КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Бабье лето [повесть и рассказы] [Елена Ивановна Коронатова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Елена Ивановна Коронатова Бабье лето


ПОВЕСТЬ

Разбудила песня. Она звучала где-то недалеко. Клавдия, потерев ладонями розовое и горячее от сна лицо, соскочила с кровати. Подошла к окну, распахнула. Вместе с утренней свежестью и солнечными лучами, рассыпавшимися по желтому полу веселыми бликами, песня ринулась в горницу.

Посредине улицы пыхтела грузовая машина, кузов которой был набит до отказа женщинами и девчатами. Они-то и пели.

От соседней хаты бежала длинноногая девчонка. Шофер, высунувшись из кабины, что-то крикнул ей, скаля зубы и грозя кулаком. Девчонка с разбегу прыгнула на колесо, схватилась за борт. Десяток рук подхватили ее и втащили в кузов. Взревев мотором, машина рванулась с места. Ветер вздул цветные платки на головах женщин, заиграл подолами юбок.

Песня взметнулась к утреннему бледному небу. Взметнулась и оборвалась. Видно, ветер унес ее куда-то за облака.

Золотистая, подсвеченная солнцем пыль улеглась на дороге.

Примолкла улица.

Никого.

Только вон стоит у ворот, что против Клавдиной хаты, старенькая бабка, подперев щеку рукой, и смотрит вслед ушедшей машине.

О чем она думает? О молодости ли, отзвучавшей, как эта песня? Старость ли клянет, что привязала ее к воротам?

Походила Клавдия по горнице и вернулась к окну. Бабка все еще стояла, пригорюнившись.

С раздражением задернула Клавдия занавески. Ну, хватит! Некогда прохлаждаться. Дел невпроворот.

Раньше дочка помогала, а теперь все самой надо.

Гудит сепаратор, позванивая, бьет струя обрата о стенки ведра. Руки делают все механически.

А мысли — о другом…

Выдав дочку замуж, Клавдия заскучала. Особенно тоскливыми показались первые дни. Ходила по хате и двору как неприкаянная.

Пусто в доме. Соседки и те забегать перестали.

Раньше, бывало, у колодца перекинешься словечком. Теперь же все спешат — полевые работы в разгаре. Не с кем и о покосе посоветоваться. Когда дочка работала секретарем сельсовета — другое дело. А вчера сунулась в сельсовет — отказали. Нет, говорят, угодий. Раньше небось находили.

К председателю колхоза — Матвею — идти неловко…

Узнать бы, как нынче покосы будут распределять.

При Вале знала все новости. Придет дочь домой и обо всем доложит. К примеру: приезжал из области корреспондент, видный мужчина, два фотоаппарата с собой привез — Марью Власьевну фотографировал…

До чего же везет Марусе! Не обошлось, рассказывала Валя, и на этот раз без Никодимушки. При чужом человеке расшумелся… И когда это он утихомирится? Неправильно, видишь ли, пастухам начисляют. Какая его забота? Ведь всего-навсего сторож. Его дело — склад караулить. Пастухам и без него бухгалтерия начислит сколько положено…

А то прибежит дочка днем: в магазин привезли китайские полотенца — с цветами и яркими птицами на них.

Да, обо всем-то она узнавала первой…

Повздыхала Клавдия, взяла тяпку и пошла окучивать картошку, пока солнышко не начало припекать.

Приусадебный участок начинается сразу от задней стены хаты и тянется до самой речки.

Пустошь у берега Клавдия обнесла плетнем и присоединила к своей усадьбе. Ночью, чтобы люди не видели, натаскала на себе чернозему. Более ста коромысел пришлось принести на пустошь.

Чего только нет у нее на участке! От калитки, идущей со двора, стоят рядами, раскинув круглые кроны, яблоньки. За ними — черешня, вишни. Замыкает сад старая слива. Она словно обнимает деревца своими широко распростертыми крепкими ветвями. Весной, в пору цветения, за хату будто зацепилось белопенное облачко.

Стволы деревьев, как положено, от корня побелены. Земля между ними взрыхлена.

Соседи говорят, что Клавдия ухаживает за деревьями, как за малыми ребятами. И они правы.

Не хуже агронома знает Клавдия, чем «лечить» и как уничтожить яблоневую тлю и плодожорку. Всю ночь будет жечь солому, если ударят заморозки. Зато круглый год у нее в хате пахнет знаменитой курской антоновкой.

Вдоль изгороди — заросли крыжовника, малины и кудрявого хмеля.

Половина ягод всегда идет на продажу. Выращивает Клавдия и раннюю клубнику — у нее целое парниковое хозяйство. У людей помидоры только плоды завязывают, а она свои уже продает.

Над зелеными грядками возвышаются веселые ярко-желтые шляпки подсолнухов и горделивые мальвы. В самом центре огорода алое пятно — это цветут маки.

Клавдия любовным взглядом окинула деревья, грядки, цветы — все у нее есть. Одних яблок нынче уродится — хоть всю зиму торгуй. Она живо представила, как эти, пока еще маленькие и зеленые, плоды начнут наливаться, желтеть, как под конец лета приклонятся к земле отягощенные ветви. Да, все-то она сумела вырастить…

А для кого? Прежде, бывало, наведет Валя подружек, смеются девчата, песни поют, и Клавдии весело и радостно их угощать всякой огородной снедью. А теперь? Разве что заберутся к ней соседские мальчишки. Да и то эти проныры знают: к тете Клаве нечего лазить воровать, она сама всем, что есть, оделит.

Являются они обычно скопом. Молча стоят, сопят, шмыгают носами, а потом просят «попить». Клавдия безошибочно угадывает нехитрую тактику мальчишек и ведет их в огород. Ребята лакомятся сколько хотят и уходят домой с туго набитыми карманами.

Смотрит на мальчишек Клавдия и нет-нет да и вспомнит…

Мать Клавдии ходила прислужничать к попадье. Мыла полы, подметала в усадьбе, чистила стайки. Иногда брала с собой дочь.

В дом девочку не пускали, и она играла где-нибудь на дворе.

Однажды она пробралась в сад и обнаружила там грядку с ягодами невиданной величины.

И забыла о наказе матери — ничего не трогать. Попадья, застав Клавдию на месте преступления, больно отхлестала по лицу и рукам. Девочка забилась в пыльные лопухи и долго плакала, приговаривая слышанное от матери: «А чтоб у тебя очи повылазили, чтоб ты сказилась, чтоб тебя на том свете черти в сто узелков завязали».

Только поздно вечером перепуганная мать отыскала спящую в лопухах дочку. Лицо ее, измазанное ягодой, опухло от слез и побоев.

Обиды, перенесенные в детстве, оставляют глубокий след на всю жизнь…

Мать Клавдии — Анисья бездомная, как ее прозвали односельчане, была из богатой семьи. Из ее рассказов Клавдия знала об амбарах под тяжелыми замками, о гнедом чудо-рысаке, о большом доме, где крашеные полы были застланы самоткаными разноцветными половиками, а по углам горницы стояли кованые сундуки. И какого только добра не хранили сундуки! Клавдии в раннем детстве снился этот дом, которого она никогда не видела.

Анисья слыла первой красавицей в деревне. Ее сватал сын самого зажиточного в окрестности крестьянина. Она же, наперекор родителям, тайно обвенчалась с батраком. Отец проклял дочь, осмелившуюся нарушить его волю, и выгнал из дома в одной рубашке.

Революцию отец Клавдии воспринял как избавление от нищеты, которая, подобно трясине, все глубже и глубже засасывала его. Первым он вступил в коммуну. Бросил пить. Ходил на все собрания и с просветлевшим лицом слушал выступления приезжих ораторов.

Однажды, вернувшись с собрания, под вопли жены изрубил иконы и сжег их в печке. В ту же ночь заполыхала хата бедняка. Сгорела, как свечка, вместе с хозяином. Анисью и детей, спавших в сенях, удалось спасти. Несчастье окончательно пришибло женщину. В нем она видела кару божью. А тут еще во время пожара покалечила ногу, стала прихрамывать. В колхоз не вступила — будут попрекать, что калека. Ходила по чужим людям. Потихоньку спекулировала. Всего боялась. Не имея своей хаты, перебивалась кое-как у родственников, приютивших ее с Клавдией. Старшую дочь взяли на воспитание в город родные мужа.

Плакалась Анисья на свою жизнь, а дочери внушала: есть у человека за душой копейка и своя крыша над головой — он человек, а нет — каждый будет тобой помыкать. С малых лет слышала Клавдия от матери: дом, дом, дом… Будешь хозяйкой в своем доме — все тебе беды нипочем.

Когда сама стала матерью, дала себе зарок: уж у нее-то будет свой дом, ее ребенок нужды не узнает. Сколько она ради дочери перетерпела, в чем только себе не отказывала… и вот есть у нее своя хата, а Валя ушла из хаты.

«Больно уж легко она с родным домом рассталась», — с горечью думала женщина, окучивая картошку.

Забыла Валя мать. Пишет редко. Все письмецо на одной тетрадочной странице умещается. Живет хорошо, здорова. В городе весело, не то что в деревне. Два раза ходили в цирк, хорошие кинокартины не пропускают. К себе Валя не зовет. Видно, запамятовала, что обещала перетянуть мать в город. Может, ждет, когда дадут отдельную квартиру? Еще не известно, согласилась бы Клавдия жить с дочкой и зятем…

Одна осталась… От Геннадия, второго мужа, Клавдия писем уже не ждала. Год назад уехал он в Харьков. Всего одно письмо и прислал. Денег просил. Кое-что продала и послала. Он как в воду канул. Даже не сообщил, получил ли деньги. Говорил один заготовитель, что работает ее муженек по снабжению. Нашел себе вдовушку из богатых.

Геннадия она не любила. Но обеспечивал он хорошо. Обувал, одевал ее и Валю. Дом — полная чаша. Бабы завидовали ей. Может, и дальше бы жили, да стал Геннадий в рюмочку заглядывать… За пьянство и сняли его с завмагов.

Страшный он был, когда напивался. Первую жену побоями в гроб вогнал! Клавдия не раз, спасаясь от его кулаков, убегала на реку, отсиживалась в кустах. К людям не шла. Не только потому, что боялась насмешек. Он пригрозил ей: «Пожалуешься — убью».

А любила ли Клавдия первого мужа? Ведь очень молодая тогда была. Пожалуй, любила. Но привыкнуть к нему как следует, привязаться так и не успела. Поженились — он уехал на финскую добровольцем; после войны задержали в армии, а когда пришел домой, почти сразу началась Отечественная. С нее не вернулся. Был он самый молодой и самый толковый бригадир. Уважали его люди. Тогда и Клавдии через него был почет. А теперь… Каждый норовит высрамить. А что она людям плохого сделала? Только что в колхозе не работает! Так она пить-есть ни у кого ведь не просит.

На сегодня у Клавдии есть еще одно важное и приятное дело. Покончив с картошкой, принялась за него. Предварительно завесила окна, закрыла на засов калитку. Пусть, если кто придет, подумает, что она в город уехала. Нечего гусей дразнить. Люди завистливы.

Натянув во дворе веревки, Клавдия вошла в хату. И тут у нее образцовый порядок. У каждой вещи свое место. Чуть ли не половину горницы занимает широкая кровать с горой вздыбленных подушек. Над кроватью плюшевый ковер с лихой тройкой лошадей. Пузатый комод застлан красной филейной работы скатертью. На такие вещи Клавдия мастерица. И на шторах у нее кружева собственной работы, и зеленый, обитый жестью сундук накрыт самоделишным, плетеным из лоскутков, ковриком.

Неторопливо, словно выполняя радостный и торжественный обряд, Клавдия вынимала вещи из сундука и выносила их во двор.

Вывесила плюшевое одеяло. Оранжевое с бело-розовыми разводами. Она погладила блестящий, шелковистый ворс. До чего же красивое! Наверное, ни у кого в деревне нет такого. Рядом с ним повесила пуховое атласное одеяло. На другой веревке поместились пальто: синее из тонкого сукна с лисьим воротником, черное мятого плюша на легком ватине и новая кротовая полудошка. Потом пошли платки: белый пуховый, серый шерстяной и клетчатый плед. Отрезы — синего бобрика, серого трико и зеленого сукна — развесила у стайки, в тень, чтобы не выгорели.

Все это Клавдия проделывала не спеша, расправляя складочки, тщательно разглядывая — не побила ли, не дай бог, моль.

У каждой вещи своя история. Плюшевое одеяло, например, приобретено вскоре после войны. Муж потребовал, чтобы она продала на рынке сорок кусков мыла. «Продашь — тогда одеяло твое», — заявил Геннадий. Сколько она в тот день страху натерпелась, торгуя из-под полы. Но об этом сейчас вспоминать не хотелось. «Что было, то прошло, зато есть у меня все одеть и обуть, есть чем и хату убрать».

Когда вынимала со дна сундука последние вещи, выпал сверток, перевязанный узенькой поблекшей ленточкой. Ощупала его, повертела. Что же это такое? Потянула ленточку. Из свертка что-то выскользнуло и упало к ногам. Косынка! Бледно-голубая, выцветшая от времени. И вспомнила… вспомнила…

Прижав ее к лицу, опустилась на пол и тотчас же забыла о шалях, об отрезах, об огороде, обо всем, что теперь ее окружало, чем жила.

Сколько ей было тогда лет? Пожалуй, пятнадцать. Подумать только: четверть века назад! Да… А помнит она все так отчетливо, будто позавчера оно случилось. И этот ясный, погожий день помнит и ощущает запах земляники и чебреца.

…С девчатами отправилась Клавдия за ягодами. Еще на опушке заметила Матвея. Когда зашли в лес, она, словно ненароком, отстала от подруг. Он долго не решался подойти к ней. Все кружил около. Наконец осмелев, тихонько окликнул. Они стояли рядом, совсем близко, не зная, что сказать друг другу.

Солнце просвечивало через резной зеленый шатер, и веселые жаркие блики пробегали по лужайке, поросшей сочной травой, по пестрому ситцу Клавдиного платья и смотрели на нее из глубины блестящих зрачков Матвея.

Ее, совсем еще девчонку, трогало, забавляло и тревожило смущение взрослого парня. Он, от застенчивости что ли, строгал палку, а сам не сводил глаз со смеющегося лица Клавдии. Наверное, это ее вина, что как-то невзначай он порезал палец, брызнула кровь. Клавдия вытащила из корзины бутылку с водой, промыла ранку. Сорвала подорожник и приложила к порезу. Кровь все шла да шла. Не задумываясь, Клавдия сняла с головы батистовую косынку и, разорвав ее, стала перевязывать ему палец.

Матвей нагнулся и поцеловал ее теплый, нагретый солнцем затылок. И Клавдии показалось, что солнце ударило в голову.

Они так ничего и не сказали друг другу, — ее позвали девчата. Убегая, она оглянулась. Рослый, широкоплечий, с крупной головой, он стоял на поляне как кряжистый молодой дубок. Серые глаза под темными, сросшимися у переносицы бровями смотрели пристально и нежно.

От матери Клавдии попало. Батистовая косынка была чуть ли не единственной дорогой вещью у них в доме. Подарила ее учительница, у которой мать стирала.

А через неделю Матвей подкараулил Клавдию у колодца. Он сунул ей ярко-голубую косынку и так поспешно ушел, что она даже не успела спасибо сказать.

Да, еще парнем любил ее Матвей. И она на него заглядывалась. Был он ловкий, сильный, а повстречается с ней — от робости слова не может сказать.

Вот так же, как там, — на лесной лужайке. Только глядит да вздыхает.

А тут стал к ней свататься Петр. Первым он слыл гармонистом в деревне — весельчак, балагур, смелый! Где уж устоять, все подружки от него без ума.

Поплакала о Матвее, а замуж пошла за Петра…

Признался в любви Матвей, когда вернулся с фронта и встретил Клавдию уже вдовой.

Всколыхнулось было прежнее у Клавдии, но мать сказала:

— Выходи за Геннадия. Он мужик пробойный. С ним не пропадешь — будешь как за каменной стеной. Дите у тебя хворое. А с Матвеем хлебнешь нужды. На его шее старики и больная сестра с ребятами. Он их не бросит. Что Матвей? Одно слово — калека! Будешь, как я, горе мыкать.

На войне Матвей потерял ногу. Если бы не было у Клавдии дочери, не посмотрела бы она ни на что. Но врачи обнаружили у девочки затемнение в легких.

Матвей женился. На женщине тихой и болезненной. При фашистах она долго пряталась в холодном, сыром погребе и после войны заболела. Не помогли и курорты, куда возил жену Матвей. И вот уже полгода минуло, как похоронил ее.

…Долго просидела Клавдия. Глядела перед собой невидящими глазами. Кто-то постучал в калитку, она не отозвалась. Потом встала, бережно завернула косынку и спрятала в сундук. Достала из комода газету. На первой странице — портрет Матвея. Большие, немного хмурые глаза смотрят на нее с укором. Эх, жизнь, не так она повернулась.

А могло быть все иначе…

Когда Клавдия, уже на закате солнца, укладывала вещи, почему-то эти шубы, шали, отрезы не вызывали у нее обычного чувства довольства собой. С горечью вспомнила, как дарила плюшевое одеяло Вале. Зять с непонятным равнодушием сказал:

— Оставьте его себе, мамаша! На что оно нам? У нас два есть, и хватит. Солить нам одеяла, что ли?

Валя согласилась с мужем. Клавдия обиделась. Для кого, как не для дочки, она все приобретала? Сколько попреков терпела, а им, выходит, это трын-трава.

На другое утро Клавдия чуть свет отправилась на рынок в районный центр. Прежде она ездила в город. Но в последний ее приезд Валя, избегая смотреть матери в глаза, сказала:

— Понимаешь, мама, папаша с мамашей (так она называла свекра со свекровью) оба партийные. Они осуждают кто так вот… торгует.

— Я ведь не ворованное продаю, а свое собственное, — вспыхнула Клавдия.

— Они говорят… в колхозе надо работать.

Больно уязвили даже не слова дочери, а то, что она, выходит, стыдилась ее, матери. Клавдия ничего не возразила, но ездить в город перестала.

Торговать Клавдия привыкла с детства. Ее мать, выдираясь из нужды, постоянно что-нибудь продавала: ягоды, грибы, веники, всякую всячину.

Обставляет свою торговлю Клавдия со вкусом. Вот и сегодня она пришла, когда столы еще пустовали. Заняла излюбленное местечко, с краю у центрального входа. Постелила светлую клеенку. Корзину с клубникой прикрыла белоснежной марлей. Выложила из ведра на чистое полотенце яйца — крупные, одно к одному (мелкие оставила дома). Овощи лежат нарядной горкой: тут и огурцы, крепкие, в пупырышках, и желто-розовые пучки моркови, зеленый лук, а в чашке с водой — букетики укропа.

Но, пожалуй, более всего привлекала покупателей сама Клавдия. Миловидная, опрятно одетая, улыбающаяся, с ласковым говорком. К ней то и дело подходили. Она не жилилась из-за копеек, не торгуясь уступала.

Отсчитав покупательнице десяток стаканов клубники, она добавила еще и сказала:

— А это от меня. Кушайте на здоровье.

Высокая худая тетка с подвязанной щекой, торговавшая рядом, давно уже косилась на нее. Наконец не выдержала и с тихой злостью проговорила:

— Скоро уж, милая, мы с тобой отторгуемся.

— Это почему же?

— Первомайцы ларек строят, будут своими овощами торговать и всякой разностью.

— Ну это еще улита едет. Который год его строят.

— Да ты погляди, разуй глазки, — не унималась та.

Клавдия взглянула по направлению, указанному соседкой, и тотчас же забыла и о ней и о ее словах.

Подле грузовой машины, из которой выгружали доски, стоял Матвей и разговаривал с мужчиной в парусиновом костюме. Видимо, Матвей пришел с другого конца рынка, иначе она бы его заметила.

К великому удивлению соседки, Клавдия торопливо собрала все и, не прощаясь, заспешила к выходу.

Забежала к знакомой продавщице из магазина и уступила ей чуть ли не за половинную цену яйца и клубнику. Овощи повезла домой.

В вагоне, обычно словоохотливая, Клавдия ни с кем не разговаривала. Сидела в уголке и, не отрываясь, смотрела в окно.

Собственно, чего она испугалась? Что Матвей увидит, как она торгует? Да что она в самом деле, ворует, что ли? Своими руками заработанное продает.

И все же никакие доводы не успокаивали.

Все в этот день, как нарочно, не ладилось. Взялась платье кроить — выкройки не нашла.

Села за письмо к Вале.

— «…Одна я теперь, доченька. Не с кем посоветоваться. Не с Муркой же, — выводила Клавдия неровные, с загибом книзу строчки. — И есть-то одной неохота. Кусок поперек горла застревает. Опять же, что у меня на сердце, некому высказать.

Сильно беспокоюсь насчет покоса. Чем зимой скотину кормить? Да это все бы ничего. Скучаю я по тебе, доченька. Другой раз за весь день ни единого словечка не вымолвлю. Для кого же я старалась, все припасала, коли и тебе это, дочка, не нужно…»

Клавдия вытерла слезинку, покатившуюся по щеке, и продолжала:

«…А сама про себя так думаю — жизнь моя вроде задаром прошла. С Геннадием радости у меня не было, а хорошего человека обидела. Может, он из-за меня и свою судьбу не устроил…»

Клавдия посмотрела в окно. Листва яблони, что заглядывала в хату, задрожала и слилась.

Женщина провела рукой по глазам. Медленно, шевеля губами, перечитала письмо и разорвала. Поймет разве Валюша?! В молодости самому ошибиться нипочем, а с других ой как правду взыскиваешь. Решила написать в другой раз, когда на душе полегчает.

«Схожу-ка я в магазин, — подумала Клавдия. — Может, от баб что про покос услышу».

Надела шерстяную юбку, шелковую кофту. Голову повязала крепдешиновой косынкой. Не лежать же зря добру.

Улица будто вымерла. Ни души. Хаты словно задремали под соломенными крышами. Куры в дорожной пыли трепыхаются. Телята на ходу спят. И ребятишки куда-то подевались.

Нет деревни красивее их Дмитриевки. Другие деревни — голые. В жаркий день ходят старики вокруг хаты: куда тень — туда и они. В Дмитриевке идешь по улице, а из садочков белые хаты выглядывают. Сияют свежевыструганными желтыми бревнами новые срубы. Издалека можно приметить красную крышy школы. Вокруг школы сад. Правда, не вошел он пока в силу: стволы деревьев тонкие, кроны прозрачные. Но уже гомонят в саду птицы.

Клуба же такого, как у них, пожалуй, нет во всем районе. Особенно хороши две колонны у входа. Какую-то торжественность придают они зданию.

Но к чему пашут землю подле клуба? Ах да, говорят, здесь будет парк.

Невольно припомнился Клавдии давний осенний вечер. Шли они вместе с Матвеем. Кое-где горели в хатах неяркие огни. Густая непроглядная мгла сковывала движения. Под ногами хлюпала грязь. А Матвей говорил: «Погоди, Кланя, построим свою электростанцию. Осветим не только хаты, но и улицу. Вот там построим двухэтажную школу, — он показал рукой в сторону пустыря, поросшего бурьяном и лопухами. — Рядом с конторой будет клуб, белый, с колоннами. Раньше во дворцах были колонны, и у нас будет свой дворец».

Клавдия посмеивалась. Она не верила Матвею. Ведь тогда еще деревня и поля были изрыты, искромсаны снарядами. Еще кое-кто из односельчан жил в землянках…

Вот и магазин. Но дверь на замке. На крыльце притулились две старушонки. Не за новым ли товаром продавец уехал?

Клавдия подошла, поздоровалась. Настасья Петровна, высокая, худая, хмурая, знавшая Клавдию, когда та еще в люльке качалась, спросила:

— Дочка-то пишет? Нынешние детки ведь не шибко родителев почитают. Уедут — и поминай как звали.

— Моя Валя не такая. — И Клавдия, неожиданно для себя, забыв об огорчениях, похвалилась: — К себе зовет. Пишет: приезжайте, без вас, мама, мне жить невозможно.

— Зовет как? В гости или на постоянное жительство?

— На жительство, — соврала Клавдия.

— Думаешь ехать? — не унималась Петровна.

В разговор вступила бабка, прозванная за свой хлопотливый нрав Клушей.

— А что тебе, Клавдия, ехать? Тебе и здесь не житье, а масленица. Что ни день, то, почитай, престольный праздник — гуляй, веселись, Геннадий всего припас.

Не успела уязвленная Клавдия придумать ответ, как появился Никодимушка.

Он собрал в горсть тощую, как клок грязной кудели, бороденку и дернул ее с такой силой, словно хотел оторвать напрочь.

— Да это, никак, Клавдея! — воскликнул он. — Сразу я не признал. Определенно. Ох и гладкая же ты стала! Видали, как у нас бабы наряжаются! Невеста, истинный бог, невеста!

— Устарела я для невесты. Уж не помню, когда это и было, — сухо произнесла Клавдия.

— А это ничего. Это я к чему? У хорошей невесты каждая ночь первая… — Никодимушка подмигнул линяло-голубым слезящимся глазом.

Бабка Клуша чуть не задохнулась от смеха. Строгая Петровна прикрыла рот платком. Никодимушка уж скажет!

— Не по возрасту тебе, Никодимушка, такие слова говорить. Стыдно слушать. — Клавдия шагнула, но Никодимушка, растопырив руки, как это делают бабы, загоняя цыплят, не дал ей пройти.

— Мне стыдно? — закричал он тонким бабьим голосом. — Да если хотишь знать, моего стыда нет ни грамма. У меня младший сын постарше тебя, а я на пуховиках не вылеживаюсь. Определенно. Я работаю. От меня польза идет государству. Кукурузу не мое дело полоть, а позвали — пошел! Почему колхозу не подмогнуть? Я задаром колхозный хлеб не ем.

— А я в колхозном хлебе не нуждаюсь. Я хлеб на свои денежки покупаю.

— А на чьей ты земле фрукты-овощи разводишь? — кричал ей вслед Никодимушка. — Погоди, вот порешим на колхозном собрании, так тебя за милую душу выселят, как стопроцентный нетрудовой алимент.

Клавдия уже не шла, а бежала и чуть не до самого дома слышала его голос. Хлопнула дверью так, что на полке заговорили кастрюли.

Какое его собачье дело? И Петровна смолчала, не заступилась. Все это от зависти, что живет она лучше других.

Весной сорок первого года Клавдия с маленькой дочкой поехала погостить к тетке на Урал. Там и пережила всю войну. Может, и не вернулась бы она в родную деревню, не вызови ее больная мать в сорок шестом году. И тут повезло Клавдии: в выгоревшей почти дотла Дмитриевке всего с десяток хат уцелело, среди них — и ее.

Ну что же, каждому свое счастье…

Долго не могла Клавдия успокоиться. Все обиды припомнила. Вот совсем недавно пришла она в кино, а чей-то молодой голос крикнул: «Подвиньтесь, девчата, дайте место барыне».

Ушла из клуба, не дожидаясь, когда зажгут свет.

Пусть они сумеют прожить, как она.

А что, если и правда съездить к дочери, сначала в гости — все разузнать, а потом и совсем перебраться?

Несколько дней эта мысль не покидала Клавдию. Но отъезд со дня на день откладывала. Прежде чем что-то решить, хотелось повидать Матвея, поговорить с ним.

Повстречались они вечером. Клавдия гнала блудную телку. Матвей шел с поезда. Даже в сумерках она издали разглядела его рослую плечистую фигуру.

«Видно, в город ездил, ишь — в новом костюме», — подумала Клавдия. Теперь он носил протез, сразу и не заметишь, что нет ноги.

— Здравствуй, — сказал он.

Клавдия поправила косынку, выпустив на лоб волнистую прядь волос, одернула кофточку и спросила:

— На совещание, поди, ездил?

— Да. Вызывали председателей колхозов. Ну, а ты как?


Она насторожилась: может, знает, как ее высмеивают. Кто она теперь? Была мужняя жена, а стала — брошенка. И с нарочитой веселостью проговорила:

— Живу хорошо, ожидаю лучшего. Вот в город собираюсь… Зовут меня… Думка у нас есть — совсем в город перебраться. — Нарочно сказала — «у нас», пусть не считает, что она никому не нужна.

У Матвея дрогнули густые брови.

— Что же, это, пожалуй, и лучше.

Таких слов от него Клавдия не ждала. Надеялась: отсоветует, упрашивать станет, чтобы осталась…

— Избавиться хотите? — с обидой проговорила Клавдия. — Будто я у всех как бельмо на глазу.

— Да, как бельмо.

Клавдия взорвалась:

— А ты, товарищ председатель, принимай меры! Отбирай огород. — Клавдия стегнула телку и быстро пошла.

— Кланя, погоди! — окликнул ее Матвей.

Она не оглянулась. Кусала губы, чтобы не разреветься. Эх, Матвей, Матвей!..

Нет для нее удара больнее, чем от него.

…Всю ночь не сомкнула глаз. А под утро решила: поедет в город, приглядит там домишко. В деревне продаст, там купит. А если ребятам дадут хорошую квартиру, то и покупать не станет. Прибережет денежки на черный день. Но здесь больше не останется.

Утром стала собираться в дорогу. Напекла Валиных любимых крендельков, сварила клубничного варенья, зажарила курицу.

Петровна, которую Клавдия попросила домовничать, пришла в день отъезда, как только подоили коров. У старухи единственный сын работает в РТС, дома почти не бывает. Двое старших сыновей погибли на фронте. Тошно одной сидеть в хате, вот и ходит домовничать, кто позовет.

Она вошла, перекрестилась на пустой угол и села к окну, высокая, прямая, с желтым, как пергамент, лицом.

— Надолго собираешься?

— Там видно будет, — уклончиво ответила Клавдия. — Ну, а как сын? Жениться не думает?

— Пока что-то нет! А надо бы, — старуха вздохнула, — охота внучат дождаться. Гляди-ка, ты раньше моего бабушкой станешь.

— Рановато Вале. Пусть хоть маленько погуляет.

«Неужто уже в бабушки пора? — подумала с горечью Клавдия. — Я еще и жизни-то не видела. Только и знала, что огород да базар».

Старуха следила за сборами Клавдии недоброжелательным взглядом.

— Другие, которые уезжали, так обратно просятся.

— Негде жить, вот и просятся.

— В гостях хорошо, а дома лучше.

— Кабы в гости, а я, поди-ка, к своим еду.

— То-то и оно, — неопределенно протянула старуха и немного погодя добавила: — Была бы мать жива, так не посоветовала бы.

Клавдия обозлилась:

— Хватит с меня советов. Не вы ли с мамашей за Геннадия меня сватали?

Старуха поджала губы оборочкой.

— Что, плохо жила?

— А то хорошо?! Людям в глаза стыдилась глядеть. Как напьется, так и начнет кулаком разговаривать. Никто не знает, сколько я синяков сносила. — Клавдия всхлипнула. — Не вы ли меня с мамашей водой отливали, когда Геннадий чуть не до смерти прибил! — с холодной яростью закричала женщина, вытирая слезы. — Пропади она пропадом, такая хорошая жизнь!

Петровна растерялась.

— Да чего уж расстраиваться? В чужую душу разве влезешь? Мужики-то они все, почитай, такие. А ты собирайся, не то опоздаешь. Давай подсоблю.

Вышла Клавдия из дому ясным, погожим утром. Ночью лил дождь, и небо, словно выплакав всю свою синь, нежно голубело. Сразу за деревней, по левую сторону дороги, раскинулось огромное, глазами не охватишь, черное, вздыбленное под парами поле: там, на горизонте, где, казалось, небо опрокидывается па землю, переливался дымчатый ручеек — марево. Справа от дороги, в небольшом, покрытом ряской озерке, плескались утки. За озером, на бугре зеленели хлеба.

«До чего же хорошо, — подумала Клавдия. — Сколько тут хожено-перехожено, и все-то знакомо».

Вон три березки, что стоят на развилке дорог. Не раз Клавдия еще девчонкой, возвращаясь из лесу, укрывалась под березками от дождя.

Вон зубчатая лиловая кромка леса. Видывала Клавдия леса на Урале. Спору нет — могучие, вековые. Но родные леса, хоть их за день вдоль и поперек пройдешь, — милее сердцу. Уж больно они веселые, говорливые, со светлыми лужайками, поросшими высокими травами и ярко-синими колокольчиками.

Все родное с детства, привычное. Даже сердце защемило. Как еще в городе поживется? Но вспомнила «бельмо на глазу» и отогнала ненужные мысли.

До станции оставалось рукой подать, когда заметила на кукурузном поле пестрые кофточки и белые платки. Клавдия узнала звено Ольги Плетневой, женщины еще молодой, бойкой и острой на язык. Не хотелось с ними встречаться. Но обходить — далеко. Тяжелые сумки и без того оттянули руки. Женщины отдыхали, расположившись у дороги. Увидев Клавдию, они замолчали.

«Про меня говорили», — подумала Клавдия, прибавляя шагу.

— В город подалась? — спросила Ольга. Глаза ее откровенно смеялись. Озорные, очень светлые, не то голубые, не то зеленые, под круглыми бровями, они как бы говорили: «А мы, голубка, видим тебя насквозь».

У Ольги особая слава в колхозе. Ее не зря зовут артисткой. Кого хочешь представит. Этой ее особенности побаивались больше, чем Никодимушкина языка.

И сейчас Клавдия со страхом ждала — вдруг Ольга при всех, как Никодимушка, начнет ее передразнивать. Но Ольга спросила и, не дожидаясь ответа, вполголоса заговорила с Зинаидой. У этой язык что жало… Маленькая, худая, с преждевременно увядшим лицом, она в работе не знает усталости. Зато уж лентяям и колхозным нахлебникам от нее достается. Она их громит и на собрании, и в магазине — где придется.

— К дочке я. На жительство хочу перебраться, — с готовностью откликнулась Клавдия.

Отозвалась лишь одна Полина (тоже еще в девчонках на посиделки вместе бегали), полная женщина с круглым веснушчатым лицом.

— Оно конечно, чего тебе тут одной делать.

Сказала так, что не поймешь: пожалела или попрекнула.

— Пойду. Кабы не опоздать на поезд. — Клавдия подхватила сумки и поспешно зашагала. Ноша вроде вдвое потяжелела. Клавдия чувствовала взгляды женщин — насмешливые и осуждающие. Сначала было тихо, а потом, похоже, Ольга что-то сказала, и все засмеялись. И снова кольнула мысль: о ней, наверное. И как бы в подтверждение своей догадки, услышала злые слова, брошенные надтреснутым Зинаидиным голосом: «Баба с воза, кобыле легче».

Нет, дальше здесь жить нельзя. Пусть уговаривать будут — не останется! Да и кто ее станет уговаривать? Кому она нужна? Матвей и тот… Нет, сюда она вернется только затем, чтобы распродать имущество.


И через неделю той же дорогой возвращалась Клавдия домой. Она нарочно приехала последним поездом. Темная ночь хоть кого укроет, спрячет от любопытных глаз.

Накрапывал мелкий, теплый дождик. Остро пахло полынной горечью, и от этого дурманящего запаха еще сильнее обуревала Клавдию тоска. Рано, видно, она загадывала и людям похвалялась. Валя теперь отрезанный ломоть.

Нет, не о такой судьбе для своей дочери она мечтала. Думала, будет Валя жить в неге и холе. А что получилось? Зачем понадобилось работать Вале на заводе, да еще крановщицей! Будто свекор (он ведь мастер) не мог устроить ее секретарем. Все же полегче. Да разве муж не прокормит? Токарь, а зарабатывает не хуже инженера, другой месяц до двух тысяч. Намекнула об этом сватье, а та: «Молода еще на печи сидеть». А сама тоже хороша — то по собраниям, то по заседаниям. Спросишь — общественная нагрузка. Уж дали пенсию, и сидела бы… Будто без ее нагрузок не обойдутся.

Зять, когда был у них в колхозе, хвалился квартирой. Чем там хвалиться! Молодые ютятся в маленькой комнатушке, а старики живут в проходной комнате. Кухня — общая, на три хозяйки. Что ни сготовишь — все на виду. Дала понять зятю: дескать, хату можно продать, а в городе купить домишко и жить втроем. Но Виктор заявил: не к чему домишко покупать. На заводе ему с отцом обещают дать квартиру с ванной и паровым отоплением. Пора старикам пожить по-человечески.

Клавдия пробовала склонить на свою сторону Валю. Но где там! У дочери одна песенка — как Витя скажет. А Витя сказал — стариков он не оставит, он у них единственный сын. Тут уж Клавдия не выдержала. У нее Валя тоже единственная, кто о ней, Клавдии, позаботится? Зять выслушал ее и, не моргнув глазом, предложил жить вместе. Нет уж, спасибо, разодолжил зятек. Не привыкла она из чужих рук смотреть. Так ему и отрезала. Зять сказал: «Как хотите» — и вышел из комнаты.

Тут еще сватья, как говорится, подлила масла в огонь, спросила: «А не тошно тебе, Клавдия, жить без работы?»

Нет, незачем ей переезжать в город. Там она быстренько промотает все накопленное (в городе подай за все живую копеечку), а потом что? Она привыкла быть хозяйкой.

…Добравшись до дома, Клавдия долго, пока не озябла, сидела на крылечке. Потом пошла в хату. Не зажигая света, разделась и легла и сразу же заснула.

Приснилось: идет она скошенным лугом. Кругом стога. И у каждого стога люди копошатся. Она торопится, ей надо что-то важное, от чего вся ее жизнь зависит, этим людям сказать. Вот добежала: стог стоит на месте, а люди исчезли, будто растаяли. Мечется она от стога к стогу, и некому ей высказать своей тоски-печали.

Проснулась вся в поту. И вдруг услышала странный, надоедливый звук. Клавдия повернула голову в сторону звука. Большая, иссиня-черная муха жужжа билась о стекло. Клавдия несколько минут не спускала с нее глаз. Видать, муха совсем обессилела, она падала на подоконник, ползла и снова жужжала и билась о стекло.

«Вот и я так! — подумала Клавдия. — Не знаю. Куда же податься», — и она заплакала от жалости к самой себе. Одна она теперь… одна, как в поле былинка. Может, в колхоз пойти, пристроиться на работу полегче? Сколько раз ее звали, а она справками прикрывалась. Хвалилась, что и без колхоза проживет припеваючи. Теперь вроде и неловко проситься. И кто знает — лучше ли, хуже будет, а свое хозяйство запустишь.

…Дни потянулись медленно, похожие один на другой, как осенние поля. Раньше была надежда на скорую перемену, ждала переезда в город. А теперь чего ждать?

Побывала в соседнем районе на базаре (там хоть своих не встретишь), выгодно продала масло и соленое сало. Купила в универмаге хорошие туфли. Но обновка не обрадовала. Куда ее наденешь? Полюбовалась и спрятала в сундук. Пускай лежат.

Как-то в сумерки, когда Клавдия, нечесаная, в грязном платье, только что закончила работу во дворе, в калитке показался Матвей. Она поспешно юркнула в сараюшку. Стояла в темном углу, приложив руку к груди, и чувствовала, как вздрагивает сердце. Матвей прошел в огород и несколько раз окликнул ее.

