Избранное [Роджер Бэкон] (fb2) читать онлайн

РОДЖЕР БЭКОН. ИЗБРАННОЕ

DOCTORIS MIRABILIS ROGERI BACON ORDINIS FRATRUM MINORUM

LOCI ELECTI

Moscoviae MMV

Страница из манускрипта Роджера Бэкона «Opus minus» (XIII в.), содержащая схему строения глаза

ФРАНЦИСКАНСКОЕ НАСЛЕДИЕ

Том IV

Институт Европейской Цивилизации

Роджер Бэкон

ИЗБРАННОЕ

Перевод с латинского

Под общей редакцией И.В. Лупандина

Издательство Францисканцев

МОСКВА 2005

Редакционная коллегия серии «ФРАНЦИСКАНСКОЕ НАСЛЕДИЕ»

о. Григорий Церох OFM Conv (председатель),

В. Л. Задворный (зам. председателя),

И.В. Лупандин, И.В. Баранов, А.С. Горелов

Благодарим за помощь в издании этого тома францисканский монастырь в Кёльне в лице настоятеля о. Габриеля Вайлера OFM Conv (P. Gabriel Weiler, Minoritenkonvent, Köln).

Выражаем глубокую благодарность за поддержку издания: о. Лучано Бертаццо OFM Conv, директору издательства "Messaggero di Sant'Antonio Editrice" (Падуя), и о. Поликарпу Гётцу OFM Conv, главному редактору журнала "Friede und Heil" (Вюрцбург).

Роджер Бэкон

Избранное — М.: Издательство Францисканцев. 2005. — 480 с.

Данное издание впервые представляет русскому читателю сочинения знаменитого английского богослова, философа и естествоиспытателя, монаха-францисканца Роджера Бэкона (ок. 1214 — после 1292). Р. Бэкон известен как один из предвестников методологии науки Нового времени. Критикуя схоластические методы познания, характерные для XIII в., Р. Бэкон подчеркивает значение математики, астрономии, географии, филологии для достижения истинного знания. Большое внимание он уделяет опыту как критерию истины. Настоящее издание включает фрагменты наиболее известного труда Р. Бэкона — «Opus maius» («Большое сочинение»), а также его работу «О тайных деяниях искусства и природы и о ничтожности магии».

ISBN 5-89208-056-0 © Издательство Францисканцев, 2005

СОДЕРЖАНИЕ

К.П. ВИНОГРАДОВ. ROGER BACON VITA ET OPERA. (Жизнь и творчество Роджера Бэкона)

СОЧИНЕНИЯ РОДЖЕРА БЭКОНА В ХРОНОЛОГИЧЕСКОМ ПОРЯДКЕ (ПО С. ИСТОНУ) Работы периода 1240-х гг.

А.С. Горелов. PHILOSOPHIA ROGERI BACON ET DE EJUS IMPORTANTIA IN HISTORIA CULTURAE EUROPEAE. Философия Роджера Бэкона и ее место в истории европейской культуры

БОЛЬШОЕ СОЧИНЕНИЕ О ТАЙНЫХ ДЕЯНИЯХ ИСКУССТВА И ПРИРОДЫ И О НИЧТОЖНОСТИ МАГИИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава Х

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ

Глава I

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ. О ПОЛЬЗЕ ГРАММАТИКИ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ. В КОТОРОЙ ПОКАЗЫВАЕТСЯ МОГУЩЕСТВО МАТЕМАТИКИ В НАУКАХ, ВЕЩАХ И ЗАНЯТИЯХ ЭТОГО МИРА.

Раздел I имеющий три главы.

Глава I

Глава II

Глава III

Раздел II. В котором показывается, что для [познания] вещей этого мира требуется [знание] математики; и он имеет три главы.

Глава I

Глава II

Глава III

Раздел IV

Глава I

Глава II

Глава XIII

Королларий 1

Королларий 2

Королларий 3

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ ПОСВЯЩЕННАЯ ОПТИЧЕСКОЙ НАУКЕ

Раздел I

Глава I

Глава II

Глава III

Раздел VII

Глава II

Глава III

Глава IV

Раздел VIII

Глава I

Глава II

Глава III

Раздел IX

Глава I

Глава II

Глава IV

Раздел X

Глава I

Глава II

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ ОБ ОПЫТНОЙ НАУКЕ

Глава I

Глава II

Королларий I

Королларий II

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ. МОРАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ

Раздел I

Раздел II

Глава I

Глава II

Раздел III

Глава I

Глава II

Глава III

Раздел IV

Глава I

О ТАЙНЫХ ДЕЯНИЯХ ИСКУССТВА И ПРИРОДЫ И О НИЧТОЖНОСТИ МАГИИ. ПОСЛАНИЕ БРАТА РОДЖЕРА БЭКОНА [ГИЙОМУ ПАРИЖСКОМУ]

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

ПРИМЕЧАНИЯ

К.П. ВИНОГРАДОВ. ROGER BACON VITA ET OPERA. (Жизнь и творчество Роджера Бэкона)

О жизни Роджера Бэкона, прозванного Doctor mirabilis («Удивительный доктор»), как, впрочем, и о жизни большинства средневековых мыслителей, достоверно известно немногое. Дата его рождения может быть установлена лишь приблизительно и только на основании его собственных слов из Opus tertium (Третье сочинение): «Я затратил много сил на изучение наук и языков, и уже минуло сорок лет с тех пор, как я впервые выучил алфавит; и всегда я был прилежен в учении; и за исключением двух лет из этих сорока я все время был in studio...»[1].

Некоторые историки, вслед за Э. Шарлем[2], сочли, что выражение in Studio означает «в университете», и, исходя из того, что в Средние века юноши поступали в университет обыкновенно в возрасте двенадцати-тринадцати лет, сделали вывод, что в 1267 г., когда Роджер Бэкон писал Opus tertium, ему было около 53 лет и что годом его рождения является примерно 1214 г.

Тем не менее, в позднейших исследованиях Т. Краули[3] и Д. Линдберга[4] данная гипотеза была поставлена под сомнение на том основании, что трактовка выражения in studio как «в университете» предполагает либо то, что слова «впервые выучил алфавит» являются метафорой, либо то, что Бэкон начал свое обучение в университете с ознакомления с буквами латинского алфавита, при явной абсурдности такого допущения. Между тем, in studio вовсе не обязательно означает «в университете», и слова Бэкона «я все время был in studio» вполне могут быть переведены и как «все время был поглощен занятиями наукой»[5].

В связи с этим более правдоподобной является гипотеза, согласно которой Бэкон в вышеприведенном высказывании имеет в виду только то, что за сорок лет до 1267 г. он начал изучать грамматику. Поскольку же детей отдавали в грамматические школы в возрасте семи-восьми лет, датой рождения Роджера Бэкона можно обоснованно считать не 1214, а 1219 или 1220 г.

Достоверно известно, что местом рождения Роджера Бэкона является Англия[6]. Однако точный ответ на вопрос о малой родине английского мыслителя невозможен. Традицию, согласно которой родиной Бэкона является г. Илчестер в графстве Сомерсет, озвучивает букинист из Уорикшира Джон Росс, учившийся в Оксфорде около 1440 г. и интересовавшийся историей и легендами своего университета. Помимо того, имеется и другая традиция, согласно которой Бэкон родился в Бисли, в Глостершире, и учился в школе при церкви Св. Марии в Хэмптоне[7]. Впрочем, на чем основаны обе эти традиции, неизвестно. Кроме того, как показало исследование Э. Литтла[8], в финансовых документах XII — XIII вв. имя Роджер встречается и среди Бэконов из Норфолка, и среди Бэконов из Эссекса.

Бэкон происходил из состоятельной, очевидно, рыцарской семьи, о которой известно очень мало и, опять-таки, преимущественно со слов самого Бэкона. Старший его брат, по-видимому, унаследовал отцовское владение. Другой брат, как и Роджер, посвятил себя научным и философским исследованиям (предположение некоторых историков о том, что им мог быть известный доминиканский профессор Роберт Бэкон, не выдерживает серьезной критики). В течение длительного времени Бэкон обладал возможностью получать значительную финансовую помощь от своей семьи и «имел многие расходы»[9]. Но в 1260-х гг., когда в Англии вспыхнула гражданская война между баронами во главе с Симоном де Монфором и королем Генрихом III, старший брат Роджера встал на сторону короля, что, в конечном счете, привело семью Бэкона к изгнанию и разорению (вероятно, это произошло после битвы при Льюисе в 1264 г., обернувшейся для короля и его сторонников неудачей).

О том, где и когда Бэкон получил начальное образование, сведений не сохранилось; также неясно, где и когда началась его академическая карьера. Тем не менее, весьма вероятным выглядит следующее предположение. В XIII в. при многих университетах существовали грамматические школы, находившиеся под юрисдикцией канцлера, и, возможно, начав свое образование в одной из них, Бэкон затем поступил в университет. По всей вероятности, этим университетом был Оксфорд: в 1292 г., работая над своим последним трудом, Бэкон вспомнит учителей, преподававших здесь, когда он был совсем молод, и напишет следующее: «Блаженный Эдмунд, епископ Кентерберийский, первым читал в Оксфорде книгу Софистических опровержений в мое время, и я видел магистра Гуго, который впервые читал книгу Второй Аналитики, и я просматривал записи [его лекций]»[10].

Вопрос о том, где и когда Роджер Бэкон получил степень магистра искусств, а также о том, где и когда он начал преподавать, остается дискуссионным. Весьма вероятно, что английский мыслитель завершил свое обучение на факультете свободных искусств Оксфордского университета и там же начал карьеру преподавателя, хотя не исключено, что он доучивался в Париже, куда переехал из Оксфорда в конце 1230-х — начале 1240-х гг. В любом случае, к середине 1240-х гг. Бэкон уже должен был обладать степенью магистра искусств, поскольку несомненным является тот факт, что в это время он читал лекции по философии на факультете свободных искусств Парижского университета, что вряд ли было бы возможно в случае отсутствия у него этой степени.

Первые сочинения Бэкона, о которых нам известно, были написаны им как раз в период активной преподавательской деятельности в Париже. Это — его лекции, представлявшие собой комментарии к аристотелевским Метафизике, Физике, Об ощущении и ощущаемом, О возникновении и уничтожении, О животных, О душе, О небе и мире и псевдо-аристотелевским О причинах и О растениях. Все эти ранние работы, написанные Бэконом в классическом схоластическом стиле, вполне вписываются в рамки университетской философской традиции и не отличаются особой оригинальностью; тем не менее, уже в них присутствуют определенные мотивы (прежде всего повышенный интерес к естественной философии), ставшие затем основополагающими в творчестве английского мыслителя.

Вполне возможно, что во время пребывания в Париже в 1240-х гг., Бэкон слушал лекции по богословию, но при этом гипотеза некоторых историков[11], согласно которой он прошел полный курс обучения и в 35 лет получил степень доктора богословия, опровергается позднейшими исследованиями. Литтл, Истон и Линдберг[12] твердо убеждены в том, что Бэкон не был доктором богословия ни в 35 лет, ни вообще когда-либо. Косвенным, но весьма весомым свидетельством в пользу этого является тот факт, что среди сочинений Бэкона нет лекций по Сентенциям Петра Ломбардского; нет даже упоминания о них. Между тем, чтение этих лекций являлось необходимым условием для получения т.н. «сентенциарного бакалавреата», степени, предваряющей докторскую.

Нежелание Бэкона завершить свое образование на богословском факультете Парижского университета было отчасти вынужденным. Бэкон, безусловно, испытывал глубокий интерес к богословию и рассматривал его как наивысшую форму знания, но при этом он имел сильное предубеждение против тех умозрительных методов, которые использовались ведущими профессорами факультета богословия в Париже для разработки своего предмета. Дело в том, что к концу 1240-х гг. в мировоззрении Бэкона начали происходить радикальные перемены. Английский мыслитель все больше увлекался естественнонаучными исследованиями в области физики, астрономии, алхимии, медицины, а также математикой и языкознанием и все дальше отходил от принятых в Париже образовательных стандартов. Новые научные интересы Бэкона плохо вписывались в общую атмосферу Парижского университета; он не находил понимания и поддержки в ученых кругах, а слава таких парижских богословов, как Александр Гэльский и Альберт Великий, не вызывала у Бэкона (насколько мы можем судить по тому, что он пишет в своих поздних сочинениях) ничего, кроме горечи и раздражения.

В этой ситуации Бэкон решает вернуться в Оксфорд, где всегда имелся стойкий интерес к естественнонаучным исследованиям, а потому академическая среда была для него куда более благоприятной. Точная дата возвращения Бэкона в Англию неизвестна, но обычно в качестве таковой называют 1247—1250 гг. В Оксфорде он продолжает интенсивные занятия естественными науками и штудирует сочинения первого канцлера университета Роберта Гроссетеста, мыслителя, оказавшего колоссальное воздействие на дальнейшее формирование мировоззрения Бэкона. Влияние Гроссетеста на творчество Бэкона столь сильно и очевидно, что некоторые историки, в частности Краули и Литтл[13], выдвинули гипотезу о том, что Бэкон в этот период стал учеником и даже ассистентом Гроссетеста. Эта гипотеза, впрочем, не находит подтверждения, поскольку, хотя Бэкон и пишет о том, что несколько раз видел Гроссетеста, он никогда не говорит о нем так, как если бы знал его лично и уж тем более был его учеником. Кроме того, с 1235 г. и вплоть до своей смерти в 1253 г. Гроссетест был епископом Линкольна — крупнейшей епархии Англии. Его церковные обязанности, надо думать, не оставляли ему достаточного времени для полноценных занятий наукой и преподавательской деятельности, что подтверждается, в частности, тем, что фактически все научные сочинения Гроссетеста были написаны им до 1235 г.[14]. Наконец, влияние идей Линкольнского епископа на творчество Бэкона вполне можно объяснить и без допущения их личного знакомства.

Именно в оксфордский период происходит окончательное формирование Бэкона как ученого и мыслителя. Центр его интересов полностью смещается в сторону естественнонаучного знания; он активно занимается оптикой, алхимией, астрономией, разрабатывает новую теорию радуги.

Среди наиболее важных работ Бэкона данного периода можно назвать следующие Communia mathematica (Общая математика, ок. 1258); De secretis operibus naturae (О тайных действиях природы, ок. 1260); De multiplicatione specierum (О распространении species, ок. 1262); Perspectiva (Оптика, ок. 1263); De causis ignorantiae (О причинах невежества, ок. 1263); Metaphysica (Метафизика) и др. В этот период Б. начал работу над Communia naturalium (Общей физикой) и, возможно, написал трактат De iride (О радуге).

В процессе научных исследований и работы над названными произведениями Бэкона захватила идея создания всеобъемлющего учения, которое должно было основываться на естествознании, «опытной науке» и математике и охватывать все области знания — от грамматики до богословия. Основные положения этого учения Бэкон собирался изложить в Scriptum principale (Главный труд), грандиозном сочинении, написанию которого английский мыслитель планировал посвятить свою жизнь. Следует отметить, что в Scriptum principale Бэкон намеревался представить не только теоретические научные и философские идеи, но и вполне конкретные практические выводы, из этих идей вытекающие. На основании отдельных высказываний английского мыслителя можно утверждать, что одной из главных задач, которые он перед собой ставил, было теоретическое обоснование необходимости коренной реформы научных институтов и всей системы образования (Бэкон считал, что в университетах и других учебных заведениях необходимо смещение акцентов с философских и метафизических спекуляций на точные науки и естествознание), а также определенного обновления в церковной жизни (в данном аспекте Бэкон выступал как решительный критик секуляризации Церкви и обличитель морального падения отдельных ее служителей).

Судя по всему, именно в Оксфорде Бэкон принял решение о вступлении в Орден Францисканцев. Данное событие обычно относят к середине — концу 1250-х гг. Основанием для такой датировки могут служить слова Бэкона из Opus tertium, где он описывает себя как «уже десять лет лишенного той академической славы, которую приобрел в прежние времена» («iam decem annis exulantem, quantum ad famam studii, quam retroactis temporibus obtinui»)[15]. В этой фразе Бэкон, несомненно, намекает на то, что уже десять лет не преподает публично. Вполне возможно, что его уход из университетской жизни мог быть связан со вступлением в Орден Францисканцев. Если это так, то рассматриваемое событие состоялось за десять лет до написания Opus tertium, т. е. в 1257 г.

О мотивах, побудивших Бэкона вступить в Орден Францисканцев, мы можем лишь строить предположения. Весьма вероятно, что он искал освобождения от бремени преподавания, чтобы полностью посвятить себя чистой науке. Зная о том, каким почтением со стороны оксфордских францисканцев пользовался много для них сделавший в свое время Роберт Гроссетест (не только как могущественный покровитель и заступник, но и как учитель и вдохновитель), Бэкон, считавший себя его последователем, мог рассчитывать на то, что Орден будет благосклонно относиться к его научным занятиям и что в новых условиях он сможет обрести новые возможности для реализации своих проектов. Можно предположить и то, что на решение Бэкона вступить в Орден повлиял его близкий друг францисканец Адам Марш или кто-нибудь другой из оксфордских францисканцев. Наконец, вполне возможно, что Бэкон увидел во францисканском идеале путь к святости и духовному совершенству, которое английский мыслитель рассматривал в качестве важного условия правильного философствования и постижения мудрости.

О том, как складывалась жизнь Бэкона в новых условиях, мы практически ничего не знаем, однако ожидаемой поддержки от Ордена он, по всей видимости, не получил. На этой почве у Бэкона, вероятно, возникли определенные трения с руководством Ордена, которые со временем только усиливались. Желая реализовать свои научные проекты, Бэкон стал искать помощи на стороне, в обход своего непосредственного орденского начальства.

Около 1265 г. Бэкон приехал в Париж, где попытался связаться с кардиналом Ги де Фуке (не исключено, что английский мыслитель был ранее с ним знаком). Клирику из свиты кардинала, Раймону Ланскому, францисканец устно изложил некое свое «предложение», которое попросил передать кардиналу Фуке. Тому, по-видимому, было доложено, что брат Роджер Бэкон желает ознакомить его с кое-какими своими работами, имеющими большое значение. Однако по сути дела «предложение» состояло, вероятно, в том, что Бэкон просил финансовой помощи, необходимой для написания этих самых работ (прежде всего — упоминавшегося Scriptun principale), а также для осуществления своих многочисленных научных проектов. Кардинал Фуке, хотя и заинтересовался «предложением» Бэкона, денег не дал, а в ответном послании предписал францисканцу прислать ему сочинение, в котором исчерпывающим образом были бы изложены все основные идеи английского мыслителя.

У Бэкона, однако, не имелось работы, которую он счел бы достойной для представления кардиналу, и не было средств и времени, необходимых для создания всеобъемлющего Scriptum principale. В этой ситуации английскому мыслителю оставалось только одно: собрать и упорядочить весь имеющийся у него разрозненный материал и составить из него сочинение, которое можно было бы представить кардиналу Фуке. Вероятно, исходя именно из этого, Бэкон и начал подготовительную работу, в результате которой на свет появились его наиболее известные произведения: Opus maius (Большее сочинение), Opus minus (Меньшее сочинение), Opus tertium (Третье сочинение).

Между тем, в феврале 1265 г. кардинал Фуке был избран Папой под именем Климента IV. Бэкон, по всей видимости, решил воспользоваться ситуацией и напомнить о себе. Он отправляет Папе новое послание, и тот отвечает ему письмом, датированным 22 июня 1266 г. Климент IV подтвердил, что по-прежнему желает ознакомиться с идеями Бэкона и вновь предписал ему выслать «как можно скорее, не откладывая... то сочинение, которое мы, будучи в прежнем чине, просили тебя передать возлюбленному сыну Раймону Ланскому».

Считается, что этим сочинением, посланным Папе, стало Opus maius, однако среди историков нет единого мнения о том, когда именно оно было завершено, а также в каком отношении находилось к двум другим работам, написанными для кардинала Фуке — Opus minus и Opus tertium. Так, Л. Торндайк полагает[16], что Бэкон начал работу над Opus maius сразу после первого письма кардиналу и что трактат был завершен и, возможно, даже послан ему еще до начала его понтификата. В этих обстоятельствах, считает Торндайк, Opus minus и Opus tertium являются вспомогательными работами, которые были написаны позже на тот случай, если кардинал Фуке не получит текст Opus maius или сочтет его слишком объемным. П. Мандонне, напротив, придерживается мнения[17], что Opus minus и Opus tertium создавались Бэконом в то же время, что и Opus maius, или даже раньше, и были использованы при компоновке Opus maius. При этом, считает Мандонне, Opus maius был послан Папе не ранее 1268 г., a Opus minus и Opus tertium — вообще не были посланы, поскольку не были закончены. Наиболее правдоподобной, впрочем, является гипотеза С. Истона, который, как и Мандонне, полагает[18], что Opus maius был завершен и послан Фуке уже во время его понтификата, но при этом считает, что Папа получил также и Opus minus, служивший дополнением к главной работе Бэкона.

Характеризуя эти сочинения Бэкона, нельзя не отметить, прежде всего, их компилятивный характер. Так, Opus maius включает в себя объемные фрагменты из Общей физики, Оптики и других работ оксфордского периода, a Opus tertium, в свою очередь, представляет собой сильно сокращенный вариант Opus maius. Можно обратить внимание также на то, что сочинения создавались в спешке (что вполне объяснимо), а потому их компоновка оставляет желать лучшего: разрозненные фрагменты плохо скреплены между собой, изобилуют различного рода отступлениями, никоим образом не связанными с основной темой, а потому проследить за развитием мысли Бэкона чрезвычайно трудно; все это делает чтение их задачей крайне нелегкой.

Мы не знаем, прочел ли Климент IV сочинения, которые были присланы ему Бэконом. Возможно, он просто не успел это сделать, поскольку скончался в ноябре 1268 г. После смерти Папы у Бэкона не осталось покровителей среди церковных иерархов, а его отношения с руководством Ордена Францисканцев к этому времени еще более ухудшились.

В своих посланиях и сочинениях Бэкон рисует весьма удручающую картину своей жизни в монастыре. Так, в одном месте он пишет, что не может заниматься тем, чем хочет, потому что настоятели ежедневно заставляют его выполнять другие дела («Affuit enim instantia prelatorum meorum cotidianta ut aliis occupationibus oboedirem et ideo non potui aggredi qua volebam»[19]). В другом месте он утверждает, что настоятели, добиваясь от него подчинения их воле, жестко притесняют его («...instabant ineffabili violentia ut cum aliis eorum voluntati oboedirem»[20]). Наконец, ранний биограф Бэкона Вуд сохранил для нас даже такое его высказывание: «Мои настоятели и братья, подвергая меня наказанию голодом, держали меня под строгой охраной и не дозволяли никому прийти ко мне из опасения, что мои писания станут известны кому-либо кроме Папы и их самих»[21].

Что было причиной такого отношения к Бэкону, неизвестно. Существует множество гипотез, объясняющих это (от увлечения Бэкона астрологией до личной неприязни к нему отдельных иерархов), но ни одну из них нельзя считать хотя бы относительно достоверной. Вполне вероятно, имела место комбинация множества факторов, о которых мы можем только догадываться. Как бы то ни было, конфликт между Бэконом и руководством Ордена достиг апогея в конце 1270-х гг., когда, согласно документу XIV в., известному как Хроника 24 генералов генерал францисканцев Иероним Асколи «по совету многих братьев» осудил Бэкона за некие «подозрительные новшества» и приговорил к тюремному заключению. Какие конкретно обвинения были предъявлены Бэкону, неизвестно; неизвестно также, сколько длилось его заключение и сколь суровым оно было. Тем не менее, очевидно, что между серединой 1270-х и концом 1280-х гг. научная активность Бэкона прерывается, что можно объяснить как раз его заключением. С большей или меньшей достоверностью можно утверждать также, что английский мыслитель был освобожден до 1292 г., когда им было завершено последнее произведение — Compendium studii theologiae (Компендиум богословия).

Точная дата смерти Роджера Бэкона неизвестна, хотя обычно называют 1292-1294 гг. Согласно преданию, Бэкон был похоронен во францисканской церкви в Оксфорде.

СОЧИНЕНИЯ РОДЖЕРА БЭКОНА В ХРОНОЛОГИЧЕСКОМ ПОРЯДКЕ (ПО С. ИСТОНУ) Работы периода 1240-х гг.

1. Quaestiones primae supra libros Physicorum

2. Quaestiones supra undecim Primae philosophiae

3. Quaestiones supra IV libros Primae philosophiae

4. Quaestiones alterae supra XI libros Primae philosophiae

5. Quaestiones alterae supra libros Physicorum

6. Quaestiones alterae supra libros Primae philosophiae

7. Quaestiones supra librum De plantis

8. Quaestiones supra librum De causis

9. Commentarium supra librum De generatione et corruptione

10. Commentarium supra XVIII libros De animalibus

11. Commentarium supra librum De anima

12. Commentarium supra librum De coelo et mundo

13. Commentarium supra librum De sensu et sensato

14. Commentarium supra librum De somno et vigilia

15. Summa grammatica

16. Summulae dialecticae (dubia)

17. Summa de sophismatibus et destructionibus

Работы периода 1250-60 гг.

1. Liber de retardatione

2. Glossae supra librum Secretum secretorum

3. Opuscula medica

4. Opuscula alchemica

5. Opuscula astrologica

6. Excerpta de libro Avicennae De anima

7. Metaphysica

8. De erroribus medicorum

9. Reprobationes

10. De laudibus mathematicae

11. Communia mathematica

12. De secretis operibus naturae

13. De termino Paschali

14. Communia naturalium (pars prima)

15. De multiplicatione specierum

16. Perspectiva

17. De signis et causis ignorantiae

18. Computus

19. De iride

Поздние работы

1. Opus maius

2. Opus minus

3. Opus tertium

4. Introductio ad librum Secretum secretorum

5. Communia naturalium (pars secunda)

6. Compendium studii philosophiae

7. Compendium studii theologiae

А.С. Горелов. PHILOSOPHIA ROGERI BACON ET DE EJUS IMPORTANTIA IN HISTORIA CULTURAE EUROPEAE. Философия Роджера Бэкона и ее место в истории европейской культуры

Введение

XIII в. — «золотой век» схоластики — был временем расцвета целого ряда философских школ и направлений, периодом, когда жили и работали многие незаурядные мыслители Средневековья, включая знаменитейших из знаменитых — Альберта Великого, Бонавентуру, Фому Аквинского, Дунса Скота. Но даже на этом ярком и многообразном фоне Роджер Бэкон, прозванный своими современниками Doctor mirabilis — «Доктор удивительный», продолжает удивлять и нынешних исследователей.

Его произведения вызывают полярно противоположные интерпретации и оценки. В период Нового времени появился распространенный и поныне образ Роджера Бэкона как первого современного ученого — математика и естествоиспытателя-экспериментатора, критиковавшего схоластическое пустословие и за это пострадавшего от «мракобесов-церковников». Основатель позитивизма Огюст Конт, предложивший новую религию человечества и, в частности, проект календаря, в котором месяцы и дни назывались бы не по именам богов и святых, как раньше, а по именам выдающихся деятелей культуры, посвятил Р. Бэкону первый вторник месяца «Декарта» (т. е. ноября).

Определенный реакцией на позитивистский образ Р. Бэкона стала проведенная в сочинениях некоторых неотомистских историков философии его оценка как мыслителя неоригинального и амбициозного, ставшего известным благодаря не научным заслугам, а конфликтному характеру и неумению находить общий язык с современниками. Обе оценки, безусловно, не являются адекватными и во многом зависят от предвзятых установок: первая — от огульного отрицания Средневековья как «темных веков» культуры, вторая — от восприятия философии Фомы Аквинского в качестве вершины средневековой мысли, тогда как Роджер Бэкон во многом с ним расходился.

Но, даже отвлекаясь от столь крайних суждений, непредубежденный исследователь поражается совмещению противоречивых черт в творчестве «Удивительного доктора». Бэкон, действительно, был остро критичен к своему времени: то же время он был целиком и полностью укоренен в нем, в том числе в его распространенных предрассудках. Многие плодотворные идеи, высказанные Бэконом, часто не были столь уж оригинальными, — внимательное изучение показывает, что одни из них восходят к его предшественнику Роберту Гроссетесту, другие — к арабским философам, а третьи являются общим местом в аристотелизме. Провозглашаемые Бэконом методологические максимы, такие как критика ложных авторитетов, зачастую не находят применения в его собственных трудах, которые сплошь и рядом демонстрируют, с нынешней точки зрения, удивительное легковерие по отношению к крайне сомнительным источникам.

Бэкон предлагал широкомасштабные реформы, в деталях которых угадываются контуры будущего развития культуры, в частности, развитие естествознания и техники Нового времени, основанных на опыте и применении математики. Но в то же время его понимание слов «опыт» и «математика» радикально отличаются от их современного понимания, а предсказанные им чудесные изобретения он сам считал уже давно осуществленными, хоть и скрытыми от невежественной толпы. Представление о научно-техническом прогрессе у Бэкона если и есть, то лишь в самом зачатке. Во всяком случае, он, как и многие авторы Средневековья и Возрождения, видел вершину человеческого могущества не столько в будущем, сколько в прошлом, и стремился не к творению нового, а лишь к восстановлению, хотя бы в некоторой степени, старого могущества. Главной же чертой Бэкона как типичного мыслителя Средневековья, а не Нового времени, заключалась в том, что все его философские положения в явной форме вдохновлялись соображениями религиозного характера.

Однако, как бы глубоко ни был Бэкон укоренен в мировоззрении Средневековья и как бы ни отличалась его деятельность от того, что принято называть современной наукой, при чтении Бэкона нельзя избавиться от ощущения оригинальности идей, лежащих в основе его грандиозного замысла, и их тесной связи с развитием тех понятий, которые, развиваясь и изменяясь, в конечном итоге стали неотъемлемой частью культуры Нового времени. Бэкон стал первым в истории Европы мыслителем, кто попытался создать всеобъемлющую энциклопедию знания, органично соединенного с богословием и ориентированного на достижение практических (религиозных) целей. Эта задача не была осуществлена им в полном объеме. Тем не менее, сам проект Бэкона, частично воплощенный в Opus maius, Opus minus, Opus tertium, Compendium studii philosophiae, Compendium studii theologiae, а также в ряде более специальных работ, остался его оригинальным вкладом в историю европейской культуры, важным звеном, соединившим Средневековье и современный мир.

Суждение об энциклопедическом проекте Роджера Бэкона может быть затруднено определенными особенностями таких сочинений, как Opus maius, Opus minus и Opus tertium, если не принять во внимание то обстоятельство, что бросающаяся в глаза разнородность различных частей, композиционная рыхлость, повторы, внутренние противоречия, недостаточная проработка многих тем связаны с поспешностью, с которой Бэкон готовил эти сочинения для Папы Климента IV, просившего сделать это как можно скорее. По сути, все эти работы представляют собой компиляцию ряда предыдущих работ Бэкона, находившихся в разной стадии готовности.

Настоящая статья не ставит своей целью дать относительно полное представление философии Роджера Бэкона, в частности, из-за большого количества разноплановых тем, присутствующих в его наследии. Цель ее — предложить введение в темы, так или иначе затронутые в Opus maius и в наибольшей степени интересные современному читателю-не-специалисту.

Единство знания и практическая цель философии.

Бэкон не принимал выраженную, в частности, Фомой Аквинским идею автономии философии от богословия и в этом отношении был типичным представителем августинизма, доминировавшего среди францисканских ученых XIII в. По мнению Бэкона, «философия, рассмотрении» сама по себе, не обладает никакой ценностью [...] в философии не может быть ничего достойного, кроме того, что требуется от нее для Божественной мудрости. А все остальное ошибочно и пусто».

Как и Аристотель, Бэкон различал теоретическую и практическую (моральную) философию[22]; у английского философа это различение выглядит так: «теоретическая философия устремлена к познанию Творца через творение, а моральная философия устанавливает чистоту нравов, справедливые законы и Божественный культ, а также славно и полезно увещевает [человека стремиться] к счастью будущей жизни». Но если Аристотель считал наилучшим образом жизни созерцательный и, соответственно, подчеркивал значение теоретической философии, то Бэкон отдавал предпочтение моральной. Всякое познание, по его мнению, имеет целью спасение, достижение вечной жизни, средством чего являются Церковь и христианское государство: «светом мудрости устрояется Церковь Божия, строится государство верных, осуществляется обращение неверных, а те, кто упорствует во зле, могут обуздываться и оттесняться подальше от границ Церкви силой мудрости, а не пролитием христианской крови[23]. Итак, все, для чего требуется направляющая сила мудрости, сводится к этим четырем вещам, и ни с чем иным она [т. е. мудрость] соотнесена быть не может». Моральная философия, занимающаяся действиями, связанными с добром и злом, по преимуществу называется практической, все же другие науки ей подчинены. Однако «практика, понимаемая широко, тождественна любой действенной науке, и тогда многие другие науки суть практические».

По мнению Бэкона, истинное знание едино; это — знание единого правильного пути спасения, данное единому миру единым Богом: «существует одна совершенная мудрость, которая целиком содержится в Священном Писании, и она должна разъясняться с помощью канонического права и философии, и благодаря этим наукам происходит истолкование Божественной истины».

Убежденность Бэкона в том, что Священное Писание представляет собой источник всей истины, необходимой человеку, объясняет достаточно странное для современной эпохи (но не для Средневековья) использование Библии как источника научных сведений, в том числе в вопросах физики. Так, например, Бэкон указывает, что природа радуги не могла быть известна ни древнегреческим, ни арабским ученым потому, что ее можно постичь лишь на основе сказанного о радуге в Библии: «Я полагаю радугу Мою в облаке небесном... чтобы не было более потопа на Земле» (Быт 9,13), т. е. цель радуги — испарение воды, поэтому при явлении радуги всегда имеет место рассеяние воды на бесчисленные капельки и их испарение благодаря лучам Солнца, концентрирующимся в результате различных отражений и преломлений, из-за которых и возникает радуга.

Другой интересный и исторически важный пример использования Бэконом авторитета библейской книги (в действительности апокрифической) касается географии: «оконечность Индии на Востоке крайне удалена от нас и от Испании. Но от оконечности Испании на другой стороне Земли [пространства] для моря столь мало, что оно не может покрывать три четверти Земли. [...] Так, Ездра говорит в IV книге, что обитаемы шесть частей Земли, а седьмая покрыта водой». Именно это место, говорящее, что от Испании сравнительно недалеко до восточной оконечности Азии, обусловило интерес Христофора Колумба к открытию западного пути в Индию. Как известно, на этом пути Колумб вместо Азии приплыл на неизвестный в ту пору континент — Америку, хотя сам об этом так и не узнал до конца жизни.

Истинная философия, по мнению Бэкона, направлена к христианской, спасительной цели, даже если ее положения встречаются у философов-нехристиан, к которым Роджер Бэкон питает глубочайшее уважение: прежде всего, это Аристотель, но также Сенека, Платон, Сократ, И также арабские комментаторы и продолжатели Аристотеля — Авиценна, Аверроэс и др.

По словам Роджера Бэкона, мыслители-христиане долгое время отвергали нехристианскую философию по следующим причинам: Отцы Церкви — потому что она соперничала с утверждающейся христианской верой и часто была смешана с ложными представлениями, в частности, магическими; мыслители XII в. — на основе ссылок на труды Отцов Церкви, не разобравшись в причинах их мнений; современники Бэкона — т. к. «находят удовольствие в незначительном и пустом». Тем не менее, философия как таковая вовсе не противоречит христианству. Роджер Бэкон цитирует Августина: «христиане должны перенять от философов — как от незаконных владельцев — те полезные вещи, которые содержатся в их книгах», поскольку «золото и серебро философов создано не ими самими, но как бы извлечено из всеобщих россыпей Божественного провидения, которое разлито повсеместно».

Наличие элементов Божественной мудрости у философов-нехристиан Бэкон объясняет тем, что всякое истинное познание является следствием Божественного просвещения (illuminatio). Эта концепция связана с толкованием аристотелевских высказываний о «действующем» и «возможном» интеллектах в трактате О душе. Согласно Бэкону (как и многим другим комментаторам до него), «действующий» интеллект принадлежит Богу или ангелам, а «возможный» — отдельной человеческой душе, получающей от Бога познание тех или иных истин. (Существовали и другие интерпретации: так, Фома Аквинский считал, что оба интеллекта принадлежат индивидуальной человеческой душе, а Аверроэс — что ей не принадлежит ни один из них, оба являются общими для всего человечества).

В отличие от Фомы Аквинского, Роджер Бэкон не очень доверяет «естественному разуму», не верит, что человек может самостоятельно прийти к глубоким философским истинам: в качестве примера ограниченности человеческих способностей в философии Бэкон приводит нескончаемые споры схоластов по знаменитой проблеме универсалий[24]. Поэтому Бэкон считает, что философские истины у нехристиан восходят к ветхозаветным патриархам и пророкам, получившим Божественное Откровение, т. е. особым образом просвещенным Богом (Эта концепция (с современной точки зрения, необоснованная) имеет долгую историю. Сами древние греки нередко считали, что их философы почерпнули свои знания в более древних традициях мудрости Востока (см. рассказы о путешествиях Фалеса, Пифагора, Демокрита и др. в такие страны, как Египет, Палестина, Междуречье, Индия). Впоследствии мыслители Востока, в т. ч. иудеи (Филон Александрийский), защищали эту идею из соображений национального престижа. Отцы Церкви (начиная с Юстина Философа) использовали концепцию заимствования греками философии у ветхозаветных патриархов и пророков для легитимизации христианства как «истинной философии» в глазах представителей эллинистической культуры[25]). Таким образом, христианская религия представляет собой завершение философии, к которой причастны и нехристиане. «неверные философы и теперь не знают многое из того, что относится к Божественному; и если бы таковое было им представлено доказанным с помощью начал полной философии (т. е. посредством жизнеспособных аргументов, которые берут начало от философии неверных, хотя и получают свое завершение благодаря вере Христовой) и без противоречия, то они [неверные философы] возрадовались бы предложенной им истине, поскольку жадны до мудрости и более образованы, нежели христиане. Я не утверждаю, однако, что они могли бы постигнуть в доказательстве нечто из духовных положений христианской веры, но [имею в виду], что существует много общих рациональных истин, которые любой мудрец, не зная сам, легко воспримет от другого». Говоря современным языком, наличие общих философских истин у христиан и нехристиан, по мнению Бэкона, составляет основу для межрелигиозного диалога, целью которого он считал установление единой христианской религии во всем мире.

Opus maius — книга не богословская, а философская: она, по замыслу Бэкона, посвящена лишь тем темам, которые либо являются общими у христиан и нехристиан, либо легко могут быть приняты философами-нехристианами. Opus maius состоит из семи частей, и последняя часть, как бы увенчивающая все здание философии, посвящена моральной философии, но эта моральная философия составляет лишь введение по отношению к богословию, непосредственно основывающееся на Откровении. Согласно Бэкону, философия показывает, что «должна существовать и иная, за пределами философии, наука [...] философия приходит к обнаружению более высокой науки и утверждает, что это — наука о Божественном».

Моральная философия, по Бэкону, в свою очередь разделяется на четыре части: первая обосновывает должное поведение человека по отношению к Богу и ангелам, вторая — по отношению к другим людям, третья — по отношению к самому себе, а четвертая содержит аргументы в пользу христианской веры. Первая часть, согласно Бэкону, обосновывает существование Бога, Его всемогущество, бесконечность, единственность, троичность, творение мира Богом, существование ангелов и человеческих душ, бессмертие души, Божественное провидение, посмертное воздаяние, необходимость поклонения Богу и моральных норм, необходимость Откровения, Богочеловечество Христа. Вторая часть моральной философии, по Бэкону, в основном касается устроения семьи[26] и государства, в теории которого он в значительной мере следует Авиценне. Третья часть посвящена личным добродетелям; у Бэкона ее изложение включает главным образом цитаты из античных авторов, прежде всего Аристотеля.

Наконец, в четвертой части (по смыслу сильно пересекающейся с первой) Бэкон демонстрирует рациональные аргументы в пользу христианства, которые могли бы убедить «мудрых» нехристиан, исповедующих ту или иную религию («Я мог бы представить [более] простые и грубые, [нежели философия], способы [обращения] неверных, соответствующие основной их массе, но это бессмысленно. Ибо толпа слишком несовершенна, а потому аргументы в пользу веры, рассчитанные на толпу, грубы, примитивны и недостойны мудрых. Я, следовательно, желаю пойти далее и представить аргументы, о которых могут судить мудрецы»). Бэкон всё же отмечает, что христианская вера не может основываться только на рациональных доказательствах: «следует доверять преимущественно Церкви, Писанию, святым и католическим учителям». Однако его интересуют именно рациональные основания этого доверия, которые могут быть приняты и нехристианами. Поиск таких аргументов составлял характерную примету эпохи: этой проблеме посвящены и Сумма против язычников Фомы Аквинского, и Великое искусство Ауллия.

Бэкон рассмотрел пять основных нехристианских религиозно-этнических общностей (язычники; идолопоклонники[27]; татары[28]; сарацины [т. е. мусульмане]; иудеи). Многие его замечания обнаруживают выдающиеся для XIII в. знания о других религиях и народах. С современной точки зрения, однако, представляется, что Бэкон несколько переоценивал легкость обращения, основанного на рациональных аргументах, которые изложены им, пожалуй, с излишней поспешностью. Например, один из доводов для обращения мусульман Бэкон видел в том, что «сарацинские философы отвергали свое религиозное учение», имея в виду, вероятно, противоречия между выводами арабских аристотеликов (прежде всего Авиценны и Аверроэса) и рядом исламских догматов. Следует отметить, что, во-первых, вероучительные положения, отвергнутые этими мыслителями (например, вечность мира и телесное воскресение мертвых), являются общими у ислама с христианством, а во-вторых, в историческом плане наличие таких противоречий привело к кризису не ислама, а арабского аристотелизма.

Помимо собственнорелигиозной цели всех наук, Роджера Бэкона интересовали и их материальные плоды, влияние на технологию, медицину и другие стороны жизни, т. е. «практическое применение» в современном смысле этого слова; как и его великий соотечественник и однофамилец Френсис Бэкон три века спустя, францисканский философ также мог сказать: «Знание — сила». Стоит привести знаменитый список предсказанных Роджером Бэконом технических изобретений: «могут быть созданы такие навигационные инструменты, чтобы большие корабли без гребцов пересекали реки и моря, управляемые одним человеком, и с большей скоростью, чем если бы они были наполнены гребцами. Также могут быть созданы повозки, которые двигались бы без тягловых животных с невообразимой стремительностью [...] инструменты для полета: чтобы в середине инструмента сидел человек, вращая некое изобретение, с помощью которого [двигались бы], ударяя по воздуху, искусственно созданные крылья, на манер летящей птицы. Также [может быть создан] небольшой по величине инструмент, который поднимал бы и опускал немыслимые тяжести [...] Могут быть также созданы инструменты для путешествий под водой морей и рек — вплоть до достижения дна, и без всякой телесной опасности. [...] И может быть создано несчетное число такового, например, мосты через реки без опор или какой-либо поддержки». Интересно, что все эти изобретения Бэкон считал делом не будущего, но прошлого: «И [все] это было создано в древности и, определенно, создано в наше время, — исключая разве что инструмент для полета, который я не видел, и не знал человека, который бы его видел. Но я знаю мудреца, который придумал, как его изготовить». Другой интересной задачей, которую Бэкон ставил перед наукой, является продление человеческой жизни по крайней мере до того срока, который, согласно Библии, проживали первые люди после грехопадения (т. е. около тысячи лет).

Причины невежества.

Собственную эпоху Бэкон оценивал как время кризиса, упадка, деградации: «Сейчас больше грешат, чем в предыдущие времена», «повсюду очевидна порча». Это касается и церковного образования. «Сентенции» Петра Ломбардского, став главным университетским учебником по богословию, заняли место Священного Писания, а изучение в университетах гражданского права практически полностью подменило собой изучение права канонического. Особенно острым нападкам Бэкон подверг представителей Парижской школы, обвиняя их в невежестве. В пренебрежении находится изучение дисциплин, по его мнению, имеющих первостепенную важность для богословия, — грамматики различных языков, а также математики. Переводы многих важных философских сочинений и даже Библии пестрят ошибками. Веря в скорый приход Антихриста[29], Бэкон подозревал, что тот будет вооружен мощными видами оружия, разработка которых в христианском мире заблокирована из-за пренебрежения необходимыми науками.

Энциклопедический проект Бэкона имеет целью воспрепятствовать распространению этих негативных явлений. И потому неудивительно, что вся первая часть Opus maius посвящена выявлению основных причин человеческого невежества и способам борьбы с ним.

Среди основных препятствий для постижения истины Бэкон называет ложный авторитет. Следует отметить, что критика авторитета действительно придает Роджеру Бэкону характер в некоторой степени выходящий за рамки культуры Средних веков, которая в целом была культурой доверия к книге и преданию. Средневековым людям было трудно принять идею, что какие-то сведения могут быть просто ложными; если же в разных источниках замечались ошибки и противоречия, их стремились каким-то образом согласовать, показав, в каком именно смысле истинен один, а в каком другой, по методу схоластической диалектики, образцовое применение которого дано в Сумме теологии Фомы Аквинского при взвешивании разных «да» и «нет» в решении каждого отдельного вопроса. Следует отметить, что Роджер Бэкон в этом плане предстает новатором в методологической теории, но не на практике, — читатель Opus maius убеждается на каждом шагу, какое доверие к авторитетам, в том числе совершенно ложным, питал францисканский философ. Даже в критике авторитета первым аргументом служат ссылки на авторитеты.

В отличие от распространенной впоследствии в Новое время (особенно в эпоху Просвещения) идеи отвержения авторитета как источника познания, Роджер Бэкон не отказывается полностью от доверия авторитету, заявляет, что все предшественники достойны почитания, но, тем не менее, предостерегает от принятия ложного авторитета за истинный и предлагает противостоять ложным авторитетам с помощью истинных, а также выслушивать разные мнения. Бэкон вскрывает психологические пути образования ложных авторитетов (следование детей за родителями, учеников — за учителями, подчиненных — за начальниками). По мнению Бэкона, среди людей совершенные встречаются еще реже, чем среди чисел совершенные числа[30]. По каждому вопросу существует большое количество возможностей для отклонения от истины. Никто не безошибочен, кроме авторов Священного Писания, поэтому необходимо исследовать и проверять мнения учителей, примеры чего в изобилии встречаются в истории философии. Так, древние, по их собственным словам, многого не знали, люди многое узнали после, поэтому последователи часто исправляют предшественников, например, Аверроэс Авиценну, а тот Аристотеля. Даже святые пересматривали свои мнения, спорили и поправляли друг друга. В этих рассуждениях Роджера Бэкона появляется столь редкий для Средних веков и столь ценный для Нового времени мотив прогресса знания: в будущем многие вещи, которых мы теперь не знаем, станут очевидными, пишет Роджер Бэкон (со ссылкой на Сенеку).

Другими препятствиями в постижении истины являются обычай и мнение толпы. Обычай в этом отношении хуже, чем авторитет, а мнение толпы еще хуже, его вообще не следует принимать во внимание. В связи с этим в произведениях Бэкона существует тема эзотеричности науки, совсем не характерная для научной культуры Нового времени, но присутствующая у ее предшественников — натурфилософов эпохи Возрождения. Тайны природы, по мнению Бэкона, не следует открывать толпе. С этой точки зрения понятно его убеждение, что предсказанные им невиданные технические достижения уже давно существуют, но специально скрыты и потому неизвестны не только широкой публике, но и ученым невеждам.

Теория причин невежества у Роджера Бэкона часто рассматривается как предвосхищение теории так называемых идолов, мешающих правильному познанию, сформулированной Френсисом Бэконом. Но в отличие от своего однофамильца францисканский философ не удовлетворяется перечислением вышеуказанных причин, а обсуждает их с духовно-этической точки зрения, указав самую главную, четвертую причину, лежащую в основе трех других. Таковой является сокрытие собственного невежества под видом мудрости, происходящее из гордыни. Именно из-за этой причины многие выдающиеся философы и богословы не были признаваемы в течение столетий. В критике горделивого невежества, притворяющегося мудростью, у Роджера Бэкона звучит францисканский мотив превосходства смирения и простоты.

Опытная наука.

Одно из положений, в котором, как часто указывают, Роджер Бэкон предвосхитил науку Нового времени, — значимость опыта в познании. По словам Бэкона, опытная наука, во-первых, проверяет заключения всех наук, во-вторых, предоставляет важные факты другим наукам, в-третьих, самостоятельно исследует тайны природы, независимо от других наук.

Подчеркивание значения опыта связано с некоторым принижением значения логического доказательства, рассуждения, аргументации. И опыт, и аргументы, по Бэкону, помогают познанию истины, но лишь опыт для этого в строгом смысле необходим. Ни одно, даже самое совершенное с логической точки зрения доказательство не удовлетворит человека, если он непосредственно не убедится на опыте в доказываемом факте. И математические доказательства принимаются только после опытной проверки — счета в арифметике, построения в геометрии.

Как и у Френсиса Бэкона, Галилея, а впоследствии у авторов эпохи Просвещения, подчеркивание роли опыта органично связано у Роджера Бэкона с критикой, как ложных авторитетов, так и мнений толпы, очень часто разоблачаемых с помощью опыта.

Тем не менее, было бы ошибочно видеть в опыте Бэкона что-то родственное современной экспериментальной науке. Речь не идет ни о сознательном вмешательстве в условия изучаемого явления с целью отделить действие одних факторов от других, ни о воспроизводимости результатов.

У Бэкона опыт означает все, что человек «испытывает» в самом широком смысле слова, непосредственное познание «лицом к лицу» с реальностью. Важно подчеркнуть, что это не только так называемый «чувственный опыт», восприятие чувствами. Наряду с чувственным опытом, который он называет внешним, Бэкон говорит также о внутреннем опыте. Внешний опыт должен дополняться внутренним при познании видимых вещей, а вещи невидимые познаются только внутренним опытом. Бэкон называет семь ступеней внутреннего опыта: 1) сугубо научные положения; 2) добродетели; 3) семь даров Святого Духа, перечисленных у Исайи (премудрость, разум, совет, крепость, ведение, благочестие, страх Господень, ср. Ис 11, 2—3); 4) евангельские блаженства (см. Мф 5, 3—12; Лк 6, 20—23); 5) духовные чувства; 6) плоды, превосходящие чувства, в том числе мир Божий; 7) восхищения разных видов (т. е. познание экстатического характера). Таким образом, «эмпиризм» Роджера Бэкона теснейшим образом связан не с сенсуализмом, а с живыми мистическими традициями, столь характерными для Средневековья.

Науки о языке.

Средневековая западная культура была латиноязычной. Даже греческий язык был известен плохо, в т. ч. наиболее образованным людям. Фома Аквинский, например, плохо знал греческий язык и, соответственно, греческую философскую литературу, знакомился с философией Аристотеля в переводе, причем это обстоятельство привело его к некоторым ошибкам в ее интерпретации[31].

На этом фоне слова Роджера Бэкона о необходимости изучения языков, и не только греческого, но и еврейского, арабского и т. д. выглядят весьма актуальными для его времени. Главные называемые им причины необходимости их изучения связаны с отсутствием переводов, с низким качеством переводов и с принципиальными пределами возможности перевода. Роджер Бэкон понимал, что в латинском языке отсутствуют многие важные термины, что делает затруднительным адекватный перевод. Понимал он и то обстоятельство, что буквальный перевод во многих случаях не является адекватным.

Бэкон указывает, что на латыни еще нет удовлетворительных переводов многих важных книг, как по философии, так и по богословию. Среди всей литературы, которую, согласно его мнению, следовало «ввести в научный оборот» на христианском Западе, отметим его замечание о необходимости знать книги греческих Отцов Церкви: «если бы книги этих [авторов] были переведены, то не только бы возросла мудрость латинян, но и Церковь получила бы большую помощь против схизм и ересей греков, ибо они были бы побеждены посредством речений их святых, которым они противоречить не могут», — пишет Роджер Бэкон в период, когда необходимость воссоединения восточной и западной Церквей осознается как весьма актуальная.

Еще одной актуальной проблемой, привлекшей внимание Бэкона, решение которой требовало знание языков, была проблема ошибок в текстах. Даже тексты Библии, имевшие хождение, существенно отличались один от другого. На это обращали внимание повсюду, но попытки внести исправления, по замечанию Бэкона, часто только ухудшали положение. Одни исправители стремились упростить то, чего не могли понять; другие вставляли в текст Вульгаты фрагменты из других переводов, в результате одно и то же греческое или еврейское слово в разных частях Библии переводилось по-разному; третьи вносили исправления, следуя библейским цитатам в произведениях Отцов Церкви или в литургических текстах, хотя эти цитаты по разным причинам во многих случаях могли быть неточными[32]. По мнению Бэкона, первым делом следовало бы восстановить иеронимовский текст Вульгаты по наиболее древним рукописям, используя наиболее частые варианты из имеющихся; в случаях расхождений необходимо сверять с греческим или еврейским оригиналом. Для осуществления этой работы должна была быть учреждена авторитетная папская комиссия, состоящая из компетентных ученых; ее работа должна была осуществляться согласно определенным принципам; исправления, совершаемые по частной инициативе, следовало запретить. Выдвигая данную программу, Роджер Бэкон сильно опередил свое время, закладывая основы текстологической критики гуманистов. Авторизованный Церковью пересмотренный вариант Вульгаты вышел лишь в период Контрреформации.

Деятельность Роджера Бэкона по реформированию системы образования включала не только эти советы Папе, высказанные в трех Opus-ах. Сам Бэкон написал еврейскую и греческую грамматики. От первой сохранился лишь фрагмент, от второй — большая часть, но лишь в одном экземпляре. По-видимому, Роджер Бэкон остался единственным западным автором, составившим греческую грамматику для латинян. В 1312 Вьеннский собор (возможно, под влиянием аргументов Бэкона) постановил учредить школы греческого и восточных языков в Парижском, Оксфордском и др. университетах, но эти попытки не увенчались успехом, — сохранились сведения лишь о временных преподавателях, не имевших кафедр.

С грядущими гуманистами Бэкона связывает не только осознание важности изучения языков и постановка методологических проблем, связанных с переводом и текстологической критикой, но и интерес к принципам риторической и поэтической аргументации по сравнению с традиционно изучаемой в логике доказательной и диалектической аргументацией[33]. По мнению Бэкона, риторические и поэтические аргументы столь же важны для практического разума, как для теоретического разума — аргументы доказательные и диалектические. Но поскольку практическая часть философии имеет преимущество перед теоретической, изучению риторических и поэтических аргументов необходимо уделять особое внимание. Эти аргументы не отвечают стандартам научной строгости, которым должны соответствовать аргументы теоретических наук; тем не менее, именно практические аргументы способны вызывать в душе веру, сочувствие, сострадание, радость, любовь и соответствующие действия. Отсюда следует их важность для таких наук, как богословие и каноническое право. Представляется, что аргументы, ведущие к обращению нехристиан, о которых говорит Роджер Бэкон в четвертой части своей моральной философии, согласно его намерению должны быть отнесены именно к этой категории.

Следует отметить также важный вклад, сделанный Р. Бэконом в развитие науки о знаках. В Средние века философы серьезно обсуждали вопросы, касающиеся значений слов. Получают ли слова свои значения естественным образом или по человеческому произволу? Обозначает ли слово «собака» непосредственно конкретную собаку или общее понятие собаки либо общую природу собак, а конкретную собаку — лишь опосредованно? Согласно Бэкону, существуют «естественные знаки», основанные на отношении причины и следствия (дым — знак огня; след — знак человека, его оставившего) или подобия (статуя — знак того, кого она изображает). Однако языковые знаки, т. е. слова, установлены людьми по их произволу, чтобы обозначать не понятия, а непосредственно реально существующие вещи. С другой стороны, каждое слово может быть многозначным: помимо конкретной собаки, слово «собака» в определенном контексте может обозначать и общую природу собак, и понятие собаки, и многое другое. Значения слов не жестко закреплены, а постоянно даются им заново говорящими в связи с языковым и внеязыковым контекстом. Зависимость значения слова от прагматической цели его использования в каждом конкретном случае, подчеркнутая Бэконом, вполне согласуется с его интересом к изучению и преподаванию различных языков.

Математика и науки о природе.

Согласно Роджеру Бэкону, пренебрежение математикой «в течение уже тридцати или сорока лет уничтожило всю систему образования латинян [...] И, что еще хуже, люди, ее не знающие, не ощущают собственного невежества, а потому не ищут лекарства». Между тем знание этой науки чрезвычайно важно для изучения всех остальных наук, в том числе богословия. Именно математика должна предоставить необходимый фундамент другим наукам, потому что она, в некотором смысле, идет первой в порядке познания. В самом деле, по мнению Бэкона, это легчайшая из наук: знание математики в той или иной степени присутствует у всех, оно является «как бы врожденным». Кроме того, лишь в математике существуют достоверные доказательства; в других науках редко наблюдается согласие, а в математике все выводы проверяются опытным путем при помощи построения и счета. Использование математики помогло бы придать достоверность другим наукам, поэтому желательно, чтобы они изучались не на основе софистических и диалектических аргументов, а на основе математических доказательств. Все эти аргументы Роджера Бэкона вполне пригодны для обоснования широкого применения математических методов в различных науках, столь характерного для Нового времени. А рассуждения Бэкона о том, что из всех категорий наиболее доступно чувственному восприятию количество, поскольку все воспринимаемое чувствами протяженно и существует во времени, представляют собой важный шаг на пути к признанию объективными лишь количественных свойств вещей, совершенному в XVII в. основателями естествознания Нового времени. В этом аспекте Роджер Бэкон действительно предвосхитил последующие тенденции развития культуры. Многие его суждения по данному вопросу, по-видимому, вполне могли бы быть повторены учеными Нового времени, отстаивавшими использование важность математизации наук, в частности, Галилеем, считавшим, как известно, что книга природы написана на языке математики, буквами которого являются круги, треугольники и др. математические объекты.

Следует отметить, что под математикой, в соответствии с восходящей к Платону средневековой традицией, Бэкон понимал совокупность четырех дисциплин — арифметики, геометрии, музыки и астрономии. При этом музыка рассматривалась не просто как искусство извлекать красивые звуки, но как наука о гармоничных соотношениях. Исходя именно из такого понимания музыки — как науки о красоте, выражающейся в надлежащих пропорциях — Бэкон приводит еще некоторые аргументы в пользу широкого использования математики. Он утверждает (со ссылкой на аль-Фараби), что математика полезна для грамматики и логики, поскольку для первой важно знать природу звуков и их сочетаний, а вторая должна включать изучение «поэтических аргументов», решающим аспектом в воздействии которых является красота. Нужно заметить, что стремление свести художественное совершенство к числовым соотношениям («поверить алгеброй гармонию») в истории культуры показало себя (по крайней мере, пока) гораздо менее плодотворным, чем думал Бэкон, которого за это, тем не менее, трудно упрекнуть. Ведь и впоследствии попыткам воплощения этого проекта в жизнь отдавали дань такие крупные мыслители, как, например, Лейбниц, считавший музыку «бессознательным упражнением души в математике».

Но, пожалуй, наиболее развита Роджера Бэконом тема важности астрономии, которую он не отличает от астрологии. Бэкон придерживался характерного для его времени убеждения в том, что небесные явления причинно обусловливают события подлунного мира. Соответственно, изучение движений небесных светил и характера их влияний на земные вещи представлялось Бэкону чрезвычайно перспективным[34]. При этом, однако, он не считал, что влияния светил полностью предопределяют земные события. По его мнению, астрологические утверждения касаются лишь того, что происходит в большинстве случаев, поэтому предсказания астрологов не могут иметь абсолютной достоверности в применении к единичным событиям. Влияния светил склоняют человека к определенным действиям, но не побуждают к ним с необходимостью. В частности, неблагоприятные события, предсказанные астрологией, могут не произойти, если человек примет достаточные меры, препятствующие им. Бэкон отстаивает важность астрологии, в частности, для медицины: использование астрологических методов помогло бы предсказывать заранее болезни.

Бэкон считал, что астрологические предсказания в отношении того или иного общества, в частности, того или иного народа, могут быть более достоверными, чем в отношении определенной личности. Поэтому астрология, по мнению Бэкона, могла бы оказаться полезной в объяснении причин различия темпераментов разных народов: известно, что эти темпераменты различаются в зависимости не только от широты места, т. е. от климата, но и от долготы, что, возможно, объясняется именно различным влиянием светил. Наконец, Роджер Бэкон разработал интересное астрологическое рассуждение, подтверждающее, с его точки зрения, преимущество христианства по отношению к пяти другим религиям, в качестве которых в этом месте Opus maius называются иудейская, халдейская, египетская, мусульманская и религия Антихриста (в другой части, посвященной моральной философии, список, как мы видели, несколько иной).

Бэкон не только ограничивается констатацией влияния светил, но и пытается показать, каким образом осуществляется это влияние и вообще влияние вещей друг на друга. Для объяснения этого влияния служит теория распространения species, восходящая к Оптике Альхазена и особенно разработанная Робертом Гроссетестом. Species — это эффект воздействия одного тела на другое. Частным, но далеко не единственным примером species является свет[35]. Одним из интересных выводов Бэкона, относящихся к распространению species, является заключение о конечной скорости этого распространения: воздействующее тело сперва воздействует на ближайшую к нему часть тела претерпевающего, лишь затем это претерпевающее, получив species, само становится воздействующим на следующую часть претерпевающего тела и т. д.[36] В однородной среде species распространяется по прямой, на границе двух сред наблюдается преломление[37]. Особый случай представляет собой распространение species в нерве, где они могут распространяться по кривому пути вдоль нерва. Распространение species подчиняется геометрическим законам, что служит еще одним подтверждением важности математики для изучения физических явлений. Бэкон пишет о сферическом распространении, о распространении по пирамиде, основанием которой служит поверхность воздействующего тела, а вершиной — точка, в которой имеет место воздействие. Бэкон уделяет большое внимание разным приложениям теории распространения species, в частности, он обсуждает пути, которые проходит свет звезд (а значит, и астрологические влияния), проходя последовательно сферы огня и воздуха, окружающие Землю.

Заключение.

Роджер Бэкон, безусловно, не был «первым современным ученым». По стилю своей интеллектуальной деятельности он гораздо в большей степени является типичным средневековым ученым, для которого основными и привычными методами обоснования своих результатов были диалектические рассуждения и ссылки на авторитет, не включающие исследование надежности этого авторитета.

Однако в Бэконе было и другое: глубокое недовольство этим — в значительной мере и его собственным — научным стилем и реальное Предвосхищение дальнейших путей развития культуры, реализовавшихся лишь два-три века спустя. Всякая определенная культура в той или иной степени является односторонней: какие-то аспекты в ней развиты сильно, какие-то другие — недостаточно. Интуиция Бэкона позволила ему понять, в чем именно состояла однобокость современной ему научной культуры — университетской схоластики XIII в, и обозначить, С большей или меньшей ясностью, куда следует двигаться далее. Самое удивительное было, что культура в дальнейшем, хоть и не сразу, начала переориентироваться согласно именно тем направлениям, которые обозначил Роджер Бэкон.

Таких направления было два — гуманитарное и естественно-математическое. Первым родилось филологическое течение XIV—XVII вв., обычно называемое гуманизмом. Как и Бэкон, гуманисты разрабатывали методы текстологической критики авторитетных текстов; открывали почти неведомый ранее мир греческой, а иногда и восточной словесности, а также античной философии, еще до ее истолкования схоластами; ставили риторику и поэтику, обращенные и к уму, и к сердцу человека, выше «оторванных от жизни» логических тонкостей.

Другое великое интеллектуальное движение — естествознание Нового времени. Представители этого направления так же, как и Бэкон, защищали в познании природы опыт и математизацию в противовес диалектическим аргументам и ссылкам на авторитет, указывали науке практическую цель в противовес созерцательной. Это направление рождалось медленнее и оформилось в качестве более-менее зрелого лишь к XVII в. До этого момента характерные черты современного научного метода оказывались перемешанными с элементами, ему внутренне чуждыми, — теми же, что и у Роджера Бэкона: эзотеризм, мистицизм, вера в тайные силы природы (астрологические влияния). В Роджере Бэконе проявились и характерные слабые стороны такого типа культуры: переоценка возможностей математизации при познании мира и вообще преувеличение человеческих возможностей поиска истины, а также преобразования природы.

Фигура Роджера Бэкона показывает, что ростки двух важнейших культурных течений Нового времени, в явной форме противопоставлявших себя Средневековью, в действительности лежат в самом Средневековье.

БОЛЬШОЕ СОЧИНЕНИЕ О ТАЙНЫХ ДЕЯНИЯХ ИСКУССТВА И ПРИРОДЫ И О НИЧТОЖНОСТИ МАГИИ

OPUS MAIUS DE SECRETIS OPERIBUS ARTIS ET NATURAE ET DE NULLITATE MAGIAE

OPUS MAIUS

FRATRIS ROGERI BACON

ORDINIS MINORUM

БОЛЬШОЕ СОЧИНЕНИЕ

БРАТА ОРДЕНА ФРАНЦИСКАНЦЕВ

(ОРДЕНА МИНОРИТОВ)

РОДЖЕРА БЭКОНА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ³⁸

В КОТОРОЙ ИСКЛЮЧАЮТСЯ ЧЕТЫРЕ ОБЩИЕ ПРИЧИНЫ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО НЕВЕЖЕСТВА И КОТОРАЯ СОСТОИТ ИЗ ЧЕТЫРЕХ РАЗДЕЛОВ. В ПЕРВОМ ИМЕЮТСЯ ЧЕТЫРЕ ГЛАВЫ. В ПЕРВОЙ, ПОСЛЕ РАЗЪЯСНЕНИЯ ОСНОВНОЙ ЦЕЛИ ВСЕГО [ДАННОГО] УВЕЩЕВАНИЯ, В ОБЩЕМ РАССУЖДЕНИИ ОТВЕРГАЮТСЯ ТЕ ЧЕТЫРЕ ПРИЧИНЫ.

Глава I

Совершенное усмотрение мудрости состоит в двух вещах, а именно, следует понять, что для нее требуется, дабы она постигалась наилучшим образом, а затем [следует выяснить], как она [т. е. мудрость] соотносится со всем прочим, дабы таковое надлежащими способами ею направлялось. Ибо светом мудрости устрояется Церковь Божия, созидается государство верных, осуществляется обращение неверных, и, [кроме того, мудрость необходима также для того, чтобы] те, которые упорствуют во зле, могли обуздываться силой мудрости и оттесняться подальше от границ Церкви лучшим образом, нежели пролитием христианской крови. Итак, все, для чего требуется направляющая сила мудрости, сводится к этим четырем вещам, и ни с чем иным она [т. е. мудрость] соотнесена быть не может. И о том, как должна познаваться эта мудрость, — как в соотнесении [с указанными вещами], так и безотносительно, — в соответствии с содержанием письма[39], — я попытаюсь теперь представить Вашему Блаженству в этом Увещевании все, что смогу. Поскольку же то, о чем идет [в нем] речь, является великим и необыкновенным, то оно требует благожелательности и внимания со стороны слабого человеческого [ума]. Ведь как пишет Философ[40] в VII книге Метафизики[41], то, что наиболее [ясно] познаваемо само по себе, для нас является наименее постижимым. Ибо истина сокрыта в глубинах и пребывает в безднах, как говорит Сенека в VII книге О благодеяниях[42] и в IV книге Естественных вопросов. И Марк Туллий в Гортензии утверждает, что [в процессе познания] любому человеческому разуму препятствует множество трудностей, ибо он к наиболее ясному по природе относится так же, как, по словам Философа из VII книги Метафизики[43], глаза сов и летучих мышей — к свету Солнца, и, как говорит Авиценна в XI книге Метафизики, как глухой от рождения — к услаждению Музыкой. А потому, в разыскании истины нам хватает и [трудностей, происходящих] от немощи собственного разума, так что мы должны устранить, насколько это возможно, подальше от нашего слабого разумения дополнительные причины и поводы к заблуждению.

