До-ре-ми-фа-соль-ля-си-Ты-свободы-попроси [Том Стоппард] (fb2) читать онлайн

Том Стоппард. До-ре-ми-фа-соль-ля-си-Ты-свободы-попроси Пьеса для актеров и оркестра

Предисловие автора

«До-ре-ми-фа-соль-ля-си-Ты-свободы-попроси»^[1] — такое произведение, где текст составляет лишь часть от целого. Подзаголовок «Пьеса для актеров и оркестра» также не способен передать, в какой степени успех этой полифонии определяется музыкой, сочиненной Андре Превином. И вообще, наше общее детище — это именно его затея. В 1974 году, будучи главным дирижером Лондонского симфонического оркестра, господин Превин предложил мне написать пьесу, для постановки которой надо было бы вывести на сцену полноценный оркестр. Такие предложения поступают нечасто — пожалуй что раз в жизни, и я, не раздумывая, согласился. Однако прошло полтора года, а работа никак не сдвигалась с места.

Обычно — и желательно, чтобы так и было, — пьеса создается, когда ее автору есть что сказать. И форма пьесы всецело зависит от ее содержания. Мне же в данном случае предстояло придумать содержание под заранее заданную форму. Мы с господином Превином четко договорились, что это будет не концертное исполнение текста под музыку, не мелодекламация и не произведение для профессиональных певцов. Это будет самое настоящее драматическое произведение, в котором симфоническому оркестру уготована одна из ключевых ролей. Насколько нам было известно, прежде никто ничего подобного не предпринимал. Впрочем, это тоже не причина писать пьесу, хотя, признаюсь, перспектива стать первым льстила моему самолюбию.

Итак, я получил карт-бланш, но понимал при этом только одно: пьеса, которую я напишу, должна, в сущности, быть об оркестре, поскольку посадить на сцену сто человек с инструментами и сделать их простыми аккомпаниаторами — значит заранее обречь все начинание на оглушительный провал. Я решил, что единственное осмысленное решение — дать оркестру некую роль в сюжете. Первый сюжет, который пришел мне в голову, выглядел так: жил да был миллионер, и был у него оркестр. Однако телега по-прежнему оказывалась впереди лошади. Творческий тупик усугублялся еще и тем, что я ничего не знал об оркестрах и почти ничего — о «серьезной» музыке. Я оказался в положении человека, который, не читавши в жизни ничегошеньки, кроме детективов, вынужден писать текст для моноспектакля о лорде Байроне просто потому, что получил заказ от хромого, как и Байрон, актера. Мой музыкальный опыт ограничивался игрой на треугольнике в детском садике — у нас там составилась группа «ударников». Тем не менее я сообщил моему соавтору, что пишу пьесу про миллионера, игравшего в детстве на треугольнике и купившего в конце концов симфонический оркестр.

Одна натяжка, особенно если она является отправной точкой сюжета, неизбежно порождает другие. Когда я понял, что все это умозрительное построение вот-вот рухнет, я сделал отчаянную попытку спасти его, представив, что оркестр существует лишь в помутившемся разуме миллионера. Интересно, что едва оркестр стал воображаемым, нужда в миллионере тоже отпала. Я решил писать пьесу о спятившем музыканте, который только и умеет, что ударять по треугольнику, но уверен, что у него есть оркестр.

К этому моменту все сроки, о которых мы условились с Анри Превином, уже прошли. Все усложнив, я подвел соавтора. Но я не ощущал внутренней потребности писать ни об оркестре, ни о безумном музыканте. Писать было решительно не о чем. Причудливо преобразившись в моем сознании, музыка и треугольники довели меня аж до эвклидовых аксиом, но и этот путь вел в тупик. Я был готов признать свое полное поражение.

