КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Юрбен Грандье [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Дюма Юрбен Грандье (История знаменитых преступлений — 8)

В воскресенье 26 ноября 1631 года маленький городок Луден был крайне взволнован; особое беспокойство царило на тех его улицах, что вели от ворот, где начиналась дорога к аббатству Сен-Жуэн де Марн, к церкви святого Петра, располагавшейся на рыночной площади. Волнение это было вызвано ожиданием человека, о котором с чисто провинциальной страстностью уже некоторое время судил и рядил весь Луден, и по лицам людей, кучками толпившихся у порога каждого дома, легко было догадаться, насколько противоречивое мнение сложилось о том, кто сам назначил день возвращения к своим друзьям и недругам. Около девяти толпы ожидающих пришли в движение, и слова: «Идет! Идет!» с быстротой молнии облетели весь город. После этого одни вернулись домой и плотно закрыли все двери и окна, как бывает в дни общественных беспорядков, другие же, напротив, распахнули дома настежь, словно желая впустить в них радость, и через несколько минут всеобщий гомон и замешательство, внушенные этой вестью, сменились тишиной любопытства.

Вскоре среди всеобщего молчания показался молодой человек лет тридцати с небольшим, державший в руке как символ триумфа лавровую ветвь; он был довольно высок и хорошо сложен, обладал благородной осанкой и красивым, несколько высокомерным лицом; несмотря на то, что, возвращаясь в город, он проделал около трех лье, его церковное облачение отличалось изяществом и замечательной опрятностью. Возведя очи к небу и мелодичным голосом выводя хвалу Господу, он медленно и торжественно дошел до рыночной площади Лудена, ни к кому не обратясь, хотя по мере продвижения у него за спиной собралась большая толпа, которая пела вместе с ним и состояла преимущественно из женщин, причем подпевали ему самые хорошенькие девушки города Лудена.

Итак, предмет всеобщего внимания добрался до паперти церкви святого Петра. На последней ее ступеньке он встал на колени и прошептал молитву, после чего, поднявшись, прикоснулся лавровой ветвью к дверям церкви, и те, словно по волшебству, тотчас же отворились; внутри, как в один из четырех главных праздников в году, уже стоял ярко освещенный хор, и все — придверники, певчие и церковные сторожа — были на своих местах. Пришедший пересек неф, прошел сквозь хор, у подножия алтаря еще раз сотворил молитву, после чего, положив лавровую ветвь на дарохранительницу, надел белоснежное облачение и епитрахиль и приступил к литургии, начав ее с Те Deum[1] слушали мессу все, кто пришел вместе с ним.

Священника, вздумавшего почтить собственную персону богослужением, какие обычно устраиваются только для королей, звали Юрбеном Грандье; два дня назад архиепископ Бордосский Эскубло де Сурди признал его невиновным и отменил приговор духовного суда, согласно которому обвиняемый должен был в течение трех месяцев каждую пятницу сидеть на хлебе и воде, а также лишался права a divinis[2] в диоцезе Пуатье на пять месяцев, а в Лудене — навсегда.

Теперь следует рассказать, в чем же обвиняли и за что судили молодого священника.

Юрбен Грандье родился в местечке Ровер, что неподалеку от Сабле — городка, расположенного в Нижнем Мэне; поначалу он учился под руководством своего отца Пьера и дядюшки Клода Грандье, занимавшихся астрологией и алхимией, а потом, будучи уже достаточно образованным мальчиком, в возрасте двенадцати лет поступил в иезуитский коллеж в Бордо[3], где наставники, кроме знаний, отметили в нем большие способности к языкам и красноречию и, дабы развить в юноше ораторский талант, стали обучать его латыни и греческому, а также искусству проповеди. Как только ученик достиг возраста, позволяющего священствовать, наставники коллежа, которые его полюбили и очень им гордились, выхлопотали молодому человеку место кюре в луденской церкви. Кроме того, благодаря своим покровителям он через несколько месяцев стал получать доход с коллегиальной церкви Святого Креста.

Вполне понятно, что молодой человек — чужак, получивший две такие бенефиции, — вызвал в Лудене сенсацию, равно как и зависть местных духовных лиц, которые считали, что он завладел их правами и привилегиями. Впрочем, Юрбен внушал зависть и по многим другим причинам: он был необычайно хорош собой, а полученные от отца знания позволили ему довольно глубоко постичь многие науки и дали ключ к уразумению разнообразных явлений, которые для невежественного большинства оставались загадкой и которые он объяснял с замечательной легкостью. Кроме того, изучение свободных наук в иезуитском коллеже[4] позволило ему пренебрегать всевозможными священными для заурядных людей предрассудками, не скрывая своего к ним презрения, и, наконец, на красноречивые проповеди молодого кюре потянулись прихожане из других религиозных общин, в первую очередь те, кто посещал раньше службы нищенствующих орденов[5], державших до сих пор пальму первенства по этой части. Всего сказанного было вполне достаточно, чтобы стать причиной для зависти и чтобы зависть вскоре переросла в ненависть; так оно и случилось.

Всем известно, какие праздность и злоречие царят в небольших городах и с каким невыразимым презрением относятся посредственности к тем, кто их хоть в чем-то превосходит. Обладая столь замечательными способностями, Юрбен был создан для более широкой сцены, однако оказался заперт в стенах маленького городка, где ему не хватало воздуха и простора, и в результате все то, благодаря чему он был бы славен в Париже, в Лудене стало причиной его гибели.

К несчастью для Юрбена, его характер, который нельзя оправдать никакими талантами, только усугублял испытываемую к нему ненависть: мягкий и милый в обращении с друзьями, с врагами священник был насмешлив, холоден и высокомерен; непоколебимый в своих решениях, весьма дорожащий достигнутым положением, которое ожесточенно защищал, неуступчивый в делах, когда ощущал свою правоту, он отражал любые нападки и оскорбления с такой непреклонностью, что случайные противники становились его врагами на всю жизнь.

Впервые Юрбен продемонстрировал свою несгибаемость в 1620 году, когда, едва освоившись на новом месте, выиграл процесс у священника по имени Менье и добился столь сурового приговора, что тот затаил на него злобу, прорывавшуюся при любом удобном случае.

Второй процесс — по поводу дома, который у него хотели отсудить, — Грандье выиграл у капитула церкви Святого Креста[6], снова настояв на строгом соблюдении закона. К несчастью, уполномоченный капитула, проигравший процесс, каноник коллегиальной церкви, а также исповедник в монастыре урсулинок[7], которому еще предстоит сыграть важную роль в нашей истории, был человеком вспыльчивым, мстительным и честолюбивым; обладая слишком средними способностями, чтобы добиться высокого положения, он вместе с тем был чересчур высокомерен и не хотел довольствоваться своей не слишком значительной должностью. В той же степени лицемер, в какой Грандье был человеком искренним, каноник везде, где только возможно, стремился создать себе репутацию великого благочестивца и для этого постоянно демонстрировал аскетизм отшельника и суровость святого. Весьма искушенный в вопросе о бенефициях, он счел личным оскорблением проигрыш процесса, за успех которого отвечал, и Юрбен, настояв на выполнении решения суда с той же строгостью, с какой он это сделал в отношении Менье, приобрел в лице Миньона — так звали каноника — врага еще более яростного и опасного, нежели первый.

Случилось так, что однажды некто Баро, дядя Миньона и, соответственно, его партнер, вступил с Юрбеном в спор относительно уже завершившегося процесса, а поскольку это был человек более посредственный, Юрбену не составило труда уничтожить его, высокомерно бросив одно из тех своих презрительных замечаний, что жгли их предмет, словно каленое железо. У Баро, человека весьма богатого и бездетного, была в Лудене многочисленная родня, которая только тем и занималась, что всячески обхаживала его, дабы не быть забытой в завещании; поэтому оскорбительная насмешка, предметом коей стал сам Баро, задела множество других людей, и они, приняв сторону богатого родственника, увеличили лагерь врагов Грандье.

Примерно в это же время произошло еще одно, уже более серьезное событие. Среди наиболее усердных прихожанок Грандье была некая юная и хорошенькая девушка, дочь королевского прокурора по фамилии Тренкан, который приходился также дядей канонику Миньону. И вот однажды девушка эта захворала и была вынуждена сидеть дома; ухаживать за ней взялась ее подруга Марта Пельтье, которая, перестав посещать знакомых, не отходила день и ночь от больной. Когда же Жюли Тренкан поправилась и стала вновь появляться на людях, выяснилось, что за время ее болезни Марта Пельтье умудрилась родить ребенка, которого окрестила и отдала кормилице. Однако, как это нередко случается, среди жителей города сразу же пошла нелепая молва, что, дескать, настоящая мать ребенка вовсе не Марта Пельтье, которая за деньги ради лучшей подруги пожертвовала своей репутацией. В отцовстве же ребенка общественное мнение и вовсе не сомневалось и, будучи ловко направляемо, приписало его Грандье.

Узнав, какие слухи ходят насчет его дочери, Тренкан как королевский прокурор велел арестовать Марту Пельтье и посадить ее в тюрьму. На допросе она заявила, что является матерью ребенка, и пообещала, что сама будет его воспитывать, а поскольку то, что она сделала, было не преступлением, а всего лишь проступком, Тренкану пришлось ее отпустить, и в результате превышение прокурором своих полномочий придало делу еще более скандальный характер, а жители городка решили, что их просто обманули.

Таким образом, до этого времени Юрбен Грандье — благодаря не то покровительству небес, не то собственному превосходству — удачно отражал все нападки, однако каждая победа кюре увеличивала число его недоброжелателей, которое вскоре возросло настолько, что любой другой на месте Юрбена был бы напуган и либо несколько приутих, либо принял меры против возможной мести со стороны врагов. Но не таков был Грандье: в своей гордыне, а быть может, и невинности, он пренебрег советами преданных друзей и продолжал гнуть свою линию.

До сих пор атаки на Юрбена проводились отдельными людьми и были разрозненны; поэтому его враги, поняв, в чем причина их неудачи, решили объединить усилия для уничтожения строптивого священника. С этой целью у Баро было созвано совещание, в котором приняли участие Менье, Тренкан и Миньон, причем последний привел с собою своего близкого друга по имени Менюо, королевского адвоката, имевшего свою причину ненавидеть Грандье: он без взаимности любил одну женщину и объяснял ее безразличие и даже презрительное отношение к нему тем, что она без памяти влюблена в Юрбена. Собравшиеся имели целью изгнать из города врага всей луденской земли.

Однако Грандье вел себя чрезвычайно осторожно, и упрекнуть его можно было разве лишь в том, что он находил удовольствие в обществе дам, которые, в свой черед, со сметливостью, присущей даже самым заурядным из них, предпочли в качестве духовника молодого, красивого собой и красноречивого священника. А поскольку такое предпочтение уже нанесло не одну рану отцам и мужьям, то и было решено напасть на Грандье с этой, единственно уязвимой его стороны. Начиная со следующего дня давно уже кружившие по городу смутные слухи стали понемногу обретать плоть и кровь. Пошли разговоры о некоей барышне, имя которой не называлось, но которая якобы была постоянной любовницей Юрбена, несмотря даже на его неоднократные измены; вскоре уже стали рассказывать, что, поскольку эта юная особа испытывала угрызения совести из-за связи со священником, Грандье успокоил ее, прибегнув к святотатству, заключавшемуся в том, что однажды ночью он обвенчался со своею любовницей, играя одновременно роль священнослужителя и жениха. Чем нелепее были слухи, тем крепче в них верили; вскоре уже никто в Лудене не подвергал сомнению эту историю, но, однако, никто — странное дело для столь небольшого городка! — не мог назвать по имени сию необычную супругу, не побоявшуюся вступить в брак со слугою Господа.

При всей своей выдержке Грандье не мог закрывать глаза на то, что ступил на весьма ненадежную почву, и чувствовал, как клевета, словно ползучая гадина, потихоньку обвивает его своими кольцами. Он прекрасно понимал: когда эти кольца сожмут его достаточно туго, она поднимет свою мерзкую голову, и вот тогда-то и начнется настоящая борьба. Однако сделать шаг назад означало для Юрбена признать себя виновным, да и отступать было уже, по-видимому, поздно, поэтому он продолжал идти вперед, все такой же несгибаемый, насмешливый и высокомерный.

Среди людей, с особым рвением распускавших порочащие Грандье слухи, был некий Дютибо, важная шишка в провинции, городской вольнодумец и рупор всего посредственного и вульгарного. Некоторые его замечания дошли до Юрбена: так, он узнал, что, будучи у маркиза де Белле, этот человек крайне несдержанно высказывался о нем, Грандье, и однажды, когда Юрбен, одетый в священническое облачение, входил в церковь Святого Креста, чтобы присутствовать на службе, ему в дверях встретился Дютибо. Со свойственными ему высокомерием и презрением Грандье упрекнул его в клевете, и тот, привыкнув благодаря своему богатству и влиянию, приобретенному им над всякими подлецами, считавшими его человеком высшего сорта, безнаказанно говорить и делать что угодно, не вынес сделанного ему публично выговора и ударил Юрбена тростью.

Представившаяся Грандье возможность отомстить врагам была слишком хороша, чтобы ею не воспользоваться, однако, не без основания полагая, что если он обратится к городским властям, то справедливости у них не найдет, хотя дело и касается уважения к религии, Юрбен отправился прямо к Людовику XIII[8] и бросился ему в ноги. Тот соизволил его выслушать и, желая, чтобы насилие над священником, да еще в облачении, было наказано, передал дело в парламент, дабы тот судил Дютибо по всей строгости.

Враги Юрбена рассудили, что нельзя терять ни минуты, и, пользуясь его отсутствием, сами подали на него жалобу, а в качестве жалобщиков перед духовным судьей Пуатье[9] согласились выступить два негодяя — Щербонно и Бюгреан. Они обвинили Грандье в том, что он развращает женщин и девиц, является нечестивцем и богохульником, никогда не читает треб и превращает храм в притон разврата и распутства. Судья принял жалобу и назначил в качестве гражданского судьи Луи Шове, а следователем — старшего из священников Сен-Марселя и Лудена, так что, пока Юрбен учинял иск в Париже Дютибо, в Лудене уже шло следствие по его собственному делу.

Следствие развернулось со всей расторопностью, на какую были способны мстительные церковники: Тренкан выступил как свидетель и привлек в этом качестве множество людей, причем показания, которые не удовлетворяли следствие, фальсифицировались или же не фиксировались. В результате заключение, содержавшее очень серьезные обвинения, было отослано к епископу Пуатье, в окружении которого у врагов Грандье были весьма влиятельные друзья. Впрочем, и сам епископ имел на него зуб: однажды Юрбен по чьей-то настоятельной просьбе выдал разрешение на брак, противоречивший правилам церкви; поэтому предупрежденный заранее высокопоставленный священнослужитель нашел в материалах весьма поверхностного следствия достаточные основания, чтобы издать постановление о взятии Юрбена под стражу, которое звучало следующим образом:

«Мы, Анри Луи Шатенье де Ларошпезе, милостию Божией епископ Пуатье, ознакомившись с обвинениями и материалами следствия, переданными нам старшим священником Лудена касательно Юрбена Грандье, кюре церкви святого Петра в Лудене, во исполнение поручения, данного нами означенному духовному лицу, а в его отсутствие священнику Шассеню, а также принимая во внимание заключение, сделанное нашим прокурором по упомянутым документам, повелеваем без огласки препроводить обвиняемого Юрбена Грандье в тюрьму нашего епископства Пуатье, каковое взятие под стражу должно быть произведено у обвиняемого дома в трехдневный срок любым священником или писцом духовного звания либо каким угодно королевским судебным приставом, ежели на то потребуется помощь светской власти, давая им или ему при этом право исполнить данный приказ невзирая на любое сопротивление либо возражения, а по выслушании вышеназванного Грандье нашему прокурору принять относительно него те меры, какие он сочтет нужными.

Дано в Диссе, октября 22 дня 1629 года, и скреплено собственноручной подписью.

Анри Луи, епископ Пуатье».
Как мы уже говорили, когда было издано это постановление, Грандье находился в Париже, где парламент рассматривал его жалобу на Дютибо, и последний, получив документ, прежде чем Юрбен узнал о его существовании, описал судьям скандальные нравы кюре и в подтверждение своих слов передал им постановление. Не понимая, что происходит, парламент решил, что до того, как будет дан ход жалобе Грандье, он должен предстать перед епископом, дабы оправдаться в предъявленных обвинениях. Юрбен немедленно кинулся из Парижа в Луден, где ознакомился с делом, и тут же отправился в Пуатье, желая поскорее очистить себя от навета. Но едва он туда прибыл, как был арестован судебным приставом Шатри и препровожден в тюрьму епископства.

На дворе стояла уже середина ноября, в тюремной камере было холодно и сыро, но Грандье не удалось добиться, чтобы его перевели в другую; поняв, что его враги гораздо сильнее, чем ему казалось, кюре вооружился терпением. Просидел он два месяца, в течение которых друзья священника считали его погибшим, а враги торжествовали: Дютибо радовался, думая, что отделался от процесса, а Баро уже предложил одного из своих наследников по имени Исмаэль Булио на должности, занимаемые Грандье.

Судебные издержки были поделены между всеми участниками, и богатым пришлось платить за бедных: поскольку следствие велось в Пуатье, а свидетели жили в Лудене, дорожные расходы для такого большого числа людей составили значительную сумму, однако жажда мести пересилила скупость, и каждый свидетель заплатил часть издержек пропорционально своему состоянию, так что через два месяца все было завершено.

Однако, как враги Грандье ни старались, чтобы результаты следствия были губительны для него, основное обвинение так и не было доказано: Юрбену вменялось в вину, что он растлевает женщин и девушек, но ни одна из них не была названа по имени и не выступила с жалобой — все основывалось на слухах, а факты отсутствовали. Это был один из самых странных процессов, какие только когда-либо имели место. Тем не менее 3 января 1630 года был вынесен приговор, согласно которому Грандье в качестве епитимьи должен был в течение трех месяцев каждую пятницу сидеть на хлебе и воде, а также лишался права a divinis в епископстве Пуатье на пять месяцев, а в Лудене — навсегда.

Приговор этот был обжалован с обеих сторон: Грандье обратился к архиепископу Бордосскому, а его противники через посредство прокурора духовного суда — в парижский парламент, желая так досадить Грандье, чтобы он согнулся под гнетом забот. Однако у него нашлось сил отбить и это нападение: он подал кассационную жалобу в парламент и выиграл там процесс, продолжая настаивать на обжаловании дела у архиепископа Бордосского. Но поскольку и там нужно было допросить множество свидетелей, перевезти которых на столь большое расстояние было практически невозможно, решили передать дело на рассмотрение президиального суда в Пуатье[10]. Судья по уголовным делам приступил к новому следствию, но на сей раз оно велось беспристрастно, и его материалы оказались неблагоприятны для клеветников: одни свидетели, упорствовавшие в своих показаниях, были уличены в противоречиях, другие откровенно признались, что их подкупили, третьи же заявили, что дали ложные показания; в числе последних оказались священник по имени Мешен, а также Исмаэль Булио, тот самый, которого Тренкан прочил на место Юрбена Грандье. Заявление Булио утеряно, поэтому мы приводим здесь документ, написанный Мешеном, в таком виде, в каком он вышел из-под его пера.

«Я, Жерве Мешен, викарий церкви святого Петра в Лудене, собственноручно написал сие и приложил подпись, дабы очистить свою совесть от возникших слухов и удостоверить, что на следствии, производившемся священником Жилем Робером по делу кюре церкви святого Петра Юрбена Грандье, означенный Робер требовал, чтобы я показал, будто видел, как названный Грандье при запертых дверях спал в церкви святого Петра с женщинами и девицами.

Кроме того, будто я неоднократно видел, как в неурочные часы девицы и женщины приходили в комнату к означенному Грандье и некоторые из оных пребывали там с часа пополудни до двух или трех часов ночи, а их слуги приносили им ужин и немедленно удалялись.

Кроме того, будто я видел, как женщины входили в церковь и после того означенный Грандье запирал за ними двери. Желая положить конец распространению этих слухов, я настоящим удостоверяю, что никогда не видел и не заставал означенного Грандье в церкви наедине с женщинами или девицами при запертых дверях, а когда он разговаривал с таковыми, те были не одни и двери оставались открыты; что же касается их положений, то, как мне кажется, на допросе я дал ясно понять, что названный Грандье сидел, а женщины находились от него в отдалении; не видел я и чтобы женщины или девицы заходили в комнату Грандье днем или ночью; я действительно слышал, что поздно вечером там кто-то ходил, но кто, мне неизвестно, поскольку подле комнаты означенного Грандье всегда спал его служка; не известно мне и чтобы женщины или девицы велели приносить себе ужин в церковь; также я не показывал, что Грандье никогда не читает требник, поскольку сие не соответствует истине: не раз он просил у меня мой требник и читал по нему часы; точно так же я заявляю, что никогда не видел, чтобы он запирал двери церкви, и что во время бесед с женщинами, свидетелем коих я был, никогда не происходило ничего непристойного и что Грандье даже не прикасался к ним, а лишь вел беседы с ними; если же в моих показаниях найдется что-то, несоответствующее изложенному выше, то это будет означать, что показания эти ложные и мне не зачитывались, поскольку в противном случае я их не подписал бы, что и подтверждаю с целью торжества истины.

Писано в последний день октября 1630 года.

Подпись: Ж. Мешен».
Против таких доказательств невиновности Грандье любые наветы стали бессильны, и 25 мая 1631 года решением президиального суда Пуатье он был полностью оправдан. Теперь ему оставалось предстать перед судом архиепископа Бордосского, которому он подавал апелляцию, чтобы окончательно снять с себя обвинение. Воспользовавшись тем, что архиепископ приехал с визитом в свое аббатство Сен-Жуэн де Марн, находившееся всего в трех лье от Лудена, Грандье отправился туда; его враги, обескураженные тем, как решилось дело в Пуатье, насилу сумели защититься, и архиепископ после очередного расследования, пролившего еще больший свет на невиновность Юрбена, вынес ему оправдательный приговор.

Восстановить честь в глазах своего епископа было важно для Юрбена вдвойне: во-первых, он доказал свою невиновность, а во-вторых, проявил себя как человек весьма образованный и больших достоинств; видя, каким преследованиям он подвергся, архиепископ принял в Юрбене большое участие и посоветовал ему получить должность где-нибудь в другом месте и уехать из города, большинство жителей которого так люто его ненавидят. Однако идти на попятный, будучи в своем праве, было вовсе не в характере Грандье, и он заявил своему начальнику, что, укрепленный его покровительством и сознанием собственной невиновности, он останется там, куда направил его Господь. Его преосвященство г-н де Сурди не счел возможным настаивать, однако, понимая, что Юрбен, подобно сатане, в один прекрасный день будет низвергнут из-за своей гордыни, он вставил в приговор фразу, в которой советовал ему «правильно и скромно исполнять свои обязанности, следуя священным церковным правилам и постановлениям». Насколько Юрбен внял этому совету, мы видели по его торжественному вступлению в Луден.

