Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике [Борис Николаевич Романов] (fb2) читать онлайн

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Я так радуюсь этой книге о Данииле Андрееве, что, конечно, не смогу написать никакого серьезного, обстоятельного предисловия к ней.

Думается, что этого и не надо. Давший книге название рассказ о путешествии по местам, очень драгоценным для Даниила Андреева, не просто описание паломничества со своеобразно паломнической целью. Эти путевые заметки — прикосновение к теме Русской земли через творчество любившего ее поэта и через его личность. Поэтому они похожи на описание как бы совместного их путешествия по до сих пор живой России. Раскройте книгу — и навстречу вам заплещет милая Нерусса, зашелестят осины, и тихо обстанут ваш костер сосны и ели. Вспорхнут маленькие птицы, и торжественно поглядят на вас журавли и цапли. И озера встретят своей таинственной тишиной, серебром своих вод, кучевыми облаками над ними, и все будет наполнено совершенно живой и всегда совершенной тишиной глубины природы.

Это будет непременно, потому что за всем этим и пустился в путь Борис Николаевич Романов и привез это счастье нам — счастье соприкосновения с творчеством и путями Даниила Андреева, там, где оно слилось со стихиями земли русской, с теми, что он называл стихиалями, с теми существами, без которых нет, не было и не будет жизни на нашей земле и во всей Вселенной.

Алла Андреева

Этот текст Алла Александровна передала мне 25 апреля 2005 года. На страницах, исписанных ее твердой, отнюдь не старческой рукой, уместилось не так много четких, но разреженных, иногда покосившихся строк, — так пишут слепые люди. Через день я зашел к ней, мы обсудили написанное ею, и она обещала дополнить сказанное об очерке, давшем заглавие книге, несколькими словами и о других вошедших в нее эссе, статьях, воспоминаниях. Все они, в сущности, писались в общении с ней, на полях нашей совместной работы по публикации наследия Даниила Андреева.

Но в ночь на Страстную субботу 30 апреля Алла Александровна Андреева погибла в пожаре. В обращенном к ней стихотворении Даниил Андреев писал:

Все в этих строках оказалось истинной правдой, как и в других его стихотворениях, ей посвященных.

В книге, предисловие к которой осталось незаконченным, главный герой — Даниил Андреев, но присутствует в ней и она, его «подруга и спутник», соратница и душеприказчица. Говорится в книге, конечно, не только о поэте, а и о тех людях, которых он знал, которые были его друзьями или со — путниками в земных и литературных дорогах. Некоторых из них посчастливилось узнать и автору.

Творчество Даниила Андреева, обращенное к вечному, открывающее иные миры, все‑таки прежде всего свидетельствует о пережитом Россией в XX веке. Ощущая прошлое никуда не утекшим, существующим рядом с нами, в непрестанном мистическом взаимодействии с настоящим, Даниил Андреев видел своими учителями и соратниками тех, кого он назвал вестниками — Державина и Пушкина, Тютчева и Лермонтова, Владимира Соловьева и Блока… Для него бессмертны все, кто участвует в созидании Небесной России. И он открыт всему миру, всем, кто готов восходить «от света к свету». Поэтому в размышлениях о поэте в книге сошлись самые разные действующие лица, самые разные эпохи. И это, на верное, предопределено личностью Даниила Андреева — «вестника другого дня», как он сам себя назвал однажды. Собраны здесь самые разные тексты — очерки, эссе, статьи, даже стихи, и писались они не один год, рождаясь в литературном путешествии с Даниилом Андреевым, его поэзией, «Розой Мира». Путешествие, наверное, еще будет продолжаться. Но без Аллы Александровны Андреевой, жены и музы поэта, отдавшей ему, его творчеству всю жизнь, оно вряд ли бы состоялось. Ее светлой памяти автор и посвящает эту книгу.

22 мая 2005

(обратно)

Путешествие с Даниилом Андреевым

ПУТЕШЕСТВИЕ С ДАНИИЛОМ АНДРЕЕВЫМ

Поэт вдохнул в исхоженный простор душу или простор заговорил его стихами? И когда вокруг витают подсказывающие путь строфы, кажется, мы смотрим на все глазами поэта.

Но нет, мы переживаем пройденное сами, повсюду невольно отыскивая свое. Как, впрочем, и в стихах. И чем больше своего находим, тем сильнее они задевают. Может быть, чужое увидеть и невозможно. А если б у нас было особенное зрение и мы могли различать отражения не только в воде, но и в шелестящих листьях, неслышных травах, на пыльном асфальте, который Даниил Андреев называл черным зеркалом, на бетонных стенах, застящих дали, и, конечно, на белопенных облаках, мы бы всюду, как Нарцисс, обнаруживали только себя. Если я не преувеличиваю.

Почему Даниил Андреев снова и снова приезжал в Трубчевск, городок, отнюдь не умиляющийся своей тысячелетней древности? Почему без устали бродил окрест, у богатырских курганов и тихих рек, по глухоманным урочищам и немеречам?

Что так тянуло его туда?

В Трубчевск — известно — Даниил Андреев приезжал в 30–м, 31–м, 32–м, 36–м и 40–м годах. Впервые попал он в него двадцатичетырехлетним, живущим стихами, замыслами, некоторыми надеждами.

Поначалу в Трубчевске ему не пишется. «Красота тут сказочная, и я только смотрю и слушаю. Очень далеко гуляю один. Жара, я черен как уголь. Был на лесных озерах, куда еще прилетают лебеди». Это из письма брату Вадиму в Париж.

И еще: «Тут безграничный простор, целая страна развертывается у ног. И когда идешь — невозможно остановиться: версту за верстой, и в конце концов уходишь так далеко, что обратно едва доползаешь, уже к ночи».

Может быть, его влекла сюда удивительная природа, с затягивающими в себя лесами, былинными дубняками и сосняками, извивистыми светящимися реками, распахивающими небывалые дали взгорьями?

Но и Таруса с окскими красотами, и днепровские раздолья под Трипольем, где он странствовал, пока не увидел брянские леса, тоже места замечательные.

А все же в Подесенье, где вещий Боян пел неведомые песни, на лесных тропах между Десной, Неруссой и Навлей, Даниил Андреев, как ни любил, как ни воспевал вырастивший его первопрестольный град, нашел свою драгоценную поэтическую родину. Здешние озарения стали стихами, а прозрения — лирическим учением о стихиалях и духовном преображении природы.

Здесь с ним случилось то, чего он не забывал никогда. И потому так сюда стремился, что «в ночь полнолуния на 29 июля 1931 года… на берегу небольшой реки Неруссы» пережил удивительное духовидческое состояние, когда над ним и в нем засветились «белые звезды, большие и цветущие», «плывшие со всей мировой рекой, как белые водяные лилии».

Он признавался, что «старался всеми силами вызвать это переживание опять… ночевал на том же самом месте. Все было напрасно».

Понадобилось пережить войну с «ленинградским апокалипсисом», арест, Лубянку и Лефортово с муками полуторагодового следствия, оказаться на нарах Владимирской тюрьмы, чтобы вновь увидеть звездную реку, открывшую ему путь к иным мирам, нам недоступный.

День первый

Мы отправились вполне земной дорогой Даниила Андреева. Когда‑то он уезжал с того же Киевского вокзала, с тем же застекленным дебаркадером, построенным инженером Шуховым, слышал те же выкрики татар — носилыциков. Но нет, все тогда было другим — Москва, вокзал без метро, называвшийся Брянским, попутчики, вагоны, которые тащил паровоз. Просторы за окнами были полесистей, полустанки уютно — деревянными. Да мало ли что было другим почти семьдесят лет тому назад? Уже и люди, тогда жившие, — мало их уцелело на свете! — всего не упомнят. И маршрут Даниила Андреева в 30–м году, когда он первый раз отправился в Трубчевск, был другим. Он доезжал до станции Суземка, затем пятьдесят с лишком километров ехал до Трубчевска, вернее до Бороденки, пригородного поселочка, одноколейкой, на «кукушке».

Мы же совсем ранним утром, не было шести, приехали в Брянск, где у пустынно — сонной площади нас встретил в своей затверженной позе лишь привокзальный Ленин. Невдали на скамейке уселись мы с Вадимом Рахмановым, таким же, как и я, издательским работником и стихотворцем, но, главное, человеком компанейским, никогда не унывающим, в любой дороге незаменимым.

Сидели недолго. Из первого же подъехавшего к вокзалу троллейбуса вылез организатор и вдохновитель нашего путешествия, брянский журналист Евгений Потупов с сыном — выше отца на голову, русо — длинноволосым помалкивавшим парнем, и мы отправились туда, где нас ждал автобус.

Из одного древнего города, когда‑то звавшегося Дебрянском, мы ехали в другой, а оттуда собирались в третий — Новгород — Северский. Каждый город стоит на правом высоком берегу Десны. В каждом — большой холм, на котором в древнерусские времена находился детинец. С каждого детинца открывается бегущая к Днепру Десна, и на каждом, в разном обличье, как и подобает Велесо-

ву внуку, оборачивавшемуся и серым волком, и сизым орлом, перед нами представал Боян — то женственный подросток рядом с князем, возвышавшимся на крепком коне, то моложавый старец с гуслями, то грузный торжественный богатырь, — создания советских скульпторов.

Вместе с веселой, преимущественно девичьей, брянской делегацией мы ехали прямиком на «праздник Бояна». Нам повезло. Этот праздник проводят в Трубчевске каждый год в мае. А нынче почему‑то запоздали.

Вроде бы ни строчки не осталось от вещего Бояна. Но можно представить, что его струны не только рокотаху старины о Ярославе Мудром или о Святославе Ярославиче, но что это он выпевал таинственный стих о Голубиной книге или об Алексее Божием человеке. И летало бояново имя от Киева до Новгорода, и был он не только придворным поэтом. А песни разминулись с именем, упорхнули от певца.

Говоря о поэтах — вестниках, Даниил Андреев не назвал Бояна, а ведь вещий Боян мог быть поэтом — духовидцем, первым русским поэтом — вестником. Правда, мог он быть и язычником, очаровывавшим по — соловьиному, воспевавшим князей и битвы на старинный колдовской лад.

Разминулась с именем автора и песнь о походе князя Игоря. Хотя в «Розе Мира» это имя есть — дружинник Сергий. В ней он поднят в Синклит Мира.

Но, главное, «Слово» уцелело и поведало не только о неудачливом князе Новгорода — Северско — го, но и о вещем песнотворце, на чей праздник мы ехали. А в трубчевской речи и до сих пор живы отзвуки «Слова». Там можно услышать: «как босый волк бегить» — так Игорь бежал из половецкого плена.

Праздник начался в одиннадцать утра, на площади у бетонного короба Дома культуры, представлением, к началу которого мы не успели, и продолжился в парке. Там, на сцене дощатого летнего театра, один за другим выступали безвестные миру, но вдохновенные артисты — музыканты, певцы, танцоры — и стихотворцы. Их было много, не только из Трубчевска и Брянска — из Гомеля, Новгорода — Северского, Орла, Чернигова… Слушали их с удовольствием. Выступили и мы.

Вдруг начался дождь, не слишком сильный, перебежчивый. Но зрители не ушли, а только отступили под раскидистые липы и клены, вольно стоявшие за последним рядом скамеек, и вернулись на свои места, лишь вновь проблеснуло солнце.

Еще в прошлом веке здесь, в общественном саду, который «содержался и иллюминировался за счет города», ставили любительские спектакли.

Парк на Соборной горе над Десной — самое замечательное место Трубчевска. В нем и вокруг него столпились все десять трубчевских веков с их былями, оставившими свои позатоптанные следы и пораскиданные камни, с их странным образом уцелевшими преданиями. Хотя и от них, как от глиняных горшков, остались большей частью осколки, россыпи которых находили здесь археологи. У самого входа в парк, слева, вросли в землю таинственные останки костела, поставленного в те времена, когда город по Деулинскому договору принадлежал Польше. Но только возвели стены костела — Трубчевск опять стал русским, а костел православным храмом Преображения. Это справедливо еще и потому, что в фундамент поляки положили плиты с трубчевского погоста. Храм Преображения не раз достраивался и перестраивался, пока его не порушили. Хранящие сверху серо — белёсый след штукатурки, стоят обочь неоткрывающихся дверей небольшие колонны, держат остаток стен. В их искрошенном красно — пепельном кирпиче теряются следующие пары колонн. Только взгляд, тянущийся в пустоту небес, невольно дорисовывает бывшую колокольню.

А над входом в парк, на воротах, висит герб Трубчевска. На нем изображены «в золотом поле три натурального цвета дули, каковыми сей город славится». В запамятованные времена трубчевские «озимые» дули, замечательные не только вкусом, но и тем, что лежат до нового урожая, поставлялись на царский стол. Я их, правда, не видел, не пробовал, может быть, до сих пор они подаются лишь к царскому столу.

Наши недавние не годы — пятилетки оставили здесь свой, мерцающий свежей краской след. Он не только в остатках наглядной агитации. Направо от входа, невдали от туалета, над скромными клумбами возвышался нелепо огромный бюст крестного отца Даниила Андреева — Горького. Выкрашенный серебрянкой, большеголовый, он напоминал одно из тех демонических существ, которых увидел на изнанке мира и так зримо описал крестник «пролетарского» писателя.

В Брянском литературном музее я видел не менее странный гипсовый бюст самого Даниила Андреева, мало отличимый и чертами, и писательской осанкой от соседствующего бюста партийного публициста Грибачева, чье родное село Лопушь мы миновали по пути в Трубчевск.

Но дальше, за высокими липами светится Свято — Троицкий собор. Он поставлен над деснянской кручей, видимо, в самом начале XVI века на месте еще более древнего храма и помнит то, что люди давным — давно позабыли. Помнит, что был при поляках костелом, знает про все достройки и перестройки. А может быть, помнит живыми князей Трубецких, тех, что его поставили, тех, что легли в его усыпальницу. С того бока собора, что обращен к Десне, когда‑то был деревянный придел, про который недавние реставраторы почему‑то забыли. Там чернеется скромная дверь в толстостенную сводчатую крипту, к могилам Трубецких. На самом древнем надгробии обрамленная таинственной клинчатой насечкой надпись: «Лета 7028 генваря в 5 день креста… (ра)б Божий князь Иван Трубецкой». Под одной из плит лежит последний удельный князь не только Трубчевска, а и всея Руси — Андрей Иванович Трубецкой, «во иноцех Андреян».

Княжеские надгробия привозили из Москвы, под Трубчевском белого камня нет. И камнерезы над ними трудились московские. В последний мой приезд рассказали, что недавно одну из четырнадцати княжеских плит утащили. Увы, и это бывало. Триста лет назад «ободрал» трубчевский стрелец Лукашка Ратный гроб князя Петра Трубецкого, за что царь Алексей Михайлович повелел того Лукашку «бить кнутом нещадно на козле».

Род Трубецких, имя получивший от Трубчевска, называвшегося некогда Трубецком, здесь правил, здесь у засечной черты воевал, в Смутное время вместе с городом переходил к полякам и возвращался под Русь, здесь упокаивался под белокаменными плитами. Веками Трубецкие были военачальниками и государственными мужами, людьми действия, а ближе к нашему времени стали людьми мысли. Мыслители стали нужней России?

Кто не помнит Трубецкого — декабриста и его княгиню, воспетую Некрасовым? Философа Сергея Николаевича Трубецкого, помянутого в «Розе Мира»? Прихотливо — вдохновенного ваятеля Паоло Трубецкого? Евразийца Николая Сергеевича Трубецкого, размышлявшего и о «Слове о полку», писавшего и о попытках «синтеза» религий Индии с христианством, правда, совсем иначе, чем автор «Розы Мира»?

Вышедший из Литвы, восходящий к Гедимину род Трубецких, род фельдмаршалов и монахов, министров и философов, шесть веков служивший России, опять, пусть не весь, ушел за ее западные границы. А оставшиеся расстреливались, отправлялись в лагеря, ссылки. Некоторые все‑таки выжили. Кто же стал нужен России?

Кроме Трубецких в истории Трубчевска не столь уж много громких фамилий. Но вот любопытно, что в петровские времена воеводою в Трубчевске был стольник Афанасий Семенович Шеншин, наверное, предок Афанасия Фета, поэта, очень любимого Даниилом Андреевым. И ведь с орловскими Шеншиными состояли в родстве Карповы, к которым восходят Андреевы. Николай Иванович Андреев, дед Даниила, это известно, незаконный сын помещика Карпова.

Но в Трубчевске у Даниила Андреева были и явные семейные корни, в нем одиннадцать лет жил, служил управляющим удельного имения, избирался гласным трубчевской управы его дед по матери — Михаил Михайлович Велигорский.

В Троицком соборе, на втором этаже над криптой, опять идет служба. У паперти стоят велосипеды, на которых разъезжают по городку несуетные прихожане. Кто‑то из еле передвигающих ноги богобоязненных старушек помнит и ограду, и четыре часовни вокруг собора, и как закрывали его в тридцатых, как открывали при немцах, как рядом стреляли наши партизаны… Кто‑то, наверное, припомнит, что в храме была копия Чолнской иконы Божией Матери, сделанная здешним художником Протасом Пантелеевичем Левенком, другом Даниила Андреева. Не в этот ли собор, не к этому ли образу приходит молитвенно приложиться героиня цикла «Лесная кровь»:

Справа от собора, уже за оградой парка, южнее, молчаливо высится еще один уцелевший храм — Покрова. А за собором, где сквозь тополя и клены проблескивает зелено — голубой простор, свежеструганые ступеньки ведут вниз по круче к святому ключу Нила Столбенского. Подсчитано, что их сто семьдесят семь. Я спускался к нему впервые еще по скользящей тропке. Позвенивает, колышется прозрачная вода в тенистом утишье. Во времена первых приездов Даниила Андреева стояла над ключом деревянная трехглавая часовня, висели иконы, горели лампадки, двери были днем и ночью открыты.

Некогда приплыл сюда потаенно преподобный Нил на челне, поселился у ключа в укромной пещерке. Но дневавшие — ночевавшие на Десне рыбаки высмотрели монаха, нарушили молитвенное уединение, и сел как‑то чудотворец на камушек у воды, да и уплыл на нем неслышно, как появился. А перед отплытием прорек любопытным трубчевским обывателям: «Будете жить ни сытно ни голодно». Так и доныне живет городок — ни сытно ни голодно.

Но чтобы увидеть настоящий немереный простор, нужно от собора пройти влево, к отгороженному ржавеющей оградкой краю бывшего детинца. Отсюда видна внизу светящаяся Десна, и за почти прямой полоской невысокого берега луга, далеко расстелившиеся, как зеленая, без морщин, скатерть по княжеской столешнице. Наверное, эта даль осталась нетронутой со времен Буй — Тура Всеволода, первого трубчевского князя, когда здесь, рядом с собором, стоял княжеский замок или терем. На лугах темнеются загогулины сросшихся кустов, поблескивает кривым лезвием старица, а за далекими зарослями, правее, просвечивает Нерусса. Километров в двух — трех отсюда она впадает в Десну.

Об увиденном с Соборной горы писал Даниил Андреев в Париж брату: «С круч… открывается необъятная даль: долина Десны вся в зеленых заливных лугах, испещренных бледно — желтыми точками свежих стогов, а дальше — Брянские леса: таинственные, синие и неодолимо влекущие. В этих местах есть особый дух, которого я не встречал нигде; выразить его очень трудно; пожалуй, так: таинственное манящее раздолье».

Заливные луга раньше дружно выкашивали, за ними следили — ни кусточка не росло, все вырубалось до самого леса, уходящего в зыбкую синь. Мало где найдешь похожую древнерусскую ширь и даль, уводящие взгляд не только в пространство, но и в совсем иное время. Никаких труб, столбов, бетонных строений — неряшливых следов родной цивилизации.

Крутой склон, уходящий вниз, к Десне, заметно осыпается. Верхи торчащих кустов словно бы уходят из‑под взгляда. Откосы обсаживали деревьями, укрепляли — не помогает. Говорят, берег внизу когда‑то был голым, а сейчас зарос тополями, кленами, а больше ивняком. Сам детинец с давно оплывшими, сглаженными рвами и валами, со всей воинственной древностью угадывается лишь под указкой знающих людей, и, разгуливая по парку, трудно представить, какая тут была неприступная крепость. А ведь была.

Посредине парка, в конце идущей от ворот аллеи, памятник Бояну. Вдохновенный, с бронзовой клочковатой бородой, с длинными пальцами, растопыренными над струнами, песнопевец слепо смотрит куда‑то вверх, в темную листву окруживших его кленов, в просинь неба. Только ли князей воспевал соловей старого времени? Или все же пел о небесном, о духовном, держась поближе к ограде храма?

В парке еще продолжались выступления, а мы пошли туда, где жил Даниил Андреев. Вернее, в тот дом, в котором любил бывать, дом семьи Лeвенков. А квартировал он у их соседки Марфы Федоровны Шавшиной. Жила она одна. Как вспоминают о ней, Шавшина старушка была мудрая, вращалась все больше среди купечества — стирала трубчевским купцам белье. Ее бревенчатый домик, давно поменявший хозяев, под тесовой крышей, тремя окошками выходит на поперечную улицу Дзержинского, а сад «соседит», по выражению Андреева, с левенковским. В саду Марфы

Федоровны рядом с изгородью росли груши, и в ней, чтобы собирать те, что падали с залезших к соседям раскидистых ветвей, была сделана калиточка. Через нее и ходил шавшинский квартирант к Левенкам.

Русская история с ее тяжелой поступью ни разу не обошла захолустный городок, и патриархально большую семью Левенков не минули войны, голод, аресты, смерти. А спасали их — жизнелюбивый интерес ко всему, словно бы врожденная тяга к литературе, искусству, истории, естественная, как связь с природой, от которой они не от рывались, живя в саду, на реке, на виду у лесных и курганных просторов.

Даниил Андреев написал стихотворение «Памяти друга» в тюрьме, предполагая, что Протаса Пантелеевича уже нет на свете. А когда узнал, что жив, обрадованно признался: «Было бы настоящим счастьем — встретить его еще раз в жизни — хотя бы он был и совсем плох». Но они не встретились, тот умер в 58–м, восьмидесяти четырех лет. Даниил Андреев пережил его едва на год.

Узнав из того же письма жены, что в 50–м году утонул младший из Левенков — Игорь, он и горевал и удивлялся, помня, что все «мальчики Левенки плавают как рыбы». Игорь Левенок был очень музыкален, с четырех лет, еще не дотягиваясь ногами до полу, упорно влезал на стул у рояля, добирался до клавиш. Услышав петуха, говорил матери: «Петушок пропел соль — диез, додиез…» Даниилу Андрееву он играл Бетховена, Шумана, Листа… В доме звучала только классическая музыка.

В тюрьме же Андреев написал и другое стихотворение, посвященное семье Левенков. Из него узнаём, что был в их семье еще жив дедушка, что хозяйка, жена Протаса Пантелеевича, была «приветна ясностью старинною», представляем радушный стол с творогом, солнцеподобной яичницей, сочащимися медом сотами, с настойкой на доннике в пузатом графинчике. Идиллия недолгого благополучия.

Заводилой и любимцем в семье Левенков был Всеволод, ставший археологом, изучавший в род ных местах памятники неолита, юхновской культуры. Писал он и об истории Трубчевска. Одна из его работ — исследование надгробий князей Трубецких. Всеволод Протасьевич побывал в лагере, как и старшая сестра Евгения.

Евгения Левенок преподавала в Трубчевске астрономию — потому, видимо, астрономию и до сих пор здесь любят, гордясь собственным — удивительным для такого городка заведением — планетарием, сообщая, что директор Московского планетария ее трубчевский ученик. Она окончила трубчевскую гимназию, много читала, любила поэзию, сама писала стихи, знала языки — немецкий и французский, изучала польский, — читала по — польски Сенкевича. Немецкий и привел ее в лагерь. Во время войны, в оккупации, она что‑то немцам переводила. В Инте, кстати, вместе с ней сидела Татьяна Николаевна Волкова, известный толстовед, арестованная по делу Даниила Андреева, учившаяся с ним в одной школе, дружившая с ним.

Слышал я что‑то, но очень смутное, о влюбленности Евгении в Даниила Андреева. Но кто смог бы рассказать об этом? Умерла Евгения Протасьевна, умер Всеволод Протасьевич, умер в год нашего путешествия, в августе, Анатолий Протасьевич. Да и неловко было бы об этом их расспрашивать.

Анатолий Протасьевич, у которого я бывал, с которым беседовал, и не слишком‑то любил пускаться в откровенные воспоминания. Пройдя Отечественную войну, награжденный орденами, до служившийся до подполковника, он доживал жизнь на родине, коротая старость не только в садово — огородных заботах, но и предаваясь родовым левенковским увлечениям. С налетом дилетантизма, но самобытно и вполне грамотно рисовал. Поигрывал на сделанной отцом скрипке. Сочинял странные язвительные стихи и своеобычные рассказы. Посмеиваясь, говорил, что писать рассказы просто, например, берете сюжет: Макбет и Макбет, Офилия и Офелия… Как бы предчувствуя наставшую эпоху постмодернизма, он не мог без пародии и иронии. Когда‑то пародировал Даниила Андреева. Прочтет ему, и тот покатывается со смеху. Это нам рассказывала Лидия Протасьевна.

Анатолий Протасьевич и называл себя без претензий самодеятельным художником и стихотворцем. Подарив мне несколько рисунков, на одном из них написал: «Уважаемый Борис Николаевич! Это Вам память о “дуракавалянии” (это термин Д. С. Лихачева) Левенка А. П. Помните». Я помню. Любуюсь пластически выразительными, оригинально задуманными рисунками, сделанными суховатой акварельной гризалью. На одном из них мужичок в лаптях у незапряженного воза сена Держит в руках хомут с дугой, а на него сверху вниз, уперев в бока руки и подняв копыто, вызывающе смотрит кентавр.

О Данииле Андрееве, которого он в те далекие тридцатые годы фотографировал, которому сопутствовал, как и его братья, в походах по трубчевским округам, Анатолий Протасьевич говорил без нашего пиетета.

Анатолий Протасьевич был невысок ростом, лыс, с широким крючковатым носом над большим подвижным ртом, и словоохотлив. Его прямо и умно глядящие на собеседников глаза нестарчески поблескивали. Несмотря на разговорчивость, на интерес к свежим людям, казалось, он многого недоговаривает, себе на уме. Это мы, люди другого, более снисходительного времени, понимали плохо.

У Анатолия Протасьевича я был в позапрошлом, 95–м году, а сейчас мы шли в родительский дом Левенков, где жила Лидия Протасьевна. Она была на два года помладше брата, но и ей уже исполнилось 86. Улица, по которой ходил Даниил Андреев, с тех пор, наверное, изменилась немногим. Как и в те тридцатые, «домики… деревянные, окруженные яблоневыми садами». Так же улицы рядом «поросли травой и ромашками». Так же стоит желтая пожарная каланча с внушающей почтение даже в тысячелетнем городе датой — 1894. Только Андреев писал, что на ней «каждый час бьют в колокол», а мы колокола уже не слышим. Хотя и на этих деревянных улицах время ускорилось, по ним чаще и чаще проезжают машины. А в доме Левенков, как и хозяйка, доживающем век, молчаливом, оно, кажется, и вовсе остановилось.

Лидия Протасьевна дома была одна. С осени 95–го, когда мы ее навещали в последний раз, она постарела. Движения стали медленнее, но речь осталась той же, внятной. Неторопливо, раздумчиво отвечая на наши вопросы, она все время подчер кивала, иногда пожевывая по — старушечьи губами, что с Даниилом Андреевым больше общались отец и братья. Сказала: «В ихних беседах я не участвовала никогда». Для нее он, когда она его первый раз увидела, был интересен как сын знаменитого писателя Леонида Андреева.

Каким был Даниил Андреев? Был очень скромным, застенчивым, ко всем внимательным, речь его, московская, интеллигентная, резко отличалась от их трубчевского, как Лидия Протасьевна выразилась, жаргона. Сказала о его душевной тонкости. Добавила: жизненная хватка у него отсутствовала, братьям ее он говорил, что грибов рвать не надо, мол, поглядите, как красиво растут. Вспомнила, что в последний приезд свой в 40–м году, кажется в мае, он казался особенно задумчивым, неоживленным. Правда, видела она его тогда мельком, придя навестить родителей.

Говоря о давнем Трубчевске, Лидия Протасьевна вспоминала и порушенные храмы, и Чолнский монастырь с собором и подземной церковью, и то, как дорога на Почеп была обсажена высокими ракитами. Сокрушалась, как поредели леса над Десной и Неруссой. Конечно, все раньше было лучше!

Опять вспомнилось стихотворение «Памяти Друга»:

Мы сидим в тесной гостиной, уже без рояля, на том самом диванчике, в те годы, по словам Лидии Протасьевны, стоявшем иначе, смотрим на стены с картинами Протаса Пантелеевича. Это пейзажи. Заросшая темной зеленью Нерусса. Поповский перевоз в соснах на высоком берегу. Зимний ручей. Письмо мягко лессировочное, сдержанное, зеленовато — коричневатый колорит откуда‑то оттуда, из конца прошлого века, может быть, и от учителя, передвижника средней руки Пимоненко, коего строгий Нестеров называл «мещанином» в искусстве. Но левенковские картины не только умелая провинциальная живопись, в них возвышенная любовь художника к этим берегам и зарослям, к зеленому сумраку дубрав и матовой синеве далей.

Протас Пантелеевич Левенок был учителем рисования, художником и мастером на все руки. Родился он в крестьянской семье под Стародубом, городком древним, живописным. Мальчишкой рисовал на заборах, углем или мелом. Потом родители отдали его в мальчики в иконописную мастерскую в селе Гарцево, там же под Стародубом.

Живописи он обучался в Киевской рисовальной школе, а потом стал учителем искусств Трубчевского трехклассного училища. И купив в 1904 году (Анатолий Протасьевич, споря с сестрой, говорил, что в 1913–м) у купца Ильинского на улице Орловской (поныне Ленина) дом, побольше, чем у Шавшиной, но в те же три окошка спереди, прожил в нем до смерти.

Теперь дом, на котором в 95–м году в день Казанской Богоматери при проблеснувшем ноябрьском солнце торжественно установили мемориальную доску (доску — слишком громко, табличку), продали, а Лидия Протасьевна уехала к младшему брату. Нет больше в Трубчевске семейства Левенков, почти век здесь прожившего, — и кажется, не тот стал городок, потерял что‑то.

Картины Левенка можно увидеть в местном краеведческом музее, небольшом, но замечательно богатом. Это пейзажи окрестностей Трубчевска. Левенок и сошелся с Даниилом Андреевым где‑то «на перевозе дальнем, / Когда пожаром беспечальным / Зажглась закатная Десна…». Старший Левенок — так мне кажется — прожил жизнь мудреца. Выражал себя, как мог, в живописи, писал иконы, был замечательным столяром, искусно мастерил скрипки, и не только скрипки, — Лидия Протасьевна рассказывала, что, привезя пустой каркас рояля, он сумел всю начинку сделать и собрать так, что инструмент зазвучал. В трубчевском народном театре писал декорации и гримировал актеров. В двадцатые годы, бывало, за ведро картошки. Чтобы прокормить семейство, писал портреты вождей. Он сочинял, как потом и почти все его дети, а их у него было девятеро, стихи. Рассветы любил встречать над рекой. Возделывал свой сад. В саду, где они вместе с Даниилом Андреевым беседовали на лавочке под старой грушей, что только не росло. Протас Пантелеевич сажал в нем даже розы, семена выписывая из Польши. Расцветали астры, лилии, гортензии… Были яблони, войлочные вишни, сирень, жасмин, тамариск… «Даниил Андреев сидел здесь с отцом, — рассказывала нам Лидия Протасьевна, — допоздна. Он читал ему свои стихи, а нам читать стеснялся».

Левенок для Даниила Андреева во многом, наверное, был образцом жизни гармонической, проходящей в родстве с природой, в увлеченности искусством, помнящей о человеческом братстве. Он сам мечтал, вспоминая о старом друге, —

В написанном во Владимирской тюрьме «Новейшем Плутархе» есть новелла о Ящеркине Евгении Лукиче, авторе системы «сознательного инфантилизма», учителе словесности и географии в Трубчевской мужской гимназии. Сочиняя эту «биографию», поэт не мог не вспоминать Протаса Пантелеевича. А может быть, и изобразил какие‑то его черты в смешном Ящеркине. Упоминает он о саде купца Гамова. Не знаю как сад, а особнячок самых знаменитых трубчевских купцов, владельцев торгового дома «Гамов и сыновья», кирпичный, двухэтажный, и посейчас цел на Брянской улице. Но вот был ли в Трубчевске упоминаемый Даниилом Андреевым храм Сорока мучеников, в котором служил по — чеховски описанный отец Нектарий, — не знаю. Из восьми известных трубчевских церквей так или иначе уцелело пять. От трех — Георгиевской, Никольской и Воскресенской — не осталось и следа. Но, по крайней мере, монументально классицистический Георгиевский собор в приезды Даниила Андреева был цел.

Из троих еще живых детей Протаса Пантелеевича в Трубчевске жили сейчас двое, и один — Олег Протасьевич — под Москвой, в Электростали. Я, к сожалению, с ним не встречался, лишь от других слышал те или иные его рассказы. Сейчас пришлось к слову, и Лидия Протасьевна передала рассказ брата: «Мы пошли на Жерено озеро — я, Анатолий и Даниил Леонидович. Говорили на какие‑то философские темы. И тут, когда я спорол какую‑то чушь, он мне сказал: “Олег Протасьевич, вы тут ошибаетесь”. И я, мне было лет пятнадцать, был поражен, что он назвал меня на “вы” и по отчеству».

В короткой реплике, — говоривший о себе «да, я церемонный», даже детей называвший на «вы», — Даниил Андреев, его характер.

Не только Анатолий Протасьевич, но и Олег Протасьевич фотографировал Андреева. Посылая одну из фотографий в Париж, тот писал: «У меня есть несколько снимков, сделанных в Трубчевске, где я фигурирую на фоне лирических пейзажей…» По рассказам, это Олегу Протасьевичу он обещал, бродя с ним по берегам Неруссы и лесным урочищам, что когда‑нибудь они вместе «пошляются» по чудесной Индии. Смугло загорелый, с худым вытянутым лицом, выразительным носом, Андреев чем‑то и похож был на индуса. Индия, как неизбывная греза, не оставляла его в брянских чащах, где он рассказывал о ней братьям Левенкам, где в знойный день чувствовал

Помним мы такое о наших праотцах?

А чей праотец Николай Иванович Челобитчиков, легкий на подъем трубчевский купец, в 1761 году добравшийся до Индии, проживший три года в Калькутте?

Праздник Бояна закончился «свечным» ходом.

Около десяти часов вечера площадь перед Домом культуры заполнилась. Сюда собрался весь город. Стемнело. По какому‑то, нами не замеченному знаку все зажгли припасенные свечи и двинулись по улице, ведущей к парку. Бессчетные движущиеся огоньки, дружно шагающие ряды, заполнившие всю улицу, негромкий говорок идущих, какое‑то светлое воодушевление, чувствующееся во всех, зачаровали и нас. Дойдя до памятника Бояну в парке, толпа встала полукругом перед выстроившимся под направленным освещением церковным хором. Задние ряды тонули в темноте, за выхваченными фонарями стволами и серебрящейся листвой. Хор с торжественной приподнятостью исполнил несколько духовных песнопений, а местный батюшка сказал проникновенно прозвучавшее слово.

Праздник кончился. Мы отправились ночевать в Дом культуры, где устроились на помятых засаленных диванах, положив под головы кто что, а я свой рюкзак.

День второй

Утром мы стали собираться в наш поход. Точнее — в плаванье вниз по Десне. Через «непроглядную страну»:

Мы и намеревались дойти на катерах до Новгорода — Северского.

С утра отправились на рынок, потом по магазинам — закупали, руководимые Вадимом, в дорогу провизию. Потом перекусили и выпили две бутылки каберне, сидя за дощатым столом в заброшенном палисаде Саши Тихонова, бодрого, улыбчивого владельца катеров, без которого никакого плавания не состоялось бы, как и без Евгения Потупова. Вино мы пили в честь его дня рождения: ему исполнилось сорок пять.

А кроме того, было — я уже потом сообразил — седьмое число седьмого месяца девяносто седьмого года. И путешествие наше, как оказалось, заняло семь дней. И в катера нас уселось семеро. О чем говорят эти семерки — не знаю, но такие совпадения люблю, они означают неслучайность происходящего.

Отплыли мы нескоро. Лишь часам к двум катера были вывезены на берег и спущены в воду. У места нашего отплытия на пологом берегу за понтонным мостом расположилось большое коровье стадо, с раздраженно на нас косившимся и чего‑то бурчавшим пастухом. Чем ему мы не угодили? Принял нас за «новых русских»?

Здесь мы опять закусили, купив парного, тут же, в стаде, надоенного молока. Искупались.

Перед нами возвышался высокий правый берег, весь в зеленых зарослях, с Соборной горой, на которой торжественно белел Троицкий собор.

Даниил Андреев не раз стоял на этом бережку.

отсюда им эта церковь увидена.

А еще раньше, в самом начале века, Трубчевск над Десной сиял, писал проезжавший здесь умиленный путешественник, «на солнце золотыми куполами и крестами своих монастырей и храмов».

Отплыли только часа в четыре. Загудели моторы, гоня волны в заросшие ивняком, почти безлюдные берега. Флагманский катер, поновей и помощней второго, вел Саша Тихонов. В нем сидели Рахманов и Потупов с сыном, тезкой первого трубчевского князя. Во втором сине — красном тупоносом катере мотористом был Сашин приятель, Николай Пархоменков, которого все звали Кузьмичом, размашисто — невозмутимый, голубоглазый парень, с темно — ржаной, чуть кучерявой шевелюрой и белесыми усами. С ним уселись я и Виктор Лазарев, брянский фотохудожник, не выпускавший из рук тяжеленный кофр с аппаратурой.

Шли недолго. Первая наша остановка — так задумано — Поповский перевоз. От Трубчевска, если идти пешком, всего километров пять. Говорят, до войны излюбленное место отдыха трубчан. Может быть, это перевоз «встречи истинной» Даниила Андреева с Протасом Пантелеевичем Левенком, упоминаемый в стихотворении «Памяти друга»?

Есть фотография 32–го года, на которой Даниил Андреев стоит в светлой подпоясанной рубахе навыпуск, с палкой в руке у обрывистого, поворачивающего вправо берега, а рядом, на самом краю, свесив ноги, сидят двое ребятишек, обернувшись на фотообъектив. За их спинами обрамляющая поляну темная топорщащаяся опушка. Фотографию сделал Анатолий Протасьевич Левенок.

Сейчас на поляне то тут, то там поднимаются сосенки. Трава позатоптана. Исчерна — пепельные, размазанные пятна кострищ, с недогоревшими кривыми сучьями. Пустые бутылки и банки. В стороне оранжевеет палатка. Потоптавшись на берегу, мы поплыли дальше.

Во второй раз пристали к берегу для того, чтобы попытаться выйти к Девичорам.

Девичоры — лесное урочище с тихим вытянутым озером. В нем с одной стороны чуть рябит подступившая к самой воде высокая зеленая стена, с другой — заросшие кустами и клокастой густой травой, клонятся неровные кочковатые берега. Вся ли тайна этого и сейчас глухоманного места в его певучем названии? Даниил Андреев увидел там, в древлянском лесу, языческое действо у белого камня «в подтеках крови» и темную ворожею. Нам бы тоже хотелось посидеть в Девичорах над водой у костра, ища, вслед за Даниилом Андреевым, на небе магическую ущербную луну.

Но увы. Мы вышли на большой приречный луг, бестолково походили по нему, поглядывая на темневший поодаль лес, за которым прятались Девичоры, слушая невнятные нам обсуждения — угадываниядороги что‑то знающих Потупова и Саши, и, наконец, повернули назад. Виктор, чья чернявая крупная голова уже маячила где‑то далеко впереди, — он высматривал свои фотосюжеты, — привычно стал нас нагонять.

Вновь загудели моторы, побежали зеленые берега — левый, заросший ивняком, выгибающим свои легкие ветви у самой воды, правый, с невысокими кручами, с иногда мелькающими купами двух — трех уцелевших дубов, или вдруг темнеющий плотным молодым сосняком, а чаще головато — травянистый. Повывели давным — давно на Десне могучие леса, когда здесь действительно была «непроглядная страна». Уплыли они вниз тяжелыми плотами.

Плоты, которые Даниил Андреев провожал взглядом, гнали здесь еще до войны. Но и в прошлом веке чем торговал Трубчевск? Что грузили на бойкой пристани, где щурились купцы, покрикивали десятники? Лес, стройматериалы, деготь, конопляное масло да еще пеньку, серебристо — сероватую, считавшуюся лучшей в России. Отсюда уходили вниз по Десне, выплывали на Днепр тяжело груженные байдаки под парусом.

Мы плыли, но над нами все гуще и гуще сходились тяжелевшие, сбивавшиеся влажными клочьями облака. Закапавший дождь вдруг разошелся. Мы пристали к берегу, натянули тент. Под подтекающим тентом, поеживаясь от холодящих капель, распили бутылку джина, закусывая салом, изрядный ломоть которого прихватил у своей тетки Саша, и зеленым луком. А потом двинулись дальше. Но дождь не переставал, и где‑то рядом с Кветунью мы, повернув в старицу, вырулили к выстроившейся вдоль нее деревеньке Удолье.

Кветунь, встававшая над берегом старицы Десенки высокой волнистой грядой, место удивительное. В позапрошлом году я был в Кветуни. До нее от Трубчевска километров десять. В автобусе мы подъехали к порушенному монастырю. Его очертания лишь угадывались в руинах давнего запустения. Это был Спасо — Чолнский мужской монастырь, куда некогда приплыла на челне икона Пресвятой Богородицы. Челн с иконой чудесно плыл против течения и здесь остановился, ткнувшись в густые лозняки. Видевший это пастух взял икону, принес домой, поставил в божницу. Но утром икона исчезла. Он нашел ее на пеньке на том же берегу и поспешил рассказать о том деревенскому батюшке. На этот раз с крестным ходом отнесли икону в храм. Следующим утром иконы в храме не оказалось, ее обнаружили на том же пне. Обо всем узнал трубчевский князь, слегший в ту пору в опасной хворости. Икону доставили ему, и, помолившись перед ней, князь исцелился. Против памятного пня поставили часовню, потом деревянную церковь, а там и каменную. Так возник Спасо — Чолнский монастырь, основателем которого считается князь Алексей Никитич Трубецкой, умерший в 1683 году и покоящийся в родовой усыпальнице. Но есть сведения, что чолнская икона явилась куда раньше, тогда же, когда и свенская. А это 1288 год. Тогда еще, возможно, основался в Кветуни монастырь, начавшийся с земляной пустыньки.

Ни следа от тех древностей. И от пятиглавого собора Рождества Христова, в нашем еще веке возвышавшегося, — ни камушка. А собором, видным далеко снизу, с Десны, любовались — «нарышкинское барокко». И от кирпичных монастырских стен с башнями и бойницами не осталось почти ничего.

Не беден был монастырь, владевший деревнями, всяческими угодьями, полями, лугами, занимавшийся даже винокурением. Это в его саду вырастили дули, получившие золотую медаль на парижской выставке. Теперь в монастыре приют умалишенных — психодиспансер или больница, не помню. Ощущение тоски и неуюта усиливала погода начала ноября — выпавший снежок таял в грязных разводах. И несколько потерянно одиноких фигур качнувшихся в нашу сторону больных на убогом подворье с уцелевшей трапезной. Мы прошли через монастырь и, растянувшись вдоль раскисшей, отороченной снежной прерывистой белизной колеи, двинулись туда, где перед нами открылись могучие, поросшие травой холмы — курганы. Вел нас знаток — археолог, раскопавший в окрестностях чуть не две сотни курганов, старый музейщик, бывший режиссер гремевшего в Трубчевске до войны народного театра — восьмидесятипятилетний Василий Андреевич Падин. Споря с Всеволодом Левенком, исследовавшим кветунский могильник еще до войны и утверждавшим, что «Трубчевск возник там, где… стоит и ныне», Падин упорно доказывал, что вначале городище было в Кветуни, на неприступном крутом меловом мысу над Десной. Да и тысячелетний возраст Трубчевска официально утверждался падинскими стараниями.

Высокая, старчески костистая, но еще уверенная фигура Падина двигалась впереди. Он рассказывал о языческих курганах, показывая на все шире разворачивавшиеся дали. Рядом курганное поле. Там — Жаденова гора, там — Литовские могилы, а там — курганы урочища Гай. Шеломы до горизонта.

Когда мы взошли на высокий, перекрещенный чуть заметными в пего — фиолетовой осенней траве тропками огромный холм, перед нами открылись удивительные шири, напомнившие те, увиденные с Соборной горы. Среди взметнувшихся курганов открывалась бесконечная лесная страна, с блеском поодаль изгибающейся Десны, с ее излуками и старицами, с теми чащами — немеречами, в которых, наверное, и блуждал Даниил Андреев. Только взглянув в дали с этого вершинья, я уверился, что стихотворение «Весной с холма» говорит о взгляде именно отсюда —

Со здешних круч он видел, как «проходят облака над скифскими разливами», и восклицал: «О, высота высот! О, глубина глубин!»

И в «Русских октавах» говорится об этих же местах. Поэт то забирается на округлые, поросшие негустой травой шеломы переходящих друг в друга, насыпанных над языческими могилами курганов, то уходит взглядом вниз, в блещущие за некруто поворачивающей в зарослях Десной таинственные излучины:

Мало над кем нынче господствует дух лесов и вольных просторов, но попадаются еще чудаки — лесовики, да и все мы инстинктивно тянемся не то что к лесу, а и к любому дереву, чувствуя себя рядом с ним уверенней и веселее. И влечет нас всякое взгорье — взойти, постоять на юру под вольными ветрами, глянуть в даль, потому что после этого взгляда, после вдохнувшегося простора живется бодрее.

Что Даниил Андреев увидел в этом просторе?

«Открылась широкая пойма большой реки, овеянная духом какого‑то особенного раздолья, влекущего и таинственного, где плоты медленно плывут вдоль меловых круч, увенчанных ветряными мельницами, белыми церквами и старыми кладбищами. За ними — волнообразные поля, где ветер плещется над золотой рожью, а древние курганы, поросшие полынью и серой лебедой, хранят заветы старинной воли, как богатырские надгробья. С этих курганов видны за речною поймой необозримые леса, синие как даль океана, и по этим лесам струятся маленькие, безвестные хрустально чистые реки и дремлют озера, куда с давних пор прилетают лебеди…»

Что из увиденного им встретится в нашем плаванье?

У Даниила Андреева взгляд всегда вырывается из земного окоема дальше, в трансфизические выси, он знает, что в чудом уцелевших лесах

Но сегодня мы проплыли внизу, под крутобокими холмами, видя из‑под тента, сквозь матово висящий дождь, лишь их размытый, высоко проплывающий волнистый очерк. Не знаю, видна ли с кветуньских вершин старица, в которую мы заплыли — тихая, затянутая по берегам кувшинками. Вдоль берега, по удолу протянулся порядок домов — вот и вся деревенька, все Удолье. Рядом с узкими дощатыми мостками и лодками, куда мы пристали, темнелось несколько притопленных челнов, выдолбленных из сосны. Я вырос на большой реке, на Белой, а никогда раньше таких не видел. От них пахнуло древлянской Русью: вспомнилась рериховская картина, на ней гонец в косматой шкуре, взмахивая веслом, плывет как раз в таком челне. В таком челне приплыла сюда чудотворная икона.

А здесь был Даниил Андреев? Похоже, был и видел, кто на этих челнах плавал:

Удолье в 1647 году вместе с Кветунью и еще пятью деревнями, в которых и было‑то лишь 32 крестьянских двора да 8 пустых бобыльих, по царской грамоте стало монастырской вотчиной. Помнит ли свое свято — чолнское прошлое Удолье?

Переждать разошедшийся, хлеставший дождь мы зашли в избу к Сашиному знакомому — Ивану Егоровичу. Половину небольшого двора занимала телега, рядом с крыльцом замокала большая кадка. Не помню уже, о чем мы беседовали, больше говорил с хозяевами Саша, поминавший каких‑то общих знакомых. Егорычу было за шестьдесят, всю жизнь он работал, по его словам, скотником, овчаром…

Сидели в избе недолго, дождь стих, мы засобирались. Егорыч вышел проводить нас на берег, и тут к нам подошла любопытствующая соседка, пожилая гунявая баба, глядящая как‑то искоса и ни с того ни с сего темным заплетающимся языком заговорившая о чудном житии Василия Блаженного. Мы заводили моторы, а она все стояла и бубнила, приветливо махая нам вслед рукой. А на блестевшей лужами и мокрой травой улочке появились любопытные девчонки, и перед ними паренек, неизвестно откуда выехавший на улицу на гнедой лошади, уверенно проскакал вскидистой рысью. Деревенька жила своей и понятной и непонятной жизнью, на которую мы лишь мельком глянули. Только молчаливый Лазарев выхватил в ней свои кадры, увозя и этот живописный, мерцающий в дожде двор Егорыча, с телегой и с переполняющейся водой кадкой, и черные челны, и плававших безмятежно уток, и невозмутимых белоснежных гусей на бережку, и выскочившего из‑за серебристо — зеленых ветел важного мальчишку — всадника.

Дождь еще не раз собирался над нами, но, слава Богу, совсем не такой, какой не давал покоя в июле 32–го Даниилу Андрееву. Он тогда писал брату: «…ежедневно гроза с жестоким ливнем и даже градом, а иногда — так даже 2 грозы на дню».

Саша решил, что сегодня мы должны доплыть до Бонзонки, которую он не уставая расхваливал. Урочище Бонзонка — сосновый лес на крутом осыпающемся песчаном берегу. Пристав к нему, мы и заночевали, кое‑как устроившись спать на катерах, ежась, даже дрожа от ночной встававшей над водой прохлады, стараясь завернуться во что возможно, чтобы спастись от комаров, чей убийственный звон был слышен и во сне.

День третий

Утро хорошо уже тем, что любой ночной кошмар мгновенно делается отлетающим облачком сновидения. Леденящая сырость, комары, не возможность по — человечески улечься втроем на жестком угловато — ребристом ложе — все развеял нежно — теплый занимающийся день, купание в почти парной воде, пробежка — возвращение по выглаженному песку, после того как течение отнесло тебя в сторону, когда сзади остается двустрочие округлых следов. Это с детства полюбилось — бегать босиком по песчаному бережку. И снова вспоминался Даниил Андреев с пламенными одами и трактатами, воспевающими босикомохождение. Он босиком ходил всюду:

В его архиве есть рукопись книги стихов «Босиком», в

«Русских богах» так называется глава, а в «Розе Мира» он говорит, что «малейшие изгибы почвы… не что иное, как прикосновение к подошвам моих ног… всеобщей матери…». Но большинство знавших поэта, видевших, как он ходил по Москве босым, в странных башмаках без подошв, все объясняли проще. Рассказывали о том, как ему отбили ноги во время следствия. Андреев подал жалобу прокурору, надзиравшему над следствием. Прокурор вызвал его, усадил за стол напротив, спросил, на что подследственный жалуется, и тут же ударил кованым каблуком по ногам. За каждым невозмутимым вопросом следовал резкий удар. В камеру его уволокли с разбитыми ногами. С тех пор он не мог носить обуви. Но не в тюрьме, а здесь, у Десны, Даниил Андреев выходил в босые путешествия, здесь слышал духов живой природы, названных им стихиалями. И не верится, что это палачи подвигли поэта на бродяжью религию босикомохождения, о которой он говорил так страстно:

В наши дни нет такой глухомани, куда бы не добрался человек с бутылкой, — не толченого, так битого стекла вдосталь.

Забравшись на берег, мы расположились среди расступившихся сосен. Под одной из них, на вытоптанном месте с застарелым кострищем и недогоревшей кривой ветвью, разожгли костер. Бодрый Вадим, решительно взявший на себя роль кашевара, быстро сварил гречневой каши с тушенкой. Поев, мы поплыли.

Моторы дружно ревели. Саша, неизменно обнаженный по пояс, несмотря на влажный ветерок скорости, передавал руль младшему Потупову, брал в руки кинокамеру и снимал бегущие берега с песчаными отмелями и густо клубящимися зарослями, с изредка, но неизменно встречавшимися рыбаками, а главное, нас, то догонявших и обходивших флагманский катер, то вновь отстававших.

Неожиданно начал барахлить наш мотор, кашлять и глохнуть. Кузьмич с ним возился, и нам, далеким от техники, становилось тревожно: а вдруг тем и кончится плаванье? Катер, ушедший далеко вперед, обеспокоенно возвращался. Саша с Кузьмичом что‑то обсуждали, смотрели, лезли в воду, просили передать ключ или пассатижи — мотор заводился, мы вновь мчались. Вслед расходились веером волны, задевая ивняки, раскачивая и округло искривляя и дробя их четкие в чистой воде отражения. А где берег вставал невысокой, но обрывистой полосой, там темнели бессчетные бойницы стрижиных гнезд. Вдруг впереди, на коричнево — сизой полоске сырого песка, завиделись серые цапли, застыло задумчивые. Но вот их головы настороженно подняты, и они уже вспугнуто летят с левого берега на правый, куда‑то туда, где за кустами угадывается по нескольким сухим, сучкастым вершинам старый лес.

Но и еще больше оскудевший мир от нас далек и полупонятен, мы проносимся мимо, мы не можем узнать по голосу, назвать по имени таящихся от бегущего взгляда тварей. И не увидим, не услышим ни чернозобой гагары, ни серого журавля, ни черного аиста, ни какой‑нибудь дерябы или зеленушки. А если увидим, так не узнаем, кто такие. Нужен знающий человек. Вот и Даниил Андреев, чувствовавший дыхание стихиалий, чаще называл пестрые пернатые народы, как и мы, не по именам. Это о здешних птицах он написал свое стихотворение «Птички»:

Но певчих птичек он воспел, как многое услышанное и увиденное на этих просторах и крутоярах, не здесь, а во Владимирской тюрьме.

Есть художники, которые не могут оторваться от натуры, только рядом с ней воспаряя, как, скажем, Репин или Левитан. А есть другие, живущие в своем воображаемом мире, предпочитающие если и писать натуру — портрет ли, пейзаж, то по памяти, воображению. Так и поэты. Одни пишут лирический дневник, выхватывая мелькающее по сторонам, другие творят (может быть, не творят — находят внутри себя?) свой мир, в котором есть место и тому, что встретилось на земных дорогах.

Даниилу Андрееву здесь, у Десны, встретились стихиали Лиурны. Они у него не просто духи леса, бегущей воды, луговой травы, утреннего парного тумана, они — богосотворенные монады, проходящие свой путь становления в земной природе. В «Розе Мира» он рассказывает, как стихиали поют песни шелестящей листвой, жужжанием пчел, теплыми воздушными дуновениями. Он говорит о них влюбленно. Тем более влюбленно, что говорит в тюрьме, где многие годы не видел ни дерева, ни хотя бы пыльного притоптанного подорожника.

Мы выплыли у Сагутьева, видневшегося крайними избами на правом берегу, к понтонному мосту. У перил стояли два мужика с удочками и меланхолично на нас посматривали, пока мы с ухищрениями протаскивали под стальными тросами катера. Протащили, отошли от мелководья, понеслись дальше, догоняя друг друга, подставляя лица упругому ветру движения, снова неотрывно глядя на берега, на то, как глинистые кручи сменяются отлогими прибрежными лужками или выглаженными темно — песчаными полосками отмелей под дремучей стеной ивняка. И опять попадались восхищающие своей изысканностью и осанкой пугливые цапли. Вот слева показался высокий жилой берег с людьми, с лодками на приколе, с домишками на круче. Мы повернули к берегу, по кромке которого чернела россыпь камней. И наш Кузьмич на таком залихватском вираже въехал в них, что послышался шаркающе хрусткий звук, — лодка потекла.

Мы прибыли в поселок Белая Березка.

Посетовав, беззлобно попеняв, неунывающие капитаны отправились добывать эпоксидку — латать днище. Добыв, перебрались на зеленый тихий правый берег и занялись ремонтом. А мы поднялись по засыпанным бутылочным стеклом ступенькам наверх, пошататься по Белой Березке.

Некогда здешние окрестности были любимыми охотничьими угодьями великого князя Михаила Александровича. В 14–м году для нужд войны тут стали пилить железнодорожные шпалы. И по сегодня живет поселок деревообрабатывающим комбинатом, который было остановился, а теперь снова заработал — 51 % акций, по слухам, купили какие‑то американцы. Поселок как поселок — в центре панельные пятиэтажки, главная улица — прямая, в высоких тополях, у магазина рядом с лужей подремывает пьяный, которого все знают и называют «наш бомж». Самое забавное, что нам не попалось ни одной березы.

На левом берегу, куда наконец перебрались все мы, за ремонтом со знанием дела наблюдали очень любопытные ребятишки, назвавшие себя «неформалами». Когда я их спросил: «А формалы у вас есть?» «Нет!» — ответили они простодушным хором.

Пока катер, поставленный набок, штопался, клей подсыхал, мы погуляли по бережку, покупались, даже подремали и пообедали, поев оставшейся еще с Бонзонки каши с тушенкой, нахваливая кока и поместительный котелок. Все это время на другом берегу, напротив нас, под старым вязом стояла терпеливая старуха с удочкой и рыбачила. Ушла она, когда мы собирались отчаливать, — на уху, видать, наловила.

Мы помчались по реке, поворачивая по изгибающемуся фарватеру, а на возвышавшемся берегу на нас, задрав головы, важно смотрели гуси, внизу махали руками купающиеся мальчишки.

Несмотря на новые небольшие аварии и запинки, около одиннадцати вечера мы оказались в Новгороде — Северском, темневшемся в сумерках высоким правым берегом в огоньках, и остановились наискосок, на левом, на взгорке, поросшем кустами, в тихой, уже украинской ночи.

День четвертый

Я не знаю, был ли в Новгороде — Северском Даниил Андреев, прошел ли он до него непроглядную страну, пробившись сквозь заросли багульника и вереска, или проплыл вниз по Десне на пароходике: они по ней до войны, да еще и в шестидесятые годы, ходили от Трубчевска.

Дед Андреева, Михаил Михайлович Велигорский, переселился некогда в Трубчевск с Украины. Возможно, не минуя Новгорода — Северского. Один из его сыновей, это известно, учился в новгород — северской гимназии.

Бабушка, нежно внука Даниила любившая, Ефросинья Варфоломеевна, очень гордилась тем, что она троюродная племянница великого Шевченко, называвшего ее Фросей. Тарас Шевченко в «Розе Мира» вознесен довольно высоко, а Синклит Украины составляет вместе с русским единый сверхнарод, входя в Небесную Россию.

Трубчевск и Новгород — Северский, который еще называли Новгородком, — центры порубежных земель допетровской Руси, по — моему, как раз и являют единство судьбы, духа, да и крови всех ветвей одного народа. Как, впрочем, и сам Даниил Андреев. Даже говор в двух городках мало чем отличается — говорят на русско — украинско — белорусском, с преобладанием русского. Здесь, как и в Трубчевске, можно услышать словечки Игоревых времен.

С Адама известно, что злобятся друг на дружку — есть что делить — ожесточенней всего не чужие, а братья. Слава Богу, не все. Но эти черниговские земли лучше других должны помнить княжеские усобицы.

Трубчевск и Новгород — Северский похожи. Оба городка встали высоко над Десной и глядят с зеленого берега на реку уцелевшими белыми храмами. Оба пережили многие русские смуты и вражеские нашествия. А главное, первые их князья были братьями Святославичами, воспетыми «Словом о полку Игореве». На помощь брату Игорю спешил из Трубчевска Всеволод. Княжили и владычили в них часто одни и те же. Алексей Никитич, «державец Трубчевский», одно время был, как раньше и боярин Андрей Васильевич Трубецкой, воеводою в Новгороде — Северском. А еще раньше другой Трубецкой — Никита Романович — при первом появлении Лжедмитрия, как говорит предание, геройски защищал Новгород — Северский.

Бывало, то Трубчевск возвышался, то Новгород — Северский, но время их уравняло, славны они оба оказались не пеньковыми заводами, не бойкими пристанями, у которых теснились струги и байдаки, не оборотистыми купцами, а воспевшим князей и дружинников «Словом», стародав ними воинскими былями. А сейчас и жителей в них одинаковое количество, тысяч по шестнадцать — семнадцать, и жизнь друг от друга не очень‑то отличается, по крайней мере, на наш беглый взгляд.

Но, проснувшись, подняв глаза, мы были очарованы. За серебрящейся, пышно клубящейся зеленью лозняков, полонивших наш низкий развернутый берег, там, откуда мы приплыли, возвышался крутой, тесно обросший деревьями правый, круто холмящийся. На нем празднично белел и поблескивал пятью зеленоватыми куполами могучий собор. Небо было розово — синим, вода неподвижно светилась утренним небом. Но солнце в восемь утра уже поднялось над деревьями. Наверное, самое прекрасное мы проспали. Но не все. Лазарев, к чему мы успели привыкнуть, хотя неизменно удивлялись, встал в четыре, не позже стоявших рядом на приколе рыбаков, и отправился, по его выражению, «побегать». Бегает он на своих длинных выносливых ногах с грузом фотоаппаратуры, с треногой, не уставая немногословно — косноязычно восхищаться красотой, за которой так упорно гоняется. В почти всегдашнем молчании таится какой‑то своеобразный мир деятельно — восторженной любви к красоте: она его, наверное, от чего‑то спасает. От чего? Вернулся он, где только не побывав, когда мы уже завтракали.

Подплыв к правому берегу, чтобы пойти в город, мы столкнулись с водной милицией. Она заприметила нас еще вчера: два катера, люди с кинокамерой, фотоаппаратами промчались и скры лись в сумерках. Нас затребовали в отделение, где за столом сидел округло — румяный майор по фамилии Рожок. Рожок, узнав, кто мы и откуда, при всем служебном рвении был достаточно любезен. И чем очевидней ему становилось выяснявшееся по телефону, — а он не преминул доложить — расположение к нам местного начальства, распорядившегося «не задерживать» (Потупова и здесь знали!), тем любезнее. Оказалось, что и Рожок, и его помощник оба некогда учились в Трубчевске.

