Ванека. Отогнув лацкан своего пиджака и показав «орла»,[39] он приказал следовать за ним.


Так совершенно нелепо Ванек угодил в тюрьму, тогда как в Праге его ждали не только товарищи по борьбе, но и десятки пациентов.

…До отхода скорого поезда в Прагу оставалось полтора часа, когда Ванек вышел из парикмахерской. Дождевые капли падали на разгоряченное лицо, но доктор будто не замечал дождя. Он колебался: нанять фиакр и поехать но нужному адресу или пойти на улицу Люблинскую пешком?

Ванек большими шагами направился к деревянному мостику через Полтву, в сторону Высокого Замка…

Приехав в Прагу, доктор Ванек не заглянул домой. Прямо с вокзала он заехал к своему старому другу ткачу Вацлаву Дворжаку.

— Наконец-то, наконец! — загудел радостным басом Вацлав, увидев друга.

От мощного, громкого голоса, казалось, дрожали стены. У незнакомых густой бас Вацлава всегда вызывал удивление: такой щупленький, низкого роста, с впалыми щеками человек — и такой богатырский голос!

— Похудел ты… Почему задержался?

— Не по своей вине. Пришлось воспользоваться гостеприимством львовской тюрьмы, — ответил доктор, передавая Дворжаку увесистый саквояж с брошюрами.

— Привез? Молодчина! Нам сейчас до зарезу нужна литература на польском и украинском языках.

— За тем я и поехал, чтобы привезти.

— Ружена! — позвал Дворжак.

Из кухни, вытирая фартуком руки, вышла жена Дворжака.

— О пан доктор! — приветливо заулыбалась белозубая, на голову выше мужа, Ружена. — Как же вы долго!.. Мой Вацлав очень беспокоился…

— Убери, — указал Дворжак глазами на саквояж. — Ружена, милая, кофейку бы нам.

Ружене не требовалось объяснять, что содержится в саквояже, — она знала, как знала и то, где спрятать запрещенные книги.

— Какие у нас новости? — поинтересовался доктор.

— Знаешь, Ванек, ты просто ясновидец. Твои предсказания сбылись. Помнишь свои слова после принятия рейхстагом особого закона против немецкой социал-демократической партии? Ну, тогда, когда правительство Бисмарка начало жестоко преследовать социалистов и вожди партии объявили о самороспуске социал-демократической организации… Припоминаешь? Ты утверждал, что решение о самороспуске неправильное, трусливое, что нельзя его одобрять.

— Я и сейчас глубоко убежден, что партия должна была законспирировать свою деятельность, уйти в подполье. Ну, и что же ты хочешь сказать?

— Погоди, погоди, я напомню твои слова. Ты говорил, что Август Бебель — мудрый человек, он сам рабочий, преданный делу рабочего класса и почем зря не откажется от борьбы, поймет свою ошибку. Помнишь?

— Конечно же! Говори, не мучь, в чем дело?

— А вот в чем. Немецкая социал-демократическая партия существует! На, читай! — Дворжак извлек из-под клеенки на столе газету «Социал-демократ» и развернул перед другом.

Ванек потянулся к газете, но Дворжак положил ладонь на его руку.

— Подожди. Расскажу маленькую подробность, тогда твой интерес к газете возрастет. Ее сначала печатали в Цюрихе, а теперь печатают в Лондоне и нелегально транспортируют в Германию. Номер, который ты нетерпеливо держишь в руках, как ни странно, прибыл на пароходе из Лондона под охраной императора Германии Вильгельма Первого.

— То есть как? — изумился Ванек.

— Ха-ха-ха-ха! — загудел бас Дворжака, будто колокол на костеле святого Гаштала. — Наши немецкие товарищи решили, что так будет безопаснее доставить газету. Разве придет в голову полиции искать нелегальную литературу на пароходе, на котором плывет сам император?

В это время раздвинулся пестрый ситцевый полог, и из ниши, служившей спальней, вышла Анна с сыном на руках.

— Аннуся, дитя мое! — с распростертыми объятиями шагнул ей навстречу доктор Ванек.

Теплый поток радости разлился по бледному лицу молодой матери.

— Покажи сына… Похож…

Это был тот самый Ванек, который сказал ей и Ярославу: «Благословляю вашу любовь, благословляю вашу борьбу за счастье простых людей, и если вам даже суждено умереть в борьбе, так только для того, чтобы жить».

Ванек посмотрел в глаза Анне.

— Не надо… Не надо… — прошептала она голосом, в котором слышалось отчаяние исстрадавшегося человека.

Доктор понял: она просит вспоминать о Ярославе только как о живом.

— Я знаю, вы останетесь с нами, Анна, останетесь верной мечте нашего Ярослава. И когда он вернется, он будет гордиться женой.

— Очень хорошо, что Анна приехала, — вмешался в разговор Дворжак. — Я договорился с редактором нашей партийной газеты — ей поручат переводы с иностранных языков. Правда, газета наша бедна, большими средствами не располагает. Но если найдем какую-нибудь маленькую побочную работу, Анна не будет нуждаться.

— Я готова работать день и ночь, — горячо сказала Анна. — Переводы у меня займут не много времени. Найти бы два-три платных урока…

— Найдем, Аннуся, — заверил доктор Ванек.

— Анна хочет учить детей рабочих, — снова заговорил Дворжак.

— Прекрасно! И не только детей нужно обучать грамоте, придется учить и рабочих.

— С радостью! — взволнованно прошептала Анна.

Решение пришло неожиданно: Анна останется жить у Дворжака. Ружена присмотрит за ребенком.

Недалеко от дома, где теперь жила Анна, за высокой каменной изгородью днем и ночью непрестанно гудела ткацкая фабрика Густава Фольциммера. Здесь-то и работал Вацлав Дворжак. Среди ткачей было немало украинцев, покинувших родные места в голодные годы. Хозяин фабрики считал чехов лентяями и бунтовщиками. К тому же приезжим платили меньше, да еще получали дополнительную прибыль, предоставляя им под жилье деревянные бараки. Семейным Густав Фольциммер создал в бараках «уют»: им разрешалось отгораживать свои нары ширмами, которые он давал в рассрочку.

По заданию доктора Ванека Анна взялась обучить грамоте детей ткачей этой фабрики.

Начинать было нелегко. Забитые, неграмотные женщины испугались, когда Анна впервые зашла в барак и предложила совершенно бесплатно учить их детей.

— Э-э, доленька наша, зачем рабочему человеку теми науками голову забивать? — тяжело вздохнув, сказала молодая, но уже поседевшая ткачиха. — Дай боже, чтобы мой Миколка стал хорошим ткачом. Пан мастер обещал, как минет моему сынку десять лет, к работе его пристроить.

— Лишь бы руки, а мои Стефця и Катруся всегда сумеют поставить заместо подписи крестики, — с горькой усмешкой промолвила другая ткачиха.

— Бойтесь бога, пани! А кто ж за малышами присмотрит, пока мы на фабрике? — отмахнулась третья.

Готовая на любые испытания, Анна стояла на своем.

— Поймите, — горячо уговаривала она матерей, — когда ваши дети овладеют грамотой, они скорее победят людскую злость, насилие. Они не позволят капиталистам и фабрикантам безнаказанно издеваться над рабочими людьми. Они станут хозяевами своей судьбы…

Сначала две-три ткачихи, боясь гнева мужей, тайком стали посылать своих детей «в науку» к Анне. Иные же только молча покачивали головами: мол, все это людям на смех, на наши достатки убогие не хватает лишь академиков.

Как-то одна немолодая ткачиха с искренним недоумением громко спросила у Миколкиной матери:

— И что за выгода пани профессорке без денег голову себе ломать с нашими детьми?

— А доктор Ванек, он что — за гроши их лечит? — ответила ей соседка по нарам.

Доктор Ванек часто заходил в бараки. Не одну жизнь отвоевал он здесь у смерти, не одну семью польскую с украинской помирил, растолковывая людям, кто их истинный враг. Терпеливо разъяснял он и то, почему они должны учить своих детей грамоте.

Верная мечтам Ярослава — просветить многострадальный народ, научить его распознавать врагов, Анна всеми силами старалась передать знания детям украинских и польских рабочих, заброшенным на чужбину. Для них во всей Праге не было ни одной школы, где бы учили на их родном языке.

Ни на минуту не теряя веры в то, что Ярослав жив, Анна часто мысленно говорила с ним: «Как обрадовался бы ты, любимый, увидев, что комната, где я теперь живу, становится школьным классом и дети твоего народа на родном языке читают «Кобзарь» Шевченко и пламенные стихи Ивана Франко. Ведь в нем, Иване Франко, ты когда-то безошибочно угадал бесстрашного борца за счастье тружеников…»

Через три года «школа» Анны уже не вмещалась в квартире Дворжаков. И Анне пришлось снять небольшую квартиру неподалеку от ткацкой фабрики Густава Фольциммера.

Глава двадцать первая МАТЬ И СЫН

В окно брызнул такой поток солнечных лучей, что Славик заслонил глаза ладонью и сел на кровати.

— Доброе утро, мамуся! — радостно воскликнул мальчик, и две веселые ямочки заиграли на его смуглых щечках.

— Доброе утро, сыночек, — отозвалась Анна, хлопотавшая у стола. — Вставай быстрей, а то опоздаешь в школу.

— Разве я проспал? — удивился Славик. Сунув ноги в домашние туфли, он поспешно принялся застилать свою кровать. — Мамуся, пожалуйста, взгляни на часы.

Анна виновато улыбнулась, но не скрыла от сына, что часы опять пришлось заложить. Она их выкупит, как только ей заплатят за уроки.

— Ой, мамуся… — в голосе мальчика прозвучал глубокий укор. — Так вот почему ты вчера за завтраком не хотела съесть хлеб с маслом и яичко… Ты оставила их мне на обед.

— Это ничего, ничего мой добрый мальчик, — проговорила Анна и поцеловала сына в головку. — Вчера мне, сынок, и вправду не хотелось есть. Зато сегодня, вот взгляни, — Анна показала на стол, уставленный разной едой. — Мы с тобой устроим настоящий пир!

— Ба! Даже арбуз? Он к обеду, да?

— Да, мой мальчик. Твоя мама невозможная транжира!

— Моя мама… Моя мама — самая лучшая на свете! — выпалил Славик, обнимая и целуя Анну.

За завтраком Славик молча и усердно выбирал косточки из жареной рыбы.

Вдруг, как показалось мальчику, его мама ни с того ни с сего засмеялась. Может быть, он опять облизывал пальцы? Нет, не облизывал! Ножом резал рыбу? Нет…

— Почему ты смеешься, мамуся? — немного обиженно спросил Славик, отставляя тарелку.

— Так, кое-что вспомнилось мне…

— Что-то обо мне?

— Да.

— Смешное?

— Пей чай, расскажу.

— Можно сладкий?

— Конечно! Целую неделю ты сможешь пить сладкий чай.

— Рассказывай, мамуся.

— Возможно, ты не помнишь. Тебе и четырех тогда не исполнилось. Купила я у зеленщицы арбуз. Ты увидел его и спрашиваешь: «Мамуся, почему он полосатый?» А я не знаю, что ответить тебе, молчу. Тогда ты вдруг: «Его деревья ветками побили». — «Почему ты так думаешь?» — спрашиваю тебя. «А тигры почему бывают полосатыми?» — отвечаешь ты вопросом, и глазенки лукаво поблескивают. «Разве ты забыла, мамуся? Ты же мне книжечку читала. Помнишь? Когда-то очень давно тигр был царем над всеми зверями. Очень свирепый царь, всех зверей обижал. Это видели деревья. И вот один раз они хорошенько отхлестали тигра ветками и выгнали из леса. С тех пор на тигре полоски. И он перестал быть царем». Вот что я вспомнила, и смешно стало.

— Так я же тогда был маленький и глупый, — с достоинством взрослого проговорил Славик, укладывая книжки в ранец. — Знаешь, мамуся, Янек Шецкий обещал дать мне почитать книгу Жюль Верна «Пять недель на воздушном шаре». Ты читала?

— Да, детка.

— Если бы только видела, мамуся, какие дорогие книги отец купил Янеку Шецкому! И «Воздушное путешествие через Африку», и «С Земли на Луну», и «Дети капитана Гранта»! У Янека есть свой пони и пистонное ружье, а у его отца — собственная яхта. Ты бы хотела покататься на яхте? Ой, я совсем забыл: Янека отец спрашивал, не жили ли мы когда-нибудь в Вене. Я сказал, что не знаю. Мы жили в Вене, мамуся?

— Ты опоздаешь в школу, беги, — забеспокоилась Анна, а мальчик истолковал это по-своему:

— Ты не бойся, мамуся, я побегу быстро-быстро…

Анна стоит у раскрытого окна. Она видит, как Славик выбегает из парадных дверей и вежливо спрашивает у фельдкурата,[40] который час. На углу Славик еще раз обернулся, энергично помахал матери рукой и убежал.

«Как он похож на своего отца, — подумала Анна. — Если бы моя мама теперь могла увидеть Славика… Мама, мама… Ты, прожившая такую трудную жизнь, разве не ты должна была первой разгадать, кто такой Калиновский? А теперь, как позор и проклятье, я и сын вынуждены носить эту фамилию…»

Анна давала домашние уроки детям в нескольких богатых семьях, и этого заработка хватало, чтобы не нуждаться и оплачивать уютную двухкомнатную меблированную квартиру на тихой улице, утопающей в зелени каштанов. Улица была удобной для Анны еще и потому, что всего лишь в двух кварталах от дома находилось реальное училище, которое посещал Славик.

Если бы матери богатых учениц Анны знали, что пани Калиновская живет с сыном только на те средства, которые она получает за уроки, кто знает, быть может, они не стали бы задерживать положенное ей жалованье. Но гордость не позволяла Анне напоминать им о долге, а богатые мамаши, целыми днями беззаботно порхающие с визитами из дома в дом, занятые не столько судьбой своих детей, сколько выбором модных фасонов платьев и шляп, могли ли они помнить о какой-то учительнице? Иной раз Анна получала за два-три месяца сразу. Ей уже не раз приходилось прибегать к услугам ростовщика — хозяина лавки на Сальмовой улице, что рядом с полицейским комиссариатом.

Выкупая заложенные вещи, Анна иногда вынужденно платила ростовщику такие проценты, что их хватило бы сытно прожить целую неделю.

Выпроводив Славика в школу, Анна переоделась и поспешила на набережную Влтавы. Здесь в красивом особняке жил текстильный фабрикант Густав Фольциммер, двух дочерей которого Анна подготавливала для поступления в гимназию.

Конечно, Густав Фольциммер был бы шокирован, узнав, что эта же самая пани обучает у себя дома детей рабочих, а по вечерам занимается с ткачами, к тому же совершенно бесплатно. Но фабриканту, как и его супруге, даже в голову не могла придти такая мысль.

В то время как в доме фабриканта швейцар распахнул перед Анной дверь и она по белой мраморной лестнице, устланной ковровой дорожкой, поднялась в классную комнату, в реальном училище, где учился Славик, раздался звонок на перемену.

Школьники словно воробьи заполнили обширный двор, обсаженный молоденькими кленами. Утром прошел дождь, и большая лужа посреди двора стала ареной состязания прыгунов.

Шецкому, красивому белокурому мальчику, больше нравится холодный «душ»: стряхнет ствол молоденького клена, и сверху падает ливень капель.

— Славик, иди сюда, я тебе должен что-то сказать, — подбежал худенький сутулый Костусь, остерегаясь, чтобы капли с дерева не забрызгали его чистенький, старательно выглаженный костюмчик.

— Ты не хочешь искупаться под душем? — искренне удивился Славик, приглаживая мокрые волосы и подбегая к Костусю.

Вместо ответа Костусь торжественно сообщает:

— Наша Чернявка уже ощенилась!

— И ты дашь мне щенка?

— Да, какого захочешь.

— А твоя мама позволит?

— Она сама сегодня сказала, что щенят надо раздать. После уроков пойдешь ко мне?

— О чем вы шепчетесь? — подкрался к ним Янек Шецкий.

— А Костусь мне песика подарит, — хвастнул Славик.

— А мне?

— Хорошо, я и тебе завтра принесу, — пообещал Костусь.

— А почему это — ему сегодня, а мне завтра?

— Понимаешь… Я далеко живу, — замялся Костусь, — аж там, где баня, что возле Карлова моста. Я тебе завтра принесу, хорошо?

— Нет, сегодня! Я тоже с вами пойду!

— Ой, что ты!.. Вот крест святой, завтра еще до занятий я принесу тебе домой. Я знаю, ты живешь в белом особняке за углом.

— Сегодня, слышишь, сегодня хочу! — капризно топнул ногой Янек. — Иначе ни одной книжки тебе не покажу!

— Пусть идет с нами, — попросил Славик.

— Нет, — ответил Костусь.

— Вот как!.. — вскипел Янек.

Он не привык, чтобы его просьбы не удовлетворялись. Ведь дома каждый каприз Янека исполнялся. И он властно предупредил Костуся:

— Считаю до трех. Если не скажешь «пойдем», считай — мы с тобой поссорились навеки!

Костусь покраснел, и Славику показалось, что мальчик вот-вот заплачет.

— Мама не позволяет, чтобы я приводил…

— Ему можно, а мне нет? — наступал Янек.

— Славик умеет… умеет тайну хранить…

— Тайну? — Янек даже задрожал от злости, а на его чуть вздернутом носу выступил пот. Тайна? И они от него скрывали? А вот он им украдкой от отца давал читать «Приключения Робинзона Крузо» и «Всадник без головы»…

— Знаешь что, Костусь? Я поклянусь, что никому твою тайну не выдам. Вот тебе крест святой! Расскажи, а?

— Разве так клянутся? — критически заметил Славик.

— А как же?

— А вот так, — ударил себя кулаком в грудь Славик. — Чтоб меня молния испепелила! Другие даже землю едят…

— Вот еще! — прервал его Янек. — Землю есть! Чтоб глисты завелись?

— Крестись на костел, — наконец сдался Костусь.

И хотя в этот миг прозвенел звонок и все ученики бросились в классы, Янек Шецкий успел клятвенно осенить себя крестом и тут же предложил:

— Давайте удерем с последнего урока, пока за мной не пришел лакей Игнаций.

— Нет, мама огорчится, если я так поступлю, — отказался Славик.

— «Огорчится, огорчится», — передразнил Шецкий. — Мамочкин сыночек, на сосочку! — презрительно скривился он. — Да кто тебя просит об этом маме рассказывать? Или знаешь что, Костусь, давай убежим вдвоем, без него!

— Без Славика? Нет, нельзя…

— Вам хорошо, — страдальчески свел брови Янек. — За вами не приходят лакеи. А я как убегу от Игнация? Как?

— А ты через окно, — подсказал Славик. Я тебе ранец сброшу в старый сад.

— Чудесно! — примирительно глянул на Славика Щецкий, и мальчики побежали в класс.

Славик и Костусь весь урок сидели как на иголках и ни слова не слышали из того, что объяснял пан профессор.

До конца урока оставалось добрых четверть часа, когда Шецкий, сидевший со Славиком на третьей парте у окна, толкнул своего соседа локтем в бок и с досадой прошептал:

— Вот пожалуйста, полюбуйся,явился!.. Торчит как пень!

Славик украдкой посмотрел в окно и увидел старого длинноусого лакея Игнация. Тот сидел на низкой скамейке, курил трубку и, ничего не подозревая, поджидал своего «ясновельможного панычика».

Чтобы привлечь внимание Костуся, сидящего на последней парте, Янек повернулся спиной к пану профессору и начал страшно ворочать глазами и гримасничать.

По классу пролетел сдавленный смешок.

— Сядь как следует, — дернул Шецкого Славик. — Пан профессор смотрит.

В ответ Янек ехидно фыркнул:

— Пусть пан профессор даже третью пару пенсне на нос нацепит, все равно я его не боюсь.

— Кто это разговаривает? — вдруг сердито крикнул учитель.

— Я! — с вызовом ответил Янек Шецкий.

— О-о! Я бы попросил вас этого не делать, — сразу смягчившись, заискивающе сказал учитель и снова уткнулся носом в книгу.

— Другого он бы выгнал, а меня… — Янек самодовольно захихикал.

— Хватит, а то пан профессор из-за тебя меня выставит из класса, — заволновался Славик.

— У нашего пана профессора брат — казнокрад! Знаешь, что ему сделают? — сделал страшные глаза Янек.

— Нет, не знаю, — едва слышно прошептал Славик.

— Теперь все зависит от моего отца. Понял? — многозначительно сказал Янек.

Хотя Славик ровным счетом ничего не понял, но утвердительно кивнул головой, — он не хотел продолжать разговор, так как знал, чем все может кончиться. Шецкому пан профессор ничего не сделает, а его, Славика, может выставить из класса.

Тем временем урок кончился. Не успел затихнуть звонок, не успел учитель выйти из класса, как Янек схватил свой ранец, подлетел к окну и, крикнув что-то невразумительное, прыгнул в старый сад.

Никто не осмелился последовать за Янеком. Ученикам строго-настрого запрещалось даже заглядывать в старый сад, где в чаще фруктовых деревьев белел двухэтажный дом с мезонином. Тут жил с семьей горбоносый генерал в отставке — пан попечитель, при одном имени которого все ученики трепетали от страха.

Но судьба была милостива к Славику и Костусю: она избавила их от лакеев, мальчикам незачем было удирать через окно и старый сад.

Минуты через две мальчики выбежали на школьный двор и вскоре очутились на улице.

— Если в старом саду Янека поймает пан попечитель, не сдобровать ему, — вдруг забеспокоился Костусь.

— Ему не страшно, его отец — судья, — серьезно возразил Славик. — Судью все боятся.

— Когда я вырасту, я набью морду одному судье! — решительно заявил Костусь. — Если бы не он, наша хибарка не завалилась бы, а моя сестричка не была бы хромоножкой.

Помолчали.

— Мой отец не был вором. Он взял на стройке только одну-единственную доску… — голос Костуся задрожал, глаза наполнились слезами. — Кто-то на стройке разворовал доски, а судья все свалил на моего отца. И его посадили в тюрьму…

Костусь умолк — навстречу бежал Шецкий.

— Ну, как ты? Небось душа в пятки ушла? — спросил Костусь.

— Скажешь еще! — присвистнул Янек. — Чего мне бояться? Пан попечитель к нам в карты приходит играть. Держите, — и Янек дал Костусю и Славику по большому золотистому яблоку, которые он сорвал в старом саду.

— А себе? — спросил Костусь.

— Надоели!

Костусь спрятал яблоко в ранец. Славик несколько раз откусил от своего яблока и протянул Костусю. Тот жадно съел яблоко, не оставив даже огрызка.

— Фью, фью, — посвистывал Шецкий. — А Игнаций панику в училище поднял: «Караул! Пропал сын судьи!»

— Ему же, наверное, попадет? — спросил Славик.

— Конечно! — усмехнулся Янек, щуря красивые черные глаза.

— Все же он старый… И совсем не виноват. А твой отец — судья, он должен быть справедливым, — рассуждал Славик. — И потом…

— Да ну тебя с твоими рассуждениями! — внезапно разозлился Шецкий. — Зубы мне заговариваешь, а тайна? Знаю я вас, клятву с меня взяли, а тайну когда откроете?

— Не такая уж она тайна, как ты думаешь. Янек, — виноватым голосом начал оправдываться Костусь. — Вот как придешь к нам, я тебе расскажу.

— Ваша вилла над самой Влтавой? — поинтересовался Шецкий. — Там красивые виллы. Мы с отцом на яхте часто катаемся вдоль набережной около Карлова моста.

— Янек, — решил подготовить Шецкого Костусь, — я живу не в какой-то там вилле, как ты думаешь… Да мы совсем… У нас…

— Хвастун! — оборвал Янек. — Ты хочешь сказать, что живешь во дворце?

— Да нет же… Ну, сам увидишь, — безнадежно махнул рукой Костусь.

Мальчики подошли к мосту.

— А теперь сюда, — показал Костусь в сторону немощеной улицы с покосившимся фонарем.

— Туда? — разочарованно проронил Шецкий. — Далеко еще?

— Не очень.

— Я устал, ноги болят.

— Костусь тебе говорил, что он живет далеко, — напомнил Славик.

— Он сказал — возле Карлова моста, а теперь надо плестись вон куда, — недовольно пробормотал Шецкий.

— Не хочешь — не иди! Тебя никто не звал, — рассердился Славик.

Из ресторанчика вышли два подвыпивших грузчика. Одного из них, низкорослого, рябого, Костусь узнал — он жил в соседнем с ним дворе.

Когда мальчики приблизились, рябой остановится и, придерживая захмелевшего товарища, с добродушной улыбкой сказал:

— Поздравляю, малыш! Твоего папу выпустили из тюрьмы. — И шаткой походкой грузчики пошли дальше.

Шецкий насторожился. «Выпустили? Из тюрьмы? Значит, отец Костуся сидел в тюрьме, а он скрывал это? Может быть, его отец — какой-нибудь опасный человек, страшный разбойник, грабитель, а пан попечитель ничего не знает?..»

— Давайте побежим, — сияя от радости, предложил Костусь. — Моего отца из тюрьмы выпустили!

— У меня ноги болят, я не могу бежать, — капризно сказал Шецкий, глянув на Костуся исподлобья.

Допрос был краток.

— За что твоего отца осудили?

— За кражу. Но он не воровал досок, — горячо заверял Костусь. — На него все выдумал судья! Янек, а ты никому не расскажешь, что мой отец сидел в тюрьме? — взволнованно спросил Костусь.

— Так это и есть твоя тайна?

— Да.

— Вот дурак! А я еще клялся… Разве такие тайны бывают?

Но в душе Янек очень обрадовался: завтра он в школе всем мальчишкам расскажет тайну. Пусть посмеются…

— Ну, еще далеко к тебе тащиться? — высокомерно спросил Янек.

— Нет, Янек, уже ворота видать.

Тесный двор, куда привел Костусь своих друзей (он, конечно, считал Янека Шецкого своим другом), был застроен убогими хибарками. Бегали куры и поросята, а горластый петух громко кукарекал, размахивая крыльями, словно возмущался, что поросята ведут себя невежественно и пугают кур. Важно похаживал индюк.

Возле чьих-то дверей Шецкого едва не огрели ситом по голове, а вслед за тем выскочила какая-то старуха, только случайно не сбив с ног Славика.

— Есть бог над нами! — грозила старуха кому-то двумя кулаками. — Не быть по-твоему!

— Он мой муж перед богом! — кричал в ответ молодой, сильный голос.

— Не позволю! Прокляну! — бушевала старуха. — Он все равно тебя с дитем покинет!

— А вы не каркайте, уходите вон! — И из хибарки выбежала молодая женщина с младенцем на руках.

Чем закончилась ссора, мальчики не видели. Костусь провел их через узенький проход между двумя хибарками с навесами, сделанными из фанеры и ржавой жести.

Под единственной здесь кривой акацией сидела на скамеечке тоненькая русоволосая девочка лет восьми. Ее правая ножка в гипсе лежала на скамеечке, а левая, босая, черная и потрескавшаяся, свисала со скамейки, даже не доставая до земли. Возле акации стояли два маленьких костыля.

Девочку звали Мариня. Это была сестренка Костуся. Перед ней на земле сидело несколько ребятишек. Пытливые карие глаза Марини ловили завистливые взгляды детей, устремленные на букварь с разрисованной обложкой, который Мариня держала в руках.

— Написали: «Ма-ма»?! — заметно волнуясь, спросила маленькая учительница.

— Написали, написали! — хором ответили дети.

— Теперь пишите: «Ка-ша».

Тетрадью в этой «школе» служила влажная земля, а карандаш заменяли большие колючки акации.

— Отец! — вскрикнул Костусь и бросился к худому стриженому человеку, который вышел из сарая.

— Сынок… — отец прижал к своей груди голову Костуся.

Костусь улыбается, а у самого из глаз слезы — кап-кап.

— Костусь! — позвала с порога мать.

— Иди, мама зовет, — сказал отец.

Мальчик быстро расстегнул ранец, достал яблоко и дал его трехлетнему братику Ясеку, который сидел среди детей на земле и тоже, старательно высунув язычок, выводил какие-то закорючки.

Заметив двух незнакомых мальчиков, стоящих в сторонке недалеко от собачьей конуры, отец Костуся поздоровался с ними и следом за сыном вошел в сарай, служивший семье убежищем с тех пор, как завалилась их хибарка.

— А, к чертям собачьим! Я из этого лавочника кишки выпущу! — послышалось рядом.

— Уйдем отсюда, — прошептал Янек, ощутив в сердце холодный ужас. — Здесь живут только бродяги и воры.

— Вот выдумал! Тут живут рабочие люди, — возразил Славик.

Он подошел ближе к акации, приветливо улыбаясь маленькой учительнице. Никогда ни одно лицо не казалось Славику таким прелестным, как личико сестры Костуся.

Маленький Ясек, увидев, как сестричка смущенно опустила голову, подскочил к Славику и сердито крикнул:

— Иди геть, паныцю, тут наса скола!

И Славик молча отошел.


Тем временем Анна успела вернуться домой. Не застав сына, встревоженная мать поспешила в училище. Там ей сказали, что Ярослав Калиновский, как обычно, после четвертого урока ушел домой.

Анна вдруг вспомнила, что утром Славик с восторгом рассказывал о книгах, пони и яхте Шецких. «Неужели он побежал к сыну судьи и там задержался?» Поборов неприязнь к Шецким, Анна направилась к их особняку.

В доме Шецких царила суматоха, точно кто-то палкой расшевелил осиное гнездо.

— Паныч исчез!

— Похитили, а потом от судьи выкуп потребуют…

— Не судью, а беднягу Игнация жаль!

— Наша ясновельможная пани, — говорила молоденькая горничная, — как услышала, что сынок пропал, ах! — и упала без чувств. Теперь лежит на отоманке в кабинете судьи, роман читает и соль из хрустального флакончика нюхает. Лучше бы ее саму кто украл…

— Прикуси язык, Вожена, здесь и стены уши имеют!

Пока, полный гомона и суеты, жужжал весь дом, судья Леопольд Шецкий, которого обо всем известили по телефону, сразу же из судебной палаты раззвонил по всем полицейским комиссариатам, что у него исчез сын.

Пани Шецкая приняла Анну в кабинете мужа, где она сидела у телефона, распаляя свою тревогу модным в то время романом «Похищение сына миллионера из окна четырнадцатого этажа».

— Как? И у вас украли сына? — воскликнула пани Шецкая и снова упала в обморок. К счастью, в эту минуту в кабинет вбежал со щенком в руках Янек Шецкий. Пани Шецкая, точно по мановению волшебной палочки, раскрыла глаза и бросилась навстречу сыну. Не упрекала, не ругала, лишь осыпала его поцелуями. Тучная, обрюзгшая, она заискивающе сюсюкала перед Янеком, но, к удивлению Анны, даже не спросила, где он был. Анну поразил холодный, резкий тон разговора сына с матерью.

— Пани Калиновская, — фамильярно обратился Янек к Анне. — Можете не завидовать. У вас тоже есть такой песик. — И совсем неучтиво добавил: — Идите домой, сами увидите.

С тяжелым сердцем поднималась Анна к себе в квартиру. Не понравилась ей пани Шецкая, не понравился и сынок судьи.

«Нет, Славик не должен дружить с ним. И сидеть на одной парте им не следует. Завтра же попрошу их рассадить», — думала она.

Отперев своим ключом английский замок (у Славика был свой ключ), Анна увидела сына. Он сидел на полу и любовно наблюдал за щенком, который жадно лакал из блюдечка молоко.

— Мамуся! — вскочил Славик на ноги, но радостный блеск его глаз и улыбка угасли, как только мальчик увидел нахмуренное лицо матери.

— Где ты был? — строго спросила Анна, снимая перчатки и шляпу.

— Там, возле Карлова моста. Костусь Луцик подарил мне щенка. Вот посмотри, какой хороший.

Щенок, будто понимая, что речь идет о нем, поднял мордочку, облизнулся и, виляя хвостиком, благодарно смотрел на своего нового хозяина.

— Смотри, смотри, мамуся! — восторженно воскликнул Славик и, подхватив щенка на руки, подбежал к Анне. — У него уже зубки есть, кусается! Совсем не больно. Он такой умный! А знаешь, мамуся, отца Костуся сегодня выпустили из тюрьмы. У них от дождя хибарка завалилась, и сестричку Костуся чуть не убило. Марина теперь на костылях ходит. Мне ее так жалко…

— А тебе маму свою не жалко? Ты не подумал, что она будет беспокоиться, не зная, куда ты делся?

— Сначала я подумал, а потом — забыл. Потом вспомнил и побежал назад. Янек Шецкий едва поспевал за мной! — волнуясь, говорил Славик. — Не сердись, прости меня, мамуся, очень прошу…

— Попробую, — мягче проговорила Анна и устало опустилась на стул. Слегка наклонившись, она внимательно посмотрела сыну в глаза. — Но дай мне слово, что ты никогда больше без разрешения никуда не уйдешь.

— Даю тебе слово, мамуся! — И, обвив руками шею Анны, мальчик спросил: — Ты не сердишься?

— Нет… Давай устроим твоего щенка. Иди мой руки, а я им займусь.

Анна взяла щенка на руки и почувствовала, что он почему-то задрожал.

— Не бойся, маленький, не бойся, тебе у нас будет хорошо. Сынок, как мы его назовем?

— Барс! — отозвался из кухни Славик.

Анна достала сверток ваты, постелила около дверей и уложила Барса. Щенок свернулся калачиком и сразу уснул.

На следующее утро Славик застал во дворе училища необычное оживление. Два мальчика в масках ловко карабкались вверх по лестнице, догоняя друг друга. Снизу товарищи, преимущественно третьеклассники, подбадривали их:

— Лови, лови!

— Хватай за ногу!

— Улю-лю-лю!

— Ха-ха-ха!

— Держи-и-и!

Подбежал и Славик. Задрав голову, он вместе со всеми подзадоривал соревнующихся.

Вдруг кто-то дернул Славика за рукав. Мальчик обернулся и увидел Тадека Висловича, который сидит с Костусем на одной парте.

— Чего тебе?

— Они… они… — ноздри у Тадека раздулись, глаза наполнились слезами. — Там… около кадок с водой…

— Что? — удивленно взглянул на него Славик, не поняв сразу, в чем дело.

— Беги же скорее!

Подбежав к кустам смородины, где обычно стояло несколько кадок с водой для поливки сада или на случай пожара, Славик увидел Костуся, прижатого спиной к кадке. Побледневший, крепко стиснув губы, он ранцем отбивался от наседавших на него мальчишек. Больше всех усердствовал Янек Шецкий — он изображал из себя вождя новозеландских дикарей из племени маори.

Вдруг Янек заявил:

— Давайте его татуировать, как Паганеля!

— А как это? — закричали «маори».

— Вот так! — И, зачерпнув ладонью грязь, Янек плеснул в лицо Костусю.

То же самое сделал остроносый Эдек Водичка, сын владельца большого гастрономического магазина. Эдек всегда старался всячески угождать Шецкому.

— Эй, вы! — возмущенно крикнул Славик и ударил ранцем Эдека по голове. Тяжело дыша, он подбежал к Шецкому: — Сейчас же извинись!

— Тоже мне защитник нашелся, — принужденно усмехаясь, «вождь» отступил на шаг. — Думаешь, если твоя мать сумасшедшая, так я тебя испугался?

— Моя мама?

— Да, да, отец вчера за ужином так сказал нашему пану попечителю.

Дальнейшее произошло мгновенно: Славик повалил Янека Шецкого, схватил его за воротник и, прижав лицом к земле, приговаривал:

— Будешь извиняться? Будешь? Будешь?

И «маори», трусливо отступившие за кадки, стали свидетелями позора своего «вождя».

Янек Шецкий завизжал, как поросенок, брошенный в мешок, и сквозь плач крикнул:

— Прошу прощения!

Вечером директор училища вызвал Анну к себе. С сожалением, будто оправдываясь, он сказал:

— Вы должны меня понять, пани Калиновская, я не хочу упрекать. Я гордился таким учеником. У него незаурядные способности, и поведение его было безупречным. И этот поступок… — он понизил голос, опасаясь, что их могут подслушать, — справедлив. Но, к сожалению, не все учителя думают так. Правда, может быть, сама форма возмездия… У сына судьи воспалены глаза. Пан Шецкий очень влиятельный человек, — директор развел руками. — Пани Калиновская, я вынужден исключить Ярослава Калиновского из училища. Пан попечитель требует…

На улице, у ворот давно опустевшего училища, Славик ожидал мать. Когда она вышла, сердце мальчика забилось сильнее.

— Идем, мой мальчик, — горько вздохнув, проговорила Анна. — Теперь сюда больше ходить не будешь…

Глава двадцать вторая «Я НЕ ПОСТУПЛЮ, КАК ЖАН МЕЛЬЕ»

Прошло двенадцать лет. Для Анны и ее сына они были годами тяжелого труда и лишений. Однако Ярослав блестяще выдержал «интеллигентку», как называли в Праге экзамен экстерном на аттестат зрелости, и поступил в Пражский университет.

На втором курсе в жизни Ярослава произошли события, от которых у иного человека перевернулась бы вверх дном вся жизнь. Но Ярослав ясно видел свою цель, редко принимал поспешные решения и не терял рассудка от неудач.

Через год после вынужденного переезда в тесную, сырую и совсем темную комнату (вместе с кухней и коридорчиком это была вся их квартира), Анна почувствовала, что когда-то простуженные ноги начинают настойчиво напоминать о себе. И вот пришел день, когда женщина не могла встать с постели.

Частные уроки перешли от матери к Ярославу. Их осталось всего два. Педантичные родители побаивались доверить образование своих юных дочек красивому молодому студенту. (Как-то «Брачная газета», не жалея красок, описала романтическую историю побега из дома богатой девушки с нищим репетитором). Мизерного заработка Ярослава, конечно, не хватало даже на то, чтобы расплатиться с домовладельцем за квартиру.

Но Ярослав не терял надежды. Ничего не говоря матери, он вместе с другими бедными студентами разгружал на железной дороге вагоны с ящиками консервов. За это платили сносно — на день-два хватало свести концы с концами.

Но настоящим ударом явилось заявление ректора университета:

— Я никому не позволю порочить доброе имя нашего учебного заведения. Если вы сами не оставите университет, я вынужден буду сообщить о вас полиции.

— Может быть, пан ректор объяснит, в чем дело? — взволнованно спросил Ярослав.

— Что ж, пожалуйста, хотя причина вам должна быть известна без моего объяснения. — Ректор прищурил глаза: мол, кого вы хотите обвести, молодой человек? — Так вот, для исключения вас из университета у меня действительно должна быть причина. Ваше участие в подпольных кружках — это скорее повод для ареста, нежели для исключения из учебного заведения. Между тем, я не хочу, чтобы мой студент прямо с университетской скамьи попал на скамью подсудимых. Вот так… А вам, юноша, советую не заниматься политикой. Сами знаете, в Панкрац дорога широка, а оттуда — не очень…

Случилось то, чего можно было ожидать. Ярослав оставил университет, чтобы не попасть в Панкрац — пражскую тюрьму для политических заключенных.

Об этом каким-то образом стало известно в семьях, где он давал уроки. И подобно тому как после первых осенних заморозков дерево теряет листья, Ярослав лишился учеников. А нужно было платить доктору, покупать матери лекарства, продукты, платить за квартиру. Дошло до того, что Ярослав тайком от матери продал свое пальто и последний сюртук.

Однажды Ярослав вышел из дому в одной летней рубашке. Увидев его, домовладелец пан Марек удивленно пожал плечами. Что за мода? На улице холодный апрельский дождь, а студент ходит без плаща и сюртука. Впрочем, какое Мареку дело? Важно другое, и домовладелец становится суровым:

— Пап Калиновский, вы обещали сегодня уплатить.

— Я уплачу, пан Марек, сегодня не позже восьми вечера.

— Ровно в восемь я зайду. Если не заплатите, завтра же освободите квартиру.

Ярослав вышел из дому, чтобы заложить у ростовщика самую дорогую семейную реликвию, с которой он никогда не расставался, — небольшой золотой медальон на тоненькой золотой цепочке, а в медальоне — портреты Дембовских — дедушки и его брата.

Еще больше огорчился Ярослав, когда увидел опущенные жалюзи на лавках знакомых ростовщиков. Идти же в центр города Ярослав не решался. Не потому, что ему было холодно, — это еще полбеды, можно стерпеть. Он даже не думал, что может простудиться. Нестерпим был стыд, потому что люди недоумевающе оглядывались на него. Да и полицейские бросали подозрительные взгляды и, чего доброго, могли схватить и втолкнуть в «корзинку».[41]

«Хорошо, что мама не знает о пальто и сюртуке», — думал Ярослав, направляясь в аптеку, чтобы на оставшиеся несколько геллеров[42] заказать лекарство.

В семь часов вечера Ярослав вернулся домой. Мать спала. Он тихонько положил на тумбочке у кровати лекарство и вышел на кухню. Сел на стул и погрузился в невеселые думы.

Преданный Барс бесшумно подошел к Ярославу, лег у его ног и посмотрел на хозяина умными глазами. Нет, он не просил есть, не жаловался на голод, словно понимал, что Ярослав и сам с утра ничего не ел. Но наконец Барс не утерпел и тихо заскулил, мягко постукивая хвостом об пол.

— Что, голоден? — Ярослав погладил собаку по голове. — Плохи наши дела, Барс. Если бы мой профессор в университете был умным и честным, я сейчас бы учился и ты не голодал бы. — Ярослав продолжал говорить сам с собой, — ну, могу ли я молчать, когда этот невежда, лакей угодничает перед престарелым идиотом — монархом, предает забвению великих чешских национальных героев — Яна Гуса и Яна Жижку, всячески восхваляя Австро-Венгерскую империю? Ему представляется счастьем поражение чехов в битве с крестоносцами у Велой горы. Этот коронованный осел[43] утверждает, будто расцвет чешской культуры начался именно с тех пор, когда Чехия попала под пяту Габсбургов и утратила независимость. Да имеет ли он право, никчема, считать себя историком, и к тому же профессором? И можно ли называть университетом заведение, где большинство кафедр возглавляют предатели народа, коронованные ослы, которые выдают себя за жрецов науки? И может ли в душе тлеть хотя бы искра уважения к таким ученым? О Барс, какой ты счастливый, что не знаешь подобных профессоров! Да, тебе, конечно, не известно, Барс, что вот-вот придет хозяин этих хоромов и потребует с нас деньги, а у нас их нет. Ну, а что если мы его не впустим? Как ты думаешь?

— Гав, — тихо подал голос Барс.

— Значит, ты согласен?

— Гав! Гав! Гав!

— Тише, маму разбудишь.

Барс виновато уткнулся головой в колени Ярослава.

Постучали. Барс рванулся к дверям, но Ярослав удержал его за ошейник.

— Тссс!..

Собака легла и положила морду на вытянутые лапы.

Стук повторился. Барс вопросительно посмотрел на Ярослава.

— Тссс! Лежать!

Ярослав вышел в переднюю, плотно закрыв за собой дверь.

— Славик, стучат, — донесся из комнаты голос матери.

— Кто там? — спросил Ярослав.

— Здесь проживает пан Калиновский?

Голос чужой, незнакомый. Ярослав поспешно открыл дверь.

На пороге стоял полицейский в кивере с петушиным пером.

— Мне нужен пан Ярослав Калиновский.

У Ярослава мелькнула догадка: «Донесли! Если меня сейчас арестуют, погибнет мама…» И в его голове родился план.

— Прошу, войдите.

Когда полицейский вошел в кухню, Ярослав прикрыл за ним дверь и непринужденно сказал:

— К сожалению, Ярослава Калиновского сейчас нет дома. Что ему передать?

— Слава Иисусу! Наконец-то он нашелся! — обрадовался полицейский.

«Нашелся? Разве полиция не знает, что я здесь живу? Какая-то неурядица. Что он мелет?» — старался понять Ярослав, некоторое время молча вглядываясь в морщинистое и совершенно безбровое лицо полицейского. Невольно подумалось: как могли сохраниться на его лице такие наивно-доверчивые, с чистой голубизной глаза ребенка? На длинной жилистой шее, словно узел веревки, резко выпячивал кадык. Во время разговора кадык, подобно челноку на ткацком станке, то вскакивал вверх, то опускался вниз.

— А вы кем приходитесь пану Ярославу Калиновскому? — полюбопытствовал полицейский.

— Я его кузен, — не моргнув, нашелся Ярослав.

— Тогда позвольте и вас поздравить. Говорят, с пчелами жить — меду быть.

— Прошу, входите, — у Ярослава сразу отлегло от сердца.

— К вашему кузену весьма благосклонна судьба. Он получил огромное наследство, — сообщил полицейский. — Разрешите присесть.

— О да, прошу.

Полицейский притянул к себе один-единственный на кухне стул, да и тот с порванным сидением, и присел.

Гость явно не понравился Барсу, и пес недружелюбно зарычал. Полицейский с опаской покосился на собаку.

— Это пес… пана Калиновского?

— Да.

Полицейский так заискивающе улыбнулся собаке, словно перед ним был сам будущий миллионер пан Калиновский. Затем он перевел взгляд на «кузена» и заговорил, отчего на его шее «челнок» запрыгал вверх-вниз, вверх-вниз.

— Венский «Акционгезельшафтсбанк» полгода разыскивает пана Ярослава Калиновского. Всем полицейским комиссариатам прислан запрос. Видите, мне посчастливилось, — радостно выпалил полицейский и совсем интимно спросил — Он у вас как, не скупой? По праву я должен рассчитывать на щедрое вознаграждение. Это бы мне не помешало — у меня большая семья, дети…

— Будьте уверены, у вас в долгу не останутся, — сказал улыбаясь Ярослав, окончательно успокоенный.

— Вы разрешите мне его подождать?

Ярослав не успел ответить, как кто-то постучал во входную дверь.

— Ага! Так может стучать только хозяин. Это, наверное, идет сам пан Калиновский! Позвольте, я ему открою, — полицейский, не дождавшись разрешения, поспешил в коридор и впустил пана Марека.

— Добро пожаловать, пан Калиновский! Я принес вам радость. Вы получили огромное наследство, — приветствовал опешившего домовладельца полицейский. — Вот, прочтите… Я кончил работу, время идти домой, но ведь я отец большого семейства… Одиннадцать детей… Я счел своим долгом не откладывать до утра… Спешил обрадовать.

Едва домовладелец успел прочесть протянутую ему бумагу, как в переднюю вышел Ярослав.

— Пан Ярослав! Поздравляю вас, поздравляю! — начал раскланиваться хозяин. — Вы не думайте, что я пришел за деньгами, боже упаси, можете уплатить, когда захотите…

«Так кто же из них Калиновский?» — никак не мог сообразить полицейский.

— Позвольте, — спросил он у домовладельца, — так этот молодой человек и есть Ярослав Калиновский?

— Собственной персоной, — угодливо захихикал пан Марек.

Умиленно глядя на Ярослава, полицейский пожурил его:

— Ай-ай-ай, пан изволил пошутить? Понимаю, понимаю, молодые люди любят шутки.

— Пан Марек, прошу вас, дайте пану полицейскому двадцать пять крон… Я верну вам с процентами.

— Конечно, конечно! Прошу, спустимся ко мне, пан…

— Штепанек, — подсказал полицейский.

Когда за ними закрылась дверь, Ярослав быстро прошел к матери, присел на край ее кровати и протянул бумагу, принесенную полицейским.

— Мамуся, ты не должна сердиться. Банк сам разыскивает меня, чтобы вручить сумму, о которой ты мне когда-то говорила.

— И ты возьмешь деньги? — тяжелым вздохом вырвалось из груди Анны.

— Да, мама, — твердо ответил Ярослав. — Я не поступлю, как Жан Мелье, не заморю себя голодом, чтобы после смерти, как он, оставить завещание, в котором объявляется война богу, королям, принцам и богачам. Свои деньги Калиновский награбил у рабочих. Я их возьму, чтобы вернуть тем, кому они принадлежат по праву. Да и мой отец тоже был рабочим. И его эксплуатировали, значит, и его доля есть в этой сумме. Она принадлежит нам, мама. Я повезу тебя лечиться. И кто знает, скольким людям спасут жизнь эти деньги. Чтобы твоя совесть была чиста, мамуся, я посоветуюсь с дядюшкой Ванеком. Он просил меня быть сегодня у Дворжака, на улице Паржич. Там собираются ткачи.

— Я никогда так не думала, — у Анны дрогнули губы. — Посоветуйся с дядюшкой Ванеком, сын… Помни, родной: твой отец, прежде чем решить какой-нибудь важный вопрос, обдумывал его всесторонне.

— Пожилые рабочие верят мне, спрашивают у меня советов. А моя мама никак не может привыкнуть к тому, что ее сын уже взрослый. Выпей, мамуся, лекарство. Вот тебе капли, вот таблетки, сейчас принесу воды…

В кухне, наливая воду, Ярослав сказал Барсу:

— Не горюй, дружок, прорвалась голодная блокада. И мамуся наша скоро встанет на ноги.

Барс, почувствовав, что у хозяина хорошее настроение, завилял хвостом и побежал вслед за Ярославом в комнату.

— Вижу, вижу, что ты пришел, Барс, — лаская собаку, сказала Анна.

Внимание растрогало собаку — она признательно лизнула хозяйке руку.

— Барс, ляг у дверей и стереги маму, — приказал Ярослав. — Я пошел, мамуся.

— Непременно надень пальто, слышишь? А то я знаю тебя — выскочишь в одном сюртуке. Не хватает, чтобы ты заболел, — заволновалась Анна.

— Хорошо, мамочка, надену.

— Нет, ты оденься и покажись мне.

— Ну, мамуся…

— К другим ты чуток, даже слишком, а вот к себе невнимательный, — с укором посмотрела на него мать. Заметив замешательство сына, она поняла его по-своему: — Ну, иди, иди.

Хотя дождь и прекратился, но тонкая рубашка плохо защищала Ярослава от пронизывающего холодного ветра. Студент почти пробежал три квартала до улицы Паржич. Очутившись во дворе многоэтажного дома, Ярослав мгновенье постоял около ворот, выжидая. Убедившись, что никто за ним не следит, он быстро пересек двор и спустился по каменной лестнице в темный коридор подвального помещения.

Когда на его стук открылась дверь, яркий электрический свет ослепил Ярослава.

