Роберт Грейвз
Крик
Мы со своими сумками прибыли на крикетное поле психиатрической лечебницы, и главный врач заведения, с которым меня познакомили в доме, где я остановился, вышел поздороваться. Я сказал, что сегодня смогу только вести счет за команду Лэмптона (на прошлой неделе сломал себе палец, стоя в воротцах на кочке). Он сказал:
— О, тогда у вас будет очень интересный собеседник.
— Тоже счетчик? — спросил я.
— Кроссли — самый интеллигентный человек во всей лечебнице, — ответил доктор. — Страстный книгочей, превосходный шахматист и прочая, и прочая. Объездил чуть не весь свет. У нас по поводу маний. Самая серьезная его мания — что он убийца, убил якобы двух мужчин и одну женщину в Сиднее, в Австралии. Вторая — повеселей: будто душа его разбита вдребезги — понимай как знаешь. Он редактирует наш ежемесячник, ставит рождественские спектакли, а на днях выступил с дивными фокусами. Он вам понравится.
Доктор нас познакомил. У Кроссли, крупного мужчины лет сорока-пятидесяти, было странное, не без приятности лицо. Но мне было чуточку не по себе с ним бок о бок в судейской будке. Не то чтобы я боялся его черно-волосатых рук, но неприятно было чувствовать рядом сверхобычную силу и даже, может быть, оккультные способности.
В будке было жарко, несмотря на распахнутое окно.
— Предгрозовая погода, — сказал Кроссли с интонациями, в просторечье приписываемыми «учености», хоть я и не разобрал, в каком именно колледже он ее почерпнул, — в предгрозовую погоду наш брат пациент ведет себя особенно странно.
Я спросил, играет ли кто-нибудь из пациентов.
— Играют двое. Тот высокий — Б. К. Браун — играл за Хаитов три года назад, а второй — классный клубный игрок. Бывает, к нам присоединяется и Пэт Слингби, крепкий боулер из Австралии, знаете, но сегодня мы его отставили. В такую погоду он, того гляди, запустит мячом кому-нибудь в голову. Он не то что сумасшедший в полном смысле слова, но замечательно злобный. Доктора с ним не сладят. Ей-Богу, его всего бы лучше прикончить.
Затем Кроссли перешел на главного врача.
— Добрый малый и вполне образован в своей области, что среди психиатров не часто. Всерьез занимается психопатологией, вполне начитан и в курсе всех достижений науки вплоть до позавчерашнего дня. Ни по-немецки, ни по-французски он не читает, так что я чуть впереди него по части психиатрической моды: ему приходится дожидаться моих переводов. Я ему сочиняю для толкования значащие сны. Я заметил, что ему нравится, когда я в них вставляю змей и яблочные пироги, и уж норовлю потрафить. Он приписывает мое умственное расстройство до брому испытанному антиродительскому комплексу — эх, если б все было так просто.
Потом Кроссли спросил, могу ли я вести счет и одновременно слушать его историю. Я сказал, что могу. Это был медленный крикет.
— История моя совершенно правдивая, — начал он. — Вся до последнего слова. Верней, когда я говорю, что история моя правдива, я имею в виду, что я ее всегда рассказываю по-новому. История-то одна, но иногда я варьирую развязку, иногда видоизменяю персонажей. Благодаря этим вариациям сохраняется свежесть, а тем самым — правдивость. Повторяй я ее всякий раз слово в слово, она бы давно заездилась, выдохлась, стала фальшивой. Но я сохраняю ее живой, и она правдива вся, до последнего слова. Со всеми участниками я лично знаком. Они здешние.
Мы решили, что я буду считать очки, а он будет следить за подачами, а каждый раз, как упадут воротца, мы будем сверять наши записи.
И таким образом он смог рассказывать.
Проснувшись однажды утром, Ричард сказал своей Рейчел:
— Какой странный сон.
— Расскажи, миленький, — сказала она. — Только поскорей, потому что я жажду рассказать тебе свой.
— Я беседовал, — сказал он, — с неким лицом (или лицами, так как облик его все время менялся), весьма не глупым, и я помню совершенно отчетливо весь наш разговор. А ведь это в первый раз я могу вспомнить, что я обсуждал во сне. Обычно сны мои так отличны от пробужденья, что я могу рассказать о них лишь следующее приблизительно: «Я жил и думал, как дерево, или колокол, или как до мажор, или пятифунтовая купюра, будто и не был никогда человеком». И жизнь в этих снах иногда прекрасна, иногда ужасна, но, повторюсь, всегда так отлична от яви, что если бы я сказал: «я беседовал», «я влюбился», или: «я слушал музыку», или: «я злился», — это столь же мало характеризовало бы предмет, как если бы, взявшись толковать философскую проблему, я, подобно Панургу у Рабле, наставлявшему Таумаста, лишь гримасничал бы, шевелил губами и таращил глаза.
— Вот и со мной точно так же, — сказала она. — Когда я сплю, я превращаюсь в камень, со всеми присущими камню склонностями и убеждениями. «Бесчувственный, как камень» — это только так говорится, а в камне, может быть, больше чувств, больше чувства стиля, чувства справедливости и больше чувствительности, чем во многих мужчинах и женщинах. И не меньше чувственности, — задумчиво протянула она, помолчав.