Однако Грандье не ограничился вышеописанным проявлением своей гордыни, за которое его порицали даже друзья, и вместо того чтобы, не попрекая врагов прошлым, дать угаснуть пламени ненависти или хотя бы не разжигать его вновь, он с удвоенными стараниями продолжал преследовать Дютибо и добился, чтобы того вызвали в уголовную палату парижского парламента[11], куда тот явился с непокрытой головой и был подвергнут публичному порицанию, а также приговорен к уплате различных штрафов, возмещению убытков и судебных издержек.

Повергнув этого врага, Грандье обратил взор на других; в стремлении к справедливости он был более неутомим, нежели его враги в желании отомстить. Приговор архиепископа Бордосского давал ему надежду возмещения проторей и убытков со своих недругов, равно как и доходов, недополученных с бенефиций, и Юрбен публично заявил, что заставит их вернуть все до последнего гроша, после чего принялся собирать необходимые доказательства, чтобы выиграть новый процесс, который он собирался затеять. Тщетно друзья уговаривали Юрбена, что он и так получил вполне достойное возмещение, тщетно указывали ему на опасность, которой он подвергается, доводя своих недругов до отчаяния, — Грандье лишь твердил, что готов выдержать все преследования и нападки врагов, но, поскольку правда на его стороне, запугать его не удастся.

Узнав, какая буря собирается у них над головами, и понимая, что вопрос встал уже о жизни и смерти, Миньон, Баро, Менье, Дютибо, Тренкан и Менюо собрались в деревушке Пюдардан, в доме Тренкана, обсудить нависшую над ними угрозу. Впрочем, Миньон уже начал плести новую интригу, поэтому познакомил соратников со своим планом, который был тут же принят. По мере развития событий мы увидим, в чем состоял этот план.

Говоря о Миньоне, мы упоминали, что он был исповедником монастыря урсулинок в Лудене. Орден урсулинок был в то время довольно новым, и в связи с ним часто возникали исторические споры по поводу достоверности истории гибели святой Урсулы и одиннадцати тысяч дев; однако г-жа Анжель де Бресс в честь этой блаженной мученицы учредила в 1560 году в Италии орден для монахинь, исповедующих устав святого Августина[12]; этот орден в 1572 году был признан папой Григорием XIII, а в 1614 году Мадлена Люийе создала его и во Франции с одобрения папы Павла V[13], основав монастырь в Париже, откуда орден распространился по всей стране. В 1626 году, то есть за несколько лет до описываемого нами времени, такой монастырь появился и в Лудене.

В луденской общине состояли девушки из хороших семей, принадлежавших к поместному, военному, судейскому дворянству, а также буржуазии; среди ее основательниц были Жанна де Бельфьель, дочь покойного маркиза де Коза и родственница г-на де Лобардемона, м-ль де Фазили, кузина кардинала-герцога[14], две дамы де Барбени из дома Ногаре, г-жа де Ламотт, дочь маркиза де Ламотт Барасе из Анжуйского дома, и г-жа Эскубло де Сурди, родственница архиепископа Бордосского. Но поскольку все они постриглись в монахини из-за недостатка в средствах, столь богатая на имена община была бедна деньгами, и ей пришлось сразу по основании разместиться в частном доме. Этот дом принадлежал некоему Муссо дю Френу, у которого был брат священник, и этот священник, естественно, стал исповедником святых сестер, но не прошло и года, как он скончался и место его осталось вакантным.

Дом, в котором жили урсулинки, был продан им ниже его действительной стоимости, поскольку по городу ходили слухи, что там водятся привидения. Владелец дома вполне резонно рассудил, что для того, чтобы их прогнать, нет ничего лучше монахинь, которые, проводя свою святую жизнь в постах и молитвах, отгонят демонов и ночью. И действительно, через год привидения совершенно исчезли, и это немало способствовало тому, что в городе вокруг урсулинок создался ореол святости. Но тут умер исповедник.

Смерть его дала юным послушницам долгожданный повод немного поразвлечься за счет старых монахинь, которые вели очень суровую жизнь и не пользовались любовью, и девицы решили вновь призвать духов, казалось, навсегда скрывшихся в мрачных безднах. И вот через какое-то время на крыше дома стали слышаться звуки, похожие на плач и стоны, затем привидения осмелели и стали появляться на чердаке и в мансардах, где обнаруживали свое присутствие громким звоном цепей, и в конце концов так освоились, что уже заходили в дортуары, сдергивали с кроватей простыни и задирали монахиням юбки.

Все это вызвало такой сильный страх в монастыре и ропот в городе, что настоятельница собрала мудрейших из монахинь, дабы посоветоваться относительно деликатных обстоятельств, в которых они очутились, и общее мнение свелось к тому, что место исповедника должен занять еще более святой человек, если только такого удастся найти. Либо благодаря его репутации, либо по какой-то другой причине взгляд монахинь упал на Юрбена Грандье: ему тут же было сделано предложение, однако он ответил, что уже занят на двух должностях и потому не сможет надлежащим образом заботиться о чистейшем стаде, в пастыри которого его приглашают, и посоветовал настоятельнице обратиться к другому, более достойному и менее занятому священнослужителю, чем он.

Как нетрудно догадаться, такой ответ ранил гордость общины, и она обратилась к Миньону, канонику коллегиальной церкви Святого Креста, который, хотя и оскорбился тем, что предложение ему делается после Юрбена Грандье, тем не менее его принял, однако затаил на своего собрата, которого посчитали более достойным, злобу, не утихавшую, а только возраставшую с течением времени; читатели уже имели случай убедиться, что это его чувство постепенно начинало проявляться.

Когда новый исповедник вступил в должность, настоятельница поведала, с каким врагом ему придется сразиться. Вместо того чтобы ее успокоить, сказав, что призраков не бывает и потому они не могут досаждать общине, Миньон, понимавший, что, если ему удастся их изгнать, за ним создастся репутация святого человека, к чему он весьма стремился, ответил, что, дескать, Священное писание признает существование духов, — ведь благодаря Аэндорской волшебнице тень Самуила явилась Саулу, однако в требнике указаны верные средства для их изгнания, какими бы злобными они ни были, если только человек, который этим займется, будет чист в своих помыслах и чаяниях; он надеется, заявил Миньон, что с Божьей помощью ему удастся избавить общину от ночных гостей, и для начала объявил трехдневный пост, после которого последует всеобщая исповедь.

Понятно, что, задавая монахиням соответствующие вопросы, Миньон легко докопался до истины: шутницы повинились и в качестве соучастницы назвали юную шестнадцатилетнюю послушницу Мари Обен. Та во всем призналась и рассказала, что именно она вставала ночью и открывала дверь дортуара, которую самые боязливые из ее товарок каждый вечер тщательно запирали изнутри, и таким образом духи ко всеобщему ужасу проникали в спальное помещение. Под предлогом того, что он не желает подвергать зачинщиц гневу настоятельницы, которая может что-то заподозрить, если привидения исчезнут на следующий же день после исповеди, Миньон велел девицам еще какое-то время продолжать производить ночные шумы, но все реже и реже, после чего, вернувшись к настоятельнице, он объявил, что нашел помыслы всех урсулинок настолько чистыми и невинными, что надеется с помощью молитв непременно избавить монастырь от злокозненных духов.

Все произошло так, как предсказал исповедник, и по Лудену пошла добрая слава о святом человеке, который денно и нощно молится об избавлении бедных урсулинок.

Итак, в монастыре все уже успокоились, когда произошли описанные нами события и Миньон, Дютибо, Менюо, Меиье и Баро, проиграв процесс на суде архиепископа Бордосского и оказавшись под угрозой того, что Грандье подаст на них в суд как на обманщиков и клеветников, собрались, чтобы дать отпор этому человеку с несгибаемой волей, которому ничего не стоило их погубить, если они не погубят его сами.

Результатом этого собрания оказался поползший по городу странный слух: дескать, привидения, изгнанные святым исповедником, вернулись, но уже в невидимой и неосязаемой форме, и поведение и слова многих монахинь свидетельствуют о том, что они одержимы. Об этих слухах сообщили Миньону, который, вместо того чтобы их опровергнуть, лишь возводил очи горе и твердил, что Господь, разумеется, велик и милостив, но и сатана весьма ловок, особенно когда ему помогают посредством человеческой лженауки, что зовется магией; еще, мол, ничего не ясно относительно того, вселился бес в монахинь или нет, и помочь установить истину может лишь время.

Нетрудно догадаться, как повлиял такой ответ на умы, расположенные к восприятию самых необыкновенных выдумок. Дав побродить слухам и несколько месяцев ничем их не подпитывая, Миньон отправился к кюре церкви Сен-Жак в Шиноне и, заявив ему, что дела в монастыре урсулинок принимают такой оборот, что он уже не может взять на себя одного ответственность за спасение несчастных монахинь, пригласил его посетить монастырь вместе с ним. Кюре, которого звали Пьером Барре, был человеком, подходящим во всех смыслах для дела, задуманного Миньоном: экзальтированный, мечтательный меланхолик, он был готов на все, чтобы подтвердить репутацию человека аскетической и святой жизни. Желая с самого начала придать своему посещению торжественность, подобающую в столь серьезных обстоятельствах, он отправился в Луден пешком, во главе процессии своих прихожан; ему хотелось наделать побольше блеска и шума — и совершенно напрасно: город пришел бы в волнение и без этого.

Миньон и Барре направились в монастырь, а верующие разбрелись по окрестным церквям, дабы помолиться за успешное изгнание дьявола. После шестичасового пребывания с монахинями Барре вышел и объявил своим прихожанам, что они могут возвращаться в Шинон, а он станется в Лудене, поскольку обязан помочь достопочтенному исповеднику урсулинок в его святом предприятии, после чего посоветовал пастве молиться утром и вечером как можно усерднее, чтобы дело Господа восторжествовало в этом, весьма трудном случае.

Поскольку этот совет не сопровождался никакими объяснениями, всеобщее любопытство только усугубилось: все начали поговаривать, что дьявол вселился не в нескольких, а во всех монахинь монастыря. Что же до личности чародея, повинного в этом, то люди стали открыто утверждать, будто сатана, привлеченный гордыней Юрбена Грандье, заключил с ним договор и сделал его самым ученым человеком в мире, а тот взамен продал свою душу; знания Юрбена и впрямь настолько превосходили уровень среднего жителя Лудена, что, когда читаешь об этом, порой даже трудно поверить. Впрочем, кое-кто из горожан, слыша все эти нелепости, лишь пожимал плечами и улыбался над абсурдными обрядами, поскольку видел в них лишь смешную сторону.

Миньон и Барре дней десять продолжали посещать монастырь, задерживаясь там когда на четыре, когда на шесть часов, а однажды пробыли целый день; наконец в понедельник 11 октября 1632 года они вызвали письмами кюре из Венье, луденского бальи г-на Гийома Серизе де Лагериньера и гражданского судью Луи Шове, дабы те явились в монастырь урсулок, осмотрели двух монахинь, одержимых дьяволом, и засвидетельствовали странные, почти невероятные проявления этого недуга. Вызванные таким манером, двое судейских не сочли возможным уклониться; впрочем, они разделяли всеобщее любопытство и были не прочь посмотреть собственными глазами на источник слухов, уже некоторое время круживших по городу. Поэтому они отправились в монастырь, дабы присутствовать при изгнании дьявола и дать на это свое дозволение, если они сочтут, что монахини действительно одержимы, либо прекратить комедию, если увидят, что все это выдумки. У дверей монастыря они встретили Миньона в стихаре и епитрахили, который сообщил, что на протяжении двух недель урсулинок терзали призраки и жуткие видения, а мать настоятельница и две другие монахини недели полторы были одержимы злым духом, который в конце концов удалось изгнать из их тел, — это сделали он сам, Барре, и несколько кармелитов[15], предложивших свою помощь в деле борьбы с общим врагом. Однако в ночь на воскресенье и в самое воскресенье настоятельница Жанна де Бельфиель и сестра-белица по имени Жанна Дюманьу снова почувствовали беспокойство и были одержимы тем же духом. Изгоняя его, Миньон выяснил, что дух вселился в монахинь согласно новому договору, символ которого — букет роз, тогда как символом первого соглашения с дьяволом были три черных шипа; кроме того, добавил Миньон, сначала духи всячески отказывались назвать свои имена, но в конце концов, благодаря его умелым действиям, тот, что вселился в мать-настоятельницу, вынужден был признаться, что его зовут Астарот, один из самых заклятых врагов Господа; дух же, вселившийся в белицу, — дьявол более низкого ранга, и имя ему — Сабулон. Но к сожалению, добавил Миньон, сейчас одержимые отдыхают, так что бальи и судье придется прийти в другой раз. Судейские чиновники собрались было удалиться, но тут прибежала монахиня и сообщила, что бесноватые снова забеспокоились. Тогда бальи и судья вместе с Миньоном и кюре из Венье поднялись в спальню с высокими потолками, в которой стояло семь узких кроватей, но заняты были только две из них: на одной лежала настоятельница, на другой — сестра-белица. Поскольку случай у настоятельницы был более серьезный, у ее постели стояло множество кармелиток и монахинь, а также Матюрен Руссо, священник и каноник церкви Святого Креста, и Манури, городской хирург.

Не успели судейские приблизиться, как настоятельница начала биться в корчах и визжать, словно поросенок; чиновники смотрели на нее с изумлением, которое еще усилилось, когда бесноватая сначала вжалась в свою постель, а потом буквально выпрыгнула из нее, сопровождая свои действия столь дьявольскими жестами и гримасами, что если зрители не верили в ее одержимость, то могли по крайней мере восхититься ее замечательной игрой. Миньон сказал бальи и судье, что, коли они желают, одержимая будет отвечать на вопросы по латыни, хотя языка она не знает; те ответили, что пришли сюда, дабы подтвердить факт вселения бесов, почему и желают, чтобы Миньон представил им все имеющиеся у него доказательства этого. Тогда Миньон подошел к настоятельнице и, велев соблюдать полную тишину, вложил сначала ей в рот два пальца, затем проделал все, что рекомендует в таких случаях требник, и приступил к допросу. Перед вами его дословная запись.

Вопрос: Propter quam causam ingressus es in corpus hujus virginis? — По какой причине вошел ты в тело этой девицы?

Ответ: Causa animositatis. — По причине злобы.

В.: Per quod pactum? — По какому договору?

О.: Per flotes. — По договору цветов.

В.: Quales? — Каких?

О.: Ross. — Роз.

В.: Quis misit? — Кто тебя послал?

Когда прозвучал этот вопрос, чиновники заметили, что настоятельница как бы заколебалась: дважды она открывала рот и ответила слабым голосом лишь на третий раз.

О.: Urbanus. — Юрбен.

В.: Die cognomen. — Какая у него фамилия?

Здесь одержимая опять, заколебалась, но, словно вынуждаемая изгоняющим беса, ответила:

О.: Grandoer. — Грандье.

В.: Die qualitatem? — Кто он?

О.: Sacerdos. — Священник.

В.: Cujus ecclesiae? — Какой церкви?

О.: Sancti Petri. — Святого Петра.

В.: Quae persona attulit flores? — Кто принес цветы?

О.: Diabolica. — Посланец дьявола.

Едва успев произнести последнее слово, одержимая пришла в себя, помолилась и попыталась съесть предложенный ей кусок хлеба, однако не смогла его проглотить, ссылаясь на то, что он слишком сух. Тогда ей принесли жидкой пищи, и она поела, но немного, поскольку ее все время донимали судороги.

Бальи и гражданский судья, видя, что приступ кончился, отошли в нишу окна и стали вполголоса обмениваться мнениями. Миньон, опасаясь, что они не удовлетворены, подошел к ним и сказал, что в разыгравшейся перед ними сцене есть нечто похожее на случай с Гофреди, который по приговору парламента Экс-ан-Прованса был казнен несколько лет назад. Этими словами Миньон явно и неуклюже выдал свою цель, поэтому чиновники ничего не ответили и лишь судья выразил удивление, почему исповедник не выяснил у настоятельницы подробнее относительно «злобы», о которой она упомянула в одном из ответов, что было бы весьма важно, однако Миньон отговорился тем, что ему запрещено задавать вопросы из простого любопытства. Судья не унимался, но тут сестра-белица, в свой черед забившись в судорогах, вывела исповедника из затруднительного положения. Чиновники немедленно подошли к ее постели и потребовали, чтобы Миньон задал ей те же вопросы, что и настоятельнице; однако как исповедник ни старался, он так и не смог вытянуть из монахини ничего, кроме слов: «Другого! Другого!» Миньон объяснил это тем, что дьявол, вселившийся в белицу, невысокого ранга и поэтому отсылает экзорцистов[16] к своему начальнику Астароту. Как бы там ни было, но, не добившись от Миньона другого объяснения, чиновники удалились, после чего составили протокол всего ими виденного и слышанного и подписали его, воздержавшись от комментариев.

Однако люди в городе повели себя иначе и, обсуждая случившееся, выказали не меньшую осторожность нежели чиновники; ханжи поверили во все безоговорочно, лицемеры сделали вид, что поверили, однако люди светские — а их в Лудене было немало — решительно отвергли факт вселения дьявола в монахинь, причем без обиняков пояснили причины своего неверия. Их удивляло — и, надо сказать, не без основания, — что изгнанные дьяволы через два дня вернулись снова к великому смущению их врагов; кроме того, люди недоверчивые задавались вопросом, почему дьявол более высокого ранга говорил по-латыни, а второй, судя по всему, не знал этого языка, — ведь более низкое положение в дьявольской иерархии вовсе не объясняет подобного пробела в образовании. И наконец, отказ Миньона выяснить причины дьявольской злобы заставил кое-кого подозревать, что Астарот при всейсвоей образованности больше по-латыни не знал и поэтому не пожелал продолжать беседу на языке Цицерона[17]. К тому же в городе было известно о состоявшемся несколько дней назад в деревушке Пюидардан собрании самых ярых противников Грандье, а Миньон, по мнению многих, совершил ошибку, сразу упомянув священника Гофреди, казненного в Эксе. И в довершение всего люди полагали, что на процедуру изгнания дьявола нужно было пригласить каких угодно монахов, но только не кармелитов, так как у них есть на Юрбена зуб. Словом, все эти детали вызывали определенное сомнение.

Назавтра, 12 октября, бальи и гражданский судья, узнав, что в монастыре опять началось изгнание дьяволов, но уже без их ведома, взяли с собою каноника Руссо и своего письмоводителя и отправились туда. Вызвав Миньона, они стали ему выговаривать, что в столь важном деле нельзя ничего предпринимать без участия властей и что отныне их следует приглашать на всякое новое изгнание. Кроме того, они добавили, что на него как на исповедника монахинь и человека, ненавидящего Грандье, могут пасть неприятные подозрения, которые в его же интересах рассеять как можно скорее, и поэтому теперь начатым им изгнанием бесов должны заниматься лица, назначенные для этого правосудием. Миньон ответил судейским, что он никогда не возражал против их присутствия, однако не уверен, что дьяволы станут вступать в беседу с кем-либо, кроме него самого и Барре. Тут появился Барре, более бледный и угрюмый, чем обычно, с видом человека, словам которого все должны верить безоговорочно, он объявил бальи и судье, что перед их приходом произошли чрезвычайные события. На вопрос, что же такое случилось, Барре ответил следующее: ему удалось узнать от настоятельницы, что в нее вселился не один бес, а целых семь, из которых Астарот является старшим, а также, что Грандье отдал заключенный между ним и дьяволом договор, снабженный знаком в виде букета роз, некоему Жану Пивару, который, в свою очередь, перебросил его через стену монастыря одной из девушек, находившейся в саду. Это случилось в ночь с субботы на воскресенье, «hora secunda nocturna» — то есть в два часа пополуночи, это собственные слова настоятельницы. Однако, назвав имя Жана Пивара, раскрыть имя девушки она отказалась, а когда ее спросили, кто такой Пивар, ответила: «Pauper magus» — бедный чародей. Когда же ее попросили подробнее объяснить слово «magus», она добавила: «Magicianus et civis» — чародей и гражданин. В этот момент и прибыли чиновники.

Судья и бальи выслушали все это с серьезностью, подобающей представителям высокой судебной власти, и заявили, что должны подняться к бесноватым и сами убедиться в происходящих с ними чудесах. Экзорцисты не возражали, однако заметили, что дьяволы, возможно, утомились и больше отвечать не захотят. Когда посетители вошли к бесноватым, те и в самом деле вроде бы немного успокоились. Миньон воспользовался этим моментом, чтобы отслужить обедню; бальи и судья благочестиво слушали, и на протяжении всей службы дьяволы никак не осмелились себя проявить. Было, правда, опасение, что они выразят свое недовольство во время возношения святых даров, однако все прошло совершенно спокойно, и только у сестры-белицы сильно дрожали руки и ноги, но это оказалось и все, что можно было этим утром занести в протокол. Между тем Барре и Миньон заявили судейским, что если те придут еще раз часам к трем, то дьяволы, набравшись тем временем сил, снова заявят о своем присутствии.

Желая довести дело до конца, чиновники вернулись в назначенный час в сопровождении г-на Ирене Дезюмо из церкви святой Марты и увидели, что в спальне полно любопытных: дьяволы и в самом деле дали о себе знать.

Как обычно, настоятельница страдала сильнее, и в этом не было ничего удивительного, поскольку по ее собственному признанию в ней сидело целых семь дьяволов: она корчилась в страшных судорогах, на губах у нее выступила пена, словно в припадке буйства.

Столь мучительное состояние не могло не отразиться на здоровье настоятельницы, и Барре спросил у дьявола, когда тот ее оставит. «Cras mane» — «Завтра утром», — ответил он. Священник продолжал настаивать, желая выяснить, почему дьявол не желает сделать это тотчас же. Настоятельница выдавила из себя слово «Pactum» — «Договор», затем «Sacerdos» — «Священник», и наконец, «Finis» или «Finit»[18] — даже стоявшие рядом не расслышали как следует: явно опасаясь сказать что-то не так, дьявол заставил монахиню говорить сквозь зубы. Объяснение выглядело не слишком убедительно, и оба судьи потребовали, чтобы допрос был продолжен, однако дьяволы, по-видимому, выдохлись и говорить отказывались; к каким суровым средствам ни прибегали экзорцисты, бесы упорно молчали. Тогда, под молитвы и литании, на голову настоятельницы возложили дароносицу, но и эта мера не дала желанных плодов, хотя кое-кто из присутствующих утверждал, будто корчи настоятельницы делались сильнее, когда произносились имена некоторых блаженных, как-то: святых Августина, Иеремии, Антония и Марии Магдалины[19]. Когда молитвы и литании подошли к концу, Барре велел настоятельнице сказать, что она вручает душу свою и сердце Господу, и та без труда произнесла требуемое, однако когда ее попросили добавить, что она вручает Господу и свое тело, произошло совершенно иное: при помощи новых конвульсий дьявол объявил, что не позволит так просто выгнать его из убежища. Это возбудило необычайное любопытство присутствующих, которые только что слышали, как нечистый, разумеется, вопреки собственной воле, обещал уйти на следующий день. Впрочем, несмотря на его ожесточенное сопротивление, настоятельница в конце концов произнесла о вручении своего тела Господу, и благодаря одержанной победе лицо женщины тотчас приняло свое обычное выражение, она улыбнулась как ни в чем не бывало и сообщила Барре, что сатана ее покинул. Тогда гражданский судья осведомился, помнит ли она, какие вопросы ей задавались и свои ответы, но монахиня ответила, что не помнит решительно ничего. Затем, немного подкрепившись, она сообщила всем находившимся в комнате, что у нее зато сохранилось в памяти первое изгнание дьявола, которому так радовался Миньон: это произошло около десяти вечера, когда она лежала в постели в окружении нескольких монахинь. В тот миг она, мол, внезапно почувствовала, что некто взял ее за руку, положил что-то ей на ладонь и сомкнул пальцы. В ту же секунду она ощутила нечто вроде трех булавочных уколов. Она вскрикнула, и подбежавшие монахини узрели у нее на ладони три черных шипа, каждый из которых оставил на коже маленькую ранку.