Еле-еле сдержалась, чтобы не отозваться.

Хлопнула калитка. Клавдия опустилась на дрова и долго сидела не шевелясь. В последнее время она все чаще и чаще думала о Матвее. Почему он тогда сказал: «Это, пожалуй, и лучше»? А если и сейчас за этим приходил? И хорошо, что не вышла. А вдруг он тогда подумал, что она к Геннадию собирается: она же не сказала, что к дочери едет. От этой мысли стало почему-то легче. Но ненадолго. Ну что она ему теперь? Вон бабка Клуша говорит, будто председатель к учительнице похаживает. Почему и не похаживать? Оба они одинокие. Клавдия вспомнила высокую, дородную учительницу, и на душе стало еще тоскливее.


На этой же неделе, в субботний вечер, пришла Марья. С ней у Клавдии давние и сложные отношения.

В детстве они любили поверять друг другу свои маленькие тайны, лежа на теплой печи в хате у Марьи.

…Плачет на дворе метель. Ветер в трубе подвывает. Вздрагивает, будто с испугу, вьюшка. Веретено под бабкиными руками выводит однотонную песенку. На стенах горбятся причудливые тени. Пахнет тмином, коноплей и пылью.

Сероглазая, с темными спутанными косичками, Маруся жарким шепотом рассказывает:

— И будут по всей земле цвести райские сады.

— Какие такие райские? А, Маруся? — шепчет рыженькая, кудрявая, похожая на пушистого котенка, Кланька.

Маруся несколько секунд молчит. Глаза у нее становятся больше, и в них загораются какие-то блестящие точечки.

— А в садах этих все деревья голубые. И цветы на них голубые. И трава голубая. И дороги голубые. Ой, радость!

Маруся говорит так, будто сквозь печную трубу ясно видит голубые райские сады.

— А кони какие будут?

— Кони?! Кони — сами белые, а подковы серебряные, — скороговоркой выпаливает Маруся.

— А одежа какая у людей? — Кланька натягивает на голые ноги посконную рубашонку.

— Одежа? — задумывается Маруся.

Кланька, захлебываясь от восторга, что вдруг и ей придумалось, шепчет:

— А одежа как у попа. Так и золотится, так и золотится…

— Летом шибко жарко, — сомневается Маруся.

— Летом-то… а летом другая. Как у попадьи шторы, вся насквозь кружевная.

Сказке нет конца. Она продолжается и во сне. Снятся девчонкам голубые деревья, белые кони с серебряными подковками и люди в парчовых и кружевных одеждах.

Миновало полусиротское, посконное детство. Отгорело короткой зорькой.

Пришла юность. И уже другие тайны поверяли они друг другу зимними вьюжными ночами, вернувшись с посиделок. Сказок больше не рассказывали.

То вдруг примутся хохотать. Так, ни с чего. Одна скажет: «А Колька-то», и обе прыскают. И чем больше сердится на них Маруськина бабка, тем труднее удержаться от смеха.

А то вот так же, без причины, загрустят. Запоют тихими голосами припевки о коварном залетке, о злой разлучнице и сердечной печали. И до того допоются, что всплакнут…

В один год Клавдия и Марья сыграли свадьбы, и в один год стали солдатками.

У обеих мужья не вернулись с фронта.

Разошлись их дороги после войны.

Клавдия — все у себя да для себя, Марья же, оставив детей на попечение полуслепой бабки, с рассвета до поздней ночи пропадала в бригаде. Очень уж тяжело было в те первые после войны годы поднимать артельное хозяйство. Пахали на коровах. Хлеб убирали вручную.

Худущая, с ввалившимися, какими-то лихорадочными глазами на черном от загара и тревог лице, в обтрепанной одежонке, она появлялась то у трактористов в вагончике, то в колхозной конторе, но чаще всего на полях. Убеждала, ругалась и порою, не выдержав, плакала. Марью побаивались, уважали и любили.

Клавдия не понимала ее. Как это можно от всего отрешиться и жить для других?

Однажды, несколько лет назад, в уборочную Марья пришла к Клавдии.

— Твой огород от тебя не убежит, — сказала она, — а у нас каждые руки на вес золота.

Геннадий показал справку об освобождении жены от полевых работ. Он получил ее у знакомого фельдшера за пол-литра водки.

— Знаю я, почем такие справки покупаются, — Марья швырнула справку на стол и, взглянув на молчаливо потупившуюся Клавдию, с откровенным презрением добавила: — Тоже мне люди! Сидите как пауки! Ни стыда, ни совести! — Хлопнув дверью, она вышла из хаты.

Они перестали видеться. Клавдия в отсутствие мужа зазывала к себе Марьиных детишек. Кормила их, обмывала, вычесывала им головы, спрашивала:

— Ну, как мамка живет?

Старший, Гришатка, глядя на Клавдию серыми, с блестящими точечками, как у матери, глазами, по-взрослому говорил:

— Ничего живет. Да беда с ней, от дома совсем отбилась.

Лет пять назад поздним вечером Клавдия пришла к Марье.

Поставив на стол крынку, обвязанную чистой тряпицей, не поднимая глаз, заговорила:

— Вот принесла. Тут лекарство. Сама варила. Не подумай, что какие-нибудь травы или еще что. Тут столетник, какао, масло, мед. Ну и — ясное дело — нутряное сало. Свиное. Все свеженькое. Своими руками делала. Ты не сомневайся. Валюшку свою от затемнения легкого вылечила.

— Да на что мне твое лекарство? — изумилась Марья.

Клавдия, краснея всем лицом, как обычно краснеют рыжие, стала упрашивать Марью отнести лекарство жене Матвея.

— Вреда не будет, а может, ей полегчает, — говорила она, смущенно поглядывая на подругу.

Марья долго с каким-то удивлением рассматривала гостью, а потом спросила:

— Жалеешь ее?

— Жалею, — тихо проговорила Клавдия и, помолчав, еще тише добавила: — А его еще боле жалею. Только не говори, что от меня… Узнают, могут не принять.

Четыре года тайком от Геннадия Клавдия варила свое снадобье для жены Матвея. Марья сдержала свое слово. Так до сих пор Матвей и считал, что жене его помогала бригадир.

Марья теперь не избегала встреч с подругой. Но и не искала их. Вот почему ее приход, после многолетнего перерыва, удивил Клавдию. Она только что прилегла. Весь день заготовляла на солнцепеке кизяк и порядком устала.

— Хвораешь? — спросила Марья.

— Есть маленько. Голова болит.

Марья, полная, крупная, легко ступая, обошла горницу. Постояла у комода, разглядывая развешенные над ним фотографии в рамках, и присела подле кровати.

Клавдия от той же бабки Клуши слышала, что всех на селе «мобилизовывают» (так выразилась бабка) на полевые работы.

«Так вот просто небось не приходила», — подумалаКлавдия. И спросила с вызовом:

— Уговаривать пришла?

— А что тебя уговаривать: ты не девка, а я не парень, — добродушно отозвалась Марья и уже веселее добавила: — В гости пришла. Думала, ты меня попотчуешь своими соленьями-вареньями. Когда-то ты на них мастерица была.

Клавдию, как ветром, с постели сдуло. Забыв про жалобы на хворь, она бегала из кладовой в погреб, из погреба в горницу. Покрыла стол до блеска наутюженной скатертью. Поставила редис, только что с грядки, свежий сыр, жареную домашнюю колбасу, курятину. Сохранились с прошлого года маринованные помидоры и моченые яблоки. Нашлась и непочатая бутылка густой вишневой наливки. Пусть поглядит подруга, как она живет, и ведь ни к кому занимать не ходит и колхозу не кланяется.

Клавдия разрумянилась, на висках и на лбу прилипли колечки рыжих волос. И ее карие, с желтизной, широко поставленные глаза тоже казались рыжими. Верхняя пуговка на блузке расстегнулась, обнажив крепкую белую шею, по-девичьи упругую грудь. Оживление преобразило Клавдию. Улыбка, приподнявшая уголки ее еще свежего рта, удивительно молодила ее.

Клавдия приметила: гостья то на нее посмотрит, то в зеркало заглянет.

— На два годочка я тебя постарше, а к тебе не приравняешь, — тихо, будто вслух подумала, произнесла Марья.

— Кажется это тебе. Ты теперь раздобрела.

— Какое там кажется, — вздохнула Марья. — А толстею потому, что старею. Вон сколько морщин, и седина пробивается. — Марья отвернулась от зеркала и, еще раз оглядев подругу, сказала: — Ох и красивая же ты баба!

— Ну, ты уж скажешь, — с довольным смущением отмахнулась Клавдия. — Уж какая красота, годы не те.

— Не те, — грустно вздохнула Марья.

— Садись, Маруся, к столу. Уж извиняй за угощенье, чем бог послал…

Клавдия разлила по стопкам темно-красную душистую наливку.

— За что выпьем?

— А чтобы хлопцы не журились. — Обе засмеялись. — Хороша наливочка, — похвалила Марья.

Клавдии захотелось сказать что-нибудь приятное подруге.

— Нынче шла мимо твоих полей. Добрая у тебя кукуруза будет.

— Добрая, — согласилась не без удовольствия Марья. — Ох и попало же мне за эту самую королеву полей, по первое число попало!

— От кого?

— Да от самого секретаря райкома. Подзаросла маленько кукуруза-то. Ну и я прохлопала. Тут, как на грех, принесло начальство.

— Начальству что?! Лишь бы ругаться, — поддакивала Клавдия.

— Ну, не скажи, — Марья отодвинула тарелку с закуской, положив крупные, загорелые до черноты руки на стол. — Не скажи, — в раздумье повторила она. — Тогда секретарь райкома сказал: мне, говорит, Марья Власьевна, как шла зарплата, так и будет идти, сколько бы мы кукурузы ни получили с гектара. А вот они, колхозники, намного меньше заработают, если урожай будет никудышный. И не только те, что в полеводстве работают, но и животноводы пострадают. Животноводство нам без кукурузы не вытянуть, а меньше сельхозпродуктов — хуже горожанам. Вот, говорит, Марья Власьевна, какой круговорот получается. И все, мол, зависит от бригадирского глаза.

— Обидно, поди, когда вот так выговаривают, — посочувствовала Клавдия.

— Сперва-то, конечно, обидно, — согласилась Марья. — Ну, а после спасибо скажешь. Пусть и обидное слово, но ко времени — дороже похвалы. — Она улыбнулась, вокруг глубоко посаженных глаз лучиками собрались морщинки. — Я тогда сгоряча сказала: мол, если устарела, так можно бригадиром поставить кого помоложе. А секретарь спросил, сколько мне лет, да и говорит: «Сорок два года — баба ягодка». А ты говоришь, годы не те.

Обе женщины призадумались.

Каждая о своем.

Клавдия, вглядываясь в лицо Марьи, будто пытаясь что-то прочесть в нем, спросила:

— Скажи, Маруся, правду: тебе велели сдать в колхоз всю свою животину?

— Да кто мог велеть? — удивилась Марья. — Кому это надо?

Лицо Клавдии выразило недоверие.

— Может, и надо, чтобы другие вслед за тобой сдавали?

— Чудная ты, засмеялась Марья, — на черта мне сдалась эта животина. Овцы и коровы, сама знаешь, ухода требуют. Время на то нужно, а мне и так дня не хватает, от ночи еще кусок оттяпываю.

— Как же без своего молока, мяса жить? — допытывалась Клавдия, а сама думала: «Ой, что-то скрывает Марья».

— Много ли нам с Лидкой надо. А понадобится — в колхозе возьму. Скоро совсем одна останусь, Лида замуж выйдет.

— А Гришатка из армии вернется?

— Ну, милая, это еще два года ждать. Через два года и многосемейные посдадут свою скотину. Колхоз молоко нам навяливать будет. Я что скажу тебе, — Марья наклонилась к Клавдии, глаза ее стали озорными, какими бывали в молодости, когда сероглазая хохотунья Маруся придумывала очередную проказу над парнями. — Слышь, Кланя, я и огород задумала сдать.

— Как «сдать»? — не поняла Клавдия. Она живо представила себе огород Марьи. Не раз завидовала ей. Живет Марья на краю деревни. Всегда смогла бы прихватить земли, чернозем-то какой — удобрять не надо, уж она бы на месте Марьи давно так сделала. А тут вдруг «сдать»…

— Сдам землю в колхоз — и вся недолга! — Марья хлопнула по столу. — Нужда пришла возиться: полоть, поливать. Некогда мне. Знаешь, какое в бригаде хозяйство! Рядом с моей хатой ясли строят. Видела? Типовые. Так вот пускай на моем огороде ребятишкам садик посадят.

— Всю землю сдашь? — каким-то сдавленным голосом спросила Клавдия.

— Маленько оставлю, — и странным, незнакомым Клавдии, мечтательным тоном Марья продолжала: — Цветы посажу… Георгины и хризантемы. Чудное слово — хризантемы! Вазу куплю хрустальную. Видела в городе, в универмаге, вазу, вся сверкает. Поставлю цветы на стол, и пусть в хате красуются.

— Врешь, — со злостью проговорила Клавдия и тоскливым шепотом повторила: — Врешь.

— Что вру? — удивилась Марья.

— Да все… что молоко будут навяливать. Что огород сдашь… и будешь эти… как их… хризантемы разводить.

— Вот увидишь — сдам, — весело проговорила Марья. — Я и с Матвеем Ильичом советовалась. Он одобряет.

Последние слова больно кольнули Клавдию.

— Сказывают, Матвей тебя на каждом собрании восхваляет. Дескать, самая наилучшая бригада Марьи Власьевны, — с деланным равнодушием произнесла она.

Марья внимательно поглядела на подругу. Та сидела понурив голову. Опущенные рыжие ресницы прятали глаза. На щеках рдели красные пятна.

Марья тихо, беззлобно сказала:

— С чего же ему хаять? Ему не надо меня, как кутенка, носом тыкать. Я и без председателя понимаю, что делать. Почитай, двенадцатый год бригадирствую. А насчет чего другого, так ты брось, не такой он человек. Да ты Матвея не хуже моего знаешь.

Они долго молчали. За окном начал накрапывать дождь. По темным стеклам потекли косые струйки.

— Уж этот дождь не ко времени, — посетовала Марья. — Все мои планы спутал. Нипочем машины по полю не пройдут. Завязнут вместе с механиком. Боюсь, что все зарастет. Сорняк так и ползет. Одна надежда на баб.

Клавдия не отозвалась. Марья взглянула на нее и не узнала. Неужто час назад она могла позавидовать ее красоте? За столом, опустив плечи, сидела немолодая женщина с серым лицом и погасшим взглядом.

Марья положила свою крупную, с узловатыми пальцами руку на плечо Клавдии.

— Эх, Кланя, думаешь, не понимаю я, что у тебя на душе. Обе мы с тобою одинокие бабы. Все я понимаю. Помню, тетка на свою вдовью судьбу плакалась. Вдову, мол, всякий оговорить может: вдова быстро идет — кого-то догоняет, тихо идет — кого-то поджидает. Я в ту пору тетке не верила. А как сама овдовела — поверила. Думаешь, я слез не лила? Думаешь, мне не завидно, когда бабы в праздники с мужьями за стол садятся?

Марья прошлась по горнице. Постояла, глядя в темное, мокрое от дождя окно, и чуть слышно проговорила:

— Для кого ночка, а для вдовы… Не знаешь, как ее, проклятую, скоротать!..

Марья грузно опустилась на стул. Ее большие сильные и беспокойные руки безвольно поникли.

Клавдия, давшая себе зарок никому не говорить правду о поездке к дочери, не выдержала и рассказала все, что пережила и передумала за последние дни. Только почему-то умолчала о своем разговоре с Матвеем, о том, как он приходил к ней, а она не отозвалась. Хотя случись у нее с Матвеем все по-другому, она бы не плакала, не жаловалась на судьбу.

— Не поеду я туда, не нужна я им, — сказала она, мысленно добавила: «И Матвею не нужна». — Я для них пришей-пристебай… Кругом я одна-одинешенька. — Клавдия уронила голову на руки.

Марья не уговаривала. Пусть выплачется. Невыплаканные слезы что ледяная корка на сердце; поплачешь — и корка растает.

Понемногу Клавдия успокоилась. Подняла голову и взглянула на Марью.

— Что же мне теперь делать-то? — с тоской спросила она. — Куда же мне податься? Куда ни придешь — попрекают. Будто я что украла. Барыней… единоличницей обзывают. А какая я единоличница?.. — Клавдия захотела что-то сказать еще, но только шумно вздохнула и вытерла фартуком глаза.

— Куда? Одна у тебя путь-дорога — в колхоз, — спокойно заговорила Марья. — Ты, Клавдия, учти: без тебя колхоз обойдется. Один гусь поле не перетопчет. Прошло то время, когда уговаривали в колхоз идти. Вон Дементьевы вернулись, а ведь хату продали. Просят обратно их принять. Строиться собираются. Нет, Клавдия, тебе туго без колхоза придется. На что жить будешь? Яблоками да огурцами торговать? Мы нынче свой урожай снимать будем. Весь рынок яблоками засыплем. Поедешь в город на рынок, а там со всех колхозов навезут всякой всячины. Ну ладно, пусть у тебя на год барахлишка хватит, а дальше что: хату продавать?

Марья задела за самое больное место. Клавдия вздрогнула. Нет уж, пока у нее своя крыша над головой, она сама себе хозяйка.

— Примут меня? — тихо спросила она.

Марья ответила не сразу. Она обошла зачем-то вокруг стола, постояла у комода, разглядывая портрет Петра, чувствовала на себе настороженный, пытливый взгляд Клавдии. Потом села рядом.

— Все от тебя зависит. Как ты себя на работе покажешь.

— На какой работе? — встрепенулась Клавдия.

— Феня Лагуткина из первого звена ушла по инвалидности. Ребята ей запретили работать. Пойдешь вместо нее.

— К Ольге-артистке?

— К ней. Ее звено поболе других зарабатывает.

Наступило тягучее молчание. Слышно стало, как за окном шушукается дождь. Клавдия думала: «Еще не известно, много ли в колхозе заработаю. Какой урожай будет, а то получишь от жилетки рукава. В других-то семьях кто в полеводстве, кто в животноводстве. Уж кто-нибудь да заработает… Стайку вот надо перекрывать. Где лесу достанешь? Разве мне дадут? Им что… Они по многу лет в колхозе… Им не откажут… А мне на что опираться? Так-то я вольный казак. Съездила на базар — вот они, денежки… А в колхозе жди-пожди, когда рубль увидишь!.. Не пойти в колхоз — вдруг взаправду начнут огород урезывать. Тогда как? Надо идти, пока зовут. Поработаю, а там видно будет. Станет невмоготу — поеду к Вале. Погощу для отвода глаз… Может, и ничего. Без людей не проживешь…»

— Решай, Кланя. Волки и те стаей ходят, а ты человек. Молодая еще, здоровая. Рано тебе на печке отлеживаться. Будешь в звене хорошо работать — тебе почет и уважение. Уж никто не посмеет барыней обозвать. Да знаешь ли ты, как на людях весело? Придешь к женщинам в поле — нахохочешься досыта.


— Ну что же, Маруся, я согласная. К Ольге так к Ольге, — произнесла Клавдия.

— Вот и ладно, — обрадовалась Марья. — Завтра управляйся по хозяйству, а в понедельник я зайду за тобой. А теперь… я думаю, чай, не грех и за новую колхозницу выпить.

Марья долго не уходила. Молодость вспомнили, затянули песни, что еще девчонками на улицах певали.

Марья пела, как обычно поют русские женщины, — вся отдавалась песне, вкладывая в нее душу. Ее голос, низкий и грудной, то снижался до шепота, то заполнял собою всю горницу. Была в нем извечная тоска о милом, сложившем голову на чужедальней сторонке, и любовь к родным хатам и к быстрой реченьке.

У Клавдии голос небольшой, но верный, на высоких нотах слегка вибрирует — будто ручей по камешкам переливается.

Два голоса — высокий Клавдии и низкий Марьин — звучали то сливаясь, то расходясь, и тогда Клавдии звенел колокольчиком, а Марьин мягко и задушевно вторил, как бы поддерживая первый голос, не давая ему сорваться.

И — странное дело — песня окончательно развеяла холодок, что последние годы разъединял женщин. Они сидели, глядя друг другу в глаза добрым, затуманившимся взором.

Потом Клавдия пошла провожать гостью. После дождя было свежо. Накрылись одним полушалком. И оттого, что на плече лежала сильная ласковая рука подруги, у Клавдии потеплело на душе. Возвращаясь, думала, что не так-то она одинока. Пришла к ней Марья, когда она не знала, какой ей порожек переступить.

Она вздрогнула, услышав голос Матвея. Уж не почудилось ли ей? Нет. Узнала его по крупной кудрявой голове. Он обычно ходит с непокрытой головой. Но кто же с ним? Так и есть — учительница Варвара Григорьевна. Стоят рядом под окнами.

«Провожал или у нее был?» — мелькнула догадка. Опустив голову, Клавдия торопливо прошла, не здороваясь. Будто не узнала.

— Заходите, Матвей Ильич. Не стесняйтесь, — донесся до нее голос учительницы.

«Ишь зазывает», — с озлоблением подумала Клавдия. Все то тихое, светлое и радостное, что несколько минут назад жило у нее в душе, растворилось, исчезло.

Услышав, что Матвей идет за ней следом, Клавдия не убавила шагу. Он догнал ее у калитки.

— Что же ты узнавать меня не хочешь? — заглядывая ей в лицо и невесело улыбаясь, проговорил Матвей.

— А я боялась, как бы не помешать, — насмешливо произнесла она.

— Заниматься я хожу. С немецким у меня неважно.

Клавдия еле сдержалась, чтобы не сказать: знаю, мол, чем вы занимаетесь.

Она стояла, глядя в сторону, зябко кутаясь в полушалок.

Матвей немного подождал, что она скажет, и, не дождавшись, негромко проговорил:

— Ты не серчаешь? Не думал я тебя обижать.

— Ну, тот мужик еще на свет не родился, кто бы меня обидел. — И тут же мысленно одернула себя: а Геннадий? Разве он не обижал ее? — Пойду я, — сказала Клавдия.

Каким-то, как ей показалось, виноватым тоном Матвей спросил:

— Можно к тебе зайти? Или уже поздно?

Если бы не встретила Клавдия его с учительницей, может, так резко и не ответила. Она деланно засмеялась и сказала:

— Так бы и не поздно… Да ведь еще от одной бабы остыть не успел…

Он побледнел и отвернулся. Клавдия, чтобы не зареветь, кинулась на крыльцо. На миг задержалась. На этот раз Матвей не позвал ее.

Проснулась Клавдия среди ночи с сознанием, что произошло скверное, непоправимое и в этом виновата она сама.

Постепенно из темноты стал выступать оконный переплет. Она лежала и думала. Ну какое ее дело, что он к учительнице ходит. Кто он ей — муж, что ли? Пусть ходит, ей-то что! Да чего уж себя-то обманывать. Тоскует она о Матвее, о хорошем человеке, и давно тоскует. О нем она думала ночами еще в ту пору, когда рядом храпел пьяный Геннадий. Сколько лет прошло, а она никак не забудет той встречи с Матвеем на развилке дорог.

…Это было в первую послевоенную весну. Бормотали ручьи по овражкам. Клавдия возвращалась с поля. Она шла, распахнув ватник, сбросив с головы платок. Теплый влажный ветер ласкал лицо, шею. Ветер доносил неизъяснимые запахи весны, от которых дышится вольнее и сладко, по-молодому замирает сердце.

У трех берез Клавдию поджидал Матвей. Они долго стояли, обмениваясь обрывистыми фразами, полными тайного смысла. Галки, с криком будоража тишину полей, кружились над березами. Закатное небо погасло, и, когда над головой повис узенький, бледный серп месяца, Клавдия, не трогаясь с места, сказала, что пора уходить. Матвей неожиданно рывком привлек ее к себе.

— Милая ты моя, милая ты моя…

Все это было и ушло. И воспоминание об ушедшем причиняло почти физическую боль. Чего она тогда испугалась? Бедности? Да, бедности. Матвей ютился со своей оравой в землянке. Хату его сожгли немцы. Ходил он в обтрепанной шинелишке и в выгоревшей гимнастерке. Пугало и другое. Колхоз никак не мог подняться на ноги. За хлебом ездили в город. Мать ей твердила: «С голоду пропадешь в нашем колхозе».

Много лет в колхозе хозяйствовал пьяница и нечестный на руку дружок Геннадия. Сколько раз, выпивая у них, председатель плакался, что не хотят колхозники работать. Каждый норовит для себя. Никто не поддерживает. Критикой только авторитет подрывают.

Вспомнила об этом Клавдия, и снова одолели ее сомнения. А что, если год неурожайный и на трудодни получишь дырку от бублика, а свое хозяйство запустишь. Тогда как? Поехать в город? А что там делать? Что она умеет? Стать дворничихой? Думая о городе, Клавдия неизменно вспоминала дворничиху из Валиного дома. Толстая, неряшливо одетая, с торчащими патлами из-под платка и желтыми от табака неровными зубами. Еще не старая, она целыми днями просиживала во дворе, сплетничая с женщинами. Разговор всегда об одном и том же — мужчинам верить нельзя, все они обманщики и изменщики. От двоих она получала алименты. Дворничиха ругала покинувших ее мужей, из-за них ей пришлось пойти, как она говорила, в подметалы. Заработок невелик, зато она имеет собственную жилплощадь.

Нет, уж что угодно, а подметать чужой двор Клавдия не пойдет.

Пока Марья была с ней, все казалось ясным, а вот сейчас тревоги и заботы и неуверенность в завтрашнем дне наматывались в тяжелый клубок, и клубок этот давил на сердце, гнал сон прочь. Так до петухов и пролежала Клавдия с раскрытыми глазами.


Марья, как и обещала, в понедельник зашла за Клавдией. Бригадир торопилась в поле. Но не успели они сделать и несколько шагов, как их догнал Никодимушка.

— Марья Власьевна, — сказал он почтительно, — тебя председатель велит позвать.

— Что еще там?

— Получили от высшего начальства какую-то телефонограмму, — поделив это слово на две части, таинственно сообщил Никодимушка.

— Ну, начинается, — недовольно проговорила Марья, прибавляя шагу.

— Чего начинается? — спросила Клавдия, когда Никодимушка отстал от них.

Марья не ответила. Шла хмурая, думая о чем-то своем.

Не любила бригадир, когда в районе хозяином оставался второй секретарь. Первый — в отпуске. Стало быть, второй начнет, как он выражается, «нагонять холоду». Станут заседать. Чуть ли не каждый день внеочередное бюро. В районе все настойчивее коммунисты поговаривают, что пора второму на пенсию.

Сейчас она гадала: о чем телефонограмма? Может, опять совещание? Вот уж некстати. Дел в бригаде по горло.

Контора стоит на пригорке, место веселое. Отсюда вся деревня как на ладони. У конторы — палисадник, обнесенный аккуратным штакетником. В палисаднике — цветочные клумбы, а вдоль оградки серебрятся молодые тополя.

Клавдия не пошла с Марьей в контору, сказав, что подождет на дворе. Она примостилась на досках, сваленных в углу палисадника. В открытое окно видна широкая спина Матвея.

Он долго разговаривал по телефону с бригадиром тракторного отряда. Клавдия прислушивалась к его глуховатому голосу. Матвей протянул Марье какую-то бумажку. И что это она ее так долго читает?

Молча положила Марья бумажку на стол. По лицу видно: сердится.

— Что будем делать, Марья Власьевна? — спросил Матвей, вешая трубку. — Видишь, предлагают снять людей со свеклы на кукурузу.

— А что думает председатель?

— Председатель хочет знать, что думает бригадир. Ладно, Марья Власьевна, что это мы с тобой, как дипломаты. Давай начистоту, чтобы…

— А если начистоту, — перебила председателя Марья, — думаю — их дело указывать, а у нас головы на что? Я со свеклы баб не сниму. Вот и весь сказ. Не то голову вытащим — хвост увязнет, хвост вытащим — голова увязнет.

«Ого, как она с ним разговаривает, — подумала Клавдия, — вот бы мне так. И чтобы он моего совета спрашивал».

— Правильно, Марья Власьевна. Я так же думаю, — удовлетворенно проговорил Матвей. — Так и делай: свекловодок не трогай. А на кукурузу нужно организовать всех колхозников. Мужиков возьми за бока. Ты это умеешь. Пусть тяпкой поработают.

Марья повеселела.

— Это мы с удовольствием. Люблю глядеть, когда мужики работают, а то они больше норовят указания давать.

Матвей засмеялся. Клавдия подумала: «Хорошо смеется, так ребятишки хохочут».

— Ну, я пошла. Ждут меня, — Марья поднялась.

Странное смущение прозвучало в голосе Матвея.

— Ты, Марья Власьевна, не забыла?…Ну… о чем я тебя просил… Не помнишь?

— А как же. Все в порядке, — поспешно проговорила Марья.

«О чем это они?» Клавдия хотела спросить об этом дорогой. Но не решалась. Марье сейчас, поди, не до нее.

Женщины шли молча. Чем ближе они подходили к полю, тем сильнее Клавдию одолевала тревога. Она боялась насмешек и злого Зинаидиного языка.

Когда они пришли, Ольга безразличным тоном произнесла:

— Явилась? Ну и ладно.

Женщины пололи свеклу. Клавдия взялась за работу.

Ольга постояла подле нее, посмотрела и, сказав: «Вижу, учить тебя нечему», ушла. Клавдия боялась отстать от других, полола не разгибая спины. Бросила тяпку, лишь когда Ольга крикнула:

— Эй, бабоньки, перекур!

Клавдия не знала, что накануне Матвей, разговаривая с Марьей о делах бригады, поинтересовался, была ли бригадир у Клавдии.

— Знаешь, Марья Власьевна, ты побеседуй с Ольгой и вообще с женщинами, — проговорил Матвей, уклоняя взгляд. — Ну, чтобы они не очень-то нападали на Клавдию. Сама знаешь, наши женщины хоть кого съедят.

Марья взглянула на его смущенное лицо и с грустной завистью подумала: «Любит».

…Отдыхать расположились на краю поля, в мелком кустарнике. День стоял знойный. Всех разморило. Лениво переговариваясь, женщины закусывали принесенной из дома снедью. Клавдии есть не хотелось. Выпив теплой воды, она прилегла под кустом и тотчас же заснула.

Разбудила ее Полина. На ее круглом веснушчатом лице не было и тени усталости. Клавдия с трудом поднялась. Страшно ломило поясницу.

— Что, ноет с непривычки? — посочувствовала Полина.

Зинаида не без ехидства бросила:

— Это тебе не дома прохлаждаться. Заболит спина, коли тыщу раз бураку поклонишься. В колхозе работать — не на базаре торговать. — И оглянулась на женщин.

Кое-кто засмеялся.

Если бы Клавдия огрызнулась, то Ольга, несмотря на предупреждение Марьи, поставила бы ее на место. Но Клавдия пришибленно молчала. И добрая по натуре Ольга возмутилась — человек за ум взялся, а его подковыривают.

— А сама-то ты позавчера не маялась со спиной?

По заблестевшим глазам Ольги женщины догадались — сейчас звеньевая «представлять будет». Так и есть: Ольга опустилась на четвереньки и, перекосив лицо, чем-то вдруг стала походить на Зинаиду; хваталась то за спину, то за живот, охая и кряхтя начала подниматься. Женщины захлебывались от смеха. Даже на худом, всегда пасмурном лице Зинаиды появилась улыбка. Ольга выпрямилась и уж серьезно проговорила:

— Смех смехом, бабы, а вот когда ученые про нас вспомнят?

— Я вот уже двенадцать лет бураку кланяюсь. Живой жилочки в теле не осталось, — пожаловалась Полина.

— Поставили бы хоть одного ученого вот так раскорякой на недельку, небось в момент мозги бы сработали.

— Говорят, сработали, — отозвалась Ольга. — Матвей Ильич сказывал, изобрели такую механизированную тележку — сама катится меж рядами, а ты сиди да знай прорывай. Но больно уж долго до нас эта тележка катится. Ну, бабы, хватит агитации за механизацию. Беритесь за тяпочку, уж она не подведет нас.

Больше никто на Клавдию не нападал. Изо всех сил она старалась хорошо работать. Однако с огорчением убеждалась: тихая Полина, у которой не было «ни одной живой жилочки», и та успевала сделать больше ее. А с виду вроде толстая, неповоротливая. Клавдия еще полрядка не обработала, а Полина — за другой принимается.

С поля Клавдия возвращалась совсем разбитая. Правда, и дома прежде не сидела сложа руки. Но в своем огороде не будешь полоть, когда солнце припекает так, что лист на глазах вянет и от пекла этого никуда не спрячешься.

Теперь не хватало сил да и времени на домашние дела. Начинали портиться соленья. Самая пора съездить на рынок и продать. Подзаросли грядки с морковью, не мешает «подкормить» помидоры. Но руки до всего не доходят. Только с коровой управишься, еду приготовишь — и на дворе темно. А летняя ночь коротка. Кажется, не успеешь прилечь, а уже зарится, уже петухи начинают разноголосую перекличку. А там и коровы замычали, и пастух бичом защелкал, и запели колодезные журавли. Утро для бабы — успевай поворачиваться.

С нетерпением ждала Клавдия выходного дня. Работали уже десять дней без отдыха.

— Погодите, бабы, закончим прополку — и будем отдыхать, — обещала Марья.

Но тут пошли дожди.

Сидя в шалаше, спасаясь от непогоды, Клавдия злилась, что сидят без толку. Разве у той же Ольги мало дел дома?

В шалаше пахло увядающими травами, мокрой землей и прелой прошлогодней соломой. Дождь шуршал в сухих ветвях, прикрывающих прохудившиеся стены. Где-то прорывались капли и, тоненько позванивая, ударялись о жестяную консервную банку.

Дождь то выводил заунывную мелодию, то весело булькал.

— Льет и льет, а ты тут сиди у моря — жди погоды, — проворчала Зинаида, прикрывая ноги стареньким полушалком.

— И правда, бабы, чего время зря проводить! — подхватила Полина. — Его не переждешь.

Клавдия взглянула на звеньевую. Сидит себе спокойно, будто ее и не касается.

— Слыхали, бабы, что Крутояриха учудила? Вот учудила, так учудила, — проговорила Ольга. Прищурив очень светлые озорные глаза, она многозначительно присвистнула. Ее подвижное, скуластое лицо дрожало от внутреннего смеха.

Клавдию разбирала досада. Начнет сейчас зубы заговаривать. Ой и хитра Ольга!

— Что же она учудила? — Полина даже подвинулась ближе к звеньевой.

Ну, этой лишь бы сплетни слушать. Хлебом не корми.

— Тоже удумала. Дала деньги своему муженьку, чтобы он ей пальто в городе купил. Максим деньги пропил и домой чуть тепленький припожаловал.

Ольга свела глаза к переносице, уголки губ у нее опустились, голова повисла.

— Ну, ни дать ни взять Крутояров! — с восхищением воскликнула Полина.

— Уж Крутояриха его честила, честила, — продолжала Ольга. — Он же в одну душу: я, мол, не виноват. Товарищей встретил. Нельзя не угостить. Он свое — она свое. А когда она его допекла, он возьми да и скажи: на кой ляд тебе новое пальто? Как была ты старая коза, так и останешься. Тут уж Крутояриха не стерпела, да и ка-а-ак кинет в него горшком со сметаной. Горшок о стену разбился, а бедный Максимка чуть сметаной не захлебнулся. Прихожу и вижу такое кино: сидит он и, как кот, облизывается.

Ольга живо изобразила Крутоярова. Женщины покатывались от смеха.

— Тебе можно высмеивать, у тебя мужик хороший, — проговорила Дарья, высокая рыхлая женщина с рябым некрасивым лицом. Все знают, что Дарьин муж на десять лет моложе ее и, по словам Дарьи, «прихватывает на стороне». — Твой миленький, поди, денежки все до копеечки тебе приносит. Небось рубля не пропьет.

— Самое распоследнее дело, когда муж пьет, — сказала Клавдия и мысленно себя попрекнула: «Еще подумают, набиваюсь, чтобы пожалели».

— А я так понимаю, бабоньки. Мужиков воспитывать надо, — непонятно, серьезно говорит Ольга или шутит. На скуластом лице ни тени улыбки, а в светлых глазах сквозит смешинка.

— Воспитаешь ихнего брата, — проворчала Дарья.

— Их надо хитростью брать. Кричать, как Крутояриха, — без толку! — Ольга сдернула с головы белый платок. Густые русые волосы упали на крутые плечи.

Женщины молча наблюдали, как она зачесывает волосы, как повязывает платок. Ждали, что скажет.

— А я вот своего миленького перевоспитала. — Ольга засмеялась, показав ровные крупные белые до голубизны зубы. — Это он сейчас таким культурным стал — по одной плашке ходит, на чужую бабу не поглядывает. А то всякое бывало. Раз поехал в город на совещание механиков. Я ему наказала купить боты-полусапожки и туфли на высоком подборе, с бантиком, как у учительницы. Припожаловал домой мой миленький без денег. Полусапожек и туфлей, видишь ли, в магазине он не нашел. Нету ничего такого в магазинах. Искал, бедный, замаялся. Аж хворь прошибла. Гриппом, несчастненький, заразился. И пошел он с горя лечиться в ресторан. Только бумажечку, на которой я ему все честь по чести записала, привез в целости. Сам боится, что ругаться буду. Кряхтит — и поясницу-то у него ломит, и озноб-то его прошибает. Я помалкиваю. Ладно. Пришло время спать ложиться. Постелила я ему на коечке, значит, а себе на полу. Он говорит: «Ты что, сбесилась?» Я говорю: «Мне беситься не с чего, водки я не пила, а грипп — болезнь заразительная. Докторша нам лекцию на бригаде читала. Знаю, что к чему». Хворать мне, мол, недосуг. Так что — спи один. На другой день он говорит: я, дескать, ошибся, то не грипп, а простуда. А я ему отвечаю: «Я не доктор. Но для безопасности — на неделю карантин». Верите, бабы, на другой раз и полусапожки привез, и туфли, и цветастую косынку в придачу.

— Ох, Ольга, и удалая же ты! — не без зависти проговорила Полина.

Ольга выглянула из шалаша.

— Гляди-ка, дождь вроде утихает! — воскликнула она.

Поля еще затянуты серой кисеей дождя, но уже в просветах, между растрепанными тучами, проглядывают ярко-синие озера.

— До обеда можно бы и по домам! — Полина оглянулась на Клавдию, как бы ища поддержки.

— Что мы, дождь нанялись караулить?! — откликнулась Зинаида. Но Ольга будто и не слышала намеков.