Было воскресное утро, торопиться некуда и можно поваляться, обнявшись, в постели; детей у них не было, так что завтрак мог подождать. Он рассказывал ей, что гулял во сне среди дюн с тем человеком (или людьми) и тот (или те) ему говорил (говорили): «Эти дюны не принадлежат ни к морю впереди нас, ни к полосе трав позади, они ничего общего не имеют со встающими за полосой трав горами. Они — сами по себе. Тот, кто бредет среди дюн, тотчас это поймет по особенной терпкости воздуха, и запрети ты ему есть и пить, спать и говорить, желать и думать — он все равно все так же будет брести среди дюн. Среди дюн нет жизни, нет и смерти. Все что угодно может случиться среди дюн».
Рейчел сказала, что это бред, и спросила:
— Ну и что же вы обсуждали? Только поскорей!
Он сказал, что обсуждали они местопребывание души, но нечего было его понукать, она его сбила. Теперь он помнит только, что сначала тот человек был японцем, по том итальянцем, а потом кенгуру.
И она стала рассказывать свой сон, торопясь и захлебываясь:
— Я брела среди дюн. Там еще бегали кролики. Как это увязать с тем, что он говорил насчет жизни и смерти? Я увидела, что вы с этим человеком идете мне навстречу, и я от вас побежала, я еще заметила у него черный шелковый платок, и он за мной погнался, и у меня отлетела на туфле пряжка, я не стала ее подбирать, так оставила, а он нагнулся и сунул ее в карман.
— Но откуда ты знаешь, что это был тот же самый? — спросил Ричард.
— А вот оттуда, — сказала Рейчел и засмеялась, — что лицо у него было черное, а плащ синий, как на портрете капитана Кука. И происходило это все среди дюн.
Он поцеловал ее в шею и сказал:
— Мало того, что мы вместе живем, вместе едим и спим, мы, оказывается, и сны видим вместе.
И оба захохотали.
Потом он встал и принес ей завтрак.
В полдвенадцатого приблизительно она сказала:
— Пойди, миленький, погуляй, и принеси мне чего-нибудь эдакого, и смотри не опаздывай, в час будем обедать.
Было жаркое утро в середине мая, он пошел лесом, вышел на дорогу вдоль берега и через полчаса дошел по ней до Лэмптона. («Хорошо ли вы знаете Лэмптон?» — спросил Кроссли. «Нет, — сказал я, — я заехал сюда отдохнуть, гощу у друзей».)
Он прошел еще шагов сто по той дороге вдоль берега, но потом свернул и пошел через полосу трав. Он думал о Рейчел, о том, как странно, что они до того близки; потом он отщипнул цветок дрока и нюхал, и вникал в его запах, и думал: «Умри она вдруг — что будет со мной?» Он поднял камешек с низкой гряды и пустил его вскачь через заводь и думал: «Нет, разве я гожусь ей в мужья», и брел к дюнам, и снова сворачивал, может быть, опасаясь встретить того человека из общего сна, и наконец, описав дугу, он вышел к старой церкви у подножья горы, за Лэмптоном.
Обедня отошла, и народ был уже у дольменов за церковью, парами и группками, как водится издавна, ступая по нежному дерну. Помещик во весь голос толковал о Карле Мученике: «Великий человек, исключительно великий человек, но обманут теми, кого больше всех любил», а доктор спорил об органной музыке с пастором. Ребятишки гоняли мяч: «Давай сюда, Элси! Да нет, мне, мне давай, Элси! Элси! Элси!» Потом мячом завладел пастор и объявил, что нынче воскресенье. Пора бы знать. Он удалился, и они ему вслед корчили рожи.
Вдруг откуда ни возьмись появился некто и попросил разрешения присесть рядом с Ричардом. Завязался разговор. Незнакомец присутствовал на обедне и хотел обсудить проповедь. Тема проповеди была — бессмертие души; она заключала серию, начавшуюся сразу по Пасхе. Незнакомец не мог согласиться с посылкой проповедника, что душа всегда пребывает в теле. Почему бы это? Какая душе надобность участвовать во вседневных заботах плоти? Душа — это не мозг, не легкие, не желудок, не сердце, не ум, не воображение. Стало быть, она — сама по себе? И не естественней ли для нее пребывать не в теле, а вне его? Он не располагает никакими доказательствами, но он должен сказать: рождение и смерть так странно таинственны, что первооснова жизни должна располагаться вне тела, столь открыто демонстрирующего жизненный процесс. «Мы не можем даже, — сказал он, — с точностью установить миг рожденья и смерти. Вот в Японии, где я побывал, человек считается годовалым, едва он родился. А недавно в Италии один покойник… Но давайте лучше пройдемся среди дюн, и я с вами поделюсь своими выкладками. На ходу мне как-то привольнее говорится».
Ричард испугался, услышав эти слова и увидев, как незнакомец утирает лоб черным шелковым платком. Он что-то промямлил. Тут дети вышли из-за дольмена, подкрались к взрослым и разом, по условному знаку, рявкнули им в уши. И расхохотались. Незнакомец вспыхнул, открыл рот, как бы собираясь их отругать, обнажил до самых десен зубы. Трое ребятишек с воплями кинулись прочь. Но та, которую звали Элси, от страха упала и разрыдалась. Доктор, оказавшийся рядом, пытался ее унять. И все трое услышали из уст ребенка:
— У него лицо как у дьявола. Незнакомец нежно улыбнулся:
— Я и был дьяволом не так давно. На севере Австралии. Я провел там с черными двадцать лет. «Дьявол» — самое подходящее слово в нашем языке для обозначения той роли, которую они мне отвели в своем племени; а еще они мне преподнесли английский флотский мундир позапрошлого века для участия в торжественных церемониях. Пойдемте погуляем среди дюн, и я вам расскажу. Обожаю бродить среди дюн. Потому и оказался в этом городе… Моя фамилия Чарльз.