Внезапно, словно для того, чтобы исключить возможные комментарии, сестра-белица забилась в судорогах, и Барре принялся читать молитвы, пытаясь изгнать из женщины дьявола, но не успел он произнести и нескольких слов, как в комнате поднялась невообразимая суматоха: один из присутствующих увидел, как по дымоходу в спальню спустился черный кот, который тут же бросился наутек. Не сомневаясь, что это и есть дьявол, все кинулись за ним в погоню, и в конце концов кот был пойман. Испугавшись множества людей и громкого шума, несчастное животное взобралось на балдахин, откуда его сняли и поднесли к постели настоятельницы, где Барре принялся изгонять из кота беса, осеняя его крестными знамениями и произнося многочисленные заклинания. Но тут привратница монастыря, подойдя поближе, узнала в виновнике суматохи своего кота, которого тут же и забрала, дабы с ним не стряслось какой-нибудь беды.

Собравшиеся уже готовы были разойтись, но Барре, понимая, что происшествие может выставить всю процедуру в несколько смешном виде, решил еще раз внушить присутствующим спасительный страх и заявил, что сожжет цветы, посредством коих дьявол вторично вселился в монахиню. Велев принести жаровню, он взял букет увядших роз и бросил его в огонь, но к большому удивлению зрителей цветы сгорели без каких бы то ни было знаков, обычно сопровождающих подобного рода операцию: небеса не разверзлись, гром не грянул и от жаровни не потянуло зловонием. Поскольку акт расторжения договора с дьяволом не произвел должного впечатления, Барре посулил, что назавтра произойдет чудо: дьявол заговорит гораздо отчетливее, чем раньше, и его исход будет настолько очевиден, что никто более не осмелится сомневаться в самом факте его вселения. Уголовный судья Рене Эрве, присутствовавший при последнем изгнании, сказал Барре, что этим следовало бы воспользоваться и расспросить дьявола относительно Пивара, которого в Лудене никто не знал. Барре ответил по-латыни: «Et hoc dicet et puellam nominabit», что означало: «Он скажет не только это, но назовет и девушку». Как мы помним, по словам дьявола, какая-то девушка принесла розы, но до сих пор нечистый упорно отказывался сообщить, кто она такая. После этих обещаний все разошлись по домам, с нетерпением ожидая завтрашнего дня.

Будучи в тот же вечер у бальи, Грандье сперва принялся смеяться над этим изгнанием дьявола: вся история показалась ему сшитой на живую нитку, а обвинения столь неуклюжими, что он нимало не обеспокоился. Однако, поразмыслив, он решил, что из-за ненависти к нему врагов дело гораздо серьезнее, чем кажется, и, в свою очередь вспомнив о судьбе священника Гофреди, о котором упоминал Миньон, понял, что оставаться в бездействии нельзя, и сам подал жалобу. В ней он написал, что Миньон, изгоняя из женщин бесов в присутствии гражданского судьи, бальи и множества других людей, заставил мнимых одержимых объявить его, Грандье, виновником их порчи, что является ложью и клеветой на его честное имя, и потому он просит бальи с особой тщательностью отнестись к расследованию этого дела и, поместив якобы одержимых монахинь в разные помещения, допросить их по отдельности. Если же у женщин действительно найдут признаки одержимости, то пусть судья назначит достаточно известных и честных священнослужителей, которые ничего не имеют против него, Грандье, чтобы те занялись изгнанием бесов из монахинь, если в том возникнет необходимость. Кроме того, Грандье потребовал, чтобы бальи вел точный протокол всего, что будет говориться во время изгнания, дабы он как обвиняемый смог, если сочтет нужным, искать защиты у закона. Бальи познакомил Грандье со своими выводами и заметил, что в этот день изгнанием дьявола занимался Барре, специально назначенный епископом Пуатье. Бальи, будучи человеком здравомыслящим и не питавшим против Грандье никакого предубеждения, посоветовал тому обратиться к своему епископу, однако это был, к несчастью, все тот же епископ Пуатье, имевший на Грандье зуб за то, что последний заставил архиепископа Бордосского отменить его, епископа, приговор. Не скрывая, что этот священнослужитель отнюдь не питает к нему дружеских чувств, Грандье решил дождаться завтрашнего дня и посмотреть, что будет.

Наконец долгожданный день настал. Около восьми утра бальи, гражданский и уголовный судьи, королевский прокурор и превотальный судья в сопровождении письмоводителей обоих судебных ведомств явились в монастырь. Первая дверь была открыта, но вторая оказалась запертой; через несколько минут показался Миньон и провел посетителей в гостиную. Там он сообщил, что монахини готовятся к причастию, и предложил посетителям подождать в доме напротив, а он, мол, позовет их, когда все будет готово. Судейские удалились, предварительно сообщив Миньону о жалобе, написанной Грандье.

Прошел час, и поскольку Миньон так их и не позвал, чиновники зашли в монастырскую часовню, где узнали, что изгнание бесов состоялось. Когда монахини стали уходить с клироса, у ограды монастыря появились Барре и Миньон и сообщили, что только что своими заклинаниями изгнали из одержимых злых духов. Затем они добавили, что трудились вдвоем с семи утра и за это время произошло множество чудес, о которых был составлен документ, однако допускать на процедуру посторонних им показалось неуместным. На это бальи ответил, что действия священников незаконны и он с коллегами склонен подозревать их во лжи и наветах, поскольку настоятельница обвинила Грандье прилюдно и теперь должна прилюдно же доказать обвинение, а сами священники проявили неслыханную дерзость, заставив достойных и высокопоставленных людей прийти и, ждать целый час. О столь разительном несоответствии между словом и делом, добавил он, будет составлен протокол — точно так же, как и в предыдущие дни. Миньон ответил, что у него с Барре была единственная цель — изгнать демонов, изгнание это увенчалось успехом, отчего святой католической вере будет великая польза, поскольку благодаря завоеванной над демонами сильной власти они велели им явить в течение следующей недели какое-нибудь великое чудо, которое осветило бы колдовство Юрбена Грандье и спасение монахинь таким ярким светом, что ни у кого не останется и тени сомнения в кознях дьявола. Обо всем происшедшем и сказанном чиновники составили протокол и учинили под ним свои подписи — все, кроме уголовного судьи, который заявил, что безоговорочно верит священнослужителям и не желает усугублять недоверие к ним, и без того, к сожалению, уже посеянное в умах мирян.

В тот же день бальи по секрету сообщил Юрбену об отказе уголовного судьи подписать протокол. Одновременно Грандье узнал, что его противники привлекли на свою сторону г-на Рене Мемена, сеньера Сийи и мэра города; этот дворянин имел большое влияние благодаря своему богатству, множеству должностей и, главное, друзьям, среди которых числился даже сам кардинал-герцог, коему Мемен оказал услугу, когда тот был еще простым священником. Заговор начал приобретать угрожающие размеры, и Грандье больше не мог занимать выжидательную позицию. Припомнив вчерашний разговор с бальи и его скрытый совет обратиться к епископу Пуатье, Грандье отправился в сопровождении луденского священника Жана Бюрона в загородный дом епископа, расположенный в деревушке Диссе. Однако епископ, предвидя этот визит, успел принять меры, и его дворецкий по имени Дюнюи заявил Юрбену, что его преосвященство болен. Тогда, обратившись к его домашнему священнику, Грандье попросил передать епископу, что он привез протоколы, составленные судейскими в монастыре урсулинок, а также жалобу на клевету и поклепы, которые на него возводятся. Священник согласился на уговоры Грандье и взялся исполнить его просьбу, однако очень скоро вернулся и от имени епископа и в присутствии Дюпюи, Бюрона и г-на Лабрасса сообщил, что его преосвященство советует обратиться к королевским судьям и искренне желает, чтобы правосудие восторжествовало. Грандье понял, что епископ был заранее предупрежден, и почувствовал, как кольца заговора сжимаются все сильнее. Но поскольку отступать Юрбен не привык, он вернулся в Луден и, явившись к бальи, рассказал ему, чем закончилась поездка в Диссе, повторил жалобу на клевету в свои адрес и стал просить королевского правосудия, чтобы оказаться под защитой короля, так как выдвигаемые против него обвинения ставят под угрозу его честь и даже жизнь. Бальи тут же выдал ему бумагу о принятии его жалобы к рассмотрению с запрещением кому бы то ни было причинять ему зло словом или действием.

Благодаря этому документу роли действующих лиц переменились: Миньон из обвинителя стал обвиняемым, однако, чувствуя у себя за спиной сильную поддержку, в тот же день набрался наглости, пришел к бальи и заявил, что ни он сам, ни Грандье не подлежат его суду, так как, являясь священнослужителями епископства Пуатье, могут быть уволены только своим епископом. Затем, протестуя против жалобы Грандье, в которой тот обозвал его клеветником, он выразил готовность отправиться в духовный суд, дабы продемонстрировать, что никакие допросы ему не страшны, после чего добавил, что, дескать, вчера он поклялся на святых дарах в присутствии прихожан, явившихся на мессу, в том, что до этого дня он действовал, движимый не злобой к Грандье, а любовью к истине и ради вящей славы святой католической веры. Обо всем этом бальи составил акт и в тот же день уведомил о нем Грандье.

После 13 октября, когда демоны были изгнаны в последний раз, в монастыре воцарилось спокойствие, которое, однако, отнюдь не усыпило бдительности Юрбена: он слишком хорошо знал своих врагов, чтобы полагать, что они на этом остановятся, и когда бальи упомянул о наступившей передышке, Грандье ответил, что монахини зубрят новые роли, дабы с еще большим усердием продолжить спектакль. И действительно, 22 ноября Рене Манури, врач монастыря, пригласил одного из своих коллег по имени Гаспар Жубер вместе с другими городскими медиками посетить двух монахинь, которых опять стали одолевать злые духи. Но оказалось, что Манури обратился не по адресу: доктор Жубер, человек искренний и честный и враг всяческих мошенничеств, не захотел участвовать в этом деле без ведома судебных властей и отправился к бальи, чтобы выяснить, не по его ли распоряжению он был приглашен. Бальи ответил отрицательно и, вызвав Манури, поинтересовался, с какой стати тот позвал Жубера; Манури заявил, что привратница монастыря в испуге прибежала к нему домой и сообщила, что двум одержимым еще хуже, чем обычно, и что Миньон, их исповедник, просит его и других врачей города поспешить в монастырь.

Узрев в этой затее очередные козни против Грандье, бальи тотчас же вызвал его и предупредил, что накануне из Шинона вновь прибыл Барре, дабы опять заняться изгнанием дьяволов. К тому же, добавил он, по городу прошел слух, что в сестру Клару и настоятельницу снова вселились бесы. Ничуть не удивившись и не огорчившись, Грандье с обычной презрительной улыбкой ответил, что узнает в этом руку своих недругов и в случае необходимости вновь будет на них жаловаться, а зная о беспристрастности бальи, просит, чтобы тот вместе с врачами и судейскими тоже отправился в монастырь и присутствовал при изгнании дьяволов, дабы, если признаки одержимости будут налицо, монахини были помещены в разные комнаты и допрошены по отдельности, но не Миньоном и Барре, против которых он питает столь обоснованное подозрение. Бальи вызвал королевского прокурора, и тот при всей своей нелюбви к Грандье был вынужден высказать свое мнение, о котором мы еще расскажем, после чего немедленно послал в монастырь письмоводителя с приказом выяснить у Миньона и Барре, одержима ли еще настоятельница дьяволом. В случае положительного ответа чиновнику было велено объявить священникам, что производить изгнание бесов тайно им запрещено и что они должны, когда соберутся приступить к экзорцизму, предупредить бальи, чтобы он мог присутствовать вместе с чиновниками и врачами по своему усмотрению; кроме того, им следует выполнить требование Грандье относительно разделения одержимых и предоставить возможность допросить их другим, не вызывающим подозрений лицам. В противном случае священники будут наказаны. Выслушав приказ, Миньон и Барре ответили, что не признают за бальи права вмешиваться в это дело: вызванные вновь заболевшими настоятельницей и сестрой Кларой, недуг которых заключается в одержимости злыми духами, они до сего дня занимались изгнанием последних по поручению епископа Пуатье, а поскольку срок, данный им на выполнение этого поручения, еще не истек, они будут продолжать свое дело, сколько и когда сочтут нужным; впрочем, продолжали Миньон и Барре, они сообщили этому достойнейшему прелату, что он может приехать сам или послать кого-либо, дабы официально подтвердить факт одержимости, которую люди светские и недоверчивые склонны считать обманом и иллюзией, принижая тем самым славу католической веры и самого Господа. Тем не менее они не могут помешать бальи и другим чиновникам, равно как врачам, посетить монахинь, пока не пришел ответ от епископа, которого они ждут завтра; монахини впустят их, если захотят, но сами они выражают свой протест, не признавая за бальи права быть судьей в вопросах, являющихся предметом ведения духовного суда, и запрещать им выполнять распоряжения вышестоящих иерархов.

Письмоводитель передал этот ответ бальи, и тот решил дождаться либо приезда епископа, либо новых его распоряжений и отложил посещение монастыря до следующего дня. И вот наступило утро, но ни о самом епископе, ни о его посланце ничего не было слышно.

Бальи отправился в монастырь, однако внутрь его не пустили; он терпеливо подождал до полудня и, видя, что из Диссе никто так и не появился, дал ход второй жалобе Грандье, в которой тот просил, чтобы Барре и Миньону было запрещено допрашивать настоятельницу и прочих монахинь в целях очернить Грандье или кого-либо еще. В тот же день этот приказ был доведен до сведения Барре и одной из монахинь, которой было поручено передать его остальным. Барре, ничуть не смутившись, продолжал твердить, что бальи не имеет права запретить ему выполнять волю своего епископа, и заявил, что отныне станет изгонять дьявола лишь в присутствии духовных особ, не прибегая к помощи невежд, которые своим неверием и нетерпеливостью постоянно нарушают торжественность, необходимую для процедуры такого рода.

День близился к концу; в Луден не приехал ни епископ, ни его посланец, и вечером Грандье обратился к бальи с новым прошением. Тот немедленно вызвал своих подчиненных, а также королевских чиновников, чтобы ознакомить их с прошением, однако последние прийти отказались, заявив, что ни в чем Грандье не обвиняют, однако считают монахинь действительно одержимыми: их убедили в этом свидетельства благочестивых священнослужителей, присутствовавших при изгнании бесов. Но это был лишь повод для отказа, причина же его крылась в том, что адвокат был родственником Миньона, а прокурор — зятем и наследником Тренкана. Таким образом, Грандье, уже настроивший против себя судей духовных, мог считать себя наполовину осужденным судьями королевскими, которым после признания факта одержимости оставалось сделать один шаг, чтобы счесть его колдуном.

Между тем, получив письменные заявления адвоката и прокурора, бальи приказал отделить настоятельницу от сестры-белицы и разместить их в домах горожан; при каждой из них должна находиться одна монахиня, а посещать их могут как священники, так и честные и достойные женщины, равно как врачи и другие лица, которых он назначит для присмотра за ними, всех же прочих было велено не пускать без разрешения.

Письмоводитель отправился в монастырь, чтобы сообщить приказ монахиням, но настоятельница выслушав его, ответила за себя и за свою общину, что не признает власти бальи, поскольку имеет распоряжение епископа Пуатье от 18 ноября, в котором тот выразил желание, чтобы дело изгнания дьявола было продолжено, и она готова вручить бальи копию этого распоряжения, чтобы он потом не ссылался на свое неведение. Что же касается ее перевода в другой дом, то она возражает, поскольку это противоречит обету вечного заточения в монастыре, который она дала и разрешить от которого ее может только епископ. Все это настоятельница высказала в присутствии г-жи де Шарнизе, тетки по материнской линии двух монахинь, и доктора Манури, родственника еще одной монахини, которые присоединились к ее протесту и пригрозили, что, если бальи зайдет слишком далеко, они сами на него пожалуются. Тут же об этом был составлен соответствующий документ, и письмоводитель отнес его бальи, который приказал, чтобы монахинь отделили друг от друга, и объявил, что завтра, 24 ноября, он отправится в монастырь и будет присутствовать при изгнании дьяволов.

На следующий день бальи пригласил к назначенному часу врачей Даниэля Роже, Венсана де Фо, Гаспара Жубера и Матье Фансона и, объяснив им цель вызова, велел внимательно понаблюдать за двумя монахинями, которых он укажет, дабы беспристрастно определить, являются ли причины их недуга мнимыми, естественными или же сверхъестественными. С этим они и отправились в монастырь.

Их провели в церковь и разместили подле алтаря; сбоку, за решеткой, стоял хор монахинь, и через несколько минут туда же внесли настоятельницу на небольшой кровати. После этого Барре начал службу, и все время, пока она длилась, настоятельница корчилась в страшных судорогах. Ее руки со скрюченными пальцами не знали ни секунды покоя, щеки раздувались, глаза то и дело закатывались, так что были видны одни белки.

Когда служба закончилась, Барре подошел к ней, чтобы ее причастить и начать изгнание бесов; держа в руках святые дары, он проговорил:

— Adora Deum tuum, creatorem tuam. — Скажи, что любишь своего Бога, своего Создателя.

Настоятельница несколько секунд помолчала, словно ей трудно было произнести слова любви, потом промолвила:

— Adoro te. — Люблю тебя.

— Quem adoras? — Кого ты любишь?

— Jesus Christus. — Иисус Христос, — ответила настоятельница, не знавшая, что глагол adoro требует после себя слова в винительном падеже.

Все рассмеялись этой ошибке, которую не сделал бы и шестиклассник, и Даниэль Дуэн, превотальный судья, не удержался и громко заметил:

— Да, этот дьявол не слишком-то силен в действительном залоге.

Но Барре, заметив, какое неблагоприятное впечатление произвел употребленный настоятельницей именительный падеж, спросил:

— Quis est iste quem adoras? — Кто тот, кого ты любишь?

Он надеялся, что женщина, как и в первый раз, ответит Jesus Christus, однако ошибся.

— Jesu Christe. — Иисуса Христа, — ответила та.

Присутствующие опять засмеялись этой элементарной ошибке, послышались восклицания:

— Ах, господин экзорцист, что за скверная латынь!

Барре сделал вид, что не слышит, и спросил у настоятельницы, как зовут овладевшего ею демона. Но бедняжка, обеспокоенная неожиданным эффектом, который произвели ее ответы, долго молчала, после чего с большим трудом выдавила из себя слова «Асмодей», даже не пытаясь придать ему латинское звучание. Тогда священник просил, сколько дьяволов сидит в ее теле. На это она кратко ответила: «Sex» — «Шесть». Бальи велел спросить у дьявола, сколько у того сотоварищей. Такой вопрос, по-видимому, был предусмотрен, поскольку монахиня ясно ответила: «Quinque» — «Пять», что несколько прибавило Асмодею веса в глазах присутствующих. Но когда бальи попросил настоятельницу повторить то же самое по-гречески, она ничего не ответила, а когда он повторил просьбу, женщина вернулась в свое естественное состояние.

Допрос настоятельницы на этом закончился. Тогда была вызвана одна низкорослая монахиня, которая появилась на публике впервые. Она начала с того, что, расхохотавшись, дважды произнесла имя Грандье, после чего повернулась к собравшимся и добавила:

— Все вы одни глупости делаете.

Видя, что из нее ничего путного не вытянешь, священники отослали ее назад и велели привести сестру-белицу по имени Клара, которая ранее уже отвечала на вопросы в спальне настоятельницы.

Едва появившись среди стоявших в хоре монахинь, Клара застонала, а когда ее уложили на постель, где до нее лежали настоятельница и низкорослая сестра, она разразилась хохотом и воскликнула:

— Грандье! Грандье! Нужно купить на рынке.

Барре тут же объявил, что эти бессмысленные слова — не что иное, как признак одержимости, и подошел к монахине, чтобы приступить к изгнанию дьявола, но та вдруг словно взбунтовалась: она сделала вид, что хочет плюнуть священнику в лицо, и показала ему язык, сопроводив все это похотливыми движениями и соответствующим глаголом; поскольку произнесла она его по-французски, то никаких пояснений не потребовалось.

Священник потребовал назвать имя сидящего в ней демона, и Клара ответила: «Грандье». Барре повторил вопрос, чтобы сестра поняла, что ошиблась, и во второй раз она произнесла имя «Элими», но ни за что не хотела сказать, сколько еще дьяволов находится вместе с ним. Видя, что на этот вопрос она не ответит, Барре осведомился:

— Quo pacto ingressus est gaemon? — Каким договором воспользовался демон?

— Duplex. — Двойной, — ответила сестра Клара.

Именительный падеж вместо творительного вновь вызвал веселье у собравшихся и показал, что демон сестры Клары такой же скверный латинист, как и тот, что вселился в настоятельницу. Побоявшись, что дьявол совершит новую оплошность, Барре прекратил сеанс и отложил его на следующий день.

Неуверенные ответы монахинь, продемонстрировали всем здравомыслящим людям, что перед ними разыгрывается комедия, поэтому бальи решил довести дело до конца. В три часа пополудни он вместе со своим письмоводителем, несколькими судьями и самыми почтенными жителями Лудена явился к настоятельнице и заявил Барре, что желает, чтобы она не находилась в одном помещении с сестрой Кларой и чтобы изгнание бесов происходило в отдельности, на что в присутствии такого числа свидетелей Барре возразить не осмелился. Настоятельницу тут же перевели в другую комнату и приступили к изгнанию из нее дьявола; женщина снова стала корчиться, как и утром, с тем лишь отличием, что ноги у нее были подогнуты — такого раньше не случалось. Священник произнес несколько заклинаний, прочел над нею молитву и осведомился относительно имен и числа овладевших ею демонов, на что женщина трижды ответила, что в ней сидит лишь один по имени Ахаос. Тогда бальи велел Барре спросить, одержима она «ех pacto magi, aut ex pura voluntate Dei» — «согласно договору с чародеем или лишь по воле Божией». Настоятельница ответила:

— Non est voluntas Dei. — Не по воле Господа.

Барре, боясь новых вопросов бальи, решил продолжить сам и осведомился, кто такой этот чародей.

— Urbanus, — ответила настоятельница.

— Est ne Urbanus papa? — Папа Урбан[20]? — уточнил священник.

— Грандье, — отозвалась монахиня.

— Quare ingressus es in corpus hujuh puellae? — Почему ты вселился в тело этой девицы? — продолжал Барре.

— Propter praesentiam tuam. — Из-за твоего присутствия, — ответила настоятельница.

