Новоорлеанский блюз [Патрик Нит] (fb2) читать онлайн

Патрик Нит Новоорлеанский блюз

Гренди, рассказавшему мне все тридцать четыре истории

ДВЕНАДЦАТЬ ТАКТОВ БЛЮЗА: наиболее часто встречающаяся гармоническая последовательность в джазе; она состоит из двенадцати тактов, основанных на тонических (I), доминантовых (V) и субдоминантовых (IV) гармониях, которые образуют паттерн: I–I-I–I-IV–IV–I-I–V-V–I-I.

Прелюдия: О забытых историях

Мапонда, Замбави, Африка, 1790 год

Сменилось не меньше четырех поколений с того времени, как великий вождь по имени Талоко привел свое племя на север, где оно обосновалось на пойменных равнинах. Люди племени назвали эту землю Страной Луны, и там, в небольшой деревушке Мапонда, расположенной на окраине королевства Зиминдо, населенного потомками вождя Талоко, подрастали два мальчика. Звали их Зикей (что на современном языке замба означает «жертвенное подношение») и Матела (смысловое значение этого имени было утрачено в далеком прошлом). Они появились на свет с разницей в два дня, и праздники в деревне Мапонда, устроенные по случаю рождения мальчиков, плавно перешли один в другой. Поэтому их отцы ублажали себя двойным количеством спиртного, а их матери получили двойную порцию наставлений от беззубо шамкавших макадзи, которые мазали лица навозом, дабы защититься от палящего солнца. Матела родился в семье Мусапа, самого могущественного закулу во всей Стране Луны. Зикей родился в семье Таурай, а значит, был сыном земледельца. Сам Таурай был известен только тем, что мог проспать несколько дней подряд.

Поскольку оба новорожденных были одного пола, появились на свет почти одновременно, в одной деревне и практически все время проводили вместе, то в их судьбах, естественно, было много общего. Хотя в деревне было еще несколько близких им по возрасту мальчиков, судьба распорядилась так, что именно они стали лучшими друзьями. Они плавали в пруду и снимали друг с друга пиявок, присосавшихся к таким местам, куда самому не дотянуться. Они из самодельных пращей сбивали с вершин деревьев птиц бока. Они затевали беспощадные перестрелки камнями со стадом бабуинов, живших среди холмов на западном краю деревни. Иногда Зикей позволял Мателе использовать себя в качестве подопытного кролика, когда тот практиковался в магии. Он знал, что пока это не опасно, — его другу еще только предстояло переболеть болезнью закулу, после чего он станет настоящим шаманом.

— Когда я открою глаза, — говорил, бывало, Матела, — ты должен превратиться в муравья звеко. Или: «Зикей, я наделил тебя даром летать! Протяни руки, и ты коснешься облаков!»

Однако, несмотря на все старания Мателы, Зикей так и оставался просто мальчиком, стоящим перед ним на земле, и тогда незадачливый маг очень сердился и обвинял своего друга в нежелании помочь колдовству. Но Зикей не обижался. Он просто смеялся.

В детстве Зикею больше всего нравились вечера, когда все дневные работы заканчивались и они с Мателой могли, лежа у пруда, наблюдать, как отец-солнце опускается за возвышающиеся на западе горы. И тогда Зикей затягивал песню, и голос его звучал, как журчание ручья. Он пел песни, которым научила его мать; пел он и другие песни без слов, которые сочинял на ходу. Иногда Матела подтягивал ему, но голос у него был резкий и неприятный, как визг разъяренного шакала, и Матела знал это. Но ему было все равно. Он закрывал глаза и погружался в звуки песен своего друга.

Зикей рос и взрослел, голос его крепчал, и все больше жителей Мапонды приходили послушать, как он поет.

— Зикей, — часто говорили ему мбоко, — ты своим пением даруешь благодать нашей деревне.

Когда мальчикам исполнилось по тринадцать лет, Мусапе начал тревожиться за судьбу Мателы. Если сын в самое ближайшее время не переболеет болезнью закулу, то он никогда не станет его преемником.

Однако Мусапе этого не знал. Матела вдруг начал замечать, что с каждым днем он все лучше постигает премудрости ремесла закулу. Хотя ему еще только предстояло переболеть болезнью закулу, он уже мог придумывать заклинания, которые успешно действовали, мог исцелять от нетяжелых болезней, мог усилием воли моментально превратить запеленатую в кокон куколку в красивую бабочку. Матела никому не говорил об обретенных им талантах. Никому, даже своему лучшему другу. Если раньше он очень осторожно (и, как правило, безуспешно) использовал магическую силу, то теперь все получалось так легко, что это не только удивляло, но и слегка пугало его. Наверняка, знай Мусапе с самого начала о необычайном даре своего сына, он внушил бы ему, какую ответственность это налагает на него. Но этого не случилось.

Вскоре молва о необычайном голосе Зикея распространилась далеко за пределы деревни Мапонда, и множество людей из разных мест приходили его послушать. Иногда его пение сопровождалось барабанами и игрой на мбира, и тогда такие концерты продолжались далеко за полночь. Однажды даже сам Музекива, вождь Зиминдо, явился, чтобы выяснить, правдивы ли слухи об этом необычном голосе. В тот вечер Зикей превзошел самого себя. Ведь пел он не только для вождя, но и для его дочери Вачеке, пришедшей вместе с ним. Она была стройной гибкой девочкой, и ей было примерно столько же лет, сколько Зикею; глаза ее были словно луны в пору затмения, а ее округлые налитые обнаженные груди ясно говорили о том, что девочка превращается в девушку. Ее голову украшал убор из морских раковин, который, должно быть, привезли издалека, а когда она слушала пение Зикея, ее губы едва заметно дрожали, и она опускала голову, стараясь сохранить хладнокровие.

Когда Зикей закончил петь и люди разошлись по домам, а в ночи застрекотали цикады, он пожаловался Мателе, что чувствует в животе колики и боль.

— Это потому, друг мой, что ты влюбился, — пожимая плечами, ответил Матела.

— Не смеши меня!

— Ты влюбился в Вачеке, — сказал Матела. — Так же, как и я.

После той ночи Вачеке стала каждый вечер приходить, чтобы послушать Зикея. Она садилась напротив него на противоположном берегу пруда, и их взгляды встречались над черной поверхностью воды, которая трепетала от звуков его голоса. Они никогда не говорили друг с другом, потому что не знали, как говорить о том, что касается только их двоих. Поэтому они просто сидели и смотрели друг на друга, а Матела наблюдал за ними и чувствовал, как зернышко ревности набухает и вот-вот прорастет в его сердце. Не прошло и дня, как это зернышко проросло и через неделю стало деревом, корни которого так густо оплели и так прочно вцепились в сердце Мателы, что он с трудом мог дышать.

Однажды утром, еще до того, как отец-солнце начал свой путь по небосводу, Матела, пробравшись в крааль своего друга, украл его любимую дубинку — толстый сук баобаба, превращенный стараниями Зикея в устрашающее оружие. Матела опустил дубинку в пруд, затем ее влажным концом начертил на пыльной земле круг, в центр которого воткнул дубинку. Подняв с земли острый кусок камня, он прорезал им на рукоятке дубинки продольную канавку длиной в одну пядь, а потом произнес ритуальное заклинание, известное одним лишь закулу (ведь этим заклинаниям они обучаются во время сна). До того как вся семья Зикея проснулась, Матела вернул дубинку в его крааль.

Тем вечером жители деревни собрались пораньше, чтобы послушать пение Зикея. Они почти вплотную друг к другу расселись вокруг пруда, однако потеснились, дабы оставить место для Вачеке — ведь она была дочерью вождя Зиминдо. Зикей стоял на кромке берега и смотрел, как звезды отражались на черной волнистой поверхности воды и в глаза Вачеке. В ней заключен весь мой мир, думал он.

Он сделал глубокий вдох. Сейчас он запоет прекрасную песню о любви, которой научила его мать, когда носила его на груди. Но первый же звук словно застрял в горле, и с губ Зикея сорвалось что-то похожее на удушливый стон. Лицо его запылало от стыда. Он снова попытался запеть, но голос не повиновался ему — сработало магическое заклинание Мателы. В толпе раздались смешки. Полные панического страха глаза Зикея неотрывно смотрели на Вачеке, но она опустила голову и закрыла лицо руками. Зикей почувствовал, как в его грудь заползает ужас, а к горлу подкатывает горький ком желчи. Он сорвался с места и бросился в темноту ночи; вслед ему раздались насмешливые крики разочарованных слушателей.

Когда люди, пришедшие послушать Зикея, разошлись, Матела понял, что сама судьба дарует ему шанс утешить Вачеке. Он взял ее за руку и повел к дому Зиминдо, а по дороге говорил с ней на магическом языке закулу (но Вачеке так никогда и не узнала об этом). К тому моменту, когда они дошли до дерева мусаса, похожее на лицо юноши, заклинания Мателы уже подействовали на Вачеке, и когда он пожелал ей доброй ночи, ее губы потянулись навстречу его губам. Идя назад в Мапонду, Матела не шел, а крался, стараясь изо всех сил, чтобы шаги его не были услышаны. Но он совершенно не чувствовал себя виноватым, потому что был еще слишком молод. А что еще остается делать закулу, думал он, кроме того, как управлять судьбой другого человека?

На следующее утро Матела проснулся, когда отец-солнце был уже высоко в небе, а Зикей поднялся вместе с петухами и отправился к Мусапе, отцу Мателы, чтобы рассказать о том, что произошло прошлым вечером. Мусапе, вытянув руку, взял Зикея за горло. Брови его нахмурились, он покачал головой и поджал губы.

— На тебе проклятие, Зикей, — промолвил он. — Сильное проклятие, которое трудно будет снять.

— Закулу, а вы можете мне помочь? — спросил Зикей; его хриплый от волнения голос звучал как скрип сухого песка под ногами.

— Тебе может помочь только время. Но я буду молиться и просить луну уговорить отца-солнце ускорить твое выздоровление.

Когда Зикей выходил из крааля Мусапе, у него на душе было мрачно и темно, как бывает на небе в сезон дождей, но тяжелей всего ему было оттого, что прошлой ночью он видел, как его лучший друг шел, держа в своей руке руку его возлюбленной Вачеке. Однако кровь Зикея была чиста, и он принял этот поворот судьбы с изяществом полета птицы бока.

— Друзья мои, — сказал он, обращаясь к Мателе и Вачеке, — желаю вам счастья в любви и считаю, что судьба правильно расставила всё по своим местам.

Матела молча кивнул, а Вачеке опустила голову и глаза ее наполнились слезами — ведь Зикей до этого момента не обмолвился с ней ни единым словом, а сейчас его голос напоминал скрежет двух камней, трущихся друг о друга. Зикей пошел к своему краалю, и в течение многих дней никто из жителей деревни Мапонда не видел его.

Через две недели болезнь закулу выбрала наконец своей жертвой Мателу. Это несказанно обрадовало его отца, хотя страдания больного сына были ужасными и не шли ни в какое сравнение с тем, что ему доводилось наблюдать прежде. В большинстве случаев болезнь закулу продолжается не более недели, однако Мателу лихорадка трепала почти месяц, в течение которого он впадал то в забытье, то в состояние прострации, словно паук шангу, стерегущий свою нору в песчанике. Однажды Мусапе даже показалось, что его сын умирает.

Матела настолько ослабел, что проклятье, которое он обрушил на голову Зикея, вскоре сошло на нет, так же как и магические чары, околдовавшие Вачеке. Однако Зикей не почувствовал облегчения от исчезнувшего проклятия, поскольку очень переживал за судьбу своего друга. Вачеке также не заметила вновь обретенной свободы, ведь и она боялась за юношу, которому подарила любовь. Однажды Зикей и Вачеке, встретившись у постели Мателы, приветствовали друг друга, но их лица при этом были печальны. Вопреки тому, что творилось на душе у Зикея, он не сводил глаз с Вачеке и ему снова захотелось петь. Душа Вачеке была преисполнена печали, но она, слушая речи Зикея, думала о том, что его голос вновь обрел прежнее благозвучие. Но Зикей не запел, а Вачеке ничего не сказала.

Однажды утром лихорадка наконец покинула тело Мателы и все обитатели деревни Мапонда вздохнули с облегчением. Мусапе с трудом удалось сдержать радость, когда он омывал лицо сына и смачивал его губы водой. А что до самого Мателы, то он был слаб, как новорожденный теленок, а на душе у него было тяжко и темно (ведь в беспамятстве и кошмарных сновидениях он узнал многие премудрости закулу). Зато теперь он ясно понимал, что хотел бы делать в будущем.

— Как хорошо, Матела, что ты наконец очнулся и пришел в себя, — сказал Мусапе.

— Отец, — помедлив, произнес Матела, — я прошел через страдания и после болезни стал закулу и стал взрослым. Поэтому сейчас я хочу жениться и как можно скорее.

Лицо Мусапе озарила гордая улыбка.

— Конечно, сын мой, ты вправе так поступить. А кого ты выбрал своей невестой?

— Вачеке.

Лицо Мусапе помрачнело, он закусил нижнюю губу, да так сильно, что на ней показалась кровь. Он стиснул руки с такой силой, что захрустели суставы, а затем затряс головой, как вылезшая из воды собака.

— Вачеке? — наконец выдавил из себя Мусапе. — Ты не можешь жениться на Вачеке. Потому что она дочь вождя, а ты теперь закулу. Есть закон, объявленный самим Тулоко, который запрещает браки между потомками вождя и закулу — ведь вождь отвечает за людей, а закулу несут ответственность за вождя.

Матела молча смотрел на отца, а затем закрыл лицо ладонями. Он ощутил в душе такую пустоту, будто вдруг превратился в скелет, обглоданный шакалами; ему не оставалось ничего другого, как только проклинать свою судьбу. Хотя Матела и сам все это знал, будучи закулу, он не мог смириться с несправедливостью, преподнесенной ему судьбой.

В тот вечер Матела впервые встал с постели, к которой приковала его болезнь; вместе с Вачеке и Зикеем он сидел на берегу пруда, и они следили за пугливыми антилопами, пришедшими на водопой. Матела рассказал то, что объявил ему отец, и при этом в голосе его было столько страсти, сколько зерна обычно бывает в зерновом амбаре в голодное время. Зикей, сердце которого было добрым и чистым, положил руку на плечо друга и невнятно пробормотал что-то утешительное. Вачеке потупила взор, чтобы скрыть от юношей, какое облегчение принесли ей слова Мателы.

Некоторое время все трое сидели молча; юноши, бросая камни в воду пугали антилоп, а Вачеке плела косичку из сорванных травинок. И вдруг Зикей запел, и только через некоторое время до него дошло, что его голос вновь обрел былую силу и красоту. Он пел, и грустная мелодия, заполнявшая все окружающее пространство, казалось, пробуждала в слушателях мысли о том, чему не суждено было случиться. Матела опустил голову. А когда, подняв взор, взглянул на Вачеке, то увидел, что она смотрит на Зикея затуманенными глазами — все было ясно без слов, ее дыхание было частым, а грудь ее вздымалась. Не произнеся ни слова, Матела поднялся с земли и ушел, оставив их одних. Он уходил прочь от пруда, не оглядываясь назад, но, даже ничего не видя, знал, что происходит за его спиной, отчасти потому, что он уже был закулу и обладал способностью видеть не только глазами, но также и потому, что все еще оставался ревнивым влюбленным, знавшим, какие чувства переполняли сейчас тех, кого он только что оставил наедине друг с другом.

Зикей и Вачеке должны были пожениться через месяц. Сперва отец Вачеке, вождь, воспротивился этому браку, поскольку Зикей был всего лишь сыном самого ленивого земледельца в Мапонде. Однако он изменил свое решение, когда снова услышал пение Зикея — такой голос дорогого стоил.

С тяжелым сердцем Зикей объявил о предстоящей женитьбе Мателе, однако тот весело похлопал его по плечу и улыбнулся, потому что знал: вся ревность и вся горечь, какие только есть на свете, и даже вся сила волшебства не изменят законы Тулоко. Если уж ему не суждено жениться на Вачеке, то придется утешаться тем, что счастье с ней обретет его друг. В этом он старался уверить себя.

Вечером накануне бракосочетания Зикей, согласно обычаю, выпил положенное в таких случаях пиво кашазу и лег спать рано, чуть ли не вместе с курами. Но голова его была полна мыслей о будущем, и ему потребовалось немало времени для того, чтобы привести эти мысли в порядок и хоть немного успокоиться. Когда он наконец заснул, сны так сильно растревожили его, словно все происходило наяву. Ему снилось, что Матела стоит перед ним в его спальне. Без сомнения, перед ним стоял именно Матела, хотя лицо его было неузнаваемым — оно было похоже на корни старого баобаба; он стоял перед ним высокий, как нзоу. Зикей сел на постели и стал пристально смотреть на друга. Он пытался выяснить у него, что происходит, но не мог произнести ни одного звука. Матела тоже говорил беззвучно: его губы шевелились, но что он говорил, было непонятно. Затем Зикею приснилось, что он смотрит на самого себя, на спящего. Он видел, что Матела тоже стоит и смотрит на него, и во взгляде друга он уловил какое-то непонятное хитрое выражение. Вдруг в ушах Зикея пронзительно засвистел ветер, из его глаз полились слезы, а затем он услышал странные ритмичные удары. Протерев пальцами глаза, он обнаружил, что сидит на спине огромного орла. Посмотрев вниз, он увидел одни лишь облака, а оглянувшись назад, различил удаляющееся лицо Вачеке. Зикей закричал; услышав его крик, орел повернул голову и пристально уставился на него одним глазом. Вдруг орел опустил одно крыло, и Зикей почувствовал, что постепенно сползает со спины птицы. В отчаянии он вцепился руками в перья, его ноги болтались в пустоте. Вдруг орел резко развернулся, пальцы Зикея разжались, и он полетел вниз.

Когда на следующее утро обнаружилось, что Зикей исчез, Вачеке была безутешна. Ее отец предположил, что жених сбежал. Но Вачеке знала, что Зикей никогда не сделал бы этого, и поспешила к Мателе. Она нашла молодого закулу сидящим у пруда. На его щеках были видны следы слез, но Вачеке не поняла, что было причиной, заставившей Мателу плакать.

— О, Матела! — взмолилась Вачеке. — Ведь ты закулу, и только ты можешь помочь мне. Куда исчез наш любимый Зикей? Ведь только ты один можешь вернуть мне его.

— Он не вернется, — спокойным голосом произнес Матела.

— Откуда ты знаешь? Как ты можешь так говорить?

— Я знаю, — отвечал Матела. — Я знаю, что говорю.

В течение нескольких недель после исчезновения Зикея Вачеке отказывалась от еды. Ее лицо осунулось и стало маленьким, грудь опала и обвисла, бедра стали тощими и узкими. Отец не очень огорчился пропаже жениха, вокруг было множество достойных парней, а несостоявшийся зять не имел ничего, кроме голоса. Зикея вряд ли можно было считать подходящей партией для дочери вождя. Зиминдо так никогда и не понял всей тяжести горя, обрушившегося на его дочь, и, когда через несколько месяцев тело Вачеке нашли в пруду рядом с деревней Мапонда, он утешал себя тем, что все происходит по воле отца-солнца. Ритуальные действа, связанные с погребением усопшей, исполнил Матела, за что вождь подарил ему несколько голов рогатого скота. Матела поблагодарил вождя кивком головы и улыбнулся, не разжимая губ.

Через два года, после смерти Мусапе, Матела, заменив своего отца, стал главным закулу в округе и вскоре женился на молоденькой девушке по имени Накайя, робкой и застенчивой, как ребенок. Каждую ночь Матела бил жену, пытаясь выплеснуть наружу свою боль и отчаяние, и однажды, потеряв контроль над собой, он так яростно и так долго работал кулаками, что несчастная женщина почти полностью ослепла. Матела даже обрадовался этому, поскольку стал чувствовать себя лучше, после того как жена перестала смотреть на него (так он мог оставаться наедине с самим собой); их брак, таким образом, стал более прочным, и Накайя родила ему шестерых детей, которых Матела тоже избивал.

Каждый день Матела мечтал о смерти. Но он пережил Накайю, в смерти которой он ясно почувствовал очередную гримасу судьбы, которая сделала так, что рядом с ним не осталось никого, кто мог бы взять его, немощного, за руку и хотя бы проводить в туалет. Закулу благополучно перешагнул свое шестидесятилетие, но наверное, даже последовавшая вскоре смерть не принесла ему успокоения, которого он так страстно желал.

А Зикей… Утром того дня, на который была назначена свадьба, он проснулся оттого, что жесткое перо щекотало его щеку. Проворно приподнявшись и оглядевшись вокруг, он обнаружил, что находится в каком-то незнакомом месте, наводящем на душу уныние и тоску. Он чувствовал какой-то странный запах, в котором смешались свежесть и гнилость. Он слышал шум, похожий на раскаты отдаленного грома. И запах, и шум исходили от моря, однако Зикей не знал этого — ведь в Стране Луны моря не было.

В голове у него стучало, мысли быстро проносились в мозгу. Он попытался припомнить все, что было прошлой ночью. Он вспомнил, как отправился спать; вспомнил, что ему снилось, — полет на спине орла, падение; а потом в памяти возникло лицо стоящего над ним Мателы. Он представил себе Вачеке в традиционном брачном наряде; представил, как она, закрыв лицо руками, горько плачет. Зикей был уверен, что все это дело рук Мателы, но ни сердцем, ни умом не мог понять, как такое могло случиться.

Прошло, наверное, часа два, и когда прохладное утро начало постепенно сменяться жарким днем, Зикей, стараясь не шуметь, осторожно встал на ноги и огляделся вокруг. К великому своему удивлению он увидел группу мужчин — их было не менее двух десятков, — направляющуюся прямиком к нему. В руках у них были копья, с поясов свисали набедренные повязки, а ступни ног были обмотаны звериными шкурами. Зикей инстинктивно почувствовал волнение и страх, но, переборов их, пошел навстречу мужчинам, приветствуя их широкой улыбкой и хлопками в ладоши, как это было принято среди людей его племени. Когда Зикей заговорил, мужчины начали переглядываться, поворачивая друг к другу ничего не выражающие лица с пустыми бездумными глазами. Затем группа расступилась, и Зикей оказался лицом к лицу с человеком совершенно невероятного обличия. Если вообще того, кто стоял сейчас перед ним, можно было назвать человеком.

Тело этого существа было целиком скрыто под каким-то немыслимо странным нарядом — гладким, эластичным и украшенным какими-то сверкающими штуками. В руке он — а это был действительно «он» — держал какой-то странный предмет из тяжелого черного металла с изогнутым концом, удобно лежащим на ладони. Его кожа походила на кожу ощипанной птицы и шелушилась, а на лбу виднелись проплешины. Его волосы, почти полностью скрытые под шляпой, были цвета влажной соломы. Зикей раньше слышал разговоры о таких людях, обитавших в землях, лежащих к востоку и к западу от Страны Луны, но всегда полагал, что они существуют не в реальной жизни, а в мифах.

Наверное, я уже умер, подумал он. Обратившись к белому человеку, Зикей заговорил громким голосом, стараясь четко произносить слова:

— Я мертвый, — сказал он. — Ведь это так? Я мертвый.

Но белый человек не понял того, что сказал Зикей, и лишь изумленно поднял брови.

— Сгодится, — произнес белый.

Зикей тоже не понял его, но еще до того, как он начал обдумывать, что мог означать ответ белого, запястья его рук оказались связанными веревкой, на которой его потащили на побережье Африканского материка.

Магия Мателы оказалась более могущественной, чем он думал. Она перенесла Зикея на окраину Луанды, ангольского поселения, где на него и натолкнулся Джеймс Харрис, уроженец Дорсета, первый помощник капитана американского корабля «Георг», которого сопровождала группа туземных рабов.

Из Луанды Зикея перевезли на берег залива Ламаринас, где две недели держали в загоне для негров-рабов; его вместе с тридцатью другими пленниками сковали одной цепью и затолкали в большую хижину с таким низким потолком, что невозможно было выпрямиться. 24 апреля 1804 года Зикея и с ним вместе еще 500 рабов погрузили на корабль «Георг», который на следующий же день снялся с якоря и поплыл сначала на Ямайку, а оттуда в Новый Орлеан. Атлантический океан был не в лучшем настроении, и путешествие по его волнам заняло четыре недели и унесло жизнь более 150 рабов. Одни умерли от голода, другие от болезней, но большинство умерло от полученных ран — цепи, которыми они были скованы, не позволяли им сохранять равновесие, когда волны раскачивали и швыряли корабль. Были и такие, что погибли из-за того, что ближайшие прикованные к ним рабы умерли, поэтому всю группу сбрасывали за борт, не утруждаясь тем, чтобы отделить живых от мертвых.

Зикей выжил, хотя и не хотел этого — его воля к жизни была надломлена; когда он видел, как его спутники дерутся за объедки подобно диким животным, он призывал смерть. Но судьба, как все знают, — это капризный и вероломный бог, и по каким-то своим причинам, выяснить которые станет возможно лишь в будущем, она подарила Зикею шанс остаться в живых. Когда другие рабы воспринимали все, что происходило в трюме «Георга», как муки адовы, сознание Зикея было ясным и устойчивым, поскольку он не чувствовал ни отчаяния, ни страха. Зикей не боялся голода. Его не беспокоили шрамы и раны, сплошь покрывавшие его тело; его не страшили ни постоянная близость смерти, ни бесчеловечность его мучителей. Зикей не испытывал интереса к жизни. Поэтому он и выжил.

В начале июня 1804 года он был продан на невольничьем рынке в Новом Орлеане за 150 долларов. Его купил Фредерик Ленгфорд из Джексон-хилла, округ Монмартр, владелец одной из самых крупных хлопковых плантаций во всей Луизиане. Фредерик дал своему приобретению новое имя и фамилию — Иезекииль Блек; имя было созвучно «варварскому» имени юноши, а фамилию Блек супруга плантатора носила в девичестве. Через несколько лет рабыня того же хозяина Элизабет Ленгфорд (прежде ее звали Кормантайн с Золотого Берега) забеременела от Иезекииля Блека, и их поженили. В брачную ночь Зикей, рассказав жене о Мателе и Вачеке, взял с нее слово, что эта история будет передаваться от отца к сыну, от деда к внуку и так из поколения в поколение. Он решил так вовсе не потому, что желал отомстить — мысли о мести ни разу не посещали его ум, — он лишь сознавал, что существует долг, который его потомки должны будут взыскать с потомков Мателы.

— Сейчас я даже и не знаю, кто я такой, — признался Зикей жене. — Матела забрал у меня все.

В том, с какой настойчивостью Зикей заставил Элизабет обещать ему выполнить его волю, чувствовалась рука судьбы, потому что через два дня его нашли на хлопковом поле мертвым, с закрытыми глазами и умиротворенным выражением лица.

Фредерик Ленгфорд, увидев свою собственность мертвой, посетовал на свою опрометчивость и недостаточное внимание при совершении покупки раба и объявил стоявшим вокруг, что у парня, должно быть, было слабое сердце. Но Элизабет знала, что сердце у покойного было не слабое — оно было разбито.

Увы, Элизабет не выполнила обещания, данного Зикею. Оставшись вдовой после двух дней замужества, она не чувствовала большой ответственности за прошлое Зикея. К тому же она практически и не знала мужа; знала лишь то, что любит его. Поэтому все, что произошло с Зикеем, Мателой и Вачеке, было утрачено для истории — лишь некоторые смутные сведения о них можно обнаружить в замбавийских народных песнях, — а долг… он так и остался неисполненным на протяжении почти двух столетий. Но судьба, как известно, это ловкий обманщик, которому чуждо чувство времени и момента. Попадись ей на глаза… и она подцепит тебя на крючок, как рыболов рыбку. Даже через 200 лет.

КНИГА ПЕРВАЯ

ПОЛИФОНИЯ: одновременное звучание нескольких самостоятельных мелодических линий.

I: Один из оттенков черного

Монмартр, штат Луизиана, США, 1899 год

При крещении Лик Холден был наречен Фортисом Джеймсом. Его мать Кайен, у которой он был восьмым ребенком, нарекла его так, потому что это имя звучало сильно и уверенно. Черт возьми! Да он и впрямь должен был стать сильным и уверенным — так что все правильно.

Рождение Лика не принесло много радости. Отчасти потому, что он был уже восьмым ребенком; отчасти потому, что он был еще и «ягодичным» ребенком^[1] и чуть не отправил на тот свет свою мамашу; а отчасти потому, что его папаша исчез неизвестно куда за шесть месяцев до его рождения. Но основной причиной того, что появление Лика на свет не вызвало особого ликования, было то, что это произошло в Култауне, районе Монмартра, в тот год, когда двадцатый век уже стоял на пороге — так что поверьте, это событие не явилось благом ни для кого, и меньше всего для самого новорожденного.

Спустя примерно десять лет, когда Лик впервые играл на трубе в группе музыкантов, идущих во главе погребальной процессии по кривым улочкам Култауна, он обратил внимание на то, как гнетущее настроение тех, кто провожал усопшего в последний путь, вскоре испаряется и начинается веселое празднество с танцами, регтаймом^[2] или джазом (тогда такую музыку называли «джазм» — заимствуя второй слог из слова «оргазм»). Лику нравилось наблюдать, как солидные дамы крутят бедрами, отдаваясь во власть африканских ритмов. Но он постоянно терзался мыслью о том, нет ли во всем этом чего-то неподобающего и грубого. Он спрашивал об этом матушку Люси (свою бабушку), а она говорила ему:

— Эх, Фортис! Каждый хочет хоть как-то скрасить жизнь!

Но Лик не придавал большого значения сказанному матушкой Люси. У него было собственное объяснение происходящему — музыкальное сопровождение погребальной процессии вызывает в людях радость не от самой жизни, а от того, что она наконец-то закончилась. В этом была и правда жизни, и правда смерти для негра из Култауна.

Матушка Люси присутствовала при рождении Лика. Она держала дочь за руки и запихивала ей в рот лоскутки ткани, чтобы та стиснула зубы и не орала. Она перевязала пупок Лику и, колотя ладонью по ягодицам новорожденного, высекала в нем искры жизни, до тех пор пока он не заревел, да так, что затряслись деревянные перегородки их лачуги.

— Да, Кайен, легкие у парня что надо, — сказала матушка Люси; взяв Лика поудобнее, она отерла его нос, рот и глаза от слизи.

Чернокожие дети при появлении на свет бывают самых различных цветов и оттенков, от розового до темно-коричневого. Но Лик родился совсем черным с пухлыми губами, широким носом и гордым африканским лбом.

— Бедный парень, даже в полной темноте и без очков не ошибешься, назвав его негром, — воскликнула матушка Люси и разразилась смехом, похожим на кудахтанье.

В руках у матушки Люси неожиданно появилась бутылка с каким-то мутным пойлом, из которой она сделала несколько глотков. Затем, поднеся бутылку к губам дочери, налила немного напитка ей в рот, и тем, что еще оставалось в бутылке, полила послеродовые разрывы Кайен, а та вонзила ногти в руку матери, вытиравшей кровь. Итак, приход Лика в мир сопровождался криками: его собственным, Кайен и матушки Люси. Но громче всех кричал, конечно, Лик.

Но первым звуком, который остался в памяти Лика, был не крик, а пение. Кайен, проветривая две жилые комнаты их убогой квартиры, сажала его рядом с лестницей, и он смотрел через Канал-стрит, как его сестры стирали белье в канаве. От постоянной стирки и обмылков дешевого хозяйственного мыла, которое мать приносила из домов белых, куда ходила работать, их пальцы кровоточили. Они старались заглушить боль пением, а голоса у них были сладкие, как патока.

Лику нравилось слушать, как поют его сестры. Он ничего не знал ни о дьяволе, ни об аде, а вот Култаун был его миром.

Однажды, когда Лику не было еще и девяти месяцев и он не совсем еще понимал разницу между руками и ногами, он дополз до лестницы и через дверной проем увидел, как работают его сестры. Ему понравилось смотреть, как двигаются вверх-вниз их головы и изгибаются шеи, когда они скребут белье и поют. Они были похожи на тощих цыплят, клевавших что-то в пыли на заднем дворе. Но звуки, которые издавали сестры, были намного приятней цыплячьего писка. Лик перегнулся через перила, чтобы получше рассмотреть своих сестер, но его маленькое тельце еще не овладело умением сохранять равновесие. С пронзительным воплем он свалился с лестницы и, пролетев головой вперед почти четыре ярда, свалился в канаву, подняв целую тучу брызг.

Услышав этот крик, Кайен пулей выскочила из квартиры и преодолела спуск по лестнице с такой скоростью, что ее юбка поднялась до самой талии. Выскочив на улицу, она увидела, что ее вторая дочь, Томасина, прижимает Лика к груди. Лик пару раз чихнул, он, видимо, слегка простудился, но серьезных ушибов у него не было. Однако это не помешало Кайен угостить всех своих дочерей тумаками, как будто в том, что случилось, были виноваты именно они.

Заслышав крики и шум, почти все соседи высыпали на улицу, чтобы поглазеть на бесплатное представление. Мужчины смеялись, называя Фортиса Холдена ныряльщиком и сравнивая его с подгулявшими белыми парнями, которые ради развлечения прыгали с пароходов прямо в глубокую воду Миссисипи; они рассказывали эту историю всем прохожим, окутывая их клубами табачного дыма и крепко держа за локти, словно те могли пуститься наутек. Женщины поплотнее закутались в шали и о чем-то тихо переговаривались между собой. Кто-то сказал, что это наверняка «небесная благодать». Другие, косясь на Кайен, шептали, что от всего этого попахивает колдовством. Но Толстуха Анни — признанный знаток в вопросах религии, поскольку ее муж служил у белого священника, — сразу внесла ясность.

— Это не колдовство и не порча, не-е-т! — объявила она. — Это везение. Просто ве-зе-ние. Кайен, твоему парню просто повезло, что он остался жив.

Когда Толстуха Анни изрекла это, стоящие вокруг женщины согласно закивали головами, то же самое сделала и Кайен. Но, глядя на своего сопливого сынишку с выпирающими ребрами и раздутым от голода животом, она, по правде сказать, не была уверена в том, что ему так уж сильно повезло.

Дело в том, что Лику, пока он не научился ходить, пришлось бы изрядно поголодать, если бы не старшая дочка Кайен. Ее звали Люси, в честь бабушки, но Лик никогда не называл ее иначе как Сыроварня. Когда Лик родился, Сыроварне было уже пятнадцать лет и она только что сама стала матерью, хотя с этим она, вероятно, сильно поторопилась. Сыроварню изнасиловал один из многочисленных дружков Кайен (хотя сама Кайен никогда не догадывалась об этом), и у нее родился мальчик, которого назвали Иисусом (как это имя пришло ей в голову?). Но Иисус не был желанным ребенком; в течение двух первых дней жизни из его груди вырывалось сиплое дыхание, похожее на мурлыканье кота, а потом оно прекратилось.

Что и говорить, Сыроварня чуть не лишилась рассудка, когда обнаружила рядом с собой мертвого Иисуса, который умер, пока она спала; два дня она не выпускала из объятий трупик своего ребенка. Кайен сама должна была родить со дня на день, поэтому она не обращала внимания на сверток, покоящийся на груди ее дочери, пока не почувствовала ужасающее зловоние.

И тогда Кайен послала за матушкой Люси, а та отвела свою внучку, все еще прижимавшую к груди тело ее мертвого правнука, к Толстухе Анни за благословением, поскольку не было смысла тревожить священника ради того, чтобы он благословил в последний путь того, кто не успел вкусить горечи земной жизни. Матушка Люси пообещала Сыроварне, что Иисус будет похоронен по-христиански, и отправила девушку домой к сестрам. После этого матушка Люси и Толстуха Анни привязали к телу ребенка два камня и отправили его на дно Миссисипи. Так было лучше для всех.

На следующий день родился Лик.

Сыроварня никак не могла примириться с тем, что крошка Иисус умер. А раз Сыроварня не могла примириться с этим, то и для ее тела это было неприемлемо. Груди девушки набухли так, что, казалось, вот-вот лопнут. А у Кайен груди были дряблыми и обвислыми от многолетнего кормления, и все ее тело было надломлено смертельной усталостью, так могла ли она допустить, чтобы пропадало хорошее грудное молоко? Поэтому день за днем Сыроварня выполняла обязанности кормилицы, и не только для Лика, но и для сестер. И ее тяжелые груди производили молоко в таком изобилии, что она могла от рассвета до заката кормить грудью все семейство.

Каждый новый дружок Кайен мог видеть Сыроварню, сидевшую в углу в кресле-качалке и кормившую грудью кого-либо из детей. Чаще всего Лика. Как-то раз некий Педдл Джонс, который был неравнодушен к Кайен, навестил ее после многомесячного перерыва. Он обратил внимание на то, как Лик вцепился губами и руками в сиську Сыроварни, а также и на выражение отрешенной покорности на лице девушки.

— Черт подери! — закричал Педдл Джонс. — Да у этой девчонки хватит молока, чтобы обеспечить сыроварню.

Вот откуда появилось это прозвище.

Сыроварня кормила своим молоком братьев и сестер (а если уж говорить всю правду, порой ее грудью насыщалась и мамаша) целых три года. В доме постоянно не хватало еды — обычным блюдом были соевые бобы, которые тушились в чугуне и должны были питать семейство в течение двух дней, — но когда положение становилось совсем отчаянным и Лик плакал от голода, Сыроварня доставала свою полную грудь. Но со временем — хотя Кайен никогда этого не замечала, да ей это попросту и в голову не приходило — Сыроварня начала чахнуть. Ее поблекшее лицо стало измученным, широкие женственные бедра исхудали, а ее большие красивые глаза подолгу оставались прикрытыми веками, совсем как у коровы. За два дня до третьей годовщины рождения Лика Сыроварня тихо умерла во сне. Когда Кайен увидела труп своей дочери, она с трудом узнала ее — почти ничего не осталось от прежней Люси — названа она была так в честь бабушки.

Лику Холдену не исполнилось еще и трех лет, когда старшей сестры не стало, но он никогда не забывал о ней. Через несколько лет, когда один белый богатей, угощая его выпивкой в одном из ночных баров Култауна, спросил, как это ему удается так брать верхнее «до», Лик ответил:

— Потому что меня хорошо кормили. Поэтому у меня такие сильные легкие.

— А чем же тебя кормили? — спросил белый.

— Сыром, — ответил Лик, широко улыбнувшись, а белый чувак подумал, что это какая-то негритянская шутка.

Хотя в семействе Кайен было восемь детей (после смерти Сыроварни осталось семь, и шесть осталось после того, как Падучий после множества падений свалился в конце концов по-настоящему) и они называли друг друга братьями и сестрами, но только Сыроварня и Томасина (для краткости ее звали Си-на) состояли в кровном родстве. Отцы остальных детей были словно вытащены наобум из карточной колоды.

Сыроварня и Сина были дочерьми Гарри по прозвищу Финка, сутенера с Канал-стрит с кривыми зубами, который мастерски владел бритвой и ножом. Хотя он напрочь пропал из поля зрения Кайен сразу же после рождения Сины, она, говоря о нем, все еще продолжала называть его «мой муж» и ожидала, что он со дня на день заявится к ним вместе со своим вздорным вспыльчивым характером, бритвой и финкой.

Следующие трое детей были отпрысками тех случайных партнеров, которым Кайен продавала себя ради того, чтобы в доме появилась хоть какая-нибудь еда. И все-таки время от времени она, пристально вглядываясь в детские лица, пыталась разгадать, кто их отцы.

Что касается Падучего, второго сына Кайен, было очевидно, что его отец — стопроцентный белый. Однако кто именно, было неизвестно, поскольку в те времена на улицах Култауна околачивалось несметное количество белых оболтусов. Нередко в самые тяжелые минуты жизни Кайен задумывалась, уж не послан ли полукровка Падучий ей в наказание за связь с мужчинами чужой расы, поскольку одного взгляда на этого парня было достаточно, чтобы согласиться с матушкой Люси, говорившей, что «на базар с таким товаром лучше не соваться».

Глядя на Падучего, когда он спал, матушка Люси обычно говорила, что она смотрит на лицо «самого спящего Бога», впрочем, никому и в голову не пришло бы оспаривать тот факт, что этот мальчишка был самым красивым ребенком во всем Култауне. Его кожа сияла, как только что облизанная ириска; его длинные руки и ноги были гибкими и изящными, как молодые ивовые деревца; мягкие локоны его волос пушились так, словно старались коснуться небес. Но стоило Падучему проснуться, он начинал изводить мать, разрывая ей сердце. Его черные, как ночь, глаза были безжизненные, а речь, разобрать которую могла только Кайен, звучала как бормотание напившегося до бесчувствия пьяницы.

Хуже всего было то, что Падучий не мог не падать. Он с трудом, спотыкаясь, делал несколько шагов, словно только что появившийся на свет жеребенок, а потом его скособочивало влево (всегда влево) и он валился на левый бок, как мешок с картошкой. А подняться на ноги без посторонней помощи он не мог и обычно долго лежал на грязном полу или в канаве, как перевернутый на спину жук.

В один из вечеров Кайен послала Падучего купить пару кусков угля с тележки развозчика на Канал-стрит. Причин для беспокойства у нее не было — она была уверена, что, если что, любой из соседей поможет ее сыну подняться. Но на этот раз Падучий упал конкретно — торчащий из мостовой зазубренный камень врезался ему в левый висок. Поначалу никто не обращал на него особого внимания. Все проходили мимо со словами: «Не берите в голову, это же Падучий. Я потом подниму его, вот только куплю малость угля». Но Крошка Анни (дочка Толстухи Анни) обратила внимание на то, что ноги Падучего не шевелятся, а его глубоко запавшие неподвижные глаза стали уже совсем безжизненными. Она позвала на помощь; прибежали мужчины и, толкаясь и суетясь, притащили тело Падучего в квартиру Кайен.

На похоронах было все как подобает: отчасти потому, что в Култауне похороны были, пожалуй, лучшим из развлечений, а также и потому, что Падучего знали все и его трагедия подтолкнула людей к тому, чтобы подумать о себе и о жизни. Но когда священник, произнося поминальное слово, начал говорить о мальчике по имени Якоб, никто из присутствующих не понял, о ком идет речь. Никто, кроме Кайен.

Якобу было тринадцать лет, когда он в последний раз упал на землю.

Следующими после Падучего в веренице детей были две девочки: Сестра, у которой так никогда и не было настоящего имени, и Руби Ли. Насколько помнил Лик, эти две абсолютно черные девочки, разница в возрасте между которыми была от силы десять месяцев, проводили целые дни в безделье и постоянно дрались между собой, как бездомные кошки. Но несмотря на это, они пошли по одной дорожке; в двенадцать лет они начали приворовывать, а калкоголю и опиуму пристрастились раньше, чем у них начались месячные. Корисса, которая появилась на свет через три года после Руби Ли, была хрупкой на вид девочкой, которая постоянно, как пресноводный моллюск к свае, прилипала к маминой ноге. Частенько, когда Кайен случалось приводить на ночь клиента, Корисса спрыгивала со своей кровати, подбегала к постели матери и крепко обнимала ее ногу, не обращая никакого внимания на присутствующего мужчину. Обычно клиенты не замечали ее или просто не обращали на нее внимания. Нередко девочка залезала в постель и, уткнувшись в матрас, рыдала, и ее всхлипывания сливались со стонами матери и сопением клиента. Случалось, однако, что прилипшая к ноге женщины девчушка выводила клиента из себя, и он шлепал ее по заднице, а то и отшвыривал на другой конец комнаты. Особой свирепостью отличались белые клиенты, словно присутствие ребенка особо подчеркивало их грехопадение. Но Корисса никогда не плакала, потому что была намного сильнее и выносливее, чем казалась с виду.

По прошествии лет, когда Лику доводилось встречать молодую проститутку с разбитой губой, кровоточащим носом, но сухими глазами, он обычно тряс головой и думал: «У этой девочки есть что-то от Кориссы».

Отцом Кориссы был Косоглазый Джек, мелкий воришка, промышлявший в районе Сторивилль в Новом Орлеане. Это он изнасиловал Сыроварню (но об этом никому, кроме них двоих, не было известно). Через много лет Косоглазый все-таки получил по заслугам — его линчевала толпа белых молодчиков за то, что он, не в силах сдержаться, бросал слишком уж откровенные взгляды на белую леди. После рождения и смерти Иисуса Сыроварня так усердно молила Господа об отмщении, что наверняка именно благодаря ее молитвам Джек отправился прямиком в ад. Однако она не смогла узнать об этом.

На год раньше Лика в семействе Кайен появилась Сильвия, которая, хотя и считалась его сестрой, не состояла с ним в кровном родстве. Сильвия была дочерью Марлин, сводной сестры Кайен. Марлин умерла при родах, поэтому Кайен взяла маленькую Сильвию к себе — не могла же она бросить крошку на улице, а матушка Люси поддержала это решение словами: «Где шесть, там и семь. Вряд ли еще один рот объест остальных, особенно когда есть нечего».

Марлин была полукровкой, которую матушка Люси прижила с каким-то белым торговцем из Чикаго или откуда-то с Севера. Сильвия, в свою очередь, родилась от встречи Марлин с каким-то белым парнем с плантации, которого нелегкая занесла в Култаун — здесь он решил лишиться девственности в свой восемнадцатый день рождения. Поэтому Сильвия родилась квартеронкой — так на Юге называли цветную девушку с одной четвертью негритянской крови.

Когда через двадцать лет Сильвия заглянула в словарь, чтобы узнать точное значение слова «квартеронка», то обнаружила, что следующая словарная статья посвящена слову «четверостишие»^[3], прочитав которую Сильвия изумилась, насколько прямо и непосредственно это касалось ее: «Строфа из четырех строк с произвольной рифмовкой». Позже Сильвия с Ликом создали блюз «Четверостишие», в котором сплелись сила трубача Лика и слабость, порождаемая неопределенным положением таких людей, как Сильвия.

И когда Сильвия пела этот блюз, она вкладывала в слова столько чувства, что всем становилось понятно, что именно она имеет в виду. А когда труба Лика перекрывала звучание оркестра, некоторые из присутствовавших на концертах говорили, что дамы, напрягая глаза, смотрели в раструб его трубы, пытаясь разглядеть спрятанного внутри инструмента плачущего младенца. Луи Армстронг, услышав блюз «Четверостишие», вернее его третью или четвертую версию, в Новом Орлеане, примерно в 1922 году, позаимствовал мелодию и через много лет использовал ее в одной из своих известных джазовых композиций, которую исполнял вместе с Лил, своей второй женой. Но тогда уже никто не помнил, откуда появилась эта мелодия, а Сильвия, если вдруг слышала ее, никогда ничего не говорила. Ведь подобные «заимствования» были в то время совершенно обычным делом: заимствовалось все — от негритянских спиричуэл^[4] до церковного хорала, — и никто не придавал этому значения.

Маленькую Сильвию никак нельзя было принять за негритянку. У нее были густые черные вьющиеся волосы, прелестно изогнутый носик, светло-карие глаза, и она была похожа на итальянку или еврейку. С возрастом Сильвия поняла, что сильно отличается от своих братьев и сестер. В Култауне светлая кожа считалась чуть ли не капиталом; ведь, имея ее, можно было рассчитывать на лучшую еду и более высокооплачиваемую работу — вот Сильвия и гордилась достоянием, которым ее наделила судьба. Когда она выходила на Канал-стрит, чтобы выпросить хвороста для печки или керосина для лампы, она шествовала с высоко поднятой головой, широко размахивая руками — точь-в-точь, как белая леди. В церкви она с притворной застенчивостью садилась на грубые лавки и жеманно подпирала подбородок плечиком. В то время как ее братья и сестры по-волчьи набрасывались на еду, словно опасаясь, что содержимое миски может внезапно исчезнуть, Сильвия клала в рот маленькие кусочки, словно ела не клецки, а изысканный восточный деликатес; а когда пила, то тянула воду из чашки так, словно держала в руках бокал с мальвазией.

Матушка Люси воспринимала подобные выходки внучки с нескрываемым раздражением, но в редкие минуты душевного спокойствия не могла смотреть на нее без смеха.

— Сильви, — восклицала она, — ты так задираешь свой нос перед нами, неграми, словно ты царица Савская!

После того как умерли Сыроварня и Падучий, Сина, Сестра, Руби Ли и Корисса решили, что шикарный облик и величественные манеры Сильвии являются достойными примерами для подражания. Но Сильвия так грациозно сгибала свою изящную шейку и так кокетливо стреляла глазами, как никому из ее плосконосых сестер не удалось бы сделать никогда в жизни. За это они ее возненавидели.

Сильвия презирала сестер, но ее отношение к Лику было совершенно другим. Ничто не доставляло Сильвии столько удовольствия, как обращаться к Лику с глупыми просьбами и вздорными поручениями; когда она шествовала по Канал-стрит, Лик ковылял позади нее и она называла его «моим слугой-негритенком». Лик, конечно же, был предан Сильвии, однако преданность его распространялась лишь на то, что было в ней от чернокожих прародителей. Потому что, несмотря на всю ее «воздушесть» и «гратиоза» (так Лик выговаривал «воздушность» и «грациозность»), сердце ее оставалось негритянским. Во время погребальных шествий Сильвию куда сильнее, чем ее сестер, волновали ритмы джаза. Когда шествие доходило до пристани, в которую упиралась Канал-стрит, и грустная мелодия «Старой Ханны»^[5] плыла по волнам Миссисипи, в которой отражались золотые огни фонарей; когда проститутки снижали стоимость своих услуг, а мужчинам выпивка ударяла и в головы и в ноги, вот тут-то и появлялась Сильвия, восьмилетняя девочка, появлялась в самом центре разгоряченной толпы. Она расставляла ноги на ширину плеч, сгибала их в коленях, задирала юбчонку и начинала трясти своими детскими ляжками; голова закинута назад, глаза прикрыты, кудряшки мечутся из стороны в сторону. Этот танец продолжался до тех пор, пока Кайен, изловчившись, не хватала ее за ухо и тащила девчонку домой. А на следующий день Сильвия обычно сидела на ступеньках лестницы, ведущей в квартиру, и с обиженным лицом потирала царапины, оставленные ногтями Кайен на ее ухе, и пела, изливая свою печаль на Култаун. Все, кто слышал хриплый гортанный голос этой восьмилетней певуньи, дивились его глубине и сексуальности; проститутки с Канал-стрит выходили на балконы, и видно было, как их груди вздымаются и опускаются в такт пению Сильвии. И маленький Лик, сидевший на самой верхней ступеньке лестницы, учащенно дышал, сжимая скрещенные ноги.

В общем, в семействе Кайен, несмотря на всю разнородность, все было нормально. Оно было вроде лоскутного одеяла: дети исчезали, вместо них появлялись новые, и эти лоскутки прочно сшивались друг с другом. Бывало, когда Кайен выстраивала всю свою детвору перед воскресной службой и оглядывала их от макушек до пят, ее усталое лицо непроизвольно расплывалось в довольной улыбке.

— Да, что и говорить, детки у меня всех цветов радуги, — любила повторять Кайен.

Когда Кайен говорила это, никто из братьев и сестер не произносил ни слова. Но Лик понимал, что мать была не права, хотя в то время он не мог объяснить и доказать ей это. Разные оттенки, против этого не возразишь — Сыроварня, Сина, Падучий, Сестра, Руби Ли, Корисса, Сильвия и Лик, — но никаких сомнений и быть не могло в том, что все они — черные.

I: Лик, Соня и все возможные виды неприятностей

Монмартр, штат Луизиана, США, 1907 год

Для негритянского ребенка, росшего в Култауне, существовали три вида неприятностей, и Фортис Джеймс, он же «Лик» Холден, достигнув восьмилетнего возраста, умудрился вляпаться во все, но так, как ребенок пробует на язык лунные блики на воде, не глотая при этом воду.

Самую худшую неприятность могли устроить белые — ведь, что бы ты ни сделал, наказание наверняка будет несоизмеримо преступлению. Лик знал одного мальчика, который был избит до потери сознания только за то, что передразнил манеру говорить и походку белой леди; да и самому ему доводилось получать затрещины только за внимательный взгляд на приличного вида джентльмена или за санки, прислоненные к стене у входа в магазин. И конечно же, Кайен рассказала Лику о Косоглазом Джеке из Сторивилла, которого линчевали за то, что он осмелился похотливо глазеть на белую леди.

Следующим видом неприятностей были неприятности с неграми. Это было не так страшно, но тоже могло привести к ужасному концу. Предположим, ты стянул апельсин с тележки развозчика фруктов — только потому, что не в силах был устоять перед его запахом, щекотавшим твой нос подобно амброзии, — и фруктовщик поймал тебя с поличным. Ты должен немедленно решить, что делать, потому что торговец может похлопать тебя по голове и сказать: «Ах ты плут! Ты что, не мог попросить у меня апельсин?» Но он может вынуть бритву и располосовать тебе лицо, да так, что и родная мать не узнает. Ну как тут не вспомнить слова матушки Люси о том, что «в бешенстве или в отчаянии каждый человек жесток по-своему».

У всех мальчишек в Култауне было единое мнение о том, что наиболее безвредные неприятности — это неприятности с законом, которые относились к третьему виду. Блюстители закона стояли в Култауне на каждом углу — по крайней мере до захода солнца, — и для них не было ничего лучше, чем поймать негритенка за любую, даже самую малую провинность. Все блюстители порядка были, конечно же, белыми. Но они редко располагали временем для рукоприкладства (исключение составляли воры-рецидивисты), и от них можно было ожидать разве что строгого нравоучения, изобиловавшего такими непонятными словами, как «законопослушание» и «нравственность».

Еще до того, как Лик стал заглядываться на Сильвию (ведь между ними не было кровного родства), он большую часть времени проводил со своим лучшим другом Соней, младшим сыном Толстухи Анни. Соня был маленьким жилистым мальчишкой, по всему телу которого тянулось что-то вроде родимого пятна, словно мраморная прожилка в гранитной скале. Он обладал какой-то бесшабашной отвагой, и, глядя на его дьявольскую улыбку, взрослые мужчины хохотали, как дети. Его настоящее имя было Исаия, но это напрочь забыли по причине его способности спать в любом месте, от колыбели до ветки на дереве или крыши над их квартирой (когда его матушка ступала на тропу войны). Поначалу его звали Сонливый, а потом для краткости просто Соня.

Соня постоянно вовлекал Лика во всяческие неприятности. Но в основном это были неприятности с законом, то есть наименее опасные. Однажды, когда их вытурили с балкона ночного бара «Жженый сахар», где им нечего было делать, тем более в неположенное время, и два култаунских блюстителя порядка прочитали им длинную лекцию, Соня по-своему объяснил Лику это происшествие:

— Попадая в неприятности с белыми, ты можешь оказаться в такой глубокой дыре, откуда и солнца не увидишь. При неприятностях с неграми ты оказываешься в дерьме по пояс. А нарушение закона? Да это, дорогой мой Фортис, все равно, что упасть в лужу. Да, все равно, что упасть в лужу.

Вспоминая прошлое, Лик испытывал некое чувство удовлетворения от того, что единственная крупная неприятность, в которую ему довелось вляпаться сразу после восьмого дня рождения, была связана с нарушением закона. Правда, тогда он не считал, что ему повезло. Конечно же, во всем виноват был Соня. Впрочем, он всегда был виноват. А случилось вот что.

Лику было семь лет, когда он начал работать, дабы поддержать все уменьшающееся семейство Кайен. Сина давно уже вышла замуж за странствующего проповедника, и из последних слухов о ней, дошедших до ушей Кайен, явствовало, что они с супругом собрались перебраться в Чикаго. Сестра и Руби Ли по-прежнему жили то дома, то вне дома. Большую часть времени они проводили в «Жженом сахаре», где ловили клиентов и одурманивали свои головы опиумом и алкоголем. Что до Кориссы, то Кайен надеялась, что она найдет себе хорошего мужа. Однако шансов найти хорошего мужа среди «мужского полусвета» Култауна практически не было, особенно если принять во внимание то, как Корисса реагировала на мужчин — у нее делался нервный тик, а язык словно прилипал к гортани, — и, глядя на нее, одиннадцатилетнюю, нетрудно было представить, какая судьба ее ждет — в лучшем случае проституция, а в худшем — убогая жизнь старой девы. Но пока она хотя бы прибиралась в квартире и присматривала за угасающей на глазах Кайен, которая большую часть времени проводила в кресле-качалке и, казалось, мысленно созерцала тени тех, кто в прошлом проводил с ней ночи. А что до Сильвии, которая была любимицей Кайен — хотя и не была ее дочерью, — то ни о какой работе для нее и речи не было, а поэтому маленькому Лику и пришлось работать, чтобы приносить в дом хоть какие-нибудь деньги.

Именно матушка Люси определила Лика на работу к старику Стекелю, еврею, владельцу большого магазина на границе Култауна и квартала Джонса. Стекель был типичным представителем белой бедноты в Монмартре, и жизнь его протекала между молотом и наковальней. Будучи евреем (другие белые называли его «жидом»), он стоял на общественной лестнице всего на одну ступень выше негритосов, которые соглашались работать в его магазине только тогда, когда деваться было совсем уж некуда. И даже негры не доверяли Стекелю, поскольку он был белым и, по их убеждению, только и занимался тем, что выманивал у них деньги, добытые тяжелым трудом. К тому же большинство товаров, которые он продавал, были им вообще не по карману.

В таких условиях у старика Стекеля было два основных способа обеспечить свое убогое существование. Во-первых, он открывал свой магазин по воскресеньям, когда все благоверные христиане со своими семьями были в церкви, и в качестве премии бесплатно отпускал забывшим о Боге покупателям, как белым, так и черным, по унции масла или табаку. Во-вторых, он продавал лед култаунским барам; лед охотно покупали и чернокожие мальчишки, одержимые жаждой и имеющие в кармане хоть пенни. Вот на эту работу и наняли Лика. Ведь старик Стекель был уже далеко не в том возрасте, чтобы толкать тележку со льдом по Канал-стрит, к тому же, когда Старая Ханна прятала лицо, чтобы не видеть той чертовщины, которая творится по ночам в Култауне, это было и небезопасно.

Каждый вечер около семи часов Лик на десять минут забегал в квартал Джонса, чтобы взять подготовленную для него тележку; обычно через только что протертую витрину его приветствовал сам старик Стекель, а иногда его сын Дов (у которого были такие курчавые волосы и такие пухлые губы, что Лик не сомневался в том, что в этом парне было изрядное количество негритянской крови). С самого первого рабочего дня Лика мальчишки-негритята насмехались над ним из-за того, что он имеет дело с человеком, который «собственноручно убил Господа нашего Иисуса». Но Лик не обращал на это внимания, потому что Стекель всегда был добр с ним; платил ему столько, сколько мог; кормил его вкусной кошерной едой — обычно курицей, — остававшейся от обеда. Со своей стороны, Стекель всегда относился к Лику с восхищением и боязнью: восхищало его то, как семилетний мальчик управляется с тяжелой наполненной льдом тележкой, а боялся он того, что этого ребенка может остановить банда белых подонков еще до того, как он окажется на территории Култауна (белые никогда не упускали шанса «преподать черномазому урок»).

Через некоторое время Лик знал о своей новой работе всё — как знал он каждую черточку лица своей сестры Сильвии. Маршрут его начинался с конца Канал-стрит (почти от дома, в котором была квартира Кайен) и проходил мимо ночных клубов «Жженый сахар», «У Тонка», «У беззубой Бесси», «У черного Кобба». В некоторых заведениях у входа стояли швейцары-вышибалы — устрашающего вида гиганты с лицами, покрытыми шрамами, и ловкими руками, — которые под ходили к тележке и брали по паре громадных кусков льда. Но в большинстве случаев вносить лед в заведение входило в обязанность самых молодых проституток, которые вдвоем брались за кусок льда и, как правило, роняли его на землю и поднимали крик, обвиняя друг друга в неловкости. Часто лед в «Жженый сахар» вносили Сестра и Руби Ли, которые нередко бывали в таком состоянии, накурившись травки, что не узнавали собственного брата.

Тогда Лик обычно говорил: «Они вознеслись так высоко, что смотрят на ангелов». И большого беспокойства ему это не причиняло, поскольку так было принято в Култауне, а Култаун был миром Лика.

Потом он добирался до конца Канал-стрит, и начиналась вторая часть его работы. Он разворачивал тележку и шествовал тем же путем, но в обратном направлении, во весь голос распевая хвалы оставшемуся в тележке льду. Даже в семь лет в голосе Лика присутствовал тот металлический дребезжащий тон, который, рикошетом отскакивая от стен домов, разносился на целую милю, а то и дальше.

Для того чтобы зазвать покупателей, Лик придумывал короткие стишки: «Соси саспариллу^[6] со льдом, не будешь мучиться животом!» или «Подходите, пробуйте. Лед вкусней, чем мед! Лечит оспу и чесотку. Тот, кто купит, вновь придет!»

Пропев в очередной раз рекламу своего товара, Лик брал тяжелую остро заточенную лопатку, которую старик Стекель называл «эта хреновина», и колотил ею по поверхности лежащего сверху куска льда до тех пор, пока внутри тележки не собиралась кучка прозрачных кубиков. После этого он брал из сумки, висевшей между рукоятками тележки, лист вощеной бумаги и мастерски сворачивал его в кулек, который до краев наполнял только что нарубленными кубиками и, завидев приближающегося покупателя, спрыскивал содержимое кулька саспариллой.

От желающих пососать лед не было отбоя — дети проституток, сутенеров, уличных проповедников (ведь других детей в Култауне и не было) с напряженными лицами протягивали Лику свои грязные монетки, а когда холодные ароматные кусочки оказывались во рту, глаза их буквально светились счастьем.

— Один кулек — пенни! — кричал во все горло Лик. — Один кулек — пенни! Отходи прочь, кто без денег!

Спустя более чем полвека белые «теоретики джаза» (или «заплесневелые в своем невежестве личности») — они сами называли себя «пуристами»^[7] — писали свои исторические исследования о рождении новоорлеанского стиля^[8], основываясь на достаточно тенденциозных воспоминаниях таких джазменов, как Луи Армстронг, Джо «Кинг» Оливер^[9] и Джелли Ролл Мортон^[10]. Они сочли необходимым упомянуть и о легендарном Лике Холдене и его золотой трубе, хотя о его жизни практически ничего не знали. Поэтому они просто добросовестно пересказали то, что записал Армстронг в одной из своих многочисленных записных книжек: «Как получилось, что Холдена стали звать Лик? Это произошло потому, — пишет Луи, — что он припадал к трубе, как к куску льда». Но фактически Лик утратил свое прежнее имя Фортис много раньше, когда он кричал на Канал-стрит.

— Один кулек — пенни! Отходи прочь, кто без денег!^[11]

Сказать по правде. Лику нравилось работать у старика Стекеля, а что до мальчишек, то они дразнили его больше из зависти. Во-первых, Лик зарабатывал деньги, а во-вторых, он стал чем-то вроде местной знаменитости под кличкой «Лик, разносчик льда». Но самым лучшим было то, что, когда поток покупателей иссякал, Лик и Соня имели возможность ублажать себя до отвалу льдом с саспариллой, заглядывать через окна в ночные бары и слушать култаунских музыкантов, играющих блюзы, регтаймы и джаз так громко и азартно, что сердца мальчишек бились в такт музыке с такой силой, что, казалось, вот-вот выпрыгнут наружу.

Лик чувствовал себя в этой атмосфере как рыба в воде. Он не отрываясь смотрел на чернокожих, так славно отплясывавших кекуок^[12] (с такими же «воздушестью» и «гратиозой», как это делали белые в кварталах Джонс или Синклер); смотрел на белых туляк, которые, раздухарившись, швыряли двойную плату за выпивку; смотрел на проституток, которые приседали в танце так низко, словно хотели почесать задницы о доски пола. Соня умел здорово описать словами все то, что они видели. Лик был в восторге от того, как он это делает.

— Ударник — словно комар под дождем; он так возбужден, что весь дрожит, будто лежит голый на снегу. А у пианиста пальцы скользят по клавишам, как жуки-плавунцы на воде, когда ее поверхность морщится под ветром. Басист — это конь-тяжеловоз, который привык ступать медленно, а саксофон точь-в-точь хобот африканского слона; когда его хозяин трубит в него, то хочет, чтобы все звери его слышали.

— Ну а трубач? — нетерпеливо спрашивал Лик. — Скажи, как тебе показался трубач?

— Тебя интересует труба, дорогой Лик? Труба — это пиписька твоего папочки! Ты видел лицо трубача, когда он трубил? Вот так выглядел твой папочка, когда делал тебя вместе с твоей мамочкой.

Лик надулся, когда Соня вспомнил о его папочке. Потому, что Лик и понятия не имел о том, кто он такой.

Прячась на задворках култаунских ночных клубов, Лик и Соня слышали все, что могли предложить публике первые величайшие музыканты двадцатого века. И неудивительно, что это так горячило их кровь! Музыканты были не только местные, из Култауна, были там и известные руководители оркестров, которые начали свое триумфальное шествие через весь двадцатый век из Сторивилля, в Новом Орлеане, распространяя при этом то, что теоретики называли впоследствии «култаунским саундом». А среди трубачей самым великим и самым известным был Чарльз «Бадди» Болден^[13], с легкими, как у паровоза, и стальными губами: его корнет издавал звуки настолько сладостные, что благодаря им на танцевальной площадке любого клуба и на любой грязной и унылой улице воцарялась атмосфера всеобщей любви и братства. Лику довелось лишь один раз услышать, как играл Бадди Болден — бог знает, когда это было, но, судя по жизнеописанию великого музыканта, примерно в 1907 году (когда Болден вынужден был бежать из Нового Орлеана из-за осложнений на любовной почве), — в ту ночь Лик поклялся научиться играть на трубе. И в ту же ночь его настигла большая неприятность, однако она была самого легкого вида из трех возможных.

Обычно швейцары, сутенеры и проститутки не обращали внимания на Лика и Соню, если, конечно, поблизости не было блюстителей закона, находящихся при исполнении обязанностей. Так бывало везде, кроме самого большого в Култауне ночного клуба «У беззубой Бесси», где швейцаром был громадный мужик по имени Эванс (которого все звали Добряком). Без какой-либо определенной причины Добряк почему-то невзлюбил Лика. Поэтому он постоянно вышвыривал Лика и Соню из клуба, и его присутствие на Канал-стрит стало в буквальном смысле дамокловым мечом, постоянно занесенным над головами мальчиков. Лик скоро решил, что посещение этого клуба не стоит того, чтобы потом потирать ушибленную задницу и отряхиваться от уличной грязи. Но в тот вечер в Култаун приехал сам Бадди Болден и ночью должен был играть в клубе «У беззубой Бесси». Отлично! Хотя Лику только что исполнилось восемь, такого случая он упустить не мог.

Мальчики спрятали тележку со льдом в тупике аллеи и незаметно пробрались в клуб через окно. Они знали, что Добряк будет высматривать их во все глаза и в самом клубе, и рядом с ним, поэтому мальчики залезли под стол, за которым расположилась особо буйная компания, решив, что это самое надежное укрытие. Когда оркестранты заняли места на сцене, Болдена среди них не было. Оркестр заиграл какой-то регтайм, пары потянулись к танцевальному кругу, но Лик ждал большего. И вот, когда музыканты играли уже наверное полчаса, звучание оркестра внезапно перекрыл звук корнета, настолько громкий, что Лик готов был поклясться, что это гудок парохода, но тон его был чистым, словно луч света, проходящий через прозрачное стекло. А когда сам великий человек появился на сцене, все, кто был в клубе, встали и стоя приветствовали его в благоговейном молчании. Лик тоже не мог сдержаться. Соня изо всех сил тащил его за руку вниз, но Лик, чтобы лучше видеть музыканта, залез на стул и во всю силу своего голоса закричал, что он счастлив услышать такую игру на трубе.

Потом Лик почувствовал, как огромная лапа схватила его за горло. Другой рукой Добряк схватил Соню и выволок обоих мальчиков на улицу. Он колотил их головами друг о друга до тех пор, пока у них не зазвенело в ушах, а из глаз не полились слезы.

— Если я еще раз увижу вас в этом заведении, я сделаю из ваших задниц дуршлаги для промывания бобов! — орал Добряк.

Лик и Соня наверняка не отделались бы так легко, но в клубе вспыхнула потасовка, и швейцар, оставив мальчиков, бросился туда.

Несколько мгновений они сидели на земле, ожидая, когда в их головах наступит просветление, потом, поглядев друг на друга, стали ощупывать ушибы и кровоточащие раны. Лик с трудом встал на ноги и сказал:

— Соня, я пошел. У меня башка — как доска, на которой отбивали мясо.

Но Соня не собирался оставить то, что сотворил с ними Добряк Эванс, без отмщения.

— Друг мой Лик! — произнес он, лежа на земле. — Ты бегаешь от этого толстого старого мудака, ведь ты каждую ночь только и делаешь, что бегаешь от него.

У Сони возник план, как опустить Добряка, и хотя Лик не был полностью согласен с его намерениями, он все-таки решил поддержать друга — что-что, а убеждать Соня умел.

Как только Добряк исчез за дверью клуба (необходимо было оттащить двух разбушевавшихся парней от сутенера, нарушившего, по всей вероятности, условия договоренности, достигнутые ранее), Лик и Соня бросились к тележке со льдом. Они притащили ее к лестнице, ведущей на балкон, опоясывавший здание клуба по всему фасаду, а затем начали затаскивать ее вверх по ступенькам. Тележка была наполнена льдом всего на одну треть, но она все равно была слишком тяжелой, и Лик уже было решил отказаться от задуманного, но Соня вытащил ящик со льдом из тележки, и они затащили его на балкон, несмотря на то что ледяная жидкость текла по их ногам. Соня радостно смеялся, продолжая восхищаться гениальностью придуманного им плана (у него и в мыслях не было поскорее скрыться), а Лик в это время приник лицом к окну второго этажа, не в силах оторвать взгляда от ходившего ходуном настила танцевального круга. Он был буквально заворожен игрой великого Бадди Болдена и больше всего на свете хотел бы быть сейчас в зале.

— Лик! — шепотом позвал его Соня, и тут до Лика дошло, что наступило время действовать. Мальчики, пригнувшись, прошли по балкону и оказались над самой головой Добряка, когда он вышибал из клуба двух буянов, давая при этом волю и рукам, и языку. Соня едва мог сдержать смех, когда они с Ликом наклонили ящик со льдом. Молча переглянувшись и кивнув друг другу, они наклонили ящик еще ниже, так, чтобы ледяная вода полилась на голову ничего не подозревавшего Добряка.

Реакция швейцара-вышибалы на холодный душ была уморительной. Сперва он, казалось, не заметил потока, обрушившегося ему на голову и намочившего рубашку и жилетку. Но вдруг все его тело перекорежилось словно от удара молнии, и он издал громкий и хриплый вопль, похожий на рев взбесившегося быка. Добряк, закрыв голову руками, перегнулся пополам, и поток ледяной воды полился ему на спину. Он с трудом сообразил, что надо отскочить в сторону, а когда он наконец сделал это, вид у него был такой, словно он только что подвергся каре небесной. При этом его громкий надсадный рев не умолкал ни на секунду.

А на балконе Соня, забыв обо всем на свете, неудержимо хохотал, высоко приподнимая ящик — ни одна капля не должна пролиться мимо цели. Лик тоже смеялся, но вдруг до его слуха донесся звук скрежетания металла о металл, и он увидел, как тяжелая остро заточенная лопатка, которую старик Стекель называл «эта хреновина», скользнув по настилу балкона, упала вниз. Ее заостренный конец с точностью шпаги в руках опытного дуэлянта вонзился Добряку между лопаток. Рев его мгновенно прервался, он грохнулся на колени и остатки холодной воды из ящика обрушились на его согбенную фигуру. Соня, не осознавая того, что произошло, хохотал, но для Лика, видевшего, как швейцар упал, время словно остановилось. В глазах у Лика потемнело, руки и ноги стали ватными; до его слуха не доносилось ничего, кроме звуков трубы Бадди Болдена. И Лику казалось, что эти звуки указывают ему путь к спасению, толкают его на крутую тропу, ведущую куда-то прочь отсюда. Обо всем, что было, и все, что будет, казалось, играл оркестр, возглавляемый корнетом Бадди Болдена.

К счастью для Лика и Сони, Добряк Эванс не умер (хотя, после того как хирург не совсем умело удалил из его спины «хреновину», он уже не мог самостоятельно передвигаться). А иначе никогда бы им снова не бывать в Култауне. Им повезло, что они вляпались в неприятности с законом — все кончилось бы намного хуже, попади они после всего того, что случилось, в лапы других вышибал клуба «У беззубой Бесси». Им повезло, что их дело в суде по делам несовершеннолетних рассматривал судья Августус Пинкни, считавшийся сторонником либеральных реформ. В результате их приговорили к четырем годам заключения в Монмартрской исправительной школе для негритянских мальчиков (которую все для краткости называли «Два М»), расположенной на окраине Монмартра. К счастью, Лик в ночь своего ареста слышал трубу Бадди Болдена, и, хотя ему только что исполнилось восемь лет, он воспринял эти звуки как призыв к действию, к тому, как жить дальше. А Соня — у которого не было такой цели и которому не сопутствовало везенье — благодаря своему хорошо подвешенному языку добился в жизни лишь того, что стал сутенером и ловким пронырой. Не повезло и Болдену. Не прошло и месяца после той ночи в Култауне, как он оказался в больнице для душевнобольных в Джексоне, штат Луизиана, за то, что избил свою тещу. Когда спустя четыре года Лик с корнетом в руках покинул «Два М», Болден был помещен в сумасшедший дом, где пробыл четверть века до своей смерти в 1931 году. Великого джазмена погубили неприятности третьего вида. Что уж тут поделаешь?

I: Джонс по прозвищу Собачий Клык и кулачное право

Монмартр, штат Луизиана, США, 1907 год

Монмартрская исправительная школа для негритянских мальчиков (в возрасте от восьми до четырнадцати лет) производила впечатление солидного и респектабельного заведения. Здание школы, расположенное на Джексоновом холме примерно в миле от городской черты, было выкрашено в ослепительно белый цвет, и когда солнце, клонясь к закату, скрывалось за домом, его окна казались угольно-черными. Некоторым новичкам школы «Два М», которых на раннем рассвете доставляли в их новую обитель (нередко со связанными руками), здание казалось лицом со множеством пустых глазниц, в котором канут их жизни, если, конечно, они не воспротивятся этому; что касается младших, так они попросту плакали навзрыд, и не только потому, что их тонкие шеи сжимала рука изнывающего от жажды блюстителя порядка, который спешил как можно скорее напиться кофе.

В прежние времена здание школы «Два М» принадлежало семейству Фредериксов, владевшему самыми крупными хлопковыми плантациями в Луизиане. Во время гражданской войны Фредериксы потеряли большую часть своих земельных угодий, и в 1870 году бо́льшая часть многочисленного семейства перебралась на запад и (как это ни странно) на север, спасаясь от нового уклада жизни и новой культуры (или, как они считали, от бескультурья), привнесенных союзными войсками, захватившими Новый Орлеан и его окрестности. И лишь одна ветвь этого многочисленного семейства пожелала остаться на небольшой плантации вблизи Монмартра, и, будьте уверены, проявили себя они еще более жестокими и нетерпимыми даже в сравнении с наихудшими представителями белой расы.

Предки многих мальчиков, заточенных в стенах школы «Два М», были рабами на хлопковых плантациях Фредериксов и по этой причине воспринимали свое пребывание здесь с неподдельной иронией («Мы же негры-слуги по дому!» — горько шутили они). Это не слишком способствовало их становлению на путь исправления.

В 1885 году здание и прилегающие к нему несколько акров земли были изъяты у прежних собственников, перешли во владение города Монмартра и стали использоваться по нынешнему назначению; созданная здесь исправительная школа «Два М» очень скоро обрела устрашающую репутацию. Хотя контингент школы был исключительно чернокожий, директором был белый янки, настоящее имя которого — Теодор Спинкс — было напрочь забыто и заменено величественным прозвищем Генерал. Никому было не ведомо, какой армией командовал Генерал, да никого это и не интересовало. По правде сказать, Генерал в своей жизни и пороху-то не нюхал, однако он был мерзким и трусливым типом, для которого главное — это чин, а что касается нравственности, то этой категории в его сознании места не было.

Генерал управлял школой «Два М» по принципу, который сам придумал и которому дал название «две дисциплины». Суть этого принципа заключалась в следующем: днем жизнь школы была организована по уставу, близкому к армейскому, а ночью действовало право, установленное самими воспитанниками, которое они называли «правом кулака». Логика Генерала была предельно простой. С одной стороны, он полагал, что, подчиняясь дисциплине и соблюдая ее правила, мальчики смогут применять и использовать их в своей дальнейшей жизни. С другой стороны, он был убежден, что с наступлением темноты его подопечные сами разберутся в том, что упустили воспитатели в течение дня. В общем, Генерал пытался прикрыть фиговым листком гниль «плодов просвещения»: сами преподаватели с хладнокровной жестокостью и без всякого стеснения пользовались «кулачным правом» (причем никто из взрослых не испытывал ни угрызений совести, ни страха перед законом за свои противоправные действия).

Одним из следствий политики «двух дисциплин» было разделение воспитанников «Двух М» на две группировки: на «стрелков» и «кулаков». Стрелками по большей части (но не всегда) были младшие ребята, которым удавалось избежать самого худшего в ежедневной режимной рутине. Но страдания их начинались после того, как Старая Ханна прекращала заливать своим золотым светом Монмартр и орда кулаков с гиканьем и ржанием неслась, сотрясая стены спален и желая вершить суд и мстить согласно своему функциональному назначению в воспитательной системе.

Кулаков, в свою очередь, питала энергией неутолимая жажда воспитательского коллектива к побоям и издевательству. Некоторые преподаватели хищно облизывались, слыша свист хлыста, врезающегося в голое тело, или видя лицо ребенка, голову которого только что вытащили из наполненного водой корыта и который тужится от усилий освободить легкие от набравшейся в них воды. Неудивительно, что кулаки блестяще умели вести свои собственные «уроки» в тишине ночи.

В школе в то время было немало трудных подростков, отбывающих наказание за тяжкие преступления, совершенные на улицах Култауна. Тот факт, что детей старше четырнадцати лет в школе не было (администрация строго следила за тем, чтобы сразу же после своего четырнадцатого дня рождения подростка переводили досиживать срок во взрослую тюрьму, расположенную в другом конце города), отнюдь не свидетельствовал о том, что в школе не было серьезных преступников: там были малыши, которые, вооружившись самодельными пистолетами, совершили попытку вооруженного ограбления ночного клуба «Жженый сахар»; лица многих воспитанников были в шрамах, полученных в ожесточенных драках с применением бритв; была там и шайка подростков, которые убили маленькую девочку только ради того, чтобы показать, какие они крутые. На вершине этой криминальной пирамиды восседал тринадцатилетний Джонс по прозвищу Собачий Клык, громадный увалень с дикими глазами. Он провел в школе «Два М» всего год, но еще до его появления там его приключения попали на страницы «Монмарт Кроникл», а здесь кулаки считали его главарем, то есть «человеком с идеей в голове».

Собачий Клык оказался в исправительной школе за двойное убийство и в свои тринадцать лет смотрел на будущее через железные прутья тюремной решетки. Он родился в портовом районе Култауна, в том месте, где Канал-стрит пересекается с Келлеруэй, и был единственным сыном молодой проститутки, которую звали Чатни, и ее взбалмошного сутенера по имени Джонс. В тот период, когда Собачий Клык подрастал, Джонс появлялся дома довольно редко. Но когда он раз в Полгода возникал неизвестно откуда на грязной Канал-стрит, Собачий Клык получал грандиозную трепку, в финале которой отец обычно колотил сына о поребрик тротуара, после чего тот не менее двух недель вынужден был отлеживаться. А Чатни… она усталыми глазами, сжав губы и с болью в сердце наблюдала за этими избиениями. В эти времена Собачьему Клыку часто удавалось стянуть дешевое пойло из какого-нибудь старого драндулета, припаркованного за ночным клубом, и протащить ящик с бутылками в один из портовых складов. Там он и обдумывал план мести, напиваясь для храбрости.

История жизни Собачьего Клыка отнюдь не выглядит необычной на фоне жизнеописаний воспитанников исправительной школы. Большинство култаунских детей — в особенности дети проституток — воспринимали побои так, как новорожденный воспринимает грудь матери. Но Собачий Клык, становившийся изо дня в день все здоровее и сильнее, не мог больше сносить звериную злобу своего папаши (одно дыхание которого заставляло его плакать), молчаливую овечью покорность матери и свои одинокие ночи на проклятом складе, где он не слышал ничего, кроме дьявольского завывания ветра.

Однажды ночью Собачий Клык напился до того, что едва не свалился с лестницы, по которой спускался из своего убежища на складе. Он нашел большой гвоздь и полудюймовую доску. Обломком кирпича он вколотил гвоздь в доску и направился к дому на углу Келлеруэй, в котором жила Чатни. Стараясь не шуметь, он открыл дверь, хотя Джонс все равно не услышал бы его, потому что из-за своего хриплого дыхания и стонов он был не в состоянии слышать какие-либо посторонние звуки. Однако Собачий Клык схоронился в тени и молча наблюдал за тем, как его родители занимаются любовью.

Собачий Клык простоял в своем темном углу не меньше двух часов, дожидаясь, когда Джонс кончит и заснет.

Дождавшись, он подошел к краю кровати и со спокойным, как вода на глубине, лицом занес доску над головой отца, а потом с криком и со всего маху опустил ее вниз, глубоко вонзив гвоздь в затылочную часть шеи Джонса. Джонс мгновенно проснулся — его первой мыслью было то, что подручные дьявола явились за ним и уже тащат его вниз, в преисподнюю, — он рывком выдернул гвоздь из шеи и, захлебываясь душераздирающим воплем, сполз с кровати. Его качало из стороны в сторону; по лицу непонятно почему блуждала лукавая улыбка; из-под пальцев, зажимающих рану на шее, струилась кровь. Через несколько секунд он рухнул на колени и отправился прямиком в ад.

Чатни, разумеется, тоже проснулась, но Собачий Клык был не в том настроении, чтобы прощать, а поэтому он бил ее доской, кулаками и всем, что попадалось под руку, бил до тех пор, пока лицо матери не стало неузнаваемым. А потом, когда, глотая кровь и зубы, она лежала там, где на нее обрушился первый удар, Собачий Клык изнасиловал ее; для него, двенадцатилетнего, проникнуть внутрь матери, проникнуть туда, откуда он появился на свет, было как бы финальным аккордом ее унижения.

Именно этот ужасающий эпизод привлек внимание «Монмартр Кроникл». Убийство не было чем-то необычным в Монмартре и в Култауне, где одни негры убивали других негров с такой же регулярностью, с какой реальные тяготы жизни упоминались в погребальных песнопениях. Но чтобы мальчик изнасиловал свою мать? Белые журналисты не упустили случая вновь подвергнуть анализу негритянскую ментальность и заверить своих читателей в том, что для них это не такая уж большая неожиданность. Чернокожие лишь качали головами и пытались в беседах друг с другом разобраться в произошедшем, чтобы найти ему хоть какое-то объяснение. Но какие тут могут быть объяснения? Матушка Люси сказала Толстухе Анни: «Мы все поголовно свихнулись. А у этого парня, похоже, крыша окончательно съехала».

В исправительной школе считали, что именно Собачий Клык, и никто другой, ввел кулачное право. Никто не спорил против этого, хотя старшие мальчики помнили, что еще до прибытия Собачьего Клыка в «Два М» это право там уже существовало. Однако, как бы то ни было, перечить Собачьему Клыку не решался никто.

Постоянно демонстрируя свою силу и кровожадность (молва о которых неотступно следовала за ним), Собачий Клык мог вообще не спать. Во-первых, это прибавляло ко всем его качествам еще и некоторую мистическую способность, которая поражала молодые умы воспитанников школы. Во-вторых, его бессонница делала сон остальных крайне опасным, особенно для тех стрелков, над которыми постоянно издевались, — недаром говорят, что «нет более опасного негра, чем негр, которому не спится». В ранние предутренние часы, когда кулаки видели во сне лучшую жизнь, Собачий Клык беззвучно крался по спальням, чувствуя себя дьяволом. Время от времени онсклонялся то над одним, то над другим спящим телом, словно завидуя покою, в котором оно пребывало; при этом силуэт странного кулона, свешивавшегося с его шеи, был отчетливо различим в лунном свете, струящемся из окна. Именно из-за этого кулона его и прозвали Собачьим Клыком. Впрочем, никто не верил в то, что зуб действительно был собачий. Скорее всего, этот сувенир был раньше во рту его собственной матери.

Первое знакомство с кулачным правом заключалось в определенном ритуале, через который проходили все вновь прибывшие. После того как гасили свет, закрывали двери и воспитатели уход или в свое крыло, Джонс по прозвищу Собачий Клык шел в умывалку и выносил оттуда старое ведро, вокруг которого собирались все воспитанники — и кулаки, и стрелки, — и все они дружно скандировали: «Ведро! Ведро! Ведро!». Потом всех новеньких выталкивали на середину круга, и Собачий Клык и несколько его приближенных срывали с мальчиков одежду и безжалостно лупили их, норовя ударить костяшками сжатых в кулаки пальцев, а толпа в это время ржала и улюлюкала. Затем голых перепуганных ребят выстраивали в линейку и Собачий Клык вышагивал туда-сюда перед этим строем и оглядывал их словно сержант, готовящий роту к смотру.

— Ну, кто первый? — командирским голосом возглашал Собачий Клык. — А ну, негры, давайте, ссыте в это ведро, ссыте, как черномазые обитатели джунглей, ведь вы такие и есть!

После этих слов какого-нибудь мальчика выволакивали из строя и заставляли мочиться в ведро. Но, как это обычно бывает, ребенок бывал настолько перепуган, что его мочевой пузырь словно защемляло и в ведро проливалось буквально несколько капель. Новичок скорее готов был обкакаться от страха, чем исполнить то, что ему приказывали, а обитатели школы издевались над ним до тех пор, пока все его тело не покрывалось гусиной кожей. И тогда Собачий Клык внимательно изучал сначала содержимое ведра, а затем жалкую сморщенную пипиську ребенка и подавал знак стоящим вокруг кулакам.

— Я сделаю это ради тебя; буду Творцом, сотворившим бытие, — изрекал он (он всегда так говорил: «буду Творцом, сотворившим бытие»). — Мы будем бить тебя по жопе, стрелок, до тех пор, пока ведро не наполнится!

Собачий Клык и его свита приступали к исполнению обещанного, нещадно колотя несчастных новичков, пуская в ход кулаки, колени и локти, а стоящие вокруг воспитанники школы подбадривали их улюлюканьем и одобрительными возгласами (они были несказанно рады тому, что хоть эту ночь проведут без обычного страха). Ведро, разумеется, никогда не наполнялось. Но дело было вовсе не в этом, а в том, чтобы удовлетворить жажду Собачьего Клыка мучить других, и временами эта жажда была настолько сильной, что новичок в течение часа, а то и дольше стоял в галдящем кругу, глотая слезы и кровь и выплевывая свои зубы, пока Собачий Клык не сигналил отбой. А затем он поднимал ведро над головой и выливал его содержимое на голову первого же попавшегося (неизвестно, чем обосновывался его выбор) под руку глупого ребенка, который только что подстрекал его мучить такого же, как он. Когда избитый, истерзанный ребенок плакал, он обычно говорил:

— Слезами ты себе не поможешь. А вот ссака хорошо залечивает раны. Любой раб-негр подтвердит это.

Ночь, когда Лик и Соня прибыли в школу «Два М», можно было считать счастливой. Им не повезло в том, что тогда они были единственными вновь прибывшими (поэтому они сполна вкусили побоев). Но им повезло в другом: в тот день Джонс Собачий Клык был в гораздо более добром настроении, чем обычно (он не спал три предшествующие ночи и, хотя не утратил обычной вспыльчивости, не сильно был склонен к рукоприкладству). Конечно, когда Лика под возбужденными взглядами воспитанников школы вытолкали на середину круга, его мочевой пузырь заклинило намертво и из его сморщенной, не больше арахисового стручка, пиписьки не вытекло ни капли. Ему удалось выйти из круга, получив относительно скромную порцию побоев, это не послужило ему утешением, поскольку тогда еще Лик не знал, что дело могло кончиться совсем иначе. Свернувшись клубком на холодном полу, он, напрягшись изо всех сил, стал терпеливо сносить свирепые удары кулаков, а потом все-таки нашел в себе силы подняться на колени и даже немного пописать в ведро.

Что касается Сони, так он тоже получил свою долю тумаков, однако, обладая железными нервами, он мочился в ведро, словно лошадь в жаркий день. Когда кулаки набросились на него, он стал отбиваться от них, выкрикивая унизительные ругательства. Ведь язык у Сони был подвешен очень хорошо.

— Ну давайте, обоссанные придурки! — кричал он. — Плевать я на вас хотел, как плюют на вас белые люди! Ну подождите, гады! Я тоже изобью вас так, что после этого белые запрут вас, черножопых, в сумасшедший дом на всю жизнь!

Соня молотил кулаков руками и ногами, а они изо всех сил старались пригвоздить жилистого стрелка к полу. В пылу боя Соня даже изловчился дать со всего маху добрую затрещину Собачьему Клыку, отчего все, кто находился в клубке дерущихся, а также и те, кто стоял вокруг, внезапно застыли в молчании, видя, как Собачий Клык грохнулся на спину. Собачий Клык с ревом вскочил на ноги; сейчас этот огромный не по возрасту парень казался еще больше. Схватив ведро с мочой, которое благодаря мочевому пузырю Сони было наполнено больше, чем на половину, он поднял его, отчего все, стоявшие рядом кулаки закричали и прикрыли свои головы растопыренными руками.

— Маленькому стрелку требуется омовение мочой! — заорал Собачий Клык, его дикие глаза блуждали по сторонам.

— Пошел к черту! — огрызнулся Соня, глотая слезы и сопли.

— Уже в пути! — тихим голосом произнес Собачий Клык, и его губы скривились в жестокой плотоядной усмешке, отчего стоящие вокруг воспитанники непроизвольно зажмурились.

Вдруг Соня опустился на колени и одним неуловимым молниеносным движением нанес Собачьему Клыку резкий удар кулаком прямо между ног, по его большой, как у взрослого мужчины, мошонке, вложив в удар всю силу и отчаяние, порожденные страхом и злостью. Бешеные глаза Собачьего Клыка, казалось, вот-вот выскочат из орбит; он закачался, стараясь изо всех сил удержать равновесие, но не смог. Его щеки вдруг впали, челюсть отвисла, рот раскрылся, и он рухнул на спину, опрокинув ведро и окатив мочой свое лицо и плечи.

Воцарилось гробовое молчание, похожее на затишье перед бурей, а затем воспитанники школы зашлись в диком хохоте, в котором явно чувствовалось облегчение. А Соня поднялся на ноги и, слушая восторженный шум, смотрел вокруг с видом волшебника, сотворившего чудо. Он обошел вокруг Собачьего Клыка, который все еще лежал в луже мочи, держась обеими руками за мошонку.

— Пусть я стрелок! — закричал Соня. — И потому не имею таких больших яиц! Однако я знаю, как с ними обращаться!

А школьники все смеялись и смеялись до тех пор, пока Собачий Клык не поднялся на ноги и огонь в его глазах, сверкнувший подобно ночной молнии, не заставил толпу мгновенно притихнуть.

Разумеется, унижение, которое испытал в ту ночь Собачий Клык, не подорвало его репутации (немало слез пришлось пролить стрелкам в свои подушки в течение нескольких месяцев после произошедшего). Слишком силен был Собачий Клык и очень коварен, а к тому же не имел ни малейшего желания топить свой авторитет в ведерке с мочой. За храбрость, проявленную в первую ночь в школе, Соня был немедленно переведен из стрелков в кулаки, в то время как Лику предстояло жить безрадостной жизнью стрелка. По крайней мере поначалу.

Излишне говорить о том, что первые несколько месяцев жизни Лика в школе «Два М», во время которых он не чувствовал ничего, кроме одиночества и боли, были самым худшим временем в его жизни. Это продолжалось до тех пор, пока Соня, пробившись в авторитеты, не смог защищать друга и — что было более важным — Лику повезло встретиться с профессором Хупом и постичь все особенности того медного изделия, которое называется корнетом. Однако, когда Лик через четыре года покинул стены школы «Два М», унося с собой свою судьбу, которая звучала в мелодиях его корнета, судьбы его сотоварищей смотрелись, как волчьи ямы — в различимом будущем перед всеми ними маячила лишь одна дорога, да и та вела в ад. Лик пережил все благодаря музыке (благодаря тому благу, что дала ему музыка). А что до Собачьего Клыка, так он расстался с жизнью в шестнадцать лет — ему перерезали бритвой горло во взрослой тюрьме на другом конце города. А Соня? Он был убит, когда ему было чуть за тридцать, конкурентом-букмекером в Нью-Йорке. А цена того, за что он отдал жизнь, была не более цены маленького ведерка с мочой.

I: Лик играет джаз тремя частями тела из четырех; сестра поет, как негритянка

Монмартр, штат Луизиана, США, 1908 год

Любители традиционного джаза все еще ведут долгие разговоры о происхождении джазовой музыки. Почему развитие этой музыки шло именно таким путем? И, что более важно, почему она развивалась исключительно в определенных местах, а если говорить точно, то в среде музыкантов, сопровождавших похоронные процессии и игравших в ночных клубах Нового Орлеана и других городов, разбросанных по побережью. Многие склонны считать джаз продуктом уникальной атмосферы Нового Орлеана тех времен, результатом синтеза самых разных культур: негритянской, каджунской^[14], креольской и даже культуры янки. Несомненно, в таком космополитическом толковании есть некоторая правда, так же как и некоторое удобство, поскольку никто не остается обиженным. Но все же прежде всего джаз — это негритянская музыка, уходящая корнями в эпоху работорговли, а блюз — это плач угнетенных, который исторгается подобно трубному гласу из самой глубины человеческой души.

Некоторые настойчиво связывают основы джаза с блюзовыми тонами^[15], с синкопированными ритмами африканских барабанов^[16] и с низкими септимами^[17], гимнов, звучащих, как песни на забытом языке. В подтверждение своих слов они указывают на поездку Луи Армстронга в Западную Африку в 1956 году, когда Сэчмо^[18] выдувал свои чопстиксы^[19] перед семьюдесятью вождями в университете Золотого Берега^[20], импровизируя мелодию «Топая в Савой» под неистовый перекрестный ритм, отбиваемый африканскими барабанщиками.

Теперь никто, если он, разумеется, пребывает в здравом уме, не станет отрицать связи (которая очевидна как солнце в безоблачный день) между джазом и Африкой. Но это не объясняет того, что джаз родился и вырос именно в луизианской колыбели, ведь рабство существовало повсеместно на Юге Соединенных Штатов, а также на Карибском побережье.

Итак, джаз — это незаконнорожденное дитя черной расы, появившееся на свет благодаря необычайному стечению обстоятельств, в специфических условиях, характеризующихся смешением культур. И у этого ребенка несколько отцов: Кинг Оливер с корнетом, Сидней Бише с кларнетом, Кид Ори с тромбоном, Джелли Ролл Мортон за роялем и Бэби Доббс за ударной установкой (вот вам, пожалуйста, пять музыкантов, образующих джазовый квинтет, игра которого заставляет ваше сердце биться быстрее!). И Лика Холдена — несмотря на то, что имя его затерялось во времени — можно по праву считать одним из отцов джаза. Ведь «история» пишет картины прошлого широкими размашистыми мазками, а дух эпохи обычно сконцентрирован в отдельных личностях: в том, что именно сделали они для той или иной области в определенное время, в определенном месте, с определенной целью. Поэтому ничего необычного нет в том, что людям нравится рассматривать свои жизни на фоне судьбы, предначертанной свыше; особенно привержены этому люди с черным цветом кожи, для которых история подготовила намного больше вопросов, нежели ответов на них.

Вероятно, именно провидение вложило корнет в руки Лика Холдена на исходе осени 1907 года. А возможно, его судьбу определило окончание в 1898 году американо-испанской войны, в результате чего в штате Луизиана появилось великое множество дешевых, уже побывавших в употреблении духовых инструментов, брошенных военными оркестрами. Но самое сильное влияние оказало на его жизнь то, что в штате школы «Два М» оказался профессор Хуп. Ведь всесильная судьба порой ведет себя, как распоследний сукин сын, делающий все только наперекор желанию конкретного человека.

Для стрелка в школе «Два М» время ползло так же медленно, как Старая Ханна, когда она катится к закату после пыльного жаркого полдня. Дни тянулись один за другим, высасывая из стрелков последние силы, которые тратились на то, чтобы окончательно не потерять лицо; на смену дням приходили ночи, окутывающие их постоянным страхом, причиной которого был Собачий Клык со своим кулачным правом. Но нескольким избранным профессор предлагал выход, шанс выбраться из липкой рутины дня; при помощи простой блюзовой строфы возможность разрушить стены проклятой школы мощной гармонией звуков и под чарующим воздействием музыки напрочь позабыть про воспитателей. И возможность эта существовала и в переносном и в буквальном смысле, поскольку единственное, что школа «Два М» могла предъявить миру (и что являлось особой гордостью Генерала), был школьный марширующий оркестр^[21].

Лик уже отмучился в школе «Два М» не менее трех месяцев, прежде чем узнал о существовании этого оркестра. Однажды в конце дня, когда ветер гнал по земле опавшие листья с таким остервенением, словно это были легковесные надежды мечтателя. Лик, выносивший мусор из старых сараев, вдруг услышал звук, от которого его ноги буквально приросли к земле. Это был звук трубы, выводившей мелодию, которую Лик знал очень хорошо, мелодию 23-го псалма, не раз слышанную им в церкви в Култауне. Лик глотнул воздуха, сердце его заколотилось, а из глаз мгновенно полились слезы. Хотя мелодия получалась прерывистой и неровной — чувствовалось, что пальцы исполнителя еще не вполне привыкли к аппликатуре, — звук был сильным и как будто перенес мальчика в тихое безопасное место, куда он в мечтах постоянно стремился. Затем забухал большой барабан, зазвенели тарелки, и кларнеты тонкими, как у детей, голосами подхватили мелодию.

Обойдя последний сарай и выйдя на площадку, спускающуюся с Джексонова холма, Лик увидел оркестр примерно из двадцати пяти человек, стоявших в высокой жесткой пожелтевшей траве; гимн звучал довольно коряво, но музыканты старались изо всех сил. Перед ними стоял невысокий чернокожий мужчина с согбенной спиной и почти идеально круглой лысиной на макушке. На вид ему было не меньше шестидесяти лет; одет он был в однотонный костюм-тройку, который был как минимум на два размера больше, белую сорочку с заношенным воротником и пурпурный галстук, настолько широкий, что значительная часть его была скрыта под лацканами пиджака. На кончике его носа сидели изящные очки со стеклами в форме полумесяца, а в руке он держал раскрытые карманные часы, которые время от времени подносил к глазам. На первый взгляд этот человек казался неподвижным (если не считать беглых взглядов на часы), однако приглядевшись, Лик заметил, что время от времени он то поворачивает голову, то выдвигает вперед подбородок, подавая знаки трубам вступать или тромбону замолкнуть. Это был человек, который руководил марширующим оркестром школы «Два М» и носил важный титул музыкального директора. Его звали Габриэль Хул, однако все величали его не иначе, как Профессор из-за стильных очков и умения читать ноты с листа.

Гимн внезапно прервался; оркестр умолк, подчинившись незаметному знаку, поданному профессором. Этот маленький человечек не сказал ни слова; он всего лишь поправил очки, и инструменты в руках оркестрантов умолкли. Творческое напряжение сразу же улетучилось: музыканты поспешно отнесли свои инструменты в сарай, возле которого стоял Лик. Некоторые из стрелков узнали Лика и, проходя мимо, приветствовали его поднятием бровей или кивками головы, а другие — в основном ребята постарше — не замечали его присутствия или смотрели на него как на крайне нежелательного гостя. Но Лика это ничуть не волновало. Он был сам не свой от возможностей, которые открывала музыка и этот таинственный маленький человечек, державший в руках весь оркестр.

Вскоре воспитанники всей гурьбой двинулись обратно в школу, и вместо веселых голосов послышался лишь нестройный топот. А Лик все еще стоял на том же месте и не сводил глаз с Профессора, а тот, подняв голову вверх, с каменным лицом смотрел в небо, словно наблюдая полет невидимой птицы. Лику хотелось что-то сказать, но не знал что. Ведь в три часа он все равно должен был быть на уроке у Профессора, а сейчас он был уверен, что его уже заметили и что ему не избежать выговора за бесцельное нахождение там, где ему не следует быть. Неожиданный порыв ветра хлопнул дверью сарая, в котором лежали бесценные инструменты. У Лика был небольшой насморк, отчего под носом было сыро; он сделал глубокий вдох носом и тыльной стороной ладони провел под ноздрями. Голова Профессора стала медленно поворачиваться и остановилась, когда они с Ликом встретились взглядами. Лицо по-прежнему оставалось неподвижным, и только брови слегка приподнялись, а во взгляде как бы читался вопрос: «В чем дело?». Переборов страх, Лик приблизился к маленькому человечку, решив про себя, что, прежде чем заговорить, надо подойти поближе.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил Профессор и, задав вопрос, снова поднял голову вверх и стал смотреть в небо. Его голос был глубоким и спокойным, хотя губы при разговоре едва двигались, поэтому казалось, что речь его доносится из грудной клетки.

— Лик, сэр. Лик Холден, сэр.

Профессор едва заметно кивнул, будто это давно было ему известно.

— Ты когда-нибудь задумывался над тем, для чего Бог послал тебя на эту землю?

Лик не знал, что ответить, — ведь ему было всего восемь лет и он боялся подвоха.

— Ты слышал мой вопрос. Лик? — вновь обратился к нему Профессор.

— Да, сэр, — ответил Лик. — Бог послал меня на эту землю для того, чтобы я заботился о матушке Люси, моей маме Кайен и сестрах.

— Это, вне всякого сомнения, очень благие намерения.

Профессор снова впал в молчание и уставил глаза в небо. Сперва Лик пытался следить за его взглядом и выяснить, что в небе так настойчиво притягивает его, но затем, повернув голову, стал смотреть на Профессора. Хотя этот маленький человечек появился на земле на полвека раньше Лика, они были почти одного роста, и когда Профессор вдруг повернул голову, их взгляды сразу же встретились. Оказалось, что очки Профессора были с секретом, что сильно поразило Лика: если смотреть на глаза Профессора через очки, они выглядели как два облупленных яйца. Лик внезапно занервничал еще сильнее.

— И чего же ты хочешь, Лик?

Лик, сглотнув слюну, ответил:

— Я хочу научиться играть на трубе.

— Ты можешь извлечь какой-нибудь звук?

Лик не понял, что Профессор имел в виду, и посмотрел из-за плеча на сарай, в котором лежали инструменты.

— Нет! — сказал Профессор голосом, в котором слышалось раздражение. — Просто высвисти какую-либо ноту губами.

Лик закусил нижнюю губу. Он так смутился, что едва не заплакал, но, сделав губы трубочкой, выдул слабенький звук, едва слышный на фоне слабого свиста ветра. Профессор немного посопел, поправил свой широкий галстук, подошел к Лику настолько близко, что почти коснулся своим носом носа мальчика.

— Попробуй высокую ноту, — сказал Профессор, почти не разжимая губ. — Самую высокую и самую красивую ноту, какую сможешь.

Лик снова свистнул. Он свистел — свист был какой-то дребезжащий, немелодичный, — а Профессор стал позади него, обхватил руками его за ребра и быстрым движением крепко сжал грудную клетку Лика, выпрямив при этом его позвоночник. Он силой заставил Лика взять ноту, и на этот раз звук получился настолько выше и чище, что Лик непроизвольно сравнил его с посвистом птицы. На мгновение Лик остолбенел от произведенного им звука да и от избытка чувств. По мере того как из его легких выходил воздух, голова делалась легкой и пустой, а перед глазами замелькали цветные узоры. Наконец Профессор отпустил его.

— Ну что? — с торжеством объявил Профессор, переводя дыхание. — На следующей неделе, Лик Холден, приходи ко мне. На следующей неделе.

Сказав это, Профессор пошел прочь, а когда Лик пришел в себя окончательно и смог различать окружающие предметы, его уже не было видно.

На следующей неделе Лика снова направили работать по хозяйству. Но он сбежал и, незаметно следуя за одним из стрелков, которого раньше видел в оркестре, пошел к тому месту, где для репетиций собирался оркестр. Оркестранты взяли из сарая инструменты и выстроились на площадке, ожидая Профессора. Лик тоже встал в строй. У него не было инструмента, но он выпячивал грудь, как солдат на параде.

Появился Профессор и встал перед строем. Все на мгновение замолчали, а Профессор в упор посмотрел на Лика.

— А ты что тут делаешь, мальчик? — раздраженно спросил Профессор, и Лик почувствовал, как лицо его вспыхнуло и покрылось испариной.

— Я пришел сюда учиться.

— И чему же ты хочешь учиться? А может, ты сам собираешься поучить нас, как насвистывать мелодии твоими негритянскими губами, толстыми, как хорошие отбивные?

Лик растерялся, не зная, что сказать. Он с опущенной головой стоял на краю площадки, переминаясь с ноги на ногу и слыша, как некоторые из учеников хихикают за его спиной. А потом он сел под большим старым дубом, тень от ветвей которого делала не столь заметной горечь разочарования на его лице, и целый час с широко раскрытыми глазами и с пересохшим от волнения и обиды ртом наблюдал, как оркестр играл весь свой репертуар церковной музыки. К тому моменту, когда Профессор разрешил музыкантам разойтись, ноги Лика затекли до одеревенения, а спина вспотела. Но когда Профессор взглядом и поднятием бровей подозвал его к себе, Лик вскочил на ноги и во весь опор помчался к этому маленькому человечку, и не в последнюю очередь потому, что в руке у Профессора был корнет, только что взятый им у мальчика постарше. Лик инстинктивно протянул руку к инструменту, но лицо Профессора презрительно сморщилось, и он отвернулся от Лика.

— Иди за мной, — произнес он.

Профессор так медленно шел вниз по склону Джексонова холма, что Лик (решив, что он должен идти сзади) несколько раз наступал ему на пятки, но этот маленький человечек ни разу не обернулся и не произнес ни единого слова.

Минут через десять они спустились по склону и остановились у широкого ручья, за которым возвышался другой холм. Названия этого холма Лик не знал, но помнил, что негры, жившие поблизости, всегда, упоминая об этом холме, называли его Эхо-холм.

У ручья Профессор остановился. Лик не слышал ничего, кроме журчания текущей воды и бульканья, с которым пузырьки воздуха выходили из раскисшей земли, когда он ступал на нее своими босыми ступнями.

Не оборачиваясь, Профессор спросил:

— Лик, ты знаешь, как надо держать корнет?

На мгновение Лик задумался. Он припомнил что-то, слышанное еще в Култауне при разговорах мужчин — преимущественно сутенеров.

— Так, как будто держишь женщину, — неуверенно произнес он.

Профессор резко обернулся: смеющиеся глаза его были влажными.

— Кто сказал тебе такое?

— По-моему, Косоглазый Джек, — едва слышно ответил Лик. — Один из сутенеров, я так думаю.

Профессор улыбнулся, обнажив редкие черные зубы.

— Никогда не верь мужчине, который продает свою женщину, — сказал он и, протянув руку, потрепал Лика за ухо. Лик вздрогнул и попятился. Раньше ему часто доводилось слушать рассказы о мальчиках, пропавших в реках и озерах. Но Профессор, словно не заметив его испуга, снова отвел от него взгляд и стал смотреть в небо над Эхо-холмом.

— Держать корнет, — торжественно начал Профессор, — это все равно, что держать в своих руках Бога. А знаешь почему? Нет, ну так слушай, я объясню тебе. Потому что когда Бог говорит, он говорит голосом трубы — если это не так, можешь убить меня на этом самом месте. Вот поэтому, когда ты держишь в руках трубу, ты говоришь языком Бога. Ты напрямую общаешься с Богом. Ты понимаешь, что я говорю?

— Конечно, — ответил Лик, хотя он ничего не понял.

— Держи, — объявил Профессор и протянул корнет Лику. Лицо его при этом оживилось, а сердце Лика чуть не выскочило у него из груди. — Ну-ка выдуй какую-нибудь ноту.

Корнет оказался тяжелее, чем предполагал Лик, а металл был холодным и гладким, как оконное стекло ранним утром. Пальцы Лика ощупали все изгибы инструмента, и он сразу прижал к губам мундштук. И тут он вдруг вспомнил, как култаунские мужчины говорили: «Представь себе, что ты берешь в рот сосок твоей женщины». Но что практически мог почерпнуть Лик из этой фразы, всплывшей в его сознании?

— Выдуй мне какую-нибудь ноту, — снова произнес Профессор, и Лик, собрав все силы, подул в корнет.

Он дул до тех пор, пока его глаза не выпучились от натуги, а надутые щеки не одеревенели от напряжения. Он дул до тех пор, пока не почувствовал боль в легких, как бывало, когда он бежал от кулаков. Он дул до тех пор, пока не увидел стоящего перед собой Профессора; тот, нагнувшись вперед, заткнул пальцами уши и то ли морщился словно от боли, то ли улыбался.

— Ну все! — сказал Профессор. — Так именно это, Лик, ты хочешь сказать Богу?

С этого дня Лик начал заниматься с Профессором. Сначала один, а потом два раза в неделю. Затем он начал играть в оркестре, однако и тогда Профессор продолжал заниматься с ним по два раза в неделю. Лику потребовалось шесть месяцев для того, чтобы стать полноправным оркестрантом, а еще через шесть месяцев он уже стал первым корнетом. А потом настали времена, когда Лик играл перед Эхо-холмом, и звук его корнета, возвращаясь эхом назад, обволакивал его целиком, проникая глубоко в душу; Профессор удовлетворенно кивал головой, что было для Лика выше всех похвал. Лик никак не мог понять, почему Профессор столько времени уделяет ему — такое доброе отношение взрослых было ему в новинку, — а вместе с тем он потерял голову от возможностей, которые, как оказалось, таила в себе музыка; от того, насколько сильно воздействовала она на душу и на тело; от того, какое обилие чувств она пробуждала.

Однажды, когда они стояли у подножия Эхо-холма, две сестры, потрясенные чистотой и прозрачностью звука корнета Лика, поставили на землю корзины с фруктами и присели на минутку на краю обрыва, чтобы послушать. Профессор повернул голову к Лику и, подмигнув, подал команду сделать паузу, а потом посмотрел на него таким взглядом, что внутри у мальчика все перевернулось. Лик сверху вниз посмотрел на маленького человечка — теперь, когда он подрос, он именно так и смотрел на учителя — и постарался восстановить дыхание.

— Послушай, Лик, что я тебе скажу, — произнес Профессор. — Хороший трубач играет четырьмя частями тела. А ты пока играешь только головой и губами.

— Сэр… — начал было Лик, но Профессор, прервав его, продолжал:

— Да ты не волнуйся. Большинство трубачей, играя хот^[22] или гимны, играют в лучшем случае всего одной частью тела! А ты, хотя тебе нет еще и десяти лет, уже можешь задействовать две!

— Да, сэр, — сказал Лик. — А какие еще части тела не задействованы?

— Нет, Лик, не мне говорить тебе об этом. Ты сам дойдешь до этого в свое время. В свое время, ты понял?

— Ну а Бадди Болден, сэр? Сколько частей тела задействует он во время игры?

Лицо Профессора подобрело, и на его губах заиграла едва заметная улыбка.

— Старина Бадди? — переспросил он. — Он, когда играет, задействует три части тела. Старина Бадди никогда по-настоящему не использовал при игре голову.

Пытаясь как можно более точно передать Лику все премудрости игры, Профессор не смог бы лучше, а главное, более понятно для мальчика описать дар, которым природа его наградила. Ведь когда Лик подносил к губам инструмент… Черт возьми! Если смотреть в корень, то называть корнет Лика «инструментом» было абсолютно неправильно, а главное, бессмысленно. С таким же успехом можно было бы назвать «инструментом» кончики его пальцев или его губы. Дело в том, что, когда Лик впервые взял корнет в руки. Профессор понял, что корнет — это не что иное, как продолжение его самого.

В конечном счете Лику, несомненно, повезло в том, что он обрел музыку в школе «Два М» (недаром Толстуха Анни утверждала, что ему всегда везло), а то бы он наверняка сгинул, не оставив следа, в несметной толпе других детей и подростков, стрелков и кулаков. Сам Лик считал корнет чем-то вроде спасательного круга, какие он видел на пароходах, плывших по Миссисипи; этот круг удерживал его на плаву, в то время как его сотоварищи по школе, устав от нескончаемой борьбы, опустили руки и бесследно канули в пучине страданий и невзгод. Но, разумеется, жизнь Лика в школе не стала лучше, хотя он и привык постепенно к ее рутине.

Лик все еще пребывал в стрелках. Но его положение в группировке смягчалось его мастерской игрой на корнете и в особенности дружбой с Соней. После перевода Собачьего Клыка во взрослую тюрьму на другой конец города, а произошло это в начале 1999 года, его преемником стал Соня, который стал считаться «главарем» и «человеком с идеей в голове». Соне едва минуло десять лет, когда к нему перешли титулы, которыми прежде обладал Собачий Клык, хотя в группировке кулаков было много ребят старше его и выше ростом, которые спали и видели себя главными вершителями кулачного права. Но язык у Сони был подвешен хорошо, и он никогда не лез в карман за словом, а, наоборот, придавал своим словам такой вес, что они воздействовали сильнее кулаков подростков, так что никто не осмеливался противоречить ему, опасаясь попасться ему на язык. Поскольку Соня был другом Лика, другим кулакам пришлось оставить его в покое, что, разумеется, не привело их в восторг, а уж о том, чтобы считать Лика своим, они и слышать не хотели. У стрелков Лик был на особом положении, которое делало его жизнь относительно безопасной, но и близко знаться с ним никто из стрелков не желал. Так получилось, что Лик, кроме Сони и своего корнета, не общался практически ни с кем. А Соня, сосредоточив в своих руках неограниченную власть, повел себя, как кобель, окруженный суками в период активной случки.

— Фортис, тебе следует относиться ко мне по-доброму, — постоянно напоминал он Лику. — Не забывай, ведь я — главарь, а ты мой личный затраханный негритос!

Когда Лик в очередной раз слышал это напоминание, он лишь кивал головой и выстукивал прижатыми к бедру пальцами ритм того или другого музыкального пассажа.

В довершение ко всему, Лику приходилось немало терпеть и от преподавательского персонала. О занятиях Лика с Профессором было известно всем, но никто из воспитателей не относился по-доброму к такого рода отношениям между воспитанником и педагогом. Они выражали свое недовольство — причем делали это довольно регулярно — при помощи трости для битья, с ожесточением колотя Лика по спине и по лицу, а он старался прикрыть руками губы, которые были сейчас самой ценной частью его тела. Так что хотя он и был стрелком, но в дневное время ему доставалось больше, чем многим из группировки кулаков.

Но хуже всего для Лика было то, что семья навещала его все реже и реже, а потом эти визиты и вовсе прекратились. Воспитанник школы «Два М» мог, согласно правилам, один день в месяц проводить с членами своей семьи, приезжавшими навестить «временно изолированных» (таковыми они и являлись — временно изолированными), и в первый год своей «изоляции» Лик все время ожидал Кайен с Кориссой и Сильвией, которые приезжали на свидания регулярно, как часы. Случалось, что его навещала матушка Люси, заглядывали и Руби Ли с Сестрой.