Ричард сказал:
— Благодарю, но мне некогда, мне надо быть дома к обеду.
— Глупости, — сказал Чарльз. — Подождет ваш обед. Кстати, если угодно, я могу пообедать с вами. Я с пятницы ничего не ел. Поиздержался.
Ричарду было не по себе. Он боялся Чарльза и не хотел вести его к себе в дом — из-за сна, из-за дюн, из-за черного шелкового платка. А с другой стороны — интеллигентный человек, очень по моде одетый, ничего не ел с пятницы. Узнает Рейчел, что он пожалел для него еды, и снова пойдут в ход ее эти шпильки. Когда бывала не в духе, Рейчел любила пожаловаться, что он над каждой копейкой трясется; хотя в хорошие минуты сама же признавалась, что более щедрого человека в жизни не видела, а говорила просто так; но стоило ей опять разозлиться, опять начинались упреки в скаредности. «Жадина-говядина, — говорила она тогда, — у тебя снега зимой не выпросишь». И у него горели уши и хотелось ее ударить. А потому он сказал:
— Ну конечно, конечно, милости прошу к нам на обед, но эта девочка все рыдает, так она вас испугалась. Что-то надо бы предпринять.
Чарльз подозвал ее к себе и сказал одно-единственное тихое слово; австралийское волшебное слово, как потом объяснил он Ричарду, означающее «молоко»; тут же Элси умолкла, взобралась к Чарльзу на колени и играла пуговицами его жилета до тех пор, пока Чарльз ее не ссадил.
— Вы обладаете странной властью, мистер Чарльз, — сказал Ричард.
Чарльз ответил:
— Я люблю детей, но я испугался их крика. Хорошо, что я не сделал того, на что чуть было уже не решился.
— Чего же именно? — спросил Ричард.
— Я сам мог бы крикнуть, — сказал Чарльз.
— Подумаешь, — сказал Ричард, — они бы только обрадовались. Им забава. Может, даже они на это рас считывали.
— Если б я закричал, — сказал Чарльз, — мой крик или убил бы их наповал, или свел с ума. Нет, скорей убил бы, они ведь стояли так близко.
Ричард ухмыльнулся несколько по-дурацки. Он не знал, намеревался ли Чарльз его рассмешить, тот говорил так серьезно. И он сказал:
— Виноват, что же это за крик? Хотелось бы послушать.
— Мой крик опасен не только для детей, — сказал Чарльз. — Он сводит с ума мужчин; самых сильных он повергает наземь. Это волшебный крик, которому я научился у главного дьявола Северных Территорий. Восемнадцать лет я в нем совершенствовался, применил же его, однако, раз пять, не более.
Ричарда так смущал сон, платок и утешившее Элси словечко, что он даже не знал, что сказать, и только пробормотал:
— Готов выложить пятьдесят фунтов, если вы сдвинете своим криком эти дольмены.
— Я вижу, вы мне не верите, — сказал Чарльз. — Кажется, вы никогда не слышали про сокрушительный крик?
Ричард подумал и сказал:
— Ну, я читал о геройском крике, которым древние ирландские воины обращали вражьи полчища в бегство. И разве не был ужасен крик Гектора Троянца? И странные крики оглашали вдруг леса Греции. Считали, что это бог Пан насылает безумие на людей, поражая их страхом; отсюда и пошло наше слово «панический». Помню я и крик в «Мабиногионе», в сказании о Ллуде и Ллевелисе. Этот крик слышали каждый год в канун Мая, и он крушил сердца, у мужей отнимал смелость и силу, у жен — материнство, у дев и юношей — страсть, а звери и травы, земля и воды становились пусты и бесплодны. Но это кричал дракон.
— Меня, собственно, и можно отнести к британским волшебникам клана драконов, — сказал Чарльз. — Я принадлежал к числу Кенгуру. То на то и выходит. Эффект не сjвсем такой, но достаточно близкий.
Они явились домой как раз вовремя, Рейчел встретила их на пороге, обед был готов.
— Рейчел, — сказал Ричард, — мистер Чарльз отобедает с нами. Мистер Чарльз — страстный путешественник.
Рейчел провела рукой по глазам, как бы отгоняя помрачение, может быть, это она защищалась от солнца. Чарльз взял ее руку и поцеловал, и она удивилась. Рейчел была маленькая, хрупкая, глаза — странно синие при темных волосах, кошачья грация, бархатный голос. И у нее было весьма своеобразное чувство юмора.
(«Вам бы понравилась Рейчел, — сказал Кроссли. — Она меня навещает время от времени».)
Про Чарльза трудно сказать что-то определенное. Средних лет, высокий, седой. Переменчивое лицо. Глаза большие и яркие, то желтые, то серые, то карие. Тон голоса и произношение менялись в зависимости от темы. Руки темные и волосатые, с ухоженными ногтями. Про Ричарда достаточно сказать, что он был музыкант, человек не то чтобы сильный, зато счастливый. Силу ему заменяло счастье.
После обеда Чарльз и Ричард вместе мыли посуду, и Ричард вдруг спросил Чарльза, нельзя ли послушать его крик. Он чувствует, что не успокоится, пока не услышит. Может, страшней даже думать про этот крик, чем услышать его. Словом, он уже в него поверил.