Понимая, что, если позволить, диалог между священником и настоятельницей может длиться долго, бальи прервал его и предложил, чтобы допрос продолжил он сам и другие чиновники, пообещав при этом, что, если настоятельница правильно ответит на несколько вопросов, он и его спутники будут готовы поверить в факт одержимости и даже засвидетельствовать это письменно. Барре согласился, но, к несчастью, настоятельница в этот миг пришла в себя, и поскольку было уже поздно, все разошлись по домам.

На следующий день, 25 ноября, бальи вместе с большей частью судейских обоих ведомств явился в монастырь и был тут же проведен на клирос. Через несколько минут занавеска в решетке раздвинулась, и все увидели лежащую на постели настоятельницу. Барре по обыкновению начал мессу, во время которой одержимая корчилась в судорогах и несколько раз воскликнула: «Грандье! Грандье! Дурной священник!» По окончании мессы Барре прошел за решетку, держа в руке дароносицу, там возложил ее себе на голову и заявил, что действия его чисты и прямодушны и лишены каких бы то ни было дурных намерений, после чего попросил Господа покарать его, если во время допроса монахинь он будет оказывать на них давление или подсказывать им ответы. Затем появился брат кармелит и, тоже держа над головой дароносицу, произнес такую же клятву, после чего добавил, что от своего имени и имени всех монахов присутствующих и отсутствующих заявляет: пусть они будут наказаны, как Дафан и Авирон[21], если чем-то согрешат во всем этом деле. Сказанное не произвело на присутствующих того сильного впечатления, на которое надеялись священнослужители, а иные даже заметили вслух, что подобные клятвы больше смахивают на святотатство.

Услышав ропот, Барре поспешил приступить к изгнанию бесов. Желая дать настоятельнице причастие, он подошел к ней, но та, завидя его, забилась в ужасных судорогах и попыталась вырвать у него дароносицу. С помощью слов утешения Барре совладал с припадком настоятельницы и положил ей в рот облатку, но та стала выталкивать ее языком. Священник, придерживая облатку пальцами, запретил демону вызывать у монахини рвоту, после чего та попыталась проглотить освященный хлеб, но тут же принялась жаловаться, что он прилипает у нее то к нёбу, то к гортани. В конце концов, Барре дал ей несколько глотков воды, после чего, как и в предыдущие разы, начал допрашивать демона:

— Per quod pactum ingressus es in corpus hujus puellae? — Посредством какого договора вошел ты в тело этой девицы?

— Aqua. — Посредством воды, — отвечала настоятельница.

Рядом с бальи находился некий шотландец по имени Стрейкен, глава реформатского коллежа[22] в Лудене. Услышав ответ настоятельницы, он предложил демону сказать слово «вода» по-шотландски, и объявил, что если ответ будет правильным и дьявол докажет тем самым свое знание языков, что является главным даром всех злых духов, то он и его коллеги будут неоспоримо убеждены, что монахиня действительно одержима. Не выказав ни тени смущения, Барре ответил, что заставит дьявола сказать, что нужно, если будет на то воля Господа, и велел демону отвечать по-шотландски. Он дважды повторил приказание, но тщетно, а на третий раз монахиня ответила:

— Nimia curiositas. — Слишком любопытен.

Затем, когда вопрос прозвучал еще раз, она добавила:

— Deus non volo. — Господь не желаю.

На сей раз бедный дьявол снова неверно проспрягал глагол и вместо того, чтобы ответить в третьем лице: «Господь не желает», использовал первое лицо, отчего ответ получился бессмысленным.

Посмеявшись над этой глупостью, глава коллежа предложил Барре, чтобы дьявол подучился у его семиклассников, но священник не принял вызова и ответил, что любопытство спрашивающего было непомерным и дьявол поэтому имел право ему не ответить.

— Однако, — заметил гражданский судья, — вы должны знать, сударь, а если не знаете, то можете справиться в требнике, который держите в руках, что способность говорить на иностранных, незнакомых языках — это один из признаков истинной одержимости, равно как и умение угадывать то, что скрыто от глаз.

— Сударь, — ответил Барре, — дьявол прекрасно знает этот язык, но просто не хочет говорить. Точно так же ему известны ваши грехи — хотите, я прикажу, и он расскажет о них?

— Вы доставите мне этим невыразимое наслаждение, — отозвался гражданский судья, — искренне прошу вас произвести такое испытание.

Барре подошел к настоятельнице, словно желая спросить у нее о грехах судьи, однако бальи остановил его, указав на неприличие задуманного, но Барре ответил, что он и не собирался задавать этот вопрос.

Как Барре ни пытался отвлечь присутствующих, те продолжали упорствовать в своем желании выяснить, знает ли дьявол иностранные языки, и по их настоянию бальи предложил Барре вместо шотландского древнееврейский, который, согласно Священному писанию, является самым древним языком на земле, и дьявол должен его знать, если, конечно, не забыл. Это предложение было встречено рукоплесканиями, поэтому Барре был вынужден приказать одержимой сказать слово «вода» по-древнееврейски. Бедная женщина, которая с трудом повторила ранее несколько вызубренных латинских слов, повернулась и раздраженно воскликнула:

— Тем хуже, я отрекаюсь!

Те, кто стоял рядом с ее постелью, отчетливо услышали эти слова, передали их остальным, и это произвело столь неблагоприятное впечатление, что кармелит принялся уверять, будто женщина сказала не «я отрекаюсь», a «zaquar», что по-еврейски соответствует латинским словам «effudi aquam», то есть «я пролила воду». Но поскольку присутствующие прекрасно расслышали слова «я отрекаюсь», то на монаха зашикали, и даже младший приор, подойдя к нему, во всеуслышание обвинил его во лжи. Чтобы прекратить препирательства, одержимая снова забилась в судорогах; зная, что это обычно означает конец сеанса, посетители стали расходиться, подсмеиваясь над дьяволом, не знающим ни по-шотландски, ни по-древнееврейски и так скверно владеющим латынью.

Между тем, желая освободиться от последних сомнений, если таковые у них оставались, бальи и гражданский судья вернулись в монастырь около трех часов пополудни. Их встретил Барре и, предложил прогуляться по парку, выразил гражданскому судье свое недоумение по поводу того, что тот, совсем недавно ведший по поручению епископа Пуатье следствие по делу Грандье, теперь поддерживает последнего. Гражданский судья ответил, что готов и теперь начать следствие, если возникнет такая необходимость, но в настоящий момент у него одна цель — докопаться до истины, и он надеется, что вскоре это ему удастся. Такой ответ не удовлетворил Барре, поэтому он, отведя в сторону бальи, принялся доказывать тому, что как родственник стольких почтенных особ, среди которых есть даже весьма влиятельные духовные лица, и находясь во главе городского судейского сословия, он должен хотя бы ради примера остальным проявить меньшее недоверие к этому случаю одержимости, что безусловно обернется к вящей славе Господа, церкви и религии. Холодно выслушав священника, бальи ответил, что всегда руководствуется только интересами справедливости и ничем более, после чего Барре прекратил настаивать и пригласил чиновников в комнату к настоятельнице.

Когда они вошли, там уже находилось множество народу, и настоятельница, увидев в руках у Барре дароносицу, которую тот захватил из церкви, опять забилась в конвульсиях. Барре подошел и после того, как снова спросил, посредством какого договора вошел дьявол в тело девицы, то получил ответ: «Посредством воды», продолжал допрос следующим образом:

— Quis finis pacti? — Какова цель договора?

— Impuritas. — Распутство.

Тут бальи прервал священника и попросил его приказать дьяволу сказать по-гречески три слова вместе: «цель, договор, распутство». Но настоятельница, найдя однажды уклончивый ответ, прибегла к нему снова и проговорила: «Nimia curiositas», с чем Барре поспешно согласился, заявив, что спрашивающий и в самом деле проявил слишком большое любопытство. Бальи ничего не оставалось, кроме как отказаться от попыток заставить дьявола отвечать по-гречески, как это уже произошло с шотландским и древнееврейским языками. Барре продолжал допрос.

— Quis attulit pactum? — Кто принес договор?

— Magus. — Чародей.

— Quale nomen magi? — Как зовут чародея?

— Urbanus. — Юрбен.

— Quis Urbanus? Est ne Urbanus papa? — Какой Юрбен? He папа ли Урбан?

— Grandier. — Грандье.

— Cujus qualitatis? — Каков он?

— Curatus. — Усердный.

Новое слово, впервые употребленное дьяволом, произвело на слушателей сильнейшее впечатление, и Барре, не желая терять завоеванного преимущества, тут же продолжил:

— Quis attulit aquam pacti? — Кто принес воду для договора?

— Magus. — Чародей.

— Qua hora? — В котором часу?

— Septima. — В седьмом.

— An matutina? — Утра?

— Sero. — Вечера.

— Quomodo intravit? — Как он вошел?

— Janua. — Через дверь.

— Quis vidit? — Кто его видел?

— Tres. — Трое.

Здесь Барре остановился, чтобы подтвердить слова дьявола, и рассказал, что, когда в воскресенье, на следующий день после второго вселения беса, они ужинали в спальне у настоятельницы вместе с ее исповедником Миньоном и еще одной монахиней, настоятельница около семи вечера показала им свои руки, на которых было несколько капель воды, причем никто не мог понять, как эти капли туда попали. Он, Барре, немедленно вымыл ей руки святой водой и произнес несколько молитв; пока он молился, часослов настоятельницы дважды вырывался у нее из рук и падал к ногам, а когда он поднимал его во второй раз, кто-то ударил его по щеке, хотя кто — непонятно. Тут к Барре присоединился Миньон и долго говорил, подтверждая рассказ своего коллеги, а в конце разразился страшными проклятиями и заявил, что пусть святое причастие его покарает и уничтожит, если он хоть в чем-нибудь солгал. Затем, распустив собравшихся, он пообещал, что назавтра изгонит злого духа, и попросил их с помощью покаяния и причастия приготовиться к созерцанию чуда, которое должно свершиться среди бела дня.

В городе уже кружили слухи о двух последних сеансах изгнания дьявола, так что Грандье был в курсе того, что произошло, хотя сам при этом не присутствовал. Поэтому наутро он принес бальи новое прошение, в котором отмечал, что монахини, поддавшись злым наветам, продолжают во время изгнания бесов называть его в качестве виновника своей одержимости. Он, однако, не только не имел с бесноватыми какого-либо общения, но даже в глаза их не видел, поэтому, чтобы доказать его причастность к делу, их следует немедленно изолировать, дабы его смертельные враги Барре и Миньон не имели возможности за ними ухаживать, проводя подле монахинь дни и ночи. Если так будет сделано, факт наущения монахинь станет очевидным — это дело чести самого Господа, равно как и его, Грандье, который имеет право на то, чтобы к нему относились с уважением как к одному из наиболее видных священнослужителей Лудена.

Учитывая изложенное, продолжал Юрбен, он просит бальи отдать распоряжение, чтобы мнимые одержимые были изолированы и отделены одна от другой, а ухаживали за ними священнослужители и медики, не вызывающие у него подозрений. По причине важности дела все это должно быть совершено, невзирая на любые протесты и сопротивление, но без вреда для упомянутых монахинь; в случае же если его просьба не получит удовлетворения, он оставляет за собою право жаловаться на правосудие.

Внизу прошения бальи тотчас написал, что ему будет дан ход в тот же день.

После Юрбена Грандье явились врачи, присутствовавшие при изгнании дьявола, — они принесли свое заключение. Там говорилось, что они наблюдали конвульсивные движения матери настоятельницы, но одного визита недостаточно, чтобы обнаружить их причину, которая может быть как естественной, так и сверхъестественной. Они хотят провести более тщательное обследование, дабы иметь возможность судить более уверенно, и с этой целью просят, чтобы им было позволено неотлучно пробыть подле одержимых несколько дней и ночей и пользовать их в присутствии других монахинь и кого-либо из судейских чиновников. Кроме того, необходимо, чтобы одержимые получали пищу и лекарства только из их рук, а также чтобы все прикасались к женщинам только в открытую и разговаривали с ними только громко — при этих условиях они, врачи, готовы дать правдивое заключение относительно природы упомянутых конвульсий.

Так как было уже девять утра и начинался очередной сеанс изгнания бесов, бальи отправился в монастырь, где нашел отправляющего мессу Барре и бьющуюся в судорогах настоятельницу. Войдя в церковь в момент возношения святых даров, чиновник заметил среди почтительно коленопреклоненных католиков молодого человека по имени Дессантье, который стоял, не сняв шляпы. Бальи велел ему немедленно обнажить голову или удалиться. В этот миг настоятельница начала корчиться с удвоенной силой, крича, что в церкви находятся гугеноты[23] и поэтому дьяволы получили над ней очень большую власть. Когда Барре осведомился, сколько их тут, она ответила: «Двое»; дьявол явно зналарифметику не лучше латыни, поскольку на самом деле, кроме самого Дессантье, среди прихожан находились приверженцы реформатской церкви — советник Абраам Готье, его брат, четыре сестры, проповедник Рене Фурно и прокурор Анжевен.

Дабы отвлечь собравшихся, чье внимание было обращено на слабость дьявола в арифметике, Барре поинтересовался у настоятельницы, действительно ли она не знает латыни, а когда та ответила, что ни словечка, он велел ей поклясться на дароносице. Женщина было заартачилась и довольно громко сказала:

— Отец мой, я боюсь, что за такую клятву меня покарает Господь.

Но Барре ответил:

— Дочь моя, ты должна поклясться ради славы Господней.

Настоятельница уступила. Тут кто-то из присутствующих заметил, что она перетолковывала своим ученицам катехизис; женщина решительно отвергла это мнение, но призналась, что занималась толкованием «Отче наш» и «Верую». Поскольку вопросы стали щекотливыми, настоятельница решила прибегнуть к спасительным конвульсиям, что не очень-то ей удалось, поскольку бальи приказал священнику спросить у нее, где теперь находится Грандье? Так как вопрос был задан согласно требнику, в котором утверждалось, что одержимые обладают способностью указывать, где находится какой-либо человек, то настоятельнице волей-неволей пришлось отвечать, и она сказала, что Грандье сейчас в большом зале замка.

— Это неверно, — громко отозвался бальи, — потому что прежде чем прийти сюда, я попросил Грандье удалиться в некий дом, где он теперь и находится. В этом можно убедиться, и правда будет выяснена без помощи изоляции монахинь, что всегда представляет известные трудности.

Сказав так, бальи велел Барре назвать тех из присутствующих монахов, кого бы он хотел отправить в замок в сопровождении одного из судейских и письмоводителя. Барре назвал монаха-кармелита, а бальи — судебного заседателя Шарля Шове, священника Исмаэля Булно и канцеляриста Пьера Тибо. Все они немедленно ушли, оставив остальных ждать их возвращения.

Между тем настоятельница после этого маневра бальи замолчала и, несмотря на все старания Барре, отказывалась отвечать на вопросы. Тогда священник велел привести сестру Клару, заявив, что один дьявол будет ободрять другого. Но бальи стал категорически возражать: по его мнению, двойное изгнание бесов приведет лишь к замешательству, воспользовавшись которым настоятельнице подскажут, что нужно отвечать, поэтому с заклинаниями следует подождать до возвращения посланцев. Несмотря на разумность этих доводов, Барре не уступал: ему нужно было во что бы то ни стало либо отделаться от бальи и тех судейских, которые разделяли его сомнения, либо с помощью сестры Клары как-то их обмануть. Поэтому вторая монахиня была приведена, несмотря на возражения бальи и других чиновников, которые, не желая участвовать в надувательстве, заявили, что не могут и не желают более быть актерами столь дурной комедии, и удалились. Во дворе они встретились с посланцами, побывавшими сперва в замке, который они обошли весь и не нашли там никаких признаков Грандье, а потом в указанном бальи доме, где обнаружили Юрбена в обществе исповедника монахинь отца Вере, Матюрена Руссо, каноника Никола Бенуа и доктора Куто, причем те заявили, что Грандье находится вместе с ними неотлучно уже два часа. Судейские, которые только того и ждали, разошлись, а посланцы сообщили весть всем остальным, что было воспринято именно так, как и следовало того ожидать. Тогда кармелит, желая сгладить неблагоприятное впечатление и надеясь, что во второй раз дьявол угадает удачнее, чем в первый, спросил у настоятельницы, где Грандье находится теперь. Не раздумывая, та ответила, чтоон прохаживается с бальи по церкви Святого Креста. Тотчас была послана новая депутация, которая, не найдя в церкви Святого Креста ни души, зашла в замок, где обнаружила бальи, принимавшего посетителей: из монастыря он сразу отправился в суд и с Грандье не виделся. В тот же день обе монахини объявили, что более не желают, чтобы изгнание дьяволов происходило в присутствии бальи и сопровождающих его чиновников, и впредь при таких свидетелях отвечать не будут.

Узнав об этой наглости, в результате которой единственный беспристрастный человек, на кого он мог рассчитывать, оказался лишен возможности присутствовать при зкзорцизме, Грандье принес бальи очередную жалобу с требованием наконец изолировать одержимых, но бальи, в интересах самого же Юрбена не осмелившийся дать ей ход из опасения, что такое вмешательство в церковные дела приведет к прекращению судебного разбирательства, созвал самых уважаемых жителей города, дабы посоветоваться, что в данном случае следует предпринять ради блага общества. В результате генеральному прокурору и епископу Пуатье были отправлены письма, в которых их просили употребить свой вес и благоразумие для прекращения столь пагубных интриг. Письмо вместе со всеми имеющимися протоколами отправили тотчас же, однако прокурор ответил, что дело, о котором идет речь, подлежит разбирательству в духовном суде и парламент отношения к нему не имеет. Епископ Пуатье не ответил вовсе.

Однако к врагам Грандье он отнесся с большим расположением: после неудачного сеанса изгнания дьяволов, состоявшегося 26 ноября, те решили принять меры предосторожности и просить, чтобы епископ назначил новых представителей, которые от его имени присутствовали бы при лечении одержимых. Барре сам съездил с этой просьбой в Пуатье, и епископ назначил своими представителями родственников врагов Грандье — Деморана, старшину каноников из Туара, и Базиля, старшину каноников из Шампиньи. Перед вами копия нового распоряжения епископа.

«Анри Луи Шатеньте де Ларошпезе, милостию Божией епископ Пуатье, приветствует настоятелей соборов святого Петра в Туаре и Шампиньи-сюр-Вез.

Настоящим предписываем вам отправиться в город Луден, в монастырь святой Урсулы, для присутствия при изгнании бесов священником Барре из сестер указанного монастыря, одержимых злыми духами, для чего означенному Барре нами были дано соответствующее распоряжение, а также для составления протокола обо всем, что там произойдет, с коей целью вам надлежит взять с собою писца по своему усмотрению.

Дано в Пуатье, ноября 28 дня, 1632 года.

Руку приложил Анри Луи, епископ Пуатье.

По поручению вышепоименованного сеньера,

Мишле»
Оба посланца, которые были предупреждены заранее, отправились в Луден, куда одновременно прибыл Мареско, один из капелланов королевы: благочестивая Анна Австрийская[24], слыша столько различных разговоров об одержимых урсулинках, решила сама разобраться в этом деле, которое с каждым днем становилось все серьезнее и уже дошло до дворца. Бальи и гражданский судья, боясь, что королевский посланец будет введен в заблуждение и напишет рапорт, который поставит под сомнение правдивые сведения, содержащиеся в их протоколах, первого декабря отправились в монастырь. В этот день новые представители епископа должны были приступить к изгнанию дьяволов, и несмотря на то что монахини обещали не впускать судейских, они взяли с собой заседателя, превотального судью и канцеляриста. На их стук долго никто не отвечал; наконец появилась монахиня и заявила, что не позволит им войти, так как они вызвали подозрение своими словами о том, что сестры не одержимы, а просто притворяются. Бальи не стал спорить и приказал позвать Барре; через несколько минут тот появился, одетый в полное облачение, в сопровождении множества людей, среди которых находился и священник королевы. Бальи стал жаловаться, де его и других судейских не пускают в монастырь, что противоречит даже распоряжению епископа Пуатье. На это Барре ответил, что не возражает, чтобы они вошли.

— Мы явились затем, — проговорил бальи, — чтобы просить вас задать мнимому демону несколько вопросов, которые мы предложим и которые находятся в полном соответствии с правилами ритуала. Вы не вправе отказываться проделать такой опыт в присутствии королевского священника, — тут бальи поклонился Мареско, — так как это лучшее средство развеять подозрения в мошенничестве, которые, увы, появились.

— Я буду делать то, что сочту нужным, а не то, что вы приказываете, — нагло ответил Барре.

— Но ваш долг как честного человека действовать в полном соответствии с законом, — возразил бальи, — поскольку вы лишь оскорбите Господа, если ради вящей славы Его прибегнете ко лжи, и только нанесете вред нашей могущественной католической религии, если станете прославлять ее догматы, прибегая к подлогу и обману.

— Сударь, — отвечал Барре, — как человек порядочный я знаю свой долг и выполню его, а вот вы не должны забывать, что в прошлый раз покинули церковь в волнении и гневе, что является неподобающим состоянием духа для человека, призванного вершить правосудие.

Поскольку все эти препирательства ни к чему не вели, чиновники стали настаивать, чтобы их впустили, а когда в этом им было отказано, официально запретили тем, кто будет изгонять дьявола, задавать одержимым вопросы, которые могли бы задеть чью-либо честь, иначе они будут обвинены в разжигании мятежа и волнений. На эту угрозу Барре ответил, что не признает власти бальи, и захлопнул дверь перед носом у судейских.

Чтобы дать достойный отпор бывшим и будущим злоумышлениям, времени терять было нельзя. По совету бальи и гражданского судьи Грандье написал уже однажды выручившему его архиепископу Бордосскому письмо, в котором поведал о своем положении; судейские приложили к его посланию свои протоколы, составленные на сеансах изгнания дьявола, и гонец отвез все это его высокопреосвященству Эскубло де Сурди. Видя, что дело приняло скверный оборот и малейшая задержка может погубить Грандье, отданного на волю своих недругов, этот достойный священнослужитель вместо ответа немедленно отправился в свое аббатство Жуэн-ле-Марн, где однажды он уже очень помог преследуемому священнику.

Как и следовало ожидать, приезд архиепископа оказался отнюдь не на руку интриганам: едва появившись в аббатстве, его высокопреосвященство послал своего личного врача к одержимым, дабы пронаблюдать за их припадками и установить, истинны они или притворны. Врач явился в монастырь с письмом архиепископа, в котором Миньону предписывалось полностью ввести его в курс дела. Миньон принял доктора с уважением, достойным посланца столь влиятельной особы, однако с сожалением заметил, что тот опоздал на один день; накануне он и Барре изгнали из монахинь всех бесов. Он провел врача к настоятельнице и сестре Кларе, которые выглядели тихими и спокойными, словно их никогда ничто не мучило. Сестры подтвердили слова Миньона, и врач, вернувшись в Сен-Жуэн, мог сообщить лишь, что теперь в монастыре царят мир и спокойствие.