Примерно через год Сильвия (смуглолицая квартеронка, которая не была его кровной сестрой) перестала приезжать. В последующие несколько месяцев Лик старался допытаться у матери, что случилось с Сильвией, но Кайен ничего не сказала ему о ней, как, впрочем, и обо всех остальных сестрах. Раз от разу Кайен выглядела все более постаревшей и увядшей, хотя Лик с присущим детям эгоизмом едва ли обращал на это внимание. Прошел еще год, и впервые никто не приехал к Лику. В следующий месяц повторилось то же самое. На исходе третьего месяца приехала одна Корисса. Она выглядела смущенной и, стараясь не глядеть на Лика, сказала, что Кайен заболела.

— Она наверняка поправится, — уверенно заявил Лик, но Корисса промолчала. Лик не придал этому значения, поскольку Корисса никогда не отличалась разговорчивостью.

В последующие годы Лик часто задавал себе вопрос, что он должен был бы сказать матери, зная, что больше ее не увидит. Наверняка обо всем он бы не рассказал. Хотя было многое, о чем он хотел бы поведать; но если хорошенько подумать, то сказать-то практически было нечего. Иногда Лику казалось, скажи он лишь одно: «Мы бедные негры, мама», и этого было бы достаточно.

В последние два года его изоляции Корисса навещала его все реже и реже, но Лик не сильно печалился из-за этого. Ведь, в конце концов, он был закаленным двенадцатилетним человеком, который всю свою энергию употреблял на то, чтобы не сломаться и выжить в школе «Два М», а чувства… они пробуждались в нем лишь тогда, когда он обращал к небесам кристально чистый звук своего корнета, который пока что считался школьным имуществом. Но когда за три недели до своего освобождения Лик узнал о том, что Кайен умерла, то плакал так сильно, что ему стало худо.

Соня, которому светило еще два года пребывания в школе за слишком усердное применение кулачного права, держал голову Лика, когда того тошнило.

— Фортис, блюй, блюй сильнее! — приговаривал Соня. — Не оставляй в себе ни капли этого говна!

Лик смотрел на Соню и понимал, что тот не может облегчить его боль. Эта боль не была обычной болячкой — она была частью его существа. Такой же, как корнет.

В то время Лик уже примерно в течение двух лет играл в составе марширующего оркестра школы на похоронах, но он никогда не мог и подумать о том, что ему доведется играть на похоронах собственной матери. Когда во время заупокойной службы, которую проводил чернокожий култаунский священник, Лик играл печальную мелодию 23-го псалма, она звучала с такой щемящей тоской, что все присутствующие члены общины были потрясены и, глядя друг другу в глаза, молча выражали свое восхищение. Профессор Хуп тоже присутствовал на погребении и со свинцовой тяжестью на сердце смотрел на своего питомца.

А потом Лик прошел во главе процессии вниз по Канал-стрит к пристани на Миссисипи. Был душный летний вечер; все, кто был на торжестве, обливались потом. Лик просто не мог играть: огонь в его душе погас, он был словно выпотрошен, уничтожен такой несправедливостью — мать умерла всего за несколько недель до его возвращения домой. Только когда оркестр дошел до пристани, звуки корнета Лика наконец вырвались наружу, заполнив все пространство. А сам Лик чувствовал, что это не он, а его корнет (как часть его самого, затаившаяся в глубине его существа до того момента, когда чувства сами вырвутся наружу) сейчас сам решил, что делать.

Оркестр, остановившись на пристани, перестал играть, ожидая, когда подойдут люди, вышедшие из церкви; проститутки и сутенеры и тут рыскали глазами по сторонам в поисках клиентов; Лик, вынув мундштук из корнета, вытряхивал его, держа вниз раструбом. Затем по знаку Профессора он заиграл один из вариантов старинного спиричуэла «Далекий берег Иордана».

Едва взяв первую ноту, Лик почувствовал: что-то изменилось. Он по меньшей мере тысячу раз играл этот спиричуэл прежде, но так, как сейчас, он не звучал никогда! Поначалу Лик и сам не понял, хорошо он играет или плохо. Его корнет никогда раньше не звучал так грубо, но энергично, так фальшиво, так мучительно, так нарочито неумело. Играя, он бросил взгляд на других музыкантов оркестра школы «Два М»: они не играли, не зная, кому и когда вступать. Музыканты во все глаза смотрели на него; их лица выражали удивление и растерянность. Лик посмотрел на группу плакальщиков. Но все они, держа в руках полные бутылки, стояли неподвижно, как им и следует стоять под конец погребальной церемонии. Его глаза нашли в толпе Толстуху Анни; по ее щекам текли слезы. Недалеко от нее на перевернутом фруктовом ящике сидела матушка Люси, спрятав лицо в юбку. Глаза Лика заливал соленый пот, но он продолжал играть во всю силу своих легких. Он играл так, словно каждая нота была частичкой собственного голоса Кайен. А эти паузы между нотами? Эти паузы были как бреши, которые пробила смерть Кайен в жизни ее семьи и в жизнях подруг. Неудивительно, что Толстуха Анни и матушка Люси плачут. А что касается мелодии, так никто никогда не слыхал, чтобы этот спиричуэл играли так, как играет его этот двенадцатилетний мальчишка.

Вдруг, когда Лик заиграл второй куплет, к мелодии, выводимой корнетом, присоединился чей-то голос, великолепный женский голос; слова были другими — невидимая певица изменила слова, вложив в свой текст смысл, понятный лишь ей одной.

Сквозь слезы, застилавшие глаза, Лик сумел рассмотреть одинокую женщину, приближавшуюся к оркестру с дальнего конца Канал-стрит. Поморгав, он стряхнул слезы и, продолжая играть, пристально посмотрел на нее. Это была Сильвия, да, именно Сильвия (его названая сестра, не состоящая в кровном родстве с ним), хотя, не видя ее, Лик вряд ли узнал бы ее по голосу. Ведь они не виделись целых три года, за которые Сильвия — ей было сейчас тринадцать лет — превратилась в женщину. Больше того, она превратилась в белую женщину. Ее длинные черные волосы были завиты в мелкие кудряшки и уложены так, как принято у белых женщин; ее кожа была фарфорово-бледной (было видно, что она давно и тщательно прячет лицо от солнца); красивое, чистое и прекрасно сидевшее платье удивительно шло ей. Сердце Лика бешено заколотилось, когда их глаза встретились.

Да, подумал Лик, а поет-то она так, как поют самые настоящие негры.

— Иисус благословенный…

Сильвия начала третий куплет, и Лик, отойдя немного назад, стал подыгрывать ей, мастерски сплетая звуки своего корнета с ее голосом — не зря он три года усердно практиковался, часами стоя у Эхо-холма.

В ее голосе были сила и сдержанность, свобода и ожесточение.

Лик взял последнюю ноту, чистую как лед, которая, постепенно стихая, плыла над пристанью не меньше двадцати секунд, пронзительно печальная, как воспоминание об ушедшем детстве.

Когда звук растаял. Лика сразу окружила толпа людей; все горели желанием поговорить с ним, похлопать его по спине. Отовсюду слышалось: «Фортис! Ты играешь на трубе, как сам архангел Гавриил! Ты играешь так, что Святой Петр собственноручно распахнет перед твоей мамой врата небесные! Это же божественный дар, Фортис! Божественный дар!» Но Лик не слышал того, что говорили люди, он старался выбраться из толпы и пробиться к Сильвии. Но когда ему удалось наконец вырваться, ее уже нигде не было видно. Лик внезапно почувствовал страшную усталость и опустошенность; сердце его, учащенно бившееся до этой минуты, вдруг остановилось.

Оркестр заиграл регтайм, и некоторые люди начали танцевать. У Лика пропала охота играть, и он, пробравшись через толпу, подошел к краю пристани и стал смотреть на широкую спокойную поверхность Миссисипи, постепенно окутываемую темнотой.

— Лик, мальчик мой!

Лик повернул голову; перед ним стоял Профессор, в его глазах отражались огни фонарей, он тяжело дышал.

Когда он умудрился стать таким маленьким? — подумал про себя Лик.

— Да, сэр?

— Лик, когда через три недели ты выйдешь из ворот школы «Два М», ты возьмешь с собой этот корнет. С этой минуты корнет — твоя личная собственность. Ты понимаешь, о чем я говорю? Корнет — это часть того, кем ты стал. Нет! Корнет — это самая лучшая часть твоего существа.

— Да, сэр. Большое спасибо.

Учитель и ученик пристально смотрели друг на друга; добавить к сказанному было нечего, но оба почему-то чувствовали смущение; вероятно, Профессор сейчас чувствовал себя отцом, сыну которого пришло время становиться мужчиной (в двенадцать-то лет, ну и жизнь!)

— Ты играешь… — произнес после долгой паузы Профессор. — Сейчас, Лик, ты играешь на трубе тремя частями тела. Головой, губами и сердцем. Ты слышишь, что я говорю, мой мальчик? Ты почти состоявшийся музыкант.

— А какая четвертая часть? — спросил Лик, хотя наперед знал, что ответит Профессор.

— Не мне говорить тебе об этом, сынок. Ты и сам поймешь это, причем довольно скоро. Ты слышишь, что я говорю?

— Да, сэр.

В действительности прошло восемь или девять лет, пока Лик «полностью состоялся как музыкант». И прошло восемь или девять лет, пока Сильвия вновь не появилась в жизни Лика. И оба эти факта так же связаны между собой, как связаны между собой жизнь и судьба.

IV: Вождь, закулу, обезьяньи уши

Зиминдо, Замбави, Африка, 1998 год

История распорядилась так, что Страна Луны за сто лет колониального правления утратила не только свое название, но и присущие любой стране национальные особенности. И то и другое удалось восстановить лишь после обретенной благодаря помощи великих предков и отваге борца за свободу по имени Зита Адини независимости. За это столетие границы страны значительно расширились относительно того места, где когда-то находилось селение Зиминдо. На западе граница доходила почти до Великого озера, а на востоке до горной цепи (которую называли «Горы, целующие небо»). В южном направлении граница также продвинулась далеко вперед, перешагнув за то место, где белые люди нашли богатые залежи медной руды. Северная граница проходила по территориям с умеренным климатом, где табак рос буйно, как сорная трава на заброшенном поле. В результате жители страны очень скоро начали заходиться кашлем и отхаркивать пыль, которой надышались в шахтах, и никотиновую копоть от дешевых сигарет.

В разныевремена колониального периода Страна Луны называлась то Восточной Родезией, то Маникалендом, то Майникалендом — так продолжалось до того момента, пока Зита Адини, евнух с дипломом Оксфордского университета, не въехал на площадь Независимости на бэтээре советского производства и под одобрительные крики толпы не объявил: «Наша страна — Замбави, Страна Луны!». Эти слова были произнесены в Куинтауне, национальной столице, расположенной в 200 милях к северу от пойменных долин Зиминдо, мест, которые и были той первой Страной Луны, где великий вождь Тулоко построил первое поселение, и в 190 милях к северу от Мапонды, села, в котором мальчишеская любовь была уничтожена ревностью и завистью лучшего друга.

Два десятилетия и один удачный кровосмесительный союз… и вот Тонго Калулу, вождь Зиминдо, восседает в бетонном строении, возвышающемся в центре его крааля. Вождь был высоким, длинноногим мужчиной со впалой грудью, железной челюстью и горделивым взором. Да, именно таким. Поскольку Тонго был прямым потомком Тулоко — той линии, что шла от Таурайя, бросавшего камни метче любого бабуина, до Музекивы, оплакивавшего свою утонувшую дочь, а затем до Шингайи, дедушки Тонго, героя борьбы за независимость в рядах Адини. Но Тонго не знал своей истории да особо и не задумывался о таких вещах, поскольку вступил в тот возраст, когда идеалы юности улетучиваются, уступая место трезвому прагматизму.

После того как Замбави обрела независимость, многие из наследных вождей вышли на главную политическую арену, став членами парламента. Но Тонго, которого политика не интересовала, предпочел по-прежнему жить размеренной ленивой жизнью вождя, обладающего наследственной властью и преданностью подданных. Он, как и его предшественники, взимал десятину со своих граждан; устраивал браки и принимал жен в форме церемониальных подарков; в наши дни такие подарки повсеместно запрещены Енохом Адини, сыном евнуха с дипломом Оксфордского университета (родившимся как раз в день кастрации отца) и вторым президентом Замбави. В общем, у Тонго практически не было никаких забот, кроме выдачи замуж невест-сирот, улаживания незначительных конфликтов между своими подданными и предотвращения драк и свалок во время футбольных матчей между командами местных школ. Если в подобных делах возникал перерыв, то вождь проводил время в спорах со своей женой Кудзайи. Как правило, их споры заканчивались тем, что супруга угрожала вождю вернуться обратно в город, или тем, что он грозился отослать ее туда. После этого Тонго в растерянности кусал пальцы, прежде чем обсудить с Мусой, своим закулу, который был еще и его правой рукой, вопрос о том, как при следующем споре с супругой сформулировать свою угрозу в более решительной и категоричной форме. Эти обсуждения проходили за холодным пивом в расположенном поблизости винном погребе и курением трубок, набитых гаром, так на местном наречии называлось курево, похожее на марихуану.

Хотя вождь Тонго и пользовался большой популярностью у своих подданных за свою сговорчивость и уживчивость, любой из них несказанно удивился бы, узнав, что Тонго связан кровными, хотя и весьма отдаленными, узами с великим вождем Талоне. А все потому, что величие, которое Тонго должен был унаследовать от предков, не проявлялось ни в чем, кроме его манеры смотреть на людей и на мир. По мнению подданных, он совершил поступок почти геройский, когда согласился дать денег на покупку автомобильного аккумулятора перед финальными играми Мирового чемпионата 1994 года, благодаря чему все жители селения (и другие люди, живущие за много миль от него) смогли наблюдать грандиозное поражение нигерийской команды по черно-белому телевизору, экран которого был почти сплошь покрыт движущимися пунктирными линиями, словно там, откуда велась передача, бушевала метель. Одному лишь Мусе была известна правда о происхождении Тонго, но он никому ничего не говорил об этом, в том числе и самому вождю. Как закулу, Муса был прямо-таки кладезем мудрости и чародеем, способным выяснять родословную по снам. Проявлением же мудрости закулу было то, что он не считал для себя за честь унижать униженных.

Тонго, прислонившись к шлакобетонной стене, сворачивал самокрутку с ловкостью, неожиданной для его неуклюжих рук и толстых пальцев. Он частенько приходил посидеть в этом здании, во-первых, потому, что сам провел немало времени, участвуя в его строительстве, а во-вторых, оно так и оставалось пустым, незаселенным, и Кудзайи не любила бывать здесь. Сколько времени сможет еще простоять это бетонное строение? Тонго приступил к его постройке в тот год, когда во время урагана, разразившегося в сезон дождей, смыло дамбу у деревни Мапонда, а поэтому ему пришлось перекладывать фундамент. Так сколько же лет прошло с того времени? По меньшей мере пять. И вот теперь это ослепительно белое строение возвышается среди сложенных из земляных кирпичей рондевалов, окружающих по периметру его крааль, а Кудзайи ходит вокруг него, как ребенок вокруг надгробного камня. А все потому, что так распорядилась судьба. И строение действительно превратилось в надгробный камень, под которым лежит то, что могло бы быть, если бы не нелепое вмешательство злой судьбы и так и не родившиеся дети. А что сейчас? Сейчас все должно было бы быть совсем иначе. Однако все осталось как было. Тонго считает, что судьба подобна падающему с дерева плоду манго, когда предостерегающий крик может привести лишь к тому, что поднятое вверх лицо будет сплошь заляпано мякотью перезревшего плода.

Тонго покинул поселение Зиминдо, когда ему было 21 год и он уже был вождем. В педагогическом колледже в пригороде Лехани, второго города Замбави, он изучал историю Африки и ходил в ночные клубы, в которых с самого утра за кружками кофе из цикория велись политические споры. Это отличало его от других. По крайней мере он так думал. Он считал себя образованным человеком, гражданином мира, мыслителем.

В то время как обитатели его деревни с усилием осваивали детские книжки с картинками, Тонго читал Маркса и Хайека^[23], Нгуги^[24] и Ньерере^[25]. Когда односельчане молились о дожде и хорошем урожае, он понимал, что желание что-то иметь (пару американских джинсов или японский кассетник) — это не более чем желание солдата, мечтающего о nay пау с какой-нибудь шлюхой. В то время как односельчане в семнадцать лет женились на костлявых невестах с кожей жесткой, как наждачная бумага, он по голливудским фильмам изучал «истинную любовь» — трагическую, восторженную и постоянную.

Когда Тонго вернулся после смерти отца в свою деревню (ему было уже двадцать четыре года), он первым делом начал бороться с произволом местных властей. Он обязал торговцев зерном учредить союз для проведения переговоров с государственной Зерновой палатой об установлении наиболее предпочтительных закупочных цен. Результатом этого (со всеми вытекающими последствиями) было то, что Зерновая палата немедленно прекратила закупки зерна.

Он запретил местным проституткам ловить клиентов вблизи винного подвала субботними вечерами, вместо этого они стали ловить клиентов вблизи миссионерской церкви по воскресным утрам. Он объявил о том, что погребальные ритуалы Мусы (во время которых над лежало потреблять огромное количество сверхкрепкого кашасу) не что иное, как «классический случай одурманивания сознания народа». Похороны продолжали совершаться, однако бесхитростные и простодушные соплеменники почему-то с удивительным постоянством забывали приглашать на них нового вождя.

Тонго удивился тому, что никто не помог ему при строительстве бетонного дома, в особенности когда односельчане толпой стояли у калитки во время проливного дождя и наблюдали за тем, как он, стоя по колено в раскисшей земле, орудует лопатой. Когда он, поскользнувшись и потеряв равновесие, упал лицом в жидкую грязь, то явственно слышал за раскатами грома чей-то сдавленный смех.

В течение шести месяцев все нововведения Тонго были прочно и окончательно забыты.

Тонго покинул педагогический колледж с ненавистью ко многим вещам и двумя страстями. Он ненавидел все, что оканчивается на «-изм» и «-зация»: колониализм, национализм, коммунизм и капитализм, африканизация, национализация и приватизация. Он не видел противоречий в том, что относился ко всем перечисленным понятиям с одинаковым отвращением, — запас его знаний позволял путать критику с осмыслением. А любил он джаз и Кудзайи. Вся ненависть постепенно выветрилась из него после того, как он вернулся в деревню, а вот любовь (по большей части) осталась.

Тонго полюбил джаз из-за Кудзайи. Он встретил ее на одной из печально известных вечеринок, которые начинались с философской дискуссии, переходящей в неистовые танцы, и завершались всеобщей потасовкой. Конечно, такая программа вечеров, с дракой под конец, выдерживалась не всегда, но, по всеобщему мнению, только когда выполнялись все пункты программы, можно было говорить, что вечеринка удалась на славу.

Они встретились на шумной вечеринке однажды в пятницу; он зашел послушать кассетник пьяницы Камвиле (единственный на весь студенческий городок). Кучка будущих педагогов спорила из-за музыки; некоторые хотели слушать заирскую румбу, другие южно-африканский д'гонг, третьи требовали поставить пленку с записью местной мбиры. Тонго не вмешивался в спор. Его не сильно заботило то, кто одержит верх и какая зазвучит музыка, — его привлекала сама атмосфера спора.

Все были настолько поглощены тем, чтобы перекричать противника, что в пылу спора не заметили, что Кудзайи вставила в магнитофон свою кассету; все спорящие только оглянулись, когда мягкие звуки саксофона Колтрейна^[26] поплыли над их головами. И тут все уставились на нее; спокойствие было восстановлено. Но никто не сказал ни слова; отчасти потому, что она была новенькой и ее никто не знал (и по этой причине она заслуживала того, чтобы к ней отнеслись хотя бы с некоторым уважением), а отчасти потому, что она сказала: «Это американская музыка». Эта фраза заставила молодых людей согласно закивать головами, придав своим лицам выражение пресыщенных знатоков музыки и проигнорировать тот факт, что мелодия, которую играл Колтрейн, совершенно не подходила для танцев. Все это можно было объяснить тем, что Кудзайи выглядела совершенно необыкновенно.

Позднее женщины единодушно решили, что она, без сомнения, самая обычная и бесцветная особа, которую они когда-либо видели, а что касается мужчин, так те вынуждены были признать, что «в ней есть что-то особенное» («Сексуальная, как перезрелый фрукт», — изрек один, а остальные согласно закивали головами). Но, что ни говори, ее первое появление заставило всех собравшихся замолчать.

Она была невысокой, но и не настолько маленькой, чтобы ее рост воспринимался как физический недостаток. Она была круглолицей. Но круглолицей на африканский манер, и ее лицо с пухлыми щеками притягивало к себе взгляды мужчин. У нее были такие большие груди, что шерстяные нити ее вязаного пуловера чуть не лопались, а обтянутая джинсами округлая попка смотрелась как персик. Но все эти причиндалы наличествовали и у других женщин, собравшихся в комнате. Ее волосы были подстрижены и уложены в прическу высотой не более двух дюймов, что выглядело очень естественно. Хотя у всех остальных девушек волосы были либо коротко подстрижены, либо заплетены в косички, либо уложены на манер кукурузного початка, ее прическа, лишенная всякой вычурности, едва ли могла быть признана необычной, а может, как раз и могла бы? В общем, примерно так выглядела Кудзайи, если не останавливаться подробно на чертах ее лица.

А лицо тоже было не совсем обычным, с черными кругами вокруг глаз и светлыми прожилками, идущими по щекам ко рту. Ее маленькие глазки косили, и взгляд ее был одновременно и сладкий, и пряный — ну совсем как вкус банана пири пири. Ее круглый носик с желтоватыми крыльями походил на спелую ягоду буреинского крыжовника. А рот ее был неестественно большим и выглядел очень сексуально — когда она смеялась, то обнажала десны и сверкала белоснежными зубами, в щель между которыми иногда проглядывал розовый кончик язычка. Но особое впечатление производили ее уши. Они были большими, слегка заостренными, как… как что?

Кудзайи, когда на нее пристально смотрели, нервно смеялась. Она не была частым гостем на вечеринках и не привыкла быть в центре внимания.

Внезапно Камвиле, владелец кассетника, успевший уже так напиться, что еле держался на ногах, прошептал на выдохе: «обезьяньи уши», и все, кто стоял достаточно близко к нему, чтобы расслышать его слова, засмеялись. Воодушевленный произведенным эффектом, Камвиле заговорил громче. «Обезьяньи уши!» — объявил он во весь голос, и все присутствующие, разом посмотрев на Кудзайи, один за другим начали хохотать.

Это было действительно верное описание. Уши Кудзайи были в точности такими, как у обезьяны. То, что изрек Камвиле, было тем, что вертелось у вас на языке, а услышав это, вы удивились, почему оно сорвалось с языка у кого-то другого, а не у вас; это было словцо, прилипающее к человеку так, как избалованный ребенок прилипает к юбкам матери; более известное, чем имя, прозвище, которое переживет в памяти людской того, кто его носил («Ты слышал новость? Кудзайи умерла». — «А кто такая Кудзайи?» — «Да ты знаешь ее. Обезьяньи уши»).

Широкая улыбка мгновенно исчезла с лица Кудзайи, ее косые глазки замигали и сощурились, а кругленький носик слегка задергался. Она смущенно дотронулась до своего левого уха, но поняла, что уже ничего не исправить, а будущие учителя смеялись над ней еще громче.

Не смеялся только Тонго, потому что по какой-то неизвестной причине он ничего такого не видел. А видел он то, что она была особенной, сексапильной девушкой, которая вот-вот расплачется. Он повернулся к Камвиле и закричал во весь голос: «Заткни свою пасть и посмотри в зеркало на свою рожу. У тебя не нос, а пенис!»

Впоследствии Тонго жалел, что этот резкий ответ вырвался у него экспромтом, а не был обдуман как следует — ведь тогда он мог бы гордиться своим острословием и находчивостью. Но выражение «не нос, а пенис» было обычным, принятым в Замбави оскорблением: оно могло попадать в точку, а могло быть некоторым преувеличением (если вдуматься, особой разницы здесь нет). А нос хозяина кассетника ввиду каждодневного и неумеренного потребления алкоголя и впрямь сильно смахивал на пенис. И когда слова Тонго сорвались с его губ и собравшиеся, посмотрев внимательно на нос бедолаги Камвиле, закатились дружным смехом, Кудзайи поспешила выскочить из комнаты, бросив благодарный взгляд на своего неожиданного спасителя. А Тонго последовал за ней.

Их жениховский период длился недолго. Кудзайи полюбила Тонго за его положение (все-таки он был провинциальным вождем), за его добрый взгляд на мир, но больше всего за его по-детски наивную страстность, которой так и светилось его лицо, когда он ее слушал. Когда она ставила ему кассеты с записями джазовой музыки, его брови сходились к переносице, а глаза дико вращались от усилий сконцентрировать внимание на ее объяснениях о премудростях структуры, ритмики и гармонии. Он слушал ее любимого Майлса Девиса и притворялся, что эта музыка ему нравится. А когда она говорила, например, такое: «Ты должен научиться слышать такие ноты, какие они не играют», Тонго, поразмыслив, пришел к твердому убеждению, что лучше всего это могло бы произойти в тишине его спальни.

А что Тонго? Он любил Кудзайи за ее городские манеры, которые ему казались такими утонченными; за ее чистое сердце, в котором никогда не было места недобрым мыслям; за ее изощренность в любви, которая наверняка заставила бы бабуинов взвыть от зависти. Но больше всего он любил ее за музыку, которую она подарила ему. Она раскрывала перед ним все тонкости джаза: гармонии, контрапункты, ритмы. А он просто слушал эту музыку, казавшуюся ему такой экзотической (такой американской) и в то же время такой африканской. Его воображению рисовались маленькие оркестрики, играющие в прокуренных барах никогда не виданных им городов, и ему казалось, что там бы он чувствовал себя как рыба в воде.

Однажды ночью, когда Кудзайи прижала свою голову к его груди и слушала, как мощно бьется его сердце, он попросил ее выйти за него замуж. Кудзайи радостно рассмеялась и страстно поцеловала его, а он почувствовал, как ее язык коснулся его коренных зубов. Затем она отпрянула от него и с серьезным лицом посмотрела на него.

— Хорошо, но только если ты никому не скажешь про обезьяньи уши.

— Какие обезьяньи уши? — спросил Тонго.

Ведь сам он никогда не замечал этого сходства.

Отец Кудзайи, контрабасист оркестра, выступавшего в одном из пятизвездочных отелей Куинстауна, не одобрил выбора дочери. Вождь или не вождь, но чего ради Кудзайи должна снова возвращаться жить в гуааша, коли он лучшие тридцать лет своей жизни угробил на то, чтобы обосноваться и прилично обустроиться в городе? Неужто она получала диплом педагога только для того, чтобы найти мужа? Ну уж нет! Поэтому пришлось Тонго и Мусе, закулу (ведь отца у Тонго уже не было), провести бессчетное число вечеров в Куинстауне, убеждая отца Кудзайи в преимуществах выбора его дочери. Переговоры продолжались почти три месяца, прежде чем с отцом Кудзайи было достигнуто соглашение о размере оплаты лобола. Временами Тонго обуревали сомнения, добился ли он тогда того, чего хотел.

Поначалу их брак казался вне всякого сомнения удачным. Вообще-то жители деревни, обсуждая своего нового вождя, говорили, что «ши пицва ши нго-бевакумаде» (буквально: от него пользы, как от слепого бородавочника), а вот его супругу они восприняли, как жуки-навозники кучу свежего помета. Хотя Кудзайи и приехала из города, женщин поразила ее необычайная простота и обыденность, а что касается мужчин, то они в своем кругу предавались фантазиям о ее влажных растянутых в улыбке губах, блеске ее глаз и о ее ушах, похожих на… похожих на что? А Кудзайи очень нравилась ее новая жизнь в гуааша, радушие соседей, пьянящая свежесть утреннего воздуха и раздающиеся из нового кассетника (свадебный подарок Мусы, закулу) мелодии какой-либо птицы^[27], перекрывающие пение птиц бока, мычание коров и блеяние коз.

Теперь, по прошествии пяти лет, Тонго стал так глубоко затягиваться сигаретой, что его наполненные дымом легкие, казалось, вот-вот лопнут, а все потому, что постоянно терзался и искал ответа на вопрос, когда, с какого момента его брачная жизнь пошла наперекосяк. Уже в который раз он вынужден был признать, что это случилось не в одночасье, а происходило постепенно.

Народ начал говорить о том, что они вот уже год живут в браке, а наследника вождя все нет и нет. Поначалу это были всего лишь досужие разговоры: зачем Тонго построил такой необычный дом из бетона, если он не помышляет о продолжении рода? — но вскоре тональность разговоров поменялась, и они превратились в самые настоящие сплетни, пересказывая которые макадзи хихикали втихомолку и трясли головами, как довольные бегемоты.

— Кто знает, может быть, этой весной корень Тонго был вялым и слабым, — предположил один. — Может, это дух маниоки^[28] мстит ему за что-то и лишил его член твердости и силы?

— А может, она бесплодна, как мул? — высказал свое предположение другой, но все, кто стоял рядом, протестующе затрясли головами: ну разве такие большие груди и такие широкие бедра не свидетельствуют о плодовитости?

— Вот у его отца никогда не было такой проблемы, — подала голос старая, умудренная опытом проститутка. — Он начинал с восходом луны и старался не заканчивать пахоту до самого восхода солнца.

Поначалу Тонго и Кудзайи старались не обращать внимания на эти разговоры, поскольку им было так хорошо вместе, что им могло бы позавидовать большинство новобрачных. Но капля камень точит, в особенности если учесть, что месячные у Кудзайи приходили все так же регулярно и постоянно, как постоянны были придирки и злобное нытье ее свекрови. Они пробовали все, что только могли придумать: они просили Мусу обратиться за помощью к Божественной Луне; они пили чай из пыльцы чичеринчи^[29]; Кудзайи подолгу стояла на голове во время и после занятий любовью, а однажды в течение почти двух недель она вводила в себя манговую косточку, чтобы направить сперму своего супруга именно туда, куда надо. Но чем больше усилий они прилагали, тем меньше удовольствия и радости получали от секса, а беременность по-прежнему казалась такой же далекой и призрачной, как дух муравья звеко, постоянно живущего на линии горизонта.

И вот однажды вечером, когда обнаружилось, что батарейки в кассетнике разрядились и мелодия «Величие любви», выводимая сладкозвучным саксофоном Колтрейна, перестала звучать, и вот тут Кудзайи, которая старалась так, что внутри у нее все кипело, а бедра ломило, уперлась руками в грудь Тонго, склонившегося над ней, и прошептала: «Не сегодня». Он, отпрянув от нее, не сказал в ответ ни слова. На следующий день Кудзайи, пытаясь загладить свою вину перед ним, продемонстрировала все сексуальные трюки и ухищрения, которым в пору полового созревания обучили ее тетки. Но уверенность Тонго в себе словно улетучилась, и он, никак не прореагировав на ее старания и отодвинувшись к стене их спальной хижины, обрушился на жену с бранью.

— Это правда! — злобно кричал он. — Ты бесплодна, как мул, как пересохшая земля, но неутомима, как здоровая шлюха. Неудивительно, что у нас нет детей. Тратить на тебя сперму все равно, что поливать ею вчерашнюю кашу.

— Тонго, — спокойно ответила Кудзайи, — успокойся. У нас будет ребенок, когда этого захочет отец-солнце. Наш секс был великолепным; мы действовали так же слаженно, как хорошие певцы в дуэте. Ты что, забыл, какими громкими криками он сопровождался? И все снова будет так же, и даже еще лучше. Посмотри, ведь пока у нас нет детей, мы имеем больше времени на то, чтобы практиковаться в сексе.

Но Тонго не желал примирения. Он был взбешен, хотя при последующем размышлении он так и не смог ясно сформулировать причину. И тогда он произнес эти слова. И хотя, сказав их, он тут же пожалел об этом, он был слишком горд, чтобы взять свои слова обратно.

— Вот что! — выкрикнул он. — Отправлю-ка я тебя назад в город и посмотрю, как твое семейство примет тебя. Особенно после того, как я потребую вернуть мне плату за лобола!

Лицо Кудзайи помрачнело, а ее косые глаза сузились так, что казались двумя точками — то, что сказал сейчас ее муж, было чудовищным оскорблением.

— Хорошо, я поеду в город, — сказала она, — и расскажу им, как бесчеловечно ты относился ко мне. Я устроюсь на работу в школу в Куинстауне и буду рассказывать детям о том, что детородный орган у Тонго, вождя Зиминдо, такой же мягкий и податливый, как сережка дерева джубу!

Неудивительно, что после такого бурного объяснения отношения между супругами еще больше ухудшились. Тонго уединился в своем бетонном доме, в котором Кудзайи наотрез отказалась жить. Он курил сигарету за сигаретой и поглощал пиво целыми ящиками. Кудзайи, со своей стороны, делала все, что подобает порядочной жене, и в том числе проявляла заботу о супруге, постоянно стараясь убедить его в том, что она уже спит, когда он ложился в кровать. Все же они время от времени занимались любовью — обычно, когда Тонго был пьян и настаивал на этом или когда Кудзайи решала, что пауза в любовных отношениях настолько затянулась, что она может вообще позабыть, что такое секс. Но если прежде их секс был просто чудом, то сейчас занятия любовью превратились в рутинную процедуру, после которой чувствуешь утомление, как после приступа кашля или многократного и долгого зевания.

И каково же было удивление Тонго, когда он шесть месяцев тому назад узнал, что его жена беременна. Однажды утром она повернулась к нему — на ее лице была торжествующая улыбка — и легонько потрепала его рукой по щеке. Подперев рукой голову, она просунула свою ногу между его ногами, а он, взглянув в ее глаза, увидел пляшущие в них искорки. Тонго, глубоко вздохнув, ощутил сладкий запах ее тела, однажды и навсегда запомнившийся ему.

— Ну что? — спросил он, тоже изобразив на лице улыбку.

— Тонго, — ответила она. — У нас наконец-то будет ребенок.

Лицо Тонго расплылось в улыбке, которая так и застыла на нем, как маска. Сердце бешено заколотилось в грудной клетке; все внутри у него закрутилось, завертелось вокруг какой-то невидимой оси, словно вьющееся растение вокруг дерева; язык словно прилип к гортани, и он никак не мог выдавить из себя нужные сейчас слова. В течение двух последних месяцев они всего лишь один раз занимались любовью.

— А ты уверена, что это мой ребенок? — спросил он.

И вот спустя шесть месяцев с того дня Тонго смотрел застывшим взором на стену бетонного дома, построенного им для своей семьи, и задумчиво посасывал одну самокрутку за другой в ожидании своего лучшего друга, своей правой руки и закулу Мусы. С того дня, когда Тонго узнал о своем предстоящем отцовстве, они с Кудзайи почти не разговаривали, не говоря уже о занятиях любовью. И если задуматься над тем, во что уже давно превратились их отношения, то вывод может лишь подкрепить уверенность Тонго в том, что его сделали рогоносцем. В этом затруднительном положении Тонго не оставалось ничего, как только петь про себя. А думать он при этом не мог ни о чем, кроме как о джазовых мелодиях, которые напоминали ему о Кудзайи. Дело в конце концов кончилось тем, что он вспомнил песню, которую мать пела ему в детстве, и его дрожащий неуверенный голос зазвучал внутри его жилища, отражаясь едва слышным эхом от обшарпанных бетонных стен.

«Сикоко кувизва сопи вадела, цвумиса вабе пи купе звади. Сикадзи кузвизви дашекеб рутела макади наде» («И мальчик, чей голос звенит над прохладной водой, поет песни, а их слов никто не слышит. И девушка с ожерельем из ракушек, дочь благородного вождя, утонула в пруду, наполненном ее слезами»).

Какая чепуха, передаваемая из поколение в поколение! — думал раздраженный Тонго. Замбавийские мифы и легенды всегда были полны таких фраз, как «пруд, наполненный слезами», «бездна злокозненных замыслов», «мутный поток невыполненных обещаний». А знали ли все эти люди хоть что-нибудь о реальном мире? Он решил спросить об этом Мусу. А где же нелегкая носит сейчас Мусу?

А Муса, закулу, находился в этот момент не дальше чем в полумиле от дома Тонго, бродил в зарослях кустарника и проклинал солнце за его неуемный энтузиазм, после чего сразу же возносил молитвы высокочтимой Луне, прося ее вступиться и попросить отца-солнце простить ему его грубость. Он на ходу пытался свернуть самокрутку с травкой, но ему это не удавалось из-за того, что многочисленные дреды, в которые были заплетены его волосы, при каждом шаге хлестали его по лицу, к тому же гар непонятно почему оказался отсыревшим. Вообще говоря, ему надо было бы присесть где-нибудь и провести час или два в спокойном бездействии, купаясь в сладком дыму. Но даже по его собственным понятиям (которые были настолько неясны, что их едва ли можно было назвать понятиями) он сильно опаздывал и знал, что Тонго, наверняка перепевший уже все песни, начинает злиться.

У Мусы всегда были затруднения со временем, поскольку, будучи закулу, он вынужден был одновременно пребывать сразу в нескольких временах (особенно в своих снах). Ну как, скажите, возможно вообще говорить об «опоздании», когда вы заглядываете в будущее, находясь в настоящем? Это же неразрешимая головоломка. Но Тонго почему-то совсем не проявлял сочувствия к Мусе, будучи уверенным в том, что раз ты существуешь во всех временах сразу, то уж, будь добр, никогда не опаздывай.

Муса опаздывал сегодня именно потому что его сны, как обычно, держали его в своих объятиях и он приложил немало сил к тому, чтобы оторвать свое тело от подстилки, на которой спал. Он был обеспокоен, потому что такие ясные и живые сны всегда имели для него большое значение и всегда указывали на предстоящие перемены в настоящем, а возможно, и в прошедшем, а также и в будущем. Каждый закулу знал разницу между «сейчас» и «тогда», или разницу между осознанным и подсознательным; в этих вопросах все сводилось к мироощущению. Разделение времени смахивало на нелепые до смешного попытки колониальных мусунги разделить Страну Луны, как будто кто-то просил их заняться этим. Отделить личность от окружающих все равно, что разделить рукопожатие, или отделить сны от действительности, или разделить два тела, слившихся в порыве страсти. А раз так, то любой закулу является как бы инициатором единения. Но в этот момент Муса ощущал себя обычным человеком, то есть безразличным и холодным. Он не мог понять, что значат его сны, а какая польза от закулу, который не может толковать сны?

С недавних пор Муса стал изнурять себя сексом, погружаясь от усталости не в сон, а в какую-то полудрему. Но секс без намерения вступить в брак (и, что было бы более правильным, без желания притворяться, что это возможно) мог привлечь только проституток, сексуальность которых в точности соответствовала скучному выражению их лиц. К тому же Муса знал, насколько опасны случайные связи (ему уже не один раз доводилось испытать это на себе), и он внезапно решил: «все, хватит!» (а этого он никогда прежде не делал; не делал с того самого времени, когда в пору полового созревания лежал, измученный болезнью закулу). Прошлая ночь была долгой, отчаянно одинокой и убийственно тоскливой. Когда отец-солнце высунул макушку из-за горизонта, Муса впал в бессознательное состояние и снова очутился среди тех же самых видений; сейчас они были настолько отчетливы, словно облака, несущие послания.

Как бы то ни было, но закулу непростительно опоздал на заранее назначенную утреннюю встречу. К тому же он сильно опасался того, что назначенная встреча в краале семейства ‘Нгози наверняка будет долгой и занудливо многоречивой.

Стелла ‘Нгози, кокетливое юное создание с сонными, зовущими в постель глазами, должна была в конце месяца выйти замуж, и ее отец Тефадзва, старый пердун, окостеневший в предрассудках, выражал серьезную обеспокоенность в отношении «чести» своей дочери. Муса отлично понимал, чем вызвано папашино беспокойство: Тефадзву волновало то, что дочь может навлечь позор на семью, а также риск лишиться платы за лобола, если после брачной ночи он не сможет предъявить новой родне пятен крови на простыне. Ну а как, скажите, отцу (или даже любимой тете) спрашивать дочь-невесту о состоянии ее девственной плевы?

Муса ненавидел дела, связанные с восстановлением девственности. Он считал, что они столь же сомнительны с точки зрения трезвого рассудка, сколь вредны с точки зрения нравственности. Но он не смог убедить Тефадзва посмотреть на эти вещи его глазами; более того, старик настаивал на разговоре об интересующем его предмете с таким упорством, с каким мотылек вьется вокруг пламени свечи.

— Что заставляет тебя предполагать, — медленно начал разговор Муса, — что честь твоей дочери… как бы это сказать?.. нарушена?

Тефадзва покачал головой.

— Я уверен, что ее честь в полном порядке, закулу. Стелла ведь хорошая девочка. Но ведь сейчас молодых девушек подстерегает столько искушений, что традиции часто нарушаются.

— Нарушаются?

— Естественно… я говорю о традициях.

— Ну а если нарушается… я тоже имею в виду эту самую традицию… это что, настолько ужасно?

— Закулу! — возгласил старик рыдающим голосом. — Традиция, вот что объединяет две семьи… и она не может быть нарушена до вступления в брак. Ведь именно в браке женская честь рушится, распахиваясь словно калитка перед неистовым буйволом. Ведь мужчине намного приятнее солнечный свет, который греет его после того, как он распахивает занавески, разве не так? Если земля уже кем-то распахана, разве оценит земледелец ее щедрость? Если крышка колодца сброшена, то любой хулиган может помочиться в колодезную воду! Когда дерево джубу…

Муса воздел руки к небу, давая понять Тефадзва, что сдается, пока тот не углубился в еще более густые дебри метафорических сравнений. Вздохнув, он пожал плечами и сказал:

— Я посмотрю, чем я смогу быть вам полезным, — сказал он и, не дав старику снова опутать его словесной паутиной, торопливо юркнул в спальную хижину девушки.

Стелла сидела в хижине одна, что Муса воспринял с облегчением; говорливая акадзи не будет усложнять ему задачу. Девушка была такой же красивой, какой он ее запомнил: с высоким лбом, полными губами и все теми же сонными глазами. Она сложила руки в традиционном приветствии; выглядела она очень взволнованной. Муса улыбнулся ей, как он полагал, ободряющей улыбкой. Ведь он еще не оставался с ней наедине с того самого момента… как бы это сказать… в общем, это затруднительно.

— Привет, Стелла, — начал он, стараясь говорить весело и беззаботно. — Как ты? Как Татенда?

— Спасибо, закулу, у нас все нормально.

— Каковы ваши планы на свадьбу?

— Спасибо, закулу, с этим тоже все нормально.

— А ты и Татенда. Я уверен, что вы уже… ну… я уверен, ты понимаешь, что я имею в виду.

Девушка, засмущавшись, отвела глаза в сторону; сейчас она была похожа на новорожденного олененка.

— Ну ладно, ладно, — успокоил ее Муса. — Давай начнем.

Не прошло и часа с той минуты, когда Муса покинул спальную хижину, чтобы отправиться на беседу с отцом невесты. Нет, никаких проблем не возникло, успокаивал его Муса. Его дочь чиста, как девочка, не достигшая половой зрелости. Хорошо, он согласен принять в дар цыпленка, но о деньгах и речи быть не может.

Муса вежливо отвечал на вопросы, но чувствовал, что нужно уходить. Он, сконцентрировавшись всеми силами на магии, довел себя до такой головной боли, которую прежде никогда не испытывал, к тому же он опаздывал так сильно, как не опаздывал никогда прежде. Вообще-то, восстановление девственности — простое, безболезненное заклинание, обращенное к Божественной Луне с просьбой пролить одну или две капли крови на брачные простыни — на это потребуется не более десяти минут, хотя он иногда ради придания значимости этой процедуры затягивал ее до двадцати минут. Но сегодня Божественная Луна была на редкость несговорчивой и долго не хотела отвечать Мусе. Возможно, подумал Муса, все уже было сказано ею в снах, которые он только что видел. А возможно, Луна была просто не в настроении обсуждать мирские дела сейчас, когда на горизонте столь очевидны более важные события. А к тому же не слишком ли это лицемерно — восстанавливать девственность, которую сам же и нарушил?

Закулу величественным шагом покинул крааль Тефадзва, потирая обеими руками голову, которая чуть не раскалывалась от боли. Больше всего ему хотелось сейчас затянуться самокруткой с травкой.

Муса добрался до крааля Тонго, когда время подходило к полудню; после желанной самокрутки голова его слегка прояснилась, однако солнечная жара все еще была невыносимой. Он на мгновение остановился у калитки, ведущей во двор вождя, чтобы закинуть назад косички-дреды и обтереть рукавом взмокший лоб. Его движения были какими-то странными, не совсем скоординированными, словно они происходили (все смахивало на это) со спящим или не совсем проснувшимся человеком, кости которого, словно набор запасных деталей, перевязанных бечевкой, брошены в мешок. Когда Муса тряс головой, то казалось, что она вот-вот улетит прочь, сорвавшись с его шеи. Каждый его шаг представлял собой несогласованные, как будто назло друг другу, движения костей ног: лодыжки продвигались вперед, словно сопротивляясь берцовым костям, которые, в свою очередь, сопротивлялись движениям бедер.

Муса перегнулся через забор и заглянул в крааль. До чего же уныло выглядело жилище вождя: идиотский бетонный дом (памятник былой напыщенности Тонго); разжиревшие цыплята, ни один из которых не попал на семейный стол; тишина, лишь изредка нарушаемая звуками заунывно-фальшивого пения Тонго. Мэйве! Запустение, которого ни ребенок, ни даже двойня не смогут оживить.

Закулу, как и ожидал, нашел вождя в бетонном доме. Когда Муса вошел в комнату, Тонго поднял на него глаза и постучал пальцами по стеклу ручных часов, но тот молча пожал плечами и сел рядом с ним.

— Как поживаешь, друг мой? — спросил Муса.

— А на что мне жаловаться?

Муса кивнул, в полной уверенности, что поток жалоб незамедлительно последует за этим риторическим вопросом.

— Мы больше не занимаемся любовью, — продолжал Тонго, сделав короткую паузу, чтобы набрать воздуха. — Кудзайи, после того как объявила мне о своей беременности, смотрит на меня так, словно я только что вылез из выгребной ямы. А все из-за того, что я ей тогда сказал.

Муса вздохнул.

— Насколько я помню, вы ведь практически не занимались любовью перед тем, как она забеременела. Вы оба так усердно придерживались безбрачия, будто вы не люди, а черви-гермафродиты ведза, словно онанисты, которые только для виду общаются друг с другом.

— Но мы не занимались любовью потому, что злились друг на друга. А теперь тоска давит на меня, словно мешок кукурузы во время сбора урожая.

— Так почему ты не попросишь прощения?

Тонго печальными глазами посмотрел на друга. Его симпатичное мужественное лицо внезапно стало по-детски печальным.

— А что, если я прав? — ответил он. — Что, если этот ребенок не мой? Ведь в течение трех лет мы занимались гулу гулу с таким усердием, как будто пытались заселить своим потомством большой город, и ничего. А когда наш секс превратился в рутинную обязанность, торопливо исполняемую один раз в квартал, она вдруг забеременела. Это же сущая бессмыслица.

— Не смеши людей, Тонго! Ну с кем, по-твоему, Кудзайи могла спать? С одним из братьев Читембе, у которых глаза наезжают друг на друга? С этим новообращенным из миссии святого Освальда, который должен был молить меня о прощении целых три месяца? Ты просто жалеешь о том, что так поступил, вот в чем все твое несчастье. Неужели ты не слышал старое замбавийское изречение? «Ку токо шимбе: в acme кукуку ни бондоре. Татемба воде ни шимбеле кунцва вазве пелото». Язык древний, но смысл изречения примерно следующий: «В жизни необходимо делать четыре главных дела: есть, срать, спать с женщиной и умереть. И если ты три первых вещи будешь делать правильно, четвертая не покажется тебе такой уж мучительной». Примерно так это звучит. Мне кажется, друг мой Тонго, тебе необходимо, чтобы за тобой хорошо смотрели. И еще, если Кудзайи не может нормально заниматься nay пау, тебе надо найти кого-то другого, кто может.

Вождь было запротестовал, но Муса поднял руку, призывая его к молчанию (другой рукой он прикрывал рот, широко раскрывшийся в долгом зевке).

— Ведь ты же не хочешь разрушать свой брак до того, как родится ребенок, — продолжал он. — Послушай меня, своего друга и закулу. Любые отношения всегда становятся треугольником. Почему мусунгу так часто путают слова «монотонность» и «моногамия»? Даже мужчина, живущий в браке, всегда испытывает желание близости с другой женщиной, реально существующей или созданной его похотливым воображением. А женщина? Она тоже имеет отношения и со своим мужем, и с другим человеком — с тем, каким она хочет видеть своего мужа.

— Что, это и вправду так?

Муса кивнул.

— Именно так. До тех пор, пока не родится ребенок. А потом возникает идеальный треугольник, и ребенок становится его вершиной.

— По-твоему, чтобы решить семейные проблемы, мне надо кого-то трахнуть? Фантастика!

Муса засопел. Головная боль возвращалась; она всегда возникала, когда он приходил в саркастическое настроение; к тому же сейчас от нытья Тонго его просто мутило. Вождь или не вождь; закулу или не закулу; друг или не друг — вся эта история затянулась слишком надолго. К тому же у него и своих неприятностей невпроворот; что делать, если сны, которые он видит, заставляют его просыпаться, а проблемы других людей навевают на него сон? А Тонго… он не слишком уверен в измене. Он сам наверняка может помочь себе, если выйдет из этой своей меланхолической задумчивости.

— Давай лучше выпьем пива, — предложил он, со вздохом вставая на ноги. Но Тонго продолжал сидеть.

— Я вообще не должен был на ней жениться, — снова затянул вождь. — Все так считают. Даже ее отец не хотел, чтобы я на ней женился.

— Но, друг мой, ведь ты же любишь ее. И нравится тебе это или нет, но жизнь сложилась именно так.

— А сколько будет стоить любовь, если ее отнести на рынок?

— Это будет зависеть от того, на какой рынок ты ее понесешь, — ответил Муса, направляясь к двери.

Наконец Тонго тоже встал.

— Даже этот пьянчуга Камвиле говорил, что мне не следовало на ней жениться. Он говорил, что у нее обезьяньи уши. Хотя сам я этого не видел.

Муса, остановившись у двери, смотрел на своего друга. Обезьяньи уши? Представив себе мысленно лицо Кудзайи, он сразу же осознал, что никогда уже не сможет смотреть на него без с трудом сдерживаемого смеха.

— Я думаю, тебе следует успокоиться, — сказал он.

Деревня словно вымерла. Дети пасли скот, мужчины уже приступили к возлияниям, женщины все еще работали в поле (Кудзайи, к великой радости Мусы, тоже была в поле). Тонго, пребывающий в состоянии печальной задумчивости, шел, медленно волоча ноги, словно дикий зверь, бредущий к месту смерти. Но закулу вдруг быстро зашагал прочь. Он точно не знал почему: то ли послеполуденный бриз донес до него запах пива, то ли ему просто потребовалось переодеть рубашку.

— Закулу, — обратился к нему вождь, — а где пруд, наполненный слезами?

— Какой пруд, наполненный слезами? — спросил Муса, обернувшись на ходу.

— Тот, о котором поется в песне. — И Тонго затянул: — Сикоко кувизва сопи вадела, цвумиса вабе пи купе звади. Сикадзи кузвизви дашекеб рутела макади наде.

Муса остановился и пристально посмотрел на друга. Слова песни всколыхнули что-то в его голове, он протер глаза костяшками пальцев и откинул назад косичку, дабы убедиться в том, что он не спит. А все потому, что образы, виденные им во сне, набросились на него со всех сторон, словно шакалы на труп: мальчик с голосом, не умолкающим ни на мгновение, нагая девушка, плавающая в пруду печали: дубинка из ветви баобаба, ставший злым закулу, орел… Он неистово затряс головой, а когда в изнеможении остановился, увидел Тонго, глядящего на него с любопытством.

— Прости меня, друг, — сказалМуса. — Сегодня мне не до пива. Я должен пойти домой, лечь в постель и выяснить, что происходит. Да поможет мне в этом Божественная Луна!

IV: Брать или не брать

Зиминдо, Замбави, Африка, 1998 год

Большинство местных жителей были согласны с тем, что караван «лендроверов», с которым прибыли американские археологи, явился самым значительным и необычным событием в жизни Зиминдо с той поры, как революционно настроенные партизаны основали в деревне свой лагерь (перед тем, как командование мятежников решилось окончательно захватить столицу). Эта оценка была, впрочем, скорее теоретической, поскольку тогда, шесть лет назад, жители деревни, все как один, при приближении солдат скрылись в зарослях, чтобы сохранить своих дочерей и цыплят от головорезов, обладавших к тому же волчьим аппетитом. Поэтому единственным местным жителем, способным высказать непредвзятое суждение по этому поводу, был закулу Муса, поскольку сам стоял во главе революционного движения. Впрочем, когда появились археологи, он пребывал в финальной стадии своего непрерывного пятидневного сна, а то этот странный и дотоле не слыханный здесь рокот моторов навряд ли разбудил бы его.

В течение примерно месяца все только и говорили о том, что группа прибывших мусунгу роет в земле ямы в десяти милях от деревни Мапонда, там, где в прежние времена стояла дамба. Большинство (те, кто еще не забыл слухи о ведьме, которая произвела на свет чонгололо) не верили этим рассказам, однако многие были уверены в том, что шайка мусунгу способна на что угодно, а поэтому самое лучшее — это не вмешиваться в их дела.

Когда «лендроверы» остановились возле лавки мистера Мапандпванда, дети облепили их, выпрашивая сладости или кока-колу. Но когда из машин появились археологи, самые младшие с криками бросились к мамам, потому что никогда прежде им не доводилось видеть таких волосатых (и страшных) людей. Бороды некоторых археологов были настолько большими, что, казалось, дай им порасти еще мгновение или два, и самих глаз не будет видно. Один из жителей вспоминал впоследствии, что «мусунгу были настолько косматыми, что я боялся, не приставили ли они себе головы вверх ногами», и его подвыпившие собутыльники весело хохотали, повторяя сквозь хриплый хохот: «что верно, то верно».

Но самое сильное впечатление произвела молодая чернокожая женщина, выпрыгнувшая из первой машины. На ней был традиционный читенге, на голове цветастый яванский платок, а сама она была хороша, как цветущее деревце джубу. В отсутствие вождя (который, как обычно, сидел в своем бетонном доме и курил сигареты, пребывая в подавленном состоянии по причине собственных жизненных проблем) Тефадзва ‘Нгози взял на себя инициативу приветствовать прибывшую красавицу.

— Мазвера се масиси, — начал он.

Молодая особа улыбнулась и заговорила с непонятным акцентом.

— Урибо бра! — ответила она, что в вольном переводе означало: «все в порядке, крошка!». Женщин деревни сильно озадачило то, что эта девушка одета так, словно пришла на похороны, и что она отвечает на приветствие пожилого уважаемого человека так, как обычно отвечают проститутки.

Однако вскоре выяснилось, что эта молодая женщина была иностранкой и едва говорила на языке замба. Но она не стеснялась пытаться говорить на нем, а местные жители были готовы ей помочь (хотя их сильно озадачило, почему не мусунгу, а чернокожая женщина старается выучить их язык?). Но стоило ей перейти на английский, как мужчины начинали смотреть на нее пустыми, бессмысленными глазами и произносили преувеличенно вежливыми голосами нечто похожее на «я хорошо не говорить», а женщины, закрыв лица ладонями, давились от смеха.

— Я прибыла сюда из Америки, — объявила она. — Я оскорбляю вождя.

Мужчины хмуро посмотрели на нее.

— Вступи в клуб, — сказали они. А потом добавили: — Жди своей очереди.

Но жена Тефадзва поняла, что она имела в виду (ведь язык замба требует исключительно точного произношения), и сказала:

— Она не собиралась никого «оскорблять». Она спутала чиседа и чеседа. Объясните это ей.

Прошло по крайней мере двадцать минут, пока девушке объяснили, как надо выразить словами то, что она хочет, — ведь местным жителям тоже хотелось повеселиться.

Гудение моторов «лендроверов», долетевшее до ушей Тонго, разожгло в нем любопытство. Но он решил, что вряд ли вождю подобает бежать сломя голову, как бездомной дворняжке, услышавшей звяканье кастрюли с супом. Стараясь не спешить, он отыскал и надел церемониальный пояс, перенес из спальной хижины в бетонный дом два плетеных стула и кассетный магнитофон, затем присел, закурил сигарету и попытался принять безразличный вид. А где Кудзайи? Для соблюдения этикета Тонго хотел, чтобы его жена была рядом с ним. Но она, как обычно, работала в поле, причем работала ради того, чтобы избежать споров с ним и взаимной неприязни. По правилам, Муса тоже должен был бы быть здесь. Но закулу смотрел сейчас какой-то очень важный сон, и Тонго знал, что лучше его не будить.

Тонго выкурил три сигареты в ожидании подходящего, по его мнению, момента выхода к народу. Время от времени он подходил к двери, прислушивался к громкому смеху, раздававшемуся поблизости и, нетерпеливо качая головой, возвращался к своему стулу. Ну неужто никто из обитателей деревни не додумается до того, чтобы привести гостей к его краалю?

Вдруг до слуха Тонго явственно донесся гул приближающейся толпы; он поправил пояс и зажег новую сигарету, считая, что оба эти атрибута придадут его внешности достоинство и истинное величие. Сделав глубокий вдох, он распахнул дверь своего дома. У порога, казалось, собрались все жители деревни. Они приветствовали его появление веселыми криками, а по выражению их лиц он понял, что главная цель их прихода сюда — повеселиться. Впереди толпы стояла красивая девушка в великолепном национальном костюме, сияющем неподдельно живыми красками: небесно-голубой; зеленой, как свежая листва; желтой, как сияющее солнце. Это было вовсе не то, чего ожидал Тонго. Он нахмурил брови и, вместо того чтобы более внимательно присмотреться к ситуации и обдумать ее, спросил: «Кто умер?». Обитатели деревни закатились громоподобным хохотом, а девушка, не понимая, что произошло, вконец смутилась.

— Она приехала к нам из самой Америки, — сказал один из мужчин, обращаясь к Тонго.

— Чтобы оскорбить тебя, — добавил другой.

— Будь осторожен, вождь, — предостерег его третий. — С ней вместе приехало целое стадо медведей.

Девушка, склонив голову и сложив в традиционном приветствии руки, приблизилась к вождю. Но Тонго, ободряюще улыбаясь, протянул ей руку со словами: «Можете обойтись без традиционных формальностей». Скользнув беглым взглядом по толпе, ожидающей очередного акта веселого представления, он принял решение.

— Вам лучше войти в дом, — улыбаясь девушке, сказал он, а затем, сделав галантный жест, повернулся спиной к соплеменникам.

— Хорошо. Пойдемте.

Толпа, правда без особого энтузиазма, начала расходиться, но селяне постарше, сгруппировавшись, приблизились к вождю; впереди выступал Тефадзва ‘Нгози.

— Тонго, — начал Тефадзва, — нам интересно знать, где Кудзайи.

— Она работает на рапсовом поле, там, где вообще-то надлежит быть и вам. А почему вас это вдруг заинтересовало?

— Послушай, вождь, красивая молодая женщина входит в твой крааль одна, а жены твоей рядом с тобой нет.

— И что? — спросил Тонго. — Что из этого?

Его лицо сделалось каменным, поскольку он прекрасно понял, что у них на уме.

Беспокойные глаза Тефадзва забегали по сторонам.

— Молодая женщина — это открытая дверь для шакала. Она — что голая задница для москита. А разве шамва можно направить в нужном направлении? Нет, нельзя. Ведь если он поднимается, то ведет туда, куда смотрят глаза, такова правда жизни. А разве жирафы не подают знак антилопам, когда семейство львов выходит на охоту? Конечно же, подают. А разве когда корову сводит со двора вор, это не грабеж? Конечно же, грабеж.

Тонго тупо уставился на докучливого старика, и этот упорный взгляд послужил сигналом для жены Тефадзва, которая обычно в трудные минуты приходила на выручку супругу. Она провела языком по восьми зубам, еще оставшимся у нее во рту, перед тем как принять у мужа эстафету.

— Мы говорим только то, благородный вождь, — начала женщина, почтительно склонив голову, — что говорят люди.

Тонго рассмеялся.

— Пусть говорят, — сказал он с пренебрежением.

— Но, если ты не против присутствия куримадзи… — снова заговорила женщина.

— Ты в своем уме? Или ты так шутишь? Какая еще дуэнья, о каком сопровождении для молодой дамы ты говоришь? Вся ваша беда в том, что вы любите совать свои носы повсюду, откуда доносится хоть малейший запах, от которого вы сходите с ума, как собаки в жару! Ведь вы целый час травили эту бедную американку, прежде чем привели ее к моему краалю, а теперь вы не можете успокоиться, что все остальное пройдет без вашего участия. Вы с ума сошли, предлагая куримадзи? Вами руководят добрые чувства… — Тонго сделал короткую паузу. Он настолько чувствовал себя праведником, что не находил слов для выражения своего негодования. — Я женатый человек! — обретя наконец самообладание, закричал он.

Именно это обстоятельство и побудило к действиям пожилых сельчан. Они видели, что в груди Тонго закипает гнев и что в такие минуты лучше не говорить с ним. На это было две причины: все-таки он был вождем и они любили его. Ведь Тонго в общем-то был хорошим парнем, и если в отношениях с ним и возникали какие-либо осложнения, то причиной их было либо чрезмерное любопытство сельчан, либо его положение как вождя маленького (даже очень маленького) племени. Поэтому сейчас они развернулись и медленно побрели прочь от его крааля, качая на ходу головами, причем делали это преувеличенно торжественно, давая ему понять, что все-таки не одобряют его поведения, а Тонго, круто повернувшись, направился павлиньей походкой к своему дому. Если его сейчас веселила мысль о победе в этой небольшой схватке, то они чувствовали удовлетворение от того, что совершили высокоморальный поступок.

Тонго вошел в дом. Его глазам потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к полутьме, а когда они привыкли, то сразу остановились на молодой особе, которая неловко переминалась с ноги на ногу, стоя в дальнем углу комнаты. Чувство негодования от только что закончившейся беседы со стариками прошло, но теперь какой-то липкий и тяжелый ком словно встал поперек горла, отчего он чувствовал себя словно питон, проглотивший трудноперевариваемого грызуна. Что и говорить, эта американка действительно была хороша. Высокая, стройная, с привлекательным чистым лицом, с округлыми соблазнительными формами, ясно различимыми под одеждой. У нее, подумал Тонго, было все то, чего не было у Кудзайи.

Молодая особа подошла почти вплотную к нему и протянула (именно она, а не он) руку.

— Урибо бра! — объявила она, чем весьма озадачила Тонго.

— Здравствуй, милая, — ответил он. — А не проще ли будет, если мы поговорим по-английски?

Милая?.. Молодая особа была явно сконфужена простой и даже несколько вольной манерой вождя общаться с незнакомыми дамами. Но она быстро опомнилась и обратилась к нему со следующими словами:

— Меня зовут Олурумбунми Дуровойю; можете для краткости звать меня Бунми. Я профессор этноархеологии Северовосточного университета в Чикаго.

— Тонго Калулу, — кратко представился Тонго. — Вождь.

Несколько мгновений они пристально и с любопытством смотрели друг на друга. Некоторые паузы возникают по причине избытка невысказанных чувств, а пауза, возникшая сейчас, была переполнена ими; казалось, они ведут разговор, но разговор мысленный, поскольку словами не могли ничего выразить: слишком по-разному они облекали мысли в слова. Наконец Тонго произнес: «Садитесь», и профессор присела на один из неудобных плетеных стульев, а сам вождь опустился на второй.

Она сидела, скромно поджав губки, выпрямив спину, плотно сжав ноги и положив ладони на колени. Тонго был уверен, что ее манерная скромность — не что иное, как заранее продуманный прием. Он чувствовал что-то волнующее в том, как изгибалась ее длинная шея, когда она поворачивала голову или слегка приподнимала подбородок; в том, как подрагивали ее ноздри; в том, что под складками ее читенге, прикрывающем ноги, угадывались стройные икры, — все в ней естественно и в то же время нарочито пробуждало инстинкты и эротические фантазии. Возможно, на фоне жизни Тонго, протекавшей сейчас без сексуальных радостей, вся эта внешняя атрибутика волновала его больше, чем допускало положение.

— Олурумбунми, — с усилием выговорил Тонго. — Олурумбунми. Бунми. Это американское имя?

— Нигерийское. На языке яруба^[30] оно означает «дар богов».

— А я думал, что ты американка.

— Афроамериканка. Так называют всех американцев африканского происхождения.

Тонго покачал головой. Эта женщина говорит загадками, да такими, что и не всякий закулу разберется. В ее речи чувствовался гнусавый американский акцент и нахальство, свидетельствующее о том, что в детстве она была приверженкой фанка^[31].

— Так ты родилась в Нигерии?

Лицо Бунми исказила гримаска недоумения.

— Да нет же, я поменяла имя и фамилию. Чего ради мне носить фамилию, появившуюся во времена рабства?

— О-о-о! — серьезно и многозначительно протянул Тонго. — Понимаю. Значит, твои предки были нигерийцами?

— Нет; впрочем, я не знаю. Возможно, они были ими. При крещении меня нарекли Кореттой Пинк. Понимаешь, Пинк^[32]. Наверное, так звали какого-нибудь плантатора.

— Коретта Пинк, — задумчиво, словно про себя сказал Тонго. По его лицу было видно, что звучание ее экзотического имени ему нравится. — Отличное имя.

Бунми, поморщившись, затрясла головой. Ее лицо, выражение которого менялось чрезвычайно быстро, теперь было печальным.

— Нет, — твердо произнесла она. — Это вовсе не имя. Это, скорее, что-то похожее на ярлык или этикетку неизвестной мне фабрики. Если кому-то случается назвать меня Кореттой, я чувствую себя очень неловко. А чего ради я должна жить с этикеткой, которая мне не нравится?

— Ах! Как я понимаю тебя, Бунми! — воскликнул Тонго. — Твое имя — все равно что «обезьяньи уши».

Смущенная девушка вперила пристальный взгляд в улыбающегося вождя.

— Именно так, — подтвердила она, хотя и не поняла, что именно он имел в виду.

Пальцы Бунми машинально теребили материю, обтягивающую ее колени. Беседа шла совсем не так, как она спланировала. В свое время она успела уже пообщаться почти со всеми вождями на Африканском континенте. Ее национальный костюм и подобострастная угодливость удачно противостояли различным сочетаниям глупости, надменности и порочности. Но сегодняшняя короткая встреча проходила совершено в ином ключе, а Тонго проявил себя столь противоречивым и непоследовательным, что попросту поставил ее в тупик. Одни из его комментариев казались явно насмешливыми, другие донельзя идиотскими. Он вел себя с ней так, словно балансировал на грани высокомерия и легкой формы умственной отсталости, то и дело переступая эту грань и оказываясь то по одну, то по другую сторону. Что и говорить, он был симпатичным мужчиной, но его манеры больше подошли бы взбалмошному юноше. А поскольку он с самого начала (она была готова поклясться в этом) раздевал ее глазами, то теперь он, также без сомнения, переодевал ее в другие одежды. Более того, он, казалось, мысленно натягивал на нее шерстяные джемперы и неправдоподобно мешковатые туристские брюки и в таком виде гонял по подиуму своего воображения.

Тонго зажег новую сигарету, манерно затянулся и потянулся к кассетному магнитофону. Он вставил в приемник кассету, и звуки колтрейновского «Голубого поезда» наполнили комнату. Вождь чуть заметно улыбнулся, пусть знает, что я не так прост, каким кажусь с виду.

— Джаз, — выразительно и как бы про себя произнес Тонго. — Вы любите джаз?

— Конечно, — ответила Бунми, не понимая, почему вождь, опершись о бетонную стену, застыл в этой неестественной позе, излюбленной позе городских сутенеров. — Послушайте. Давайте займемся делом.

— Делом?

— Да, делом. Я археолог…

— Археолог?

— Да, археолог. Мы вскрываем… понимаете… раскапываем… памятники материальной культуры… ну… в общем, вещи, которые были погребены в земле. Вещи, которые могут рассказать нам о том, как жили люди в давние времена.

— Что вы говорите? — изумился Тонго. Ему стоило больших усилий не рассмеяться и не прервать ее рассказ; он с удовольствием наблюдал за тем, как эта удивительная американка, говоря с ним, ерзает на стуле. В том, как изгибалось ее тело во время разговора, было нечто, сильно будоражащее и возбуждающее его.

— Провинция Зиминдо — это очень интересная область. Согласно моей теории, самые ранние поселения народа замба были именно в этой области. Я уверена, что в процессе миграции вашего народа в северном направлении, туда, где сейчас располагается Замбави, первая остановка была сделана в Зиминдо. При раскопках в этой области мы нашли такие вещи, возраст которых не меньше 250 лет; изделия из глины, топоры, фундаменты построек. Вам когда-либо доводилось слышать миф о великом вожде Тулоко?

— Тулоко? — нарочито задумчиво переспросил Тонго. — Возможно, слышал.

Его уже начал раздражать ее снисходительный тон (неужто в манере говорить чернокожий может так подражать мусунгу?), однако ему нравилась страстность, с которой она излагала ему свою теорию. Это было похоже на то, как Кудзайи говорила о джазе в то время, когда они еще могли разговаривать друг с другом. Он уже мысленно пересмотрел свое решение не набрасываться на нее: желание опять воскресло в нем, и прежнее решение, казалось, было перечеркнуто. А теперь, при мысли о жене, он вернулся к первоначальному решению.

— Так вот, — торжествующе объявила Бунми, — был он действительно вождем или не был, — Тонго поднял глаза к потолку и мысленно произнес короткую молитву о прощении, — в том, что его первое поселение было недалеко отсюда, нет никаких сомнений. Возможно даже, что оно было на краю этой деревни.

— Что вы говорите? Удивительно, — с неподдельным удивлением воскликнул Тонго. — Скажите, что я могу для вас сделать, госпожа профессор?

Бунми, пристально глядя на него, глубоко вздохнула. От взгляда Тонго не укрылось, как натянулась ярко расписанная ткань на ее высокой груди. Да… ее груди были намного более полными, чем ему показалось вначале.

— Понимаете, — начала она, — мы работаем недалеко от деревни, близ того места, где прежде стояла дамба. После того как дамба была смыта, обнажились очень интересные наслоения. Но особо следует отметить то, что мы нашли…

— Предмет старинного быта?

— Головной убор. Тонго… ой, простите… вождь… вождь Тонго… это поистине бесценная находка! Церемониальный головной убор, украшенный ракушками, — их называли козака, — и возраст его по меньшей мере 200 лет. Мы просто глазам не поверили, когда увидели его. А я… у меня дух захватило, когда я взяла его в руки… я не знаю, насколько глубоко вы знакомы с историей Африки…

— Расскажите мне об этом подробнее, — попросил Тонго, гадая про себя, в чем дело: или он так ловко скрывает свою иронию, или Бунми слишком толстокожая.

— Хорошо. Я всегда придерживалась той точки зрения, что до наступления эпохи колониализма жители Замба были типичными кочевыми пастухами-скотоводами, говорившими на языке банту^[33]; примитивное общество фермеров, для которого был характерен бартерный обмен, осуществлявшийся между поселениями, и которое, кстати, не имело слишком уж существенных отличий от общества, существующего ныне.

— Примитивное общество. Верно. Полностью согласен.

— Но это открытие… Этот один-единственный головной убор переворачивает мою теорию с ног на голову. Ведь ракушки, которыми украшена козака, скорее всего были импортированы из Мозола, а ведь дотуда почти две тысячи миль! — Говоря об этом, Бунми пришла в такое возбуждение, что ее взволнованный голос звучал, как натянутая струна мбира. — Но это еще не все! По данным экологических исследований, вся территория от Мозола до этих мест была ареалом обитания мухи цеце. Понимаете, что меня озадачивает; как можно было совершить такой переход? Ведь ракушки головного убора козака — это предмет бартерного обмена, предлагавшийся торговцами из Мозола… ну, вы понимаете… они выполняли роль денег. Следовательно, Зиминдо, по всей вероятности, имело экономику, функционировавшую на основе товарно-денежных отношений. Это же черт знает что!

— Черт знает что… — задумчиво произнес Тонго. — И что?

— И что? А то, что этот факт проливает свет на то, чем была Африка до колонизации. Даже сейчас подавляющее большинство западных археологов считают, что Африка находилась тогда на стадии первобытного развития и не имела собственной культуры, но этот факт ясно показывает всему миру, кто такие жители Замба. Это как бы этническая идентификация, объясняющая, откуда вы появились.

Вождь не сводил пристального взгляда с археолога. Он чувствовал, как его сердце колотится в груди, и едва справлялся с учащенным дыханием. Что это? Новый прилив страсти? Своим снисходительным тоном и покровительственным отношением эта молодая особа буквально взбесила его, а ведь он, сам не понимая как, существовал без nay пау уже шесть месяцев, две недели и четыре дня. Тонго потянулся за новой сигаретой, но обнаружил, что последняя сигарета из пачки все еще свисает с его нижней губы.

— Ну и откуда же мы появились, а? — медленно произнес он. Он намеренно говорил с вызывающе-насмешливой интонацией, зная, что этим он только распалит, а может, и разозлит свою гостью. — Я понимаю, Коретта, прошу прошения, Бунми, что у вас есть объяснение тому, откуда мы появились. Потрясающе. Вы, проделав огромную работу, раскрыли все тайны. Теперь скажите, что вам нужно от меня?

Профессор улыбнулась вождю самой лучезарной улыбкой, на какую только была способна. Она даже снизошла до того, чтобы на мгновение раздвинуть губы и продемонстрировать ему свои великолепные зубы. Вроде все не так уж плохо, и этот парень, в конце концов, не такой уж тупица. Из кармана, спрятанного в многочисленных складках одежды, она вынула сложенный лист бумаги и шариковую ручку, поразив при этом воображение Тонго быстротой и незаметностью своих движений.

— Я хочу, чтобы вы подписали это. Это разрешение на вывоз, которое требует ваше правительство. Ваша подпись необходима нам для того, чтобы вывезти этот головной убор в Соединенные Штаты для более тщательного исследования.

— Для более тщательного исследования? — переспросил Тонго, опускаясь на стул. Сама судьба дарит ему шанс!

— Именно так. Подтвердить наши предположения.

— Понятно. А зачем?

— Ведь я же сказала…

— Нет, я не о том. Зачем вам необходимо увозить отсюда этот головной убор?

Бунми раскрыла рот для ответа, но Тонго не пожелал, чтобы его прерывали. Упершись локтями в колени, он подался вперед. Профессор машинально отпрянула назад, вжавшись в спинку стула.

— Вы сказали, что этот головной убор объясняет, откуда мы появились. Очень хорошо. Но поскольку я имею диплом об окончании колледжа по специальности «история Африки», позвольте мне рассказать вам кое-что о Замба. Я очень надеюсь, вы правильно воспримете то, что я собираюсь вам сказать. Поймите: мы-то знаем, откуда мы появились. Более века мы были колонизированы; нас называли первобытными людьми, дикарями, кафрами^[34] и мунтами^[35], так неужели вы думаете, что мы смогли бы выжить, не обладая обостренным чувством своей исторической значимости, передаваемым из поколения в поколение наряду с самыми важными генами? Нам пришлось пережить куда больше изменений, чем куколке звингве, и вот теперь, когда наш народ превратился в прекрасную бабочку, Запад возжелал приколоть нас булавкой к пробковой доске и выставить в витрине одного из своих музеев, снабдив этот экспонат этикеткой с пояснениями.

Ну и в качестве аргумента в споре хочу сказать вам следующее: представьте себе, мы не знаем, кто мы такие. Все равно это не ваше дело. Вы говорите, что собираетесь поведать миру о нашей культуре? Прекрасно! Но нам-то ровным счетом наплевать на то, что вы там думаете. Честно говоря, я подчас не понимаю, почему вы, американцы, не проявляете столь рьяной заботы о своей собственной долбаной национальной идентификации. А вы знаете почему? А я вот знаю, но то, что делаете вы, для меня неприемлемо.

Тонго умолк и посмотрел на Бунми. По ее лицу было видно, что она потрясена. Да и как ей не быть потрясенной после такой пылкого монолога? А все-таки я молодец, подумал Тонго. Вне всяких сомнений. Красноречие, интеллект, внешняя привлекательность — и все это в шестифутовом теле вождя! Даже сейчас, когда мой чонгви болтается как собачий хвост, я все еще хоть куда!

— Но ведь без нас вы бы никогда не узнали об этом головном уборе, — подала голос Бунми.

Но Тонго отлично понимал, что она проиграла, а поэтому продолжал держать паузу, давая профессору археологии время самой оценить легковесность высказанного ею довода.

— Так значит, это собственность тех, кто его нашел? — спокойным голосом спросил Тонго. — Как Ливингстон^[36] у водопада Виктория или Леопольдвиль^[37] в Конго? Не думаю, что так должно быть.

— И это ваше последнее слово?

— Ну… — помявшись, произнес Тонго, — я думаю, мы сможем еще вернуться к этому разговору.

В эту секунду мелодия Колтрейна смолкла, словно часы, в которых лопнула пружина. Вождь пристально посмотрел на профессора, профессор пристально посмотрела на вождя, но ни он, ни она не знали, о чем думает сейчас собеседник. Да толком они не понимали, о чем и сами-то думают. Профессор мучительно гадала, что все это значит: или вождь по серьезному запал на нее, или он решил попросту ее оскорбить и унизить. Подумав, она пришла к выводу, что и то и другое вполне возможно — это, вероятно, и есть та загадочная особенность мужского поведения, следуя которой мужчина сперва унижает тебя, затем трахает, а потом снова унижает, и все это происходит в течение одного часа. Что-то похожее на воспитательные приемы ее отца (консервативного проповедника по имени Исаия Пинк), который, охаживая ремнем задницу своего ребенка, предварял каждый удар молитвой о прощении. А сейчас, впрочем как и тогда, она не знала точно, как ей следует реагировать. В Тонго определенно что-то есть: аура, экзотичность, опасная, но возбуждающая пикантность. Ну а ее разве нельзя представить себе чем-то вроде пряной джамбалайи^[38], которую отец обычно готовил по торжественным дням? Наверное, это гормоны говорили в ней после месяца, проведенного в поле без ванны и душа, в компании несносных бородачей.

А что же вождь? Он осознал, что по его протесту против отчуждения артефакта^[39] уже принято положительное для другой стороны (окончательное?) решение. Рассматривался этот вопрос в зале судебных заседаний, расположенном в нижней части его тела. Он сознательно флиртовал с нею. Но не знал, зачем он это делает, и не был уверен в том, что ему это надо. Да ему, по правде говоря, и не хотелось копаться в этом. Дело было в том, что стоило ему прикрыть веки, хотя бы на миг, как перед ним сразу возникало лицо Кудзайи и ее глаза, пристально смотрящие на него. И на лице ее не было того постного, подавленного, боязливого выражения, которое не сходило с него последние шесть месяцев; сейчас это было выражение лица той женщины, на которой он женился.

Тонго твердо решил не опускать веки, даже не моргать. Он чувствовал себя много лучше, когда не видел лицо, которое преподносила ему память.

Итак, вождь и профессор в молчании пристально смотрели друг на друга, и никто из них не знал, о чем теперь говорить. И один из них смотрел не моргая.

А в двух милях от деревни, на рапсовом поле, Стелла ‘Нгози, как обычно опоздавшая на работу, развлекала женщин, рассказывая им о своем предстоящем замужестве и пересказывая слышанные ею «сплетни» насчет Мусы, закулу, сексуально ненасытного, как прерийный заяц. Поначалу Кудзайи Калулу не обращала внимания на разговоры женщин, поскольку, будучи супругой вождя, не собиралась опускаться до участия в подобной пустопорожней болтовне. Кроме того, выдергивать из земли неподдающиеся стебли, да еще внаклонку, да еще на седьмом месяце беременности было очень непросто и требовало не только физических усилий, но и максимальной концентрации силы воли. Но, услышав от Стеллы о прибытии в деревню необычной бригады бородачей и красивой молодой женщины, настойчиво требовавшей встречи с вождем, она выпрямила спину и навострила уши так, что они стали выглядеть в точности, как обезьяньи. Несомненно, все работавшие в поле женщины заметили ее реакцию и дружно покачали головами, когда Кудзайи быстрым шагом направилась к дому.

Кудзайи потребовалось почти полчаса на то, чтобы дойти до своего крааля; из-за ломящей боли в спине, из-за того, что ребенок внутри нее лягался, как заправский футболист, и частично из-за многократных остановок, необходимых ей для того, чтобы обдумать, правильно ли она поступает и что ей следует сказать, придя домой. Тонго был хорошим человеком, разве нет? Не таким, как другие вожди, встречавшиеся ей в жизни; они нередко спали с проститутками, а покупая пачку сигарет, скандалили из-за недоданной сдачи. Конечно, и он не без греха: не прочь полениться, любит похвастаться и выставить себя напоказ, как прихорашивающийся шумба, но на измену он вряд ли способен.

Нет, думала она, он не кобель. И ругала себя за бестактность, которая, по ее мнению, проявлялась в том, что она не ценила должным образом достоинств своего супруга. К тому же она понимала, что в жизни каждого мужчины, хорошо это или плохо, все-таки наступают такие периоды, когда пенис управляет всей его жизнью (становясь таким же важным атрибутом видовой принадлежности, как хобот у нзоу), и тут она должна была признать себя виновной в том, что лезвие этого главного оружия мужчины уже долгое время обходится без надлежащей смазки.

Когда она наконец оказалась у порога своего дома, то сразу же поняла, что худшие ее страхи, к сожалению, оправдались — она услышала доносившуюся из бетонного дома мелодию Колтрейна, и все ее добрые чувства к Тонго мгновенно улетучились. Он в своем дурацком доме слушает мои записи, да еще на магнитофоне, подаренном мне в день свадьбы! — с негодованием подумала она. Для того чтобы еще сильнее взвинтить себя, она потопталась минуту или две возле колодца, мысленно представляя себе, как должны были вести себя музыканты на сцене, играя музыку, звучащую сейчас в ее ушах. Она почувствовала болезненные сокращения матки, но постаралась заглушить боль злобой. А когда вдруг музыка неожиданно смолкла и внутри дома наступила тишина, Кудзайи, собрав всю волю, заставила себя войти и своими глазами посмотреть, что происходит.

Кудзайи сделала глубокий вздох, все ее тело напряглось, как напрягается тело пчелы перед тем, как ужалить и умереть. Она толчком распахнула дверь и увидела своего мужа, сидящим напротив отвратительно красивой молодой женщины. Жена вождя смущенно потянула себя за мочки ушей.

На первый взгляд все оказалось не так уж и плохо. Она не увидела двухспинного четвероногого зверя о двух головах, которого успело создать ее воспаленное воображение. Вместо этого она увидела двух людей, сидящих друг против друга и пристально смотрящих друг другу в глаза. Они показались ей детьми, играющими в «гляделки», не хватало только плода манго, стоящего на кону. Она сразу поняла, что Тонго переглядит.

Но Тонго, услышав, как она вошла, обернулся, мгновенно вскочил на ноги и заморгал, словно змея, только что обнаружившая у себя веки. Выражение его лица поведало ей обо всем. С таким же успехом она могла застать его, окунающим свой шонгви во вчерашнюю маисовую кашу.

— Кудзайи! — обрадованно воскликнул Тонги. — Профессор, это моя жена, Кудзайи.

Бунми встала, но Кудзайи даже не взглянула в ее сторону. Она, обернувшись к мужу, сказала:

— Э кури кве хооре?

Тонго пришел в изумление. Он еще никогда не видал свою жену такой озлобленной (хотя, учитывая особенные черты ее лица, никто бы не заметил этого без прохождения специального курса физиогномики, который можно было бы назвать «кудзайизмом»), не говоря уже о том, что никогда не слышал от нее такие вульгарные выражения.

— Хооре? — вскричала профессор. — Почему она назвала меня проституткой?

Вождь поперхнулся нервным смехом.

— Проституткой? — грозным голосом переспросил он. — Ха! Ты слышала, Кудзайи? Проститутка, хмм? Нам только не хватало еще дипломатических осложнений! Да нет, нет же, «хооре» — это форма обращения к близкому и приятному человеку, ну типа как «сестра». — С мольбой во взоре он посмотрел на жену. — Ведь это так, моя драгоценная?

— Кузвани замба? — обратившись к мужу, спросила Кудзайи.

— Отчасти, — ответила Бунми вместо Тонго.

Кудзайи со злобной улыбкой на лице подошла к профессорше и обратилась к ней, похлопывая в ладоши в такт словам:

— Урибо, ку пфанзви, маканве чипоро сиси допо гудо?

Профессор улыбнулась и ответила, тоже прихлопывая в ладоши:

— Ндирибо! Макурибо, хооре?

Тонго в беспомощной растерянности смотрел на женщин. Он понимал, что теряет контроль над ситуацией, к тому же профессор повела себя ничуть не умнее, чем его жена. Кудзайи отвела левую руку от живота, который до этого потирала, ее лицо сделалось печальным, по телу пробежала легкая дрожь. Но ее правая рука оставалась прижатой к бедру; как будто она опасалась, что не выдержит и ударит ею соперницу. Поскольку боевой дух все еще не покинул Кудзайи, она спросила Бунми, как та себя чувствует в образе «хромоногой дочери бабуина, с влагалищем размером с лужу», и Бунми ответила: «Отлично. А как ты себя чувствуешь, шлюха?»

Вождь встал между женщинами, положив руку на плечи супруги. Ее маленькие глазки совсем запали, ее остроконечные уши слегка подергивались, крылья похожего на ягоду крыжовника носа подрагивали, словно она принюхивалась к чему-то. Как любил ее Тонго в этот момент! Сейчас у него не укладывалось в голове то, что она могла заподозрить его в неверности (не зря говорится, что мужчины имеют примерно такое же понятие о том, что они собой представляют, как тучные люди о том, как выглядят их ступни). Ну а разве он сам теоретически не мог оказаться рогоносцем? Как удивительны повороты изменчивой судьбы: одно мгновение — и все встает с ног на голову!

— Мы с профессором практически обо всем договорились, — беззаботным голосом объявил Тонго. — Дорогая, иди и подними свои ноги кверху, а я приду к тебе буквально через секунду.

Кудзайи опустила глаза и, не глядя на Бунми, вышла из комнаты. Тонго почувствовал, как в нем поднимается волна протеста. Он повернулся к Бунми, и внутри у него все закипело — разве не она явилась причиной этого недоразумения?

— Так мы закончили наши дела?

— Мне очень жаль, Тонго, — ответила она. — Есть проблемы?

— Да никаких проблем нет. Просто я должен быть рядом со своей женой.

Бунми согласно кивнула. Сама она никуда, однако, не собиралась. Она была убеждена в том, что с подписью вождя на документах можно подождать до лучших времен.

— Вам надо бы прийти и посмотреть раскопки, — предложила Бунми, глядя на Тонго, провожавшего ее до двери из комнаты.

— Да. Конечно. Раскопки. Непременно, — ответил Тонго, но мысленно он был уже в другом месте. Сейчас он смотрел на группу деревенских женщин с корзинами рапса, собравшихся в стайку возле ограды его крааля. Среди них, конечно же, была и Стелла ‘Нгози, очень тихо говорившая что-то и, видимо, ожидавшая своего момента, как вожак стаи грифов, сидящий на дереве над трупом.

Женщины с любопытством смотрели, как Тонго провожает Бунми до калитки, как бесстрастно пожимает ее руку, как сразу же идет назад к дому, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Бунми, проходя мимо стайки женщин, приветствовала их милой улыбкой, на которую те ответили злобными взглядами и словом «хоор», произнесенным полушепотом, но дружно, почти хором; а когда она с еще более широкой улыбкой на лице радостно закивала им головой, они буквально пришли в неистовство. Однако их внимание очень скоро привлек шум, донесшийся из спальной хижины вождя. Подталкивая друг друга под ребра, женщины начали вытягивать шеи (словно вытянутые шеи могли помочь их глазам проникнуть сквозь толщу глинобитных стен). Внезапно в дверном проеме спальной хижины появился Тонго с перекошенным от страха лицом; словно припадочный, он размахивал руками и кричал диким голосом:

— Найдите закулу! Сейчас же найдите закулу!

Женщины в испуге переглянулись.

— Но… вождь, — робко начала Стелла, — сейчас он пребывает в магическом сне и строго-настрого приказал не будить его ни при каких обстоятельствах.

— Мне наплевать на то, что велел Муса, — закричал Тонго. — Кудзайи умирает. Немедленно приведите сюда закулу!

Стелла сразу уловила боль, звучавшую в голосе вождя, поняла по выражению его лица всю серьезность положения, словно носом почуяла несчастье, подстерегшее Кудзайи. Она бросила на землю корзину с рапсом и помчалась изо всех сил к дому Мусы.

Когда Стелла ‘Нгози добежала до его крааля, закулу хотя реально и оказался там, но в действительности был далеко оттуда. Когда она вошла в его спальную хижину — немало воспоминаний было связано у нее с этим местом, — то нашла его лежащим на матрасе; но закулу стоял в этот момент на самой высокой вершине Восточной горной цепи (которая целовала небо), а человекоподобный орел размером с дом, махая одним громадным крылом, быстро уносился прочь. Стелла с силой ударила закулу кулаком под ребра — уже давно, сразу после того, как он лишил ее невинности, ей хотелось врезать ему, — но он ничего не заметил, потому что был всецело поглощен тем, что слушал шум взмахов орлиного крыла. Он лишь перевернулся на правый бок и тихо засопел, пока она бранила его, пытаясь разбудить.

В том сне, который видел Муса, орел говорил: «Вот здесь он упал. Ты понял? Как раз на краю этого мира. Видишь, в земле впадина, похожая своими очертаниями на тело юного певца».

Муса скосил глаза в сторону и сощурился, стараясь увидеть то, что показывал ему орел. «Да, конечно же вижу», — ответил он, хотя не мог разглядеть ничего, поскольку ни один закулу не мог бы одним взглядом охватить весь путь до Анголы. Он врал: отчасти потому, что, будучи усталым и истомленным, был несказанно рад этой кратковременной паузе в головоломном приключении, привидевшемся во сне; а отчасти потому, что не хотел раздражать эту гигантскую, размером с дом, птицу, которая могла бы чего доброго сожрать его, поскольку другой пищи у нее не было.

Сколько же он спит? Еще в предшествующие два дня Муса начисто потерял всякую ориентацию во времени — а как ее не потерять, если ты постоянно перемещаешься между прошлым, настоящим и будущим, подобно птице кабве, которую гоняют по кругу разыгравшиеся детеныши шумба? Он был свидетелем множества событий; они разворачивались перед его глазами, а затем чья-то неведомая рука опять сматывала их в клубки и бросала в водовороты времени, где они крутились, ожидая, когда придет их черед воплотиться в реальной жизни. Он увидел одного мусунгу, с которым его свел случай еще шесть лет назад, но тот не узнал его. Он видел лица тех, с кем раньше никогда не встречался, однако воспринимал их, как членов собственной семьи. Он видел, как умирала юная девушка, которая в своей наготе была прекраснее, чем королева в праздничном наряде. Он слышал необычайной красоты голос, переливы которого напоминали журчание воды в стремительно текущем ручье. Его ухо уловило первый крик только что пришедшего в мир ребенка, и крик этот прозвучал как звук трубы из кассетного магнитофона Кудзайи. Он неожиданно столкнулся с двумя элегантными дамами-мусунгу, у которых были негритянские лица; он вовремя ускользнул от них, спрятавшись в яму, похожую на заячью нору; но одна его ступня, которой не хватило места в норе, болталась в воздухе, и вдруг он заметил, что пальцев на ней становится все меньше и меньше.

Закулу посмотрел вверх на громадного орла и вдруг почувствовал раздражение. Он понимал, что все виденное во сне так или иначе воплощалось в реальной жизни. Иногда он желал, чтобы его покровительница Божественная Луна, а также Судьба и Выбор, его лучшие и самые близкие друзья, хоть раз смогли сообщить ему что-либо не иносказательно, а напрямую.

Бритва Оккама^[40], подумал он. С этими всеведущими всегда проблемы. Они никогда не придерживаются принципов, которые давали бы возможность с помощью нескольких допущений наилучшим образом объяснить любое явление.

— Зачем ты сделал это? — обратился Муса с вопросом к орлу.

— Сделал что?

— Зачем ты украл этого юношу?

Орел лениво поежился, затем встряхнулся и переадресовал вопрос Мусе:

— Зачем ты сделал это?

Муса в недоумении отпрянул.

— Что я сделал? — в растерянности спросил он.

— Ты не знаешь, что ты сделал?

— На что ты намекаешь?

— А на что ты намекаешь?

Муса собрался было продолжить этот обмен вопросами, но почел за лучшее прекратить это бессмысленное занятие; к тому же этот ужасающий монстр в перьях ясно показывал всем своим видом, что вопросы докучливого младшего братца ему изрядно поднадоели. Поэтому закулу глубоко вздохнул и решил, что полезнее будет подышать свежим горным воздухом, а заодно обдумать некоторые вещи, в отношении которых у него уже не было сомнений.

Он чувствовал себя виноватым. Нет… он действительно был виноват. Он не знал, почему, когда и что он совершил, но он точно знал, что он (вероятно, в одном из своих прошлых воплощений) сотворил зло и теперь каким-то образом должен будет за это поплатиться. Он чувствовал, что ему надо куда-то отправиться. Он точно не знал куда, но это его сейчас и не волновало. Он понимал, что долгие путешествия заканчиваются там же, откуда и начинаются, а вот короткие отлучки подчас заводяттуда, откуда обратной дороги нет. Ну а что знал он еще? Закулу чувствовал, что самый главный момент его сна совсем близко и вот-вот наступит. Что-то подсказывало ему, что время вот-вот обретет привычную форму, станет реальным и тогда все прояснится. Он вдруг ощутил (к своему великому удивлению), что кто-то — но, по крайней мере, не орел — похлопывает его по лицу.

Муса сел на матрас и увидел перед собой Стеллу ‘Нгози. Она стояла, обхватив себя руками и зажав ладони под мышками. Он провел пальцами по гладким щекам и схватился за голову. Нащупав пальцами косички, он сразу понял, что больше не спит — ведь во снах Божественная Луна всегда требовала от него ходить с опрятной прической.

— Стелла ‘Нгози! — закричал он. — С чего ты решила, что тебе позволено прерывать магический сон закулу? Особенно, когда этот сон необходим для добрых дел! Ты не веди себя со мной развязно, Стелла! А то, знаешь, я ведь могу сделать так, что твое влагалище станет таким узким, что и земляной орех в него не войдет, а тогда Татенда будет вынужден искать nay пау за пределами супружеской кровати!

Муса был уверен, что сказал именно это. Однако в течение пяти дней после магического сна все, что слетало с его губ, походило на абракадабру из потока слов на замба, икоты и непонятных выражений на таинственном языке предков.

Смущенная Стелла молча смотрела на него, но раз уж она осмелилась хлопать по щекам спящего закулу, то уж теперь отступать не собиралась.

— Закулу! Да это же Кудзайи! Вождь послал меня, чтобы разбудить вас. Он сказал, что Кудзайи умирает.

Муса несколько секунд в упор смотрел на нее пустыми глазами, затем энергично затряс головой из стороны в сторону, пытаясь вернуть себе способность здраво мыслить. Он произнес краткую молитву, прося у Божественной Луны прощения за прерванный сон, и позволил Стелле помочь ему подняться (ведь пятидневный сон отнимает много сил у мужчины). Он слегка удивился, не обнаружив на себе никакой одежды, поэтому примерно десять минут у него ушло на то, чтобы размять затекшие суставы, а потом просунуть конечности в рукава и штанины; еще десять минут ушло на то, чтобы несколько раз пересчитать пальцы на ногах, перед тем как натянуть башмаки.

— Ну пошли, — наконец сказал он.

Когда закулу подошел к дому вождя, Тонго был на грани безумия от горя и тревоги. Деревенским женщинам удалось отвести его прочь от рондевал, и теперь они смогли подойти к Кудзайи, а он метался между дверью и калиткой, ломая руки и дергая себя за волосы. Его жена умирала. В этом он был убежден, а потому не переставая задавал себе один и тот же вопрос, на который никто не мог бы дать ему ответа.

— Чем заслужил я такой удар судьбы? — снова и снова вопрошал он.

Появление Мусы, который шел заплетающейся походкой и что-то бормотал на ходу, как пьяный, слегка успокоило Тонго. Закулу, похлопав его по плечу, сказал:

— Не волнуйся, друг мой, час Кудзайи еще не пробил. Неужели ты думаешь, я остался бы в неведении, если бы она готовилась присоединиться к нашим предкам в саду Тулоко?

Тонго был обречен еще на один час беспокойных метаний, безответных вопросов и проклятий, прежде чем Муса вышел из его спальной хижины с какой-то страдальческой миной на лице, словно он долго щурился от сильного ветра. Тонго немедленно рванулся к нему с вопросами, но закулу не проронил ни слова до тех пор, пока не отвел своего друга подальше от деревенских женщин.

— Ну что? — взмолился Тонго. — Скажи, Муса. Ну как?

Лицо шамана исказилось, но через пару мгновений на нем появилось более или менее обычное выражение.

— Послушай, что я скажу тебе, Тонго, — произнес он. — Лучше бы ты не рассказывал мне про обезьяньи уши. Ведь очень трудно оказывать помощь человеку, постоянно сдерживая смех.

— Муса. Умоляю тебя. Ну скажи, что там. С Кудзайи все нормально? Моя жена умрет?

— Умрет? Конечно, нет. У нее маточное кровотечение, но это пустяки; пусть полежит две недели в постели, и все будет в порядке. А твой ребенок нетерпелив, друг мой; ему всего шесть месяцев, а он уже пытается вылезти наружу и посмотреть, что творится на этом свете! Поверь, мне было очень непросто убедить его побыть еще немного там, где он находится. Я даже должен был рассказать ему несколько страшных историй о снеге, морозе и леденящем ветре, от которых твой чоко не сможет укрыться, и только после этого он согласился не спешить с выходом наружу. Мне думается, бедный ребенок уверен, что родится эскимосом.

Едва ли Тонго слышал то, что говорил ему Муса. Согнувшись в поясе чуть ли не под прямым углом, он с облегчением ловил открытым ртом воздух, словно ныряльщик капента, только что выбравшийся на поверхность.

— Я могу ее увидеть? — спросил он.

— Не думаю, что сейчас это необходимо.

— Она спит?

— Нет, но я не думаю, что она захочет сейчас тебя увидеть.

— Что? Что ты несешь! — закричал Тонго и, оттолкнув Мусу, преграждавшего ему путь, вошел в спальную хижину.

Закулу, вздохнув, пожал плечами. Ну и денек сегодня. Хуже не придумаешь. То ему кажется, что он все еще не выбрался из причудливых видений, из бесформенного нагромождения фактов и событий, увиденных в магическом сне; то он сталкивается с обыденной и мрачной реальностью повседневной жизни, видя, как его друг делает все возможное для того, чтобы разрушить свой брак. А он должен был попытаться примирить эти две реальности, вмешавшись в таинство рождения. И противоречия примиряемых им сторон не казались столь уж важными — по сути, они напоминали спор о выборе места для строительства переправы через давно высохшую реку.

Муса принялся считать вслух. К его удивлению, он досчитал до тридцати восьми, перед тем как вождь вышел из спальной хижины. Он выглядел мрачным и подавленным.

— Ну что? — спросил закулу.

Вопрос был скорее продиктован правилами поведения в подобной ситуации, нежели подлинным интересом. Ведь ответ был известен ему заранее.

— Кудзайи! — с горечью в голосе произнес Тонго. — Не знаю, что заставило меня жениться на ней. Все говорили мне, что я совершаю ошибку, но я словно оглох.

— Ты что-то переменил пластинку.

— Переменил пластинку! Чушь! Я все время говорил об этом.

— По крайней мере, не тогда, когда опасался, что она умрет.

Тонго сделав безразличное лицо, пожал плечами.

— Много шума из-за пустяка. Солнце всходит — женщины недужат; солнце садится — женщины хворают; рождается ребенок — женщины при смерти. А кто подтвердит, что это мой ребенок? Да будь я проклят, если соглашусь разыгрывать из себя доброго папашу для ребенка, которого сотворил не я, а кто-то другой.

Муса пристально посмотрел на своего друга. В произошедшей с ним перемене не было ничего удивительного, ведь Муса хорошо знал мужчин. Солнце всходит — мужчин обманывают; солнце садится — мужчинам морочат головы. Но рождение ребенка… вот тут их действительно обманывают. Тут столько же вероятности оказаться истинным отцом, сколько ее в том, чтобы предсказать, в какую сторону упадет срубленное дерево. Мужчины бывают озадачены и сбиты с толку так, что становятся похожими на бегемотов, пораженных водобоязнью, или на крокодилов-филантропов, или на звамбве, который скрупулезно вычищает львиную задницу, а при виде львиной пасти кудахчет: «Улетать прочь? Мне? Нет, этого я сделать не смогу!». Муса любил Тонго как брата и когда ловил на себе его взгляд, то даже на расстоянии чувствовал биение благородного сердца великого вождя Талоко. Но друг его обладал еще и способностью совершать идиотские поступки, что, конечно же, делало мало чести его роду. Закулу тяжело вздохнул и потер глаза. Разве были у него дела важнее, чем разгадывание значения мистических образов, увиденных во сне?

— Я отправляюсь в путешествие, Тонго, — сказал Муса.

— В путешествие? Ну уж нет. Ты нужен мне здесь.

— Прости, друг мой, но это повеление Божественной Луны, а ты знаешь, когда Луна повелевает тебе прыгнуть, исполняй без разговоров; единственное, что ты можешь сделать, так это помолиться о том, чтобы не приземлиться в выгребную яму.

— И куда ты направляешься?

— Пока не знаю. Я дам тебе знать, когда доберусь до места.

Несколько секунд Тонго пристально и с нескрываемым недоумением смотрел в лицо Мусы. Он так ничего и не понял, однако знал, что ответа на свои вопросы он не получит. К тому же сейчас он пребывал в том свойственном только мужчинам состоянии, для которого характерны крайняя односторонность и предельный эгоизм. А поэтому он лишь пожал плечами и изрек:

— А я решил последовать твоему совету и поискать nay пау на стороне.

Муса рассеянно кивнул. Он вспомнил, что оставил гар в краале, а ему сейчас так хотелось затянуться самокруткой с травкой.

— Ты уже присмотрел кого-нибудь? — спросил он безразличным голосом. — Только помни, друг мой: прелюбодеяние — занятие не для тех, кто хочет считаться мудрым.

— А разве не ты говорил, что всякие отношения строятся по принципу треугольника?

— Так оно и есть.

— Ну так вот, до настоящего момента я был не в состоянии понять суть дела (если ты понимаешь, о чем я толкую). Мне попался на пути этот лакомый кусочек; я решил, что именно это мне и нужно, и никто из моих предков не сказал ни слова против. Поверь мне, у нее было все — и душа, и чудесная задница, — за что не жалко отдать жизнь. Вероятно, закулу, с Кудзайи я ошибся. Вероятно, именно сейчас и настал тот самый момент, когда я ясно увидел это и решил отослать ее навсегда обратно в город. А что еще может сделать обремененный ответственностью вождь? Мы не можем допустить, чтобы какой-то незаконнорожденный ублюдок стал моим преемником, вождем зиминдо.

— Я думал, ты любишь Кудзайи.

— Любовь? — с усмешкой переспросил Тонго. — Друг мой, никогда не думал, что ты такой наивный романтик. И это говоришь ты? Закулу Муса, который не может вспомнить, в чьей кровати он в последний раз орудовал своим чонгве? Ответь, что значит «любовь» в сравнении с «судьбой»? Затолкай этих двух одноглазых монстров в яму для борьбы, и ты увидишь, чья возьмет. И знаешь, друг мой, как я воспринимаю то, что произошло? Я воспринимаю это как свою судьбу.

Закулу пристально, не мигая смотрел на Тонго. Он понимал, что приводить какие-либо аргументы против самооправдания вождя так же бесполезно, как руганью и проклятиями заставить ветер утихнуть. А к чему вмешивать во все случившееся еще и свою судьбу? В таких случаях некого призвать на помощь, кроме передаваемых из поколения в поколение поговорок и афоризмов. Ведь для этого они и существуют.

— Предки учат нас, что судьба — это утешитель сильных и покровитель слабых.

— Да знаю! — отмахнулся Тонго.

— Но ведь они учат нас и тому, — продолжал Муса с безнадежным отчаянием в голосе, — что судьба так же изменчива, как твой пенис.

Тонго отвернулся от закулу. Он не был расположен слушать этот бред; ведь он уже принял решение и ни единым словом не попенял на судьбу. Он лишь прикрыл на мгновение глаза, прежде чем вновь широко раскрыть их, и перед ним снова оказалось лицо Кудзайи.

— Так ты говоришь, друг мой, что уезжаешь, — сказал он миролюбиво и спокойно. — Так дай мне свое благословение.

— Благословляю тебя, — произнес Муса. — И пусть Божественная Луна направляет тебя во всех твоих делах так, чтобы преумножил ты славу и честь великого вождя Тулоко.

Вождь смотрел на закулу твердым и непроницаемым взглядом.

— Спасибо и на том, — с горечью в голосе произнес Тонго, а затем, резко повернувшись, быстро пошел к своему бетонному дому.

Спустя секунду или две Муса, услышав звук кассетного магнитофона Кудзайи, задумчиво пожевал губами. Все сказано, и говорить уже не о чем, поэтому он решил поспешить назад к своему краалю. Ему необходимо было собраться с мыслями, выкурить самокрутку с травкой и попросить Божественную Луну присмотреть в его отсутствие за другом. Но прежде всего пора было собираться в путь.

I: Человек по имени Судьба

Монмартр, штат Луизиана, США, 1912 год

Вернувшись после четырехлетнего пребывания в школе «Два М» на Канал-стрит, Лик обнаружил, что ничего там не изменилось и все осталось таким же, каким было прежде. Те же ночные клубы (хотя «Беззубую Бесси» переименовали просто в «Бесси», по причине того, что его хозяйка щеголяла теперь новыми зубными протезами), из которых швейцары-вышибалы, не стесняясь в крепких выражениях, по-прежнему вышвыривали не в меру буйных клиентов, разгоряченных дешевым контрабандным алкоголем. Но швейцары были новые, так же, впрочем, как и забияки. Возле сточных канав по-прежнему возились дети, играя в те же самые игры, размахивая, как и раньше, мячиками на резинках и пиная ногами консервные банки, но Лик не знал никого из них; не знал он и новых уличных законов.

Больше всего изменился дом Кайен, вернее то, что еще осталось в нем от прежних времен. Лик мог лишь вспоминать те дни, когда в этой квартире из двух комнат жила Кайен и ее восемь детей (он не был уверен, точно ли сохранила его память то, как все выглядело на самом деле). Сейчас Сыроварня и Падучий были в земле. Руби Ли тоже не было в живых — сутенер пырнул ее ножом возле «Жженого сахара». Сина перебралась в Чикаго (так, по крайней мере, утверждали соседи), а Сестра после смерти Руби Ли практически никогда не покидала заведения, принимая клиентов или воспаряя над землей на опиумном облаке. Если верить Кориссе, Сильвия уже давно перебралась в сверкающий огнями Новый Орлеан, где ее следы окончательно затерялись. Угол, служивший прежде пристанищем Кайен, теперь пустовал, хотя иногда Лику, особенно когда он бывал дома один, казалось, что все в квартире по-прежнему, а скрип изношенных досок подливал масла в огонь его воображения.

Однако реально только Корисса и Лик обитали в квартире, и, хотя она была очень небольшой, они чувствовали себя в ней словно две сухих фасолины в пустом горшке. Корисса почти никуда не выходила, почти ничего не говорила, почти ничего не делала. Она или слонялась по дому, или готовила еду, когда было из чего ее готовить; но в основном она просто лежала на кровати матери, вдыхая ее запах и мысленно представляя себе спавших здесь мужчин.

Матушка Люси приходила почти каждый день. Она здорово сдала за время, проведенное Ликом в исправительной школе, зрение у нее очень ослабло, а когда она поднималась по наружной лестнице наверх, то, задыхаясь и пыхтя, отдыхала почти на каждой ступеньке. Но сейчас, на закате дней, матушка Люси хотела быть в кругу своей семьи, среди тех, кто от нее остался.

Хотя она и находилась подолгу в доме на Канал-стрит, но никогда не заходила в квартиру.

— Для такой немощной старухи, как я, здесь слишком много воспоминаний, — часто говорила она. — Они меня будоражат и нервируют.

Поэтому она и предпочитала сидеть на верхней ступеньке лестницы у входной двери — особенно в долгие жаркие дни, — обмахиваясь молитвенником, как веером, и прислушиваясь ко всему, что говорилось и творилось вокруг. Жители Канал-стрит считали матушку Люси чем-то вроде местной достопримечательности и, проходя мимо по улице, всегда окликали ее: «Эгей! Матушка Люси, как поживаете?», и она отвечала: «Я в порядке. Господь заботится о чадах своих». Ответ всегда был один и тот же, хотя нередко она даже и не знала, кому он адресован.

Постоянно видя матушку Люси сидящей на верхней ступеньке лестницы, досужие бездельники, околачивающиеся на Канал-стрит, придумали для себя новую забаву. Они бесшумно, словно кошки, охотящиеся за птицами, залезали по лестнице и, стараясь оставаться невидимыми, дергали матушку Люси за юбки.

— Кто тут? — кричала матушка Люси, чувствуя, как ее тянут за подол. — Вы думаете, что я уже такая старая и не могу задать вам хорошую трепку?

Шутники смеялись, скатываясь по лестнице вниз, а матушка Люси так и оставалась сидеть там, где сидела. Однажды Лику удалось поймать одного из этих шалунов — мальчику не старше шести лет, — и он как следует вздул его. Но Лик не мог все время быть дома, да и бездельники прекратили потешаться над матушкой Люси, только когда ее зрение настолько ослабло, что она перестала замечать мальчишек, даже когда они в открытую забирались по лестнице, а им это было уже не смешно.

После выхода из исправительной школы Лик довольно долгое время провел в безделье. Почти два месяца он не работал и даже не притрагивался к трубе. Днем он просто слонялся по улицам Култауна, возобновляя прежние знакомства и заводя новые. По вечерам он обычно приходил ужинать к Толстухе Анни, которая хотя и сама едва сводила концы с концами, но всегда находила, чем покормить Лика — ведь он дружил с Соней, ее сыном, а сама она была подругой Кайен (да упокоит Господь ее душу). По ночам он шатался около ночных заведений, слушая музыку и допивая пиво, которое оставалось от подвыпивших гуляк. Лик никак не мог решиться на то, чтобы найти себе другое занятие.

Он вспоминал тот день, когда профессор Хуп спросил его, для чего Бог послал его на эту землю.

Он тогда ответил: «Бог послал меня на эту землю для того, чтобы я заботился о матушке Люси, моей маме Кайен и сестрах».

Но сейчас его сестры — все, кроме молчаливой Кориссы, — умерли или исчезли неизвестно куда (а какая, в принципе, разница?), мама тоже умерла, да и матушка Люси наверняка скоро последует за ними.

Однако именно матушка Люси старалась всеми способами вывести Лика из подавленного настроения. Она то бранила его: «Ну кто, скажите, кто-нибудь когда-нибудь видел неленивого негра?», то приободряла его, прося подыскать работу, — ведь он же здорово дует в трубу! Но в основном она допекала его своими религиозными наставлениями.

— Лик, мальчик мой, укрепи свою веру в Иисуса! — говорила она. — Господь даст тебе силы и для этой жизни, и для жизни в раю, когда придет твое время переправиться через реку.

Но Лик уже не верил в Бога, не верил он и в того Бога, устами которого говорил его корнет.

— Я не беспокою Бога, — отмахивался он. — А поэтому и Бог не беспокоит меня.

Когда матушка Люси услышала это, ее глаза наполнились слезами; она дважды в течение недели ходила в церковь Святого Иоанна, где молилась за грешную душу Лика.

В конце концов Лик все-таки вышел из оцепенения, однако помогли ему в этом не молитвы матушки Люси и не ее брюзжание. Однажды ночью Лик брел домой после ночи, проведенной в «Жженом сахаре», где он застрял так надолго, что, когда подходил к дому, Старая Ханна уже высунула свой край из-за горизонта. Он осторожно открыл дверь — очень осторожно, так, чтобы не потревожить Кориссу, — и вошел в комнату, залитую бледно-призрачным светом восходящего солнца. Корисса, лежа лицом вниз на маминой постели, крепко спала; голова ее, лежащая на подушке, была повернута лицом к двери; большой палец левой руки был засунут в рот; одна нога выпрямлена, другая согнута и откинута в сторону. Ночная рубашка задралась, и ее подол находился там, где кончалась спина и где должны были бы быть ягодицы. Но при свете прямых ярких лучей утреннего солнца ноги Кориссы были похожи на две обтянутые кожей палки, на которые насаживают метлы. Когда она вдруг начала во сне шевелить ногами, сухожилия под коленями проступили сквозь кожу так отчетливо, словно это были вылезшие из земли корни деревьев. Потом она скрючилась, как ребенок в материнском чреве. Лик, застывший на пороге, никак не мог понять, жива она или уже умерла, но внезапно ее губы зашевелились — очевидно, она беседовала с незнакомцем, которого встретила во сне.

Кожа да кости, подумал Лик. Кожа да кости! Будь она цыпленком, даже годовалый ребенок не наелся бы ею!

Лик прошел в другую комнату, где стояла его кровать. То, что он увидел, повергло его в ужас; в глазах было темно, в голове мутилось. Заснуть он не мог. Ведь у него же есть сестра, о которой нужно заботиться, как же он мог забыть об этом?

В то утро, провалявшись без сна почти два часа. Лик встал с кровати и направился прямо в квартал Джонс, в магазин старика Стекеля. После выхода из школы «Два М» Лик так и не удосужился побывать здесь, но когда старый еврей увидел гостя, его лицо озарилось таким нахэс^[41], словно порог его дома переступил долгожданный и горячо любимый блудный сын. Он обнял Лика за плечи, а потом положил обе ладони на его голову.

— Фортис Холден? — воскликнул Стекель. — Ты ли это? Да ты стал уже настоящим мужчиной! А как поживает твоя бабушка? Я уже давно не видел миссис Люси.

Старик Стекель сразу же дал Лику работу. Лик должен был переносить и расставлять в подсобке коробки с гастрономическими товарами, доставляемые на небольших воняющих бензином грузовичках, за рулем которых сидели белые джентльмены в щеголеватых кепи, долгополых пальто и больших защитных очках. Лик сразу понял, что старик Стекель и его сын Дов и сами без особого труда справились бы с этой работой, и от этого ему стало не по себе. Три человека на такой магазин было явно много, и Лик подолгу проводил время, потягивая со Стекелем содовую и слушая его рассказы о жизни в городе, где тот родился. Этот город находился в Европе и назывался Прага.