— Смотри, Ванек, да он же совсем по-весеннему! Молодость, горячая кровь! — прогудел, вставая из-за стола навстречу Ярославу, Вацлав Дворжак.

Ванек вынул изо рта трубку и, добродушно улыбаясь, проговорил:

— Когда в кармане гуляет ветер, человеку иногда становится очень жарко.

Дворжак, его жена и дядюшка Ванек пили кофе. Больше в комнате никого не было.

— Ружена! Чашку горячего кофе нашему студенту! — снова прогудел Вацлав.

Ружена Дворжак, подав кофе, прошла за пеструю ситцевую занавеску, которая отгораживала от комнаты «кухню».

Ярослав присел за стол, накрытый белой скатертью, над которым висел большой бумажный оранжевый абажур, придавая уют комнате с постоянно сырыми стенами.

— Ты, сынок, свой гонор спрячь, — строго, по-отечески трогательно сказал доктор Ванек. — Видишь, до чего гордость довела. Последний сюртук продал. Вацлав третий месяц не может тебя убедить взять деньги. Держи, здесь шестьдесят крон. Бери без разговоров, — увидя смущение Ярослава, сказал доктор. — Я не какой-нибудь там эрцгерцог или банкир, не из своего кармана даю: это деньги из рабочей кассы. Когда тебя еще на свете не было, сынок, твой отец организовал нашу рабочую кассу. Он понимал, что она значит для рабочих людей. Бери, разбогатеешь — возвратишь.

— Дядюшка Ванек, я хотел с вами посоветоваться об одном деле…

Доктор вопросительно посмотрел на Ярослава. Тот молча протянул ему извещение Венского банка.

Ванек положил трубку, достал из нагрудного кармана коричневой вельветовой куртки очки, не спеша надел их и молча прочитал бумагу. Затем передал ее Дворжаку.

— Как быть, дядюшка Ванек, отказаться или взять?

— Почему ж нет? — усмехнулся Дворжак.

— А как ты, сынок, думаешь? — спросил доктор Ярослава, пристально глядя ему в глаза. — Или без денег сон крепче?

— Возьму.

— Правильно! — загудел Дворжак.

— Согласен! — подтвердил Ванек, снимая очки и снова беря трубку.

— У меня есть еще вопрос. Мама настаивает, чтобы я закончил университет. Здесь меня обратно не примут. Такое мнение обо мне создали, что даже ученики разбежались. Мама советует уехать во Львов. Там я смогу продолжать образование.

— Жаль, не хотелось бы с тобой расставаться. Но если нужно… А как справляется твой друг в университете?

— Костусь пользуется авторитетом. Стал душою кружка. Я его завтра же представлю вам, дядюшка Ванек.

— Хорошо, поезжай, сынок, рабочим людям нужны образованные учителя. Твой отец, где бы он ни был — в России, Галиции, у нас, в Чехии, всегда находил свое место, всегда был с рабочими. И ты не собьешься, найдешь верный путь.

— Спасибо, дядюшка Ванек. Хочу только попросить вас…

— О чем, сынок?

— Разрешите дядюшке Вацлаву принять от меня сто тысяч крон в рабочую кассу.

— Молодец, Ярослав! Закваска у тебя отцовская. Вацлав охотно примет от тебя деньги.

— Завтра я дам распоряжение «Акционгезельшафтсбанку» перевести половину денег в Прагу, а остальные — во Львов, там они тоже пригодятся в нашей борьбе.

— Первым делом, сыпок, надо мать поставить на ноги. Отвези ее в Карлсбад, как рекомендуют врачи. А осенью сможете переехать во Львов.

— Я так и сделаю, дядюшка Ванек, — проговорил Ярослав, крепко пожимая руку другу своего отца.

Глава двадцать третья ДЕВУШКА ИЗ РОССИИ

Осенью «Акционгезельшафтсбанк» пригласил Ярослава Калиновского в Вену: требовалось оформить какие-то личные подписи наследника для того, чтобы выплатить ему всю остальную сумму, завещанную старым Калиновским.

— Эти хищники, вероятно, просто-напросто не хотят выпускать из своих лап богатого клиента, — предположила Анна, которая не очень охотно отпускала сына в Вену.

Нет, в Вене у них не осталось друзей или знакомых, а вот в Зоммердорфе Ярославу побывать не мешало бы. Если Марта жива, она должна знать, как сложилась судьба Дарины и ее семьи.

— Обещаю, мама, что разыщу Марту. Она, наверное, вышла замуж.

— Да, конечно, ведь прошло столько лет. У Марты могут быть взрослые дети. Езус Мария! Как бедная Марта когда-то мечтала заработать денег и купить корову.

— Решили! Фрау Марте подарим корову. Да? И еще я что-нибудь придумаю для детей фрау Марты, но прежде надо узнать, сколько их. Если разыщу и мою кормилицу, сразу же пришлю тебе телеграмму. А может быть, всю ее семью привезти сюда?

Лицо Анны просветлело: да, она хотела бы повидать своих друзей, которые сердечно и бескорыстно когда-то помогли ей и сыну.

Пообещав матери задержаться не больше двух-трех дней, Ярослав в первый же день своего приезда в Вену поторопился прямо с утра отправиться в банк.

Анна настояла, чтобы Ярослав взял с собой новый, превосходно сшитый костюм с жилетом серебристо-голубого оттенка. В тон жилету она сама выбрала жемчужно-голубоватый галстук. И сейчас Ярослав, мимоходом взглянув на свое отражение в трюмо, вспомнил последнее наставление матери: редингот непременно надевать в случае дождя и уж, конечно, не забывать, что «миллионеру» положено носить цилиндр, перчатки и трость.

Позавтракать Ярослав зашел в небольшое кафе при отеле. В ожидании заказанного шницеля и кофе он развернул утренний выпуск «Венских новостей», но едва успел пробежать глазами первый абзац статьи под заголовком «Кто истинный виновник преступления?», как внимание его привлек неожиданно прозвеневший чистый голос:

— Виноваты монахи!

Ярослав невольно повернул голову и увидел девушку, проговорившую эти слова по-русски, хотя ничего русского не было в ее смуглом лице, на котором, придавая ей чарующую прелесть, как два драгоценных агата, чернели большие глаза, оттененные густыми ресницами. «Весь ее облик — олицетворение нетронутой юности», — подумал Ярослав, решив, что ей, пожалуй, нет и шестнадцати лет. Но голос! Какой удивительно чистый и твердый. Нет, такая девушка себя в обиду не даст!

— Папенька, помните, два года назад, когда вы вернулись из Парижа, вечером у нас собрались гости. И вы тогда рассказывали, что всю Францию лихорадит дело французского офицера Дрейфуса. Его обвинили в предательстве. Но на процессе выступил подполковник Пикар и разоблачил подлинного виновника приписанного Дрейфусу преступления. Правительство было вынуждено назначить пересмотр дела.

— Да, конечно, — утвердительно кивнул головой «папенька», худощавый господин с расчесанными на пробор темными волосами, тощими усами и бородкой, одним словом, олицетворение угнетенной добродетели. Он на мгновение оторвался от бифштекса и, взглянув умным и добрым взглядом сперва на свою прелестную дочь, которую, казалось, он безмолвно молил молчать, перевел взгляд на жену, но тут же поперхнулся и закашлялся в салфетку.

— Ну, да! Власти испугались дальнейших разоблачений Пикара на предстоящем процессе, — возмущалась девушка. — Вот они теперь и состряпали обвинение, будто подполковник Пикар «разгласил государственную тайну», и заточили честного, справедливого человека в тюрьму. Теперь следует опасаться не только за жизнь офицера Дрейфуса.

Военный суд, науськанный монахами, может расправиться и с подполковником Пикаром.

— Ради бога, Андраник, уйми свою Кассандру,[44] — строго посмотрела угольно-черными глазами чопорная маменька, которую Ярослав сперва по ошибке принял за венгерку. Угадывалось, что маменька ни с кем в семье не разделяла своего главенства.

— Я и сама молчу, — отозвалась девушка, пытаясь придать серьезность своему юному разгоревшемуся личику.

Четвертым за соседним столом был гимназист, чем-то похожий на сестру и совсем не похожий на родителей. Он молча пил кофе, и лишь карие глаза его блестели решительным огнем. По всей вероятности, мысли подростка сейчас витали где-то далеко.

А вообще-то, благодаря присутствию девушки, Ярославу казалось, что от всей семьи веет чистотой и порядочностью.

И вдруг Ярославу показалось, что он уловил на себе взгляд девушки, чуть-чуть боязливый, кроткий, но вместе с тем полный неизъяснимого радостного изумления и немого вопроса.

«Она смотрит на меня так, будто мы с ней знакомы, — подумал Ярослав, чувствуя какую-то неловкость. — Смотрит так, будто о чем-то хочет меня спросить… А может быть, мне только показалось?»

Но когда он расплатился и направился к выходу, когда заметил, каким взглядом девушка его проводила, Ярослава вдруг охватило незнакомое ему до сих пор волнение, которое не покидало молодого человека даже спустя несколько часов. Правда, одно неприятное происшествие на короткое время заставило его не думать об очаровательной незнакомке.

Это случилось в вестибюле банка. Когда Ярослав поднимался по широкой мраморной лестнице, к нему подошли двое: один — пожилой с густой сединой на висках, второй — молодой, энергичный, но иссиня-бледное лицо его выдавало усталость.

— Если не ошибаюсь, герр Калиновский? — с почтительностью спросил пожилой.

— Да, — просто ответил Ярослав. — Что вам угодно?

В этот миг и щелкнул фотоаппарат в руках молодого репортера с иссиня-бледным лицом.

— Что это значит? — возмутился Ярослав.

— Мы репортеры, герр Калиновский, — только сейчас представился Фред Курц, в прошлом знаменитый «король венской информации», которому пришлось горько поплатиться за историю с портретом баронессы фон Раух.

— Я не стану отвечать ни на один ваш вопрос, — сердито ответил Ярослав, продолжая подниматься по лестнице.

Под вечер, вернувшись в отель, Ярослав попросил у портье ключ. Вместе с ключом, расплываясь в почтительной улыбке, австриец протянул ему «Брачную газету».

— Благодарю, но меня не интересует эта газета, — мягко проговорил молодой человек.

— Но здесь напечатан ваш портрет и про вас написано.

Ярослав мысленно послал проклятье негодяям, заплатил за газету и направился к себе в номер. И случилось то, чего безмерно желал Ярослав весь день: в коридоре на втором этаже он лицом к лицу столкнулся с незнакомкой. Она неожиданно выпорхнула из-за угла, едва не сбив Ярослава с ног.

Страшно смущенные, они одновременно нагнулись, чтобы поднять книгу, которую девушка уронила, и стукнулись лбами.

— О, извините, ради бога! — первой воскликнула юная незнакомка, потирая рукой ушибленный лоб.

— Вам больно? — встревоженно спросил молодой человек. — Простите…

Он произнес эти слова по-русски, но с приятным иностранным акцентом. «Да, с польским», — сразу же определила незнакомка.

— Я сама виновата… Лечу как безумная! И вы из-за меня пострадали. Вам ведь тоже больно?

— О нет, нисколько.

Они стояли у большого окна, выходившего в сад.

Теперь Ярослав совсем близко видел лицо девушки, которое светилось добротой и пристальным вниманием.

«Она так же добра, как и прекрасна», — мысленно сказал он себе.

— Позвольте, разве «Овод» переведен на русский язык? — пытаясь скрыть свое смущение, спросил Ярослав, увидев эту книгу в руках незнакомки.

— Совсем недавно… Вы уже читали?

— Да, но на английском языке. Удивительная книга, она способна делать людей сильными.

— Эту книгу мне подарила автор, — не без гордости сказала незнакомка. — Вы умеете читать по-русски?

— Умею.

— Тогда смотрите… вот автограф.

— Фамилия у писательницы польская. Она полька?

— Нет, англичанка. Но свободно говорит и пишет по-русски. Войнич очень дружна с русскими. Вы же это знаете не хуже меня.

— Откуда же я могу знать? — удивился Ярослав и снова настойчиво повторил: — Но Войнич — польская фамилия.

— Да, да, у Этель Лилиан муж поляк.

— Где же вы с ней познакомились?

— В Женеве. И не хитрите, ради бога, вы должны знать. Меня с ней познакомил… Я не знаю его фамилии, но мне кажется… ваш отец.

— Мой отец? Но моего отца давно нет в живых, — поспешно возразил Ярослав. — Вероятно, вы меня принимаете за кого-то другого.

— Между вами такое сходство… Нет, нет, так не бывает, чтобы совсем чужие люди… Да поймите, — тихо проронила незнакомка, осторожно оглядываясь, — пусть он для властей преступник, изгнанник, но для меня он — отважный и умный человек, им нельзя не восхищаться… Только почему он меня не познакомил с вами раньше? Почему? — тоном обиженного ребенка заключила незнакомка.

— Вы просто обознались, — мягко, но решительно заявил Ярослав. — И я…

Она не дала ему договорить.

— Не может быть… Вы его копия, только глаза у вас не такие… У вас они мечтательные, синие-пресиние… а у этого человека… Нет, я даже не могу передать, какие у него, но они не такие, как у вас.

Умолкла, но тотчас же спросила:

— Он прислал вас, чтобы вы помогли мне перевезти…

— Не надо, — поспешно остановил девушку Ярослав. — Так я невольно могу узнать чужую тайну. Поверьте, вы меня принимаете за другого. И чтобы вы не усомнились в честности моего утверждения, я просто вынужден…

Он развернул «Брачную газету», нашел свой портрет и протянул девушке.

— Не знаю, конечно, как они меня здесь расписали, но даю вам читать лишь для того, чтобы вы знали, кто перед вами.

— «Наследник миллионера Калиновского в Вене», —прочла вслух девушка и растерянно умолкла.

— Ярослав Калиновский, — только сейчас назвал себя молодой человек.

— А меня зовут Каринэ, — с бьющимся от волнения сердцем протянула ему руку девушка. — Значит, вы действительно не его сын.

— И теперь вы не хотите меня больше знать?

— Нет, что вы! Напротив, моя маменька страшно обрадуется нашему знакомству. Она любит богатых людей…

— Ваша мама… А вы не любите богатых?

— Нет, — чистосердечно призналась Каринэ. — Не терплю.

— И сами вы бедны?

— В том-то и дело, что нет. В Тифлисе у нас пять текстильных магазинов. Есть свои виноградники. Мельница. Скот.

— Вы живете в Грузии?

— Да, в Тифлисе. Хотя моя мама армянка, но она родилась в Грузии. А отец — уроженец Львова, но и он настоящий армянин.

— Значит, вы армяне?

— Да.

— Кавказ… Я читал Пушкина, Лермонтова, Толстого, — в голосе молодого человека слышалось восхищение. — Особенно мне близок Лермонтов. Я много раз перечитывал его поэмы и повести.

— Я тоже люблю Лермонтова, — призналась Каринэ. — Помните, как он чудесно описал утро на Кавказе:

Светает — вьется дикой пеленой
Вокруг лесистых гор туман ночной;
Еще у ног Кавказа тишина;
Молчит табун, река журчит одна.
Вот на скале новорожденный луч
Зарделся вдруг, прорезавшись меж туч,
И розовый по речке и шатрам
Разлился блеск, и светит там и там…
И вдруг Каринэ смущенно смолкла. Решив, что она дальше забыла, он подсказал:

Так девушки, купаяся в тени,
Когда увидят юношу, они
Краснеют все, к земле склоняют взор:
Но как бежать, коль близок милый вор!..
И оба они рассмеялись. И оба, не зная притворства и хитрости, улыбаясь, глядели друг другу в глаза, глядели и молчали.

— Однако, что ж мы стоим здесь? — опомнился Ярослав. — Пойдемте прогуляемся по набережной Дуная.

— С удовольствием, — согласилась девушка.

И тоненькая, высокая, черноглазая Каринэ, не касаясь перил, быстро сбежала вниз по лестнице. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как встретила в вестибюле брата. Она познакомила его с Ярославом.

— Вахтанг, — галантно щелкнул каблуками гимназист.

— Вахтанг-джан, — ласково обратилась Каринэ к брату, — скажи маме, что я прогуливаюсь по набережной с миллионером. Вот газета, здесь о нем написано. Мама не будет беспокоиться. Ну, иди.

Подросток вспыхнул, переменился в лице.

— Нет, я не пойду наверх, я тоже хочу прогуляться, — решительно возразил он, исподлобья взглянув на незнакомца.

— Прошу, прошу, — тотчас же дружелюбно отозвался Ярослав, понимая, что даже намек на улыбку в данный момент может задеть «мужское самолюбие». Ведь Вахтанг был в том возрасте, когда не всегда угадывают шутку, зато остро чувствуют иронию. И в глазах подростка — это уже покушение на оскорбление личности. В подобном случае легко вызвать и озлобленную неприязнь.

Они вышли втроем из отеля.

После короткого дождя, прошумевшего в полдень, воздух был чист и мягок. Сбитые дождем и ветром листья устало прилегли у гранитных парапетов.

— Вы бывали в Женеве? — спросила Каринэ.

— К сожалению, не приходилось, — признался Ярослав.

— Вообще-то не сожалейте, — кисло усмехнулся гимназист. — Даже конец августа там был такой удушливо жаркий, точно мы вдруг очутились где-то в Африке. Настоящий ад! Не понимаю, почему туда устремляются толпы туристов?

— Но в Женеве родился Жан-Жак Руссо — великий французский мыслитель и писатель, — горячо возразила брату Каринэ. — И ты сам так восторгался озером, очертаниями Альп.

— Озеро живописное, — согласился Вахтанг, — но в горы ты отправилась без меня.

— Если бы не ангина, ты путешествовал бы с нами.

— Эх, — вздохнул подросток, задумчиво глядя на водную рябь Дуная, — если бы не надо было спешить к началу осенней учебы в Тифлис, сел бы я на парусную лодку и — вниз по Дунаю.

— Вот о чем он мечтает, — укоризненно покачала головой сестра. — Мы из-за его болезни на три недели опоздали в гимназию, а он еще путешествовать! Да я секунды считаю, когда, наконец, буду дома.

— Но друзья твои остались там, в Женеве, — съязвил гимназист. — С кем же ты будешь гулять?

Бестактность брата смутила девушку.

— Надеюсь, в Женеве вы посетили остров Руссо? — спросил Ярослав, делая вид, что ничего не понял.

— Да, конечно, мы побывали и там, — и он подметил нотки благодарности, прозвеневшие в голосе Каринэ.

С каждой минутой она все больше нравилась Ярославу. Ее душа, щедро наделенная наивностью, доверчивостью, вместе с тем заставляла его тревожиться. Он догадывался, кто друзья этой девушки, инстинктивно чувствовал, что ей поручено что-то, связанное с опасностью.

— Сколько дней вы пробудете в Вене? — спросил он.

— Завтра ночью уезжаем, — ответила Каринэ. — А вы?

— Должен уехать сегодня вечером.

— Так скоро? — в голосе девушки прозвучало искреннее сожаление.

— Если позволите, я останусь и провожу вас, — улыбнулся Ярослав.

— Я позволяю, — покраснев, опустила глаза Каринэ.

— Собственно, едем только я с сестрой, — внес ясность гимназист. — А маменька с папенькой останутся на несколько дней. Маменька собирается накупить здесь разных тряпок… Пять сундуков везут, а теперь еще прибавится. Знаете, жаль на носильщиков глядеть, когда они, надрываясь, тянут наши сундуки в вагон.

— Ах, несешь какую-то чепуху, — отмахнулась от брата Каринэ. — Надеюсь, ты не думаешь, что господину Калиновскому интересно слушать?

— Почему же, отныне я ваш друг, и мне интересно все знать о вас, — откровенно признался Ярослав.

Вахтанг не унимался:

— А знаете ли вы одну индийскую мудрость, которая гласит: «Храбрые познаются в битве, семья и дети — в беде, друзья — в несчастье»?

— Что ты хочешь сказать? — Каринэ недоуменно посмотрела на брата.

— Хочу сказать, что большой коричневый чемодан, который ты мне навязала на вокзале в Женеве…

— А я думала, мой братец хочет изречь еще и арабскую мудрость, что чаще всего человека подводит язык, — серьезным тоном промолвила сестра. — И я прошу тебя умерить свое красноречие.

Ярослав успел подметить, что наивность, простодушие и доверчивость Каринэ иногда сменялись поразительной рассудительностью.

— Я не все выложил, — казалось, подтрунивал над сестрой гимназист. — Маменька просила меня сегодня вечером, до ее возвращения из оперы, высвободить именно этот чемодан. Она хочет упаковать туда новое боа и…

— И ты до сих пор об этом молчал, глупый! — внезапно побледнев, выдала себя сестра.

— Гнев — начало безумия! Это сказал Цицерон, — с ноткой обиды в голосе пробурчал Вахтанг, уязвленный до глубины души эпитетом «глупый». О, пусть сестра радуется, что маменька сама в чемодан не заглянула. А он-то хорошо знает, чем он начинен.

— Что-то похолодало, — поежилась Каринэ, хотя на ней было белое шерстяное пальто-накидка. — Вернемся в отель.

На любезное приглашение Калиновского поужинать вместе Каринэ ответила, что они с братом поздно обедали и не голодны; они подождут возвращения родителей.

Чтобы не показаться «мальчишкой», Вахтанг не перечил сестре, хотя не отказался бы поужинать в обществе нового знакомого.

— Даю голову на отсечение, когда мы вас представим нашим родителям, маменька пригласит вас на шашлык. Правда, Каринэ?

— Наверно. Мы сегодня собирались поехать в лес, но дождик помешал.

— Завтра, сразу же после утреннего кофе, — в путь! У нас есть шомпола, превосходная баранина, вино!

— Если не секрет, в ознаменование чего этот пикник? — полюбопытствовал Ярослав.

— Традиция. Будем гулять и веселиться в лесу, будем кутить! — с характерным жестом пояснил Вахтанг. — А вы когда-нибудь ели настоящий кавказский шашлык?

— Не случалось.

Огонек удивления вспыхнул в глазах Вахтанга.

— Помилуйте! — воскликнул он. — Да я ушам своим отказываюсь верить. Вы никогда не пробовали шашлыка?

— Да нет же, — улыбнулся Ярослав.

— Так вот, один из моих многочисленных дядюшек, его зовут Бено, ну, как вам его описать? Ростом он маленький. Жажда крови во взоре! Хотя, вообще-то, он жуткий трус. Зато первый в городе обжора и кутила. Фигура? Во, фигура! — подросток комично выпятил живот, а для большей масштабности вытянул вперед обе руки.

— Ты бы просто сказал: Джон Фальстаф, — подсказала сестра.

— Точно! — хлопнул себя по лбу Вахтанг. — Да, обжора Фальстаф из комедии Шекспира. Так вот, дядюшка Бено, узнав, что вы не пробовали шашлыка, онемел бы от удивления или трагическим голосом возопил: «Эй, вах, вах, вах! Ни разу не отведать настоящего кавказского шашлыка! Как тебе не повезло, дорогой! Теперь твоя душа не отлетит в рай, нет, не отлетит!..»

— Не кривляйся, Вахтанг, — укоризненно посмотрела на брата Каринэ.

— Напротив, пусть он шутит, — улыбаясь возразил Ярослав.

Вахтанг, экспансивно жестикулируя, метко, с сочным юмором охарактеризовал не менее дюжины дядюшек по материнской линии, фабрикантов и коммерсантов, наживавших огромные капиталы. О, подросток нисколько не скупился на едкие эпитеты в их адрес.

— Вахтанг, как ты говоришь о своих родственниках? — краснея, укоряла сестра.

— А что? Я говорю правду. Разве наш дядюшка Левон за деньги не продаст и свое и чужое? И даже Куру и Эльбрус, а заодно с ними долину горячих нарзанов?

Когда же Вахтанг вспомнил о своем отце, лицо его вдруг передернулось, как от внезапной боли:

— Папенька у нас душа-человек. Образованный. Здесь, в Вене, кончал университет. Владеет семью языками. А вот… ходит у маменьки под ярмом.

— Раз ты рассказал и об этом, как же ты забыл о тете Аракси и дяде Тигране? — с укором взглянула на брата Каринэ.

— Да, тетя Аракси — святая женщина! — спохватился подросток. — Ей действительно можно поклоняться. Она совсем добровольно пошла в Сибирь… пешком по этапу. Пошла за мужем, закованным в кандалы.

— Только вы, ради бога, не подумайте, что наш дядя Тигран, так зовут мужа тети Аракси, какой-нибудь вор или убийца! — грустно проронила Каринэ. — Нет, он сельский учитель. Она жила в высокогорном селении, будто бы разрушенном землетрясением. Люди ютились в домиках, сложенных из обломков скал… Очень бедно жили горцы… Все из-за пастбищ вышло. Понимаете, из года в год весной на высокогорные луга пастухи сгоняли скот из разных селений. А тут помещики и коннозаводчики подкупили наместника Кавказа и с его помощью отобрали у народа пастбища. Когда у границ пастбищенских земель появились вооруженные стражники, которые преградили путь пастухам, а стада, оставленные на узких каменистых тропах в ущельях, стали гибнуть, пастухи вступили в спор со стражниками.

Дядя Тигран сперва от имени всех пострадавших по-хорошему упрашивал стражников уйти с дороги, говорил им: разве они не видят, что тысячи голов скота не могут сделать ни шагу? Не знают, что волки выхватывают овец и коз и утаскивают добычу в горы? А сколько овец и коз свалилось в пропасти? Стадам нечего есть и пить.

Но стражники и слушать ничего не хотели.

Тогда несколько тысяч горцев, доведенных до полного отчаяния, смяли заставу. Одних стражников убили, другие спаслись бегством. А скот хлынул на луга.

Не прошло и нескольких дней — в горах появились войска. И закипела война. Солдаты стреляли из орудий, а у горцев — только охотничьи ружья. Вот и все! Конечно, вскоре их оттеснили с пастбищ.

Дядю Тиграна схватили. Многих тогда арестовали. Около года он сидел в тюрьме, а потом его угнали на каторгу, в рудники. Не знаю, как они теперь с тетей Аракси живут там без гор, без горцев… — вздохнула Каринэ и умолкла.

Ярослав попросил у Каринэ «Овод», намереваясь снова прочитать замечательную книгу и вернуть утром.

Прощаясь, он удержал руку девушки в своей руке, проговорив:

— Панна Каринэ, я чувствую, что вы чем-то озабочены. Может быть, я смогу вам помочь?

Но девушка только прошептала:

— До свиданья… Мы встретимся утром.

Однако их встреча состоялась гораздо раньше.

Ярослав в шлакфроке сидел в кресле, захваченный магической силой романа о человеке, посвятившем всю свою жизнь борьбе за свободу угнетенных.

Кто-то постучал в дверь, а спустя минуту Ярослав впустил к себе в номер Каринэ и ее брата, который с трудом нес довольно увесистый узел.

Испуганная, точно уличенная преступница, Каринэ какое-то мгновение стояла около входа молча, не решаясь войти.

— Я совершенно один, — проговорил Ярослав, делая шаг в сторону. — Прошу вас…

— Господин Калиновский, — тревожно заговорила Каринэ. — Я понимаю, это неприлично… Но мы просто вынуждены… Я прошу вас, дайте слово чести, что ни одна живая душа не узнает…

Ярослав, который не мог оторвать глаз от лица Каринэ, как только она смолкла, поспешил успокоить:

— Обещаю вам, Каринэ.

— Здесь нелегальная литература, и ее надо спрятать, — тихо проронила девушка.

— Охотно спрячу.

— Как только станет рассветать, а на рассвете наши родители обычно спят крепко, я прокрадусь к вам и все заберу. А потом рассоваю по чемоданам в тряпье, — проговорил Вахтанг.

— А вы как, крепко спите? Проснетесь, когда я постучусь?

— Постараюсь не спать.

— Я тоже не засну всю ночь, — прошептал Вахтанг, тая в себе гордое сознание, что он теперь посвящен в тайну сестры, связанной с революционерами. И теперь, черт побери, господин Калиновский едва ли будет смотреть на него как на зеленого юнца.


У костра на лесной поляне хлопотали профессор, Вахтанг и их гость. Каринэ же помогла матери расстелить на траве скатерть, поставила корзинку с хлебом, расставила тарелочки с лимонами, маслинами, разложила разную зелень, без которой не обходится восточный стол, убранный аппетитно и нарядно.

— Ах, как элегантен наш поляк, — потихоньку, любуясь молодым человеком, шепнула маменька. — Строен и широкоплеч.

— Да, он красив, — согласилась Каринэ. — И очень добр.

— И как рыцарски к нам почтителен, хотя сказочно богат. Сам бог посылает тебе счастье, доченька. Шикарный дом, шикарные наряды, шикарная верховая лошадь!

— Не надо, маменька.

— Уведи миллионера от костра, смотри, какой там чад. Лучше посидите под липой. Я сейчас тоже туда приду.

— Хорошо, — покорно ответила Каринэ и направилась к костру.

У старой липы она наклонилась и сорвала небольшой цветок-граммофончик.

— Какой дивный запах, — поднося к лицу, проговорила Каринэ. — И будто знакомый… Что это?

Ярослав загадочно улыбался и молчал.

— Не знаю, милая, — улыбнулась мать, с живым интересом наблюдая за Калиновским, мысленно прикидывая, что такой зять был бы ей по душе.

— Может быть, цветок мандрагоры? — заметил Ярослав.

— Мандрагоры? — подняла на него удивленные глаза девушка. — Я впервые слышу о таких цветах.

— Конечно, мне самому не приходилось видеть цветов мандрагоры, но я где-то читал, что этому растению в средние века приписывали волшебные свойства.

— А именно?

— Будто оно поет по ночам, чаруя души людей. А если кто-нибудь нечаянно наступит на него или прикоснется к нему рукой, тем овладевает страстная жажда наживы.

— Да? — искренне испугавшись, отбросила цветок Каринэ. — О, какой же неосторожностью с моей стороны было прикоснуться к нему, — в голосе девушки прозвучало почти отчаяние.

— А по-моему, — возразила мать, — только человек, потерявший рассудок, не стремится разбогатеть. Не так ли, господин Калиновский?

Каринэ опередила молодого человека, запальчиво бросив со всей силой убеждения:

— Погоня за богатством делает людей чудовищно злыми, гадкими. И я… Я никогда не стану искать в жизни каких-то безмятежных радостей, чтобы из-за них продавать свою душу дьяволу, хотя… хотя нечаянно и прикоснулась к зловещему растению!

— Господь с тобой, что ты говоришь, девочка моя? — в ужасе воскликнула маменька. — И кто посеял в твоей душе такие пагубные мысли? Ты же не какая-нибудь бесприданница…

— Мама!

— О, эту метаморфозу в тебе я замечаю после нашей прошлогодней поездки в Швейцарию. Да, да, после знакомства и прогулок там с этими нигилистами… — С трудом удержалась, чтобы не сказать: «политическими преступниками, изменниками своего отечества». — Вот чем кончается современное свободное воспитание детей. Но я надеюсь, замужество, свадебное путешествие выветрят из головки моей дочери…

— Мама!

— Кажется, нет основания тревожиться, — нюхая листья растения, с которого Каринэ сорвала цветок, улыбаясь, проговорил Ярослав. — Произошла явная ошибка. Чары мандрагоры не угрожают панне Каринэ. И как же мы сразу не узнали старого и доброго утешителя людей, который всегда около тех, у кого болят зубы?

— Шалфей? — спросила Каринэ, хотя на ее лице застыло беспокойство.

— Вы угадали, конечно шалфей!

И они засмеялись.

— Готово, подходите, сейчас будем класть шомпола на огонь! — крикнул Вахтанг, защищая глаза ладонью от пышущих жаром углей.

Ели шашлык с несказанным наслаждением, ели по-кавказски, руками. Пили вино, острили, смеялись.

Маменька с горящими от радости глазами замечала, что такой шаловливой и резвой Каринэ давно не была. Она даже шепнула мужу: «Ну словно серна, не правда ли?» Ах, как она мысленно сокрушалась, что дети должны уехать раньше. И почему капризной судьбе было угодно, чтобы Каринэ повстречала миллионера именно в Вене, а не в Женеве? Сколько драгоценного времени зря пропало! Может быть, теперь они уже были бы знакомы с пани Калиновской?

Наконец, она не выдержала и заметила вслух, что час расставания с господином Калиновским опечалит всю семью.

Ярослав ответил, что ни даль пути, ни границы, ни ветры, ни грозы — ничто не в силах оборвать узы дружбы, если люди душевно становятся близкими друг другу.

Самым обольстительным голосом маменька принялась описывать их богатый дом в Тифлисе. О, Калиновский просто осчастливит их, если вместе с матерью приедет к ним погостить.

— Ваша маменька не будет у нас скучать. Андраник Аветович большой знаток искусства и литературы. Превосходный пианист. Ах, как артистически он исполняет Шопена и Листа! — расхваливала она мужа.

Каринэ, покусывая травинку, наблюдала за отцом. Ей казалось, взгляд его, обращенный на Калиновского, говорил: «Вы мне глубоко симпатичны. Нет, нет, меня нисколько не волнует, состоятельны вы или нет. Но если бы вы, молодой человек, при всех ваших достоинствах были бедны, моя жена дала бы вам понять расстояние между ее дочерью и вами. С каким презрением она бы оттолкнула вас…»

Каринэ встала и со стесненным сердцем отошла к липе.


До отхода поезда оставались считанные минуты. Каринэ была задумчива и бледна.

«Не захворала ли?» — маменька встревоженно коснулась лба дочери.

— Ах, что вы говорите, маменька, я здорова, — вспыхнула Каринэ.

Отец всегда лучше понимал Каринэ. Взяв ее за подбородок, он потрепал дочь по щеке и с теплой лаской в голосе сказал:

— Не надо печалиться. Разлуки и встречи украшают жизнь.

Каринэ протянула руку Ярославу.

— Прощайте…

— Нет, до свидания, — Ярослав удержал руку девушки. — Я буду всегда рад нашей встрече. Обещайте мне писать, не хочу бесследно исчезнуть из вашей памяти.

Если бы он только знал, какую бурю в ее сердце вызвали его слова! Но она, не поднимая глаз, проронила вполголоса;

— Да, я вам напишу.

Последняя минута всецело принадлежала маменьке, которая обрушила на детей целый водопад наставлений:

— Боже сохрани с кем-то знакомиться в поезде, — это относилось к Каринэ.

— И не смей выскакивать на станциях в буфет или на базар, — грозила пальцем Вахтангу. — Я знаю, какой ты непоседа! Не позволяй ему покупать в дороге молоко, — с надеждой обращала взор маменька на Каринэ. — Мытые фрукты в плетеной корзинке.

— Я помню, помню, — отвечала Каринэ.

Обычно Вахтанг в подобных случаях всем своим видом давал понять, что страшно разозлен, обижен. В конце-то концов, до каких пор маменька будет считать его ребенком, которого все время надо опекать! Это ему портит настроение, отравляет последние минуты расставания.

Однако сегодня (маменька это сразу подметила) Вахтанг почему-то не бросал своих выразительных взглядов то на нее, то на папеньку, то на сестру. И в глазах его почему-то не сверкали мрачные огоньки. И не высказывал обиды… Удивительно!

Растерявшись, маменька на какое-то мгновение замолкла, вглядываясь в лицо сына. Да, сегодня он какой-то странный. Если бы не дела в Вене, она ни за что бы не отпустила детей одних.

Стоя на площадке вагона, Вахтанг потупив голову рассматривал кончики своих ботинок и по-прежнему совершенно хладнокровно выслушивал маменькины «боже сохрани… боже упаси… не дай бог…», ибо какое теперь это имело значение для человека, который рвался поскорее пересечь границу, дабы помочь русским революционерам? Лишь чувство досады вызывала Каринэ, которая на перроне разговаривала с Калиновским. Вахтангу казалось, будто именно из-за сестры так долго не отправлялся поезд.

И вот наконец вагоны тронулись.

Маменька, тяжело дыша и все время хватаясь руками за сердце, что-то на ходу советовала, будто ее слово могло отвратить ту беду, в которую все же попали на границе Каринэ и Вахтанг.


Шесть дней спустя, когда Ярослав приехал в Карлсбад, где лечилась Анна, глаза сына, как всегда, сказали ей больше, чем слова.

Нет, конечно же нет! Анна и не думала упрекать сына в душевной незащищенности. Разве не так она сама когда-то полюбила его отца? Именно так, с первого слова, с первой минуты знакомства. И никогда, никогда потом не жалела. Лишь теперь, когда его нет в живых (с этой мыслью Анна примирилась), она сожалела, что они мало времени были вместе, что мало ей пришлось отдать ему своего внимания, своей любви среди повседневных забот и опасностей.

Лицо Анны, озаренное дорогими сердцу воспоминаниями, как и в молодые годы, было сейчас необыкновенно красивым.

— Славик, еще не видя Каринэ, я ее люблю. Хочу, чтобы вы поскорее встретились. Я буду очень рада.

— Благодарю тебя, мама, — отозвался сын.

И вот, наконец, мать задала ему вопросы, на которые рано или поздно нужно было отвечать.

— Ты нашел Марту? Говорил с ней? Она помнит нас? Ты помог ей? Узнал что-нибудь о семье Омелько?

— Понимаешь, мама… — начал было Ярослав и осекся, не зная, как начать печальную историю Марты.

Анна быстро подняла на него глаза.

— Да, Славик, я тебя слушаю.

— Я был в Зоммердорфе. Но в низеньком домике с черепичной крышей, где когда-то жила Марта, теперь живут другие… В небольшом сельском баре, куда меня загнал неожиданный дождь, словоохотливая хозяйка, подав мне чашку кофе и кусок чудесного бисквита, сразу полюбопытствовала: откуда я, какие дела меня привели в Зоммердорф. Я сказал о цели моего посещения. Лицо женщины вдруг погрустнело, затем помрачнело, как на похоронах. Она отвернулась, осенила себя крестом, но я успел заметить и то, как она поспешно отерла глаза тыльной стороной большой жилистой кисти.

«Всякий, кто считает, что он твердо стоит на ногах, — сказала она, — должен быть осторожным, чтобы не оступиться. Конечно, я близко знала фрау Дюрер и ее дочь Марту. Слава богу, с фрау Дюрер мы прожили по соседству без малого шестьдесят лет, прожили в мире и полном согласии… А когда Марта собралась уходить в город на заработки, помнится, я предостерегала: от города добра не ждите». — Она умолкла и немного погодя опять заговорила: — Нет, право, ведь это же до сих пор у меня в голове не укладывается… Марта была девушка скромная, всех покоряла своей приветливостью, своей доброй натурой. И заметьте, молодой господин, она была набожна… Как же ты могла забыть бога, забыть стыд и честь? А иначе сгинет твое доброе имя… — она словно забыла про меня и говорила с глазу на глаз с Мартой. — Он сын хозяина ресторана, а ты? Надо знать свое место в жизни…»

Я напомнил ей о себе, спросив: «Скажите, где Марта теперь?»

«О, пути господни неисповедимы, молодой господин, — закивала она головой. — Кто знает, может быть, наш добрейший господь вовремя дал ей приют на дне Дуная. Ведь позор, позор-то какой, если бы у нее родился ребенок… И пришла бы она с незаконнорожденным в отчий дом… Что сказали бы люди?.. Вот и фрау Дюрер не вынесла удара, и месяца не прожила, потеряв дочь…»

В то время как Ярослав, сидя около матери на скамье в парке, рассказывал все это, взор Анны машинально скользил по цветам нежно-белых и ослепительно красных цикламенов, густо обрамленных темно-зелеными листьями. И хотя великая художница-осень уже прикоснулась своей волшебной кистью к листьям кленов и развесистых каштанов, зажгла пожары на увитых диким виноградом стенах и балконах виллы у большого фонтана с Дианой,[45] все еще по-летнему блистала красотой масса цветов.

— Я не хотел тебя печалить, мама, — развел руками Ярослав. — Поэтому сразу ничего не сказал о Марте.

— Трудно примириться с тем, что из-за какого-то дрянного, лживого человека Марта лишила себя жизни, — вздохнула Анна. — А у этого негодяя, так безнаказанно обокравшего юность и любовь доброй, смиренной, доверчивой девушки, вероятно, только и было преимущество — богатство. И когда в конце концов у человечества появится закон, который защищал бы нравственный капитал женщин с такой же силой, с какой он защищает материальное достояние имущих? Подумать только, вора, который украл ценности, карают с беспощадной строгостью, а где закон, осуждающий лиц, похищающих честь и будущее женщины? Где закон, который ограждал бы от позора и гонения хотя бы несчастных детей — жертвы чужой вины, чужого преступления?

— Не за горами то время, когда деньги, золото уже не смогут скрывать в человеке всякое уродство и порок, — убежденно сказал Ярослав. — И тогда молодости не придется мириться с насилием над чувствами. И в жизни не будет места обману, жестокости, грубости. Не нужны будут суды и свидетели, обличающие зло. Обличителем и свидетелем будет сам человек, его собственная совесть. Я верю, мама, что нашему поколению суждено создать такое общество.

Анна с обожанием посмотрела на сына. Как он возмужал. Теперь за каждым его словом чувствовался принципиальный ум, сильный характер, целеустремленность.

— Мама, я проголодался, — вдруг сказал Ярослав.

— Да, уже пора обедать, — вставая, промолвила Анна и с немым вопросом взглянула сыну в глаза.

Он понял.

— Мне удалось узнать, что семья Омелько выехала в Галицию, — сказал Ярослав. — Я уверен, что мы их там разыщем.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Глава первая РОСТОВЩИК


Часто бывает, что люди по-настоящему не знают тех, с кем живут они рядом на протяжении многих лет. Тем более не знают новых соседей. Этим Анна и объясняла ту враждебную настороженность, с какой ее встретили на улице Льва, где она поселилась с сыном в небольшой квартире из двух комнат, кухни и ванной.

Анна не ошибалась. Спустя три месяца произошло событие, которое объяснило ей, почему ее бескорыстное стремление помочь больным и бедным отпугивало жителей квартала Старого Рынка.

В зимнюю стужу на квартиру Анны прибежал босиком шестилетний Михась Ясень. В руках он держал чулки и башмаки, купленные ему Анной накануне. Дрожит ребенок, слова вымолвить не может, обливает слезами свои первые в жизни, не какие-нибудь поношенные шкрабы, по дешевке купленные у старьевщика на базаре, а новенькие башмаки из магазина.

— Что случилось, Михасик? — удивилась Анна.

— Па… пани… за-за-берите черев-и-ки… Мама не-е… велят… брать…

Анна успокоила мальчика, помыла ему теплой водой ноги, натянула новые чулки, обула, накинула на себя теплый платок и, взяв Михася за руку, повела к матери.

Христина Ясень, увидев Анну из окна своего подвального жилья, велела детям спрятаться, заперла дверь и не отозвалась на стук.

Тогда Анна вернулась с Михасем к себе домой, а вскоре за мальчиком явился его старший брат Гриць. В больших галошах на босу ногу и коротеньких штанишках, худенький, длинноногий Гриць и впрямь походил на цаплю, как его прозвали мальчишки на Старом Рынке.

Грозно насупив черные брови, сросшиеся, как у матери, на переносице, он сурово глянул на Анну и приказал Михасю немедленно собираться домой.

Анна как ни в чем не бывало погладила Гриця по голове и спросила:

— Суп будешь есть?

Проглотив слюну, Гриць хмуро буркнул себе под нос:

— Нет.

— Зря, — улыбнулась Анна. — Скажи, Михасик, правда вкусный суп?

— Угу, — энергично затряс головой Михась, который с удовольствием съел бы еще одну тарелку супу.

— Я все же налью тебе, Гриць, может, поешь…

Анна достала глубокую тарелку и, подойдя к кафельной плите, где красовались голубые эмалированные кастрюли, налила полную тарелку супу.

— Ешь, — она поставила тарелку перед Грицем, стоявшим у стола.

Гриць словно язык проглотил. Молчал, чувствуя, что упрямство вот-вот покинет его. И пока новая соседка доставала из буфета ложку, Гриць присел на краешек стула около стола и жадными глазами впился в кусочек мяса, аппетитно темневший среди золотистых кружочков жира и вкус которого мальчик давно позабыл.

Между прочим забыл Гриць и то, что всего несколько минут назад мать предостерегала его: «Этим панам со второго этажа, как и аптекарю, — чтобы его громом убило! — за все придется платить с большими процентами!»

Из Гриця был плохой дипломат — он возьми да и выболтай все, точно его кто-то за язык тянул…

Припрятав в карман кусочек хлеба для маленьких сестричек-близнецов Марички и Гандзюни, Гриць облизал ложку и положил на стол.

— Дай вам боже счастья, пани, — поблагодарил он.

— На здоровье. А теперь, дети, пойдемте к вашей маме.

Гриць испугался — ведь он нарушил приказ матери. Но ничего не поделаешь. Во-первых, как говорится, долг платежом красен, а во-вторых, Грицю очень понравилась добрая, красивая пани, совсем не похожая на тех, каких ему приходилось до сих пор видеть.

Христина Ясень неприветливо встретила незваную гостью. Даже сесть не пригласила.

Но доброе, красивое лицо богатой соседки, не утратившее былой красоты, исполненные грусти бархатисто-синие глаза, сердечный разговор, который она повела с женщиной, сразу развеяли настороженность.

Искренность — за искренность. Христина рассказала Анне, как дорого обходится беднякам «доброта» ростовщика пана Соломона — владельца аптеки, который всегда охотно помогает в тяжелую минуту, только под проценты.

— Полгода праздничный костюм моего мужа, Богдана, заложен у пана Соломона. А выкупить не на что. Ростовщику выгодно, ведь каждый день растут проценты, — жаловалась женщина. — Я к нему и на поденщину ходила, только бы подождал. Ой, легко влезть в долг, да нелегко вылезть…

— Я дам вам деньги, пани Ясенчукова. Выкупите костюм, но обещайте мне, что не будете его продавать.

— А какой процент пани потребуют? — с опаской спросила Христина.

— Никаких процентов, — раскрывая сумочку и доставая деньги, ответила Анна. — Я и год подожду, и два. Когда будут, тогда и отдадите.

— Дай вам боже здоровья, пани, — промолвила Христина и по-детски наивно спросила: — Неужели вы полька, пани?

— А разве не похожа?

— Но вы так хорошо по-нашему говорите. И сын ваш, студент, тоже по-нашему с детишками во дворе разговаривал…

— Я учительница и знаю несколько языков, — ответила Анна, поглаживая головки девочек-близнецов, доверчиво приникших к «ладной пани».

После визита к Ясеням во дворе Анну начали называть «пани профессорка». А вскоре ей удалось убедить Христину Ясень и других соседок прислать к ней на учебу детей, которым давно пора было ходить в школу.

Анна купила детям одежду, обувь, книги. И может быть, никто не узнал бы об этом, если бы молочница Юлька, носившая Калиновской молоко, с самыми лучшими намерениями не растрезвонила по всему предместью об удивительной доброте и щедрости «пани профессорки».

И вот в один из сентябрьских воскресных дней к Калиновским зашел кругленький пожилой человечек с румяным безбородым лицом, одетый в дорогой, кофейного цвета сюртук. Из-под цилиндра виднелась грива рыжих курчавых волос.

Анна не держала прислуги и все по хозяйству делала сама. Поэтому она встретила нежданного гостя в кухонном переднике.

— Я имею честь говорить с пани Калиновской? — сложив на животе белые пухлые ручки, спросил аптекарь и скосил взгляд на передник Анны. В его тоне была та обычная любезность, с какой он выдирал последний крейцер у несчастного должника.

— Прошу, — узнав аптекаря, Анна сухо пригласила его в комнату.

Не до шуток рыбке, когда ее крючком под жабры хватят. Соломон Гольдфельд признал, что в этот раз «старая ведьма» (про себя он иначе и не называл свою жену) была права. Она предвещала, что полька с улицы Льва застрянет у него в горле как рыбья кость. И вот инстинктом хищника ростовщик безошибочно учуял, что успех весенней забастовки строителей не обошелся без участия пани Калиновской.

У кого бы он ни расспрашивал о ней, люди в один голос отвечали: «Пани профессорка добра как ангел».

«Знаю я эту доброту, — злобно иронизировал Соломон, откидывая полы сюртука и поудобнее усаживаясь в кресле. — Разве я не так завоевывал когда-то себе клиентов? Кто посмеет сказать, что я не спасал их детей от голодной смерти? Теперь у них появился новый спаситель. Но золото испытывается огнем, а наш брат — золотом. Посмотрим, у кого зубы крепче, кто кому глотку перегрызет».

— Я — хозяин большой аптеки на углу Старого Рынка и Волынского шляха. В моей аптеке вы часто заказываете лекарства, и я подумал — пани есть доктор, — заговорил ростовщик.

— О нет, — возразила Анна, представляя себе аптеку с огромными цветными колбами на окнах. Не раз Анне случалось видеть, как, проходя мимо нее, люди пугливо ускоряли шаг.

— Я пришел к пани с одним весьма важным интересом.

Нам нужно договориться, — и Соломон Гольдфельд решительно ударил себя по колену пухленькой белой ручкой.

— О чем?

— А разве пани не догадываются? — недоверчиво прищурив левый глаз, покачал рыжей гривой аптекарь.

— Нет, прошу пана.

— Ну, так я пани скажу. Вы нарушаете этику честной конкуренции. Чтоб я так жил! Я двадцать лет помогаю людям в голодные дни сводить концы с концами. Но человеческое бесстыдство не знает предела, — выразительно жестикулируя, сетовал ростовщик. — От голодранцев не жди благодарности, нет! Пока вас здесь не было, пани, они все бегали ко мне, в ноги кланялись: «Пане Соломон, да пане Соломон». Конечно, пани берет с них на какой-то крейцер меньший процент, чтобы привлечь клиентов, и голодранцы побежали к вам. Ну, так я вам скажу, что так переманивать клиентов нечестно, пани. У нас во Львове порядочные коммерсанты такого себе не позволяют. Если мы не договоримся, пани, поверьте, все деловые люди Львова будут вас бойкотировать.

— Да вы с ума сошли! — вспылила Анна, — с чего вы взяли, будто я…

— Э-э, пани, огня без дыма не бывает. Чтоб я так жил, не бывает. Пани незачем выкручиваться, у нас есть прямой интерес договориться…

— Да где же ваша совесть? — ужаснулась Анна.

— Совесть? У меня ее столько, сколько нужно деловому человеку.

— Прошу вас оставить меня. Немедленно! — возмущенная Анна указала на дверь.