Хотя обман был очевиден, архиепископ решил, что с мерзкими интриганами покончено раз и навсегда, однако Грандье, знавший своих врагов гораздо лучше, явился к нему 27 декабря и бросился в ноги, умоляя принять от него прошение, в котором объяснял, что недруги, однажды уже пытавшиеся оклеветать его, чему помешал справедливый суд архиепископа, три месяца снова твердят повсюду, что он, Грандье, наслал злых духов на луденских урсулинок, хотя он с ними ни разу даже не разговаривал, а уход за ними и изгнание из них бесов поручены его явным врагам Жану Миньону и Пьеру Барре. Кроме того, писал в своей жалобе Грандье, в своих протоколах, которые противоречат документам, составленным бальи и гражданским судьей, они хвалятся тем, что якобы неоднократно изгоняли из монахинь бесов, но те, по словам клеветников, всякий раз возвращались назад с помощью договора, заключенного между ними и им, Грандье. Все заявления и протоколы Барре и Миньона имеют целью нанести урон его чести и вызвать в народе возмущение против своего пастыря. Бесспорно, появление почтенного прелата обратило этих демонов во плоти в бегство, однако не исключено, что, когда он уедет, они снова возьмутся за прежнее, и если архиепископ лишит теперь своего благорасположения того, кто обращается к нему с данной жалобой, он, Грандье, будет опорочен лукавством своих многочисленных и заклятых врагов. Поэтому он просит, чтобы архиепископ, рассмотрев все его доводы, благоволил запретить впредь Барре, Миньону и приспешникам их, как светским, так и духовным, в случае нового вселения бесов в монахинь ухаживать и пользовать лжеодержимых, а также заменить их другими лицами из среды духовенства и мирян по своему усмотрению, дабы те, если возникнет такая необходимость, следили за питанием и лечением одержимых в присутствии судейских чиновников.

Архиепископ Бордосский принял жалобу Юрбена Грандье и сделал внизу следующую приписку:

«По рассмотрении настоящего прошения нами и нашим прокурором, отправляем просителя к прокурору в Пуатье для удовлетворения его просьбы, а также приказываем г-ну Барре и отцу иезуиту Эске, живущим в Пуатье, равно как отцу ораторианцу[25] Го, живущему в Туре, в случае необходимости экзорцизма поступать согласно нижеследующему распоряжению:

прочим лицам вмешиваться в упомянутый процесс изгнания бесов запрещаю, под страхом наказания».

Как мы видим, его высокопреосвященство архиепископ Бордосский в своем просвещенном и благородном решении предусмотрел любые случайности, и когда этот приказ был доведен до сведения священников в монастыре, одержимость с монахинь как рукой сняло, а всяческие слухи на сей счет прекратились. Барре вернулся в Шинон, представители епископа Пуатье тоже отправились по домам, а монахини, излеченные на сей раз основательно, утихомирились и замолчали. Архиепископ снова предложил Грандье сменить место службы, но тот ответил, что, даже если ему предложат епископство, он не оставит свою должность простого луденского кюре.

Для монахинь же дело завершилось как нельзя более неудачно: вместо того чтобы стяжать всеобщее уважение и материальную поддержку, как обещал Миньон, они навлекли на себя позор и еще большее безденежье, так как родители стали забирать дочерей из монастыря, а теряя пансионерок, он терял и последние средства к существованию. Такое отношение горожан к урсулинкам повергло их в отчаяние; известно, что у них начались бесчисленные ссоры с исповедником, которого они упрекали в том, что вместо обещанных духовных и материальных благ они за совершенный ими грех получили в награду лишь нищету и бесчестье. Сам же Миньон, несмотря на снедавшую его злобу, не мог ничего предпринять и, отнюдь не отказавшись от планов мести — он был из тех, кто никогда не теряет надежды, — по необходимости держался в тени и делал вид, что смирился, хотя на самом деле постоянно следил за Грандье, чтобы при первом же удобном случае схватить выскользнувшую из когтей добычу; такой случай, к несчастью для Юрбена, не замедлил представиться.

Это произошло в 1633 году, то есть в период наивысшего могущества Ришелье: кардинал-герцог, занимаясь своей разрушительной работой, принялся сносить замки, когда не мог рубить головы. В этом он руководствовался словами Джона Нокса[26]: «Разорим гнезда, а вороны сами разлетятся». Одним из таких каменных гнезд оказалась луденская цитадель, и Ришелье дал приказ ее разрушить.

Приехавший в Луден с этой миссией человек был из тех людей, каких за сто пятьдесят лет до этого Людовик XI подбирал для того, чтобы уничтожить феодализм, а через сто пятьдесят лет после этого Робеспьер — чтобы уничтожить аристократию[27]; каждый дровосек нуждается в топоре, а жнец в серпе, поэтому мозгом дела был Ришелье, а Лобардемон — орудием.

Однако, будучи орудием, наделенным умом, Лобардемон понимал, какие страсти движут его хозяином, и удивительно умел к ним приспосабливаться: какова бы ни была очередная страсть Ришелье — неистовая и пылкая или тайная и глухая, Лобардемон был готов разить железом или травить клеветой в зависимости от того, что следовало принести в жертву — кровь либо честь.

Итак, в августе 1633 года сей господин прибыл в Луден и, выполняя свое поручение, обратился к старому другу кардинала и мэру города г-ну Мемену де Сийи, которого, как мы упоминали, Барре и Миньон уже успели привлечь на свою сторону. В приезде г-на де Лобардемона Мемен увидел руку Провидения, возжелавшего помочь ему одержать победу в деле, которое он считал проигранным, и он тут же представил гостю Миньона и его друзей. Они были приняты весьма любезно, поскольку настоятельница приходилась родственницей грозному советнику кардинала. Мэру удалось вызвать гнев гостя, намекнув на то, что архиепископ Бордосский своим приказом нанес оскорбление ему самому и всему его семейству, и вскоре новоявленные сообщники думали лишь о том, как бы привлечь на свою сторону кардинала-герцога. Вскоре выход был найден.

Среди фрейлин королевы-матери Марии Медичи была некая девица Аммон, которая, однажды случайно заговорив с нею, понравилась и была оставлена при дворе. Родилась же Аммон в Лудене, в простой семье, где и провела большую часть юности. Грандье, являвшийся ее приходским священником, знал ее лично и, так как она была девушкой остроумной, любил проводить время в ее обществе, когда она жила еще в Лудене. В один из периодов опалы кардинала на свет появилась некая сатира, направленная против министров, но в первую очередь против него самого. Это бойко написанное и полное горьких насмешек сочинение приписывалось девице Аммон, которая, естественно, разделяла ненависть Марии Медичи к ее заклятому врагу и, находясь под ее августейшим покровительством, была неуязвима для кардинала, затаившего на нее злобу. И вот заговорщикам пришла мысль приписать эту сатиру перу Грандье, который легко мог узнать от Аммон подробности жизни кардинала, в ней описанные. Если министр поверит этой клевете, можно считать, что Грандье погиб.

Обо всем договорившись, заговорщики отвезли г-на Лобардемона в монастырь, куда демоны поспешили возвратиться, как только узнали, какая важная особа их посетила: монахини вновь забились в судорогах, весьма похожих на настоящие, и окончательно убежденный гость отправился в Париж.

Едва советник упомянул в разговоре с кардиналом имя Грандье, как сразу понял, что вымышленную историю с сатирой можно даже не пускать в ход: услышав имя луденского кюре, министр мгновенно пришел в состояние крайнего раздражения. Дело в том, что, служа когда-то священником в Куссе, Ришелье однажды рассорился с Грандье, который, будучи уже луденским кюре, заступил ему дорогу; кардинал так и не забыл этого оскорбления, и Лобардемон сразу увидел, что тот тоже горит желанием рассчитаться с несговорчивым кюре.

Поэтому советник немедленно получил следующий приказ, датированный 30 ноября:

«Г-н Лобардемон, королевский советник по государственным и частным вопросам, направляется в Луден и, буде возникнет такая необходимость, в другие места для тщательного расследования известных и неизвестных обстоятельств, касающихся Грандье и случаев одержимости монахинь-урсулинок в Лудене, равно как других лиц, коих одолевают и мучают бесы, насланные означенным Грандье, а также для выяснения всего, что произошло с начала изгнания бесов из монахинь, для ознакомления с протоколами и прочими документами, составленными уполномоченными и представителями, для присутствия при имеющих быть изгнаниях бесов и составления протоколов, равно как для прочих действий, имеющих целью проверку и доказательство упомянутых обстоятельств, и в первую очередь для сбора сведений, дознания и ведения дела означенного Грандье и прочих, кто окажется его сообщниками, вплоть до окончательного приговора, причем никакие протесты, обжалования и отводы приниматься в расчет не должны, и дело, учитывая тяжесть преступления, не подлежит отлагательству даже в том случае, если упомянутый Грандье потребует перенести его в другой состав суда. От имени его величества приказываю всем губернаторам и военным губернаторам провинций[28], всем бальи, сенешалям и прочим должностным лицам города, равно как и всем подданным, содействовать в выполнении его приказа всеми имеющимися у них в наличии средствами».

Вооруженный этим приказом, который был равнозначен готовому приговору, Лобардемон в девять вечера 5 декабря прибыл в Луден, остановился, чтобы его никто не увидел, в предместье и отправился к мэтру Полю Обену, королевскому приставу и зятю Мемена де Сийи. Свой визит ему удалось сохранить в тайне, так что Грандье и его друзья ни о чем не узнали, однако предупрежденные заранее Мемен, Эрве, Менюо и Миньон тотчас же прибыли на его зов. Лобардемон рассказал им, как обстоят дела, и продемонстрировал приказ, однако данные ему обширные полномочия показались заговорщикам недостаточными, потому что в них не содержалось даже упоминания об аресте Грандье, а он в любую минуту мог скрыться. Улыбнувшись тому, что его могли заподозрить в подобной оплошности, Лобардемон извлек из кармана два экземпляра другого приказа (на случай, если один затеряется), датированного также 30 ноября и подписанного Людовиком и ниже — Фелипо. Этот приказ звучал так:

«Людовик… и пр.

Сим приказываем г-ну Лобардемону, личному королевскому советнику, арестовать и поместить в надежное место под стражу упомянутого Грандье и его сообщников; городским прево, а также прочим чиновникам и подданным приказываем содействовать в исполнении данного приказа и повиноваться распоряжением господина Лобардемона, а губернаторам и военным губернаторам повелеваем оказывать ему всю необходимую помощь».

Второй приказ прекрасно дополнял первый, поэтому было решено: дабы продемонстрировать, что распоряжение исходит от короля, и устрашить должностных лиц, которые пожелают принять сторону Грандье, а также свидетелей, которые захотят показывать в его пользу, арестовать кюре заранее, до начала расследования. Заговорщики немедленно послали за владетелем Лагранжа и помощником прево Гийомом Обеном. Лобардемон ознакомил его с приказами кардинала и короля и велел на рассвете арестовать Грандье. Увидев подписи на приказах, г-н де Лагранж поклонился и выразил готовность повиноваться, однако, по всем признакам понимая, что теперь расследование закончится убийством, а не справедливым приговором, он несмотря на свои добрые отношения с Меменом, чей брат был женат на его дочери, тотчас же поставил Грандье в известность относительно полученных приказов, но тот, поблагодарив его за добрые намерения, со своей обычной твердостью заявил, что, чувствуя свою невиновность и рассчитывая на справедливость Господа, скрываться не станет.

Итак, Грандье остался и по свидетельству жившего с ним брата спал так же крепко, как обычно. Утром он, по обыкновению, встал в шесть часов, взял требник и собрался идти к заутрене в церковь Святого Креста. Но едва он вышел за порог, как Лагранж в присутствии Мемена, Миньона и остальных его недругов, собравшихся, дабы насладиться сценой, арестовал кюре именем короля. Королевский гвардеец Жан Пуге вместе со стражниками прево препроводил кюре в цитадель Анже, а все шкафы в его доме и сами помещения были обысканы и опечатаны королевской печатью, но ничего порочащего Грандье при этом не нашли, если не считать трактата против безбрачия священнослужителей да двух листков с написанными на них, правда, не его рукою, эротическими стихотворениями во вкусе тех времен.

В цитадели Грандье пробыл четыре месяца и, по словам ее коменданта Мишлона и духовника последнего каноника Пьера Баше, являл собою образец смирения и непреклонности, проводя время за чтением духовных книг и сочинением молитв и размышлений, рукописи которых фигурировали на процессе. Все это время, несмотря на прошения и протесты его семидесятилетней матери Жанны Эстев, которая в надежде спасти сына вновь обрела юношескую силу и энергию, Лобардемон вел дознание; оно было закончено 9 апреля, и Юрбена немедленно перевели из Анже в Луден.

Там, в доме Миньона, для него приготовили тюремную камеру в комнате, где прежде жил некий сержант Бонтан, бывший писарь Тренкана, ранее уже дававший показания против Грандье. Эта комната была расположена на верхнем этаже дома; все окна в ней заложили, оставив лишь небольшое отверстие под самой крышей, которое забрали железными прутьями, а для пущей надежности, дабы дьяволы не освободили чародея, в каминной трубе установили решетку. Кроме того, незаметные отверстия в углах комнаты позволяли жене Бонтана в любое время подглядывать за Грандье — мера, которую надеялись использовать, когда начнется изгнание бесов. В этой почти начисто лишенной света комнате, лежа на соломе. Грандье написал матери такое письмо:

«Матушка, я получил Ваше письмо и все, что Вы мне передали, кроме саржевых чулок. Я переношу свое горе терпеливо, мне больше жаль Вас, нежели себя. Я испытываю большие неудобства, так как у меня нет постели: попробуйте добиться, чтобы мне принесли мою кровать, так как если тело не отдыхает, дух слабеет. Кроме того, пришлите мне часослов, Библию и книгу святого Фомы[29], дабы мне было чем утешиться. И не печальтесь, я надеюсь, что Господь прольет свет на мою невиновность. Передайте поклон брату, сестре и всем моим добрым друзьям.

Остаюсь преданный Вам, Ваш сын.

Грандье».
Во время пребывания Грандье в цитадели Анже число бесноватых чудесным образом увеличилось: теперь дьяволы вселились, кроме настоятельницы и сестры Клары, еще в семерых монахинь, которые были разделены на три группы.

Настоятельница, Луиза дез Анж и Анна де Сент-Аньес были помещены в дом г-на Делавиля, адвоката и консультанта монахинь; сестра Клара и Екатерина де ла Презентасьон — в дом каноника Мора, а Елизавета де ла Круа, Моника де Сент-Март, Жанна дю Сент-Эспри и Серафима Арше — в еще один дом.

За ними наблюдала жена Муссана, приходившаяся сестрой Мемену де Сийи, родственница и союзница двух главных недругов обвиняемого, которая узнавала о нем все, что нужно, от жены Бонтана, — такова была «изоляция» одержимых.

Врачи были подобраны не менее пристрастно: вместо того чтобы пригласить самых знающих медиков из Анже, Тура, Пуатье или Сомюра, для наблюдения за бесноватыми созвали невежественных лекарей из маленьких городов; один из них, к примеру, не имел ни степени, ни диплома и был вынужден поэтому покинуть Сомюр, другой проработал десять лет приказчиком в лавочке, после чего выбрал более прибыльную профессию знахаря.

Впрочем, аптекарь и хирург были назначены тоже не из самых знающих: аптекарь по имени Адан приходился двоюродным братом Миньону и на первом процессе давал свидетельские показания против Грандье; за то, что при этом он запятнал честь некой луденской девушки, парламент приговорил его к публичному покаянию. И хотя, а быть может, именно потому, что все в городе знали о его ненависти к Грандье, ему было поручено приготовление лекарств, и никто при этом не проверял, как он соблюдает дозировку и не дает ли бесноватым вместо успокаивающего средства возбуждающие, способные в самом деле вызвать судороги. С хирургом дело обстояло еще хуже: это был Манури, племянник Мемена де Сийи и брат одной из монахинь, тот самый, что все время возражал против изоляции одержимых, которой добивался Грандье. Напрасно мать и брат обвиняемого писали прошения, в которых требовали отвода врачей из-за их некомпетентности, а хирурга и аптекаря — из-за ненависти к Грандье; они не могли даже за собственные деньги получить копии своих жалоб, хотя брались доказать с помощью свидетелей, что однажды Адан по невежеству прописал больному crocus metallorun[30] вместо crocus martis[31], что явилось причиной его смерти. Короче говоря, гибель Грандье была предрешена; бесстыдство его судей дошло до того, что они и не пытались хоть как-то замаскировать гнусные меры, к которым прибегали.

Дознание продвигалось весьма бойко. Поскольку первой из неизбежных формальностей была очная ставка, Грандье написал прошение, в котором поведал о случае со святым Анастасием. На Тирском соборе[32] этому святому было предъявлено обвинение некой распутницы, которую он в глаза не видел, и когда она вошла в зал, чтобы повторить свое обвинение публично, священник по имени Тимофей встал и, представившись Анастасием, заговорил с нею. Она ему ответила, после чего всем стало ясно, что святой невиновен. И вот Грандье потребовал, чтобы несколько мужчин его роста и с таким же, как у него, цветом волос были одеты в точности, как он, и показаны монахиням; кюре был уверен, что поскольку он их никогда не видел и одержимые тоже, скорее всего, его не встречали, то они его не узнают, хотя утверждают, что сносились с ним непосредственно. Просьба его была справедливой и настолько опасной, что на нее даже не ответили.

Между тем епископ Пуатье, одержавший победу над архиепископом Бордосским, который был бессилен перед приказом кардинала-герцога, отозвал назначенных им отца Эске и отца Го и заменил их своим богословом, находившимся в свое время в числе судей, вынесших Грандье первый приговор, и монахом-францисканцем отцом Лактансом. Оба монаха даже не дали себе труда скрыть, на чьей они стороне, и сразу же разместились в доме Никола Муссана, одного из самых заклятых врагов Грандье, а на следующий день отправились к настоятельнице и приступили к изгнанию дьявола. С первых же ее слов отец Лактанс заметил, что она очень плохо знает по-латыни, отчего допрашивать ее весьма небезопасно. Поэтому он велел отвечать ей по-французски, хотя сам продолжал пользоваться латынью. Когда же кто-то из присутствующих имел смелость возразить, что, дескать, дьявол, как сказано в требнике, знает все живые и мертвые языки и должен отвечать на том же наречии, на каком ему задают вопросы, монах заявил, что таково условие договора с нечистым, и добавил, что иногда попадаются дьяволы, которые невежественнее последнего крестьянина.

Вслед за обоими францисканцами и двумя кармелитами — Пьером де Сен-Тома и Пьером де Сен-Матюреном, которые с самого начала принимали участие в изгнании бесов, к этой операции присоединились якобы присланные «серым кардиналом» отцом Жозефом четверо капуцинов[33], отцы Люк, Транкиль, Поте и Элисе, так что дело пошло как никогда быстро; сеансы экзорцизма проводились сразу в четырех разных местах: монастыре урсулинок и церквях Святого Креста, Сен-Пьер-дю-Марте и Нотр-Дам-дю-Шато. 15 и 16 апреля ничего особенного не произошло; во всяком случае, в заключении врачей за эти дни нет никаких подробностей и лишь написано без каких бы то ни было пояснений, что виденное ими было сверхъестественно и выходит за границы их знаний и правил медицины.

23 апреля сеанс выдался более любопытным: когда отец Лактанс спросил у настоятельницы, в каком обличье вошел в нее дьявол, она ответила, что в виде кота, собаки, оленя и козла.

— Quoties? — осведомился монах.

— Я не обратила внимания, какой это был день, — отозвалась настоятельница.

Бедная женщина перепутала слова quoties u juando[34].

Видимо для того, чтобы искупить эту ошибку, настоятельница в тот же день объявила, что у Грандье на теле есть пять отметин, сделанных дьяволом, и что только в этих местах кюре уязвим. В связи с этим хирургу Манури было поручено проверить сие утверждение; осмотр назначили на 26 апреля.

Во исполнение полученного наказа Манури утром 26 апреля прибыл к Грандье, заставил его раздеться и выбрить все волосы на теле, после чего завязал ему глаза и велел лечь на стол. Но дьявол снова промахнулся: отметин, то бишь родимых пятен, у Грандье оказалось лишь две — на лопатке и на бедре.

И тут началась невероятная по мерзости сцена: Манури, держа в руке зонд, игла которого выдвигалась с помощью пружины, прикасался к телу Грандье, которое по утверждению монахини везде, кроме родимых пятен, было нечувствительно к боли, причем делал вид, что игла выдвинута, хотя на самом деле пружина удерживала ее внутри. Дойдя же до одного из пятен, хирург нажал на пружину, и игла глубоко вонзилась в тело испытуемого, который от боли и неожиданности вскрикнул так громко, что его услышали даже те, кто, не сумев проникнуть в дом, стояли на улице. От пятна на спине Манури перешел к проверке отметины на бедре и воткнул в нее иглу на всю длину, однако к его изумлению Грандье на сей раз не издал ни крика, не стона, ни даже вздоха, а напротив, начал читать молитву, и хотя Манури еще дважды воткнул иглу в бедро и лопатку, его пациент лишь продолжал молиться за своего палача.

При этой сцене присутствовал и г-н де Лобардемон.

На следующий день к дьяволу, сидевшему в настоятельнице, приступились с таким рвением, что он вынужден был признать: на теле у Грандье не пять отметин, а всего две, и к великому удивлению толпы нечистый точно указал, где они расположены.

Однако следующая проделка дьявола сильно снизила ценность этого его заявления. Когда его спросили, почему он отказался говорить в прошлую субботу, незадачливый бес ответил, что его не было в Лудене, так как он утром сопровождал в преисподнюю душу прокурора парижского парламента Ле Пруста. Кое-кто из мирян позволил себе в этом усомниться: проверив список умерших за субботу, они не обнаружили в нем прокурора по имени Ле Пруст, да и вообще в списке не было человека с таким именем. Изобличенный во вранье демон сделался уже менее занятным, а быть может, и менее страшным.

Сеансы изгнания бесов из других одержимых оказались не более удачными: когда отец Пьер де Сен-Тома, действовавший в кармелитской церкви, поинтересовался у одной из бесноватых, где находятся магические книги Грандье, та ответила, что их можно обнаружить в жилище некой девицы, и назвала ту самую особу, из-за которой аптекаря Адана осудили в свое время на публичное покаяние. Лобардемон, Муссан, Эрве и Менюо немедленно отправились туда, однако, обыскав все комнаты, перерыв все шкафы и ящики, добравшись до самых секретных уголков, так и не сумели ничего обнаружить. Вернувшись в церковь, они принялись упрекать демона в том, что он их надул, но тот пояснил, что книги взяла почитать племянница указанной девицы. Сыщики бросились к племяннице, но той не оказалось дома: она все утро находилась в церкви, готовясь к причастию, и священники заявили, что уйти оттуда она никак не может. Так что, несмотря на все свое желание угодить Адану, охотникам за бесами на этом пришлось остановиться.

Описанные нами ошибки увеличили число неверящих в бесов, поэтому на 4 мая объявили более любопытный сеанс, программа которого была столь обширной, что вызвала всеобщий интерес. Демон Асмодей пообещал приподнять настоятельницу на два фута над постелью, а увлеченные примером своего предводителя Эазас и Цербер взялись проделать то же самое с двумя другими монахинями. Четвертый же демон по имени Бегерит зашел еще дальше и решил заняться персоной самого г-на Лобардемона, заявив, что приподнимет шапочку с головы советника и будет держать ее в воздухе, пока читается псалом. Кроме того, священники пообещали, что шестеро самых дюжих мужчин не смогут удержать слабейшую из монахинь, когда та забьется в конвульсиях.