Итак, существуют четыре главных препятствия для постижения истины, которые препятствуют всякому любителю мудрости и редко позволяют кому-либо обрести славное имя истинного мудреца. Эти [препятствия суть]: 1) пример ненадежного и недостойного авторитета; 2) устойчивость обычая; 3) мнение необразованной толпы; 4) сокрытие собственного невежества под видимостью мудрости. И этим облечен и охвачен любой человек в любом положении. И всякий в том или ином искусстве обыденной жизни, науки [и вообще] о любом деле, пользуется тремя печально известными аргументами: пример тому подают знаменитости; это вошло в обычай; это одобрила толпа; следовательно, этого надлежит придерживаться. Но из [этих] посылок куда скорее следует прямо противоположное этому заключению, как я докажу различными способами с помощью авторитетных высказываний, опыта и рассуждения. И если три указанные [причины] иногда устраняются благородной силой разума, то четвертая всегда наготове и всегда на устах всякого, так что любой оправдывает [благодаря ей] свое невежество. И пусть он не знает ничего стоящего, он недостойно превозносит [свое ничтожное знание], так что такое превознесение его несчастной глупости, по меньшей мере, угнетает и подавляет истину. И из этих смертоносных язв происходят все беды рода человеческого, поскольку остаются неизвестными полезнейшие, величайшие и прекраснейшие поучения мудрости и тайны всех наук и искусств. Но еще хуже, что люди, утратившие зрение во мгле этих четырех [причин] не осознают собственного невежества, а со всей осторожностью скрывают и защищают его до тех пор, пока не обретают исцеления. А хуже всего то, что они, — в силу того, что пребывают в непроницаемом мраке заблуждения, — воображают, что находятся в ярком свете истины, вследствие чего истиннейшие вещи воспринимают как предельно ложные, наилучшее — как не имеющее никакой значимости, а величайшее — ни веса, ни ценности, и, напротив, прославляют самое ложное, восхваляют худшее, одобряют пустейшее, словно слепые ищут свет истины там, где его нет, с презрением отвергая то, что могут легко получить. И вследствие чудовищности их глупости они прилагают огромные усилия, тратят много времени и средств на то, в чем с точки зрения Мудрого нет никакой или почти никакой пользы и достоинства. Поэтому необходимо, чтобы вредоносность и порочность этих четырех причин всякого зла были изначально установлены, устранены и удалены от [процесса] усмотрения мудрости. Ведь там, где господствуют эти три [первые причины], не движет никакое разумение, не правит никакое право, не обуздывает никакой закон, не имеет места должное, забываются установления природы, меняется облик вещей, рушится порядок, преобладает порок, исчезает добродетель, правит ложь, изгоняется истина. И потому для усмотрения [истины] нет ничего более необходимого, чем твердое осуждение этих четырех [причин заблуждения] посредством избранных речений мудрецов, каковым нельзя будет воспротивиться.

Поскольку же мудрецы устраняли и опровергали три первые [причины] одновременно, а четвертую, которая требуется для украшения собственного невежества в том или ином вопросе — [отдельно], потому в первую очередь я попытаюсь показать зло [тех] трех [первых причин невежества].

Но хотя авторитет есть одна из тех [трех первых причин], я, [говоря о нем], никоим образом не имею в виду прочный и истинный авторитет, который по Промыслу Божию сообщен Церкви, или тот, который берет начало в [трудах] святых философов и совершенных пророков сообразно их заслугам и подлинному достоинству, ибо они опытны в делах мудрости, насколько это возможно человеку. А говорю я о том авторитете, который без содействия Божия многие в этом Мире насильственно себе присвоили, и который происходит не из заслуг мудрости, но из собственных предубеждений и жажды славы, и который признала несведущая во многом толпа — на свою погибель, по справедливому суду Божию, ведь, согласно Писанию, вследствие огрехов народа [им] нередко правит лицемер[44]. И я говорю о софистических авторитетах несмысленной толпы, которые могут называться авторитетами только условно[45], так же, как глаз статуи или портрета обладает именем глаза, но не [зрительной] способностью.

Глава II

Но три [указанные причины человеческого невежества] осуждают священное Писание и святые учители, им противится каноническое криво и порицает философия. Однако я поведу вначале речь об этих трех [язвах] — по причине затронутых выше доводов, касающихся философских посылок, а также потому, что суждения философов об этих трех [язвах] мало известны толпе. И сходным образом все эти три язвы осуждает в одной фразе Сенека в конце II книги Писем. Итак, он утверждает, что «в причины наших несчастий входит то, что мы живем, сообразуясь с примером, и то, что мы не воспитываемся разумом, но совращаемся обычаем, так что если немногие поступают [так-то и такого], мы не желаем подражать им, потому что многие привыкли поступать [иначе], поскольку мы делаем то, что более привычно, а не то, что более достойно; и место истины занимает среди нас заблуждение, когда оно становится общепринятым»[46]. А Философ, который во всей своей философии осуждает недостойный авторитет, во II книге Метафизики утверждает[47], что первейшими причинами человеческого заблуждения является обычай и суждение черни. И, опять же, Сенека во II книге О блаженной жизни говорит, что «никто не ошибается сам по себе, но является причиной и вдохновителем заблуждения другого, и заблуждение увлекает нас и сбивает с пути, и мы гибнем благодаря чужим примерам»[48]. И во II книге О гневе он указывает, что «по причине вредоносности обычая с трудом устраняются пороки, которые нам присущи»[49]. И в книге О блаженстве жизни он выступает против суждений толпы: «Ничто не доставляет нам больших несчастий, чем то, что мы формируем [наши суждения] на основании общественного мнения, рассматривая как лучшее то, что с большим одобрением принято [толпой], и живем не в соответствии с разумом, но уподобляясь [большинству]. Потому-то и имеет место такое вот нагромождение одних падающих на других. Так бывает с людьми в большой толпе, когда в ней начинается давка: всякий падает так, что увлекает за собой другого, и первые оказываются причиной падения прочих»[50]. И опять же, он говорит там: «Народ вопреки разуму является защитником своего зла»[51]. И ниже: «С делами человеческими дело обстоит не столь хорошо, чтобы лучшее удовлетворяло большинство», и затем: «[мнение] множества — худший из аргументов»[52].

И Марк Туллий в III книге Тускуланских бесед утверждает: Получив образование от своих учителей, мы впитали в себя разнообразные заблуждения, так что истина уступила место тщеславию, а общепризнанному мнению — сама природа»[53]. А в Лукулле он говорит. «Некоторые, следуя за каким-нибудь [своим] другом, или захваченные чьей-нибудь речью, ими услышанной, судят о неизвестных им] вещах, и примыкают к какому-либо философскому учению, как застигнутые бурей в бушующем море приникают к твердой земле. И многие предпочитают заблуждаться и защищать те идеи, которые ими любимы, вместо того чтобы без предубеждения исследовать то, что они считают очевиднейшим»[54]. И, [говоря] о порочности обычая, он указывает в I книге О природе богов: «Стыдно исследователю природы искать свидетельства истины в душах, плененных обычаем»[55]. А против мнения толпы он высказывается в прологе ко II книге Тускуланских бесед, [говоря], что «философия удовлетворяется немногими судьями и избегает совета толпы, которой она подозрительна и которой ненавидима»[56]. И в той же книге он говорит: «Мне представляется более похвальным все то, что совершается без участия черни»[57].

А другие рассматривали эти три [язвы] порознь. Так, Аделярд[58] в книге Естественных вопросов спрашивает о ненадежном авторитете: «Что есть такой авторитет, кроме как поводья? Ведь как неразумные животные, ведомые на поводу, не разбирают ни к кому, ни куда их ведут, так и этот авторитет ввергает в опасность некоторых из нас, охваченных и порабощенных скотской грубостью [суждений]»[59]. И в книге О вечности Божией[60] [он указывает]: «Тот, кто избирает один из ответов на вопрос вследствие любви к обычаю, не может достоверно выявить истинное мнение».

И Аверроэс в конце II книги Физики говорит, что «обычай есть главная причина, препятствующая [познанию] многих очевидных вещей. Ведь точно так же, как привыкшему к неким мнениям, пусть даже вредоносным, легко поступать сообразно этим мнениям, а потому он верит, что они полезны, равным образом и когда он с детства приучен доверять ложным речам, то эта привычка станет причиной отрицания истины: так некто настолько приучается к употреблению яда, что он становится его пищей». И тот же Аверроэс указывает во II книге Метафизики, что «противное началам [наук], становясь популярным, охотнее воспринимается множеством следующих суждению большинства, нежели сами начала». И Иероним в прологе к V книге Толкования на Иеремию утверждает[61], что «истина довольствуется немногими и не боится множества врагов». Иоанн Златоуст[62] в Толковании на Евангелие от Матфея тоже говорит, что те, кто опирается на [мнение] толпы, являют себя лишенными истины».

Глава III

То, что доказано с помощью авторитетных суждений, еще достовернее подтвердит опыт любого [человека]. Ибо в себе и в других мы часто наблюдаем, что эти три [язвы], как содержащие по большей части зло, чаще всего сочетаются с заблуждением. А если они иногда включают благо и истину, то последние почти всегда несовершенны и находятся на низшем уровне мудрости. И в самом деле, дочь в большинстве случаев следует деяниям матери, сын — отца, слуга — господина, подданный — государя, викарий — прелата, ученик — учителя, поскольку сынам Адамовым привычно приписывать себе авторитет и трубить о себе по всему миру. Ибо все люди, по мнению Аристотеля, высказанному в IV книге Этики[63], любят свои Создания, например, родители — детей, поэты — стихи и т.д. ... И они являются как бы хромыми и слепыми пастухами множества овец, которые, заблуждаясь из-за сбивающей с истинного пути лжи, не могут отогнать овец на более здоровое пастбище мудрости. И они подобны бескрылым птицам, желающим летать, представляя себя учителями прежде, чем смогли достичь уровня хорошего ученика, вследствие чего впадают в заблуждение до такой степени, что праздные люди полагают себя счастливцами в сравнении с ними: так во время состязания в беге тот, кому всякий раз, когда он видит в беге для себя опасность, не позволяет бежать уверенность в неудаче, тем не менее, считает себя счастливцем, сравнивая себя с тем, кто во время бега падает в не замеченную им яму.

И поэтому мы со всей достоверностью наблюдаем, что на один пример истины как в науке, так и в жизни приходится более чем тысяча заблуждений. Ведь мир полон примеров такого рода, и один пример истинного совершенства легко открывает десять тысяч несовершенств. В самом деле, природа дает нам свидетельство совершенства и несовершенства в числах: совершенным называется число, равное сумме своих делителей, и нет ни одного такого числа меньше десяти, кроме числа 6, и одно — между 10 и 100, а именно, 28, и одно — между 100 и 1000, а именно, 496, и одно — между 1000 и 10000, а именно, 8128, и т.д. И если бы так же обстояло дело среди людей, то и этого было бы достаточно роду человеческому. Но этого никогда не было ни в жизни, ни в науке и не будет — вплоть до окончательного уничтожения греха, поскольку редки не только те, кто совершенен во всякой истине и науке, но и те, кто достиг совершенства в одной истине и в одной науке. Первые всегда были, есть и будут немногочисленнейшими. Ибо есть поистине совершенные люди, но на десять тысяч человек не найдется и одного столь совершенного — ни по образу жизни, ни в научных занятиях. О, если бы во втором роде совершенных нашелся бы хотя бы один из десяти и т.д., так, чтобы среди людей сохранилось совершенство чисел. Но дело обстоит вовсе не так, а совсем иначе.

Точно так же, основываясь на опыте наших действий, мы поведем доказательство и в отношении обычая, и примеры этого приводятся теперь. Пусть кто угодно вспомнит свою жизнь со времени своего детства: он обнаружит, что во многих своих делах он легко ввел в обычай ложь и зло. Ибо постоянство в благе и истине есть — в силу человеческой слабости — мать пресыщения, поэтому ничтожный человек находит удовольствие в [том] разнообразии полезного, которое ему представляют суждения авторитетов, к которым он из-начально примкнул; иначе обстоит дело со злом, ложью и тем, что Вредно для него самого и для других. Ведь во многих делах испорченность человека усердно оберегает то, что противно истине и благополучию (иначе дело обстоит разве что в случае, когда особая благодать и милость Божия поддерживает немногих совершенных), и человек не испытывает пресыщения, продолжая греховные деяния, и не легко обнаруживает отвращение к различным [бесполезным или вредным] вещам. А если некто с юношеских лет приобщен к истине жизни и науки при том, что во многих деяниях он сохраняет несовершенство и находит в нем удовольствие, то совершенство чаще становится для него источником печали: ведь оно услаждает немногих, причем, прежде всего, — в полноте добродетелей и знаний. И потому юность мало кого способна оградить от заблуждений, да и старость с большим трудом приходит к совершенству в чем-либо.

О толпе имеется такое же суждение. Ведь подавляющее большинство рода человеческого всегда ошибалось в отношении истины о Боге, лишь немногие, т. е. христиане, обрели ее: и мы знаем, что народ христианский несовершен, ибо это показывает немногочисленность святых. То же касается и философского учения: толпа всегда была лишена философской мудрости, и это доказывается малым числом философов. И, конечно же, всегда оставалась несовершенной основная масса философствующих. Ибо из всех знаменитых [людей] только Аристотель со своей школой получил, согласно суждению всех мудрых, имя Философа, поскольку он, сообразно возможностям своего времени, обстоятельноизложил все части философии. Но и он, как будет достаточно ясно показано далее, не достиг пределов мудрости.

Глава IV

Но сколь бы шатким ни был авторитет, он носит благородное имя, и обычай с большей силой подталкивает к греху, нежели он. Но мнение толпы сильнее этих двух. Ибо авторитет лишь привлекает, обычай связывает, а мнение толпы организовывает и поддерживает упорствующих [в заблуждении]. Ибо обычай — это вторая натура, как утверждает Философ в книге О памяти и воспоминании[64] и в книге Проблемы[65], а потому причиняет большее зло, нежели авторитет. Поэтому Философ в X книге Этики примыкает к суждению Иеремии о коже эфиопа[66], говоря, что «трудно или невозможно обратиться к благу тому, кто через обычай закоснел во зле». И Саллюстий в Югуртинской войне[67] высказывает суждение Соломона, когда говорит, что «где проводили юность, там проводят и старость».

И конечно, мнение толпы куда дурнее [двух] других [язв]. Ибо, как говорит Сенека в III книге Декламаций «толпа, единожды пришедшая в движение, сохранить умеренность не может». И вследствие этого Иоанн Златоуст в Толковании на Евангелие от Матфея утверждает, что «[невежды] объединяются, чтобы многочисленностью [своей] подавить того, кого они не могут превзойти разумом». И должно быть ясно понято, что невежественная толпа не только с большей силой побуждает ко злу, чем две другие [язвы], но [при этом] глупа и куда дальше отстоит от цели мудрости. Ибо [хотя] отдельные люди вводят для себя в обычай пример совершенства, для толпы достаточно того, чтобы она не впадала в заблуждение. В самом деле, ни в каком состоянии Церкви не требовалось, чтобы ее совершенства держалась толпа. Ибо и среди монахов немногие укрепляются в средоточии ее совершенства, а множество блуждает по периферии. И так же обстоит дело со множеством мирян, что мы ясно видим собственными глазами. Ибо толпа не восходила с Моисеем на гору, и присутствовать при преображении Христа было допущено не все множество учеников, но только трое особо избранных. И хотя толпа следовала за проповедовавшим Христом — учителем совершенства — в течение двух лет, она потом оставила Его и в конце кричала «Распни!». В самом деле, толпа не может удерживать никакого совершенства; о, если бы она хотя бы не впадала в заблуждения в жизни и в научных занятиях!

И то же, что мы видим в истине веры, мы наблюдаем и среди учителей философии. Ибо мудрецы всегда были отделены от простонародья и открывали тайны мудрости не всему миру, но только основной массе философствующих. И поскольку мудрецы из числа греков, собираясь на ночные бдения, имели возможность для бесед о мудрости в отсутствие толпы, то Авл Геллий пишет в книге Аттические ночи о ночных мудрых беседах, на которые аттические мудрецы, т. е. афиняне, собирались, чтобы избежать толпы. И там же он пишет, что «глупо давать ослу салат, если ему довольно и чертополоха», говоря о толпе, для которой достаточна простая, грубая и несовершенная умственная пища. И, как учит книга Драгоценных камней, не следует метать бисер перед свиньями, ибо тот, кто распространяет тайное среди толпы, принижает величие [великих] вещей, и не остается тайн, если о них знает толпа. Также и Аристотель в книге Тайная тайных[68] пишет, что «тот, кто сделает общедоступными тайны природы, нарушит небесную печать».

Потому-то мудрецы, хотя и открывали в [своих] писаниях корни тайн мудрости, не предоставляли все же основной массе философствующих ее цветы и плоды. Ибо они или умалчивали [о них], или скрывали за образным изложением и многими другими способами, о коих ныне говорить не стоит[69]. Ведь, по словам Аристотеля из книги Тайная тайных и его учителя Сократа, «мы не записываем на пергаменте тайны наук, чтобы они не стали доступными для толпы». В самом деле, мудрейшие и опытнейшие часто обнаруживают в книгах древних величайшие сложности. И когда Философ подразделяет «возможное» в I книге Топики, он отделяет толпу от мудрых, ибо называет «возможным» то, что кажется [таковым] или множеству, или мудрым; под «всеми» же понимаются совместно и толпа, и мудрые, следовательно, под «множеством» понимается толпа, поскольку неразумная толпа не принадлежит к сообществу мудрецов.

И так случается с толпой не только по причине ее собственной глупости, но и потому, что ее начальники, волей коих она движима во всех делах, по большей части отличаются слабостью и бессилием [разума], а потому склонны к заблуждениям и становятся причиной несовершенства. Поэтому-то невежественная толпа никогда не достигает совершенства в мудрости: ибо ей неизвестно, как пользоваться вещами благороднейшими, а если она иногда случайно и достигает их, то все обращает во зло. Потому-то по справедливой воле Божией, ей недоступны пути совершенства, и хорошо то деяние по отношению к ней, которое удерживает ее от заблуждения. В самом деле, само имя толпы показывает все то, о чем сказано выше, и все авторы называют толпу невежественной и неразумной. Невежество же состоит в заблуждении и несовершенстве, а потому толпе свойственны заблуждение и несовершенство. Ведь много званых, но мало избранных для обретения истины Божественной, равно как и философской. Поэтому философ и говорит во II книге Топики, что надо придерживаться мнения меньшинства, но говорить то, что говорит большинство[70], ибо высшим благоразумием считается иногда подражать глупостям толпы, особенно когда она в гневе.

И из всего этого происходит зло и отупляющее воздействие этих трех [язв], а также бесчисленные беды рода человеческого, и потому их [наличие] подозревается во всяком деле, и им нельзя доверяться: причем прежде всего следует отказаться от мнения толпы — на основании вышеуказанных особенностей, не потому, что они иногда [случайным образом] достигают истины, но потому, что по большей части приводят к многочисленным заблуждениям. И пример, и обычай лишь крайне редко обладают совершенством; толпа же, как разъяснено выше, никогда не достигает его.

Глава V

А укрепление для защиты от этих [язв] мы можем иметь только в том случае, если будем следовать указаниям и советам Бога, Его Писания, канонического права, святых, философов и всех древних мудрецов. И если мы придерживаемся этих указаний и советов, то мы не можем заблуждаться и нас не смогут в чем-либо опровергнуть.

Итак, выше были приведены в основном доказательства философов, показывающие вредоносность и отупляющее воздействие этих [язв], из-за которых мы можем и должны их избегать, но в силу приведенных ранее причин, относящихся к привлечению свидетельств философов, я умолчал о прочих [доказательствах]; теперь же я могу открыть и сходные свидетельства, в которых имеются более ясные указания и советы по поводу того, как избежать этих [язв].

Итак, отвергая мнение толпы, мы должны придерживаться этого указания из Книги Исхода (Ис 23,2): Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, следуя мнению большинства и отступая от правды. И мы должны следовать совету Туллия, [данному] в конце Тускуланских бесед, где он говорит, что «даже если ты пребываешь перед лицом толпы, не стремись присоединяться к ее суждению и не считай наилучшим то, что полагает таковым она». И Сенека в книге О многословии призывает и убеждает нас не следовать путем толпы, говоря: «Если толпа над тобой не потешается, то ты еще не достиг счастья». И мы, не подчиняясь обычаю, должны следовать совету Киприана, [согласно которому] «обычай, лишенный истины, есть застарелая ложь, а потому, оставив заблуждение, да последуем за истиной». И Августин предписывает, чтобы «когда явлена истина, обычай подчинялся истине, поскольку истина и разум всегда исключают обычай»[71]. И Исидор: «Привычка да будет подчинена авторитету; и пусть дурную привычку побеждают закон и разум». И поэтому Туллий в трактате О бессмертии души хвалит и превозносит тех, кто избегает обычая, говоря, что «великой душе свойственно в помышлениях своих отклоняться от обычая»[72].

Но имя авторитета достойно благожелательного отношения. А потому наши предшественники достойны почитания, независимо от того, обладают ли они истинным авторитетом или же [только] кажущимся, который является авторитетом вождей толпы. А против использования кажущегося авторитета подходят не только советы и заповеди, данные Богом, святыми, философами и всеми мудрыми, но и все то, что могло быть сказано истинными авторитетами против пороков человеческой слабости, может быть равным образом [обрамлено против] тех, кто пользуется ложным авторитетом. А потому, если у нас есть советы и заповеди против недостатков истинных авторитетов, то куда большими средствами [мы располагаем в борьбе] против тех, кто злоупотребляет [именем авторитета]. Но поскольку истинные авторитеты, такие как святые и первые философы, оказывают нам помощь в разыскании истины, то им следует выразить благодарность: так, Аристотель в I книге Метафизики благодарит своих предшественников, и в конце [трактата] О софистических опровержениях[73], он также желает принести предшественникам благодарность за многие открытия. А тех, кто заложил первые начала [наук], следует не только благодарить, но и относится к ним со всем почтением. И сообразно этому Сенека указывает в III книге Естественных вопросов, что «если нечто и открыто потомками, это открытие надо относить на счет предков, поскольку эти великие души впервые раскрыли тайны вещей, и тот, кто надеялся найти [истину], собрал многое для [дальнейших] открытий, и хотя из-за человеческой слабости древние во многом заблуждались, их следует за это извинить»[74]. Ведь в упомянутой книге Сенека говорит, что «древних надлежит выслушивать, извиняя их»[75].

Глава VI

Но поскольку вследствие первородного греха и вследствие собственных грехов того или иного [человека] все части воображения повреждены (способность к рассуждению слепа, память слаба, воля извращена) и [с другой стороны] благо и истина существуют единым способом, но ложь, противоположная какой угодно истине, и зло, противоположное какому угодно благу, варьируются бесконечным числом способов (пример этому приводит Философ во II книге Этики, говоря, что легко отклониться от данной точки по причине многообразия вариантов возможного отклонения, а истина и добродетель находятся в одной точке), а кроме того, существует бесчисленное количество добродетелей и истин и бесчисленное множество степеней у каждой истины и добродетели, то ясно, что человеческого ума недостаточно, чтобы во всех случаях совершать то, что необходимо, и в том или ином он не может избежать лжи и зла. И поэтому речения истинных авторитетов могут быть во многом соответствующим образом дополнены и исправлены. И этому превосходно учит Сенека в книге Естественных вопросов, говоря в III книге, что «мнения древних недостаточно точны, они, неопытные, еще заблуждались в отношении истины; изначально все то, к чему стремились [исследователи], было новым, затем оно же стало тщательно изученным, но в начале никакая вещь еще не доведена до совершенства»[76]. И в IV книге он говорит. «Настанет время, когда то, что сокрыто ныне, будет извлечено на свет дня, но это — дело грядущего. Для исследования такового одного века недостаточна Люди грядущего века узнают то, что неизвестно нам, и настанет такое время, когда наши потомки будут удивляться, как это мы не знали столь очевидных [вещей]»[77]. И потому он говорит в прологе к Большому труду, что в том, что открыто человеком, нет ничего совершенного, и указывает, что чем [философ] позднее [по времени], тем он проницательней, поскольку более поздние по времени [философы] начинают с трудов своих предшественников.

И поскольку искомое уже доказано мною на основании авторитетных высказываний и доказательством «от причины»[78], то теперь и, в-третьих, докажу это доказательством «от следствия». В самом деле, потомки всегда добавляют что-либо к трудам своих предшественников, а также многое [в них] исправляют и изменяют. Это ясно на примере Аристотеля, который оспорил все мнения [своих] предшественников. А Авиценна и Аверроэс также исправили многое в его Суждениях. К числу этого относится и проблема вечности мира, которую он практически не затронул: не удивительно, что он сам говорил, что знает далеко не все. Ибо он признавал, что не знает квадратуру круга, которая в наше время достоверно известна. А поскольку он не знал этого, то и многого другого. И Авиценна, глава и князь философии после Аристотеля, как говорит Комментатор[79], касаясь причины радуги в комментарии к Метафизике, и как показывают его труды, охватывающие, как у Аристотеля, все разделы философии, говорил, как утверждал вышеуказанный Комментатор, что материя радуги ему неизвестна. И в III книге Физики он не стесняется сказать, что не знает одну из десяти категорий, а именно — обладание. И, вне всякого сомнения, в книге по общепринятой философии[80] содержатся ошибки и заблуждения. Так, в XI книге Метафизики имеется ошибка касательно создания мира: там сказано, что Бог по причине бесконечного единства, коим он обладает, а также потому, что не пребывает в различных состояниях[81], может сотворить только одно, а именно, первого ангела, который вместе с первым небом[82] творит второго, в второй, вместе со вторым небом, — третьего, и т.д. И когда он там же указывает, что в иной жизни можно очиститься от любого греха и грешные души вернутся к славе, он явно ошибается. И так во многом.

И Аверроэс, величайший после них [Авиценны и Аристотеля], во многом был не согласен с Авиценной, и точно так же наши мудрецы часто исправляют его [Аверроэса], и обоснованно, поскольку он, несомненно, во многом ошибался, хотя в иных случаях учил превосходно. А если ошибались эти великие, то что говорить о позднейших. И поскольку [верно], что они впадали в заблуждения, то куда как вернее, что они не знали необходимого, собирали излишнее и бесполезное, распространяли сомнительное, темное и запутанное. И все это явно обнаруживается в их книгах и доказывается нами доказательством «через следствие». Ибо узреть истину крайне сложно, и эти сложности подавляют и сбивают нас с толку, так что почти каждый философ противоречит другому, и они редко приходят к согласию в отношении пустейшей проблемы, или простейшего софизма, или какого-либо деяния мудрости, хотя в медицине или хирургии и других мирских деяниях согласны друг с другом.

Однако не только философы, но даже святые в данном отношении испытали нечто свойственное людям вообще. Ибо они сами часто пересматривали свои слова. Поэтому Августин, который считается большим [авторитетом] в исследованиях истин тайного, написал книгу о пересмотрах[83] того, что ранее было сказано им не слишком удачно. И Иероним в Толкованиях на Исайю, и многие другие не боялись пересматривать свои мнения, ибо они признавали, что часто ошибались из-за поспешности в диктовке и по многим другим причинам: и так делали и все другие учители. Да и сами святые также исправляли друг друга и сурово спорили между собой. Ибо Павел, как он сам признает, спорил с Петром. И Августин оспаривал суждения Иеронима, а Иероним во многом противоречит Августину. И, как будет показано ниже, имеется много очевидных примеров этого, а более поздние [авторы] корректировали высказывания более ранних. Ибо Ориген[84], который по всеобщему мнению является знаменитым учителем, был опровергнут во многом, ибо помимо прочего он придерживался [вышеупомянутого] заблуждения Авиценны относительно грешных душ, согласно которому ни одна из них не будет осуждена окончательно. И поскольку многие святые и знаменитые учители переводили «Израиль» как «муж, видевший Бога», то Иероним, как это будет показано далее, в Комментарии к Книге Бытия доказывает с помощью неопровержимых доказательств, что этот перевод ложен. И потому он говорит: «Хотя те, кто толкует Израиль как мужа, видевшего Бога, авторитетны и их тень подавляет нас, мы, тем не менее, скорее должны соглашаться с Богом или ангелом, который приводит это имя [в Писании], нежели с авторитетом какого-либо мирского красноречия»[85]. И нынешние католические учители, получившие общепризнанные ученые степени, открыто изменили многое из того, что говорили святые, толкуя их со всем возможным почтением, но, не отступая от истины.

Глава VII

Итак, поскольку дело обстоит таким образом, нам не следует [сразу] становится приверженцами всего того, что мы слышим и читаем. Напротив, мы должны тщательно исследовать суждения знаменитых [учителей] для того, чтобы добавить недостающее у них и исправить их ошибки — со всей, однако, скромностью и извинениями. И нас подвигает на этот дерзновенный шаг не только необходимость, — дабы нам не испытывать недостатка [знания] и не впадать в заблуждение, — но и примеры и авторитетные высказывания, так что нас никто не сможет упрекнуть в самомнении. Ибо Платон говорит: «Сократ, мой учитель, мне друг, но истина дороже». И Аристотель говорит, что «я более желаю соглашаться с истиной, нежели сохранять дружбу с Платоном, нашим учителем». И это очевидно из Жизни Аристотеля, I книги Этики и книги Тайная тайных. И Сенека в книге О четырех основных добродетелях говорит: «Пусть тобою не движет авторитет говорящего: [главным должно быть] не то, кто [говорит], но что [он говорит]». И Боэций в книге О школьной науке [утверждает], что «глупо во всем соглашаться с речами учителя: ведь сперва ему следует довериться, пока не станет ясна его мысль, а затем представить, что он ошибается в своих словах: чтобы ученик смог, по возможности, обнаружить то, что явно мог бы противопоставить рвению учителя»[86]. И Августин говорит Иерониму, что следует верить, что не ошибались только авторы Священного Писания, а писания прочих, какой бы святостью и ученостью они ни отличались, не следует считать истинными до тех пор, пока это не будет доказано — на основании канона и [сочинений] иных авторов или же на основании удовлетворительных [рациональных] аргументов. И обращаясь к Винцентию, он утверждает: «Не могу и не должен отрицать, что как во многих моих сочинениях, так и в сочинениях самых выдающихся авторитетов имеется много того, что можно осудить по здравому суждению и без всякой опрометчивости»[87]. И в прологе к III книге О Троице: «Итак, не держись твердо моих книг, если не уразумел со всей определенностью, [что сказанное в них истинно]»[88]. Также в послании к Фортунатиану: «Мы не должны относиться к рассуждениям людей, пусть даже и знаменитых католиков, так же, как к каноническим Писаниям: так, чтобы мы не могли при сохранении должного почтения к этим людям опровергать или не принимать что-либо в их сочинениях, если обнаружим, что их мнение отлично от истины, с Божией помощью познанной, или благодаря другим, или нами самими. Я отношусь к писаниям других так, как я хочу, чтобы разумеющие относились к моим собственным»[89].

Если, следовательно, мы можем и должны по совету достойных философов и достигших совершенства святых ради необходимого уклонения от заблуждений и достижения более совершенного состояния мудрости подправлять в соответствии с местом и временем, и вносить добавления в их суждения, то куда большее право мы имеем на то же (и нас побуждают к этому [вышеуказанные авторитеты]) в отношении тех, кто принадлежит толпе или недостойно ее возглавляет, особенно потому, что вожди толпы, которых мы видели и в наше время, не достигают достоинства авторитета святых, великих философов и древних мудрецов.

Глава VIII

А лекарство против этих трех язв — одно: мы со всей настойчивостью должны заменять шаткий авторитет прочным, обычай — разумом, мнение толпы — суждениями святых и мудрецов. И мы не должны соглашаться с тройственным аргументом, а именно: это подтверждено примером, или обычаем, или толпой, следовательно, этого надлежит придерживаться. Ибо из вышесказанного явствует на основании суждений святых и всех мудрецов, что из этих посылок следует прямая противоположность указанному выводу. И пусть эти причины заблуждения овладеют всем миром, мы, однако, да выслушаем с готовностью то, что не согласуется с обычаем толпы. Ибо это является могучим средством против таковых зол, почему и Аверроэс говорит в конце II книги Физики, что плохой обычай может быть устранен благодаря обычаю прислушиваться к противному. Ибо многое [говорил он] достигается благодаря обычаю выслушивать чужое мнение, что он подтверждает доказательством «через следствие», говоря, что мнение толпы сильнее убеждений философов потому, что толпа не имеет привычки выслушивать иное мнение, а философы прислушиваются ко многому. Поэтому пусть Ваша Мудрость не удивляется тому, что я высказываюсь против обычая и примеров толпы. Ибо это единственный путь к усмотрению истины и совершенства.

Глава IX

Но не только эти общие причины суть причины бед в науке и в жизни: доказывается, что к указанным трем [присоединяется] четвертая, которая еще хуже и которая точно так же обща для любого состояния и властвует над любым человеком. И я присоединил эту причину к трем предыдущим из-за того, что мудрецы чаще объединяют их, и отделил ее от них из-за того, что она — главное зло. Ибо она необыкновенно свирепа и губит и уничтожает всякое разумение, и она есть желание казаться мудрым, присущее каждому человеку. Ибо, как бы мало мы ни знали и каким бы ничтожным и низменным ни было наше знание, мы превозносим его; и мы восхваляем то, чего не знаем, там, где можем скрыть свое невежество, и намеренно показываем знание, чтобы быть прославляемыми за то, чего нет. И все, чего мы не знаем, где мы не можем похвастаться своей осведомленностью, мы оставляем без внимания, отвергаем, осуждаем и уничижаем, чтобы не показалось, что мы не знаем чего-то; и поскольку мы всякими постыдными средствами украшаем наше невежество, как публичная женщина украшает себя нарядами и румянами, то мы таким образом отнимаем у себя и у других полезнейшее и великое, полное всяческой красоты и достовернейшее благодаря своим свойствам.

И эта язва вследствие абсолютной вредоносности, которой она обладает, обретает высшую степень своей порочности в том, что есть источник и начало трех вышеуказанных причин. Ибо из чрезмерно ревнивого отношения к собственному мнению и из оправдания своего невежества берет начало предвзятость шаткого авторитета, которым мы стремимся превознести свое и отвергаем чужое. Наконец, поскольку всякий человек любит свои труды, как говорит Аристотель[90], мы охотно превращаем свое в обычай. И поскольку никто не заблуждается в одиночестве, но с удовольствием навязывает свое мнение ближним, как пишет Сенека во II книге Писем, то мы занимаем других нашими открытиями и, насколько можем, распространяем их среди народа.

Итак, здесь необходимо сперва предпослать [рассуждение] об общих причинах [человеческого невежества], для того чтобы избежать заблуждения и дабы воссияла истина. Ибо в случае болезни духовной надлежит действовать так же, как и в случае болезни телесной. Ибо медики на основании симптомов познают собственные и частные причины заболевания; однако этому предшествует знание общих причин, которые медик должен знать из общей науки о природе, ибо Философ говорит в книге О чувстве и чувственно воспринимаемом[91], что там, где заканчивается [изложение] принципов естественной философии, начинается [изложение] принципов медицины. Точно так же обстоит дело и с лечением невежества и заблуждений: для того, чтобы была указана здоровая истина, требуется, чтобы до нахождения искомого были показаны симптомы [заболевания] и частные причины; но еще ранее, нежели все это, требуется [знание] общих причин, без которых нельзя показать ни те или иные симптомы, ни частные причины. Ибо нам по природе свойствен путь познания от общего к частному, как говорит философ в начале Физики. Ибо если неизвестно общее, неизвестно и то, что остается после общего.

И эта четвертая причина крайне усилилась со времен древности, так что ныне это нечестие обнаруживается также и в богословии; и я показываю это [в отношении богословия] так же, как в отношении философии — с помощью опыта и примеров. Ибо Моисей, простой человек, получил от Бога мудрость закона, но на него роптали фараон, египтяне, народ иудейский и прочие народы, так что эту мудрость едва захотел принять только избранный Богом народ, но, тем не менее, этот закон одержал верх над своими противниками, противодействовавшими и препятствовавшими мудрости, которой научились. Равным образом и Господь Иисус Христос, пришедший со всей простотой и без всякого следа лжи, и простые апостолы принесли миру мудрость; и им было оказано достаточно сильное противодействие только лишь из-за неведения такого новшества, но, тем не менее, хотя и с большими сложностями, святая истина была воспринята. А затем святые учители, которые хотели представить обстоятельное толкование Божественного закона и обильными водами мудрости напитать Церковь, в течение долгого времени считались еретиками и сочинителями ложных [книг]. Ибо как доказывают прологи блаженного Иеронима к [переводу] Библии и другие его труды, он считался исказителем и фальсификатором Писания и сеятелем ереси, и в свое время он подвергался нападкам и не мог распространять свои труды публично. Однако после его смерти истинность его перевода стала очевидной, его толкования [были признаны] и распространились по всей Церкви, так что нельзя разыскать ни одного следа древнего перевода, а именно, перевода Семидесяти Толковников[92], которым ранее пользовалась Церковь. Так же, пока святой Папа Григорий Великий пользовался авторитетом, его книгам никто не противоречил, но после его смерти люди, занимавшие высокие посты в Церкви, постановили предать их сожжению, однако благодаря прекраснейшему чуду Божию книги эти были спасены, и миру была явлена вся полнота мудрости в своей истинности и доказательности. И сходное противодействие истине имело место [в отношении трудов] всех учителей Священного Писания, ибо обновители учености всегда встречают препятствия и противодействие, но истина укрепляется и будет укрепляться вплоть до времен Антихриста.

То же касается и философии. Ибо Аристотель хотел вступить в полемику со своими предшественниками и многое обновить. И хотя он был мудрейшим, но и у него были неудачи, и, как очевидно, [многие] темные места его мудрости не прояснены вплоть до настоящего времени. А Авиценна был первым, кто восстановил среди арабов философию Аристотеля во всей ее полноте. Ибо [до того] большинство философствующих его [т. е. Аристотеля] не ведала. Ведь до Авиценны, который философствовал значительно позже эпохи повелителя [сарацин] Магомета, философию Аристотеля затрагивали немногие, да и то незначительно. Но Авиценна, который был главным толкователем и последователем Аристотеля, претерпел множество нападок со стороны других. Ибо Аверроэс, наиболее значительный после него [комментатор Аристотеля], и другие критиковали Авиценну сверх всякой меры; но в сии времена он пользуется авторитетом у мудрых, что бы там ни говорил Аверроэс, которого также знаменитые в ученом мире мудрецы долго не признавали, отвергали и опровергали — до тех пор, пока позже не стало ясно, что его мудрость вполне достойна, хотя кое в чем он и не столь хорош. В самом деле, мы знаем, что в наше время в Париже имел место длительный запрет на естественную философию и метафизику Аристотеля и ее толкователей Авиценны и Аверроэса, и из-за грубого невежества их книги были запрещены, и тем, кто их читал, в течение длительного времени угрожало отлучение от Церкви[93].

И если дело обстоит таким вот образом и мы, современные люди, пересматриваем [труды] вышеуказанных мужей, как философов, так и святых, и знаем, что любое добавление и умножение мудрости, ими сделанное, достойно всяческого одобрения, хотя во многом другом им [чего-то] недоставало или же, [напротив], имелись излишества, и кое в чем они должны быть подправлены, а в ином — необходимы пояснения, то нам ясно, что те, кто в различные времена противодействовал свидетельствам истины и пользы, которые были предъявлены этими вышеуказанными мужами, чрезвычайно заблуждались и были в этом смысле крайне порочны; но они делали эго из-за выпячивания [собственного] знания и из-за [своего] невежества. Следовательно, мы должны применить тот самый аргумент к самим себе, чтобы тогда, когда мы отвергаем и поносим то, чего не знаем, мы понимали, что это происходит из-за защиты собственного невежества, чтобы выше вознести то малое, что нам известно. ...

Глава Х

Здесь надо различить две вещи, а именно похвальбу самонадеянным знанием и бесплодное оправдание невежества. Касательно первого мы должны указать, что поскольку истины Бога и творения неисчислимы и в какой угодно из них имеется бессчетное количество степеней, то надлежит, чтобы всякий знал немногое, а потому никто не должен похваляться множественностью познанного. И поскольку наш разум так относится к величайшим [вещам], как глаза летучей мыши — к солнечному свету (как сказано ранее в соответствии со словами Философа), надлежит, чтобы мы знали достоверно лишь немногое; ведь то, что наш разум познает с легкостью, несомненно, весьма скромно и незначительно, а чем с большим трудом он мыслит [нечто], тем более благородным является то, чего он достиг. Но все то, что наш разум может помыслить и познать, должно быть недостойным того, во что ему изначально положено верить в силу собственной немощи (к таковому относятся Божественные истины и многие тайны природы, а также искусства, дополняющего природу, о чем изначально не может быть никакого человеческого разумения). И надлежит, чтобы в святых истинах славы и благодати [человек] достиг разумения с помощью опыта внутреннего просвещения, данного Богом, а к постижению тайн природы и искусства его привел чувственный опыт.

И куда меньше то, во что мы верим, чем то, чего мы не знаем. Например, тайны Бога и вечной жизни, которые в той или иной степени узрел апостол, когда он был восхищен на третье небо, не зная, в теле или вне тела, и которые таковы, что людям не позволено говорить о них[94]. И, равным образом, в отношении тварных вещей: несомненно, вследствие великой слабости нашего разума человек никогда не познает что-либо с абсолютной достоверностью, пока не узрит Бога лицом к лицу[95]. И даже если бы человек в этом смертном состоянии жил бессчетное число веков, он никогда не достиг бы совершенства мудрости в отношении количества познаваемого и достоверности познания. Ибо нет никого столь искушенного в природе вещей, кто бы достоверно знал все истины о природе и особенностях одной лишь мухи, и знал, каковы особые причины ее цвета, почему она имеет столько-то ног, а не больше и не меньше, и высказал бы познание относительно ее [отдельных] членов. Итак, человеку в этой жизни невозможно достичь совершенной мудрости, и крайне сложно достичь совершенства истины, и он склонен и расположен ко всяким ошибкам и пустым вещам. А потому человеку не следует восхвалять себя из-за своей мудрости и никто не должен возвеличивать и превозносить то, что он знает. Ибо таковое незначительно и малоценно по сравнению с тем, чего он не понимает, но во что верит, И куда меньше по сравнению с тем, чего он не знает. И поскольку сравнительно с тем, что человек знает, сохраняется бесчисленное множество того, что ему неведомо (и оно, без сомнения более значительное, благое и прекрасное), то безумен тот, кто превозносит себя как мудрого, и еще безумнее тот, кто выставляет свое знание напоказ как некое чудо и стремится распространить его ....

Глава XI

Второй порок, который мы здесь исследуем, состоит в том, что невежество занимает место убеждения, но когда истина терпит поражение — это нечестие и чистый порок, а потому возрастает уродливость невежества и оно проявляется более отчетливо. Возрастает потому, что [невежество] стремится отдалить мудрость от себя и от других; а проявляется более отчетливо потому, что перед лицом Бога и людей оно [невежество], по суждению всех мудрых, становится очевидным со всей истинностью. Следовательно, поскольку тот, кто судит, обязан обладать знанием причин, то невежественный человек не имеет права судить о тех вещах, которые ему неизвестны. А поэтому, если он высказывает о них утверждения или отрицания, то его ведение не должно приниматься, напротив, ему следует еще более энергично противиться, ибо какое бы высказывание ни было основано на невежестве, оно не имеет силы авторитета. Поэтому даже если бы он [невежда] сказал истину, это было бы неправдоподобно. Ибо, как говорит Сенека в книге Об основных добродетелях, высказывание не имеет никакого веса там, где осуждает тот, кто сам должен быть осужден. Поэтому, когда мудрец из толпы, или истинный мудрец, или хороший человек, или святой утверждает либо отрицает то, чего не знает, а в особенности — оправдывая собственное невежество или являя кажущуюся мудрость, его в этом следует не поддерживать, но опровергать и спорить с ним, хотя бы в ином отношении он и был достоин всяческой похвалы.

Глава XII

И эту причину наших бедствий, наряду с прочими тремя, я особо упомянул для того, чтобы мы знали, что ныне, как и в иные времена, из-за одного только невежества отрицается, отвергается и опровергается много полезнейшего и совершенно необходимого для научных занятий самих по себе и в соотнесении с затронутыми выше четырьмя вещами[96]. И до того, как [я приведу] бесчисленные [примеры этого], которые более широко будут представлены ниже в отдельных разделах [моего труда, соответствующих частям] мудрости, я желаю теперь предпослать некое предварительное введение.

Хотя знание языков и математики наиболее необходимо для научной деятельности латинян (что было затронуто выше и будет более подробно] разъяснено в подходящем месте) и оно использовалось святыми людьми и всеми древними мудрецами, мы, современные люди, это знание отрицаем, отвергаем и опровергаем, поскольку не ведаем его и его пользы. Кроме того, если некие мудрецы и святые чем-либо пренебрегали, побежденные человеческой слабостью или же в силу разумных оснований, то мы в настоящее время упрямо и упорно отрицаем и отвергаем таковое, оправдывая наше невежество тем, что этим [знанием] пренебрегали святые и мудрецы, и, не желая признать, что в любом человеке, будь то святой или мудрец, мудрость далеко не совершенна, как ранее было многими способами ясно доказано, как на основании примеров и авторитетных высказываний, так и на основании рациональных аргументов и опыта. Кроме того, мы хотим учесть не только человеческую слабость, но имевшиеся у многих святых и мудрецов разумные основания, исходя из которых, в то время и в тех условиях они обходили вниманием много полезного потому, что люди использовали таковое неправильно, вследствие чего оно становилось большим препятствием для пользы и спасения. И, чтобы не стать причиной заблуждения для самих себя, и чтобы не возникло значительное препятствие для мудрости в силу того, что мы не понимаем путей святых и мудрецов так, как надо, мы можем учитывать многочисленные приведенные выше авторитетные высказывания святых людей и древних мудрецов, благочестиво и почтительно, но ради достоинства истины, которая предпочитаема всему, если святые и мудрецы высказывали нечто, что было привнесено человеческим несовершенством, нам необязательно сразу же следовать за ними в этих утверждениях или отрицаниях.

И мы не только знаем, что они дали нам совет и право поступать именно так, но видим, что они сами утверждали с большой настойчивостью то, что позже пересмотрели с большим смирением. Поэтому в прошлые времена в их [сочинениях] сохранилось сокрытым значительное несовершенство, так что если бы они дожили до наших времен, то исправили бы и изменили многое. Признаком этого, равно как и аргументом в пользу нашего основного положения, является то, что учители более позднего времени внесли заметные изменения в суждения святых и толковали их благочестиво и почтительно в том смысле, который не вытекает из буквального значения. Кроме того, святые крепко спорили друг с другом, остро атаковали и опровергали позиции друг друга, что нам неприятно видеть и что нам весьма удивительно. И это очевидно из писем святых Августина, и Иеронима, и многих других. В самом деле, Иероним сравнивает себя с утомленным быком с тяжелой поступью, имея в виду, что он состарился в трудах, посвященных Писанию[97], а Августин, который был моложе его, хотя и епископ, отвечал монаху, что поступь старого быка тяжела не потому, что он крепок духом, а потому, что стар телом. ...

И мы можем собрать из книг святых бесчисленное множество таких высказываний (как относящихся к предмету спора, так и связанных со [взаимными] обидами), которые показывают, что в их знаниях многое [было привнесено] человеческой слабостью, из-за которой они утверждали то, что не должны были бы утверждать. Но ясно, что они делали это не на основании точного знания; следовательно, [на основании] кажущегося и выносили заключения в соответствии с ним.

Глава XIII

Кроме того, святые отвергали многое не только в силу несовершенства, присущего всем смертным (и нам не стоит упорно следовать за ними в этом, а скорее напротив, благочестиво и почтительно толковать их слова согласно законам истины к их вящей чести), но отрицали многое и на основании определенных причин. Одна из них заключается в том, что [многие философские книги] не были переведены на латынь и никем из латинян не написаны, поэтому неудивительно, если святые не понимали их ценности. Все учители имели на руках книги Платона, поскольку они были переведены, а книги Аристотеля к тому времени переведены не были. Ибо Августин был первым переводчиком и толкователем Аристотеля, но это относится только к самому первому и самому незначительному из его малых сочинений, а именно, к Категориям[98]. И философию Аристотеля в те времена не знали ни греки, ни арабы (что уже было затронуто ранее). И поэтому святые, как и другие [авторы], пренебрегали философией Аристотеля и восхваляли Платона. И поскольку они знали, что Аристотель критиковал суждения платоников, они во многом его отвергали и называли его собирателем ересей, как Августин говорит в книге О Граде Божием, что «он еще при жизни своего учителя Платона привлек многих к своему еретическому учению»[99]. Однако известно, что, по свидетельству всех философов, Платон не идет ни в какое сравнение с Аристотелем. Если бы, следовательно, святые были знакомы с его философией, то они, несомненно, использовали бы ее и поставили выше [философии Платона], ибо не стали бы отрицать очевидную истину и принижать высшее ради более низкого. Да и Августин, который сам перевел Категории с греческого на латынь для своего сына, больше хвалил Аристотеля за эту малость, нежели мы — за большую часть его мудрости. Ибо он говорит во введении [к своему переводу], что «поскольку о всяком знании и науке трактуется только с помощью речи, но, тем не менее, о мой сын, нигде нельзя найти ни одного серьезного автора, который пожелал бы составить трактат о происхождении и начале самой речи, то удивительно прилежание Аристотеля, который, стремясь рассуждать обо всем, начал с исследования самой [речи], сознавая, что это исследование упущено большинством [философов] и [при этом] всем необходимо». И в конце он говорит. «Это есть то, мой дражайший сын, что я ради твоей пользы в непрестанных трудах перевел с греческого на латынь, для того, именно, чтобы ты также благодаря этому получил от меня благой плод образования». И Алкуин[100], один из толкователей Священного Писания и учитель Карла Великого, весьма хвалил этот перевод Категорий, сделанный Августином, и украсил его стихотворным прологом с такими словами:

Эта книжица содержит десять глаголов природы.

Так вот, эти глаголы связывают в поразительной теории

вещей все, что может стать доступным нашему чувству.

Тот, кто читает ее, пусть славит удивительный гений древних

И свой старается упражнять с немалым усердием,

отмечая отведенное время жизни достойными свершениями.

Переложить эту книгу из сокровищниц древних греков

в латинском ключе пожелал учитель Августин;

тебе, царь, великий приверженец и любитель мудрости,

кто рад такому подарку, не медля преподношу ее для чтения.[101]

Боэций же, который жил значительно позже святых учителей, первым перевел несколько книг Аристотеля. И он перевел на латынь некоторые сочинения по логике и немного из других [сочинений]. И мы все еще не имеем [переведенными] и половины, и даже лучшей части. Ведь Аристотель долго не был известен и философам, и латинянам в целом. Кроме того, святые часто хвалили и обильно использовали в священных науках грамматику, логику, риторику и основы метафизики. Поэтому Августин в книге Об учении христианском (II, III, IV книги) и в других местах учил приложению этого к вещам божественным; тому же учили и другие святые. Но, о других [философских дисциплинах] они говорили редко и мало, более того, часто их отвергали и иногда учили, что их следует отвергать, как явствует из [слов] Амвросия[102] в Комментарии к Посланию к Колоссянам, и из [слов] Иеронима в Комментарии к Посланию к Титу, и из [слов] Рабана Мавра[103] в сочинении О тяготах Церкви[104], и из многих других сочинении [иных авторов].

Но всем философам и богословам известно, что эти [вышеназванные] науки не имеют большой ценности и достоинства сравнительно с другими. И всем ясно, что если бы святые пользовались великими философскими науками, то они не превозносили бы так «пепел» философии [т. е. логику, грамматику, риторику и основы метафизики], и обратили бы их [т. е. более значительные науки] на пользу священному, ибо, с точки зрения святых, насколько науки значительнее и лучше, настолько они более подходят для Божественного [учения]. Но поскольку в руки святых не попало иных книг, кроме [сочинений] по грамматике, логике, риторике и основам метафизики, то они прибегали к их помощи настолько, насколько это было возможно, и похвально извлекали из них то, что могли, обильно обращая их на [пользу] закону Божию, как явствует из их отдельных комментариев и трактатов, и что будет более подробно разъяснено в своем месте.

Глава XIV

Далее следует тщательно рассмотреть то обстоятельство, что хотя святым и было известно многое из более значимых наук, не пришло еще время использовать их иначе как в двух случаях: астрономию для составления календаря и музыку для богослужения. Ибо из историиясно, что Евсевий Кесарийский[105], святой Кирилл[106], Викторин[107] и Дионисий, аббат римский[108], чьему учению Церковь следует ныне в том, что касается астрономии, и многие другие по поручению апостольскому посвящали себя этим наукам. Но другие значительные науки были пренебрегаемы, и особенно — те, которые, как известно, содержат величайшие суждения и дела мудрости. И причин тому пять. [Во-первых], философия еще до пришествия Христа дала закон миру (исключая народ иудейский): как в том, что касается Божественного культа, так и в том, что касается нравственности, права, мира между государствами и войны с врагами. И поскольку такие законы были даны сообразно возможностям человеческого разума, как утверждает Аристотель в конце Этики, переходя к книге законов: «Будем говорить теперь, насколько это возможно для философии в делах человеческих», — и т.д., то правители мира, которые сими были наставляемы философами, не желали принимать закон Христов, который выше человеческого разума, а потому философия препятствовала распространению веры и сдерживала ее в силу того, что мир, философией управляемый, страшился принять закон более возвышенный.

Кроме того, философия препятствовала вере Христовой не только в этом, но и в том, что она на основании своих законов о защите государства от любого противника очевидным образом с помощью предсказаний будущего, объяснения тайных вещей нынешних и посредством удивительных дел, превосходящих обычное действие природы и искусства, соперничала с провозвестниками веры, которые не с помощью природы и искусства, но силой Божией пророчествовали о будущем, извлекали на свет тайное и творили чудеса. А то, что философия может совершать удивительное, каковое не только многие из простецов, но даже многие из клириков воспринимают как чудо, — это будет разъяснено позже. Так же и правители государств по советам философов, радеющих о своих законах, повсеместно тяжко преследовали и казнили святых Божиих. Вдобавок магическое искусство было распространено по всему миру и занимало людей всяческими суевериями и ложной религией. И хотя оно было ненавистно всем философам, которые с ним боролись, как будет доказано в своем месте, первые святые, видя, что мир захвачен философией и магией, из-за одного этого искусства отвергали и то и другое, поскольку и то и другое препятствовало плодам веры различными способами. Ибо как маги фараона сопротивлялись Моисею и заставляли народ Египта не подчиняться велениям Бога, так же было и во времена ранней Церкви — из-за крепости магического искусства. И поскольку оно было солидарно с философией в одном действии, а именно — в противостоянии делу веры, то порицание его [христианами] распространилось и на философию.

Кроме того, Богу было угодно, чтобы во времена ранней Церкви ей не было дано никаких человеческих свидетельств, но чтобы истина веры воссияла в мире столь ярко, дабы стало ясно всем, что она возвещается только Богом через свидетелей, приуготовленных Его властью.

Итак, по этим причинам философия была не только отрицаема ранней Церковью и святыми Божьими, но и ненавистна им: но не потому, что она содержит нечто противное истине. Ибо хотя она несовершенна сравнительно с христианским учением, ее содержание не враждебно учению Христа, более того, всецело к нему предрасположено, полезно и совершенно необходимо, как считают все и как будет ясно доказано [далее]. Итак, не из-за какой-то вредоносности философии ее отрицала и отвергала ранняя Церковь Божия, но из-за тех, кто злоупотреблял философией, не желая сочетать ее с ее целью, которая есть христианская истина. И по этой причине, первоначальная Церковь не была озабочена переводом [на латынь] значимых философских трудов, и поэтому святые латинские учители не имели философских дисциплин в изобилии, и, сообразуясь с принципами Церкви, отвергали много достойнейшего, точно так же как это было отвергнуто ранней Церковью в силу указанных причин, но, как с большей достоверностью и на основании высказываний самих Святых Божиих станет видно в своем месте, не вследствие какой-то ложности или низости, каковую должно было бы обнаружить в философии. Ибо будет показано, что в начале мира святые патриархи и пророки получили все науки от Бога, Который дал им долгую жизнь для того, чтобы они могли стать опытными в том, что было им открыто; точно так же, когда распространилась вера Христова и было устранено мошенничество магического искусства, возможности философии были привлечены на [службу] Божественному [учению].

Глава XV

И как святые учители не использовали великие философские труды, так не использовали их и те, кто жил позже, а именно, Грациан[109], Петр Ломбардский[110], Гуго и Ришар Сент-Викторские[111]. Ибо эти научные труды не были переведены в их время и не использовались латинянами, которые по этой причине отвергали их. И они не видели способа, как можно судить эти достойные труды исходя из священных тайн, но по человеческому разумению не принимали то, что не использовали, и порицали эти труды во многом, основываясь, тем не менее, на том, что святые учители ранее их отвергли. Но они не размышляли над причинами того, почему святые [так поступили], т. е. над тем, что эти научные труды не были в то время переведены, а также над тем, что Церковь на основании пяти затронутых выше причин не предписала их перевести.

А нынешние общепризнанные учители не используют эти научные труды, хотя многое из философии и переведено, поскольку находят удовольствие в незначительном и пустом: они пренебрегают двумя лучшими книгами Аристотеля по логике, из которых одна переведена с комментариями аль-Фараби[112], а другая, прокомментированная Аверроэсом, переведена без текста Аристотеля. И куда хуже отношение к другим [разделам философии], обладающим меньшим достоинством, например, к девяти математическим наукам, шести великим естественным наукам, включающим и множество других наук; кроме того, пренебрегают и четырьмя достойнейшими частями моральной философии; и находят жалкое оправдание своему невежеству у Грациана и других признанных учителей, которые не обладали знанием [этих] частей философии. Ибо после Христа святые не использовали достоинства философии, но не потому, что она противоречит Священному Писанию или пуста, поскольку она может оказать весьма действенную помощь богословию, взятому безотносительно и в соотнесении с Церковью Божией и государством верных, и обращению неверных, как будет достоверно показано в свое время. И столь печально, что подавляющее большинство современных ученых отвергает великие науки, которые, однако, были введены [в научный обиход] после Грациана ...

Глава XVI

Но хотя я борюсь с этими общими причинами всякого зла и хочу рее свести к прочному авторитету и мнению мудрецов и опытных людей, число которых невелико, пусть, однако, Ваша Светлость не подумает, что я желаю ожесточить Вашу Святость, и побудить к насильственному преследованию папской властью шатких авторитетов и самого большинства [современных богословов и философов], и, недостойный, находясь в тени Вашей Славы, стремлюсь навлечь неприятности на существующие научные институты. Но для того, чтобы алтарь Господень был полон дарами мудрости, я, будучи убогим, собираю попавшие ко мне крохи. Ибо величие Вашего Могущества может озаботиться для себя и наказать своим преемникам проявить попечение о сулящей выгоды всеобъемлющей полноте мудрости, взятой не только безотносительно, но в соотнесении с четырьмя вышеуказанными способами. Поэтому, когда разумение Вашей отеческой милости обретет более ясную определенность относительно этого, то решение Вашего Авторитета сможет легко убедить [принять то] людей науки и мудрецов, объявляющих себя жаждущими мудрости, что не может постигнуть основная масса ученых. ... А если у Вас нет времени, чтобы завершить все перед лицом толпы, то Ваше Величие может заложить основы, открыть истоки, упрочить корни, чтобы преемники Вашей Святости с большей легкостью могли завершить то, что было счастливо начато.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ

Глава I

Итак, устранив четыре основные причины всего человеческого невежества, я в этом втором разделе хочу показать, что существует одна совершенная наука и она содержится в Священном Писании, из основ которой берет начала всякая истина. Итак, я утверждаю, что есть одна наука, госпожа прочих, а именно, богословие, для коего совершенно необходимы прочие науки, без которых оно не может быть действенным. И богословие использует в своих интересах силу прочих [наук], которые подчиняются ее приказам и повелениям. И, однако, существует одна совершенная мудрость, которая целиком содержится в Священном Писании, и она должна разъясняться с помощью канонического права и философии, и благодаря этим наукам происходит истолкование Божественной истины. Ибо мудрость сама по себе — это как бы сжатый кулак, а благодаря указанным наукам она становится раскрытой ладонью. [А едина мудрость потому], что вся она целиком дана одним Богом одному миру и с одной только целью, и вследствие этого тройственного соотнесения она приобретает единство. Кроме того, путь спасения один, хотя идти по нему можно по-разному, а мудрость есть путь спасения. И всякое размышление человека, которое не является спасительным, слепо, и приводит, в конце концов, к адскому пламени. А потому многие знаменитые мудрецы осуждены, поскольку обладали не истинной, но кажущейся и ложной мудростью, поэтому, согласно Писанию, воображающие себя мудрецами сделались глупцами. И Августин, говоря о Священном Писании, во II книге О христианском учении утверждает, что «если это истина, то здесь обнаруживается, а если [что-либо] противоречит Священному Писанию, то осуждается». И он имеет в виду, что, где бы ни обнаружил истину христианин, он должен знать, что это истина его Господа Истина Иисуса Христа есть мудрость Священного Писания. Следовательно, нет иной истины, кроме той, которая содержится в этой науке. И Амвросий говорит в комментарии к Посланию к Колоссянам: «Всякое основание высшего знания и земного творения пребывает в Том, Кто есть Глава и Создатель и тот, кто Его знает, не будет искать чего-либо еще, поскольку здесь совершенная сила и мудрость. И все, что он ищет в ином месте, он найдет здесь в совершенном виде». Итак, поскольку Священное Писание дает нам эту мудрость, то ясно, что здесь заключена всякая истина, а если имеется какая-то мудрость, противная этой, то она ошибочна и обладает лишь именем мудрости, и различие, которое в ином случае не приводит к противоречию, здесь к нему приводит, как явствует из сказанного в Евангелии (Мф 12, 30): Тот, кто не со мною, тот против меня. Итак, в отношении этой мудрости истинно, что то, что не сочетается с ней — против нее, а потому внушает отвращение христианину. ...

Глава III

А то, что философия не чужда Божественной мудрости, но содержится в ней, — это следует доказать [следующим образом]. В самом деле, если, как утверждает Августин, христиане должны перенять от философов — как от незаконных владельцев — те полезные вещи, которые содержатся в их книгах, очевидно, что философия соответствует священной истине. И, кроме того, в книге О христианском учении он указывает, что золото и серебро философов создано не ими самими, но как бы извлечено из всеобщих россыпей Божественного Провидения, которое разлито повсеместно[113]. И, утверждает Августин, это было предначертано [в Ветхом Завете]: как египтяне создавали из золота и серебра сосуды и украшения, а также [изготовляли] одежды, которые народ израильский, уходя из Египта, присвоил себе, так сказать, с целью лучшего использования[114], так же учения язычников содержат свободные искусства[115], нужные для того, чтобы постигать истину, и полезнейшие правила нравственного поведения, и в них [т. е в свободных искусствах языческих философов], обнаружили много [истинного], пригодного для почитания Бога. И далее Августин разъясняет [свою мысль], говоря, что во всех людских сочинениях, в число каковых входят сочинения по этике, истории, искусству, физике, логике и грамматике, имеются [вещи], для нас необходимые. И этику он называет одеждой, которая, хотя и является установлением тех людей [т. е. язычников], тем не менее приспособлена к [нуждам] человеческого сообщества, которого мы не можем быть лишены в этой жизни, и которая должна быть обращена на пользу христиан. Об истории Августин говорит, что многие исторические сочинения язычников помогают нам в понимании Священного Писания. А о прочих трудах, как об искусствах, так и о природе, он говорит [так]: «Знание прочих искусств, благодаря коим изготовляется [нечто, например] дом и т.п., или [знание] медицины, или агрикультуры, или тех [искусств], результатом коих является всякое действие, [совершаемое человеком], такое, как прыжки, бег и т.п., должно использоваться [не для действия (разве что речь идет о тех, кто занимается таковым в силу своих обязанностей), но] для выявления [смысла Писания], — для того, чтобы смысл Писания не был от нас полностью сокрыт, — ибо в Писании имеются иносказательные выражения, в которых используется [терминология] этих наук»[116]. А обо всех естественных науках Августин говорит [следующее]: «Тот, кто описал бы свойства времен и мест, живых существ, а также камней, растений и других неодушевленных вещей, конечно же, произвел бы ценный труд для [уразумения] Писания»[117]. А о логике он говорит, что благодаря ей может быть выведено нечто необходимое и заслуживающее внимания для богословия, и утверждает, что не представляет себе, как это возможно без нее. И, кроме того, во II книге О порядке[118] он пишет: «Без знания логики никто не может приступить к изучению Священной науки». А о математике говорит Кассиодор[119]: когда мы внимательным умственным взором окидываем геометрию, арифметику, астрономию, музыку, они обостряют чувства, снимают кору невежества и, по милости Божией, приводят к созерцанию Божественного; и святые Отцы с полным на то основанием призывали изучать эти [науки], поскольку они в значительной степени отвлекают от плотских вещей и побуждают к тому, что мы можем воспринять только сердцем. И Августин напоминает о многих святых ученых, спрашивая: «Разве не видим мы, сколь многим золотом обремененный вышел из Египта любезный учитель и блаженный мученик Киприан, сколь много вынес Викторин, и многие другие греки, и, конечно же, Моисей, наученный во всей египетской мудрости?»[120].

Глава IV

И это утверждал не только святой Августин, но и многие другие святые. В самом деле, Иероним в послании к знаменитому оратору пишет: «Если бы ты читал Священное Писание, [ты бы знал,] как знает всякий [читавший], что и у Моисея, и в книгах Пророков кое-что взято из книг язычников»[121]. И в доказательство тому он приводит [слова] и самих пророков, и знаменитых учителей от начала Церкви, которые, используя учение философов, обращали в веру Христову князей и неверных и различными способами укрепляли [их в вере]. И Беда Достопочтенный[122] в толковании на Книгу Царств утверждает, что христианам позволительно принимать мудрость свободных искусств как свою собственную и Божественную, ведь в противном случае Моисей и Даниил не стали бы обучаться египетской и халдейской мудрости. Также в книге Об устроении Храма он утверждает, что Соломон со своими слугами обозначает Христа, а Хирам со своими — философов и мудрецов-язычников, так что Храм Божий, т. е. Церковь, созидается не только апостольской мудростью, но и мудростью философов, поскольку язычники, которые отвратились от заблуждений и обратились к евангельской мудрости, лучше знали заблуждения самих языческих [философов], и чем лучше они их знали, тем искуснее они умели их опровергать и избегать. Павел лучше знал Евангелие, которое он получил через Откровение, но Дионисий[123] мог с большим успехом опровергать ложные учения, аргументы, в пользу которых вкупе с их ошибками он знал с детства. Вот потому-то Соломон и говорит: Ибо ты знаешь, что у нас нет людей, которые умели бы рубить дерева так, как сидоняне (3 Цар 5,6). Это и многое другое приводит Беда Достопочтенный [в защиту своего мнения]. Но и апостол Павел, когда пишет к Титу, использует строки поэта Эпименида: Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые (Тит 1,12). А в другом послании приводит стих Менандра: Худые сообщества развращают добрые нравы (1 Кор 15,33).

Глава V

И могут быть указаны следующие причины, в силу которых святые подтверждают то, о чем мы ведем речь, и разъясняют, что об этом иносказательно говорилось в Писании. Во-первых, [это так потому], что везде, где бы ни обнаруживалась истина, она почитается Христовой в соответствии с приведенными выше суждениями и авторитетами. Потому-то, хотя в некотором смысле истина философии и называется их [т. е. язычников] истиной, для того, однако, чтобы они ею обладали, прежде Божественный свет излился в их души и просветил их: Ибо [Божественный свет] просвещает всякого человека, приходящего в этот мир (Ин 1, 9), как сказано в Писании, с которым согласны и сами философы, ведь они допускали существование действующего и возможностного разумов. Человеческая душа именуется ими возможностным [разумом], поскольку сама по себе она не может приобретать знания и добродетели и получает их извне. А действующим разумом они называют тот, который изливается в наши души, просвещая их в знании и добродетели. И хотя возможностный разум [также] может называться действующим — благодаря акту познания[124], тем не менее, рассматривая действующий разум так, как его рассматривают они [т. е. философы], мы называем [действующим разумом] тот, который наполняет и просвещает возможностный разум для познания истины. И в этом смысле, согласно большинству философов, действующий разум не является частью души, но есть разумная субстанция, отличная и отделенная по своей сущности от разума возможностного. И поскольку это необходимо для убеждения в искомом, т. е. для того, чтобы показать, что философия имеет место благодаря влиянию Божественного просвещения, я желаю представить тому действенное доказательство (и особенно потому, что в этом предмете большое заблуждение овладело толпой, в также большим числом богословов: ведь каково оно в философии, таково и в богословии).