— А чтобы они, голубчики, к чужим бабам не ходили, тоже учить надо, — проговорила она, играя озорными глазами. — У меня с миленьким и такое было, — продолжала звеньевая. — Гляжу как-то мой муженек вырядился что твой жених, баян прихватил. Видишь ли, его как баяниста на гулянку пригласили, а чтобы меня позвать: ни-ни! Ну, я смолчала. Только всего и сказала: подлецов, мол, не сеют — они сами родятся. Пришел он под утро. Известно, чуть тепленький. Ладно. Жду, что дальше будет. Настала суббота. Обратно мой жених наряжается. Он за галстук, а я давай щеки румянить. Сроду и не румянила-то. Он: «Ты куда?» Отвечаю: «Я тебя не спрашиваю, ты и не сплясывай». Он говорит: «Меня как баяниста пригласили на гулянку». — «А меня, — отвечаю, — как артистку зовут». Пошла. Просидела у Власьевны. Прихожу — огня в хате нет. Уж я ходила, ходила. Насилу дождалась, когда он явится. Вся насквозь промерзла. Вхожу в хату. А он лежит на койке как туча. И сразу: «Ты где была?» А я давай представляться — песни орать, плясать. Говорю: «И не знала, что с чужими мужиками так весело гулять!» Ох, что тут было. Чуть меня мой миленький не порешил. Но с той поры — без меня на гулянку ни ногой. А румянами свои полуботинки желтые смазал, чтобы добро зря не пропадало. Он у меня хозяйственный мужик.

Смеялась со всеми и Клавдия, позабыв о домашних заботах.

— Расскажи, Ольга, как ты своего миленького научила коров доить, — попросила Полина, вытирая слезы.

Все заулыбались. Знали эту смешную историю, но каждая была рада еще раз послушать.

На миг в шалаше потемнело. Высокая дородная фигура Марьи заслонила вход.

— Вот вы где! А я думала, в деревню ушли, — весело проговорила она, проходя и усаживаясь.

— Давно бы надо уйти. Сидим без дела, — отозвалась за всех Зинаида.

Клавдия заметила — с приходом Марьи подвижное лицо Ольги стало озабоченным.

— Ну как? — тихо спросила Ольга.

— Полный порядок! — улыбнулась Марья. — Слушайте, женщины, что я вам скажу. Сегодня получите деньги за прополку. К вам кассирша приедет. Тут и выдаст. Теперь завсегда, как работу закончите, будут рассчитывать. Так на правлении решили.

В шалаше стало как в растревоженном улье. Марья не успевала отвечать на вопросы.

Полина повторяла одно и то же:

— Нет, видали, что делается, — и веснушки на ее круглых щеках сияли.

Дарья перестала вздыхать и пыталась подсчитать, сколько она получит за лето.

Только худое лицо Зинаиды не выражало радости.

— Эка, хватились. В других-то колхозах люди деньги на книжку кладут, а мы все штаны через голову надеваем, — сердито проговорила она.

— А вот это ты зря, — возразила беззлобно Марья. — Прикинь своим умом. Наш колхоз был самый что ни на есть шатающий в районе. Первый от хвоста. Думаешь, легко было нам выкручиваться. Только нынче из долгов вылезли…

— Зато вон какие хоромы свиньям да телятам отгрохали, — перебила бригадира Зинаида. — Нет чтобы людям подсобить, свинья у них главная.

— Нельзя начинать печку строить с трубы. Ты пойми, надо было животноводство поднимать. Кабы мы телятники да свинарники не строили, не было бы у нас ни молока, ни мяса. Они-то нам и деньги дали.

Марья говорила толково, не торопясь. Ее цепкая память без записных книжек хранила цифры. Она их называла с точностью до рубля.

— Скоро, женщины, вам будет облегчение, — пообещала Марья. — На тот год станем возделывать свеклу квадратно-гнездовым способом. Тогда способнее и прополку машинами проводить.

— А нас тогда по шее? — осведомилась Дарья.

— Работы на всех хватит, — успокоила ее бригадир. — Почву удобрять, семена готовить, подкармливать посевы. Мы же все это не по правилам делаем. Погодите, вот зимой организуем курсы свекловодов.

— Мы и без курсов не хуже других урожаи собирали. Поздно нам переучиваться. — Дарья потянулась, всем своим видом давая понять, что уж ей-то учеба совсем ни к чему.

Зинаида покосилась на нее и резко проговорила:

— Что умеешь — за плечами не носишь. Но я так располагаю: если руки колхозниц не дойдут, то и механизация не поможет.

— И это верно, — согласилась Марья. — А учиться все равно придется и звеньевым и бригадирам. На авось только лапти плетут, да и то с примерочкой.

Клавдия подумала: «Говорит, будто она всему хозяйка. Не зря Матвей с ней советуется».

Небо прояснилось. Обрывки туч испуганной стайкой уходили к далекому лесу. На ярко-синем чистом небе сверкало, плавилось, жарко сияло щедрое летнее солнце.

Влажная, напоенная дождем земля выдыхала испарину. Наперебой в придорожных травах стрекотали кузнечики. Жаворонок, трепыхаясь в пронизанном солнцем воздухе, вызванивал старую, как мир, и всегда юную, даже задорно-мальчишескую, радостную песню.

Марья на несколько минут задержалась у шалаша. Она стояла высокая, статная, запрокинув голову, с тугим узлом волос на затылке. Приставив руку козырьком к глазам, пристально оглядывала поля. Казалось, она видит что-то такое, что другим недоступно.

И снова Клавдия подумала: «Ишь, как хозяйка».

— А ну, женщины, двинулись, поглядим вашу работу.

Свекловичная плантация расположена на косогоре. Верхняя часть, на бугре, обработана. Нижняя густо заросла. Клавдия по лицу Ольги видела, что та встревожена, хотя и посмеивалась, как обычно. Не выдержав, сказала:

— Что, Власьевна, молчишь! Говори, не тяни резину.

— Слушай, я скажу. Бурак что надо! Развитие хорошее. Обработали чисто. Но вот беда: изрежена свекла. Глядите, где три, четыре на погонном метре. А лысин сколько.

— Мы ее не сеяли, — разозлилась Зинаида. — Дождь посмывал, на косогоре-то.

— Ясное дело — дождь! Только вот обидно — приедут соседи обязательства проверять. К кому их повезут? Ясно же, к вам. Вы больше всех взяли. Да и тут у самой дороги. Кто ни едет, тот и смотрит. Дощечка вон висит, ваши фамилии прописаны.

— Можно подсадить на лысинах. После дождя славно примется. — Через секунду Клавдия готова была откусить себе язык. Дернула же нелегкая!

Марья с удивлением взглянула на Клавдию.

— Верно, женщины! Подсадить бы хорошо. Внизу-то она вон заросла. Земля влажная, рыхлая, примется на сто процентов.

— Что с нее толку! — проворчала Зинаида. — Прорываем же, которую послабже. Пока она силу наберет.

— Ясно, не такая будет, а все двести-триста граммов — давай сюда. А подсчитайте, сколько у нас погонных метров. То-то и оно!

Когда Марья ушла, женщины зашумели. Охота ли возвращаться к уже обработанному полю!

— Пускай кому больше всех надо, тот и подсаживает, — проговорила Дарья и, резко повернувшись, зашагала прочь. За ней потянулись и другие, каждая на свой участок.

— Ну, ладно. Работайте там. А мы с Клавдией будем подсаживать, — решила Ольга.

Клавдия готова была разорвать себя на куски. И баб обозлила и самой хоть разорвись. Ольга проворно бежала вниз, приносила растения, подсаживала их и снова бежала. Мечется как белка в колесе. А за ней еле поспевает Клавдия.

Женщины сначала встречали Клавдию недружелюбным взглядом, а потом Зинаида не то с упреком, не то с сожалением сказала:

— Надо же! Сама на себя мороку накликала.

Клавдия промолчала.

Солнце припекало все сильнее. В такой день тяпка что гиря. То и дело кто-нибудь присаживается отдохнуть. Наконец Ольга не выдержала:

— Чего прохлаждаетесь? И так все утро из-за дождя просидели, как курицы на насесте.

Дарья огрызнулась:

— Ты лучше скажи, где кассирша прохлаждается?

— Они сроду на посуле, как на стуле, — прохрипела Зинаида.

— А я заверяю: деньги сегодня получите, — упрямо возразила Ольга.

Но от Клавдии не укрылось, что звеньевая все чаще и чаще с беспокойством поглядывала на дорогу. Когда солнце уже стало погружаться в алую заводь закатных облаков, Ольга крикнула:

— Бабоньки, кончай ночевать — розовый цвет на подходе!

Розовым цветом в колхозе прозвали горбатенькую кассиршу Ксению за ее пристрастие к этому цвету.

Побросав тяпки, перебрасываясь шутками, женщины направились к дороге.

Подошла Ксения, некрасивая девушка с тщедушным телом и лицом луковичкой. Но ее яркие, с нежно-голубым белком глаза удивительно красивы. На Ксении розовая кофточка, голова повязана розовой косынкой.

Кассирша села на предупредительно разостланную кем-то жакетку, аккуратно расправив складки на юбке. Потом положила на колени портфель и тоненьким голоском сообщила:

— Получайте трудовые денежки!

Клавдии получать еще нечего, но ее разбирало любопытство — сколько же другие заработали. Спросить у Ольги вроде неловко. Подошла к Полине.

— Ну как, хватит ребятишкам на молочишко?

— Хватит. Куплю ребятишкам ботинки с галошами, — проговорила она, увязывая деньги в платок и пряча их за пазуху. — Да надо бы Сергуньке дать тридцать, а то и полсотни. На мотоцикл копит.

У Полины пятеро детей и мать, а кормильцев двое — она и старший сын.

— Подождет твой Сергунька с мотоциклом, — сказала Клавдия.

— Нет, я уже обещала. Он прошлую осень на уборочной заработал и все мне отдал. Нынче вон на тракториста выучился.

— Должен сознавать, сперва пусть тебе поможет, — поучала Клавдия. — Откуда тебе взять, когда большая семья, а зарабатываешь гроши.

— Для тебя, может, двести пятьдесят рублей и гроши, а для меня деньги, — с обидой проговорила Полина.

— Постой, да ты сколько получила?

Полина пожала плечами:

— Говорю же, две с половиной сотни.

«Это, должно быть, Марья пожалела Полину и выписала ей побольше аванс», — решила Клавдия. Ей не терпелось узнать: а как же остальные? Подошла к Ксении, заглянула в ведомость. Нет. И Зинаиде столько же начислили. Что же это такое? Бывало, раньше начислить-то начисляли, а чуть ли не все удерживали.

Ксения отсчитывала двадцатипятирублевки Зинаиде. Клавдия про себя повторяла: восемь, девять, десять. Так и есть. Точно — двести пятьдесят. Вон и Дарья две с половиной сотни получила.

Дарья бережно завертывала деньги в косынку.

— Вот получила и не верю. Неужто всегда так будет? — Ее рябоватое лицо расплылось в улыбке.

— Всегда! — весело и решительно произнесла Ольга и, заметив недоумение на лице Клавдии, истолковала его по-другому. — Ты что смотришь? Тебя в этой ведомости нет. Получают за бурак на лугу. А уж за это поле и тебе начислят.

— Да я так… — пробормотала Клавдия.

— Ну, за так у нас теперь не работают. Не то время. Поняла?

С поля шли вместе. Шли и пели, как девчата, веселые припевки. Пела со всеми и Клавдия.

Гомоня и хлопая крыльями, укладывались на ночь в березовом околке грачи. В задремавшем прудке отражался бледный двурогий месяц.

У Клавдии на душе было светло и бездумно, и заботы куда-то отодвинулись. Да и не хотелось ни о чем вспоминать, для нее было что-то праздничное, давно забытое и милое в том, что она вот так шла вместе со всеми.

У деревни повстречался Никодимушка. На нем ситцевая рубаха без пояса, старый пиджачишко. На тощих ногах болтаются холщовые штаны. Широкополая соломенная шляпа, надвинутая на самые уши, придавала ему сходство со старым грибом на тоненькой ножке. Выставив бороденку и прикрыв рукой беззубый рот, он разглядывал женщин.

— Вы что это, бабочки? Или зараз кого просватали?

— А как же! — отозвалась Ольга. — Идем Полину за тебя сватать. Возьмешь?

— Где же мне справиться с такой ядреной бабой! Да вы никак выпили? С чего бы, а?

— С получки! Пошли, бабоньки, а то увидит нас Никодимушкина старуха, еще приревнует.

Поравнялись с Клавдиной хатой. Клавдия нерешительно предложила:

— Может, зайдете? У меня есть чем угостить.

— Не мешало бы на радостях-то, — отозвалась любившая выпить и вкусно поесть Полина.

— Спасибо, как-нибудь в другой раз, — за всех ответила Ольга. И, увидев огорченное лицо Клавдии, добавила: — Дома-то у нас не растворено, не замешено. Тебе тоже надо управиться.

На другой день, провозившись по хозяйству, Клавдия шла в поле, когда солнце было уже высоко. Она почти бежала, придумывая, что скажет в оправдание. На свертке дороги к свекловичной плантации ее догнала Ольга.

— Ну и горазда ты тикать, — проговорила звеньевая.

— Припоздала я маленько, — принялась оправдываться Клавдия, — телка убежала. Я туда, я сюда, как сквозь землю провалилась. Боялась, как бы в колхозном огороде чего не попортила.

Правда, когда Клавдия искала телку, она и не вспомнила о колхозном огороде.

Лицо у Ольги хмурое.

— Нашла? — спросила она и, не дождавшись ответа, сердито проговорила: — Сколько раз этому черту говорила, что пора кукурузу, ту, что у пруда, подкармливать. А он — ни тпру, ни ну. Ох, я на него Власьевне нажалуюсь.

Клавдия облегченно передохнула. Стало быть, Ольга не из-за нее сердится.

— А твоя какая забота о кукурузе?

— Так то же нашего звена кукуруза. Мы взяли по полтора гектара на нос. А… Глянь, что это?! — внезапно перебив себя, воскликнула Ольга.

Дальнозоркая Клавдия, вглядываясь, сказала:

— Бабы чего-то вроде спорят с трактористом.

Ольга прибавила шагу. Теперь Клавдия еле за ней поспевала. Когда подошли, женщины, не слушая друг друга, кричали на тракториста. Илья, красивый, смуглолицый парень, похожий на цыгана, стоял, прислонившись спиной к трактору, и с невозмутимым видом курил. Прицепщик, парнишка лет шестнадцати, сидел на земле у ног Ильи, обхватив острые колени руками. Его круглое, курносое лицовыражало любопытство; он явно наслаждался всем происходящим.

Женщины кричали:

— Надсмешки над нами строишь!

— Башку надо за такую работу оторвать!

— Гляди-ка, ему и горя мало!

— Ты теперь не в эмтэ-э-се, а в колхозе. Колхозник ты! Должон понимать!

К удивлению Клавдии, вместе со всеми кричала всегда тихая и покорная Полина. Ее добродушное лицо сейчас дрожало от злости.

Она так кричала, что казалось, будто веснушки отскакивали от толстых щек.

Ольга, перекрывая все голоса, крикнула:

— Что за шум, а драки нет?!

Женщины расступились. Илья бросил цигарку и стал ее старательно затаптывать.

— Ты гляди, Ольга, — плачущим тоном заговорила Зинаида. Она подбежала к подкормщику и принялась изо всех сил трясти высевающий аппарат. — Гляди, они же не работают, а он шпарит что есть мочи! Ему и горюшка мало, что удобрение на поле не попадает.

— Мы тут спину гнем. Каждый-то рядочек сто раз обойдем, а он… — Полина с ожесточением махнула рукой.

— Мы работаем, а этот все псу под хвост! — пробасила Дарья.

— Что же он, свистун этакий, делает? — захлебывалась от распиравшего ее негодования Зинаида. — Не знает, что ли, какая тут земля? Иль не понимает, что бурак без подкормки пропадет? И труд наш пропадет ни за грош, ни за копеечку.

Слова Зинаиды подстегнули и Клавдию, — не отдавая себе отчета, она что-то кричала вместе со всеми.

Оглядев женщин, Илья лихо сплюнул и насмешливо произнес:

— А ты-то, Клавдия Ивановна, чего, собственно, разоряешься? Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. То же мне! Видали, надсадилась барыня. Будут тут еще всякие указывать…

Краска залила щеки, лоб, шею. Клавдия беспомощно оглянулась.

Наступила тишина.

— Мы за Клавдией не переделываем. — Озорные светлые глаза Ольги потемнели. — Что было, то прошло…

— А ты бы посовестился старшим указывать.

Да, это сказала Зинаида. Клавдия не верила своим ушам.

А та уж переходила на крик:

— Много вас, указчиков-то! У тебя еще под носом не обсохло, когда Клавдии мужик на войне голову положил.

Илья свистнул.

— Эка, вспомнили историю! После того еще один муженек был. Многоуважаемый Геннадий Спиридонович. Который, учтите, наши с вами товары пропивал да себе карман набивал.

— Ну, вот что: тут мы не Клавдию и ее мужика обсуждаем, а твою работу оцениваем. И ты не увиливай! — Ольга, заложив руки за спину, пошла на Илью: — Я тебе по-культурному говорю: гони к чертовой матери свою драндулетку. Понял?

Илья промолчал.

— Понял? — повысила голос Ольга. — Отремонтируешь свою балалайку, и завтра с утра — все заново. Чтобы высевающий аппарат работал как часы. Понял? А не понял, так я такую тебе арифметику пропишу, что очи повылазят. Понял?

— Понял! — бросил Илья и, сверкнув на Ольгу своими цыганскими глазами, полез на трактор. — А ну, берегись! — и повернул трактор к дороге.

Долго не могла Клавдия успокоиться. Давно уж все забыли о происшедшем, а она все вздыхала.

Низко повязала платок, пряча глаза.

И будто ненароком отстала от других.

Подошла Ольга.

— Спасибо тебе, Оля, — тихо проронила Клавдия. И не удержалась: — Да за что меня-то им попрекают?!

— Любишь кататься, люби и саночки возить.

— Долго мне их возить-то?

Заметив, как повлажнели ее карие с рыжинкой глаза, Ольга уже мягче сказала:

— А на Илью не серчай. Молодой еще, вот и дурит. Хорошие люди в газетах пишут: нельзя человека за старое попрекать! Это большие люди говорят, не этому петуху Ильюшке чета!

Пришла Марья. Ольга принялась жаловаться на Илью. Потом они заговорили тише, и Клавдия по взглядам, которые они бросали в ее сторону, догадалась, что разговор идет о ней. И опять защемило сердце.

Женщины, как обычно, обступили Марью.

— Слушайте-ка, бабоньки, что я вам скажу, — заговорила Марья. — Про вас ведь в стенной газете написали. Матвей Ильич узнал, что вы подсаживаете свеклу, и дал комсомольцам задание. Дескать, равняйтесь по звену Ольги Плетневой, берите, мол, пример с лучших свекловичниц. И всех, — Марья многозначительно посмотрела на Клавдию, — всех до единого перечислили по имени-отчеству. Ох и разрисовали комсомольцы «молнию»!

Очень хотелось посмотреть эту самую «молнию», но идти в контору, где ее обычно вывешивали, Клавдия постеснялась.

А через неделю она получила свои первые заработанные деньги. Еле расписалась в ведомости, так дрожали руки. Все это заметили. Но никто и словом не обмолвился.

Собственно, какие это деньги! Две сотни. У нее в руках бывало куда больше. Но те были вырученные на рынке. Никому и похвалиться теми сотнями не могла. Даже Вале! Те прятала от чужих глаз, на книжку стыдилась положить. А эти…

Не спеша шла Клавдия широкой улицей. Где-то за деревней садилось солнце. На западе теснились дымчатые с прозрачными краями облака.

Был тот час сумерек, когда день уже погас, а темнота еще не окутала землю.

В этот час сгущаются краски.

Отчетливо, как-то особенно контрастно вырисовывались на фоне вечернего неба белые хаты с золотистыми крышами, и темно-зеленые купы деревьев, и черный, взметнувшийся к небу колодезный журавель.

И так же отчетливо в сознании Клавдии отражались события последних дней.

Вернувшись домой, Клавдия присела на завалинке под окном. Жаль, что нет Вали, поговорить бы с ней обо всем. И зачем старалась дочку выдать замуж за городского? Могла бы пойти за своего, деревенского.

Вот бы осенью приехали. Варенья бы наварила, ягода своя, и сахар будет свой. Полина в запрошлом году не знала, куда его девать.

Знала бы Валюша, что теперь матери незачем по рынкам мотаться. И от людей нечего прятаться. И насчет покоса не надо беспокоиться, ломать голову, кому подмазать. Всем дают, и ей должны дать.

«Завтра Вале напишу, — решила она. — Все напишу, что в газете похвалили и что деньги получила. Пусть сват со сватьей знают — не последний я какой-нибудь человечишка».

Небо совсем померкло. На раките, темневшей у плетня, какая-то ночная птица просвистала «спать хочу». Почуяв хозяйку, в пригоне замычала корова. Подошла кошка, выгнув спину и мурлыча, потерлась о босую ногу Клавдии.


С той злополучной ночи, когда Клавдия попрекнула Матвея учительницей, она не видела его. Не раз ей приходилось слышать о нем хорошее. И только хорошее. Женщины хвалили председателя. И уважительный-то он, никого обидным словом не обзовет. За правду стоит. Обещал, так сделает.

Клавдию это радовало и в то же время как бы отдаляло от него. Ну разве такой вот умный, правильный человек посмотрит на нее? Кто она? Брошенка, Геннадий, непутевый человек, и тот сбежал, бросил… Нет, Матвею под пару учительница. Она и моложе и ученая. (Он ведь тоже через год институт кончает.)

И все же в тайниках души жила надежда, что не все еще потеряно. Думалось: приедет же он наконец к ним на участок.

Он приехал.

Своими дальнозоркими глазами она заметила его еще издалека. С ним была Марья. Она что-то говорила, энергично размахивая руками. А он, повернув голову, пристально смотрел в сторону свекловичниц. «Меня ищет, — подумала Клавдия и тут же одернула себя — Больно ему надо».

Заметив председателя, женщины, побросав тяпки, пошли навстречу. Клавдию так и подмывало подойти к нему.

Досадуя на себя и на Матвея, с каким-то злобным ожесточением ударяла она тяпкой о рыхлую, податливую землю. А сама исподтишка наблюдала за Матвеем. Видела, как его окружили женщины. Слышала их голоса. Как обычно, они говорили все разом, перебивая друг друга. Потом раздался громкий смех. Видно, Ольга чудит. Вместе со всеми смеется и Матвей.

Женщины долго еще не отпускали Матвея, у каждой свое. Одной нужно леса на строительство, другой покоса не дают. Зинаида о названой дочке хлопочет, дояркой на ферму пристроить.

«Только мне ничего от тебя не надо. Мне тебя самого надо», — с грустью усмехнулась Клавдия.

С усердием орудовала тяпкой, а в голове была одна мысль: подойдет или не подойдет. Постыдится, поди, на людях.

Он подошел и тихо сказал:

— Я рад, Кланя, за тебя. Очень рад, что ты работаешь… И… вообще рад, что осталась…

«Рад?! А не ты ли уехать советовал?!» — чуть не сорвалось с языка, но, встретившись с его смущенным ласковым взглядом, Клавдия проговорила:

— Может, я тебя когда чем и обидела… Ты извиняй… Учительница женщина хорошая… Чего одному жить. — Клавдия замолчала, боясь сорваться, не выдержать взятого тона. Она стояла, опустив голову, ударяя тяпкой по одному и тому же месту. Рыжие ресницы повлажнели.

— Кланя. Ты тогда обиделась. Ушла… Я хочу тебе сказать… — Но не договорил.

Подошли Марья с Ольгой.

— Матвей Ильич, проволочник появился. — Звеньевая чуть не плакала. Не похоже, что сейчас она «представляет».

— Где? — встревожился Матвей.

— На поле, за фермой, — вместо Ольги ответила бригадир.

— Надо перепахать как можно поскорее. Поехали, поглядим, — предложил Матвей.

Все трое направились к машине. Клавдия смотрела им вслед, прикусив губу. Услыхал про проволочник и забыл сразу о ней.

Матвей, словно почувствовав взгляд Клавдии, оглянулся.

— Минуточку. Вы идите, я догоню, — торопливо произнес он, ни на кого не глядя. И направился к Клавдии.

— Любовь зла… — Ольга, подмигнув, кивнула в сторону председателя.

— Клавдия баба не плохая, — отозвалась Марья, — только с пути сбилась. А мы другой раз нет чтобы человека поддержать, а катится под гору, ну и катись. Еще и подтолкнем. Человек не кукуруза. К каждому с разной агротехникой подходи. А про любовь зря болтают. Ему, как председателю, побеседовать с ней надо.

— Говорят, он к учительнице похаживает?

— Говорят, кур доят, да никто молочка не пробовал, — сердито оборвала Марья.

Клавдия, увидев возвращающегося Матвея, не могла спрятать радостного ожидания, вспыхнувшего в глазах, тронувшего улыбкой ее свежий румяный рот.

«Гляди-ка ты, чисто девка», — подавив вздох, подумала Зинаида.

Матвей, чтобы не слышали работающие неподалеку женщины, очень тихо сказал Клавдии:

— Ты ни о чем не думай. Я же не знал… думал, ты к мужу собираешься…

— Нет у меня мужа, — так тихо, что он скорее догадался, чем услышал, проговорила Клавдия.

Его широкое доброе лицо стало страшно серьезным.

— Нам надо поговорить. Можно сегодня к тебе прийти?

— Приходи, — шепнула Клавдия, низко наклоняясь, чтобы скрыть пылающие щеки.

— Чего он тебе говорил? — полюбопытствовала Зинаида, как только Матвей отошел.

— Сказал, хорошо, мол, что работать пошла.

— А зачем он вернулся? — не унималась Зинаида.

— Я… Это… насчет сенокосу для коров спрашивала, а тут его позвали. Так подошел сказать, чтобы заходила в контору, — соврала Клавдия.

— Мне бы тоже надо, — заметила Зинаида.

Возвращались они с поля вместе с Марьей. Их обогнала синяя «Волга» председателя.

Машина остановилась. Когда женщины поравнялись с ней, Матвей сказал:

— А ну, девушки, садитесь. Подвезу.

Марья первая поместилась на заднем сиденье.

— Мы тут не испачкаем? — спросила Клавдия, с удовольствием оглядывая машину.

— Ничего. Я на ней и трактористов возил, — отозвался Матвей. Он явно был весело настроен. — Ну, Марья Власьевна, поздравляй, дали нам лесу. Много. У меня сегодня счастливый день, — проговорил он, оглянувшись на Клавдию.

— Лучше и желать нечего, — обрадовалась Марья. — Теперь можно и ясли закончить. А, Матвей Ильич?

— Закончим!

— Женщинам моим маленько лесу не дашь? Зинаиде беспременно нужно хату покрыть.

— Всем дадим, только не сразу. А Зинаиде, конечно, в первую очередь. — И, не сводя взгляда с набегающих на ветровое стекло полей, он продолжал: — Через какой-нибудь десяток лет вы не узнаете нашей Дмитриевки.

Немного помолчав, без всякой связи с предыдущим он спросил:

— А что, Клавдия Ивановна, пошла бы ты работать в детские ясли?

— Я? Почему в ясли? — растерялась Клавдия.

— Ты же любишь детишек, — оборачиваясь и улыбаясь Клавдии, проговорил Матвей.

— Откуда это ты, Матвей Ильич, знаешь? — удивилась Клавдия.

— А как же! Я все про тебя знаю, — перехватив Марьин испытующий взгляд, Матвей постарался выпутаться. — Я, как председатель, обязан про каждого знать. Представь, Марья Власьевна, заявляется как-то домой мой племяш, а в подоле рубахи яблоки, да самые отборные. Я на него напустился. Ах ты, паршивец, признавайся, где украл. Парнишка мой взвыл и клянется, что не воровал, а сама тетя Клава ему яблок надавала, и всех ребятишек угощает. Что, было такое?

— Да куда эти яблоки девать? — краснея, как обычно, всем лицом, проговорила Клавдия.

«Знал бы ты, что она для тебя делала», — подумала Марья, а вслух, не скрывая любопытства, спросила:

— Все же, Кланя, пошла бы ты в ясли работать?

Клавдия ответила не сразу. Ей припомнилось, как однажды Зинаида, не без присущего ей ехидства, сказала: «А я так располагаю: подвернется тебе местечко полегче — уйдешь ведь…»

И сейчас Клавдия тихо, но решительно произнесла:

— Из звена я никуда не пойду, — и уже другим тоном, подавив вздох, добавила: — А детишек… что же… я их завсегда любила.

Матвей пристально взглянул на Клавдию, хотел что-то сказать и не сказал.

Машина мягко шла по грунтовой дороге. Во ржи перепелки кричали «пить пойдем, пить пойдем». Впереди мелькнули строящиеся серые корпуса животноводческой фермы.

«Волга» взметнулась на пригорок. Показались белые игрушечные хатки, вкрапленные в зеленую живую изгородь. Машина осторожно миновала бревенчатый мостик, перекинутый через узенькую заросшую камышами и кувшинками речушку. Из-за поросли молодых дубков вынырнуло серое приземистое здание склада, крытое светлой ребристой черепицей. У склада маячила одинокая фигура.

— Никак Никодимушка? — вглядываясь, произнес Матвей.

— Он самый, — подтвердила Клавдия.

— Слыхал, Матвей Ильич, как с Никодимушкой обошлись? — осведомилась Марья.

— Слыхал краем уха. Но не успел разобраться. В районе был на пленуме. Несколько дней проторчал в городе, лес отвоевывал.

«Вот почему его не видать было», — подумала Клавдия.

— Я полагаю, Грошин неправ. Он, конечно, заместитель председателя. Но с членами правления должен посоветоваться. Зря старика обидел.

— Точно, — подтвердил шофер.

— Объясни толком, Марья Власьевна, что произошло.

— Самоуправство! — отрубил шофер.

— Грошин снял Никодимушку, а на его место поставил Фролыча, дядю своей жены. Никодимушка не подчинился. Сидит теперь у склада днем и ночью. «Уйду, говорит, будут считать, что, мол, пост покинул». А ночью вдвоем караулят. Фролыч говорит: «Ты уходи, я сторож». А Никодимушка ему: «Ты незаконный, ты и уходи». И смех и грех. Так оба и сидят!

— Вот что, Ваня, — обратился Матвей к шоферу. — Поехали на склад.

Шофер затормозил, дал задний ход и, лихо развернувшись, подкатил к складу.

Никодимушка ужинал, сидя у дверей на чурбачке. На коленях у него лежал чистый рушник, у ног стояла котомка, из нее торчала бутылка с молоком и стрелки зеленого лука. Завидев начальство, старик неторопливо собрал крошки с рушника, кинул их в рот, придерживая другую руку лодочкой у подбородка. Встал, стряхнул рушник, сунул его в котомку и только тогда направился навстречу приезжим.

Он поздоровался за руку с председателем и шофером, женщинам церемонно поклонился.

— Как живешь, Никодим Степаныч?

— Благодарствую, Матвей Ильич. Живу — хлеб жую.

— Говорят, тебя обидели?

— А как ты думаешь? По какой такой причине, спрашиваю, Грошин меня с работы снял, а сродственника своего поставил? Причина та, говорит, что из возраста вышел. «Ты, говорит, уже работать неспособный. И мы тебе вроде пенсию вырешили». Я, стало быть, работать неспособный, а Фролыч работать способный, а он всего на два годка меня помоложе. Я спрашиваю: это как, по справедливости? «Да, ты, сукин сын, говорю Грошину, извиняюсь, женщины, с голой… ходил, когда я коммуну организовывал. А в Отечественную твой отец грыжу нянчил, в подполе сидел, а я партизанам харчи носил. А теперь, слышь, я стал неспособный. Не подчиняюсь, заявляю, твоему единоличному приказанию. Пусть правление решает».

— Правильно, — пряча улыбку, проговорил Матвей. — А сейчас, Никодим Степаныч, поедем в деревню. Навестишь старуху, поешь горячего, а на ночь — сюда.

— Я бы, конешное дело, поехал. А если этот парень раньше меня приедет да на дежурство заступит?

— Какой парень?!

— Какой?! Известно… Фролыч. Он же меня на пять годов моложе.

Клавдия не выдержала, фыркнула.

— Не беспокойся, Фролычу я все объясню. Никто тебя с работы не снимал и не снимет. Вот тебе моя рука.

Никодимушка торжественно пожал руку Матвея, снял шапку, поскреб затылок, с силой дернул бороденку и, скосив глаза в сторону, проговорил:

— Рука председателева, она, ясно, надежная. Только можешь дать партийное слово? Оно-то вернее.

— Да ты что, не веришь Матвею Ильичу?! — возмутилась Марья.

— Даю слово! — засмеялся Матвей. — Пошли, пошли.

Никодимушка рысцой подбежал к «Волге», вернулся, подхватил котомку и первый оказался в машине.

— Матвей Ильич, а мы же хотели с тобой поглядеть свеклу Ольги Плетневой, — вспомнила Марья.

Матвей взглянул на Клавдию.

— Если пассажиры не возражают, съездим.

Клавдия подумала: «Да я с тобой готова хоть целый день ездить!»

Никодимушка не без важности отозвался:

— У меня нету возражениев, — и, подтолкнув локтем Клавдию, добавил: — С такими-то невестами да не прокатиться! Ох и ядреные бабочки в нашей деревне! Вот уж тут, Матвей Ильич, каюсь, — вздохнул он, — теперь я, конешное дело, до баб неспособный. А было и-и-х! Плакали от меня красавицы. Рыдали.

— А ты-то от них не рыдал? — смеясь, спросила Марья.

— Я-то? А что ты скажешь, раз плакал. Истинный бог! А было это в покос. Две молодайки из-за меня такую вражду подняли. Страсть! Одной охота, чтобы я с ней гулял, и другой. Ну, а я с той маленько, значит, прихватывал и с этой. А косили мы на лугу за озером, где нынче кукуруза. Вот они подпоили меня. Я и заснул. А они что удумали. Привязали меня, сонного-то, значит, к оглоблям, сняли с меня портки. А тут возьми да из кармана и выпади печатка. Я тогда в активистах ходил. Сельский уполномоченный уехал на курса, а я член сельского-то совета был. Ну, меня вроде заместителем оставили, печатку дали на сохранность. Вот молодайки за эту печатку схватились да и все-то мне, извиняюсь, сидение и пропечатали. Сраму было…

Клавдия и Марья задыхались от смеха. Смеялся раскатистым баском Матвей.

Сдержанно улыбался шофер, недоверчиво покачивая головой.

Никодимушка, довольный произведенным впечатлением, продолжал:

— А вот еще какой был случай. Одна молодайка чуть из-за меня от любви жизни не решилась. Истинный бог. Определенно.

— Матвей Ильич, на ферму машина свернула, — прервал Никодимушку шофер, — райкомовская. Обратно повернули. Нас заметили.

— Ну что же, придется пока оставить свеклу, а ехать к начальству, — с сожалением произнес Матвей. — Как, Марья Власьевна, здесь останешься или со мной поедешь?

— Меня еще громом не стукнуло. — Марья вылезла из машины. — Страх как не люблю начальству на глаза попадаться.

Клавдия вылезла следом за Марьей и вопросительно посмотрела на Матвея.

Он незаметно кивнул ей. Она глазами спросила его: «Придешь?» Он также взглядом ответил: «Приду».

Никодимушка заерзал.

— А мне как, вылезать, Матвей Ильич, или оставаться?

— Оставайся!

Машина ушла. Женщины свернули с дороги на межу, разделявшую пшеничное и кукурузное поля.

— Ох и старый чудило этот Никодимушка! — засмеялась Марья. — Сочинять любит! Да ведь такой, почитай, в каждом селе свой имеется. Это уж как закон…

Немного помолчав, Марья проговорила:

— А ведь хороший старик. За колхозное душой болеет. Думаешь, зря он по ночам сидит? Грошину не верит. Считает, что он неспроста своего дядю в сторожа определил. Вот и Никодимушка без работы не может, и я его понимаю. Для чего тогда руки, ноги человеку? Для чего голова? Я вот, Кланя, веришь ли, еще не со всякой работой помирюсь. — Марья шла медленно, покусывая соломинку и вглядываясь в голубеющую даль серыми добрыми глазами. — Мне вот просто в поле работать — мало. Привычка, может. Я, понимаешь, Кланя, хозяйкой должна быть. И не то чтобы… — Она запнулась. — Не то чтобы распоряжаться, ну, в общем, командовать, что ли. Нет, сама знаешь, мне это ни к чему. Чую я, с умом все могу сделать, и лучше, чем тот же Грошин. Так разве смею я эту ношу на другие плечи спихнуть? — Марья остановилась и как-то молодо, звонко сказала: — Не смею и не хочу!

Клавдии показалось, что Марья даже ногой притопнула. Не очень-то она понимала подругу.

Почему ей хочется за все в ответе быть?

— Маруся, а для чего тебе это? Какая радость?

— Радость?! — удивилась Марья. — А я тебе про нее и толкую.

И Клавдия вдруг вспомнила девочку с темными спутанными косичками, с широко распахнутыми глазами, в глубине которых светились блестящие точечки; вспомнила Марусины сказки про голубые сады.

С косогора к ногам женщин зелеными ручьями сбегали грядки свеклы.

Марья дотронулась до блестящих, словно покрытых лаком, листьев.

— Ишь какое развитие хорошее! Гляди, и не единой лысинки.

— Принялось, значит, — с удовлетворением отметила Клавдия и подумала: «Эх, жаль, что Матвея с нами нет».

— А ведь тут ты свои руки приложила. Для тебя разве это не радость? — искоса, с лукавинкой взглянув на Клавдию, спросила Марья.

— Сколько, думаешь, соберем?

— Полагаю, двести верных, если не больше.

Клавдия почему-то представила черноглазого крепыша, грызущего кусок сахару, и улыбнулась.

— Смейся, смейся, — продолжала Марья. — А знаешь, лекцию я слушала, в войну, когда продукты по карточкам были, так ученым сахару давали больше, чем другим. Сахарок нужен для умственной деятельности. Так что ученые без нас тоже, брат, спутника не запустят. Ну, пойдем поглядим кукурузу — и домой. Мне еще надо механика из РТС повидать.

Они направились через кукурузное поле узкой, чуть приметной тропкой. Марья пытливо поглядывала по сторонам, то и дело возмущаясь, что сорняк «так и лезет, проклятущий».

Неожиданно Клавдия засмеялась.

— Ты что? — удивилась Марья.

— Знаешь, Маруся, какие-то вы с Матвеем схожие.

И снова засмеялась.

…Весь вечер Клавдию не покидало чувство томительно-радостного ожидания.

До петухов просидела у окна, прислушиваясь, не раздадутся ли знакомые шаги, не стукнет ли калитка.

Матвей не пришел. Она ждала его каждый вечер, но он не приходил.

Спрашивать о нем неловко. Бабам только намек дай — начнут болтать. А Марья к ним в звено не заглядывала, и дома ее не застанешь.

Решила зайти в контору. Ничего особенного. Надо же о покосе узнать.

Старший счетовод артели Евдокия Петровна вычитала в районной газете (она считает ее самой интересной из всех газет — о знакомом пишут), что колхозная контора должна быть родным домом и воспитывать вкус у колхозников.