Нетрудно догадаться, что на подобный спектакль люди толпами повалили в церковь. Представление началось с настоятельницы: отец Лактанс потребовал, чтобы Асмодей выполнил обещание и поднял одержимую в воздух, после чего настоятельница принялась подпрыгивать на матрасе и на какую-то секунду словно бы повисла над ним, но как раз в этот миг один из зрителей приподнял уголок ее платья, и все увидели, что женщина, весьма, правда, ловко, стоит на цыпочках и никакого чуда тут нет. Раздался такой хохот, что Эазас и Цербер сконфузились и даже не стали отвечать на заклятия, однако Бегерит ответил, что готов приподнять шапочку г-на де Лобардемона в течение ближайшей четверти часа.

Но поскольку на сей раз изгнание бесов проводилось во второй половине дня, а не утром, как обычно, и уже наступал вечер, пора, удобная для всяческих фокусов, кое-кому из неверящих пришло в голову, что Бегерит попросил четверть часа, чтобы иметь время устроить свой фокус при свете факелов, а это было довольно просто. Кроме того, они обратили внимание на то, что г-н де Лобардемон сидит на стуле в известном отдалении от прочих, как раз под сводом потолка, в котором проделано отверстие для привязываемой к языку колокола веревки. Поэтому они вышли из церкви, поднялись на колокольню и спрятались там в углу. Через несколько мгновений на колокольне появился какой-то человек и стал что-то делать у отверстия; его тут же окружили и увидели у него в руках длинную леску с привязанным к ней крючком. Застигнутый врасплох, человек бросил свою удочку и убежал. В результате сколько г-н де Лобардемон, священники и зрители ни ждали, что шапочка вот-вот поднимется с головы советника, ничего подобного не произошло к великому смущению отца Лактанса, который, не зная, что случилось, и полагая, что это лишь небольшая задержка, несколько раз тщетно призывал Бегерита исполнить обещанное.

Короче, сеанс 4 мая оказался неудачным: до сих пор ничего не получилось, никогда еще демоны не были столь неловки, однако священники были уверены в последнем номере, то есть в том, что шестеро крепких молодцов не смогут удержать бьющуюся в корчах монахиню. И вот два кармелита и два капуцина обошли зрителей и привели на хоры шестерых геркулесов из числа городских дрягилей и разносчиков.

На сей раз дьявол доказал свою если не ловкость, то, по крайней мере, силу: как молодцы ни старались, настоятельницу после нескольких заклинаний охватили такие конвульсии, что она вырвалась у них из рук, а один из силачей даже упал навзничь. Опыт повторили трижды и все с тем же результатом, так что собравшиеся снова начали обретать веру в бесов. Но тут некий врач из Сомюра по имени Денкан, заподозрив во всем этом очередное жульничество, прошел на хоры, велел шестерым геркулесам удалиться и заявил, что удержит настоятельницу один, а если она вырвется у него из рук, он готов за неверие принять публичное покаяние. Г-н де Лобардемон попытался было помешать врачу, обозвав его безбожным мирянином, но Денкан пользовался таким уважением за свои знания и честность, что в церкви поднялся невообразимый шум и священники вынуждены были уступить. Когда шестеро дрягилей удалились, причем не к зрителям, а в ризницу, Денкан подошел к постели настоятельницы, крепко взял ее за запястье и дал знак начинать заклинания.

До сих пор борьба между общественным мнением и личными интересами не приобретала столь острый характер, поэтому собравшиеся, затаив дыхание, недвижно следили за происходящим.

Через несколько секунд отец Лактанс произнес священную формулу, и у настоятельницы начались судороги, но на сей раз оказалось, что у Денкана больше силы, чем у шестерых его предшественников: как женщина ни билась, ни извивалась, ни крутилась, ей не удавалось вырвать руку из пальцев Денкана. Наконец, утомившись, она упала на постель и воскликнула:

— Никак, никак, он меня держит!

— Отпустите ей руку! — в ярости вскричал отец Лактанс. — Какие же это конвульсии, если вы ее держите?

— Если ею в и самом деле овладел демон, — громко отвечал Денкан, — то он должен быть сильнее меня — ведь сказано же в требнике, что истинно одержимый обладает большей силой, чем свойственно его возрасту, состоянию и природе.

— Это никакой не довод, — едко возразил Лактанс. — Демон, находящийся вне тела, действительно сильнее вас, но если он вселился в столь слабое тело, он не может вас одолеть, потому что его могущество соразмерно силам одержимой.

— Довольно, довольно, — вмешался г-н де Лобардемон, — мы находимся здесь не для философских споров, а ради назидания христиан.

С этими словами он встал под гомон толпы, которая стала расходиться в полном беспорядке, словно была не в церкви, а в театре.

В связи со столь неудачным сеансом в течение нескольких следующих дней ничего примечательного не произошло, и множество дворян и знатных особ, специально приехавших в Луден в надежде лицезреть чудеса и видя малоинтересные, да еще плохо устроенные представления, решили, что больше здесь оставаться ни к чему, и принялись разъезжаться. На это жаловался один из охотников за дьяволами отец Транкиль в своей небольшой книге, посвященной этому делу. Многие, пишет он, явившись в Луден для созерцания чудес и найдя, что дьяволы не желают объявлять о своем присутствии так, как это от них требуется, удалились весьма недовольные и увеличили ряды неверующих. Для борьбы с подобным отступничеством было решено, что людям следует показать нечто удивительное, такое, что возбудило бы их любопытство и вернуло в лоно веры. Поэтому отец Лактанс объявил, что 20 мая трое из семи демонов, вселившихся в настоятельницу, покинут ее тело через раны в боку и, соответственно, через три дыры в сорочке, корсаже и платье. Имена этих дьяволов — Асмодей, Грезиль-Владыка и Аман Могущественный. В заключение Лактанс добавил, что руки настоятельницы во время изгнания дьяволов будут связаны за спиной.

В назначенный день церковь Святого Креста вновь ломилась от любопытных, желавших посмотреть, сдержат ли дьяволы слово в отличие от предыдущего раза. Врачей попросили подойти к настоятельнице и осмотреть ее бок, корсаж, сорочку и платье; обмануть публику было никак невозможно, поскольку среди медиков находился и доктор Денкан: отвести его не удалось, несмотря на испытываемую к нему священниками злобу, которую он, безусловно, ощутил бы, не покровительствуй ему маршал де Брезе. Итак, врачи осмотрели настоятельницу и заключили, что не обнаружили у нее на боку никаких ран, никаких разрывов в ее одежде и ничего режущего, спрятанного в складках платья. После осмотра отец Лактанс допрашивал ее по-французски в течение двух часов, настоятельница отвечала на том же языке, а затем он перешел к заклятиям. Но тут к нему подошел Денкан и, напомнив об обещании связать настоятельнице руки за спиной во избежание подозрений в обмане и мошенничестве, добавил, что теперь самое время исполнить обещанное. Признав справедливость этого требования, Лактанс заметил, что среди публики есть множество людей, никогда не видевших, как одержимые корчатся в судорогах, и было бы разумно начать изгнание бесов, не связывая монахине рук, после чего сразу приступил к делу. Пробившись несколько минут в конвульсиях, она впала в состояние полной прострации, упала лицом на землю, затем повернулась на левый бок и, пролежавтак несколько мгновений, вдруг легонько вскрикнула и застонала. Врачи немедленно приблизились к одержимой, и Денкан, увидев, что она отняла правую руку от левого бока, схватил ее за ладонь и обнаружил, что кончики пальцев у монахини запачканы в крови. Тут же оглядев и ощупав ее тело, он нашел у нее на платье два разреза, а на корсаже и сорочке — по три, причем все отверстия имели около дюйма в поперечнике. Кроме того, врачи обнаружили у монахини три ранки под левой грудью, однако весьма неглубокие, более похожие на простые царапины; средняя была величиною с ячменное зерно, но из всех трех вытекло достаточно крови, чтобы запачкать сорочку.

На сей раз обман был осуществлен столь неуклюже, что даже Лобардемон, казалось, немного смутился перед таким количеством зрителей, среди которых было немало людей знатных, и не позволил врачам дополнить заключение мнением о природе ран и орудии, которым они были нанесены. Однако Грандье выразил свой протест в написанной ночью и утром переданной на волю записке. Вот что в ней говорилось:

«Не застони настоятельница, врачи не стали бы ее раздевать, а попросили бы, чтобы ей связали руки, не подозревая, что раны уже нанесены. В этом случае священник приказал бы трем демонам выйти и дать обещанные знаки, настоятельница забилась бы в корчах и долгих судорогах, на которые она способна, а потом у нее на теле были бы найдены раны, однако она выдала себя стонами и тем самым, слава Богу, разрушила изощренные козни людей и дьявола. Почему, скажите, — писал Грандье, — в качестве знаков исхода дьявола были выбраны раны, похожие на те, что наносятся чем-то режущим, когда обычно эти знаки похожи более всего на ожоги? Не потому ли, что настоятельнице проще было спрятать что-нибудь острое и нанести себе несколько царапин, чем укрыть что-то горячее и обжечь себя? Почему, скажите, для этого был выбран левый бок, а не нос или, к примеру, лоб? Не потому ли, что она не могла поранить себе нос или лоб, не привлекая внимания присутствующих? Почему был выбран левый бок, а не правый, как не потому, что монахиня правша и ей удобнее делать что-то правой рукой на левом боку, а не на правом? Почему она, опершись на руку, нагнулась влево и довольно долго пробыла в этом положении, если не потому, что так ей было удобнее спрятать от зрителей предмет, которым она нанесла себе порезы? Почему, скажите, она застонала, несмотря на всю свою сдержанность, если не потому, что почувствовала резкую боль — ведь даже самые мужественные люди вздрагивают, когда лекарь пускает им кровь? Почему кончики пальцев были у нее в крови, если не потому, что она держала им орудие, которым поранилась? Кому непонятно, что орудие это было очень маленьким и она поэтому не могла не замочить пальцы в собственной крови? Почему, наконец, раны эти очень неглубоки, почти царапины, когда дьяволы обычно, выходя из одержимых, буквально разрывают им тело? Не потому ли, что настоятельница слишком себя любит, чтобы наносить собственному телу глубокие и опасные раны?»

Несмотря на столь логичный протест Юрбена Грандье и явное мошенничество экзорцистов, г-н де Лобардемон составил протокол об исходе трех дьяволов — Асмодея, Грезиля и Амана из тела сестры Жанны посредством трех ран, расположенных ниже сердца. Этот вызывающий и наглый документ был направлен против Грандье и существует до сих пор как памятник не столько человеческой доверчивости и суеверности, сколько ненависти и мстительности. Отец Лактанс со своей стороны, желая рассеять подозрения зрителей, наблюдавших накануне мнимое чудо, спросил на следующий день у Балаама, одного из четырех демонов, еще оставшихся в теле настоятельницы, почему Асмодей и его сотоварищи, вопреки своему обещанию, вышли в тот миг, когда лицо и руки женщины были спрятаны от людей?

— Дабы поддержать во многих недоверие, — ответил Балаам.

Отец же Транкиль с легкостью мыслей, присущей капуцинам, высмеивает недовольных в своей книге, посвященной этому делу. «Разумеется, у них была причина, — пишет он, — оскорбиться недостатков учтивости и любезности со стороны демонов, которые малопочтительно отнеслись к их достойным особам. Однако если бы большинство этих людей покопалось у себя в совести, они, возможно, обнаружили бы, что причина их недовольства исходит именно оттуда, и поняли, что раздражение им следует обратить против самих себя и как следует покаяться, а не ходить с любопытным взором и нечистой совестью, раздувая в себе неверие».

В период с 20 мая по 13 июня не произошло ничего примечательного, а день 13 июня был отмечен тем, что настоятельницу стошнило кусочком пера длиною в палец. По всей вероятности, именно это новое чудо заставило епископа Пуатье прибыть в Луден собственной персоной — не для того, как сказал он встречающим, чтобы узнать истину об одержимости монахинь, но для того, чтобы заставить поверить в нее тех, кто еще сомневается, а также чтобы отыскать школы чародеев, как мужские, так и женские, устроенные Юрбеном Грандье. И сразу же после его приезда на каждом углу стали объявлять, что народ должен верить в одержимость монахинь, поскольку в нее верят король, кардинал-герцог и епископ, а сомневающиеся будут обвинены в оскорблении Бога и людей и как сообщники Грандье не уйдут от карающего меча Лобардемона. «Можно с уверенностью сказать, — писал Транкиль, — что эта мера — дело рук Господа, поскольку принял ее король».

Вскоре был устроен новый сеанс изгнания бесов; один из его свидетелей оставил описание, какое нам самим никогда не удалось бы сочинить. Приводим этот текст дословно.

«В пятницу 23 июня 1634 года, в канун Иванова дня, в три часа пополудни, его преосвященство епископ Пуатье и г-н де Лобардемон пожаловали в церковь Святого Креста, что в Лудене, дабы продолжить изгнание бесов из монахинь-урсулинок, и г-н де Лобардемон, уполномоченный, велел привести из тюрьмы в означенную церковь кюре Юрбена Грандье, обвиненного и названного упомянутыми монахинями. Г-н уполномоченный предъявил означенному Грандье четыре договора[35], о которых сообщили упомянутые одержимые в разное время при изгнании из них бесов и которые были заключены с Грандье вселившимися в них дьяволами, и прежде всего договор, заключенный в субботу 17 числа сего месяца с Левиафаном и скрепленный сердцем ребенка, взятом в 1631 году на шабаше в Орлеане из пепла от сожженной жертвы, а также кровью и…[36] означенного Грандье, по каковому договору Левиафан вступил в тело сестры Жанны дез Анж, настоятельницы монастыря, и овладел ею вместе со своими приспешниками Бегеритом, Эахасом и Балаамом, что произошло 8 декабря 1632 года. Другой договор, скрепленный зернышками гранадских апельсинов и составленный Асмодеем, уже овладевшим сестрой Агнессой, был заключен в четверг 22 числа этого месяца между упомянутым Грандье, Асмодеем и другими дьяволами с целью помешать осуществлению обещания Бегерита, заключавшегося в том, чтобы в знак своего исхода приподнять шапочку с головы господина уполномоченного на высоту двух пик и держать ее так на протяжении одного псалма. Когда сии договоры были предъявлены названному Грандье, он, нисколько не удивившись, решительно и отважно заявил, что никакого отношения к ним не имеет, никогда их не заключал и не владеет искусством заключать, а также что никогда не входил в сношения с дьяволом и понятия не имеет обо всех этих делах, о чем был составлен протокол, который он и подписал.

После этого на клирос упомянутой церкви были приведены все одержимые монахини числом одиннадцать или двенадцать, а также три мирянки, тоже одержимые, в сопровождении монахов-кармелитов, капуцинов и францисканцев, троих врачей и хирурга; войдя, девицы стали позволять себе вольности, называя Грандье своим учителем и выражая радость по поводу встречи. Тогда один из экзорцистов, францисканец отец Габриэль Лактанс, призвал присутствующих с превеликим усердием устремить сердца свои к Господу, сокрушиться об обидах, нанесенных ими возлюбленному Создателю, и попросить Его, чтобы грехи их не послужили помехой Его прославлению, для коего Провидение предоставило им это дело, а дабы выразить раскаяние и получить благословение его преосвященства епископа Пуатье, прочитать «Confiteor»[37]. Когда все это было исполнено, отец Лактанс заявил, что дело, о коем идет речь, так значительно и имеет такую важность для догматов римской католической церкви, что одно это должно вызывать всеобщее благоговение, а недуг несчастных сестер столь странен и длится столь долго, что милосердие обязывает всех, чей долг исцелить их и изгнать из них демонов, в полной мере использовать силу своего духа для столь достойного дела, как то предписывает пастырям церковь; обращаясь же к наганному Грандье, он сказал, что тот, будучи возведен в сан священника, должен употребить для этого все свое могущество и усердие, если его преосвященству епископу Пуатье будет угодно на время вновь позволить ему отправлять свою должность. Когда монсеньор епископ выразил свое согласие, отец францисканец протянул Грандье епитрахиль, тот, повернувшись к его преосвященству, попросил дозволения ее принять и, получив разрешение, надел ее; тогда отец францисканец протянул ему требник. Грандье снова попросил дозволения у епископа его принять и, получив таковое, распростерся перед его преосвященством и облобызал ему ноги. Затем, когда был пропет гимн «Veni, creator Spiritus»[38], он поднялся и, обратившись к епископу, спросил: «Ваше преосвященство, из кого должен я изгнать дьявола?» Епископ на это ответил: «Из сих девиц». — «Из каких именно?» — уточнил Грандье и получил ответ: «Из одержимых». Тогда он проговорил: «В таком случае, ваше преосвященство, я вынужден признать, что они действительно одержимы. В это верит церковь, а значит, верю и я, хотя полагаю, что чародей не может вселить дьявола в христианина без согласия последнего». Тут многие принялись восклицать, что это ересь, что такие мысли признаны еретическими как церковью, так и Сорбонной. На это Грандье ответил, что на сей счет он не имеет еще определенного мнения и что это — только пришедшая ему в голову мысль; как бы там ни было, он подчиняется мнению общества, членом коего является, а еретиком считается не тот, у кого возникают сомнения, а тот, кто в них упорствует, и высказал он их преосвященству для того, чтобы из его собственных уст услышать, не нанесет ли он своими действиями вреда церкви. Отец францисканец подвел к нему сестру Екатерину, как самую невежественную из всех и явно не понимающую по-латыни, и Грандье приступил к изгнанию дьявола по форме, предписываемой требником. Но задать ей требуемые вопросы он так и не смог, поскольку другими монахинями тут же овладели демоны и они начали издавать необычайно громкие крики; среди них была и сестра Клара, которая, подойдя к Грандье, принялась упрекать его в ослеплении и упорстве, из-за чего ему пришлось оставить первую одержимую и заговорить с сестрой Кларой, которая отвечала все время невпопад, не обращая внимания на слова Грандье, перебиваемого матерью настоятельницей, которой он и занялся, оставив сестру Клару. Следует заметить, что прежде чем начать изгонять из нее бесов он сказал ей, как всегда по-латыни, что так как она знает этот язык, то он желает задавать ей вопросы по-гречески. На это дьявол устами одержимой ответил: «Вот хитрец! Ты же знаешь, что одно из первых условий договора между мною и тобой — это не отвечать по-гречески». В ответ Грандье воскликнул: «О pulchra illusio, egregia svasio!» — «Какой обман, какая ловкая увертка!» Тогда ему сказали, что позволят вести допрос по-гречески, если он прежде напишет, что хочет спросить. Однако последняя из упомянутых одержимых предложила, что будет отвечать на любом языке, какой он выберет, но сделать этого не удалось, потому что едва он начал, как монахини возобновили свои неистовые вопли, их обуяли ужасные и разнообразные конвульсии; они упорно обвиняли Грандье в колдовстве и порче, которую он на них наслал, угрожали свернуть ему шею, если им это позволят, и всячески пытались его оскорбить, чему помешал его духовный сан, а также священнослужители и монахи, изо всех сил старавшиеся совладать с охватившим женщин неистовством. Между тем Грандье без всякого испуга и волнения пристально глядел на одержимых, твердя о своей невинности и моля Господа о защите. Обратясь к его преосвященству и господину де Лобардемону, он сказал, что умоляет духовную и королевскую власть, представителями коих они являются, приказать демонам свернуть ему шею или хотя бы оставить на лице отметину, если он содеял преступление, в коем его обвиняют, дабы тем самым воссияла слава Господа и святой церкви, а он был посрамлен, но только пусть эти женщины не прикасаются к нему, чего не следует допускать не столько из-за увечья, которое может быть ему причинено, сколько для того, чтобы не подвергать церковь коварству демонов, кои могли заключить какой-либо договор с ним, Грандье. Тогда изгоняющие дьяволов, коих было восемь человек, приказав демонам замолкнуть и успокоиться и велев принести жаровню, бросили в нее один за другим все договоры, и тут же всеобщее буйство возобновилось с удвоенным неистовством; смятение было столь неописуемым, крики столь яростными, позы столь угрожающими, что сборище это походило скорее на шабаш, невзирая даже на место, где оно происходило, и достоинство лиц, на нем присутствующих, из коих наименее потрясенным, по крайней мере с виду, казался сам Грандье, хотя его все это касалось ближе, чем кого бы то ни было. Дьяволы продолжали обвинять его, называя места, дни и часы его встреч с ними, припоминая первые заклятья, что он насылал, его непристойные поступки, бесчувственность, отречение от веры в Бога, но на все это он твердо отвечал, что отвергает их клевету, тем более несправедливую, что она не согласуется с его званием, отрекается от сатаны и всех его дьяволов, не желает их знать и тем более их не страшится; несмотря ни на что, он остается христианином и, более того, особой священной, верует в Господа, и Иисуса Христа; пусть сам он великий грешник, но ему никогда даже в голову не приходило совершать эти мерзости, и неопровержимых доказательств тому никогда получено не будет.

Невозможно описать словами, что тут началось: взору и слуху явилась такая ярость, какой нельзя было даже вообразить, и ничей разум, если только он не привык к зловещим сценам жертвоприношений дьяволу, не в силах был удержаться от изумления и ужаса перед происходящим. Среди всего этого один Грандье оставался самим собою: невозмутимо стоял он, глядя на творившиеся чудеса, и пел гимны Господу вместе с теми, кто, как и он, были уверены, что их охраняет сонм ангелов, и когда один из дьяволов крикнул, что Вельзевул находится между Грандье и отцом капуцином Транкилем, и Грандье, обратившись к демону сказал ему: «Obmutescas!», то есть: «Замолчи!» — указанный дьявол начал клясться, что это пароль, но он обязан сказать все, поскольку Бог несравненно сильнее всей преисподней. Тут все демоны бросились к Грандье, желая оставить на нем отметины, или растерзать его, или задушить, хотя он является их повелителем, но тот заявил, что он им не повелитель, не слуга и что слова демонов еще не говорят о его власти над ними и сам вызвался задушить дьявола, но тут монахини пришли в неистовство и стали швырять свои туфли ему в голову. «Что-то эти дьяволы непохожи на настоящих», — заявил с улыбкой Грандье. В конце концов всеобщее исступление и ярость достигли такой степени, что без помощи и защиты людей, находившихся на хорах, виновнику сего спектакля пришлось бы непременно расстаться с жизнью; его заставили выйти из церкви и избавили тем самым от ярости тех, кто ему угрожал. Около шести вечера он был препровожден в свою тюрьму, а остаток дня был посвящен избавлению несчастных монахинь от овладевших ими дьяволов, что далось, отнюдь не без труда».

Далеко не все судили одержимых с такой же снисходительностью, как автор этого рассказа: в их воплях и корчах многие видели позорную и святотатственную оргию мести; в городе пошли столь противоречивые разговоры о происшедшем, что на следующий день 2 июля, на всех углах и перекрестках был развешен и провозглашен следующий приказ:

«Категорически воспрещается всем лицам, какого бы звания и сословия они ни были, злословить или говорить что-либо против монахинь и других жителей Лудена, в коих вселился злой дух, равно как и против тех, кто изгонял из них бесов или споспешествовал изгнанию; это запрещается делать как в тех местах, где оно происходило, так и в прочих под страхом штрафа в десять тысяч ливров, а в надлежащих случаях — штрафа на большую сумму и телесного наказания, и дабы никто не ссылался на неведение, настоящий приказ должен быть сегодня прочитан во время проповеди во всех приходских церквях города и вывешен на их дверях, а также везде, где потребуется.