Отпущенные бдительным майором, мы пошли по городку и первым делом обошли встретившуюся на склоне у глинистой крутой дороги с проплешинами травы деревянную Никольскую церковь, с серебристой колокольней, с дощатой обшивкой внизу черно — чайного цвета — видать, не столь давнего времени. А паперть, крытая свежим шифером, была и вовсе новостроем. Сам же храм поставлен в 1760 году. Но в храм мы не попали, отца Петро, в нем служащего и, само собой, знакомого Потупову, не было, висел замок, и стали подниматься выше. Там, наверху, зашли в наполненный людьми Успенский собор, с той цветистой особинкой в убранстве, которая свойственна южным храмам. А уже оттуда, по петлявшим деревянным улочкам, заросшим у заборов будягом, начали пробираться к месту детинца, к здешнему Бояну. Вел нас Потупов. Улочки выходили на высокое зеленое всхолмье, откуда открывалась луговая даль, поблескивавшая озерками, поросшая кустами, с разбредшимся коровьим стадом, и дальше — с синеватым взгорьем берега над поворачи вающей Десной, с голубоватыми полосами лесов у неблизкого горизонта. Эта даль, похоже, мало чем изменилась и за века. В описании Новгорода — Северска 1781 года я прочел: «на самом гор возвышении» открывается «обширный луг с частыми озерами и привлекающими зрение рощами». Только рощи поредели. А еще раньше здесь, верно, были не рощи, а чащи, в которых, как и в черниговских лесах во времена Владимира Мономаха, водились туры и вепри, медведи и лоси, куницы и горностаи.

На травянистом скате поговорили с пасшим козу Сашей, высоким и румяным мужчиной за пятьдесят, который поругал «Рух» (знал бы Даниил Андреев, назвавший этим словом свою «Симфонию о великом Смутном времени», что в каком‑то смысле и тут попал в точку). Потом заявил, что Украина продана Америке, что «мы у нее под жопой и слушаем ее бздо».

Памятник Бояну стоял на могучих гранитных глыбах, вокруг на некрутом взлобье росли отцветшие одуванчики да клевер, пестревший кое — где белыми скромными цветами. Этот Боян был похож не на песнопевца, а на могучего Микулу Селяниновича. Прямоугольные звончатые гусли у пояса, высокий взмах мускулистой руки напоминают о чем угодно, но не о вещем пении. И два сокола, взлетавших с левого плеча, мало говорили о тех десяти соколах, которых Боян выпускал на стадо лебедей. Хотя, возможно, я и не прав, и кому‑то Боян милее этаким богатырем, чья тяжелая рука умеет ударять не по одним струнам. Увидел же Даниил Андреев автора «Слова» дружинником!

Но памятник князю Игорю, стоявший в городе, показался нам совсем неудачным. Что‑то не ладилось в пропорциях, конь под князем казался коньком — горбунком; символизирующий затмение нелепый шар над головой висел грубым бронзовым мячом, а не черным солнцем. Редко везет нашим городам со скульптурой, а она всегда на виду. Вот и тут пошли через парк и увидели чудеса ваяния уже забытых пятидесятых, образцы паркового соцреализма, намекающие на сюрреализм. А на что же может намекать группа гипсовых детей, играющих в жмурки, где девочка с отбитой рукой и повязкой на глазах, с блаженной улыбкой на округлом лице, выкрашенная излюбленной (не только в Трубчевске к ней питают слабость!) серебрянкой, гонится по кругу за мальчиком без ноги, с отколотым носом и за другой девчушкой с обломанными пальцами рук. А невдалеке безмятежно обтирается полотенцем мускулистый, обнаженный по пояс, хорошо сохранившийся, свежо серебрящийся солдат — физкультурник.

Почему‑то, хотя ясно почему, все самые замечательные здания, памятники в любом нашем городе — из досоветского, царского времени. За неимением лучшего, приходится счесть памятниками и образцы советского «гигантизма», которых, кстати, совсем немного. Соглашаешься с Даниилом Андреевым, писавшим о сталинской архитектуре:

Потому так очарованы мы старыми городами, улочками, потому так близки душе оказываются и Трубчевск и Новгород — Северский. Потому так хороша на прямой зеленой улице Триумфальная арка, желтая с белым колоннами. Здесь проезжала Екатерина Вторая, и между каждой парой колонн снизу доверху на арке размещены ярко раскрашенные гербы городов, входивших в ее времена в Новгород — Северское наместничество. А до Екатерины бывал здесь Петр.

Но главная тут гордость и украшение — Спасо — Преображенский монастырь. По преданию, а с предания начинается история каждого монастыря, он основан в XI веке и чего только не видел со своего крутояра. Половцы, Батый, поляки, крымские татары, Лжедмитрий, иезуиты, Мазепа, именно под Новгородом — Северским переметнувшийся к шведам, немцы — все здесь побывали. Григорий Отрепьев, сбежав из Москвы, прожил в Преображенском монастыре не один день, прежде чем перебраться в Литву. Бродячих иноков приняли радушно. Ничего не ведавшему архимандриту Самозванец оставил записку: «Я царевич Дмитрий, сын Иоаннов, и не забуду твоей ласки, когда сойду на престол отца моего». Но когда Отрепьев с поляками подошел к Новгороду — Северску, город на требование сдачи отвечал: «А сучьи дети! Приехали на наши деньги с вором!»

У Пушкина в «Борисе Годунове» есть сцена «Равнина близ Новгорода — Северского», в которой поляки после битвы восклицают: «Победа! победа! Слава царю Димитрию».

В «Симфонии о великом Смутном времени» «Рух» Даниила Андреева — демон Смуты здешними дорогами идет на Русь:

Само начало «Симфонии» предлагает вспомнить о Трубчевске и Новгороде — Северском, глядящих с высокого холмистого берега, изрезанного оврагами, в древнерусское безбрежье:

Мальвы, непременный цветок южнорусских и украинских палисадников, «полдневная медлительная лень» — по — моему, здешние приметы. Да и Перун, о котором говорит Даниил Андреев, возможно, тот самый идол северян, что стоял — так говорит древняя легенда — на месте построенного первыми князьями Новгорода — Северска Успенского храма.

Могучие крепостные стены монастыря, неприступные башни задуманы и возведены во времена опасные, неспокойные, но до совсем спокойных так и не дожили. В Великую Отечественную в величественном соборе, как и Триумфальная арка, построенном по проекту Джакомо Кваренги, фашисты устроили узилище, загнав в него тысячи пленных. И в 18–м году в Новгороде — Северском стояли немцы, и тогда расстреливали, но не тысячами.

Сейчас собор, как многое в монастыре, в лесах — реставрируется. Деньги, говорят, дал президент Кучма: он родом из здешних мест. А построен Спасо — Преображенский собор на деньги Екатерины Второй.

В Спасо — Преображенском монастыре в семидесятые годы XVII века черниговский и новгород — северский архиепископ Лазарь Баранович устроил типографию. Он издавал в ней, кроме прочего, свои сочинения. Баранович был духовным поэтом. Издал сборник своих стихотворений «Лютня Аполлона», написанных по — польски. Нет, не «Гусли Бояна». Вряд ли он и слыхал о Бояне, как сегодня мало кто помнит о Барановиче, коего святой Димитрий Ростовский называл «великим столпом церкви». В монастыре расположился скромный музей «Слова о полку Игореве». Но поглядишь из проемов башни монастырских ворот на зеленые дали — и кажется, что вдохнул той шири, в которой канула храбрая Игорева дружина.

Живописен, уютен Новгород — Северский почти по — южному. Так бы и пожил в нем недельку — другую. Но как тут люди живут, чем дышат, чего ожидают, мы так и не почувствовали. Я, по крайней мере. Что узнаешь за полдня верхогляд ной прогулки? И на рынок‑то мы заглянули мимоходом, где расторопный Вадим купил кило свежих огурцов, и толком не поговорили ни с кем. Даже не полюбопытствовали, с каких пор выцветает на беленой стене какой‑то четырехугольной башни, возле рынка, намалеванный в пятидесятых, наверное, а то и в сороковых портрет Сталина.

Следов Игоревых времен тут не осталось. А где они остались? Все развеялось перстью, вросло в землю. Какими были северяне — воинственное древнерусское племя? Что мы знаем? Где то племя? Может быть, половина стала украинцами, попав под поляков, половина русскими, уйдя еще севернее? Ни бронзовый князь на игрушечной лошадке, ни похожий на штангиста Боян — эти карикатурные знаки нашей памяти, которая всего крепче и полнее в слове, — не расскажут. Ни козий пастух, за раздражением которого горечь в очередной раз расплатившегося за все и всех обиженного народа, ни круглощекий служака Рожок, ни радушно встретивший нас в монастыре один из местных начальников, ни темно — русая улыбчивая девушка — экскурсовод не смогли нам рассказать того, чего и захочешь, — так просто не расскажешь. Спускаясь от монастыря по бесчисленным ступеням лестницы, ведущей вниз сквозь кущи лип и кленов, я жалел, что нельзя здесь хоть на несколько дней остаться — поглазеть, послушать, подышать речным июльским воздухом над бегущей к Днепру Десной.

Если и был в Новгороде — Северском Даниил Андреев, то вряд ли он спешил так, как мы с нашими катерами и их барахлящими моторами. Он‑то чаще всего вышагивал свои пути — дороги длинными босыми ногами, помахивая суковатой палочкой, вдыхая запахи свежей рыбы, илистого, поросшего травой берега и коричневато — сизой пыли. Наверное, он поднимался в город тихими тропками, проходя мимо детинца, помнившего, да забывшего все степные набеги и всех гордых князей. Но никто здесь этого не знает, поэта не помнит. Да и нас на будущий год вспомнит ли хотя бы майор Рожок?

Вот мы уже плывем назад, снова любуемся зелеными берегами с взлетающими серыми цаплями, с вездесущими рыбаками, застывшими у своих длинных удилищ. Ближе к Новгороду — Северскому Десна шире и отчасти судоходна. Оттого дно ее прочищается, вода не застаивается, берега не зарастают и рыбы тут побольше. Правда, задумчивый юный тезка трубчевского князя, взявший с собой удочку, так ничего и не поймал.

Пообедать мы остановились на отлогом залуженном берегу в меловых, поблескивающих березками кручах. Вдоль них вилась дорога, по которой вдруг пропылил грузовик с кузовом, набитым косцами с утомленно — застылыми лицами. Лужок рядом с нами нарядно сверкал мелкими белыми цветами. Я потом узнал, это была дрёма белая. Лазарев и ее принялся фотографировать, пока мы собирали плавник да жгли костер, а потом полез на круто увалистый, с меловой проплешиной гребень.

После обеда — наконец мы доели нескончаемую гречку — катера шли ровно, и к одиннадцати вечера, несмотря на то что стал кончаться бензин, дотянули до Белой Березки. Там четверо из нас — Потупов с сыном, я и Вадим — отправились ночевать к местному поэту, Александру Буряченко, которого знают все поселковые мальчишки, называя писателем. Они нам и указали дорогу. Уложил нас хозяин в неказистом, но с камином, летнем домишке, где у него кабинет и на пустом письменном столе лежит для удивления гостей огромный красный том, посвященный Сталину, изданный с роскошью конца сороковых. На положенных на пол матрасах, со свернутой одеждой под головами, после ночевок на катерах, почувствовав блаженный комфорт, мы быстро и сладко заснули. А книгу о Сталине разглядели утром.

День пятый

Поэт Буряченко, в добротном доме которого утром нас встретил большой портрет Есенина с трубкой, жил рядом с сосняком, заглядывающим на участок. Напротив дома, над улицей красовалось гнездо аистов. Поэт гордится хозяйственной женой и усадьбой, держит корову, свиней, огородничает. Сочинять стихи уходит в лесистые просторы над Десной, беря с собой, как он шутит, свою музу — вырезанную из ольхи стройную палочку. Он мне подарил такую, она у меня стоит теперь рядом с посохом из самшита, который вырезал для меня когда‑то в Пицунде Михаил Александрович Дудин… Буряченко на пенсии, на нее он, как газосварщик, ушел на пять лет раньше, и рад, что получает «гробовые» — в Белой Березке чернобыльская зона.

У Буряченко широкое, скуластое улыбчивое лицо, уверенная речь, свою добродушную собаку он аттестует рахманной, что значит смирная и глуповатая. Провожать нас он вышел вместе с женой и собакой, радушно приглашал заезжать, сообщил, что, распростившись с нами, поедет на Украину, за хлебом — там он дешевле. А сюда с Украины приезжают за бензином.

Мы отправились к катерам и под вновь заморосившим теплым дождем помчались к Трубчевску мимо перевозов и переправ, о которых поэт из Белой Березки так многозначительно сказал в своих нехитрых стихах: «Русь по Десне темна на переправах». И, вспоминая Буряченко, стоящий над Десной поселок, где старухи на обед терпеливо ловят рыбку, а рядом, по газетным слухам, гуляет банда и держит оборону, отстреливаясь от бандитов, отчаянный фермер, думаю, что не только на переправах.

Наши катера никак не хотели спешить, когда мы плыли из Трубчевска к Белой Березке, и когда плыли назад — то одно случалось, то другое. Через два года Потупов вдохновенно повторил наш путь со знаменитым Евгением Евтушенко, и в той же Белой Березке у них отказали моторы. Тут явно что‑то не так. Но стоило отъехать от заколдованного места, и ровный дружный рев понесся вместе с нами по отуманенной дождем Десне, а вот уже виден Трубчевск.

Теперь, кажется, и нам приоткрылась душа этой невеликой, то чуть извилистой, то резко петляющей в своем пути на юго — запад, к Днепру, серебристо — зеленой реки:

Плаванье решили закончить у самой любимой и щедро воспетой Даниилом Андреевым речки и свернули в зеленое устье. Катера запетляли по узкой в заросших берегах цветочной Неруссе и доплыли до места, называемого Красный Холм. Холм этот — прибрежный песчаный взгорок. На нем еще находят черепки, говорящие, что тут в добояновой древности было поселение или стоян ка. Саша, к общему веселью, сразу же нашел очередной черепок. Наверное, Даниил Андреев тоже находил здесь что‑то вместе со своим ровесником, археологом Всеволодом Левенком, представляя «Над этой поймою / Костры древлян».

Герой пропавшего на Лубянке романа «Странники ночи» Саша Горбов — археолог — проводит несколько месяцев «блаженной экспедиционной жизни на берегах Десны и Неруссы». По словам Аллы Александровны Андреевой, Саша Горбов — одна из проекций автора. А может быть, что‑то в нем было и от Всеволода Левенка?

То накрапывал дождь, то вдруг проглядывало солнце. У клонящихся, темневших сырой листвой ивняков быстрое, завивающее водяные узоры, неслось течение.

Мы порезали остатки Сашиного шмата сала и дружно выпили в честь окончания плаванья. Затем благополучно вырулили к тому же мычащему коровьему стаду на берегу, от которого всего три дня назад отплывали. Катера были водворены в гараж, а мы стали обдумывать продолжение нашего путешествия. В нем нас должен был сопровождать знаток тех мест, куда мы собирались, Борис Лозов, с которым Потупов уже странствовал андреевскими дорогами, проплыв на резиновой лодке Неруссу, обойдя Девичоры. И вечером вся наша приезжая компания (кроме сына Потупова, заскучавшего и отправившегося домой, в Брянск) пошла к Лозовым — пить чай.

Борис жил с родителями в тесной квартире. В глаза бросались книги, старое пианино со стопой нот. Нас усадили за накрытый свежей скатертью стол. Мама Бориса, тихая женщина за шестьдесят, с рыхловатым, бледным лицом монашки, подав чай, попотчевав вареньем, скрылась на кухне, где упорно — смиренно просидела весь вечер, не забывая за нами заботливо ухаживать, но, кажется, не промолвив ни одного лишнего слова. Беседовал с нами главным образом отец семейства, шестидесятишестилетний, толковый и обаятельный. Говорил он грамотным, живым языком провинциального интеллигента. Бывший преподаватель истории трубчевского педучилища, Юрий Борисович Лозов о Трубчевске и окрестностях рассказывал со знанием дела, с подробностями, обсуждая наш маршрут с воодушевлением, часто взглядывая на сына. Было в этом пожилом, не очень здоровом (четырнадцать лет назад он перенес два инфаркта) человеке и его тишайшей жене что‑то от родителей Базарова.

Их сын, видимо, непростого характера и судьбы. Окончив школу с золотой медалью, он поступил на биофак МГУ и почему‑то не доучился. Потом шесть лет с самозабвением работал в заповеднике «Брянский лес», но был уволен (говорят, конфликт с властно самолюбивым директором заповедника) и уже два года живет на пособие по безработице. Устроиться в Трубчевске на работу ему некуда. Лет Лозову тридцать шесть — тридцать семь, но астеническая худощавость, рост чуть выше среднего и походка бывалого лесного ходока делают его моложе. Уход из заповедника он очень переживает, у него, похоже, отняли дело жизни. Страсть Лозова —орнитология. Он ко все-

му живому неравнодушен. Рассказывают, что, когда в школе одноклассник поймал птенца и не захотел отпустить, Борис Лозов заплакал.

(Недавно, через три года после нашего путешествия, я снова увидел Лозова. Бледное вытянутое лицо казалось еще отрешенней. Он так и не смог устроиться на работу, добавилось тяжкое горе — смерть болезненно им любимого отца.)

Конечно, все это я узнал не от него, а от говорливого, всезнающего Потупова. Лозов редкостный молчун, как и его мама. Глаза у него темные, малоподвижные и внимательные, если он, крайне редко, и улыбается, то нешироко, с какой‑то выжидательной осторожностью. С ним мы и отправимся завтра на Жеренские озера, которые до войны называли Жеронскими.

День шестой

Есть озера великие и почти бессмертные, и когда я был на Ладожском озере или на Байкале, то, глядя на их морской размах, на берега в округлых каменьях, никак не вспоминал другие озера — смертные, которые открывают нам светящиеся круглые зеркала среди расступающихся лесов. А Жеренские озера, затаившиеся в сосново — дубовых чащобах, озера карстовые, как говорят географы, и вполне смертные. Вообще их три. Большое Жерено, Среднее Жерено и Малое Жерено. Но Малое мы не увидели, оно уже приказало долго жить, заросло и превратилось в болото. Не знаю, застал ли его живым Даниил Андреев, бывший на озерах уже в первый свой приезд. Но, по крайней мере, в прошлом веке оно было живо. Из хроники Чолнского монастыря известно, что по жалованной грамоте монастырь имел, кроме прочего, для рыбной ловли «на бору три озера Жеренских», споря из‑за них время от времени с крестьянами Дворцовой волости.

«Уазик», о котором наш хваткий организатор Евгений Васильевич договорился в трубчевской администрации, привез нас к Среднему Жерено, высадив у берега, невдали от одиноко стоящей большой избы, свинцово выгоревшей, как и дощатый забор вокруг нее, ближе к озеру сменявшийся жердями сквозной огородки. Тут, кажется, жил лесник.

Просторная поляна, пересеченная колеями дороги, выходила на пологий подтоптанный берег, здесь голый, с двумя причудливо изогнутыми, отвернувшимися от воды соснами у края лесникового огорода и кострищем. Но рядом, через десяток метров и слева, и справа, уже теснился лес, преимущественно сосновый, затихший над округлым, не слишком большим — может быть, метров двести пятьдесят — триста от берега до берега — озером. Но здесь мы не задержались, а по дороге, огибавшей дом и озеро и уходящей в лес, зашагали на Большое Жерено.

Дорога с заметными, но неразъезженными колеями вела прямо по высоко встававшему над нами темно — зелеными сводами лесу. По обочинам попадалась черника, нежно краснела земляника. Но позванивавшие комары не давали ими увлечься.

Лазарев привычно отставал, уходил далеко вперед, скрывался между темными, расступавшимися стволами, что‑то высматривал.

Места были партизанскими, и, видимо, не только в последнюю войну.

Неизвестно, какие страшные были, от каких странников слышал здесь Даниил Андреев. А нам по дороге встретился партизанский блиндаж Великой Отечественной. Блиндаж, конечно, мемориальный, с входом, укрепленным силикатным кирпичом. Несмотря на этот анахронизм, допущенный не столько из небрежности, сколько, видимо, из практических соображений, внутри, в мрачной сырой полутьме и прохладе было как‑то не по себе. Кого сюда возят на экскурсии?

Если Среднее озеро еще живет и ряски на нем не заметно, то Большое угасает. Мы подошли к нему, зайдя на длинные, почти лежащие на светло — зеленой ряске мостки, рядом с которыми притонули три брошенные плоскодонки. Из ряски еле различимая — заметишь, только пристально вглядевшись, — на нас посматривала изумрудная лягушка, — редко встречается такой чистый и звонкий цвет.

Мы стояли молча. Вдалеке летали утки. Над другим берегом, заросшим рогозом и ивняком, за которым клубился лес — сосны, кое — где дубы, показалась скопа — редкая, исчезающая птица. На скопу показал Лозов, на шее у которого неизменно висел бинокль, — мы бы ее, и заметив, не узнали. Даниил Андреев видел прилетавших сюда лебедей. Мы не встретили ни лебедей, хотя на озере, говорят, еще замечали лебедя — шипуна, ни гнездящихся где‑то в зарослях серых цапель.

На берегу Большого Жерено ученые нашли стоянку каменного века. А поэт — вестник увидел неисхоженные тропы, дремучие преддверья Святой Руси, когда ему казалось, что «о вселенском граде Китеже / Вещает глубь озер заросших…».

Мостки, на которых мы стояли, единственное место, где можно подойти к берегу, заросшему по всей окружности неприступно. В озере, рассказал Лозов, много карасей, их ловят сетями. Оно более вытянутое и раз в пять больше, чем Среднее Жерено.

Не слишком далеко отсюда, видимо, жила героиня цикла — поэмы Андреева «Лесная кровь». Хотя мне не угадать (да и местные пока не угадали), в какой чаще стоял ее «домик у речных круч», где глушь «Барсучьего Рва», где в Богучарове (есть вариант — в Богодухове) лаяли псы, где «За чащобами, в Старом Ямном» заливались петухи… Но не случайно взор лесной ворожеи кажется поэту схожим «с молчаньем былинных, исконно русских / Хвойных озер», а улыбка видится светлой, «как пена / На Жеронском озере в бору».

Мы вернулись к Среднему Жерено, на котором наш поэт наверняка и видел светлую пену, и устроили стоянку на большой поляне, откуда лесничьей усадьбы видно не было. От берега поляну отделяли свободно стоявшие сосны, редкие дубы, старые серебристо вычерненные березы. Тут подойти к воде было легко. Другой берег над светящейся водой застыл темной хвойной стеной с желтыми, как прочерченными на ней, сосновыми стволами.

У лежащего в траве грузного обрубка вяза мы развели костер и вскипятили чай, а к четырем часам, как было договорено, пошли к дому лесника. Рядом с ним, у самого берега паслась лошадь с жеребенком. Лазарев стал их снимать, а мы выкупались, радостно поплавав в теплой, отсвечивающей желтизной дна воде.

Когда подъехала чуть запоздавшая машина с добродушным шофером Сергеем, Потупов, посоветовавшись с ним и с Лозовым, решил поехать в Чухраи. Трясясь на тесных лесных дорогах, мы вспомнили влекущие нас строчки:

Но в Чухраи мы не попали. Обнаружилось, что уже первый на пути мост, возведенный из могучих бревен, порушен, два пролета над черной, мерцающей внизу водой сожжены. Наши проводники пришли к выводу, что мост сожгли работники заповедника, опять помянули недобро его крутого директора.

Ну что ж. Нас ведет Даниил Андреев, а он писал: «Из Чухраев — рукой подать на Рум…» И дальше: «Сквозь лес — трудней, но трудный путь короче…» Мы повернули на Рум, где решили за ночевать. Хотя позже узнали, что на Чухраи все же проехать было можно — в объезд, надо только знать дорогу.

Рум — урочище у реки Неруссы.

Откуда такое изысканное название? Я, когда впервые вычитал его у Даниила Андреева в поэме «Немереча», мало что знал о трубчевских странствиях поэта и предположил, что это Рим, который называли в древности в странах Востока Румом. Но все оказалось проще — вот он, таинственный Рум, отнюдь не книжная выдумка востоколюбивого поэта. А теперь, кажется, я догадываюсь, откуда пошло это название. В Черниговской губернии луга на возвышенных местах называли румовой покос, а в Руме и нынче косят сено. Сейчас это место обозначено мостом через Неруссу, по которому редко кто проезжает, — дорога ведет в заповедник. Когда в ноябре 94–го года в дни Андреевских чтений нас привезли сюда, на этот бетонно — неколебимый, но поросший травой, поблескивавший лужами мост, то, оглядывая с него скучно — коричневые голые ивняки, нестройное чернолесье и узкую речушку, я был разочарован. Ненастливое предзимье мешало почувствовать затаенную красоту Рума.

Мы остановились справа от моста, на большой, вытянувшейся вдоль возвышенного берега поляне. С другой ее стороны, ближе к мосту, место было занято, там разместилась палатка с «Жигуленком» рыбаков, как выяснилось, из Дятькова.

Мы поставили палатку, собрали хворост для костра. Борис Лозов занялся чаем. Я смотрел и восхищался, как он аккуратнейшим образом подни мал кем‑то набросанный мусор, как собирал сушняк, стараясь не повредить ничего живого, как вслушивался и вглядывался в понятную ему зеленую жизнь, примечал выпархивающих ласточек — береговушек.

Потупов рассказывал, как Лозов, работая в заповеднике, мог неделями ходить по лесным глухоманям в одиночку. Даниил Андреев тоже чаще всего странствовал в одиночку. Отчего? «Среди моих московских друзей нет никого, кто имел бы эту любовь к природе и бродяжничеству… Поэтому я почти всегда брожу один» — так он писал брату. А в «Розе Мира» другое: «Обычно среди природы я стараюсь быть один».

Вадим остался у костра кашеварить, остальных Лозов повел по окрестностям. Вначале мы попытались подойти к соседнему озеру, старице Неруссы, напрямик, раздвигая таинственные заросли высоченного рогоза. Но через несколько шагов стало топко, под ногами выступила темно — бурая вода, и мы отступили назад, чтобы выйти на шедшую от моста лесную дорогу. Пройдя с километр, повернули направо. Здесь нас встретили и могучие дубы, и осанистые сосны, но это были только островки, уцелевшие от давнишних порубок. А рядом теснились, по пояс им, посадки. Вот мы миновали места, где пасечники ставили ульи, обнаружив на поваленном с прозеленью мха стволе отроившихся пчел, которые осенью неизбежно погибнут. Птиц было не слышно, но вдруг вдалеке заговорила иволга, тонко и нежно. День кончался, небо засветилось закатными красками.

Мы вышли на большой выкошенный луг. Хотя и с этой стороны к озеру было не выйти, мы его увидели. Не очень широкое, обрамленное строем рогоза, оно простиралось куда‑то влево, светло голубея, с белыми пятнами отраженных облаков, еще не подернувшихся закатной розовостью, переходящей в кармин и багрянец. Поглазев, пошли лугом назад, то и дело оглядываясь на высокое небо. На нем уходящее солнце заиграло привычно причудливыми, как всегда, необычными облаками. В тишине, которую теперь мало где услышишь, помалкивали и мы. На распахнутом просторе, где, кроме редких, фиолетовых в тени стожков да промятой трактором травяной колеи, не было человечьих следов, мы шли, неотрывно глядя на монументальные забавы закатных облаков. Казалось бы, они цветут и светятся чуть не каждый день, чуть не круглый год, но мы их видим в открытом небе так же редко, как звезды. А какие звезды были в Новгороде — Северском, где мы глядели на них, лежа у костра, с пригорка над Десной!

Закат еще играл, но мы уже чувствовали, «Как сумерки с лугов подкрадываются, / Роняя голубые капли…». Лазарев торопливо снимал небо, луг в стогах, все, что быстро и неслышно меняло краски и освещение.

Даниил Андреев писал о Неруссе: «…даже великолепную Волгу не променяю я на эту, никому не известную речку. Она течет среди девственного леса, где целыми днями не встречаешь людей, где исполинские дубы, колоссальные ясени и клены обмывают свои корни в быстро бегущей воде, такой прозрачной, такой чистой, что весь мир подводных растений и рыб становится доступным и ясным. Лишь раз в году, на несколько дней, места эти наводняются людьми; это — дни сенокоса, проходящего узкой полосой по прибрежным лужайкам. Сено скошено, сложено в стога (очень удобные, кстати, для ночевок) — и опять никого — на десятки верст, только стрекозы пляшут над никнущими к воде лозами».

Лидия Протасьевна Левенок говорила, что Андреев буквально обожествлял Неруссу. Но Нерусса, сетовала она, тогда была другая. Утром над водой белый туман, вода теплая. Вокруг могучие стены деревьев. Настоящее Берендеево царство. А теперь дубы повырубили. Приедут, бывало, на лодках, вначале ветки все обрубят, а потом и ствол спилят.

Но есть еще здесь глухомани, слышно, и сейчас таится в дебрях на Неруссе, ставших заповедником, останец Кудеяров Бугор. Валы лесной крепости осели, рвы осыпались, подзабылись сказания о неуловимом Кудеяре — атамане.

А кто знает, кто помнит, какая в те поры была чащоба над Неруссой? Только на пожелтевших страницах старых книжек может отыскаться что‑то.

Листаю «Путевые заметки» орловского любознательного чиновника Тарачкова, проехавшего этими лесами в июле, как и мы, но давным — давно — в 1861 году. Он покачивался в своем тарантасе, спасаясь от кровожадных комаров дымом сигары, и жалел облепленных ими лошадок, нервно подергивавших хвостами. У крутого поворота Неруссы, на ее высоком левом берегу заехал в деревню Денисова Гута — сейчас она просто Денисовка. В избе старосты ему поднесли на деревянном блюде роскошных раков. Они «были крупны и красны, как сургуч», не в пример мелким орловским. И, отведав раков, приметив, как и чем живут крестьяне, порасспросив их, он снова забрался в тарантас, спустился по отлогому берегу к Неруссе и, перебравшись вброд против другой деревни — Смелижа, отметив ее «довольно печальный вид», поехал влажной после дождя лесной дорогой. Он ехал, вглядываясь в травы, различая их знающим глазом, рассматривал деревья, вздыхая об оскудении казенного «Небывалого леса» или «Небывалой дачи».

В «Путевых заметках» Тарачков пишет: «Этот лес назван небывалым еще в то время, когда он состоял из вековых деревьев таких громадных размеров, какие и в конце прошлого столетия считались большой редкостью. В начале сороковых годов в нем насчитывалось еще несколько сотен сосновых деревьев, имевших не при основании, а на высоте 5–8 аршин от поверхности земли, до двух аршин в обхвате. Это были тогда последние остатки прежнего величия». И он возмущенно восклицает: «Так‑то у нас исчезло много лесов! Это безрассудное их уничтожение, противное всякому здравому смыслу, продолжается и в настоящее время».

Я пытаюсь представить эти корабельные чащи.

Молчит над Неруссой заповедный брянский лес, задетый чернобыльским облаком, затянуло нестройное чернолесье забытые вырубки, и время вокруг стоит все то же, настоящее.

Вернувшись, мы ужинали, сидели у костра, отмахиваясь от комаров, говорили о том, что видели, о Данииле Андрееве. Где‑то здесь, вдруг и на этом самом месте, он пережил поразительную ночь, о которой много раз вспоминал, которую надеялся пережить вновь. Нам, любовавшимся звездным небом, но не представляющим, как оно раскрывается, втягивая в свои световые воронки, как несет человеческую душу млечными путями, это представить непросто. Любопытно, что Андреев в 33–м году вспоминал о заветной ночи почти так же восторженно, как потом в «Розе Мира», с тем же поэтическим восторгом, но еще с духовидческой, если так можно выразиться, сдержанностью. Тогда он говорил, что не претендует на космическое сознание, веря в приближение к нему, а в «Розе Мира» уверенно называет ночь у Неруссы «прорывом космического сознания». Тогда, в декабре 33–го, он писал своей знакомой: «…лучшим моментом в моей жизни была ночь в июле 1931 года, проведенная у костра на плесах р. Неруссы….Меня тогда охватило невыразимое благоговение, и не кровавым смятением, а великолепной, как звездное небо, гармонией стала вселенная. Я обращался к Луне, быть может, с тем чувством, которое поднимало к ней сердца далеких древних народов. Все было в росе, все сверкало, поляны казались покрытыми блещущими тканями, и когда я снова вернулся и лег у костра, ветви ракит блистали, словно покрытые лаком. А дальше, за ними уходили в божественной тишине таинственные, залитые синевой пространства, сверкающий луг, черная неизвестность опушек, песчаные отмели — днем желтые, а теперь голубые. Я лежал, то следя за ветвью, слабо колеблемой над моей головой жаром костра, то ловя скрывающуюся за ней голубую Вегу, то отворачиваясь и снова окунаясь взглядом к низко нависшим листьям, вырезавшимся на белом диске луны, как тонкий японский рисунок. Звезды текли, и казалось, что вся душа вливается, как река, в океан этой божественной, этой совершенной ночи! Птицы, смолкшие в чащах, люди, уснувшие у хранительного огня, и другие люди — народы далеких стран, солнечные города, реки с медленными перевозами, сады с цветущим шиповником, моря с кораблями, неисчислимые храмы, посвященные разным именам Единого, — все было едино. Все‑таки были минуты, когда стерлась грань между я и не — я. Я хочу надеяться, что это ко мне пришло не в последний раз, но, кажется, повторение будет не скоро… В то лето все состояние внутреннего мира и даже стечение внешних обстоятельств удивительно способствовало этому самораскрытию».

Вот чем жил летом 31–го года Даниил Андреев. Но именно в тот год развернулось в районе раскулачивание, в Трубчевске стала выходить газета «Сталинский клич» с призывами «ударим по кулаку». Что тут происходило, какие дедовы повести помнят кулацкие внуки? У Даниила Андре ева об этом ничего не сказано, он переживал озарения не от мира сего.

Мы не ждали мистических видений, нас и у костра донимали комары. И ночевали мы не в стогах, в палатке. Я лежал под краем сырого одеяла и мерз, ворочаясь, давя кровожадно ноющих комаров. Если и подремал, то совсем немного. Ночь была самая холодная из всех наших ночевок. И я слышал, как часа в четыре Виктор встал и побежал снимать росистый рассветный Рум.

День седьмой

Проснувшись, мы с Вадимом пошли купаться в быстрой Неруссе, зайдя за поросший лозняками и ракитами поворот, где песчано — глинистый берег был покат и легко подпускал к воде.

Вода была теплой, водорослей мы не увидели, но грезиться Нерусса нам будет и своими густо поросшими извивистыми берегами, и торопящейся водой с прозрачно завихривающимся вокруг залезших в нее веток течением, синими стрекозами и пугливыми ласточками.

Потупов достал удочку, оставленную сыном, и занялся рыбалкой. Но безуспешно. Было трудно примириться с тем, что мы не попробуем сваренной на костре ухи. Я вспомнил детство, пробежавшее между рекой Белой и озером Долгим, и решил попробовать. Поставил поближе к крючку поплавок, скатал горошину из хлебного мякиша.

Встал я у края берега, где Нерусса делала очередной поворот, у крепкого дубка, один из раздвоившихся стволов которого непонятно зачем был подрублен. Поплавок относило, я забрасывал удочку снова, отходя чуть выше. И вот заклевало. Клевало часто, так же часто рыба меня надувала, успевая стащить размокший хлеб. Войдя в азарт, наловил — было сосчитано — двадцать шесть серебрящихся уклеек. Местные называют их сибилем.

Поразил Лазарев. Раздевшись, залез в воду и под берегом, нащупывая руками в илистых норах, поймал несколько небольших, еще юных налимов. Объяснил, что научился этому в родном селе.

Ну что ж, уха была обеспечена, да и мне безжалостная рыбалка быстро надоела. А если б я тогда припомнил, что о ней писал Даниил Андреев, так, может быть, и не взял в руки удилище. А он в «Розе Мира» к этой забаве беспощаден: «Белые ризы поэтического созерцания, которыми мы облекаемся в буколические часы сидения с удочкой — не забрызгиваются ли они до омерзения кровью, слизью, внутренностями живых существ, тех самых, которые резвились в прозрачной воде и могли бы жить и дальше, если бы не наша, с позволения сказать, любовь к природе?» Таков человек. Никто не признается, что не любит природы, даже самый страшный ее губитель. Так ведь и действительно любит.

Вадим занялся ухой, мы расселись у костра. Потупов достал из рюкзака третий том собрания сочинений Даниила Андреева, встал и начал читать. В третий том, кроме поэмы «Немереча», описывавшей блуждания в здешних чащобах, называемых немеречами, когда странствующий поэт чуть не погиб в лесном пожаре, вошли еще два цикла— «Зеленой поймою» и «Лесная кровь», в которых изображались эти исхоженные им просторы. Что наша торопливая экскурсия! Даниил Андреев действительно путешествовал.

Потупов громко читал:

Он читал долго, с выражением и удовольствием, потом передал книгу мне. Стихи были об открывавшемся, пусть краешком, в эти дни и нам.

Увидев, как в нашу сторону посматривают дятьковские рыбаки, игравшие в карты, перекидываясь негромкими матюками, кто‑то заметил, что нас, наверное, принимают за сектантов: вместо выпивки и рыбалки собрались чудаки в кружок и читают вслух толстую книгу. Вправду, многие ли шляются по берегам рек с томом сти — хов и, декламируя, распугивают давно пуганную редкую рыбу?

Ну что ж, еще большим чудаком в Руме казался наш поэт.

Мы прочли и «Зеленою поймой», и «Лесную кровь», обсуждая, где мог быть кордон с домом лесника, упоминавшийся в «Лесной крови». Вдова поэта Алла Александровна утверждает, что ее героиня выдумана, но Потупов горячился, доказывая, что она жила где‑то рядом. Лозов заметил, что кордон мог быть недалеко, между Чухраями и Румом.

Чтение стихов здесь было особенным, слова звучали не чеканно — звонко, как в помещениях, отражаясь от стен, а с вольной распевностью, соединяясь с лесной тишиной, с подрагиванием костра, бледного в свете дня, с неслышной Неруссой, с выкошенными лужайками, с недальним зарастающим озером, даже с негромким гоготом рыбаков — картежников.

Мы поели ухи, в углях пеклась картошка. Лозов, держа кружку в ладонях, сидел на корточках у дымящегося костра. С другой стороны полулежал с неизменной сигаретой задумчивый Вадим. Я читал. Рядом торжественно стоял Потупов. Лазарев нас снимал.

Пока занимались ухой, читали стихи, рядом в траве, у самой кромки осыпчатого берега, пугливо затрепыхался птенец ласточки — береговушки. Он выпорхнул, видимо, нами вспугнутый, из гнезда и забился, пытаясь, но не умея взлететь. Встревоженные родители метались над Неруссой, под — летали к нему почти вплотную и вновь уносились, боясь людей. А птенец был вынужден волей — неволей слушать стихи и наши разговоры. Ничего, уедем, тогда родители его выручат. Так сказал Лозов, предупредивший, что трогать птенца нельзя.

Уха оказалась вкусной, с дымком. Ее отведал и подъехавший Сергей.

Лозов тщательно собрал весь мусор, сложил в пустую пачку куримой им «Примы» все наши окурки. И мы отправились, грустно оглядываясь на Неруссу. Уже в дороге вспомнили, что с ухой, птенцом и стихами забыли о печеной картошке, оставшейся в золе, и долго о ней жалели.

По пути в Трубчевск решили завернуть на Девичоры.

Когда едешь по незнакомым лесным дорогам, не успевая следить за поворотами, то кажется, что сам ты сюда второй раз не доедешь — заплутаешь. В брянских лесах заблудиться легко.

Вначале мы выехали к большому бревенчатому дому в соснах, стоявшему над озером из васнецовской сказки, изукрашенным кувшинками и кубышками. Это дом отдыха для какого‑то начальства. Мы вышли из машины, чтобы полюбоваться поблескивающим затоном и, спускаясь к нему по нахоженной среди расступающихся деревьев тропке, встретили двух егерей. Разговор с ними завелся о заповеднике и опять о его директоре. Нам, посторонним, понятно было только одно, что и в лесу те же, вполне человеческие, страсти и заботы. Егеря подсказали, как лучше выехать на Девичоры, и по петляющей по лесу, колдобистой, а то почти пропадающей в траве, но дороге мы добрались туда, куда не сумели попасть в начале пути.

Я в Девичорах был в позапрошлом году, поздней осенью, но места этого теперь не узнал. Тогда мы, участники Андреевских чтений, еще дольше петляя по сырым дорогам, с трудом сюда добрались, предводительствуемые Николаем Георгиевичем Тихоновым, трубчевским краеведом. Он партизанил мальчишкой вместе с отцом в здешних местах. Нас было много. Нестройной толпой с городской улицы мы вылезли из автобуса и растянулись по голому лесу, молчащему над озером на увалистом берегу. Владимир Борисович Микушевич, со своей изысканной писательской палкой, библейской седой бородой и красноречивыми репликами был и тут как дома. Он вглядывался своими глубоко сидящими, немигающими глазами в замершее в зеленовато — коричневых прутьях лозняков озеро, в застывшие черные стволы, подступившие к противоположному берегу, и сочинял стихи, прочитанные нам следующим же утром:

Никаких кувшинок видно не было, берег шелестел под ногами тусклой, перегоревшей листвой, потрескивал костерок, на котором хозяева делали шашлык из сала, разливалась в пластмассовые стаканчики водка. Девичор Даниила Андреева мы (я‑то определенно!) в том сыром ноябре не разгля дели. Да и не бывал он в здешних местах осенью! И больше всего любил летние лунные ночи. В одном из писем тех лет сообщал: «…когда начнутся лунные ночи, я уйду на целую неделю в леса…» В лунную ночь тут привиделись ему и языческая богиня, и темная ворожея:

К этому стихотворению он сделал сноску, называя Девичоры Дивичорами, в скобках и Дивячорами, а озеро пересыхающим. Какие «отоснившиеся поверья» об этом месте он слышал, нам не узнать. Но кажется, что андреевское Дивичоры более правильно. И само название пришло из времен, когда слово дивий значило — лесной, дикий, а слово дивачить — чудесить и странничать.

Правда, нам, любящим слышать то, что хочется, мнятся в этом слове и девы, и дивы, и чары, и даже чаруса и чур. Все это легко увидеть в Девичорах, в небольшом, но глубоком и ясном озере, вобравшем в себя не только высокую синь и тесно обступившую темной стеной зелень, но и забытые были, и придуманные небыли.

Пройдя по зарослям вдоль берега, мы вышли на заросший травами — щавелем, винником, тысячелистником, с возвышающимся над всем стройным дудником — взгорок над водой, где Потупов радостно обнаружил нетронутый остов шалаша, в котором он с Лозовым ночевал в прошлом году. Об этой ночевке он нам не раз с восторженным удовольствием рассказывал.

Удивительна в Евгении Васильевиче Потупове, невысоком бородаче с открытым русским лицом и прищуренным взглядом, эта восторженность и редкая любовь к поэзии и поэтам. Она как‑то сочетается в нем с практической хваткой, с врожденным журналистским умением говорить со всеми. Если бы не он, не было бы, конечно, никаких Андреевских чтений на Брянщине, вряд ли мы все увидели бы то, что увидели в наших торопливых, но незабываемых пробежках по следам поэта.

Рядом с каркасом шалаша из высохших, с облупленной корой торчащих веток мы остановились, привычно разлили водку, произнесли возвышенные тосты, чокнулись и поехали назад, в Трубчевск. Путешествие закончилось.

Недолго побыв у Лозовых, мы, уже втроем, во главе с Потуповым отправились (у него везде оказывались приветливые знакомые) на ночлег в одно, как он выразился, «музыкальное» семейство. Музыкальное и гостеприимное семейство жило на дальнем конце Трубчевска, в кирпичном просторном доме, с садом — огородом. Хозяину под пятьдесят, он преподает в музыкальной школе — играет на гармони, а улыбчивая жена работает в леспромхозе, в конторе, но — поет. И дети их, сын и дочь, пошли по музыкальной части. Хозяйка усиленно угощала, мы беседовали, но нас, плохо выспавшихся, утомленных, настойчиво смаривало. Эту ночь мы впервые за все наше путешествие спали не под комариный гуд, на хрустящих белизной простынях.

Отъезд

Утром нас щедро, как, наверное, когда‑то Даниила Андреева в доме Левенков, потчевали свежим медом из недавно заведенных ульев, оладьями со сковородки и огурцами с грядки, собственной малиной и черникой, вчера только собранной в лесу ловкой хозяйкой. А дальше день побежал дорогой назад, когда впечатления стали комкаться инерцией возвращения.

Зашли к Саше, забрали вещи из гаража, и он довез нас до автовокзала. Автобус покатил в Брянск.

Я вдруг представил, как Даниил Андреев уезжал домой в Москву из Суземки. Однажды Алла Александровна Андреева вспомнила рассказ мужа о том, как из Суземки уезжали Коваленские, тоже проводившие лето в Трубчевске. Поезд там ждали иногда по трое суток, стоял он недолго, минуты две, надо было успеть влезть в вагон. А тут на перроне перед входом стояли два мужичка. Коваленский отчаянно прыгнул прямо между ними, и те вдруг повалились, как деревянные куклы. Наверное, это было смешно, — рассказывая, Даниил Леонидович смеялся. Но возвращающегося в Москву из Трубчевска героя своего романа он заставляет пережить осенней ночью страшное железнодорожное крушение. Действие «Странников ночи» происходит в 37–м году.

Поезд наш в Москву уходил около полуночи, и, побывав в гостях у Потупова, напившись чаю, мы пошли, им ведомые, по Брянску. Пришли на брянский детинец на «живородном» холме, или на Покровской горе, как его еще называют, где на коне замер князь в шеломе, кольчуге и, как поведал знающий историк, с женским украшением, повешенным увлекшимся скульптором князю на грудь. А рядом сидит юный Боян и глядит в дебрянскую, деснянскую синюю даль. И как здесь было хорошо! Лесные дали открывались сразу за нестройными городскими улицами. Рядом на взгорье стояла Горне — Никольская церковь, красоту которой портила, правда, новая, добротная, но безвкусная ограда, стояли старинные пушки на лафетах, цвели клумбы с цветами, светило июльское солнце. Напротив желтел скромный дом. В нем когда‑то у своего дяди, инженера «Арсенала», лившего эти орудия, рассказал Потупов, гостил Паустовский.

Мы сидели, никуда не спеша, любуясь далями, за которые ненадолго заглянули, побывав в непроглядной стране Даниила Андреева:

Лебедей мы не видели, отмели если не обесчещены стопой, так невидимо присыпаны чернобыльской отравой. Даниил Андреев, так трезво смотревший на свое время, так много предсказавший в нашей непредсказуемой трагической истории, немало увидел и в этих вечно — синих далях. Босыми ногами прочувствовал цветущую лесную землю, услышал ее живых духов — стихиалей, разглядел в зыбких водах и порушенных монастырях грезы Святой Руси, темные следы усобиц и пожарищ и пережил необъяснимые озарения, приоткрывшие ему в лунную сверкающую июльскую ночь огромный одухотворенный космос.

Кое‑что и мы увидели в этих далях.

1997, 2000–2001

(обратно)

ТРУБНЕВСКИЕ СОНЕТЫ

1

О высота высот! О глубина глубин!

Даниил Андреев

(обратно)

2 

Из Чухраёв — рукой подать на Рум…

Даниил Андреев

(обратно)

6

(обратно)

7

(обратно) (обратно)

ВОСЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЙ

…Шли мы — не охотники, не разведчики, не искатели полезных ископаемых, просто — друзья, которым захотелось поночевать у костра на знаменитых плёсах Неруссы.

Даниил Андреев

1

(обратно)

3

(обратно)

4

(обратно)

5

(обратно)

7

(обратно) (обратно)

ПЛАВАНЬЕ К НЕБЕСНОМУ КРЕМЛЮ АЛЛЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ АНДРЕЕВОЙ

В православной литургии есть ектенья, начинающаяся так: «О плавающих, недугующих; о вдовицах и сиротах; о в пленении сущих, в судах истязуемых…».

Эти слова, каждое, о них — о поэте Данииле Андрееве и его вдове. В их судьбе все это было. Дороги, смертельные болезни, неправый суд, тюрьма, сиротство и вдовство. Все то, что досталось на нашем веку многим и многим, чье плаванье совершалось меж островов известного архипелага. Моление это о них. Так я думаю.

О своей жизни Алла Александровна Андреева рассказала в книге «Плаванье к Небесной России». «Плаванье к Небесному Кремлю» — название поэмы, которую Даниил Андреев написать не успел.

Книга похожа и не похожа на «вдовьи» мемуары. В них нет ни частой в таких мемуарах (иногда увлекательных) болезненно — мелочной сосредоточенности на своей роли в жизни поэта, ни ядовито — кокетливого, с поджатием сухих губ, сведения женских счетов. Ее интонация почти безоглядной исповеди искренна, то по — детски простодушна, то возвышенна, но без выспренности.

Это рассказ о прожитом, темпераментный, иногда безоглядно резкий — таков характер — и артистичный. А Даниил Андреев — и есть ее жизнь, судьба, главное в ней.

В сущности, их совместная жизнь была недолгой — несколько лет тревожного счастья, страшное десятилетие разлуки. Познакомились в 37–м, поженились в 45–м, в апреле 47–го арестованы. После освобождения Даниил Андреев прожил 23 месяца. Это были месяцы бездомности, смертельной болезни, больничной тоски, послетюремного мучительно — хлопотливого обустройства и беспрестанной работы над чудом вырученными из застенка рукописями. Но это жизнь поэта, в которой все приобретает иное значение, другим становится само время. И это жизнь, превращающаяся в житие.

А их переписка — письма из тюрьмы в лагерь, из лагеря в тюрьму, роман о любви и роке пятидесятых?

А многолетняя, полная драматических перипетий жизнь Аллы Александровны с рукописями и именем Даниила Андреева, с «Розой Мира» и «Навной», «Железной мистерией» и «Рухом»? Все это поэт знал наперед:

Еще до их встречи у них было общее.

Общее счастливое детство («младенчество было счастливым…» — писал Даниил Андреев). У нее в Кривоколенном переулке, потом на Плющихе в семье отца, доктора Бружеса. У него в Малом Левшинском, рядом с домом, где когда‑то жили Аксаковы, в семье доктора Доброва. Потому, несмотря на почти десятилетнюю разницу в возрасте, говоря о себе, она что‑то видит его глазами, а о его детстве рассказывает, как о собственном.

Детство обоих овеяно музыкой.

О пылком музицировании доктора Доброва кто только не вспоминал, кто только не слышал в его исполнении «обрывки вагнеровской увертюры, чаще всего тягучие басы “Тангейзера”». Отец Аллы Александровны учился у Римского — Корсакова. Мать мечтала стать певицей. Брат стал музыкантом.

Обоих завораживала Москва их детства и отрочества. Москва с извозчиками, в белом сугробистом снегу в нетронутых арбатских переулках. Москва, не искалеченная сталинской «великой реконструкцией», со звонящими колоколами, среди которых и колокола храма Христа Спасителя, слышимые в Малом Левшинском.

Но все же от рассказов Аллы Александровны остается ощущение, что чего‑то главного мы не знаем и, конечно, никогда не узнаем. Некая тай на остается, потому что это детство поэта. Поэта — мистика, духовидца, показавшего изнанку нашего мира и множество миров, то и дело пересекающихся с нашим. А свое мифостроительство он начинает в хлебосольном, кого только не видевшем, от Горького до Белого, добровском доме. Об этом свидетельствуют уцелевшие трогательные две его детские тетради. Десятилетний автор сочинения «Юнона», еще вряд ли осознающий, на какой путь он вступил, в предисловии объявляет, что «имел целью позабавить молодежь своеобразной и оригинальной выдумкой “мой собственный мир”».

Память Аллы Александровны и цепко подробна, и музыкально прихотлива, но все вспоминаемое связано, как мне кажется, с главной ее темой, которую можно было бы обозначить словом, мелькнувшим у Пушкина, — самостоянъе.

Самостоянье, несмотря ни на что, перед безбожной, бесчеловечной властью. Перед сминающей душу советской обыденностью, устоять перед которой трудней всего.

Самостояние это не было целеустремленной, сознательной, тем более политической борьбой за что‑то или против чего‑то. Нет, оно было всего лишь естественной формой самозащиты человека, не могущего жить не мысля и не творя. Жить без литературы, без искусства. То была попытка жить более — менее нормальной духовной жизнью в ненормальном, отрицающем ее времени «войн и тираний». Потому в повествовании Аллы Александровны нет политического пафоса.

Уже у сегодняшнего читателя часто возникает недоуменное удивление перед иными, некогда крамольными, текстами. Что тут было запрещать? Но нет, система не перестраховывалась, а безошибочно чувствовала инородность, чужекровность живой культуры. Тем более культуры, связанной с ее христианскими основами, с духовными блужданиями и порывами, которыми жил оборвавшийся Серебряный век.

В чем и в каком кругу утверждалось самостоянье Аллы Александровны Андреевой?

До знакомства с Даниилом Андреевым, еще без настоящего понимания, что вокруг творится, это было семейное увлечение музыкой, потом — живопись, художники, по ее словам, «очень узкий круг людей, с головой погруженных в искусство».

А для Даниила Андреева самостоянье неизбежно стало одиноким противостоянием. Поэт, утверждавший «непримиримое “нет” / Богоотступничеству народа», в своих прозрениях и исканиях понимал то, что мы начали понимать нескоро.

И все, что рассказывает Алла Александровна, трогает тем непосредственным ощущением воздуха времени, которое передать всего труднее.

Вот она вспоминает. «В 1929 году смолкли церковные колокола. О том, что это было в том году, мне говорил Даниил. Тем летом он уехал специально поближе к Радонежу, чтобы слышать колокольный звон, там остался последний храм, где еще звонили».

В 29–м году ей было 14 лет. То, что колокола умолкли, тогда она словно бы не запомнила. Но дело не в том, сколько ей было лет. И не в том, что семья ее (прежде всего отец — физиолог) была не религиозна. А, видимо, в том, что она принадлежала к поколению все же иному, чем Даниил Андреев, так или иначе уже подготовленному к тому, что колокола умолкнут, крестьян разорят, чаще и чаще будут арестовывать «ни за что».

В повествовании Аллы Александровны нет ни страдальческого придыхания, ни нарочитого (потому что задним числом, как бывает) философического углубления в суть пережитого.

Вот она признается: «Мы еще настолько ничего не понимали, что написали с Сережей письмо Сталину». Что ж, и Даниил Андреев в письме к брату (1937 год) сообщает: «…я напишу Иосифу Виссарионовичу, и думаю, он сочтет возможным помочь нам».

Субъективность ее рассказа искренна, неизбежные умолчания понятны. Кого‑то осуждая, она и себя не отъединяет от них, осуждает и себя.

«Все, за единичными исключениями, голосовали за смертную казнь», — утверждает она. И признается: «…преступное голосование… мы в нем все участвовали… В этом одна из очень страшных черт советской власти».

Так или иначе, главное событие книги и жизни, определившее ее, с кровью разрезав надвое, — это арест, «знаменитое» «Дело Даниила Андреева». Оно переломало жизни всех, волею судьбы и «органов» вовлеченных в него.

В порывистом рассказе Аллы Александровны есть поразительные подробности.

Вот она сообщает о том, как ее муж встретил приговор: 25 лет тюрьмы (смертная казнь тогда была ненадолго отменена). Он «рассмеялся, потому что подумал: “Они воображают, что продержатся 25 лет”. Даниил был из тех людей, что слышат Божье время, а там коммунисты давно кончились». (Некогда рассказывая мне об этом, она заметила, что Даниил Андреев путал два времени — реальное и мистическое.)

О советских лагерях и тюрьмах уже немало написано. И кое‑кто любит при случае заявлять, что, мол, хватит «лагерной» литературы. Но нет, когда видишь, насколько податлива историческая память, насколько люди не желают помнить страшного, творившегося и при их безмолвствующем участии, ясно, что далеко не всех свидетелей и страдальцев советчины мы выслушали.

Говоря о следствии, о страшной лефортовской тюрьме, о лагере, Алла Александровна старается рассказать о себе тогдашней, наивной и все же мужественно — цельной, как бы и в чем бы сама себя она ни обвиняла, не замечавшей (вместе с многими!) очевидного и удивительно проницательной. Как‑то в разговоре она призналась: «Человеком меня сделал лагерь. До лагеря я была просто красивая дура».

Категоричная в приятии и неприятии людей, повествуя о своей лагерной жизни, она делает беглые зарисовки своих солагерниц если не с любовью, то с участливостью.

Беспечно доверчивая, безоглядная в своих дружбах, она и резко их рвала, иногда несправедливо строгая в своей непримиримости.

Все мы читали воинственных публицистов перестройки, все и вся клеймивших без снисхождения к человеческой греховности и слабости. Непримиримые борцы, конечно, не изведали никаких лагерей, имея в лучшем случае выговор по партийной линии.

В ее плаванье к Небесному Кремлю снится ей замечательный в своей картинной выразительности сон о Кремле нашем, земном. «Я несколько раз видела один и тот же сон: мы стоим пятерками, как на поверке, пятерками идем через Кремль. Впереди не видно начала этой шеренги и пятерок, а когда я оглядываюсь, не вижу конца. Колонна заключенных идет через Кремль».

Кремль детства — торжественно праздничный, волшебный, Кремль стихотворений Даниила Андреева — величественная святыня, над которой он видит Кремль небесный, и этот Кремль лагерных снов — вот главный образ — символ и книги Аллы Александровны Андреевой, и поэтической вселенной «Русских богов» и «Розы Мира».

Алла Александровна рассказывает, как совсем недавно она услышала из своих окон в Брюсовом переулке звон Ивана Великого из Кремля, который напомнил пасхальный благовест детства. И под этот благовест ей, кажется, легче вспоминать, заново переживая и страшное, и радостное.

Огонь жизни Даниила Андреева высветил окружающих его, одних — лишь силуэтом выхва — тив из забвения, других — заставив светиться рядом. И для вдовы его он, конечно, не просто любимый, муж, нет, в ее жизни все озарено его светом и словом. Она нигде не говорит об этом, чуждая театральности или велеречивости в своем прямодушном, не избегающем самоиронии рассказе. Пафос у нее появляется лишь там, где он уместен, где она говорит о Боге, о Божьем промысле. Прямое ощущение промысла, кажется, сопровождало ее всегда, давая ту силу, бодрость, без которой ее путь непредставим.

Рассказывая о себе, она не может не говорить о Данииле Андрееве, даже тогда, когда вспоминает о годах до их знакомства, словно бы ее жизнь неисповедимо была с ним связана и раньше.

Среди многочисленных стихотворений Андреева с посвящением «А. А.» есть несколько, где ее образ он рисует таким, каким он и останется. Большинство из них написаны во Владимирской тюрьме, в 1950 году, когда он не знал о сидевшей в лагере жене ничего, спрашивал: «В какой же ты ныне / Беспросветной томишься глуши?»

В стихах он сказал о сокровенном:

Рассказы Аллы Александровны о своем «плаванье» — рассказы о живой жизни, о женской судьбе. Поэтому из обрывистых рассказов, реплик, из вспомнившегося между прочим, за чашкой чая можно было бы узнать не меньше, хотя в книге о главном и заветном она что хотела — сказала. Но книга всегда меньше человека.

«Мой папа был к религии равнодушен. А у Даниила мистика — структура души, в “Странниках ночи” мистики было очень много. Но отношения между ними были высокими. Как‑то в Задонске, захожу — они сидят и молчат. А я вспыльчива. Я потом его спрашиваю, почему ты молчишь? Тебе не о чем говорить с папой? А он мне ответил, да, мне с ним говорить трудней, чем с какой‑нибудь верующей дурой…» Нет, не случайно запомнился ей этот ответ.

Не слишком много Алла Александровна говорит о своем призвании, о пути художника. И как художник, живописец и график, она жила столь же безоглядно, легко расставаясь со своими работами, словно бы не придавая серьезного значения своему дару. Боюсь, что сегодня многое из сделанного ею в искусстве мы просто не сможем увидеть. Одни работы, видимо, пропали безвозвратно, — слишком долго она ютилась по коммунальным углам, мастерской никогда не было, другие — в провинциальных музеях и где‑то, у кого‑то.

Как лирически точны ее иллюстрации к книжечке стихов Даниила Андреева «о природе»! Иллюстрации, в которых нет ничего от тех многозначительно вычурных вариаций на темы «Розы Мира», что не замедлили появиться у художников — скорохватов. Ее рисунки, естественно свободные, завораживают лаконизмом и богатством живой линии, безошибочным ощущением равновесия белого и черного, выразительностью графического жеста и пространства. А главное в них — то нежное чувство природы, которое было так внятно поэту.

О своем понимании искусства Андреева говорит в книге немного, просто, но о главном. Она признается в любви: «Я очень люблю пейзаж. Когда я пишу, то хочу, насколько хватит сил, передать Божий замысел этого пейзажа, ту гармонию, которую Творец вложил в него. Каждая складка падающей ткани в натюрморте, каждый блик хрусталя или металла — тоже Божий мир, красота нашего мира. И работа над портретом — это попытка проникнуть в замысел Творца о человеке…»

Даниил Андреев сказал о ней:

Стойкая, почти инстинктивная верность искусству, себе, своей любви, поэзии Даниила Андреева, верность до самозабвения, и представляется главным мотивом ее жизни, книги, который звучит в ней иногда и помимо воли автора. Как вера в Божий промысел, в судьбу, подтвержденная жизнью.

Мог ли Андреев избежать ареста, читая своих «Странников ночи» еще более узкому кругу друзей или же таясь ото всех? Могли ли они не встретиться в 1937 году и разминуться в 1944–м?

Нет, все это, так или иначе, неминуемо должно было случиться. И без этой любви, без пламенных дружб, без сиротства и теплоты добровского дома, без трубчевских круч и брянских немереч, без фронта и без тюрьмы не представимы ни поэзия Даниила Андреева, ни его жизнь, становящаяся, ставшая житием. Без всего, что ими вместе пережито, не представима и судьба Аллы Александровны Андреевой — неровная, страстная, выразительная.

Изысканная красавица, профессорская дочка, художница становится женой нищего, чудаковатого для стороннего взгляда, с его непонятным стихописанием и диким босикомохождением поэта — мистика, не опубликовавшего ни строки, идет с ним в тюрьму, выхаживает его безнадежно больного, хранит десятилетиями его опасные рукописи и потом, даже ослепнув, на девятом десятке едет в какую угодно даль, где готовы слушать стихи Даниила Андреева. И вдохновенно, с духоподъемной силой и страстью доносит до нас, может быть, заветные интонации самого поэта.

Я вспоминаю, как мы с Аллой Александровной ехали в Саратов, к читателям и почитателям Даниила Андреева.

Она уже почти не видела. Но была бодра, в ее лице не сквозило и тени покорной беспомощности и неуверенности, обычной у ослепших людей.

В купе с нами ехали два старика. Как это водится, с попутчиками мы перекидывались какими‑то словами. Им было меньше семидесяти. И я поймал себя на мысли, что Алла Александровна, которая старше их лет на десять — пятнадцать, которая слепа, куда моложе этих скучных, одряхлевших не столько телом, сколько душой людей, и вообще не имеет ничего общего с их унылой старостью.