Однажды Лик спросил Стекеля, не собирается ли он вернуться домой. После того как Лик задал свой вопрос, старик замолчал, и на его лице появилось выражение глубокой задумчивости, которое так нравилось Лику.

— Я должен кое-что сказать тебе, Фортис, — промолвил Стекель. — У еврея нет дома. У еврея дом там, где есть работа. Ясно и просто. Вот мой дом, потому что здесь я работаю.

— Ну а как обстоят дела у негров? — спросил Лик. — Я тоже не прочь знать, где мой дом. Может, в Африке?

Стекель улыбнулся и медленно покачал головой.

— Может, это мой дом? — спросил Лик, поводя рукой вокруг. — Ведь я тоже здесь работаю.

— Фортис, — спокойно и мягко заговорил старик, — я потратил всю жизнь на поиски дома. Возможно, ты окажешься более везучим; возможно, ты найдешь свой дом скорее. Но я не могу дать тебе совет, где его искать. Не могу..

Спустя несколько лет Лик, вспоминая об этих тяжелых временах, наступивших для него после освобождения из исправительной школы «Два М», понял, в каком неоплатном долгу он был у старика Стекеля. Конечно, этого человека уже не было на свете, но все равно в сознании Лика прочно укоренилось чувство, что за ним долг, который должен быть оплачен. И когда ему случалось вспоминать тех нескольких людей, кто оказал на него влияние в детские годы — Педдла Джонса, Косоглазого Джека и, разумеется, профессора Хула, — Лик был абсолютно уверен в том, что именно старого еврея, владельца магазина, он мог бы, пожалуй, считать почти отцом.

В конце первого дня работы старик Стекель вручил Лику небольшой сверток с едой — кукурузные початки, бобы и кусок ветчины. Лик запротестовал, но Стекель жестом руки остановил его и, глядя в глаза, спокойно произнес:

— Фортис, когда в последний раз в твоем доме была нормальная еда? Я уверен, что ты распорядишься этой провизией так, как надо.

Против этого Лик не мог спорить, да и как оспаривать правду.

Придя домой, Лик застал матушку Люси сидящей на верхней ступеньке лестницы.

— Лик? Это ты?

— Я, матушка Люси. Я устроился на работу.

Губы матушки Люси задрожали и растянулись в блаженной улыбке.

— Лик, ты хороший мальчик, — сказала она.

Войдя в комнату, Лик подошел к кровати Кайен, на которой все еще лежала Корисса. Она, похоже, так и пролежала весь день, не пошевелившись. Глаза ее были широко открыты, грудная клетка едва поднималась при дыхании.

— Корисса, — обратился к сестре Лик. — Я нашел работу.

Корисса не произнесла ни слова, и Лик засомневался, поняла ли она то, что он ей сказал. Он сел на постель и положил ладонь на ее костлявое бедро.

— Я сказал, что нашел работу. Я принес домой немного еды и прошу тебя что-нибудь сготовить. Ты слышишь?

Корисса не шевелилась, и Лик глубоко вздохнул.

— Наша мама умерла, а поэтому никогда к нам не вернется. Но я-то живой, и я голодный, а поэтому прошу тебя приготовить что-нибудь поесть.

Медленно, словно механическая игрушка, в которой кончается завод, Корисса села и свесила ноги с постели. Она пристально посмотрела на Лика с такой печалью в глазах, что у него сразу защемило и закололо в груди, как будто скворец, неизвестно как залетевший туда, принялся клевать его сердце своим острым клювом. Не говоря ни слова, она взяла из рук Лика пакет с провизией и принялась готовить. Пока она возилась со стряпней, Лик неотрывно смотрел на нее: ее движения были по-старушечьи медленными и вялыми. Она потушила кукурузу и бобы с мясом, как, бывало, делала Кайен, но у нее это блюдо получилось не таким вкусным, каким бывало у матери. Когда еда была готова, Лик подошел к входной двери и позвал матушку Люси к столу. Но она отказалась.

— Для такой немощной старухи, как я, здесь слишком много воспоминаний. Они меня будоражат и нервируют.

— Матушка Люси, — почтительно склонившись к бабушке, произнес Лик. — Я понимаю, что вел себя неправильно. Но пойми, и Кайен, и Сыроварня, и Падучий, и Руби Ли — все они умерли. Но мы-то живы, и мы голодны.

Матушка Люси сощурилась, пытаясь яснее рассмотреть в неясном, расплывающемся пятне, плавающем перед ее совсем ослабевшими глазами, лицо внука, и сказала:

— Дай мне руку, мой мальчик, и пойдем к столу.

Лик почти не притронулся к еде — отчасти потому, что было не очень вкусно, а отчасти потому, что он неотрывно наблюдал за Кориссой. Сначала Корисса долго ковыряла ложкой в тарелке с едой. Потом попробовала свое варево, набив полный рот, а затем буквально в несколько секунд торопливо, как голодная собака, съела все, что было на тарелке. Потом она долго выскребывала горшок, собирая остатки подливы. Лику, не сводившему с нее глаз, показалось даже, что ее щеки немного округлились: глаза прояснились и перестали быть такими пустыми и безразличными: щеки перестали быть такими впалыми, а скулы такими выступающими; даже ее плечи и спина слегка распрямились. Лик, глядя на сестру, улыбнулся, а потом, действуя скорее импульсивно, нежели сознательно, прошел в другую комнату и вытащил из-под кровати свой корнет. Пока Корисса мыла посуду. Лик сидел на ступеньках и, держа корнет на коленях упражнялся в пальцовке. Он долгое время не прикасался к инструменту и, взяв сейчас корнет в руки, уже не чувствовал прежней уверенности. Затем он машинально поднес корнет к губам и попытался сыграть простую блюзовую мелодию, сочиненную им года два назад, когда он сидел в задумчивости на берегу ручья у подножия Эхо-холма.

Поначалу выдуваемые им звуки звучали грязно и сипло; при каждой ноте Лик чувствовал себя так, словно в его чуткое ухо втыкалась острая игла. Но скоро корнет зазвучал чисто и мягко, и Лик, погрузившись в свою музыку, перестал ощущать реальность. Он играл, играл сердцем, головой, губами. Проститутки и сутенеры, спешащие в свои заведения на Канал-стрит, останавливались возле лестницы и, задрав головы кверху, слушали игру Лика. А клиенты, которые уже получили свою порцию удовольствия, глядя в глаза молодых проституток, спрашивали себя, доводилось ли им хоть раз в жизни почувствовать истинную любовь к женщине. Некоторые из тех, кто слушал Лика, будучи не в силах сдержать своего восхищения, говорили: «Вот чертов мальчишка! Он действительно здорово дует в свою трубу!»

Закончив играть, Лик, сморщившись от боли, провел пальцами по губам. Губы болели — ведь он так долго не прикасался к инструменту.

Если я хочу хорошо играть, подумал Лик, мне надо постоянно держать себя в форме; тут и сомнений быть не может.

Он подумал, что в горшке, возможно, осталось немного свиного жира, чтобы смазать губы. Он повернул голову, чтобы позвать Кориссу. Она тихо, как мышка, стояла в дверях. Лик улыбнулся. Сам не понимая почему, он вдруг почувствовал смущение.

— А как называется эта песня? — спросила Корисса, и тут Лик вдруг вспомнил, что в последние дни, а может, и недели ни разу не слышал звука ее голоса.

— «Два М блюз».

— Ты пойдешь куда-нибудь ночью? — спросила Корисса.

Лику показалось, что она говорит с трудом, как будто слова прилипают к гортани и ей приходится отдирать их.

— Нет, сегодня не пойду никуда, — ответил Лик.

Так и получилось, что повседневная жизнь в жилище на Канал-стрит вошла в определенный ритм, благодаря которому Кориссу перестали мучить ночные кошмары, а Лик вышел из состояния меланхолии. Несмотря на то что Кориссе было семнадцать, а Лику всего тринадцать лет, они жили почти как муж и жена, и, как бы пытаясь соответствовать положению хозяина дома, Лик здорово развился физически. Грудь его стала широкой, на подбородке пробивалась густая щетина, он вырос на три, а может, и на четыре дюйма. Каждое утро, когда Лик выходил из дома на работу, проститутки, спешащие после бурных ночей добраться до своих кроватей, улыбались ему, строили глазки и, не стесняясь в выражениях, обсуждали друг с другом его предполагаемые мужские достоинства, потому что он и вправду был очень симпатичным парнем. Но Лик не обращал на них ни малейшего внимания.

Пока Лик был на работе, Корисса убирала квартиру, стирала и готовила еду. После ужина — они обычно ужинали втроем, с матушкой Люси — Лик иногда ходил в ночные клубы послушать музыку. Но по большей части он проводил вечера дома. Усаживаясь на верхнюю ступеньку лестницы, он играл на корнете, и обитатели Канал-стрит оставляли все свои дела, и на тот час, пока звучал корнет Лика, время для них останавливалось. Для Кориссы эти минуты были самыми счастливыми. Все то время, пока брат играл, она не произносила ни слова и с нескрываемой гордостью неотрывно смотрела на него, думая при этом, что жизнь, в общем-то, не такая уж подлая штука.

А Лик… он был буквально влюблен в свой корнет! Хотя обычно после игры он не испытывал ничего, кроме щемящей тоски, которая словно клещами сжимала его сердце. Он не мог точно сказать, что именно пробуждает в нем это чувство, он мог назвать лишь имя: Сильвия. Сколько бессонных ночей провел Лик, мысленно видя перед собой свою белокожую красавицу-сестру, разодетую в красивые наряды, сверкающую драгоценностями, украшающую собой самые изысканные компании высшего света в Новом Орлеане.

Нет, думал он, я все равно найду ее.

Соню выпустили из школы «Два М» в его четырнадцатый день рождения, и Лик, придя с работы, сразу же поспешил в дом Толстухи Анни. Своего друга Лик не видел почти два года, ведь ему не позволялось навещать его, поскольку в родственных отношениях они не состояли, но мать Сони постоянно сообщала ему все новости о сыне, и вот сейчас, когда он постучал в их двери, сердце едва не выпрыгивало у него из груди.

Дверь открыл сам Соня. Он тоже здорово вырос, лишился нескольких зубов, зато приобрел шрам во всю щеку. Секунду или две парни молча смотрели друг на друга, а потом Соня, осклабившись широкой щербатой улыбкой, с ехидством изрек:

— Если я не ошибаюсь, это мой долбаный личный ниггер.

— Да, главарь, ты не ошибаешься, — в тон ему ответил Лик. — Ты, как всегда, прав, человек с идеей в голове!

Они похлопали друг друга по плечам и спинам, а потом обнялись. Объятия становились все крепче, а потом перешли в борьбу, в ходе которой друзья с хохотом свалились на землю, основательно вывалявшись в пыли. Скоро Соня уже сидел на груди Лика и крепко прижимал его запястья к плитам тротуара.

— Ты гнусный затраханный щербатый ниггер! — тяжело дыша, сказал Лик.

— Попридержи язык, мой мальчик, — с вызовом в голосе ответил Соня. — А то сам станешь таким же.

Лик изловчился вырваться и скинул с себя Соню. Мальчишки поборолись еще немного, пока совсем не выбились из сил. Тяжело дыша, они уселись на ступеньках лестницы, ведущей в квартиру Толстухи Анни, и, глядя друг на друга, долго смеялись и качали головами.

— Что ты собираешься делать, Соня? — спросил Лик. — Будешь искать работу?

— Работа любит дураков, евреев да еще ниггеров, — ответил Соня. — Есть у меня кое-какие задумки.

В тот вечер Лик и Соня пошли в клуб «У Бесси», на что Лик выложил все свои деньги, отложенные на крайний случай. Оба они впервые переступили порог этого заведения после того памятного происшествия, случившегося шесть лет назад, в результате которого Добряк Эванс оказался в сточной канаве с остро заточенной лопаткой между лопаток. Но, несмотря на свой уже богатый личный опыт, оба подростка были еще слишком молоды, чтобы не чувствовать неприятного осадка после того злосчастного происшествия; Соня, узнав о том, что заведение переименовано, со смехом сказал Лику:

— Я думаю, теперь тебе лучше называть меня Беззубым Соней!

Они сели за столик поближе к бару и принялись болтать, попивая дешевое контрабандное пойло и слушая клубный оркестр, исполнявший старые заигранные мелодии. Случалось, какая-нибудь проститутка подходила к ним в надежде поймать клиента или какой-нибудь крутой подвыпивший белый парень вдруг ни с того ни с сего начинал угрожающе поглядывать на них. Но Соня одним взглядом останавливал и мужчин, и женщин. Лик заметил, что даже его вид и манера держаться показывали, что он в большом авторитете. Если раньше он не лез в карман за словом, то теперь его взгляд стал красноречивее любых слов; стоило ему посмотреть на человека, как бы говоря: «Не вздумай шутить со мной!», как тот сразу же останавливался в десяти шагах от Сони и через мгновение показывал ему спину.

Оркестр, игравший сейчас в этом клубе, был ниже среднего, но большинство тех, кто проводил здесь время, приходили вовсе не ради музыки. У всех музыкантов были прозвища. Руководил оркестром пианист, которого звали Томас Порох, на тромбоне играл Хансен Прах, Заика Джексон играл на кларнете, за ударной установкой сидел его брат Малыш Джексон, на корнете играл Шутник, и никто не называл его иначе. Вероятно, он получил это прозвище потому, что всегда был весел и со всеми был на дружеской ноге. Трубачом он был весьма посредственным, однако этот веселый, никого никогда не обижавший человек с большим пузом и бочкообразной фигурой считался всеобщим любимцем. К несчастью, такая манера поведения не всегда приводила к добру в Култауне.

В ту ночь, когда Лик и Соня отмечали освобождение «главаря» из исправительной школы «Два М» в ночном клубе «У Бесси», там, рядом с небольшой эстрадой, произошло одно событие. Это событие не было чем-то из ряда вон выходящим; это был обычный для таких мест инцидент, а именно: столкновением крутого мужчины и крутой женщины, перегруженных алкоголем. Но для несчастного Шутника это происшествие стало роковым.

Шутник исполнил уже почти половину своего соло, когда между молоденькой проституткой и ее изрядно набравшимся клиентом с сумасшедшими глазами и ручищами, как толстые дубовые ветви, вспыхнула ссора. Она началась обыкновенно, с затрещин и пинков: на которые здесь никто не обращал внимания. Но когда клиент выхватил из кармана пружинный нож, в зале поднялась паника и люди, сидящие за соседними столиками, повскакивали на ноги и бросились прочь. При взгляде в дикие глаза этого психопата было ясно, что он намерен искрошить несчастную проститутку на мелкие кусочки.

Шутник был миролюбивым человеком и не держал ни на кого зла. В нем замечательным образом сочетались благородство и прямота, а потому он не мог спокойно наблюдать, как мужчина бьет женщину, и ему было все равно, проститутка она или принцесса. Поэтому Шутник прекратил играть и, спрыгнув с помоста, встал между дерущимися. Он стоял лицом к лицу с бесноватым клиентом, с его дрожащими от злобы губами и глазами навыкате, какие черный люд Луизианы называет «коровьими»; стоял против него один, а остальные находившиеся в клубе мужчины замерли в страхе. Оркестр перестал играть. Музыканты тоже смотрели во все глаза на то, как Шутник, расправив плечи, бесстрашно стоит против пьяного психопата с ножом.

— Послушай, братец, — обратился к нему Шутник, — ну зачем сразу же хвататься за нож?

— Ты кого назвал братцем?

Скандалист был явно не расположен к разговорам. Но Шутник настойчиво пытался его образумить.

— Если меня не подводят глаза, ты не собираешься никому делать больно, тем более даме, которая с тобой. Просто ты слегка перебрал, вот и сошел с катушек. Ну а зачем же…

Шутник внезапно замолчал, глаза его широко раскрылись от удивления. Лик и Соня, сидевшие не слишком близко, не могли видеть во всех подробностях, что происходит. Но чем обычно заканчиваются подобные происшествия, они хорошо знали. Пьяный дебошир выдернул нож из тела Шутника, и тот, издав громкий стон, рухнул на пол. На мгновение в зале воцарилась мертвая тишина. Поножовщина считалась обычным делом в Култауне и никто из посетителей клуба особо не ужаснулся. Лик повернулся к Соне, но того уже не было за столом; он, расталкивая столпившихся посетителей, пробивался к эстраде. Если что-то произошло, то Соня должен быть в самом центре.

Лик не видел, что было дальше, но слышал громкие крики и проклятия. Он видел, как несчастная проститутка пронеслась стремглав к заднему выходу; видел, как пьянчуга-скандалист с безумным лицом, шатаясь, последовал за ней; видел кучку людей, окруживших лежащего на полу Шутника и Соню, опустившегося перед ним на колени. Одной рукой Соня зажимал рану, а второй, сжатой в кулак, размахивал в воздухе. Соня не лез в карман за словом; глаза его всегда видели то, что надо; кулаки тоже хорошо знали свое дело. Лик сделал несколько глотков из своего стакана, чтобы успокоить сильно бьющееся сердце, и подумал, что Соня — настоящий товарищ, который всегда придет на помощь.

Посетители клуба вновь уселись на свои места за столиками, и зал наполнился приглушенным гулом — за каждым столиком обсуждали случившееся. Шутника перенесли наверх, и кто-то послал мальчишку из обслуги за матушкой Купер, старухой с причудливой прической, которая знала травы и умела готовить лечебные настои. Вскоре в зале начали раздаваться требовательные крики — посетители хотели музыки, — и Томас Порох заиграл на рояле какой-то простенький регтайм, а Заика Джексон стал подыгрывать ему на кларнете. Но это было, конечно, не то — слабо и невыразительно, — да и что это за оркестр без корнета!

Лик, поискав глазами Соню, увидел друга беседующим с мисс Бесси перед самой эстрадой. В следующий момент он понял, что Соня машет ему рукой, приглашая подойти к ним. Но Лик не сдвинулся с места. Если снова что-то произошло, то какой ему смысл вмешиваться? Однако Соня жестикулировал так выразительно, что Лик в конце концов вздохнул, вылез из-за стола и направился к эстраде. Он чувствовал, что алкоголь уже ударил ему в голову, и прилагал все усилия к тому, чтобы держаться прямо. Мисс Бесси приветствовала его широкой улыбкой. Она, вне всякого сомнения, была в молодые годы красавицей — ее кожа была чистой и гладкой, в черных глазах сверкали озорные искорки, — но Лику сразу же бросились в глаза ее новые вставные зубы, которые, когда она смеялась, казалось, вот-вот выскочат изо рта.

— Так ты и есть Лик Холден! — воскликнула мисс таким голосом, словно имя Лика уже давно было у всех на слуху. Она протянула ему костлявую руку, глядя на которую можно было более-менее точно сказать, сколько ей лет. — А почему все зовут тебя Лик?

Прежде чем Лик успел раскрыть рот, чтобы ответить, Соня, глядя в глаза хозяйки клуба, произнес проникновенным голосом:

— Да потому, мисс Бесси, что когда он играет на корнете, то кажется, будто он его лижет!

Лик замялся, не зная, как быть и что сказать.

— Да, это так, — спустя секунду неуверенно произнес он.

— Так, может, ты поможешь даме? — спросила мисс Бесси, кивком головы указывая на оркестр.

— Конечно, — бравым голосом отвечал Лик, чувствуя, что алкоголь уже помог ему преодолеть первоначальное смущение.

Когда оркестр доиграл очередную мелодию и наступила пауза, мисс Бесси поднялась на помост и что-то сказала на ухо Томасу Пороху. Он недовольно поморщился и, посмотрев на Лика, покачал головой. Но мисс Бесси, нимало не смутившись, жестом пригласила Лика подняться на эстраду. Лик посмотрел на Соню. Тот, улыбаясь, пожал плечами, и тогда Лик, не вполне отдавая себе отчет в том, что он делает, моментально оказался на эстраде и взял в руки корнет Шутника.

— Как, ты сказал, тебя зовут? — обратился к нему Томас Порох.

Лик, словно удивляясь чему-то, поднял вверх брови и приложил к губам мундштук корнета.

— Лик, сэр. Лик Холден.

— Мы сыграем сейчас настоящий хот. Так что, леди и джентльмены, пожалуйте на танцпол. Конечно, если вы еще можете держаться на ногах.

Настоящий хот?.. До Лика вдруг дошло, где он сейчас и что происходит вокруг. Он подошел к краю эстрады; пальцы его торопливо перебирали помпы, а те то опускались, то поднимались, будто поршни паровой машины на плывущем по Миссисипи пароходе. Он скользнул глазами по лицам стоящих перед помостом посетителей заведения — сутенеры и проститутки, крутые белые парни и картежные шулера; сексуально озабоченные типы и запойные пьяницы — и впервые бог знает за сколько времени Лик произнес про себя молитву.

Порох взял на рояле несколько аккордов, подав команду музыкантам, что и как играть. Малыш Джексон начал выбивать несложный четкий ритм — не слишком-то «горячий», решил про себя Лик, — кларнет Заики Джексона стал выводить незамысловатую мелодию. Звучание тромбона Хансена Праха Лику понравилось; видно было, что он чувствует и понимает блюзовый стиль, чего нельзя было, к сожалению, сказать об остальных музыкантах. Сейчас звучала обычная двенадцатитактовая блюзовая строфа, и Лик, поднеся трубу к губам и проведя языком по мундштуку, подумал: «Так сыграть я смогу. Нет! Я смогу сыграть лучше!».

Еще до того, как он взял первую ноту, цветные посетители, встав из-за столиков, потянулись к танцевальному кругу. А пока он держал эту ноту, чистую, словно звон колокола, держал не меньше восьми тактов — сперва сфилировал ее, доведя звук до пиано, а потом раздул до мощного фортиссимо, — весь клуб был уже на ногах. В течение восьми тактов, и не больше. Лик подчинялся оркестру, а потом уже оркестр делал все, чтобы следовать за Ликом. А тот, не обращая внимания на отчаянные попытки Томаса Пороха захватить инициативу, поднял корнет Шутника вверх, к потолку, и дул в него до тех пор, пока его губы не онемели. Он играл поперек мелодии, которую выводил Заика, импровизируя подголоски, имитируя и передразнивая игру кларнетиста. Играл так, как никогда не играл прежде. Он наслаждался мастерским глиссандо тромбониста Праха, сам увлеченно скользя между нотами с меланхолией, от которой замирали сердца. Вдруг Малыш Джексон поменял ритм, и его тут же под хватил Лик, а танцующие проститутки пришли в такое упоение и так сексуально затрясли задницами,что сутенеры на время даже перестали думать о деньгах. А к тому моменту, когда Лик взял финальное верхнее до, весь клуб слился как бы в единое тело; потолок запотел настолько, что с него капало, а стены, казалось, вот-вот рухнут от топота и частого дыхания танцующих.

В ночном клубе Бесси почти шесть лет не звучала такая музыка; наверное, с той ночи, когда Бадди Болден играл в последний раз перед тем, как навсегда оставить корнет, и когда для того, чтобы услышать звук его трубы, Лик невольно ступил на крутую неровную тропу, ведущую куда-то прочь отсюда. Но теперь, играя на этой эстраде, Лик ясно понял, что его музыка не о том, чтобы уйти отсюда; наоборот, она о его корнях; о том, кто он есть, и все то время, пока он сможет держать в руке трубу, здесь он будет дома.

После этого первого, столь неожиданного выступления Лик в течение двух лет каждую ночь играл в клубе мисс Бесси с оркестром Томаса Праха. Однако очень скоро их оркестр стал более известен как оркестр молодого Лика Холдена, а когда Шутник поправился, он с радостью стал играть с Ликом вторую партию. Пока Лик играл, Соня, сидя за столиком, зарабатывал своими ловкими пальцами, зоркими глазами и острым языком неплохие деньги. Помимо этого, он взялся опекать группу проституток, незаметно для Лика превратившись в заправского сутенера, обладающего быстрым умом и сильными кулаками. Но большую часть времени он смотрел и слушал, как играет Лик (хотя тот едва ли замечал это), одновременно улаживая ссоры то ласковыми словами, а то и бритвой, всегда находившейся у него в кармане. По мере того как крепла репутация Лика-корнетиста, крепла на улицах Култауна и репутация Сони. Мужчины провожали его глазами, когда он проходил мимо, а потом, многозначительно глядя друга на друга и качая головами, говорили: «Да, этот парень не промах, он из тех, кто стреляет через карман!»

Играя каждую ночь в клубе, Лик не оставлял работу в магазине старика Стекеля (пятидесяти центов, которые он получал у мисс Бесси, явно не хватало на то, чтобы кроме него самого прокормить еще и матушку Люси с Кориссой). По большей части он играл в ночном клубе до 4 часов утра, а в семь часов уже выходил из дома и шел в квартал Джонс в магазин. Из-за этого он почти не видел Кориссу, но Корисса никогда не высказывала недовольства по этому поводу. Она была счастлива, наблюдая за тем, как Лик прокладывает себе дорогу в жизни, а заодно и зарабатывает деньги, на которые можно вполне сносно прожить. К тому же у нее появился поклонник по имени Баббл, который относился к ней с уважением и по-доброму. Баббл^[42] был словно специально предназначен для Кориссы, медлительный и спокойный портовый рабочий (приятели шутили, что он «живет под куполом»); общаясь с ним, она даже и мыслить стала по-другому. Баббл относился к Кориссе как к своей жене, которой она и стала по прошествии времени.

В течение двух лет Лик шел по жизни прямой дорогой. Он работал, он играл, а что касается сна, то он научился высыпаться за несколько часов — ведь удавалось же ему, когда он был стрелком в школе «Два М», сосать леденец, купленный за пенни, чуть ли не полдня. И вдруг в одну из ночей, а было это в 1915 году, в его жизни произошел крутой поворот, столь же желанный, сколь и неожиданный. Высокий, рыжеволосый смуглый мужчина слушал его всю ночь. Лик не знал его в лицо, но наверняка слыхал имя этого человека, поскольку о нем ходили легенды на всем протяжении реки Миссисипи.

Фейт Мэрейбл^[43] был руководителем великолепного оркестра, сопровождавшего пароходные экскурсии, предоставлявшиеся компанией «Стрекфас Лайн». В то время экскурсионные пароходы не останавливались в речной гавани Монмартра, однако, в тот самый день один из пароходов (под названием «Дикси Белль») привели в култаунский док из-за поломки машины. А сам Мэрейбл, которого не интересовало ничего, кроме музыки, в тот вечер бросил якорь в ночном клубе «У Бесси», где, как ему сказали, он услышит прекрасные блюзы в исполнении лучшего в этом городе оркестра.

Когда около трех часов ночи Лик сошел с эстрады с каплями пота на лбу и с распухшими от долгого напряжения губами, Соня, с горящими от возбуждения глазами, ухватил его за руку.

— Лик, послушай! — таинственным шепотом произнес он. — В зале сидит большой знаток джаза, и он хочет пообщаться с тобой.

Соня подвел Лика к столику, за которым, вальяжно развалясь на стуле, восседал длинноногий музыкант в прекрасном костюме — такие костюмы Лик видел только на белых людях. Его лицо, словно лицо ребенка, было сплошь усеяно веснушками; в руке дымилась длинная сигарета, источавшая слабый, но отчетливый аромат гвоздики.

— Это… — произнес Соня дрожащим голосом. — Лик, это… это Фейт Мэрейбл.

Сердце Лика остановилось и, как показалось ему, исчезло, но потом, через несколько мгновений, громко застучало, вновь оказавшись на своем месте.

— Очень рад видеть вас, мистер Мэрейбл, — пролепетал Лик.

Мэрейбл глубоко затянулся сигаретой и выпустил дым в потолок. У него был хриплый голос — он в течение многих лет старался перекрикивать гул и грохот корабельной паровой машины, — но в его манере говорить чувствовалась уверенность, настораживающая и отпугивающая людей с недобрыми намерениями.

— Ты — Лик? — произнес Мэрейбл. — Должен сказать, что ты попусту тратишь время, играя в этой крысиной дыре. Ты хоть раз играл в Новом Орлеане?

— Нет, сэр.

— Ты читаешь ноты? — спросил Мэрейбл. Все знали, что его оркестр играет по нотам.

— Нет, сэр.

Мэрейбл, улыбнувшись, кивнул, загасил окурок сигареты и постучал пальцами по столу, словно по клавишам каллиопы.

— Поезжай в Новый Орлеан, Лик. Там музыканты играют джаз так, будто не они дуют в свои инструменты, а корабельная машина, такая как на «Дикси Белль», подает в них пар. Там ты найдешь Кида Ори^[44] — он управляет оркестром — и скажешь ему, что тебя прислал Фейт Мэрейбл. Может, он возьмет тебя к себе. А если ты научишься играть по нотам, Лик, разыщи меня.

— Непременно, мистер Мэрейбл.

Лика не надо было подталкивать в спину, и на следующее же утро, встав с кровати, он начал готовиться к поездке в Сторивилль в Новом Орлеане, а спустя неделю был уже там. Кое-кого из жителей Култауна он встречал позже (Соню, Кориссу, Баббла), но многих, вернувшись в родные места, уже не застал. Сестра бесследно сгинула, по всей вероятности в могилу. Матушка Люси умерла, и известие о ее смерти дошло до Лика слишком поздно; он не успел на похороны. Старик Стекель тоже умер; мисс Бесси и Томаса Пороха застрелили в районе култаунского порта. Но Лик очень хорошо знал, что такое смерть, а поэтому ни груз воспоминаний о прошлом, ни тревоги из-за неясного будущего не могли повлиять на принимаемые им решения. Он постоянно вспоминал слова матушки Люси: «Сегодняшний день такой же, как и все остальные. Но у тебя всегда есть только сегодня». Лик Холден не осознавал своего места в истории, и этим, возможно, объясняется обилие расплывчатых полумифических историй о нем, популярных в среде джазменов и почитателей джаза.

Сам он говорил, что жизнь его как кипа нотной бумаги, и на всех листах ноты, ноты, ноты… но это все не для него, потому что он так и не научился их читать, а потому никогда не играл с оркестром Фейта Мэрейбла. Зато в его голове постоянно звучал хот-джаз, и это была его единственная тема, которую он без устали повторял и повторял, и она с каждым разом звучала все яснее и все отчетливее, исполняемая различными инструментами в различных ритмах и стилях. Итак, Лик обосновался в Тендерлойне (так тогда называли Сторивилль) и начал усиленные поиски Сильвии (которая не состояла с ним в кровном родстве). А когда имя его сестры невзначай слетало с его губ, он застенчиво улыбался про себя, а вслух говорил: «Когда человек по имени Судьба^[45] указывает тебе, что делать, то спорить с ним не надо».

I: Лик и Луи; недолгое, но знаменательное сотрудничество

Новый Орлеан, штат Луизиана, США, 1915 год

Тогда, в 1915 году, тому, кто решил задержаться в Сторивилле в Новом Орлеане, можно было рекомендовать сосредоточить внимание на нескольких полезных вещах и одновременно вручить ему длинный список того, от чего умному человеку стоит держаться подальше. Конечно, в этих перечнях была и музыка, и общая атмосфера в городе, и скверный неочищенный алкоголь, обжигающий пищевод. В этих перечнях содержалась также и информация о чудовищных преступлениях, описание которых холодило ваш желудок не хуже льда, сбрызнутого сиропом саспариллы. Дурак может лишиться бумажника, пиджака и — черт возьми! — даже своей жизни, не выходя за пределы своего квартала. Сторивилль имел легальный статус района красных фонарей и из всех подобных мест в Соединенных Штатах имел самую скандальную известность.

Этот район получил свое имя от олдермена^[46] Джозефа Стори, отличившегося тем, что он разъяснил жителям суть законодательного акта, вступившего в этом районе в силу в 1897 году^[47]. Сейчас старый Джо Стори не был в восторге от того, что его имя ассоциируется с этим районом, но все были согласны в одном: название района вполне соответствует особенностям протекающей в нем жизни. Сторивилль^[48]: в этом районе каждую ночь происходили истории — о сексе и азартных играх, о наркотиках и убийствах. Култаун в сравнении со Сторивиллем выглядел вполне благопристойным и спокойным районом.

Но когда юный Лик Холден прибыл в Сторивилль весной 1915 года, имея при себе лишь узел с одеждой, пару запасных башмаков да свой драгоценный корнет в обтрепанном футляре, он не особенно обращал внимание на неприглядные стороны здешней жизни. Его восхищала шумная Бэйзин-стрит, он не мог нарадоваться солнцу, лучи которого, отражаясь от окон убогих жилищ, заставляли сверкать бриллиантовыми искрами куски угля на тележках угольщиков.

Но от чего Лик не был в состоянии оторвать взгляда, так это от прелестных дам, прогуливающихся по улицам. Боже мой! Какие это были красавицы! Они шествовали группами, словно их рассортировали и объединили в соответствии с цветом кожи: примерно шесть из семи были негритянками, но встречались и мулатки и квартеронки. Лику было уже шестнадцать лет, но он никогда еще не был с женщиной, весь он всецело был поглощен музыкой и борьбой за существование. Но ведь в Култауне таких женщин и не было — вот в чем дело, подумал Лик. Да, таких женщин в Култауне не было! Таких веселых и приветливых, как небо в ясную погоду; таких, от которых, словно от специй, исходил особый аромат, и с такой походкой, будто они ведут вас в свою спальню!

А женщины тоже задерживали свои взгляды на Лике — хотя он был слишком молод для того, чтобы считаться завидным клиентом, — но они не могли не заметить его гордый высокий лоб, кроткие глаза, прямую ровную походку, как у негра-носильщика, который несет на голове тяжелый тюк, его высокий рост и широкую грудь. Но самое большое внимание привлекало то, как он постоянно ощупывает указательным пальцем нижнюю губу, будто поверяет, на месте ли она; женщинам это казалось проявлением чувственности и сексуальности, о чем сам он и не подозревал.

Прошло почти два часа, но Лик так и не понял, что он здесь делает; он просто слонялся по улицам Нового Орлеана, словно солдат, влекомый запахом еды. Он прошел мимо здания, в котором размещался знаменитый Экономи-холл — концертный зал, прославивший многих великих музыкантов; прошел мимо креольских ночных клубов Седьмого района; прошел по легендарной Конго-сквер, на которой освобожденные рабы танцевали под африканские ритмы и где великий Бадди Болден так играл на корнете, что потом об этом слагали мифы. Музыка звучала на каждом углу — как будто у всех в руках были духовые инструменты! — и все вокруг было таким ярким и впечатляющим, а в воздухе стоял постоянный гул и шум, словно к каждому уху приставили банку с пойманным шершнем; в этой необычной для него атмосфере Лик чувствовал себя, как пьяный.

Но когда начало смеркаться, он сразу подумал о том, что надо как можно скорее найти угол, где можно переночевать. Он быстро свернул на Грэйвер-стрит и начал спрашивать прохожих, где можно снять комнату. И только спустя некоторое время он понял, что и сам он, и его поведение кажутся смешными и неуместными — он выглядел как негр, только что выскочивший из джунглей, или, в лучшем случае, неотесанной деревенщиной. Стоило ему открыть рот, как люди тут же начинали смеяться, качать головами и хлопать друг друга по плечам, словно он излучал какие-то флюиды, вызывающие всеобщее невероятное веселье.

Миновав ночной клуб «У Малыша Брауна» и выйдя на Франклин-стрит, Лик оказался рядом с ветхим зданием, в котором размещалась гостиница. Зайдя внутрь, он спросил про комнату у солидного вида мулатки, оказавшейся хозяйкой заведения миссис Бетси Слим. Бетси оказалась доброй женщиной, по-матерински относящейся к попадающим в затруднительное положение молодым людям. С первого же взгляда на Лика она поняла, что ему не уцелеть, окажись он один ночью на улицах Сторивилля. Она пригласила его войти и поселила в комнату на третьем этаже, за которую он должен был платить пять долларов в неделю — это было намного больше того, что Лик мог себе позволить, — в комнате стоял застаревший запах рыбы, а потолок в ней был черным от копоти; по всему было видно, что комната долгое время служила кухней. И все-таки Лик почувствовал огромное облегчение от того, что нашел наконец место, где можно было ночевать и держать свои скромные пожитки.

— Благодарю вас, мэм! — сказал он. — Искренне благодарю вас!

Вечером Лик поужинал лепешками, испеченными накануне Кориссой, надел свои лучшие башмаки, почистил одежду и вышел пройтись по Франклин-стрит. Бетси Слим с двумя такими же, как она, ширококостными и пышногрудыми дамами сидела на ступеньках лестницы парадного входа; там же на ступеньке стоял и большой кувшин с пивом. Когда Лик, с трудом протиснувшись между ними, пошел по улице, они начали громко смеяться за его спиной, толкая друг друга тяжелыми локтями.

— Будь осторожен, Лик Холден, ты слышишь? — закричала ему вслед Бетси Слим.

— Да, мэм! — ответил Лик. — Благодарю вас, миссис Бетси.

— Этот парень, похоже, не от мира сего, — донеслись до Лика слова одной из женщин.

— Да… и все-таки он приятный, приятный, как сладкое вино, — задумчиво произнесла ее товарка.

Лик чувствовал себя в городе неуверенно, а поэтому решил не уходить далеко от гостиницы. Он зашагал прямиком к заведению Малыша Брауна, на ходу расправляя плечи и прилагая все усилия к тому, чтобы не выглядеть увальнем из провинции, а быть похожим на настоящего городского парня. При этом он ни на секунду не забывал о том, что надо быть внимательным и осторожным.

Атмосфера, царившая в заведении Малыша Брауна, была для Лика не совсем привычной. Здесь было все то же, что и в подобных заведениях в Култауне, но только в преувеличенном виде. Музыка почему-то звучала громче, напитки были крепче, а танцующие женщины были настолько сексуальны, что, казалось, предлагали любому желающему попробовать себя. А что мужчины? Черт возьми! Мужчины здесь казались намного выше, а как устрашающе они выглядели! Все они как один выставляли напоказ свою физическую мощь, и это удерживало их от столкновения друг с другом, как одноименные заряды от притяжения. Лик присмотрел столик в углу зала и, стараясь казаться незаметным, заказал какое-то крепкое дешевое пойло. Он одним глотком осушил принесенный официантом стакан, содержимое которого обожгло ему горло, словно кипяток. Он оглядывался вокруг, жадно впитывая все подробности, словно младенец, прильнувший к груди матери. Это был обычный ночной клуб, чуть выше среднего уровня: несколько столов и стульев: с одной стороны зала — сколоченная из досок барная стойка, с другой стороны — пыльная площадка для танцев, которой целую вечность не касалась швабра. Однако сейчас площадка ходила ходуном, словно палуба невольничьего корабля, раскачиваемого штормом!

Сходство дополнялось еще и тем, что большинство мужчин были матросами с многочисленных судов, приходящих в порт Нового Орлеана со всего света (сейчас их было даже больше, чем всегда, поскольку в Европе шла война). Местных жителей, сторивилльцев, можно было пересчитать по пальцам. Глаза у них нервно поблескивали, и это указывало на их готовность к серьезным разборкам. Большинство проституток в этом заведении были цветные, но светлокожие, с выступающими скулами, взъерошенными прическами и носами соответствующей формы. Вдруг к столику, за которым сидел Лик, подошла, покачивая бедрами, молодая женщина с сонными глазами. Лик вежливо поговорил с ней, но танцевать отказался — ведь он еще ни разу в жизни не был с женщиной и к тому же опасался попасть в какую-нибудь историю. А главное, он уже приглядел темнокожую женщину (ее кожа была примерно такого же цвета, как его), которая была намного более красивой. Но, конечно же, не такой красивой, как его сестра Сильвия (с которой он не состоял в кровном родстве).

Оркестр, игравший в заведении Малыша Брауна, был что надо. Лик, как зачарованный, слушал мелодичные блюзы, и у него было такое чувство, словно на сердце его лился бальзам. По прошествии лет Лик Холден не мог припомнить, какой именно оркестр играл в ту ночь в Сторивилле — ведь в те времена Новый Орлеан буквально выстреливал в мир первоклассными музыкантами, словно стрелок-снайпер, выбивающий фигурки в тире. Но историки, летописцы джаза предполагают, что это мог быть оркестр Альфонса Пику^[49], или Мануэла Манетта^[50], или самого великого Банка Джонсона^[51] (который стал знаменитым только в 1940-х годах).

За столиком возле самой двери несколько крутых местных парней играли по-крупному в карты: Моррис Мур (на этот раз он был один, без своего брата Джефри) сидел напротив легендарного игрока с перекошенным лицом, которого все звали просто «Плут». За столом сидел также и Джо Джонс, молодой барабанщик, при взгляде на которого было ясно, что он охвачен нездоровой страстью к игре. В то время Джо был еще беззаботным и веселым парнем, любящим жизнь, вино и женщин. А спустя всего несколько лет, когда от него ушла вторая жена, несчастный Джо перерезал себе горло.

Возле барной стойки толпились клиенты самого разного пошиба. Два парня, которым от силы исполнилось по четырнадцать лет, слушали музыку, замирая от восхищения и пожирая глазами музыкантов. У одного было круглое, словно нарисованное циркулем, лицо и невероятно толстые губы, постоянно растянутые в улыбке, отчего физиономия не выглядела умной, но и глупой ее нельзя было назвать. Рядом с ними стоял громадный, как пароходная труба, широколицый мужчина в рубашке, которая, казалось, вот-вот лопнет по швам. Он поминутно поворачивал голову и смотрел на подростков; при каждом взгляде его загорелое, гладко выбритое лицо излучало спокойствие и удовлетворение, словно он был их телохранителем или кем-то вроде этого.

Слева от этой небольшой компании стояла ужасающего вида проститутка по имени Медведица Мэри Джек, известная в Сторивилле всем, кроме, должно быть, одного Лика. Сейчас она всецело была поглощена беседой со своим сутенером, симпатичным братком, которого звали Глазастый Джо; при первом же беглом взгляде на эту пару любой понимал, что странные отношения этого тандема «сутенер — проститутка» не вписываются в рамки даже сторивилльских стандартов. У Мэри, развалившейся на табурете у барной стойки, был такой вид, будто она является хозяйкой этого заведения; она сидела закинув одну ногу на другую, юбка на ней задралась до неприличия высоко, демонстрируя всем ее ляжки. Состроив презрительно-самоуверенную мину, она то и дело засовывала в рот палец и ковыряла в зубах ногтем, больше похожим на звериный коготь. Глазастый Джо тем временем, сумев протолкнуться к бармену, возвращался к своей даме, держа стакан обеими руками, словно опасаясь, что она отнимет у него выпивку.

В тот вечер Медведица Мэри Джек устроила скандал в заведении Малыша Брауна. И хотя начала его не она, именно для нее все закончилось весьма печально.

Лик уже не меньше двадцати минут просидел в своем углу, когда заметил, что в зал вошла молодая особа довольно приметного вида. Звали ее Альберта, и она прочно сидела на крепких коктейлях и кокаине. Она входила в бригаду Джо Глазастого и любила своего сутенера настолько сильно, что не понимала, в какую трясину он ее завлек. Альберта была прелестным юным созданием с кожей цвета кофе с молоком, тонкой талией и соблазнительной попкой, такой, какую братки называли «персик». В тот вечер она вовсю старалась выставить свою попку на всеобщий показ; видимо, ее затуманенное сознание подсказывало ей, что, пользуясь этим оружием, она возбудит пыл своего сутенера и отвлечет его от Медведицы Мэри Джек. А Лик наблюдал во всех подробностях одно из сторивилльских приключений; наблюдал широко раскрытыми глазами, ощущая зуд в ладонях.

Альберта, протиснувшись к барной стойке, расположилась как раз между Джо и Мэри, а затем, повернувшись лицом к Джо и чуть прикрыв глаза, посмотрела на него проникновенным взглядом из-под длинных опущенных ресниц. Она заговорила с ним — Лик, конечно же, не слышал, что она ему сказала, — а когда Джо уставил на нее свои пронзительные глаза, она легким кокетливым движением шеи слегка опустила голову и отвела взгляд. Джо покачал головой. Но по всему было видно, что сказанное Альбертой вызвало его интерес, а когда она приложила поднятый палец к губам, у Джо вытянулось лицо.

Терпение Мэри лопнуло. Она не собиралась безучастно смотреть на то, как какая-то сопливая девчонка, у которой и месячные еще по-настоящему не начались, так открыто и нахально флиртует у нее под носом. Она сказала Альберте пару ласковых, сказала достаточно громко, чтобы ее слова достигли ушей всех, кто был в зале. Вообще говоря, ни одна из проституток не осмелилась бы сказать что-то поперек Медведице Мэри Джек, тем более попытаться увести у нее мужчину. Но Альберта уже парила так высоко, как Старая Ханна в полдень, и ей было плевать на эту долбаную старую бабу. Через секунду Альберта отчалила от барной стойки и направилась в сторону мужской компании, сидевшей за ближним столиком. Подойдя к ним, Альберта оперлась локтями о столешницу и так высоко приподняла свою округлую чудесную попку, что сверкающие глаза Джо чуть не вылезли из орбит, когда он, позабыв обо всем, уставился на ее ягодицы и бедра, отлично видные под туго натянувшейся юбкой.

Это было последней каплей! Терпение Мэри лопнуло, с нее довольно! Она не собирается и дальше молча сносить наглые выходки этой сучки. Она решительной походкой подошла к столику, за которым сидела компания, схватила Альберту за волосы и швырнула ее на пол. Мэри действительно обладала медвежьей силой — это было видно по тому, как она обошлась с несчастной девушкой. Глаза ее горели злобным огнем, ноздри раздувались, словно кузнечные меха.

— Пойдем на улицу, — рявкнула Медведица Мэри Джек лежащей на полу Альберте. — Идешь?

Мэри тяжелыми шагами — словно шла не женщина, а как минимум рота солдат — вышла из дверей заведения. Глаза все присутствующих устремились на нее в ожидании продолжения. Глазастый Джо поднял Альберту с полу, но когда девушка повернулась к нему, отвел глаза. Подойдя к стойке, он одним глотком осушил свой стакан и медленно из стороны в сторону покачал головой. Многолетний опыт подсказывал ему, что только законченный дурак может связаться с Медведицей Мэри Джек.

Примерно минут десять Альберта стояла у барной стойки, пытаясь прийти в себя. У нее был такой вид, словно она знала, что завтра для нее не наступит. От прежней уверенности в себе не осталось и следа. Она знала, что ей не избежать встречи с Мэри на Франклин-стрит; знала она и то, что эта проститутка считалась самой крутой и злобной во всем Сторивилле. У Лика, который тоже наблюдал за происходящим из своего угла, было такое чувство, что он должен вмешаться: что-то сделать или хотя бы что-то сказать. Но он будто прирос к стулу. А посмотрев на громадного мужчину, рядом с которым стояли два подростка, он по их лицам понял, что и они не могли заставить себя даже смотреть на Альберту, а губастый мальчишка перестал улыбаться.

Что, черт возьми, я могу сделать? — подумал Лик. И чем, черт возьми, все это может закончиться?

И вдруг Альберта, допив свой стакан, медленно направилась к выходу из зала, и только неуверенная походка выдавала ее нервозность. И, конечно же, все, кто находился в заведении, последовали за ней: проститутки и картежники, матросы и сутенеры. Лик тоже пошел.

На улице рядом с заведением, опершись спиной о деревянную колонну, стояла Медведица Мэри Джек. Лицо ее словно одеревенело, но при виде Альберты оно скривилось в презрительной усмешке.

— А, вот ты и явилась, сука, — усмехаясь и фыркая, произнесла Мэри. — Сука, которая спит только с белым отребьем.

Альберта хотя и выглядела испуганной, но отступать не собиралась.

— А кто польстится на такую старую клячу? Любой предпочтет сочный бифштекс, — с вызовом ответила она.

— Ах ты дешевка!

Толпа уже собралась вокруг женщин плотным кольцом, и Лик с трудом протиснулся вперед. Напротив себя он увидел того самого толстогубого парня; он выглядел растерянным и испуганным. После каждой новой оскорбительной реплики толпа охала, ахала, смеялась; слышались крики: «Ну дает!», «Вот это да!» Но вдруг, видимо, не обдумав свои слова, Альберта выкрикнула такое, отчего толпа мгновенно смолкла, ожидая, что сейчас женщины дадут волю рукам. Указав пальцем на Глазастого Джо, стоящего в нерешительности неподалеку, она, подбоченясь, объявила сопернице:

— А ты знаешь, он сказал мне, что плевать он хотел на такую старую задницу, как ты. Представь себе, он дает мне деньги, которые ты зарабатываешь своей старой лоханью.

Этого было достаточно! Ведь для проститутки нет ничего, более обидного и оскорбительного, чем то, что ее сутенер тратит заработанные ею деньги на другую женщину!

Медведица Мэри Джек бросилась на миниатюрную Альберту и вытащила из-под юбок нож с длинным лезвием. В то же мгновение в руке Альберты появился такой же нож, и началась драка. Удары сыпались с такой частотой, с какой тростниковые стебли хлещут по ногам бегущего по болоту, с той лишь разницей, что нож — это не тростник и режет намного глубже и больнее. Никто в собравшейся толпе не пытался вмешаться в схватку, которая становилась все более ожесточенной и безжалостной. Зрители будто вросли в землю и лишь вскрикивали «Господи!», когда чей-либо нож наносил удар. Обе проститутки знали, куда бить — в лицо, только в лицо, — поэтому каждая ловила момент, чтобы полоснуть противницу по лицу, совершенно не думая при этом о защите.

Схватка длилась не более двух минут — хотя казалось, что они дрались не меньше чем двадцать, — после которых обе женщины со сплошь исполосованными и окровавленными телами оказались лежащими на тротуаре; они стонали, и их губы, более привычные к грубым матерным выражениям, лепетали сейчас жалостливые мольбы, обращенные к Богу. Стражи порядка нагрянули неожиданно, и толпа мгновенно рассеялась. Зрители со всех ног бросились врассыпную: кто по Франклин-стрит, кто по Грэйвер-стрит, а кто снова в заведение Малыша Брауна. Проституток, все еще разъяренных схваткой, доставили в благотворительную больницу. Юная девушка Альберта выжила, правда осталась без одного глаза и с лицом, похожим на изрубленную деревяшку. А вот Медведица Мэри Джек — самая крутая из всех проституток Сторивилля — умерла от ран. Печальный конец одной из сторивилльских историй!

Увидев блюстителей порядка. Лик помчался что есть мочи в ночной клуб и привалился к барной стойке. Его всего колотило от только что увиденного, он задыхался. Положив руки на стойку, он уткнулся в них горящим, мокрым от пота лицом. Он уже немало повидал в своей жизни. Но то, что он видел только что, не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило в Култауне, — это было совсем другое. Более жестокое. Более кровавое. Более ужасное.

Я всего лишь негр из джунглей, размышлял Лик, и я чувствую, что здесь мне не место, а впрочем, мне не очень-то и хочется быть здесь.

Он глубоко вздохнул и осмотрелся вокруг. Слева от себя он увидел того самого громадного мужчину, стоявшего на прежнем месте между двух молодых парней. Мужчина смеялся и перебрасывался шутками с одним из них, в то время как другой, большеротый, смотрел в упор на Лика. Выражение его лица было одновременно и радостным, и печальным, словно в душе его звучал сейчас настоящий блюз. Когда их взгляды встретились. Лик, внезапно почувствовав неловкость, отвел глаза и встал с намерением заказать еще выпить. Но губастый парень подошел к нему и, улыбнувшись во всю ширь, хлопнул Лика по плечу, словно брата, внезапно встреченного после долгой разлуки.

— Привет! — обратился к Лику парень. — Ты, дружок, по всему видно, новичок в этом городе?

— А тебе-то что? — с вызовом спросил Лик, сжимая кулаки и челюсти. Внимательно посмотрев на парня, он оценил свои шансы на случай, если дело дойдет до кулачной разборки. Он был выше, зато противник был тяжелее да и шире в груди. Однако широкоротый не имел ни малейшего желания драться; его губы расплылись в улыбке.

— Да нет, ничего, дружище, — ответил он. — Просто поинтересовался. Так что не обижайся. Меня зовут Луис. Как Сент-Луис. Но все зовут меня Ковшик. Не только мои друзья, а вообще все. Ты тоже можешь меня звать Ковшиком. Меня так называют из-за того, что рот у меня слишком большой.

Лик, которого слегка ошеломила непосредственность его нового знакомого, кивал, а Ковшик между тем продолжал:

— Вот посмотри! — с этими словам и он раскрыл рот во всю ширь и засунул в него кулак до самого запястья; и без того большие глаза Ковшика, казалось, вот-вот лопнут или выскочат из орбит — это было настолько неожиданно и настолько забавно, что Лик весело рассмеялся.

— Ну, теперь ты понял? — спросил Ковшик, вытащив кулак изо рта. Он тоже смеялся. — Поэтому меня все и зовут Ковшиком. Или Широкоротым. Или Губастым.

— Понятно, — все еще улыбаясь, ответил Лик.

— Вот и отлично, — кивнул Ковшик. Он наклонился к Лику и таинственным шепотом произнес: — Здесь, в этом заведении, есть плохие женщины. Они очень опасны! Правда!

— Ты прав, — согласился Лик.

— А сладкие они как сахар! — прорычал Ковшик, а потом, откинув голову назад, засмеялся простодушно и искренне, как ребенок. Лик тоже не мог удержаться от смеха. В этом парне было нечто такое, что притягивало к нему как магнит: какая-то непосредственная невинная ребячливость, которая на фоне ужасов, преподносимых грубой реальностью, еще больше располагала к нему.

— Не будет ли с моей стороны нескромно, — церемонно начал Ковшик, — спросить, как вас зовут, приятель?

— Лик. Лик Холден.

— А почему тебя так зовут?

Лик на мгновение задумался.

— Это потому, что, когда я играю на корнете, кажется, будто я его лижу.

— Ты играешь на трубе? — закричал Ковшик, разинув от удивления рот и вылупив глаза. — Я тоже. Я играю блюз лучше всех во всем Тендерлойне, — хвастливо объявил он, но, увидев на лице Лика явное недоверие, поспешил уточнить только что сказанное: — Нет, я хочу сказать, что буду. Я не вру. Так и будет. А что ты делаешь в Сторивилле?

— Я хочу играть в оркестре. У меня есть рекомендация от самого Фейта Мэрейбла.

— Tы знаешь Фейта Мэрейбла?

— Конечно. Он мой близкий друг, — соврал Лик.

— Ну и ну! А кому он тебя рекомендует?

— Киду Ори. Ты слышал о таком?

— Черт возьми! Слышал ли я о нем? Да он же руководит самым лучшим оркестром во всем Новом Орлеане!

Лик улыбнулся и гордо выпятил грудь. Ему доставило несказанное удовольствие показать своему новому знакомому, что и он не лыком шит.

— Нет, черт меня возьми! — не унимался Ковшик. — Я всего лишь один раз играл у Кида Ори. Но я не верю, что ему нужен еще один корнет.

— Но ведь у меня рекомендация от самого Фейта Мэрейбла! — протестующе возразил Лик; его буквально распирало от гордости.

— Ну что ж, — пожал плечами Ковшик, — тогда пойдем и спросим у него.

На следующий день примерно около полудня Лик встретился с Ковшиком и двумя его спутниками на углу Грэйвер- и Франклин-стрит. При дневном свете Ковшик выглядел еще моложе, чем вечером накануне. Одет он был в заношенную рубашку и поддерживаемые подтяжками брюки, в которые без труда мог бы влезть человек вдвое крупнее его; особенно комично выглядели штанины брюк, обвернутые вокруг лодыжек. Рядом с Ковшиком, наряд которого красноречивее всяких слов говорил о его бедственном положении, Лик чувствовал себя чуть ли не богачом, но держал свои чувства при себе.

Ковшик познакомил Лика со своим вчерашним спутником, Айком, симпатичным немногословным парнишкой с выступающими скулами, а затем представил его тому самому громадному мужчине.

— Лик Холден, — торжественно объявил Ковшик, — это Черный Бенни.

Протянутая рука Лика скрылась в громадной ладони Бенни с толстыми сильными пальцами, похожими на мощные побеги вьющегося дерева. С широкой и открытой на африканский манер улыбкой Бенни пожал руку Лика, с тревогой ожидавшего, что вот-вот фаланги его пальцев затрещат в тисках этой могучей лапы.

— Куда мы пойдем? — спросил он.

— В город, — ответил Ковшик.

Они представляли собой потешную компанию, какую не часто увидишь на улицах города! Черный Бенни с лицом, застывшем в постоянной улыбке, шествовал впереди, покачивая плечами и четко печатая шаг своими громадными, как стволы деревьев, ногами. За ним шли Ковшик и Лик: Ковшик в своем комичном одеянии был похож на ряженого, а в Лике любой без труда признал бы деревенщину, несмотря на висевший у него через плечо потертый футляр с корнетом. Замыкал шествие молчаливый Айк: он шел с опущенной головой, будто искал в дорожной пыли что-то, потерянное им накануне. Некоторые прохожие останавливались и показывали пальцами на эту необычную компанию, не в силах удержаться от смеха. Но Лик не замечал этого, поскольку шедший рядом Ковшик, не умолкая ни на минуту, говорил, говорил и говорил — о своей матери, о музыке, о сторивилльских типах, попадавшихся им на пути, — сопровождая свои рассказы весьма специфическими звуками. Не реже чем через каждые десять шагов Ковшик либо громко выпускал газы, либо смачно рыгал, а после этого произносил что-нибудь вроде: «Ох, как полегчало!» или «Не копи в себе заразу, выпускай наружу газы!» и смеялся так громко и так заразительно, что и Лик не мог удержаться от смеха.

Вскоре они остановились возле стильного здания, в котором размещался танцевальный зал, а на фасаде красовалась вывеска «Кабаре мисс Коэл». Внутри заведения была в основном белая публика — мужчины в костюмах-тройках, при карманных часах и в изящных шляпах и женщины с фарфоровыми лицами и ярко-красными накрашенными губами, — и, едва переступив порог вестибюля, Лик сразу же ощутил неловкость и скованность. Зато Ковшик не чувствовал ни малейшего смущения; пройдя через вестибюль, как у себя дома, он вошел в танцевальный зал. Черный Бенни и молчаливый Айк шагали ним; позади всех робко и нерешительно шел Лик.

После яркого света на улице глаза Лика несколько секунд привыкали к тусклому внутреннему освещению. Оглядевшись, он буквально застыл на месте, пораженный красотой отделки помещения и роскошью интерьера. Танцевальный зал был просторным, с высоким потолком, и был так же не похож на привычные Лику култаунские заведения подобного рода, как мел на сыр. Стены были задрапированы розовой с блестками материей, напоминающей попоны королевских коней. На каждом столе стоял витиеватой формы фарфоровый подсвечник с зажженными свечами. Поднятый на два фута над полом и ровный словно лед катка оркестровый помост был настолько большим, что на нем без труда мог бы уместиться не только сам оркестр, но еще и домочадцы и друзья музыкантов. Глядя на все это великолепие. Лик с трудом верил своим глазам. Танцевальный зал больше походил на церковь, и у Лика в голове не укладывалось, что кто-то может осмелиться вести в этих стенах какие-то разговоры, не говоря уже о том, чтобы выделывать танцевальные па в обнимку с девушкой.

За столиком, стоявшим рядом с оркестровым помостом, сидели четверо мужчин разного возраста и разной степени темнокожести, одетые так красиво и опрятно, как, наверное, одеваются лишь королевские особы. Ковшик, подведя Лика к столику, представил его мужчинам; те приветствовали Ковшика с таким радушием, словно он был им ровня.

— О, Калитка! Где же ты был, малыш? — перебивая друг друга, кричали мужчины. — Что стряслось, большеротый?

Один из двух более молодых мужчин был Матт Керей, худощавый негр, в то время первый корнет Кида Ори, а второй — Джонни Доддс^[52], кларнетист-виртуоз, игравший с оркестром самого Папы Селестина Таксидо^[53]. Но взгляд Лика был прикован к двум другим сидевшим за столиком музыкантам более солидного возраста: к крупному почти черному негру, который был не кем иным, как самим Кингом Оливером^[54], и смуглому человеку с тонкими чертами лица, прямыми волосами и пронзительными глазами. Это был сам Кид Ори.

— Так вот, друзья! — произнес Ковшик. — Это мой лучший друг, Лик Холден из Монмартра. Он классно играет на трубе. Так я говорю?

Ковшик повернулся к «своему лучшему другу», взглядом требуя подтвердить его слова, но язык бедного Лика накрепко прилип к гортани. Эти люди, сидевшие сейчас за столиком, были идолами, на которых готовы были молиться все, жившие в устье реки Миссисипи, а Лик был в собственных глазах комаром, случайно севшим на макушку великого музыканта, откуда ему не терпелось улететь и как можно скорее.

— Что-то он не больно разговорчивый, твой друг, — произнес Кинг Оливер. В его твердом голосе слышался металл, а выражение лица было строгим, как у разгневанной матери.

— Он друг Фейта Мэрейбла, — вставил слово Ковшик, а Лик, который все еще не опомнился и не пришел в себя, больше всего на свете желал сейчас провалиться сквозь землю.

— Это правда? — спросил Кид, впервые вступивший в разговор. Он удивленно поднял брови, и едва заметная усмешка мелькнула в уголках его рта. — Ну и как себя чувствует мистер Мэрейбл?

— Нормально, сэр, — прошептал Лик; горло у него пересохло, словно он целый день находился в пустыне.

— А что мы можем сделать для вас, мистер Лик Холден?

— Мистер Мэрейбл, сэр… — начал Лик.

— Фейт… — перебил его Ори.

— Фейт, сэр… он дал мне рекомендацию. Он сказал, что я должен поехать в Новый Орлеан и найти мистера Кида Ори. Вас, сэр. Он сказал, что, может, вы возьмете меня.

— Фейт так сказал?

— Да, сэр.

Ори посмотрел на Ковшика и задумчиво повел плечами.

— А ты-то сам слышал, как он играет?

Ковшик улыбнулся и, впервые за все время слегка смутившись, покачал головой.

— А что у тебя в футляре, корнет? — спросил Ори, повернувшись к Лику. — Так лучше сыграй что-нибудь, Лик Холден, а мы послушаем.

Лик пристально посмотрел на Кида Ори. Потом взглянул на Ковшика, на Кинга Оливера, на Матта Керея и, наконец, на Джонни Доддса — он и сам не понимал сейчас, что вытворяло в груди его сердце: оно хотело то ли выпрыгнуть наружу, то ли разорваться на мелкие кусочки. Дрожащими пальцами он раскрыл футляр и вынул корнет. До чего же тускло и убого выглядел его старый, видавший виды инструмент на фоне пышного великолепия «Кабаре мисс Коал»!

Лик поднес корнет к губам, но Кид жестом руки остановил его и сказал:

— Нет, мистер Холден, не здесь. Поднимитесь на сцену.

Лик поднялся на оркестровый помост и заиграл для великих музыкантов Нового Орлеана: для легендарного Кида Ори, для несравненного Кинга Оливера, для блестящего Джонни Доддса, для короля блюза Матта Керея. А также — правда, осознал он это лишь по прошествии времени — и для Ковшика Луиса Армстронга, величайшего из всех трубачей, когда-либо живших на этом свете.

Лику, однако, не пришлось играть с оркестром Кида Ори, хотя великие джазмены были поражены его игрой — и звуком, прозрачным, словно утренний воздух, и подвижной техникой, — но в оркестре Кида не нужен был второй корнет.

— Приходи ко мне через несколько месяцев, Лик Холден. И мы решим, как быть.

Но Лик так и не воспользовался этим приглашением.

А Ковшик Армстронг, которого, как теперь всем известно, Всевышний наградил добрым и большим, как у кита, сердцем, проникся сочувствием к бедолаге Лику, робкому провинциалу, брошенному на произвол злой судьбы в этом городе. Ему удалось пристроить своего нового друга на хотя и не постоянную, но более-менее регулярную работу в один из дешевых ресторанов, которым владел итальянец Генри Понс. Ковшик сам играл в этом ресторане, но Генри Понс, этот твердолобый сукин сын, конечно же, и не подумал раскошеливаться на дополнительные бабки и платить двум музыкантам. Ковшик, играя с Ликом, отдавал ему половину своего жалкого заработка, которого Лику хватало на то, чтобы продержаться неделю-другую.

Как известно из истории, Ковшику и Лику довелось играть вместе не больше месяца — ресторан Генри Понса был закрыт по причине перехода его в собственность Генри Матранга, другого итальянского гангстера. Но за этот месяц Лик узнал много больше о том, на что способна труба — в смысле техники игры на этом инструменте, — чем за шесть предшествующих лет. И, говоря по правде, Луис Армстронг тоже многому научился. В то время Ковшик, сам еще этого не осознавая, стал блюзменом в полном смысле этого слова, игравшим на трубе так же, как пели блюз наиболее эмоциональные певцы. Но сам стиль Ковшика брал начало в сторивилльских маршевых оркестрах, и он, играя, все еще придерживался маршевой ритмики: топ-топ-топ. А Лик, в отличие от него, был более склонен к синкопическим ритмам, и ему нравилось контрапунктировать игре Ковшика и ритмически, и мелодически, а играл он так, как Ковшику до этого не доводилось слышать.

Временами Ковшик отрывал от губ корнет и с нескрываемым любопытством, которым так и светилось его простецкое лицо, смотрел, как играет Лик.

— Черт возьми, Лик! — восхищенно восклицал он. — Как ты можешь так долго, без устали дуть в корнет? Ты играешь, будто катишься на коньках по льду!

— А тебе известно, что ты играешь на корнете именно так, как надо? — отвечал ему Лик. — Ты играешь четырьмя частями своего тела. А я играю только тремя: головой, сердцем и губами.

— А какая четвертая часть?

— Не знаю, друг мойКовшик. Я не знаю. Но узнаю непременно.

В течение этого единственного месяца Ковшик и Лик играли лучший джаз в Луизиане. Увы, в истории об этом периоде не осталось никаких упоминаний, никаких свидетельств и никаких записей. Те немногочисленные посетители, которые заглядывали в ресторан Генри Понса, были людьми самого низкого пошиба — в основном пьяницы и наркоманы, — конечно, они не понимали музыку и не интересовались его, в силу чего эти бесценные звуки потонули в пучине времени, растворились в пространстве, словно угасающий звук последней ноты.

Известно только, что, когда ресторан Генри Понса закрылся, Лику, пребывавшему в полном отчаянии от угрожавшей ему голодной смерти, повезло и он вскоре нашел работу в другом жалком ресторанчике, называвшемся «122» (ресторан располагался в доме 122 по Бэйзин-стрит), которым управлял некий джентльмен по имени Бастер Бастер, тучный янки с постоянной сигарой во рту. А вот Луи Армстронгу не повезло, и он вернулся к матери, которая жила в Пердидо, и снова стал развозить по домам уголь. И, как единодушно полагают все историки джаза. Лик и Ковшик никогда больше снова не встречались. Одному богу известно, как они расстались: возможно, в результате размолвки по причине того, что Лик получил работу в ресторане «122», а Ковшик остался без работы, а может, просто жизнь их развела. Нет никаких свидетельств о том, что между ними возникли неприязненные отношения, однако есть все причины полагать, что они могли случайно встретиться и не упускали случая пообщаться. К тому же Луи Армстронг упоминает о Лике Холдене в своих поздних воспоминаниях, все еще ожидающих публикации (поскольку они в основном накорябаны на салфетках и обрывках бумаги). Он пишет: «Этот парень, по имени Лик… Черт возьми! Ведь это он открыл мне подлинный смысл слова „хот“. Да, именно он. Он так играл на трубе, что она, казалось, исходила потом».

И кто знает, возможно, и Лик Холден получит от музыкальных критиков ту долю внимания, которую заслужила его игра и влияние, оказанное им на Ковшика, а через него и на Банка Джонсона, Папу Селестина и Кинга Оливера. Впрочем, кто из нас, скажите, может быть уверен в том, что история поставит его на то место, которого он заслуживает?

А судьба… она ведь капризна: она может либо вознести вас, либо пнуть и, когда вы свалитесь, будет продолжать пинать. Большинство людей принимают за судьбу решения, которые сами же и принимают, а эти решения часто оказываются неверными, и в результате жизнь сводится к сетованиям и стенаниям. Лик Холден, бывший более честным и добросердечным, чем любой из култаунских негров, никогда не совершал подобных ошибок, а значит, и не страдал от их горьких последствий. Но это была его судьба и его выбор (а кто знает, где находится грань между ними?) — то, что он не занял в истории подобающего ему места.

Весной 1916 года Лик занимал место чуть выше среднего в ряду новоорлеанских джазменов: то есть был, если можно так сказать, лучше многих и хуже некоторых. Он играл в захудалых ресторанах. Но все-таки надеялся на обещания Фейта Мэрейбла и Кида Ори, и эта надежда наверняка стимулировала рост его мастерства. А бедный Ковшик… он, ломая спину, таскал свою тележку с углем по улицам Сторивилля, не получая за это и доллара в день.

Нам известно, что первым чернокожим джазменом, записавшим пластинку, был Кид Ори (это произошло в 1922 году в Лос-Анджелесе) и что Кинг Оливер завоевал Чикаго со своим оркестром (в составе которого был и Джонни Доддс). Возможно, эти факты не покажутся вам достойными внимания. А Ковшик Луи Армстронг, бросив свою угольную тележку, играл с оркестром Фейта Мэрейбла на борту корабля «Дикси Белль» в течение целых пяти лет! Потом его признали величайшим из всех трубачей, когда-либо живших на этом свете! А что Лик Холден? Несмотря на талант и все отпущенные ему возможности, он просто проболтался в тени великого музыканта, когда в течение одного месяца играл с Ковшиком в заштатном ресторанчике Понса в Тендерлойне. Это была его судьба и его выбор, и они носили одно имя. И это было имя Сильвия, неслышно слетавшее с губ Лика всякий раз, когда он подносил к губам корнет; это имя обещало и исполнение желаний, и проклятие, причем и того и другого почти поровну.

Лик в течение почти двух лет играл в том самом второсортном ресторанчике на Бэйзин-стрит, 122; за это время он успел жениться. Однако в документах, фиксирующих события этого периода (журнал регистрации браков городской мэрии и «Голубая книга», содержащая сведения обо всех заведениях Сторивилля), так же трудно разобраться, как воспользоваться картой, не имея компаса. Легче всего было бы предположить, что Лик вскоре прекратил поиски своей светлокожей сестры, поддавшись соблазнам и искушениям Тендерлойна (а перед ними и впрямь невозможно было устоять!). Но такое предположение не имеет ничего общего с истиной. Допустим, дело было так. Раз или два после долгой ночи в «Кабаре мисс Коэл» Кид Ори приходил послушать Лика; резонно будет также предположить, что он предлагал Лику играть в его оркестре. Но Лик был вполне счастлив и тем, что играет в ресторанчике «122», — ведь он все еще надеялся встретить Сильвию и сразу же увезти ее назад в Монмартр.

Разумеется, Лик постоянно наводил справки о своей сестре, расспрашивая о ней всех и каждого, описывая ее внешность всем регулярным посетителям, жившим в Сторивилле. Некоторые из них даже путали имя Лика, называя его Лук^[55] — уж больно настойчиво искал он эту таинственную женщину. Другие качали головами и говорили: «Ну что, кроме лишних хлопот и неприятностей, может принести женщина, на поиски которой надо тратить столько сил и времени».

А что насчет женитьбы Лика? Вообще-то нужна целая книга, чтобы поведать людям о взаимоотношениях между мужчинами и женщинами в Тендерлойне в те времена. После шести месяцев работы в ресторане «122» Лик — как и все джазмены в то время — решил подзаняться сутенерством. Что и говорить, сердце Лика, который все еще оставался негром из джунглей, никак не подходило для того, чтобы безжалостно и строго управлять проститутками, однако он все-таки взялся опекать одну местную девушку по имени Беатрис (для краткости Беа), и когда он, играя в ресторане «122», смотрел с помоста на свою девушку, то всеми фибрами своей души ощущал себя настоящим городским лабухом. Лик, конечно, совершенно не догадывался о том, что Беа с первого же дня их знакомства положила на него глаз и сосредоточилась на том, чтобы заманить его в расставленные ею сети. Лик мог считать себя сутенером, однако кто тут верховодит, было ясно без вопросов.

Беа была типичной молодой сторивилльской проституткой. Ей было примерно девятнадцать лет (на два года больше, чем Лику); у нее была иссиня-черная кожа, отличная фигура и пухлые выпяченные губы, придававшие ей исключительно сексуальный вид. С виду она была очень привлекательной, но по характеру жесткой, словно неразношенный башмак; к тому же у нее был собственный взгляд на мужчин — отчасти высокомерный, отчасти потребительский, — который можно было также назвать и «реалистичным».

Она впервые заприметила Лика в ночном клубе на Пойдрас-стрит, куда он явился в поношенном, лоснящемся на швах пиджаке, когда шел уже второй час ночи и в заведении оставались только свои, сторивилльские. В тот вечер главным развлекательным мероприятием было то, что называлось «Королевской баталией» и заключалось в том, что дюжина отважных негров с завязанными глазами на самодельном боксерском ринге сражалась до тех пор, пока на ногах не останется последний: ему-то и доставался приз. Черный Бенни тоже сражался на ринге этой ночью и, как обычно, без труда выиграл, нанося на ринге удары своими страшными, как кувалды, кулаками, локтями, коленями, ногами. Лик почти не видел этого дикого боя — он ладонью прикрыл глаза, делая вид, будто неотрывно смотрит на ринг, и, конечно же, никто из присутствующих не заметил его отвращения. Но Беа видела все и поняла все! Именно там она и приняла решение, а потом делала все для того, чтобы Лик стал ее мужчиной, — ведь если хорошенько подумать и учесть все «за» и «против», то разве мужчина, который не переносит дикости и жестокости, — это не самое лучшее, на что можно рассчитывать в Сторивилле?

И, приняв это решение, Беа принялась налаживать контакт с Ликом, действуя столь утонченным образом, что простодушный парень ничего не заметил. Когда Лик сходил с помоста в ресторанчике «122», она, застенчиво улыбаясь и кокетливо отворачивая голову в сторону, оказывалась на его пути. Танцуя, Беа высоко задирала ноги, демонстрируя Лику свою крепкую округлую попку, высокую грудь и другие части тела, которые, как она считала, могли возбудить его интерес к ней. И когда по прошествии двух недель Лик стал улыбаться при виде ее, Беа стала отворачиваться и опускать глаза вниз, словно его внимание повергало ее в смущение. Через месяц Лик болтался на крючке, как рыба, заглотившая наживку, и, даже когда она начала сматывать леску, выуживая свою добычу, несмышленый простофиля так и не понял, что произошло.

Честно говоря, слабо верится, что Беа когда-либо обманывала Лика. Разумеется, другие сутенеры до колик смеялись над его попытками стать полноправным членом их клана; особенно веселило их то, что добрую часть своего нелегкого заработка он по требованию Беа тратил на еду, красивую одежду и украшения. А когда Лик и Беа входили в ресторанчик «122», сутенеры перешептывались: «О, вот и сутенерша со своей проституткой!».

Конечно, насмешники-сутенеры не понимали того, что Лик был привязан к Беа — ведь она была его первой женщиной, именно с ней он утратил свою девственность. После месячного флирта Лик привел ее к себе в комнату в пансионе Бетси Слим, и там она оттрахала его так, что он лишь открывал рот, зажмуривал глаза и стонал, требуя еще, еще и еще. После этого Лик следовал за ней повсюду, как собака за тележкой мясника, и делал все, о чем она просила. И так все шло до самой женитьбы.

Известно, что именно в день бракосочетания (в марте 1917 года) Лик увидел оборотную сторону характера Беа, сторону недобрую и буйную. К тому времени они уже переехали из пансиона Бетси Слим в двухкомнатную квартиру на Бэйзин-стрит. Когда они пришли домой после простой церемонии регистрации брака. Лик обратился к молодой супруге со словами:

— Миссис Беатрис Холден! Вроде все прошло хорошо!

— Беа Холден! — повторила она, а потом, рассмеявшись, добавила: — Я не собираюсь подчиняться никакому мужчине.

Но Лик был полон решимости проявить себя настоящим мужем, а потому он строго посмотрел на нее и решительно произнес:

— Теперь ты моя жена, Беа! И будешь, черт возьми, делать то, что я скажу!

— А что это ты повышаешь на меня голос, Лик! Еще никто не говорил со мной на повышенных тонах!

— Это мой дом! — твердо объявил Лик. — А в своем доме, блин, я волен делать все, что захочу!

— Ты никак возомнил себя могучим всесильным негром? Ты решил, что ты кот, добравшийся до сметаны?

У Лика перехватило дыхание. Нет, он не разозлился, он твердо решил показать своей жене, кто в доме хозяин.

— Нет, Беа… — произнес он. Но больше ничего сказать не успел — супруга схватила кухонный горшок и с грохотом расколотила его о голову Лика, отчего он рухнул на пол, как мешок с бобами. Ну разве не прекрасное начало семейной жизни?

Официально Лик и Беа всю жизнь состояли в законном браке. Они так никогда и не развелись, хотя реально их супружество длилось не больше восьми месяцев (и за это время несчастный Лик дважды побывал в благотворительной больнице), изобиловавших жестокими драками, после которых следовали страстные примирения в постели. Так и хочется назвать Лика тюфяком за то, что он так долго терпел подобное к себе отношение. Но еще более соблазнительно навесить на него ярлык «типичного негритоса» за то, что он предпочел «сделать ноги» от своей жены. Но истина, как обычно, намного сложнее, чем лежащие на поверхности факты. Обладая весьма ограниченным жизненным опытом, Лик практически не имел представления ни о том, что такое семейная жизнь, ни о том, что такое любовь, если не принимать в расчет тех чувств, которые он испытывал к маме, бабушке и сестрам. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он не мог отличить любовь от сексуального влечения. И нет ничего удивительного в том, что он все еще представлял себе Сильвию — свою сестру! — такой, какой она была в прошлом, хотя сейчас в его подсознании жил образ другой, шокирующей его женщины. И все это время Лик продолжал играть в ресторанчике «122», продолжал расспрашивать о Сильвии всех, имеющих уши, и терпел свою жену, словно будущее уже не сулило ему никаких перемен к лучшему. В конце концов эта комбинация из трех составляющих привела к тому, что Лик был вынужден уехать из Нового Орлеана.

Лик никогда не узнал о том, что лучшие дни Сторивилля закончились задолго до его приезда туда; количество ресторанов и ночных клубов год от года уменьшалось. В конце концов в преддверии Мировой войны армейские структуры, а также администрация военно-морской базы в Новом Орлеане потребовали от правительства закрыть злачные места Тендерлойна (поскольку слишком много солдат и матросов подвергались там опасности). Давление армейского и военно-морского командования возымело действие, и 17 октября 1917 года мэр Нового Орлеана наконец капитулировал и согласился объявить проституцию вне закона. Это произошло в тот самый день, когда Беа Холден обнаружила, что она беременна; а на следующий день Лик услышал наконец кое-что о Сильвии. Да, вот такие зигзаги выдает судьба. А если они кому-то не нравятся, то это вовсе не значит, что их не существует, — надо только получше приглядеться.

Беа, узнав о своей беременности, обезумела от злости. Разве она не делала все возможное, чтобы избежать этого? Она, как учила ее мать, напрягала во время сношения внутреннюю мускулатуру и всегда, как только Лик кончал, стрелой бежала подмываться и делала это со всей тщательностью. Сидя в квартире на Бэйзин-стрит, Беа яростно растирала руками живот, приходя в еще бо́льшую ярость. Конечно, виноват в этом Лик: ему так нравится сжимать ее в объятиях после того, как он кончит. Конечно, виноват в этом Лик и его проклятая сперма, сперма негра из джунглей, которая может оплодотворить женщину даже одним своим запахом. Конечно же, виноват в этом Лик и его громадный член, который проникает в самую глубину матки. Конечно, во всем виноват Лик!

— И будь я трижды проклята, если пойду выскребаться к какому-нибудь уличному шарлатану! — обращаясь к стене, громко кричала Беа.

И в то же время, зная Лика, она не сомневалась в том, что ребенок привяжет его к ней крепче, нежели все ее соблазнительные достоинства. Но сейчас, пребывая в печальном и мрачном состоянии, Беа не была уверена, что ей это необходимо. К тому же Лика может напугать перспектива появления еще одного рта и он перебежит от нее к другой проститутке или отправится на поиски своей сестры, о которой он уже прожужжал ей все уши. Эти мрачные мысли нагнали на Беа такую тоску и такой страх перед будущим, что, когда Лик вернулся домой после каких-то своих дел, она лежала в кровати и ждала его, сжимая в правой руке большой острый нож.

Лик вбежал в квартиру, держа в руках коричневый пакет, наполненный всякими деликатесами; его губы были растянуты в широченной улыбке.

— Что с тобой, моя птичка? — воркующим голосом спросил он, но тут же, в мгновение ока улыбка сошла с его лица.

Беа, выпрыгнув из кровати, бросилась на мужа, сжимая в руке нож. Она не произнесла ни слова, но какой-то первобытный вой, в котором перемешались злость и страх, вырывался из ее горла.

— Ты что, черт возьми! — закричал он, чувствуя, как лезвие ножа скользнуло по его волосам. — Какой бес в тебя вселился?

Беа не отвечала. Она снова замахнулась ножом, и на этот раз он вонзился в бицепс руки Лика. Боль пронзила его, однако он, изловчившись, схватил обезумевшую женщину за запястье, но бешенство придало Беа звериную силу, и Лик не смог удержать ее руку, сжимавшую нож.

— Беа, что на тебя нашло? — закричал Лик, зажимая ладонью рану, из которой ручьем лилась кровь. Ответа не последовало; Беа снова бросилась на него.

— Поганый затраханный негритос! — завизжала Беа.

В то же мгновение лезвие ножа просвистело в миллиметре от его лица. Лик, защищаясь от удара, поднял левую руку, и тут лезвие вонзилось ему в ладонь. Беа пыталась вытащить застрявший нож, а Лик, извернувшись, правой рукой что было силы схватил ее за горло. Беа, отшатнувшись, со всего маху ударилась головой о стену и сразу осела на пол. Лик с трудом перевел дыхание; боль в ладони была настолько нестерпимой, что на глазах выступили слезы.

— Мои губы! — закричал Лик. — Ты специально хотела порезать мне губы?

Лик провел по губам окровавленным пальцем.

— Сука! — с трудом сдерживая себя, выдохнул Лик и, хлопнув дверью, ушел из дома. Не только из дома, но и из жизни Беа Холден.

Ту ночь Лик с милостивого разрешения Бастера Бастера проспал на полу в ресторане «122». Хозяин не спрашивал его, почему он, весь залитый кровью, вдруг появился в заведении — такие раны были здесь обычным делом, а подробности мало кого могли заинтересовать, — и разрешил Лику не играть в тот вечер, что и так было невозможно по причине ранения руки; к тому же его корнет остался в квартире на Бэйзин-стрит, где сейчас находилась его обезумевшая жена. В следующую ночь Лик должен был играть, но он весь день пил и к вечеру был пьян как сапожник.

— Ты не играешь — я не плачу, — изрек Бастер Бастер.

— Так ведь Сторивилль все равно закрывается, — пытался оправдаться Лик (все только и говорили о скором закрытии всех злачных мест в районе). — К тому же у меня и корнета-то нет.

— Так ты что, оставил корнет своей бабе? Я, пожалуй, дам тебе корсет и парик и сам буду твоим первым клиентом, согласен?

— Пусть берет корнет, слава богу, она не порезала мне губы, — горестно произнес Лик и рухнул с табурета у барной стойки. Бастер Бастер покачал головой и отошел от него прочь.

А Лик барахтался на полу, засыпанном опилками, окурками и куриными костями. Он попытался встать на колени, но ни руки, ни ноги не слушались его, а в глазах двоилось. Однако ум его был ясным, и в нем звонким колоколом звучало имя Сильвия, звучало так громко, что, казалось, вот-вот голова расколется надвое.

«Такое случается со мной, когда я пьян, — подумал Лик. — Такое постоянно случается со мной, когда я сильно пьян, или очень устал, или если утреннее солнце светит так ласково, а музыка так упоительна, что пробирает до мозга костей! Я всегда думаю о Сильвии, когда я растоптан и унижен, или когда я счастлив, или когда я слишком опечален тем, что никак не могу отыскать ее. Где она? Неужели я собираюсь искать ее на этом, усыпанном всяким дерьмом полу этого проклятого дешевого притона? Среди всего этого дерьма, по которому все ходят и даже не смотрят, на что и куда они ступают? И ведь никто ничего не знает о Сильвии! Неудивительно, что я не могу найти ее — ведь я живу такой нищенской трущобной жизнью! А Сильвия, разодетая в красивые наряды и сверкающая драгоценностями, украшает собой самые изысканные компании! Чему тут удивляться? Чему тут, черт возьми, удивляться! Но где она? Где она?»

Где она? Лик повторял эти слова, словно ободряя и подгоняя себя в попытках подняться на ноги, стараясь ухватиться руками за барную стойку, словно тонущий за борт лодки. От натуги он высунул язык, облизывая пересохшие губы. «Где она? Где она?» — почти кричал он, и на него во все глаза пялились ранние посетители заведения.

Уцепившись за стойку, Лик доковылял до дальнего ее конца, возле которого стоял Бастер Бастер и беседовал с белым джентльменом, единственным белым в ресторане. Этот белый, стройный и сухощавый, казался явным чужаком, приехавшим в город из дальних мест. На нем был добротный сшитый на заказ костюм, начищенные до блеска ботинки, серебряная цепочка от часов свисала из кармана. Лик протиснулся между ними.

— Где она? — спросил он у Бастера Бастера. Хозяин поморщился, ощутив на лице дыхание Лика. — Где она? — обратился Лик с тем же вопросом к незнакомцу.

— А ну пошел прочь, черномазый! — злобно произнес белый и, повернувшись к Бастеру Бастеру, спросил: — Неужели ты позволяешь таким черномазым недочеловекам бывать в твоем заведении? Я буду пинками по черным задницам гнать их вон. Гнусные первобытные дикари!

— Где она? — не унимаясь, снова спросил Лик.

— Лик! — вышел из себя Бастер Бастер. — Уйди прочь от этого джентльмена из Чикаго! Или ты хочешь, чтобы тебя убили только за то, что ты долбаный глупый негритос? — А затем, повернувшись к чикагскому незнакомцу, добавил: — Ладно, джентльмен из Чикаго, не бери в голову, это Лик Холден, мой первый трубач. Он славный парень. Ну выпил немного, только и всего. Он ищет везде свою сестру. Он только о ней и думает. Ищет свою сестру.

— Вы видели ее? — оживившись, спросил Лик. — Вы видели ее, вы видели «мисс Чикаго», сэр? Ее зовут Сильвия. Красивая светлокожая, похожая на итальянку. Красивая и изысканная, как настоящая леди. Она мне не кровная сестра. Нет, нет! Не кровная сестра. Но сестра!

Чикагский незнакомец расхохотался.

— Никогда не приходилось видеть, чтобы черномазый так отчаянно переживал!

— Так вы видели ее, сэр?

— Ты говоришь, она красивая? Светлокожая и красивая? И ее зовут Сильвия?

— Да, сэр! Да!

— А откуда ты сам, парень?

— Из Монмартра, сэр. Да, сэр. Это чуть выше по Миссисипи. Монмартр. Я и в Новый Орлеан приехал из-за сестры. Думал, она здесь.

— Вот оно что! Так ты не там ее ищешь!

— Так вы видели ее, сэр? Вы действительно видели ее?

— Конечно, я видел ее.

— Где она, сэр?

— В Монмартре, — с веселой улыбкой сообщил чикагский гость. — Я не далее как вчера видел ее в Монмартре. Я там останавливался на ночь по пути из Чикаго. Красивая, ты говоришь? Светлокожая? И зовут Сильвия? Так я видел ее. Конечно, видел. Если ты врубился.

Лик сейчас вообще не был в состоянии врубиться во что бы то ни было и не чувствовал ничего, кроме какой-то неясной любовной тоски, которая мучила его, казалось, с самого рождения. Ни раньше, ни теперь он не знал, как назвать этот любовный недуг. Любовь к сестре? Хитроумный замысел дьявола или невинная уловка судьбы? Иногда они бывают так похожи!

Но Лик был не из тех, кого можно застать врасплох. Потому что Лик Холден с самого рождения пребывал как бы в состоянии падения. Конечно, случалось, что падение на некоторое время сменялось колебаниями из стороны в сторону; иногда ему даже казалось, что он движется вверх — но все равно вся его жизнь была сплошным падением. Или, вернее сказать, погружением на дно. Он был словно человек, которого затащило под днище корабля и который не понимает, где верх, где низ, — он думает лишь о том, как бы вдохнуть воздуха.

И вот Лик Холден — джазмен, обучавший Луи Армстронга основам «горячего стиля», — на следующий же день он отправился вниз по течению Миссисипи в Монмартр, то есть снова опустился вниз. Кид Ори перебрался в Лос-Анджелес, Кинг Оливер — в Чикаго, а Луи Армстронг стал играть в оркестре Фейта Мэрейбла на борту парохода, возившего туристов по Миссисипи. Ну а Лик Холден… он буквально «покатился вниз», в Монмартр, где, как он узнал, находилась Сильвия, его сестра (не состоявшая с ним в кровном родстве). Ему потребовалось еще два года на то, чтобы найти ее, а она, как он и ожидал, вращалась в «благородном обществе». Хотя общество это оказалось не таким уж благородным.

Лик так больше никогда и не увидел свою жену Беа. Никогда не узнал и о ее беременности (потому что она была слишком гордой и слишком взбалмошной, чтобы самой искать этого никчемного негра) и никогда не узнал о том, что она основательно подсела на кокаин и скатилась на самое дно. Он был слишком далеко от нее и не узнал о том, что она в возрасте двадцати девяти лет умерла от сифилиса. Он никогда не видел своего сына. Фортис Холден-младший, появившийся на свет в апреле 1918 года, жив до сих пор. Фортис ничего не унаследовал от своего отца, кроме цвета кожи, кожи цвета черного кофе, и некоторой доли его музыкального таланта — он и сейчас бренчит на гитаре простенькие блюзы в баре «Кресент сити». Он хранит дома старый помятый корнет, который время от времени начищает и полирует, словно это величайшая ценность; ведь с этим предметом связана одна из печальных сторивилльских историй.

V: Женщина с лицом цвета кофе

Аэропорт Хитроу, Лондон, Англия, 1998 год

Эта женщина с лицом цвета кофе выглядела на миллион долларов. Когда она проходила через терминал, все, кто был там, и мужчины и женщины, оборачивались на нее. Она словно притягивала к себе взгляды. Наверное, она была кинозвездой или чем-то в этом роде.

Мужчины делились вслух своими предположениями с женами. «Вроде ее показывали по телевизору?», а жены тянули мужей за рукав, когда им казалось, что те слишком уж долго рассматривают незнакомку. Однако взгляды притягивала не ее одежда (впрочем, она выглядела безукоризненно в отлично сидевшей кашемировой водолазке и расклешенных черных брюках, подчеркивавших изящество ее походки). И не ее красота (хотя мужчины невольно облизывались, оглядев ее сверху донизу и налюбовавшись округлостями ее тела). Весь ее вид, казалось, говорил о том, что сохранять спокойствие под пристальными взглядами незнакомых людей уже давно вошло у нее в привычку.

Те, кто смотрел на нее не беглым, а более внимательным и долгим взглядом, весьма удивились, увидев, как дама с лицом цвета кофе встала в очередь к стойке регистрации пассажиров эконом-класса. Очередь была немалой — не менее пятидесяти чемоданов стояло на полу в шеренге, протянувшейся мимо двух колонн. А ведь женщина, без сомнения, смотрелась пассажиркой первого класса. Людей это взволновало: в чем дело? Однако никто не заметил ее нервозности, вызванной тем, что она вынуждена тратить время на стояние в очереди. Ни у кого не возникло и мысли о том, что у нее могут быть финансовые затруднения. Нет, слишком уж хорошо она одета. Никому и в голову не пришло, что она страдает от одиночества, в которое могут повергнуть женщину тысячи разных мужчин. И никто не дал себе труда присмотреться к ней повнимательнее и увидеть окружающую ее завесу отчаяния, более тонкую и незаметную, чем едва видимый макияж на ее лице.

Когда она наконец подошла к стойке, сидевший за ней чиновник был уже усталым и раздраженным, но когда он взглянул на стоявшую перед ним женщину, у него на миг перехватило дыхание и он сразу же машинально поднял руку ко лбу и стал, двигая ладонью от виска к виску, приглаживать свои поредевшие волосы.

— В аэропорт имени Кеннеди?

Женщина молча кивнула.

— Паспорт и билет, — произнес чиновник.

Чиновник рассматривал фотографию, не упуская возможности рассмотреть также и стоящий перед ним оригинал. По документам ей сорок пять лет. Но что бы там ни было, годы лишь сделали ее более сексуальной, словно ее красота с возрастом приобрела иной оттенок, став более пронзительной и манящей.

У нее были четкие черты лица, глаза прятались в тени глубоких глазниц, нос был длинный и прямой, губы полные, а скулы были расположены так, что придавали лицу идеальные пропорции. А ее кожа? Цвет ее был такой, какой называют «кофе с молоком», и у нее был матовый, как у яичной скорлупы отлив. Такую кожу хочется потрогать, чтобы ощутить ее шелковистую мягкость, которую рисует вам воображение, хочется вдохнуть ее аромат.

Она не была «черной негритянкой», что сразу отметил про себя чиновник. Не была она и метиской. Пожалуй, ее можно было посчитать просто американкой, поскольку в этой стране встречаются самые невероятные помеси.

Чиновник, глядя на нее, увидел в ее солнечных очках отражение своего лица и, поняв, что она также молча рассматривает его, испытал легкое раздражение, словно в ее взгляде он почувствовал высокомерие и пренебрежение к себе, чего в действительности, конечно же, не было. Было что-то другое, а именно то, что чувствует мужчина, находясь рядом с красивой женщиной. В особенности если мужчина белый, а красивая женщина цветная. Это так же старо, как и само деление на расы.

«Интересно было бы заглянуть ей в глаза! — подумал он. — Интересно, что она сама о себе думает?»

Сделав озабоченное лицо, он дал ей место в хвосте аэробуса в середине ряда, где обычно бывает душно и для того, чтобы встать и размять ноги, надо перебираться через двух обычно спящих пассажиров. А сделал он это просто так, вернее потому, что это было в его власти.

Несмотря на изысканную внешность, чувствовалось, что этой женщине с лицом цвета кофе путешествовать по воздуху доводилось нечасто. А то, что она знала о полетах, не очень ей нравилось. Расположившись в кресле 42G, она сразу же сбросила туфли и закрыла глаза в надежде заснуть. Она вытянула ноги, расправила пальцы, провела ими по грубому ворсу ковра — эта привычка появилась у нее еще в детстве — и постаралась подумать о чем-нибудь легком, чтобы этим помочь самолету оставаться в воздухе.

— Боб Пек!

Ее раздумья прервал голос мужчины, произнесшего «Боб Пек!», и она, открыв глаза, увидела румяного с двойным подбородком американца, развалившегося в соседнем кресле. Он напомнил ей того водителя грузовика из Бирмингема. Она вспоминала его часто, намного чаще, чем других своих клиентов.

Ее сосед произнес свое имя так, словно провозгласил «Счастливого Рождества» или «Поздравляю!», и протянул ей свою маленькую толстую руку. Она легонько пожала два его пальца. Его руки напомнили ей руки ее отца; такие же мясистые, розовые пальцы, тупые ногти и вялое пожатие. Она смотрела в сторону, не желая встречаться с ним глазами. Даже через опущенные ресницы. Она смотрела на аккуратную ниточку его усов, на складки шеи, нависающие над воротом его светлой в полоску рубашки, на диснеевский галстук (подарок дочери ко дню рождения, решила она).

— Вы впервые побывали в Англии? — спросил Боб Пек. — Страна не такая уж и плохая.

— Нет, — ответила женщина. — Я англичанка и живу здесь.

Боб Пек засмеялся, громким гортанным смехом (так, наверное, смеются похоронных дел мастера), отчего жировые складки над воротом рубашки затряслись.

— Держу пари, у вас завелся дружок американец. Чтоб мне провалиться! Вы в Англии так говорите?

Женщина улыбнулась не разжимая губ, но не ответила. Она повернула голову и свесила ее на плечо. У нее не было желания поддерживать разговор с этим американцем с его глупым наигранным энтузиазмом и сентенциями, не совсем вписывающимися в рамки общепринятых норм морали.

Она вновь подумала о том клиенте-американце, с которым ее свела судьба лет десять назад. Он был негритянским проповедником, путешествовавшим по Англии с целью посмотреть британские храмы пятидесятников^[56]. У него была талия столь же объемная, как его банковское сальдо^[57]. Она помнит, как забавно он повизгивал: «Ну, детка. Ну, детка. Ну, детка. Детка. Детка. Детка» и, наконец, с глубоким выдохом произносил: «Ну вот и все!» Вспомнив об этом, она улыбнулась, улыбнулась во всю ширину губ и прикрыла рот ладонью. Но если ей так отвратительны американцы, то что ей делать на борту самолета, летящего в Нью-Йорк?

Соседнее кресло с другой стороны занял молодой человек. На нем были мешковатые джинсы, несвежая футболка: его жиденькая короткая бородка казалась грязным пятном на лице. На коленях он держал большой пластиковый пакет с блоками беспошлинных сигарет и бутылками бурбона. Его волосы, которые он ежеминутно отбрасывал со лба нервным движением руки, были цвета влажной соломы. В его взгляде была какая-то странная смесь невинности и опытности, будто он, будучи от природы наивным и доверчивым, успел повидать слишком многое. Садясь в кресло, он машинально извинился — это выдало в нем англичанина, — и его лицо расплылось в приятной улыбке, а женщина с лицом цвета кофе тут же решила, что в случае крушения самолета она бросится на грудь к нему, а не к американцу. С этой мыслью она закрыла глаза.

За время пребывания черного проповедника в Лондоне ей дважды довелось слышать его проповеди. Эти два посещения церкви были ее первыми визитами в храм за более чем двадцатилетний период, и все там произвело на нее неизгладимое впечатление: и запахи, и звуки, и освещение, сопровождавшие службу Черная церковь имела мало общего с католической церковью, о которой у нее сохранились детские воспоминания. Ее память хранила множество склоненных голов, проповеди на латыни, мужчин, перешептывающихся друг с другом и дополнявших сказанное выразительной мимикой, на что итальянцы были великие мастера. Все выглядело так, будто надо было обязательно закрывать лицо и говорить шепотом, чтобы не увидеть чего-то лишнего или, не дай бог, не помешать таинству службы. А в храме пятидесятников? Там все было громко, горделиво, без коленопреклонения; буйство красок, пения, движения.

Не вдаваясь в суть, она воспринимала церковь пятидесятников как самовыражение духа черной расы, причислять себя к которой ей было запрещено. Не вдаваясь в суть, она понимала, как бы отреагировал ее отец на столь открытое отступление от его веры. Он наверняка начал бы смущенно переминаться с ноги на ногу, произнося полушепотом какие-то непонятные фразы; во всех фразах обязательно были бы слова «уважение», «почтение», «почитание». Но вряд ли бы он удивился, найдя свою дочь в таком месте. Потому что, как он и сам понимал, в самой ее жизни не было ни уважения, ни почтения, ни почитания. Сперва она думала, что это происходит из-за того, что ее считают черной. Однако по прошествии времени она поняла, что она действительно черная. А это, как понимала и она, и ее отец, совсем другое дело.

— ОНАНИРУЙТЕ! ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙТЕ!..Иисус говорил… ИЗМЕНЯЙТЕ! РЕВНУЙТЕ!..Возлюбите Господа нашего… ДЬЯВОЛА! САТАНУ! ВЕЛЬЗЕВУЛА!..всем сердцем, всем разумом, всеми силами… ВСЕМИ СИЛАМИ! ОН ИЗРЕК. ХВАЛА ИИСУСУ! АМИНЬ!

Женщина с лицом цвета кофе могла воскресить в памяти каждое слово, произнесенное проповедником; ее мучила мысль, действительно ли между ним и ее отцом существуют такие сильные различия: публика самого разного пошиба с показным лицемерием крутилась вокруг проповедника, как восторженные болельщики вокруг боксера-победителя. Во всем этом шоу она улавливала ту малую каплю пользы, которую церковь пятидесятников приносит своим черным прихожанам. При этом она понимала, что паства выражает свое расовое достоинство не благодаря своей церкви, а наперекор ей. Она размышляла и о других непонятных механизмах «негритизации», с которыми она познакомилась и которые она отвергла, как отвергают дурные наклонности или пагубные привычки: движение масс, политика изоляции и изоляция политики. Рожденная в оппозиции, она не видела большого проку в новой оппозиции, которая займет место прежней. Цветная женщина с лицом цвета кофе знала, кем она является, и это можно было определить одним словом — «экзотическая». Не потому, что она была «чужеродной» — она была англичанкой, и это было написано в ее паспорте, — а потому, что она была необычной, странной, непривычной, и этим определялась ее принадлежность к черной расе.

«Экзотическая». Это слово было на ее визитной карточке в течение более пятнадцати лет. Интересно, а считали ли клиенты ее в действительности «экзотической»? Наверное, нет. А интересно, возможно ли, что человек сам сочтет себя «экзотическим». А может ли женщина считать себя необычной, странной, непривычной? Ну а если она не необычная, то какая же она тогда?

Она выпрямилась в кресле и увидела, что они летят уже не меньше часа, а она и не заметила, как прошло время. Солнечные очки соскользнули с лица и покоились у нее на коленях, а зрачки расширились в искусственном освещении салона, имитирующем ночной сумрак. Сидевший рядом Боб Пек крепко спал, тяжело дыша во сне. Сидевший по другую сторону костлявый англичанин смотрел фильм, но, увидев пробудившуюся от сна соседку, снял наушники и с любопытством уставился на нее.

— Вы в порядке? — спросил он.

— С такого вопроса вы обычно начинаете знакомиться с девушками? — спросила она, улыбаясь, и только через мгновение сообразила, что улыбается ему своей профессиональной отработанной улыбкой, придающей ее лицу сладострастное, похотливое выражение. Она мгновенно сомкнула губы, согнав с лица улыбку, а молодой человек почему-то сконфузился. По возрасту она годилась ему в матери. Что это, черт возьми, она делает?

— Вы не скажете, который час? — спросила она.

Часов у парня не было. Но он тотчас же позвал стюардессу, которая показала ему часы у нее на запястье. Наморщив лоб, он с улыбкой спросил у женщины с лицом цвета кофе:

— В Англии или в Америке?

— В Америке.

— Половина четвертого.

— Утра или дня?

— У нас время на шесть часов впереди американского, — ответил он. — Половина четвертого дня.

— Благодарю, — произнесла она и снова поймала себя на том, что одарила его профессиональной улыбкой, которую он, чего доброго, воспримет как приглашение к дальнейшим действиям. Она выругалась про себя — от старых привычек быстро не отделаться. Она снова надела солнцезащитные очки и глубоко вздохнула, давая понять, что беседа окончена, но молодого человека это, как видно, не устраивало.

— Это ваша первая поездка в Америку? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Первая.

Она ответила ему с готовностью. Может быть, беседа сможет отвлечь ее от тупиковых мыслей, которыми полна голова. А возможно, ей польстило внимание этого парня двадцати с небольшим лет. Такое в последнее время случалось не часто.

— По делу или ради удовольствия?

— По делу, — ответила она и тут же уточнила: — По семейному.

Парень засмеялся искренним, простодушным и невольно располагавшим к нему смехом.

— У всех одно и то же, но у всех все по-разному, — сказал он. — А куда вам надо в Америке?

— В Гарлем.

— В Гарлем?

— Да, в Гарлем. К брату дедушки; он живет на Уэст, 126.

— На Уэст, 126?

— Да, на Уэст, 126. Вы еще долго собираетесь повторять за мной то, что я говорю? Вам что, знаком этот адрес?

— Простите. Знаком ли мне этот адрес? Уэст, 126? Да. Я знаю это место. И оно не очень-то веселое.

— Я слышала об этом.

— Но с вами все будет в порядке. Вам ничего не грозит.

— Почему вы так уверены и что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то, что у вас все будет в порядке. А вот о себе я бы так не сказал, понимаете? Но у вас все будет в порядке. Вы же чернокожая.

— Я? Вы уверены? — спросила женщина цвета кофе. И снова улыбнулась. На этот раз ее улыбка не была профессиональной; в ней был едва сдерживаемый смех, и парень тоже улыбнулся.

А он мне нравится, подумала она.

— Меня зовут Джим, — представился он и протянул руку. Она протянула свою, и Джим улыбнулся еще шире. Его рука была меньше ее руки, но пожатие было крепким и уверенным. Она молча смотрела на него.

— А как вас зовут? — спросил Джим и она на секунду заколебалась. — Я просто хочу узнать ваше имя, — произнес он; его брови сошлись над переносицей. Он, видимо, силился понять, почему она не хочет представиться. — Ведь это же ни к чему не обязывает…

— Сильвия, — сказала она. — Меня зовут Сильвия. Так звали мою бабушку.

— А чем вы занимаетесь, Сильвия? — спросил Джим, но заметив, как ее глаза моментально скрылись под опущенными веками, поспешил добавить: — Нет, нет. Я ведь спрашиваю просто из любопытства.

— Не волнуйтесь, на это нет причины. Я проститутка. Но уже на отдыхе, можно сказать, на пенсии. Ну еще и певица. Безработная.

Женщина поражалась самой себе. Она никогда не позволяла себе такой вызывающей откровенности. Но ограниченное пространство авиалайнера в сочетании с предстоящей ей свободой путешествия повергли ее в какую-то лихую безоглядную бесшабашность. Джим пристально смотрел на нее; его лицо выражало недоверие пополам с неодобрением.

— Шутите?

— Да нет. В самом деле.

— Певица? — переспросил он, и его лицо расплылось в столь нахальной улыбке, что она не удержалась и улыбнулась в ответ. Через секунду он продолжил: — И проститутка?

— Да.

— На отдыхе?

— Да.

Сильвия чуть отстранилась от него, чтобы посмотреть, смеется он над ней или нет. Может, смеялся, а может, и нет, но лицо его было добрым.

— Вы когда-нибудь имели дела с проститутками? — спросила она.

— Один раз, — ответил Джим. — И подхватил мандавошек.

— Ой, это ужасно.

— Да нет, ничего особенного.

— Вы еще легко отделались.

— Это точно, — согласился Джим.

Сильвия снова задумалась, и оба замолчали. Надо чем-то заполнить паузу, решила она и сказала:

— У меня никогда не было таких насекомых.

Джим кивнул, но тут уголки его рта начали дергаться; он пытался сдержать смех, но не смог совладать с собой и, посмотрев на Сильвию, расхохотался. Он, когда смеется, подумала она, похож на мальчишку, которому от силы тринадцать лет. И она тоже рассмеялась бесстыдным громким смехом — можно было подумать, что она тоже пыталась сдержаться, но безуспешно и сейчас этот смех прорвался наружу. А Боб Пек, толстый американец, сидевший в соседнем кресле, проснулся, открыл мутные глаза и укоризненно покачал головой, глядя на этих англичан. А женщина с кожей цвета кофе и молодой человек продолжали громко смеяться до тех пор, пока стюардесса попросила их не шуметь и не беспокоить спящих пассажиров.

V: Сильвия рассказывает свою историю и оказывается одиночкой. Джим слушает и оказывается пьяным

Манхэттен, Нью-Йорк, США, 1998 год

Сильвия знала, что удачно вышла из неловкого положения, и хотела окончательно избавиться от этой неловкости. Пока Джим принимал душ, она решила осмотреться. Необходимости в этом не было, но была сила привычки, а пересилить себя она не могла. Годы, потраченные на визиты к прелюбодействующим мужьям (а случалось, что и к женам), привили ей какое-то патологическое любопытство, и для нее не было более приятного занятия, чем порыться в ящиках комода или шкатулках с драгоценностями и бижутерией, пока мужчина, утомленный сексом, спал в оскверненной брачной постели. Она ни разу ничего не украла — она была проституткой, а не воровкой, — но она испытывала огромное удовольствие, примеряя трусики светлого оттенка, которые сама никогда бы не купила, или сережки, совершенно недоступные для нее по цене. В этой роскошной квартире на Манхэттене, конечно же, не было ни дамского белья, ни драгоценностей. Но там было множество разных безделушек, которые могли насытить ее любопытство. И пока до нее доносился шум воды, она чувствовала себя в безопасности.

Сильвиявзяла абстрактную африканскую статуэтку — гладкий камень, изрезанный извилистыми переплетающимися бороздками. Статуэтка оказалась более тяжелой, чем казалась с виду, и едва не выпала из ее рук. Она осторожно поставила ее на тяжелую столешницу красного дерева.

«Что это вообще за место?» — подумала она.

Когда Сильвия и Джим вышли из самолета в аэропорту имени Кеннеди, они церемонно простились, пожав друг другу руки. Джим пожелал ей удачно добраться до родственника в Гарлеме. Сильвия, в свою очередь, пожелала ему успехов в делах. И в эту самую минуту до нее дошло, что это она вела главную партию в их многочасовой беседе в самолете, и он знает о ней многое, а она о нем почти ничего. Это смутило ее — ведь ее первоначальная скованность и скрытность вдруг неожиданно испарились и дали дорогу потоку самой что ни на есть личной информации; неужели то, что их кресла были рядом, настолько расположило ее к откровенности в самых интимных делах? Да, надо было быть более сдержанной. Интересно, а какие дела она имела ввиду, когда желала ему успеха. Хотя успехи нужны каждому, с этим не поспоришь.

Простившись, они пошли каждый своей дорогой. Ведь, по сути дела, они были чужими друг другу людьми. Но судьба решила так (а может быть, произошло недоразумение, одно из тех, которые так часто играют на руку судьбе), что они снова оказались рядом в очереди к стойке иммиграционного контроля, и оба не знали, что сказать. А ведь в воздухе их беседа шла самым непринужденным образом — видно, языки развязались под воздействием скуки и алкоголя, — но здесь, на земле, они чувствовали себя неловко и скованно.

Подойдя к стойке, они оказались перед разными окошками. Сильвия подала документы плотному коренастому чиновнику, который, взяв паспорт, оглядел Сильвию с ног до головы суровым взглядом, каким ветеринар, должно быть, смотрит на бродячую собаку. Он похож, подумала она, на того датчанина-программиста, у которого была фригидная жена, — такие же кустистые усы и лицо, словно сделанное из консервированной ветчины. Встретившись с ним глазами, она почувствовала, как ее ладони вспотели.

— Какова цель вашего приезда в Соединенные Штаты? — спросил чиновник.

— Отдохнуть. Просто отдохнуть. Несколько недель.

— Чем вы занимаетесь?

— Чем занимаюсь?

— Ну да. Кем работаете?

— Я певица, — ответила Сильвия. — Пою джаз.

— И вы намерены здесь работать?

— Нет.

— Это точно?

— Абсолютно.

— У вас есть обратный билет?

Сильвия, протянув чиновнику свой обратный билет, почувствовала жгучее желание сразу же им воспользоваться. Тупая задница, подумала она. Может, это из-за того, что я черная. Проклятые янки. Сволочная, тупая, самодовольная задница!

С Джимом они снова встретились в секции выдачи багажа и обменялись несколькими шутливыми репликами типа: «Вы так и будете ходить за мной?» или «Что-то нам никак не расстаться». Джим помог ей снять багаж, закинул на плечо свою сумку, а ее чемоданы погрузил на ручную тележку, пока она отлучалась проверить, все ли в порядке с ее одеждой и лицом. Затем они вдвоем направились к выходу — в Америку.

— Итак, Сильвия, прощайте еще раз, — произнес Джим.

— Прощайте еще раз, Джим.

Они еще раз пожали друг другу руки, но вдруг Джим, быстро обернувшись, стал смущенно переминаться с ноги на ногу.

— А как вы собираетесь добираться до Гарлема? Вас кто-нибудь встречает?

— Нет. Возьму такси.

— Уже поздно.

— А сколько сейчас времени?

— Должно быть, около одиннадцати. Вы не хотите объединиться?

— Как это?

— Поехать в одном такси. Мне надо в Митдаун^[58]. Так что мне с вами по пути. Или вам со мной. Как вам будет угодно.

Они вышли из здания аэропорта и сразу почувствовали на щеках уколы холодного воздуха весенней ночи. Джим быстро, с ловкостью коренного ньюйоркца, поймал такси. Сильвия, садясь на заднее сиденье, спросила:

— Вы здесь частый гость?

— Был несколько раз, — ответил Джим.

Шофер был плотным белым парнем в круглой шапочке, надвинутой почти на лоб. Он так цепко держал баранку, словно еще до рождения судьба уготовала ему быть водителем такси (он походил на одного из регулярных клиентов Сильвии, приходившего по вторникам — тот тоже был таксистом, — но в этом чувствовался явный американец). Он резко вырулил из очереди, подрезав машину своего коллеги, и прорычал: «Давайте!» таким голосом, каким ведущий шоу объявляет массовый выход в студию.

— Долбаные зеваки! — выругался он про себя и, повернувшись в сторону Джима, искоса взглянул на него. — Не обижайтесь, это я не вам.

— Понятно.

— Итак, куда едем?

— В Сент-Патрик, — ответил Джим. — А там я укажу вам дорогу.

— Вы англичанин?

— Точно.

— Люблю англичан! Бенни Хилл!^[59] Тут вы наверняка встретитесь с безумными мамашками из его шоу!

— Это точно. С безумными мамашками. Это точно.

Джим с легкостью копировал манеры и разговорные привычки американцев. Он повернулся к Сильвии. В его глазах было такое веселье, что она не удержалась от улыбки, но в улыбке ее чувствовалась какая-то нервозность.

Минут десять они молча наблюдали, как огромные американские машины мчатся по широкой автостраде. Время от времени водитель, слегка отклонив голову назад, криком обращал их внимание на мелькавшие за окном достопримечательности.

— Справа от вас район Куинз!^[60] Вы слышали, Куинз? Он назван так в честь королевы Екатерины! Вы это знаете?

Сильвия почувствовала сильное сердцебиение — Нью-Йорк казался удручающим местом: город, где все спешит и несется вперед, где в конце каждого предложения ставится восклицательный знак. Нет, этот город скорее походил не на плавильный тигель, а на мешок с камнями, в котором каждый камень притупляет и одновременно заостряет грани другого камня. Это город был как раз для Сильвии — город пропащих душ.

Боже, как же я устала, подумала она.

Возможно, это упадок сил.

Сильвия уселась поглубже, опустила подбородок в воротник водолазки и снова надела солнцезащитные очки, чтобы спрятать глаза. Она наблюдала за Джимом, прильнувшим к окну, как маленький ребенок.

А ведь он уже видел все это раньше, подумала она.

— Мы въезжаем на мост, — закричал водитель. — Сейчас вы кое-что увидите!

Они пересекли мост Куинсборо^[61], и Манхэттен сразу возник перед ними словно диаграмма со множеством вершин. Джим повернулся к Сильвии; в его глазах плясали веселые искорки.

— Посмотрите на это! — сказал он. — Не знаю, сколько раз я смотрел на все это, и никак не могу наглядеться.

Сильвия кивнула головой и облизала пересохшие губы, но не смогла заставить себя посмотреть в окно. Джим резко отвернулся и снова уставился на городские пейзажи, проносившиеся за окном, а потом вдруг также резко повернулся к ней, словно сообразив что-то.