В самом деле, аль-Фараби утверждает в книге Об уме и умопостигаемом, что действующий разум, как его называет Аристотель в третьей своей книге О душе не находится в материи, но есть отделенная субстанция[125]. И Авиценна в пятой книге О душе и в десятой Метафизики учит о том же. И сам Философ также утверждает, что действующий разум отделен от возможностного и несмешан[126]. Также он указывает, что действующий разум неуничтожим по бытию и субстанции, поскольку он говорит, что действующий разум отличен от возможностного благодаря неуничтожимости; но возможностный неуничтожим по субстанции и уничтожим по бытию, вследствие его отделимости. Следовательно, действующий разум будет неуничтожим и по бытию, и по субстанции: и поэтому он не будет частью души, поскольку в противном случае, когда он отделялся бы [от тела], он уничтожался бы в отношении своего бытия в теле. И Аристотель утверждает, что действующий разум относится к возможностному как мастер к материи и как свет Солнца — к цветам. Но мастер пребывает вне материи, в которой действует, и отделен от нее по своей сущности; равным образом и свет Солнца, удаляющий затемненность от телесных предметов, отделен от них по своей сущности и привходит извне. И он говорит также, что действующий разум знает все и всегда пребывает в действии, а это не подобает «и душе, ни ангелу, но только одному Богу. Так же и вещь следует именовать сообразно более благородной части, следовательно, [если допустить, что душа обладает как возможностным, так и действующим разумом, то она] до [знания] и обучения[127] скорее будет именоваться знающей благодаря [наличию] действующего разума, нежели неведающей — благодаря возможностному. Также Аристотель утверждает, что разум пребывает в теле, как моряк на корабле, в том смысле, что он не связан ни с какой частью [тела] — как моряк не связан ни с какой частью корабля. Но моряк не есть совершенство [корабля], а лишь его двигатель[128].

И поскольку это утверждение созвучно истине (как ясно показывает текст Философа и как разъясняют его толкователи), то чтобы софист, придерживающийся того же, в чем заблуждается толпа, не увиливал, я утверждаю, что Аристотелю приписывают эти слова: Поскольку во всякой природе есть нечто, что действует, и нечто, претерпевает, то так же обстоит дело и с душой»[129], и отвечаю, [тексты Аристотеля] во многих местах темны и переведены неверно.

В самом деле, хотя в III книге О небе и мире сказано, что место [полностью] заполняют круг и сферическая фигура, это [однако] ложно, что знают те, кто опытен в естественных науках и геометрии, и иго в [комментарии к указанному месту] доказывает Аверроэс[130]. Можно также то, что говорится о радуге в III книге Метеорологики[131]. В самом деле, опыт учит, что всегда, когда Луна полна и не закрыта облаками и идет дождь, случается радуга. И имеется много других плохо переведенных [фрагментов сочинений Аристотеля] (причина этого будет ясна из третьей части данного труда) и множество темных [мест], в [толковании] которых один [комментатор] может противоречить другому.

А в указанном месте[132] имеются оба изъяна [т. е. плохой перевод и неясность самого текста], или, по крайней мере, второй. И это я доказываю с помощью [слов] самого Аристотеля. Ибо он говорит во II книге Физики, что материя не совпадает с другими причинами в одном и том же по числу[133], следовательно, ни в какой природе одновременно не существует действующее и материя; следовательно, и в душе [дело обстоит таким же образом]. Если, следовательно, буквально придерживаться плохо переведенного текста, то [указанная позиция] совершенно ложна, противоречит [словам] Аристотеля в ином месте, и получается, что столь великий автор противоречит сам себе. Но в любом случае его слова из II книги истинны и признаны всеми, следовательно его сентенция из III книги О душе неверно переведена и требует истолкования. Ведь он не хочет сказать ничего иного, кроме того, что в душе, а именно, в ее действии, необходимо должны иметь место две вещи, а именно, действующая причина и материя. И это истинно, но действующее всегда отлично от материи и вне ее по своей сущности, хотя и действует в ней.

Впрочем, мы можем и иначе истолковать указанное место. Ибо Аристотель в IV книге Физики утверждает, что [выражение] «быть в Действии» имеет восемь смыслов, один из которых — так, как движущее [действует] в движимом, поскольку движущее, или действующее, пребывает в своей материи по своей силе, но не по субстанции. И так обстоит дело во всякой природе, в которой оно [т. е. действующее] действует, и так обстоит дело в случае души. Итак, никоим образом не следует, что действующий разум есть часть души, как то измышляет толпа. А то, что [действующий разум не есть часть души] — эта мысль совершенно верная и подтверждается святыми. И Августин утверждает в Монологах (да и в других местах), что «разумная душа подчинена одному лишь Богу в том, что касается всех основных просвещений и влияний». И хотя ангелы многими способами очищают, просвещают и пробуждают наши умы и являются для наших душ тем же, чем звезды — для телесных очей, Августин, однако, приписывает основное влияние Богу: разлитие света, проникающего через окно, приписывается Солнцу [т. е. Богу], а ангел сравнивается Августином с отворяющим окно. И более того: во многих местах Августин утверждает, что мы познаем ту или иную истину только в нетварной истине и вечных образцах[134]. Итак, поскольку Бог просветил их [т. е. язычников] души для восприятия философских истин, ясно, что их труд не чужд Божественной мудрости.

Глава VI

Третья причина, по которой мудрость философии возводится к мудрости Божественной, та, что Бог не только просветил их [т. е. язычников] умы для приобретения мудрости, но и саму мудрость они получили от Бога, Который им ее открыл. И Августин говорит в Комментарии к Евангелию от Иоанна, что Бог дал им [язычникам] мудрость. [Также] Аристотель в книге Тайная тайных ясно утверждает, что вся философия была дарована и открыта Богом. И один из величайших философов, Туллий, в Тускуланских беседах спрашивает: «Что есть философия, кроме как дар, который, как я полагаю, приобретен от Бога?». Потому-то он и говорит: «Без некоего вдохновения, получаемого с небес, и поэт не сможет надлежащим образом создать достойное стихотворение». И Августин в VIII книге О Граде Божием учит и одобряет мнение Сократа, отца философов, который полагал, что человек может знать причины вещей только в божественном свете и благодаря дару Божию. И любой может сам убедиться в том, что ничто, относящееся к возможностям философии, не было первоначально открыто человеком. Привожу [только один] пример о малом: хотя универсалии Порфирия[135] были разъяснены им в достаточной степени на основании логики, метафизики и прекрасно представленной естественной философии, нет, однако, толь ученого человека, который смог бы обрести полную истину об универсалиях, не имея учителей, которых он слушал бы в течение длительного времени. Да и вообще вряд ли кто-нибудь познает это до смерти: это ясно из всеобщего несогласия, поскольку некоторые читают, что универсалии находятся в душе, некоторые — что вне души, а некоторые придерживаются среднего пути[136]. И если в отношении [столь незначительных вещей] имеет место такое невежество, то куда менее вероятно, чтобы человек собственными силами дошел до истин философии. А потому необходимо, чтобы эти истины были изначально даны человеку в откровении. И поскольку откровение необходимо в столь малых вещах, то куда скорее это относится ко всей философской мудрости, которая от Бога, и именно Он дал и открыл ее [людям], а потому необходимо, чтобы философская мудрость соответствовала мудрости Божественной.

Глава VII

Кроме того, путь всей философии состоит в том, чтобы через познание творения познавался Творец, которому следует почтительно служить по причине благоволения перед Его величием, Его милости отношению к творению, сохранению творения [в бытии] и ради счастья грядущей жизни, красоты нравов и достоинства полезных законов — чтобы в этой жизни люди жили в мире и высокой нравственности. В самом деле, теоретическая философия устремлена к дознанию Творца через творение, а моральная философия устанавливает чистоту нравов, справедливые законы и Божественный культ, а также славно и полезно увещевает [человека стремиться] к счастью будущей жизни. И это очевидно тем, кто рассмотрел все основные части философии, как покажет последующее. И поскольку все это совершенно необходимо христианину и вполне созвучно мудрости Божией, то ясно, что философия необходима Божественному закону и верным, хвалящимся им.

Глава VIII

Так же все древние святые в своих толкованиях [Священного Писания] извлекали буквальный смысл на основании природ и свойств вещей, чтобы с помощью подходящих подобий и соответствий извлечь смысл духовный. И это разъясняет Августин во II книге О христианском учении[137], приводя пример слов Господа, говорящего (Мф 10, 16): Итак, будьте мудры, как змии, и просты как голуби. Ибо этим Господь пожелал сказать, что как змея использует для защиты все тело, так и апостолы и апостольские мужи должны отдать себя и все, что у них есть, ради Христа — главы своей — и ради веры своей. И потому все творения сами по себе или в своих подобиях, в общем или в частном, от высших небес и вплоть до низших пределов [мира] представлены в Писании. И как Бог создал творения и Писание, так Он и пожелал, чтобы сотворенные им вещи были представлены в Писании для постижения как его буквального, так и духовного смыслов. Но вся задача философии заключается исключительно в разъяснении природ и свойств вещей, а потому все возможности философии заключены в Священном Писании: это ясно прежде всего из того, что в Писании творения представлены достовернее, лучше и истиннее, нежели их можно постичь благодаря философскому исследованию. Я приведу здесь только один из бесчисленных примеров — радугу. Философ Аристотель смущает нас своими недомолвками, так что мы не можем постигнуть благодаря ему ничего достойного, [относящегося к данному предмету]. И не удивительно, что Авиценна, князь и глава философии, признавал, что не знает природу радуги. Причиной тому является то, что философы не знали целевой причины радуги, а, не зная цели, они не знали и того, что упорядочение по отношению к цели[138], ибо цель полагает необходимость того, что к ней упорядочено, как говорит Аристотель во 11 книге Физики. А целевая причина радуги есть рассеяние водянистой влаги, как явствует из Книги Бытия, а потому при явлении радуги всегда имеет место рассеяние облака на бесчисленные капельки воды, чтобы затем произошло испарение водянистой влаги как в воздухе, так и в море и на земле, ибо часть радуги падает на сферы воды и земли[139]. А испарение воды может иметь место при посредстве радуги только благодаря лучам Солнца, ее [т. е. радугу] образующего. Ибо благодаря различным отражениям и преломлениям концентрируется неисчислимое количество[140] лучей, а концентрация лучей есть причина рассеяния и испарения воды, а потому радуга возникает благодаря многочисленным отражениям. Ибо лучи могут концентрироваться только благодаря преломлению и отражению, как станет ясно из последующего. Но из Священного Писания — из Книги Бытия, в которой сказано (Быт 9,13) Я полагаю радугу Мою в облаке небесном... чтобы не было более потопа на Земле — извлекается [знание] о целевой причине радуги. И основываясь на этом, можно проводить исследование действующей причины и способа возникновения радуги, каковой способ не был достаточным образом известен философам, как нам показывают их книги. И то же относится и к любому творению. Ибо невозможно, чтобы человек познал предельную истину любого творения так, как оно дано в Писании, если не получил особого Божественного просвещения. Ведь творения представлены в Писании ради обретения истин благодати и славы, которые не были известны философам, а потому они не дошли до предельных возможностей мудрости [как знания] о творениях, [и не постигли ее в той мере, в какой] Священное Писание содержит ее в своих глубинах. Поэтому вся философия дана в буквальном смысле [Писания], украшенная святыми таинствами благодати и славы, как бы окаймленная некими благороднейшими цветами и картинами.

Глава IX

[Далее следует] последний раздел этой части, в котором для подтверждения всего того, что сказано выше, показывается, что вся мудрость была открыта изначально святым, и данное положение доказывается в общем.

И главное подтверждение этому состоит в том, что полнота философии была дана тем же лицам, которым был дан Закон Божий, а именно, святым патриархам и пророкам от начала мира. И это необходимо [доказать] не только ради того положения, о котором идет речь здесь, но и ради обоснования всех занятий мудростью. Ибо человеку было невозможно самому по себе достичь высших [истин] наук и искусства, но надлежит, чтобы он получил откровение. И когда это доказано, для нас не остается никакого сомнения относительно тайн мудрости, обретенных авторами. Но никакое из начал науки не требует такого труда, как достоверное обоснование этой вещи, ибо она является фундаментом для всего человеческого разумения. И, однако же [в данном вопросе] возникают многочисленные противоречия и сомнения, и [число] авторов [которые пытаются решить этот вопрос] и их сочинений, куда больше, нежели в случае какой-либо иной проблемы, которая может возникнуть в процессе занятий мудростью.

Итак, я утверждаю, что содержание философии было дано Богом тем же лицам, которым было дано и Священное Писание, а именно — святым от начала века. А потому ясно, что имеется одна полная и необходимая всем мудрость. Ибо только патриархи и пророки были истинными философами, которые познали все: не только Закон Божий, но и все разделы философии. И это достаточным образом демонстрирует нам наше Писание, которое учит, что Иосиф наставил начальников фараона и старейшин египетских, и что Моисей был научен всей мудрости египтян. И это же доказывают Веселиил[141] и Елиав[142], которые были просвещены во всякой мудрости и разумении естественных вещей, ибо одним дуновением Дух Святой просветил их и наставил относительно возможностей природы касательно металлов и других минералов[143]. Но и Соломон, превосходящий мудростью своих предшественников и потомков, по свидетельству Писания обладал полным [знанием] возможностей философии. И Иосиф[144] во второй главе I книги Древностей говорит, что потомки Адама, которые были детьми Сифа, были мужами богобоязненными и любимы Самим Богом. И Бог дал им возможность жить по шестьсот лет для того, чтобы они могли изучить славнейшие разделы философии, так, чтобы они благодаря долгой жизни стали опытны в том, что было дано им в Божественном откровении. И добавляет, что Ной и его сыновья обучили халдеев [различным] частям философии, и что Авраам пришел в Египет и обучил [философии] египтян. И затем, в VIII книге, он указывает, что Соломон не оставил ни одного естества неисследованным, но размышлял о каждом, и ясно изложил учение обо всех их свойствах, и касается вопроса о том, каким образом, затрагивая все единичные аспекты, Соломон составил 4005 книг.

И в книге Тайная тайных Аристотель, величайший [из философов], движимый самой истиной, утверждает, что «всю мудрость Бог открыл своим пророкам и праведникам, а также некоторым другим, которых Он предизбрал и просветил духом Божественной мудрости, и одарил их дарами науки. И от них пришедшие позднее философы получили начало и исток философии, и изложили начала и тайны искусств и наук, ибо в их сочинениях нельзя найти ничего ложного или того, что может быть опровергнуто, но [все это] подтверждается мудрецами». И Аверроэс говорит в комментарии к О небе и мире, что «во времена древние, до Аристотеля и других философов, существовала полная философия, и к ее полноте и стремился Аристотель в свое время». И Абу Машар[145] в Большом введении и других местах, и некоторые иные [философы] неоднократно утверждают, что Ной и его сыновья распространяли философию, причем более всего преуспел в этом Сим. ... И все философы и поэты, как старшие, так и младшие, были после Ноя, его сынов и Авраама. Ибо и Аристотель, и все остальные согласны в том, что первыми философствующими были халдеи и египтяне, а потому он [т. е. Аристотель] примыкает к суждениям древних халдеев в XI книге Метафизики. Ибо хотя Ной и его сыновья обучили халдеев до того, как Авраам научил египтян, однако образование на школьный манер не было установлено столь быстро, но порядок [обучения] и его практика сложились постепенно.

Но чтобы в отношении этого было устранено всякое сомнение, рассмотрим вкратце всю цепочку языческих философов, поэтов и всех посвятивших себя занятиям мудростью, и мы обнаружим, что после Авраама и его потомков, которым мудрость была дана в Божественном Откровении, найдется немного людей, заслуживающих Титула [истинного мудреца]. Ибо сколько бы ни говорилось о том, что точнее считать, что магическое искусство изобрел Зороастр (так пишет Августин в XXI книге О граде Божием и это мнение общепринято среди [других] авторов), оно, тем не менее, изобретено Хамом, Сыном Ноя, как пишет в своей книге Климент, а также Магистр истории, и как сказано в Зерцале историческом. Кроме того, письменность египтянам дала Ио, впоследствии названная Изидою, как пишет Августин в XVIII книге О Граде Божием[146]. А до этого времени, согласно Августину, знание письменности у египтян отсутствовало, хотя они и ведали науку Авраама. И Изида, как говорит Августин, была дочерью Инаха, первого царя аргосского, правление коего имело место во времена Иакова и Исава, внуков Авраама, как сказано у Августина и в исторических книгах. Впрочем, по словам Августина, иные утверждают, что Изида пришла в Египет из Эфиопии, дав египтянам письменность и введя много полезного. Но это случилось не раньше правления Инаха, что показывают списки египетских царей в хрониках.

В то же время, по словам Августина из вышеупомянутой книги[147], явилась девственная Минерва, изобретательница многих вещей, именуемая Палладой и считавшаяся поэтами богиней мудрости; ее называли также Афиной и Тритонией. А Исидор[148] указывает в VIII книге Этимологии, что город Трито находится в Африке; то же говорит и Плиний в V книге, называя Палладу Тритонией. И было это во времена царя Огигия, когда случился Великий потоп[149], который иногда называют именем этого царя, поскольку потоп произошел в Ахайе в его правление, а сам он [т. е. Огигий] правил, по словам Августина, Евсевия, Иеронима и Солина[150] (последний пишет об этом в книге О чудесах мира), во времена Форонея, сына Инаха. Инах же правил, как утверждает Августин[151], пятьдесят лет, а его сын Фороней — шестьдесят (в это время было дано обетование Иакову, как ранее — его отцу). Поэтому Огигий правил во времена Иакова; оттого Солин и говорит, что первый потоп в Ахайе был во времена Огигия и патриарха Иакова. Так что, как рассказывает тот же Солин, этот потоп был на 300 лет раньше Девкалионова потопа. Ибо, как повествуют Иероним и Евсевий, Девкалионов потоп был в царствование первого царя Афинян Кекропа, при котором Моисей вывел сынов Израиля из Египта.

И во времена Форонея у язычников возникла моральная философия, поскольку, как говорит Августин, тогда «Греция сделалась более известною некоторыми установлениями законов и учреждениями судов»[152]. Но нормы и правила жизни появились позже: это ясно из запрета на кровопролитие и правил употребления мяса после потопа[153] и из [повествования] о покупке Авраамом [поля и] пещеры [для погребения][154]. И Августин заключает — на основании святости Авраама и других праотцев — что именно ими [язычники] были научены святым и благочестивым законам жизни. И поскольку они создали менее полезные науки, то невозможно, чтобы мудрость столь великих мужей пренебрегла полезнейшей наукой о нравах.

Затем, как говорят, был Прометей, первый среди мужей, кто обрел титул учителя высочайшей мудрости, о котором поэты рассказывали, что он вылепил из глины людей. А его братом, по словам Августина[155], был Атлас, великий астролог. В связи с этим, как говорит Августин, рассказы [поэтов] измышляют его носящим небо, хотя его именем называется гора, высота которой, по всей видимости, и вызвала народное поверье о ношении неба (она словно возносится к небу на краю побережья Африки, неподалеку от Геркулесовых Столпов). Но раньше их были сыновья Ноя и Авраам, которые были опытны в астрономии, как рассказывают Иосиф Флавий, и Исидор. В III книге, и Климент в I книге. Ибо расцвет их [т. е. Атласа и Прометея] падает на те годы, когда родился Моисей. И Исидор соглашается с этим, говоря в V книге, что Атлас жил во времена египетского рабства сынов Израиля.

А Атлас, как говорит Августин, был дедом Гермеса Меркурия Старшего по материнской линии, мужа опытного в великих искусствах, которые он передал людям, из-за чего был почитаем после смерти как бог. И он, по словам Августина из XVIII книги О Граде Божием, жил в то время, когда Моисей вывел сынов Израиля из Египта. А его внуком, как говорит Августин в VIII книге[156], был известный преимущественно в моральной философии египетский философ Гермес Меркурий, называемый в иной традиции Трисмегистом. А он писал к Асклепию, как явствует из книги О Божестве, которая вполне доступна [в латинском переводе], а дедом этого Асклепия был Эскулап, создатель медицины среди язычников. Исидор, впрочем, говорит в III книге Этимологии, что отцом Эскулапа был Аполлон, которого языческие философы считают первым учителем искусства медицины. И хотя отцу приписывается [создание] медицины в том, что касается ее первых положений, в большей степени [первенство] принадлежит сыну, который применял это искусство [на практике] и учил ему более достоверным способом, ибо Аполлон прибегал к заговорам и тому подобным средствам, а Эскулап, по словам Исидора, основывался на истине опыта. И полагают, что этот Аполлон и есть Аполлон Великий, который, согласно измышлениям поэтов, входил в число богов и давал предсказания в храме Аполлона в Дельфах, отчего он именуется Аполлоном Дельфийским. [...]

Глава X

После них, во времена Гофониила, судьи Израиля, правил Кадм Фиванский, который первым дал грекам алфавит, как учат Клюнийские Хроники. И Беда в книге Об исчислении времен, и более поздние авторы, и все прочие согласны в том, что во времена судьи Аода находился в расцвете славы музыкант Амфион, а Аод был следующим после Гофониила судьей. А во времена Барака был, согласно Клюнийской хронике, другой Аполлон, философ, авторитет в медицине; и он был современником второго Геркулеса, чьи деяния широко известны, как говорит Августин в XVIII книге О Граде Божием[157]. Этот Геркулес разрушил Трою во времена судьи Авимелеха и воздвиг свои Столпы в Индии и Гадесе, и он же, не будучи в состоянии перенести мучения болезни, сжег сам себя во времена судьи Иеффая, как говорит Августин в XVIII книге О Граде Божием и подтверждают вышеуказанная хроника. А говорю я об этом втором Геркулесе потому, что был еще один Геркулес во времена Меркурия Старшего, сразу после него, как говорит Августин, а после него был третий Геркулес, учредивший Олимпийские игры, которые после перерыва возобновил его сын, что, как указывает Солин, произошло спустя 408 лет победе падения Трои. Поэтому многие ошибались, считая, что был один Геркулес, совершивший все то, что приписывалось нескольким.

Равным образом имеется заблуждение относительно того философа Аполлона. Ибо все, как говорит Августин, воображали, что он является тем Аполлоном, который почитался как бог на острове Делос, как будто это один и тот же. Но множество свидетельств говорит о противоположном. Ибо тот Аполлон, который давал предсказания в храмах, уже был известен по крайней мере в то время, когда был заложен город Афины, где как богиня почиталась Афина Минерва. И тот философ никак не мог быть Аполлоном, которого почитали как бога в Дельфах. И тот, о ком говорит Августин, был сыном Латоны, а его сестрой — Диана. И Исидор говорит то же в III книге. Равным образом он — не тот, о ком Иероним пишет в послании к Павлину, каковое послание предваряетлатинский перевод Библии. Ибо тот видел Хиарка (Гиппарха), сидящего на золотом троне и учащего, а этот Хиарк (Гиппарх), как утверждают, был не кто иной, как астроном Абрах, который был после смерти Александра Великого. Как учит Птолемей в Альмагесте. И потому, в соответствии с этим, было три Аполлона, равно как и три Геркулеса.

Затем, во времена Гедеона, согласно тому, что говорит Беда, были Орфей и Айн. И они, то есть Амфион, Орфей и Айн, назывались в свое время поэтами-теологами, потому что они, как объясняет Августин, слагали песни о богах. ...

Нам надлежит сказать еще кое-что достоверное о сивиллах, и прежде всего — об Эритрейской сивилле, которая многократно превзошла всех языческих философов — как мужчин, так и женщин. Ибо Августин утверждает в XVIII книге О Граде Божием[158], что многие авторы писали о том, что она жила во время Троянской войны, другие же — что во времена Ромула и иудейских царей Ахаза и Езекия. Падение же Трои произошло за 430 лет до Ромула. Ибо Солин доказывает, что Рим был основан во время седьмой олимпиады, 433 года спустя после Троянской войны: это он показывает с очевидностью, исходя [из лет жизни] Геркулеса, его сына Пика и других. И Августин в XVIII книге О Граде Божием[159] указывает, что Троя была захвачена в то время, когда судьей у иудеев был Авдон. Также Гесиод наследовал Гомеру до основания Рима, как говорит Туллий в Тускуланских беседах. А затем, как там [т. е. у Туллия] сказано, — Архилох, уже во время правления Ромула, и это было во времена Ахаза и Езекии, царей иудейских. И когда правили Нумитор и его внук Ромул, прекратило свое существование царство Альба-Лонга, а его цари стали называться римскими, Царем в Иудее тогда был Ахаз или, как полагают иные, Езекия. И во времена Ромула, как считают, жил Фалес Милетский[160], один из семи мудрецов[161], а согласно Августину — первый[162].

Глава XI

[...] Фалес, исследователь природы и астролог, жил во времена царя Иосии. А во времена, когда народ иудейский был уведен в плен, по словам Августина[163], появился второй из семи мудрецов по имени Питтак. А другие пять жили во времена Вавилонского пленения; имена их таковы: Солон Афинский, Хилон Аакедемонский, Периандр Коринфский, Клеобул Аидийский, Биант [Приенский]. Из них Солон дал законы афинянам, для перевода которых римский народ послал десять мужей, и эти законы называются Законами Двенадцати Таблиц, как пишет Исидор в V книге Этимологии.

Другой же род человеческой мудрости был дан после них, и он берет свое начало в [италийских колониях греков и был записан на] греческом языке, который, однако, называется италийским [диалектом]. [И эти мудрецы] происходили из тех [земель], которые называются Италией, а в старину назывались Великой Грецией, и они занимались научной деятельностью в Италии, хотя и были греками и [писали и говорили] по-гречески. И они хотели называть себя не мудрецами, но любителями мудрости, а предводительствовал ими Пифагор[164] Самосец [именуемый так, ибо он был родом] с острова Самос. И когда его спрашивали: «Кто ты?», он отвечал: «Философ», т. е. любитель мудрости: так говорит Августин в VIII книге О Граде Божием. Но в XVIII книге он утверждает, что Пифагор появился в то время, когда закончилось пленение иудейского народа, а согласно Туллию в I книге Тускуланских бесед, во время правления в Риме Тарквиния Гордого, который был седьмым после Ромула и последним царем римлян: «После того как начали править консулы, появился в Италии Пифагор и покорил всю Великую Грецию своим достоинством, учением и авторитетом. А после этого имя пифагорейцев имело там такую славу, что, по всей видимости [Великой Греции], не было никаких иных [кроме пифагорейцев] учителей». А Тарквиний, как пишет Беда, начал править во времена персидского царя Кира, при котором закончилось пленение иудеев, и правил во времена Камбиза, сына его, и двух могущественных братьев[165], и Дария, на второй год правления которого был воздвигнут Храм[166]. И тогда же, по словам Беды, достиг славы Пифагор, [царствовал] Зоровавель и пророчествовали Аггей, Захария и Малахия. Пифагор же был научен Ферекидом с Сироса[167], как пишет в указанной книге Туллий, и этот Ферекид первый стал утверждать, что человеческие души бессмертны. Годы жизни Ферекида определить с достоверностью можно только исходя из лет жизни его ученика Пифагора, хотя Исидор в I книге Этимологии и говорит, что Ферекид написал Историю во времена Ездры, что могло, по всей вероятности, иметь место в конце жизни самого Ферекида и когда Ездра был еще юношей. ...

Глава XII

И эти два рода философов, а именно, ионийский и италийский, разделились на многие школы, [в которых учили] различные преемники [основателей]. И такая ситуация имела место вплоть до учения Аристотеля, который исправил и изменил позиции всех своих предшественников и попытался создать законченную [систему] философии. Среди же преемников Пифагора чаще других называют Архита из Тарента[168] и Тимея[169]. Но выдающиеся философы, такие, как Сократ, Платон и Аристотель, вышли не из этой школы, напротив, были ионийцами и настоящими греками. И первым среди них был Фалес Милетский. А какие у него были преемники и в каком порядке, показывает Августин в VIII книге О Граде Божием[170]. После Фалеса первым был Анаксимандр[171], его ученик, а за ним — Анаксимен[172]. И эти двое жили во времена пленения иудейского (Августин и, равным образом, другие согласны в этом). А Анаксимена слушали Диоген[173] и Анаксагор[174] и стали его преемниками во времена Дария [сына Гистаспа], на второй год правления коего был воздвигнут Храм. Анаксагору, по словам Августина, наследовал его ученик Архелай[175], слушателем которого, согласно VIII книге Этимологий Исидора, был Демокрит[176]. Сократ же, согласно VIII книге Августина О Граде Божием, был учеником Архелая. И Сократ, согласно Беде, родился во времена правления Артабана, который правил Персией семь месяцев, ему же наследовал Артаксеркс Долгорукий, на седьмом году правления которого Ездра вышел из Вавилона, а потому Сократ и Ездра были современниками. Но Ездра был рожден раньше, как ясно из только что сказанного. Потому-то Августин и говорит в XVIII книге О Граде Божием, что Сократ был после Ездры, т. е рожден после него. Ибо Сократ родился тогда, когда Ездра уже был знаменит среди иудеев и пользовался благоволением персидского царя. И этот Сократ называется отцом великих философов, потому что был учителем Платона и Аристотеля, которые дали начало всем философским школам. Платон же, согласно большому трактату Беды О временах, родился во времена правления Согдиана, который правил семь месяцев и которому наследовал Дарий по прозванию Незаконнорожденный, хотя в том же трактате Беда пишет, что Платон родился в эпоху правления этого Дария. Однако в этом трактате правление Согдиана по причине своей малой продолжительности причисляется к времени правления Дария. В самом деле, Беда указывает, что он был непосредственным преемником Артаксеркса Долгорукого. А во времена, когда родился Платон, был знаменит медик Гиппократ и пользовались известностью Эмпедокл[177] и Парменид[178]. Но Платон, как утверждает Иероним в Послании к Павлину[179], сперва изучил учение Сократа и греческих философов, а затем отправился в Египет и [позже] с большим усердием изучал [науку] Архита из Тарента и Тимея. А в Послании против Руфина Иероним пишет, что Платон, уже после того как основал Академию и воспитал множество учеников, чувствуя, что его учению многого недостает, отправился в Великую Грецию и там, обученный Архитом из Тарента, придал своей школе красоту и изящество. И, по мнению святых, этот Платон превосходил всех философов, поскольку до них дошли его книги и поскольку он был автором множества прекрасных высказываний о Боге, нравах и жизни грядущей, которые во многом совпадали со святой Божественной мудростью, как я разъясню в моральной философии. И потому многие католические мужи решили, что Платон слушал в Египте пророка Иеремию. Ибо он устремился в Египет за мудростью и был обучен священнослужителями варваров, как пишет Туллий в Академике, в книге V. Но Августин говорит, что Платон еще не родился во времена Иеремии. Ибо Иеремия, как сказано в IX книге О Граде Божием, начал проповедовать во времена четвертого от Ромула [римского] царя, которого звали Анк Марций, и пятого, которого звали Тарквинием Древним. Но Платон тогда еще не родился, более того, как говорит Августин в VIII книге, он родился спустя почти сто лет после Иеремии. Но иные, как указывает Августин в VIII книге[180], считают, что Платон ознакомился с переводом Семидесяти толковников и был им наставлен [в Божественной мудрости][181]. И Туллий в книге О старости говорит, что Платон умер на 81 году жизни, т. е. в конце правления Артаксеркса, по прозвищу Ох, как пишет Беда.

Глава XIII

Аристотель же родился до смерти Сократа, поскольку слушал его в течение трех лет, как сказано в жизнеописании Аристотеля. И, согласно Беде, он родился в правление Артаксеркса, который наследовал Дарию Незаконнорожденному. И он стал слушателем Сократа на 17 году своей жизни и слушал его три года, а после смерти Сократа стал, согласно Беде, учеником Платона и, как сказано в его жизнеописании, слушал его 20 лет. После смерти Платона он жил 23 года, поэтому всех лет его жизни — 63 года, как явствует из сказанного. ...

Этот Аристотель был учителем Александра Великого и при его поддержке разослал две тысячи человек по всему миру, чтобы они исследовали природы вещей, как рассказывает Плиний в VIII книге Естественной истории, и написал тысячу книг, как сказано в его жизнеописании. И он же устранил заблуждения предшествующих философов и обогатил философию, стремясь дополнить ее тем, что знали древние патриархи, хотя и не смог довести до совершенства все в отдельности. Ибо последующие [философы] исправили его кое в чем и добавили многое к его трудам, и будут добавлять впредь — вплоть до скончания мира, поскольку ни в чем, что изобретено людьми, нет совершенства, как показано ранее. ... И, по свидетельству всех великих философов, он является примером для философствующих и то, что он утверждал, составило философию, а потому в нынешние времена его именуют философом по преимуществу при приведении авторитетных философских высказываний, точно так же как под именем «Апостол» в учении священной мудрости понимается Павел. Но философия Аристотеля в большей своей части пребывала в молчании и безвестности либо вследствие пропажи экземпляров [его книг] и их редкости, либо вследствие их сложности, либо вследствие зависти, либо вследствие войн на Востоке, вплоть до времен после Магомета, когда Авиценна, Аверроэс и другие вновь извлекли философию Аристотеля на ясный свет толкования. И хотя некоторые логические, равно как и некоторые другие сочинения были переведены Боэцием с греческого, тем не менее, лишь во времена Михаила Скота[182], который по прошествии 1230 лет от Р.Х. представил переводы некоторой части книг Аристотеля по естествознанию и метафизике вместе с [комментариями] подлинных [его] толкователей, философия Аристотеля прославилась среди латинян. Но если сравнить это с объемом и величиной его мудрости, заключенной в тысяче трактатов, то на латынь и по сию пору переведено очень немного, а еще меньше имеется в пользовании у основной массы исследователей.

Что же до Авиценны, то он был выдающимся последователем и комментатором Аристотеля и в силу своих возможностей дополнил его философию. И, как он сам говорит в прологе к книге Исцеление, он составил три тома[183] по философии. И в первом он представил общедоступную [философию] сообразно общим высказываниям философов-перипатетиков, т. е последователей Аристотеля. Во втором представлена чистая истина философии, которая «не боится ударов копий противников», как утверждает он сам. Третью он написал в конце своей жизни, и в ней он разъяснил предшествующее и собрал тайны природы и искусства. Но из этих томов два не переведены, а из первого у латинян имеются кое-какие части, называемые Аш-Шифа, т.е. книга Исцеление. А позже пришел Аверроэс, человек большой мудрости, исправивший высказывания предшественников и многое добавивший, хотя и он сам должен быть кое в чем исправлен и во многом дополнен.

Глава XIV

Из этого с необходимостью следует, что мы, христиане, должны использовать философию в Божественном учении, а в философии принимать многие положения богословия, чтобы стало ясно, что имеется дна мудрость, отраженная в обеих [этих науках]. И я хочу обосновать эту необходимость не только для того, чтобы [показать] единство мудрости, но и ради того, что будет затронуто мною позднее. И нам надлежит рассмотреть в философии великие положения веры и богословия, которые мы обнаруживаем в книгах философов и частях философии. Так что пусть никого не удивляет, что я коснусь в философии священнейших истин, поскольку Бог предоставил философам многие истины своей мудрости. Итак, надлежит, чтобы мы возвели, сколько это возможно, содержание философии к священной истине, ибо иначе значимость философии останется непонятной. Ведь философия, рассмотренная сама по себе, не обладает никакой пользой. В самом деле, языческие философы осуждены, и хотя они познали [существование] Бога, они не знали как Его восхвалять и потому коли в нелепости и осуетились в помышлениях своих[184]. Поэтому в философии не может быть ничего достойного, кроме того, что требуется от нее для Божественной мудрости. А все остальное ошибочно пусто, вследствие чего аль-Фараби говорит в книге О разделении наук, что разница между Божественной мудростью и мудрейшим философом такая же, как между мудрейшим философом и мальчиком, не знающим наук. Кроме того, в этой жизни наука мудрости всегда может возрасти, поскольку в человеческих изобретениях нет ничего совершенного. А потому мы, потомки, должны восполнить недостатки древних, поскольку мы ознакомлены с их трудами, благодаря которым (если только мы не будем ослами), мы можем быть побуждаемы к лучшему, ибо, как говорит Боэций и что должным образом доказано в своем месте, весьма убого всегда пользоваться изобретенным и никогда — тем, что должно изобрести. Христиане ради своего дела, которое есть мудрость Божия, должны также изучать все прочее и дополнять пути языческих философов — не только потому, что мы их потомки и должны дополнять их труды, но и потому, что мы заставляем мудрость философов служить нашей мудрости. Ибо эти языческие философы создавали свои труды, побуждаемые самой истиной — настолько, насколько им было дано. В самом деле, всю философию они сводили к Божественному: это ясно из книг Авиценны, — его Метафизики и Этики, — из [трудов] аль-Фараби, Сенеки и Туллия, а также Аристотеля. Ведь они все сводили к Богу, как войско — к начальнику, говорили об ангелах и о многом другом, и у них обнаруживаются основные положения веры.

Ибо, как будет разъяснено в моральной философии, они учили, что Бог существует и что Он один по бытию, что Он обладает бесконечным могуществом, мудростью и благостью, троичен в лицах — Отец, Сын и Дух Святой, сотворил все из ничего, а также затрагивали многое, относящееся к Господу нашему Иисусу Христу и Пресвятой Деве. Равным образом [они учили] об Антихристе, а также об ангелах и о том, как они охраняют людей, а также о воскресении мертвых, грядущем Суде, блаженной будущей жизни, которую Бог обетовал тем, кто послушен Ему, и о грядущем бедствии, которое Он причинит тем, что не соблюдает Его заповеди. И у них мы обнаружим бессчетные высказывания о красоте нравов, о славе законов, о Законодателе, который должен получить Закон от Бога через откровение, и который есть Посредник между Богом и людьми, и Наместник Бога на земле, и Господин земного мира, которому, когда будет доказано, что Он получил закон от Бога, надлежит верить во всем, без всякого сомнения и колебания, и который должен наставить весь род человеческий в божественном культе и законах справедливости и мира, а также [необходимости] умножения добродетелей — ради почтения к Богу и грядущего счастья, и который должен уничтожить идолопоклонство. И об этом и подобном этому говорят философы. В самом деле, мы обнаруживаем таковое в их книгах, как покажет далее достоверное доказательство, и в чем каждый может непосредственно убедиться, если пожелает прочесть книги философов. И мы не можем отрицать, что это написано ими, откуда бы они это ни получили. И не удивительно, что философы написали все это: ведь все философы жили после патриархов и пророков, что было рассмотрено в своем месте, и читали книги пророков и патриархов, которые имеются в Священном Писании, а также, равным образом, и иные книги, которые написали те, кто касался таинств Христовых, например, книги Еноха, Завет патриархов и III, IV и V книги Ездры, а также многие другие книги, о которых имеется упоминание в Священном Писании, как, например, о книгах пророков Нафана, Самуила и Авдона. Ведь в этих книгах отчетливо затрагиваются положения веры, причем более подробно, нежели в каноническом Писании. Ибо помимо прочих книг книга О заветах патриархов содержит все то, что исполнилось в отношении Христа. В самом деле, всякий патриарх перед смертью проповедовал сыну своему и племени своему и предсказывал им то, чего следует придерживаться в отношении Христа, как явствует из этой книги. И хотя эти книги не входят в канон, однако святые и мудрецы, как греческие, так и латинские, пользовались ими от начала Церкви. Ибо блаженный Иуда признавал авторитет этой книги Еноха, и Августин в X книге О Граде Божием часто опирается на нее, чтобы показать, что мудростью святые обладали раньше философов, и утверждает, что теперь эта книга не является авторитетной лишь в силу значительной древности, а не чего-то еще. Что же касается других книг, то очевидно, что они использовались древними святыми и мудрецами в силу тою, что они, как мы знаем, содержат очевидные истины о Христе. Следовательно, философы, пытливые и усердные в занятиях мудрости, путешествовали по разным странам, прочли книги святых и многому научились от иудеев. Ибо Авиценна в основаниях моральной философии повторяет слова Исайи о вечной жизни, говоря, что «ее глаз не видит и ухо не слышит», а также то, что утверждает пророк истины, а именно Тосия, что милостыня изглаживает грех. И Августин указывает в XVIII книге О Граде Божием, что Платон читал Книгу Бытия[185], — на том основании, что он полагал творение мира таким же, как это описано там, — а также то, что он читал книгу закона, а именно Исход, — исходя из упоминаемого там имени Бога, т. е. «Я есмь Сущий». Ибо, как говорит Августин, оно употреблялось Платоном, а в другом месте он не мог бы его обнаружить. И помимо священных пророческих книг [патриархи и пророки] создали труды по философии, более того, они изложили в них всю философию. А то, что философы могли обрести [знание философии] только от них, с очевидностью показано выше. И поскольку имеется одна мудрость, которой достаточно роду человеческому, то святые в философских книгах добавили к прочему и многое Божественное, насколько это могла воспринять философия. И потому благодаря этим философским книгам святых философы восприняли многое из Божественных истин.

Глава XV

Кроме того, поскольку философы были одарены истинами и всяческим благочестием жизни, избегали богатства, роскоши и почестей, стремясь к счастью будущей жизни, насколько это возможно для слабой человеческой природы, и даже побеждали влияние этой природы, как пишет Иероним о Диогене в книге Против Йовиниана, то неудивительно, что Бог, просветивший их в этом малом, дал им другие просвещения — в отношении больших истин. И если Он сделал это, то прежде всего не ради них самих, но ради нас, чтобы благодаря их убеждениям мир был более расположен к принятию веры. И Он сделал для этого так, чтобы появилось несколько сивилл, а именно десять: в этом согласны все святые, и Августин в XVIII книге О Граде Божием, и Исидор в VII книге Этимологии. Впрочем, среди историков, философов и поэтов здесь нет всеобщего согласия, но определенно, что сивиллы воспроизводили Божественные [истины] — о Христе, грядущем Суде и т.п. Следовательно, куда более вероятно, что мудрейшие и лучшие философы получили эти истины от Бога. А то, что сивиллы провозглашали прекрасные Божественные истины, — это очевидно из [сочинений] святых и других [авторов]; достаточно привести то, что говорит Августин в XVIII книге О Граде Божием: «Эти девы [жрицы] говорили следующие слова: Будут бить Бога по лицу оскверненными руками, оплюют Его ядовитыми извержениями нечистых уст; Он смиренно подставит свою спину для бичевания, и будет молчать, принимая удары, и будет увенчан терновым венцом. В пищу дадут ему желчь, а в питье — уксус. Неразумный род, ты не узнал своего Бога, прославляющего умы смертных, но увенчал Его терновым венцом и примешал ужасную желчь Завеса же храма разорвется, и среди дня в продолжении трех часов будет тьма. И Он умрет трехдневною смертью, охваченный сном»[186].

И так же сивилла сказала в стихотворной форме:

«Знак суда — увлажнится земля потом.

С неба придет Царь, имеющий царствовать вовеки,

Т. е. присутствующий во плоти, чтобы судить мир.

Тогда узрят Бога неверующий и верующий,

Превознесенного со святыми, в самом конце уже века.

На суд к Нему предстанут души с плотию: Он будет судить их.

Пожрет огонь землю и море до самого полюса,

Всякой плоти святых открыт будет свет,

Преступников будет жечь вечное пламя,

Открывая тайные деяния, каждый тогда будет говорить

Сокровенное, и Бог откроет свету помышления сердец.

Сияние Солнца померкнет и мерцание звезд прекратится,

Свернется небо и затмится свет луны,

Опустятся холмы и поднимутся долы,

Иссушатся огнем одинаково источники и реки,

Земля, разверзшись, откроет хаос тартара,

С неба польется поток огня и серы».[187]

И если это было дано столь ничтожной и слабой женщине, то куда более достойно доверия то, что мудрейшие философы вкусили этих истин. И Августин указывает в XVIII книге О Граде Божием, что истину Божию приняли и другие, помимо потомков Авраама вплоть до Христа и далее. Ведь Иов знал о воскресении и о [других] Божественных истинах. ... И в наше время, в понтификат Папы Александра IV, некий сарацин, живший на Севере, презрев мир и пребывая, согласно закону своему, в [размышлениях] о Боге, в добродетели и созерцании иной жизни, был посещен ангелом и получил от него совет обратиться в веру Христову, и был крещен. И это было известно Господину Александру и многим другим; и до сих пор вспоминают об этом многие.

Глава XVI

То же самое можно показать также и с помощью двух свойств метафизики. Ибо эта наука — о том, что присуще всем вещам и наукам, а потому она показывает число наук, а также то, что должна существовать и иная, за пределами философии, наука, свойства которой метафизика затрагивает в общем, хотя и не может описать ее в частных аспектах. Ибо философия знает о своем несовершенстве и о том, что она не способна полностью постигнуть то, что является наиболее познаваемым [по природе], как говорит Аристотель в Метафизике и, равным образом, Авиценна, что затронуто выше. И поэтому философия приходит к обнаружению более высокой науки и утверждает, что это — наука о Божественном, и философы называют эту науку совершенным богословием. И, таким образом, философия поднимается до науки о Божественном. Философы также, стремились к тому, чтобы обнаружить над всем прочим учение, которое давало бы человеку спасение, и представили прекрасные способы обоснования [того, что относится к этому учению], как ясно из моральной философии. И они достоверно определили то, что должно быть некое учение верных, достаточное для мира, указали его отличительные черты, которые обнаруживаются только в учении Христа, как доказывается в своем месте, и показывается, что по благости Божией человечеству было необходимо узнать об этом учении верных. Но это не может быть доказано нехристианам, если исходить из закона Христова или [трудов] священных авторов, поскольку они [т. е. нехристиане] могут отрицать все, что имеется в законе Христовом, основываясь на правилах спора, точно так же как христиане отрицают то, что содержится в других законах. Кроме того, поскольку они [т. е. нехристиане] отрицают Христа, то не удивительно, что они отрицают христианских авторов. Но убеждение [нехристиан] в [истинности христианской] веры необходимо; это, однако, может осуществиться только двумя способами: или с помощью чудес, которые выше и христиан, и нехристиан, и на которые никто не может дерзать, или с помощью пути, общего христианам и нехристианам. Но этот путь — не что иное, как путь философии. Следовательно, философия должна давать доказательства [положений] христианской веры. Но положения этой веры суть собственные начала богословия, следовательно, философия должна достигать доказательств начал богословия, хотя и не столь глубоко, как в случае начал иных наук. И метафизика должна двигаться в этом направлении до тех пор, пока дело не дойдет до обоснования [истинности] учения [Христа]. Ибо там станет ясно, что моральная философия в этом аспекте оказывает более действенную помощь богословию. Поэтому, хотя в действительности [указанные начала суть начала] богословские, они, тем не менее, относятся и к философии, но — ради богословия.

Глава XVII

Кроме того, вся теоретическая философия направлена к своей цели, каковой является моральная философия. А поскольку цель предполагает необходимость того, что требуется для достижения цели, как говорит Аристотель во II книге Физики, то теоретическая философия всегда устремляется и восходит к своей цели и ищет подходящие пути для достижения оной, а потому теоретическая философия может предуготовлять начала моральной философии. И так соотносятся между собой две части мудрости языческих философов, но для философствующих христиан моральная наука в собственном и полном смысле слова есть богословие, которое добавляет к старой философии язычников христианскую веру и истины, которые являются собственно Божественными. И так эта цель [т. е. богословие] обладает своим собственным умозрением, как моральная философия нехристиан — своим. Следовательно, каково отношение цели к цели, таково же и отношение умозрения к умозрению. Но такая цель, как христианский закон, добавляет к закону философов ясные положения веры, благодаря которым она дополняет закон моральной философии, так, чтобы был один полный закон. Ибо закон Христов принимает и вмещает законы и моральные нормы философии, как очевидно из [трудов] святых и обычаев церковной и богословской практики.

Следовательно, умозрение христиан, предваряя свой закон, должно добавлять к умозрению другого закона то, что имеет значение для обучения христианскому закону и его обоснования: так, чтобы возникло единое полное умозрение, начало которому было положено умозрением языческих философов, а завершение — добавлением богословия сообразно собственным положениям христианского закона. И поэтому философия христиан должна быть устремлена преимущественно к Божественному — в большей степени, нежели философия язычников, а потому [христианские] философы должны рассматривать философию так, как, если бы она была вновь изобретена, чтобы они создавали ее в соответствии с ее целью. И поэтому они должны добавить в христианской философии многое из того, что языческие философы знать не могли. И таковы наши рассуждения, основой для которых является вера, авторитет закона и святых, которые знали философию, и эти [наши рассуждения] могут являться общими для полной философии и богословия. И это постигается на основании того, что должно быть общим для христиан и язычников, чтобы таковое, когда высказывается и доказывается, было столь очевидным, что не могло бы отрицаться языческими мудрецами и [теми из язычников], кто обучен философии. Ибо языческие философы и теперь не знают многое из того, что относится к Божественному, и если бы таковое было им представлено доказанным с помощью начал полной философии (т. е. посредством убедительных аргументов, которые берут начало от философии язычников, хотя и получают свое завершение благодаря вере Христовой) и без противоречия, то они [т. е. языческие философы] возрадовались бы предложенной им истине, поскольку жадны до мудрости и более образованны, нежели христиане. Я не утверждаю, однако, что они могли бы постигнуть в доказательстве нечто из духовных положений христианской веры, но [имею в виду], что существует много общих рациональных истин, которые любой мудрец, не ведая сам, легко воспримет от другого.

Следовательно, философствующие не удивились бы, если бы им удалось поднять философию до Божественного, до истин богословия и речений святых, и при возможности активно их использовать, и доказывать их как необходимые, а с их помощью доказывать иные истины, поскольку философия и богословие имеют много общих [положений]. И святые говорили не только на языке богословия, но и на языке философии и часто вводили [в свои сочинения] философские [понятия и принципы]. И потому христиане, желающие создать полную философию, должны в своих сочинениях не только собирать высказывания философов о Божественных истинах, но и идти значительно дальше, вплоть до того как будут осуществлены возможности всей философии. И потому [христианин], завершающий философию с помощью такого рода истин, не должен считаться богословом и преступать пределы философии, поскольку он может спокойно вести речь о том, что является общим для философии и богословия и о том, что равным образом может быть воспринято христианскими и нехристианскими философами. И помимо того, о чем говорили нехристианские философы, имеется много такового, и это, как собственное для философии и пребывающее в ее пределах, правильно философствующий должен собирать, где бы он таковое ни обнаружил, будь то в книгах святых, или в книгах философов, или в Священном Писании, или в исторических книгах, или где-нибудь еще. В самом деле, нет такого автора, [который в своих сочинениях] помимо того, что соответствует его основному намерению, не приводил бы по случаю чего-либо, являющегося более подходящим для чего-нибудь другого. И причиной тому является взаимосвязь наук, поскольку любая наука тем или иным образом зависит от другой. Но всякий, кто ведет повествование должным образом, должен указывать то, что является собственным [для его науки], а также необходимым и подходящим для ее достоинства. А потому, где бы он это ни обнаружил, он должен распознавать таковое как свое, присваивать как собственное и располагать в соответствующих местах. Вследствие этого философствующий христианин может собирать многочисленные высказывания, умозаключения и суждения из иных сочинений, в том числе из книг нехристианских философов, если только они являются подходящими для философии или общими для философии и богословия и могут быть равным образом приняты христианами и нехристианами. А если этого не происходит, то философия не дополняется, но во многом ограничивается. И это должно иметь место не только ради завершения философии, но и вследствие осознания христианином того, что любая истина должна возводиться к Божественному, чтобы ему подчиняться и служить. [...]

Глава XVIII

После рассмотрения всего этого становится ясным искомое, и очевидно, что все языческие философы, поэты и сивиллы, какой бы мудростью они ни обладали, жили после истинных и верных философов, которые были детьми Сифа и Ноя и их сынов, которым Бог даровал возможность жить по шестьсот лет для того, чтобы они смогли завершить занятия мудрости, как говорит Иосиф в I книге Иудейских древностей, утверждая, что за меньшее время они не смогли бы завершить философию, прежде всего — из-за астрономии, в которой имеются значительные сложности по причине того, что небесное сильно удалено от смертных людей. Но Бог открыл им все и даровал им долгую жизнь, чтобы они завершили философию путем опыта. Однако из-за злодейств людей, злоупотребивших мудростью, таких как Нимрод, Зороастр, Атлас, Прометей, Меркурий (Трисмегист), Асклепий, Аполлон и др., почитавшихся из-за своей мудрости богами, Бог затемнил сердце толпы и понемногу применение философии сошло на нет, пока Соломон вновь не призвал ее и не довел до полного совершенства, как говорит Иосиф в VIII книге [Иудейских] древностей. И опять же вследствие грехов людских занятия мудростью пришли в упадок, пока их не возобновил Фалес Милетский и не распространили его преемники вплоть до Аристотеля, который довел [философию] до совершенства — насколько это было возможно для его времени. Но они были научены всему иудеями, как Аристотель говорит в книге Тайная тайных, поскольку языческие философы, такие как Нимрод и другие, жили после Сифа, Ноя, Сима и Авраама, а [другие] языческие философы, такие как Фалес, Пифагор, Сократ, Платон и Аристотель, жили после Соломона, который вторично довел до совершенства философию. И потому ясно, что совершенство в философии было, прежде всего, дано святым, патриархам и пророкам, которым равным образом одним и тем же Богом был открыт и закон Божий; и этого не могло бы случиться, если бы философия не соответствовала полностью священному закону и святым Божиим, а также не была бы полезной и необходимой для понимания, оправдания и защиты закона. Кроме того, как станет ясно из рассмотрения отдельных частей философии, она необходима для того, чтобы закон утверждался, доказывался, сообщался [нехристианам] и распространялся. И потому философия есть не что иное, как раскрытие Божественной мудрости с помощью обучения и труда, а потому существует одна совершенная мудрость, которая содержится в Священном Писании.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ. О ПОЛЬЗЕ ГРАММАТИКИ

Итак, разъяснив, что существует одна совершенная мудрость, которая заключена в Священном Писании и [разъясняется] с помощью канонического права и философии … и что для пользы рода человеческого не нужна какая-либо другая наука, теперь я желаю перейти к тем главным [частям] этой мудрости, которые, прежде всего, требуют разъяснения. И имеется пять таких [частей], без которых не может быть познано ни человеческое, ни Божественное, и достоверное знание которых дает нам возможность легко постигать все. И первая из них — грамматика, представленная в чужих языках, от которых происходит мудрость латинян. Ибо невозможно, чтобы латиняне достигли необходимого [знания] о Божественном и человеческом, не обладай они знанием других языков, и [в ином случае] их не достигла бы мудрость, взятая сама по себе, и в приложении к Церкви Божией и остальным трем вышеупомянутым вещам [т. е. к государству верных, обращению нехристиан и опровержению тех, кого невозможно обратить]. Ибо все Священное Писание переведено с греческого и иудейского, равно как и философия переведена с этих же языков, а также с арабского.

Однако невозможно, чтобы свойства одного языка сохранялись в другом. В самом деле, выражения одного и того же языка различены у различных народов, как это явствует на примере французского языка, многие выражения которого различаются у французов, пикардийцев, нормандцев и бургундцев. И то [слово], которое уместно в пикардийском наречии, неуместно у бургундцев и даже у более близких французов; следовательно, куда большие [различия] имеются в случае различных языков. Поэтому то, что хорошо выражено в одном языке, невозможно перевести на другой, сохранив все те характерные особенности, которые таковое имело в первом.

В связи с этим Иероним в письме О наилучшем способе перевода говорит так: «Если я перевожу дословно, то это звучит абсурдно». …Поэтому ни один латинянин не сможет понять как должно мудрость Священного Писания и философии, если он не знает языки, с которых они переведены.

Во-вторых, следует учесть, что переводчики не имеют в латинском языке слов для [терминов] переводимых научных трудов, поскольку те не создавались изначально на латыни. И вследствие этого они используют бесчисленные слова из чужих языков, которые остаются непонятными для тех, кто этих языков не знает, неправильно произносятся и пишутся не так, как должно. Кроме того, что хуже, переводчики вследствие незнания латыни используют вместо латинских слова из испанского и других родственных языков, коим несть числа. …

В-третьих, надлежит, чтобы переводчик в совершенстве знал науку, труды по которой он переводит, и два языка — с которого и на который он переводит. [Но] только первый переводчик Боэций в полной мере знал возможности языков, и только Роберт, называемый Большая Голова [Гроссетест], знал науки. Прочие же ничтожные переводчики не знали многого как в науках, так и в языках, что показывают их переводы. Ибо в переводах, особенно книг Аристотеля, имеется столько искажений и чудовищных недостатков, что никто не может их понять. И один переводчик противоречит другому, и неоднократно встречаются ложные [толкования], что очевидно из сравнения разных переводов и текстов на разных языках.

Равным образом обнаруживаются многочисленные неточности и ошибки перевода и в тексте Святого Писания. Ибо Иероним доказал, что переводы Семидесяти Толковников, Феодотиона и Акилы[188] содержат много ошибок, которые получили распространение во всей Церкви, а все рассматривали перевод Семидесяти Толковников как образцовый, Иеронима же считали фальсификатором и исказителем Писания, пока не воссияла истина еврейского [оригинала], переведенная на латынь лишь одним Иеронимом. Но, чтобы не устрашить латинян чрезмерной новизной, он, по его собственным словам, иногда кое-что перенимал из перевода Семидесяти Толковников, иногда — из Феодотиона, иногда из Акилы, и поэтому многое опустил, а потому и [в его переводе] сохранилось значительное число ошибок. ...

Четвертое основание и причина необходимости знания языков заключается в том, что многие [сочинения], как философские, так и богословские, все еще отсутствуют у латинян. Ибо я видел греческий текст двух книг Маккавейских, а именно третьей и четвертой, и Священное Писание упоминает о книгах Самуила, Нафана, Гада и других, которые мы не имеем. Также, поскольку все подтверждение священной истории дано Иосифом в Иудейских древностях и поскольку все святые находят основу для своих толкований [священной истории] в этих книгах, то латинянам необходимо иметь эти книги в неискаженном виде. Но доказано, что латинские кодексы искажены в тех местах, которые значимы для истории, так что этот текст повсюду сам себе противоречит, что [конечно же] не есть вина столь великого автора, и, следовательно, происходит из-за плохого перевода и искажений, произведенных латинянами. И есть только [два] средства против этого: новый перевод или исправление [текста] в соответствии с отдельными исходными [списками]. Равным образом, [у латинян] отсутствуют некоторые книги великих учителей, таких, как блаженный Дионисий, Василий Великий, Иоанн Дамаскин и многих других. Некоторые из них, впрочем, перевел на латынь вышеуказанный епископ Роберт [Гроссетест], и кое-кто до него перевел и иные [книги], чей труд был очень полезен для богословов. И если бы книги этих [авторов] были переведены, то не только бы возросла мудрость латинян, но и Церковь получила бы большую помощь против греческих схизм и ересей, ибо они были бы побеждены посредством речений их святых, которым они противоречить не могут.

Равным образом и почти все тайны философии до сих пор доступны только на иных языках. Ведь переведены только [книги] общего характера, которые во многих случаях малоценны, да и из такового многое отсутствует. Ибо опущены целые книги по математике, физике и логике, помимо [книг], посвященных великим секретам наук и искусств и тайнам природы, которые не переведены до сих пор. К ним относится Вторая философия Авиценны, которую называют восточной, которая трактует о чистой философии самой по себе и которая «не боится ударов копий противников», а также Третья [философия], которая была создана в конце его жизни и в которой он собрал тайны опытов, как он сам отметил в прологе к своей Первой философии. Точно так же, хотя Аристотель и создал восемь основных частей естественной философии, которые содержат в себе много наук, первую часть мы имеем не полностью, а из прочих мы не имеем почти ничего. И то же в отношении метафизики, имеющей девять частей: хотя Аристотель и создал их, из всей метафизики, мы не имеем ничего достойного вследствие многочисленных и значительных ошибок [перевода]. Что же касается математики, то хотя имеются пять великих [книг], мы имеем только первую и отчасти вторую. То же относится и к логике: среди всех прочих книг [у нас] не переведена лучшая, а другая, вторая после нее по полезности, переведена плохо и не может быть постигнута, и все еще не имеет хождения, поскольку стала доступна латинянам только недавно, а также вследствие небрежности и ошибочности перевода.

И неудивительно, что я говорю, что это — лучшие книги логики. Ведь имеются четыре [вида] истинных аргументов: два движут теоретический разум, или рассудок, а именно, диалектический и доказательный, которые [движут нас] от несовершенного и начального состояния[189], каковым является мнение, к обретению науки, которая является заключительным и полным состоянием, в котором успокаивается ум в созерцании истины. И это [последнее] состояние обретается только с помощью аргументированного доказательства. Но поскольку воля, или практический разум, благороднее теоретического, и добродетель вместе со счастьем бесконечно превосходят чистое знание, нам несравнимо более необходимо обладать аргументами, которые побуждали бы нас к действию при посредстве практического разума, особенно потому, что мы куда более слабы в этой части, нежели в области теоретического разума. Ибо мы охотно отведываем [плоды] с древа познания добра и зла, но не столь охотно — с древа жизни, с тем, чтобы обрести достоинство добродетели ради грядущего счастья. Поэтому надлежит, чтобы практический разум обладал своими средствами, так, чтобы он побуждался к действию посредством собственных аргументов, так же как теоретический — посредством своих. И поэтому необходимо, чтобы было изложено [учение] об этих аргументах, которыми обильно пользуется моральная философия и богословие. Ибо как теоретические науки охотно занимаются теоретические аргументами мнения и чистого знания, так и практические науки, а именно, богословие и моральная философия рассматривают аргументы, которыепобуждают нас к практике, т. е. к благому деянию, и направляют к любви к вечному счастью. ...

И эти аргументы наиболее сильны в вещах спасительных, но слабы в чисто теоретических [науках], точно так же, как в чистом знании наиболее действенно логическое доказательство[190], хотя оно совершенно бессильно в [науках] практических и в тех, которые относятся к спасению. В соответствии с этим Аристотель говорит в первой книге Этики, что математику нет смысла использовать риторический аргумент, а ритору — логическое доказательство, поскольку, как он говорит во второй книге, эта наука — не ради созерцания, но для того, чтобы мы становились благими.

Итак, Аристотель создал книги об этих аргументах, и аль-Фараби в книге О науках утверждает, что две части логики должны состоять из [рассуждения] об этих двух аргументах, поскольку только логика должна учить, каковы суть аргументы и как они формируются для использования всеми прочими науками. И тогда логика служит теоретическим наукам двумя, а именно, диалектическим и доказательным, аргументами, а этике — практическими. И поскольку богословие и каноническое право определяют мораль, законы и право, то им необходимы эти два аргумента ...

Пятая причина [необходимости знания языков] заключается в том, что [переводы] осуществлялись и комментировались по собственному усмотрению [переводчиков и комментаторов]. Поэтому когда научные труды переводились с чужих языков на латынь, все латинские святые и философы, которые разъясняли науки, в изобилии использовали другие [языки] и распространяли в нашем языке греческие, еврейские, халдейские и арабские слова, помимо тех, которые имелись в текстах. И мы суть дети и наследники святых и мудрецов — вплоть до нынешнего времени. Ибо мы видим, как много работали наши предшественники, такие как вышеназванный переводчик Роберт [Гроссетест], епископ Линкольна, недавно умерший достопочтенный Фома, епископ Сент-Дэвида[191], брат Адам Марш[192], магистр Герман Переводчик[193] и некоторые другие мудрецы. Но поскольку мы не подражаем им, то сверх того, чему можно доверять, у нас отсутствует [знание] о возможностях наук, ибо мы не можем распознать аутентичные толкования, вследствие чего не можем обрести и понимания наук. ...

Седьмая причина заключается в том, что латинянам необходимо знать языки в особых аспектах, поскольку [часто случается так], что, даже если в отношении буквы перевод в высшей степени истинен, смысл его ложен. Ибо как в богословии, так и в философии [в определенных случаях] необходимо должен использоваться перевод с толкованием (прежде всего это относится к Священному Писанию, медицине и тайным наукам). Но [в настоящее время] вследствие неверных толкований они весьма неясны. ...

И последнее научное обоснование необходимости [знания] языков заключается в том, что грамматика перенесена в латынь из греческого и еврейского. Ведь, как учит Присциан[194], буквы мы переняли у греков, да и все способы трактовки всех частей [речи] Присциан взял у греков и примешивал греческий в великом изобилии во всех своих книгах. И сами слова латинского языка, как из сферы богословия, так и из сферы философии, по большей части перенесены из иных языков. О некоторых из них у латинян имеется подозрение, что они взяты из другого языка, а о заимствовании других они не знают. И многие [из последних] считаются полностью латинскими, а на деле являются греческими, еврейскими, халдейскими и арабскими. И в этих словах латиняне допускают многочисленные ошибки — в произношении, письме и понимании; и вовсе не является незначительной ошибка в словах, поскольку за этим следует ошибка в высказывании, затем в аргументе и, наконец, в том, что считается выводом [из аргумента]. ...

И поскольку я уже показал, в каком смысле знание языков необходимо латинянам для изучения мудрости самой по себе, то теперь я хочу показать, как им надлежит обладать знанием языков для мудрости в приложении к Церкви Божией, государству верных, обращению нехристиан и опровержению тех, кого невозможно обратить. И есть четыре причины необходимости знания языков для Церкви. Первая — ради литургии, поскольку греческие, еврейские и халдейские слова используются в богослужении, как и в Писании. ... Но поскольку мы не знаем правильного написания и произношения [этих слов], а также смысла многих из них, то мы отклоняемся от истины и в пении псалмов во время богослужения. Ибо, мы говорим, как попугаи, сороки и другие неразумные животные, которые подражают человеческим словам, но произносят их неправильно и не понимают, что говорят. ...

Вторая причина, по которой Церкви необходимо знание языков, — ради таинств и священнодействий. Ибо, как знают богословы, для совершения таинства необходимо намерение [совершающего таинство]. Но намерению предшествует понимание и знание совершаемой вещи. И поэтому Церковь всеми способами должна содействовать тому, чтобы священники и прелаты знали, как правильно произносить, и понимали все слова жертвоприношений, таинств и посвящений: так, как их установили и записали изначально священные и верховные понтифики, и все святые Отцы, и основатели церковных институтов, [указавшие,] как в словах и смыслах [слов] содержатся таинства Божии. ...

Третья причина — это знание языков, необходимых Церкви Божией. В самом деле, многие греки, халдеи, армяне, сирийцы, арабы и народы других языков подчиняются латинской Церкви, при том, что последняя должна многое в их [Церквах] упорядочить и многое им предписать. Но если латиняне не знают их языков, то таковое сложно будет передать им с пользой для дела. Знаком того [что последнее необходимо] является то, что все указанные народы шатки в вере и нравах и не принимают спасительные установления Церкви в чистом виде на родном языке. Поэтому получается, что среди этих народов живут плохие христиане и Церковь не управляется так, как должна ...

Четвертая причина касается учения всей Церкви от начала и до конца дней. Ибо говорит Господь (Мф 5,18): Доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все. И поэтому открыто учит книга О старцах библейских, что отдельные буквы греческого алфавита символизировали [определенное] положение древнего народа, и поэтому число столетий, в которые изменялось положение этого народа, с точностью чуть ли не до одного века или столетия следует высчитывать в соответствии с духовным смыслом и значением букв. И поэтому [изменение положения латинской Церкви] необходимо [должно высчитываться] с помощью латинских букв. И, равным образом, рассмотрение [изменения положения] греческой Церкви [должно высчитываться] с помощью букв греческого алфавита. И в этом удивительном исследовании полагаются времена, соответствующие всем состояниям Церкви, вплоть до конца [времен], и [постигается] то, сколько столетий длится то или иное изменение, которое постигает Церковь на ее пути. ...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ. В КОТОРОЙ ПОКАЗЫВАЕТСЯ МОГУЩЕСТВО МАТЕМАТИКИ В НАУКАХ, ВЕЩАХ И ЗАНЯТИЯХ ЭТОГО МИРА.