Евдокия Петровна взяла это целиком на себя. Не надеяться же на бухгалтера, который свой письменный стол не может привести в порядок.

Стены комнаты, где сидят счетные работники, оклеены веселыми обоями. Впрочем, обоев почти не видно, их закрывают портреты, плакаты и лозунги. Плакаты разные: один предлагает хранить сбережения в сберкассе, другой утверждает, что нет ничего вкуснее и питательнее яблочного джема. С метрового плаката здоровенный парень, демонстрируя великолепные зубы и не менее великолепные бицепсы, призывает заниматься парашютным спортом. Даже дверки шкафа, доверху набитого разбухшими папками, обклеены иллюстрациями из «Огонька».


Более всего Евдокия Петровна гордится плакатом, сделанным местным художником (он же поэт и изобретатель) Ильей Строевым. Красные буквы плаката кричат:


Сейте больше кукурузы,
Не забудьте, что потом
Благодарные коровы
Вам отплатят молоком.

Благодарная корова, изображенная в левом углу плаката, тащит по земле огромное вымя. Похоже, что корова от удовольствия улыбается. В правом углу плаката, таких же размеров, как корова, красуется початок кукурузы.

Сразу у дверей стоит рукомойник, а над ним надпись: «Просьба обращаться с аккуратностью».

Евдокия Петровна покушалась было и на кабинет председателя. Но Матвей решительно восстал.

У него своя страсть. Кабинет его напоминает оранжерею. Цветы стоят всюду — на подоконниках, полках и прямо на полу. Тут и корявые, покрытые колючками кактусы, и нежная зелень туи, и олеандры, осыпанные розовыми букетами. В углу, в объемистой кадке, — пальма. Ее широкие, словно бумажные, листья и мохнатый ствол вызывают постоянное любопытство у ребятишек.

Матвей сам привозит откуда-то семена и отводки и сам ухаживает за цветами. Колхозники посмеиваются над председателем и немножко гордятся этой его страстью. У других председателей такого не увидишь.

…Клавдия пришла пораньше. Матвея только утром захватишь. Кабинет председателя закрыт. Заглянула в бухгалтерию. Счетовод Зоя, тоненькая лупоглазая девушка, подпрыгивала, размахивая платком.

— Клавдия Ивановна, осторожно! — крикнула Зоя.

Оса, натужно жужжа, покружила по комнате и опустилась на подоконник. Зоя, пригнувшись как котенок, прыгнула к окну и накрыла осу платком.

— Вот она. Ух, зараза! — воскликнула Зоя, торжествуя. Свернув платок комочком, ударила по нему канцелярской книгой.

— Что это у вас никого нет? — спросила Клавдия, оглядывая пустые столы.

— А рано еще.

— Председатель не приходил?

— Не придет он. — Зоя, разглядывая убитую осу, с грустью произнесла: — Жила же! — и, будто оправдываясь, добавила: — Пусть не жалится. Все равно от нее толку ничуть.

— Уехал куда? — чувствуя неясную тревогу, спросила Клавдия.

— А болен он, — беспечно сообщила Зоя. — Насекомое что-нибудь чувствует или оно совсем бесчувственное? У него же нет нервной системы.

— Ты вот бесчувственная, — вспыхнув, упрекнула Клавдия. — Он болен, а она мне про осу. — И, увидев недоумение на лице Зои, спохватилась: — Чем болен-то Матвей Ильич?

— Не знаю я. Врача из райцентра привозили. Диагноза еще нету. — Зоя щегольнула новым для нее словом, произнося его с ударением на «о». — Вам, может, заместителя? Он скоро придет.

Так вот оно что. Болен!.. Не опасно ли? Она даже не смеет навестить: мать Матвея крепко недолюбливает Клавдию. Чего доброго, такое скажет, что порога не найдешь.

Клавдия нарочно прошла мимо дома Матвея. Авось, кого и увидит.

Ставни заперты.

На дворе пусто.

Как и у кого о нем узнать?

Старшая племянница Матвея работала дояркой. Клавдия, будто разыскивая бригадира, зашла на ферму.

Маша удивительно похожа на своего дядю: такие же пышные, вьющиеся волосы и серые, в густых прямых ресницах глаза.

Глаза с лукавой хитринкой смотрят на Клавдию:

— Клавдия Ивановна, а бабушка завтра в райцентр поедет, в аптеку, вот вы и приходите. Уж дядя Матвей обрадуется! — Маша понимающе улыбается. Она упивается своей ролью посредницы.

На другой день Клавдия впервые отпросилась у Ольги, сославшись на головную боль.

Надела лучшее платье и, собрав гостинцы, отправилась. Подле усадьбы Матвея нос к носу столкнулась с учительницей и раздумала, повернула к дому.

А вечером было еще хуже. На дворе она увидела мать Матвея, высокую худую старуху с умным и суровым лицом. Из-под насупленных густых бровей смотрели темные пытливые глаза.

— Тебе что? — неприветливо спросила она.

— Председателя бы мне повидать, — оробев, растерянно ответила Клавдия.

— Спит он, — проговорила, точно отрубила, старуха. И, давая понять, что больше говорить не о чем, ушла в амбар.

…Минула неделя. Узнав, что Матвей вышел на работу, Клавдия не выдержала. Надела светлое платье, новые туфли и отправилась к конторе. Долго кружила по деревне. Потопталась у клуба, прошла зачем-то мимо хаты Марьи. У конторы остановилась в нерешительности.

В кабинете Матвея горит свет. Много народу. Громко говорят. Наверное, совещание. Ждать напрасно. Не пойдет же он один домой. Надо было приходить?! Вырядилась, как девчонка.

Весь день Клавдия издевалась над собой. Дочь замужем, а она по милому тоскует. Но только погасли огни в деревне, снова пошла к нему под окно. Хоть бы одним глазом взглянуть.

Свет. Видать, еще не ушел. Долго стояла на другой стороне улицы, вглядываясь в желтый прямоугольник, повисший в темноте. Озираясь, пробралась в палисадник. Как же сильно пахнут табак и резеда! А голосов не слыхать. Может, его нет? Спряталась в тени тополя и не поверила своим глазам.

Лицом к окну, напротив Матвея, сидит учительница. Клавдия впилась в нее взглядом. Что он хорошего нашел в ней? Глаза как у кошки, круглые, навыкате. Волосы распустила, будто девчонка. Да… но на лице ни единой морщиночки. Розовое, как яблоко. Вот рот большой, некрасивый.

Учительница заговорила. Клавдия вся обратилась в слух.

— Что же вы молчите? Так ничего мне и не скажете?

— Варвара Григорьевна, я вас уважаю, вы хорошая, добрая женщина…

— Я знаю, вы скажете, что я моложе вас. Но вы же сами говорили, что вам со мной интересно, то есть, что я для вас интересный собеседник. И вообще-то… для меня ваш возраст не имеет значения…

«Ах вот ты какая? Сама набиваешься. А еще образованная», — с озлоблением подумала Клавдия.

— Это вам так кажется, что не имеет значения, — медленно проговорил Матвей.

«Ага, боишься, что молодая, так изменять будет. Чего же я стою тут?!..Жду, когда миловаться начнут… Уйду! Нечего мне тут делать… Уйду…»

И не могла сдвинуться с места, стояла как прикованная, прижавшись щекой к стволу тополя и держась руками за горло, словно хотела задержать крик, готовый вырваться из груди.

— Нет, не кажется… Агроном… Вы знаете, о ком я говорю… Он моложе вас… но мне… но я… я никогда бы его не полюбила.

Матвей встал, прошелся до двери. Когда повернулся, Клавдия отчетливо, словно в раме, увидела его лицо. Мать честная, какие же у него глаза! Не похоже, что он счастливый от любви.

Он сел и снова неторопливо, будто с трудом, заговорил:

— Вы мою жену знали, Варвара Григорьевна, тоже хорошая была женщина. Добрая. Я ее не обижал. Говорю вам это, как перед своей совестью…

— Я знаю. В этом никто и не сомневается, Матвей Ильич.

— И все же я перед ней виноват.

— Вы?!

— Да, я! Не любил я ее, — тоскливо признался он. — А это нечестно жить с женщиной, когда ее не любишь… Она это чувствовала. Переживала. Может, от этого и зачахла раньше сроку… Как верба сохнет без воды. Вот и она, с горя.

— Ну что вы, Матвей Ильич. Все же знают, такая болезнь. И потом, извините меня, но, по-моему, вы усложняете. Вы же не давали ей этого понять. Простая женщина, и чтобы так тонко чувствовала.

«Ах ты, бессовестная, — возмутилась Клавдия, — по-твоему, простая, так уже и ничего не чувствует!»

— Вы забываете, Варвара Григорьевна, я ведь тоже простой человек… Мужик.

— Я не хотела вас обидеть. Скажите, вы не любили жену, потому что… потому что любили другую женщину?

— Да.

Они замолчали. Матвей сидел, поставив локти на стол и опустив голову на руки. Розовые щеки учительницы медленно бледнели. Она машинально открывала и закрывала сумочку, щелкая замком.

Клавдия ощутила во всем теле легкий озноб.

— Ну, это тогда… А теперь? Когда жена умерла. Скажите… Вы могли кого-нибудь, со временем конечно, полюбить? Могли бы?

— Видите ли… Вот писатели в романах пишут, что есть такая порода людей — однолюбы… Вот и я…

Скрипнула дверь. В кабинет заглянула Марья.

— Заходи, заходи, Марья Власьевна, — поспешно произнес Матвей.

Учительница поднялась.

— Я пойду. Ну что ж, спасибо за правду, Матвей Ильич, — она старалась закрыть сумочку, но что-то мешало ей.

— Может, я после зайду, — мельком взглянув на учительницу, предложила Марья.

— Нет, почему же, — деланно бодрым голосом проговорила Варвара Григорьевна. — Мы обо всем договорились с Матвеем Ильичом. Мне теперь все ясно. Значит, с ремонтом школы вы нам поможете?

— Да, да, непременно, — живо откликнулся Матвей и уже другим, извиняющимся тоном добавил: — Вы меня простите за прямоту. Но, понимаете…

— Хорошо, хорошо, — перебила его учительница. — Я все понимаю, и не надо. — Она замолчала и, неловко улыбнувшись, пошла к дверям.

Клавдия опомнилась: «Чего же я здесь стою? Еще увидит». Выскользнув из палисадника, она, придерживая за концы косынку, побежала на другую сторону улицы и прижалась к высокому плетню. Учительница прошла мимо, чуть не задев ее.

…С утра стоял изнуряющий зной. Пожалуй, и в разгар лета не было такой жары.

Колхозницы ушли на обед в деревню. Клавдия решила домой не ходить. Кто ее там ждет?

Жара разморила Клавдию. Она устроилась в тени под стеною недостроенного зернохранилища на куче стружек. Хорошо лежать на спине не шевелясь, вытянув руки вдоль тела, и вдыхать скипидарный запах стружек.

Еще поутру приезжал на ферму Матвей. Неподалеку от зернохранилища, на расчищенной площадке, сушилось зерно. Клавдия слышала, как он поздравлял обступивших его колхозниц с новым урожаем. Она не подошла и с особым усердием мазала стенку. Только когда он садился в машину, оглянулась и поймала его, как ей показалось, укоризненный взгляд.

И сейчас, вспомнив этот взгляд, Клавдия тяжело вздохнула. С того дня, когда она ждала его к себе и не дождалась, прошел ровно месяц. После подслушанного ею разговора вспыхнула надежда, что он зайдет. Но Матвей не приходил.

Что ж, может, и правду сказал Варваре Григорьевне про старую любовь, а связывать свою судьбу с ней, Клавдией, не хочет, уж больно она обидела его. А может, и в городе повстречалась хорошая женщина. Недаром он частенько туда ездит.

Душно. Тело словно горячей ватой обложено. Клавдия достала из сумки флягу и отпила несколько глотков теплой воды.

Смочив конец платка, вытерла им потное лицо. Замелькали желтые и зеленые круги. Жаркая волна колыхнула и понесла неведомо куда.

Случается, покажется во сне, будто ты куда-то проваливаешься, и… вздрогнув, просыпаешься в страхе и смятении. Так случилось и с Клавдией. Прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, она поднялась, огляделась недоумевая. За каких-то полчаса, покуда она спала, все изменилось. Высокое ярко-синее небо вылиняло, опустилось. Медленно, будто нехотя, ползли по нему перистые облака.

С запада надвигалась темная туча.

Сникла березка, растущая у зернохранилища, и ракиты у пруда ниже склонились над водой. Стояла томительная предгрозовая тишина.

«Ох и дождина будет!» — подумала Клавдия.

На западе загромыхал гром.

Она боялась грозы. Ее тетку, как говорили в деревне, «убило громом». Клавдия тогда была ребенком, но ощущение страха осталось на всю жизнь.

Как быть? Идти домой? А вдруг гроза в пути застанет? Уж лучше укрыться в зернохранилище. Может, кто подойдет? Клавдия посмотрела на дорогу — никого.

А про хлеб-то забыли?! Дождь намочит — и пропал первый урожай. Клавдия негодовала: тоже хозяева, ушли, и горя мало. А ей какая печаль? Что она, бригадир или звеньевая?.. Нет уж, не ее это забота. И хоть не ее забота, поглядывала то на дорогу, то на запад, откуда все ползла и ползла черная туча.

Клавдия не могла теперь не думать о хлебе. Она со все нарастающим нетерпением смотрела на дорогу. Взобралась по лестнице на крышу зернохранилища, чтобы лучше видеть. Обрадовалась, приметив грузовую машину. Можно с шофером наказать привезти брезент. Машина, не доезжая до фермы, свернула. Покружилось на дороге облако пыли и будто проглотило машину.

Налетел ветер. Он прошелся по крыше зернохранилища, чем-то там прогромыхал, потряс березку, и она испуганно задрожала всеми листьями. Ветер швырнул к земле стайку стрижей, взлохматил крылья у вороны и далеко разнес ее печальное «кар», потом пошел гулять по пшеничному морю, взбудоражил его и погнал по жнивью одинокое перекати-поле.

Заурчал, загрохотал гром.

Клавдия взглянула вверх — черная туча занимала полнеба.

«Что я, обязана им хлеб караулить?» — подумала женщина и направилась в зернохранилище — переждать там грозу.

Но через несколько минут она уже бежала на ток подбирать зерно.

В куче-то оно почти и не промокнет.

Торопилась изо всех сил. Даже задохнулась.

«А мне что? Мое дело сторона… Им не жаль, а мне и пововсе. Вот еще две лопаты — и брошу. И никто не укажет. И почему это с нее должен Матвей спрашивать? Тоже хозяева… сеяли, растили, а теперь пусть гниет?» И чем сильнее Клавдия грозилась, тем проворнее сгребала зерно, то и дело оглядываясь.

Туча ползла. Только на востоке еще голубел краешек неба. Громыхало все ближе и ближе, при каждом раскате грома Клавдия шептала: «Господи, помилуй», — и не потому, что верила в бога, а так… на всякий случай.

Кофточка на ней взмокла от пота, прилипла к плечам, спине. Поясницу ломит. Во рту сухо, першит. От усталости дрожат колени; кажется, что последний взмах лопатой — и спину уже больше не разогнуть… Сколько перебросала зерна, а еще и половины не сгребла! Только бы успеть, только бы успеть…

Туча, черная, зловещая, теперь закрыла небо от края до края. Казалось, присматривалась, как удобнее обрушиться на Клавдию, и опускалась все ниже и ниже. Уже не видно леса, уже тянется косматый хвост хищной тучи по дальним полям.

Стало сумрачно. Глухо.

В воздухе свинцовая тяжесть. Она теснит дыхание.

Кругом ни единой живой души.

Одна!.. Одна во всем поле…

Жутко… Убежать в зернохранилище, накрыться с головой жакеткой, забиться в угол.

А хлеб?

Пусть пропадает?..

Рассекая темные воздушные бездны, заполыхали молнии. Тотчас же загрохотал гром. Словно рядом обрушилась каменная гора.

Ослепленная молнией, Клавдия выронила лопату, потянулась за ней и упала ничком. Подняла голову, синее пламя полоснуло по глазам. Гром нарастал. Рушилась громада гор. Лежать бы так, не отрываясь от теплого зерна.

Ох, как грохочет! Мама родная! Убьет еще молния! Не дай бог, убьет!

Усилием воли заставила себя подняться. Схватила лопату и с какой-то яростью принялась сгребать зерно. Только закрывала на секунду глаза при каждой вспышке молнии да вздрагивала при раскатах грома, но лопату из рук не выпускала.

Со звоном упали первые, редкие капли. «Уж погодил бы маленечко», — попросила Клавдия. Рассыпанного зерна оставалось немного.

Стремительно, с шумом надвигалась стеклянная стена.

Ударилась о землю и рассыпалась в мелкие осколки.

Дождь лил и лил, набирая силу. Не видать полей, дождь затуманил их. Он хлестал холодными полосами лицо, руки, плечи и спину. Промокшая до нитки одежда затрудняла движения. Набрякла от воды лопата, будто пудовая гиря.

«Ничего, еще немножечко», — уговаривала себя Клавдия.

Заметила желобок. И откуда он взялся? По желобку зерно ручейком утекало в канавку, уже наполненную мутной водой. Как же быть? Стащила с себя жакетку, заткнула ею желобок, сбегала в зернохранилище, принесла кирпичи, чтобы не смыло водой, придавила ими жакетку.

Когда подошла грузовая машина с колхозницами и Марья, тяжело дыша, первая подбежала к Клавдии, та стояла и отжимала платок. Марья, недоумевая, переводила взгляд с Клавдии на конусообразную гору зерна.

— Ты что это? Как это? — растерянно спросила бригадир. — Все сама?

— Сама!

Теперь, когда перестала работать, шевелиться, Клавдию начало знобить.

— Ой, Клавушка! — только и могла проговорить Марья.

Она сняла с себя жакет и набросила его на Клавдию. Обняв ее за плечи, бригадир крикнула колхозницам, тащившим брезент:

— Бабоньки, вы тут управляйтесь, а я сейчас…

Марья привела Клавдию в зернохранилище и скомандовала:

— Снимай все и отожми, а то простынешь.

Было приятно подчиниться заботливому тону подруги. Но руки — то ли от холода, то ли от усталости — не слушались. Марья принялась помогать ей.

Одна за другой в зернохранилище вбегали женщины. Появился и Никодимушка. Клавдия поспешно прикрыла обнаженные руки и плечи.

— А ты, девонька, меня не стесняйся. Определенно, — проговорил старик. — Это я к чему? Я уж теперь, почитай, вовсе и не мужик, вроде уж баба.

— Не притворяйся, — засмеялась Ольга. — Коли борода растет, стало быть, не баба.

Никодимушка присел у дверей на корточки и полез за кисетом.

— Борода — она вовсе не признак. Раньше-то бритый ходил, через три-четыре дня брился. А тут такое, значит, дело вышло. Начала она, борода-то, с перепугу у меня расти. Иду это я, значит, лесом…

— Ты лучше скажи, — перебила его Марья, — хорошо ли хлеб прикрыли?

— А как же, — отозвался Никодимушка. — Все в наилучшем виде. А ты бы, Марья Власьевна, сказала бы от всего общества спасибо Клавдии Ивановне за спасение, значит, колхозного хлеба. — Последние слова старик произнес несколько торжественно.

Бригадир ласково взглянула на Клавдию.

— Скажем, и не где-нибудь, а на колхозном собрании. Так я думаю, женщины?

— За такое дело не грех и в ножки поклониться, — это сказала Зинаида, которая бросала ей когда-то вдогонку: «Баба с возу, кобыле легче». Ее голос показался не таким уж трескучим.

Клавдия испугалась: еще разревется, как девчонка, на глазах у всех.

Ольга стащила с себя чулки и, подавая их, сказала:

— В чулках самый главный фасон. Ногам тепло — и брюху тепло, так все модные дамочки говорят, сама слышала.

— Ты водкой на ночь натрись, — посоветовала Полина.

— Зачем зря добро переводить, — вмешался Никодимушка. — Ты, девонька, их не слушай. Ты меня послушай. Я это к чему? Ты водочку, конешным делом, выпей, а бутылочкой натрись. Водочка — она силу имеет. От нее всякая микроба к черту сдохнет. — Никодимушка подмигнул красным слезящимся глазом. Он бы и еще поговорил, но Марья решительно заявила, что отправит Клавдию домой.

— Ты сегодня и за себя и за нас отработала. Ольга, ступай скажи шоферу — пусть подождет.

Клавдия долго сдерживалась, но больше не могла. Припав к плечу Марьи, она громко всхлипнула.

— Ну, будет тебе, будет, чего уж, — Марья обняла Клавдию за плечи и, крепко прижав к себе, покачала из стороны в сторону, как это делают матери, когда хотят успокоить ребенка.


До чего же теплая вода в реке после грозы. Как парное молоко. Руки ласкает.

«А ведь лето, считай, прошло, — подумала Клавдия, — последние теплые денечки… Скоро осень…»

Сняв с головы паутину, что зацепилась за волосы, когда пробиралась сквозь кусты, она усмехнулась и покачала головой. Сегодня, причесываясь, вырвала седой волос.

Видать, всему свое время. Вон и на зеленой раките нет-нет да и промелькнет желтый лист, и трава у берега словно выгорела, повяла: и луга, что совсем еще недавно радовали глаз своим разнотравьем, теперь побурели. Вон и поле, что раскинулось зарекой, по склону холма, ощетинилось жнивьем. Все приметы осени. Там — стога, там — вороха хлеба.

Хороша пора бабье лето, эти последние, погожие денечки! Может, потому они и дороги так, что последние?

Скоро осень. Тогда уже не будет охоты вот так прохлаждаться у реки. Скоро задождит, задуют холодющие ветры.

Что же… к тому и идет…

А как оно, это бабье лето, для ее бабьей жизни обернется? Хоть и прошла, отыграла молодость, а вот старости она, Клавдия, пока еще не чувствует. Сегодня одна вон какую гору зерна своротила! Хватит у нее еще силы… Эх, суметь бы по-доброму прожить последние, ясные денечки своего бабьего лета. Матвей еще узнает… и люди еще узнают…

Клавдия так и не додумала, о чем Матвей и люди узнают.

Она стояла на дощатых желтых подмостках. Под ними вода чистая, прозрачная. Видны мытые-перемытые разнопестрые камушки-голышки. А на другом берегу, где низко склонились над рекой круглые кусты ракит, — речная гладь темно-зеленого бутылочного цвета. Лениво течет река. Тишина вокруг… Тишина… Ничто не напоминает отшумевшую в полдень бурю. Разве что маленькая тающая тучка на ярко-синем, умытом грозой небе да сломанная ветка рябины. Несет ветку течение бог весть куда, колыхает на воде тронутые багрянцем резные листья.

Солнце скрылось за синей кромкой леса. Последний луч пробежал по мокрым кустам ракит и скользнул в реку. На миг вспыхнули огнем листья рябины. Вспыхнули и погасли.

Клавдия проводила взглядом ветку и подумала: «Вот и я, как эта ветка, отломилась от своего дерева. Искала себе каменную стену. А видать, всю жизнь за чужой спиной, хоть и за мужниной, не просидишь».

Она смотрела невидящими глазами на воду и улыбалась, а по лицу ее текли слезы.

Вернувшись домой, не легла в постель, как ей советовали женщины, не стала натираться водкой и пить малину, а принялась за домашние дела.

Она испытывала состояние, подобное тому, какое испытывает человек после тяжелой болезни. Он радуется, что ходит по земле, что ноги и руки послушны ему. Он радуется солнцу, деревьям, вольному воздуху. Это для него плывут облака по небу, для него свистят птицы на деревьях, для него цветут цветы, течет река, это для него так много дорог нехоженых и дел несделанных. И все это называется одним прекрасным словом — жизнь. И в этой жизни она, Клавдия, что-то делает. И люди за ее дела говорят ей спасибо.

Все, мимо чего проходила, не замечая, что прежде казалось таким обыденным, скучным, вдруг заиграло новыми красками.

Вот с детства полоскала в реке белье. Ничего особенного! Работа как работа!

Клавдия с наслаждением ударяла полотенцем по воде, смотрела, как брызги летят, как расходятся круги до самой зеленой, бутылочной глади у другого берега. Приятно ощущать упругую силу в руках.

Развешивая белье, замурлыкала себе под нос. Подумала: «Чего это я сегодня распелась? А чего же не петь, когда на душе поется».

Бегала из хаты во двор, со двора в огород, не чувствуя усталости. Почему-то казалось, что именно сегодня должен прийти Матвей. И она не удивилась, когда в сумерках увидела у калитки его кряжистую, немного сутулую фигуру.

Торопливо одернула подоткнутый подол, заколола гребенкой распустившиеся волосы и подошла к нему. Несколько секунд, чувствуя, как она мучительно краснеет, не могла поднять на него глаз. Знает или не знает?

Ждала, когда он заговорит, но Матвей молчал. Взглянула ему в лицо и тотчас поняла: не знает! И хорошо, стало быть, не по обязанности пришел.

Сколько раз, вспоминая о нем, представляла его лицо, эти серые под темными густыми бровями глаза, эти русые, тронутые сединой кольца волос, хрящеватый с чуть приметной горбинкой нос и решительный подбородок с бороздкой посередине. Сейчас она может сколько угодно глядеть на него.

Осунулся. Похудел.

Ворот рубахи стал широк.

Устал, видать.

И, уже не раздумывая ни о чем, не рассуждая, закинув руки ему на шею, Клавдия прижалась головой к груди Матвея. И все, что столько лет разъединяло их: ее измена, обида, недомолвки и ревность, и это горькое «бельмо на глазу», — все растаяло, растворилось, и не было во всем мире милее и дороже человека, чем тот, чье сердце резко билось у нее под щекой.

И она все теснее прижималась к его широкой груди и с жадностью вдыхала запах ветра на обожженной солнцем коже.

— Родная моя, хорошая моя, — растерянно повторял Матвей. Быстрыми движениями он гладил Клавдию по плечу, потом приподнял за подбородок ее мокрое от слез, счастливое лицо и прильнул к нему губами.

Только раздавшиеся неподалеку голоса заставили Клавдию вырваться из объятий Матвея.

— Пойдем в хату, — шепнула она.

— Сейчас не могу, Клавушка, — с сожалением произнес он. — Из райкома приехали. Слышишь?.. Это меня ищут. — И торопливо добавил: — Если позволишь, после совещания зайду. Только поздно. Станешь ждать?

— Хоть до утра буду ждать.

— Приду. — Он повернулся и пошел навстречу приближающимся голосам.

«Если оглянется, все сбудется», — загадала Клавдия.

Он оглянулся. Она беззвучно рассмеялась и подумала: «Ой, что это я, как девка, совсем ума лишилась».

Сидеть у окна сложа руки и ждать, как однажды ждала его, она не могла. Нужно двигаться, что-то делать, чем-то занять себя.

Ей захотелось, как и тогда перед Марьей, щегольнуть перед Матвеем своей домовитостью. Наставила на стол столько, что и десятерым не съесть.

Еще при Геннадии, как-то в городе, Клавдия купила рюмку. Зашла в посудный магазин за стаканами и увидела на витрине рюмку. На тоненькой ножке, блестящая, сверкающая всеми гранями, эта рюмка поразила Клавдию. Она приценилась. Пятнадцать рублей такая фитюлька! Да Геннадий ее живьем съест, скажет — не знаешь, куда деньги девать. Сама не зарабатываешь и не жалеешь (он частенько так попрекал). Она вышла из магазина, постояла, вернулась и купила рюмку. Геннадию обновку не показала, а, завернув в куделю, чтобы не сломалась, спрятала в нижний ящик комода.

Вот когда рюмка пригодилась. Из этой рюмки они с Матвеем выпьют за свое запоздалое счастье, за бабье лето. Где сядет Матвей? Только не на том месте, где прежде сидел Геннадий. Нет, ни за что. Матвей сядет тут, у печки. Зимой ему тепло будет. А весной как раз напротив окна, и в окно яблонька заглядывает.

Ох, все-то у них с Матвеем будет по-другому…

И пусть в хате все будет по-другому…

Она сорвала старенькие занавески с окон. Вытащила из сундука пахнущие нафталином тюлевые шторы и повесила их. Постелила на комод новую скатерть.

В горнице стало светло и празднично, все готово к приходу Матвея.

А его все нет.

Первый час… Неужто еще заседают?

Залают соседские собаки, Клавдия выскакивает во двор и вглядывается в густую тьму. Прислушивается.

Сердце бьется шибко… шибко… Ночь еще по-летнему теплая. Спят хаты, спят улицы и переулочки. Спит, не движется темная речка, отражая мохнатые звезды. Заснули ракиты над рекой.

Спят люди, спят…

Только вон там, на пригорке, не гаснет огонек. Его можно увидеть, если взобраться на скамейку у калитки…

Там Матвей…

Интересно, сказали ему, что она хлеб от дождя уберегла?

…Разбудив ночную тишину, чей-то высокий девичий голосок пожаловался:

На горе стоит береза.
Веем ветрам покорная,
Мое сердце не бывает
Никогда спокойное.
«Будто про меня поют», — подумала Клавдия.

Наверное, молодежь собралась на своем заветном местечке у запруды. Когда-то и она, Клавдия, туда бегала.

Вот и другой, более резкий, на низких нотах забористый голос прокричал, споря с первым:

У подружки у моей
Кудри вьются до бровей.
Ухажеров у ней много,
Зато мало трудодней.
Печальной свирелью запел первый голосок:

Говорят, я некрасива,
Что же я поделаю…
Красота не в поле травка,
Я за ней не сбегаю.
Умолкли девичьи голоса. Наплыла тишина.

Дремлет деревня…

«Красота не в поле травка, я за ней не сбегаю», — повторила про себя Клавдия… Сколько про красоту песен поют, а вот ушла ее, Клавдии, красота… Ушла, слиняла. Стало страшно. Да и за что ее, такую-то, любит Матвей? Померещилось ей это. Учительница моложе, красивее, образованнее. Вдруг не придет?


Клавдия вернулась в горницу. Подошла к комоду и пристально глянула в зеркало. Морщины под глазами, на лбу… А если он посмеялся над ней?

Нет, не такой Матвей человек.

— Придет он! — сказала она громко той, что пытливо смотрела на нее из зеркала.

Вот лицо блестит. Где-то у Вали была пудра. Клавдия достала из нижнего ящика комода коробочку.

Стукнула калитка… Шаги… Пришел! Но как же она не слышала лая собак! Скрипнула дверь. Клавдия с загоревшимся от радости лицом оглянулась. Коробка с пудрой выпала из рук, оставляя белый хвостатый след на платье.

— Ты?! — вырвалось само собой.

На пороге горницы — Геннадий.

Они так и стояли, не двигаясь, она у комода, он на пороге, не отрывая взгляда друг от друга.

«Ой, господи, да зачем же это его принесло?!»

Тот же Геннадий и не тот. Прожила с ним более десяти лет, а сейчас только разглядела. Неужто она когда-то считала его красивым мужчиной? Сам рослый, а голова узкая, словно сплюснутая. На городских хлебах он не то что раздобрел, а обрюзг как-то. Под глазами мешки. Пил, поди, много. И усы отпустил. Как у кота. Зачем ему усы понадобились? А глаза пустые. Недаром Ольга звала его белоглазым. Пиджак чудной — клетчатый, ровно кофта с чужого плеча. Штаны на коленях пузырятся. Видать, не очень его там обихаживали. Но зачем он пришел?..

А как же Матвей?! Как же Матвей?!

Виновато-добродушная улыбка, с которой вошел Геннадий, медленно сползала с его лица. Он перевел взгляд с Клавдии на стол. Его толстое, с крупным носом и яркими, точно вывороченными, губами лицо насупилось.

Он молча снял кепку и, не глядя, привычным движением повесил ее на гвоздь. Поставил в угол обшарпанный чемодан и направился к Клавдии.

— Ну, здравствуй, женушка, — Он не улыбнулся, а как-то оскалил зубы.

Она медленно отступила. Остановилась за столом. Страх перед ним, столько лет державший ее, как держит липкая паутина муху, — этот противный до дрожи в коленках страх снова опутал ее.

Но она не хочет, не должна подчиниться этому противному страху.

Судорожно билась мысль, ища хоть маленькую лазейку.

— А где же твоя вдовушка? — Ах, какое ей дело до вдовушки. Лишь бы на минуту отвести разговор, лишь бы успеть что-то придумать.

— Ты про что?

— Сам знаешь! Про вдовушку. Она бросила тебя или как?

Он молчал. Ага, заметались белесые глаза. Значит, в точку попала.

— Про вдовушку тебе наболтали. — Геннадий тяжело опустился на стул, подле стола. Вытащил из кармана смятую пачку «Беломора».

Клавдия с острой ненавистью подумала: «Ишь, расселся, как хозяин». От этой мысли заломило в висках.

— А ты кого ждала? Может, меня? — Геннадий кивнул на стол, заставленный тарелками и едой.

— Женщины собирались прийти… Марья обещала… — пробормотала Клавдия, а у самой холодок по спине. Вдруг Матвей зайдет, увидит Геннадия. Тогда все пропало. Только не это. — Ты зачем сюда пришел? Чего тебе надо? Не писал… Люди сказывали — женился, а теперь припожаловал. Ну и иди к ней. Я ведь вам не мешала. — Клавдия говорила, захлебываясь словами, пугаясь собственной смелости. — Ну и езжай к ней, езжай. А я и одна проживу. Одна… это мой дом, и ты не имеешь полного права… не имеешь…

— Чего не имею? — в голосе знакомые раскатистые нотки.

Липкая паутина опутала горло, и Клавдия уже робко, неуверенно проговорила:

— Дом-то мой, хоть кто скажет…

— Твой, говоришь?! — Геннадий стукнул кулаком по столу. Жалобно звякнули стаканы. — А кто хату ремонтировал? Кто стройматериалы доставал? Или забыла? А это на чьи деньги нажито? А это? — Геннадий соскочил. Рывком содрал с окон тюлевые шторы и бросил ей под ноги. Подошел к кровати, сдернул плюшевое одеяло и швырнул его на пол.

Клавдия стояла, прижимаясь спиной к стене, и с ужасом думала: «Как это я могла с ним жить?» И тут же эта мысль ушла куда-то в сторону, оттесненная другой, более важной: «Сейчас придет Матвей». Она даже взглянула на дверь.

Сорвав злость, Геннадий поостыл.

— Жрать я хочу, — проговорил он, садясь к столу, — угощай мужа, коли гостей не дождалась. — И снова не улыбнулся, а оскалил зубы. — Вон только всего твоего-то, что рюмка новенькая.

Клавдия не шелохнулась. Геннадий налил в рюмку водку. В ту самую рюмку, которую она приготовила для Матвея.

Все произошло внезапно… Она за секунду не знала, что это может произойти. С криком: «Не трожь!» — она кинулась к Геннадию, схватила рюмку. В следующий миг рюмка слабо хрустнула. По желтому полу рассыпались осколки.

«Сейчас войдет Матвей…»

Геннадий не обругал ее, не ударил, а с какой-то пристальной ухмылочкой, щурясь, смотрел на нее. «Почему он молчит? Неужто догадывается? Надо сбегать предупредить. Объяснить. Матвей поймет».

Сейчас ей казалось: самое главное, чтобы они не встретились. Если встретятся, произойдет что-то страшное, непоправимое.

— Ты кушай, — сказала она с поразившим ее самое спокойствием. Будто ничего не случилось. — Ты кушай, — повторила она, подвигая к нему тарелки, — а я схожу. На дворе белье у меня еще не снято, — избегая его взгляда, направилась к дверям.

— Никуда твое белье не уйдет, — он взял ее за руку и посадил рядом с собой.

Она поняла: не выпустит. И устало подчинилась.

Геннадий разлил вино по стопкам: себе водки, Клавдии наливки.

Почему он ничего не спрашивает?

Он спросил:

— Ну, что же Марья твоя не идет? Или почуяла, что муж приехал?

Ах, вот оно что.

— Поздно уже. Видно, задержали. Бригадир как-никак.

Он как будто и не слушал ее. Пил, запрокинув голову. Красный в пупырышках кадык вздрагивал. С омерзением смотрела, как он с жадностью ел. Ел и говорил. Вот она жила тут спокойно, а он столько перестрадал. Вдовушку какую-то придумала. Ну, была хозяйка, он не отрицает. Но жениться не собирался. Зачем жениться, когда у него Клавдия есть.

«Сейчас войдет Матвей…»

Геннадий потрепал ее по плечу.

Она отодвинулась.

Он не заметил. Ему надо было выговориться. И он все говорил. В городе народ ушлый. Верить никому нельзя. Каждый норовит обмануть.

«Ты не норовишь обмануть», — подумала Клавдия. Она почти не слушала его. Полчаса назад ждала прихода Матвея. А сейчас мысленно молила: «Только бы не пришел… только бы не пришел. Как же быть дальше? Что, если напоить Геннадия? Он тогда уснет. Он всегда, бывало, как напьется, свалится и спит. Ух, до чего же погано: жует и жует, а изо рта крошки валятся». И как это она раньше не примечала. Скорее бы свалился. Она побежит, разыщет, все расскажет Матвею.

— …Ты что, не слышишь?

Клавдия очнулась.

— Голова болит. Устала я, — через силу улыбаясь, проговорила она.

— Устала? С чего бы это? — Геннадий засмеялся, а в глазах ни тени улыбки. Глаза колючие.

— Я работаю в колхозе. Сегодня зернохранилище мазали. Чтобы предупредить расспросы, заговорила о работе. Неожиданно для себя стала жаловаться. Он, поди, думает, что она тут жила без забот-хлопот. Не от веселья в колхоз пошла. Попробовал бы он так день-деньской в наклон поработать. Домой придешь, света белого не видишь. А с чего пошла… Грозились огород отобрать, из хаты выгнать. «Ой, что это я? — внутренне ужаснулась она. — Кто же меня выгонять собрался? На кого наговариваю, на того, кто меня из беды вытащил».

— Ты пей, кушай, — Клавдия налила водки.

«Вот сейчас войдет».

— Ничего, теперь ты работать не будешь, — пообещал Геннадий. И уже совсем подобревшим тоном добавил: — Хватит, погнула на них спину. Я-то тебя прокормлю.

«Это они на нас с тобой гнули спину», — чуть не вырвалось у нее.

Залаяли собаки. Клавдия насторожилась. Лай громче, громче.

Раздался осторожный стук в окно. Чувствуя, как от щек отливает кровь, Клавдия поднялась и медленно, заикаясь, проговорила:

— Ты кушай… Это Марья… Я выйду… Ты сиди… Скажу, мол, муж приехал… Пускай она завтра…

Она кинулась из горницы. Геннадий догнал ее на пороге хаты. Обхватил за плечи, точно железным обручем сковал.

Яркая луна заливает двор своим безжизненным желтым светом. Может, оттого и кажется таким мертвенно-бледным лицо Матвея? Он стоит всего в нескольких шагах от крыльца.