— Вы в порядке?

— Да, все хорошо.

Джим кивнул и в задумчивости затеребил свою куцую бородку.

— Послушайте, — произнес он, — только поймите меня правильно, но ехать в Гарлем уже поздно. Тем более что вы не уверены в том, дома ли ваш родственник.

— Не переживайте за меня, все будет в порядке.

— Мне оставили квартиру в Манхэттене. Мой друг. Его сейчас нет. Три спальни. Почему бы вам не переночевать там? А в Гарлем поедете утром.

Сильвия посмотрела на Джима, затем подняла темные очки на лоб. Джим, посмотрев ей в глаза, улыбнулся и продолжал голосом Джимми Кэгни^[62]:

— Что скажешь, милая?

— Я не собираюсь с вами спать, — выпалила она, но тут же пожалела об этом. Ведь совершенно ясно, что Джим даже и не помышлял об этом. Он выглядел ошарашенным, будто его неожиданно ударили, потом на лице его отразилось смущение, потом панический испуг, потом озадаченность.

Да он и не хочет спать со мной, подумала она. Он считает меня слишком старой. Да, черт дери, я и вправду слишком старая.

Сильвия почувствовала, как у нее запылали щеки и уши, пересохшие губы задрожали. Секунду, а может, две Джим молча смотрел на нее, надеясь, что она произнесет какие-либо другие, более подходящие к ситуации слова. Он поморгал, плотно стиснул зубы и молча сжал кулаки.

Наконец, придя в себя и улыбнувшись, он сказал:

— Я не обиделся. Но мое приглашение остается в силе.

За эти слова Сильвия была благодарна ему вдвойне.

Она вспомнила этот недавний разговор, глядя на свое отражение в стенном зеркале гостиной. Она почувствовала, как лицо ее вновь заполыхало; краска стыда придала ее коже цвета кофе розоватый оттенок, делавший ее моложе. Она пристально рассматривала каждую морщинку на лице, словно пыталась восстановить позабытый маршрут на карте. Она вспомнила, как собиралась начать делать упражнения для лица; затрат никаких, а польза была бы наверняка. Она открыла рот, вытянула вперед челюсть, растянула губы. Зубы, подумала она, старые и сточенные, желтовато-серого оттенка, как на старой фотографии с коричневым фоном. Она высунула язык, но даже он выдавал ее возраст.

У молодых людей, подумала она, языки розовые, аппетитные, сексуальные. А мой язык бледный и дряблый.

Рассматривая себя в зеркале, Сильвия мысленно представляла себе, как ее лицо постепенно старело и увядало — такой киноэффект нередко используется в низкопробных фильмах. Особого расстройства она при этом не почувствовала, поскольку воспринимала эти изменения, как естественный процесс старения, непосредственным свидетелем которого является она сама. Покончив с осмотром лица, она принялась рассматривать комнату; это была двухуровневая гостиная; натертые до блеска паркетные полы, элегантный кофейный столик, со вкусом подобранные шторы и драпировка стен; множество африканских артефактов; огромное окно, в котором, словно на киноэкране, виднелись величественные очертания Манхэттена на фоне ночного неба. Внезапно она почувствовала дикую тоску.

Я здесь чужая, подумала она. Я везде чужая.

Сильвия взяла с настенной полки африканскую маску, уродливую вещицу с дикими глазами навыкате и разинутым вопящим ртом. Она надела маску, затем сняла ее и усмехнулась — после маски ее собственное лицо не выглядело таким удручающим.

Ей снова вспомнилась ее идиотская реакция на предложение Джима. Сейчас ей не верилось, что она могла себя так повести. Она всегда делила проституток на два вида: на тех, которые ожидали сказочного принца, который вытащил бы их из грязи; и тех, для кого все мужчины одинаковы. Большинство известных ей девушек ее профессии начинали свою карьеру как первые, а заканчивали ее как вторые. Да и ее отношение к мужчинам претерпело такую же эволюцию. К тому же у девушек, приобретших определенный опыт на этом поприще, возникали иллюзии, что они распоряжаются своими жизнями и контролируют свое половое влечение. Но со временем и эти иллюзии исчезли. Сейчас Сильвия твердо знала лишь одно: все мужчины воспринимали ее по-разному, каждый на свой манер — ее отец, ее клиенты, а сейчас этот мальчик, уверенный, что для него она слишком стара.

Ее отрывочные мысли были похожи на лозунги, которые пишутся на плакатах и крепятся на бамперах машин.

Жена на время… Проститутки исполняют свои временные супружеские обязанности стоя, лежа, в припаркованных автомобилях, в отелях, в темных аллеях. Проститутки не умирают, они просто… Просто что? Выживают?

Сильвия непроизвольно чуть сильнее сжала маску, и хрупкая древесина треснула. Как раз в этот момент Джим с полотенцем, обмотанным вокруг бедер, возник в дверном проеме. Он сбрил свою кустистую бородку, и от этого казался еще моложе. Его тощая бледная грудь была безволосой, как у ребенка.

— Что делать? — спросила Сильвия. — Я сломала маску.

— Ерунда, — махнул рукой Джим.

— Это ценная вещь?

— Да нет. Дешевая безделушка. Не пойти ли нам куда-нибудь выпить?

Сильвия смотрела на него внимательным взглядом, смотрела, как он приглаживает ладонью мокрые волосы. Он поежился под ее взглядом; капли воды, стекая с края полотенца, падали на пол. А Сильвия ощущала растущее в ней чувство, что она здесь лишняя и не к месту. Сколько лет она думала о том, кто она и что представляет собой в этой жизни. И вот теперь не понимает, ни где она, ни что она делает.

— Ну так как, идем? — повторил вопрос Джим и еще до того, как она смогла ответить, скрылся за дверью хозяйской спальни и примерно через минуту вышел оттуда полностью одетый. Он вынул бумажник, пересчитал купюры и сунул в карман пиджака ключи.

— Вы готовы? — спросил он.

Проходя через вестибюль на первом этаже, Джим кивнул головой консьержу в униформе и в ответ на его пожелание: «Доброй ночи, Джим» — ответил: «Пока, Бенни».

Они свернули направо, на Пятую авеню, и пошли в сторону 52-й улицы. Сейчас, около часа ночи, улицы были совсем пустынны; холодный ветер пронизывал до костей. Сильвия, несмотря на кашемировый свитер и шерстяное пальто, дрожала от холода; она взяла Джима под руку и, шагая в такт с ним, прижалась к его боку Он не возражал, а она чувствовала волнение. На улицах пахло чем-то незнакомым — в этом запахе было что-то зловещее, — а дома были такими высокими, что сколько ни задирай голову, крыши не увидишь.

— Все уже закрыто, Джим, — с сожалением произнесла Сильвия. — Такая позднота.

— Я знаю здесь одно местечко, — ответил Джим и показал рукой на небольшую причудливую неоновую витрину, тускло светящуюся впереди. Когда они подошли ближе, Сильвия рассмотрела трилистник с надписью «У ирландца Тони».

Когда они вошли, над дверью негромко звякнул колокольчик, и посетители повернули головы, чтобы посмотреть на новых посетителей. В другой период своей жизни Сильвия, возможно, испугалась бы, но сейчас, когда она уже вдоволь повидала дешевых заведений для простолюдинов, ее не сильно смутило то, что она увидела. К тому же посетителей было немного — четверо или пятеро пожилых белых мужчин с нездорового цвета лицами; перед ними стояли пустые стаканы и полные окурков пепельницы, а бармен (который напомнил ей одного из бывших клиентов, проводивших с ней ночи с понедельника на вторник) приветствовал Джима радушно, как приятеля, с которым давно не виделся.

— Джим! — воскликнул бармен. — Сколько лет…

Джим улыбнулся и зажег сигарету.

— Как поживаешь, Тони?

— А кому, скажи, стало лучше от жалоб на судьбу? Ты к нам надолго?

— Еще не знаю. Может, на пару дней, а может, на несколько недель.

— Да? У тебя что-нибудь серьезное?

На лице Джима появилась какая-то болезненная гримаса, но через мгновение лицо его вновь стало беззаботно-веселым. Он, пожав плечами, произнес:

— Ты же знаешь, как все происходит.

— Да, я знаю, — подтвердил Тони. — И я тебя понимаю. Ты один?

Джим легко коснулся руки Сильвии.

— Нет, Тони, я не один. Тони, это Сильвия. Сильвия, это ирландец Тони.

— Искренне рад познакомиться с вами, Сильвия. — Он крепко пожал ей руку. — Так чем же мне угощать вас, люди?

Секунду Джим смотрел на Сильвию вопросительным взглядом. А потом, словно обдумав и решив что-то, повернулся к бармену.

— Две порции нигерийского гиннеса^[63], — ответил Джим.

— Две порции чего?

— Нигерийского гиннеса.

— А что это, черт возьми?

— Да ладно. Тони! Ты же угощал меня им прежде. Ты наливал гиннес в кружку, а потом добавлял черносмородиновый ликер. Это и есть нигерийский гиннес.

— Ты серьезно? И ты что собираешься пить это дерьмо?

— А от него на груди начинают расти волосы, — сказал Джим, а Сильвия слегка улыбнулась то ли его словам, то ли своим мыслям.

Они отошли от стойки и сели в пустую кабинку недалеко от входной двери. Джим от почти докуренной сигареты прикурил новую. Он выглядел усталым, усталым маленьким мальчиком. Глядя на него, Сильвия подумала, какую странную пару они, должно быть, представляют собой: подросток с бледным усталым лицом и видавшая виды старая шлюха. Подумав об этом, она горько усмехнулась и, чтобы не затягивать молчание, сказала:

— Я не пью гиннес.

— Нет? Зря, но ведь надо же когда-нибудь начать. Гиннес…

— …от него на груди растут волосы, — закончила за него Сильвия.

— Нет… он сделает вас взрослой и сильной.

— Я уже и так взрослая.

— Он сделает так, что вы всегда будете молодой, — сказал Джим, подумав.

Сильвии стало ясно, что Джим сел на своего конька и спорить с ним бесполезно.

Ирландец Тони принес им выпивку и молча поставил на стол; выражение лица его было теплым и дружеским.

— Итак, пьем гиннес, — произнес Джим и поднял стакан.

— Пьем гиннес.

Сильвия пригубила стакан. Напиток был хорош: мягкий, с фруктовым вкусом, он казался некрепким и походил на молочный коктейль, в который добавили немного алкоголя.

— Я много не пью, — сказала Сильвия.

— А я пью много, — ответил Джим и подтвердил сказанное, выпив сразу полстакана черного напитка.

— Вы собирались рассказать о себе.

— Я?

— Да, вы.

— Может, вы первая расскажете мне свою историю?

— Так я уже все рассказала.

— Нет, что вы. Вы только рассказали мне, что вы проститутка (бывшая) и джазовая певица (без работы). Так не пойдет. Прежде всего, вы ничего не сказали мне о том, что собираетесь делать в Нью-Йорке.

— Я же сказала, что собираюсь найти дедушкиного брата.

— Это я помню. А для чего?

— А почему бы мне его не отыскать?

— Тогда расскажите зачем. Держу пари, ваша история очень интересная. Расскажите.

Сильвия поднесла к лицу стакан и поверх него посмотрела на улыбающееся лицо Джима. В нем было что-то необычное, что именно, она не могла сказать, но было… было… Он был похож на эдакого проницательного дурачка, невинного, как розовый бутон, и одновременно усталого, как цветок на могиле через неделю после похорон. Это и было тем самым «необычным», что заставляло Сильвию откровенничать с ним. А может быть, причиной этой откровенности были ее отчаяние и безысходность. Ведь никто никогда не просил ее рассказать о себе, и у нее было такое чувство, что история ее жизни медленно задыхается в ее груди от слишком долгого пребывания взаперти (истории, чтобы они выжили и не забылись, необходимо иногда выводить на свежий воздух). Вот поэтому она и стала рассказывать ему о том, кто она; она пыталась рассказать ему, что делала в жизни, пыталась рассказать ему свою историю. И получилось так, что эту историю она и сама начала понимать. А пока она говорила, Джим все пил и пил свой нигерийский гиннес, пока не сполз под стол.

Через полтора часа, когда она уже заканчивала свой рассказ, Джим вдруг встал на ноги.

— Я пьян, — объявил он.

— Вы меня слушали? — спросила Сильвия.

— Конечно, слушал. Но сейчас я пьян.

— Ты в порядке, Джимми? — закричал из-за стойки ирландец Тони.

— Я пьян, — ответил Джим.

Тони рассмеялся и, обращаясь к Сильвии, сказал:

— Тащите-ка его в кровать, милая.

На этот раз, когда они шли два квартала от бара до дому, Джим висел на руке Сильвии, а она смеялась над его заплетающейся походкой, над тем, как он поминутно спотыкался и чуть не падал — хорошо, что улица была пустынной и их никто не видел.

— Спокойной ночи, Джим, — пожелал консьерж, когда они вошли в лифт.

— Я пьян, Бенни, — успел крикнуть Джим до того, как двери лифта закрылись.

Войдя в квартиру, Джим неопределенно махнул рукой в сторону гостиной; потом, с трудом вписавшись в дверной проем, вошел в спальню, непослушными руками стащил с себя брюки и пиджак и, как мешок, рухнул на хозяйскую кровать. Сильвия отправилась в другую спальню, отделанную с большим вкусом в голубом и аквамариновом тонах, разделась и нырнула под легкое одеяло. Но спать ей не хотелось, ей никогда не доставляло удовольствия ложиться в кровать одной. К тому же рассказанная ею история собственной жизни все еще пребывала в ее сознании; а сейчас перед ее внутренним взором прокручивался один эпизод, отчетливо всплывший в памяти: один пьяница по имени Флинн (не клиент, а бойфренд) пытался сделать невозможное — снова запихать двадцать сигарет в пустую пачку, а она, наблюдая его усилия, понимала, что такая операция требует машинной точности работы рук. За полчаса она вся извертелась на удобной кровати, но заснуть ей так и не удалось. Она встала и, не накинув на себя даже футболку, прошла через гостиную, мягко ступая по полу босыми ногами.

Подойдя к двери спальни Джима, она легонько постучала.

— Джим, — шепотом позвала она.

Она приоткрыла дверь и прислушалась: Джим тяжело, словно на нем была маска для подводного плавания, дышал во сне. Она неслышно, только бы не разбудить его, вошла в спальню и, юркнув под одеяло, легла рядом с ним и прижалась всем телом к его спине, но он и не шевельнулся. От него исходил неприятный запах — смесь алкоголя и табака, — но Сильвия с удовольствием вдыхала его: так же пахло от Флинна.

Сильвия внезапно проснулась около шести утра: Джим говорил во сне. Он громко выкрикивал ругательства и матерные фразы. Через некоторое время сон его стал спокойным, но теперь разволновалась Сильвия. Интересно, думала она, вспомнит ли Джим, проснувшись, все, что она рассказала ему накануне? А сама она хочет, чтобы он вспомнил? Она встала с кровати и вернулась в свою спальню; легла в постель, сцепив ладони на затылке. Она мысленно прокручивала в памяти и события вчерашнего вечера, и историю своей жизни, рассказанную в баре ирландца Тони. Она уже совсем проснулась. Сильвия не только не любила ложиться спать одна, но и не привыкла просыпаться в одиночестве.

— Я назвала вам свою фамилию? Ди Наполи. Сильвия Ди Наполи. Вы можете этому поверить?

Джим, на лице которого не дрогнул ни один мускул, зажег очередную сигарету. Сильвия — хотя практически не курила — инстинктивно потянулась к пачке, взяла сигарету и тоже закурила.

— Ди Наполи. Вы знаете, почему я так настойчиво спрашиваю вас об этом? Это же итальянская фамилия. По-итальянски она означает «из Неаполя». Я никогда не была в Италии, а стало быть, и в Неаполе. Да и по внешности меня вряд ли можно принять за итальянку, согласны? Но я из итальянской семьи. Ну, если можно так сказать, из итало-американской. Из семьи белых итало-американцев.

— Белых? — Джим выдохнул облако табачного дыма и удивленно уставился на Сильвию, а затем, не отрывая от нее пристального взгляда, поднес к губам стакан с нигерийским «Гиннессом».

— Понимаете? — спросила Сильвия. — Вы понимаете, что я говорю? Я была для всех сюрпризом. Мои папа с мамой никак не ожидали, что у них родится чернокожий ребенок.

— Так вас удочерили?

— Нет! В том-то и дело. Вы слушаете, что я говорю? Если вы не слушаете…

Сильвия с нескрываемым раздражением посмотрела на Джима и тяжело вздохнула. Облокотившись спиной на спинку стула, она отвела взгляд от его лица и некоторое время безучастно смотрела в сторону. Рассказывать о себе ей было нелегко. А если Джим не расположен слушать, то и незачем.

На стене, позади барной стойки, за которой ирландец Тони протирал до блеска стаканы, висела черно-белая фотография какого-то боксера, запечатлевшая его в момент нанесения удара. Лицо его показалось Сильвии знакомым. Как же его зовут? Барри… а вот как его фамилия… Крупное зерно фотографии делало его похожим на латиноамериканца. Но она знала, что он был ирландцем.

— Извините меня, — сказал Джим. — Продолжайте.

Сильвия поднесла к губам стакан и сделала глоток. Теперь нигерийский «Гиннесс» показался ей отвратительным Она внимательно посмотрела на Джима и слизнула кончиком языка липкую пену, приставшую к верхней губе. Джим, растерянно моргая, смотрел на нее.

— Мой отец бросил нас сразу после моего рождения. Мама тогда была в Лондоне, где прожила уже, наверное, месяцев семь, а он… он просто снялся с якоря и исчез. Так поступают затраханные итальяшки, у которых на плечах не головы, а кое-что с яйцами. В конце концов он вернулся и, полагаю, очень старался изображать хорошего отца. Но одновременно с этим он делал все, чтобы и мама, и я знали, что он не верит в свое отцовство. С этим связаны мои самые ранние воспоминания. Мы жили в квартире на Дин-стрит в Сохо; ниже, под нами, был ресторан; когда они дрались (хоть бы один день прошел без драки!), он с сигарой во рту носился по квартире, ежесекундно подтягивая обеими руками брюки. «Господи боже мой, Бернадетта! Ну как, черт возьми, у меня мог родиться черномазый ребенок? По-твоему, я похож на черномазого? Ты что, думаешь, я похож на черномазого? Господи, Бернадетта, скажи, чем я так провинился? Скажи, почему тебе захотелось потрахаться с черножопым?».

Описывая художества своего отца, Сильвия невольно повышала голос, и немногочисленные клиенты бара ирландца Тони поворачивали головы и подолгу смотрели на красивую женщину с лицом цвета кофе и молодого белого парня. А когда она четко произнесла слово «черножопый», они опустили головы, склонившись над своими стаканами и триктраком Джим, видя это, рассмеялся.

— Вы произвели хорошее впечатление на присутствующих.

— Да? Но он именно так и говорил, — словно оправдываясь, сказала Сильвия и сама рассмеялась. — Клянусь вам, именно так он и говорил, а его реплики перемежались со стенаниями и стонами. «Ой! Бернадетта! Ну что мне делать? Ох-ох-ох!» Да, именно так он и говорил. Такое можно увидеть в гангстерских фильмах.

— А кто был вашим настоящим отцом? — спросил Джим.

— Не знаю.

— Но мать ведь что-то говорила вам об этом?

— Она всегда утверждала, что была верной женой. До самой смерти. Мы не виделись с ней почти двадцать лет а когда встретились, она повторяла то же самое, уже лежа на смертном одре. «Сильвия, ты должна мне верить. Я никогда не спала ни с одним мужчиной, кроме твоего отца Призываю Пресвятую Деву в свидетели». Вот что она тогда сказала.

— И давно она умерла?

— Почти шесть недель назад.

— Я вам сочувствую.

— Спасибо. Да она в принципе и не была мне матерью. Быть матерью — это нечто большее, чем родить, вы же это понимаете. Это намного больше. Клянусь, будь у меня дети…

Сильвия вдруг замолкла. Только что сказанное, казалось, было камнем на ровной дороге, о который она споткнулась.

— Если бы у меня были дети, я была бы им настоящей матерью; кормила бы, поила, рассказывала бы на ночь сказки, заставляла бы чистить зубы. Вы не можете…

Она вновь запнулась. Когда она говорила, в ее голосе слышалась какая-то нервная хрипотца. Было похоже, что мысли ее текли свободно и непринужденно, а вот ее рассудок всячески старался сдерживать этот поток.

— Вы знаете, я почти уверена, что мать меня ненавидела. Так же как и отец, который только что не говорил об этом вслух. Я видела ненависть в ее глазах. Мы не виделись с матерью почти двадцать лет, но и после этого в ее глазах я видела то же самое.

Сильвия вытянула вперед руку, положив ладонь на стол тыльной стороной кверху, словно предлагая рассмотреть линию жизни Джим оставил этот жест без внимания, а может, сделал вид, что ничего не замечает. Он лениво помахал рукой, подавая сигнал Тони, стоявшему за стойкой, а потом, подняв брови, вопросительно посмотрел на Сильвию.

— Хотите еще выпить? — спросил он.

Сильвия покачала головой. Зажав картонную подставку между пальцами, она двигала ее туда-сюда по столу.

— Еще один нигерийский гиннес! — крикнул Джим, обращаясь к Тони, а затем снова повернулся к Сильвии. — Итак, на чем вы остановились?

— Это неважно.

Сильвия, наклонив голову, начала рвать картонную подставку на узкие полоски, похожие на сухарики, которые макают в сваренное всмятку яйцо. Ее лицо выражало чрезвычайную сосредоточенность — словно она решала сейчас самую сложную задачу из всех, какие есть на свете, — но мысли ее были где-то далеко. Джим, наблюдая за ней, понял, что она целиком погрузилась в свою историю и он для нее сейчас не существует.

— Итак, — повторил Джим. — Итак, чего ради вы ищете брата своего дедушки?

Пальцы Сильвии, складывающие фигурку из полосок картона, замерли. Судя по выражению ее лица, она не решила, заниматься ли ей и дальше оригами или продолжать рассказывать о себе.

— Это долгая история.

— Так расскажите.

— Вам хочется слушать?

— Конечно.

— Вы действительно хотите слушать меня? Повторяю, это длинная история.

— Да. Я хочу слушать. Расскажите, прошу вас.

— Хорошо. Как я уже сказала, это долгая история, и я узнала большую ее часть, только когда снова встретилась с матерью. Конечно, я и до этого знала кое-что, но это были какие-то обрывки, намеки — ни мать, ни отец не любили говорить о прошлом Вы понимаете, что я имею в виду? Они смотрели на меня так, будто я носила в себе какую-то тайну, которую им необходимо было раскрыть. При этом они вели себя так, словно нормальный разговор со мной может чем-то запятнать их. Почти по поговорке: «Детей должно быть видно, но не слышно». Черт бы их побрал! Меня не должно было быть видно, меня не должно было быть слышно, я не должна была ничем выдавать своего присутствия, раз это было для них непереносимо. Я…

— Прошу вас, начните с начала, — прервал ее Джим.

— Что?

— Прошу вас, начните с начала и расскажите мне всю вашу историю.

— С начала? Хорошо. — Сильвия провела кончиком языка по губам. — Не будете возражать, если я возьму еще сигарету? Вообще-то я не курю, но о том, что я собираюсь вам рассказать, я говорю нечасто.

— Пожалуйста, вот сигареты.

Сильвия зажгла сигарету и глубоко затянулась. Она оперлась ладонями о стол, устроилась поудобнее на стуле и заговорила ровным монотонным голосом словно ей было абсолютно безразлично то, о чем она рассказывала.

— Моя мать и мой отец были итальянцами и жили в Нью-Йорке. Понимаете, типичными долбаными нью-йоркскими итальянцами; оба из больших католических семей, которые собираются за обедом вокруг громадного стола, обязательно покрытого скатертью в красную клеточку, и поглощают огромное количество макарон. Я не могу ручаться за то, что в их семьях дело обстояло именно так, но так я себе это представляла. Понимаете, что я имею в виду?

Моя мать была из Гарлема, а отец — из Куинза. О семье матери мне известно немного; она, по ее словам, была единственным ребенком в семье (а значит, мои фантазии насчет многолюдных и обильных обедов — просто бред). О ее родителях мне тоже мало что известно. Знаю только, что ее отец умер, когда она была совсем ребенком, и она жила с матерью. Но я подспудно чувствую, что отношения у них не складывались, и по этой причине мать с моим отцом перебрались в Англию. Помню, когда однажды родители дрались на кухне, отец объявил матери: «Бернадетта, ты, видно, хочешь, чтобы я отправил тебя обратно в Гарлем?» или что-то вроде этого. Это была угроза. Могу добавить только, что мать родилась в 1925 году, вот, пожалуй, и все.

А вот отец… когда я была маленькая, он частенько предавался воспоминаниям. Особенно, когда был в подпитии. Он обычно усаживался в огромное кресло, стоявшее в гостиной перед газовым камином и говорил, говорил, ни к кому не обращаясь. Тем более ко мне — меня он попросту не замечал.

Его семья поначалу жила в Бруклине, где они держали пиццерию, и дела у них шли успешно. Ко времени рождения отца у них было уже три пиццерии — две в Бруклине и одна в Гарлеме (а может быть, наоборот), — и они перебрались жить в Куинз. Когда отец вырос, он стал управлять гарлемской пиццерией. Там он и встретился с моей матерью. Мне думается, она работала там официанткой. «Она была чертовски красивой. В высшей степени красивой, притом на итальянский манер». Так частенько говорил папочка, говорил так, словно обсуждал вещь, отмеченную призом, автомобиль или еще что-то. «Чертовски красивая… на итальянский манер, с ногами от шеи, густыми черными волосами, оливковой кожей». Иногда, глядя на меня, он говорил: «Откуда, черт возьми, ты появилась? О господи!» — Сильвия замолчала, сложила губы трубочкой и выпустила несколько аккуратных колечек дыма.

Джим понял, что ему надо как-то отреагировать на сказанное ею.

— Парень что надо, — произнес он резонерским тоном.

Сильвия удивленно подняла брови, и тут Джим заметил, что это вовсе и не брови, а проведенные тушью линии, не толще морщин на ее лбу.

— Итак, они встретились, — снова заговорила Сильвия. — В пиццерии. Влюбились друг в друга, стоя у тестомесильной машины или у плиты, где плавился сыр моццарелла. На редкость романтичная обстановка.

Сильвия опять замолчала, будто подбирая нужные слова Без сомнения, этот рассказ о себе требовал от нее больших усилий, и Джим понял, что ему необходимо хоть как-то подбодрить рассказчицу.

— Ну… а когда же они перебрались в Англию? — спросил он, и Сильвия, тяжело вздохнув, продолжала:

— В тот год, когда я родилась, в 1953-м. Они не перебрались, а скорее, сбежали в Англию. А почему, я не знаю. Кому-то, вероятно, не понравился их брак. Думаю, что бабушке. Наверное, моя мать ухаживала за ней. Ведь, когда они поженились, мама была не такой уж молодой — ей было двадцать семь, а может даже, и двадцать восемь.

Ну так вот, они бежали в Англию в 1953 году. Выходит так, что я была зачата на борту «Куин Мэри». Представляете? Может, моим отцом был какой-нибудь чернокожий матрос или кто-то из обслуги. В общем, я оказалась ребенком, сделанным в океане. Неизвестно чьим ребенком.

У отца были планы на будущее. Он собирался открыть в Лондоне сеть пиццерий. Даже название придумал «Пиццерии Ди Наполи». Начал он с ресторана-пиццерии на Дин-стрит в Сохо. Вы знаете Сохо? Эта пиццерия рядом с площадью. На этом он и остановился, большего сделать ему не удалось. Прошло больше тридцати лет, а они все пекли и пекли эту дрянную подгоревшую пиццу и еле-еле сводили концы с концами. Планы у отца был отличные, но он опоздал с ними лет эдак на двадцать. А может быть, в этом виновата я. Ведь после моего рождения от прежнего брака родителей не осталось и следа.

— Да нет, что вы, я уверен, что это не так, — возразил Джим; возразил только для того, чтобы как-то поддержать и приободрить Сильвию, но она сердито отмахнулась:

— Вам-mo откуда знать?

Джим допил вторую порцию нигерийского гиннеса и посмотрел на Сильвию сквозь дно стакана. Ее лицо было перекошено, казалось, она с трудом терпит сильную боль.

— Конечно, я могу только предположить, — согласился он и едва заметно улыбнулся.

Лицо Сильвии чуть смягчилось и стало не таким страдальческим. Шаблонные киношные фразы типа «Будь я на двадцать лет моложе» вертелись у нее в голове, но она усилием воли остановила эту бесполезную словесную круговерть. Будь я на двадцать лет моложе, подумала Сильвия, я бы даже не взглянула на этого тощего добросердечного белого мальчика.

— Принести еще выпить, Джимми? — закричал из-за стойки ирландец Тони.

— А ты как думаешь? — ответил Джим, не сводя взгляда с Сильвии.

— Ну так что? — снова закричал Тони.

— Я же сказал: «А ты как думаешь?»

— Я думаю, надо принести.

— Отлично. И я так думаю.

Джим сунул указательный палец в стакан и, словно скребком для чистки стекол, провел им по внутренней поверхности, собирая прилипшую пену. Сунув палец в рот, он облизал его. Капелька стекла ему на подбородок, и он, мгновенно высунув розовый и острый, как у ящерицы, язык, слизнул ее.

— Вы любитель выпить, — сказала Сильвия, наблюдавшая за его манипуляциями.

— Да, — утвердительно кивнул Джим. — Тут вы правы.

Ирландец Тони принес очередной стакан нигерийского гиннеса, из которого Джим немедленно сделал хороший глоток, будто подтверждая этим правоту Сильвии. Потом, устроившись поглубже на стуле, рыгнул в кулак.

— Ну а какую роль во всем этом играет брат вашего дедушки? — спросил он.

— Кто?

— Брат вашего дедушки. Какую роль он играет во всем этом?

Глубоко вздохнув, Сильвия зажгла еще одну сигарету. Если ее собеседник определенно решил напиться, то какой смысл тревожиться о том, что от нее будет пахнуть табачным дымом?

— Ни мать, ни отец, насколько мне известно, не поддерживали никаких контактов со своими семьями. Не посылали и не получали поздравительных открыток ни на Рождество, ни на дни рождения. Так решил отец. «Пусть лучше будет так, Бернадетта, — обычно говорил он. — Какое кому дело до того, как идет наш бизнес? Ты думаешь, они могут хоть что-то понять? Зачем им знать о том, какая у нас стыдуха?» Да… вот так он всегда говорил, а произнося слово «стыдуха», многозначительно и злобно смотрел на меня, будто я нанесла ему удар в самое сердце.

Ну так вот, отец умер пять лет назад. Мне сообщили об этом, но я не поехала на похороны. А зачем? Он не любил меня, а я не любила его. Приезжать на похороны только потому, что он мой отец? Ну уж нет! По сути он и не был моим отцом. Понимаете, о чем я?

А вот когда пару месяцев назад мама заболела, то сразу попросила меня приехать. Я не знаю, как она меня нашла, но когда она сообщила, что умирает, я решила плюнуть на все и приехать! Разве я могла поступить иначе? И я приехала. Она все еще жила в той же самой квартире на Дин-стрит (хотя ресторан они продали десять лет назад. Теперь там винный бар. Может, вы в нем бывали? Вина и бутылочное пиво). Клянусь, Джим, когда она смотрела на меня, в ее глазах была ненависть.

Сильвия снова замолчала и взглянула на него в упор. Ему нравилось, когда она называла его по имени — при этом у него почему-то дергались пальцы на ногах. В том как она произносила его имя, состоящее из одного слога, было что-то притягательное и соблазнительное.

— А что было нужно вашей матери? — спросил Джим.

— Она хотела, чтобы я нашла в Гарлеме ее дядю. Вероятно, в течение всех сорока лет она более-менее регулярно переписывалась с ним. И хотела, чтобы я сообщила ему о ее смерти.

— Ну а что вы сделали?

— Что я сделала? Написала ему, что еще я могла сделать? Когда она умерла, я написала ему письмо. Короткое письмо, чтобы известить его о смерти племянницы.

— А как его зовут?

Сильвия достала из кармана кошелек, высыпала на стол его содержимое, взяла скомканную бумажку и, развернув ее на столешнице, аккуратно разгладила сгибы.

— Фабрицио Берлоне, — прочитала она. — Гарлем, 126-я улица, 426, квартира 8.

— Итак?

— Что?

— Значит, он написал вам и пригласил приехать.

— Нет, — сказала Сильвия. — Он мне не ответил.

— Не ответил? — переспросил Джим, опрокидывая в себя все, что еще оставалось в стакане. — Тогда что же вы здесь делаете?

Сильвия опустила голову и посмотрела на свои ноги. Она вдруг поняла, в какое глупое положение попала. Джим смотрел на нее — его, похоже, сильно развезло.

— Я думала… — начала Сильвия. — Я думала, что, может, он мне расскажет.

— Расскажет вам что?

— Кто я такая, — тихо произнесла Сильвия.

Оба замолчали, и Джиму показалось, что это молчание тяжелым грузом давит на его плечи. Надо было хоть что-то сказать, он это понимал, но слова, пришедшие ему в голову, казались неподходящими. Но потом эти слова выплыли на поверхность его помутневшего сознания и буквально сорвались с его губ, как неловкие малыши со шведской стенки.

— А может, он уже умер, — ляпнул он и тут же мысленно послал самому себе проклятие.

Сильвия пристально посмотрела на него.

— Возможно, — сказала она. — Удачная мысль; спасибо, что подсказали.

— Да нет, я не о том, — забормотал он, стараясь хоть как-то загладить неловкость. — Даже если он жив, то он, этот брат вашего дедушки, навряд ли скажет вам, кто вы есть. Никто вам этого не скажет. Только вы сама можете выяснить это.

— Да? — удивленно произнесла Сильвия. — Позвольте спросить, где вы это вычитали?

— Не знаю, — невнятно, заплетающимся языком произнес он. — Что-то такое о проблемах…

Внезапно Джим замолчал, а потом объявил:

— Я пьян.

— Вы меня слушали? — спросила Сильвия.

— Конечно, слушал. Но сейчас я пьян.

— Ты в порядке, Джимми? — закричал из-за стойки ирландец Тони.

— Я пьян, — ответил Джим.

Тони рассмеялся и, обращаясь к Сильвии, сказал:

— Тащите-ка его в кровать, милая.

I: Моя фамилия Блек

Монмартр, штат Луизиана, США, 1920 год

Сильвия выбрала фамилию женской линии семьи — эту фамилию носила Марлин, ее мать, и тетя Кайен и бабушка, матушка Люси. Сильвия Блек^[64] — вот какую фамилию она выбрала себе. Сильвия Блек. В сочетании с ее почти белой кожей и тонкими чертами лица эта фамилия звучала весьма иронически, хотя тогда она не знала о существовании особого слова, означающего подобную комбинацию. В отличие от остальных детей в семействе Кайен, носивших фамилии своих отцов (несмотря на то, что те либо игнорировали свое отцовство, либо были законченными негодяями), Сильвия предпочла носить фамилию своей прабабушки. Матушка Люси, сама появившаяся на свет рабыней Фредерикса из Джексон-хилла (разве в этом факте нет иронии?), не много могла рассказать Сильвии о своей прабабке. Но она доподлинно знала, что Элизабет Блек была настоящей африканской леди и что ее супруг (дедушка матушки Люси) умер вскоре после прибытия в Соединенные Штаты Америки.

«Блек»… Сильвия нередко задумывалась, почему и как возникла эта фамилия. Возможно, белые хозяева, привозя с невольничьего рынка новую партию рабов, просто не утруждали себя раздумьями. И вот в ряду людей с такой фамилией появилась она, более светлокожая, чем многие белые леди, которые пускаются на всяческие ухищрения ради того, чтобы защитить свои лица от яркого солнца!

Сильвия приняла фамилию Блек еще и потому, что другого выбора у нее попросту не было. Ее отцом был случайный белый клиент ее матери, который заявился в Култаун на свой восемнадцатый день рождения с намерением перестать быть девственником. Кроме этого, о нем ничего не было известно. Иногда Сильвия фантазировала о том, как могла сложиться жизнь этого белого парня. Может быть, он поступил в колледж в Чикаго или в Бостоне, а то и в самом Нью-Йорке. Может быть, он выучился на врача и спас сотни жизней; а может быть, стал адвокатом и щеголял в строгом костюме и белой рубашке с накрахмаленным воротником. А может быть, он былдобрым и верным сыном своего отца и, достигнув двадцати одного года, вступил в управление принадлежащей семье плантацией и всегда по-доброму относился к неграм. Кто знает, может, он женился на красивой белой леди с золотыми локонами, которая носит изысканные наряды. Может, у него уже и дети есть — трое детей, рисовало Сильвии ее воображение. Два мальчика и девочка. А ведь тогда это ее братья и сестра по отцу! — и он учит мальчиков ездить верхом, а девочку, свою любимицу, качает на колене.

Сильвия гадала, признает ли отец в ней свою дочь, если они вдруг случайно встретятся на улице. Она представляла себе, как они встретятся глазами, после чего он остановится, его брови сосредоточенно нахмурятся, он быстро обернется и окликнет ее: «Сильвия! Моя Сильвия!» А как же он узнает ее имя?

Можно было ожидать, что маленькая Сильвия возненавидит своего отца — ведь он удовлетворил свои потребности с ее матерью, заплатил ей за это пятьдесят центов и исчез, а она потом умерла при родах. Но люди не всегда могут правильно определить, чего можно ожидать от того или иного человека, в особенности от чернокожего, из которого уже выбита напрочь способность что-то чувствовать еще до рождения. Что касается Сильвии, то она озлобилась на мать. Она озлобилась на несчастную покойную Марлин за то, что та не могла сообщить ей имя ее отца.

Я должна иметь настоящую фамилию, думала Сильвия. Не фамилию, данную рабу его хозяином, которая накрепко свяжет меня с короткой историей его рабства! Мне нужно настоящее имя, которое известно на протяжении бесчисленного количество поколений; имя, которое позволит мне вырваться из Култауна, вырваться прочь из Монмартра, а может, даже и из штата Луизиана. Мне нужна другая жизнь!

Сильвия чувствовала себя так, словно в ее натуре присутствовало нечто не только от рабов, но и от рабовладельцев, и она, как ни старалась, не могла уравновесить эти крайности.

Вот такие мысли терзали Сильвию. Терзали и тогда, когда она стала проституткой. Позже, когда Сильвия выросла и сделалась тем, кем была, она старалась быть лучшей в своем деле. Как, впрочем, свойственно большинству из нас.

И вот сейчас, когда ей было двадцать два года, Сильвия лежала на спине на мягкой кровати, застеленной чистым белым бельем, пахнувшим розами. Лежала и пыталась понять, как она оказалась в своем нынешнем положении. Была ли в этом ее вина? Было ли ей это предначертано судьбой? Да и вообще, кто она такая? В этих трех вопросах, которые она задавала себе, было что-то общее, хотя Сильвия не была в этом уверена, поскольку атмосфера в этом здании отнюдь не способствовала размышлениям. Она слышала, как Анна-Лиза фальшиво поет на лестнице и как Септисса истошно кричит на своих двух детей, словно они и впрямь в чем-то провинились. Септисса! Что это за дурацкое имя? Имя, от которого отдает медициной!

В раздражении Сильвия провела пальцем по краю тугого неудобного корсета, словно тисками сдавливающего ее тело. Ей очень хотелось снять его. Но это было нелегким делом, к тому же ей надо было постоянно быть наготове. Она слишком устала, чтобы раздеться, а снова потом одеваться ей ужас как лень. Вот она, жизнь проститутки, подумала Сильвия.

В дверь квартиры постучали. Сильвия медленно спустила ноги на пол и пошла к двери. Ее качало словно пьяную. Жаль, что сейчас она была трезвой. Взглянув на свое отражение в небольшом зеркале, висевшем на стене возле окна, она на мгновение остановилась — ее словно хлестнули по глазам жгучей крапивой. Было время, когда она могла часами смотреть на свое отражение, восхищаясь молочно-белым цветом лица, пышными локонами прически, чувственной округлостью губ и грудей. Сейчас ничего этого уже нет.

Сильвия открыла дверь и увидела стоявшую на лестничной площадке Милашку Элли; согнувшись и задрав свои красивые юбки, она подтягивала сползавшие чулки. Элли выпрямилась, мельком взглянула на Сильвию и заразительно рассмеялась.

— Девочка! — воскликнула Милашка Элли. — Ты еще не одета? Что с тобой? Прости меня, но ты нарываешься на неприятности!

Сильвия, усмехнувшись, отошла от двери, пропуская Элли в квартиру; та вошла неестественной походкой, подчеркивающей, как ей казалось, ее невинность. С такими блестящими голубыми глазами и белокуром парике Элли действительно выглядела невинной и к тому же белой девушкой. Без всякого сомнения. Но, несмотря на постоянное давление со стороны Сильвии, мысль о том, чтобы выдать себя за белую, едва ли приходила ей в голову.

Сильвия припомнила одну из подобных бесед.

— Элли, — сказала тогда Сильвия, — ну зачем ты это делаешь, девочка? Ведь ты же легко можешь выдать себя за белую, поверь, я не вру.

— Выдать себя за белую? Да как я смогу сделать это, когда все здесь знают меня, как облупленную?

— Да зачем здесь, Элли. Не здесь, не в Монмартре. Ты же можешь переехать куда-нибудь в другое место.

Сильвия хорошо помнила выражение лица Элли при этом разговоре. Широко раскрытые глаза, рассеянный и отсутствующий взгляд, который так и притягивал белых парней, желающих расслабиться.

— Ну куда, скажи на милость, я перееду?

Куда она переедет? Да куда угодно! В любое место! Куда захочет!

Сильвия вспомнила об этом, глядя, как Милашка Элли вертится перед зеркалом, придав лицу привычное невинное, не от мира сего выражение, и почувствовала, что в душе ее закипает раздражение.

— Что тебе нужно, Элли? — спросила она.

Элли повернулась к ней; выражение ее лица сделалось таким несчастным, что Сильвия с трудом подавила желание ее ударить.

— Ты сердишься на меня, Сильвия?

— Нет, я не сержусь на тебя, — ответила подруга, стараясь говорить помягче. — Просто мне некогда, только и всего. Ты же знаешь, мне постоянно надо быть наготове. Так что тебе нужно?

— Ты не можешь одолжить мне подвязки? — попросила Элли. — Мои плохо держат, к тому же они изношенные и страшные.

— Я же говорила тебе, не позволяй никому из мужчин раздевать тебя, — сказала Сильвия с улыбкой. — Ты же знаешь, во что может обойтись одна такая ошибка.

— А мне не все ль равно — ведь деньги-то его.

— Подруга, ну ты голова; ты, как всегда, права.

Женщины улыбнулись друг другу. «А мне не все ль равно — ведь деньги-то его». — «Подруга, ну ты голова; ты, как всегда, права». Это были как бы пароль и отзыв, принятые у женщин их круга. Иногда Сильвии эти фразы напоминали церковные песнопения в форме «вопрос-ответ», которые распевались прихожанами в храме; что-то наподобие спиричуэла для проституток. А ведь только Сильвия, одна из всех, считала себя проституткой. Остальные говорили о себе, что они «возлюбленные» или, на худой конец, «подружки» — даже тогда, когда они видели, как их товарку выбрасывают на улицу, да еще и с детьми в придачу по причине предстоящей женитьбы «возлюбленного» или «дружка», а иногда из-за того, что «возлюбленная» или «подружка» ему попросту наскучила. До чего же они были наивны, эти девушки!

Сильвия достала из ящика комода несколько коробочек с красивыми подвязками; Милашка Элли тут же изъявила настойчивое желание примерить все и заворковала, ощутив под пальцами мягкий шелк, гладкий атлас лент и тонкие кружева.

— Сильвия, да у тебя просто потрясающие наряды, — с восторгом произнесла она.

— Это не наряды, это рабочая одежда.

— Сильвия, ну почему ты такая! — засмеялась Элли. — Неужели тебе все время хочется задираться? У тебя всегда такое настроение, как у пьяницы на утро после похмелья. Ведь ты и сама знаешь, что это так. Джонни покупает тебе все самое лучшее. У тебя самая хорошая одежда, у тебя самая хорошая комната, у тебя самая хорошая кровать. А чего стоят эти прекрасные покрывала, мягкие подушки в наволочках с кружевами. Ты же принцесса среди нас, Сильвия Блек. А ведешь себя совсем не как принцесса!

— Это не кровать, — ответила Сильвия тусклым, безразличным голосом. — Кровать — это место, где можно отдохнуть и расслабиться. А это — что-то вроде моей приемной, так почему я не могу сделать так, чтобы мне было хорошо и удобно?

Элли, глубоко вздохнув, покачала головой. Сильвия, глядя на нее в упор, почувствовала, как раздражение снова закипает в ней. Она не виновата, пыталась внушить себе Сильвия. Элли просто дура. Но если она не виновата, то кто же виноват, черт возьми?

Сильвия открыла входную дверь.

— Мне надо готовиться, Элли, — сказала она. — Ты же знаешь, что Джонни просто бесится, когда я заставляю его ждать.

Элли, выйдя от нее, скрылась за дверью своей квартиры, расположенной напротив, а Сильвия все еще стояла на пороге. Из темноты лестничной площадки до нее донеслись какие-то негромкие звуки, похожие на прерывистое дыхание. Может, это опять крысы? Когда глаза Сильвии привыкли к темноте, она увидела Сесила, младшего сына Септиссы; забившись в угол, он тихо плакал. Сесил был прелестным ребенком: его личико цвета жженого сахара окаймляли светлые локоны, спадавшие на плечи, словно извивающиеся змеи. Он напоминал Сильвии ее покойного брата, Падучего. Она почувствовала непреодолимое желание взять маленького Сесила на руки, прижать его к груди, утешить его, сказать, что все будет хорошо.

Нет, подумала она, ничего хорошего не будет. Для проститутки лучше воспринимать мир таким, каков он есть.

В пору детства, в Култауне, Сильвия Блек постоянно чувствовала себя другой. Она и была другой. Она могла много и подробно рассказать о том, как люди смотрят на нее — не только черные, но и белые. Некоторые черные смотрели на нее с завистью и подозрением, в большинстве случаев выражая свои чувства презрительным сопением. Другие, когда она проходила мимо, улыбались, словно радуясь тому, что она, будучи одной из них, такая красивая — леди, да и только. А что касается белых, то понять по выражению лиц их мысли было для нее более затруднительно. По крайней мере сначала. Позже Сильвия поняла, что их чувства к ней были такими же, что и у черных. Да и какая может быть разница, если в обоих случаях эмоции порождаются одними и теми же низменными чувствами. Дело, в конечном счете, было в том, какой видели ее люди: принадлежащей к белой или к черной расе. И в зависимости от того, кем они ее считали, это порождало либо любовь, либо ненависть. Все очень просто. Единственное, в чем она была абсолютно уверена, то, что она — Сильвия Блек — не такая, как все. Уже в раннем детстве Сильвия Блек была красавицей, бледнолицей негритянкой, само присутствие которой заставляло мужчин внутренне напрягаться, дабы смирять бушующие в них плотские желания.

Повзрослев, она мечтала о том, чтобы вообще избавиться от всего негритянского. Она мечтала об элегантных белых джентльменах с бакенбардами и утонченными манерами: мечтала о деньгах, на которые можно купить все что угодно. Она мечтала о выходах в свет, о богатом доме и чернокожих девушках-служанках, которые, разговаривая с ней, будут опускать глаза, боясь встретиться с нею взглядом. Она мечтала о преображении.

Сильвия не могла сказать точно, когда именно ее отношение к этому изменилось. Но оно изменилось. Иногда ей казалось, что это началось девять лет назад, на похоронах Кайен, когда она пела на Култаунекой пристани, вкладывая в пение всю душу.

Она была на заупокойной службе. А как же могло быть иначе, ведь Кайен заменила ей мать. Но в церкви она стояла в последнем ряду прихожан — ведь уже тогда она работала в култаунских притонах только для белых и понимала, что церковь — неподходящее место для шлюхи (и неважно, кто так решил, священник или сам Господь Бог). После службы она прошла вместе с процессией по Канал-стрит до пристани, где ее брат Лик сыграл потрясающий блюз, самый сладостный из всех, какие когда-либо она слышала. И она не смогла совладать с собой.

В то время, а тогда ей было всего тринадцать лет, она уже одевалась, как шикарная белая леди. А звук трубы Лика? Черт возьми! Он был настолько трагичным, что ей хотелось смеяться. Он был настолько прекрасным, что ей хотелось плакать. Проклятие! Это было так по-негритянски, что она не смогла сдержать себя и запела. Она взглянула в угольно-черные глаза Лика и позавидовала его африканской душе, которую увидела в них; это был охотник, родившийся на свет с единственной целью: проявить себя, проявить себя с такой силой, какую белый употребляет на то, чтобы ничем не выдать своих чувств. Она хотела в ту ночь поговорить с Ликом, разве не так? Нет, ей хотелось другого. Ей хотелось обхватить руками его шею, прижать его к себе и никуда от себя не отпускать; вдыхать запах его мальчишеского пота, пробовать на язык его соленые мальчишеские слезы, чувствовать, как удары его сердца отдаются эхом в ее груди. Но могла ли допустить такое почти белая сестра, в отношениях со своим чернокожим братом? Даже если они и не состояли в кровном родстве?

А возможно, ее отношение к ситуации изменилось во время ее недолгой работы в Новом Орлеане четыре года назад. Она припомнила одну из ночей, когда она работала в заведении Эммы Джонсон «Уголок Франции» на Бэйзин-стрит, 335. Тогда это заведение было одним из самых низкопробных злачных мест во всем Тендерлойне, где не менее пяти десятков девушек (всех цветов кожи) делали все, чтобы удовлетворить фантазии разгулявшихся белых клиентов. Оливия, одна из девушек, исполняла танец с устрицей. Она сажала живую устрицу себе на лоб и, быстро покачиваясь из стороны в сторону под музыку шимми, перемещала устрицу по всему телу (по груди, по животу, по лобку и по бедрам), а потом быстрым взмахом ступни перекидывала устрицу снова на лоб, и все начиналось сначала. Ни разу устрица не упала у нее на пол. При этом постоянно присутствовала сама мадам Джонсон, создавшая себе репутацию за счет так называемого «плана шестьдесят секунд» — любой мужчина, который устоит против нее в течение одной минуты, получает все бесплатно, за счет заведения. Если верить мадам Джонсон, никто не мог устоять против ее «особых приемов», с помощью которых она доводила мужчин до пика сексуального возбуждения (а ведь тогда, в 1915 году, ей было почти шестьдесят). Коронным номером заведения был секс-цирк: групповое ночное представление, в котором девушки на сцене демонстрировали лесбиянство, садомазохизм; и даже дети частенько вовлекались в представление (Эмма Джонсон напрочь забывала и о стыде, и о совести, когда ее нос чувствовал запах денег).

Сильвии и самой однажды пришлось выйти на сцену, когда одна из девушек (все они злоупотребляли наркотиками и алкоголем) почувствовала себя настолько плохо, что не смогла участвовать в представлении. Сильвия танцевала, раздеваясь; мужчины приветствовали и подбадривали ее одобрительными возгласами, но принимать участие в представлении она отказалась. Чем дольше Сильвия находилась на сцене, тем больших усилий стоило ей глядеть в зал на этих мужчин с отвисшими челюстями и руками, сомкнутыми на паховых областях. Она закрыла глаза и, откинув назад голову, вся отдалась музыке и воспоминаниям о том, как девочкой танцевала на том самом послепогребальном увеселении в Култауне.

Первое, что она увидела, сойдя со сцены, было полыхающее злобным огнем лицо мадам Джонсон.

— Ты понимаешь, черт возьми, что ты делаешь? — закричала она несвоим голосом.

Сильвия посмотрела на нее недоуменным взглядом.

— Ты решила… — злоба душила мадам настолько сильно, что она с трудом могла говорить. — Ты решила, что белые приходят в мое заведение, чтобы посмотреть, как танцует какая-то чокнутая африканская негритянка? Так ты ошибаешься, запомни это! Ты ошибаешься, поняла? Даже те мужчины, которые предпочитают спать с какой-нибудь иссиня-черной негритянкой, не желают, чтобы им напоминали об их склонностях. У тебя может быть даже белоснежная кожа, но для меня ты все равно самая черномазая на свете!

С этими словами мадам Джонсон вытолкала Сильвию прочь на Бэйзин-стрит, запретив ей переступать порог своего заведения.

По правде сказать, Сильвия не слишком горевала из-за того, что ей пришлось расстаться с Эммой Джонсон. В ее заведении, которое не зря называлось «Уголок Франции», Сильвии приходилось по большей части заниматься оральным сексом, отчего она, в ту пору семнадцатилетняя девушка, постоянно чувствовала во рту отвратительный, тошнотворный привкус. Но слова мадам — «для меня ты все равно самая черномазая на свете» — прочно засели в ее памяти, и никакими силами от них нельзя было избавиться. Фактически — она была в этом уверена с самого раннего детства и часто втолковывала это Милашке Элли — Сильвия могла бы безо всякого труда изображать белую. Но жизнь постепенно убедила ее в том, что ее принадлежность к негритянской расе все равно в конце концов проявится, и скрывать ее — все равно что прятать шило в мешок. И Сильвия научилась с любовью или, по крайней мере, с уважением относиться к той части своего естества, которая связывала ее с негритянской расой. Она часто внушала себе, что «черная кровь может быть достаточно сильной, если найдет способ сосуществовать с тем, что есть во мне от белой расы».

Сильвия размышляла об этом, лежа на кровати в своей квартире в квартале Джонс. Мысли, роящиеся в ее голове, были настолько тягостными и гнетущими, что она не могла заставить себя подняться и приготовиться к вечеру. Она обдумывала и просматривала ситуацию с разных сторон, но всегда приходила у одному и тому же заключению. По ее мнению, только музыка могла бы выявить ее негритянскую сущность и пробудить этого дремлющего у нее в душе гиганта. Ничего лучшего она придумать не могла.

Когда она слушала музыку… Да! У нее было такое чувство, словно она вся, целиком, переносится в какое-то совершенно другое место, туда, где движения, выделываемые босыми ногами, так же похожи на изысканные и утонченные танцевальные па белых, как чистый джин на воду; туда, где мелодии рассказывают истории, простые, как детские стишки и в то же время сложные, как великие литературные творения; туда, где синкопированные ритмы гипнотизируют душу, как отблески вечернего солнца на реке; туда, где твое пение может рассказать о тебе больше, чем черты и особенности лица.

Сильвия мысленно убеждала себя в том, что музыка может принимать человеческий облик. Музыка в ее воображении звучала над неизвестными скалистыми ландшафтами; над пыльной землей, над зарослями экзотических деревьев; под суровыми небесами, обрушивающими на землю огонь и грохот. Музыка в ее воображении звучала нежным звоном стеклянных колокольчиков, раскачиваемых слабыми дуновениями ветра. Лучи солнечного света заливали стеклянные колокольчики, играя на них всеми цветами радуги. А затем с небес проливался дождь: он заполнял все звуками падающей воды, и музыка приобретала другую, более упругую форму. Медленно, очень медленно водоворот стихал, и постепенно рождалась новая форма: она возникала, словно бабочка из куколки, вытягивающая лапки в агонии и экстазе, которые сопровождают появление новой жизни. И по мере того, как это существо преображалось и крепло, оно чернело и увеличивалось в размерах, пока наконец перед мысленным взором Сильвии не предстал чернокожий юноша, самый красивый из всех, когда-либо живших на свете; высокий и черный; прекрасный в своей наготе, как сама природа. И вдруг она, посмотрев туда, куда устремился взор юноши, увидела дивной красоты чернокожую принцессу, сидевшую на другом берегу озера. Она тоже была обнаженной, если не считать убора из ракушек, украшающего ее голову; она была словно пригвождена к месту, на котором сидела. А потом она пропала. И теперь юноша смотрел прямо в глаза Сильвии, смотрел взглядом, способным пересекать океаны и пронзавшим ее насквозь. А когда он открыл рот, обнажив белоснежные зубы и облизав губы розовым языком, у Сильвии перехватило дыхание и ее пальцы непроизвольно вцепились в простыню. Сильвия находилась во власти видений, более реальных, чем сама жизнь. Ее сердце колотилось, ее трясло, как от холода. Она почувствовала, как зубы закусили ее нижнюю губу; почувствовала между ног ласкающее, легкое, как вздох, прикосновение. Изнемогая от восторга, она утопала в своих мечтах; обхватив голову руками и закрыв глаза, она уткнулась лицом в плечо. Чуть приподняв торс над кроватью, она сделала глубокий вдох и вновь погрузилась в манящую мягкость матраса, а образ прекрасного юноши растаял в голубой дымке.

Постепенно приходя в себя, Сильвия услышала стук в дверь, и ей потребовалась пара секунд, для того чтобы связать этот звук с необходимостью каких-то действий. Она широко раскрыла глаза; лоб ее был в испарине, а грудь высоко вздымалась и опускалась в такт тяжелому дыханию. Она, проведя рукой между ног, вздрогнула от прикосновения пальцев. Нижнее белье было мокрым; она сбросила трусики и швырнула их под кровать.

Стук повторился, на этот раз более настойчиво. Должно быть, стучала Милашка Элли. Но что, черт возьми, ей понадобилось на этот раз?

Сильвия открыла дверь, готовясь излить поток бранных слов на голову Элли. Но прикусила язык, увидев стоявшего за дверью Джонни Фредерикса, девятнадцатилетнего молодого человека, в изысканном смокинге и с белоснежным шарфом на шее. Губы его улыбались, а маленькие поросячьи глазки смотрели, как всегда, неподвижно. При виде полуобнаженной Сильвии рот его расплылся в широкой плотоядной улыбке. Со времени отмены рабства прошло уже полвека, а семейство Фредериксов все еще связывало свое благополучие с чернокожими.

Сильвия должна была немедленно что-то предпринять.

— Ой, милый мальчик! — заворковала она. — Я как чувствовала, что это ты. Но я думала, что мы встретимся на балу.

Прежде чем Джонни раскрыл рот, чтобы ответить, она прижалась губами к его губам и ее язык проскользнул в его рот. Ее чуть не стошнило от мерзкого табачного привкуса.

Джонни резко, но не грубо отстранился от нее.

— Ты еще не готова? — спросил он.

— Джонни, я же сказала, что предчувствовала твой приход.

— Но ты не готова.

— Для тебя я всегда готова, мой сладкий, — ответила Сильвия и быстрым отработанным движением засунула руку ему между ног. Ее передернуло, когда пальцы схватили его член, а он посчитал это за проявление нестерпимого возбуждения. Но для Сильвии это была игра, и с каждым разом играть в нее становилось все трудней и трудней.

Джонни, сунув два неловких пальца между ног Сильвии, ощутил горячую влагу, и они, спотыкаясь и прижавшись друг к другу, двинулись к кровати. Он, не помня себя от возбуждения, сбросил на пол смокинг, его руки начали лихорадочно расстегивать пуговицы на рубашке и на брюках. Сильвия, вся в холодном поту, изо всех сил старалась сделать то, что подсказывало ей сознание: совладать с собой. Но разъединить дух и тело да еще без предварительной подготовки было очень нелегко.

Джонни повалил ее на кровать и плюхнулся сверху, выдавив воздух из ее легких. Сильвия, почувствовав, как его твердый член уперся ей в живот, попыталась направить его рукой куда следует — ей хотелось как можно быстрее закончить это неприятное испытание. Но Джонни просипел: «Не надо!», схватил ее за запястья, раздвинув ее руки, и пригвоздил их к матрасу. Его член рыскал между ее ног, как ключ в руках пьяного, которому никак не попасть в замочную скважину. Сильвия крепко зажмурила глаза и прикусила язык, чтобы не расплакаться в голос. Он лучше многих, убеждала она себя. Он кончает быстрее многих. Ее мутило от отвратного запаха табака из его рта, смешанного с запахом бриолина от обильно напомаженных волос. Она повернула голову набок и издала страстный стон, которым хотела разжечь его и поскорее довести до конца. Она почувствовала на своей шее его мокрый язык и ощутила, как он вошел в нее — наконец-то! — и задвигался, словно угорь на сковородке. Раз. Два. Три. Сильвия считала толчки. До десяти он никогда не доходил. Он кончал быстрее многих.

Дойдя до конца, Джонни Фредерикс быстро оделся — так он делал всегда, — не сказав ей ни слова и не взглянув на нее. Сильвия молча наблюдала за ним, спокойно и безучастно. Когда он натягивал кальсоны, она с трудом удержалась от смеха при виде его розового, как у поросенка, зада и толстых ног с жирными безволосыми ляжками. Она наблюдала, как пиджак, утратив форму, натянулся на его выступающем животе и повис на покатых плечах, как над воротником рубашки нависли жировые складки. Он посмотрел на Сильвию через плечо; его широкий вздернутый нос выглядел точь-в-точь, как поросячье рыло. Для того чтобы выглядеть старше, он отпустил усы; они были чахлыми и редкими и производили противоположный эффект. У Джонни Фредерикса было тело мужчины, который по крайней мере вдвое старше его, и только нежные волоски над верхней губой свидетельствовали о том, что ему всего девятнадцать. Интересно, чем заслужил рабовладелец появление в своем роду такого красавца?

— Жду тебя внизу, — сказал Джонни и быстро отвернулся от нее. Сильвии была довольна. Секс с Джонни был скорым, бесчувственным, постыдным. После того как все кончалось, она думала о том, как это должно быть по-настоящему. Она убеждала себя: уж если вынуждена заниматься сексом с тем, кого презираешь, то чем меньше это похоже на то, как это должно быть в идеале, тем лучше. Любовь… Господи, а что это такое?

После ухода Джонни Сильвия еще минуту или две оставалась в постели. Она-то собиралась с силами, чтобы подготовиться к выходу, а теперь все они были потрачены на это отвратное действо. Она чувствовала себя так, словно внутри у нее все одеревенело, а на душе было тоскливо и мрачно, как в хмуром осеннем небе. Она знала, что некоторым ее товаркам нравится заниматься любовью (это было своего рода эмоциональной обязанностью, насилием над собой, за которым, как день за ночью, непременно следовал срыв со всеми вытекающими горестными последствиями). Были и такие, кто презирал всех и вся: они больше всего боялись, что за ними закрепится репутация «классных трахальщиц». А Сильвия? С каждым визитом Джонни она становилась все более и более холодной. Были такие дни, когда она, лежа под ним, прислушивалась, как в соседних комнатах трахаются другие пары. Для Сильвии секс являлся и подтверждением ее нынешнего положения, и свидетельством того, что она не стала той, какой могла бы стать. Ее не покидало чувство, будто она заколочена в дешевом гробу и у нее нет сил даже на то, чтобы закричать.

Сильвия ощутила, как сперма Джонни Фредерикса вытекает из нее. Проведя рукой между ног и поднеся ладонь к лицу, она смотрела на клейкую белую жидкость, прилипшую к растопыренным пальцам. В течение многих лет она была уверена в том, что у белых сперма белая, а у черных черная. Проститутки в заведении Эммы Джонсон чуть не надорвали от хохота животы, когда она сказала им об этом! Но Сильвия никогда не занималась любовью ни с одним негром, а поэтому и не могла проверить, так это или нет.

Она сделала глубокий вдох, словно хотела выдохнуть из легких весь скопившийся в них яд. Хорошо, что ей не надо подмываться, ведь она начала заниматься сексом с тринадцати лет, и с тех пор месячные у нее бывают регулярно, как часы. Иногда она объясняла это тем, что ее тело еще не решило, ребенка какого цвета оно может создать. Иногда ей казалось, что она — какой-то гибрид, как некоторые животные, например мул, которые, спариваясь, не дают потомства. Может, и она такая же, раз в ней слишком много от белого человека?

Я не белая, думала Сильвия. Но я и не черная. Кто знает, может, Милашка Элли права; может, я смогла бы с той же легкостью, что и она, считать себя белой. Но нет, я никогда не смогу отречься от негритянской крови, которая течет во мне.

Сильвия почувствовала, как горло ее сжалось; ее легкие, казалось, вот-вот лопнут. Лицо скривилось от боли, она обхватила себя руками; из-под ногтей, впившихся в плечи, брызнула кровь. «Господи боже мой!» — зарыдала она и зажмурилась, пытаясь представить себе прекрасного чернокожего юношу, которого про себя окрестила Музыкой. Но он так глубоко спрятался в ее сознании, что отыскать его она не смогла.

I: Брат и сестра

Монмартр, штат Луизиана, США, 1917 год

Когда Лик Холден на исходе 1917 года вернулся в Култаун, то увидел немало перемен, происшедших в родных местах за время его отсутствия. Но это не сильно его обеспокоило: к тому моменту своей молодой жизни Лик настолько привык к переменам, что скорее мог бы обеспокоиться тем, что ничего не изменилось. Кое-что подсказывало Лику, что он вернулся домой, и в то же время он чувствовал, что его дом и жена остались в Тендерлойне. Он не скучал по квартире! Никоим образом! Но не мог забыть старого помятого корнета, подаренного ему профессором Хупом по выходе из школы «Два М». Ведь джазмен без инструмента — это все равно, что проповедник без паствы, — внутри все кипит, но никто его не слышит.

Поначалу Лик некоторое время жил в квартире на Канал-стрит с Кориссой и ее мужем Бабблом. Увидев сестру. Лик не поверил своим глазам. От ее прежней высохшей костлявой фигуры не осталось и следа; перед ним стояла пышнотелая матрона с пухлыми губами и постоянно веселым выражением лица, будто она с трудом сдерживается, но вот-вот не выдержит и расхохочется. При взгляде на нее не оставалось никаких сомнений в том, что Баббл, медлительный, как пароход на развороте, относится к Кориссе с такой любовью, на которую не способен ни один живчик. Он был трудолюбивым работягой, который каждый день, приходя с работы домой, клал на стол деньги; у него не было ни времени на выпивку, ни желания ходить по другим женщинам.

Возвращаясь вечером домой, Баббл вешал свою шляпу на гвоздь у двери и садился в стоящее в углу старое кресло-качалку, в котором когда-то сиживала Кайен. Он кряхтя стаскивал сапоги и, сопя от удовольствия, вдыхал аромат только что сваренного кофе, которое в большой чашке подносила ему Корисса. Первые несколько недель после возвращения в Култаун Лик провел, сидя в темном углу и попивая кофе, который сам себе варил, а иногда и пиво из кувшина (когда Корисса могла дать ему на это денег из их семейного кошелька). Встречаясь с ним взглядом, Баббл поднимал брови и спрашивал:

— Ну как. Лик?

— Все нормально, Баббл, — отвечал Лик. — Тяжелый денек?

— Да.

— Этот кофе… — пытался поддержать разговор Лик. — Этот кофе… здорово же он пахнет.

— Да.

После этого мужчины минут десять сидели молча: Лик смотрел, как Баббл пытается придумать, что бы сказать. Смотреть на него, подумал Лик, все равно что во время работы смотреть на сломанные часы. Обычно после паузы Баббл начинал разминать пальцы ног, а потом внимательно рассматривал свои старые башмаки.

— Лик, — серьезным голосом говорил Баббл, — когда я разбогатею, первым делом куплю пару новых башмаков. Да если дать человеку пару хороших башмаков, то он без труда дотопает аж до самой Филадельфии.

— Наверняка, — соглашался Лик.

Такой разговор происходил между ними каждый вечер, но Лик никогда не мог понять, почему Баббла так тянет дойти пешком именно до Филадельфии (он мог только предположить, что для Баббла это было чем-то вроде другого конца света). Да… нечего и говорить, до того, чтобы стать интересным собеседником, Бабблу было далековато. Когда Лику показалось, что он уже достаточно прожил с сестрой и шурином, отдав им дань вежливости, он решил на время перебраться жить к Соне, но Корисса запротестовала.

— Ты должен жить здесь, в своей семье, — заявила она.

Но Лик, взяв ее руки в свои, заговорил с нею тоном старшего брата, каким себя всегда и чувствовал (хотя она была старше его на четыре года).

— Корисса, — сказал он, — ведь ты знаешь, как я люблю тебя. Но ты теперь замужняя женщина, а замужняя женщина должна заботиться о своем муже. Ведь Баббл наверняка нуждается в твоей заботе.

— Ты так думаешь? — язвительно спросила Корисса.

— Именно так. И я уверен в том, что никто лучше тебя не сможет позаботиться о Баббле.

С этими словами он поцеловал сестру в обе щеки и прижал ее к себе так, что у нее перехватило дыхание. Потом он вышел из квартиры, а Корисса закусила губу, слушая, как эхо его шагов гулко разносится по лестнице.

За те два года, что Лик провел в Новом Орлеане, Соня успел здорово приподняться. После смерти в 1916 году мисс Бесси, известной на весь Култаун мадам, он прибрал к рукам ее заведение, которое назвал «У беззубого Сони» (отчасти из уважения к покойной, а отчасти по причине собственной щербатости). Его усилиями заведение, влачившее при прежней хозяйке весьма жалкое существование, разительно преобразилось и стало одним из самых популярных ночных клубов Култауна. Да и вообще ночные клубы Култауна постепенно снова обретали прежнюю популярность (этому способствовало развитие туризма, а также закрытие злачных мест Сторивилля). Что же касается Сони, то он имел какой-то особый талант завлекать в свое заведение самых красивых девушек. Во-первых, он был, наверное, единственным в истории сутенером, который никогда не использовал свое положение, то есть не тащил своих девушек в постель. «Я не смешиваю одно с другим», — говорил он, со своей широкой беззубой улыбкой. И к тому же, что более важно, он в отношениях со всеми девушками проявлял одновременно и жадность, и доброту, постоянно придумывая все мыслимые и немыслимые способы применения их талантов, отчего у них не оставалось времени ни на жалобы или отговорки, ни даже на то, чтобы просто поблагодарить его. А самое главное, он оберегал девушек. Любой хам, осмелившийся перейти в отношениях с девушкой черту дозволенного, имел дело с самим Соней, а у того, по слухам, был целый арсенал: начиная от пистолетов, способных завалить мула, до миниатюрных однозарядных пистолетиков, которые он постоянно носил в кармане, держа указательный палец на спусковом крючке.

В задней части здания клуба Соня выделил Лику несколько комнат, хотя и со скудной меблировкой, но достаточно удобных для обитания: в одной комнате стояла кровать, в другой огромная ванна для отмывания с тела всяческих грехов и несчастий. Когда на исходе одного из дней в феврале 1918 года Лик появился в клубе, Соня, едва взглянув на него, рассмеялся и тут же принялся за свои шутки.

— Признавайся, Лик, ты, наверное, здорово поднялся на бабки в Новом Орлеане! — спросил он. — Ах ты долбаный ниггер!

Лик, осмотрев свой поношенный костюм и перевязанный веревкой помятый чемодан, тоже рассмеялся.

— Все мои шикарные шмотки в чемодане, — ответил он. — Просто не хотел выглядеть слишком крутым в твоем занюханном заведении.

— Как ты назвал мой клуб? — с притворной суровостью спросил Соня.

— Как слышал.

Соня, выпятив грудь и подняв руки, стал угрожающе наступать на Лика.

— А ну-ка повтори! — приказным тоном потребовал он.

— Занюханное заведение! — произнес Лик.

Соня положил руки на плечи Лика, злобная гримаса на его лице сменилась улыбкой, он притянул Лика к себе и обнял его, как дорогого родственника.

— Мой личный затраханный негритос! — нежно сказал он.

В ту ночь Лик, расположившись за столиком в зале, слушал музыку (какие жалкие, убогие блюзы, подумал он) и наблюдал за тем, как работает Соня. Его дружок сновал меж столиками, словно майский жук по цветкам, подливая выпивку в стаканы посетителей, которым и без того было довольно, представляя сидящим за карточными столами игрокам новых людей, подводя своих девушек к толстым белым мужчинам с распаренными, красными как свекла лицами и потными разводами на рубашках. Время от времени Соня, удивленно приподняв брови, подносил Лику новые порции выпивки. Время от времени он направлял к нему какую-нибудь из девушек, а когда Лик отрицательно качал головой, Соня со смехом пожимал плечами.

Позже одна из девушек — молоденькая иссиня-черная проститутка, которой явно было не больше пятнадцати лет, с пышной попкой и носом, похожим на клецку, — упившись до бесчувствия, свалилась на какую-то подгулявшую компанию, опрокинув на сидевших за столиком мужчин свой стакан. Соня тотчас же появился на месте происшествия. Он приказал наполнить стаканы гостей и выдать каждому по прекрасной сигаре (все за счет заведения!); потом он отвел девушку в угол и задал ей хорошую трепку — он бил ее по лицу до тех пор, пока из ее носа не полилась кровь. Девица, сразу отрезвев, убежала из зала, а Соня спешным шагом и с широченной улыбкой поспешил к гостям. Лик, прикладываясь к стакану с обжигающим глотку пойлом, наблюдал за происходящим и вдруг, почувствовав, что глаза у него мокрые, вытер их рукавом.

Было около пяти утра, когда Соня придвинул стул к столику, за которым сидел Лик. Лик смотрел через раскрытую дверь на бледно-серое предрассветное небо, которое освещало все вокруг своим тусклым светом, наводя на душу печаль.

— Да… — протянул Лик, не глядя на друга, — работка у тебя, не позавидуешь.

— Работа! — бодрым насмешливым голосом произнес Соня. — Нет, Лик, я не работаю! Пусть работают негритосы, евреи и дураки. А я делаю деньги… ну и веселю себя при этом как могу.

— Например, когда бьешь девушку?

Соня пристально посмотрел на Лика, зажал в зубах сигарету, зажег ее и, выпустив клуб ароматного дыма, сказал:

— Типа того.

— А ведь на ее месте могли быть Сестра или Руби Ли.

— Могли бы, — согласно кивнул Соня. — Могли бы, но не оказались. Потому что, дорогой мой Лик, обе они уже умерли.

Лик повернулся и посмотрел в лицо своего друга, наполовину скрытое сизыми клубами табачного дыма. Соня, наклонившись, легко дотронулся до его руки.

— Мы живем в жестоком мире, друг мой Лик. В жестоком, проклятом мире, бок о бок со сволочами, с которыми бы ты на одном поле и срать не сел. Люди приспосабливаются, ты слышишь? Люди меняются для того, чтобы выжить в этом гребаном мире. А знаешь, Лик, почему ты мой персональный ниггер? Потому, что ты сам так и не приспособился. Ты все такой же невинный младенец, каким был в тот день, когда мама шлепала тебя по заднице, чтобы ты начал дышать. Ты как охотник, который так и не научился понимать, что хочет сообщить ему его собака, натягивая поводок; ты все время возвращаешься назад, всякий раз желая найти что-то большее. Это все потому, что ты так хорошо играешь на трубе. Музыка удерживает тебя от этой чертовщины, в которой мы все увязли по уши. Ты мой личный затраханный ниггер, потому что невинности в тебе столько, что хватит на нас обоих. А я жестокий железный негр, и я всегда буду присматривать за тобой.

Сжав руку Лика и откинувшись на спинку стула, Соня глубоко затянулся сигарой, а потом поднес к губам горлышко бутылки и сделал несколько больших глотков — видимо, сказать ему больше было нечего. Лик смущенно молчал. Таким своего друга он видеть не привык, ведь Соня никогда не лез в карман за словом.

— Послушай, Лик, а чего ради тебя снова принесло в Култаун? — после паузы спросил Соня.

Лик пожал плечами и через секунду ответил:

— Потому что в Сторивилле все закрывается и работы там нет. А кроме того, у меня возникли неприятности в отношениях с одной чокнутой проституткой.

— Ты только не ври мне, ниггер, — пристально глядя Лику в глаза, сказал Соня, а Лик тяжело вздохнул.

— Я ищу Сильвию. Я слышал, что она снова вернулась в Монмартр.

— Я ее здесь не видел. Ты же знаешь, что мимо меня ей не пройти. Да и никто ее не видел.

— Ясно… но я знаю, что она здесь.

Соня кивнул, а потом запрокинул голову и стал смотреть, как сигарный дым, поднимаясь, рассеивается в ярком свете ламп. Собираясь задать очередной вопрос, он уже знал, что услышит в ответ, но он должен был его задать.

— А зачем ты ее ищешь?

— Потому что она моя сестра. Потому что и Сестра, и Руби Ли, и Сыроварня умерли. Потому что у меня осталось три сестры: Корисса счастлива со своим Бабблом; Сина, насколько я знаю, в Чикаго, и я думаю, что у нее все нормально, а потому я не должен срочно разыскивать ее. Сейчас мне надо разыскать Сильвию и присматривать за ней, как ты будешь присматривать за мной.

— Лик, но ведь она тебе не кровная сестра.

— Это не важно, — стараясь казаться спокойным, произнес Лик.

Лику не хотелось обсуждать эту тему. К тому же под пристальным взглядом Сони, глаза которого, казалось, прожигали его насквозь, ему было не по себе.

— Послушай, Лик, — в задумчивости произнес Соня, — ты зря пытаешься врать мне. Ведь достаточно взглянуть на тебя, когда ты говоришь о Сильвии, чтобы…

И Соня присвистнул сквозь зубы.

— Мне надо найти ее, — прошептал Лик, глядя вниз, на ноги. — Только и всего.

— Рисковый ты парень, — сказал Соня.

На следующий день Соня встал вместе с петухами — наверняка не было на свете другого негра, который просыпался бы в такую рань (по всей вероятности, это был шрам, оставленный на его психике пребыванием в школе «Два М»), — и разбудил Лика, поставив перед ним чашку кофе и ведро с холодной водой. Лик, обжигая язык, выпил кофе, ополоснул лицо и сказал:

— Какого хрена ты поднялся в такую рань?

— Долго спит только дьявол, — с хитрой усмешкой ответил Соня. — А я хоть на шаг, но должен опережать его. И вот что, друг мой Лик, не думай, что я взял тебя к себе за так. Я бизнесмен.

Соня с Ликом вышли из клуба около десяти часов утра, когда на кухне как раз начинался рабочий день. Соня не сказал Лику, куда и зачем они направляются. Он неторопливо шел по Канал-стрит, церемонно приподнимая шляпу и мило улыбаясь идущим навстречу проституткам, утомленным ночной работой, и возвращающимся из церкви порядочным дамам. Лик торопливо шел за ним, стараясь глубоко дышать, чтобы прочистить гудящую после вчерашней выпивки голову. Но воздух был жарким, влажным и липким, как мысли, ворочавшиеся в его голове.

Они дошли до квартала Джонс. Они миновали магазин старика Стекеля, выглядевший убогим и обветшалым после того, как Дов унаследовал дело отца. Лик хотел было зайти в магазин, поприветствовать нового хозяина, но Соня не пожелал останавливаться — он был человеком дела.

Наконец, дойдя до престижной части Монмартра, где черные лица редко мелькали на фоне почтенной белой публики, они остановились у магазина, украшенного вывеской «Мерфи», в котором продавалось все: от автоматов для продажи кока-колы до граммофонов. Владельцем магазина был ирландец Мерфи, а иметь с ним дело, по словам Сони, было все равно что «наступить на острый, ржавый гвоздь». Соня вошел вместе с Ликом в тесное, похожее на спичечный коробок, помещение магазина.

— За каким бесом нас сюда принесло? — спросил Лик, и тут Соня показал пальцем на корнет, который, словно на алтаре, лежал в стеклянной витрине прилавка. Такого прекрасного корнета Лик не видал за всю свою жизнь. Он был отполирован и так сиял, что отбрасывал солнечные зайчики на щеки склонившегося над ним Лика. Мерфи, вынув корнет из футляра, протянул его Лику, и тот, пробежавшись пальцами по вентилям, прошептал: «Господи!» — вне себя от изумления, настолько они были податливы. Лик готов был сразу же заиграть на корнете.

Соня, пожимая плечами, спросил:

— Интересно, как ты собираешься, не имея трубы, руководить моим оркестром?

Лик открыл рот, намереваясь поблагодарить Соню, но слова застряли у него в горле; он не мог оторвать взгляда от инструмента, так удобно расположившегося в его руке, словно он специально по ней и был сделан. А Соня, глядя на онемевшего от восторга Лика, беззвучно смеялся.

— Ты должен зарабатывать на жизнь, — объявил он, словно только этим и можно было объяснить его поступок.

Не меньше двух лет Лик руководил оркестром в ночном клубе «У беззубого Сони», прежде чем ему удалось найти Сильвию. Но, честно говоря, его игра (по крайней мере с этим оркестром) никогда не достигла высот, до которых он поднимался, играя с Луи Армстронгом в заведении Генри Понса в Сторивилле. Отчасти это можно было объяснить недостаточной квалификацией его коллег-музыкантов (хотя с Ликом играли его старые знакомые: Шутник, всеобщий любимец, — второй корнет и Хансен Прах — тромбон); но основная причина была в том, что все мысли Лика, а следовательно и его музыка, были полны Сильвией. Раньше, играя на корнете. Лик был уверен, что он найдет ее когда-нибудь потом, а сейчас он только и делал, что искал ее — искал настолько отчаянно, что отчаяние это звенело в каждой сыгранной им ноте.

В те дни понятия «поздно» и «рано» были для него неразличимы; когда улыбающийся лик Старой Ханны едва показывался над бурными водами Миссисипи, он все еще сидел на авансцене и играл классный блюз, играл опустевшему залу до тех пор, пока губы не начинали неметь. Лик играл так, словно Сильвия могла слышать его — где бы она ни была, чем бы она ни занималась, — он твердо верил, что это так, он знал, что у нее в сердце звучит музыка.

Бывало, на исходе ночи подгулявшие мужья, выползая из зала с гудящими с перепоя головами, с расстегнутыми после ночных развлечений с проститутками рубашками, останавливались, заслышав эти мелодии, взывающие, казалось, к их сердцам, подобно тому как взывали к ним их жены в первую брачную ночь. Рты у них пересыхали, а подбородки непроизвольно опускались на грудь. Временами Соня, слушая игру Лика, размышлял, какие утраты надо пережить, чтобы извлекать из корнета такие душераздирающие звуки. Он глотал слезы, не понимая, откуда они, — ведь он не испытывал никаких чувств. Иногда он прерывал игру Лика аплодисментами только потому, что был не в силах слушать такую пронзительную музыку. Заливая хорошую порцию виски в свой щербатый рот, он изрекал:

— Лик, это же африканская дрянь. Блюз «Африканская дрянь» в стиле Лика.

Никаких свидетельств о том, как и что играл Лик Холден в этот период, конечно же нет. Новый Орлеан в то время был переполнен писателями, поэтами и музыкантами, желавшими записать свою музыку, а следовательно, пробиться к славе. А Монмартр считался окраиной и пребывал в таком состоянии вплоть до 1950-х годов, пока не был поглощен разросшимся соседним городом. Стало быть, мы вправе предположить, что музыка Лика Холдена была как бы внеисторической (или мифологической, если вам так больше нравится), то есть жила только в воспоминаниях тех, кто ее слышал, и умерла вместе с ними. Однако некоторые люди все еще помнят историю, которую частенько в 1920-х годах в Нью-Йорке рассказывал, будучи в подпитии (а случалось это весьма часто), один белый джазмен. Этот молодой человек (один из первых представителей «фри-джаза»^[65], впоследствии преданного забвению более чем на два десятилетия) вспоминал о поездке с родителями по Югу осенью 1918 года. Он вспоминает, как однажды ночью — а тогда ему было всего пятнадцать лет — он сбежал от родителей, чтобы выпить «в ночном клубе маленького городка, где какой-то негр играл в стиле, подобно которому я никогда не слышал. Слушая его, я чувствовал себя так, словно меня укусил клещ и заразил меня бациллами настоящего джаза».

Это произошло за три года до того, как Бикс Байдербек^[66] впервые услышал, как играет Луи Армстронг в составе плавучего оркестра Фейта Мэрейбла, и если чуть-чуть напрячь воображение, то можно утверждать, Бикс рассказывал о Лике Холдене, и это будет так же верно, как то, что Бикс, страдавший алкоголизмом, умер от пневмонии в возрасте двадцати восьми лет.

Было лето 1920 года. Лик еще не решил прекратить изнурительные поиски. Он каждую ночь играл в клубе «У беззубого Сони», по-прежнему не имея никаких сведений о своей сестре, а ведь Монмартр был небольшим городком, где большинство обитателей-негров знали друг друга по имени. Постепенно он пришел к мысли о том, что тот тип из Чикаго, с которым он встретился на Бэйзин-стрит, 122, попросту наврал ему. И тогда Лик принял решение никогда больше не искать Сильвию и примириться с тем, что голос сестры будет звучать для него лишь в его музыке, которую он будет играть головой, сердцем и губами. Он решил, что если сестра окажется рядом, он почувствует это, так же как сейчас чувствует руку судьбы на своем плече. Но одно дело верить в судьбу, а вот предвидеть, что она готовит, — это совсем другое.

Так вот однажды ночью, когда Лик играл со страстью, порожденной страданием, он заметил, как Соня, стоя у барной стойки, толкует о чем-то с высоким типом с лицом цвета кофе, с безукоризненно уложенными прямыми волосами и в отлично сшитом костюме. Лик, хотя никогда прежде не видел этого человека, сразу понял, что это Гарри Гейдж Абсолом^[67], руководитель оркестра, играющего по нотам на приемах в домах белых аристократов. Большинство култаунских музыкантов-негров презирали Гейджа, называя его «продажным» и «глупым пугалом». Их злоба и неприязнь были вызваны отчасти тем, что его оркестр играл «благородную» музыку, под которую танцевали белые, а отчасти и тем, что он, по слухам, зарабатывал больше сотни долларов в неделю. Кроме того, в народе ходили слухи о том, какие дела творятся на этих приемах, однако в правдивости этих слухов никто не мог быть уверен, поскольку негров на них не допускали, а музыкантам платили настолько хорошо, что они не собирались никого посвящать в то, чему бывали свидетелями.

Лика подобные разговоры вообще не интересовали. Будучи по натуре добросердечным, он уже повидал достаточно и знал, что молва беспричинно не возникает. А Соня? Соня, если чувствовал возможность заработать доллар или два, то не погнушался бы заговорить с самим чертом.

И вот Лик, закончив одну из своих нетрудных джазовых композиций, спустился со сцены и присоединился к все еще стоявшим у стойки Соне и Гейджу.

— Привет, Лик! — приветливо закричал Соня, хлопая Лика по плечу. — Это Гейдж Абсолом. Ты наверняка слышал о нем.

— Конечно, слышал, — кивнул головой Лик, радуясь возможности посмотреть на Гейджа вблизи. Он метис, сразу подумал Лик, причем унаследовавший самые плохие внешние признаки обеих рас: толстый, расплывшийся по лицу нос; тонкие губы, маленькие глазки цвета тусклых серых облаков. Выражение его лица было пустым, как церковь белых прихожан в будний день; на нем не отражалось ни единой мысли.

— Гейдж ищет третий корнет, — сказал Соня. — Хотел бы попробовать тебя. Ты как?

— Я-то с удовольствием, мистер Абсолом. Но, сэр, вы же знаете, я не играю по нотам.

— Ерунда, — махнул рукой Гейдж. — Ты играешь так, что без труда сыграешься с нами.

Голос его был тонкий и какой-то шуршащий, словно речная галька перекатывалась под набегающими волнами.

Лик и Гейдж пожали друг другу руки. Лик улыбнулся своей широкой улыбкой, обнажив не только зубы, но и десны. Гейдж облизнул свои тонкие губы.

Два дня Лик репетировал с оркестром Гарри Абсолома. Он не умел читать ноты, но улавливал момент вступления с точностью, с какой стрелок бьет по тарелкам. Импровизации не допускались, а мелодии и аранжировки — чисто блюзового характера — были настолько медленными и простыми, что казались ему упражнениями для начинающих. Но платили ему за работу очень хорошо.

По окончании второй репетиции — а было это в четверг во второй половине дня — Гейдж отозвал Лика в сторону и вложил ему в ладонь десятидолларовую купюру.

— Купи себе смокинг. Ты должен выглядеть нарядным, с иголочки, — сказал он. — Завтра смотри не опаздывай. В семь часов, как штык.

— А куда приходить? — спросил Лик.

— В отель «Монморанси».

Лик сделал то, что ему было велено, и на следующий день продавец в магазине одежды в квартале Джонс, примеряя на него смокинг, сказал, что он в нем ну прямо вылитый майор Данди^[68]. Лик, не зная, что это значит, воспринял слова продавца как комплимент. Он до блеска отполировал корнет и в половине седьмого уже шел при полном параде по улицам Култауна. В отель «Монморанси» он пришел за десять минут до назначенного времени и остановился возле служебного входа, нервно оглядываясь вокруг, словно гончая в ожидании затаившегося зайца. Если бы Лик знал, что он увидит в эту ночь, он разнервничался бы еще больше. А вернее, знай Лик о том, что его ожидает, он вообще отказался бы от предложения Абсолома. И тогда он, возможно, никогда не увидел бы Сильвию; свою сестру, ставшую для него и счастьем, и проклятием примерно поровну.

Как теперь известно, в период после отмены рабства межрасовое скрещивание в южной Луизиане привело к появлению множества различных оттенков и белого, и черного. Конечно, за полувековой период, прошедший с 1864 года, многое изменилось (в особенности в Новом Орлеане). Но Монмартр был небольшим городком с присущим малым городам консерватизмом, и здесь крепко держались старых традиций и обычаев.

Одним из таких обычаев были bals de Cordon Blue. В Новом Орлеане этот обычай забылся с приходом девятнадцатого века, но здесь, в Монмартре, он, казалось, и не собирался уходить в небытие. Эти балы также называли «балами квартеронок», и на них досужие белые парни подыскивали симпатичных светлокожих любовниц с примесью негритянской крови (об их сексуальной привлекательности слагались мифы). Часто мужчины снимали для своих любовниц квартиры и брали их на содержание. Они называли таких женщин подружками, в то время как для всех остальных они были обычными проститутками; между тем и другим практически не было разницы, особенно если учесть, что мужчины, пресытившись удовольствиями, запросто выгоняли «подружек» на улицу без единого цента.

В ту ночь в отеле «Монморанси» и должен был состояться такого рода бал, однако Лик поначалу не понял этого, поскольку присутствовавшие дамы выглядели на редкость изысканными и все как одна белыми. А кроме того, он никогда до этого не бывал на подобных мероприятиях.

Оркестр Гарри Абсолома начал играть точно в 7.30, и медленная ритмичная музыка дала Лику возможность внимательно осмотреться вокруг. Сердце его билось учащенно — он никогда не был в таком шикарном месте! Даже «Кабаре мисс Коэл» в Новом Орлеане не шло ни в какое сравнение с заведением, где он играл сейчас! Он заиграл, но заиграл слишком громко, и Гейдж Абсолом, сидевший за пианино, метнул на него предостерегающий взгляд, ясно говорящий о том, что от него требуется. Лик рассматривал стоявшие в зале стильные столики и стулья с изящными изогнутыми спинками, пол, отполированный до блеска, яркие шторы и ковры. Он смотрел на важных белых мужчин в таких же, как и он, смокингах, и это доставило ему огромное удовольствие. Ну кто бы мог подумать, что белые люди могут служить обычными официантами?

Примерно около 8 часов начали прибывать гости, и глаза Лика от удивления готовы были вылезти из орбит. Женщины прибывали группами по двое, по трое и стояли у барной стойки, скрестив стройные ноги и дымя французскими сигаретами. Понемногу начали появляться и мужчины — почти все в стельку пьяные, — держа во рту толстые сигары, они подтягивали сползавшие брюки и вытирали потные лбы шелковыми платками. Рука об руку в зал входили пары, и женщины, выступающие отработанной походкой, и их спутники с некоторой нервозностью посматривали на симпатичных женщин у стойки.

Поначалу Лик ничего не мог сказать о том, что, собственно, происходило на его глазах, кроме того, что здесь, на этом балу для белых людей, было слишком жарко. Но когда он обратил внимание на одну девушку — первую из всех, вышедшую со своим бойфрендом на танцевальный круг — и пригляделся к ее движениям, то подумал, что в ее крови наверняка не меньше пинты черной крови. Он внимательно осматривал по очереди каждую девушку и понял, что ни макияж, ни белокурый парик, ни изысканные манеры не могут скрыть того, что во всех них без исключения течет негритянская кровь. И тут Лик понял, что это за «бал для белых»; в груди у него защемило, а звук корнета стал неровным, прерывистым.

Наивности Лика Холдена хватило бы на двух таких, как он, однако ему никогда и в голову не пришло бы любить или не любить кого-то за цвет кожи. Но что творится вокруг? Черт возьми, ведь если приглядеться и вдуматься в ситуацию, то становится совершенно ясно, что чернокожий мужчина — это самый худший тип рогоносца. Лик слышал бесчисленное множество историй о том, как белые рабовладельцы насиловали чернокожих рабынь. Он знал, что и белые и черные никогда не предпочтут черных. Думая об этом, он ощутил тяжесть и жжение в животе, слабость в ногах, а голова его непроизвольно склонилась. Лик почувствовал, что изменяет сейчас своей черной коже, которая сияет словно полированное красное дерево под лучами солнца. Он был сейчас настоящим жалким ниггером, таким, как дядя Том!

Он посмотрел на лица других музыкантов — негры и метисы; тех и других примерно поровну. Ничего не выражающие лица, лица людей, которые ничего не видят, а если и видят что-то, то не показывают этого; непроницаемые настолько, насколько может позволить себе разумный черный. Лик пытался придумать, как ему выбраться из этой ситуации, но понимал, что иных шансов, кроме как через неприятности с белыми людьми, у него нет, — а ведь неприятности с белыми людьми считались самыми тяжелыми из всех. Особенно сейчас, когда он оказался в престижной части города, откуда до более безопасного для него черного Култауна не меньше десяти минут быстрого бега. Поняв безвыходность своего положения, Лик стал играть с большим вниманием; он снова прильнул губами к корнету и скоро заиграл так, как полагалось. Разумеется, белые со своей врожденной тугоухостью не заметили паузы в игре третьего корнета. А Лик скорее проклял бы себя, чем сыграл для них настоящую музыку чернокожих, которая яснее, чем фотография, могла бы рассказать, кто он такой. И Иисус Христос, который, как никто другой, знал, что такое гонения, наверняка простит ему богохульство!

Всю ночь Лик играл словно в тумане. В зале было жарко и душно, его глаза постоянно заливала смесь пота и слез. Он видел, что число желающих потанцевать постепенно увеличивается, и доски танцпола прогибаются под тяжестью тел. Он наблюдал, как белые мужчины подолгу задерживают оценивающие взгляды на танцующей перед ними молоденькой квартеронке, в которой смешались явно негритянские особенности лица и тела со специфическими чертами, присущими белым. И вдруг он узнал в ней Сильвию.

Сначала он не поверил своим глазам (ведь он не видел ее больше шести лет). Несколько мгновений он часто моргал, стараясь смахнуть с ресниц слезы. Он не ошибся — это была она. Она танцевала с белым парнем со свиноподобным лицом, глаза которого были на уровне ее груди, а раскрытые слюнявые губы напоминали пасть разомлевшей от жары собаки. Ее черные локоны, подпрыгивая в такт движениям, приоткрывали обольстительную шейку; в разрезах ее платья мелькали молочно-белые бедра. Но лицо ее было пустым, как чашка, из которой только что выпили кофе.

Сильвия, обернувшись, посмотрела на него, будто привлеченная ярким рассветным лучом солнца, пронзившим окно темной комнаты. Ее черные глаза расширились, а губы вытянулись буквой «о»; лицо выражало одновременно испуг и смущение, как у черного воришки, пойманного в магазине белого человека.

Кровь горячей волной ударила Лику в голову, лишив его способности соображать хоть что-нибудь. Его раздирали противоречивые чувства: радость и печаль, злоба и сострадание, любовь и ненависть, страсть и отвращение. И всё это нахлынуло одновременно. Если бы Лик был оратором, он бросил бы корнет куда попало и на весь зал закричал бы о том, что он сейчас чувствует. Если бы Лик был драчуном-забиякой, он кинулся бы на танцевальный круг, одним ударом сшиб бы этого белого парня и взял бы свою сестру на руки. Но Лик был музыкантом, истинным музыкантом, музыкантом до мозга костей.

И он заиграл самый черный джаз, какой когда-либо слышал белый человек, и звук его корнета воспарил над оркестром Гарри Абсолома, как орел над Африкой; звук был такой громкий, что разносился по всему Култауну. И Соня подошел к раскрытой двери своего ночного клуба и прислушался. Один за одним оркестранты прекращали играть и, раскрыв рты, в недоумении смотрели на Лика. А Лик играл с такой же убедительностью, с какой оратор держит речь перед толпой; играл с уверенностью самого сильного бойца. Лик играл до тех пор, пока мог видеть музыку; пока он мог видеть музыку так, как гордый чернокожий, стоящий на горной вершине, смотрит на стоящего внизу белого. Впервые в жизни Лик играл четырьмя частями тела: головой, в которой смешались радость и печаль; губами, которые говорили и злобно и сочувственно; сердцем, гнавшим по жилам любовь и ненависть; и своей крайней плотью, невыносимо болевшей от желания и отвращения. Лик играл до тех пор, пока эти четыре ветра не выдули весь воздух из его легких.

Он согнулся пополам, ловя ртом воздух, а весь зал замер словно в столбняке. Гейдж вскочил из-за рояля и нервно смотрел в зал на моментально ставшие злобными лица шокированных белых гостей. Он подошел к Лику и наклонился над ним. Лик, глубоко дыша, взглянул на искаженное страхом лицо Гейджа и тотчас пришел в себя.

— Чтоб ты сдох. Лик Холден! — прошипел Гейдж.

— Что?

— Чтоб тебя разорвало, чтоб ты провалился. Лучше бы ты сдох… ты хочешь, видно, чтобы эти люди тебя убили!

Лик в одну секунду понял, что произошло. Он рухнул на колени, закрыл глаза и через мгновение уже лежал, распростертый на оркестровом помосте.

— Он припадочный! — закричал Гейдж. — Господи! Да он же припадочный!

Лик почувствовал, как чьи-то сильные руки подняли его, взяв за ноги и за плечи, и инстинктивно прижал к груди корнет. Он слышал, как женский голос спросил: «Он в порядке?» — могла ли это быть Сильвия? — и Гейдж пролаял в ответ: «Прочь с дороги! Прочь с дороги!». Какой-то белый сказал: «Да он не выглядит больным» и добавил: «Проклятый черномазый!», а потом снова добавил: «Убил бы его собственными руками». Но те, кто нес его, продолжали двигаться, и вскоре он почувствовал на своем лице прохладное дуновение ветра. Его положили на землю и кто-то больно ударил его по лицу. Но Лик даже не вздрогнул, он лишь открыл глаза. Кто-то склонился над ним, дыша перегаром.

— Чтобы я никогда больше не видел этого черномазого. Хотите, зовите ему врача, или пусть он сдохнет в этой канаве — мне все равно, но чтобы я никогда больше его не видел. Вы поняли?

Лик услышал ответ Гейджа:

— Да, сэр! Вы никогда больше не увидите этого черномазого! — Он произнес это голосом до смерти напуганного негра, голосом, каким негр должен разговаривать с белым. Лик открыл глаза и увидел стоящего над собой Гейджа. Гейдж смотрел на него, челюсти его были сжаты, но в его лице уже не было злобы, и в глазах не было прежнего презрения. Его губы были узкими. Глаза были маленькими, но не такими, как у белого человека.

— Какого черта ты все это устроил, Лик Холден? — спросил Гейдж, но Лик промолчал.

— Тебе здесь никогда больше не бывать, ниггер, ты понял? — сказал Гейдж. — Тебе никогда здесь не бывать.

Гейдж повернулся и направился к дверям отеля.

— Спасибо, Гейдж, — прошептал Лик, но тот его не услышал.

Лик лежал в аллее позади отеля. Вокруг не было ни души, и Лик с трудом поднялся на ноги. Он почувствовал облегчение от того, что корнет, зажатый в руке, был с ним.

— А все-таки ты везучий ниггер! — произнес Лик, обращаясь к самому себе. — Ты везучий ниггер, хотя и лезешь куда не надо!

Лик пошел по аллее; каждый его вдох был как порыв ветра, а шаги отдавались в голове пушечными выстрелами. Он знал, если белые увидят его сейчас, легко ему не отделаться и побоев не избежать. Лик уже дошел до конца аллеи, как вдруг услышал за углом торопливые шаги. Внутри у него все похолодело, и он остановился как вкопанный. Но это не был белый человек. Это была Сильвия.

— Ты в порядке? — спросила она.

— Все хорошо.

— Говорили, что ты в Новом Орлеане.

— Я был там. Искал тебя.

Сильвия кивнула. Она часто моргала опухшими от слез глазами, дрожащие пальцы сжимали мокрый носовой платок. Лик почувствовал, как сильно он любит ее, и в то же время безотчетная злость захлестнула его.

— Так ты проститутка у белых, — сказал он. — Да ты же хуже, чем проститутка.

Сильвия провела языком по трясущимся губам и через силу улыбнулась.

— А что может быть хуже проститутки? — спросила она тихим спокойным голосом.

— Рабыня.

Сильвия кивнула головой и глубоко вздохнула.

— Какого я цвета, Фортис? — спросила она.

— Ты черная.

— Ну а если у меня будут дети от белого мужчины, какого цвета будут они?

— Они будут черными. Конечно же, черными.

— Наступит время… — проговорила Сильвия. — …и я в этом уверена, наступит время, когда во всем мире будут жить только черные, а белые ничего не смогут с этим поделать, потому что они и сами станут черными.

Сильвия подошла почти вплотную к Лику. Он почувствовал на щеке ее дыхание, ощутил аромат ее духов, похожий на запах луговых цветов после дождя.

— Ты действительно здорово играешь, Фортис, — прошептала она.

— Ты же много лет не слышала, как я играю.

— Я всегда слышу тебя, Фортис. Я всегда слышу тебя.

Сильвия так смотрела на него… Господи! Лик чувствовал, как все внутри у него напрягается, натягивается, вот-вот лопнет, словно все внутренности были связаны одной веревкой, конец которой наматывался на лебёдку. Он не мог произнести ни слова. Он думал о музыке, но его корнет, прижатый к бедру, молчал.

— Сейчас я играю всем телом, — выпалил он. — Я благодаря тебе играю всем своим телом… головой, губами, сердцем и…

Слов больше не было. Сильвия прижала ладонь к его лбу, словно проверяя, нет ли у него жара. Она нежно, как мать, желая ребенку доброй ночи, поцеловала его в губы. Она притянула его к себе, так что биение его мощного африканского сердца стало отдаваться эхом в ее груди.

— И чем, Фортис? — прошептала она.

Голова его закружилась, он почти не владел собой. Сильвия слегка отстранилась от него, а нужные слова все не находились. Она на мгновение закрыла глаза, а когда вновь открыла их, то, казалось, полностью пришла в себя.

— Джонни будет искать меня, — безразличным голосом произнесла она. — Мне надо идти.

С этими словами Сильвия Блек отвернулась и, не оглядываясь, пошла прочь от своего брата, с которым не состояла в кровном родстве.

КНИГА ВТОРАЯ

ДИССОНАНС: комбинация нот, звучащая негармонично; в классической музыке диссонанс, как правило, требует разрешения в консонанс; в джазе многие диссонансы являются обычными элементами музыкального языка.

I: История о жестокости и нежности

Сохо, Лондон, Англия, 1968 год

В детстве Сильвия Ди Наполи развивалась медленно, и физическим, и сексуально. Однако, когда процесс развития начался, все изменилось, как внезапно меняется тональность при модуляции или как круто поворачивает сюжет в рассказе: и в этих переменах тесно переплелись жестокость и нежность, и понадобилось время, чтобы осмыслить произошедшее.

Пока одноклассницы обсуждали размеры бюстгальтеров и туго натягивали блузки, чтобы подчеркнуть свои прелести, Сильвия носила длинные кофты, скрывавшие ее плоскую грудь. Иногда она, выйдя из ванной, стояла голая перед зеркалом и размышляла о том, станет ли она вообще когда-либо женщиной. А может быть, ее пол так же неопределенен, как и цвет ее кожи? Когда ее одноклассницы сочиняли небылицы о своих похождениях с мальчиками и болтали о том, что они намерены предпринять на этом поприще, Сильвия сидела и молча слушала, делая вид, что прекрасно понимает, о чем речь.

Месячные у нее начались, когда ей было уже пятнадцать. После школы она, как обычно, обслуживала столики в «Пиццерии Ди Наполи», пропитанной стойким запахом мужского пота и крепкого кофе, как вдруг почувствовала, что у нее мокро между ног. Сильвия уронила тарелки, которые несла; посетители только качали головами, наблюдая, как она с криками и в слезах бросилась на кухню.

— Мама! — закричала Сильвия.

Мать, резавшая в это время овощи, не могла прерваться и посмотреть, что с дочерью. Она велела Сильвии принять ванну и ждать ее. Через час, когда Сильвия все еще сидела в чуть теплой воде, ее мать наконец открыла дверь, устроив сквозняк, отчего Сильвия несколько раз подряд чихнула.

Вечером она слышала, как спорили родители.

— Папа! У нее начались месячные, — сказала мать.

— И по этому поводу она разбила тарелки? — язвительно спросил отец. — Ты думаешь, люди приходят в мой ресторан, чтобы посмотреть на какую-то измазанную кровью засранку? Да она же меня опозорила, Бернадетта. Натуральным образом опозорила!

Обильное кровотечение мучило Сильвию больше недели. Спазмы в животе были такими сильными, что временами ей казалось, будто кишки пожирают и заглатывают друг друга. Но хуже всего было тогда, когда она, не в силах терпеть боль, начинала хныкать, а отец тут же принимался колотить ногами в дверь. Тогда она впивалась зубами в простыню и зарывалась лицом в подушку.

На восьмой день Бернадетта Ди Наполи послала дочь к врачу, который прописал ей противозачаточные таблетки, и кровотечение прекратилось. Когда отец узнал об этом, он избил ее; сначала она плакала, потом терпела побои молча. Он потащил ее на исповедь. В исповедальне она опустилась на колени и залилась слезами, не в силах произнести ни слова.

— Благослови меня, отче, ибо я грешна, — прошептала она.

И больше ничего не могла сказать, потому что и ее жизнь, и она сама представлялись ей грехом.

Несмотря на несносную жизнь дома, Сильвия Ди Наполи была прилежной ученицей. В шестнадцать лет она успешно закончила первую ступень и продолжила учебу в школе, мечтая успешно закончить вторую ступень и поступить в колледж. Но ни судьбе, ни родителям не было угодно позволить ее мечтам сбыться. А для ребенка судьба и родители (особенно родители, не любящие друг друга) — это почти одно и то же.

Сильвия была единственным чернокожим ребенком в школе вплоть до шестого класса, в который она пошла осенью 1970 года. Она ведь не была «совсем черной». По крайней мере, ее друзья говорили о ней: «Она же не такая, как Сидни Пуатье^[69] или Майлс Дэвис^[70]». А потом в классе появился новенький, высокий темнокожий мальчик по имени Долтон Хит из семьи, приехавшей с Ямайки. У него были прекрасно развитое тело и манеры взрослого мужчины.

На первом же уроке преподавательница английской литературы, мисс Харт, старая дева неопределенного возраста с прической в виде конского хвоста и очками на самом кончике носа, спросила Долтона, «не согласится ли он рассказать классу об опыте, который он, иммигрант, успел приобрести в Лондоне».

Долтон встал и, чуть улыбнувшись, произнес:

— Я здесь родился.

Сказав это, он сел на место. Сильвию его слова восхитили. Голос его прозвучал для нее словно мед, капающий из сот.

Долтон с самого начала потянулся к Сильвии. Сначала она решила, что дело лишь в цвете кожи и больше ни в чем. Тогда Сильвия не видела себя той красивой женщиной, которая сейчас смотрела на нее из зеркала. К тому же никто из белых мальчиков не проявлял к ней никакого интереса. Они, наверное, и не представляли себе, что это возможно.

В одну из пятниц в октябре 1970 года Долтон пригласил Сильвию на танцы в Кэмден-Таун. Матери Сильвия сказала, что пойдет с подругами в кино, и та, скрепя сердце, отпустила ее с работы в пиццерии. Сильвия и Долтон встретились в вестибюле станции метро на Тоттнем-Корт-роуд. Он, поцеловав ее в щеку, сказал, что она выглядит как принцесса. Никто никогда не говорил ей ничего подобного. Как обычно в пятницу вечером, на Северной линии метро было многолюдно, и Сильвии, чтобы сохранить равновесие в тесноте вагона, приходилось прижиматься к груди Долтона. Через несколько станций она обхватила его руками за талию. У других (белых) мальчиков, знакомых Сильвии, были тонкие губы, длинные волосы, они знали на память слова песни «Космическое чудо»^[71]. Но Долтон был здоровым, крепким, невозмутимым, похожим на мощный дуб, который может укрыть в непогоду.

Танцы были в церкви неподалеку от центральной улицы. Зал был разукрашен разноцветными флагами и висящими под потолком воздушными шарами. Оркестра не было, и почти все мелодии, которые объявлял диск-жокей, Сильвия слышала впервые. Однако не музыка, а люди, собравшиеся в церкви, поразили Сильвию. В одном месте собрались сотни черных подростков с безупречными манерами и так же безупречно приглаженными волосами. На мальчиках были обтягивающие костюмы, четко обрисовывающие формы их бедер и ягодиц. На некоторых были солнцезащитные очки. На девушках болтались узкие платья, пошитые для белых дам, которые, не зная ограничений в еде, привыкли съедать все, что окажется в поданной им тарелке.

Долтон познакомил Сильвию со многими людьми, проявившими к ней такое дружелюбие, которое выказывают разве что членам семьи. Но Сильвия смотрела только на Долтона и ни на кого больше, смотрела на его лицо, словно высеченное из камня, на аккуратно уложенные волосы, к которым непроизвольно тянулись пальцы. Ей казалось, что она видит в его глазах какое-то потаенное пламя, отблески которого мерцают, словно контрольные лампы остановленной на время плавильной печи. Они танцевали, они говорили и вновь танцевали; Долтон держал Сильвию за бедра, сжимая их сильно и в то же время нежно. Сильвия выпила немного рома, смешанного со сгущенным молоком. Это питье пришлось ей по вкусу, правда, после него голова слегка закружилась. А Долтон не пил ничего, кроме воды.

Незадолго до 11 часов вечера диск-жокей поставил последнюю пластинку, медленную мелодию Луи Армстронга из фильма о Джеймсе Бонде^[72], недавно занявшую первое место в хит-параде. Долтон еще крепче прижал к себе Сильвию, а она, положив голову к нему на грудь, слушала, как громко бьется его африканское сердце, заключенное в клетку из мощных ребер. Сильвия обвила руками шею Долтона; медленно, чувствуя движения друг друга, они лавировали в толпе танцующих. Она неотрывно смотрела в его сверкающие глаза, а он ощущал на своих губах ее сладкое дыхание. Долтон, почувствовав, как натянулись его брюки, попытался слегка отстраниться. В этот момент он выглядел смущенно и растерянно — так, как и должен был выглядеть в свои шестнадцать лет. Но Сильвия, завороженная теплой упругой твердостью, прильнувшей к ее животу, еще сильнее прижалась к Долтону и поцеловала его, ощутив на губах вкус самой природы.

«И все свое время в этом мире мы тратим на любовь, — пел с большим знанием дела Луи Армстронг, — и только на любовь. Нет ничего лучше на свете, чем любовь. Только любовь».

И Сильвия верила ему. Возможно, впервые в жизни она могла заглянуть в будущее, и сейчас это будущее не было слеплено из робких мечтаний, и его, это будущее, тайна ее прошлого не тянула на дно. Возможно, это был единственный момент в жизни Сильвии, когда она увидела, какие чудеса и тайны могут открыть для нее руки другого человека. Но за год, прошедший с того дня, все ее радостные надежды на будущее померкли, а Луи Армстронг… он умер во сне. И все времена в этом мире — прошлое, настоящее и будущее — оказались спрессованным воедино жестокой судьбой, и лишь потому, что у нее была кожа цвета кофе.

После этого первого проведенного вместе вечера Сильвия и Долтон встречались по крайней мере дважды в неделю — всякий раз, когда Сильвии удавалось ускользнуть из дома. Иногда они пили кофе в одном из кафе на Грик-стрит; иногда просто сидели на Сохо-сквер и, смеясь, разглядывали забавные наряды прохожих, то ли мужские, то ли женские — не разберешь! Иногда шли к Долтону домой в Чок-Фарм, где пили чай со сдобными булочками и сыром. В семье Долтона было пятеро детей; он был старший, а его младшие братья и сестры носились по небольшой квартирке, словно блохи в спичечном коробке. Отец Долтона, маленький молчаливый человек, возлагавший особые надежды на своего старшего сына, обычно сидел в углу гостиной с шариковой ручкой в руке и в расстегнутой до пупка рубашке, склонившись над «Рейсинг пост»^[73].

Мать Долтона, крупная женщина с постоянной лучезарной улыбкой на лице, казалось, никогда не покидала кухню. Она включала радио на максимальную громкость и своим глубоким грудным голосом, чрезвычайно подходящим для церковного хора, подпевала всем звучащим в эфире мелодиям. Иногда к ней присоединялась Сильвия; она начинала неуверенно, но через короткое время их сплетенные голоса звучали слаженным дуэтом. Долтон качал головой и улыбался; при этом его глаза сверкали, а миссис Хит говорила что-нибудь типа: «Эта девочка умеет петь! Поет и громко, и с достоинством!» И Сильвия иногда чувствовала себя почти членом их семьи.

В День святого Валентина в 1971 году Сильвия и Долтон в первый и единственный раз по-настоящему любили друг друга. Сильвия мечтала об этом в течение многих месяцев, но у них практически не было никакой возможности остаться наедине, да к тому же Долтон был мальчиком столь же строгих моральных правил, сколь строгим было выражение его лица.

Они сбежали с последних уроков и на автобусе поехали в Ноттинг-Хилл к приятелю Долтона Тапперу Риккетсу, иссиня-черному выходцу с Ямайки, который всегда приветствовал друзей и знакомых салютом «Черных пантер»^[74]. В тот день его не было дома, но накануне он, многозначительно подмигнув, передал Долтону связку ключей.

Сначала Сильвия никак не могла расслабиться, очутившись в незнакомой спальне, пропахшей ладаном и увешанной портретами Чарли Паркера^[75] и Маркуса Гарвея^[76]. Но она выпила немного сладкого белого вина из пластикового стаканчика, и Долтон тоже сделал несколько глотков, а затем они, посмотрев друг другу в глаза, стали целоваться, и поцелуи показались им более естественными, чем беседа.

Они занимались любовью весь остаток дня, вплоть до наступления часа пик на Западном шоссе, о чем возвестили усилившийся гул машин и уличные фонари, свет которых, проникая через окно, осветил кровать. Они занимались любовью с какой-то смесью нежности и одержимости, нервозности и уверенности. Сильвия при каждом движении Долтона ловила раскрытым ртом воздух и, словно находясь на расстоянии, вслушивалась в свое дыхание. Пальцы Сильвии пробегали по напряженным мышцам его груди, а потом, впившись в ягодицы, старались подольше удержать его внутри нее. Опустив веки, она следила за его тенью, пляшущей на фоне ярко-красных, оранжевых и желтых полос, застилавших поле зрения. Открывая глаза, она с восторгом любовалась мужественной напряженностью его лица, пульсирующей веной на лбу; она вытянула губы, закусила язык и так широко раскинула ноги, словно собралась разорвать свое тело напополам. А когда он заснул, она прижалась к нему, обхватила руками и стала нежно гладить его спину.