Раздел I имеющий три главы.

Глава I

Показав, что многие прекрасные источники мудрости находятся в зависимости от возможностей языков, от которых начинается путь к мудрости латинян, ныне желаю обратиться к основаниям этой мудрости, заключающимся в великих науках, в которых присутствует особое могущество в отношении прочих наук и вещей этого мира. И есть четыре великие науки, без которых не могут быть познаны прочие и нельзя обрести знание вещей. А когда они познаны, то кто угодно славно сможет продвинуться в [постижении] мудрости без препятствий и труда, не только в науках человеческих, но и в науках Божественных. И возможности любой из этих наук затрагиваются, не только ради мудрости самой по себе, но и в соотнесении со всем указанным выше. А врата и ключи этих наук есть математика, которую, как я покажу, изобрели святые в начале мира и которая всегда использовалась всеми святыми и мудрецами прежде прочих наук. И пренебрежение этой наукой в течение уже тридцати или сорока лет уничтожило всю систему образования латинян, поскольку, как я докажу, тот, кто не знает математику, не может знать прочие науки и вещи этого мира. И что еще хуже, люди ее не знающие, не ощущают собственного невежества, а потому не ищут лекарства. Но, напротив, знание этой науки предуготовляет душу и возвышает ее до всякого достоверного познания, так что если душа познает указанные основы мудрости, к ней [т. е. к математике] относящиеся, и будет эти основы правильно прилагать к познанию прочих наук и вещей, то сможет познать все последующее без ошибки и сомнения, легко и благотворно. Ведь без этих основ не может быть познано ни предшествующее, ни последующее: поэтому они совершенствуют и упорядочивают предшествующее, как цель — то, что направлено к цели, а также устанавливают и указывают дорогу к последующему. И это я намереваюсь теперь показать с помощью авторитета и доводов разума: прежде всего, в отношении человеческих наук и вещей этого мира, затем — в отношении Божественного, и наконец — как и прочие три [науки] относятся к тому, что касается Церкви.

Глава II

В которой с помощью авторитетных высказываний доказывается, что всякая наука требует [знания] математики на основании авторитетных высказываний я обосновываю [основное положение] так. Боэций во втором прологе к Арифметике утверждает, что «если исследователь незнаком с четырьмя частями математики, то он вряд ли сможет обнаружить истину»[195]. И также: «Без сего усмотрения истины никто не может мыслить здраво». И еще он говорит: «Того, кто отвергает эти пути мудрости, уведомляю: он философствует неверно». И также: «Ясно, что всякий, кто это пропустит, лишится тем самым знания всякой мудрости». Что подтверждает также мнение всех достойных доверия мужей, полагавших, что «среди всех мужей, обладавших авторитетом в древности, которые, ведомые Пифагором, были крепки более ясным [нежели у прочих] умом, считалось очевидным, что никто не достиг полного совершенства в философских дисциплинах, если он не исследовал благородство этой науки в [дисциплинах] квадривия». А в отношении частных моментов это доказывается высказываниями Птолемея и самого Боэция.

Поскольку имеются три сущностных вида философии, как говорит Аристотель в VI книге Метафизики [а именно] математический, естественнонаучный и Божественный, то математика имеет немалое значение для постижения двух прочих видов наук, как учит Птолемей в первой главе Альмагеста и что он там же доказывает. А хотя науки о Божественном бывают двух видов, что очевидно из книги Метафизики, а именно, первая философия, которая доказывает существование Бога, и исследуют Его возвышенные свойства, а также гражданская наука, которая устанавливает божественный культ и поясняет многое, его касающееся, — насколько это возможно для человека, для обеих этих наук, как утверждает и доказывает Птолемей, математика имеет огромное значение. Поэтому Боэций утверждает в конце Арифметики, что в вещах, относящихся к государственному устройству, обнаруживаются математические средние. Ибо он говорит, что «арифметическое среднее подобно государству, управляемому малым числом людей, потому что в меньших его терминах имеется большая пропорциональность, гармоническое среднее подобно государству оптиматов, потому что в больших его терминах имеется большая пропорциональность, а геометрическое среднее есть некоторым образом государство равных, поскольку и в больших, и в меньших его [терминах] имеется совершенно равная пропорциональность»[196]. … И о том, что без математики не может осуществляться управление государством, учит Аристотель и его комментаторы в трактатах по этике. Что же касается математических средних, то это будет разъяснено, когда они будут прилагаться к Божественным истинам. Поскольку же все сущностные виды философии (их составляют более сорока отличающихся друг от друга наук), сводятся к тем [вышеуказанным] трем, то ныне [я полагаю] достаточно убедительно показана, — посредством вышеприведенных авторитетных высказываний, — значимость математики по отношению к сущностным видам философии.

А акцидентальными видами философии являются грамматика и логика. И то, что эти науки не могут быть познаны без математики, ясно из [слов] аль-Фараби в книге О разделении наук. Ибо даже если грамматика и предоставляет детям [знание] слов и их свойств в прозе, стихотворном размере и ритме, она, тем не менее, делает это по-детски, в повествовательном ключе, а не через знание причин и оснований. А [знание] причин всего указанного предоставляет иная наука, та именно, которая исчерпывающим образом изучает природу звуков, и такова только музыка, видов и частей коей имеется значительное количество. ... Следовательно, грамматика причинно зависит от музыки.

То же касается и логики. Ибо цель логики — составление аргументов, которые движут практический разум к вере, к любви к добродетели и блаженству будущей жизни, как было показано ранее, и об этих аргументах толкуется в книгах Аристотеля, им посвященных, как разъяснено. Но, как учат указанные книги, эти аргументы должны быть совершенными с точки зрения красоты, дабы они могли тотчас же и без предварительного рассмотрения увлекать дух человека к спасительным истинам. И аль-Фараби утверждает это прежде всего в отношении поэтического [аргумента], слова которого должны быть возвышенными и изящными, а потому украшены достоинствами прозы, размера и ритма, сообразно тому, что он должен соответствовать месту, времени, лицам и предмету, о котором идет речь в убеждающем аргументе. ... И поэтому цель логики зависит от музыки. Но цель — благороднейшее в вещи, и она предполагает необходимость того, что упорядочено по отношению к цели, как говорит Аристотель во II книге Физики, и то, что по природе упорядочено к цели, обладает полезностью только в соотнесении с целью, как ясно из отдельных примеров. И так как вся польза логики — в соотнесении всех ее составляющих с таковыми аргументами, то, поскольку последние зависят от музыки, необходимо, чтобы и логика находилась в зависимости от могущества музыки. ...

Но знание логики зависит от математики не только в отношении своей цели, но и в отношении своей сути и сердцевины, каковыми является книга Второй аналитики, ибо эта книга учит искусству доказательства. Но ни начала доказательства, ни заключения, ни само доказательство в целом не может быть ни познано, ни разъяснено иначе как с помощью математики, поскольку, как известно всем, только здесь имеется истинное и действенное доказательство (это будет показано позже). А потому логика необходимо зависит от математики.

Логика зависит от математики не только в отношении сути и цели, но и в отношении своего начала. Ибо книга Категории есть, согласно Аристотелю, первая книга логики. Но ясно, что категория «количество» не может быть постигнута без знания математики, ибо для познания количества установлена только одна [наука] — математика. А «количество» связано с категориями «где» и «когда». Ибо «когда» неразрывно связано со временем, [являющимся количеством], а «где» [также] берет начало от [количества] — места. Категория «habitus» не может быть познана без категории «где», как учит Аверроэс в V книге Метафизики. И большая часть категории «качество» включает свойства и характеристики количеств, поскольку все, что относится к четвертому роду качества[197], называется качествами в количествах. И все их свойства, которые, безусловно, им принадлежат, суть качества, о коих повествует большая часть геометрии и арифметики, например, прямое, кривое и прочее, что принадлежит линии, и треугольность и прочие формы, которые приписываются поверхности и телу, и первое несоставное в числах, как учит Аристотель в V книге Метафизики, и прочие абсолютные свойства чисел. И все, что достойно исследования в категории «отношение», есть свойства количества, например, пропорции и пропорциональности, среднее геометрическое, арифметическое и гармоническое, и виды большего и меньшего неравенства. И духовные субстанции, особенно наднебесные, познаются философией только через телесные, как учит Аристотель в XI книге Метафизики. И вещи этого мира познаются только благодаря вещам небесным, поскольку последние суть причины первых. Но небесные вещи познаются только благодаря количеству, что очевидно из астрономии. И поэтому все категории зависят от знания количества, о котором [повествует] математика, а потому вся сила логики зависит от математики.

Глава III

В которой на основании умозаключений доказывается, что всякая наука требует [знания] математики.

То, что показано обо всей математике путем ссылки на авторитет, ныне можно равным образом доказать с помощью умозаключений. И, во-первых, [всякая наука требует знания математики] потому, что все иные науки пользуются примерами из математики, но эти примеры приводятся для разъяснения вещей, ради [познания] которых установлены эти науки. Поэтому, если неизвестны примеры, неизвестно и то, для постижения чего они приводятся. ...

Во-вторых, [всякая наука требует знания математики] потому, что знание вещей математических как бы врожденное. ... Поэтому, — в связи с тем, что математика является как бы врожденной [для человека] и как бы предшествует изобретению и учению, или, по крайней мере, она ближе людям, нежели иные науки, — она будет первой среди наук и будет предшествовать прочим, располагая нас к ним, поскольку то, что врожденно или близко [к врожденному], располагает к тому, что приобретается [впоследствии].

В-третьих, [всякая наука требует знания математики] потому, что эта наука изобретена первой среди всех частей философии. ... И это относится ко всем ее частям, а именно, к геометрии, арифметике, музыке и астрономии. Но этого не случилось бы, если бы эта наука не была бы первичной и не предшествовала бы прочим по природе. А потому очевидно, что она должна быть познана в первую очередь, чтобы благодаря ей мы продвигались в [познании] всех последующих наук.

В-четвертых, [всякая наука требует знания математики] потому, что нам врожден путь [познания] от более легкого к более сложному. Но математика — легчайшая наука. Это явствует из того, что никто не лишен ее знания. В самом деле, простецы и совершенно неграмотные знают, как считать, и образовывать фигуры, и как петь — а это дела математики. Но, в первую очередь, следует начинать с того, что обще и простецам, и грамотным. И клирикам не только вредно, но постыдно и позорно не ведать того, что хорошо и с пользой для себя знают простецы.

В-пятых, мы видим, что клирики, даже самые необразованные, могут знать отдельные элементы математики, при том что не достигают знания других наук. Кроме того, как явствует из опыта, человек, когда ему единожды или дважды разъяснили [то или иное положение математики], сможет понять в математике больше и с большей достоверностью и истинностью, нежели в иной науке, пусть даже ему и будут разъяснять [то или иное ее положение] десять раз.

В-шестых, [знание математики необходимо] потому, что для нас характерно [начинать] путь [познания] с того, что соответствует детскому возрасту и способностям, поскольку дети начинают [познавать] с того, что более очевидно для нас и усваивается в первую очередь. Но такова математика, поскольку, прежде всего дети обучаются пению и, равным образом, могут [в раннем возрасте научиться] строить фигуры и считать, и они легко и необходимо узнали бы о числах до того, как начали петь, поскольку, по словам авторитетов музыки, как в церковной, так и в философской музыке в пропорциях чисел на примерах объяснен весь смысл числа. ...

В-седьмых, там, где очевидное для нас и [очевидное] по природе не суть одно и то же, нам присущ [путь] познания от более очевидного для нас к более очевидному по природе. Т. е. мы легче и проще познаем то, что более очевидно для нас, и с большими трудностями приходим к тому, что более очевидно по природе. И очевидное по природе мы познаем плохо и несовершенно, поскольку наш разум, как утверждает Аристотель во II книге Метафизики, относится к таковому как глаз летучей мыши — к солнечному свету, а является таковым (т. е. более очевидным по природе), прежде всего, Бог и ангелы, а также будущая жизнь, небесные тела, и другие творения, более благородные, нежели прочие, поскольку, чем они благороднее, тем менее познаваемы для нас. И это называют познаваемым по природе и безусловно. Следовательно, напротив, там, где очевидное для нас и [очевидное] по природе суть одно и то же, мы далеко продвигаемся в познании очевидного по природе, и всего того, что там имеется, и мы можем достичь совершенного знания такового. Но, как говорит Аверроэс в I книге Физики, VII книге Метафизики и III О небе и мире, только в математике очевидное для нас и [очевидное] по природе, или безусловно, суть одно и то же. Следовательно, в математике мы можем достичь как того, что познаваемо нами в совершенстве, так и того, что очевидно по природе и безусловно. А потому мы без особого труда можем достичь сокровенных [тайн] этой науки. И поскольку в иных науках мы этого не можем, то ясно, что математика — наиболее познаваема для нас. А потому от нее должно брать начало наше познание.

В-восьмых, поскольку все сомнительное познается через достоверное, а любое заблуждение устраняется благодаря надежной истине. Но в математике мы можем прийти к полной и безошибочной истине, а также ко всякой достоверности без тени сомнения, поскольку математике свойственно демонстративное доказательство, основанное на собственных и необходимых причинах. И такое доказательство дает знание истины. И, равным образом, в математике для всего имеется доступный чувству пример и чувственный опыт образования фигур и счета, так что все очевидно для чувства; а потому в математике не может быть ничего сомнительного. Но очевидно, что в иных науках, при исключении благотворной помощи математики, имеется столько сомнений, столько мнений и заблуждений, привносимых людьми, которые невозможно разъяснить, поскольку в этих науках отсутствует опирающееся на их собственные возможности демонстративное доказательство от собственных и необходимых причин, так как в естествознании, по причине возникновения и уничтожения[198] их собственных причин, равно как и следствий, нет места необходимости. В метафизике демонстративное доказательство может быть только от следствий (поскольку, как очевидно из этой науки, мы познаем духовное на основании телесных следствий, а Творца — через творение); в этике не может быть демонстративных доказательств от собственных причин, как учит Аристотель; равным образом и в логике и грамматике очевидно, что здесь не может быть решающих доказательств — вследствие ущербности предмета этих наук. И поэтому только в математике имеются решающие доказательства от необходимых причин. И поэтому только здесь человек, основываясь на возможностях этой науки, может прийти к истине. Точно так же в иных науках имеются сомнения, мнения и противоречия, — по причине [несовершенства] нашей [природы], — так что редко наблюдается согласие даже в пустейшем вопросе или софизме, ибо не в возможностях этих наук обладать благодаря собственным силам опытами построения фигур и счета, на основании которых все должно удостоверяться. Поэтому только в математике имеется достоверность без сомнения.

Итак, ясно, что если мы собираемся достичь несомненной достоверности и безошибочной истины в иных науках, то нам следует полагать основание познания в математике, так как, подготовленные благодаря ей, мы сможем прийти к достоверности прочих наук и к истине, исключив заблуждение. И это умозаключение может быть лучше разъяснено с помощью подобного, главным образом, с помощью девятого положения [Начал] Евклида. Ибо познание заключения относится к познанию посылок таким образом, что если в них присутствуют ошибки и недостоверность, то обрести истину и достоверность в отношении заключения с их помощью невозможно, поскольку сомнительное не удостоверяется через сомнительное, а истинное не доказывается через ложное, и хотя можно построить силлогизм из ложных посылок, вывод силлогизма [в этом случае] недоказан. И так обстоит дело в отношении всех наук: в тех из них, в которых имеются сильные и многочисленные сомнения, а также мнения и ошибки (я говорю только о тех, которые [происходят] по причине [несовершенства] нашей [природы]), эти сомнения и заблуждения должны устраняться благодаря некоей науке, для нас достоверной, в которой мы не можем ни сомневаться, ни ошибаться. Ибо поскольку заключения и начала, ей присущие, суть части целых наук, то, как одна часть относится к другой части, например, заключение — к посылкам, так же и одна наука относится к другой науке: например, наука, изобилующая недостоверными [суждениями] и мнениями, а также неясными местами, не может обрести достоверность, ясность и истинность, иначе как благодаря другой науке, познанной и истинной, ясной и достоверной для нас (так, как обстоит дело и в случае заключения, [доказываемого] из посылок). Но только математика, как установлено ранее, пребывает для нас достоверной и истинной в высшей степени достоверности и истинности. Поэтому надлежит, чтобы через нее все прочие науки познавались и обретали достоверность.

И поскольку то, что математика предшествует прочим наукам, полезна и необходима для них, уже показано на основании собственных качеств этой науки, то теперь мы докажем это же на основании умозаключений, взятых a parte ее субъекта. И прежде всего так: нам присущ путь [познания] от чувства к разуму, поскольку при отсутствии чувства отсутствует и наука, соответствующая этому чувству, как сказано в I книге Второй аналитики, поскольку то, чего достигает чувство, достигает и разум. Но наиболее доступно чувственному восприятию количество, потому что оно есть общее чувственно воспринимаемое и воспринимается прочими чувствами, и ничто не может восприниматься чувством, если не обладает количеством, а потому разум может продвигаться [в познании] прежде всего в отношении количества. Во-вторых, потому что акт познания сам по себе не осуществляется без [наличия] непрерывного количества, поскольку Аристотель говорит в книге О памяти и воспоминании, что всякое наше познание связано с протяженностью и временем. Поэтому мы постигаем количественное и телесное взором разума потому, что формы такового присутствуют в разуме. А формы бестелесного воспринимаются разумом иначе: Авиценна в III книге Метафизики говорит, что если они и возникают в нем, то мы воспринимаем их [лишь] благодаря более сильному действию нашего разума в отношении телесного и количественного. Поэтому мы достигаем знания о бестелесных вещах благодаря тому, что удивляемся [наличию] вещей количественных и телесных и восходим с помощью логической аргументации [к существованию вещей бестелесных как их причин], как это делает Аристотель в XI книге Метафизики. Поэтому разум достигает наибольшего [познания] о самом количестве, поскольку количественное и телесное как таковое усваивается человеческим разумом сообразно общему ходу познания, и все обретается благодаря этому, и это — более значительное.

А для окончательного подтверждения [всего вышесказанного] последний аргумент может быть взят из опыта мудрых. В самом деле, все древние мудрецы работали в области математики для того, чтобы познать все, [и то же] мы видим в отношении некоторых [ученых] нашего времени, и слышали о других: с помощью хорошо известной им математики они познали все науки. И можно назвать знаменитейших мужей, таких, как епископ Линкольнский Роберт [Гроссетест], брат Адам Марш, и многих других, которые благодаря возможностям математики обрели знание о том, как разъяснить причины всего и в должной мере истолковать вещи как человеческие, так и Божественные. А достоверность этого явствует из писаний этих мужей, посвященных импрессиям (радуге и кометам)[199], возникновению тепла, исследованию мест мира, небесных тел и т.д., которыми пользуется как богословие, так и философия. А потому ясно, что математика совершенно необходима и полезна для других наук.

Это — общие аргументы, а в отношении частностей это следует показать, перейдя ко всем частям философии, [т. е. разъяснить] как все познается благодаря приложению математики. И это не что иное, как показать, что прочие науки должны познаваться не на основании диалектических и софистических аргументов, которые обычно используются, но с помощью математических демонстративных доказательств, нисходящих до истин и трудов прочих наук и их выправляющих, без которых нельзя ни познавать, ни разъяснять, ни обучать, ни обучаться. И если кто-нибудь перейдет к частностям, прилагая возможности математики к отдельным наукам, он увидит, что без математики в них не сможет быть познано ничего значительного. Но сделать это — значит создать определенные трактаты обо всех науках, и с помощью математики проверить все то, что является необходимым для всех прочих наук. Но это не относится к нынешнему рассуждению.

Раздел II. В котором показывается, что для [познания] вещей этого мира требуется [знание] математики; и он имеет три главы.

Глава I

В ней говорится (в целом) о том, что для [познания] вещей небесных и вещей подлунного мира требуется [знание] математики.

То, что уже показано в отношении наук, можно сделать явным и в отношении вещей. Ибо невозможно познать вещи этого мира, если не познана математика. В отношении небесных вещей это ясно всем, поскольку о таковых существуют две великие науки, а именно теоретическая и практическая астрономия. Первая рассматривает количество всего, что есть в небе, и все, что сводимо к количеству — как к дискретному, так и непрерывному. Ибо она дает достоверное знание о числе небес и звезд, количество коих постигается с помощью [астрономических] инструментов, а также о формах всех [небесных тел], их яркости и расстоянии от Земли, плотности, числе и размерах, восходе и заходе созвездий, движении как небес, так и звезд, а также о количествах и различиях затмений. Также она переходит к количеству и форме обитаемой [части мира] и всех его значительных частей, которые называются климатами[200], и показывает различие горизонтов и дней и ночей[201] сообразно различным климатам. Итак, она определяет [все] это, а также многое с этим связанное.

А практическая астрономия нисходит до познания мест планет и звезд на всякий час, их конфигураций[202] и констелляций[203], и всего того, что возобновляется в небе[204], а также до того, что происходит в воздухе, каковы кометы, радуги и прочие явления, там наблюдаемые, с тем, чтобы мы познали их места, высоты, величины, формы и многое [другое], что надлежит в них исследовать.

И все это осуществляется посредством подходящих для этого инструментов, таблиц и канонов, т. е. правил, изобретенных для того, чтобы обладать об этом достоверным знанием. ...

Итак, ясно, что небесное познается с помощью математики и что благодаря ей приуготовляется путь к [познанию] подлунного мира. А то, что этот подлунный мир не может быть познан без математики, ясно, во-первых, из того, что мы познаем вещи только через причины, если речь идет о науке в собственном смысле слова, как указывает Аристотель. Но небесные [тела и явления] суть причины [вещей и явлений] подлунного мира. Следовательно, подлунный мир не может быть познан без познания небесного мира, а он не познается без математики. Следовательно, от нее же зависит и познание этого подлунного мира.

Во-вторых, мы можем увидеть, что ничто из этого небесного и подлунного не может быть познано без возможностей математики, [если рассмотрим] особенности [указанных небесных и подлунных вещей и явлений]. В самом деле, любая природная вещь приводится к бытию с помощью действующего и материи, на которую оно действует, ибо [при возникновении природной вещи] эти два [т. е. действующее и материя] сходятся в первую очередь, ведь действующее посредством своей силы движет и изменяет материю, чтобы возникла вещь. Но сила действующего и материи, а также сами произведенные эффекты не могут быть познаны без великого могущества математики. Итак, есть эти три: действующее, материя и результат. А в небесных [вещах и явлениях] имеет место значительное влияние сил, таких, как свет и прочее, и в них имеет место качественное изменение, но не приводящее к уничтожению. И так может быть показано, что ничто в вещах не может быть познано без могущества геометрии. И из этого аргумента следует, равным образом, что необходимы и другие части математики, ибо они необходимы на том же основании, что и геометрия, и, без сомнения, даже в большей степени, поскольку более благородны. Итак, если искомое будет доказано в отношении геометрии, то о прочих частях математики упоминать. В данном увещевании не будет необходимости.

Итак, во-первых, я доказываю искомое в отношении геометрии a parte действующего. В самом деле, всякое действующее действует посредством своей силы, которую оно производит в подлежащей материи: например, свет Солнца производит свою силу в воздухе, каковая представляет собой свечение, распространяющееся по всему миру от солнечного света. И эта сила называется подобием, образом, species[205] и многими [другими] именами, и ее производит как субстанция, так и акциденция, как духовная, так и телесная, причем субстанция — в большей степени, нежели акциденция, а духовная — в большей степени, нежели телесная. И этот species производит всякое действие в этом мире: он воздействует на чувство, на разум и на всю материю мира — через порождение вещей, ибо естественным деятелем во всем, на что он действует, производится одно и то же, поскольку он не обладает свободой выбора, а потому, на что бы ему ни случилось воздействовать, он производит одно и то же. Но если действующее воздействует на чувство и на разум, то производится species, как всем известно, следовательно, species производится и тогда, когда [действующее действует] на противоположность и на материю. И у существ, обладающих разумом и разумением, хотя они и совершают многое сообразно намерению и выбору воли, это действие, которое есть порождение species, является естественным, как и во всем прочем. Поэтому субстанция души распространяет свою силу в теле и вне тела, и любое тело производит во вне себя свою силу, и ангелы движут мир с помощью таких сил. Но Бог производит силы, которые распространяет в вещах, из ничего; иначе [производят силы] сотворенные действующие, но об этом здесь говорить неуместно. Итак, указанные силы деятелей совершают всякое действие в этом мире. Но, касаясь этой темы, теперь следует рассмотреть два момента: во-первых, само распространение species и сил от места своего возникновения, а во-вторых, разнообразное [их] действие в этом мире ради возникновения и уничтожения вещей. Второе не может быть познано без первого. И потому следует сперва описать само распространение species.

Глава II

В которой разъясняются правила распространения сил действующего сообразно линиям и углам.

Всякое распространение осуществляется или сообразно линиям, или сообразно углам, или сообразно фигурам. До тех пор пока species распространяется в среде одинаковой разреженности, например, во всем небе, или во всей [сфере] огня, или во всей [сфере] воздуха, или во всей [сфере] воды, он всегда сохраняет прямой путь, поскольку Аристотель утверждает в V книге Метафизики, что природа действует наикратчайшим возможным способом, а прямая линия короче других. И это ясно также из двадцатой теоремы I книги Начал Евклида, где сказано, что в любом треугольнике длина двух сторон в сумме больше, чем длина третьей.

Но когда второе тело [встречающееся на пути species] иной разреженности и плотности, так что не является совершенно плотным, но [при этом] некоторым образом изменяет прохождение species (такова, например, вода, которая отчасти плотна, а отчасти разрежена, а равным образом кристалл или стекло и т.п., через среду каковых мы можем видеть), тогда species, если он падает на второе тело перпендикулярно, распространяется в нем по прямой линии, как и прежде, но если он падает не перпендикулярно, то необходимо изменяет прямое направление и образует угол в [точке] вхождения во второе тело. И это отклонение от прямого направления называется преломлением луча и species. И причина этого заключается в том, что перпендикулярное направление сильнее и короче и природа потому действует вдоль перпендикуляра лучшим образом, как учат геометрические доказательства, о коих я подробнее расскажу позже в своем месте.

Но это преломление бывает двояким, поскольку если второе тело более плотно, например, в случае схождения [species] с неба в подлунный мир, то все силы звезд, которые не падают перпендикулярно к сфере элементов, преломляются между прямым путем и перпендикуляром, проведенным от места преломления. А если второе тело менее плотно, например, в случае восхождения [species] от воды вверх [к небу], то прямой путь окажется между преломлением и перпендикуляром, проведенным от места преломления. …

А то, что это истинно, учат авторитеты и знают опытные люди, а кроме того, могут быть изготовлены инструменты с тем, чтобы мы с помощью чувств узрели таковые направления [распространения species]. Но и до обретения инструментов мы можем доказать это без противоречия с помощью естественного эффекта, как учит этот чертеж.

 

Итак, возьмем половину сферического кристалла или стеклянный сосуд с округлым дном, наполненный водой[206]. И когда лучи от центра Солнца достигнут через воздух тела кристалла или сосуда, которые плотнее воздуха, то те лучи, которые [падают] на это тело не перпендикулярно (это те, которые падают не к его центру, как ясно из чертежа), преломляются между прямым направлением и перпендикуляром, проведенным от места преломления. Таков луч АС, который, пройдя через все тело сосуда, переходит в менее плотный воздух, и не перпендикулярно. Следовательно, ему надлежит проходить [через воздух] таким образом, чтобы прямой путь находился между ним и перпендикуляром, проведенным от места преломления, а потому он не приходит в С, но отклоняется к F, к главному перпендикуляру, который проводится от Солнца (таков луч OF). И точно так же с другой стороны: посредством двойного преломления луч HF сходится [с указанным выше лучом] в той же точке F луча OF. Но от Солнца к этому телу исходит неисчислимое множество лучей, следовательно, путем двойного преломления это неисчислимое множество лучей соберется в одной точке. Но концентрация света есть причина тепла. Следовательно, в указанной точке возникнет тепло, достаточное для воспламенения. И это Истинно, как ясно из чувственного опыта, ибо если в данной точке разместить нечто воспламеняющееся, например, шерсть, или хлопок, или ветошь, то оно воспламенится. Следовательно, когда здесь произойдет воспламенение, то оно случится только в силу концентрации лучей, а причиной концентрации лучей будет только двойное преломление, поскольку одинарного недостаточно, а третьего не требуется; следовательно, надлежит полагать такое разнообразие преломлений, что является удивительным для мудрецов. Ибо отчего природа действует именно так? Ничто так не радует природу и волю, как то, что осуществляет разнообразие, но причины этого неизвестны. Однако в данный момент не следует исследовать причины, поскольку это чудо мы познаем на основании достовернейшего опыта, к которому позднее будут присоединены и иные опыты.

Когда же второе тело столь плотно, что никоим образом не допускает прохождения species (я говорю о видимом прохождении, насколько оно доступно человеческому взору), тогда мы говорим об отражении species. Но согласно Аристотелю[207] и Боэцию[208], взор Линкея[209] проникал сквозь стены. Следовательно, на самом деле species проходит [сквозь плотное тело], и это истинно, но человеческое зрение судит не об этом, а об отражении, которое происходит с необходимостью. Ибо вследствие трудности прохождения через плотное [тело] и потому что в воздухе, в котором [луч] начинает движение, обнаруживается легкий путь, то [встретив препятствие] он обильно распространяется [в обратном направлении] — в ту сторону, откуда движется. И, вообще говоря, могут иметь место два общих вида отражения[210].

 

Если [луч] падает на плотное [тело] перпендикулярно, то он возвращается назад по совершенно тому же пути, по которому двигался, и луч удваивается в одном и том же месте. Например, луч АВ падает перпендикулярно и это имеет место в плоских телах, когда луч падает под прямым углом, как сказано в XI книге Геометрии, равно как в сферических фигурах, когда луч падает по направлению к центру. И причина этого состоит в том, что угол падения всегда равен углу отражения, как учат многочисленные доказательства, поддерживают авторитеты и являют глазу инструменты, для того созданные. Но в [случае] падения луча АВ на плотное [тело] имеется только два прямых угла. Следовательно, отраженный луч вернется назад по тому же пути, и, в связи с этим, в то же место. Но линия AC падающая под непрямым углом и не перпендикулярно, не вернется сама в себя, но в силу равенства углов падения и отражения будет распространяться в D. И всякий раз, когда луч падает под непрямым углом, острый угол называется углом падения, а от тупого угла отраженной линией отделен угол, равный углу падения, каковой угол содержится между отраженной линией и плотным [телом]. Таков угол DCG, и он называется углом отражения, который необходимо должен быть равен острому углу с другой стороны, и это мы докажем на примере видимого в зеркале. Ибо мы можем видеть вещь [в зеркале] только в том случае, если глаз находится в конечной точке отражения, т. е если глаз находится в D, то он видит А, а если не находится, то не видит его благодаря этому отраженному лучу. И это очевидно, а кроме того, далее будут в достаточной степени представлены опыты об этом.

Но с помощью отражения, также как и с помощью распространения [вдоль преломленных линий], может быть сконцентрировано неисчислимое множество лучей — для произведения сильного воспламенения. Однако от плоской поверхности неисчислимое множество лучей не может быть отражено в одну [точку], ибо один отразится в одно место, а другой — в другое. Не подойдет и выпуклое зеркало, но подойдет вогнутое — сферическое, цилиндрическое, коническое, кольцеобразное, овальное и т.д. Итак, если вогнутое сферическое зеркало расположить под Солнцем, то водну точку благодаря отражению сойдется неисчислимое множество лучей. И поэтому надлежит, чтобы при расположении под Солнцем вогнутого зеркала возникал огонь, как утверждает последнее положение книги О зеркалах, и как там же доказывается. Но инструмент, изготовленный для этого, был бы весьма прекрасен, и тогда можно было бы увидеть собственными глазами то, что прежде было сказано о преломлении. Поэтому если бы из хорошей стали или, что проще, из серебра, было бы изготовлено [подобное] зеркало, то произошло бы возгорание. Но одно воспламенение возникает благодаря не всем лучам, падающим на зеркало, а только благодаря тем, которые падают по периферии одной окружности, [описанной] вокруг оси зеркала, поскольку все лучи, которые падают на одну окружность, падают под равными углами, а потому, имея равные углы отражения, отражаются в одну точку на оси. А те, которые падают на другую окружность, сходятся в другой точке, падающие на третью — в третьей, и т.д. — [это верно для] бесконечного числа окружностей, которые можно вообразить вокруг оси зеркала. В самом деле, надлежит, чтобы лучи, падающие на различные окружности, отражались в различные точки, поскольку они падают не под равными углами. И те, которые падают на меньшую окружность, отражаются дальше, а те, которые падают на большую, отражаются в ближайшую точку, а именно к полюсу сферы, или к оконечности оси.

Но ни природа, ни искусство не удовлетворяются такого рода воспламенением, напротив, они желают так сформировать тела, чтобы все лучи, падающие на всю поверхность зеркала, сходились в одной точке. И еще [требуется], чтобы [эта точка] находилась на любом расстоянии, какое мы пожелаем, и это предел могущества геометрии. Ведь это зеркало будет с легкостью воспламенять все, что сможет перед ним оказаться (и, надо полагать, что этим будет пользоваться Антихрист для того, чтобы испепелять города, крепости и войска). Ибо если незначительная концентрация лучей, достигнутая посредством преломления или вогнутого зеркала, производит ощутимое воспламенение, то сколь бесконечно более мощным будет воспламенение, когда бесконечно бесконечное число лучей будет сконцентрировано с помощью этого зеркала. ... И опытнейший из латинян[211] работает над созданием такого зеркала, и слава Вашего Величества сможет предписать, чтобы он завершил [этот труд], ибо теперь Вы извещены о нем.

И это тройственное распространение сообразно линиям называется первичным по причине того, что оно происходит от самого действующего.

Но четвертый [вид] распространения куда более необходим миру, хотя он и называется акцидентальным распространением. Ибо свечение называется акцидентальным сравнительно со светом, первично исходящим от вещи, поскольку свечение исходит не от действующего, но от первичных распространений. Так, через окно в дом падает первичное распространение от Солнца, но угла дома достигает акцидентальный свет, берущий начало от луча, проникшего сквозь окно. ...

А пятый [вид] распространения отличен от этих [четырех], ибо оно не подвластно общему закону природы, но присвоило себе особую привилегию. И это распространение имеет место только в одушевленной среде, например, в нервах органов чувств. Ибо species [в данном случае] следует извилистости нерва, и не заботится о прямом пути, и это происходит благодаря способности души, направляющей движение species, сообразно тому, что требует деятельность одушевленной вещи. Об этом будет сказано кое-что в [разделе, посвященном] истинам из области оптики. Четыре первых вида [распространения] являются общими для неодушевленных вещей мира, и ими довольствуется в своей деятельности природа; пятый [вид] признают относящимся к чувству.

Глава III

В которой представлено распространение сообразно фигурам.

Далее следует рассмотреть, каким образом происходит распространение сообразно фигурам. И надлежит, чтобы распространение осуществлялось сферически. Ибо действующее распространяет себя одинаково во все стороны, по всем радиусам и сообразно всем различиям положения, т. е. вверх, вниз, вперед, назад, вправо и влево. Следовательно, линии исходят от действующего отовсюду и во все стороны как от центра, но линии, исходящие отовсюду из одного места. Не могут иметь иной границы, кроме вогнутой поверхности сферы. И это ясно, так как глаз видит не иначе как посредством приходящего вида. Но если бы бесконечное множество глаз было расположено всюду, то все они видели бы одну и ту же вещь; следовательно, вид исходит [от действующего во все стороны] вдоль бесчисленного множества линий. Но бесчисленное множество линий [исходящих из одного центра] ограничивается лишь сферической поверхностью.

А если говорится, что свет, входящий через большое треугольное отверстие или через отверстие, имеющее форму иной многосторонней фигуры, не распространяется сферически, но лишь когда входит через небольшое отверстие, то следует ответить, что стороны небольшого отверстия находятся на малом расстоянии [друг от друга], и поэтому на малом расстоянии свет способен восстановить [свою первоначальную] фигуру; когда же он проходит сквозь большое [отверстие, имеющее подобную] фигуру, он не может [этого сделать] так легко, но [может лишь] на некотором достаточном расстоянии, если устраняются препятствия. Что ясно из XIV и XV теорем первой [книги] Начал Евклида, как показывает чертеж[212].

Пусть от пересечения [в противоположную от Солнца сторону], ровно настолько, насколько от пересечения удалено Солнце, протягиваются лучи. В силу указанных предложений следует, чтобы основания треугольников были равны. Но эти основания суть диаметры [species] света. Следовательно, должно, чтобы, по меньшей мере, на некотором расстоянии диаметр species был равен диаметру Солнца, и, следовательно, распространение [на этом расстоянии] будет сферическим, равным [Солнцу], и оно может изменяться сообразно различию расстояний, но всегда будет сферическим.

Patiens (Претерпевающее)

Agens (Действующее)

Рис.4

И не действенен пример об огне, который восходит по пирамидальной фигуре, поскольку это не есть распространение, свойственное собственной природе света, а имеет место в силу движения тела самого огня, акциденцией коего является свет, а акциденция движется в соответствии с движением своего субъекта, как свет Солнца в Солнце. А пирамидальное восхождение огня необходимо потому, что его внутренние части всегда удалены от холодной окружающей среды, а потому у них меньше препятствий и они быстрее высвобождаются, нежели внешние части, вследствие чего поднимаются выше. ...

Но, как явствует из XIII книги Начал Евклида, в сферу могут быть вписаны все правильные фигуры, одна из которых — пирамида. И хотя сообразно тому, что называется геометрическим вписыванием, в сферу не могут быть вписаны неправильные и круглые фигуры, тем не менее, все неправильные фигуры могут быть продолжены и обозначены на сфере. И поэтому в сферическом распространении мы обнаруживаем не только многогранные пирамиды, особенностью которых является возможность быть вписанными в сферу, но и конусы, которые могут быть обозначены [в сфере] и участвовать в сферическом распространении. И это и есть та фигура, которую природа специально избрала для всякою распространения и действия, но не всякая пирамида, а лишь та, чье основание является поверхностью действующею, а вершина падает на некую точку претерпевающею, поскольку таким образом species от всей поверхности действующею может достичь отдельной точки претерпевающего посредством отдельных пирамид и их неисчислимою множества, что ясно из чертежа[213].

Ибо от любой точки претерпевающею исходит бесчисленное множество лучей, а потому они могут образовывать бесчисленные сочетания, так что возникает неисчислимое множество конусов, у которых всех имеется единое основание, а именно, поверхность всею действующего. И к любой части претерпевающею идет одна вершина одной пирамиды, так что сила движется к любой точке претерпевающею от всею действующею, а не от какой-либо определенной части. Поэтому [любой точки претерпевающею] достигает полная и завершенная сила, а не частичная и несовершенная, так что производится завершенное действие, поскольку природа действует сообразно тому, что является лучшим.

Раздел IV

Глава I

В которой указанные правила прилагаются к свету звезд

Когда эти и подобные принципы разъяснены с помощью геометрического метода, человек может установить истину относительно всякого природного действия, поскольку любая истина, касающаяся действия действующего в среде, будь то подверженная возникновению материя, или небесное, или вся материя мира, непосредственно или опосредованно берет начало от уже сказанного или чего-либо подобного, [о коем я умолчал], ибо не могу представить в этом увещевании все, ибо для этого требуется большая работа. И то, о чем я говорю, я хочу разъяснить на некоторых примерах о различных вещах мира, и начну с вещей небесных.

Итак, Аристотель говорит в I книге Метеорологики, что все звезды обладают светом от Солнца, и это очевидно из затмения Луны: ибо когда Земля располагается между Солнцем и Луной, она затмевается, а когда нет — освещается. И потому сходным образом дело обстояло бы и с прочими [звездами], если бы они имели такое же положение, как и Луна, Но они не находятся [в таком же положении], ведь вершина пирамиды тени [земли] достигает только сферы Меркурия, а потому только Луна может попасть в тень земли. Тем не менее, как указывает Аристотель во II книге О небе и мире, более низкие звезды затмевают более высокие, когда первые оказываются между Солнцем и вторыми, и это конечно же случается, но не столь заметно, как в случае Луны. Но поскольку, как ясно из вышесказанною, разреженная и прозрачная [среда] допускает прохождение species, например воздух, и species глаза и звезд проходят через сферу огня и через среду всех семи планетарных сфер, то [эти сферы] необходимо являются разреженными и прозрачными, так что не препятствуют зрению. Следовательно, они не являются плотными. Следовательно, [они не являются] и видимыми, поскольку, как говорит Авиценна в III книге О душе, видимым является только то, что может препятствовать зрению; и это истинно. Но если они невидимы, то они и не светоносны, поскольку светоносное видимо (я говорю о светоносном, которое обладает постоянным, а не проходящим, т. е. собственным, светом, который может распространять от себя лучи, как звезды и огонь; я не говорю о светоносном, которое получает проходящий [через него] свет, как воздух, который Аристотель во II книге О душе называет светоносным, но в несобственном смысле). А потому заблуждаются те, кто считает, что сфера огня является светоносной, так же как и [огонь] здесь, на Земле, и главным образом потому, что огонь более разрежен, чем воздух, а потому менее видим, вследствие чего менее подходит для [обладания собственным] светом, поскольку плотность есть причина свечения, как учит Аверроэс во II книге О небе и мире и в книге О субстанции сферы. И, равным образом, еще позорнее заблуждение толпы, полагающей, что сферы звезд светоносны: особенно потому, что они утверждают нечто ложное и приписывают это Аверроэсу. Ибо они говорят, что звезды отличны от сфер лишь большей плотностью и меньшим светом. Но Аверроэс не говорит этою, а доказывает и учит прямо противоположному. ... И это заблуждение распространено среди философствующих и всех богословов, рассуждающих и пишущих о звездах.

Рис.5

Поскольку же в книге О свойствах элементов говорится, что Солнце является как бы свечой, а звезды — как бы зеркалами, то вся масса исследователей полагает, что свет, который приходит к нам от Луны и звезд, есть отраженный от их поверхностей свет Солнца Но это невозможно вследствие равенства углов падения и отражения, как явствует из чертежа[214].

В самом деле, как было рассмотрено выше, если бы это было так, то было бы необходимо, чтобы угол А падения и угол В отражения были равны. Следовательно, луч ВС падал бы только на определенную часть Земли, а не куда угодно, и то же касается всего света, достигающего поверхности Луны. В самом деле, весь являет собой как бы один луч, падающий под неравными углами и отражающийся в определенную часть. Следовательно если бы [отраженный свет] достиг Земли, то Луна освещала бы только некую определенную часть горизонта. Но мы видим, что она освещает все полушарие, также как и Солнце. Следовательно, свет, идущий от Луны и звезд не является отраженным. И Аверроэс во II книге О небе и мире пользуется этим доказательством, и подтверждает своим авторитетом, что свечение, приходящее к нам от звезд не является отраженным от их поверхности свечением Солнца, но есть собственное и им присущее свечение, выведенное, однако, из возможности материи в теле звезды силой Солнца, ее достигающей, каковая сила изменяет звезду и делает ее иной, и производит в ней свечение. И когда звезда имеет свечение, естественным образом в ней возникшее, как Солнце обладает сотворенным светом, то она может распространять свет от себя во все стороны, как и Солнце. И тогда следует согласиться, что свечение Солнца отражается от поверхности Луны, но уходит не к Земле, а отклоняется в другую часть мира, — к небесным [телам], — сообразно равенству углов падения и отражения. ...

Глава II

В которой указанные каноны прилагаются ко всему миру.

И благодаря вышеуказанному обретается не только эта истина о небесном, но также и об элементах, и обо всем мире. В самом деле до Аристотеля философы считали, что все есть единое тело мира, но это можно опровергнуть с помощью законов преломления. Ибо если некто с помощью инструментов, посредством коих мы наблюдаем то, что имеет место в небесах, таких как те, которые называются армиллярными сферами, и другими, установит местонахождение [т. е. склонение] некоей звезды относительно равноденственною круга[215] на ее восходе, а затем установит ее же местоположение, когда она подойдет к меридиану, то обнаружит, что во втором случае она будет находится ощутимо дальше от полюса мира, нежели в первом. Следовательно, зрение наблюдает звезду в эти различные времена по-разному, ибо если бы оно наблюдало ее одинаково, то звезда всегда обнаруживалась бы в одном месте. Но когда звезда находится на полуденной линии [небесном меридиане], она достигает зенита наблюдателя, которым является точка в небе прямо над головой, а потому лучи падают к наблюдателю перпендикулярно и идут по направлению к центру мира, в силу чего не преломляются, и потому зрение видит звезду по прямым линиям в ее истинном месте. Следовательно, когда зрение заблуждается [относительно истинною местоположения звезды] на ее восходе, оно наблюдает ее не по перпендикулярным линиям, поскольку звезда значительно отстоит от зенита наблюдателя, в силу чего лучи падают под непрямыми углами, вследствие чего преломляются, и потому зрение наблюдает [звезду] по преломленным линиям и ошибается относительно местоположения звезды. И так учит Птолемей в V книге Оптики, и Алхазен[216] в VII книге, и я рассмотрел это при помощи инструментов, и это достоверно. Итак, поскольку в этом мире имеет место преломление лучей, ясно, что в мире существует мною тел. И первое преломление обнаруживается, в соответствии с приведенным выше исследованием, на поверхности сферы] огня непосредственно под небесным сводом, а именно, под сферой Луны, а потому сфера огня отлична от сферы неба, хотя платоники, Августин и многие древние авторы придерживались платонической точки зрения, согласно которой огонь и небо одной природы. Но это невозможно в силу приведенною доказательства, а также в силу других естественнонаучных доказательств, которые приводит Аристотель в книге О небе и мире, и которым никто из современных [авторов] сейчас не противоречит, поскольку эта истина общепринята среди исследователей природы. Но то [первое] доказательство [от преломления], тем не менее, неизвестно подавляющему большинству натурфилософов, поскольку Аристотель и его комментаторы не упоминают о нем.

[Другая проблема заключается в том, что] поскольку в сфере воздуха не происходит преломления, как учат те же авторы [т. е. Птолемей и Алхазен] и достоверный опыт, то многих мудрецов беспокоит вопрос: является ли сфера воздуха и огня двумя сферами, или же одной? И [некоторым] представляется, на основании суждений вышеуказанных авторитетов и отсутствия преломления, что поверхность [сферы] и тело воздуха и огня едины. Но это невозможно, поскольку Аристотель утверждает в III книге О небе и мире, что воздух тяжелее [огня] в своей сфере и по природе следует за поверхностью [воды, а не огня. Ибо если огонь поднимается в своей сфере, то воздух не следует за ним, как говорит Аристотель, а когда опускается вода, воздух следует за ее поверхностью, как мы видим собственными глазами. Поэтому тело воздуха и огня не будет единым, и весь этот вопрос решается с помощью закона преломления. Ибо для того, чтобы имело место преломление, требуются три вещи: 1) чтобы второе тело имело поверхность, отличную от первого; 2) чтобы оно было иной плотности, т. е. большей или меньшей; 3) чтобы лучи падали под непрямыми углами. А если нечто из этого отсутствует, то преломление невозможно. Вследствие первого невозможно преломление в одном и том же теле, пусть даже оно и имеет одну часть более плотную, а другую — менее плотную (так воздух более разрежен наверху, нежели внизу). А вследствие второго преломление не имеет места в небесных сферах, поскольку они одной плотности, насколько это касается нашего чувства. И по той же причине не происходит преломления в сфере воздуха, поскольку воздух значительно разрежен везде в своей верхней части, и он уравнивается в разреженности с огнем в [его] нижней части, а потому преломления там не возникает. Но поскольку это преломление имеет место между прямым направлением и перпендикуляром, проведенным от места преломления, как учат эти авторитеты и сам опыт, то следует, что второе тело плотнее первого, а потому тело под небесным сводом плотнее небесного свода. А потому следует полагать полное различие тел мира в небесах и элементах. И когда мы знаем это, мы можем с помощью лучей и цветоносных пирамид звезд, достигающих инструментов, обрести достоверное знание обо всем том, что относится к небу, а именно о числе небес, яркости и плотности звезд, и обо всем том, что имеет место в небесах. ...

Глава XIII

Может ли существовать много миров ...

И дальше я перейду к двум примерам о телах мира, которые должны быть кратко отмечены. Они основываются на могуществе геометрии и, кроме того, связаны с их телесной материей. Ибо Аристотель говорит в I книге О небе и мире, что мир охватывает всю свою материю в одном индивиде одного вида, и то же относится к любому главному телу мира, а потому не может быть много миров в этом виде, равно как и многих Солнц и Лун, хотя многие и утверждают обратное. В самом деле, если бы был иной мир, он был бы сферической формы, как и этот, и между ними не могло бы быть расстояния, поскольку тогда между ними можно было бы наблюдать пустое пространство без тела, что ложно. Поэтому надлежит, чтобы они соприкасались. Но они могут соприкасаться только в одной точке — из XII теоремы III книги Начал, как было разъяснено прежде с помощью кругов. Следовательно, во всех иных местах, кроме этой точки, между ними будет пустое пространство. ...

Королларий 1

Польза математики в [исследовании] Божественного.

После тою, как стала очевидной необходимость математики для [исследования] вещей этою мира и для наук человеческих, ныне можно показать то же самое и по отношению к Божественному. И этому следует уделить большее внимание, поскольку человеческое имеет значение только в приложении к Божественному. И поскольку показано, что философия не может быть познана, если не познана математика, и все знают, что богословие не может быть познано, если не познана философия, то необходимо, чтобы богослов знал математику. Кроме того: Бог представил тварные вещи в Писании Своем, и только Он один знает возможности творений, которые он создал, и он не может заблуждаться и искажать свою истину. Следовательно, поскольку все вещи, — от Бога, ангелов и высших небес, и вплоть до низших пределов [мира], — представлены в Писании либо сами по себе, либо в своих подобиях, либо в своих противоположностях (а знание противоположностей есть одно и то же знание, как говорит Аристотель, и так и есть на самом деле), либо в общем, либо в частном, то богослову необходимо знать вещи этого мира, если он хочет знать Священное Писание.

Кроме того, мы видим, что буквальный смысл [Писания] зависит от познания природ и свойств творений с тем, чтобы [затем] на основании подходящих соответствий и подобий извлекались духовные смыслы. Ибо так толкуют святые и все древние мудрецы, и это — истинное и точное толкование, которому научил Дух Святой. А потому: богослов должен превосходным образом знать творения. Но показано, что они не могут быть познаны без математики. Следовательно, математика совершенно необходима для священной науки.

И это третье может быть доказано на собственных [т. е. богословских] основах. И хотя я буду доказывать искомое многими способами, тем не менее, в первую очередь я попытаюсь убедить в этом, исходя из трудов святых и уничтожив «дурную славу» математики, на которую многие неблагоразумно ссылаются, поскольку не разумеют свидетельств святых. В самом деле, патриархи и пророки, жившие до и после потопа, изобрели математику и обучили прочие народы — халдеев и египтян, а от египтян математика перешла к грекам. И нет столь же очевидных письменных свидетельств, что патриархи и пророки столь же усердно занимались и прочими науками. Но поскольку через этих мужей нам дам закон Божий, и поскольку они были наисвятейшими, они могли заниматься только той наукой, которая наиболее полезна для закона Божия. Меньшая посылка заключает в себе свое доказательство. Большая доказывается тремя авторитетными суждениями. Во-первых, на основании свидетельств историков, и, прежде всею, Иосифа Флавия, наиболее значимою из них. Ибо в I книге Древностей он в трех местах упоминает о математических науках, ясно утверждая то, что полагает большая посылка. В самом деле, он говорит, что дети Адама изобрели геометрию, астрономию, арифметику и музыку, а Ной и ею сыновья обучили халдеев, а затем Авраам научил египтян.

Во-вторых, это подтверждается блаженным Иеронимом, Кассиодором и другими святыми учителями (и это отнюдь не неизвестно основной массе богословов). И святые подтверждают то, о чем свидетельствовал Иосиф Флавий.

В-третьих, это [доказывается] из утверждений философов. Абу Машар в V книге Большого введения в астрономию в одиннадцатом (разделе, или главе, говорит, что Сим, сын Ноя, обучил этой науке других. ... И это же показывают труды наших святых, [живших] после пришествия Господа, таких, как Августин, Кассиодор, Исидор, Иероним, Орозий, Беда, Ориген, Евсевий Кесарийский. Ибо они писали о математических науках и занимались сами и учили других только им, или, [по крайней мере], занимались ими больше, чем прочими науками. А поскольку они были учителями Священного Писания и святыми мужами, ясно, что такие науки наиболее важны для преподавателей священной науки. А то, что они писали об этих науках ясно из того, что Кассиодор и Исидор составили трактаты обо всех четырех [математических науках]. Августин также написал различные книги о числах и музыке Иероним в различных книгах, Орозий в посланиях к Августину, а также Евсевий писали о различных местах мира, достоверное знание которых берет исток в астрономии, что очевидно и будет явлено далее. Беда писал о движении Солнца и Луны и о различии времен; то же Ориген и Евсевий, которые, как известно, занимались астрономией. ... Но они занимались не только написанием [математических сочинений] и обучением других, но и разъясняли истины богословия прибегая к возможностям этих [т. е. математических] наук. И это ясно из всех первичных [сочинений] святых: например, это очевидно из их [исследований], посвященных числам, местам мира, небесным вещам и другому, чем, как известно, занимаются математические науки. И это станет ясно из последующего.

Но они не только фактически занимались разъяснением [истин богословия с помощью математики], но и прямо высказывались о том, что математические науки во всех отношениях значимы для вещей Божественных, и в этом смысле ставили их выше других наук. Так, Кассиодор в предисловии к О мирских науках и искусствах говорит так: «[Греческое] слово "математика" мы можем передать латинским словом "научение", и мы можем называть им и все те науки, которые научают. Но она [т. е. математика в собственном смысле слова] присваивает себе [это] общее имя благодаря своему превосходству». ...

А Августин во II книге О порядке наук утверждает, что «никто не должен стремится к Божественному Писанию без знания силы чисел». И во II книге О христианском учении он говорит, что «незнание чисел приводит к непониманию многого того, что дано в Писании в переносном и тайном смыслах». И он приводит многочисленные примеры, добавляя: «В иных многочисленных формах чисел в Писании заключены тайны, которые останутся нераскрытыми [для читателей, не знающих чисел». И потому, — в силу полезности знания] чисел, — Исидор в трактате об арифметике утверждает, что «если отнять у людей способность счета, возникнет полное незнание прочего, и люди не смогут отличаться от других животных, которым понятие числа неизвестно».

И хотя достоинства музыки очевидны уже из [того, что сказано] об арифметике, поскольку и та и другая рассматривают пропорции, которые имеются в числах, однако числа, которые пребывают в звуках особенно восхваляет Августин, говоря в послании к Омерию: «То, что числа имеют значение для всех движений вещей, проще всего рассмотреть на примере звуков, и это умозрение некими разностепенными путями устремляется к высшим путям истины, на коих путях радостно являет себя мудрость». ... А о пользе астрономической науки он говорит [следующее]: «Если мы воспринимаем астрономию целомудренным и трезвым умом, то она, как говорили древние, наполняет наше разумение великой ясностью» ....

И поскольку святые так отзывались о трех последующих частях математики, необходимо, чтобы они с похвалой отзывались и о первой части, той именно, которой является геометрия. Ведь от нее зависит познание других, поскольку она первая по отношению к ним и их корень. И о ней с похвалой пишет Кассиодор, говоря так: «Ибо, если так можно говорить, Священное Божество было Геометром, когда дало своим творениям различные виды и формы, когда распределило своим досточтимым могуществом пути движущихся звезд и сделало так, чтобы они двигались по определенным линиям, а другим, неподвижным, определило их места. И ко всему, что так хорошо расположено и исполнено, могут быть приложены принципы этой науки».

И если мы захотим обратиться к собственным предметам богословского исследования, то мы обнаружим, что математика совершенно необходима в силу семи главных причин. Первая есть познание небесных вещей: ибо нет ничего столь подобающего богословию и ее преподавателям. Ибо богословие Божественно и является небесным, а потому никакая человеческая теоретическая наука не подходит ему в той же степени, как наука о небесном. И во всем Писании мы удаляемся от земного и возносимся к небесному. И, согласно Апостолу, наше жительство [есть] на небесах (Флп 4, 20), если мы истинные христиане и если мы верим, что обретем постоянную и вечную [жизнь] на небесах телесно, и стремимся к этому. А потому ничто не должно познаваться нами столь настойчиво, как небо, и ничего иного в человеческих [знаниях] мы не должны желать в такой степени. И если мы обретаем радость в толковании Писания, то надлежит через свойства вещей подлунного мира толковать то, что представлено в Писании и не может быть познано иначе. Равным образом, поскольку в Писании имеется много сложных [для толкования упоминаний] о небесном, то богослову необходимо знать небесное. Кроме того, поскольку величие [сотворенных] вещей побуждает нас к благоговению перед Создателем, а величие вещей подлунного мира не идет ни в какое сравнение с величием небесного, то познание подлунного мира нельзя сравнить с познанием надлунного в том, что касается цели [такого познания], а именно восхваления Создателя и благоговения перед ним. В самом деле, Авиценна в IX книге Метафизики говорит, что «то, что существует в подлунном мире, не идет ни в какое сравнение с тем, что находится выше его». И Птолемей показывает в Альмагесте (и это знают все астрономы), что вся Земля со всеми вещами подлунного мира относится к небу так же, как центр – к окружности. Но центр не обладает каким-либо количеством. А потому такой же вывод делают и о Земле в сравнении с небом, хотя Земля сама по себе достаточно велика в количественном отношении. И, как говорит Альфраган в начале своей книги, даже наименьшая звезда, доступная взору, больше Земли. Но наименьшая звезда не обладает значительной величиной по сравнению со [всем] небом. И из VIII книги Альмагеста, а так же из [трактата] Альфаграна[217] ясно, что существует шесть величин неподвижных звезд. Любая звезда первой величины приблизительно в 107 раз больше Земли, а любая звезда шестой величины больше Земли в 18 раз. А Солнце больше Земли почти в 170 раз, как доказывает Птолемей в V книге Альмагеста. И согласно ему, звезда, хотя она и движется с невероятной скоростью, полностью осуществляет свое движение по кругу небес за 36 000 лет вследствие [колоссальной] величины неба, а всю Землю [человек] может обойти за три года. А потому величие вещей подлунного мира нельзя сравнить с величием небесного. Равным образом и полезность: причиной всякой полезности вещей подлунного мира являются вещи надлунного мира. Ибо двойное движение Солнца по эклиптике и аспекты планет суть причины всего, что происходит в подлунном мире.

И если мы обратимся к вещам небесным с точки зрения богословского исследования, нам станет ясно, как ответить на вопросы, которые богословы ставят применительно к Сентенциям[218] и комментариям к ним: соприкасаются небесные сферы друг с другом или нет; и о числе небес, прежде всего относительно девятой и десятой сфер; и об их фигуре, эксцентрах и эпициклах и движениях по ним; и о различных положениях на небе, таких как справа и слева, вверху и внизу, впереди и сзади; и о свойствах небес, таких как свет, прозрачность и т.п.; и о влиянии небес на вещи подлунного мира; и о различии неба и природы элементов, прежде всего — из-за [сферы] огня (ибо Августин и другие, в соответствии с мнением Платона, иногда утверждали, что небо обладает природой огня). И богословы также интересуются странами света для того, чтобы обнаружить местоположение рая: находится он по ту сторону экватора или нет; и [исследуют], где находится ад, и имеют ли небесные [тела] влияние на то, что подвержено возникновению и уничтожению, и на разумную душу; и [спрашивают] о судьбе и т.п., что, как известно, относится к ведению астрономии. И богословы ставят многие другие вопросы, [относящиеся к сфере астрономии], и их число увеличивается с каждым днем.

Однако не только Сентенции, но и само Священное Писание вместе с комментариями святых требует [привлечения астрономии для разъяснения отдельных мест]. В самом деле, первая глава Книги Бытия включает много сложных для толкования мест, — по причине упоминания [в ней] о небесном, — как явствует из самого текста и из комментариев святых, прежде всего из называемых Шестодневами книг Василия Великого, Амвросия и Беды. Также [имеются сложности в толковании места из] Книги Иисуса Навина (10, 13), [где говорится] об удлинении дня, когда остановилось Солнце, и особенно в случае воздействия на продолжительность дня, благодаря коему Солнце, по словам пророка Исайи (Ис 38, 7), возвратилось на десять ступеней назад. Ибо, как представляется, в этих местах имеется противоречие. И, согласно переводу Иеронима, Соломон говорит в Экклезиасте (Эккл 1, 5), что Солнце каждый день отклоняется к северу, что вряд ли сможет понять кто-либо из математиков. Ибо все они знают, что от зимнего до летнего солнцестояния точка восхода Солнца отклоняется к северу приблизительно по одному градусу в день, но другую половину года — в обратном направлении. ... И поскольку имеется много иных мест в Писании и в толкованиях святых, которые касаются знания небесного и положений астрономии, то богослову необходимо знать небесное: как ради трудов, связанных с Сентенциями и Суммами[219], так и ради самого Священного Писания.

Вторая основная причина значимости астрономии для богословия и, собственно, для [понимания] Священного Писания, состоит в исследовании стран света. Ибо текст Писания полон упоминаниями о них, а потому нельзя познать ничего значительного, если не знать их. Ибо все события, [о которых рассказывает] Писание, разворачиваются в [тех или иных] странах, городах, пустынях, горах, морях и пр., достоверное знание о которых возможно только благодаря вышеуказанным наукам, поскольку их свойством является различать обитаемые и необитаемые страны [мира], а обитаемые разделять на три большие части — Европу, Африку и Азию, а эти три — на семь известных климатов, помимо многих, не имеющих определении границ. И без помощи этих наук никто не сможет достоверно разделить эти климаты на провинции, регионы и прочие места, так что обнаруживается, что местоположение известных и знаменитых городов, таких как Иерусалим, Вавилон, Мероэ, Александрия, Антиохия, Эфес, Афины, Таре, Рим и многих других, известны астрономам сообразно их [т. е. городов] расстоянию друг от друга, запада и востока, севера и юга. И познав это, астрономы могут указать местоположение знаменитых регионов, сообразно [этим городам] названных, морей, пустынь и гор и всего того, о чем рассказывает Писание. И в этом заключается большая польза этих наук для Священного Писания. И нельзя найти ничего более полезного из философии, поскольку тот, кто не знает мест мира, будет часто не понимать [библейскую] историю в силу бесчисленности упоминаемых в ней мест, но, прежде всего, вследствие многочисленных ошибок в новых книгах, и, следовательно, ему будет сложно достичь духовного смысла и он не сможет разъяснить его совершенным образом. Но кто имеет правильное представление о местах, и познал их положение, удаленность [друг от друга], высоту и глубину, долготу и широту, и знает их различия в тепле и холоде, влажности и сухости, цвете, вкусе, запахе, красоте и безобразии, притягательности, плодоносности и бесплодии, а также в прочих природных условиях, тот хорошо постиг буквальную историю, и он легко и со знанием дела сможет перейти к постижению духовного смысла [Писания]. Ибо нет сомнения, что пути телесные обозначают пути духовные, а места телесные обозначают конечные пункты духовных путей и связаны с местами духовными, поскольку свойством места является прерывание локального движения, а смыслом места является содержание [того, что находится в месте]. И поэтому познание этих мест дает, как уже было сказано, познание буквального [смысла Писания], и предуготовляет путь к постижению духовного смысла. ...

Третья коренная значимость [математики для богословия] состоит в [необходимости точного знания] хронологии. Ибо события, о которых повествует Писание, происходят в различные дни, столетия и эпохи: от начала мира до [первого пришествия] Господа Христа, и все это устроено в определенном порядке ради Него, и не ожидается иного Законодателя, но Он один есть Спаситель мира через свой закон. А потому следует отвергнуть заблуждение иудеев, ожидающих Мессию, и заблуждение сарацинов, касающееся Магомета, который пришел после Христа, и заблуждение тех, которые примкнут к грядущему законодателю нечестия, о котором учит Абу-Машар в книге Конъюнкций и которым в действительности будет Антихрист, а также всех сект язычников, идолопоклонников, еретиков и прочих неверных, рассеянных по всему миру в почти что неисчислимом количестве сект. [Все это] должно быть устранено с помощью точного установления времени [прихода] Спасителя, таким образом, чтобы стало ясно], что ни до, ни после Него не следует ожидать никого иного, кто принес бы спасение роду человеческому. Но установить достоверную истину о временах не может никто, кроме астронома, и ни одна наука не занята установлением таких истин, кроме астрономии. Ибо все остальные нуждаются в ней в этом отношении, что очевидно. ...

Четвертая коренная значимость [математики] для богословия состоит в [необходимости точного знания] акциденций и свойств времен, каковыми являются время первого появления месяца и другие фазы луны, високосные года и т.п. Ибо Писание и толкования учителей требуют обстоятельного знания всего этого, и прежде всего — вследствие правил, соблюдаемых иудеями, как в аспекте астрономии, так и в аспекте обычаев. А отличается эта причина от вышеприведенной тем, что та касается субстанции времен, а эта — свойств и акциденций. Следовательно, надлежит рассмотреть основные истины в отношении этих свойств до того, как обратиться к Писанию, поскольку в противном случае смысл Писания будет совершенно непонятен. ...

Теперь же я хочу указать пятую основную причину значимости [математики для богословия], и она касается [знания] геометрических объектов, данных в линиях, углах и объемных и плоских фигурах. В самом деле, духовный смысл не может быть познан, если не познан буквальный смысл. Но буквальный смысл может быть познан только в том случае, если постигнуты [значения] терминов и свойства обозначаемых вещей. Ибо в этом заключается глубина буквального смысла и из этого извлекается высота смысла духовного — посредством подходящих сходств и подобий, как учат святые учители и как ясно из особенностей Писания; и все древние мудрецы толковали Писание именно так. Поскольку же в Писании почти бессчетно упоминаются рукотворные произведения, такие как Ноев ковчег, скиния и все принадлежности ее, а также храм Соломона, и Иезекииля, и Ездры и т.п., то невозможно понять буквальный смысл Писания, если человек не увидит изображения этих творений (особенно в объемном виде), а потому древние святые и мудрецы использовали различные изображения и чертежи для того, чтобы истина буквального смысла была явлена зрению, и соответственно, [затем можно было бы постигнуть] духовный смысл. Ибо, как говорит Писание, на подире Аарона был описан целый мир и Славные дела отцов (ср. Прем 18, 24). И я видел Аарона, изображенного в подире своем. Но никто не может рассуждать о фигурах таких тел, и их упорядочивать, если он не знает в совершенстве Начала Евклида, [а также сочинения] Феодосия, Менелая Александрийского и других геометров. ...

И поскольку уже сказано о пяти коренных причинах [необходимости знания] математики для [постижения] Писания, теперь остается сказать о двух: о необходимости знания чисел и музыки. ... А значение чисел для понимания Писания четверояко. [Во-первых, то или иное] число упоминается в Писании лишь для того, чтобы оно [сперва] воспринималось в буквальном смысле сообразно всем своим арифметическим свойствам, так, чтобы при помощи подходящих подобий был извлечен духовный смысл, что на почти бесчисленных примерах демонстрируют святые. Во-вторых, для обретения истинного знания истории богослову необходимо быть сведущим в свойствах чисел: так, чтобы он знал все виды исчисления, и не только с помощью целых чисел, но и дробей, настолько, чтобы он мог считать, складывать, вычитать, находить среднее, умножать, делить и извлекать корни. ... В-третьих, исследование чисел имеет значение для [понимания] Писания потому, что [благодаря ему постигается] деление и распределение уделов земли, полученной во владение народом Израиля, и долей, [выделенных] священникам, левитам, начальникам и отдельным людям, сообразно чему Моисей, опытнейший в арифметике, распределил всякому его [долю], разделив почти неисчислимое множество вещей на определенные части с помощью арифметических действий как с целыми числами, так и с дробями. И никто не сможет [познать] буквальный смысл и извлечь смысл духовный, как того требует достоинство Писания, если он не понимает смысла этих действий и не знает процедур исчисления, которые использовали Моисей и другие люди, [упомянутые] в Писании.