Клавдия рванулась к нему, но обруч сковал ее еще теснее.

Геннадий с усмешкой, весело проговорил:

— Опоздали, дорогой товарищ. На сегодняшний день муж приехал. Так что — от ворот поворот.

Матвей на него и не взглянул, он не спускал глаз с Клавдии. Ждал, что она скажет. Она это видела, чувствовала. На нее напала страшная тошнотворная слабость. Так бывает лишь во сне. Хотела крикнуть, чтобы не верил Геннадию, чтобы защитил от него…

Но страшно и словечко вымолвить… Ведь этот может убить Матвея. Он такой…

Сердце глухо отсчитывало секунды… «Чего же ты молчишь, глупая. Ведь он ждет, ну, скажи — не уходи, и он не уйдет». Но слова застряли где-то в горле, перехватив дыхание. Тяжелая железная рука давила не только на ее плечи, она стиснула горло, сжала сердце. Прошла минута… две… Та, другая Клавдия, что жила где-то глубоко в ней, презирала эту Клавдию, что стояла сейчас, покорно опустив голову, боясь встретиться взглядом с Матвеем.

— Мне уходить? — спросил Матвей.

Она не ответила, еще ниже наклонила голову. Он подождал всего несколько секунд, потом круто повернулся и пошел, сутулясь и хромая больше, чем обычно.

Геннадий дождался, когда шаги растворились в ночной тишине.

Он втащил Клавдию в хату и только в горнице снял руку с ее плеча.

— Так вот кого ты поджидала!.. Сука!

Теперь, когда совершилось то, чего так боялась Клавдия, страх, сковывающий ее с того самого момента, как она увидела Геннадия, — этот страх прошел. В голове билась, разламывая ее на части, мучительная мысль: что, если Матвей ушел навсегда?! Нужно ли в чем-то оправдываться, защищаться, когда с Матвеем все кончено.

Геннадия озадачило странное спокойствие Клавдии.

— Признайся, его ждала? — он знал, что она ждала Матвея. Кого же еще! Но пусть она посмеет соврать.

— Его!

Геннадий на минуту опешил. Вот как! Небось когда он был завмагом, она по-другому с ним разговаривала. Из-за нее и пострадал. Кому все припасал? Если бы не он, так она с дочерью пропала бы, с голоду подохла. Это она виновата, что он целый этот год мыкался. А она неблагодарная тварь. Геннадий все больше и больше распалялся…

Клавдия слушала молча, будто и не ей вовсе кричал он злые, оскорбительные слова. Геннадий оборвал себя на полуслове.

Она ровным голосом сказала:

— Ты вот что: уходи! Я жить с тобой не буду. Так что уходи. Забирай все и уходи.

У Геннадия поперек лба вздулась синяя жилка. Заходили желваки на скулах. По прошлой жизни знала: теперь уже пощады не жди. И она в каком-то оцепенении смотрела на эту синюю жилку.

— Ты кому это говоришь? — каким-то чужим, бабьим голосом спросил он.

Она все тем же ровным тоном ответила:

— Тебе. — И в следующее же мгновение упала от тяжелого удара в грудь. С холодным отчаянием подумала: «Убьет».

Он бил долго, мучительно и жестоко. Его еще сильнее разжигало то, что она не плакала, не оправдывалась, не выпрашивала у него прощения, как это бывало прежде во время ссор. Многое бы отдал, кабы она бросилась к его ногам с повинной.

Клавдия не сводила с него широко открытых, блестящих глаз. Они, эти рыжие, такие знакомые и такие чужие глаза, ненавидели, презирали и как будто даже смеялись над ним.

Геннадий опомнился, увидев у нее на лице кровь. Он подошел к столу, налил стакан водки. Залпом выпил. Примиряюще проговорил:

— Ладно уж. Сама виновата. Я ведь человек.

Клавдия с трудом — каждое движение приносило тупую боль — поднялась и села на табурет у окна. Где-то прогромыхала грузовая машина. Протявкала спросонок собака. И снова наступила тишина. Только часы-ходики осторожно постукивали.

Оглянулась и, медленно выговаривая слова, произнесла:

— Я сказала: уходи. Уходить тебе надо. Я и сама проживу; не уйдешь, завтра заявляю в милицию. Все расскажу… Что бил, и про все… Пять лет дадут… Не меньше. А убьешь, в тюрьму сядешь. И потом… я тебя более не боюсь, — и еще раз повторила: — Так что лучше уходи.

«Ишь побелел. Небось совесть нечиста. Может, уйдет… Ушел бы… Ничего, проживу одна… Да разве одна я… Вон давеча… а… испугался». — Клавдия обрадовалась, увидев испуг и растерянность Геннадия, и уже твердо, как о решенном, добавила:

— В пять идет поезд. Успеешь еще.

Он сделал шаг к ней. Клавдия толкнула створки окна. В горницу ворвался ночной влажный воздух. Ветер разбросал по плечам растрепанные волосы, взметнул на лбу вьющуюся прядь, обнажив у виска глубокую, с запекшейся кровью бороздку. Платье на Клавдии порвано и под глазом синяк. Но в глазах ее ни страха, ни боли. Ее ненавидящий взгляд как бы отталкивает его.

И Геннадий совершенно отчетливо понял: что-то произошло без него. Но что? Сейчас нет времени для разгадывания. Ясно одно: она от своих слов не отступит.

Геннадий протрезвел. Ну что же: он не навязывается. Насильно мил не будешь. И, бормоча что-то несуразное, принялся поспешно собираться в дорогу. Открыл сундук и стал из него выкладывать вещи и запихивать их в чемодан.

Вещи! Когда-то вся жизнь Клавдии была подчинена этим вещам.

Не они ей служили, она им.

Когда-то ради этих вещей столько терпела обид и попреков! Когда-то радовалась каждой тряпке и, кажется, считала себя счастливой.

Когда-то закрывала дверь, занавешивала окна (боже упаси, чтобы кто чужой не увидел) и раскладывала все эти отрезы, скатерти, кофты… Любовалась ими, подсчитывала, что все это стоит.

Глупая!.. Вещи эти лежали в сундуке, а разве она была счастлива?

Она думала сейчас о себе, как думают о покойнике, с грустной жалостью: дескать, неплохой был человек, а вот жил плохо. Стоит ли судить, когда помер?

Смотрела, как Геннадий вытаскивал отрезы из сундука и запихивал их в чемодан. У нее не было ни злости, ни обиды на него, было одно нетерпимое желание — скорее не видеть его.

Вот он никак не может закрыть чемодан. Злится. Вот перевязал его веревкой. Схватил мешок, затолкал в него плюшевое одеяло и полудошку (так ни разу и не надела).

Он не смотрел в сторону Клавдии. Принялся шарить в ящиках комода. Видно, искал деньги. Не найдя, чертыхнулся. Нарочно долго увязывал мешок. Отправился в кухню. Звякнул ковшом о ведро. Пошебаршил спичечным коробком и замер. Клавдия поняла: ждет, чтобы позвала… Вернулся, взвалил мешок, взял чемодан. Не глядя на него, чувствовала его взгляд на себе. Ну что он стоит, чего ему надо еще? Уж уходил бы скорее.

— Клава, — голос его прозвучал хрипло. — Клава, куда же я? А? А если мне некуда идти? Дом это мой или не мой?

Стукнул об пол чемодан, шлепнулся мешок.

— Ладно. Хватит. Никуда я не пойду! Некуда мне идти. Хозяин я здесь или не хозяин? — И уже тоном хозяина приказал: — Разбирай постель, устал я.

Он ждал, что она закричит, начнет выгонять его. Но она все тем же ровным голосом произнесла:

— Принеси воды с колодца холодной. Сперва надо умыться. — Клавдия зябко передернула плечами.

Он обрадовался: давно бы так! Они еще заживут. Люди будут завидовать. Он начнет работать. Начнет с маленького, а потом устроится завскладом. Вот она увидит… Уж он-то устраиваться умеет.

Наконец, взяв ведро, вышел во двор.

Натужно скрипнула калитка. Превозмогая боль, Клавдия выбралась из хаты на крыльцо. Сколько от ворот до колодца? Пятьдесят шагов.

Надо успеть.

Гулко отдаваясь в горле, билось сердце.

Луна скрылась теперь за темными облаками.

Придерживаясь за стену, Клавдия пробралась в огород. Картофельная ботва хлестала ее по голым икрам. Все было как в дурном сне. Она пробиралась чужими огородами, перелезала через канавы, пугливо оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху. Зацепилась платьем за плетень и долго не могла отцепить. Чудилось, гонится за ней по пятам Геннадий. Останавливалась замирая, и тотчас же затихали кажущиеся шаги. Но раз совершенно отчетливо слышала: кто-то, тяжело ступая и громко дыша, шел в нескольких метрах от нее.

Луна все еще не показывалась из-за облаков. Клавдия не видела идущего, только слышала его шаги. Человек споткнулся и шепотом выругался. Он! Клавдия бесшумно опустилась и, прижимаясь всем телом к земле, легла на дно канавы.

Геннадий потоптался на месте и вернулся. Клавдия боялась шелохнуться.

Она лежала ничком, вдыхая терпкий запах сырой земли. Минутами казалось, кто-то невидимый набрасывает на нее тяжелое черное одеяло и начинает душить.

Очнулась от крика ночной птицы.

Было пронзительно сыро.

Луна хмуро просвечивала сквозь узенькую прогалинку между облаками.

Мерцали, притаившись в темном небе, холодные и далекие звезды.

Клавдия снова пробиралась огородами, переулками. Ей вслед лениво побрехивали собаки. Боялась упасть и снова потерять сознание. За каждым плетнем, за каждым кустом мерещился Геннадий.

Она перевела дыхание, когда наконец-то очутилась у двери знакомой хаты.

Слабо постучалась, раз, другой.

Долго никто не отзывался.

Потом, когда уже не хватило сил поднять рук, старушечий голос спросил:

— Кто там?

— Откройте, — еле слышно попросила Клавдия.

— Да кто это?

Дверь распахнулась. Чтобы не упасть, Клавдия прислонилась к косяку.

На пороге стояла высокая старуха в белой исподней рубашке и надетой поверх нее темной кофте…

— Да кто же это? — в третий раз тревожно спросила старуха. Она приблизила лицо к Клавдии, вглядываясь в нее, и испуганно отпрянула. — Господи, боже ты мой, — проговорила старуха жалобно, — кто же это тебя так?

Клавдия почти беззвучно прошептала:

— Я… мне… позовите Матвея Ильича.

И в тот же миг услышала его голос:

— Мама, кто там?

Косяк двери под плечом Клавдии пошатнулся. Но сильные руки схватили ее. Последнее, что уловило сознание, были слова старухи:

— Да неси ты ее в горницу. Видишь, она совсем сомлела…

РАССКАЗЫ


В степи

Огромная черная туча шла с запада. Казалось, она вот-вот прикроет собой всю степь. Низко над землей, каркая и хлопая крыльями, пролетела черно-синяя ворона. В воздухе пахло дождем. Я прибавила шагу. Дорога свернула влево. По обеим ее сторонам лежали ощетинившиеся жнивьем бескрайние поля. Только на горизонте стояла несжатая пшеница. Там рокотал комбайн. Откуда-то издалека, должно быть с тока, ветер доносил стук движка.

Дорога снова круто свернула и привела меня к мосту, перекинутому через маленькую извилистую речушку. Из нее выглядывали круглые, поросшие мохом валуны. На берегу одиноко росла осина. Высокая и тонкая, в багряном осеннем уборе. Ветер, гнавший тучу, как бы спрыгнул вниз и со всего размаху налетел вдруг на осину. И под напором ветра склонилась она чуть ли не до самой реки. Но ветру и этого мало: он сорвал листья с ветвей, покружил их в воздухе и рассыпал по реке. На потемневшей воде яркими пятнами запестрели листья, заколыхались и поплыли, подгоняемые сердитой волной.

В зарослях осоки торопливо и озабоченно заквакали лягушки.

От моста шли две дороги. Я в недоумении остановилась: которая же приведет меня в бригаду колхоза «Красная заря»? Из раздумья вывел скрип телеги. Справа, из-за поворота, показались подводы с хлебом. Возница, с опаской поглядывая на небо, погонял лошадей. Я пошла навстречу подводам и только поравнялась с возницей, как, словно из-под земли, вынырнул всадник. Обдав меня облаком пыли и чуть не сбив с ног, белобрысый паренек на ходу ловко осадил коня. Он кинул на последнюю телегу брезент и крикнул вознице хриплым, простуженным голосом:

— Ты что, не видишь, — туча?! На себя небось плащ надел, а хлеб пускай мокнет?

Быстро повернув коня, он помчался обратно, показывая на небо и что-то крича мне на ходу.

Ударили первые редкие дождевые капли, оставляя на пыльной дороге темные кружочки.

Не успел возница прикрыть хлеб, как туча обрушилась на степь проливным дождем.

Промокнув до нитки, я с трудом добралась до ближайшей бригады колхоза «Путь Ильича», где мне пришлось заночевать.

Народ здесь оказался гостеприимным: после ужина мне приготовили постель… Но спать не хотелось. Пристроившись у жарко топившейся времянки, я разговорилась с колхозным плотником Никитой Петровичем. Широкоплечий, краснолицый, с короткой черной с проседью бородой, он производил впечатление еще крепкого старика.

То и дело открывалась дверь, и со двора входили гурьбой парни и девушки. Дождь изрядно промочил их. Они вежливо здоровались и, весело перебрасываясь шутками, снимали платки, кепки, тужурки, развешивали и пристраивали их на шестах, прибитых специально для этой цели над времянкой. Попахивало дымком и кислой шерстью.

Чернобровый и румяный парень с тремя спортивными значками на борту пиджака подошел к нам и спросил:

— Что нового пишут в газетах?

Но тут же из его слов выяснилось, что он хорошо осведомлен о последних событиях и вопрос задал больше для разговору.

Вернулся с поля белобрысый паренек, повстречавшийся на дороге и чуть не сбивший меня с ног. Держался он подчеркнуто солидно, не участвуя в общих разговорах и шутках. Он сел к столу, придвинул поближе лампу и долго что-то записывал и подсчитывал, смешно, по-ребячьи шевеля губами и хмуря светлые брови. Вообще в нем было много мальчишеского. Это впечатление дополняли ямочки на щеках, не потерявших еще детской округлости. Только серые строгие глаза смотрели не по-юношески сурово.

Каждый раз, когда хлопала входная дверь, паренек оглядывался. Похоже было, что он кого-то поджидал. Вскоре моя догадка подтвердилась. С улицы с шумом ворвался мальчишка в длинной, волочившейся по полу шинели, с мешком на голове. Сбросив шинель и мешок прямо на пол, мальчишка неожиданно превратился в миловидную девушку.

Строгий белобрысый паренек, перестав писать, часто мигая светлыми ресницами, во все глаза смотрел на девушку.

Она встала подбоченясь и тонким, пронзительным голосом, пристукивая в такт каблуками, пропела:

Эх, дождик идет,
Головушку мочит,
Меня миленький не любит,
Голову морочит…
Высокий, могучего телосложения паренек в тельняшке насмешливо произнес:

— Это еще вопрос, Анка, кто кому голову морочит.

Все засмеялись и посмотрели в сторону белобрысого паренька. В карих лукавых глазах Анки прыгали бесенята.

— Извиняюсь, может, кому и помешала, — нараспев произнесла она и убежала в другую половину избы.

Белобрысый паренек встал, ни на кого не глядя, поднял шинель и, отряхнув ее, повесил около времянки. Из кармана шинели он вытянул измятую газету и принялся ее читать. Но читал он не очень внимательно, все поглядывал в ту сторону, куда убежала Анка и откуда раздавался ее тоненький, пронзительный голосок.

Когда колхозники ушли спать, он оделся и, сказав, что отправляется на ток, пошел к двери. Только теперь я заметила, что он прихрамывает на правую ногу.

— Такой молодой и побывал на фронте? — спросила я Никиту Петровича.

— Это кто? Иван Иванович-то? — живо отозвался Никита Петрович. — Ему с начала уборочной двадцатый год пошел. А ногу ему покалечили не на фронте. Сызмальства это. Коней объезжал. А все через свой характер. Чем конь норовистее, тем он хуже от него не отстает.

— Он что, учетчик? — спросила я. Паренек заинтересовал меня.

— Наш бригадир.

В тоне Никиты Петровича прозвучали задушевные и в то же время горделивые нотки. И все время, пока он говорил, добрая умная улыбка светилась в его окруженных сетью морщин темных глазах. За стеной негромко пели девушки. Никита Петрович набил трубку, зажмурился и, нещадно дымя, не спеша стал рассказывать.

— Трех брательников у Ивана фашист порешил. Старшому, Александру, Героя посмертно присвоили. Принесли похоронную в бригаду, отдали отцу. Крепкий он мужик был, а тут не выдержало сердце, белый стал, что снег, упал головой на стол и застонал. Как раненый!

Потом встал и говорит:

«Ну, убирайте хлеб. Расплачивайтесь с государством. А я на фронт пойду. Видно, наступил мой черед с фашистом за сынов посчитаться».

А был Иван Ильич бригадиром. Говорят ему бабы:

«Что же, езжай, Иван Ильич, посчитайся и за нас с фашистом. Только вот справимся ли мы без бригадира-то? Ведь, почитай, одни бабы да старики остались».

Он эдак усмехнулся, вроде в глазах печаль. Положил Ванюшке руку на плечи — сын-то подле отца стоял — и то ли в шутку, то ли вправду говорит бабам:

«А это чем вам не бригадир? Ведь мог же Александр в двадцать лет Героем стать, так пошто Ванюшке бригадиром не быть?»

Девушки, певшие за стеной «рябину», замолчали. Переговариваясь вполголоса, стали укладываться спать. Никита Петрович раскурил трубку, прислушался к шуму дождя на дворе и продолжал:

— Проводили мы Ивана Ильича честь по чести, всей деревней. А наутро бабы рассказывали: чуть зариться стало, будит их Ванюшка и торопит на пашню. Смотрят, парнишка всех на работу расставил, в отцовскую книжку все записал. Ходит, распоряжается; в общем, бригадирствует. Чудно бабам, промеж себя смеются, а ему ничего не говорят. Жалко парня обидеть. Шутка ли, эдакое горе парнишке перенести! День прошел как следует быть. Другой настал, опять все по-прежнему идет. Ванюшка хозяйствует, бабы молчат, слушаются. Но с обеда пропал куда-то парнишка. Пошутили бабы: дескать, не выдержал бригадир, сбежал.

Солнце на закат уж пошло, а бригадира все нет. Вдруг слышат… вроде в барабан бьют, глянули на дорогу и ахнули… Идет отряд ребятишек, впереди — барабанщик. Пионеры знамя несут, а ведет их наш бригадир. Смотрят бабы и смеются; что, мол, с мальца возьмешь, у него игры еще на уме.

Ан дело-то по-другому повернулось. Поставил Ванюшка ребят на работу. Стали они колосья собирать. Работали — нельзя лучше.

Кажется, на третий день, в акурат в обед, приезжает на легковой машине в бригаду секретарь райкома. Он у нас в колхозе часто бывал, его знали. Заходит и спрашивает:

«Есть здесь кто-нибудь из семьи Матвеевых?»

Встал бригадир:

«Я — Матвеев».

«Это твоему брату Александру Матвееву звание Героя Советского Союза присвоили?»

«Моему».

«Колхоз должен гордиться, что вырастил Героя. И все мы гордимся Александром и не забудем его. — И опять к Ивану: — А отец где?»

«На фронт уехал».

Тут Аксинья, повариха наша, возьми да и скажи:

«У Ивана Ильича сердце, мол, не вытерпело, трех сынов ведь у него проклятый враг отнял…» Бабы, они, известно, на язык слабость имеют. Дрогнули губы у нашего бригадира. Видит секретарь, что парень в расстройстве, на другое разговор повернул.

«Кто у вас теперь бригадир?» — спрашивает.

Ну, Ванюша так это гордо сперва:

«Я бригадир. — А после тихо, аж еле расслышали: — Вместо отца».

Был он тогда щупленький. На вид не больше двенадцати годков дашь. Бабы ждут, что секретарь скажет. А он и глазом не повел.

«Ну, говорит, бригадир, пойдем, покажи мне свое хозяйство».

Обнял Ванюшку за плечи, и пошли. Все осмотрел секретарь, до тонкости. На току крышу худую приметил и сказывает Ванюшке:

«Смотри, бригадир, чтобы в следующий раз, когда приеду, крыша была налажена. На хорошую погоду не надейся. Дождь пойдет — и пропал хлеб. А он нужен для армии».

На прощание сказал:

«Туго будет — приезжай, разберемся, что к чему».

Уехал секретарь, а председателю наказал: Ивана не трогать, толковый парнишка. Велел помогать ему.

Я тот год болел. Ревматизм меня мучил. И вот, стало быть, приезжает ко мне на коне Ванюшка: так и так, мол, хворать, дескать, Петрович, все равно где. Поедем на бригаду, покажи ребятам, как крышу налаживать. Мы не умеем, а ты у нас — единственный, то есть, значит, плотник остался. Работать, говорит, мы тебя не просим, лежи себе на печи, только советом подсобляй. Я и обрадовался. Ну как в такое время сидеть руки сложа. Согласился, поехали. Первый-то день я вправду пролежал, а потом не стерпело сердце. Гляжу, трудно ребятам. Пришлось их вызволять. Работа-то, она — первеющее лекарство от всякой хвори.

Так с тех пор пятый год Иван Иванович в бригадирах у нас и ходит. Сам спокоя не знает и другим сидеть не дает. Отец-то его с фронта без ног вернулся. Сейчас счетоводом работает.

Никита Петрович замолчал и принялся выколачивать потухшую трубку. Дождь перестал. Молодежь за стеной угомонилась. Видимо, все спали. Погасла лампа. Дрожащий серебряный луч проник в окно.

— С дороги, поди, пристали. Пора и спать налаживаться, — проговорил Никита Петрович.

Он провел меня в крошечную каморку, куда был втиснут топчан и грубо сколоченный столик. На стене висел засиженный мухами плакат, на котором белозубая девушка, охватив обеими руками сноп пшеницы, призывала вырастить стопудовый урожай. Девушка мне кого-то напоминала, но кого, я не могла вспомнить.

Уснула я не сразу. Непривычные звуки разгоняли дремоту. Где-то тихо ржала лошадь. То и дело натуженно скрипел колодезный журавель, хрипло, видно спросонок, лаяла собака. И, не умолкая, гудел трактор. Все же усталость взяла свое, и я задремала. Разбудили меня чьи-то голоса. Я долго не могла понять, откуда они, и уж не снится ли мне это.

Девичий голосок насмешливо, но с затаенной грустью говорил:

— Уедешь и забудешь. Уж в городе не до колхозных девчат.

— Колхозных девчат забуду, а тебя не забуду, — отозвался глуховатый мужской басок.

— Ну да, очень надо! Так я и поверила. Попадется какая-нибудь!..

— Какая?

— Городская, модная. По-культурному разговаривает.

— Ты для меня лучше всяких модных и культурных.

— Ну да, так я и поверила. Люди говорят: с глаз долой, из сердца вон.

— Это плохие люди говорят. Которые настоящих чувств не понимают.

— А ты понимаешь?

— Понимаю.

— Ой, так я и поверила.

— Не веришь?

— Не верю.

Голоса смолкли, и в наступившей тишине явственно прозвучал поцелуй.

— Теперь веришь? — басок задыхался.

Ему ответил счастливый девичий смех.

И тут только я догадалась, что влюбленные сидят на бревнах у меня под окном. Я громко покашляла, но их не вспугнула. Видимо, окружающий мир для влюбленных не существует.

Натянув на голову одеяло, я лежала и думала. Все в мире изменяется. Вымирают в мире целые племена. Исчезают моря и возникают новые, реки меняют свои русла. Человеческая мысль творит истинные чудеса. Сказки становятся былью. Все изменяется… Лишь любовь вечна, как вечна сама жизнь…

Наутро Никита Петрович подробно объяснил мне, как пройти в бригаду колхоза «Красная заря». Попрощавшись с ним, я отправилась в путь. Но не успела сделать и несколько шагов, как меня окликнули. Прихрамывая, подошел Иван Иванович.

— Вот, в правление вызывают, — сказал он, сдвинув на затылок кепку и обнажив на лбу белую нетронутую загаром полоску. — Могу вас подвезти. От свертка вам всего с километр и останется дойти.

У крыльца стояла запряженная лошадь. Я охотно согласилась и с удобством устроилась в плетеном из прутьев коробке, на ворохе свежего сена.

Иван Иванович собирался долго и обстоятельно. Он поправил седелку, подтянул подпругу. Зачем-то положил под сено ведро. Делал все это не спеша, чуть выпятив нижнюю губу, и снова напомнил мне мальчишку-подростка.

Пришел тракторист, богатырь в промасленном комбинезоне. На его темном от копоти лице глаза казались белыми. Тракторист попросил Ивана Ивановича передать какие-то детали, и «непременно в собственные руки дяде Семену». Приехал на велосипеде паренек в матросском бушлате, галифе, тапочках и без головного убора. Паренек оказался учетчиком. Он вручил бригадиру бумажки со сведениями и тотчас же укатил обратно.

Казалось, дела кончились, можно ехать, а Иван Иванович все ходил вокруг, оглядываясь на избу и кого-то, видимо, поджидая. Наконец он взобрался в коробок, сел рядом со мною, слегка тронув вожжами.

— Иван Иванович, погодите маленько, — послышался тоненький голосок.

Бригадир круто обернулся и натянул вожжи. Лошадь стала и, скособочив голову, косила выпуклым умным глазом на подбежавшую Анку. Положив на беседку пачку книг, перевязанных бечевкой, она сказала:

— Иван Иванович, будьте так широкодушны, обменяйте книги в избе-читальне. Тут и списочек есть, какие надо взять. А то мне уж на комсомольском попало. — Лукаво улыбаясь и щуря карие круглые глаза, она добавила: — Я и для вас выписала «Анну Каренину», про настоящие чувства.

Не дожидаясь ответа, девушка убежала. Иван Иванович застенчиво улыбнулся и извиняющимся тоном сказал:

— Немного подзадержал вас, но ничего, лошадь добрая, мигом доедем.

Лошадь оказалась действительно доброй и всю дорогу шла ровной крупной рысью. День стоял ясный, солнечный. Как будто и не было вчерашней непогоды. Степь что русская песня: есть в ней удаль и грусть.

Широки сибирские степи и привольны. И кажется, нет им ни конца ни края. Там, где небо словно сходится с землей, течет, струится бесшумный серебристый ручеек — марево.

Вот вы едете ровной мягкой дорогой… По обеим сторонам зыбкой стеной стоят хлеба. По желто-янтарному пшеничному морю ходят тяжелые волны. Если прислушаться, можно уловить тихий-тихий, чуть суховатый шорох.

Кончились поля. Снова степь, необъятная, широкая, однообразная. Но что это? Будто ветер тронул густую листву. Вы в недоумении оглядываетесь. Кругом — ни кустика. А шелест все нарастает, как шум морского прибоя. Это наперерез вам двигается огромная отара. А на горизонте уже чернеет распаханное поле, и тает над ним легкий парок. Нет, не безжизненна степь! Она дышит. И не молчит степь. Вот над головой раздалось до боли знакомое курлыканье. То в ярко-голубом небе черным пунктиром летят журавли. О чем они кричат? Зовут ли птиц за собой? Прощаются ли с родными пажитями? И невольная грусть одолевает вас… Эх, взлететь бы за ними! Заглянуть бы в дальние дали. Как жаль, что жизнь коротка, что всего не успеешь.

Очнувшись от размышлений, я взглянула на своего спутника. Он сидел, слегка подавшись вперед, вглядываясь задумчиво в даль строгими и ясными глазами. Значит, и на него дорога навеяла раздумье.

Люблю я вот так путешествовать по проселочным дорогам с незнакомыми людьми, люблю их рассказы, простые и сердечные. Ведь нигде человек не бывает так склонен и к раздумью и к откровенному разговору, как в дороге.

Но все мои попытки узнать какие-либо подробности из жизни Ивана Ивановича ни к чему не привели. На мой вопрос, трудно ли ему было в первый год бригадирствовать, он ответил:

— Всяко приходилось.

Я задала еще несколько «наводящих» вопросов. Но он на них ответил так же неопределенно,уклончиво.

Молча проехали километра два.

То и дело мы обгоняли подводы, груженные хлебом. Сначала мы ехали целиной, потом чуть приметной, поросшей невысокой травкой проселочной дорогой. Миновав огромное распаханное поле, мы спустились в овраг, на дне которого сонно бормотал ручеек. Склоны оврага густо заросли кустами малины, смородины, на ветвях шиповника алели, словно лакированные, созревшие плоды. Над побуревшими кустами хлопотливо кружились и громко щебетали птицы. За оврагом потянулось бесконечное жнивье. Одиноко среди ровного поля возвышались обмолоченные скирды хлеба. Справа, на холме, медленно двигалось пестрое стадо, откуда доносилось мычанье коров и щелканье бича.

— Вы сами-то по какой части будете? — неожиданно нарушил молчание мой спутник.

Я сказала, что работаю в газете. Иван Иванович оживился.

— И как это люди пишут! — с восторженным недоумением произнес он. — Вот я Шолохова читал «Тихий Дон», очень стоящая книга! Как писатель может знать про женские переживания?! Например, про Аксинью. Я матери вслух читал, так она говорит, там все в точности, правильно описано. Чудно!

Не дожидаясь моего ответа, улыбнувшись своей милой застенчивой улыбкой, он признался:

— Я заметку в газету про урожай хотел написать. Ничего не вышло. Знаю в точности, о чем надо писать, а как начну, у меня вроде слов подходящих нет.

Я сказала, что и у меня тоже так бывает. Иван Иванович бросил на меня недоверчивый взгляд и, вздохнув, проговорил:

— Я и письма писать не умею. Ни за что мне своих мыслей не высказать.

— А какое у вас образование?

— Семилетка. Пробовал в вечерней школе учиться, не получилось. Сейчас посылают в колхозную школу. Кончится уборочная, поеду в город.

Я взглянула на бригадира и вспомнила ночной разговор, невольно подслушанный мной. Да ведь это же он обещал Анке не забывать ее. Вот почему так тревожится о том, сумеет ли передать в письмах о своих настоящих чувствах.

Больше бригадир не проронил ни слова. На его лицо набежало, как облачко, тихое раздумье, но ненадолго; дрогнули светлые брови, чуть приподнялись, и полная затаенной нежности улыбка заискрилась в серых глазах, наморщила по-мальчишески полные губы.

И я уже ни о чем не спрашивала своего спутника. Надо же человеку когда-то и побыть наедине со своими мыслями. Вероятно, это редко удается бригадиру…

Через неделю по редакционным делам мне снова довелось побывать в бригаде Ивана Ивановича. Его я, к сожалению, не застала. Мой старый знакомый, Никита Петрович, сказал, что бригадир на отстающем участке — километрах в двенадцати, у трактористов и заночует, а председатель колхоза непременно утром будет в бригаде.

Был поздний час, и мне ничего не оставалось, как ждать председателя на полевом стане. Никита Петрович, проводив меня в ту же каморку, сказал:

— Обратно здесь и заночуете. Это у нас заместо кабинета Ивана Ивановича, да он тут не шибко-то бывает.

Никита Петрович зажег лампу и ушел. С плаката мне улыбалась белозубая девушка. И тут меня осенило: она удивительно похожа на Анку. Вот почему бригадир и не расстается с плакатом.

И снова, как и неделю назад, меня разбудили голоса под окном.

— И не уговаривай. Не пойду я, он сказал придет, значит, придет. — Это говорила Анка. Но какой у нее грустный тон! Ей ответил девичий, более низкий голос:

— Глупая ты. Говорят тебе — лошадь у него расковалась, что он, двенадцать километров пешком будет топать? Как не суди, а нога у него неполноценная.

— Сама ты неполноценная. А он все равно лучше всех.

— Ну что ты, Анка, сердишься? Я ведь не про него, а про ногу. Трудно ему идти.

— Он сказал, что придет, стало быть, придет.

— Тю! Ненормальная… Так ведь ему к утру обратно надо возвратиться… Пойдем спать. Вон уже дождь краплет.

— Пусть краплет. Делов-то. Не сахарная, не растаю.

— Идем, холодно. А если и придет, так даст знать.

— Что он, людей станет будить? Не такой у него характер. Ступай, а я дождусь.

— Ну и сиди. Может, простуды дождешься.

За окном раздались шаги. Потом осторожно скрипнула дверь, и все смолкло. Только тихо, будто крадучись, шумел дождь. Неужели Анка так и не ушла? Я поднялась и взглянула в окно. На бревнах, поджав ноги и положив подбородок на колени, сидела Анка.

Несколько минут я смотрела на нее. Может быть, стоит позвать ее к себе? Пусть ждет у окна. А вдруг — вспугнешь?


Я легла. Дождь утих. В комнату заглянула луна. То ли желтый свет луны, то ли сверчок, стрекотавший за перегородкой, гнали сон. Несколько раз я поднималась и заглядывала в окно. Анка сидела неподвижно, не меняя позы.

Наконец я услышала за окном шорох, затем мягкие шаги. Неужели не дождалась? Ушла? Что-то толкнуло меня к окну. На бревнах Анки не было… Она не шла, а летела по дороге, удаляясь от стана. Навстречу Анке медленно приближалась какая-то фигура. Путник сильно припадал на одну ногу.

В старом доме


Разбудил Марию Андреевну стук ставни. «Надо крючки приделать покрепче», — подумала она. Перевернулась на другой бок и положила маленькую подушку на голову. Попыталась заснуть и не смогла. Лежала, прислушивалась к тому, как за окном свирепствовал ветер. Когда порывы ветра усиливались, ветви старого кряжистого тополя стучали в окно, словно просили укрыть их от бури. Потом ветер угомонился. Немного спустя начал дождь вызванивать нехитрую песенку.

Вот уж некстати зарядили дожди. Хоть бы в те дни, пока будет гостить у нее сноха с ребятами, постояли погожие денечки. Конечно, лучше бы они приехали летом. Забыли, поди, что август в Сибири частенько бывает дождливый. Но зато в огороде все поспело и внукам есть чем полакомиться. Сколько же им теперь? Ванюша родился в феврале сорок второго, — значит, ему одиннадцать, а Вовке уже двадцать два или двадцать три. Какими они стали сейчас? Когда Олюшка после войны вместе с заводом уехала в Ленинград, Ванюша еще не ходил в школу, а Вовка был таким смешным подростком. Какой-то нескладный, говорил или басом, или тоненьким голосом, ходил постоянно в коротеньких брючках, из рукавов торчали красные, обветренные руки. Надо бы ему пирожков с капустой испечь, он их любит. Завтра нужно поставить тесто. А что, если она ошиблась и не поняла телеграммы, и приедут они не в субботу, а в пятницу, то есть завтра?

Эта мысль окончательно прогнала сон. Мария Андреевна поднялась, привычным движением сунула ноги в туфли.

Запели на все лады половицы. Скрипит старый дом, такой же старый, как и она сама. Проснулась в соседней комнате Лиза и сонным голосом спросила:

— Что ты ходишь? Хоть бы ночью-то отдыхала.

— А ты, Лиза, точно уверена, что они в субботу приедут? Мы с тобой не ошиблись?

— Конечно, в субботу. Я еще, кажется, читать не разучилась. — Лиза долго ворчала. Вечно так, волнуется попусту. А приедут гости, и она сляжет. Нечего сказать — кстати!

Лиза, или Елизавета Ивановна, — сестра мужа Марии Андреевны. Она — ленинградка, во время войны потеряла мужа, эвакуировалась в Сибирь, здесь и осталась доживать старость.

Мария Андреевна зажгла электрическую лампу — ночник. Из темноты выступили старинный пузатый комод, над ним портрет мальчика, снятого во весь рост, кровать с высокими спинками, на которых смутно поблескивали металлические шишечки. Из верхнего ящика комода достала телеграмму. Нет, все правильно. Немного постояла в раздумье. Надо еще что-то сделать… Порылась в пахнущей пряностями шкатулке, извлекла из нее пакетик с надписью «ванилин». Не забыть бы положить в любимый Олюшкин крендель. Погасила лампу и легла.

— Ну что, убедилась?.. — раздался голос Елизаветы Ивановны. — Не понимаю, зачем так себя взвинчивать?

У Марии Андреевны чуть не сорвалось с языка: «Ты вот никого не ждешь, так и не понимаешь», — да вовремя спохватилась. «Как плохо, когда никого не ждешь». Хорошо, что есть у нее сноха и внуки. А был и сын. И когда-то в доме не было такой, порою гнетущей тишины.

Когда она впервые вошла в этот дом? Кажется, в тысяча девятьсот двенадцатом году. Да, совершенно верно, за два года до войны. Через год родился сын. Его назвали Иваном. Как радовался муж. Потом началась война. Муж уехал, как тогда говорили, не на фронт, а на позицию. Она осталась одна с ребенком.

Муж пропал без вести. Где, на какой земле он был похоронен? Да и похоронен ли? Этого она не знала. Так же, как не знала, за что, за чье счастье он отдал свою жизнь.

Работала белошвейкой в частной мастерской, получала грошовое жалованье. С трудом сводила концы с концами. Долгими были дни, полные ни с кем не разделенных забот, и бесконечными ночи. Ох, уж эти вдовьи ночи, как бездонный темный колодец, в который ты все падаешь, падаешь и упасть не можешь!

Говорят, все раны заживают со временем. Неправда. Когда из твоей жизни уходит любимый, родной человек — это не забывается. Тогда она запретила себе думать о муже, иначе не хватило бы сил жить.

Ведь до сих пор так: вспомнит вот так о безвестно погибшем муже и защемит, заноет сердце…

Мария Андреевна тяжело вздохнула, откинула одеяло и села на кровать. Пошарила рукой на тумбочке, нащупала стакан и отпила несколько глотков.

Сразу же послышался встревоженный шепот Елизаветы Ивановны:

— Ты все еще не спишь, Маша?

Мария Андреевна не отозвалась, пусть Лиза думает, что она спит.

За окном по-прежнему однотонно шумел дождь.

…Была ли она после счастлива? По-другому, но все же была. Соседки говорили ей:

— Вы счастливая, Мария Андреевна, у вас такой хороший сын.

Иван пошел в отца. Такой же рослый крепыш, жизнерадостный, общий любимец. Выдумщик. То он зачем-то дрессировал мышей. То вдруг принимался выращивать лимоны. А то производил какие-то опыты, от которых по всему дому распространялась невероятная вонь и гасло электричество. Сарай он превратил в мастерскую. И сейчас в заветном углу хранились бескрылые планеры, шестеренки, старые автомобильные покрышки и остов модели машины — нечто среднее между самолетом и глиссером. Все это она прятала от Вовки — боялась ворошить воспоминания. А уж теперь что же… Отдаст младшему внучонку. Пусть хоть отцовское детство узнает…

Ей казалось: вырастет сын, и кончатся все заботы. Позже поняла, что ошиблась, как ошибались тысячи матерей. Муж мечтал дать сыну высшее образование. Чтобы осуществить его мечту, она работала на швейной фабрике и брала заказы на дом. Иван окончил институт и жил с ней. Его кровать стояла вот здесь, где сейчас стоит ее, и по утрам она заходила полюбоваться на своего спящего богатыря.