— Зачем такой шум? Кому это надо и что это даст? — не трогаясь с места, спокойно спросил Соломон Гольдфельд, привыкший, как кошка, падать с любой высоты на ноги. — Давайте без шума и скандала договоримся. Сколько пани хочет отступного, чтобы она выбралась куда-нибудь подальше отсюда?

— Убирайтесь, иначе я позову соседей, и они вас вышвырнут вон!

— И это ваше последнее слово, пани? — ростовщик не спеша встал и подошел вплотную к Анне, дохнув ей в лицо неприятным запахом чеснока.

— Если вы еще раз побеспокоите меня, я позову полицию…

— Ого-го-го! А пани не знает — полиция сидит у меня вот тут, в кармане. Пани тоже имеет такой большой карман? Молчите? Ну, так дайте же мне знать, сколько пани хочет отступного, и будьте здоровы.

В дверях он еще раз обернулся и так же нагло добавил:

— А про полицию пусть пани забудет, она поможет ей как покойнику валерианка.

Глава вторая УДИВИТЕЛЬНОЕ СХОДСТВО

В тот же воскресный сентябрьский день, примерно часов около четырех, Ярослав в элегантном светлом костюме вышел из Стрыйского парка и направился на южную окраину города, в район Софиевки, где на пригорке сквозь хитросплетение лесов выглядывал домик Ивана Сокола. Хозяин достраивавшегося дома Сокол намеревался познакомить Ярослава с Кузьмой Гаем и Степаном Стахуром.

Встретились они в будущем кабинете журналиста. В комнате без оконных рам, без дверей сидеть пришлось на досках, подстелив газеты.

Сокол был весел, шутил. В своем праздничном синем костюме и вышитой рубашке он выглядел помолодевшим, несмотря на седину. Время не пощадило и Стахура. Его приятное, располагающее к себе лицо покрыли морщины, виски побелели, хотя сам он по-прежнему выглядел осанистым, крепким.

Присутствующих удивило внешнее сходство Ярослава и Кузьмы Гая.

Гай невольно поймал себя на мысли: «Так похожи бывают только очень близкие родственники — братья, отец и сын… Уж не подшутила ли надо мной природа, укоряя: смотри, Кузьма, у тебя мог быть такой сын… А остался ты бобыль-бобылем».

Опять вспомнил Анну, чувствуя, как прошлое все сильнее охватывает его и он не властен противиться ему.

«Вышла замуж… Я беспредельно доверяю Остапу Мартынчуку, но… разве не мог он ошибиться? Может, принял за Анну совсем другую женщину? Бывают же люди так похожи, как я с этим студентом…»

— Удивительно, как наш молодой друг похож на Кузьму… Правда, Степан? — обратился Сокол к Стахуру.

— Действительно, сходство есть, — подтвердил Стахур.

— Тот, кто не знает, непременно решит, что мы — отец и сын, — согласился Гай.

— Я знал вашего отца, пан Калиновский, — хмурясь и как-то особенно подчеркнув «пан Калиновский», проговорил Стахур. Он как бы давал понять Соколу: зря ты назвал студента «нашим другом». Мол, что общего может быть между ним и сыном промышленника. — Если ты не забыл, Иван, лет двадцать назад я работал на бориславском нефтяном промысле, — обратился Стахур к Соколу.

— Помню.

— Промысел принадлежал вашему отцу, пан Ярослав. Внешне вы на него не похожи… Не в обиду будет сказано, но Людвиг Калиновский был жестоким эксплуататором, — ехидно кольнул Ярослава Стахур. — Рабочие его ненавидели. И, честно говоря, я не понимаю, что заставило вас стать социалистом, пан Ярослав?

Другой на месте Ярослава в такой момент не утерпел бы и открыл свою тайну: он не сын Калиновского, его отец — революционер Руденко-Ясинский, казненный в России. Но студент сдержал себя, подумав: «Если человек стоит перед дверью, открытой в темную комнату, и боится туда войти, потому что ему кажется, что в темноте притаился хищный зверь, бессмысленно уговаривать его. Нужно зажечь в комнате свет, чтобы он увидел — комната пуста. Но как мне убедить Стахура в его ошибке? Чем я докажу, что мой отец не Калиновский?»

Бестактность Стахура показалась Гаю неуместной, несправедливой. Разве Стахур не знает, что отец Фридриха Энгельса был фабрикантом, а сын стал одним из создателей теории научного коммунизма, вождем пролетариата?

— Если бы все сыновья шли по стопам своих отцов, я думаю, общество развивалось бы значительно медленнее, — возразил Стахуру Иван Сокол.

— Святая правда, — подтвердил Гай и, немного подумав, с досадой в голосе заметил: — И как же мы отстали в пропаганде основ научного социализма! Вот пан Стахур — не простой рабочий, один из лидеров движения, а «Происхождение семьи, частной собственности и государства» не прочитал. Ведь не прочитали? А книжка у вас три месяца лежит.

— Дважды начинал и не осилил. Трудно понять, — попытался выкрутиться Стахур. Получив книгу от Гая, он сразу же отнес ее Вайцелю, а тот до сих пор не вернул.

— Теперь у нас будет прекрасный пропагандист, — сказал Гай, обнимая за плечи Ярослава. — Вот кто поможет вам понять книгу, дорогой Степан.

Заговорил Ярослав:

— Пане Стахур, люди не все делают из корыстных побуждений. Вот, к слову, если бы вы заботились только о своем благополучии, вряд ли рискнули заниматься делом, связанным с постоянными опасностями и лишениями. Куда спокойнее стать агентом какой-нибудь фирмы, заниматься продажей мебели или… Да, наконец, Мало ли есть занятий, приносящих хороший доход? Однако вы — один из организаторов рабочего движения, успех которого принесет свободу миллионам обездоленных. Благо народа — цель вашей жизни. Так почему же вы не допускаете мысли, что у выходца из эксплуататорского класса сложились убеждения, которые привели его к мысли о необходимости вступить в борьбу за счастье народа? Неужели вы серьезно считаете, что сын купца должен непременно стать купцом, а рабочим — только сын рабочего? Я это говорю не потому, что хочу защищаться, поймите меня правильно.

Кислая физиономия Стахура рассмешила Сокола. Гай тоже мягко улыбнулся. Ему понравился умный, хорошо воспитанный студент, и он чувствовал удовольствие от того, что молодой человек проучил Стахура.

— Видишь, друже Степан, какую отповедь ты получил! — полушутя заметил Сокол. — Сила не в годах, а в знаниях. И зря ты обидел нашего молодого приятеля.

— Помилуй, Иване, у меня и мысли такой не было, обидеть его. Разве я не понимаю: родители — одно, а дети — другое? Видно, от своего отца наш академик унаследовал не только деньги, но и способность за душу словами брать. Недаром же его отец был еще и адвокатом, — опять съязвил Стахур. Дружески улыбаясь, он смотрел Ярославу в глаза, а про себя со злостью подумал: «Тебе повезло, сучий сын. Родитель крепко нагрел руки на моей земле… Мне такие деньги — плюнул бы я на Вайцеля и не играл бы здесь в кошки-мышки. Откупил бы я у акционерного общества трамвай. Убрал бы конку на Подзамче и там проложил бы линию. О-о, какой доход дает трамвай!..»

— Скажите, пожалуйста, Ярослав, — обратился к студенту Гай, — не возглавили бы вы один кружок? У печатников. Народ грамотный, туда нужен хорошо подкованный пропагандист.

— Я согласен, — скромно ответил Ярослав.

— Замечательно, — проговорил довольный Гай.

— Вот что, друзья, сегодня воскресенье, спешить некуда, давайте осмотрим мой «дворец», — неожиданно предложил Иван Сокол, — Степан, а знаешь, о чемдумает сейчас Кузьма? Разумеется, что я богат, что у меня денег куры не клюют, а соорудить дом получше поскупился. Угадал ли я ваши мысли, пан Кузьма?

— Попали пальцем в небо, — засмеялся в ответ Гай. — Совсем не то, — ив голосе его зазвучал сарказм: — Вот вам убийственный памфлет на нашу действительность. Иван Сокол — один из выдающихся журналистов, автор десятков статей, не имеет крыши над головой. И только случайность — лотерейный билет — дает ему возможность обрести эту крышу.

— Э-Э, брат, мне в лотерее не везет. Выиграла жена, а не я. Чтобы достроить дом, пришлось взять в банке деньги под проценты. Боюсь, умру, а процентов не выплачу.

Пока осматривали еще не оштукатуренные комнаты, Сокол, радуясь как ребенок, пояснял:

— Спальня. Здесь я буду отдыхать, — показал он на комнату, где были разбросаны стружки.

— Отдыхать на стружках, — попытался шутить Стахур.

— Нет, брат, я женат, — также шуткой ответил Сокол. — Мне и на перине можно, а вот ты — кавалер, тебе полезно поспать на стружках, авось и подумаешь о домашнем очаге. Поднимемся наверх — там две комнаты.

Гай и Ярослав остались внизу, а Стахур и Сокол по узкой деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Когда они возвратились, услышали, как Ярослав говорил Гаю:

— Профессор истории, чех, лишенный всякого чувства национальной гордости, фальсифицируя историю, превозносил колонизацию своей страны как высшее счастье для чешского народа. Я ему возразил, что народ не может быть счастлив в ярме оккупантов. И вот этот рассвирепевший холуй, не профессор, а настоящий фельдфебель, заорал на меня. Угрожая, он потребовал, чтобы я немедленно покинул аудиторию. Я отказался. За меня вступились патриотически настроенные студенты. Он и им начал угрожать. Его освистали. Покинув кафедру, профессор выбежал из аудитории. Вернулся в сопровождении ректора и в присутствии всех студентов заявил, что я призывал молодежь к мятежу против светлейшего монарха. Аудитория снова негодующе зашумела. Ректор понял, что выходка профессора может плохо кончиться, и миролюбиво призвал студентов не устраивать беспорядка, не накликать на университет беды. Он сказал: «Не следует поддаваться провокации поляка. Он защищает чехов — смешно! Пусть пан поляк едет домой и там занимается пропагандой».

Дальнейшее вы знаете. Меня вынудили оставить университет…

— Мой друг, — мягко проговорил Сокол, — здесь вам придется столкнуться с худшим. Во Львовском университете в подлости соревнуется часть польских и украинских профессоров. Здесь ложь, а не науку выращивают на кафедрах. «Жрецы науки» полагают, что для преподавания в университете нужен не разум, достаточно иметь незасаленный сюртук.

Когда же речь зашла о подготавливающейся стачке пильщиков, Стахур заспорил с Гаем:

— Вы не знаете барона Рауха, — кипятился Стахур. — Он упрям как вол. Нельзя рассчитывать на то, что за короткое время удастся сломить его гонор. Он возьмет измором, а рабочая касса почти пуста. Поддерживать бастующих мы сможем десять, максимум пятнадцать дней: пильщики будут голодать.

— Чтобы они не голодали, вы предлагаете нам ждать у моря погоды? Ждать, пока сказочный волшебник наполнит рабочую кассу гульденами? Так я вас понял? Что и говорить, разумное предложение, — иронизировал Гай. — Подобное бездействие руководителей вряд ли накормит рабочих.

— Вы здесь человек новый, не знаете местных условий, — не унимался Стахур. — Обстановка сложная: среди поляков и украинцев — грызня, они не всегда поддерживают друг друга.

Гай уничтожающе взглянул на Стахура.

— Так, так, трудящиеся разных национальностей враждуют между собой, а вы ждете, пока они сами, без вашей помощи, поймут свою ошибку, станут интернационалистами! Разве такое возможно, если барон и К° изо дня в день упорно натравливают их друг на друга? И бароны не одиноки, у них много прямых и косвенных союзников. Чего только стоит клерикально-католическая партия во главе с Барвинским! Сами понимаете, не случайно у них такой могущественный покровитель, как митрополит граф Шептицкий. Не менее опасна для рабочего класса и другая, так называемая национально-демократическая партия с новоявленными «спасителями» украинского народа Романчуком, Левицким и Грушевским. А радикальная партия, а партия польских социалистов? Да мало ли их! Одни проповедуют мистицизм и христианское смирение, другие — национализм, третьи — реформизм. Каждая по-своему отравляет сознание тружеников, отводит от участия в классовой борьбе. И, к сожалению, часть рабочих им верит, следует за ними, хотя они уводят тружеников от заветной цели. Имеем ли мы право выжидать, как предлагаете вы, друже Стахур? Нет и еще раз нет! Главная наша задача — вырвать обманутых людей из-под влияния всех этих партий. Надо мужественно идти в бой. Начать борьбу с экономических требований, потом выдвинуть требования политические. Правда, нас пока мало, небольшая группа. Успех марксистского движения подготовит почву для создания настоящей революционной партии, которая поведет пролетариат на штурм монархии и капитализма. Уже теперь лучшая часть молодежи с нами.

Голос Гая зазвучал мягче, когда он обратился к студенту.

— Пан Ярослав, мы надеемся на вашу помощь. Идите с товарищами к пильщикам. Простыми, понятными словами растолкуйте людям, кому на руку национальная вражда. Разоблачите коварную политику властей и хозяев, которые стараются расколоть рабочий класс на немощные национальные группы, чтобы потом легче было их придушить. Я надеюсь на вас. Стачка должна быть единодушной и без штрейкбрехеров.

— Постараюсь сегодня же повидаться с Тарасом и Денисом. Решим, кому еще из студентов можно доверить это дело, — задумчиво проронил Ярослав.

— Пане Стахур, — примирительным тоном обратился Гай. — Ваша задача — организовать сбор средств среди строителей для поддержки бастующих.

— Сбор я организую… Но за стачку снимаю с себя какую-либо ответственность! — обиженно пробурчал Стахур.

Разговор прервал приход жены и детей Сокола.

Друзья распрощались.

Дойдя до Стрыйского парка, Стахур хмуро пожал руку Гаю и Ярославу и направился к трамваю.

Оставшись вдвоем с Гаем, Ярослав сказал:

— Я хотел бы решить один вопрос…

— Слушаю, друг мой.

— Нет, не здесь. Не смогли бы вы зайти ко мне вечерком? Я живу в районе Подзамче, на улице Льва.

— Знаю, знаю. Приду.

— Благодарю. Когда ждать вас?

— Завтра в девять вечера. Подойдет?

— Конечно, я буду ждать. — И, сделав еще несколько шагов, вдруг спросил: — Вы приехали сюда из Женевы?

— Нет, друг мой, из Мюнхена.

— Три года назад, в Вене, я познакомился с одной гимназисткой и ее братом, тоже гимназистом. Они из России. По происхождению армяне. Молодые люди доверились мне лишь потому, что случайно я оказался очень похожим на человека…

— И вы помогли им спрятать у себя в номере то, что они везли в Россию.

— Откуда вы знаете? — удивился Ярослав.

Улица была неподходящим местом для рассказа Гая о том, как после побега с сибирской каторги московская социал-демократическая организация послала его в Швейцарию для связи с группой «Освобождение труда», как он и его товарищи были вынуждены пользоваться всяким случаем для пересылки в Россию нелегальной литературы. Особенно охотно помогала революционерам молодежь. Вот и приходилось знакомиться в русских колониях, в университетах, на лекциях, в пансионах с случайно приехавшими русскими, и тех, кто вызывал доверие, снабжали литературой.

— Значит, после вы с ними встречались? — с волнением спросил Ярослав. — А мне тогда показалось, что мои русские друзья попали в какую-то беду. Их родители, получив из Подволочисска телеграмму, страшно перепугались и в тот же день покинули Вену.

— Вы не ошиблись, была неприятность. И об этом курьезе я узнал только недавно, встречаясь с Каринэ по революционным делам.

— Вы сказали «курьез»?

— Ну, да. Как вы помните, Каринэ и ее брат как будто ничего из литературы с собой не везли, все осталось в чемоданах родителей. Но Вахтанг не утерпел и зашил у себя на спине под блузой несколько брошюр. Пока он ехал, края этих брошюр под блузой обсалились и стали ясно обозначаться. В Подволочисске, когда Каринэ и Вахтанг без всяких осложнений пересекли границу, юноша снял гимназическое пальто. После всех пережитых волнений нашим друзьям захотелось есть. Не долго думая, юный «конспиратор» побежал в буфет купить пирожков. Он возвращался назад к вагону, как вдруг какой-то субъект в штатском пригласил гимназиста следовать за собой. Мог ли юноша знать, что его задержал шпион? «Что у вас на спине?» — спросил он Вахтанга. «Ничего», — ответил юноша. «Как ничего?» — руки шпиона грубо схватили Вахтанга за блузу в том самом месте, где были книжки. Конечно, приказали раздеться, обыскали, нашли книжки. Задержали и Каринэ.

После обыска у Каринэ нашли письмо к подруге, в котором она восторженно описывала свое знакомство в Женеве с «политическими преступниками»: мол, люди они интересные, ужасно много говорят и охотно гуляют. Читая описания «очень даже интересной жизни» в Женеве, шпик и жандармы навзрыд хохотали.

— Меня девушка тоже поразила своей наивностью, — проронил Ярослав. — Да, но чем все закончилось?

— Их задержали, составили протокол. Из расспросов жандармы выяснили местонахождение родителей. Дали телеграмму в Вену. Приехали перепуганные папа, мама, какие-то родственники. Узнав, в чем дело, горько упрекали деток, которые опозорили их. Профессор принес извинения жандармскому полковнику, представил ему верительные грамоты и рекомендации тифлисского губернатора, публично корили дочку и сына, заставили поклясться, что они «эту гадость» никогда читать не будут. Наших «конспираторов» отпустили на поруки и разрешили следовать дальше.

— Да, действительно, мир тесен, — задумчиво проговорил Ярослав. — Вот и у нас с вами нашлись общие знакомые. Хотя… Каринэ на мое письмо почему-то не ответила. Я терпеливо ждал… тревожился. Написал ей еще два письма, от нее — ни слова. Тогда… тогда я обратился к ее отцу. Тот тоже промолчал. Но я надеялся, ждал… Написал несколько писем, да так и не отправил их. Признаться, я и казнил себя, и оправдывал… Ведь я дал Каринэ адрес, она могла бы сама написать, если даже мое письмо не дошло.

— Каринэ не могла вам писать.

— Почему?

— Она не получала ваших писем. Ее вскоре арестовали. Как ни горько признаваться — из-за меня. Каринэ встретила меня на вокзале в Москве, куда приехала на рождественские каникулы погостить у дяди. На перроне вокзала я передал ей небольшой чемодан, назвав адрес, куда нужно отвезти его. И в то же мгновенье нас схватили жандармы. Вероятно, за мной следили из самой Женевы. Я просидел в тюрьме год, а затем меня опять сослали в Сибирь. Вскоре я бежал. Товарищи достали заграничный паспорт, и мне удалось выехать в Мюнхен.

— А Каринэ?

— Она просидела в тюрьме около двух лет, а потом ее выпустили.

— Вот почему она не писала…

— А ваши письма… Их мать передала Каринэ недавно.

— Понимаю… Но где она теперь? Как мне ее разыскать?

— Теперь у нее другая фамилия.

— Вышла замуж?

— Нет, нет!

— Пока меня не покинула смелость, прошу вас, дайте мне адрес, хочу ей написать, — в радостном смущении проговорил Ярослав.

— Ваше письмо, к сожалению, не найдет ее.

— Вы хотите сказать… она опять арестована?

— Нет, наоборот, я надеюсь, что скоро вы будете иметь возможность увидеть ее здесь, во Львове.

Прощаясь, Гай напомнил:

— Завтра в девять вечера буду у вас.

Глава третья ЗНАКОМЫЙ ГОЛОС

По дороге домой Ярослав встретил университетского товарища Тараса Коваля, сына лесоруба из прикарпатского села Яблоница. Ярослав рассказал ему о знакомстве с Кузьмой Гаем и его просьбе к членам студенческого социалистического кружка.

— Я готов, — не колеблясь, согласился Тарас. — Завтра с лекции профессора Грушевского можно уйти. Думаю, нас человек пять отправится на тартак[46] барона Рауха.

На оживленной улице Рудольфа, возле дома под номером одиннадцать Тарас взял Ярослава под локоть и сказал:

— Зайдем к Яну Шецкому. Я уверен: завтра он тоже пойдет с нами.

— Не хотелось бы идти к нему… — уклончиво ответил Ярослав.

— Или тебе одиннадцатый номер не по душе? — засмеялся Тарас. — Ведь не тринадцатый! Пойдем. Он мне рассказывал о ваших детских годах, драках и очень сожалел, что все так по-дурацки вышло.

Ярослав сделал вид, что не расслышал последней фразы.

Еще зимой, спеша на лекцию, Ярослав в вестибюле университета с разгона налетел на высокого, стройного студента. И как же он удивился, когда студент обернулся к нему, и Ярослав, хотя и не сразу, узнал в нем Шецкого.

— Калиновский? — изумился Шецкий. — Здравствуй, друг мой!

Ярослава сначала неприятно поразили эти слова, но они были произнесены с таким искренним доброжелательством, что Ярослав радостно пожал руку Шецкого.

Вторично они встретились на тайном собрании студенческого кружка. Товарищи относились к Яну Шецкому с большим уважением. Однако Ярослав не подружился с бывшим школьным приятелем. Он сторонился Яна Шецкого. Анна не разделяла антипатии сына, даже симпатизировала Шецкому. Он дважды был у них в гостях, и Анна видела разительную перемену в нем. Даже следа не осталось от когда-то избалованного, дерзкого мальчишки. Энергичный, вдумчивый, красивый, Шецкий был предельно вежлив и учтив. Говорил просто и ясно, не прибегая к услугам мудреных иностранных слов, которыми любила жонглировать в те времена студенческая молодежь.

Из рассказа Яна Шецкого Анна узнала, что десять лет назад он потерял родителей — погибли во время железнодорожной катастрофы. Осиротевшего мальчика взяла на воспитание тетка, сестра матери, хозяйка фешенебельного ресторана во Львове.

Не требовалось особенной наблюдательности, чтобы заметить — молодому человеку не вольготно жилось у тети. И хотя на Шецком был элегантный костюм, за обедом он ел торопливо, жадно, как человек, не привыкший к сытости.

Уступив уговорам товарища, Ярослав зашел с Тарасом к Яну Шецкому и пробыл там около часа. Шецкий читал им свои стихи. Одно лирическое стихотворение очень понравилось Ярославу. Он даже изъявил желание написать к нему музыку.

Возвратившись домой, Ярослав снял костюм и повесил его в шкаф. Потом освежился под душем, надел белые парусиновые брюки, фланелевую рубашку и в мягких домашних туфлях бесшумно вошел в комнату матери.

Анна читала в постели. Увидев сына, она отложила книгу и улыбнулась.

— Соскучилась без меня, да? — спросил Ярослав, целуя ее в лоб.

Ночник под зеленым стеклянным абажуром на тумбочке разливал мягкий, приятный свет. В комнате царил полумрак.

Анна молчала.

— Мама, ты расстроена?

— Так… была одна неприятность, — ответила Анна, но быстро перевела разговор на другое: — Я вижу по глазам, сынок, ты хочешь мне что-то сказать?

— Ты никогда не ошибаешься, мама!

— Я слушаю. Только прикрой, пожалуйста, окно, мне что-то зябко. Боюсь, как бы ноги опять не приковали меня к постели.

— Ты должна себя беречь, мама! — И ладонь встревоженного Ярослава легла на лоб матери.

— Температуры нет, — Анна поспешила успокоить сына. — Только ноги очень болят.

— Может вызвать врача?

— Не нужно.

Ярослав закрыл окно, опустил шторы и, взяв стул, сел около матери.

— Мама, у меня сегодня была приятная встреча. Сегодня Иван познакомил меня с двумя рабочими. Оба русины. Один из них не очень… а другой!.. Если бы ты его видела: отвага, ум, благородство — вот о чем говорит его лицо. Знаешь, мама, даже сквозь сдержанность Ивана Сокола я почувствовал колоссальное уважение литератора к этому человеку. Кузьма Гай — так зовут рабочего. Вообще-то, он оттуда, из России; очень похож на дядюшку Ванека. Кузьма Гай мне очень понравился, я пригласил его к нам. Завтра под вечер он зайдет. Готовится забастовка пильщиков. Я хочу предложить Кузьме Гаю принять в рабочую кассу пока что пятьдесят тысяч гульденов.

— Поступай, сынок, как находишь нужным. Ой, да ты же голоден! — спохватилась Анна.

— Не вставай мама, я сам.

Ярослав подтянул кофейный столик к постели, застелил скатертью, принес из буфета и поставил посуду, вышел на кухню. Там он положил на блюдо жареного карпа, вынул из духовки грибы (любимое блюдо Ярослава, и Анна часто его готовила), взял сметану, прованское масло, лимон, и все это отнес на столик.

— Мама, я, вероятно, скоро увижу ее, — глаза сына сказали Анне больше, чем могли сказать слова.

— Да, сынок, мне бы очень хотелось познакомиться с Каринэ.

— Только бы она приехала до твоего отъезда в Карлсбад, — кровь прилила к щекам Ярослава. — После тебя, мама, она мне всех дороже…

— Я могу не ехать, подождать ее, — проговорила Анна, улыбаясь.

— В том-то и беда, что я не знаю, когда она будет здесь.

За ужином Ярослав снова вернулся к прерванному разговору.

— Второй человек, с которым меня познакомил Иван Сокол, когда-то работал на промысле Калиновского. Его фамилия — Стахур. Он мне с негодованием сказал; «Ваш отец, пан Калиновский, был жестоким эксплуататором, и рабочие его ненавидели!» Что я мог возразить? Даже неприязнь Стахура ко мне не сумел сгладить, назвать свою настоящую фамилию, сказать, что нет на свете человека, которого бы я ненавидел так, как Калиновского…

— Потерпи, дорогой, вот окончишь университет, и мы постараемся возвратить тебе настоящую фамилию.

— Скажи, мама, Ярослав — настоящее имя моего отца или псевдоним?

— Настоящее!

Ярослав, никогда в жизни не видевший отца, знал о нем лишь по рассказам матери и боготворил его. В представлении юноши отец был образцом чести, мужества, ума, доброты, красоты — всего самого лучшего, что есть в человеке.

Юноша поймал себя на мысли, что его отец, Ярослав Руденко, вероятно, походил на Кузьму Гая: большой, сильный, бесстрашный. Из рассказов матери он всегда представлял его молодым.

После ужина Ярослав сел за рояль. Взял несколько мажорных аккордов. Потом, положив руки на клавиши, повернулся к матери и спросил:

— «Прощание с родиной»?

— Да.

Под пальцами Ярослава инструмент послушно запел лирическую, полную грустного раздумья мелодию. Но вот в музыке послышался стон, жалоба и гневно зазвучал призыв к борьбе…

Как-то, проиграв «Прощание с родиной», Анна рассказала сыну, будто автор, польский революционер, написал музыку собственной кровью на стене камеры в ночь перед казнью. С тех пор, играя это произведение, Ярослав мысленно переносился в темницу, где томился узник.

…Ночь. Последние часы перед казнью. Узник не спит. Его обступили воспоминания, и среди них самые дорогие — воспоминания о родине, о матери, которая благословила сына на трудный путь борьбы. Нет, узнику не хочется расставаться с жизнью!.. Там, в родном Полесье, его ждет и не дождется старушка мать. Она не ведает, что, только первый луч солнца коснется решетки тюремного окна, в коридоре темницы застучат шаги палача, который накинет петлю на шею ее сыну… И кто еще может так надеяться и ждать, как мать? Мама, твои старенькие ноги будут семенить по росистой траве к Большому шляху, чтобы первой встретить почтальона и узнать, нет ли весточки от сына… И будто ничего не случилось с ним, солнце, как всегда, будет смеяться, лаская мир, лес будет петь свою песню, а жизнерадостная ватага мальчуганов будет беззаботно плескаться в реке. Не умереть! Жить! И узник свое сердце вкладывает в музыку… После его казни находят эту музыку, написанную кровью на стене…

Заметив, что мать задремала, Ярослав осторожно опустил крышку рояля и на цыпочках вышел. Он долго не мог уснуть, думая о завтрашней встрече с Гаем. Раскрыв том «Графа Монте-Кристо» и перелистав несколько страниц, прочел: «Фридрих Энгельс. Анти Дюринг». Так студент хранил нелегальную литературу, переплетая ее в обложки популярных романов.


На следующий день с лекции профессора Грушевского ушли четверо: Денис, Тарас, Стефан и Ярослав. Ян Шецкий в этот день почему-то не пришел в университет. Тарас даже сострил:

— Шецкий с Каролиной Арцимович заняты проблемой эмансипации женщин.

Стефан, недавно увлекавшийся студенткой Каролиной Арцимович, не ощутил в сердце ни ревности, ни сожаления по поводу того, что расчетливая, эгоистичная кокетка кружит теперь голову Яну Шецкому. Его неприятно поразило другое: ведь Шецкий обещал непременно пойти с товарищами, а теперь изменил слову.

На лесопильном заводе, близ вокзала, студентам ничего не удалось сделать. У ворот лесопилки они встретили знакомого носильщика досок, и тот предостерег студентов:

— С утра нелегкая принесла бароновского управителя. А с ним еще один панок, не иначе как с «орлом». Ходят, принюхиваются… Вы сегодня не заглядывайте туда, лучше заходите в бараки, когда стемнеет.

— Что ж, не все гладко получается, как хотелось бы, — огорчился Тарас. — Пан Авраам, предупредите, пожалуйста, людей, что мы вечером будем.

— Добре, — пообещал рабочий.

Прощаясь с товарищами около Большого костела, Ярослав предупредил, что сегодня вечером он занят и к рабочим в бараки пойти не сможет. Тарас не настаивал, потому что понимал: задержать Ярослава может только важное дело.

Время приближалось к семи. Ожидая своего гостя, Ярослав зажег лампу с широким зеленым абажуром, вставил ее в бронзовую подставку на письменном столе и вошел к матери.

Анна, как просил Ярослав, с утра не вставала и чувствовала себя гораздо лучше.

— Звонят, сынок. Наверно, твой гость.

— Пунктуален! — взглянув на часы, сказал Ярослав и поспешил в переднюю. Не спросив как обычно: «Кто там?», отворил дверь.

— Можно?

— Прошу, прошу.

— Я не один. Со мной ваш сосед.

— Пожалуйста, прошу.

В переднюю вошли Гай и белокурый, ясноглазый Гнат Мартынчук, которого светлая борода делала намного старше.

— Давайте шляпу, плащ, — ухаживал за Гаем Ярослав.

— Познакомьтесь, друже Ярослав, каменщик Гнат, один из наших лучших товарищей. Казначей рабочей кассы. — Затем представил студента: — Ярослав Калиновский, студент.

Каменщик и студент пожали друг другу руки.

— Прошу, — Ярослав провел гостей в свою комнату.

— Видите, как оно иногда бывает. Живете в одном доме, соседи, а до сих пор не поинтересовались друг другом. Ай, Гнат, Гнат! — усаживаясь на диване, пожурил Гай. — Про нашего молодого друга-студента распространяли самые нелепые слухи, а ты слушал, развесив уши, вместо того, чтобы дать отповедь.

— Был такой грех, — набивая табаком трубку, подтвердил Мартынчук. — Будто мою Катрю не знаете! Она первая и подхватила брехню аптекарши, мол новая соседка и ее сынок-студент — хитрые ростовщики. Теперь Катре самой совестно.

Ярослав вспомнил вчерашнее настроение матери и понял, что означали ее скупые слова: «Была одна неприятность».

Его мысли прервал Гай.

— Легковерны, как дети. Какой-нибудь злой язык ляпнет нелепость, а другие повторяют. Что и говорить, немало неприятностей причинили здесь вашей маме.

В соседней комнате Анна невольно прислушивалась к разговору. «Так вот кто помог изменить отношение соседей ко мне!» Чем больше она вслушивалась в голос нового друга Ярослава, тем меньше доходил до ее сознания смысл его слов. Анна была поглощена чисто звуковым восприятием голоса: тембр, интонация, мягкость, теплота, проникновенность…

«Боже, какой знакомый голос!..» Сердце у нее колотилось. Необъяснимая тревога охватила ее.

Голос умолк. Теперь говорил сын… А этот немного простуженный — каменщика. Но третий… Вот он опять заговорил.

Теперь Анне показалось, что удары собственного сердца мешают ей слушать. Вдруг она вся встрепенулась: его голос!

Анна вскочила с постели, готовая броситься в соседнюю комнату, дрожащей рукой ухватилась за стол, чтобы не упасть. Обессиленная, села на кровать.

«Я больна… опять брежу…» — прошептала лихорадочно.

В соседней комнате продолжался тихий разговор.

— Мама сейчас больна.

— Тогда я вас попрошу, друже Ярослав, как только она почувствует себя лучше, познакомьте меня с ней.

— Мама будет рада с вами познакомиться, — уверенно сказал Ярослав. — Маме есть о чем рассказать. Она… — студент запнулся, потом продолжил: — Нет, лучше вы с ней встретитесь… Теперь о главном. Очень хорошо, что здесь присутствует казначей рабочей кассы. Как бы вам сказать? Хочу просить принять от меня в рабочую кассу пятьдесят тысяч гульденов.

Ярослав подошел к письменному столу, открыл ящик, достал десять пачек ассигнаций и положил перед Гаем.

— Деньги по праву принадлежат рабочим.

— Скажите, мой друже, вы с матерью советовались?

— Конечно!

— Я должен написать расписку? — спросил Гай.

— Нет, зачем же?

— Возьми, Гнат, зарегистрируй в кассовой книге как взнос от… — Гай вопросительно посмотрел на Ярослава, выжидая, какую фамилию тот назовет.

— От «Я. Р.», — ответил молодой человек.

— Правильно, так лучше. Не нужно, чтобы, кроме нас, кто-нибудь знал фамилию взносчика. Сумма крупная, и неприятность может быть не меньшей, — усмехнулся Гай, не вдумываясь в значение двух букв, которые означали: «Ярослав Руденко».

— Вот саквояж, положите туда деньги, — предложил студент Гнату Мартынчуку.

Гай встал и начал прощаться.

— Мне пора. Я прошу, пан Ярослав, передайте вашей матери благодарность за то, что она воспитала такого сына.

Ярослав смущенно молчал.

Гнат Мартынчук, успевший уложить в саквояж деньги, тоже встал и, прощаясь, сказал:

— Саквояж утром занесет мой Ромка.

— Пан Ярослав, кто же ухаживает за больной матерью?

— Мама слегла только вчера… Во Львове у пас нет никого из близких…

Гай многозначительно посмотрел на Гната Мартынчука.

— В этом дворе живут семьи рабочих. Вы не будете себя чувствовать одинокими. Доброй вам ночи, — и Гай крепко пожал руку Ярославу.

— Утром я пришлю к вашей маме Катрю, жену мою, она все сделает, что надо, — проговорил Гнат Мартынчук.

Проводив гостей, Ярослав вошел в комнату матери. Ему показалось, что она спит. Но мать раскрыла глаза и спросила:

— Твой новый знакомый — местный человек?

— Кажется, нет, — ответил Ярослав, силясь что-то припомнить. — Впрочем, я точно не знаю, мама.

— У него есть семья?

— Не знаю.

— Мне кажется, ты прав… Он действительно хороший человек.

— Выходит, ты не спала и все слышала?

— Сколько ему может быть лет?

— Лет сорок, не больше. Если бы не седые волосы, даже меньше можно дать. Но почему ты об этом спрашиваешь, мамуся?

Анна невольно опустила перед сыном глаза. Она чувствовала себя как-то неловко.

— Спокойной ночи, сын мой… — прошептала. — Иди уже, ложись отдыхать.

Но сама не сомкнула глаз до утра.

Закончив все свои дела, часов около десяти вечера Гай зашел к Остапу Мартынчуку. Заметив, как смутился старик, Гай понял: и на этот раз Остап не нашел в церковной книге записи, подтверждающей, что Анна венчалась в костеле Марии Снежной.

И действительно, старик развел руками и сказал:

— Видно, я тогда обознался…

— Чего ж вы приуныли, друже, будто недовольны, что ошиблись?

— Кому приятно, когда ошибаешься? — усмехнулся Остап, но глаза его остались серьезными.

«Анну надо искать в Праге, — решил Гай. После второй эмиграции из России он не успел связаться с пражскими товарищами. — Адрес Дворжака я помню… Напишу ему. Если с Вацлавом ничего не случилось, он узнает, где Анна».



Глава четвертая. ОПАСНЫЙ ГРУЗ

Желая спасти Каринэ от «пагубного влияния кровожадных цареубийц», Изабелла Левоновна сразу после освобождения дочери из тюрьмы увезла ее за границу. Сперва она хотела, чтобы Каринэ жила в Вене, но, поразмыслив, остановилась на Мюнхене, где у нес были выгодные торговые дела. Во всяком случае, пару раз в году она или муж смогут навещать дочь. О-о-о! Только подальше от проклятой Швейцарии, где, по убеждению коммерсантки, «все кишмя кишит головорезами из России». Могли ли она знать, что многие русские революционеры теперь жили в Лондоне, Мюнхене?

Каринэ повиновалась матери, как малое дитя: Мюнхен так Мюнхен.

— Ради бога, моя девочка, выбрось из головы «долг перед народом…», «долг перед самой собой…» — уговаривала мать. — С твоей внешностью, Каринэ, с твоим голодом, и вдруг — философский факультет! Нет, нет! И слышать не хочу! Разве это для девушки? Я не буду возражать, если ты поступишь в консерваторию.

— Хорошо, мама, — согласилась Каринэ, удивляя и обезоруживая своей покорностью.

Для Каринэ действительно теперь не имело значения, где учиться. Главное — она в Мюнхене. У нее есть адрес конспиративной квартиры, здесь Каринэ найдет русских, которые горячо верят в высокие духовные качества родного народа, разделяют его страдании и надежды, людей, посвятивших революции всю жизнь. Она будет с ними.

Коммерсантка сняла дли дочери превосходную квартиру, обставленную кремовой мебелью. В уютной гостиной с длинным диваном, огибавшем комнату от камина до двери, ведущей в столовую, в тон мебели и роскошному ковру на весь пол, стоял светлый рояль.

«В такие хоромы не стыдно пригласить пани Калиновскую и ее сына, — прикидывала в уме Изабелла Левоновна. — Хорошю, что письмо Калиновского к Андранику я у ними перехватить. Попади оно в руки к этому болтуну, разве он не написал бы миллионеру, что Каринэ за политику угодила в острог? Написал! А теперь, слава богу, все шито-крыто. Каринэ пообещала наладить переписку с Калиновским. И кто знает… О-о-о! Я сумею в выгодой пустить в дело его капитал…»

Утешая себя надеждами, коммерсантка укатила в Россию, оставив дочь под опекой кузины мужа. Кузина Наргиз, худощавая маленькая женщина, рано овдовела. Покладистая, простодушная, покорная во всем жене двоюродного брата, она много лет жила в их доме на положении няньки. Каринэ и Вахтанг выросли у нее на руках, любили ее больше, чем мать. Привязанностью и любовью отвечала детям тетушка Наргиз, как они ласково называли ее.

Оставшись вдвоем с Каринэ в Мюнхене, тетушка Наргиз сразу почувствовала, что случилось как раз то, чего больше всего опасалась Изабелла Левоновна.

Конечно, Наргиз обязана была написать хотя бы кузену Андранику, что Каринэ зачастую не является домой к обеду, а где эта голодная «коза» пропадает до позднего вечера, одному богу известно! Потом… русская женщина, которая приехала из Англии и жила у них целую неделю… Кто она? Что знает несчастная Наргиз про таинственную гостью, кроме того, что Каринэ сказала: «Я с ней сидела в тюрьме…»?

Боже, боже, а вдруг Изабелла Левоновна узнает, что Каринэ уезжала куда-то на целых одиннадцать дней?!

— Ох, моя доброта, Каринэ, погубит нас обеих, — плакалась Наргиз. Но в конце концов вышло так, что Наргиз сама начала помогать своей любимице в ее конспиративных делах.

Однажды в начале лета родители получили от Каринэ письмо. Она сообщала, что хочет ознакомиться с историей армянских поселений на территории Галиции. Ей хочется поехать туда сразу же после сдачи экзаменов. Очень просит отпустить с ней тетушку Наргиз.

Андраник Аветович одобрил такое путешествие, заключив, что Каринэ — истинная дочь своего народа.

Изумленная улыбка на губах Изабеллы Левоновны вдруг потухла, словно туча нашла на ее лицо.

— Кого она хочет оплести ложью? Надо же такое придумать: какие-то там «армянские поселения…»

— Ты несправедлива, душа моя, — сдержанно возразил профессор, беря со стола письмо, которое супруга в запальчивости швырнула на стол. — Действительно когда-то армянские поселения довольно часто встречались в Галиции. И поныне там сохранилось много народных памятников, этих драгоценных останков, которые поведают Каринэ о своих творцах. Я ей рассказывал об историке Садок Баронч. Он армянин по происхождению, родился в бедной семье в городе Станиславе. В своих монографиях Садок Баронч написал историю армян в Галиции и Польше. Как живой встает передо мной этот энергичный, талантливый армянин. Сперва он был учителем, затем студентом философского факультета. Но жестокая нужда бросила совсем молодого человека за глухие стены доминиканского монастыря. Проходят годы, однако могильный монастырский быт не отвлек его от цели. Во львовском монастыре он изучил философию, богословие, путешествует, пишет. Пишет о том, что народные памятники являются узлом, связывающим нас с нашим прошлым. Они обогащают наш ум и указывают путь к стойкости и прогрессу. Эти мертвые камни громко говорят о своих творцах, которым они обязаны видом и формой…

— Послушай, Андраник, а почему бы тебе не писать басни? — прервала его жена с затаенной насмешкой.

— К сожалению, природа лишила меня злости, — тяжело выдохнул профессор, негодуя на себя, что затеял этот разговор.

— И всякой догадливости природа тебя тоже лишила! — с той же супружеской бесцеремонностью почти крикнула коммерсантка. — Боже мой, ему и в голову не приходит, почему наша голубка рвется в Галицию!

— Для подозрения нет ни границ, ни правил, — овладев собой, с мягкой улыбкой отозвался муж. — Разве девочка не все объяснила в письме? Разве с ней не поедет Наргиз?

Жена бросила иронический взгляд, как бы говоря: «Да такого простофилю даже малое дитя обведет вокруг пальца…»

— Ах, вот оно что! — вдруг догадался профессор. — Ты думаешь… Ну, знаешь, тогда я действительно ничего не понимаю! Сама прожужжала мне уши: ах, господин Калиновский сказочно богат, ах, если бы они поженились… Признаюсь, Изабелла, может быть, один-единственный раз в жизни я вполне согласен с тобой: господин Калиновский, несмотря на свою молодость, деловой и порядочный человек. Он достоин…

— Ах, дело совсем не в нем, а в девчонке! — вскричала коммерсантка. — Надо же быть такой до ужаса скрытной… Хотя, она характером в тебя… Подумать только, не намекнула даже родной матери, что выбрала нам зятя. Вот дура! Неужели она думает, что мы ей помешаем? Да, хитра! Когда я намекала на Калиновского, она делала каменное лицо, мол, это ее совершенно не интересует… Нет, нет, Андраник, моя дочь не в тебя. И слава богу! Пусть она и не откровенна с нами, но знает цену деньгам. Ты должен молиться, нищий профессор, что я вовремя вырвала дочь из-под влияния бунтарей. Нет, я не жадная до денег, я не поскуплюсь… Сегодня же переведу на ее счет в мюнхенский банк крупную сумму. Ты не отрицаешь, что у твоей жены хороший вкус, но всегда ужасаешься моей расточительности: «Ах, ах, безрассудно швырять деньги на платья, шляпы, перчатки, духи!» А вот мой покойный папенька говорил: «Руб поставишь — два возьмешь!» Понял? Каринэ должна поехать в Галицию, одетая с царской пышностью. Ах, глупая, если бы она была с родителями более откровенна…

Желая положить конец разговору, профессор сказал:

— Душа моя, в одном могу тебя заверить: Каринэ непременно позовет нас на свадьбу. Так что будем терпеливо ожидать дальнейших событий.

— О-о! Будь уверен, я смогу ворочать капиталами миллионера, не то что его управляющий, который, наверно, обкрадывает его каждый день!

* * *
Ярослав Калиновский не переставал думать о Каринэ все эти три долгих года.

В ожидании экспресса расхаживая по перрону, он размышлял над тем, как порой труден путь к счастью. За три года разлуки с Каринэ какие только противоречивые чувства не обуревали его. Разум настойчиво твердил: «Не рассуждай! Не малодушничай! Зачем стучишься в запертую для тебя дверь? Забудь Каринэ!» А сердце восставало: «Как же это так? Неужели ты сможешь забыть такого человека? Разве глаза Каринэ в минуту расставания ничего тебе не сказали?.. Знал ли ты когда-нибудь в своей жизни более щедрый и сияющий день, чем тот, когда впервые встретил Каринэ? Испытывал ли когда-нибудь волнение, сходное с охватившим тебя в тот миг, когда ты ощутил близость ее чистого дыхания?»

Прибывший экспресс прервал размышления Ярослава.

И вот, наконец, он увидел Каринэ… и едва поверил своим глазам.

«Неужели она? Как повзрослела… И ростом стала выше…» — с восторгом всматривался Ярослав в смуглое лицо молодой красивой женщины с осиной талией и загадочным, проницательным взглядом, которая горделиво выходила из вагона первого класса. Она была одета с изысканной элегантностью в черное, что подчеркивало ее грацию. И как шла к ее шелковисто-черным волосам светлая шляпа с белым великолепным эспри, длинные белые перчатки до локтей.

Спустившись на перрон, Каринэ окинула взглядом встречающих. Увидела его. Улыбнулась. Улыбка сказала Ярославу, что Каринэ ничего не забыла, что она ждала встречи.

Он подошел, поцеловал ей руку и задержал ее в своей, не в состоянии оторвать глаз от девушки.

— Вас не узнать, — взволнованно проговорил Ярослав. — Вы так изменились…

Каринэ смутилась, но быстро овладела собой.

— Называйте меня княжной, — шепнула она, с удовольствием вдыхая запах белых лилий, которые ей преподнес Ярослав.

Ярослав дал ей понять, что она может не беспокоиться, он предупрежден.

Итак, первый вопрос, с которым сталкивается всякий революционер, приезжая в тот или иной город, — куда идти, кто из товарищей жив, кто схвачен, куда можно без риска направиться, чтобы не попасть в засаду, — для Каринэ отпал.

Убедившись, что Ярослав Калиновский пока вне всякого подозрения у львовской полиции, Гай поручил ему не только встретить Каринэ, но и отвезти ее в самый фешенебельный отель, где останавливались лишь состоятельные иностранцы, так как номера здесь стоили баснословно дорого.

Во Львове Гай дополнительно должен был снабдить Каринэ марксистской литературой на украинском языке, печатание которой удалось наладить во Львове, а распространять не только в Галиции, но и на Украине.

Под своим настоящим именем Каринэ было рискованно везти опасный груз, который с нетерпением ждали товарищи в России. Поэтому революционеры отправили девушку под видом грузинской княжны Ноны Цыкоридзе, благо Каринэ безукоризненно говорила по-грузински. К тому же ослепительная красота, восхитительные наряды, возможность тратить деньги могли служить надежным щитом для «княжны», в чьих тяжеловесных английских чемоданах с двойным дном таились свежие номера газеты «Искра», за которой яростно охотились царские шпики на австрийско-русской границе.

Поднявшись по белой мраморной лестнице, устланной голубой ковровой дорожкой, Каринэ с улыбкой сказала Ярославу, поддерживающему ее под руку:

— Признаться, мы с тетушкой предполагали остановиться в гостинице «Руссия». Мне говорили, что пять лет назад автор романа «Овод» Этель Лилиан Войнич жила в этой гостинице.

— Вот как? Не знал. Но я слышал, что Оноре де Бальзак, направляясь в Бердичев, тоже останавливался в отеле «Руссия». К сожалению, старой гостиницы больше нет. Вот этот отель недавно построили на том месте, где она находилась.

Тетушке Наргиз очень понравился их номер, состоящий из гостиной, кабинета и спальни. И балкон выходит прямо на многолюдную площадь перед гостиницей. О, отсюда видна и другая улица с аллеей стройных итальянских тополей. Так что, оставаясь одной, можно будет не скучать, с балкона наблюдать поток гуляющих.

Да, конечно, все это чудесно! Но тетушка Наргиз не переставала удивляться и вместе с тем тревожиться чрезмерной доверчивостью Каринэ. Не успела сойти с поезда, как тут же призналась, что приехала по фальшивому паспорту и прямо с места в карьер: «Называйте меня княжной…» Да что подумает господин Калиновский? К счастью, для него Каринэ дороже всех его богатств, но все же… он миллионер, шляхтич…

Разбирая платья Каринэ и развешивая их в гардеробе, тетушка Наргиз из спальни слышала все, о чем вполголоса говорили молодые люди в гостиной.

Вдруг поспешно прикрыла ладонью рот, будто сама все выбалтывала, а не Каринэ. Боже, боже, что Каринэ делает?

— Нас отпустили, — продолжала Каринэ. — Но, садясь в вагон, я вдруг вспомнила, что ведь весь багаж моих родителей полон нелегальщины…

Тетушка Наргиз решила, что племянница от радости встречи с возлюбленным теряет голову. Она вышла в гостиную и, извиняясь перед гостем, перебила рассказ:

— Какое платье ты наденешь к обеду? Я не знаю, что гладить.

При этом тетушка Наргиз, незаметно для господина Калиновского, сделала такие страшные глаза, что только слепой мог не испугаться. А Каринэ хоть бы что!

— Белое с корсажем, — сказала она и самым беззаботным тоном принялась продолжать прерванный рассказ:

— …С перепугу я все совершенно забыла. Взглянула на брата и почувствовала, что и он вспомнил и обомлел. Просто не мог шевельнуться от страха…

Тетушка Наргиз почти что сделалось дурно: «Зачем Каринэ рассказывает?» Рука протянулась к хрустальному стакану, стоящему на круглом столике возле графина с водой. Недолго думая, встревоженная женщина, будто нечаянно, уронила стакан. Но он, упав на мягкий французский ковер, не только не разбился, а даже не привлек внимания Каринэ. Что же делать? Как прервать ее опасное откровение? И она решилась: пусть пан Ярослав сочтет ее неделикатной, бесцеремонной, — как угодно, но благоразумие велит ей вмешаться.