Луден, июля 2 дня 1634 года».

Приказ оказал весьма сильное влияние на жителей Лудена, и, начиная с этого дня, они если и не поверили в одержимость монахинь, то, во всяком случае, уже не осмеливались говорить вслух о своем неверии. Однако, к позору судей, на сей раз их подвели сами монахини: на следующий день после описанной нами гнусной сцены, в тот миг, когда отец Лактанс начал изгонять демонов из сестры Клары в замковой церкви, она встала вся в слезах и, повернувшись к зрителям, чтобы всем было слышно, призвала небеса в свидетели, что на этот раз будет говорить правду, и призналась, что все, что в течение двух недель она показывала против несчастного Грандье, было клеветой и наговором, которые она делала по наущению францисканца, кармелитов и Миньона. Однако отец Лактанс, ничуть не смутившись, ответил, что все ее слова — не что иное, как уловка демонов, желающих спасти своего повелителя Грандье. Тогда монахиня, громко взывая к г-ну де Лобардемону и епископу Пуатье, стала умолять их, чтобы ее отделили от других и избавили от священнослужителей, которые погубили ее душу, заставив свидетельствовать против невиновного, однако оба представителя власти лишь посмеялись этой хитрости дьявола и велели немедленно отвести ее в дом, где она пребывала и ранее. Заслышав этот приказ, сестра Клара бросилась с хоров, желая выбежать в двери церкви, и принялась умолять присутствующих прийти к ней на помощь и спасти от вечного проклятия. Но никто даже не пошевелился — настолько подействовал на всех грозный приказ. Сестру Клару, несмотря на ее вопли, схватили, препроводили в дом и там заперли.

На следующий день произошло еще более удивительное событие: в то время как г-н де Лобардемон допрашивал одну из монахинь, настоятельница — босая, в одной сорочке и с веревкой на шее — вышла во двор и там, не обращая внимания на страшную грозу, простояла два часа под дождем, под вспышками молний и раскатами грома, ожидая выхода г-на де Лобардемона и других судей. Наконец дверь, ведущая в гостиную, отворилась, и показался королевский уполномоченный; тогда сестра Жанна дез Анж, встав перед ним на колени, сказала, что у нее нет больше сил играть и далее страшную роль, которой ее обучили, и объявила Юрбена Грандье невиновным перед Богом и людьми, после чего добавила, что злоба, которую она и ее товарки испытывали к нему, проистекает от плотского вожделения, внушенного его красотой и усугубленного заточением в монастырь. Охваченный гневом г-н де Лобардемон принялся ей угрожать, но она залилась горькими слезами и сказала, что ничего не боится, кроме своей вины, которая при всем милосердии Господа слишком велика, чтобы рассчитывать на прощение. Г-н де Лобардемон вскричал, что это демон говорит ее устами, но настоятельница ответила, что ею всегда владел лишь демон ненависти, который вселился в нее не по договору, а вместе с дурными мыслями.

С этими словами она, не переставая лить слезы, медленно пошла в сад, где привязала висевшую у нее на шее веревку к ветке дерева и повесилась, однако подоспевшие монахини успели вынуть ее из петли, прежде чем она задохнулась.

В тот же день был издан приказ держать ее, так же как и сестру Клару де Сазайи, под неусыпным наблюдением; учитывая тяжесть ее вины смягчить наказание не смогло даже то, что она приходилась родственницей г-ну де Лобардемону.

Продолжать изгнание бесов и далее больше не было никакой возможности: примеру настоятельницы и сестры Клары могли в любую минуту последовать другие монахини, и тогда все погибло бы, да и, кроме того, разве Юрбен Грандье не был должным образом уличен? Поэтому объявили об окончании дознания, а судьи стали подводить итоги и сочинять приговор.

Невероятное количество грубых нарушений судопроизводства и откровенное беззаконие, полное нежелание выслушать свидетелей и его собственные доводы убедили наконец Грандье в том, что участь его предрешена: дело зашло так далеко и приобрело такую огласку, что следовало либо наказать его, как колдуна и чародея, либо подвергнуть каре за клевету королевского уполномоченного и епископа вместе с монахинями, монахами различных орденов, титулованными судьями и многими высокопоставленными особами. Эта мысль усугубила смирение Грандье, однако мужества его не лишила: решив, что его долг как человека и христианина — до конца защищать свою жизнь и честь, он написал записку под названием: «Оправдательное заключение» и вручил ее судьям. Это был столь беспристрастный и серьезный анализ дела, словно написал его человек совершенно к нему не причастный.

«Со смирением молю вас здраво и со вниманием поразмыслить о том, что говорит пророк в 82 псалме[39], предупреждая, что вы должны вершить суд праведный, потому что как и все смертные предстанете перед Господом, верховным судией, дабы отчитаться в своих деяниях. Обращается помазанник Божий к вам, призванным судить, и говорит: Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд: доколе будете вы судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым? Давайте суд бедному и сироте; угнетенному и нищему оказывайте справедливость; избавляйте бедного и нищего; исторгайте его из руки нечестивых. Вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы; но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей».

Эта жалоба, несмотря на всю свою справедливость и достоинство, не тронула судей, и утром 18 августа в монастыре кармелитов был оглашен следующий приговор:

«Объявляем Юрбена Грандье заподозренным и уличенным в колдовстве, порче и бесновании, насланном им на монахинь-урсулинок и мирянок города Лудена; за эти и другие, последовавшие за названными преступления упомянутый Грандье приговаривается к публичному покаянию с обнаженной головой, веревкой на шее и с горящим факелом весом два фунта в руке перед главным входом в церковь святого Петра, а также в церковь святой Урсулы, где он, коленопреклоненный, должен испросить прощения у Господа, короля и правосудия, после чего его надлежит препроводить на площадь перед церковью Святого Креста, привязать к столбу на костре, сложенном там для этой цели, и сжечь живьем вместе с договорами и магическими символами, находящимися в судебной канцелярии, а также с сочиненной им рукописью трактата против безбрачия священников, после чего развеять его пепел по ветру. Объявляем, что все его имущество, предварительно оцененное в сто пятьдесят ливров, конфискуется королем с целью приобретения на указанную сумму медной доски, на которой будут выгравированы выдержки из настоящего приговора и которая будет вывешена на видном месте на веки вечные в означенной церкви святой Урсулы, а перед исполнением настоящего приговора означенного Грандье как главу его сообщников надлежит подвергнуть пытке обычной и чрезвычайной.

Сообщено в Лудене означенному Грандье августа 18 дня 1634 года».

Утром того дня, когда был оглашен приговор, г-н де Лобардемон велел задержать, хотя тот был готов повиноваться добровольно, хирурга Франсуа Фурно и доставить его в тюрьму к Грандье. Подойдя к комнате, в которой тот находился, врач услышал голос обвиняемого:

— Что ты хочешь от меня, гнусный палач? Ты явился, чтобы меня убить? Мало страданий ты причинил моему телу? Что ж, давай, я готов к смерти.

Войдя, Фурно понял, что слова эти адресованы хирургу Манури.

Один из стражников прево, которого г-н де Лобардемон велел именовать королевским стражником, увидев вошедшего, тут же приказал ему побрить Грандье, чтобы освободить его голову, лицо и прочие части тела от всех волос: с колдунами всегда поступали таким образом, желая лишить дьявола места, где он мог бы спрятаться, поскольку в те времена считалось, что в противном случае нечистый может сделать человека нечувствительным к пыткам. Юрбен тут же понял, что приговор оглашен и он приговорен.

Поздоровавшись с Грандье, Фурно принялся делать то, что ему было приказано, но один из судей заявил, что побрить осужденного недостаточно — нужно также вырвать ему ногти, дабы дьявол не смог спрятаться под каким-нибудь из них. Взглянув на судью с выражением невыразимого сострадания, Грандье протянул Фурно руки, но тот, оттолкнув их легонько, сказал, что делать этого не станет, даже если получит приказ самого кардинала-герцога, и попросил его извинить, если он причинит ему боль во время бритья. При этих словах Грандье, уже давно привыкший к бесчеловечности окружающих, повернулся к хирургу и со слезами на глазах спросил:

— Стало быть, вы единственный, кто сжалился надо мною?

— Ах, сударь, — отвечал тот, — остальных вы просто не видите.

Хирург выбрил ему все тело, но обнаружил только два родимых пятна, о которых мы упоминали, — одно на спине, другое на бедре; в этих местах кожа была очень чувствительна, так как еще не зажили раны, нанесенные Манури. Когда Фурно в этом удостоверился, Грандье дали одежду, но не его собственную, а какие-то лохмотья, явно снятые с предыдущей жертвы.

Затем, хотя приговор был вынесен в кармелитском монастыре, Грандье был доставлен в сопровождении великого прево с двумя стражниками, прево Лудена с его помощником и прево Шарона в закрытой карете в городскую ратушу, где, кроме судей, собрались знатные дамы, включая и г-жу де Лобардемон, которым было любопытно присутствовать при оглашении приговора; что же до Лобардемона, то он занимал место писца, а тот стоял перед ним; улицы близ ратуши были запружены стражниками и солдатами.

Прежде чем ввести осужденного, отец Лактанс и еще один францисканец изгнали из него дьявола, потом вошли в зал и проделали то же самое с воздухом, землей и прочими стихиями, после чего туда вошел Грандье.

Некоторое время его держали в конце зала, дабы заклинания монахов успели подействовать, затем подвели к барьеру и велели встать на колени. Грандье подчинился, однако не снял при этом ни шляпу, ни священническую шапочку, так как руки у него были связаны за спиной; это сделали за него писец и один из стражников и бросили обе к ногам Лобардемона. Видя, что Грандье не сводит глаз с Лобардемона и словно чего-то ожидает от него, писец проговорил:

— Повернись, несчастный, и склонись перед распятием, что на судейском кресле.

Грандье безропотно повернулся и, возведя глаза к небу, минут десять читал про себя молитву, после чего принял прежнее положение.

Тогда писец дрожащим голосом стал зачитывать приговор; Грандье же, напротив, слушал с поразительным спокойствием и твердостью, хотя приговор был необычайно жесток: обвиняемый должен был быть казнен в тот же день после пыток обеих степеней. Когда писец дочитал, Грандье своим обычным тоном проговорил:

— Господа, я призываю в свидетели Бога-Отца, Сына, Святого Духа и Пресвятую Деву, мою последнюю надежду, что никогда не был чародеем, никогда не совершал святотатства и не знаю другого волшебства, кроме волшебства Святого писания, которое я всегда проповедовал; у меня никогда не было иной веры, кроме веры в нашу святую католическую апостольскую римскую церковь; я отрекаюсь от дьявола и от сует его, признаю своего Спасителя и молю, чтобы кровь, пролитая им на кресте, была мне во спасение, а вас, судари, прошу смягчить мои муки и не повергать душу мою в отчаяние!

При этих словах, решив, что осужденный из страха перед пытками сделает какое-то признание, г-н де Лобардемон велел женщинам и любопытствующим покинуть зал и, оставшись с уголовным судьей Орлеана Уменом и монахами-францисканцами, сурово заявил Грандье, что есть лишь одно средство смягчить наказание — выдать сообщников и подписать соответствующий документ, но тот ответил, что преступления не совершал, поэтому и сообщников у него быть не может. Тогда Лобардемон велел отвести его в примыкавшую к зале комнату пыток, что и немедленно сделали.

В те времена в Лудене была в ходу одна из самых мучительных пыток — испанский сапог: ноги истязуемого помещали между двумя парами досок, которые стягивали веревкой, после чего между двумя внутренними доскам вбивали клинья; при обычной пытке клиньев было четыре, при чрезвычайной — восемь, причем последней подвергали обычно лишь осужденных на смерть, так как после нее истязуемый выходил из рук палача с разможженными костями ног и все равно погибал. В виде исключения г-н де Лобардемон собственной властью добавил еще два клина, так что Грандье должен был вынести пытку не восемью, а десятью клиньями.

Более того, роль палачей взяли на себя сам королевский уполномоченный и монахи-францисканцы.

Лобардемон велел привязать Грандье, вставить его ноги между досками и стянуть их веревкой, после чего отослал палача и его помощников. Затем он приказал хранителю пыточных инструментов принести клинья и нашел их слишком тонкими; уполномоченный и монахи принялись угрожать хранителю, но тот ответил, что других клиньев у него нет. Тогда у него спросили, сколько нужно времени, чтобы изготовить новые, и, услышав, что часа два, решили довольствоваться тем, что есть.

И вот началась пытка: отец Лактанс, предварительно изгнав из инструментов дьявола, взял молоток и принялся вбивать первый клин, однако Грандье не проронил ни стона и лишь молился вполголоса. Францисканец стал вбивать второй клин и на сей раз, несмотря на все свое мужество, Грандье издал два стона; слыша их, отец Лактанс всякий раз еще сильнее бил молотком, приговаривая: «Dicas! Dicas!» — «Признайся! Признайся!» Это словечко он повторял на протяжении всей пытки с такой яростью, что оно к нему прилипло, и с тех пор люди стали называть его не иначе, как «отец Dicas».

Когда был вбит второй клин, Лобардемон показал Грандье рукопись трактата против безбрачия священников и спросил, признает ли он, что она написана его рукой? Грандье признал это. На вопрос, зачем он написал этот трактат, кюре ответил, что хотел развлечь девушку, которую любил, свидетельством чему являются две строчки, написанные в самом конце:

Когда твой ясный ум вкусит от сей науки,
Тогда душа твоя не будет знать докуки.
Тогда г-н де Лобардемон поинтересовался, как зовут эту девушку, но Грандье ответил, что ни за что не произнесет ее имени, которое известно лишь ему да Господу.

Г-н Лобардемон велел отцу Лактансу вбить третий клин.

Сопровождая каждый удар словом «Dicas!», отец Лактанс принялся яростно стучать молотком, и Грандье воскликнул:

— Господи, они убивают меня, хоть я не колдун и не святотатец.

На четвертом клине Грандье потерял сознание, вскричав:

— И это — милосердие, отец Лактанс?

Францисканец продолжал свое дело, и боль, от которой истязуемый потерял сознание, заставила его вскоре прийти в себя.

Лобардемон воспользовался этим моментом и закричал, чтобы Грандье сознался в совершенных преступлениях, но тот ответил:

— Преступлений я не совершал, сударь, я только делал ошибки. Как мужчина, я поддавался плотским вожделениям, но я покаялся в этом, понес наказание и получил прощение от своих духовников, но даже если они меня и не простили, я надеюсь, что за мои теперешние муки мне простит Господь.

Когда в дело пошел пятый клин, Грандье снова потерял сознание; ему плеснули в лицо воды, он очнулся и обратился к Лобардемону:

— Помилосердствуйте, сударь, убейте меня поскорее. Увы, я всего лишь человек и не уверен, что, если вы продолжите пытку, я не впаду в отчаяние.

— Подпишите это, и все будет кончено, — проговорил уполномоченный, протягивая ему бумагу.

— Отец мой, — устремил Юрбен взгляд на францисканца, — скажите по совести, позволено ли человеку, дабы избавиться от страданий, признаться в преступлении, которого он не совершал?

— Нет, — отвечал монах, — ведь если он умрет солгав, значит, он умрет во грехе.

— Продолжайте, — простонал Грандье. — После стольких телесных мук я хочу спасти душу.

Отец Лактанс вбил шестой клин, и Грандье опять потерял сознание.

Когда он пришел в себя, Лобардемон потребовал, чтобы он признался в плотской связи с Елизаветой Бланшар, в которой она его обвинила, но Грандье ответил, что не только не находился с нею в связи, но увидел ее впервые лишь на очной ставке.

После седьмого клина кожа на ногах Грандье лопнула, и кровь брызнула прямо в лицо отцу Лактансу; он утер ее рукавом рясы, а Грандье вскричал:

— Господи, сжалься надо мною, я умираю!

После этого он потерял сознание в третий раз, чем воспользовался отец Лактанс, чтобы передохнуть.

Придя в себя, Грандье принялся медленно читать молитву, столь трогательную и прекрасную, что превотальный судья стал ее записывать, однако Лобардемон, заметив это, приказал никому ее не показывать.

Когда палач стал вбивать восьмой клин, из ран выступил костный мозг; продолжать пытку было невозможно, так как ноги истязуемого стали плоскими, как доски, между которыми они были зажаты, и к тому же отец Лактанс уже чуть не падал от усталости.

Юрбена Грандье отвязали и положили на пол; сияя полными боли глазами, он начал вторую молитву, подлинную молитву мученика, полную восторга и веры, но едва он ее закончил, как силы оставили его и он в четвертый раз потерял сознание. Превотальный судья влил ему в рот немного вина, и, очнувшись, Грандье стал каяться, еще раз отрекаясь от сатаны, его сует и дел и вручая свою душу Господу.

Тут в пыточную комнату вошли четверо и стали освобождать от досок ноги Грандье, которые были совершенно размозжены и бессильно упали, держась на одних сухожилиях; затем его перенесли в комнату для заседаний и положили у огня на солому.

Там в углу у камина сидел монах-августинец, которого Грандье попросил быть его исповедником, но Лобардемон на это не согласился и предложил ему подписать еще один документ, однако Грандье отказался и добавил:

— Если я ничего не подписал, чтобы избежать пытки, то теперь не подпишу тем более — ведь мне осталось лишь умереть.

— Это так, — ответил Лобардемон, — но смерть твоя будет такой, какою мы ее сделаем — быстрой или медленной, тихой или жестокой, так что лучше подпиши!

Грандье отрицательно покачал головой и оттолкнул бумагу, тогда Лобардемон, впав в ярость, велел позвать выбранных им для Юрбена исповедников — отцов Транкиля и Клода. Они вошли и собрались было начать, но Грандье, узнав в них своих палачей, заявил, что четыре дня назад он исповедался у отца Грийо и с тех пор не совершил ни одного греха, который может сгубить его душу. Монахи стали обзывать его еретиком и нечестивцем, однако ничто не смогло заставить Грандье исповедаться у них.

В четыре часа за ним пришли подручные палача, положили его на носилки и понесли; в дверях им встретился уголовный судья Орлеана, который хотел еще раз попробовать убедить Грандье сознаться в преступлениях, но тот проговорил:

— Увы, сударь, я все сказал, и совесть моя чиста.

— Не угодно ли вам, чтобы я помолился за вас? — спросил судья.

— Вы меня весьма этим обяжете, — отозвался Грандье, — я даже прошу вас об этом.

Тогда ему дали в руку факел, который он поцеловал, когда его выносили из ратуши; Грандье смотрел на окружающих скромно и твердо и попросил тех, кто его знает, помолиться за него.

С порога ратуши был зачитан приговор, после чего несчастного положили на тележку и отвезли к церкви святого Петра. Там Лобардемон велел спустить его на землю; кюре столкнули с тележки, и он упал сперва на колени, потом на живот и остался так лежать, терпеливо ожидая, пока его поднимут. Его отнесли на паперть, где приговор был зачитан еще раз. Едва письмоводитель, читавший его, замолчал, как исповедник Грандье, отец Грийо, которого четыре дня не пускали к осужденному, пробился сквозь толпу и, бросившись к кюре, обнял его со слезами на глазах, не в силах вымолвить ни слова. Через несколько секунд он собрался с силами и проговорил:

— Сударь, помните, что Господь наш Иисус Христос вознесся к своему Отцу после мук, принятых на кресте. Вы человек разумный, так что мужайтесь. Я принес вам благословение от вашей матушки, мы с нею молимся, чтобы Господь был к вам милостив и принял вас к себе в рай.

Эти слова придали Грандье силы: обратив к небу искаженное страданиями лицо, он сотворил короткую молитву и, повернувшись к достойному кордельеру[40], проговорил:

— Будьте моей матери сыном, молитесь за меня Богу и поручите душу мою молитвам всех наших добрых монахов. Я ухожу из жизни утешенный, что умираю невинным, и надеюсь, что Господь снизойдет ко мне и примет меня в рай.

— Вы не хотите поручить мне еще что-нибудь? — продолжал отец Грийо.

— Увы, — ответил Грандье, — я обречен на жестокую смерть. Отец мой, прошу вас, умолите палача сделать ее не такой мучительной.

— Попробую, — согласился кордельер.

Отпустив кюре грехи in articulo mortis[41] он сошел с паперти и, пока Грандье произносил формулу публичного покаяния, отвел палача в сторонку и спросил, нельзя ли избавить казнимого от страшной агонии, надев ему сорочку, пропитанную серой. Палач ответил, что, согласно приговору, Грандье должен быть сожжен заживо, поэтому он не может использовать средство, столь бросающееся в глаза, однако за тридцать экю готов задушить осужденного, когда станет поджигать костер. Отец Грийо тут же отсчитал монеты, и палач приготовил веревку. Подбежав к осужденному, кордельер в последний раз обнял его и шепнул о договоренности с палачом. Грандье повернулся к последнему и полным признательности голосом проговорил:

— Благодарю тебя, брат мой.

Но тут по приказу Лобардемона стражники алебардами прогнали отца Грийо, и процессия двинулась в путь, дабы повторить ту же церемонию перед церковью урсулинок и на площади Святого Креста. По пути Юрбен заметил Муссана с женой и, повернувшись к ним, проговорил:

— Я умираю вашим слугою, и если когда-нибудь у меня вырвалось грубое слово по вашему адресу, простите меня.

Когда процессия прибыла на место казни, превотальный судья подошел к Грандье и попросил у него прощения.

— Вы меня ничем не обидели отозвался тот, — вы просто исполняли свой долг.

Тут подошел палач, выломал задок тележки, а его подручные отнесли Грандье на костер; поскольку сам он стоять не мог, его приковали за пояс к столбу с помощью железного обруча. В этот миг в небе появилась стая голубей; ничуть не пугаясь громадной толпы, в которой стражники безуспешно пытались древками алебард расчистить место для судейских, птицы принялись летать вокруг костра, а один голубь — белоснежный, без единого пятнышка — уселся на верхушку столба, к которому был прикован Грандье. Его противники принялись вопить, что это дьявольское воинство, явившееся за своим властелином, однако многие говорили, что у дьяволов нет обыкновения принимать вид голубей и что птицы прилетели, чтобы свидетельствовать о невиновности осужденного, раз этого не сделали люди. Чтобы как-то сгладить впечатление от происшествия, некий монах заявил на следующий день, что видел, как вокруг головы Грандье кружился огромный шмель, а поскольку по-древнееврейски имя Вельзевул означает «повелитель мух», то совершенно очевидно, что это он сам в обличье своего подданного прилетал за душою колдуна.

Когда Грандье приковали к столбу и палач накинул ему на шею веревку, которой намеревался задушить кюре, монахи очистили от дьяволов землю, воздух и дрова костра, после чего спросили у приговоренного, не желает ли он публично покаяться в своих преступлениях, но Юрбен ответил, что ему нечего сказать и что он надеется, претерпев муки, в этот же день предстать перед Господом.

Писец в четвертый раз зачитал приговор и осведомился у Грандье, продолжает ли он стоять на своем.