«Воистину, это момент вне времени, — подумала она. — Момент, когда происходит самое важное».

Возвращаясь в прохладных вечерних сумерках домой по Дин-стрит, новоиспеченные любовники забыли о своей обычной осторожности. Вероятно, их все еще переполняли эмоции, и они после ошеломившего их занятия любовью все еще пребывали в состоянии какого-то безрассудства, а может быть, они почувствовали, что теперь связаны новыми узами и об этом необходимо объявить всем. Если последнее предположение верно, то они достигли того, чего хотели, потому что отец Сильвии, крича на всю улицу, как взбесившийся бык, выскочил из своей пиццерии. Следом выбежала его жена; прижав руки к груди, она твердила не переставая: «Господи! Господи! Господи!» Сильвия, держа Долтона под руку и прижавшись к нему всем телом, замерла на месте. Лицо Долтона не дрогнуло и осталось таким же бесстрастным и непроницаемым, он лишь провел языком по губам.

— Какого черта… — взревел Ди Наполи. Но, не закончив фразы (не говоря уже о том, чтобы услышать, что скажет Долтон), он своим тяжелым кулачищем со всего маху ударил мальчика в живот. Долтон, согнувшись пополам, со стоном упал на колени. Ди Наполи ногой ударил мальчика снизу в подбородок; обмякшее тело Долтона распростерлось на тротуаре.

— Черномазый ублюдок! — заорал Ди Наполи.

Сильвия повисла на руке отца.

— Папа! Нет, не надо! — плача, закричала она, но он отшвырнул ее в сторону.

Вокруг собралась толпа: модно одетые молодые люди с ничего не выражающими глазами и лицами пустыми, словно чистые листы писчей бумаги. «Как не стыдно!» — сказал один из них. «Позовите полицию», — посоветовал другой. Но никто, кроме Ди Наполи, не сдвинулся с места. А он, метнув на собравшихся безумный взгляд, угрожающе прорычал на своем итало-американском наречии:

— А вы какого хрена тут пялитесь?

Сильвия, с трясущимися губами и пошатываясь на ватных ногах, встала между отцом и неподвижным телом Долтона. Ди Наполи повернулся к ней, высоко подняв руку над головой, словно бейсболист, готовый принять мяч.

— Нет! — закричала Бернадетта Ди Наполи. — Лука! Это же твоя дочь! Ради Бога, опомнись!

На мгновение Ди Наполи застыл с поднятой рукой, словно восковая фигура в музее мадам Тюссо. Затем, опомнившись и разжав кулак, опустил руку и, схватив Сильвию за запястье, потащил ее в пиццерию.

— Да какая она, на хрен, мне дочь! — ревел он.

И Сильвия поняла, почему она сумела избежать побоев: потому что он совсем не любил ее, а не потому, что любил слишком сильно.

На следующий же день Лука Ди Наполи забрал Сильвию из школы. Он не сказал ей ничего о своих намерениях, но, когда она собрала свой школьный портфель, он, не отрывая глаз от газеты и не глядя на нее, сказал:

— Ты останешься дома и будешь обслуживать столики.

Она поняла, что это значит. Она поняла, что уже никогда больше не вернется в школу, и она оказалась права.

Сильвия после этого видела Долтона лишь однажды. Через два дня около семи часов вечера Долтон с покорным видом вошел в пиццерию вслед за своим низкорослым отцом. Правый глаз Долтона заплыл и выглядел словно большой черный пузырь; губа была рассечена, и при каждом шаге его лицо кривилось от боли. Мистер Хит выглядел строго и торжественно, в хорошо сидящем, отглаженном костюме и начищенных до блеска башмаках на толстой подошве. Ди Наполи с сигаретой в зубах появился из кухни и остановился перед мистером Хитом, выдыхая дым прямо ему в лицо.

— Что вам надо? — вызывающе спросил он. — Я никого из вас не приглашал в мой ресторан.

— Нам с вами надо поговорить, — спокойно ответил мистер Хит.

— Выйдем, — сказал Ди Наполи и, оглянувшись, посмотрел на Сильвию, стоявшую в дверях кухни; по ее лицу было видно, что сердце ее бьется в эту минуту словно ночной мотылек об освещенное оконное стекло. — А ты останься. Лучше займись уборкой, иначе тебе будет худо.

Выйдя на Дин-стрит, Ди Наполи скалой навис над маленьким ямайцем и повел плечами, словно петух, распускающий перья перед дракой. Но Хит оставался спокойным и хладнокровным.

— Ты хотел говорить, так валяй, — сказал Ди Наполи. Его грудь вздымалась и опускалась, как бочка на морских волнах.

— Никто, кроме меня, не может и пальцем тронуть моего сына.

— Да что ты? Да мне насрать на вас обоих. Вам нужна Сильвия? Так забирайте эту суку! Отдаю вам ее навсегда и с радостью.

— Ваша дочь…

— Моя дочь? Какая, к черту, моя дочь?! Затраханная незаконнорожденная черномазая.

Лицо Ди Наполи было таким красным, что от него, казалось, можно было прикуривать. Мистер Хит, напротив, был спокоен, как танк, хотя, если приглядеться повнимательнее, можно было заметить, что его нижняя губа слегка подрагивает. Наступила короткая пауза.

— Она ваша дочь, — сказал мистер Хит как бы между прочим. — Вы не отец, это правда. Но это уже другая история.

— Ты намеревался говорить со мной, так говори.

— А я уже все сказал. Никто, кроме меня, не может и пальцем тронуть моего сына. — Хит приподнялся на цыпочки и, вперив взгляд в мощную челюсть Ди Наполи, повторил: — Никто.

Сильвия, прильнув к витрине пиццерии, пристально смотрела на Долтона, а Долтон смотрел на нее. Его обычно гордо расправленные плечи сейчас были опущены; обезображенное побоями лицо выглядело до странности искаженным — или это просто игра света и блики от витринного стекла? Чем дольше Сильвия смотрела на него, тем более далеким и чужим он ей казался; так продолжалось до тех пор, пока она не стала воспринимать его как какое-то призрачное отражение на витринном стекле. А потом это отражение исчезло, и Сильвия уже не видела в стекле никого, кроме себя. Она подняла руку и коснулась пальцами лица; ее отражение сделало то же самое. Когда кончики ее пальцев касались холодной щеки, она не была уверена, что трогает себя, а не свое отражение. Она попыталась рассмотреть улицу, но не смогла. Она только видела, что Долтона там уже не было.

Ди Наполи ворвался в пиццерию, криво усмехаясь и бормоча на ходу «Затраханные черномазые», словно эти слова могли придать ему уверенности. Кое-кто из постоянных посетителей смеялся, встречаясь с ним взглядом. Другие, набив рты едой, опускали глаза. Сильвия пристально смотрела на отражение своего отца, чудовищно искаженное в витринном стекле — словно это была гротескная карикатура, нарисованная художником с Лестер-сквер, — она повернулась и в оцепенении, будто только что узнав о невосполнимой утрате, пошла к двери, ведущей наверх, в квартиру, где жила семья.

Лука Ди Наполи рванулся было за ней, но жена остановила его, схватив за руку.

— Оставь ее, отец. Оставь ее.

На рассвете Сильвия ушла из дому. В руках у нее был только маленький чемоданчик, да еще неподъемная тяжесть давила на сердце. Ей потребовалась всего одна неделя на то, чтобы из невинной школьницы превратиться в проститутку. Но время идет, и спутанная веревка с узлами и петлями сама вдруг распутывается и выпрямляется. Сильвиярешила, что она рождена быть проституткой. Кто, собственно, она такая: ошибка, незаконный плод любви и вожделения, выросшая без веры, без надежды хоть как-то освободиться от своего прошлого; обреченная судьбой жить в чужом теле. Ну чем не проститутка?

Первым мужчиной, с которым Сильвия спала за деньги, был приятель Ди Наполи по имени Эмилио Касати, портной средних лет, владелец магазина на Брюэр-стрит и отец такого количества детей, что он попросту не знал, что с ними делать. Сильвия уже две ночи ночевала у школьной подруги и больше идти туда не могла. Она втайне надеялась, что родители, бросившись искать ее, придут в дом подруги, но этого не произошло. Денег у нее не было, идти ей было некуда; она бездумно брела по Тоттнем-Корт-роуд, в полной растерянности перед будущим, убитая утратой любви.

Касати, шедший по противоположной стороне улицы, окликнул ее: «Сильвия! Сильвия Ди Наполи!» Не обращая внимания на густой поток машин, он перебежал улицу и приветствовал ее широкой желтозубой улыбкой. Его редкие волосы тоже отливали желтизной, а ногти были грязными.

— А почему ти не в скола? — спросил он.

Он полжизни прожил в Лондоне, но так и не избавился от акцента.

Сильвия, подняв глаза и посмотрев на него, расплакалась. Сперва она плакала потому, что наконец появился кто-то, перед кем можно выплакаться, а потом потому, что этот кто-то был приятелем ее отца, которого она практически не знала и никогда не любила. Касати обхватил ее пухлыми руками и прижал к себе, вдыхая запах ее волос, напоминающий аромат цветущей вишни. Сильвия уткнулась лицом в его рубашку, которая сразу стала мокрой, как купальное полотенце.

— Я ушла из дома, — сказала Сильвия. — И не знаю, что делать, мистер Касати.

— Ну что ти, не нада, — успокоил ее Касати. — Не нада. Послушай, Сильви, ти ведь большой девочка. Называй меня Эмилио. Дядя Эмилио. Ну неужели ти думаешь, я не позабочусь о ти?

Он привел ее в расположенную неподалеку дешевую гостиницу, улыбаясь, подошел к портье, стоявшему за стойкой, и о чем-то пошептался с ним. Лицо портье задергалось, словно мордочка крысы, нюхающей кучу объедков. Он кивнул, несколько раз поднял и опустил брови, а затем, откинув назад голову, откровенно недоверчивым взглядом посмотрел на стоящего перед ним клиента, словно говоря ему: «Ты же меня надуваешь».

Касати привел Сильвию на второй этаж, в комнату с кроватью и раковиной; стены комнаты были оклеены коричневыми обоями в цветочек.

— Мне просто хочется ти помогать, — сказал он.

Сильвия села на кровать и, закрыв лицо руками, пролепетала слова благодарности.

— Како ти ко мне относиться? — воркующим голосом спросил Касати.

Встав перед ней на колени, он снял с нее шерстяной жакет и положил руку на плечо, словно обеспокоенный отец, хотя отец ее никогда не делал ничего подобного по отношению к ней.

— Ти такая красивый девочка… все будет о’кей. Верь мне.

Касати провел руками по талии Сильвии, а потом его ладони накрыли ее груди. Сильвия, перестав плакать, сидела, не шевелясь, на кровати. Касати просунул пальцы под ее футболку и ловким движением в один момент стянул ее через голову Сильвия не сопротивлялась, но и не помогала ему. Он опустился на колени и расстегнул пуговицы на ее джинсах. Она чуть поморщилась и приподняла ягодицы, почувствовав, как натянулась эластичная ткань ее трусиков, и опасаясь, что он, раздевая ее, порвет их — она взяла с собой всего пять пар чистых трусов.

Сильвия слышала, как Касати расстегивает поясной ремень. Звяканье пряжки показалось ей похожим на лязг защелкивающихся наручников. Она уставилась на цветочки на коричневом фоне обоев и смотрела, как они прыгают перед глазами в такт движениям кровати. Она почувствовала, как ее верхняя губа покрылась холодным по́том, почувствовала запах этого мужчины, такой же отвратительный, как запах ее отца. Под пальцами она ощутила мягкость синтетического покрывала, затем ее ногти больно впились в ладонь. Но между ног она не чувствовала ничего. Ничего. Больше чем ничего. Пустоту.

Когда Касати кончил, он высморкался, откашлял мокроту, скопившуюся в горле, схаркнул ее в носовой платок, застегнул брюки и посмотрел на Сильвию. Она лежала неподвижно, отвернув от него лицо, чтобы не встречаться с ним глазами. Это ему понравилось. Он положил на прикроватную тумбочку две фунтовые банкноты и тихонько прикрыл за собой дверь.

Сильвия так и лежала неподвижно на кровати, пока в дверь не постучали. Услышав стук, она быстро села на кровати, натянула футболку и джинсы. Она почувствовала, что джинсы между ног стали влажными, а от отвратительного запаха, который источало расплывшееся мокрое пятно, ее буквально вывернуло наизнанку. Она едва успела добежать до раковины и ее стошнило; рвотные спазмы накатывались и накатывались волнами, словно она хотела исторгнуть из себя всю душу. Она слышала, как открылась дверь, и портье с крысиным лицом вкрадчиво произнес:

— Милая моя, вас стошнило прямо на кровать. Придется платить за чистку покрывала.

Она подняла на портье застланные слезами глаза и покачала головой. Лицо его было бесстрастно, взгляд чуть насмешливый, глаза слегка косили, а углы губ чуть подрагивали. Он откинул голову назад, как бы говоря: «Ты же меня надуваешь».

— Что вам надо? — спросила Сильвия.

— Время вышло. Вам надо уходить, дорогая, — ответил портье.

Даже ее отец не вкладывал столько отвращения и столько ненависти в обращенное к ней слово «дорогая».

— Но он же заплатил за то, чтобы я осталась.

— Кто заплатил?

— Мистер Касати.

Вот теперь портье улыбнулся. Точнее, он даже рассмеялся (если можно назвать смехом изданный им жалкий хриплый звук, похожий на сипение глохнущего мотора).

— Дорогая, он заплатил за час. И этот час прошел. Вот за что он заплатил.

— Но… — Сильвия снова почувствовала рвотные позывы, а мужчина, покачав головой, снова засмеялся. Подобное видеть ему было не впервой.

— Послушай, милочка, — сказал портье, и голос его звучал проникновенно и убедительно, как голос знахаря, убеждающего больного, что вода, которую он ему дает, является чудодейственным лекарством. — Послушай, дорогая. Ты можешь остаться, если захочешь. Но тебе надо будет это отработать. Понимаешь, о чем я говорю?

Портье взял с прикроватного столика две фунтовые банкноты.

— Для начала сойдет. Завтра я жду столько же, милая. Хорошо?

И вот так Сильвия Ди Наполи стала проституткой и проработала в отеле «Маджестик» на Гудж-стрит почти год, пока не скопила достаточно денег, чтобы снять собственное жилье, крошечную однокомнатную квартиру в северной части Сохо. В начале 1970-х она сменила пять или шесть сутенеров, которые били ее и отбирали заработанные ею деньги (кто больше, кто меньше). Но она была крепче любого мужчины и пережила их всех. Иногда она пила водку, баловалась кислотой^[77] в притоне на Дин-стрит, а когда проходила мимо пиццерии в три-четыре часа утра, то смотрела на темные стекла витрин, а рука ее так и тянулась к звонку. Но никогда не дотягивалась. Иногда, будучи под кайфом, она хотела прийти к ним и сказать: «Я пропустила через себя мужчин больше, чем съела горячих обедов». И это было правдой, и она смеялась над этим до боли в груди.

Большинство девушек недолго выдерживали такую жизнь. Они либо впадали в безумие, либо становились жертвами пагубных привычек, либо совсем опускались, потому что прекращали верить в сказочного принца, в которого превратится жаба, либо сводили счеты с жизнью, зимними ночами истекая кровью в темных аллеях. Но Сильвия не принадлежала к этому большинству. А когда ее товарки-проститутки рассказывали ей печальные истории о том, как дошли до такой жизни, она обычно говорила: «А меня трахали, когда я была еще в утробе матери. Я родилась для того, чтобы стать шлюхой». И улыбалась, и улыбка ее была порочной и злобной. Даже девушки помоложе понимали, что она имеет в виду, говоря это, и думали про себя: «Ну я-то такой никогда не стану».

В середине семидесятых, когда ей было чуть за двадцать и она превратилась в женщину, на которую все оборачивались, и цвет ее кожи — цвет жженого сахара — вошел в моду, Сильвия смогла обосноваться в той части рынка любви, где ее услугами пользовалась избранная публика. У нее появился свой круг клиентов, она украшала собой элитные вечеринки, спала на роскошных кроватях в номерах люкс первоклассных отелей, нюхала кокаин и подсчитывала денежки. Другие женщины, работавшие в этой области, называли себя «эскорт-леди», но Сильвия знала, кем она была в действительности, и знала, что ей нет равных.

В 1982 году ее угораздило сойтись с неким Флинном, джазовым пианистом и запойным пьяницей; она переехала к нему — в квартиру с палисадником в южной части Лондона, на Тулс-Хилл. Флинн расположил ее к себе тем, что однажды объявил: «Ты не проститутка, ты певица». А она, зная, что это не так, все-таки растрогалась. Ей не нужен был мужчина, ценивший ее за то, кто она такая — ей нужен был мужчина, не замечавший этого. Она продолжала работать вдали от Сохо — а что было делать, ведь Флинн ничего не зарабатывал, — но ночью по пятницам их постоянно приглашали выступать в небольшом баре на Стритем, где Сильвия пела популярные джазовые композиции, а Флинн с восторгом (и, как обычно, пьяный) аккомпанировал ей. Сильвия, надо сказать, обладала ангельским голосом и даром озвучивать затаенную внутри боль с таким чувством, что слушателям ее пение казалось плачем ребенка, постигшего суть музыки еще во чреве матери. Пела она мастерски, но в ее пении не было истины. Такой голос должен был бы звучать из самой глубины души, пробиваясь сквозь наносный слой украшений. А Сильвия пела достаточно технично и красиво, но это пение напоминало натертый до блеска дешевый линолеум.

С первого дня их знакомства Флинн, казалось, стремился лишь к одному — напиться до смерти. И когда в 1993 году ему это удалось, Сильвия почувствовала скорее облегчение, нежели печаль. Примерно в это время ей стало известно о смерти отца, и это известие опечалило ее даже больше, хотя и вызвало чувство желчного злорадства. Она обнаружила бездыханное тело Флинна в солнечный летний день, когда даже Лондон пропитан запахом свежескошенной травы. Он сидел за кухонным столом, уткнувшись лицом в лужу рвоты, желчи и бог знает чего еще; две осы с гудением вились над воротом его рубашки.

«Его затрахала жизнь еще до того, как мы встретились, — подумала она, потом налила себе стопку водки, выпила ее залпом, а то, что оставалось в бутылке, вылила в раковину. — Вот поэтому мы и сошлись».

В понимании Сильвии Флинн был человеком, который и должен был умереть именно такой смертью. В понимании Сильвии она была именно такой женщиной, которой суждено было сойтись с ним. Но со временем такие судьбы (в действительности трагичные или воспринимаемые как трагичные) утрачивают свою трагедийность и воспринимаются как скверная шутка в хорошей компании.

После смерти Флинна она жила в квартире на Тулс-Хилл и работала изо всех сил. Она продолжала еженедельные выступления в баре на Стритем по пятницам, однако в основной сфере ее деятельности, в проституции, дела шли уже не так успешно. Поначалу — может быть, в течение года — Сильвия ничего не замечала. Сперва ей казалось, что ее постоянные клиенты, состарившиеся у нее на глазах, сменили занятия любовью на игру в гольф и пенсионерскую жизнь в дачных домиках на южном побережье. Но и новые клиенты появлялись на ее горизонте все реже и реже, и она, в конце концов, вынуждена была унизиться до того, чтобы поместить рекламное объявление в местных газетах, предлагая «экзотический массаж в интимной обстановке». Позднее она изменила текст объявления и приглашала клиентов на «массаж интимных мест, выполняемый экзотической и опытной леди», хотя слово «опытная» повергало ее в глубокую депрессию.

В 1997 году, после того как бар, где она пела, был куплен сетью пабов, оснащенных новейшей аппаратурой, проигрывающей записи ирландских рок-групп, Сильвия потеряла работу певицы. Не прошло и недели, как на ее объявление в местной газетенке откликнулся белый молодой человек двадцати с небольшим лет, со страдальческими глазами и чопорной речью. Он заявил, что будет с ней не спать, а беседовать, поскольку пишет книгу, в которой один из персонажей — проститутка средних лет. Сильвия предложила ему чаю, назвала свою таксу: сорок фунтов, но не рассказала ему ничего, поскольку ее история была не для продажи. И с этого момента с проституцией было покончено. Хотя Сильвия считала, что это проституция сама покончила с ней, с ее лицом, лицом женщины, которой за сорок; с грудью и бедрами женщины, которой за сорок.

Шесть месяцев Сильвия провела в полном безделии. У нее было немного денег, которые она потихоньку пропивала, чтобы не терзать себя в свои сорок четыре года вопросом, кто она такая. Проституция еще раньше определила ее жизнь в зрелом и пожилом возрасте, и теперь эта унылая жизнь была как будто и не ее жизнью. Если бы она могла взглянуть в лицо судьбе, распорядившейся ее прошлым, все показалось бы ей не столь уж и трагичным. Но ведь только редким счастливцам дано видеть свою судьбу в ярком многоцветии, словно световую рекламу на Пиккадилли-Серкус. Сильвия подавляла в себе мысли о своем прошлом, о судьбе, о самой себе. И кто мог бы осудить ее за это? «Что я здесь делаю?» Во все времена трудно дать ответ на этот вопрос. Часто намного легче просто не задавать этого вопроса, дабы не слышать в ответ: «Не знаю».

Ну а зачем все-таки Сильвия приехала в Нью-Йорк в поисках брата своего дедушки? По всей вероятности, потому, что больше не считала себя проституткой (ведь Эмилио Касати давно умер). А может быть, потому, что юноша с Ямайки Долтон Хит пробудил в ней желание гордиться цветом своей кожи. Или потому, что ее отец научил ее ненавидеть: ненавидеть его и ненавидеть себя; и ей потребовалось сорок пять лет на то, чтобы усмотреть в этом противоречие. Ну а если по правде? А если по правде, то это был поворот ее судьбы — поворот внезапный, как модуляция в музыке или крутой сюжетный поворот, изменяющий суть повествования. А правда — она там, где вы хотите ее видеть, пока у вас достаточно душевных сил или душевного отчаяния на то, чтобы заставить себя встать, пойти и посмотреть.

I: Два пьяницы: белый парень и грязный старикашка

Гарлем, Нью-Йорк, США, 1998 год

Что, черт возьми, я здесь делаю?

Джим, почувствовав сильнейшие спазмы в желудке, крепко зажмурился, когда такси, сделав крутой поворот, помчалось на сумасшедшей скорости по Лексингтон-авеню. Его мучило невыносимо тяжелое похмелье, и он все свои силы сосредоточил на том, чтобы его не стошнило в машине. Он уже однажды заблевал в Нью-Йорке такси, и тогда таксист-кореец, угрожая бейсбольной битой, опустошил его бумажник и выбросил его из машины в районе Нижнего Вест-Сайда. Вновь оказаться в такой ситуации он, конечно же, не желал.

Джим напрягся, стараясь унять болтанку в желудке, и чуть приподнял веки. Ослепительно яркое весеннее солнце, отражавшееся в окнах небоскребов, с такой силой ударило по глазам, что головная боль стала еще нестерпимее. Сильвия, сидевшая рядом с ним, была абсолютно спокойной и безучастной; сдвинув солнцезащитные очки на нос, она, не отрываясь, смотрела в окно со вниманием сорокапятилетнего человека, оказавшегося в незнакомом месте. Но Джим, заметив, как сильно побелели ногти на ее пальцах, крепко прижатых к ладоням, понял, что и она внутренне волнуется, хотя и по другому, менее прозаическому поводу.

Он внимательно посмотрел на нее. Солнечный свет беспощадно высвечивал под макияжем каждую складку, каждую морщинку на ее коже, коже женщины средних лет. «Какая она измученная и изможденная, — подумал он с удивлением. — Ей же всего сорок пять лет, а она так выглядит».

— Н-н-н-е-е-е!

Этот болезненный стон вырвался у Джима непроизвольно; Сильвия повернулась к нему. Даже через солнцезащитные очки ей было видно, насколько одутловатым и нездоровым выглядит его лицо, особенно сейчас, в ярком солнечном свете; она недобро усмехнулась про себя. За свою жизнь она повидала достаточно пьяниц.

— Вы в порядке? — спросила она.

— Все нормально, — пробормотал Джим. — Все хорошо. Просто застонал в полусне.

Он снова закрыл глаза пытаясь найти ответ на мучивший его непростой вопрос. «Что, черт возьми, я здесь делаю?» — думал он.

Такое состояние было для него привычным, поскольку он давно чувствовал себя одним из шариков, которыми жизнь играет в пинбол^[78]. Он болтался между разными работами, континентами, чувствами, историями и личностными кризисами, словно шарик по поверхности стола. Он все еще оставался бездельником, хотя Поколение X^[79] уже давно начало работать по-настоящему. Он был из тех путешественников, которые постоянно забывают взять с собой зубную щетку, а всех иностранцев считают чудаковатыми и непонятными людьми. Он был из тех молодых везунчиков, которым для поддержания тонуса необходимо постоянно находиться в подпитии. Он испытал в жизни немало — хватило бы на целую книгу (а может, и на две) воспоминаний, — но он был не из тех, кто склонен рассказывать о своих приключениях, а уж если он все-таки рассказывал о них, то они выглядели полной чушью. Что касается кризиса его личности, то причиной, его породившей, было осознание Джимом того, кто он есть на самом деле. В то время как большинство людей — в том числе и Сильвия — делали все возможное, чтобы найти себя в жизни, Джим пытался забыть о том, кто он есть.

Открыв глаза и поморгав, чтобы привыкнуть к свету, он стал смотреть в окно на коробки небоскребов и на мелькающую между ними ограду северной части Центрального парка, сложенную из коричневого камня. Напрягая мышцы брюшного пресса, он старался хоть как-то унять болтанку в животе, а в голове звучал все тот же вопрос.

«Что, черт возьми, я здесь делаю?» — думал он, не испытывая, впрочем, особого желания найти ответ.

Таксомотор остановился под светофором, и чернокожий шофер, обернувшись к ним, спросил, обращаясь к Джиму:

— Так куда мы все-таки едем?

— Да… — пробормотал Джим. — Хороший вопрос.

Сильвия, порывшись в сумочке, достала бумажку с адресом родственника.

— Вест, 126-я улица, — сказала она, — дом 426. Мы ведь сейчас где-то рядом?

Зажегся зеленый сигнал светофора, водитель, тронувшись с места, сразу перестроился в крайний правый ряд и, подъехав к тротуару, указал на большое облупленное здание на противоположной стороне улицы. В нижнем этаже здания был магазин грампластинок, об этом сообщала вывеска, а из раскрытых дверей неслись громкие звуки музыки. Два мальчика-зазывалы в бейсбольных кепочках и фирменных футболках мыкались у входа.

— Вот этот дом, — сказал шофер.

Джим протянул ему деньги, и странная пара вышла из машины.

Когда они подошли к музыкальному магазину, парни, стоявшие у дверей на тротуаре, начали хихикать. Один, прошептав что-то на ухо другому, протянул ему раскрытую ладонь, по которой его приятель с размаху шлепнул кулаком в знак согласия со сказанным, и оба громко рассмеялись. Джим с Сильвией остановились у ведущей в подъезд двери, расположенной рядом со входом в магазин, и начали рассматривать кнопки домофона. На некоторых были написаны имена, некоторые были пустые. Но имени «Фабрицио Берлоне» не было ни на одной из кнопок, а номеров квартир не было вообще.

— Квартира восемь, — сказала Сильвия. — Интересно, откуда начинается нумерация квартир, сверху или снизу?

— Сверху, — подумав, предположил Джим.

Сильвия нажала на клавишу сигнала и прильнула ухом к динамику двухсторонней связи. Они ждали ответа; Джим вздохнул, втянув в себя воздух сквозь зубы, и, отвернувшись от двери, увидел двух парней-зазывал, вертевшихся за их спинами и оглядывавших Сильвию сверху вниз.

— В чем дело? — спросил Джим. Он был не в настроении, и его вопрос прозвучал вызывающе, но парней это не смутило.

Один из них натянул на глаза бейсболку и, оглядывая Сильвию оценивающим взглядом, протянул «Ой-ой-ой-ой!» Второй поддержал его, завопив еще громче: «Ой-ой-ой-ой!»

— Джеки Браун! — перебил его второй.

— Памела Грир^[80]…

— Джеки Браун^[81].

Джим не мог удержаться от улыбки. В Сильвии действительно было что-то от этих кинозвезд, и он почувствовал даже некоторую гордость от того, что был сейчас ее спутником.

— Да она вам в матери годится, — сказал он.

Замок двери заурчал, и Сильвия, потянув за ручку, открыла ее.

— Даже более чем, — бросила она через плечо и вошла внутрь.

Вестибюль был старый и обшарпанный. Лохмотья голубых, выцветших от времени обоев, облупившаяся штукатурка, замусоренный пол, застеленный посредине потертой ковровой дорожкой. Лестница, огражденная шаткими перилами, винтом поднималась вверх, похоже, до пятого этажа. Джим и Сильвия остановились в нерешительности.

— Что они сказали? — спросил Джим.

— Кто?

— Не знаю кто. Те, кто впустил нас.

— Ничего. Просто впустили, и все.

— Ничего себе, — прошептал Джим. — Неплохо бы здесь немного покрасить.

Он посмотрел на Сильвию. Она, как разнервничавшийся ребенок, закусила верхнюю губу и машинально наматывала на палец прядь волос.

— А что вы будете говорить?

— О чем вы?

— Ну… что вы скажете вашему двоюродному дедушке. Если, конечно, он здесь. О чем вы собираетесь с ним говорить?

— Понятия не имею. — Почему-то прежняя ее решимость улетучилась; поднявшись до первого поворота лестницы, она посмотрела назад, на Джима, и сказала: — Ну идите же.

Квартира восемь оказалась на четвертом этаже, достаточно высоко, чтобы Джим в полной мере мог почувствовать похмельное головокружение и пожалеть о том, что еще вдобавок и накурился до одури. Дверь была открыта, и они нервно переглянулись.

— Вы привели меня в классное местечко, — съязвил Джим.

Пропустив его реплику мимо ушей, Сильвия осторожно открыла дверь и прошла внутрь, ступая по кафельному полу неслышно и мягко, как вор-домушник.

— Мистер Берлоне? — полушепотом позвала она. — Мистер Фабрицио Берлоне?

Мрачный, едва освещенный коридор вел в квартиру. В конце его была кухня. На столе лежали каравай хлеба и наполовину опорожненная жестянка с консервированным мясом розового цвета, облепленная по краям тараканами. Сильвия содрогнулась, а Джим поспешил поскорее отойти подальше. На противоположной стене кухни были две двери. Правая дверь была заперта, а левая наполовину открыта. Джим повернулся к Сильвии, показал глазами на обе двери и пожал плечами, словно спрашивая, в какую дверь идти. Она кивком головы указала на левую.

— Мистер Берлоне? — позвал Джим. — Вы здесь?

С этими словами он прошел в комнату, оставив Сильвию в полутемном коридоре.

— Да… — услышала она его голос, — тут есть на что посмотреть.

Сильвия поспешно вошла следом за ним в комнату. В комнате был полумрак, и Сильвия сначала не поняла, о чем говорил Джим. К тому же резкий запах мочи, казалось, подавлял все иные ощущения. Сильвия на секунду зажмурила глаза и заткнула нос, а когда подняла веки, ее почти привыкшие к темноте глаза увидели то, на что смотрел Джим. Он был прав — зрелище было не из приятных.

В дальнем углу комнаты в кресле-качалке сидел старик восьмидесяти, а может быть, девяноста, а то и ста лет. Глаза его были закрыты, а голова откинута назад. Его лицо выглядело скорее бесцветным, чем бледным, особенно в сочетании со смоляно-черными волосами. Струйка липкой слюны, вытекая из угла его рта, тянулась по подбородку. На нем были потертая джинсовая куртка, шерстяной пуловер, старомодные разбитые башмаки, носки — брюк на нем не было. Растянутые кальсоны висели у лодыжек; на свернутой в пригоршню ладони покоилась мошонка, а вялый член лежал поперек ляжки.

— Ну и ну, — вырвалось у Сильвии.

Джим подошел к ней, держа в руке журнал, только что поднятый с пола, и поднес его ближе к ее глазам: типичное жесткое порно. На развороте фото голой женщины, сидящей в такой позе, что ее ноги подняты выше головы.

— Как, черт возьми, можно так вот сидеть? — свистящим шепотом спросил он.

— Дело практики, — также шепотом ответила Сильвия. — А что с ним?

— Думаю, он так яростно дрочил, что умер.

— В то время, когда мы поднимались по лестнице?

— Возможно.

— Вы уверены, что он мертв?

— Да нет… — с сомнением произнес Джим, — не знаю. А как проверить?

— Толкните его.

— Нет уж, сами толкайте его.

— Если он умер, так почему мы говорим шепотом?

— Из уважения к усопшему, — громко произнес Джим и рассмеялся.

Его голос гулко прозвучал в почти пустой комнате. Сильвия тоже улыбнулась и принялась шарить глазами по стенкам в поисках выключателя, оказавшегося рядом с дверью.

Сильвия повернула выключатель, зажегся свет, и в ту же секунду раздался возглас Джима: «Господи!» Сильвия повернулась и увидела старика, прямо сидящим в своем кресле. Глаза его были широко раскрыты; он тер рукой угол рта, стирая вытекшую во время сна слюну.

— Кто вы, черт возьми? — спросил он голосом, похожим на завывание ветра в дымоходе.

— Сильвия, — растерянно произнесла Сильвия.

— А кто он?

— Джим, — ответил Джим.

— Ну и фиг ли ты пялишься? — спросил старик, в упор глядя на Сильвию (она смотрела на него, широко раскрыв не только глаза, но и рот). — Ты ведь проститутка, а чего пялишься, никогда до этого не видела мужского члена?

Сильвия не знала, что сказать. Смутившись, она смотрела то на старика, то на Джима, однако в глазах Джима был тот же самый вопрос.

— Где Розетта? — спросил старик. — Она заболела или что-нибудь случилось? Господи! И они прислали мне какую-то затраханную негритянку. Ничего не скажешь! Как будто, если мне потребуется негритянка, я сам не скажу об этом. И сколько же тебе лет, моя красавица? — Он, сощурившись, посмотрел на Сильвию, буквально оканемевшую от его слов. — Черт возьми! Да ты почти такая же старуха, как я. Вот проклятие! Да такую старуху, как ты, мне могли бы прислать даром из общины. А кто этот придурковатый парень? Возможно, я старею, но я не дошел еще до такого маразма, чтобы играть в двух командах, вы слышите?

Сильвия судорожно проглотила подступивший к горлу ком. Наконец-то она поняла, в чем дело, потому что в прежние времена ей случалось несколько раз бывать в подобных ситуациях.

— Скажите, вы мистер Берлоне? — спросила она. — Вы мистер Фабрицио Берлоне?

— Да, я мистер Берлоне. А кто же я, блин, по-вашему? Папа Римский? А что у вас за дурацкий акцент? Вы англичане? Так ты не просто негритянка, а английская негритянка? Ну зашибись!

— Мистер Берлоне, — стараясь говорить спокойно, произнесла Сильвия, — я не проститутка, я ваша племянница… вернее… двоюродная племянница. Меня зовут Сильвия. Сильвия Ди Наполи.

Несколько секунд Берлоне молча смотрел на нее — то, что он услышал, его просто ошеломило. Он открыл рот, но прошло еще несколько секунд, прежде чем он заговорил.

— А это кто? — спросил он, показывая костлявым пальцем на Джима. — Твой бойфренд?

Джим и Сильвия переглянулись.

— Нет, я просто знакомый, — ответил Джим.

Берлоне кивнул и снова погрузился в молчание, переваривая только что полученную информацию. После паузы его рот растянулся в едва заметную улыбку, словно он опасался того, что более широкая улыбка может разорвать его лицо на части.

— Ну и ну, — произнес Берлоне, — затруднительное положеньице!

Он рассмеялся, и его скабрезный неприятный смех прозвучал, казалось, откуда-то из глубины грудной клетки.

— Похоже, я сижу перед вами без штанов, — сказал он и расхохотался так громко, что закашлялся, отчего на его глазах показались слезы. Сильвия вопросительно посмотрела на Джима. Он тоже смеялся. Прежнее спокойствие Сильвии улетучилось, и теперь она была слишком встревожена, чтобы присоединиться к смеху мужчин.

— Принеси мне брюки, — обратился Берлоне к Джиму. — Они в той комнате. Висят на стуле.

— Я принесу, — сказала Сильвия, прежде чем Джим сдвинулся с места. Ей хотелось поскорей выйти из комнаты.

На мгновение она остановилась в полутемном коридоре и попыталась сделать глубокий вдох, но из-за тошнотворных запахов, пропитавших квартиру, дышать было трудно. Ее голова была переполнена мыслями и в то же время пуста. Нечто подобное она видела и раньше — одинокий, сексуально озабоченный старик, ветеран войны, пришедший в Белсайз-парк, чтобы отметить «День маков»^[82], старый гомик, который в семьдесят пять лет понял, что жил неправильно, и решил наверстать упущенное.

Она толкнула дверь, перед которой стояла, и вошла в грязную, смрадную спальню, освещенную слабой лампочкой, горевшей в смежной со спальней ванной комнате. В спальне не было ничего, кроме старого канцелярского стула с прямой спинкой и неубранной кровати. Простыня на ней была сплошь в пятнах разного цвета и формы, при виде которых ее замутило. На потолке темнело большое влажное пятно, из которого звонко капала вода в стоящую на полу до половины наполненную кастрюлю. Единственное окно было занавешено выцветшим одеялом, державшимся на двух вбитых по краям рамы гвоздях. Вдоль стен во множестве валялись пачки — по четыре или по пять в каждой — старых пыльных бухгалтерских книг. Сильвия решила было заглянуть в них, но передумала. Она взяла штаны, висевшие на спинке стула — мешковатые, сшитые по моде сороковых годов брюки, — и поспешно вышла из спальни.

Берлоне разговаривал с Джимом, и лицо его было настолько живым и подвижным, что Сильвия усмехнулась — всего несколько минут назад они приняли его за покойника.

— Поживи с мое, — говорил Берлоне. — Ведь я еще езжу на машине, хотя у меня и нет прав. Ты слышишь меня?

Джим утвердительно кивнул, хотя по его глазам было видно, что он не верит.

— Я могу еще и потанцевать, но вот никак не найти партнершу. Это все равно что иметь хорошее перо, но не иметь чернил.

— О! — воскликнул Джим. — Так вы еще и проституток трахаете?

Старик снова рассмеялся. Он смеялся всем телом, и было похоже, что такой смех может его прикончить, если он даст ему волю.

— Трахать проституток? Да я уже лет тридцать никого не трахаю. Точно, верь мне. Ты знаешь, у меня такая сухая кожа, что женщина может загореться, если будет сильно тереться об меня. Хе-хе-хе! А сейчас я только смотрю. И это не дает мне окончательно состариться. — Берлоне посмотрел на Сильвию. — Не обижайся, дорогая.

— Да все нормально, — безразличным голосом произнесла она. — Раз это делает вас счастливым.

— Хе-хе-хе! Точно! Раз это делает меня счастливым.

Берлоне медленно встал на ноги — встал с трудом, натужно, словно много лет провел в неподвижности — и, протянув к Сильвии костлявую руку, взял у нее брюки. Он наклонился и неуклюже выпростал ноги из башмаков. Движения были для него столь явно болезненными, что Джим бросился помогать ему, но старик остановил его взглядом. Вся операция надевания брюк заняла не меньше двух минут, а когда он наконец застегнул молнию и пуговицы, его лицо расплылось в торжествующей улыбке.

— Хорошие брюки, — сказал он. — От Шварца, бруклинского портного.

Старик, не спеша и стараясь не совершать резких движений, снова опустился в кресло, тяжело дыша. Подняв голову, он внимательно посмотрел на Сильвию.

— Так ты дочурка Бернадетты, — сказал он. — Как же, знаю, знаю. Да ты и похожа на нее. Те же глаза. То же гордое лицо…

— Да только я-то черная, — добавила Сильвия, но Берлоне, презрительно скривившись, махнул рукой.

— Брось! Белая или черная, какая разница. Так твоя мама померла?

Сильвия кивнула головой.

— Да… это скверно. Но она умерла в мире со всеми и счастливой, так?

— Да, — соврала Сильвия.

Старик покачал головой и искоса посмотрел на нее недобрым взглядом.

— Ты проклятая, гнусная лгунья. Ведь ты ничего не принесла своей матери, кроме горя, причем с самого дня твоего рождения, об этом знаешь? Она мне писала. Ведь ты, именно ты, причина всех несчастий.

Лицо Сильвии было непроницаемым.

— Ну а чего тебя принесло сюда? — спросил Берлоне.

— Я хочу знать, кто был моим отцом.

— И ты приехала спросить меня об этом? А что тебе мать говорила?

— Она сказала, что папа.

— Возможно, им и был папа. Бернадетта и меня уверяла в этом. В письмах. А она никогда мне не врала. И вроде она не собиралась возвращаться в Гарлем или еще куда-то. Ты слышишь? Возможно, твоим отцом и был папа. У тебя есть что-то от него. Он был упрямым, непрошибаемым сукиным сыном. Редкостная погань и дрянь.

— Я тоже всегда так думала, — сказала Сильвия. Берлоне улыбнулся, и они оба пристально посмотрели друг на друга — не стесняющийся в выражениях старик и стареющая проститутка. Джим молча смотрел на них. Меньше всего они напоминали сейчас близких родственников.

— Послушайте, — примирительно сказала Сильвия. — Я лишь прошу вас рассказать мне то, что вам известно.

Старик на мгновение закрыл глаза и покрутил головой из стороны в сторону, словно делал упражнения для шеи. Открыв глаза, он уставился прямо на Джима.

— Как, ты сказал, тебя зовут?

— Джим, — ответил Джим. — Джим Туллоу.

— А ты что думаешь об этом, Джим Туллоу?

Джим пожал плечами:

— Меня это не касается.

— А ты представь, что тебя это касается.

— Я думаю… — начал Джим и, сказав это, сделал паузу и вздохнул. — Я думаю… давайте посмотрим на все иначе, мистер Берлоне: вы старый человек, повидавший многое в жизни, но вряд ли вам доведется увидеть еще что-то важное. Я думаю, вам следует перестать браниться, успокоиться и рассказать своей племяннице все, что ее интересует.

Берлоне кивнул головой и ласково улыбнулся.

— Мне нравится этот парень. Выкладывает, не боясь, правду-матку. Согласен. Итак, мисс Сильвия Ди Наполи, что вас интересует?

— Я уже говорила вам, — устало произнесла Сильвия. — Я хочу знать, кто мой отец.

— Так я уже сказал тебе. Насколько мне известно, твоим отцом был Лука Ди Наполи, ничего другого я сказать не могу. Возможно, тебе надо поискать ответ где-либо в другом месте. Ты слышишь? Дешевка!

— Я вас не понимаю. О чем вы говорите?

Берлоне вздохнул и снова посмотрел на Джима.

— До нее всегда так туго доходит?! — риторически спросил он. — Передай мне сигару. Из той коробки на столе.

Джим открыл коробку, достал толстую кубинскую сигару и протянул ее старику. Берлоне вынул из кармана пуловера серебряный резачок для обрезки сигар, зажав сигару ревматическими пальцами, отрезал кончик и, сунув ее в рот, зажал между зубами. Он чиркнул серебряной зажигалкой и выпустил клуб сизого дыма в и без того уже спертый воздух.

— Эти сигары меня в конце концов доконают, — прокряхтел он. — Ох-хо-хо!

Сильвия и Джим молча наблюдали за ним.

— Я расскажу вам одну историю, — начал Берлоне. — Ты что-нибудь слышала о своем дедушке? Его звали Тони Берлоне. Он был моим братом. Тони Берлоне. Наверное, тебе знакомо это имя, так или нет? Он был настоящим мужчиной. Конечно, он был сукиным сыном, но у него было доброе сердце. И мы были не разлей вода. Вы слышите меня? Да, мы были друзьями.

Когда же это было? Наверное, осенью 1923-го. Мы с Тони открыли ночной клуб в Джунглях — так мы тогда называли кварталы вокруг 133-й улицы. Как раз между «Коттон-клаб» и «Конни Инн». Наш клуб мы назвали «Роза». Он был чем-то вроде «малины». понимаете, что это значит? А «Коттон-клаб»? Это было место, где собирались поглазеть на шоу богатые манхэттенские ублюдки. Куда там Парижу до этого заведения; шикарные скатерти на столах, красивые мулатки-хористки в перьях и с голыми бедрами — в общем полный набор для услады джентльменов. «Конни Инн» — там было засилье черномазых. Однако посетители были сплошь белые. Но все они были интеллектуалами, жаждущими послушать новый джаз. А что касается «Розы» — у нас все обстояло иначе. Музыка — это, конечно, важное дело, никто не спорит. У нас играли все блюзовые оркестры, от Арманда Пирона^[83] до Уильяма Хэнди^[84]. А в двадцатых годах у нас работал рассыльным сам Фатс^[85]. Но для нас самым важным было создать такую атмосферу в клубе, в которой клиенты могли по-настоящему расслабиться. «Роза» была таким местом, куда можно было зайти, чтобы снять девочку, немного выпить, покурить травку — в общем, кто чего пожелает. И конечно же, у нас в любых количествах подавалась запрещенная в то время выпивка. Вы меня слышите?

Ну так вот. Тогда мне было всего-то двадцать лет, а какие бабки мы зашибали! Чистыми по паре штук за ночь. И запросто, без больших усилий.

— Ну, так что? — холодно спросила Сильвия. — Что дальше-то?

— Постой немного! Господи! Какая же ты нетерпеливая, милая моя! А дальше, вот что: зимой 1924 года мы задумались о том, как бы расширить бизнес. До нас дошло, что на западе сложилась очень благоприятная ситуация, и я поехал через всю страну в Лос-Анджелес, потратив на эту поездку черт знает сколько дней. Ну и что? Оказалось, что притоны в Лос-Анджелесе накрепко схвачены и проникнуть туда не легче, чем в тюрьму. Что легальным бизнесменам, что гангстерам не было никакой возможности потеснить этих западных парней. Они не проявляли никакого желания дать какому-то нью-йоркскому итальяшке хоть малейший шанс вмешаться в их дела, даже будь у него яйца больше, чем у слона. Вы меня слышите?

Ну так вот. Я вернулся в Гарлем примерно 24 декабря и узнал, что Тони затеял серьезные перемены в «Розе», не посоветовавшись ни с кем. Он нанял на постоянную работу какую-то новую певицу — за хорошие деньги, правда, и манеры у нее были прямо великосветские — и здорово запал на нее. Она приехала откуда-то с самого юга примерно два месяца назад. Это мне доподлинно известно. А звали ее Сильвия.

— Это моя бабушка, — перебила его Сильвия. Она неотрывно следила за каждым его словом, за каждым свистящим вдохом. — Она была джазовой певицей?

— Точно. Тебя назвали в ее честь.

— Меня назвали в ее честь, — повторила Сильвия. — Ну, продолжайте же!

Берлоне закашлялся. В груди у него клокотало, а глаза стали белесыми. Было заметно, что в нынешнем состоянии этот рассказ его сильно изматывает.

— Ну продолжайте же, — настойчиво просила Сильвия.

— Ну так вот… — начал было Берлоне и захлебнулся подступившей к горлу мокротой. Джим растерянно смотрел на Сильвию. Его тревожило, что они уж больно сильно наехали на старика, а Сильвию буквально трясло от нетерпения.

— Ну так вот. Тони… — Кашель. — Ну так вот… — Кашель, кашель. — Ну так вот, я отлично знал, каким отпетым сукиным сыном был Тони до этого, но, вернувшись, я увидел совершенно другого человека. Купидон поразил его в самое сердце. Пиф-паф!

Должен сказать, что между мной и Сильвией никогда не было теплых отношений. Согласен, эта дамочка пела как ангел, но она таила в себе слишком много тайн и секретов, для того чтобы нравиться мне, а кроме того, в ней было что-то такое… Какая-то первобытная дикость, которая меня отталкивала. По ее словам, она была из итальянской семьи, живущей на юге. Но, насколько я помню, она никогда не называла своей фамилии. Надо признать, что и она не слишком хорошо относилась ко мне. И потому, когда в двадцать седьмом году Тони взяли — да упокоит Господь его душу… — Берлони сделал паузу и перекрестился, — и потому я с тех пор и не видел твоей матери. Даже ребенком. Даже когда Сильвия стала знаменитой; целый год, когда она пела с оркестром Смака Хендерсона^[86]…

— Она пела у Смака Хендерсона? — перебила старика Сильвия. — У самого Флетчера «Смака» Хендерсона?

— Да, именно у него. Правда, не слишком долго. Скоро она окончательно подсела на кокаин и от ее голоса ничего не осталось. А сама она осталась ни с чем, и только твоя мать приглядывала за ней. Но она никогда не обращалась ко мне за помощью.

Лицо Сильвии полыхало; долго сдерживаемые эмоции прорвались наружу — ведь ей слишком долго приходилось скрывать свои чувства под покровом внешнего безразличия. Но не перед Джимом. И конечно же, не перед этим стариком, погрузившимся в воспоминания.

— Да, так на чем мы остановились? — после паузы продолжил Берлоне. — Должно быть, это было в тридцать четвертом. Мы закрыли «Розу», когда Тони заболел. После этого я работал охранником у Джонни по прозвищу «Букмекер», а где-то в конце тридцать четвертого загремел в тюрьму.

— А за что? — спросил Джим.

— Меня обвинили в том, что я прямо возле собора Святого Иоанна Крестителя пришил какого-то приехавшего из Луизианы черномазого ловчилу, который встал Джонни поперек дороги. Реально они не могли мне ничего предъявить, но я, честно говоря, чувствовал себя не совсем уверенно. Да… конечно, большим умником меня не назовешь. Особенно за то, что я сказал адвокатам Джонни: «Мы ведь живем в большом городе, поэтому ничего не стоит сделать так, чтобы я и труп оказались в одном месте и в одно время, к тому же никто не будет так уж сильно убиваться из-за мертвого негра».

Джим, в горле у которого застрял ком, не сводил пристального взгляда со старика. Берлоне на мгновение смутился и отвел глаза.

— Ну да ладно, я отвлекся. Вам кажется, что я слишком долго рассказываю. Люди думают, ты сбился с темы, но это не так. Вот вы же слушаете мою историю! Но рассказывать ее — дело трудное, а всем невтерпеж. Хе-хе-хе!

Ладно. Так о чем я говорил?.. Да, через месяц после моего возвращения из Лос-Анджелеса, стало быть в январе двадцать пятого, Тони решил жениться на Сильвии. Матерь Божья, вы бы видели, какая поднялась суматоха! На свадьбе не было никого из нашей семьи, кроме меня! А через четыре месяца после свадьбы Сильвия родила твою мать, Бернадетту. Вы следите за тем, что я говорю?

Берлоне замолчал и посмотрел на Сильвию, а она, встретившись со стариком глазами, облизала пересохшие губы; лицо ее было непроницаемо-неподвижным, все внимание было сосредоточено на том, чтобы не пропустить ничего из этой истории. Размышляя про себя, она непроизвольно зажмурилась: то, что она услышала, не укладывалось в ее голове. А Джим? Он сразу все понял, и его дыхание участилось.

— Вы следите за тем, что я говорю? — снова спросил старик.

Сильвия промолчала, вместо нее ответил Джим.

— Семь месяцев, — сказал Джим, не в силах сдержать себя. — Сильвия пела в «Розе» всего семь месяцев. Тони Берлоне не мог быть отцом Бернадетты.

— Молодец! — воскликнул старик. — В это время Тони уже заботился о нескольких малолетних засранцах, которыми его осчастливили шлюхи, но он был так поглощен этой Сильвией, что и незаметил эдакой нестыковочки.

Джим повернулся к Сильвии. Он едва мог разглядеть ее в густом сигарном дыму, однако заметил, как она, закрыв глаза, покачивается, стоя на одном месте.

— Так кто же был моим дедом? — спросила Сильвия.

— А откуда я могу это знать? — злобно спросил Берлоне. — Но если судить по твоему лицу, я бы сказал, что им был какой-то черномазый с Юга. Даже если Тони и знал об этом, он никогда ничего не говорил. Хотя, как я подозреваю, его радовало хотя бы то, что его новая жена не родила ему негритенка. Я полагаю, это перст судьбы. Как говорят, дурная кровь выскакивает наружу через поколение. Ты знаешь об этом Сильвия Ди Наполи? А поэтому ты и стала маленькой мисс Несчастьем, которой суждено было родиться негритянкой.

И снова Берлоне затрясся от хохота. Но теперь смех его был таким злобным, что Джим сжал кулаки.

— И кто, черт возьми, может поверить в то, — брызгая слюной, произнес Берлоне, — что я родственник какой-то долбаной черномазой дуры?!

Джим впился взглядом в Сильвию. Прижав одну руку ко лбу, она отступила на шаг и прислонилась к стене. Плечи ее поднимались и опускались.

— Мне надо выйти, — произнесла она сдавленным голосом. — Я хочу на воздух.

Сильвия, спотыкаясь, бросилась к двери, и в следующее мгновение из коридора послышались ее торопливые шаги, а затем раздался глухой удар входной двери о стену, которую она не потрудилась за собой закрыть.

— Хе-хе-хе! — снова засмеялся старик, а Джим почувствовал, как внутри у него закипает злость. — Послушай меня, Джим. Когда говоришь правду, жди неприятностей. Правдой никому не угодить. Ты меня слышишь? Ведь правду все воспринимают как обман и надувательство.

— Кто был ее дедом? — спросил Джим, нагнувшись к старику.

— Да откуда мне знать, — ответил Берлоне, но, очевидно, вспомнив угрожающие нотки, прозвучавшие в голосе Джима, добавил: — Клянусь, не знаю.

— Как же это выяснить?

— Не знаю. Ей-богу, не знаю.

— Да, это плохо, — произнес Джим глухим голосом, непроизвольно сжимая кулаки.

— Иисусе! Может вам попытать счастья в Чикаго? Насколько мне помнится, у Сильвии была сестра, которая вышла замуж за священника. Вроде бы Апостольской церкви всех святых. Сильвия иногда ездила туда повидаться с нею.

— А где именно в Чикаго?

— Не знаю. Да что я вам, дорожный атлас, черт дери?

В этот момент раздался стук в дверь, и в комнату вошла блондинка с взволнованным кукольным личиком. На ней были черные сапожки до колен, короткое, до середины бедер, обтягивающее красное платье с низким вырезом на груди. Ей было по меньшей мере лет тридцать, но она изо всех сил пыталась выглядеть на шестнадцать. Ее губы застыли в улыбке, которая сперва казалась приятной и дружелюбной, но уже через несколько мгновений вызывала отвращение.

— Розетта, — воскликнул Берлоне, — где тебя черти носят?

— Привет, котик! Твоя крошка задержалась в подземке. Я не знала, что у тебя гости. Вы хотите, чтобы я танцевала для вас обоих?

— Он сейчас уйдет, — сказал Берлоне, поворачиваясь к Джиму. — Если, конечно, ты не захочешь кончить и посмотреть, как кончает старик.

— Нет. Я ухожу, — ответил Джим, огорошенный предложением Берлоне, однако не сдвинулся с места.

Старик начал возиться с пуговицами на брюках. Розетта подошла к нему, словно для поцелуя сложив губы трубочкой.

— Котик, давай я помогу тебе расстегнуться.

Джим направился к двери.

— Джим! — окликнул его Берлоне. — Послушай, а ты-то почему возишься с Сильвией?

— Мы с ней друзья, — произнес Джим первое, что пришло ему на ум, хотя уже через секунду вспомнил, что только вчера познакомился с Сильвией.

— Чушь! — закричал Берлоне. — Послушай, что я постиг еще в тюряге: никто никогда ничего никому не делает даром. И это факт, проверенный жизнью.

— Вашей жизнью, — сухо уточнил Джим.

— Да? Послушай меня и запомни. Эта черномазая сучка оттрахает тебя, как шлюха, и использует тебя, как шлюху. Ты слышишь меня?

— Вам не стыдно говорить такое о своей племяннице?

— Мы что, с ней в кровном родстве? — заорал Берлоне, но Джим уже захлопнул за собой дверь.

Выйдя из подъезда, Джим увидел Сильвию, сидящую на тротуаре: ступни ее ног были опущены в водосточный желоб, идущий вдоль поребрика. Ее элегантная внешность, равно как и элегантная одежда, смотрелись совершено неуместно среди мусора, который ветер гонял по грязному тротуару Два парня-зазывалы, все еще болтавшиеся у входа в музыкальный магазин, не приближались к ней. Два мальчика на велосипедах подъехали почти вплотную, но Сильвия не подняла головы. Когда Джим подошел и встал рядом с ней, она даже не взглянула на него. Ее лицо было бездумным, ничего не выражающим. Она не выглядела расстроенной — может быть, немного усталой.

— Что он сказал? — спросила Сильвия безразличным голосом.

— Да почти ничего.

— Обо мне что-нибудь сказал?

Джим подумывал, что из сказанного стариком сообщить ей, но явно ошибся в выборе:

— Он сказал, что вы оттрахаете меня, как шлюха.

Сильвия издала какой-то неестественный горловой звук «Хаах!», словно намеревалась засмеяться. Джим зажег сигарету, но после двух затяжек бросил ее на тротуар, почувствовав во рту нестерпимую горечь.

— Видели его пташку? — спросил Джим. — Розетту?

— Да.

— Кажется, она танцует перед ним. Представляете! Стриптиз перед этим старым кретином.

Сильвия промолчала; Джим на мгновение задумался и задал вопрос, нелепее которого в данной ситуации нельзя было бы придумать.

— Сильвия, — задумчиво начал Джим, — а вам доводилось заниматься такими делами?

Джим не успел закончить фразу, как Сильвия с горящими глазами и перекошенным от гнева лицом обернулась к нему; в следующее мгновение его щеку обожгла звонкая пощечина.

— Вы что, черт возьми, обо мне думаете? — задыхаясь, спросила она.

— Извините, я только…

Сильвия попыталась подняться. Движения ее были медленными и скованными, как у тяжело больной.

— Черт! — пробормотала она.

Джим, держась ладонью за щеку, зажег новую сигарету. Она была такой же горькой, как и предыдущая, но на этот раз Джим затягивался, не обращая внимания на горечь.

— Хотите? — спросил он, протягивая пачку, но Сильвия не ответила.

Почти целую минуту они просидели молча. Мальчишки-зазывалы, перешептываясь друг с другом, пялились на них с противоположной стороны улицы. Им не давал покоя вопрос: что общего у этого костлявого парня и Памелы Грир? Теперь они поняли. Джим и Сильвия выглядели достаточно несчастными для того, чтобы принять их за супружескую пару. Хотя они были не похожи на супругов.

Наконец Сильвия заговорила, и в ее голосе звучали скрытые слезы.

— Ну что мне делать? — спросила она.

Джим секунду помедлил с ответом, решив на этот раз собраться с мыслями, а уже потом открывать рот.

— Берлоне сказал мне, что сестра вашей бабушки живет в Чикаго, — наконец произнес он. — Мы… — он на мгновение остановился. — Мы едем в Чикаго.

Сильвия повернулась к нему, но мысли Джима были уже далеко, и он не мог увидеть того, что ясно читалось в ее глазах.

«Что, черт возьми, я здесь делаю? — думал Джим. — Я еду в Чикаго. Вот что я делаю. Ну и славно».

I: Волшебный город

Жилые кварталы Чикаго, США, 1998 год

Сильвия едва держалась на ногах от усталости. Она считала, что это из-за задержки вылета их самолета, но дело было вовсе не в этом. Ее прошлое крепко-накрепко вцепилось в нее.

«Мое прошлое крепко-накрепко вцепилось в меня».

В голове Сильвии все время звучала эта фраза.

«А если оно вцепилось в меня, то как же я могу не быть усталой, ведь мое прошлое не спешит раскрываться передо мной, разве не так?»

Они с Джимом сидели в гриль-баре на Северном пирсе Чикаго, нос которого глубоко вдается в озеро Мичиган. Это было типичное заведение подобного рода (естественно, ирландское), в котором разделы меню имели специфические названия «Доне-гриль»^[87] (мясные блюда) и «Эннис-галлон»^[88] (сорта пива). Отдельные блюда значились под шутливыми названиями типа «Гамбургер Де Валера»^[89] или «Клуб Майкла Коллинза»^[90].

Джим, как обычно, болтал без остановки, живо обсуждая сейчас то, что, по его мнению, куча рубленого мяса на его блюде похожа на человечину. Он пил пиво, громко чавкал, набив рот розовым мясом, и курил сигарету — все это одновременно.

Он уже отыскал в двухдолларовом путеводителе для туристов Апостольскую церковь всех святых и сейчас намечал путь, по которому они с Сильвией завтра туда отправятся. Сильвия, наблюдая, как он разглагольствует, чавкает, хлещет пиво, выпускает клубы дыма (словно одержимый викарий из графства Форест Дин^[91]), чувствовала, что ее верхняя губа непроизвольно дергается от отвращения. Его горячий энтузиазм в деле, которое никоим образом его не касалось, казался ей непонятным и даже начинал ее раздражать. Все выглядело так, будто ему более важно выяснить, кем она является, нежели ей самой. Из-за этого она чувствовала себя немного виноватой и вдобавок очень усталой. Ей никогда не нравились мужчины, точно представлявшие себе, кем она является; те, кто этого не понимал, были ей куда более симпатичны. А кто она, черт возьми, на самом деле? Проститутка (отошедшая от дел). Певица (оставшаяся без работы). Сильвия думала, что все эти ярлыки, требующие уточняющего пояснения в скобках, никак не могут дать ее точного описания.

Она взяла ломтик картофеля из фритюрницы и почувствовала, как теплый жир течет по ее пальцам.

— Вам обязательно надо курить, когда я ем? — спросила она.

— Так вы же тоже курите! — воскликнул Джим, сделав безмятежно-счастливое лицо.

— Очень редко.

Джим пожал плечами, загасил сигарету и надолго припал к пивной кружке. Сильвия все более склонялась к тому, что его интерес к ее прошлому больше касается его, чем ее, как будто он, прильнув к окну, уже трясется в фургоне с путешественниками, выехавшем из Города пустых историй^[92]. Мысль об этом не давала ей покоя. Ну что связывает ее с этим белым мальчишкой (который по годам годится ей в сыновья)? Что он может ей предложить?

К несчастью, ответы отыскались даже прежде, чем она мысленно сформулировала все вопросы, которые висели над ее головой, как дождевое облако над персонажем мультфильма. Не будь с ней рядом Джима, она была бы одна, а быть одна она больше не хотела. Не будь с ней рядом Джима, она никогда бы не поехала в такую даль (ведь он купил билеты до Чикаго и отыскал эту церковь). Не будь с ней рядом Джима, что бы она делала? Ничего. А то, что происходит сейчас, лучше, чем ничего. И может быть, свершится чудо и поможет раскрыть тайну ее происхождения. Но разве возможно нечто необычное и таинственное в таком месте, как Чикаго? В этом бетонном городе, затянутом в лайкру, внезапно выросшем на месте, где прежде была свалка, и впоследствии назвавшем свои районы в честь героев Ирландской республики?

Она потягивала водку с тоником и смотрела, как Джим жадно доедал свой гамбургер. Он облизал пальцы и, взглянув на нее, вопросительно поднял брови, словно спрашивая, все ли он делает так, как надо. Она покачала головой, а он принялся доедать то, что еще оставалось в тарелке. Сильвия не знала, что и делать: смеяться или морщиться.

Была в характере и поведении ее нового знакомого одна особенность, которую она сразу подметила, но не могла объяснить. Снова она столкнулась с тем, чему раньше придумала название «проницательный дурак». Под грязной футболкой со слоганом «Пью за Англию!» скрывался мальчишеский энтузиазм, который этому парню не всегда удавалось сдерживать.

Сильвия вспомнила их перелет в Чикаго. Когда самолет приземлился в аэропорту О’Хара, Джим, вне себя от радости и возбуждения, припал к стеклу иллюминатора, словно ребенок-неврастеник. Увидев небоскребы, возносящиеся к небу, словно сотни Вавилонских башен, он пришел в такой восторг, что не смог сдержаться.

— Посмотрите! — кричал он. — Господи! Да посмотрите же!

Вспомнив это, Сильвия улыбнулась и покачала головой. Да, характер Джима мог озадачить кого угодно. Нет, скорее сбить с толку, решила она, подумав.

— Ну и зачем вы это делаете? — спросила она.

Джим подозвал сонную официантку. На лацкане ее форменного пиджачка был приколот значок, на котором после большой буквы «И» были изображены багровое сердце и зеленый трилистник. Он, попросив у официантки еще пива, обратился к Сильвии:

— Делаю что?

— Помогаете мне. Зачем вам это надо?

— Я думаю, вы хотите узнать, кто произвел вас на свет.

Непонятно почему, но такой бесхитростный ответ вызвал у Сильвии раздражение. В нем были честность и доверчивость, которых она всегда старалась избегать.

— Но почему? — не унималась она. — Не понимаю, что вам-то до этого? Разве это моя идея приехать в Чикаго? Нет, не моя. Это ваша идея. Так за каким чертом вам все это надо? Зачем вы это делаете?

Джим, пристально глядя на нее, зажег сигарету. Его размеренные, словно хорошо отрепетированные движения бесили ее.

— Сдается мне, вы спрашиваете: зачем вы сами это делаете. Вы как будто начали рассказывать смешную историю, а теперь боитесь, что она окажется не смешной. Послушайте, что я скажу: она и вправду окажется не смешной, если вы не расскажете мне главного в своей истории.

— Нет! — резко ответила Сильвия. — Я первая задала вопрос! И я хочу знать почему.

— Просто так.

— Просто так? Никто не делает ничего «просто так».

Джим пожал плечами; в этот момент он выглядел смущенным.

— А я делаю, — ответил он и отвел глаза под пристальным взглядом Сильвии.

Казалось, вот-вот прозвучит тот самый затруднительный вопрос, а потому его лоб горел и ладони стали влажными. Она встала, и Джим испугался, что она может уйти. Но она, нагнувшись над столом, взяла его лицо в ладони и осторожно поцеловала в лоб. Ее губы были холодными и сухими.

— Мой белый рыцарь, — сказала Сильвия, вкладывая в свои слова изрядную порцию иронии и какой-то отчужденности. Однако задуманного эффекта это не произвело; Джим лишь кашлянул в руку.

Снова, уже второй раз за минуту, он подозвал официантку и заказал выпивку: еще пива, бурбон вдогонку и еще один бурбон для моральной поддержки.

— Давайте напьемся, — предложил он. — Организуем пьяный тур по Америке.

— Вы всегда пьете?

Джим на мгновение задумался.

— Не всегда.

Сильвия приложилась к своему стакану с водкой, облизала верхнюю губу, потом закусила ее и после паузы задумчиво сказала:

— У меня был друг. На моих глазах пьянство довело его до гибели.

Джим, встретившись с ней глазами, медленно покачал головой.

— Некоторые вещи каждый должен делать исключительно по своему усмотрению, — сказал он, сделав серьезное лицо.

Беседа потекла более непринужденно по мере того, как они прикладывались к своим стаканам. Сильвия, выпив водки больше, чем обычно, начала рассказывать Джиму о том, как ей работалось в Лондоне. Она рассказала ему о своих самых комичных клиентах — об их париках и корсетах, о ценителях ножек и взрослых младенцах; о викарии, страдавшем от псориаза, и о черном проповеднике, визжавшем, как поросенок: о девственниках, срывавших с себя джинсы и отворачивавшихся от нее, чтобы скрыть слезы. Она рассказала ему о том, как занималась любовью с представителем министра в черном лимузине прямо напротив здания парламента. Она рассказала о том, как Брайан Г. написал для нее песню, которая заняла первое место в хитпараде 1978 года. А Джим смеялся и недоверчиво качал головой.

А потом она рассказала ему о своей первой любви — симпатичном ямайском юноше, — о том, что ей тогда было семнадцать лет, и Джиму вдруг стало не по себе. Когда она говорила, в глазах у нее время от времени темнело, и ей постоянно приходилось моргать и жмуриться. Она описала ему то единственное свидание, когда они занимались любовью, и, когда она говорила об этом, в ее голосе была нежность, а Джим с безучастным видом рассматривал свои башмаки. Она вспомнила, как и каким голосом Долтон говорил ей, что она принцесса, и, рассказывая об этом, она на мгновение снова превратилась в девочку-подростка.

Джим не сводил взгляда с ее лица. Он был уже сильно пьян, и черты ее лица казались ему расплывчатыми, словно на несфокусированной фотографии. Он был настолько пьян, что история, которую он слышал, казалась ему самой печальной из всех, которые ему когда-либо рассказывали, и он не видел, что глаза Сильвии полны слез, лишь потому, что сам постоянно вытирал слезы.

— Он был вашей первой любовью?

Сильвия кивнула.

— А я, наверное, никогда никого не любил, — угрюмо произнес Джим. — Даже если я и был влюблен, то, думаю, просто не понял, что со мной происходит.

Он подивился про себя тому, с каким странным звуком произносимые им слова отдаются у него в груди, а у Сильвии возникло такое чувство, будто нечто недосказанное нависло над столом, и она махнула рукой, как будто хотела отогнать это нечто прочь.

— Ну, — вдруг оживилась она, — а что вы скажете о себе?

— А что я могу сказать о себе?

— Ведь после того, как мы встретились… — начала Сильвия и засмеялась. (А давно ли они встретились? Меньше недели прошло с того дня.) — Ведь когда мы встретились, вы обещали мне рассказать о себе. Так давайте же, Джим, любитель выпить. Только, чур, рассказывать все без утайки.

Джим посмотрел на нее серьезными глазами, достал из пачки сигарету и закурил. По ошибке он зажег ее с другого конца, и, когда затянулся, его рот наполнился горьким дымом горящего фильтра. Сморщившись, он с силой ткнул сигарету в пепельницу.

— Это длинная история, — промямлил он после долгого глотка бурбона.

— Ну так рассказывайте, — сказала Сильвия.

Джим похрустел пальцами, словно готовясь тасовать карточную колоду, кашлянул, прочищая горло и начал:

— Ну..

Через пятнадцать минут Сильвия склонилась над столом, опершись на него локтями. Она молчала, лишь изредка смущенно покачивая головой и не отрывая взгляда от Джима, у которого был вид довольного собой человека, получившего наконец возможность излить душу.

— Я не многим рассказывал это, — сказал он.

— Понимаю, — качая головой, отозвалась Сильвия, но ее сарказм не был замечен собеседником, глаза которого застил пьяный туман.

В свое время ей довелось выслушать немало пьяных исповедей, но то, что она услышала сейчас, оставило в ее душе несмываемый осадок. Ей часто приходилось выслушивать ложь, ложь профессионалов — от сутенеров до политиков, и еще многих из тех, кого называют отребьем, — и она знала приемы, которым пользуются подобные типы, сочиняя свои истории. Истории, от которых наворачиваются слезы, пересыхает во рту, жевательная резинка прилипает к зубам. Для таких историй требуется некая правдивая основа, какая-то последовательность и взаимосвязь событий, невероятный сюжетный поворот, может, даже и не один, и — самое главное — на лице постоянно должно быть написано: «Зачем мне врать?» Но Джим? Он излучал все возрастающую энергию и живость, в которых чувствовался дилетантизм новичка, недавно вступившего на разгульную стезю.

Она пыталась мысленно собрать воедино услышанные ею байки. Он сказал, что работал преподавателем в Африке. Это было нечто из области фантастики. Неужто Джим мог обладать запасом знаний, достаточным, чтобы учить чему-то кого-то? Но это ненадолго заняло ее голову, поскольку Джим ухватился за другой сюжет, также находящийся на грани между реальностью и сказкой. Что-то об удачных сделках, что-то о некоем шамане, что-то о легендарном вожде племени. А героем был он сам, какие могут быть сомнения? Конечно же, он был героем. Вот какой была его история.

Поначалу Сильвия разозлилась. Разве она не предупредила его, чтобы в его рассказе не было ничего, кроме правды (какой бы странной она ни казалась)? Но вскоре она вынуждена была признаться себе в том, что воспринимает этот залихватский бред с каким-то яростным уважением. Она раскрыла ему свое сердце, рассказав о своей потерянной любви, а сейчас Джим отплатил ей тем, что рассказал ей свою историю, не идущую по своей невероятности ни в какое сравнение с ее историей, рассказанной в аэропорту. От его истории попахивало черной комедией, а ее бесхитростность делала ее довольно убедительной.

А если говорить начистоту, то так ли уж необходима правда? Она считала самыми лучшими историями те, которые работают на репутацию рассказчика и тем или иным образом раскрывают его сущность. А эти безумные россказни были явно в пользу улыбающегося Джима и выставляли напоказ его смущение, словно свет лампочки, освещающей ящики бельевого комода проститутки. К тому же она узнала из его рассказа кое-что, чего не знала раньше. А может, и она могла бы придумать о себе историю, совершенно непохожую на реальную — о счастливом детстве, о прошлом, в котором сбылось все задуманное, о радостном настоящем — и вернуться домой. Домой?.. Это было бы проблематично. Ведь она знала, что вернуться она может только в никуда.

Сильвия, глядя, как Джим, осушив свой стакан, зажег сигарету — на этот раз с того конца, — вдруг почувствовала себя польщенной: этот мальчишка хочет поразить ее, уже изрядно пожившую и много повидавшую, своими сказками. Рот ее непроизвольно скривился в усмешке. Но говорить ей не хотелось. Ведь когда он утром проснется трезвым, его смущение будет для него достаточным наказанием.

Воздух на улице был колючим от морозного ветра, и когда они, спотыкаясь, плелись к своему отелю (скучное занятие для двоих), Сильвия, держа Джима под руку, прижималась к его боку. Так ей было теплее и к тому же помогало оставаться в вертикальном положении, поскольку она была пьяна почти так же сильно, как тот самый офтальмолог из Аахена (он беспрестанно напивался с каким-то непонятным, вероятно, свойственным немцам упорством). Джим, обнимая ее за плечи, прижимал к груди, вдыхая запах спелых фруктов, исходивший от ее волос. Прохожие, как это принято у американцев, беззастенчиво пялились на странную пару, выделывавшую на тротуаре такие па, будто они соревновались на скорость в беге на трех ногах. А Сильвия… она опустила накладные ресницы и попыталась представить себя со стороны, как она промозглым осенним вечером бредет по улице в Сохо, опираясь на нетвердо держащегося на ногах молодого мужчину с каменным лицом. Однако представить себе такое было нелегко, потому что Джим шел медленно, постоянно спотыкаясь то на одну, то на другую ногу, и все ее внимание было сосредоточено на том, чтобы сохранить равновесие.

На углу Мичиган-стрит и Ист-Огайо к ним, размахивая пачкой газет, подошел чернокожий мужчина с полумесяцем на груди, в красном галстуке-бабочке. Его распухший правый глаз был окружен громадным кровоподтеком, что совершенно не вязалось с щегольским нарядом.

— «Последний призыв», сестра? — обратился он к Сильвии.

— Благодарю, не надо, — ответила Сильвия.

Но Джим закричал:

— Что вы продаете, головы? Нет! Хвосты! — и захохотал над собственной шуткой.

Мужчина, не понимая, пристально посмотрел на него, а Джиму в пьяную голову неожиданно пришла мысль, что обладание чувством юмора должно быть необходимо для уличного торговца и что, возможно, именно по причине отсутствия оного этот парень и получил в глаз.

Оказавшись в номере, снятом на двоих, Сильвия сразу же стала раздеваться, а Джим, зажмурив глаза, отвернулся к стене.

— Что вы делаете? — спросила она смеясь.

— Да ничего, — ответил Джим, еще сильнее зажмурился и засвистел, стараясь показать свое полное безразличие к тому, что происходит за его спиной.

Сильвия нырнула в ледяную постель и мгновенно покрылась гусиной кожей, а зубы застучали от холода.

— Я вся окоченела, — жалобно сказала она. — Идите ко мне.

Джим повернулся к ней и посмотрел на ее тело, скрючившееся под одеялом. Губы ее слегка дрожали от озноба, глаза горели. Он нетвердой походкой приблизился к ней и сел на край кровати.

— А знаете, история, которую вы мне рассказали… — начала она.

— Да?

— Она не выдуманная, правдивая?

Джим посмотрел на нее пристальным взглядом.

— Конечно.

Сильвия смотрела на него; на ее губах играла веселая и счастливая улыбка.

— У вас ведь была какая-то миссия, так ведь?

— Да, миссия, — ответил он. — Если хотите, паломничество.

Приподнявшись на локте, она поцеловала его в щеку.

— Благословен будь, мой белый рыцарь, — произнесла она шепотом.

Отвернувшись от него на другой бок, она закрыла глаза и мгновенно заснула, а во сне ей приснился молодой юноша, которого звали Долтон Хит. Она была слишком пьяна, чтобы стереть тональный крем, и теперь на белой наволочке подушки оставались следы ее щек.

Какое-то мгновение Джим еще сидел на краешке кровати Сильвии, водя кончиком указательного пальца по тому месту на щеке, которого коснулись губы Сильвии. Затем он встал, стянул брюки и тихонько, словно боясь разбудить соседку по номеру, лег на свою кровать. Он посмотрел на кофейного цвета плечо Сильвии, выглядывающее из-под одеяла, облизал губы и дернул шнурок выключателя, болтавшийся в изголовье. Джим лежал в темноте, устремив взгляд туда, где должен быть потолок — что это его так крутит? — и он лежал, не смыкая глаз, потому что — сам не понимая этого — был околдован Чикаго, городом, в котором, по мнению Сильвии, не было места волшебству.

В другой части города, примерно в пяти кварталах к западу, нечто похожее происходило примерно в таком же номере отеля (отделанном огнеупорными панелями, медной арматурой и с пепельницами из детройтской керамики). В этом номере находилась другая пара людей, принадлежащих к разным расам (другой молодой человек и другая проститутка). Но в отношениях этой пары не было никакой двусмысленности.

Молодой человек, голый, сидел на краешке кровати. Голова его была опущена вниз, он пересчитывал пальцы на ногах и делал это потому, что однажды ему довелось оказывать медицинскую помощь человеку, потерявшему два пальца после недели разгульного похода по злачным местам, — этому феномену он не нашел объяснения и по сей день. Но что касается его пальцев, то все они были на месте.

Он покачал головой, и множество коротких косичек свесилось ему на лицо. Почему его голова была словно горшок с перебродившим кашасу? Похоже, это началось сразу после его приезда сюда. И как долго это продолжается? Не меньше чем четыре дня. Он потерял счет времени, подобно тому, как теряет дорогу темной ночью в сезон дождей человек его племени.

Он из-за плеча посмотрел на Софию — вроде так ее зовут? — молоденькая проститутка, затягиваясь сигаретой, поводила бедрами и вертела попкой. Ее тяжелые груди свесились к подмышкам; время от времени она сдувала со лба пряди черных волос. Вдруг ему стало не по себе, словно внутри что-то взбунтовалось, и он впервые с момента их знакомства заговорил с девушкой:

— Прости меня, крошка. Ты бы не могла воздержаться от этих будоражащих движений? Они меня отвлекают.

София пожала плечами.

— Как прикажешь, мой сладкий, — улыбнувшись, ответила она и легла на постель, выставив напоказ ягодицы и не выпуская изо рта сигарету.

Скольких шлюх он перетрахал за эти несколько дней? Может быть, двадцать. Правда, облегчение, которое после сновидений давал ему секс, было временным. Но все-таки оно было несравненно более приятным, чем его попытки воздержания от общения с женщинами. К тому же он так много узнал об этих экзотических крошках. Он, к своему великому изумлению, понял, что они отнюдь не гордятся своей работой.

Ведь проституция — самая древняя в мире профессия, размышлял он. А раз так, то одно это уже должно причислять их к знати.

Поначалу он спал только с чернокожими и сделал для себя открытие: в этом странном городе они трахаются так же плохо, как и их товарки мусунгу. А поэтому он принял решение спать только с белыми проститутками, потому что перемена в данной ситуации создает такой же эффект, как отдых (даже если циркулирующие в городе мифы о бесплотных гулу гулу, неожиданно оказались бы правдивыми).

Реально дело было в том, что после того самого магического сна и его отъезда из Зиминдо сны становились все хуже. А может, лучше. Во всяком случае, отчетливее. А платный секс мог иногда облегчить симптомы (но не саму болезнь), подобно тому как болеутоляющие свойства корня гуруве могут облегчить головную боль, вызванную проклятием, насланным на семью.

Он поднял с пола пачку папиросной бумаги и небольшой кисет с марихуаной. Он не мог поверить тому, что американцы платят большие деньги за эту дурь, так же похожую на гар, как те самые троюродные сестры, с которыми ты должен встретиться по настоянию своей макадзи, похожи друг на друга. Не удивительно, что здесь эту дурь называют «говно».

Ловко работая пальцами, он в момент свернул самокрутку и с наслаждением затянулся едким специфическим дымом, сразу почувствовав, как в голове что-то забулькало. Он подошел к окну и стал всматриваться в городской пейзаж; везде торчали громадные небоскребы. По сравнению с тем, что он видел сейчас, Куинстаун казался таким же ничтожным карликом, как птицы боку в сравнении с парящими орлами. Небоскребы выглядели словно окаменевшие пальцы духов шамва, протянутые к самому отцу-Солнцу и умоляющие его о прощении.

«Не удивительно, что мои сны такие впечатляющие, — подумал он. — Этот странный город несомненно таит в себе нечто магическое».

Еще в тринадцатилетнем возрасте, когда он болел болезнью закулу, он понял, что его восприятие мира больше не будет прежним. Реальность и сновидения, история и миф, физическое и метафизическое, прошлое и будущее — все эти понятия слились воедино. Для большинства людей мир — это место, где есть земля и вода. Иногда реки пересекают земную твердь; иногда выступы суши глубоко вдаются в озера и океаны, но земля — это земля, а вода — это вода. Но там, где между ними нет четкого различия, там люди увязают ногами в грязи и обращаются к нему за помощью. Но ведь обращаются-то к нему? Ну что ж. Весь мир был таким вязким поначалу — до того, как отец-Солнце не начал сильно пригревать, — плавать в нем, конечно же, нельзя, а вот утонуть можно. Он помнит свой первый урок, полученный во сне от Божественной Луны: отец-Солнце плавит, и отец-Солнце сушит — и это первое чудо.

Он никогда не испытывал столь сильной неуверенности. Сны начали проникать в его сознание и в те часы, когда он бодрствовал, не только проникать, но и овладевать им настолько успешно, что он мог обдумывать свои проблемы только во сне. В дневные часы он стал впадать в состояние забытья: у него начались галлюцинации.

Однажды, гуляя по берегу громадного озера, на берегу которого был расположен этот необычный город, он увидел молодую девушку, плавающую вниз лицом примерно в двадцати футах от берега. Быстро раздевшись до пояса, он бросился в ледяную воду и вытащил ее на берег. Сразу же вокруг них собралась толпа. Спасенная оказалась прелестным юным созданием с черной кожей и правильными чертами лица; на ее голове с коротко подстриженными волосами было богатое и оригинальное украшение из морских раковин. Девушка была худенькой, как тростинка, и холодной, как пиво в хорошем баре. Он делал отчаянные попытки оживить ее, вдувал воздух в ее легкие, шептал над ней знакомые с детства заклинания закулу. А услышав смех собравшихся вокруг людей, повернул к ним распаренное злобное лицо и закричал:

— Вы нормальные люди или вы дикари?

Но они засмеялись еще громче, а когда он отвернулся от них и снова посмотрел на девушку, то обнаружил, что тело, которое он старался оживить, это кусок доски, а головное украшение не что иное, как гигиеническая женская прокладка, зацепившаяся за гвоздь.

В другой раз он проходил мимо игравшего на трубе нищего бродяги, и его внимание привлекло то, что брюки этого уличного музыканта неприлично вздулись. Он остановился и стал слушать, поскольку помнил еще ту музыку, которую любила слушать Кудзайи своими обезьяньими ушами (таких ушей он никогда ни у кого не видел), и сразу почувствовал тоску, щемящую тоску по дому. Он закрыл глаза и с наслаждением стал слушать мелодию: это был старый спиричуэл «Далекий берег Иордана» (хотя он и не знал этого). Однако когда он вновь открыл глаза, то увидел, что труба и трубач изменились. Во-первых, одежда трубача исчезла, так же как исчезла борода с лица бродяги, а лицо стало белым, как взбитые сливки. Прямо на его глазах у бродяги появились выпуклости на груди, его бедра округлились, нос и губы стали тоньше и вытянулись, скулы приподнялись, а спутанные волосы сами собой распрямились и густыми волнами опустились на плечи. Вскоре единственным мужским признаком бродяги оказался черный пенис, повисший между ногами и раскачивающийся в такт музыке. А затем труба вдруг запела сама собой; запела низким и сочным женским голосом, голосом цвета меди. Труба пела:

Какое-то время он молча и неотрывно, словно приросший к земле, смотрел на это странное видение. Ведь, несмотря на весь свой метафизический опыт (а также и на необычайную тягу к метафорам, зародившуюся в нем после многих ночей, проведенных в обществе Божественной Луны), он никогда не слышал, как труба говорит, и не видел женщин, наделенных таким даром. Поэтому он отвернулся и побежал прочь. Он бежал до тех пор, пока не почувствовал колотья в легких; остановившись и оглядевшись, он увидел, что стоит у входа в небольшой продуктовый магазин. Зайдя внутрь, он попросил порцию бананового мороженого и стакан крем-соды со льдом в надежде хоть как-то снять нервное напряжение.

Но самое худшее случилось с ним в том месте, которое жители этого странного города называют «парк». Он шел по чахлому газону, петляя между деревьев, выглядевших так, словно они высохли много веков назад, и через некоторое время вышел к берегу озера, на котором перед мольбертами сидело несколько художников-любителей. Он курил самокрутку с «говном», которая дарила ему не только хорошее настроение, но и ощущение полета. Заглядывая из-за плеч художников на их творения, он пытался вызвать их на беседу, чего они совершенно не желали. Да и кем в их глазах был этот странный тип — черномазый говорун в заношенной одежде, с растрепанной прической и безумными глазами?

Он бродил между художниками, качая головой и глядя на линию горизонта, пока неожиданно не наткнулся на… какого-то мусунгу. Не просто мусунгу (ведь в его глазах все они были на одно лицо), сейчас он увидел мусунгу, которого видел во сне, продолжавшемся пять суток; того самого мусунгу, с которым познакомился еще шесть лет назад в Замбави; своего старого друга, своего соратника, такого же, как и он, любителя гора. Но голова закулу была по известной причине настолько затуманена, что, узнав друга в лицо, он никак не мог припомнить его имени.

Он окликнул мусунгу, но тот не отозвался.

Его мольберт стоял напротив другого мольберта, над которым склонилась элегантного вида женщина средних лет и с лицом цвета кофе, которая напомнила закулу замбавийскую красотку с рекламы солнцезащитного крема. Лица обоих художников выражали крайнюю сосредоточенность. Они пристально смотрели друг на друга, затем пристально смотрели на свои холсты, затем, взяв в руки кисти и поднеся их к глазам, выверяли пропорции.

Он прошел за спину мусунгу, чтобы посмотреть на его работу. То, что он увидел на холсте, не было портретом женщины, работавшей напротив, это был очень скверный автопортрет. Он глотнул ртом воздух. Сейчас он уже не сомневался в том, что это снова галлюцинация, но решил на этот раз действовать сообразно обстоятельствам. Он прошел за спину женщины и посмотрел на ее мольберт. Он не удивился, увидев на холсте такой же плохой автопортрет.

Он знал, что нужно делать.

Он снял холст женщины с мольберта. Она в недоумении посмотрела на него, но не сказала ни слова. С холстом в руках он подошел к мольберту мусунгу и поменял полотна. Мусунгу и глазом не моргнул, когда его холст был снят и укреплен на мольберт женщины.

— Ну вот! — сказал он, и оба живописца продолжили рисовать.

Он снова посмотрел на полотно, стоявшее на мольберте женщины. Господи! Да это же был тот самый автопортрет, который она писала до того, как он поменял холсты. Он вздохнул, но не стал утруждать себя и смотреть на второй мольберт, он знал что у снов — даже у настоящих снов — своя, особая логика, которая не помогает осознать происходящее, а приводит в ярость. Кроме того, он припомнил основной догмат, который внушила ему Божественная Луна: только избранным дано полностью понимать смысл снов. И те, кому это дано, — сумасшедшие.

«Во имя добра!» — воскликнул он. Видения исчезли, а он оказался стоящим по грудь в противной, вонючей жиже, да еще и под проливным дождем, а вокруг стояли художники и с любопытством смотрели на него.

Это случилось вчера.

А теперь он лежал на кровати, глубоко затягиваясь самокруткой с дурью, и перед его глазами мелькали, сменяясь, созвездия. Молоденькая проститутка опустилась перед кроватью на колени и массировала ему виски, в то время как он отсутствующим взглядом пялился на ее большие груди, раскачивающиеся перед ним, словно созревшие плоды манго на ветке. Он копался в своем сумеречном сознании, пытаясь выяснить, хочется ли ему еще трахаться. Нет! Ему надо очистить уставший мозг от этих наваждений. Сейчас он четко осознал одну вещь: он путает сон с реальностью, но настоящая беда настигнет его тогда, когда он спутает реальность со сном. Если то, что он принимал сон за реальность, создавало для него проблемы, то путаница в обратном порядке может привести к гораздо большей беде.

Он припомнил, как возвращался после той встречи с художниками, — припомнил все: и что было на самом деле, и что ему пригрезилось — свои брюки, с которых капала жидкая отвратительная грязь. К нему подошел симпатичный чернокожий мужчина в галстуке-бабочкой и с полумесяцем на груди. (Так это же наверняка эмблема Божественной Луны!)

— «Последний призыв», брат? — обратился к нему мужчина.

— Последний призыв к чему? — спросил он с раздражением.

— Последний призыв на единственно правильный путь.

Он пристально посмотрел на этого человека. Кто знает, может быть, именно этот знак он и искал. Но сейчас он был усталым, нервы его были напряжены, а потому он ничему не верил.

— А с чего ты вдруг назвал меня братом? — спросил он.

— Мы все братья, — с суровой улыбкой ответил мужчина.

И тут он сорвался. Он был уже по горло сыт всеми этими намеками и фантастическими образами; сейчас, после пятидневного сна, вся эта метафизика особенно нервировала его. Если духи предков, Божественная Луна или даже ширококрылый орел хотели что-то сказать ему, то они могли бы, черт возьми, просто сказать это по-английски, на замба или на каком-нибудь другом понятном языке. И если его история хочет вырваться, то самое время дать ей выплеснуться наружу.

Не раздумывая, он ударил мужчину, затем схватил его за горло и затряс со всей своей африканской силой. Мужчина затрепыхался, стараясь освободиться; газеты, выпав из его рук, рассыпались по тротуару.

— Ах ты, вертлявый змей, — закричал закулу. — Правда всегда извивается, когда ты хочешь ее пригвоздить.

И этот безумец с горящими глазами и волосами, заплетенными в дреды, ударил щеголевато одетого представителя ислама со всей силы в лицо, и тот свалился на землю.

— Курипе цви Тулоко ваземе ди звозва! А ты? А ты, задница, говоришь загадками!

Какой-то доброхот вызвал полицию, и Мусе, закулу, пришлось побыстрее испариться, чтобы избежать ареста. И Муса, пораженный волшебным городом Чикаго, решил ждать знака, который был бы ему понятен. И он занимался сексом с проститутками мусунгу до тех пор, пока не почувствовал страха за пальцы на ногах.

I: Чертова правда простейшей блюзовой формы

Саут-Сайд^[93], Чикаго, США, 1998 год

Разумеется, старик был очень доволен этим отступлением в рассказе, словно джазовый трубач, сыгравший замысловатую импровизацию на известную тему; впрочем, первые блюзмены, такие как Бадди Болден, Луи Армстронг (до 1938 года) и Лик Холден, никогда не прибегали к подобным приемам.

— Вы же не знаете, кто я. Вы ничего обо мне не знаете, кроме того, что я — именно тот, кто доскажет вам эту историю, и вы рассчитываете, что она будет такой же ясной и понятной, как звуки, которые издает эта старая труба. Но сначала, мой сладкий, послушай, что я тебе скажу. А скажу я тебе три важные вещи, касающиеся историй, потому что нет ничего более запутанного и сложного, чем история (кроме, конечно, джаза, и я не настолько глуп, чтобы понадеяться на то, что ты сразу все поймешь).

Итак, что бы я ни говорил, ни в коем случае не перебивай меня. Если захочешь что-либо спросить или уточнить, сделаешь это потом, когда настанет время задавать вопросы — запомни, не перебивай меня, что бы я ни говорил. Нет более важной истории, чем та, которую рассказываешь о самом себе. Ведь у каждого есть своя собственная история, так? У некоторых они похожи на рождественские сказочки, у других на страшилки, которые либо поднимают их рано утром с постели, либо заставляют прятать лицо в подушку. И все постоянно рассказывают свои истории, изменяя слова. Все рассказывают их, переиначивая и буквально выворачивая наизнанку. Рассказывают друзьям, врагам, психотерапевтам, барменам. Поверьте, я отвечаю за свои слова; ведь я такой старый, что солнце, обращаясь ко мне, называет меня «сэр».

Поймите, история — это не нечто окаменевшее. Вы слышите, что я говорю? Ха! Вы только посмотрите на этого белого петушка, который согласно кивает головой, будто понимает, о чем я говорю. Вы только посмотрите на него, у него вид, будто он знает истину. Эх, братишка в коротеньких штанишках (классно звучит!), так ты понимаешь меня?

История — это не нечто окаменевшее. Подумай об этом, мой сладкий, и я точно знаю, ты поймешь, что я имею в виду. Именно поэтому я никогда не писал никаких книг — ведь страницы книг — тюрьма, и это дано понять лишь чернокожим. Именно по этой причине истинный джаз не живет ни в книгах по музыке, ни на компакт-дисках. Он живет в твоей голове, на твоих губах, в твоем сердце и в твоем сексе — не спрашивай меня о том,где я услышал это! — то же самое можно сказать и об истории. Если история не изменяется со временем, то ее и слушать не стоит Согласен?

И вот еще что. Страницы книги душат историю, но еще сильнее ее калечит ваш собственный мозг. Вы первоначально предполагаете одно, а впоследствии убеждаетесь, что это означает совсем другое. Но это уж не мое дело; я рассказываю вам историю, и она застревает у вас внутри словно головная боль после похмелья. Вообще-то, все истории — это истории о любви. Но от этого они не становятся проще — тут все как в джазе.

И последнее. Хочу сказать тебе, что истории не имеют ни начала, ни середины, ни конца. Это просто нелепые фантазии, рассказанные учителями своим школярам, и они (я говорю про учителей) настолько ленивы или настолько тупы, что не могут рассказать все, как оно есть. Дело в том, что в каждой истории есть как бы свой двигатель, которым является любовь. Это истина, которую мог бы подтвердить и сам святой Павел; это так же точно, как то, что это стол, и так же ясно, как небо над верхушками этих небоскребов. Вижу, мой сладкий, ты понимаешь, о чем я говорю. Вижу это по твоим глазам, хотя сам ты, возможно, этого еще не осознал.

Так позвольте же мне, молодые люди, все вам рассказать (ведь вы, кузина, все еще молоды, хотя уже так не думаете). Я расскажу все как есть. Кое-какие заплесневелые в своем ничтожестве личности приезжают в этот старый город, чтобы изучать джаз, как будто это может им помочь что-то понять. По правде сказать, в джазе есть и определенные формулы, и законы разработки этих формул. Но всякий раз, когда вы начинаете думать, что можете их определить, вы на самом деле оказываетесь в дураках. И это потому, что в джазе будущее, прошлое и настоящее спрессованы в «здесь и сейчас». Вы уверены, что джаз направляется по одному пути, а он вдруг начинает кружить и петлять, словно негр, загнанный в тростниковые заросли. Так бывает в самых простых историях и в самом простом джазе. Эта чертова правда простейшей блюзовой формы! Помните об этом.

Джим и Сильвия ехали на такси через Петлю^[94]. Оба молчали; Джим сосредоточенно что-то обдумывал, а Сильвия смутно надеялась, что он все-таки объяснится по поводу непомерного количества лжи, которое он обрушил на ее голову прошлой ночью. Но они оба согласились бы с тем, что в этот день что-то зловещее витало над ними. По мнению Сильвии, причиной этого могли быть слишком реалистичные сны, приснившиеся ей накануне (правда, ей не хотелось их пересказывать), и гнетущая атмосфера дня, когда все небо над городом забито тяжелыми серыми тучами, напоминающими тюки с хлопком на спинах вьючных лошадей. А Джим? Он проснулся с такой болью в шее, из-за которой не мог повернуть голову. Сильвия сперва не поняла, в чем дело, и Джиму пришлось с улыбкой объяснять:

— Я с трудом могу повернуться.

Сильвия рассмеялась и сильно вдавила кончики пальцев ему в затылок. Джим вздрогнул от боли, а Сильвия сказала:

— Вам нужен массаж.

Такси повернуло в сторону от озера Мичиган и, проехав немного в юго-западном направлении по Прериа-авеню, остановилось напротив стильного здания из красного кирпича, в котором размещалась Апостольская церковь всех святых. Джим и Сильвия, переглянувшись, как-то неуверенно и нервно улыбнулись друг другу, а потом, как по команде, удивленно подняли брови.

— Вроде мы приехали, — сказал Джим.

— Вы уверены, что это здесь?

Водитель, повернувшись на сиденье, кашлянул, облизал губы и озадаченно поинтересовался:

— А вы точно знаете, что вам сюда?

— Что вы имеете в виду? — спросил его Джим.

— Да должен предупредить вас, что это опасное место. Сутенеры, проститутки, гангстеры, в общем, криминальная публика. Я хочу сказать, что не стану дожидаться вас здесь, только и всего. Может, сразу поедем обратно?

— Ох, — вздохнул Джим.

Но Сильвия уже открыла дверь и протянула водителю десятидолларовую банкноту.

— Мы уверены, что нам сюда, — сказала она, а затем повернулась к Джиму и с улыбкой добавила: — Вперед, мой белый рыцарь.

Стоя на тротуаре, они проводили глазами отъезжающий таксомотор, а потом Сильвия, подняв голову, окинула взглядом фасад здания церкви. Над красной кирпичной кладкой вилась надпись из позолоченных латинских букв: «И стало слово плотью, и живет оно средь нас». На другом конце фронтона стоял флагшток с укрепленным на нем сверкающим зеленым плакатом, на котором было начертано: «Открой свое сердце Иисусу». На стене рядом с входной дубовой дверью красовалась яркая надпись-граффити: «Саут-Сайдские дьяволы».

Джим медленно обвел взглядом улицу, для этого из-за больной шеи ему потребовалось повернуться всем телом. Черт бы побрал эту болячку! Он подумал, что чикагский Саут-Сайд выглядит как зона военных действий. Иногда, бывая в Нью-Йорке, он посещал похожие места для того, чтобы там выпить; бывал он в некоторых кварталах Бруклина и Бронкса^[95], бывал он даже и в Статен-Айленде^[96], который местные жители называют «Шаолинь». Но такого он нигде не видел. Каждая вторая квартира казалась выгоревшей после пожара, на всех углах тусовались наркоманы и какие-то подозрительного вида парни разного цвета кожи со знаками своих банд на одежде, объясняющиеся друг с другом знаками и взглядами. Стоя на тротуаре, Сильвия и Джим напоминали сейчас двух котят, рядом с которыми происходит собачья драка; у Джима, почувствовавшего на себе горящие взгляды десятков глаз, сразу пересохло в горле, и он закурил сигарету.

— Думаю, — тихо произнес он, — нам лучше зайти в церковь.

Сильвия все еще смотрела на массивную дубовую дверь, а потому не замечала того, что происходит вокруг.

— Она закрыта, — ответила она.

— О, черт.

К ним приближалась группа из шести молодых парней с оранжевыми повязками на лбах, старшему из которых было на вид не больше семнадцати. Парни были одеты в мешковатые, не по росту большие джинсы; при ходьбе они поводили плечами, стараясь этим показать свою крутость.

— О, черт, — снова пробормотал Джим, и тут Сильвия, оторвав взгляд от двери, посмотрела вокруг.

Подойдя ближе, старший парень чуть склонил голову набок, словно, как показалось Джиму, примериваясь, как половчее полоснуть его по горлу. Его зубы были цвета спелой кукурузы, а один заплывший глаз был с бельмом.

— Ку-ку, Рокфеллер, — произнес парень неестественно писклявым голосом, который в другой ситуации мог бы и рассмешить. — Ты никак заблудился? И ты, наверное, хочешь, чтобы кто-нибудь из негров помог тебе выбраться отсюда в центр?

— Простите? — не понял Джим.

Парень, причмокнув губами, покачал головой, а его приятели загоготали:

— Да скажи ты ему, Твит. Скажи же ему все, Твити.

— Послушай, козел, ты что, немец? — спросил парень.

— Англичанин.

— Англичанин? Тогда мне придется обложить налогом твою ароматную задницу. Ты, братец, сейчас в Саут-Сайде, а здесь задаром не играют. Ты понял меня? Так что давай предъявляй лопатник, пока я не разрисовал твой козлиный мордофон. Ты понял меня?

Парень выразительно похлопал по карману своей куртки и, подняв брови, уставился на Джима здоровым глазом.

— Я тебя понял, — кивнул Джим, хотя не понял ничего из того, что сказал парень. Он заметил, что Сильвия стоит рядом с ним, и, сделав шаг вперед, встал впереди нее — только бы она не вмешалась.

— А ты на что зыришь, сучара? — спросил парень; его приятели радостно заржали:

— Затраханная старая Пам Грир. Ну-ка вынь изо рта челюсти, да пососи у нас!

Джим посмотрел на Сильвию. Глаза ее горели, но лицо было непроницаемо. Он понимал только то, что попал в опасную ситуацию, но не знал, как себя вести.

— Тебя мать научила так разговаривать? — спросила Сильвия, в упор глядя на парня, которого приятели называли Твит, и тот на мгновение смутился.

— Ты тоже англичанка? Вот блин! Английская негритоска. И ты, сука, решила, что это дает тебе право говорить о моей маме? — оправившись от смущения, прежним тоном заговорил вожак.

— Если я сука, то и твоя мать сука.

— Заткнись! — заорал парень. Его писклявый голос, казалось, повысился на октаву. Он снова похлопал по карману, и тут Джим наконец-то понял, что означает этот жест. Но Сильвия не собиралась молчать:

— А что у тебя за хрень с голосом? Твоя мамаша, должно быть, и вправду жалкая сучка, раз родила такого щенка с пенисом как огрызок карандаша!

Вожак, моргнув своим бельмастым глазом, резким движением вытащил из кармана пистолет. Тяжелый «Орел пустыни»^[97] с хромированной рукояткой и вороненым стволом. Заученным жестом киногероев он направил пистолет на Сильвию.

— Черт побери! — вырвалась у Джима; Сильвия не проронила ни слова.

— А как насчет того, бабуля, чтобы как следует потрахаться? — осклабился парень.

— Я, наверное, ослышалась, или ты вправду собираешься трахаться со мной?

— Еще не решил как. Может, я прострелю тебе башку и оттрахаю тебя в дырку от пули.

— Лучше не придумаешь, — с презрительной усмешкой ответила Сильвия. — Вот только твой дохлый член и этом отверстии будет болтаться, как палка в ведре.

Джим наблюдал эту словесную перепалку со смешанным чувством страха и неверия в реальность происходящего. Ему казалось, что он смотрит фильм, в котором главный герой (конечно же, он сам) вот-вот расстанется с жизнью, а конец досказанной до половины истории, ради которой он все это затеял, где-то совсем рядом. Внезапно он пожалел, что обладает даром предчувствия. А кроме того, и это было более существенным, он вдруг понял, что видит Сильвию в совершенно ином свете. Конечно, она рассказывала ему о том, как занималась проституцией на лондонских улицах. Слушая эти рассказы, он только смеялся и качал головой — ведь эти рассказы совершенно не вязались с обликом этой элегантной спокойной дамы. А теперь она как бы доказывает ему, что все рассказанные ею истории правдивы; доказывает это без страха и с бездумной удалью. Сейчас она словно догола раздевалась перед Джимом, пробуждая в его сознании постыдную мысль о том, что она, возможно, и есть самая настоящая проститутка, и ничего больше.

— Послушай… — начал Джим и, вынув из кармана бумажник, стал отбирать мелкие долларовые купюры.

Но Твит был не в настроении вести переговоры или слушать.

— Ты думаешь, дерьмо, мне нужна твоя мелочь? Как тебе понравится, если я всажу пулю в твою суку, ну так как, понравится?

Джим не сводил взгляда с пальца Твита, лежащего на курке. Парень, казалось, сделает это без малейших колебаний. Он выглядел абсолютно спокойным и, несомненно, делал такое и раньше. Джим посмотрел на Сильвию, словно спрашивая ее, как быть, но она, не замечая его взгляда, пристально смотрела перед собой, и только легкое подрагивание подбородка и напряженные шейные мышцы выдавали ее волнение. Джим закрыл глаза.

И в тот же самый момент раздался визг тормозов и скрежет шин по асфальту. Джим мгновенно открыл глаза. Блестящий черный «лексус» въехал на тротуар и остановился рядом с ними. Окна автомобиля были тонированными, колесные диски сверкали, двигатель ревел, как мотор реактивного самолета на взлете. Громадный мужчина в черном костюме вылез с водительского сиденья. Черная кожа его бритого черепа сияла, словно полированное красное дерево, а кожа на толстой шее морщилась, как у мастифа. С шеи свешивалась толстая золотая цепь, на которой висело тяжелое золотое распятие размером не менее шести дюймов; шея выглядывала из белого воротника, похожего на собачий ошейник. Голос мужчины звучал словно ухающий бас в оркестре.

— Твит, ты соображаешь, что делаешь? — спросил мужчина.

Но Твит даже не посмотрел в его сторону.

— Это не ваше дело, пастор.

— Ты вытащил пистолет на пороге моей церкви и считаешь, что это не мое дело? Ты дурак, сын мой. И знай, что я всажу в тебя пулю прежде, чем сам ты выстрелишь в кого-либо. Да простит меня Бог.

Джим перевел взгляд с Твита на пастора, потом на Сильвию, потом на других подростков, стоявших вокруг. Их прежняя бравада улетучилась, и сейчас они стояли потупившись, не рискуя поднять глаза. Джим опять ощутил нереальность происходящего. Он за свои двадцать пять лет повидал немало странных вещей и ситуаций — в особенности в Африке, — но то, что происходило здесь и сейчас, было, несомненно, самым непостижимым.

Твит наконец обернулся и посмотрел на пастора. Дуло его пистолета все еще было нацелено на переносицу Сильвии.

— Пастор, она непочтительно отозвалась о моей матери, — сказал он.

Вожак шайки вдруг сделался меньше ростом, младше годами, спесь с него слетела, и он выглядел как мальчишка, пойманный с поличным за кражу в магазине.

Пастор рассмеялся, и смех его прозвучал гулко, словно грохот большого барабана.

— Послушай, я и сам не очень высокого мнения о твоей матери. Она просто укуренная замухрыга, и ты это знаешь не хуже меня. Что ты творишь и чего ради? Око за око? Но ведь гла́за лишили тебя не эти люди, Твит. Ты слышишь меня? Ты волен участвовать в разбойничьих делах вместе со своей шайкой. Это твои личные дела, и меня они не касаются. Но перед дверью моей церкви ты никого не смеешь и пальцем тронуть. Ты слышишь?

Пастор умолк, помахал в воздухе пальцами, похрустел суставами. Улыбнувшись, он провел большим пальцем под воротником.

— Господи! Ну и жара сегодня, — сказал он голосом, в котором слышались скука и усталость. — Да, чувствую, надо снять пиджак. А ты, Твит, знаешь, что бывает, когда я снимаю пиджак. Ведь ты же не хочешь, чтобы я снял пиджак, ведь так, сын мой?

Твит заморгал; его лицо с бельмастым глазом вдруг стало каким-то страдальческим. Он медленно опустил пистолет и надул губы. Улыбка на лице пастора стала шире, он шагнул прямо к вожаку; мальчишки, стоявшие за его спиной, попятились назад. Было видно, что они с радостью пустились бы наутек. Пастор осторожно взял «Орла пустыни» из руки Твита и покачал на громадной ладони, словно определяя на глаз вес пистолета.

— Хорошая вещь, — заключил он.

— Вы не можете отобрать у меня пистолет, пастор, — запротестовал Твит.

— Не могу? — Пастор широко улыбнулся, а затем улыбка стала еще шире; его щеки, казалось, вот-вот лопнут. Посмотрев на Джима, он удивленно поднял брови. — Не могу? — снова спросил он перед тем, как повернуться к Твиту. — Вот что я скажу тебе, сын мой. Ты получишь назад свою собственность после субботней службы.

— Пастор! Я…

— Ровно в десять тридцать. И не опаздывай.

— Но…

Пастор широко зевнул.

— Ну и жара, я весь мокрый и липкий. Думаю, тебе лучше всего унести свою черную задницу отсюда, и как можно скорее, пока я не снял пиджак. Ты слышишь? Сейчас же.

Твит в знак согласия опустил голову, а пастор, протянув ему свою громадную ладонь, предложил:

— Дай мне руку, мой младший брат.

Твит неохотно протянул руку для примирительного рукопожатия.

— Да пребудет с нами любовь, — изрек пастор.

— Но не мир, — ответил Твит и двинулся прочь, сопровождаемый сникшими приятелями.

— Мир, — закричал ему вслед пастор. — Ты слышишь, Твит? Мир.

Пастор со все еще растянутым в улыбке лицом повернулся к Джиму и тут до Джима дошло, что его собственный рот широко раскрыт.

— Вы заблудились, люди, или кого-то ищете? — спросил пастор.

— Что-то вроде того, — сказал Джим, но пастор его не слушал; он наблюдал за бредущей вдоль улицы шайкой. Судя по писклявому выкрику Твита: «А что я должен был делать?» — парни обсуждали случившееся.

— Вы только посмотрите на их штаны! — ужаснулся пастор. — Я могу понять, почему они таскают с собой оружие, втянуты в дела с наркотиками, в бандитизм. Но их одежда? В мое время ни один зачуханный сезонный работяга не надел бы на себя такого.

В громовом голосе пастора были сила и страсть; размышляя о чем-то, он покачал головой; потом, убедившись, что «Орел пустыни» на предохранителе, опустил его в карман пиджака. Джим посмотрел на Сильвию. Сильвия посмотрела на Джима, и вдруг ее лицо скривилось, дыхание участилось, она наклонилась, и ее обильно вырвало на тротуар. Упершись ладонями в колени, она, напрягаясь всем телом, выплевывала желчь.

— Мне кажется, эта дама не местная, — глядя на Сильвию, сочувственно произнес пастор, извлекая из кармана брюк внушительную связку ключей.

Войдя в церковь, они сели на прохладную деревянную скамью; Джим и пастор начали беседу, а Сильвия, глубоко дыша, протирала гигиенической салфеткой вспотевший лоб. Джим, положив руку на плечо Сильвии, мысленно корил себя за прежние недобрые мысли об этой женщине. Ведь у Сильвии была определенная цель, и уж он-то должен был бы верно понять ее выходку. Она была проституткой, это так. Но разве только проституткой? Не может быть человек только кем-то или чем-то.

Пастор, качая головой, протянул Сильвии стакан воды и сочувственно произнес:

— Успокойся, сестра. Преподобный Джозеф Т. Джексон-третий, — представился он, сжимая руку Джима в своей могучей ладони, сухой и холодной, словно змеиная кожа.

— Джим, — назвал себя Джим. У него было такое чувство, будто он обменялся рукопожатием с супергероем из комикса.

— Друзья зовут меня Бумером из-за моего голоса. Ха-ха! Понимаете? Я не пользуюсь микрофоном, когда выступаю с проповедями, а это немалая экономия в работе во славу Господа. Ну а все остальные, они зовут меня пастором. А вы можете называть меня так, как будет угодно вам и удобно вашим языкам.

— Хорошо, Бумер, — сказал Джим и, прочистив горло, добавил: — У вас весьма необычные методы работы.

— А именно?

— Я… не знаю… я просто наблюдал… с этими парнями… да и ваша машина. Вы похожи на…

— Гангстера? — подсказал Бумер и засмеялся рокочущим грудным смехом, разнесшимся эхом под сводами пустой церкви. — Послушайте, что я вам скажу, Джим. Пути Господни неисповедимы — и лично ему нет никакого дела до того, нравится это старому Бумеру или нет. Вы меня слушаете? К тому же эти парни не знают других игр. Больше того, они, к моему великому сожалению, даже не знают, кто они такие, и в этом самое большое несчастье сегодняшних чернокожих. Сестра, разве я не прав?

Сильвия, поднеся к губам стакан, молчала.

— Я знаю, что вы имеете в виду, — громко сказал Джим.

Бумер впился в него серьезным взглядом.

— В таком случае вы исключение из общего правила, — медленно произнес он, но Джим был уверен, что в этот момент пастор подумал о чем-то еще.

— Так, — сказал после паузы Бумер, а потом хлопнул в ладоши, и этот хлопок отрикошетил от стен гулким эхом. — Так что, дети мои, привело вас в мой приход? Уверен, что вы пришли повидаться со мной не по поводу вашей свадьбы.

Джим посмотрел на Сильвию. Она сидела, закрыв лицо руками и растирая пальцами виски. Джим провел языком по сухим губам, ему до смерти хотелось курить, но он не мог зажечь сигарету в храме.

— Мы ищем одного человека, — сказал он, и пальцы Сильвии сразу замерли на висках.

— И кого? — спросил Бумер.

— Понимаете… дело в том, — замялся Джим. — Мы и сами не знаем кого.

Джиму потребовалось почти полчаса на то, чтобы рассказать Бумеру всю историю, из которых пять минут ушло на дополнительные разъяснения, поскольку пастор по ходу рассказа задавал уйму вопросов, стараясь поглубже вникнуть в суть дела. Сильвия все это время сидела неподвижно с закрытыми глазами. Джим рассказал пастору все, что ему было известно, о Бернадетте Берлоне, встретившей Лука Ди Наполи в гарлемской пиццерии. Он рассказал о том, как те, став супругами, эмигрировали в Англию; о том, как Ди Наполи открыл ресторан в Сохо. Рассказал он и о том, в какой шок повергло супругов рождение Сильвии.

— Родители ее были белыми, а она родилась черной, — сказал Джим, воздев руки к небу.

— Могу представить себе, — согласно кивнул Бумер.

Джим не стал рассказывать подробно обо всех ужасах, которые Сильвии довелось вытерпеть в детстве. Описывая эту часть ее жизни, он ограничился одной фразой:

— Отец не очень хорошо вел себя по отношению к ней.