Чарльз застыл над соусником с мочалкой в руке.
— Как желаете, — сказал он. — Но помните — я вас предупредил. И если уж кричать, то в пустынном месте, чтобы больше никто не пострадал. И кричать я буду не во второй степени — это смертельно, — а в первой, первая степень только наводит ужас, и когда вы захотите, чтоб я перестал, вы заткнете уши.
— Решено, — сказал Ричард.
— Никогда еще я не кричал, потакая праздному любопытству, — сказал Чарльз. — Только защищая свою жизнь от белых и черных врагов. И еще как-то раз в пустыне, один, без еды и питья. Тут уж пришлось кричать пропитания ради.
Ричард подумал: «Ну, я-то счастливчик, счастье мне и тут не изменит».
— Ничего, я не боюсь, — сказал он.
— Завтра пойдем гулять в дюны с утра пораньше, — сказал Чарльз. — Чтоб никто не помешал. И я буду кричать. Вы же говорите, вы не боитесь.
Но Ричард боялся, еще как боялся, и особенно потому, что он, в общем-то, не мог поговорить с Рейчел и все ей сказать: он знал, что, если он ей скажет, она или его не пустит, или увяжется за ним. Если не пустит — ему по том себе не простить своего страха и трусости. А если увяжется, то одно из двух — либо крик этот сущая ерунда, и тогда она его изведет и Чарльз вместе с нею будет смеяться над его легковерием, в противном же случае она, чего доброго, от страха лишится рассудка. Так что он ни чего ей не стал говорить.
Чарльза оставили переночевать, и они проговорили до поздней ночи. В постели Рейчел сказала Ричарду, что Чарльз ей нравится, хоть он дуралей и большой ребенок. Долго еще она молола разную чепуху, потому что выпила два стакана вина, чего обычно с ней не случалось, а потом она сказала:
— Ой, миленький. Совсем забыла. Я утром стала надевать мои туфли на пряжках и вдруг вижу — одной пряжки нет. Конечно, возможно, я еще вчера перед сном заметила, что ее потеряла, но не отдала себе отчета, а во сне это всплыло, но у меня такое ощущение, да нет, я просто уверена, что пряжка у мистера Чарльза в кармане, и — да, я уверена — именно его мы видели с тобою во сне. Но мне, честное слово, плевать.
Ричард все больше и больше пугался, и он не решился ей сказать про черный шелковый платок и про приглашение Чарльза погулять среди дюн. Но что самое ужасное — в доме у них Чарльз пользовался исключительно белым, и Ричард уже и не знал точно, видел он тот черный платок или нет. И, глядя в сторону, он выдавил из себя:
— Кстати, Чарльз знает бездну интересных вещей. Мы с ним пойдем погулять с утра пораньше, если ты не против. Мне полезно пройтись перед завтраком.
— Ой, и я с вами, — сказала она.
Он встал в шесть часов, но Рейчел так разнежилась после вчерашней выпивки, что не могла подняться. Она поцеловала его на прощанье, и он ушел с Чарльзом.
Ричард провел тяжелую ночь. Ему снилось что-то, не передаваемое человеческими словами, но что-то смутное, страшное, и никогда еще с тех пор, как они поженились, не чувствовал он себя таким далеким от Рейчел. И он мучительно боялся этого крика. К тому же он продрог и ему хотелось есть. Жесткий ветер хлестал с гор в сторону моря, то и дело припускал дождь. Чарльз все молчал, покусывал травинку и шел быстрым шагом.
У Ричарда голова пошла кругом, и он сказал Чарльзу:
— Постойте минуточку, у меня что-то в боку колет. Они остановились, и Ричард, задыхаясь, спросил:
— А этот крик — он какой? Громкий? Пронзительный? В чем там суть? Как это он сводит человека с ума?
Чарльз промолчал, и Ричард добавил с глупой ухмылкой:
— Да, странная это штука — звук. Помню, в Кембридже, в Королевском колледже, как-то вечером один малый стал вслух читать урок. И десяти слов произнести не успел, как пошел гул, стон, звон, с потолка посыпалась пыль, штукатурка. Оказывается, его голос был настроен в точности подстать зданию, еще бы чуть-чуть — и на нас обвалилась бы крыша. Или вот стакан тоже можно разбить, если подобрать его тон на скрипке.
Чарльз наконец ответил:
— В данном случае дело не в вибрации и не в тоне, нет, тут другое, это не объяснишь. Мой крик — крик чистейшего зла, и в гамме нет ему постоянного места. Он может соответствовать любой ноте. Это чистейший ужас, и если бы не кое-какие мои виды, в которых я не обязан отчитываться, я не стал бы кричать ради вас.
Ричард пугаться умел, и это новое сообщение окончательно его обескуражило. Захотелось домой, в постель, и Чарльз чтобы оказался за тридевять земель от него. Но его как околдовали. Он шел за Чарльзом через полосу трав, гнутые стебли кололи его сквозь носки, и он промочил ноги.
И вот они вышли на голые дюны. Стоя на самой высокой, Чарльз огляделся. По обе стороны, на две мили, не меньше, убегал пустой берег. Нигде ни души. И тут Ричард увидел, как Чарльз вынул из кармана какую-то вещицу и стал жонглировать ею — то подбросит с пальца на палец, то покрутит, запустит вверх, подхватит на ладонь. Это была пряжка Рейчел.