Таково было состояние дел, когда в апреле 1976 года я познакомился с Виктором Файнбергом. К тому времени я прочитал немало книг и статей о российских диссидентах, так как собирал материалы для телеспектакля. Поэтому я знал, что господин Файнберг — один из тех людей, которые были арестованы на Красной площади в августе 1968 года во время мирной демонстрации против ввода войск в Чехословакию. Этого человека объявили сумасшедшим — нередкая участь для многих здравомыслящих противников режима, — и в 1974 году, после пяти лет, проведенных в тюрьмах-психушках, он был выслан из страны. Свой опыт общения с советской системой принудительного лечения психики он описал в журнале «Индекс/Досье на цензуру» — замечательном, неангажированном издании, бесстрастно фиксирующем факты политических репрессий в разных точках мира. Для господина Файнберга выход на свободу означал прежде всего возможность возобновить свои усилия по борьбе с тиранией, даже удвоить их, поскольку надо было вызволять оставшихся в застенках друзей. В момент нашего знакомства он считал своей главной задачей освобождение Владимира Буковского, который также стал жертвой психиатров в Советском Союзе, а едва выбрался из психушки, посмел рассказать о ней всю правду, даже не выехав из страны. Тем самым он обрек себя на несколько тюремных сроков, принудительные лагерные работы и ссылку, что в совокупности продлилось двенадцать лет.

В исключительных обстоятельствах некоторые люди способны проявлять исключительную храбрость. Не буду утверждать, что в Великобритании никто никого не притесняет и никто не злоупотребляет властью, и все же с настоящей храбростью мы сталкиваемся редко, ибо наше общество такой потребности не испытывает (я в данном случае не говорю о храбрости людей, которые борются с болезнями или переживают утраты). Истовость и напор, с которыми шел к своей цели господин Файнберг, движимый не столько состраданием к соотечественникам, сколько гневом и ненавистью к советской системе, его беспрестанное стремление досаждать любым начальникам в любых — не только вражеских, но даже дружеских — стенах и за их пределами, подсказывали мне, что начальники эти наверняка были счастливы «сбыть его с рук» и отправить за границу. Такого человека не сломишь и не заставишь замолчать. В обществе, являющем собой слаженный, послушный оркестр, он всегда будет звучать диссонирующей нотой и никогда не послушается дирижерской палочки.

Не припомню, чтобы я сознательно искал эту метафору, но она пришла, и вскоре я с полной определенностью смог сказать господину Превину, что безумный музыкант, считавший, будто у него есть оркестр, сидит в одной камере с политзаключенным. Я наконец знал, о чем надо писать, и через несколько недель пьеса была готова.

Мой герой Александр, безусловно, не Виктор Файнберг и не кто-то из его сподвижников. Но монолог, где он описывает курс лечения, который его заставили пройти в Ленинградской спец-психбольнице, приведен мною по журналу «Индекс/Досье на цензуру»^[2]. Есть в пьесе и другие цитаты из реально звучавших текстов. Например, фраза врача: «Ваши мнения и есть ваши симптомы». Сам Виктор Файнберг тоже фигурирует в пьесе — в группе от Н до Т — в эпизоде, когда Александр обозначает разных людей буквами алфавита.

Персонаж, который так и не появится на сцене, «мой друг В» — это Владимир Буковский. Кампания, развернувшаяся во многих странах в его защиту, возымела действие: в декабре 1976 года его выпустили из тюрьмы и незамедлительно «выдворили» на Запад. В июне, когда мы уже репетировали с актерами Королевской шекспировской труппы, я встретился с Буковским в Лондоне и пригласил его на репетицию в театр Ковент Гарден. Он пришел, посидел пару часов, был несколько скован, но искренне к нам расположен и уточнил важные для постановки детали. Однако его присутствие подействовало на нас скорее угнетающе. Все-таки у людей, готовящих театральный спектакль, под ногами «земля воображаемая», пусть даже земля эта всецело основана на фактах жизни и старается воспроизвести их максимально точно. Для нас, людей театра, воображение необходимо как воздух и, одновременно, это роскошь, которую можем себе позволить только мы. Визит Буковского столкнул два мира — воображаемый и реальный. Мне было не по себе. Один из наших актеров даже не смог договорить монолог, основанный на биографии нашего гостя. Впрочем, эта встреча не привела к необратимым потерям для «До-ре-ми-фа-соль-ля-си-Ты-свободы-попроси». К премьере спектакль снова обрел свой нерв и заиграл всеми задуманными красками.