— Прошу извинить меня, — с виноватым видом перебивает племянницу на полуслове тетушка Наргиз. — Ты мне нужна, дитя мое, на одну минутку.

В спальне, куда женщины вошли, тетушка Наргиз зашептала:

— Говори с паном Ярославом о чем угодно, только не про политику. Не забывай, что он — не я. Ты могла мне внушать ненависть к капиталистическому гнету и произволу, а пан Ярослав как-никак капиталист, миллионер. Конечно, всякий волен поступать по-своему, но ты… ведешь себя как малое дитя!

— Его не надо бояться, — и Каринэ попросила тетушку успокоиться.

— Сообщи ему, что ты сидела в остроге! — не сдавалась тетушка Наргиз. — А заверяла: люблю его. Так береги свою любовь.

Каринэ порывисто обняла тетушку Наргиз, шепча:

— Люблю, люблю его… Ты только ни о чем не беспокойся, моя добрая, моя хорошая. Верь мне — и все будет хорошо. — И выпорхнула за дверь.

«О, горе мне!» — внутренне содрогнулась тетушка Наргиз, прислушиваясь к голосу племянницы, которая теперь, правда, тише, чем прежде, рассказывала:

— Я полагала, что нас сейчас вновь схватят, арестуют, но поезд тронулся и никто за нами не пришел. Всю дорогу мы не знали покоя, и казалось, что путь бесконечен. В Тифлисе мы улучили время и распаковали литературу. А потом начали распространять с помощью знакомых, инстинктивно чувствуя, что все надо сделать как можно скорее. Неожиданное появление значительного количества самой разнообразной нелегальщины произвело в городе сенсацию. Мы чувствовали себя героями, несмотря на то, что наши родители сделали изприключения на границе забавный анекдот для своих воспоминаний о путешествии за границу.

…Пока Каринэ переодевалась, тетушка Наргиз занимала гостя разговорами.

— Как? Пани Калиновской нет во Львове? Каринэ лелеяла надежду познакомиться с вашей мамой, пан Ярослав, — простодушно выдала свою любимицу тетушка Наргиз. — Знаете, она так хорошо исполняет Шопена, вашей маме было бы приятно послушать ее игру. И я тоже хотела познакомиться с пани Калиновской.

— Мама ждала этой встречи. Я ей много рассказывал о Каринэ и ее родителях. Только так вышло, что болезнь обострилась и маме надо было как можно скорее уехать на воды. Если к вашему возвращению из России мама будет дома, вы непременно познакомитесь с ней. А если она приедет позже, обещаю, что мы навестим вас в Мюнхене.

— Вот хорошо!

Во время всей этой беседы Ярослав не переставал задавать себе вопрос: где Наргиз овладела польским языком. Наконец, он спросил ее.

— Разве Каринэ не сказала вам, пан Ярослав, что я уроженка Львова?

— Нет.

— До тринадцати лет я жила здесь и училась в польской гимназии. Когда умер отец, моя мать с тремя детьми поехала в Россию. Родственники помогли нам.

— А после вы ни разу не были на родине?

— Не пришлось.

— Пани Наргиз, вам не хочется взглянуть на дом, где прошли ваши детские годы?

— Очень, очень хотелось бы. Когда-то там оставалось много моих сверстников. Кто знает, может, я и встречу кого-нибудь из друзей детства.

— Пойдемте же разыщем ваш дом.

— Вы так добры, пан Ярослав. Но, право же, я боюсь вам помешать, — призналась она откровенно, — лучше спрошу у Каринэ.

Извинившись, она вышла.

Взгляд Ярослава привлек маленький кожаный томик в темно-вишневом переплете с золотым тиснением, лежащий на рояле. Он взял книгу, томик Шекспира. Открыл на том месте, где лежала красная шелковая закладка, и прочел:

Ночь кроткая, о ласковая ночь,
Ночь темноокая, дай мне Ромео!
Когда же он умрет, возьми его
И раздроби на маленькие звезды:
Тогда он лик небес так озарит,
Что мир влюбиться должен будет в ночь
И перестанет поклоняться солнцу…
Ярослав сразу узнал монолог Джульетты. Помня наизусть «Ромео и Джульетту» от первой строки до последней, он быстро перелистал страницы книги и легонько карандашом подчеркнул следующие слова Ромео:

…Сияет красота ее в ночи,
Как в ухе мавра жемчуг несравненный.
Редчайший дар, для мира слишком ценный!
Как белый голубь в стае воронья
Среди подруг красавица моя.
Сорвав продолговатый зеленый листок лилии, Ярослав положил его на подчеркнутую строфу и закрыл книгу в ту самую минуту, когда вошла Каринэ, обдав его волной радости.

Как она была юна и прелестна в белом легком платье! Корсаж с переплетенными черными тесемками и тончайшими кружевами одновременно подчеркивал ее грацию и гармонировал с черными пушистыми локонами и светлой большой соломенной шляпой с большим страусовым пером, которую она держала в руках.

— В это мгновение я сожалею лишь об одном — почему я не художник! — воскликнул Ярослав. — Я написал бы ваш портрет, Каринэ.

— Вот и прекрасно, что вы не художник, — из глаз Каринэ так и бьет живая, светлая радость.

— Почему?

— Да потому! Вы усадили бы меня вот сюда… — Каринэ церемониально опускается в низкое голубое атласное кресло, расправляя платье. — Попросили бы меня устремить взор туда или вот сюда… — теперь она походила на шаловливого подростка. — Позируя вам, мой художник, я протомилась бы бездну времени. А я хочу гулять. И… но это уже по строжайшему секрету, — Каринэ понизила голос, с таинственным видом показывая глазами на закрытую дверь спальни, где переодевалась тетушка Наргиз, — я хочу мороженого. А у меня гланды. И мой «ангел-хранитель» в облике тетушки Наргиз при одном виде мороженого закрывает не только глаза и уши, а даже зажмуривает сердце. Все мольбы бесполезны. Но вы все же гений, придумав путешествие в детство тетушки Наргиз. Она так обрадовалась.

— Сегодня в семь вечера у вас свидание с Гаем, — очень тихо проговорил Ярослав.

— Где?

— В парке на Замковой горе. Я вас туда провожу.

— Сейчас мы погуляем втроем, а после обеда тетушка Наргиз захочет прилечь отдохнуть. А мы побежим на Замковую гору.

Она вдруг запрокинула голову на спинку кресла и прикрыла глаза.

— Вы устали, Каринэ?

— О нет, нет! Я просто хочу вас запомнить на всю жизнь вот таким, какой вы сейчас… Весь солнечный и… очень красивый.

— Я не подозревал, что вы насмешница, — смутился Ярослав.

— Вы меня поняли так? — всплеснула руками Каринэ. — Сейчас мы будем играть в «Исповедь», это нам поможет лучше понять друг друга.

— Кто же будет исповедоваться первым?

— Вы, — Каринэ пытливо посмотрела на Ярослава, ожидая его согласия.

— Согласен. Но вы не нарушите тайну исповеди?

— Разве я похожа на священника?

— Нет, скорее на ангела.

— Благодарю вас. Итак, — прошептала Каринэ, — достоинство, которое вы больше всего цените в людях?

— Гуманность.

— В мужчине?

— Ум, отвагу, честность, доброту, великодушие…

— Нет, нет, надо отвечать лишь одним словом, — пояснила Каринэ.

— Одним словом — справедливость.

— А какое достоинство вы больше всего цените в женщине?

— Верность.

— Ваши любимые цветы?

— Люблю все цветы, но особенно лилию.

— Еще раз напоминаю: отвечать надо одним словом. Ваше представление о счастье?

— Мне трудно это выразить одним лишь словом, — признался Ярослав.

— Хорошо, говорите в нескольких словах.

— Счастье… — задумался молодой человек. — Бороться и побеждать. Любить и быть любимым.

— Ваше представление о несчастье?

— Бесцельность существования.

— Недостаток, который вы можете простить себе?

— Молодость.

— Да, пожалуй, этот недостаток с годами проходит, — согласилась Каринэ. — Его можно себе простить. А теперь: недостаток, который вам более всего ненавистен?

— Вероломство.

— Кого вам больше всего на свете жаль?

— Бабочку-однодневку. А еще черепаху.

— Почему черепаху? — засмеялась Каринэ.

— Черепаха ужасно медленно двигается. При ее крепком панцире надо быть куда храбрее.

— Ваш любимый поэт?

— Если назову только одного — покривлю душой.

— Тогда назовите трех.

— Шекспир, Мицкевич, Лермонтов.

— Три любимых литературных произведения?

— «Спартак», «Война и мир», «Овод».

— Ваш любимый композитор?

— Шопен.

— Ваш любимый девиз?

— Dum spiro-spero!

— Пока дышу — надеюсь! Я верно перевела?

— Да, Каринэ, — подтвердил Ярослав. — Помните у Лермонтова: «И если б не ждал я счастливого дня, давно не дышала бы грудь у меня!..» Это тоже мой девиз. И еще один девиз, который я люблю: где есть жизнь, нет места пессимизму!

— Ваше любимое имя?

— Анна, Каринэ…

Сказав это, Ярослав открыто посмотрел в лицо Каринэ. Но ее глаза, в которых он ожидал найти ответ на его немой вопрос, были опущены, и он не мог видеть радости, которая лучилась в них.

В гостиную вошла тетушка Наргиз, одетая весьма просто, но элегантно.

— «Княжна», прошу вас захватить с собой… — и она протянула Каринэ зонтик.

— В такой день зонтик? Зачем? — удивилась Каринэ.

— Ах, дитя мое, во Львове так: вот тебе солнце ясно светит, и вдруг как гром с ясного неба — дождь! Ведь так, пан Ярослав?

— О, вы не забыли Львова, — улыбнулся Ярослав.

Когда они вышли из отеля и, пересекая площадь, направились в сторону городской ратуши, тетушка Наргиз внезапно замедлила шаг, в растерянности промолвив:

— Нет, сомнений быть не может: здесь протекала река. Ведь так, пан Ярослав?

— Когда-то Полтва действительно протекала здесь.

— Куда же она девалась?

— Шумит под нами. Ее упрятали под землю.

— И бульвара тогда здесь не было, — не переставала удивляться тетушка Наргиз. — Этих домов тоже.

— Сколько лет пани Наргиз не видела Львова? — спросил Ярослав.

— Почти… да, почти сорок два года…

— Целых две моих жизни, — задумчиво сказал Ярослав.

Они подошли к Латинскому собору с высокими готическими окнами. Здесь внимание Каринэ привлекла большая часовня с фасадом, покрытым искусной резьбой по камню.

— Сколько лет может быть этой часовне? — спросила Каринэ.

Ярослав, осторожно переступая через голубей, которые, подняв головки, казалось, с любопытством разглядывают девушку, приблизился к ней, говоря:

— При князе Галицком в тринадцатом веке на этом месте среди кладбища стояла православная церковь. Когда же польский король Казимир захватил Львов, старая церковь сгорела. На ее месте где-то в конце четырнадцатого столетия, когда возле старого княжеского города начали строиться новые кварталы для польских и немецких колонистов, воздвигли собор. А часовню пристроили К нему много позже. Ей приблизительно триста лет. В летописях города…

Но голос его вдруг потонул в шелестящем гуле крыльев испуганно взметнувшихся голубей.

— Почему они испугались? — жмурясь от солнца, Каринэ проводила глазами птиц, только теперь по-настоящему замечая высоту многоэтажной готической башни собора.

— Вот он — хищник, распугавший голубей, — показал Ярослав на худющего зеленоглазого кота, выскочившего из открытых дверей часовни. — У, какой свирепый! По-твоему голуби поступили не великодушно, даже нечестно, лишив тебя обеда? Так?

— Я не терплю кошек, — призналась Каринэ. Она все еще была без шляпы, и солнце весело играло на ее лице, — а собак люблю. И лошадей тоже.

— Жаль, пан Ярослав, что вы не видели Каринэ верхом, когда она на полном скаку стреляет из ружья в ястреба, — не утерпев, похвасталась тетушка Наргиз. — Не девушка, а настоящий джигит.

— «Девушка должна быть девушкой, а не джигитом» — говорит моя маменька, — Каринэ с напускной строгостью посмотрела на тетушку Наргиз, и та поняла, что сказала лишнее.

Вся какая-то светлая, легкая, лучистая, Каринэ заставляла прохожих обращать на себя внимание. Мелкие промышленники, торговцы, ремесленники, видя, как она щедро раздает у костела подаяние нищим, принимали черноглазую красавицу за путешествующую заморскую принцессу.

— Пан Ярослав, кажется… Ну да, это же бомба! — воскликнула Каринэ, указывая на каменный выступ стены собора, где на цепи висело чугунное ядро.

— Да, это бомба, — подтвердил Ярослав. — Ее повесили в память о том, что когда-то турки при бомбардировке города разрушили эту стену.

— Как? Разве и до Львова доходили они? — искренне ужаснулась тетушка Наргиз.

— Пусть пани Наргиз лучше спросит, кого здесь не было, — усмехнулся Ярослав. — Смотрите, отсюда видны руины Высокого Замка. Он построен в четырнадцатом столетии по приказу польского короля Казимира, захватившего галицкие земли. А в 1648 году Богдан Хмельницкий, освобождая западноукраинские земли от польской шляхты, осадил этот замок. Полковник из войска Богдана Хмельницкого Максим Кривонос со своими всадниками с помощью местного населения за одну осеннюю ночь овладел Высоким Замком. Через двадцать четыре года крепость захватили турки. Потом во время Северной войны на Львов напали шведы. После них — австрийцы.

— Пан Ярослав, вы знаете историю Львова лучше тех, кто родился здесь и прожил свою жизнь до седых волос, — с одобрением заметила тетушка Наргиз.

— Я интересовался историей старинного города, его архитектурными памятниками.

Они вышли на площадь Рынок.

— Отец мне много рассказывал о Львове, — идя рядом с Ярославом, говорила Каринэ. — Это ратуша? Да? В каком же доме во время войны со шведами останавливался русский царь Петр I?

— Здесь, — указал Ярослав на четырехэтажное здание. Как и в большинстве домов на старинной площади, с каждого этажа выходило по три окна. — А владелец был не очень-то богат и именит, — добавил Ярослав. — Откуда я знаю? Да по окнам. Обратите внимание на узкие фасады домов. Два-три окна и все. Теперь посмотрите на те дворцы. Посчитайте, сколько там окон? Шесть? Тот, кто мог платить налог за каждое лишнее окно, позволял себе воздвигать дворцы такие, как вон те, фасады которых украшены бюстами рыцарей, орлами, военными трофеями. На окнах и входных брамах — богатейший орнамент.

Цокая копытами по мостовой, не спеша проехали четыре конных жандарма, направляясь к водоему с каменным Нептуном, где толпилось много людей.

— Видно, там что-то случилось, — испуганно заметила тетушка Наргиз.

— Возле Нептуна обычно собираются и безработные, и бастующие. Сейчас жандармы примутся разгонять рабочих, — объяснил Ярослав.

— Всюду одно и то же: и в России, и в Германии, и в Австрии! — гневно сверкнули глаза Каринэ.

Архитектура Армянской улицы, куда они пришли, ничем не отличалась от архитектуры города. Те же узкие фасады домов с двумя-тремя окнами на каждом этаже, изредка — дом с пятью окнами, порталы и окна украшены армянскими орнаментами.

— Отец рассказывал, — проговорила Каринэ, — что его предки в тринадцатом веке бежали во Львов из разрушенного татарами Киева… Они поселились во львовском предместье Подзамче. Это и есть Подзамче?

— Нет, Подзамче — там, с северной стороны Высокого Замка, — сказала тетушка Наргиз. — Ведь так, пан Ярослав?

— Совершенно верно, — подтвердил юноша. — Первое армянское поселение на Подзамче было разрушено до тла, когда король Казимир напал на Львов. В летописях города упоминается, что армяне мужественно сражались в ополчении князя Льва. Лишь в четырнадцатом веке они смогли построить в стенах города, захваченного Польшей, свой отдельный Армянский квартал, где мы с вами сейчас находимся.

— О, святая дева Мария! — не могла удержаться от слез тетушка Наргиз. — Вот он, наш собор… — Из груди ее вырвался вздох не то радости, не то сожаления. — О, каким он раньше мне казался большим и величественным… Меня здесь крестили. Может, вы, пан Ярослав, как и Каринэ, тоже… не верующий, но я зайду помолюсь.

Они втроем вошли во двор, вымощенный большими каменными плитами. Под собором заметно осела земля.

— Именно таким я себе представляла Армянский собор, — шепнула Каринэ Ярославу. — Типичная средневековая архитектура, особенно замечательна каменная аркадная галерея, о которой говорил мне отец. Зайдемте в собор, интересно посмотреть, как там внутри.

В храме царил полумрак, лишь алтарь хорошо освещался через круглые окна в куполе. Воздух был душен и сперт. С улицы сюда не долетал ни один звук, зато даже тихие шаги по каменным плитам гулко отдавались где-то в глубине.

Каринэ и Ярослав вышли снова во двор, где Ярослав обратил внимание спутницы на мемориальную доску с барельефом: «Карлу Микули. 1819–1897. Выдающемуся пианисту и композитору, директору Галицкого музыкального общества. Благодарные ученики и ученицы».

Да, Каринэ хорошо знала и любила музыку прославленного композитора армянина, ученика Шопена и Робера. Карл Микули был не только ассистентом Фридерика Шопена и виртуозным исполнителем, не только лучшим редактором его произведений, но и сам писал мазурки, полонезы, этюды, которые пленили даже гениального Шопена. А как много песен написал Карл Микули! Каринэ видела его произведения, изданные в России, Германии, Австрии. Но то, что изумительный музыкант жил и умер во Львове, что он похоронен во дворе Армянского собора, Каринэ не знала.

В ожидании тетушки Наргиз они стояли под сенью вековых кленов, вершины которых доходили до самого купола высокой каменной колокольни, примыкающей к собору.

— Меня очень интересует жизнь и быт армянских поселенцев на Украине, в Галиции, в Польше, — говорила Каринэ. — Ведь все это изучено так мало, не правда ли? А хотелось бы рассказать нашей молодежи о многовековом братстве армян с русскими, украинцами, поляками…

— Вот и чудесно, — живо отозвался Ярослав. — Я могу стать вашим помощником. Буду во всем послушен, как Пятница Робинзону.

— Ах вы мой милый Пятница, — улыбнулась Каринэ. — Конечно же, я с радостью приму вашу помощь.

Щурясь от обилия света, подошла тетушка Наргиз. Она показалась Каринэ усталой.

— Вот и помолилась, — промолвила она медленно, хотя силилась улыбнуться.

«А ты не проговорилась своему богу, что мы везем в чемоданах? — почудилось ей в пристальном взгляде Каринэ. — Ведь в наше время и стены имеют уши…»

«Напрасно ты беспокоишься, дитя мое, — с немым укором, казалось, ответил взгляд тетушки Наргиз. — Даже под самыми страшными пытками никто от меня не дознается…»

Они вышли за чугунную ограду собора и направились вверх по Армянской улице, где дома стояли настолько тесно, словно намеревались взгромоздиться друг на друга.

Издали, узнав свой дом, тетушка Наргиз почувствовала, что от волнения у нее подкашиваются ноги.

— Боже мой, все — как прежде… — остановилась, перевела дух. — И пекарня на старом месте…

Улица была безлюдна, только неподалеку от хлебной лавки ссорились двое мужчин.

— Ты и родился мошенником, — темпераментно жестикулируя, кричал по-армянски один из них, седоволосый, широкоплечий, в сильно изношенной рабочей блузе. — Я не забыл, как за ломтик сыра ты списывал у меня задачи, когда мы бегали в школу, тупица!

— Если ты такой мудрец, где же твой модный сюртук? Где белоснежные манишка и манжеты? Где цилиндр и сигара? Где счет в банке? Где, голодранец, холера тебе в брюхо?! — весь побагровев, кривляясь, точно Мариццебилль,[47] фальцетом выкрикивал тучный владелец хлебной лавки. — И почему в твоей утробе пусто, как и в твоих карманах? Почему ты у меня, «тупицы» и «мошенника», просишь в кредит булку хлеба? Почему не устроил себе и своим детям сытую жизнь? Почему? Почему? Почему, холера тебе в брюхо?!

— Потому не нажил, что день и ночь тружусь как вол, а ты… ты впился в мою шею как клещ и сосешь мою кровь, будь ты проклят!

«Не Мартирос ли?.. — будто что-то толкнуло тетушку Наргиз. — Конечно, он. Сын бондаря… тот самый черноглазый мальчик, который умел так хорошо вырезывать из дерева разных зверьков…»

— Заруби себе на носу, смутьян-социалист: если ты придешь взять у меня булку хлеба даже за наличный расчет — не продам! — с ожесточением грозил лавочник. — И бог свидетель, не будь я Андриасом Тодоровским, если тебя не упекут в криминал. Там отучат страйковать! А я не намерен…

Не успел лавочник договорить последние слова, как из открытого настежь окна дома напротив перегнулась молоденькая белокурая горничная — гуралька и полным свежей юности голосом прокричала:

— Пан судья велят положить конец вашему бедламу![48] Пан судья отдыхают.

Лавочник почтительно поклонился горничной пана судьи, тогда как глаза его, острые и злые, метнули на Мартироса взгляд, пылающий лютой ненавистью.

Тетушка Наргиз припомнила эти глаза, хотя время совершенно стерло из памяти черты лица изобретательного в пакостях мальчишки, единственного отпрыска состоятельных владельцев трехэтажного дома, пекарни и большой хлебной лавки. В памяти забрезжило то утро, когда она, тонконогая семилетняя девочка, зажав в кулачке несколько геллеров, шла в лавку, чтобы купить к обеду булку хлеба, как мама велела. Она шла и тихо напевала, не ведая, что сзади кто-то к ней подкрадывается. И вдруг…

«Попалась!» — это был голос Андриаса, который схватил Наргиз за волосы.

Как все дети на свете в минуту опасности, она душераздирающе крикнула: «Ма-а-а!»

«Одну отрезать или две?» — с коварной ухмылкой крепко держал ее за косы мальчишка.

«Ма-а-а!» — рванулась Наргиз, но что-то блеснуло у самого ее уха и — чик! Чик-чик! — взвизгнули ножницы.

«Ходи с одной, так красивее», — с той же коварной ухмылкой проорал хозяйский отпрыск и с воинственным кличем бросил к ногам Наргиз отрезанную косичку.

Сперва девочка вся похолодела, потрясенная тем, что случилось. Она не могла ни шевельнуться, ни возмутиться, ни слова вымолвить.

«Ну, чего ты не ревешь? — Он раза два толкнул ее в спину. — Не ври, не ври, все девчонки умеют реветь… У них глаза на мокром месте…»

Подбежавший Мартирос повалил его на тротуар и принялся колотить кулаками куда попало. Только маленькому негодяю повезло: из брамы выбежала кухарка домовладельцев, и Мартиросу пришлось отступить…

— Видно, негодяй Андриас теперь тут всему хозяин, — опечалено вздохнула тетушка Наргиз, кивнув на лавочника.

Замкнувшись в каменном молчании, мимо них прошел Мартирос. Нет, он не узнал в тетушке Наргиз ту самую соседскую девочку с отрезанной косичкой, которая вот на этом самом месте когда-то обливалась слезами, а он, смущенный и растерянный девятилетний мальчик, робко утешал ее.

— Чего мы остановились и ни с места? — вывел ее из задумчивости голос Каринэ. — Мы подождем тебя, тетушка Наргиз, в сквере на холме. Но ты, пожалуйста, не задерживайся.

Постоянный страх, который тетушка Наргиз испытывала с тех пор, как стала помощницей Каринэ, страх не за себя, а за племянницу, этой до самозабвения преданной женщине иногда удавалось побороть, а иногда — нет. Тетушка Наргиз стала чересчур мнительной. Сейчас ей показалось, что лавочник Андриас слишком пристально наблюдает за ними, высматривает, куда они зайдут.

Дурное предчувствие заставило ее сказать:

— Лучше пойдемте на Высокий Замок, а сюда я забегу как-нибудь в другой раз.

Они еще были у развалин Замка, когда Каринэ первая заметила, что надвигается гроза.

— Ах ты, господи, надо торопиться в гостиницу, — забеспокоилась тетушка Наргиз.

Но первые тяжелые дождевые капли их атаковали возле высоких стен монастыря, сразу же при спуске с горы.

— Я здесь близко живу, — сказал Ярослав. — Переждем у нас грозу.

— О да, — сразу же согласилась Каринэ. — Наши зонтики вот-вот сломаются под такими порывами ветра. И как внезапно он налетел…

— А я что говорила, — задыхаясь от быстрой ходьбы, напомнила тетушка Наргиз. — Во Львове так…

Тетушка Наргиз безусловно удивилась: миллионер живет почти на окраине города, в такой скромной квартире? Ей-то что, а вот если бы кузена Изабелла увидела… Правда, портрет пани Калиновской свидетельствует о том, что она никогда не жила бедно…

…Ну нет! Тетушка Наргиз не позволит пану Ярославу браться за кофе, она сама сварит.

— У вас премилая кухонька, — осталась довольной тетушка Наргиз.

— Это одновременно и столовая, — подхватил Ярослав. — Мы здесь с мамой все трапезы справляем. Пани Наргиз, кто знает, когда стихнет дождь, а мы проголодались. Здесь, вероятно, найдется, чем утолить голод. — Он распахнул шкаф и подозвал женщин.

— Сколько вкусных вещей! — захлопала в ладони Каринэ, заглянувшая в шкаф из-за спины тетушки Наргиз. — Вы ждали гостей? Ну, признавайтесь, пан Ярослав. И откуда вы знали, что я люблю клубнику?

— С тех пор как узнал вас, Каринэ, я мечтал, что когда-нибудь вы придете, а я буду угощать вас только тем, что вы любите, — не то шутя, не то серьезно проговорил Ярослав.

— Так вот, — чувствуя себя легко и свободно, сказала тетушка Наргиз, — ни в какой ресторан мы не пойдем, пообедаем дома. — Она поманила к себе пальцем Ярослава и доверительно прошептала ему на ухо: — Попросите, чтобы Каринэ спела… Я на кухне сама управлюсь.

Много раз Ярослав мысленно видел Каринэ в этой комнате, говорил с ней, целовал ее мягкие как бархат волосы. Давно желанный день настал. Она здесь, живая, искрящаяся радостью, бесконечно любимая.

— Каринэ, я хочу сказать…

— Нет, нет! — с неожиданной строгостью запротестовала она, будто чего-то испугавшись. — Скажете после моего возвращения из России.

— Но почему не сейчас? Почему, Каринэ?

Она проговорила не то, что ей хотелось:

— Когда человек руководствуется только чувствами, он нередко может ошибиться в своих привязанностях. Вы знали меня мало…

— А мне кажется, Каринэ, я знал вас и тогда, когда еще не видел… всю жизнь знал… И моя любовь к вам так глубока, так безбрежна, как само небо. И тревога за вас порой охватывает меня с такой силой, что дышать невмоготу… Невзирая на преследования, вы рветесь туда, где трудно и опасно. Вы боитесь, что наша любовь…

Она ладонью прикрыла ему рот и, глядя прямо в глаза, молчала. И только глаза ее, казалось, говорили:

«Любимый мой… Я навсегда отдаю тебе свое сердце, жизнь… Я хочу, чтобы моя любовь принесла только радость, только счастье… Но я сейчас не открою своего чувства. Зачем мне тебя обнадеживать, если это не в моей власти? Ты знаешь, я еду туда, где царь нагло издевается над законами страны, где по малейшему подозрению меня могут заточить в тюрьму и томить годы в ужасном одиночном заключении. Может быть, чтобы спастись от умопомешательства, мне будет легче умереть…»

Откуда-то изнутри у Ярослава поднялась могучая волна, которая заслонила собой все, все вокруг, кроме милого, самого дорогого лица. Он прижался губами к ее губам.

— Буду ждать тебя, Каринэ…

Глава пятая В БАРЕ «КУБОК РЫЦАРЯ»

Забастовка пильщиков началась в назначенный день, а накануне полиция арестовала Гая.

— Пусть себе страйкуют сколько угодно, — самодовольно говорил барон фон Раух своему бессменному управляющему пану Любашу. — Поголодают недельку — снова придут! А будет так, как я сказал: рабочий день только двенадцать часов, и ни одного крейцера прибавки!

Однако минул уже месяц, как лесопилки стояли, а забастовщики и не собирались сдаваться.

Газета «Курьер львовский» напечатала сенсационное сообщение. На улицах и площадях Львова раздавались голоса кольпортеров:

— «Курьер львовский»! «Курьер львовский»! Барон фон Раух уволил бастующих! Страйк пильщиков кончился! Конец страйка!

Угрюмый Ромка Мартынчук остановился на одной из центральных улиц. Прижав к груди пачку газет, он с тревогой прислушивался к звонким мальчишеским голосам:

— «Курьер львовский»! Барон фон Раух набирает новых рабочих!

— «Курьер львовский»!

— Это Антек продает! — с горечью и злобой вырвалось у Ромки.

Энергичный, не по летам широкоплечий, Антек бойко распродавал газеты:

— «Курьер львовский»! Конец страйка! Три тысячи безработных могут получить работу!

К маленькому газетчику подошли господин и нарядная дама с кружевным зонтиком. Господин молча взял у Антека газету и бросил монету. Мальчик поймал ее на лету.

Оставалось всего несколько газет. Антек вытер ладонью пот со лба и начал торопливо подсчитывать выручку, не забывая при этом выкрикивать:

— «Курьер львовский»! Конец страйка! Конец страйка!

Ромка собирался перебежать дорогу, как к нему подскочил худощавый господин в котелке:

— Газетку!

— Не продаю, пан! Газеты вчерашние!..

Господин рванул из рук мальчика газету, взглянул на заголовок.

— Я тебе покажу, как врать, пся крев! Полицай!

Ромка показал господину «длинный нос» и сорвался с места. К господину подбежал полицейский, и они пустились вдогонку за маленьким газетчиком.

Ромка пробежал мимо Антека и юркнул за рекламную тумбу. Антек хотел что-то сказать Ромке, но в ту же минуту перед ним очутились господин в котелке и полицейский.

— Эй, сморкач, ты не видел, куда делся мальчишка с газетами? — сердито шевельнул усами господин в котелке.

— Туда… на Краковскую!.. — не растерялся Антек и показал совсем в противоположную сторону.

Когда преследователи скрылись за углом, из-за тумбы вышел Ромка.

— Здорово я их обдурил, Ромусь! — И Антек протянул другую руку. Но Ромка презрительно смерил Антека с ног до головы и руки не подал.

— Штрейкбрехер!

— Ромусь… Как же… я не могу страйковать! Отец в тюрьме, а мама ошпарила руку и не может стирать.

Ромка жалел друга. Он понимал, что Антеку трудно, что нельзя оставлять голодной больную мать, но…

— Все равно страйкуй! — Ромка был неумолим. Увидев, что глаза Антека наполнились слезами, он примирительно, хотя и хмуро, добавил: — Больше так не делай. Пойдем к нашим… Тебе из рабочей кассы помогут.

Мальчики побежали по направлению к площади Рынок.

В это же самое время Стахур спешил на явку к Вайцелю. Миновав старинную пороховую башню, он спустился по каменной лестнице с земляного вала, входившего когда-то в систему укреплений города, и повернул в узкий каменный коридор.

На углу возле синагоги Стахур купил газету «Курьер львовский». На ходу бегло просмотрел ее и, удовлетворенный, заметил про себя:

«Получилось лучше, чем я ожидал. Вот хозяин! Выгнал — и баста! А я удивлялся, чего он с ними возится. Ловкий! Сумел же он тогда продать свой горящий нефтепромысел… Черт знает что — продать горящий промысел! Вот у кого надо учиться из огня деньги делать! Так, так… Ну, а уж как рабочих в руках держать — барону не мешает у меня поучиться…»

Стахур остановился перед пивным баром, где недавно на вывеске красовались два рыцаря в латах с кубками в руках. Новый хозяин бара, ловкий и предприимчивый делец, использовал современную сногсшибательную рекламу: на вертикальной вывеске — большая гильотина, осужденный стоит на коленях, голова на плахе, и черным по желтому написано: «ДАЙТЕ МНЕ КУБОК ПИВА ИЗ БАРА «КУБОК РЫЦАРЯ».

Стахур толкнул дверь-вертушку и вошел в низкое тесное помещение. Хотя улицы заливало солнце, тут светились бронзовые фонари с разноцветными стеклами. Стены бара до половины были обшиты дубом, а выше, до самого потолка, зеркала отражали свет фонарей.

В это время бар, как обычно, заполнили посетители. Молодая цыганка, маняще улыбаясь, извивалась между столиками и пела под аккомпанемент двух скрипачей цыган. На Стахура никто не обратил внимания, но он сразу заметил: за столиком в центре бара сидели студенты — Тарас, Денис, Стефан, Ярослав и Ян Шецкий.

Стахур направился к стойке и заказал пиво. Затем осторожно, краешком глаза, посмотрел в сторону студентов. Увлеченные разговором, они не замечали его.

Стахур быстро шмыгнул за портьеру.

— Присаживайтесь, — надменным взглядом холодных серых глаз встретил Стахура в кабине за портьерой переодетый директор тайной полиции Генрих Вайцель.

Открыв золотой портсигар, Вайцель взял мятный леденец и бросил в рот. К пиву он не прикасался.

— Вы знаете?

— Да, читал, — Стахур показал газету.

— События складываются в вашу пользу.

— Понимаю. Теперь я могу уверенно сказать, что все это произошло по вине Гая.

— Учтите, Гая мы освободили.

— Освободили? — с досадой вырвалось у Стахура.

— Да. Но теперь важно, чтобы рабочие вам доверяли больше, чем Гаю.

— Мне доверяют…

— Не то! — нетерпеливо оборвал Вайцель. — Рабочие считают своим вожаком Гая, а не вас.

— Но…

— И никаких «но»! Снова арестовать Гая всегда успеем. Ваша задача — выбить его из седла и самому сесть на коня!

— Слушаюсь, пан директор!

— В монастырь Иезуитов больше не приходите. Связь со мной будете держать… — Вайцель встал, подошел к портьере, слегка отогнул ее и указал на кого-то в зале, — через того человека. Он вас знает…

— Студент?

— Не тревожьтесь, мы ему доверяем. Встречаетесь здесь. По вторникам и пятницам, в те же часы. Все. Идите!

Глава шестая У БИРЖИ

На площади Рынок толпились рабочие. Среди них выделялись угрюмые, изможденные лица празднично одетых пильщиков. Только они одни были без инструментов.

На каменном парапете фонтана сидел Гнат Мартынчук. Попыхивая трубкой, он наблюдал за рослым крестьянским парнем в постолах. Парень с умилением разглядывал голубя, доверчиво севшего ему на почерневшую мозолистую ладонь. На смуглом лице парня особенно выделялись умные глаза.

Слева от Гната Мартынчука сидел богатырь Василь Омелько. Тяжелый труд и нужда заметно состарили его. Он даже отпустил усы и бороду и стал совсем непохожим на прежнего красавца. Василий уже успел познакомиться и с каменщиком, и с парнем в постолах — Казимиром Леонтовским.

— Прошу пана, вы отговариваете нас становиться на работу к барону, — возобновил разговор Василь, обращаясь к Гнату Мартынчуку. — Бойтесь бога, а на что жить? Свет ты наш ясный! Правду люди говорят: «Кому везет, у того и петух несет…» Не устоял я… За долги пан забрал анистрат[49] на землю, а без земли селянину не прокормить детей…

— А много ли детей у вас? — поинтересовался Гнат Мартынчук.

— Слава богу, не без доли: хлеба — нету, а детки есть. Дал бог на беду пять дочек. Две замужем, те себя кормят. Третья на фольварке у пана эконома в услужении, а меньшие пока за мамкину юбку держатся. Сына еще имею… Жовнир,[50] тут, во Львове, служит. Вот я и думку имел в городе на работу стать. Йой! Вижу, мое счастье, что вода в бредне: куда ни сунься — везде бедному тесно.

Вспугнув голубя, вмешался в разговор Казимир.

— Эх, если бы, прошу панство, не старенькая мать, пошел бы я к пану вербовщику, нанялся бы в Америку! Там работы, говорят, полно и платят — хоть сразу женись!

Гнат Мартынчук вынул трубку изо рта и внимательно посмотрел на парня.

— Заведи коня хоть в Америку, все равно конь всадником не станет. Везде хорошо, где пас нет. А ты слыхал, парубче, что пишут наши люди, которые клюнули на удочку вербовщиков?

Подошел Богдан. Разговор прервался. Богдан похудел, побледнел — три недели пролежал с воспалением легких.

— О проделках барона знаете? Уволил! — возмущался Богдан.

— И правильно сделал! Не захотели работать — пусть пеняют на себя! — насупился Казимир.

— Ишь какой горячий! — с укором взглянул на парня Гнат Мартынчук. — Сперва хорошенько разберись, а потом говори! Ты ж, парубче, не знаешь, что у Богдана Ясеня дома пятеро детей голодных, тоже «не хотели работать…»

На широких ступенях под балконом, поддерживаемом четырехгранными колоннами, появился тучный господин в клетчатых брюках, белом пиджаке и соломенном канотье — пан Любаш. Годы не оставили на нем заметного следа. Разве только внешне изменился — потолстел, второй подбородок появился. Рядом с Любашем по-рабски угодливо застыл подрядчик.

— Уволенных забастовщиков не берем, — не вынимая зажатой в зубах сигары, процедил управляющий.

— Забастовщиков не берем! — точно эхо повторил за ним подрядчик.

Толпа безработных загудела как встревоженный улей.

Возле фонтана со статуей Нептуна показался и исчез в толпе Кузьма Гай. За ним едва поспевал Остап Мартынчук.

— В первую очередь подходите поляки! — бросил управляющий.

И снова подрядчик повторил:

— В первую очередь — поляки!

Обрадованный Казимир поспешно вскинул на плечи мешочек с топором и начал проталкиваться к лестнице, где записывали на работу.

Богдан попытался удержать Казимира за локоть. Но парень враждебно оттолкнул его.

— Пусти!

— Ты что, у нас хлеб хочешь забрать? — опять преградил ему дорогу Богдан.

— Добром прошу, отцепись…

В толпе возникла толкотня, которая в подобных случаях неизбежно кончалась дракой. Пан Любаш, покуривая сигару, поглядывал на клокотавшую у его ног толпу. На тонких губах управителя змеилась усмешка.

Остап Мартынчук встретился с Гаем час назад, когда тот только вышел из тюрьмы. Сейчас он пытался удержать Гая:

— Куда ты? Опять схватят…

— Нет, друже, терпеть нельзя! — решительно отстранил Гай старого Мартынчука и устремился к лестнице, где стоял управляющий барона.

— Люди-и! Что вы делаете?! Этого пана развлекаете? — крикнул Гай, указывая на Любаша.

— Кузьма! — обрадовался Гнат Мартынчук, увидев Гая.

Толпа на какое-то мгновение застыла. Теперь Ромка и его товарищи — маленькие кольпортеры смогли протолкнуться к Гнату Мартынчуку.

— Тату, — прикоснулся к руке Гната Ромка.

— А, забастовщики! — одобрительно кивнул каменщик мальчуганам.

— Это ж Гай! На воле?! Ну, теперь будет!.. — Трубочист, стоящий около Ромки, не знал, как выразить свою радость, и, сорвав с головы высокий, в саже, цилиндр, энергично замахал им, словно Кузьма Гай мог видеть его приветствие.

— Вовремя подоспел Кузьма, — облегченно вздохнул Богдан, утирая ладонью кровь с разбитой губы.

— Радуетесь, что уволили бастующих? Завтра выгонят и вас! — Гай говорил громко, решительно. — На ваше место наберут таких же слепых, как и вы сегодня! Бойкотируйте барона! Поддержите бастующих, и они победят!

Из толпы послышались голоса:

— Бойкотировать!

— Станем на работу!

— Записывайте!

— Бойкотировать!

Пан Любаш, не обращая внимания на крики, угрозы, толкотню, ощупывал мускулы Казимира.

— Молодец! Богатырь! Фамилия? — Любаш покровительственно похлопал парня но плечу.

— Я естем поляк. Леонтовский, проше пана. Казимир Леонтовский.

К подрядчику робко приблизился Василь Омелько.

— Фамилия?

Услышав фамилию, пан Любаш недовольно скривился и заметил подрядчику:

— Я же сказал, в первую очередь — поляки!

Неожиданно из-за спины управляющего появился Стахур. Утирая платком лоб, тяжело дыша, Стахур обрушился на пана Любаша:

— Почему поляков?! Я протестую, пан управитель. Или украинцы не на своей земле? Или их дети не просят есть?

— Замолчите, пане Стахур! — презрительно бросил управляющий. — Иначе мне придется попросить вас с посредничества![51]

— Руки коротки! — запальчиво крикнул Стахур. — Я — представитель рабочих.

— Баронский холуй! Вон! — И трубочист пронзительно засвистел.

— Во-он! — закричал возмущенный Ромка. Антек, заложив в рот пальцы, тоже свистнул. Его дружно поддержали маленькие газетчики.

Казимир схватил за горло Гая:

— Замолчи! Сытый, вот и страйкуй себе!

Разжав сильные руки Казимира, Гай спокойно ответил:

— Не того за горло хватаешь, парубче…

— Полиция!

— Хлопцы, айда до дому! — крикнул Гнат Мартынчук Ромке и его товарищам. — Туда, через Армянскую улицу.

Стахур и Остап Мартынчук, спасая Гая, побежали вверх по лестнице. Вбежав в комнату, где работал Стахур, Гай сразу же подошел к окну и, прикрываясь шторой, с тревогой наблюдал, как полиция разгоняла рабочих.

— Хоть бы детей не подавили конями, — сокрушался Остап Мартынчук.

— Эх, Богдана схватили! — крикнул Гай.

Стахур запер дверь на ключ и подошел к Гаю.

— Кузьма, неужели ты ослеп и не видишь, что наделала забастовка? Ведь дети голодают…

— А до забастовки разве они не голодали? — ответил ему Гай.

Глава седьмая «ХОЛЕРА»

Над мусорной свалкой — сизый туман испарений. Согнутые силуэты людей, роющихся в мусоре. Старики, женщины, дети в лохмотьях.

Такое зрелище предстало перед Ярославом, когда он возвращался домой, погруженный в свои мысли. Он уже прошел свалку, как неожиданно заметил знакомое мальчишеское лицо. «Гриць! — узнал Ярослав сына Богдана Ясеня. — Что он здесь делает?»

А Гриць сосредоточенно выбирал из кучи мусора картофельную шелуху и складывал в мешочек, который висел на боку. Вдруг мальчик увидел большую кость от окорока. Мигом бросился к ней, но его опередила тощая собака. Схватив кость в зубы, собака угрожающе зарычала. Разъяренный мальчик замахнулся на собаку камнем. Его остановил возглас Ярослава:

— Грицю!

Мальчик резко обернулся и увидел студента.

— Ой пане… — смутился Гриць, точно его поймали на каком-то скверном поступке. — Я искал… может, богачи что-нибудь хорошее выбросили…

— Богачи никогда хорошего не выбрасывают. Идем, малыш, отсюда! — И Ярослав, обняв мальчика за плечи, повел его к бакалейной лавке.

Владелица лавки «Эльза и дочь», скучая, слушала граммофон, когда вошли студент и Гриць Ясень.

— О, дзень добрый, пане Калиновский! — заискивающе встретила она Ярослава. — Вы у меня сегодня только третий покупатель. И куда люди деньги девают, что даже хлеба не покупают? А сахар? Матка боска, я даже забыла, когда его взвешивала!

— Прошу, взвесьте мне три фунта сахара. И дайте две булки хлеба.

— Зачем сахар? — испуганно прошептал Гриць, подняв на Ярослава глаза. — Лучше еще хлеба…

— Для малышей будет, — ответил Ярослав.

Когда студент и мальчик вышли на улицу, пани Розенблюм пожала плечами и тихо сказала своей рыжеволосой дочке Гильде, которая всегда что-то жевала:

— Вот пожалуйста! Так он же для Ясеневых все купил! — И, немного помолчав, добавила: — Как ты думаешь, Гильда, не взять ли к нам в лавку Гриця? Если мальчишку немного подкормить, он будет таскать корзины не хуже, чем старый Ицек. Тому платить надо, а мальчишка за кусок хлеба пойдет. Га?

— Возьми, — меланхолически ответила Гильда, продолжая жевать. — Зачем же платить, если можно не платить…

В лавку вбежал Ромка.

— Пани Эльза! Сегодня газеты не будет!

— Не болтай глупостей! У тебя же «Курьер львовский».

— Не продаю! Бастуем! — И за Ромкой с грохотом закрылась дверь.

— Разбойник! Весь в батьку! — плюнула вслед Ромке бакалейщица. — Если бы не Мартынчук со своим страйком, я бы имела покупателей. Слушай, Гильда, Калиновский купил сахар и хлеб для детей Богдана. Болячку им надо купить! Вот тебе! — всплеснула бакалейщица руками. — Калиновский! Шляхтич! Сын видного адвоката… Порядочного человека… Если бы адвокат встал из могилы, — боже мой! — он бы снова лег туда. Его сын помогает страйкарям!..

Между тем, Ромка, свернув на свою улицу, догнал Ярослава и Гриця. Задыхаясь от волнения, он рассказывал студенту о том, что произошло на площади перед ратушей.

Вдруг Ярослав остановился. Мальчики увидели у ворот их дома толпу.

— Глядите, Михасько бежит! — показал Гриць на мчавшегося им навстречу малыша.

— Пан Зозуляк и полицаи выбласывают нас из мескання![52] — плохо выговаривая слова, сообщил малыш. Он бежал на площадь Рынок за отцом.

— Что же теперь будет, дядя Ярослав? — задрожал Гриць.

Ярослав облегченно вздохнул, погладил по головке Михася и спокойно сказал:

— Ничего, идемте, хлопчики.

— Вас полицаи испугаются, — убежденно проговорил Михась, держась за руку Ярослава.

На улицу доносилась брань владельца дома Зозуляка:

— Хоть веревку на шею — не мое дело! Мне нужны деньги, платите сейчас же, сию минуту! Голодранцы!

Когда Калиновский и мальчики вошли во двор, они увидели Зозуляка. Он выходил из подвала, а за ним, прижимая к груди ребенка, шла мать Гриця. Около подвального окна лежали небольшой сундук, старая железная кровать, стол со сломанной ножкой, две подушки, пестрое ватное одеяло, посуда.

— Ради господа бога, пожалейте моих деток, пан Зозуляк, — умоляла Христина.

Из дверей с треском вылетел стул.

— Боже милосердный! Вещи ломают! — не своим голосом закричала женщина.

— Мамо! — испуганнобросился к ней Михась.

— Зачем ломаете?! — задыхаясь от возмущения, подскочил к хозяину Ромка.

Зозуляк злобно оттолкнул мальчика. И тот упал бы, если бы его не поддержал Давидка, забежавший навестить друзей.

Увидев Ярослава Калиновского, Зозуляк почтительно снял свой котелок.

— Пани Христина, возьмите деньги, — проговорил Давидка, протягивая ладонь с несколькими медными монетами. — Я потом еще напрошу…

Христина, тяжело вздохнув, погладила кудрявую головку мальчика.

— Йой! Разве это поможет нам, Давидка? Спрячь себе. Боже, боже, что мне делать?!

Женщина в отчаянии зарыдала. С балкона и окон сочувственно смотрели соседи. Чем они помогут? Вот если бы пани Калиновская была здесь. Нет ее, уехала лечиться…

К Христине подошел Ярослав.

— Не надо, пани Христина… Успокойтесь, все будет хорошо, — утешал он женщину.

Гриць отломил по куску хлеба голодным сестренкам и Михасю. Ромка великодушно отказался от угощения. Но Давидка взял и жадно принялся есть хлеб.

— Пан Зозуляк, подождите день-два… Вот скоро кончится страйк, — снова взмолилась Христина.

— Он уже кончился! — прервал ее домовладелец.

Женщина в радостном волнении перекрестилась.

— Боже милый! Мы заплатим вам с процентами, не беспокойтесь. Теперь Богдан получит прибавку.

— Он уже получил! Его арестовали!

— Что?! Арестовали?.. Побойтесь бога, за что?

— Пан Зозуляк, завтра к концу дня пани Ясень вам уплатит долг, — обратился к домовладельцу Ярослав.

— Да где же ей взять? Голодранцы, прости господи. У них и продать нечего. А за кучу этого хлама никто не даст и пару крейцеров! Я вас спрашиваю, пан Калиновский, вы образованный человек, скажите, разве это разумно? Бастовать, когда у тебя дома голодные жена и дети. Нет, вы только подумайте, прошу пана, Богдан Ясень ставит требования! И кому? Барону фон Рауху! Барон — миллионер! Магнат! Свояк наместника Галичины! А кто такой, я вас спрашиваю, пане Калиновский, Богдан Ясень? Кто? Нет, нет, прошу пана, они мне завтра ни крейцера не заплатят.

— Я уплачу, — заверил Калиновский.

— О, это другое дело, прошу пана. Если вы ручаетесь, пан Калиновский, я мешкання никому не сдам.

Ярослав уже поднимался по железной наружной лестнице в свою квартиру, когда высокий полицейский, не отрывая от него взгляда, что-то шепотом спросил у Зозуляка.

— Да, это он. Очень богатый пан, очень богатый, — ответил домовладелец.

Из-за арки вышел второй полицейский. Зозуляк, играя ключом на длинном шнуре, сказал Христине:

— Ваше счастье, что я тоже русин. Мое сердце не позволяет выбросить вас на улицу. Можете оставаться до завтра во дворе. — Он вздохнул. — Моя доброта меня доведет до нищеты.

Зозуляк направился в подвал, чтобы собственноручно повесить замок на «мешкання», как он громко называл два сарайчика, кое-как приспособленные для жилья.

В эту минуту у Ромки родился дерзкий план. Не теряя времени на совет с друзьями, он, точно мышонок, шмыгнул вслед за домовладельцем в подвал.

— Пан Овсянко, а чи вы собираетсь платить мне за мешкання? — сердитым голосом обратился Зозуляк к столяру. В большом подвале без единого окошка, где всегда горела керосиновая лампа, была квартира и мастерская чахоточного столяра Овсянка.