И вот она читает стихи Даниила Андреева. Лицо ее приподнято, устремлено куда‑то вверх, словно обращено не только к слушающим ее, но и к встающему где‑то за последним рядом (он и на большинстве известных групповых фотографий в последнем ряду) высокому, смуглому, с огромным ясным лбом, похожему чем‑то на индуса поэту. И в чтении угадывается его голос, как свидетельствуют слышавшие чтение самого Даниила Андреева.

Она всегда мечтала быть актрисой. Страстная детская мечта никуда не исчезла. Она упоенно играет в лагерной самодеятельности и уже там, в бараке, подругам читает стихи Даниила. Без своих чтений она не представляет вечеров памяти поэта, конференций, научных собраний, ему посвященных. Сказав несколько слов, чаще всего поспорив с невменяемыми любителями мистического тумана и оккультных бредов, она читает стихи. Стихи — присутствие самого поэта. Каждый раз она тщательно продумывает программу, репетирует, сомневается, волнуется, советуется. Она читала стихи Даниила Андреева, не отказываясь ни от од ной возможности, перемогая болезни и немощи, по всей стране, в Париже, в Германии, на Мальте. Я был с ней лишь в нескольких поездках, но и я слушал ее в Новосибирске, Екатеринбурге, Смоленске, Владимире, Брянске и, конечно, в Трубчевске.

Помню, мы только познакомились, я только принялся читать эти удивительные рукописи, которые не сразу, частями, кусками приносила она мне в издательство, — «Я вас ужасно боялась вначале, как всех редакторов!» — и вот в один ясный летний день увидел из окна своей толстопальцевской избушки, что у калитки стоит, нетерпеливо вглядываясь, Алла Александровна. Она торопилась узнать судьбу будущей книги, с которой начались мои занятия наследием Даниила Андреева. Шел 88–й год, Алла Александровна была полна упрямой энергии, готова бежать и ехать куда угодно — нестарчески легкая, стройная, нервно — стремительная.

Болезни, слепота, годы не сделали ее другой. Она та же, неосмотрительная в увлечениях, резкая в неприязнях, спорах, иногда и несправедливая, готовая идти и ехать, ведомая кем‑нибудь за руку, но все так же прямо держащая седую, с летящим профилем голову, четко и молодо рассуждающая. Видимо, она в свою бабушку, в ту, что с цыганской кровью, которая дожила в полной ясности ума до 94–х. И я с ней спорил, даже ссорился, обижаясь на напраслины, но всегда дорожил и дорожу нашим знакомством. Ведь и вправду таких женщин, как она, нет.

В ее утонченном и строгом скандинавско — северном облике чувствуется, что среди ее предков были датчане, литовцы, новгородцы. И есть в ней нечто от того любимого вагнерианцем Даниилом Андреевым образа Кримгильды, о котором он писал в своей поэме:

В тюрьме, не зная, где она, в каком лагерном краю, жива ли, Даниил Андреев писал:

Опять я прихожу в Брюсов переулок, поднимаюсь на седьмой этаж, выходя из лифта, вижу, как она ждет меня, неизменно широко распахнув дверь, и спрашивает: «Это вы, Борис Николаевич?» И мы опять говорим о делах поэта, которые все еще непросты, которых много, которые не дают ей успокоиться.

Книга «Плаванье к Небесной России» — увлекательнейший рассказ о необычной женской судьбе, о необычной любви, о необычном не только для рус ской, но, видимо, и для мировой литературы поэте и… о самой обычной для двадцатого века и нашей России доле. Литературный дар и чувство слова рассказчицы несомненны. Но книгу она из‑за обрушившейся на нее слепоты уже не писала, а наговаривала, надиктовывала. Это сказалось на стилистике, на прерывистом, разговорном дыхании повествования, на неизбежных огрехах. Но все равно — в книге звучит неповторимый голос Аллы Александровны, видны ее своенравная порывистость и нервный темперамент.

Даниил Андреев, в сущности, лишь недавно «вошел» в нашу литературу — наступило его мистическое время. А книга «Плаванье к Небесной России» — бесценное свидетельство о его земном времени.

«По матери я — Никитина. Так вот, — сказала мне Алла Александровна как‑то, — в мамином роду считали, что они происходят от того самого Афанасия Никитина, тверского путешественника в Индию». Я в это вполне верю. Поэтому ее не удивляла таинственная любовь Даниила к Индии, поэтому она так точно назвала и его, и свою жизнь плаваньем.

1998, 2001

(обратно)

ВДОВА ПОЭТА

А. Л. Андреевой

(обратно) (обратно) (обратно)

ФАВН

…он, скажут, выдумка и вовсе не бывал.

Виктор Василенко. Стенания Фавна

Может быть, то, что я пишу о Викторе Михайловиче Василенко, это, кроме прочего, попытка вернуть долг. Долг из моих не — ответов на его письма, из моих не — звонков, которые он ждал.

Да, он казался иногда чрезмерно говорливым, чуть ли не назойливым, при всей его безукоризненной вежливости, аристократической корректности. Почти все годы нашего знакомства мой день в издательстве (дома телефона не было) начинался с его звонка, с долгого, чаще всего, разговора. Приходилось его прерывать фразой, которую он ждал:

— Извините, Виктор Михайлович, ко мне пришли…

Но когда он умер, мне стало не хватать этих звонков, его увлеченной речи, его голоса. Уже никому я не был нужен каждодневно.

И это не телефонная пустота. Умолк неповторимый голос.

Стало не хватать писем с непременными стихами, с узнаваемой тесной машинописью на полулистах, с почти обязательной росписью. «Я люблю подписываться», — по — детски признавался он.

«И как всегда, простите, посылаю еще одно Вам новое стихотворение… для Вашей коллекции моих скромных “творей”, как сказал бы мой предок Григорий Сковорода».

Поэзия для него была чем‑то насущнейшим и святым, недосягаемо высоким. Без нее жизнь обессмысливалась.

«Я счастлив тем, что пишу стихи, несмотря на мои годы, значит — я еще живу».

Виктор Михайлович Василенко (1905–1991) был крупным историком народного искусства и «скромным» поэтом, как он себя называл, с нещедрой литературной судьбой, слегка улыбнувшейся ему лишь на закате.

Родившись зимой, бредившей первой русской революцией, во Влоцлавске, уездном городе Варшавской губернии, где стоял корпус, которым командовал его дед — генерал, в потомственной военной семье, не бесславно послужившей отечеству, он умер неуютной московской осенью, на очередном российском изломе, последним в роду.

Виктор Михайлович помнил, что по материнской линии его род восходит к семье Григория Сковороды, которого «мир ловил, но не поймал»… Что его прадед Иван Иванович Василенко брал в плен жестокого Осман Нури пашу, сражался на Шипке…

Он многое помнил.

Я заглянул в письма, которые он мне беспокойно присылал в тот, по — настоящему первый год нашего знакомства. Познакомились‑то мы в начале октября предыдущего, 1984 года, но это было ритуальным знакомством редактора с автором. Тогда он подарил мне свою первую книгу стихов «Облака», вышедшую в 1983 году.

Правда, прочитав уже рукопись, я был о ней самого хорошего мнения, многое мне нравилось. Я в его стихах почувствовал нечто родственное. А в те времена отношения редактора с автором чаще всего напоминали японский театр масок. Каждый представлял, какая маска что означает, и тёртый автор распрекрасно знал правила игры. Как и опытный редактор. Когда автор был редактору мил и к тому же рукопись была принципиально проходима, тот делал все, чтобы действо завершилось счастливым концом.

Чтобы рукопись вначале получила одобрение маститого рецензента.

Потом попала в план.

Потом, уже при сдаче в набор, благополучно прошла препоны чтения завредакцией, контрольного редактора главной редакции, вплоть до подписи директора.

Принеся рукопись, выхода книги нужно было ждать года два в самом лучшем случае. А иногда лет десять.

А каково было Виктору Михайловичу ждать в его 80 лет?

Помогла рекомендация Расула Гамзатова, к которому заинтересованный пиетет имел тогдашний завредакцией Д., начальства боявшийся как огня. Хорошую рецензию написал Станислав

Куняев, бывший для издательства серьезным авторитетом. Книга попала в план. То есть все шло прекрасно, и «Птица солнца» через два с лишком года вышла. Сейчас книгу можно издать за два — три месяца. Но мало ли что можно сейчас! Тогда все было другое.

И время до выхода книги стало для Виктора Михайловича волнительно — тревожным. Многого не понимая (никто ему не растолковывал — как растолковать железную логику абсурда?) в издательской интриге, он переживал, сомневался, не знал, что предпринять.

Ушел Д. Завом стал П. Человек хваткий, понимающий поэзию по — настоящему. Но редко отказывавший себе в удовольствии ехидно, с чувством интеллектуального (пусть иногда и действительного) превосходства высмеять авторские слабости, недосмотры, тем более стихотворчество невысокого полета, плоды которого несли без устали. Нередко, увы, и издавали.

Одному смоленскому стихотворцу, мало симпатичному, но не без способностей, с пафосом рассказывавшему пакости о Твардовском, П. с прищуром предлагал: «Продай корову — издашь книжку!»

У тёщи стихотворца была корова. А книжки только что стало возможным издавать и за свой счет. Тот, пыхтя, сносил все шуточки.

Как‑то Виктор Михайлович приехал в редакцию, не зная, что я заболел, и его встретил П., ничего существенного не сказавший. Но тон! Этого было достаточно для переживаний. Он мне писал:

«Не знаю, какие он там сделал замечания, но я, конечно (я очень человек волнительный, да и все сомневающийся в своей ценности как поэта), расстроился необычайно. Конкретно он ничего мне не сказал, но бросил: “Есть однотипные стихи и замечания”. Надеюсь, что Вы там, где это будет возможно, меня защитите».

Я как мог защищал. С переменным успехом.

«Вернувшись домой, я стал понемногу приходить в себя после вчерашнего. Отбор стихов, ваша редакционная обстановка, шум и т. д. Все это очень тяжко… Когда я еще раз просмотрел отобранное, то мне стало очень горько, что не вошли многие хорошие, Вами отобранные и Вами ценимые стихи. Неужели некоторые из них нельзя вернуть? Я очень прошу Вас постараться это сделать», — писал он. И следом: «Могу же в чем‑то я остаться самим собой и не быть подвергнутым каким‑то мне неприятным изменениям… Восстановите что можно. Уговорите Владимира Алексеевича…»

Треволнений, которые понимает каждый в те поры издававшийся, было много. Наконец все осталось позади, и он приносил благодарность и мне, и Владимиру Алексеевичу, заключая, что он «все же человек неплохой», восклицая: «Теперь я не боюсь за мою скромную книгу!»

26 декабря 1986 года он мне писал: «Я счастлив тем, что держу мою вторую книжку. Это — чудесный для меня подарок к Новому году».

Виктор Михайлович был старше меня на целую жизнь. Ему было 42 года, когда его в августе

47–го посадили, а я только родился. И когда знакомишься с человеком, которому 80, а твоя жизнь вроде бы еще в разгаре, эта беспощадная разница встает пусть часто и призрачной, но стеной.

Кажется, мы понимали друг друга и разговаривали не через стену. Было лестно, что, даря мне книгу, он надписывал возвышенно старомодно: «Другу — поэту…»

И общались мы в самые последние его годы часто. Но было бы самонадеянной натяжкой говорить, что я знал Виктора Михайловича по — настоящему хорошо. Да и кто и о ком это может сказать? Несмотря на все иногда детское простодушие и открытость, он был, как всякий недюжинный человек, совсем непрост. Проживший жизнь такую долгую, что в ней почти не осталось «своего» времени, с новыми временами и поколениями, он волей — неволей был насторожен. И очень доверчив.

В одном из стихотворений он написал: «Чужое время нынче, не мое». Хотя и его время ему было явно не родным. Потому он непрестанно искал сочувствия, сопереживания, общения. И чем более одиноким становился, тем настойчивей — звоня, настигая письмами и стихами. И далеко не одного меня. Потому он преподавал до конца, уже в последний свой год, с огромными трудностями зимы 91–го года, когда и весь советский уклад стал рушиться, добивался по телефону такси, ехал в университет читать лекции. Ему это было нужно. Студенты его любили.

«Вы молчите: ни звонка, ни письма. Почему?»

«Ждал, откровенно говоря, письма от Вас в Нальчике, но, как понял, не получив его, что Вы очень заняты».

Заглянул в его письма, и мне стало стыдно. Стыдно за то, за что не было по — настоящему стыдно тогда. Особенно много он мне писал в 86–м году, когда шла работа над его книгой. А позже, большей частью во время отъездов — из Железноводска, Литвы… В Москве нас связывал телефон. Правда, время от времени он присылал стихи.

Его письмо от 29 марта 1986 года.

«Дорогой Борис Николаевич! Вы не очень гневаетесь на меня за то, что я Вам так много и так часто посылал стихи? Но хочу перед Вами несколько оправдаться. Я, как приехал из Литвы, не написал ни одного стихотворения: желания были, но ничего не выходило, муза, видимо, сочла, что ее присутствия в Литве было вполне достаточно, покинула меня; надеюсь, что в будущем она вернется: может быть, полетит к кому‑нибудь другому, более достойному, чем я, и задержится ненадолго у меня.

Не в силах что‑либо писать, я стал разбирать мои “закрома”, и если учесть, что я “писал всю жизнь”, то накопилось там этого “дела”, как Вы сами понимаете, немало. Даже то, что я извлек и напечатал в “Облаках”, передал теперь для печати к Вам, не исчерпывают всего, что я делал. Прошли ведь большие и многие годы; этим многое объясняется; причем хочу еще добавить, что я не так уж много писал, как можно было бы подумать с первого взгляда, но если принять во внимание то, что я писал давно, то не так уж много сохранилось;

из того, что писал, остались стихи, главным образом те, что были написаны после 1947 года, и немного тех, что раньше. Но Вы хорошо знаете обстоятельства и причины сего. И вот я стал опять разбирать то, что есть, и оказалось… что остается еще много. И как бывает, а так бывает: когда‑то многое казалось неудачным, были к этому основания, и основания сильные: …потому, что я менялся сам в моем отношении к моим стихам, менялись мои представления о их стиле и пр. и пр. Теперь, когда прошло много лет, я посмотрел на эти “создания моего вдохновения” и увидел, что они живые, что в них есть свежесть, сила, звучание ритма… и, главное, вероятно, энергия молодости, той молодости, которой уже нет в последних стихотворениях. А там все было “открытиями” мира, моими “встречами” с новой для меня природой (ведь, наверное, все же я поэт главным образом природы, понимая это широко, не узко; она проходит через все мои стихи, и без нее у меня почти ничего нет). Природа всегда была моим вдохновением, и мои стихи можно разделить на периоды: Крыма, отчасти Кавказа до 1947 года, затем — стихи, что рождались могучей и часто тяжкой и грозной природой Севера, Заполярья (она же, я уверен, помогла мне выжить; я, даже выходя в тундру на работу, смотрел широко раскрытыми глазами на красоту этой снежной природы, или летней, но суровой, и она спасала меня), затем идут периоды мои, связанные с моим возвращением к Кавказу, но уже сейчас это было его “открытие” через красоту, мир Армении, через ее Урартийские и пус тынно — величественные пейзажи, а также через новое возвращение в Крым.

Последние полтора десятилетия стали властно привлекать меня образы те, что рождались в угодьях Эльбруса, в царстве ему подвластных гор, тут, конечно, и мой, милый мне Железноводск, но не курортный, а другой, который я “увидел” через его древние, ветхие горы и леса. Рядом была, конечно, и чистая лирика, но ее у меня, как Вы знаете, не так уж много. Не уверен, верно ли говорю Вам о моей поэзии, не знаю, могу ли я вообще говорить о ней, ведь так могут говорить, наверное, только признанные большие поэты, а я фигура “мимоходящая”, писавшая стихи где‑то на отшибе от больших литературных веяний и устремлений века. Да, ведь писал‑то я так, словно находился в каком‑то мною созданном идеальном мире, где не было (или только издали доносились гулы) кипевшего и содрогавшегося мира: вероятно, это было не очень хорошо, ограничивало мою поэзию, лишало ее широты, но в то же время что‑то и давало. Возникали стихи, где я, уходя от мира, приходил к миру через природу, пытался уловить ее речи, ее голоса, особенно близки мне были горы, с их величественной, “надчеловеческой” жизнью, море, а потому это было естественно: жизнь деревьев, трав, камней, воды. Я начинал “слышать” их (так, я думаю, родился “Мой фавн”, так возникли его стенания, потому что многое было им утеряно и не все возвращено), “понимать” их. В этом меня, безусловно, научил, а я в значительной мере его ученик, певец Киммерии Максимилиан Волошин.

Если бы Вы знали, как жадно я в 30–е годы вчитывался в его стихи, как переписывал их, как от них сам “шел” к своим стихам! Вот и многое, что посылаю Вам, — тоже рождено в те годы, но уже после войны, в конце 50–х, 60–е годы, это “У Херсонесского музея”; “В ясный вечер в Крыму”, “Платаны, ель и лавр темнозеленый…”, “Ночь на Юге”, “Кипарисы” (“Разрушенная церковь…”), “Деревья” (“Как много их — зеленых и прекрасных…”), “Возвращение”, “Гроза” (“Опять стучат колеса грома…”), “Лес в грозу” (памяти С. Д. Спасского; мне очень бы хотелось, если Вы сочтете возможным, его напечатать, я много обязан этому поэту, делившему мое горе на Севере), “У Арагаца” и затем разные стихи “Северного” цикла. Я к этой теме возвращался все мои годы, вернее даже, не уходил от нее никогда, да и не мог уйти совсем. Может быть, вы что‑то и возьмете в мой сборник. Тогда перепечатайте сами (я, конечно, все тут же машинистке оплачу). В тех стихах, которые я привел выше, есть какая‑то крепость, сила, ясность и точность слова, что, мне кажется, делает их живыми и ныне. А моя ведь книжка будет, по сути дела, моим “избранным” изданием стихов (где только, конечно, не будет ничего из “Облаков”, оттуда и не надо) за многие годы и что мне очень, очень приятно — будут поставлены даты, это надо сделать обязательно. Если поэт печатает книгу за книгой, рождаются его стихи в отдельные периоды и издаются, то, конечно, можно и не ставить даты, но ведь у меня все иное. Вы это хорошо знаете. И я Вам за это знание и внимание благодарен…

Вот все, что я хотел сказать. Я прошу еще раз извинения за столь длинное письмо, но надеюсь, что Вы его будете не сразу читать все, а постепенно; я его написал быстро, сразу, как я это делаю в моем эпистолярном жанре, сразу на машинке. Я люблю именно такие письма: они получаются тогда живые, в них что‑то от невольно возникающего разговора, непринужденного, иногда уходящего в сторону, потом возвращающегося опять и находящего, казалось бы, уже потерянную нить темы.

Жму Вам крепко руку. Жду Вашего ЗВОНКА.

Искренне Ваш В. М. Василенко».

Все, кто знал Василенко, обязательно слышали от него робкий вопрос, который не давал ему покоя:

— Скажите, я поэт?

Став профессором, сделав в науке немало, в ней будучи известен, уважаем, авторитетен, он все время чувствовал себя непризнанным стихотворцем. Мало тех обычных сомнений в себе, которые кого только не посещают, даже Боратынский жаловался на свой «убогий» дар, так еще и десятилетия непечатания, писания «для себя»… И он неустанно всем, и мне, задавал с ребяческой настойчивостью свой «основной» вопрос при встречах. И в письмах:

«…очень жду Вашего мнения о стихах. Скажите: я все же поэт? Имею ли я право на это высокое звание? Кому нужны мои отвлеченные — о природе, о вымыслах — стихи? Будут ли их читать?»

«…Неужели я все‑таки поэт, конечно, небольшой, не обман ли это моего слуха и моего зрения. Вам я очень верю».

«…Я невольно задаю мне присущий вопрос, Вы его не раз слышали, поэт ли я? Да, есть ли во мне что‑то, что удержит мои стихи на волне времени? …Напишите, ради Бога, мне все же — я немного поэт? Имею ли свое поэтическое лицо?»

Когда вышел справочник членов Союза писателей, в который его приняли в 80 лет, он больше всего радовался тому, что «в скобках там указано: поэт».

Действительно мучительные сомнения в себе, стремление услышать хотя бы какой‑то отзвук в себялюбивом литературном воздухе, тот же сакраментальный вопрос, поэт ли он, делали его болезненно чутким и к равнодушию, и к доброму слову. Выписывая отзывы о своих стихах из писем друга юности, художника Вадима Викторовича Соколова, солагерника, литературоведа Юрия Константиновича Герасимова, высоко чтимого им Давида Самойлова, он делился своей радостью, присылая эти выписки, со мной. Да и не только со мной.

Особенно гордился Виктор Михайлович ахматовской надписью на ее «Подорожнике»: «Виктору Василенко с верой в его стихи». Он мне рассказывал, что Лев Адольфович Озеров в телефонном разговоре заметил ему, что обнародовать ее нескромно, это самореклама. «Я ему нахально заявил — “ну и пусть!”», — добродушно сказал Виктор Михайлович. Озеров судил как человек, про живший всю жизнь в литературе. А Василенко до конца боялся поверить, что он поэт. Чем скромнее сочинитель, тем более он нуждается в сочувствии и похвале.

Виктор Михайлович очень дорожил благосклонностью Давида Самойлова, который о его книге «Облака» писал, что ему «близки ее интонации, понятия, мотивы и посвящения», а свою книгу «Голоса за холмами» подарил с надписью: «Дорогому Виктору Михайловичу Василенко, поэту одной группы крови, с дружеской приязнью». Еще Самойлов посвятил ему стихотворение «Свободы нет. Порыв опасный…». Очень тронул Виктора Михайловича щедрый отзыв Самойлова о нем на поэтическом вечере в Ленинграде, о котором ему рассказали.

Последнее письмо от Давида Самойлова, с откликом на книгу «Сонеты», помеченное 15 февраля 1990 года, он получил через несколько дней после известия о его смерти. Смерть всегда придает сказанному некое иное значение. Вспоминается строка Марии Петровых: «Я получала письма из‑за гроба».

В письме был сонет. Самойлов любил сонетную форму в шутливых дружеских посланиях, не предназначавшихся для печати. Не знаю, опубликован ли этот — «В. М. Василенко, приславшему “Сонеты”»:

Первые свои сонеты, которые он начал писать в 16–летнем возрасте и в которых подражал не кому‑нибудь, а Дельвигу, Василенко показывал еще Брюсову. Но, как и его друг Даниил Андреев, не печатался, от литературной жизни был далек.

Дружба с Даниилом Андреевым невольно определила многое в жизни Василенко. В почти каждой судьбе бывают роковые повороты, которые мы сами и выбираем, хотя долго считаем их случайностью. Свой арест Виктор Михайлович называл несчастьем.

Он занимался своим делом, сумел сказать о народном искусстве то, что до него сказано не было. Преподавал в университете. Был жив отец, умерший вскоре после его ареста. Рядом была Шурочка, жена. Жил книгами, поэзией. И вот тюрьма. Крушение. Несчастье, которого не ждал.

Не принимая страшную, чужую современность, он своими занятиями и увлечениями очерчивал, как гоголевский персонаж, круг, стараясь не видеть чудищ, роившихся в мглистом воздухе, и не спрашивая, как библейский пророк в его стихотворении, сколько ночи, приближается ли утро:

Даниил Андреев мучился главными, больными вопросами, искал ответов в литературе, неотрывной для него от религиозного мироощущения, в мистических откровениях. Василенко уходил в искусство и в поэзию, как в мир гармонии и лада. Он был созерцателем. Он и природу любил по — иному, чем его друг, уходивший с узелком и палкой в брянские немеречи, где рядом с ним бродила гибель и знойный день полыхал, «пресыщенный убийством и разбоем».

В своей поэме «Немереча» Андреев, словно бы уже прощаясь с жизнью, благодарно перечисляет «любимейших» друзей. Строчка «И девушке в глаза глядит другой» — о Василенко, как свидетельствует называвшая его Витей Алла Александровна Андреева. И говоря о тех тридцатых, сам Виктор Михайлович улыбчиво признавался: «Я тогда все время влюблялся».

В той же строфе можно найти некоторое доказательство того, что они могли познакомиться в

23–м году. Даниил Андреев говорит, что перечисляемые друзья сопутствовали ему «легендой голубою / Пятнадцать лет». «Немереча» начата в 37–м. Но закончена в 50–м, и значит, «пятнадцать лет» можно отсчитать и с 32–го по год их ареста.

В датах я, при жизни Виктора Михайловича многого у него не выспросив, сомневался. Сомневался потому, что он говорил: познакомил их Галядкин, Андрей Дмитриевич, его университетский однокашник. А в университет Василенко поступил только в 1926–м, после нескольких неудачных попыток. Неудачны они были из‑за непролетарского происхождения. Хотя, и Галядкин, как сын служащего (?!), был принят в Московский университет лишь на третий раз! Затем в одном месте Василенко пишет о том, что в Москву из Петрограда их семья переехала в 1921–м, в другом, что в 1923–м. Но на этом разнобой не кончается. В одной книге сообщается, что родился он в городе Холме Великолукской области, в других — что в Воцлавске.

Память у Виктора Михайловича была замечательная, до последних дней он внятно помнил многое, удивляя тем, что по памяти набирал многочисленные телефоны. Но почти всю жизнь его учили бояться, и в немалой степени собственной биографии. Особенно лубянские учителя. Может быть, отсюда эти разночтения?

Теперь опубликованы некоторые материалы следственного дела Даниила Андреева. Среди них допрос Галядкина от 5 марта 1941 года, на котором тот сообщает, что познакомился с Андреевым в

1932–м и что их близкое знакомство продолжалось недолго, что потом Андреев «наиболее сблизился с Василенко». И эта достоверность под знаком Лубянки. Ну что ж, пока примиримся с тем, что дату их знакомства назвать определенно мы не можем.

Вспоминая Даниила Андреева, их проводившиеся в разговорах и чтении стихов встречи в доме в Малом Левшинском переулке, Виктор Михайлович писал мне: «Потом я часто вспоминал эти вечера — ночи и любил уже в тюрьме, говоря о них моим друзьям (С. Спасскому), декламировать строки Влад. Соловьева другу: “Помнишь, — как бывало, — ночи те далеко, — тишиной встречала нас заря с востока”. На месте дома Дани теперь детская площадка, качели, желтый песочек. Скамеечки. Найдете время — в первые же дни поедем посидим там и я еще что‑нибудь расскажу…»

Не поехали, не посидели, ничего я не услышал. Кругом виноват.

В этом же письме такое воспоминание: «Даня любил сам читать свои стихи, читал удивительно музыкально, всегда стихи “звучали” в его исполнении. И потом давал их мне, и я их переписывал. У меня было дома около ста его стихотворений. Ими я очень дорожил. Он, как поэт, бесконечно был выше меня, оказывал на меня огромное благотворное влияние… Все его стихи, переписанные мной, были у меня изъяты при аресте и, видимо, тоже окончательно погибли (я уверен, что и у него не все сохранилось)».

В письме из тюрьмы, говоря о своих однодельцах, предполагая их тогдашнее состояние (это

55–й год, все сидят уже по 8 лет), Даниил Андреев замечал: «Думаю, что Василенко — еще хуже».

Юрий Константинович Герасимов, сидевший в Абези вместе с Василенко, напоминал ему в одном из писем: «…когда я встретил Вас, вы мне жаловались на старость, хотя еще были сравнительно молоды…»

Андреев хорошо знал своего друга, в котором, видимо, была склонность к громким жалобам, к интеллигентским возмущениям, которая так раздражала, например, его солагерника Анатолия Анатольевича Ванеева. Но Ванеев, человек волевой, сосредоточенный, последовательно логичный, да и в ту пору сравнительно молодой, был во многом противоположен Василенко. Об этом можно судить по лагерным запискам Ванеева «Два года в Абези»^[2], где Василенко изображается весьма иронически. И пусть к тому поводы могли находиться, в Викторе Михайловиче было немало детского, почти инфантильного, наверное, он мог выглядеть в лагере и жалко, я не думаю, что Ванеев прав. А часто он и просто несправедлив. И хотя, судя по всему, ничего не присочиняет, взгляд его холоден и ироничен.

Вот он пишет о Викторе Михайловиче: «Будучи книголюбом, он питал зависть к Пунину, в обладании которого была книга Алпатова. Зная об этом, Пунин подарил ему эту книгу. Пунин вообще несколько опекал московского искусствоведа, однако подчас обращался с ним так, словно находил для себя удовольствие дразнить его. Отношения между ними были странным соединением взаимных нападок и взаимной же нужды друг в друге».

Я думаю, это была светлая зависть. И Пунин, видимо, по — своему любил Василенко, так как самые теплые отношения часто прикрываются и ироническими репликами, и страстными несправедливостями, и резкими словами. Тем более, что надо иметь представление о характере самого Николая Николаевича Пунина, который ко всему был куда старше Василенко.

Вот что он написал в мае 1951 года на подаренном втором томе «Всеобщей истории искусств»: «Милому Виктору Михайловичу Василенко во искупление абезьских обид на светлую память». После своего освобождения Виктор Михайлович передал книгу И. Н. Пуниной^[3].

Виктор Михайлович и в старости кое у кого вызывал ироническое отношение, и это, как правило, были люди с немалым самомнением. А его скромность и простота бросались в глаза. Кстати, сам он, прочитав воспоминания Ванеева, на автора не обижался, говорил о нем хорошо. Благородство Виктора Михайловича было настоящим, без пафоса.

Алла Александровна Андреева рассказывала, как она, только что вернувшись из лагеря и хлопоча об освобождении мужа, пришла в прокуратуру и в дверях столкнулась с Василенко.

— Не говоря ни слова, — вспоминала она, — Витя взял меня за плечи, развернул, и когда мы оказались в стороне от ужасной двери, повел под руку и стал говорить.

Он категоричным голосом заявил, чтобы она выслушала все, что он ей скажет, о чем его спрашивали сегодня и как он отвечал, все запомнила, вернулась домой, обдумала и возвращалась сюда лишь завтра, чтобы не наделать глупостей.

Глупостей она не наделала. Потом признавалась: «Он спас не только меня и Даниила, он всех нас спас».

И с Аллой Александровной он меня познакомил. В 76–м еще году я услышал о «Розе Мира». Мне предложили прочесть ее, самиздатскую ксерокопию, убористую, переплетенную. Узнав, что это книга мистическая, «о путешествиях в иные миры», я отмахнулся. Потом, слушая скупые рассказы Виктора Михайловича о друге, я и не представлял себе, кто это Даниил Андреев и что он написал. Непростительная нечуткость? Или инстинктивное ощущение того, что встреча преждевременна?

Но вот в «Новом мире» в 1987–м я прочел его стихи и сразу же позвонил Василенко: «Виктор Михайлович, мне очень хочется издать книгу Даниила Андреева». Он передал наш разговор Алле Александровне, та примчалась с юной порывистостью, какой она отличается и сейчас, даже ослепшая, в редакцию с рукописью.

Но мои занятия наследием Даниила Андреева — иная история. Хотя без Василенко ее не было бы. Кое что о дружбе с автором «Розы Мира»

я у него узнал, успел расспросить. А главное, само наше знакомство позволило мне ощутить, что это были за люди, та московская интеллигенция, довоенная, те герои андреевского романа «Странники ночи», которых роман‑то и привел в сталинские тюрьмы и лагеря.

У меня сохранились записи, обрывистые, бестолковые, того, что мне рассказывал Василенко о Данииле Андрееве, своем друге. Сделал я их, как помечено, 16 апреля 1988 года.

Приведу лишь то, что не попало в опубликованные воспоминания Виктора Михайловича^[4]. Рассказывал он не слишком связно, перескакивая от эпизода к эпизоду, отвечая на мои вопросы. Еще более пунктирно я записывал.

Здесь‑то и обозначена дата знакомства с Даниилом Андреевым, о которой он говорил, — 1923 год.

— Даниил Андреев любил встречаться с друзьями вечерами, и сидели они, разговаривая долго, до 2–3 часов ночи. О чем только не беседовали.

— Даня рассказывал об отце, что тот в прежней жизни был современником Христа и видел, как вели Его на Голгофу. (Чуть иначе об этом говорится в «Розе Мира».)

— Очень любил свою приемную мать, Елизавету Михайловну Доброву, и когда та умерла (1942), просил меня ночь побыть с ним у ее гроба…

— В доме Добровых был всеми любимый пес, который иногда лаял, подскакивая вверх…

Рассказывал Виктор Михайлович, что Даниил был влюбчив, упомянул какую‑то знакомую из театра Вахтангова…

— Он любил читать богословские книги, гораздо меньше, чем литературой, интересовался живописью…

— Был очень хорошим товарищем. И мы были очень откровенны друг с другом, обсуждали все события. Я помню его стихи о бесах, носящихся вокруг мавзолея Ленина. Он читал мне свои законченные стихи, недописанные, неотделанные он не читал. Некоторые я переписывал.

— В моем стихотворении «Дракон» есть строфа, которую любил Даня. (Я не записал, какая строфа. Стихотворение помечено 1971 годом, но в него могла быть включена и строфа, написанная куда раньше. Может быть, эта, с гумилевским мотивом, отличающаяся от остальных:

— Во время войны встречались редко. Помню, что в сорок втором году мы не верили в немецкие душегубки, в зверства фашистов… После войны долго не встречались, в 1946–м, 1947–м виделись раза по два в год…

Не все, что рассказывал Виктор Михайлович, было безукоризненно точным. Он, например, упомянул, что Даниил Андреев знал санскрит и древнееврейский. Алла Александровна это справедливо отрицает. Но любопытно само впечатление, которое производил Андреев своей эрудицией, знаниями. Сообщал о том, что в детстве Даниил побывал в Оптиной пустыни, о чем иные источники умалчивают. Но ведь и эта деталь характеристическая.

Еще как‑то раз он показал мне потрепанную, пожелтевшую, без обложки и титульного листа книжку и сказал, что она принадлежала Даниилу Андрееву, что он очень любил эту сказку и воспринимал ее по — своему. То был, как я потом выяснил, роман для детей Вольдемара Бонзельса «Приключения пчелки Майи», изданный в 1923 году. Виктор Михайлович подарил мне эту книгу. Он вообще много мне, и не только мне, дарил книг, часто с щедрыми надписями.

К сожалению, я не записал тогдашний его рассказ о сказке Бонзельса, замечательный, с тонкими подробностями. Слушая, завидовал его памяти. Он говорил о том, что описанные в книге сообщества шершней и пчел, их выписанные образы и взаимоотношения, их вражду и решающую битву Андреев толковал как мистический эпос, изображающий борьбу неких сил, внятных австрийскому сказочнику, провидцу. То, что Даниил Андреев был неравнодушен к этому писателю, и, видимо, именно в тридцатые годы, подтверждает эпиграф к одной из глав «Немеречи», взятый им из другой книги Бонзельса — «По Индии».

Андреев познакомил Василенко и с теми известными томами (19 и 20) сочинений Ромена Роллана, изданными в 1936 году, которые так потом ценились букинистами. Это — «Жизнь Рамакришны», «Жизнь Вивекананды», «Опыт исследования мистики и духовной жизни современной Индии»… Но Виктор Михайлович Индией не зажегся.

Романтические рассказы друга заставляли его вспоминать чьи‑нибудь строчки. Слушая о кипарисах, которые голубели, а потом растворялись в золоте и казались из него вылитыми, он находил что‑то похожее у Бунина: «На тучах зелень пальм — безжизненней металла».

Еще из записей.

— Даниил Андреев был высокого роста, говорил всегда спокойным тихим голосом, был воздержан в еде, не пил, не принимал участия ни в каких сборищах, был склонен к аскетизму, скромен в одежде, одевался просто, аккуратно, к женщинам относился возвышенно, анекдотов не любил.

Все основные представления о иных мирах, изображенных в «Розе Мира», в тридцатые годы у него уже сложились, и тогда его рассказы казались романтической фантастикой.

В стихах Даниила чувствовалась незаурядная сила, внутренняя напряженность и напевность. Читал он их прекрасно, возвышенно, проникновенно и музыкально.

Он очень любил читать стихотворение Фета «Измучен жизнью, коварством надежды…».

Только сейчас вглядевшись в эту невнятную запись, я перечел фетовское стихотворение и поразился, как не замечал этого раньше. Оно не толь ко предсказывает некоторые мотивы «Розы Мира», которые словно бы выросли из этих стихов, но и вообще о нем, о Данииле Андрееве, с его бессонными видениями:

Даниил Андреев искал «вечную правду солнца мира», видел в своих поэтических прозрениях храм Солнца Мира, даже рисовал его. Наверное, помня об этом «вестническом» стихотворении «Вечерних огней», он поместил Фета в Синклит Небесной Руси, точнее, увидел в нем Фета… Фета, который по — своему тоже умел смотреть «из времени в вечность».

Виктор Михайлович в вечность смотрел по — своему, он ее видел в «земном» — в природе, в истории, в искусстве. Рассказывая о том, что Андреев любил путешествовать и был, например, в Глухове, он тут же сообщал, что под Глуховом добывали каолин, говорил об основателе производства русского фарфора Франце Гарднере…

Василенко писал:

Его добродушие, доверчивость, трогательная страсть посвящать стихи всем, в ком он видел хоть какой‑то намек на хорошее к себе отношение, в нескольких случаях (по — моему) людям, этого и не заслужившим, были обезоруживающи.

Виктор Михайлович рассказывал, как после выхода первой послелагерной книжки «Искусство Хохломы» он оказался в Ленинграде, в гостях у какого‑то своего солагерника. За столом были разные люди, среди которых и бывший начальник их лагеря. Он показал свою книгу. Гражданин начальник произнес тост за Василенко, гордо заявив: «Я всегда знал, какие замечательные люди у меня сидели!» Рассказывал он это улыбчато, с оживлением. Я вообще не помню, чтобы о ком‑то он говорил плохо, осуждающе. Только вспоминая, как его держали на Лубянке в бетонном карцере, где он терял ощущение времени, где с потолка то и дело падали, впивались в плечи ледяные капли, и он, как ему казалось, немного спасался тем, что подставлял под них носовые платки, которые у него оказались, он вдруг произносил:

— Сволочи. Как я их ненавижу!

Так научился ли он прощать и то, что нельзя простить?

Некогда Виктор Михайлович был не чужд библиофильству, собирая первоиздания поэтов пушкинской поры, альманахи… Но и библиотека, и рукописи (не только стихи, а и научные записи из экспедиций по еще не гибнущим деревням, по местам старинных промыслов) — все погибло при аресте. Книжных редкостей у него уже было немного, но книги глядели отовсюду в двух комнатках, в узкой прихожей. Запыленными стопами они громоздились на шкафу, лежали на спинке дивана, на стульях, даже на полу. Без книг он жить не мог, покупал их, книги ему дарили. Большей частью они у него не задерживались — прочитав или просмотрев, он их, в свою очередь, щедро раздаривал.

От приснопамятных времён, еще от родителей, остался у него пошарпанный, плохо закрывающийся книжный шкаф с изящной резьбой, с выпуклыми львиными головами внизу застекленных дверец. Лишь он, всем своим видом, убеждал, что, как и хозяин, хорошо помнит время, для нас мало понятное, когда правил Государь Император, которого Виктор Михайлович ребенком встречал не раз — в Ливадии, где получил от него большую плитку шоколада «Борман», в Царском Селе, гуляя с мамой, с мамой же присутствуя на похоронах К. Р.

На стене напротив шкафа висела любимая им литография Богаевского «Звезда», о которой он написал:

Я не раз сидел рядом с этим шкафом, беседуя, разглядывая содержимое… Теперь он стоит у меня.

Часто мы сиживали с ним вдвоем, а то и с кем‑то из его знакомых, друзей, учеников, большинство их имело отношение к искусствоведению, на тесной неуютной кухне. Чайник с плиты не снимался, стоял на слабом огне. Чай крепко заваривался каждому прямо в чашке. Такому способу заварки, говорил Виктор Михайлович, его научил японский генерал, сидевший с ним в лагере.

Он был рад общению. Всех, проявлявших к нему, к его стихам хоть какой‑то интерес, он приглашал к себе. Это были старость и одиночество. Врожденное чувство одиночества, ощущение изначальной невозможности обрести истинное родство, живет почти в каждом. Но вот старик остается воистину один, у него ни детей, ни родственников. Каким бы шумным и многонаселенным ни был день, он засыпает и просыпается наедине со своими мыслями о старости, болезни, смерти. Поэтому он так часто всем звонил. Писал письма.

Письма, в том числе и от Василенко, я хранил в старом буфете, стоявшем в бревенчатом сарае.

И вот мой сарай сгорел. От него осталось немного, то, что спасли пожарные. Обнаружив на пепелище сырые, почерневшие по бокам брикеты слипшихся конвертов, я их сложил в какие‑то ведра и летом (пожар был зимой) отложил высохшие и уцелевшие, и лишь через несколько лет, уже после смерти В. М., стал разбирать, расщеплять, разлеплять их. Все, почти все письма от него уцелели. Обгоревшие письма. Откуда это? Конечно, чудо.

Помню, я ему подарил книгу Сергея Клычкова, коей был редактором, «В гостях у журавлей». Книга почти первая после расстрела поэта, которого больше чем пол века прочесть было негде. И Виктор Михайлович, под впечатлением прочитанного, писал мне:

«Какая свежесть. Сколько оригинальности! Как много в нем “русского”, да, чисто русского. Он в чем‑то близок (в некотором типе образов, в своем крестьянском мире) к С. Есенину, близок без намека подражательности. Это же поэты, которые пришли, как Ломоносов, в столицу, чтобы принести свою народность, еще живую крестьянскую зоркость в нашу чересчур уж ставшую “литературной” поэзию».

Кому, как не ему, поэту, самому порой чересчур литературному и в то же время глубокому знатоку фольклора, исследователю крестьянского искусства, было судить об этом.

О таком, как он, чутком, влюбленно доброжелательном читателе поэзии может только мечтать любой стихотворец, такого читателя не хватало ему самому. Он умел перечитывать, вчиты ваться. «Стихи одни и те же читаю по много раз; только тогда они по — настоящему воспринимаются… — признавался он. — Стихи одни и те же, — и это одна из тайн откровений Бога о красоте — читаются бесконечно и никогда не приедаются…» И, перечитывая поэта, он мне писал о нем снова: «Еще раз спасибо за стихи С. Клычкова. Какой хороший поэт. Я его совершенно не знал….Я понял, что в некоторых моих народных темах я оказываюсь принадлежащим к поэтам, развивающим эти темы. Это Клюев, Клычков, Есенин (с ним меньше), Городецкий: это все новые “народники”, и я немного, видимо, связан с ними… Я Клычкова совсем не знал, а оказался с ним в одном русле…»

И действительно, у Василенко есть немало стихотворений (лишь небольшая часть из них вошла в книги «Облака» и «Птица солнца»), посвященных образам народного искусства, в которых можно увидеть это «русло», услышать переклички с «новыми народниками». Но главное, в его стихах, в лучших, удавшихся, об игрушках, прялках, берегинях, есть сочетание такого знания, которое было, наверное, только у самих безвестных мастеров, и лирического простодушного и живого чувства.

По — моему, в 90–м году я предложил ему издать стихи об игрушках отдельной книжкой, которая, увы, в то время не вышла^[5]. Тогда же он написал к ней предисловие, где признавался, что стал писать эти стихи по совету Всеволода Рождественского, прочитавшего книгу Виктора Ми — хайловича «Народное искусство» (1974). Книга произвела на него «большое впечатление», и — писал Рождественский Василенко — «я подумал: почему бы Вам не написать также стихи и об изумительных образцах народного творчества. Это была бы совершенно новая тема в нашем поэтическом деле, и никто не мог бы ее передать лучше, чем Вы».

В стихах об игрушках он пытался передать то, что не может передать наука, что, по его признанию, «ускользает от нее». И в них, в получившихся, он воистину оригинален. Но вот в том, что эти мотивы у него появились лишь после совета Рождественского, я сомневаюсь.

Вот строки из «дагестанского», написанного в 1938 году стихотворения:

Или из другого, уже 1967 года, «Кольцо вятичей»:

Но совершенно оригинальны лагерные стихи, Василенко, «северные», как он их привык называть. Большая их часть вошла в книгу «Северные строки», которую он уже не подержал в руках, которая увидела свет через две недели после его смерти.

Так или иначе, с лагерем оказалась связана его жизнь, его смерть, его посмертие. Арест, тюрьма, лагерь были не несчастьем, не нелепой ошибкой, а неумолимой судьбой. И уже в старости он это понял.

Он говорил: конечно, юридически нас посадили ни за что. Но они чувствовали, что мы не принимаем этой их действительности. «Знаешь, за что тебя арестовали? — сказал как‑то ему следователь. — За то, что ты слишком умный».

Записные книжки со «Стихами, написанными в Абези и в Инте» с 57–го года, а Василенко выпустили в 56–м, он хранил в сине — зеленой картонной коробочке из‑под рахат — лукума. Дату я установил, рассмотрев чернильный штамп. Вместо лакомства, «Обикновен локум», как гласит надпись (изготовленного в Болгарии, которую освобождали его деды, в «с. Д. Митрополии, Плевенско», а в Плевне его прадед брал в плен Османпашу), в коробке хранилась горечь его судьбы, ставшая поэзией.

Может быть, лишь она, поэзия, оправдывает все пережитое. Хотя бы только для самого поэта.

В 78–м Василенко, как правнука освободителя от османского ига, пригласили в Болгарию. Но бывшего лагерника туда не выпустили.

«Северные стихи» неожиданны для поклонника и переводчика парнасца Эредиа, конечно, эстета, каким он был в молодости, мечтавшего заниматься отнюдь не народным искусством, а западноевропейским, долгие годы признававшего лишь поэтов пушкинской плеяды.

Народным искусством он стал заниматься почти случайно, по мудрому совету своего профессора Анатолия Васильевича Бакушинского (не только учителя и старшего друга, Василенко первым браком был женат на его дочери). В те времена искусствоведу, не понимавшему соцреализма, да еще дворянского происхождения, лучше всего было заниматься крестьянским искусством. Галядкин, его однокашник, соцреализма понимать не желавший, искусствоведением после университета заниматься не стал. Хотя и это от ареста Галядкина не уберегло.

Но, я думаю, именно тонкое знание самого существа искусства, понимание неотрывности говоримого от того, как говоришь, высокое чувство формы, наконец, просто — напросто дар, как он вспоминал, приходившая к нему через мерзлую тундру Муза и толкнули Василенко к тому прозаизированному свободному стиху, каким написаны в большинстве «Северные строки». Хотя, конечно, можно усмотреть в них некое влияния Кузмина, «Александрийских песен». Но Василенко рассказывает не о «трижды блаженной» Александрии, а о том, как жадно вместе со всеми хлебал баланду, как поднимал бревно, скользкое и мокрое, как строил барак, как лежал у затянутого льдом окошка на больничных нарах, как копал ров, предназначенный для самих же заключенных. В них он рисовал природу, которой не мог не любоваться и сквозь боль, говоря о шелестах снега, о замерзающей Усе, по которой плыла льдина с лебедем, и лебедь вертел головой и смотрел дикими черными глазами, и он не мог спасти его.

Он спрашивал сам себя: «Стихи ли это?»

Но, видимо, как раз эти стихи и есть самое большое, что он сумел сделать в поэзии.

Редчайшее чувство подлинности описываемого, которое совершается вот именно сейчас, по мере чтения, и делает эти стихи значительными. И еще — взгляд и звук, собственные, неповторимые. Может быть, это лучшее, что написано в нашей поэзии о «лагерях», если так упрощенно грубо обозначить «тему». Эти стихи оценила и Ахматова, вообще, как известно, верлибра не жаловавшая. Виктор Михайлович часто вспоминал, что она говорила ему о его лагерных стихах: «Вы запоминали их… затверживали, не имея ни бумаги, ни карандаша… Вы были очень больны, вам было тяжело. Но стихи вы запоминали, вы жили ими, и они спасли вас…»

Есть у Василенко небольшая поэма «Стенания фавна». Она от первого лица. «Я — фавн — пустынник», — говорит странный герой, словно бы появившийся из кажущихся сегодня манерными мифологических персонажей начала века, когда

Аполлон с кифарой, Дионис, Пан — Фавн, кентавры, нимфы, менады и сатиры вдруг тесно населили русские стихи.

Сергей Соловьев тогда писал: «Фавн свиряет в певучий ствол». И он, или греческий Пан, молчаливо держащий у Врубеля свою свирель в опущенной руке, «свирял» в стихах и Вячеслава Иванова, и Волошина, и Брюсова… Как вспоминал Андрей Белый, «кентавр», «фавн» для нас были в те годы не какими‑нибудь «стихийными духами», а «способами восприятия…». Еще Белый пишет, что они, студенты, под «фавном» могли разуметь и приват — доцента… Забавно, что Василенко в начале семидесятых, когда писал свои «Стенания фавна», был именно доцентом того же Московского университета.

Правда, и у Пушкина есть фавн — «философ козлоногий». (Кстати, в библиотеке Виктора Михайловича был альманах «Памятник Отечественных Муз», изящный, в золотистой свиной коже томик, в котором впервые опубликована пушкинская лицейская «шалость» — «Фавн и пастушка».)

У Василенко было собственное, не только литературно прочувствованное понимание античности и ее мифологического пантеона, русской антологической традиции. Как знаток нашего народного искусства, поэзии и символики славянского язычества, со всеми русалками и берегинями, лешими и кикиморами, он был особенно чуток к язычеству античному. А восторженная любовь к Крыму открывала ему просторы, пахнувшие морем и средиземноморскими травами, поросшие серебристо зелеными кущами, в которых он и увидел своего фавна. В стихотворении «Звезда» Василенко писал об этой встрече:

Его фавн путешествует по аду (в «Облаках» эта глава по понятным причинам была опущена). Ад этот совсем не дантовский, он заполярный, напоминающий лагерные окрестности Абезя с речкой Усой и уральскими отрогами в пустых далях:

Поэма о фавне вовсе не аллегория, ее античные мотивы, литературные краски «высокого штиля», ее строки, не всегда выверенные, ее иногда глагольные и не претендующие на точность рифмы живут энергией искренности и действи тельной боли. Чтобы сказать об этой боли, приобретшей некий вселенский смысл, высветившей и поэтические вечнозеленые дебри, пастушеские аркадии, в которых обитают фавны, может быть, и нужна была поэту именно такая, не чуждая ему атрибутика. Сквозь нее проглядывает иная реальность. О ней он писал в «Северных строках», где фавн оказывался у несчастливых берегов, над которыми заполярный Урал высится как «сторож тундры», где «ходит ветер сторожевой» и травы шумят, «охваченные болью». Там он выдыхает совсем простые слова:

Там фавн отвергнут, его «изобретенья» (читай — стихотворенья) «не приняты, не поняты опять», его допрашивают, он вынужден оправдываться, что он «не изверг, не убийца». Фавн говорит: «А утром, — есть в аду пустое утро, — / готов еще я продолжать борьбу, / я озираюсь, я смотрю на угли, / кляну мою несчастную судьбу». И это истинная правда. В лагере он своими жалобами на судьбу кое — кого просто раздражал. Но так он ощущал ее, как беспощадный античный рок, безумно и несправедливо вовлекший его, фавна из тихой рощи, в беспощадное действо. Трагедией был выжжен и озарен пейзаж, которым он не мог не любоваться и сквозь боль:

И он — лишь в стихах, конечно, — называл себя безумным фавном, печальным фавном, ощущая в себе что‑то родственное племени тех римских полубожеств, которые, кроме всего, пели гимны и под светлый лесной шум произносили в стихах свои предсказания. А что, если в русской поэзии всегда существовало небольшое племя фавнов? Разве Хлебников, спешивший в леса, ущелья, пропасти, чтобы там жить сквозь птичий гам и вычислять будущее, не фавн? А Волошин, в хитоне и с палкой бродивший по своей Киммерии — Тепсеню и Карадагу, дыша полынью и морем, размышляя о Каиновых путях? А Клычков, видевший воочию и понимавший лесную нечисть талдомских лесов и называвший себя Лелем? Ну и, конечно, сродни фавнам Даниил Андреев, плутавший по немеречам под Трубчевском, чтобы пережить потрясающие озарения, услышать весть, чувствовать босыми ногами веянье стихиалей.

Виктор Михайлович был созерцателем и больше всего любил природу и поэзию. Они для него были неразрывны. Потому он и счел себя принадлежащим к фавнам. Он предан и своей, по сути тоже поэтической, науке, его фавн говорит: «Отдался я науке в жажде знаний / и понял — знаний нет…» И ведь родился Василенко в феврале, месяце, название которого связано с римским праздником в честь фавнов. Может быть, лишь вынужденное путешествие по аду и сделало его поэтический строй души, страсть к пению гимнов чем‑то действительно значимым, и Пан говорит фавну то, что он так жаждал услышать: «Ты — поэт».

Я знал Виктора Михайловича лишь в старости. Это был глубоко сгорбленный старик, с втянутой в плечи седой выразительной головой, с крупными, изящной лепки руками. В лице с небольшими, зорко умными, добрыми глазами и крупным с аристократической горбинкой носом виделась порода явно южнорусского типа. Он говорил, что похож на своего предка Сковороду. Портретов постаревшего Сковороды я не знаю. А в знаменитом, пожалуй единственном, портрете, где «Ревнитель истины, духовный Богочтец, / И словом, и умом, и жизнию мудрец» изображен в свои зрелые года, действительно можно найти черты сходства с той фотографией Василенко, которая сделана в лагере, в Абези. На ней он остриженный наголо, с вдохновенно безнадежным взглядом, высвеченный резким казенным светом.

Согнул, сгорбил Василенко, лишил роста — лагерь. И здоровья. Тем более, что болезнен он был, по его словам, всегда. Но я его пытаюсь представить и другим. Как‑то Виктор Михайлович рассказывал, что в их школе — ее он заканчивал в Петрограде — было два самых рослых ученика — он и Черкасов. Да, тот самый, знаменитый актер, и на переменах они частенько мутузили друг друга. И вот я воображаю его рядом с Черкасовым — Александром Невским, таким же высоким, гордым, красивым. Но красивым он был и в старости. И сгорбленно прислонившийся к столу, говорящий и читающий стихи в Малом зале Дома литераторов, и дома, в ветхом креслице, в старомодной полосатой пижаме, и зимой, в такси, в своей куцей, с вытершейся кожей и облезлым каракулем ушанке, которой он почему‑то дорожил.

В последнюю больницу Виктор Михайлович попал из санатория в Узком, бывшего имения Трубецких, в котором умирал Владимир Соловьев. Там, встав ночью, Виктор Михайлович поскользнулся на кафельном полу и сломал руку. Его увезли в больницу на Пироговку, к многолетнему другу, лечившему еще его Шурочку, внимательнейшему врачу Александру Викторовичу Недоступу.

Помню, как я поехал навещать Виктора Михайловича в Узкое. Был сырой, шелестящий облетавшей листвой ветреный вечер. Самое начало октября. Сойдя с автобуса, я спросил кого‑то, туда ли иду, нашел санаторий. Там мне сказали, что сегодня его увезли в больницу. Опоздал.

Тогда, помню, в дороге, в автобусе ли, в электричке, написались стихи, в которых сказалась и осенняя погода, и влажный шелест движущихся теней под фонарным светом, и то время, обегцающе — неспокойное, и та грустная тревога, с которой я думал о Викторе Михайловиче:

Я его навестил в больнице. Он был очень рад, оживлен, заботился о подписке на журналы на будущий, 1992 год, о чем‑то просил, диктовал чьи‑то телефоны… Я подарил ему свою, только что вышедшую книжку «Яблоко в траве», в которой было два ему посвященных стихотворения. Обещал навестить опять, когда вернусь — я с Аллой Александровной уезжал в Екатеринбург, на конференцию памяти его друга, Даниила Андреева. Вернувшись, собрался лишь через несколько дней — 28 октября. Заглянул в палату. Мне сказали, что Виктора Михайловича недавно увезли в реанимацию, ему стало плохо. Я был с товарищем. Мы поспешили туда. Долго ждали. Сидели в пустом больничном коридоре, о чем‑то говорили. Часа через полтора — два вышедший врач, вначале спросивший у меня, кто я Виктору Михайловичу, сообщил, что он умер. От язвы. Еще лагерной язвы.

Я опять виноват. Я опять опоздал.

Отпевали Василенко в храме Ильи Обыденского близ Пречистенки. Храм был полон, люди теснились.

Похоронили его рядом с могилой жены, Александры Михайловны, которая ждала мужа долгие годы заключения, памяти которой он посвящал все свои книги, о которой горько горевал, с которой теперь соединился навсегда.

Регистрационный номер могилы жены 218.

В лагере на бушлате он носил тот же номер — Р-218. Это уже не удивляет.

Максим, молодой сосед Василенко, живший несколькими этажами выше, любил поэзию — для Виктора Михайловича это было безупречной аттестацией, — навещал его. Он‑то и показал мне короткую дорогу, о которой я лишь догадывался, между домов обочины Мичуринского проспекта к Матвеевской, станции, откуда уже недолго ехать до моего Толстопальцева. За домами начинался крутоватый склон с нахоженной тропой, пересекавшей пустоватую кустистую низину, с мутным ручьем — речушкой, с куда‑то тянущимися поржавелыми трубами и с уцелевшим концом деревянной улицы в деревьях уже у самой станции. В те последние год — два его жизни я бывал у Виктора Михайловича чаще и всегда почти шел этой нравящейся мне дорогой. И теперь, проезжая чуть не каждый день Матвеевскую, я гляжу на скрадываемую пристанционными деревьями низину, на высокое застроенное всхолмье, потом, рядом с облаками, вижу сине — серый силуэт университета и часто думаю о том, что теперь мне выходить здесь ни к чему, идти не к кому. Но есть о ком вспоминать.

В одном из писем Виктор Михайлович восклицал:

«Будут ли там, на небе Эдема, облака? Неужели там этого нет!»

Случайно ли его первая книга так и называется — «Облака»?

И, глядя на облака, плывущие над Москвой, я хочу простодушно верить, что и он их видит.

(обратно)

К ПОРТРЕТУ ВИКТОРА МИХАЙЛОВИЧА ВАСИЛЕНКО

(обратно) (обратно)

НЕЗАБЫВАЕМОЙ ПАМЯТИ ДРУГА

Кажется, что каждую линию судьба проводитне без прихоти или безуминки: где хочет и когда хочет. Вдруг они пересекаются, соединяются, складываются в какие‑то вразумительные знаки. Мы поражаемся ее логике.

В июле 88–го я оказался в Доме творчества писателей в Малеевке и, сидя на втором этаже охристо — желтого коттеджа, стоявшего рядом с дубом, навалившимся ветвями на ржавевшую крышу, вчитывался в стихи и в «Розу Мира» Даниила Андреева. И он, как я позже узнал, был здесь однажды, в январе 58–го, получив путевку как сын писателя Леонида Андреева. Я готовил к изданию его книгу «Русские боги». А невдалеке от нашего коттеджа, в осанистом доме с колоннами пребывал Вадим Андреевич Сафонов. Он в конце двадцатых учился с Андреевым на Высших государственных литературных курсах, дружил с ним.

То, что Сафонову за восемьдесят, догадаться было трудно. Он весело и бойко — не всякий угонится — гулял, и не асфальтовыми малеевскими дорожками, а полями и перелесками, как‑то по — агрономски помахивая щегольской декоративной палкой, на которую вовсе не опирался, выпевая нечто оперно — опереточное под запорожского загиба нос. Иногда он останавливался, наклонялся и что‑то разглядывал в траве. Седовласый, румяный, прямо держащийся, с красивым живым лицом.

Я должен был с ним познакомиться и познакомился. Несколько раз мы гуляли вместе, и Вадим Андреевич, неизменно вспоминавший, что он биолог, расспрашивал мою жену, тоже биолога и знатока растений, о названиях каких‑то редких трав. Было видно, что ему интересно жить, он радуется августовской погоде, тропам, разбегавшимся по разнотравью, разговору.

Сафонов действительно, как я узнал потом, в давние годы преподавал «общую биологию», публиковал работы по «эволюционной теории», некогда писал об Александре Гумбольдте и Тимирязеве, о возникновении жизни. Его первая книга — «Ламарк и Дарвин». Вадим Андреевич в биологии был лысенковцем. По крайней мере, когда‑то. Сталинскую премию третьей степени в 1948 году он получил за книгу «Земля в цвету», воспевавшую Лысенко, «историческую» сессию ВАСХНИЛ. Как я вычитал в этой книге, сессия заклеймила «реакционную идеалистическую, метафизическую сущность менделизма — морганизма» и призвала убрать с «великого пути» его труп. Виртуальная реальность лысенковских страниц «Земли в цвету» напоминала «Кубанских казаков» и «Кавалера Золотой Звезды». Но был в этих, небесталанно написанных очерках искренний пафос любви к науке, к природе, пафос ее высокого преображения, как ни странно, кое — где перекликающийся с тем, что писал о стихиалях в «Розе Мира» Андреев, поминающий в ней совсем не Лысенко, а его расстрелянного оппонента — Николая Ивановича Вавилова. А в дни громившей генетиков сессии Даниил Андреев с однодельцами в страшном Лефортове ждал окончания затянувшегося больше чем на полтора года следствия.

Уже в наши времена, кажется, в каком‑то интервью, Вадим Андреевич сказал, что не отказывается от этой своей книги — он ламаркист. В ней он приводил слова Лысенко, что «вейсманисты сделали жупел из всего учения Ламарка». «Земля в цвету» делала жупел из генетики. «…Формальная генетика, — с пафосом восклицал автор, — чудовищный фантом, зловеще повисший над разумом и научной совестью человечества». Эта «научная» борьба заканчивалась для неперековавшихся генетиков тюремными нарами. И что из того, что «был старик застенчивый, как мальчик… пламенный Ламарк»?

Кстати, Мандельштам, воспевший старика Ламарка, вполне мог прочесть и книгу Сафонова о нем, вышедшую в 30–м году. В 32–м восхищавшийся поэзией Ламарка в своих стихах и в прозе («Путешествие в Армению») Мандельштам не избег тюрьмы и гибели, несмотря на то что расслышал в ламарковском учении звуки Марсельезы. А может быть, поэт оказался виноват в том, что почувствовал, чем ему грозит ближайшая ступень эволюции?