— Разумеется, — ответил Юрбен, — ибо все, что я сказал, — чистая правда.

Тогда писец удалился, заметив, что если приговоренный желает сказать что-либо народу, то может начинать.

Однако врагам Грандье это было не по нраву: они знали его красноречие и мужество, а твердое отрицание вины в миг смерти могло разрушить все их планы. Поэтому едва Грандье открыл рот, как они щедро плеснули ему в лицо святой водой, так что у бедняги захватило дух, а когда через несколько секунд он отдышался и начал говорить, один из монахов закрыл ему рот поцелуем. Поняв его намерения, Грандье проговорил достаточно громко, чтобы его услышали люди, стоявшие вокруг костра:

— Настоящий поцелуй Иуды.

При этих словах монахи так разозлились, что один из них трижды ударил Грандье распятием по лицу, делая при этом вид, что подносит его для поцелуя, однако после третьего удара из носу и на губах кюре выступила кровь. Он поэтому сумел лишь крикнуть в толпу, что хочет услышать «Salve Regina» и «Ave Maria»[42], и множество голосов запели эти молитвы, а сам он стоял, сложив руки и возведя очи горе, и вручал свою душу Господу и Пресвятой Деве. Экзорцисты снова спросили, не желает ли он признать…

— Я все сказал, отцы мои, все! — воскликнул Грандье. — Я надеюсь лишь на милосердие Господне.

После этого отказа ярость его недругов достигла предела, и отец Лактанс, схватив соломенный жгут, окунул его в ведро со смолой, стоявшее подле костра, зажег факел и, ткнув им в лицо Грандье, осведомился:

— Несчастный, неужто ты так и не хочешь сознаться и отречься от дьявола?

— Не знаю я никакого дьявола, — ответил Грандье, отодвигая руку монаха, держащую факел, — я от него отрекся, отрекаюсь снова от него и его сует и молю Господа о милосердии.

Тогда, не дожидаясь команды от превотального судьи, отец Лактанс опрокинул ведро со смолой на угол костра и поджег. Видя это, Грандье стал звать палача, тот подбежал к осужденному, чтобы его удушить, но у него что-то не получалось, а огонь тем временем разгорался.

— Как же ваше обещание, брат мой? — проговорил Грандье.

— Я не виноват, — отвечал палач, — монахинавязали на веревке узлов, и мне никак ее не затянуть.

— Ах, отец Лактанс! — вскричал Грандье. — Где же твое милосердие?

Когда языки пламени заставили палача спрыгнуть с поленницы, кюре, простирая руки среди огненных языков, продолжал:

— Послушай, отец Лактанс, Господь в небесах нас рассудит — я приказываю тебе предстать перед ним через месяц.

Затем собравшиеся увидели, как, стоя в дыму и пламени, Грандье попытался задушить себя сам, однако, поняв, что это ему не удастся, или же решив, что он не имеет права собственноручно лишать себя жизни, он сложил руки перед собой и громко проговорил:

— Deus meus, ad te vigilo, miserere mei[43].

Тут некий капуцин, боясь, как бы Грандье не сказал еще чего-нибудь, приблизился к костру с другой стороны, которая не была покамест объята пламенем, и выплеснул казнимому в лицо остатки святой воды.

Поднявшиеся от этого в воздух клубы дыма скрыли Грандье от зрителей, а когда дым рассеялся, они увидели, что огонь уже охватил одежду кюре, но тот продолжал громко творить молитвы. Наконец он трижды произнес имя Иисуса, каждый раз все тише, застонал, и голова его свесилась на грудь.

В этот миг голуби, кружившие вокруг костра, взмыли вверх и пропали в облаках.

Юрбен Грандье умер.

Поскольку на сей раз преступление совершил не обвиняемый, а его судьи и палачи, читателю, мы уверены, будет небезынтересно узнать, что с ними стало потом.

Отец Лактанс умер 18 сентября, то есть день в день через месяц после Грандье, причем в таких страшных муках, что некоторые францисканцы посчитали его смерть местью сатаны, тогда как многие другие, припомнив слова Грандье, решили, что это правосудие Божие. Смерти его предшествовали многие странные обстоятельства, способствовавшие возникновению такого мнения. Посмотрим, что по этому поводу пишет автор «Истории луденских дьяволов», заверяющий в правдивости своего рассказа.

Через несколько дней после казни Грандье отец Лактанс заболел смертельной болезнью и, чувствуя, что она вызвана сверхъестественной причиной, решил совершить паломничество в сомюрскую церковь Нотр-Дам-дез-Андийе, славившуюся чудесами и снискавшую большое почтение к ней в тех краях. Он договорился, что для этого ему будет предоставлено место в карете г-на де Кане, который отправлялся развлечься с веселой компанией в свое имение Гран-Фон и, зная, что отец Лактанс немного тронулся из-за последних слов Грандье, решил позабавиться над перепуганным монахом, для чего и предложил тому ехать вместе с ним. Забавники и в самом деле непрерывно подшучивали над почтенным францисканцем, но однажды, проезжая по прекрасной дороге, карета без каких бы то ни было видимых причин перевернулась вверх колесами; при этом, правда, никто не пострадал. Столь необычайное происшествие удивило путников и несколько поумерило их задор. Отец Лактанс выглядел смущенным и опечаленным, а вечером не стал ужинать и лишь повторял: «Зря я не допустил к Грандье исповедника, которого он просил. Господь наказывает меня за это».

На следующий день путешественники продолжили путь, однако, глядя на плачевное состояние отца Лактанса, потеряли всякую охоту смеяться и шутить. Внезапно, проезжая по ровной дороге в предместье Феме, карета снова опрокинулась, и опять никто не пострадал. На этот раз всем стало ясно, что над кем-то из путешественников занесена длань Господня и что этот «кто-то» — отец Лактанс; поэтому пассажиры немедленно разъехались в разные стороны, оставив его в одиночестве и коря себя за несколько дней, проведенных в его обществе.

Францисканец добрался до Нотр-Дам-дез-Андийе, однако несмотря на всю свою чудотворную силу церковь эта не смогла упросить Бога отменить приговор, произнесенный мучеником, и 18 сентября, в шесть с четвертью часов вечера, то есть ровно через месяц — день в день, час в час — после казни Грандье отец Лактанс в невыносимых мучениях испустил дух.

Что же касается отца Транкиля, то его день настал через четыре года. Болезнь, от которой он умер, была столь необычна, что врачи ничего не могли понять, а его собратья из ордена святого Франциска, боясь, что крики и проклятия больного, слышные даже на улице, сослужат его памяти дурную службу, особенно среди тех, кто видел, как Грандье умирал с молитвой на устах, распустили слух, будто дьяволы, изгнанные им из монахинь, вселились в него самого. Так он и умер в возрасте сорока трех лет, не переставая кричать: «Ах, Боже, как мне больно, как больно! Все дьяволы и все грешники в аду вместе взятые не страдают так, как я!»

«На самом деле, — говорится в панегирике, написанном в честь отца Транкиля и выставляющем в благоприятном для религии свете все подробности этой мучительной смерти, — благородная душа, заключенная в терзаемом демонами теле, оказалась для них жарким адом».

Эпитафия, помещенная на его могиле, является свидетельством святости покойного или его греховности — в зависимости от того, верит читающий ее в беснование или нет. Вот она:

«Здесь покоится смиренный отец Транкиль из Сен-Реми, капуцинский проповедник; демоны, будучи не в силах более выносить его могучих заклинаний и подстрекаемые чародеями, довели его до смерти, которая случилась в последний день мая 1638 года».

Но вот хирург Манури, мучивший Грандье, умер смертью, причины которой ни у кого сомнений не вызвали. Возвращаясь однажды в одиннадцатом часу вечера с городской окраины от больного, он в сопровождении одного из своих коллег и подлекаря, несшего фонарь, уже добрался до центра города и шел по улице Гран-Паве между стеной сада кордельерского монастыря и цитаделью, как вдруг подскочил, остановился словно вкопанный и, устремив взор в некий невидимый для остальных предмет, воскликнул:

— Это Грандье!

На вопрос, где он его видит, Манури ткнул куда-то пальцем и, задрожав с головы до ног, спросил:

— Что тебе надо от меня, Грандье? Что ты хочешь?.. Да… Да… Иду.

Видение тут же исчезло, но удар был уже нанесен. Хирург и подлекарь отвели Манури домой, но ни лампы, ни свет дня не смогли рассеять его ужас: у изножия своей постели он все время видел Грандье. Неделю длилась его агония на глазах у всего города; на девятый день умирающему показалось, что призрак сдвинулся с места и начал заметно приближаться к нему. Непрерывно крича: «Он подходит! Подходит!», Манури принялся размахивать руками, словно желая отогнать видение, а вечером, не сводя с него глаз, испустил дух, примерно в тот же час, что и Грандье.

Остается сказать несколько слов о Лобардемоне. Вот что мы обнаружили на его счет в письмах г-на Патена.

«9 числа сего месяца, в девять вечера, на какую-то карету напали грабители; произведенный ими шум заставил горожан выйти из домов — не столько из сострадания, сколько из любопытства. Раздалось несколько ружейных выстрелов, один из грабителей упал. Был задержан слуга грабителей, остальные скрылись. Раненый умер на следующее утро, молча, не издав ни сгона, не сказав, кто он такой, однако в конце концов это удалось выяснить. Оказалось, что убитый — сын судебного докладчика по имени Лобардемон, который в 1634 году приговорил к смерти несчастного луденского кюре Юрбена Грандье и заживо сжег его по подозрению, что тот вселил дьяволов в монахинь, коих заставляли плясать, чтобы убедить глупцов в их одержимости. Вот уж поистине Божья кара для семейства этого злополучного судьи за то, что тот безжалостно предал жестокой смерти несчастного священника, чья кровь вопиет об отмщении!»

Нетрудно догадаться, что от публицистов не отставали и поэты; перед вами одно из стихотворений, сочиненных в те времена, оно написано довольно сильно и широко. Итак, говорит Юрбен Грандье:

Сам дьявол объявил, что, с адом в договоре,
Монахинь порчу я и приношу им горе,
Но на моей душе нет злого ничего —
Все мерзости сии содеял сам лукавый,
И смертный приговор, жестокий и неправый,
Мне слепо вынес суд, наветам вняв его.
От злобы англичан в огне сгорела Дева[44],
Так без вины и я сожжен был, жертва гнева,
Мы не избегли с ней одних и тех же ков.
В Париже Деву чтут, а в Лондоне поносят,
Меня ж клянут одни, другие превозносят,
А третьим невдомек, кто есть я и каков.
Как некогда Геракл, безумием отмечен,
Я в пламени костра смерть принял из-за женщин,
Но смертию своей богам он равным стал;
В процессе же моем так воду замутили,
Что не поймешь никак: сгорел в аду я или,
Очищенный огнем, на небеса попал.
Напрасно я был тверд в минуты испытанья —
Для многих грешник я, погиб без покаянья,
Не переспорить мне стоустую молву:
Что-де, целуя крест, в лицо плюю я Богу,
Вперяя в небо взор, кощунствую убого,
И, Господу молясь, сонм дьяволов зову.
Другие ж говорят, кто вольно, кто невольно,
Что умер славно я и этого довольно,
Что людям праведным — пример судьба моя,
Что тот, кто всех простил и казнь стерпел без слова,
Душою вечно чист и любит Всеблагого,
Коль, скверно жизнь прожив, смерть принял так, как я.

Примечания

1

Тебя, Бога, хвалим (латин.).

(обратно)

2

На священнослужение (латин.).

(обратно)

3

Иезуиты — Общество Иисуса, важнейший монашеский орден римско-католической церкви, учрежденный в 1534 г. Игнатием Лойолой. В число основных задач ордена входило воспитание юношества, сделав его возможно более дешевым и даже бесплатным, предназначенное для детей всех классов. Уровень образования в иезуитских школах был очень высок.

(обратно)

4

Свободные науки — семь учебных дисциплин, составлявших в средние века круг тогдашней образованности.

(обратно)

5

Нищенствующие ордены — францисканцы, доминиканцы, кармелиты и августинцы. Все они сходились в основной цели — возвращение западной церкви на истинный путь, главным образом, посредством проведения до крайних пределов принципа нестяжательства. В отличие от прежних орденов создали тип странствующего монаха-проповедника и отрицали не только частную, но и общинную собственность, предписывая своим членам жить исключительно подаянием.

(обратно)

6

Капитул римско-католической церкви — коллегия духовных лиц, состоящих при епископе и его кафедре.

(обратно)

7

Каноник — в римско-католической церкви штатный священнослужитель епархиального кафедрального собора, состоящий членом капитула. — Урсулинки — женский монашеский орден, основанный в 1537 г. и поставленный под покровительство св. Урсулы — дочери короля бриттов, убитой в VII в. гуннами под Кельном.

(обратно)

8

Людовик XIII — король Франции (1610–1643), сын Генриха IV и Марии Медичи.

(обратно)

9

Духовный суд — суд, производимый представителями церкви над нарушителями ее законов. Суду церкви подлежали проступки и преступления против веры, нравственности и уставов церкви. Тяжкие преступления подлежали открытому суду и влекли отлучение от церкви для мирян и лишение сана (иногда совмещенное с отлучением) для клириков.

(обратно)

10

Президиальный суд учрежден во Франции в 1551 г. с целью сократить судебные процессы путем изъятия из ведения сеньериальных судов большого числа дел. Каждый президиал состоял из 9 чиновников. Ведению президиалов подлежали гражданские иски на сумму до 250 ливров и уголовные дела: грабежи на большой дороге, вооруженные нападения с целью грабежа, изготовление фальшивой монеты. Позже президиалы были сохранены лишь в крупных городах, а в 1791 г. ликвидированы.

(обратно)

11

Парламенты — в старой Франции — высшие суды, пользовавшиеся важными политическими правами. Первым по времени возникновения и по значению был парижский парламент, на заседаниях которого иногда председательствовал сам король.

(обратно)

12

Орден урсулинок сначала состоял из девиц и вдов, не дававших обычных монашеских обетов и занимавшихся бесплатным воспитанием молодых девушек. В 1572 г. папа Григорий XIII сделал урсулинок настоящим монашеским орденом и заставил принять устав Св. Августина. — Св. Августин (Аврелий, 354–430) — один из знаменитейших и влиятельнейших отцов христианской церкви. В 388 г. образовал в местности Тагасты (Алжир) духовную общину. По ее образцу возникли другие общины в Италии. Они были объединены папой Иннокентием IV под общим названием августинского ордена. Монахини августинского ордена собирались еще в Гиппоне (Сев. Африка) вокруг сестры св. Августина Перпетуи. Папа Александр III основал в 1177 г. в Венеции монастырь этого ордена.

(обратно)

13

Павел V (Камилло Боргезе) — папа римский (1605–1621).

(обратно)

14

Кардинал-герцог — Ришелье Арман-Жан Дюплесси (1585–1642) — герцог и кардинал, первый министр Людовика XIII, сосредоточивший в своих руках все управление государством.

(обратно)

15

Кармелиты — монашеский орден, по преданию, основанный пророком Илиею. Ведет свое начало, вероятно, от Св. Бертольда Калабрийского (1072–1187), основавшего около 1156 г. общину отшельников у источника св. Илии наг. Кармиле в Палестине.

(обратно)

16

Экзорцист — изгоняющий дьявола.

(обратно)

17

Цицерон Марк Туллий (106—43 гг. до н. э.) — знаменитый римский оратор, философ и государственный деятель.

(обратно)

18

Конец… окончен… (латин.).

(обратно)

19

Иеремия — «второй из четырех великих пророков Ветхого завета. — Св. Антоний Фивский (ок. 251 — ок. 356) — отец монашества. Раздав все свое имущество бедным, удалился ради благочестивого жития в 270 г. в одну из гробниц в Верхнем Египте, а позднее еще далее в пустыню, в развалины замка. Когда ученики последовали за ним, Антоний стал проповедовать им молитву и труд. — Мария Магдалина — одна из жен-мироносиц. Происходила из г. Магдалы, вела развратную жизнь, но под влиянием Иисуса Христа стала его преданной последовательницей и праведницей, сделалась образцом глубокого покаяния и искреннего обращения к вере.

(обратно)

20

Имеется в виду Урбан VIII (Маттео Барбези) — папа римский (1623–1644).

(обратно)

21

Согласно Ветхому завету, два брата, составившие заговор против Моисея и наказанные за это Богом, — они были поглощены землей.

(обратно)

22

Реформаты — церковь, возникшая в XVI в. подобно лютеранской, как результат реформации в Швейцарии, проведенной Цвингли и Кальвином.

(обратно)

23

Гугеноты — название французских протестантов, происходящее от имени Пога, женевского гражданина.

(обратно)

24

Анна Австрийская (1601–1666) — королева Франции, старшая дочь Филиппа III Испанского, жена Людовика XIII (с 1615 г.), после смерти мужа — регентша при малолетнем Людовике XIV.

(обратно)

25

Ораторианцы — учреждение, возникшее в Риме в 1558 г., когда, по инициативе Филиппа Нери, в капелле при устроенном им госпитале стали собираться для совместного чтения и толкования священных книг духовные лица, не приносившие монашеских обетов. Было привнесено во Францию в 1611 г.

(обратно)

26

Джон Нокс (1505 или 1513–1572) — шотландский реформатор, основатель пресвитерианской церкви (кальвинистской) в Шотландии.

(обратно)

27

Робеспьер Максимильен Мари Изидор (1758–1794) — французский революционер, один из вождей якобинцев, сторонник террора, прозванный «неподкупным». Казнен по приговору Конвента.

(обратно)

28

Губернаторы — в старой Франции представители королевской власти в провинциях. В XVII в. за, этой должностью остались лишь представительские функции и командование войсками в мирное время, а настоящей властью стали обладать интенданты.

(обратно)

29

Вероятно, имеется в виду св. Фома Кемпийский (1379–1471), предполагаемый автор знаменитой нравоучительной книги «Подражание Христу».

(обратно)

30

Оксисульфид сурьмы.

(обратно)

31

Раствор кроцетина.

(обратно)

32

Тирский собор — церковный собор, состоявшийся в 335 г., на котором был низложен архиепископ Афанасий Александрийский.

(обратно)

33

Отец Жозеф — Франсуа Леклерк дю Трамбле (1579–1638), по прозвищу «серый кардинал», монах-капуцин, начальник тайной службы кардинала Ришелье. — Капуцины — ветвь ордена францисканцев, основанная в 1525 г. Первоначально насмешливое прозвище, относившееся к остроконечному капюшону плаща членов этого ордена (caputium — латин. — капюшон).

(обратно)

34

Сколько, когда (латин.).

(обратно)

35

Нам удалось отыскать лишь один из этих договоров, помещенный в книге «История луденских дьяволов», которая вышла в Амстердаме в 1726 году, однако остальные были, вероятно, составлены по такой же схеме.

«Господин и владыка Люцифер!

Я признаю вас своим Богом и обещаю служить вам всю жизнь; я отрекаюсь от любого другого Господа, от Иисуса Христа и прочих святых, от римской апостольской церкви, от всех ее таинств, равно как молитв, какие могут быть за меня произнесены, и обещаю творить как можно больше зла и привлечь к злым деяниям как можно больше людей; я отрекаюсь от помазания и крещения, от всех своих заслуг перед Иисусом Христом и его святыми, а ежели я не стану служить вам и поклоняться и трижды в день оказывать почести, то жизнь моя будет принадлежать вам, как ваша собственная.

Подлинник сего находится в аду, в дальнем его краю, в кабинете Люцифера и подписан кровью чародея».

Вполне понятно, почему дьявол не представил подлинник: копия спасла его от обвинения в подлоге — оказывается, Асмодей знал уголовный кодекс.(Здесь и далее примеч. авт.).

(обратно)

36

Это не единственное слово, которое мы будем вынуждены опустить: чтобы доказать, что они действительно одержимы, монахини позволяли себе такую свободу в действиях и выражениях, что мы не сможем воспроизвести последние во всех подробностях. Словом, мы могли бы привести много цитат, подобных нижеследующим, однако ограничиваемся лишь несколькими.

«VII. И сестре Кларе вдруг так захотелось… со своим дружком, коим по ее словам был означенный Грандье, что, подойдя однажды за причастием, она внезапно встала с колен и поднялась к себе в спальню, и последовавшие за нею сестры застали ее с распятием в руке, которым она…» («История луденских дьяволов», стр. 182. Выдержка из документов по делу Грандье.).

«IX. Что же касается мирян, показание Элизабет Бланшар, подтвержденное Сюзанной Гаммон, является не менее важным, поскольку она заявляет, что находилась в плотской связи с обвиняемым, который, однажды… с нею, предложил ей звание принцессы колдунов, если она отправится с ним на шабаш».

Вот еще несколько не менее любопытных отрывков, которые выбраны нами наугад.

«III. Среди свидетелей обвинения имеются пятеро, чьи показания весьма важны. Это три женщины, из которых первая заявила, что однажды, давая ей причастие, обвиняемый смотрел на нее столь пристально, что она, к своему изумлению, почувствовала неудержимую любовь к нему, которая проявилась в легком дрожании во всех членах.

Другая сказала, что, когда он остановил ее на улице и пожал руку, она внезапно почувствовала к нему сильную страсть.

И наконец, третья заявила, что, взглянув на двери церкви кармелитов, куда он вошел вместе с крестным ходом, она вдруг почувствовала необычайное волнение и словно бы желание… с ним, хотя до этого мига не испытывала к нему ни малейшего влечения, будучи особой добродетельной и весьма достойной».

«IV. Двое других — адвокат и каменщик; первый показал, что видел, как обвиняемый читает книги Агриппы, второй — что, ремонтируя его кабинет, видел на столе у него книгу, открытую на главе о средствах вызывать любовь женщин. Первый, правда, ничего не пояснил на очной ставке и заявил, будто считает, что на допросе шел разговор о книге Агриппы «De Vanitate Scientiarum»[45], однако это объяснение выглядит крайне подозрительным, поскольку адвокат уехал из Лудена и на очную ставку был доставлен силой».

«V. Другие сведения касаются показаний четырнадцати монахинь, из них восьми одержимых, и шестерых мирянок, которые утверждают, что они одержимы. Изложить вкратце их показания невозможно, поскольку каждое их слово заслуживает внимания; следует лишь заметить, что все монахини как одержимые, так и нет, равно как и мирянки, сразу же почувствовали к обвиняемому противоестественную любовь, ночью и днем молили его в монастыре о взаимности и так далее».

(обратно)

37

Исповедуюсь — начало покаянной молитвы (латин.).

(обратно)

38

Приди, дух творящий (латин.).

(обратно)

39

В русской Библии соответствует 81 псалму.

(обратно)

40

Кордельеры — другое название францисканцев.

(обратно)

41

На смертном одре (латин.).

(обратно)

42

Католические молитвы Богородице (латин.).

(обратно)

43

Господи, поручаю себя твоим заботам, помилуй меня (латин.).

(обратно)

44

Жанна д'Арк (Орлеанская дева) (ок. 1412–1431) — народная героиня Франции, обвиненная в ереси, была сожжена по приговору английского суда.

(обратно)

45

Имеется в виду трактат французского философа и врача Агриппы Неттесгеймского (1486–1535) «О несостоятельности и тщете наук».

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***