— Так, так, пан Зозуляк, — поспешил заверить столяр. — Я получил заказ от отца эконома на дюжину оконных рам для доминиканского монастыря.[53] Я вам уплачу с процентами свой долг, пан Зозуляк. Так что, прошу покорно, не извольте беспокоиться, пан Зозуляк, — кланяясь, говорил вслед домовладельцу столяр.

В дверях мастерской неожиданно появился Ромка.

— Тебе что? — удивился столяр.

— Прошу пана… Дайте мне немножко клею, — тоном заговорщика попросил мальчик.

— Бери, вон там, на верстаке.

Пока Зозуляк возился с замком возле дверей квартиры, которую прежде занимала семья Ясеней, Ромка, пробегая мимо домовладельца, незаметно прилепил ему на спину какую-то бумагу.

Зозуляк вышел во двор, самодовольно играя ключом на шнуре.

Под стеной, где были сложены вещи Ясеней, Ромка что-то таинственно шептал Грицю и Давидке, а те едва сдерживали смех.

— Прошу, панове, — обратился Зозуляк к полицейским, — мы можем идти.

Но только Зозуляк с полицейскими направились к воротам, как в толпе, заполнившей двор, зашушукались, послышался смех, и вдруг грянул взрыв хохота. Зозуляк и полицейские удивленно обернулись. Смех оборвался. Только торговец, владелец будки «Пиво — лимонад», толстый пан Рузевский, стоя у окна, трясся от хохота.

— Хо-хо-хо! Хо-ле-рра!

Ему что! Пан Рузевский не боится. Пан Рузевский за свои гульдены может не только квартиру снять, где ему вздумается, а и собственный дом приобрести. Торговец однажды попытался откупить у Зозуляка дом, но хозяин заломил такую цену, что пан Рузевский сказал себе: «Пусть Зозуляка скорее холера хватит, чем я дам ему такие деньги за дом!» И сейчас, прочитав на спине Зозуляка написанное сажей «холера», торговец ликовал.

Как ураган, во двор влетела Катря Мартынчукова.

— A-а! Вы еще тут, ироды! Чтоб вас шляк трафил! Явился: «Проше пани, проше пана!» И это пугало притащил с собой! Выбросили! Гром бы вас побил, проклятых! Да что ты плачешь, Христина? А вы там, соседи, чего испугались? Га? Помоями их облейте!

— Пани! Прикусите язык! Не то… — угрожающе рявкнул полицейский.

— И-и-и! Закукарекал, петух навозный! Проваливайте, пока ноги не переломали!

— Не связывайтесь, прошу пана, — тронул за рукав полицейского Зозуляк. — Это прачка Катря Мартынчукова, жена каменщика. Ведьма, прошу пана, сумасшедшая. Ее вся улица боится.

— У-у, холера! Паук пузатый! — бросил вслед домовладельцу Ромка и даже погрозил кулаком.

Глава восьмая ДВА ИМЕНИННИКА

Наступил вечер. На старой железной кровати лежали одетыми Ромка и Гриць. Они молча смотрели на усыпанное звездами небо.

Подошла Катря. Поставила на ящик перед мальчиками миску с горячей дымящейся картошкой и спросила:

— А где Давидка?

— Побежал милостыню просить, — ответил Гриць. — Ему хорошо, он сирота, ему можно…

— Стыдно просить! Я сдох бы скорей…

— Ешьте и укладывайтесь спать, — устало проговорила Катря и ушла.

Мальчики набросились на картошку. Появился вислоухий черный щенок и жалобно заскулил.

— Лови, Жучок! — бросил ему Ромка картофелину.

— Смотри, жадюга какой, даже не жует.

— Голодный, как и мы, — серьезно объяснил Ромка.

В окнах, выходящих во двор, постепенно гасли огни. Залаяла собака. Жучок навострил уши и тотчас же отозвался.

— Слушай, Ромка, утром мама меня перекрестила, поцеловала и сказала, что сегодня мне одиннадцать лет исполнилось.

— Вот как! Когда у меня будут деньги, я куплю тебе подарок, — пообещал Ромка и спросил: — Грицько, а кем бы ты больше всего на свете хотел быть?

— Пекарем! — не задумываясь, выпалил Гриць.

— Пекарем? — разочаровался Ромка.

— Угу! Пекарем быть хорошо. Хлеба ешь вдоволь, да и деньги хозяин платит… Каждую субботу. Зимой в пекарне знаешь как тепло!

— А я буду опрышком,[54] как Олекса Довбуш.[55] Вот тут у меня — топорец. За чересом[56] — длинные пистоли и флояра. Я еду в Карпаты верхом на коне! Вот по дороге едет карета… ну, этого самого… графа Потоцкого! Стой! Все богатство, ну, там., золото, деньги отнял бы и бедным раздал…

— Йой! И Зозуляку долг наш отдашь?

— А дулю с маком Зозуляку! Я у него и дом отберу!

— Я тоже буду с тобой, — заволновался Гриць. — А скажи, то правда, что Олекса Довбуш клад в пещере закопал?

— Клад? — встрепенулся Ромка. — Эге! Чтоб меня громом убило, если брешу. Вчера в бакалейной лавке пани Эльзы старый пекарь, ну, который с бородкой, кричал: «Ты такая скряга, как тот купец, что жил в большом доме около моста: грабил, грабил, сам не жрал и другим не давал! Все награбленное на Высоком Замке закопал, а сам сдох, как пес. На тот свет ничего с собой не заберешь! «Подавись, — кричит он пани Эльзе, — гульденами, которые у меня украла!» И как плюнет ей в лицо. Вот! Понял?

— А что?

— «А что?» — с досадой передразнил Ромка. — Так и не понял?

— Ну, понял, — угрюмо пробормотал Гриць.

— Что понял?

— Ну, ну… это… — И наконец, обрадованно выпалил: — Пекарь плюнул на пани Эльзу!

— Ну и дурень же ты, Гриць!

Однако, увидев, что Гриць обиделся, Ромка доверительно прошептал:

— Клад на горе… Под самым нашим носом, на Высоком Замке закопанный, слышишь?

— А-а-а! — только и вымолвил пораженный Гриць. И через мгновенье, с опаской озираясь, зашептал: — Найти б тот клад! Тата б вызволили из тюрьмы… Купили б хлеба…

Внезапно Гриць схватил Ромку за плечо:

— А что если клад заколдованный?

Ромка пододвинулся к Грицю и скороговоркой начал рассказывать:

— Старые люди говорят, будто раз в год закопанный клад ровно в двенадцать ночи горит голубым пламенем. Кто увидит, должен перекрестить то место и кинуть что-нибудь. А утром приходи и бери клад.

— И мы ночью пойдем?

— Да, ровно в двенадцать.

— А покойники? — Гриць испуганно перекрестился. — Они тоже из гробов ровно в двенадцать выходят… Лучше утром…

— Ладно, когда начнет светать, тогда пойдем, — согласился Ромка.

Вдруг в небе вспыхнул фейерверк.

— Ой, смотри, как красиво! — задрав голову, залюбовался Гриць.

— В честь дня твоего рождения, — пошутил Ромка.

— Скажешь…

Фейерверк действительно зажгли в честь именинника, но не Гриця Ясеня, а сына наместника Галиции.


Над ярко освещенным парком перед дворцом наместника дождем рассыпались огни. В разноцветных струях великолепного фонтана горела цифра «12». На залитой ослепительным светом веранде среди гостей стоял наместник Галиции — шатен с мечтательными глазами и холеными усами.

Барон фон Раух поправил монокль и, подняв бокал, торжественно провозгласил:

— За именинника!

Присутствующие смотрели на роскошно одетых детей, танцующих в зале. Но среди них не было двенадцатилетнего виновника торжества, изнеженного, тщедушного Пауля. Именинник притаился за роялем, помогая своей хорошенькой золотоволосой кузине Эрике и толстому мальчику привязывать к хвосту шпица «вертушку»,[57] что не помешало барону закончить свой тост такой тирадой:

— За Пауля, моего единственного племянника, будущего блестящего государственного деятеля, как и его отец — глубокочтимый всеми нами наместник Галиции. За Пауля, хох!

Тем временем «будущий государственный деятель» торопил толстого мальчика:

— Макс, поджигай! О, какой ты неумелый, давай спички, я сам…

По залу заметался ошалевший шпиц с горящей на хвосте вертушкой. Танец оборвался. Испуганные дети разбежались по углам. Не меньше были напуганы и их родители.

У матери Пауля от ужаса округлились глаза. Быстро опомнившись, графиня улыбнулась, — мол, детские шалости, — и приказала лакею поймать собаку.

Старый лакей напрасно пытался поймать шпица, что еще больше развеселило Пауля, Эрику и толстого мальчика. Наконец, обезумевший, загнанный шпиц прыгнул на подоконник и, опрокинув вазон с цветами, исчез за окном.

По белой мраморной лестнице из сада на веранду поднимался Вайцель. Наместник поставил бокал на поднос, который держал старый лакей Юзеф, и обернулся к Рауху.

— Барон, а вот и Вайцель…

Вайцель в новом фраке, подчеркивающем его военную выправку, подошел к группе мужчин, окружавших наместника.

Через полчаса наместник, барон Раух и Вайцель перешли в кабинет хозяина. Удобно рассевшись в мягких креслах, они вели беседу.

— Таким образом, получается чудесно! Теперь те «герои» не только голодают, но многие остались без крыши над головой. А детей наплодили как мух. Как вы считаете, мой друг, — Раух обратился к наместнику, — матери этих детей позволят своим мужьям продолжать страйк?

— Нам известно, что завтра состоится тайное сборище забастовочного комитета. Там будет Кузьма Гай… — Вайцель многозначительно взглянул на собеседников и добавил: — И знаете еще кто?

Наместник и Раух вопросительно посмотрели на Вайцеля.

— Кто? — не выдержал Раух.

— Иван Сокол. И кажется, этот… его приятель, библиотекарь Павло Михайлык, который не порвал связи с Женевой.

— И что вы с ними церемонитесь? За решетку — и конец! — воскликнул Раух.

— С Соколом так нельзя! — в раздумье проронил наместник. — Он слишком известный журналист!

— Я удивляюсь вам, граф! Конечно, вы тонкий знаток литературы, искусства, но от писанины Сокола, извините, навозом несет!

— Я бы сказал — порохом, — осторожно поправил барона Вайцель.

— Как можно терпеть?! Этого гайдамаку! Этого… — горячился Раух.

— Кстати, барон, а вы читали что-нибудь из писаний Сокола? — усмехнувшись, спросил наместник.

— Очень нужно… — обиженно буркнул Раух. — Читать бредни мятежника! Пусть читает герр Вайцель, его дело!

Фразу барона приняли как остроту, и все засмеялись.

— Герр Вайцель, а может, Сокол — русский шпион? — неожиданно спросил Раух.

— Нет, он не царский шпион. Сокол гораздо опаснее: он связан с русскими социалистами.

Лицо наместника стало серьезным.

— Герр Вайцель, Иван Сокол — талантливый литератор. Я надеюсь, он одумается…

— Ваше сиятельство, горбатого могила исправит, — возразил Вайцель.

— Нет, нет, с ним так нельзя. Сокол слишком популярен среди черни. Конечно, он заслуживает суровой кары, но…

— Ваше сиятельство, Иван Сокол — одержимый! Десятки раз у него делали обыск и всегда находили запрещенную литературу. Сажали в тюрьму. Но он все равно остался непримиримым врагом нашей монархии. Смею заметить, ваше сиятельство, он — источник зла в Галиции. Сокол и его друзья распространяют социалистическую заразу и подрывают основы и авторитет нашей монархии. Сокол перевел на язык русинов главы из «Капитала» Карла Маркса. И вот более пятнадцати лет эта рукопись служит учебником для студенческих и рабочих тайных кружков, ее переписывают от руки и распространяют… Недавно мне стало известно, ваше сиятельство, что через квартиру Сокола русские социалисты собираются транспортировать из-за границы в Россию нелегальную марксистскую литературу…

— Герр Вайцель, — угрюмо проронил наместник, — я повторяю, Сокол заслуживает самой суровой кары, но… вы должны меня понять, герр надворный советник, нельзя дразнить чернь. Нельзя! Сокол пустил глубокие корни в сердце простолюдинов. Его любят. К его словам прислушиваются. Каждое слово Сокола — пуля, которая метко разит цель. Не лучше ли посеять подозрение к нему?.. И тогда его слова потеряют свою меткость, разительность. Если вам и Это не удастся, тогда… Надо придумать. Ведь каждый человек умирает. Не обязательно на виселице или от пули. Есть и болезни… Скажем, тиф, холера. Наконец, умереть можно даже от грибов, рыбы…

Сделав паузу, наместник многозначительно добавил:

— Они иногда бывают ядовитыми. Такая смерть считается несчастным случаем. Вряд ли кому придет в голову обвинять в ней власти или… надворного советника Вайцеля. Вам ясно?

— Да, ваше сиятельство.

Раух, который тяжело сопел от одышки, терпеливо, без реплик, слушал наместника. При последних словах он неистово зааплодировал, воскликнув:

— Чудесно! Гениально!

И то, о чем так длинно и нудно говорил наместник, барон фон Раух выразил одним словом:

— Отравить!

В это время неполнолетний «будущий государственный деятель» Пауль решил развеселить старого лакея Юзефа, который показался ему печальным. Как только старый лакей вошел в зал, неся на большом серебряном подносе хрустальные вазочки с мороженым, Пауль подкрался к нему сзади и из хлопушки выстрелил старику в затылок, обсыпав его дождем разноцветных конфетти.

Перепуганный лакей выронил из рук поднос, вазочки со звоном разлетелись вдребезги. Роскошное платье графини, пошитое в Париже у самой мадам Рампуан по случаю именин Пауля, было испачкано мороженым. Всегда белые щеки графини покрылись красными пятнами. Не теряя самообладания, она улыбнулась и лишь мягко упрекнула сына:

— О Пауль!

— Я хотел его развлечь! Кто виноват, что Юзеф шуток не понимает? Я же его не поджег! — оправдывался Пауль.

Гости умилялись.

А Юзеф стоял на коленях и дрожащими, непослушными руками собирал с паркета осколки хрусталя. До него донесся мягкий голос ясновельможной графини, которая с ноткой грусти кому-то говорила:

— Юзеф стар, пора на покой…

Смех гостей еще звучал в ушах старого Юзефа, когда на пороге каморки в подвале дворца наместника появился радостно взволнованный Казимир.

— Поздравьте меня, крестный. Я нашел работу…

Старый Юзеф медленно обернулся и посмотрел на него такими скорбными глазами, что радость Казимира сразу угасла.

— Что с вами, крестный? Не заболели ли вы?

— Пан Войцех из Америки вернулся, — тяжело вздохнул Юзеф. — Письмо от Ванды привез. На вот, почитай…

В раскрытое окно ворвались звуки задористой польки. Юзеф прикрыл окно, взял подсвечник с горящей свечой и поближе поднес к Казимиру. Тот развернул листок измятой бумаги.

«О Езус-Мария! — прочел вслух Казимир. — На беду свою, мы поверили, что есть счастье-доля в Америке, пусть она огнем горит, а тех вербовщиков — пусть их пан-бог покарает! Легко камень в море кинуть, да пойди достань. Наняли нас всей семьей железную дорогу прокладывать через леса и болота… Да беда не по лесу ходит, а по людям… Свела Яна в могилу желтая лихорадка…»

— Матка боска! — перекрестился Юзеф.

«…А я с пятью детками малыми осталась, как птица без крыльев и гнездышка. И родной земли, наверное, ни я, ни дети мои не увидим…»

В дверь что-то зацарапало, послышался жалобный визг. Юзеф поставил подсвечник, открыл дверь и впустил шпица.

— Снежок, голубчик, — Юзеф, присев, погладил собачонку.

— Что у него на хвосте? — спросил Казимир.

— Панычи развлекались — и Юзеф отвязал вертушку от хвоста измученной собаки.

Глава девятая ИСКАТЕЛИ КЛАДА

Солнце еще не взошло, а Ромке словно кто-то на ухо крикнул: «Пора!»

Поеживаясь от холода, он быстро вскочил и затормошил крепко спящего Гриця.

— Разве светает? — сонно пробормотал тот, не открывая глаз.

— Тише! — испуганно шептал Ромка. — Не видишь?.. Кто-то спит на сундуке.

— Это же тато! Выпустили! — узнал Гриць отца.

— Тише, разбудишь! — Ромка приложил палец к губам. — Бери мешок, а я — лопату. Пошли…

В предрассветном тумане мальчики украдкой проскользнули мимо сторожа, спящего у ворот тарного склада. За ними бежал Жучок.

И вот Ромка и Гриць — у песчаного обрыва, где одиноко стоит молодая березка.

— Начнем копать там, — Ромка указал на корневище сломанного грозой дуба.

Искатели клада молча принялись за работу. Ромка орудовал лопатой в яме, а Гриць наверху отгребал руками землю.

Вдруг Гриць молитвенно сложил руки, воздел глаза к небу и взмолился:

— Боженька, милый! Помоги нам найти клад… Помоги, га? Мы тебе… Мы с Ромкой пойдем в церковь и поставим много свечей… Ей-богу!

— Грицю, с кем ты там разговариваешь? — крикнул из ямы Ромка.

— С паном-богом.

— Чего-чего? — не расслышал Ромка.

— С боженькой я говорю…

— А он что?

— Молчит… Наверное потому, что мы грешные…

— То правда, — согласился Ромка, утирая рукой пот и размазывая грязь по лицу. — В сады чужие лазим, картошку воруем… — И вдруг, закипев гневом, погрозил кулаком: — А пану Зозуляку ей-богу когда-нибудь каменюкой голову провалю!

— Тихо ты, не гневи бога! — испуганно замахал руками Гриць.

Ромка снова принялся копать. Вдруг лопата ударилась о что-то твердое. Скрежет услышал и Гриць, припавший к краю ямы.

— Нашел! — радостно воскликнул Ромка.

Он упал на колени и поспешно начал разрывать землю руками.

— Осторожно! — дрожа от волнения, крикнул Гриць и прыгнул к Ромке.

Теперь они трудились вдвоем, едва умещаясь в яме.

— Ага! — Ромка, взволнованный, схватил лопату. — Да не мешай же ты, Грицю, вылазь из ямы, быстро!

Гриць поспешно выполнил приказ друга. Лежа на животе, он следил за работой Ромки.

Постепенно на дне ямы вырисовывался какой-то темный предмет. Когда стало возможным ухватить его руками, Гриць не вытерпел и снова прыгнул в яму.

— Ух, какой тяжелый! Там, видно, добра разного много, — лихорадочно дрожа, прошептал Ромка.

Мальчики присели на дно ямы. Уперлись ногами и спинами в стенку и изо всех сил потянули клад.

— Не поддается, холера! У черт! — выругался Ромка.

— Да не ругайся, прогневишь бога… — рассердился Гриць.

— «Прогневишь!»

Ромка еще несколько раз копнул вокруг таинственного предмета, и на этот раз мальчики вытащили большой камень.

— Вот тебе и клад! — едва не плача, проговорил Ромка и только сейчас почувствовал, как болят исцарапанные грязные руки.

— Вот видишь, в камень обратился. Говорил я тебе, не гневи бога.

— А ну тебя, — сердито отмахнулся Ромка.

Утомленные друзья сидели на дне ямы и злились друг на друга. Наконец Гриць пнул ногой камень и, глотая слюну, проговорил:

— Йой, и голоден же я!

Тогда Ромка предложил пойти на картофельное поле, что у подножья горы.

— А если поймают? — боязливо спросил Гриць.

— Цапля, а на что у тебя такие длинные ноги? — ответил Ромка.

Вот и картофельное поле. Осторожно озираясь, Ромка лопатой копает картошку, а Гриць собирает и прячет ее за пазуху.

— Хватит, бежим назад! — предлагает Ромка.

И мальчиков точно ветром сдуло с поля.

Благополучно выбравшись из зарослей молодого ельника на полянку, мальчики присели и высыпали картошку на песок. В небольшую ямку сгребли сухие листья и разожгли костер. То и дело с треском вылетал рой золотистых искр, дым ел глаза. Но кто обращает на это внимание, если впереди такое наслаждение — полакомиться печеной картошкой!

Вкусная печеная картошка! Обжигая пальцы и губы, оставляя под носом черные усы от сажи, друзья с жадностью ели рассыпчатую белую мякоть.

— Вот если бы сейчас хоть щепотку соли, а, Гриць?

— Да она и без соли вкусная!

Вдруг раздался резкий свист. Жучок насторожился.

— Надо погасить костер, — прошептал Ромка. — Наверное, хозяин ноля…

Мальчики мгновенно засыпали костер песком, да так тщательно, что и сами не отыскали бы его следов.

Свист повторился, на этот раз совсем близко.

— Айда на Кайзервальд,[58] — скомандовал Ромка.

— А если жандармы? Еще поймают. Туда не разрешается ходить, — заколебался Гриць.

— Жандармы? Ну и пусть поймают! Не посадят же они нас на шнельцуг[59] и не отвезут в Вену, до самого цисаря! Дадут раза два по шее и отпустят! Гайда, Грицю!

Ромка воинственно свистнул, и мальчики бросились в густую, плотную чащу молодого ельника.

В лесу Ромка вспугнул стайку птичек и тут же увидел на замшелом пне кучу оставленных кем-то грибов. Он тихо подозвал товарища:

— Видишь? Тут кто-то есть.

— Это белка сушит грибы! — объяснил Гриць. — Ты знаешь, Ромка, прошлым летом, когда я жил у дяди Штефана в Бориславе, он взял меня с собой в лес. Там мы с дядей Штефаном на сухих веточках и сучках много грибов набрали!

— Грибы на сучках? — недоверчиво покосился на приятеля Ромка. — Разве грибы на сучках растут?

— А разве я говорю, что растут? Белка накалывает их на сучки и сушит. Вот не сойти мне с места, если вру! Она на зиму себе запасы делает.

Гриць хотел взять с пенька грибы, но Ромка остановил его:

— Не тронь!

— Смотрите на него, люди добрые, — рассердился Гриць. — Белку пожалел!

Поблизости зазвучали голоса людей, и мальчики быстро спрятались в кусты.

— Там… вот… — едва слышно прошептал Гриць, — сторожа, а может, жандармы.

Прислушались. Голоса доносились оттуда, куда указал рукой Гриць.

— А если собак спустят?

— Что-то не слышно собак, — утирая вспотевший лоб, ответил Ромка и, осторожно отступая, начал отходить назад.

Но Гриць, зацепившись ногой за обнаженный корень старого клена, упал.

— Пропали, — выдохнул побледневший Ромка. — Теперь они нас сцапают.

Прошла минута, вторая — никто не появлялся. И снова послышался тихий, но твердый голос. Мальчики прислушались. Кто-то читал:

«…Между тучами и морем гордо реет Буревестник
Черной молнии подобный… То крылом волны касаясь,
То стрелой взмывая к тучам, он кричит, и — тучи
Слышат радость в смелом крике птицы…»
— А ну, пошли ближе, — отважился Ромка.

Мальчики начали тихонько пробираться в чащу, раздвинули ветки и неожиданно увидели пожилого рыжеусого человека. Он сидел под высокой ивой, залитой лучами утреннего солнца, пробивавшимися сквозь густую светло-зеленую листву. В руках он держал какой-то журнал и взволнованно читал, а вокруг него на небольшой тенистой полянке сгрудилось человек двадцать студентов и рабочих. Среди них были Кузьма Гай и Ярослав Калиновский. Гната Мартынчука мальчики сначала не заметили.

«…В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике…», — читал Сокол.

Высокий белокурый студент, стоящий около Ярослава, пригнул к себе ветку ивы и медленно, сосредоточенно отрывал листья. Это был Ян Шецкий, которого мальчики тоже не знали. Рядом с ним сидел на траве, обхватив обеими руками колени, Денис. Он восторженно слушал чтеца.

На разостланной газете лежали остатки хлеба, яичная скорлупа, луковица, колбаса. Тайное собрание, на случай налета полиции, должно было выглядеть как пикник.

— Гляди, Ромка, а вон твой тато, — толкнул друга локтем Гриць.

— Tc-c-c, — и Ромка заставил его замолчать.

На конспиративное собрание в лес не пришел Тарас Коваль. Выполняя задание Гая, он в эту самую минуту подходил к дому, где жил Ярослав. От внимательного взгляда студента не укрылось то, что против ворот на лестнице, приставленной к газовому фонарю, возился какой-то подозрительный человек в комбинезоне, то и дело внимательно вглядываясь в прохожих. Когда Тарас поравнялся с калиткой дома Ярослава Калиновского, он поймал на себе взгляд рабочего в комбинезоне.

Тарас спокойно вошел во двор и, захлопнув за собой калитку, припал глазами к щели. Теперь он ясно увидел, что рабочий на лестнице внимательно смотрит на ворота, за которыми притаился Тарас. Тогда Тарас, осмотревшись вокруг, отошел от калитки и быстро прошел мимо развешенного белья. Сквозь дыру в заборе Тарас выбрался на другую улицу и, обогнув маленький костел Ивана Крестителя, пошел вдоль невысокой стены, увитой плющом. Остановился, оглянулся и, легко перемахнув через стену, очутился во дворе тарного склада, заваленного бочками и ящиками.

Отсюда Тарас снова мог видеть, что делалось на улице. Метрах в двух от него топтался на лестнице тот самый рабочий. Он явно следил за воротами напротив.

К фонарю приблизился хорошо одетый господин с усиками.

Рабочий быстро слез с лестницы, достал сигарету и обратился к прохожему:

— Пан позволит?

Прохожий не дал ему прикурить от своей сигареты, а достал из жилетного кармана зажигалку:

— Прошу, — и тихо осведомился: — Ну?

— Лишь один плюгавенький студент. Пока не вышел.

— Не одурачили ли они нас? Загляните в квартиру.

Спустя пять минут агент звонил к Калиновским.

— Кто там? — громко спросила Катря Мартынчукова, убиравшая в квартире. — Не замкнуто, входите, прошу!

Агент вошел. Окинув взглядом комнату, он очень вежливо обратился к Катре:

— Прошу пани, я немного опоздал… Тут у вас должны собраться…

— Что, что? Белены объелись, что ли, прошу пана? Тут не парламент, чтобы собрания устраивать! — сразу поняв, с кем имеет дело, отрезала Катря.

Считая разговор оконченным, Катря сурово нахмурила брови и направилась на балкон с трепачкой в руках, чтобы выбить из ковра пыль. И агент, с опаской косясь на палку в руке Катри, поспешно отступил к двери.

…А тайное собрание, о котором агент хотел узнать, продолжалось.

— «Жизнь» — легальный журнал русских марксистов, — говорил Сокол друзьям. — Здесь напечатана «Песнь о Буревестнике» Максима Горького. За напечатание песни власти запретили издание журнала. Конечно, тьма боится света! Друзья мои, пламенный призыв «Буревестника» должны услышать тысячи обездоленных галицких тружеников, которые до сих пор терпят и молчат, а их покорностью питается насилие, как огонь соломой.

В эту минуту ветви орешника раздвинулись, и около Гая, сидящего на пне, появился Тарас. С трудом переводя дыхание, он что-то встревоженно зашептал, отчего лицо Кузьмы нахмурилось. Он медленно встал.

— Товарищи! — сурово прозвучал его голос. — Дом, где мы сегодня должны были собраться, оцеплен жандармами.

Гай медленно обвел взглядом лица присутствующих и, когда встретился с глазами Ярослава, прочел в них: «Откуда же полиция могла узнать?»

— Среди нас есть провокатор… — уверенно сказал Гай.

— Ваша осторожность, друже Кузьма, спасла людей, — взволнованно проговорил Сокол.

— Осторожность — это азбука революционного подполья…

— Я бы задушил предателя своими руками! Кто?! — и Денис почему-то неприязненно покосился на Ярослава Калиновского.

— Все же таки — кто? — ни к кому не обращаясь, тихо обронил Ян Шецкий.

Ромка и Гриць, не выходя из укрытия, тоже заволновались.

— Слушай, Ромка, а что такое… провокатор?

— Ну, человек… Он за деньги родную мать готов продать полиции. Понял? Мой дедусь говорит, такого и за человека грех считать. Понял?

— Такой, как пан Зозуляк, — добавил Гриць.

Мальчики опять умолкли, прислушиваясь к словам Гая:

— Коварный расчет барона Рауха найти союзников среди жен и матерей бастующих лопнул как мыльный пузырь. Семьям бастующих мы раздадим деньги из рабочей кассы. Но самое сложное, товарищи, — работа среди крестьян, потому что они за мизерный заработок, за кусок хлеба готовы принять любые условия.

Вдруг чья-то сильная рука приподняла Ромку за шиворот, как котенка, и испуганные глаза мальчика встретились с глазами студента могучего сложения. Гриця, пытавшегося бежать, поймал кто-то другой.

— Вы что тут делаете?

— А мы… мы там… — растерянно забормотал Ромка.

На студента с громким лаем набросился Жучок. Гриць вырывался, колотил студента кулаками в грудь, а потом заорал во все горло:

— Пусти-и-и!

Собака, увидя, что ее друзья в беде, яростно накинулась на обидчиков. На шум сбежались студенты.

— Ромусь, Грицю, что вы здесь делаете? — спросил Ярослав.

Жучок узнал Ярослава и начал ластиться к нему.

Ромка вопросительно посмотрел на Гриця, как бы советовался — сказать или не сказать? Но Гриць опередил его:

— Мы клад искали.

— Что? — переспросил Ян Шецкий.

— Ну, клад…

Все переглянулись. Рослый студент, поймавший Ромку, не выдержал и первый засмеялся. Ромка не на шутку обиделся:

— Нечего насмехаться. Купец все, что награбил у людей — деньги, золото, зарыл под деревом.

— Мальчики, а зачем вам золото? — спросил кто-то из присутствующих.

— Как зачем?.. Долг пану Зозуляку отдать, — пробормотал Гриць и вдруг уверенно проговорил: — Пан Ярослав, это Зозуляк — провокатор!

— Какой провокатор? О чем ты говоришь, Грицю?

— Известно, хуже Зозуляка на всем Старом Рынке человека не найдешь, — попробовал разъяснить мысль друга Ромка. Но Гриць запальчиво перебил его:

— Или Зозуляк провокатор, или аптекарь пан Соломон. Они с полицаями дружбу водят… Жаднее их никого нет на свете.

Ярослав не мог сдержать улыбки:

— Товарищи, пора расходиться! — подойдя к студентам, сказал Гай.

А Гнат Мартынчук, стоявший рядом с Иваном Соколом, посоветовал:

— Вам лучше выйти из лесу с детьми; они самая надежная охрана.

Глава десятая СПАСТИ ДРУГА!

Не так давно в листве могучих кленов и дубов — свидетелей наступления храбрых казаков Богдана Хмельницкого — серебрились нити бабьего лета. Стояли тихие солнечные дни. И если бы не шумливые птичьи хоры в пожелтевших рощах, привлекавших пернатых гроздьями рябины, не волнующе-тоскливые голоса запоздавших журавлей в поднебесье — трудно было бы поверить, что стоит конец ноября.

И вдруг за одну ночь все изменилось. Побелели крыши домов, улицы, узорчатые чугунные ограды бульваров.

На террасе защитного вала, около старинной каменной башни, стонали, скрипели, гнулись деревья, будто искали убежища от неудержимых порывов ветра. С кленов опадали последние листья; они касались белой и холодной снежной перины, угасая, как огромные искры. Но внезапно вихрь снова подхватывал тучи облетевших листьев и кружа гнал вдоль узких хмурых улочек.

После полудня ветер стих. Но на Стрелецкой площади,[60] около пожарной каланчи, намело причудливые сугробы листьев разных цветов и оттенков. Медленно падал снег.

Прошло три месяца с тех пор, как барон Раух уволил бастующих пильщиков и набрал штрейкбрехеров. Уволенных «бунтовщиков» не принимал на работу ни один предприниматель. К этому времени закончился строительный сезон, и многочисленная армия строительных рабочих тоже осталась без заработка. Семьи голодали. Многие, не имея чем заплатить за жилье, еще в теплые осенние дни перетащили свои убогие пожитки на окраину северного предместья, в пещеры и землянки на склонах Песковой горы. На «табор», как теперь называли Песковую гору, часто налетала полиция. Она заставляла рабочих засыпать землянки и убираться прочь, не обращая внимания на слезы детей, мольбы женщин и стариков.

Новые пятьдесят тысяч крон, внесенные Ярославом в рабочую кассу, оказались каплей, потонувшей в людском море нужды.

Семья Богдана Ясеня, здоровье которого с каждым днем ухудшалось, пока жила на старом месте. О них заботилась Анна — она недавно вернулась из Карлсбада.

Для Гриця навсегда кончились дни беззаботного детства. Теперь на его плечи легла забота о большой семье, а зарабатывал он на побегушках в бакалейной лавке пани Эльзы всего один гульден в неделю.

Для Ромки тоже отошли в прошлое игры в «сыщиков и разбойников» с таборными мальчуганами, уличные драки, вечера у тлеющего костра, когда он, со страхом прислушиваясь к шорохам ночи, ни за что не хотел покидать Песковую гору и слушал разговоры рабочих о новой, лучшей жизни.

Ромку отдали учиться в слесарную мастерскую Зозуляка…

В холодный полдень, когда на ратуше пробило двенадцать, из ворот роскошного особняка барона Рауха выехала пышная карета. Пара сытых вороных коней везла ее по направлению к Высокому Замку. Из окна кареты выглядывали Эрика в горностаевой шубке и Пауль в зимнем охотничьем костюме из зеленоватой замши.

Возле пороховой башни на улице Чарнецкого карета с гербами барона фон Рауха догнала Ромку, тянувшего в гору возок с коксом, который он должен был как можно скорее привезти в мастерскую.

Услышав позади себя фырканье лошадей и окрик кучера, Ромка испуганно оглянулся и торопливо начал оттаскивать возок в сторону. Но колесо как на зло зацепилось за камень, и возок — ни с места.

— Эй, дорогу! — торопил кучер.

Ромка изо всех сил пытался сдвинуть возок, но никак не мог. А тут откуда ни возьмись — гимназисты. Вытаращились на Ромку и насмехаются:

— Так, так, поднажми!

— Видать, овса мало съел!

— Вйо! Вйо!

— На, подкрепись! — И один из гимназистов, доев яблоко, швырнул огрызком в Ромку.

Гимназисты залились хохотом. За «забавой» наблюдали из окна кареты барон, Пауль и Эрика.

Ромка, утерев рукой щеку, сердито бросил гимназистам:

— Дурни!

Тогда один из них поднял камень и бросил его в Ромку.

Вскипев от нестерпимой обиды, Ромка схватил кусок антрацита и изо всех сил запустил в озорника.

— А-а-а! — заревел гимназист. И через минуту Ромку окружила шумная толпа прохожих.

— Голодранец! Быдло! — задыхаясь от злости, Ромку тряс какой-то пан в пенсне. — О, будь на то моя власть, я вам показал бы, гайдамацкие выродки! — И отошел, брезгливо вытирая платком руки.

Из кареты выпрыгнул Пауль. Подкравшись к Ромке сзади, он схватил возок за поручень и опрокинул его, обсыпав Ромку углем.

— Хи-хи-хи-хи!

Не помня себя от возмущения, Ромка бросился на Пауля.

— О Пауль, он измажет тебя! — завизжала из кареты Эрика.

Барон толкнул кучера палкой в спину, посылая его на помощь сыну.

Пауль занес стек над головой Ромки. Но мальчик вырвал стек, переломив его об колено, и, отбросив на мостовую, угрожающе проговорил:

— Убирайся, барчонок, а то плохо будет!

— Бандит! — в бешенстве крикнул из кареты Раух.

Кучер барона набросился на Ромку и скрутил мальчику руки.

Ромка стиснул зубы. Он пытался вырваться из сильных рук кучера, но не мог. И мальчик заплакал не столько от боли, как от бессилия, позорного унижения.

Пауль в исступлении бил Ромку ногами, а гимназисты подливали масла в огонь:

— По-стрелецки! Не промахнись! Пли!

— Так ему и надо!

Выручил Ромку Иван Сокол. Он как раз возвращался из типографии, неся пачку гранок, и невольно стал свидетелем истязания мальчика. Сокол гневно схватил конюха за локоть и заставил отпустить Ромку. Обратившись к толпе, он проговорил:

— Как не стыдно, люди! На ваших глазах бьют ребенка, а вы…

Сокол обнял Ромку за плечи, погладил его по светловолосой голове, поднял с мостовой затоптанный картуз и, отряхнув, молча надел мальчику на голову.

Толпа начала расходиться. Уехала и карета барона Рауха.

Помогая Ромке собирать уголь, Сокол заметил, что человек в плаще и шляпе, следивший за ним с утра, стоит на углу улицы, делая вид, будто читает афиши на рекламной тумбе.

Сокол пытливо посмотрел в серьезные глаза Ромки и тихо сказал:

— Твой хозяин когда закрывает мастерскую?

— Как фонари на улицах зажгут.

Сокол еще раз незаметно оглянулся. «Плащ» торчал на углу. Журналист встревоженно шепнул Ромке:

— Передай Ярославу Калиновскому, чтоб дома не ночевал… Его могут арестовать…

Ромка забыл об усталости и недавней обиде. Таща возок, он изо всех сил спешил в мастерскую. Надеялся сегодня пораньше освободиться и предупредить Ярослава об опасности.

А в то время Зозуляк нервно ходил по мастерской и, энергично жестикулируя, выкрикивал:

— Завтра воскресенье, а в понедельник утром комиссар тюрьмы пришлет людей за решетками! Столько работы! Новую тюрьму строят! Два костела строят! Нет, не видать мне нового заказа с такими работниками! И куда он, ирод, запропастился с углем?

Зозуляк поднялся в свою конторку на втором этаже мастерской, но не прошло и пяти минут, как он распахнул окно и крикнул вниз:

— Не пришел?

— Нет, — качнул головой кузнец в кожаном фартуке, стоя у наковальни и покуривая. Его подручный — молодой парень — сидел на ящике и клевал носом. К стенке, недалеко от горна, где едва тлел огонь, было прислонено десятка два железных тюремных решеток.

— У-у, хвороба! — потряс кулаками Зозуляк и яростно захлопнул окно.

Когда же Ромка предстал перед разъяренным хозяином, тот не поскупился на затрещины.

— У-у, лодырь! Вымоешь пол, сложишь весь инструмент, и смотри мне, чтобы нигде и пылинки не осталось! Кончишь уборку — выкрасишь решетки! Будет тебе суббота! — многозначительно произнес Зозуляк. — Пусть твои родители знают, какое счастье они мне подсунули! Раздувай горн, лентяй!

В горне вспыхнул огонь. Отблески его освещали осунувшееся лицо Ромки. Мальчика встревожила угроза хозяина. Неужели Зозуляк опять запрет его на всю ночь в мастерской? Вполне возможно. Не зря же на Ромку искоса поглядывает кузнец и особенно подмастерье. Ведь сегодня он, Ромка, виноват, что они позже уйдут домой.

Подмастерье, переодеваясь, даже ехидно пошутил:

— Не забудь ночью крыс покормить!

В мастерской все уже было убрано, пол вымыт, и Ромка, изнемогая от усталости, заканчивал красить решетку.

— Ну, шабаш! — обратился к мальчику Зозуляк, критически оглядывая мастерскую.

Не почуяв в голосе хозяина коварства, Ромка радостно бросился за своей курткой, висящей на вешалке у слесарей. Он даже не хотел терять время на то, чтобы помыть руки, — давно стемнело, и каждая минута опоздания грозила бедой студенту Ярославу.

На бегу натягивая куртку, Ромка подлетел к двери и вдруг услышал, что со стороны улицы щелкнул замок. На какое-то мгновенье мальчик растерялся, потрясенный вероломством и подлостью хозяина. Он схватился обеими руками за ручку двери и яростно затряс ее. Дверь не поддавалась. Мальчик кинулся к окну, распахнул его и закричал:

— Пан Зозуляк! Пустите меня домой! Прошу, пусти-те-е-е!

Но Зозуляк ушел, не обращая никакого внимания на просьбу мальчика.

Ромка попробовал выбраться через окно, да, на беду, голова не просовывалась через решетку. Мальчик приуныл…

На ратуше пробило восемь. Ромка заметался по мастерской, словно львеныш в клетке. Вдруг мальчика осенила мысль выбраться по дымоходу на крышу, а потом через слуховое окно — на чердак. Дверь чердака никогда не запирается, и можно по лестнице спуститься во двор. Однако в дымоходе оказались скользкие стены, и Ромка, весь в саже, с трудом вернулся назад. Сел на ящик возле потухшего горна и в отчаянии заплакал.

В мыслях проклинал Зозуляка, грозился проломить каменюкой голову, выбить все окна в его квартире… Но от этого легче не становилось.

— Подвал! — вдруг вскочил Ромка.

Быстро раздобыл лом, поставил на пол лампу и открыл люк. Оттуда ударило сыростью и холодом. Ромка взял лампу, лопату и по деревянной лестнице боязливо начал спускаться в захламленный подвал. Споткнулся, едва не упал вместе с лампой. Но все же удержался на ногах, ухватившись за какую-то доску.

Наконец, Ромка был у цели: на окне нет решеток! Ромка быстро влез на бочку, стоявшую у стены, открыл окно, задул лампу и вылез во двор.

В тот самый вечер Гай собрался в гости к Калиновским. Студент обещал познакомить его со своей матерью.

Войдя во двор, где жили друзья, Гай неожиданно услышал вопли и плач из квартиры Богдана Ясеня. Гай приник к окну подвала и сквозь закопченное стекло увидел, как Христина, точно обезумев, избивала Михася. Мальчик кричал во все горло, остальные дети испуганно выглядывали из-под стола.

Пригнувшись, чтобы не удариться о закопченную притолоку, Гай вошел к Ясеням и увидел Христину. Обхватив голову руками, она сидела в немом отчаянии.

— Добрый вечер, Христина. А ну, айда из-под стола, котята! Чем вы свою маму разгневали?

Христина быстро овладела собой, смущенно вытерла фартуком стул.

— Пожалуйста, садитесь… — И не сдержалась, снова залилась слезами. — Взялась клеитькульки… Пани бакалейщица дала муку, чтобы клей сварить, а дети поели… Чужая мука, чу-жа-ая…

Дети с любопытством выглядывали из своего убежища, боясь попасть матери под руку.

Гай молча достал из бокового кармана пальто деньги и протянул Христине:

— Из рабочей кассы. Заплатите за комнату, детей поддержите немного. Потом постараемся еще помочь.

— Дай вам боже здоровья, — прошептала дрожащими губами Христина. Накинула старую свитку, закуталась в платок и сказала уже на пороге: — В лавочку побегу. Я мигом. Богдан сейчас вернется, пошел проводить Степана Стахура. Придет, поужинаем…

— Хорошо, я с детьми останусь.

Христина вышла. Осмелевшие малыши обступили Гая. который вынул из кармана платок и сделал зайчика.

— Зайка, зайка, ты куда? Прыг, прыг, прыг! — раскатисто смеялся Гай.

И дети, видя, как зайчик, точно живой, прыгает на ладони Гая, тоже заливались смехом.

Вернулся Богдан Ясень. С нескрываемым укором глянул на Гая. Он находился под впечатлением разговора со Стахуром, который считал Гая виновником провала забастовки пильщиков. Богдан привык доверять Стахуру, с которым более двадцати лет его связывала дружба. Он считал, что Стахур лучше разбирается в людях. Это же Степан Стахур когда-то первым разоблачил Мариана Лучевского, которому многие нефтяники безгранично доверяли. Но сейчас Ясень был до глубины души возмущен тем, что даже Стахур согласился с мнением Гая о возвращении на работу пяти пильщиков, в том числе и Богдана, которые были душой забастовки.

Пожимая руку Богдану, Гай сразу почувствовал холодок, не свойственный их отношениям. Не знал, чем его объяснить. То ли тем, что семья рабочего бедствовала, то ли сказалось влияние Стахура. До Гая дошли слухи, будто Степан в разговоре с рабочими недружелюбно отзывался о нем. Вчера Стахур сам бросил упрек Гаю: «Друже Кузьма, вы виноваты, что семьи пильщиков голодают… Я предупреждал».

Гаю было досадно:

«Неужели Стахур не понимает, что борьба связана с трудностями, страданиями? Неужели Богдан, не раз сидевший в тюрьме, настолько наивен, что верит наговорам Стахура?»

— Что же вы, голубе мой, крылья опустили? — прямо спросил Кузьма.

— Горе только рака красит, — тяжело вздохнул Богдан. — И вот что… богом прошу, не толкайте меня в штрейкбрехеры!

Гай понял, что Богдан узнал о решении забастовочного комитета. Ему рассказал Стахур. Но почему же Степан не растолковал все как следует?

— Вы не думаете, что говорите, друже Богдан…

— А вы не думаете, что делаете! — раздраженно перебил Богдан. — Я не вернусь на лесопилку!

— Почему?

— Что же подумают обо мне товарищи? Скажут: «Сам нас уговаривал бастовать, а прижал голод — испугался, изменил, стал на работу!» Следом за нами все, кто бастовал, в ноги барону кинутся. А потом попробуйте когда-нибудь людей поднять! Забастовочный комитет об этом подумал? Только что я около фонтана на Старом Рынке встретил одного нашего рабочего. Знаете, что он мне сказал? Что управляющий барона согнал всех рабочих во двор лесопилки и прямо с фаэтона речь держал. Мол, главари забастовки пильщиков, что до вас тут работали, упросили барона принять их назад на работу. Барон сжалился, принял их. Мол, видите, какие люди бывают? Подбили народ, семьи голодают, а баламуты-главари вышли из воды сухими.

Гай задумался. Когда он вернулся из Дрогобыча и Стахур сообщил ему о единогласном решении забастовочного комитета послать на лесопилку своих людей, которые подготовят новую забастовку, Гай не возразил. И кандидатуры не вызвали сомнения. Но сейчас разговор с Богданом встревожил и насторожил Гая.

— Благодарю за откровенность. Согласен, что решение комитета не продумано. Завтра созовем товарищей. И вы приходите, расскажете все. Я теперь понимаю, что посылать наших людей на лесопилку нельзя. Барона надо оставить в дураках…

«Нет, он не похож на Стахура, не гонористый. Не боится признать, что ошибся!» — с уважением подумал Богдан, не зная, что свое решение забастовочный комитет принял в отсутствие Гая.

Если бы Богдан Ясень, возвращаясь домой, был менее взволнован, он, безусловно, обратил бы внимание на четырех элегантно одетых господ, которые остановились у лавки «Эльза и дочь». И пока Ясень понурив голову брел по улице, два пана вошли в лавку, а два последовали за Богданом на улицу Льва.

В лавке Гильда, жеманясь и строя глазки «элегантным панам», поставила на столик бутылки с пивом, кружки и подошла к стойке, за которой стояла мать.

А пани Эльза недоумевала, почему один из «элегантных панов» не садится за столик, а торчит около витрины, будто ему интересно наблюдать за каждым, кто проходит по улице.

О боже, этот пан так засмотрелся на кого-то, что нечаянно нажал на стекло витрины, и оно со звоном посыплось на пол. Пани Эльза с досадой подумала: «Так, я уже имею хороший заработок!»

— Бутылку пива и кружку! — заказал тот, что сидел за столиком.

Пани Эльза подала и приказала дочке:

— Гильда, позови Гриця, он в кладовке пол моет.

— Гриць! Там пан стекло разбил, иди убери! — приказала Гильда мальчику.

Тихо охая, пани Эльза ушла к себе в «покои», которые были тут же, при лавке.

Господа пили пиво, не обращая внимания на Гриця, который торопливо подбирал с пола битое стекло.

— Что-то долго, — сказал тот, у витрины.

— Не прозевать бы, — отозвался второй, за столиком.

— Дом оцеплен. В этом дворе они как в капкане. А вырвутся — здесь скрутим.

— У Калиновского мать больна, он не уйдет. Главное, Гая не упустить.

«Полицаи», — догадался Гриць, и, делая вид, что разговор посетителей не интересует его, он с половой тряпкой в руках, без шапки и куртки вышел на улицу — якобы выбросить мусор.

Очутившись на заснеженной улице, Гриць во весь дух помчался к своему дому. Около костела он столкнулся с матерью.

— Ты что, ошалел? Простудишься, чертенок!

— Мама, скорее… — едва произнес Гриць, задыхаясь от бега и волнения. — Пана Ярослава… Гая… хотят арестовать полицаи… Бежим!..

Христина сорвала с головы платок, набросила на плечи сыну, и они побежали.

Гай, ничего не подозревая, вышел от Ясеня и направился к Калиновским. Внезапно около лестницы на него навалился переодетый полицейский, пытаясь надеть наручники. Гай сильным ударом свалил его с ног и бросился к воротам. Полицейский тревожно засвистел, призывая на помощь.

В это мгновение во двор влетел запыхавшийся Ромка. Мальчику показалось, что навстречу бежит Ярослав, и он крикнул:

— Сюда нельзя!

Узнав Ромку, Гай остановился.

— Вы, пане Кузьма? Быстрее за мной! — потянул его за руку Ромка.

Из темного провала калитки один за другим выскочили во двор три полицейских. Двое поднялись к Калиновским, а третий погнался за Гаем.

В глубине двора дорогу беглецам преградил высокий дощатый забор.

— Сюда! — показал Ромка на пролом в заборе. — Там проходной двор…

Все ближе, ближе топот сапог полицейского. Ромка не успел договорить, как появился преследователь. Не долго думая, мальчик кинулся ему под ноги, и тот упал на снег. Гай успел скрыться за забором.

Подбежавший второй полицейский остановился у пролома, выхватил пистолет и несколько раз выстрелил вслед беглецу.

На выстрелы и свистки полицейских сбежались жители дома. Ромка, убедившись, что Гая не поймали, бросился к лестнице, чтобы предупредить Калиновского, но опоздал: два полицейских вели Ярослава. Его запястья стягивало железо наручников.

Глава одиннадцатая ПОДАРОК ДРУГА

Был поздний вечер. Сокол в раздумье ходил по своей просторной комнате, затем сел за письменный стол, что-то долго писал. И снова начал ходить, посматривая на шкафы, заставленные книгами. Книги были всюду — на столе, на обитой черной кожей кушетке, на стульях. В высоком бронзовом канделябре горела свеча, освещая портрет, с которого смело и гордо смотрел Тарас Шевченко.

Часы показывали без четверти двенадцать, журналист подошел к застекленной двери балкона. И чем пристальнее вглядывался в темноту, тем выразительнее на его лице проступала мучительная тревога: «Успел ли Ромка вовремя предупредить Ярослава о грозящей опасности?»