До-ре-ми-фа-соль-ля-си-Ты-свободы-попроси

Посвящается Виктору Файнбергу и Владимиру Буковскому

Действующие лица

Александр

Иванов

Саша

Врач

Учительница

Полковник

Здесь приводится только текст пьесы, но важно помнить, что это произведение состоит из текста и музыки, сочиненной соавтором Тома Стоппарда, Андре Превином.

На сцене сосуществуют три пространства: камера с двумя койками, кабинет со столом и парой стульев и школьный класс с одной партой. Эти пространства могут быть совсем небольшими, но обязательно должны как-то соединяться между собой, и должна быть возможность усиливать и приглушать свет над каждым из них и над оркестром независимо друг от друга. Оркестр, разумеется, расположен на возвышении.

В камере двое — Александр и Иванов. Александр — политзаключенный, а Иванов — настоящий сумасшедший. По ходу спектакля становится ясно (но написать об этом лучше заранее), что оркестр большую часть времени существует только в воображении Иванова. У Иванова имеется музыкальный инструмент — треугольник.

В кабинете никого нет.

В классе — Учительница стоит, а Саша сидит за партой.

Камера

Кабинет и класс не освещены.

В камере сидят Александр и Иванов, каждый на своей койке. Оркестранты настраивают инструменты: сначала по-настоящему, но через одну-две минуты начинают лишь имитировать настройку: то есть воцаряется тишина, а музыканты как бы продолжают настраивать инструменты. Иванов встает, поднимает треугольник и палочку. Оркестр замирает. Тишина. Иванов ударяет в треугольник один раз. Оркестр начинает беззвучно имитировать исполнение произведения. Иванов сосредоточенно вслушивается в неслышную для нас музыку и время от времени ударяет в треугольник, как того требует одному ему ведомая партитура. Нам слышно лишь редкое позвякивание треугольника. Александр наблюдает за происходящим — ему, как и нам, видно только, как сосед изредка ударяет в треугольник. Это продолжается примерно минуту. Затем, очень тихо, начинает звучать музыка, которую слышит Иванов, то есть мы начинаем слышать оркестр.

Удары Иванова по треугольнику теперь вполне соответствуют исполняемой музыке. Очень медленно, постепенно, музыка становится громче, а потом вдруг, на каком-то аккорде, свет над платформой, где находится оркестр, вспыхивает, и он предстает во всем великолепии, вместе со стоящим на возвышении дирижером. Оркестр играет в полную силу. Партия треугольника — вполне значима для исполняемой симфонии. Мы теперь включены в сознание Иванова, а Александр по-прежнему наблюдает за происходящим извне: слышит только треугольник и видит только Иванова.

Иванов (в гневе прерывает оркестрантов). Нет! Нет! Нет! Оркестранты прекращают играть.

Иванов (кричит). Вернитесь, начните с литавр.

Оркестр возвращается к указанному месту, начинает играть, но вскоре музыка стихает — уже не так постепенно, как нарастала, — и оркестр переходит к имитации игры. Когда музыка становится почти неслышной, Александр громко кашляет. Иванов смотрит на него укоризненно. После кашля музыка совсем стихает, воцаряется тишина. Иванов время от времени ударяет в треугольник. Оркестранты делают вид, что играют.

Иванов. Лучше… Хорошо… Намного лучше…

Александр пытается больше не кашлять. Иванов бьет в треугольник — это явно финал произведения. Оркестранты «доигрывают», опускают инструменты. Иванов садится на свою койку. Александр перестает сдерживаться, кашляет вволю.

Иванов (извиняющимся тоном). Я знаю, что вы думаете.

Александр (понимающе). Ничего страшного.

Иванов. Да чего там, говорите прямо. Виолончели все провалили.