Ответы Сафонова на мои вопросы о Данииле Андрееве были отрывистыми, как мне показалось, без пыла сердечных воспоминаний. Холодок старости? Того, что написал Даниил Андреев, Вадим Андреевич не знал. Я вручил ему еще не изданную «Розу Мира», ксерокс машинописи. Он вернул огромную папку довольно скоро, со словами: «Я прочел первую главу. Эта штука будет посильнее Шпенглера…»

О молодых, времен их дружбы стихах Даниила Андреева он сказал, что стихи были религиозные, в них, конечно, присутствовали Блок и Белый — «Россия, Россия, Россия — / Мессия грядущего дня!». Они тогда часто встречались, читали друг другу написанное, несколько раз Вадим Андреевич ночевал в гостеприимном доме Добровых в Малом Левшинском переулке. А познакомились они на Высших литературных курсах, где Сафонов учился курсом старше. ВГЛК, как их еще называли, размещались вначале в Доме Герцена, затем в помещении школы на Садовой — Кудринской, потом даже в Министерстве просвещения… Пока их неожиданно не закрыли. Курсы были вечерними, и чем занимался Даниил Андреев днем, чем зарабатывал на жизнь, Вадим Андреевич не помнил.

Оперирующее памятью наше «я» себялюбиво избирательно. Десятилетия Вадим Андреевич не вспоминал о Данииле Андрееве вслух, ни слова не проронил о нем в своих мемуарных очерках. Имени Андреева я не встретил в его книге «Песок под босыми ногами», вышедшей в год нашего знакомства. В ней он несколько раз упоминает о Высших литкурсах.

Может быть, как раз в том малеевском августе Сафонов написал о Данииле Андрееве: «В двадцатых — начале тридцатых годов он, двумя годами моложе, был близким моим другом. Оба юнцы, многого ждали от жизни, она развела по разным дорогам, встречи стали реже, но до конца, издали, мы знали друг о друге». А потом Вадим Андреевич посвятил ему свою книгу «Гнездо Эола»: «Незабываемой памяти Даниила Андреева, друга, поэта, мыслителя». Я верю, он искренне помянул давнего друга, наверное, и не забывал его овеянный благородством образ, но, соблюдая жизнестойкую верность времени, публично вспомнил тогда, когда Даниила Андреева вспомнило само время.

По лаконичным ответам на мои расспросы мне казалось, ему было не слишком интересно долго говорить об Андрееве. Позже, когда я попросил Вадима Андреевича дополнить его немногословные воспоминания об их знакомстве в мемуарном этюде «“Дом Герцена” в двадцатые», он сказал, что все, что хотел, о нем уже написал. В наших первых разговорах он сообщил о том, что Даниил Андреев в 30–х издал книгу об отце «Рек вием», что в погибнувшем на Лубянке романе изображалась подготовка покушения на Сталина, что после ареста у него болели ноги, и он не мог носить никакой обуви, что в тюрьме сидел с Шульгиным. Но все это я уже знал. А то, что, по словам Вадима Андреевича, на фронте Даниил Андреев оказался как член студии имени Грекова, было лишь неверным слухом.

Зато с подробностями рассказывала об Андрееве, которого называла Даней, учившаяся с ним еще в школе, правда, в младшем классе, а потом на тех же литкурсах, жена Вадима Андреевича, Валентина Гурьевна. Она вспоминала, как Даня был в 30–м году на их свадьбе, как она на свадьбе оказалась в Даниной куртке, которую тот накинул ей на плечи. Как он приезжал к ним в Загорск, только — только переименованный из Сергиева Посада, где они тогда жили, как ему очень нравилось, что все на улицах Загорска здороваются друг с другом. Говоря о том, что Даниил Андреев был удивительно правдив и искренен, рассказала, что как‑то в Загорске же, чувствуя себя достаточно взрослой, она спросила: «Даня, вы бывали у проституток?» И он ответил: «Да, был один раз».

Она рассказывала мне и тогда, и гораздо позже, когда я сидел у них на гостеприимной кухне со следами старческого, все более неухоженного быта, о Шуре Гублер, с ними учившейся на литкурсах. Та, по ее словам, так была влюблена в Даню, что приходила под Данины окна в Малом Левшинском и прохаживалась под ними босиком по мартовскому снегу, для сопровождения и ее, подругу, зазывая на эти странные прогулки под луной. Даня женился на Гублер, но женаты они были очень недолго. Шура, еврейка, крестилась, ходила с ним по всем церквям, у нее даже выступали на руках стигматы. Но Даня считал ее «неправославной душой». Писала она под псевдонимом Горобова, — это была чуть ли не фамилия одного из героев ранних сочинений Даниила (в погибшем романе «Странники ночи» одного из героев, поэта, зовут Олег Горбов)…

В наши другие встречи, когда я приходил к Сафоновым, жившим в известном писательском доме в Астраханском переулке, разговор моими стараниями опять и опять касался Даниила Андреева. Однажды я привел к ним прозаика Леонида Бежина, собиравшегося писать нечто о Данииле Андрееве и бывшего главным редактором издательства, в котором лежала очередная книга Вадима Андреевича, и мы вместе слушали его скупые воспоминания. А иногда оборачивался воспоминаниями и длинный телефонный разговор с Сафоновыми.

Как‑то Вадим Андреевич сказал, что об аресте Даниила Андреева они услышали от сына Туган — Барановского. А когда они с Валентиной Гурьевной пришли в Малый Левшинский узнать подробности, открывший им дверь Коваленский (муж двоюродной сестры Андреева), стоя на лестнице, в дом их не пустил: «Если вы войдете, и вас потом могут арестовать».

Этот разговор в сентябре, точнее, 16 сентября 1998 года, начался с упоминания о Татьяне Вадимовне Опаровой. Она, как сообщил знавший ее Вадим Андреевич, две недели назад умерла, и перешел на Коваленского, которого та чрезвычайно высоко ценила, утверждая, что его стихи гораздо значительней стихов Даниила Андреева. Опарова была дочерью одноклассницы Андреева, у которой, насколько я знал, жил, вернувшись из лагеря, Коваленский. Вадим Андреевич заметил, что Александр Викторович Коваленский был очень неприятным, неприветливым человеком, но порядочным. И вспомнил, что в свое время ему не понравилась поэма Коваленского «Пятый год», опубликованная в «Красной нови», что обидело Даниила, который очень того любил. В своих дневниках или воспоминаниях Коваленский описывает свою жену как красавицу, вставила сугубо женское замечание Валентина Гурьевна, но это не так, она, напротив, была некрасива и разговаривала басом.

Я из многих рассказов помнил одно, что Александр Викторович Коваленский трогательно любил свою жену и был убит ее смертью. Тягостно было читать его сохранившееся письмо к Даниилу Андрееву, где он подробно описывал смерть заболевшей раком жены в лагерной больнице.

После освобождения Даниила они, рассказала Валентина Гурьевна, виделись один раз, и ей запомнилось лишь то, что он не мог носить обуви. Это так на нее подействовало, что теперь и она дома не обувается, и несколько раз, уже в лифте, обнаруживала, что забыла обуться.

Как‑то Валентина Гурьевна призналась, что не любит Аллу Александровну, вдову Даниила

Андреева. «Устраивать читки романа, собирая по тридцать человек! — возмущалась она. — Это в те‑то времена! Всех арестовали!» Я не знаю, откуда шел этот упорный слух о многолюдных читках романа. О них упоминается и в недавно опубликованных воспоминаниях Натальи Барановской, учившейся на тех же Высших литкурсах. О чтениях «Странников ночи» говорит и Солженицын в романе «В круге первом».

Это отрицает Алла Александровна, об этом не говорил никогда Василенко, с которым Андреев встречался чаще всего наедине и которому давал читать рукопись романа. Слух идет от тех, кто в «читках» не участвовал, не арестовывался. Некоторые были готовы обвинить Даниила Андреева в том, что он вообще затеял писать такой роман в такие времена.

Довольно долго я у Сафоновых не был. Года три. И когда мне позвонил Вадим Андреевич, которого, казалось, уже нет в живых, я оторопел. Мой издательский телефон ему дала Алла Александровна Андреева. Он стал говорить о том, что подготовил новую книгу, видимо, последнюю, и не могу ли я ему помочь ее опубликовать. И вот я пришел к нему обсуждать состав будущей книги, которую мы взялись издать в «Ключе», где я тогда редакторствовал. Книга эта, «Далекий берег», вышла, действительно оказавшись его последней книгой.

Вадим Андреевич ослеп. Передвигался поддерживаемый под руку, в которой чувствовалась еще не старческая сила, неуверенно, к слепоте своей не привыкший. Но держаться старался бодро, продолжая удивлять замечательной, «клинописной» памятью, говоря словами Шенгели, выросшего в Керчи, где Вадим Андреевич родился. Он помнил, как зовут мою жену, передавал ей поклон. Вспоминал что‑то латинское и цитировал оду «Бог». Мысль о книге, казалось, помогает ему не падать духом.

Но жить Сафоновым было тяжело, как всяким одиноким старикам. Вадиму Андреевичу было 94, его жене под 90. Прощаясь, протягивая мне худую, с бирюзовым колечком, теплую руку, Валентина Гурьевна говорила, что устала жить, что предлагала ему взяться за руки и броситься с крыши, но «он не хочет». К религии, невесело призналась, подняв голову с остриженно прямыми, касающимися плеч волосами, она глуха. Я мямлил что‑то утешительное.

В последний раз я видел их в день рождения Вадима Андреевича — 27 декабря 99–го. Ему исполнилось 95. Мы, пришедшие поздравить, знали, что он болен. Вадим Андреевич лежал в постели, тяжело дыша, подолгу хрипло откашливался. У него был бронхит. Приезжавшая врач сказала, что жить ему — неделю. Валентина Гурьевна смотрела отрешенно, устало. Говорила: «Теперь броситься вниз я не имею права…» Он умер в январе двухтысячного года. Его век закончился.

Я думал: какие они разные с Даниилом Андреевым, какие разные прожили жизни, пройдя сквозь одно страшное время.

Тот мистик, этот — трезвый натуралист, вставший в борьбе «материализма с идеализмом» в биологии на сторону материалиста Лысенко, вдохновенно воспев «преобразователя природы».

Тот не опубликовал ни строчки, этот — сорок с лишком книг и собрание сочинений, начав, по собственному признанию, со стихотворения на смерть Ленина.

Тот наивно писал прокурорам, что просит не считать его вполне советским человеком, пока у нас нет свободы слова, а этот о себе заявлял: мы «советские люди сталинской эпохи».

Оба любили Москву, писали о ней. Но если Андреев писал о «сталинской» Москве — «тиха цитадель, / Как / Гроб», то Сафонов называл ее «сердцем страны, чья легендарная слава гремела над всем земным шаром, городом Ленина…».

Оба писали научно — популярные очерки, и Вадим Андреевич писал их даже лучше, профессиональней. Правда, Андреев успел перед арестом издать лишь один (написанный в соавторстве с географом Сергеем Николаевичем Матвеевым, именно из‑за этого соавторства арестованным и умершим в лагере) — «Замечательные исследователи горной Средней Азии».

Когда тот сидел в тюрьме за свой роман, этот за свою книгу получал Сталинскую премию.

Когда тот, после тюрьмы, умирал в комнатке на Ленинском проспекте, этот бодро прогуливался, мурлыча арии.

Оба страстно любили путешествовать, но тот, хотя и родился в Берлине, увезенный оттуда мла денцем, за границей никогда не был и описал лишь свои трансфизические путешествия в иные миры, а этот земными дорогами и морями объездил мир, издал путевые записки.

«Вестник другого дня» до иных времен не дожил, а его давний друг пережил «и многое, и многих».

Но что‑то и соединяло друзей молодости? Соприкоснулись дружески отчего‑то линии их судеб, таких почти противоположных?

Оба уже в детстве сочинительствовали, исписывая толстые тетради.

Сохранились детские тетради Даниила Андреева, в них есть фантастическая эпопея «Юнона», в которой он описывает выдуманную планету, ее материки и страны. Сочинителю было около одиннадцати лет.

Вадим Андреевич писал в воспоминаниях: «…на одиннадцатом моем году началось сочинение научно — фантастических “романов”. Было здесь и путешествие на Северный полюс, и межпланетные корабли, и роман — “прозрение” о предстоящей новой войне с Германией…»

Оба писали стихи и прозу, не могли жить без литературы.

И нужно прямо сказать, что, по моему мнению, Вадим Андреевич Сафонов был небесталанным писателем с чувством слова и стиля. Не без эстетских склонностей. По его сочинениям видно, как он был увлечен, например, изысканной стилистикой Анатоля Франса. А включенная в последнюю книгу Сафонова ранняя повесть «Любовь в перьях» выдает и другие увлечения. Вот пассаж а — ля Олеша: «Душа его была изумительно глубока. На дне его души водились раки».

Оба очень любили Лермонтова, и оба о нем проникновенно писали. А стихотворение Сафонова, посвященное «Бессмертной памяти М. Ю. Лермонтова», с подзаголовком «Смерть рыцаря», написанное в двадцатых, явно созвучно раннему Даниилу Андрееву, увлеченному и Лермонтовым, и рыцарством.

писал Сафонов.

А вот Даниил Андреев:

Оба пережили увлечение немецкой литературой.

Оба страстно были влюблены в природу.

Оба любили русскую историю, размышляли о ней, писали.

Один был русским поэтом и пророком и, как и должно, расплатился сполна.

Другой, хотя и писал, что, «оглядываясь на пройденный путь, вижу — не был он ни легким, ни гладким», прожил в трудные времена вполне удачливую жизнь советского литератора.

— А всё‑таки у Даниила жизнь была счастливей, — сказала мне Алла Александровна, которой я прочёл эти заметки.

Ей — виднее.

2000

(обратно)

ДАНИИЛ АНДРЕЕВ

(обратно) (обратно)

РЕВОЛЮЦИОНЕР У.

Худощавый и потому казавшийся высоким, с рыжеватой бородкой в чуть заметной проседи и голубыми недоверчивыми глазами, он походил на чеховского вечного студента, хотя был чуть ли не профессором. Нечто чудаковатое отличало и его журавлиную походку, и нервно втолковывающие лекторские интонации речей, произносимых дребезжаще — певучим приятным баритоном.

Мне он был интересен тем, что знал и любил Даниила Андреева. У. с ним познакомился в Институте имени Сербского, где проходил психиатрическую экспертизу. Туда попал после ареста, по его словам, «за антисоветскую деятельность». Было ему тогда чуть больше восемнадцати. В своих воспоминаниях У. часто смущенно умалчивает о месте своего знакомства с Даниилом Андреевым, стараясь ничего не сообщать о подробностях пребывания в печально известном заведении. Попавший туда же из Лефортова художник Родион Гудзенко вспоминал, что это было «как на воле», окна без решеток и «надзиратели — люди, хоть и погоны под халатами».

Кто там сидел еще студеной зимой начала 57–го года?

Виталий Лазарянц, моложе У., десятиклассник, вышедший в своем Ярославле на демонстрацию с плакатом «Руки прочь от Венгрии». Андреев называл его петушком, который не вовремя прокукарекал.

Двадцатилетний бывший студент Валерий Слушкин.

Юрий Пантелеев, выпускник военного училища, обвиненный в антисоветской агитации.

Пожилой уже человек, художник Шатов, написавший в ЦК КПСС письмо, в котором просил дать народу «хотя бы» свободу творчества и призывал к человечности, — разве не сумасшедший?

Виктор Рафальский, по словам У., украинский националист, о котором у самого Андреева упоминаний нет.

Это те, о которых нам известно, кто с Даниилом Андреевым в больнично — тюремной палате общался, кто ему был так или иначе интересен. И это те, для кого встреча с поэтом оказалась событием. Многозначащим событием она стала для У., называющего Даниила Андреева «величайшим поэтом России». Об этом он говорил ему при жизни.

Я, к сожалению, встречался с У. редко, накоротке. Он все время спешил, сетуя, что приходится слишком много читать лекций, чтобы свести концы с концами. Но вот в 95–м, в конце октября, холодного, нахмуренного, мы вместе поехали на Андреевские чтения в Брянск и Трубчевск. Его выступления там, его рассказы были куда интереснее куцых воспоминаний, им опубликованных.

— Я востоковед, научный сотрудник Академии наук, — представлялся У. пестрой, немногочисленной публике чтений, щурясь и наклонив высоколобую лысоватую голову. — Мне выпало счастье на моем веку познакомиться с Даниилом Леонидовичем Андреевым.

Как он выглядел? В музее, — У. имел в виду Брянский литературный музей, — есть бюст Андреева, так вот, человек с такой головой ничего бы не написал. Ваятель, очевидно, стихов Андреева не читал.

Даниил Леонидович был высоким, сантиметров на десять выше меня. Но высоким не казался, поскольку сильно горбился… Он пропагандировал хождение босиком, и сила его духовная была такой неотразимой, что вся камера, и я в том числе, однажды разулись и вышли на прогулку босиком. Тюремщиками, их косными тюремными мозгами это было расценено как демонстрация, как вызов… Тем более что грязные ноги оставляли следы.

(Еще раз замечу, — и камера, и тюремщики здесь «литературный прием», так как речь идет об институте Сербского, и, при всей мрачной репутации этого заведения, оно все‑таки не Владимирская тюрьма, где Андреев просидел восемь с лишним лет. У. увлекался. Ну а, кроме того, жанр «революционного» жития требовал ожидаемой декорации. Психушки, диссиденты — слова последующей эпохи.)

А поскольку Андреев ходил босиком даже в сорокаградусный мороз, отсюда и артрит, и артроз. Хотя он и говорил, что в него вливаются силы матери — земли Геи, через неделю заболел жестокой ангиной, а это отразилось на позвоночнике… Из‑за болезни позвоночника ему было даже трудно держать спину, и он сидел обычно, прислонившись к стене, обеими руками подпирая голову.

В тюрьме его одежда состояла из серых штанов и зеленого халата. Когда он из тюрьмы вышел, у него совершенно никакой одежды своей не было, ему нашли какую‑то кацавейку или разлетайку, не доходившую до колен…

Голос у Андреева был глухой, хрипловатый, как у Файнгара. Может быть, знаете Файнгара, — был такой редактор в издательстве «Прогресс»? — спрашивал У. недоуменно и благоговейно молчавших трубчевских жителей, среди которых знакомых Файнгара искать не приходилось. — Я с Андреевым беседовал десятки раз. В московской пересыльной тюрьме (речь о том же институте!), когда он бодрствовал по ночам, он обычно со мной разговаривал — наши койки стояли рядом. Он по ночам не спал, привык уже во Владимирском централе не спать, работать…

В заключении многие занимались творчеством. Но это Горький мог «Дети солнца» сочинить в Петропавловской крепости и прославиться, а в советских тюрьмах писать ни в коем случае нельзя было. Я думаю, и в нынешних ничего не напишешь.

Учтите, — приостанавливал рассказ У., предупреждающе поднимая лекторскую руку, — если я поношу советскую власть, МГВ, КГБ и коммунистов, как бывший политзаключенный и революционер, то я прямо вам скажу, что теперь буду голосовать за коммунистов, потому что такого безобразия, в которое ввергли родину нынешние властители, еще не было. Потому что разрыв нашей родины на мелкие клочья произошел по указанию ЦРУ.

Слушатели ошарашенно молчали, встречаться с людьми, называющими себя революционерами, им не приходилось, а У. продолжал:

— То, что советская власть в той форме, в которой она существовала, рухнет, было для нас аксиомой. Она была бесчеловечной и просто алогичной.

С нами в тюрьме (ну, конечно, в институте Сербского!) сидел некий Рафальский, который просидел в тюрьмах двадцать девять лет. Он выдавал себя за украинского социалиста, а на самом деле оказался, — голос У. был строг, — украинским национал — фашистом, ияс ним прекратил всякие отношения! Но мы были друзьями.

Там сидела преимущественно молодежь, и я проводил время с нею, с Андреевым мне было скучно, с ним оставался один Слушкин, который почитал его как отца и восхищался им, и млел.

После крушения коммунизма, в 1964 году — такой мы назначили срок, — Рафальский нас при глашал на Украину, занять правительственные посты. Как же, мы жизнь свою отдавали на борьбу, кому же еще быть в правительстве? Но вот прошел 64–й год, прошел коммунистический режим, и получилось так, что жизнь свою мы отдали за свободу Родины, а взамен ничего не получили. А тогда казалось, кто же в правительстве будет, как не мы?

Там сидело тогда много украинских националистов, но мы их считали социалистами. Тем более, что в присутствии Андреева никаких националистических разговоров не велось, это считалось дурным тоном, стеснялись.

С Даниилом Леонидовичем Андреевым я познакомился — я запомнил день, потому что Андреев — самая яркая фигура в моей биографии, — 30 января 57–го года. Это был солнечный морозный день. Таких морозов сейчас в Москве не бывает. Он представился, встав с койки в камере: «Андреев, поэт». Лицо у него было желтое, как яичный желток, волосы серебристой стали, нос длинный. И лицо породистое, арабско — индийское, продолговатое.

Он стал меня просвещать. Рассказал историю старца Федора Кузьмича, известную мне по повести Толстого. А через несколько дней собрал наших сокамерников с тем, чтобы прочитать свои стихи. Потому что отношение к званию «поэт», и не только у меня, вызывало предубеждение. Каждый может назвать себя поэтом.

Один из заключенных, с не совсем пристойной фамилией… Он возмущался, что все товары у нас «гонят» в страны народной демократии, а нам ничего не остается, и его за это посадили. Так он прихлопывал в ладоши, пристукивал ногами, как чечеточник, и всем заявлял: «Я — артист!»

Так вот, Андреев пригласил меня, художника Родиона Гудзенко, Виктора Рафалъского, Валерия Слушкина, естественно, и сказал: «Я приглашаю вас на чашечку стихов». Человек пять он пригласил. Первым прочел стихотворение «Гипер — пэон». Затем «Симфонию городского дня». Он ее по памяти записал и передал мне, и уже через несколько дней я ее знал наизусть…

В словаре Андреева, и в стихах, и в «Розе Мира» много слов, которые он вводит в философский, теософский словарь впервые, например: Энроф, Уицраор. Я его спрашивал: «Откуда вы знаете эти слова?» Он отвечал: «Они были мне сообщены в состоянии транса из потусторонних миров…» Публика не совсем корректная смеялась — это самовнушение, признак болезни.

Со временем я стал семитологом, арабистом, гебраистом. Андреев же никогда ни одной гебраистской книги в руках не держал, он слово уицраор как бы сочинил, но слово это из древнего пласта семитической лексики, и очень легко это проверить. Н — гу — «он», ица — «борется» на арабском и древнееврейском, ор — «свет» на арабском, на турецком, на всех восточных языках. Он этого не знал, я, уже выучившись, через много лет после его смерти до этого дошел. Или Шаданакар. Ша — «то, что», кар — «земной шар», дака — «близко».

После тюрьмы — это середина 58–го года — я позвал его к своим родителям. Маленькая комната, коммунальная квартира. Даниил Леонидович, человек очень стеснительный, прежде чем войти, тщательно причесал остатки волос. Мой отец, член партии, участвовал в Гражданской войне, отражал наступление Деникина, и вот Андреев хотел попросить моего отца заступиться за Шульгина. «Владимир Григорьевич, сходите в Центральный Комитет, попросите за Шульгина».

(Тут нужно пояснить, что Андреев во Владимирской тюрьме два года просидел с Василием Витальевичем Шульгиным в одной камере.)

Сами посудите, просьба нелепая, мой отец рядовой член партии, без знакомств, связей…

Я обращаюсь к молодежи, — стал завершать выступление У., в котором воспоминания перемежались призывами, — к девушкам, девушки — наша надежда, сердце нашей Родины! Запомните, Даниил Андреев — завершение цикла нашей истории, начавшегося одой «Бог» Державина. О нем говорил Достоевский в своей речи на открытии памятника Пушкину! Пушкин раскрывал тайны. В чем открытие Андреева? В открытии потусторонних миров, соседних с нашим, в том, что нам надо искать, используя его формулу, смысл истории и выход из тупиков, в одном из которых мы находимся.

Потом У. стали задавать вопросы. Отвечал он то подробно, то отрывисто, все время уходя в сторону, говоря о своем. Слушали У. раскрыв рот — он единственный здесь знал Даниила Андреева!

— Даниил Андреев литератор, теософ…

(Необходимо возразить. Хотя не только У. считал Андреева теософом, но сам поэт к теософии относился отрицательно и никогда теософом себя не называл!)

…Но он был и политическим деятелем. Этот факт все почему‑то стремятся замалчивать. Его приговорили к смертной казни, которая в то время была отменена. Прокурор объявил приговор: «К высшей мере социальной защиты», — и все впились в лицо Андреева, пауза, потом — «заменяется на двадцать пять лет». Приговорили его именно за политическую деятельность, о чем в советское время нельзя было говорить. Существовала подпольная организация, еще до войны, и во время войны. План был утопический. Когда гитлеровские орды подойдут к столице, следует перехватить инициативу. Глава этого движения сбежал к немцам, а его жену чекисты схватили, и к 47–му году вся история выплыла. Она рассказала, что Андреев должен был составить воззвание: надо отбросить коммунистов, а самим возглавить сопротивление немцам. Он не любил об этом говорить. В то время Алла Александровна хлопотала об его освобождении… Даниил Леонидович лютой ненавистью ненавидел «отца всех народов». Поэтому, как политический деятель, он представлял реальную угрозу для коммунистов, и посадили его совершенно справедливо.

(И тут нужно возразить. Версия о «политической деятельности» Андреева даже у лубянских следователей строилась главным образом на изображенных в романе «Странники ночи» событиях, а не на реальных показаниях. А в романе, к несчастью, была изображена такая, выдуманная автором подпольная организация.)

Но все его попытки строились на песке. Он со мной делился: как хорошо было бы, если бы он писал советские вирши и вошел бы в число знатных людей — так называли тогда приближенных к трону ударников — стахановцев, — пошел бы с их делегацией к товарищу Сталину и не колеблясь застрелил его, пожертвовав своей жизнью.

Я спрашивал: «Даниил Леонидович, а как бы вы пронесли пистолет?» Тогда металлоискатели уже существовали. Но он об этом даже ничего не знал, витал в эмпиреях и к террористической работе подготовлен не был. Он был очень наивен. Он в «Розе Мира» писал, что собаки через сто лет займут университетские кафедры.

(Говоря о наивности Даниила Андреева, У., конечно, не замечал собственной. Тем более, что историософия «Розы Мира» — метаистория — ничуть не была наивной, и, как мне кажется, если бы У. принял ее, то о многом судил бы иначе. Да нет, вряд ли. Наш разум, тайно руководимый страстями, обосновывает любые взгляды…)

— Меня коммунисты арестовывали дважды, говорили: «Покайтесь, и вы будете на воле», — но я по идейным соображениям отказывался. А теперь я подобно Александру Зиновьеву раскаиваюсь во всех своих делах, как бы малы они ни были и ничтожны, потому что в итоге послужили национальной катастрофе.

И бытовое: как‑то Андреев опрокинул баланду (что кроме баланды может быть в настоящей тюрьме?) себе на брюки, а брюки были светлого цвета. Так начальство металось, чтобы тут же заменить их. Пиетет к нему был огромный и у тюремной администрации. Когда его перевозили из тюрьмы в тюрьму и подъезжал воронок, выходил сам корпусной и говорил: «Даниил Леонидович, возьмите нитроглицеорин, не дай Бог у вас в воронке случится сердечный приступ…» Так же к нему относился и Давид Крот (начальник режима Владимирской тюрьмы) из кондовых крестьян русских…

Сгубила его привычка курить — курил непрерывно. С ним приступ ночью — сообщаем дежурному, вызывают городскую «скорую помощь», приезжает бригада «скорой помощи», приходят к нему, а он стоит с молодежью, курит, смеется, и все смеются, анекдоты травят. Десять минут назад он умирал, а отпустило, и уже все забыл. Я говорил ему: «Надо бросить курить». «Нет, — отвечал он, — в тюрьме это невозможно». Курил одну папиросу за другой.

«Розу Мира» он фактически писал уже по выходе из тюрьмы. Были у него наброски, написанные мельчайшим почерком. Но книга как таковая оформлялась в 57–м и 58–м годах. Он восстанавливал по памяти стихи. Лишь поэма о Монсальвате сохранилась у его давних друзей. Он, например, восстанавливал при мне «Рух», «Гибель Грозного» — вещи от антикоммунизма весьма далекие. Но он очень боялся повторного обыска, боялся, что нагрянет политическая полиция и изобличит его в изготовлении антисоветских рукописей. Поэтому он отправил «Рух» и «Гибель Грозного» в ЦК КПСС, чтобы, его защитили, если найдут у него эти рукописи. Писал он и политические стихи. Например, «Крик на запад». (Имеются в виду стихи «О старшем брате» цикла «Предварения», в ранней редакции называвшиеся «Крик на запад».)

Даниил Леонидович ничего не напечатал не потому, что не хотел. Он пошел в редакцию журнала «Знамя», но там ему сказали, что его стихи непрофессиональны… В журнале «Москва» в 80–е годы, когда я пытался его стихи опубликовать, мне их вернули и тоже заявили, что стихи непрофессиональные. Потом я ходил в «Знамя», к Лакшину, он передал стихи зав поэзией, вальяжной даме, так она сказала, что стихи «провисают»… И только когда я пошел в «Новый мир»… Я спросил там, осталась ли в журнале прежняя, «брежневская» редакция, мне ответили, что нет. И Чухонцев, сам будучи крупным русским поэтом, сказал мне: приноси. Он напечатал.

Считается, что при жизни Даниил Андреев совсем не печатался, но это не так. Есть у него книга «Золотая вода», о которой Алла Александровна не знает, о ней мне один арабист сказал, который ее видел…

(Так создаются мифы о поэтах. Один арабист сказал, другой арабист подхватил. Как же, ведь у поэта было арабско — индийское лицо!..)

Л. H. Андреев и A. M. Андреева

1902. Бутово

Вадим Андреев на коленях у А. М. Горького Капри. 1907

Даниил Андреев. 1909

Л. H. Андреев, Ф. А. Добров, Даниил Андреев На Черной речке. 1912

Фото Л. H. Андреева

Даниил Андреев. На Черной речке. 1912

Фото Л. H. Андреева

Выпускной класс В верхнем ряду второй слева Д. Л. Андреев 1922

Дом Добровых. Малый Левшинский переулок, дом 5 (не сохранился). Фото Е. И. Белоусова

Д.Л. Андреев

1935. Фото Е. И. Белоусова

А. В. Коваленский

Д. Л. Андреев 1937

Д. Л. Андреев

Ленинградский фронт. 1943

Ордер на арест Д. Л. Андреева

Д. Л. Андреев

Фотографии, сделанные при аресте. 1947

А. А. Андреева

Фотографии, сделанные при аресте. 1947

Д. Л. Андреев

Апрель 1957

Д. Л. Андреев 1958. Фото А. С. Веселовской

Д. Л. Андреев. Горячий Ключ. Октябрь 1958

Фото А. А. Андреевой

Горячий Ключ. Место, где поблизости была закопана рукопись «Розы Мира»

Октябрь 1958. Фото А. А. Андреевой

Д. Л. Андреев. Июнь 1958

Д. Л. Андреев и А. А. Андреева

24 февраля 1959. Фото Б. В. Чукова

А. А. Андреева во Владимирской тюрьме у камеры, в которой был заключен Д. Л. Андреев. 1992

Справка о реабилитации А. А. Андреевой

Рукопись книги «Русские боги»

Д. Л. Андреев на смертном одре

Рисунок А. А. Андреевой

Рукопись «Розы Мира»

Вечер памяти Д. Л. Андреева Слева направо: Отец Валентин (В. Я. Дронов), Б. Н. Романов, А. А. Андреева

27 февраля 1989

Троицкий собор

Трубчевск

Десна у Трубчевска 1930–е. Фото В. Гаранина

Памятник Бояну

Скульптор А. И. Кобилинец. Трубчевск

Иконостас Троицкого собора

Трубчевск

Развалины церкви Преображения.

1997 Трубчевск

Трубчевская пожарная каланча

Д. Л. Андреев

На реке Неруссе. 1932. Фото А. П. Левенка

Д. Л. Андреев (третий слева)

На реке Неруссе. 1932. Фото А. П. Левенка

Д. Л. Андреев, О. П. Левенок, Гераснменко(?)

Трубчевск. 1932. Фото А. П. Левенка

Семья Левенок. В центре П. П. Левенок

Трубчевск. Конец 1950–х. Фото А. П. Левенка

Л.П. Левенок и А. А. Андреева

Трубчевск. 10 июня 1991. Фото Е. В. Потупова

Дом, в котором останавливался Д. Л. Андреев во время приездов в Трубчевск

(ул. Дзержинского, ныне Севская, д. 31). 1997

Рисунок А. П. Левенка

На Десне

1997

На Большом Жеренском озере Слева направо: Б. Ю. Лозов, Е. В. Потупов, Б. Н. Романов, В. Н. Рахманов

11 июля 1997. Фото В. Лазарева

Большое Жеренское озеро

1997. Фото В. Лазарева

Николаевская церковь

Новгород — Северский

А. А. Андреева 1941.

Рисунок С. Н. Ивашева — Мусатова

А. А. Андреева. Мордовский лагерь. 1955

Первые Андреевские чтения. А. А. Андреева

Трубчевск. 19 ноября 1994

Вторые Андреевские чтения. Слева направо: Г. Н. Павлова, Б. Н. Романов, Е. В. Потупов, В. Б. Микушевич. Трубчевск.

4 ноября 1995

В. М. Василенко. Воркута. Зима 1950

В. М. Василенко и В. Н. Романов

Июль 1988

В. М. Василенко 1990

B. Л. Андреев. 1960

В. А. Сафонов

Декабрь 1979

А. А. Андреева и Б. Н. Романов

Сентябрь 1997

А. А. Андреева

27 октября 1997. Фото В. Н. Сергутина

Картины А. А. Андреевой

Когда Андреев вышел из тюрьмы и Алла Александровна взяла его, мне ее мать, Юлия Гавриловна, говорила: «Избави нас Бог от гения». Сами посудите — дочь воспитывали, чтобы, выдать ее замуж за человека, отсидевшего десять лет, неудачника. Все же ее родители были люди добрые. Даниил Леонидович в дни тяжелой болезни жил у них. Вещей у него не было никаких. После его смерти мне передали очки его, так они чуть не из проволоки, еле держатся, и «Хинди — русский словарь», который он выучил в тюрьме наизусть…

На другой день, вечером, после ужина, мы сидели в тесном номере трубчевской гостиницы и беседовали. От черного запотевшего окна в белесых занавесках веяло промозглым ноябрьским холодом. Нас было трое. За день мы устали. Но главный организатор Андреевских чтений, полный любопытствующего энтузиазма Евгений Потупов, с журналистской дотошностью расспрашивал У. Он был с ним на «ты». Иногда и я вставлял слово, но больше слушал и часть монологов «бывшего революционера» сумел записать.

Вначале зашла речь о не приехавшей из‑за болезни Алле Александровне Андреевой. У. с возмущением стал говорить о том, что Аллу Александровну часто окружали провокаторы и стукачи, всякие недоучившиеся студенты, бродяги, был среди них даже какой‑то алхимик… Рассказывал о поэте С., которого твердо считал главным виновником ареста Андреева.

— С. во время «оттепели» составил книгу своих стихов, снабдил эпиграфами, подготовил к печати. Ему ее обещали издать за его стукаческую деятельность, несмотря на то что он писал религиозные стихи. Книга уже была набрана, вгранках, и вдруг ее редактор узнал, что С. стукач. И вот, говорят, он взял железный дрын, да, дрын, пришел в типографию и все гранки разбил. И никто его издавать не хотел. С. общался с Пастернаком, Наровчатовым, Глазковым… Но они были очень осторожными. Тогда все боялись говорить откровенно.

Мой отец, так получилось, дружил с главой еврейской общины всей Москвы — Семеном Моисеевичем Левитом. Тот руководил всеми евреями Москвы, конечно, негласно. Его не раз арестовывали, но выпускали, потому что и в КГБ были евреи. Мой отец и Семен Моисеевич друг другу доверяли. Был еще в их компании бывший подполковник из Министерства морского флота. И вот они собирались. О чем беседовали?

Например, скоро выборы, первый говорит:

«Проголосуем за блок коммунистов и беспартийных».

Второй:

«Обязательно проголосуем! Как же не проголосовать. Пойду в шесть утра, раньше всех, потому что жажду проголосовать».

Третий:

«Наберем обязательно сто процентов голосов».

Первый:

«Стоп! сто процентов мало, нужно двести».

Второй:

«Нет, нужно больше, тысячу процентов, бесконечное число процентов голосов, потому что мы, живем в самом счастливом обществе!»

Третий:

«Да, наша жизнь расцветает день ото дня. Да, будем благодарить товарища Сталина!»

Первый:

«Всем нужно выполнить свой гражданский долг. Нельзя ни в коем случае допустить, чтоб в нашем доме кто‑нибудь не проголосовал».

Второй:

«Призовем коммунистов и тебя, Семен (Семен Моисеевич не был членом партии), ты в душе большевик».

«Да, я больше вас коммунист», — отвечал тот.

(Диалог кажется чересчур пародийным. Мы забываем язык эпохи. «Маяковский не был, как известно, членом партии. Но он был всей душой коммунистом». Это — Юрий Олеша, «Ни дня без строчки».)

Взрослые мужики так забавлялись, — комментировал У. — Но большего они ничего не могли сказать. Их душила ярость, но они даже друг другу и шепнуть боялись. Мне отец говорил, что каждый третий завербован госбезопасностью, а сейчас официально объявлено, что их было одиннадцать миллионов.

В ответ на вопрос Потупова, что рассказывал Даниил Андреев о своих трубчевских странствиях, У. мало что мог сказать.

— О Трубчевске он не говорил, потому что все это осталось в другом времени, в другой жизни. Поэму «Немереча» он мне пересказывал в прозе и говорил, что его вывел из горящей чащи голос приемной матери, Елизаветы Михайловны.

А я первый раз в Трубчевск приезжал в 91–м году, в ноябре, с Аллой Александровной. Она пригласила меня в поездку. Сказала: «Мне тяжело тащить сумку, Вы поможете. В Трубчевске будут Андреевские чтения, и для Вас это важно, потому что Вы историограф жизни Андреева». А вообще, я сюда не особенно рвался — это не Париж… Я, кроме того, не люблю поездок разных, у меня жизнь в книгах сосредоточена. Общение мне не доставляет удовольствия никакого. Брехать, красоваться перед девицами… Письменный стол, лампа, книги — и больше ничего мне не надо, это высшее удовольствие.

Перепечатанную мной «Розу Мира» я давал читать самым — самым избранным. Я очень дружу с Ю. и его женой, Анной Соломоновной. Арабист Исаак Моисеевич Ю. мой самый близкий друг. Я принес им «Розу Мира», и они ее прочитали. Как только прочитали, хоп, у них обыск. КГБ — «гестапо» пришло с обыском и стало изымать книги, огромное количество книг — шесть мешков. И чекист хапнул «Розу Мира», открыл: «А это что такое?» Анна Соломоновна говорит: «Это мистическая вещь». Он ее в мешок. Она: «Нет, вы не имеете права, это о потусторонних мирах, здесь о политике ничего нет». Чекист бегло перелистал ее: миры нисхождения, метаистория русской культуры, и оставил. Анна Соломоновна мне сказала так: «Они уже насытились, шесть мешков уже изъяли…» Причем у них изъяли редчайшие книги по иудаистике, дореволюционные издания, их издавали, когда большевиков еще не было… И это очень большая ценность.

А стихотворения цикла «Предварения» он мне передал, чтобы я их размножил фотоспособом. Потому что он считал: эти стихи — борьба за мир. А потом сказал, чтоб я их не переснимал — он внесет туда дополнения… Я их переснял, размножил, передал каким‑то людям, а негативы у меня до сих пор в чемодане…

Фотографировал я Андреева однажды — 24 февраля 1959 года. Я же профессиональный фотограф. Я с пятью осветителями снимал! Я знаешь какие портреты девах делал? — обратился он к Потупову.

— Голых? — добродушно ухмыляясь в бороду, спросил Потупов.

— Ну, допустим, декольтированных, — серьезно отвечал У. и продолжал: — Даниил Леонидович сам мне говорил: «Надо бы, чтоб вы меня сфотографировали». Но недостаток времени, я работал тогда на фотофабрике с девяти пятнадцати до двенадцати ночи… А почему? А потому, что меня никуда на работу больше не брали. Прихожу на завод, мне говорят — нет, не надо, поскольку в моих документах зашифровано, что я не имею права работать. А на фотофабрику меня устроил Семен Моисеевич Левит. Там знали, что мне работать нельзя, но все‑таки взяли и сказали, что работать я буду за 60 рублей, без выходных… Поэтому я все откладывал, откладывал съемку Андреева — некогда, некогда. А потом — я у него часто бывал, но урывками — надо было тащить чемодан, штатив, фотоаппарат…

Наконец я собрался с силами. Все привез. Фотоосветитель ему причинял боль — резкий яркий свет, жар, поэтому я не ставил контражур. Сказал ему, какую принять позу. Он лежал в постели, вставать не мог. Вообще он был худой, с ввалившимися щеками, а тут у него не отходила вода. Он, казалось, весь пропитан жидкостью — ноги толстые, лицо опухшее. После нескольких дублей в одной позе он почувствовал острую боль в сердце — получилась другая фотография. Потом его чуть — чуть отпустило, и они снялись с Аллой Александровной, в обнимку. Когда ему совсем стало плохо, она отошла в сторонку и стала наливать лекарство — валокордин. И когда она стояла со склянкой, а он, откинувшись, лежал совершенно посеревший, — это еще один, большой снимок…

Снимки я привез ему через три дня, и он был очень растроган. Я ему сказал: «Будущие поколения будут вас чтить как величайшего поэта русской земли». Я ему все время эту мысль внушал, потому что он, иногда это с ним бывало, считал, что творчество его никому не нужно, что жизнь его прошла совершенно напрасно, что все, что он сделал, будет выкинуто свиньям под хвост. А я говорил, что у него гениальные произведения, что такой рифмы, такой ритмики нет ни у кого, что он явление уникальное, в одном ряду с Гомером, с Гете… Я даже ему руку целовал.

Ведь вокруг него никого не было. Были — старичье разное, а молодежи — никого. И я тогда трепался в тысячу раз лучше, чем сейчас, — о Модильяни, о разной хренотени. Разглагольствовал о том, что техника письма Рафаэля устарела, что классицизм — это дерьмо, а нужно современное искусство. Говорил то, что говорят сейчас антирусские элементы.

Когда мне нужно было уходить, — я на износ работал на этой фабрике, — ему говорил: «Извините, я вас отвлекаю, задерживаю». А он мне: «Ничего, ничего, подольше задержите меня в этом мире».

Он меня называл на «вы».

Первые рукописи Даниил Леонидович мне давал на перепечатку очень осторожно, боясь, как бы я не отнес их в «гестапо». Мало ли что… Одним из первых он мне дал цикл «Янтари», потом «Рух», «Гибель Грозного». О «Демонах возмездия» не шло и речи. Потом, может быть, цикл «Зеленою поймой», последовательности я не помню. А затем уже Алла Александровна давала мне все подряд, и «Розу Мира», которую я стал кусками перепечатывать.

У больного Андреева часто бывал его друг Ивашов — Мусатов, очень хороший человек. Они сидели, разговаривали, вместе пили чай. Помню, я говорил, что советская власть скоро кончится, а

Сергей Николаевич возражал: «Никогда не кончится, потому что это власть народная…» Он и хоронил Андреева.

Татьяна Усова у него не бывала в это время. Она на него так окрысилась, что… Она не могла ему простить женитьбы на Алле Александровне. Алла Александровна уверяет, что они на похоронах пожали друг другу руку.

Снимал я и Аллу Александровну. Уже через несколько месяцев после смерти Даниила Леонидовича. Она пришла к нам, пила чай, и я ее снял в разных позах. И она сказала: «Зачем вы меня снимаете? Я еще долго проживу».

Помню эстетский портрет Даниила Андреева работы Смирнова — интересный портрет. Сам художник его, правда, очень не любил, но всегда вешал на стену, когда к нему приходил Андреев. А когда уходил — снимал. И вот как‑то Даниил Леонидович сел под портретом, а он на него свалился, — ясно, что был повешен второпях.

У. снимал Андреева и на смертном одре. Я этой фотографии не видел, видевший Потупов говорит, что снимок впечатляющий. Вообще, неизвестно, что таит в себе андреевский архив У., занимающий, по его словам, два чемодана. Для памяти поэта У. сделал немало. Благодаря ему сохранились и опубликованы воспоминания нескольких друзей Даниила Андреева, не говоря уже о прекрасных фотографиях и первых публикациях стихов. Преданность памяти поэта слышна в самих интонациях его рассказов. А то, что рассказывал У., замечательно непосредственностью, небрежно рассыпанными подробностями. Непосредственностью именно того дваддатилетнего У., который умел восхищаться поэтом, был запальчиво красноречив и считал себя революционером. Что‑то он явно умалчивал, опускал, что‑то вольно или невольно искажал, как, впрочем, всякий воспоминатель.

Его рассказы столько же о Данииле Андрееве, сколько и о себе. Да, он таков, «бывший политзаключенный и профессиональный революционер» — простодушный и очень подозрительный. То детски упрощающий, то глубокомысленный. Разглядывающий мир то в близорукую лупу при свете настольной лампы, то в дальнозоркий бинокль.

А может быть, я, сторонний наблюдатель и слушатель, ошибаюсь.

При нашей недавней встрече он заметил:

— А все же Сталин — старый русский интеллигент!

2001

(обратно)

МЕСТОПОЛОЖЕНИЕ, СУДЬБА

Писательство — занятие сакральное. С этим соглашаются даже безбожники.

Сергей Довлатов родился в эвакуации, в Уфе, 4 октября 41–го года. Через несколько недель его мать шла с коляской по голой, в отгоревших остатках липовых листьев Пушкинской аллее, когда ее остановил незнакомый человек и высказал дикую просьбу: «Я бы хотел ущипнуть этого мальчишку». Она возмущенно отказалась, но запомнила странную встречу на всю жизнь.

В том октябре в Уфе оказался Андрей Платонов, где у него, как известно, украли чемодан с рукописями. «Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем Платоновым», — утверждает Довлатов в рассказце «Судьба». Наверное, он верил, что сама судьба склонилась над его младенчеством грустным крестьянским лицом удивительного русского писателя.

Я порадовался, когда узнал, что кроме Аксакова и Нестерова мой земляк еще и Довлатов.

А потом вообразил, что и на мне мог ненароком остановиться взгляд великого человека. Не Платонова. Он, когда я родился, уже вряд ли вспоминал уфимскую осень и, наверное, успел смириться с пропажей рукописей. Я говорю о Данииле Андрееве, у которого тоже пропали рукописи. Как раз в год моего рождения. На Лубянке.

Одно из последних его путешествий было плавание на пароходе из Москвы в Уфу и обратно. В Уфе он был, по всей вероятности, 15 июня 58–го года. В этот день мне исполнилось одиннадцать лет. И может быть, где‑нибудь на улице Гоголя или Аксакова, пыльной, в кривоватых деревянных домишках, он и взглянул на бредущего по тротуару худенького мальчишку. Не знаю, не помню, но представляю.

Или нет, это было на Белой. Я сидел на краю плота, невдали от гудящего земснаряда, с удочкой, вглядывался в подрагивающий на быстром течении поплавок, когда мимо проплыл нарядный белый пароход. С верхней палубы гремел бодрой музыкой репродуктор, так досаждавший в пути Андрееву, и он скользнул взглядом по грудам бревен на берегу, по золотящимся плотам, по рассевшимся на них, машущим руками ребятишкам.

Он писал в письме с парохода: «Что касается Уфы, то местоположение ее изумительное, но город сам по себе малоинтересен; великолепная Белая загажена нефтью и мазутом. Есть хороший музей с картинами Нестерова, Левитана, Поленова, Головина и с небольшой, но, по — моему, очень ценной коллекцией икон».

Мне не был Даниил Андреев очень близок как поэт, пока я невольно не сроднился с его стихами.

Я совсем не мистик и лишь удивляюсь таинственному духовидческому дару.

Почему же он так втянул меня в свои стихи, в свою судьбу, в свое литературное посмертие?

Почему годами я вчитываюсь в его книги, вглядываюсь в его земные дороги, пишу о нем?

Неужели мы никогда не встречались?

Даниил Андреев и Сергей Довлатов совсем, казалось бы, не имеют ничего общего. Но поди ж ты, написали об одном и том же событии.

У Даниила Андреева есть стихотворение об эвакуации вождя из Мавзолея в 1941 году. Оно называется «Баллада»:

Об эвакуации тела Ленина написал и Довлатов. Он рассказывает о своем знакомом, художнике Збарском:

«У Збарского был отец, профессор, даже академик. Светило биохимии. В 1924 году он собственными руками мумифицировал Ленина.

Началась война. Святыню решили эвакуировать в Барнаул. Сопровождать мумию должен был академик Збарский. С ним ехали жена и малолетний Лева.

Им было предоставлено отдельное купе. Левушка с мумией занимали нижние полки.

На мумию, для поддержания ее сохранности, выделили огромное количество химикатов. В том числе — спирта, который удавалось выменивать на маргарин…

Недаром Збарский уважает Ленина. Благодарит его за относительно счастливое детство».

У Довлатова, как всегда, получился анекдот. Андреевская «вьюга в пьяном танце» над опечатанным вагоном пьяна не тем, выменянным на маргарин спиртом.

Но именно тогда, той поздней осенью 41–го года, мимо Уфы мчался странный поезд с мумией вождя, и в завьюженной отчине Аксакова будил мать плачем грудной Довлатов. А в Москве слушал голоса судьбы и времени «над грустной / Тихо плачущей страной» Даниил Андреев, через год попавший на фронт, чтобы пережить «Ленинградский апокалипсис».

2001

(обратно) (обратно)

Поэт — вестник

РУССКИЕ БОГИ

…Даниил видел сон и пророческие видения головы своей на ложе своем. Тогда он записал этот сон, изложив сущность дела.

Дан. 7,1

1

Есть книги, которые не сочиняются, как романы, не выпеваются в горячке вдохновения, как просто стихи. А может быть, и вправду записываются, как сны, и, торопясь изложить существо дела, рисуя свои видения, писатель — пророк, поэт — вестник как бы забывает обо всех литературных приемах и жанрах.

О книге, «куске дымящейся совести», мечтал, например, Пастернак.

И Даниил Андреев прямодушно говорит читателю:

Именно в снах, на узком арестантском ложе, в предутренней тишине Владимирской тюрьмы поэт уходил в свои «метаисторические» и «трансфизические» видения. Он писал о них: «Длинные ряды ночей превратились в сплошное созерцание и осмысление. Глубинная память стала посылать в сознание все более и более отчетливые образы, озарявшие новым смыслом и события моей личной жизни, и события истории и современности».

Эти сны — озарения (по словам Юнга, «Бог говорит в основном посредством снов и видений») открыли поэту, что в «бездне есть двойник России, / Его прообраз — в небе есть». А мистическое откровение, претворяясь в литературные формы, требовало особого мифологического языка. Такое, именно мифопоэтическое, осмысление русской истории (да и собственной жизни, пришедшейся на самое страшное полустолетие прошедшего века), которая вершится и на земле, и в сияющем небе, и в мрачной бездне, и есть содержание небывалой в русской литературе книги «Русские боги».

Мессианский пафос русской литературы XIX века, к концу его иссякавший, вырождавшийся в народнический позитивизм, поначалу сменился индивидуализмом, становившимся все прихотливей. Но заведомая ущербность индивидуализма толкала к религиозным поискам, к новому мессианству и всеединству. Отсюда порывы Мережковского и Гиппиус к обновленному христианству, антропософские увлечения Андрея Белого и Волошина, апокрифы Святой Руси Клюева, путь от дионисийства и соборности к «вселенскому христианству» Вячеслава Иванова… Вся интеллектуальная атмосфера, литературная в особенности, Серебряного века определялась мифотворчеством. Чем причудливее были интеллектуальные и художественные искания, тем мифологизированнее. Ходасевич, говоря о символизме, замечал: «События жизненные… никогда не переживались как только и просто жизненные, они тотчас становились частью внутреннего мира и частью творчества. Обратно: написанное кем бы то ни было становилось реальным жизненным событием для всех». (Миф «не выдумка, но — наиболее яркая и самая подлинная действительность», — утверждал А. Ф. Лосев.)

Романтическое жизнестроительство, умозрительный поиск новых путей к Богу, к «высшей реальности» приводил поэтов к самым разным мифологемам, в том числе и богоборческим. Они увлекались сектантством, теософией и антропософией, придумывали «мистический анархизм». Эти умонастроения и создали многоцветное, противоречивое культурное поле Серебряного века. Но тогда же наметились пути выхода из этой противоречивости, которую преодолеть голым отрицанием было бы невозможно.

Аномальность послереволюционного существования ли тературы и всей русской духовности привела не только к прерванности традиций. Не сразу, вольно или невольно, большинство литераторов включились в создание уже единого, постоянно редактируемого властью, идеологизированного мифа, обслуживающего тоталитаризм. (Это было оформлено и официально — созданием Союза писателей.) В последовательном мифологизировании действительности («советский» миф требовал включения в него и переосмысленного «мрачного» прошлого, и постулируемого «светлого коммунистического» будущего) вырабатывалась — писаная и неписаная — поэтика соцреализма.

Существование Даниила Андреева, мифотворца, полемически религиозного, при всевластии государственного атеизма было невозможно. Да он и не существовал в рамках печатно бытовавшей литературы, которая отторгала все чужеродное, ведя беспощадную и самоуничтожительную борьбу за чистоту собственного мифа.

Дело не только в непечатании. Довольно многие из не увидевших свет в те годы сочинений, опубликованных сегодня, лишь нарушают рамки официозного мифа, не противостоя ему по сути. А книги Даниила Андреева могли существовать только как потаенная литература. И его мистический пафос был, конечно, рассчитан не на читателя — современника, пусть даже сокровенного, а на будущего, причем читателя — единомышленника.

Я. Э. Голосовкер (кстати, преподававший на Высших литературных курсах, где учился Андреев) в «Мифе моей жизни» писал: «Я скрывал то, что создавал: не предавал свои сочинения гласности…» Эти до поры скрываемые сочинения, как теперь ясно, десятилетиями были подпочвенным потоком нашей словесности.

Творчество Даниила Андреева нельзя свести к литературе «сопротивления», гражданского протеста. Оно не просто противостояло режиму и не только выводило поэзию из одномерного пространства соцреалистического мифа, но и возвращало ее к провозглашенному символистами «мистическому содержанию».

Русская литература, и шире — культура, сформировалась в христианской, православной традиции. И для нее советская насильственная атеизация оказалась куда страшнее петровской секуляризации. Даниил Андреев всеми силами старался возвратить в литературу глубину религиозного сознания. Но это сознание было уже трагически надломленным, болезненным, хотя и совсем по — иному, чем в начале XX века. Потому он искал свои пути преодоления индивидуалистического произвола и позитивистской ущербности. Своим мифотворчеством он преодолевал мифотворчество разорванного сознания, стараясь обобщить многие религиозные искания, и пытался если не примирить, то преодолеть их.

Чтение поэтического ансамбля «Русские боги» требует внимательного знакомства с другой поразительной книгой Даниила Андреева — «Роза Мира». Она — не вступление к «Русским богам», пусть, судя по черновикам, задумывалась вначале именно как предварение поэтического ансамбля. И не часть триптиха, в которую можно было бы включить и драматическую поэму «Железная мистерия», хотя они тесно взаимосвязаны. Потому что, в сущности, все сочинения Даниила Андреева представляют собой фрагменты одного мифопоэтического эпоса. Ведь и «Роза Мира», и «Железная мистерия» выросли именно из «Русских богов», куда включались их первоначальные варианты.

В «Розе Мира» мы находим четкий атлас описываемого поэтом космоса с внятной классификацией его движущих сил, подробный пантеон русских — и не только русских — богов, как и изложение всей его концепции мироустройства. Описав это мироустройство, Даниил Андреев сосредотачивается на судьбе России, и чем теснее связаны иноматериальные слои вселенной с грозными русскими событиями, тем обстоятельнее они им описываются, тем более впечатляющими предстают.

Сама по себе, без преувеличения, поразительная попытка создать всеохватную поэтическую модель мира Даниилу Андрееву вполне удалась. Модель эта необычна (хотя здесь уместно вспомнить о космологической мифологии древности, о «Божественной Комедии» Данте и т. п.), необычен и творческий метод поэта. Не одно, а непрерывная цепь видений, «непостижных уму», духовидение (как и сам он признавал, развитое тюремной обстановкой^[6], особым образом наэлектризованного, день и ночь теснящего пространства ее) определяли этот метод.

«Роза Мира» в своем роде тоже поэтическое создание. Ее даже называли романом. Но это метафора. Точнее назвать ее поэтическим трактатом. «Метафизическим трактатом» считал «Розу Мира» автор, замечавший, что эта книга рождалась «вне искусства». Кажущиеся фантастическими видения и живописные каталоги явленных нам миров соседствуют в ней с размышлениями о земном времени, о прошлом, настоящем и будущем.

Страницы ее многообразно перекликаются с главами «Русских богов», давая объяснение поэтически изображенным в них мистическим явлениям и образам. Некоторые из этих глав можно воспринять как стихотворное переложение страниц «Розы Мира». Но можно посчитать, что сама «Роза Мира» — в особенности книги VII‑XI — автокомментарий к «Русским богам».

По концепции «Розы Мира», во Вселенной множество миров, и каждый из них многослоен. Наш мир — Энроф — существует в трех измерениях и во времени, в переживаемой нами исторической действительности. Но рядом с нами есть «смежные» слои, где пространство и время имеют самое разное количество измерений^[7].

Вокруг каждой планеты — своя система «разноматериальных» слоев, брамфатура. Брамфатура Земли называется Шаданакар.

Структура мироздания Даниила Андреева обусловлена борьбой сил Добра и Зла. Над его Энрофом встают слои Просветления, «вниз» уходят демонические слои Тьмы, а человеческая история связана с их всепроникающей борьбой.

Картины этой борьбы, определившей историю России, приобретают у поэта вселенский масштаб, сакральный смысл и составляют содержание почти всего им написанного.

Во всех сочинениях Даниила Андреева звучит пафос религиозно — этического переустройства общества, которое, правда, противополагается рационалистическим теориям прогресса. Он не может смириться с греховностью человеческой природы и видит смысл истории в гармонизации человечества через Розу Мира, в «воспитании человека облагороженного образа». Эта заветная мысль «Розы Мира» связана с Достоевским. Даниил Андреев подхватывает тему Достоевского «о положительно прекрасном человеке», воспитанию которого предшествует «восстановление погибшего человека, задавленного несправедливым гнетом обстоятельств, застоя веков».

Роза Мира должна осуществиться как высшее выражение соборного духовного, религиозного творчества. Поэт ставит перед Розой Мира, перед человечеством перспективу духовно исторических задач, как он неколебимо считает, «вполне конкретных и принципиально осуществимых»: «…объединение земного шара в Федерацию государств с этической контролирующей инстанцией над нею, распространение материального достатка и высокого культурного уровня на население всех стран, воспитание поколений облагороженного образа, воссоединение христианских церквей и свободная уния со всеми религиями светлой направленности, превращение планеты — в сад, а государств — в братство. Но это — задачи лишь первой очереди, — замечает Андреев. — Их осуществление откроет путь к разрешению задач еще более высоких: к одухотворению природы».

Высокий утопический порыв, преломляясь в поэтические картины, перекликается не только с социологизированными утопиями, но и с антиутопиями. Антиутопические мотивы, намеченные в «Розе Мира», есть и в «Железной мистерии», и в «Русских богах».

В Друккарге, изображенном в поэме «Изнанка мира», мы сразу узнаем структуру и прихотливую логику тоталитаризма, вполне похоже описанную, например, в известных антиутопиях Евгения Замятина или Олдоса Хаксли. Читая о том, что «если бы игвы узрели свободу существ в каком‑либо высшем слое, они не поверили бы ей», о гордыне рабов, «не подозревающих о своем рабстве», и — далее — «приличия идейные — вот здесь закон…», — мы узнаем, и не в таком уж гротескном отражении, наше недавнее (а отчасти и нынешнее) общество.

Даниил Андреев не только говорит об опасностях, обступивших людей XX столетия, но и предполагает возможности их преодоления. Одной из самых страшных он считает угрозу «всечеловеческой тирании».

Читая в «Розе Мира» о подробностях устройства Вселенной и нашей «брамфатуры», восхищаясь то ли мощью духовидения, то ли размахом изощренной фантазии поэта, мы можем быть далеки от мысли, что это реальная картина мироздания. Конечно, его мифология часто поражает удивительной сопряженностью с действительностью. Но ведь она сопряжена не только с самой действительностью, а и с нашими представлениями о ней, также достаточно мифологизированными. И любое, даже рассудочно прямолинейное, восприятие мифопоэтического языка Даниила Андреева никак не может опровергнуть его поэтической правды.

Свое миропознание, основанное на духовидении, озарении, религиозном откровении, Даниил Андреев определял тремя методами: метаисторическим, трансфизическим и вселенским. Метаистория, говорит он, «всегда мифологична», «термин же трансфизический применяется ко всему, что обладает материальностью, но иной, чем наша, ко всем мирам, существующим в пространстве с другим числом координат и в других потоках времени», а «познание метаэволюции», то есть процессов, связанных со становлением Вселенной, «есть познание вселенское».

Сегодня в наблюдениях и предположениях серьезных ученых, далеких от какой‑либо метаистории и трансфизики, мы находим прямые переклички с самыми, казалось бы, сказочными утверждениями «Розы Мира».

Вот что, например, говорил в своей «Лионской лекции» о физической картине мира А. Д. Сахаров: «Теперь мы считаем очень правдоподобным, что наше пространство имеет не три измерения, как учили нас в учебниках геометрии, а значительно больше. Эти дополнительные измерения замкнуты друг на друга в очень маленьком масштабе, но они существуют, и именно они определяют основные законы природы… Мы считаем возможным, что в нашем мире наряду с теми телами, которые взаимодействуют с нами электромагнитными и ядерными силами, есть и другая материя, которая взаимодействует с нами только гравитационно. Это так называемый “зеркальный мир”. Кроме этого, мы считаем несомненным, что большая часть обычного мира тоже сосредоточена в невидимой для нас форме скрытой массы. Мы сейчас рассматриваем такую фантастическую возможность, что области, разделенные друг от друга миллиардами световых лет, имеют одновременно связь между собою при помощи дополнительных параллельных ходов, называемых часто “кротовыми норами”, то есть мы не исключаем, что возможно чудо — мгновенный переход из одной области пространства в другую, почти мгновенный, за короткое время, причем в этом новом месте мы появимся совершенно неожиданно или, наоборот, кто‑то появится рядом с нами неожиданно».