Ричард задохнулся, сердце у него оборвалось, его чуть не вырвало. Он дрожал от холода, был весь мокрый от пота. Скоро они вышли на открытый простор между дюн у самого моря. На гряду, поросшую синеголовником и какой-то еще тощей травкой. Тут лежали камни, наверное выброшенные морем. Это было за первым валом дюн, но в прогал, вероятно пробитый прибоем, непрестанно задувал ветер и взметал песок. Ричард грел руки в карманах и нервно разминал кусочек воска — свечной огарок, оставшийся с вечера, когда он поднимался запереть дверь.
— Готовы? — спросил Чарльз.
Чайка нырнула было на гребень дюны, но снова взвилась, едва увидела их.
— Вы встаньте там, у кустов, — сложил пересохшими губами Ричард, — а я уж буду тут, у камней, чтоб капельку подальше. Когда я подниму руку — кричите! А когда заткну уши — умолкните.
И Чарльз отошел на двадцать шагов к синеголовнику. Ричард видел его широкую спину, высунувшийся из кармана черный платок. Он вспомнил свой сон, пряжку, испуг Элси. Решимость ему изменила. Он поскорей разломал кусок воска надвое и залепил себе уши. Чарльз ничего не видел.
Он повернулся, и Ричард поднял руку.
Чарльз странно подался вперед, выпятил подбородок, оскалил зубы — и никогда еще Ричард не видел такого страха на человеческом лице. К этому он не был готов. Лицо Чарльза, прежде мягкое и переменчивое, смутное, как облако, вдруг затвердело каменной маской и, сначала мертвенно-белое, вдруг вспыхнуло, зарделось, побагровело и стало черным, как у удавленника. Потом рот его стал открываться, вот разинулся настежь, и Ричард упал ничком, затыкая уши, в глубоком обмороке.
Когда он очнулся, он лежал один среди камней. Он сел, тупо гадая, давно ли сюда попал. Он был совершенно разбит, и сердце леденил холод — почище еще того, который пронизывал тело. В голове была пустота. Чтоб подняться, Ричард оперся оземь рукой, и рука попала на камень несколько больше прочих. Он поднял этот камень и стал рассеянно гладить. Мысли его разбегались. Он начал вдруг думать о сапожном деле, прежде неведомом ему ремесле, но сейчас оно разом ему открылось со всеми своими хитростями.
— Видимо, я сапожник, — сказал он вслух. Тотчас он одумался:
— Да нет, я же музыкант. С ума я, что ли, схожу?
И он отшвырнул камень, тот ударился о другой, подпрыгнул и отскочил.
Ричард себя спрашивал:
— И чего это я решил, что я сапожник? Минуту назад я, кажется, знал сапожное ремесло вдоль и поперек, а теперь понятия о нем не имею. Нет, скорей, скорей домой, к Рейчел. И зачем только я вылез из дому?
И тут в ста шагах от себя он увидел Чарльза, он стоял наверху дюны и глядел на море. Ричард вспомнил свой страх и проверил, залеплены ли у него уши. Кое-как он поднялся на ноги. Неподалеку что-то металось по песку, и он увидел лежавшего на боку и дергавшегося в конвульсиях кролика. Когда Ричард подошел, метание кончилось: кролик был мертв. Ричард поскорей юркнул за дюну и припустил домой, с трудом взрывая рыхлый песок. Шагов через двадцать он наткнулся на чайку. Она оцепенело торчала в песке и не взвилась при его приближении: она упала мертвая.
Он сам не знал, как добрался до дому, тихонько отворил дверь черного хода и всполз на четвереньках по лестнице. И тогда только вынул воск из ушей.
Рейчел сидела на постели бледная и вся дрожала.
— Слава Богу, вернулся, — сказала она. — Мне снился жуткий сон, я такого в жизни не видела. Ужас. Я спала глубоко-глубоко, так же, как, помнишь, я тебе рассказывала. Я была камнем, и я чувствовала, что ты рядом. Это был ты, именно ты, хоть я была камнем, и ты был в диком страхе, а я не могла помочь, и ты чего-то ждал, но этот ужас не случился с тобой, зато случился со мной. Не могу тебе описать, что это было такое, но все нервы у меня были натянуты и криком кричали от боли, и меня будто рассек какой-то яркий злой луч и вывернул наизнанку. Проснулась — а сердце колотится, прямо вот-вот задохнусь. Как думаешь — может, это был сердечный припадок? А где же мистер Чарльз?
Ричард сел на постель и взял ее за руку.
— Мне тоже несладко пришлось, — сказал он. — Я пошел с Чарльзом на море, он пошел вперед и забрался на самую высокую дюну, и тут мне стало плохо и я упал, а когда очнулся, вижу — кругом камни, камни, а я от страха весь в холодном поту. И я поскорей пошел домой, один. Это было примерно полчаса на зад, — сказал он.
Больше он ей ничего не сказал. Только спросил — можно ему еще полежать, а завтрак пусть она сама приготовит? Чего-чего, а этого она за все годы их брака ни разу не делала.
— Я, может, еще хуже себя чувствую, — сказала она. Так уж у них повелось: если Рейчел чувствует себя плохо, значит, Ричард должен чувствовать себя хорошо.
— Нет, не хуже, — сказал он и снова упал в обморок.
Она в сердцах затолкала его в постель, оделась и медленно побрела вниз по лестнице. Запах кофе и ветчины летел ей навстречу. Чарльз у плиты сооружал завтрак для двоих на подносе. Она ужасно обрадовалась, что не надо готовить завтрак, и назвала его душкой, а он поцеловал ей руку и крепко при этом пожал. Завтрак он приготовил в точности по ее вкусу: кофе крепкий-крепкий, и яичница зажарена с обеих сторон.