Александр (уклончиво). Вообще-то я не слишком сведущ в музыке…

Иванов. Сущие кошки! Не играют, а когтями по жестяной бочке скребут! А вся эта медная мелочь? Неужели я снова должен возиться с этой дешевкой?

Александр. Дешевкой?

Иванов. Ну да, с медными духовыми. Бесстыжие неискренние наглецы. Стоит сделать им замечание — сразу поджимают губы. Ну а как вам другие духовые, которые и язык-то не повернется назвать деревянными? Замшелые, сопревшие бревна! О глокеншпиле вообще умолчим.

Александр. О глокеншпиле?

Иванов. Я же просил о нем умолчать. Скажите лучше, как вам арфистка?

Александр. Повторяю, я не большой ценитель…

Иванов. Да ей только кур щипать! Врывается, как ураган, в тех местах, где даже дурак ступал бы на цыпочках. Господи, у меня что, проблем мало?! Не оркестр, а паноптикум! Фагот — голубой из активных, контрафагот — голубой из пассивных, у большого барабана почесуха, и ему срочно требуется дерматолог. И все так заунывно, точно обезьянка шарманку крутит.

Александр. Н-да, тяжелый у вас случай.

Иванов. Да у меня скрипачи имеют такое же отношение к скрипке, как Яша Хейфец к водному поло. Еще имеется туберкулезник, внучатый племянник Джона Филипа Соузы, который вечно играет форте, где надо пиано. А первая скрипка, как и пристало благочестивому еврею, подал документы на выезд в Израиль. Пора распустить весь оркестр и набрать новый. Вы знакомы с нотной грамотой?

Александр. Нет.

Иванов. Не страшно, научитесь, глазом моргнуть не успеете. Четвертинки-половинки, диезы-бемоли, до-ре-ми-фа-соль-ля-си. Вы на чем играете?

Александр. Говорю же: я не играю.

Иванов. Ударник? Струнник? Трубы-тубы?

Александр. Нет.

Иванов. Гобой? Фагот? Или клавишник?

Александр. Боюсь, что нет.

Иванов. Надо же! Не пианист! Так, погодите, соображу. Флейтист!

Александр. Нет же. Послушайте…

Иванов. Потрясающе. Ну, хоть намекните. Если я сейчас примусь вас бить — до крови, до мяса, — вы что будете защищать, лицо или руки? Какие травмы предпочтете получить: чтобы неделю только стоять, но не сидеть, или только сидеть, но не стоять? Сами видите, я пытаюсь сузить круг подозреваемых инструментов. Я правильно понимаю, что встать на колени и засунуть свой инструмент себе в задницу вам слабо?

Александр. Я не играю ни на каком инструменте.

Иванов. Можете быть со мной вполне откровенны. Я — человек без предрассудков. Представляете, мои музыканты бывали у меня дома. Сам приглашал! Спросите почему? Да потому что каждый из нас чуточку музыкант. А кто утверждает обратное — узколобый фанатик. Так вот, я моих кларнетистов кормил за собственным столом. А этих француженок и французиков, пиколлят и жиголят, подпускал к себе даже на улице, даром что все они проститутки. Так что за меня не беспокойтесь, маэстро: я сиживал вместе с ними всеми, вплоть до барабанщиков, мы ели Мясковского, пили Чайковского, нас вместе пучило от Пуччини. Я, конечно, знаю тех, кто кормит оркестрантов на кухне, объедками, точно холопов, а то и скармливает их самих на обед своим любимым собачкам или львам. Но я музыкантов люблю, я музыкантов уважаю, я их за людей почитаю. Так скажите, если я сейчас разобью ваш инструмент о вашу башку, кто вам понадобится: столяр, сварщик или нейрохирург?

Александр. Я не играю ни на каком инструменте. Будь я музыкантом, я не стал бы от вас скрывать, на каком именно. Но я не играю. И никогда не играл. Я не умею играть. Я не музыкант.

Иванов. Тогда какого черта ты тут делаешь?

Александр. Меня сюда посадили.

Иванов. За что?

Александр. За распространение заведомо ложных измышлений.