В-четвертых, необходимо хорошо знать счет потому, что [многие места] Писания, где приведены числа, искажены, причем различными способами. И ошибочны почти все числа. И эти ошибки нельзя устранить, не зная всех свойств чисел, как целых, так и дробей. А искажена большая часть всех чисел в Священном Писании и в книгах святых по причине недобросовестности переписчиков и исправителей. Я приведу лишь несколько из бессчетного числа примеров. В 11-й главе Книги Бытия (Быт 11,13) сказано: По рождении Салы Арфаксад жил 303 года. Но в еврейском тексте — 403 года. Из греческого [перевода] истину установить нельзя, поскольку там между Арфаксадом и Салой упоминается Каинан, которого у нас [т. е. в Вульгате] нет, равно как и в еврейском тексте[220]. И в той же главе (Быт 11,20) сказано: Рагав жил 32 года, если основываться на еврейском тексте и ранних латинских списках. Но в Вульгате — 35 лет, что не соответствует истине истории[221]. И в предпоследней части 18-й главы (Быт 18,28) [сказано]: Что если до пятидесяти праведников недостанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь [весь город]? Так в еврейских и древних книгах. Но в современных — сорок пять [праведников] — для ясности смысла. Но без ведома Апостольского Престола не дозволено изменять текст, который он утвердил и повелел использовать во всех Церквях. ...

Музыка же, согласно определениям святых, необходима богословию во многом. И хотя богослову для знания Писания не необходимо умение петь, владеть музыкальными инструментами и прочим, относящее к музыке, он, тем не менее, должен знать смысл всего этого так, чтобы не оставаться в неведении относительно привод и свойств всего того, чему учит теоретическая и практическая музыка. Ибо в Писании часто упоминаются музыкальные термины, такие как «глас радования», «петь», «псалмословить», «славословить», «кифара», «кимвал» и тому подобное. Кроме того, в Писании содержатся упоминания о разного рода песнях — как в Ветхом, так и в Новом Завете. Также в еврейском священном тексте содержатся разного рода размеры,которые святые часто отмечают в своих толкованиях. Но именно музыка указывает причины и основания всего этого, поскольку она — наука о таковом, хотя этому обучает и грамматик, поскольку это относится к его области. ...

Королларий 2

Астрономические предсказания[222]

Показав, каким образом математика необходима для мудрости как Божественной, так и человеческой, для подтверждения достоверности вышесказанного все еще необходимо устранить некоторые хитроумные придирки, на основании которых утверждается противоположное, и разъяснить отдельные высказывания святых, дабы было отброшено всякое сомнение относительно полезности математики, гадки на математику имеют место в основном в связи с суждениями астрономии. И поскольку стремления многих, не ведающих возможностей философии и ее великой значимости для богословия, как в соотнесении [с чем-либо], так и безотносительно, и отвергающих математические исследования, препятствуют постижению мудрости и причиняют в этом отношении великий вред, то я хочу теперь проверить истинность их суждений и пресечь дурную молву об истинной математике.

Итак, богословы обнаружили много мест [в трудах] святых, где те высказываются против математиков, и некоторые из этих богословов вследствие незнания [того, что есть] истинная и ложная математика, не могут отличить истинную математику от ложной, а потому как бы на основании авторитета святых бранят истинную математику вместе с ложной. Но название истинной математики пишется с t, произносимой с придыханием, и оно образовано от слова Mathesis, со средним кратким слогом[223], обозначающего науку: об этом свидетельствуют многие авторитеты и сам греческий язык, поскольку Matheo есть то же, что «обучаться», Mathetes — «учащийся», и Mathesis — «учение», [т. е. наука]. Отсюда Mathematica есть научное и рациональное знание, как выше говорит Кассиодор. А название сложной математики, как утверждают те же авторитеты, пишется с t произносимой без придыхания, и происходит от слова Mathesi со средним долгим слогом, которое обозначает искусство гадания, или, что более достоверно, — от mantos или mantia, каковое суть то же, что предсказание, как говорит Иероним в начале IX книги Комментария к Исайе. Но как бы ни обстояло дело с этими написаниями и этимологиями, ложная математика есть магическое искусство. Ибо насчитывают пять видов магического искусства, а именно, мантика, математика, колдовство, фокусничество, предсказание будущего.

Итак, [ложная] математика есть вторая часть магического искусства. И она присваивает себе [право] на исследование небесного; исследование, искаженное по причине использования различных магических формул, заклятий, заговоров, суеверий, связанных с жертвоприношениями, и обманов. И она утверждает, что все происходит по необходимости — в соответствии с [влиянием] сил констелляций; и ничто не может быть иначе, чем есть, и ничто не происходит по случаю или благодаря фортуне, ничто — по выбору. ... И это ясно утверждается в магических книгах. Поэтому данная наука полагает, что все происходит благодаря [влиянию] небесных [тел] по необходимости, и предполагает, что может вследствие этого безошибочно судить обо всех будущих событиях. Но эта математика осуждена не только святыми, но и философами, как пишет Исидор в трактате Астрология, утверждая, что одна часть астрономии, то есть, связанная с магией, является суеверием, и называется ложной математикой. Поэтому Аристотель и Платон, по свидетельству Исидора, ее осуждали, а Плиний в различных местах Естественной истории неоднократно ее порицает за то, что эта фантазия привнесла много ошибок в физику и медицину, и, наконец, чуждаясь ее вовсе, показывает в XXX книге ее происхождение и ясно указывает, каким образом она осквернила весь мир. Также и Туллий в книге О дивинации, затрагивая преимущественно частные аспекты ее вредоносности, показывает, что она уничтожает почитание Бога, вредит государству, заражает медицину и естественную философию, а также разрушает все благие искусства Кроме того, Птолемей, Аристотель, Авиценна, Мессахала[224], Хали и Абу Машар, которые более других авторитетно говорили об этом, не допускали абсолютной необходимости, — в подлунном мире под [влиянием] действия неба, так как свободный выбор не зависит от природных вещей, и не считали, что выводы [этой ложной математики] должны быть безошибочны, напротив, они не приписывали некую необходимость свободному выбору, поскольку, как будет ясно из дальнейшего, не приписывали ее и природным вещам. И поэтому все философы осуждали безумства этих ложных математиков.

И они осуждали их не только в силу главной причины, а именно в силу заблуждений, которые те имели о небесных [телах], но и потому, что эти математики посредством [особых] заклинаний и жертвоприношений призывали демонов для содействия [силам, связанным с] расположением небесных [тел], что является чудовищным нечестием, а, кроме того, они все же запятнали свои исследования небесного пустейшими кругами, фигурами и магическими формулами, глупейшими заговорами, бестолковыми заклинаниями, на которые они уповают. Кроме того, они присоединили к своим делам обман: действуя по сговору и с помощью хитроумных инструментов, используя темноту и ловкость рук (ибо в этом, как они знают, заключается искусство создания иллюзий). И при помощи [всего] этого, к чему силы небесных [тел] не имеют никакого отношения, они показывают глупцам много удивительного. Поэтому они противоречат сами себе: в присутствии других приписывая небесам то, что, как они знают между собой, не является истинным. Равным образом, хотя иногда они верят в некоторые заклинания, жертвоприношения, заговоры, магические формулы и различные фигуры, как бы помогающие, по их мнению, [силам] констелляции, однако чаще они обманным путем подгоняют одно под другое, используя вышеуказанные способы надувательства, и в среде тех, кто им верит, приписывают констелляции многое такое, по отношению к чему, и это им известно, последствия не имеет никакой власти. И вследствие этих глупостей софистической математики ее осуждают философы, а святые и католические мужи, видя это, вместе с философами ее отвергают.

Но главная причина, по которой святые [осуждали ложных математиков] заключалась в том, что эти математики изначально препятствовали распространению веры в этом мире, поскольку они не только, будучи заражены этими фантазиями, заблуждались в вере относили свои нравы на счет [расположения] небесных [тел], так, как будто они вследствие необходимости становились гневными или спокойными, благочестивыми или сладострастными и т.д. из-за влияния сил этих] небесных [тел] и прочего, но и чудеса, доказывающие веру Христову, приписывали математике, говоря, что христиане являются математиками и магами, совращающими народ. Ибо как сами они могли с помощью дьявольских хитростей сотворить вред необразованными людьми много [ложных чудес], благодаря которым удерживали их в заблуждении и повиновении, то же они приписывали апостолам, мученикам и другим провозвестникам веры, [говоря] что те совершают не истинные чудеса благодаря Богу, но [ложные чудеса] посредством магического искусства, которым сами пользовались. И потому эта математика и ее учители были безусловно осуждены святыми и Церковью.

Но истинные математики, которых мы в этой части именуем астрономами и астрологами, поскольку оба [эти термина] как синонимы использовались Птолемеем, Авиценной и многими другими, не изобличены в [совершении и использовании] жертвоприношений, заклинаний, заговоров, магических формул, что знают даже мало-мальски образованные люди, однако им [приписывается] приверженность мнению, согласно которому астрология непогрешима в своих суждениях, и [все] в вещах [этого мира] происходит по необходимости. И мы можем опровергнуть это [ложное] представление только исходя из их сочинений, приводя их собственные свидетельства, чтобы таким образом либо осудить заблуждающихся на основании их собственных слов, либо спасти их, признав оправданными и свободными [от обвинений], от ярости необразованной толпы. Итак, поскольку толпа приписывает [истинным математикам] заблуждение, согласно которому суждения астрономии обладают как бы безошибочностью и Божественной определенностью, пусть будут приведены [мнения] благороднейших философов, а именно Аристотеля, Авиценны, Птолемея, его комментатора Хали, Мессахала, Абу Машара, на которых в первую очередь ложится тяжесть этого обвинения. И общее представление о том, какого мнения об этом надо придерживаться с точки зрения философов, дает Птолемей в начале Стослова, говоря: «Астроном, как тот, кто видит некую вещь издали, не должен говорить о вещи в частном, но только в общем», — и добавляет: «Суждения, которые я передаю тебе, находятся между необходимым и невозможным[225]». И Хали говорит, касаясь этого места: «Он сказал это потому, что эта наука основывается только на опыте и мнениях, поскольку предмет, к которому относится весь труд [исследователя] звезд, может быть обращен как к одному, так и к другому[226]». ...

Равным образом, Птолемей в книге О расположении сферы говорит, что «суждения астронома о вещах подлунного мира не взяты из науки о рукотворном, а потому не необходимы по отношению к ним, но взяты от того, что происходит в большинстве случаев». И, опять-таки, говорит, что «астрономы утверждают это не сообразно пути и не сообразно каким-то особым врожденным свойствам, но сообразно наиболее близким вещам — на основании подобия». И, в-третьих, говорит: «Ясно, что то, что они [т. е. астрономы] утверждают, утверждается только в соответствии с тем, что происходит в большинстве случаев, а не сообразно пути науки о рукотворном, и [потому] суждения [астрономии] не необходимы». И на этом основании в суждениях астрономов возникают многочисленные ошибки. И Птолемей в первой главе Четверокнижия говорит: «Глубина этого превосходного искусства сокрыта, а занятие возвышенно и сложно, так что человеческим умом полностью охватить его нельзя — вследствие несказанной утонченности, а удивительные вещи этого искусства совершаются, на первый взгляд, как бы неким божеством. Ибо оно сильно отдалено от человеческого чувства и превосходит телесную Природу так, как если бы далеко отстояло от [познавательных возможностей] человека». И в третьей главе он говорит, что вследствие чрезвычайной глубины этого искусства происходят разнообразные ошибки.

А потому согласно Птолемею (которому в первую очередь в настоящее время приписывают [указанное] мнение [о необходимости и полной достоверности суждений астрологии]), ясно, что астролог не может дать полной достоверности своим суждениям, особенно, если речь идет о единичных вещах. И это ясно не только из этого, но и из других его высказываний, в которых он, хотя и утверждает возможность суждения о многом с разумной достоверностью, но, тем не менее, безусловно провозглашает (и легко увидеть, что он сам это ясно установил), что [этому] искусству присущи такие сложности, что астроном не должен кичиться тем, что он обладает достаточной достоверностью [суждений] о единичном ... Из этих и сходных слов очевидно, что Птолемей считал, что астролог способен представить достоверное и достаточное суждение не о частном и единичном, но об общем, и то, что утверждается в этом суждении, является средним между необходимым и невозможным, и что астролог может представить определенное суждение не во всех случаях. Вследствие этого Авиценна, который дополнил труды Птолемея, как он сам говорит в прологе к книге Исцеление, в X книге Метафизики показывает, что астролог не может и не должен предоставлять достоверное знание, ибо всем вследствие изменчивости материи вещей, подверженных возникновению и уничтожению, поскольку она не во всех случаях подчиняется силе небесных [тел], как утверждает Мессахала, приводящий пример о магните его сила имеет власть над железом только на надлежащем расстоянии и при прочих условиях, которые требуются для того, чтобы он был способен притягивать [железо].

И, кроме того, [истинным математикам] известно, что Божественное определение может все изменить в соответствии с Божественной волей, а потому они всегда присовокупляют в конце своих высказываний следующие слова: «Так будет, если захочет Бог». Впрочем, они знают и доказывают, что разумная душа может многое изменять и препятствовать влиянию звезд (это касается голода, болезней, вызываемых жаром и холодом, и многого [другого]), как Птолемей говорит и учит в Стослове. И [то же говорит] Хали, [когда] разъясняет его слова, и Исаак в книге О лихорадках; и то же самое подтверждает и разъясняет Аристотель в книге Тайная тайных. Ибо когда [человек] предвидит эти бедствия, он может подготовить средства [против них]. Поэтому Исаак говорит, что «с человеком не приключится беды, кроме как в том случае, когда его удерживает незнание науки о небесном». И он приводит пример об эпидемиях, болезнях и беда, связанных со злым умыслом, против которых эта наука может дать средство, если будет познана полностью. И из этого ясно, что философы не считали, что из-за [влияния сил] небесных [тел] все события, связанные с вещами [этого мира] происходят неизбежно во всех случаях, и что суждения [астрологии] в отношении единичных вещей и событий] безошибочны, но [они придерживались мнения, что суждения астрономии истинны настолько, насколько] это допускают возможности этой науки (в первую очередь потому, что они добавляли также, что наука, которая называется экспериментальной, дает более истинное знание, нежели обычная астрономия). И так учит Птолемей в книге О расположении сферы, и это будет очевидно из последующего.

Итак, когда рассмотрено это и подобное этому, становится очевидно, что истинные математики и астрономы, или астрологи, которые являются философами, не допускали необходимости и безошибочного знания о будущих контингентных вещах. И поэтому се, кто им это приписывает, ясно признают [тем самым] свое невежество в философии и отвергают истину, которой не знают. Поэтому они грешат в двух [аспектах], а именно: говорят о том, чего не знают, и при этом злословят против истины. Но те, кто охраняет истину, опровергая ложь, осуждают математиков-магов, которые не философствуют, но, как уже сказано в начале [этого раздела], противоречат как философии, так и вере. И поэтому святые выступали против них, а не против истинных математиков. И это очевидно из полемических высказываний святых. Ибо они опровергали только то, что из-за [влияния сил] звезд [признавалась] необходимость в отношении контингентных вещей, и прежде всего — в отношении нравов и человеческих действий, а также безошибочность суждений [астрономии] во всех случаях. Но это допускали только математики-маги, а истинные математики такого не утверждали. Поэтому все, что Василий и Амвросий в своих Шестодневах, и Августин и Григорий в Гомилиях на Богоявление, и Августин в Комментарии к Псалмам 61 и 91 и Комментарии к Евангелию от Иоанна и во многих других местах, а также другие учители говорят против математиков, направлено против тех, кто измышляет, что имеет место необходимость в отношении того, что может быть так, а может быть и иначе, и особенно в отношении того, что происходит по свободному выбору, и которые одни, что, очевидно, есть ложные математики и обманщики, подверженные суеверию, а не философы. А потому глубоко заблуждается тот, кто хочет прикрыть свои безумства, направленные против истинных математиков, авторитетом святых, и дерзает ложно приписывать речениям святых осуждение истины. И поскольку они никоим образом не могут доказать того, что вопреки всякому разумению и достоинству философии высказывают против истинных математиков, то они, как очевидно для того, кто рассмотрит этот вопрос, хитростью захватывают и похищают авторитет святых, [ссылки на который], как ясно исследующему, не имеют никакого отношения к существу вопроса.

И, кроме того, следует отметить, что если мы рассмотрим высказывания святых, то мы ясно обнаружим, что они не только не выступают против истинных математиков, но и признают [необходимость Математики] в познании будущих событий. Ибо Августин говорит во II книге О христианском учении, что математика «обладает имеющими силу предположениями, не подозрительными и дурными, но правильными и достоверными: как в отношении будущего, так и в отношении прошлого и настоящего»[227]. И Кассиодор согласен с этим, как сказано прежде. И в Послании к Януарию[228] он показывает различными способами, каким образом будущие события могут быть познаны через [познание] небесного. И Василий Великий в Шестодневе равным образом разъясняет это многими способами, и показывает, в связи с этим, что в отдельных случаях [астрономия] предоставляет достовернейшие суждения. И Амвросий в Шестодневе соглашается [с этим], равно как и Исидор в своем труде по астрономии. И святые подтверждают это в толкованиях на слова Евангелия: Вечером вы говорите: будет ведро, потому что небо красно; и поутру: сегодня ненастье, потому что небо багрово (Мф 16, 2—3), и также И будут знамения в Солнце и Луне и т.д. (Ак 21, 25). И у пророка Иоиля: Солнце превратится во тьму и т.д. (Иоил 2, 31). Следовательно, математика не пользуется дурной славой вследствие [ее роли] в познании будущего, каковое она верно предсказывает, хотя изначально святые мало ее использовали [сами] и нечасто рекомендовали применять ее [другим], по причине заблуждений ложной математики, с именем которой схоже [имя] истинной математики, которая, [кроме того], согласна с ней и в отношении кое-каких методов исследования небесного для [познания] будущего, как указывает Августин в книге О христианском учении.

Но после того как Церковь избавилась от заблуждений ложной математики, католические учители стали заниматься истинными математическими исследованиями, и это продолжалось до того, как некие богословы, не знавшие могущества философии и заблуждений магического искусства, стали в силу этого осуждать математику в публичных и частных лекциях, проповедях и беседах, что привело сперва к величайшему разрушению философии, а затем — к умалению величия богословия и к урону для Церкви, всего государства верных и [процесса] обращения неверных, что по большей части уже показано, а оставшееся будет показано в дальнейшем, поскольку незнание математики ведет к незнанию всего могущества философии. А если страдает истина философии, то наносится ущерб и богословию, которое пользуется могуществом философии, не только безотносительно, но и в отношении устроения Церкви, управления государством верных, обращения неверных, кому это предопределено, а также опровержения тех, кого, согласно предопределению, [обратить невозможно]. Но эти богословы ошибаются не только в [том, что безосновательно отрицают возможность познания будущего с помощью математики, но и в том, что из-за части [этой науки], к которой они по собственному невежеству испытывают отвращение, они отвергают ее целиком. Ибо хотя среди частей философии есть много бесполезного и малоразработанного и [даже] есть кое-что ошибочное, тем не менее, сама философия никем не может и не должна осуждаться. Поэтому, поскольку все части математики, отличные от той, которая связана с суждениями [астрономии о вещах подлунного мира], рассматриваются как всецело полезные для богословия, Церкви, государства, обращения и опровержения неверных и для всей философии, и поскольку установлено, что в той части, которой приписываются таковые суждения, нет ничего, что стоило бы отвергнуть, но имеется, кроме того, много прекрасных [сведений] о свойствах небесных вещей, «втором звезд»[229] и прочих вещах этого мира, то ясно, что вышеуказанные богословы полностью ошибаются, решаясь отвергать из-за одной части, которую ошибочно осуждают, все остальное, нисколько не запятнанное и имеющее великую пользу. И, кроме того, даже если бы часть [математики, связанная с суждениями астрологии о вещах подлунного мира] и стоило обвинять, тем не менее, прочие части, касающиеся природных и небесных [вещей], нисколько не пятнают [христианскую] веру.

Но касаясь вещей человеческих, истинные математики не дерзают говорить о полной достоверности: они рассматривают то, каким образом тело изменяется под влиянием неба и как изменения тела побуждают душу к совершению действий — как частных, так и публичных, каковая [душа, тем не менее], сохраняет во всем этом возможность для свободного выбора. В самом деле, хотя [небесные тела] и не вынуждают разумную душу совершать свои действия с необходимостью, они, тем не менее, могут настойчиво подводить и побуждать ее к ним, так что она охотнее возжелает то, к чему склоняют ее силы небесных [тел]. Точно так же мы видим, как люди под влиянием страха или любви и т.д., порождаемых общественным мнением, сильно изменяют свое отношение к чему-либо и охотнее желают того, чего прежде не желали, хотя они и не были с необходимостью вынуждены [делать это] так, как тот, кто [застигнутый бурей] в надежде на спасение выбрасывает в море драгоценные товары. Кроме того, мы видим, что species, или силы вещей подлунного мира, изменяющие наши чувства (даже species видимого и слышимого, которые наименее сильно изменяют тело), столь сильно побуждают людей к желанию того, о чем ранее им не было никакого дела, что иногда ни смерть, ни позор, ни страх не останавливают их, пока они не обретет желаемое: так те, кто видит или слышит о приближении своих врагов, ищут любых предлогов, чтобы отомстить им. Равным образом и люди, преданные чувственным наслаждениям: при возможности удовлетворить свою страсть в отношении вещей видимых и слышимых ими, они действуют как неразумные животные, против всякого суждения разума, охотно избирая то, к чему испытывают влечение.

Но куда большим могуществом по отношению к телам и органам обладают мощные силы и species небес и звезд, и человек, подвергшийся благодаря им более ощутимому изменению, более сильно склоняется к действию, о котором ранее и не помышлял, сохраняя [однако] свою свободу выбора. [Это происходит потому], что силы небес более мощные, нежели силы этих видимых и слышимых вещей, а также многих других чувственно воспринимаемых объектов подлунного мира, и могут изменять не только акциденции, но и субстанции, а также уничтожать и разрушать все вещи подлунного мира, поскольку возникновение и уничтожение в вещах происходит из-за движения Солнца по эклиптике, как утверждает Аристотель. И [такое сильное воздействие оказывает] не только это движение Солнца, рассмотренное безотносительно, но и силы других планет и звезд, а потому благодаря силам небесных [тел] происходит весьма существенное изменение наших тел, и, следовательно, мы более сильно склоняемся к совершению своих действий, хотя и не с необходимостью. И в соответствии с этим формируются суждения астронома, но они не безошибочны и не необходимы. И очень помогает в этом астроному то, что он видит, что люди в своих действиях преимущественно следуют темпераментам, которыми они обладают, так, холерик легко побуждается ко гневу и не может обуздывать все свои первичные устремления и т.д., в зависимости от того, как люди различаются по темпераментам. И поэтому неудивительно, что астроном, который видит, что люди следуют своим темпераментам, которые имеют истоки в действии небесных тел (как и любое возникновение), распространяет [принципы своей науки] на сферу человеческой деятельности.

Кроме того, он ясно видит, что сообразно различию обитаемых климатов Земли, находящихся под разными небесными параллелями, различаются и нравы [народов, их населяющих]. Так, те, кто живет ближе к полюсу, например, скифы, имеют иные нравы, нежели те, кто живет ближе к экватору, например, эфиопы, и иные нравы [имеют народы], живущие в четвертом климате. Более того, нравы обитателей различаются не только сообразно различию климатов, но и сообразно различию частей климата, так, мы ясно видим, что в седьмом климате пикардийцы, французы, нормандцы, фламандцы и англичане различаются в отношении нравов, хотя они близки и соседствуют друг с другом. Но это происходит не из-за самих людей, силу различия a parte разумной души, но вследствие различия темпераментов и телосложений, врожденных благодаря [воздействию] природы неба, под различными параллелями и звездами коего они обитают, а также в связи с их положением по отношению к планетам. И это различие имеет место не только согласно широте региона, отсчитываемой от экватора к полюсу, о чем уже говорилось, но и согласно долготе, хотя причины этого менее понятны. Ибо из опыта мы видим, что регионы, находящиеся на одной и той же параллели, различаются сообразно тому, насколько они удалены от востока или от запада, и не только сами регионы, но и части регионов. И основную причину этого невозможно обнаружить ни в земле, ни в [самих] людях, но, по мнению всех мудрецов, ее нужно [искать] только во определенном влиянии] неба. Поэтому, как сказано прежде, на каждую точку земли от всего неба приходится вершина одной пирамиды, по которой распространяется сила [неба]. И эти вершины, равно как и пирамиды, различны по природе, поскольку они имеют различные основания в силу различия горизонтов (ибо каждая точка земли есть центр собственного горизонта). А потому надлежит, чтобы великое разнообразие всех вещей, сколь бы близкими они ни были, как, например, близнецы в одной утробе (и так же обо всем, например, когда мы видим, что в двух близких точках земли произрастают растения разного вида), имело место по этой причине. И в том астрономы находят основания для своих суждений; и правильно делают, поскольку так обнаруживается, что все разнообразие вещей имеет место благодаря [влиянию] небес.

А потому опытный астроном может рассматривать многое не только в природных вещах, но и в человеческих делах, как в отношении настоящего, так и в отношении будущего и прошлого, а потому он может судить благодаря небесному и «второму небесного» (таковое повторяется с определенной регулярностью благодаря особым силам неба, и таковы кометы и т.п.), по крайней мере, о регионах и городах, ибо легче судить об обществе, нежели об отдельной личности. В самом деле, суждение об обществе есть универсальное суждение, а астроном вполне способен формулировать универсальные суждения. И поскольку к нравам и обычаям всякого знаменитого города склоняется вся примыкающая к нему провинция, во-первых, потому что [ее обитатели] укрываются [в городе во время войны], во-вторых, вследствие торговых сношений, в-третьих, вследствие влаги городов над соседними областями (то же касается и более могущественного царства в отношении соседних царств), в-четвертых, вследствие [различных] связей, в-пятых, вследствие насильственного увязывания [этих нравов и обычаев], то сведущий астролог может с пользой рассматривать многое в этой сфере, относящееся к нравам, иконам, сектам, войне и миру и т.п., касающееся политики городов, провинций и царств, хотя он и испытывает большие сложности, вынося суждения о действиях отдельных личностей.

И если он пожелает тщательно и без ошибок рассмотреть время зачатия и рождения отдельной личности, так, чтобы было познано, какая небесная сила обладает властью в эти часы, и тщательно рассмотрит в отношении отдельных сроков жизни того или иного человека, когда небесные [тела] приходят к [определенным] расположениям, он сможет достаточно точно выносить суждения обо всем природном [относящемся к человеку], как то: болезни и т.п., когда ни должны случиться и как их можно прекратить. И в соответствии этим выносят суждения авторитеты не только в астрономии, но и в медицине, такие как Гиппократ, Гален, Хали, Исаак и все [прочие]. Но современные медики плохо знают астрономию, а потому многие из них не понимают и не могут понять своих авторитетов, в связи чем пренебрегают лучшей частью медицины. Но об этом можно написать много и с пользой, когда представится возможность. И поскольку желания, вожделения и мысли людей различаются сообразно темпераментам, связанным с болезнями и здоровьем, которые, как очевидно, хотя и не детерминируют, но сильно склоняют [к тому или иному действию], то знающий астроном может компетентно судить моральных действиях отдельной личности, при сохранении, однако, возможности морального выбора для любого, и может выносить достоверные суждения о многом, сообразно возможности предмета, о котором он трактует. Ибо поскольку таковое является контингентным и не необходимым, то нельзя сказать, что то или это происходит по необходимости, но можно сказать, что в большинстве случаев это происходит, и что это истинно по отношению к будущему, хотя и не необходимо: ибо одно дело — быть истинным, а другое — с необходимостью осуществиться. И это — суждение, среднее между необходимым и невозможным. А в случаях, когда таковое суждение формулировать невозможно, легко сформулировать универсальное суждение или суждение, среднее между универсальным и частным. Однако с помощью универсального суждения, относящегося к тому, то может случиться с государственным деятелем, например, с правителем города или царства либо советником правителя, нередко можно обладать частным суждением о делах государства, поскольку, как уже сказано, легче судить об обществе, чем об отдельной личности, а сообразно решениям правителя управляются города и царства, ибо то, что угодно правителю имеет силу закона.

И поэтому астроном сведущ во многом, относящемся к делам знаменитых городов, провинций и царств, если только он хорошо знает, какая небесная сила обладает властью в отношении [времени] зачатия и рождения правителя, и знает, что сообразно этому различается темперамент, и каким образом правитель, сообразно свойствам темперамента, склоняется к [определенным] нравам. И тогда он знает, когда имеет место констелляция, которая стимулирует и укрепляет темперамент, стимулируя и побуждая дух к соответствующему действию, и, равным образом, когда темперамент изменяются в противоположную сторону благодаря противоположному расположению неба, так что побуждает дух правителя к противоположному. Ибо в соответствии с такого рода изменениями констелляций и темпераментов, а также желаний правителей и прелатов берут начало, под влиянием вышестоящего авторитета, изменения в народной среде, касающиеся обычаев, законов и нравов. И отсюда же иногда легко происходят разногласия и споры, приводящие к войнам, а иногда — из-за полезности и благости закона — берет начало согласие граждан и других [людей] и устанавливается мир. И поэтому опытный астроном может легко судить о такого рода общих делах городов и царств, поскольку он знает, как проводить исследование, основываясь не только на том, что приложим именно к ним, но и на состояниях лиц, которые ими управляют. И, равным образом, [он может проводить эти исследования], исходя из особых качеств тех лиц, которые служат правителям и прелатам, и на советы которых последние опираются, поскольку плохие правители ведомы к благу государства благими советниками, а хорошие правители развращаются благодаря плохим советникам. Если, следовательно, на основании констелляции, имевшей место во время зачатия и рождения некоего правителя или того, на кого он опирается, становится известным его темперамент, расположенный к развращению нравов, раздорам и войнам, и вместе с тем астроном видит, что все это вводят в обычай и наиболее сильно побуждаются к этому тогда, когда имеет место соответствующая констелляция, то он может рационально рассудить, что то время, когда будет иметь место соответствующее расположение небес или того, что повторяется с определенной регулярностью благодаря [особым силам] неба, например, кометы и т.п., соответственно, случатся и несчастья для города или царства, которым те [правители и советники] управляют. А наиболее верные суждения при противоположных состояниях правителя и тех, кому он во всем доверяет, могут иметь место тогда, когда сходным образом [для правителя и для советников] обнаруживается соответствующее расположение небесных [тел]. И поскольку эти лица, нравы которых значимы для всего царства, в одном царстве немногочисленны, занимают видные общественные должности и известны всем, астроном может достоверно познать о них многое и выносить полезные суждения об общественных делах, основываясь на особенностях этих лиц. Итак, это то, о чем я хочу сказать для устранения непочтительности к математике в отношении этих суждений, из чего всякому мудрому ясно, что истинная математика в этой сфере должна не порицаться, а, напротив, всецело восхваляться и цениться — из-за великой полезности, которая может следовать из суждений истинной математики, которая ни в чем не противоречит истине.

После того как показаны возможности математики в философских науках и вещах этого мира, а также в богословии, и, таким образом, по отношению ко всей мудрости (насколько она рассматривается сама по себе, безотносительно чего-либо), теперь я хочу показать, что эта же самая мудрость сообразно тому, как она касается Церкви Божией, государства верных, обращения неверных и подавления тех, кого обратить невозможно, необходима Церкви. И поскольку она необходима Церкви во многих вещах, перечислить которые ныне нет никакой возможности, то я хочу теперь указать [только] три случая [применения математики с пользой для богословия], которые неизмеримо чудесны и несказанно полезны. Первый заключается в подтверждении веры, которой придерживается Церковь. В самом деле, мы можем обрести значительную поддержку нашей веры в связи с тем, что философы, ведомые только силою разума, единодушны с нами, подтверждают [истинность] учения последователей веры Христовой, и соглашаются с нами в отношении непротиворечивости нашего учения. И это не потому, что мы ищем понимания прежде веры, но после нее, так что двойным подтверждением [т. е. философским и богословским] веры, которой мы неуклонно держимся, мы восхваляем Бога ради нашего Спасения. И этими математическими методами мы не только подтверждаем наше [т. е. христианское] учение, но укрепляемся против учения Антихриста, которое математика рассматривает вместе с учением Христа. И это благородное исследование происходит через рассмотрение всех основных учений от начала мира, и они суть: учение иудеев, халдеев, египтян, агарян, или сарацин, берущее начало от Агари и Измаила, учение Христа и учение Антихриста; и их не может быть больше. И не удивительно, что философы говорят о них, ибо, как уже показано, они жили после патриархов и пророков, и были научены их сыновьями и книгами. ...

Королларий 3

География.

После того, как показано, почему математика имеет огромное значение для философии, богословия и Церкви Божией, ныне требуется показать, в чем она необходима для управления государством верных. И она имеет вес в двух аспектах: во-первых, для познания будущего, настоящего и прошлого, а во-вторых, в вещах, обладающих практической пользой. Ведь поскольку род человеческий ожидают в будущем бесчисленные опасности, то в высшей степени необходимо, чтобы он обладал способами познания будущего. И поскольку Бог дал человеку великие дары — душу и тело, и обещал жизнь вечную, Он не должен отказать ему и в меньших дарах. Солнце встает даже для преступников, а море открыто даже для пиратов; куда скорее Бог должен дать полезное знание вещей благим людям, и прежде всего — человеческому сообществу, поскольку именно в нем обнаруживается общественное благо. И поскольку в мире всегда имеются некие благие и угодные Богу люди, то Бог даровал миру разнообразные способы познания будущего, без которых, как учит Авиценна в I книге О душе и в X книге Метафизики, мир обойтись не может.

И прежде, — в разделе, где я вел речь об оправдании математики, — были затронуты основы, касающиеся познания будущего, и были показано, что возможно удовлетворительное суждение обо всех [будущих событиях], которое является средним между необходимым и невозможным, универсальным и частным. Ибо благодаря этому просвещается человеческий ум — так, что может достойно судить обо всех [будущих событиях] и извлекать много полезного для себя и других. А затем, а именно, в разделе, посвященном [религиозным] учениям, я перешел к установлению особых суждений, касающихся [дел] человеческих. И если в делах человеческих, а в особенности — в делах такого рода [т. е. религиозных], возможно истинное и полезное суждение, то куда скорее оно возможно в отношении естественных вещей, как в частных аспектах, так и в рамках особой дисциплины.

И хотя там, где шла речь об оправдании математики, и выше — где говорилось о соотнесении сил небесных [тел] с вещами подлунного мира, был затронут вопрос о познании мест мира и о вещах, возникающих [и уничтожающихся] в них благодаря воздействию небесных тел, теперь, однако, я затрону это подробнее, обратившись к медицине — ради человеческого тела, познание коего более необходимо человеку, нежели познание какой-либо другой вещи в этом мире. И я покажу не только то, каким образом познаются вещи в различных местах этого мира, но и то, как в этих местах данные вещи возникают под воздействием определенных причин в различные Времена года. Но следствие познается только через свою причину, что ясно всем; но небесное является причиной вещей подлунного мира, а потому необходимо, чтобы таковые подверженные возникновению вещи познавались только через то, что не подвержено возникновению, т. е. через небесное. А то, что небесные [тела] являются не только общими причинами вещей подлунного мира, но и причинами частными и собственными, доказывается на основании [высказываний] Аристотеля, который говорит во II книге О возникновении и уничтожении, что элементы хуже действуют, чем инструменты, [Которыми пользуется мастер [для создания произведения искусства]. Но все действие по созданию предмета искусства приписывается преимущественно самому мастеру, например, строителю, а не его инструменту, например, топору. Итак, ясно, что преимущественное действие, [благодаря которому возникают] все вещи подлунного мира, приписывается небу, ибо действующим [в этой ситуации] являются только небо и элементы, которые являются его инструментами. Кроме того, это доказывается индуктивно. Ибо в случае возникновения всех неодушевленных вещей небо, несомненно, является частной причиной, поскольку неодушевленные вещи не порождают что-либо и не производят индивиды своего вида: камень не порождает камень так, как человек порождает человека, а осел — осла.

Итак, очевидно, что сила неба, внедренная в материю элементов, производит все неодушевленное, а равным образом, и одушевленное — через гниение[230]. И для возникновения этих вещей нужны только элементы и небо. Кроме того, Аверроэс говорит в VII книге Метафизики, что сила Солнца действует в гниющей материи так же, как и сила отца — в семени[231], а потому необходимо, чтобы небо являлось частной причиной вещи вплоть до ее возникновения в результате размножения [живых существ). А то, что эти два случая подобны, я доказываю на основании слов Аристотеля из [трактата] О растениях, относящихся прежде всего к растениям, что Солнце есть отец растений, а Земля — их мать. И в [сочинении] О животных он говорит то же самое; что же до человека, в отношении которого это менее очевидно, то Аристотель пишет во II книге Физики, что человека порождает из материи человек и Солнце[232], и очевидно, что отец не продлевает и не завершает зарождения, но лишь начинает его через извержение семени. Поэтому надлежит, чтобы продолжение и завершение зарождения осуществляло Солнце, или сила неба. И небо является причиной не только в случае правильно зарождаемого, но и в случае ошибок природы и [рождения] уродов. Ведь Авиценна говорит в комментарии к XVIII книге О животных, что если зародыш не может обрести человеческого облика, он получает облик животного (что имеет место при врожденных уродствах, когда, например, сын человека рождается с головой барана, или когда ягненок имеет голову быка), поскольку сила [небесных тел] вносит в него форму сообразно их [т. е. небесных тел] сочетаниям, которые касаются всякого». И если мы пойдем дальше, то сможем благодаря небесным телам исследовать более частные причины вещей подлунного мира. И первым положением здесь является то, что любая точка земли — вершина одной пирамиды силы неба.

А чтобы стало более понятно и очевидно то, к чему мы стремимая, необходимо рассмотреть, каковы различные регионы Земли, и как один и тот же регион изменяется в различное время года, и каким образом различные вещи в одном и том же регионе претерпевают различные воздействия [сил небесных тел] в одно и то же время. Но это нельзя познать, если мы не различим фигуры и количество обитаемой земли и ее климаты. И чтобы подойти к этому, нам следует предположить, что мир имеет сферическую форму .... Вообразим три линии, проведенные от пределов мира и пересекающиеся [в центре мира под прямым углом. Одна из них [должна быть проведена] справа налево в небе, проходя с востока на запад через центр мира. Вторая — снизу вверх, т. е. с юга на север, от южного полюса с северному. Третья — спереди назад, т. е. от точки середины неба над нами до противоположной точки в небе за Землей. И эта точка фигурально называется «углом Земли». И так Аристотель учит нас во II книге О небе и мире представлять себе шесть различных положений в небе.

Представим теперь круг, проходящий через восток, середину неба, запад и угол Земли. Он делит небо посредине на две равные части, и одна половина остается на стороне одного полюса, а другая — на стороне другого. Этот круг называется небесным экватором, во-первых, потому что те, кто живет под ним, имеют постоянное равноденствие, а во-вторых, все обитатели Земли имеют равноденствие тогда, когда Солнце достигает этого круга и описывает его в течение одного естественного дня. И это происходит в начале весны и осени, когда Солнце вступает в начало Овна и Весов.

Теперь представим другой большой круг, который проходит через полюсы мира и границы востока и запада, пересекая первый круг под прямым углом. Этот круг называется колуром, и он проходит через точки равноденствия, так что небо разделяется на четыре части, две из которых находятся над Землей (той части, в которой вы живем), а две — под Землей. И одна северная четверть, находящаяся над нами, содержится между половиной небесного экватора и двумя четвертями указанного колура, которые с одной стороны ограничены северным полюсом, а с другой — точками востока и запада на экваторе [...] и эта та часть, которая над нами.

Точно так же нам следует представитьсферической Землю, и эти три вышеуказанные линии, проходящие через центр Земли и передающиеся под прямым углом. Эти линии являются перпендикулярами к поверхности Земли, и поскольку в их пересечении находится центр неба и всего мира, то необходимо, чтобы одна и та же точка являлась центром мира и Земли, поскольку это пересечение может происходить только в одной точке — в силу 5-й теоремы I книги Феодосия О сферах. Ибо если прямая линия проводится от неба перпендикулярно к поверхности, касательной к сфере Земли, центр Земли будет лежать на этой линии, согласно этой пятой теореме, которая утверждает, что «если сфера касается плоской поверхности, то центр сферы необходимо будет находиться на линии, перпендикулярной поверхности, проведенной через точку касания». Но та же линия будет перпендикуляром к поверхности, касательной к сфере неба, следовательно, на ней будет и центр мира, и эта линия — одна из трех вышеуказанных. Равным образом и две других на том же основании проходят через центр неба и центр Земли, но любая из них пересекает другую только в одной точке, следовательно, центр Земли и центр неба будет находиться в одной и той же точке и поэтому Земля будет находиться в центре мира.

Поэтому если мы представим себе два круга на Земле, соответствующие затронутым выше кругам в небе (один — под небесным экватором, проходящий через восток, запад и точку на Земле, находящуюся непосредственно под серединой неба; другой — проходящий через запад, восток и точки, соответствующие полюсам), то посредством этих кругов Земля будет разделена на четыре четверти, двe из которых будут на поверхности Земли там, где мы живем, а две другие — с другой стороны Земли. И одна из них будет северной, а именно, протяженная от середины Земли под [небесным] экватором к точке Земли под северным полюсом [мира], ограниченная линиями от запада и востока, сходящимися к полюсу или к точке Земли, которая находится под полюсом [мира]. И эта та четверть, которую мы исследуем, т. е. известная обитаемая часть Земли, и она находится под указанной прежде четвертью неба.

А «обитаемая земля» может рассматриваться в двух смыслах: 1) «обитаемая» в отношении неба, т.е. позволяет ли ей быть обитаемой Солнце или не позволяет, ... и 2) «обитаемая» в отношении моря, т. е. препятствует ли море [ее обитаемости или не препятствует]. И это должно быть рассмотрено теперь. Птолемей в книге О расположении сферы указывает, что если говорить о море, то обитаема приблизительно шестая часть Земли, а все остальное покрыто водой. И поэтому в Альмагесте, во II книге, он говорит, что нам известно об обитаемости Земли только в отношении той четверти, в которой мы живем, и ее протяженность в ширину — от востока до запада, т. е. половина экватора, а в длину — от экватора до северного полюса, т. е четверть колура. Но Аристотель пишет в конце II книги О небе и мире, что обитаема большая [часть Земли], нежели [эта] четверть. И это подтверждает Аверроэс. И Аристотель говорит[233], что ширина моря между оконечностью Испании на востоке и оконечностью Индии на западе не столь уж велика. И Сенека в V книге Естественнонаучных вопросов утверждает[234], что при попутном ветре это море можно пересечь за несколько дней. И Плиний в Естественной истории учит[235], что возможна навигация от Персидского залива до Кадиса, причем он ссылается на некоего человека, который, спасаясь от гнева своего суверена добрался до залива Красного Моря, который называется Персидским, и от которого, согласно посланию Иеронима, до Индийского океана приблизительно год пути по морю, как будет разъяснено ниже. И поэтому ясно, что протяженность земли, омываемой водами Красного моря, весьма велика. И из этого следует, что оконечность Индии на Востоке крайне удалена от нас и от Испании, если она столь отдалена от ближней к Индии оконечности Аравии. Но от оконечности Испании на другой стороне земли [пространства] для моря столь мало, что оно не может покрывать три четверти земли.

И это доказывается с помощью авторитетного высказывания, относящегося к иному предмету. Так, Ездра говорит в IV книге, что обитаемы шесть частей земли, а седьмая покрыта водой. И да не отрицает кто-либо это мнение на основании того, что указанная книга является апокрифом и происхождение ее неясно; следует возразить, что святые знали эту книгу и с ее помощью подтверждали святые истины, а также часто использовали ее при богослужении. Поэтому вне зависимости от того, составил ее Ездра или кто-то другой, она обладает авторитетом.

И в связи с этим я утверждаю, что, хотя обитаемая область земли, известная Птолемею и его последователям, ограничивается одной четвертью, обитаема, тем не менее, большая часть. И Аристотель мог знать это лучше, поскольку властью Александра послал две тысячи человек для исследования вещей этого мира, как утверждает Плиний в VIII книге Естественной истории. Да и сам Александр, который дошел до крайнего предела востока, как явствует из истории Александра и из писем, которые он посылал Аристотелю, всегда сообщал ему т. е Аристотелю] обо всех удивительных и необыкновенных вещах, которые обнаруживались на востоке. И поэтому Аристотель мог обладать достоверным знанием о большем, нежели Птолемей. Равным образом и Сенека: как он сам рассказывает в Естественнонаучных вопросах, его ученик император Нерон точно так же посылал людей для того, чтобы они изучали загадочные явления мира. И потому, в соответствии с этим, размеры обитаемой земли велики, а часть, покрытая водой, должна быть не столь значительна ...

И далее начинаются северные земли, о которых философы, жившие на юге, знали мало, как отмечает астроном Этик[236] в своей книге. Но он сам прошел все эти земли, переплыл северные моря и [исследовал] острова, в них расположенные. Я потому хочу следовать его [книге], но, тем не менее, приму во внимание и книги о нравах татар, особенно написанную братом Гильомом[237], который в лето Господне 1253 был послан королем Франции Людовиком, бывшим тогда в Сирии, в землю татар, и который написал для господина короля книгу об этих землях и их морях.

И большее море [т. е. Черное] имеет протяженность с запада, т. е. от Константинополя, на восток в 1400 миль, а в середине сужено с обеих сторон. С южной стороны [выступающей части суши] имеется замок и порт турецкого султана, называемый Синополис (Синоп). А с северной стороны имеется другой замок, называемый Солдайя[238] и он находится в провинции, называемой ныне Кассарией или Цессарией. Между Синополисом (Синопом) и Солдайей 300 миль, и это расстояние есть ширина моря между указанными выступающими частями суши. И эти замки охраняют два знаменитых порта, из которых люди северных земель переправляются в южные и наоборот. И от этих замков на запад, т. е. в сторону Константинополя, протяженность моря составляет 700 миль (причем такова же его ширина на западе), и столько же и на восток. И указанная провинция Цессария окружена морем с трех сторон. А на западе от нее лежит та часть Черного Моря, где находится город Херсонес, в котором принял мученичество св. Климент. И рядом с Херсонесом находится остров, на котором стоит церковь, построенная, как говорят, руками ангелов, в которой покоится тело святого. И от Херсонеса, до Солдайи расположено четыреста укрепленных городов, и почти в каждом из них жители говорят на своем собственном наречии. А там живет много готов, говорящих по-немецки.

С юга Цессария также омываема водами Черного Моря, в которое восточнее [относительно Цессарии] впадает река Танаис[239], ширина которой в районе устья составляет 12 миль. [В месте, где Танаис впадает в Черное море], расположен город Матрика (Матрега)[240]. И река Танаис образует севернее [Черного Моря] некое море[241], имеющее протяженность 700 миль в длину и в ширину, а глубина его нигде не превышает шесть футов. И это море является теми знаменитыми Мэотийскими топями, о которых говорят философы, поэты и историки. Танаис тянется от этих топей на север вплоть до Рифейских гор[242], находящихся на самом краю Севера. В этих горах Танаис имеет свой исток, и, проделав долгий путь по [различным] землям, впадает в вышеуказанные топи, их образуя. И пройдя через них, Танаис впадает в Черное Море, как я уже сказал выше. И эта знаменитая река отделяет в этих местах Европу от Азии. А указанные болота соседствуют со многими другими, но считаются как бы одними, и мы называем их болотами Мэотии или, если использовать прилагательное, Мэотийскими болотами. Итак, эти болота, которые [иногда] называют мелким морем, находятся на востоке от Цессарии и суть часть реки Танаис, которая течет через них и впадает в Черное Море.

А на севере от провинции Цессария, от Танаиса на востоке вплоть до Дуная на западе, тянуться дикие пустынные земли, и для того, чтобы их пересечь всаднику на быстрой лошади с той скоростью, с какой передвигаются татары (а они преодолевают расстояние, равное расстоянию от Парижа до Орлеана за один день), потребовалось бы два месяца. А у других людей, передвигающихся верхом в обычной манере, на это уйдет около четырех месяцев. Вся эта земля принадлежала половцам, которые назывались каптами, но татары полностью разорили эту землю и всех половцев истребили, за исключением части, которая бежала в Венгерское Королевство и стала его данником. Германцами [эта земля] называется Валана, а Плинием, Исидором и другими — Западной Аланией. И эта провинция на западе граничит с Дунаем, Венгрией и Польшей.

На севере от этой провинции находится Великая Русь, которая также граничит с Польшей и тянется вплоть до Танаиса, но большая ее часть на западе граничит [также] и с Левковией[243], землей столь же обширной, как Германия. ... Русские являются христианами, и суть схизматики, и молятся по греческому обряду, хотя [в богослужении] используют не греческий, а славянский язык, распространенный во многих регионах: на нем говорят на Руси, в Польше, Богемии и во многих других странах. ...

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ ПОСВЯЩЕННАЯ ОПТИЧЕСКОЙ НАУКЕ

Раздел I

Глава I

О свойствах этой науки.

Представив основы мудрости, как Божественной, так и человеческой, которые зависят от знания языков, с которых переведена мудрость латинян, и, равным образом, от знания математики, теперь я хочу обсудить некие основы [мудрости], которые зависят от возможностей оптики. И если рассмотрение знания языков и математики прекрасно и доставляет наслаждение, то рассмотрение оптики куда более прекрасно и доставляет куда большее наслаждение, поскольку главные наши удовольствия мы получаем через зрение, и свет и цвет имеют особую прелесть сравнительно со всем прочим, что сообщают нам наши чувства. Но в оптике имеет место не только большее наслаждение, но и большая польза; кроме того, [знание этой науки] более необходимо. В самом деле, Аристотель говорит в I книге Метафизики, что только зрение показывает нам отличительные признаки вещей, ведь благодаря ему мы обретаем достоверный опыт обо всем, что имеет место на земле и в небе. Ибо небесные явления и, равным образом, то, что возникает в сфере воздуха (кометы, радуги и пр.), изучаются с помощью зрительных инструментов, как учит Птолемей и другие астрономы. Ибо их [т. е. указанных объектов] высота над горизонтом, величина, фигура и количество, а также все, что к ним относится, достоверно познается с помощью различных способов наблюдения при посредстве [упомянутых] инструментов. И то, что находится на земле, мы познаем опытным путем с помощью зрения, ибо слепец не может постигнуть на опыте ничего достойного, относящегося к этому миру. Слух может помочь нам поверить, ибо мы доверяем учителям, но то, что мы получили от них, мы можем проверить опытным путем только с помощью зрения. ...

Кроме того, науки учреждаются вследствие необходимости, полезности, а также сложности [познания], поскольку, как говорит Аристотель во II книге Этики, искусство занято сложным и благим. Ибо если бы то, что исследуется, постигалось легко, то в науке не был бы необходимости; равным образом, если бы нечто было сложным, но бесполезным, об этом не возникло бы науки, ибо [такая наука была бы] глупым и пустым занятием. Также, если бы наука не обладала большой полезностью и многими прекрасными истинами, то не было бы нужды учреждать ее как отдельную дисциплину: было бы достаточно, чтобы она содержалась в частной книге или главе общей науки вместе с прочим, [к этой общей науке относящимся]. Но философы учредили отдельную науку — оптику — только о зрении, но не о каком-либо еще чувстве. Поэтому надлежит, чтобы зрение представляло для мудрости особую полезность, каковая не обнаруживается в иных чувствах.

И то, что я уже затронул в общем, я хочу исследовать в частных аспектах, рассмотрев основы этой прекраснейшей науки. Ибо некая наука может быть более полезной, но никакая не имеет такой красоты и прелести в своей полезности. ...

Глава II

О внутренних способностях чувственной души, каковыми являются воображение и общее чувство. Поскольку же зрительные нервы, т. е. изогнутые нервы, производящие зрение, берут свое начало от мозга, и поскольку авторы [сочинений] по оптике приписывали различающей способности свойство при посредстве зрения выносить суждения о двадцати видах видимого, которые будут затронуты позднее, и поскольку неизвестно, находится ли эта различающая способность среди различных способностей души, определенные органы которых присутствуют в мозге, и поскольку многое иное, о чем пойдет речь далее, требует достоверного знания о способностях чувственной души, то для того, чтобы обрести необходимое для [познания] зрения, надлежит начать с [повествования] о частях мозга и способностях души. И авторы [сочинений] по оптике указывают нам путь к этому, разъясняя, каким образом от извилин мозга и от поверхности черепа исходят зрительные нервы, но никто не разъясняет все необходимое, к этому относящееся.

Итак, я утверждаю (и в этом согласны все натурфилософы, медики и оптики), что мозг состоит из двух слоев, один из которых называется pia mater, т. е. мягкое вещество (подкорка) (этот слой непосредственно содержит мозг) а другой — dura mater, т. е. твердое вещество (кора) (этот слой непосредственно соприкасается с округлой костью головы, именуемой черепом). Вещество последнего — более грубое, поскольку защищает [мозг] от кости, а первого — более легкое и нежное вследствие мягкости мозга, субстанция которого желеобразная и неплотная, и в ней преобладает слизь. Она делится на три отдела, именуемых секциями, камерами или частями. И в первой камере различают две способности. Первая — общее чувство, находящееся, по словам Авиценны из I книги О душе[244], в передней ее части; и оно есть источник по отношению к другим частным чувствам, и центр по отношению к линиям, исходящим из одной точки к окружности, как говорит Аристотель во II книге О душе; и общее чувство выносит суждения об отдельных частных чувствах. Ибо суждение о видимом не осуществляется до тех пор, пока species не достигнет общего чувства; и то же касается слышимого и прочего, как явствует из [заключительной части книги] О чувстве и чувственно воспринимаемом и II книги О душе. И общее чувство выносит суждение о различиях в чувственно воспринимаемых [объектах], например, что белизна в молоке отлична от сладости, чего не может сделать ни зрение, ни вкус, поскольку не различают пределы, как указывает Аристотель во II книге О душе. И оно [т. е. общее чувство] судит о действиях частных чувств, ибо зрение не ощущает то, что видит, и слух не ощущает то, что слышит, но, как говорит Аристотель во II книге О сне и бодрствовании, это делает иная способность — общее чувство. Его же предельное действие есть получение species, исходящих от частных чувств, и осуществление суждения о них. Но, как говорит Авиценна в I книге О душе, оно не сохраняет эти species вследствие тою, что его орган весьма слизист; поэтому необходимо, чтобы у души имелась и другая способность, в задней части первой камеры, назначение которой заключается в том, чтобы сохранять species, исходящие от частных чувств, — [она может сохранять их] благодаря своей умеренной влажности и сухости, — и эта способность называется воображением, и она есть сокровищница и хранилище общею чувства. Так говорит Авиценна, приводя пример с печатью, чей оттиск вода вполне принимает, но не удерживает из-за своей текучей влажности; напротив, воск вполне сохраняет оттиск вследствие своей умеренной влажности, сочетающейся с сухостью. Поэтому он говорит, что одно — получение, а другое — сохранение, как очевидно из этого примера. И то же имеет место по отношению к органу общего чувства и воображения. Однако вся способность, которая составляется из этих двух и занимает всю первую камеру, называется фантазией. Ибо из II книги О душе, книг О сне и бодрствовании и О чувстве и чувственно воспринимаемом ясно, что фантазия и общее чувство суть одно и то же по субъекту, но различны по бытию, как говорит Аристотель, и что фантазия и воображение [также] суть одно и то же по субъекту, но различны по бытию. А потому фантазия объемлет обе способности и отличается от них только как целое от части. И поэтому когда общее чувство получает species, а воображение сохраняет его, следует полное суждение о вещи, которое осуществляет фантазия.

Глава III

О чувственно воспринимаемом, которое ощущается соответствующими чувствами, общим чувством и воображением

Надлежит знать, что воображение, общее чувство и отдельные чувства сами по себе выносят суждения только о двадцати девяти [видах] чувственно воспринимаемою, например, зрение выносит суждение о свете и цвете; осязание — о холодном и горячем, влажном и сухом; слух — о звуке; обоняние — о запахе; чувство вкуса — о том, что обладает вкусом. И это — девять собственных чувственно воспринимаемых [свойств], которые принадлежат [каждый] своему из указанных мною чувств, и о каждом из них не может судить иное отдельное чувство. Есть и двадцать иных чувственно воспринимаемых [свойств]: удаленность, положение, телесность, внешняя форма, величина, протяженность, разделенность, или отделенность, число, движение, покой, шероховатость, гладкость, прозрачность, плотность, тень, темнота, красота, безобразие, а также подобие и различие во всем таковом, а также во всем, из такового образованного. Кроме указанных существуют и другие [свойства], которые собраны под одним или под несколькими из них, например, упорядоченность — под положением; письмо и изображение — под внешней формой и упорядоченностью; прямизна и изогнутость, вогнутость и выпуклость — под внешней формой; многое и малое — под числом; равенство, увеличение и умаление — под подобием и различием; веселость, смех и печаль, которые постигаются на основании внешнего вида и формы лица; плач, который познается на основании внешнего вида лица и движения слез; влажность и сухость, которые собраны под движением и покоем, поскольку влажность постигается чувством зрения разве что на основании текучести влажного тела и движения одной части после другой, а сухость постигается на основании устойчивости частей сухого [тела] и отсутствия текучести, дует, однако, рассмотреть то обстоятельство, что Аристотель во II книге О возникновении и уничтожении утверждает, что влажное и сухое в одном смысле суть первичные качества, которые естественным образом присущи элементам, и благодаря которым возникает в элементах влажность и сухость, которые сводятся к первичным качествам] и причиняются ими. И о первичных [качествах] следует сказать, что они суть собственные чувственно воспринимаемые свойства] и воспринимаются только осязанием. О прочем же мы скажем здесь. И первое, [о чем мы поведем речь] — это влажность, которая легко образует фигуры, сами по себе плохо удерживающиеся в собственных границах, но легко ограничиваемые иным [телом]: прежде всего, это относится к воздуху, а затем — к воде. Противоположное обнаруживается в сухом, и, прежде всего, в земле, а затем — в огне. И [термин] «влажность» обозначает здесь текучее и подвижное, а «сухое» — ссохшееся и застывшее. И то же касается многого другого, которое сводится к видам и типам вышеперечисленных первичных видимых [свойств]. И все это явствует из I книги Оптики Птолемея, из II книги Алхазена Об аспектах и из [сочинений] по оптике иных авторов. И существуют общие чувственно воспринимаемые объекты; примеры некоторых из них приводит Аристотель во II книге О душе и в начале книге О чувстве и чувственно воспринимаемом, например, [он пишет] о величине, внешней форме, движении, покое и числе. Но общими чувственно воспринимаемыми [свойствами] является не только это, но и все указанное выше, хотя подавляющее большинство натурфилософов не имеют об этом никакого представления, поскольку не являются знатоками оптической науки. Ведь «общими» чувственно воспринимаемые [свойства] называются не потому, что воспринимаются общим чувством, а потому, что совместно определяются всеми или несколькими отдельными чувствами, и прежде всего — зрением и осязанием, поскольку Птолемей утверждает во II книге Оптики, что зрение и осязание совместно воспринимают все эти двадцать [видов] чувственно воспринимаемых [свойств]. И [все] эти двадцать девять [свойств], вместе с теми, которые сводятся к ним, воспринимаются отдельными чувствами, общим чувством и воображением, и указанные способности души не могут выносить суждения о других чувственно воспринимаемых [свойствах] per se, но только per accidens. ...

Раздел VII

Глава II

В которой показывается, что для акта видения [требуется] распространение species, или силы глаза вплоть до наблюдаемого объекта]

Теперь надлежит рассмотреть, требуется ли для акта видения speies глаза. Ясно, однако, что зрение производит species как и прочие вещи, ибо акциденции и субстанции, куда менее благородные, чем зрение, могут производить свои силы; следовательно, куда скорее на что способно зрение. И из этого ясно, что глаз видим сам для себя, например, с помощью зеркала, и может быть видим другим [глазом]. Но ничто не может быть видимо кроме как благодаря species, исходящему от видимой вещи. Но среди мудрецов всегда существовало сомнение, распространяются ли от глаза вплоть до наблюдаемого [объекта] этот species, или зрительная сила, или зрительные лучи. Аристотель решает этот вопрос своим авторитетом в XIX книге О животных, утверждая, что зрение есть не что иное, как распространение зрительной силы [от глаза] до видимой вещи. ... А если мы хотим подтвердить это с помощью [высказываний] святых, мы должны сказать, что и они согласны в этом [с Аристотелем], и, прежде всего, Августин. Ибо он говорит в VI книге О музыке, что зрительный species исходит [от глаза] и распространяется в воздухе вплоть до вещи. Поэтому как неодушевленная вещь производит свой неодушевленный species, так и одушевленная вещь производит species, который некоторым образом обладает способностью души. Ибо как неодушевленная вещь относится к своему species, ей подобному, так и одушевленная вещь — к подобному ей species. Однако вследствие этого неодушевленная среда, [в которой распространяется species], не становится одушевленной, но уподобляется одушевленному благодаря его подобию [т. е. зрительному species], уже ею воспринятому.

Глава III

В которой опровергаются возражения.

Если же против этого приводятся [высказывания] Алхазена, Авиценны (III книга О душе) и Аверроэса (комментарий к О чувстве и чувственно воспринимаемом), отвечаю: они направлены не против того факта, что имеет место возникновение зрительного species, И не против того, что он требуется для действия зрения, но против [мнения] тех, кто допускал наличие некоего тела, являющегося зрительным или подобным species, простирающегося от [органа] зрения вплоть до видимой вещи, благодаря которому зрение воспринимает саму вещь, и который схватывает species видимой вещи и доставляет его зрительному [органу]. И таково было по этому поводу мнение некоторых древних, которые ещё не знали достоверной истины относительно зрения. Итак, следует сказать, что вышеуказанные философы, а именно, Алхазен, Авиценна и Аверроэс, выступали именно против этого, как ясно из их текстов. Однако толпа приучена к противоположному [мнению] из-за примера, который Аристотель приводит в Топике, ибо всякий вводит в привычку то, что он слышал с юных лет и не желает воспринимать иное. В самом деле, Аристотель в книге Топика приводит примеры мнений философов о том, относительно чего у них были сомнения или же имелась общепризнанная позиция (ибо в Топике он излагает искусство аргументации по всем проблемам), что очевидно из его книги. Поэтому тот известный пример [т. е. мнение], что зрение имеет место за счёт восприятия [species чувственно воспринимаемой вещи], а не за счет распространения [species органа зрения], Аристотель упоминает среди прочих известных мнений. Ибо так считали стоики. ... Итак, Аристотель не утверждает, что зрение имеет место не за счет внешнего распространения [species органа зрения], но приводит общераспространенное мнение, и в качестве примера, а не как истину. Что же до того, что он и во II книге О душе также стремится доказать, что чувство вообще относится к роду пассивных способностей, и не учит, что чувство активно, то на это следует сказать, что [данное высказывание] Аристотель приводит из-за своего учителя Платона и многих платоников, ибо среди них было общераспространенным мнение, что зрение носит исключительно активный характер, и что оно посылает зрительный species ко всему обозримому видимому, поэтому, с их точки зрения, зрение наблюдает звезды благодаря тому, что посылает зрительный species, который достигает их и передает зрению их species. И потому Аристотель, который, сообразно возможностям своего времени, хотел достичь достоверной истины касательно частных вещей, опроверг оба мнения о зрении, а именно, мнение стоиков, которые полагали, что зрение исключительно пассивно, и платоников, которые считали его исключительно или по преимуществу активным. ... И одно мнение, а именно — стоиков, он опроверг в книге О животных, другое же, а именно — платоников, — в книге О душе: так ему было угодно. Но люди, опытные в философии Аристотеля, и прежде всего — в оптике, полагают, что зрение активно и пассивно. Ибо оно получает species видимой вещи и распространяет вплоть до видимого свою силу в среде. Поскольку же распространение species на любое расстояние происходит мгновенно, как считают многие, или же, скорее, во времени, но неощутимо, то чувство не воспринимает это время вследствие его незначительности.

Глава IV

В которой представлены основания истины [относительно указанного вопроса].

И основание этой позиции состоит в том, что любая естественная вещь осуществляет свое действие посредством исключительно своей силы и species, например, Солнце и другие небесные тела, посылая свои силы к вещам мира, являются причиной возникновения и уничтожения вещей. Равным образом и вещи подлунного мира: огонь с помощью своей силы иссушает, поглощает [горючие материалы] и производит многое другое. И потому ясно, что зрение осуществляет акт видения посредством собственной силы. Но действие зрения есть достоверное познание удаленного видимого, а потому зрение постигает видимое, распространяя до него свою силу. Кроме того, species вещей мира не предназначены по природе для того, чтобы самим по себе тотчас осуществлять полное действие на зрение вследствие благородства последнего. Поэтому необходимо, чтобы им [т. е. species чувственно воспринимаемых вещей] оказал помощь и содействие species глаза, который распространяется по фигуре зрительной пирамиды, изменяя и облагораживая среду, делая ее пропорциональной зрению, и таким образом предуготовляет поступление species самой видимой вещи, и, сверх того, облагораживает его так, чтобы он был всецело соответствующим и соразмерным благородству одушевленного тела, которым является глаз. ...

Раздел VIII

В котором указывается, что помимо species для акта видения требуются девять [условий]; и он имеет три главы. Первая учит, что для акта видения необходим свет и надлежащее расстояние.

Глава I

После сказанного надлежит учесть, что, как учат авторы [сочинений] по оптике, помимо species для акта видения требуются девять [условий]. Одно из них — свет, поскольку ничто нельзя увидеть без света. Ибо свет есть первое видимое, а за ним следуют цвет и прочие двадцать вышеперечисленных [свойств]. И все прочее является видимым благодаря им, но ничего нельзя увидеть без света. Причин этому указывают много. Во-первых, [утверждают] что цвет не имеет истинного бытия в темноте: так говорит Авиценна в III книге О душе; а если и имеет, то, по утверждению Альгазена, не может произвести в ней species; а если и может, то, согласно тому же Альгазену, не воздействует на зрение и не изменяет его так, чтобы возник акт зрения. Первое утверждение опровергает Птолемей во II книге Оптики, говоря, что если бы дело обстояло так [т. е. если бы цвет имел подлинное бытие только и исключительно при свете], то любые две вещи, обладающие одним и тем же положением по отношению к свету и зрению, воспринимались бы как обладающие одинаковым цветом. Но мы видим противоположное этому в различных вещах, и в одной и той же вещи в различное время (например, в случае хамелеона, который меняет цвета в зависимости от различия вещей, которые находятся вблизи от него, или в случае того, кто краснеет от стыда или бледнеет от страха), хотя по отношению к свету вещь всегда имеет одно и то же положение. Второе очевидно ложно из подобия: всякая иная активная вещь производит species как в темноте, так и при свете Третье истинно, и является [подлинной] причиной [тою, что зрение не действует в темноте], поскольку свет является первым и основным видимым, а потому ничто не может быть увидено без него. Так обстоит дело и в случае других чувств: мы обоняем что-либо только посредством запаха, и осязаем что-либо только посредством четырех первичных качеств, а именно, горячего, холодного, влажного и сухого.

Второе, что требуется для акта видения — это расстояние. Ибо, по всеобщему правилу, чувственно воспринимаемое, расположенное непосредственно на органе чувства, не воспринимается, как говорит Аристотель во II книге О душе. Причиной тому является следующее обстоятельство: всякое чувство имеет место благодаря внешнему распространению [species], т. е. за счет произведения своей силы в среде, с тем, чтобы чувственно воспринимаемый species сделался более пропорциональным чувству, и получил от species чувства более благородное бытие, наиболее соответствующее чувству. И это мы обнаруживаем в случае всех чувств. Относительно зрения это показано ранее; то же самое имеет место и в случае иных чувств, обладающих внешней средой, а именно, обоняния и слуха, ибо Аристотель говорит в XIX книге О животных, что от обоняния и слуха распространяются силы как вода по каналам. И то же относится к чувствам, обладающим не внешней, но внутренней средой, т. е. осязанию и вкусу. Ибо во II книге О животных Аристотель говорит об осязании, что ею средой является плоть, а его инструментом — нерв. Но в XII книге О животных он учит, что при осязании ощущает сама плоть, так же, как при зрении — глаз. И Авиценна в I, II и III книгах О животных утверждает, что ощущает кожа и плоть. Следовательно, чувственная способность, присутствующая в нерве, распространяет свою силу на среду осязания, которой является кожа и плоть. Но вкус есть некое осязание, как говорит Аристотель во II книге О душе, и имеет внутреннюю среду, как и осязание. А потому сила вкуса, присутствующая в нерве, производит свой species в коже и плоти языка, и даже более того — в небе и прочих частях рта, так, что эти части, как представляется, неким образом ощущают вкус.