Вдруг Сокол заметил, что какой-то человек, отделившись от дома на противоположной стороне, перебежал улицу.

«Кто это? От кого он удирает? — подумал Сокол. Может, вор крадется, а может, поборник правды, не желающий попасть в руки полиции? — и он горько усмехнулся. — Да, в «свободной» Австрии все преследуется — и зло, и добро…»

Сокол прислушался: кажется, кто-то постучался в дверь его квартиры.

«Полиция! — подумал и снова прислушался. — Нет, полиция так тихо не стучит».

Он взял канделябр и торопливо вышел в коридор.

— Кто?

— Откройте, друже…

Сокол узнал голос и быстро отпер дверь: снаружи, опершись на перила, стоял Гай.

— Кузьма?

— Я ранен… За мной гонятся…

— Входите, прошу.

Пропустив Гая в коридор, Сокол ступил за порог, перегнулся через перила, посмотрел вниз. Никого… Закрыв дверь на замок, он быстро вошел в комнату.

Гай в изнеможении опустился на стул. Сокол поставил на стол канделябр, подошел к окну и задернул шторы.

В дверях появилась встревоженная жена журналиста.

— Оля… Гай ранен… Теплую воду, йод, бинт!

Рана оказалась серьезной. Пуля попала в левую руку, Застряла в лучевой кости. Необходимо немедленное вмешательство хирурга. Однако Гай возразил:

— Я потерплю. Завтра увидим… Можно будет позвать нашего студента Дениса. Он сделает операцию.

Когда Гая перевязали, он в нескольких словах рассказал, что произошло.

— А Ярослав? Ему удалось бежать? — спросил Сокол.

— Не знаю… Меня спас сынок Мартынчука.

— При малейшей возможности мальчик, конечно, успел предупредить и Ярослава, — тихо сказал Сокол. — Гнат Мартынчук должен прийти сюда в десять утра — тогда узнаем.

— Я постелю пану Гаю здесь, на кушетке, — посмотрела на Сокола жена.

— Да, Оля. В мою комнату дети без разрешения не входят, и Кузьму никто не побеспокоит.

В квартире Сокола было четыре комнаты и кухня. Рабочая комната журналиста — самая большая и светлая, с балконом. Детей она очень привлекала. Иногда они приходили сюда послушать сказки, которые отец сочинял для них, полюбоваться замечательными иллюстрациями книг. Когда же отец работал, в комнате мог присутствовать только кот с огромными зелеными глазами. Сокол нашел его на улице в осенний дождливый день и принес домой.

Кота дети немного побаивались. Особенно пугал он самую младшую из детей Сокола — Маричку. Иногда, если отец уходил из дома, она украдкой подбиралась к шкафам, наполненным книгами, пробовала разбирать буквы. Но гораздо большее удовольствие приносило рассматривание картинок в книгах. В таких случаях «хранитель» комнаты отца — кот начинал сердито мурлыкать, а девочка что есть мочи бросалась в столовую, испуганно забиралась с ногами на диван и сидела в уголке тихо-тихо, боясь даже взглянуть на дверь, за которой остался кот. Случалось, что и отец, возвратившись домой, заставал Маричку на диване. Тогда девочка бросалась навстречу ему и просила: «Татку, подари кота пану Михайлыку — у него в хате есть мыши, а у нас мышей нет». Догадываясь, что произошло, отец усаживал дочку к себе на плечи и смеясь спрашивал: «Доню, ты опять заходила в мою комнату?»

…Гнат Мартынчук пришел утром раньше, чем его ждал Сокол. Еще в коридоре взволнованно сообщил:

— Ярослава Калиновского арестовали, а Гай…

— Он здесь, — успокоил каменщика Сокол и провел в свою комнату.

— Ранены? — крикнул Мартынчук, увидев забинтованную руку Гая.

— Что с Ярославом? — вместо ответа, спросил Гай.

— Арестовали.

— Вы сами видели?

— Нет, мне рассказали. Я из дома ушел.

— Сплоховал Ромка… А я надеялся… — вздохнул Сокол.

— Зозуляк запер его в мастерской. Мальчонка с трудом выбрался, но опоздал.

Гай, превозмогая боль, сел в кресло.

— Друже Гнат, надо немедленно найти Дениса. У Кузьмы пуля застряла в руке.

— Погоди, Гнат, — удержал его раненый, — прежде подумаем, где бы мне укрыться. Здесь останавливаться нельзя…

— Да господь с вами! Я вас никуда не пущу!

— Иване, дорогой мой, — мягко прервал журналиста Гай. — Я не имею права ставить вас под удар. К тому же… К вам люди приходят, дети. Мое пребывание здесь трудно сохранить в тайне.

— Я никого принимать не буду! А о детях не беспокойтесь.

— Нет, друже, доверьтесь моему опыту. Ваша квартира для меня не подходит. Если не будете возражать, я на некоторое время поселюсь в вашем недостроенном домике. Никому и в голову не придет, что кто-то там скрывается. Идет?

— Сейчас зима, а там стены не оштукатурены, стекол нет.

— Пустяк, Иване, — проговорил Мартынчук, высоко ценивший опыт Гая в конспиративных делах. — Стекла сегодня же вставим. Печь есть, затопим ее.

— А дым разве не вызовет подозрений? — заметил Сокол.

— Ночью надо топить.

— Вам виднее, друзья мои.

— Так и порешим, — заключил Гай.

В полдень прибыл молодой медик Денис. Операция закончилась успешно — Денис извлек пулю и заверил, что Гай скоро поправится.

Ромке не терпелось похвалиться перед дедушкой, как он спас Гая. Мальчик знал, что Кузьма Гай и дед — старые друзья. И, собираясь рассказать обо всем, Ромка заранее предвкушал, что старик обязательно угостит его малиновым вареньем, которое мать сварила специально для Остапа, а ему дала только попробовать.

Побегом Ромки закончилось его учение в мастерской — Зозуляк выгнал мальчика. И Мартынчук, который души не чаял в Ромке, встретил его шуткой:

— Ов-ва, вольный казак! Ты, говорят, всеми ремеслами овладел? Ну, садись, садись, рассказывай, за что шкуродер тебя выгнал.

Ромка обрадовался тому, что старик сам начал разговор, да к тому же шутливый. Теперь можно рассказать о своих приключениях.

Мартынчук поддакивал внуку, а сам развязывал банку. Положив на блюдечко две ложки варенья, протянул мальчику.

— Значит, барчуку ты всыпал как следует?

— Умгу-у! — облизывая ложку, утвердительно кивнул Ромка.

Старик набрал еще одну ложку варенья и положил на блюдце.

— Только ихний кучер мне руки скрутил.

— Холера б его скрутила!

— Он здоровый! Отакенный! — Ромка встал и поднял руку вверх.

— Говоришь, что за тебя заступился…

— Иван Сокол, — гордо ответил Ромка, перестав даже облизывать ложку.

— Не горюй, Ромцю, пойдешь в науку к своему отцу.

— Тато не хотят, мол, каменщик — профессия сезонная. Они хотят, чтобы я слесарем стал.

— Ну, что ж, и слесарем можно. На мастерской Зозуляка свет клином не сошелся. Не одна она в городе.

Больше всего взволновало старика известие о том, что Гай ранен. Понизив голос он переспросил:

— Ты говоришь, внучек, что Кузьма прячется у Сокола?

— Дедусь, — с укором отозвался Ромка, — об этом тато только Богдану Ясеню по секрету сказал, а я случайно услышал…

— Хорошо, не беспокойся, — усмехнулся Остап.

Мартынчук на минуту призадумался, потом вдруг решительно встал и сказал внуку:

— Пошли!

— Куда, дедусь? — мальчик с сожалением покосился на банку с вареньем.

— Живее одевайся.

Дед достал из шкафа черную бутылку с вишневой наливкой, поверх пробки обмотал чистой белой тряпочкой и, одевшись, спрятал бутылку за пазуху. Погасили лампу и вышли из дворницкой.

Нежданных гостей Сокол встретил приветливо.

— Жаль, Оля с детьми ушли в гости, — сказал он, пожимая руку Остапу Мартынчуку. — О, и ты пришел, искатель клада! Входи, входи. Ваш внук — настоящий герой!

Смущаясь от похвалы, Ромка застенчиво спрятался за спину Остапа.

— Давно мы не виделись, Иван, — проговорил Мартынчук, обнимая Сокола. Ромка удивился: «Эге, да они давно знакомы!»

— Входите сюда, прошу, — Сокол открыл дверь.

Очутившись в большой комнате, заставленной книжными шкафами, мальчик сразу увидел Гая и поздоровался с ним.

— Лекарство тебе принес, Кузьма, — Остап достал из-за пазухи бутылку с наливкой и поставил на стол. — От всех болезней им лечусь.

— Интересно, что же это за универсальное лекарство? — подмигнув, спросил Сокол.

— Вишневая наливка, — ответил вместо старика Гай. — Испытанное средство! Мой старый друг не раз меня лечил, — и, подмигнув Соколу, Гай предложил Мартынчуку: — Если не возражаете, мы все вместе полечимся.

— На здоровье, — добродушно усмехнулся Мартынчук. — Правда, маловато на всех, ну да ничего, я еще принесу.

Ромка восторженно осматривал комнату. Тысячи книг… Столько он даже у Ярослава не видел.

— Ведь правда, пан Сокол, что вы их все написали? Да?

— Нет, — усмехаясь, ответил Сокол. — На свете жили и живет много хороших писателей. Лучшие из них всегда писали о страданиях, надеждах и радостях своего народа. Они пробуждали совесть, будили в нас человека, растили любовь к оскорбленным и униженным. Книги, Ромусь, — верные друзья. У них я часто ищу совета. А ты умеешь читать?

За внука ответил дед:

— Ого! Ромка и стихи знает наизусть. Держи экзамен, внучек!

Слегка волнуясь, мальчик проговорил:

— «Каменяри», стихотворение Ивана Франко:

Я видел странный сон. Казалось, предо мною
Необозримые раскинулись края,
А я стою в цепях над площадью глухою,
Под высочайшею гранитною скалою,
И рядом тысячи похожих на меня…
Ромка прочел стихотворение до конца. А когда закончил, Сокол обнял его. На глазах журналиста блестели слезы. Не стыдясь их, он взволнованно проговорил:

— И все до слова помнишь?.. Кто же научил тебя так прекрасно читать?

— Пан Калиновский.

— Хороший учитель!

— А знаете, пан Сокол, хотя наш академик пан Калиновский и поляк, но он очень хорошо по-нашему, по-украински, разговаривает. И читать и писать по-нашему умеет. Ей-богу, я сам видел, как он соседке помогал составить большое письмо к ее мужу в Канаду. Она плачет и говорит, говорит, а пан Калиновский быстро-быстро каждое ее слово на бумагу переносит.

— Письмо… — многозначительно произнес Остап Мартынчук. — А ты лучше спроси у пана Сокола, сколько он сам создал книг на польском языке…

Журналист, видно что-то припомнив, покачал головой, а затем улыбаясь проговорил:

— Однажды, чтобы досадить Ивану Франко, один его коллега при всех в редакции с неприязнью сказал ему: «Я просто не понимаю, как вы можете писать некоторые свои произведения по-польски». А поэт ответил: «Могу, потому что умею».

— Лучше не скажешь, — одобрительно качнул головой Мартынчук.

Сокол подошел к одному из шкафов, взял томик в синем переплете и на титульной странице вывел:

«Искателю клада Роману Мартынчуку. Я верю, ты найдешь путь к драгоценному кладу, который завещают тебе борцы за лучшую долю тружеников».

— Возьми, Ромусь, в подарок от меня.

— Спасибо, — проговорил мальчик. Гордый и счастливый, он прижал книгу к груди.

Глава двенадцатая УЛОВКИ ВРАГА

Как летний ливень неожиданно падает на землю, так стая воробьев слетелась на кучу опилок. Воробьи копошились всюду: на штабелях свежих досок, на кругляках, между рельсами железнодорожного пути. Из земли пробилась трава, но ветер — холодный, совсем не весенний. Во дворе лесопилки в мрачном молчании растянулась длинная очередь у кассы. Среди взрослых бегают дети.

— Да есть ли у них бог в сердце? — сокрушенно качает головой Василь Омелько, отходя от кассы и подсчитывая на ладони недельный заработок. — Бойтесь бога, всего заработка и за ночлег не хватит заплатить. А чем кормиться?.. И в село надо послать: не сегодня-завтра хату с торгов продадут.

— Как, только четыре гульдена? — возмущенно спросил у кассира Казимир Леонтовский.

— Отходите от кассы, люди ждут, — сердится кассир.

— «Люди ждут», — передразнил Казимир. — Обман! Не возьму! Я к пану управителю пойду!

Пан Любаш стоял на крыльце конторы и, покуривая сигарету, наблюдал за тем, что происходило у кассы.

Заметив на себе сердитый взгляд управляющего, Казимир взял у кассира деньги и неуверенными шагами подошел к крыльцу.

— Бардзо проше пана… Целую неделю я по четырнадцать часов в день работал. Из кожи вон лез! Вы же сами меня похвалили… А что получил? — жаловался Казимир, наивно думая, что кассир его обсчитал.

— Не нравится — ищи другую работу!

— Проше пана…

— Хватит! И слушать не желаю!

— Но… пане…

— Прочь отсюда!

— Нате вот, подавитесь ими! — И Казимир швырнул деньги под ноги управляющему.

— Ты уволен! — грозно заявил пан Любаш.

Несколько рабочих бросились к Казимиру и стали за его спиной.

— За что увольняете парня? — спросил седоусый рабочий со злым огоньком в глазах.

— Раньше неквалифицированные получали больше, чем мы теперь! — крикнул молодой рабочий.

— Недовольны? Ищите лучшего заработка, — невозмутимо ответил управляющий. — Вы уволены!

— Коза с волком судилась… — горестно покачал головой Василь Омелько.

Поднялся шум, крик. Люди наступали на управляющего. Пан Любаш, понимая, что дело принимает нежелательный оборот, сделал вид, будто его кто-то позвал в контору.

— Я сейчас! — крикнул он и скрылся за дверью.

Седоусый рабочий побежал по лестнице вслед за управляющим, но перед его носом захлопнулась дверь.

— Видите?! Помните, люди, что говорил на площади Кузьма Гай?

— А я его за горло схватил, — краснея от стыда, прошептал Казимир.

— Пошли к барону жаловаться! — крикнул кто-то.

— Что управитель, что барон — одна холера!

— Гуртом и черта поборем!

Где-то позади в толпе стояли дети, зябко переминаясь с ноги на ногу. Среди них были Ромка, Гриць, Антек и Давидка. После смерти дедушки Давидка с мальчиками пошел работать на лесопилку. Жил он в бараке вместе с рабочими.

Гриця пани Эльза выгнала, обвинив мальчика в том, что он тайком ел пряники, хотя Гриць клялся и божился, что за все время лишь один раз съел три штучки. На лесопилке Грицю приходилось не слаще, чем в лавке — тягай целый день корзины с опилками, аж спина затекает.

— Йой, как мало заплатили! — смотрел на медяки и вздыхал Гриць. — Я же старался…

— Я тоже! И ни одного гульдена, — едва сдерживая слезы, проговорил Антек.

Седоусый пильщик, которого мальчики называли паном Сташеком, подошел к Ромке и что-то проговорил ему на ухо.

— Понимаю, пан Сташек, — серьезно ответил Ромка.

Через несколько минут неразлучная четверка друзей выполняла задание Сташека.

Ромка и Антек по узкой железной лестнице взобрались на крышу лесопилки. Глянули вниз. Пан Сташек утвердительно кивнул. Теперь нужно было найти что-нибудь тяжелое, чтобы привязать к веревке от гудка.

— Хлопцы, тащите сюда вон тот кусок рельса! — крикнул Ромка товарищам, стоящим внизу.

Хлопцы бросились к рельсу, с трудом дотащили его до лестницы, но поднять не смогли. Тогда на помощь пришел Антек. Он помог втянуть рельс на крышу. Ромка и Антек привязали его к проволоке. Гудок грозно заревел. Его рев покатился далеко за Черногорский лес.

С крыши мальчики хорошо видели, как пан управляющий, пугливо оглядываясь, подбежал к своему кабриолету, хлестнул лошадей и помчался в город, будто его подгонял гудок.

— За полицией, — решил Давидка. — Лучше в барак сегодня не идти. Опять ревизию[61] устроят.

— Пойдем к нам, — предложил Ромка.

Давидка с радостью согласился. Наконец-то он мог сделать пани Мартынчуковой подарок на свои честно заработанные деньги.

На старом Рынке Давидка забежал в лавочку пани Эльзы и с достоинством взрослого попросил отвесить ему фунт сахара-рафинада.

— Как тебе работается на лесопилке, бедный сиротка? — получая деньги за сахар, участливо спросила пани Эльза.

— У нас страйк! — радостно ответил Давидка.

— Снова бастуют?

— А скоро в городе все будут бастовать, — огорошил пани Эльзу мальчик и, взяв кулек с сахаром, выбежал на улицу, где его ожидали друзья.

Через несколько дней после начала забастовки пильщиков взбешенный барон Раух настоял, чтобы наместник вызвал к себе Вайцеля. И когда тот явился, барон едва не лопнул от злости. Наместник все вертелся вокруг да около нужной темы вместо того, чтобы, как говорят, взять быка за рога.

— Кто этот студент, которого вы арестовали? — поинтересовался наместник.

— Фанатик! Главарь студентов, мутящих сознание рабочих. Сын Калиновского, — ответил Вайцель.

— Какого Калиновского?

— Покойного адвоката, ваша светлость.

— Сын Людвига Калиновского — социалист? Не ошибаетесь ли, мой друг?

— О нет, ваша светлость. После трагической гибели Людвига Калиновского воспитанием его сына всецело занималась сама Калиновская. Кстати, ее девичья фамилия — Дембовская.

Как Вайцель и ожидал, наместник и барон точно онемели.

— Дочь генерала? — наконец спросил наместник.

— Нет, племянница. Так вот, она воспитывает сына на традициях своих предков. Чуть ли не со дня рождения отпрыска вбивает ему в голову, что он — потомок коммунара Дембовского, что его дед сражался на баррикадах Парижской коммуны! Молодой Калиновский поклялся матери сохранить традиции деда. И вот, достигнув совершеннолетия и получив наследство, он начал снабжать деньгами рабочую кассу. Поселился с матерью в районе Старого Рынка, стал одним из ближайших помощников Гая.

— Доннер веттер! Чему удивляться? Какого же потомка следовало ожидать от сумасшедшей матери и распутного отца?

Наместника покоробила грубость барона, он недовольно поморщился, однако продолжал беседу в том же мягком тоне:

— Мой друг, вы должны устранить непокорных главарей, а вместо них поставить своих людей.

— Именно так я и делаю, ваша светлость, — с неуловимой иронией ответил Вайцель.

— Но пока чернь бунтует! — снова взорвался Раух. — Это же хаос! Произвол! Анархия! Простите, ваша светлость, но иначе я не могу. Я слишком взволнован. Что делается! Какие-то заговорщики, социалисты, доннер веттер, взбунтовали всех рабочих! Один раз забастовали, я их выгнал, уволил. Набрал новых, вы думаете кого? Крестьян! Они пришли из сел на заработки голодные, покорные как овцы. Не прошло и нескольких месяцев — овцы превратились в стаю волков, готовых меня растерзать! И возглавляет их опять-таки Гай! Зачем такого разбойника выпустили из тюрьмы? Извините, я не понимаю, граф. Кстати, мой управляющий узнал, что в городе готовится всеобщий страйк!

— Неплохо бы именно сейчас устроить какой-нибудь сенсационный процесс, — задумчиво проговорил наместник. — Сделать героем дня этого… как его…

— Гай, ваша светлость.

— Да, Гая. А потом на законном основании посадить его в тюрьму… Подумайте, мой друг, это имело бы неплохой резонанс.

— Ваша светлость, мне стало известно, что Гай подготавливает побег Калиновского из тюрьмы… Я хочу спутать его карты.

— Побег Калиновского устроит наш агент Стахур, чем он завоюет доверие рабочих. А потом мы Гая схватим. Уберем с дороги и Калиновского. Тогда руководителем рабочего движения станет Стахур.

— А Сокол? — хмуро спросил Раух.

Вайцель вопросительно посмотрел на наместника.

— Да, кажется вы правы, герр Вайцель. Действуйте смело, мой друг. Я всегда верил в ваш талант!

Наместник обратился к барону.

— Надеюсь, теперь вы убедились, что мы принимаем все меры. Немного терпения и…

— Я реалист, милый граф, и нетерпелив. Длительный ход дела меня раздражает. Я люблю, когда дело совершается быстро и деньги поступают в мою кассу, — барон, как всегда, самодовольно захохотал.

* * *
Через час, находясь уже в своем рабочем кабинете, Вайцель нажал кнопку в стене около камина. Камин отодвинулся, открыв потайную дверь.

— Пан Шецкий! — позвал Вайцель.

Из двери выступил Ян Шецкий. Нажав кнопку вторично, Вайцель возвратил камин на место, пригласил студента сесть.

— И так закончим прерванный наш разговор. Вы знаете, где скрывается Гай? Нет? Плохо. А вам, пан Шецкий, следовало узнать раньше меня. Ваша дружба с Соколом ничем не омрачена? Как он теперь относится к вам?

— Очень хорошо. Я вчера читал ему свои стихи. Он похвалил, говорил, чтобы я не стеснялся обращаться к нему за помощью.

— Чудесно! Сегодня вы встретитесь со Стахуром. Побег Калиновского необходимо осуществить в назначенный срок. До свиданья, пан Шецкий.

В узкую темную камеру сквозь маленькое окно с решеткой едва пробивался дневной свет. Ярослав, сидевший на железной кровати, вдруг услышал какой-то шорох за дверью и, повернув голову, заметил, что из глазка за ним наблюдают. Ярослав нахмурился и хотел отвернуться, как вдруг увидел в глазке чей-то палец. Ярослав насторожился. Сквозь щель-«кормушку», как называли узники окошечко в двери, через которое подавали в камеру пищу, просунулась бумажка. Ярослав подошел к двери и осторожно выдернул бумажку из глазка.

Узник быстро развернул и прочел:

«Ярослав! Надзиратели подкуплены. Доверьтесь подателю записки. Стахур».

Узник задумался: а что если это провокация? Быстро скомкал бумажку и положил в карман. Через минуту снова достал ее, разгладил и присмотрелся к почерку. Да, рука Стахура…

Бесшумно поднялась дверца «кормушки», показалась голова надзирателя. С видом заговорщика он таинственно подмигнул Ярославу, а затем так же тихо опустил дверцу.

Не долго пришлось узнику ждать, хотя каждая секунда казалась бесконечной. Наконец дверь открылась.

— Выходи на прогулку! — нарочито грубо крикнул тот самый надзиратель и тут же шепнул: — У стены лестница… Перелезешь, там свои…

Выйдя во двор, Ярослав зажмурил глаза от яркого света. Жадно вдохнул свежий воздух. Закружилась голова.

Во дворе — никого. Солнечные лучи, безоблачная синева неба, белый цвет каштанов во дворе тюрьмы, когда-то бывшей монастырем, — все укрепляло стремления узника вырваться на волю.

Внезапно Ярослава охватила тревога: «А что если это все-таки провокация? Не исключено убийство при попытке к бегству!.. Но возможно, надзирателей действительно подкупили?.. Что подумают тогда товарищи? Не захотел воспользоваться их помощью? Почему? Видно, часовой тоже подкуплен. Надо решаться, а то будет поздно! Если сейчас не уйду, надзиратель отведет в камеру…»

Ярослав оглянулся на дверь и медленно пошел к лестнице у стены. Вот он быстро поднимается по лестнице. Бежит по монастырской стене, увитой колючей проволокой… Прыгнул на пригорок за стеной и скатился по траве…

Из-за ствола огромного дуба вышли Стахур и Гнат Мартынчук, бросились к беглецу, поставили его на ноги.

— Скорее к фиакру! — шепнул Стахур.

Когда закрытый экипаж сворачивал на Доминиканскую площадь, Ярослав и его спутники услышали монотонный гул тюремного колокола.

Стахур укрыл беглеца в своей квартире. За несколько дней, проведенных под одной крышей, Ярослав и Степан сдружились. Как-то под вечер, возвратясь с работы, Стахур сказал:

— Могу вас обрадовать. Сегодня сюда придет ваша мать.

— Правда? — повеселел Ярослав и засыпал Стахура вопросами: — Вы были у мамы? Как теперь ее здоровье? Как она вас встретила? Знает ли она, что вы — мой избавитель?

— Пани Калиновская серьезно больна, но мое известие обрадовало ее, она встала. Пани Мартынчукова, сами знаете, быстрая, шумливая, как перекупка на базаре, но сердце у нее золотое. Заботится о вашей матери, как о родном человеке. Она подготовила пани Калиновскую к моему сообщению. Когда я пришел, пани Калиновская уже знала, что вы живы, здоровы. Она лишь спросила: «Пан Стахур, что грозит моему сыну, если полиция найдет его?» Попросила не скрывать правды. Я успокоил ее, сказав, что вы сейчас в полной безопасности. Потом ваша мама настаивала, чтобы я непременно сегодня устроил с вами свидание.

— Неужели сегодня я увижу маму?

— Друже мой, в таких случаях минута кажется часом. Возьмите книгу, почитайте. Я пойду умоюсь, переоденусь.

Оставшись наедине, Ярослав задумчиво ходил по комнате, потом остановился около этажерки. Взял книгу, раскрыл, но читать не смог. Задумался.

«Бедная мама… Сколько она выстрадала! Когда-то ее мучил страх за судьбу отца, затем мужа, а теперь сына… Она месяцами не видит меня. Я не забочусь о ней, не берегу ее. Но она сама благословила меня на такую судьбу. Она добрая, чуткая, умная».

Раздумье Ярослава прервал звонок в коридоре. Ярослав бросился к двери, но вошедший в комнату Стахур удержал его.

— Не ходите, я сам… Спрячьтесь в спальне.

— Ведь мама…

— А если не она? Прошу вас, идите в спальню.

Стахур быстро вышел в коридор и открыл дверь. Действительно пришла мать Ярослава, а с ней Катря Мартынчукова. Стахур пригласил женщин в комнату.

В дверях спальни стоял Ярослав. Какое-то мгновение мать и сын молча смотрели друг на друга.

— Мама!

Ярослав усадил мать в кресло, целовал ее волосы, лицо, руки.

— Славик… дитя мое, — шептала Анна, и слезы катились по ее бледным щекам.

Растроганная Катря тоже утирала слезы.

— Прошу, присаживайтесь, пани Мартынчукова, — попросил Ярослав. — Я так вам благодарен за маму…

— Да будет вам! Пани Анна много добра делает для людей. Что там моя помощь? А Ромка очень рад, что вы опять на воле: он, бедняга, умолял, чтобы взяла с собою…

— Я потеряла надежду увидеть тебя, Славик… Похудел, осунулся… Какой ты бледный…

— Что ты, мамуся! В монастыре люди не худеют, даже если он превращен в тюрьму. А за бледность я должен благодарить своих «духовных наставников» в жандармской форме. Байрон, чтобы сохранить бледность, добровольно голодал.

— Ты шутишь… Страшно было? Как тебе удалось?..

— Вот кто мой спаситель, — Ярослав указал на Стахура.

— Зачем волноваться, пани Анна? Все обошлось хорошо, — проговорила Катря.

— Сын, родной мой, надо немедленно уехать из Львова.

— Сейчас нельзя, мама.

— Но тебя снова арестуют!

— Волков бояться — в лес не ходить, — улыбаясь, развел руками Ярослав.

Анна поняла, что уговоры не помогут, Она перевела взгляд на Стахура и тихо проговорила:

— Не знаю, как и благодарить вас, пан Стахур. У меня, кроме Ярослава, нет никого. Он молод, неопытен… Берегите его.

— Пани Калиновская, мы все любим Ярослава. Я буду беречь его как родного сына.

Глава тринадцатая НОЧЬ НА ПЕСКОВОЙ ГОРЕ

Казимир Леонтовский, наивный деревенский парень, наконец начал осмысливать то, что так долго и, казалось, безуспешно разъясняли ему рабочие и студенты, приходившие в бараки. Прозрение Казимира походило на удивление ребенка, неожиданно открывшего для себя, что у курицы не четыре ножки, как у кошки или собаки, а только две. Ребенок еще не совсем уверен в этом, он еще бегает но двору и пересчитывает ножки у других кур.

Чтобы окончательно убедиться в том, что хозяин поляк обманывает рабочего-поляка, Казимир получит не один наглядный урок.

Моросил дождь, когда неожиданно нагрянула полиция и потребовала от рабочих немедленно освободить бараки. Весть о выселении мгновенно облетела поселок, где шла война с штрейкбрехерами с момента их появления на лесопилке.

К месту происшествия сбежалась любопытная детвора, а вскоре возле входов в бараки толпились и жены тех, кто мужественно продолжал забастовку.

Давидка, окруженный поселковыми ребятишками, с солидным видом комментировал события:

— Вот мы и сказали — шабаш! Страйк! Ведь правильно? Нам нечего терять, кроме своих цепей!

Правда, Давидка и сам не все понимал насчет цепей, он что-то не замечал их ни на ком из рабочих лесопилки. Но если старшие говорят, значит так должно быть.

Внимание Давидки привлек Казимир, который сердито кричал на управляющего:

— Не имеете права! У нас за ночлег уплачено до субботы! Мы…

— Молчать, тварь! — оборвал его пан Любаш. — Можете получить назад свои несчастные крейцеры! А из бараков — вон!

— Не пойдем! — воскликнула какая-то женщина с ребенком на руках.

Казимир по натуре был вспыльчив, горяч. Кто знает, чем закончилась бы стычка с управляющим, если бы не этот женский крик, сразу охладивший парня.

Из бараков один за другим выходили рабочие: кто с деревянными самодельными чемоданами, кто с котомками, в которых были собраны жалкие пожитки. Люди в нерешительности топтались около бараков, не зная куда податься.

Из толпы снова крикнула какая-то женщина не то зло, не то сочувственно:

— Идите на Песковую гору! Там много бездомных собралось!

Казимир провожал глазами унылых людей, у которых отняли работу и кров. Сам он не мог решить, что делать дальше.

«Пойти вместе со всеми? — думал он. — А если крестный вернется?» Парень с тоской поглядел на брезентовый саквояж Юзефа, и снова тревожно сжалось сердце.

«Куда старик мог пропасть? Уехал в село? А вещи? Зачем вещи тут оставил? И почему ничего не сказал? Без денег куда он поедет? Ведь он мне все отдал на хранение…»

Казимир отчетливо представил себе исхудавшее лицо Юзефа с впалыми потухшими глазами. Очень страдал крестный. Без слез не мог вспоминать жгучую обиду, которую унес из дома ясновельможного графа. Разве ж не он, Юзеф, отдал им всю свою молодость и силу? Он был верным, преданным слугой. И вот на склоне лет Юзефа выбросили, как старую, ненужную вещь.

Ясновельможный граф, такой образованный, такой обходительный, конечно, не оставил своего старого слугу без внимания. Он даже просил Юзефа не обижаться. Мол, судьба… Что он может поделать, если графиня невзлюбила Юзефа! Граф дал слуге пятьдесят гульденов и сказал, что пришло время ему отдохнуть.

«А может быть, у графа совесть заговорила и он вернул старика? — подумал Казимир. — Схожу узнаю».

И Казимир отправился в город.

Тучи над Песковой горой рассеялись, ветер утих, показались звезды.

Восточный склон горы был похож на огромный кочевой табор. Тут и там дымились костры. Люди жались ближе к огню, чтобы согреться и обсушить одежду. Пожилые мужчины и женщины, уставшие, охваченные унынием, почти не разговаривали между собой. Молодежь бодрилась, шутила.

— Вот пожалуйста, разве ж тут не просторнее, чем в бараке? — блаженно растягиваясь на рогоже, невесть где добытой, улыбался мускулистый пильщик. — И клопы не кусают, и за ночлег платить не надо. А воздух!

— Знаешь, Андрусь, мне врачи приписали спать на свежем воздухе, — присаживаясь рядом, шутил долговязый, изнуренный молодой рабочий.

— Хо-хо, свет ты наш! — горько покачал головой Василь Омелько, глядя на шутников. — А земля под ногами, небось, тоже барона? Позовет он полицию, ну и опять турнут отсюда. Куда денетесь?

На Песковой горе появился и Кузьма Гай. Бледный, с перевязанной рукой, он ходил среди людей, слушал разговоры, оценивал настроение.

«Если товарищам удастся договориться и каждая рабочая семья согласится приютить у себя хотя бы одного бастующего, тогда мы скрутим барону шею, — думал Гай. — Они ушли два часа назад… Время есть, можно успеть многое сделать…»

Где-то близко послышался печальный голос:

— …Утром крестного нашли. Повесился в саду, перед дворцом наместника… Похоронили, конечно, тайно. Граф приказал всем слугам держать язык за зубами… Садовник, приятель крестного, мне все рассказал. Говорил, что честный Юзеф хотел смертью своей совесть у графа разбудить… Добрый был старик. С детства трудился. Деньги, которые получал у графа, раздавал бедным родичам. «Зачем, говорил, мне деньги? Харчи, хвала пану богу, имею, есть где голову приклонить…»

Гай молча прошел дальше. Его заинтересовал незнакомый молодой рабочий, который раздраженно спорил с людьми, сидящими вокруг костра:

— Как стадо овец! Кто во главе станет, за тем и бредем. Думаем, к зеленому пастбищу приведет! Вот, привел… Я сыт по горло! Завтра же пойду на тартак и стану на работу!

— И будешь дурак дураком! — заметил парень, сушивший над огнем куртку.

— Пусть! Я не хочу здесь околевать, как пес бездомный! Ваш Гай, наверное, лежит себе под боком у жинки в теплой хате…

Гай не задержался, молча прошел мимо.

У другого костра кто-то сквозь душивший его кашель говорил:

— Еще отаких две-три ночки на голой земле, и я, бигме,[62] богу душу отдам.

— Куда нам с бароном тягаться… — проныл его собеседник.

Люди тосковали, роптали, иные открыто обвиняли Гая и утверждали: зря присоединились к забастовке.

Гай подошел к самому большому костру, который по его совету разожгли рабочие. Яркое пламя разорвало сгустившуюся тьму, и продрогшие люди потянулись со всех сторон к огню. Когда пламя улеглось, люди плотным кольцом сгрудились у потрескивающих веток.

— Тихо! Тихо, люди-и-и!

Многие узнали Кузьму Гая.

Притихли.

— Братья! Люди! Начиная нелегкую борьбу, мы знали: барона ничто не остановит. У нас первые трудности, а я уже слышал среди вас не только роптание…

Странное чувство охватило Казимира. Неожиданно для себя он очутился в двух шагах от Кузьмы Гая. Не переводя дыхания слушал оратора, слова которого глубоко западали в душу.

Казимир читать умел, а вот писать не научился. Школу в селе открыли, когда Казимиру пошел шестнадцатый год. Известно, в эту пору сельскому парню не до учения: с утра до ночи на работе. Пришлось как-то зимой воду носить в школу: сторож захворал и слег. Тут и началось первое знакомство Казимира с грамотой. Букварь выменял у войтова[63] сынишки на деревянного медведя. (Казимир ловко умел вырезывать из дерева птиц и зверей). Взяв с мальчишки клятву, что тот не проболтается отцу, куда девал букварь, Казимир принялся за учебу. Спустя два года сын войта начал таскать из дома книги для Казимира. В этих книгах всегда описывались подвиги польских королей и принцев…

Но юноша, о котором сейчас рассказывал людям Кузьма Гай, не был ни королем, ни принцем. Его звали Данко. И он повел свой народ на волю из рабской жизни.

— «…Трудный путь это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной… И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен…»

Отблески огня освещали открытое лицо Гая. И не одному Казимиру — многим казалось, что волосы у Гая совсем не седые, а русые, и весь он — высокий, плечистый, с живым огнем и силой, которая светилась в его очах, походил на того Данко, о котором рассказывал.

«…Остановились путники и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы, усталые и злые, стали судить Данко.

«Ты умрешь! Ты умрешь!» — ревели они.

«А лес все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья… Данко любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут.

— Чтосделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко.

И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой.

Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.

— Идем! — крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям…»

Кто-то рядом с Казимиром закашлялся. На него зашикали, заворчали, боясь упустить хоть одно слово рассказчика.

— «И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река.

Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, — кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и умер».

Легенда кончилась. Люди, перед которыми, словно зловещий призрак, вставал грядущий день, сидели в задумчивости, но мало кому из них теперь хотелось возвращаться в неволю к барону Рауху, пока не добьются своего.

Было за полночь, когда Гнат Мартынчук забежал домой. Катря не ложилась, ждала.

— Что так поздно?

— На лесопилке из бараков всех повыбрасывали. Забастовщики сейчас на Песковой… Мы ходили по домам, надо их где-то разместить.

Помыв руки, Гнат торопливо поужинал.

— Катря, я одного к нам приведу, поживет с неделю. Только ты не сердись, добре?

— «Не сердись, не сердись». Готель у нас тут, что ли? Где покладу его, чем укрою? Разве что горем своим…

— Вот ты, Катруся, и сердишься. Люди же под открытым небом мокнут.

— Что поделаешь? Приводи.

— Тебя быстро уговорил, — улыбнулся Гнат. — А до чего тяжко договариваться с женами рабочих. Тесно, бедно живут. Отсюда и злость. Ну, я побегу. Ворочусь утром.

Поцеловав жену, Гнат быстро ушел.

Опасения Василя Омелько оправдались. С рассветом на Песковую гору нагрянула полиция. По требованию арендатора она намеревалась прогнать «бродяг» и «жуликов» с его земли.

И каково же было изумление полицейских, когда они, вместо людей, увидели потухшие костры, обрывки рогожи и клочки бумаги.

— Куда они девались? — озадаченно развел руками комиссар полиции.

Глава четырнадцатая ЕЩЕ ОДИН УРОК

Катря сварила картофель и начала гладить белье, которое к двенадцати часам должна была отнести в кафе.

Ромка сбегал в лавочку и принес квашеной капусты.

— Сынок, нарежь в тарелочку кружочками цыбулю, — попросила мать. — Мне самой нельзя, а то белье провоняется, пани хозяйка потребует все перестирать.

Вошел Гнат с незнакомым парнем. Катря отставила утюг, собрала белье в круглую плетеную корзину и вынесла в кухню.

Она поставила на стол чайник, нарезанный хлеб, сахар, — все, что имела. Наконец, появились те, кого ждал Гнат.

Катря усадила на самое почетное место, около чайника, Кузьму Гая, Богдан, Казимир и Гнат разместились на топчане, потому что стульев на всех не хватало.

Гай шутил, высмеивал барона Рауха и полицию, которых рабочие оставили в дураках.

Еще до прихода гостей к Ромке забежали Гриць и Давидка. Сейчас они под окном играли с Жучком. Хотя щенок очень вырос, но по-прежнему оставался худым — кожа да кости.

— Дай лапу!

Жучок, будто гордясь тем, что обращаются и к нему, охотно протягивал лапу.

— Служи!

Жучок служил.

— Лови! — Ромка хватал щенка за хвост, и тот начинал кружиться как волчок, вызывая смех мальчиков.

Не смеялся только Давидка.

— Ты почему сегодня скучный? — спросил Ромка, пристально поглядев на Давидку.

— Его Любаш тоже вытурил из барака, — ответил за товарища Гриць.

Помолчали.

— Где правда на свете? — горько вздохнул Давидка. — Все нары пустые, а ему жалко, чтобы я там переночевал. Зашел утром с каким-то чужим паном, увидел, палкой своей меня, сонного, растолкал и как гаркнет: «Пся крев! Вон отсюда, бродяга! Вон!»

Давидка утер нос рукавом, снова вздохнул и задумчиво добавил:

— А я думал — пан управитель добрый…

Давидка разделял людей на добрых и злых. Он не подозревал, что на свете существуют фальшь, неписаные волчьи законы, по которым сильные угнетают слабых. Мальчик искренне удивлялся: если пан управитель злой, так зачем же он устроил на рождество такую красивую елку в бараке? Там одних свечек горело не меньше чем на гульден. А игрушки! Их наверняка делали из чистого золота и серебра. Не зря сразу после рождества жена и дочка управителя поснимали игрушки с елки, укутали ватой и, сложив в продолговатые картонные коробки, унесли. Зачем пан управитель велел своей жене и дочке раздавать разноцветные кульки с подарками всем детям, которые работали на тартаке? Зачем? Давидке тогда досталось три пряника и два красненьких яблочка. Ромке и Грицю — по одному, а Давидке — целых два! Пряники и одно яблоко он тут же съел. А другое и длинную конфету, обкрученную голубой бумажной ленточкой, мальчик спрятал, чтобы подарить пани Мартынчуковой.

На следующий день утром хотел бежать на улицу Льва. Но за тонкими дощатыми стенами барака, залепляя снегом окошечки, завывал такой лютый ветер, что Давидка не отважился носа высунуть на улицу. Ждал, когда утихомирится вьюга. Да где там! Уже стемнело, а ветер завывал, как дикий зверь. И, сам не зная, как случилось, Давидка съел яблоко. А потом и конфету…

Из задумчивости Давидку вывел голос Гриця.

— Надо подстеречь, когда пан управитель на фаэтоне покатит, и положить под колесо заряженный патрон! — азартно сказал Гриць. — Пусть взорвется, холера!

— С ними не так надо, — солидно пробасил Ромка. — Для хозяев страйк — хуже патрона под колесами. Понял?

До смерти не любил Гриць, когда Ромка произносил свое «понял». Но терпел. А тут взорвался, как порох.

— Много ты понимаешь! Всех их, кровопийц, надо уничтожать! Всех до единого!

И Гриць умолк, насупив брови.

— Знаешь, Ромка, дедушка мне всегда говорил, что еврей еврея в беде не оставит, бог не велит, — тихо заговорил Давидка. — Вот я и пошел к пану Соломону, ну, знаешь, к аптекарю. Думаю: может, возьмет меня бутылочки, баночки мыть. «Вон отсюда, босяк!» — закричал аптекарь на меня. — Давидка покачал головой. — «Чтоб я так жил, Сарра, — Соломон своей старой ведьме говорит, — не иначе, как полька с улицы Льва подослала ко мне своего шпиона».

Немного помолчав, Давидка спросил:

— Ромусь, а почему он меня шпионом назвал?

Ромка тоже не знал.

— Дедушке теперь хорошо — он умер, — опять не по-детски тяжко вздохнул Давидка. — Ему не надо думать, где переночевать…

На худенькое плечо Давидки легла большая, ласковая рука Гната Мартынчука. Улыбаясь, каменщик подмигнул жене, которая только вошла в комнату, и посоветовал:

— Давидка, спроси у Катри, хочет ли она, чтобы ты у нас жил?

Мальчик покраснел, растерялся и почему-то боязливо втянул голову в плечи, словно ожидая удара.

— Ну, хочешь у нас жить? — поняв отца, спросил обрадованный Ромка.

— Да, да… — в счастливом замешательстве прошептал Давидка. Однако ему самому показалось, что он это крикнул громко, так громко, что даже воробьи за окном испуганно шарахнулись с голых веток акации. Солнце выглянуло из-за туч, и в комнате стало светло, как летом.

Не помня себя от радости, Давидка вдруг уткнулся пылающим лицом в полосатый ситцевый передник Ромкиной матери.

— Пани Мартынчукова… я буду вам воду носить… я… — захлебываясь слезами, он что-то говорил, говорил, как ему казалось, очень важное, а взрослые улыбались.

— Ну, хватит, хватит реветь, помощник мой, — ласково заговорила Катря. От ее одежды и больших натруженных рук пахло стиральным мылом. С детства знакомый запах напоминал Давидке о той, которой нет и никогда не будет на свете.

— Ма-ма, — всхлипывал Давидка, и слезы капали из его глаз.

Гриць был удивлен. До сих пор он знал: плачут от боли, холода, голода, конечно еще можно плакать от какой-то обиды, но чтобы плакать от радости? Дурень Давидка, и больше ничего.

Катря по-матерински погладила Давидку по черным курчавым волосам, которых давно не касался гребешок.

— Надо тебе, сынок, голову помыть. Бегите с Ромкой и принесите воды.

«Хорошие люди», — подумал Казимир, получив наглядный урок.

— Гнат, ты случайно не забыл, что должен идти к пекарям? — напомнил Гай.

— Действительно, забыл, — спохватился каменщик. — Извините, друзья, я побегу.

— Нам с Богданом надо хоть часок подремать, — встал из-за стола Гай. — Да и пану Казимиру не помешает отдохнуть.

— Казимир, друже, ты приляг вот тут, на топчане, — сказал Гнат. И, заглянув в кухню, попросил: — Катря, дай подушку.

Во дворе пекарни Бедлеровича Гнат Мартынчук увидел знакомого ему франта из ППС.[64] Собрав вокруг себя пекарей, вышедших на перекур, пепеэсовец что-то жарко им доказывал.

Гнат подошел ближе.

— Панове, прошу понять меня верно. Я есть социалист. Наша партия есть партия робуча. Я не могу равнодушно смотреть, когда рабочий страдает, когда его обманывают шарлатаны и проходимцы, как Кузьма Гай и его компания. Кто такой Гай? Никто. А кто есть мы? Мы есть польская партия социалистов. Мы — други ваши. А Кузьма Гай, Мартынчук, Ясень и эти недоучки-академики — все они шарлатаны! Прошу вас, панове, идите до Песковой горы и гляньте, что они натворили. Пильщики им поверили и объявили страйк..

Тут он заметил Гната Мартынчука, но не растерялся.

— О, пан Мартынчук, прошу вас, про волка речь, а волк и в хату! — с усмешкой произнес он. — Только здесь люди благоразумные, и вам не удастся их обдурить! Нет, нет, они вас не послушают! Хватит и тех несчастных, что остались без куска хлеба, без крова и сейчас по вашей милости замерзают на Песковой горе. И я…

— Прошу, пан Пшибек, — перебил его один из пекарей. — Скажите нам, просим, вы есть представитель нашей польской партии социалистов?

— Так! — торжественно изрек франт.

— Почему же эта партия не поможет тем, кто очутился на Песковой горе, вернуться в бараки? Почему вы не требуете от барона Рауха, чтобы тот лучше обращался с рабочими, как с людьми, а не как со скотом? Хороший хозяин в такую погоду и пса из дому не выгонит.

— Пан Пшибек, — спокойно обратился к франту Гнат Мартынчук. — Когда вы были на Песковой горе?

— Да вот сейчас! — солгал тот.

Тогда опять заговорил пекарь.

— Вы, пан Пшибек, верно заметили, мы люди благоразумные, ложью нас не опутаешь. На Песковой горе никого нет. Гай и его люди всем помогли. Рабочие дали приют бастующим. И советую вам, пан социалист, больше сюда не ходить.

Пан Пшибек побагровел.

— Ах так? Прошу бардзо… Тогда представитель нашей партии никогда не переступит порог вашего заведения! Пеняйте на себя.

Вдогонку ему летели насмешливые реплики:

— Осторожно, паночек, обойдите лужу!

— Не испачкайте лакированных сапожек!

Глава пятнадцатая В ПОСЛЕДНЮЮ МИНУТУ

В недостроенном домике Сокола Гай нашел надежное убежище. Рана зажила, и он охранял дом как сторож.

Уверившись в совершенной безопасности, Гай решил собрать своих друзей. Он, конечно, понимал, что, если полиция пронюхает о его местопребывании, в домике дальше оставаться будет невозможно.

Стоял теплый майский вечер. В такие вечера людям не сидится дома. Но за Стрыйским парком, в районе Софиевки было безлюдно и тихо.

В темном уголке за штабелями досок, ожидая товарищей, сидели Гай и Тарас Коваль.

— Я убежден, что кто-то информирует полицию о наших планах, — тихо говорил Гай.

— Несомненно, действует какой-то ловкий провокатор, — согласился студент.

— До сих пор это место находилось вне поля зрения полиции. Но сегодня — кто знает… Пока мы не выявим иуду, все наши планы и действия обречены на провал. У нас, Тарас, должно быть свое недремлющее око, оно должно уметь заглянуть в душу каждого и безошибочно отличить подлинное от подделки, искренность от фальши. — Гай помолчал. Потом положил руку на колено студенту и снова заговорил. — Тебе это доверяю, друже Тарас. Обмозгуй, продумай план действий, а после поделишься со мной…

Во дворе послышались шаги. Тарас приподнялся и выглянул из-за досок. Тихий условный свист успокоил его.

— Стахур и Ярослав.

Тяжелая дубовая дверь домика открылась, и Стахур с Ярославом скрылись за ней.

Прерванный разговор продолжался:

— Кажется, начинать надо с тех, кто всегда в курсе наших дел. — Гай достал из кармана пиджака фотографию и, чиркнув зажигалкой, сказал: — Посмотри на портрет главного дьявола. Ему служит человек, который нас предает. Возьми фотографию и постарайся хорошо запомнить его лицо, потому что он имеет обыкновение менять свою внешность.

— Это, кажется, Вайцель?

— Он.

— Я его видел.

— Где?

— У нас в университете.

— Когда?

— На следующий день после появления там наших листовок.

— Интересно…

— Он выходил из кабинета ректора. А ко мне как раз подбежала Каролина, — есть у нас такая студентка, — и шепнула: «Взгляните, пан Тарас, вон тот элегантный джентльмен — ваш смертельный враг. Он директор тайной полиции. Его имя Генрих Вайцель».

— Какая Каролина? Она знакома с Вайцелем? Ты не спросил ее? Может быть, она…

— Нет, нет! Просто сплетница… Панна Каролина — из богатой семьи, всюду бывает, все слышит. О разных городских новостях, модах, сплетнях в университете узнают от нее. Страсть Каролины — хвастаться своей осведомленностью. Учится плохо, зато отлично знает тайны студентов и студенток. За ней ухаживал Стефан, но почему-то быстро охладел. Потом за ней начал увиваться Ян Шецкий…

— Стефан? Шецкий? Ясно, о тебе она узнала от них.

Наступило молчание. Гай что-то обдумывал, наконец проговорил:

— Удивительно, что Вайцель не знает о существовании такого сокровища. Каролины надо остерегаться как чумы. Интересно, интересно… Ну, если уж ты имел «счастье» видеть в лицо того, кто устраивает нам засады и расставляет ловушки, это только поможет делу. Скажи, Шецкий давно ухаживает за Каролиной?