Немного тревожась, ждала женитьбы сына. И вот стала замечать, что Иван все чаще и чаще вечерами начал уходить из дому. По тому, как он тщательно выбирал галстук и, уходя, каждый раз брился, она догадалась: в жизнь Ивана вошла женщина.

Как-то за обедом сын сказал:

— Я никогда не думал, что женщина может быть таким талантливым инженером.

«Так я и знала, вот оно, началось», — подумала она, вслух шутливо заметила:

— Плохого же ты мнения о женщинах.

Она взглянула на него и поняла: сын не слышал ее слов. Иван помешивал ложечкой в стакане, его лицо выражало и нежность и тихое раздумье.

В другой раз, когда Иван собрался уходить, она сказала ему:

— Ты бы познакомил меня с твоим талантливым инженером, пригласил бы ее к нам.

Сын ответил не сразу. Он закурил, зачем-то оправил скатерть на столе. Встал и принялся крупными шагами мерить комнату. Ну, точь-в-точь отец, тот также метался, когда его что-нибудь волновало.

Сын остановился и, глядя на мать сверху вниз, проговорил:

— Мама, у Ольги Николаевны есть ребенок.

— При чем тут ребенок, важно, чтобы человек был хороший, — сказала она.

Олюшка, как звал ее сначала сын, а после и она, с первых же дней пришлась по душе матери.

Маленькая женщина с гладкой прической и застенчивым взглядом показалась ей робкой и какой-то уж слишком неуверенной. Позднее она узнала, какая сильная воля и страстная душа у этой тихой женщины.

Ей понравилось, что в первый раз Олюшка привела с собой Вовку. Он тогда был еще совсем малыш. В матросском костюмчике, с аккуратно подстриженной челкой и синими, точно подкрашенными ультрамарином, глазами, он был очень хорош.

Мария Андреевна взглянула на то место, где висел портрет Вовки, словно она могла в темноте его видеть, и улыбнулась своим мыслям.

Помнится, она тогда взяла его за руку и повела в огород. Вовка долго сосредоточенно смотрел на грядку, а потом спросил:

— Бабушка, а вам перепрыгнуть через грядку? Я, очевидно, перепрыгнул бы.

Она засмеялась и сказала:

— Ты, очевидно, любишь горох, — и подвела его к грядке с горохом.

У Вовки сразу же пропало желание прыгать. Набив полный рот горохом, он осведомился: почему морковка растет в землю, а горох сверху и нисколько не хуже морковки, и почему черви под землей не задыхаются, и как им там не надоест сидеть в темноте…

Она смотрела на Вовку и думала: вот женится сын и у нее будут свои внуки.

Иван женился. Жили они дружно. В мае сорок первого года Ивану дали благоустроенную квартиру. Он настаивал, чтобы мать переехала к нему:

— Пора тебе пожить со всеми удобствами.

Она сама чувствовала, что не под силу ей возиться зимой с топкой печей, а летом с огородом. На семейном совете было решено: осенью, после уборки урожая, она расстанется с домом. И хорошо, что не поторопилась.

«Нет, видно, мне в этом доме век доживать», — подумала Мария Андреевна.

Устав сидеть, она прилегла. Но сон не приходил. Тихими, неслышными шагами кралась ночь под перешептывание дождя. Старая женщина лежала с открытыми глазами. Мысли о прошлом одолевали ее. Кажется, проживи она хоть сто лет, а все так же отчетливо будет помнить этот страшный тысяча девятьсот сорок первый год, год тяжелых бедствий и незабываемых утрат.

22 июня началась война, а 23-го Иван, Олюшка и Вовка приехали к ней. Сын еще ничего не успел сказать, как она догадалась, зачем они приехали. Последнюю ночь он провел в доме матери. До утра за стеной раздавались приглушенные голоса. Вспомнила свою последнюю ночь с мужем; тогда ей казалось, что она забудет сказать ему что-то главное, нужное, а после будет сожалеть об этом и упрекать себя.

Эшелон, с которым уезжал Иван, уходил утром. Она напекла пирожков. Кроме Вовки, к ним никто не притронулся. Перед тем как идти, она сказала:

— Посидим перед дорогой.

Сели на ее кровать, вот на эту, на которой она сейчас лежит. Иван посредине, с одной стороны она, с другой Олюшка. Она не выпускала из своих маленьких смуглых рук руки Ивана. Присмиревший Вовка примостился на краешке стула; он поглядел на всех и вдруг спросил:

— Папка, а домой ты скоро приедешь?

Олюшка громко глотнула воздух.

Сын сказал:

— Как выйдет.

Пешком отправились на вокзал. На еще вчера тихой и мирной улице было шумно и тесно. Бросались в глаза три необычных обстоятельства: было много мужчин в хаки, много стариков и детей и почти у всех женщин — заплаканные лица. Тогда она этого как будто и не видела: память записала все механически, чтобы через много лет восстановить. В этот солнечный и грозный день она шла, как слепая, опираясь на руку сына. Он все старался приравнять свой крупный шаг к ее мелким, неровным шажкам.

На вокзале оркестр играл марш. Медные трубы, цветы и полные отчаянной тоски глаза Олюшки.

Сын, как всегда, был оживлен, говорил улыбаясь. Не успев докурить папиросу, прикуривал от нее другую. Мать видела, как ему трудно. Она оценила его скупую ласку, когда он погладил ее по плечу, поправил выбившуюся прядь волос у Олюшки из-под косынки. Невестка держалась как-то неестественно прямо, только все теребила ворот блузки, будто хотела что-то убрать, что давило ее.

А день был такой солнечный, небо такое тихое и синее, ни единого облачка. Непонятно было, как это там, на западе, могли убивать ни в чем не повинных мирных жителей.

Прощаясь, сын сказал:

— Мама, не разрешай Олюшке много работать, ей сейчас вредно.

Тогда до нее не дошел смысл его слов.

Заскрежетали тормозами вагоны. Поезд тронулся. Кое-кто из женщин заголосил, запричитал.

Она из последних сил улыбнулась сыну и помахала ему рукой.

Поезд ушел, а Олюшка все смотрела ему вслед. Мать взяла невестку под руку и привела домой. Это был очень долгий путь, от вокзала до дому, хотя идти было всего три небольших квартала. Только у двери ноги изменили — и она грузно опустилась на крыльцо. Олюшка села рядом, зажав коленями стиснутые руки.

— Ты бы поплакала, полегчает, — сказала она, впервые называя невестку на «ты».

Олюшка не отозвалась.

— Теперь будем ждать.

— Будем ждать, — тихо проговорила невестка.

А она подумала: «Ждать-то можно, кабы дождаться».

Первое время все мерещилось, что вот хлопнет калитка и она услышит веселый голос и громкий смех сына. Олюшка призналась, что и она вздрагивает от каждого стука.

С дороги от Ивана пришло три письма, а потом он замолчал. Часто поздно вечером, после работы, приезжала Олюшка. Она садилась на стул у окна, где было постоянное место Ивана, и спрашивала:

— Ничего нет?

Олюшка подолгу сидела, не проронив ни слова, не замечая слез. Больно было смотреть в ее тоскующие, тревожные глаза. На похудевшем лице глаза казались огромными. Олюшка ждала ребенка.

Извещение о гибели Ивана пришло в октябре. Теперь Олюшка при ней не плакала, но перестала и улыбаться…

…Больше Мария Андреевна лежать не могла. Воспоминания, как вода в половодье, нахлынули и понесли ее, и как невозможно остановить воду в половодье, так невозможно было сейчас ей думать о чем-либо другом. Чтобы успокоиться, она поднялась, прислушалась. Лиза дышала громко и ровно — значит, спала. Мария Андреевна надела туфли, халат и села в кресло у окна. В щелку от ставни проник слабый луч рассвета. Мария Андреевна взяла с подоконника вязанье — шарф младшему внуку. Но скоро спицы выпали из ее рук. Сколько же она в тот год просиживала в этом кресле у окна!

Тогда она решила: все кончилось, жить не для кого и не для чего. Машинально ходила в очереди за хлебом, топила печи, варила картошку. Но пила один морковный чай. Вечерами, до глубокой ночи, кутаясь в платок, просиживала у окна. Иногда в кресле и засыпала.

Однажды принесли письмо. Она испугалась — какое еще горе караулит ее? И долго не распечатывала конверта. На листке в косую линейку крупным детским почерком было написано:

«Дорогая бабушка, приходи к нам в гости. Мне нужно тебе что-то по секрету сказать. Твой внук Вова».

Она спохватилась — как они там? Олюшка давно не была. Видимо, на заводе много работы. А разве это можно в ее положении? Вовка целыми днями один. Почему же он не приходил к ней? Да, Олюшка говорила, что у него болит нога.

Напекла оладий из картошки и отправилась к Олюшке. Трамваи из-за бурана не ходили, пришлось идти через весь город пешком. К невестке добралась под вечер. Олюшка занимала теперь одну комнату, в другую поселились эвакуированные.

Открыла дверь и в недоумении остановилась. Темная комната показалась ей нежилой.

— Олюшка! — крикнула она.

Вовкин голос ответил:

— Бабушка, я здесь.

Вовка сидел на кровати в пальто и валенках.

— Ты что тут один делаешь? — испуганно спросила она.

— Маму жду.

— Господи ты боже мой, — вздохнула она.

Сердце ее дрогнуло от жалости к Вовке и Олюшке, которая придет в эту холодную темную комнату, наверное, ночью, когда Вовка будет уже спать.

Она смастерила коптилку, электричества не было. Разожгла примус, вскипятила чай, разогрела оладьи и накормила Вовку.

Никогда она, кажется, не забудет, как Вовка на ее вопрос, как чувствует себя мама, ответил почему-то шепотом: «Все плачет да плачет по ночам»…

Даже сейчас, а ведь сколько лет прошло, этот шепот стоит у нее в ушах…

Марии Андреевне вдруг показалось, что в комнате душно. Она поднялась, приоткрыла форточку, в образовавшееся отверстие просунула руку и попыталась открыть ставню. Но ей это не удалось. Тогда она сняла туфли и, держа их в руках, пришла в кухню. Надела галоши и вышла во двор.

Светало. Ступеньки крыльца, забор и ворота почернели от дождя. По желобу журча стекала в кадку вода. С листьев тополя падали неслышные капли. От клумбы, разбитой у крыльца, доносились запахи резеды и цветущего табака. На мокрой дорожке, усыпанной песком, отчетливо отпечатались следы в мелкую клеточку от галош.

Она открыла ставни и вернулась на прежнее место. Только окно теперь было распахнуто настежь, и в комнате пахло резедой.

Прислушиваясь к журчанию воды, она подумала, что все же тогда от тоски ее спасли Олюшка и этот чужой, ставший ей родным, мальчик. Она взяла на свои плечи заботу о них. На следующий же день перевезла их к себе. Нужно было каждый день придумывать, что приготовить к обеду. Как бы поздно Олюшка ни возвращалась с работы, она до ее прихода не ложилась спать. Больше не сидела бесцельно в кресле. Потихоньку от невестки, чтобы сделать ей приятное, готовила приданое ребенку. Из старых простыней нашила пеленок… На дне сундука у нее хранился тончайший батист для рубашки на случай смерти. Накроила из него распашонок, сшила их на руках, чтобы не было грубых швов…

Никогда с невесткой они не говорили об Иване. Лишь однажды Олюшка, вглядываясь в личико спящего у нее на коленях сына, проговорила:

— Ваня, когда узнал, что у нас должен быть маленький, сказал мне: «Я хочу первым взять на руки своего ребенка»…

Марии Андреевне снова показалось, что в комнате не хватает воздуха. Она поднялась и, тяжело опираясь о подоконник, высунулась в окно. На ветке дерева сидел, нахохлившись, воробьишка, наклонив голову набок, он смотрел на нее черным круглым глазом. Чуть повыше воробьишки висел потемневший от времени скворечник. Его мастерил сын. Мария Андреевна провела рукой по глазам, как бы стараясь отогнать воспоминания. Нужно было чем-то срочно заняться. Она пошла на кухню и поставила на плитку кофейник. Кофе всегда ее успокаивало. Потом достала листок и написала на нем: «Не забыть купить желатину, три килограмма сахару, пятьсот граммов грецких орехов».

В кухню заглянуло солнце. «Надо пойти ставни открыть, — подумала она, — и посмотреть, готовы ли огурцы».

Наступал день с его заботами, и она рада была этим заботам.

…Встречать Олюшку с сыновьями пошла Лиза. Мария Андреевна осталась дома. Она боялась: а вдруг разминутся в пути. Все уже было готово к приему гостей. На столе, покрытом белой, хрустящей скатертью, «отдыхал» укутанный полотенцем пирог со стерлядью. Здесь были свежие и малосольные огурчики, и салат из помидоров, и нарезанный ажурными ломтиками сыр, и селедка, украшенная тончайшими клеточками лука и красными ромбиками из свеклы, горка румяных пирожков. По обеим сторонам стола стояли бутылки шампанского, обернутые мокрыми салфетками, а посередине — огромный пышный букет из белых астр и красных георгинов.

Сама Мария Андреевна в новом платье из шелковистой серой материи сидела на скамейке под окном и не спускала глаз с приоткрытой калитки. Ни делать что-либо, ни думать Мария Андреевна не могла. Она то сидела, опустив на колени руки, то выходила на улицу и из-под ладони пристально вглядывалась в ту сторону, откуда должны появиться гости. И, никого не увидев, возвращалась на прежнее место.

Когда услышала голоса у ворот и среди них узнала голос Лизы, она вдруг почувствовала страшную слабость, часто забилось сердце, с трудом нашла в себе силы подняться и пойти навстречу.

Широко распахнув калитку, вошел высокий, стройный офицер, в морском белом кителе и фуражке, надетой чуть набок. Он поставил на землю большой желтый чемодан, снял фуражку и, улыбаясь, взглянул на Марию Андреевну. Она растерянно посмотрела на него. Но тут нарядно одетая женщина, показавшаяся ей тоже очень красивой, отстранив офицера, бросилась Марии Андреевне на шею.

— Олюшка, — воскликнула Мария Андреевна, — тебя сразу и не узнаешь.

— А меня, бабушка, ты узнаешь? — басом спросил офицер.

— Господи боже мой, Вовка! — воскликнула она.

Вовка наклонился, чтобы поцеловать ее, и сказал:

— Какая ты, бабушка, маленькая стала.

— Это ты такой большой вырос, — улыбаясь сквозь слезы, проговорила Мария Андреевна.

Кто-то настойчиво теребил ее за руку. Она оглянулась и ахнула. Рядом с ней стоял Иван, но не такой, каким он уходил на фронт, а такой, каким он был в двенадцать лет. Такая же круглая голова, тот же решительный, чуть задранный кверху короткий нос, на нее доверчиво и с любопытством смотрели такие же, как у сына, веселые светло-серые глаза внука.

— Только уж, пожалуйста, без слез, — проворчала Лиза, — тебе вредно волноваться.

В первую ночь приезда гостей, как и в ту ночь, когда была получена телеграмма, Мария Андреевна от нахлынувших на нее впечатлений не могла заснуть.

Как изменилась Олюшка. Движения стали медлительнее, увереннее. Правда, глаза по-прежнему грустные. В темных волосах появились седые пряди. Над левой бровью поднялась упрямая морщина. Женщина в эти годы все равно что сад, когда в нем еще пышно расцветают цветы, но кое-где уже осыпались лепестки, мелькают увядшие стебли и нет-нет да и зашуршат под ногой пожухлые листья.

Ивана Олюшка не забыла. Какими глазами давеча она смотрела на его портрет. Такие не забывают…

Как возмужал Вовка! Наверное, девушки на него заглядываются. Ему идет морская форма.

А Ванюшка — весь в отца, непоседа, такой же порывистый и ласковый.

Ей вдруг захотелось взглянуть на внука. Она поднялась, включила свет.

Ванюшка спал, разметавшись, сбросив с себя одеяло. Его загорелые, крепкие ноги были в ссадинах и царапинах. Правую руку он закинул за голову, левая беспомощно свешивалась с постели. Мария Андреевна положила руку на кровать. Она дотронулась до его русых, таких же мягких, как у сына, волос.

Пятно на стене


Софья Иннокентьевна озабоченно оглядела стол. «Кажется, все, — прошептала она и тут же спохватилась: — А соль-то!» Торопливо достала из буфета солонку, поправила салфетку на хлебнице и, склонив голову набок, прислушалась. Из спальни раздавалось сердитое покашливание. По этому покашливанию она угадывала, что муж недоволен. «Не стоило заводить этот неприятный разговор».

В столовую вошла дочь. Леля похожа на мать. Те же тонкие, красивые черты лица, нервный излом высоких бровей. Только у матери глаза усталые. И выражение лица такое, словно заранее соглашается со всем, что скажут.

— Ну что, говорила с папой? — спросила Леля, вглядываясь в лицо матери.

— Да… Но ты бы, Леленька, сама поговорила, — извиняющимся тоном отозвалась мать.

— Что же, тогда я сама…

— Очень прошу: будь сдержанна, ты же знаешь, как папа устает.

— Мама, я разве когда-нибудь…

— Хорошо, хорошо, я ведь так.

Дочь подошла к окну. Мать взглянула на ее узкие плечи и, вздохнув, смахнула со скатерти невидимые крошки. Дочь и мать молча прислушивались к тому, что делалось в соседней комнате, и с нетерпением поглядывали на часы.

Ровно в восемь в столовой появился Зиновий Николаевич. Сказав «доброе утро», он сел к столу и подвинул к себе стакан с простоквашей. Напротив мужа поместилась Софья Иннокентьевна, между ними — дочь. Воцарилось молчание.

Когда Софья Иннокентьевна разлила в чашки кофе, Леля, бросив на мать быстрый взгляд, сказала:

— Папа, я хочу с тобой поговорить…

— Да? — недовольно произнес отец. — Ты же знаешь, Ольга, что я не люблю разговаривать во время завтрака. Может быть, перенесем на вечер?

— Нет, папа, я должна… вообще мне надо знать… я обещала дать ответ…

— Никогда не следует давать непродуманных обещаний. Но, коль необходимо, я слушаю, — холодно вымолвил Зиновий Николаевич. Он отодвинул чашку с кофе, давая понять, что завтрак испорчен.

Софья Иннокентьевна, часто моргая, переводила взгляд с мужа на дочь.

Дело в том, волнуясь, повторяя одно и то же, заговорила Леля, что девочки и ребята их группы решили отпраздновать защиту диплома — устроить складчину. Но решили, конечно, у кого-нибудь дома собраться. В общежитии неудобно. Негде потанцевать. А у нас отдельная квартира, есть радиола и потом не надо бегать посуду собирать…

— В общем, мы хотим в это воскресенье у нас собраться… то есть попросить у тебя согласия, — скороговоркой произнесла Леля.

Зиновий Николаевич заговорил медленно, с паузами. Стало быть, она хочет развлекаться за счет отдыха родителей?

— Папа, не понимаю, о чем ты говоришь?

— Леля… — умоляюще прошептала мать.

— Тем хуже для тебя, — произнес Зиновий Николаевич, болезненно морщась и притрагиваясь рукой ко лбу. — Значит, ты считаешь возможным, чтоб по твоей милости и по милости твоих подруг мать провела на кухне двое суток, а я лишился воскресного отдыха.

— Папа, послушай…

— Нет, ты потрудись послушать. Подвергать родителей беспокойству ради собственных развлечений — это эгоизм. Надеюсь, ты поняла? Думаю, что тебе нечего возразить.

— Папа, у меня есть что возразить. Ведь я первый раз прошу, первый раз за всю жизнь. Подожди. Ты говоришь — эгоизм. Эгоизм — это не то, а другое… У нас есть, а у других нет, и мы не хотим для других — вот это и эгоизм. Я знаю, все наши ребята…

— Леля, опять — все! Сколько раз я говорил, что это стадная психология…

— Не стадная, а коллективная. Мы ведь живем в коллективе, мы должны считаться…

— Извини, но, кажется, с меня довольно нравоучений собственной дочери.

Зиновий Николаевич встал из-за стола и, не замечая испуганного лица жены, сказал:

— Сегодня на обед приготовишь куриный бульон с клецками, а на второе — рыбу. Мне необходимо избегать мяса.

— А на третье что? — подавив вздох, спросила Софья Иннокентьевна.

— Сделаешь черносмородиновый кисель.

Софья Иннокентьевна, как обычно, вышла проводить мужа в прихожую, подала ему шляпу, плащ, как обычно, он подставил ей для поцелуя щеку, и она чуть притронулась губами к выбритой душистой коже.

В прихожую выскочила Леля. Мать взглянула на нее и опустила голову.

— Кто эгоист? Кто? — быстро заговорила Леля, проглатывая окончание слов. — Мы ведь только твои именины празднуем. Ты маму во что превратил? Она же боится тебя! У нее знаешь из-за чего был сердечный приступ? Твою пикейную сорочку прожгла и до того испугалась, что сразу приступ… У мамы из-за тебя болезнь сердца, потому что она все дрожит, все боится… Ненавижу! Ненавижу! — крикнула она тоненьким, срывающимся голоском и выбежала из прихожей.

Он задержался всего на несколько секунд. Не повышая тона, сказал жене:

— Тебе известны мои принципы. Дочь обязана жить с родителями. Но передай Ольге, что кушать она может в своей комнате. Я больше не намерен выслушивать истерик. И передай — мне не нужны ее извинения.

Зиновий Николаевич вышел на улицу, как всегда, за полчаса до начала рабочего дня. Времени вполне достаточно, чтобы размеренным шагом, не перегружая сердце, дойти до завода.

Недавно прошел дождь. На темном асфальте отпечатались в елочку следы шин. К панели прилипли мокрые, сбитые дождем листья.

На перекрестке улиц голубоглазая девчонка продавала незабудки. Она вытаскивала букет незабудок из оцинкованного ведра и, стряхнув с голубых венчиков стеклянные капли, протягивала цветы прохожим.

В выемке на асфальте скопилась вода. Ярко-синее небо и ослепительные маленькие солнца отражались в многочисленных лужицах. В одну из луж с размаху влетел воробей, затрепыхал крыльями, окунулся и взлетел на ветку тополя. Ветка качнулась. Несколько тяжелых капель упало на шляпу Зиновия Николаевича. Он недовольно поморщился.

Он не видел ни воробья, ни девчонки с глазами-незабудками, ни живых незабудок, ни маленьких солнц, он не видел и большого ослепительного солнца, показавшегося из-за курчавых облаков.

Он шел спокойным, размеренным шагом. Два шага — вдох, три шага — выдох. Дыхательная гимнастика делает прогулку лечебной.

Время прогулки рассчитано так, чтобы прийти на завод за десять минут до гудка и сесть за свой письменный стол главбуха.

Лицо Зиновия Николаевича напоминало маску, которой придали однажды выражение вежливого равнодушия. Умение не показывать свое настроение — признак прекрасно воспитанного человека.

Но в душе он негодовал. Абсолютное отсутствие чувства благодарности!

Почему я должен подвергать себя неудобствам? Неужели только потому, что у меня есть сервиз и благоустроенная квартира. Как это глупо! И еще она смеет говорить мне, что я угнетаю мать. Кто освободил Софью от обязанностей зарабатывать на жизнь? Если бы не я, ей до сих пор пришлось бы обучать оболтусов. Сельская учительница! Экая карьера! В перспективе — старая дева, синий чулок. Очень заманчиво. Она должна быть счастлива тем, что у нее есть муж, за которым она может ухаживать. Лишить ее этой возможности — значит лишить счастья. И вот — награда… Кажется, я волнуюсь. Еще не хватало, чтобы слова неблагодарной девчонки повлияли на мое сердце. Похоже, что у меня начинается сердцебиение…

Сегодня все, словно нарочно, складывалось так, чтобы раздражать Зиновия Николаевича.

За стеклянной перегородкой, отделявшей его кабинет от бухгалтерии, раздавались громкие голоса. Зиновий Николаевич не выносил шума. Он любил повторять: «Тишина — это первое условие для продуктивности в работе».

У него в бухгалтерии всегда прежде было тихо. Сотрудников он выбирал сам: пожилых женщин с приличным стажем работы, добросовестных, хорошо знающих Свое дело. Но в январе заболела одна из сотрудниц. И он взял в бухгалтерию эту легкомысленную девицу. Он давно бы ее уволил, но за нее горой вставал комитет комсомола.

Больше всего раздражали постоянные телефонные звонки. Почему-то Майя — так звали легкомысленную девицу — вечно всем нужна.

Казалось, она нарочно громко смеется, чтобы досадить ему. Однажды он в этом убедился. Видимо, старший бухгалтер Александра Михайловна сделала ей замечание, и Майя громко, специально, конечно, для него, сказала: «Ни фига я его не боюсь, — и еще раз повторила: — Ни фига».

С этого момента он почувствовал, что ненавидит эту девицу и уже не может больше не замечать ее.

И вот сейчас он невольно поймал себя на том, что прислушивается к ее голосу. С раздражением придвинул папку с бумагами. Но его все время отвлекали от дел. Сначала Майя долго по телефону с кем-то договаривалась о каких-то соревнованиях. Звучный веселый голос напоминал голос дочери. Потом позвонили из завкома и долго выговаривали. Неудобно получается: работница ушла в декретный отпуск, а по больничному ей до сих пор не оплатили. И, наконец, когда он углубился в чтение бумаг, вошла Ксения Ивановна; лицо ее было заплакано. Дрожащим голосом она проговорила:

— Зиновий Николаевич, очень прошу вас. У моей приятельницы умер единственный сын. Такое несчастье… — Ксения Ивановна тихонько всхлипнула.

Зиновий Николаевич забарабанил пальцами по столу. Ксения Ивановна торопливо сказала:

— Вот я прошу вас. Очень прошу. В два часа похороны. Разрешите мне сейчас пойти… Надо ей помочь… она совсем одна…

Зиновий Николаевич положил руку на бумаги с надписями «Глав. бух.» на уголках и, глядя поверх головы женщины, произнес:

— Каждый день кто-нибудь умирает. Это не значит, что мы имеем право не работать. Не забывайте, у нас с вами баланс.

— Зиновий Николаевич, но это моя лучшая подруга детства. У нее единственный сын… Такое несчастье. Прошу вас… — Она прижала платок к губам.

— Ксения Ивановна, повторяю, мы не имеем права забывать о твердом распорядке рабочего дня. И мне, поверьте, крайне неудобно напоминать вам об этом. Сыну вашей подруги уже ничем не поможешь. Проявите больше чуткости и заботы о живых. Не задержите ведомости на зарплату рабочим. Это наш служебный и, если хотите, общественный долг.

Зиновий Николаевич подвинул к себе бумаги и стал их читать. Пальцы его правой руки с закругленными, аккуратно подстриженными ногтями выбивали по столу недовольную дробь, будто выговаривали: «не ме-шай-те, не ме-шай-те!»

Ксения Ивановна еще немного постояла, громко дыша, и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Тотчас же за стеной голос Майи спросил:

— Ну как, отпустил?

В кабинет она не вошла, а ворвалась. Ему вдруг показалось, что перед ним стоит не легкомысленная девица, а его собственная дочь. В глазах Майи он прочел такое же откровенное презрение и гнев, какое недавно прочел в глазах дочери.

— Я н-н-не знаю, — заикаясь от волнения, произнесла Майя, — н-н-не знаю, есть ли у вас отец или мать и вообще… есть ли у вас душа?!..

— Что вам угодно?

Он с удовлетворением отметил: его корректность подействовала на девицу, и она пыталась справиться со своим волнением.

— Мы все просим вас отпустить Ксению Ивановну на похороны. Останемся после шести и отработаем.

Очень вежливо он заметил, что Ксения Ивановна в адвокатах не нуждается и что Майя, как комсомолка, обязана поддерживать дисциплину на производстве и неукоснительно бороться за твердый распорядок рабочего дня. Он взглянул на часы и добавил:

— Учтите, уже половина десятого, а вы все еще разговариваете. Потрудитесь заняться делом.

Но она не ушла.

— Вы черствый формалист! — с яростью сказала девушка.

За стеклянной перегородкой стало тихо. Наверное, там прислушивались, и он сдержался.

— Если хотите меня критиковать, то пожалуйста, я не возражаю. Через два дня профсоюзное собрание. Вам будет предоставлена трибуна для критики.

— А мне не нужна трибуна, я не на собрании, я так скажу. — Она подошла к столу и взяла с него пресс-папье. У Зиновия Николаевича мелькнула мысль, что девица бросит сейчас эту тяжелую штучку в него. Но Майя осторожно поставила пресс-папье на место и каким-то очень уж звенящим голосом проговорила: — Вы когда-нибудь жалели… хоть кого? — И, несколько секунд помолчав, с отчаянным озорством спросила: — А вам не страшно жить вот так… не страшно?! А?

Оставшись один, Зиновий Николаевич долго и тупо смотрел на дверь, потом прошептал: «Невоспитанная девчонка». Он подвинул к себе бумаги и заметил, что руки у него дрожат. Прижав пальцы правой руки к запястью левой, стал считать удары пульса: раз, два, три…

Александра Михайловна словно из-под земли выросла перед его столом. Она так же бесшумно опустилась в кресло, сняла зачем-то очки и, близоруко щурясь, неестественно спокойным тоном произнесла:

— Я отпустила Ксению Ивановну на похороны. Под свою ответственность.

Прошло несколько минут, прежде чем Зиновий Николаевич выдавил:

— Великолепно. Прекрасно.

Его слова никто не услышал. Александры Михайловны в кабинете уже не было…

Не признаваясь самому себе, он надеялся, что дочь или жена позвонит ему и будет просить у него прощения. Так случалось прежде, когда он бывал ими недоволен. Разумеется, он категорически отвергнет даже попытки к примирению. Пусть сначала заслужат прощение. Свою обиду на дочь он перенес и на жену. В самом деле, почему она не проронила ни слова, не возмутилась, когда дочь оскорбляла его, отца… Жена молчаливо приняла сторону дочери.

Он ждал напрасно. Ни жена, ни дочь не позвонили.

Дома Софья Иннокентьевна, как обычно, встретила его в прихожей, приняла у него из рук шляпу и плащ.

На столе стояло два прибора. Он ждал объяснений. Но Софья Иннокентьевна молчала. Выражение лица у нее было грустно-виноватое.

Поздно вечером, когда Зиновий Николаевич ложился спать, стукнула входная дверь. Дочь сразу же прошла в свою комнату. Он надел пижаму и сел в кресло. За стеной тихо переговаривались. Через полчаса раздались легкие шаги.

Зиновий Николаевич поспешно взял газету и подумал: «Я скажу, что больше ее своей дочерью не считаю».

Но он ошибся. Это была жена.

— Что, пора спать? — избегая его взгляда, спросила Софья Иннокентьевна.

— Можешь ложиться, — сухо произнес он, — я еще почитаю.

Так стало повторяться каждый день. Дочь избегала с ним встреч. Жена отмалчивалась. Иногда он видел, как Леля пробегала мимо окна, слышал ее легкие шаги в соседней комнате и как она вполголоса разговаривала с матерью.

А в остальном все шло как обычно. Жена провожала на работу, подавая в прихожей шляпу, встречала, когда возвращался с завода.

В определенные часы на столе появлялся завтрак, обед и ужин. Скатерти и салфетки сияли безукоризненной чистотой. Но в этом, много лет назад налаженном и таком, казалось, безупречном механизме лопнула какая-то пружина. Механизм работал, однако явно фальшивил.

Однажды, в субботний вечер, в прихожей его никто не встретил.

В шляпе, не снимая плаща, он прошел в столовую. На столе один прибор, рядом записка. Он взял ее и прочел. Софья Иннокентьевна подробно сообщала, где взять суп и жаркое, она вернется поздно, просит к обеду ее не ждать.

Зиновий Николаевич прочел записку дважды, один раз в очках, потом, сняв очки и держа записку в вытянутой руке.

Вернулся в прихожую и оглядел вешалку. Так и есть — они ушли вместе. Их плащей на вешалке нет.

— Ну что же! — вслух сказал он.

Зиновий Николаевич немного постоял и, теребя пальцем подбородок — жест, который выдавал крайнюю степень его раздражения, — машинально подошел к зеркалу, пригладил рукой и без того прилизанные волосы на макушке, и вдруг выражение его лица резко изменилось. Сначала оно выразило удивление, потом гладкую, холеную кожу залила краска негодования.

На сундуке обычно стоял добротный желтой кожи чемодан. Леля купила его на свои деньги, отправляясь на преддипломную практику. Сейчас чемодана на сундуке не было.

Зиновий Николаевич обернулся и принялся рассматривать сундук, точно отражение в зеркале могло его обмануть.

Зеркало его не обмануло — чемодана не было. Не веря еще своей догадке, он на цыпочках, словно его могли услышать, прошел в комнату дочери.

Голая без постели кровать, голый письменный стол с выдвинутыми пустыми ящиками, пустые полки этажерки, на полу — клочки каких-то бумажек и обрывки веревок…

Зиновий Николаевич переводил тяжелый взгляд с одного предмета на другой. Внезапно все предметы растворились. Осталось лишь четырехугольное пятно на стене и рядом в бронзовой раме его портрет. Там, где было темное пятно, прежде в такой же раме висел портрет жены.

— Великолепно, прекрасно! — произнес он сдавленным голосом.

Не раздеваясь, прошел в спальню и сел на застланную белым покрывалом кровать.

Откуда это пришло?! Ведь она всегда была такой послушной, такой благоразумной. Даже в пустяках не смела возражать. Разве когда-нибудь она позволила не покориться его воле?! И вдруг вспомнил… Это было лет двенадцать назад.

…Леля притащила щенка, хотя он запрещал брать в дом животных. Щенок всю ночь скулил. Утром Зиновий Николаевич потребовал, чтобы щенкавыбросили. И каково же было его удивление, когда вечером снова услышал жалобное повизгивание.

Он велел дочери тотчас же выбросить щенка, но Леля, глотая слезы, принялась умолять:

— Папочка, ну, пожалуйста, разреши. Прошу тебя. Ну, пожалуйста…

Он взял щенка, чтобы выкинуть его вон. Дочь нагнала его у двери, схватила за руку и, громко плача, все повторяла:

— Папочка, ну, пожалуйста…

Он сказал:

— Я выброшу его. Ты должна быть наказана за непослушание.

И тут свершилось такое, чего он никогда не мог ожидать. Его дочь, тихая, покорная Леля, бросив на него какой-то зверушечий, полный ненависти взгляд, наклонилась и впилась зубами в его руку. Он вскрикнул от неожиданности и боли и выронил щенка. Дочь схватила собачонку и убежала. Они с женой нашли Лелю под утро на чердаке полуживую от страха. Только болезнь избавила дочь от наказания. По молчаливому уговору в семье об этом прискорбном случае не вспоминали. Леля по-прежнему была тихой и благоразумной. Он считал, что случай со щенком дань переходному возрасту и уж взрослую дочь он сумеет заставить поступить так, как он находит нужным.

Впервые за много лет он пообедал в одиночестве.

Жена вернулась поздно, когда он уже лежал в постели. Она прошла в спальню, не зажигая света, разделась и легла. Он слышал, как скрипела под ней кровать, когда она ворочалась, как она вздыхала и плакала в подушку.

Он спал плохо. Всю ночь его преследовал один и тот же сон — серая стена, на ней темное пятно, а рядом его портрет, который почему-то все увеличивался до гигантских размеров.

Деньги


Ночью прошел дождь. Мокрые крыши блестят, словно их только что покрасили. Листья деревьев роняют тяжелые капли. В лужах отражается серо-голубое небо и круглые белые облака.

Немощеная, широкая и тихая Лесная улица когда-то была опушкой леса. Нынче от него остались лишь растущие по обочинам дороги старые разлапистые тополя. И дома на улице старые: одноэтажные, деревянные с резными наличниками и ставнями. За окном теснятся красные и розовые зонтики цветущей герани, они перемежаются с фуксиями, развесившими пестрые кисточки цветов.

У каждого дома — палисадник, засаженный черемухой и сиренью. Между палисадником и калиткой втиснулась скамеечка, чтобы летним вечерком посидеть на ней, подышать свежим воздухом, поглядеть на прохожих и на ребят, играющих в лапту.

На Лесной улице живет много стариков. Просто удивительно сколько их. С тех пор как Маша Пушкова стала работать почтальоном, ей кажется, что здесь живут сплошь старики. Приходится заходить с пенсией чуть ли не в каждый дом.

Сегодня Маше особенно некогда, а, как на грех, у нее прибавились два пенсионера. Хорошо, что день прохладный. Только бы вечером не было дождя.

Вечером Маша пойдет на свидание. На последнее. Больше они свиданий назначать не будут. Они поженятся. Сразу, как дадут Косте комнату. Жена. Смешное слово «же-на». Мама, как узнала, рассердилась. Молода еще. Ну, тогда Маша заявила: «Сама-то шестнадцати лет замуж вышла, а мне как-никак почти девятнадцать».

Маша достает из кармана зеркальце и, оглянувшись (нет ли кого), разглядывает себя. Костя говорит, что у нее красивые глаза. Чего хорошего! Во-первых, круглые, во-вторых, голубые, как у кукол. Если бы карие (у Кости черные)! Нос пуговкой, а волосы никогда и не расчешешь как следует. Зато завивку не надо делать. Но уж очень белые. И вообще никакой солидности во внешности. Надо быть серьезной. Все ж таки — жена! А Костя будет муж!

С Костей они целый год встречались по утрам около почты. Он всегда ей улыбался, а она хмурилась. Маша считала неприличным улыбаться незнакомым парням.

Однажды он спросил ее:

— Девушка, почему вы такие серьезные?

Потом он пошел за ней. Он ходил за Машей весь день, дожидаясь ее у ворот. Костя рассказал о себе все: ему двадцать лет. Он работает на заводе слесарем-электриком. Будущее, конечно, за электротехникой. Он может поручиться за это собственной головой. Вот жаль, что не пришлось пойти в вуз. Он мог уже быть студентом второго курса электротехнического института. Ему надо работать. Он главный кормилец в семье. Маша сказала: «Я тоже». Он изумился: «Такая маленькая?» Маша обиделась: «Дело не в росте». Костя поспешно согласился.

Они стали вместе ходить в кино, потом в библиотеку, где Костя занимался. Маша читала книгу, которую он для нее выбирал. Эти книги не всегда были понятными, но она добросовестно прочитывала их до конца.

С наступлением лета они нередко уезжали за город.

Костя, начав больше зарабатывать, заявил, что отдыхать нужно культурно.

Он уговаривал Машу пойти в оперный театр или в парк. Ей хотелось и в театр и в парк, но у нее не было хорошего платья. В прошлую получку не могла купить. Нужно было братишек отправлять в пионерский лагерь.

Но сегодня она получит зарплату и купит себе новое платье. Мама так и сказала: «Хватит тебе на нас тянуться».