Даниил Андреев считал: его предназначение — поделиться духовидческим «опытом с другими, приоткрыть картину исторических и метаисторических перспектив, ветвящуюся цепь дилемм, встающих перед нами или долженствующих возникнуть, панораму разноматериальных миров, тесно взаимосвязанных с нами в добре и зле…» Выполняя эту задачу, пишет он далее, «я стремился и стремлюсь ее выполнять в формах словесного искусства, в художественной прозе и поэзии, но особенности этого искусства не позволяли мне раскрыть всю концепцию с надлежащею полнотой, изложить ее исчерпывающе, четко и общедоступно. Развернуть эту концепцию именно так, дать понять, каким образом в ней, трактующей об иноприродном, в то же время таится ключ и от теку щих процессов истории, и от судьбы каждого из нас» — вот в чем замысел «Розы Мира», говорит поэт, указывая на «ключи», открывающие тот многозначительный смысл стихотворений и поэм, который он в них вкладывал.

Говоря о своем пути «метаисторических озарений, созерцаний и осмыслений», дополненных «трансфизическими странствиями, встречами и беседами», Даниил Андреев замечает: «Дух нашего века не замедлит с вопросами: “Пусть то, что автор называет опытом, достоверно для пережившего субъекта. Но может ли оно иметь большую объективную значимость, чем ‘опыт’ обитателя лечебницы для душевнобольных?”»

Даже если такой вопрос и возникнет у некоторых читателей (и не только у атеистически настроенных) «Русских богов», то они должны согласиться с тем, что художественная достоверность, как известно, достоверность другого рода, и признать, что на страницах поэтического ансамбля встает выстраданная поэтом правда. Да и небывалость пережитого Россией вряд ли может быть выражена по — иному. Еще и поэтому в стихотворениях и поэмах Даниила Андреева все: от вполне конкретных подробностей собственной жизни до панорамы военной Ладоги или сцен Смутного времени — приобретает космический размах, включается в систему развернутого в иные измерения мира. Этот мир поэтически осязаем, а значит, действительно существует.

В композиции «Русских богов» есть своя хронологическая система, соотносящая жизнь поэта с потрясениями истории, разворачивающимися в необъятности и множественности «слоев инобытия», других потоков времени.

Главы поэтического ансамбля — это и лирические циклы («Сквозь природу» или «Босиком»), и эпические поэмы, и стихотворные описания таинственных слоев Шаданакара.

Логика поэтической мысли у Даниила Андреева очень редко уступает место лирической непосредственности. Дело не только в складе дарования. Жизнь поэта — вестника — естественное составляющее его произведений. Сама необычность этой жизни — необходимое условие поэтической правды. Протекает она словно бы сразу в нескольких измерениях, и поэт смотрит на свою, скажем, земную ипостась одновременно с нескольких сторон. А чтобы передать весть об иных мирах с достаточной полнотой и достоверностью, его язык должен быть тем более строг, чем причудливей и туманней явленные ему видения.

В другой книге Андреева, в «Железной мистерии», возникает явно автобиографический, несмотря на обобщенность почти до символа, образ Неизвестного, который «дар тройной через жизнь нес, / Тая в волшебных ларцах слова / Итог всемирных грез». И Даймон, как некий вожатый, как ведший Данте по аду Вергилий, говорит Неизвестному:

Ответственный дар глашатая неведомой людям истины Даниил Андреев ощущал как свой непреложный долг, долг «вестника грядущего дня», для которого слова Боратынского — «дарование — есть поручение» — были буквальным выражением жизненного предназначения. Он возвращается, и не раз, в стихах к осмыслению своей судьбы поэта не только потому, что для него творчество — единственный путь самоосуществления. Далеко не каждого, даже значительного, поэта можно считать вестником. Вестник, вдохновляемый даймоном, «дает людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных». Поэтому читатель должен убедиться, что перед ним поэтвестник.

Даниил Андреев ставил перед собой осознанные мессианские и сакральные задачи — довести до людей весть о нависших над ними опасностях и дать каждому понимание его места во вселенской борьбе сил света и тьмы. Современная поэту литература подобных задач, подобного отношения к поэзии, впрочем, как и пушкинского «Цель поэзии — поэзия», ни понять, ни принять не могла. Но для Даниила Андреева безрелигиозного творчества не существовало. В его одухотворенном метаисторическом пространстве не только великие книги, но и общенациональные святыни, памятники — не символы, а живые, участвующие в исторических процессах высшие реальности. Символами для него скорее являются земные воплощения этих высших реальностей.

2

В 1937 году поэт был уже готов «ждать бесцельной гибели своей», храня «медный крест молчания», но то, что он пережил во Владимирской тюрьме, те «откровения», которые не давали ему спать на тюремных нарах, сказались на его мыслях о «долге поэта». Он задает вопросы:

В заключительном стихотворении цикла «Из маленькой комнаты» он продолжает эту тему:

Тема судьбы поэта — вестника, связанная с осмыслением предназначения и долга, проходит через все сочинения Даниила Андреева. Сочетание космогонического размаха его видений с автобиографической подлинностью утверждает его мистический мир в поэтической реальности.

В «Русских богах» авторское «я» определенно. Поэт говорит от собственного имени. Его жизнь — жизнь поэта — вестника, и все, что в ней происходит, приобретает мистически обусловленное значение. Говоря о Небесном Кремле и бездне, где есть «двойник России», Даниил Андреев определяет свою задачу — рассказать о них. Но повествуя об иных мирах, проходя по ним, рисуя мистическую подоплеку исторических событий, он все время говорит и о себе.

Рассказ его начинается с Кремля и собственного младенчества. Тогда в открытый для всех Кремль его приводила няня, и он «Копал песок, ладоши пачкая / Землею отчего Кремля». Здесь ему впервые открывается «весть». Вначале это предвестие, донесшееся вместе с колокольными звонами кремлевских храмов. Позже, когда ему не было еще пятнадцати (об этом событии он пишет и в «Розе Мира»), перед ним предстали «В единстве страшном и блистающем… / Гремящие века России». Ему открылся такой «ослепляющий, непостижимый мир», что, признается он, «потребовалось свыше трех десятилетий… чтобы пучина приоткрывшегося… была правильно понята и объяснена». Эти трудно выразимые словом видения можно пытаться передать лишь языком поэзии:

«Русские боги» разворачивают перед нами то, что открывалось поэту в его жизни, которая оказалась неотрывна от этих видений. Собственный образ — образ поэта — вестника — и определяет движение его мистического эпоса.

За каждым стихотворением первой главы, «Русских богов» как пережитое встают «святые камни» столицы, ее великие символы. И Кремль, и храм Христа Спасителя были Даниилу Андрееву родными с младенчества. МХАТ, ставивший пьесы его отца, актеры, которые дружили с ним, бывали в доме Добровых, зал Консерватории, куда он приходил множество раз с самыми близкими друзьями, библиотека в Доме Пашкова, обсерватория, помнящая его увлечение астрономией, — неотрывны от биографии.

Во второй главе, в поэме «Симфония городского дня», Москва «святых камней» превращается в «задуманный демоном град миродержца», становится «Угрюмыми чарами темной подмены, / Тюрьмой человека — творца и раба». «Подмена» — вот одно из ключевых слов, передающих понимание Даниилом Андреевым совершающегося.

То, что происходит в Москве в эпоху «великой реконструкции», оказывается неотрывным от сражения Гения, ведущего к Последнему Риму Москву и страну, с богоборственными силами. Поэтому «созидающий дух… борим инспирацией двух», и его «Мечты отливаются в формы / Великой и страшной страны». Даниил Андреев видит в этой борьбе и себя «в тишине полночных книг», «у мирной лампы», чтобы

В третьей главе «Темное видение» поэт — вестник из города зримого совершает «спуск», ведомый «только демонам русским». На этом пути сквозь строй зла поэта хранит «Печальница русского края…». Но видения тьмы и дна сквозят в ночном сумраке московских улиц. На них является ему третий уицраор, демон тоталитаризма, а ликование толп превращается в карнавал масок, движимый демонической волей. Среди темных видений встает здание — стегозавр на «площади, парадно заклейменной / Прозваньем страшным: в память палача», мраморный зиккурат мавзолея с мумией Ленина, его гигантский монумент на здании Дома Советов (в Москве оставшийся лишь проектом, но осуществленный в демоническом мире). Перед поэтом предстают те, «Кто был растлителями и палачами народных множеств», среди которых мелькнул даже его крестный отец — Горький, который «За сладость учительства предал / И продал свой дар…».

говорит Даниил Андреев об увиденных чудовищах.

Даже глава четвертая, «Миры просветления», не лишена автобиографизма. Но это уже био графия мистическая, с памятью о других жизнях и иных мирах. Он говорит об Ирольне, где обитают человеческие монады, от своего имени потому, что так или иначе побывал в нем: «Я увидел спирали златые / И фонтаны поющих комет…» Он описывает свой путь, говоря о гигантах, «чье имя, как пламя», упоминая промелькнувшие ярчайшие звезды Северного полушария — Арктур из созвездия Волопаса и Денеб из созвездия Лебедя, говорит о своем замедленном спуске у Среднего Рая. Показав мир, где пребывает его монада, поэт пытается сказать и о ее земном пути в прежних земных воплощениях, оставшихся в «глубинной памяти»:

У Даниила Андреева есть целый цикл стихотворений об этих прежних жизнях — «Древняя память», написанный преимущественно в первой половине тридцатых и в поэтический ансамбль не вошедший. В нем он передавал свои смутные воспоминания не только с поэтической внятностью, но и живописностью.

Неколебимость веры в собственные видения у Даниила Андреева соседствует с прорывающимися сомнениями:

Сомневаясь в истинности увиденного, он, к тому же, ощущает всю неполноту и условность выражения этих видений в слове:

Он называет рисуемые им картины полуобразами, глухими знаками, которые находит «в пустыне слов». Эта неуверенность в слове перед иной реальностью прорывается у него не один раз.

Глава пятая, цикл стихотворений «Из маленькой комнаты», возвращает из иных миров в Москву предвоенную и военную. «Маленькая комната» — комната добровского дома в Малом Левшинском переулке, где поэт жил. Комната с книжными полками, родные арбатские переулки, памятное празднование в 44–м вместе с будущей женой, АллойБружес, сочельника, который соединил их, — все это делает цикл почти дневниковым. Насколько известно, в него вошли и фрагменты написанной в 1941–1942 годах поэмы «Германцы». Война в ней изображалась совсем не так, как в дежурном стихотворчестве тех лет. Другим было понимание немецкого фашизма.

Рукопись поэмы пропала на Лубянке. Но, видимо, не уничтожение рукописи, а фронтовой опыт сказался на том, что от поэмы «Германцы» были оставлены лишь фрагменты. Сказанное в них стало необходимым введением в поэму «Ленинградский апокалипсис» — шестую главу «Русских богов». Видение битвы двух уицраоров, в ней изображенное, переход Ладоги, блокадный Ленинград — все это было пережито Андреевым на фронте. В «Розе Мира» он пишет: «В начале 1943 года я участвовал в переходе 196–й стрелковой дивизии по льду Ладожского озера и, после двухдневного пути через Карельский перешеек, вошел поздно вечером в осажденный Ленинград. Во время пути по безлюдному, темному городу к месту дислокации мною было пережито состояние, отчасти напоминавшее то давнишнее, юношеское, у Храма Спасителя, по своему содержанию, но окрашенное совсем не так… Я увидел “третьего уицраора” яснее, чем когда‑либо до того…» В «Розе Мира» о ленинградском «видении» сказано мало, и он отсылает читателя к поэме. Но сказанное очень существенно для понимания того, как его видения воплощались поэтически: «Противостоявшие друг другу образы, явившиеся одновременно, пришлось изобразить во временной последовательности, а в общую картину внести ряд элементов, которые хотя этому переживанию и не противоречат, но в действительности в нем отсутствовали. К числу таких привнесений относится попадание бомбы в Инженерный замок (при падении этой бомбы я не присутствовал), а также контузия героя поэмы».

Отличие героя поэмы от автора не отрицает автобиографичности главного действующего лица

«поэтического ансамбля» — поэта — вестника, речь лишь о «закономерностях искусства», о поэзии. Но все усложняется тем, что для Даниила Андреева поэтическая действительность — пусть иная, но реальность. Мистическое и поэтическое различны, но неразрывны, хотя все время кажется, что берет верх поэт.

Видение битвы двух уицраоров «Ленинградского апокалипсиса» странным образом перекликается с «вестническим» сном (ноябрь 42–го года) Анны Ахматовой: «Я видела земной шар — такой большой глобус. Земля летит вся в снегу. И на тех местах, где встречаются два фронта, — лежат две огромные тени — от двух бронзовых символических статуй».

Глава седьмая, поэма в прозе «Изнанка мира», начинается с изображения памятника Петру I, у которого есть двойники — один в Святой России, другой в Друккарге, демоническом мире на «изнанке России». В этом мире игв и раруггов, двух рас античеловечества, обитает Жругр, уицраор России. И главным в поэме становится рассказ о том, как одряхлевшего Второго Жругра, олицетворяющего русскую державу династии Романовых, свергает Жругр Третий.

«Не сказочником был Дант; не лжецами — повествовавшие о лестницах преисподних», — говорит Даниил Андреев, подробно описывая структуру увиденного им ада.

Обитатель Друккарга, державный демон, замуровал в своей цитадели пленную Навну с ее «заколдованным садом». О ней глава восьмая, поэма

«Навна». Навна — олицетворение соборной души русского народа. Ночью, в тюрьме она является поэту — вестнику «радужно — светящимся миром откровения».

Навна и Яросвет, народоводитель России, определяют все надежды на победу над Жругром и на осуществление Розы Мира. Оба имени (впрочем, не только они), говорится в «Розе Мира», «условны и произвольны». На человеческом языке «они, кажется, вообще не могут быть произнесены». Но при всей условности эти имена не так уж произвольны. С корнем яр у древних славян связаны представления о высших производительных силах. Отсюда божества Ярило, Яровит. Отсюда имена — Ярослав, Ярополк, Яромир. А свет — воплощение миропорядка, красоты, праведности. С Яросветом связано и имя Навна, как, очевидно, производное от Ярославны (не знаю, стоит ли тут искать связи с навами и навью — представителями в славянской мифологии царства мертвых).

В «Сказании о Яросвете» — глава девятая — рассказывается о роли Яросвета в русской истории. От его «брака» с Навною должна родиться Звента — Свентана — «выразительница Вечной Женственности», определяющая на земле торжество Розы Мира. Как демиург, Яросвет неотделим от явления государственности, поэтому «русский демон великодержавья» — порождение юного Яросвета и кароссы Дингры, «несущей в себе “проклятое семя Гагтунгра”». Даниил Андреев подчеркивает в «Розе Мира», что человеческие отношения, проецируемые на неземные иерархии, такие, как возраст, брачные отношения и т. п., нужно понимать лишь условно. Дело не только в том, что без этого антропоморфизма мифопоэтический язык беспомощен. Образы Навны и Яросвета Даниил Андреев вочеловечивает со всей страстью поэтического чувства, подчиненного, правда, мистической «концепции». Это противоречие заметней там, где меньше автобиографизма. В цикле «Сказание о Яросвете» рассказ о предназначении Яросвета поневоле умозрителен, пафос риторичен: «Прочесть в условном знаке / Блистанье дней, встающих впереди», и найти этому живое поэтическое выражение непросто.

О предчувствии явления Звенты — Свентаны, Вечной Женственности, говорится в десятой главе «Голубая свеча». Она начинается с посвящения Александру Блоку.

О Блоке, о его «религиозно — мистической трагедии» многое сказано в «Розе Мира» (глава «Падение вестника»). Путь поэта, угадавшего Вечную Женственность в «Стихах о Прекрасной Даме», провидевшего в образе Руси Навну, чтобы затем в духовной слепоте воспеть Велгу, демоническую противоположность Соборной душе, Даниил Андреев называет падением. Он и сам в юности, не без блоковского влияния, по его признаниям, «первородство души предавал». Но именно к Блоку он обращается как к некоему Вергилию, называя его водителем, братом. Он чувствует себя предназначенным для того, чтобы вслед за Блоком продолжить таинственный миф о Прекрасной Даме — Софии и Вечной Женственности. Потому и обраще ны стихотворения цикла к Богородице, Сорадовательнице мира, к «Звездному Праобразу Прекрасной Дамы». Гимнографические мотивы, молитвословные обращения связывают цикл с традициями духовной поэзии. Но образ Вечно Женственного в цикле все же далек от определенности, оставаясь недопроявленным поэтическим порывом к многосложному религиозному символу.

Следующий цикл — «Святорусские духи» (глава одиннадцатая) — выстроен с иерархической четкостью. В нем говорится о синклитах, о тех «сонмах просветленных человеческих душ», которые мистически участвуют в земной истории и созидании Храма Солнца Mipa в Вышнем Кремле. Это гении, это праведники, среди которых есть и полузабытые, безымянные, это вожди. Самых выдающихся из них поэт называет родомыслами. Последовательнейший идеалист, Даниил Андреев вполне логичен в убеждении, что излучение, струящееся от созданий искусства и мысли, участвует в человеческой истории и после земной смерти их творцов. В посмертии они продолжают свое творчество. Участие всех ушедших поколений в созидании Храма Солнца Mipa приближает главное событие мировой и русской истории — явление Звенты — Свентаны.

В следующих главах поэтического ансамбля изображаются узловые моменты русской истории, определяющие ее трагедию. Это мистические события, вследствие которых государственность становится все более демонизированной. Глава двенадцатая — поэма «Гибель Грозного» — об этой демо низации, о том, как уицраор воплощается «в искажающийся Третий Рим». Перемена в царствовании Ивана Грозного, произошедшая в 1554 году, изображается в поэме подменой прежнего царя, ставшего «жертвой и орудием» уицраора. С этой подменой связаны метаисторические события, не только вскоре отозвавшиеся всенародными бедствиями и Смутой, но и те, что ожидаются в грядущем.

«Симфония о великом Смутном времени» «Рух» — глава тринадцатая.

Смутное время связано со сменой уицраоров: на месте Древней Руси является Московское царство, чтобы затем превратиться в Петербургскую империю. Государственность демонична, но она — необходимое условие существования сверхнарода в неидеальном, небратском состоянии мира. Кроме уицраоров есть еще и Велга, демоническое начало, противостоящее Соборной Душе. Велга берет верх во времена ослабления государственности, порождая смуты и революции. Все эти метаисторические процессы описаны в «Розе Мира». Но и «Гибель Грозного», и «Рух» не иллюстрации к ее положениям. За Иваном Грозным, с желтыми ястребиными глазами, за человеком, подобным тени, «с искрой Грозного в груди», за Шуйским и Гермогеном реют и демонические, и светлые силы метаистории. Борьба осмысленна, рок русской истории может быть преодолен. Уицраоры, Велга, Яросвет, Навна — для поэта не символы, не литературные персонажи, а мистическая реальность.

«Рух» — действительно симфония. Каждая из ее трех частей метрически и мелодически мно гообразна, многоголоса, живописна. Связующая их тема не сводима к однозначной формуле. Это не только картины «великой смуты духа», но и живое выражение логики русской истории, ее мистический (мифопоэтический) эпос.

Продолжением этого эпоса должна была быть глава четырнадцатая, поэма в прозе «Александр». Даниил Андреев написать ее не успел. Это, по его словам, должна была быть поэма о том, как Александр I «ушел на свершение духовного подвига под именем старца Федора Кузьмича. Ушел во искупление греха — своего, и династического, и всех, имевших власть над Россией, но не умевших освободить ее от оков Демона». О содержании поэмы можно судить по главам «Розы Мира» (книга девятая), посвященным Александру. Династический грех, искупаемый императором Александром, предопределил крушение Российской империи, гибель Второго Жругра.

Пятнадцатая глава, поэма «У демонов возмездия», возвращает нас к современности и темам, уже обозначенным в третьей главе ансамбля. Подробно описанное в поэме посмертие «Почетного чекиста» говорит не только о возмездии, но и об искуплении, об освобождении от демонического начала и человека, и человеческой истории, которое невозможно без Христа. Здесь отозвались представления Даниила Андреева о кармических законах, соединенных с христианской эсхатологией.

Глава шестнадцатая, «Предварения», об опасностях, подстерегающих человечество, Россию, и о надеждах. Поэт «сквозь тюремные стены»

видит завтрашний день, который крут и кровав, веря, что наступает «круг последних мытарств». Призывает будущее:

«Поэтический ансамбль» начинается с московского детства, с гимна Москве. Завершают его главы, посвященные русской природе, всему, что Даниил Андреев так страстно любил. В «Розе Мира» он вдохновенно описывает духов природы — светлые стихиали, в главе «Отношение к животному царству» рассуждает об основах той биоэтики, о которой только недавно заговорили ученые. А в циклах «Сквозь природу» и «Босиком» (главы семнадцатая и восемнадцатая) стихиалями, в сущности, оказываются поэтические образы природы, где любая метафора может восприниматься как имя. Души рек, пастырь бора, серая травка, ветреные бездны, духи снегов соседствуют с Манику, Фальторой, Ирудраной, Орлионтаной… Природа здесь не только одухотворенно живая, но и узнаваемая. Это по большей части окрестности Трубчевска — брянские заповедные леса, Жеренские озера, реки Десна, Нерусса, Навля. Те места, которые он полюбил навсегда, о которых не мог говорить без волнения. В цикле «Сквозь природу» он даже описывает дом своих трубчевских друзей — семейства Левенков. В этих главах мистический эпос становится лирическим. Без исхоженных босиком, с заплечным мешком и палкой в руке окрестностей Трубчевска Даниил Андреев не представлял образа России.

Как завершение поэтического ансамбля задуманы были поэма «Плаванье к Небесному Кремлю» (глава девятнадцатая) и «Солнечная симфония» (глава двадцатая).

«Плаванье к Небесному Кремлю» должно было начаться по русским рекам, с тем чтобы течение поэмы привело к Небесному Кремлю — средоточию Небесной России. А «Солнечная Симфония» предполагала выход «за национальные пределы во Всечеловеческое Братство, Всемирную Церковь», то есть речь должна была идти о Розе Мира. Осуществить свой замысел Даниил Андреев не успел.

3

Творческое напряжение в нечеловеческих острожных условиях, сопровождавшееся тяжелыми болезненными состояниями, укорачивало жизнь. Выйдя на свободу после десятилетнего заключения смертельно больным, Даниил Андреев прожил двадцать три месяца. Они были месяцами бездомья, хлопот о реабилитации, забот о хлебе насущном, болезней и напряженной работы.

В октябре 1958 он дописал «Розу Мира», закончил поэму «Изнанка мира». Незавершенность поэтического ансамбля «Русские боги» (остались недописанными три главы) — словно бы следование некоей мистической традиции русской литературы, в которой немало выдающихся книг авторами не закончены. «На три четверти кончен труд», — написал он в ночь на 19 октября того же года в последнем стихотворении — молитве. Обращаясь к Господу, он прежде всего просит о своих рукописях «неоконченных, бедных книг»:

Даниил Андреев — поэт — визионер, духовидец, «единственный у нас в России», небезосновательно считал его старший брат, Вадим Андреев.

Как передать «целые аккорды фонетических созвучий и значений», как рассказать о трансфизических странствиях? Он ищет слова, чтобы нарисовать «непостижное уму» и не раз упоминает о мешающем косноязычии. Он вводит в стихи описания и рассуждения, а то и ораторскую риторику.

Уже те имена и понятия, которые звучат в «Русских богах» и получают истолкование в «Розе Мира», передают ощущение необычности того, о чем говорит поэт. Не всегда Даниил Андреев уверен, что услышанные имена передает достаточно точно, но у него нет сомнений, что он их слышал, а не выдумал. Вообще, давать имена умеют лишь настоящие творцы, которые их слышат, а не выдумывают. Другое дело, что значит это «слышание». Понимание Даниилом Андреевым имен как «формообразующих сил» (П. А. Флоренский) очевидно, оттого так многозначна у него поэтика имени. Но само свойство создавать миры и давать имена поражает уже в его детских тетрадях, когда он излагает истории выдуманных планет и стран с правящими династиями.

В детском сочинении «Юнона» Даниил Андреев описывает свой «собственный мир», предпринимает первое свое «Путешествие по Вселенной». Путешествуя, он создает астрономию, географию и даже мифологию Юноны, в которой боги делятся на добрых и злых. Множество имен, географических и астрономических названий «собственного мира» перекликаются с теми, что появятся в «Розе Мира» и «Русских богах». Оллион — Олирна, Файквеэрра — Фальтора, Анфергамма — Аримойя, Гервенея — Гридруттва, Дориания — Дараинна: фонетический строй этих имен явно родствен. Поразительно, но в каком‑то смысле «Юнона», написанная в десяти — двенадцатилетнем возрасте, предвосхищает «Розу Мира».

Боги и демонические существа «невероятного» эпоса отнюдь не боги гомеровских поэм, что покровительствуют одним героям и противодействуют другим, олицетворяя роковые силы, вмешивающиеся в человеческие судьбы. Нет, боги Даниила Андреева, даже воспринимаемые как создания поэтической фантазии, не могут не увлекать жизненной укорененностью и многозначностью. Боги эти оказываются олицетворением сложнейших сил и процессов исторической действительности, описанных мифопоэтическим языком. Эпос Даниила Андреева можно счесть и мифопоэтическим моделированием человеческой истории.

Рассказывая в «Розе Мира» о своем видении в осажденном Ленинграде, описанном в поэме «Ленинградский апокалипсис», поэт замечает, что «закономерности искусства потребовали как бы рассучить на отдельные нити ткань этого переживания». Изображая свои мистические прозрения в «Русских богах», следуя «закономерностям искусства», он старается и преодолеть эти закономерности. Это характерно для русской литературы, часто стремившейся быть большим, чем литература.

Те стихи Даниила Андреева, которые можно назвать автобиографическими, чаще всего далеки от того, чтобы быть лирическим дневником. В «Русских богах» он говорит о себе главным образом в связи с предназначением поэта — вестника.

Пусть во многих стихотворениях главы «Из маленькой комнаты» слышны прямые лирические признания, приоткрывается душевная жизнь поэта, но над ней

Москва, описанная в «Русских богах» в разноречивых подробностях, становится образом мистического города. Через него проходят токи важнейших событий борьбы Света и Тьмы. Этот образ многозначен не только потому, что развернут в небо и в бездну, но и потому, что олицетворяет Россию. В одном из стихотворений Даниил Андреев называет Москву «каменной матерью нашей, / Водоемом мрака и света», в другом мечтает, как «Незнакомая встанет заря / Над восставшей из пепла Москвой…».

О Москве говорится во вступлении к книге. Поэма «Плаванье к Небесному Кремлю» должна была стать ее предпоследней главой. Небесный Кремль Даниил Андреев определяет как мечту народа, прикасающуюся «Ко всем искавшим / Правды Отчей / И мудрости земли родной». В прошлом и будущем России Кремль многое символизирует. Увиденный выросшим неподалеку от него, в Малом Левшинском переулке, восторженным мальчиком и юношей, он уже на первых страницах книги соединяется с Кремлем Небесным. К его видению — переживанию Даниил Андреев возвращается часто. В главе «Предварения» он говорит:

Сама оппозиция «земное — небесное» начинается в «Русских богах» с Кремля. Небесный Кремль — столица Святой России, место обитания ее синклита:

Предвоенная Москва, с ее особенным трагическим воздухом, описанная и в погибшем романе «Странники ночи», и в ранних стихах, в «Русских богах» становится средоточием метаисторических событий. Ее облик, ее история, ее быт, высвеченные этими событиями, как неким гигантским за ревом, укрупняются и приобретают не только поэтическую, но и мистическую многозначность.

Видимо, никто в русской поэзии с такой обстоятельной пристальностью не изобразил Москву тридцатых — пятидесятых годов, когда и лихорадочно, и планомерно рушилась первопрестольная «сорока сороков», а возводилась «сталинская» столица, становившаяся фантастическим инфернальным городом, «тюрьмой человека — творца и раба». Такой она встает на страницах поэтического ансамбля.

Даниил Андреев находил глубокий метаисторический смысл во всех проявлениях творческой мысли и созидательной деятельности, в самых разных формах искусства, даже в технических сооружениях. Поэтому так проницательны в «Симфонии городского дня» его определения архитектуры «сталинской» Москвы:

В поэме эта гротескно урбанистическая Москва не столько любимый, родной город, сколько «столица земного шара, в металл облекшийся Человекобог».

Этот «Человекобог» в стихотворении «Монумент» («Темное видение») — символ «осуществленного рая», символ столицы возводимой утопии с

«мраморными трибунами» и «муляжными Эверестами» колбас и булок.

«Советский пафос», «советский карнавал», «красные от лозунгомании стены» — изображение этой действительности требовало соответствующего поэтического языка. И поэтому Даниил Андреев использовал отнюдь не только с пародийными целями язык, созданный советской поэзией от Пролеткульта до ЛЕФа и ЛЦК (конструктивистов).

Противостояние насаждаемому пафосу строительства на разрытых пустырях «нового мира» для Даниила Андреева было противостоянием демонам тоталитаризма. А именно этих демонов в лихорадке индустриализации вольно или невольно воспевали тогдашние советские поэты.

Говоря о «лице омолаживающейся», «ометалличивающейся» Москвы, Николай Асеев в поэме «Автобиография Москвы» бодро призывает к разрушению того, что Даниил Андреев называет святыми камнями.

спрашивал Асеев. Пила не заставила себя ждать, а поэт, в «дурмане величайшей из химер», заверяет:

и утверждает:

В своих опытах со спондеями Даниил Андреев в какой‑то мере оглядывался и на спондеические стихотворения Асеева, считая, что он «из всех советских поэтов наиболее одаренный чувством ритма». Но революционные гимны Асеева были для автора «Русских богов» выражением того, чему он противостоял.

И поэзия виртуозного лидера конструктивистов Ильи Сельвинского вряд ли была ему близка. В письме брату (1930), которому он рекомендует прочесть Сельвинского, Даниил Андреев так, на первый взгляд, противоречиво, оценивает его книги: «Хотя поэзия не ступала на эти страницы даже большим пальцем правой ноги, — все же этот “поэт” — самое значительное, на мой взгляд, явление нашей литературы за последние несколько лет». Опыты Сельвинского отозвались в стихе «Русских богов». Кое — где прямо и внятно. Вот строки из «Симфонии городского дня»:

Глаза — одинаковы.

Руки — точь — в–точь.

А вот из «Улялаевщины» Сельвинского:

Задел Андреева и Маяковский. Не только ораторский строй или широкое использование «лесенки» в подчеркивании интонационной поступи стиха говорят о влиянии Маяковского. Отказывая Маяковскому в вестничестве, Даниил Андреев готов был признать его в «Розе Мира» едва ли не гением. Противостоя Маяковскому, как одному из «идеологов Доктрины», он сходится с ним, например, в определении поэзии как средства, пусть и специфического. В стихотворении «Гипер — пэон» прочитываются прямые, и не только полемические, переклички со вступлением к поэме «Во весь голос».

Даниил Андреев в «Гипер — пэоне» говорит: «нержавеющий и незыблемый стих ищу».

Маяковский называет свои стихи: «железки строк».

Андреев декларирует:

«Талантливейший поэт» заявлял, что он ушел из «барских садоводств поэзии», ушел от романсов, также обращаясь к потомкам, утверждая, что его стих -

Почти те же эпитеты в «Гипер — пэоне»: «Зримый будущим поколеньям…», «грубый, неотшлифованный, многотонный».

Но если Маяковский в итоге предъявляет потомкам лишь «сто томов… партийных книжек», то Даниил Андреев — свидетельство, в котором

«Во весь голос» и «Гипер — пэон» восходят к традиции горациевского «Памятника». Но Маяковский, определивший свою позицию служения «планеты пролетарию» как заведомо вынужденную, требующую наступания «на горло собственной песне», предъявляет свое творчество не читателю, не человечеству, а «Це Ка Ка идущих светлых лет», сравнивает свое творчество с большевистским партбилетом… Правда, и Даниил Андреев далек от того, чтобы считать свою поэзию памятником «с главою непокорной», называя ее «свидетельством», «чугунной усыпальницей».

Как ни связан Даниил Андреев с традициями русской классики, с поэзией начала века, от Блока и Гумилева до Брюсова и Волошина, живя жгучей современностью, он не проходит мимо экспериментов лучших советских поэтов. Он усваивает стихотворческий «новояз», использует их систему образных оппозиций, тяжелостопную, расшатанную метрику. Но в противостоянии поэтике «подспудного бесплодья» Даниил Андреев с брюсовской методичностью разрабатывает учение о вестничестве, поэтику «сквозящего реализма» и собственные приемы в строфике и метрике.

Мифотворчество было не просто способом художественного мышления, а буквально врожденным свойством Даниила Андреева. Явившаяся ему в духовидческих озарениях реальность требовала особого языка. Эта мистическая реальность, может быть, и воспринимается человеческим сознанием только в мифологических формах. Говоря о них, поэт сам часто использует слово «миф» и все время подчеркивает, что его терминология, употребляемые им имена — знаки, шифры. Он признается в чрезвычайной сложности открывшегося ему:

Часто кажется, что автор «Русских богов» Устремляется в такие высоты, где поэзии дышать трудно, где воздух для нее слишком разрежен. Человеку понятнее и ближе поэзия, лишь стремящаяся от земли в небо, в самих небесах она уже излишняя. Поэтому Даниил Андреев считал наш язык не приспособленным ни к чему трансреальному. В иных главах «Русских богов» он оказывается перед мирами своих видений, как Гомер перед необходимостью перечислить пришедшие под Трою корабли ахеян и их вождей. Так перечислены «Миры просветления».

Поэтический ансамбль «Русские боги» выстроен как мифопоэтический эпос. «Миф» в нем не намеренный литературный прием, как во многих сочинениях нашего времени, а особенный метод познания. Религиозное, мифологическое и поэтическое в этом методе неразрывны.

Чем более обстоятельно в «Русских богах» ставится проблема человека в истории, чем объемней и значительней разворачивается, тем смелее поэт выходит за пределы собственно поэтического. Он ставит себе задачи вроде бы не совсем художественные, используя литературные средства для передачи своего особенного знания. Это действительно делает иные страницы на первый взгляд то излишне описательными, то дидактичными. Но полифонически звучащий эпос «Русских богов», может быть, вполне закономерно включает в себя традиции не только философской лирики и духовной оды, но и научной поэзии, не чурающейся эпикуровского стихотворства. Наиболее отчетливы в поэтическом ансамбле традиции русской духовной поэзии. В некоторых стихотворениях главы «Голубая свеча», да и не только в них, прямо звучат гимнографические мотивы:

У каждой из семнадцати написанных глав «Русских богов» собственное звучание. Главы — это поэмы и стихотворные циклы. Циклы выстроены по — разному. Композицию одних определяет программная описательность («Святые камни», «Миры просветления»), других — эпический мотив («Темное видение», «Святорусские боги»), третьих — лирическая тема («Из маленькой комнаты», «Босиком»). И поэмы не могут не восхищать разнообразием стихотворных приемов, от астрофичных «Симфоний» и поэмы в прозе «Изнанка мира» до написанного «русской октавой» «Ленинградского апокалипсиса». В них есть и гротеск, и патетика, и лирика. Объединенное общей просодией метрическое и строфическое многообразие поэм и стихотворных циклов складывается в небывалое до того в русской поэзии композиционное единство — поэтический ансамбль.

Прорывы за кажущиеся нам четко очерченными пределы «искусства», поставленные перед ним «непосильные» задачи и помогают обрести новый поэтический язык в «Русских богах». О задаче, выходящей «за пределы искусства», писал еще Владимир Соловьев, спрашивая: «Кто установил эти пределы»? Вслед за ним С. Н. Булгаков говорил о новых задачах искусства, которые, по его мнению, будут «под силу только новому, религиозному искусству, мистерии будущего». Оба философа Даниилом Андреевым были прочитаны и чтимы. К религиозному, мистериальному искусству он и устремлен. Тяготея к тем, некогда существовавшим синкретическим литературным формам, когда создания поэзии были одновременно произведениями и философии, и религиозного творчества.

«Роза Мира», выросшая из предисловия к одному из ранних вариантов «Русских богов», связана с ними не только главными мотивами и тем, что тут и там изображен один и тот же метаисторический процесс, единое мистическое мироздание. Цикл стихотворений «Миры просветления» перекликается с книгой третьей «Розы Мира», в особенности с главой «Сакуала Просветления», поэмы «Гибель Грозного» и «Рух» с книгой восьмой «К метаистории царства Московского», циклы «Сквозь природу» и «Босиком» с книгой пятой, посвященной стихиалям. Но «Русские боги» отнюдь не собрание стихотворных иллюстраций к «Розе Мира». Многое Даниил Андреев мог выразить только в поэтических формах. Они требовали нового языка, и он искал его.

Описывая мир, противоположный Святой России, — Друккарг, антикосмос и обитающих в нем игв и раруггов, Даниил Андреев вовсе отказывается от стиха. Поэма из прозаических фрагментов — периодов строится на драматургическом развитии сюжета. Ее главное событие — рождение Третьего Жругра, нового уицраора, определившего нашу историю после 17–го года. Иные части поэмы напоминают поэтическое либретто, некоторые фрагменты звучат как ремарки к развивающемуся где‑то за пределами самой поэмы действию. Но есть в ней такая проникновенность подлинности, что трудно представить демонические видения изображенными иначе.

«Русские боги» — книга поэтических размышлений над судьбой России, трагической, но устремленной — прежде всего верой самого поэта — в просветленное будущее. Отсюда его жажда переустройства мира, принципиально утопичная, вся его историософия. А надежды Даниила Андреева на человека связаны с высоким идеализмом, с убеждением в том, что когда‑нибудь «очертания интеллигенции совпадут с очертаниями человечества». В то же время не скажешь, что в своей вере он предается гуманистическому прекраснодушию. Нет, он отчетливо видит опасности, окружающие людей, участвующих в противоборстве Добра и Зла, не устает говорить о них. О вполне реальных, например, ядерных катастрофах:

О бедах наших, смутно — переходных времен:

Даниил Андреев — один из немногих религиозных по самой своей сути русских поэтов. В «Русских богах» он стремится к всеохватности религиозно — поэтического мифа. Но главное в его мистическом эпосе — русская история. Собственное время для него не только самое страшное в ней, но и решающее.

Слово Даниила Андреева стремится быть словом творящим. Словом, которое, как замысел, было в начале, было словом — мифом. Поэтому он и дает имена открываемым им мирам, увиденным им ангелам и демонам. В то же время его слово готово остаться лишь знаком, символом иной действительности, не претендуя на полноту слова сакрального.

Даниил Андреев называл свой метод познания метаисторическим, то есть выходящим за пределы земной истории. Для нас, читателей, этот выход может быть только воображаемым, поэтому мы воспринимаем описанное поэтом как мифопоэтическое. Его модель мироздания позволяет нам увидеть мир в еще малопознанной глубине и цельности истории. Увидеть прежде всего с точки зрения этической, религиозно — нравственной.

Можно с пылкостью уверовать в буквальное существование мироздания по Даниилу Андрееву, а можно отнестись к его сочинениям лишь как к мифопоэтической эпопее. Не будучи содуховидцами и сопутниками поэта в его странствиях по разноматериальным слоям Вселенной, мы видим в открывшейся нам в его сочинениях космической панораме мистерию русской истории. Она развертывается и на земле, и в вечности. Она вместила трагедию своего времени и вселенскую трагедийность борьбы Добра и Зла. И конечно, его книги с высшей поэтической убедительностью открывают некую глубинную правду о той борьбе, в которой участвуем мы все.

1991, 2002

(обратно)

БОГОСЫНОВСТВО Даниил Андреев и русская духовная поэзия

Это душа на восходе лет,

Еще целокупная, как природа,

Шепчет непримиримое нет

Богоотступничеству народа.

Даниил Андреев

Творчество Даниила Андреева — последовательное противостояние всей «советской» мифологии. Оно было столь осознанным и ясным еще и потому, что, несмотря на всю эклектичность и противоречивость с православной точки зрения концепции поэтического мироздания, созданного Даниилом Андреевым, его во многом определяет именно православная духовность. (Хотя он сам и утверждал, что для него высший авторитет — «собственное, живое, непосредственное чувство ощущения божественного начала», и говорил о близости ему не только христианства, но и «позднего индуизма»^[9].) Весь мифотворческий пафос автора «Железной мистерии» и «Розы Мира» связан с этим противостоянием атеистической идеологии. Если она последовательно десакрализировала мир, то Даниил Андреев столь же последовательно и страстно его сакрализует.

Даниил Андреев — поэт прежде всего религиозный, и его поэзия, при всей необычности ее, оказывается неотрывна от самых глубинных основ нашей словесности. А его литературная родословная непредставима вне традиции русской духовной поэзии.

В «Розе Мира», рассуждая о метаистории русской культуры, Андреев заметил, что «принужден миновать… эпохи Ломоносова, Державина и Карамзина», то есть как раз те эпохи, когда складывались сам язык и некоторые основополагающие традиции духовной поэзии. Переложения псалмов Ломоносова, духовные оды Державина и, уже в ином жанровом контексте, обращенные к религиозным темам стихотворения Карамзина являют собой три существеннейших периода развития этой традиции в поэзии XVIII века.

Карамзин, чье поэтическое творчество пришлось на время падения интереса к одическим песнопениям, и чувствует это, и подчеркивает, называя свой сборник стихотворений «Мои безделки». А включенная в него «Песнь Божеству» лишь использует язык прежней оды, развивая тему, мало свойственную для многочисленных гимнов и песен Богу того столетия.

В «Песне Божеству» главным определением Господа становится строка — «Отец чувствительных сердец…»^[10]. И, отдавая дань тем, кто «Дерзает в песни возвестить, / Кого миры изображают…»^[11] («Дарования»), кто «Воспел, как мир истек из воли Божества…»^[12] («Поэзия»), Карамзин ищет другого языка, других красок. Он видит Бога не среди «миров повсюду сущих», а в человеческом сердце. Но Андрееву, нашедшему в «Бедной Лизе» «отсветы Навны», оказался необходим поэтический язык, предназначенный именно для описания миров повсюду сущих, язык духовной оды. Слово для него прежде всего конкретно и предметно, смысл его никак не субъективен, четко очерчен. И поскольку оно становится знаком иной реальности, которую необходимо описать «земным» языком, Андреев тем более избегает какой‑либо размытости смысла.

К смысловой точности стремился и язык духовной оды. Этот язык рождался в сложном соединении церковнославянизмов, западноевропейских лексических элементов и живого русского языка и выработался в особую книжную речь, связанную с ломоносовским представлением о «высоком штиле». Это был язык, в котором присутствовало достаточно большое количество слов — понятий, слов — символов, освященных традицией, связанных с церковностью. Этот язык тяготел к канону, лишь позднее переродившемуся в систему поэтических штампов, созданную романтизмом. В этом языке особенно значительна роль церковнославянизмов, определявших сакральность поэтического слова.

Чем более многообразной, более светской становилась русская литература, тем тоньше в ней делался слой церковнославянизмов, но, к счастью, так и не исчез, оставшись необходимейшей частью литературного языка.

В. В. Виноградов в свое время заметил, что «до второй половины XVIII в. сохранились пережитки религиозно — культового, мистического отношения к “священным” словам и следы богословско — схоластической интерпретации их»^[13]. Но то, что ученый называет пережитками, наиболее стойко сохраняется именно в духовной поэзии, несмотря на все изменения поэтического языка и строя.

В письме к жене, А. А. Андреевой, от 2 июня 1955 года Даниил Андреев приводит стихотворение «И расторгнул наши руки Азраил…». И она в ответном письме делает ему чрезвычайно любопытное замечание: «Ты говоришь такое новое, почему же это новое надо выражать архаизмами, славянизмами — “горе влеком я”? И “Азраил”, и “успенье”, и даже “Приснодева” почти требуют “философско — религиозного словаря”».

Отвечая на эту критику, Андреев, соглашаясь с некоторыми конкретными замечаниями, отстаивает свое право на особый язык, и указывает на принципиальную важность иных понятий.

Это понятия православной культурной традиции, а именно в ней поэт ищет средств выражения для представших перед ним мистических реальностей, что впрямую связывает Андреева с духовной поэзией. И хотя он не однажды говорит о том, что «язык нащупывает новый», основы этого языка узнаваемы. Особенно наглядны они в цикле «Миры просветления» «Русских богов».

Рисуя «Миры просветления», воссоздавая структуру этой части собственной мистической вселенной и говоря о своих видениях, прозрениях, не соотнесенных непосредственно с земной вещностью, поэт ищет особые краски, необходимые слова. Тут он не может избежать некоторого переизбытка абстрактных понятий и космических образов. Но, несмотря на вводимую в стих собственную терминологию (например: Шаданакар, брамфатура, даймон, демиург), его речь неизменно содержит и церковнославянизмы, и книжные обороты, связанные с богословской литературой, и просто церковную лексику. В этом цикле мы встречаем и херувимов, и Отчее лоно, и Богом творимое Я, и богосыновнее я, и ковчег, и Христовы силы, и чашу Лазаря, и бесов, и ангелов, и миропомазанность, и царский елей, и Богоидею, и прообраз горний, и клир, и литургию, и алтарь — примеры можно продолжать и продолжать. А те картины, которые он рисует, легче всего соотносятся с картинами космологических духовных од.

Читаем открывающее главу стихотворение «Шаданакар». В нем в поэтическую речь врывается язык философский, понятийный:

Здесь, конечно, вспоминается речевой сплав державинской оды «Бог»:

В самой образной ткани цикла Андреева то тут, то там проглядывает ее теснейшее родство с духовной одой.

у Андреева.

А вот Ломоносов, «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния»:

Или Херасков:

У Андреева:

У Хераскова:

У Державина:

У Андреева:

У Державина:

У Андреева:

У Хераскова:

Подобные примеры (их легко умножить) показывают прямую связь поэзии Даниила Андреева, проявляющуюся на разных стилистических и семантических уровнях, с традициями духовной поэзии.

Попробуем вчитаться в одно из стихотворений Андреева, на первый взгляд, не очень‑то с ними связанное. Это стихотворение «Заходящему солнцу» (1931–1950) из цикла «Сквозь природу»:

Этот гимн заходящему солнцу при первом прочтении кажется чрезмерно книжным. Правда, в цикле он не случаен. Ему предшествует еще одно стихотворение о закатном солнце: «Есть праздник у русской природы…», стихотворение с более выразительной пластикой и живым лирическим трепетом. В нем уже дан образ не только «огненного шара», но и явления одухотворенной вселенной, которое -

А в последующем стихотворении — «Соловьиная ночь» — изображается «чуткий сон бытия». Потому несомненно, что для поэта гимн «Заходящему солнцу» — необходимое и существенное звено цикла.

Уже первая строка в стихотворении «Заходящему солнцу» не красивость, а прямая отсылка к Псалтири, к 18–му псалму, в котором солнце «выходит как жених из брачного чертога». Псалом этот начинается словами «Небеса проповедуют Славу Божию и о делах рук Его вещает твердь». И Андреев всем стихотворением говорит о красоте и совершенстве вселенной.

18–й псалом не однажды перекладывался русскими поэтами, среди которых Симеон Полоцкий, Тредиаковский, Сумароков, Державин, Костров, Бороздна, Федор Глинка, а уже к концу XIX века — Бальмонт^[21].

Державинское переложение озаглавлено — «Доказательство творческого бытия». В нем утверждается, что главное в этом доказательстве — строй и красота мира. Пафос Даниила Андреева, хоть и родственен державинскому, другой. Это пафос одухотворения мира, пафос восхищения единством творения и Творца, бытие которого не требует доказательств, оно самоочевидно.

У Державина изобразительный фокус стихотворения в центральной строфе:

В тексте 18–го псалма нет «героя». Герой — активное, индивидуальное начало, идущее скорее от античности и имеющее ценность в мироощущении, обожествляющем государственность. «Героическое» начало органично для Екатерининского века. Но у Андреева с его религиозной оппозицией тоталитаризму, государственности, представленной в его поэтической вселенной выразительнейшим образом уицраора, другое, «родственное» понимание мира. Его солнце — жених — влюбленный — сын — брат. Андреев как раз противопоставляет будущее всеобщее братство гордыне держав, «разрушающихся навсегда». Именно в «гордыне держав» главное лицо — герой, во всеобщем братстве — брат. И во Христе можно быть лишь братом, но не героем. Державинский герой — солнце грядет «к победам мира», у Даниила Андреева солнце связано с «упованьем и миром». Так, и здесь куда более земная система ценностей у певца Фелицы и сугубо духовная у автора «Русских богов».

В псалмическом стихотворении поэта иной эпохи, Бальмонта, выделена его излюбленная мысль: Бог — красота. В стихотворениях Бальмонта, касающихся религйозных тем, неизменно появляется это ключевое для него понятие — красота. Вспомним его известные строки:

Поэтому у Бальмонта «Во славу дел Его сияет светоч звездный», «и слаще капель сота / Единый жизни миг»^[24], хотя в оригинале это «суды Господни», или, как в церковнославянском тексте, «судьбы Господни». Но в стихотворениях Бальмонта и Андреева есть общие ноты. Это и переживание красоты, совершенства Божьего мира, и сочетание традиционного для духовной поэзии словаря с романтической широтой мазка:

Стихотворение Бальмонта — хвала Творцу и творению, красоте живого мира, и оно вполне органично для его поэзии, в которой одна из главных тем: творческое переживание мира как красоты. Стихотворение же Андреева, начинающееся с псалмической аллюзии, символизирует эпизод вселенской православной литургии, в центре которой — евхаристия— возношение даров, где «поднимает земля несравненную чашу с дарами…».

Одухотворение природы Андреевым, подробно обоснованное в главах «Книги пятой» «Розы Мира», посвященной стихиалям, в стихотворении «Заходящему солнцу» пронизано православным мироощущением. Здесь мы едва ли обнаружим следы того двоеверия, которое кое — где проявлялось на Руси, еще не ушедшей от пережитков язычества, когда «ходили молиться по овины», веря и во Христа, и в Перуна. Хотя и Андреев сравнивает в третьей строфе стихотворения «Заходящему солнцу» священников со стогами.

Кроме того, это стихотворение нельзя рассматривать вне описания Солнца Mipa, в котором «Эмблема пылающего Солнца» вписывается в «равноконечный крест». Культ Солнца Mipa у Андреева трехзначен: это культ «великого животворящего духа», «отчего лона» и подобие Всевышнего. Культ солнца тесно связан у поэта с самой Розой Мира, но несомненно связан и с православной литургией.

Даниил Андреев — поэт концептуально целостного, чуждого какой‑либо импрессионистичности мироощущения. Каждая деталь, попадая в поле его поэтического взгляда, становится не только осмысленной и прочувствованной, но и многозначащей частью мира. Взгляд его чрезвычайно широк, он не отворачивается ни от чего в человеческой цивилизации, но все вписывает в собственную «концепцию», собственную модель вселенной. Поэтому в стихотворении, насыщенном христианской символикой, появляются языческие «боги» (кстати, в другой редакции этого стихотворения, которую мы находим в рукописи, посланной брату, Вадиму Андрееву, «духи», а не «боги», а еще в одной редакции «стихиали»^[26]) и древнеегипетский Атон. На первый взгляд, Атон тут совсем чужероден и напоминает, кстати, встречающееся как раз у поэтов XVIII века использование в одном и том же стихотворении, наряду с христианской темой и образностью, античных Муз, Аполлона, Меркурия и прочего классицистического арсенала античности.

Известно, что культ Атона (олицетворение солнечного диска, а затем воплощение всех богов солнца) как единого бога Египта относится к периоду правления Эхнатона. А Эхнатона Андреев в «Розе Мира» называет великим родомыслом и пророком. Говоря о затомисе Древнеегипетской метакультуры, он пишет о введении Эхнатоном единобожия как о первом в мировой истории шаге к «озарению народных сознаний реальностью единого Бога» и далее утверждает, что «если бы реформа Эхнатона удалась… миссия Христа была бы осуществлена на несколько веков раньше, и не на Иордане, а в долине Нила». Так что и здесь мы обнаруживаем неслучайность образа, его, пусть косвенную, связь с христианским видением. Эта связь явна и в других стихотворениях Андреева, обращенных к солнцу:

Многое связано в поэзии Даниила Андреева с православным молитвословием.

Молитвенный строй всегда сказывался в русской поэзии, а стихотворения — молитвы мы обнаружим у очень многих поэтов, начиная с виршеслагателей времен Алексея Михайловича и до наших дней. В поэзии же Андреева литургическое, молитвенное начало — одно из первостепеннейших. Не случайно один из героев его романа

«Странники ночи» мечтает написать текст литургии. Особенно часты его молитвенные обращения к Богородице, что так естественно для народной православной традиции:

Богородице посвящены стихотворения — молитвы Даниила Андреева «Приснодеве — Марии», «Звезда морей». Правда, они выходят за пределы сугубо православной трактовки. Но это уже иная тема.

Замечательно его стихотворение — молитва «Из погибшей рукописи», в которой поэт обращаетется к Господу, и это обращение звучит литургически обжигающе. В нем и осмысление беспощадной эпохи, и беспощадность к себе, в свете осознанного мистического призвания, своей миссии, и религиозная стойкость в принятии судьбы, и впечатляющая сила духа:

Молитвенные формулы и интонации, обращения к Господу, к Богородице, к Ангелам и Святым, принятые в православном молитвословии, встречаются в стихах Андреева, пожалуй, чаще, чем у кого бы то ни было из русских поэтов. Другое дело, что эти формулы у него иногда используются по отношению к созданным им образам. Но и они, как правило, восходят к православию.

Вот что, например, говорит его Навна:

А вот Яросвет:

В устах Навны звучит моление, начинающееся со слов ектеньи «О плавающих, путешествующих, недугующих; о вдовицах и сиротах; о в пленении сущих, в судах истязуемых…». В мольбе Навны говорится не только о «гибнущих, о расстрелянных, о повешенных», но и, с истинно христианским отношением к миру, о «канувших нераскаянными».

В стихотворениях Даниила Андреева мы почти не встречаем ветхозаветных образов, столь близких духовной поэзии XVIII века. Но как проникновенно звучат у него евангельские темы! В них он, конечно, по — своему претворил и опыт духовной поэзии XIX века, и особенно многообразный опыт разработки евангельских мотивов у поэтов XX века. (В скобках отметим, что он несомненно был знаком с поэзией такого подлинно религиозного поэта, как Сергей Соловьев, который, к тому же, преподавал на Высших литературных курсах, где учился Андреев. Соловьев был автором довольно большого количества стихотворений на евангельские темы; см., например, его книги «Цветы и ладан», «Апрель» и др.)

Уже в сравнительно раннем, не вошедшем в «Русские боги» цикле «Лесная кровь» (1936–1950), в стихотворении «И вера нас не пустит, а не злоба…» мотив, традиционный для духовной поэзии и, так или иначе, также восходящий к Псалтири и к Евангелию от Иоанна (6, 5 и др.), органичен в его поэтическом мироздании. Образ Христа в нем литургически осмыслен и убеждает тою подлинностью чувства, которая проявляется прежде всего в интонационной энергии и которую имитировать невозможно:

И у Державина, не столько в оде «Христос», сколько в оде «Бог», где мы обнаруживаем те же опорные образы, что и у Андреева: песок («сочесть пески»), кристалл («рдяных кристалей громады»), искры, и у Хераскова, в его известнейшем «Сколь славен наш Господь в Сионе…» («Велик Он в небесах на троне / В былинках на земле велик! / Везде, Господь, везде Ты славен…») поэтически осмысляется Божье присутствие в постигаемом человеком мире. Этот мотив продолжен и духовной поэзией XIX века. В духе времени, не без публицистической риторики он возникает, например, у Федора Глинки в стихотворении «Христос везде» (1854?):

Космогонический, с большой буквы Океан в этом декламационном строе может быть, конечно, лишь аллегорическим.

Но тот же мотив, совсем по — иному, правда, и в совсем иные времена (1946 год!), прозвучал у Ахматовой. Прозвучал с весомостью точного, высокого и пережитого слова, стремящегося к библейскому лаконизму:

Внутренне близок ахматовскому пафос Даниила Андреева, но его стихия не столько в лирическом переживании, сколько в осознании и утверждении собственного, мистико — поэтического образа мироздания. Это мировидение, противоречивое со строгой религиозной точки зрения, включило в себя кроме православной традиции и собственный мистический опыт, и увлечения времени (прежде всего индуизмом), но нашло выражение в удивительно цельной мифопоэтической модели вселенной.

Христос Андреева, увиденный в чувственно переживаемой земной действительности и одновременно в мистическом мироздании («распятый в мирозданье»), напоминает и образ Спасителя, парящий в куполе православного храма, и необычный вселенский ракурс распятия Сальвадора Дали.

Очевидная проповедническо — лирическая, почти риторическая интонация Андреева вызвана и тем, что он вынужден полемизировать не только с атеистическим хором, но и говорить об открывшемся ему всем, кто этого не видел, кто, с точки зрения поэта, попросту мистически слеп. Он вынужден говорить так, как бы говорил зрячий со слепыми от рождения, заново выстраивая все логические связи мыслимого целого, данного в ощущениях лишь ему одному. Эта‑то задача и порождает зачастую риторизм его стихотворных описаний, определяя не только его поэтику, но и, в некотором смысле, заставляет его писать целый трактат — «Розу Мира».

В своих вступительных заметках к одному из первых вариантов поэтического ансамбля он определяет свой художественный метод как «сквозящий реализм» или «метареализм», сущность которого в том, что за изображаемой физической реальностью поэт видит и передает реальность мистическую. В своем методе Андреев, вольно или невольно, во многом основывается на поэтике духовной поэзии, что особенно явно в его стихотворениях на ее традиционные темы.

В стихотворении, открывающем цикл «Дом Пресвятой Богородицы», звучит удивительно точная, молитвенно сдержанная интонация:

Здесь незримое присутствие Христа передано как Его присутствие везде, где сходятся во имя Его. Столь же целомудренно говорится о Христе в стихотворении «Двенадцать Евангелий». Богослужение Великого Четверга на Страстной неделе переживается в нем так, что евангельские события словно бы свершаются здесь и сейчас и объемлют всю человеческую историю, каждое ее мгновение, и, конечно, «Век Двадцатый». По этому веку проходит поэт -

Но образ поэта, проходящего со свечой веры по выжженному безбожием времени, далеко не однозначен. В предыдущих стихотворениях циклов «Материалы к поэме “Дуггур”» Андреев говорит об извилистых и сомнительных путях, по которым прошел его дух сквозь «лукавый смерч». Этот духовный путь искусов, измен, ложных истин прошел и сам поэт, хотя совсем иначе, чем поколения его современников и их отцов. В стихотворении «Двенадцать Евангелий» поэт завершает путь исканий, блужданий возвращением к церкви, словно бы «оцерковливая» свои поэтические искания.

Даниил Андреев — поэт особого, духовидческого склада, достаточно редкого не только для русской, но и мировой литературы. Поэтому так непросты попытки выстроить его литературную родословную. И сам поэт серьезно размышлял о своем духовидческом поэтическом даре. Но, как всегда у Андреева, эти раздумья широки и никак не сводимы к авторской рефлексии, а складываются в целое учение о вестничестве.

Незапамятный «гомеровский вопрос» или давний спор об авторстве «Слова о полку Игореве» свидетельствуют, что присутствующий в творении творец настойчиво, на протяжении веков, требует своей персонификации, вочеловечивания и что разговор о поэте — пророке или мастере стихосложения не просто пережиток романтизма.

В своем поэтическом мироздании Даниил Андреев присутствует и как человек, со своей земной биографией, и как поэт — вестник. Хотя прямо поэтом — вестником он себя не называет, лишь однажды у него вырывается: «Я вестник другого дня», — это следует из всего им написанного.

«Вестник — это тот, кто, будучи вдохновляем даймоном, дает людям почувствовать сквозь образы искусства… высшую правду и свет, льющийся из миров иных».

Вестник в переводе на греческий — ангел.

К Давиду — псалмопевцу, как мы знаем из 151–го псалма, был послан вестник — Ангел.

Но к поэту — вестнику у Даниила Андреева приходит даймон.

Понятие ангел (вестник) употреблялось и по отношению к людям. В Евангелии от Луки читаем: «и послал вестников перед лицем своим» (Лк. 9, 52). А в широком смысле Ангелы — это духовные существа, через которых Бог являет свою волю. Бестелесные, они владеют знанием и могуществом и относятся к высшим существам творения. Но есть и падшие ангелы, принадлежащие к миру злых духов. У Андреева также кроме светлых есть и темные вестники.

Очевидно, что вестничество предполагает присутствие в человеческом ангельского.

Даймон у Сократа и Платона — советчик, которого Платон толкует как совесть. И хотя в «Розе Мира» даймоны — «высшее человечество Шаданакара», связанное с нашим человечеством «многообразными нитями», по отношению к вестнику даймон выступает как учитель, вожатый и советчик высшего порядка, этически безупречный, как совесть.

У Андреева «даймоны — это крылатые люди, схожие своим обликом отчасти с ангелами». Дальше он замечает, что «даймоны женственной природы, музы, или мужественной природы — сократовские даймоны в узком смысле этого слова — способствовали раскрытию творческих глубин в личности наших художников и мыслителей».

Как «историю вестничества» рассматривает Даниил Андреев и всю историю русской литературы, которая им видится как «цепь трагедий, цепь недовершенных миссий».

Об этих миссиях он говорит уже в раннем и незаконченном цикле (который сам, впрочем, ценил невысоко) «Крест поэта». Герои цикла — трагически погибшие Грибоедов и Гумилев, не завершившие своих миссий Хлебников и Волошин. В них он отмечает прежде всего черты вестничества. В призвании Хлебникова ему видится «Вышнего рука», его Волошин замечателен тем, что в ветрах и морских валах «узнавал открытые реченья Бога».

Ярчайшие проявления вестничества Даниил Андреев видит в русской литературе последних полутораста лет, начиная с оды «Бог» (1774) Державина. Эти проявления он называет «синтезом» художественного и религиозного служения.

Образцом такого служения для Державина и его современников был Давид, автор «Псалтири». Потому подражания и переложения псалмов — непременный жанр духовной поэзии того времени. Сам Державин в стихотворении «Привратнику», проводя границу между собой и однофамильцем, обер — священником И. С. Державиным, замечает, что она, например, в том, что

Восхищавшиеся «Псалтирью» поэты Екатерининского века, от Тредиаковского до Капниста, представляли духовную оду, говорившую о Божьем бытии, рисовавшую космогонические картины, как высший род творчества, заглавный жанр. Духовная поэзия знаменовала высокое предназначение поэта, высокий смысл поэтического слова.

С псалмопевцем образ поэта связывается и позднее. У Языкова в стихотворении «Поэту» (1831), где небесным даром называется «огнедышащее слово»^[29]. Следом за этим стихотворением Языков в первой своей книге обдуманно помещает переложение псалмов. У Федора Глинки, стремящегося петь «псалом от сердца»^[30]. Память о псалмопевце жива и у А. К. Толстого, в котором Андреев видел дар вестника:

Ахматова как‑то на вопрос, кто ее любимый поэт, помолчав, ответила: «Царь Давид».