Он рассказал Бумеру о том, как Сильвия бежала из родительского дома и почти тридцать лет не виделась с родителями. Он не сказал, что она занималась проституцией, потому что… ну… а зачем об этом говорить? Он рассказал пастору о Фабрицио Берлоне, брате дедушки Сильвии, и о его запущенной квартире в Гарлеме, о проститутке Розетте — здесь Бумер разразился хохотом, похожим на грохот водопада. Джим рассказал о бабушке Сильвии, перебравшейся в Нью-Йорк и вышедшей замуж за Тони Берлоне; через четыре месяца после свадьбы у них родилась дочь Бернадетта. Он поведал Бумеру и о том, что бабушка Сильвии иногда приезжала в Чикаго повидаться с сестрой, жившей в браке со священником Апостольской церкви всех святых.

Джим говорил, и в это время Сильвия чуть приподняла голову. Она не могла поверить своим ушам — как мог он запомнить так много из того, что она рассказала ему? Возможно ли, чтобы кто-нибудь — хоть кто-нибудь — мог слушать другого человека так внимательно? Теперь, когда ее желудок успокоился, она искоса посматривала на Джима; она купалась в ласковых волнах его голоса; ее тронула стыдливость, с которой он избегал встречи со взглядом пастора; у нее чуть не полились слезы при виде его неподдельного гнева в те моменты, когда он рассказывал самые печальные эпизоды ее истории. Странно слышать, как кто-то рассказывает историю твоей жизни. При этом у нее возникло такое чувство, словно все изгибы жизненного пути и повороты судьбы вдруг встали на свои места и соединились в одно целое, как на картинке, правильно собранной из отдельных кусочков. И впервые у нее появилось страстное желание дойти в своих поисках до конца, до развязки, которая как бы уже написана, и даже известны номера страниц, а ей осталось только прочесть их. На мгновение Сильвия почувствовала удовлетворение от того, кем она была. А может быть, это чувство возникло от того, что на ее вопрос уже существовал ответ, хотя ответ очень не простой. Но стоило Джиму закончить рассказ, а пастору заговорить, как это чувство исчезло.

В церкви воцарилась благостная тишина. Снаружи, с улицы, донесся громкий выхлоп автомобильного мотора, и Сильвия подняла голову. Бумер смотрел ей прямо в глаза взглядом, в котором сочувствие было смешано с чем-то еще, чего она не поняла. Они смотрели друг другу в глаза. Сильвии казалось, что взгляд пастора прожигает ее насквозь. Она сперва зажмурилась, а потом часто заморгала.

— Где мудрец?! Где книжник?! — риторически спросил Бумер. — Где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?

— Простите?

— Послание к коринфянам, — задумчиво произнес Бумер, сжимая переносицу большим и указательным пальцами. Лицо его сразу сделалось усталым и измученным. — Итак, сестра, ты хочешь узнать, каким образом ты родилась черной?

— Хотелось бы.

— Я думаю, что смогу помочь тебе. Ты черная по той же самой причине, что и я: в твоих жилах есть африканская кровь. Все очень просто.

— Но я хочу знать, откуда она появилась во мне.

— Из Африки, — коротко ответил Бумер и погрузился в молчание.

Сильвия молча облизала губы, а Джим, все еще не остывший после рассказа, нетерпеливо спросил:

— Так вы не расположены помочь нам?

Бумер молчал, его молчание длилось не меньше минуты, и тишина, казалось, отдавалась таким же гулким эхом, как и его голос. Он все сидел, не двигаясь и уставившись в одну точку, словно решал в уме сложнейшую математическую задачу.

После долгой паузы Бумер ответил наконец на вопрос Джима, но обратился при этом только к Сильвии.

— Конечно, я помогу вам, — сказал он. — Только для начала позвольте дать вам один совет. Не возражаете?

— Буду рада, — ответила Сильвия.

— Мне сдается, что вы сейчас путешествуете…

— Нет, это деловая поездка.

— Хорошо, пусть будет деловая поездка. У вас есть много вопросов, на которые вы хотели бы найти ответы; возможно, на некоторые из них ответы существуют, а на некоторые — нет. И может случиться так, что ответы на некоторые вопросы вам не понравятся, а может быть, эти ответы породят новые вопросы. Вы меня слушаете? Дело в конечном счете заключается в том, что вы всегда будете такой же черной, какая вы сейчас. Это вам понятно? И именно в этом вы должны себя убедить.

Бумер тяжело вздохнул, словно только что сказанная тирада донельзя утомила его.

— Подобно самому Иисусу Христу, — задумчиво произнесла Сильвия. — Вы ведь знаете Иисуса?

— Лично не знаю. Но знаю, что Иисус Христос удалился в пустыню на сорок дней и ночей, а Сатана искушал его посулами власти и славы. Но Иисус не имел желания слушать дьявола, а потому вернулся в Галилею. У Иисуса была миссия, и ради этого он отправился в путь. И он завершил свою миссию там же, где и начал, а все, что он узнал по дороге, касалось лишь его самого.

— И этому поспособствовал дьявол, — сказала Сильвия, вызывающе глядя на пастора.

— Точно! — воскликнул Бумер. — А у вас за спиной тоже дьявол?

Сильвия, слабо улыбнувшись, ответила:

— У меня только Джим.

— Точно!

Джим напряженно вслушивался в их разговор, не понимая, к чему клонит Бумер. То, что речь идет о нем, он чувствовал, но не понимал, что именно пастор имеет в виду, а поэтому беспокойно заерзал на скамье.

— Вы считаете меня дьяволом? — смущенно спросил он.

— Мы все дьяволы по отношению к своим ближним, Джим. Но в то же время мы и боги. Ты слышишь, что я говорю?

— Слышать-то я слышу, — угрюмо подтвердил Джим, — но ни черта не понимаю.

Бумер нахмурился и поднес палец к губам.

— Это дом Бога, Джим, — сказал он. — Помни об этом. Ты пребываешь сейчас в доме Бога, где даже Сатана не смеет сквернословить. Итак, — продолжил он и вдруг неожиданно улыбнулся во весь рот, улыбнулся так, словно все необходимое было уже сказано и все стало ясно, как вид из распахнутого настежь окна, — позвольте мне рассказать вам то, что мне известно. Я являюсь пастором этого прихода уже почти пятнадцать лет, а до этого учился в Детройте. Ну, это, я думаю, вам неинтересно. Я знаю, что до моего появления здесь пасторами этого прихода с самого его основания в тысяча девятьсот семнадцатом году были выходцы из одной семьи. Церковь, а стало быть и приход, основали преподобный Исаия Пинк и его супруга миссис Томасина Пинк. Я полагаю, что миссис Томасина Пинк могла быть той самой сестрой, к которой приезжала в гости ваша бабушка. То есть она была вашей близкой родственницей — сестрой вашей бабушки. Однако Исаия и Томасина умерли задолго до моего приезда сюда. Единственным пастором этого прихода, которого я знал, был преподобный Исаия Пинк-младший. Но и он умер — постойте, когда же это произошло? Должно быть, осенью восемьдесят четвертого года.

Бумер сделал паузу, дабы усилить драматический эффект сказанного. Сильвия сгорала от нетерпения.

— А его вдова? — с надеждой в голосе спросила она.

— Чья вдова?

— Исаии-младшего. Или он не был женат?

— Был! — Бумер почесал голову. — Но, насколько я слышал, это печальная история. Прихожане говорили, что Исаия-младший был тяжелым человеком. Поверьте мне, если прихожане называют своего пастора «тяжелым человеком», вы смело можете дать голову на отсечение за то, что он был настоящим сукиным сыном (да простит меня Бог). Тем не менее Исаия-младший женился уже в зрелом возрасте на девушке моложе себя лет на двадцать пять. До свадьбы она, кажется, работала учительницей в небольшом городке, вроде бы в Рок-Айленде^[98]. Она умерла через год после свадьбы. Говорили, что Исаия так и не смог оправиться от этой утраты. И что интересно, ни у кого из прихожан не удалось выяснить, был ли он тяжелым человеком до смерти жены или стал таковым после того, как овдовел. Я думаю, что сейчас это уже не так важно.

— Похоже, мы оказались в очередном тупике, — перебил пастора Джим, но тут же под его взглядом смутился и замолчал.

— Сын мой, — посмотрев на Джима с укоризной, произнес Бумер. — Ты типичный белый мальчик; ведь вы нетерпеливы, а чуть что, сразу пасуете и выходите из игры. Может быть, ты дашь мне досказать то, что мне известно, а уж потом выскажешь свои комментарии по поводу тупиков.

Итак, жена Исаи-младшего — а ведь я так и не знаю ее имени — покинула этот мир во время родов, и если существует что-либо более трагичное в человеческой судьбе, я хотел бы знать, что это такое. Здесь я уподобляюсь Фоме неверующему. Но дочь их выжила, эту девочку назвали Корретой.

— Вы ее когда-нибудь видели?

— Коррету? Конечно, видел. Я ведь был распорядителем на похоронах Исаии-младшего, а кому же еще было им быть, как не мне? Ей тогда было тринадцать лет; живая, как ртуть, а язычок жгучий, как перец. Она была типичной пасторской дочкой (с таким отцом, как у нее, это не удивительно): ни малейшего интереса ни к религии, ни к Иисусу Христу; она была всецело поглощена проблемами цветных и разговорами на тему «назад в Африку», а ведь, погружаясь во всё это, молодые начинают думать, что им известно, откуда они появились. И это в тринадцать лет!

С тех пор мне довелось несколько раз встречаться с ней. Она иногда приезжает сюда, и я не погрешу против истины, если скажу, что она превратилась в очень симпатичную молодую леди, такую, при виде которой любой пастор обратиться к Господу с молитвой о спасении души от греха. Ха-ха! Даже Бумер, хотя я вообще-то редко тревожу Господа своими молитвами!

Я не видел ее уже несколько лет. По последним дошедшим до меня сведениям, она преподает в Северо-Западном университете, и я больше чем уверен, что она до сих пор там, поскольку она всегда извещала меня о своих переездах. Преподает историю Африки или что-то в этом роде в университетском колледже на Золотом берегу^[99]. Профессор Коррета Пинк. Неплохо звучит, правда?

Джим и Сильвия переглянулись. Колледж Северо-Западного университета на Золотом берегу находился всего в трех кварталах от их отеля. Сильвия почувствовала учащенное сердцебиение. Что, если финал ее истории где-то совсем близко, за углом, и, чтобы узнать его, надо лишь перевернуть страницу?

— Пастор… — начала она.

— Мы же друзья, сестра, разве не так? Называйте меня Бумером.

— Простите меня, Бумер, вы не могли бы сказать мне… Мой вопрос может показаться глупым… но скажите… Пинки… они были очень черными?

Бумер на мгновение остановил на ней пристальный взгляд, после чего лицо его расплылось в широченной улыбке.

— Вы когда-либо слышали, чтобы белые назвали свою дочь Коррета?

Бумер заявил, что отвезет Джима и Сильвию в центр города на своей машине.

— Меньше всего мне хочется брать на душу грех за вашу пролитую кровь, — сказал он и, заметив улыбку на лице Джима, добавил: — Я серьезно.

Они сели в «лексус» пастора (Джим назад, Сильвия на сиденье рядом с водителем), и из стереосистемы сразу же зазвучал чувственный голос Билли Холидей^[100], зазвучал громче, чем та когда-либо пела в жизни:

Сильвия закрыла глаза и непроизвольно начала подпевать. Эту мелодию она пела не одну сотню раз, когда работала в баре на Стритхем. Она знала ее вдоль и поперек. Она вспомнила, как Флинн никогда не мог правильно выбрать фактуру сопровождения, а когда она пеняла ему на это, он оправдывался: «Ведь это же грустная песня!» А она при этом всегда думала: «Как печален этот черно-белый мир. Это вовсе не мир блюза!»

Она пела, а Бумер не мог оторвать от нее восторженного взгляда и из-за этого дважды чуть не разбил машину. Когда песня кончилась, он, прочистив горло кашлем, спросил:

— Вы когда-нибудь думали серьезно о пении?

— Серьезно не думала.

— А что насчет Нового Орлеана? Вы там когда-нибудь бывали?

— Я? — переспросила Сильвия. Неужто он думает, что она могла побывать в таком месте. — Конечно, нет, — ответила она.

— А о чем же вы думаете, когда поете эту песню?

Сильвия на мгновение задумалась.

— О Ноттинг-Хилл, — ответила она. — Это в Лондоне.

— А жаль, — сказал Бумер таким тоном, словно настаивал на каком-то своем предложении, которого так и не сделал. — Но это ваша проблема. Всем музыкантам надо постоянно думать о «Биг Изи»^[102].

Бумер остановил машину на Ист-Оук, перед маленьким, зажатым между двумя небоскребами старым домом, словно сошедшим со страниц книги о Питере Пене^[103].

— Северо-Западный университет, — объявил пастор: Сильвия, взяв его за руку, поцеловала в щеку.

— Спасибо за помощь, Бумер, — сказал она. — Пожелайте мне удачи.

— Тебе не нужно желать удачи, сестра. Бог на твоей стороне.

— Вы в этом уверены?

— Конечно, уверен. Бог всегда на твоей стороне, — ответил Бумер и зачем-то нацепил на нос солнцезащитные очки, хотя небо было затянуто тучами.

Джим, выйдя из машины, хотел проститься с пастором, но тот, казалось, позабыл о его существовании. Джиму ничего не оставалось, как направиться к двойной застекленной двери, ведущей внутрь колледжа Северо-Западного университета на Золотом берегу. Пройдя половину пути, он услышал, как в машине открылось окно, и Бумер позвал его. Джим повернулся и вопросительно поднял брови.

— Да? — спросил он.

Но Бумер знаком попросил его подойти поближе. Джим подошел к машине и наклонился к окну.

— Да? — снова спросил он.

Он был благодарен пастору за помощь Сильвии, но чувствовал, что несимпатичен Бумеру, так же как и Бумер ему.

— Помни, — негромко произнес Бумер.

— О чем?

— «Не важно, откуда ты, важно понимать, где ты сейчас». Ты понял?

— Понял, — вздохнул Джим. Он был по горло сыт иносказаниями и двусмысленностями. — Что это? Снова коринфяне?

— Раким Аллах.

— Мусульманин?

— Рэппер.

Джим кивнул, и Бумер ответил ему широкой улыбкой; Бумер был щедр на улыбки. Но эта улыбка, как показалось Джиму, выражала нечто особое. Эдакая милостиво-недоверчивая улыбка.

— Оставайся с миром, брат, — сказал Бумер и нажал на газ. Джим отошел от машины, и «лексус» с глухим ревом рванулся вперед.

— С миром, — задумчиво повторил Джим и, заметив насмешливый взгляд Сильвии, стоявшей на ступеньках входа, недоуменно пожал плечами.

В вестибюле их встретил услужливый охранник, чернокожий мужчина средних лет, которому больше всего на свете нравилось смотреть свысока на других чернокожих. («Точь-в-точь управляющий Тутинг-банка», — подумала Сильвия.)

— Мы пришли, чтобы повидать профессора Пинк, — сказал Джим.

— Третий этаж, — скользнув глазами по бумагам, лежащим перед ним на столе, объявил охранник, и его голос прозвучал так заговорщически, словно он делился с ними информацией, доступной лишь избранным, а они не понимали своего счастья. — Лифт слева.

Джим и Сильвия уже отошли довольно далеко от конторки, когда он вдруг окликнул их и попросил подойти к нему.

— Вам следует зарегистрироваться, — сказал он, постукивая шариковой ручкой по обложке толстого журнала посетителей.

Сильвия, раздраженно поморщившись, нацарапала свое имя. Джим сделал то же самое, а потом, взяв Сильвию за руку, глазами указал ей на строчку с данными посетителя, пришедшего до них. Имя его было написано неразборчиво, но в графе «Компания/Цель визита» было записано: «Прибыл из прошлого, имею особую миссию».

— Миссия, — медленно и торжественно, как заклинание, произнесла Сильвия.

— Мистика, — сказал Джим.

Сильвия закусила губу. «Нет, — подумала она, — мистика — это не совсем точно». Впрочем, сейчас ни в одном словаре не нашлось бы слов, чтобы описать происходящее.

Выйдя из лифта, они повернули по коридору направо и прошли через двустворчатую дверь с табличкой «Факультет этнологии и археологии». В воздухе висел какой-то странный, настораживающий запах, который напомнил Джиму школьный актовый зал, а Сильвии — больничный приемный покой и унылые лица молодых врачей. Сидевшая за столом женщина в очках с лицом цвета красного вина не подняла головы от вышивания.

Сильвия проявила инициативу:

— Мы ищем профессора Пинк.

— А кто это?

— Профессор Пинк. Профессор Коретта Пинк.

— Ее здесь нет, — ответила женщина и, сузив глаза, стала всматриваться в какой-то особо замысловатый стежок. Джим готов был биться об заклад, что в ящике стола у этой дамы припрятаны бутылка и стакан. Сильвия еле-еле сдерживалась.

— А когда она будет?

— Не знаю.

— Она на совещании? — наседала на даму Сильвия. — На лекции? В отпуске?

Женщина со вздохом отложила вышивание и наконец подняла глаза на Сильвию. На ее лице отразилось удивление.

— Вы ее родственница?

— Двоюродная сестра, — ответила Сильвия. — Из Лондона.

— Но она в Африке, — сказала дама. Теперь, когда у нее появилась возможность сообщить неприятную новость, она заметно оживилась. — На раскопках. Она поехала туда на весь семестр. И вернется не раньше, чем через два месяца.

Джим поднял брови, хотя особо не удивился. Гнетущая погода, боль в шее, столкновение с Твитом, необычный пастор, запись в журнале посетителей… Он почему-то подумал о детективных триллерах, в которых герой, обращаясь к напарнику, говорит: «Не покупайся на это. Уж больно это легко и слишком просто». Он посмотрел на Сильвию. Она стояла, опустив голову на грудь. Он тронул ее за плечо и, когда она повернулась к нему, увидел, что ее глаза полны слез. Она посмотрела на него укоризненно, словно он был в чем-то виноват.

— Вы говорили, что это пустяковое дело, — произнесла она хриплым голосом. — Помните, вы ведь так говорили. И вот, пожалуйста, величайший облом.

Джим повернулся к дежурной. Она отложила свое рукоделие и, чуть закусив губу, внимательно рассматривала стоявшую перед ее столом необычную пару, заинтересовавшую ее сейчас больше, чем вышитая наволочка или дневной сериал.

— А мы можем пройти в кабинет профессора Пинк? — спросил Джим. — Возможно, мы оставим ей записку.

— Разумеется, — ответила дежурная. Сейчас она изо всех сил старалась быть полезной; ей хотелось поучаствовать в истории, более интересной, чем ее собственная; и она вела себя как статист на сцене, старающийся привлечь к себе внимание. — Четвертая дверь.

Джим кивком поблагодарил даму, и они пошли вдоль коридора. Взяв Сильвию за запястье, он потащил ее за собой. Он не знал сейчас, о чем думала Сильвия, но чувство предвидения, которым обладал Джим (инстинкт, предчувствие — называйте как угодно), все-таки подсказывало ему, что этот небольшой акт до конца еще не доигран. Он остановился перед четвертой дверью. «Профессор Дуровойю» было написано на табличке, и Джим, прочитав надпись, растерялся. Он посмотрел назад, в сторону дежурной, которая, повернувшись на своем вращающемся стуле, смотрела на них взглядом водителя автобуса, наполненного любопытными туристами. Она, вытаращив глаза, закивала головой, давая понять, что они пришли именно туда, куда надо, и Джим, недоуменно пожав плечами, открыл дверь кабинета.

— После вас, — произнес он, пропуская Сильвию вперед.

В полутемном кабинете глазам Сильвии потребовалось некоторое время на то, чтобы адаптироваться к сумеречному свету, проникавшему через окно, а ее носу — на то, чтобы привыкнуть к застоявшемуся воздуху, в котором были смешаны привычные и какие-то экзотические запахи. Джим в это время шарил руками по стенкам.

— Вы не видите выключатель? — спросил он, но Сильвия не ответила. Она пристально и не отрываясь смотрела на сидевшего на стуле у окна человека, ноги которого покоились на письменном столе. При скудном освещении она видела лишь его силуэт, густые пряди вьющихся волос и сверкающую белизну глаз и зубов. Неожиданно Джим произнес: «Наконец-то нашел», щелкнул выключатель, зажглись лампы под потолком, и она увидела перед собой симпатичного мужчину с пронзительными глазами, со множеством косичек на голове и с угольно-черной кожей, типичной для большинства африканцев. Мужчина тоже внимательно смотрел на нее.

— Вы живая, настоящая? — спросил мужчина, затем затряс головой, как бы пытаясь придать смысл только что заданному вопросу. — Нет, а впрочем, это не важно. Вы Сильви? Или Сильвия?

— Меня зовут Сильвия.

То, как мужчина обратился к ней, ее поразило. Она была уверена в том, что они никогда прежде не встречались; и ее задела его фамильярность.

— Разве мы знакомы? — поинтересовалась она.

В ответ мужчина улыбнулся; и улыбка его была зловещей, иронической и в то же время печальной.

— Я был другом вашего прапрапрапрапрадедушки, — приглушенным голосом произнес он. — А здесь я для того, чтобы вернуть долг. Все это было очень давно. Но он был великим человеком.

Сильвия стала медленно поворачивать голову, чтобы встретиться глазами с Джимом, однако ее взгляд все еще был прикован к этому чернокожему человеку. Затем она перевела взгляд на Джима и поразилась — его лицо было искажено гримасой какого-то комически утрированного изумления, как на скверных моментальных фотографиях; его лицо, глаза и рот вытянулись в ширину.

— Муса, — произнес Джим сдавленным шепотом.

— Джим, — ответил закулу, и лицо его озарилось белозубой улыбкой. — Я знал, что вспомню твое имя, как только увижу тебя! Спасибо, Тулоко, за то, что ты наконец-то объявился! Я боялся, что еще одну галлюцинацию мне не выдержать — я наверняка потеряю разум; а если встречусь еще хоть с одной проституткой, то потеряю пальцы на ногах.

— А что, черт возьми, ты делаешь здесь?

— Я пришел, чтобы поговорить с тобой, Джим, — зловещим голосом произнес Муса. — Мы должны отправиться на юг.

IV: Тонго-герой

Зиминдо, Замбави, Африка, 1998 год

Вождь Тонго Калулу шел из деревни Зиминдо на юг, имея при себе лишь небольшой кулечек с гаром да несколько глотков кашусу, плескавшихся в такт шагам на донышке бутылки из-под кока-колы. Его ноги знали, куда он идет, а вот его мозг все еще не получил информации из доступного файла с маркировкой «Отложено до принятия решения». Вот такое это было путешествие.

Тонго никогда не чувствовал себя таким одиноким; он не осознавал, что одиночество может быть таким губительным и болезненным, словно личинка мухи путси, которая вылупляется у тебя под кожей, жрет твои внутренности и в течение одной недели делает из тебя калеку. Вот уже восемь дней миновало с того дня, когда Муса исчез неизвестно куда, а вождь тоскует о нем словно о брате. Шипамп,деревенский дурачок, ходил в крааль к закулу и, вернувшись, объявил, что Мусы нигде нет. Разумеется, ему не поверили. Кто поверит дурачку? Но и Тефадзва ’Нгози подтвердил отсутствие Мусы и посетовал на то, что некому будет благословить брак его дочери Стеллы. Рассказывая все это, Тефадзва усердно осыпал вождя завуалированными упреками, словно тот был виноват в исчезновении Мусы.

— Какая свадьба без закулу? — риторически вопрошал старик. — Мэйве, Тонго! Такую церемонию отвергнут предки! Это все равно что nay пау с макадзи — весело, но никакого смысла.

Но Тонго никого не слушал, потому что, пока они говорили, Кудзайи укладывала вещи, готовясь к возвращению в город.

А шесть дней назад Кудзайи уехала. Она села на ранний утренний автобус (с таинственным названием «Номер 17, In memoriam»^[104], и, провожая ее, Тонго смотрел ей вслед с веселым выражением лица к вящему удовольствию любопытных селян, наблюдавших за проводами.

— Это только потому, что нет Мусы, — объяснил он. — Она ведь ждет ребенка, и мы решили, что Кудзайи лучше всего быть вблизи больницы. Мой ребенок отважный и смелый. Ему не терпится скорее вылезти наружу, так что она скоро вернется.

И селяне понимающе кивали головами и одобряюще говорили: «Умная мысль» и «Ты правильно поступил, вождь», хотя точно знали, что вождь беззастенчиво врет: ведь разве закулу не сказал, что Кудзайи в течение по крайней мере двух недель необходим постельный режим?

Все шло наперекосяк в тот злосчастный день, когда Тонго встретился с соблазнительной Бунми Дуровойю (иначе Кореттой Пинк), профессором этноархеологии Чикагского Северо-Западного университета. Тонго грызло жгучее чувство вины за все случившееся тогда, и даже его напускное благочестие, благодаря которому он смог убедить себя в том, что не сказал и не сделал ничего предосудительного, не принесло ему облегчения. Если Кудзайи (а она, вполне возможно, и сама изменила) не могла доверять ему, то как в этом случае должен поступить нормальный муж? И хотя такая чувствительность казалась слишком уж неискренней (даже для Тонго), ее эхо было достаточно громким и продолжительным, чтобы заглушить все разумные доводы.

Тонго рассматривал все события того дня сквозь призму своего эгоизма. Он вспомнил, как вошел в спальную хижину и увидел Кудзайи, корчившуюся от боли на залитой кровью постели. Он вспомнил, как сильно он запаниковал; как закричал, что есть мочи, призывая на помощь закулу, вспомнил те часы, когда он, словно в агонии, ходил взад-вперед в ужасе от того, что его жена вот-вот перешагнет порог жизни и смерти. Он вспомнил руки Мусы на своих плечах, его подбадривающие банальности; вспомнил, как отмахнулся от предостережения закулу не делать поспешных шагов, даже тех, которые кажутся необходимыми для его страждущей жены.

Войдя в хижину, он увидел Кудзайи, сидящую на постели — и разве сердце его не преисполнилось любовью к жене и желанием простить ей все причиненные ему волнения? Он попросил двух находившихся при ней макадзи уйти, потому что почувствовал, как на его лице появляется выражение такой нежности, какая пристала лишь самому преданному супругу. Но Кудзайи посмотрела сквозь него так, будто он был прозрачным, как дух предка, еще не признавший собственной кончины.

— Что тебе надо, Тонго? — спросила она. И голос ее был бесстрастным и бесчувственным, как скрежет сухих кукурузных стеблей на поле во время засухи.

У Тонго перехватило горло. А ведь он, готовясь к разговору, обдумал каждое из слов, которые скажет в объяснение, в оправдание и в обещание. Он придумал даже, каким будет выражение его лица: возвышенным, трагичным и снисходительно-великодушным. А сейчас его лицо стало мрачным, как грозовое небо, и говорить, казалось, было вообще не о чем.

«Я люблю тебя, — думал он. — Я люблю тебя так, как великий вождь Тулоко любил Мадиву в ту весну, когда они слились воедино (даже сильнее, потому что я не бог и не знаю того, что известно богам о чувствах). Моя любовь — это такая любовь, которая питает корни и раскрывает почки навстречу свету отца-Солнца; такая любовь, от магической силы которой распускаются листья, набухает мощный стебель, расцветают нежные цветы; любовь, которая излучает гордый свет, обращает свой лик к небу, подставляя его летнему ветерку. Любовь, которая ослабевает осенью; от которой темнеет, разлагается, а затем снова возрождается к жизни земля. Любовь, которая зимой впадает в спячку; любовь, которая смиренно переносит дождь слез из твоих глаз, колючий ветер твоего гнева и леденящий холод твоего сердца. Я люблю твои вьющиеся волосы, твои миндалевидные глаза, твой потешный нос, твой мягкий рот. Даже твои обезьяньи уши (хотя сам я не замечаю этого сходства). Я люблю твои упругие груди, твои женственные бедра, твой живот, который растет вместе с находящимся в нем ребенком, вскормленным только моей любовью. Я люблю тебя».

Но вместо этого Тонго сказал:

— Не знаю. Может быть, тебе что-то надо?

— Я хочу вернуться обратно в город. Я хочу повидаться с семьей.

Вождь пристально посмотрел на жену. Дверь хижины захлопнул ветер, на лицо вождя набежала тень (одновременно с тяжестью, что легла на его сердце), но Кудзайи не видела выражения его лица.

— Хорошо, — сказал он и вышел из комнаты.

Лучше бы его жена умерла. Именно об этом подумал Тонго. Подумал потому, что его терзало ощущение своей отвергнутости, боль, которую мужчины с их нечувствительностью к такого рода страданиям практически не испытывают. (Что им мешает жениться на более молодых женщинах с более пышными и упругими грудями?) Более того, ее смерть была бы более предпочтительной, чем бесславный развод, которого, похоже, не избежать.

Вожди обычно не разводятся. По традиции, наскучившая жена ссылается на постоянное пребывание в самый темный угол крааля и заменяется более радующей глаз особой. Но факты — упрямая вещь, и поскольку Тулоко (первый и величайший вождь) был верен своей жене Мадиве, о чем слагались легенды, большинство его потомков избежало многоженства и непременно сопутствовавшего ему чувства неудобства, неправильности происходящего. А тех из них, кто сочетался узами брака более чем единожды, награждали унизительными кличками типа «Тапецва неудовлетворенный» или «Рупайи ненасытные глаза». Вообще говоря, бракосочетание вождя служило образцом для его подданных, и, хотя на контакты с проститутками смотрели сквозь пальцы, о разводах никто и не помышлял. До недавнего времени.

Итак, Тонго быстро шагал по просторам Зиминдо, а над ним — и в прямом, и в переносном смыслах — сгущались тучи. Он не удивился, если бы узнал о том, что отец-Солнце не горит желанием встретиться с ним лицом к лицу, а вместо этого послал своих черных небесных солдат, приказав им поупражняться над ним в неуклюжем остроумии, а затем с высоты помочиться ему на голову. Скоро начался дождь, и Тонго с удивлением обнаружил, что в той бадье, которую он уже наполнил жалостью к себе, есть еще место для одной, а может, и двух капель.

Он укрылся под деревом муасса кора которого напоминала сморщенное старческое лицо, и, поднеся ко рту бутылку из-под кока-колы, сделал большой глоток кисловатого с густым осадком кашасу. Прислонившись спиной к дереву, он начал наблюдать, как капли дождя заколотили по земле, и стал вдыхать манящий, многообещающий запах влажной почвы. Он не понимал, почему мысли о предках так назойливо лезут ему в голову следом за воспоминаниями о постыдных прозвищах приверженцев многоженства); но сейчас эти мысли были там, и избавиться от них было нелегко.

Он припомнил рассказы своего отца о его предке, Мхланге, поднявшем в начале века восстание против особо тиранического и злобного мусунгу, служившего начальником местной администрации. Мхланге в наказание за произносимые им речи отрезали тубы, но он, не испытывая ни малейшего смущения из-за своей изуродованной физиономии, вернулся в деревню.

— Мусунгу могут попортить мне внешний вид, но им не отучить меня улыбаться, — объявил он.

А разве может не вызывать симпатию прапрадед Тонго, Фрэнсис, который принял христианство после спора с монахом о его верности обету безбрачия (непостижимое пари)? Во время введения военного положения в 1967 году он, а вместе с ним еще двадцать человек были расстреляны за неповиновение властям. Местный миссионер, крестивший Фрэнсиса, слезно молил сохранить ему жизнь, но старший сержант британской армии отмахнулся от него, сказав: «Не волнуйтесь так, падре. Пусть святой Петр по-своему расставит все по местам».

Даже дед Тонго Шингайи (который при крещении был наречен Бартоломью, но, разумеется, продолжал называться прежним именем) был сыном революции, произошедшей в период войны за независимость. В былые времена лица мбоко часто возникали перед мысленным взором Тонго, они словно являлись из снов, и ему очень нравилось представлять себе Шингайи, сражающегося плечом к плечу с Адини, первым президентом Замбави, во время их вылазок на юг.

Тонго размышлял обо всех благородных вождях в своем роду — а эта генеалогическая линия восходила (по крайней мере теоретически, поскольку сам он не верил этому) к самому великому вождю Тулоко, — и он поневоле задумался о том, как становятся героями; или ими рождаются? Он задавал себе вопрос, а есть ли у него какие-либо шансы на то, чтобы стать героем? Ведь сейчас нет войн, в ходе которых можно себя проявить; нет революций, к участию в которых можно призывать; нет хорошей драки, в которую можно ввязаться. Он бы наверняка пожертвовал своими губами ради дела справедливости, отдал бы жизнь за свою расу, убивал бы во имя своего народа, разве он на это не способен? Но, великие боги! Сейчас даже охотничьи вылазки, устраивавшиеся прежде в так называемые «дни здоровья», безоговорочно запрещены, поскольку большинство животных находится под неусыпной круглосуточной охраной ради того, чтобы туристы мусунгу, прибывающие сюда во время свадебных путешествий, могли полюбоваться на них. Его титул был сейчас лишь архаической синекурой, его почитали формально, лишь в силу полузабытой традиции; а в практическом отношении от него было столько же пользы, сколько от девственности новобрачной.

Итак, есть ли у него какие-либо шансы на то, чтобы стать героем? Никаких. И кстати, его брак наверняка не лопнул бы, сражайся он за честь своей страны или гоняйся по лесам за негодяями шумба. Ведь тогда он вернулся бы желанным победителем, и Кудзайи раздвинула бы ноги и была благодарна ему за такую честь. А если бы она устала, то наверняка послала бы его к деревенским проституткам со словами: «Иди к ним! Ты заслужил это!» И эти шлюхи наверняка платили бы ему за потраченные на них первоклассные гены и за возможность произвести на свет хотя и незаконнорожденного, но все-таки отпрыска вождя. А что вышло вместо этого?

А вместо этого вышло вот что: дождь кончился, кашазу выпито до капли, а голова его вот-вот треснет от боли, словно перезрелая ягода мацвое. Вместо этого он должен ожидать того, что потомки будут весело смеяться, вспоминая Тонго-разведенца. Вместо этого он, размышляя, обращается к файлу с маркировкой «Отложено до принятия решения» и постоянно конфликтует сам с собой по поводу хранящегося в этом файле намерения повидаться с профессором этноархеологии. Но эти конфликты носят чисто формальный характер, поскольку решение уже принято его собственными ногами; а принято это решение по прихоти маленького, никому не подчиняющегося деспота, постоянно находящегося в полудремотном состоянии в левой части его тела.

Тонго поморщился, как будто с ним рядом был кто-то, кто мог прочитать его мысли, и горестно посмотрел на пустую бутылку из-под кока-колы. Для того чтобы сделать все намеченное еще при свете дня, ему необходимо немедленно отправляться в путь. Но внезапно на Тонго нахлынула какая-то непреодолимая сонливость, а решительность куда-то улетучилась, и он сел, прислонил голову к наросту на дереве мусаса, похожему на подбородок старика, и стал сворачивать самокрутку затяжек на пять.

Он припомнил свой разговор с Бунми на прошлой неделе. Сначала он просто вызвал в своем воображении ее ясное лицо и округлые формы; сделал это для того, чтобы распалить свою страсть. Но вскоре обнаружил — и это обеспокоило его, — что вспоминает, о чем она говорила: о головном украшении, найденном археологами, и о том, какой свет проливает этот артефакт на то, кто такие люди замба. Тонго вспомнил свой излишне горячий ответ, и его лицу стало жарко от чувства неловкости. Что это, смущение или просто так действует гор? Разве он не отдавал себе отчета в своих словах? Народ замба знает, кем он является, с этим все в порядке; его люди должны это знать, потому что слишком много времени потратили на то, чтобы определить, кем они не являются. И что же теперь?

«Я знаю, откуда я, — думал Тонго. — А вот определить, кто я, проблематично. Как я завидую закулу, перескакивающему из одного времени в другое, словно летучая лягушка нива, которая прыгает в озеро, не боясь ничего, кроме пасти зевающего крокодила. Для меня прошлое — это заросшее высокой травой поле битвы, на котором выстроились героические вожди, и все они как один благородные и доблестные воины. А настоящее? Оно крошится и рассыпается под моими ногами, как разъеденная эрозией почва, а будущее… оно никчемное, как выжженная земля».

Тонго присосался к быстро догорающему окурку самокрутки с гаром и мысленно посетовал на то, что свернул такую хилую и тонкую цигарку.

К тому времени, когда он добрался до развалин дамбы у деревни Мапонда, голова отца-Солнца уже чуть виднелась из-за спин его зловещих небесных солдат, как бы желая всем спокойной ночи, а длинные усталые тени напоминали о том, что пора ложиться в постель. Этот приход вождя на дамбу был первым за истекшие два года (хотя ее разрушение угрожало плодородию близлежащих земель), и картина, представшая перед глазами Тонго, повергла его в уныние; то, что он увидел, походило на последствия либо разрухи, либо неудавшегося мятежа. Вниз по течению река Малонда вышла из берегов и грозно бурлила вокруг деревьев и небольших холмов, словно толпа религиозных фанатиков, окружая какие-то ненавистные ей, но незыблемые символы. Новые каналы были прорыты от русла реки в разных направлениях без соблюдения какой бы то ни было последовательности. Поэтому текущая по ним вода очень скоро уходила через пористую породу, так что от самих каналов не оставалось и следа; лишь изредка на поверхности земли виднелись небольшие лужицы с грязной водой, которую постепенно и безжалостно испаряло солнце. Даже и сама река теперь сузилась до своей прежней ширины, и только развалины дамбы свидетельствовали о произошедшей здесь в прошлом катастрофе.

Вверх по течению река Мапонда сильно сужалась, и на ее берегах можно было заметить несколько пересохших озер, которые сейчас стали как бы новыми заливными лугами. В одном из них археологи и разбили свой лагерь, который скорее напоминал бивак искателей приключений; несколько «лендроверов» и поставленных в хаотичном беспорядке палаток.

Подойдя быстрыми шагами к месту раскопок, Тонго едва не наступил на одного из археологов, лежащего на неровной поверхности земли и яростно затягивавшегося самокруткой, такой длинной и толстой, что она наверняка прикончила бы даже Мусу (а он был мастером насчет покурить). Несмотря на громадную бороду, почти полностью скрывающую лицо археолога, вождь по его глазам сразу определил, что это молодой парень, лет примерно двадцати трех, а тот приветствовал его с таким акцентом, что Тонго с трудом догадался, что язык, на котором к нему обращаются, — английский.

— Эй, мужик! Ты кто?

— Я вождь Тонго Калулу, — церемонно представился Тонго. — Я хочу повидаться с профессором Дуровойю.

Молодой археолог стал тереть глаза и попытался сесть, однако из этого ничего не получилось.

— Вождь, да? Что за фигня, чувак? Кругом что, только одно начальство и все такие крутые? Да ты чокнулся, парень? У тебя в башке точно дерьмо кипит!

— Точно, — безучастно согласился Тонго.

Он считал себя знатоком американского сленга (ведь, живя в городе, он пересмотрел столько фильмов), к тому же и Бунми, как он помнил, употребляла похожие выражения, но представить себе, что дерьмо может кипеть, он никак не мог. Поэтому он обратил на молодого человека взгляд, в котором, по его мнению, была изрядная доля презрения, и сказал:

— Друг мой, ты, я вижу, слишком налегаешь на травку. Будь осторожнее, а то забудешь, кто ты есть.

Парень изумленно открыл рот, а потом начал судорожно смеяться.

— Ну, блин, ты даешь! — гоготал он. — Ты даешь!

А Тонго с удивлением понял, что единственной целью этого, насквозь прокуренного гаром типа было потерять свою индивидуальность и стать безликим. Вождь никогда не мог понять мусунгу, да и зачем, спрашивается?

Тонго остановился на берегу пересохшего озера и посмотрел вниз, туда, где раньше было дно. Четыре бородача, стоявшие у противоположного края, о чем-то оживленно говорили, но взгляд Тонго, лишь бегло скользнув по ним, быстро отыскал фигуру Бунми и остановился на ней. Она стояла на коленях, как будто молилась, всего в каких-то десяти ярдах от него. Дыхание вождя стало прерывистым, но, справившись с ним и стараясь придать голосу веселость и непринужденность, Тонго произнес: «Привет!» Но его приветствие, словно застряв в гортани, прозвучало как пронзительный крик птицы бока. Профессор даже не подняла голову, предоставив тем самым Тонго возможность внимательно оглядеть ее, что он и сделал, сощурив глаза и подавшись всем телом вперед, как обезьяна ’ндипе перед рискованным прыжком. Ее одежда сильно отличалась от одежды ее спутников. Тонго видел подошвы ее походных ботинок и попку, туго обтянутую серовато-желтыми шортами. Почти вся ее мускулистая спина была прикрыта тесной и грязной майкой с влажным пятном вдоль хребта. Бейсболка на ее голове была надета назад козырьком, на котором сверкало золотым шитьем слово «Щенята»^[105].

Тонго проглотил слюну и провел языком по пересохшим губам.

— Бунми, — снова произнес он, и на этот раз его голос прозвучал более уверенно.

Профессор повернула голову и, увидев его, удивилась, однако постаралась не показать этого. Поднявшись, она подошла к нему, удивленно вздернув брови и как бы говоря: «А, вот вы где». Но она сказала лишь «Хай!» — неопределенное приветствие, считающееся радушным по американским стандартам.

— Вы сказали, что я могу прийти и посмотреть раскопки, — начал Тонго.

— Верно.

— Ну вот я и пришел.

— Вижу. А как ваша жена?

Тонго засопел.

— Она уехала в город. Не очень хорошо себя чувствует. Две недели постельного режима. Шаман велел.

Бунми понимающе кивнула. Она закинула руки за голову выгнула спину и закрыла глаза, явно испытывая наслаждение от потягивания. Она посмотрела вперед, туда, где за линией горизонта отец-Солнце уже возлег на свое ложе, окрасив мягким розовым светом темные тучи, служившие ему одеялом. На лице Бунми застыло выражение неподдельного изумления, будто она никогда до этого не видела заката.

— А ведь она назвала меня проституткой, верно? — как бы невзначай произнесла профессор. — Хоор. Я нашла это слово в словаре языка замба.

Тонго оторопел. Тон, которым Бунми произнесла свой комментарий, был доброжелательным, но именно это и привело вождя в замешательство.

— Она немного… — начал Тонго, неловко пожимая плечами и не зная, чем закончить. Немного что? Ему ничего не оставалось, как только замолчать и сделать универсальный и всеми понимаемый жест — покрутить указательным пальцем у виска. Но, к несчастью, он не смог сдержать свой язык, с которого сорвались только что услышанные слова про дерьмо, которое «кипит в башке».

Бунми понимающе кивнула головой с таким видом, будто в словах Тонго таился глубокий смысл.

— Там, откуда я прибыла, — сказала она, — сестра, назвавшая тебя проституткой, рискует навлечь серьезные неприятности на свою задницу.

— Серьезные, — машинально подтвердил Тонго. Ему нравилось то, как ловко профессор вворачивает в разговоре эдакие словечки. Слушая ее, он согласно кивал головой.

Бунми улыбнулась. Тонго тоже.

Вдруг он заметил в руке у профессора небольшую зубную щетку.

— А зачем вам она? — спросил он.

— Чистить.

— Свои зубы?

Она протянула к нему раскрытую ладонь, на которой лежал небольшой серый камешек, похожий на морскую гальку, и провела зубной щеткой по его поверхности.

— Козака, — сказала она. — Они здесь повсюду. Этот малыш проделал путешествие от самого побережья Мозалана. А ведь моллюск не пустится в такое далекое путешествие, если для этого нет важной причины! — Профессор пристально смотрела на вождя, и от ее взгляда Тонго стало не по себе. — Вам придется напрячь воображение, — продолжала она. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Тонго пошел по дну озера за Бунми, направившейся к самой большой из шести палаток. День быстро угасал, и вождь непроизвольно поежился, отчасти из-за прохладного ветра, сопровождавшего сумерки, а отчасти потому, что мысль о ночном переходе обратно в Зиминдо его совсем не радовала. Однако более всего не по себе ему было из-за того, что река Мапонда, как он помнил, была местом, облюбованным ведьмами, духами и шамва. В это время Божественная Луна очень ненадолго появлялась на небе, а Тонго знал, что для всей этой нечисти нет ничего более приятного, чем изловить одинокого вождя и, пока отец-Солнце спит, свести его с ума.

Они нырнули под парусиновый навес и прошли в палатку. Бунми зажгла керосиновую лампу. В палатке, где Тонго, чтобы стоять во весь рост, должен был слегка наклонить голову, помещалась надувная кровать, рядом с письменным столом стоял единственный стул. Профессор, смутившись, бросилась собирать разбросанные повсюду вещи.

— Простите за беспорядок, — сказала она, становясь рядом с Тонго, который рассматривал фотографию в рамке, висящую над кроватью, с которой на него смотрел гордым взглядом крупный черный человек, решительно выпятивший в сторону объектива нижнюю челюсть.

— Мой отец, — пояснила Бунми.

— Улыбаться он не любит.

— Не любил. Он умер. Он был проповедником.

Тонго кивнул. Он не знал, что сказать; тон Бунми стал холодным, и ее голос звучал так, будто слова «не любил», «проповедник», «умер» разбередили ее душу. Тонго смутился.

— Вы христианка?

Бунми издала звук, похожий то ли на смех, то ли на ругательство.

— Нет, — ответила она. — А вы?

Тонго покачал головой.

— Мой дедушка был христианином. Его расстреляли.

— Зато, что он был христианином?

— Не думаю. Но я предпочел не рисковать.

Вождь пристально посмотрел на Бунми. Он не мог отвести от нее взгляда, а ее, казалось, это вовсе не трогало. В палатке было жарко, и он облизал соленую верхнюю губу. Атмосфера здесь, подумалось ему, густо пропитана запахом женщины; созревшей и сладкой, подобно спелому фрукту, который вот-вот сорвется с ветки. Ему вспомнилась комната Кудзайи в городе, в педагогическом колледже, куда она обычно приглашала его по ночам выпить чашечку цикорного кофе, где она говорила о джазе, а он, скрестив ноги, ждал своего часа. Все это, казалось, было давным-давно, так давно, что представлялось ему не его собственными воспоминаниями, а воспоминаниями кого-то другого (к примеру, Мусы, который был мастером рассказывать захватывающие истории о своей прошлой жизни, когда он был бабуином).

— Взгляните сюда, — сказала Бунми, и он послушно повернул голову, хотя не был уверен, что смотрит именно туда, куда она хочет. Она показывала на какой-то грязный предмет, висящий на спинке стула. Это было нечто сделанное из тесемок, кусков ткани и морских раковин — в общем что-то похожее на ком плававшего по волнам и выброшенного на песок мусора где-нибудь на берегу Ньяса^[106].

— Что это?

— Головной убор.

— О, — выдохнул Тонго. — Да, конечно… — и замолчал, не зная, что сказать.

Он был разочарован и не мог скрыть этого. Ведь его воображение рисовало корону тонкой работы, богато украшенную крупными жемчужинами и внушающую благоговейный трепет. А это? Просто грязная тряпка и больше ничего. В такие тряпки превратилась его одежда после того, как ею на берегу реки поиграло полчище обезьян ’ндипе. И это считается предметом, свидетельствующим о высокой культуре народа Замба? Да он выглядит как затасканный носовой платок!

— Напрягите свое воображение, — сказала Бунми, заметив выражение растерянности на лице Тонго, и, осторожно пропустив пальцы сквозь нити головного убора, поднесла его к свету.

Ее лицо озарилось каким-то внутренним огнем, а голос задрожал от переполнявшего ее восторга.

— Вы только посмотрите, — промолвила она. — Какие козака. Они, конечно, стали серыми, но вы представьте себе, как выглядел этот головной убор, когда они были отбеленными солнцем, к тому же их было значительно больше, может быть тысяч пять. Конечно, это всего лишь козака, но было время, когда для народа замба эти невиданные раковины с далекого моря были ценнее алмазов. Сейчас от основы конструкции осталось только плетение. Но обратите внимание на эти тонкие нити; вот здесь, видите? Это шелк. Сейчас он практически сгнил, но в свое время весь головной убор был выткан шелком. А посмотрите на эти маленькие ракушки, это джобе. Их, должно быть, тоже привезли из Мозола. А взгляните на эти остатки ткани. Вы только взгляните. Мы пока еще не определили тип красителя, но я полагаю, что это может быть индиго. Представляете себе? Ну откуда, черт возьми, он мог здесь появиться? Возможно, даже из Эфиопии, из Аддиса, вы понимаете это, Тонго? Вы когда-нибудь были в Эфиопии? — Тонго покачал головой. — Думаю, вы понимаете, о чем я говорю.

Бунми замолчала. Она уже не смотрела на вождя; она держала в руках лохмотья артефакта и мысленно рисовала картины на полотнах своего воображения. Воображение Тонго тоже разыгралось, но только не из-за головного украшения. Он всем своим существом чувствовал возбуждение Бунми и понимал, что если умело воспользоваться ситуацией, то он сможет притянуть ее к себе, как глубоководную рыбу капента, попавшуюся на крючок. Ему нравилось, что эта старая тряпка так сильно распалила ее воображение. Но, наверняка, все дело не только в ней!

— Королева, ну в крайнем случае принцесса, — продолжала Бунми. — Настоящая африканская принцесса.

Аккуратно, с выражением благоговения на лице, она повесила головной убор обратно на спинку стула, а когда повернулась к Тонго, ее глаза сверкали, как черные ониксы. Бунми стояла совсем рядом с ним, ее лицо было на уровне его груди, сияющие глаза смотрели прямо на него. Он вдыхал нежный мускусный запах ее тела; ощущал ее дыхание, похожее на дуновение западного ветра Купеле, который, как известно, облегчает страдания. Тонго медленно закрывал и открывал глаза, но образа Кудзайи не возникало перед ним. Жены с ним больше не было.

Профессор выглядела так, словно собиралась сказать что-то, но не могла подобрать слов. Тот самый вопрос, который не выразить словами, подумал Тонго. В такой момент все женщины ведут себя одинаково, в момент, когда их можно схватить, как питон хватает загипнотизированного им цыпленка. И мужчины должны пользоваться этим моментом.

Тонго потянулся к ней, обнял, а потом взял в ладони ее лицо. Облизав пересохшие от волнения губы, он прижал ее к себе, закрыл глаза и замер, вдыхая ее запах и чувствуя жар ее тела. Вдруг он почувствовал острую боль, от которой прикусил язык, и у него перехватило дыхание — Бунми резким движением колена нанесла ему удар между ног.

— Вы соображаете, что делаете? — закричала она. — Какого лешего?

Но Тонго не мог произнести ни слова. Он уткнулся лицом в мягкую резину надувного матраса, из его глаз потоком лились слезы. До него доносились изрекаемые Бунми тирады; на фоне острой боли он очень отчетливо понимал смысл ее слов. Он почувствовал, как к горлу подступает комок, и с испугом подумал о том, что это, может быть, вовсе не комок, а оторванное ударом яйцо. Он просунул обе ладони между ляжками и мысленно подивился тому, как мог докатиться до такого; он, вождь, вместо ожидаемого удовольствия от близости с женщиной держался за мошонку. И вот сейчас, впервые за все время, он начал чувствовать свою ответственность за то, что Кудзайи ушла (или, по крайней мере, переложить вину на плечи своего беспомощного чонгве). Он припомнил одно из любимых высказываний Мусы: «Если ты обделался в спальне, то не удивляйся тому, что воняет во всем доме». Точно. «Тонго — разведенец с одним яйцом» — вот кем он останется в воспоминаниях потомков.

Речь профессора продолжалась не менее десяти минут, во время которых она сначала проклинала всех мужчин, потом бранила Тонго за качества, присущие лично ему. Затем в обратной последовательности, и снова все сначала. Несколько раз вождь пытался оторвать голову от матраса, открыть рот и объясниться. Но даже при малейшем движении острая, как игла, боль странным образом отдавалась в самых невероятных местах его тела (за ухом, в подмышках), лишая его возможности произнести хоть слово.

Внезапно гнев Бунми начал стихать, она смягчилась и даже поинтересовалась, не причинила ли ему вреда больше, чем намеревалась. Тонго лежал плашмя, не шевелясь, и по его телу время от времени пробегали судороги. Бунми, видя это, встревожилась. Ведь если разобраться, он хотел всего-навсего поцеловать ее, и этот несоразмерной силы удар, последствия от которого могут быть такими же, как и от кастрации, был, несомненно, слишком уж суровым возмездием за такое невинное намерение. К тому же в таком состоянии вождь вряд ли сможет добраться до своей деревни Зиминдо, у жителей которой он и популярен, и… ну… все-таки вождь…

— Вы в порядке? — обеспокоенно спросила она, а вождь вместо ответа плаксиво сморщил нос. Кто знает, что он хотел сказать: «Все нормально» или «Умираю». Он сделал попытку сесть, и когда она увидела страдальческое выражение его лица, то закусила верхнюю губу и разом прекратила улыбаться: его лицо было искажено неестественной гримасой, как у персонажей мультфильмов — один глаз широко раскрыт, другой сощурен в щелочку, ноздри раздуты, губы вывернуты.

— Простите, — сказала она. — Вы застали меня врасплох. Это было чисто рефлекторно.

Вождь ничего не ответил. Его лицо будто окаменело. Подождав секунду, Бунми предложила:

— Придите в себя, я выйду. Когда вы… ну, понимаете… будете готовы.

Она и ее коллеги археологи сидели вокруг костра, когда вождь наконец вышел из палатки и нетвердой, заплетающейся походкой, на подкашивающихся ногах, направился к ним. Ночь была настолько темной, что его фигура с трудом различалась при свете пламени. Бунми молча размышляла о чем-то своем; она находила что-то притягательное в его характере, в нем приятно сочетались достоинство, застенчивость и гордость, и что-то подсказывало ей необходимость сохранить в тайне произошедшее, дабы избавить его от дальнейших унижений.

— Садитесь, — сказала она. — Хотите поесть?

Тонго сел, неловко подмяв под себя оставленную кем-то банку из-под пива.

Археологи тепло приветствовали Тонго (все, кроме того самого их коллеги, прокуренного гаром, которого у костра не было. Вероятнее всего, он спал в какой-нибудь канаве и видел такие сны, от которые даже гиена могла впасть в бешенство). Появление Тонго обрадовало этих молодых парней отчасти потому, что за многие месяцы, проведенные в Африке, они почти не встречались с местными жителями и были рады любой возможности пообщаться с африканцами. Но главным образом их великодушие было продиктовано тем, что на лице Тонго застыло выражение самоуничижения, а виноватые глаза молили о прощении — все это, несмотря на его высокое положение, располагало к общению с ним. Можете не сомневаться в том, что, когда они, вернувшись в Америку, будут вспоминать свою жизнь «в поле», униженный вид Тонго станет ярлыком, который они по доброте душевной будут вешать на каждого африканца.

Что касается вождя, то он очень скоро позабыл имена этих молодых парней, потому что они называли друг друга не по именам, а пользовались обращениями типа «Буд», «Чипс», «Джиди»^[107], что ассоциировалось в представлении Тонго с известными американскими продуктами питания.

Они решили приготовить на ужин маисовую кашу, и Тонго попросил разрешения показать им, как варить настоящий замбавийский чадзе. Все с нескрываемым восхищением следили за тем, как вождь проворно перемешивает муку с холодной водой, затем вливает в чашку молоко, после чего снова месит до получения тягучей однородной массы, в которую затем постепенно добавляет кипящую воду. Бунми смотрела на кулинарное действо вождя с кривой усмешкой; ей доставляло удовольствие видеть, какие муки причиняет Тонго неловкое сидение на корточках, во время которого он терпеливо учит бородачей готовить чадзе без комков. Пока их внимание было всецело сосредоточено на стряпне, Тонго время от времени поглядывал на Бунми с выразительной улыбкой, получая такую же улыбку в ответ.

Во время еды Тонго с почтительным вниманием прислушивался к их спору относительно возраста экспоната С-14 и даже проявил интерес к их шуткам.

— Сколько археологов необходимо, чтобы ввернуть лампочку?^[108] — с явной насмешкой спросил Чипе (а может, это был Буд).

— Не знаю, — ответил Тонго, поводя плечами.

— А мы и не вворачиваем лампочки, — заржал Чипе. — Пусть это делают другие, мы же делаем свои дела, а на досуге пытаемся представить себе, как бы мы вворачивали лампочки!

Археологи окидывали Тонго оценивающими взглядами, сопровождая их репликами типа «А ничего, да?», «Врубаешься?», а он улыбался широко и смущенно и время от времени утвердительно кивал головой.

— Все правильно! Все правильно! — восклицал он, а затем пояснял: — У нас, в Зиминдо, понятно, электричества нет. Поэтому мы не знаем всех тонкостей вворачивания лампочек.

Поначалу бородачи не могли понять, шутит вождь или принимает все за чистую монету, и только после того, как он слегка приподнял бровь, они все поняли и дружно расхохотались.

После ужина Тонго развлекал их историями, демонстрируя искусство прирожденного рассказчика. Он рассказал им о том, как однажды во время учебы в колледже его приятель-выпивоха Камвиле так напился, что вообразил себя Иди Амином^[109] и набросился на преподавателей. Он рассказал о женщине из Зиминдо, в краале которой нашли больше пятидесяти пар украденной обуви, и о том, как селяне распустили слух, будто эта женщина к тому же еще и ведьма, родившая на свет чонгололо (этот рассказ много потерял, так как Тонго не мог припомнить, как по-английски чонгололо^[110]). Он поведал им о долго пребывавшем в безбрачии закулу, который по настроению мог управлять погодой, и о том, как он был убит молнией, когда подсматривал за ничего не подозревавшими новобрачными.

Тонго свернул небольшую самокрутку и пустил ее по кругу, предупредив бородачей о том, что последствием курения его травки может быть повышенное газообразование. Самокрутка пошла по кругу, а беседа перескочила на более вульгарный уровень (к чему Бунми отнеслась вполне терпимо), и вождь рассказал им про Мусу, закулу, который восторгался половой жизнью бабуинов (ввиду отсутствия собственного сексуального опыта). Своими рассказами он ублажал и самого себя — саднящая боль между ног все еще не проходила, однако чувствовалась уже не так сильно оттого, что он пребывал в центре внимания.

— Как классно быть вождем толпы гудо, — с энтузиазмом произнес он. — Никаких проблем с женами и детьми! Вы вольны выбирать себе любимую партнершу; для нее это будет означать только то, что ей придется укладываться под вас чаще других девушек. Вождь — он как бог: он может поиметь в один день столько женщин, сколько захочет, и ни одна не будет жаловаться, не будет просить новую юбку или деньги на покупку пары башмаков. Вы думаете, надо будет платить лобола? Конечно же, нет! Единственная причина, по которой вы можете встретиться с матерью девушки, это если вам в голову придет фантазия заняться любовью с женщиной постарше!

А что касается чонгве у гудо? Господи! Он имеет форму зонтика. Когда он встает, его покрывают бугорки, похожие на шипы звоко, и девушка даже не шевелится, боясь разрывов. Вождь в любое время может почувствовать желание вспахать новое поле, и вы смело можете биться об заклад, что и самки бабуинов позволят ему сделать все, чего он захочет. И поверьте мне, уж эти-то леди не протестуют и не дерзят!

Молодые люди, сидевшие у костра, весело хохотали. Их веселили не столько сами рассказанные Тонго истории, сколько то, как он рассказывал их: его глаза были широко раскрыты, и, жестикулируя, он красноречиво дополнял подробностями все действия, сопутствующие описываемому процессу. А Бунми? Она не могла сдержать веселья, слушая его бредни, наблюдая его мальчишеское хвастовство, живость и энергию.

— И они не бьют вас по кожоне, — с намеком произнесла она.

— Чего? — не расслышал все еще смеявшийся Тонго.

— Самки бабуинов. Они не наносят вам ударов между ног.

— Не только самки бабуинов, — сказал Тонго, переходя на серьезный тон. — Ну кто осмелиться ударить вождя по чоко? Мэйве! Для того чтобы решиться на такое, надо быть необычной женщиной!

Отношения между мужчинами сделались настолько теплыми, что мысль о том, чтобы спеть, пришлась всем по вкусу, и Джиди — а это был именно Джиди, поскольку борода, не полностью закрывающая лицо, отличала его от остальных археологов — вытащил гитару и начал бренчать на ней, используя всего три аккорда. Все бородачи дружно и фальшиво загорланили песни Пола Саймона^[111], Боба Дилана^[112] и других поп-звезд.

Бунми смотрела через пламя костра на Тонго, на лице которого улыбка держалась так же прочно, как одежда на крючке. Она, поймав его взгляд, что-то говорила ему глазами, и он отвечал ей красноречивыми взорами; вдруг они, как по команде, встали и отошли от костра. Сперва они стояли лицом к лицу, но это было очень неудобно обоим, и тогда они начали кружить друг вокруг друга, будто птицы бока в брачный период.

— Не сердись на них за пение… — первой заговорила Бунми.

— Это ты называешь пением? Для меня это просто идиотский обычай мусунгу, накурившихся гара. Я никогда этому не удивлялся.

— Как твои…

— Мачоко? Не волнуйтесь, профессор; такие же твердые, как каштаны маполе. Моя гордость, вот она действительно пострадала и нуждается в экстренном лечении.

— Что? Тебя прежде никогда не останавливали таким образом? — засмеялась Бунми, но стоило ей поднять глаза и увидеть негодующее лицо Тонго, как ее смех мгновенно оборвался.

— Я вождь, — тихим голосом произнес он и сделал несколько шагов в сторону. — Пойдем.

— Куда?

— Теперь моя очередь показать тебе кое-что.

— Хорошо.

Вождь повел Бунми прочь от лагеря, в сторону высохшего озера. Темень была такая, что профессор, спускаясь по тропинке к берегу, постоянно спотыкалась и хваталась за руку Тонго. Он взял ее под руку.

— А знаешь, — сказала Бунми, — ты отличный рассказчик.

Она не могла видеть выражения лица Тонго, но почувствовала, как он, услышав ее слова, пожал плечами.

— Я ведь замба, — просто ответил он. — А все замба прирожденные рассказчики. Все американцы — ожиревшие, нигерийцы — тупые и самодовольные, а англичане — противные и высокомерные. У нас нет фастфудов и нет ничего, чем можно кичиться, кроме нашей привлекательной внешности. Поэтому мы рассказываем истории и занимаемся любовью лучше всех.

Перейдя через озеро, они сели на противоположном берегу, и вождь выпустил руку Бунми. Он лег на землю, положив ладони под голову. Профессор села, уперев локти в колени; она вдруг почувствовала смутное беспокойство. Пение бородачей прекратилось; костер казался отсюда не ярче далекой свечи, а темнота и тишина вокруг были такими, что можно было расслышать даже то, что не произносилось вслух.

— Ну а что ты можешь рассказать о себе? — тихо спросил Тонго. — Какова твоя история?

— О чем ты?

— Ты ведь американка, а я никогда не был и не буду в Америке.

На мгновение снова наступила тишина, тишина такая, от которой звенело в ушах. А все потому, что Бунми смутилась: она не знала, с чего начать, что сказать; не знала, что именно он хочет услышать. К тому же она не хотела рассказывать ему абы что. Но вот она начала рассказывать, рассказывать обо всем: о Чикаго, об озере Мичиган, об очертаниях небоскребов на фоне неба, о баскетбольной команде. Тонго слушал, но все это было ему неинтересно.

— Ну а ты сама? — перебил ее он. — Где ты росла?

Она рассказала ему об отдаленном от центра районе Чикаго. «Соседство такое, что страшно вспомнить», — сказала она. Она рассказала ему о бандитских шайках, о наркотиках; рассказала о своей подружке Лакише, которая погибла от шальных пуль в бандитской перестрелке, когда на перемене прыгала через веревочку возле школы. Тонго, слушая, качал головой и время от времени задумчиво говорил: «Я не понимаю».

А потом она рассказала о своем отце, преподобном Исаие Пинке-младшем. Поначалу эта часть повествования звучала как-то принужденно. Она рассказала, что для нее, пока ей не исполнилось тринадцать лет, было установлено что-то вроде комендантского часа: ей запрещалось выходить из дома после захода солнца. Она припомнила свои споры на темы морали с отцом-проповедником; вспомнила, как он старался сблизиться с самыми добропорядочными дамами своего прихода. Она вспомнила, с каким неодобрением относился он к ее друзьям; однажды, увидев ее беседующей с мальчиком, он задал ей трепку. «Выбраться из этого проклятого места тебе могут помочь только Бог и учеба, — постоянно внушал ей отец. — Начни по-настоящему с одного, и второе получится как бы само по себе». Но, как оказалось, ее преподобный отец ошибался. Чем усерднее она училась, тем меньше ее влекла к себе церковь.

— Что ты говоришь? — время от времени восклицал Тонго таким тоном, словно ее рассказ подтверждал его собственные мысли. И всякий раз, когда она смущенно замолкала, он помогал ей, прося уточнить что-то или задавая наводящий вопрос. А что стало с ее матерью? Она умерла при родах, и отец никогда невспоминал о ней, а Бунми даже не видела ее фотографии. А семья ее отца? Он откуда-то с Юга, так ей кажется. Вероятно, они были прежде рабами на плантации.

— Ты права, — вдруг как бы про себя произнес Тонго.

— В чем?

— Когда говоришь о своем африканском происхождении.

— А как может быть иначе? Ведь мои предки были африканскими рабами.

Тонго покачал головой.

— Я имею в виду твою историю. Это типично африканская история. Бери этот головной убор, профессор. Делай любые анализы, я подпишу все необходимые бумаги. Я уверен, что могу доверять такому исследователю африканской культуры, как ты.

Бунми повернулась к нему. Она хотела увидеть его лицо, понять, о чем он думает. А он в это время пристально смотрел в небо, и лицо его окаменело. А что дал ей самой этот разговор? Она одновременно чувствовала и удовлетворение, и обеспокоенность от того, что доверилась ему, и не вполне понимала, зачем ей это было надо.

— Ты сказал, что хочешь показать мне что-то, — произнесла она после паузы.

Тонго посмотрел на нее; черты ее лица казались ему совершенными, ее профиль на фоне неба был как тень любимой на стене спальной хижины.

— Ты видишь Замба, — сказал он, и его голос прозвучал задумчиво и бесстрастно, — луну, от которой произошло название нашего племени? Мы назвали ее Божественной Луной из-за тесных отношений, существовавших между ней и великим вождем Тулоко, который первым заключил союз с отцом-Солнцем ради победы над негодяем шамва, похитившим наши жертвоприношения, драгоценные камни и другие предметы культа, нынче никому не понятного. Ты видишь ее? Сейчас она почти не появляется на небе. Некоторые люди считают Луну ленивой, потому что она каждый месяц пропадает с небес. Но у них ума столько же, сколько у цыплят, играющих с автобусом номер 17, In memoriam. Ведь Божественная Луна не такое божество, как отец-Солнце. Она была рождена человеком, взлетевшим на небо для того, чтобы спасти нас от гнева богов. Так разве есть что-либо удивительное в том, что ее новое положение ей в тягость? Конечно, нет. Раз в месяц она пытается закрыть глаза и плачет, плачет потому, что никогда снова не окажется на земле.

Смотри! Эти звезды — это ее слезы, а светятся они так ярко тогда, когда Божественная Луна пропадает. Поймите, профессор, мы — народ замба; мы живем в стране Луны. Нет числа битвам, в которых нам довелось сражаться, так же как нет числа легендам об этих сражениях, и в них прославляются герои, чьи имена стали бессмертными. Мы — простые африканцы, и мы многого не знаем, но ни на минуту не сомневайся в том, что нам известно, откуда мы появились.

Бунми не могла поднять глаза на Тонго, но ей больше всего сейчас хотелось коснуться его, и она, склонившись к нему, обняла его за плечи и положила голову к нему на грудь. Она закрыла глаза и мысленно спрашивала себя, неужто это она — эта африканская женщина под африканским небом? А Тонго… он неотрывно смотрел на луну, на плывущего по небу героя, давшего народу замба свое имя, более славное, чем имя самого великого вождя Тулоко. И глаза его были широко открыты, потому что он знал: стоит ему закрыть глаза, и он увидит лицо, которое напомнит ему, кто он на самом деле.

И вдруг он запел и бессознательно выбрал песню, которая, как он чувствовал, была песней Кудзайи и которая от Эла Джарро^[113] возвращалась через Нину Симоне^[114] к Луи Армстронгу.

— «У нас предостаточно времени. И все это время для любви. Ни для чего больше, ни для чего кроме — только для любви»^[115], — пел Тонго, обращаясь к звездам, а Бунми прижалась лицом к его груди и положила ладони ему на живот.

— А ты хорошо поешь, — тихо произнесла она.

— Да уж не хуже, чем твои друзья-археологи, — рассмеялся Тонго.

— Спой какую-нибудь африканскую песню. Спой что-нибудь по-замбавийски.

Вождь на секунду задумался и тихонько запел народную песню, которой его в детстве научила мать. Кто знает, что было причиной, может быть, ночная тишь или особая акустика чаши высохшего озера, а может, и боль, все не отпускавшая его, — но даже сам Тонго удивился тому, как чисто, мощно и проникновенно звучит его голос.

— Сикоко кувидза ыщзш задела, цвумиса воде пи купе звада. Сикадзи кузвизви, кадзи дачеке, путе-ла макади наде. Тела макади наде. Чи купе вечела чи випе купе вазиб джамидже опи не опи. Мбоко вез-во беладе чикадзе какази ку вази Тулоко цвопье Цво-пье. Вази ку фонге луцвопи.

Интересно, как бы прореагировала на песню Бунми, если бы Тонго пел по-английски? Но он пел по-замбавийски, а она недостаточно хорошо знала этот язык, чтобы понять слова. И поэтому она просто купалась в этих загадочных звуках, и в ее сознании рождались новые истории, полные тайн. Слушая, она все сильнее прижималась к нему и все сильнее сжимала его в объятиях. Она не заметила, как напряглись его мускулы, когда он заметил на противоположном берегу неясные тени, освещенные героической Божественной Луной в ее ущербной фазе. И она не услышала его слез, таких же молчаливых, как звезды.

IV: Спустя шесть месяцев

Зиминдо, Замбави, Африка, 1998 год

— Я когда-нибудь рассказывал тебе историю о Судьбе и Выборе? Кажется, нет. Это хорошая история, — из тех, что знают только закулу.

Итак, жил на свете вождь по имени Вамалоко. Как следует из его имени, он был потомком великого вождя в четвертом колене. Вамалоко был хорошим человеком, может быть, на одну четверть таким же хорошим, как сам Тулоко (удивляться здесь нечему), и правил он в то славное время, которое можно назвать эпохой процветания Зиминдо. Территория королевства увеличилась не только во всех четырех направлениях, но и вверх, к небу, поскольку даже птицы бока знали своего правителя. Вамалоко полагал, что самый правильный подход к произведению потомства был у орхидеи заффре (качество важнее количества; надеюсь, тебе понятно, что я имею в виду). Вот поэтому у него и было всего два сына, два однояйцевых близнеца. Их имена давным-давно забыты, но во сне божественный покровитель народа замба как-то сказал мне, что, рассказывая эту историю, их следует называть Судьбой и Выбором.

Надеюсь, тебе известно, что рождение однояйцевых близнецов — явление столь же редкое, как гнев западного ветра Купеле? Но такие пары, как эта, появляются на свет еще реже. Строго говоря, всегда существует один-два признака по которым можно отличить близнецов, но Судьба и Выбор выглядели как два желтка из яиц курицы, клевавшей маис. Они были абсолютно одинакового роста, ели одну и ту же пищу; у обоих на коленях были одинаковые шрамы, полученные в результате одновременного падения с одного и того же бревна. Даже собственный отец не мог различить их. Когда один из его сыновей отпускал стадо вождя бродить без присмотра среди зыбучих песков, Вамалоко, качая головой, говорил селянам: «Мой сын Выбор меня разочаровал». Но это был не Выбор, это был Судьба.

Естественно, пока они были детьми, их сходство никому не доставляло хлопот, тем более что и по характеру они были одинаковыми. Братья любили подшучивать над селянами, но их шутки скоро забывались, поскольку в беде они всегда первыми спешили на помощь. В действительности проказничал один Судьба, но селяне, не различавшие их, половину его выходок приписывали брату. Выбор, напротив, отличался добротой и деликатностью по отношению к другим, но не считал нужным объявлять во всеуслышание о совершаемых им благодеяниях.

И только после того, как Вамалоко неожиданно погиб во время страшного набега Фелати, абсолютное сходство братьев стало проблемой, поскольку вождь не назвал своего преемника, и даже закулу не могли решить, кто из братьев более достоин быть вождем. Если бы им были известны факты, их решение, несомненно, было бы в пользу Выбора. Но они, как и все остальные селяне, делили между братьями и хитроумные выходки Судьбы, и добрые дела Выбора. В конце концов главный закулу, мой предок, имя которого, согласно преданиям, было Колонпоже (что означает «Пройдоха»), решил, что братья должны править совместно.

Поначалу совместное правление проходило гладко. Выбор показал себя сильным правителем, требовавшим от своих подданных усердной работы, за которую гарантировал хорошее вознаграждение. Судьба был менее рьяным в делах; успехи он ставил себе в заслугу, а в случае неудач пожимал плечами и говорил: «Это не моя вина». А люди, конечно же, не знали, кто из вождей есть кто, а поэтому их преданность своим правителям, как истинная, так и показная, с каждым днем шла на убыль. У Судьбы были свои герои. В основном это были хорошие люди единственное прегрешение которых состояло в том, что они пользовались расположением судьбы, иначе говоря, им везло. Были свои герои и у Выбора; по большей части — скромные, незаметные трудяги с обостренным чувством ответственности. Но каждая из этих двух команд имела в своем составе множество еще не определившихся, к какой группировке примкнуть, благодаря чему сохранялись мир и спокойствие.

Естественно, такая ситуация с власть имущими должна была в результате привести народ замба к первой гражданской войне. Но у Судьбы и у Выбора, несмотря на различие характеров, был один общий врожденный дефект: слабое сердце. Они оба умерли во сне в одну и ту же ночь; некоторые возлагали вину за это на отца-Солнце, который не мог видеть свой народ разделенным.

И вот тогда-то и наступил интересный момент. У двух братьев была одна жена, молоденькая девушка из Мозалана, которую звали Тупива, и никто (в том числе и сама Тупива) не знал, за которого из братьев она вышла замуж. На брачной церемонии ее супруг назвался Выбором, но теперь, когда всем стало известно, что Судьба был завзятым плутом, кто мог бы поручиться за то, что это соответствовало истине? Сбитые с толку селяне допекали Тупиву расспросами о том, как могла она согласиться на такое замужество; ответы молодой вдовы зависели от ее настроения. В одном случае она отвечала: «Такая у меня Судьба», в другом — «Таков был мой Выбор». И в обоих случаях ответ сопровождался философским покачиванием головы.

После смерти братьев оказалось, что Тупива беременна, и вскоре у нее родился сын. И тут начались яростные споры о том, как назвать малыша, поскольку было непонятно, кто его отец. Но когда все вконец обессилели от споров и криков, а решение так и не было принято, новый вождь стал называться Такой-то. Он вырос и стал выдающимся руководителем, который остался в памяти людей именно под таким именем, без всякого добавления к нему. Он не был известен, к примеру, как «Такой-то едок маиса» или «Такой-то пронырливый член». Просто Такой-то.

Вот таков конец этой истории. Единственное, о чем интересно упомянуть, так это о том, что закулу очень редко рассказывают эту историю. И все потому, что они опасаются, что люди узнают в своем вожде потомка либо Судьбы, либо Выбора Ведь закулу и сами часто ошибаются. Вообще-то это дает им возможность быть всегда правыми: когда вождь бесхарактерный, закулу обычно говорят: «А чего вы ожидали от потомка Судьбы?» А когда вождь оказывается героем, они говорят: «Благодарите Тулока за Выбор Тупивы». Что касается меня, я считаю, что умный человек почувствует разницу, приписывая героизм Выбору или его брату Судьбе (надеюсь, ты внимательно меня слушал). Ведь разве героизм не многолик?

А поэтому, друг мой, мне кажется, что каждый вождь должен сам принять решение относительно своего происхождения. И, принимая его, он тем самым определяет свою родословную.

Даже для октября, для самой середины лета, солнце пекло невыносимо. Гудо прятались среди деревьев, шумба спали так, как могут спать только шумба, овцы, крутя хвостами, мечтали о стрижке. Даже капента плавали в реке Мапонда у самого дна, жалуясь, что не в силах вытерпеть слишком горячую воду на поверхности. А какой тогда смысл в том, чтобы перехитрить рыболова, если ты можешь заживо свариться в своем собственном доме? Что касается жителей Зиминдо, то женщины медленно работали в поле, не имея времени даже на сплетни, а мужчины мучили себя, решая проблему: что лучше, выпить бутылку холодного пива или вылить его на голову. Альбиноска Сибонгил в широкополой шляпе и громадных солнцезащитных очках походила на кинозвезду, и все сочувствовали ей, разглядывая мозоли на ее ладонях. Некоторые мужчины, читавшие газеты, привезенные из столицы, утверждали, что причиной жары является «глобальное потепление» (хотя вряд ли они могли представить себе Англию, Россию или Германию, испытывающие подобные страдания). У Мусы, закулу, имелось на этот счет другое объяснение. «Отец-Солнце опасается оказаться забытым в этом современном мире, — говорил он. — Вот он и решил напомнить всем, кто здесь хозяин».

Муса и Тонго сидели в бетонном доме, стоящем в центре крааля вождя. Это строение вряд ли можно было считать идеальным для такого времени, ибо вследствие плохой конструкции в нем усиливались и зимний холод, и летняя жара. Тонго недавно приобрел в Куинстауне подержанный диван (первый предмет мягкой мебели, появившийся в Зиминдо) и решил пользоваться им на всю катушку. К тому же в это время бетонный дом, перестав быть атрибутом тщеславия Тонго, стал настоящим жилым домом, в котором (кроме нового дивана) были еще керосинка, стоящая в одном из углов, шерстяная циновка на полу и книжный шкаф с полудюжиной учебников по археологии, которые Тонго намеревался прочесть.

Они слушали одну из кассет, привезенных Мусой из путешествия. Это был сборник мелодий в стиле диксиленд, исполняемых Папой Селестином, Банком Джонсоном и другими музыкантами. Тонго испытывал смутное раздражение от того, что закулу во время путешествия вдруг воспылал такой любовью к джазу, потому что эта музыка напоминала ему о Кудзайи. Тонго задевало то, как навязчиво и даже бестактно Муса проявлял свой новоявленный интерес, а когда закулу начинал барабанить по столу пальцами и с глупейшим видом качать головой в такт музыке, вождь буквально задыхался от бешенства.

Хотя Муса и объявился в Зиминдо намного раньше, чем планировал, после его возвращения друзьям по многим причинам практически не удавалось поговорить. В глубине души Тонго все еще испытывал мучительное чувство стыда за то, что произошло перед отъездом Мусы. Ему, разумеется, хотелось поговорить с закулу (поговорить и как с другом, и как с советником) о том, что его мучило. Но у Мусы была привычка, раздражавшая Тонго: он знал наперед все (или, по крайней мере, делал вид, что знает), что скажет вождь, еще до того, как тот начинал говорить. В тот самый день, когда Муса вернулся из путешествия, Тонго уединился с ним в углу его крааля, буквально изнемогая от желания сообщить ему самые свежие слухи, циркулировавшие по деревне.

— Один археолог… — начал Тонго, по привычке опасаясь услышать бестактную реплику; при этом его сердце заколотилось с такой скоростью, что он испугался, как бы не лопнула аорта. — Бунми…

— Ах, да-да, — перебил его Муса, кивая головой и снисходительно глядя на Тонго. — Профессор Ду-ровойю. А может, мне называть ее Коретта Пинк?

— Ты ее знаешь? — заикаясь, пролепетал Тонго: такая проницательность казалось ему невероятной даже для закулу.

— Слишком смело для меня было бы утверждать, что я ее знаю. Но Северо-Западный университет в Чикаго — очень приятное место.

Услышав такое, Тонго решил не продолжать эту тему; у него попало всякое желание рассказывать о том, что закулу уже известно.

Со своей стороны Муса, вернувшись домой, вел затворническую жизнь. Днем он прогуливался, припадая при ходьбе то на одну, то на другую ногу, при встрече с селянами делал строгое лицо и, загадочно пожимая плечами, уклонялся от расспросов и разговоров. Селяне сразу же распустили слухи о том, что Божественная Луна оттоптала Мусе ноги, и о том, что закулу пришлось выложить по одному, а может, даже и по два пальца на каждой ноге ради того, чтобы узнать особо мощные заклинания (что в действительности было близко к истине). Он никому не сказал о том, куда и зачем ездил, а когда Тонго начинал приставать к нему с расспросами, то отвечал:

— Друг мой, это личное. Хотел примирить себя со своим прошлым.

Бывало, что Тонго, не удовлетворяясь таким ответом, требовал от Мусы объяснений:

— Нет уж, закулу, рассказывай. Я вождь, и я имею право знать.

Но Муса только усмехался и успокаивал вождя:

— Я думаю, ты и так все узнаешь. Уверен, что скоро к нам нагрянут гости, и ты сам все поймешь.

И Тонго, хотя и сгорал от желания узнать, что имеет в виду закулу, не приставал к нему с расспросами, не желая демонстрировать, насколько сильно заинтриговали его загадочность и непостижимость Мусы, с которыми он всегда сталкивался в чрезвычайных ситуациях.

Однако сейчас закулу и вождь сидели рядом на новом диване Тонго, покуривая гар, отнюдь не в силу общественной необходимости. Официально они собрались для обсуждения предстоящего развода Стеллы ’Нгози, прожившей в браке всего пять месяцев. Случилось так, что ее муж Татенда, безобидный парень с доброй улыбкой и таким же добрым сердцем, оказался дома как раз в тот момент, когда ее ноги были обвиты вокруг бедер Джоржа, торговца мылом и известного волокиты. Хотя супружеская неверность и не считалась чем-то особенным (даже в такой маленькой деревушке), но чтобы жена в первые же месяцы супружеской жизни связалась с распутным барышником, случалось не часто, и ситуация грозила выйти из-под контроля. Дядья Татепды уже вернули блюдо для лоболав крааль ’Нгози, ожидая полного возмещения убытков, а Тефадзва, отец Стеллы, впервые на памяти Тонго утратил способность изъясняться с помощью метафор.

Тонго глубоко затянулся самокруткой и, выдыхая дым, передал ее Мусе. Он обильно потел, а жара и гар, объединив силы, более чем успешно лишали его способности думать.

— Мы согласны с тем, — медленно, через силу произнес вождь, — что любой развод нежелателен?

Муса внимательно смотрел на вождя, не говоря ни слова. Он жадно тянул марихуану, делая между затяжками по несколько глубоких вдохов; Муса полагал, что такое курение лучше всего прочищает голову.

— Ну какой пример другим подает развод? — продолжал Тонго. — Если каждая несчастливая пара бросится разводиться из-за такого пустяка, как измена, наша деревня превратится в поселение разведенных. Такого допустить мы не можем.

— Ты говоришь сейчас как вождь? — спросил Муса, выпуская вверх кольца дыма. — Или исходишь из личного опыта?

— Ты о чем? — отрывисто произнес Тонго.

Муса улыбнулся.

— Я о том, что мы стремимся безболезненно разрешить возникшую ситуацию. Я согласен с тем, что развод — это не самый лучший выход. Но мы должны взглянуть на вещи с точки зрения Татенды. Ведь ни для кого не секрет, что залезть к Стелле под юбку так же легко, как спустить конголезский флаг.

— В смысле?

— В том смысле, что ее панталоны скидываются при первом удобном случае. Неужели ты думаешь, что Татенда об этом не знает? Без сомнения, знает. Он также знает, что молодая жена, которая трахается как проститутка, трахается профессионально. Вот поэтому-то он и решил на ней жениться. Татенду не сильно тревожит супружеская неверность. По крайней мере, тревожит не так сильно, как тот факт, что Стелла занималась гулу гулу в вертикальном положении с таким типом, как Джорж, который, по общему мнению, заталкивает свой боерворс и в животных, и даже в овощи, если их форма позволяет ему это делать. Я не удивлюсь, если он будет засовывать его и в отверстия в камнях.

Тонго хотел что-то сказать, но Муса, присосавшись к самокрутке с гаром, поднял руку, призывая его помолчать. Он еще не полностью высказался и сделал паузу лишь для того, чтобы с сожалением посмотреть на окурок.

— Мне кажется, — продолжал закулу, — что нам следует отделить развод от супружеской измены как таковой. Сама по себе супружеская измена не такое уж серьезное дело; осмысление ее — вот что важно, и я постараюсь убедить в этом Татенду. Я скажу ему вот что:

«Во время сухого сезона, когда ты на несколько дней уходишь из дома вместе со скотиной, тебя волнует, что твоя жена сожжет свою чадзе? Нет, не волнует. А вот если она готовит для тебя, для твоего отца и для твоих друзей, а маисовая каша получается черной, как уголь, и такой же горькой? Ты поставлен в неловкой положение, и ты злишься. Дайке в этом ты видишь повод для того, чтобы отправить свою жену домой к ее родителям, да еще с сожженной кастрюлей на голове».

Ведь этот вопрос наверняка можно решить мирно и полюбовно. Но для этого я должен буду поговорить с Татендой и Стеллой наедине. А ты должен убедить их семьи не вести себя так, как корни джубу в засуху, когда они высасывают влагу из всего, даже из крохотных фиалок; особенно этого напыщенного болвана Тефадзву. Согласен?

— Согласен, — кивнул головой Тонго. — А что ты намерен им сказать?

— Ну это просто. Стелла должна дать слово, что, изменяя мужу, будет более разборчивой в выборе партнеров. Она ведь не сможет отказать ни одному прохвосту в nay nay, особенно если у него ловкие руки. Коли она собирается продолжать в том же духе, Татенда не должен знать об этом или, на худой конец, должен делать вид, что ему ничего не известно. А значит, она должна согласиться делать гулу гулу только с теми мужчинами, которые при этом будут так же рисковать, как и она, и не связываться с назойливыми молокососами, которые только и умеют, что кичиться, тогда как все их достояние умещается в заплечном мешке.

— А Татенда? Неужто ты и впрямь думаешь, что он согласится на это?

— А-а-ах! — словно в экстазе простонал Муса. Он был в восторге от своего плана — ведь ничто не может доставить закулу столько радости, сколько возможность вмешаться в чужую жизнь. — Вот уж действительно блестящая идея! Я внушу Татенде, что он должен ежемесячно ходить к проституткам, тратя на это деньги из хозяйственного бюджета. Очень скоро он забудет, что такое ревность, и все моральные принципы выскользнут у него из-под ног, словно сыпучий песок на склоне дюны.

Муса погасил окурок косячка и выжидательно посмотрел на вождя. Тонго молчал, напряженно глядя на закулу. Вероятно, тот окончательно рехнулся, пока путешествовал — вряд ли Тонго когда-либо доводилось слышать более нелепое предложение.

— Итак, закулу, это твое окончательное решение? Невеста, продолжай распутничать и в браке, а ты, новобрачный, трахайся с проститутками? Ничего себе наставление!

— Успокойся, мой друг, — с самодовольной улыбкой произнес Муса. — Я понимаю, это не идеальное решение, а какой толк от идеального решения в неидеальном мире? Идеалы хороши в сказках, а для людей лучше прагматизм. Неужели ты и вправду думаешь, что Стелла смирится с тем, что ее муж ходит к проституткам? «Прости, дорогая, я только сбегаю потрахаюсь кое с кем». Разумеется, она такого не потерпит! А сама Стелла с ее постоянным желанием заниматься nay пау? Она со всей ответственностью пообещает, что не будет спать с мужчиной, который хвастается своими любовными подвигами? Скажи мне, Тонго, ты встречал хоть одного мужчину, который не поддался бы искушению поведать о мельчайших подробностях своих сексуальных контактов перед самой широкой аудиторией? Нет? Я тоже не встречал!

Тонго пристально и неотрывно смотрел на друга. Все его сомнения улетучились; он невольно восхищался обширными знаниями закулу во всем, что касается супружеской жизни. Для человека, живущего в мире магических снов и странствующего между прошлым, настоящим и будущим, подобно африканской ласточке, перелетающей с континента на континент, он обладал завидной хваткой при решении обычных житейских дел; в особенности после того, как сам Муса, словно цыпленок, улизнувший от мясника, избежал брачных оков (хотя, подумал Тонго, даже если бы девушка во время размолвки обезглавила вероломного возлюбленного, то тогда его ноги убежали бы сами).

Вождь насыпал щепотку гара в лоскуток газеты и стал задумчиво вертеть самокрутку. По вискам и верхней губе текли струйки пота. В такой день, как сегодня, что еще остается, кроме как довести себя до бесчувствия?

— Чего не хватает этой семейной паре, — медленно произнес Тонго, — так это ребенка. Если семейные отношения тройственные, то есть опираются на три точки, то это гораздо лучше.

Он внимательно смотрел на косячок с марихуаной, который держал в руке. Он чувствовал, что Муса наблюдает за ним; ему был хорошо знаком этот особый взгляд закулу, взгляд, в котором были и снисходительность, и сочувствие. Муса резко кашлянул, прочищая горло, Тонго поднял на него глаза, и они встретились взглядами.

— Мудрые слова, вождь. Видно, что ты многое постиг, — сказал он и замолчал, словно ожидая чего-то. Но Тонго молчал. — Так вот таков наш план.

Муса снова сделал паузу, Тонго опять промолчал, и терпение Мусы лопнуло.

— Ну, говори же. Что случилось?

Но Тонго снова опустил голову и стал внимательно рассматривать самокрутку. Самокрутка получилась на редкость удачной: строго симметричная коническая форма, склейка практически не видна. Но он-то знал, что дело не в форме — только когда закуришь, можно судить о качестве косячка. Он знал, что форма бывает обманчива — случается, самокрутка после первой же затяжки рассыпается, а бывает, что и затянуться вообще невозможно из-за невидимого, словно проколотого иглой, отверстия в бумаге. А ведь часто неказистые, бесформенные самокрутки с гаром возносили его чуть ли не на небеса, хотя и были похожи на чонгве лилипута. Все дело в том, что необходимо соблюдать основные правила: трава должна быть хорошей, а скрутка плотной. Все остальное — просто украшательство.

Тонго понял, о чем спрашивает Муса, и был бы несказанно рад поговорить об этом. Ведь он полгода ждал такого случая. Но когда он мысленно возвращался к той ночи на дне высохшего озера, вблизи дамбы на реке Мапонда, его горло будто сжимала петля, и слова застревали в гортани, словно трусливые войны на дне окопа. А когда ему все-таки удавалось раскрыть рот, то из него не вылетало ничего, кроме бесчисленных «ну…», «честно говоря…»; иногда ему удавалось прибавить еще кое-что, типа «ну, это длинная история». Однажды он даже сподобился на длинную тираду: «Ну, если честно сказать… то это… ну… в общем, это длинная история. Честно говоря… ну… если по-честному, то так оно и есть».

Муса мягко подбодрил его:

— Ну что, друг, не тушуйся, говори. Ведь я же твой закулу, и все, что ты скажешь, я уже знаю, и как твой друг обещаю: ничто из того, что я узнаю, меня не шокирует.

Тонго поднял голову, и какое-то мгновение вождь и закулу смотрели друг другу в глаза. А затем Тонго напрягся изо всех сил и начал правдивый, без недомолвок и преувеличений, рассказ о том, что произошло у дамбы.

Он рассказал Мусе о том, как Кудзайи оставила его и вернулась к родным в Куинстаун. Он описал, что при этом чувствовал — гнев и обиду; рассказывая, он не пытался оправдать себя, говорил, как все было на самом деле. Он описал долгую дорогу к Мапонде и мысли, которыми была полна его голова. Вспомнил про тягостные раздумья о героизме, про жалобы на судьбу, постоянно лишающую его каких бы то ни было возможностей проявить себя. «Если вождь не герой, то кто же он? — спрашивал он себя. — Он даже не сноска в книге по истории. Отсутствие его имени в истории — вот его единственный вклад в нее!» Муса лишь качал головой, ожидая подходящего момента, чтобы заговорить. Тонго не рассказал о том, как полез с объятиями к красивой леди-профессору и получил в ответ удар по чоко (потому что, честно это было или нет, он не хотел рассказывать о своем унижении). Вместо этого он поведал о том, как стряпал для археологов чадзе, и пересказал истории, которыми развлекал их у костра.

Муса внимательно слушал.

— Так что все-таки произошло? — спросил он.

Тонго поднял голову и внимательно посмотрел на друга. Его лицо не выражало ничего, кроме глубокой печали. Он зажег самокрутку; к счастью, она оказалась хорошей.

Тонго начал рассказывать о своем разговоре с Бунми. О том, как они сидели на краю котлована и смотрели на слезы Божественной Луны. О том, как профессор рассказывала о своем городе и о детских годах; сначала сдержанно, а потом открыто, доверительно. О том, как она положила голову на его плечо, и ему, когда он вдыхал запах ее волос, пахнущих медом, казалось, что луна игриво, заговорщически подмигивает, а на своем плече он ощущал как бы тяжелую руку судьбы (как мальчик чувствует руку своих мбоко перед посвящением в темба). О том, как он запел и как Бунми попросила его спеть что-нибудь на замбавийском.

Тонго глубоко затянулся. В его голове звучали слова той самой песни, и он снова запел, как и тогда, во весь голос: «И юноша голосом, летящим над холодной водой, поет, но никто не слышит слов. А девушка в уборе из ракушек, дочь благородного вождя, бросилась в омут своих слез. Она бросилась в омут своих слез.

Их было трое, потому что у любви всегда три угла, которые никогда не встречаются глазами. И мужчины, по обычаю, скорбели, и женщины оплакивали любовь, которой суждено было умереть. Умереть. Любовь — она как первый вздох ребенка».

Когда последний звук песни замер, Тонго провел языком по сухим губам, передал самокрутку Мусе и протер руками глаза. Он чувствовал сильную усталость, а когда посмотрел на закулу, увидел, что тот сосредоточенно взирает на него широко открытыми глазами.

— Чего?

— Ничего, — ответил Муса и замотал головой, словно старясь что-то припомнить. — А ты знаешь, что всего историй тридцать четыре? И что большинство из них стало известно от людей из провинции Чиву.

Вождь заморгал. Он предельно устал.

— Чего? — снова спросил он, не будучи уверенным в том, что хочет услышать ответ.

— Твоя история под номером тридцать, а это хорошее число, поскольку на делится без остатка на много чисел.

— И что из этого?

— А то, что ты видел кое-что. Ты должен был это увидеть. Так скажи мне, мой друг, что ты увидел?

И тут Тонго внезапно понял, что он вовсе не устал и не перевозбудился. Он чувствовал себя одиноким, оцепеневшим, опустошенным этими воспоминаниями, которые он так долго хранил в себе, будто в сундуке, запертом на замок. Не то чтобы он был опечален тем, что произошло (хотя так оно и было). Он был скорее подавлен тем, что все случилось не так, как он хотел, и испытывал то же, что переживает солдат в состоянии посттравматического шока: чувство вины и душераздирающую тоску. К своему удивлению (ведь это было совсем не в его духе), Тонго почувствовал, что вот-вот заплачет, но почувствовал это слишком поздно, когда уже ничем нельзя было остановить крупные мужские слезы (за капли пота их нельзя было принять), заструившиеся по его щекам.

— До чего же крепкий этот гар, — тактично заметил Муса.

— Я посмотрел на другой берег озера, — пробормотал Тонго. — Не знаю почему, но тогда мои глаза тоже застлали слезы, а Бунми прильнула ко мне, как макадзи, страдающая по ушедшему безвозвратно детству. Не знаю, почему в глазах у меня стояли слезы, и все перед собой я видел как в тумане. Муса, я не могу объяснить этого! Одно мгновение я смотрел на высохший куст звибо, а в следующий миг этот куст превратился в молодую девушку — тоненькую, как тростинка, с лицом безнадежным, как болезнь — ее руки, повисшие вдоль тела, дрожали, словно в агонии. Баобаб рядом с ней вдруг превратился в мбоко, в закулу с горбом, данным ему, как мне показалось, в наказание, и с украденной дубинкой в руке, на которую он внимательно смотрел пустыми глазницами невидящих глаз.

Ты знаешь, я посмотрел на Божественную Луну. Я поднял глаза к небу и обратился с молитвой к нашим самым великим героям — ведь я же не закулу и мне не даны всякие такие видения. Но что я увидел? Одна сиявшая на небе звезда вдруг превратилась в могучего орла, летящего по небу быстрее, чем время. А когда я, вытерев слезы, посмотрел на дальний берег, там стояла девушка, которую, должно быть, звали Красота, хотя это слово не способно описать ее. Ее бедра казались вырезанными из слоновой кости самыми искусными резчиками Мапонды; атласная кожа на ее прелестном животе, рельефно обтягивающая мышцы, напоминала волны на песчаных дюнах, наметенные ласковым дуновением Купеле; а ее груди могли возбудить и упившегося до бесчувствия пьяницу. В своей наготе она выглядела как королева; на ней не было ничего, кроме того самого головного украшения, о котором я столько слышал. Но украшение на ней было не тем, которое я видел. Это было блистательное произведение искусства, сделанное из ослепительно белых и темнопурпурных ракушек на шелке, отражающем мерцающий свет Божественной Луны. И под этой короной я увидел лицо…

Внезапно эмоции настолько переполнили Тонго, что он лишился дара речи и отчаянно зарыдал. Муса был поражен. Из всех смертных, кому довелось увидеть Красоту (без сомнения, это была она), Тонго отреагировал наиболее бурно. Муса похлопал вождя по плечу и вздохнул, сочувственно улыбаясь.

— Так чье же лицо ты видел, мой друг? — спросил он, наперед зная ответ.

— Кудзайи, — всхлипывая, произнес Тонго. — Это было лицо Кудзайи.

— А-ах, — понимающе кивнул Муса. Так вот кем была для него Красота, тогда все в порядке. Ведь всем закулу было известно, что эта негодница любит мелодрамы.

Друзья сидели молча, и только тяжкие вздохи Тонго нарушали тишину. Муса, сжав губы, смотрел на самокрутку, бесполезно тлеющую в пальцах вождя. Он был смущен, как, впрочем, и всегда, когда слышал историю, из которой нельзя было извлечь большой пользы. А это он узнал во время своего путешествия; особенно много дала ему музыка. Ведь история — это, по сути дела, путешествие из одного места в другое (когда сам процесс движения более важен, чем пункт прибытия); воспринимать историю как простой набор слов так же глупо, как воспринимать музыку в виде набора нот. Ведь разве Луи Армстронг, исполняя самую печальную песню, не заставлял сердца слушателей замирать от счастья? Разве самые сладостные мелодии не звучали в его исполнении сурово и трагично?

Слезы больше не душили Тонго, но он, казалось, не собирался досказывать свою историю, и Муса решил, что друг его решил молчать, как только что посвященный в темба.

— Так это произошло с тобой, — сочувственно произнес Муса.

Тонго ничего не ответил.

— Послушай, друг мой, не казни себя. Твоя жена, которая, должен заметить, носила твоего ребенка, покинула тебя; ты видел Красоту во всем ее притягательном блеске, а некая прекрасная женщина все еще владеет твоим сердцем, хотя ты считаешь, что все давно кончено…

— Нет! — резко оборвал его Тонго.

— Что нет? — неуверенно спросил Муса.

— Нет, я не трахался с Бунми.

Закулу совсем смешался. Он не мог понять, почему вождь так злобно уставился на него, будто обвиняя в самых гнусных преступлениях.

— А почему нет? — настороженно спросил он. — А если нет, так о чем, во имя Тулоко, мы вообще говорим?

Тонго, вздохнув, вытер все еще влажные от слез щеки и, медленно качая головой из стороны в сторону, сказал:

— Ты, как всегда, прав, закулу. Я люблю Кудзайи.

В то время, когда Тонго затягивался едким гаром и плакал на плече лучшего друга, его сын тоже плакал, пока Кудзайи меняла ему подгузник. В течение нескольких недель она постоянно сражалась со всеми этими застежками и тесемками; большинство женщин не обращают на них никакого внимания, а она в бессилии кляла судьбу. И маленький Тонго (назвать так ребенка решил его отец) улавливал ее настроение и громко плакал до тех пор, пока она, взяв его на руки, не давала ему грудь (естественное успокоительное средство). Материнские обязанности, размышляла она про себя, надо исполнять в одиночестве. Время от времени ей на ум приход или слова, некогда сказанные закулу: для мужчины рождение ребенка — цель брака. Для женщины рождение ребенка — цель ее жизни. И что бы Тонго-старший ни сделал с ней, он подарил ей это.

— Вы только посмотрите, — ворковала Кудзайи, с улыбкой глядя на сморщенное личико младенца. — Посмотрите на моего маленького мальчика. Тебе хорошо с мамой, правда? А пройдет время, и ты станешь таким же твердолобым прощелыгой, как и твой папаша. Ты разобьешь все девичьи сердца.

Осторожно отняв сына от груди, она положила его на кровать и (несмотря на жару) стала заворачивать в одеяльце, стараясь защитить от солнца каждый дюйм его нежной кожи. Проворно работая руками, она пела песню Билли Холидей (любимую песенку малютки): «Ты мамин, ты папин. Но Бог благословляет свое дитя»^[116].

Взяв сына на руки, Кудзайи вышла во двор. За оградой стоял какой-то старик, который при виде ее вежливо и с достоинством поклонился. Солнце палило настолько сильно, что она, едва взглянув на него, поспешила укрыться в бетонном доме.

Еще не переступив порог, она попросила:

— Возьми, пожалуйста, Тонго, мне нужно… — Не договорив, она с растерянной улыбкой спросила: — Ты что, плачешь?

Ее супруг замялся и, вытирая рукой лицо, сказал:

— Да нет, вспотел. Ужасная жара.

Кудзайи с любопытством смотрела на Тонго и Мусу. На лице закулу, как обычно при виде ее, было такое выражение, что он вот-вот засмеется (почему, она так никогда и не поняла).

— О чем вы тут шептались?

— Я рассказывал Тонго одну историю о героях, — ответил Муса.

— Историю о героях? — смеясь, переспросила Кудзайи, укладывая ребенка на колени к отцу. Похлопав Мусу по колену, она поцеловала обоих Тонго в щеки. Лицо ее мужа пылало. — Историю о том, как появляются герои! — как бы вскользь сказала она. — Я пойду в лавку к Мапандаванде. Малыш почему-то стал беспокойным, и я хочу купить немного калпола. Кстати, а вы знаете, что Тефадзва стоит у забора? Мне думается, он ждет, что его пригласят.

Кудзайи торопливо вышла из комнаты. Ее губы расплылись в обычной широкой улыбке. Ей нравилось смотреть на Тонго, держащего на руках сына; в такие моменты на его лице появлялось выражение трогательной неловкости, которая размягчала ее сердце. Перед дверью она остановилась и, обернувшись к мужчинам, строго приказала:

— Не курите при нем, вы поняли? Ему незачем превращаться в такого же заядлого курильщика гара, как его папаша.

Тонго кивнул, а Муса с готовностью успокоил ее:

— Конечно, не будем.

Кудзайи, с трудом удерживаясь, чтобы не захихикать, вышла за дверь.

Вождь задумчиво качал своего наследника на колене. Малыш только что научился улыбаться (вполне своевременно, считал его отец) и был рад продемонстрировать свое уменье. Муса делал ему «козу», отчего ребенок весело гулил.

Внезапно Тонго заговорил.

— Я — вождь, — задумчиво произнес он. — Я принадлежу к роду героев.

Муса покачал головой: некоторым мужчинам всегда чего-то не хватает.

— Мне кажется, отцовство тебе на пользу, — сказал он.

Головка ребенка откинулась назад, и сам он не мог удержать ее до тех пор, пока отец не подложил ему ладонь под затылок. Тонго серьезно и пристально смотрел на сына, а малыш пускал пузыри, и слюна обильна текла ему на грудь.

— Как по-твоему, он похож на меня? — спросил Тонго, и Муса, внимательно сощурившись, стал сравнивать их лица.

— Да… — многозначительно изрек Муса после долгой паузы. — По крайней мере, уши у него твои.

I: Шестью месяцами раньше

Новый Орлеан, штат Луизиана, США, 1998 год

«Что это, ухо? Нет, это пепельница. Пепельница? Да нет же, это ухо».

Джим прижимал пепельницу к своему правому уху. За минуту до этого в баре прозвенел телефон, и он инстинктивно прижал к уху пепельницу, словно это была телефонная трубка.

«Похоже я надрался, — подумал он. — Я говорю „похоже“, потому что, во-первых, я все-таки прижал пепельницу к уху, услышав звонок, а во-вторых, я пьян всегда. Так говорит Сильвия».

Джим был прав. Он и вправду надрался. И сколько же времени он пьян? Да… Сколько же времени… Кстати, где он? В Новом Орлеане. Уже три дня. Так, значит, он пьян уже три дня. Вот так-то. Сейчас он не был блаженно пьян (или, по крайней мере, радостно пьян), пьян тем опьянением, в котором пребывал во время их с Сильвией турне по Америке с краткими остановками в некоторых местах. Сейчас он был мертвецки пьян, как последний запойный бродяга, как безнадежный алкаш, нагрузившийся до такой кондиции, что его вот-вот атакуют чертики. А может, что и похуже.

А сколько же времени они отсутствуют, она и Муса? Они, похоже, скорешились. Когда Джим сказал ей, что знает одного африканского шамана, она поначалу отмахнулась. А сейчас носится с ним по всему «Виг Изи». Так сколько же времени они где-то шляются? Он в раздражении посмотрел на запястье, где должны быть часы. Часов не было.

Да… отсутствуют они, похоже, долгое время, которого достаточно, чтобы напиться до смерти, подумал он. Снова напиться. Три дня напиваться до смерти. А три дня — это уже перебор.

Джим осушил стакан и помахал рукой барменше.

— Молли, — обратился он к ней. — Еще нигерийского гиннеса.

Молли бросила на него эдакий заботливый взгляд.

— Может, хватит, Джим?

«Да, ну и репутация у меня, — подумал он. — Меня знают в каждой питейной дыре от Нью-Йорка до Нового Орлеана. Это о чем-то говорит».

Постоянно наведываясь в ирландский бар «У Мелон» на площади Декатур во Французском квартале, он не был уверен, был ли это в самом деле ирландский кабак. Разумеется, там подавали гиннес, а на стене висели портреты Палы, Джека Кеннеди и, как это ни странно, Джерри Адамса^[117]. Видимо, здесь, в Америке, все пабы считались ирландскими, так же как маленькие лавочки, принадлежавшие корейцам, считались корейскими, а «Макдоналдсы», в которых работали мексиканцы, мексиканскими.

Кстати, Джим не видел ни одного другого «ирландского» паба, где не преобладала бы чернокожая клиентура, где не стоял бы неистребимый запах кейджанской кухни, где не было бы жарко, как в парной, и где вентиляторы, лениво крутившиеся под потолком, освежали бы воздух, а не просто взбивали его, как коктейль. В углу у окна сухонький старичок перебирал подагрическими пальцами, похожими на корни имбиря, струны старой гитары; бледный солнечный свет, в котором кружились бесчисленные пылинки, освещал музыканта. В нем не было ничего ирландского, так же как и в Молли, которую посетители называли хозяйкой — она была громадной чернокожей женщиной средних лет с тронутыми сединой и убранными под платок волосами и грудями, похожими на две дыни.

Молли поставила перед Джимом новую порцию выпивки; он, поглядев настакан, подумал, что черносмородиновый ликер поверх взбитых сливок смотрится очень красиво. Он поблагодарил хозяйку и кивком головы указал на старого блюзмена.

— Кто это? Я его раньше здесь не видел, — спросил Джим таким тоном, как будто был завсегдатаем заведения.

— Это Двухнедельный.

— Почему ты его так называешь?

Она посмотрела на Джима как на дурачка.

— Да потому, что он приходит сюда раз в две недели, играет блюзы и иногда поет, — ответила Молли и улыбнулась, и ее глаза, испещренные красными прожилками, подобрели.

— Понятно. — Джим пожал плечами и, закинув голову, приложился к стакану на истинно английский манер; отпив половину, он поставил стакан на стойку и причмокнул от удовольствия. С дальнего конца стойки, где расположилась компания местных пьяниц (среди которых были и его новые друзья Перец и Томпи), донесся громкий хохот. Джим посмотрел в их сторону — пьяницы пялились на него, улыбаясь так широко, что их губы напоминали рогалики.

— Джим, мальчик мой, а ты и впрямь здорово надрался! — закричал Томпи.

— Нигерийский гиннес, — ответил Джим, — может и быка свалить.

По лицу Джима расплылась хитрая, пьяная улыбка. Парни, сидевшие у другого конца стойки, тоже заулыбались и дружно подняли стаканы с черно— фиолетовой жидкостью.

— За нигерийский гиннес, — торжественно произнес Перец.

— За нигерийский гиннес, — поддержал тост Джим и, подняв стакан, неожиданно громко рыгнул. Пьяницы дружно захохотали и припали к стаканам. Джим чувствовал себя миссионером, проповедовавшим во имя нигерийского гиннеса.

— А куда делись твои кореша, Джим? — спросил Перец. Вместо ответа Джим недоуменно развел руками, но Перец не отставал: — Где закулу, Джим? — спросил он и, повернувшись в собутыльникам, пояснил: — Закулу — это шаман, так их называют в Африке. Настоящий африканский врач! Это, скажу я вам, что-то!

Джим почувствовал, что его раздражение вот-вот прорвется наружу, а растущий интерес к Мусе подогревал растущую в нем обиду.

— Они пошли в какой-то шаманский музей, — ответил Джим.

— А ты чего не пошел с ними?

— Я? Ну уж нет. По-моему, шаманство — это…

Джим вовремя спохватился, взглянув на окаменевшие лица пьяниц, с которых в одно мгновение улетучились улыбки.

— Так что ты думаешь об этом, Джим? — спросил Перец, и в его глазах сверкнула если не откровенная угроза, то явное предостережение.

Джим, для того чтобы выиграть время, поднес к губам стакан.

— О шаманстве? — спросил он, выдержав паузу. — Я думаю, это дело темное.

Местные пьяницы переглянулись, их физиономии оживились, и они снова заржали, хлопая друг друга по плечам и выкрикивая «Ну, дает!», «Здорово, ей-богу! Это дело темное, вот это да!».

Озадаченный, Джим наблюдал за их весельем — ведь никогда еще его суждения не вызывали ни в ком такой бурной веселости. Одновременно он почувствовал и облегчение, потому что, судя по их реакции, он не оскорбил их и не сморозил глупость. Он хоть и мало верил новоорлеанскому шаману, однако одного этого неверия было недостаточно для того, чтобы просто слепо довериться судьбе. Неизвестно, верила шаману Сильвия или нет, а сам-то он повидал в Африке немало сверхъестественной чертовщины, да и кто к тому же может утверждать, что шаманы вообще не обладают никакой силой?

Джим, почувствовав, что в его затуманенном алкоголем сознании наступило кратковременное прояснение, попробовал относительно трезво оценить происходящее. Впервые после прибытия в Новый Орлеан он что-то толком соображал. Сейчас он чувствовал примерно то же, что и в тот момент, когда несколько дней назад в чикагском Саут-Сайде юный гангстер по имени Твит навел «Орла пустыни» на Сильвию. Однако сейчас он был не настолько напуган и имел время все обдумать.

Вот что Джим думал обо всем этом. Нью-Йорк? Там все было не так: стоящий особняком, самодостаточный город. А может, он просто слишком хорошо его знал. Но вся остальная Америка? В его представлении, если мысленно заглянуть под толстую глянцевую упаковку всех этих национально-специфических пабов — естественно, ирландских — и не обращать внимания на дежурные улыбки и добрые пожелания, можно запросто разглядеть, как в большом котле набухает варево из разноцветных культур, готовое выплеснуться наружу. В этой мешанине ему виделась грубая, неуправляемая, мощная сила, угрожающая разрушить иллюзию однородности. И новоорлеанский шаман был первым впечатляющим примером.

К тому времени, когда три дня назад троица путешественников прибыла сюда и обосновалась в районе Шартра в запущенной квартире многоэтажки, Муса и Сильвия уже относились друг к другу как закадычные друзья: они все время болтали бог знает о чем, но стоило Джиму прислушаться, как они сразу же замолкали. Ему пришлось в одиночестве бродить по Французскому кварталу, утоляя голод в «Лаки догс»^[118] и стараясь не попадать в поле зрения многочисленных японских туристов, постоянно щелкающих затворами своих камер. Он уступал дорогу благодарно кивающим немецким туристам и автобусам-кабриолетам, в которых сидели или скучающие американцы, приехавшие из Техаса или откуда подальше, или хохочущие и подвыпившие британцы. Он пьянел от холодного пива, которое пил в ресторанах, где играл джаз, а у входа стояли исключительно радушные швейцары и висели впечатляющие иллюстрированные меню. Он накачивался бурбоном в барах, где стены, покрытые деревянными лакированными панелями, казалось, навечно впитали в себя дух порока. Время от времени он старался протрезветь и пил густой, как патока, кофе с обезжиренными сливками, который туристам подавали по сниженной цене. Он как-то подумал, что Новый Орлеан похож на тематический парк, в котором коммерция доведена до уровня мифа; где местные цветные — это что-то вроде уличных артистов, а под видом сувениров продают артефакты. Здесь история сообщала о себе со слоганов и стикеров, наклеенных на бамперы машин; здесь ее заглушала болтовня на разных языках; здесь история, казалось, предлагала себя в красиво упакованных коробочках. По крайней мере, так Джим воспринимал то, что видел вокруг.

А потом… Два дня назад Джим совершенно случайно забрел в паб «У Мелон». Ирландский паб, елки-палки! Изнывая от удушающей жары, он бродил по площади Декатур, когда вдруг увидел желтовато-серую вывеску и символ пива гиннес. Сидевшие внутри чернокожие разом уставились на него, а потом, услышав, что он заказал гиннес с черносмородиновым ликером, удивленно подняли брови.

— С черносмородиновым ликером? — переспросила стоявшая за стойкой женщина.

— Ну да, — подтвердил Джим. — Это называется нигерийский гиннес.

— Как прикажете.

Женщина пожала плечами; мужчины, сидевшие в баре, захихикали. Готовя Джиму выпивку, барменша причмокивала, а Джима, непонятно почему, охватило какое-то смутное волнение.

— А почему бар называется «У Мелон»? — спросил он.

— О чем ты, мой сладкий?

— Почему бар называется «У Мелон»?

— Потому что это ирландский паб. Вот почему.

Джим через силу улыбнулся. Барменша поставила перед ним стакан и посмотрела на него скучающими добрыми глазами. Она облокотилась на стойку, установленную на такой высоте, что ее тяжелые груди удобно на ней расположились.

— А кто это — Мелон? — не отставал Джим.

— Да это я, мой сладкий. Молли Мелон. Совсем как в песне. — Ее рот на мгновение чуть скривился, будто она собиралась улыбнуться. — «Я ирландец-американец»^[119], — сказала она и, обратившись к сидящим за стойкой, спросила: — Разве не так, мальчики?

Мужчины за стойкой согласно загудели: «Так оно и есть, Молли» и «Кто бы сомневался». А Молли, еще раз пристально посмотрев на Джима, подивилась ошеломленному выражению его лица.

— У тебя с этим проблемы?

— Нет. Вовсе нет.

Молли, придав лицу таинственное выражение, склонилась над стойкой, и Джим непроизвольно уставился на ее впечатляющий бюст.