А тому, на какое расстояние мы можем видеть, если находимся на ровной земле или в горах, учит автор трактата О сумерках[245], утверждающий, что находясь на ровной поверхности мы видим объекты, находящиеся] на расстоянии около 3 миль, а находясь на высочайшей горе, чья высота составляет в высшей точке 8 миль, мы увидим [объекты, находящиеся] на поверхности земли на расстоянии [до 250 миль, и это происходит потому, что зрению препятствует выпуклость [поверхности] Земли.

Глава II

О третьем [условии], которым является нахождение видимою непосредственно перед [органом] зрения

Третье [условие] есть нахождение [видимого] объекта непосредственно перед [органом] зрения. Это требуется для видения, осуществляемого по прямым линиям, о котором здесь идет речь, хотя это и не обязательно для видения вещи по отраженным и преломленным линиям. Но это удивительно, поскольку мы слышим звук и обоняем запах, [исходящие] с любой стороны, а также можем почувствовать тепло огня, расположенного сзади, если он силен и жарок. Зрение же, которое является более благородным чувством, на это не способно. А причина этого весьма темна и еще неизвестна мудрецам. ...

Глава III

О доступном чувству количестве самого видимого

Четвертое, что требуется для акта видения, это то, чтобы вещь обладала количеством, способным быть воспринятым [данным] чувством. Ибо видимое может быть столь небольшим, что не будет увидено. Причина этого в том, что species, исходящие от частей видимого, должны отчетливо упорядочиваться на поверхности хрусталика, будучи при этом воспринимаемыми чувством. Но когда вещь весьма мала, тогда species, исходящие от отдельных частей видимого к частям [зрительного] органа наблюдателя, хотя и различимы сообразно определению количества как того, что делимо до бесконечности, но не различимы чувством. ...

Раздел IX

Глава I

Пятое, что требуется для [акта видения], это чтобы видимое, которое мы обычно называем объектом зрения, было более плотным, нежели воздух и небо, как учит Алхазен. И поэтому мы хорошо видим воду, ибо она плотнее воздуха, а также испарения, облака, стекло и тому подобные прозрачные [объекты], которые не столь плотны, если сравнивать их с тем, что обладает совершенной плотностью. Следует, однако, знать, что говорит Птолемей во II книге Оптики, а именно, что мы видим воздух или небесную прозрачность издали и со значительного расстояния, хотя и не видим вблизи. Ибо многочисленные [элементы] прозрачного [объекта] на большом расстоянии соединяются, и прозрачный объект предстает зрению так же, как и то, что является плотным на малом расстоянии. Следовательно, [указанные] многочисленные элементы прозрачного [объекта], будучи объединенными, становятся темными: это мы наблюдаем в случае глубокой воды, сквозь которую мы не можем видеть дно, но мы можем наблюдать его сквозь неглубокую воду. ...

Глава II

Шестое, что требуется для акта видения, — разреженность среды. Ибо если между [органом] зрения и наблюдаемым [объектом] располагается [нечто] плотное, то species не может пройти через него, и таким образом акт видения необходимо прерывается. Но некоторые, хорошо разбирающиеся в оптической науке, возражают, приводя пример с пламенем, которое, будучи расположено между [органом] зрения и наблюдаемым [объектом], препятствует акту видения. Но пламя, утверждают они, есть крайне разреженное тело, в связи с чем Алхазен утверждает в III книге, что разреженность пламени слишком велика. Следовательно, разреженное препятствует [акту видения] больше, чем плотное. Но здесь — значительная ошибка, ибо с необходимостью следует, что пламя плотнее воздуха, т.к. Аристотель говорит во II книге О возникновении и уничтожении, что пламя есть горящий земной дым, а потому превышение меры разреженности может пониматься или как отклонение в сторону недостатка, или как отклонение в сторону избытка, поскольку норма является серединой между тем и другим, как щедрость — середина [Между жадностью и расточительностью. И как жадность отклоняется от меры щедрости благодаря недостаточности, так и огонь отклоняется от меры разреженности, не превосходя ее, но не достигая еe. И это имеет в виду Алхазен, как он сам объясняет в дальнейшем. А если будут возражать, основываясь на примере Линкея, который видел сквозь стены (Боэций в III книге Утешения говорит, что этот Пример приводится Аристотелем), мы скажем, что даже если в отношении зрения Линкея это и верно, это ложно по отношению к человеческому зрению, о котором трактует оптическая наука. Ибо речь здесь идет о нем [т. е. о человеческом зрении].

Если же мы допустим существование вакуума между небом и Землей, то он не будет ни плотным, ни разреженным. И, однако, Демокрит воображал, что глаз, расположенный на земле, может увидеть муравья на небе, как говорит Аристотель во II книге О душе. И [он утверждал также], что вакуум не имеет никакой природы, чтобы препятствовать и сопротивляться [распространению] species, ибо у вакуума нет [вообще] никакой природы, как говорит Аристотель в IV книге Физики. Следовательно, [по мнению Демокрита], species проходил бы от неба к глазу, и мы видели бы звезды без [необходимости допущения] разреженной или плотной [среды]. На это следует возразить, что если бы существовал вакуум, мы не увидели бы ничего. Но не потому, что имелась бы некая природа, препятствующая и сопротивляющаяся [прохождению] species, но из-за нехватки природы, подходящей для его распространения. В самом деле, species есть природная вещь, а поэтому нуждается в природной среде, но у вакуума нет никакой природы. Ибо правильно представленный в воображении вакуум есть лишь математическое количество, протяженное в трех измерениях, само по себе не имеющее [никаких физических качеств]: ни холодного, ни теплого, ни мягкости, ни твердости, ни плотности, ни разреженности, и занимающее место без всякого природного претерпевания, как до Аристотеля считали философы, допускавшие существование вакуума как под небом, так и за пределами неба.

Седьмое, что требуется для акта видения, — воспринимаемый чувствами [промежуток] времени. Ибо Аристотель утверждает в книге О памяти и воспоминании, что любой наш акт мышления связан с протяженностью [в пространстве] и временем, следовательно, куда в большей степени это относится к чувству, ибо действие разума духовно, а действие чувства телесно. Также: если вещь непрерывно перемещается пред глазами [наблюдателя], он не может видеть ее отчетливо и совершенно, а потому для удовлетворительного акта видения требуется воспринимаемый чувствами [промежуток] времени, в который формируется суждение чувства зрения. ...

Глава IV

Восьмое, что требуется для акта видения — здоровый [орган] зрения со своими естественными качествами, ибо выколотый, слепой или сильно поврежденный глаз, равно как и глаз, [нормальному функционированию которого] препятствует разлитие какой-либо влаги, или же глаз, зрачок которого затуманен испарениями, не может выносить суждения о вещах, что совершенно очевидно, а потому на этом не стоит задерживаться. Если же и нужно будет сказать что-либо еще, то таковое будет разъяснено далее.

А о положении, что является последним [из того, что необходимо] для акта видения, мы не можем вести речь здесь, поскольку оно соотносится с тем, о чем будет сказано позже.

Раздел X

Имеющий три главы. В первой дано более развернутое, нежели ранее, объяснение того, что есть чувственно воспринимаемое per se и per accidens.

Глава I

Установив восемь [условий], без которых акт видения невозможен, надо рассмотреть то, что познается посредством зрения, а также то, сколькими способами оно познается и удостоверяется, а также как и почему зрение ошибается в познании видимого, когда акт видения осуществляется по прямым лучам. Итак, надо знать, что когда эти девять [условий] не отклоняются от нормы, как это бывает, когда норму превосходят или не достигают, тогда имеет место достоверный акт видения. Когда же такое отклонение происходит, тогда имеет место ошибка зрения. А достоверным образом зрением познаются двадцать два перечисленных выше [свойства], т. е. свет, цвет, удаленность и т.д.; кроме того, зрение воспринимает человека, лошадь и прочие вещи этого мира. В самом деле, те двадцать [свойств] познаются с помощью цвета и света, а затем при помощи цвета, света и этих двадцати [свойств] познается прочее, насколько это возможно для зрения, ибо отдельное чувство не может предоставлять достоверное знание обо всем. Но отдельное чувство, общее чувство и воображение могут безошибочно познавать эти двадцать два [свойства], если восемь вышеуказанных [условий] не отклоняются от нормы. А чувственно воспринимаемым per se называется то, о чем [указанные способности чувственной души] могут предоставлять достоверное знание; то же, о чем они знание предоставлять не могут, называется чувственно воспринимаемым per accidens.

И хотя прежде мы касались этого чувственно воспринимаемого per se и per accidens, тем не менее, чтобы не случилось ошибки, необходимо представить [эту тему] более подробно. Итак, я говорю, что чувственно воспринимаемое per accidens бывает двух видов. Чувственно воспринимаемое первого вида, как было сказано ранее, может познаваться с достоверностью иными способностями чувственной души, т.е. эстимативной способностью и памятью. Это чувственно воспринимаемое называется чувственно воспринимаемым per accidens по отношению к отдельным чувствам, общему чувству и воображению, поскольку эти чувства не воспринимают таковое сами по себе и per se, однако, оно [т. е. чувственно воспринимаемое per accidens] обнаруживается в тех же вещах, в которых присутствует чувственно воспринимаемое per se, [являющееся таковым] по отношению к указанным [способностям]. Так, поскольку враждебность по отношению к ягненку присутствует одновременно с внешней формой и цветом волка, то ягненок, видя волка, видит враждебное и имеющее цвет, но о «враждебном» глаз выносит суждение не сам по себе, а лишь в силу того, что «враждебное» обнаруживается наравне с «имеющим цвет». И поскольку отдельное чувство и общее чувство в просторечии называют просто чувством, то чувственно воспринимаемое, о котором они предоставляют достоверное знание, называется чувственно воспринимаемым per se, а то чувственно воспринимаемое, о котором они не предоставляют достоверное знание, называется чувственно воспринимаемым per accidens, хотя кое-что из такового может познаваться иными внутренними способностями души. Но способность оценки, способность рассуждения и память не называются чувствами в общепринятом смысле слова, хотя и являются частями чувственной души, а потому те чувственно воспринимаемые [свойства], которые ими постигаются,называются чувственно воспринимаемым per accidens — из за того, что [познание] чувственно воспринимаемых [свойств обычно] относят [к сфере действия] отдельного и общего чувств.

Но есть и иное чувственно воспринимаемое per accidens, отличное от того, что познается способностями чувственной души. Например, когда я вижу незнакомого человека, я не могу с помощью чувств постичь, чей он сын, из какой он страны, в какой час и в каком месте рожден, как его зовут — Петр или Роберт. И имеется бесчисленное количество таких [свойств], которые акцидентально присущи любому [человеку], о которых не может выносить суждение ни одна способность чувственной души, и о которых человек может познать истину только через обучение. И, тем не менее, при видении указанного [незнакомого] человека, зрение касается всех его особенностей. Ибо если он является сыном Роберта, французом, рожденным в первый час ночи в Париже, и зовется Петром, то видящий его видит Петра Парижского, сына Роберта, рожденного в первый час ночи, поскольку [все] это сочетается с цветом, внешней формой и прочим, что доступно зрению. И равным образом субстанциальные природы вещей, как в вещах одушевленных, так и в вещах неодушевленных, являются чувственно воспринимаемыми для той или иной способности чувственной души только per accidens, за исключением тех, которые являются враждебными или полезными, которые постигает способность оценки; и так вот чувство касается [всего] этого per accidens. Поэтому когда я вижу человека, я вижу субстанцию и одушевленную вещь, а потому зрение неким образом касается его субстанциальной природы, а также души, которая является духовной вещью; но это происходит исключительно per accidens. И, кроме того, собственное чувственно воспринимаемое одного чувства суть чувственно воспринимаемое per accidens для других чувств, поэтому теплое, холодное, влажное, сухое, запах, звук и вкус суть для зрения чувственно воспринимаемое per accidens. И, таким образом, собственное чувственно воспринимаемое любого чувства есть чувственно воспринимаемое per accidens для других чувств.

А чувственно воспринимаемое per se, как сказано выше, [также] бывает двух видов. Одно — собственное, т. е. девять [указанных выше свойств], другое — общее, т. е. двадцать [свойств, которые также перечислены выше]. [Последнее называется так] потому, что может восприниматься многими чувствами, и прежде всего — зрением и осязанием. Ибо, как говорит Птолемей во II книге Оптики, все, что воспринимает зрение, различает и осязание, за исключением света и цвета, а все о чем предоставляет достоверное знание осязание, может быть достоверно познано и зрением, помимо четырех собственных [объектов осязания], а именно, горячего, холодного, влажного и сухого.

Глава II

О том, что производит species в [органе] зрения.

Но для того, чтобы мы познали, каким образом постигается это чувственно воспринимаемое per se, надлежит сначала узнать, все ли производит свой species в [органе] зрения. И достичь достоверного [знания здесь крайне затруднительно, тем не менее, Птолемей во II книге Оптики решает этот вопрос, говоря, что только цвет и свет производят свои species в [органе] зрения. И это же утверждает Алхазен в IV книге, а потому иные [чувственно воспринимаемые объекты] не являются активными по отношению к чувству и среде. А причиной этого является то, что все они являются либо количествами, либо свойствами количеств, что очевидно, а количеству не свойственно быть активным, поскольку оно должно относится к материи, которой подобает не действие, но претерпевание, как говорит Аристотель в I книге О возникновении и уничтожении, и с чем соглашается Авиценна во II книге О душе. В самом деле, как он утверждает, среда или орган, воспринимающие звук, лишены звука, а орган, воспринимающий цвет, лишен цвета. И его мысль заключается в том, что среда и чувство не должны иметь природу чувственно воспринимаемых [объектов], species которых им надлежит принимать, чтобы судить благодаря этим species об объектах. Поэтому влага хрусталика не обладает некоей природой света или цвета в той степени, в какой ею обладает внешний наблюдаемый объект. Ибо хотя глаз обладает светом, это относится к видению цвета, но не света, поскольку претерпевающее обладает не в действительности, но в возможности тем, благодаря чему уподобляется действующему. И хрусталик не обладает некоей [действительной] степенью цвета, посредством которой он уподоблялся бы действительно обладающим цветом внешним объектам, о которых зрение выносит суждение, хотя глаз и обладает в своих жидкостях и оболочках неким недостаточным бытием цвета, благодаря чему иногда зрению бывают явлены фантастические цвета, что станет ясно в разделе, посвященном радуге. Но глаз вполне обладает формой, количеством, телесностью и другими общими чувственно воспринимаемыми [характеристиками], которые ему подобают, а потому он не приспособлен по природе воспринимать их species, и они не являются активными. ...

Но поскольку ранее было сказано, что мы видим с большого расстояния воздух или небо, и, определенно, на поверхности реки или другого водоема, обладающего значительными размерами, мы видим небо посредством отражения, как вещь в зеркале, да и вещь в зеркале видима благодаря тому, что ее species отражается от зеркала к [органу] зрения, то некто может сказать, что небесная прозрачность или отдаленный воздух производят species, посредством которого они видны в воде. Но следует ответить, что там нет никакого species видимой вещи, но только species зрения, который в воздухе без воды распространяется по прямым линиям вплоть до удаленной небесной прозрачности и постигает эту прозрачность с помощью species света, освещающего эту прозрачность; когда же [небесная прозрачность] видится отраженной в воде, от воды вплоть до видимого на расстоянии воздуха отражается species зрения, а не вещи. Следовательно, не все, что видимо благодаря отражению, видимо благодаря своему species. И так обстоит дело при наблюдении большинства обычных видимых [объектов], но, тем не менее, не во всех случаях. И потому я [могу с помощью зеркала видеть воду, однако там присутствует species не воды, но зрения; и в [указанной выше ситуации] имеет место то же самое[246]. ...

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ ОБ ОПЫТНОЙ НАУКЕ

Глава I

Установив основания мудрости латинян в обладании [знанием] языков, математики и оптики, теперь я намереваюсь обратиться к основаниям опытной науки, поскольку без опыта ничто не может быть познано достаточным образом. В самом деле, имеются два вида познания: с помощью аргументации и с помощью опыта. Аргумент дает заключение и вынуждает нас соглашаться с заключением, но он не дает твердой уверенности и не устранит сомнения так, чтобы разум успокоился в созерцании истины, если он не обнаружит ее опытным путем, ибо многие обладают аргументами в отношении познаваемого, но поскольку не имеют о нем опыта, его отвергают, а потому не следуют благу и не избегают вреда. В самом деле, если некий человек, который никогда не видел огня, докажет посредством достаточных аргументов, что огонь воспламеняет, повреждает и уничтожает вещи, благодаря этому разум слушателя никогда не удовлетворится, и он не будет избегать огня до того, как поднесет к огню руку или воспламеняющуюся вещь, чтобы через опыт проверить то, чему научил аргумент. И обретя опыт воспламенения, разум обретет твердую уверенность и успокоится в сиянии истины. Следовательно, аргумент не достаточен, но [необходим] опыт.

И это очевидно из математики, где имеется demonstratio potissima, ибо разум того, кто обладает таким доказательством о равностороннем треугольнике, никогда бы не принял заключение [этого доказательства] без опыта и не соглашался бы с ним, но отвергал бы его до тех пор, пока ему не будет дан опыт через пересечение двух кругов, от одного из мест пересечения коих проводятся две линии к концам данной линии, [соединяющей центры этих кругов и являющейся основанием получившегося треугольника]. Но после этого человек принимает заключение с полным удовлетворением. Что же до того, что Аристотель говорит, что «доказательство есть силлогизм, дающий знание», то это надо понимать в том смысле, что ему доложен сопутствовать опыт, и [высказывание] не относится к чистому доказательству. А что касается его слов в I книге Метафизики, что обладающие [знанием] основания и причины мудрее людей опыта, то он говорит о тех людях опыта, которые знают только чистую истину, но не знают причины. А я говорю здесь о приобретшем опыт, знающем из опыта и основание, и причину. И такие совершенны в мудрости, как говорит Аристотель в VI книге Этики, и их простым словам надлежит при этом доверять так же, как, если бы они приводили доказательства, как он говорит там же.

Следовательно, тот, кто желает насладиться истинами вещей без доказательства, должен быть открыт опыту; и это очевидно из примеров. Ибо многое пишут авторы и многого придерживается толпа в силу аргументов, не основанных на опыте, что на деле оказывается всецело ложным. В самом деле, широко распространено мнение, согласно которому алмаз может быть расколот только с помощью крови козла, и данным суждением злоупотребляют как философы, так и богословы. Но нет достоверного подтверждения, что он может быть расколот таким образом, хотя это и пытались проверить. И алмаз может быть легко расколот и без этой крови: я видел это собственными глазами, и это необходимо, поскольку драгоценные камни могут обрабатываться только алмазными осколками. ... А еще распространено мнение, сообразно которому теплая вода в сосуде быстрее замерзает, нежели холодная, причем в пользу этого приводят аргумент, согласно которому противоположности, как противники, побуждают друг друга [к большей активности]. Но из опыта с достоверностью ясно, что холодная вода замерзает быстрее. И [указанное ложное мнение] приписывают Аристотелю, [основываясь на его словах] из II книги Метеорологики. Но он не утверждает там ничего такого определенно, а говорит нечто подобное, благодаря чему те, [кто приписывает ему это мнение], впадают в заблуждение, а именно, что если теплую и холодную воду вылить на холодную поверхность, например на лед, то быстрее замерзнет теплая; и это истинна. Но если в два сосуда налита теплая и холодная вода, то быстрее замерзнет холодная. Итак, следует, что все должно подтверждаться с помощью опыта.

Но опыт бывает двояким. Один приобретается с помощью внешних чувств: так мы познаем в опыте небесные явления с помощью изготовленных для этого инструментов, а явления подлунного мира — посредством зрения. А то, что не находится в местах, в которых пребываем мы, мы познаем благодаря другим мудрецам, обладающим опытом. Так, по свидетельству Плиния в Естественной истории, Аристотель от имени Александра послал в разные места мира две тысячи человек, чтобы они обрели опытное знание обо всем, что есть на поверхности Земли. И этот опыт — человеческий и философский, обретаемый человеком настолько, насколько это дано ему по милости [Божией]. Но этот опыт для человека недостаточен, поскольку он не дает полной достоверности относительно телесных вещей вследствие их сложности, и не достигает вещей духовных. Поэтому необходимо, чтобы человеческий разум получал и иную помощь, и поэтому святые патриархи и пророки, которые первые дали науки миру (и, равным образом, многие верные после [пришествия] Христа), не останавливались на чувственном восприятии, но получали внутренние озарения. Ибо благодать веры и Божественное вдохновение просвещают многих не только в вещах духовных, но и в вещах телесных и философских науках. В соответствии с этим Птолемей говорит в Стослове, что путь к знанию вещей двойственен: один — философский опыт, а другой — Божественное вдохновение, которое, по его словам, куда превосходнее.

Существуют семь внутренних степеней этой науки. Первая [обретается] посредством чисто научных озарений. Вторая степень состоит в добродетелях. Ибо злой человек невежествен, как говорит Аристотель во II книге Этики и аль-Газали в Логике утверждает, что душа, оскверненная грехами, подобна ржавому зеркалу, в котором не могут должным образом быть явлены образы вещей; но душа, украшенная добродетелями, есть все равно, что хорошо отполированное зеркало, в котором формы вещей явлены должным образом. И потому истинные философы в вопросах нравственности больше, чем [о чем-либо], заботились о красоте добродетели, определив, что нельзя увидеть причин вещей, если их души не будут очищены от греха. Так, Августин передает слова Сократа [об этом] в VIII книге О Граде Божием. Поэтому Писание утверждает, что в злоумышляющую душу [не войдет премудрость] и т.д. Ибо невозможно, чтобы душа, пока она запятнана грехом, успокоилась в свете истины, но, подобно попугаю или сороке будет лишь повторять чужие слова, которые выучила благодаря длительному упражнению. И из опыта мы знаем, что красота познанной истины своим сиянием вызывает у людей любовь к себе, но доказательство любви есть предъявление дела. Потому те, кто поступает против истины, необходимо ее не ведают, хотя и знают, как составлять красивейшие речи и воспроизводить чужие мысли — точно так же, как неразумные животные, которые подражают человеческим голосам, или как обезьяна, которая стремится подражать человеческим жестам, хотя и не понимает их смысла.

Следовательно, добродетель проясняет ум так, что человек более легко постигает не только то, что связано с нравственностью, но и то, что имеет отношение к науке. И я основательно доказал это на [примере] многих чистых юношей, которые вследствие невинности души продвигались [в науке] за пределы того, что можно выразить словами, когда имели здравый совет в отношении учения. ...

Третья степень — семь даров Духа Святого, которые перечисляет Исайя[247]. Четвертая — блаженства, которые определяет в Евангелии Господь. Пятая заключается в чувствах духовных. Шестая — в плодах [Святого Духа], среди которых мир Господень, который превосходит всякое чувство. Седьмая — в восхищениях и их видах, сообразно которым разные люди по-разному восхищаемы, так что видят многое, о чем не подобает говорить человеку. И тот, кто тщательно испытал на опыте все или некоторые из них, может предоставить себе и другим достоверное знание не только о духовном, но и обо всех человеческих науках. Поэтому хотя все части теоретической философии, помимо той, которую я исследую ныне, исходят из аргументов, которые основаны или на авторитете, или на других способах аргументации, нам необходима наука, которую называют опытной. И я хочу изложить ее не только потому, что она полезна для философии, но и потому, что она полезна для Божественной мудрости и для управления всем миром; точно так же, как прежде я сопоставлял языки и науки с их целью, которая есть Божественная мудрость, все распределяющая.

Глава II

И поскольку эта опытная наука совершенно неизвестна массе исследователей, то я могу убедить [других] в ее полезности только показав одновременно ее силу и ее особенности. Итак, она одна знает, как в совершенстве опытным путем установить, что может совершиться естественным путем, что — благодаря усердию искусства, а что — благодаря обману, и что желают и о чем бредят [верящие в] магию — жертвенные заклинания, заговоры, призывания [духов], проклятия, и что совершается благодаря им — чтобы была устранена всякая ложь и была удержана только истина искусства. И она одна учит тому, как следует рассматривать все безумия магов — не для того, чтобы их подтверждать, но для того, чтобы их избегать: так же, как логика рассматривает искусство софистов.

И эта наука обладает тремя великими преимуществами в сравнении с иными науками. Первое заключается в том, что она исследует с помощью опыта благородные выводы всех оных наук. Ибо прочие науки находят свои начала на основании опыта, а выводы [познают] на основании аргументов, составленных из найденных начал. И если они должны обладать опытом о своих частных и завершенных выводах, то они обладают ими благодаря помощи этой благородной науки. В самом деле, истинно, что математика обладает общими опытами о своих заключениях в построении фигур и счете, которые также приложимы ко всем наукам, включая опытную, поскольку без математики не может быть познана ни одна наука. Но когда мы достигаем частных и завершенных опытов, которые рассматриваются всецело в рамках определенной дисциплины, мы необходимо должны исходить из рассуждений той науки, которую авторитет называет опытной. ...

Королларий I

О втором преимуществе опытной науки.

Оно заключается том, что только эта госпожа теоретических наук может предоставить великие истины в рамках этих наук, каковых [истин] данные науки [сами по себе] никоим образом достичь не могут. Поэтому данные истины не относятся к сущности спекулятивных наук, но находятся всецело вне их, хотя формулируются в их рамках, поскольку не являются их началами и заключениями. И могут быть представлены очевидные примеры такового, но во всем, о чем мы далее будем говорить, не следует человеку, не имеющему опыта, искать доказательства, чтобы прежде обрести интеллектуальное знание, ибо он не получит доказательства до того, как обретет опыт. Поэтому он должен сперва поверить [тем, кто обладает этим опытом], потом обрести [сам] опыт, и только затем — доказательство. В самом деле, если человек, который не имеет опыта о том, что магнит притягивает железо, и не слышал об этом от других, будет искать рациональное объяснение [этого явления], то до обретения опыта он не найдет ничего. Поэтому вначале следует довериться тем, кто обладает опытом или тем, кто достоверно узнал это от них, и не отрицать истину на основании того, что она неизвестна, и на основании того, что для нее нет рационального объяснения. ...

Королларий II

О третьем преимуществе, или достоинстве, опытного искусства.

Третье достоинство этой науки заключено в ее особых свойствах, благодаря которым она своей собственной силой исследует тайны природы, не соотносясь с иными науками. И таковое состоит в двух вещах: в познании будущего, прошедшего и настоящего, а также в удивительных делах, в коих она превосходит в способности суждения мнения общепринятой астрономии. В самом деле, Птолемей во ведении к Альмагесту утверждает, что имеется и иной путь [познания небесных явлений], более надежный, нежели общепринятая астрономия. И это — путь опытной науки, который следует пути природы, и по которому шли многие достойные доверия философы, такие как Аристотель, и, как он сам говорит, многочисленные астрономы, и который мы знаем по собственному опыту, которому нельзя ничего противопоставить. И эта мудрость изобретена в качестве идеального лекарства против человеческого невежества и неблагоразумия: в самом деле, трудно обрести точные и удовлетворительные астрономические инструменты, и еще сложнее — достоверные таблицы, те, именно, в которых указаны уравненные движения планет. И сложно пользоваться этими таблицами, а еще сложнее — инструментами. Но эта [опытная] наука находит определения и пути, с помощью которых легко отвечает на любой вопрос, насколько это возможно для отдельной способности философии, и посредством коих показывает нам формы сил небесных тел и импрессии небесных тел в этом мире — без всяких трудностей, [присущих] общепринятой астрономии. ...

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ ДАННОГО УВЕЩЕВАНИЯ. МОРАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ

Раздел I

В предшествующих частях я показал, что знание языков, математики, оптики и опытной науки имеет огромное значение и необходимо для изучения мудрости, и что без этого знания никто не может продвигаться [в обретении мудрости] должным образом, причем не только в мудрости самой по себе, но и в мудрости, соотнесенной с Церковью Божией и прочими тремя указанными вещами[248]. Теперь же я хочу рассмотреть основы четвертой науки, которая лучше и благороднее всех предшествующих, и она [одна] среди них является практической, т. е действенной, и установлена для [исследования] наших деяний — в этой жизни и жизни грядущей. В самом деле, все прочие науки называются теоретическими, и хотя некоторые [из них] являются активными и действенными, они, тем не менее, суть науки о делах рукотворных и естественных, но не моральных, и рассматривают истины вещей и деяний наук, которые относятся к теоретическому разуму, и не рассматривают то, что относится к разуму практическому, который называется практическим потому, что занят практикой, т. е. действием по отношению к благу и злу. Поэтому практика понимается здесь узко, [т. е. как то, что связано] с нравственными действиями, благодаря которым мы становимся добрыми или злыми, хотя практика, понимаемая широко, тождественна любой действенной науке, и тогда многие другие науки суть практические. Но термин «практика» употребляется здесь в преимущественном смысле, поскольку [обозначает науку, исследующую] основные действия человека, связанные с добродетелями и пороками, а также счастьем и несчастьем грядущей жизни.

И эта практическая наука называется моральной и гражданской, она упорядочивает [действия] человека по отношению к Богу, ближнему и себе самому, и доказывает [истинность] этого упорядочивания, и действенно побуждает и увлекает нас к нему. И эта наука повествует о спасении человека благодаря добродетели и об обретении счастья, и она содействует этому спасению, насколько это возможно для философии, из чего в целом ясно, что эта наука благороднее прочих частей философии. Ибо поскольку она есть желанная цель человеческой мудрости, а цель в любой вещи есть наиболее благородное, то надлежит, чтобы эта наука была наиблагороднейшей. Равным образом, только эта, или преимущественно эта наука имеет дело с тем же, что и богословие, поскольку богословие рассматривает пять вышеуказанных вещей, хотя и иначе, а именно, в соответствии с верой Христовой. И эта практическая наука содержит много прекрасных свидетельств об этой вере и, как мы покажем далее, издавна предвосхищала ее основные положения, [что стало] большой поддержкой христианской вере. Но богословие — благороднейшая из наук, следовательно, та наука, которая более всего с ней схожа, благороднее прочих.

Но для того, чтобы великая значимость этой науки стала очевидной, надлежит исследовать ее части, ибо из частей будет выведено и целое, которое мы желаем. И поскольку моральная философия есть цель всех частей философии, необходимо, чтобы заключения иных наук были ее началами, в соответствии с формой отношения между предшествующими и последующими науками, поскольку заключения предшествующих наук естественным образом предполагаются в последующих. И поэтому подобает, чтобы [начала последующих наук] доказывались и удостоверялись в предшествующих науках, так чтобы они заслуживали того, чтобы быть принятыми для использования последующими науками. И как это происходит, ясно на примере метафизики. И поэтому начала моральной философии удостоверяются в предшествующих науках, и вследствие этого эти начала должны извлекаться из иных наук не потому, что они принадлежат им, но потому, что они приготовляют их для своей госпожи. Поэтому где бы они ни обнаруживались, они должны приписываться моральной философии, поскольку являются по своей сущности относящимися к морали. И хотя [эти начала] провозглашаются в иных науках, все это — ради моральной философии. А потому все таковое должно считаться относящимся к моральной философии и ей приписываться. И поэтому, если мы хотим правильно пользоваться [этими началами], необходимо, чтобы они были собраны в моральную науку от всех прочих наук. И неудивительно, что философы включили вопросы, относящиеся к морали, во все теоретические разделы философии, ибо они знали, что таковое нужно для спасения человека, а потому ко всем наукам примешали прекрасные высказывания, чтобы люди всегда побуждались к спасительному благу, и чтобы все знали, что исследования всех прочих наук нужны только для этой науки, которая является госпожой человеческой мудрости. И поэтому, если я привожу авторитетные высказывания из иных мест, отличных от тех, которые содержатся в книгах по моральной философии, следует иметь в виду, что они должны быть отнесены собственно к этой науке, и мы не можем отрицать того, что они записаны в книгах этой науки: ибо мы имеем на латыни только часть философии Аристотеля, Авиценны и Аверроэса, которые были главными авторитетами в моральной философии. Ведь, как богословие рассматривает спасительные истины, как свои, обнаруживая их повсеместно (как я затронул в начале, и чего коснусь далее), так и моральная философия по своему усмотрению присваивает все, что находит в иных местах, [если это] написано о вещах ее рода. И эта моральная наука называется Аристотелем и другими гражданской наукой, поскольку обосновывает права городов и граждан. И так как бывало, что города правили царствами, как Рим правил миром, то эта гражданская наука получила свое название от города (civitas), устанавливая, однако, права и для королевства, и для империи.

И эта наука, прежде всего, учит тому, как составлять законы и право для жизни. Во-вторых, она учит тому, как им доверять и их обосновывать, и побуждает людей к тому, чтобы они жили и действовали в соответствии с этими законами. Первая часть делится на три: первым по природе следует установление порядка действий человека по отношению к Богу и к ангелам. Во-вторых, устанавливается порядок действий человека по отношению к ближнему; в-третьих — по отношению к самому себе. И так же поступает Писание. Ибо сперва в книгах Моисея устанавливаются заветы и законы, касающиеся Бога и Божественного культа. А затем в этих же и последующих книгах [устанавливаются законы], касающиеся отношения человека к ближнему. И в-третьих, в книгах Соломона, дано учение о нравах. Равным образом, только эти три [основные части] содержатся и в Новом Завете: ведь человек не может характеризоваться иными отношениями [кроме этих трех].

Но не только ради первого, но и ради всех прочих [отношений] необходимо, чтобы начала моральной науки, из которых доказывается истинность прочих наук, были подготовлены заранее. Но из этих начал некоторые являются простыми началами, и только метафизика предназначена для их разъяснения. Другие же, хотя и являются началами по отношению к последующим, суть или первые выводы этой науки, или, хотя и пользуются некоей привилегией начала, должен, однако, вследствие своей величайшей сложности и великой полезности по отношению к последующим, а также для того, чтобы им меньше противились, быть в достаточной степени обоснованы. Сообразно этому Аристотель в начале Физики доказывает первый принцип этой науки, а именно, что существует движение, [выступая] против тех, кто полагает, что есть только одно неподвижное [бытие]. И следует знать, что метафизика и моральная философия весьма сходны: ведь обе, хотя и по-разному, имеют дело с тем, что касается Бога, ангелов, вечной жизни и других подобных истин. В самом деле, метафизика через общее для всех наук исследует то, что является ее собственным объектом, и через телесное исследует духовное, и через тварное достигает Творца, и через настоящую жизнь исследуют будущую, и предпосылает многое, являющееся началом моральной философии. И метафизика проводит свои исследования ради гражданской науки, так что право является связующим звеном между этой наукой и метафизикой, так как в ней [т. е. гражданской науке] предполагается то, что доказывается в метафизике, так что я не смешаю друг с другом две различные науки, доказывая здесь то, что является собственным для метафизики.

Итак, я утверждаю, что [в первую очередь], как и там [т. е. в метафизике], надлежит доказать, что Бог есть. Во-вторых, [следует доказать], что бытие Божие естественным образом познается любым человеком. В-третьих, что Бог обладает бесконечным могуществом и благостью, и одновременно с этим — что Он бесконечен по субстанции и сущности: и из этого будет следовать, что Он наиблагой, мудрейший и могущественнейший. В-четвертых, что Бог един по сущности, и не [существует] многих [богов]. В-пятых, что Он не только един по сущности, но и иным образом троичен (то, как это возможно в общем, должен исследовать метафизик, а непосредственно и в частностях это должно быть разъяснено здесь [т. е. в моральной философии]). В-шестых, что Он все сотворил и правит в природном бытии (Бэкон различает природное бытие и бытие в благодати[249]). В-седьмых, что помимо телесных Он сформировал и духовные субстанции, которые мы называем интеллигенциями и ангелами (поскольку «интеллигенция» есть имя по существу, а «ангел» есть имя должности), и то, сколько их существует, и каковы их действия (это настолько, насколько постижимо человеческим разумом, относится к метафизике). В-восьмых, что помимо ангелов Он создал и иные духовные субстанции, которые суть разумные души людей. В-девятых, что создал их бессмертными. В-десятых, что счастье жизни грядущей есть высшее благо. В-одиннадцатых, что человек способен обрести это счастье. В-двенадцатых, что Бог управляет человеческим родом через нравственные законы, так же как прочим — через природное бытие. В-тринадцатых, что тем, кто живет правильно, в соответствии с правлением Бога, Бог обещал будущее счастье, как учит Авиценна в VII книге Метафизики, а тем, кто живет дурно, в будущей [жизни] уготованы ужасные бедствия. В-четырнадцатых, что должно почитать Бога со всем благоговением и богобоязненностью. В-пятнадцатых, что точно так же, как человек по природе упорядочивает [свои действия] по отношению к Богу через должное благоговение, так же он, через справедливость и мир, упорядочивает [свои действия] по отношению к ближнему, и, через достойную жизнь, — в отношении самого себя. В-шестнадцатых, что человек, опираясь только на свои силы, не может знать, как должно почитать Бога, относиться к ближнему и самому себе, но нуждается для этого в истине откровения. В-семнадцатых, что откровение должно было быть дано только одному, и что он должен быть посредником между Богом и людьми, и наместником Бога на земле, которому подчинен весь род человеческий, и которому следует верить без противоречия, когда достоверно доказано, что он — таков, как только что сказано, и он есть Законодатель и высший священник, который имеет полноту власти над временным и духовным, будучи Богочеловеком, как говорит Авиценна в X книге Метафизики, и которому дозволено поклоняться после Бога.

И в этом метафизика связана с моральной философией и достигает ее как своей цели, и так Авиценна прекрасно соединяет их в конце [своей] Метафизики. А прочее суть собственные объекты моральной философии и не должны разъясняться в метафизике, хотя Авиценна и добавляет многое [к перечисленному выше]. Но в начале своей книги он указывает причину этого, а именно, что он не создал моральную философию и не постиг ее до конца, а потому примешал [к вышеуказанному] многое такое, что, как ясно для исследователя, является собственными объектами моральной философии. И при таком рассмотрении тогда в начале должен быть Законодатель, затем — особые свойства Бога и ангелов, затем — счастье и несчастье иной жизни, затем — бессмертие тела после воскресения и т.п., до чего метафизик дойти не может. Ибо он занимается во всем этом преимущественно вопросом «существует ли», ведь его задачей является решение этого вопроса применительно ко всему, поскольку он рассматривает сущее и бытие в его общности. Но прочие науки нисходят до других вопросов о вещах, а именно что есть та или иная [вещь], какова она по качеству и количеству и т.д. в соответствии с десятью категориями. Однако философ, занимающийся моральной наукой, не должен разъяснять все тайны Бога, ангелов и прочего, но только те, которые необходимы для людского множества и в которых все должны соглашаться, дабы они не впадали в сомнения и ереси, как говорит Авиценна, повествуя об основах моральной философии.

Итак, я утверждаю, что моральная философия прежде всего разъясняет троичность Бога, каковой истиной Законодатель обладает более в силу откровения, нежели посредством доводов разума. А причина, по которой философы много говорили о Божественном в частных аспектах, что превосходит человеческий разум и подпадает под компетенцию откровения, затронута ранее в разделе, посвященном математике. Ибо там показано, каким образом они могли обрести многие благородные истины о Боге — через откровение, Им данное, в соответствии с высказыванием апостола (1 Кор 2,10): Бог открыл это. Но, впрочем, как ранее с очевидностью доказано, скорее откровение было дано патриархам и пророкам, которые по всеобщему признанию им обладали, а философы восприняли все это от них. В самом деле, патриархи и пророки толковали Божественное не только богословски или пророчески, но и философски, поскольку изобрели всю философию, как доказано во второй части этого труда. И метафизик может вполне может учить о том, что Бог существует, что Он познаваем естественным образом, что Он обладает бесконечным могуществом, что Он един и троичен. Но то, каким образом Он троичен, он в полном объеме разъяснить не может, а потому истина об этом должна быть достигнута здесь [т. е. в моральной философии].

Итак, есть Пресвятая Троица: Отец, Сын и Дух Святой. Клавдий[250], один из толкователей Священного Писания, в книге, где он полемизирует с ересью, согласно которой Бог бесчувственен и не испытывает сострадания, утверждает, что «Платон благодаря похвальному дерзновению и удивительному гению исследовал, нашел и описал три Лица Бога: Бога Отца, а также Ум, или Разумение Отца, и их взаимную Любовь». И он не только учил о том, что Бог в высшей степени един, троичен и неделим, но и доказывал, что это так. И это ясно из его книги О Божественных вещах. И Порфирий, как говорит Августин в 29-й главе X книги О Граде Божием, провозглашал, что есть Отец и его Сын, которого он именует Разумом и Умом Отца, и среднее между ними, которое, как говорит Августин, мы можем, по нашему мнению, назвать Святым Духом, хотя Порфирий по своему обыкновению называет их тремя богами, и далее если он использует неточные слова, видит, однако, чего следует держаться. И в той же книге, в 32-й главе, Августин говорит о некоем философе-платонике, чье имя он не сообщает, который признавал начало Евангелия от Иоанна вплоть до того места, где говорится о воплощении Христа, а в этом начале явно присутствует различие Божественных лиц. И Августин в 36-й и 37-й главе X книги О Граде Божием утверждает, что Порфирий говорил в I книге О возвращении души, что можно очиститься от грехов только через Сына Божия. И Аристотель утверждает в начале О небе и мире, что в Божественном культе мы привлечены к восхвалению единого Бога через число три, выявляющее свойства тварных вещей. И учитывая, что всякое творение, как ясно из метафизики, есть след Троицы, надлежит, чтобы в Творце была Троица. И поскольку Аристотель завершил философию сообразно возможностям своего времени, он определенно знал о блаженной Троице Лиц, так что признавал Отца, Сына и Духа Святого. А потому в законе Аристотеля было три жертвоприношения и три молитвы, [сопровождающие жертвоприношение], как говорит Аверроэс в начале комментария к О небе и мире[251], и это очевидно из Политики Аристотеля, которая есть книга законов. И Авиценна, выдающийся толкователь Аристотеля, полагал, что в основах моральной философии пребывает Дух Святой. Но куда скорее он мог достичь истины об Отце и Сыне, поскольку труднее помыслить исхождение Духа Святого от двух различных лиц, нежели рождение одного из них от другого. Поэтому философам недоставало понимания Духа Святого в большей степени, нежели знания об Отце и Сыне. И поэтому те из них, кто смог обрести знание о Духе Святом, имели большее знание и о других Лицах. И Этик в своей книге О Божественном, человеческом и природном, которую он написал на еврейском, греческом и латинском языках вследствие величия тайн, полагал в Боге Отца, Слово Отца и Духа Святого, и то что они, т. е Отец, Сын и Дух Святой, суть три Лица. И мы необходимо обладаем этим знанием благодаря разуму. Однако это доказательство не следует приводить до того как будет представлено то, что относится к Богу в частном[252], и до того как будут приведены авторитетные высказывания великих философов, которые с той же самой целью вводятся в этой [т. е. в моральной] науке как в месте, им соответствующем.

Итак, я утверждаю, что Бог обладает бесконечным могуществом, а бесконечное могущество способно к бесконечному действию, следовательно, от Бога может произойти нечто бесконечное, но не иное по сущности, поскольку в противном случае могло бы быть много богов, что противоречит показанному в разделе, посвященном математике, следовательно, надлежит, чтобы рожденное Богом было Богом (поскольку Бог имеет сущность порождающего), но отличным по Лицу. И поскольку это рожденное обладает бесконечным могуществом, поскольку есть бесконечное благо, то может произвести бесконечное. Следовательно, может произвести иное Лицо. Но тогда либо это же Лицо происходит и от Отца, и тогда Дух Святой исходит и от того, и от другого, либо Оно исходит только от Сына, и тогда Оно не достигает Отца, и в этом случае не будет тесной связи [между Отцом и Сыном], и в Божественном не будет полного согласия, что противоречит разуму. Также не сможет быть и равной любви, поскольку в этом случае Отец будет больше любить Сына, нежели Духа Святого, поскольку порождает Сына, но не производит Духа Святого. Но поскольку Дух Святой есть Бог, ибо Он имеет Божественную сущность, следует, что Ему полагается бесконечная любовь, а потому Отец будет любить Его бесконечной любовью, как и Сына. И также, поскольку любовь Отца может быть только бесконечной, поскольку Его любовь соответствует его могуществу, остается заключить, что любовь Отца к Духу Святому будет такой же, как и любовь к Нему Сына. Поэтому необходимо, чтобы Дух Святой исходил как от Отца, так и от Сына. А то, что не есть и не может быть большего числа лиц, здесь [т. е в этом разделе моральной философии] следует не доказывать, но принимать, поскольку это будет доказано в четвертой части этой науки, которой приписывается вся полнота убеждения. А троичность Лиц, а именно, Отца, Сына и Духа Святого, необходимо было доказать и разъяснить здесь, поскольку это является главным основанием этой науки, [ибо необходимо] для установления Божественно культа и много другого. И не следует утверждать в пользу противоположного то, что никакая наука не должна доказывать свои начала, ибо то, как надо это понимать, ясно из сказанного выше. Прочее же, относящееся к Богу, о чем возможно исследование и относительно чего должно возникнуть обоснованное сомнение, суть заключения четвертой части, и там будет определено о них.

Но философы говорили не только о Боге самом по себе, но и о Боге Воплощенном, Который есть Господь Иисус Христос, и о том, что к Нему относится. Ибо такие истины необходимы роду человеческому, и спасение человека возможно только благодаря знанию этих истин. Поэтому необходимо, чтобы все спасенные от начала мира знали эти истины настолько, насколько это требуется для спасения. Это я говорю потому, что кто-то знает эти истины в большей степени, а кто-то — в меньшей. Подобало также, чтобы получившие мудрость философы знали нечто об этой истине вне зависимости от того, спасутся они или нет, так как они подготовили и расположили мир к этой совершенной истине: так, чтобы он легче воспринял ее, когда придет время. И более подробно об этом было сказано выше, а здесь достаточно и общих слов, так как из опыта мы знаем, что философы постигли много прекрасного о Христе и славной Деве Марии. И ранее в разделе, посвященном астрономии, было приведено высказывание Абу Машара из VI книги его Большого введения в котором он подтверждает авторитетными высказываниям всех [авторов] от начала философии, что от Девы родится Сын, которого назовут Иисусом Христом. И в книге Конъюнкций он говорит то же. Но это высказывание, хотя оно и относится к астрономии и доказывается там как ее заключение, относится к этой науке [т. е. к моральной философии] как ее начало. Потому эта наука получает это благородное начало доказанным в астрономии, и последняя прислуживает ей в этом, как и в кое-чем еще, как служанка госпоже, так что она [т.е моральная философия] познает таковое из предшествующих [ей наук], а затем использует [как собственные начала]. И, как уже сказано выше, Порфирий утверждает, что изгладить грехи можно только благодаря Сыну Божию. И комментируя слова из Школьной науки[253] «Платон доказал существование Бога», некий комментатор утверждает, что в гробнице Платона была обнаружена некая надпись, сделанная на его груди золотыми буквами, гласящая «Верую во Христа, который родится от Девы, будет страдать за род человеческий и воскреснет в третий день». Но и Этик в вышеуказанной книге говорит, что праведники удостоятся лицезрения Иисуса Христа, и Царя своего, и следов и ран от гвоздей, [ибо Он есть] Слово Отца и Начало, С Ним [Отцом] все сотворившее. ...

И поскольку знание об Антихристе относится к христианской вере, ибо она учит о грядущем Антихристе, который будет уничтожен Христом, поэтому вера в грядущего Антихриста связана с [другими] положениями [христианской] веры. В силу этого одно из начал этой [т. е. моральной] науки относится к приходу Антихриста — в подтверждение того, что относится к вере Христовой. Итак, Этик говорит, что незадолго до времен Антихриста будет одно племя из рода Гога и Магога с севера, у врат Черноморских, злейшее из всех народов, которое вместе со своими злосчастными отпрысками [до того] запертыми за вратами Каспия, произведет грандиозное опустошение в мире, и встретит Антихриста, и назовет его богом богов, И Абу Машар в книге Конъюнкций равным образом доказывает это, утверждая, что после [установления] закона Магомета придет князь с законом гнусным и магическим, который на определенное время уничтожит все прочие законы. Но, как сказано ранее, он продержится недолго по причине грандиозности [своего] злодейства.

И, несомненно, это начало моральной науки должно быть тщательно рассмотрено. Ибо род татар определенно пришел из тех мест, поскольку они обитали за теми вратами, между севером и востоком, запертые горами Кавказа и Каспия, и они ведут с собой народы, которые получили свое имя от этих гор, и дошли вплоть до границ Польши, Богемии и Венгрии, которые далеко на юге. Но верно также, как следует из посланий Иеронима и повествований историков, что из этих мест вышли и другие народы, и наводнили юг, вплоть доСвятой земли, как ныне делают татары. И племена готов и вандалов, которые после этого вторглись в южные земли, были также с севера. А потому походы татар не свидетельствуют в достаточной степени о наступлении времени Антихриста, но требуются и иные [знамения], как станет ясно из последующего. ...

Другое начало [моральной философии] относится к творению, и оно, как известно, должно доказываться в математике, а потому мы затронем его только в моральном аспекте. Аристотель в книге О правлении царствами ясно упоминает и называет Адама и Еноха, а потому он ясно понимал, что был первый человек и начало мира[254]. А если мир имел начало, то ему необходимо было быть сотворенным, как мы учим выше. И Абу Машар в книге Коньюнкций изрядно потрудился на благо моральной философии, полагая существование первого человека, а именно Адама, и он учит, сколько [у него было потомков] вплоть до потопа, и сколько после потопа, вплоть до пришествия Христа, и сколько от Христа до Магомета, и сколько от него до гнусного закона. И Авиценна в Моральной философии безусловно допускает творение. И Этик говорит, что Бог, Первый из всего, создал все творения, и высочайшим трудом установил единую громаду [мироздания], и многообразно умножил то, что сотворил из ничего. И Трисмегист в книге К Асклепию о Божестве пишет «В Творце было все до того, как Он сотворил это», — и [его слова] согласуются [со словами] Иоанна Евангелиста, который говорит: В Нем была жизнь того, что сотворено[255]. Однако этот Трисмегист был ближе к временам Моисея и Иисуса Навина, как говорит Августин в книге О Граде Божием.

А касательно первого сотворенного, каковым являются ангелы, добрые и злые, начало моральной науки обнаруживается [следующим образом]. Прежде всего, на основании движения тел этого мира, которых насчитывают около шестидесяти, полагают, что столько же имеется и добрых ангелов, поскольку эти движения суть добровольные, а потому осуществляются ангелами. И это ясно из метафизики Аристотеля и Авиценны. И затем они переходят к дальнейшему исследованию, обнаруживая, что имеется почти бесчисленное множество [ангелов], соответствующее числу людей, [и число ангелов умножается так же], как в этом мире умножаются индивиды одного вида, и они отличны друг от друга по числу, так же, как чувственно воспринимаемые индивиды, как написано в книге О причинах. Но ангелы отличаются от чувственно воспринимаемых индивидов тем, что отличны друг от друга таким образом, что не подвержены уничтожению, но пребывают в постоянном бытии, а те индивиды, как известно, отличны друг от друга таким образом, что иногда уничтожаются. И если мы желаем дальше восторгаться словами Этика, то можем добавить, что он в своей книге утверждает, что существует двадцать чинов ангельских. ...

Но куда большее удивление вызывает Апулей, который пишет в книге О боге Сократа о многочисленных удивительных вещах, относящихся к природе ангелов, передает слова Платона из Пира о том, что ко всякому человеку приставлен один ангел для того, чтобы охранять его от всякого зла и побуждать и направлять к благу. А после того как душа отделяется, этот ангел свидетельствует на Божием суде о всем добре и зле, которое душа совершила, находясь в теле. И кроме того Апулей утверждает, что ангелы доносят до небес прошения людей и доставляют людям то, что даровано им небесами. И что у одной провинции — один ангел, а у другой — другой. ...

И удивительна эта его мысль, и всецело приятна христианину, и ни в букве, ни в смысле не содержит ничего недостойного, более того, в ней усматривается связь со славными положениями веры. И не следует выставлять этого философа в невыгодном свете, поскольку, как очевидно, [его слова] не содержат ничего, кроме того, что удивительным образом соответствует истине. А говорю я это потому, что некоторые иногда стремятся утаить католические суждения, которые обнаруживаются в книгах философов. Но мы с радостью должны воспринимать их как свидетельства нашей веры. И поскольку они, как показано раньше, определенно получили их через откровение, данное им, а также святым патриархам и пророкам.

И Порфирий, как передает Августин в X книге О Граде Божием[256], говорит, что есть ангелы, которые нисходят с небес и сообщают людям Божественное, и другие, которые на Земле открывают то, что относится к Отцу: Его высоту и глубину. И философы много говорят о дьяволе и его ангелах. Ибо Этик высказывает о нем верную мысль, как о его сотворении, так и грехе и осуждении: первичном и окончательном после Суда ... И Апулей, и Платон, и другие различают два вида демонов, поскольку «демон» по-гречески то же, что по-латыни «знающий». И потому есть «калодемоны» и «какодемоны», т. е. благие и злые. Ведь calon значит «благой», а сасon — «злой». К [деятельности] благих надо относить то, что сказано об охране людей [от зла]. А злые именуются дьяволами и, согласно Апулею, подчиняются неразумным страстям души. Поэтому они раздражены, беспокойны, гневны, радуются злу и движимы другими гибельными страстями. И они те, о ком говорят поэты, как утверждает Апулей, измышляющие, что они суть боги, любимые одними и ненавидимые другими. А некоторые суть инкубы, о которых говорят Гермес Трисмегист и Этик, и они ведут человека к греху и пороку, а затем к наказанию в аду.

Вопрос о бессмертии души затронут в метафизике. Но здесь следует рассмотреть его в моральном аспекте, и, прежде всего, сказать о воскресении тела, о котором метафизик не может представить ни универсального, ни частного суждения. И не только Аристотель и Авиценна представили [весьма] полезные способы [доказательства] бессмертия души, о которых сказано выше, но и философы говорили об этом в сочинениях, посвященных моральной философии. Ибо в книге Тускуланских бесед Цицерон утверждает бессмертие души, и исследует это на протяжении всей книги, и приводит различные убеждающие аргументы в пользу этого, которые становятся очевидными из его книги, но не могут быть приведены здесь по причине того, что они весьма пространны. И, равным образом, в книге О старости Марк Туллий также говорит о бессмертии души. А в книге О природе Божества Гермес Трисмегист прекрасно говорит: «Бог и отец, и господин всего, и Он один есть все во всем, охотно себя являет, но Он не есть «где-то» в смысле «места», и не есть «какой-то» в смысле качества, и не есть «какой-то» в смысле количества; но Он просвещает человека исключительно мыслью [Своего] разума, и тот, когда вокруг его души рассеивается тьма заблуждения, и когда ею обретается ясность истины, присоединяется к мысли Божественного разума, благодаря любви к которому он становится свободным от природного естества, из-за которого он смертен, и обретает надежду на будущее бессмертие». И Авиценна в моральной философии говорит, что Магомет только говорил о прославлении тела; «но мы знаем, — говорит он, — что большая слава — слава духа, поскольку мы не ослы, помышляющие только о телесных удовольствиях». Поэтому Авиценна порицает своего законодателя и желает найти иного, который сулит славу не только телам, но и — прежде всего — душам. И с этим во всех своих сочинениях соглашается Сенека, а также Сократ и Платон, как ясно из Федона. И Авиценна в моральной философии говорит, что следует допускать воскресение тел, так что прославлен будет весь человек — и душа и тело, если только он исполняет заповеди Божьи. И такого мнения придерживается не только Авиценна и другие последователи Аристотеля, но древний философ Демокрит и пользующийся большим авторитетом Плиний ([это ясно из его слов] в седьмой книге Естественной истории). И то же говорит сам Платон (по словам Августина из XXII книги О Граде Божием): души не могут быть без тел, но возвращаются в них. И Варрон в книге О римском народе указывает, что многие философы говорили о том же, а именно, что душа некогда возвратится в то же тело. Если, следовательно, Платон считал, что души возвращаются в тела, и Варрон [полагал, что душа возвращается] в то же тело, и Порфирий, который, с точки зрения Августина, был величайшим из философов, придерживался мнения о том, что очищенная душа движется не ко злу и не к этому миру, но к Богу Отцу. И тогда надлежит [признать], что из высказываний философов следует учение о воскресении.

И это необходимо, поскольку из источников философии они вывели, что [та или иная] способность есть [способность] всего [творения], состоящего из души и тела, т. е. человека, а не только души или души в человеке, но человека [действующего] с помощью души, например [способность] мыслить и строить, как говорит Аристотель в I книге О душе. И поэтому философы считали, что [грядущее] счастье ожидает все соединение [тела и души], а потому не думали, что человек есть душа в теле и что его сущностью является только душа пребывающая в теле, но [они полагали], что человек есть составленное из души и тела. Ибо они считали, что то, что является более благородным a parte человека, есть определенный субъект способности и счастья[257], но это есть соединение [души и тела] как таковое, поскольку то, что составлено из души и тела, есть более благородная субстанция. И хотя духовное счастье и способность присущи человеку благодаря душе, они [существуют] не для души, так, чтобы пребывать в ней, но для всего человека, который есть соединение [души и тела]. И потому философы считали, что счастье, которое есть цель человека, исполняет всего человека, как a parte тела, насколько это ему полагается, так и a parte души. И поэтому они придерживались мнения, что тело некогда соединится с душой таким образом, что и то и другое достигнет совершенства в соответствии со своими особенностями. Ибо они знали, — на основании доказательств, — что форма приобретает свою материю и наоборот. И поэтому нетленная форма приобретает нетленную материю и наоборот. И они знали, что устремление формы находит завершение только в своей материи. И они считали, что устремление души находит свое полное завершение благодаря счастью. А потому они полагали, что душа пребудет в теле.

А доказательства и убеждающие доводы философов в пользу этого были таковы. Они знали, что могущество Бога бесконечно, а потому Он может сделать так, что душа вернется в то же тело. И действующее, обладающее конечным могуществом, может произвести одно и то же по виду, как природа из одного зерна, сгнившего [в земле], производит иные зерна того же вида. А потому Тот, Кто обладает бесконечным могуществом, может куда скорее произвести одно и то же по числу, ибо бесконечное могущество бесконечно превосходит конечное. Но произведение одного и того же по числу бесконечно превосходит произведение одного и того же по виду. Кроме того, Аристотель говорит в X книге Метафизики, что [нечто] может стать живым из мертвого, если произойдет возвращение к первой материи. Но поскольку Бог может произвести это возвращение, то ясно, что воскресение возможно. Также большой убедительностью обладает [пример] о фениксе, который, обратившись в пепел, затем вновь оживает, и возникает [тот же по числу] феникс. Но еще больше [убеждает пример] с червем, который рождается сразу после смерти: он вновь оживает и пребывает бессмертным, как рассказывают философы и святые, и что показывается в Шестодневах, описывающих шесть дней творения.

А касательно того, что о счастье будущей жизни и о погибели, предуготованной злым, должна представить начала моральная философия, говорится в метафизике. Ибо там они должны трактоваться в общем, а здесь — в частном. В самом деле, философы превосходно определили причины, препятствующие познанию вечной жизни, которых четыре: грех, озабоченность телесными нуждами, обольщения чувственного мира и отсутствие откровения. Ведь откровение не в нашей власти. Но, как я уже сказал, они могли обладать знанием в вопросе, обещана ли нам вечная жизнь, однако в общем: что она есть и какова она. Но не в частном и не как предмет особой науки — в силу указанных ныне причин. Поэтому Авиценна в Основах моральной философии после долгих рассуждений заключает: «Наше состояние по отношению к ней [т. е. к вечной жизни] напоминает состояние глухого от рождения, который лишен возможности наслаждаться музыкой, хотя ему достоверно известно о ее прелести: что она есть или что она есть». И не только разум таким образом относится к познанию, но и хотение и воля — к желанию, любви и, как выражается Авиценна, вкушению и наслаждению сладостью вечной жизни. И он сравнивает нас с расслабленным, которому предлагают изысканную пищу: он не распробует ее вкуса до тех пор, пока не излечится и не будет устранено его болезненное состояние. И это отношение к сладости вечной жизни, говорит он, имеет место в нас из-за грехов и соединенности со смертным телом: грехи заражают стремления разумной души, а бремя тела отягощает. Поэтому Авиценна весьма изящно утверждает, что мы «в нашей земной жизни и в этом теле погружены во многие скверны и поэтому не ощущаем этой сладости, хотя бы у нас и было нечто от ее причин. И поэтому мы не сможем исследовать ее и стремиться к ней, если прежде не снимем с наших плеч ярмо вожделения, и гнева, и их сестер, и лишь тогда вкусим нечто от ее наслаждения: и так, быть может, немного представим себе ее, однако опосредованно, поскольку еще необходимо и откровение». И поэтому он говорит, что тогда мы больше приблизимся к истине, главным образом потому, что тогда будут разрешены вопросы о Боге, счастье, и бессмертии души, и воскресении тела, и полученное нами откровение поведает нам о всех этих благородных вопросах. Тогда, как говорит Авиценна, «сравнивать это наслаждение чувственным будет все равно, что наслаждение от запаха изысканных блюд с наслаждением от их вкушения».

Но и озабоченность души телесными нуждами, как он утверждает, приводит к тому, что она забывает сама себя и то, что она должна любить .... Ибо тело, по его словам, овладевает сущностью души, отупляет ее и заставляет ее забыть собственные желания, и она перестает искать совершенств, которые ей подобают, и делается неспособной получать наслаждение от своих совершенств. Не то чтобы душа была подавлена телом и погружена в него, но между ними имеется связь, которая проявляется в естественном стремлении души управлять телом и возбуждаться его эмоциями.

И четвертое препятствие есть озабоченность человека этим чувственным миром, хотя бы человек и не грешил, и не заботился о теле. Ибо, как учит Авиценна, поскольку мы отданы чувственно воспринимаемому миру, мы пренебрегаем духовным, не воспринимаемым чувствами миром. И [в своих трудах] он ясно и великолепно пишет о причинах, удерживающих нас от исследования счастья и любви к нему.

И, с другой стороны, его слова показывают нам, каковы средства, могущие помочь нам в познании, любви и вкушении наслаждения будущего счастья. Первое из них есть очищение души от грехов, второе — отвлечение души от ее естественного желания повелевать телом, третье — возвышение ума над этим чувственным миром и устремление его к миру умопостигаемому. А четвертое — удостоверение через откровение и пророчества в том, что человеческий ум не может [сам по себе] заранее постигнуть, каковы суть благородные вопрошания, о которых говорится, ибо в то, что относится к таковому, как говорит Авиценна, мы верим на основании свидетельств пророка и Законодателя, который получил закон от Бога. И тот, кто обладает таковыми четырьмя [средствами], не будет считать, что счастье доступно в этом мире, но [знает, что в нем может быть] только бедствие и смерть (как будет в достаточной мере показано далее), но вместе с Аристотелем, Теофрастом, Авиценной и другими истинными философами будет пребывать в созерцании грядущего счастья, насколько это возможно для человека в силу его [естественных] способностей до тех пор, пока благой и милосердный Бог не откроет ему более полной истины, ибо, как провозглашено в метафизике, Он открыл ее не только тем, кто был рожден и воспитан в ветхом и новом законе, но и другим. И поскольку [вышеуказанные философы] понимали, что для познания счастья [будущей жизни] им необходимо было освободиться от грехов, излишней любви к телу и от мира, чтобы получить от Бога четвертое средство, а именно, внутреннее просвещение, то до тех пор, пока они не восприняли положения истин веры, они, отринув все прочее, пребывали в мудром созерцании будущего счастья. ...

А после того, соделавшись подготовленными к тому, чтобы воспринять Божественное просвещение и приняв его, они пришли к выводу, что будущее счастье, — блаженство, которое, по словам Авиценны, не видит глаз и не слышит ухо, — относится ко всему человеку, как к его душе, так и к его телу. И это счастье есть совершенное состояние обладания всеми благами в их совокупности, как Философия учит Боэция в III книге Утешения философией[258]. И там же доказывается, что оно возможно только благодаря причастности высшему благу, которое есть Бог, поскольку полное приобщение к благу возможно только в причастности Богу, Который есть совершенное благо. Поэтому они не могут быть блаженными и счастливыми, иначе как наслаждаясь благостью Божией. И потому философия делает благородный вывод, а именно, что блаженные суть боги: хотя по природе Бог один, но по причастности Божественности богов много, а именно — все блаженные. И Аристотель в I книге Этики учит, что желание человека не может остановиться ни на каком благе, кроме высшего, коим оно завершается, поскольку устремление разумной души превосходит все конечное благо и восходит к бесконечному. И поэтому надлежит, чтобы душа, если ее желание должно быть исполнено, была причастна высшему и бесконечному благу, которое есть Бог. Но ясно, что оно должно быть исполнено через счастье, а потому надлежит, чтобы душа наслаждалась [лицезрением] Бога вечно. И тогда, согласно Авиценне, душа, в том что касается теоретического разума, станет умопостигаемым миром, и в ней будет начертана форма всего универсума и весь порядок [вещей, исходящий] от Первого, т. е. Бога — через все духовные субстанции и небеса и т.д. ... И душа узрит то, что является совершенной красотой и истинно прекрасным. А в том, что касается разума практического, душа, по словам Авиценны, будет приведена к совершенству чистой благостью, и ее наслаждение будет не из рода чувственного наслаждения, которое достигается лишь в результате соединения поверхностей чувственно воспринимаемых тел, воздействующих на наши чувства. Более того, это наслаждение проникнет в душу и укоренится в ее субстанции. И это есть наслаждение, подобающее естественной расположенности живых, чистых и духовных субстанций. И оно выше и благороднее любого наслаждения, и это, как утверждает Авиценна, есть наслаждение счастьем.

И философы говорили не только о счастье, но и о несчастии иной жизни, которое уготовано для злых людей. Поэтому они считали, что Бог дал тем, кто послушен Ему, обетование счастья, которое не видел глаз и которое не приходило на сердце человеку, а тем, кто не подчиняется [Его воле], обетование ужасное, как говорит Авиценна. И Туллий, и Трисмегист, и Сократ, и многие другие ясно говорили об этих обещаниях. Поэтому Туллий в I книге Тускуланских бесед говорит, что у человека есть два пути и два направления. Тот, кто сохранил себя безупречным и непорочным, и был наименее подвержен влиянию телесного, и, пребывая в человеческом теле, подражал Божественной жизни, без труда вернется к своему источнику, а именно — к Богу. А тем, кто запятнал себя человеческими пороками, путь к Богу закрыт. И Гермес Трисмегист в книге О Божественной природе говорит так: «Когда происходит отделение души от тела, тогда суд и рассмотрение ее заслуг переходит к Высшему Могуществу, Которое, если находит ее благочестивой и праведной, допускает, чтобы она осталась в соответствующих ей местах. А если видит душу, покрытую позором преступлений и запятнанную пороками, то, низвергая ее с вершин в бездну, предает вечным мукам». ... И Этик Философ, и Алхимус[259] в своих книгах учат, что злые понесут наказание в аду вместе с дьяволом, так что нечестивые увидят самого злобного и неистового родителя смерти, которому они следовали во многих бесполезных и вредоносных желаниях. А праведники будут награждены лицезрением Господа Бога своего, как было разъяснено ранее.