Рейчел влюбилась в Чарльза. Она часто влюблялась в мужчин до того, как вышла замуж, и после, но обычно, когда это случалось, она все рассказывала Ричарду, как и он согласился сообщать ей об аналогичных случаях. Таким образом для угара страсти открывалась отдушина, и ревности не было никакой, потому что Рейчел всегда говорила (и Ричарду предоставлялось право говорить): «Да, я не отрицаю, лукавый попутал, но люблю я только тебя».
Так до сих пор все и обстояло. Но сейчас было иное. Рейчел сама не знала, в чем тут дело, но она не смогла признаться, что влюбилась в Чарльза. Потому что она разлюбила Ричарда. Ее злило, что он валяется в постели, она говорила, что он симулянт и лентяй. А потому часов в двенадцать он поднимался и со стонами бродил по спальне, пока Рейчел снова его не загоняла в постель, если уж так необходимо стонать.
Чарльз помогал ей по дому, стряпал завтрак, обед и ужин, но не поднимался проведать Ричарда, раз его не зовут. Рейчел было стыдно за мужа, она извинялась перед Чарльзом, что тот так невежливо тогда его бросил. Но Чарльз мило возражал, что он ничуть не обижен. Ему и самому в то утро было не по себе. Что-то было зловещее в воздухе, когда они подходили к дюнам. Она сказала, что тоже чувствовала нечто подобное.
Потом уж она обнаружила, что в Лэмптоне только и разговору про то жуткое утро. Доктор все приписывал воздушной волне, но деревенские говорили, что это близко прошел сам дьявол. Он приходил по черную душу Соломона Джоунза, лесника, которого тогда же и нашли мертвым в его сторожке за дюнами.
Когда Ричард был уже в состоянии спуститься вниз и немного пройтись, Рейчел его отправила к холодному сапожнику за новой пряжкой для своей туфли. Она пошла проводить его до калитки. Тропинка взбегала на крутой взгорок. Ричард выглядел ужасно и постанывал на ходу, и Рейчел, со злости и шутки ради, толкнула его на этот взгорок, и он распластался среди ржавых железяк и крапивы. А она, громко хохоча, побежала к дому.
Ричард вздохнул, собираясь отдать должное остроумию Рейчел, но рядом ее не оказалось, и он кое-как поднялся, нашарил в крапиве туфли и потом медленно побрел по взгорку, за калитку и в проулок, под отвычный солнечный жар.
У сапожника он просто рухнул на стул. Сапожник был рад поболтать.
— Что-то вы неважно выглядите, — сказал сапожник.
Ричард сказал:
— Да, меня в пятницу утром жутко тряхануло. Вот только-только начал оправляться.
— О Господи! — вскрикнул сапожник. — Это вас тряхануло, а что уж обо мне говорить! С меня будто всю кожу содрали. И кто-то как будто схватил мою душу и давай подбрасывать, вот как камешки подбрасывают, а потом отшвырнул. Нет, этой пятницы мне вовек не забыть.
Странная догадка осенила Ричарда — уж не душой ли сапожника играл он тогда, принимая ее за камень? «Очень возможно, — подумал он, — что там лежат души всех мужчин, и женщин, и детей Лэмптона». Но про это он сапожнику ничего не сказал, заказал пряжку и ушел.
Рейчел для него припасла поцелуй и шуточку. Можно было отмолчаться, потому что, когда он молчал, Рейчел всегда делалось стыдно. «А что толку, — подумал он. — Зачем мне надо, чтоб ей было стыдно? Потом она станет оправдываться, потом опять к чему-нибудь придерется и затеет ссору еще в сто раз хуже». Лучше уж подхватить ее шуточку.
Он страдал. Чарльз обосновался в доме. Мягкоголосый трудяга, он всегда заступался за Ричарда, когда Рейчел на него нападала. Ричарда это злило, потому что Рей чел и в ус не дула.
(«Далее следует, — сказал Кроссли, — легкая интермедия на тему о том, как Ричард один отправился к дюнам, нашел ту груду камней и опознал душу доктора и пастора — докторскую выдавало сходство с бутылкой виски, пасторская же была черна, как первородный грех, — и он убедился, что та догадка его у сапожника не была бредом. Но я это опускаю и продолжаю с того места, когда — через два дня — Рейчел вдруг стала шелковая и объявила, что никогда еще так не любила Ричарда».)
А дело все в том, что Чарльз ушел неизвестно куда и расслабил свои чары, прекрасно зная, что все начнет сна чала, когда вернется. И через день-два Ричард выздоровел и все стало по-прежнему, пока однажды под вечер не открылась дверь: на пороге стоял Чарльз.
Вошел, ни слова не говоря, даже не поздоровавшись, повесил шляпу на крюк. Сел у камина и спрашивает:
— Когда будет ужин?
Ричард вздернул брови и глянул на Рейчел, но она, как зачарованная, смотрела на этого человека. Она ответила:
— В восемь часов, — своим бархатным голосом и на гнулась и стянула с Чарльза заляпанные сапоги и принесла ему шлепанцы Ричарда.
Чарльз сказал:
— Хорошо. Сейчас нет семи. Через час мы ужинаем. В девять мальчик принесет вечерние газеты. В десять мыс тобой, Рейчел, ляжем вместе спать.
