плешивая голова, с венком коротких, рыжих кудрей вся порозовела от удовольствия; его выпяченный живот трясся от молчаливого смеха, когда он загребал свой выигрыш.
— Вдвойне или на квит? — спросил Тевенен.
Монтиньи мрачно кивнул головой.
— «Предпочтительно есть в пышной обстановке, — писал Вильон, — есть хлеб и сыр на серебряном блюде», или… или… Помоги мне, Гюи!
Табари хихикнул.
— «Или есть петрушку на золотом блюде», — писал поэт.
Ветер становился резче; он вздымал снег и иногда с глухим гиканьем и точно надгробным воем гудел в трубе камина. Похолодало и в комнате. Вильон, вытянув губы, подражал порывам ветра, издавая звуки, похожие не то на стон, не то на свист. Эти дикие, отвратительные звуки выводили из себя пикардийского монаха.
— Вы не переносите этой музыки? Она, быть может, напоминает вам скрип виселицы? — смеялся Вильон. — А там наверху настоящая дьявольская пляска! Но только, мои милые, от нее не согреться. Ух как рванул ветер! А как думаете, дон Никлас, не слишком ли холодно сегодня на Сен-Денисской дороге?
Дон Никлас замигал глазами и имел такой вид, точно его кто душил за горло. Монфокон — большая, страшная парижская виселица — стояла как раз на Сен-Денисской дороге, и шутка поэта произвела на него сильнейшее впечатление. Что касается Табари, то он стал неудержимо смеяться и уверять, что никогда не слыхал ничего смешнее; хохоча, он держался за бока и кричал петухом. Вильон щелкнул его по носу, и хохот Табари перешел в кашель.
— Ну будет шуметь, — сказал поэт, — придумаем лучше рифму к слову «рыба».
— Вдвойне или на квит! — угрюмо заявил Монтиньи.
— Пожалуйста, — ответил Тевенен.
— Есть еще что-нибудь в бутылке? — спросил монах.
— Откупорьте другую, — предложил Вильон. — Как можете вы надеяться наполнить такую бочку, как ваша утроба, такой маленькой мерой, как бутылка? И как можете вы надеяться попасть в царство небесное? Сколько вы думаете потребуется ангелов, чтобы втащить туда пикардийского монаха, подобного вам? Или вы полагаете, что будете вторым Ильей и за вами пришлют колесницу?
— «Hominibus impossibile»[1], - ответил монах, наполняя стакан.
Табари чуть не прыгнул от восторга. Вильон опять дал ему щелчок по носу.
— Разрешаю смеяться при моих шутках, если хотите, — сказал он.
— О, это было так хорошо сказано! — воскликнул Табари.
Вильон обратился к нему:
— Придумай же рифму к «рыбе». Ну на что латынь? Что вам с ней делать на страшном суде, когда дьявол поволочет туда Гюи Табари, — дьявол с горбом на спине и раскаленными докрасна когтями. Кстати, по поводу дьявола, посмотрите на Монтиньи! — добавил он шепотом.
Все трое украдкой, но внимательно посмотрели на картежника. Очевидно было, что счастье не на его стороне. Рот его был скривлен на сторону; нос сморщен, но одна ноздря широко раздувалась. По народному выражению, «черный пес взобрался на его плечи», и под этим тяжелым бременем он тяжело, прерывисто дышал.
— Он выглядит так, точно хочет пырнуть его ножом, — прошептал Табари, вытаращив глаза от страха.
Монах также вздрогнул, но отвернулся и протянул руки к огню.
Можно было с уверенностью сказать, что монах вздрогнул от холода, а не от избытка сострадания и опасения за жизнь Тевенена.
— Ну, ну, теперь прочтем балладу! — воскликнул Вильон и отбивая такт руками, стал ее декламировать, обратившись к Табари.
Не успел он дойти до четвертой рифмы, как вдруг произошли внезапные, шумные движения игравших. Игра закончилась, и Тевенен только что хотел было открыть рот, чтобы возвестить о новом выигрыше, как Монтиньи вытянулся с быстротой змеи и вонзил ему кинжал в сердце. Удар произвел свое действие прежде, чем Тевенен успел закричать или сделать движение. Раза два содрогнулось его тело; руки разжались и опустились; каблуки стукнули об пол. Затем голова его с широко раскрытыми глазами опрокинулась назад, и душа Тевенена Пенсета отправилась к тому, кто ее создал.
Все вскочили на ноги, чтобы броситься на помощь, но было слишком поздно — убийство совершилось в две секунды. Четверо живых товарищей смотрели друг на друга и застыли в своих позах, точно привидения. Открытые глаза убитого смотрели на один угол потолка со странным уродливым выражением.
— Боже мой! — прошептал наконец Табари и стал читать латинские молитвы.
Вильон разразился истерическим хохотом. Он шагнул вперед, отвесил комический, нелепый поклон в сторону Тевенена и захохотал еще более неестественно и громко. Потом грузно, как мешок, опустился на стул, и казалось, он должен был лопнуть от неестественного, горького смеха.
Монтиньи первый пришел в себя.
— Надо посмотреть, что у него есть, — заметил он и очистил карманы убитого привычной рукой; затем он разделил деньги на четыре равные кучки и расставил их на столе.
— Берите, — сказал он.
Монах взял свою долю с глубоким вздохом, украдкой бросив взгляд на мертвого Тевенена, который начал