— Второй год. Шецкий бывал у них в доме, и, наконец, родители Каролины благосклонно относились к нему. Но вот уже больше месяца между Шецким и Каролиной разлад. О причине Ян ничего не говорит.

— Дальше так продолжаться не может. Мы слишком поверхностно знаем своих товарищей. Ну, разве простительно мне ничего не знать о том, что ты сейчас рассказал? — с досадой вырвалось у Гая.

— Тогда я должен сообщить еще кое о чем. Вчера Каролина остановила меня, когда я выходил из университета, отвела в сторонку и, дрожа от злости, кусая накрашенные губы, сказала: «Передайте вашему другу, пан Тарас, что я не позволю себя опозорить! Не позволю! Шецкий всюду рассказывает, что покинул меня, и хвастает, что скоро женится на той обезьяне Роджевской!» Отвернувшись, Каролина вытерла слезы. Затем гневным взглядом окинула меня и спрашивает: «Что вы так удивленно смотрите? Будто не читали «Брачную газету»! Об этом весь город говорит! Роджевский дает дочери в приданое два миллиона. Какой подлый коммерсант: за миллионы хочет купить дочери красивого мужа. А Шецкий? Негодяй! Вот на что польстился этот «идеалист»! «Революционер»! Бесчестный хам, торгующий своей красотой! Нет, свадьбе не бывать! Я его проучу! Он узнает Каролину Арцимович! Я его… я его… заставлю жениться на мне! Так и передайте ему: пусть не смеет волочиться за панной Роджевской. Пусть вернется ко мне. Или… или я раскрою вам такие тайны… Он и не подозревает, что я о них знаю… О, Шецкий прилетит ко мне!» Я и рта не успел раскрыть, как она умчалась.

— Почему же ты молчал? — заволновался Гай. — Так и сказала: «Раскрою вам его тайны?»

— Именно так. Я уже подумал: можно ли придавать серьезное значение словам болтливой вертихвостки? Ведь ревность не знает границ.

— Ты так думаешь? По-твоему, сближение Шецкого с дочкой коммерсанта — следствие ревности?

— Нет, не то. Просто угрозы Каролины казались мне пустыми словами.

— А как отнесся к ним Шецкий?

Послышались торопливые шаги. Тарас и Гай одновременно встали.

— Вот и он сам, — сказал Гай, выходя навстречу Шецкому. Тарас последовал за Гаем. Шецкий узнал их, дружески поздоровался.

— Спешил, думал опоздаю.

— Нет, нет, не опоздали, — проговорил Гай, сожалея, что не может в темноте видеть глаз студента. — Друже Шецкий, у вас неприятности?

— У меня? — удивленно пожал плечами Шецкий. — Никаких.

— Разве? А разлад с панной Каролиной?

— Я не думал, чтобы мои личные дела интересовали… Какое это имеет отношение к нашему общему делу? — неприязненно косясь в сторону Тараса, ответил Шецкий.

— Каждая угроза в адрес товарища по борьбе — угроза и нам, — спокойно ответил Гай.

— Угроза?

— Да. Студентка Каролина Арцимович угрожает вам каким-то разоблачением.

— Что она знает обо мне? — с напускным спокойствием проговорил Шецкий. — Что я читаю «Арбайтер цайтунг»? Так это легальная газета. Ее издают под самым носом у цисаря, в Вене. Или она донесет, что я придерживаюсь социалистических воззрений? Они не тайна для полиции. И, если угодно, с Арцимович я порвал потому, что она слишком любопытна. А я не имел права рисковать нашим великим делом. И тебе, друже Тарас, советую остерегаться Каролины. Хорошо, что она по-настоящему ничего не знает обо мне.

— В том-то и дело: она заявляет, будто вы даже не подозреваете, что ей известна ваша тайна.

Шецкий нервно вертел в пальцах сигарету, не глядя сунул ее в рот зажженным концом.

— Тьфу, дьявол! — засмеялся он, стараясь казаться беспечным.

— Скажите, пан Шецкий, откуда Каролина знает Вайцеля? Она вам не рассказывала? — неожиданный вопрос Гая оглушил Шецкого.

— Вайцель? Впервые слышу эту фамилию. Вы говорите загадками, пан Кузьма.

— Там ждут нас. Заходите, а потом мы постараемся найти разгадку. Ты, друже, погоди минуту, — Гай взял Тараса за локоть и, когда за Шецким закрылась дверь, спросил:

— Ну, что скажешь?

— Да, тут не все чисто.

— Каролина меня тревожит.

— Говорят, сердце женщины — руль ее поступков. Постараюсь выведать у Каролины тайну Шецкого, которой она угрожает. А заодно выведаю, что она знает о Вайцеле.

— Будь осторожен, не давай пищи ее любопытству. Панночка очень опасная, но, если действовать умно, осведомленность Каролины может принести пользу.

Немного помолчав, Гай с досадой упрекнул себя:

— Кажется, я допустил оплошность. Если Шецкий действительно иуда, то Каролина исчезнет… Ее уберут! Нельзя медлить, Тарас. Куй железо, пока горячо. Сейчас ты можешь найти Каролину?

— Попытаюсь. Да, найду.

— Добре, иди, друже.


Среди собравшихся в домике находился и Сокол.

Он сидел на топчане около завешанного одеялом окна и, не слушая тихого разговора товарищей, при свете каганца карандашом редактировал листовку, написанную студентами. Закончив, Сокол протянул листовку Денису и сказал:

— Стала короче и понятнее для рабочих.

— Спасибо вам, — и студент спросил Гая: — Прочитать?

— Да, читай, — ответил Кузьма. — Может быть, у товарищей будут поправки. Послушайте, товарищи! Денис, пожалуйста, начинай.

Студент взволнованно прочел:

«Галицкие труженики!

Снова предприниматели наступают на ваши права: они удлинили рабочий день и сократили заработную плату.

Пролетарии! Разверните свои богатырские плечи! Вздохните легкими своего класса! Пусть хозяева-эксплуататоры содрогнутся, почувствовав вашу силу. Не просить, а требовать надо общего выборного права.

Пролетарии! Не поддавайтесь сладким фразам миротворцев.

Горе, горе миротворцам,
Тем, кто к топору не рвется,
Не ответствует мечом!
Помните: лишь бороться — значит жить!

Рабочие люди, плотнее сомкнитесь вокруг своих забастовочных комитетов и требуйте от предпринимателей:

Восьмичасового рабочего дня!

Повышения платы.

На работу принимать только через Посредничество.

Требуйте, и вы победите!»

Тихий мужественный голос студента умолк.

— Какие поправки или добавления будут, друзья? — спросил Гай.

— Написано хорошо, — сказал Ярослав.

— Каждому понятно, — отозвался Богдан.

— Конечно, надо скорее напечатать, — горячо поддержал Стахур.

— Мы распространим быстро, — заверил Шецкий.

— Так и порешили, друзья, — сказал Гай. — Денис, я надеюсь на вас. Листовку завтра же надо отпечатать и распространить. Ну, друже Гнат, рассказывай, как у тебя дела. Люди послушают.

— У нас так. На строительстве костела триста рабочих предъявили ультиматум подрядчику. Если через три дня не согласятся выполнить требования рабочих — шабаш! Бросают работу. У строителей все хорошо, почти обо всем договорились. Да вот беда с пекарями, портными, сапожниками, почтальонами. Проклятые пэпээсовцы воду мутят!

— Посмотрим, чья возьмет! Пан Стахур, организуй студентов, бери с собой Дениса, Яна, Стефана и помогите Гнату Мартынчуку растолковать обманутым рабочим смысл фальшивых обещаний миротворцев из партии польских социалистов. Покажите на жизненных примерах, что у них, кроме трескучих революционных фраз, хвастовства и шовинизма, ничего нет за душой.

— Товарищ Гай, разрешите и мне! — не утерпел Ярослав.

— Вам, друг мой, сейчас опасно появляться в городе. Повременим, — Гай обратился к Стефану: — Подберите надежных студентов, пусть установят надежную связь с польскими рабочими. Призывайте польских рабочих к классовой солидарности. Вместе — черта поборем!

Дверь скрипнула и приоткрылась, привлекая всеобщее внимание. В комнату просунулась голова молодого рабочего.

— Там сын Мартынчука пришел.

— Впусти, Андрей.

— Ну, заходи! — сурово проговорил Андрей, впуская Ромку в комнату.

Ромка нерешительно остановился у двери. Недоверчивым взглядом обвел людей, сидящих на полу, на кирпичах, на единственном здесь топчане, и, увидев среди них своего отца, вдруг смутился.

Мартынчук, заметив замешательство сына, подбадривающе кивнул ему головой.

— Принес? — спросил Гай.

Мальчик, «конспиративно» подмигнув Гаю, подозвал его к двери.

— Давай, здесь все свои.

Ромка достал из-за пазухи сверток и протянул Гаю. Тот, разорвав бумажную обертку, выложил на стол пачку газет и небольшой конверт. Торопливо вскрыв его, Гай извлек газетную вырезку и несколько писем.

— Денис, ваш протест против отправки киевских студентов в солдаты, напечатанный в «Искре», в России получил широкий отклик. «Искра» прислала несколько откликов и вырезку с вашим письмом, — Гай передал корреспонденцию студенту.

— Пан Денис, мы ничего не знали о вашем письме, — удивился Шецкий. — Дайте же прочесть.

— Прошу.

Шецкий и Стефан склонились над лампой и жадно читали, пока Гай раздавал присутствующим свежий номер «Искры».

— Ярослав, ты послушай, как здорово написано! — восторженно воскликнул Ян Шецкий и прочел вслух:

«…Мы, отделенные от Вас солдатским кордоном, не можем прийти в Ваши ряды и принять участие в той сечи, в которой Вы падаете под ударами вражьих рук. Мы, к сожалению, осуждены в бездействии ожидать здесь известий с поля битвы. Но мы более чем убеждены, что борьба эта скоро кончится для вас полной победой, а потому от всей души поздравляем Вас и восклицаем: счастливой борьбы, товарищи!»

— Верно, счастливой борьбы, товарищи! — сказал Иван Сокол, оторвавшись от чтения «Искры». — Мы с надднепровскими украинцами — дети одной матери. И борьба наша — нераздельная.

Кто-то постучал в окно. Залаяла собака. Все насторожились. Условный сигнал повторился. Гай осторожно приподнял угол одеяла и увидел за окном Тараса, который подал сигнал тревоги. Гай опустил одеяло и спокойно сказал:

— Товарищи, надо немедленно расходиться.

Через минуту в комнате остались только Гай, Стахур, Мартынчук, Ярослав и Ромка.

— Нам лучше не идти вместе. Я буду вас ждать дома, — сказал Ярослав Стахуру и быстро вышел.

Гай высыпал из пепельницы в бумагу окурки, завернул и отдал Ромке:

— Положи в карман, а на улице, подальше от дома, выбросишь.

— Об опасности предупредил Тарас? — спросил Стахур.

— Да.

Вслед за Иваном Соколом, который вышел проводить людей, поспешил Стахур. Сокол взволнованно обратился к нему:

— Вы прочитали, что делается в России? Рабочие сражаются на баррикадах. Сегодня же напишу открытое письмо нашей молодежи, чтобы и она подумала о значении этих событий для нас.

— По-моему, не о рабочих и, конечно, не о России им надо писать, друже Иван. Вы сами сын крестьянина, скажите, кто главный на земле? Кто? — горячо вопрошал Стахур. — Крестьянин! Он всех людей хлебом кормит, он — хозяин жизни. К нему и обратите свое пламенное слово!

— Хозяин жизни? Хозяева жизни — все труженики.

— Если Иван Сокол не на словах, а на деле любит свой многострадальный украинский народ, любит землю Данилы Галицкого, обильно политую кровью лучших сынов Украины, то каждым словом бейте в набат, поднимайте народ на священную борьбу. Довольно страданий! Хватит нам стонать под польским ярмом… Всюду поляки! Все для них! Нет, здесь наша Галичина! Земля наших предков… Хватит чужевластья.

Сокол, мрачно слушавший Стахура, вдруг оборвал его:

— А на смену чужим панам придут свои паны? «Многострадальный народ!» Вы что, всех украинцев меряете одной меркой? По-вашему, угнетенный труженик и богач равноправны? Я считал вас социалистом…

— Прежде всего, я украинец! Украинец! Я всей душой люблю нашу неньку Украину!

— Украину можна любить по-разному!

Послышался цокот копыт.

— Полиция?! — забеспокоился Сокол. — Уходите скорее через сад.

Сокол вошел в дом, запер дверь и бросился к Гаю.

— Полиция!

— Так и знал… Постарайтесь казаться спокойным. Идите им навстречу.

Гай погасил свет.

Всадники остановились у калитки. Капитан с двумя полицейскими спешились и бросились во двор, где столкнулись со Стахуром.

— Стой! Ни с места!

— Орел, сто шесть, — тихо произнес Стахур.

— Пропустите! — приказал капитан полицейским.

— Опоздали! Спешите, а то никого не застанете.

Полицейские бросились к домику и заколотили в дверь.

— Кто там? — спросил Сокол.

— Именем закона!

Сокол зажег свечу и открыл дверь.

— Прошу прощенья, пан Сокол, — узнал журналиста капитан полиции. — Мне приказано обыскать дом. Здесь скрывается государственный преступник.

— Дом недостроен, в нем никто не живет, — попытался выиграть время Сокол.

Мягко отстранив его, капитан приказал полицейским:

— Обыскать!

— Куда вы? Это произвол! Это беззаконие! Я в Вену напишу, — возмущенно крикнул Сокол, так, чтобы Гай мог его услышать.

— Ваше право писать, проше пана, а мой долг обыскать. Посветите, пожалуйста. — И капитан направился к комнате, где проходило конспиративное собрание.

«Успел Гай уйти или нет?» — лихорадочно думал Сокол.

Капитан полиции распахнул дверь и попросил писателя пройти вперед со свечой.

Комната была пустой, окно раскрыто. Капитан подбежал к окну, высунулся, вглядываясь в сад, но, кроме непроглядной темноты, ничего не увидел. Затем он подошел к Соколу и пристально посмотрел ему в глаза.

— Ловко, — с сарказмом произнес капитан. — До свидания, пан Сокол. До скорого свидания!

Сокол, закрывая дверь за полицейскими, лишь теперь заметил, что он все время держал в руке свернутую газету «Искра».

Навстречу полицейским из темноты выступил Стахур.

— Я стоял за кустом. Когда вы вошли в дом, они убежали через окно: Гай, Калиновский, казначей рабочей кассы и его сын. Туда… через забор махнули.

Капитан полиции тихо скомандовал:

— За мной!

Полицейские бросились преследовать беглецов. Стахур не пошел, ему необходимо было увидеть собственными глазами, что Гай, Ярослав и Мартынчук схвачены. В противном случае, Вайцель снова сорвет всю злость на нем, как в тот день, когда Гай внезапно перенес собрание на Кайзервальд. Разве Вайцель захочет понять, что не опоздай этот капитан на каких-нибудь пять минут, Гай попался бы. Ничего, Шецкий подтвердит промах полиции.

Услышав какой-то подозрительный шорох, Стахур метнулся в кусты. Но предатель ошибался, полагая, что в садике перед домом, кроме полиции, никого не было. С той минуты, как Стахур назвал себя капитану, за ним неотступно следил Тарас, притаившийся в кустах сирени.

Сначала студент не поверил своим глазам и ушам.

«Стахур, всеми уважаемый старый рабочий, много раз томившийся в тюремной камере, — предатель? Тот Стахур, который вызволил из застенков Ярослава? Осел я, — даже ругнул себя Тарас. — Имя предателя известно. Шецкий жестоко поплатится за свою измену, — негодовал студент. — Но почему вернулся Стахур?.. Эх, дурень я, дурень… Конечно, Стахур тревожится за тех, кто остался в домике… Ага! Вот уходят Гай, Ярослав, Мартынчук и Сокол… Нет, Сокол открыл дверь и впустил полицию в дом…»

Тарас хотел окликнуть Стахура, как неожиданно из-за дома вышли капитан с полицейскими и направились к калитке.

И вдруг слова Стахура: «Туда, через забор махнули!» как ножом ударили Тараса и рассеяли все сомнения.

И откуда только у юноши взялось столько выдержки, чтобы не броситься на предателя и не задушить его своими руками!

«Так вот кто ты такой, пан Стахур! — кипело гневом сердце Тараса. — Иуда!.. Погоди же, теперь наступит конец твоей подлой игре».

Тарас не услышал вкрадчивых шагов. Удар, нанесенный сзади, внезапно свалил его с ног. В то же мгновение он ощутил холод стальных наручников, услышал торжествующий голос:

— Ловкий парень! Но хитрая лисица всегда двумя лапами в капкан попадает. Впрочем, не огорчайся, наш директор — человек с понятием. Не будешь дураком, быстро на волю выйдешь.

Глава шестнадцатая КАТАСТРОФА

Казимир работал на строительстве костела. Сюда он привел Ромку и Давидку, а те в свою очередь — Гриця и Антека. Детей охотно брали на стройку. Им платили четвертую часть дневного заработка взрослого рабочего, а трудиться их заставляли, как и всех, — тринадцать часов в день. Они не угрожали забастовками, безропотно сносили ругань и подзатыльники десятников, бегали по их приказанию в лавку за водкой, колбасой, огурцами. Иной подросток опытного каменщика за пояс заткнет, а получали они только гульден в неделю.

В то трагическое майское утро на стройку пришли Гнат Мартынчук и Стахур, чтобы договориться о дне начала забастовки.

Парило, как перед дождем.

Казимир, которому Гнат Мартынчук поручил наблюдать, чтобы неожиданно не нагрянул подрядчик или десятник, спускался по шаткому деревянному настилу. И вдруг заметил внизу какого-то незнакомого человека в сером костюме и соломенном канотье. Незнакомец прогуливался по двору костела.

«Что за панок? — подумал рабочий. — Чего он тут расхаживает, будто на бульваре? Вроде высматривает что-то, так и шарит глазами. Видно, панок с «орлом».

Панок, не подозревая, что за ним тоже наблюдают, снял канотье, вытер платком большую лысину и направился к водопроводной колонке с ручным насосом. Качнув раза два ручку помпы, он снова снял головной убор и собрался напиться. Но вода, которая сперва хлынула из крана, теперь едва капала.

Казимир, увидев Антека и Давидку, свистом подозвал их.

— Хлопцы, помогите паночку напиться, — многозначительно подмигнул Казимир и показал глазами на лысого у колонки.

Мальчики мигом очутились там.

— Бардзо проше пана, — вежливо обратился Антек к незнакомому. — Пан хочет напиться?

Лысый благодарно улыбнулся мальчику. Тогда Антек слегка качнул ручку насоса, и из крана побежала тонкая струйка воды.

— Проше пана, — любезно пригласил Антек.

Лысый наклонился к крану, чего только и ожидали мальчики. Они энергично налегли на ручку насоса, и сильная струя воды ударила лысому в лицо.

— Пся крев! — отряхиваясь, закричал он и погнался за Антеком.

Тем временем Казимир заметил подрядчика. Заметил он и взгляд, которым лысый обменялся с подрядчиком. Вот только что они сказали друг другу — не разобрал. Увидев, что панок утвердительно кивнул головой и куда-то быстро зашагал, Казимир сразу смекнул: «Пошел, наверное, в полицию сообщить про Гната Мартынчука и Стахура».

Задрав голову, рабочий пронзительно ухнул, подражая крику совы. Его услышали наверху рабочие, обступившие Мартынчука и Стахура.

Гнат перегнулся через перила и увидел Казимира, подававшего условный знак — немедленно уходить отсюда.

— Уходи, Степан, — кивнул Гнат Стахуру. — А я — следом.

Антек и Давидка, согнувшись, тащили кирпич на деревянных носилках.

Заметив их, Казимир предупредил:

— Осторожно, хлопцы!

Непривычный к тяжелому труду, Давидка то и дело просил Антека немножко передохнуть. На этот раз мальчики остановились высоко на дощатом настиле.

— Антось, кто он? — Давидка указал на спускавшегося вниз Стахура.

— Пан Стахур! Он вызволил из тюрьмы нашего Ярослава.

— Вот он кто! — с уважением посмотрел вслед Стахуру Давидка.

Стахур молча, лишь взглядом, попрощался с Казимиром и ушел.

Гнат Мартынчук перелез через стену на наружные подмостки и пошел навстречу мальчикам. В тот момент, когда с каменщиком поравнялись двое рабочих с тяжелыми носилками, леса вдруг покачнулись и, медленно отделившись от стены, начали падать, увлекая за собой Гната Мартынчука и рабочих.

Какая-то женщина истошно закричала:

— А-а-а-аа!!!

Леса рухнули, высоко поднялся столб пыли.

Антек и Давидка спаслись каким-то чудом. Давидка зацепился ремнем за железную скобу на балке и повис в воздухе. Каждая секунда грозила мальчику гибелью. Антек с перекошенным от ужаса лицом успел ухватиться за уцелевший столб. Рискуя жизнью, их спасли незнакомые рабочие.

Со всех концов стройки к месту катастрофы бежали люди.

— Тату! Татусю! — горько плача, рвался к отцу Ромка, но его удерживал Казимир.

Десятник трусливо сбежал, а подрядчик растерянно топтался на месте, не зная, куда деваться от рабочих, тесным кольцом обступивших его.

— Вот убийца! — крикнул кто-то.

Подрядчик испуганно попятился назад, но судьба его была предрешена: рабочие схватили толстяка за руки и за ноги, раскачали и швырнули в яму с известью.

Ничего не зная о трагедии на строительстве костела, Стахур в назначенный час встретился с Яном Шецким в парке перед сеймом. Они сидели в безлюдном месте на скамейке и, делая вид, что читают газеты, тихо переговаривались:

— Я должен предостеречь вас, пан Шецкий: Гай смотрит на вас косо. Мне кажется: он нарочно послал вас на Майданские Ставки с пустяковым поручением. Кузьма старается держать вас подальше от событий, пока…

— Пока Тарас Коваль, по его заданию, не узнает от Каролины мою «тайну», — закончил мысль Стахура Шецкий. — Гай не глуп, однако то, что Тарас успел узнать от Каролины, он не сможет рассказать Гаю раньше, чем они с ним встретятся. А встретятся они там, где сейчас моя прабабушка, — со злорадным смешком добавил Шецкий. — Теперь и Каролина вполне обезврежена. По рецепту шефа болтушка получила от своего папаши хорошие пилюли и отправилась лечить нервы в Баден-Баден.

— Они ошарашены таинственным исчезновением Тараса. Все их поиски ни к чему не привели. Как камень в воду — и все! Кузьма Гай требует от меня: ты, мол, Степан, опытный в подобных делах, разведай, не в тюрьме ли он, — усмехнулся Стахур.

— Скажите Гаю, что в Кармелитском монастыре Тараса нет. А с другими тюрьмами вы не успели наладить связь. Надо оттянуть время.

— Понимаю, пан Шецкий.

— Вы слышите? Что за назойливый гудок? Где это? — встревожился Шецкий.

— Кажется, на Подзамче, — прислушиваясь, ответил Стахур. — Будто тревога…

Теперь прерывисто, надрывно рвало тишину несколько гудков.

Весть о катастрофе быстро облетела город. Со всех концов к строящемуся костелу бежали люди.

Около Варшавского кафе Шецкий и Стахур встретили Богдана Ясеня. От него они и узнали, что обвалившиеся леса убили Гната Мартынчука и еще семерых рабочих.

— Поторопимся к костелу, — шепнул своему спутнику Шецкий, провожая глазами Богдана. — Я позвоню шефу. Вероятно, Гай организует демонстрацию. Заваруха неизбежна. Будьте на чеку. Нужно выбрать удобный момент, чтобы покончить с Гаем и Калиновским.


Гроб с телом Гната Мартынчука несли Казимир, Богдан, Гай и Сташек. За гробом, едва передвигая ноги, шла Катря, поддерживаемая Христиной, рядом — старый Мартынчук, Ромка и его маленькие товарищи, дальше — знакомые и незнакомые люди.

Ромка никогда не думал, что у отца столько друзей. Портные, бондари, сапожники, плотники выходили из полутемных мастерских и, ослепленные солнцем, спрашивали:

— Кого хоронят?

Им отвечали:

— Рабочих-строителей…

И к похоронной процессии примыкали все новые и новые люди.

Недавно прошел дождь, и на мостовой блестели лужи. Их никто не обходил.

Далеко, очень далеко до Яновского кладбища! Сколько дум передумаешь, идя за гробом, провожая отца в последний путь. Спазма сдавила горло Ромки. Острая жалость к матери, сознание, что никогда отец не встретит его улыбающимися глазами, разрывали сердце мальчика. Тяжелые, жгучие, слезы текли по осунувшемуся лицу Ромки. Мальчик старался сдержать рыдания и прижался к матери. Она словно уснула и пугала Ромку своей немотой. Широко раскрытые глаза, казалось, ничего не видели. Ни одной слезинки не проронила, ни одного слова не вымолвила с той самой минуты, когда каменщики внесли в комнату мертвого Гната.

Уж как Христина уговаривала:

— Боже ж ты мой милосердный! Катруся, голубонька, ты хоть помолись… Ну, заплачь, заплачь, тогда полегчает.

Нет, не молилась, не плакала мать. Что-то необычное творилось с ней. Не она ли недавно плакала, когда у отца распухла покалеченная рука? Не она ли чуть свет вставала и спешила на рыночную площадь, чтобы за пару шисток помыть полы в магазинах, стирала чужим людям белье, только бы заработать какую-то копейку и отнести передачу отцу в тюрьму…

Бывало, пойдет сильный дождь, люди от ворот тюрьмы разбегаются кто куда, только мать стоит, мокнет. Боится — отойдет, а тут как раз дежурный надзиратель отворит окошко и, увидев, что никого нет, скроется. Сидеть тогда отцу целую неделю голодному. Известно же, какие в тюрьме харчи.

И вот — отца не стало, а она даже не заплачет…

Не знал еще Ромка, как порой от горя и безнадежного отчаяния у человека каменеет сердце.

Когда во двор прибежал Гриць со страшной вестью, Катря, стиравшая белье, не вскрикнула, не зарыдала, а точно подрубленная под корень сосна рухнула на землю. Соседи с трудом привели ее в чувство.

И с той минуты потух в ее глазах живой блеск, страшная немота сковала уста. Не даром же говорят, где вода спокойна, там и глубока…

Давидка шел за гробом с низко опущенной головой. Глаза покраснели и распухли от слез. Мальчик вздрогнул и поднял только тогда голову, когда услышал рядом цоканье копыт. С обеих сторон процессии появилось несколько конных жандармов.

— Как же, разве без этих ангелов-хранителей обойдется! — сердито сказал Ромкиному соседу пожилой рабочий с проседью в бороде.

Медленно процессия приближается к воротам кладбища, а Давидку все больше охватывает непонятная тревога.

«Это правда, правда, что бога подкупили богачи, — с ожесточением подумал мальчик. — Я же всю ночь молился, так молился, чтобы Ромкин тато ожил… А он лежит в гробу, неподвижный и холодный. Злой, злой бог, ты отнял у меня маму, тата, дедушку… Зачем же ты, жестокий, забрал и Гната Мартынчука? Зачем?!»

Давидка почувствовал, как сильно продрог.

На кладбище толпа оттерла Давидку от гроба, и мальчик не видел ни пани Катри, ни Ромки, ни всех тех, с кем пришел сюда.

Мальчик еле протиснулся вперед, но там была чья-то чужая могила и незнакомые люди. Девочка лет семи с бледным худеньким личиком и жиденькими косичками протянула ручки к свежей могиле и кричала:

— Тату… татусю мой!..

Неподалеку от нее, стоя у гроба на коленях и не давая спустить его в яму, билась в рыданиях старушка:

— Йой, лышенько-о мое! На кого ж ты, родимый сыночек, покидаешь мать старую? На кого оставляешь жену молодую с дитем малюсеньким?..

А молодая вдова рвала на себе косы и исступленно кричала:

— Чтоб ваши жены тоже молодыми овдовели, как я, несчастная! Чтоб ваши матери вечно слезами умывались! Будьте вы прокляты, кровопийцы ненасытные!

Ромка находился на другом конце кладбища. Одной рукой он утирал слезы, а другой поддерживал мать. Она по-прежнему безмолвно, сухими глазами смотрела на холмик земли, который Остап Мартынчук устилал цветами.

Гай стоял на высоком могильном камне и говорил:

— Мы не каторжники! За ненасытность предпринимателей рабочие кровью платят! Вспомните, люди, оглянитесь на свежие могилы. Сколько рабочих погибло только за один год, и все из-за того, что хозяева не хотят сколько-нибудь побеспокоиться о безопасности труда. И вот снова жертвы…

Были здесь и могилы Ромкиных знакомых. Вон те три с деревянными крестами — в них покоятся рабочие, отравленные ядовитыми парами на красильной фабрике. Ромка с отцом ходили на похороны прошлой осенью…

Тысячи людей пришли сегодня на кладбище, а тишина стоит такая, что слова Гая слышны далеко-далеко.

— Предприниматели науськивают польских рабочих на украинских, а украинских — на еврейских. Национальные распри помогают им угнетать рабочих, набивать карманы барышами…

С пригорка Ромке хорошо все видно: и могилы, и людское море, и гарцующих на конях полицейских около ворот кладбища.

— В мир брошен клич: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — гремел голос Гая. — Мы все труженики — братья! Наш класс рабочих имеет только одного врага — капиталистов всех национальностей! Сейчас мы должны требовать, чтобы предприниматели согласились на все условия, которые мы им продиктуем. А если не согласятся, объявим всеобщую забастовку!

— Верно! Правду он говорит! — раздалось со всех сторон.

— Надо и подрядчиков, ихних лакеев, прибрать к рукам.

— Хозяина б с костела скинуть! Не бойтесь, его дети голодными не останутся!

— Не одного хозяина, всех их порешить!

А Гай говорил:

— Трудящиеся люди! Настал час, когда пролетариату, как никогда, важно сплачиваться, накапливать силы! Помните, только в организованной борьбе против эксплуататоров вы можете завоевать свое счастье. Ваша сила — непобедима!

— Мы будембороться! — решительно произнес рабочий с темными, глубоко запавшими глазами, стоявший над могилой Гната Мартынчука.

Полицейские врезались в толпу и начали разгонять рабочих. Сначала пронесся глухой ропот. Но, когда жандармы начали избивать людей плетями, кто-то крикнул:

— Бей кровопийцев!

Завязалась схватка.

Девочка с белесыми косичками потеряла мать и стояла спиной к всаднику. Вот она обернулась и увидела над своей головой страшную морду лошади.

— Ма-а-а! — вскрикнула она и закрыла руками лицо.

К счастью, рядом оказался Ромка. Он схватил девочку за руку и лишь успел оттащить ее, как конь ударил передними копытами по тому месту, где только что стояла сиротка.

Около склепа какого-то магната два полицейских схватили Стахура и подвели к офицеру — адъютанту Вайцеля. В общем шуме только жандармы услышали, как Стахур тихо попросил:

— Пан офицер, ударьте меня!

Офицер перчаткой начал хлестать Стахура по лицу, а полицейские еще сильнее скрутили руки «бунтовщика». Эта комедия понадобилась провокатору для того, чтобы показать Гаю и рабочим: мол, смотрите, я бесстрашно терплю издевательства за общее дело.

Не ведая о коварстве Стахура, Гай с группой рабочих бросился ему на выручку.

— Я сейчас удеру. Стреляйте в меня… Но осторожно…

Стахур рванулся из рук полицейских и, оттолкнув одного из них, побежал. Вслед ему прогремели выстрелы.

Когда началась схватка, Василь Омелько спрятался за высоким могильным камнем. Ему совсем не хотелось угодить в тюрьму. Когда он увидел, что полицейский пустил лошадь на ребенка, страшный гнев охватил этого великана. Рука невольно схватила камень с земли, но кинуть его Василь не решался. Он боязливо озирался. Рабочие бросали камни в полицейских, местами завязывалась рукопашная, и Василь не стерпел. Брошенный им камень угодил офицеру в голову. Тот свалился с лошади, застряв ногою в стремени.

Неподалеку Казимир, бледный и решительный, подхватив вырванный из земли железный крест, налетел на конного полицейского. Зацепив всадника за шею, Казимир стянул его с лошади и начал дубасить, приговаривая:

— Вот тебе! Вот тебе! Кто бьет, тот не шутит! Кто тебя звал сюда? Вон, отсюда, пся крев!

В другом месте рабочие обезоружили жандарма.

— На Стрелецкую площадь! — прозвучал над кладбищем призыв Кузьмы Гая.

Глава семнадцатая ЗМЕЯ НЕ С ГОЛОДУ КУСАЕТ

На Стрелецкой площади скопилось столько народу, что Ромка с большим трудом продирался сквозь плотную толпу. Он хотел пробраться к холму, где под густыми каштанами стояли Гай, Стахур, Ярослав, Денис, Стефан, Шецкий и другие знакомые и незнакомые ему люди.

— Всем рабочим бросать работу! Шабаш! — призывал Сташек. — Нехай паны сидят без воды, без хлеба!..

— Пешочком пусть походят, жирок пораструсят! — одобрительно поддерживали его в толпе.

Ромка представил себе, как его бывшая хозяйка и Зозуляк сидят голодными, и тоже громко крикнул:

— Так им и надо!

Человек в рабочей куртке и сапогах, стоящий рядом с Гаем, выступил вперед и, подняв вверх обе руки, крикнул:

— Люди, возвращайтесь на работу! Мы обещаем, что мирным путем добьемся от предпринимателей удовлетворения всех ваших требований! Помните, никаких беспорядков, только спокойствие. К этому вас призывает рабочее товарищество «Огниво» и Польская партия социалистов!

— Верно говорит — зачем обострять отношения? Богачам что? Они же не голодают! — говорил маленький юркий человек с черной повязкой на глазу. — А так совсем прогонят с работы, тогда что? А?

С холма, оттолкнув оратора в куртке, Гай громко крикнул:

— Сказал пан: «Кожух дам», да слово его теплое! Не слушайте его, люди! Ничего мы мирным путем не добьемся! Нас стараются обмануть, замазать глаза! Забастовка должна продолжаться, пока предприниматели не согласятся удовлетворить наши требования.

— Верно!

— Будем держаться до конца!

— Всем бросить работу!

— Наместник обещал переговорить с предпринимателями! Подождем!.. — снова выступил человек в куртке.

— Эге! Наместник и предприниматели одним миром мазаны! — крикнул седоусый Сташек. — У наместника на языке мед, а в сердце — яд! Только всеобщая забастовка!

Его призыв подхватило множество голосов.

На площадь прибежали Антек и Давидка, надеясь здесь найти Ромку и Гриця. Только что вместе были на кладбище, куда же они девались?

Мальчики пробирались сюда через базар, мимо столиков с горами зеленых головок капусты, картофеля, пучков укропа, редиски, салата и других овощей, мимо столов зеленщиц с гирляндами старого лука, чеснока, мимо широких плетеных корзин с нежно алеющими клубникой и черешней.

У костела Марин Снежной гомонит птичий базар. Крестьяне продают кур, гусей, индеек, уток, теснящихся в больших деревянных клетках. Торговля идет вяло.

— Грицю! Грицю! — закричал Давидка, увидев приятеля среди продавцов птиц.

Отчаянно орудуя локтями, Гриць довольно быстро пробился к своим друзьям.

— Моего тата жовниры схватили… А рабочие тех вояк камнями закидали… А главного, так его бац! бац! бац! — по морде…

Лицо у Гриця заплаканное, брови насуплены.

— Хлопцы, вы пана Гая не видели? Тато велели мне найти его, сказали…

Гриць не успел закончить. Из-за угла костела Марии Снежной на площадь вырвался эскадрон гонведов. Обнаженные сабли и пики зловеще поблескивали на солнце.

Мальчики вместе с Ярославом побежали к пожарной каланче.

Напуганные всадниками крестьяне и служанки, толпившиеся на птичьем базаре, бросились врассыпную. Опрокидывали клетки, падали и давили друг друга. Послышались стоны, крики, плач. Куры и гуси, высвободившись из клеток, с шумом разлетались по площади.

Гонведы топтали лошадьми женщин, детей, свирепо били саблями рабочих, разгоняли их с площади в боковые улицы.

— Что вы смотрите, люди! Бейте аспидов камнями! — крикнул Сташек, схватившись руками за окровавленную голову. Сзади к нему подскочил гонвед на черной лошади и со всего размаха рубанул саблей по плечу. Сташек вскрикнул, взмахнул руками и упал на мостовую, корчась в судорогах.

На Ярослава и Ромку с гиком неслись два всадника.

— Ромусь, за мной! — крикнул Ярослав, устремляясь к той части площади, где обычно шла торговля голубями. Сейчас там сосредоточились рабочие, отбиваясь камнями от преследователей.

Дорогу преградил гонвед на лошади.

Но Ромка не растерялся. Он знал каждый уголок площади. Схватив Ярослава за руку, мальчик потащил его в проходной двор, и вскоре они очутились на Снежной улице, где каменщики успели расковырять ломом мостовую и начали вооружать людей булыжниками. Здесь, к великой радости Ромки, шныряли его друзья. Ярослав, простившись с хлопцами, исчез среди рабочих.

— Вот если бы водички напиться, — облизывая потрескавшиеся губы, перевел дух Ромка.

— Забежим к нам, — предложил Антек.

И мальчики нырнули в подъезд дома. На третьем этаже в кухне они застали мать Антека. Женщина возилась возле кафельной плиты, где в двух больших баках вываривалось белье.

Не ожидая, пока Антек даст ему кружку, Ромка жадно припал прямо к крану. Антек же прыгнул на подоконник, выглянул на улицу, и в глазах его загорелись злые огоньки. Там, внизу, под градом камней, метались по узкой Снежной улице, как крысы в ловушке, конные полицейские.

— Эх, жаль, каменюки нету, — крикнул Гриць.

Вдруг Антек, спрыгнув с подоконника, подбежал к матери и сказал:

— Мамуся, мы вам сейчас поможем.

Придерживая палкой белье в баке, Антек с Грицем переливали мыльный кипяток в ведро. Давидка поднес ведро Ромке, который стоял на подоконнике и наблюдал за тем, что происходило на улице. Прежде чем мать Антека успела слово вымолвить, Ромка выплеснул кипяток прямо на голову капитану полиции.

— Молодец! Так их, так их, петухов! — кричал кто-то Ромке из противоположного окна.

Капитан, с искаженным от боли и гнева лицом, подтянув поводья испуганной лошади, задрал голову, чтобы увидеть, кто решился на такую дерзость. Увидев на окне мальчишку, он заорал как бесноватый:

— Чего вы смотрите! Схватить негодяя!!

Двое полицейских спешились и бросились к браме, но она была заперта.

— За мной, на крышу! — скомандовал Антек. — Мамуся, замкнитесь. Если будут стучать — не открывайте.

А внизу полицейские выбили дверь и бежали вверх по лестнице. Заметив удирающих на чердак мальчишек, они погнались за ними.

Плохо бы пришлось нашим храбрецам, если бы грузный полицейский, с глазами навыкате, не застрял в слуховом окне.

Давидка, увидев это, весело крикнул:

— Хлопцы, глядите, ошпаренный петух!

Мальчики быстро побежали по крыше и благополучно спустились по узкой пожарной лестнице во двор. Когда на крыше показались полицейские, Антек и его друзья были в полной безопасности. Мальчики улизнули на улицу.

Когда они прибежали на Стрелецкую площадь, гонведов там уже не было. Рабочие на руках уносили раненых.

— Хлопцы, смотрите, что они делают! — удивленно показал Гриць в сторону пожарной службы.

— О, это строят баррикаду! — радостно воскликнул Ромка.

В его памяти промелькнули картинки из книги о маленьком смелом коммунаре Гавроше, книги, недавно подаренной Ромке Иваном Соколом.

Между тем баррикада из деревянных лавок, на которых торговки продавали свой товар, из магазинных вывесок, вывороченных столбов, бочек, ящиков, чугунной ограды быстро росла. На улице, ведущей к площади Рынок, поднималась вторая баррикада. На старых земляных валах до здания пороховницы[65] толпились люди.

Ромка разыскал Ярослава и Гая.

В руках Кузьмы Гая появился красный флаг. Он передал его какому-то рабочему, и тот крепко привязал полотнище к фонарю, торчавшему на гребне баррикады.

Подбежавший к баррикаде Казимир крикнул Гаю:

— Богдан Ясень на Краковской площади! Там тоже строят баррикады!

Казимир вытер пот со лба. Ромка схватил ведро, сбегал к колонке и через минуту осторожно, чтобы не расплескать воду, понес Казимиру. Гай и Ярослав, сойдя с баррикады, тоже напились и поблагодарили мальчика.

— Вот что, друзья мои, от властей можно ожидать любой подлости, — сказал Гай. — Надо укрепить наши позиции со стороны Высокого Замка. Возьмите людей, Казимир, и сделайте все возможное. — Немного помолчав, он спросил, обращаясь к Калиновскому: — Друг мой, вы послали людей к Соколу?

— Нет. Сейчас пошлю.


А в это время в баре «Кубок рыцаря» встретились Вайцель и Шецкий.

— Сокола на Стрелецкой площади нет. Он простудился, лежит.

— Жаль. А может быть, вы, пан Шецкий, все же сумеете выманить его из дому?

— Постараюсь, но не верю в успех. Они его старательно оберегают. Вряд ли Гай позволит Соколу выйти на площадь.

— Тем более вы должны попытаться. А если потерпите неудачу, тогда вот. — И Вайцель положил на стол перед Шецким небольшую ампулу.

Шецкий поспешно спрятал ампулу в нагрудный карман сюртука и вышел из бара.

Подходя к дому, Шецкий издали увидел на балконе Ивана Сокола и его дочку. Они кормили голубей. Птицы доверчиво садились им на руки, на плечи.

«Ага, уже встал… Тем лучше. Плед накинут поверх пиджака — значит, жена дома и опекает его. Едва ли удастся выманить. Что ж, придется прибегнуть ко второму средству», — подумал Шецкий, входя в парадное.

Когда жена журналиста завела студента в кабинет, Шецкий услышал, как Сокол говорил дочери:

— В тюрьме мы тоже кормили голубей, но там… Как хорошо, Маричка, когда на окнах нет решеток…

— Напрасно в такое тревожное время у вас открыты двери, пан Сокол, — вместо приветствия, взволнованно проговорил Шецкий, стараясь показать, как он обеспокоен.

— Что случилось?

— Как? Вы ничего не знаете, пан Сокол? На Стрелецкой площади войско стреляет в безоружных рабочих. Там баррикады. Я только оттуда…

— Ничего не понимаю… Утром ко мне забежал Богдан Ясень и сказал, что предприниматели соглашаются на уступки.

— Предприниматели обманули, они даже не явились на переговоры. А на Стрелецкой площади, как и все последние дни, их ожидали тысячи бастующих, безработных. По улице, которая примыкает к площади, проходила рота солдат. Один из них так толкнул жену пана Ясеня, что та едва не выронила из рук младенца. Пан Ясень заступился за жену. Солдаты его схватили. Рабочие бросились спасать своего товарища. Полиция вызвала гонведов и пехотинцев. Площадь окружили, начали разгонять рабочих. Защищаясь, люди забросали гонведов камнями. Возникли баррикады, гонведы открыли огонь… Есть убитые, много раненых… Идемте… Ивана Сокола ждут на баррикадах. Ваше присутствие воодушевит рабочих на борьбу! — горячо воскликнул Шецкий.

Журналист снял плед и направился к двери. Но жена преградила ему путь и с укором посмотрела на Шецкого:

— Он едва стоит на ногах… Ведь ты болен, Иван, куда идешь?

— Оля, как ты не понимаешь, что мое место там, где мои друзья? — задушевно и просто возразил Сокол.

Шецкий решительно надел фуражку и выжидательно остановился у двери. Тогда Ольга подошла к столику, где на подносе стояли нетронутыми стакан с молоком и тарелка с тонко нарезанными ломтиками хлеба.

— Иван, ты сегодня ничего не ел… Хоть подкрепись на дорогу, — тихо проговорила она.

Сокол пригубил стакан, но, сделав два-три глотка, скривился и поставил стакан обратно на поднос.

— А вон Гриць! — радостно захлопала в ладоши Маричка, стоящая на балконе. — Гляди, татусю, с Грицем Ромкин дедусь.

Сокол с Ольгой вышли в коридор.

Увлеченная голубями девочка не обратила внимания на студента, который подошел к столику, где стояла еда отца. Воспользовавшись удобным моментом, Шецкий поспешно вылил яд в молоко.

«Нет, она ничего не заметила…» — воровато взглянув на девочку, успокоил себя Шецкий. Подойдя к ней, он спросил:

— Марися, а твой тато молоко любит?

— Не-е-е! Его надо заставлять, как маленького.

В комнату вернулся Сокол. С ним были Остап Мартынчук и Гриць. Старик осунулся, как-то сгорбился после гибели сына.

— Меня Кузьма прислал. Просил, Иван, чтобы ты не выходил из дому. Сам знаешь, власти на тебя точат зубы.

— Вы великий журналист! — перебил старика Гриць. — Это сказал Кузьма Гай. Он сказал, если вы выйдете из дому, жандармы могут вас убить, как будто случайно, нечаянно… Не надо, не выходите! — с детской непосредственностью выпалил мальчик.

Сокол, растроганный, привлек к себе Гриця.

— Татусю, выпей… — Девочка бережно поднесла отцу стакан с молоком, желая доказать студенту, что отец ее послушается и выпьет молоко. Сокол взял из рук девочки стакан. Не отходя от отца, Маричка повернула голову к окну, показывая глазами Грицю на голубей, заполнивших весь подоконник.

Шецкий с напряжением следил за Соколом, который поднес к губам стакан с молоком.

Вдруг на улице, почти под самыми окнами, грянул выстрел.

— Ай! — испуганно вскрикнула девочка, схватив отца за руку. Стакан упал и разбился.

На улице кричали:

— Стой! Стой!

— Держи-и!..

Сокол кинулся к балкону.

— Полиция кого-то преследует, — встревоженно проговорил он, снова входя в комнату.

Девочка плакала, поглядывая на расплескавшееся молоко.

— Не надо, глупенькая, мама принесет еще.

— И ты все до капельки выпьешь?

Сокол, улыбаясь, утвердительно кивнул головой.

Стоящий у окна Шецкий, чтобы скрыть досаду, барабанил пальцами по стеклу.

— А ты, Иван, хотел ослушаться Гая, — упрекнул старый Мартынчук.

Вздохнув, Шецкий сказал:

— Паникерство! Не похоже на Гая! Место Сокола — на баррикадах!

— Ов-ва, пан академик, — качнул головой Остап Мартынчук. — У властей пуль припасена тьма-тьмущая, а у народа Иванов Соколов не так уж много.

— Гай — отважный человек, — в раздумье проронил Сокол. — Человек дела и подвига. Вероятно, у него есть основание тревожиться.

Сокол подошел ближе к Шецкому и так, чтобы не услышал никто, прошептал:

— Я не успел сказать Гаю. У меня есть все основания не доверять Стахуру. Сейчас такой момент… Знаете, змея не с голоду кусает. Надо немедленно предостеречь Гая. Всякое может случиться.

— Пока можно пройти на Стрелецкую площадь, постараюсь увидеться с Кузьмой.

И Шецкий, опустив глаза, выбежал из комнаты.

Глава восемнадцатая БАРРИКАДЫ

Во дворе перед дворцом наместника стояла карета. Запряженные цугом, вытанцовывали белые лошади. На карете громоздились чемоданы и баулы. Вокруг гарцевал эскорт гонведов. Ожидали графиню и ее сына, которые уезжали в Карлсбад, где отдыхал наместник.

Спустя полчаса, когда карета с фамильными гербами графов Понинских приближалась к вокзалу, начальник гарнизона получил приказ: всех гонведов отправить к ратуше и на Стрелецкую площадь, окружить Краковское предместье, закрыть все заставы, крестьян в город не пускать!

Вскоре под барабанную дробь, печатая шаг, к баррикаде на Стрелецкой площади подходили солдаты-усачи.

— По местам! — скомандовал Гай.

Обер-лейтенант в белых перчатках и в каске со шпилем, остановившись неподалеку от баррикады, сложил руки рупором и крикнул:

— Расходитесь! Иначе будем стрелять!

И тогда возле красного флага на гребне баррикады появился студент Стефан. В наступившей на миг глубокой тишине он крикнул:

— Братья солдаты! В кого стрелять собираетесь? В таких же тружеников, как и вы сами, в своих товарищей, которые не хотят больше терпеть насилие и произвол. Вспомните свои голодающие семьи…

Обер-лейтенант прицелился в студента, но Стефан, не обращая на него внимания, с возрастающей силой продолжал:

— Власти стреляют в народ, а настоящих кровопийц и убийц прикрывают законами!

Грянул выстрел. Стефан без единого стона замертво упал на руки Ярослава.

Обер-лейтенант рассвирепел:

— Слушать мою команду! По бунтовщикам и изменникам — ого-онь!

Раздался нестройный залп. Баррикада ответила ураганом камней. Солдаты немного отступили.

Гай увидел еще совсем молоденького солдата, который бросил винтовку и побежал к баррикаде. Рабочие протянули ему руки, и солдат оказался среди них.

— Что ж ты сделал, парень? — крикнул солдату Казимир. — Зачем винтовку кинул? У нас, видишь, ни одной нема. Камнями воюем…

Кто бы мог подумать! Солдат-перебежчик оказался сыном Василя Омелько. Ярослав Калиновский в это время заделывал брешь в стене баррикады и не подозревал, что рядом — его молочный брат. Отец сразу узнал сына и бросился его обнимать.

— Солдат ты мой горемычный, — не утирая слез радости, приговаривал Василь. — Таки встретились, довелось… Во всех казармах искал, измучился. Нема, говорят, Сашка Омелько. А один офицер даже насмехался: «Иди, — говорит, — старый, иди, нечего тут вшей трусить».

— Не там ты сына искал, батьку! — крикнул кто-то из рабочих. — Честных людей тут, на баррикадах надо искать!

— Да хватит, отец… хватит… Люди ж смотрят, — смущенно оглядываясь, успокаивал отца Сашко.