Платье себе Маша облюбовала в центральном универмаге. Белое, с крупными черными горошинами. Почти такое же она видела на одной артистке в кино.

Возвращаясь с работы, Маша забегала в универмаг — посмотреть, не продано ли платье. К ее радости, платье висело на прежнем месте. Вечером она его наденет и встретится с Костей у ворот парка. Он непременно скажет: «Какое красивенькое платье» (он однажды сказал ей: «Какой у тебя красивенький воротничок»).

Она небрежным тоном ответит: «Ничего особенного».

Скорей бы вечер. День такой длинный. Тут еще подоспело подписное издание.

И как назло, что-нибудь задерживает. Пенсионер Голубев куда-то ушел. Ну, куда ходить старому человеку? Сидел бы дома. Пришлось два раза забегать. Не оставлять же его без денег. Старик славный. Книг у него как в городской библиотеке. Только зачем он ее называет барышней?

А вот Грохальского Маша терпеть не может. Хорошо, что он живет на краю улицы и после захода к нему можно идти домой. Почему-то потом неприятно снова стучаться в чужие двери.

Девушка сворачивает в узенький переулок, минует его и выходит в тупик Железнодорожной улицы к красивому шестиэтажному дому. Он стоит, как великан, раздвинув карликовые домишки.

Маша любит этот дом, ей кажется, что в нем живут веселые и добрые люди.

Дверь Маше открывает Татьяна Петровна, худенькая большеглазая старушка в длинной черной юбке и белой кофточке.

— Проходи, проходи, — ласково сказала она.

— У меня ужасно много разноски.

Надо торопиться, торопиться… Вечером Маша встретится с Костей. Он уговаривает ее учиться в вечерней школе. Они будут вместе учиться. Он говорит: «Физику и математику я беру на себя». Костя абсолютно все знает про атомную энергию. Он столько книг перечитал. Неизвестно, когда он успевает. Костя добрый и ужасно умный. Вечером в новом платье она с Костей пойдет в городской парк.

— В городском саду играет духовой оркестр… тра-ля-ля-ля-ля. — напевает Маша и бежит по двору, прыгает по ступенькам, поднимаясь по лестницам, стучится в двери и снова бежит от дома к дому.

Маше хочется с кем-нибудь поделиться своей радостью. У пенсионерки Герасимовой она не выдерживает: у старушки есть внучка, студентка Лидка. Обычно, когда она идет закрывать за Машей дверь, они болтают, стоя в коридоре у вешалки. Нынче каждая минута на счету. И между девушками происходит торопливый разговор.

— Я сегодня куплю себе страшно красивое платье.

— Какое?

— Белое с черными горошинами. Креп-марокен.

— Прелесть! — восклицает Лидка и встряхивает кудряшками-штопорами. Штопоры разлетаются в разные стороны. — Серьезно, Маша, я очень рада за тебя. Столько работаешь…

— Я сегодня иду в парк с Костей. Ему дают комнату на заводе, правда маленькую. Но это ничего. Зато своя будет!

— Вот здорово!

Маша бежит по двору, а Лида, высунувшись из окна, кричит:

— Маша, Машенька, ни пуха тебе, ни пера!

И снова кудряшки-штопоры вздрагивают и разлетаются в разные стороны.

— Пошла к черту, — смеется Маша.

«День сегодня просто замечательный, — думает Маша. — А главное, так много хороших людей живет на свете — Костя, Татьяна Петровна, Лидка. Лидка хорошая, такая простая. Чего ей радоваться за меня…»

Сердце девушки готово разорваться от счастья. Внутри ее тоненько поет какая-то скрипочка.

Накрапывает дождь, пузырятся лужи. Но дождь ненадолго. Влажный ветерок словно прохладными ладонями ласкает щеки Маши.

Ах, как после дождя пахнут тополя! Дышишь не надышишься.

Улыбаясь своим мыслям, Маша входит в большой двор, поросший низкой густо-зеленой травой. В глубине двора длинный, барачного типа дом. Многие жильцы переехали на днях в новый жилой массив, а здесь поселились другие.

Наверное, пенсионерка Босоножкина новенькая, такой еще Маша корреспонденции не носила. Каких только смешных фамилий не бывает.

Маша идет мрачноватым коридором. По обеим сторонам — двери, рядом с ними нагромождены ящики, колченогие стулья, разное тряпье. В шестиэтажном доме подобной рухляди нет. Но где же тут живет Босоножкина? За дверью в конце коридора слышны голоса — женский плачущий и грубый мужской. Маша стучится в эту дверь. На минуту воцаряется тишина, потом раздается: «Войдите», — и Маша входит.

В тесной комнате, наспех заставленной мебелью, — трое: худая синеглазая женщина, мальчик лет двенадцати, с такими же, как у женщины, синими глазами, и толстяк со злым лицом. Он в широких, на помочах штанах и тапочках на босу ногу; в открытый ворот нижней рубашки видна жирная, волосатая грудь. Лицо отекшее, за набрякшими веками прячутся оловянные глазки. Но самое отталкивающее в его лице — отсутствие губ. Вместо губ — тонкая щель.

Женщина лежит на кровати, лицо у нее заплаканное.

Мальчик забился в угол между комодом и кроватью и исподлобья смотрит на Машу. У ног стоящего посредине комнаты безгубого толстяка валяются осколки разбитой вазы.

Как ни молода Маша, но она догадывается: здесь только что разыгрался семейный скандал.

— Тебе кого? — грубо спрашивает толстяк Машу.

— Не знаете, где Босоножкина живет? Мне вот ей пенсию.

— Заходите, девушка, — неожиданно приветливым тоном говорит он. — Присаживайтесь, вот стульчик.

Маше неприятно смотреть на него, она обращается к синеглазой женщине:

— Вы Босоножкина? Вам пенсию?

— Да, да, я, — женщина смущенно улыбается. — Мне не по старости, а по инвалидности. Я бы, конечно, с удовольствием работала и от пенсии отказалась бы. Врачи не разрешают. Разве я виновата? — Женщина умоляющими глазами смотрит на безгубого толстяка. Кажется, она вот-вот заплачет, и Маша начинает ненавидеть безгубого.

— Мам! — срывающимся голосом восклицает мальчик и садится на кровать.

— Не буду, не буду, — шепчет женщина и украдкой гладит руку мальчика.

Маша растерянно произносит:

— Ничего особенного, — и, уже справившись с собой, строго добавляет: — Государство обеспечивает престарелых и больных.

Женщина встает и, достав из комода пенсионную книжку, спрашивает:

— Я должна этот листочек заполнить?

— Да. Вот здесь распишитесь.

У женщины трясутся руки.

— Петр, принеси воды матери, — говорит безгубый толстяк.

Мальчик смотрит на мать, не двигаясь с места.

— Ты слышишь, тебе говорят! — щеки у безгубого становятся багровыми.

— А вы на меня не кричите. Вы мне не отец, чтобы кричать. Вы мне никто! — Дернув остреньким плечиком, мальчик выбегает из комнаты.

Маша считает деньги. У нее тоже начинают трястись руки.

— Поаккуратней, девушка, — говорит толстяк, — двадцатипятирублевочку уронили.

Он запихивает деньги ей в сумку.

— Спасибо, — сквозь зубы бросает Маша. «Надо же, я еще должна ему спасибо говорить. Из-за него и уронила, — в душе негодует она. — Лазит по чужим сумкам, бессовестный».

Только очутившись на улице, Маша вздыхает свободно, полной грудью. Вот уж ни за что в жизни не вышла бы замуж за такого противного человечишку, как этот толстяк.

Впервые за весь день она чувствует тяжесть сумки.

Маша снова бежит по улице. Надо торопиться, чтобы успеть получить зарплату и успеть купить платье. С озабоченным лицом Маша идет от одних дверей к другим, от дома к дому.

Наконец-то последний заход, и она свободна. Маша стоит у дверей Грохальского и дергает ручку старомодною звонка. Колокольчик не звенит, а как-то хрипло тявкает. За дверью никаких признаков жизни. Маша дергает ручку звонка еще и еще раз. Может, уйти? Но вот раздаются шаркающие шаги. Старческий голос спрашивает:

— Кто там?

— Пенсия.

Молчание. Маша догадывается: Грохальский в «глазок» смотрит на нее.

Глухо стучит болт, щелкает замок, звякает цепочка. На пороге высокий костлявый старик. На нем узкие брючки, чесучовый пиджак с короткими рукавами и галстук бабочкой, синий в белую крапинку. Лицо у старика желтое, с отвисшими щечками. На носу — пенсне.

Пожевав тонкими губами, Грохальский сердито говорит:

— Что это вы, девица, трезвоните на весь дом? Такая молодая, а такая нетерпеливая!

Он долго еще ворчит. Потом, сказав: «Минуточку», Грохальский закрывает дверь на цепочку и уходит. «Сумасшедший старикашка! — возмущается Маша. — Неужели он считает, что я могу его обокрасть?»

Грохальский возвращается, держа в руках квитанцию. Маша знает: старик вручит квитанцию лишь после того, как получит деньги. Он пересчитывает их трижды. Он всегда говорит: трехкратный пересчет по теории вероятности исключает возможность ошибки. Придумал еще какую-то теорию вероятности, только чтобы людей задерживать. Маша представляет, как он станет бесконечно долго, мусоля пальцы, шебаршить бумажками, и у нее почему-то начинают чесаться ладони.

Но что это? Как же так? Нет, не может быть! Она не могла потерять деньги. Не могла! Но денег нет! Это совершенно ясно, хотя она продолжает шарить дрожащими руками в сумке. От страха у нее пересыхает во рту и по спине ползут мурашки.

Грохальский, сняв пенсне, смотрит на нее круглыми пронзительными глазами.

— Ну-с, — говорит он.

— Вы извините, уж, пожалуйста, извините, — бормочет Маша, — я, наверное, забыла… то есть оставила… на почте… в общем, не взяла деньги… я завтра принесу… Вот увидите…

— Допустим, — Грохальский надевает пенсне. — Но учтите, сегодня мой срок получения пенсии. Завтра жду до шести. После шести я звоню начальнику почты и ставлю его в известность. Пеняйте на себя.

Дверь с треском захлопывается, лязгает замок. Маша несколько минут стоит не шевелясь и тупо смотрит на дверь.

Она медленно бредет по улице. Опустевшая сумка кажется непомерно тяжелой. Что же делать?! Что делать! Грохальскому она, конечно, наврала. Деньги она не могла забыть на почте. 75 рублей. Три двадцатипятирублевки она положила в отдельный конверт с надписью — Грохальскому. Этот конверт она видела в сумке, когда выдавала деньги Татьяне Петровне. Может быть, она нечаянно засунула их в другое отделение?

Маша садится на первое попавшееся крыльцо и выкладывает все из сумки: конверты, две заказных бандероли (клиенты на даче, вручить было некому).

Но денег нет. Как же быть? Что она скажет начальнику почты? Анна Николаевна так всегда доверяла ей. Теперь Машу снимут с работы… Но она же не украла деньги.

Что же делать?! Если она будет вот так сидеть и реветь, деньги к ней не придут. Их надо искать. В самом деле, бывает же так: потеряют люди и найдут.

Маша идет от дому к дому, торопливо стучится в двери и тихо спрашивает:

— Скажите, пожалуйста, я у вас ничего не оставляла?

Жильцы недоуменно пожимают плечами: «Нет, ничего», — и Маша идет дальше.

У Герасимовых, к большому огорчению Маши, Лидки нет дома. Ей можно было бы рассказать о своей беде.

Однажды (и как это случилось, Маша до сих пор не понимает) у нее не хватило одного номера «Огонька» и «Нового мира». Клиент пригрозил пожаловаться. Лидка, узнав об этом, заявила: «Выручим! Не горюй». Она достала журналы у своих друзей-студентов. Может, и сейчас она посоветовала бы, как и где искать деньги.

Маша старается припомнить весь день до мельчайших подробностей. И вдруг вспоминает: этот противный толстяк, когда поднял 25 рублей, ей деньги не отдал в руки, а сунул их в сумку. Неужели? Нет, стыдно так думать! Она сама презирала Грохальского за то, что он считает всех людей ворами. Но если она выронила 25 рублей, то могла выронить и конверт с деньгами Грохальского… Никто ничего не украл, просто она потеряла деньги.

Задыхаясь от бега, Маша стучится в дверь Босоножкиной. Дверь открывает безгубый толстяк и держит ее, не пропуская девушку в комнату.

— Я… вы извините, — лепечет Маша. Она хочет задать все тот же вопрос: «Я у вас ничего не оставила?», — а вместо этого говорит: — Я у вас потеряла деньги.

Раздается звенящий голос мальчика:

— Деньги? В конверте?

Лицо толстяка становится багровым.

— Ищите там, где потеряли. Я говорил, девушка, что нужно быть поаккуратней. — Он рывком закрывает перед Машей дверь.

Из комнаты доносится какая-то странная возня. Потом кто-то вскрикивает. Маша опрометью бросается из коридора.

Только очутившись далеко от дома Босоножкиной, она приходит в себя. Все ясно: деньги украл безгубый толстяк, и он их не отдаст. Заявить в милицию? Но чем она докажет? Почему мальчик крикнул: «В конверте?» Может, он знает? Что же делать? Пойти на почту и честно сказать: «Анна Николаевна, я потеряла деньги». Нет, нет. Вдруг с работы снимет? Она строгая. Что же делать? Может, вернулась Лидка? Как она сегодня радовалась за нее, Машу. И вот… Зайти к ней, уж она-то что-нибудь да придумает. А собственно, какое дело Лидке до этих несчастных денег?

Маша вспоминает, как Лидка, узнав о журналах, сказала: «Ох ты Маша-растеряша». Девушке становится вдруг обидно до слез. Она представляет, как Лидка, наверное, тогда говорила студентам: «Наша почтальонша такая растрепа. Она теряет журналы, а мне ищи». И с чего это Маша взяла, что Лидка за нее радовалась. Разве она понимает, что такое новое платье для нее, Маши? С чего ей понимать?

У нее небось целый шифоньер всяких нарядов. И ей мама с папой все дарят. А сама она еще денежки не зарабатывает. Разве она посочувствует? Еще чего доброго подумает, будто Маша вовсе и не потеряла, а присвоила эти деньги, чтобы платье себе купить.

Навстречу идет клиентка. Маша поспешно переходит на другую сторону улицы.

Она ненавидит эту улицу, эти подмигивающие и подсматривающие окна, за которыми живут злые, подозрительные старики. Какой день сегодня тяжелый. От этих тополей нечем дышать. Дождь бы пошел, что ли… Небо вон какое тусклое. Пусть льет дождь! Косте не придется тогда напрасно ждать. Может, он и ждать не собирается. Может, он нарочно позвал, чтобы посмеяться над ней, а жениться и не собирается? Соседки говорят: «Теперешним парням доверять нельзя».

Нет, никому, никому верить нельзя…

Незаметно для себя Маша сворачивает в переулок, выходит в тупик Железнодорожной улицы к шестиэтажному дому и поднимается по лестнице. Дверь открывает соседка Татьяны Петровны. Забыв постучать, Маша входит в комнату. Старушка сидит за столом и раскладывает пасьянс. Взглянув на Машу, она бросает карты.

— Машенька, что случилось?

— Я… я… у меня, — говорит запинаясь Маша, — у меня украли… украли деньги. — И, закрыв ладонями лицо, громко, навзрыд плачет.

— Успокойся, Машенька, — Татьяна Петровна сухонькой ручкой проводит по белокурой голове девушки. — Лучше давай обсудим, что делать. Кому ты сегодня пенсию выдавала? Расскажи все толком.

Маша сбивчиво рассказывает, как обнаружила у Грохальского, что деньги исчезли.

— Как же так? — огорчается Татьяна Петровна. — С деньгами надо быть осторожней.

— А я разве знала, что л-л-люди… — всхлипывает Маша, — что лю-лю-ди такие подлые…

— Ну, не все подлые. Если одно яблоко червивое, не значит, что нельзя есть яблоки. Может, еще и не украли, а ты их где-нибудь забыла? Надо бы сходить.

— Я уже у всех была. Нигде не оставила. А если и потеряла, все равно никто не отдаст. — Маша долго молчит, а потом тоскливо добавляет: — Теперь-то я знаю: никому верить нельзя… Надо, как Грохальский…

Татьяна Петровна покачивает сокрушенно головой. Несколько минут она сидит в глубокой задумчивости, подперев сухоньким кулачком подбородок. Потом идет к комоду, долго роется в ящике. Спрятав что-то в карман, она выходит из комнаты. Слышно, как старушка, должно быть на кухне, вполголоса разговаривает с соседкой.

«Надо бы идти», — вяло думает Маша. Но неловко уходить, когда никого в комнате нет. Татьяна Петровна возвращается с пачкой ассигнаций в руках…

— Тут семьдесят пять рублей. Маша, ты должна сегодня же отдать деньги Грохальскому.

Маша отказывается взять деньги.

— Ты возьми, — настаивает Татьяна Петровна. — Ну хорошо, если так не хочешь, будешь отдавать каждый месяц сколько сможешь. Мне деньги пока не нужны, а понадобятся — сын даст. И сейчас же отнеси Грохальскому.

Маша идет к Грохальскому. Он любезно улыбается и даже шутит: «Вот что значит молодость, о кавалере, вероятно, мечтала».

Она старается не смотреть на его руки. У него пальцы как щупальцы, так и хватают бумажки.

Маша тихо бредет по знакомым улицам. Куда ей торопиться? Деньги, предназначенные на покупку платья, она отдаст Татьяне Петровне. Она хорошая, добрая. Вот деньги дала ей и поверила, а впрочем, ничего особенного. Были бы у Маши лишние деньги, и она бы давала их. Легко быть доброй, когда у тебя все есть.

Маше тут же становится стыдно. Готова уж и про хорошего человека думать плохое… А все из-за этих проклятых денег.

«Уж скорее бы коммунизм, что ли», — вздыхает девушка. И денег бы никаких не надо. И люди бы на чужое не завидовали. И она могла бы пойти и взять себе платье, хоть какое! Если без денег. Все по потребности. Интересно, а будут при коммунизме такие подлые людишки, как этот безгубый толстяк? Платье, конечно, ерунда! Главное, чтобы таких людишек не было… А были бы все такие, как Татьяна Петровна… и… Костя…

Кто-то осторожно дотрагивается до руки Маши. Она оборачивается и вздрагивает. Рядом стоит синеглазый мальчик. Ворот рубашки у него порван. Он тяжело дышит.

— Вот… нате, — он протягивает помятый конверт с надписью: «Грохальскому». — Это он украл, — говорит мальчик. Его щеки, лоб, шея медленно и мучительно краснеют. — Вы только в милицию не заявляйте… Не из-за него. Мне его не жалко, а из-за мамы… я прошу вас… — Подбородок его мелко-мелко дрожит. Дернув остреньким плечом, мальчик убегает. Маша крепко сжимает в руке конверт с деньгами и смотрит вслед Пете. Но из-за набежавших слез не видит ни синеглазого мальчика, ни Лесной улицы.

Чего же она стоит? Надо спешить. Ведь вечером ее будет ждать Костя. Надо успеть получить зарплату, купить платье, сдать сумку. Столько дел! А не будет ли вечером дождя?! Маша вытирает глаза и смотрит на небо. Не будет! Небо такое славное — блекло-голубое. А что, если забежать в новом платье и показаться Лидке? Она обрадуется ее обновке. Непременно обрадуется! Но какой же молодец этот Петя! Маша думает о мальчике. Что с ним будет? Этот безгубый может его убить! И все из-за нее, Маши. Он, наверное, не пускал Петю, бил. Неспроста же у мальчика разорвана рубашка. Маша не знает, как и чем можно помочь Пете, но нужно его увидеть, и как можно скорее.

Ноги как-то сами собой приводят Машу на Лесную улицу. Что она скажет безгубому толстяку? А если он возьмет и просто-напросто выгонит ее? Пусть! Она все равно должна увидеть Петю.

Размышления прерывает внезапный лай. Маленькая кудлатая собачонка, захлебываясь лаем, кидается Маше под ноги. Девушка замахивается сумкой на собачонку и тут же забывает о ней. Под забором, прямо на траве, обхватив руками острые коленки, сидит Петя. Маша опускается около него на корточки и почему-то шепотом спрашивает:

— Ты что делаешь?

— Ничего. Сижу, — тоже шепотом отвечает Петя.

— А домой?

Он молчит, долго, очень долго. Собачонка успевает успокоиться и с виноватым видом, постукивая хвостом, подползает к Пете.

— Я домой не пойду! — уже знакомым Маше, каким-то звенящим голосом говорит мальчик.

— Боишься его, да?

По лицу Пети пробегает судорога, тонкие пальцы с заусеницами теребят пуговицу на рубашке. Маша почему-то не может отвести взгляда от этих пальцев. Оторвав пуговицу, пальцы успокаиваются.

— Очень мне надо его бояться! — Петя глотает воздух и уже совсем другим тоном произносит: — Мне маму жалко… Он говорит… говорит… что она скоро помрет… — Петя кулаком изо всех сил вытирает глаза, но это не помогает. Слезинки одна за другой текут и текут по худенькому лицу мальчика. Он плачет тихо, совсем беззвучно.

Горячий комок подкатывает к горлу Маши.

— А хочешь, я с тобой пойду? А, Петя? — говорит Маша. Она кладет руку на его плечо и чувствует под ладонью выпирающую ключицу. — Хочешь?

Петя молча отрицательно мотает головой.

— Мама будет беспокоиться, — нерешительно произносит Маша.

— Он ее в больницу повезет. Уж, наверное, отвез.

— А ты? — вырывается у Маши.

— Меня он хочет отвезти к тетке. Эта тетка его сестра.

— Она хорошая?

— Она Женьке и Нельке яблоки потихоньку дает, чтобы я не видел. Мне и не нужны ихние яблоки. Она говорит: «Навязали тебя на мою шею». А я ей и не навязывался. Я виноват, что ли… — По лицу Пети снова пробегает судорога, и, чтобы не расплакаться, он глотает воздух. — Я у них на кухне спал. На столе. А потом соседка увидела и говорит: «Это только покойники на столе спят». Тогда я на полу стал спать. — Петя берет на руки собачонку и прижимает ее к себе. — Я все равно от них убегу.

Маша смотрит на Петю и думает: «Он-то убежит».

— Вот что, — говорит она, — пойдем.

Петя покорно поднимается и идет. За ними плетется собачонка.

«А куда я его веду? Костя! Конечно, к Косте. Костя-то знает, что надо делать!»

Маша взглядывает на Петю. Он идет опустив голову. Его лицо сосредоточено и не по-детски серьезно. На тоненькой шее часто-часто бьется жилка. Маша, глядя на эту жилку, чувствует, как в горле у нее снова застревает горячий клубок.

Все, что угодно, но мальчика нельзя бросить. Он не должен потеряться на улице. Ничего! Костя что-нибудь придумает. Он добрый и умный. Он сразу все поймет. А что, если им взять Петю к себе… У них будет собственная жилплощадь. И никому нет дела. Ах, как она сразу не додумалась.

Клубок в горле Маши тает. Дышать становится легче.

— Вот что, — говорит Маша, — сейчас мы маленько поедим. Ты ведь хочешь кушать? Пойдем в сквер и там поедим.

В сквере, усадив Петю на садовую скамейку, Маша бежит в павильон и там покупает бутерброды с колбасой, два пирожных, бутылку фруктовой и картонные стаканчики.

— На, кушай, — говорит Маша, раскладывая еду на газете.

— Как вас зовут? — спрашивает Петя.

— Маша.

— Это как «Капитанскую дочку». — На лице мальчика впервые появляется подобие улыбки. И неожиданно добавляет: — Ему деньги вовсе и не нужны. Все равно он их пропьет. Мама получит, а он пропьет. А потом всяко ругается, а мама плачет, — голос мальчика начинает звенеть.

— А ты про него не думай, — ласково говорит Маша. — Ну его! Мы вот сейчас к Косте пойдем. Хорошо?

— Хорошо. А Костя кто?

— Костя замечательный. Он на заводе работает, слесарем-электриком.

— Мой папа тоже на заводе работал.

— Будущее за электротехникой, — заявляет Маша, пряча пустую бутылку в сумку. — Ну, пошли, Петя.

Они идут по тенистым аллеям сквера, пересекают широкую площадь. На шумных перекрестках Маша держит Петю за руку. Еще, чего доброго, попадет под машину…

Чем ближе они подходят к городскому парку, тем беспокойнее становится у Маши на душе. Что скажет Костя? Вдруг не согласится? Раз он сказал ей: «Мы будем жить вдвоем, ты и я, и больше никого». У них будет такая маленькая комната, всего восемь квадратных метров. У них ничего, совсем ничего нет. Для нее, конечно, все это ерунда. А вот Костя? Захочет ли он одевать, кормить мальчика?

А если Костя не согласится, тогда она, Маша, должна будет бросить Петю?! Нет, только не это.

Маша чувствует на себе встревоженный взгляд мальчика. Она через силу улыбается.

— Ничего, Петя. Вот увидишь, все будет хорошо. — Ей самой кажется, что голос ее звучит не очень-то уверенно.

Но вот и парк. На электрических круглых часах, что висят над входом, половина восьмого. Еще ждать полчаса.

Костя! Он идет, заложив руки в карманы и поглядывая по сторонам. На Косте новый серый костюм. В нем он выглядит очень солидным. Он сразу замечает Машу и, широко улыбаясь, подходит к ней.

— Вот хорошо, что рано пришла. То есть не опоздала. Билеты я взял. Хочешь мороженого? — произносит он залпом.

— Костя, я не могу пойти в парк. Понимаешь, Петю нельзя оставить одного. Он не может идти домой.

— Какой Петя?

Маша смотрит на мальчика и, сунув ему рубль, говорит:

— Возьми себе мороженого.

Петя послушно становится в очередь за мороженым. Он то и дело оглядывается и переводит синие тревожные глаза с Маши на Костю.

Перескакивая с одного на другое, Маша торопливо рассказывает. Это просто ужас, что произошло. Как бы она глядела в глаза начальнице, если бы не Петя?! Да ее бы могли уволить с работы. Очень просто. Этот толстяк невозможно отвратительный. И как она не заметила, когда он деньги вытащил из сумки?! А Петя-то, Петя! Нет, он замечательный. Петя вернул ей деньги, и не побоялся. А толстяк чуть Петю не убил. Куда теперь мальчику деваться?! Его маму отвезли в больницу. Сильно она плохая. Еще помрет. Нельзя Пете домой возвращаться. Этот еще будет над ним издеваться, без матери-то. Нет, что бы она делала, если бы не Петя? Как бы на работе людям в глаза глядела… Ей там доверяют…

И тут Маша спохватывается. А сумка-то! Ведь на почте ее, наверное, потеряли.

Сказав Косте, чтобы он никуда не уходил и дожидался с Петей ее здесь, у ворот парка, Маша подходит к мальчику.

— Петечка, — говорит она, — ты побудь с Костей, а я сейчас. Мне только надо сдать, — она кивает на сумку. — Я быстро. Ты подождешь? Ладно?

Петя молча кивает.

…На почте Машу несколько раз спрашивают, не случилось ли чего. Уж больно у нее встревоженный вид.

Наконец покончив со всеми делами, Маша спешит к парку. На полпути ее внезапно охватывает беспокойство. А что, если Петя не дождался ее и ушел?! Вдруг он спросил: «Я пойду?» А Костя сказал: «Иди». Петя и ушел. Эти парни такие не чуткие. Маша вспоминает, как по смуглому, всегда такому ласковому лицу Кости пробегали тени, когда он слушал ее, как он хмурился, пожимал плечами и все пытался что-то сказать.

Ей уже кажется, что она никого не застанет у ворот парка. Теперь Маша чуть ли не бежит.


Так и есть: ни Кости, ни Пети! Может, они сидят на тех скамейках, что стоят под кустами акаций. Маша бежит к скамейкам. Парочки равнодушными глазами скользят по Маше. Где же они? Зачем же Костя отпустил Петю? Неужели он, не дождавшись ее, пошел в парк?! Да разве он не понимает?

И тут до нее доносится Костин голос:

— А если хочешь знать, так через десять, даже через пять лет у нас изобретут межпланетные корабли. Будь уверен: есть спутник, будут корабли…

Дальше Маша слышит только голос, смысл слов до нее не доходит. Они сидят на скамейке рядом: Костя и Петя.

Кленовый лист


Звонок прозвучал тоненько, будто пробуя голос. Потом возбужденно задребезжал и оборвался. «Привезли кого-то», — подумал Василий Иванович.

Больница просыпалась. Где-то хлопнули дверью. Раздались неясные голоса. По коридору, постукивая градусниками в стакане, прошла дежурная сестра Мария Сергеевна. Василий Иванович узнал ее по легким, каким-то скользящим шагам. И в который раз удивился, как при ее полноте можно ходить так легко. У дверей его палаты шаги ненадолго замерли. Видимо, сестра не решалась зайти, думая, что он спит.

Если бы знала милая Мария Сергеевна, как он рад, что ночь наконец минула и уже нет больше надобности тщетно пытаться уснуть! Стараясь делать как можно меньше движений, он поднялся, надел халат, ночные туфли и вышел в коридор. Няня Фрося, пожилая женщина с круглым лицом, на котором улыбалось все сразу — глаза, румяный рот, ямочки на щеках, что-то мурлыкая себе под нос, мыла окна. Поздоровавшись с Василием Ивановичем, она спросила:

— Как вы сами себя чувствуете? Как спали-ночевали?

— Превосходно, — солгал Василий Иванович. — Поступил новый больной? — спросил он.

«Видать, как ты выспался, глаза-то опять бессонные», — подумала Фрося и сказала:

— Вот и хорошо. А больную-то не шибко новенькую привезли. Лежала она у нас в седьмой палате. Вы еще ее консультировали. Может, помните? Из Октябрьского совхоза она. Чернявенькая такая…

— Как же, помню. Холецистит! Гм… Опять обострение? Странно, что так скоро… — И он, слегка придерживаясь за стену, пошел в приемный покой.

Из третьей палаты выглянула Мария Сергеевна.

— Фрося, куда это Василий Иванович подался? — встревоженно спросила она, подслеповато щурясь, отчего на ее большом полном лице появлялось выражение, будто она вот-вот чихнет.

— Не знаете, что ли! Привезли опять ту, печеночную, так ему, видишь ли, надо ее посмотреть. Не может он, чтобы так лежать, — проговорила Фрося и принялась с ожесточением тереть тряпкой подоконник.

— Не может… — вздохнула Мария Сергеевна. И подумала, как нелегко главному врачу чувствовать себя всего-навсего больным. Тем более, если проработал он здесь столько лет!..

…Но она, конечно, не могла помнить той покосившейся избы, где он когда-то принимал — вот на этом самом месте — больных. Как счастлив был он, когда в двадцатых годах открывал сельскую больницу на шесть коек. А теперь эта районная больница размещена в двух корпусах, и все в них, начиная с кроватей и кончая рентгеновским кабинетом, приобреталось и оборудовалось им… Недавно тяжелая болезнь сердца свалила его. Друзья врачи, тревожась за Василия Ивановича — ведь случись что, дома некому и помощи оказать (старик жил одиноко), — с трудом настояли, чтобы он лег в больницу.

Но чуть ему становилось лучше, он покидал свою палату и отправлялся к больным: врачи-то у него — все молодежь, и проверить нужно и уму-разуму учить. Вот и нынче, осмотрев новую больную, пройдя по палатам, он вышел в коридор вместе с Татьяной Николаевной (первый год после института работает!) и позвал ее в кабинет дежурного врача.

Дверь осталась открытой, и Фрося, мывшая окна в коридоре, насторожилась: «Ну, уж сейчас он ей мозги прояснит! Растолкует почем фунт гребешков».

Василий Иванович подвел Татьяну Николаевну к дивану и усадил возле себя. В зеркале, стоявшем рядом с окном, Фрося увидела щуплую, в чем душа держится, фигуру Василия Ивановича, а рядом с ним маленькую — ну девчонка и девчонка! — Татьяну Николаевну.

Старый доктор кашлянул и, дотронувшись бледными узкими пальцами до острой, клинышком, бородки, тихо заговорил:

— Совершенно верно вы сказали — больной. Но почему с тех пор, как человек попал в больницу, он потерял свое имя? Почему, я вас спрашиваю?

Татьяна Николаевна что-то ответила, — Фрося не расслышала.

— Забыли? Допускаю. Так загляните в историю болезни, — продолжал Василий Иванович. — Он же помнит, что вас зовут Татьяной Николаевной. А тут представьте: жил на свете Петр Иванович. Работал, ходил с женой в кино, ссорился, веселился… Словом, все было в порядке. И вдруг обнаружилась у Петра Ивановича какая-то опухоль. Он не знает какая. Что-то непонятное и страшное совершается в его организме. И вот он попадает…

Татьяна Николаевна снова прервала его. «И чего это она не дает ему говорить?» — возмутилась Фрося.

— Прекрасно! — повысил голос Василий Иванович.

«Сердится», — решила Фрося.

— Прекрасно… — повторил он. — Если вы, уважаемый доктор, не собираетесь опровергать Ивана Петровича Павлова и признаете влияние психики на состояние больного, на весь ход болезни, почему же вы говорите у его постели: «Попробуем…»? — Василий Иванович произнес какое-то непонятное Фросе слово. — А вы знаете, как перевел для себя ваши слова больной? «Ага, значит, мне ничего не помогает, и то, что собираются пробовать, тоже может оказаться бесполезным». Не-ет, позвольте, — в его тоне снова прозвучали сердитые нотки, хотя Татьяна Николаевна больше не возражала ему. — Вы спросили больного, как его самочувствие, и тут же обратились с вопросом к сестре. Нечего сказать, очень похвально! Дальше. Вам известно ли, что Ольгу Петровну… Позвольте, как ее… Черепанову… вам известно, что ее уже неделю никто не навещал? Вы знаете, что складывается из таких, по-вашему, мелочей? Задумайтесь! У нас с вами в работе пустяков нет. Вы не дождались ответа больного, а он подумал: «Им неважно знать, каково мое самочувствие, и спрашивают они это для формы». Про нас подумал. Понимаете?

— Понимаю, — упавшим голосом произнесла Татьяна Николаевна и зачем-то затолкала под докторскую шапочку кокетливую кудрявую прядь.

— Ну вот и хорошо. И я вас прошу: позвоните мужу Ольги Петровны из пятой палаты, пусть он… обязательно… — Василий Иванович внезапно умолк. Лицо его исказилось от боли.

— Василий Иванович, вам плохо?! — всполошилась Татьяна Николаевна.

— Ничего, ничего, — прошептал он, поднося дрожащими пальцами к губам таблетку. Его лоб, щеки и крылья носа покрыла синеватая бледность.

Фрося, кинув тряпку, вбежала в кабинет:

— Надо бы их уложить! А, Татьяна Николаевна?

— Что, если мы введем пантопон? — предложила Татьяна Николаевна.

Василий Иванович ничего не ответил. Он сидел, вытянув ноги, откинув голову на спинку дивана, растирая левую сторону груди. Потом, не глядя на собеседницу, как бы стыдясь своей слабости, с трудом произнес:


— Проводите меня, голубчик.

Татьяна Николаевна взяла его под руку, и он был для нее сейчас уже не строгим учителем, а старым, немощным, безнадежно больным человеком. С острой жалостью она подумала: «Скоро умрет», — и эту же мысль прочла на испуганном лице Фроси, таком лице, словно на нем никогда и не бывало улыбки.

Вдвоем они уложили его в постель. Не найдя Марии Сергеевны, Татьяна Николаевна уже не спрашивала, сделала ему укол и, шепотом поговорив с няней, ушла. Фрося осторожно подоткнула одеяло, ловко поправила подушку и открыла форточку. Он не ощущал прикосновения ее рук к постели, не слышал шагов. Несмотря на все еще не прекращающуюся боль, Василий Иванович подумал, что не зря он всегда ставит Фросю в пример другим санитаркам.

Наконец боль стала затихать. Нет, она не совсем оставила его, а как бы притаилась и время от времени мгновенными кинжальными ударами в сердце и в плечо напоминала о себе. Василий Иванович открыл глаза, чуть слышно поблагодарил Фросю и попросил оставить его одного.

За окном бесновался ветер: гнул ветви деревьев, обрывал последние желтые листья и остервенело расшвыривал их по сторонам. Узорчатый кленовый листок через форточку влетел в палату, покружился, словно выбирая место, где приземлиться, и, перевернувшись, опустился на одеяло. Василий Иванович долго смотрел на него не шевелясь, потом протянул тонкую, почти голубоватую руку, осторожно, словно драгоценность, взял его и поднес к лицу. Он вдыхал неповторимо-печальный запах осени и вдруг почему-то вспомнил весну. Далекую весну, когда садил этот клен вместе с Машей… Казалось, будь она рядом с ним сейчас, положи она свою маленькую руку на его сердце — тотчас бы утихла боль! Ведь Маша всегда, всю жизнь, с юных лет была рядом с ним, еще в те далекие годы, когда ему, молодому и сильному, было так трудно работать. И, как это часто теперь с ним случалось, память из каких-то ветхих, замшелых глубин вытаскивала на свет божий смутные картины прошлого; медленно-медленно, очищая от копоти времени, эти картинки прояснялись и стояли перед глазами, как будто все было вчера.

…Грязная изба. На печке и по углам шуршат тараканы. Кажется, и развешанное на веревке тряпье тоже шуршит и шевелится. На прокисшем овчинном тулупе разметался ребенок. Он весь пылает. Он задыхается! А спасти его нечем: нет противодифтерийной сыворотки.

В ту пору Василия Ивановича постоянно мучило чувство какой-то виноватости. Он ощущал его даже во сне. Как часто он подходил к постели больного и… позволял (как это страшно!) ему умирать. Но разве мог один врач, один на двести верст, обслужить все население, появиться у больного, когда еще не поздно? Разве мог он что-нибудь изменить? Какими смешными кажутся ему теперь попытки протеста: докладные записки губернатору, обличительные статьи, которые никто не читал!..

От воспоминаний отвлекло Василия Ивановича деликатное покашливание Марии Сергеевны.

— Покушайте, Василий Иванович, — ласково проговорила она, — Покушайте, дорогой. Вон Фрося вам куриный бульончик несет.

Есть не хотелось, но, чтобы не огорчить их, он немного поел.

Потом пришла Татьяна Николаевна, послушала пульс.

— Ни в коем случае не вставайте, Василий Иванович! — строго произнесла она, присаживаясь на краешек стула.

Он взглянул на нее из-под очков. Небольшого росточка с еще неутратившими детской расплывчатости чертами лица, Татьяна Николаевна и впрямь (как определила Фрося) походила на девчонку. Василий Иванович невольно улыбнулся. Заметив это, она вся просветлела.

— Я позвонила мужу больной из пятой палаты. Он сказал, что был в командировке, сегодня придет, — тихо проговорила она.