Иванов. За клевету? Да как ты посмел порочить честь музыкантов? Говорят же: не стреляйте в пианиста! Даже словом!

Александр. Речь не о музыке, а о политике.

Иванов. Хочешь три совета? Первый: никогда не смешивай музыку с политикой. Второй: никогда не откровенничай со своим психиатром. Третий: играй гаммы!

Александр. Спасибо.

Иванов единожды ударяет в треугольник. Свет в камере гаснет. Звучит группа ударных — исполнение непрофессиональное, совсем детское. Звучит и скрипка, но играют на ней без смычка, просто дергают за струны. Вскоре среди ударных возникает смятение, потому что треугольник все время играет невпопад и всех сбивает. В конце концов остальные инструменты умолкают, и слышен один лишь треугольник — частые нервные удары. Потом смолкает и он.

Класс

Освещается пространство, где находятся Учительница и Саша. Учительница держит в руках треугольник.

Учительница. Ну? Разве ты дальтоник? Саша. Нет.

Учительница. Дай-ка сюда твои ноты. Саша придвигает к ней лежащие на парте ноты.

Вот видишь, красные нотки? Это кто?

Саша. Струнные.

Учительница. Зеленые?

Саша. Тамбурин.

Учительница. Лиловые?

Саша. Барабан.

Учительница. Желтые?

Саша. Треугольник.

Учительница. Ты видишь тут сорок желтых ноток подряд?

Саша. Нет.

Учительница. Вот именно. А зачем играешь? Решил поддержать семейную традицию? Прокукарекать невпопад? Да твоя фамилия и так стала притчей во языцех. Ты об этом знаешь?

Саша. Да.

Учительница. Откуда?

Саша. Все говорят.

Учительница. Открой книгу.

Саша. Какую?

Учительница. Любую. Лучше «Отцы и дети». Саша достает из парты книгу. Это Тургенев?

Саша. Нет, учебник по геометрии.

Учительница. Да, представь, твоя фамилия уже облетела весь мир. С телеграфной скоростью. Пестрит во всех газетах. Склоняется по радио. С такой фамилией можно и не различать цвета. И музыку мы ради тебя перепишем. Вся партитура станет желтая, словно луг с одуванчиками, а звучать будет, как склянки на корабле: бери ложку, бери хлеб и садися за обед.

Саша. Я не хочу играть в оркестре.

Учительница. Открой книгу. Возьми бумагу и ручку. Ведь ты теперь знаешь, что бывает с антиобщественными элементами? С оппозиционерами?

Саша. Меня отправят в сумасшедший дом?

Учительница. Разумеется, нет. Читай вслух.

Саша. Точка имеет координаты, но не имеет размеров. Учительница. Психбольницы существуют для тех, кто не сознает, что творит.

Саша. Отрезок имеет длину, но не имеет ширины.

Учительница. Они осознают, что делают, но не понимают, что наносят вред обществу.

Саша. Прямая — это кратчайшее расстояние между двумя точками.

Учительница. Они осознают, что ведут себя антиобщественно, но они фанатики.

Саша. Окружность — геометрическое место точек плоскости, равноудаленных от заданной точки, называемой ее центром.

Учительница. Они больные.

Саша. Многоугольник — это плоская фигура, ограниченная прямыми линиями.

Учительница. И держат их не в тюрьме, а в больнице.

Пауза.

Саша. Треугольник — это многоугольник с наименьшим возможным количеством сторон.

Учительница. Замечательно. Прекрасно. Перепиши это десять раз, аккуратно, хорошим почерком, и, если ты будешь хорошо себя вести, я постараюсь пересадить тебя на другой инструмент.

Саша (пишет). Треугольник — это многоугольник с наименьшим возможным количеством сторон. Папу тоже заставляют это делать?

Учительница. Да. Он переписывает фразу: «Я играю в оркестре и не должен отбиваться от коллектива».

Саша. Сколько раз?

Учительница. Миллион.

Саша. Миллион?

Пауза.

(Кричит.) Папа!

Александр (кричит). Саша!