— Я так понимаю, — сказала Молли, — сейчас нет такого понятия: «американец». Есть американцы итальянского происхождения, американцы ирландского происхождения, коренные американцы, афроамериканцы. Но ведь все это чушь! Ты думаешь, кто-нибудь из нынешних италоамериканцев когда-нибудь видел Колизей? Конечно же, нет! Единственный Колизей, который они видели, это тот, что в Вегасе^[120]! Ты думаешь, кто-либо из афроамериканцев был когда-нибудь в Африке? Конечно, нет! Им ведь не прожить без жаренных цыплят по-кентуккийски! Но они до сих пор не считают себя американцами, а, по мне, это чистая глупость. А я? Я такая же африканка, как Элвис Пресли, и такая же ирландка, как Билл Косби^[121]. Но у меня ирландская фамилия, которую мои предки наверняка получили от хозяина-плантатора, а мой папа назвал меня Молли, потому что ему нравилась песня, в которой поется об этой девушке. Так почему же, во имя Господа, я не могу открыть ирландский паб? Могу. Вот так-то, мальчик.

Джим, широко улыбаясь, протянул женщине руку:

— Джим.

— Очень приятно. Рада познакомиться с вами, Джим, — сказала она, пожимая ему руку. — А я Молли, как вы уже знаете.

Она подмигнула ему, а потом неожиданно откинула голову и рассмеялась так оглушительно, что Джим отпрянул назад, а потом стер с лица капельки ее слюны.

— Вот так я и выяснила это, мой сладкий, — продолжала Молли. — Сразу скажу, у каждого имени есть своя история.

Она повернулась туда, где у дальнего конца стойки сидели мужчины, и обратилась к одному из них:

— Эй, Томпи! — позвала она. — Иди сюда.

К ним подошел низкорослый, коренастый парень тридцати с небольшим лет. Вместе с ним подошел его товарищ и встал рядом с Томпи, положив руку ему на плечо. У Томпи было симпатичное невинное лицо: почему-то казалось, что он вот-вот заплачет. У его долговязого друга были смеющиеся глаза, курчавая бородка и бакенбарды.

— Мисс Молли? — поклонился Томпи.

— Расскажи-ка Джиму, как получилось, что тебя назвали Томпи, — сказала она, и выражение лица Томпи сразу изменилось. Он часто-часто заморгал, губы у него вытянулись, а щеки, казалось, запали от смущения. Его приятель рассмеялся.

— Я никому не рассказываю об этом, — пролепетал Томпи. — Хотя, в общем-то, все знают.

— Джим не знает, — сказала Молли.

Лицо приятеля Томпи оживилось.

— Хотите я расскажу? — с готовностью предложил он. — Я смерть как люблю рассказывать эту историю.

— Перец! — взмолился Томпи.

Но его друг уже завелся: в его глазах прыгали чертики.

— Это произошло так, — начал парень, которого называли Перцем. — Понимаете, некоторое время назад, Томпи… да, а как твое настоящее имя, Томпс? Я даже не могу его вспомнить! Так вот, все считали Томпи неудачником в делах с женским полом. Что, разве не так, Томпс? Ему дурила голову одна кобыла, потом еще одна сука, и только по счастливой случайности он не оказался перед алтарем. Вы слушаете? Ну так вот. Однажды Томпи приходит в этот самый бар, сияя как блин. Мы все озадачены. «Черт полосатый, что с тобой?» А Томпи, хоть и сгорает от желания похвастаться, напускает на себя эдакое холодное безразличие. «Я встретил одну леди, — говорит он. — Реально красивую белую леди из Франции, из самого Парижа». Представляете, что было с нами? Черт! Ведь Томпи не общался с женщинами так долго, что одичал, как медведь после спячки!

— Но это же неправда, — взмолился Томпи, но рассказчик пропустил его слова мимо ушей.

— Мы засыпали его вопросами: «Томпи, братишка! Так ты уже трахнул ее или нет?» А Томпи говорит: «Всю ночь напролет!» Даю голову на отсечение, он светился счастьем, как пес, живущий в лавке мясника. «Позвольте я вам расскажу, как все было, — говорит нам Томпи. — Во-первых, это была молоденькая леди — настоящая прелестная маленькая цыпочка, — и поначалу она только и твердила: „Non! Non! Non!“ А вскоре она уже говорила: „Oui! Oui! Oui!“ А перед тем, как кончить, она стонала так, словно стояла у райских врат!» Ну, я гляжу на Томпи и спрашиваю: «А что именно она говорила?» — «Не знаю, — отвечает он, — лепетала что-то по-французски вроде „Томпи! Томпи! Томпи!“. И все время повторяла это слово». — «Томпи? — спрашиваю я. — А что, черт возьми, это означает?» Томпи только пожимает плечами, потому что и сам не знает.

— Томпи? — переспросил Джим, и рассказчик утвердительно кивнул.

— Да, Джим, именно «Томпи». По крайней мере, так это слышалось нашему другу. Я правильно говорю, Томпс? Он рассказывает, как она стонала: «Томпи! Томпи! Томпи!» — и при этом выглядит как довольный педик.

— Послушай, Перец, — возмутилась Молли. — Ты бы попридержал язык.

— Простите, мисс Молли, — стушевался Перец. Он немного помолчал, виновато похлопал глазами, а потом снова повернулся к Джиму: — Ну так вот. Мы все стояли здесь в баре и гадали, что может означать это самое «Томпи-томпи-томпи», как вдруг увидели того креола, который возник так же неожиданно, как зловонье, принесенное порывом ветра. Что касается меня, я никогда прежде не видел этого светлокожего типа — а ты, Томпс?

— Никогда не видел его прежде, — подтвердил Томпи.

— А он, этот светлокожий тип, подходит к нам с таким видом, как будто он наш лучший друг. Вы меня слушаете? «Томпи? — говорит он. — Твоя женщина говорит это, когда ты кончаешь?» — «Ну да, — с гордым видом отвечает Томпс. — Это по-французски». — «Я-то знаю, что это такое, братишка, — говорит креол, а вид у него такой, будто он сейчас лопнет от смеха. И тут он буквально убил нас своими словами, Джим! — „Tonipis“? Это значит „ничего, пустяки!“»

Перец уставился на Джима, его лицо перекосилось от сдерживаемого смеха. Джим, однако, почувствовал легкое замешательство.

— Так ты понял, Джим? — со смехом спросил Перец. — В общем, старина Томпс насадил на свой член эту белую цыпочку — простите меня, мисс Молли, — а она все время стонала: «Ничего, пустяки! Ничего, пустяки!»

Перец, согнувшись пополам, зашелся в припадке истерического хохота. Что касается Джима, то он, улыбнувшись через силу, смотрел на несчастного Томпи, который с опущенной головой крутил в руках спичечный коробок, оставленный кем-то на барной стойке.

Молли Мелон взглянула на Джима: лицо ее было непроницаемым.

— Я же говорила, Джим, — напомнила она, — что у каждого имени своя история.

Джим ждал, когда развеселившийся Перец угомонится — ждал целую минуту! — а потом спросил:

— Ну а почему тебя зовут Перец? Как у тебя появилось такое имя?

Перец тыльной стороной ладони вытер глаза, на которых от безудержного смеха выступили слезы.

— Перец? — произнес он, придав лицу серьезное выражение. — Они прозвали меня так, потому что я люблю чилийские сосиски, а в них много перца.

Вот на этот раз Джим рассмеялся, рассмеялась и Молли, даже лицо Томпи скривилось в подобии улыбки.

— Я же говорила, Джим, что у каждого имени своя история, — со смехом повторила Молли. — Но некоторые намного лучше других!

Через два дня, когда Джим снова вдрызг напился, он припомнил этот разговор и убедился в правдивости слов Молли. У каждого имени своя история. Он размышлял о Молли, имя которой пришло из песни: о Томпи, само имя которого было вечным уколом его самолюбию; даже Перец мог рассказать историю о происхождении своего имени — а если кому-то не нравится эта история, можно без проблем придумать новую. А Сильвия? Сильвия Ди Наполи? Чернокожая женщина с именем итальянским, как пицца? Ведь история такого имени — это уже целые полкниги. А Муса? Насколько было известно Джиму, фамилии у Мусы нет. Он просто Муса-закулу, а это уже само по себе история. Ну а Джим Туллоу? О таком имени и сказать-то нечего. Просто прозвище, за которым ничего не стоит; бессмысленный одноцветный ярлык, на котором нет ничего определенного, кроме примитивных сведений: национальность и пол.

— Все из-за этого Мусы, — бормотал себе под нос Джим, но, несмотря на пьяный угар, осознал, что сам не понимает, что имеет в виду. Внезапно он ощутил сильнейшую подавленность, а через одну-две минуты его сознание вдруг прояснилось, и он понял, в чем дело.

Дело в том, что до появления Мусы Джим был поглощен тем, что день за днем раскручивал новую историю, причем эта история не была связана ни с Сильвией Ди Наполи, ни с ним самим — это была их история (с достаточно увлекательным сюжетом и интригой, для того чтобы отвлечь его от мыслей о самом себе). Это была история о том, как они встретились в самолете; о том, как она в баре ирландца Тони рассказала ему о своей жизни; о том, как они навестили брата ее деда, живущего в Гарлеме, этого гнусного старого извращенца Фабрицио Берлоне; о том, как они приехали в Чикаго, где священник Бумер Джексон спас их от пуль малолетнего гангстера. Это была закрученная история о поиске личности, связавшая их друг с другом, как сцепляются пальцы любовников, которых силой разлучают навсегда. Это была длинная и скучная история, в которой действовали и всякие абсурдные персонажи, которая изобиловала тупиками и полуправдами, преграждающими путь к самому важному. Но стоило появиться Мусе — ох уж этот Муса! — с его харизмой и мистицизмом, с его непреклонностью, с его уверенностью в том, что «я шаман, и все, что я говорю, сбывается», — и Джим в мгновение ока был вынесен за скобки, словно очередной мультяшный персонаж или абсурдная ситуация.

Как только Муса явился им (будто по волшебству) в Северо-Западном университете, в кабинете доктора Коретты Пинк, Джим сразу же заметил перемены в поведении Сильвии. Исходя из своего прошлого опыта, Джим понимал, что Муса, как это свойственно шаманам, своим поведением провоцирует женщину на один из двух типов ответной реакции: либо она, как сообразительная девственница, бросится прочь от его назойливо ищущих глаз; либо, как заяц, пойманный лучом фар на дороге, будет, выбиваясь из сил, бежать вперед. А Сильвия, будучи, без сомнения, сообразительной, девственницей уже не была.

Будучи всего на десять лет старше Мусы (это все-таки не двадцатилетняя разница в возрасте с Джимом), Сильвия льнула к шаману, как молодая девушка к своему первому возлюбленному. Конечно, это были мелочи, но Джиму они бросались в глаза: уж слишком тесно она прижималась к нему, идя по чикагским улицам; вечером за ужином она с рассеянно-задумчивым выражением лица поправляла его косички, чтобы они не падали в миску с рисом; когда они желали друг другу спокойной ночи перед полетом в Новый Орлеан на следующее утро, ее поцелуй в щеку был слишком долгим; она, не раздумывая, уступила ему свое место у окна в самолете (а ведь она знала, что Джиму нравится наблюдать в иллюминатор, как меняются пейзажи, проплывающие под крылом самолета).

Разговаривая, они скоро вообще перестали обращать внимание на присутствие Джима. На его вопрос о том, что они собираются делать в Новом Орлеане, Муса ответил: «Мы здесь потому, что мы должны быть здесь». Сильвия при этом посмотрела на него испепеляющим взглядом. Когда же Джим спросил почему, она, покачав головой, ответила: «Так надо», а взгляд ее был таким, словно речь шла о чем-то совершенно очевидном и понятном. Джим привык уже получать такие высокомерные ответы от Мусы (как-никак, он ведь был закулу), но выслушивать подобное от Сильвии ему было нелегко. В представлении Джима все выглядело так: Муса появился и быстро уговорил их под каким-то неясным предлогом отправиться в Новый Орлеан. Вот уже три дня они здесь, а их поиски — только не ясно, поиски чего — не продвинулись вперед ни на шаг. Но Сильвия так превозносила Мусу, словно без него они вообще ничего бы не смогли (а это было явным унижением для Джима: ведь до появления закулу у них все шло хорошо).

Джим все-таки однажды загнал шамана в угол, когда вечером на съемной квартире он пил, а Сильвия мыла голову (именно этих двух занятий Муса избегал: из-за своих дредов и потому, что предпочитал алкоголю травку).

— Муса, — сказал Джим.

— Да, Джим.

— Зачем мы здесь?

— Ты пьян, — глядя на Джима, произнес Муса.

— Ну, пьян!

— Я здесь потому, что вижу в своих снах громадного орла, который мучает меня. Я здесь потому, что вижу в своих снах утонувшую принцессу, голова которой украшена подаренным ей вождем убором из морских раковин, а проснувшись, не нахожу ничего, кроме прибившейся к берегу доски и предметов женской гигиены. Я здесь потому, что вижу в своих снах белокожую женщину с чонгве, похожим на черный огурец, а когда она поет, ее голос звучит как труба. Я здесь потому, что вижу в своих снах Сильвию Ди Наполи и Джеймса Туллоу, а почему, пока не понимаю.

Джим растерянно заморгал, облизал губы и вдруг почувствовал, как его качает, и испугался, что колебания воздуха, порожденные безумством Мусы, могут свалить его с ног.

— Ты под кайфом, — объявил он.

— Нет, — снисходительно произнес Муса. — И здесь я потому, что моя судьба — в прошлом.

— Ты хочешь сказать, в будущем, — поправил его Джим.

— Нет, мусунгу, — мягко, но настойчиво сказал Муса. — В прошлом.

Он с самодовольным видом покачал головой, а Джим почувствовал головокружение и раздражение.

Но самое худшее для Джима произошло накануне вечером, когда он познакомил Мусу и Сильвию с завсегдатаями бара Молли. Томпи, Перец, сама Молли и все, кто был в баре, встретили Джима как старого приятеля и столь же радушно приветствовали его спутников. Но когда они узнали, что Муса шаман — он никогда не упускал случая сообщить об этом, — тот сразу же стал центром внимания. Муса, усевшись на вращающийся табурет в центре паба, сразу же оказался в плотном кольце мужчин, которые оттеснили Джима в сторону, отчего у него едва не случился нервный тик. Сильвия села на почетное место рядом со своим новым идолом и, не отрываясь, смотрела на него из-под накладных ресниц.

— Ну-ка покажи нам свою силу, шаман! — с вызовом обратился к Мусе круглый, как шарик, мужчина, имени которого Джим не знал. Его лицо по форме напоминало отражение на выпуклой стороне ложки.

— Я — закулу! — сурово поправил его Муса и покачал головой, словно доказывая это самому себе. — Мы получаем свое уменье во сне от Божественной Луны, когда бредим, страдая болезнью закулу. А истины, пришедшие к нам от великого вождя Тулоко, это такие же секреты, как фантазии подросшего мальчика о подруге его матери.

В глазах собравшихся новоорлеанцев Муса выглядел полугением, полусумасшедшим. Именно такой эффект на аудиторию и должен производить настоящий закулу.

Присутствующие в баре сразу разделились на два лагеря. Одни злобно сопели, перебрасываясь репликами типа: «Ну вот, еще один нашелся!» или «Братцы, да это же чушь собачья!». Другие, которыми верховодил Томпи, придерживались противоположных взглядов, и от них тоже доносились реплики: «Ведь все знают, что такое порча», «Как же иначе!» и «Точно!». Во время этого постепенно нагнетавшего обстановку обмена мнениями Джим тоже почувствовал, как внутри у него все закипает, но выражение лица Мусы было безмятежно-спокойным, будто все происходило по его сценарию.

Внезапно на фоне все нарастающего гвалта раздался спокойный и уверенный голос Мусы:

— Я покажу вам кое-что.

Все разом замолчали, и в этой мгновенно воцарившейся тишине было слышно только шумное дыхание Джима и то, как он елозил ногами по полу.

Муса взял спичечный коробок, вынул из него коробочку со спичками, а пустой футлярчик зажал между большим и указательным пальцами. Проделав это, он сосредоточил все внимание на Перце.

— Перец, — обратился к нему Муса. — Как ты думаешь, смогу ли я толкнуть тебя сквозь это отверстие?

— Чего? — переспросил Перец; голос его звенел, как натянутая струна.

— Я толкну тебя через это отверстие, — пояснил Муса, поворачивая к нему футлярчик.

Все разом загалдели: «Да как это?», «Братцы, да он же рехнулся!», «Во дает, ничего не скажешь!».

Закулу лениво и как бы нехотя встал на ноги, подав Перцу знак подняться со стула. Муса начал готовить себя к демонстрации чуда, и эта подготовка выглядела как величественное и торжественное шоу — он похрустел шейными позвонками и проделал целую серию отлично отработанных потягиваний, — во время этих манипуляций подопытный Перец молча сидел в окружении приятелей. Муса взял футлярчик спичечного коробка и приложил его к груди Перца. Он закрыл глаза и сосредоточенно нахмурил брови. Затем он отвел назад левую руку и медленно распрямил указательный палец. Он пристально смотрел в лицо Перца, и тот, робко подняв глаза, наполненные слезами, встретился с ним взглядом. Губы Мусы зашевелились — может быть, он обращался с мольбой к Тулоко? И вдруг он неожиданно просунул палец через отверстие футлярчика и сильно ткнул Перца в грудь. Перец, взвизгнув от неожиданности, откинулся назад и, перевалившись через стул, упал на спину. Придя через секунду в себя, он, сморщившись от боли, стал потирать позвоночник. Приятели, не понимая, что произошло, смотрели на него широко раскрытыми глазами, а Муса, чрезвычайно довольный собой, улыбался.

— Ну что, видел? — с торжеством объявил Муса. — Я толкнул тебя через отверстие в спичечном коробке.

Громкие булькающие звуки послышались откуда-то из живота Мусы, его грудная клетка затряслась, и весь он словно забился в конвульсиях. Он откинул голову назад и громогласно расхохотался, дреды на его голове затряслись, как сережки на дереве под штормовым ветром. Уперев руки в бока, он перегнулся почти пополам, а затем, выпрямившись и вытерев мокрые глаза, сказал: «О, Господи, Господи!» и через секунду добавил: «Ну и ну!» Зрители некоторое время тупо смотрели на него, а потом до них начал медленно доходить смысл произошедшего. Один за другим они начали смеяться, и вскоре паб буквально содрогался от буйного веселья, спровоцированного дурацким трюком Мусы, который все почему-то посчитали самой утонченной шуткой, на которую способен смертный. Томпи, сидя на стуле, раскачивался взад-вперед, хлопал себя ладонями по ляжкам и хохотал. Перец все еще лежал на полу, смеясь, причитая и суча ногами в воздухе. Лицо Сильвии перекосилось, ее подведенные брови приняли какую-то неестественную форму; она, повиснув на руке у Мусы, уткнулась лицом в его плечо.

Не смеялись только Джим и мужчина, лицо которого было похоже на отражение на выпуклой стороне ложки. Джим, закусив нижнюю губу, не отрываясь смотрел на Сильвию. Он четко усвоил, что наиболее сильный прием Мусы — это использование его харизмы, а что касается непосредственно «магии», то это не более, чем способ отвлечь внимание. Заметив, с какой силой пальцы Сильвии с наклеенными ногтями стиснули ткань футболки закулу, он почувствовал какое-то непонятное волнение.

Позже, когда Муса, напустив на себя скромность, получил все заслуженные аплодисменты и восхищенные похлопывания по спине, Джим, взяв его за руку, отвел в угол. Он и сам удивился тому, как резко и сердито звучал его голос.

— Муса! — начал он.

— Да, Джим.

Но тут к ним подошел мужчина, лицо которого было похоже на отражение на выпуклой стороне ложки. Он был пьян и к тому же настроен враждебно. Остановившись возле них, он положил руку на плечо Мусы; похоже, он замыслил что-то недоброе.

— До чего же дерьмовый трюк ты нам показал, — неприятным, скрипучим голосом произнес мужчина.

Муса заморгал, словно алкогольные пары, выдыхаемые этим человеком, резали ему глаза. Он осторожно взял руку мужчины и убрал ее со своего плеча.

— Простите, — вежливо обратился к нему закулу, — в данный момент я разговариваю со своим другом. Будьте добры, дайте нам поговорить наедине.

— А я, блин, говорю с тем, с кем хочу. И сейчас я хочу говорить с тобой. Так ты понял, что я говорю с тем, с кем хочу, а сейчас я хочу говорить с тобой. Ну что, дошло до тебя?

Мужчина навис всем телом над закулу, а тот слегка отстранился и со спокойной улыбкой произнес:

— Конечно.

Джим был готов вмешаться, но Муса жестом руки остановил его.

— Ну до чего же дерьмовый трюк ты нам показал, — повторил мужчина. — Хуже, чем дерьмовый! Да ты и не представляешь себе, что такое порча, но узнаешь, когда кто-то надерет твою первобытную задницу! Так что будь начеку в этом городе, потому что здесь полно настоящих шаманов, которым ничего не стоит отправить тебя назад в Африку, да так быстро, что ты и помолиться не успеешь. Нечего призывать людей быть честными, если ты сам нечестный, усек?

С этими словами он снова толкнул Мусу; на этот раз сильнее, чем прежде, отчего улыбка закулу стала только шире.

— Будь добр, оставь нас.

— Да пошел ты!

— Ты хочешь, чтобы я показал тебе настоящую магию?

— Да пошел ты! — заорал мужчина, уродливое лицо его перекосилось, и Джим приготовился к тому, что со следующей секунды начнется драка.

— Пожалуйста, оставь нас, — снова сказал Муса, на мгновение закрыл глаза, и мужчина, лицо которого было похоже на отражение на выпуклой стороне ложки, исчез. Муса снова открыл глаза.

Джим в недоумении посмотрел на Мусу, потом перевел взгляд на то место, где только что стоял скандалист, затем посмотрел на теснившихся у барной стойки людей, которые оживленно обсуждали что-то между собой, не замечая того, что делается вокруг, в том числе и исчезновения одного из собутыльников. Джим проглотил вставший в горле комок и спросил:

— Куда он делся?

— Я отправил его к жене. Бедная женщина. Ну как терпеть рядом с собой эту пьяную черную первобытную задницу! — риторически произнес Муса, лучезарно улыбаясь. — Если выражаться его языком. Ну ладно. Так о чем ты хотел говорить со мной?

Джим облизал губы и наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться и вспомнить, о чем именно он хотел говорить, но тщетно, он ничего не мог припомнить. «Типичный прием Мусы, — подумал он, — вставлять палки в колеса».

— Я… — начал было Джим, Муса понимающе закивал, но на этом Джима застопорило. Закулу ободряюще и вместе с тем покровительственно погладил его по голове.

— Ты обеспокоен, — сказал Муса. — Ты, наверное, думаешь, что здесь делает этот старый Муса, мой старый друг из Замбави? Что он здесь делает со своими сновидениями и сексуальными привычками, позаимствованными у бабуинов? Зачем он появился здесь и все мне испортил? Ведь так? Позволь мне все объяснить тебе, Джим. Я здесь ради Сильвии, потому что я в долгу у нее за прошлое, а этого тебе пока не понять. Ты обеспокоен, потому что я притащил тебя в Новый Орлеан, а ты не знаешь зачем. Честно говоря, мусунгу, а ведь я и раньше говорил это, я и сам не знаю зачем. Но я закулу, а раз так, то ты должен доверять мне так же, как я доверяю своим снам. Тебя беспокоят еще и отношения, существующие между мной и Сильвией. Вот в этом я помочь тебе не могу. Ты обеспокоен, потому что ты ревнив, а ревность — это губительное качество, такое же опасное и неприятное, как болезнь, передающаяся половым путем.

— Я ревнивый? — вылупив от удивления глаза, спросил Джим.

— Да, ревнивый.

— Я не ревнивый!

Муса, пристально глядя на него, наклонился вперед и сощурил глаза так, что Джим видел только два крохотных, не больше дырки от укола, зрачка, и от этого Джиму стало не по себе.

— Конечно, ты не ревнивый, — медленно произнес Муса. — Я ошибся.

Но на следующий день Джим снова упился до бесчувствия нигерийским гиннесом, когда Муса и Сильвия пропали на несколько часов, отправившись в музей колдовства и шаманства; он сидел и размышлял над тем, как ко всем историям, кто бы их ни рассказывал, Муса давал свои комментарии, и, хотя сейчас сознание Джима было отуманено алкоголем, он признавал, что его мозг впитывал рассуждения закулу, подобно тому как бумажная салфетка впитывает пролитую на стол жидкость. Он допивал уже шестую пинту нигерийского гиннеса, качая из стороны в сторону головой, как будто боясь потерять мысль. Не помогло.

«А какого черта мне ревновать и переживать из-за того, что происходит между Мусой и Сильвией?» — размышлял Джим. Стоило ему подумать об этом, как ответ вдруг сам оказался в его голове, будто маленький ребенок, прокравшийся на цыпочках к вам за спину, и помимо воли Джим громко, во всеуслышание, произнес: «О! О как! Ну и ну!»

Сидевшие у дальнего конца стойки завсегдатаи, среди которых были Томпи и Перец, с любопытством посмотрели на него, но Джим этого не заметил. Он допил свой нигерийский гиннес, зажег сигарету и нетвердым шагом направился к окну, возле которого Двухнедельный наигрывал на гитаре все те же старые блюзы. Джим глубоко затянулся сигаретой и, выпуская дым, кивнул головой гитаристу, а тот, ответив на его приветствие полузаметным кивком, начал проигрыш очередной блюзовой темы чуть громче, чем играл до этого. Джим, пьяный в стельку, сел рядом с ним и запел. Он наклонил голову, крепко зажмурился и запел блюз так, как мог петь только косой английский сопляк.

— Сюда пришел я, чтобы потерять себя… — начал он и замолчал, прислушиваясь с мечтательным выражением лица к аккордам гитары Двухнедельника: «Ду-дуду-ду-ду!»

Джим открыл глаза. Все, кто был в баре, пересмеивались, обмениваясь многозначительными взглядами, но это лишь усилило его желание петь, и он, закрыв лицо ладонями, затянул снова:

Не будь Джим так пьян, он, конечно же, заметил бы, какой взрыв хохота раздался в баре, но только когда Двухнедельный вдруг перестал играть, до него дошло, что что-то не так. Однако он воспринял внезапно наступившую тишину как возможность запеть во весь голос. И запел а капелла, запел еще громче, не заботясь ни о смысле, ни о мелодии, ни о ритме.

— Она дешевая шлюха! — пел он громким скрежещущим голосом. — Хоть и выглядит не как шлюха! В ней есть особый шик! Но ее лучшее время уже прошло! Подведенные брови, наклеенные ресницы и ногти! Но все равно я люблю ее, хотя она годится мне в мамаши!

Качая головой из стороны в строну, Джим, охваченный чувством горечи и ревности, пел все, что приходило в его пьяную башку. Приоткрыв чуть-чуть глаза, он увидел две фигуры, стоящие в дверном проеме. И стоило ему раскрыть глаза пошире, как слова застряли у него в горле, как монеты в шланге пылесоса. Прямо перед ним стояли Муса и Сильвия. Он посмотрел на Сильвию: тубы ее дрожали, глаза были полны слез. Сколько же времени они стоят в дверях? Оглянувшись на присутствующих в баре, Джим нашел ответ на свой вопрос. Вновь повернувшись к Сильвии, он успел только заметить, как дверь бара «У Мелон» захлопнулась за нею. Он посмотрел на Томпи, на Перца, на Молли, но все они отводили глаза. Он посмотрел на Мусу, но оказалось, что закулу стоял в луже крови и (самым, как показалось Джиму, беспардонным образом) пристально разглядывал Двухнедельного. Джим перевел взгляд на старого музыканта, но тот лишь недоуменно пожал плечами.

— Не вижу ничего плохого в том, чтобы любить проститутку, — сказал Двухнедельный. — Моя мама была проституткой, но я ее любил.

Впервые Джим услышал его голос.

Джим с трудом встал на ноги и, пошатываясь, бросился вон из бара. Он проскользнул мимо Мусы, все еще неподвижно стоявшего в дверях. Выбежав на улицу, он во все горло выкрикнул имя Сильвии, но бившие прямо в глаза солнечные лучи ослепили его, и им овладел панический страх.

«Истинно по-женски, вот так убежать прочь», — подумал он. И пока он старался проморгаться и унять бегущие из глаз слезы (частью от избытка чувств, частью из-за ослепительных солнечных лучей), тяжелый кулак Сильвии обрушился на его голову, и тут уж слезы потекли из глаз ручьями.

— Как ты мог? — рыдая спросила Сильвия. — Чтоб ты провалился! Ты, мерзкий, поганый сопляк! Как ты мог?

Джим, словно куль с навозом, рухнул на тротуар: из носа и рта хлынула кровь; сердце его, казалось, вот-вот лопнет.

I: Обретение судьбы и утрата пальцев на ноге

Новый Орлеан, штат Луизиана, США, 1998 год

Водители такси, люди, считающие себя интеллектуалами, а также романтически настроенные коллекционеры поздравительных открыток убеждены в том, что у греков было четырнадцать слов для обозначения любви. Любой замбавиец скажет вам на своем родном языке двадцать одно слово, означающие хооре — и эти слова не будут синонимами, — и у Мусы было немало случаев использовать все эти слова (даже до того, как им совсем недавно овладела идея о том, что платный секс — это своего рода психологическая панацея). Не будучи никогда приверженцем «монотонии» (он любил, говоря по-английски, намеренно искажать слово «моногамия», подчеркивая этим тусклую монотонность моногамной жизни), закулу провел бо́льшую часть своей взрослой жизни в компании с уличными проститутками, обитательницами публичных домов, квенстерками (городскими девушками, принимающими клиентов дома), гвааштерками (деревенскими девушками, принимающими клиентов дома) и даже полопейи (замбавийское название этого вида не имеет эквивалента в английском языке). На него не произвело большого впечатления то, что Сильвия — в которой как бы сфокусировались и его история, и его судьба — бывшая проститутка (или мачекамадзи по-зимбавийски), однако за свои пальцы на ногах Муса все-таки боялся.

Что касается Сильвии, то ее всегда удивляли мужчины, которых не волновала и не останавливала ее профессия. Для нее было привычно видеть, как у большинства мужчин либо кривятся лица, либо они начинают разочарованно качать головами, стоит им узнать, что она занимается проституцией. Примерно половина сразу предлагала заплатить ей за секс, а она или принимала, или не принимала предложенную плату. Другая половина не предлагала ей платы, но она чувствовала, что они хотят сделать это. По крайней мере, обдумывают, как это сделать.

Сильвия часто размышляла о том, какое воздействие оказывает проституция на женскую ментальность. На первый взгляд казалось, что проститутки по-разному относятся к собственной сексуальности, к своей профессии и к мужчинам (не «к клиентам», заметьте, а к «мужчинам вообще»). Встречались среди них и молодые слабовольные создания, постоянно пребывающие в мечтах о спасении; они каждую свободную от обслуживания клиентов минуту обсуждали варианты этого спасения с такими же наивными подругами. Встречались и выжатые как лимон старые проститутки с лицами, искаженными постоянной циничной гримасой и желтыми от беспрерывного курения. Попадались и прожженные суки, знающие, согласно молве, как подойти к любому представителю противоположного пола; оставаясь наедине с собой, такие женщины плакали, уткнувшись в подушки в форме сердечек, и вытирали слезы сатиновыми простынями. Но наряду с этими внешними различиями существовали и некоторые общие черты, которые проявлялись по-разному, вроде того как трусы одинакового фасона по-разному растягиваются при эрекции.

«Быть в игре». Точность этой фразы вызывала у Сильвии и презрение, и восхищение, причем в равной степени. Проституция ослабляюще действовала на оба пола (а не только на мужчин), на саму их основу, а поэтому оба пола практически неосознанно становились участниками древнейшей игры в мире. Сильвия подумала о молодых женщинах, собирающихся на собеседование по поводу престижной работы в Городе. (В каком городе? Да не важно в каком.) Она представляла себе, как они выбирают юбки: может быть, для этого случая короче, чем обычно. Может быть, на этот раз губная помада должна быть немного ярче, а блузка обрисовывать форму груди чуть более рельефно. И их не слишком разочаровывало, если собеседование проводил немолодой мужчина с похотливыми глазами, жена которого пребывала в менопаузе. Сильвия, конечно же, понимала, что не все соискательницы пускаются на подобные ухищрения, но ведь и работу получают тоже не все, не так ли?

Затем Сильвия стала думать о том, как одеваются проститутки, и вспомнила разговор с одним интеллектуалом, который лет двадцать назад был ее постоянным клиентом. «Губной помадой, — говорил он, — первоначально пользовались проститутки в Древнем Риме, показывая накрашенными губами свою готовность к оральному сексу». До Сильвии вдруг дошло, что проститутки всегда одевались так, будто направлялись на собеседование (и выглядели намного лучше девиц, ищущих работу), и воспринимали любого мужчину как своего потенциального босса, четко осознавая то, что в данной ситуации не существует комиссии по трудовым спорам, куда можно обратиться, если босс вдруг решит залезть под юбку. А что чувствовали сами участники процесса? Проституткам казалось унизительным демонстрировать таким образом свою женскую привлекательность, а их клиенты терзались унижением от того, что растрачивали свою мужскую силу для удовлетворения столь низменных потребностей. Именно по этой причине Сильвии казалось, что она вобрала в себя понемногу от проституток всех типов: она была дерзкой и сильной, бесшабашной и циничной, и при этом она все равно мечтала о спасении. Конечно же, она мечтала о спасении.

В ее жизни было четверо мужчин, которым было безразлично то, чем она занималась. Этими мужчинами были: Долтон, подросток с Ямайки со строго-торжественным лицом, которому она отдала свою девственность и свое сердце (еще до того, как ее отец отобрал их у него и превратил в прах своими толстыми итальянскими пальцами). Разумеется, она не была проституткой, когда встретила Долтона; фактически не была. Но ее постоянно преследовала мысль о том, что в этом мире она может быть только проституткой, и когда она думала об этом, то всегда втайне надеялась, что Долтон простил бы ее. Но это были лишь ее фантазии.

Был еще алкоголик Флинн, с которым в 1980-е годы она прожила вместе целых десять лет. Он всегда называл ее «певицей», и, пока пагубная тяга к спиртному не сделала его неспособным к сексу, он любил ее с трогательной неопытностью; она всегда чувствовала это, независимо от того, сколько мужчин ей приходилось принять в этот день. По прошествии времени она поняла, что спиртное было как бы проституткой, неотступно следующей за Флинном и щедро им оплачиваемой, а прикосновение губами к холодному стеклу стакана доставляло ему самое сильное плотское наслаждение.

Затем появился Джим. Джим! Сильвия не могла думать о нем без улыбки: этот худощавый белый мальчишка со своей дурацкойбородкой; с тщетными усилиями казаться взрослым; с фантастическими историями, которые вдруг, как ни странно, оказываются правдивыми; с сердцем настолько большим, что просто невероятно, как оно может умещаться в его цыплячьей груди. Иногда она, будучи пьяной или (это бывало чаще) чувствуя себя одинокой, смотрела на него как на потенциального партнера. И еще: они постоянно были вместе… Трансатлантический перелет, квартира на Манхэттене, номер в чикагском отеле, где она проснулась, увидев во сне Долтона. Но ведь Джим еще ребенок, затерявшаяся в пространстве душа, хозяин которой упал со скалы. Как она может изменить его представление о себе? Ведь наверняка он воспринимает ее только как проститутку (бывшую) — потому что больше ничего о ней не знает.

И вот теперь Муса. Да разве знала она хоть что-нибудь об этом закулу? Три дня? Но она уже так прочно связана с ним! За всю жизнь Сильвия имела дело лишь с несколькими африканцами — это были странные нигерийские бизнесмены, предпочитавшие жесткий секс и с гордостью демонстрировавшие свои физические способности, — но Муса был окружен какой-то экзотической аурой, воздействующей на каждую частичку ее существа. Экзотическая! Какая ирония! Этим словом она уже пользовалась, описывая себя в дюжинах рекламных объявлений, напечатанных в дюжине местных лондонских газет: «экзотический массаж в интимной обстановке». Несмотря на таинственность ее происхождения, рядом с Мусой Сильвия чувствовала себя настолько же экзотичной, насколько экзотичным может быть сваренное вкрутую яйцо.

Но, помимо специфически африканских черт в характере и облике Мусы, существовало и нечто другое, что в основном и притягивало Сильвию к нему: его глубоко сидящие, печальные глаза, в которых было нечто большее, чем призыв; его убедительная манера говорить (даже и тогда, когда он молол тарабарщину); его мускулистое тело, которое она видела под любой одеждой. Муса предлагал свои ответы на ее вопросы, и она была более чем готова поверить ему. Сильвия понимала, что не всякий человек может смириться с ее прошлым; понимала, что только тот, кто обладает необычным даром, способен заполнить прорехи в ее личности, расширяющиеся с каждым днем (ведь «проститутка (бывшая)» — это ярлык, который никого не украшает). А Муса как раз и обладал таким даром и в буквальном смысле слова мог считаться «необычным» — о том, чтобы сравнивать его с кем-либо из ее бывших клиентов, не могло быть и речи. Закулу, шаман, лекарь, волшебник… Он действительно был волшебником. И если в сказках для спасения принцессы требовался рыцарь на белом коне, то в жизни спасти шлюху мог только шаман.

Сильвия вспомнила первую встречу с Мусой: в офисе профессора Пинк в Северо-Западном университете в Чикаго именно в тот момент, когда она увидела впереди тупик.

— Я был другом вашего прапрапрапрапрадедушки, — сказал он тогда. — А здесь я для того, чтобы вернуть долг.

Он говорил с такой уверенностью, что она непроизвольно кивнула в знак согласия и подтвердила:

— Да, конечно.

С того момента они практически не расставались, хотя все усилия Сильвии разговорить закулу были напрасными: он смущался и говорил что-то пустячное. Его речь представляла собой смесь из загадок и цитат, историй и афоризмов. Он часто отвечал вопросом на вопрос, и все это в таком торжественно-серьезном тоне, в каком сам Соломон, должно быть, произносил свои притчи.

— Так кем был мой прапрапрапрапрадед? — спрашивала Сильвия.

— Ах! — восклицал Муса, качая головой, отчего его дреды разлетались из стороны в сторону, а потом сощуривал глаза, и на его лице появлялось такое выражение, будто он считал что-то на пальцах в обратном порядке. — Он был мужем вашей прапрапрапрапрабабушки, — объявлял Муса с сияющей улыбкой, словно гордился точностью только что произведенных им вычислений.

— Ну а какой долг вы должны оплатить?

— Долг, проценты по которому невероятно быстро растут, — отвечал Муса.

— Откуда я?

— Из Чикаго.

— Я не об этом. Я о своем происхождении.

— Из Англии.

— Я о своем происхождении.

— А куда вы собираетесь?

Сильвия, сжав переносицу большим и указательным пальцами, устремляла на него пристальный взгляд. Как ни странно, такие ответы не выводили ее из себя, а скорее смущали. И такая реакция стала для нее привычной.

— Ну а почему я черная?

— Вы — черная, — как бы про себя говорил Муса, а Сильвия не могла понять по его интонации, вопрос это или утверждение, а поэтому не знала, как реагировать и что говорить. Глядя на него, она вспоминала, что сказал ей Джим, а сказал он ей то, что услышал от преподобного Бумера Джексона: «Не важно, откуда ты, важно, где ты сейчас».

Вчера Муса усадил ее за стол на кухне в их квартире в Шартре. Джима не было, он бродил по окрестностям (бродил, как обычно, один — может, он вообще утратил интерес к их поездке?), и закулу сообщил, что хочет поведать ей одну историю. Сильвия напряженно ждала, когда он начнет рассказывать, но Мусу, казалось, вдруг больше заинтересовало другое: зажав в пальцах кусок отставшей от влажной стены желтой краски, он внимательно его рассматривал. Это продолжалось до тех пор, пока Сильвия не решилась прервать это занятие вопросом:

— Так вы собираетесь рассказывать?

Примерно через минуту Муса раскрыл рот.

— Когда это помещение красили в последний раз? — раздраженно спросил он. — В здешнем климате комнату надо красить как минимум раз в два года, а иначе краска постоянно облупляется, поэтому убирать и наводить чистоту не имеет смысла. Да… В Замбави мы выкладываем стены из глиняных или земляных кирпичей. Мы, если можно так выразиться, люди с некоторыми претензиями (разумеется, не в такой степени, как Тонго).

Муса посмотрел на нее, и вдруг в его глазах — непонятно, по какой причине — засверкали веселые искорки, он вынул из-за уха самокрутку, прикурил и сказал:

— Я хочу рассказать тебе одну историю.

И он рассказал ей необычную, похожую на сказку историю, основу сюжета которой составлял любовный треугольник: молодой закулу, юноша с таким же сладкозвучным голосом, как у самого Тулоко (интересно, кем он мог быть), и прекрасная дочь вождя, носившая на голове украшение из морских раковин. Сильвии было трудно следить за тем, как развивались события, из-за многочисленных пауз и перескоков с одного эпизода на другой, делавших рассказ Мусы больше похожим на пересказ виденного во сне.

Закончив, Муса спросил:

— Ну, понятно?

— Что это? — недоуменно пожала плечами Сильвия.

— Это замбавийская песня, передаваемая из поколения в поколение. — Муса закрыл глаза, его отклоненная назад голова медленно описала параболу, после чего он запел: — Сикоко кувизва сопи ваделаи изумиса вабе пи купе звади. Сикадзи кузвизви дашекеб рутела макади наде.

Она никак не ожидала услышать такой необыкновенный голос — едва ли его можно было назвать красивым, он был пронзительно-трепетным, словно крик раненого животного, — и Сильвия, вдруг почувствовав капельки пота на висках, встревоженно посмотрела на Мусу.

— Что это значит? — спросила она.

Муса протянул ей самокрутку, и она затянулась, наклонившись к его руке. Затем он, сделав глубокую затяжку, прошептал, выдыхая дым:

— Мальчик, голос которого разносится над холодной водой, поет, думая, что никто не слышит его песню. А девушка с украшением из морских раковин на голове, дочь самого великого вождя, утонула в озере своих слез. Примерно так звучат слова этой песни.

Наступила долгая пауза, и вдруг Сильвия неожиданно для себя опять потянулась к самокрутке. От второй затяжки у нее все поплыло перед глазами.

— Очень хорошая песня, — сказала она. — И голос у тебя красивый.

Муса недоверчиво улыбнулся.

— Насчет голоса, это уж слишком… У меня голос как у рассерженного шакала. Вот у тебя, Сильвия, действительно красивый голос.

— Да… ведь я бывшая проститутка.

— Ну и что. Мачекамадзи. Очень благородная профессия.

После этого они вышли прогуляться, и ночной воздух был горячий и густой, как расплавленный воск. Сильвия повисла на руке Мусы словно влюбленная девочка-подросток (он не возражал) и обрушила на него град вопросов (этому он воспротивился).

— Терпение, мачекамадзи, — взмолился он. — Чересчур много вопросов, будь лучше повнимательнее к себе, а то ты не услышишь того, что шепчут тебе на ухо твои предки.

— Но ведь я даже и не знаю, кто мои предки! — запротестовала Сильвия.

— Так послушай же меня. Ты должна внимательнее вслушиваться в голоса, которые не можешь распознать.

Они нашли Джима в том самом баре на площади Декатур, в псевдоирландском заведении, где постоянно собирались колоритные местные типы с печальными глазами, с горестно нахмуренными бровями и всегда готовые разразиться оглушительным хохотом (по мнению Сильвии, все эти противоречия мирно сочетались в образе типичного черного американца). Больше всего Сильвию поражало то, что Джим с его белым, одутловатым лицом чувствовал себя как рыба в воде в странной атмосфере бара. Она и раньше подмечала за ним такое — Джим, казалось, вписывался в любую обстановку и в любую компанию, будто какой-то хамелеон от культуры — но хамелеон, заметный глазу хищной птицы. Иногда Сильвия чувствовала себя его матерью. Иногда ее охватывали другие чувства, какие именно, она не могла (или не хотела) объяснить.

Муса, разумеется, сразу же оказался в центре группы новых друзей Джима, очаровав всех своими шаманскими историями, шутками и трюками. И Сильвия любила его за это — подумать только, этот харизматичный мужчина пересек полсвета ради нее! — и она касалась рукой его бедра, клала голову ему на плечо. Но Муса, казалось, ничего этого не замечал.

Что касается Джима, то он, напротив, ни на секунду не сводил с нее глаз. Правда, выражение его лица было горестным и печальным, а потом она, лежа одна в постели и сбросив с себя горячие простыни, терзала себя мыслями о том, что же она сделала не так. В чем же, черт дери, его проблема?

Сегодня Муса встал рано, сразу раскрыл ставни во всех окнах квартиры и, высунув голову в окно, стал жадно, словно это был свежий мед, глотать ртом утренний воздух. Ему казалось, что его язык и впрямь ощущает вкус меда, а свежий ветер наполняет запахом меда его нос, и это привело Мусу в прекрасное настроение. Он растолкал Джима, а тот пробурчал: «Отвали». Он коснулся обнаженного плеча Сильвии, и она начала жмуриться как кот, ожидающий, когда наконец в его блюдце нальют молока. «Да она очень симпатичная женщина», — подумал Муса (а ведь это необычно для мачекамадзи, которые, отойдя по возрасту от дел, выглядят как разбитые после долгого путешествия башмаки) и с явным удовольствием бросил беглый взгляд на ее будущее, несмотря на то что ее прошлое все еще было подернуто дымкой неизвестности. Он заварил свежий кофе, поджарил несколько ломтиков бекона и раскурил толстую самокрутку. Чувство предвкушения чего-то хорошего следует поддерживать и укреплять самыми действенными средствами!

Когда наконец Джим и Сильвия встали, Муса объявил, что хочет пойти в музей колдовства и шаманства, расположенный сразу за Мемориальным парком Луи Армстронга.

— Кто со мной? — спросил он.

Сильвия с энтузиазмом согласилась, а Джим сказал, что лучше просто погуляет. Муса был слегка ошеломлен таким ответом. Почему его друг с таким упорством отказывается подчиниться судьбе, которую сам для себя избрал? Хотя, если подумать, в этом нет ничего удивительного, ведь все мусунгу обычно игнорируют рациональность метафизики и таинства логики!

В музее колдовства и шаманства все радужные надежды Мусы улетучились (легкое разочарование часто вызывает крушение самых грандиозных ожиданий). Разочарование, постигшее Мусу, было вызвано несколькими причинами, но в основном виной всему была экспозиция артефактов. И это в музее колдовства и шаманства? Муса надеялся услышать здесь диссонансные ноты судьбы, вторгающиеся в простые мелодии времени. Однако по мере того, как он рассматривал экспонаты музея — а среди них были высушенные крылья летучей мыши, гротескные глиняные статуэтки и даже мумифицированная рука (на табличках, которыми были снабжены все экспонаты, были помещены сведения о них, рисунки и сенсационные рассказы о результатах их применения), — он только бормотал что-то себе под нос, и это бормотание постепенно становилось все громче и громче, а кончилось все тем, что он начал в полный голос изрыгать проклятия.

— Да это все выглядит так, как если всем известную лондонскую подземную тюрьму назвать памятником патологического искусства! — протестующе воскликнул Муса. — Я никогда не видел столь бесстыдного искажения смысла экспонатов!

Он повернулся к Сильвии, лицо которой выражало полную растерянность.

— Ты когда-нибудь слышала, что крыльями летучей мыши можно снять проклятие? О, боги! Да ведь это под силу только закулу! А эта мумифицированная рука? Это же не талисман и не амулет, это курьез! Как папская индульгенция! А эти таблички с сенсационными объяснениями сокровенных чудес. Кто из простолюдинов может их понять? Иич кабич! Я должен был предвидеть такую нелепицу! Высокомерие американской культуры под стать разве что культуре британцев! Люди имеют право на правдивую информацию!

Закончив эту сентенцию, Муса стремглав выскочил из здания музея и обратился с пламенной речью к туристам, стоявшим в очереди перед входом. Его мощному голосу не нужен был мегафон. Сильвия, лицо которой попеременно выражало то изумление, то благоговейный страх, то смущение, то веселость, молча стояла в стороне.

— Не прикасайтесь к двери этого мерзкого вертепа! — восклицал Муса, обращаясь к низкорослым японцам и краснолицым немцам. — Вас там ждет поистине отвратительное шоу! Это как если бы под видом драгоценного камня вам всучили кубик циркония! Смотреть на это так же отвратительно, как на сожжение флага; это так же разлагающе подействует на ваши души, как насилие, которому подверглась Африка (у вас, дорогие японцы, я прошу извинения)! По выражению ваших лиц я вижу, что вы принимаете меня за сумасшедшего. Но верьте тому, что я говорю, потому что я настоящий н'ан-га, сангома, сабуку закулу. Я Муса! Шаман! И я из Замбави!

Как это ни печально, но полемический азарт Мусы привел к результатам, прямо противоположным тем, на которые он рассчитывал. По мере того как раскаты его голоса становились громче, а жестикуляция более эмоциональной, все большее число туристов видело в нем уникальный объект для фотографирования; в мгновение ока в руках у них замелькали спешно вытащенные из рюкзаков самые разнообразные аппараты, от примитивных автоматических мыльниц до цифровых видеокамер. Лицо Мусы почернело от гнева, и он, теперь уже на старинном диалекте замба, начал выкрикивать нечто-то такое, что понять могли бы только закулу (хотя даже им не все было бы понятно). Но такой поворот в поведении Мусы лишь спровоцировал туристов на более детальные и разнообразные съемки; одна японская супружеская пара упорно настаивала на том, чтобы сфотографироваться вместе с шаманом, причем ни больше ни меньше, как держа его под руки («Во имя великого вождя Тулоко!» — вскричал Муса), и хохочущая Сильвия запечатлела на пленке эту колоритную группу. Самое худшее, однако, началось, когда в дверях появился смотритель музея (такой же скользкий, как агент по продаже недвижимости из Клапама^[122], мелькнуло в голове у Сильвии). Сперва Муса подумал, что ему придется отвечать за причинение вреда репутации этого учреждения. Но смотритель был сама любезность; он приветствовал закулу, поблагодарил его за привлечение внимания к музею и предложил ему постоянную работу, отчего Муса стремглав бросился от него прочь, а следом за ним побежала и Сильвия.

— Куда вы? — кричала ему Сильвия.

— Мы должны встретить Джима, — отвечал Муса, повернув на бегу голову. — Как я мог быть таким дураком? Вот уж действительно нашел, куда пойти.

Сильвии удалось догнать его только на повороте к площади Декатур, потому что он перемещался вперед гигантскими скачками. Она потянула его за рукав, и когда Муса повернул к ней голову, его глаза все еще были расширены от гнева и раздражения.

— Это же катастрофа! Извращение традиций шаманства, а это влечет за собой извращение африканских верований, таких же древних, как и сам этот древнейший из континентов! Какая фамильярность! Какое высокомерие! Да с таким презрением не относятся даже к незаконнорожденному ребенку-мулату, появившемуся на свет от незаконнорожденного африканца!

Лицо Мусы исказила гримаса такого отвращения, что Сильвия невольно отшатнулась. Бурливший в нем яд, казалось, захлестнул и ее (если такое возможно).

— Ты, должно быть, имеешь в виду меня? — стараясь сохранять спокойствие, спросила Сильвия.

— Тебя? — Теперь Мусу всего затрясло. Он схватил Сильвию за плечо; его лицо было перекошено, а в глазах застыло непонимание. — Да как у тебя язык поворачивается, чтобы сказать такое? Ты вообще понимаешь, что говоришь, Сильвия? Я что, непонятно объясняю? Да даже мой прапрапрапрапрадедушка — этот законченный негодяй, который был велик лишь в своих мерзостях, — и то устыдился бы, скажи я такое. Послушай! Ты — судьба, которая преследует меня, словно неверность женатого мужчину! Ты — прошлое, которое простирается передо мной словно дорога, петляющая по Полосе Каприви^[123]. Ты — ключ! Ты — это нерассказанная история! Ты такая же древняя, как народ замба, и такая же юная, как этот миг! Ты — это столкновение моего выбора и моей судьбы, моей вины и моего избавления!

Муса тяжело дышал, словно только что сделанные признания напрочь лишили его сил. Взгляд Сильвии был прикован к его лицу, она чувствовала на своих плечах тяжесть его рук; и она сделала то, что хотела сделать с того самого момента, когда впервые увидела его. Бывшая проститутка средних лет с подведенными бровями, накладными ногтями, с педикюром и бог знает с чем еще, поднялась на цыпочки и поцеловала всклокоченного, пылающего гневом закулу с такой искренностью, которой ей не доводилось чувствовать последние три десятка лет. Она поцеловала его так, как когда-то целовала ямайского юношу со строго-торжественным лицом под звуки песни Луи Армстронга о том, что у них предостаточно времени для любви. Она поцеловала его так, как ее бабушка впервые поцеловала ее дедушку в сумрачной аллее, находящейся не далее чем в двадцати милях к северу отсюда (в небольшом городке, давно поглощенном Новым Орлеаном). Она поцеловала его так, как ее прабабушка однажды поцеловала своего единственного возлюбленного на берегу небольшого пруда в маленькой стране, лежащей в центре огромного континента. И что она почувствовала? Ничего.

А когда Муса отреагировал на проявление ее чувств (против своего желания), она уже осознала, что допустила ошибку, а поэтому, упершись ладонями ему в грудь, решила оттолкнуть его. Но до того, как она это сделала, Муса сам отпрянул от нее с криком человека, пребывающего в агонии. Он отскочил от пораженной Сильвии со словами «Во имя великого вождя Тулоко!», его пятки зацепились за поребрик тротуара, и он упал, больно ударившись задом.

— Мои пальцы! — закричал он. — Мои пальцы на ногах!

Он показал на поношенную кроссовку на своей правой ноге, и Сильвия увидела кровь, растекающуюся по грязной парусине, словно чернильное пятно на промокашке. Она попыталась помочь ему подняться, но Муса жестом остановил ее.

— Зачем было целовать меня?

— Я… — начала было она, но Муса, не слушая ее объяснений, поднялся на ноги и, хромая, двинулся вдоль улицы, бормоча себе под нос какой-то немыслимый коктейль из молитв (обращенных в основном к богам), своих умозаключений (обращенных в основном к Сильвии) и проклятий (обращенных и к ним, и к ней): — Хорошо же, Божественная Луна! Итак, тебе удалось лишить меня пальцев. Теперь ты счастлива? И вот сейчас прошу твоего прощения за то, что моя «лоза»^[124] постоянно дрожит! Ну кто когда-нибудь слушал о закулу с девятью пальцами на ногах? Такое постыдное состояние. Ну а как ты себя чувствуешь, мачекамадзи? Мы должны немедленно найти Джима Туллоу, потому что от судьбы не уйти. Ты что, ничему не научилась в свои сорок пять лет? Никогда не целуй мужчину, если он тебя не любит или если ты не настолько пьяна, что отрезвить тебя может только гулу гулу. В этом, проститутки, корень всех ваших бед — вам неведомы романтические чувства!

Муса, остановившись у входа в бар «У Мел он», оглянулся, чтобы посмотреть на свою спутницу Она казалась донельзя сконфуженной.

— Он любит тебя? — неожиданно спросил Муса. — Конечно же, любит. Я знаю, ведь у меня всевидящее око (хотя я и несколько близорук, ведь проблема с глазами у нас семейная), но ведь и ты не слепая.

Сильвия хотела ответить что-то, но потом передумала и просто закрыла рот. Муса чуть поморщился и покачал головой из стороны в сторону.

— В этом ваше общее несчастье: вы оба слишком заняты тем, что сначала теряете, а потом ищете себя, а поэтому не видите того, что уже возникло и стоит перед вами, словно враждебные вам гудо. А что вообще происходит? Мне надо подготовиться к тому, что я лишусь пальца на ноге, только и всего. Иич!

Прежде чем смысл сказанного дошел до Сильвии, закулу уже проскользнул в бар. Она вошла вслед за ним.

Пару секунд глаза Мусы привыкали к тусклому освещению бара. А когда он увидел, что происходит вокруг, то, пораженный, буквально прирос к месту. Его мог поразить и пригвоздить к полу вид Джима, вернее то, как жалко и убого он, импровизируя (в типичной манере белых парней), пел блюз. Но причина была не в том. И не в последующей суматохе, из-за которой Сильвия стремительно выскочила из бара, преследуемая по пятам своей судьбой. И не в острой пульсирующей боли в том месте, где раньше был палец, а теперь саднящая рана, которая нестерпимо болела и кровоточила при соприкосновении с башмаком. Нет. Мусу пригвоздил к полу вид старого музыканта, которого здесь называли Двухнедельник и который наблюдал за всеми входящими в заведение и выходящими из него, сохраняя спокойствие много повидавшего человека. И когда Джим и Сильвия стремглав выкатились из бара, а все, кто остался там — Молли, Перец, Томпи и другие — снова сосредоточили внимание на стоявших перед ними стаканах, закулу, хромая, подошел к блюзмену, осмотрел его с головы до пят, не веря своим глазам. Двухнедельник встретил его любопытный взгляд спокойно, не снимая пальцев с грифа.

— Вы Фортис Холден-младший, — спокойным голосом произнес Муса, и ни один мускул не дрогнул на бесстрастном лице Двухнедельника.

— Да… очень давно никто меня так не называл, — ответил он.

V: Любовь до полного изнеможения

Монмартр, штат Луизиана, США, 1920 год

Фортис Холден-старший не виделся с Сильвией (своей сестрой, не состоявшей с ним в кровном родстве) до 1920 года и почти примирился с тем, что она вычеркнула его из своей жизни. А после их встречи в аллее за отелем «Монморанси» он понял, что это всего лишь вопрос времени. И приготовился ждать. Господи, ведь он уже ждал девять долгих лет! Он знал, что Сильвия найдет его, а понял он это, когда она целовала его, целовала как мать перед тем, как пожелать доброй ночи. И не только поцелуй убедил его; было еще множество свидетельств, поддерживающих его уверенность. Зачем он бежал в ту ночь из квартала Джонс с такой скоростью, с какой негры бегают наперегонки с белыми парнями, когда на кону стоит доллар? Почему сердце бьется у него в груди так часто и гулко, будто это Беби Додс^[125] грохочет на своих барабанах? Почему Соня приветствовал его, стоя перед входом в свое заведение в Култауне, с таким видом, будто по крайней мере час ждал его появления?

— Ты нашел ее? — спросил Соня, не дожидаясь, когда Лик переведет дыхание, а Лик, хватая воздух ртом, словно воришка, жадно поедающий стянутый с прилавка спелый фрукт, утвердительно кивнул головой.

— Ну и что?

— Я, наверное, больше не буду играть с Гейджем Абсаломом.

— А что случилось?

— Потом расскажу, — ответил Лик.

Такой ответ звучал всякий раз, когда Соня задавал Лику это вопрос (и это страшно раздражало его лучшего друга). «Потом расскажу», — говорил Лик, потому что сам точно не знал, что случилось. Но он знал, что это «потом» наступит, знал так же точно, как то, что сейчас наконец-то играет джаз всеми частями своего тела.

В период между Рождеством и Новым годом в ночном клубе Сони было малолюдно, потому что большинство завсегдатаев отсыпалось, переваривая обильную тяжелую пишу и сладкое вино, как и полагалось в это время. К тому же в эти дни и сутенеры, и добропорядочные супруги обычно посещали церковь и, по крайней мере некоторые из них, испытывали душевные страдания, причиненные осознанием своей вины (или же страдания физические, причиненные их женщинами).

Рождество Лик встретил с Кориссой и Бабблом в их квартире на Канал-стрит; однако веселого этот праздник принес мало. У Баббла обнаружилась какая-то легочная инфекция, из-за которой его мучил сухой, как при туберкулезе, кашель. Хирург в профсоюзной клинике сказал, что причиной заболевания является пыль, которой насыщен воздух в доках, но Корисса считала, что нельзя доверять белому доктору — пьянице с постоянной презрительной миной на роже, — поэтому она попросила матушку Купер посмотреть своего мужа. Старуха поставила Бабблу на грудь компресс из ментола и еще бог знает из чего, обернула его одеялом и велела ему хорошо пропотеть. Компресс распространил по всему жилищу стойкий тошнотворный запах (хотя Бабблу едва ли от него полегчало). Корисса заявила мужу, что он наверняка почувствует себя лучше к Новому году, и взглядом попросила Лика подтвердить ее слова, что он и сделал. Но в глубине души Лик понимал, что Баббл быстро угасает, и очень переживал за сестру, у которой снова впали от страха щеки, а от бедер, казалось, остались одни обтянутые кожей кости.

Соня пришел к ним на праздничный обед, потому что Толстуха Анни (по-настоящему богобоязненная прихожанка) не захотела в праздник Рождества иметь ничего общего со своим сыном-сутенером, к тому же погрязшим по самую макушку и в других богомерзких делах. И Соня, все такой же бойкий на язык, пришел к ним, принеся с собой хоть какое-то веселье. Но когда на закате дня Соня откланялся, Лик последовал в ночной клуб вместе с ним, потому что не мог больше выносить ни надсадного кашля Баббла, ни удушающего запаха компресса, ни вида Кориссы, в чьем встревоженном взгляде была лишь одна мысль — о безвременной могиле.

Когда друзья, засунув руки глубоко в карманы и подняв на португальский манер плечи, быстрым шагом шли в клуб, Соня вдруг сказал:

— Все будет нормально, Лик. Ты слышишь, что я сказал?

— Именно это я и говорю Кориссе, — ответил Лик, стараясь изобразить на лице хоть какое-то подобие улыбки.

Прошло еще две ночи, но по-прежнему порога клуба беззубого Сони не переступал никто, кроме завзятых наркоманов и постоянных завсегдатаев-пьянчуг. Оркестр был практически недееспособным, поскольку Шутник сидел с новой женой дома, а кларнетист Черепок отправился в Новый Орлеан проведать свою мамашу и заодно утолить дешевым пойлом постоянно мучившую его жажду. Но это не остановило Лика — он играл так, что Хансен Прах (с его сладкозвучным тромбоном) с большим трудом поспевал за ним.

— Ты никак хочешь, чтоб я сорвал губы? — спросил он в перерыве между песнями, улыбаясь ртом, густо намазанным вазелином.

Лик ничего не ответил, только пожал плечами. Он играл сейчас, стараясь изгнать из памяти хриплый кашель Баббла и заставить себя не видеть будущего Кориссы, потому что от компрессов на груди ее мужа не было никого проку. Но прежде всего он играл для Сильвии и должен был играть громко, потому что кто знает, где она сейчас? И разве не она сказала ему: «Я всегда слышу тебя, Фортис. Я всегда слышу тебя!» Разве это не ее слова?

Около трех часов ночи Соня решил закрыть клуб; дело шло вяло — посетителей, если не считать уже упившихся пьяниц и укуренных наркоманов, практически не было — его девушки зевали, ласкались друг к дружке, как котята, и таскали из бара выпивку. Но, несмотря на знак Сони, Лик и не думал прекращать игру.

— Лик, с чего это ты так раздухарился? — спросил Соня. — Ты никак позабыл, что ты мой затраханный персональный ниггер?

— Ты платишь мне за то, чтобы я играл до тех пор, пока народ не разойдется по домам.

— А они и не пойдут по домам, покуда ты не закончишь играть.

— Это не мои проблемы.

И Лик продолжал играть как одержимый; играть «африканскую дрянь», как любил называть эту музыку Соня. Его губы были эластичными и послушными, а то, что в клубе не было посетителей, обеспечивало такую акустику, о какой можно было только мечтать. Разве это его проблема, что Соня не может воспринимать хорошую музыку, когда молчат кассовые аппараты? Лик исполнил все свои любимые композиции, демонстрируя в полной мере и во всю мощь стиль хот, уже завоевавший Чикаго; играя, он демонстрировал чудеса техники, которые они с Ковшиком Армстронгом обсуждали в перерывах, когда вместе играли в клубе Генри Понса; его корнет поражал полными отчаяния и безысходности блюзами, от которых у африканских масок на стенах клуба, казалось, появлялись глаза. Но больше всего Лику нравилось играть те старые церковные песнопения, которые напоминали ему матушку Люси, Кайен, его покойных брата и сестер и ту его сестру, которой скоро предстоит умереть, а также другую его сестру, более живую для него сейчас, чем за все прожитые им двадцать два года.

Лик играл с закрытыми глазами. Он играл, пока голова его была полна радости и печали; пока его губы напрягались от гнева и сочувствия; пока его сердце переполняли любовь и ненависть; пока страсть, а вместе с ней и отвращение к предмету страсти порождали тупую боль в крайней плоти. В этот простой гимн он вкладывал все свои надежды, звучавшие страстными призывами из медного раструба корнета. А потом он вывернул эту печальную мелодию наизнанку, и вместо надежды в ней зазвенело отчаяние. С его лба потоком струился пот, его легкие болели; его мольба требовала такого эмоционального напряжения, что в конце концов он перестал соображать, где он и есть ли он вообще. Лик чувствовал, что его музыка выходит за пределы его «я»; он не в полной мере сознавал, что именно чувствовал, но знал, что сейчас он всего лишь бессильный, вырванный из привычной среды, униженный негр-раб в третьем поколении! Возможно, он и в самом деле был таким и сейчас по-настоящему осознал это!

Он держал финальное «до» так долго, что губы его задрожали. Он держал эту ноту так громко, что Соня, задававший в это время трепку одной из своих проституток, опустил руки, раскрыл рот, да так и застыл на месте с дурацким видом и словно пронзенный болью. Он держал ее так нежно и ласково, что Сильвия, стоявшая в дверях, почувствовала, как этот звук тихим шепотом разносится по всем уголкам ее души, словно шелест ветра по закоулкам пещеры.

Когда Лик открыл глаза, то увидел Хансена Праха, стоящего перед ним с опущенной головой, как священник перед распятием. Прах медленно водил головой из стороны в сторону, а потом осторожно протянул руку к корнету Лика и провел ладонью по сверкающему металлу, как будто это прикосновение могло наделить его самого волшебной силой.

— Лик Холден! — воскликнул он. — Придет день, когда о тебе будут рассказывать легенды. Придет день, когда будут рассказывать легенды о том, как ты играл.

Лик рассмеялся. Рассмеялся, чтобы скрыть смущение.

— Никто не будет рассказывать легенды о негре-рабе в третьем поколении.

— Такой день настанет, — заверил его Прах; он тоже почувствовал смущение от того, с каким почтением и даже подобострастием он только что говорил, и тоже рассмеялся. Почувствовав, что из его глаз вот-вот брызнут слезы, он сконфуженно отвернулся и обвел быстрым взглядом зал, чтобы скрыть свою слабость от посторонних глаз.

— Посмотри на эту смуглую подружку, — указав головой на дверь, произнес он ради того, чтобы продолжить разговор. — Черт возьми! Да она словно из сказочного сна!

У Лика перехватило дыхание, его пальцы машинально пробежали по помпам корнета.

— Сильвия, — задыхаясь, произнес он.

Он соскочил с оркестрового помоста и в пять прыжков очутился рядом с Сильвией. Оказавшись возле нее, он увидел, как она взволнована и как изысканно одета (в белоснежном платье из тонкой хлопковой материи, в кружевных перчатках, с изящным ридикюлем), а поэтому замер в растерянности, не зная, как себя вести. Ему хотелось прижать ее к груди, взять ее на руки. Но она выглядела настолько белой, что самыми уместными были бы сейчас вежливое рукопожатие, сдержанный кивок и что-то типа «да, мэм». Лик стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу, и его отчаянная решимость сменилась неловкостью.

— Фортис, — тихо произнесла Сильвия.

Когда она увидела, что Лик бежит к ней, все внутри у нее сжалось, словно зерна кукурузы в початке. Прошло уже немало времени после того, как она вернулась в Култаун, но ей потребовалось целых два дня на то, чтобы набраться смелости и прийти сюда (Джонни Фредерик отмечал Рождество на плантации со своей семьей). Здесь, на своей территории, Лик выглядел намного внушительнее и старше, чем в ту ночь у отеля «Монморанси». А главное, он выглядел таким черным, что одна ее часть стремилась в его объятия, а другая хотела бежать от него прочь. Сильвия сразу же поняла, что не сможет сдвинуться с места, пока ее взгляд прикован к нему: к неловким движениям его длинных рук и ног, к его ритмично вздымающейся груди, к иссиня-черной полоске кожи над пупком, выглядывающей из-под задравшейся помятой рубашки. Неужели это тот самый мальчишка, который постоянно, как собака за мясником, ходил за ней вдоль Канал-стрит? Это ведь он слушал, как она пела блюзы, когда Кайен устраивала ей выволочки! Это ведь его она называла «моим слугой-негритенком»!

— Фортис, — снова промолвила Сильвия; на этот раз это прозвучало как стон, и она, не удержавшись, обвила руками шею Лика и приникла к нему, как маленькая девочка, нашедшая наконец своего белого отца. А когда Лик, прижимая ее к груди, прошептал ей на ухо «Сильвия», она почти лишилась чувств, вдыхая пронзительный мускусный запах его тела и ощущая на своей спине нежное прикосновение его сильных пальцев.

Они так и стояли минуту, а то и две, обнимая друг друга и слушая музыку, звучащую только для них двоих, пока Соня не решил, что хватит объятий.

— Кто-нибудь собирается представить гостье хозяина этого заведения? — спросил он.

Сильвия отпрянула от Лика и внимательно посмотрела на круглое, покрытое шрамами лицо этого негра с толстой сигарой в беззубом рту, одетого с иголочки, и ее блестящие карие глаза широко раскрылись от удивления.

— Исаия? — воскликнула она, и лицо Сони мгновенно озарила широкая улыбка.

— Исаия? Этого имени я не слышал уже невесть сколько времени; пожалуй, с тех пор, как занялся делами. Теперь все зовут меня Соня.

Тут заулыбалась и Сильвия.

— Так это прозвище до сих пор живо? Соня… Ну да, ты же мог спать где угодно, когда Толстуха Анни собиралась до тебя добраться!

— Библейское имя мне не больно-то помогло, — сказал Соня, пожимая плечами.

— Да, я кое-что о тебе слышала.

— А ты, стало быть с… — начал было Соня, но Лик, перехватив его взгляд, предостерегающе посмотрел на него, и слово «сестра» застряло в горле лихого сутенера.

— Сильвия, — закончила за него Сильвия.

— Сильвия, — согласно кивнул Соня. — Я помню, мы еще называли тебя царицей савской за твою «воздушность» и «грациозность».

— Никто с тех пор так меня не называл. Даже после того, как я стала работать в квартале Джонс.

— Да, я слышал о тебе, — сказал Соня, и его лицо скривилось в какой-то мерзкой усмешке. — Но не мог разыскать тебя в Култауне, как ни старался. Приходи и работай в заведении беззубого Сони, человека с идеей в голове! Это ж надо — сама царица савская говорит на том же языке, что и мы, бедные ниггеры!

— Соня! — закричал Лик, а Сильвия засмеялась, счастливо и неудержимо.

— Все в порядке, Фортис, — все еще смеясь, сказала она. — Я знаю, что такое комплименты.

Зал клуба между тем пустел, поскольку музыканты закончили играть. Прах Хансен, недоуменно поглядывая на Лика, начал разбирать тромбон, остальные немногочисленные музыканты последовали его примеру. Проститутки одна за другой прошмыгивали в дверь или уходили, ведя под руку кого-либо из пьяных посетителей. Игроки, склонившись над столами, подсчитывали свои проигрыши в очко и в три листика; пьянчуги высасывали последние капли из стаканов, наркоманы брели к выходу, переставляя ноги в ритме мелодии, только что сыгранной Ликом и застрявшей в их головах. Соня жестом поманил Лика и Сильвию к столику рядом с барной стойкой, со стуком поставил на него бутылку виски — обратите внимание, виски, а не какого-нибудь дерьма — и наполнил стаканы. Когда они сели, Соня поднял свой стакан.

— За воссоединение! — провозгласил он. — Ведь вы не виделись друг с другом с тех самых пор!

— Да нет, мы виделись несколько месяцев назад, — сказал Лик.

— Тогда за будущее! Ведь вы наверняка не намерены снова расставаться на такое долгое время!

Сильвия закурила сигарету длиной с барабанную палочку, хотя и вдвое тоньше.

— Я не могу дать никаких обещаний на будущее, — произнесла она, выдыхая вверх, в воздух, клубы серо-голубого дыма.

— Так что же, вы так и будете печальной парой? — не унимался Соня.

Он хотел засмеяться, но смех застрял у него в горле, и некоторое время они сидели молча, а затем заговорил Лик, заговорил так убедительно, словно давал клятву:

— Выпьем за нас! За нас здесь и сейчас. Ведь любой мало-мальски мыслящий негр скажет, что не знает своего прошлого, а потому не может ничего планировать на будущее.

— За нас! — произнес Соня, ловким, тренированным жестом отправил содержимое своего стакана в рот и, проглотив, поморщился.

— За нас! — прошептала Сильвия, чувствуя, как угольно-черные глаза Лика прожигают насквозь ее красивое белое платье.

Так эти трое и сидели, и говорили сразу обо всем: о музыке и танцах, о своих семьях и еще бог знает о чем; сидели и говорили до тех пор, пока из-за восточной линии горизонта не высунулись кончики пальцев Старой Ханны — это она, потягиваясь, разминала руки после долгого сна. Соня все вспоминал прежний Сторивилль с его непрекращающимся весельем, с его атмосферой пьяной бесшабашности (хотя в Тендерлойне, да и вообще в Новом Орлеане ему еще не довелось побывать). Сильвия говорила о том, как тоскует по семье и как часто вспоминает их жилище на Канал-стрит (хотя она ни разу не удосужилась навестить Кориссу и встретиться с ее мужем Бабблом). А Лик, сказать по правде, больше молчал, потому что не находил слов, которые выразили бы его чувства — сейчас это могли бы сделать только звуки музыки. Сейчас он просто не отрывал взгляда от своей белокожей сестры (с которой не состоял в кровном родстве) и старался запечатлеть в памяти все, вплоть до малейшей, черты ее божественной внешности. Ведь он знал, что бессмысленно надеяться на будущее.

Внезапно, словно разбуженный первым утренним криком петуха, Соня широко раскрыл глаза и, зевая во весь рот, произнес: «Пойду-ка я баиньки», но даже не пошевелился.

— Мне надо… — начала было Сильвия, но не зная, как и чем закончить фразу, замолчала, а произнесенные ею слова так и повисли в воздухе, словно бейсбольный мяч после сильного удара битой.

— Останься! — попросил Лик. Ему показалось, что после долгого молчания его голос звучит хрипло и прерывисто. — Останься! У меня есть здесь комната в служебном блоке. Это, конечно, не отель, но там удобно, есть кровать.

— Хорошо, — ответила Сильвия и сонно заморгала.

Лик встал и протянул ей руку, она вложила в его ладонь свои тонкие, нежные пальцы, и он повел ее из прокуренного зала. Соня, глядя им вслед, закурил сигару и затянулся, надеясь с ее помощью заглушить душевную боль, которая всегда терзала его при мысли о прошлом и будущем. Он знал все причины, вызывающие эту боль, но желания устранить хоть одну из этих причин у него не возникало.

В первое свое посещение ночного клуба «У беззубого Сони» Сильвия пробыла в нем пять дней, и все это время они с Ликом практически не выходили из комнаты. Они любили друг друга, любили до полного изнеможения, и сама мысль о том, чтобы идти куда-то и тратить время на что-то другое, казалась им обоим невероятной; все это время они смотрели на мир, а вернее, друг на друга сквозь застилающий их глаза туман любовного угара. Сильвия отправилась обратно в Джонс, когда праздники по случаю Нового, 1921 года стали воспоминаниями, и она поняла, что пришло время высвободиться из объятий Лика и запечатлеть на его черной, заросшей щетиной (у него же не было времени на бритье) щеке прощальный поцелуй, нежный и решительный.

— Фортис, мне кажется, что мы вместе уже два года.

— Мы вместе в двух годах, — поправил ее Лик. — В двадцатом и двадцать первом.

— Мы вместе всю жизнь, и ты знаешь это.

— Так зачем тебе уходить?

— Джонни Фредерик может вернуться в любую минуту, и я должна быть на месте, когда он придет.

Лик растерянно заморгал. Ему была ненавистна сама мысль о том, что этот розовый поросенок может прикасаться к его… к его… а кто она ему?

— А к тому же, — продолжала Сильвия, — что я, по-твоему, должна делать? Жить с тобой в этой комнатушке в убогом ночном клубе? У меня есть мечта, Фортис, и достаточно серьезные планы. И учти, женщин, которые решают уйти от этих белых парней, ждет не только кнут, но еще кое-что пострашнее. Для этого у них есть особые люди.

— Но теперь ведь ты моя женщина, — возразил Лик и сразу опустил голову, увидев, как потемнело лицо Сильвии при этих словах — ведь у нее был характер черной женщины, а язык белой леди, убийственное сочетание!

— Я ничья женщина, — резко ответила Сильвия. — А что ты намерен делать, когда эти белые мальчики нагрянут сюда, чтобы повидаться с тобой? Будешь услаждать их слух своим корнетом? Ты же знаешь, Фортис Холден, что ты моя судьба, а судьба, как известно, не дает никаких обещаний, и если тебя это не устраивает, я могу сделать только один вывод: ты меня не любишь!

Сказав это, Сильвия Блек вышла из ночного клуба и пошла вдольКанал-стрит, оставив бедного Лика, сердце которого металось в груди, как пойманная мангуста в мешке. И в следующие три недели до ее возращения блюзы, исполняемые Ликом, были настолько необычными, что даже проститутки и сутенеры (для которых пролить слезу было чем-то из рук вон выходящим) плакали в голос о любви, которой им так и не пришлось испытать. А Лик так сильно налегал на хорошее виски в баре ночного клуба, что Соня в целях экономии начал подсовывать ему дешевое пойло, но тот, пребывая в состоянии меланхолической прострации, пил, не замечая подмены. Но уж если говорить начистоту, то следующие четыре года — по всей вероятности, именно четыре года — можно назвать самыми счастливыми в жизни Лика Холдена (мы сейчас говорим не о музыке).

Отношения между Ликом и Сильвией вскоре вошли в определенное русло; они хотя и были не такими, «как у всех», однако вполне устраивали обоих.

К счастью для Сильвии, Джонни Фредерик не был одним из тех белых парней, которые считают квартиру любовницы своим вторым домом. Нет, Джонни, этот застенчивый маменькин сынок, по большей части наведывался в квартиру Сильвии лишь на часок (включая время на разговоры, а иногда на кофе-питие), а поэтому даже если он и вытаскивал Сильвию на танцы, чтобы показать приятелям, какой красоткой владеет, то не позже двух часов ночи уже освобождал ее от своего присутствия (а иногда даже раньше, если ей удавалось по-настоящему распалить его похоть). Временами случалось, что Джонни напивался до беспомощности и падал на ее кровать, лицом вниз, как утопленник на Миссисипи. Но можно предположить, что Сильвия знала несколько безотказных приемов, с помощью которых можно было не дать Джонни заснуть. Приласкать, потом ущипнуть, потом легонько подтолкнуть к двери — и после этих манипуляций он думал, что покидает ее по собственному желанию.

После его ухода Сильвия залезала в ванну Что это была за процедура! Она продолжалась не больше десяти минут, но была очень болезненной. Она обильно намыливала тело, а затем чуть ли не до крови скребла себя куском пемзы, предназначенным для обработки пяток и ступней. Иногда она так усердствовала, что на теле появлялась кровь; пусть лучше кровь, думала она, чем вонючее свидетельство недавнего контакта с Джонни! Сильвия торопливо одевалась — одевалась, чтобы выглядеть привлекательной в глазах брата (с которым не состояла в кровном родстве) — и около трех часов утра уже спешила в ночной клуб «У беззубого Сони».

В первые месяцы их любовных отношений Сильвия, войдя в клуб, направлялась к одному из столиков в глубине зала, подальше от оркестрового помоста, сидела там одна или с Соней, немного выпивала, только для того, чтобы помочь музыке Лика унести ее подальше от жизни в квартале Джонс. Как она любила слушать музыку своего возлюбленного! Звук его корнета был сродни их любви; такой же страстный и нежный, невинный и чувственный, счастливый и до слез трагичный — все это было в его звуке! И Сильвия сидела, время от времени поднося к губам стакан, сидела часа два, ожидая, когда Лик, закончив играть, подойдет к ее столику, и за эти два часа она вновь становилась собой (насколько это было возможно). Соня называл эти часы «временем зачернения», то есть временем, в которое она «зачерняла» собственное сознание под влиянием окружающей негритянской среды. Соня был горазд на подобные выдумки — недаром говорили, что язык у него хорошо подвешен.

Каждое утро примерно в половине шестого Лик и Сильвия уже лежали в постели и занимались любовью до тех пор, пока жаркое полуденное солнце не превращало их комнату в печку и не заставляло мечтать о свежем воздухе. Но о том, чтобы поспать, они и не думали. Сильвия прижималась к Лику, ее гибкое тело делалось податливым и безвольным, голова ее лежала у него на плече, и они предавались сладостным мечтаниям.

— Мы поедем в Чикаго, — говорил Лик. — Я наверняка заработаю денег, играя с Кингом Оливером или с каким-нибудь другим классным джазменом; мы купим клочок земли и заживем счастливой семьей.

— И сколько у нас будет детей?

— Как минимум четверо, — серьезно отвечал Лик. — И имена уже готовы: Якоб, Люси, Сестра и Руби Ли.

— И все они будут разноцветными.

Лик смеялся.

— И все они будут неграми.

— Ну а что будет со мной, Фортис? Что будет, если окружающие будут считать меня белой леди?

— Белой леди? Да когда люди увидят тебя с таким иссиня-черным негром, как я, да еще и с черным выводком в придачу, у них наверняка не возникнет сомнения в том, что ты такая же негритянка, как все мы. Проще простого!

Такая уверенность Лика успокаивала Сильвию.

Однажды, а было это в середине 1921 года, Лик проснулся, услышав пение Сильвии в ванной. Звук ее голоса мгновенно согнал с него сон, и он сразу ощутил себя наяву — такое часто бывает со стариками, дремлющими в качалках. Он лежал на спине, закинув руки за голову, и не меньше двух часов молча, как прихожанин проповедь, слушал ее пение. Даже выйдя из ванной, Сильвия продолжала петь. Она пела, когда умащивала свое тело душистыми притираниями; пела, пока расхаживала по комнате, накинув на себя одну из мешковатых рубашек Лика, потому что, как она говорила, ей нравилось, как они пахнут. А Лик лежал с полузакрытыми глазами, притворяясь спящим и слушая ее голос, такой сильный и спокойный, мягкий и чувственный. Он вслушивался в ее пение и чувствовал как восходящее солнце согревает его тело от кончиков пальцев ног до низа живота. Внезапно Сильвия умолкла, а когда Лик открыл глаза, то увидел ее, стоящую у его постели с таким выражением лица, что сразу захотел ее.

— Сильвия, — медленно, стараясь совладать с собой, произнес он. — Ты должна петь с моим оркестром.

Сильвия улыбнулась и задумчиво покачала головой из стороны в сторону, как бы неверя в реальность его предложения, потом вдруг спросила:

— Все-таки интересно, сколько времени тебе понадобилось, чтобы прийти к такому решению?

Перед тем как Сильвия Блек стала петь с оркестром Лика Холдена, он считался обычной для Луизианы группой, в составе которой был великолепный тромбонист и неизвестный гениальный трубач. Настоящие знатоки джаза приезжали из Нового Орлеана, чтобы послушать игру Лика, но основной массой его слушателей были городские низы. А что произошло после того, как голос Сильвии влился в звучание оркестра? О! Молва об оркестре, играющем в ночном клубе «У беззубого Сони», распространилась по всему штату со скоростью лесного пожара, и зал клуба каждый вечер был буквально набит под завязку. Когда Сильвия поднималась на сцену, всех охватывало чувство напряженного ожидания, а первый звук ее голоса как бы являлся сигналом присутствующим мужчинам, которые начинали вопить, словно находились на послед ней стадии агонии, разогретые наркотой. «Сладкая девочка! Вот это красотка!», «Давай, крошка!», «Громче, милая, громче!» — эти и прочие подобные выкрики сотрясали стены ночного клуба. Дело было в том, что Лик играл на корнете всеми четырьмя частями своего тела, а Сильвия пела лишь одной частью своего тела, для названия которой не было подходящего слова.

Но если Сильвия прославилась своим хриплым гортанным голосом, то это больше говорит о мужчинах, чем о ее пении. Ведь Сильвия могла петь и в стиле блюз (под аккомпанемент одного только корнета Лика), и ее пение рассказывало историю американских негров намного более правдиво, чем так называемая «черная история»; она пела и песни о любви, которые повергали даже сутенеров в романтическое настроение, а ее плачи — «типичная африканская дрянь», как говорил Соня — заставляли людей вспоминать о тех временах, которых они никогда не знали.

Разумеется, оркестр Лика вынужден был на потребу посетителям ночного клуба играть и обычные популярные мелодии, но бо́льшую часть песенного репертуара составляли их собственные (Лика и Сильвии) композиции, которые рождались в горячие утренние часы после занятий любовью, рождались легко и естественно, как дыхание. И некоторые из этих песен — как, например, блюз «Четверостишие» — прочно вошли в их репертуар. Но вы, конечно, понимаете, что они ничего не принесли ни Фортису Холдену, ни Сильвии Блек.

Однажды на исходе ночи, когда губы Лика распухли и болели после нескольких часов почти непрерывной игры, его пригласила за столик группа гуляк, расположившихся в дальнем углу зала. Обычно в этой части ночного клуба, вдали от оркестрового помоста и танцевальной площадки, шла игра; здесь карманы работяг опустошались от денег прохиндеями с ловкими пальцами и невинными лицами. Но никогда еще эти белые парни с маленькими бегающими глазками не обосновывались здесь на всю ночь. Никогда! Лик знал большинство белых посетителей ночного клуба, кого не знал по имени, тех знал в лицо, и, встречаясь с ними днем, напускал на себя в случае чего вид негра-слуги. Но этих парней, сидящих сейчас в зале за столиком. Лик никогда прежде не встречал. В их лицах было что-то, отчего его пальцы непроизвольно сжались в кулаки.

— Эй, не хочешь ли выпить? — обратился к Лику один из парней, молодой худощавый блондин с бесцветными глазами и большими кривыми зубами.

— А почему нет! — пожимая плечами, ответил Лик. Он решил держаться спокойно. Никто в то время не обращался к нему так фамильярно, по крайней мере не в негритянском ночном клубе в негритянском районе Монмартра. Но Лик не испытывал желания нарываться на неприятности с белыми.

Парень с большими зубами налил Лику стакан виски и, поставив его на край стола, у которого стоял свободный стул, произнес: «Садись».

— Благодарю, сэр.

Лик сел. Один из сидящих за столом — настоящий жирный говнюк, подумал Лик — нервно захихикал, стараясь этим показать, что никогда до этого не сидел за одним столом с негром.

— Лик? Так тебя здесь зовут? Лик?

— Да, сэр.

— Ты реально круто играешь на корнете, а эта девочка классно поет.

Лик кивнул и сделал большой глоток. Да будь он проклят, если упустит халявную выпивку, предложенную этими тупоголовыми сопляками!

— И эти верхние ноты, — продолжал зубастый. — Ну ты даешь! Как тебе удается так здорово их выдувать? Может, это возможно только с такими мощными негритянскими хохоталками, как у тебя?

Хохоталками? Лик с трудом сдержался, чтобы откровенно не рассмеяться, — что может быть смешнее, когда белые парни рассуждают о джазе, используя негритянские словечки! Вместо этого он закусил губу и ответил, как он полагал, самым подобающим образом:

— В детстве меня хорошо кормили, сэр, поэтому у меня крепкие легкие.

— И чем же тебя кормили?

— Сыром, — ответил Лик, наслаждаясь в душе недоумением, отразившимся на лицах его собеседников.

После минутной паузы парень с большими зубами сказал:

— Ну что ж, продолжай и дальше есть сыр.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Лик и встал из-за стола, поскольку воспринял эту реплику зубастого как сигнал к окончанию беседы.

— Спасибо за выпивку.

— Пустяки, — ответил зубастый, широко улыбаясь и демонстрируя во всех деталях свои громадные кривые зубы.

Лик улыбнулся в ответ и поспешил к дожидавшейся его Сильвии, облегченно вздыхая, поскольку все закончилось совсем не так плохо, как он поначалу ожидал.

Стоило Лику отойти, как жирный парень за столом схватил зубастого за руку и показал ему на дальний конец зала. Его приятель удивленно поднял брови, но не потрудился повернуть голову и посмотреть туда, куда указывал толстяк, а тот, силясь перекричать споры и хохот собутыльников, а также шум, стоявший в зале, снова обратился к зубастому, повысив голос:

— Генри! Тебе не кажется, что эта певица похожа на квартеронку Джонни Фредерика? — проорал он, и глаза кривозубого Генри сразу же сузились и стали как щелки.

Но Лик спешил к барной стойке и не слышал, о чем говорили белые парни.

V: В последний раз

Монмартр, штат Луизиана, США, 1924 год

Справедливости ради надо сказать, что до сентября 1924 года все складывалось нормально, но вдруг судьба грубо и бестактно вмешалась в равномерное течение жизни, и в одночасье все переменилось. А началось это со смерти Баббла.

Муж Кориссы болел почти четыре года и все это время не работал. Медленно угасая, он дошел до такого состояния, когда ни матушка Купер, ни белый доктор уже ничем не могли помочь. Сначала его скрутила болезнь легких, да так, что его дыхание стало походить на пыхтение паровоза, идущего через туннель. Скоро он только с большим трудом мог подняться по ступенькам лестницы в квартиру на Канал-стрит (где уж тут таскать тяжелые тюки с товаром!). А потом его хватил апоплексический удар, после которого Корисса нашла его лежащим на полу с глазами как два зеркала и пеной на губах. Удар сделал его совершенно беспомощным, и Кориссе приходилось мыть его в ванне и кормить жидкой кашей с ложки, как ребенка. А она все не понимала, что происходит.

— Это немного затянулось, но я надеюсь, что к Пасхе он вернется на работу, — уверяла она Лика.

Потом срок возвращения Баббла на работу передвинулся на «после уборки хлопка», потом «к Рождеству», но Лик понимал, что Баббл уже никогда не будет работать, а скоро вернется в лоно Господне. Хотя Лик, зарабатывавший денег больше всех в клубе «У беззубого Сони», делал все, чтобы сестра не испытывала нужды, но в ее ситуации деньги приносили такое же облегчение, какое стаканчик дешевой выпивки приносит умирающему от жажды.

Корисса не могла осознать того, что Баббл угасает. Она все еще оставалась малявкой, в изобилии получавшей тумаки от гостей своей матери, за юбку которой постоянно цеплялась. Она все еще оставалась той девочкой, которая после смерти Кайен пролежала две недели в постели без крошки еды. Она все еще оставалась девочкой, не желавшей знать жестокой правды монмартрской жизни (а ведь кому-кому, а черной женщине необходима закалка, чтобы бороться с этой жизнью и противостоять ей). А Баббл хоть и был туго думным портовым грузчиком и, по словам приятелей, соображал так медленно, словно жил внутри громадного бычьего пузыря, но он был мужем Кориссы и относился к ней как к леди, и она любила его такой сильной любовью, какая выпадает на долю очень немногим мужчинам.

Когда Баббл окончательно сдал. Лик стал бояться за сестру. Она давно уже начала худеть и сейчас выглядела так, что, казалось, готова была последовать за мужем. Всю ту ночь, когда умирал Баббл, Лик просидел рядом с ней, и она не проронила ни слова. Когда с губ умирающего сорвался какой-то странный звук, Лик сказал:

— Он уже в лучшем мире. Я в этом уверен.

Но в голосе Лика не чувствовалось уверенности, да и сам он, честно говоря, не особенно верил тому, что сказал. Когда он посмотрел на лицо сестры, тусклое и помятое, как неглаженая рубашка, он не увидел на нем свидетельства присутствия Бога. А что до рая?.. Вы действительно верите в то, что неграм разрешен вход в это вместилище избранных? Лик считал, что лишь негры, играющие в оркестрах, могут попасть туда, да и то только через служебный вход!

Кориссе было всего двадцать девять лет, но она выглядела так, будто жизнь окончательно измотала ее, вытянув из нее все соки.

На следующий вечер, придя в ночной клуб, Лик рассказал Сильвии о смерти Баббла. Сильвия ни разу не видела покойного (кстати сказать, она около десяти лет ни разу не видела и Кориссу), но, услышав эту печальную новость, медленно покачала головой из стороны в сторону и с тяжелым вздохом произнесла:

— Как мне жаль его, Фортис. Мне правда жаль.

— Корисса не помнит себя от горя, — задумчиво сказал Лик. — Может, ты навестишь ее? Ведь, кроме нас, у нее никого нет.

— Мне правда жаль, — повторила она; на этот раз ее голос прозвучал несколько бесстрастно, словно мысли ее были где-то далеко.

— Послушай, — сказал Лик и наклонил голову, чтобы посмотреть Сильвии в глаза, — можешь не петь сегодня, если захочешь.

Сильвия, недобро сощурившись, посмотрела на него, а затем резко спросила:

— А почему это я могу не петь?

— Сегодня не совсем подходящее время для пения.

— Значит, ты решил, что я не должна петь? Что за чушь, Фортис? Ну уж нет, я буду петь. И буду петь так, что ты подумаешь, будто я самая счастливая африканка за пределами Африки. И знаешь почему? Да потому что я такая же черная, как ты. Мы поем, когда мы счастливы, и мы поем, когда мы в горе. Потому что именно так поступают бедные, затраханные негры!

Наступило молчание. Лик, не зная что сказать, поменял тему:

— Не хочешь навестить Кориссу?

— А чего ради? — спросила Сильвия и быстро отвернулась, будто что-то очень важное привлекло ее внимание.

— Мы же ее семья.

— И что с того?

— Кроме нас, у нее никого нет.

— Меня у нее точно нет, — сказала Сильвия, и Лик заметил, как задрожали ее губы. Но в нем самом уже закипал гнев (а может, это было просто смущение), и он не придал этому большого значения.

— Она не из моей семьи, Фортис, — продолжила Сильвия очень тихо, как будто ей было стыдно. — Между нами нет кровного родства. Нас обеих воспитывала бедная женщина, умершая намного раньше отпущенного ей срока, как и множество других проституток. Что, по-твоему, я должна делать? Думаешь, я смогу хоть как-то утешить Кориссу? Хрен тебе! В этом долбаном городе нет и не может быть никакого утешения для черных, мать твою! У нас… — Она замолчала, чтобы перевести дыхание. — У меня и своих проблем выше крыши, Фортис. Я сама — проблема.

— Но я люблю тебя! — воскликнул Лик, но в его голосе было куда больше раздражения, чем любви.

— Я тоже тебя люблю, — шепотом произнесла Сильвия. — Вот в этом-то все и дело.

Она смотрела прямо на него горящими глазами, обескураживая его этим взглядом; потом неторопливо подошла к стойке бара и опрокинула стакан виски, отчего ее щеки мгновенно вспыхнули. Лик, никогда до этого не слыхавший от своей сестры (с которой не состоял в кровном родстве) ничего подобного, был поражен легкостью, с которой ругательства слетали с ее языка. Его потрясло, что эта, как однажды назвал ее Соня, царица савская, свысока взиравшая в детстве на своих братьев и сестер (если вообще замечала, что они существуют), вдруг заговорила как истинная негритянка.

В течение недели, предшествующей похоронам, они больше не вспоминали о Кориссе. Из-за ледяной холодности Сильвии и своей проклятой мягкотелости Лик не решался возобновить этот разговор, да он и не знал, с чего начать. Из семи ночей этой недели Сильвия четыре провела в ночном клубе (примерно как и раньше), но любовью они не занимались. Лик пару раз делал попытки, но Сильвия поворачивалась к нему спиной и, уткнувшись в подушку, шептала: «Я не в настроении». Лик понимал, что в их отношениях образовалась трещина, появления которой он не мог предвидеть, и что сексом делу не поможешь. Но разве что-либо когда-либо могло заставить здорового и полного сил мужчину оставить попытки добиться близости?

Приготовления к похоронам несколько отвлекли Кориссу от тяжелых мыслей о будущем. Она наварила кофе для пастора и его свиты и надлежащим образом спланировала погребальную процедуру; она наготовила еды для того, чтобы отблагодарить соседей за их щедрость; она приняла предложение Сони (сделанное по наущению Толстухи Анни) устроить поминки в помещении клуба; она известила о смерти Баббла нескольких человек в Новом Орлеане и пригласила их на похороны (а также одну неизвестную Лику супружескую пару из Чикаго).

Вопрос Кориссы, придет ли на похороны Сильвия, застал Лика врасплох.

— Ну что я могу знать о Сильвии? — спросил он с невинным видом, однако сестра посмотрела на него мудрым и проницательным взглядом, какого он прежде у нее не замечал.

— Я уверена, что больше того, что ты о ней говоришь, — сказала Корисса, улыбнувшись ему слабой улыбкой, в которой была только глубокая печаль. — Не забывай, Лик, что ты живешь в маленьком городе. Хоть я и была мужняя жена — сейчас вдова, — но и я знала, что происходило в ночном клубе у Сони с тех пор, как мой муж захворал.

— О чем ты?

— До меня же доходят слухи, Лик! Я знаю, что Сильвия поет с твоим оркестром, знаю, — устало повторила Корисса, сонно моргая. — И знаешь, меня это не удивляет.

Лик открыл было рот, чтобы как-то ответить сестре, но не придумал, что сказать, да и Корисса еще не закончила.

— Конечно, меня это не касается, — продолжала она. — Я ведь не твоя мать, а всего лишь сестра (разве что я старше тебя на четыре года), но я помню, что ты стал заботиться обо мне прежде, чем начал заботиться о самом себе. И я надеюсь, что ты не забыл, как Сильвия относилась к нам, чернокожим, когда мы все ютились в этой квартире. Надеюсь, ты помнишь это.

Лик молчал. Опустив голову, он внимательно изучал свои башмаки.

— Так как ты думаешь, дорогой братец, Сильвия придет на похороны Баббла?

— Думаю, что нет, — ответил Лик.

— А я так в этом уверена.

Сам день похорон был каким-то странным. Даже погода, казалось, участвовала в происходящем; в такой день мог бы наступить конец света, поскольку все вокруг походило на декорации к какому-то зловещему спектаклю. Во время восхода солнца небо сделалось мертвенно-бледным; ветер свистел в аллеях и с завываниями гнал мусор по улицам. Закручивая спирали из опавших листьев, он швырял их на черные траурные шляпы, украшенные шитьем, кружевами, вуалями. Через некоторое время небо над Монмартром сплошь затянули тяжелые, свинцовые облака. Маленькие смерчи крутились, как вода в банке, в которой писарь прополаскивает перо. К тому времени, как плакальщики начали заполнять храм, крупные капли дождя заколотили по пыльной земле, словно ядра; дети начали вопить и цепляться за юбки матерей, мешая им идти; мужчины не обращали ни малейшего внимания на жалобы женщин, только поглубже засовывали руки в карманы.

Лик, стоя в дверях церкви рядом с Кориссой, пожимал руки входящим и произносил, обращаясь к каждому: «Благодарим за сочувствие». Некоторые из мужчин, поглядывая на небо, качали головами, а Лик согласно кивал и произносил: «Да, Бог тоже выражает сочувствие». Когда женщины спрашивали его: «А как твоя сестра себя чувствует?» — Лик, пожимая плечами, говорил: «Спасибо, мы стараемся держаться», но, глядя на Кориссу, он понимал, что это не так. Она была тщательно и аккуратно одета; на ногах были начищенные до блеска ботинки, а плечи закрывала красивая черная шаль (слишком большая для ее полудетской фигуры), одолженная у Толстухи Анни. И под этой шалью Лику виделась та самая тщедушная девочка с тощей сгорбленной спинкой, несчастная дочка их матери-проститутки, и ему вдруг подумалось, что, прижми он ее сейчас к груди, она может развалиться на две половинки. Но при взгляде на ее лицо становилось очевидно нынешнее состояние Кориссы: это было лицо старой вдовы, ожидающей своего часа.

На похороны Баббла пришло так много людей (похороны всегда были событием для жителей Култауна), что число пожатых Ликом рук наверняка перевалило за сотню. Многих он знал, некоторых помнил с прежних времен, но были и такие, кого он никогда раньше не видел. Даже ночной клуб «У беззубого Сони» был представлен не только одним его владельцем. Шутник (который был всеобщим другом) стоял чуть поодаль и плакал, опустив голову. Рядом с ним стоял Прах Хансен, нервно теребя пальцами поля своей щегольской шляпы, и постоянно крутил шеей, стянутой тугим крахмальным воротничком. Черепок, разумеется, тоже почтил траурную церемонию своим присутствием, но явился под таким градусом, что Лик поспешил вывести нетвердо державшегося на ногах кларнетиста из церкви и прислонить его к толстому стволу дерева, росшего у церковной ограды. В густой толпе соседей и портовых грузчиков Лик заметил кислое лицо сестры покойного Баббла, приехавшей из Нового Орлеана в надежде на наследство, которого, конечно же, не было, а поэтому вид у разочарованной свояченицы был такой, какой бывает у собаки, сидящей перед начисто вылизанной кем-то миской.

Нельзя сказать, что Баббл был популярной личностью, но он, без сомнения, был добрым человеком, и соседи должным образом ценили его за это, поскольку жизнь в Култауне была настолько тяжелой, что такое человеческое качество, как доброта, встречалось отнюдь не на каждом шагу.

Перед самым началом службы какой-то автомобиль — полуразвалившийся «форд» с проржавевшими, дребезжащими крыльями и плохо закрывающимися дверцами — остановился возле церкви; как обычно, позади автомобиля с гиканьем и хохотом неслась толпа мальчишек. Из машины вышел высокий негр средних лет в черном сюртуке и очках со стеклами в форме полумесяцев. С соседнего сиденья выбралась на тротуар его спутница, симпатичная молодая дама с гордо посаженной головой и глазами, напомнившими Лику глаза его матери. Корисса, несмотря на проливной дождь и громадную лужу перед самым порогом церкви, бросилась к прибывшим и по-родственному обняла даму за шею, не в силах сдержать рыдания. Лик был изумлен. До этого ему никогда не доводилось видеть негра в автомобиле, если, конечно, не считать тех случаев, когда на заднем сиденье сидел белый, отдающий приказы, куда и как ехать.

Вновь прибывшая пара подошла ко входу в церковь, и Лик заметил, что на лице элегантной дамы появилось выражение крайнего удивления, и она прикрыла ладошкой непроизвольно раскрывшийся рот. Затем, широко раскинув руки, она бросилась к нему, а он, не понимая, в чем дело, слегка смутился.

— Фортис Холден? — спросила дама. — Ты Фортис Холден?

— Да, это я. Чем могу…

— Чем? Ты не считаешь нужным обнять свою сестру?

Несколько секунд Лик пристально смотрел на нее, а потом неуверенно произнес: «Сина?» Женщина кивнула, радуясь, что он узнал ее, а потом прижала его к себе и не отпускала так долго, что Лику пришлось переместиться вместе с ней под навес церковного крыльца, чтобы укрыться от дождевых потоков. Честно говоря, Лик никогда не признал бы свою сестру в этой элегантной даме из Чикаго. Ведь она уехала из Монмартра почти двадцать лет назад, и с тех пор он ни разу ее не видел. Но поскольку большинства детей Кайен уже не было на свете, то нетрудно было методом исключения определить ее имя.

— А это мой муж, — объявила Томасина. — Преподобный Исаия Пинк, пастор Апостольской церкви всех святых, одной из самых больших церквей для чернокожих во всем Чикаго.

— Очень рад познакомиться с вами, — сказал Лик, протягивая руку, которую преподобный Пинк пожал; пожатие его руки было быстрым и сильным.

— Я тоже рад, — произнес он, но в его голосе не было радости.

Служба прошла хуже некуда. Лик позже не мог вспомнить ничего, кроме ужасной погоды и отрешенного лица Кориссы, которая безучастно просидела всю службу, положив голову на плечо Сины. Священник Стронг, бесцветный немощный человек с совершенно не соответствующей его облику фамилией^[126], пришел в полное замешательство, заметив присутствие другого священнослужителя (у которого к тому же был такой гордый вид!), и слова заупокойной молитвы слетали с его языка с ритмичностью вздохов паровой машины. К тому же грохот грозы, разразившейся при первых звуках погребального псалма, отнюдь не украсил службу. Лик едва успел поднести к губам корнет, как раздался удар грома такой силы, что все прихожане, сидящие на лавках, невольно вздрогнули. А потом вся служба шла под шум ливня, изо всех сил колотившего по церковной крыше. Люди сидели молча и печально, как и положено в таких случаях, переглядывались.

По завершении церковной службы, согласно издавна существующей традиции, должно было состояться погребальное шествие к пристани, и Лик надеялся, что Сильвия тоже примет в нем участие, как тогда, когда хоронили Кайен. Но кто, скажите, захочет шествовать к пристани под проливным дождем, который, кажется, решил всех, кто окажется на улице, вымочить насквозь, и под ураганным ветром, который вот-вот разорвет вас напополам? Как потом сказал Соня: «Неграм незачем воевать с природой, у них и так хватает горестей в жизни». Поэтому процессия двинулась прямиком в ночной клуб, где Толстуха Анни и Крошка Анни щедро накрыли столы традиционными поминальными кушаньями — для гостей и для многочисленных любителей угоститься на дармовщину (отлично понимавших, что никто не станет протестовать против их присутствия на поминках — ведь это было бы неуважением к усопшему!).

Сина сразу же обратила все свое внимание на Лика, забросав его градом вопросов, отвечать на которые он не мог без смущения. И если уж говорить правду, то он не считал себя обязанным отчитываться перед сестрой, вдруг объявившейся после двадцатилетнего отсутствия, с ее джимкроуизмом^[127], с респектабельным супругом и постоянно хваставшейся своей жизнью в большом городе. Самым худшим было то, что она упрекала его за ту жизнь, которую он вел в ночном клубе, называя ее «неправедной» и «порочной». Как будто она слышала, как он играет! Да для него игра на корнете была молитвой, а в его музыке больше ощущалось присутствие Бога, чем во всех рукопожатиях ее супруга, уж это-то он знал наверняка! По крайней мере, в его музыке было больше уважения к его народу, чем у многих пасторских жен, которые из кожи вон лезут, подражая манерам белых!

Неожиданно Лик почувствовал желание выговориться — как это свойственно добросердечным людям, — поведать кому-то, что у него на душе, и он, прихватив с собой Соню, проскользнул незаметно в свою комнату и там рассказал другу о своих неурядицах; разговор шел не всухую и затянулся до тех пор, пока гости не разошлись по домам.

— Ты знаешь, дружище Лик, как я смотрю на это? — спросил Соня. — Если ты стыдишься того, что ты негр, то ты просто кретинский ниггер, ни больше ни меньше. А если ты кичишься тем, что ты негр, то ты тоже кретинский ниггер. Кто я? Я просто негр и не собираюсь ни гордиться этим, ни извиняться за это.

— Ну а что ты скажешь обо мне, Соня?

— О тебе? — Соня надолго приложился к стакану, а потом захохотал так, что выпивка струями брызнула у него не только изо рта, но и из носа, залив весь перед рубашки. — Лик, ну сколько раз я должен твердить тебе, что ты мой личный затраханный негритос! — Он с трудом встал на ноги и, подойдя нетвердой, пьяной походкой к Лику, вплотную придвинул его лицо к своему. Стараясь поймать глазами взгляд друга, Соня почти коснулся своим лбом лба Лика. — Ты мой личный затраханный негритос! — шепотом повторил он, а затем, после секундной паузы, отстранился от Лика и со смехом направился к двери. — Пойду-ка я баиньки!

Оставшись наедине с недопитой бутылкой, Лик попытался додумать до конца терзавшие его мысли. Он думал о Кориссе, пытался представить себе ее будущее, казавшееся ему беспросветным. Он размышлял о Томасине, о ее чванливом муже, о том, что представляет собой такой большой город, как Чикаго, где Кинг Оливер — а ведь они почти знакомы — выступает со своим оркестром. Он думал о Сильвии, которую любил так же сильно, как музыку, а вот каковы ее чувства к нему, не знал. Но Лик не смог додуматься до чего-то определенного, потому что крепкое пойло одурманило сильнее, чем крепкие духи красивой шлюхи, и у него достало сил лишь на то, чтобы раздеться и лечь в постель. Конечно, все, что было связано с этой троицей — Кориссой, Синой и Сильвией, — требовало более чем серьезного осмысления, но обычно ответы на все вопросы появлялись лишь на следующий день после того, как все уже было сделано и сказано, а сейчас сон был нужен Лику больше, чем судьбе — жалкие объяснения какого-то корнетиста. Даже если это был величайший трубач из всех, потерянных для истории.

В Луизиане говорят, что «мужчина поддерживает свою женщину сверху». В этой поговорке сосредоточена некая универсальная правда, применимая во многих ситуациях. И одна из ее интерпретаций объясняла, почему никто, кроме Лика, не удивился, когда на следующее утро Кориссу обнаружили мертвой в ее квартире на Канал-стрит. Когда с плеч Кориссы свалилась необходимость заботиться о Баббле, это, будь оно неладным, облегчение раздавило ее, как нога беззаботного гуляки давит ползущего по земле жука.

Соня растолкал Лика, когда Старая Ханна была уже высоко в небе и день клонился к вечеру. Лик, голова которого после прошедшей ночи трещала так, словно в нее набилась стая сверчков, не стал долго слушать. Он выскочил из ночного клуба и бросился сломя голову на Канал-стрит, а добежав до дома Кориссы, взлетел вверх по лестнице, как сумасшедший, перепрыгивая через три ступеньки. Корисса лежала на старой кровати Кайен, возле которой стояли Толстуха Анни и матушка Купер (его преподобие и миссис Пинк уже отбыли в Чикаго). Лик с трудом перевел дыхание. Его сердце бешено колотилось, в ушах шумело так, что он не слышал слов соболезнования и сочувствия. Лик повидал на своем веку немало смертей; намного больше, чем следовало бы такому молодому человеку. Но смерть Кориссы потрясла его больше других. Ведь разве они не жили почти так же, как живут муж с женой, после того, как его выпустили из школы «Два М»? Лик припомнил, что он сказал профессору Хупу в один из дней, когда они стояли перед Эхо-холмом: «Бог послал меня на эту землю для того, чтобы я заботился о матушке Люси, моей маме Кайен и сестрах». И вот теперь матушки Люси, Кайен и всех его сестер (кроме Сины и Сильвии) нет в живых. И самое ужасное, что именно Корисса — единственная, о которой ему выпал шанс проявить настоящую заботу — теперь мертва.

Лик вышел из квартиры, с трудом переставляя непослушные, словно окоченевшие на холодном ветру ноги. Он не слышал того, что сказала Толстуха Анни матушке Купер: «Эта семья настолько несчастлива, что, глядя на нее, мы, негры, невольно чувствуем себя народом божьим», — вот что сказала та самая женщина, которая однажды заметила, что Лику «повезло остаться в живых».

Сильвия дожидалась возвращения Лика в ночном клубе, и он не удивился этому, хотя обычно в это время дня она находилась у себя, в квартале Джонс. Она, как ему показалось, выглядела печальной, и он решил, что ей уже известно о смерти Кориссы. Он по привычке широко раскинул руки, как бы приглашая Сильвию прильнуть к его груди, но она даже не пошевелилась. Было ли это следствием их недавней размолвки? Сильвия стояла на месте, переминаясь с ноги на ногу и смущенно кусая губы.

— Ты уже знаешь про Кориссу? — спросил Лик.

Сильвия покачала головой.

— Она умерла.

Сильвия, казалось, не удивилась услышанному и даже не старалась показать, что эта новость ее опечалила. Она, стоя на месте, продолжала кусать губы, как спящее дитя, сосущее пустышку. Лик пристально посмотрел на нее. К своему удивлению, он увидел стоящего за ее спиной Соню, лицо которого выражало неловкость, чего Лик никогда прежде за ним не замечал.

— О Соня, — приветствовал его Лик. — Ты никак решил пригласить меня выпить?

— А почему нет, дружище Лик? Только сначала Сильвия хочет тебе кое-что сказать.

— Да? — Лик обратил удивленный взгляд на Сильвию; она уже открыла было рот, но вдруг лицо Лика изменилось, словно ему в голову пришла неожиданная мысль, которую необходимо было тут же озвучить. — Вот что, больше ничто не удерживает меня в Култауне. Будь он проклят! Более того, ничто не удерживает меня в этом долбаном штате, Сильвия. Ничто… кроме тебя.

Воцарилось молчание, такое же тягостное, как камень, лежащий на сердце Лика, как противовесы, висящие на подъемных кранах в доках. Сильвия в волнении облизала тубы, непроизвольно сжала ставшие вдруг влажными пальцы в кулаки. У нее было такое чувство, будто ее внезапно пересохшее горло оплетено густой паутиной.

— Фортис, — наконец произнесла она. — Я беременна.

Лик молчал с видом человека, внезапно забывшего английский язык.

— Ребенок, без сомнения, твой, Фортис, — торопливо продолжала Сильвия. — Ведь ты же знаешь, что белый парень не способен сделать ребенка. Да к тому же я забеременела два месяца назад, а тогда Джонни не было в городе.

Лик затряс головой, стараясь стряхнуть оцепенение и вернуть себя к действительности. Ведь эта новость объясняла странное поведение Сильвии!

— Ну тогда… — наконец произнес он. — Тогда, Сильвия, мы точно уезжаем из этой вонючей дыры! Ни за что на свете не соглашусь, чтобы мой ребенок стал таким же култаунским ниггером, как его отец. Никогда и ни за что!

Только одному Богу известно, какой реакции ожидала Сильвия от Лика, сообщив ему о предстоящем отцовстве, но то, как он воспринял обрушившуюся на него новость, было для нее неожиданным. Она отлично понимала, что появление негритянского ребенка в царившей в Луизиане расовой мешанине даже и в лучшие времена представлялось лишней обузой. А если принять во внимание еще и ее отношения с Джонни Фредериком? Ничего, кроме неприятностей, ее не ждет. Но она отлично знала, что Лик непредсказуем. Как он начал помогать семье в семилетнем возрасте, работая развозчиком льда у старого мистера Стекеля; как он играл на похоронах Кайен; как он прикасался к ней в их первую ночь — нежно и бережно, как герой-любовник из фильмов, которые она видела в Новом Орлеане! А сейчас? Сейчас Лик удивил ее еще больше, чем прежде.

Лик воспринял сообщенную Сильвией новость с такой зрелой рассудительностью, какую Сильвии никогда не доводилось встречать в мужчинах. В тот день они, уединившись в ночном клубе, обсудили план действий, который, с одной стороны, поверг ее в сильное волнение, а с другой — вселил в ее душу радостную уверенность в будущем. Отавным в их плане было то, что Сильвии нужно как можно скорее скрыться из Култауна. Кто знает, что предпримет Джонни Фредерик, когда узнает о пропаже своей девушки? Можно быть уверенным лишь в одном — ничего хорошего это не сулит.