Итак, когда представлены начала последующего (хотя они и суть заключения по отношению к тому, что было разъяснено ранее и прочему таковому), теперь, прежде [чем мы перейдем] к общественному или частному человеческому праву, следует обратиться к законам Божественного культа. И ясно, что по причине благоговения перед Богом, и по причине Его благости по отношению к творению, которое является следствием Его бесконечного могущества, и ради будущего счастья, надлежит выказывать Богу бесконечное почтение. О первом Авиценна говорит в Основах моральной философии, что Бог вправе требовать подчинения своим заповедям, о втором он говорит, что Его творение должно подчиняться этим заповедям, о третьем он говорит, что подчиняющимся обетовано счастье, а не подчиняющимся — ужасная мука [Кроме того], почитать Бога должно за очищение рода человеческого от грехов через Сына Божия, о котором говорит Порфирий, ибо это больше, чем сотворение. И мы должны бесконечно чтить Бога из-за принятия нашей человечности в единстве Божественного Лица, о чем говорили Абу Машар, Платон и Этик, ибо это должно быть [для нас источником] бесконечной радости; и из-за распятия, страстей и искупления, о которых говорят Платон и Этик. И не только это, но и все вышесказанное побуждает человека к служению Богу; и Авиценна заключает, что оно должно иметь место.

И потому Марк Туллий говорит в I книге Тускуланских бесед. «Чем является философия, мать всех искусств, иначе как даром Божьим, как говорит Платон, или Его изобретением, как говорю я? И это сперва научает нас служению Богу, а затем — людскому закону, который имеет место в человеческом сообществе». И во II книге О природе богов он говорит: «А самая лучшая, самая святая, самая светлая и полная благочестия форма почитания Бога[260] состоит в том, чтобы всегда в мыслях и на словах искренне чтить Его чисто, свято и непорочно. Не только философы, но и предки наши делали различие между религией и суеверием. Ибо те, которые целыми днями молились и приносили жертвы, чтобы они и их дети остались в живых (superstates essent), те были названы суеверными (superstitiosi), позже это название приобрело более широкий смысл. А те, которые над всем, что относится к почитанию богов, усердно размышляли и как бы перечитывали, были названы религиозными (religiosi) от relegendo .... Первое стало обозначать порицание, а второе — похвалу»[261]. И Августин в IV книге О Граде Божием принимает[262] и разъясняет это изречение Туллия о суеверии и истинной религии, а в VIII книге — о религии и религиозных людях, утверждая, что они называются религиозными потому, что избирают Бога и, перечитывая, перечитывают и избирают Его снова и снова, воздавая Ему истинное и непрерывное почитание.

И в этом богослужении религиозные люди, согласно Авиценне и другим, устроили храмы и установили молитвы, дары, жертвы, посты и великие паломничества к местам, [связанным с именем] законодателя, дабы он сохранился в памяти людей и был почитаем. ... И поэтому говорит Авиценна: «Надлежит, чтобы учитель обучал молящегося тому, как подготовить себя к молитве, точно так же, как человек имеет обычай готовиться к тому, чтобы предстать пред царем человеческим, украшая себя и одеваясь должным образом. И учитель должен научить молящегося, чтобы [он возносил молитву] подобно тому, как человек предстает перед царем: со смирением, опущенным лицом, сдержанно, прекращая поворачиваться и беспокойно двигаться». ...

А о жертвах, дарах, богослужениях [древних людей] нет нужды вести речь, поскольку они представляют собой суеверия и по большей части были бесполезны, разве что нечто было перенято ими от священников иудейского закона. Поэтому, как говорит Сенека в книге, написанной против суеверий, сами философы принимали в них участие в связи с гражданским установлением и [обычаем] большинства, а не из-за их истинности. Ибо хотя, будучи сенатором, Сенека не мог игнорировать общественные установления, он, тем не менее, утверждает, что такие богослужения имеют место не в силу действительного положения вещей, но в силу обычая толпы. ... И на этом завершается [обзор] основ первой части моральной философии.

Раздел II

Глава I

О соблюдении законов государственных и брачных.

Вторая часть касается законов и установлений людей по отношению друг к другу. И прежде всего рассматривается сохранение человеческого вида через линию рождений .... И поэтому даются законы о супружестве, устанавливающие, как это должно иметь место и как надлежит устранять то, что препятствует этому — в особенности это касается изгнания из государства развратников и содомитов, которые вносят противоречащее устроению общества, ибо они, как говорит Авиценна и другие, отвлекают людей от того, что является для государства лучшим, а именно от супружества.

Далее даются законы, сообразно которым упорядочивается отношение подданных к прелатам и князьям, и слуг — к господам, в соответствии со всеми видами служения и господства, согласно которым отец семейства должен жить, управляя детьми и семейством, а также [эти законы упорядочивают] отношения учителя и учеников. Далее устанавливаются [должности] преподавателей и магистров в отдельных науках и искусствах, и из юношей избираются по совету мудрецов те, кто подходит для обучения с целью [последующего] занятия этих должностей и ведения такого рода деятельности. А другие направляются на военную службу для поддержания правосудия и обуздания злодеев. И, как говорит Авиценна, при установлении закона первое намерение [законодателя] должно быть таким: [ему следует позаботиться] о трехчастном устроении государства, т. е. в государстве должны быть распорядители, слуги и законники. И во главе каждой из этих [групп] должен быть поставлен один начальствующий, а затем должны быть учреждены [должности] других начальников, подчиненных этому, а после этих — другие, так, чтобы начальники могли иметь дело с небольшим числом людей: для того, чтобы в государстве не было бесполезных людей, и чтобы каждый занимал какую-либо нужную [государству] должность, и чтобы каждый приносил государству пользу. Поэтому Платон и говорит о государстве, устроенном справедливейшим образом, в котором каждый знает свое собственное положение. И поэтому, как говорит Авиценна, правитель государства должен запретить безделье и праздность. А те, кого нельзя привлечь [к трудам на благо государства], — за исключением стариков и больных, — должны быть изгнаны из государства. Для тех же, кто болен или не может трудиться по возрасту, должно быть установлено специальное место пребывания и назначен попечитель. Надлежит также, чтобы в государстве имелось некое место, где содержалось бы общественное имущество, складывающееся частью из доходов от торговых сделок, частью — из штрафов, налагающихся в качестве наказания, частью — из имущества мятежников, частью — из иных источников. И это имущество должно расходоваться частью на тех, кто не может трудиться по старости или болезни, частью — на учителей закона и медицины, частью — на общественные нужды.

И далее Законодатель учит устанавливать право, относящееся к владению имуществом, передаче его по завещанию и его наследованию, ибо Авиценна утверждает, что часть средств, необходимых для жизни, есть корни, а часть — ветви. И корнями является собственное имущество, а также то, что получено по завещанию и передано в дар. И из этих трех корней наиболее сильным является собственное имущество. А ветвями средств, необходимых для жизни, является то, что приобретено с помощью [различных] видов приносящей денежный доход деятельности. И затем, как говорит Авиценна, должны быть установлены законы относительно договоров, касающихся всех видов такой деятельности (покупка, продажа, сдача внаем, аренда, заем, передача во временное пользование, оценка, наемный труд, его оплата и т.п.), чтобы устранить из договоров все, что может быть основой для злоупотреблений.

Затем должны быть установлены законы, которые — во всех возможных судебных тяжбах и делах — показывали бы, что законно, и в соответствии с которыми могли бы прекращаться тяжбы, чтобы среди граждан сохранялся мир и справедливость. А после этого, как говорит Авиценна, должны быть запрещены занятия, из-за которых проматываются состояния и наследства и нарушается мир и согласие между гражданами; а знатоки этих занятий суть те, кто стремится к победе ради некой наживы, как барышники, игроки в кости и т.п. Равным образом должна быть запрещена деятельность, которая предполагает общественный вред, например, обучение воровству, разбою и т.п.

И затем, как говорит Авиценна, должны быть устроены [особые] организации, чтобы люди могли оказывать друг другу взаимную помощь и защиту, и чтобы они могли совместно выступить против врагов закона и вести с ними войну. А если другие государства и царства обладают хорошим устройством и законами, то к ним не следует относиться враждебно, разве что настанут времена, когда должен будет существовать только один закон, установления которого, поскольку они являются наилучшими, должно будет распространить по всему миру. И сими словами указывают на христианский закон. А если среди граждан будут несогласные с законом, то их сперва надо будет попытаться исправить и образумить; а если они этого не пожелают, казнить.

Глава II

И последнее, что здесь требуется — это чтобы Законодатель определил себе наследника. И, согласно Авиценне, это происходит так. Делать это должно с согласия знатных людей и народа, и избираем должен быть тот, кто может быть хорошим правителем, обладает достоинством, благонравен, отважен, кроток, опытен в делах управления и законах, и опытнее кого нет, и это очевидно всем. Если же после этого возникнет раздор и будут желать избрания иного, то они уже отступят от Бога, а потому законодатель должен внести в свой закон отдельное положение, согласно которому любой, кто бы ни попытался навязать себя [в качестве правителя], опираясь на свое могущество или состояние, должен быть с единодушного одобрения всех граждан схвачен и казнен. А если граждане могут это сделать и не делают, то они тоже противятся Богу, и тот, кто убьет такого [узурпатора] не будет повинен в кровопролитии: при том условии, что народ должен быть ранее поставлен в известность. А если тот, кто должен стать преемником, недостоин, и это доказано, то пусть назначат преемником другого.

И на этом заканчивается изложение основ второй части вместе с выводами из этих основ. И под этой частью подразумевается гражданское право, ныне используемое латинянами, что очевидно из основ этой части. И ясно, что латиняне переняли право и законы у греков, а именно, из книг Аристотеля и его преемника Теофраста, помимо законов двенадцати таблиц, которые ранее были списаны с законов Солона Афинского.

Раздел III

Глава I

О том, как человеку [надлежит] управлять самим собой.

Третья часть моральной и гражданской науки повествует о нравах отдельной личности самой по себе, чтобы в каждом имелась красота благонравия и было оставлено уродство порока — ради будущего счастья и страха перед вечным наказанием. И ясно, что это должна быть третья часть, поскольку очевидно, что та часть, которая повествует о Божественном культе, является первой, как уже разъяснено. А общественное благо предуготовляет благо частное, как Аристотель говорит в I книге Метафизики. Но предшествующая часть трактует об общественном благе, а эта — о благе частном. В самом деле, любовь есть высшая добродетель, и она направлена на общественное благо, и ей сопутствуют мир и справедливость — добродетели, превосходящие нравы отдельных лиц. Ибо человек есть общественное животное, и это — его собственный признак, как говорит Авиценна в V книге О душе, и человек не живет один, как неразумное животное, которому в своей жизни достаточно себя самого. И потому законы, которые упорядочивают отношение человека к ближнему — наиболее важные.

И, согласно Аристотелю и Аверроэсу в X книге Метафизики, отшельник, который не является частью общества, но предоставлен сам себе, ни добр, ни зол. И Туллий в книге Об обязанностях приводит слова Платона, говоря: «Прекрасно пишет Платон, что нам по природе не предназначено быть одним. Уже в самом начале своей жизни мы частично связаны с родиной, а частично — с друзьями». ... И сам Туллий в V книге Академик говорит: «Ничто не является более прекрасным, нежели разделение полезного [с другими]. В самом деле, человек от рождения наделен общественным и гражданским чувством, которое греки называют гражданским (politicon)». ... Поэтому надлежит, чтобы вторая основная часть моральной философии трактовала, как предписано, об общих законах, а третья должна быть посвящена жизни [каждого человека] и красоте [добродетелей], которым должен следовать любой. И это истинно сообразно порядку достоинства природы и безусловно, хотя Аристотель и не придерживается такого способа [изложения моральной философии] в своих книгах, поскольку идет путем исследования, и соответственно, [начинает] с того, что наиболее очевидно для нас, а не с того, что [более очевидно] по природе. Но так как мы уже со всей достоверностью доказали (основываясь на [сочинениях] Аристотеля и других), что того требует специфика данной науки, то мы можем сочетать ее части в соответствии с порядком, которого требует достоинство природы.

И здесь философы говорят [много] удивительного о добродетелях и пороках, так что любой христианин может постыдиться когда мы понимаем, что неверные обладали столь тонкими [познаниями] в добродетелях, а мы представляемся постыдно отпадающими от славы добродетелей. Кроме того, [слова философов] могут весьма вдохновить нас к тому, чтобы мы возжелали высшей степени добродетели, и, воодушевленные благородными примерами, взрастили более благородные плоды добродетелей, ибо в нашей жизни мы имеем большую поддержку, нежели оные философы, и несравнимо большую помощь [в обретении добродетелей] мы получаем через благодать Божию. И прежде всего я приведу некоторые [высказывания] относительно добродетели и пороков в общем, а затем перейду к частностям.

Глава II

Итак, Аристотель показывает в I книге Этики, что добродетель бывает двоякой: одна, согласно ему, обитает в чувственной части души, насколько она подчиняется разуму, а вторая — в разуме, повелевающем частями чувственной души, и управляющем ими таким образом, чтобы они подчинялись его власти. И такого рода добродетели называются моральными и порождаемыми привычкой, поскольку люди обретают благонравие тогда, когда оно входит в привычку. И во II книге Этики он учит, что таковых добродетелей двенадцать и трактует о них в IV книге, и называет их «серединами», поскольку любая из них является серединой между двумя пороками, противоположными друг другу. Ибо одна крайность есть нехватка [того, что необходимо] для добродетели, а другая — избыточна [по сравнению с добродетелью]. Таковое имеет место, например, в случае скупости, которая есть нехватка щедрости, и расточительности, которая есть избыток щедрости. В самом деле, щедрый дает только то, что должен дать, скупой не дает ничего или мало, а расточительный раздает все. И то же касается других пороков, которые являются крайностями по отношению к другим добродетелям. ...

И всяким благом человека, притом единственным в этой жизни, [философы] считают добродетель. Этому учит Сенека в книге О блаженной жизни повсеместно, и [то же можно найти] в любом месте V книги Тускуланских бесед Туллия. И он же в книге О парадоксах клятвенно заверяет, что никто никогда не достигнет блага иначе, как с помощью добродетели. И это подтверждает авторитетное высказывание одного из семи мудрецов, которого во время бегства всех сограждан, спасавшихся от войска противника, спросили: «Почему не берешь с собой свое имущество как другие?», — на что он ответил: «Все свое ношу с собой», — он считал своей только добродетель. И это был Биант Приенский, как учит Валерий Максим в IV книге. И Сенека в книге К Серену, [отвечая на вопрос] почему мудрецу не грозит ни несправедливость, ни бесчестие, привел [историю] о философе Стильпоне, который, будучи спрошенный тираном, который захватил его родной город и присвоил себе все имущество граждан, лишился ли он чего-нибудь, ответил: «Ничего, ведь все мое со мною», — показав себя не только непобежденным, но и не претерпевшим ущерба, ибо он обладал истинными благами, которые нельзя отобрать силой. А то, что рассматривалось [другими] как уничтоженное и разграбленное, он не считал своим, но дарами судьбы, подвластными ее прихоти.

Добродетель также — источник жизни человека. Сенека говорит в I книге Писем, что человек умирает раньше, чем начинает жить, имея в виду тех, кои погрязли в грехе и грешат до своей естественной смерти. ...

Кроме того, все философы считали, что слава добродетели своей удивительной красотой должна привлекать всякого, ибо как великолепно говорит Туллий в книге Об обязанностях, добродетель притягивает нас своей силой и привлекает своим достоинством. Также Апулей в III книге Обучении Платона утверждает, что добродетель есть красота души. И Туллий в IV книге Тускуланских бесед говорит, что «как в случае тела имеет место соответствующая форма членов вкупе с некоей приятностью цветов, которую называют красотой, так и в душе соразмерность и неизменность в суждениях и мнениях вкупе с некоей стойкостью и постоянством, следующих за добродетелью или самой добродетели предшествующих, называется красотой». И Апулей называет добродетель не только красотой души, но и ее здоровьем и силой. То же думает и Цицерон, что очевидно из многих мест II, III, IV и V книг Тускуланских бесед.

И хотя невозможно или трудно тому, кто в течении длительного времени закосневал в своих старых нравах, обратиться к добродетелям, как говорит Аристотель в конце Этики, Сенека, тем не менее, говорит во II книге О гневе: «Нет ничего столь трудного и тяжелого, что человеческий ум не смог бы победить и что упорное размышление не смогло бы соделать привычным». ...

Глава III

О грехе мы поведем речь, как и о добродетели, в общем. Ибо Туллий говорит в V книге Тускуланских бесед, что «грешить непозволительно никому», поскольку грехи препятствуют полному совершенству души и стяжанию будущего счастья, ибо аль-Газали говорит в Логике, что это счастье происходит от совершенства души. А совершенство заключается в двух вещах: в чистоте и красоте. Чистота — это очищение от низменных нравов и излечение от постыдных помыслов. Красота же состоит в том, чтобы в душе была запечатлена очевидность Божественной истины и бытие всей вселенной в соответствии с ее образом — посредством откровения, в котором нет заблуждения и неясности: так, чтобы душа была, например, как зеркало, которое совершенно только в том случае, если оно всецело очищено от грязи и ржавчины, и [лишь] затем к ней будут поднесены прекрасные формы. Итак, душа подобна зеркалу, ведь в ней будут запечатлены формы всей вселенной, если она будет очищена от дурных нравов. Так говорит аль-Газали. И поэтому грехи ослепляют человека, ибо, как утверждает Аристотель во II книге Этики, всякий злой человек — невежда. И Сократ говорит, что тот, кто совершает дурное деяние, может поступать так только в силу невежества, поскольку когда в нем возникает желание греха, он теряет знание и разум. ...

Но грех не только ослепляет, пятнает и ослабляет разумную душу, но и обращает ее к животной жизни, как показывают философы во многих местах [своих сочинений]. Поэтому Сенека в книге О блаженной жизни говорит[263]: «Туда же я помещаю людей, которых ленивая природа и незнание себя низводит в число скотов и диких животных. Между ними и теми нет никакой разницы, поскольку у тех нет никакого разума, а у этих он испорчен и искусен во зле и извращении». И Философия доказывает в IV книге Утешения, что злые не существуют[264], поскольку сохранение порядка есть то же самое, что сохранение природы. Но грех — против природного порядка, следовательно, злые утрачивают бытие. Из этого с необходимостью вытекает, что отвергших условия человеческого существования порочность по справедливости столкнет ниже человеческого рода. Следовательно, если видишь кого-либо обезображенного пороками, то не можешь считать его человеком[265]. И Философия добавляет. «Томится ли жаждой чужого богатства алчный грабитель? — Скажешь, что он подобен волку. Нагло нарывается на ссору? — Сравнишь с собакой. Замышляет в тайне худое, злорадствует незаметно для других? — Подобен лисице. Бушует в неукротимом гневе? — Думаю, что уподобился льву. Труслив и бежит от того, чего не следует бояться? — Похож на оленя. Прозябает в нерадивости и тупости? — Живет как осел. Кто легко и беспечно меняет желания? — Ничем не отличается от птиц. Кто погружен в грязные и суетные страсти? — Пал в своей похоти до уровня свиньи. Итак, всякий, кто, лишившись добрых нравов, перестает быть человеком, превращается в скота»[266].

И поскольку мы охотно оправдываем наши прегрешения, сколь бы они ни были велики или малы, многочисленны или незначительны по числу, то Сенека во II книге О гневе спрашивает. «В самом деле, какому пороку недостает защитника?»[267] Но пороки других мы оправдываем не столь охотно. Ибо там же Сенека говорит: «Пороки других у нас перед глазами, а к своим мы поворачиваемся спиной». И поскольку с благочестивым будешь благочестивым, а с невинным — невинным, то Сенека говорит во II книге Писем: «Никакая вещь не внушает столь сильно душам благочестие и не обращает к правильному [пути] колеблющихся и склоняющихся ко злу, как общение с добрыми [людьми]». ...

Раздел IV

Глава I

Я сделал третью часть моральной философии столь объемной, чтобы показать красоту и полезность наук о нравственности, а также из-за того, что редко встречаются книги, из которых я извлек сии корни, цветы и плоды благонравия. Теперь же я хочу обратиться к четвертой части этой науки, которая, хотя и не столь обильна и велика, как третья, но куда более удивительна и обладает большим достоинством не только сравнительно с той [третьей] частью, но и со всем прочим, ибо она убеждает в том, что надлежит верить истинному учению, которое должен принять род человеческий, любить его и удостоверять делами. И из всейфилософии нет ничего более необходимого человеку, более полезного и благородного. Ибо [положение, согласно которому] моральной философии подчинены прочие науки, истинно прежде всего благодаря этой части. Ибо вся мудрость направлена на постижение того, как спастись роду человеческому, а это спасение заключается в принятии того, что ведет человека к счастью будущей жизни, о которой Авиценна, как было сказано ранее, говорит, что ее глаз не видел и ухо не слышало. И поскольку эта четвертая часть стремится к постижению этого спасения, и увлекает к нему людей, то все науки, искусства и занятия, да и все, что может быть рассмотрено человеком, обязано [служить] этой благороднейшей части гражданской философии; и в ней положен предел человеческому познанию.

Поэтому полезно рассмотреть основные идеи этой части, и любому христианину подобает сделать это для подтверждения своих убеждений, и в ней он обретет [знание] того, как исправить [ошибки] заблуждающихся. И Бог никогда не мог отказать человеческому роду в познании пути к спасению, ибо, согласно Апостолу, Он желает, чтобы все люди спаслись. И Его благость бесконечна, а потому Он всегда предоставлял людям способы, благодаря которым они просвещались бы в познании путей истины. Аристотель же в своей Политике нисходит до рассмотрения видов учений, и говорит, что собирается исследовать четыре или пять простых видов учений и законов государств, и постигнуть, какие законы губительны для городов и государств, а какие — нет. И он говорит, что существуют четыре или пять простых учений, являющихся губительными, имея в виду то, что учение или закон называется простым из-за простоты цели, а составным — из-за сложности цели, ибо учения различаются по своей цели, как говорит аль-Фараби в книге О разделении наук, разъясняя высказывание Аристотеля об учениях. И эти простые цели, о которых упоминает аль-Фараби, более четко перечислены Боэцием в III книге Утешения философией, и они суть: плотское наслаждение, богатство, могущество и известность, т. е. слава имени.

А теперь я укажу главные народности, у которых различаются [религиозные] учения, существующие ныне в мире. И это: сарацины, татары, язычники, идолопоклонники, иудеи, христиане. И большего числа основных учений нет и быть не может — вплоть до появления учения Антихриста. А составные учения формируются различными сочетаниями [элементов] всех этих [учений], или пяти, или четырех, или трех, или двух.

Но помимо указанных имеется и еще одна цель, а именно счастье в иной жизни, которую различные [люди] ищут различными способами и к которой по-разному стремятся. Ибо одни рассматривают [это счастье] как удовольствие телесное, другие — как наслаждение духовное, а третьи — как то и другое. А есть еще учения, которые сочетают это счастье с иными целями — всеми или несколькими, и различным образом. Ибо хотя они стремятся к будущему счастью, многие, тем не менее, позволяют себе вожделение, другие стремятся к богатству, третьи желают почестей, четвертые — могущества и господства, пятые — славы. И я в первую очередь затрону первые три учения, чтобы было ясно, к чему они стремятся. А затем поведу речь о [необходимости] избрания учения верных, которое одно должно быть сообщено миру.

Некоторые же хотят обладать этими целями настоящей жизни, не считая, что они при этом отдаляются от будущего счастья, как бы они ни злоупотребляли временными благами и ни погружались в соблазны вожделения, как сарацины, которые, в соответствии со своим законом, имеют столько жен, сколько хотят.

А другие горят желанием повелевать, как татары, поскольку их правитель говорит, что должен быть один господин на земле, так же, как на небе есть только один Бог, и этим господином должен быть провозглашен он сам, как ясно из письма, которое он послал королю Франции господину Людовику, в котором он требует от последнего дани. Об этом говорится в книге брата Гильома О нравах татар, которую он написал для вышеупомянутого короля Франции. И это явствует также из их деяний: уже захватив восточные царства, они не помышляют ни о каких сладостях жизни, но ведут себя, с этой точки зрения, не по-человечески: употребляют в питье молоко кобылиц, нечистую пищу и нечистым образом, что вошло у них в обычай. Это явствует из вышеназванной книги, а также из книги брата Иоанна О жизни татар[268], а также из Космографии философа Этика. И этот философ и те книги о нравах татар описывают их как нечестивейший и зловреднейший род, что явствует из математической части, где повествуется о народах и местах этого мира.

Чистыми язычниками являются те, у кого, как у пруссов и сопредельных им народов, место закона занимает обычай. Они считают, что удовольствия от богатства и славы в этой жизни имеют значение для жизни будущей, веря, что каков был человек здесь, таков он будет и там, и тем, чем он обладал здесь, он будет обладать и в будущей жизни. Поэтому они [имеют обычай] публичного сожжения мертвых вместе с драгоценными камнями, золотом, серебром, помощниками, семьей, друзьями, всеми богатствами и благами, надеясь, что те будут наслаждаться всем этим после смерти.

Равным образом и идолопоклонники надеются достичь благ будущей жизни с помощью благ этого мира, но с одним исключением — их жрецы дают обет чистоты и воздерживаются от плотских наслаждений. Это, как было сказано выше в разделе, посвященном местам мира, известно на примере стран, расположенных на северо-востоке. И все они ожидают в будущей жизни благ телесных, не помышляя о благах духовных. ...

Иудеи же стремятся как к временным, так и к вечным благам, но по-разному, поскольку мудрецы, помышлявшие о духовном, исполняя закон, стремились не только к телесным, но и к духовным благам. Однако те, кто толкует закон буквально, ожидают в иной жизни только телесных благ. Опять же, они ищут временных благ не в соответствии с дозволенным и недозволенным, но сообразно с их законом, в согласии с Божественным авторитетом и правом. Ибо хотя они овладели имуществом и подчинили себе многие народы, тем не менее, они сделали это по справедливости. Ибо им по праву наследования должна была достаться Земля Обетованная, ибо они происходили из рода сынов Ноя, а сыны Хама захватили эти земли не по праву, поскольку изначально они не были даны им в удел. Ибо сынам Хама были даны Египет, Африка и Эфиопия, как явствует из Писания, [трудов] святых и исторических сочинений (и это уже было затронуто прежде).

Христиане же, в соответствии со своим законом сообразуя духовное с духовным (1 Кор 2, 13), могут обладать временным, по причине человеческой немощи, ради того чтобы практиковать духовное в этой жизни, пока не придут к вечной жизни как духовно, так и телесно. Но в той жизни они будут жить без внешних вещей, которыми человек пользуется в этой, ибо животное тело станет духовным и будет прославлен весь человек, и он будет жить с Богом и ангелами.

Итак, таковы основные религиозные учения. Первое — учение язычников, менее всего знающих о Боге. Они не имеют священнослужителей, но кто угодно по своей собственной воле может измыслить себе бога и поклоняться ему и приносить жертвы так, как ему вздумается. Далее следуют идолопоклонники, у которых есть священнослужители и общие места для молитв; и, как у христиан, у них есть большие колокола, которыми они пользуются во время служб, а также определенные молитвы и жертвоприношения. И они полагают, что существует много богов, но никто из них не всемогущ. На третьей ступени находятся татары, которые поклоняются и почитают единого всемогущего Бога. Но, тем не менее, они чтут огонь и домашний порог. Ведь они проносят и проводят через огонь вещи умерших, посланцев и другое, чтобы они очистились. Ибо их закон учит, что все очищается огнем. А тот, кто наступает на порог дома, осуждается на смерть. И в этих двух вещах, а также в некоторых других они являются весьма жестокими. На четвертой ступени находятся иудеи, которые должны, в соответствии со своим законом, больше знать о Боге и искренне ожидать Мессию, который есть Христос. И так поступали те, кто познал закон духовно, а именно, святые патриархи и пророки. На пятой ступени находятся христиане, которые постигают иудейский закон духовно и добавляют к нему как завершение веру Христову. А затем придет закон Антихриста, который на время уничтожит прочие законы, разве что устоят избранные в вере христианской, пусть даже и с [большим] трудом по причине сильнейших гонений. Итак, сообразно этому делению имеется шесть законов и шесть — сообразно предшествующему: плотское наслаждение, богатство, почести, могущество, слава, счастье будущей жизни вкупе с презрением к временным благам.

О ТАЙНЫХ ДЕЯНИЯХ ИСКУССТВА И ПРИРОДЫ И О НИЧТОЖНОСТИ МАГИИ. ПОСЛАНИЕ БРАТА РОДЖЕРА БЭКОНА [ГИЙОМУ ПАРИЖСКОМУ]

Глава I

О ложных явлениях и призывании духов, а также против тою и другого.

Подробно отвечаю на ваш вопрос. Ибо хотя [дела] природы могущественны и удивительны, тем не менее, искусство, использующее природу как инструмент, могущественнее, чем естественная сила, что мы обнаруживаем во многом. А все, что за пределами действия природы или искусства, или вне человеческой власти, или же выдумка и обман. Ибо есть такие люди, которые создают [ложные] явления благодаря ловкости рук, различию голосов, хитрым инструментам, темноте, или заранее сговорившись; и они показывают смертным много удивительного, каковое не существует на самом деле. И исследователю ясно, что мир полон таких людей. Ибо фокусники часто вводят в заблуждение благодаря быстрым движениям рук, а чревовещатели добиваются различия утробных, гортанных и ротовых звуков, создавая, когда захотят, человеческие голоса, которые [как бы вещают] издалека или с близкого расстояния, как если бы с человеком разговаривал дух, или же производят звуки, характерные для неразумных животных. [А если говорить о хитроумных инструментах, то иногда обманщики вводят в заблуждение], передавая звук по скрытым в траве или каком-либо укромном месте трубкам, но [их наличие] показывает нам, что это — голос человека, а не духа, созданный с помощью большого обмана, А когда в темное время суток — в сумерках, ранним утором или ночью быстро передвигают неодушевленную вещь, то это не истина, а обман и лукавство. А по сговору люди делают все, что захотят, в зависимости от того, как договорятся между собой.

И все это не подлежит рассмотрению философии, и здесь не действуют силы ни природы, ни искусства. Но из-за этого занимаются и еще более негодными вещами, когда люди вопреки всем законам философии и против всякого разумения вызывают нечестивых духов, чтобы с их помощью осуществить свои желания. Но уже в этом имеется заблуждение, а именно в том, что они верят, что смогут подчинить себе духа, так что он будет управляться человеческой силой. Но это невозможно, потому что сила человека куда слабее, чем сила духа. И эти люди ошибаются еще и в том, что считают, что с помощью неких естественных вещей, которыми они пользуются, можно призвать или изгнать духа. И еще они заблуждаются в том, что с помощью призываний, воззваний и жертвоприношений стремятся умилостивить их и побудить к совершению полезного для вызывающего: ведь несравненно легче им было бы просить у Бога или благого духа все то, что человек должен считать полезным. Хотя и в вещах вредоносных злых духов нельзя считать предпочтительными, разве что в случае, когда по причине человеческих грехов попускает [вмешательство злых духов] Бог, Который есть Царь и Правитель рода человеческого. И поэтому эти пути вне свидетельств мудрости, более того, скорее против них, и истинные философы никогда не имели дела с этими шестью видами [обмана].

Глава II

О магических формулах, заклятиях и их использовании.

Чего же следует держаться в отношении заклинаний, заговоров и т.п., рассматривается следующим способом. Вне сомнения, все таковое в настоящее время следует признать ложным и сомнительным, ибо кое-что из такового совершенно неразумно, и это, относящееся к деяниям природы и искусства, изобрели философы, чтобы скрыть тайны от недостойных. Так, если было бы совершенно неизвестно, что магнит притягивает железо, и некто пожелал бы показать это деяние [природы] простому народу, то он произнес бы магические формулы и заклятия для того, чтобы не было заметно, что все это действие притяжения носит естественный характер. Но все то, что [связано с магическими формулами и заклятиями] было бы заблуждением. Так в словах философов многое сокрыто различными способами, и мудрый должен быть в них столь сведущ, чтобы отвергнуть магические формулы и заклятия и объяснять деяния природы и искусства [надлежащим образом], понимая, что как одушевленные, так и неодушевленные вещи стремятся друг к другу по причине сходства природ, а не благодаря магическим формулам и заклятиям. Но именно так тайны природы и искусства воспринимаются теми, кто не обучен магии, а маги напрасно надеются, что они посредством магических формул и заклятий дают силу [этим природным явлениям]. И следуя этому, они оставляют деяния природы и искусства ради заблуждения магических формул и заклятий. И так оба рода этих людей, движимые своей глупостью, испытывают нехватку в пользе, приносимой мудростью. [...]

Но все то, что содержится в магических книгах, должно быть запрещено по закону, пусть [даже кое-что из этого] и сохраняет нечто от истины, поскольку ложь в них столь изобильна, что невозможно отличить истинное от ложного. Поэтому когда говорят, что ту или эту [магическую книгу] составил Соломон или другой мудрец, то это следует отрицать, ибо эти книги получили признание не от Церкви и мудрецов, но от совратителей, которые обманывают [весь] мир. Ибо, как мы знаем из опыта, они составляют и новые книги, и умножают новые измышления, и чтобы сильнее привлекать людей, придают своим сочинениям громкие названия и недостойно приписывают их великим авторитетам, и чтобы не упустить ничего из того, что имеет отношение [к трудам авторитетов], пишут их высоким стилем, скрывая [свои] заблуждения под [внешней] формой текста.

А магические формулы суть в соответствии с требованиями языка соединенные слова, содержащие смысл искомой молитвы, или сотворяемые пред лицом звезд в особое время. Касательно первого вида магических формул следует придерживаться того же, что ранее было сказано о молитвах. А о втором [следует сказать], что если они не были произнесены в определенное время, то они, как известно, не имеют никакой действенности. И поэтому, по мнению всех мудрецов, тот, кто произносит магические формулы сообразно книгам, соприкасается только со [словесной] формулой, которую воспроизводит сообразно образцу, [представленному в книге], и не производит ничего. Но те, кто знает, как совершать дела при должных констелляциях пред лицом небес, те могут упорядочить в соответствии с силами неба не только магические формулы, но и все свои дела, как связанные с природой, так и связанные с искусством. Но поскольку трудно обладать достоверным знанием о небесном, то у многих часто случаются ошибки в отношении вышеуказанного, и только немногие знают как истинно и с пользой упорядочить нечто [сообразно силам небесных тел]. И потому подавляющая часть математиков, выносящих суждения и действующих на основании [положений] больших звезд[269], достигли немногого и произвели мало полезного. Однако наиболее опытные и достаточно знающие искусство [т. е. астрономию], смогли бы произвести много полезного как своими суждениями, так и своими действиями, осуществленными в определенное время.

Однако следует учесть и то, что опытный врач, да и любой, кто должен воодушевить [другого], может с пользой употреблять заклинания и заговоры, пусть даже и пустые (так считает Константин Медик). И это не потому, что сами магические формулы и заклятия делают нечто, но для того, чтобы пациент воодушевился, более охотно и с большим желанием принимал лекарство, больше уповал, надеялся [на выздоровление] и пребывал в хорошем расположении духа, поскольку когда он воодушевлен, его душа может многое восстановить в своем теле, так что он выздоровеет благодаря доверию и хорошему расположению духа. Итак, если врач делает нечто подобное для усиления своих действий, чтобы пациент был воодушевлен надеждой и уверенностью в выздоровлении, то он делает это не ради обмана и не потому, что они [т. е. магические формулы и заклятия] значимы сами по себе, [и в связи с этим] (если мы поверим Константину Медику) этого не следует отвергать. Ибо он сам советует это в [своем] Послании о [магических формулах и заклятиях], которые вешают на шею, и в указанном случае оправдывает и дозволяет их. Ибо душа способна на многое по отношению к своему телу благодаря своим сильным желаниям: так учит Авиценна в IV книге О душе и VIII книге О животных, и в этом соглашаются все мудрецы. И поэтому больных развлекают играми и доставляют им желаемые вещи. И более того, иногда больному [наоборот] предлагается многое такое, что противно его желанию [чтобы желание усилилось], поскольку желание и устремление души берет верх над болезнью.

Глава III

О силе слова и опровержении магии.

И поскольку истина ни в чем не может навредить, следует со всем тщанием рассмотреть то обстоятельство, что любое действующее производит от себя во внешнюю материю силу и species; и не только субстанция, но и действующая акциденция из третьего вида качества. И вещами производятся силы, одни из которых чувственно воспринимаемы, а другие — нет. И поэтому человек может производить вне себя силу и species, прежде всего потому, что он благороднее всех телесных вещей (преимущественно благодаря силе разумной души); тем не менее, от человека, как и от прочих животных, исходят запахи и тепло. И мы видим, что прочие животные изменяют вещи, которые им попадаются, например, василиск убивает одним взглядом, волк делает голос человека хриплым, если ранее видел человека, а гиена не позволяет собаке лаять в своей тени, как рассказывает Солин в Чудесах мира, а также другие авторы. И Аристотель в книге О растениях утверждает, что плоды женских особей финиковых пальм завязываются благодаря запаху мужских особей, а Солин рассказывает, что в некоторых регионах кобылицы беременеют от запаха жеребцов. И многое таковое, и даже более удивительное, происходит благодаря силе и species животных и растений, как говорит Аристотель в книге Тайная тайных. Но поскольку растения и животные обладают меньшим достоинством сравнительно с человеком, то человек куда более способен производить силы и species, и испускать тепло для изменения тел, находящихся вовне, вследствие чего Аристотель говорит во II книге О сне и бодрствовании, что если женщина во время месячных посмотрит в зеркало, то заразит его и в зеркале появятся пятна крови. И Солин рассказывает, что в Скифии есть женщины, имеющие два зрачка в одном глазу, которые могут, находясь в гневе, убить человека одним взглядом (отсюда слова Овидия «вредит двойной зрачок»). И мы знаем, что человек с меланхолическим темпераментом и больной заразной болезнью, например, проказой, эпилепсией, лихорадкой, глазными недугами и т.п., заражает других, находящихся рядом. И наоборот, люди с сангвиническим темпераментом, здоровые, а особенно юные, воздействуют на окружающих благотворно, и они радуются их присутствию. И это, как говорит Гален в своем Искусстве, происходит по причине приятного дыхания, благотворных и приятных испарений и естественному хорошему теплу, а также благодаря силам и species, от них исходящих. А зло умножается в том случае, если душа повреждена значительными и многочисленными грехами, имеет нездоровое тело и меланхолический темперамент, помышляет и страстно желает зла и вреда. Ибо тогда природа темперамента и болезни подчиняется помышлениям и желаниям души, и действует более сильно. Поэтому прокаженный, который имеет сильное желание, намерение и заботу о том, чтобы заразить того, кто находится рядом, заразит его скорее и сильнее, нежели в случае, если бы он не имел таких мыслей, желаний и намерений. Ибо природа тела, как учит Авиценна в указанном выше месте, подчиняется сильным помышлениям и желаниям души; более того, любое действие человека совершается только благодаря тому, что естественная сила в членах [тела] подчиняется помышлениям и желаниям души. Ибо, как Авиценна учит в III книге Метафизики, первое движущее есть мысль, затем соответствующее мысли желание, затем естественная сила в членах [тела], которая подчиняется мысли и желанию. И это, как было сказано, относится как ко злу, так, равным образом, и к добру. Поэтому когда в человеке обнаруживается сангвинический темперамент, здоровое тело, юность, красота и изящество членов, душа, чистая от грехов, сильное помышление и стойкое желание какого-либо великого дела, тогда все, что может быть сделано благодаря силе и species человека, дыхания, естественного тепла, необходимо будет осуществляться благодаря такого рода species, дыханию, испарениям и воздействиям, с большей силой и энергией, нежели при отсутствии чего-либо из этого, и прежде всего, если имеет место стойкое желание и твердое намерение. А потому, когда соучаствуют все вышеназванные причины, с помощью слов и действий человека может осуществиться нечто. Ибо слова возникают изнутри — благодаря помышлениям и желаниям души, а также благодаря движениям дыхания, естественному теплу и гортани. И их возникновение происходит по открытым путям, по которым осуществляется значительное исхождение дыхания, тепла, испарений, сил и species, которые могут возникнуть, исходя из души и сердца. И потому благодаря словам происходят изменения, касающиеся прочих духовных аспектов — в соответствии с тем, что полагается сообразно возможностям природы. Ибо мы видим, что по этим открытым путям, [берущим начало] от сердца и [прочих] внутренних органов, осуществляются выдыхание, зевота и многое другое, связанное с исхождением дыхания и тепла; и таковое может иногда быть вредоносным, когда исходит от больного и обладающего меланхолическим темпераментом, а может быть и благотворным, когда производится чистым и здоровым телом, обладающим сангвиническим темпераментом. Поэтому равным образом благодаря произведению и произнесению слов могут осуществляться некие значительные природные действия при [соответствующем] желании и намерении действовать. Поэтому правильно говориться, что живое слово обладает большой силой. Оно, однако, не обладает теми возможностями, которые измышляют маги, и, равным образом, не [может употребляться] для тех действий и изменений, о которых они воображают, но, как сказано, [слово действует] сообразно порядку природы. И поэтому к данному вопросу следует относиться с большой осторожностью: ибо человек может легко ошибиться, и многие заблуждаются, впадая в крайности, ибо одни отрицают всякое действие [слова], а другие его преувеличивают и склоняются к магии.

Итак, многих книг следует избегать из-за [включенных в них] заклятий, магических формул, воззваний, заклинаний, жертвоприношений и т.п., что является чисто магическим. Таковы книги О служении духов, О смерти души, Об искусстве наведения порчи и бесчисленное число других, которые не содержат ни силу искусства, ни силу природы, но только измышления магов. Следует, однако, рассмотреть то, что многие книги, считающиеся магическими, не являются таковыми, но содержат достоинство мудрости; а какие из них являются подозрительными, а какие — нет, тому научит опыт всякого мудреца. Ибо если некто обнаружит в какой-либо из них дела природы или искусства, тогда эта книга должна быть им принята, а если нет, то отвергнута как подозрительная. Ибо как недостойно и непозволительно мудрецу заниматься магией, то эта книга является излишней, а не необходимой. Ведь, как полагает Исаак[270] в книге О лихорадках, разумной душе в ее действиях может воспрепятствовать только невежество. И Аристотель утверждает в книге Тайная тайных, что здоровый и благой разум способен ко всему, что является необходимым для человека при влиянии, однако, Божественной силы, ибо в III книге Метеорологики он говорит, что сила — только от Бога, а в конце Этики указывает, что никакая сила, ни моральная, ни естественная, не имеет места без Божественного влияния. Поэтому когда мы говорим о возможностях отдельных действующих, мы не исключаем начальствования всеобщего действующего и первой причины. Ибо любая первичная причина оказывает на причиненное большее воздействие, нежели вторичная, как гласит первое положение Книги о причинах.

Глава IV

Об удивительных рукотворных инструментах.

Итак, теперь я поведу речь во-первых об удивительных делах искусства и природы, чтобы затем указать их причины и способы [осуществления], в которых нет ничего магического, для того чтобы стало ясно, что любые возможности магии ниже этих дел и недостойны. И прежде всего — с помощью характера и методов одного только искусства. В самом деле, могут быть созданы такие орудия мореплавания, чтобы большие корабли без гребцов пересекали реки и моря, управляемые одним человеком, и с большей скоростью, чем если бы они были наполнены гребцами. Также могут быть созданы повозки, которые двигались бы без тягловых животных с невообразимой стремительностью, каковы, как мы представляем, были вооруженные серпами боевые колесницы, на которых сражались древние. Также могут быть созданы инструменты для полета: чтобы в середине инструмента сидел человек, вращая некое изобретение, с помощью которого [двигались бы], ударяя по воздуху, искусственно созданные крылья, на манер летящей птицы. Также [может быть создан] небольшой по величине инструмент, который поднимал бы и опускал немыслимые тяжести (нет ничего полезнее такого инструмента в определенной ситуации). Ибо с помощью инструмента высотой в три пальца и такой же ширины и даже меньшего размера, человек мог бы избавить себя и своих близких от всякой опасности заточения, и подняться, и спуститься. Также можно легко создать инструмент с помощью которого один человек сможет насильственно притянуть к себе тысячу людей вопреки их воле. И то же касается прочих вещей, необходимых для принуждения. Могут быть также созданы инструменты для путешествий под водой морей и рек — вплоть до достижения дна, и без всякой телесной опасности. Ибо Александр Великий использовал такие инструменты для того, чтобы разведать тайны моря, как рассказывает астроном Этик. И [все] это было создано в древности и, определенно, создано в наше время, — исключая разве что инструмент для полета, который я не видел, и не знал человека, который бы его видел. Но я знаю мудреца, который придумал, как его изготовить. И может быть создано несчетное число такового, например, мосты через реки без опор или какой-либо поддержки, и неслыханные механизмы и изобретения.

Глава V

Об оптических рукотворных опытах.

Но скорее можно обрести то, чем занимается оптика. Ибо можно так сформировать прозрачные зеркала[271], что одно будет казаться многим, один человек — войском, и будет казаться, что [на небе] много Солнц и Лун, даже столько, сколько захотим. Ибо природа иногда так сочетает испарения, что кажется, что в воздухе одновременно присутствуют два или три Солнца и Луны, как рассказывает Плиний во II книге Естественной истории. И этим методом можно добиться того, что в воздухе будет явлено несколько или бесчисленное количество [объектов], поскольку после того, как [нечто] оставляет свое единство, то никакое число не является для него ограничением, как доказывает Аристотель в главе О вакууме. И так всякое вражеское государство и войско может быть ввергнуто в панический ужас — так, чтобы оно пришло в полное расстройство из-за увеличения числа либо явлений звезд, либо людей, собирающихся ему противостоять (особенно, если вслед за первым последует второе явление).

И можно так сформировать прозрачные зеркала, чтобы наиболее удаленное казалось наиболее близким и наоборот, так, чтобы на невероятном расстоянии мы смогли прочесть крошечные буквы и сосчитать сколь угодно малые вещи, и сделать так, чтобы звезды казались нам такого размера, какого захотим. И представляется, что таким вот образом Юлий Цезарь с побережья Галлии разузнал с помощью мощных зеркал расположение и местонахождение лагерей и городов в Великой Британии.

Можно также сформировать тела таким образом, чтобы наибольшее казалось наименьшим и наоборот, и чтобы высокое казалось низким и наоборот, и чтобы сокрытое было явлено со всей очевидностью. Ведь так Сократ распознал, что дракон, опустошавший город и страну своим ядовитым дыханием, обитает в убежище, сокрытом в горах. И таким же образом все, что имеется во вражеских городах и войсках, может быть узнано противником. Можно также так сформировать тела, чтобы ядовитые и заразные species и испарения были направлены туда, куда пожелает человек. Ибо сообщают, что так Аристотель научил Александра: по этому свидетельству, он сумел направить яд василиска, поднятого на городской стене против [нападавшего на город] войска, на сам город. Можно также сформировать прозрачные зеркала таким образом, чтобы любой человек видел золото, серебро, драгоценные камни, и все, что бы ни пожелал, но всякий, поспешивший добраться до того места, где он это видел, не нашел бы ничего. Итак, нам не требуется использовать магические иллюзии, если возможности философии учат делать то, что достаточно [для человека].

Но [одной] из наиболее возвышенных возможностей формирования [зеркал] является способность с помощью различных форм [зеркал] и отражений [лучей] собирать и концентрировать лучи на любом расстоянии, на каком захотим, до тех пор, пока не воспламенится все то, на что они направлены. И это подтверждают прозрачные [линзы], воспламеняющие то, что находится перед ними и позади них, как учат в своих книгах достойные доверия авторитеты. Но наибольшим из всех вещей, которых можно достичь с помощью формирования [зеркал] является описание небесных [тел] сообразно их широте и долготе, [так, чтобы можно было воспроизвести] их траекторию, т. е. фигуру, которую они образуют, двигаясь суточным обращением. И таковое для мудреца обладает ценностью целого королевства Итак, этого достаточно для примеров о формировании [зеркал], хотя среди них можно привести и другие бесчисленные достойные удивления вещи.

Глава VI

Об удивительных опытах.

Помимо формирования [зеркал] с этим связано и кое-что еще, ибо на любом расстоянии, на каком захотим, мы можем создать рукотворный воспламеняющий огонь, образованный из селитры и прочего. А также из нефти и прочего. А также из мальты, нафты[272] и т.п. В соответствии с этим Плиний рассказывает во II книге Естественной истории о некоем городе, который защищался от римского войска: выстреливая мальту, [защитники города] поджигали одетых в доспехи воинов. Близок к этому и греческий огонь и многие [другие] зажигательные [смеси]. Кроме того, может быть создано постоянное освещение и неостывающие горячие ванны. Ведь мы знаем о многом, что не сгорает в огне, например, кожа саламандры, таль[273] и т.п., что при соединении с определенными [веществами] горит и светит, но не сгорает, а, напротив, очищается.

Помимо этого имеются и другие поразительные [дела] природы. Можно создать в воздухе звуки, подобные раскатам грома, и вспышки, подобные молниям, и даже более устрашающие, чем те, которые возникают естественным путем. Ибо небольшое количество — не более пальца — соответствующего вещества производит устрашающий звук и яркую вспышку. И это может иметь место многими способами, посредством коих может быть разрушен любой город и уничтожено любая армия, [например], тем способом, который применил Гедеон: [он использовал] кувшины и светильники, [наполненные определенной смесью], и когда они разбивались, возникал огонь, сопровождаемый невообразимым грохотом, и так он с тремя сотнями людей уничтожил неисчислимое войско мадиамское[274]. И все это удивительно, если кто-нибудь знает как использовать таковое во всей полноте, в должном количестве и составе.

Но многие удивительные вещи относятся к иному роду; они хотя и не имеют большой пользы, но, тем не менее, демонстрируют невыразимое чудо мудрости, и могут употребляться для доказательства всего тайного, которое не искушенная в опыте толпа отрицает. Таковое сходно с притяжением магнитом железа: ибо кто поверил бы, что такое притяжение возможно, если бы не увидел его? И многие чудеса природы, неизвестные толпе, заключены в этом притяжении, как учит опыт того, кто интересуется [таковыми явлениями]. Такового много, но есть и более значительные [вещи]. Ибо равным образом [некий] камень притягивает золото, серебро и все металлы. Также, брошенный камень отклоняется в сторону кучи [камней], деревья тянутся друг к другу, а части животного, отделенные друг от друга по месту, объединяются в естественном движении. И после того, как я сам видел таковое, мне не трудно поверить [чему-либо], относится ли оно к Божественному или человеческому, если я рассмотрю это должным образом.

Но имеется и то, что больше этого, ибо все возможности математики ограничиваются сферическим инструментом[275], описанным Птолемеем в Альмагесте, с помощью какового инструмента истинно описывается долгота и широта всего, что имеется в небе; однако то, что по природе движется суточным движением, математик описать не может. Однако верный и великий экспериментатор стремится к тому, чтобы [этот инструмент] был создан из такой материи и с таким искусством, что [демонстрировал] бы обращение неба в соответствии с естественным суточным движением, и, как представляется, таковое может быть создано. [А нужно это] потому, что многое находится в зависимости от суточного движения небесных тел, например, кометы, морские приливы и прочее, как в целом, так и в отношении своих частей. И создание этого инструмента было бы большим чудом, чем все то, о чем говорилось выше, а полезность его была бы неизмеримой. Ибо тогда отпала бы необходимость во всех астрономических инструментах, как общераспространенных, так и специальных. [И ценность этого инструмента] нельзя сравнить даже с сокровищами целого царства.

И может быть создано [много] значительного, относящегося, правда, не столько к чудесам [природы], сколько важного для общественной и частной пользы. А именно, можно сделать так, чтобы в обращение поступило несметное количество серебра и золота, столько, сколько нужно человеку, и [это имело бы место] не только в соответствии с возможностями природы, но и сообразно дополняющему [природу] искусству. ...

Но куда более значительным, нежели все предшествующее, является то, что разумная душа, хотя она и не может быть с необходимостью принуждаема [к чему-либо], поскольку наделена способностью свободного выбора, может, тем не менее, по выбору другого действенным образом быть располагаема, побуждаема и влекома к тому, чтобы охотно изменить свои нравы, аффекты и желания. И это относится не только к отдельной личности, но и к целому войску, городу и народу [определенной] области. И примеры такого рода приводит Аристотель в книге Тайная тайных, как в отношении области, так и в отношении войска и отдельной личности. И здесь находится почти что предел [возможностей] природы и искусства.

Глава VII

Об устранении акцидентальных причин старости и о продлении человеческой жизни.

Но последняя степень всех возможностей искусства и природы заключается в продлении человеческой жизни до значительного времени. А о том, что это возможно, свидетельствуют многочисленные свидетельства. Ибо Плиний в XXII книге Естественной истории передает, что крепкий телом и духом и при этом скромный воин прожил срок, превышающий обычный для человека. Когда же Октавиан Август спросил его о том, благодаря чему он прожил столько лет, тот ответил ему загадкой: «Наружно принимал масло, а внутрь — медовый напиток» (этот напиток, по свидетельству авторитетов, состоит из восьми частей воды и девяти частей меда). Но и позднее имели место многие подобные случаи. Крестьянин, вспахивая поле, обнаружил золотой сосуд с благородной жидкостью, и, посчитав, что это небесная роса, омыл лицо и испил, после чего помолодел телесно и духовно, обрел благодать мудрости, а из крестьянина стал слугой правителя Сицилии (это случилось во времена короля Вильгельма). Также доказано на основании свидетельств [неких известных нам] папских посланий, что некий немец, захваченный в плен сарацинами, раздобыл снадобье, благодаря коему продлил свою жизнь до пятисот лет. [А дело было так]: правитель, который захватил его в плен, получил это снадобье от послов великого царя, но, сомневаясь в нем, решил опробовать на пленнике то, что было ему доставлено. Равным образом, госпожа де Немор из Великой Британии преследуя [на охоте] белую самку оленя, нашла мазь, которой один из стражников, [находившихся на службе у семьи] Немор натер все тело, за исключением стоп; он прожил триста лет и не страдал никакими заболеваниями, кроме болезни ног. И в наше время имеется много свидетельств, что деревенские жители без всяких советов медиков живут по сто или сто десять лет или около того. И это также подтверждается на примере животных: вороны, орлы, змеи и многие другие омолаживаются благодаря силе трав и камней. Поэтому мудрецы посвящают себя [исследованию] этой тайны, вдохновленные примерами неразумных животных, и уверенные в том, что то, что дано им, возможно и для человека. Поэтому Артезий[276], изучивший в своей мудрости все тайные силы животных, камней, растений и прочих вещей, исследуя тайны природы прежде всего ради продления жизни, гордился тем, что прожил тысячу двадцать пять лет.

И возможность продления жизни доказывается тем, что по природе человек бессмертен и может не умирать, а также тем, что даже после [первородного] греха мог жить около тысячи лет, и лишь затем человеческая жизнь постепенно сократилась. Следовательно, необходимо, чтобы такое сокращение было акцидентальным, а потому [исходная продолжительность] человеческой жизни может быть частично или полностью восстановлена. Но если мы захотим исследовать акцидентальную причину этой порчи, то мы обнаружим, что она исходит не от неба и не от чего-либо иного, но от отсутствия режима, необходимого для здоровья. Ибо больные родители рождают больных детей с плохим телосложением, и дети болеют по этой же самой причине. И так порча переходит от отцов к сыновьям, пока продолжительность жизни не сократится, что мы и наблюдаем в наши дни. Однако из этого не следует, что продолжительность жизни будет сокращаться и более, поскольку возрасту человека положен предел, чтобы в большинстве своем люди жили по восемьдесят лет, но большая часть их — труд и болезнь (Пс 89, 10). А средство от этой самой порчи для кого угодно одно: с малолетства соблюдать режим необходимый для здоровья, а именно, в том, что касается еды, питья, сна, бодрствования, движения, покоя, опорожнения, удерживания, дыхания и душевных страстей. Ибо тот, кто с рождения соблюдает этот режим, будет жить столько, сколько позволит природа, воспринятая от родителей, и дойдет до последнего предела этой природы, отпавшей от изначальной праведности; этот предел он, однако, преодолеть не сможет, поскольку этот режим не является средством против последствий грехопадения праотцев. Невозможно, тем не менее, чтобы человек добился умеренности во всем указанном, как того требует режим, необходимый для здоровья. Поэтому необходимо, чтобы сокращение жизни происходило и по этой причине, а не только вследствие грехопадения праотцев. Но искусство медицины достаточным образом определяет этот режим. Однако, как ясно всякому, ни богатый, ни бедный, ни мудрый, ни глупец, ни сами медики, сколь бы опытны они ни были, не могут довести этот режим до совершенства ни для себя, ни для других. Но природа не испытывает недостатка в необходимом, равно как и полное искусство, более того, имеет смысл трудиться и бороться с акцидентальными свойствами, [являющимися причинами старения], дабы они были устранены частично или полностью. И изначально, когда сокращение века людского только началось, было легко найти средство [против этого], но теперь, спустя более шести тысяч лет, трудно представить такое средство. Однако мудрецы, движимые вышеуказанными рассуждениями, если не знают, [то пытаются] найти способы борьбы не только с недостатками режима, но и с последствиями грехопадения праотцев; не потому, что они хотят довести [продолжительность жизни] человека до продолжительности жизни Адама или Артезия — [это невозможно] в силу столь усилившейся порчи, но для того, чтобы жизнь была продлена сверх обычного для ныне живущих людей срока на сто или более лет, чтобы причины старости были устранены насколько это возможно, а если не устранены полностью, то умерены — до тех пор, пока жизнь не будет продлена сверх всякого человеческого разумения и с великой пользой; но при этом [срок человеческой жизни] никогда не преодолеет последнего предела природы. Ибо последним является предел, установленный для первого человека после греха, а другой предел, — для кого угодно, — зависит от собственной испорченности и испорченности родителей. Оба этих предела преодолеть нельзя, но вполне возможно преодолеть предел, полагаемый собственной испорченностью; однако, я не думаю, что некто, сколь бы мудрым они ни был в свое время, смог достичь первого предела. Однако такая возможность имеется, равно как существует и соразмерность человеческой природы данному пределу — сообразно тому, что [мы наблюдаем] в случае первых людей.

И неудивительно, если эта соразмерность [первому пределу] распространится вплоть до бессмертия, — так, как было до греха, — и это произойдет после воскресения. А если ты скажешь, что ни Аристотель, ни Платон, ни Гиппократ, ни Гален не достигли увеличения продолжительности этой жизни, то я отвечу, что они не достигли и многих весьма скромных истин, которые впоследствии были открыты другими исследователями, а потому они могли не знать и этих великих [истин, связанных с увеличением продолжительности жизни], хотя и работали над ними; но они были слишком заняты другим и быстрее постарели, посвятив свою жизнь менее важному и общедоступному, хотя и видели пути к этим тайнам. Ибо мы знаем, что Аристотель говорит в Категориях, что квадратура круга может быть познана, и так он признает, что она неведома ни ему, ни всем его современникам. Но в наши дни мы знаем, что эта истина известна, а потому [мы можем заключить], что Аристотель тем более мог не знать более высокие тайны природы.Также многое то, что неизвестно современным мудрецам, станет общеизвестным в будущем. Поэтому данное возражение бессмысленно во всех отношениях.

Глава VIII

О сокрытии тайн природы и искусства.

Итак, после того как были приведены некоторые примеры, касающиеся возможностей природы и искусства, — с тем, чтобы из малого мы собрали многое, из частей — целое, из частного — общее, и чтобы нам стало ясно, что нам нет нужды стремиться к магии, поскольку достаточно искусства и природы, — теперь я хочу по порядку рассмотреть отдельные [аспекты искусства], причины и метод в частном. Но я обращаю внимание на то, что тайны наук не записываются на пергаменте, чтобы они были доступны пониманию кого угодно, как говорят Сократ и Аристотель. Кроме того, сам Аристотель говорит в книге Тайная Тайн, что «тот, кто сделает общедоступными тайны природы и искусства, нарушит небесную печать», и добавляет, что того, кто откроет тайны, ждут многочисленные беды. Кроме того, по этому поводу высказывается и Авл Геллий в книге Аттические ночи, [где повествует] о встречах мудрецов, [утверждая], что «глупо давать ослу салат, если ему довольно и чертополоха». Также в книге Драгоценных камней написано, что тот, кто распространяет тайное среди толпы, принижает величие [великих] вещей, и не остается тайн, если о них знает толпа. И когда [Аристотель] подразделяет «возможное», он отделяет толпу от мудрых. И [он утверждает], что истинным является то, что представляется таковым всем, в том числе и мудрецам и наиболее [среди них] знаменитым. Следовательно, то, что признается истинным [только] большинством, т. е. толпой, необходимо должно быть ложным: я говорю о толпе, которую Аристотель отделяет в этом делении «возможного» от мудрых. Ибо толпа соглашается с мудрыми в отношении общих понятий души[277], но в отношении собственных начал и заключений искусств и наук она с ними расходится, занятая кажущимися [истинами] софизмов и бесполезными [вещами], до которых мудрецам дела нет. Итак, в отношении собственных [начал] и тайн [природы и искусства] толпа заблуждается, и на этом основании ее отличают от мудрых, однако в том, что касается общих понятий души, она подчинена общему закону и согласна с мудрецами. Но у общих понятий незначительная ценность, и ими занимаются не ради их самих, но ради частного и особенного. А причина этого неведения толпы, по мнению всех мудрых, такова: толпа высмеивает мудрецов, с презрением относится к тайнам мудрости, не знает, как использовать достойнейшие вещи, и даже если по случаю она и узнает нечто значительное, то тут же его портит и пользуется им неправильно — на многоразличную погибель людей и сообществ.

И так изначально поступало все множество мудрых, разными способами скрывая тайны мудрости от толпы. Ибо одни скрыли многое с помощью магических формул и заклинаний, другие — с помощью загадок и иносказаний: так Аристотель в книге Тайная Тайн говорит Александру: «О, Александр, я желаю показать тебе величайшую тайну тайн, и пусть Божественное могущество поможет тебе в сокрытии тайны и в нахождении искомого. Итак, прими камень, который не есть камень, и существует в любом человеке, и в любом месте, и в любом времени; и он называется яйцом философов и пределом яйца». И во многих книгах и различных науках обнаруживается неисчислимое множество [сходных истин], сокрытых такими словами, что никоим образом не может быть понято без учителя. В-третьих, [тайны природы и искусства] скрываются благодаря особому способу письма, т. е. с помощью одних согласных, чтобы никто, кроме тех, кто знает значения слов, не мог это прочесть. Так записывали тайны иудеи, халдеи, сирийцы и арабы; более того, по большей части они записали так почти все. А потому у них была сокрыта великая мудрость, и прежде всего — у иудеев, поскольку Аристотель говорит в упомянутой книге, что Бог дал им всю мудрость, прежде чем появились философы; и от иудеев все народы получили начала философии. И этому ясно учат Абу Машар в Большом введении, и другие философы, и Иосиф в I и VIII книгах [Иудейских] древностей. Четвертый способ сокрытия [тайн природы и искусства] осуществляется с помощью смешения букв различного рода. Так скрыл свою науку астроном Этик, записывая [слова] одного и того же предложения с помощью иудейских, греческих и латинских букв. В-пятых некоторые скрывают [тайны природы и искусства] с помощью иных букв, которые не употребляются ни в языке самого [автора], ни в языках иных народов, но он изобретает их по собственному желанию. И это — наибольшее препятствие [для непосвященных], и этим пользовался Артезий в своей книге О тайнах природы. В-шестых, используются не буквы, но геометрические фигуры, которые обладают смыслом букв благодаря различию точек и знаков. И этим также пользовался Артезий в своей науке. Седьмое, и наибольшее искусство сокрытия — это искусство сокращенного письма, которая заключается в том, что мы сокращаем при письме слова так, как захотим, и пишем с той скоростью, с которой пожелаем. И этим способом записаны многие тайны в книгах латинян. И я счел, что затронуть эти способы сокрытия [тайн природы и искусства] необходимо, поскольку я, возможно, воспользуюсь некоторыми из них, [по причине] величия тайн, и таким образом я, во всяком случае, помогу тебе настолько, насколько смогу. ...

ИНСТИТУТ ЕВРОПЕЙСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Роджер Бэкон. Избранное.

Редакторы: И.В. Баранов, А.С. Горелов

Верстка: С.М. Хосе

Заказ 426. Тираж 1000 экз.

Отпечатано в ОАО «Можайский полиграфический комбинат». 143200, г. Можайск, ул. Мира, 93.

Издательство Францисканцев Лицензия ИД № 03538 от 19.12.2000. 123100 Москва, Шмитовский проезд, 2а тел. (095) 205-44-93,256-96-33 e-mail: franmosc@df.ru Интернет, www.edit.francis.ru

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Opus tertium // Fr. Rogeri Bacon opera quaedam hactenus inedita / Ed. J.S. Brewer. London, 1859, p. 65.

[2] См. Charles Е. Roger Bacon, sa vie, ses ouvrages, et ses doctrines. Paris, 1861, p.p. 4 — 5.

[3] См. Crowley T. Roger Bacon: The Problem of the Soul in his Philosophical Commentaries. Louvain and Dublin, 1950, pp. 17-18.

[4] См. Lindberg D.C. Roger Bacon's Philosophy of Nature. Oxford, 1983, pp. xv-xvi.

[5] К этому можно добавить, что Бэкон в своих сочинениях, говоря об университете, использует термин universitas (см, например, Opus minus // Fr. Rogeri Bacon opera quaedam hactemis inedita / Ed. J.S. Brewer. London, 1859, p. 326; Opus tertium // Fr. Rogeri Bacon opera quaedam hactenus inedita / Ed. J.S. Brewer. London, 1859, p. 74), а слово studium употребляет для обозначения «научных занятий», «образования» и т.д.

[6] Ш. Журдэн пытался отстаивать экстравагантное предположение о том, что родиной Роджера Бэкона является Франция, а точнее — Нормандия. Однако после выхода в свет публикации Ф. А. Гаскета уже не осталось никаких сомнений в том, что родиной Бэкона является Англия. И вот что пишет Роджер в опубликованном Гаскетом фрагменте: «Мои родители и друзья, которые поддерживали господина короля Англии, были разорены... я послал в Англию за деньгами, однако по сей день не имею ответа, потому что изгнанники и враги короля захватили землю моего рождения». Gasquet F.A. An Unpublished Fragment of a Work by Roger Bacon // English Historical Review, XII (1897), p. 500.

[7] Об этом подробнее см; Fr. Rogeri Bacon opera quaedam hactenus inedita / Ed. J.S. Brewer. London, 1859, p. 1xxxv; См. Little A.G. Roger Bacon's Life and Works // Roger Bacon: Essays contributed by Various Authors on Occasion of the Commemoration of the Seventh Centenary of His Birth. Oxford, 1914, p. 1; Crowley T. Roger Bacon: The Problem of the Soul in his Philosophical Commentaries. Louvain and Dublin, 1950, p. 18.

[8] См. Little A.G. Roger Bacon's Life and Works // Roger Bacon: Essays contributed by Various Authors on Occasion of the Commemoration of the Seventh Centenary of His Birth. Oxford, 1914, p.2.

[9] Opus tertium // Fr. Rogeri Bacon opera quaedam hactenus inedita / Ed. J.S. Brewer. London, 1859, p. 65.

[10] Fratris Rogeri Bacon compendium studii theologiae / Ed. H. Rashdall. Aberdeen, 1912, p. 34.

[11] См. Charles Е. Roger Bacon, sa vie, ses ouvrages, et ses doctrines. Paris, 1861, pp. 9—11; Roger Bacon. Opus maius / Ed. J.H. Bridges. Oxford, 1900, Vol I, p. xxvii; Glorieux P. Repertoire des maitres de theologie de Paris au XIII siecle // Etudes de philosophie medievale (1934), II, p. 60.

[12] См. Little A.G. Roger Bacon's Life and Works // Roger Bacon: Essays contributed by Various Authors on Occasion of the Commemoration of the Seventh Centenary of His Birth. Oxford, 1914, p.6; Easton S.C Roger Bacon and His Search for a Universal Science. Oxford, 1952, pp. 19—21; Lindberg D.C. Roger Bacon's Philosophy of Nature. Oxford, 1983, p. xxv.

[13] См. Little A.G. Studies in English Franciscan History. Manchester, 1917, p. 197.

[14] См. Dales R.C. Robert Grosseteste’s Scientific Works // Isis LII (1962), pp. 381- 402.

[15] Opus tertium // Fr. Rogeri Bacon opera quaedam hactenus inedita / Ed. J.S. Brewer. London, 1859, p. 9.

[16] Thorndike L., History of Magic and Experimental Science, N.Y., 1924, II, p. 624 – 626.

[17] Mandonne P., Roger Bacon et la composition des trois «Opus» // Revue neo-scolastique de philosophie (Louvain, 1913), pp. 52-68,164-180.