— Вот и прекрасно! Не забудьте побеседовать с Анной Романовной. — И, увидев растерянность собеседницы, добавил: — Ну, с новенькой больной. И помните: если больному не стало легче после беседы с врачом, то… — Василий Иванович взглянул на нее, и она поспешно докончила:

— …то такой врач недостоин носить белый халат.

— Совершенно верно.

Неожиданно, склонив голову набок, Татьяна Николаевна сказала:

— А я теперь знаю «Осеннюю песнь» Чайковского.

…На днях, услышав по радио «Осеннюю песнь», она спросила его, что это за вещь? Василий Иванович не на шутку рассердился: на что она растратила студенческие годы? Он помнит, как студенты, едва успев вымыть руки после «анатомички», спешили в концертный зал. Музыка облагораживает душу! Врач — гуманнейшая профессия на свете. К ней нужно готовиться всесторонне… «В том числе и эстетически!» — воскликнул он… И сейчас ее слова вызвали у него довольную улыбку.

Татьяна Николаевна ушла. Он задремал.

Проснулся, когда в палате было темно, в дверную щель проникал слабый свет. За черным оконным стеклом мельтешили какие-то тени. Это ветер раскачивал подсвеченные электрическим фонарем деревья.

В больнице тихо. Мирно пощелкивало отопление.

«Сколько же я проспал? — подумал он. — Уже ночь…» Несколько минут лежал не двигаясь. Казалось, чуть пошевелишься и тотчас боль цепкой рукой схватит за сердце.

ВасилийИванович вздохнул сначала осторожно, потом глубже. Дышится свободно, во всем теле ощущение приятной легкости. И, как обычно, когда чувствовал себя хорошо, он подумал, что совершенно напрасно согласился лечь в больницу. Дни его все равно сочтены, — он знает это лучше других. Нужно дорожить каждой минутой! Успеть закончить свой труд. Может, его опыт и знания пригодятся молодым врачам. Пусть записки будут изданы даже… после… Закончить их необходимо. Да-да, медлить нельзя!

Эта мысль подняла Василия Ивановича. Он встал, оделся и незаметно пробрался в кабинет главного врача. Сев к столу, достал свои многолетние записи.

Василий Иванович писал и слышал каждый редкий звук. Вот за дверью раздались скользящие шаги, через несколько минут шаги проследовали в обратном направлении.

«Так-так», — отсчитывает секунды маятник стенных часов. Скрипит перо, не очень ровные строчки ложатся на бумагу. «Так-так», — подгоняют их удары маятника. Вдруг… Василий Иванович даже вздрогнул, — так резко прозвучал неожиданный телефонный звонок. Морщась от досады, пытаясь дыханием сдержать заколотившееся испуганно сердце, старый доктор снял трубку.

Звонили в роддом из колхоза «Светлый путь». Телефоны роддома и главного корпуса больницы были на одном проводе. Василий Иванович хотел положить трубку, но взволнованный знакомый голос заставил его насторожиться. Акушерка из колхоза просила экстренно выехать: нужно спасти жизнь матери и ребенка — требуется хирургическое вмешательство. Отвечала ей дежурная акушерка Надя. Василий Иванович узнал свою ученицу по голосу.

— Вот несчастье-то! — кричала Надя. — Не знаю, что и делать. Евгению Петровну вызвали на лесозавод, а Василий Иванович болен. А? Что? Нет, не может, сам в больнице лежит!

На минуту разговор прервался. Потом раздался растерянный голос акушерки из колхоза:

— Что же делать? Вы понимаете, везти больную нельзя, операции не миновать.

— Я сама не знаю, что делать! Не могу же я бросить своих больных, — чуть не плача ответила Надя.

Василий Иванович колебался какую-то долю минуты: а если приступ? Но тут же он устыдился своего страха. Ведь всего полмесяца назад он работал, и приступы не были ему помехой.

— «Светлый путь», вы меня слышите? — прокричал Василий Иванович.

— Да, да, — обрадованно отозвалась акушерка из колхоза, узнав глуховатый, известный всему району голос Василия Ивановича.

— У вас машина есть? А? Не слышу! Есть? Через полчаса будет. Здесь. Ну и прекрасно! Жду. Готовьте инструменты.

— Василий Иванович, вы же больны! — прокричала встревоженно Надя.

— Надя! Не мешайте.

Василий Иванович положил трубку и осторожно выглянул в коридор. По-прежнему было тихо. Никого. Дверь в пятую палату открыта, там свет. Значит, и сестра и врач у новенькой больной.

Он достал из шифоньера костюм и стал торопливо одеваться. Не глядя, переложил из халата платок, стеклянную пробирочку с нитроглицерином. Стараясь не шуметь, — только не заметили бы помощнички, — выбрался на улицу: решил дожидаться машину за воротами.

Городок спал. Сеял мелкий дождик. На улице безлюдно. Сквозь серую пелену дождя плавился желтый свет фонарей.

Машина пришла раньше, чем он ожидал. Обычная трехтонка.

Надя выскочила проводить. Василий Иванович слышал, как она шептала шоферу:

— Вы уж поаккуратней. Болен доктор-то. Опасно. Нельзя ему! Если бы не такой случай… ему лежать надо, а он…

Тон у Нади был взволнованный; она то и дело поправляла скользивший на лицо капюшон плаща.

Шофер хриплым от ночной езды голосом, заглядывая под Надин капюшон, сказал:

— К сожалению, девушка, не знаю, как вас зовут, но поимейте в виду: таким типам, у которых одна извилина, баранку не доверяют. Примите наши уверения… и прочее…

Шофер, высокий, здоровенный парень, изо всех сил старался вести машину осторожнее. Свет фар скользил по черным лужам и развороченным жирным бороздам грязи. То и дело фонтаны воды и комья грязи вылетали из-под колес, обдавая стены кабины, кузов. Дождь барабанил по крыше кабины. По темным стеклам сбегали мутные струи.

— Ну и погодка, пропади она пропадом, — проговорил шофер.

Василий Иванович не отозвался. Надо во что бы то ни стало сохранить ощущение бодрости… И ничего с ним не должно случиться. Ни-че-го!

Шофер искоса поглядывал на сосредоточенное лицо старого доктора. Не каждый день приходится возить таких примечательных пассажиров. О нем и в газетах столько раз писали и портрет печатали. «А худой, высох весь, — думал парень, вглядываясь в тонкий, заострившийся профиль доктора. — Болен же, видать, сильно, а вот поехал…» Очень хотелось поговорить. Но о чем? Может, побеседовать о лечении: у шофера Саши есть свои мысли по этому поводу. Эх, была не была!

— А вот у нас, я так полагаю, неправильно лечат…

Василий Иванович с любопытством повернул голову к шоферу. Лицо у парня энергичное, скуластое. Чистый лоб. Глаза умные, с прищуром — привыкли в дали вглядываться.

— Вот как? Ну и чем же неправильно?

Саша испугался, уж не обидел ли он старого и заслуженного человека.

— Да я не про вас лично, а вообще! Конечно, я, может, и не понимаю, надо же иметь специальное образование. Но я так кое-что считаю неправильным… когда… — Саша окончательно смешался.

— А вы не стесняйтесь, молодой человек, — подбодрил Василий Иванович.

У шофера на щеках и крутом лбу появились красные пятна.

— Вот разве годится такое лечение, хотя бы, к примеру, отрезать у живого человека руку. У моего дружка, шофера, так получилось. С пустяков началось. Расковырял как-то, а ему тяп — и вся недолга. Надо ее лечить, а не отрезать.

— В принципе верно, — согласился Василий Иванович.

Саша осмелел.

— И вообще раньше меньше всяких болезней было. Меньше народу помирало.

— Когда раньше? До войны?

— Зачем до войны? Еще до революции.

— Вот это неправда. Неправда! Ну-ка, напомни мне. Сколько у вас в деревне детей в прошлом году умерло?

Простодушное лицо Саши выразило явное удивление:

— А зачем им помирать? Все живы…

— Бесспорно, детям незачем умирать, — усмехаясь, согласился Василий Иванович. — Но а все же, не припомнишь?

— Никто не помирал.

— Ну, так вот что, голубчик, а в Гусеневке… так, кажется, ваша деревня раньше называлась?

— Точно.

— В этой самой Гусеневке, — продолжал Василий Иванович, — в тысяча девятьсот тринадцатом году похоронили семнадцать детей. Только за один год.

— А кто их считал? — недоверчиво спросил Саша.

— Я считал. Специально запись вел. Понятно?

В десятках и сотнях таких же Гусеневок ребятишки умирали как мухи и от болезней, от недоедания, от недосмотра.

Саша взглянул на восковое лицо с острой, клинышком, бородкой. «Дурак я, — мысленно обозвал он себя. — С кем взялся спорить? Он, поди, решил: вот какой умник выискался?!» А Василий Иванович между тем подумал: «Славный парень. Сам-то он, наверное, про болезни знает понаслышке. Здоровяк».

Внезапно машину сильно тряхнуло. Василия Ивановича резко подбросило на сиденье. Саша виновато оглянулся:

— Не ушиблись?

— Ничего…

— Тут уж такая дорога, — извиняющимся тоном сказал шофер и добавил: — Не дороги, а пороги.

Василий Иванович сжался и утонул в широком пальто. Когда в следующий раз тряхнуло, Саша протянул руку и осторожно прижал его к сиденью.

Машина мчалась, вихляя по ухабам, дребезжа пустым кузовом и разбрызгивая грязь. Дождь перестал. В прогалинах между тучами нет-нет да проглядывала мутная луна. И тогда были видны пустынные поля с черными скирдами хлеба и одинокими, исхлестанными ветрами и ливнями, теперь уже никому не нужными шалашами. Свет фар вырывал из мрака тонкие придорожные осинки с уцелевшими кое-где на оголенных ветвях медными листьями. Луна, как бы конфузясь за унылый осенний пейзаж, снова пряталась за растрепанные космы туч.

Мысли, подобные обрывкам туч, одолевали Василия Ивановича. Нет, не упомнишь всех дорог, никем не меренных, не считанных, по которым он проехал и прошел. В зимнюю стужу и осеннюю непогодь ободряло сознание, что его ждут, он — необходим, он несет людям надежду. Так, вероятно, ждут его и сейчас! Успеть бы…

А ведь, может быть, его сегодняшний путь — последний. Неожиданно в памяти всплыли слова романса дней его юности: «…Не для меня придет весна, не для меня Буг разольется…» «Что за чушь», — подумал Василий Иванович. И все же в этом году он все чаще и чаще, делая что-нибудь, думал: это в последний раз. Покупает книгу, и вдруг мелькнет грустная мысль — прочесть уже не успею. Кстати, нужно будет завещать библиотеку больнице. Надо будет кроме того…

Из раздумья Василия Ивановича вывела внезапно наступившая тишина. В чем дело?

Заглох мотор, машина остановилась. Саша тихонько выругался и вылез из кабины. В открытую дверь были видны купы кустов. Смутно белел ствол березы. Шофер долго возился с мотором. Когда наконец его рослая фигура вынырнула из темноты и он зажег спичку, чтобы прикурить, Василий Иванович, увидев красное от ветра, расстроенное лицо, понял: что-то случилось.

— Все! — мрачно заявил шофер. — Теперь долго не выберемся.

— То есть как это не выберемся? — встревожился доктор.

— Да так! — Саша сокрушенно вздохнул. — Придется подождать.

— Ждать нельзя! — решительно проговорил Василий Иванович. — Сколько до деревни?

— С километр будет…

— Я пойду. Повороты есть?

— Один только, за мостиком вправо. А там уж и огни видать.

Василий Иванович тяжело выбрался из машины и, с трудом переставляя онемевшие ноги, сделал несколько шагов.

— Как же вы? — испугался Саша. — Погодите маленько. Может, кто подъедет. — Он даже схватил за рукав доктора.

— Нет уж, позвольте, я не имею права терять времени.

Василий Иванович отстранил руку Саши и пошел навстречу темноте и ветру.

Ноги скользили и разъезжались в грязи. Он шел, ступая наугад. Сначала все было тихо. Потом Василий Иванович услышал громкий свист, на свист откликнулись. Через несколько минут до него донеслись приглушенные голоса. Затем все смолкло. Вскоре позади в грязи зачавкали торопливые шаги. Когда Саша поравнялся с ним, доктор сказал:

— А вдруг кто машину уведет?

— Черт ее теперь с места сдвинет! — зло отозвался шофер. — Я попросил ребят знакомых с фермы приглядеть.

Шли молча.

Где-то лаяли собаки. Деревья, растущие по обочинам дороги, печально шумели. Было свежо и пронзительно сыро. Припустил дождь, сгущая влажную чернильную тьму. Холодные струйки скатывались со шляпы за воротник. Василий Иванович, тяжело дыша, с трудом поспевал за Сашей. Было такое ощущение, что долгую ночь напролет плетется он по изнурительной дороге и не будет ей ни конца ни края.

И то, чего он так страшился и о чем старался не думать, совершилось. Острая, кинжальная боль в сердце заставила остановиться.

Трясущимися руками он расстегнул пальто, достал из кармана пиджака таблетку нитроглицерина и сунул ее под язык. Хотел вздохнуть и не смог — боль нарастала; он охнул и стал медленно опускаться. Внезапно почувствовал, что ноги оторвались от земли, но — странно — он не упал. Он по-прежнему двигался. Подумал: «Теряю сознание» — и тут же ощутил, что его щека прижимается к чему-то жесткому, пахнущему бензином, и только тогда понял: шофер несет его на руках. На смену боли пришла тошнотворная слабость. Он попробовал освободиться, но сильные руки шофера держали его крепко.

Дождь лил и лил, тревожно гудели провода. Непроглядная темь поглотила небо, поля, телеграфные столбы. Но Саша знал этот километр пути как пять своих пальцев. Он помнил каждую выбоину, каждый поворот. Сейчас это помогло — ни разу не оступился. Ему казалось — один неосторожный шаг может быть смертелен для того, кого несет. Иногда он пугался: а вдруг все кончено? Склонялся над лицом старого доктора и, услышав прерывистое дыхание, ускорял шаг. Одна мысль всецело занимала его: только бы успеть!.. Саша шел, не замедляя шага, не останавливаясь.

Лишь на крыльце небольшого домика — колхозной амбулатории — он выпустил из своих объятий доктора.

— Спасибо, голубчик, — проговорил Василий Иванович. Он зачем-то снял очки, надел и снова снял и, держа их в одной руке, другую протянул Саше для пожатия. — Спасибо! — повторил он. — Доставил я вам хлопот. С нами, стариками, связываться небезопасно… Я этого… так сказать… никогда не забуду, — последние слова он произнес шепотом.

Парень смущенно хмыкнул и пробормотал:

— В вас весу-то всего ничего… — Саша вытащил папиросы и, когда в темноте вспыхнул огонек, сказал: — Машину я сюда подам.

Он сошел с крыльца и словно нырнул в черный колодец. Что-то дрогнуло в душе Василия Ивановича от нежности к этому парню, он почувствовал, как в горле у него защекотало. «Стар я стал, совсем стар».

Увидев его, акушерка воскликнула:

— Доктор, милый, да вы совсем больны! Как же…

— Терпеть не могу паники, — сердито произнес Василий Иванович. — Как больная? Инструмент готов?


Роды кончились на рассвете. Женщина с бескровным лицом, охрипнувшая от крика, лежала не шевелясь, беспомощно (раскинув руки. Ее знобило. Она все время облизывала потрескавшиеся припухшие губы. К влажному лбу прилипли кудряшки. Она была очень молода. Каким-то идущим изнутри взглядом она следила за каждым движением Василия Ивановича.

— Жив?

Доктор не ответил. Он посмотрел на неподвижное синее тельце ребенка и, цепенея, подумал: «Неужели искусственное дыхание не помогло?»

Теперь, когда все было кончено, силы оставили его. Он испуганно передал ребенка акушерке и сразу опустился на стул. На лбу выступил холодный пот. Доктор потянулся за платком и вместе с ним вытащил кленовый листок. Откуда он здесь? Василий Иванович машинально поднес листок к лицу и, вдыхая чуть уловимый запах, подумал: «Зеленой листвы мне больше не увидеть». Он перевел взгляд на ребенка, и внезапно мысль, еще более страшная, пронзила старого доктора: «А он?! Неужели и он не увидит?»

В груди, в левой руке, в плече нарастала знакомая боль — предвестник очередного приступа, знакомая, но еще небывало грозная. Кто знает, сколько у него минут в распоряжении? Василий Иванович торопливо (так ему казалось) взял у акушерки слабыми руками младенца и прижался ухом к его груди.

Он слышал лишь свое тяжелое, прерывистое дыхание…

Но вот, как бы в ответ на глухие, неровные удары своего усталого, безнадежно усталого сердца, он услышал другое биение — первые робкие толчки. И тут же, словно лист прошелестел, раздался вздох, потом слабый крик. На мгновение, как бы захлебнувшись от радости, толчки замерли…

А вслед за тем маленькое сердце стало снова пульсировать. Четко, уверенно, победно…

Травинка


Кто первый назвал ее Травинкой, мы так и не могли вспомнить. Настоящее ее имя Инна. Инка. Фамилия — Травкина. Вот и получилось — Травинка. (Прозвище прилипло к ней сразу, как прилипает паутина к березовому листку.)

Однажды собралась молодежь нашего строительного участка в лес на прогулку. Благо идти-то каких-нибудь двести-триста метров. Чуть за бараки зайдешь — и, пожалуйста, бор. Сосны стоят корабельные. Захочешь макушку увидеть — держи шапку! Слетит.

Пришли мы, как водится, с баяном. Стали местечко подходящее для танцев искать. Идем. Глядим — сосны поредели, а за ними полянка, трава на ней нескошенная, высокая. И на этой полянке, прихватив руками края платья, кружится девушка. Тоненькая, как стебелек, и платье под цвет — зеленое. То ли вальс она танцевала, то ли еще какой танец, мы не разобрали. Танцует и поет:

…Никогда никому, никому
Про любовь я свою не скажу…
Даже зореньке ясной,
Что еще не погасла,
И цветам на лугу,
И березке в лесу…
Увидела нас, оборвала свою песенку, застеснялась, должно быть, и убежала.

Тут кто-то сказал:

— А ведь это, ребята, Травкина. Сама-то как травинка! Травинка и есть!

Нельзя сказать, что Травинка была красавицей. Как раз — ничего особенного. Роста небольшого, руки и ноги тонкие, как у девчонки. И волосы в косички заплетены и на затылке уложены. Разве только глаза. Даже не глаза — мало ли голубоглазых девушек. Сколько угодно. Взгляд у нее особенный. Начнет какой-нибудь парень ругаться, Травинка взглянет на него — и тот будто язык проглотит. И ведь не потому, что Травинка грозно глядеть умела. Нет. Она смотрит так, словно ей больно и совестно.

Профессия у Травинки тоже ничем не выдающаяся — телефонистка.

И представьте, эта тихая и такая обыкновенная девчонка влюбилась в самого видного парня нашего участка. В Лешку Тарасова. Да вы, наверное, про него в газетах читали. Во-первых, он знатный экскаваторщик; во-вторых, он самый красивый из всех парней. Волосы темно-русые, густые и курчавые, точно баранья шапка на голове. Глаза черные, цыганские, с искрой. Во всю правую щеку — шрам. Говорят, он еще мальчишкой с лесины свалился и сучок ему отметинку оставил.

И талантов у Лешки — позавидовать можно! Пел не хуже солистов из Краснознаменного ансамбля, а начнет плясать, глядишь, — и у самого ноги начинают ходуном ходить.

Вот в такого-то парня и влюбилась Травинка. Все об этом знали. И скрывать-то Травинка не умела. Сидит на комсомольском собрании, как всегда, молча и глаз с Лешки не сводит. А как глянет! Казалось, у мертвого от такого взгляда сердце дрогнет.

Знал ли Лешка про Травинкину любовь? Может, и знал. Но ему это не в диковинку было. Многие девчата о нем вздыхали.

Сам Лешка в то время умирал от любви к Марине, что к нам в начале лета приехала.

Вот эта девушка под стать Тарасову. Глаза с поволокой, брови как нарисованные. Над верхней губой — родинка. Румянец во всю щеку — словом, красавица. Работала Марина техником, хорошо работала, строители ее уважали. А говорила как по писаному.

Появилась она у нас, и стал Лешка за ней ходить, ровно привязанный. Подружились они. Один без другого — никуда. На танцы вместе, в кино вместе; с работы он ее провожает. Марине, видно, лестно было, что покорила такого пария. Она будто даже нарочно старалась показать свою власть над ним. Велит ее ждать у конторы, а сама по объектам ходит. Потом придет и, смеясь, скажет:

— Ой, Леша, а я и забыла, что ты ждешь…

Посмеивались мы над ним, а он и внимания не обращал.

Травинка же у всех на глазах сохла. Ходит сама не своя. Девчата уж говорили ей:

— Ты хоть виду не показывай, что страдаешь по нем.

Уговоры не помогали. Встретит Травинка Лешку с Мариной, глядит на них и то бледнеет, то краснеет, а в глазах — слезы.

В городах молодежь вечерами гуляет по главной улице, а у нас — на яру. Место это удивительное. Сосны, как почетный караул, речную тишину сторожат. Внизу красные и зеленые огни бакенов в воде отражаются, с звездами перемигиваются. С другого берега доносится запах скошенного сена. А бор, нагретый за день солнцем, дышит смолкой и хвоей.

Нет, даже к самому красивому проспекту нашей тропы на яру не приравняешь.

Любили мы здесь вечера проводить.

Идем однажды, а впереди Травинка со своей подружкой Людкой. Эта уж себя в обиду не даст. Язык — словно хорошо заточенный резец. Начнет с парней стружку снимать, аж искры летят!

Распелась. Люда в этот вечер так и сыпала частушками. И вдруг — замолчала. Глядим, навстречу нам идет Лешка с Мариной. Людка увидела их и зашипела на Травинку.

— Не смотри на них. Пой!

А та не то что петь, слова вымолвить не может. Людка подмигнула гармонисту и зачастила:

…Я частушек много знаю,
Начинаю первую…
Тебя, милый, проклинаю
За любовь неверную…
Спела и давай Травинку тормошить: пой да пой. И ведь добилась своего. Травинка робко, будто тростник у реки прошелестел, пропела:

…Говорят, я некрасива,
Роста невысокого.
Посмотрите, девочки,
Какого люблю сокола.
Ох, и взъелась Людка на подружку! Ты же, говорит, в любви ему призналась.

А когда Лешка и Марина с ними поравнялись, Людка прокричала:

…Говорят, я некрасива,
Некрасива — не беда!
Красота всего на время,
А характер — навсегда.
Но Лешка даже не взглянул на Травинку. Похоже, что и частушек он не слышал. Не до того ему было.

Скоро стали мы замечать, что Марина не одному Лешке голову крутит. Придет в клуб с ним, а провожает ее другой. Любовь ли она Лешкину пытала, пли хотела показать, что не один он без ума от нее. Трудно сказать.

Незаметно сентябрь подошел. Дожди зачастили. Стали мы собираться в клубе.

И вот произошел на молодежном вечере такой случай. Вызвали Тарасова плясать «русскую». Плясал он ее знаменито, со всякими коленцами — глаз не оторвешь. Обошел он круг и остановился возле Марины. Вызывает ее. Она засмеялась и говорит:

— Нет уж, Леша, уволь. Ищи другую партнершу, ничего я в этом танце красивого не вижу. — Отвернулась и стала шептать что-то на ухо своему вздыхателю инженеру. И это при всем честном народе. Лешка от злости даже побелел. Мы думали: сойдет парень с круга. Но он крикнул баянисту:

— Гош, играй шибче! — подбежал к Травинке, схватил ее за руку и вытащил на середину зала. Мы так и ахнули.

А Травинку точно подменили. Она и не она. Будто и ростом стала выше. Голову подняла, руки как крылья распахнула и поплыла по кругу, да так легко, словно ноги ее не касались пола.

Девчата захлопали в ладоши, закричали: «Ай да Травинка!» Людка, конечно, громче всех.

Летит Травинка, а рядом — Лешка, заглядывает ей в лицо, улыбается. У девчонки глаза горят, как звезды в морозную ночь, и вся она будто светится изнутри. Улыбка ли, румянец ли скрасил ее, глядим и удивляемся: где же раньше-то таилась ее красота?..

И надо же было Женьке, парень он так себе, никудышный, такую подлость учинить. Подставил он ножку Травинке. Может, он хотел Марине угодить, а может, думал, что Травинка заметит и обойдет его. Но никого она, кроме Лешки, не видела. Запнулась Травинка и упала с размаху, будто подкошенная. Кто-то вскрикнул. Захлебнувшись, оборвал плясовую баян.

— Вот так партнершу себе выбрал! От радости ноги не держат.

Это сказала Марина. Не так уж громко, но Лешка-то услышал. Он даже и не взглянул на нее. Молча подошел к Женьке и ударил его по лицу. Нагнулся, поднял Травинку и понес ее через весь зал. И такое у него было лицо, что никто не только не посмел ничего сказать, но и усмехнуться не посмел.

Принес он Травинку в раздевалку, надел на нее пальто и сам платок на ней завязал.

Все решили — ну, теперь-то Лешенька с Мариной навсегда поссорились. Прошло два дня, и видим: сидят они в кино как ни в чем не бывало. И он мороженым ее угощает. Стало быть, примирились.

В следующее воскресенье у нас концерт самодеятельности был. Конечно, Лешка, как всегда, участвует и занял Марине и ее подруге два места в первом ряду. И все выбегал, смотрел, не мог дождаться своей красавицы.

Пришла и Травинка. Разве пропустит она случай послушать Лешку. Но места уже все были заняты. Притулилась Травинка у входных дверей. Стоит, прислонившись к косяку. Скучная. Все она видела, как Лешка места занимал, как пробегал мимо, не замечая ее, на улицу, поглядеть, не идет ли Марина.

Появилась Марина перед самым началом концерта, да не с подругой, а с тем инженером, с которым была на прошлом вечере. Лешка выскочил было ее встречать, увидел, что она рядом с собой инженера посадила, и убежал на сцену. Через минуту вернулся со стулом и поставил его перед первым рядом. Мы ждем, что дальше будет. Глядим, подошел он к Травинке, что-то сказал ей, привел и посадил на стул. Когда Травинка поняла, зачем он это сделал, хотела убежать, но тут погас свет, все на нее зашикали, и она осталась.

Все было спокойно, пока не вышел на сцену Лешка. Марина отвернулась и чуть ли не вслух разговаривает со своим инженером. Лешке петь надо, а он глаз с тех двоих не спускает. Ему ребята кричат: «Лешка, друг, начинай!» А он на весь зал говорит:

— Жду, когда образованные люди разговаривать перестанут.

Тут все, кто был в зале, глянули на Марину. Другая бы растерялась, не знала, куда деваться, но Марина не такая. Встала, взяла своего инженера под руку к как ни в чем не бывало направилась с ним к выходу.

Лешка пел в этот вечер плохо. Но ему все равно хлопали. Сочувствовали.

После злополучного концерта Тарасов стал избегать Марину. Видно, ее это задело, и она заявила: «Только слово скажу, и он побежит за мной, как миленький. Все сделает, что захочу».

И тут кто-то из ребят решил ее подзадорить:

— Уж если ты над ним такую власть имеешь, так пусть Тарасов сегодня на нашем участке поработает.

Дело в том, что на участке, где работала Марина, заболел экскаваторщик. А были последние дни месяца. Сами понимаете, обидно под конец план срывать.

Марина еще раз всех заверила, что будет так, как она пожелает, и отправилась на Лешкин участок. И мы, кто еще на смену не заступил, пошли за ней. Неужто Лешка пойдет на поводу у этой красавицы?

Эх, какой лисичкой прикинулась Марина. Вытерла грязь с его щеки, положила ему руки на плечи. Не постеснялась, что люди кругом. Лешка заулыбался, приосанился. Видно, зацепила парня за сердце…

А Марина (и откуда у нее такой ласковый голос взялся) проговорила:

— Ну, Лешенька, прошу, сделай для меня одно доброе дело, — и перешла на шепот.

Видим, брови у Лешки дрогнули, глаза потухли.

— Не могу я… Даже для тебя. Вас выручу, а ребят из своей бригады подведу… Не могу я.

У Марины глаза заметали молнии, но она не успела ничего сказать. Появился ее кавалер — инженер Крюков. Подскочил с готовенькой улыбочкой.

— Собственно, Мариночка, что вы волнуетесь? Нет необходимости упрашивать товарища. Я позвоню старшему прорабу, и Тарасова перебросят.

Тут-то и нашла по-настоящему коса на камень.

— Кого перебросят? — закричал Лешка.

Спорили они до хрипоты. Мы не уходили. «Болели» за Лешку.

Потом инженер с Мариной побежали в контору звонить старшему прорабу. И мы тоже. Все знали: старший-то прораб приятель Крюкова.

Инженер кричит прорабу в телефон свое, Лешка свое. К счастью, на коммутаторе дежурила Травинка. Вот когда мы впервые узнали, какая у нее душа. Слышала Травинка спор Крюкова и Лешки да взяла и подключила телефон главного инженера Михайлова. Тихонькая, а сообразила, что к чему.

Наш главный — человек справедливый. Если рабочий прав, всегда за него заступится. И в этот раз он все рассудил по справедливости. Не велел Тарасова дергать с места, сказал Лешке: «Работай спокойно». Ну, а Крюкову, видно, досталось. Глаза у него сделались как у вареного судака.

— Ничего не понимаю, — промямлил он, пожимая плечами и вешая трубку.

Кто-то насмешливо проговорил, что не каждый за красивые глаза продаст рабочую честь. Рано, дескать, похвалялась синица море зажечь. Впервые Марина не сумела разыграть равнодушие. Со злостью бросила Лешке:

— Не смей за мной ходить. Я не хочу больше тебя видеть.

И это, заметьте, при всех. Эх, как вздрогнул Лешка. Будто его электрическим током дернуло. Глаза сверкнули, как разгоревшиеся угли, а шрам на лице стал особенно заметным. Сначала он весь подался вперед. Мы уже думали, побежит за Мариной. Потом резко повернулся и пошел не оглядываясь к своему экскаватору.

Мы ждали, чем дело кончится. Одни утверждали, что они снова помирятся и Тарасов первый покорится. Другие считали, он теперь раскусил, что за птица Марина.

Слышала все эти споры Травинка. Совсем она сникла. Стала как тень.

Развязка пришла самая неожиданная. Лешка стал выпивать. Всем это в диковину. Прежде-то Лешка хмельного в рот не брал. Раз так напился, что даже концерт у нас сорвал. Ему надо выступать, а он, как говорится, лыка не вяжет.

Гена Дорофеев, секретарь комитета, позвал Марину и говорит ей:

— Ты бы повлияла на Лешку. Жаль его. Ведь свихнется же.

А Марина отвечает:

— Ничего общего с этим пьяницей не имею.

Лешке передали ее слова. И совсем парень закрутил. Заявился в клуб пьяный, чуть с Маринкиным инженером не подрался.

Как-то заболел напарник Тарасова. Пришли Лешку звать на работу, а он опять в таком виде, что не только на работу, но и по комнате пройти не может.

Решили наши комсомольцы продернуть Лешку в газете, написали заметку и тоже удумали: поручили Травинке нарисовать карикатуру на Лешку. Талант у нее такой — нарисует не хуже Кукрыниксов.

Травинка наотрез отказалась, а была она у нас член редколлегии. Групкомсорг нажаловался на нее, и Травинку вызвали в комитет.

Гена сгоряча, не разобравшись, стал стыдить Травинку.

— Не успели, — сказал он, — тебя в комсомол принять, а ты от первого поручения отказываешься.

Травинка хотела что-то ответить, но в это время вошла Марина, и слова у Травинки застряли в горле.

— Ты вообще отказываешься в редколлегии работать? — спросил Гена.

— Вообще не отказываюсь, — чуть ли не шепотом ответила Травинка.

— Она только рисовать на Тарасова карикатуру не желает, — сказала Марина. — У нее личное выше общественного.

Тут только до Геннадия дошло.

— Ну… и… ну… — протянул он. И, хлопнув ладонью по столу так, что над пустой чернильницей подпрыгнула крышка, воскликнул: — И правильно делаешь! — И самокритично добавил: — А я, дубина стерильная!..

Любил наш секретарь сильные выражения. Гена заявил, что зря вызвал Травинку и пусть она идет домой и спокойно отдыхает.

Травинка не ушла. Она чего-то ждала. Может быть, когда уйдет Марина. Но тут пришли остальные члены комитета и сразу же заговорили о Лешке. Кое-кто настаивал на том, чтобы снять Лешкин портрет с Доски почета. А другие предлагали исключить Лешку из комсомола, если он хоть раз явится на работу в нетрезвом виде, чтобы не позорил комсомольского звания. Пока спорили о Лешке, Травинка сидела за шкафом у двери. Когда она исчезла, никто и не заметил.

Между тем Лешка в этот вечер отправился на четвертый участок к своим друзьям по ремесленному.

Друзья Лешки, Иван и Михаил, жили на частной квартире. Хозяйка приготовила ребятам ужин, а сама пошла на работу. Как только за ней захлопнулась дверь, Лешка вытащил из кармана тужурки пол-литра водки. Ребята сначала отказывались пить. Лешка насупился.

— Со мной не хотите?..

Чтобы не обидеть друга, сели к столу. Лешка пил и становился все скучнее. Заявил, что признает только мужскую дружбу, а любви никакой не существует.

— Правильно, Лешка, — крикнул Иван. — Выпьем за дружбу?

Выпили за дружбу, за счастливую жизнь, которую, конечно, в первую очередь создают они, строители. И нет другой такой прекрасной профессии на свете.

— Спой, Леша, — попросил Михаил. — Спой не для равнодушных людей, а для нас, твоих друзей.

Лешка не стал ломаться. Но только он затянул «Глухой неведомой тайгою», как раздался осторожный стук в окно. Ребята прислушались, стук повторился. Михаил, опрокинув табуретку, побежал в сени. Вернулся скоро, а за ним шагнула через порог девчонка.

Она, видно, долго была в темноте, потому что прикрыла глаза рукой, защищаясь от света. Когда отняла руку от лица, Лешка воскликнул:

— Травинка!

Ребята, недоумевая, смотрели на Травинку. Ну зачем понадобилось девчонке тащиться в такую даль? Ведь ей пришлось прошагать добрых шесть километров, и не по гладенькой дорожке, а пустырями и котлованами. Известно, какой рельеф на втором году строительства гидростанции. К тому же темь непроглядная. Слякоть.

Смотрят ребята на Травинку и молчат, и она молчит, опустив голову, а туфлишки на ней насквозь мокрые.

— Ты что? Заблудилась? — спросил Лешка. Он решил, что Травинка идет к своей тетке, которая недавно переехала на четвертый участок.

Заговорила она, и губы у нее тряслись, то ли от холода, то ли еще от чего.

— Леша, на комитете сейчас… товарищ Дорофеев и вообще все… Леша, я бы тебе одному… все бы сказала…

— Говори при всех, — заявил Лешка, — у меня от них, — он кивнул головой на ребят, — секретов нет.

Изо всех сил старалась Травинка быть спокойной, но голос у нее то и дело срывался. Пересказала, что говорили о Лешке на комитете, и все повторяла: «Они хотят твой портрет снять с Доски почета».

Лешка слушал, трезвея и хмурясь.

— Ну и что же! — проговорил он с обидой. — Пускай снимают! Делов-то мне!

— Что ты, как же можно?

И такая тревога и печаль прозвучали в ее словах, что Лешка пристально взглянул на Травинку.

А она тихо проговорила:

— Не пей, Лешенька. Они сказали, придешь на работу выпивши… снимут… — Она замолчала, испугавшись своей смелости.

Лешка еще больше помрачнел.

— Это что же, комитет тебя уполномочил мне сообщить? — с вызовом спросил он.

— Нет… я сама…

Лешка оглянулся на ребят. Никогда еще друзья не видали его таким растерянным.

— Ты вот что, — сказал он Травинке, — раздевайся, поужинаешь с нами.

Ребята тоже принялись уговаривать ее остаться. Но Травинка сказала:

— Спасибо. Идти надо, — натянула на голову мокрый полушалок и, как бы извиняясь, пояснила: — Мне ведь в двенадцать на смену заступать.

Иван и Михаил, не сговариваясь, глянули на часы — стрелка приближалась к одиннадцати.

Лешка чуть слышно спросил:

— Ты что же? Из-за меня… и шла сюда?

Травинка молча кивнула головой.

Притихшие ребята во все глаза смотрели на Травинку. О чем они думали? Может, о том, как эта девушка в мокрых туфлишках и мокром полушалке снова будет пробираться в непроглядную темь по строительным площадкам и потом ночь дежурить у аппарата. Может быть, и о чем другом, только Иван почему-то тихонько свистнул, а Михаил, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Да-а… всякие люди бывают…

А Лешка все глядел и глядел на Травинку, будто впервые ее увидел. Потом подошел к ней, взял за руку.

— Ребята, — крикнул он, — не нуждаюсь я в Марине. Я женюсь на Травинке. Поздравляйте нас! Вот мы не верили в любовь! Травинка, при друзьях скажи — любишь ты меня?

Парни скорее догадались, чем услышали Травинкино «люблю». Глаза у Лешки стали озорные, сам смеется. Налил всем стаканы, подал Травинке и объявил:

— Выпейте за мою невесту!

Травинка замерла, и по лицу ее видно — ничего она не понимает.

— Ну, пей, Травинка!

Она не стала пить. Пальцы, стиснувшие стакан, побелели. Потом очень осторожно, будто боясь расплескать, поставила его на стол. Подняла голову, и снова другой ее увидели ребята. Она была не та, что когда-то, захлебываясь от счастья, плясала с Лешкой на кругу, и не та, что несколько минут назад, тревожась за него, умоляла: «Не пей, Лешенька».

Во взгляде ее голубых глаз, в побелевшем лице, в повороте запрокинутой головы столько было достоинства и хорошей, девичьей гордости, что ребята смотрели на нее, как смотрят младшие на уважаемых старших.

— Не надо, Леша, — медленно проговорила Травинка. — Не любишь ты меня.

Михаил с Иваном переглянулись и потихоньку ушли за перегородку. Сначала они слышали голоса: горячий, убеждающий — Лешки, и тихий — Травинкин. Потом хлопнула дверь. Лешка крикнул:

— Травинка! Не уходи! — и побежал за ней.


С той осенней, слякотной ночи прошел год. Лешка забыл и думать о Марине. Хмельного в рот не берет. Теперь — куда Травинка, туда и он. Сидят в кино, а он не столько на экран смотрит, сколько на нее. Будто боится, что она убежит. И по улице они ходят, взявшись за руки. И хоть он ее держит за руку, а ведет-то она его. Это сразу заметно.

Говорят, что они скоро поженятся. Не знаем. Теперь уж все зависит от нее.

Вот вам и Травинка!


Оглавление

  • Елена Ивановна Коронатова Бабье лето
  • ПОВЕСТЬ
  • РАССКАЗЫ
  • В степи
  • В старом доме
  • Пятно на стене
  • Деньги
  • Кленовый лист
  • Травинка