Но и романтический образ поэта в нашей поэзии, как правило, глубоко религиозен, и в нем явственны черты вестничества. Так, к чистому Духу, источнику вдохновения, устремлена мысль Веневитинова: «И все зовет ее в небесные края»^[32]. У Жуковского в поэме «Камоэнс» (1839), поэт назначен быть

А «Поэзия — небесной / Религии сестра земная…»^[34]. И у Тютчева поэзия «с небес слетает к нам — / Небесная к земным сынам…»^[35].

Но уже в XVIII столетии, с его иерархичностью жанров, образ поэта начинает двоиться: подражания Давиду чередуются с подражаниями Анакреону или Горацию, а то и Ювеналу. Правда, «ценностей незыблемая скала» еще сохраняется. И, по Державину, что «касается до высоких и величественных изображений Божества и духовных отвлеченных ощущений, то ни Орфеевы, ни Пиндаровы, ни Горациевы гимны не могут сравниться с христианскими…»^[36].

Сама природа поэтического вдохновения во все времена в русской поэзии ощущается как «божественная», в той или иной мере сакральная. Пушкин говорит о вдохновении: «…когда Божественный глагол / До слуха чуткого коснется, / Душа поэта встрепенется…»^[37]. «Твой стих, как Божий дух, носился над толпой…» — таким увиделся вдохновенный поэт Лермонтову.

Даниил Андреев определил одно из главнейших свойств русской литературы, отметив в ней синтез «художественного и религиозного служения». И он восхищенно находит подтверждение своих мыслей у Пушкина, у Лермонтова, у А. К. Толстого.

Иоанн Дамаскин поэмы А. К. Толстого выступает защитником искусства, восставшим против иконоборцев, «Противу ереси безумной, / Что на искусство поднялась»^[38]. Дамаскин в поэме подтверждает, что «поэт, осуществляющий свой дар вестничества, выполняет этим то, к чему он предназначен Божественными силами…»^[39]. Вводимое Даниилом Андреевым понятие «вестничества» возвращает к сакральному пониманию миссии искусства, которое единственное может передать своим языком весть об «Иных мирах», о высшей правде.

Если, по словам отца Павла Флоренского, «икона имеет целью вывести сознание в мир духовный», показать «тайные и сверхъестественные зрелища»^[40], то вестник, не претендуя на культовую принадлежность и каноничность своих созданий, в сущности, стремится к тому же. Как в сугубо религиозном, церковном искусстве эстетическое не может быть самоценным, так и вестничество Андреев «отграничивает» от понятий гения и таланта. Главное свойство вестника — «высшие способности духовного восприятия». Вестник — тот, «чье зрение и слух проницают сквозь весь Шаданакар сверху донизу, и кто возвещает о виденном и узнанном не только произведениями искусства, но и всею своею жизнью, превращающейся в житие». Произведения вестника несут нам весть об иной реальности.

То же говорит Флоренский об иконе, которая «всегда создается как некоторый факт Божественной деятельности». «Икона, — продолжает он, — может быть мастерства высокого или невысокого, но в основе ее непременно лежит подлинное восприятие потустороннего, подлинный духовный опыт»^[41].

Вестничество у Даниила Андреева самый высокий дар. Искусство, в широком смысле, — совершеннейший способ человеческого познания. Он пишет: «Образы искусства емче и многоаспектнее, чем афоризм теософем или философские рассуждения… Откровение льется по многим руслам, и искусство если и не самое чистое, то самое широкое из них». Потому, говорит поэт, «во главе Розы Мира естественнее всего стоять тому, кто совместил в себе три величайших дара: дар религиозного вестничества, дар праведности и дар художественной гениальности».

В «Железной мистерии» Даймон ведет Неизвестного по темным мирам чистилищ, «сквозь Шаданакар», как Вергилий Данте. И вот Неизвестный посвящается, удостаивается дара вестничества. Посвящающий говорит ему:

Этот образ вестника проходит через всю «Железную мистерию». Вначале ее он — мальчик, открытый «вести, / Трепещущей из далека», затем — ведомый Даймоном Неизвестный юноша, затем посвященный Экклезиаст и, в последней главе, Верховный Наместник Розы Мира.

В этом образе, одном из главных в «Железной мистерии», Даниил Андреев рисует идеал вестника, прописывая его с той поэтической выразительностью, которая говорит нам о сущности вестничества то, что всего лишь намечено в «Розе Мира». Поэтическую полноту этому образу дает, конечно же, то, что он вполне автобиографичен. Рассказ о Неизвестном мальчике, который слышит, «Как плещут духи кристальные / Над отмелью рыбарей …», и строки из автобиографического цикла «Восход души» говорят об одном и том же опыте:

И на Финском заливе, где «точно грани в кристалле — / Преломленные, дробные дали», перед поэтом, по его признанию,

За Неизвестным мальчиком, стоящим «загородом на морском берегу» («Железная мистерия»), стоит детская фигурка «Восхода души». А слова Неизвестного юноши в мистерии:

непосредственно связаны с автобиографическими циклами, названными «Материалами к поэме “Дуггур”», в которых Даниил Андреев говорит о своих юношеских блужданиях, о пути, который «был узок, скользок, страшен».

Понятие вестничества, раскрываемое в «Розе Мира», образ вестника в «Железной мис терии», образ поэта, встающий из «Русских богов» и других циклов, вместе дают живое и объемное представление о поэте — вестнике. В сущности, это сам Даниил Андреев. Через призму вестничества он лучше и полнее, чем кто‑либо и когда‑либо сможет это сделать, определил суть своей поэзии, своего духовного опыта, своей жизни, которая действительно превратилась в житие поэта. Его учение о вестничестве — автопортрет, некий очерк собственной эстетики, и не только эстетики.

Андреев находит черты вестничества у многих русских и мировых художественных гениев и талантов. Его взгляд на них прежде всего связан с традициями русского религиозного искусства, духовной поэзии. В десятой книге «Розы Мира» «К метаистории русской культуры» он говорит как о вестниках о Пушкине и Лермонтове, о Достоевском и Тургеневе, о Блоке и подчас освещает в них своим неожиданно проницательным взглядом доселе не замечавшееся. Но все же собственному определению поэта — вестника вполне соответствует лишь он сам.

Предшественники у Даниила Андреева в русской литературе, конечно, были. Правда, это родство не по прямой, а скорее по боковой линии, родство, о котором, вероятнее всего, сам поэт и не догадывался или же знал совсем немного. Поэтому, обозначая здесь некоторые параллели и аналогии, нужно, конечно, иметь в виду связь не столько генетическую, сколько типологическую.

Вот, например, некоторые сведения о не слишком известном при жизни и ныне почти безвестном поэте Владимире Игнатьевиче Соколовском (1808–1839).

Соколовский — поэт по преимуществу духовный, полный религиозно — лирического пафоса. В одном из уже посмертно опубликованных стихотворений он писал:

Большинство его произведений связаны с религиозными темами, образами Священного Писания. Но поэт отнюдь не ограничивается использованием библейских сюжетов. Нет, Соколовский, отталкиваясь от них, рисует собственные картины, рисует с романтической размашистостью:

Как бездна искр, блестят оне -

Творца духовного созданья.

Их жизнь в пространстве без времен…^[43]

Космогонические картины, возникающие в его поэме «Мироздание»(1832), сочетаются с этическим пафосом:

Соколовский — поэт, тесно связанный с традициями духовной поэзии, не только с ее одическим веком, но и с ее романтическим началом, утверждавшимся его современниками.

Но что, какие черты родства мы видим у Соколовского и Андреева, людей и поэтов разных судеб и дарований, разделенных столетием? Обратим внимание на переклички в их творчестве и судьбе. Не делая каких‑либо излишне многозначительных выводов из неких пересечений и «странных сближений».

Как и Андреев, Соколовский побывал в тюрьме. Арестованный по подозрению в авторстве антиправительственной песни «Русский император…», он после девятимесячного следствия около двух лет провел в Шлиссельбурге, где занимался поэтическим творчеством. «В крепости он выучился еврейскому языку (Андреев во Владимирском централе изучал хинди. — Б. Р.) и сроднился с религиозным образом мыслей, но здоровье его» было «убито продолжительным заключением…»^[45] (Андреев перенес в тюрьме тяжелый инфаркт и вышел оттуда смертельно больным), и после освобождения он прожил менее трех лет (Андреев — около двух).

Как и Андреев, Соколовский, по преимуществу поэт, пишет также прозу, есть в его наследии и драматическая поэма.

Как и Андреев, он неравнодушен к Индии, в его книге «Рассказы сибиряка» (1833) в прозе и стихах говорится об «учении Шагя — Муни», объясняется мироустройство по этому учению.

Как и Андреев, он пишет поэму об Иване Грозном — «Иван IV Васильевич» (видимо, не окончена). Как и Андреев, Соколовский готов рассказать «Про чудеса перерожденья…»^[46] и признается:

Как и у Андреева, у Соколовского, по определению современного литературоведа, «пафос всех… высоких произведений составляет неопределенный… порыв к какому‑то огромному и прекрасному грядущему, к источнику всемирной благодати»^[48]. (Для Андреева этот «источник» куда конкретнее, он видит его в Розе Мира.)

В поэме Соколовского «Вавилонская башня» мы встречаем такую картину посмертия:

И далее:

Эти строки, конечно, перекликаются с подобными описаниями Андреева, изображавшего посмертие тех, «кто был растлителями и палачами народных множеств», вплоть до лексических совпадений:

Как и Андреев, Соколовский, по свидетельствам современников, был проникнут сильным религиозным чувством, впадал в мистицизм… Критики, говоря о нем, вспоминали Мильтона.

Творчество Соколовского, к сожалению, мало изучено, а те, кто о нем писали, либо говорили о его религиозности как о реакционности, либо всячески эту религиозность преуменьшали^[51]. Но, несмотря на скромность значения и небольшой литературный масштаб, его творчество совсем небезынтересно, и можно предположить, что ему Даниил Андреев не отказал бы в чертах вестничества.

Другой поэт, в котором также можно найти эти черты (а значит, и «черты» Андреева), это крупнейший религиозный поэт XIX века Федор Николаевич Глинка (1786–1880). В отличие от Соколовского (кстати, так же, как и Глинка, окончившего 1–й кадетский корпус, известный своими традициями религиозного воспитания), чья литературная жизнь была сравнительно короткой, Федор Глинка и в литературе прожил мафусаилов век. Начав печататься до рождения Соколовского, он продолжал выступать в печати и в семидесятые годы. Не всегда ровный, иногда излишне многословный, Глинка один из плодовитейших русских религиозных поэтов. Продолжая традиции духовной поэзии Екатерининского века, он отдает, как мало кто из его современников, большую дань псалмодической поэзии. Его «элегический псалом» не потерялся и в ярком разнообразии русской поэзии 1830–х годов. А его книги «Опыты священной поэзии» (1826), «Иов. Подражание священной книге Иова» (окончена в 1834–м, опубликована в 1859 году), поэма «Таинственная Капля» (1840–е, опубликована в 1861 году) и другие духовные произведения (см. также «Сочинения». Т. 1. М., 1869) — замечательные явления религиозной поэзии, еще по — настоящему не прочитанные и по разным причинам оказавшиеся на обочине главных путей развития русской поэзии.

Характерна судьба его монументальной поэмы «Таинственная Капля», впервые опубликованной не менее чем через пять лет после окончания, да и то не в России, а в Берлине, и переизданной в Москве лишь в 1871 году, когда на дворе были совсем иные песни. Сложная и несколько тяжеловесная архитектоника поэмы, значительную часть которой занимают евангельские мотивы, основанная на средневековой легенде сосредоточенность на сугубо религиозных и мистических темах не способствовали ее известности.

Поэма состоит из нескольких циклов стихотворений, самый значительный из которых «Черты земной жизни Спасителя». В этом цикле, впервые в русской поэзии столь обширном обращении к новозаветным мотивам, звучит собственное, лирическое переживание евангельских событий и та мистическая вера в иную реальность, которая так близка была Даниилу Андрееву и которая звучит у Глинки непрестанно, как, например, в таких словах Христа:

И в биографии Глинки, в общем прожившего благополучную долгую жизнь, есть эпизоды, схожие с трагическим житием Андреева, — участие в войне, тюрьма… Есть в личности Глинки такая родственная Андрееву характерная черта, которой восхищаются мемуаристы, как завет всегда и во всем говорить правду… Но главное, конечно, в другом — в способностях духовидения, проявленных Глинкой еще в молодости, в глубоком мистицизме, в принадлежности к единой традиции духовной поэзии. И поэтическое творчество Глинки во многом было связано с этой редкостной способностью к видениям, с годами становившимся все более полными и яркими.

Несомненно, что Даниил Андреев, может быть, самый крупный поэт, продолживший традиции русской духовной поэзии, усвоивший ее опыт, ее уроки, поэт, по своему внутреннему складу близкий ее представителям. Во многом эти традиции, восходящие к основам, определяющим особенности всего тысячелетия русской культуры, восприняты им через опыт и искания ближайших предшественников — поэтов Серебряного века.

Размышляя о поисках этой эпохи, Вячеслав Иванов замечал, что современная душа чревата мифотворческим синтезом религиозного сознания^[53]. Противоречивость этого синтеза сказалась в миросозерцании поэтов и мыслителей, чаявших нового религиозного сознания, судорожно искавших истину в метаниях от эзотерики до богоборчества на путях, далеко уводивших их от православной церкви.

В творчестве Даниила Андреева, несмотря на всю его поэтическую цельность, отзвуки этих поисков слышны очень отчетливо. Он, «уловив» «тот миг, когда за бытием / Иное бытие раскроется нежданно»^[54], видел и воссоздавал поэтически свой мир только лишь в связи с открывшимся ему «иным бытием». И хотя его мистицизм неотрывен от духовной смятенности трагического времени, столь же близок он и к поэзии, еще сохранившей цельность христианского миросозерцания.

Поэзии Даниила Андреева родственен уже сам строй духовной оды, который выработан был именно для того, чтобы поэтически переплавлять в выверенные строфы духовидческий, богословский и философский опыт. Не только в самой пластике стихового слова, но и в строфике, в очевидном пристрастии Андреева к восьмистрочной строфе, которая у него меняет рифмовку, превращаясь то в октаву, то в такую строфу, которую он называет русской октавой…

К стихам Андреева, близким одическому строю, оказываются буквально применимы слова, сказанные об оде Державиным: «Высокость… лирическая есть не что иное, как полет пылкого высокого воображения, которое возносит поэта выше понятия обыкновенных людей и заставляет их сильными выражениями своими то живо чувствовать, чего они не знали…»^[55].

Поэты последней трети XVIII века и начала XIX в большинстве своем были «христианскими мистиками»^[56], как их называл Карамзин. В своих духовных поисках, опираясь на Священное Писание, на отцов церкви, они не были чужды и обращению к «Бхагават — гите» (переведенной Александром АндреевичемПетровым, писателем и переводчиком конца XVIII века), и к таким мистикам, как Якоб Беме, Сен — Мартен, Сведенборг и другие. Но главное, в их творчестве наряду с «просвещенческим» присутствует религиозно — нравственный и сакральный пафос. И мессиански сакральное начало русской литературы, то более, то менее явно в ней присутствовавшее, нашло своеобразное выражение в поэзии Даниила Андреева. В его творчестве мессиански сакральные задачи поставлены открыто и целенаправленно. Поставлены в то время, когда и в нашей литературе, и в нашей жизни царило богоотступничество и торжествовало богоборчество.

1996, 1997

(обратно)

НЕБЕСНЫЙ КРЕМЛЬ, ОТРОГИ САЛЬВАТЭРРЫ Святая Русь и Святая земля Даниила Андреева

Образы Святой Руси и Святой земли в народном сознании всегда были неразрывны. Их соединенность — не только особенность сакральной географии, которая с внятной поэтической логикой объясняется, например, в духовном стихе о Голубиной Книге:

В стихах «Хождение Святой Девы» Святая земля входит в Святую Русь:

Святая Русь — Божья страна монастырей и храмов, святых, праведников, подвижников, блаженных, богомольцев, монастырских трудников, паломников, калик перехожих. Святая Русь — единственная хранительница истинной веры, православия, а потому и Святая земля, явившая Господа, конечно же, часть Святой Руси. Такова логика народной веры.

Само понятие Святой Руси как национального религиозно — нравственного идеала, по всей видимости, возникло в поэтическом сознании народа в то же самое время (начало XVI века), что и отчеканенный Филофеем идеал русской государственности, выведенный из понятия Святой Руси: Русь — Третий Рим. Представления о том или ином Риме предполагали те или иные отношения его со Святой землей.

Идеал Святой Руси^[59] присутствует во всей русской литературе. Мы помним отречения от этого идеала, которые с болезненным запалом произносили если не сами поэты, то их герои, как у Блока — «Пальнем‑ка пулей в Святую Русь», то у Есенина: «Проклинаю я дыхание Китежа». А уж в советской поэзии за этим отречением последовало воспевание социалистической державы, несущей коммунизм всему миру. Мессианизм религиозный сменился мессианизмом воинственного безбожия, самонадеянность которого просто и откровенно выразил чуткий Есенин: «Наша вера — в силе. / Наша правда — в нас!»^[60]

Даниил Андреев богоотступничества народа не принял, от Святой Руси не отрекся. У него, поэта по преимуществу религиозного, и Святая Русь, и Святая земля не только по — своему увидены, описаны, но и во многом определяют его поэтическое мироздание. Святая Русь в этом мироздании — затомис, именуемый Святой Россией, Небесной Россией. А затомисами он называет «высшие слои всех метакультур человечества, их небесные страны»^[61]. В цикле «Миры просветления», в стихотворении «Святая Россия», эта мифологема его мистического эпоса лишь тезисно обозначена, но за ней то, что

Святая, или Небесная, Россия созидается и на земле. Среди творцов «вечных ценностей Святой Руси» Даниил Андреев называет не только «светочей святости», но и «тихие души… смиренно вносившие свою лепту в религиозное творчество», безымянных творцов «сказок и духовных стихов, песен и легенд», всех влюбленных в свой труд — иконописцев и плотников, строителей «чудесных теремов, смиренных деревянных церквей», ткачей, ювелиров и т. д. Но на земле Даниил Андреев места ей не находит. Он мог бы повторить, а может быть, и не раз повторял строки Максимилиана Волошина: «Святая Русь покрыта Русью грешной, / И нет в тот град путей…»

В «Русских богах» и в «Розе Мира», погружаясь в русскую историю, осмысливая ее со своей метаисторической точки зрения, он ничего не романтизирует, не называет, как то делает Волошин в стихотворении «Китеж», святой даже Киевскую Русь, описывая эту эпоху как эпоху творения затомиса Святой Руси. Причина невозможности земного осуществления идеала Святой Руси, по Андрееву, в драме исторического христианства, которое не превратилось в «форму совершенного народоустройства, способную выразить и осуществить завет христианства, его мистический и этический смысл». Он отмечает все противоречия нашего исторического бытия, говорит о темном бреде русских усобиц и подвигах святости, о бешеной возне корыстей и созидании храмов. В храмах ему видится отражение Небесной Руси, в зодчестве становятся зримыми ее очертания. Может быть, поэтому жанр книги

«Русские боги» он обозначил как «Поэтический ансамбль».

Вот как в «Розе Мира» изображен эмблема — тичный образ Святой Руси: «Это — архитектурный ансамбль, осью которого является белый кристалл — белый собор с золотыми куполами и столпообразной колокольней, вокруг него — сонм часовенок и малых церквей, часто многоцветных, но почти всегда златоглавых; далее — палаты, службы и жилые хоромы и, наконец, кольцо могучих защитных стен с башнями. У их подножия — излучина реки.

Этот мотив… достигнет своего апофеоза в Кремле Московском».

Русский мессианизм естественно вырос из народного идеала Святой Руси, который был идеалом не воинственным, а нравственным, объединительным, включающим в себя всю ту землю, которая овеяна стремлением к праведности, к истинной вере.

Поэтому Святая Русь и Святая земля нераздельны.

Отсюда предпочтение Благодати Закону, веры рассудку.

Отсюда всемирно — историческая отзывчивость.

Существенно повлиявший на Андреева Владимир Соловьев писал: «СвятаяРусь требует святого дела. Покажите же мне теперь, что соединение церквей, духовное примирение Востока и Запада в богочеловеческом единстве вселенской цер кви, что это не есть святое дело, что это не есть именно то действенное слово, которое Россия должна сказать миру?»^[62]. В своем «Оправдании добра» Соловьев пошел дальше, определив, что «истинное единство народов есть не однонародность, а всенародность, т. е. взаимодействие и солидарность всех их для самостоятельной и полной жизни каждого»^[63]. И Даниил Андреев всем своим творчеством выстраивает собственную программу осуществления этого святого дела, называя его «Розой Мира», в которой Святая Русь занимает важнейшее место.

Даниил Андреев прежде всего поэт. Как поэт он, конечно, увидел и на грешной земле прообразы своей Святой Руси. Два места на свете были для него живым олицетворением Руси, ставшие в его поэтическом мире эмблематическими символами. Москва, с ее Кремлем и храмами, и Трубчевск и его окрестности, с чащами — немеречами, распахнутыми до горизонта просторами, реками и озерами, с остатками монастырей и храмов, с бесчисленными курганами.

Собственно, его «Вступление» к «Русским богам» начинается с утверждения того, что «праобраз» России «в небе есть», что -

И в главе первой, «Святые камни», поэт говорит о своем детском видении и переживании Кремля, куда его приводила няня, о юности, когда в душу струился «старинный свет / Первопрестольного града», о храме Василия Блаженного, о храме Христа Спасителя^[64], уничтожения которого он, видимо, был очевидцем (отзвуки этого взрыва есть в одном из эпизодов «Железной мистерии»)…

С детских озарений у Кремля, совсем недалеко от которого он жил, на Арбате, а потом в Малом Левшинском переулке, начинался его мистический, рано осознававшийся путь:

В стихотворении «В Третьяковской галерее» он сосредоточен на том, что соотносится с образом Святой Руси, видя прежде всего «Русь в молитвах», ее «Тайновидческий путь, что явлен / На левкасах седых икон».

В стихотворении о Большом театре главное — «Сказание о невидимом граде Китеже», в котором ему видится сияние заветной святыни народа.

Во «Вступлении» поэт говорит о том, что настала пора вести рассказ «Про Вышний Кремль и про Inferno», и в «Русских богах» действительно говорится о Святой Руси, которую символизирует Небесный или Вышний Кремль, и о тех безднах, которые стоят за трагедиями нашей истории. Все «земное», о чем он рассказывает, неразрывно связано и со Святой Русью, и с ее демонической противоположностью. Но «темных видений», бездн в книге куда больше. Такова мистерия истории, в которой святое неотрывно от трагического, в столкновениях с вездесущим присутствием сил тьмы. Поэтому вряд ли случайно остались не написаны самые светлые, по замыслу автора, главы «Русских богов» — «Плаванье к Небесному Кремлю», где плавание по Руси советской с ее полуразрушенными храмами предполагалось завершить благовестом храмов Небесного Кремля, и «Солнечная симфония», в которой за Святой Русью должны были открываться «Всечеловеческое Братство» и «Всемирная Церковь».

В Небесной России Даниила Андреева присутствуют не только человеко — духи, демиург Яросвет, олицетворяющая соборную душу российской метакультуры Навна, но и стихиали — духи природы, у славян — язычников получившие имена Перуна, Ярилы, Стрибога и т. д. За этим стоит не просто отражение того народного миропонимания, в котором язычески одухотворялись силы природы (элементы так называемого двоеверия в России не исчезали вплоть до XIX века), но и сама поэтически трепетная любовь к природе. Особенное отношение Андреева к природе, мистически им одухотворяемой, и в его живом ощущении «бессмертных душ рек», стихиалей лугов и полей, «горных вершин в духовной славе», и в его настойчивой пропаганде «босикомохождения», о котором он так запальчиво пишет в «Розе Мира» и в стихах. В своем почти языческом и романтическом переживании природы он оказывается связан именно с народным поэтическим сознанием, в котором Святая Русь и Мать — Сыра — Земля, часто именуемая Богородицей, взаимосвязаны. В народной православной космогонии всемерно одухотворяются природные силы, а в календарной обрядности присутствуют языческие элементы. И явная софиологичность описываемых поэтом стихиалей связывает его поэтический мир с русской народной религиозностью.

В «Розе Мира» духам природы посвящена книга пятая «Структура Шаданакара: стихиали». Подробно классифицируя в ней мир природы, поэт делит стихиали на светлые (в народе — «крестная сила») и демонические («нечистая сила»). Но, просветляя народные представления, он протестует против, на его взгляд, ложного определения некоторых персонажей народной демонологии как представителей «темного» начала. Вот что говорит он, к примеру, о домовом:

Без светлого, полного своеобразной духовной жизни мира природы, прежде всего русской, Небесная Россия для Даниила Андреева невозможна. Создавая в книге «Русские боги» картину русского космоса, изображая пережитые им мистически гигантские исторические события, он принципиально включает в нее циклы «Сквозь природу» и «Босиком». В них природа и все разнообразие ее стихиалей предстают в страннических переживаниях и наблюдениях поэта. Но как и в народных верованиях, включающих в себя языческие представления о природных силах, православный Бог остается Вседержителем, чей промысл определяет все сущее, так и у Даниила Андреева все освещается Божьим бытием, являющим себя в мироздании как Логос. В его поэзии православное миросозерцание в отношении к природе выражается очень отчетливо, когда он говорит о «золотом причастье» ее стихиалей, представляет солнце как «Архангельский лик», когда у него «любой утес горит как панагия» и «свершают литургию / Первосвященники вершин и ледников», а духи древесных чащ «чувствуют Господа Бога / Совсем наяву». В одном из вариантов «Заключения» к циклу «Босиком» Даниил Андреев писал: «не раздваивай мир и Бога». Это высказывание и определяло отношение поэта к чувствуемым, осязаемым им духам природы, стихиалям.

Как раз среди непроходимых чащ и зеленых холмов, у берегов извивистых рек и лесных, в ивняках и осоках озер он особенно явственно видел образы Святой Руси. В стихотворении «Таится дрёмный мир сказаний…» цикла «Сквозь природу», перечислив старинные русские города — Муром, Белозерск, Переяслав, Туров, он замечает:

И в цикле «Босиком»:

Следующая за посвященными природе главами ненаписанная поэма «Плаванье к Небесному Кремлю», очевидно, должна была развивать и эту тему.

В одном из стихотворений цикла «Босиком» он, рассказывая о своих путях — дорогах, писал:

В этой церкви нельзя не узнать Троицкого собора на высоком зеленом берегу Десны, на котором стоит Трубчевск. С ним, со всей трубчевской землей Даниил Андреев чувствовал кровную связь, она, после Москвы, была его второй духовной родиной, от которой неотрывно его видение Святой Руси среди древних лесов, лугов и рек. В Трубчевском уезде, прежде относящемся к Орловской губернии, жили его, пусть не самые близкие, родственники по отцу. Украина, откуда вышел род его матери, чувствовалась уже в Новгороде — Северском, где он, видимо, бывал. Все эти древнерусские земли, помнившие Бояна и события, воспетые «Словом о полку Игореве», глубоко его волновали и вдохновляли. Здесь летом 1931 года он пережил (как до этого в 1921 году у храма Христа Спасителя и в 1928 году в церкви Покрова — в–Левшине, когда он видел Небесную Россию и Небесный Кремль) новые мистические озарения. В чащобах у неспешно кружащей в заросших берегах прозрачной Неруссы ему явились необычные видения, в которых «стройные сферы, медлительно вращаясь, плыли во всемирном хороводе»…

Это состояние, им определяемое как «раскрытие духовных очей», он пытался вызвать еще, в последующие годы, по его признанию, много раз, ночуя «на том же точно месте, в такие же ночи. Все было напрасно». В этих видениях, можно думать, ему открывались и образы Святой Руси. Об этом так или иначе говорится в поэме «Немереча» и в цикле «Зеленою поймой», в «Русские боги» не вошедших. В «Немерече» поэт молитвенно обращается к Неруссе и к судьбе:

Цикл «Зеленою поймой» открывается программным стихотворением «Русские октавы», в котором встают узнаваемые картины окрестностей Трубчевска и звучат заветные мысли Даниила

Андреева, определяющие его мировидение и поэтическое понимание Святой Руси:

Любопытно, что именно это стихотворение открывало предполагаемую книгу^[65], в которую поэт первоначально включил все стихотворения и поэмы, вдохновленные трубчевскими путешествиями.

В цикле «Зеленою поймой» развертывается путь, который он прошел босым, с легким посохом и тощим заплечным мешком, ночуя под звездным небом, по брянским лесам, по берегам Десны. Этот путь вел через лесную Русь к Руси Святой, к чаемым временам. Пейзаж здесь чрезвычайно конкретен, это Брянск, Новозыбково, Мглин, Стародуб, Новгород — Северский, Чухраи, это зарастающее озеро в урочище Девичоры, куда и сейчас добраться непросто, реки Нерусса, Навля, Знобь, точно выписанные кручи над Десной. Здесь костры язычества, которые увиделись ему над темной, таинственно посверкивающей в зарослях водой Девичор и которые воспринимаются как «сказки Брянского леса». Хотя мы должны помнить, что для Даниила Андреева и сказки были внятными знаками мистической действительности. А рядом, глядя с весеннего холма, где «сквозь клены монастырские» светится белый собор, поэт видит, как «Сам демиург страны в таинственном усилии / Труждается везде…».

И вот, «коснувшись плоти народной», пройдя не только по безлюдным немеречам, но и «по селам, по ярмаркам, по городам», поэт отыскивает следы Святой Руси, вернее тех, кто сквозь все времена созидал духовным подвигом и молитвой Святую Русь. Это схимники, «тайные предстатели за землю», которые «свой наивысший долг / Своею жизнью молча утверждали»:

Вслед за схимниками поэт говорит о таком символическом образе Святой Руси, как Китеж, в который

Как раз исхоженные Даниилом Андреевым под Трубчевском глухие леса были тем «лоном отчего бора», где ему виделся прообраз Святой Руси, к которому он обращался с задушевным призывом:

Но в заключительном стихотворении цикла поэт не может смиренно принять схимнический идеал Святой Руси, тех, «Кто бедным схимником в скиту… / Ценил лишь ангельский итог, / Творя Небесный Кремль — чертог, / Град / русских». В нем он говорит, что те, кто не уходил от жизни, от

«гражданских битв», кому «дух расширили века», кто видит «тысячеслойность» космоса, кому, по словам Блока, «внятно все», пойдут к «Вечному Граду» иным путем. Завершает это удивительное по своей мысли стихотворение утверждением того, что созидательный путь к Святой Руси должен быть продолжен не только молитвенным подвигом:

На вопрос, каков должен быть путь «наперсников свободных вьюг», поэт попытался ответить «Розой Мира», в которой, как и в стихах, Святая Русь, или Небесная Россия, предстает русским путем к вышнему Свету. Путем, чрезвычайно важным для всех, но совсем не единственным. Хотя зримо перед ним предстает лишь этот родной путь, потому он говорит о вере в то, что «народом возводится столп небывалого храма / В Мекке грядущих эпох — в боговенчанной Москве!», и обращается к Богу:

Образ Святой Руси — Небесной России у Даниила Андреева в главном близок народным поэтическим представлениям. Образ же Святой земли, воспринятый им во многом через иные культуры и сугубо литературные источники, связан с народным лишь в тех его стихотворениях, которые основаны на евангельском повествовании. Это видно в одном из самых выразительных религиозных стихотворений Даниила Андреева — «Двенадцать евангелий». В нем описывается, нет, переживается поэтом то, что теснее всего связывает Святую Русь со Святой землей — церковная служба, в которой звучат евангельские слова, вновь повторяются события Страстного Четверга. Эти события вместе с Христом переживает в глубоких внутренних бореньях стоящий в храме поэт, взывая к Нему:

Рассказав о казни Христа так, как будто эта казнь свершилась только что, и Голгофа совсем рядом, в тени московской ночи, поэт проходит «вдоль пустынных, серых автотрасс», въяве ощущая, что именно в это время «в саду таинственном, у гроба, / Стража спит, глуха и тяжела».

С картин Святой земли и евангельских событий начинается цикл «Дом Пресвятой Богородицы», вошедший в главу «поэтического ансамбля» «Голубая свеча»:

Этот цикл посвящен Богородице. «Дом Пресвятой Богородицы» — старинное прозвание Успенского собора в Кремле. И присутствие на русской земле Матери Девы, «Печальницы темной земли», и то, что собор этот, конечно, один из земных образов Святой Руси — «Небесных соборов телесный двойник / Из косного камня и глины смиренной», здесь, как и в духовных песнопеньях калик перехожих, вполне естественно.

Образ Святой земли появился в поэзии Даниила Андреева еще в тридцатые годы. В стихотворении «Палестинская мелодия», открывающем цикл «Голоса веков» (вспоминаются начинающиеся библейской темой «Века и народы» Аполлона Майкова), в трех дактилически неторопливых строфах разворачивается лаконичный эпос Святой земли. На ней соседствуют ислам и христианство, слышен муэдзин, но смолкли «трубы Ангела, Льва и Орла» — евангелистов. На ней, как и прежде,

Иерусалим — город трех мировых религий в стихотворении «Серебряная ночь пророка», изображающем ночной полет пророка в Иерусалим, о котором говорят мусульманские предания. Пророк прилетает в спящий Иерусалим, где

Мотив полета в Иерусалим встречается до Даниила Андреева у Пушкина, в его лицейской поэме «Монах» (1813), где монаха Панкратия бес обещает доставить в Иерусалим:

У Пушкина этот мотив восходит к житию св. Иоанна, епископа Новгородского. Легенда «Поездка в Иерусалим», на этот же сюжет, есть и в сборнике Афанасьева «Русские народные легенды». Но очевидно, что источники Даниила Андреева иные.

К Господнему Гробу русские паломники спешили, по крайней мере, с начала XII века, о чем говорится еще в былинах. С тех пор создана довольно большая литература описаний паломничеств и путешествий^[67]. Но поездки в Святую землю, ставшие довольно массовыми в предреволюционные годы и столетиями бывшие частью народной религиозной жизни, после 17–го года прекратились. А паломническая литература в начале XX века уже была большей частью маргинальна. Яркую прозу Бунина, поэтически описавшего свое путешествие в Палестину, впрямую к этой литературе отнести трудно.

Прозвучала паломническая тема и в русской поэзии^[68]. Но вряд ли посвященные Святой земле циклы таких почти забытых нынче поэтов, как А. М. Федоров или В. А. Шуф, были интересны Даниилу Андрееву. Хотя возможно, что он был знаком с какими‑то, пусть совсем немногими, произведениями русской литературы на эту тему. Главным для него, как представляется, в тридцатые годы был интерес не к русскому паломничеству, а к Крестовым походам, связанный со страстным увлечением легендой о Граале^[69], которой посвящены его незавершенная ранняя поэма «Песнь о Монсальвате» и небольшая поэма «Титурэль», вошедшая в тот же цикл «Голоса веков».

Вообще, крестоносцы и их походы, история Иерусалимского королевства его глубоко интересовали. В стихотворении «Концертный зал» он так описывает орган:

И в его «Титурэле» Святая земля именуется так, как ее называли крестоносцы, — Сальватэрра, то есть земля Спасителя, или земля Спасения. Титурэль еще мальчиком пускается в путь к Святой земле, но цель его не Гроб Господень, как у других паломников, а некая высшая мистическая цель — услышать «хор, которого нет на земле» и получить от ангелов «Кровь в Хрустале — / Причастье и радость для мира, лежащего в зле…».

Крестоносцы в Святой земле и тот же Титурэль изображаются в «Прологе» монументальной «Песни о Монсальвате», большей частью написанной Андреевым в 1936 году и оставшейся незавершенной. Изображаются с романтическим напором и воодушевлением:

В русскую поэзию, как известно, тему Святой земли одним из первых ввел А. Н. Муравьев, поэт и духовный писатель, автор популярной в пушкинские времена книги «Путешествие ко Святым местам в 1830 году». Его драматические сцены в стихах «Битва при Тавериаде, или Падение крестоносцев в Палестине» (1827) были написаны им еще до посещения Святой земли, и в них прежде всего отразились настроения, существовавшие в преддверии Русско — турецкой войны 1828–1829 годов.

Тема рыцарских войн за Святую землю, как правило, возникала в русской литературе именно в связи с обострением русско — турецких отношений. «Отмстить крестовые походы» призывал еще Державин в оде «На взятие Измаила». С этим мотивом связаны и стихотворения, в которых говорится о Крестовых походах, Ф. Н. Глинки, К. С. Аксакова, Б. Н. Алмазова и некоторых других. Но эта тема в нашей поэзии особого развития не получила. Хотя образ пушкинского «рыцаря бедного», а может быть, и «старого рыцаря» В. А. Жуковского (переложение стихотворения Уланда) не мог не помниться Даниилу Андрееву. И, конечно, он помнил «странную» пьесу своего отца «Черные маски», в которой с рыцарями — крестоносцами происходят страшные мистические превращения.

Увлеченность же его легендой о Святом Граале явно связана с интересом к ней литературы начала века, так же как с Вагнером и Вольфрамом фон Эшенбахом, на сюжет романа которого «Парцифаль» Вагнер и написал знаменитую оперу. Вообще, Вагнер, которого Вяч. Иванов называл предтечей «вселенского мифотворчества»^[70], его мистически окрашенные монументальные об разы были очень близки поэту и существенно на него повлияли.

Захвачено мифом Грааля было все окружение Даниила Андреева. Об этом вспоминал В. М. Василенко, написавший, как он сам признается, под его влиянием стихотворение «Монсальват». Об этом говорит глава «Замок святого Грааля» романа А. И. Солженицына «В круге первом», где под именем Кондрашева — Иванова изображен друг поэта, художник С. Н. Ивашев — Мусатов, и в лагерном заключении с каким‑то детским пылом увлеченный рыцарством, Парсифалем, святым Граалем. Описанный Солженицыным эскиз «главной картины… жизни» художника, на которой «стоял в ореоле невидимого сверх — Солнца сизый замок Грааля»^[71], явно отсылает нас к поэтическим видениям раннего Даниила Андреева.

Определяя в «Розе Мира» затомис, названный «Монсальватом», Даниил Андреев пишет, что «основатель Монсальвата — великий человекодух Титурэль, связанный с Христом задолго до воплощения Спасителя в Палестине». Здесь же он упоминает и Лоэнгрина, и Парсифаля, и Грааль, что безошибочно отсылает нас к истокам этих мифов.

Вводя понятие «Мировая Сальватэрра», Даниил Андреев утверждает, что это имя «совершенно условное, даже случайное, не имеющее к Сальватэрре средневековых крестоносцев, Палестине, даже отдаленного отношения», и все же характерно, что он ее связывает с религиозным смыслом слова «Небо». А с Мировой Сальватэррой у него иерархически соединены и Монсальват, и Небесный Иерусалим, и Небесная Россия.

Даниил Андреев в своих устремлениях от Святой Руси к Розе Мира ищет (и находит!) «святость» всюду — в Индии, в Европе… В его мистическом мире, конечно же, Монсальват — это в некотором роде европейский Китеж, а рыцари, рать Грааля — рыцари «истинной веры».

Заключая наблюдения над мотивами Святой Руси и Святой земли в поэзии Даниила Андреева, нужно сказать, что, несмотря на всю необычность его мистико — поэтических созданий, они оказываются, кроме всего прочего, связаны с вполне традиционными представлениями, идущими из глубин русского народного религиозного сознания.

(обратно)

ПОЭТЫ — ВЕСТНИКИ

Религиозное начало русской литературы, ее мистический смысл — вот на чем сосредоточен Даниил Андреев в десятой книге «Розы Мира» «К метаистории русской культуры», где изложено его учение о вестничестве. С точки зрения вестничества он смотрит и на историю русской литературы, и на ее поэтику, вплоть до теории стиха. Литература представляется ему важнейшим способом познания иных реальностей и метаисторического смысла событий. Ее значение прежде всего религиозно. Сакральный пафос словесности Древней Руси, просвещенческое, интеллигентское благоговение перед печатным словом и званием «писателя земли русской»^[72], символистское понимание поэзии как высшего выражения религиозно — мистического творчества — все это преломилось в учении Даниила Андреева о вестничестве, в его последовательной сакрализации всей истории русской литературы.

«По мере того, как церковь утрачивала значение духовной водительницы общества, выдвигалась новая инстанция, на которую перелагался этот долг… Инстанция эта вестничество», — говорит он в «Розе Мира». Поэтому определяющую роль в Древней Руси имели святость и праведничество, XVIII век был временем оскудения «духовных рек», а в XIX святость связана лишь с немногими именами — Серафимом Саровским, Феофаном Затворником, Амвросием и Макарием Оптинскими. Но тут особенное значение получает литература. И XIX век, вернее время «от Отечественной войны до великой Революции», Андреев называет «веком художественных гениев». Гении эти в большей или меньшей степени были вестниками.

Кто же такие вестники? Вестник — это тот, кто «дает людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных»^[73]. Таким образом, литература, по Даниилу Андрееву, все больше занимает то место в русской жизни, которое в ней занимала православная церковь.

В черновиках «Розы Мира» есть такая запись: «Вестники: Держ<авин>, Ломон<осов>, П<ушкин>, Л<ермонтов>, Г<оголь>, Толстые оба, Дост<оевский>, Тют<чев>, Тург<енев>, Лесков, Соловьев, Блок. Приближались к этому: Волошин, Есенин, Гумилев». Список этот уточнял ся, но не менялся. Имена Державина и Пушкина в нем не один раз поставлены рядом. Именно они для Даниила Андреева определили то в русской поэзии, что ему было дороже и ближе всего, — ее религиозный пафос. В «Розе Мира» он говорит: «Недаром же великая русская литература началась с оды “Бог”. Не случайно на первых же ее страницах пламенеют потрясающие строфы пушкинского “Пророка”!»^[74] Поэтому Державин, поэт, с которого «началась русская литература», и Пушкин, который определил ее первые и заглавные страницы, так много значат для Даниила Андреева и его поэтической теории вестничества.

(обратно)

ДЕРЖАВИН

О Державине и вообще о XVIII веке в «Розе Мира» сказано немного. Не только потому, что Андреев считает его эпохой оскудения духовных рек. В этом веке он не находит большей духовной и национальной идеи, чем ломоносовская формула, провозглашавшая, что будет «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать»^[75]. Эта формула Андреева не удовлетворяет. Как и идея великодержавного могущества. «Теорию Третьего Рима, — говорит он, — озарял смутный, но все же отблеск идеала религиозноэтического»^[76]. Отсутствие этого идеала определило идейную нищету «второго демона государственности» — олицетворения Петербургской империи — «обнажилось его стремление ко внешнему могуществу как к единственной положительной цели»^[77]. Не останавливаясь на литературной истории этого времени, он делит его на три периода, связывая их последовательно с именами Ломоносова, Державина и Карамзина. Затем упоминает о Ломоносове, Державине и Тютчеве, говоря о прорывах «космического сознания».

«Космическое сознание» — одно из качеств поэта — вестника. Но о «космическом сознании» как об особом поэтическом даре говорили и до Даниила Андреева. Чаще всего в связи с Тютчевым^[78]. Писал о нем и Александр Чижевский, поэт и ученый, казалось бы, далекий от религиозного взгляда на мир. В своей книге — манифесте «Академия поэзии» Чижевский цитирует сочинение канадского психиатра Г. Бекка «Космическое сознание», в котором говорится о «космическом чувстве» как высшей форме сознания, которая впоследствии может «охватить всех своим интуитивным откровением о Вечности и Бессмертии»^[79]. Поэзия, выражая сокровенное, должна сыграть в этом «великую роль». Поэтому, — делает вывод Чижевский, — «истинное поэтическое произведение, вырванное из глубин духа, может стать таким откровением, какое не достигнет строго размышляющая философия или наука»^[80]. Из русских поэтов подобным сознанием обладали, считает он, Державин, Пушкин, Тютчев.

Трудно сказать, был ли знаком с сочинением Бекка или с «Академией поэзии» Чижевского, вышедшей небольшим тиражом в 1918 году в Калуге, Даниил Андреев. Но дело не в этом. Тем более, что у него космическое сознание лишь одно из свойств поэта — вестника, и предполагается, что это сознание прежде всего религиозно. Поэтому с крупнейшего религиозного поэта эпохи — Державина и начинается для Андреева русская поэзия.

В оставшейся незавершенной работе «Некоторые заметки по стиховедению»^[81], говоря о «спондеических опытах», — а употреблению спондеев в собственной поэтике Андреев придавал особенное значение, — он начинает с примеров из Державина, цитируя не только хрестоматийную «Жизнь Званскую», но и «Целение Саула». Основанная на ветхозаветном сюжете из 1–й Книги Царств^[82] духовная ода «Целение Саула» (1809), в первой публикации именовавшаяся «Ораторией», была ему близка многим. Во — первых, космическим размахом в описании божественного мироустройства:

Сам Даниил Андреев, описывая мироустройство в главе «Миры просветления» поэтического ансамбля «Русские боги», в сущности говорит тем же метафорическим языком:

Даниил Андреев использовал опыт русской духовной поэзии, в которой начиная с Ломоносова звучат сакрализованные космогонические мотивы. Ему близок и пафос, и поэтический язык духовной оды, в котором, что особенно наглядно в державинском «Боге», образное и понятийное неразрывны. Ему особенно дорога поэтическая любовь одописцев к звездному небу. В «Целении Саула» Державин рисует мироустройство так:

Схожий образный строй и в стихотворной космогонии «Русских богов»:

Державинский язык, в котором сочетаются «чертеж… превыше изложенный» и Орион с Арктуcом, в сущности, тот же, что и у Андреева с его иерархиями, Денебом и Арктуром. Сближает их и неутомимое строфическое изобретательство, которое присуще Державину, как никакому другому из поэтов его времени. Сам жанр «Оратории», о котором Державин писал в своем «Рассуждении о лирической поэзии»^[84], встречается и у Андреева. Хотя они определяют этот жанр по — разному, есть в их определениях и много общего. Державин противопоставляет, например, ораторию опере: «В ораториях поющие лица не действуют… а опера есть связная драма….Опера для зрения, а оратория для слуха»^[85]. Ораторию, почти вторит ему Андреев, от произведений драматических «отличает, прежде всего, отсутствие зрительной данности»^[86]. Державин в своем рассуждении об оратории приводит в качестве примера свое «Целение Саула». Андреев — собственную «Утреннюю ораторию».

Трудно найти в русской поэзии и пример такого, сближающего Державина с Андреевым, стремления к теоретическому осмыслению своего поэтического опыта, к автокомментарию. У Державина это «Объяснения» на собственные сочинения и «Рассуждение о лирической поэзии», у Андреева — «Новые метро — строфы (из книг «Бродяга» и «Русские боги»), впервые вводимые в русскую поэзию. Перечень, классификация, образцы» и упоминавшиеся «Некоторые заметки по стиховедению», и даже сама «Роза Мира».

Державин — один из самых близких Андрееву поэтов и по этическому пафосу, который так явственен в «Целении Саула», где добро и зло выступают как космические силы. Космической силой в оде предстает даже «гармония» — «дщерь небес», сакральная по своему происхождению. В «Розе Мира» подобные представления о мироздании подробно описаны и обоснованы.

Поэтический язык державинской оды близок и понятен Андрееву еще и потому, что связан с языком молитвенно — литургическим, который звучит и в его стихах. А образ Давида, певца, о котором в державинской оде сказано:

для Даниила Андреева прямо соотносится с образом пушкинского поэта, которому является «шестикрылый серафим». В то же время у Державина псалмопевец выступает совсем в другом качестве, это поэт,которому еще предстоит стать пророком, жгущим сердца людей. Он не жжет, а «целит» Саула: «И арфы тихие приятный сердцу звук / Надеждою небес его да тешут дух». Но важно, что это «целение» сакрально, что поэт выступает как провозвестник гармонии, которая возможна только в добре и Боге. А у Даниила Андреева понимание гармонии неразрывно с учением о Розе Мира как высшей этической инстанции. Эта мысль о целительстве поэзии «небесного» происхождения после Державина еще не раз прозвучит у близких Андрееву поэтов — например, в «Поэзии» (1850) Тютчева.

В «Розе Мира» Даниил Андреев говорит, что те, «кто были гениями и вестниками на Земле, продолжают после искуплений, просветлений и трансформ свое творчество» в Небесной России. Там творят «великие души, прошедшие в последний раз по земле в обликах Державина и Пушкина, Лермонтова и Гоголя, Толстого и Достоевского…»^[87]. В этом списке Державин вновь соединен с Пушкиным.

(обратно)

ПУШКИН

О Пушкине Даниил Андреев сказал гораздо больше, чем о Державине, Пушкину им посвящены два стихотворения, довольно подробно о нем говорится в главах «Розы Мира». О гармоническом начале Пушкина, о его устремленности к будущему, связанному с Розой Мира, идет речь в стихотворении «У памятника Пушкину» (1950):

В этом стихотворении, вошедшем в главу «Святые камни» «Русских богов», Пушкин прежде всего национальный гений. Назвав его наперсником Вечной Розы, с которой он связывает будущее человечество, Даниил Андреев по — своему обозначает мысль, отчеканенную Гоголем: «Пушкин… это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Но о миссии Пушкина «под углом зрения метаистории» говорится главным образом на страницах «Розы Мира». А стихотворение отсылает читателя к очень многому, что было сказано о Пушкине раньше. Оно очень литературно. Начиная с того, что первое же определение— «повеса» не может не напомнить стихов Есенина, «парнасский хмель» и «чаши муз» — стихи о Пушкине его современников, начиная с Дельвига, которого тот именовал «парнасским братом». И называя Пушкина «царем», Андреев отсылает не только к пушкинской строке о поэте — «Ты царь:

живи один», о которой Владимир Соловьев писал, что здесь «высота самосознания смешивается с высокомерием»^[88]. Еще при жизни назвал Пушкина «певцом самодержавным» Федор Туманский, в год гибели Пушкина Кольцов написал о нем: «Сила гордая, / Доблесть царская», а Тютчев заклеймил Дантеса «цареубийцей». Стихотворение не только связано с «пушкинианой», с которой Даниил Андреев и спорит и соглашается, оно выражает его собственное понимание пушкинской миссии, прежде всего величия этой миссии. Еще в 1937 году в письме к брату, посетив юбилейную Пушкинскую выставку, он заметил: «Впечатление грандиозное»^[89]. Это ощущение грандиозности присутствует во всех его высказываниях о Пушкине.

Пушкин не только создатель литературного языка, о чем Даниил Андреев заявляет в начале своей метаисторической характеристики Пушкина, давший «решительный толчок процессу развития всенародной любви к языку, к слову, к стиху и к самой культуре языка»^[90], он выразил ряд важнейших идей. Важнейшими перечисленные Андреевым идеи были, конечно, для него самого, именно им во многом посвящена «Роза Мира». Какие же это идеи?

«Во — первых, это — идеи, связанные с задачей разоблачения демонической природы государства и с укреплением комплекса освободительно — моральных устремлений отдельной души и всей нации».

«Второй цикл идей был связан с задачей изменения отношений христианского человечества к Природе».

«Третий цикл идей был связан с задачей вскрытия нового, углубленного смысла человеческих религиозных устремлений к Вечно — Женственному…»

«Далее: Пушкин впервые поставил во весь рост специфически русский, а в грядущем — мировой вопрос о художнике как о вестнике высшей реальности и об идеальном образе пророка как о конечном долженствовании вестника. Конечно, — добавляет Андреев, — он сам не мог сознавать отчетливо, что его интуиция этим расторгает круг конкретно осуществимого в XIX веке и прорывается к той грядущей эпохе, когда Роза Мира станет обретать в историческом слое свою плоть».

Важнейшее для Даниила Андреева стихотворение Пушкина — «Пророк». Даже эпитет «празднослов» в первой строке его стихотворения «У памятника Пушкину» из «Пророка» не случаен. Столь же значительным это стихотворение было для оказавших на Андреева существенное влияние русских религиозных мыслителей, прежде всего для Владимира Соловьева. «Пророку» посвящена чуть ли не целиком известная статья Соловьева «Значение поэзии в стихотворениях

Пушкина» (1899). «Пророк», — говорится в ней, — «это — идеальный образ истинного поэта в его сущности и высшем призвании»^[91]. Эта мысль, несколько раз в статье повторенная, в чем‑то предвосхищает сказанное о «Пророке» Андреевым.

Внутренний переворот, происходящий с пушкинским поэтом, превращающимся в поэта — пророка, это божественное озарение, которое он переживает и которое связано с явлением «шестикрылого серафима». Соловьев говорит об этом перевороте достаточно сдержанно: «Напитанный новыми созерцаниями, умудренный внутренним опытом и от сердца до языка наполненный высшею волею, он будет отныне говорить и действовать не от себя, не от своей немощи, а именем и силою посылающего его Божества…»^[92] Эта сдержанность «великого духовидца», каким его считал Андреев, им же и объяснена: «В. Соловьев, пекшийся о воссоединении христианства, а не о его дальнейшем дроблении на конфессии и секты, не торопился оглашать свой пророческий духовный опыт»^[93]. Но для Даниила Андреева, чьей целью в «Розе Мира» и было передать свой мистический опыт, словно бы продолжает рассуждения Соловьева о пушкинском «Пророке», договаривает все до конца. Насколько сказанное им было непосредственно пережитым, говорят удивительные отрывки тюремного дневника Даниила Андреева, где эти болезненные переживания, переданные в «Розе

Мира» более отстраненно, запечатлены с эмоциональной непосредственностью. «Давно, о, давно не было так тяжело. Страшна не внешняя тюрьма, а внутренняя душевная закрытость органов духовного восприятия… Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился… О, все, все отдать, лишь бы Он явился мне на перепутье! Пройден какой‑то рубеж жизни, после которого мир и жизнь становятся имеющими цену только при условии духовного прозрения…» — записывает он

7 февраля 1954 года. Пушкинский «Пророк» здесь отнюдь не поэтический образ, а обозначение мучительно переживаемых состояний, для которых еще не найдено выверенных слов. Духовное прозрение, по которому томился Андреев в тюремной камере, было для него той мистической реальностью, с которой он уже не раз соприкасался. В «Розе Мира» он прямо указывает и дату, и место каждого такого события, сообщая, что все его «книги, написанные или пишущиеся в чисто поэтическом плане, зиждутся на личном опыте метаисторического познания»^[94].

В сущности, все поэтическое учение Даниила Андреева о вестничестве описывает главным образом его собственный мистический опыт, потому что, строго говоря, ни один из тех русских поэтов, в которых он находит черты вестничества, этому учению вполне не отвечает. Правда, и сам Андреев не претендует на полноту вестничества, говоря лишь об «отзвуке правды», которую ему удает ся передать. А кое — где у него прорываются и трагические сомнения.

Отношение к пережитому и описанному Пушкиным в «Пророке» Владимира Соловьева, как, впрочем, и самого Андреева, назвавшего пушкинское прозрение «интуицией», целомудренно сдержанно. Зато совершенно внятно о мистической подлинности «Пророка» говорит Гершензон, обосновывая, правда, свои убедительные догадки с точки зрения психологической, а не религиозной: «…Пушкин никогда не обманывал. Очевидно, в жизни Пушкина был такой опыт внезапного преображения; да иначе откуда он мог узнать последовательный ход и подробности события, столь редкого, столь необычайного? В его рассказе нет ни одного случайного слова, но каждое строго — деловито, конкретно и точно, как в клиническом протоколе. Эти удивительные строки надо читать с суеверным вниманием, чтобы не упустить ни одного признака, потому что то же может случиться с каждым из нас, пусть частично, и тогда важно проверить свой опыт по чужому. Показание Пушкина совершенно лично, и вместе вневременно и универсально; он как бы вырезал на медной доске запись о чуде, которое он сам пережил…»^[95]

«Таких строк нельзя сочинить…»^[96] — говорил позднее о «Пророке» и о. Сергий Булгаков.

Писавший о «Пророке» Вяч. Иванов замечал, что поэт, превратившийся в пророка, уже не поэт, а проповедник^[97]. И это верно. Но для Даниила Андреева пушкинский пророк и не проповедник, и не идеальный поэт, как у Соловьева, и даже не поэт — вестник, а нечто неизмеримо большее. Это тот идеал, который вслед за Пушкиным, впервые о нем сказавшим, стоял перед всеми носителями вестничества в русской литературе. Понимание этого идеала для Андреева и связано с пушкинским «Пророком». Он говорит: «Общепринятое толкование этого стихотворения сводится к тому, что здесь, будто бы, изображен идеальный образ поэта вообще; но такая интерпретация основана на ошибочном смещении понятий вестника, пророка и художественного гения. Не о гении, вообще не о собственнике высшего дара художественной одаренности, даже не о носителе дара вестничества гремит этот духовидческий стих, но именно об идеальном образе пророка. Об идеальном образе того, у кого раскрыты, с помощью Провиденциальных сил, высшие способности духовного восприятия, чье зрение и слух проницают сквозь весь Шаданакар^[98] сверху донизу и кто возвещает о виденном и узнанном не только произведениями искусства, но и всею своею жизнью, превращающейся в житие. Это тот идеальный образ, который маячил как неотразимо влекущая цель перед изнемогавшим от созерцания химер Гоголем, перед повергавшимся в слезах на землю и воздевавшим руки к горящему над Оптиной Пустынью Млечному Пути Достоевским, перед тосковавшим о всенародных знойных дорогах странничества и проповедничества Толстым, перед сходившим по лестнице мистических подмен и слишком поздно понявшим это Александром Блоком»^[99].

Но пророк и поэт — вестник у Даниила Андреева понятия хоть и несовпадающие, но близкие. «Вестник действует только через искусство; пророк может осуществлять свою миссию и другими путями…»^[100] — говорит он. Для него суть была не только в подлинности переживания, описанного в «Пророке», — она для него была несомненна, подтверждая его собственный опыт, — но главным образом в том, что пушкинский пророк был провозвестник высшего и небывалого дара — знания иных реальностей. Поэтому Пушкин для Андреева не только художественный гений, поэт — вестник, но и провозвестник идеала, к которому мучительно стремятся все носители дара вестничества русской литературы. В этом ее высший смысл и пафос. Его учение о вестничестве, конечно, восходит к тому религиозному пониманию миссии и природы поээта, которое прямо выражено и в духовных одах Державина, и в «Пророке» Пушкина, и в мистических прозрениях Лермонтова.

«История вестничества в русской литературе — это цепь трагедий, цепь недовершенных миссий»^[101], — говорит о вестниках Даниил Андреев, имея в виду и трагическую смерть Пушкина, ко торая для него не только великое несчастье для России, но и мистическое событие метаисторического значения. «Он благоговел перед Пушкиным», у Пушкина он «просит благословения и называет его учителем», он любил Пушкина «безумно» — так говорят мемуаристы об отношении Андреева к поэту, замечая между тем что Лермонтов и Блок были ему ближе. Да, это так, об этом говорит и он сам. Но эта близость к иным поэтам никак не отрицала того огромного места, которое занимал Пушкин в его духовном мире и в его осмыслении путей русской истории и культуры.

В черновиках поэта сохранился набросок шутливого стихотворения, в котором Андреев спорит с Пушкиным, не принимая его формулы «равнодушная природа» («Брожу ли я вдоль улиц шумных…»):

Не удержался Андреев и от того, чтобы не высказать эту же мысль в «Розе Мира»^[102]. Создавший целое учение о стихиалях — богосотворенных монадах, олицетворяющих одухотворенную жизнь природы, и призывавший к «босикомохож-

дению», чтобы ощущать ее светлые излучения, он принципиально не принимает пушкинской метафоры. Она категорически чужда его мировидению.

Рассматривая пушкинскую эпоху со своей «метаисторической» точки зрения, Данил Андреев судит ее не менее строго, чем державинский век. «Распад первичной цельности душевного строя достиг в XIX веке такой глубины, — говорит он, — что на его фоне даже исполненная противоречий, сложно эволюционировавшая личность Пушкина, прошедшего через противоположные полюсы религиозных и политических воззрений, кажется нам, однако, цельной сравнительно с душевным обликом его современников и потомков»^[103].

Эта пушкинская цельность для него свидетельство того, что Пушкин действительно «наперсник Вечной Розы», то есть один из тех, кто предвосхищает торжество «Розы Мира», пророчествовать о которой должен поэт — вестник. В то же время он говорит о внутреннем конфликте Пушкина. По Даниилу Андрееву, этот конфликт не случаен. Он свойственен всему XIX веку, когда часто «неугасимое в душе вестника чувство своей религиозно — этической миссии вступает в конфликт с реальными возможностями его эпохи и с художественным “категорическим императивом”, свойственным его дарованию»^[104]. «Этот внутренний конфликт, — продолжает он, — наметился уже в Пушкине. Та цепь его стихотворений, среди которой мерцают таким тревожным и сумрачным блеском “Когда для смертного умолкнет жизни шум…”^[105], “Отцы пустынники и жены непорочны…”, “Пророк”, “Туда б в заоблачную келью…” (здесь речь идет о стихотворении «Монастырь на Казбеке». — Б. Р.) и другие, — это такие разительные свидетельства зова к духовному подвижничеству, крепнущего в душе поэта из года в год, что не понять этого может только тот, кто ни разу в жизни не слыхал этого зова в собственной душе»^[106].

Даниил Андреев рассматривает путь Пушкина — поэта — вестника конкретно — исторически, заостряя его прочтение как поэта глубоко трагического и религиозно значительного, как поэта, одним из первых поставившего те вопросы, которыми живет русская литература вплоть до нашего времени. Мы можем удивляться той мифопоэтической картине мира, которую Даниил Андреев создал всем своим необычным творчеством и в которой такое существенное место занимает русская литература и ее поэты с их вестнической миссией. Но, глядя на историю нашей литературы со своих мистических высот, он сумел разглядеть нечто существенное и новое, открывая нам Пушкина и как поэта глубоких мистических прозрений. Удивительно, что делал он это в то время, когда история русской литературы идеологически мифологизировалась, не с атеистической даже, а с воинственной антирелигиозной точки зрения. Этой мифологизации Даниил

Андреев противопоставил свой обостренно религиозный взгляд мистического поэта.

(обратно)

ТЮТЧЕВ

В «Розе Мира» Тютчев назван среди носителей «дара вестничества». Но, говоря о русских писателях — «вестниках», Даниил Андреев признается, что вынужден «отложить изложение мыслей о Тютчеве», как и о Лескове, и о Чехове, «на неопределенный срок». Наверное, заканчивая «заветный и странный труд», он понимал, что написать о них уже не успеет. Лишь немногочисленные и беглые замечания о Тютчеве в «Розе Мира», в ее черновиках, отзвуки его поэзии в главах «Русских богов» приоткрывают недосказанное.