— Гей, хлопче, — окликнул Казимира человек с окровавленной повязкой на голове, — Гая не видел?

— Там, — показал Казимир.

Раненый зашатался. Казимир подхватил его и повел.

Гай усадил человека с окровавленной повязкой на ящик. Какая-то женщина подала ему воды. Раненый жадно напился и через силу заговорил:

— Я с Краковской площади… Богдан Ясень ранен… Просит… Вам сейчас надо быть там… Через проходной двор Успенской церкви можно пройти на площадь Рынок, а там но Краковской улице…

— Я пойду, вам туда идти опасно, — сказал Ярослав.

— Мы пойдем вместе, — вмешался в разговор Стахур. — Ты, Кузьма, нужен здесь… Сейчас мы не имеем права рисковать своей жизнью.

Гай на мгновенье задумался, точно принимал какое-то важное решение.

— Хорошо, идите, друзья. Помните: наш долг — возглавить стихийно возникшие баррикады.

— Поспешим, каждая минута дорога! — Стахур взял за локоть Ярослава.

Они попрощались с товарищами и пошли.

Ромка задумчиво провожал их глазами, как вдруг услышал слова человека с окровавленной повязкой:

— Вы бы только поглядели на жинку убитого Мартынчука… Стащила гонведа с лошади. Он, падлюка, девочку лет восьми саблей рубанул. Так, верите, Мартынчукова на глазах у всех задушила убийцу… Обезумела от горя… Кругом свистят пули, а она — ничего не боится. Отчаянная…

— Мама! — вздрогнул Ромка. — Ее же могут убить!

Рука Гая легла на плечо мальчика. Удержать Катрю мог только Ромка — мать его любила больше жизни. И Ромке нужно быть около нее.

— Вот что, Ромусь, догони Ярослава и Стахура. Пойдешь с ними на Краковскую… Побереги мать…

Ромка побежал. Встретил Антека и Давидку, которые тянули к баррикаде тяжелый ящик с камнями. Помог друзьям. А когда оглянулся, ни Ярослава, ни Стахура на площади не увидел. Ромка пустился их догонять. Миновал узкий переулок, вдоль стены бывшего королевского арсенала пересек Доминиканскую площадь и юркнул в ворота Успенской церкви.

Ярослав и Стахур вошли под темную арку проходного двора Успенской церкви. Приотстав от Ярослава, Стахур быстро огляделся. Никого. Поспешно достал из бокового кармана револьвер и выстрелил Ярославу в спину. Студент упал под окном часовни.

Спрятав револьвер, Стахур подбежал к своему спутнику, склонился над ним и участливо спросил:

— Что с вами?

— Меня ранили… Помогите…

— Я не оставлю вас, друг мой, — с предельной искренностью прозвучал голос Стахура.

Глаза Ярослава закрылись, голова поникла.

Стахур оглянулся… Ромка как раз вбежал под арку, но Стахур не заметил его. Приставил револьвер к затылку Ярослава и спустил курок…

Приглушенный выстрел отдался в ушах Ромки с такой силой, будто рядом прогремел пушечный залп. Мальчик на миг оглох и онемел от ужаса. Но, когда увидел, как Стахур, по-воровски оглянувшись, поднял Ярослава на руки и понес в ту сторону, где стоял Ромка, мальчик сорвался с места и, незамеченный, помчался назад на площадь, к баррикаде.

Ромка бежал, не замечая, как из-за Песковой горы надвигались тучи, как они сливались, густели. Издалека донесся раскат грома. Мальчик вздрогнул, но не остановился…

До площади оставалось не больше двухсот шагов. Неожиданно из калитки выскочил пикет полицейских.

— Взять! — приказал сержант.

— Ты куда? — схватил Ромку полицейский.

— Я… я… на… Ста… рый… Рынок! — задыхаясь от волнения и испуга, еле вымолвил Ромка.

— Я тебе покажу Рынок! — полицейский несколько раз ударил Ромку по голове и потащил к парадному.

— Пустите! Пустите! — вырывался мальчик.

Полицейский затащил Ромку в комнату какой-то квартиры. Вдоль стены сидело несколько мальчишек самого различного возраста. Среди них оказался Крыса и другие знакомые мальчишки.

Толстый сержант с бабьим лицом развалился в кресле. Уставившись на Ромку сонными глазами, он начал допрос:

— Не ты ли ошпарил нашего капитана?

— Какого капитана, прошу пана? Я ничего не знаю, отпустите меня домой…

— Отвечай, когда тебя спрашивают!

— Никакого капитана я не знаю! Пустите меня домой!

Пока продолжался допрос Ромки, Стахур успел принести на площадь свою жертву. Рабочие сомкнулись вокруг убитого Ярослава. Стояли неподвижно, с мрачными, гневными лицами.

— Я чудом уцелел, — скорбным голосом рассказывал Стахур. — Кольцо сомкнулось. Там пройти невозможно. Он еще был жив. Умер на моих руках, когда я его нес. Я любил его как сына. Лучше бы меня убили…

— Какого товарища потеряли! — в глубокой печали склонил седую голову Кузьма Гай. И две трудные мужские слезы покатились по лицу.

— На Краковскую площадь надо пройти во что бы то ни стало! Там сейчас льется кровь, — напомнил Стахур.

— Да, надо идти! — очнулся от оцепенения Гай. — Но как туда добраться?

Блуждающий взгляд Стахура сосредоточился и, казалось, остановился. Не сводя глаз с крышки люка, он вдруг воскликнул:

— Ой, какой я дурень! Старый осел! Как я мог забыть? — И он постучал ногой по чугунной крышке канализационного люка. — На Краковскую площадь пройдем по туннелю подземной речки.

— Люди! Кто знает подземный лабиринт? — громко спросил Гай.

— Я знаю! — вышел вперед болезненный с виду водопроводчик с воспаленными глазами. — Я проведу!

— Конечно, Павло Геник — старый крот! Он под землей как у себя дома. Проведет! — поддержал кто-то водопроводчика.

— Надо спешить, друже Кузьма, — заметно просветлело лицо Стахура. И он поднял крышку люка.


Почтальон пан Болеслав бессменно на протяжении тридцати лет доставлял письма в район Подзамче. Знали его здесь все — от старого до малого. С появлением этого никогда не унывающего, всегда старательно выбритого, с лихо закрученными усами, приветливого человека было связано не одно радостное или печальное известие. И если у кого-нибудь горе перехлестывало через край, у почтальона всегда находилось слово утешения, ласки. Случалось, письмо приносило в дом радость. Тогда пан Болеслав (никто не знал его фамилии) меткой шуткой придавал событию своеобразную светлую окраску.

Дети выбегали ему навстречу и, обступив, наперебой спрашивали:

— Пан Болеслав, нам есть письма?

— А нам?

Зная историю почти каждой семьи, пан Болеслав отвечал:

— Стах, батько скоро пришлет тебе миллион! — хотя ему было известно, что отец мальчика надрывается в Нью-Йоркском порту на работе и сам влачит полуголодное существование.

Иванке Кравчук, которая всегда стояла в сторонке задумчивая и печальная с куклой, наспех сделанной матерью из тряпья, не раз говорил:

— Скоро получишь от татуся файну ляльку.[66]

Она будет закрывать и открывать глаза.

Конечно, старый почтальон знал, что никакой куклы Иванка от отца не получит, потому что отец ее задохнулся в озокеритной шахте во время катастрофы.

И «тато» прислал маленькой девочке обещанный подарок. Счастливая, прижимая к груди нарядную куклу, Иванка побежала к воротам стекольного завода встречать мать.

Женщины после работы окружили девочку и восхищенно хвалили красивую куклу. А мать украдкой вытирала слезы, когда Иванка всем объясняла:

— Это татусь мне прислали! Поштарь пан Болеслав принес.

И вот представьте себе огорчение пана Болеслава, который впервые за тридцать лет не мог своевременно доставить адресатам письма.

«Черт знает, что делается в городе! — возмущался в душе почтальон. — По той улице пройти нельзя, по этой — не смей! Всюду полиция. Гонведы! Войско! На Стрелецкую площадь — носа не суй, там из ружей палят! Свет вверх дном перевернулся! До сих пор я думал, что войско держат для того, чтобы стрелять по врагам. Но стрелять в своих? Матка боска! О подобном никогда не подумал бы! На месте цисаря я так не делал бы!»

Пан Болеслав даже мысли не допускал, что письма могут не попасть к адресатам. И он совершил истинно героическое восхождение по крутому северному склону горы Высокий Замок, а затем спустился на Замковую улицу. Около пяти часов дня пан Болеслав попал, наконец, в свой район.

Однако некому было оценить подвиг старого почтальона. На двери квартиры водопроводчика Павла Геника, который долго ждал весточки от сына из-за океана, висел замок. И письмо, густо облепленное штемпелями, снова возвратилось в большую черную сумку.

Около другого двора пан Болеслав услышал женский плач и проклятия в адрес цисаря и его войска. Увидел женщин и детей, столпившихся вокруг убитого рабочего, лежавшего на окровавленной рогоже.

Старик снял фуражку, перекрестился и подумал:

«А ему-то как раз письмо из Стрыйского повита. За что же убили отца семейства? Был он тихий, добрый, работящий стекольщик».

Не решаясь в такую горестную минуту обратиться к жене покойника, пан Болеслав отдал письмо соседке, чтобы та после передала вдове стекольщика.

Сегодня почтальона не встречают дети. Улицы и дворы безлюдны. Над всем предместьем нависло ожидание чего-то значительного, запоминающегося на всю жизнь.

То из одних ворот, то из других торопливо выходят женщины с ведрами воды или корзинкой, прикрытой вышитым полотенцем.

— Слава Ису, — приветствуют почтальона. О письмах не спрашивают, спешат на Стрелецкую площадь.

Безлюден двор и на улице Льва. Зато здесь пану Болеславу удалось вручить заказное письмо из Праги лично адресату. В награду почтальон попросил:

— Дайте мне, будьте добры, пани Калиновская, воды. Во рту пересохло. Пять часов к вам добирался. Всюду полиция, войско!

— Я налью вам холодного молока, заходите, прошу, — слабым голосом пригласила Анна.

— Премного благодарен, пани, — почтальон снял фуражку и положил сумку на пол у дверей.

— Прошу, садитесь…

Анна захлопотала возле кухонного шкафа, и на столе перед стариком, кроме молока, появились вареники с творогом. белый хлеб.

Раскрывая небольшой голубоватый конверт, Анна спросила:

— Вы были на площади?

— Да как можна, пани! Я за три версты обошел ее! Там стреляют, людей убивают…

Но этих слов Анна уже не слышала — она была вся поглощена чтением письма. Вдруг почтальон заметил, что женщина побледнела, схватилась за спинку стула и медленно села, закрыв глаза.

Пан Болеслав вскочил, чтобы налить ей воды, но Анна открыла глаза. Отсвет радости светился в них, и пан Болеслав понял, что письмо принесло ей радость. Это было для него лучшей наградой за сегодняшний день.

В письме доктор Ванек из Праги сообщал, что отец Ярослава жив, здоров, что он во Львове. Анне следует зайти в тот дом, где когда-то они жили с мужем, увидеть дворника и назвать себя. Он укажет адрес ее мужа.

Анна напрягала всю свою память, силясь хотя бы смутно припомнить лицо дворника дома, где они жили перед арестом мужа. Но время стерло из памяти черты этого лица. Теперь она пыталась припомнить хотя бы фамилию дворника, но тщетно!

И вдруг она вспомнила тот вечер, когда у сына в гостях был рабочий Кузьма Гай. Его голос очень напомнил Анне голос любимого ею человека.

— Кузьма Гай… Кузьма Гай… — беззвучно повторяли уста Анны. — Это был он…

Анна обратилась к почтальону:

— Пан Болеслав, много ли писем осталось у вас?

— Такого злополучного дня я не припомню, пани Калиновская. С какими мучениями я добрался сюда, а все двери на замке. Не могу же я вернуться на почту с полной сумкой писем. Если все на площади… Вы знаете, пани, я пойду туда.

— И я с вами! Там мой сын. Мне нужно его найти…

Каких-нибудь полчаса назад Анна с трудом добрела до дверей, чтобы впустить почтальона. Сейчас она чувствовала себя значительно лучше и вместе с паном Болеславом вскоре добралась на Стрелецкую площадь.

— Вот видите, уже не стреляют, — сказал старый почтальон, помогая Анне спуститься с холма к баррикаде в тот самый момент, когда Кузьма Гай вслед за Стахуром спустился в люк, ведущий к подземной реке.

Навстречу Анне шли два рабочих с носилками.

— Кого-то опять убили, — сняв фуражку, перекрестился пан Болеслав.

— Кто это? — спросила Анна у незнакомых рабочих и невольно задрожала.

— Студент с улицы Льва.

Сердце матери замерло. Она подбежала к носилкам, откинула край плаща и пошатнулась, словно кто-то ударил ее по ногам.

— Ярослав! — тихо вскрикнула Анна и потеряла сознание.

Глава девятнадцатая РАСПЛАТА

В комнате, где недавно допрашивали Ромку, на полу лежит связанный веревкой толстый сержант. Изо рта у него торчит кляп. Связали его мальчишки, когда он уснул. На этот раз Крыса, прежде враждовавший с Ромкой, стал его союзником. Он нашел веревку, а потом не пожалел своего чулка, чтобы заткнуть рот связанному толстяку.

— Сперва пойду я, — серьезно сказал Ромка, — а поток выходите вы по одному.

— Ну, конечно! Иди, Ромка, — за всех ответил Крыса.

Внизу у подъезда стояли двое полицейских. Один из них иронически говорил:

— Наш капитан после того, как его ошпарили, приказал ловить всех мальчишек и…

— Клянусь цисарем, меня не удивит, если он прикажет всем львовским мальчишкам оторвать головы! — захохотал второй.

Увидев Ромку, появившегося в браме, они смолкли. Как ни грустно было мальчику, но ему пришлось улыбнуться и сказать:

— Пан сержант меня отпустил.

Полицейские удивились, однако мальчишку пропустили.

Призывая на помощь все свое хладнокровие, Ромка с независимым видом удалился. Ни разу не оглянулся, хотя каждую секунду ожидал, что вот-вот полицейские одумаются и погонятся за ним. Так он дошел до угла. Тут не выдержал, оглянулся и, как зайчонок, побежал к Стрелецкой площади.

Через дворы и переулки Ромке удалось выбраться на площадь. Одна из баррикад продолжала отбивать атаку солдат, стрелявших со стороны пожарной каланчи.

Завидев друга, бегущего к баррикаде под ливнем пуль, Антек замахал руками и закричал:

— Ложись! Ложись!

Но Ромка бежал, не слыша ни свиста пуль, ни выкриков, пока не упал рядом с ящиком, за которым засел Антек.

— Ты что, сдурел? — почему-то ударил он Ромку кулаком по спине. — Могли же убить! Студента Ярослава убили… И Давидку… Выскочил картуз свой подобрать, а его пуля жахнула в голову…

— Где Гай? — только и мог вымолвить Ромка.

— Где Кузьма Гай?!! — покраснев от напряжения, крикнул Ромка.

— Гай? Пошел со Стахуром на Краковскую!

— Со Стахуром! — как стон, вырвалось у Ромки.

Атака была отбита, и солдаты отступили к бывшему королевскому арсеналу.

Увидев неподалеку Казимира и студентов, Ромка подбежал к ним и рассказал о страшной сцене убийства Ярослава, свидетелем которой он был.

— Иуда! — сжал кулаки Казимир.

— А ты не ошибаешься! То был Стахур? — допытывался Шецкий, пытаясь отвести удар от Стахура.

— Йой, пан студент! Сам своими глазами видел… Стахур выстрелил нашему пану Ярославу прямо в затылок.

— Неимоверно! Тут какая-то ошибка… — недоверчиво и хмуро глядя на Ромку, проговорил Шецкий.

— Надо Кузьму спасти, — спохватился Казимир.

— Да, надо немедленно догнать их. Пойдемте, пан Казимир, — предложил Шецкий. — Берите факел.

— Нет, Ян, ты останешься здесь. Пойдут Казимир…

— И я, — отозвался рабочий в берете, скручивавший папиросу.

— Там без проводника не пройдете, заблудитесь.

— Возьмите меня! — взмолился Ромка, — Дядя Гай сам мне велел идти на Краковскую площадь. Там моя мама…

— Иди с ними, Ромцю. Казимир…

— Все понятно, — кивнул Казимир. — Пошли.

Когда спустились к подземной реке, рабочий в берете пошел вперед вдоль узкого бетонного бережка, освещая дорогу факелом. За проводником быстро шел Казимир. Ромка едва поспевал за ними.

Как опытный извозчик знает все улицы и переулки своего родного города, так рабочий в берете знал в подземном лабиринте все повороты и ответвления. Только один раз он остановился в нерешительности. Это было на подземной «площади», где сходились три туннеля. Высоко подняв факел, проводник пытался что-то рассмотреть на бетонном своде одного из темных зевов туннеля.

— Кажется, сюда — к Бернардинскому костелу, — указал он рукой на выложенный кирпичом крест при входе в туннель. — Видите, он окрашен в черный цвет.

Казимир не мог точно сказать, окрашен ли крест черной краской, потому что кирпич покрыла плесень.

— Нам надо идти в противоположную сторону, — уверенно сказал проводник и зашагал прямо по воде, а за ним Казимир и Ромка.

Вдруг тишину разорвал выстрел… второй… третий…

— Неужели опоздали? — ужаснулся Казимир.

И они побежали на выстрелы.

— Давай руку, — крикнул Казимир Ромке, который немного отстал, потому что вода здесь доставала ему чуть ли не до пояса. Выбрались на берег и, пробежав шагов сто, услышали еще несколько выстрелов. Затем все стихло. Ни крика, ни стона…

— Свет! — приглушенно крикнул Ромка.

— Тушите свет, — прошептал Казимир.

Они притаились в темноте за углом. По узкому железному мостику мимо них прошли водопроводчик с факелом в руке и Гай. Вслед за ними шел Стахур — тоже с факелом. Он остановился почти рядом с Казимиром. В руке Стахура блеснул револьвер — предатель целился в Гая.

Опередив Казимира, Ромка бросился к Стахуру и повис на его руке. Револьвер выстрелил, но пуля, к счастью никого не зацепив, ударилась в цементную стену.

Гай резко обернулся и в дрожащем свете факела увидел, как Казимир сильным ударом ноги свалил Стахура, и тот вместе с факелом полетел в канализационную канаву. В следующий миг вспыхнул факел в руке рабочего в берете. Казимир трижды выстрелил в Стахура, цеплявшегося за край бетонной стены подземелья.

Ромка побежал. На мостике он столкнулся с Гаем, бегущим к друзьям.

— Стахур — иуда! — задыхаясь от слез, крикнул Ромка. — Он убил Ярослава… Дядя Кузьма, Стахур хотел и вас убить, он прицелился…

— Мы так боялись за вас! — преданными глазами смотрел на Гая Казимир. — Когда Ромка сказал, мы кинулись к вам на помощь… Вдруг тут, в туннеле, послышались выстрелы…

— Мы испугались… Думали — это Стахур вас… — прошептал Ромка.

— Так вот кто был провокатором, — подавленно проговорил Гай.

— Предатель нашел достойную себе могилу, — сурово сказал рабочий в берете и с презрением плюнул в канаву, где лежал Стахур.

Глава двадцатая НА ВСЮ ЖИЗНЬ

К вечеру баррикады были разгромлены.

Всю ночь сгоняли в огромную четырехэтажную городскую тюрьму схваченных на Стрелецкой и Краковской площадях рабочих, среди которых были Гай, Богдан, Казимир, Ромка, Антек и много подростков, сражавшихся рядом с отцами в незабываемый июньский день.

Для Вайцеля наступила пора кипучей деятельности. Он почти не выходил из тюрьмы: подготавливал материалы к сенсационному процессу над Гаем и его соратниками.

Утро застало Вайцеля в кабинете комиссара тюрьмы. Вайцель и комиссар стояли у раскрытого окна, защищенного толстыми железными решетками, и смотрели на тюремный двор. С минуты на минуту должны были расстрелять солдата, примкнувшего к рабочим.

Стук в дверь. Надзиратель ввел Казимира.

— О, пан Леонтовский! — с подчеркнутой любезностью встретил узника Вайцель. — Прошу вас, прошу.

Казимир не шелохнулся.

Тогда надзиратель толкнул его к окну.

Казимир увидел тюремный двор, а под высокой кирпичной стеной — смертника. Он узнал Сашка Омелько. К обреченному подошел ксендз с крестом. Сашко Омелько отвернулся и что-то крикнул.

Нарастающая барабанная дробь заглушила его слова. Грянул залп — и солдат упал на каменные плиты двора.

— Так вот, пан Леонтовский, если вы опять будете настаивать, что это вы убили пана Стахура, вас не расстреляют, о нет! Вас повесят!

Вайцель взял со стола бумагу.

— Нам известно: пана Стахура убил Гай. Почему вы вздрогнули? Да, да, Стахура убил Кузьма Гай… Вот протокол. Подпишите его, пан Леонтовский, и через несколько минут вы будете на воле.

Вайцель достал из ящика стола пачку банкнотов.

— Я знаю, вы нуждаетесь… Вот на первое время. Я буду помогать вам. — И тут же приказал надзирателю: — Снимите наручники!

Когда руки Казимира освободились, Вайцель протянул ему белую костяную ручку с пером.

— Прошу, пан Леонтовский!

Казимир не спеша подошел к письменному столу. Как-то нерешительно протянул левую руку, чтобы взять ручку… И вдруг быстро схватил Вайцеля за кисть и правой рукой ударил его в лицо.

Вайцель упал, опрокинув кресло.

Надзиратель и комиссар тюрьмы кинулись на Казимира и с профессиональной ловкостью скрутили его.

— В кандалы! В карцер! — заорал взбешенный комиссар.

Но Вайцель быстро вскочил на ноги и властно крикнул:

— Не смейте! Не надо… В общую камеру! Уведите!

И когда Казимира увели, Вайцель, утирая с лица кровь, стараясь казаться хладнокровным, сказал:

— Не смотрите на меня такими удивленными глазами, пан комиссар. Мы придумаем для этого «боксера» страшную смерть… Приведите мальчишку.

— Привести мальчишку из шестидесятой!

Казимир встретился с Ромкой в полутемном глухом коридоре и успел шепнуть мальчику:

— Не подписывай!

Ромка не понял и переспросил:

— Чего не подписывать?

— Никаких бумаг не подписывай!

— Молчать! — рявкнул надзиратель и свирепо толкнул Казимира.


Ромка стоит перед Вайцелем. Шеф возмущенно кричит на комиссара тюрьмы:

— О, как можно, пан комиссар? Ребенку — наручники. Я доложу об этом самому цисарю Францу-Иосифу!

Вайцель так искренне возмущался, что на лице комиссара появляется выражение неподдельного удивления.

— Ви-ввв-новат… Про-простите…

— Бедный мальчик, — Вайцель ласково гладит Ромку на голове. — Снимите наручники!

— Что стоите? Снять! — поспешно приказывает надзирателю комиссар тюрьмы.

Вайцель открывает портсигар, бросает в рот мятный леденец и угощает Ромку.

— Ты голоден? Да? Дайте ему поесть, — обращается Вайцель к комиссару.

Ромка просветлел и с благодарностью, подмеченной Вайцелем, спрашивает:

— Вы, пан, всех из тюрьмы выпускаете?

— Садись, мальчик, — ласково приглашает Вайцель. — Ага, колбаска, сыр — чудесно!

Ромка робко присел на край стула и с жадностью смотрел на еду, но не дотрагивался до нее.

— Не стесняйся, голубчик, ешь. — И вдруг, сердито сверкнув глазами на надзирателя, Вайцель кричит: — Уходите отсюда! Напугали бедного мальчика…

Надзиратель вышел. Ромка набросился на еду.

— Дайте мальчику пить!..

Вайцель, незаметно для Ромки, подмигнул комиссару тюрьмы. Тот направился к шкафу.

— Ай-яй-яй! Синяки? Они тебя били? — сочувственно качает головой Вайцель.

— Да, пан, — отвечает Ромка. — Тот… который ушел… Так бил сапогом в живот и куда попало.

Комиссар тюрьмы ставит перед Ромкой стакан с вином.

— Куда попало? Негодяй! Как он посмел бить ребенка? Комиссар, я приказываю вам прогнать прочь этого разбойника! Пей, мальчик. Как тебя зовут?

— Ромка!

— Хорошее имя. Ну, пей, Ромка. Подкрепись.

— Это вино? — подозрительно косится на стакан Ромка.

— Оно сладкое, как лимонад. Пей.

— Я вина не пью, пан.

— Пожалуйста, можешь не пить. Ты наелся?

— Спасибо пан, наелся.

— Чудесно. Уберите посуду, пан комиссар. Скажи, Ромка, ты грамотный? Читать, писать умеешь?

— Да, пан.

— О, так ты же чудесный мальчик! Как они посмели арестовать тебя? Это им даром не пройдет!

С доброжелательной улыбкой Вайцель кладет перед Ромкой протокол и подает ручку.

— Вот здесь, внизу, красиво и разборчиво напиши свое имя и фамилию.

Ромка склоняется над бумагой. Глаза его пробегают по строчкам.

Вдруг он, пораженный, отшатнулся. Теперь он понял, что означали слова Казимира «не подписывай!»

— Пан, так тут же все неправда!

— Пиши… имя, фамилию!

Нахмурив белесые брови, Ромка отрицательно качнул головой.

— Пиши! — приказывает Вайцель, больно схватив мальчика заплечо.

— Нет!

Вайцель с силой оттолкнул Ромку. Мальчик отлетел к стене и, ударившись головой, упал.

— Ну, подпишешь? — как большая хищная птица, склонился над Ромкой Вайцель.

— Нет! Никогда! — подняв голову, с недетской решительностью и ненавистью ответил Ромка.

Вайцель, точно обезумев, ударил его носком ботинка в бок.

Мальчик потерял сознание.

— Облить водой! В карцер! — с перекошенным от ярости лицом прохрипел Вайцель.


А у ворот тюрьмы под ливнем собрались матери, жены и дети рабочих.

Пятые сутки льет дождь. Но изможденные, плохо одетые люди, пришедшие к тюрьме, не обращают внимания на ливень. Они стоят здесь днем и ночью, требуя освобождения своих кормильцев.

Похоронив Ярослава и Катрю (ее гонведы зарубили на Краковской площади), превозмогая нестерпимую боль и тяжелое горе, к воротам тюрьмы каждый день приходят Анна и Остап Мартынчук. Здесь и Христина с детьми. Вся их жизнь сейчас превратилась в ожидание…

На первый взгляд, высокий белый дом с красивыми лепными украшениями, с матовыми стеклами на фальшивых окнах, занимающий целый квартал, не внушает страха, хотя все знают, что здесь — тюрьма. Но тот, кому хоть раз пришлось побывать внутри здания, хорошо знал: это дом, как и вся Австро-Венгерская империя, — олицетворение лжи и лицемерия.

В мрачном коридоре с множеством тяжелых, обитых железом дверей, ходит надзиратель. Стукнув кованым нос-ком сапога в дверь, он ждет ответа. И когда узник отзывается: «Естем!», подходит к другой двери и снова стучит.

…Целые сутки изнемогает Ромка в карцере. И чудится измученному мальчику, будто он пришел в домик Сокола… Спасаясь от полиции, Ромка вслед за отцом выпрыгивает через окно в сад, а их догоняет Гай… Стройка… Рухнули леса, и Ромка в ужасе закрывает лицо руками…

— Тату! Тату! Татусю! — стонет маленький узник.

…Вот Ромке кажется, что он вбегает под арку Успенской церкви. Стахур выстрелил в Ярослава…

— Где Кузьма Гай? — кричит Ромка.

От своего крика мальчик на мгновение приходит в себя. И снова бредит.

…Он, по пояс в воде, едва поспевает за Казимиром. Стахур целится в Гая… Выстрел…

По коридору идет комиссар тюрьмы.

— Пан комиссар, мальчишка давно не отзывается, — вытягиваясь в струнку, докладывает надзиратель.

— Тащи его в камеру!

В общей камере Гай от волнения не находит себе места.

— Скоро сутки. Бедный Ромусь…

— Он не согнется, весь в отца, — успокаивает Богдан, лежа на нарах.

Вдруг Богдан услышал слабый, прерывистый стук в стену.

— Тихо… — прислушиваясь к стуку, попросил Гай.

И когда в камере стихло, стук стал отчетливее. Все насторожились.

Богдан шепотом начал расшифровывать звуки тюремного «телеграфа».

«Говорит Тарас, говорит Тарас… сижу в одиночке… Передайте Гаю. Стахур сыпак… Стахур сыпак…»

— Видно, не знает, что Стахуру — капут, — сказал Казимир.

— Тише, — раздраженно оборвал его Богдан. — Слушайте! «Передайте Гаю — Стахур сыпак… Верьте мне… Стахур… Слушай, Гай… Слушай, Гай… Каролина раскрыла тайну Шецкого. Ян Шецкий — агент Вайцеля. Ему поручено…»

Стук в стенку неожиданно прекратился. Все ждут. Через минуту по тюремному «телеграфу» снова начали передавать, только на этот раз громче и отчетливее.

— Говорит Тарас, — расшифровал Богдан. — Передайте Гаю, Казимир Леонтовский…

Богдан выдержал паузу и, будто не веря себе, вымолвил:

— Сыпак!

«Телеграф» замолчал.

Все взоры устремились на Казимира. Одни смотрят недоуменно, другие — враждебно. Те, что стояли около него, отошли.

Казимир растерянный, бледный. Губы его еле произносят:

— Как? Я?..

Люди смотрят на Гая и ждут, что он скажет.

Гай, опустив голову, молчит. Вот он выпрямился, испытующе посмотрел на Казимира и встретился с его честными, исполненными невысказанной обиды глазами. Тихо, как бы в раздумье, Гай говорит:

— Вы обратили внимание: первый раз стучали тихо, с опаской, человек остерегался, чтобы его не подслушали надзиратели. Это был Тарас. А второй раз стучали громко, нагло, никого не боясь… Так мог стучать только враг.

— Чистая правда, — горячо поддержал его Павло Геник.

— И почерк не тот, — заметил Богдан. — Ведь у нас условлено первую фразу всегда повторять дважды.

— Провокация. Хотят счеты свести. Казимир им, видно, чем-нибудь крепко насолил, — пояснил Гай.

За дверью послышался звон ключей. Дверь распахнулась, и надзиратель втолкнул Ромку. Мальчик сделал два-три шага, пошатнулся и упал. К нему подбежал Гай, поднял и отнес на нары.

— Напейся, мальчик, — подал кто-то кружку с водой.

Ромка не переводя дыхания выпил воду и с немой мольбой протянул кружку, чтобы дали еще.

— Налей ему, налей, Андрей, — позволил Гай.

— Дядя Кузьма, они хотят вас казнить… Где Казимир? — прошептал Ромка.

И когда все расступились, Ромка увидел Казимира, одиноко стоящего в противоположном углу камеры.

— Казимир… я… я ничего не подписал…

Все снова настороженно посмотрели на Казимира.

— Ведь вы тому пану в зубы дали? — слабо усмехнулся Ромка. — Я видел, как он… кровь утирал…

— Не тот ли пан хотел отомстить Казимиру? — спросил Гай.

Нервы Казимира не выдержали, и он заплакал.

— Жизнь, — вздохнул Богдан, точно одно слово могло передать все его чувства в эту минуту. — Жаль Ярослава Калиновского… Ты только подумай, Кузьма, отец — хитрый адвокат, миллионер, шкуру с нас драл, а сын голову сложил за рабочее дело.

В разговор вмешался Василь Омелько.

— Побойтесь бога, люди! Ярослав — не сын миллионера. Фамилия Калиновского к нему неправдой прилипла.

— Как так? Откуда вы знаете? — удивился Богдан.

— Стало быть, знаю, если говорю. Вот послушайте, люди. Минуло с тех пор больше двадцати лет. Доля нас тогда в Вену закинула. Работали мы с Дариною, женой моей, в пансионе, у одной фрау. Я, конечно, конюхом, садовником, а Дарина — кухаркой. Однажды приезжает в пансион миллионер, этот самый пан Калиновский, снимает весь дом. Привез он с собой молодую, красивую жинку и ее мамашу. И вот, люди, когда у молодой пани родился сынок…

— Ну вот, а говорили — Ярослав не сын Калиновского, — с упреком прервал рассказчика Богдан.

— Нет, я и сейчас говорю, не сын, — упрямо стоял на своем Омелько. — Когда в газете напечатали, что в России казнили одного революционера, пани Анна, так звали нашу пани, сильно захворала…

У Гая перехватило дыхание, в глазах замелькали черные круги, словно он долго-долго смотрел на солнце.

— Дитятко кормить надобно, а у пани молоко пропало, — рассказывал Омелько. — Моя Дарина не могла слышать, как дитя кричит, пошла в кормилицы. Пани Анна полюбила Дарину за доброе сердце, да и открылась ей, что не жинка она пану Калиновскому. Обманом заманул он ее и мать в Вену, обещал мужа пани Анны спасти от смерти.

Да не сделал того, что обещал, а может, сам сгубил его… Помню, Дарина рассказывала, будто пан Калиновский по каким-то фальшивым бумагам записал на себя сына пани Анны. Потом стал требовать, чтобы пани Анна стала его любовницей, а когда она отказалась, угрожал сына отнять.

Моя Дарина и еще одна служанка помогли пани Анне убежать с ребенком от этого злодюги. А настоящий батько Ярослава — русин, рабочий, революционер.

Кровь ударила в виски Гаю, в ушах зазвенело. Пошатываясь, он тяжелыми шагами направился к двери камеры, чтобы люди не увидели его слез.

Теперь Гай понимал, почему он так часто заглядывал Ярославу в глаза, почему невольно тревожился за его жизнь на баррикадах.

«Ярослав… Я каждый день встречался с тобой, восхищался твоим умом, отвагой, преданностью нашему делу. И я не знал, что ты мой сын…»

Гай прижался разгоряченным лбом к холодной железной двери, и вдруг припомнил две буквы, которые Ярослав когда-то поставил, расписываясь под своим взносом в рабочую кассу.

«Как я сразу не догадался, что «Я. Р.» означало «Ярослав Руденко». А там, в соседней комнате, была мать моего сына… Я был с ней под одной крышей, в двух шагах, а искал ее в Праге».

В эти дни, когда рабочие — участники баррикадных боев томились за решетками тюрьмы, их друзья на свободе не сложили оружия. В рабочих кварталах на стенах домов появились листовки, в которых говорилось:

«Рабочие Львова! Предприниматели испугались вашей силы. Они вынуждены были принять все наши требования. Но власти до сих пор держат в тюрьме участников баррикадных боев. В тюрьме томятся и дети.

Требуйте их освобождения!

Матери, жены, дети! Требуйте свободы вашим отцам, братьям, мужьям и детям!»

Власти догадывались, что листовки писал Иван Сокол. Они готовились снова его арестовать.

Дни и ночи женщины и дети стояли у ворот тюрьмы.

— Освободите наших мужей!

— Освободите наших детей!!!

— Освободите! — гневно, вместе со всеми кричал Гриць, который стоял вместе с матерью в толпе.

А по всем ярусам тюрьмы узники требовали:

— Волю детям! Волю-ю!!!

Вскоре вся тюрьма гудела:

— Волю детям! Волю!!!

Напуганный старший надзиратель, вбежав в кабинет комиссара тюрьмы, доложил:

— Бунт!

Зазвонил телефон, Кранц поднял трубку.

— Слушаюсь… слушаюсь, пан прокурор… Так, так… Что? Всех? Слушаюсь… — бормотал комиссар тюрьмы.

Положив трубку, Кранц удивленно пожал плечами:

— Разве это возможно — выпустить всех бунтовщиков?

Уверенный, что Вайцель отменит нелепое приказание прокурора, Кранц, как обычно, позвонил директору тайной полиции.

Нет, такого не случалось за четверть века преданной службы Кранца своему шефу. Вайцель, всегда корректный, обозвал его болваном, кретином, старым ослом. А затем произошло самое невероятное. Кранц был ошарашен, испуган, так, как если бы он, привыкнув по утрам с закрытыми глазами опускать ноги в мягкие домашние туфли, вдруг наступил на ежа. Никто иной, как сам Генрих Вайцель, крикнул в телефонную трубку:

— Если пан прокурор приказал, исполняйте немедленно! И не морочьте мне голову своими идиотскими донесениями!

Комиссару тюрьмы было над чем призадуматься. Вайцель всегда требовал, чтобы без его ведома он, Кранц, не выполнял ни одного приказания прокурора. И вот тебе: «Если пан прокурор приказал, исполняйте немедленно!»

Откуда было Кранцу знать, что вражда между прокурором и директором тайной полиции вступила в новую фазу? Прокурор сумел грозную ситуацию, создавшуюся в городе, использовать против Вайцеля. Он объяснил все беспорядки бездарной работой тайной полиции, не сумевшей вовремя обезглавить рабочее движение. Считая положение опасным, прокурор предложил не дразнить рабочих и выпустить из тюрьмы всех арестованных. А потом, когда страсти немного остынут, без огласки и шума, по одиночке изъять зачинщиков.

И как раз за минуту до телефонного звонка комиссара тюрьмы Вайцель выслушал пренеприятную нотацию от министра и получил приказ срочно явиться в Вену. Но самое досадное было то, что министр приказал Вайцелю дать распоряжение своим чиновникам не мешать прокурору восстанавливать порядок в городе.

Придя в себя после разговора с Вайцелем, комиссар тюрьмы приказал надзирателю:

— Вызвать наряд! Выпускать мальчишек! Потом начнете выпускать рабочих.

Старший надзиратель, не совсем поняв своего начальника, удивленно пялил на него глаза:

— Что смотришь, болван? Приказ прокурора! Исполнять!

Не рассчитывая на скорое освобождение, Гай наставлял Ромку:

— Ты запомнил, сынок, что написал тебе на книге Иван Сокол?

— На всю жизнь…

— Зайди к нашему другу и скажи, что я просил его быть осторожным. Передай товарищам: надо остерегаться Яна Шецкого.

Ромка удивленно посмотрел на Гая.

— Да, враги не только с оружием в руках идут против рабочих. Они одеваются в рабочую одежду, прикидываясь нашими друзьями. Этого забывать нельзя, Ромусь.

К дверям камеры подошел надзиратель, отпер дверь.

— Мальчишка, выходи! Быстрей!

Ромка медлил. Ему трудно было расставаться с Гаем, Богданом — старшими товарищами по борьбе.

Кузьма Гай наклонился к мальчику и что-то торопливо прошептал ему на ухо.

— Пани Анне? — переспросил Ромка.

— Да.

В открытую дверь камеры забежал Антек. Его лицо покрывали синяки, но глаза лучились радостью.

— Куда? Назад! — заорал на мальчонку надзиратель. А по коридору бежали еще три надзирателя. Гай обнял мальчиков. Тесным кольцом обступили их рабочие. Кто-то тихо запел:

Кати навикли поливати
Краiну кровʼю i слiзьми,
…Але як прийде день одплати,  —
Судити будемо iх ми!
Судити будемо iх ми!
Песню, рожденную во Львове, знали и любили рабочие. Теперь ее подхватила вся камера.

Надзиратели, не решаясь зайти в камеру, приказали мальчикам выйти в коридор.

Ромка не знал, скоро ли придется встретиться с Гаем и с этими людьми, недавно совсем чужими, а теперь близкими и дорогими, дружбой и доверием которых мальчик гордился.

Ромка запомнил их адреса. Он навестит, передаст слова привета и утешения женам и детям. Ромка и его товарищи будут помогать им, чем только смогут.

Мальчик твердо решил: он станет бесстрашным, будет так же сильно любить свой народ и бороться за его свободу, как Гай.

— Иди, сынок, иди, — сказал Гай и поцеловал Ромку в голову.

Освобожденные дети спускаются по лестнице. На нижнем этаже их встретила та же мятежная песня борьбы:

Але як прийде день одплати,
Судити будемо iх ми!
Из каждой камеры звучит грозный приговор тиранам:

Судити будемо iх ми!
В длинном коридоре, освещенном тусклыми газовыми рожками, Антек почему-то спросил:

— Ромусь, как ты думаешь, на дворе сейчас ночь?

Впереди кто-то распахнул двери. Ворвался ветерок, и перед мальчиками заголубел кусок безоблачного неба.

— Утро, — ответил Ромка, облизывая пересохшие губы и на полную грудь вдыхая свежий воздух. Он улыбнулся, впервые за все мрачные дни.

За тяжелой железной брамой тюрьмы шумела толпа.

— Сыночек, голубь, заступник мой! — первой увидела Антека мать, бросаясь навстречу.

Матери радостно обнимают сыновей, расспрашивают об отцах, мужьях…

— Не надо, мама… Чего теперь плакать? — старается успокоить свою мать Антек. Она крепко прижимает Антека к себе, точно боится, чтобы кто-нибудь не отнял его, а дрожащие губы с трудом произносят:

— Вот и ты пошел дорогой отца… И выстаивать мне, горемычной, всю жизнь под воротами криминала…

— Не будешь стоять, — шепчет мальчик. — Всему конец приходит. Жизнь тоже изменится.

Только Ромка не мог найти маму. Неужели его не встречает никто?

Пришли! Вон дедушка протискивается сквозь толпу. За ним пани Анна с черным шарфом на голове.

Старый Мартынчук не видит внука, и мальчик, устремляясь навстречу, кричит:

— Дедусь, вот я!

Траурная повязка на рукаве у деда снова напоминает Ромке о смерти отца.

— Дедусь, а где мама?

Вопрос как острый нож вонзается в сердце Остапа Мартынчука. Мужество изменяет старику, губы его дрожат, и он с мольбой смотрит на Анну.

— Пани Анна, где моя мама? — тревожно спросил Ромка.

Анна ласково привлекла к себе осиротевшего мальчика и тихо сказала:

— Теперь я буду твоей мамой, Ромцю…

Мальчик широко раскрытыми глазами посмотрел на нее, потом перевел взгляд на лицо дедушки, и все понял.

Крик боли и отчаяния не сорвался с Ромкиных уст. Он даже не заплакал. Слишком велика была утрата, слишком непосильное и тяжкое горе свалилось на него.

Анна понимала, что нет таких слов, которыми можно было бы сейчас утешить мальчика. И добрая женщина только молча гладила его светлые волосы.

Остап Мартынчук глянул на внука и заметил, что все пережитое мальчиком за последние дни оставило след на его лице: какая-то недетская суровость вытеснила озорной блеск глаз, в уголках плотно сжатых губ уже угадывалась сильная воля.

Дедушка не беспокоился за судьбу внука. Ромка не останется одиноким сиротой. У него есть верные и сильные друзья. И Остап Мартынчук не ошибался. С годами Ромке было суждено познать большую родительскую любовь Анны и Гая. Спасая Ромку, Гай заплатит своей жизнью за его свободу. Но прежде чем погибнуть, Гай воспитает приемного сына так, что его не смогли сломить ни нечеловеческие пытки в стенах тюрем и дефензивы, ни концлагерь смерти — Береза Картузская.

Но все это будет потом…

А сейчас открылись тюремные ворота, и женщины бросились навстречу освобожденным узникам.

Анна схватила Ромку за руку и побежала к воротам. И когда толпа немного рассеялась, она увидела Христину и ее детей, которые бежали навстречу Богдану Ясеню. У Богдана была перевязана голова, его поддерживали двое рабочих. В одном из них — высоком, седом, с такими родными чертами лица, Анна узнала своего мужа.

— Ярослав!

Только одному человеку мог принадлежать этот голос, и Гай, сдерживая волнение, пошел навстречу Анне так просто, словно их не разделяли долгие годы и тяжелые испытания, будто они никогда не разлучались.

Примечания

1

Как поживаешь?

(обратно)

2

Продавцы газет.

(обратно)

3

Кроме обычного значения также: студент университета.

(обратно)

4

Монета стоимостью в шесть австрийских крейцеров.

(обратно)

5

Кроме обычного значения также учитель.

(обратно)

6

Духи.

(обратно)

7

Завещание.

(обратно)

8

Боже.

(обратно)

9

На лесопильном заводе.

(обратно)

10

Когда-то небольшое племя дикарей в Бразилии.

(обратно)

11

Стая.

(обратно)

12

Надо понимать как Украина (галицких украинцев называли русинами).

(обратно)

13

Изображение на ткани фигуры снятого с креста Иисуса.

(обратно)

14

Священник католической церкви, занимающий постоянную должность при костеле.

(обратно)

15

Помощник священника.

(обратно)

16

Толстые книги, в которых истолковывались гербы.

(обратно)

17

Следственное дело.

(обратно)

18

Лес, расположенный недалеко от Лысой горы во Львове.

(обратно)

19

Адвокат.

(обратно)

20

Милостивый господин.

(обратно)

21

«Рабочая газета».

(обратно)

22

Цыганский погребок.

(обратно)

23

Свинство.

(обратно)

24

Грязная азиатка.

(обратно)

25

Невоспитанная баба.

(обратно)

26

Мой бог.

(обратно)

27

«Время».

(обратно)

28

Нефтяники.

(обратно)

29

Параша.

(обратно)

30

Провокатор.

(обратно)

31

Университет.

(обратно)

32

Топор.

(обратно)

33

В тюрьму.

(обратно)

34

Этапом.

(обратно)

35

Австрийская монета.

(обратно)

36

Агент тайной полиции (жарг.).

(обратно)

37

Рот (жарг.).

(обратно)

38

Собака (оскорбительное).

(обратно)

39

Значок агента тайной полиции.

(обратно)

40

Полковой священник.

(обратно)

41

Ручная тележка, в которой пражская полиция увозила пьяных в полицейский участок.

(обратно)

42

Мелкая разменная монета в Австро-Венгрии.

(обратно)

43

Распространенное чешское ругательство.

(обратно)

44

Одна из дочерей троянского царя Приама, обладавшая даром зловещих пророчеств (греч. миф.).

(обратно)

45

В древнеримской мифологии богиня охоты.

(обратно)

46

На лесопилку.

(обратно)

47

Комический персонаж карнавальных представлений.

(обратно)

48

Дом для умалишенных в Лондоне; в переносном смысле неразбериха, шум, хаос.

(обратно)

49

Документ на право владения землей и справка из земельных книг, свидетельствующая, что за владельцем не числятся долги.

(обратно)

50

Солдат.

(обратно)

51

Биржа труда.

(обратно)

52

Из квартиры.

(обратно)

53

Монастырь, принадлежавший монашескому ордену доминиканцев, основанному в XII веке испанским проповедником Доминиканом для борьбы против «еретиков» и вольнодумцев.

(обратно)

54

Повстанцем.

(обратно)

55

Прославленный народный герой, руководитель опрышков. Погиб в 1745 году.

(обратно)

56

Гуцульский пояс с карманами.

(обратно)

57

Вид фейерверка.

(обратно)

58

Лес, расположенный недалеко от Лысой горы во Львове.

(обратно)

59

Скорый поезд.

(обратно)

60

Ныне площадь Данилы Галицкого.

(обратно)

61

Обыск.

(обратно)

62

Ей-богу.

(обратно)

63

Сельский староста.

(обратно)

64

Польская партия социалистов.

(обратно)

65

Арсенал.

(обратно)

66

Красивую куклу.

(обратно)

Оглавление

  • Златослава Борисовна Каменкович, Чарен Тарасович Хачатурян Его уже не ждали
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  • Глава первая ВОЗВРАЩЕНИЕ
  • Глава вторая МАЛЕНЬКИЙ НИЩИЙ
  • Глава третья ЖЕСТОКОЕ ИЗВЕСТИЕ
  • Глава четвертая СМУТНАЯ НАДЕЖДА
  • Глава пятая ПОСЛЕ АРЕСТА
  • Глава шестая О ЧЕМ НЕ ЗНАЛ ОСТАП МАРТЫНЧУК
  • Глава седьмая ОТЧАЯННЫЙ ШАГ
  • Глава восьмая НОВАЯ ИНТРИГА
  • Глава девятая ПЕРЕД КАЗНЬЮ
  • Глава десятая ВЕЧНО ЖИВОЙ
  • Глава одиннадцатая ШАНТАЖ
  • Глава двенадцатая ДРУЗЬЯ АННЫ
  • Глава тринадцатая БЕГСТВО
  • Глава четырнадцатая КОМПАНЬОНЫ
  • Глава пятнадцатая НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА
  • Глава шестнадцатая В ТЮРЬМЕ
  • Глава семнадцатая КАМЕРА 41 «А»
  • Глава восемнадцатая НАЧАЛО КАРЬЕРЫ
  • Глава девятнадцатая «САМОУБИЙСТВО» МАРИАНА ЛУЧЕВСКОГО
  • Глава двадцатая ВЕРНАЯ МЕЧТЕ ЯРОСЛАВА
  • Глава двадцать первая МАТЬ И СЫН
  • Глава двадцать вторая «Я НЕ ПОСТУПЛЮ, КАК ЖАН МЕЛЬЕ»
  • Глава двадцать третья ДЕВУШКА ИЗ РОССИИ
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  • Глава первая РОСТОВЩИК
  • Глава вторая УДИВИТЕЛЬНОЕ СХОДСТВО
  • Глава третья ЗНАКОМЫЙ ГОЛОС
  • Глава четвертая. ОПАСНЫЙ ГРУЗ
  • Глава пятая В БАРЕ «КУБОК РЫЦАРЯ»
  • Глава шестая У БИРЖИ
  • Глава седьмая «ХОЛЕРА»
  • Глава восьмая ДВА ИМЕНИННИКА
  • Глава девятая ИСКАТЕЛИ КЛАДА
  • Глава десятая СПАСТИ ДРУГА!
  • Глава одиннадцатая ПОДАРОК ДРУГА
  • Глава двенадцатая УЛОВКИ ВРАГА
  • Глава тринадцатая НОЧЬ НА ПЕСКОВОЙ ГОРЕ
  • Глава четырнадцатая ЕЩЕ ОДИН УРОК
  • Глава пятнадцатая В ПОСЛЕДНЮЮ МИНУТУ
  • Глава шестнадцатая КАТАСТРОФА
  • Глава семнадцатая ЗМЕЯ НЕ С ГОЛОДУ КУСАЕТ
  • Глава восемнадцатая БАРРИКАДЫ
  • Глава девятнадцатая РАСПЛАТА
  • Глава двадцатая НА ВСЮ ЖИЗНЬ
  • *** Примечания ***