Ричард решил, что Чарльз спятил. Но Рейчел преспокойно ответила:
— Ну разумеется, милый.
Потом она окинула Ричарда злобным взглядом:
— А ты катись подальше! — и отвесила ему звонкую оплеуху.
Ричард в недоумении встал, держась за щеку. Поскольку он не мог себе представить, что Рейчел и Чарльз спятили одновременно — выходило, что спятил он сам. К тому же Рейчел себя знала, и у них был тайный договор, что, если один из них захочет порвать узы брака, другой не станет ему препятствовать. Договор — этот они заключили потому, что хотели, чтобы их связывала любовь, а не формальности. И потому как можно невозмутимей он сказал:
— Прекрасно, Рейчел. Я оставляю вас наедине. Чарльз запустил в него сапогом:
— Попробуй только сюда сунуться до завтрака, я так заору, что у тебя уши отсохнут.
И Ричард ушел, на сей раз без страха, полный решимости, с совершенно ясной головой. Он пошел за калитку, в проулок и дальше, через полосу трав. Оставалось еще три часа до заката. Он поиграл в крикет с мальчишками на школьной площадке. Бросал камешки. Думал про Рейчел, и слезы навертывались ему на глаза. Потом он стал мурлыкать песенку, чтоб немного развеяться.
— Ох, конечно, я спятил, — приговаривал он. — И куда подевалось мое хваленое счастье?
Наконец он добрался до тех камней.
— Ну вот, — сказал он. — Отыщу свою собственную душу и этим вот молотком размозжу ее вдребезги. — Уходя, он прихватил молоток из сарая с углем.
И он стал искать свою душу. А надо сказать, что души других мужчин и женщин распознать очень просто, а свою — ни за что не узнаешь. Но он случайно наткнулся на душу Рейчел и узнал ее (зелененький такой камешек в кварцевых жилках), потому что она тогда стала ему чужой. Рядом лежал другой камень — уродский крапчато-темный обломок кремня. Ричард взвился:
— Вот она, душа Чарльза, и я разобью эту штуку! Он поцеловал душу Рейчел; он будто целовал ее в губы. Потом взял душу Чарльза и поднял молоток.
— Сейчас я от тебя мокрое место оставлю!
И застыл. Его одолели сомнения. Рейчел любит Чарльза больше, чем его, это раз, и надо уважать договор. Третий камень (он сам, по-видимому) лежал по другую сторону от души Чарльза: гладкий серый гранит с крикетный мячик размером. Ричард сказал себе:
— Лучше я собственную душу разобью на куски, и тогда мне каюк.
Все вокруг почернело, поплыло перед глазами, он чуть было не упал в обморок. Но скрепился, крякнул и — раз-другой-третий — ударил молотком по серому камню.
Камень разлетелся на четыре куска, пахнув как будто бы порохом. И поняв, что сам он цел и невредим, Ричард принялся хохотать и хохотал ужасно долго. Ох, он спятил, конечно, он спятил! Он отшвырнул молоток, без сил рухнул навзничь и заснул.
Проснулся он на закате. В смятении шел он домой и думал:
«Все это кошмарный сон, но Рейчел мне поможет очнуться».
Войдя в городок, он увидел каких-то людей, возбужденно переговаривавшихся под фонарем.
Один сказал:
— Это было ведь в восемь примерно? Другой сказал:
— Да.
Третий сказал:
— Совсем шарики за ролики заскочили. «Только троньте меня, грит, я закричу. Вы у меня своих не узнаете, фараоны поганые! Я, грит, вас всех с ума сведу». А инспектор ему: «Ладно, Кроссли, руки вверх, наконец-то мы вас накрыли». А он: «Лучше оставьте меня в покое. Считаю до трех. Отстаньте от меня, или я закричу и на тот свет вас отправлю».
Ричард остановился послушать.
— И что стало с Кроссли? — спросил он. — А жен щина что говорит?
— Она сказала инспектору: «Ради Христа уходите, он же вас убьет».
— И он закричал?
— Нет, не кричал он. Только рожу скорчил и воздух в себя втянул. Батюшки-светы, в жизни такой жуткой физиономии не видывал! Тремя рюмками коньяка еле запил потом эту пакость. А инспектор еще швырнул револьвер, а револьвер-то пальнул. Никого, правда, не убило. И тут Кроссли вдруг стал совсем другой. Руки по швам, потом к сердцу прижал, лицо снова спокойное, аж мертвое. А по том вдруг как захохочет и в пляс пустился. Такие коленца выкидывал! А женщина смотрит на него и глазам своим не верит, ну, и полиция его сгребла. То он бесновался, а тут тихий стал, только немного чокнутый. Голыми руками брать можно. Его и увезли на «скорой помощи» в сумасшедший дом.
И Ричард пошел домой к Рейчел и все ей рассказал, и она ему все рассказала, хотя, в общем, что тут было рассказывать? Вовсе она не была влюблена в Чарльза, сказала она. Просто ей хотелось немного позлить Ричарда, и ничего она такого не говорила, и Чарльз ничего такого не говорил, что он им приписывает, это ему тоже просто приснилось. Она всегда любила его и только его, несмотря на все его недостатки: скупость, болтливость, неряшливость. Они с Чарльзом спокойно поужинали, и она как раз думала, какое свинство со стороны Ричарда вот так улизнуть, ни слова не объяснив, и где-то пропадать целую вечность. А вдруг бы Чарльз ее убил? Он стал ее вертеть по комнате, шутя, он хотел с ней потанцевать, а тут как раз раздался стук в дверь и инспектор крикнул: «Уолтер Чарльз Кроссли, именем короля вы арестованы за убийство Джорджа Гранта, Гарри Гранта и Ады Колеман в Сиднее, в Австралии». И Чарльз совершенно спятил. Вынул пряжку Рейчел и сказал: «Не отпускай ее от меня». И стал выгонять полицейских, грозясь их убить своим криком. А потом он скорчил им жуткую рожу, и тут уж, можно сказать, он совершенно рухнул, просто вдребезги был разбит. «Очень милый человек. Мне нравилось его лицо, и мне так его жалко».