Кричит он во сне, на другом конце сцены. Иванов садится на койке, наблюдает за Александром. В паузах нижеследующего диалога оркестр берет отдельные аккорды.

Саша. Папа!

Учительница. Тсс!

Александр. Саша!

Музыка продолжает играть, в основном ударные. Это длится секунд десять, а потом все перекрывают резкие частые удары треугольника. Вскоре другие инструменты смолкают, остается только треугольник. Александр садится. Треугольник смолкает.

Камера

Иванов. Бери ложку, бери хлеб… (Оркестр.)

Кабинет

Иванов проходит в освещенный теперь кабинет и садится за стол. В оркестре один из музыкантов, из третьих скрипок, поднимается с места, спускается с оркестрового возвышения и также проходит в кабинет. Оркестр играет, и эта музыка пародирует движения скрипача. Иванов сидит за столом в кабинете. Скрипач превращается во Врача, подходит к столу и кладет на него скрипку. Оркестр все это время сопровождает его, и все его движения точно ложатся на музыку. Иванов вскакивает и кричит, словно бы обращаясь к оркестру.

Иванов. Ну все, довольно, довольно…

Музыка резко обрывается. Врач выжидающе смотрит на Иванова.

Иванов (Врачу). Простите.

Иванов садится. Врач также садится — смычковые аккомпанируют каждому движению. Иванов снова вскакивает.

Иванов (кричит). Я с вас семь шкур спущу!

Врач. Присядьте, пожалуйста.

Иванов (садится). Эти только ругань и понимают…

Врач. Как таблетки? Совсем не помогли?

Иванов. Не знаю. А какие таблетки вы им давали?

Врач. Послушайте, оркестра на самом деле нет. Никакое лечение не поможет, пока мы с вами не договоримся, что оркестра нет.

Иванов. Или, наоборот, есть.

Врач (ударяет по лежащей на столе скрипке). Оркестра нет!

Иванов косится на скрипку.

Врач. У меня есть оркестр, а у вас нет.

Иванов. Это, по-вашему, логично?

Врач. Такое уж стечение обстоятельств. Я музыкант-любитель. Иногда играю в оркестре. Хобби у меня такое. Мой оркестр настоящий. А у вас оркестра нет. Здесь вы — пациент. А я — врач. И раз я вам говорю, что оркестра у вас нет, значит — нет. Все логично…

Иванов. Я был бы счастлив не иметь оркестра.

Врач. Вот и славно.

Иванов. Я никогда не хотел иметь оркестр.

Врач. Отлично. Так и повторяйте: У меня нет оркестра. У меня никогда не было оркестра. Мне не нужен оркестр.

Иванов. Это верно.

Врач. У меня нет оркестра.

Иванов. Хорошо.

Врач. Отлично.

Иванов. Вы не могли бы сделать мне одолжение?

Врач. Какое?

Иванов. Скажите им, пусть перестанут играть.

Врач. Они перестанут играть, как только вы поймете, что их на самом деле нет.

Иванов встает.

Иванов. У меня нет оркестра.

Звучит один оркестровый аккорд.

Иванов. У меня никогда не было оркестра.

Звучат два аккорда.

Мне не нужен оркестр.

Звучат три аккорда.

Нет никакого оркестра.

Оркестр играет — бравурно и громко. Свет в кабинете гаснет. Освещается камера.

Камера

Все это время Александр спит на своей койке в камере. Возвращается Иванов. Берет палочку от треугольника. Встает около спящего Александра, смотрит на него. Музыка становится тревожной. Потом жуткой. Это кошмарный сон Александра. Музыкальная тема приближается к апофеозу. Но тут Александр вскидывается, просыпается, и музыка обрывается на полутакте. Тишина.

Иванов. Простите. Никакой на них нет управы.

Александр. Ну пожалуйста…

Иванов. Не беспокойтесь, я знаю, как себя вести. Трубачи у меня тут же получают по зубам, скрипачи — по морде, ботинком, вот этим самым. А уж виолончелистам вообще не позавидуешь. Вы на каком инструменте играете?