В книге десятой «Розы Мира» Тютчеву отводится место среди тех «художественных гениев», которые не выдвигали «никаких социальных и политических программ, способных удовлетворить массовые запросы эпохи, увлекали разум, сердце, волю ведомых не по горизонтали общественных преобразований, а по вертикали глубин и высот духовности; …раскрывали пространства внутреннего мира и в них указывали на незыблемую вертикальную ось».

Из противопоставляемых этим гениям поэтов назван лишь один — Некрасов. Как в любом противопоставлении, здесь есть упрощение, но обозначено главное — обращенность Тютчева в духовный мир, «внутрь», а Некрасова преимущественно в мир социальный, «вовне». И то, что Некрасов в статье «Второстепенные русские поэты» поставил тютчевские стихи «рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения», как и то, что в лирике двух поэтов можно найти и сближающее их, в этом противопоставлении мало что меняет.

Отложив изложение своих мыслей о Тютчеве, Андреев в черновиках «Розы Мира» оставил конспект его «метаисторической» характеристики: «Тютчев — дар вестнич<ества>космоса, окруж<ающего>земной Энроф. Выполнил далеко не до конца. Мешала неуверенность в себе, разъедающ<ий>скепсис и раздвоенность сознания между скепт<ическим>рассудком и мист<ическим>разумом. Посмерт<ного>спуска не было. Опять со светл<ой>мисс<сией>в Герм<ании>. Еще совсем юн. Изумит<ельные>обаяние, одаренность и чистота. Сказалась лучшая сторона герм<анского>народа и память о гирлянде^[107], из кот<орой>он помнит лучше всего Р<оссию>, страшно ее любит и ждет ex oriente lux^[108]. Мыслитель и вдохновитель?>, один из основат<елей>Р<озы>М<ира>на Западе».

В этой характеристике многое любопытно. И отмеченное сочетание скептического рассудка с мистическим разумом, объясняющее цельность и противоречивость гениальной тютчевской натуры. И тонко замеченная неуверенность поэта в себе. И таинственная интимная связь с немецкой культурой. Но главное, что близко Даниилу Андрееву в Тютчеве — поэте, это прорывы «космического сознания», которые он находит в русской поэзии лишь у Ломоносова и Державина. Космическое сознание связано с «трансфизическим методом» познания, представляющим собой мистическое постижение природы нашего и иных миров, связанных с материальностью, говорится в «Розе Мира». В ней внятно рассказано о тех состояниях, в которых автор совершал свои трансфизические странствия: «…пробуждаясь утром, после короткого, но глубокого сна, я знал, что сегодня сон был наполнен не сновидениями, но совсем другим: трансфизическими странствиями».

Сны проходят и через всю поэзию Тютчева, начиная с самых ранних стихотворений. В одном из писем он даже восклицал: «Ах, сколько сновидения в том, что мы зовем действительностью!» Его сны чаще всего связаны с постижением радостновысокого, небесного, непостижимого. Об этом говорится уже в первом зрелом тютчевском стихотворении «Проблеск»^[109]:

Для Даниила Андреева трансфизические странствия и встречи в мирах просветления, как правило, рождают ощущение «мировой радости», перекликаясь с радужными снами Тютчева. Описание подобных снов в стихотворении «Е. Н. Анненковой» (1859), какими бы романтическими условностями оно ни веяло, прямо соответствует состояниям, описанным в «Розе Мира»:

Еще выразительней говорит о «трансфизических» снах другое, всем известное стихотворение Тютчева:

В стихотворении «Сон на море» (1830) Тютчев рассказывает, что в этом сне

Об этих же снах на море в более позднем стихотворении «По равнине вод лазурной…» (1849) Тютчев говорит:

Строки Тютчева для Даниила Андреева, видевшего в сновидческих прозрениях «звездные моря», «фонтаны поющих комет», подробно описавшего собственные светлые и темные видения, подтверждали их истинность. Поэтические сны он считал пророчески — духовидческими. Потому и тютчевские сны воспринимал не как романтические метафоры, а как непреложные свидетельства иной реальности. Тем более, что его переживания «снов» были похожими. В одном из писем он описывает ночь, когда приближение к «космическому сознанию» открыло ему небо, где «звезды текли и, казалось, что вся душа вливается, как река, в океан этой божественной, этой совершенной ночи…», когда он — по его словам — «обращался к Луне, быть может, с тем же чувством, которое поднимало к ней сердца далеких древних народов…»^[110]. Почти все образы тютчевских сновидений — и другую природу, и другое солнце, «без закату и восходу», и «пылающую бездну» — мы встретим в стихах и в прозе Даниила Андреева описанными уже в подробностях, доступных только созерцателю иных миров.

Но вслед за определением трансфизического метода познания Даниил Андреев говорит о «метаисторическом», то есть об интуитивном и мистическом познании процессов иноматериального бытия, проявляющихся в истории. Бывает, что человек руководствуется таинственным чувством прикосновенности к метаисторическим процессам, дающим силы для подвигов и высоких свершений. Именно это чувство, говорит он в «Розе Мира», замечательно передано Тютчевым, «когда личность ощущает себя участницей некоей исторической мистерии, участницей в творчестве и борьбе великих духовных — лучше сказать трансфизических — сил, мощно проявляющихся в роковые минуты истории…».

«Ленинградский апокалипсис» — глава шестая поэтического ансамбля «Русские боги» — описывает именно видение роковых минут, пережитых и в реальности, и в мистическом откровении. Эпиграф к поэме из тютчевского «Цицерона», его вторая, самая цитируемая строфа:

Эта строфа не только эпиграф, она и камертон «Ленинградского апокалипсиса», и его сквозной мотив, и обозначение главной поэтической темы. Уже в начале поэмы эта строфа цитируется, подчеркивая контраст прозаических картин блокадных страданий и высокого мистического смысла, открывающегося не сразу и отнюдь не всем (строфы 8, 9):

Мотив страшной двойственности «пира», на который призван герой поэмы (нужно заметить, что Даниил Андреев не отождествляет себя с ним), повторяется и дальше (строфа 35):

И когда в поэме Даниил Андреев говорит о Петре и о его столице, творенье императора, чья мечта именно в ней «рванулась в путь кровавый, / Новорожденною державой», нам слышится отзвук строки Тютчева о закате римской империи, «звезды ее кровавой». Тютчевский эпитет заставляет вспомнить и о гибели русской империи, тем более, что в Петре I, творце этой империи, был

Над Павловским замком Даниил Андреев видит отсвет той же кровавой звезды Рима, спрашивая (строфа 50):

Этот историософский или, говоря словами автора «Розы Мира», метаисторический пафос связан со всей его концепцией русской истории. Мистическими событиями предопределена гибель связанного с династией Романовых второго Жругра, олицетворяющего Российскую империю. Третьему Риму суждено пасть, как и первому, о котором говорит Тютчев. Ночь, застигнувшая Цицерона, оборачивается в поэме ленинградской ночью, и в ней реют видения мистической битвы двух уицраоров, двух непримиримых наследников Римской империи. Здесь в иное время и по — иному решается то противостояние России и Запада, о котором с вполне мистическим пафосом рассуждал в своих политических сочинениях Тютчев.

Ленинградская ночь Даниила Андреева сопровождается и видением звезд, которые так напоминают горящее тютчевское небо:

«Душа хотела б быть звездой» в апокалипсической битве разворачивается в метафоры другого масштаба:

И далее:

И в обращении к Господу герой поэмы опять и опять возвращается к тютчевским образам:

Возникают в «Ленинградском апокалипсисе» переклички с ночными образами и других стихотворений Тютчева. Ночь, обнажившая бездны, становится ночью беспамятства. Но главным образом определяют тютчевский мотив поэмы строки эпиграфа, откликающиеся в ней самыми разными обертонами, от перифраз — «Блажен, кто не бывал невольником / Метафизического страха…» — до поворотов сюжета, когда в конце поэмы появляются намеки на картину пира Всеблагих. У Даниила Андреева Всеблагие означают Синклиты, присутствующие на том пиру, на котором

Герой поэмы, свидетель роковых минут и метаисторических видений, оказывается поднят

Здесь Даниил Андреев говорит и о содержимом тютчевских чаш бессмертия, потому что там, где находятся Всеблагие, —

Для Даниила Андреева стихи Тютчева не были проста стихами, пусть гениальными, для него они вестнические изображения мистических реальностей, то есть миф в высшем и прямом смысле этого слова. Поэтому тютчевское стихотворение так органично вошло в его поэму, скрепляя и определяя ее сюжет. Но где у Тютчева лишь целомудренное прикосновение к мистической тайне, предощущение ее, там Даниил Андреев разворачивает целую цепь видений, подробно выстраивая иерархии светлых и темных миров. Разница между поэтами принципиальная: Тютчев — мистический лирик, Даниил Андреев — мистический эпик. Его «Русские боги» — мистическая эпопея. Если

Тютчеву достаточно немногих слов и красок, если он ограничивается несколькими стихотворными размерами, предпочитая ямб, то Даниилу Андрееву для его панорам инобытия необходимы все те «метро — строфы», им используемые, и то многообразие образов, которые удивляют нас в его циклах, поэмах, симфониях, мистериях. Тютчев же классически лапидарен.

С Тютчевым Даниила Андреева связывают нервущиеся нити давних традиций русской мысли и поэзии. В письме (от 21 мая 1936 г.) брату Вадиму он перечисляет, что любит в литературе, в искусстве. Перечень его пристрастий разнообразен, но из поэтов первым он называет Тютчева и следом говорит, что ему внятен «сумрачный германский гений», но к «острому галльскому смыслу» он «более чем равнодушен»…

Родившийся в Берлине Даниил Андреев оказался и литературно связан с Германией. Ее культуру от «голубого цветка» Новалиса до вагнеровской мифологии он воспринял через символизм, как его очевидный наследник и продолжатель. А в поэзии Тютчева отозвались немецкие романтики, и не только потому, что он двадцать лет жил в Мюнхене.

Неявно, но связаны поэты и тем, что детство обоих прошло в Москве, — у Тютчева в Армянском переулке, у Даниила Андреева в Малом Левшинском. А мистические прозрения автора «Розы Мира» у Неруссы на Брянщине были видением того же звездного неба, что открывалось Тютчеву в Овстуге. И какой бы романтически тайн — ственной ни была картина мироздания тютчевских озарений, в ней так или иначе живет детское удивление звездным небом. В стихотворении «Видение» (1829), упоминая о пророческих снах, Тютчев говорит:

В той же ночи Даниил Андреев видит собственную колесницу, которой дает имя «Шаданакар»:

Архетипический, восходящий не только к античности образ звездной колесницы не случайно возникает у вглядывающихся в мироздание русских поэтов, становясь частью собственного мифа. Любовь Даниила Андреева к звездному небу, увлечение астрономией — он даже одного из героев своего романа «Странники ночи» сделал астрономом — видны во многих его стихотворениях. Он знает карту звездного неба, называет созвездия по именам. Но это не просто таинственно — непознанный космос, а видение иных миров, связанных с нами теснее, чем мы думаем. Тютчев, зачарованный звездной пылающей бездной, нашу с ней связь ощущает интуитивно, слыша в ней «гул непостижимый».

Перекличка Даниила Андреева с Тютчевым удивляет похожестью не образов, не поэтических мыслей, а неких духовных движений. Вот Тютчев слышит: «Шумят верхи древесные / Высоко надо мной…» — и уходит «пошлое и ложное», и он восклицает: «О время, погоди!» А Даниил Андреев, вслушиваясь в думы «лесных великанов», чувствует, «как рождается гармоничное эхо / в глубине сердца», но это эхо он слышит из будущего, и восклицание его хоть и противоположно по смыслу, но вполне тютчевское: «Время! не медли!»

Со строфами «Дыма» Тютчева перекликаются картины дымящего леса в поэме Даниила Андреева «Немереча». У Тютчева:

У Даниила Андреева:

Может быть, главное здесь — общность ощущений дыма и огня, как стихии не совсем земной, апокалипсически страшной, рождающей тревогу в лесу, исполненном «видений и чудес». Описанное в «Немерече» Даниила Андреева пережито в брянских лесах, и вполне возможно, что написана его поэма не без толчка, полученного от чтения тютчевского «Дыма». На это намекает схожая метрика. А то, что Тютчев написал свое стихотворение, прочтя «Дым» тургеневский, здесь не существенно. Тем более, что Даниил Андреев тютчевские стихи не мог свести к упрощенным аллегорическим толкованиям. Да они к ним и не сводятся. Он ощущал в Тютчеве не только близкого себе мистического поэта, но и был заворожен магией его стиха. Той магией, что до Блока он находил только у Лермонтова и Тютчева.

Внутренние переклички с Тютчевым есть в самых разных стихотворениях Даниила Андреева. Вот законченное им в заключении, во Владимирской тюрьме стихотворение о свободе. В нем он обращается к самому себе:

Но настоящая свобода в душе —

Теми же словами и о том же писал Тютчев, не только — «Есть целый мир в душе твоей…», но и («Волна и дума») —

Общее у Тютчева и Даниила Андреева отношение к природе. Тютчевское -

не только им разделялось, но и исповедовалось, выразившись в целом учении о живых духах природы — стихиалях. Он подробно поведал о них и в «Розе Мира», и в стихах, описав души деревьев и души рек, живые «ветры, целующие землю». Важно еще, что для Даниила Андреева постижение природы, как и для Тютчева, во многом оказалось связано именно с Брянской землей.

Генеалогическое родство поэтов обнаруживается не столько на поверхностно «стиховом» уровне — здесь у них даже больше различий, чем сходства, — а на некоем глубинном, определяемом духовным полем общих традиций и устремлений.

Даниил Андреев во многом унаследовал Тютчева от символистов, как их прямой потомок. Начало влиянию Тютчева на символистов провозгласила известная статья о поэзии Тютчева Владимира Соловьева. В ней он писал об умении великого поэта сказать о главном, читать «знаки общей сущности»: «“Таинственное дело”, заговор “Глухонемых демонов” — вот начало и основа всей мировойистории». В сущности, все сочинения Даниила Андреева именно об этом — о «таинственном деле», о «глухонемых демонах». По словам Соловьева, Тютчев, «чувствуя жизнь природы и душу мира, был убежден в действительности того, что чувствовал». Та же неколебимая убежденность в истинности собственных видений была и у Андреева. Он, как и Тютчев, поэтически переживавший противоположность дня и ночи, тьмы и света, гармонии и хаоса, почти болезненно сосредоточен на этическом противостоянии, противостоянии добра и зла. Возможно, не без влияния Соловьева и его известной статьи о Тютчеве, возникла у Даниила Андреева сама теория вестничества.

И лирическое мифотворчество Тютчева, и эпическое Даниила Андреева поражают цельностью и естественностью. Как поэзия Тютчева от самых ранних и, казалось бы, еще малосамостоятельных од еле уловимыми настроениями и образами связана с поздними шедеврами, так и «иные реальности» автора «Розы Мира» вырастают из фантазий его детских тетрадей. Поэты в своем развитии с самого начала таят в себе живой и цельный образ мира, затем все полнее проявляющийся в творчестве.

У Даниила Андреева есть два стихотворения, посвященные Пушкину. В одном — «У памятника Пушкину» — он восхищается «учителем красоты», в другом — «Ответ Пушкину» — спорит с ним. Два пушкинских стихотворения и у Тютчева, и также в одном — «К оде Пушкина на Вольность» — он прямо спорил с Пушкиным, а в другом — воздавал дань, закончив замечательным афоризмом:

Сердцем России современники Тютчева неизменно называли Москву. Даниил Андреев свое стихотворение в посвященном Москве цикле «Святые камни» обращает к памятнику Опекушина, ставшему одним из символов Москвы. Его ключевые образы ненавязчиво, но очевидно перекликаются с тютчевскими. Тютчев определяет Пушкина — «богов орган живой», «божественный фиал», у Андреева Пушкин, из «чаши муз пригубив», «слил в гармонию России дух и плоть». Тютчев называет убийцу поэта «цареубийцей», Даниил Андреев Пушкина — «царем». А еще, по странному стечению обстоятельств, как тютчевское стихотворение опубликовано впервые после смерти поэта (в 1875 году), через 39 лет после написания, так и стихотворение Даниила Андреева, написанное в 1950 году, впервые опубликовано посмертно, в 1989–м, то есть тоже через 39 лет…

И споры поэтов с Пушкиным характерны. Тютчев, еще юный, спорит с тираноборческим пафосом поэта, зовет смягчать сердца, а не тревожить, вкладывая в этот призыв не только политический смысл. Ту же мысль он повторит почти через тридцать лет, говоря о поэзии:

А Даниил Андреев в своем оставшемся в черновиках полушутливом «Ответе Пушкину» серьезен и принципиален, не принимая пушкинского «равнодушная природа», используя в споре вполне тютчевские аргументы.

Там, где Тютчев более эпик, и там, где Даниил Андреев более лирик, заметней проступает их внутреннее родство. Сравним, например, тютчевское описание в стихотворении «Неман» наполеоновского похода на Россию с гитлеровским нашествием, изображенным Даниилом Андреевым в стихотворении «Шквал». Главное, что объединяет здесь поэтов, это действительно «метаисторическое» ощущение событий, за которыми стоят мистические роковые силы. У Тютчева не названный по имени Наполеон, «могучий, южный демон»:

У Даниила Андреева неназванный «мировой император»:

У Тютчева — «…неизбежная Десница / Клала на них свою печать…».

У Даниила Андреева «громоносное имя», «подобное року».

А последние строфы стихотворений очень схоже рисуютроковое движение завоевателей. Тютчев:

Даниил Андреев:

Когда‑то в статье «Россия и революция», написанной почти за семьдесят лет до нашей революции, Тютчев писал: «…в Европе существуют две действительные силы — революция и Россия… От исхода борьбы, возникшей между ними… зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества».

Даниил Андреев, ставший свидетелем надолго воцарившегося в России государственного безбожия и богоборчества, так же в своих сочинениях озабочен будущностью человечества. И политическая будущность у него непредставима без религиозной.

В статье «Папство и римский вопрос» Тютчев пророчески определил то отношение к религии, которое победило в России советской: «…новейшее государство потому лишь изгоняет государственные религии, что у него есть своя; а эта его религия есть революция». Это было замечено уже во времена Великой французской революции, утверждавшей на месте христианства натужно придуманный, хотя и логично выросший из рационализма эпохи, «культ Разума». Но то, что в России «религия революции» со своим «символом веры», своими «святыми» и «мучениками», своими ритуалами займет место православия, предугадать в тютчевские времена было невозможно. Тютчев, в революционном мифе увидевший неотделимый от него утопизм, основывающийся на самонадеянной вере в человеческий рассудок, сумел предсказать главные его черты. Он писал: «Нельзя достаточно надивиться той наклонности ко всему несбыточному и невозможному, которая в наши дни владеет умами и составляет одну из отличительных черт нашего века. Должно быть, есть действительная связь между утопией и революцией, потому что всякий раз как революция на мгновение изменяет своим привычкам и вместо того, чтобы разрушать, берется создавать — она неизбежно впадает в утопию».

Даниил Андреев жил во времена осуществлявшейся революционной утопии и противостоял ей. Но и его «Роза Мира» в своем проективном пафосе утопична. Именно утопия трансформирует православное мироощущение Андреева в религиозно — поэтический миф «Розы Мира».

Но поэты не дают готовых рецептов, не дал их и пророческий Тютчев. Он предупреждал о многом, и пусть совсем не потому, что поэта не услы-

шали, самые грустные его пророчества сбылись. Уже сбылись на наших глазах и некоторые из пророчеств Даниила Андреева, но услышали ли мы все то, о чем он нас предупреждает? Не знаю. А если б услышали?

К Даниилу Андрееву можно отнести написанное Тютчевым о себе:

В другом стихотворении Тютчев повторил это признание:

Поэты окликают друг друга по родству поэтических душ, ведут диалог. Становясь в этом разговоре нашими современниками, они все меньше считаются с историческим временем. Для них наступило время мистическое, то есть воистину поэтическое.

2003, 2004

(обратно) (обратно)

ЦИТАДЕЛЬ И НЕПРЕКЛОНСК Даниил Андреев и М. Е. Салтыков — Щедрин

От библиотеки Даниила Андреева ничего не осталось. Книг, которые он держал в руках, не полистаешь, отыскивая пометки, маргиналии. Из тюрьмы поэт вышел с одной книгой — потрепанным хинди — русским словарем, заученным наизусть. Библиотеку, теснившуюся на книжных полках «маленькой» комнаты добровского дома, конфисковали при аресте вместе со всеми рукописями. Сохранился список^[112] части книг, поневоле краткий, составленный для того, чтобы после реабилитации получить за изъятое хоть какую‑то компенсацию. В списке есть и двенадцатитомный, еще марксовский Салтыков — Щедрин. Неизвестно, прочел ли Даниил Андреев его от корки до корки, но в «Розе Мира» одна из глав — восхищенное истолкование «Истории одного города». Эта, по известной характеристике Тургенева, «странная и поразительная книга, представляющая<…>слиш — ком верную, увы! картину русской истории»^[113] была прочитана поэтом с позиций «сквозящего реализма» и теории «вестничества» как «поражающее» предсказание.

Для Даниила Андреева, смертельно раненного, по его словам, «двумя великими бедствиями: мировыми войнами и единоличной тиранией», главнейшая тема — Россия и деспотизм. А пламенный сатирик в небывалой книге создал миф, причудливо описывающий систему административнототалитарного управления Руси. Этот миф долго казался чересчур фантастическим.

Советское литературоведение называло Салтыкова — Щедрина «борцом с царизмом». Понятно почему и отчасти справедливо. Михаил Осоргин в 38–м году в парижских «Последних новостях» едко заметил: «…новым сатирикам и публицистам ходу нет просто — негде больше печататься, и именно потому, что некоторые невероятные и гротескные идеалы Щедрина действительно осуществлены»^[114]. Осуществлены они были в сталинскую эпоху, которая оказалась эпохой Даниила Андреева.

Автор «Розы Мира» называет свой метод познания метаисторическим, выходящим за пределы земной истории. На русскую историю он смотрит, то поднимаясь в мистическую светозарную высь, то опускаясь на одномерное мглистое Дно, на изнанку мира. Даниил Андреев считает Салтыкова — Щедрина автором, «от метаисторических представлений и чувств» далеким. Но и Салтыков — Щедрин в «Истории одного города» смело выходит за пределы реальной истории, высвечивая ее резким, иногда слепящим светом, в котором пляшут огромные карикатурные тени.

Поэт и желчный сатирик в своих сочинениях создали каждый свой мифопоэтический образ русской истории. Но «сквозящий реализм» поэта — мистика и язвительные фантазии трезвого, погруженного в реальность прозаика неожиданно оказались сфокусированы на одном и том же. В разнохарактерных творческих интуициях обнаруживается общее.

Русская история у Салтыкова — Щедрина предстала такой неприятной фантасмагорией, что иные его читатели возмущались и недоумевали. Да и не читали поначалу диковинную «историю одного города» взахлеб. Второе издание книги понадобилось лишь через девять лет. А. С. Суворин считал ее поклепом на Россию. Уклончивый А. Н. Пыпин мягко пенял автору, что, мол, «нужно припомнить в истории и указывать — сколько можно… что было и есть положительного и хорошего»^[115].

Педантичный поиск некоторыми критиками, а позже комментаторами аналогий с действительными событиями и лицами обращал пафос щедринской «истории» в прошлое. Сам‑то писатель считал, что говорит о настоящем. Что он говорит и о будущем, выяснилось позже. Увы, в градоначальниках Глупова мы можем найти черты почти всех наших властителей минувшего века, а возможно, и нынешнего. Да и прочие сочинения бывшего вице — губернатора могли бы оказаться небесполезны. Но губернские правители обычно листают иные книги.

В «Розе Мира» глава «Темный пастырь» посвящена Угрюм — Бурчееву — Сталину. Даниил Андреев восхищается предвидением Салтыкова — Щедрина: «…содержание его настолько глубоко, что мне придется в этом месте нарушить правило, принятое в работе над настоящей книгой: не злоупотреблять цитатами». И щедро цитирует «Историю одного города».

Правда, «пастырем вертограда сего» Салтыков — Щедрин называет Дементия Варламовича Брудастого. Но дело не в совпадениях и различиях. Образ Сталина в «Розе Мира» мистичен, в ней за перипетиями века всюду проглядывает «борьба метаисторических чудовищ». В мистическом свете события видятся ярче и осмысленней, гении и злодеи русской истории предстают героями трагического вселенского эпоса. В сущности, это свет поэтического видения и слова Даниила Андреева.

«Темный пастырь» в «Розе Мира» из стихов Блока. В них, как и в лермонтовском «Предсказании», прочитывается предвосхищение апокалипси ческого образа грядущего вождя. У Блока он «темен, и зол, и свиреп»:

Но стихи — лишь смутные видения, тревожившие поэтов — вестников. В «Истории одного города» Даниил Андреев находит портрет «темного пастыря» во всех ужасающих подробностях: «Общепринято мнение, что в образе Угрюм — Бурчеева Щедрин воспроизвел — разумеется, в сатирическом преломлении — образ Аракчеева… Ясно также, что в этом образе отразился в какой‑то мере и реальный исторический образ другого деспота… Николая I. Но… борьба с природой? Ни Аракчеев, ни Николай не сносили городов с лица земли, чтобы строить на их месте новые…»

Аналогии очевидны. В «Интернационале», партийном гимне, говорится:

А. К. Толстой, припомнивший вслед за Салтыковым — Щедриным^[117] сказание «Повести временных лет» о призвании варягов, рефреном своей иронической версии русской истории сделал тоску родной стихии о порядке. Порядок он обнаружил лишь при Иване Грозном, который

И при Петре, снисходительно замечая, что

Но «порядок», доведенный до логического конца, — а мы любим искать окончательные ответы, начала и концы, — и есть томящая утопия.

Наведение порядка в городе Глупове Угрюм — Бурчеев начинает с переименования его в Непреклонен. Название вполне большевистское. И переименованиями стали увлекаться совсем не в щедринские времена. Не зря задумавший построить на месте Глупова Непреклонск Угрюм — Бурчеев был аттестован писателем как «нивилятор», как в некотором роде коммунист. Салтыков — Щедрин замечает, что в то время «еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивиляторах вообще»^[118].

Прежде чем строить свой утопический город, Угрюм — Бурчеев решает «покорить природу», «унять» вольно текущую реку. «Откуда‑то слышался гул, казалось, что где‑то рушатся целые деревни и там раздаются вопли, стоны и проклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна, плоты, обломки изб…» Приведя это описание беспощадной борьбы Угрюм — Бурчеева со стихией, Даниил Андреев говорит о сталинской коллективизации, о голоде 33–го года на Украине, о ежовщине (в «Истории одного города» упоминаются и «ежовые рукавицы»), о лагерях, о расстрелах. Потом замечает: «Пытаясь осмыслить происходившее, люди становились в тупик»^[119]. В тупик встали при Угрюм — Бурчееве и глуповские обыватели.

Неколебимое рвение Угрюм — Бурчеева — Сталина — мистическая сила, не желающая видеть препятствий, считаться с человеческим несовершенством, потому что преследует совсем не человеческие цели. «С “неисповедимой наглостью” Угрюм — Бурчеев взялся за руководство всей научной деятельностью Советского Союза»^[120]. «Но когда же и где, кроме города Глупова, идиот становился полноправным правителем, и притом в огромном государстве?» — спрашивает Даниил Андреев, затем подробно отвечает и приходит к выводу: «Гениальный тиран. Дурной хозяин. Неудавшийся ученый. Художественный идиот.

Увы, идиот. В этом Салтыков — Щедрин прав»^[121].

Аналогии Даниила Андреева выразительны: «Широчайшая сеть штатных и нештатных осведомителей опутывала общество — от членов Политбюро до туркменских чабанов и украинских доярок. Можно ли не вспомнить повсеместную сеть шпионов и доносчиков, насажденных Угрюм — Бурчеевым в каждом доме славного города Непреклонска, и того, что Щедрин определил как всеобщий панический страх?»^[122]

В обращении к читателю» «Истории одного города» архивариус — летописец вопрошает: «Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие, и только у себя мы их не обрящем?»^[123] — и стремится воспеть хвалу славным оным Неронам. Нерона поминает и Даниил Андреев: «Какой жалкой выглядит 40–метровая статуя Нерона… если сопоставить ее со многими тысячами статуй революционного вождя, воздвигнутых повсеместно…»^[124]

Аналогии Даниила Андреева не фантастические преувеличения и не сатирический прием. Заканчивая цитирование Салтыкова — Щедрина, он делает почти литературоведческий вывод: «…удивительно то, что, отталкиваясь от конкретных исторических фигур прошлого, фигур гораздо меньшего масштаба, он предварил в своем творении исполинскую фигуру будущего. Но долгое, острое, исполненное душевной боли и муки вглядывание мыслителя в типичные образы отечественной истории и в ее тенденции привело его к пророчеству о том, что тираническая тенденция… достигает своей кульминации лишь в грядущем…»^[125]

В исследовании о «Бедной Лизе» Карамзина

В. Н. Топоров заметил, что глубже всех в карамзинский образ проник Даниил Андреев в «Розе Мира». Добавим: и в образ Угрюм — Бурчеева.

Черты сходства градоначальников Глупова с нашими давними и недавними правителями ра зительны. Читая историю города, переименованного в Непреклонен, узнаешь уже события века XX — Гражданскую войну, высылку философов, коллективизацию, сталинские налоги на яблони и на окна, борьбу с генетикой, насаждение кукурузы, повороты рек и т. д. Вплоть до наших дней.

Угрюм — Бурчеев — администратор всех времен и народов, которым руководит не вывих разума — «идиотизм», а некая мистическая сила, находящая внем, по определению Андреева, «человекоорудие». И рассказ о строительстве Непреклонска не сатира — «антиутопия», предупреждение. Так его воспринял Даниил Андреев.

Поэт оказался большим последователем Салтыкова — Щедрина, чем профессионалы сатиры. В другой книге, в «Железной мистерии», он в подробностях нарисовал построенный‑таки Непреклонск, мистически и поэтически осмысливая те же фантасмагории русской истории, какими был озадачен автор «Истории одного города».

Поражаешься, как предсказана в «Железной мистерии» постсоветская эпоха, до которой Даниил Андреев не дожил. В ней он рассказал и о поражении в «холодной войне», и о том, что вслед за крушением «советчины» появится карикатурная многопартийность, вместе с гуманитарной помощью к нам хлынут секты, да и о самих наших умонастроениях. Некоторые строки «мистерии» кажутся выхваченными совсем из недавних дней:

Вот ремарка: «Рекламы и вывески на иностранных языках протягиваются по фасадам…»

А это не о сегодняшнем? —

И не вчера ли написана такая, например, частушка из «Железной мистерии»:

А ведь писалось все это в первой половине пятидесятых во Владимирской тюрьме, за стенами которой никаких свобод и рыночных отношений никому не мерещилось.

Объяснение провидений Даниила Андреева, как и мрачных пророчеств Салтыкова — Щедрина, кроме всего прочего, в том, что оба любили Россию «до боли сердечной»^[126], страстно размышляли о ней, о ее судьбе.

«Железная мистерия» при всей сугубо сакральной обусловленности ее поэтического мира чрезвычайно близка «Истории одного города». В мистерии изображены главные события русской истории XX века, и ее действие происходит в одном городе — Цитадели, таком же мистическом, как Глупов и Непреклонен. Несмотря на удивительное сочетание едкой сатиры и сакрального пафоса, многие ее краски традиционны — от иронического бытописательства до сатирического гротеска.

У Салтыкова — Щедрина градоначальники неизвестно откуда появляются и действуют с некой логикой абсурда в атмосфере богооставленности, ибо Божий промысел оказывается за пределами глуповской истории. Отчасти и потому, что в него не пытается проникнуть архивариус — летописец, смиренный Павлуша, Маслобойников сын, ее излагающий. У Даниила Андреева, наоборот, все события мистически обусловлены, и может быть, потому с такой уверенной прозорливостью он изобразил в ней не только прошедшее и настоящее, но и наши дни.

Поступки градоначальников и глуповских обывателей и действия тиранов, наместников, человекоорудий и обитателей Цитадели разительно похожи.

Воцаряется в Глупове Брудастый, градоначальник с органчиком. Еще не видя его, жители ликуют, поздравляют друг друга^[127]. И в Цитадели после воцарения нового властителя обыватели восхищаются начальством: «Сидевши на царской мели, / Мечтать о таком не смели!» Или называют нового властителя «величайшим в галактике», с вполне «глуповской восторженностью» и «легкомыслием».

Органчик немногословен. Брудастый на приеме обошел ряды, сверкнул глазами, произнес: «Не потерплю!» — и скрылся^[128]. В «Железной мистерии» Автомат «обводит всех магическим взглядом», но — после Салтыкова — Щедрина техника шагнула далеко — следом произносит уже целые демагогические речи. С Автоматом случается почти то же, что и с Органчиком. Как Органчик вдруг заедает, и вместо «Не потерплю» из него вырывается лишь «П… п… плю!», так и Автомат вдруг портится и начинает повторять «Бумм всезакон в том…» или «Бряк, тарарам, бум…».

В «Железной мистерии» появляются и другие существа, созданные на манер Брудастого — люди — циферблаты, люди — авиабомбы, люди — громкоговорители.

Действие мистерии начинается с изображения хлыстовского радения во дворце Августейшего. Понятно, что это изображение распутинщины, предвещающей крах монархии. Не предугадал ли подробности этого краха Салтыков — Щедрин, описывая участие в радениях градоначальника Грустилова, которого и сменил роковой Угрюм — Бурчеев? Дело тут не в родстве отдельных образов. «Железная мистерия» и «История одного города» создают мифопоэтическую модель узнаваемого мира — тоталитарно организованного русского государства. Несмотря на смену форм правления, политики и идеологии, некая сущность родного общественно — государственного устройства остается непоколебимой.

Оба произведения, и прозаическое, и стихотворное, блещут сатирическим гротеском. Без него «Железная мистерия», несмотря на все пророчества, была бы плоским, ходульным сочинением. Вообще же, в ней сказались уроки не только Салтыкова — Щедрина, но и, например, Маяковского.

Родство с живописной щедринской сатирой можно обнаружить и в иронических новеллах — биографиях Даниила Андреева из книги «Новейший Плутарх». Герой одной из них, Евгений Лукич Ящеркин, с его учением о «сознательном инфантилизме» вполне мог бы сойти за глуповского обывателя. А портрет «религиозной деятельницы, основательницы Международного общества воскрешения мертвых Остборн» сродни Пфейферше, жене глуповского аптекаря, которая говорила Грустилову: «Маловерный! Вспомни внутреннее слово!»

Сама поэтика пародирования биографий у Андреева отнюдь не чужда Салтыкову — Щедрину. В жизнеописании «Писателя, поэта и драматурга Филиппова Михаила Никаноровича» его герой, испуская последний вздох, «прошептал трогательную в своей простоте и скромности фразу — “и моя капля меду есть в улье!..”». А в «Истории одного города» сочинение градоначальника Ксаверия Георгиевича Микаладзе «О благовидной всех градоначальников наружности» автор закон чил так: «…утешаю себя тем, что тут и моего хоть капля меду есть…»^[129]

Даниил Андреев у многих классиков открывал мало кем замечавшиеся глубины, находил неожиданные черты. Неповторим его взгляд на русскую литературу в главах «Розы Мира» о «миссиях и судьбах» писателей, в рассуждениях о «даре вестничества». Пронзительная острота этого целенаправленного взгляда объясняется тем, что он смотрит на явления литературы прежде всего с религиозной точки зрения. А без религиозного, мессианского пафоса русская классика непредставима.

И в Салтыкове — Щедрине, писателе, казалось бы, от него далеком, Даниил Андреев нашел «свое». Объединяет их не только страстная любовь к России, общий взгляд на некоторые явления и периоды ее истории, но и этический пафос, само отношение к человеку. Даниил Андреев в «Розе Мира» ставил целью человечества «воспитание человека облагороженного образа». Салтыков — Щедрин, чувствовавший в людях «инстинктивную жажду света», писал почти о том же и с тем же религиозным вдохновением: «Не смерть должна разрешить узы, а восстановленный человеческий образ, просветленный и очищенный от тех посрамлений, которые наслоили на нем века подъяремной неволи»^[130].

Сатира у Салтыкова — Щедрина соседствует с христианским пафосом не только в заключитель ных сценах «Господ Головлевых». В самых разных сочинениях, от «Губернских очерков» до «Сказок», его нравственный императив в Евангелии. В последней книге Салтыкова — Щедрина, в «Пошехонской старине», ее герой признается: «Только внезапное появление сильного и горячего луча может… разбудить человеческую совесть… Таким живым лучом было для меня Евангелие»^[131].

Для не принявшего «богоотступничества народа» Даниила Андреева религиозное начало литературы было главным, определявшим его взгляды на любого писателя. И великие образы русской классики им увидены в свете собственного духовидческого опыта совсем по — иному, чем их видели прежде, как и образы гениальной книги Михаила Евграфовича Салтыкова — Щедрина.

Джордж Оруэлл, размышлявший о тоталитаризме, гитлеровском и сталинском, в 41–м году сказал о Герберте Уэллсе, знаменитом фантасте, что он «слишком благоразумен, чтобы постичь современный мир»^[132]. Салтыкова — Щедрина и Даниила Андреева современники чаще всего обвиняли в недостатке благоразумия. Но благоразумных пророков не бывает.

2001

(обратно)

ХОР ХИМЕР

И демоны несутся вновь,

Как корабли над нашей крышею.

Даниил Андреев

У Даниила Андреева в поэме «Ленинградский апокалипсис» неожиданно появляются химеры. Нет, не похожие на ту, из Древней Греции, о трех головах — козы, льва и змеи — дракона — Химеру, а чудища собора Парижской Богоматери. Те, что сидят у подножия квадратных башен и зло смотрят вниз. Эти создания готической фантазии олицетворяют человеческие пороки и духов зла, реющих в городском воздухе. У них даже есть имена. Кажется, что, получив имя, чудовище перестанет быть химерой.

Отчего страшное порождение Тифона и Ехидны оказалось таким живучим мутантом, отчего химерами мы называем пустые странные мечты?

У Даниила Андреева химеры Нотр — Дам промелькнули как демоническая нечисть, сопровождающая уицраора, демона великодержавия. Потому что это уицраор со своей зловещей свитой появляется под уханье орудий, рев бомбардировщиков и взрывы бомб в Ленинграде января 43–го года. Каков он, этот уицраор, если «очертить его невласт ны / Ни наших знаний кодекс ясный, / Ни рубрики добра и зла»? Поэт увидел его, услышал непередаваемый словами «шорох его присосок / И ног, бредущих по земле». В нем ему чудилось «Шуршанье миллионов жизней, / Как черви в рыбьей головизне, / Кишевших меж волокон тьмы…».

Фронт вокруг блокадного города — поле битвы двух уицраоров. А явление уицраора России, Третьего Жругра, сопровождается голосами невнятных чудищ, которые

Поэт не может сразу опознать их:

Не сумев назвать этих тварей из рати античеловечества (они упоминаются в «Розе Мира»), поэт находит их образы в готическом Средневековье, это

Вместе с ними:

Химеры у Даниила Андреева не случайно промелькнувший образ. В поэме в прозе «Изнанка мира» «ангелы мрака и бесформенные химеры вступают в бой с даймонами и серафимами».

В цикле «Сказание о Яросвете» химеры — «толпы адских незримых созданий» сродни главным представителям рас античеловечества — игвам с красными глазами, цилиндрическими головами и вытянутыми трубчатыми губами, и раруггам, перерожденцам далеких эр, похожим на птеродактиля.

В поэме «Демоны возмездия» в грохоте разваливающихся галактик звездного простора «громоздит блудница — химера / Жертвы на жертвы свой пьедестал».

Ширяют крылами химеры и над Москвой, «в лукавой буйной столице» (цикл «Предварения»).

В «Железной мистерии» о своей алчущей рати химер говорит уицраор. Химеры таятся в капищах Друккарга, инфернального обиталища российского античеловечества, над раненым уицраором они «выстраиваются кругом, заламывая руки… с унылыми лицами».

Но и в «Русских богах», и в «Железной мистерии» химеры остаются некой недовоплощенной, недооформившейся свитой скульптурно зримых и поименно названных представителей сил тьмы. Только крылатые и рогатые изображения химер Нотр — Дам, упомянутых в «Ленинградском апокалипсисе», дают представление об их облике.

Собор Богоматери находится в Париже на острове Сите у самой Сены. Даниил Андреев видит химер рядом с Васильевским островом. В Париже он никогда не бывал. Простодушно писал жившему там брату в мае 27–го: «Очень надеюсь на следующий год съездить в Париж». Ему снятся «святые камни» Европы, он говорит о своих снах — странствиях свободного духа:

Но, родившийся в Берлине, Даниил Андреев в Европу не попал, заграницы не увидел, если не считать детских поездок к отцу на финскую Черную речку. Но тогда и она была в России. Так почему же он оказался заворожен чудищами парижского собора? Почему вдруг они ожили в его поэме? Перечитывая «Ленинградский апокалипсис» и наткнувшись на взирающих вниз химер, мимо которых раньше скользил не задумываясь, я вдруг вспомнил рассказ Аллы Александровны Андреевой, его вдовы.

Вот что она мне рассказывала.

«Кто‑то из Парижа привез Добровым две статуэтки, изображавшие химер собора Нотр — Дам. Когда это было, точно не помню, во всяком случае, во времена юности Даниила. Тогда было модно их привозить, видимо, модно и теперь, потому что последний раз такую химеру я видела у своей приятельницы. А в Париже она была где‑то в семидесятые годы.

Статуэтки химер оказались в комнате Саши Доброва, двоюродного брата Даниила. И вот спустя некоторое время с ним стали твориться страшные вещи. Он был чудным человеком, но вдруг сделался наркоманом, а потом тяжело заболел. Его мама, Елизавета Михайловна, сказала, что во всем виноваты эти чудища, все сделали эти чудища. Одну статуэтку она успела выбросить. Тогда на нее все закричали, в том числе и Даниил, что это произведения искусства, как можно быть такой суеверной, что за нелепость, что за предрассудки.

Уцелевшую химеру Даниил поставил в своей комнате. Тут и с ним стали твориться непонятные вещи. Наступил тот его темный период, который он описал в стихах, вошедших в “Материалы к поэме ‘Дуггур’”. Что это было? Мне Даниил рассказывал о пережитом им погружении души в жуткий мир Дуггура, но я не хочу об этом говорить, потому что все обязательно перетолкуют и переврут…»

Кое‑что о «темном периоде» Алла Александровна мне все же рассказала. Но и я, зная совсем немногое, не хочу говорить больше того, что сказано самим поэтом, называвшим свою юность мрачной, ее годы «темным бредом», путем, который был «узок, скользок, страшен». Судя по дате под стихотворением, в котором он говорит о нашептываниях «Богоборца», можно сказать, что период этот начался в 23–м году и продолжался, по меньшей мере, до 27–го. А может быть, некие темные вихри проносились над ним, смущали его и позже, в начале тридцатых. «Хлынь же в меня — ночь!» — строка из стихов марта 30–го.

Мелькнули в «Материалах к поэме “Дуггур” и химеры. В одном стихотворении «Взвыли хищные химеры / У тоскующих вокзалов…», в другом «Плачет клир серафимов, стонут в безднах химеры…». И, наверное, совсем не случайно заканчиваются циклы, повествующие о темных блужданиях и возвращении к свету обращением к «звезде морей», Богородице католического гимна.

«Наконец, — рассказывала Алла Александровна со слов самого поэта, — он понял, что действительно в изображении химеры живет какая‑то черная сила. Он сказал об этом Гале Русаковой, бывшей однокласснице, с которой дружил, которую многие годы безнадежно любил. Галя над ним посмеялась, так же, как он когда‑то смеялся над Елизаветой Михайловной, и статуэтку у Даниила, хотевшего уничтожить ее, взяла себе. Вскоре она вышла замуж, они долго не виделись. Потом Даниил узнает, что Галин муж тяжело заболел, у него туберкулез. Придя к ним, он увидел, что на шкафу рядом с диваном, где лежал больной, глядя вниз, прямо на него, стоит химера. Придумав какой‑то повод, он взял ее и разбил. Но вскоре муж Гали Русаковой умер.

Когда я увидела химеру у своей приятельницы, я посоветовала ее выбросить. Она надо мной посмеялась, говоря все то же: суеверие, произведение искусства… И вот заболела — рак. Уже в больнице она отнеслась к моим словам по — другому, и я уговорила ее, если она так не хочет уничтожать произведение искусства, все же избавиться от него. Я предложила: давай я перевяжу твою химеру нарядной ленточкой и подарю на новоселье К. А этого К. никто у нас в доме не любил. Так и сделала. К. этот потом перенес операцию на глазах… Кажется, он жив, что с этим злодеем может случиться. Но я о подарке ему вспомнила, когда сама ослепла…»

После рассказа Аллы Александровны мы с ней пошли к полкам, на которых хранятся папки с архивом Даниила Леонидовича. Нужную папку найти не сумели, а когда искали, из вдруг распахнувшихся дверец посыпались лежавшие там пересохшие тюбики краски, еще что‑то. Мы стали поспешно собирать. Удивительно легко для своих 87 лет наклоняясь, она слепо нашаривала тюбики, я помогал. Неловко поднятая мной планка оказалась с гвоздями, потекла кровь, понадобился йод. О том, что это может быть укол химеры, мы, конечно же, не подумали.

Рассказ Аллы Александровны я записывал на диктофон. На другой день собрался послушать. Голос ее зазвучал свежо и увлеченно. Но только она стала говорить о злоключениях с химерами, как запись оборвалась, из диктофона раздался скрипучий неприятный звук, и я вспомнил строки Даниила Андреева:

Хотя они выли еще у Маяковского:

Так он писал в «Облаке в штанах». А потом, уже в двадцатые, в стихотворении «Notre‑Dame» залихватски предложил для целей электрорекламы «лампочки вставить в глазе химерам».

Химеры в русской поэзии появились давно. И не только потому, что поэты живали в Париже. Хотя они и мелькают в иных стихах лишь как выразительные детали парижского пейзажа. Например, у Волошина, замечательно описавшего парижский дождь, в котором

Стихотворение Константина Бальмонта «Химеры» вошло в цикл «Художник — Дьявол» его самой известной книги «Будем как солнце» (1903). Заигрывание с инфернальными силами в стихах начала века — поветрие общее. Оно задело почти всех — от Брюсова и Сологуба до Гумилева. Бальмонт был одним из первых. Упоенно укачиваемый стиховой волной, увлеченный игрой тьмы и света, он все же иногда замечал, что «Из царства вневременной темноты / К нам рвутся извращенные мечтанья…». Химеры Бальмонт называет двойственными видениями, видит в их создателе своего двойника: «Я в стих влагаю твой скульптурный крик». Вполне традиционно считая химеры парижского собора олицетворением человеческих грехов, он рисует в терцинах единорога, гермафродита, колдунью с птицей и других чудищ, названных свитой Сатаны, а затем торжественно восклицает: «И все они венчают Божий Дом!»

Нашествие химер в русской поэзии вслед за «Художником — Дьяволом» провозгласил его манифест «О чудовищах», заключавший книгу статей «Горные вершины» (1904). В нем Бальмонт признал: «нас пленяют извращенные лики» и обосновал тягу к чудовищам: «В диком беспутстве карнавального разгула нам чудится намек на свободу выбора». Почти половина манифеста посвящена химерам Нотр — Дам, которых поэт описывает с болезненным любованием: «Шерсть на химерах похожа на листья ядовитых трав, она вырывается из тел, как пламя из хвороста, брызнув по бокам хищными очертаниями. Дружной семьей стоят любовные дьяволы. Один — утонченный с крыльями как у ангела, с нежными руками, выхоленными вниманием…» «Всем чудовищам радуется наша душа, то потому, что они похожи на нас, — объясняет Бальмонт, — то потому, что они совсем из другого мира».

В 17–м году он написал и о другой химере:

Эти из чада исшедшие химеры, порождения антикосмоса, сопровождавшие Жругра, и являлись автору «Розы Мира», неодобрительно цитировавшему в ней из Бальмонта лишь общеизвестное «Я — изысканность русской медлительной речи…». А между тем у Бальмонта есть стихотворение, намекающее и на знаменитую книгу Даниила Андреева, и на его судьбу. Оно называется «Мировые Розы»:

Оказавшись после революции в Париже, Бальмонт эмигрантски бедствовал, тяжело болел, попал в лечебницу для душевнобольных, писал: «мне в Париже ничего не надо». Но и химеры Нотр — Дам, и химеры, исшедшие из чада, так или иначе над ним витали. Умер он под Парижем, в приюте матери Марии в декабре 42–го года, как раз в те дни, когда рядовой 196–й дивизии Даниил Леонидович Андреев готовился к переходу через завьюженную Ладогу, навстречу «чудовищам» блокадного Ленинграда.

Химеры, маячившие над больной и страшной судьбой его двоюродного брата, после освобождения из лагеря скончавшегося в инвалидном доме, над его сестрой, умершей от рака в лагерной больнице, концентрировали в себе какое‑то зловещее начало. Оно витало не только над семейством благороднейшего доктора Доброва. Кому это было почувствовать, как не поэтам? Даниил Андреев упоминает о

«замечательной» поэме «Химера» Коваленского, мужа его двоюродной сестры. Она написана в том же доме Добровых и пропала после ареста автора на Лубянке. Судя по отрывку, который цитируется Даниилом Андреевым в заметках по стиховедению, эта Химера явное порождение советского Жругра:

Но в химерах парижского собора есть и другое, то, что в «Розе Мира» названо Дуггуром, в котором «царят демоны великих городов», и связано с лунною демоницей Воглеа, вызывающей бушевание темных страстей и «мистическое сладострастие».

В свой «темный период», овеянный хмелем Дуггура и увенчанный статуэткой химеры, Даниил Андреев был захвачен поэзией Блока. Называя Блока водителем и братом, прошедшим тем же «сатанинским царством», Даниил Андреев ощутил в его поэзии подмену Прекрасной Дамы демоницей Воглеа. Открывающийся стихотворением «Александру Блоку» цикл «Голубая свеча» в книге «Русские боги» посвящен Богородице, Вечно Женственному — Праобразу Прекрасной Дамы, воспетой Блоком. «Дом Пресвятой Богородицы» — главные стихи цикла. Домом Пресвятой Богородицы на Руси называют Успенский собор. Но Даниил Андреев упоминает здесь также «ажурные башни», «узкие шпили», «Ave Mater», говоря и о другом образе Дома Пресвятой Богородицы — католическом, вновь заставляющем вспомнить о соборе Парижской Богоматери. Но Блок видел собственных химер, чаще в русском обличье. Это пузыри земли, весенние твари, болотные чертенятки, красный карлик, вдруг появляющийся «вверху — на уступе опасном». Демоницу Дуггура можно угадать в его деве «в огненном плаще», оборачивающейся змеей или в Жене на Звере Багряном.

В русской поэзии начала века «химерические» образы описанного Даниилом Андреевым Дуггура появляются в разных обличьях. Но химерами собора Нотр — Дам они являются не только у Бальмонта. Его современник, почти забытый Алексей Лозина — Лозинский, издававший свои книги под псевдонимом Я. Любар, отдается химерическим стихиям с отчаяньем и вызовом гибнущей души. В поэме «Химеры собора Notre‑Dame de Paris» он пристально вглядывается в создания, как он считает, то ли безумного поэта, то ли «дикого» мистика:

Он видит в химерах искаженные Средневековьем, когда «считались злом желанья тела», языческие порывы природного начала:

От этих начал и химер поэт не отрекается, они гадки, но близки человеческой, путающейся душе, и вот уже он сам сродни им:

Алексей Константинович Лозина — Лозинский в 19 лет вследствие несчастного случая на охоте потерял ногу, мучился приступами меланхолии. Считал себя неудавшимся поэтом, называл «шатуном по свету». По словам современника, «погружавшийся в тот “страшный мир”, который открыл Блок», поэт трижды пытался покончить с собой, в четвертый раз ему это удалось. Приняв морфий, он принялся описывать предсмертные ощущения. Произошло это в Петрограде тусклым ноябрьским днем 1916 года. Поэту было тридцать лет.

Сам победитель Химеры Беллерофонт, оседлавший Пегаса, кончил незавидно: лишился разума и долго скитался хромой (прихрамывал, кстати, и Бальмонт, после неудавшейся попытки самоубийства), слепой и всеми проклятый, пока не умер. Взмывавший в гордыне на крылатом Пегасе к Олимпу, он не был поэтом. По крайней мере, об этом не говорят ни Аполлодор, ни Гомер, ни Гесиод, ни Пиндар. Но известно, что герой был ослеплен славой. Пиндар, воспевший подвиги Беллерофонта, о его печальном конце рассказать не захотел: «Об участи его — смолкаю».

«Химера» в переводе с греческого значит «коза». Греческий герой поразил огнедышащую козу в ее логове на горе Краг, горе с потухшим ныне вулканом. Вот как Химера описана в «Илиаде»:

Лозина — Лозинский с химерами, на коз уже не похожих, не сражался, как Беллерофонт, не ужасался им, как Бальмонт, он в стихах «обнял их, как брат и друг». Конец его страшен.

«Сны разума порождают чудовищ». Неужели это Средневековье — сон разума?

Гойя создавал свои пугающие «Капричос» во времена французской революции. Огромные копии гойевских кошмаров, сделанные Леонидом Андреевым, украшали его дом на Черной речке. Даниил Андреев не мог не помнить отцовских росписей. Поглядывая на них, его отец встретил революцию, которую пережить не смог. Может быть, эти рогато — крылатые уроды и вдохновляли писание оставшегося неоконченным «Дневника Сатаны», герой которого — вочеловечившийся дьявол.

Революции всегда являют чудовищ, они множатся и вочеловечиваются в ее кровавом воздухе. Но как раз в годы французской революции большинство средневековых химер, как и многих других скульптур собора, было уничтожено. Собор Парижской Богоматери Великая французская революция превратила в Храм Разума. Культ Разума был провозглашен национальной религией. На клиросе собора пылал «Огонь Истины», статую Богоматери заменили статуей Свободы. На революционных празднествах в Храме звучал «Гимн Свободе», написанный Мари — Жозефом Шенье, братом казненного революцией Андре Шенье. Но уцелевшие химеры с перил балюстрады смотрели вниз, наверное, все так же зло. Об этом написал еще не искушенный в революционной логике девятнадцатилетний Илья Эренбург:

Стихотворение заканчивалось моралью: «Забыв священные заветы, / Париж Мадонну оскорбил, / И всемогущий Бог за это / Ему жестоко отомстил». То, что мораль окажется справедливой и для русской революции, Эренбург вряд ли догадывался. В революционные годы о Великой французской революции в России вспоминали часто.

Волошин писал о короле и вождях термидора, о терроре, когда «казнят по сотне в сутки», когда, наконец, «на кладбище химер / Последний путь свершает Робеспьер».

Бунин в «окаянные дни» много читал о французской революции, писал. Писал об Андре Шенье, о Камилле Демулене. В 24–м году в Париже он написал о Богине Разума — актрисе Терезе Анжелике Обри, выступавшей в этой роли в соборе Парижской Богоматери 10 ноября 1793 года. В тот день в соборе, свергнув Святую Деву, короновали Богиню Разума, как Новое Божество. Актриса была в санкюлотской красной шапочке и с копьем. Ее сопровождали два хора поклонников Свободы. Подтягивал ли им хор химер? Через годы после революции на спектакле «Возвращение Уллиса» пользующаяся успехом актриса исполняла роль Минервы. Она парила над сценой на так называемой «Славе», и вдруг «Слава», оборвавшись, упала. Так же некогда упоенного славой Беллерофонта сбросил с олимпийских высот Пегас. Обри унесли за кулисы окровавленной калекой.

В те двадцатые годы об этих же революционных временах писал свой романный цикл Марк Алданов. И название циклу «Мыслитель» дала химера, прозванная «Дьяволом — Мыслителем».

Глядя с собора Нотр — Дам, герой алдановского романа «Девятое термидора» рассуждает о Робеспьеровой добродетели, ради которой потоками лилась кровь, и вдруг видит химеру. «В двух шагах от него на перилах сидело каменное чудовище. Опустив голову на худые руки, наклонив низкую шею, покрытую черной тенью крыльев, раздувая ноздри горбатого носа, высунув язык над прямой звериной губою, бездушными, глубоко засевшими глазами в пропасть, где копошились люди, темный, рогатый и страшный, смотрел Мыслитель». Это видение обрамляет повествование, мелькает в нем страшным символом, то обнаружившись в колоде карт, перебираемой героем перед переходом через Чертов (!) мост, то явившись умирающему Наполеону.

Темна история создания химер Нотр — Дам. Собор строился больше века, романская напряженная тяжесть за этот век превратилась в готический стрельчатый порыв. Шатобриан в «Гении христианства», восхищаясь готическими соборами, сравнивал их с лесами, слыша перекличку колоколов с раскатом грома в чаще. По его словам, «века поют свою древнюю песнь в каменных недрах огромного собора: в святилище раздаются стоны, подобные воплю древней сивиллы…».

Но есть и другой взгляд на готику, не романтический, а эзотерический, взгляд уже XX века, иррационально и так рассудочно тянущегося к запредельному. Подробно, последовательно он изложен в книге оккультиста, скрывшегося под псевдонимом Фулканелли, «Тайна готических соборов». Изданная в двадцатые годы во Франции, недавно она появилась и у нас, — эзотерика теперь в большой моде. Фулканелли называет готический собор «библией оккультизма», «молчаливым прославлением древнего знания Гермеса», которое сохранили средневековые мастера. Этими мастерами он считает Вольных Каменщиков. Герметические сюжеты он находит повсюду, и с занудной — по крайней мере, так кажется мне, «непосвященному», — обстоятельностью истолковывает их.

Фулканелли сосредоточен на одном: «Факел алхимической мысли освещает храм христианского откровения», — утверждает он, считая готический собор наделенным силой святого, «алхимического Грааля».

Говоря о химерах Нотр — Дам, он зачарованно описывает одну из них, находящуюся на северной башне собора, называемую Алхимиком: «На голове его фригийский колпак, атрибут Адепта (то есть Посвященного. Этот колпак был масонским символом. — Б. Р.). Он небрежно надет на густую шевелюру: ученый закутан в легкий плащ и опирается одной рукой на балюстраду, другой — гладит свою густую бороду. Он не размышляет, он наблюдает. Пристальный острый взгляд. Вся его поза выражает крайнее напряжение. Его плечи сгорблены, а голова и грудь подались вперед. Эта каменная рука оживает… Говорят, что видели, как она шевелилась».

Что дожило до нас в громадном, вмещавшем почти девять тысяч молящихся соборе Парижской Богоматери с двумя кажущимися недостроенными башнями из Средневековья? Собор не раз перестраивался, скульптуры его уничтожались, и химеры были воссозданы в середине XIX века во время реставрации. Даже высказывают предположение, что большинство их изваяно заново по рисункам великого карикатуриста Домье.

Но еще до многолетней реставрации собор Парижской Богоматери патетически воспел Гюго, сделавший его своим романом таким знаменитым. Вроде бы мимоходом он сравнил собор с химерой:

«у нее голова одной церкви, конечности другой, торс третьей». Но все герои романа таинственно связаны с химерами. Квазимодо он называет подобием ожившей химеры. Эсмеральда неразлучна с козой, далекой, но ближайшей родственницей химер. Козлиность нечистой силы давно известна. Начинается роман Гюго словом из греческой трагедии («трагедия» в переводе с греческого означает «песнь козлов»). Это слово — «рок». О роке обычно говорит хор в древнегреческих трагедиях.

Химеры у башен собора не просто готическая прихоть, они еще и служат водостоками. Но недобрая тяжесть Нотр — Дам до сих пор удивляет, как и ехидно глядящие вниз химеры. Их действительно следует остерегаться. Да, они произведения искусства. Но разве произведения искусства не живут собственной жизнью? Разве так уж безобидны образы зла, на которые мы смотрим? Которые мы сами и творим? Или, по крайней мере, помогаем их воплощению в нашем мире. Неужели они не оставляют следа в нас?

Николая Оцупа, последователя Гумилева, чуть ли не в те же годы, когда злосчастные статуэтки смущали семью Добровых, в парижской эмиграции мучают химеры, являющиеся «из ничего»:

Поэты русской эмиграции не могли не писать о химерах, они чувствовали на себе их взгляд, слышали их голоса.

В 28–м году вышла книга стихов барона Анатолия Штейгера «Этот день». В ней, в стихотворении, где описывается, как «На пьедестале у зеленой Сены / Скривил лицо насмешливый Вольтер», ехидное лицо философа заставляет поэта вспомнить о химерах:

Во время войны Штейгер умер в Швейцарии от туберкулеза.

У Марии Веги в лирическом действии венка сонетов «Ведьма» участвует собор Парижской Богоматери и тоже слышатся голоса химер:

Кажется, над всеми русскими поэтами с их малоудачливыми судьбами реют чудища, когда‑то сладострастно описанные Бальмонтом.

Ирина Кнорринг: «Жадно смотрят четыре химеры, / Напряженно следят за мной».

Софья Прегель: «Остроухие ждут химеры, / Ухмыляются тишине…»

Георгий Евангулов: «И дни без былого хмеля / Свою прежнюю прелесть утратили. / И гримасничают химеры / На Парижской Богоматери».

Юрий Софиев в стихотворении «Каменщик и химера»: «…высунув язык, на мир глядит / Холодное и злое изваянье, / Которое подтачивает, тлит / Любовью созидаемое зданье».

Поэты сами начинают ощущать себя этими зловещими духами: «Как химера на башне, / Снизу я погляжу на звезду…» (Юрий Терапиано), «…химеры станут людьми, / а не символом веры / во зло…» (Валентина Синкевич).

Но о химерах писали русские поэты, не только жившие по соседству с Нотр — Дам. Варвара Иевлева, видевшая в Шанхае китайских химер на изогнутых крышах, во время войны воображала, как в пленном Париже «С темных откосов крыш / Смотрят глаза химер». После войны она вернулась в СССР, где ей пришлось, по слову другого поэта, «оправдываться перед Богом» и доживать «без муз и без газет».

Советские поэты воспевали собственных химер, им было не до парижских, мало кем и виденных. В 28–м году Павел Антокольский, оказавшийся в Париже, заметил в дневнике: «У меня чувство, что именно сюда, к собору и к его химерам я и приехал». И в стихах смело говорил от имени химер:

Через десятилетия он честно признался: «Мы, сеятели вечных, добрых, / Разумных аксиом, / За кровь Лубянки, темень в допрах / Ответственность несем».