Они решили, что тем же вечером Сильвия пойдет в свою квартиру, возьмет свои сбережения и кое-что из одежды. Если Джонни вдруг тоже заявится туда, тут уж ничего не поделаешь, но она должна будет сделать все возможное, чтобы прийти в ночной клуб и провести с Ликом последнюю ночь. Утром на первом же поезде она поедет в Новый Орлеан, а оттуда прямо в Чикаго, к своей сестре Сине.

Эта часть плана не очень нравилась Сильвии. Она слишком долгое время не виделась с сестрой, к тому же та была замужем за проповедником, к тому же Сильвия мечтала о Нью-Йорке, где, как говорили, была теперь столица хот-джаза. Но Лик должен был на некоторое время задержаться в Култауне, чтобы организовать похороны Кориссы, и он не хотел отпускать Сильвию одну в столицу Восточного побережья. Разумеется, Нью-Йорк был конечным пунктом их мечтаний, поэтому они договорились встретиться под часами на нью-йоркском вокзале Гранд-Сентрал ровно через месяц. Или на следующий день, или на следующий день после следующего дня, или тогда, когда все срастется.

Сильвия, вернувшись в свою квартиру в квартале Джонс и не застав там Джонни, посчитала это хорошим предзнаменованием. Из соседей дома была только Милашка Элли, эта взбалмошная дурочка, от которой, впрочем, можно было ожидать чего угодно. Она сразу же постучала в дверь Сильвии и, не дожидаясь ответа, вошла в ее комнату. Сильвия, застигнутая врасплох, как ребенок, запустивший палец в начинку для пирога, быстро запихнула под кровать чемодан, в который уже успела побросать некоторые вещи.

— Что происходит, Сильвия? Я уже столько дней тебя не видела!

— Да ничего, просто решила разобрать одежду.

— Ты уезжаешь куда-нибудь?

Сильвия пристально посмотрела на Милашку Элли — вот ведь побрякушка! — и почувствовала, что не может больше терпеть. Она была настолько взволнована, что чувствовала острейшую необходимость поделиться с кем-то тем, что произошло, иначе она взорвется.

— Я уезжаю, — сказала Сильвия. — Я еду на Восток, прочь из этого гнусного города. Как можно дальше!

Милашка Элли остолбенела. Челюсть ее отвисла, и она не знала, что сказать. В ее голове не укладывалось, как Сильвия могла решиться на то, чтобы покинуть квартал Джонс и порвать с таким белым «бойфрендом», как Джонни Фредерик? Но еще больше ее поразило решение Сильвии бросить такую кучу классного прикида, какого нет ни у кого из подруг!

— Сильвия, а как же шмотки?

— Дорогая, они куплены на его деньги!

— А мне не все ль равно: ведь деньги-то его! Можно я посмотрю?

— Ради Бога. Бери все, что хочешь.

— А ты нехорошая, Сильвия, — Элли вдруг перешла на шепот. — Как ты объяснишь все это Джонни?

Сильвия нахмурилась.

— Я ничего не собираюсь ему объяснять, да и тебя все это не касается. Я уезжаю из города с Фортисом, и все тут, но пусть это будет тайной, известной, кроме тебя и меня, только Богу. Идет?

— Кто этот Фортис?

— Мой мужчина, — ответила Сильвия, и вдруг до нее дошло, что такого она прежде не говорила, а сейчас, сказав, поняла, как эти слова радуют ее слух.

— Ты можешь на меня положиться, — сказала Элли, а Сильвия молчала и спрашивала себя, пожалеет ли она когда-нибудь о том, что так разоткровенничалась. Конечно же, нет. Но тогда она еще ничего не знала.

Сильвия в последний раз пошла обратно в Култаун, пошла по узким улочкам, стараясь никому не попадаться на глаза, вдыхая напоследок воздух, пропитанный запахами Монмартра. Разве могли ей не нравиться эти запахи? Нормальные честные запахи тяжелой работы и тяжелой жизни. Ведь кроме Култауна Сильвия жила только в Новом Орлеане. А теперь этот старый город поглотил близлежащие городки и деревеньки, как изголодавшийся мальчишка, который может зараз оприходовать половину блюд, указанных в меню фастфуда. Только Богу ведомо, что сейчас находится на месте тех самых узких улочек. Может быть, склады или торговые ряды, а может, даже и автострада.

В последний раз Сильвия Блек пела с оркестром своего брата (с которым не состояла в кровном родстве). Да! Вы только представьте себе, что это должно было быть за выступление! Это была женщина, удостоившаяся чести выступать с оркестром Флетчера Хендерсона (по крайней мере однажды), с голосом сладким и успокаивающим, словно мед с горячим лимонным соком. Она не замечала ничего вокруг! Перед ее глазами простиралась дорога в землю обетованную: дорога, ведущая прочь из квартала Джонс, прочь от проституции, дорога, ведущая в Нью-Йорк. Можно было бы изобразить ее глядящей на Фортиса. Она любит этого парня с большим, ритмично бьющимся в груди сердцем, с сильными руками, нежно сжимающими корнет: с честными, широко раскрытыми от напряжения глазами. Счастье застилало ей глаза, не давая различить то, что злая судьба уже держала наготове.

В последний раз Фортис Холден выступал вместе со своей сестрой (с которой не состоял в кровном родстве), и играл он так громко, что его прошлое затыкало пальцами уши, как это делают старые дедушки и бабушки, а егобудущее вопило, как расшалившийся ребенок! Это был музыкант, игравший с самим Луи Армстронгом (пускай всего лишь один месяц), и его труба рассказывала историю, которую уже больше никому не довелось услышать. Нет сомнения в том, что в ту ночь Лика переполняла радость, рот его был чувственным, сердце любящим, а самый важный для мужчины орган был возбужден страстным желанием. И не удивительно, что за всем этим скрывалось предзнаменование чего-то плохого, как беглый раб скрывается в зарослях на болоте.

В последний раз Лик и Сильвия любили друг друга, и делали это как в последний раз. Можно ли сопротивляться влечению? Разве что мысленно. Дело в том, что тела людские — их конечности, которые имеют свойство переплетаться; их губы, настойчиво припадающие к другим губам — иногда говорят на своем языке, слова которого неизвестны разуму. Представьте себе, что эта пара (и существо, растущее во чреве Сильвии) — семья, которая заслуживает более счастливой участи, чем другие. А теперь согласитесь с тем, что, когда любовники знают о неизбежном и скором расставании, они стремятся так любить друг друга, словно делают это в последний раз. И вот однажды это и происходит в последний раз. Ведь судьба — это поистине неутомимый зритель, который никогда не отвлекается, наблюдая за развитием действия.

И ничего тут не поделаешь.

I: Ее прошлое незаметно подкралось и встало прямо перед ней

Новый Орлеан, штат Луизиана, США, 1998 год

Старик обожал лирические отступления. Сильвия отметила это сразу.

— Вы же совершенно не знаете меня, — говорил он таким тоном, каким обычно оправдываются. — Вы ничего не знаете обо мне, кроме того, что я тот, на ком кончается вся эта история, и вы хотите, чтобы она прозвучала так же ясно и отчетливо, как когда-то из этой старой трубы звучала музыка.

«Ну давай же, давай», — думала Сильвия. Она, насколько потом могла вспомнить, не чувствовала ни злобы, ни раздражения — только усталость. Она не сводила внимательного взгляда с Двухнедельника — кто он, в конце концов? Ее дядя, хотя и неродной (они состоят в таком же родстве, как и с этим извращенцем Фабрицио, которого она считала братом своего деда). Но ей очень понравился жест, которым он указал на корнет ее деда, как будто этот старый медный инструмент мог пробудить в нем вдохновение. Ей нравилось, как он рассказывал историю Лика, рассказывал так, словно ждал этой возможности целую вечность. Ей нравилась его манера говорить: рассказывая, он постоянно смотрел пристальным взглядом то в ее глаза, то в глаза Джима или Мусы, убеждаясь, что его слушают. А рассказывать он умел! Но вот сейчас ее одолевала усталость.

Его рассказ затянулся больше чем на два дня, и виновата в этом была она. А все потому, что она, разумеется, могла принять на веру его слова: «Твоим дедом был Лик Холден (неизвестный джазмен). Твоей бабкой была Сильвия Блек (проститутка, которая время от времени пела джаз — на что-то это похоже!)». Она верила этому. Но ни имена, ни профессии, ни образ жизни или расовая принадлежность не объясняли Сильвии (названной в честь бабушки, которая, впрочем, называла себя Сильви, дабы придать своему имени более итальянское звучание), кто же она такая. Но только вся история, рассказанная от начала до конца, объяснит это, и ей хотелось знать все. А как еще добраться до сути?

Во всяком случае, утомил ее не рассказ. Она устала от того, что с каждым часом все сильнее испытывала чувство тревоги. Вопреки своим самым смелым ожиданиям, она ощущала какое-то душевное опустошение, ощущала так же явственно, как лондонский дождь в феврале. Но откуда вдруг оно взялось, это опустошение, если дело, как она ясно видела, шло к развязке? И это было не то чувство предвидения, многократно выручавшее ее прежде.

Громко произнесенные слова Двухнедельника вернули ее к действительности: она поняла, что уже некоторое время не слушает его, а пристально смотрит на Джима и Мусу, которые сидят у ног старика, словно дети вокруг дедушки, и смотрят на него с широко открытыми глазами и разинутыми ртами. Они выглядели настолько комично, что она с трудом удержалась от смеха. На ноге Мусы красовалась тщательно наложенная самодельная повязка, скрывавшая культю утраченного пальца. Сильвия предлагала ему помочь обработать рану, но угрюмый и расстроенный Муса не позволил ей даже приблизиться к раненой ноге. Как это, черт возьми, получилось, что он лишился пальца? Ей пришлось долго слушать его объяснения по поводу вмешательства потусторонних сил. Вообще-то в этой травме было что-то гротескное, и Сильвия не могла поверить в то, что «боги» (кем бы они ни были) могли прибегнуть к такой проникнутой черным юмором мести. Ведь если неразборчивость в знакомствах считать преступлением, то тогда у нее вообще не должно было остаться ни одного пальца на ногах, да и на руках тоже. А может быть, отождествлять проституцию и «неразборчивость в знакомствах» так же нелепо, как обвинять хирурга в «кровожадности» — ведь даже божества должны понимать, что людям надо как-то зарабатывать себе на жизнь.

Муса, однако, не видел ничего смешного в том, что лишился пальца — четвертого пальца на правой ноге (выбор именно этого пальца был, по всей видимости, случайным), — отчасти из-за сильной боли, отчасти из-за того, что это было карой за постыдное поведение, но главным образом потому, что потеря пальца казалась такой явной метафорой (как и большинство вещей, с которыми приходится сталкиваться закулу: восстановление девственности, герпес на губах, дождь во время погребения). Два предшествующих дня Муса еле-еле ковылял по улицам Нового Орлеана, опираясь на палку.

— Послушай, Сильвия, — сказал он, — я ведь потерял всего один палец на ноге, но мое состояние внушает мне беспокойство. Я полноценный мужчина во всех отношениях, но не могу передвигаться без посторонней помощи. Такой, казалось бы, пустяк, а какие неприятные последствия! — С этими словами закулу многозначительно посмотрел на Сильвию. — Думаю, ты понимаешь, о чем я.

Честно говоря, Сильвия не врубалась в то, о чем он говорил. Хотя позже, размышляя об этом, она почти поняла его намеки.

Что до Джима, то он из-за чувства вины не осмеливался даже смотреть на нее. Да и следы побоев на его лице не располагали к общению. Его правый глаз наполовину заплыл, а на левом полопались все сосуды, и он был красный, как у вампира. Ему повезло хотя бы, что нос был не сломан. Сильвия внезапно почувствовала себя виноватой, когда ее взгляд остановился на его распухшем носу. Удар, нанесенный ею, был, без сомнения, хорош. Что ж, будет знать, как цепляться к проституткам (бывшим). Будет знать, как цепляться к мачекамадзи!

На душе у нее было невесело, но она улыбалась. Джим, искоса взглянув на нее, снова опустил голову. Она поняла, что он ее боится. Это хорошо.

После того как Муса, поцеловав ее, лишился пальца на ноге; после того как они вошли в бар «У Мелон» и увидели пьяного распевающего Джима; после того как она крепко съездила его по физиономии, Сильвия бездумно, куда глаза глядят, отправилась по новоорлеанским улицам, а в голове ее была невообразимая мешанина из разных образов, видений и мыслей. Она пробродила большую часть ночи, делая остановки в различных барах, слушая музыку, хорошую и плохую, погружая пальцы в вазочки со льдом (чтобы успокоить саднящую боль) и мешая ленивым проституткам околпачивать пьяных мужиков, которых поначалу возбуждало, как волнующе покачиваются ее бедра; потом, когда Сильвия подходила ближе, они видели, что она уже стара и не может возбудить желание. Она запомнила немногое из того, что случилось в ту ночь, хотя чувства ее были обострены донельзя. Единственное, что осталось в ее памяти, — это вопросы, которые она задавала себе. И эти вопросы были столь очевидными, что она никак не могла поверить в то, что не задавала их себе прежде.

Что она делает здесь, в Новом Орлеане? Что общего у нее с безумным африканским шаманом и доброжелательным белым мальчишкой (именно мальчишкой)? Что она надеется узнать? Неужели ее происхождение — вернее то, что она родилась чернокожей — настолько для нее важно? Неужели ответы на вопросы — на эти и на другие, не менее важные: кто, где, как — в действительности облегчат ей жизнь?

В чем у Сильвии не было сомнений, так это в том, что она хочет вернуться в Лондон. А ведь, по сути, и возвращаться-то было не к чему: ни дома, ни семьи, ни тоскующего партнера с широкими плечами и всегда готового выслушать ее. Она знала, что там ей нечего ждать; но к этой мысли она уже давно привыкла.

Когда Сильвия добралась до квартиры в Шартре, небо осветилось первыми, слабыми лучами утреннего солнца. Стараясь не шуметь, она проскользнула в дверь. Она уже было решилась собрать вещи и уйти, не утруждая себя такими пустяками, как прощание. Но Муса и Джим, как оказалось, не спали, а молча сидели в маленькой кухоньке. Закулу, положив ноги на стол, попыхивал самокруткой, а Джим с горестно-угрюмым лицом потягивал бурбон из стакана, время от времени сморкаясь кровью. Они разом пристально посмотрели на нее, когда она показалась в дверном проеме, словно с нетерпением ждали ее возвращения. Джим, вскочив на ноги, взволнованно залопотал:

— Где вас носило?

Но почти в ту же секунду осекся и сел на стул — Сильвия посмотрела на него таким взглядом, что он моментально лишился сил, словно заводная игрушка, в которой лопнула пружина.

— Я еду обратно в Лондон, — объявила она.

Муса затянулся косячком, выдохнул облако дыма и, сощурившись, посмотрел сквозь него на Сильвию. Убирая со стола ноги, он не смог удержаться от гримасы боли, когда кровь прилила к его ноющей ступне.

— Я все выяснил, — спокойным голосом произнес Муса. Он старался ни голосом, ни лицом не выдать внутреннего волнения, однако в его словах прозвучали нотки гордости.

— Выяснил что?

— Вашу историю, — с торжеством объявил Джим.

Но Муса покачал головой.

— Твою судьбу, — сообщил он.

— О, — тусклым голосом произнесла Сильвия. Она понимала, что наступил волнующий момент, но напрочь забыла возможную причину волнения. — Пойду-ка я спать.

Она легла на постель прямо в одежде, пачкая наволочку пудрой и тушью. Глаза ее были закрыты, в голове была звенящая пустота, но она не спала и слышала, как Джим вошел в ее комнату. Она уловила скрип двери и почувствовала, как он сел на корточки возле ее кровати, дыша перегаром.

— Простите, — сказал он.

— Все нормально.

Он немного помолчал, чуть-чуть надув щеки. Она не понимала смысла наступившей паузы — либо он молчит для придания своим словам драматического эффекта, либо старается подавить подступающую рвоту.

— Я люблю вас.

Сильвия саркастически посмотрела на него; сердце ее было настолько переполнено жалостью к самой себе, что в нем уже не оставалось места ни для чего, кроме презрения (это чувство она испытывала часто и по многим поводам).

— Тоже мне откровение! — презрительно объявила она.

На следующее утро Муса разбудил ее ни свет ни заря. Она поначалу намеревалась послать его подальше, сказав, что ее больше ничего не интересует. Но она знала, что должна купить авиабилет до Нью-Йорка и что на это потребуется день, а то и два, так чего ради обрекать себя на такие потери? Кроме того, она все еще испытывала благоговейный страх перед закулу и помнила, каким резким и нетерпимым он бывает.

Какое странное зрелище являла собой их троица, когда они шествовали по Французскому кварталу! Впереди нетвердой походкой вышагивает Муса, опираясь, чтобы не упасть, на бейсбольную биту. За ним выступает Сильвия, как обычно тщательно одетая и с безукоризненным макияжем. Полы ее длинного пальто с легким шелестом рассекают воздух, ее блестящие от помады губы чуть капризно надуты. Позади тащится Джим с обиженными, как у ребенка, лицом, на которое встречные смотрят в основном с симпатией и сочувствием.

Фортис Холден-младший ждал их в баре, который в этот ранний час был пустым и где чувствовалась странная смесь аромата кофе и запаха моющего средства. Муса представил Сильвию ее столь долго разыскиваемому родственнику, к которому она немедленно почувствовала расположение. В его манере общаться чувствовалось что-то располагающее. Когда он говорил, было вид но, как быстро мелькает его влажный розовый язык.

Расположившись за угловым столиком, они заказали кофе и апельсиновый сок. Двухнедельник попросил лишь стакан воды, из которого периодически отхлебывал перед тем, как чуть позже переключиться на виски. Поначалу Джим старался привлечь внимание Сильвии, словно у него тоже было что сказать ей (не иначе как очередное серьезное заявление). Но она категорически игнорировала его, и он вскоре смешался и затих. Чтобы как-то утешить себя, он непрестанно пил кофе и курил сигарету за сигаретой, отчего вскоре окутал дымом не только себя, но и всех сидящих за столиком. Он был так поглощен рассказом Двухнедельника, что чуть не пропустил время, когда без ущерба для репутации можно было начать заказывать выпивку.

— Так ты и есть та самая малышка Сильвии Блек? — начал старик.

— Внучка, — уточнил Муса.

— Внучка, э-э-э? — Двухнедельник наклонился вперед. В ярком солнечном луче, падавшем на поверхность стола, играли мириады крошечных пылинок. Старик чуть отстранился от света, чтобы лучше рассмотреть Сильвию. — Интересно было бы узнать, похожа ли ты на нее. Ведь сам я никогда не видел Сильвию Блек, но мне думается, она выглядела как ты. Только она наверняка была более светлой. И я всегда представляю ее двадцатилетней.

Почти два часа старик описывал Сильвии ее генеалогическое древо, дав исчерпывающую информацию о ее происхождении. Рассказывая, он иногда повторялся или вдруг зацикливался на каком-нибудь имени, что скорее объяснялось возрастными изменениями психики, нежели дефектами памяти; тогда Муса мгновенно приходил ему на помощь, указывая на опущенный факт или событие. Иногда шаман добавлял к рассказу старика какие-то собственные подробности, словно сам хотел принять участие в этой истории. Он, к примеру, поведал Сильвии о том, что имя одного из ее предков-рабов было Иезекииль Блек, но все звали его Зикей (произносилось оно «Зикей»), Едва Муса произнес это, как Джим, по одному ему известной причине, пробормотал «жертвенное подношение»; Сильвия тут же метнула в его сторону взгляд, заставивший Джима немедленно замолчать.

Она не могла понять, как какому-то африканскому закулу могли быть известны такие подробности о ее прошлом. А что, если Двухнедельник уже рассказал ему ее историю от начала до конца (хотя по тому, какое удивление старика вызывали реплики мусы, такое предположение казалось мало вероятным)? А может быть, это было связано с какой-то сверхъестественной замбавианской силой, подобно той, что отнимает пальцы на ногах? Но в общем-то Сильвию это не слишком заботило.

Когда Двухнедельник закончил описание генеалогического древа эпизодом бегства Сильвии в Чикаго с ребенком Лика во чреве (как вы уже догадались, этим ребенком была Бернадетта Ди Наполи), Джим с торжествующим выражением лица встал на ноги и заорал, чтобы ему принесли пинту нигерийского гиннеса. А Сильвия особо не расчувствовалась.

— Откуда вам все это известно? — только и спросила она.

— Да потому, что я поставил своей целью выяснить всё. Поймите, Лик Холден был величайшим трубачом, чье имя потеряно для истории. А к тому же, — старик пожал плечами, — ведь он был моим отцом, которого я, правда, никогда не видел, но дело-то ведь не в этом.

— А как получилось, что вы никогда его не видели?

Двухнедельник устремил на нее серьезный взгляд. Его глаза, должно быть, видели намного больше того, что сейчас отражалось в них; он глубоко вздохнул, мысленно переносясь в прошлое.

— Моя мама… Беа Холден, если помните? — медленно начал он. — Она была проституткой с необузданным нравом, и я, честно говоря, практически не помню ее спокойной. Прошу вас, поймите меня правильно. В том, что она была проституткой, не было ничего плохого, как не было ничего плохого и в ее невоздержанности. Я просто хочу сказать, что сочетание двух этих обстоятельств до добра не доводит.

По правде сказать, самые теплые воспоминания об этой женщине связаны у меня с эпизодом, когда я однажды пришел в нашу квартиру — это тут недалеко, на Бэйзин-стрит, — а она плакала как ребенок. «Форти!» — говорила она мне (она всегда называла меня так, разогрев душу своим любимым ликером). «Форти! Твой папа умер!» Мне кажется, в то время мне было не больше семи лет; наверное, это было где-то в двадцать пятом году.

Несколько мгновений Двухнедельник и Сильвия молча и сосредоточенно смотрели друг на друга, будто стараясь разглядеть то, что под силу увидеть лишь близкому родственнику. Муса, внимательно следивший за ними, не мог отделаться от мысли о том, что они смотрели на вещи одинаковыми глазами; возможно, глазами Лика Холдена, а возможно, глазами юного африканского певца по имени Зикей.

Сильвия, поморгав, словно снимая напряжение, сказала:

— Пожалуйста, мне необходимо знать все.

И Фортис Холден-младший рассказал ей практически все, что ему было известно о Лике; все, собранное им за целую жизнь (очевидно, он начал собирать факты в конце тридцатых годов), упоминая людей, чьи имена пережили их: Крошка Анни, Шутник, Черепок и прочие, — людей, живших в Култауне до Второй мировой войны, когда Монмартр был еще окраиной и вполне соответствовал своему названию^[128]. Он начал свой рассказ с рождения Лика (упомянув, что он был «ягодичным» ребенком) в квартире Кайен на Канал-стрит; он рассказал о заточении Лика в исправительной школе «Два М»; почти три часа — в этом, впрочем, нет ничего удивительного — потребовалось ему на то, чтобы со всеми подробностями, порой анекдотичными, поведать о двух годах жизни Лика в Новом Орлеане, рассказать о Бастере Бастере, о Черном Бенни и, конечно же, о собственной мамаше, Беа Холден. С какой-то печальной гордостью он рассказывал Сильвии о недолгих контактах своего отца с Фейтом Мэрейблом, Кидом Ори и Кингом Оливером. Она слушала, затаив дыхание и не веря своим ушам (лица Мусы и Джима тоже выражали сильнейшее замешательство). А когда Сильвия недоверчиво переспросила, правда ли, что Лик играл с великим Луи Армстронгом, Двухнедельник, покачав головой, ответил:

— А вы знаете, что Ковшик писал в своих воспоминаниях? «Этот парень Лик растолковал мне смысл слова „хот“, вот так-то. Он так дул в корнет, что было видно, как этот медный инструмент обливается пбтом». Вот что писал Ковшик, а вы, если сомневаетесь в моих словах, можете прочитать сами.

Двухнедельник рассказывал целый день и закончил тем самым эпизодом в отеле «Монморанси», когда Лик впервые после пятилетней разлуки встретил Сильвию. Он неожиданно замолчал, глубоко вздохнул и медленно встал со стула. Было почти девять часов вечера.

— Куда вы собрались? — спросила Сильвия.

— Домой. Я устал.

— Как домой? Вы не можете так просто взять и уйти! Вы должны досказать все до конца! Вы должны рассказать мне все!

— Завтра, моя свалившаяся с неба кузина! Вы, похоже, унаследовали бабушкин темперамент! Я восемьдесят лет ждал случая поведать эту историю, так что один лишний день погоды не сделает.

— Но…

— Завтра. Встретимся завтра. Я свожу вас кое-куда.

С этими словами Двухнедельник заковылял прочь из бара на негнущихся ногах, а Сильвия осталась сидеть за столиком боком к своим спутникам, стараясь избегать их любопытных, сочувствующих и откровенно назойливых взглядов. Посидев некоторое время в молчании, они поднялись и молча пошли домой, а там Сильвия сразу же легла в постель. Она слышала, как Муса и Джим говорили между собой о чем-то, скорее всего о ней, потому что голоса их звучали негромко и приглушенно. Но даже если и так, ей было все равно — пусть говорят что угодно. Спустя какое-то время Муса постучал в ее дверь, и через несколько секунд его фигура возникла в дверном проеме. Глаза Сильвии были открыты, она видела его, но не повернулась к нему.

— У нас в Замбвави говорят, — сказал Муса, — кумуру ку мастрике ими блунду сазвопуро канака лоро о звакола купи гудо.

Сильвия не отвечала.

— Это означает: «Гнев, бушующий в зарослях, возвращается тем же путем, каким пришел, или ложится спать вместе с бабуинами».

— И как это понимать? — спросила Сильвия.

Муса пожал плечами.

— Джим хороший парень, и не надо быть с ним такой жестокой.

— Я не жестока, — ответила Сильвия и закрыла глаза. Она не открывала их до тех пор, пока ее мысль не дошла до закулу и он не оставил ее одну.

По правде сказать, она и не злилась на Джима. Совсем не злилась. Конечно же, его дурацкое пение смутило ее. Но о Сильвии говорили гораздо более скверные (и менее заслуженные) вещи, когда она была проституткой. Думая об этом, она вспомнила сердитые слова Мусы после их быстрого поцелуя перед входом в бар. «Нам надо немедленно найти Джима Туллоу, — сказал тогда закулу, — потому что от судьбы не уйти». Эта фраза застряла у нее в мозгу. «Да что он, черт возьми, о себе думает?» — размышляла Сильвия. И уснула, так и не решив, кто является причиной ее горестного разочарования — Муса или сама судьба.

Ранним утром следующего дня они снова встретились с Фортисом Холденом, едва обменявшись в качестве приветствия несколькими ничего не значащими словами. Все было так, думалось Сильвии, потому что одновременно с окончанием этого путешествия в прошлое закончатся и их отношения, возникшие помимо их воли. Двухнедельник тоже почувствовал дискомфорт, потому что его лицо искривилось в усмешке, он то и дело несколько нарочито качал головой, как старик, который не сомневается в том, что уж ему-то известно все.

На этот раз они даже не пошли в бар «У Мелон». Двухнедельник припарковал свой раздолбанный «шевроле» у поребрика, они, не спрашивая ни о чем, сели в машину, и старик поехал вдоль по улице с еще тихим утренним движением. Муса сел рядом с Двухнедельником на переднем сиденье (по причине больной ноги); Джим с Сильвией расположились сзади. Сильвия была уверена, что Джим наблюдает за ней, но не знала, что именно в ней привлекает его внимание. Она всеми силами старалась удержать бешеное сердцебиение, потому что Двухнедельник был, так сказать, водителем-камикадзе; он управлял машиной так, словно этой поездкой и должен был закончиться его жизненный путь.

Прокружив с полчаса по улицам и неоднократно рискуя попасть в аварию, они свернули на длинную широкую авеню, которая вела к возвышающемуся вдали холму. С обеих сторон тянулись промышленные склады (раньше здесь были публичные дома); улица была пустынной: ни пешеходов, ни машин; лишь кое-где грузчики суетились вокруг складских зданий, словно рабочие пчелы вокруг матки. Время от времени Двухнедельник недовольно бурчал себе под нос.

— Монмартр, вот и все, что от него осталось, — горестно объявил он и, помолчав, добавил: — Потерян для истории.

Сильвия давно заметила, что это была любимая фраза старика.

Они съехали с проезжей части и направились к какому-то причудливого вида строению, ютившемуся среди промышленных зданий. Вблизи оно оказалось остовом старинного дома — Сильвия даже не пыталась предположить дату постройки, — оба его боковых флигеля были снесены, чтобы освободить место для соседних построек, и теперь оставшаяся часть смотрелась как поплавок, беспомощно болтающийся на волнах. На высокой изгороди из колючей проволоки висела ржавая табличка, напоминающая кладбищенское объявление о том, что данное место уже куплено под предстоящее погребение. Двухнедельник выключил мотор.

— Вот это и есть Монмартрская исправительная школа для негритянских мальчиков, — сказал он. — Я решил, что вам будет интересно взглянуть на нее.

Войдя внутрь, Двухнедельник сел на стоящий на верхней площадке лестницы канцелярский стул, который, видимо, находился там с давних времен. Его спутники устроились вокруг него на пыльном полу, угрожающе трещавшем под ногами. Сильвия не могла скрыть раздражения от того, что вся ее одежда сплошь покрылась пылью и грязью. Пока старик собирался с мыслями, Джим пришел в крайнее возбуждение.

— Я как будто вижу Лика здесь, — объявил он и, повернувшись к Сильвии, спросил: — А вы?

Она рассеянно кивнула, хотя не чувствовала ничего подобного. Она пыталась представить себе своего деда, ходившего по этим плитам в те давние времена: маленького мальчика с корнетом в руке, затаившегося в углу, прячущегося от учителей или от этих — как же Двухнедельник называл их? — от кулаков. Но все было напрасно — воображение не работало. Взглянув на Джима, она поняла, что он сейчас сочиняет новую историю, перемешивая подлинные факты с вымышленными, почерпнутыми из фильмов, романов, из статей в воскресных еженедельниках. А она пытается воссоздать истинную историю, которая была бы значимой и современной, а это сделать намного труднее. А кроме того, щемящее чувство беспокойства становилось с каждой секундой все сильнее и не позволяло думать о чем-либо другом.

Двухнедельник стал рассказывать историю Лика с таким количеством подробностей, что Джим и Муса совсем запутались. Он рассказал о совместных выступлениях Лика и Сильвии в ночном клубе «У беззубого Сони». Он даже спел им отрывок из «Блюза квартеронки», в его голосе угадывалось былое мастерство, и в памяти Сильвии всплыла эта ранее слышанная ею мелодия. Он рассказал им о похоронах Баббла и о приезде из Чикаго преподобного Пинка и миссис Пинк. («Бабушки и деда профессора Пинк», — многозначительно заметил Муса.) Он рассказал им о смерти Кориссы, о беременности Сильвии и о планах Лика перебраться в Нью-Йорк. Но его рассказ не тронул Сильвию, не заставил ее содрогнуться; его слова отскакивали от нее, как капли дождя от водонепромокаемого плаща. Все это казалось ей пустым, легковесным, ничего не значащим. И она чувствовала себя как-то бесприютно, одиноко и потерянно.

Но Сильвии хотелось, чтобы старик продолжал свой рассказ, напоминающий ей езду на машине в тумане, когда ни водитель, ни пассажиры не знают, что ждет их впереди. Двухнедельник снова начал очередное лирическое отступление, предшествующее очередной кульминации (а может быть, и спаду, подумала Сильвия). В эту минуту она поймала себя на том, что перебирает в уме события последних двух дней и с болезненной тоской ждет, чем все кончится (если вообще все это может кончиться чем-то определенным). И она попыталась сконцентрироваться на его словах, чтобы услышать то, что хотела узнать.

— Так позвольте же мне, молодые люди, все вам рассказать, — произнес старик, не сводя пристального взгляда с Сильвии. — Ведь вы, кузина, все еще молоды, хотя уже так не думаете. Я расскажу все как есть. Кое-какие заплесневелые в своем ничтожестве личности приезжают в этот старый город, чтобы изучать джаз, как будто это может им помочь что-то понять. По правде сказать, в джазе есть и определенные формулы, и законы разработки этих формул. Но всякий раз, когда вы начинаете думать, что можете их определить, вы, на самом деле, оказываетесь в дураках. И это потому, что в джазе будущее, прошлое и настоящее спрессованы в «здесь и сейчас». Вы уверены, что джаз направляется по одному пути, а он вдруг начинает кружить и петлять, словно негр, загнанный в тростниковые заросли. Так бывает в самых простых историях и в самом простом джазе. Это чертова правда простейшей блюзовой формы! Помните об этом.

Двухнедельник медленно обвел глазами одного за другим всех слушателей. Сильвия нетерпеливо замотала головой.

— Прошу вас, — умоляюще произнесла она. — Мне просто необходимо знать то, что произошло.

Старик, видя ее страдания (хотя и не понимая причины, вызвавшей их), глубоко вздохнул и приготовился досказывать историю до конца. Джим, видя ее страдания (он понял причину, вызвавшую их, неправильно), нагнулся к ней и, чтобы успокоить ее, положил ладонь ей на колено; она не протестовала. Муса уселся поудобнее. Его мучила ноющая боль в том месте ступни, где раньше был палец; его отсутствие он сейчас воспринимал как самое странное событие своей жизни.

— Итак, Лик известил свою сестру в Чикаго, — начал Двухнедельник, — а Сильвия сразу же отправилась на вокзал, чтобы сесть на поезд. Думаю, что Лик поцеловал ее в губы и сказал: «До встречи на вокзале Гранд-Сентрал, любовь моя. В полдень ровно через месяц». Или что-то в этом роде. Я думаю, он тогда верил, что так оно и будет.

С помощью Толстухи Анни и Сони Лик организовал похороны Кориссы, которые прошли через неделю и безо всяких проблем. Это было скорбное и тихое мероприятие, вполне соответствовавшее скорбной печали Лика, поскольку тот, кто видел столько смертей, знает толк в меланхолии. Рассказывая о погребальной церемонии, Прах Хансен сказал мне: «Я никогда прежде не слышал, чтобы Лик так играл». — «Что ты имеешь в виду?» — спросил я. И он ответил: «В тот день Лик играл хорошо. Но в его музыке не было смысла, она была словно пустой горшок на каминной решетке». Она была словно пустой горшок на каминной решетке, вот как он сказал! Я всегда вспоминаю эти слова, потому что эта игра на похоронной службе как бы завершала то, что сделал Лик в Култауне.

Старик посмотрел на Сильвию, чтобы понять, дошли ли до нее его слова, но она сидела в прежней позе, все так же качая головой, и он продолжил рассказ:

— Ну, в общем, после похорон Лик готов был отправиться в Нью-Йорк, и, можете быть уверены, он смотрел в будущее с надеждой. Потому что он не имел ни малейшего представления о том, что затеял против него этот скунс из квартала Джонс, иначе он уехал бы из Култауна на первом же поезде. Но мне кажется, что Лик был тогда уверен в том, что у него пропасть времени и что для него же будет лучше, если он встретит свою беременную сестру (с которой не состоял в кровном родстве) не раньше чем через три недели. Отлично! Ну скажите, разве это не стыдуха, что люди воспринимают время как деньги, лежащие в банке, тогда как оно больше похоже на вексель, срок уплаты по которому может наступить в любую секунду?

Я узнал о том, что именно происходило в ту неделю в квартале Джонс, примерно в сорок шестом году. Именно в это время я наконец разыскал подругу Сильвии, жившую с ней тогда в соседней квартире: девушку по имени Милашка Элли (хотя, когда мы встретились, она была уже далеко не в девическом возрасте и старалась не употреблять слово «милашка» перед своим именем). Она жила в Эльдорадо, штат Арканзас, и производила впечатление человека, выташившего счастливый билет, а потому вполне довольного жизнью. Она выдавала себя за белую женщину (вот бы Сильвия посмеялась!) и была замужем за старым джентльменом из Голландии по имени Хокема, который боготворил ее, словно саму Деву Марию. Что и говорить, ее совершенно не обрадовало, когда она увидела такого иссиня-черного негра, как я, перед своею дверью, да еще и с намерением поговорить о ее прошлом! Но ведь и я не лыком шит и, как всякий негр, становлюсь упрямым до чертиков, когда мне надо выяснить что-то до конца.

И вот что выяснилось. Когда Сильвия Блек уехала, Джонни Фредерик и несколько его дружков ворвались в дом, где они снимали квартиры для своих подружек, вне себя от ярости; они сбрасывали детей с лестницы, безжалостно лупили бедных женщин; многих они тогда изувечили! Насколько поняла Элли, Джонни Фредерик любил Сильвию намного сильнее, чем та могла предположить. (Разве не покупал он ей самые красивые и самые дорогие вещи?) Но, насколько я сам могу понять, не одному белому человеку не понравится, когда из него делают дурака. А если это делает негр, да еще и потомок рабов, прежде принадлежавших его семейству? Такие вещи не спускают, тут и рассуждать нечего!

Ну а когда дружки покинутого любовника обнаружили, что Милашка Элли щеголяет в одежде Сильвии, которую покупал ей Джонни Фредерик… Ого-го! Вы можете себе представить, что там началось! Элли призналась мне позже, что боялась за свою жизнь, когда они принялись ее избивать, но и тогда она все еще считала этих белых подонков героями, а не злодеями (некоторым людям правду не внушить даже при помощи кулаков). Думаю, вы легко представите себе ее состояние и согласитесь, что тупоголовая девица, выдающая себя за белую, не пожелала получить свою порцию побоев лишь за то, что в действительности она чернокожая? Скорее всего она сразу раскололась и сказала им: «Сильвия Блек убежала с негром по имени Фортис» или что-то вроде того. Имя Лика Фортиса наверняка было известно этим парням, поскольку многие из них не отказывали себе в удовольствии время от времени расслабиться в ночном клубе для чернокожих.

Старик снова замолчал. Сильвия чувствовала, что он наблюдает за ней — возможно, Джим и Муса делали то же самое, — но она сидела неподвижно и не поднимала глаз. Она слышала, как чиркнула спичка, от которой Джим прикурил сигарету, и звук этот как бы растянулся во времени, а может быть, это растянулось само время.

— Стоя на пороге дома в Эльдорадо, Элли Хокема наверняка читала на моем лице мои мысли, да это было и нетрудно, поскольку они бороздили его, словно плуг мягкую землю. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что, несмотря на прошедшие с того времени двадцать лет, она все еще чувствовала себя виноватой, она, не глядя мне в глаза, пробормотала: «А что, по-вашему, я могла сделать? Тогда мне казалась, что Сильвия Блек попросту рехнулась, бросив Джонни Фредерика ради какого-то негра!» Я и сейчас помню, как она произнесла слово «негр», — словно выплюнула обглоданный хрящ. «И тем не менее я не сделала ничего плохого. Просто сказала правду, а ведь правда никому не может принести вреда». Клянусь вам, именно так она и сказала! «Правда никому не может принести вреда!» Дьявол! Бывают же такие тупицы! Глядя на них, задаешься вопросом, как они еще умудряются запомнить, для чего Господь даровал им ту или иную часть тела!

Сильвия, сидевшая все так же неподвижно с опущенной головой, услышала, как Джим нетерпеливо прервал рассказчика:

— И что вы ей на это сказали?

— Что я ей на это сказал? А что, по-вашему, я должен был ей сказать? По-вашему, я должен был сказать ей, что за птица этот Джонни Фредерик? А зачем? Я не сказал ей ничего. Жизнь, мой мальчик, не очень балует черных. Даже если эти черные считают себя белыми.

Снова наступило молчание. Сильвия, стараясь унять мучительные внутренние спазмы, обхватила руками живот и согнулась пополам. К тому же еще и невыносимая резь в глазах. Она искоса посмотрела на Фортиса Холдена-младшего: губы его дрожали, время от времени он промокал белоснежным носовым платком уголок то левого, то правого глаза.

— Должен сказать вам, что не знаю во все подробностях того, что произошло. Хансен Прах был в ту ночь в клубе беззубого Сони, но поскольку за ним следили и ему угрожали, то он не был расположен к откровенности. Все, что я знаю, сообщил мне Черепок, который был пьян, когда все произошло, и был пьян, когда рассказывал мне об этом. Думаю, что в подпитии он чувствовал себя наиболее комфортно.

Видимо, Джонни Фредерик и его дружки заявились в ночной клуб под утро той самой ночи, после которой Лик намеревался уехать. Вы можете в это поверить? Ну как после этого не сказать, что судьба — это подлая сука? Конечно же, они не планировали совершить ничего необычного — всего лишь задать этому негру такую трепку, какой ему вовек не забыть. Ведь эти парни не были убийцами. Но все получилось иначе. Если верить тому, что рассказал мне Черепок, они, связавшись веревкой, встали стеной на пути белых парней — Шутник, и Прах Хансен, и Соня, который так остервенело проклинал незваных гостей, что непонятно, почему он остался в живых. Белые парни, пройдя через эту живую стенку, избили Лика его же собственным корнетом, искалечив инструмент ударами по рукам, ребрам и голове его хозяина. Они дошли до того, что раструбом колотили Лика по губам, да так, что превратили его губы в кровавое месиво, а весь пол у его ног был усеян выбитыми зубами. Вы только представьте себе это! Губы, которые говорили с Господом… и за ними пустота!

«Не вставай!» — кричал ему Черепок. И даже Соня вторил ему: «Лик, прошу тебя, не вставай! Господи, Лик, лежи и не вставай!» Но Лик, казалось, оглох и не слышал их, а может быть, просто не считал нужным делать то, что ему советовали. Всякий раз, когда он, собрав остатки сил, поднимался на ноги, это словно служило сигналом для Джонни Фредерика. Этот белый подонок вопил, как припадочный, и, как заведенный, безостановочно молотил Лика кулаками и ногами, пока Черепок и остальные наблюдали происходящее сквозь слезы, застилающие их глаза. Вдруг они услышали чей-то крик: «Он не шевелится, Джонни! Бля! Он не шевелится!» И эта шайка белых бездельников рванула из ночного клуба: они сделали то, что хотели.

Соне потребовалось не менее получаса на то, чтобы распутать веревку; когда он наконец высвободился, мой папа, которого я так никогда и не видел, не подавал признаков жизни. Соня, решив, что Лик мертв, начал беспрерывно причитать: «Мой личный затраханный негритос! Лик, друг мой! Мой личный затраханный негритос!» Дерьмо! Черепок божился, что Соня любил Лика как брата. Даже больше, чем брата.

Если бы Лик не поднимался с пола, возможно, он остался бы жив. Но он не хотел лежать, а почему не хотел, этого Черепок объяснить не мог. Я знаю почему. Может быть, Лик понял, что с разбитыми губами жить ему незачем. Ну а Сильвия Блек и его ребенок? Могли ли они удержать его остаться на этом свете? Кто знает, может, в ту самую минуту он припомнил, как Джонни Фредерик танцевал с его возлюбленной в отеле «Монморанси», может, он припомнил вереницы белых парней, порхающих с его светлокожими сестрами по паркету танцевального зала, куда не допускался ни один чернокожий, кроме негров-музыкантов, которые считались чем-то вроде предметов мебели. Я думаю, он припомнил в ту минуту, как валялся там на полу, и решил: «Ну уж нет, больше я не стану прогибаться перед этими белыми кретинами». Кто знает? Лично я знаю одно: все говорили, что у моего папы было большое сердце, слишком большое для такого места, как Луизиана, так, возможно, это и убило его. Черт!

Голос старика ослабел, стал глуше, и вдруг, к удивлению слушателей, он затрясся от рыданий. Сильвия хотела посмотреть на него, но ничего не увидела — из ее глаз тоже лились потоки слез. Джим и Муса сидели неподвижно, не совсем понимая, что происходит. Сильвия яростно терла кулачками глаза, а когда отняла руки от лица, все оно было в помаде и разводах туши. «Я, наверное, выгляжу как клоун в цирке», — подумала она.

— Гляньте на меня, — сказал Двухнедельник, — пла́чу о человеке, которого никогда не видел. Да, нет большего дурака, чем старый дурак.

— А что произошло с Соней? — тихо спросил Джим.

— После того как Лик лег в землю (Представляете себе! Третьи похороны за месяц! Это ведь говорит о чем-то!), у него еще оставался бизнес здесь, в Монмартре, ну вы понимаете, о чем я. Примерно года через два Соня все-таки поехал в Нью-Йорк, надеясь разыскать там Сильвию. Но, думаю, он ее не нашел. До Крошки Анни, как я узнал, дошли слухи о его смерти. Он был убит за то, что занимался букмекерством, но подробности мне неизвестны. Я больше склоняюсь к мысли о том, что он погиб из-за того, что ему пришлось полезть в карман за нужным словом, а его там не оказалось.

Сильвия вытерла глаза рукавом и впервые за все время подняла голову. Муса, Джим и Двухнедельник разом уставились на нее, но вопросы в глазах этих трех мужчин были разные. Она с усилием попыталась проглотить стоящий в горле комок и крепко обхватила себя руками, словно удерживая в себе то, что кипело у нее внутри.

— А что случилось с Сильвией?

— С Сильвией? Что конкретно вас интересует? Вы же знаете, что с ней случилось. Она вышла за богатого итальянца по имени Тони Берлоне, и они вырастили дочь Лика (вашу мать) как своего общего ребенка.

— А вы пытались когда-либо ее разыскать? — спросила Сильвия, пристально глядя на Двухнедельника, и вдруг разглядела в его лице знакомые черты, которые прежде видела только в зеркале — это было то, что называют семейным сходством.

— А что у нас могло быть общего?

Сильвия снова попробовала сглотнуть застрявший в горле ком. Голова шла кругом, невыносимая ломота ощущалась во всех суставах. Холодная пустота в желудке вызывала тошноту. Так вот какое чувство наступает в финале! Но она не верила, что все завершилось окончательно.

— Ну а почему все-таки она не вернулась и не попыталась узнать, что с Ликом? — спросила Сильвия, и выражение лица старика стало таким, будто он вот-вот зарычит.

— Позвольте мне кое-что сказать вам, дорогая кузина. Любви за могилой не существует. Иногда она обрывается уже за городской чертой.

— Откуда вы это знаете?

— Я знаю лишь одно: судьба мужчины — умирать, а судьба женщины — выживать, но не спрашивайте меня, что труднее.

Эти слова резанули Сильвию почище бритвы, оставив в душе ее почти такой же глубокий след, как трагический блюз. Она поднялась на ноги; ее колотил озноб: нетвердо ступая, она направилась к входной двери, открыла ее и остановилась, ослепленная ярким солнечным светом. Так вот какова ее судьба и вот чем кончились все ее искания! Она плод не любви, а выживания; вот в чем ее тайна, о которой ее родители старались не задумываться. Она знала теперь, отчего возникает эта щемящая пустота внутри. Это зов назад, к предкам! Именно это, и ничто другое! А как тот, кого тянет назад, может двигаться вперед? Вдыхая воздух Монмартра, она рыдала, и рыдания ее были такими же душераздирающими, как сама ее история. За ее спиной послышались шаги. Сильвия обернулась, и лицо ее застыло и стало более непроницаемым, чем первая страница еще ненаписанной книги.

Джим потянулся к ней, и она вяло попыталась оттолкнуть его.

— К черту! — заплетающимся языком произнесла она. — Я…

Но наперекор себе она бросилась навстречу судьбе и позволила Джиму обнять себя, и в его объятиях почувствовала такую страсть, какой не испытывала уже бог знает сколько времени. Услышав, как гулко бьется в груди его сердце, она уже не в первый раз подумала о том, как такое большое сердце — сердце мужчины — может уместиться в щуплой груди этого белого мальчишки.

I: Сильвия и женщина с лицом цвета кофе

Аэропорт Хитроу, Лондон, Англия, 1999 год

В итальянской закусочной аэропорта Хитроу сидела темнокожая женщина. На ее лице кофейного цвета не было косметики, а волосы были заколоты простым узлом на затылке. Если бы проходившим сказали, что больше половины своей жизни эта женщина была при постоянном макияже, накладных ресницах и ногтях, никто бы не поверил. Напротив, у тех немногих, кто обращал на нее внимание, возникали мысли иного рода. Дело в том, что этаженщина с лицом цвета кофе была необыкновенно хороша. Конечно, ее нельзя было назвать молодой, но она была красива, красива той красотой, которая соблазняет молодых людей и будоражит воображение зрелых мужей. Первое, что бросалось в глаза, — спокойствие и уверенность в каждом ее движении. Глядя на нее, мальчики чувствовали себя мужчинами, а мужчины ощущали в душе юношеский пыл. Экзотика? Никоим образом нет. Изящество и изысканность.

Один из мужчин остановился и пристально посмотрел на нее. Серый костюм, темные с проседью волосы, сероватое лицо крутого бизнесмена, широкий галстук. Он смутно напомнил кого-то женщине с лицом цвета кофе, возможно, кого-нибудь из бывших клиентов. Но она предпочитала сейчас не вспоминать о прежних временах.

Никто из тех, чей взгляд задерживался на ней, не поверил бы, что она нервничает. А она нервничала. Нервничала потому, что ждала двоюродную сестру, которую до этого никогда прежде не видела. Более того, оба престарелых брата ее американского дедушки (если они были таковыми в действительности), такие же разные, как белые и черные клетки шахматной доски, умерли за месяц до этого с интервалом в несколько дней (этот факт оказался единственным, что сблизило этих абсолютно несхожих людей). Поэтому двоюродная сестра, которую она прежде никогда не встречала, была ее единственным оставшимся в живых родственником.

Женщина с лицом цвета кофе привстала и, вытянув изящную шею, попыталась отыскать в толпе своего бойфренда. Неужели у 46-летней женщины может быть бойфренд? «Может, если он в действительности „бой“^[129]», — подумала она. При этой мысли она невольно улыбнулась. Но бойфренда не оказалось в поле зрения.

Для того чтобы успокоить нервы, она зажгла сигарету (хотя курила редко) и решила думать не о кузине, которую никогда не видала, а о чем-нибудь другом. Естественно, все закончилось размышлениями о любви, поскольку в последнее время ни о чем другом она думать не могла. Но ее размышления на эту тему были по крайней мере не такими тривиальными, как у большинства людей.

Она думала о том, как влюбленным нравится считать свою встречу судьбой, и о том, что они находят это очень романтичным. «Мы созданы друг для друга», — объявляют беспомощные юнцы своим плоскозадым партнершам, словно это может придать им силы. «Ты моя судьба», — шепчет богиня с кукольным личиком, уткнувшись в грудь любимого, и это звучит как наивысшая похвала, хотя на самом деле это значит, что она выбрала его потому, что время уходит. И где же здесь, скажите, романтика?

Женщина с лицом цвета кофе знала толк в любви, потому что отчаявшимся (или не совсем отчаявшимся) людям ради денег приходится овладевать тем или иным искусством. Она любила многих: водителей такси, бизнесменов, «больших людей» (как они сами себя называли): она любила взбалмошного священника, рок-звезду и академика; она любила серьезного мальчика с Ямайки, пианиста-алкоголика и костлявого великодушного мошенника. Или, по крайней мере, имела их всех. Женщина с лицом цвета кофе не была уверена в том, что это не одно и то же. Согласитесь, вы можете выбрать: просто любить… потерять невинность или обрести ее, снискать чье-то расположение или надоесть, бояться или чувствовать себя в безопасности. Или вы можете любить за деньги. А есть хотя бы еще хоть один способ любить? Что ж! Женщина с лицом цвета кофе выбрала любовь, у которой было будущее, и она была счастлива и наплевала на романтику! К тому же что проститутка (бывшая) вообще может знать о романтике? Может быть, Джим Туллоу и есть ее судьба, может, и нет, но это покажет лишь время, а пока обсуждать это совершенно бесполезно. Уж если на то пошло, то ведь Луи Армстронг пел о том, что у них пропасть времени. Ведь все, что рассказал ей старик, по сути дела, история простая, как двенадцатитактовая блюзовая форма. Но невозможно спеть песню, не зная мотива.

Потом ее мысли перескочили на африканского шамана. Ей вспомнился разговор, состоявшийся между ними почти год назад в том самом ирландском баре во Французском квартале Нового Орлеана. Муса, закулу, собирался отбыть в Замбави (через Нью-Йорк, Лондон и Лилонгве^[130]); взяв ее нежно за руки, он говорил ей то, что, как он думал, ей хотелось услышать (хотя его подсознание наверняка было более осведомлено об этом).

— Не придавайте нашей встрече слишком большого значения, — умолял он. — Вы обрели свою судьбу, и ваш выбор не может быть неправильным.

Он был (как и всякий закулу) довольно самоуверенным, а потому решил попробовать себя еще и в психотерапии.

— Человеческие взаимоотношения, естественно, строятся по принципу треугольника, — продолжал он. — Смотрите: женщина состоит в отношениях со своим партнером, а потом состоит в воображаемых отношениях с тем, каким она хотела бы его видеть. Именно это и имело место, когда я появился, и вы, понятное дело, сочли меня неотразимым. Но, мачекамадзи, я подавляю свое желание, повинуясь вашей судьбе, и вы должны сделать то же самое!

Внимательно слушая его, женщина с лицом цвета кофе кивала ему с таким видом, словно его теория впечатлила ее, а потом благодарно пожала руку закулу. Его лицо просияло, он выглядел очень довольным собой и быстро встал на ноги.

— Вы скоро приедете ко мне. Да-да, не сомневайтесь! — объявил он, потом поцеловал ее в обе щеки и пересчитал свои пальцы на ногах, с видимым облегчением дойдя до девяти. Церемонно кивнув, он направился к двери. Женщина с лицом цвета кофе бесстрастно смотрела ему в спину. Она обдумывала то, что он сейчас сказал, и вдруг поняла, что не ответила ему потому, что не хотела оскорблять его чувств. Она знала, что ее любовь не основана на принципе треугольника, потому что, когда любишь бесчисленное количество незнакомцев, треугольник оказывается совершенно бессмысленной конструкцией. А как насчет отношений между двумя (не важно, свела их судьба или выбор)? Сейчас именно это ее волновало.

Конечно, закулу не знал, что все его гипотезы влетели Сильвии в одно ухо и вылетели из другого, и, когда он уходил от нее, хромая и подпрыгивая, в его голове уже зрел план дальнейшего развития этой великой теории. Сейчас он был более чем уверен в том, что весьма успешно опробовал ее на Тонго Калулу и Сильвии Ди Наполи. Единственно, что его тревожило, так это недостаточная чистота эксперимента, поскольку у вождей и проституток слишком много общего.

В дверях Муса обернулся, помахал рукой женщине с лицом цвета кофе и, стараясь перекричать стоящий в баре гул, возопил:

— Вы же Сильвия! Так будьте счастливы!

Она, помахав ему в ответ, мысленно взмолилась, чтобы это его пожелание сбылось. Ведь если принять во внимание все то, что случилось, то она, пожалуй, имела право чувствовать себя счастливой.

Сильвия Ди Наполи втянула в себя горький дым сигареты, и ее мысли вновь сосредоточились на дорогом друге Мусе, раскрывшем перед ней ее судьбу, более богатую на случайности, чем на четкие предначертания. Немного везения, немного целенаправленных действий, и вот результат — завтра они снова встретятся. Он говорил, что хочет показать ей некоторые места — пересохшее озеро, дерево мусаса, напоминающее лицо старика, — и еще ей надо вместе с ним посмотреть несколько сновидений. Как обычно, Сильвия не знала, что он имел в виду, хотя смысл слов вроде бы был вполне понятен. Как обычно.

Она покачала головой и взглянула на часы. Профессор Коретта Пинк (та самая кузина, с которой она никогда не встречалась и которая выбрала себе имя Бунми Дуровойю, поскольку у любого имени есть история) опаздывала, а до рейса Сильвии оставалось меньше двух часов. Зачем она встречается со своей кузиной? Не ради воссоединения семьи. Сильвия и Джим должны были оформить вывозные документы на некий особый груз, который необходимо было доставить в аэропорт Хитроу; груз настолько ценный, что профессор Пинк сама сопровождала его из Чикаго. Организовал все Муса. Сильвия спрашивала Джима, что это за груз, но он тоже ничего не знал, впрочем, это было типично для мальчика, который бывает одержим любопытством всего лишь один миг, а в следующий миг уже предается ленивой беззаботности.

«Интересно, куда делся Джим?» — подумала она. Он отправился поменять билеты, но что-то слишком долго его нет. Некоторое время назад она наблюдала за его действиями у стойки администратора (в международном аэропорту Нового Орлеана), и применяемая им тактика, по его словам, позволила ему получить места, стоимость которых была примерно вдвое выше суммы, указанной в их билетах. Он по-особому смотрел на билетных диспетчеров, сидевших за стойкой, а затем заводил разговор, демонстрируя безукоризненный британский выговор.

— Разве вам не известно, кто я? — спрашивал Джим таким тоном, словно он был высокопоставленным сановником, путешествующим инкогнито.

Но его интонацию всегда портило то, что он с акцентом и по-особому произносил это самое «вам», и это придавало вопросу какое-то умоляющее, некатегоричное звучание. Вопрос звучал так, как если бы за ним должно было последовать продолжение типа: «…А если вам известно, то скажите это мне!» Половина билетных диспетчеров (обычно это были дамы неопределенного возраста) предлагали ему бизнес-класс, а другая половина, наоборот, норовила затолкать его в эконом-класс (как правило, на самые худшие места: в середине ряда или в самом хвосте). Тогда, в международном аэропорту Нового Орлеана, тактика Джима сработала, несказанно поразив Сильвию, что было весьма кстати, поскольку они были вместе еще совсем мало.

Это было самое лучшее из того, что происходило год назад.

— Сильвия Ди Наполи?

Сильвия вскочила и ткнула сигарету в пепельницу. Прямо перед ней стояла высокая, поразительно красивая чернокожая женщина в не очень чистом свитере и джинсах. Маленький рюкзачок был переброшен через плечо, а в руках она держала коробку, похожую на переносной холодильник. Ее волосы были заплетены в короткие африканские косички, а глаза светились уверенностью и од новременно какой-то грустью, словно она пребывала в состоянии постоянного разочарования. Она бережно поставила похожую на холодильник коробку на пол и сбросила с плеча рюкзачок.

— Профессор Пинк? — спросила Сильвия.

— Я называю себя Дуровойю. Олурумбунми Дуровойю. Я не пользуюсь фамилией Пинк. Это рабское имя.

— Простите, — чувствуя неловкость, сказала Сильвия, после чего наступила короткая тягостная пауза. — Ди Наполи — это фамилия моего отца. — Снова наступила пауза. — Мне она тоже не нравится. Мой отец был мерзким тупицей.

Бунми улыбнулась. Глядя на нее, улыбнулась и Сильвия, и сразу первоначальная неловкость и настороженность пропали, как это теоретически и должно происходить при встречах давно разлученных членов одной семьи (правда, в реальной жизни такое происходит редко).

— Так, значит, вы моя двоюродная сестра, — сказала Бунми.

— Да, а вы моя.

Женщины обнялись, Бунми присела на стол и, словно старая подруга, не спрашивая разрешения, взяла сигарету из пачки Сильвии и закурила (хотя курила она редко), потому что именно так поступают члены одной семьи.

— Как ты меня узнала? — спросила Сильвия.

— Пастор Бумер описал мне тебя.

— Как он?

— Все так же. Такой же чокнутый, как обычно. Преподобный Бумер Джексон все носится на своем «лексусе» по Саут-Сайду, как сумасшедший. — В глазах Бунми замелькали веселые искорки, и она глубоко затянулась. — Ты ему очень понравилась, дорогая кузина Сильвия. В его приходе есть несколько дам, которые возненавидели бы тебя за это!

— У меня есть бойфренд, — сказала Сильвия и улыбнулась. — А ты как? Замужем?

— Он оставил меня.

— Муж?

— Да нет, кое-кто другой, — ответила Бунми и рассмеялась, будто это ее абсолютно не касалось.

— Так снова появится кое-кто другой, — сказала Сильвия, подумав при этом, что ничего лучше сейчас не скажешь. А лицо кузины сделалось ироническим, ее брови поднялись и сомкнулись над переносицей.

— Я археолог. Работаю с археологами.

— И что?

— То, что я не очень-то расположена к бородатым, — ответила Бунми и на этот раз рассмеялась по-настоящему весело. — Ну а как ты, кузина Сильвия? Чем занимаешься?

Сильвия на мгновение смешалась, обдумывая, как лучше ответить.

— Я беру уроки пения. Чтобы петь джаз.

— Здорово! Пастор Бумер рассказал мне о тебе все. Он сказал, что у тебя классный голос. Так, значит, продолжаешь семейную традицию двоюродной бабушки Сильвии и двоюродного дедушки Лика? Да, классная история. Он рассказывал…

Сильвия прервала ее вопросом:

— А ты знаешь, что я была проституткой?

— Да, знаю, — сразу ответила Бунми.

Их взгляды встретились. Бунми сделала безразличное лицо.

— Знаешь, я считаю, что ты просто следуешь семейной традиции. Только и всего.

Бунми, раздув щеки, выпустила дым и погасила сигарету. Она была рада встретить свою вновь обретенную кузину, но энергии на то, чтобы подбодрить бывшую проститутку в годах, не было; у нее и своих неприятностей хватало. Да к тому же Сильвия, похоже, и не нуждалась в том, чтобы ее подбодряли.

Бунми подняла с пола рюкзачок, вынула из него какие-то документы и ручку. Разложив бумаги на столе, она взглянула на часы.

— Давай займемся делом. Через двадцать минут начинается посадка на мой рейс.

— Уже через двадцать минут?

— Такая жизнь привычна для ведущих деятелей мировой археологии, — сухо произнесла Бунми. Она развернула документы и протянула Сильвии ручку. — Ты должна подписать расписку и доставить этот артефакт доктору Мосо в университет Куинстауна. Я не знаю, что они намерены с ним делать. Возможно, захотят переправить его с тобой в Зиминдо. Спасибо тебе за услугу; ты сохраняешь мое время и избавляешь мою кафедру от расходов на авиабилет.

— А что это? — спросила Сильвия, выводя подпись на расписке.

— О чем ты?

— Об артефакте. Что это?

— Так что же, твой друг закулу не посвятил тебя в это дело? — На лице Бунми было неподдельное удивление; она снова потянулась к пачке сигарет. — Можно?

— Конечно, можно.

— Так он ничего не сказал тебе?

Сильвия покачала головой. Она чувствовала себя полной идиоткой.

— Может быть, Джим знает.

— Это традиционное замбавийское головное украшение из провинции Зиминдо, — сказала Бунми. — Мы брали его в Северо-Западный университет для определения возраста. Мы полагали… Я полагала, что его можно отнести примерно к тысяча восьмисотому году. И эта находка, как мне казалось, могла подтвердить теорию, над которой я работаю. Она касается доколониальных торговых путей, проходящих через области, расположенные ниже пустыни Сахара.

— И она действительно подтверждает?

— Нет, — Бунми покачала головой. — Судя по исследованиям, мы имеем дело с предметом, изготовленным в начале тысяча девятьсот двадцатых годов.

— И что?

Бунми с грустью выдохнула сигаретный дым.

— А то, что я не понимаю, как могла оказаться такой дурой? Из этого не получается истории. Два года работы коту под хвост.

Сильвия пристально посмотрела на кузину. Она не понимала сути, но ей было ясно, что с ней обращаются как с недоумком.

— А из чего получается история? — спросила она. — Кто сказал, что твоя теория ошибочна? Кто может утверждать, что там не окажется другого головного украшения? Правда не доказывает ничего, кроме самой себя. А истории-то о людях.

Слушая ее, Бунми качала головой. Потом посмотрела на Сильвию, и лицо ее чуть прояснилось.

— И я так думаю, — сказала она. — И все-таки интересно, с какого момента археологи начинают превращать факты в интересные истории? — Она рассмеялась, Сильвия хотела поддержать ее, однако не могла понять причину, вызвавшую смех кузины. Наверняка это была какая-то специальная шутка археологов.

Бунми встала, Сильвия встала вслед за ней.

— Ну, я пошла, — тихо произнесла Бунми и, кивнув на коробку, похожую на холодильник, добавила: — Прошу тебя, приглядывай за ней, ладно?

— Конечно.

Сестры как-то неловко посмотрели друг на друга; обе не знали, как и чем завершить эту первую встречу. Бунми протянула руку, а Сильвия, нагнувшись над столом, подставила губы для поцелуя, вот тем и завершилось это неуклюжее прощание.

— Не пропадай, — сказала Бунми, закинула рюкзачок на плечо и направилась прочь.

— Конечно, ты тоже.

— Кстати, а зачем ты едешь в Замбави?

Сильвия пожала плечами.

— Я еду туда со своим бойфрендом. Мы решили навестить того самого закулу. Кто знает, может, мы отыщем и другие семейные корни.

Бунми на мгновение замерла. Ее лицо чуть сморщилось, словно висящая на веревке простыня под легким дуновением ветра, никто не заметил бы этого, кроме человека, принадлежащего к той же семье. Через мгновение ее лицо снова стало спокойным. Может, даже чуть более озорным и насмешливым.

— В Зиминдо, — сказала она, — я знаю местного вождя. Отличный парень. Его зовут Тонго. На всякий случай остерегайся его жены. Она закоренелая традиционалистка. Кстати, как твой замба?

— Ни одного слова.

Бунми сложила ладони вместе и подняла пальцы вверх.

— Когда встретишься с ней, сделай руки вот так и скажи: «Урибо хооре». Это приветствие. Она будет поражена.

— Урибо хооре?

— Именно так. Урибо хооре. А Тонго скажи, что это я тебя научила.

Послав Сильвии прощальную улыбку, Бунми направилась к стойке паспортного контроля.

Оставшись одна, Сильвия села и несколько раз повторила только что услышанную фразу, стараясь закрепить ее в памяти. Она снова закурила, и в этот момент по внутреннему радио прозвучало: «Объявляется посадка на рейс 212 компании „Британские авиалинии“ в Куинстаун. Пассажиров просят пройти в накопитель Г-23». Она огляделась вокруг, надеясь увидеть Джима, но его все еще не было видно. Сильвия положила в карман оставленные Бунми документы и зажала ногами стоящий на полу ящик. На крышке ящика была наклейка с надписью «Доктор Джошуа Мосо. Университет Куинтауна», обрамленная со всех сторон яркими ярлычками, предупреждающими: «Осторожно! Хрупкий груз!» Сильвия не могла сдержать любопытства: она открыла защелки, установленные по краям ящика, откинула крышку и украдкой, словно контрабандист, желающий проверить целостность своего товара, заглянула внутрь.

Содержимое ящика прикрывала полиэтиленовая пленка, под которой находился затрепанный серый предмет, похожий на старую повязку, сплетенную из толстых нитей или сухих водорослей. Всмотревшись повнимательней, Сильвия различила на нем различного вида мелкие закругленные раковины, густо покрывающие нитяную основу, и пару поблекших пятен пурпурного красителя. Она была поражена и разочарована. И это что, «артефакт»? Это можно считать «научным фактом»? Да, без сомнения, необходимо обладать более чем пылким воображением, чтобы создать историю из этого.

Откинувшись на спинку стула, Сильвия затянулась сигаретой. Уголком глаза она заметила пробирающегося к ней Джима. Она наблюдала, как он прокладывает себе путь, натыкаясь то на багажные тележки, то на бегающих по залу малышей, непрерывно восклицая то «оппаньки!», то «Простите, ради бога!», как это обычно делают вежливые, но неуклюжие люди, оказавшиеся в толпе. Это ее рассмешило. На нем все еще были эти идиотские солнцезащитные очки, с которыми он не расставался с тех пор, как почувствовал вкус к джазу. Ей бы следовало снова поговорить с ним о джазе, а заодно и об очках.

— Привет, ма! — весело обратился к ней Джим, целуя ее в лоб.

Джим продолжал упорно называть ее «ма», даже после того, как она сердито выговорила ему за столь бесцеремонное выставление напоказ их отношений.

— Люди и впрямь подумают, что я твоя мать, — сказала она, на что Джим ответил громовым хохотом.

— Вот уж сомневаюсь, — сказал он, — особенно если посмотрят на твое лицо цвета кофе.

— Такое тоже возможно, — парировала она.

Джим, усевшись напротив, с торжественным видом предъявил ей два посадочных талона в салон первого класса.

— Первый класс? — изумилась Сильвия. — Твоя тактика сработала?

— Лучше, чем всегда, — хвастливо ответил он. — Неужто ты до сих пор не поняла, кто я такой? Эта дама, билетный диспетчер, прочитала мне целую лекцию о важности самооценки. Обрушила на меня все, что вычитала в нескольких руководствах по этому вопросу. Она не менее получаса мучила меня, доведя почти до обморока. В конце концов она настолько расчувствовалась, что поместила нас на самые лучшие места в первом классе.

Сильвия пристальным взглядом посмотрела на своего партнера, свою вторую половину, своего бойфренда… да какая разница, кто он… и вновь подумала, что он совсем ребенок, все еще восторженный ребенок. Джим еще не отдышался, и его впалая грудь высоко поднималась и опускалась в такт частому дыханию, а на бледных щеках горел легкий румянец. Вот так всегда с Джимом, не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать. Подобное чувство она испытывала, когда пела блюз, и сейчас вдруг вспомнила о том, что произошло на последнем уроке. Она пожаловалась учителю на затруднения при пении одной из мелодий, и он, усадив ее, принялся за объяснения.

— Большинство мелодий гармоничны, — сказал он. — В них есть цельность, они однородны, как яблочный пирог или мороженое. Но джаз!.. Джазовые мелодии противоречивы — в них есть и сладость, и горечь. Они труднее, но зато в них больше остроты. Если хотите для себя легкой жизни, пойте Ллойда Веббера^[131] или Гильберта^[132] и Салливана^[133]. Но если вам не хочется преснятины, тогда вы должны понять суть диссонанса.

На самом деле (а может, и нет) Сильвия прекрасно понимала, что такое диссонанс если не в музыке, то в жизни, поскольку ее жизнь была в высшей степени дисгармоничной. Но сейчас именно Джим Туллоу был той самой пикантной приправой, придающей тому, что она пела, ту глубину и остроту, которую невозможно зафиксировать в нотной записи.

«Сладость и горечь, — снова вспомнила она. — Сладость и горечь».

Сильвия встала и поставила ящик на стол.

— Что это? — удивился Джим. — Тот самый артефакт?

— Это история.

— История? С маркировкой «Осторожно! Хрупкий груз!»?

— А ты что думал? — состроив язвительную гримасу, ответила Сильвия и, прежде чем Джим раскрыл рот, профессионально поцеловала его в губы, так чтобы он сохранил воспоминание об этом поцелуе до того момента, пока не удостоится следующего. Ей нравился его запах, запах мужчины, в котором присутствовало что-то не по-мужски нежное. Ей нравилось касаться губами его тонких губ, дрожавших от ее прикосновений, нравился его нервный язык, пробегавший по ее зубам. Она любила его тело, такое сладкое, что его хотелось съесть.

Она отстранилась от Джима и посмотрела в его сияющее от радости лицо, казавшееся ей в этот миг обворожительным.

— Спасибо, ма! — выдохнул он. — Ну что, пошли?

— Куда?

Джим жестом актера-трагика указал в сторону накопителей для отбывающих пассажиров.

— В Африку! — провозгласил он. Его солнцезащитные очки съехали с кончика носа, явив Сильвии широко раскрытые наивные глаза.

Сильвия смотрела на него. Лицо ее было непроницаемым, секунду она молчала; такое молчание и такая непроницаемость появляются, если чувства подавлялись и сдерживались почти полвека. Вдруг она едва заметно улыбнулась и пожала плечами.

— Конечно, — сказала она. — Почему бы и нет?

Они, держась за руки, пошли по проходу, над которым висел указатель «На посадку»; некоторые люди поворачивали головы им вслед и смотрели на эту необычную пару, гадая про себя, кем они приходятся друг другу.

Кода: О нерассказанных историях

Гарлем, Нью-Йорк, США, 1926 год

Что представлял собой Гарлем в 20-х годах прошлого века? Беспорядочное и шумное людское сборище, гудящее, словно пчелиный улей в пору медосбора. Люди, срываясь с различных насиженных мест, прибывали туда тысячами и, растворяясь в этом удивительном месте, образовывали особый гарлемский конгломерат, причем процесс ассимиляции происходил быстрее, чем вновь прибывшие узнавали, что такое Ленокс-авеню^[134]. Но люди здесь и исчезали — возвращались туда, откуда приехали, а то и отправлялись в забитые мусором сточные канавы или на дно Гудзона с парой камней, привязанных к ногам, — и никого это не волновало. Потому что, если у тебя нет шансов занять достойное место в Большом Яблоке^[135], знай, что сзади тебя стоит огромная очередь желающих испытать судьбу. Чернокожие называли друг друга «братьями». Белые объясняли это тем, что встречи, знакомства и проворачивание дел происходили у негров в таком быстром темпе, что никто не утруждал себя тем, чтобы запоминать имена. Как бы то ни было, можно точно сказать, что нигде в мире, ни в одном городе, ни в одной стране, ни до, ни после не было такого района, который можно было бы сравнить с Гарлемом того времени. Некоторые говорят, что это было в полном смысле слова забытое Богом место. Другие уверяют, что Бог там присутствовал, но был в таком же смятении, как и все остальные. А поэтому нечего удивляться тому, что история беззубого Сони растворилась там, как капелька дождя, упавшая в океан.

Истории бывают самых разнообразных форм, размеров и стилей — они как наряды, висящие на вешалках и предназначенные для примерки, от облегающих до свободных; от жизнерадостно-пестрых до уныло-серых, — благодаря своему разнообразию они то входят в моду, то выходят из моды, не подчиняясь никакому общему закону. Но необходимо признать, что некоторые истории оказываются более жизнеспособными, чем другие. Некоторые истории продолжают жить (чем мы в основном обязаны тем, кто сохраняет их, а не чему-то особенному, в них рассказанному), в то время как другие истории искажаются и переосмысливаются, многие вообще умирают и уходят в небытие вместе с их героями. И как это ни печально, именно такая судьба была уготована истории Сони. Основная причина этого заключается в том, что Соня не был музыкантом; друзей, кроме Лика, у него не было; потомков не было тоже. И, в отличие от Лика, он не оставил после себя даже помятого корнета, подобного тому, что хранится в наши дни в маленькой лондонской квартире, начищаемый до зеркального блеска внучкой, о существовании которой Лик так никогда и не узнал.

Лик Холден? Его история безмерно печальна, и здесь не может быть никаких сомнений (хотя если хорошенько подумать, то и в ней можно найти нечто положительное, поскольку Лик все-таки осуществил то, что было ему предначертано). Ну а Соня? История о нем мертва и похоронена. Мы эксгумируем, изучим ее останки и попробуем облечь кости в плоть. Но это будет сочиненная история, которая никогда не сможет претендовать на достоверность, достаточную, чтобы помочь нам почувствовать Время — этого ловкого воришку, укравшего у нас эту историю еще до того, как мы поняли, насколько она нам интересна, и задолго до рождения большинства из нас.

Итак, Соня объявился в Гарлеме в конце 1926 года. После смерти Лика ему стало нечего делать в Монмартре, а кроме того, он считал своим долгом разыскать Сильвию. Вне всякого сомнения, Соня никогда не чувствовал глубокого расположения к сестре Лика (с которой тот не состоял в кровном родстве), но никогда этого не показывала. Соня всегда считал, что присущие Сильвии воздушность и грациозность не могут принести негру ничего, кроме неприятностей. Так оно и вышло (однако никакого удовлетворения от того, что его предчувствие оправдалось, Соня не испытал). Но «человек с идеей в голове» любил Лика так же сильно, как его «персональный долбаный ниггер» любил Сильвию, и одного этого было достаточно для него, чтобы исполнить свой долг. В представлении Сони его долг заключался в следующем: любовь Лика заслуживала того, чтобы объяснить Сильвии, почему он так и не появился под сводами вокзала Гранд-Сентрал, почему он так никогда и не стал отцом своего ребенка, почему ей ничего не оставалось, как только выйти замуж за белого парня — даже если она сделала этот шаг по собственному желанию.

Возможно, вам придет в голову мысль о том, что неуверенность Сони в отношении Сильвии Блек явилась причиной, по которой он задержался в Монмартре почти на два года. Однако существует более подходящее объяснение этому, причем более романтическое и пикантное, способное сделать ваше дыхание прерывистым, как дрожь лунной дорожки на поверхности моря. Итак, что же произошло после убийства Лика Холдена? Нам немногое известно о Соне, но мы можем быть уверены в его причастности к одному из последующих событий, точно так же как в том, что Старая Ханна встает на востоке (что бы ни происходило накануне). Совершенно ясно, что не было никаких естественных причин, по которым некий молодой белый бездельник по имени Джонни Фредерик не дожил до старости. Но ему так и не довелось унаследовать семейную плантацию; не удалось вырастить детей, прижитых с красивой девушкой с лицом цвета слоновой кости; не удалось поесть жирных блинов, сидя ясным летним утром на пороге своего дома. Не удалось, черт возьми, ничего! И об этом позаботился Соня.

Соня жаждал мести. Но, несмотря на всю неистовость этой страсти, постоянно дремавшей в нем и поначалу незаметной, как идущий понизу лесной пожар, не собирался спешить, а поэтому ему потребовалось почти полтора года на то, чтобы обдумать свой план и претворить его в жизнь. Об «убийстве» — хотя Соня никогда не считал это убийством — сообщали все газеты Монмартра и даже Нового Орлеана, а поэтому известно, когда (в январе 1926 года) и где (в одной из аллей в Синклере) оно произошло. Однако ни одна из газет не сообщала никаких подробностей, ибо издатели тогда держались в рамках приличий. И, наверное, правильно делали. Мы знаем о Соне немного; но известно, что орудием преступления послужила бритва, а он, как мы помним, обучился в школе «Два М» некоторым жестким приемам у Джонса по прозвищу Собачий Клык, а поэтому можно предположить, что смерть Джонни Фредерика не была легкой (если вообще смерть может быть легкой).

Крошка Анни, видевшая своего брата, что называется, насквозь и читавшая его мысли лучше, чем книгу (будь она обучена чтению), моментально сообразила, чьих это рук дело, и велела Соне немедля делать ноги из города.

— Я сейчас не обсуждаю, правильно или неправильно ты поступил, — твердо сказала она. — Я хочу только сказать, что тебя ищут, и это так же верно, как то, что сахар сладкий, а поэтому тебе надо как можно быстрее линять из города, пока тебя не взяли за твою черную задницу и не вздернули.

Соня ощерился щербатой улыбкой, которая, вне всякого сомнения, взбесила его сестру.

— А что, собственно, такое? — спросил он. — Никто никогда прежде меня не искал.

Однако на следующее утро он исчез, а полиция так и не нашла убийцу. Разумеется, это не помешало белым бездельникам Монмартра самим втихаря вершить правосудие. Они вздернули нескольких негров, работавших на семейство Фредериков не менее двадцати лет, и не понесли за это никакого наказания. Вы, разумеется, можете погоревать об этих неграх, но только в том случае, если ваше сердце способно перенести боль еще и от этой нерассказанной истории о простых людях, никогда не ступавших по богатым коврам и которым выпало на долю немало страданий.

Оказавшись в Нью-Йорке, Соня прямиком направился в Гарлем, где, как он слыхал, чернокожий может сделать себе имя. Конечно, прибывший туда искатель приключений не имел за душой ничего, кроме провинциального высокомерия, хорошо подвешенного языка и ловких рук, отлично владеющих ножом. В тогдашнем Гарлеме такие сокровища ценились не дороже никеля. Но надо сказать, что спрос на это там был всегда.

Прежде всего, Соня нашел комнату на Конвент-авеню и, словно негр из джунглей, уверенный в том, что все друг друга знают, принялся наводить справки о девушке со светло-желтой кожей по имени Сильвия. Скоро он сообразил, что раз он вознамерился пробыть здесь какое-то время, то должен найти на свою черную задницу хоть какую-либо работу. Если вы внимательно читали эту книгу, то помните, что работой в представлении Сони было то, чем занимаются только «негритосы, евреи и дураки». А поэтому он начал с того, что стал постоянно околачиваться на уличных перекрестках, в барах и подозрительных компаниях, пока не постиг всех правил игры в этом большом городе.

Доподлинно известно, что в эти первые шесть месяцев Соня влип в несколько серьезных историй, которые по ранее принятой системе классифицировались как неприятности между черными, неприятности между черными и белыми и осложнения с законом. Подробности нам неизвестны, но можно предположить, что Соня все еще продолжал жить в своем прошлом, как семечко в земле. Ведь убийство Лика оказало на Соню определенное «психологическое воздействие», а последующая расправа с Джонни Фредериком обнажила такие особенности его характера, о которых и родной матери лучше бы не знать. Но это тем не менее всего лишь наши предположения, и поэтому не будем придумывать несуществующие подробности. Порешим на том, что Соня нарвался на неприятности, а на какие конкретно, это не так уж и важно.

Стоит заметить, что любая неприятность в Гарлеме привлекает к себе внимание, так же как куча свежего навоза привлекает мух, а поэтому вскоре Соня приобрел столь незавидную репутацию, что многие стали ему завидовать (потому что Нью-Йорк — это такое место, где все наоборот). Он не ввязывался ни в какие темные дела, но даже дураки предпочитали держаться от него подальше, опасаясь его острого языка и его острого лезвия, и очень скоро на него положил свой недобрый глаз один из боссов преступного мира.

В двадцатых годах один крутой и скорый на руку итальянец по кличке Джонни Букмекер управлял разнообразным бизнесом на территории от Холмов^[136] до Трибеки^[137]. Основой его бизнеса, как следует из его клички, являлись букмекерские операции, но он так глубоко запустил лапы в жирный пирог, что даже католическая церковь, как говорили, обращалась к нему за помощью (представьте, как это конфузило Господа). Гарлем испокон века считался обжитой, то есть уже поделенной, областью, но так было до тех пор, пока некоторые сметливые негры не пожелали завести там свои собственные дела. Список желающих возглавлял некий ужасающий тип по имени Джей Ловчила. Его называли так, потому что он говорил с явным ямайским акцентом^[138] и потому что он и был самым настоящим ловчилой. После своей смерти он остался в памяти тех, кто его знал, как Джей. Но, как утверждают, помнили о нем недолго.

Именно Джей Ловчила провернул несколько жульнических букмекерских операций, о которых по Гарлему тут же поползли слухи, потому что даже самый тупой негритос знал, что потеря денег в мошеннических делах с неграми самый верный путь к разорению. И похоже, именно в это время Джей Ловчила положил глаз на неотесанного и лишенного всяческих предрассудков негра по имени Соня.

В тот момент, когда Джей Ловчила решил, что этому чумазому пора нанести визит, Соня жил на Конвент-авеню в одной квартире с молодым черным парнем по прозвищу Сладенький, который родился и вырос в Гарлеме. Но не будем углубляться в то, как готовился этот визит, поскольку всем известно, как некоторые любят придавать историям собственное ви́дение и понимание, перегружая их при этом описанием собственных подвигов в ущерб фактам. (А разве не может какой-нибудь весельчак заставить всех смеяться над своей дурацкой шуткой?)

Когда мордастые шестерки Джея Ловчилы нагрянули в жилище Сони, перед ними предстал Сладенький, лежащий на полу в чем мать родила и покуривающий опиум. Увиденное так поразило эти две горы мускулов с куриными мозгами, что они, остолбенев, буквально приросли ногами к полу, но это было еще ничего по сравнению с посыпавшимся на них градом ударов, наносимых сзади — это Соня, орудуя железной цепью, молотил их смертным боем. У них не было ни единого шанса передать Соне привет от своего босса, и можете себе представить, как весело смеялся Джей Ловчила над этой позорной историей о своих лучших людях, позволивших этому выродку самому задать им изрядную трепку.

Естественно, реакция Сони на этот неожиданный визит только укрепила решимость Джея Ловчилы в том, что этому норовистому негру можно поручить какое-либо дело. Фактически эта хладнокровная расправа с его посыльными сказала этому бывалому бандиту больше, чем любое самое подробное резюме, и он решил нанести визит Соне самолично.

Джей Ловчила, заявившись в квартиру на Конвент-авеню, обнаружил интересующую его персону сидящей на полу напротив двери и попеременно прикладывающейся то к бутылке, то к самокрутке с травой. В дальнем углу комнаты на полу, закутавшись в одеяло, возлежал Сладенький; глаза его то сужались, то расширялись: он блаженно плыл по опиумным волнам. Джей Ловчила обратил внимание на громадные кровоподтеки вокруг глаз молодого курильщика опиума и понял, что Соня не сдерживает бешенства не только при встрече с незнакомцами. Он пристально смотрел на Соню, а Соня пристально смотрел куда-то мимо него. Выражение его лица было не совсем понятным (даже для такого тертого калача, каким был Джей Ловчила); цепкий, независимый, излучавший силу взгляд, который словно говорил: «Это и все, что у тебя есть? Нет, мне надо больше».

Кто знает, может, уже тогда Соня лишился рассудка. Ведь не осталось никого, кто мог бы что-то рассказать об этом братке. Поэтому-то нам и остается только начать фразу с вопроса: «Кто знает?» и не мучить себя поиском подробностей и доказательств.

— Что тебе надо? — спросил Соня.

— Я Джей Ловчила.

— Ну так и что из того?

— Да то, что ты проявил такую заботу о двух моих друзьях.

Соня, не спуская с него глаз, поднес бутылку ко рту и надолго приложился к горлышку. Джей Ловчила снял шляпу и мило улыбнулся, однако его не покидало чувство тревоги, а поэтому он держал в руке пистолет, спрятанный в кармане длинного пальто.

— Я сейчас заправляю букмекерским бизнесом, — сказал Джей Ловчила. — Думаю, такой парень, как ты, мне бы пригодился.

— Я не задержусь надолго в Нью-Йорке.

— Думаю, такой парень, как ты, мне бы пригодился, — продолжал Джей Ловчи, пропуская слова Сони мимо ушей. — Соображай, любому новичку, желающему завести в этом городе свое дело, нужен друг, а то и два, можешь мне поверить. А я? Лучшего друга тебе не найти. И худшего врага, врубился?

Соня кивнул. Он врубился в то, что сказал ему Джей Ловчила; все это было ему неинтересно, но срочно требовалась пара баксов.

— Идет, — ответил Соня. — Считай, что я твой человек.

— Уже считаю, — широко улыбаясь, сказал Джей Ловчила. Обернувшись, он посмотрел на Сладенького, все еще лежащего в своем углу, и спросил: — А что у тебя с этим сосунком?

— Да пошел ты! — резко оборвал его Соня.

Джей Ловчила повернул голову, повернул так медленно, что Соня подумал, что он засыпает. Бандит пошарил в кармане, выхватил пистолет и в мгновение ока навел его на Соню.

— Я убиваю негров и за меньшее, — сквозь зубы процедил он. — Так что ты у меня в долгу, ты понял, Соня? Ты у меня в долгу.

Теперь, глядя в дуло пистолета, Соня почувствовал, что настала его очередь улыбаться, и он улыбнулся, и это была кривая ухмылка, смешанная из двух частей безумия и одной части злобы, приправленная горечью и безнадежностью, и Соня ответил:

— Да слышу, слышу.

Когда Джей Ловчила ушел, Соня кряхтя встал на ноги и, спотыкаясь, подошел к распростертому на полу телу Сладенького. Наступив ногой на живот парня, он завопил во весь голос: «Ублюдок!» — а потом поплелся к тому месту на полу, где лежал прежде, лег и больше часа пролежал, уставившись в потолок. Он, без сомнения, смотрел какое-то свое личное кино: кино о последнем вздохе Лика, об отчаянных предсмертных воплях Джонни Фредерика и о других ужасах. Но никому тогда не было никакого дела до беззубого Сони, как никому нет до него дела и сейчас. И не стоит с этим спорить, поскольку это не предположение, а факт.

Соня принимал ставки для Ловчилы и, несомненно, справлялся с делом хорошо. Возможно, он немного и свихнулся, но голова его все-таки работала как надо, и он мог держать в памяти до пятидесяти комбинаций, не прибегая к помощи карандаша и бумаги. Но самое главное, ни один должник не рискнул замотать долг, опасаясь конфликта с таким отвязным отморозком, каким был Соня. Представьте себе! Никогда еще букмекерство не было столь безжалостным и, следовательно, прибыльным. И все это время он разыскивал Сильвию, разыскивал с таким усердием, что едва ли мог припомнить, ради чего он вообще затеял эти поиски.

Ставки, числа и Сильвия. Сильвия, ставки и числа. 48–23 — Сильвия. 56 — Сильвия — 16. Ставки, числа. Ставки, числа. Ставки, числа. Сильвия, Сильвия, Сильвия.

О Лике Холдене Соня больше не думал; не думал о его мертвых глазах, глядящих в потолок; о его последнем вздохе, наверное таком сладком на вкус; о его толстых темных губах, игравших музыку для самого Бога. Не думал Соня и о Джонни Фредерике; о том, как он вопил, словно свинья под ножом мясника, и стенал, как слабонервная баба, размазывая слезы, сопли и кровь.

Сильвия, ставки и числа. Ставки, числа и Сильвия.

Разумеется, успехи Джея Ловчилы не могли не привлечь внимания человека по имени Джонни Букмекер и, конечно же, не особенно его радовали. Он созвал своих самых преданных головорезов, и они решили разом покончить с бизнесом, который контролировали негры и в котором Соня находился на переднем крае. А ведь мы знаем того, кто тогда работал на Джонни Букмекера, не так ли? Молодой италоамериканец, которому пришлось содержать жену своего брата и его ребенка, после того как брат его год назад помер от туберкулеза. Этот прощелыга не больно-то пекся о своей невестке и о ее дочери, названной именем Бернадетта (хорошее католическое имя), но больше привыкшей к обидному прозвищу «байстрючка». Но Фабрицио Берлоне было наплевать на своего усопшего брата, в отличие от Сони, которому было отнюдь не наплевать на Лика Холдена.

Помните, что однажды некий старик сказал своей внучатой племяннице? «Судьба мужчины — умирать, а судьба женщины — выживать».

Сейчас никто из изучающих джаз не удивится тому, что именно Фабрицио Берлоне судьба свела с беззубым Соней. Потому что и импровизация имеет свои правила, и этим правилам подчиняется даже судьба. Удивляет лишь то, что полиция Нью-Йорка смогла найти преступника и предъявить ему обвинение (это ли не свидетельство тупости Фабрицио, который похвалялся содеянным, словно невеста только что восстановленнойдевственностью).

Убийство произошло в одну из темных ночей позади собора Святого Иоанна Крестителя, в аллее, где за один бакс вы можете получить все что угодно. Без сомнения, Соня (у которого раньше был здорово подвешен язык, а теперь так же хорошо подвешена рука с ножем) мог справиться с Фабрицио и одной рукой, засунув вторую за поясной ремень. Но тогда он пал жертвой рокового стечения обстоятельств, если считать таковыми неосмотрительность в любовных делах. И давайте будем думать, что Соня был на седьмом небе от счастья в то мгновение, когда нож убийцы вонзился ему в горло.

Когда его голова ударилась о стену, а жизнь стала вытекать из тела, подобно тому, как воды Миссисипи текут в Мексиканский залив, чем, по-вашему, он был занят? Его мозг считал от пятидесяти до единицы. И этой единицей была Сильвия Блек.

Как видите, судьба плетет сюжеты, словно паук паутину. А шершень жужжит и веселится, пока не увязнет в ней, и тут уж ему ни до чего, он даже забывает о том, чтобы обратиться к Создателю и посетовать на злую судьбу. Наверняка какой-нибудь беззаботный уборщик сметет в скором времени эту паутину, и судьба начнет плести новую в том же углу той же комнаты, — но не бывает двух совершенно одинаковых паутин. А поэтому мы качаем головами над историей беззубого Сони и не можем удержаться от комментариев по поводу того, насколько милы судьбе зигзаги и повороты. Но ваша человечность просит, хотя вы ее и не слышите: не сводите нерассказанную историю второстепенного героя к одному жалкому прилагательному. Пожалуйста, не делайте этого. Потому что история беззубого Сони — это кода к самым прекрасным блюзам, которые когда-либо играл Лик Холден. После этой коды мы чувствуем опустошенность, но тем вернее воспаряют наши души. А труба все держит последнюю печальную ноту, и она стихает, и это — блюз. И он не кончается, и нам всегда хочется еще.

Благодарности

На написание «Новоорлеанского блюза» меня вдохновили книги и воспоминания нескольких писателей, музыкантов и проституток, которым я бесконечно благодарен. Я в неоплатном долгу у Луи Армстронга, Папы Селестина, Мервина Кука, Элизабет, Хармони, Билли Холидей, Джоди, Дэвида Лана, Лесса Мори, Тони Моррисона, Майкла Ондаатье, Раки-ма, Джона Ридера, Льюиса Тейлора и Хью Томаса. Особо хочу поблагодарить Лоуренса Бергрина за его замечательную биографию Луи Армстронга.

Благодарю также своих маму и папу, Полли, Винса, Майлса, Джейн, Кэролайн, Кристу Калулу, Гуру Бейна, Тина Роули, Каунта Дрейфуса, Френчи, мисс М, Илс Да Фат Серба и больше всего КЗ за их бесконечную любовь, поддержку и критику.

Примечания

1

Ребенок, появляющийся на свет ягодицами или ногами вперед.

(обратно)

2

Ragtime (англ.) — букв, разорванное время, т. е. синкопа — одна из предшествовавших джазу разновидностей инструментального музицирования, изначально связанного с негритянским фольклором.

(обратно)

3

По-английски квартеронка — «quadroon», а четверостишие — «quatrain».

(обратно)

4

Негритянская духовная песня.

(обратно)

5

Имеется в виду блюз «Спускайся вниз, Старая Ханна» («Go Down Old Hannah») американского композитора и исполнителя блюзов Хадди Ледбеттера (Huddie Ledbetter [1888–1949]), известного под именем Лидбелли (Ledbelly); во многих народных песнях «Старой Ханной» называли солнце.

(обратно)

6

Сладкий сироп с экстрактом субтропического растения саспариллы (или сарсапариллы).

(обратно)

7

Здесь: борец за чистоту музыкального искусства.

(обратно)

8

Новоорлеанский стиль (New Orleans style) — первый исторически сложившийся к концу XIX века джазовый стиль.

(обратно)

9

Joseph «Joe King» Oliver (1885–1938) — корнетист и руководитель джаз-оркестра, один из выдающихся представителей новоорлеанской школы традиционного джаза.

(обратно)

10

Jelly Roll Morton (1885–1941) — джазовый пианист, композитор и руководитель джаз-оркестра; один из основоположников «новоорлеанского стиля» джазовой музыки.

(обратно)

11

В ориг.: one penny — one lick (lick (англ.) — кусочек чего-либо, что можно облизать).

(обратно)

12

Cakewalk (англ.) — шествие с пирогом — быстрый танец-марш афроамериканского происхождения.

(обратно)

13

Charles «Buddy» Bolden (1877–1931) — знаменитый американский корнетист, руководитель одного из первых известных негритянских джазовых оркестров. По мнению профессора Шона Спенса (Sean Spence) из университета Шеффилда в Великобритании, то, что этот великий музыкант страдал шизофренией и не мог разбираться в нотной записи, способствовало тому, что он мог только импровизировать, что и было основным отличием его игры. Если бы не болезнь, считает профессор Спенс, Болден продолжал бы играть регтаймы. Наибольшего успеха Болден достиг между 1900 и 1906 годами. Он был чрезвычайно популярен, однако записей его не сохранилось. С 1906 года психическое состояние музыканта стало резко ухудшаться, и в 1907 году он был помещен в психиатрическую лечебницу, где он и оставался 24 года до самой смерти.

(обратно)

14

Каджуны — жители штата Луизиана, переселившиеся туда из атлантических провинций Канады, ранее принадлежавших Франции.

(обратно)

15

Зоны неустойчивого интонирования отдельных ступеней лада, не совпадающие с принятым в европейской практике делением октавы на 12 полутонов.

(обратно)

16

Смещение ритмически опорного звука с сильной доли такта на слабую.

(обратно)

17

Понижение VII ступени лада в джазовой музыке.

(обратно)

18

Прозвище Луи Армстронга (Satchelmouth — по-английски «Широкоротый»), полученное им в детстве.

(обратно)

19

На музыкальном жаргоне так называют простенькие мелодии с примитивным аккомпанементом.

(обратно)

20

Побережье Гвинейского залива, Гана.

(обратно)

21

Оркестр (по большей части, состоящий из музыкантов-негров), играющий на улицах.

(обратно)

22

Хот (англ. hot — букв, горячий) — термин, обозначающий специфические стилевые качества раннего негритянского джаза: доминирующая роль импровизационного начала, ориентация на сохранение исконно африканских традиций (в мелодике, ритмах, гармонии) и т. д.

(обратно)

23

Hayek. Friedrich August von (1899–1992) — английский экономист и философ, представитель экономического либерализма.

(обратно)

24

Ngugi WaThiong’o (p. 1938) — кенийский писатель.

(обратно)

25

Nyerere, Julius Kambarage (1922–1999) — президент Танзании в 1964–1985 гг.; в 1961–1962 гг. — премьер-министр, в 1962–1964 гг. — президент Танганьики. С 1954 г. — председатель партии Африканский национальный союз Танганьики, с 1977 г. — партии Чама Ча Мапиндузи (Революционная партия). Международная Ленинская премия (1987).

(обратно)

26

Coltraine, John Williams (1926–1967) — американский саксофонист, игравший с 1955 по 1961 гг. в знаменитом квартете Майлса Дэвиса (Miles Davis).

(обратно)

27

Здесь под птицей подразумевается джазмен, ставший знаменитым после выступления в нью-йоркском джаз-клубе «Земля Птиц» (Birdland).

(обратно)

28

Род растений семейства молочайных. Маниок съедобный, или кассаву, с древности возделывают для получения тапиоки (крупы из крахмала клубней маниока съедобного).

(обратно)

29

Южноафриканское растение с листьями сиреневого цвета и колосовидными соцветиями белых и желтых цветков.

(обратно)

30

Африканская народность численностью свыше 12 млн человек, живущая в Нигерии, в республике Бенин и Того.

(обратно)

31

Сильно ритмизованный, чувственный музыкальный стиль, идущий от блюза; первоначально использовался в джазе, а затем в поп-музыке, в результате чего в 70-х гг. возник танцевальный стиль «диско».

(обратно)

32

Слово pink в английском языке имеет множество значений, основные из которых: гвоздика, розовый цвет, высшая степень чего-то, нечто совершенное.

(обратно)

33

Наиболее распространенная группа языков центральной и южной частей Африки.

(обратно)

34

Представитель народности банту.

(обратно)

35

Черный африканец на южноафриканском и зулусском сленге.

(обратно)

36

Город в Замбии, на реке Замбези, в 11 км от водопада Виктория, названный в честь британского исследователя Африки Дэвида Ливингстона.

(обратно)

37

Бывшее (до 1962 г.) название Киншасы, столицы республики Заир (бывшее Конго), свое название Леопольдвиль получил в честь бельгийского короля Леопольда II.

(обратно)

38

Креольское блюдо из креветок, ветчины, мяса курицы, риса, лука, специй и т. д.

(обратно)

39

Памятник материальной культуры.

(обратно)

40

Уильям Оккам (William of Occam) (1285–1349) — британский философ и теолог, францисканский монах, один из последних видных представителей схоластики. Благодаря виртуозному владению искусством диалектики он получил от учеников прозвище «Непобедимый учитель» (Doctor invincibilis). Прославился Оккам своим «принципом простоты», который также называют «бритвой Оккама». Он придерживался мнения, что «простейшие объяснения — самые лучшие».

(обратно)

41

На языке идиш: счастье, радушие.

(обратно)

42

По-английски слово bubble означает пузырь, купол.

(обратно)

43

Фейту Мэрейблу (Fate Marable) (1890–1947) принадлежит важная роль в истории джаза. Из руководимого им оркестра вышли такие великие музыканты, как Луи Армстронг. Кинг Оливер, Попе Фостер, Ред Аллен и многие другие. Сам Фейт Мэрейбл играл на рояле, а кроме того, прославился тем, что изобрел паровую каллиопу (клавишный музыкальный инструмент со свистками) специально для игры на пароходах. Клавиши инструмента были такими горячими, что музыкант должен был играть в перчатках. Мэрейбл руководил плавучим оркестром до 1940 года, а потом стал играть в одном из клубов Сент-Луиса.

(обратно)

44

Edward 'Kid' Ory (1886–1973) — тромбонист, один из пионеров новоорлеанского джаза; руководитель и участник многих знаменитых оркестров традиционного джаза.

(обратно)

45

Имя Фейт (Fate) по-английски означает «судьба».

(обратно)

46

Член городского управления.

(обратно)

47

Согласно этому законодательному акту, все заведения Нового Орлеана, в которых легально или тайно были сосредоточены разного рода соблазны (азартные игры, спиртные напитки, проституция, наркотики и т. д.), предполагалось разместить в одном районе, названном впоследствии Сторивиллем.

(обратно)

48

Название района образовано из двух слов: английского story, что значит рассказ, повесть, история, и французского ville, что значит город.

(обратно)

49

Alphonse Picou (1878–1961) — выдающийся представитель раннего новоорлеанского джаза; великолепный кларнетист.

(обратно)

50

Manuel Manetta (1889–1969) — выдающийся джазовый пианист-креол, руководил известными в Новом Орлеане оркестрами.

(обратно)

51

Bunk Johnson (1879–1949) — один из первых трубачей и корнетистов, игра которого стала символом настоящего новоорлеанского джаза; в 1890-х годах играл в оркестре Бадди Болдена; в 1910-х годах выступал с несколькими оркестрами в Новом Орлеане и оказал большое влияние на молодого Луи Армстронга.

(обратно)

52

Johnny Dodds (1892–1940) — один из пионеров традиционного джаза; по признанию критиков, Джонни Доддс был самым достойным партнером Луи Армстронга.

(обратно)

53

Papa Celestin Tuxedo (1884–1954) — настоящее имя Оскар Селестин. Один из основоположников раннего новоорлеанского джаза, выдающийся корнетист, руководитель широко известного Таксидо джаз-оркестра (Tuxido Jazz Orchestra).

(обратно)

54

«Joe King» Oliver (1885–1938) — корнетист, один из выдающихся представителей новоорлеанского джаза.

(обратно)

55

По-английски глагол to look означает смотреть, следить.

(обратно)

56

Христианская секта: возникла в США в конце XIX — начале XX вв. Название связано с мифом о сошествии Святого Духа на апостолов в 50-й день после вознесения Христа. Не признают официальных церковных обрядов, икон, креста.

(обратно)

57

Здесь разница между поступлениями на счет и снимаемыми с него деньгами.

(обратно)

58

Средний Манхэттен, аристократический район Нью-Йорка.

(обратно)

59

Benny Hill (1924–1992) — английский комедийный актер. С 1952 года на телевидении. Создал популярную программу «Шоу Бенни Хилла», состоящую из небольших эпизодов, полных динамичного юмора. Являлся сценаристом, автором музыки и исполнителем главных ролей в своих шоу.

(обратно)

60

Район Нью-Йорка к востоку от Манхэттена.

(обратно)

61

Мост над Ист-Ривер, соединяет остров Манхэттен с Куинсом.

(обратно)

62

James Cagney (1904–1986), американский киноактер, игравший в основном роли гангстеров.

(обратно)

63

Крепкий ирландский портер.

(обратно)

64

Блек (black) по-английски означает черная, черный.

(обратно)

65

От англ. free — букв, свободный — направление в джазе, сформировавшееся в 1960-е годы, связанное, в частности, с экспериментами в области атональной музыки.

(обратно)

66

Bix Beiderbecke; полное имя Бейдербек Леон Бисмарк (1903–1931) — американский джазовый музыкант (корнет, фортепиано), руководитель оркестра, композитор.

(обратно)

67

По всей вероятности, это персонаж вымышленный.

(обратно)

68

Офицер кавалерии США; майор Данди вместе с капитаном Тайрином попали во время гражданской войны в плен к конфедератам; они согласились возглавить отряд отщепенцев, чтобы разгромить индейцев-апачей в горах Сьерра-Чарриба на границе Техаса с Мексикой.

(обратно)

69

Sydney Poitier (род. в 1924 г.) — американский актер, режиссер и продюсер, известный по фильмам «Порги и Бесс», «Полевые лилии», «Угадай, кто придет к обеду» и другие.

(обратно)

70

Miles Davis (1926–1991) — американский джазовый трубач, композитор, руководитель ансамблей, создатель направления «кул-джаз» и стиля «фьюжн».

(обратно)

71

«Space Oddity» — песня британского рок-музыканта Дэвида Боуи (David Bowie).

(обратно)

72

«У нас предостаточно времени» («We Have All the Time in the World») — песня композитора Джона Барри (John Barry) на текст Хела Дэвида (Hal David) из фильма «На секретной службе ее величества» («On Her Majesty’s Secret Service»).

(обратно)

73

Газета, освещающая бега.

(обратно)

74

Леворадикальная негритянская организация, боровшаяся против расовой дискриминации.

(обратно)

75

Charlie Parker (1920–1955) — американский саксофонист, выдающийся джазовый импровизатор.

(обратно)

76

Marcus Garvey (1887–1940) — чернокожий американский националистический лидер, уроженец Ямайки.

(обратно)

77

Так в 1970-х называли наркотик ЛСД.

(обратно)

78

Настольная игра, в которой игрок, выпустив с помощью поршня шарик, пытается попасть в лузы, расположенные на игольчатой поверхности доски.

(обратно)

79

Термин, появившейся после публикации романа канадского писателя Дугласа Коплинга (Duglas Coupling) «Поколение X» («Generation X») и собирательно описывающий молодых людей, родившихся в шестидесятых или в начале семидесятых, которые нигде не работают, любят компьютеры, природу, «экстази», конструкторы «Лего», дешевую еду и прочие нестоящие вещи.

(обратно)

80

Pamela Greer — американская киноактриса.

(обратно)

81

Героиня одноименного фильма («Jackie Brown») Квентина Тарантино.

(обратно)

82

В этот день (за неделю до Поминального воскресенья) на улицах собирают пожертвования в пользу инвалидов войны и раздают жертвователям искусственные маки.

(обратно)

83

Piron, Armand John (1888–1943) — известный американский джазовый скрипач, музыкант и композитор. В 1912 году создал оркестр «Олимпия», из которого вышли впоследствии многие известные музыканты.

(обратно)

84

Handy, William Christopher (1873–1958) — американский композитор и музыкант, которого называют «отцом блюза». В 1903 году он создал собственный оркестр, для которого написал такие шедевры, как «Мемфис блюз» (1911 г.) и «Сент-Луис блюз» (1914 г.).

(обратно)

85

Gomino «Fats» (Antoine) (род. в 1928 г.) — американский пианист и певец; сочетал буги-вуги с блюзовыми ритмами. Его прежние хиты «Ain’t that a Shame» (1955 г.) и «Blueberry Hill» (1960 г.) популярны до сих пор.

(обратно)

86

Henderson, James Fletcher «Smack» (1897–1952) — пианист, аранжировщик, руководитель первого известного негритянского оркестра, в котором отрабатывались основы стиля «свинг».

(обратно)

87

Созвучно названию ирландского графства Донегол (Donegal).

(обратно)

88

По названию города Эннис (Ennis), административного центра графства Клэр в Северной Ирландии.

(обратно)

89

Де Валера (De Valera) (1882–1978) — ирландский политический деятель; трижды занимал пост премьер-министра.

(обратно)

90

Фильм («Michael Collins») американского режиссера Нила Джордана (Neal Jordan) о человеке по имени Майкл Коллинз, чья храбрость и преданность своему народу изменили историю его страны — Ирландии — и сделали его имя легендой.

(обратно)

91

Один из персонажей книги о Гарри Потере.

(обратно)

92

Вероятно, намек на книгу британского проповедника Джона Бэньяна «Путешествие пилигрима» (John Bunyan (1628–1688), «Pilgrim’s Process»), в которой автор проводит путешественника по разным городам: «Граду разрушения», «Городу тщеславия» и т. д. Начало «Pilgrim's Process» перевел на русский язык А. С. Пушкин.

(обратно)

93

Южная сторона, огромный трущобный район Чикаго, населенный иммигрантами, переселенцами с негритянского Юга и пуэрториканцами.

(обратно)

94

Центральный район Чикаго, где сосредоточена деловая и культурная жизнь города; проходя по нему надземная железная дорога делает петлю.

(обратно)

95

Район Нью-Йорка к северу от Манхэттена; некоторые его кварталы принадлежат к числу наиболее криминализированных и опасных районов города.

(обратно)

96

Район Нью-Йорка к югу от Манхэттена; самый отдаленный от центра и малонаселенный; в районе кое-где еще сохранились фермы.

(обратно)

97

Самозарядный пистолет, разработанный в США и производимый в Израиле фирмой «ИМИ».

(обратно)

98

Город в штате Иллинойс, на севере США.

(обратно)

99

Один из районов Чикаго на побережье озера Мичиган.

(обратно)

100

Billie Holiday (1915–1959) — великая американская джазовая певица.

(обратно)

101

Песня «Do You Know What It Means To Miss Orleans»; музыка Луиса Алтера (Louise Alter), текст Эдгара Деланга (Edgar Delange).

(обратно)

102

Название Нового Орлеана, принятое в среде джазовых музыкантов.

(обратно)

103

Мальчик Питер Пен (Peter Pan) — герой одноименной повести Дж. Барри (J. Burry).

(обратно)

104

В память чего-либо (лат.).

(обратно)

105

«The Cubs» — бейсбольная команда Чикаго.

(обратно)

106

Озеро в Восточной Африке.

(обратно)

107

По всей вероятности, Буд — сокращенно «Будвайзер» (марка пива); Чипе — жареный картофель фри; Джиди (JD) — акроним, обозначающий марку бурбона «Джек Дениэлс» (Jack Daniels).

(обратно)

108

Созвучно сленговому выражению, употребляемому белыми мужчинами и означающему «сексуально удовлетворить женщину-негритянку».

(обратно)

109

Иди Амин (1924–2003) — угандийский политический деятель, президент Уганды в 1971–1979 годах, оказавшийся на этом посту в результате военного переворота. Правление Иди Амина отмечено проявлениями крайнего национализма: число его жертв колеблется от 100 000 до 300 000 человек, причем уничтожены были целые народы.

(обратно)

110

Черная толстая африканская сороконожка, достигающая в длину десяти сантиметров.

(обратно)

111

Paul Simon (род. в 1942 г.) — американский певец-исполнитель собственных песен; до 1970 г. выступал в дуэте с Артом Гарфункелем.

(обратно)

112

Bob Dylan (род. в 1941 г.) — популярный в Америке певец и композитор.

(обратно)

113

Al Jarreau (род. в 1940 г.) — американский вокалист и композитор, называющий себя последователем Элвиса Пресли.

(обратно)

114

Nina Simone (род. в 1933 г.) — автор и исполнительница блюза, госпел, джаза.

(обратно)

115

Вольный парафраз текста песни «We have all the time in the world», исполненной Луи Армстронгом в фильме о Джеймсе Бонде «On Her Majesty’s Secret Service» («На секретной службе ее величества»).

(обратно)

116

Песня «Господь благословит дитя» («God Bless The Child») из репертуара Билли Холидей: музыка и текст Билли Холидей и Артура Герцога-младшего (Arthur Herzog Jr.).

(обратно)

117

Gerry Adams (род. в 1948 г.) — политический деятель Северной Ирландии, председатель Шинн Фейн.

(обратно)

118

«Lucky Dogs» — фирменная сеть кафе быстрого питания.

(обратно)

119

Песня «I’m Irish-American» из рождественского цикла Бинга Кросби.

(обратно)

120

Концертный зал в Лас-Вегасе, где часто выступают поп-звезды.

(обратно)

121

Bill Cosby (род. в 1937 г.) — американский актер комедийного жанра; был первым чернокожим актером, получившим ведущую роль в телесериалах в 1960-е годы.

(обратно)

122

Район в южной части Лондона.

(обратно)

123

Северо-восточный район Намибии.

(обратно)

124

Прут или сходный предмет, с помощью которого экстрасенс отыскивает подземные воды или металлы.

(обратно)

125

Baby Dodds (1898–1959) — один из первых профессиональных ударников традиционного джаза.

(обратно)

126

Стронг (strong) означает по-английски «сильный».

(обратно)

127

От англ. Jim Crow (Джим Кроу — негр-весельчак, персонаж музыкальных комедий 1840-х годов) — оскорбительное нарицательное название негров в США.

(обратно)

128

Montmartre — район Парижа (бывший его пригород): с конца XIX века приобрел известность как место обитания артистической богемы.

(обратно)

129

Воу — по-английски мальчик.

(обратно)

130

Столица африканского государства Малави.

(обратно)

131

Andrew Lloyd Webber (род. в 1948) — английский композитор, автор популярных мюзиклов и рок-опер. Лауреат трех премий «Грэмми», премии «Оскар» за песню к кинофильму А. Паркера «Эвита».

(обратно)

132

William Gilbert (1836–1911) — английский либреттист, известен созданием комических опер, написанных совместно с композитором А. Салливаном.

(обратно)

133

Arthur Sullivan (1842–1900) — английский композитор, автор популярных оперетт. Наиболее известны «Микадо», «Пираты из Пензении».

(обратно)

134

На этой улице располагалось и располагается сейчас множество ночных клубов и ресторанов, где можно «вживую» послушать знаменитые американские блюзы и джаз, например «Lenox Lounge» (288, Lenox Avenue).

(обратно)

135

Прозвище Нью-Йорка, возникшее в 1920-х годах в Гарлеме, когда в джазовых композициях на все лады повторялась присказка о яблоках, которых всегда полно на яблоне, а вот Нью-Йорк — это самое большое яблоко, единственное и неповторимое.

(обратно)

136

Вашингтонские Холмы (Washington Heights), или Холмы (Heights) — северная часть Манхэттена вблизи моста Джоржа Вашингтона (George Washington Bridge).

(обратно)

137

Tribeka — район Нижнего Манхэттена. То есть фактически Джонни Букмекер властвовал на всей территории Манхэттена.

(обратно)

138

J (Джей) — первая буква слова Ямайка (Jamaica).

(обратно)

Оглавление

Прелюдия: О забытых историях

КНИГА ПЕРВАЯ

  I: Один из оттенков черного

  I: Лик, Соня и все возможные виды неприятностей

  I: Джонс по прозвищу Собачий Клык и кулачное право

  I: Лик играет джаз тремя частями тела из четырех; сестра поет, как негритянка

  IV: Вождь, закулу, обезьяньи уши

  IV: Брать или не брать

  I: Человек по имени Судьба

  I: Лик и Луи; недолгое, но знаменательное сотрудничество

  V: Женщина с лицом цвета кофе

  V: Сильвия рассказывает свою историю и оказывается одиночкой. Джим слушает и оказывается пьяным

  I: Моя фамилия Блек

  I: Брат и сестра

КНИГА ВТОРАЯ

  I: История о жестокости и нежности

  I: Два пьяницы: белый парень и грязный старикашка

  I: Волшебный город

  I: Чертова правда простейшей блюзовой формы

  IV: Тонго-герой

  IV: Спустя шесть месяцев

  I: Шестью месяцами раньше

  I: Обретение судьбы и утрата пальцев на ноге

  V: Любовь до полного изнеможения

  V: В последний раз

  I: Ее прошлое незаметно подкралось и встало прямо перед ней

  I: Сильвия и женщина с лицом цвета кофе

Кода: О нерассказанных историях

Благодарности

*** Примечания ***