— Ну, и как вам моя история? — спросил Кроссли.
— Да, — сказал я, больше занятый счетом. — Милетский рассказ в лучшем виде. Луций Апулей, примите мои поздравления.
Кроссли обратил ко мне смятенное лицо, весь дрожа, он стиснул руки.
— Здесь каждое слово — правда, — сказал он. — Душа Кроссли разбилась на четыре части, и вот я безумен. Ах, не осуждайте Ричарда и Рейчел. Прелестная любящая пара, два олуха, я никогда не желал им зла. Они меня часто тут навещают. К тому же душа моя разбита, прежние мои способности оставили меня. Мне остается одно — мой крик.
Я так сосредоточился, слушая его и одновременно ведя счет, что и не заметил огромного вала черных туч, наплывавших исподволь и в конце концов затмивших солнце и затянувших все небо мраком. Упали первые теплые капли. Вспышка молнии нас ослепила, ударил сокрушительный гром.
Тотчас все смешалось. Грянул ливень, крикетчики бросились под укрытие, умалишенные принялись виз жать, голосить и драться. Высокий молодой человек, тот самый Б.К.Браун, который раньше играл за Хаитов, содрал с себя все и бегал нагишом. Старый бородач, примостясь за судейской будкой, заклинал гром: «Бах! Бах! Бах!»
В глазах у Кроссли сверкнула гордость.
— Да, — сказал он, указывая на небо. — Вот это крик! Вот это эффект! Но я могу и почище.
Потом лицо его вдруг угасло, стало ребячески робким, несчастным.
— О Господи, — сказал он. — Сейчас он снова на меня будет кричать, этот Кроссли. Он меня доконает!
Дождь грохотал по кровельному железу, и я с трудом разбирал слова. Опять сверкнуло, опять громыхнуло сильнее прежнего.
— Но это только вторая степень, — крикнул он мне в ухо. — Первая бьет наповал! Ах, — сказал он. — Неужели непонятно? — Он глупо ухмылялся. — Я же теперь Ричард, и Кроссли меня убьет!
Голый бегал, вопя и размахивая битой — препротивное зрелище. «Бах! Бах! Бах!» — заклинал бородач, и дождь хлестал по его спине, низвергаясь с заломленных полей шляпы.
— Глупости, — сказал я. — Мужайтесь, вспомните — вы же Кроссли. Вы сладите с дюжиной Ричардов. Да, вы вели игру и проиграли, потому что за Ричарда было его счастье. Но у вас остается ваш крик.
Кажется, я сам понемногу сходил с ума. Тут доктор кинулся в нашу будку, с брюк у него лило, он потерял очки, но был в щитках и крикетных перчатках. Он уловил наш повышенный тон и вырвал руки Кроссли из моих рук.
— Живо в палату, Кроссли! — крикнул он.
— Не пойду, — сказал Кроссли, вновь обретая надменность. — Катись ты к своим яблочным пирогам и змеям!
Доктор схватил его за пиджак и потащил из будки. Кроссли его отшвырнул. В глазах полыхало безумие.
— Вон отсюда, — рявкнул он. — Лучше отстаньте, или я закричу. Слышите? Я закричу. Я всех вас, мерзавцев, изничтожу. Я лечебницу сровняю с землей. Вся трава тут пожухнет. Я закричу.
Лицо его исказилось ужасом. Пятна зарделись на скулах, уже расползались по лицу.
Я заткнул уши и выскочил из судейской будки. Отбежал метров на двадцать, и тут меня обожгло, опрокинуло, оглушило и ослепило. Сам не знаю, как я остался в живых. Наверное, я тоже счастливчик, как Ричард, герой рассказа. Но Кроссли и доктора убило молнией.
Тело Кроссли вытянулось, доктор корчился в углу, затыкая уши. Все недоумевали: смерть ведь наступила мгновенно, и не такой человек был доктор, чтобы затыкать уши от грома.
Рискуя испортить всю историю столь недостойной концовкой, я, однако, вынужден присовокупить, что Ричард и Рейчел — те самые друзья, у которых я остано вился, — Кроссли описал их достаточно метко, — но когда я им сообщил, что человека по имени Чарльз Кроссли убило молнией вместе с их другом доктором, они, горячо оплакивая доктора, смерть Кроссли, кажется, приняли довольно легко. На лице Ричарда ровно ничего не отразилось. Рейчел сказала:
— Кроссли? А-а, это который рекомендовался австралийским иллюзионистом, он еще на днях показывал дивные фокусы. И ведь аппаратуры никакой — только черный шелковый платок. Мне так нравилось его лицо. Ой, а Ричарду совершенно не нравилось.
— Еще бы, я просто видеть не мог, как он пожирал тебя взглядом, — сказал Ричард.
1924
Оглавление
Роберт Грейвз
Крик