Как ни странно, «химерические», если их можно так назвать, сюжеты в русской поэзии XX века так многочисленны, что из них можно составить целую антологию. Вначале они появились в ней, может быть, в том же невинном сувенирноэстетском обличье, как и в доме Добровых. Это еще в 1905 году замечено Волошиным:

Но постепенно эти «безделушки», напитавшись воздухом, в котором оказалось столько таинственной энергии Зла, стали оживать, вмешиваться в жизнь, делаться поэтическими образами. «Химерическая» тема ужасает не только инфернальными образами, но и трагическими судьбами поэтов, над которыми витает призрак обезумевшего Беллерофонта. Какая‑то тайна в этом есть.

То, что мне рассказывала вдова Даниила Андреева о привезенных в дом Добровых химерах, удивительно. Но известны похожие истории и об африканских масках, и о языческих скульптурах — идолах. Вы думаете, это лишь страшные сказки?

Только я начал писать о химерах, как вдруг выключилось электричество, экран компьютера погас, не помог почему‑то — в первый раз! — даже источник бесперебойного питания. Написанная страница исчезла. Это было предупреждение.

А в Москве нынче поставлен мюзикл «Нотр — Дам де Пари», из музыкальных киосков на улицах несутся арии то несчастного Квазимодо, то рокового Архидьякона. И может быть, для нас неслышно, им вторит хор химер.

После того, как я все это написал, на другой день вечером террористы захватили в заложники зрителей другого мюзикла — «Норд — ост».

(обратно) (обратно)

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ДАНИИЛА ЛЕОНИДОВИЧА АНДРЕЕВА

1906

20 октября / 2 ноября н. ст. Берлин, Грюневальд, Гербертштрассе, 26. В семье писателя Леонида Николаевича Андреева (1871–1919) и Александры Михайловны Андреевой (урожд. Велигорской; 1881–1906) родился сын Даниил.

28 ноября /15 ноября п. ст. Берлин. От послеродовой горячки скончалась А. М. Андреева. Новорожденного внука забрала ее мать Евфросинья Варфоломеевна Велигорская (урожденная Шевченко; 1846–1913) и увезла в Москву, в семью другой своей дочери, Елизаветы Михайловны Добровой. Жили в это время Добровы в доме Чулкова на Арбате, на углу Спасо — ГГесковского переулка. Даниил много болел, его с трудом выходили.

1907

11 марта. Москва. Даниил Андреев крещен в храме Спаса Преображения на Песках на Арбате, в том самом, который изобразил когда‑то В. Д. Поленов в «Московском дворике». Крестный отец Даниила А. М. Горький на крестинах быть не мог, в духовную консисторию была послана его записка. В «Метрической книге на 1907 год» сделана следующая запись:

«В д. Чулкова. В Германии в Груновальде, уезд Телъстов родился 1906 г. Ноября 2–го дня по новому стилю. Помощник Присяжного поверенного Округа Московской Судебной Палаты Леонид Николаевич Андреев и законная его жена, Александра Михайловна, оба православные. Записано по акту о рождении за № 47, выданному 12 ноября по новому стилю 1906 года Чиновником Гражданского Состояния Рапшголъ, и удостоверенному Импера торским Российским Консульством в Берлине ноября 30/ декабря 13 1906 года за N 4982–м.

Кто совершал таинство крещения: Приходской Протоирей Сергий Успенский с Диаконом Иоанном Поповым, Псаломщиками Иоанном Побединским.

Звание, имя, отчество и фамилия восприемников: Города Нижнего цеховой малярного цеха Алексей Максимович Пешков и жена врача Филиппа Александровича Доброва, Елисавета Михайловна Доброва.

Запись подписали: Приходские Протоирей Сергий Успенский, Диакон Иоанн Попов, Псаломщик Иоанн Побединский, Пономарь Михаил Холмогоров».

Август. Л. Н. Андреев приезжает в Москву повидать сына. Несколько дней он провел на даче Добровых в Бутове, гулял среди знакомых берез и «привыкал к Данилке». В одном из писем писал: «Данилочка выглядит хорошо, очень веселый, на меня смотрит и удивляется».

Октябрь — декабрь. С 18 октября и до 20 ноября, а затем с 23 ноября по 13 декабря Л. Н. Андреев живет в Москве в доме Добровых. Жена И. А. Бунина вспоминала о тех днях: «Кто‑то спросил Андреева, почему он сегодня не в духе?

— Я только что от Добровых. Видел сына, который все чему‑то радуется, улыбается во весь рот.

— Но это прекрасно, значит, мальчик здоров, — сказала я.

— Ничего прекрасного в этом нет. Он не имеет права радоваться. Нечего ему быть жизнерадостным. Вот Вадим у меня другой, он уже понимает трагедию жизни» (В. Н. Муромцева — Бунина. Беседы с памятью). Трагедии начавшегося века хватило на обоих братьев. Но горшее досталось Даниилу, русскую трагедию он пережил острее и глубже.

1909–1910

Зимой 1909–1910 гг. Даниил некоторое время живет в семье отца на Черной речке. «Когда в 1910 году отец сделал попытку взять Даню к нам, на Черную речку, из этого ничего не вышло — Даня прожил у нас недолго, условия нашей андреевской жизни были настолько непохожи на то, к чему он привык у Добровых — к заботам, к нежности, к доброте, — что вскоре Евфросинья Варфоломеевна увезла его в Москву.

В 1957 году… больной Даня… рассказал мне о случае, послужившем причиной его увоза с Черной речки. Ледяная гора, с которой мы катались на санках, выходила прямо на реку. Трехлетний Даня съезжал с устроенной внизу горы… вместе со своей няней, правившей санками. Анна Ильинишна [мачеха. — Б. Р.], придерживавшаяся политики “сурового воспитания”… запретила няне возить его. Даня съехал с горы один и попал прямо в прорубь… По счастью, нога в толстом валенке застряла между перекладин санок, и няня, бежавшая сзади, успела выхватить его из проруби» (Вадим Андреев. Детство).

1914

Лето. Даниил Андреев проводит лето вместе с Добровыми в Нодендале (Финляндия), общается с отцом и братом Вадимом, где их застает начало Первой мировой войны. Через десятилетия он вспоминал об этом лете:

1915

Весна. Написано первое стихотворение «Сад». В этом же году пишутся первые рассказы «Путешествие насекомых» и «Жизнь допотопных животных» (не сохранились).

1916

Июль. Встречается в Бутове с отцом и старшим братом Вадимом, приехавшими навестить его и Добровых.

Октябрь. В Москву 14 октября приехал Л. Н. Андреев, пробыл недолго, и это, видимо, было последнее свидание Д. Андреева с отцом.

1917

Сентябрь. «В 1917 году я поступил в Московскую частную гимназию Е. А. Репман, одну из самых передовых и демократических в Москве, практиковавшую еще до революции совместное обучение» (Автобиография). В том же году прогимназия для детей обоего пола Е. А. Репман (Никитский бульвар, д. 9/10) стала 23 школой второй ступени Хамовнического отдела народного образования.

1919

12 сентября. В деревне Нейвола умер отец Д. Андреева — Леонид Николаевич Андреев.

1921

Август. Первое мистическое озарение у храма Христа Спасителя. «Первое событие этого рода, сыгравшее в развитии моего внутреннего мира огромную, во многом даже определяющую роль, произошло в августе 1921 года, когда мне не исполнилось еще пятнадцати лет. Это случилось в Москве, на исходе дня, когда я, очень полюбивший к тому времени бесцельно бродить по улицам и беспредметно мечтать, остановился у парапета в одном из скверов, окружавших храм Христа Спасителя… Событие… открыло передо мной или, вернее, надо мной такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывающий историческую действительность России в странном единстве с чем‑то несоразмеримо большим над ней, что много лет я внутренне питался образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в круг сознания» (Д. Андреев. Роза Мира).

1923

19 июня. Окончание школы. «Окончил ее в 1923 году (к тому времени это была уже 90–я Московская Советская школа)…» (Автобиография). В стихотворении «Вальс», посвященном окончанию школы, Д. Андреев писал:

1923 годом датировано стихотворение «Юношеское», дописанное в 1950–м, в котором Д. Андреев говорит о богоборческих соблазнах своей ранней юности.

1924

Поступил в Литературный институт (Автобиография). Видимо, имеется в виду Высший Литературно — художественный институт им. Брюсова, к осени следующего года преобразованный в Высшие государственные литературные курсы Моспрофобра. Начинает работать над романом «Грешники».

1926

Вступил в Союз поэтов («Писал тут стихи и за них попал в Союз Поэтов». Из письма к В. Л. Андрееву от 15 мая<1926 г>). Союз поэтов, председателем которого тогда был Г. А. Шенгели, преподававший на Высших государственных литературных курсах, где учился Д. Андреев, просуществовал до 1929 г.

Конец августа. Женитьба на Александре Львовне Гублер (псевдоним Горобова; 1907–1985), учившейся вместе с Д. Андреевым на Высших государственных литературных курсах; венчание в храме Воскресения Словущего на Успенском вражке.

Конец октября — начало ноября. Разрыв с А. Л. Гублер.

1927

Февраль. Развод с А. Л. Гублер. Тогда же Д. Андреев уходит с Высших государственных литературных курсов.

Весна. Поездка в Ленинград; там знакомится с Г. Д. Венусом (1898–1939) — поэтом и прозаиком, берлинсуким другом В. Л. Андреева, в 1926 году вернувшимся в Россию (в 1939 г. Венус был арестован и затем расстрелян).

1928

15 апреля. Второе мистическое озарение в церкви Покрова — в–Левшине. «Внутреннее событие… было и по содержанию своему, и по тону совсем иным, чем первое: гораздо более широкое, связанное как бы с панорамой всего человечества и с переживанием Всемирной истории как единого мистического потока, оно, сквозь торжественные движения и звуки совершавшейся предо мной службы, дало мне ощутить тот вышний край, тот небесный мир, в котором вся наша планета предстает великим Храмом и где непрерывно совершается в невообразимом великолепии вечное богослужение просветленного человечества» (Д. Андреев. Роза Мира).

Лето проводит в Тарусе вместе с двоюродной сестрой А. Ф. Коваленской (Добровой), ее мужем А. В. Коваленским и другом их семьи В. Е. Беклемишевой. «Лето… провели в Калужской губернии на Оке, в необыкновенно красивом месте. Это дало мне страшно много. Ведь я уже несколько лет почти не выезжал из Москвы. И по пав в эту сказочную красоту — черт его знает, даже не знаю, как определить. Природа — хмелит; разница в том, что в ее опьянении нет ни капли горечи» (Из письма к ВЛ. Андрееву от 25 сентября 1928 г.).

Сентябрь. Поездка в Ленинград: ездил «призываться на воинскую повинность», жил две недели на Мойке «в старой папиной квартире» (Из письма к ВЛ. Андрееву от 25 сентября 1928 г.).

Занимается «Древним Востоком», пишет стихотворения «За днями дни… Дела, заботы, скука…», «Сеннанр», поэму «Красная Москва» (не сохранилась), работает над романом «Грешники» (не сохранился).

1929

Март. Написано стихотворение «Рылееву».

Лето. Первое открытие существования стихиалей — духов природы:«… в знойный летний день 1929 года вблизи городка Триполье на Украине… Счастливо усталый от многоверстной прогулки по открытым полям и по кручам с ветряными мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко — голубые рукава Днепра и на песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного холма и внезапно был буквально ослеплен: передо мной, не шевелясь под низвергающимся водопадом солнечного света, простиралось необозримое море подсолнечников. В ту же секунду я ощутил, что над этим великолепием как бы трепещет невидимое море какого‑то ликующего, живого счастья» (Д. Андреев. Роза Мира).

Август. Написано стихотворение «Близятся осени дни, по ночам холодеют туманы…».

«В 1929 году редактировал и комментировал сборник “Реквием”, посвященный десятилетию со дня смерти отца» (Автобиография).

1930

Выход книги «Реквием. Сборник памяти Леонида Андреева. Под редакцией Д. Л. Андреева и В. Е. Беклемишевой». Москва: Издательство «Федерация», 1930.

Март. Написано стихотворение «Я неизбежен, как рок…».

Апрель — июнь. «Третий месяц сижу над книжкой для детей о рыбной промышленности…» (Из письма к B. Л. Андрееву от 4 июля 1930 г.).

Июль — сентябрь. Начало работы над поэмой «Солнцеворот».

Август — сентябрь. Первая поездка в Трубчевск с близкой знакомой семьи Добровых писательницей В. Г. Малахиевой — Мирович (1878–1952).

1931

Лето. Поездка в город Трубчевск, странствия по его окрестностям.

29 июля. Мистическое озарение на берегах Неруссы.«…Лучшим моментом в моей жизни была ночь в июле 31 года, проведенная у костра на плесах р. Неруссы. Само собой разумеется, я не претендую (Боже упаси!!) на космическое сознание, но пережитое в ту ночь было крошечным приближением… к нему (прорывом). Меня тогда охватило невыразимое благоговение, и не кровавым смятением, а великолепной, как звездное небо гармонией, стала вселенная» (Из письма к Е. Н. Рейнсфельдт от 14 декабря 1933 г.).

Работает над поэмой «Солнцеворот» (не сохранилась); написаны стихотворения «Берег скалистый высок…», «Ослепительным ветром мая…» и др.

1932

Февраль — март. «В 1932 году я поступил на работу на Москов<ский>завод “Динамо”, в редакцию заводской многотиражки “Мотор”, где работал сначала литературным правщиком, потом зав. соцбытсектором газеты. На службе пробыл всего около двух месяцев и ушел по собственному желанию, не найдя в себе ни малейшей склонности не только к газетной работе, но и вообще к какой бы то ни было службе. Больше я не служил нигде и никогда» (Автобиография). «Эта работа, главное — завод и его жизнь — дали мне очень много» (Из письма к

В. Л. Андрееву от 8 апреля 1932 г.).

Знакомство с художником — гравером А. Д. Галядкиным и поэтом и искусствоведом В. М. Василенко. «Из Трубниковского переулка, где я жил с родителями, я приходил к Дане в Малый Левшинский… Я приходил часто, и мы в его комнате с двумя окнами во двор обычно засиживались допоздна. Возвращался я от него в два — три часа ночи по затихшей Москве… Эти вечера были наполнены разговорами о поэзии, о Блоке, о Волошине, о Гумилеве… О Боге» (В. М. Василенко. Далекие ночи).

Лето проводит в Трубчевске и его окрестностях. «Лето я прожил опять в том самом благословенном городе Трубчевске, где так великолепно кейфовал в прошлом и позапрошлом году. На этот раз, однако, обстоятельства были не так благоприятны. Сначала мешала погода. Июнь и первая половина июля были на редкость дождливыми… Едва же наступила великолепная… жара, как я сильно повредил пятку, наступив босиком на торчащий из доски ржавый гвоздь… Хромая на одну ногу, я сделал чудесную четырехдневную прогулку по брянским лесам, вверх по совершенно очаровательной реке Неруссе, проводя лунные ночи в полном одиночестве у костров…» (Из письма к ВЛ. Андрееву<осень 1932 г>).

Написаны стихотворения «Самое первое об этом», «Темные грезы оковывать метром…» и др.

1933

Февраль — июль. Работает над книгой (биографии ученых — изобретателей) для «Энергоиздата».

Ноябрь. Мистическое озарение в церковке во Власьевском переулке. «Содержанием… этих минут был подъем в Небесную Россию, переживание Синклита ее просветленных, нездешняя теплота духовных потоков, льющаяся из того средоточия, которое справедливо и точно именовать Небесным Кремлем. Великий дух, когда‑то прошедший по нашей земле в облике Серафима Саровского, а теперь — один из ярчайших светильников Русского синклита, приблизился и склонился ко мне, укрыв меня, словно эпитрахилью, шатром струящихся лучей и ласкового тепла. В продолжение почти целого года, пока эту церковь не закрыли, я ходил каждый понедельник к акафистам преподобному Серафиму — и — удивительно! — переживал это состояние каждый раз, снова и снова, с неослабевающей силой» (Д. Андреев. Роза Мира).

Начинает работу над сочинением «Контуры предварительной доктрины», оставшимся незаконченным, и над циклом «Предгорья». Написаны стихотворения «В музее», «Каменный старец», «Люди любили не нашей любовью…», «Осень! Свобода!.. Сухого жнивья кругозор…», «Предваряю золотые смолы…», «Серебряная ночь пророка», «Со свечой» и др.

1934

Написаны стихотворения «Мадленские пещеры», «Из дневника», «На орлиных высотах Непала…» «Бена рес! Негаснущая радуга…», «Отрывок» («…На берег вышла. Солнце тканью…»), «Танго».

20 октября. Посещает Коктебель, пишет стихотворение «Могила М. Волошина».

1935

Вступил в московский Горком художников — оформителей.

8 сентятря. Написан «Запев» поэмы «Песнь о Монсальвате». «Осенью я начал большую поэму из эпохи Крестовых походов — свободная вариация на тему центрального мифа позднего Средневековья, — очень свободная, озаренная тем пониманием, которое возможно только для человека нашей эпохи и страны… Сейчас эта поэма

— единственное, что по — настоящему заставляет меня хотеть жить: хотя бы для того, чтобы кончить ее» (Из письма к Е. Н. Рейнсфельдт от 15 мая 1936 г.).

Написаны стихотворения «Бар — Иегуда Пражский», «Бор, крыши, скалы — в морозном дыме…», «Гумилев», «Дикий берег», «Когда былых миров оранжевые зори…», «Маларайба», «Милый друг мой, не жалей о старом…», «Мне радостно обнять чеканкой строк…», «Нет, младенчество было счастливым…», «Порхают ли птицы, играют ли дети…», «Титурэль», «Я уходил за городскую стражу…», «Язык любви» и др.

1936

Лето с 8 или 9 июля до середины августа проводит в Трубчевске и его окрестностях.

Написаны стихотворения «Брянские леса», «Веселым, как вечный мальчишка Адам…», «Грибоедов», «Есть кодекс прав несовершеннолетних…», «Еще не брезжило. В лесу шуршала осень…», «Из дневника» («На день восьмой открылся путь чугунный…»), «Лес не прошумит уже ни жалоб, ни хвалы…», «Нет, не юность обширная…», «Ночь снизошла, всю ложь опровергая…», «Она читает в гамаке…», «Плотогон», «С бдящими бодрствует Ангел. — Не спи…» и др.

1937

Февраль или март. По совету Е. П. Пешковой пишет письмо И. В. Сталину с просьбой содействовать возвращению брата В. Л. Андреева из эмиграции.

Начало марта. Знакомство с А. А. Ивашевой — Мусатовой (урожд. Бружес). «Мы подходили Малым Левшинским переулком к небольшому дому, а навстречу из двери этого дома вышел высокий, худой, стройный, несмотря на сутуловатость, человек с очень легкой и быстрой походкой. Шел сильный снег, и так я и запомнила: блоковский ночной снегопад, высокий человек со смуглым лицом и темными узкими глазами. Очень теплая рука. Так он вошел в мою жизнь…» (АЛ. Андреева. Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой).

17 марта. Посещает Пушкинскую выставку.

Август — середина сентября. Отдых в Судаке вместе с М. П. Гонтой, которой поэт посвятил позднее цикл «Янтари». В цикле отразились крымские впечатления этих месяцев. «Прекрасно питаюсь, много сплю; гулять стараюсь недалеко, чтобы накопить побольше сил, хотя горы властно тянут к себе; пока что я побывал на двух вершинах. Зато часто ухожу в пустыню, начинающуюся за холмами в нескольких шагах от моего дома….Должен признаться… в настоящее время для меня гораздо целебнее и плодотворнее эта пустыня, чем знаменитая генуэзская крепость…» (Из письма к Л. Ф. Смирновой от 20 августа 1937 г.). Начинает работу над романом «Странники ночи». Написаны стихотворения «Базар», «Вижу, как строится. Слышу, как рушится…», «Еще в плену запечатанных колб…», «Из погибшей рукописи», «Тоскуя по древне — забытому краю…», «Утро. Изморозь. Горечь сырая…» и др.

1938

Завершение работы над поэмой «Песнь о Монсальвате».

1939

Летом один месяц провел на даче в Малом Ярославце, общаясь с И. В., Т. В. и М. В. Усовыми. «Мама с Таней снимали комнату, а для Дани присмотрели светелочку поблизости, так что питались они вместе. Вдвоем с Таней они совершали длительные прогулки по окрестным лесам и лугам… могло казаться даже, что их дружба переходит в роман» (ИЛ. Усова. Даниил Леонидович Андреев в моей жизни).

Написаны стихотворения «Девичорская богиня», «Тесен мой дом у обрыва…», «Чуть колышется в зное…».

1940

Последнее посещение Трубчевска.

Написано стихотворение «Хлебников».

1941

Конец апреля. Умер Ф. А. Добров, которого Д. Андреев считал своим приемным отцом.

22 июня. Начало Великой Отечественной войны.

Работает над поэмой «Германцы». Завершен цикл стихотворений «Катакомбы» (1928–1941).

1942

Январь. Написан цикл «Янтари».

Июль. Умерла Е. М. Доброва (урожд. Велигорская), о которой Д. Андреев в поэме «Немереча» писал:

Вторая мать, что путь мой укрывала От бед, забот, любовью крепче стен, Что каждый день и час свой отдавала, Не спрашивая ничего взамен.

Октябрь. Призыв в армию; служба в воинской части, дислоцированной в Кубинке (Московская область).

1943

Январь. Переход в составе 196–й Краснознаменной стрелковой дивизии по льду Ладожского озера и по Карельскому перешейку в осажденный Ленинград. «В начале 1943 года я участвовал в переходе 196–й стрелковой дивизии по льду Ладожского озера и, после двухдневного пути через Карельский перешеек, вошел поздно вечером в осажденный Ленинград. Во время пути по безлюдному, темному городу к месту дислокации мною было пережито состояние, отчасти напоминавшее то давнишнее, юношеское, у храма Спасителя… оно было окрашено сурово и сумрачно. Внутри него темнело и сверкало противостояние непримиримейших начал, а их ошеломляющие масштабы и зиявшая за одним из них великая демоническая сущность внушала трепет ужаса. Я увидел “третьего уицраора”… Это переживание я попытался выразить в поэме “Ленинградский апокалипсис”…» (Д. Андреев. Роза Мира).

Умерла Е. М. Митрофанова (урожд. Велигорская), тетя Д. Л. Андреева, жившая в доме Добровых.

Август. Перевод в 595–й хирургический полевой госпиталь, размещавшийся в районе Резекне (Латвийская ССР).

1944

18–21 июня. Приезд с фронта в командировку. Встреча с А. А. Ивашевой — Мусатовой, во время которой их отношения окончательно определились, и они решили стать мужем и женой.

Поздней осенью откомандирован в Москву, в Музей связи Красной Армии для участия в оформлении его экспозиции.

1945

25 июня. Признан инвалидом Великой Отечественной войны 2–й группы с пенсией 300 руб.

С конца июля по 19 августа вместе с А. А. Ивашевой — Мусатовой живут в деревне Филипповской Константиновского района Московской области (в 40 км от Загорска (Сергиева Посада).

4 ноября. Зарегистрирован брак с А. А. Ивашевой — Мусатовой (урожд. Бружес).

1946

Весной с А. А. Андреевой гостят у семьи Тарасовых на даче в Измайлове.

Июль — август вместе с А. А. Андреевой проводят в Задонске с семьей Бружес.«…Открытое окошко с геранью, за ним — уличка и сады, а дальше — даль по ту сторону Дона, с деревенькой и лесами. Лесами — увы — недоступными, ибо самочувствие наше не позволяет сделать ни одной настоящей прогулки… за три недели осмотрели лишь ближайшие окрестности: интересный полуразрушенный монастырь, берега реки и недалекие, покрытые лесом холмы с живописными обрывами…» (Из письма к В. Л. Тарасовой, урожд. Миндовской, от

11 августа 1946 г.).

Сентябрь. Начинает работу над книгой «О русских исследователях Африканского материка».

Выходит написанная в соавторстве с географом

С. Н. Матвеевым книга «Замечательные исследователи горной Средней Азии» (М.: Географгиз, 1946).

1947

21 апреля. Арест Д. Л. Андреева. «Когда Даниил написал книгу о русских путешественниках в Африке, она уже была в гранках и должна была скоро выйти, ему неожиданно предложили по телефону полететь в Харьков и прочесть лекцию по этой книжке. Даниил очень удивился, но почему бы и нет? …Очень рано утром к нашему дому подъехала машина. Я вышла проводить Даниила. Он сел в машину, и она тронулась по переулку. Даниил посмотрел на меня через заднее стекло… Даниила взяли по дороге. Мне прислали фальшивую телеграмму из Харькова» (АЛ. Андреева. Плаванье к Небесной России).

23 апреля. Арест А. А. Андреевой. «Поздно вечером 23 апреля пришли за мной. Вошли трое. Капитан, возглавлявший визит, вел себя вполне корректно. Обыск был для него привычной и обыденной работой. Он длился четырнадцать часов. Всю нашу большую библиотеку перебирали по книжке: искали роман и стихи, о которых уже знали…» (АА. Андреева. Плаванье к Небесной России.).

1948

«…Самый тяжелый период моей жизни — 48–й год, время первого следствия, протекавшего в ужасающих условиях и доведшего меня до состояния глубокой депрессии. Не дай Бог даже врагу испытать что‑либо подобное» (Из письма к И А, Новикову от 31 мая 1957).

30 октября. Осужден Особым Совещанием при МГБ СССР по статье УК 19–58–8, 58–10 ч. 2, 58–11 УК РСФСР. В постановлении говорилось: «Андреева Даниила Леонидовича, за участие в антисоветской группе, антисоветскую агитацию и террористические намерения заключить в тюрьму сроком на двадцать пять лет, считая срок с 23 апреля 1947 года. Имущество конфисковать». Вместе с ним по тому же делу было осуждено еще девятнадцать человек, приговоренных к заключению в ИТ Л на срок от десяти до двадцати пяти лет. Это были его родственники и близкие друзья: А. А. Андреева, И. Л. Арманд, Е. И. Белоусов, В. М. Василенко, Т. Н. Волкова, А. Ф. Добров, А. Ф. Доброва, А. А. Добровольский, А. М. Ивановский, С. М. Ивашев — Мусатов, В. А. Кемниц, А. В. Коваленский, Е. Ф. Лисицына, С. Н. Матвеев, А. В. Скородумова — Кемниц, Т. В. Усова, Г. Г. Хандожевская, А. П. Шелякин, С. Д. Шепелев. Они, говорилось в обвинительном заключении, были признаны виновными в том, что являлись участниками антисоветской террористической группы, созданной и возглавляемой Андреевым Д. Л., участвовали в сборищах, проводимых Андреевым, «на которых высказывали свое враждебное отношение к Советской власти и руководителям Советского государства; распространяли злобную клевету о советской действительности, выступали против мероприятий ВКП/б/ и Советского Правительства и среди своего окружения вели вражескую агитацию». Обвинение основывалось во многом на романе Д. Андреева «Странники ночи», над которым он работал с 1937 по 1947 год. В романе изображалась жизнь и искания московской интеллигенции в предвоенные годы, в частности, в нем был эпизод, в котором говорилось о некоей группе, готовящей покушение на Сталина. По окончании следствия роман, несмотря на протест Андреева, был уничтожен, как и все его рукописи (среди них были: роман «Грешники», незавершенный роман «Эфемера», автобиографические записки «Детство и молодость», сборник стихотворений «Дневник поэта», цикл «Бродяга» и другие произведения, а также дневники).

27 ноября. Прибыл во Владимирскую тюрьму № 2 из Лефортовской тюрьмы МГБ.

1949

Сентябрь. Мистическое видение «третьего уицраора… но уже полностью свободное от метафизического ужаса, было мною пережито опять‑таки ночью, в маленькой тюремной камере, когда мой единственный товарищ спал, и несколько раз позднее в 1950–1953 годах, тоже по ночам в общей тюремной камере…» (Д. Андреев. Роза Мира).

1950

Сентябрь — февраль. Завершена работа над составом поэтической книги «Русские октавы» (Часть первая. «Богам и соснам». Часть вторая. «Пойма». Часть третья. «Гулянка». Часть четвертая. «Босиком». Часть пятая. «Лесная кровь». Часть шестая. «Немереча». Часть седьмая. «Устье жизни»). Завершение работы над поэмой «Немереча» (1937–1950).

8–22 декабря. Написана поэма «Симфония городского дня».

23 декабря. Начало работы над «Железной мистерией».

24 декабря. Начало работы над «Розой Мира». «Я начинал эту книгу в самые глухие годы тирании, довлевшей над двумястами миллионами людей, Я начинал ее в тюрьме, носившей название политического изолятора. Я писал ее тайком. Рукопись я прятал, и добрые силы — люди и не люди — укрывали ее во время обысков. И каждый день я ожидал, что рукопись будет отобрана и уничтожена, как была уничтожена моя предыдущая работа, отнявшая десять лет жизни и приведшая меня в политический изолятор» (Д. Андреев. Роза Мира).

1951

Январь — сентябрь. Работа над «Утренней ораторией».

Февраль. Написана поэма «Гибель Грозного».

1952

Сентябрь. Начало работы над первым вариантом состава книги «Русские боги».

Написана поэма «Рух».

1953

Работа над новеллами для книги «Новейший Плутарх», написанной совместно с сокамерниками В. В. Лариным и Л. Л. Раковым. Завершение работы над поэмой «Ленинградский апокалипсис» (1949–1953).

Июнь. Завершение работы над первым вариантом состава книги «Русские боги».

Октябрь — ноябрь. Мистические переживания, о которых он позже писал: «Октябрь и особенно ноябрь прошлого года был необычайным, беспрецедентным временем в моей жизни. Но что происходило тогда: откровение? наваждение? безумие? Грандиозность открывшейся мировой панорамы без сравнения превосходила возможности не только моего сознания, но, думаю, и подсознания… Этот период оборвался вместе с переводом в другую кам<еру>. Декабрь я был поглощен работой над трактатом, отчасти в него вошел и материал, почерпнутый в ноябре…» (Д. Андреев. Из тюремного дневника.).

1954

Перенес инфаркт миокарда.

1955

26 октября. Свидание с Ю. Г. Бружес, матерью А. А. Андреевой. «26.10. я была у Дани, внешне он мало изменился» (Из письма к АЛ. Андреевой от 27 октября 1955 г.)

Работа над поэмами «Навна» и «У демонов возмездия».

1956

9 января. Центральной комиссией статья УК 19–58–8 переквалифицирована на 7–58–8, наказание по статьям 17–58—8, 58–10 ч. 2, 58–11 оставлено прежнее — на срок 25 лет тюремного заключения (Выписка из протокола 81).

8 февраля. В лагерной больнице умерла А. Ф. Коваленская (урожд. Доброва) — двоюродная сестра Д. Л. Андреева.

2 мая. Завершена работа над «Железной мистерией».

10 августа. Освобождение из лагеря А. А. Андреевой.

23 августа. Комиссией Президиума Верховного Совета СССР вынесено постановление: считать необоснованным осуждение по статьям УК 19–58–8, 58–11, снизить меру наказания до 10 лет тюремного наказания по статье 58–10 ч. 2.

24 августа. Первое после ареста свидание с

А. А. Андреевой во Владимирской тюрьме. «Родное мое солнышко, я думаю, что оба мы показались друг другу в лучшем состоянии, чем это есть в действительности: это — результат нервного подъема» (Из письма к АЛ. Андреевой от 31 августа 1956 г.).

Ноябрь. Повторное следствие.

17 ноября. Определением Верховного суда СССР постановление ОСО от 30 октября 1948 года отменено и направлено на доследование.

1957

Январь — начало марта. Пребывание на экспертизе в Центральном институте судебной психиатрии им.

В. П. Сербского.

23 апреля. Освобождение из‑под стражи (Справка № 435 от 23 апреля 1957 г.).

Конец апреля. Поездка с А. А. Андреевой в Торжок.

Около 22 мая-22 июня. Пребывание в больнице Института терапии АМН СССР.

21 июня. Пересмотр и отмена обвинения Д. Л. Андреева Пленумом Верховного суда СССР.

11 июля. Реабилитация.

4 июля — август. Проживают с А. А. Андреевой на берегу Оки в деревне Копаново Рязанской области, где произошлосвидание Даниила Андреева со старшим братом после сорока с лишним лет разлуки. Вадим Андреев позднее вспоминал о нем: «Я вошел в избу. В комнате, уставленной фикусами, на кровати, подпертой подушками, под маленькой лампой — коптилкой — лежал я… Те же седеющие волосы, тот же лоб, то же худое лицо, тот же андреевский нос и складки у углов рта… Никто не помнит первых слов, произнесенных после долгой разлуки. Да их и немного, этих бессвязных слов: главное — ощущение живых губ, небритость щек, костлявое плечо, которое не могут отпустить скрюченные пальцы и сквозь слезы, в затуманенном зеркале — родное лицо» (ВЛ. Андреев. Из воспоминаний).

Сентябрь — октябрь. Андреевы живут в Перловке на даче у семьи Смирновых.

Ноябрь. Поселяются в комнате, которую снимают по адресу: Ащеулов переулок, д. 14/1, кв. 4.

22 ноября. Восстановлена пенсия — 347 рублей.

30 ноября. В Доме инвалидов в Потьме от туберкулеза умер А. Ф. Добров, двоюродный брат Д. Л. Андреева.

1958

С середины января до 15 февраля. Вместе с А. А. Андреевой живут в Доме творчества писателей в Малеевке.

Январь — ноябрь. Работа над переводом рассказов японской писательницы Фумико Хаяси (книга Ф. Хаяси «Шесть рассказов», в которую вошли переводы трех рассказов, выполненные Д. Андреевым совместно с 3. Рахимом, автором подстрочных переводов; вышла уже после его смерти; М.: Художественная литература, I960).

Март — май. Обострение болезни. Пребывание в больнице Института терапии АМН СССР. «Пошел третий месяц, как я валяюсь, связанный по рукам и ногам стенокардией и атеросклерозом, а если и встаю, то на самое малое время, и не для того, чтобы ходить, а чтобы сидеть» (Из письма к Л. М. Тарасову от 31 мая 1958 г.).

4 июня. Венчание с А. А. Андреевой в Ризоположенском храме на Шаболовке (венчал протоиерей Николай Голубцов) и отъезд на пароходе «Помяловский» по маршруту «Москва — Уфа — Москва». «Впечатления от поездки противоречивые. Берега вокруг — потрясающей красоты. Невозможно ни работать, ни читать, ни писать — все время переходим от борта к борту, стараясь впитать в себя побольше этого великолепия. Из больших городов красивей всех оказался Горький, из маленьких — Касимов. Казань никуда не годится. Уфа великолепно расположена, но не имеет вида, грязна, пыльна, беспорядочна, а чудная река отравлена нефтью» (Из письма к Л. М. Тарасову от 17 июня 1958 г.).

23 июня. Возвращение в Москву.

Конец июня. Несколько дней гостят у семьи Тарасовых в Измайлове. «Помню, что Даня в основном лежал на раскладушке на открытой террасе в саду. Погода была солнечная, теплая….Он просматривал рукописи, отпечатанные на машинке…» (Из воспоминаний Ю. Л. Мининой, урожд. Тарасовой).

5 июля. Закончена «Книга одиннадцатая. К метаистории последнего столетия» «Розы Мира».

Около 6 июля. Переезжают в Переславль — Залесский, а через два дня в деревню Виськово на берегу Плещеева озера.

20 августа. Отъезд в Горячий Ключ в Дом творчества художников, откуда вскоре после приезда Д. Л. и

А. А. Андреевы переезжают в небольшой домик, снятый у семьи Гречкиных.

12 октября. Завершение работы над «Розой Мира». «Я заканчиваю рукопись “Розы Мира” на свободе, в золотом осеннем саду. Тот, под чьим игом изнемогала страна, давно уже пожинает в иных мирах плоды того, что посеял в этом. И все‑таки последние страницы рукописи я прячу так же, как прятал первые, и не смею посвятить в ее содержание ни единую живую душу, и по — прежнему нет у меня уверенности, что книга не будет уничтожена, что духовный опыт, которым она насыщена, окажется переданным хоть кому‑нибудь…

Я тяжело болен, годы жизни моей сочтены. Если рукопись будет уничтожена или утрачена, я восстановить ее не успею. Но если она дойдет когда‑нибудь хотя бы до нескольких человек, чья духовная жажда заставит их прочитать ее до конца, преодолевая все ее трудности, — идеи, заложенные в ней, не смогут не стать семенами, рождающими ростки в чужих сердцах» (Д. Андреев. Роза Мира).

Завершена работа над циклом стихотворений «Сказание о Яросвете».

Ночь на 19 октября. Написано последнее стихотворение «Когда‑то раньше в расцвете сил…», в котором поэт молит о спасении своих рукописей, труда всей жизни:

Октябрь. Завершена поэма в прозе «Изнанка мира».

Начало октября. Составлен цикл стихотворений «Святорусские духи».

14 ноября. Возвращение из Горячего Ключа в Москву. В тот же день Д. Л. Андреев помещен в больницу Института терапии АМН СССР (палата 28).

1959

23 января. А. А. Андреева получает ордер на комнату в двухкомнатной коммунальной квартире по адресу: Ленинский проспект, д. 87/2, кв. 165, в которой Д. Л. Андреев прожил последние сорок дней своей жизни.

17 февраля. Выписан из больницы Института терапии АМН СССР. «Последний месяц его жизни было беспрерывное страдание. Он уже больше не вставал, и состояние его ухудшалось с каждым днем. Его уже нельзя было оставлять одного, даже на несколько минут, так как сердечные припадки случались теперь постоянно. Алла энергично ухаживала за ним…» (И. В. Усова. Даниил Леонидович Андреев в моей жизни).

30 марта. Смерть Д. Л. Андреева.

«Он очень мучился до самого конца. Смерть пришла все же неожиданной, тогда, когда казалось, что ему уже получше немного. Агония была короткой и, очевидно, уже в бессознательном состоянии. Умер он при враче, и последние его слова были обращены к этой очень милой женщине — врачу: “Какая вы добрая!”

В гробу он лежал такой ясный, молодой и красивый, как будто и не было этих мучений.

Друзья были с ним все время и до самого конца, и он это все время чувствовал и сознавал» (Из письма АЛ. Андреевой к В. Л. и О. В. Андреевым от 4 апреля 1959 г.).

3 апреля. Отпевание Д. Л. Андреева в храме Ризоположения на Шаболовке (отпевал протоиерей Николай Голубцов). Похороны на Новодевичьем кладбище (рядом с могилой матери).

(обратно)

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

КНИГИ Д. Л. АНДРЕЕВА

Андреев Д. Л.; Матвеев С. Н. Замечательные исследователи горной Средней Азии. М.: Географгиз, 1946.

Андреев Д. Ранью заревою: Стихи / Предисл.

В. Лидина. М.: Сов. писатель, 1975.

Андреев Д. Русские боги: Стихотворения и поэмы / Сост. и подгот. текста А. А. Андреевой. Предисл. М. Дудина. Послесл. и примеч. Б. Романова. М.: Современник, 1989.

Андреев Д. Железная мистерия: Поэма / Предисл. и примеч. В. Грушецкого. М.: Молодая гвардия, 1990.

Андреев Д. Роза Мира: Метафилософия истории^[133] / Предисл. А. Андреевой. Послесл. В. Грушецкого. М.: Прометей, 1991.

Андреев Д. Л., Парин В. В., Раков Л. Л. Новейший Плутарх: Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен от А до Я. (Соавторы В. В. Парин, Л. Л. Раков). Основатель издания, главный редактор и иллюстратор Л. Л. Раков / Предисл. Вл. Новикова. Послесл. Н. Д. Лариной. М.: Московский рабочий, 1991.

Андреев Д. Роза Мира / Сост. и подгот. текста А. А. Андреевой. М.: Иной мир, 1992.

Андреев Д. Собр. соч.: В 3 т. (4 кн.).

Т. 1. Русские боги. Поэтический ансамбль / Сост., вступ. ст. и примеч. А. А. Андреевой. Послесл. Б. Н. Романова. М.: Московский рабочий; Фирма Алеся, 1993.

Т. 2. Роза Мира / Сост., подгот. текста А. А. Андреевой. М.: Московский рабочий; Присцельс, 1995.

Т. 3, кн. 1. Железная мистерия. Стихотворения и поэмы. / Сост. и примеч. А. А. Андреевой и Б. Н. Романова. М.: Московский рабочий; Присцельс, 1996.

Т. 3, кн. 2. Письма. Из книги «Новейший Плутарх». Стихотворения из черновых тетрадей. Новые метро — строфы. Воспоминания о Д. Л. Андрееве / Сост., примеч. и подгот. текста Б. Н. Романова при участии А. А. Андреевой. М.: Урания, 1997.

Андреев Д. Стихи. Рисунки А. Андреевой. [М.] Урания, [1994]; 1995; 1997.

Андреев Д. Стихотворения и поэмы / Предисл. А. Андреевой. Сост., вступ. ст. и примеч. Б. Романова. М.: РИПОЛ классик, 2005.

ПУБЛИКАЦИИ ПРОИЗВЕДЕНИЙ Д. Л. АНДРЕЕВА В ЖУРНАЛАХ И СБОРНИКАХ

Румико Хаяси. Ночные обезьяны; Марш; Поздняя хризантема / Пер. с японского Д. Андреева (совместно с 3. Рахим) // Хаяси Р. Шесть рассказов. М.: Изд — во иностр. лит., I960.

Даниил и Вадим Андреевы: братья знакомятся: Письма Д. Андреева родным / Публ., вступ. заметки и примеч. Ольги Андреевой — Карлайль и Алексея Богданова // Звезда. 1997. № 4.

Андреев Д. Сказочка о фонаре / Подгот. текста, публ. и послесл. Б. Романова // Урания. 1997. № 5.

Андреев Д. Действительность и поэзия: Неизданное письмо / Публ. А. Андреевой // Урания. 1999. № 1 (38).

Даниил и Вадим Андреевы: продолжение знакомства: Письма 1927–1946 годов / Вступ. заметка Ольги Андреевой — Карлайль. Публ. и примеч. Ольги Андреевой — Карлайль и Алексея Богданова // Звезда. 2000. № 3.

ЛИТЕРАТУРА О Д. Л. АНДРЕЕВЕ

Андреев В. Детство. Повесть. М.: Сов. писатель, 1963; 1966.

Джимбинов С. Б. Русский Сведенборг // Новый мир. 1989. № 2.

Аверинцев С. Предисл. к публ. «Борьба с духовностью» // Уральский следопыт. 1990. № 12

Померанц Г. На путях добра и света // Лит. обозрение. 1990. № 5.

Тимонина М. Даниил Андреев: «Но чаша лишь одна…» (О жизни и творчестве русского поэта — мыслителя Д. Л. Андреева) // Лит. обозрение. 1990. № 5.

Эпштейн М. Роза Мира и царство Антихриста: о парадоксах русской эсхатологии // Континент. 1994. № 79.

Орловски Я. «Роза Мира» Д. Андреева и традиции русской утопической мысли // Slavica. 1995. № 27.

Павлова Г. «Там, где реки, мирные и вещие…» (К истории приездов Даниила Андреева в Трубчевск) // Брянские известия. 1995. 7 апреля.

Кузькин С. П.; Пасин B. C. «…По зеленым певучим дорогам»: Трубчевский край в жизни и творчестве Даниила Андреева. Брянск: Изд — во «Грани», 1996.

Микушевич В. Роза Мира для счастливых младенцев. Сбывающиеся предсказания Даниила Андреева // Независимая газета. 1996. 20 февраля.

Обухов О. «Длить битву с человекобогом в последних творческих мирах!..» // Грани. 1996. № 179.

«О пламенном хоре, которого нет на земле». Круглый стол о творчестве Даниила Андреева // Новый мир. 1996. № 10.

Потупов Е. «Только веру и труд не предам…» К 90–летию со дня рождения Д. Андреева // Брянские известия. 1996. 2 ноября.

Андреева А. Плаванье к Небесному Кремлю. М.: Ред. журн. «Урания», 1998.

Даниил Андреев // Русский авангард и Брянщина: Статьи. Исследования. Публикации. Брянск: Изд — во БГПУ, 1998.

Розин В. Учение Даниила Андреева «Роза Мира» // Вопросы философии, 1998. № 2.

Померанц Г. Поэзия духовного опыта. Тюремная лирика Даниила Андреева. Подступы к «Розе Мира» // Померанц Г. Страстная односторонность и бесстрастие духа. М.; СПб.: Университетская книга, 1998.

Даниил Андреев в культуре XX века. М.: Мир Урании, 2000.

Крупчанов A. Л. Андреев Даниил Леонидович // Русские писатели 20 века: Биографический словарь. М.: Научное изд — во «Большая российская энциклопедия»; Изд — во «Рандеву АМ», 2000.

Павлова Г. Н. Леонид Андреев и семья Велигорских. // Русская литература. 2000. № 3.

Романов Б. Святая Русь и Святая Земля Даниила Андреева // Брянские известия. № 42 (2131). 2000.

4 марта.

Архив Даниила Леонидовича Андреева. Описи / Сост. А. Кутейникова. М.: Мир Урании, 2001.

Казак В. Даниил Андреев и смерть // Новый журнал. 2001. № 224.

Палей А. Идейное наследие Даниила Андреева pro et contra // Континент. 2001. № 109.

Романов Б. Путешествие с Даниилом Андреевым. // Брянские известия. № 134 (2472). 2001. 24 июля; № 135 (2473). 2001. 25 июля; № 136 (2474). 2001. 26 июля; № 137(2475). 2001. 27июля;№ 138(2476). 2001. 28июля; № 139 (2477). 2001. 31 июля; № 141 (2479). 2001. 2 августа; № 142 (2480). 2001. 3 августа; № 144 (2482). 2001.

7 августа; № 145 (2483). 2001. 8 августа.

Романов Б. Незабвенной памяти друга… // Брянские известия. № 210–214 (2544–2548). 2001. 9 ноября.

Романов Б. Даниил Андреев и русская духовная поэзия // Страницы. 2001. № 6, 1.

Тоже: Грани. 2002. № 202.

Ситенко Г. Рукописи горят! Алла Андреева о «Странниках ночи», арестах, допросах и о разрыве с Фондом Даниила Андреева // Литературная газета. № 1–2 (5817). 2001. 10–16 января.

Павлова Г. О Пушкине, о Репманах и Данииле Андрееве // Брянские известия. № 15 (2699). 2002.

12 апреля.

Романов Б. Местоположение, судьба // Вельские просторы. 2002. № 2.

Романов Б. Цитадель и Непреклонен. Даниил Андреев и Салтыков — Щедрин // Брянские известия. № 20 (2704). 2002. 24 мая.

Романов Б. Хор химер // Брянские известия. № 51 (2735). 2002. 20 декабря.

Романов Б. Н. Ф. И. Тютчев и Даниил Андреев // Ф. И. Тютчев и тютчеведение в начале третьего тысячелетия. Материалы научно — практической конференции 20–21 мая 2003 г. Брянск: Брянская областная научная универсальная библиотека им. Ф. И. Тютчева, 2003.

Андреева А. Плаванье к Небесной России / Предисл. Б. Романова. М.: Аграф, 2004.

Бежин Л. Даниил Андреев — Рыцарь Розы. М.: Энигма, 2006.

(обратно)

Примечания

1

Все цитаты из произведений Д. Л. Андреева, как правило, приводятся по изд.: Андреев Д. Собр. соч.: В 3 т. (4 кн.). М., 1993–1997.

(обратно)

2

См.: Ванеев А. А. Два года в Абези. Брюссель, 1990.

(обратно)

3

См.: Пунин Н. Н. Мир любовью светел. Дневники, письма. М., 2000. С. 505.

(обратно)

4

См.: Андреев Д. Собр. соч.: В 3 т. (4 кн.) М., 1997. Т. 3, кн. 2. С. 385–396.

(обратно)

5

См.: Василенко В. Стихи о русских игрушках. М., 2002.

(обратно)

6

Известно, что сокамерник Андреева В. В. Шульгин тогда же записывал свои сны (которые считал вещими) и пояснения к ним (тетради с этими записями сохранились). Вообще, влияние тюремных условий на развитие мистических настроений и духовидческих состояний вполне очевидно.

(обратно)

7

На эти представления Андреева, возможно, повлияли и идеи П. А. Флоренского, с «Мнимостями в геометрии» которого он был знаком.

(обратно)

8

Вариант: «Лишь тоску и предчувствия…»

(обратно)

9

О своих религиозных взглядах поэт с бесстрашной откровенностью сообщил в своей «Автобиографии красноармейца Андреева Даниила Леонидовича, бойца команды погребения 196 Краснознаменной стрелковой дивизии», имеющейся в его следственном деле. См.: Даниил Андреев в культуре XX века. М., 2000. С. 16–21.

(обратно)

10

Карамзин Н. М. Поли. собр. стихотворений. М.; Л., 1966. С. 121.

(обратно)

11

Там же. С. 224.

(обратно)

12

Там же. С. 59.

(обратно)

13

Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII‑XIX веков. М., 1982. С. 89.

(обратно)

14

Державин Г. Р. Духовные оды. М., 1993. С. 66.

(обратно)

15

Ломоносов М. В. Избр. произведения. Л.,1986. С. 205.

(обратно)

16

Херасков М. М. Бог. // Утренний свет. Ч. 1. Октябрь. 1777. С. 158.

(обратно)

17

Херасков М. М. Ода о Величестве Божии // Опыт Трудов Вольного Российского Собрания. 1776. Ч. 3. С. 59.

(обратно)

18

Державин Г. Р. Духовные оды. С. 67.

(обратно)

19

Там же. С. 68.

(обратно)

20

Херасков М. М. Мир // Утренний свет. Январь. 1778. Ч. 2. С. 75–76.

(обратно)

21

См.: Псалтирь в русской поэзии XVII‑XX вв. М., 1995 (по указателю псалмов).

(обратно)

22

Там же. С. 144.

(обратно)

23

Бальмонт К. Д. Поли. собр. стихов. М., 1914. Т. 1. С. 9.

(обратно)

24

Псалтирь в русской поэзии XVII‑XX вв. С. 328.

(обратно)

25

Псалтирь в русской поэзии XVII‑XX вв. С. 328.

(обратно)

26

Русский архив при Лидском университете (Великобритания).

(обратно)

27

Глинка Ф. Я. Соч. М., 1869. Т. 1. С. 320–321.

(обратно)

28

Державин Г. Р. Духовные оды. С. 292.

(обратно)

29

Языков Н. Стихотворения. СПб., 1833. С. 1.

(обратно)

30

Псалтирь в русской поэзии XVII‑XX вв. С. 334.

(обратно)

31

Толстой А. К. Полн. собр. стихотворений: В 2 т. Л, 1984. Т. 1. С. 105.

(обратно)

32

Веневитинов Д. В. Стихотворения. Проза. М., 1980.

С. 25.

(обратно)

33

Жуковский В. А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л, 1959. Т. 2. С. 425.

(обратно)

34

Там же. С. 426.

(обратно)

35

Тютчев Ф. И. Поли. собр. стихотворений. Л, 1987. С. 158.

(обратно)

36

Сочинения Державина. СПб., 1872. Т. 7. С. 591.

(обратно)

37

Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1963. Т. 3. С. 22.

(обратно)

38

Толстой А. К. Указ. соч. С. 225.

(обратно)

39

Андреев Д. Собр. соч.: В 3 т. (4 кн.). М., 1995. Т. 2.

С. 371.

(обратно)

40

Богословские труды. М., 1972. Сб. 9. С. 99.

(обратно)

41

Там же. С. 102.

(обратно)

42

Картины русской живописи. СПб.,1846. С. 71.

(обратно)

43

Поэты 1820–1830–х годов. Л., 1972. Т. 2. С. 372.

(обратно)

44

Поэты 1820–1830–х годов. Т. 2. С. 381.

(обратно)

45

Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. М., 1955. Т. 1. С. 201.

(обратно)

46

Поэты 1820–1830–х годов. Т. 2. С. 371.

(обратно)

47

Соколовский В. И. Рассказы сибиряка. М., 1833. С. 21.

(обратно)

48

Поэты 1820–1830–х годов. Т. 2. С. 366.

(обратно)

49

Поэты 1820–1830–х годов. Т. 2. С. 411–412.

(обратно)

50

Там же. С. 412.

(обратно)

51

См.: Хмельницкая Т. В. Соколовский //Русская поэзия XIX века. Л, 1929; Чивилихин В. Память. Книга первая. М., 1984. С. 264–354.

(обратно)

52

Глинка Ф. Н. Таинственная Капля. Народное предание. Берлин, 1861. Ч. 1. С. 320.

(обратно)

53

Иванов В. И. Собр. соч.: Брюссель, 1974. Т. 2. С. 567.

(обратно)

54

Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 200.

(обратно)

55

Сочинения Державина. Т. 7. С. 537.

(обратно)

56

Карамзин Н. М. Соч.: В 2 т. Л., 1984. Т. 2. С. 167.

(обратно)

57

Стихи духовные. М., 1991. С. 33–34.

(обратно)

58

Цит. по изд.: Федотов Г. Стихи духовные (Русская народная вера по духовным стихам). М., 1991. С. 130.

(обратно)

59

О Святой Руси как религиозно — нравственном идеале писали многие русские мыслители — И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, К. Н. Леонтьев, Ф. М. Достоевский, В. С. Соловьев, Н. А. Бердяев и др.; достаточно полно это понятие рассмотрено в работах А. В. Карташова: Судьба Св. Руси // Православная мысль. 1928. Вып. 1; Русское христианство // Путь. 1936. № 51. С. 19–31; Воссоздание Св. Руси. Париж, 1956.

(обратно)

60

Есенин С. Поли. собр. соч.: В 7 т. М., 1997. Т. 2. С. 68.

(обратно)

61

Более подробно о затомисах см.: Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 120–134.

(обратно)

62

Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 309–310.

(обратно)

63

Там же. С. 501.

(обратно)

64

Стихотворение о храме Христа Спасителя «Каменный старец» датировано 1933 годом. В нем говорится и о том, что «белый старец» рухнет «в прах», о проданных заветах «прежней правды» и о том, что «увидят внуки / Восход Твой новый».

(обратно)

65

Вот заглавия ее семи частей из сохранившегося в черновиках содержания (возможно, что это ранний вариант предполагавшейся книги «Бродяга»): «Богам и соснам» (стихотворения этой части позднее вошли в циклы «Сквозь природу» и «Зеленою поймой»), «Пойма», «Гулянка» (в этой неопубликованной поэме явно угадывается место действия — Трубчевск), «Босиком», «Лесная кровь», «Немереча», «Устье жизни». В процессе работы над «Русскими богами» Андреев отказался от этого замысла.

(обратно)

66

Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 20 т. СПб., 1999. Т. 1. С. 23.

(обратно)

67

См.: Путешествия в Святую землю: Записки русских паломников и путешественников XII‑XX вв. М., 1995.

(обратно)

68

См.: Святая земля в русской поэзии XVIII‑XX вв. М., 2001.

(обратно)

69

См. об этом в воспоминаниях В. М. Василенко: Андреев Д. Собр. соч.: М., 1997. Т. 3, кн. 2. С. 389.

(обратно)

70

Иванов В. Собр. соч.: Брюссель, 1974. Т. 2. С. 83.

(обратно)

71

Солженицын А. И. В круге первом. М., 1990. Т. 1.

С. 367.

(обратно)

72

Например, писатель — народник Н. Н. Златовратский говорил о себе, что он «принадлежит к той школе писателей, для которой писательство было — религией…» См.: Телешов Н. Записки писателя. М., 1966. С. 130.

(обратно)

73

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 369.

(обратно)

74

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 380.

(обратно)

75

Там же. С. 333.

(обратно)

76

Там же. С. 334.

(обратно)

77

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 334.

(обратно)

78

См., например: Дарений Д. С. Чудесные вымыслы. О космическом сознании в лирике Тютчева. М., 1913 (Дарский также ссылается на работы Г. Бекка); Франк С. Космическое чувство в поэзии Тютчева // Русская Мысль. 1913. № 11.

(обратно)

79

Чижевский А. Стихотворения. М., 1987. С. 208.

(обратно)

80

Чижевский А. Стихотворения. С. 208.

(обратно)

81

См.: Даниил Андреев в культуре XX века. М., 2000. С. 236–258.

(обратно)

82

«Целение Саула» имело в рукописи подзаголовок «Подражание Бровну» и основывалось на духовной оде английского поэта Джона Броуна (1716–1766) «Лечение Саула», но в поэтической разработке сюжета Державин достаточно самостоятелен.

(обратно)

83

Здесь и далее стихотворение «Целение Саула» цитируется по изд.: Державин Г. Р. Духовные оды. М., 1993.

(обратно)

84

XVIII век. Сб. 15. Л., 1986. С. 251–254.

(обратно)

85

Там же. С. 252.

(обратно)

86

Даниил Андреев в культуре XX века. М., 2000. С. 250.

(обратно)

87

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 136.

(обратно)

88

Соловьев В. Стихотворения. Эстетика. Критика. М., 1990. С. 353.

(обратно)

89

Даниил и Вадим Андреевы: братья знакомятся. Письма Д. Андреева родным // Звезда. 1997. № 4. С. 163.

(обратно)

90

См. об этом: Джимбинов С. Пушкин в жизни и творчестве Даниила Андреева // Даниил Андреев в культуре XX века. М., 2000. С. 109–110.

(обратно)

91

Соловьев В. Там же. С. 417.

(обратно)

92

Там же. С. 428.

(обратно)

93

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 416.

(обратно)

94

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 62.

(обратно)

95

Гершензон М. Мудрость Пушкина // Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 219.

(обратно)

96

Булгаков С. Жребий Пушкина // Там же. С. 283.

(обратно)

97

См.: Иванов В. Два маяка // Там же. С. 255.

(обратно)

98

Шаданакар у Даниила Андреева — совокупность инопространственных и иновременных слоев нашей планеты.

(обратно)

99

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 380.

(обратно)

100

Там же. С. 369.

(обратно)

101

Там же. С. 410.

(обратно)

102

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 525.

(обратно)

103

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 317.

(обратно)

104

Там же. С. 376.

(обратно)

105

У Пушкина: «Когда для смертного умолкнет шумный день…»

(обратно)

106

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 377.

(обратно)

107

«Гирляндой» здесь Д. Андреев называет ряд реинкарнаций.

(обратно)

108

С востока свет (лат.).

(обратно)

109

Все цитаты из стихотворений Тютчева, как правило, приводятся по изд.: Тютчев Ф. И. Стихотворения: В 2 т. М.; Л., 1934, так как именно это издание было в библиотеке Д. Л. Анреева до его ареста; см. «Список книг из библиотеки Андреевых Д. Л. и А. А….» в кн.: Даниил Андреев в культуре XX века. М., 2000. С. 316.

(обратно)

110

Письмо к Е. Н. Рейнсфельдт от 14 декабря 1933 г.// Урания. 1999. № 1. С. 119.

(обратно)

111

В издании 1934 года «Счастлив, кто посетил сей мир…», но Д. Л. Андреев предпочитает этот вариант тютчевской строки.

(обратно)

112

См.: Даниил Андреев в культуре XX века. М., 2000. С. 315–317.

(обратно)

113

Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем: В 28 т. Соч.: В 15 т. М.; Л., 1967. Т. 14. С. 254.

(обратно)

114

Осоргин Михаил. Путаница эпох // Последние новости. Париж. Январь. 1938.

(обратно)

115

Салтыков — Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1963–1977. Т. 18, кн. 2. С. 347. (Далее все ссылки на произведения Салтыкова — Щедрина приводятся по этому изданию, с указанием тома и страницы).

(обратно)

116

«Разрушим» — внесено в текст позднее, — когда рушишь мир, не до точной рифмы.

(обратно)

117

См.: Сатиры в прозе // Салтыков — Щедрин М. Е. Т. 3. С. 11.

(обратно)

118

Салтыков — Щедрин М. Е. Т. 8. С. 402.

(обратно)

119

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 473.

(обратно)

120

Там же. С. 477.

(обратно)

121

Там же. С. 479.

(обратно)

122

Там же. С. 487.

(обратно)

123

Салтыков — Щедрин М. Е. Т. 8. С. 267.

(обратно)

124

Андреев Д. Собр. соч. Т. 2. С. 471.

(обратно)

125

Там же. С. 454.

(обратно)

126

Салтыков — Щедрин М. Е. Т. 13, С. 34.

(обратно)

127

Салтыков — Щедрин М. Е. Т. 8, С. 280.

(обратно)

128

Салтыков — Щедрин М. Е. Т. 8, С. 281.

(обратно)

129

Салтыков Щедрин М. Е. Т. 8. С. 432.

(обратно)

130

Там же. Т. 16, кн. 1. С. 200–201.

(обратно)

131

Салтыков — Щедрин М. Е. Т. 17. С. 68–69.

(обратно)

132

Оруэлл Джордж. «1984» и эссе разных лет. М., 1989. С. 240.

(обратно)

133

Подзаголовок «Метафилософия истории» придуман редакторами этого издания и у автора отсутствует.

(обратно)

Оглавление

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Путешествие с Даниилом Андреевым

  ПУТЕШЕСТВИЕ С ДАНИИЛОМ АНДРЕЕВЫМ

    ТРУБНЕВСКИЕ СОНЕТЫ

      1

      2 

      3 ДЕВИЧОРЫ

      4 КВЕТУНЬ

      5 ПРЕДАНИЕ

      6

      7

    ВОСЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЙ

      1

      2

      3

      4

      5

      6 ЖЕРЕНСКИЕ ОЗЕРА

      7

      8 УРОЧИЩЕ РУМ

    ПЛАВАНЬЕ К НЕБЕСНОМУ КРЕМЛЮ АЛЛЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ АНДРЕЕВОЙ

      ВДОВА ПОЭТА

  ФАВН

    К ПОРТРЕТУ ВИКТОРА МИХАЙЛОВИЧА ВАСИЛЕНКО

  НЕЗАБЫВАЕМОЙ ПАМЯТИ ДРУГА

    ДАНИИЛ АНДРЕЕВ

  РЕВОЛЮЦИОНЕР У.

  МЕСТОПОЛОЖЕНИЕ, СУДЬБА

Поэт — вестник

  РУССКИЕ БОГИ

  БОГОСЫНОВСТВО Даниил Андреев и русская духовная поэзия

  НЕБЕСНЫЙ КРЕМЛЬ, ОТРОГИ САЛЬВАТЭРРЫ Святая Русь и Святая земля Даниила Андреева

  ПОЭТЫ — ВЕСТНИКИ

    ДЕРЖАВИН

    ПУШКИН

    ТЮТЧЕВ

  ЦИТАДЕЛЬ И НЕПРЕКЛОНСК Даниил Андреев и М. Е. Салтыков — Щедрин

  ХОР ХИМЕР

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ДАНИИЛА ЛЕОНИДОВИЧА АНДРЕЕВА

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

*** Примечания ***