[18] Easton S.C. Roger Bacon and His Search for a Universal Science. Oxford, 1952, p, 149.

[19] Gasquet, р. 500.

[20] Opus tertium, р. 15.

[21] Ibid, p. xciv.

[22] Моральная философия (лат. philosophia moralis) по-русски обычно называется этикой (от греч. etike — нравственная [наука]).

[23] Т. е. видами оружия, создание которого основано на научном знании: таковы, например, оптические приборы, которые позволяют фокусировать солнечные лучи на вражеской армии.

[24] Позиция самого Бэкона в этом вопросе восходит к Аристотелю и может быть охарактеризована как умеренно реалистическая: Бэкон считал, что универсалии существуют лишь в самих вещах. При этом, как многие другие францисканцы, Бэкон не согласен с точкой зрения Фомы Аквинского о материи как принципе индивидуации: эта точка зрения, как казалось им, в какой-то степени противоречила жизни индивидуальной души после смерти тела. По мнению Бэкона, в замысле Бога индивидуумы первичнее, нежели универсалии. «Бог создал этот мир не ради универсального человека, но ради единичных лиц... и искупление имело место не ради универсального человека, но ради отдельных лиц». Позиция Бэкона, считавшего индивидуальное бытие более совершенным, нежели универсальное, предвосхищает дальнейшее развитие философии францисканских школ вплоть до номинализма Уильяма Оккама.

[25] Эта концепция (с современной точки зрения, необоснованная) имеет долгую историю. Сами древние греки нередко считали, что их философы почерпнули свои знания в более древних традициях мудрости Востока (см. рассказы о путешествиях Фалеса, Пифагора, Демокрита и др. в такие страны, как Египет, Палестина, Междуречье, Индия). Впоследствии мыслители Востока, в т. ч. иудеи (Филон Александрийский), защищали эту идею из соображений национального престижа. Отцы Церкви (начиная с Юстина Философа) использовали концепцию заимствования греками философии у ветхозаветных патриархов и пророков для легитимизации христианства как «истинной философии» в глазах представителей эллинистической культуры

[26] «[…] прежде всего рассматривается сохранение человеческого вида через непрерывную цепь рождений [...]. И поэтому даются законы о супружестве, устанавливающие, как это должно иметь место и как надлежит устранять то, что препятствует этому — в особенности это касается изгнания из государства развратников и содомитов, которые вносят противное государственному строительству, ибо они [...] отвлекают людей от того, что является для государства лучшим, а именно от супружества»).

[27] Отличие между идолопоклонниками и язычниками заключается в том, что у первых «есть священнослужители и общие места для молитв [...], а также определенные молитвы и жертвоприношения. И они полагают, что существует много богов, но никто из них не всемогущ». Язычники же «не имеют священнослужителей, но кто угодно по своей собственной воле может измыслить себе бога и поклоняться ему и приносить жертвы так, как ему вздумается». В качестве примера язычников указываются пруссы, обращать которых должен был Тевтонский орден. По мнению Бэкона, язычники, в частности, пруссы, благодаря отсутствию у них самих четких религиозных концепций, в принципе легко поддаются убеждению со стороны христианских проповедников, «Но христианские правители, которые заняты их обращением, и, прежде всего, братья из Тевтонского ордена хотят их подчинить, что очевидно для всех немецких и польских братьев проповедников и миноритов, а также прочих добрых людей. И потому они [пруссы] оказывают вооруженное сопротивление, выступая не против принципов лучшего учения, но против насилия»).

[28] Сведения о татарах Бэкон черпал в основном в книгах своих собратьев по ордену — путешественников Иоанна Плано Карпини и Гильома Рубрука. В отличие от многих современников, Бэкон не рассматривал нашествие татар как знак прихода Антихриста и в явной форме опровергал такие представления.

[29] Бэкон полагал, что на основании тщательного изучения Священного Писания, книг святых и философов, пророчеств Сибиллы, Мерлина, Иоахима Флорского и др., а также с помощью астрологии Церковь могла бы определить с достаточной вероятностью время прихода Антихриста.

[30] Совершенным называется число, равное сумме своих делителей, кроме него самого, например, 6 = 1+2 + 3. Среди первых десяти тысяч чисел всего четыре совершенных: это 6, 28, 496 и 8128.

[31] Некоторые из них оказались достаточно серьезными и наложили определенный отпечаток на его философию. Так, например, важное для томизма учение о Боге как esse ipsum (самом бытии) трактовалось Аквинатом как аристотелевское, поскольку было воспринято из переведенной с арабского Liber de causis (Книги о причинах), приписываемой Аристотелю, в то время как в действительности греческий оригинал этой книги принадлежал неоплатонику Проклу. Фома Аквинский об этом узнал уже в конце жизни.

[32] Сохранившиеся Библии XIII в. полностью подтверждают наблюдения Бэкона.

[33] Их различие восходит к Аристотелю: доказательные аргументы исходят из достоверных посылок, диалектические — из вероятных.

[34] В XIII в. астрологические представления, касающиеся влияния светил на землю, не были чем-то исключительным даже для крупных ученых и церковных деятелей (например, астрологией занимался Альберт Великий).

[35] Бэкон придерживался теории, согласно которой зрительное восприятие является следствием распространения species не только от наблюдаемого предмета до глаза, но и от глаза до наблюдаемого предмета.

[36] Вся эта концепция напоминает так называемый принцип вторичных источников Юнга-Френеля, используемый в волновой физике для описания распространения света.

[37] При этом Бэкон ошибочно полагал, что преломление происходит лишь на границе двух разных сред, но не в одной и той же среде при изменении ее плотности.

[38] Persuasio — увещевание, убеждение и т.д. Бэкон обращается к Папе Клименту IV с целью убедить его принять программу, изложенную в Opus maius: отсюда и часто употребляющийся Бэконом термин «увещевание».

[39] Собственно содержание письма следующее: «Возлюбленному сыну, брату Ордена Миноритов Роджеру, именуемому Бэконом. Мы с благодарностью приняли послание твоего благочестия, впрочем мы с усердием приняли во внимание и слова, которые для разъяснения послания возлюбленный сын, рыцарь Уильям Бонекур изложил нам устно, столь же добросовестно сколь и вразумительно. Дабы нам лучше стали ясны твои замыслы, мы очень хотим и апостольским предписанием поручаем тебе, по возможности не пренебрегая противоположными предписаниями какого бы то ни было прелата или каким бы то ни было постановлением твоего Ордена, выслать нам как можно скорее, не откладывая, то сочинение, что мы просили тебя передать возлюбленному сыну, Раймунду Ланскому, написанное хорошим почерком. В своем послании разъясни нам, какие средства, как тебе кажется, следует применить в связи с теми [вопросами] столь большого значения, о которых ты недавно сообщил. Сделай это как можно более тайно и неотложно. Витербо, 22 июня 1266 г.» (пер. К.П. Виноградова).

[40] Философ — так средневековые ученые называли Аристотеля.

[41] Ср. Aristot., Metaph., II, 1 (993b 9-11).

[42] Seneca, De benef., VII, 1.

[43] Aristot., Metaph., II, 1 (993b 9-11).

[44] Вероятная отсылка к Книге Иова (Иов 34. 29—30): Ut per venire facerent ad cum clamorem egeni et audiret vocem pauperum ipso enim concedente pacem quis est qui condemnet ex quo absconderit vultum quis est qui contempletur eum et super gentem et super omnes homines qui regnare facit hominem hypocritam propter peccata populi. В Синодальном Переводе: Так что дошел до Него вопль бедных и Он услышал стенание угнетенных. Дарует ли Он тишину, кто может возмутить? Скрывает ли Он лице Свое, кто может увидеть Его? Будет ли это для народа, или для одного человека, чтобы не царствовал лицемер к соблазну народа. Надо сказать, что смысл заключительной части фрагмента (qui regnare facit hominem hypocritam propter peccata populi) несколько темен, однако если мы, как и Бэкон, будем руководствоваться исключительно текстом Вульгаты, то ее перевод должен быть, вероятно, таким; Кто делает так, чтобы вследствие грехов народа правил лицемер.

[45] Условно, или (в дословном переводе) эквивокально — в несобственном смысле слова. Различие между эквивокальными (aequivoca) и унивокальными (univoca) терминами восходит к Аристотелю, который пишет, что «одноименными (в лат. переводе — aequivoca) называются те предметы, у которых только имя общее, а соответствующая этому имени речь о сущности разная, как, например, «животное» обозначает и человека, и изображение... Соименными (в лат. переводе — univoca) называются те предметы, у которых и имя общее, и соответствующая этому имени речь о сущности одна и та же, так, например, «живое существо» — и человек, и бык (Aristot., Cat., 1, (la 1—10).

[46] Seneca, Ер. mor., ер. 123,7.

[47] Ср. Aristot, Metaph II, 3 (995a 1 sqq.).

[48] Seneca, Dialogi, VII, 2.

[49] Seneca, Dialogi, IV, 18.

[50] Seneca, Dialogi, VII. 1-2.

[51] Ibid.

[52] Ibid.

[53] Cic., Tusc. Disp., III, 1.

[54] Cic., Lucul, 8.

[55] Cic., De not. deor., 1, 83.

[56] Cic., Tusc. disp., II, 4

[57] Ibid., 64.

[58] Речь идет об Аделяре Батском, философе первой половины XII в, преподававшем в Париже и Лане. Аделяр был первым переводчиком Евклида на латынь. Известен своими сочинениями Естественные вопросы и О тождественном и различном.

[59] Quaest. nat., 6.

[60] Неясно, о каком сочинении идет речь; возможно, так назывался некий ныне утерянный трактат Аделяра Батского.

[61] Hier. Strid. Comm. in Jerem, V. Святой Иероним Стридонский (340/350—420), Учитель Церкви, автор латинского перевода Библии, который лег в основу Вульгаты, а также многочисленных толкований на Св. Писание.

[62] Иоанн Златоуст (ок. 344—407) — Учитель Церкви, богослов и проповедник, архиепископ Константинопольский с 398 г.

[63] Aristot. Ethic. ad Nic., IV, 2 (1120b 12 sqq.).

[64] Aristot. De mem. 2.

[65] Problemata — сочинение неизвестного автора, в эпоху Бэкона приписывавшееся Аристотелю.

[66] Иер 13, 23: Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои?

[67] Sallust., Bellum Jugurth 85, 41.

[68] Тайная тайных — псевдоаристотелевское сочинение, автором которого, возможно, был Юханна ибн Эль-Батрик (ум. ок. 815 г.), христианин сирийского или греческого происхождения, переводчик и врач при дворе халифа аль-Мамуна. Трактат, полностью переведенный на латынь в начале XIII в. (первые попытки перевода были осуществлены еще в XII в.) Филиппом из Триполи, представляет собой наставление для правителя (его подзаголовок — «Руководство государю править и господствовать», а содержание заключается в том, что Аристотель дает полезные советы Александру Великому относительно управления государством, попутно разъясняя ему основные принципы своего философского учения). Бэкон высоко ценил этот трактат и написал к нему обстоятельный комментарий, а также издал текст в новой редакции (См. Opera hactemis inedita Rogeri Baconi, fasc. V, Oxonii, MCMX, ed. R. Steele). Бэкон, впрочем, рассматривал Тайную тайных не как политико-дидактическое сочинение, но скорее как мистико-оккультное произведение, где в скрытом виде представлены глубочайшие тайны природы и науки. Во введении к трактату (имеется русский перевод А.В. Вашестова; Герметизм. Магия. Натурфилософия в европейской культуре XIII—XIX вв., М, 1999, 41-69) Бэкон пишет: «С помощью этого трактата, если знающие будут внимательны и все хорошо осмыслят, вместе с замечаниями, которые брат Роджер сделал во многих и различных местах текста, им будут открыты глубочайшие законы природы, какие только человек и человеческая изобретательность может постичь в этой жизни и что может быть названо истинными началами мира. Не отчаивайтесь перед трудностями, ибо для познавшего природу вещей, науку перспективы и астрономию, эти тайны не могут быть скрыты» (указ. соч., стр. 44).

[69] См. в наст. изд. «О тайных деяниях искусства и природы и о ничтожности магии», гл. VIII.

[70] Ср. Aristot, Тор, II, 2 (110а 14 sqq).

[71] August, De hapt III, 3, 6.

[72] Cic, Tusc. disp., I, 38.

[73] Aristot. Soph. Elench, 34 (184b 7).

[74] Seneca, Quaest. nat., VI, 5.

[75] Ibid.

[76] Ibid.

[77] Ibid, VII, 25.

[78] Бэкон вслед за Аристотелем проводит различие между доказательством quia (доказательство «того, что») и propter quid (доказательство «потому, что»). Первое, по сути дела, индуктивное доказательство, второе — дедуктивное. Классическим примером индуктивного доказательства является следующее доказательство, приводимое Аристотелем во Второй аналитике (78а 30): Планеты (в отличие от звезд) не светятся // не светящиеся небесные тела ближе к Земле // следовательно, планеты ближе к Земле, (нежели звезды). При этом исходное положение известно по индукции, а в качестве средней посылки используется следствие (отсутствие свечения) причины (близость к Земле), которая является большой посылкой. В доказательстве propter quid, напротив, в качестве средней посылки используется причина, а следствие становится большой посылкой. Поэтому вышеприведенный силлогизм можно обратить в доказательство propter quid, переставив посылки так: те небесные тела, которые ближе к Земле, не светятся // планеты ближе к Земле // следовательно, планеты не светятся. В связи с указанными обстоятельствами доказательство quia часто именуется доказательством от следствий (ex effectibus), а доказательство propter quid — доказательством от причин (ex causis).

[79] Комментатор — так в Средние века называли Аверроэса.

[80] О чем конкретно идет речь, не вполне понятно; можно предположить, тем не менее, что речь идет не о «книге», а о «книгах» (косвенно это подтверждают дальнейшие слова Бэкона). В этом случае под «общепринятую философию» попадают все известные в эпоху Бэкона сочинения Аристотеля, которые изучались и комментировались в университетах, за исключением разве что таких «эзотерических» псевдо-аристотелевских сочинений, как Тайная тайных и др.

[81] Т. е. в силу своей неизменности.

[82] С точки зрения Авиценны, причиной творения мира является Божественное познание. Бог, абсолютное единство, познавая Сам Себя, актом познания производит из Себя первую интеллигенцию (Бэкон называет ее первым ангелом), чистый разум, в котором уже некоторым образом присутствует множественность, поскольку сам по себе он только возможен; этой интеллигенции соответствует первая мировая сфера (первое небо у Бэкона) и душа данной небесной сферы. Первая интеллигенция познает, с одной стороны, Бога, а с другой стороны — самое себя как в отношении потенциальности, так и в отношении актуальности. Результат первого — вторая интеллигенция, второго — мировая сфера, движимая второй интеллигенцией, третьего — мировая душа второй интеллигенции и т.д.

[83] Речь идет о сочинении Августина, которое так и называется — Пересмотры (Retractationes).

[84] Ориген (185—253/254) — видный раннехристианский богослов. Главное богословско-философское произведение Оригена О началах еще при его жизни вызвало бурную полемику: отдельные положения, в нем представленные (предсуществование душ, вечность мира, всеобщее спасение), были несовместимы с христианством. Окончательно учение Оригена было осуждено на V Вселенском Соборе в 553 г.

[85] Hier. Strid., Quaest. Hebr. in Gen., cap. XXXII, vers. 27-28.

[86] Boeth., De disc. schol, 5.

[87] August, De anima, IV, 1.

[88] August. De Trin., III, proem.

[89] August, Epist. CXLVIII, IV, 15.

[90] Aristot, Ethic. ad Nic., IV, 2 (1120b 12 sqq.).

[91] Aristot, De sensu, 1.

[92] Перевод Семидесяти Толковников, или Септуагинта — греческий перевод Ветхого Завета. Назван так по числу толкователей, которые, согласно преданию, осуществили данный перевод по указанию египетского царя Птолемея Филадельфа в III в. до Р.Х. Однако на самом деле окончательный текст перевода Семидесяти Толковников складывался, по всей видимости, в течение нескольких столетий, с III в. до Р.Х. по I в. после РХ.

[93] Речь идет, по всей видимости, о неоднократных запретах на преподавание философии Аристотеля в Парижском университете. Первый запрет — запрет Парижского Собора 1210 г. подтвержденный в 1215 г. Затем последовал запрет 1231 г, осуществленный по прямому указанию Папы Григория IX, который распорядился также создать комиссию по «очищению» сочинений Аристотеля от сомнительных с точки зрения ортодоксии положений. Ко времени начала преподавательской деятельности Бэкона (в т.ч. в Париже) этот запрет уже не соблюдался, хотя, насколько мы можем судить, официально отменен не был.

[94] Ср.2 Кор 12, 4.

[95] Т.е. пока не обретет непосредственное знание Божественной Сущности, которое будет доступно праведникам в Раю; когда это произойдет, человек обретет совершенное знание обо всех тварных вещах, поскольку будет лицезреть Бога, который знает все.

[96] Т. е. с устроением Церкви и государства верных, обращением неверных и изгнанием упорствующих в неверии.

[97] См. Hier. Strid, Epist. СII, 2.

[98] На самом деле перевод Категорий Аристотеля, традиционно приписывавшийся Августину, осуществлен неизвестным автором. Сам Августин греческий знал плохо и читал Категории в латинском переводе.

[99] August., De civ. Dei, VIII, 12.

[100] Алкуин (730—804) — философ и богослов, советник Карла Великого, видный деятель Каролингского Возрождения; с 796 — аббат монастыря в Туре. Известен своими сочинениями по наукам тривия (логике, грамматике и риторике), а также трактатами О вере в Троицу и О понятии души.

[101] Фрагментами дан в переводе В.В. Петрова («Философия природы в Античности и в Средние века», М„ 2000, с. 579).

[102] Амвросий Медиоланский (ок. 340—397) — богослов, Отец Церкви, учитель Августина. Основные сочинения: Об обязанностях слуг Божиих, Гексамерон, О вере. Амвросий является также автором многочисленных посланий и проповедей.

[103] Рабан Мавр (776—856) — философ и богослов, архиепископ Майнцский, ученик Алкуина. Автор энциклопедического труда О вселенной.

[104] Сочинение, приписывавшееся Рабану Мавру, в действительности было написано Аттоном Верчелльским (X в.).

[105] Евсевий Кесарийский (ок. 260—340) — первый историк Церкви, автор Церковной истории в 10 книгах.

[106] Кирилл Александрийский (ум 444) — Отец Церкви, епископ Александрии с 412 г. активный борец с несторианской ересью. Автор трактатов Против Юлиана, Свод о Святой и Единосущной Троице, О Святой и Единосущной Троице, а также значительного числа проповедей, посланий и экзегетических сочинений.

[107] Марий Викторин (середина IV в.), — философ, богослов и полемист. Является первым переводчиком на латынь Категорий Аристотеля и Введения в «Категории» Аристотеля Порфирия.

[108] Дионисий Малый (ум. ок. 540) — монах, канонист. Известен тем, что издал в двух редакциях собрание апостольских и соборных правил, а также папских декреталий от Сириция до Анастасия II (оба этих собрания составили позже т.н. collectio Dionysiana). Кроме того, Дионисий проводил исчисление времени празднования Пасхи, о чем Бэкон упоминает далее.

[109] Грациан (XII в.) — монах, автор труда Согласование расхождений в канонах, легшего в основу канонического права. В указанное сочинение вошли апостольские каноны, папские декреталии, постановления Вселенских Соборов и т.д., приведенные в систему и связанные воедино комментариями самого Грациана. Впоследствии труд Грациана, дополненный другими богословами, получил название Декрет Грациана (Decretum Gratiani).

[110] Петр Ломбардский (нач. XII в.— 1164) — философ и богослов, с 1159 по 1160— епископ Парижский. Автор знаменитых Сентенций, книги, бывшей основным учебником богословия вплоть до XIV в. Собственно Сентенции представляют собой компиляцию из сочинений Отцов Церкви (прежде всего Августина) и более поздних богословов, таких как Ансельм Кентерберийский).

[111] Гуго Сен-Викторский (ок 1096—1141) — богослов и философ, возглавлял школу монастыря Св. Виктора в Париже. Основные сочинения: Дидаскалион, О таинствах христианской веры, Комментарий к «Небесной иерархии» св. Дионисия Ареопагита и др. Ришар Сен-Викторский (ум. 1173) — ученик и преемник Гуго Сен-Викторского, автор сочинений О Троице, О предуготовлении к созерцанию, О созерцании и др. Гуго и Ришар органично сочетали в своих сочинениях спекулятивные и мистические элементы; их творчество оказало определенное влияние на св. Бонавентуру и на францисканскую философско-богословскую традицию вообще.

[112] Аль-Фараби (870—950) (полное имя Абу Наср Мухаммед ибн Мухаммед бен Тархан бен Азелаг аль Фараби) — мусульманский мыслитель. Родился в г. Фарабе, учился в Багдаде и Харране, затем длительное время жил в Дамаске и Алеппо. На Латинском западе аль-Фараби был известен прежде всего своими работами О разделении наук (переведена на латынь Домиником Гундисальви в середине XII в.) и Об уме и умопостигаемом (оба эти трактата часто цитируются Бэконом в Opus maius). Кроме того, аль-Фараби был видным комментатором и переводчиком логических сочинений Аристотеля; благодаря ему арабский, а затем и западный мир познакомился с Риторикой Стагирита (именно о ней и упоминает Бэкон).

[113] August, De doct. Christ., II, 30.

[114] August, De doct. Christ., II, 40. В оригинале фраза Августина выглядит следующим образом: «Enim Aegyptii non solum idola habebant et onera gravia, quae populus Israel detestaretur et fugeret, sed etiam vasa atque ornamenta de auro et argento, et vestem, quae ille populus exiens de Aegypto, sibi potius tanquam ad usum meliorem clanculo vindicavit», т. е. «У египтян были не только идолы и тяжелые бремена, которых народ Израиля гнушался и которых избегал, но также сосуды и украшения из золота и серебра, которые этот народ, уходя из Египта, тайно присвоил себе как бы с целью лучшего использования».

[115] Имеются в виду науки тривия (грамматика, риторика, диалектика) и квадривия (арифметика, геометрия, астрономия, музыка), составлявшие в Поздней Античности и Средние Века основу начального образования.

[116] August, De doct. Christ., II, 30. Бэкон цитирует Августина неточно и фрагментарно. Смысл фразы восстановлен по тексту Августина, который выглядит следующим образом: «Artium etiam caeterarum, quibus aliquid fabricatur, vel quod remaneat post operationem artificis ab illo effectum, sicut domus, et scamnum, et vas aliquod, atque alia hujuscemodi; vel quae ministerium quoddam…, sicut medicina, et agricultura, et gubernatio; vel quarum omnis effectus est actio, sicut saltationum et cursionum et luctaminum... Harum autem cognition… usurpanda est, non ad operandum, nisi forte officium aliquod cogat, de quo nunc non agimus; sed ad judicandum, ne omnino nesciamus quid Scriptura velit insinuare, cum de his artibus aliquas figuratas locutiones inserit». т. е. «Знание прочих наук, благодаря коим создается нечто, будь то изделие, которое остается после действия мастера, например, дом, скамья, какой-нибудь сосуд и прочие вещи такого рода, или же некое служение..., как, например, медицина, агрикультура, управление, или же знание тех искусств, результатом коих является всякое действие [совершаемое человеком], например, танец, бег, борьба…, это знание... не для действия, — разве что речь идет о тех, кто занимается таковым в силу своих обязанностей, о чем мы в данный момент не говорим, — но для выявления [смысла Писания]: — для того, чтобы смысл Писания не был от нас сокрыт, — ибо в Писании имеются иносказательные выражения, в которых используется [терминология] этих наук».

[117] Ibid, II, 39.

[118] August, Deord., II, 16.

[119] Cass, De inst. div. lit., XVI. Кассиодор Флавий Магн Аврелий (ок. 490—585) — государственный деятель, историк, философ и богослов, монах-бенедиктинец, основатель обители Виварий. Известен, прежде всего, своими историческими сочинениями (История готов, Всемирная хроника и др.); кроме того, Кассиодор сделал многое для передачи христианскому миру античного философского наследия: его трактат Institutiones divinarum et saecidarium litterarum стал в раннесредневековых школах основой для курса «свободных наук».

[120] August, De doct. Christ II, 40.

[121] Hier. Strid, Epist. IXX.

[122] Беда Достопочтенный (672/673—735)—историк, философ и богослов, монах-бенедиктинец. Автор Церковной истории англов, известен также многочисленными экзегетическими сочинениями и работами по астрономии. Сочинения Беды были достаточно хорошо известны Бэкону, особенно часто он цитирует трактат Об исчислении времени, посвященный отдельным астрономическим и хронологическим проблемам.

[123] Имеется в виду Псевдо-Дионисий Ареопагит.

[124] Иначе говоря, активность возможностного разума заключается в том, что благодаря действующему он обретает актуальное знание: знание в возможности становится знанием в действительности. При этом, тем не менее, он остается пассивным по отношению к действующему разуму и сам по себе знание обретать не может.

[125] Alfarabi, De intell, 10. «Поэтому действующая интеллигенция, о которой говорит Аристотель в III книге О душе, есть отделенная форма, которая никогда не была и не будет находиться в материи.

[126] Бэкон, похоже, ссылается на следующие высказывания Аристотеля: «И поскольку ум может мыслить все, ему необходимо быть несмешанным, чтобы, как сказал Анаксагор, властвовать над всем, т. е. чтобы [все] познавать. Ведь чужое, являясь рядом с умом, мешает ему и заслоняет его... Поэтому нет разумного основания считать, что разум смешан с телом» (Aristot., De an, 111, 4 (429a 22—25)) и «Ум существует отдельно, он ни с чем не смешан, будучи по своей сущности деятельностью» (Ibid., 5 (430а 16)). Однако в первом случае речь идет не о разделении действующего и возможностного разума и отделенности первого от второго, а об отделенности разума от материи и отсутствии у него телесного органа. Фома Аквинский, например, считает, что речь в этом фрагменте идет вообще не о действующем, но о возможностном разуме: «Во-первых, Аристотель говорит здесь не о разуме, являющемся некоей отделенной субстанцией, но о разуме, который он назвал выше способностью и частью души, благодаря коему душа мыслит, во-вторых, посредством вышесказанного Аристотель доказал, что разум не имеет актуальной природы... [Разум] не смешивается с телом, поскольку если бы он смешивался с телом, он обладал бы какой-либо из телесных природ. И это то, что Аристотель добавляет. «Ибо иначе, если бы он имел какой-либо орган, как чувственная [часть], он стал бы каким-либо, например, холодным или горячим». В самом деле, чувство пропорционально своему органу и некоторым образом разделяет его природу, поэтому в соответствии с изменением органа изменяется и действие чувства. И так, следовательно, надлежит понимать это [высказывание] — «не смешивается с телом»: в том смысле, что не имеет органа как чувство... Итак, из слов Аристотеля с очевидностью следует, что его мнение о возможностном разуме было таково: разум есть некая [часть] души, являющейся актом тела, так, однако, что разум души не имеет телесного органа, как имеют его прочие способности души» (Thomas Aquinas, De un. Intell. 23—26). Второе высказывание Аристотеля по поводу несмешанности разума куда более подходит для Бэкона, во-первых потому, что здесь речь несомненно идет о действующем разуме, во-вторых, потому, что, по словам Аристотеля, «этот ум не таков, что он иногда мыслит, а иногда не мыслит; только существуя отдельно он есть то, что есть, и только это бессмертно и вечно». Однако и в данном случае могут иметь место определенные возражения. Как пишет Фома, «Он [т. е. Аристотель] утверждает, что «[разум], существующий подлинно, один только отделен и один только бессмертен и вечен». Этот довод, как представляется, указывает, почему он [т. е. разум] один, по всей видимости, является бессмертным и вечным: потому, что он один отделен. Но может возникнуть сомнение, о чем здесь идет речь: некоторые считают, что [это сказано] о возможностном разуме, некоторые — что о действующем. Однако, эти [мнения] ложны, что станет ясно, если внимательно рассмотреть слова Аристотеля, ведь он сказал, что отделен и тот и другой [разум]. Следовательно, остается, что речь идет обо всей разумной части [души], которая называется отделенной, конечно же, потому, что у нее нет никакого органа, как явствует из слов Аристотеля» (Thomas Aquinas, De un. Intell. 34).

[127] Схоласты традиционно различали два вида получения знания — нахождение (т. е. обретение доселе неизвестного знания) и обучение (т. е. получение знания от учителя).

[128] Аристотель в трактате О душе высказывается весьма уклончиво: «Неясно, есть ли душа энтелехия тела в том смысле, в каком корабельщик есть энтелехия судна» (Aristot, De an. II. 1 (413а 7)). Данное обстоятельство позволяло некоторым комментаторам Аристотеля предполагать, что Стагирит приводит эту платоническую по своей сути теорию не как истинную, но как сомнительную или даже ложную. Так, Фома Аквинский пишет: «И главным образом [Аристотель затрагивает эту проблему] потому, что Платон полагал, что душа соединяется с телом не как форма, но скорее как двигатель и управитель (это явствует из [сочинений] Плотина и Григория Нисского...). Итак, именно это сомнение допускает Философ, когда после предпосланного добавляет: «Далее, однако, неясно, является ли душа актом тела в том же смысле, в каком мореплаватель есть акт судна»... Итак, установив, что душа характеризуется [своими] растительной, чувственной и разумной [частями] и движением, Аристотель далее желает показать, что насколько это касается всех этих частей, душа соединяется с телом не как мореплаватель с кораблем, но как форма [с материей]» (Thomas Aquinas, De un. Intell., 5-10).

[129] Данные слова приписываются Аристотелю вполне справедливо. Он и в самом деле пишет, что «так как повсюду в природе имеется, с одной стороны, то, что есть материя для каждого рода (и в возможности оно содержит все существующее), с другой же — причина и действующее [начало] для созидания всего, как, например, искусство по отношению к материалу, подвергающемуся воздействию, то необходимо, чтобы и душе были присущи эти различия» (Aristot, De an., III, 5 (430a 10 sqq.)).

[130] Перевод, которым пользуется Бэкон, действительно неверен. На самом деле Аристотель пишет, что «среди плоских фигур способны заполнять пространство, по общему мнению, три: треугольник, квадрат и шестиугольник; среди телесных только две: пирамида и куб» (Aristot, De caelo, III, 8 (306b 5)).

[131] Бэкон поясняет, что имеется в виду в Opus tertium: «Явным образом и в третьей книге Метеорологики содержится [мнение], что радуга возникает от лунных лучей только дважды в пятьдесят лет, и мы знаем, что это ложно, ведь [радуга] может случиться в любое полнолуние, если идет дождь и луна не закрыта тучами. И так во многих местах» (Opus tertium, XXII). В переводе Метеорологики, которым пользуется Бэкон, действительно имеется ошибка. «Радуга бывает днем, а ночью от луны ее не бывает — так полагали древние. Такое [мнение] сложилось из-за редкости [этого явления], ибо оно осталось незамеченным. Однако [радуга ночью] редко, но бывает. Дело, [во-первых], в том, что в темноте неразличимы краски, и, [во-вторых], в том, что необходимо совпадение многих [условий], и все это в один-единственный день месяца, так как это обязательно должно произойти на восходе или на закате полной Луны. Вот почему более чем за пятьдесят лет только дважды удалось [заметить ночную радугу] (Aristot, Meteor., III, 2 (372а 22 sqq.)).

[132] См. прим. 92.

[133] Бэкон имеет в виду знаменитую «теорию четырех причин», принадлежащую Аристотелю и общепринятую в Средние века. Причин, в силу которых существует каждая вещь (по крайней мере, вещь подлунного мира), четыре. Производящая (действующая) причина (causa efficiens) — причина, которая является началом движения или покоя (например, в случае постройки дома таковой причиной является строитель). Целевая причина (causa finalis) — «то, ради чего» производится действие, а также благо, поскольку «благо есть цель всякого возникновения и движения». В случае постройки дома таковой причиной является замысел строителя, а также определенное благо, ради которого возводится дом. Формальная причина (causa formalis) — причина, которая является формой или «сутью бытия»: она делает данную конкретную вещь тем, чем она является. В случае постройки дома таковой причиной является собственно форма дома как дома: не только его внешний вид, но и та его «сущность» (наличие стен и крыши, например), которая делает дом домом. Материальная причина (causa materialis) — материл, из которой образована вещь. В случае постройки дома — это тот материал, из которого он создан. Первые две причины являются внешними причинами (causae extrinsecae), а две вторые — внутренними (causae intrinsecae). Говоря о том, что «материя не совпадает с другими причинами в одном и том же по числу», Бэкон имеет в виду, прежде всего, что никакая вещь не является целевой и действующей причиной по отношению к самой себе.

[134] Regidae aeternae или rationes aeternae — образцы тварных вещей в Божественном уме, в соответствии с которыми Бог творит эти вещи

[135] Имеется в виду проблема онтологического статуса универсалий (т. е. общего, от лат. universale — общее). Хотя данная проблема была поставлена еще Платоном и Аристотелем, в западноевропейскую средневековую философию она вошла через сочинение Введение в «Категории» Аристотеля позднеантичного философа Порфирия (ок. 233—ок. 304), которое было переведено на латынь Марием Викторином, а позже — Боэцием. Сам Порфирий, хотя и поставил указанную проблему, ясного решения не представил: «Далее: я не стану говорить относительно родов и видов, существуют ли они самостоятельно, или же находятся в одних только мыслях, и если они существуют, то тела ли это, или бестелесные вещи, обладают ли они отдельным бытием, или же существуют в чувственных предметах и опираясь на них: ведь такая постановка вопроса заводит очень глубоко и требует долгого, более обширного исследования» (цитируется по изд.: Боэций. Утешение философией и другие трактаты, М, 1990, стр. 23) Средневековые авторы предложили разнообразные варианты решения этой проблемы, основные варианты которых Бэкон перечисляет далее.

[136] Средний путь допускает, по всей видимости, существование универсалий как в душе, так и вне души.

[137] August. De doct. christ., II, 16.

[138] Т. е. является следствием целевой причины.

[139] Согласно восходящей к Аристотелю традиции, вселенная шарообразна и разделена на несколько концентрических сфер. Низшие сферы — сферы элементов: в центре вселенной находится шарообразная Земля, образующая сферу элемента «земля», далее находится сфера элемента «вода», далее — сфера элемента «воздух», затем — сфера элемента «огонь». Элементы различаются своими качествами, которые Бэкон именует «основными» (qualitates principales). Это — «сухое», «влажное», «холодное», «горячее», которые в различных комбинация свойственны элементам (огонь сух и горяч, вода влажна и холодна и т.д.). Элементы различаются также по своей тяжести. Земля — самый тяжелый из элементов, а поэтому Земля находится в центре вселенной. Как пишет Бэкон, «Земля по своей природе сферична, с одной стороны выпукла, а с другой — вогнута. Расположена она в центре мира в вогнутой сфере, от природы заполненной водой, как было в начале мира и будет в конце. Впрочем, места обитания людей освобождаются от большей части воды, которая заключается в глубинах Земли или ниже вогнутости Земли, постоянно, до конца мира, и согласно четвертой книге Ездры, шесть частей Земли свободны от воды, а седьмая связана с водой... Сферическая выпуклость воды располагается в вогнутости сферы воздуха, выпуклость воздуха в вогнутости огня, а выпуклость огня — в вогнутости орбиты или сферы Луны» (Р. Бэкон. Введение к трактату псевдо-Аристотеля // Герметизм. Магия. Натурфилософия в европейской культуре XIII—XIX вв., М., 1999, стр. 57). Все неодушевленные вещи, находящиеся в сфере элементов, образуются в результате их смешения. Бэкон описывает это так: «[Существует] наука обо всех неодушевленных вещах, которые образуются первичноиз элементов, и это — алхимия, которая учит, каким образом имеет место 140 [видов] смеси элементов, и каким образом первично образуются жидкости, испарения и тела и все неодушевленное, включая части животных и растений» (Comm. nat. I, 2). Сферы элементов образуют подлунный мир, в котором имеют место все виды движения (субстанциальное, качественное, количественное и локальное). Сферы элементов (кроме сферы земли) вращаются сообразно обращению небесных сфер. Как пишет сам Бэкон, «Поистине, элементов четыре — это сфера земли, сфера воды, сфера воздуха, сфера огня. Сфера огня обращается движением Луны, сфера же воздуха обращается медленнее, еще медленнее сфера воды, а сфера земли не обращается вовсе; она — неподвижный центр всех сфер мира, вокруг которого обращается все прочее» (Р. Бэкон, Введение к трактату псевдо-Аристотеля, 59). За сферой огня следует ряд небесных сфер. Как пишет Бэкон, «Выпуклость сферы Луны располагается в вогнутости орбиты, или сферы, Меркурия, а выпуклость сферы Меркурия в вогнутости сферы Венеры, а выпуклость сферы Венеры располагается в вогнутости сферы Солнца, а выпуклость сферы Солнца в вогнутости сферы Марса, в выпуклость сферы Марса в вогнутости сферы Юпитера. А выпуклость сферы Юпитера располагается в вогнутости сферы Сатурна, а выпуклость сферы Сатурна в вогнутости сферы неподвижных звезд, в большом теле, где имеются согласно нашему восприятию, бесчисленное количество малых звезд, называющихся неподвижными. Выпуклость же этой сферы, т. е. неподвижных звезд, располагается в вогнутости неба вод, а выпуклость этого неба вод в вогнутости неба эмпирея, высшего неба. И в этой совокупности небес каждое облегает другое как оболочки луковицы. Чем тело более внешнее, тем оно больше... и имеется десять небес и четыре элемента» (там же, стр. 57 - 58). При этом «имеются семь небес звезд, которые называются планетами; греческое «планес» по-латыни означает «блуждающее», ибо они движутся то к северу, то к югу и в зависимости от расстояния изменяют свой вид. Истинные звезды восьмого неба называются неподвижными; ведь если три звезды образуют углы треугольника, они всегда сохраняют тот же вид и определенное расстояние» (там же, стр. 59). Любопытно, что данная картина вселенной несколько отличается от античных представлений. Так, учение о небе вод явно имеет библейские истоки и основано, прежде всего, на текстах Книги Бытия (Быт 1, 6—9) и псалмов (Пс 135, 6; 148,4). В сочинениях некоторых из Отцов Церкви также говорится о небе вод. Например, Иоанн Златоуст пишет, что «Хребет видимого неба со всех сторон окружают воды — и не стекают и не спадают, хотя не таково свойство вод: напротив, они легко стекают во впадины, если же тело будет выпуклое, они со всех сторон сбегают, и ни малая часть их не устоит на такой форме. Но вот это чудо случилось с небесами... И вода не погасила Солнце, и Солнце, столько времени ходя внизу, не высушило лежащей наверху воды» (Творения Иоанна Златоуста. Архиепископа Константинопольского, СПб, 1898, т. 2, кн. 1, стр. 115). Если вещи подлунного мира образуются в результате смешения четырех элементов, то небеса образуются из пятого элемента, или эфира. Эта пятая сущность не терпит перемен ни в отношении субстанции, ни в отношении количества, ни в отношении качества. Единственный вид движения, который имеет место на небе — перемещение, или локальное движение (motus localis), то есть перемена в отношении места. В связи с этим надлунные сферы и заполняющий их пятый элемент, по воззрениям античных и средневековых ученых и философов, занимают более высокое положение в иерархической структуре Вселенной и имеют более высокую (более благородную, как часто пишет Бэкон) природу, нежели тела подлунного мира. Обращение небесных сфер оказывает непосредственное влияние на то, что происходит в подлунном мире.

[140] Бэкон употребляет термин radii infiniti, т. е. бесконечное число лучей, однако вопрос о том, допускал ли Бэкон возможность существования актуальной бесконечности применительно к лучам света, является спорным, поскольку неясно, должны ли мы понимать эти лучи как математические или физические сущности. Если мы будем рассматривать лучи как математические сущности, а оптику вообще как некую математическую модель, то мы можем допустить, что число лучей бесконечно, точно так же, как мы можем допустить, что математическая линия содержит бесконечное число точек. С другой стороны, существование физической актуальной бесконечности невозможно (применительно к материи Бэкон доказывает это в Opus maius, см. наст, издание). Вопрос, следовательно, состоит в том, какова природа света. В пользу того, что лучи света имеют физическую природу, обладают определенными количественными измерениями и занимают определенное место в среде, в которой распространяются, говорит, например, следующее высказывание Бэкона: «Надлежит знать, что линии, по которым происходит распространение species [о распространении species см. наст, изд.; лучи света являются такими species] обладают не только длиной на расстоянии между двумя точками, но и шириной и высотой... и мы знаем, что луч распространяется только в некоей части среды; но любая часть среды обладает тремя измерениями» (De mult. Spec, II,1). Более того, Бэкон настаивает на том, что свет обладает материальной природой («Доказано, что свет обладает подлинным материальным бытием» (Ibid., III, 3)). Таким образом, неясно, как может существовать бесконечное число лучей как материальных и физических сущностей. Бэкон еще больше усложняет ситуацию, говоря иногда не о бесконечном, но о «как бы бесконечном» (quasi infinitum) числе лучей. Поскольку полной ясности в данном вопросе нет, а также учитывая, что английский философ явно склонен к преувеличениям и использует термин infinitum достаточно вольно (например, он говорит о «как бы бесконечном числе заблуждений» и т.д.), мы переводим infinitum не как «бесконечное», но как «бесчисленное» или «неисчислимое».).

[141] Веселиил, главный строитель скинии, см. Исх 31,1—11; 25, 30—35.

[142] По-видимому, имеется в виду Аголиав, помощник Веселиила.

[143] Бэкон относит металлы к минералам по той причине, что и те и другие являются ископаемыми: «... как, например, металлы, камни, соли, разновидности серы, разновидности атраментума, а также красители, такие как сурик, белый свинец, лазурит, каковой является азуриумом, греческая зелень, и прочее тому подобное, что возникает в недрах земли» (Comm. not, I,1).

[144] Речь идет об историке Иосифе Флавии (ок. 37 — нач. II в.), авторе Иудейских древностей в 20 книгах, сочинении, в котором представлена история иудейского народа от сотворения мира до эпохи римского владычества.

[145] Абу Машар Джафар ибн Мухаллмад ибн Умар ал Балхи (786-886) — крупный мусульманский астролог, родом из Балха (находится на территории современного Афганистана). Провел большую часть своей активной жизни в Багдаде. Автор многих астрологических сочинений, в числе которых Книга зиджа тысяч, Книга о науках о звездах (другое название — Введение в науку о звездах), Краткое о науке о звездах, Малый зидж (другое название — Зидж соединений и проникновений), а также многие другие. В числе сочинений Абу Машара, известных на христианском Западе в XIII в., были Liber conjunctionum (Книга коньюнкций) и переведенное в XII в. Аделяром Батским на латынь Introductorium in astronomiam (Введение в астрономию). Абу Машар — один из наиболее часто цитируемых Бэконом авторов.

[146] August, De civ. Dei, XVIII, 3.

[147] Ibid, 7.

[148] Исидор Севильский (ок. 570—636) — философ и богослов, автор энциклопедического сочинения Этимологии в 20 книгах. В данный труд входят разделы, посвященные грамматике, диалектике, логике, истории, праву, медицине и т.д.

[149] Сведения о т.н. «огигиевом потопе» Бэкон явно почерпнул у Августина, который пишет в О Граде Божием. «Впрочем, когда жил сам Огигий, во времена которого был великий потоп, — не тот всемирный потоп, от которого не спасся никто из людей, за исключением находившихся в ковчеге, и о котором не знает ни греческая, ни латинская история народов, но потоп все же гораздо больший, чем какой был позднее во время Девкалиона — относительно этого исторические писатели говорят разное» (August. De civ. Dei, XVIII, 8.).

[150] Гай Юлий Солин — римский писатель, автор Собрания достопамятных сведений, представляющего собой компиляцию из различных исторических, географических и др. сочинений. Главный источник сочинения Солина — Естественная история Плиния Старшего.

[151] August. De civ. Dei, XVIII, 3.

[152] Ibid.

[153] См. Быт 9,1-7.

[154] См. Быт 23,14-20.

[155] Ibid.

[156] Ibid, VIII, 26.

[157] Ibid, XVIII, 22.

[158] Ibid, 23.

[159] Ibid., 19.

[160] Фалес Милетский (ок 625—547 до Р.Х.) — древнегреческий философ. Один из семи мудрецов. Согласно учению Фалеса, первоначалом, от которого происходит все сущее, является вода.

[161] Семь мудрецов — греческие мыслители и государственные деятели VII—VI вв. до Р.Х. Различные авторы называют различные имена, но чаще всего в числе семи мудрецов упоминаются Фалес, Биант Приенский, Солон и Питтак из Митилены. Сам Бэкон вслед за Августином (см. August., De civ. Dei XVIII, 25) называет в числе семи мудрецов Фалеса, Солона, Питтака, Хилона Лакедемонского, Периандра Коринфского, Клеобула Лидийского, Бианта Приенского.

[162] Ibid, 24.

[163] Ibid, 23.

[164] Пифагор Самосский (VI в. до Р.Х.) — древнегреческий мыслитель, основатель религиозно-философской школы, получившей название от его имени. Достоверных сведений о жизни и творчестве Пифагора не сохранилось.

[165] Возможно, речь идет о Бардии, младшем брате Камбиза, возглавлявшем одно время персидское войско, и Гаумате, поднявшем мятеж после смерти Камбиза.

[166] Бэкон имеет в виду воссоздание Храма в Иерусалиме после вавилонского пленения иудеев.

[167] Ферекид Сиросский (VI в. до Р.Х.) — древнегреческий мыслитель, автор космологических произведений с мифологической окраской.

[168] Архит из Тарента (ок. 400—365 до Р.Х.) — древнегреческий философ-пифагореец, математик, политический деятель, друг Платона Автор сохранившихся в отрывках трактатов О математических науках и Диатрибы.

[169] Тимей из Локр Эпизефирских — древнегреческий философ-пифагореец. Его именем Платон назвал один из своих диалогов. Автор несохранившихся трактатов Математика и О природе.

[170] August, De civ. Dei, XVIII, 25.

[171] Анаксимандр (611 — 546 до Р.Х.) — древнегреческий философ. Автор несохранившихся сочинений О природе, Землеописание и др. Согласно Анаксимандру, все существующее имеет своим началом некое первовещество, называемое им «беспредельное».

[172] Анаксимен (585—525 до РХ) — древнегреческий философ. В его учении первоначалом всего сущего признается воздух.

[173] Диоген из Аполлонии (499/498—428/427 до Р.Х.) — древнегреческий философ, последователь Анаксимена. Сочинения Диогена не сохранились.

[174] Анаксагор (ок. 500—428 до Р.Х.) — древнегреческий философ. Согласно учению Анаксагора, началом всего сущего является ум.

[175] Архелай — древнегреческий философ; родом, вероятно, из Милета; ученик Анаксагора. По некоторым сведениям (Диоген Лаэртский), был учителем Сократа. Сочинения Архелая не сохранились.

[176] Демокрит (ок. 460 — ок. 370 до РХ.) — древнегреческий философ. Автор учения об атомах — невидимых и неделимых элементах, благодаря сочетанию которых образуются все вещи.

[177] Эмпедокл (495—435 в. до Р.Х.) — древнегреческий философ. Учил о том, что все вещи сводимы к четырем элементам — огню, воздуху, воде, земле, причиной соединения которых является Вражда и Любовь. Автор философских поэм О природе и Очищения.

[178] Парменид (ок. 540—480 до РХ.) — древнегреческий философ. Автор учения о неподвижном и едином бытии, в котором невозможна никакая множественность. Сохранились отрывки его философской поэмы О природе.

[179] Hier. Strid, Ер. LIII, 1.

[180] August, De civ. Dei, VIII, 11.

[181] Августин, на которого ссылается Бэкон, куда более критически, нежели английский философ, относился к идее о том, что Платон ознакомился с переводом Семидесяти толковников. В своем трактате О Граде Божием он прямо указывает, что «тщательное вычисление времени, составляющее предмет исторической хроники, показывает, что Платон родился почти сто лет спустя после того времени, когда пророчествовал Иеремия. Затем, хотя Платон прожил восемьдесят один год, от года его смерти до того времени, когда Птолемей, царь Египетский, выпросил из Иудеи пророческие книги еврейского народа и позаботился об их переводе и переписке при помощи 70 мужей еврейских, знавших и язык греческий, прошло, как оказывается, почти шестьдесят лет. Поэтому во время того путешествия [т. е. путешествия в Египет] Платон не мог ни видеть Иеремию, за столько лет прежде умершего, ни читать эти писания, еще не переведенные в то время на греческий язык, в котором он был силен. Возможно, впрочем, что в своей пламенной любознательности он как с этими писаниями, так и с египетскими познакомился через переводчика, — не в том смысле, чтобы делал из них письменный перевод, но в том смысле, что мог из разговора узнать, насколько в состоянии был то понять, их содержание» (De civ. Dei, VIII, 11)

[182] Михаил Скот (1175—1235) — известный переводчик Аристотеля. Скот перевел 19 книг О животных в переработке Авиценны, О небе и О душе с комментариями Аверроэса, а также, возможно, вместе с Феодором Антиохийским, Физику, опять-таки с комментариями Аверроэса.

[183] Речь, по всей видимости, идет не столько о конкретных книгах, сколько о собрании книг.

[184] August, Confess, V, 3.

[185] Упоминание о Платоне в данном контексте содержится в De civ. Dei, VIII, 11.

[186] August, De civ. Dei, XVIII, 23. Цитата приведена неточно.

[187] Данное пророчество было широко известно в Средние века, однако цитируется оно Бэконом неточно. Полный его текст такой: «ludicii signum tellus sudore madescet, / e caelo rex adueniet per saeda futurus, / scilicet ut carnem praesens, ut iudicet orbem, / unde deum cernent incredulus atque fidelis / celsum cum sanctis aeui iam termino in ipso, / sic animae cum carne aderunt, quas iudicat ipse, / cum iacet incultus densis in uepribus orbis, / reicient simulacra uiri, cunctam quoque gazam, / exuret terras ignis pontum que polum que / inquirens, taetri portas effringet auerni, / sanctorum sed enim cunctae lux libera carni / tradetur, sontes aeterna flamma cremabit, / occultos actus retegens tunc quisque loquetur / secreta, atque deus reserabit pectora luci, / tunc erit et luctus, stridebunt dentibus omnes, / eripitur solis iubar et chorus interit astris, / uoluetur caelum, lunaris splendor obibit; / deiciet colles, ualles extollet ab imo, / non erit in rebus hominum sublime uel altum, / iam aequantur campis montes et caerula ponti / omnia cessabunt, tellus confracta peribit / sic pariter fontes torrentur flumina que igni, / sed tuba turn sonitum tristem demittet ab alto / orbe, gemens facinus miserum uarios que labores, / tartareum que chaos monstrabit terra dehiscens, / et coram hie domino reges sistentur ad unum, / reccidet e caelo ignis que et sulphuris amnis», т. е. «Сигнал суда — увлажнится земля потом, / С неба придет Царь, имеющий царствовать во веки, / Чтобы, присутствуя во плоти, судить мир. / Тогда узрят Бога неверный и верный / Превознесенного со святыми, в самом конце уже века. / На суд к Нему предстанут души с плотию: он будет судить их. / Ибо мир лежит невозделанный под густыми терниями. / Мужи побросают кумиры и все богатство. / Пожрет огонь землю и море к полюсу, / Пробираясь, сокрушит врата мрачного ада. / Всякой плоти святых открыт будет свет, / А преступников будет жечь вечное пламя, / Открывая тайные деяния, каждый тогда будет говорить / Сокровенное, и Бог откроет свету помышления сердца. / Тогда будет плач и скрежет зубов. / Сияние Солнца померкнет и мерцание звезд прекратиться, / Небо совьется и свет луны исчезнет. / Опустятся холмы и поднимутся долы, / В делах человеческих не окажется великого или высокого. / И горы и моря уравняются с полями. / Прекратится все, сокрушенная земля погибнет. / Иссушатся огнем одинаково источники и реки, / Тогда с горнего мира раздастся печальный звук трубы, / Оплакивающий злодейство и разные бедствия несчастных, / Земля, разверзшись, откроет хаос тартара, / Пред Господом предстанут все цари вместе, / С неба польется поток огня и серы». Августин, приводящий это пророчество в своем сочинении О Граде Божием, делает некоторые важные пояснения, которые мы считаем нелишним привести здесь. «Сивилла эритрейская написала нечто, явно касающееся Христа, что прежде читали и мы на латинском языке, изложенное в плохих латинских, теперь уже не существующих стихах каким-то, как впоследствии мы узнали, неискусным переводчиком. Ибо Флакциан, муж знаменитейший, бывший даже проконсулом, человек весьма красноречивый и многоученый, когда мы разговаривали с ним о Христе, показал нам греческий кодекс, говоря, что это — предсказание сивиллы эритрейской, и указал в нем одно такое место, в котором начальные буквы стихов расположены в таком порядке что из них составляется фраза IHƩOYƩ XPIƩTOƩ ƟEOY YIOƩ ƩOTHP, т. е. по-латыни: Jesus Christies Dei Filius Salvator [т. е. Иисус Христос Сын Божий, Спаситель]» (August, De civ. Dei, XV111,23).

[188] Феодотион и Акила — еврейские переводчики книг Ветхого Завета на греческий язык.

[189] Habitus — один из видов качества. Как пишет Боэций, «обладание (habitus) и расположенность (dispositio) — разновидности качества. Обладание отличается от расположенности тем, что оно более прочное и дольше сохраняется. Таковы знания (scientiae) и достоинства (virtutes); ибо знание, если только оно усвоено прочно, относится к тому, что более постоянно и трудно отделимо, разве что — в результате серьезнейшего изменения по причине болезни или чего-то подобного. Равным образом и достоинство, например, справедливость и умеренность: как представляется, ничто таковое не может с легкостью быть устранено или изменено. Расположенностями же называется то, что легко устранимо и быстро изменяется, например, тепло и холод, здоровье и болезнь, и прочее в том же роде. Ведь человек в известной мере испытывает их воздействия и скоро изменяется, становясь из горячего холодным и из больного — здоровым. То же и в других случаях, разве что случилось так, что по причине длительного времени нечто такое, например, нездоровье, перешло в чью-то природу, или имеет место трудно устранимый аффект, который уже называют обладанием... ведь обладание есть твердая расположенность, а расположенность — нетвердое обладание... и между обладанием и расположенностью нет никакого иного различия». (Boeth., In Cat, 111 (PL 64,240D-242A)).

[190] Demonstratio — в строгом смысле слова — правильно построенный силлогизм, вывод которого является необходимым.

[191] Фома Уэльсский — богослов и философ. В период с 1240 по 1247 преподавал во францисканской школе в Оксфорде. С 1247 — епископ Уэльса.

[192] Адам Марш (ум. 1259) — богослов и философ, монах-францисканец, близкий друг и сподвижник Роберта Гроссетеста; Роджер Бэкон, по всей видимости, также был с ним знаком. Между 1247 и 1250 Адам Марш преподавал в Оксфорде.

[193] Герман Аллеман (ум. 1272) — известный переводчик. Перевел с арабского комментарии Аверроэса к Этике, Риторике и Политике Аристотеля. Был знаком с Бэконом.

[194] Присциан (V в н.э.) — создатель Грамматики латинского языка.

[195] Boeth, De Arithm, 1,1.

[196] Boeth, De Arithm, 1,45.

[197] Как пишет Аристотель, «четвертый вид качества — это очертания и имеющийся у каждой [вещи] внешний облик и, кроме того, прямизна, кривизна и т.п. В самом деле, ведь по ним в каждом случае называют что-то таким-то и таким-то, ибо вещь называют такой-то и такой-то благодаря тому, что она треугольная, или благодаря тому, что она прямая или кривая, и равным образом по внешнему облику что-то называют таким-то и таким-то» (Aristot., Cat., 8 (10а 10 sqq.)).

[198] Возникновение и уничтожение — виды движения. Бэкон, следуя Аристотелю, выделяет следующие виды движения: «[Существует] локальное движение и другие виды движения: возникновение и уничтожение, качественное изменение увеличение и уменьшение. Возникновение имеет место, например, когда вещь переходит от небытия к бытию, например, когда из дерева и огня возникает уголь, а уничтожение — когда вещь из сущего становится несущим, как в том же примере дерево уничтожается при возникновении угля. Качественное изменение имеет место когда вещь, оставаясь неизменной по своей субстанции, изменяется, тем не менее, в отношении акциденций, например, когда Сократ становится здоровым или больным, или из теплого — холодным. Увеличение — когда мальчик вырастает в мужчину..., а уменьшение — наоборот, когда рост [человека] уменьшается в старости» (Comm. Nat. 1,1).

[199] Латинское слово impressio (вдавление, тиснение, впечатление) мы предпочли при переводе транслитерировать, поскольку, на наш взгляд, ему трудно подыскать соответствующий эквивалент в русском языке, который бы однозначно и ясно отражал тот смысл, в котором оно здесь употребляется, соответствуя при этом словарным значениям. Бэкон указывает, что impressio в широком смысле обозначает «вообще всякое изменение претерпевающего под воздействием действующего» (De mult spec, 1,3). В средневековой астрономии термином impressio обозначаются, как правило, все те атмосферные метеорологические изменения и явления, которые обусловлены разнообразным влиянием небесных тел на подлунный мир, такие как северные сияния, гало, радуга, а еще для обозначения комет, метеоров и тому подобного.

[200] Понятие «климата» (от греч. κλιμα — наклон) появилось в античной географии в связи с традицией деления обитаемой части Земли на зоны по астрономо-географическому принципу в соответствии с продолжительностью самого длинного дня или изменением высоты Солнца в дни солнцестояний и равноденствий. Собственно «климат» представляет собой пояс, или зону, ограниченную двумя географическими параллелями. Число «климатов» различалось у разных авторов, однако наибольшее распространение получила традиция семи климатов.

[201] Имеется в виду различие светового дня в зависимости от времени года.

[202] В астрономическом смысле аспектом называется разность долгот планет. Различают пять основных аспектов: соединение или конъюнкция (разность долгот равна 0°); противостояние, или оппозиция (разность долгот составляет 180°, или 1/2 круга), трин, или тригон (разность долгот составляет 120°, или 1/3 круга), квартиль, или квадратура (разность долгот составляет 90°, или 1/4 круга), секстиль, или гексагональный аспект (разность долгот составляет 60°, или 1/6 круга). Помимо указанных главных аспектов, различают малые, или вспомогательные, аспекты.

[203] Совокупное положение всех звезд (включая планеты) на тот или иной момент времени.

[204] Под «возобновляющимися в небе» имеются в виду циклические движения планет, смена фаз луны и т. д. кометы же не относятся к небесным явлениям. По словам Роберта Гроссетеста, с которым Бэкон в данном вопросе солидарен, «поскольку в надлунном мире не возобновляется ничего, кроме положения [планет] и того, что происходит благодаря обновлению положения, например, затмения... или смена фаз луны, ясно, что комета не является новой звездой, и не является чем-то новым в надлунном мире» (De comet.).

[205] Бэкон употребляет различные термины для обозначения этой «силы»: similitudo agentis, imago, passio, impressio, simulacrum, phantasmatum и т.д. Большинство этих терминов адекватного перевода на русский язык не имеют, равно как не имеет его species, поскольку в данном случае, и Бэкон это особо оговаривает, под species понимается не «вид», одна из универсалий Порфирия, и не «образ» в смысле внешнего вида. Во избежание путаницы, которая могла бы возникнуть при переводе species как «вид», мы предпочли оставить термин species без перевода.

[206] См. рис 1.

[207] Aristot., De generate 1,10 (328а 15).

[208] Boeth., De cons, phil, III, prosa VIII.

[209] Линкей — персонаж греческой мифологии, один из аргонавтов, согласно легенде, обладал крайне острым зрением.

[210] См. рис. 2.

[211] Речь, судя по всему, идет о Петре из Марикура (Petrus de Maharancuria Picardus), которого Бэкон неоднократно упоминает как выдающегося ученого. Однако неясно, действительно ли Петр работал над изготовлением такого зеркала.

[212] См. рис 3.

[213] См. рис. 4.

[214] См. рис. 5.

[215] Равноденственный круг — небесный экватор.

[216] Алхазен (Ибн-аль-Хайсам) — арабский ученый, математик, астроном, оптик.

[217] Альфагран — арабский астроном, живший в первой половине IX в.

[218] Имеются в виду Сентенции Петра Ломбардского.

[219] Суммы — средневековый теолого-философский жанр; наиболее известное произведение этого жанра — Сумма теологии Фомы Аквинского.

[220] В русском Синодальном переводе: Арфаксад жил тридцать пять лет и родил Каинана. По рождении Каиана Арфаксад жил триста тридцать лет и родил сынов и дочерей и умер. Каинан жил сто тридцать лет, и родил] Салу.

[221] В современном издании Вульгаты — 32 года. То же и в русском Синодальном переводе.

[222] В современном понимании, речь идет об астрологических предсказаниях, однако Бэкон не различает терминов «астрономия» и «астрология», причем считает соответствующую науку частью математики.

[223] Позднее Бэкон пересмотрел свое мнение: в своей Математике он пишет: «Оно [т. е. название истинной математики] пишется со [знаком, обозначающим] придыхание, и она [т. е. истинная математика] именуется от [слова] Mathesis... со средним долгим слогом».

[224] Мессахала, или Машаллах — арабский астролог и астроном (втор. пол. VIII в.). В XII в. Герардом Кремонским были переведены на латынь некоторые его сочинения, включая De orbe, De scientia motus orbis, De elementis et orbibus coelestibus и др.

[225] Т. е. эти суждения относятся к контингентным вещам и событиям, которые могут как существовать, так и не существовать.

[226] Т. е. как к существованию, так и к несуществованию.

[227] August. De doct. Christ., II. 29.

[228] Среди безусловно подлинных работ Кассиодора такого послания нет.

[229] Второе звезд — наука о вторичных побочных действиях звезд. Бэкон пишет во Введении к Тайная тайных: «Рассмотрение затмения возможно с двух сторон: или через место Солнца, Луны и звезд в системе знаков — это астрономическое рассмотрение затмения; или как затмение и помеха свету, в результате чего низший мир лишается милостей света и происходит затмение, в этом случае рассматриваемое опытной наукой. Тогда во всем мире происходит невыразимое изменение, особенно когда случается полное затмение, т. е. когда затмевается все тело Солнца или Луны, и в высшей степени, когда затмевается все Солнце. Тогда днем наступает ночь и на небе появляются звезды, а испуганные овцы мечутся туда и сюда, пугаются звери и особенно люди душой и сердцем, как свидетельствуют испытавшие это, и оно может произойти быстрее, чем его предскажут знающие в этой науке. Все это и подобное суть действия планет и звезд и называется Птолемеем и другими «второе звезд», то есть действие это по отношению к главному занимает второе место» (Р. Бэкон. Введение к трактату псевдо-Аристотеля..., стр. 56).

[230] Большинство средневековых философов было убеждено, что черви, мухи и другие мелкие живые существа самозарождаются в результате воздействия Солнца на грязь, гниющую материю и т.п.

[231] По мнению Аристотеля, отец сообщает через семя «движение», т. е. способность воздействовать на женские выделения и производить себе подобных.

[232] Об участии Солнца в процессе порождения человека см. Aristot., Phys., II, 2 (194b 13), Metaph., XII, 5 (1071a 13-17). Вообще, по Аристотелю, любое возникновение и уничтожение так или иначе связано с движением Солнца по эклиптике (см. De gener, II, 10, passim).

[233] Aristot. De caelo, II, 14 (298a 10 sqq.).

[234] Seneca, Nat. quaest I, prol.

[235] Plin. Nat. hist II, 67.

[236] Кем именно является этот автор, часто цитируемый Бэконом, неизвестно. В Средние века была достаточно хорошо известна его Космография (Cosmographia Aethici Istrici), сочинение, написанное на варварской латыни и содержащее преимущественно легендарные и полулегендарные сведения.

[237] Гильом Рубрук (1215/1220—1293) — монах-францисканец, миссионер. В 1253 г. посетил двор монгольского хана в Каракоруме.

[238] Совр. Судак (Украина).

[239] Дон.

[240] Совр. станица Таманская.

[241] Азовское море.

[242] В античности так иногда называли Уральские горы.

[243] Литва (?).

[244] Avicenna, De an. 1, 5.

[245] В Средние века этот трактат обычно атрибутировался Алхазену.

[246] Несмотря на то что Бэкон сильно зависит в своей оптике от Алхазена, в данном вопросе он с ним существенно расходится. Алхазен (да и большинство арабских оптиков также) придерживается экстериорной теории зрения, согласно которой зрение носит пассивный характер и обусловлено исключительно species, исходящими от предмета. Экстериорно-интериорная теория Бэкона находится под значительным влиянием теории зрения Гроссетеста, восходящей в конечном счете к платонизму.

[247] Ср. Ис 11,2-3.

[248] Т. е. устроением государства верных, обращению неверных и защите от тех, кого обратить невозможно.

[249] Бэкон различает природное бытие и бытие в благодати.

[250] Речь идет, возможно, о Клавдии, епископе Туринском (IX в.).

[251] Averroes, De caelo, I, с. 3: «Говорит и по иной славной причине, что она была для него основанием и законом творить три просьбы или молитвы, иначе, жертвы. И говорит, что законодатель не откроет людям это число, если не будет следовать природе, ибо этот закон есть уподобление природе. И в соответствии с этим числом держится величие творца в его удалении от сотворенных формою. Да будем молиться и приносить жертвы, ибо все это служит не иному как величию Творца».

[252] Т.е. частные аспекты Божественного бытия, такие как единство и троичность и т.д.

[253] Boeth., De disc. School., IV.

[254] Книга О правлении царствами Аристотелю не принадлежит. Сам Аристотель ясно придерживался учения о вечности мира. См. VIII книгу его Физики.

[255] Ин, 1, 4, согласно традиции, распространенной в Средние века (Petrus Abaelardus, Introd. ad theolog., I, IX).

[256] August, De civ. Dei, X, 26.

[257] Т. е. счастья будущей жизни.

[258] Boeth., De cons. III, prosa 10.

[259] Возможно, речь идет об Авите (ок. 450—ок. 518), епископе Виеннском (совр. Вьен. Франция), авторе цикла поэм О начале мира. Его имя несколько раз упоминается в Космографии Этика.

[260] Бэкон неточно цитирует Цицерона, заменяя «богов» на «Бога».

[261] Перевод дан по тексту: Цицерон. Философские трактаты, М. 1997, стр. 95-96.

[262] August, De civ. Dei, IV, 30.

[263] Seneca, Dialogi, VII, 5.

[264] Ср. IV, prosa 2: «[Если злые люди] по своей воле избегают блага и устремляются к пороку... они не только не обладают большим могуществом, но вообще перестают существовать. Ибо люди, устремляющиеся прочь от общей для всех цели [т. е. блага], тотчас утрачивают свое бытие» и prosa 3: «Все, имеющее бытие, как кажется, есть благо. Таким образом, уклоняющееся от блага перестает существовать — поэтому злые люди перестают быть теми, кем были прежде. О том, что они были людьми, свидетельствует лишь сохранившийся у них облик человеческого тела. Но поскольку они погрязли в пороке, их человеческая природа утрачена».

[265] Ibid, prosa 3.

[266] Фрагменты Утешения Философией даны в переводе В.И. Уколовой и М.Н. Цейтлина (Боэций. Утешение философией и другие трактаты, М., 1990, стр. 254-258).

[267] Dialogi, IV, 3.

[268] Речь идет о францисканце Иоанне де Плано Карпини.

[269] Речь идет о планетах.

[270] Исаак бен Соломон (X в.) — еврейский ученый.

[271] Зеркала, которые не только отражают, но и преломляют свет.

[272] Мальта и нафта — горючие смеси, применявшиеся в военном деле.

[273] Неясно, о каком материале идет речь.

[274] См. Суд 7-8.

[275] Речь идет об армилярной сфере.

[276] Артезий — полумифический алхимик и астролог. В Средние века имело хождение несколько сочинений под его именем.

[277] Т. е. высказываний типа: «Всякое целое больше своей части».

Оглавление

РОДЖЕР БЭКОН. ИЗБРАННОЕ