Александр. Ни на каком.

Иванов: Тогда не тревожьтесь. Расскажите лучше о своем детстве, о семье, о первой учительнице музыки. Как это все начиналось?

Речь Александра должна сопровождаться особым светом и музыкой — это сольная партия.

Александр. Однажды моего друга арестовали за хранение запрещенной книги и продержали в психбольницах полтора года. Мне это показалось странным. Потом, когда его выпустили, арестовали двух писателей, А и Б, которые опубликовали за границей какие-то рассказы, под псевдонимами. За это они, уже под своими настоящими именами, получили один пять, а другой семь лет принудительных трудовых лагерей. Мне это показалось совсем странным. Мой друг В пошел на демонстрацию, протестовать против ареста А и Б. Я его предупреждал, что это безумие, но он не послушался и снова угодил в психушку. Еще один человек, Г, написал кучу писем с описанием суда над А и Б и обсуждал этот суд со своими друзьями, Д, Е, Ж и 3. Их всех арестовали. Тогда И, К, Л, М и еще один, пятый, человек стали протестовать против ареста Д, Е, Ж и 3. Их тоже арестовали. На следующий день забрали и Г. Кстати, пятым был мой друг В, который на тот момент только вышел из психушки, куда его упекли за участие в демонстрации против ареста А и Б. Я и на этот раз его предупреждал, что протестовать против ареста Д, Е, Ж и 3 — чистое безумие. Он получил три года лагерей. Мне это показалось ну совсем несправедливым. Еще один человек, Н, составил книгу по материалам судов над В, И, К, Л и М и вместе с коллегами О, П, Р, С, Т присутствовал на суде над У, который написал воспоминания о своем лагерном сроке, за что получил еще год. На суде выяснилось, что советская армия в 1968 году пришла на помощь дружественной Чехословакии. На следующий день Н, О, П, Р, С и Т решили выйти на Красную площадь. Тут их всех арестовали и отправили — кого в лагерь, кого в психушку, кого в ссылку. Это было в семьдесят первом, после ареста А и Б прошло три года. Срок моего друга В истек одновременно со сроком писателя А. И тут он учудил. Выйдя на свободу, он начал всем рассказывать, что психически здоровых людей отправляют в сумасшедший дом за политику, за несогласие с режимом. Когда выпустили писателя Б, на моего друга В уже снова открыли дело. Его осудили за антисоветскую агитацию и клевету. Приговор — семь лет тюрьмы и лагерей, потом еще пять — ссылки. Видите, сколько вреда от этих писателей.

Тихо и постепенно снова начинает звучать музыкальная тема, исполняемая группой детей на ударных инструментах.

Они портят жизнь нормальным людям. Мое детство было самым обыкновенным. И подростком я был самым обычным. И работал на самой заурядной должности. И женился на простой девушке, которая тихо умерла при родах. Пока моему сыну не исполнилось семь лет, единственно примечательным в моем существовании был друг, которого то и дело арестовывали. А потом я тоже совершил безумство.

Ударные снова начинают играть кто в лес, кто по дрова. На этот раз смятение в их ряды вносит не треугольник, а малый барабан, в который кто-то немилосердно колотит. Потом удары внезапно смолкают, и свет падает на сидящего за партой САШУ. Рядом с ним стоит проколотый, искореженный барабан. Учительница неподвижно стоит рядом. Возможно, но не обязательно: фонограмма с записью шума на детской площадке.

Класс

Учительница. Вот, значит, как ты отвечаешь на мое доброе отношение? Наверно, твой отец тоже так начинал. Сначала — портил школьное имущество. Потом водил дружбу со всякими сомнительными личностями. Ну а потом начал писать письма, клеветать на Советскую власть. Сплошное вранье! Врал своим начальникам, партии, газетчикам… иностранцам…

Саша. Папа никогда не врет. Он меня ремнем выдрал, когда я раз соврал.

Учительница. Он врал! Бомбардировал своими наветами газету «Правда»! На что, интересно, он рассчитывал?

Свет над учительницей и Сашей гаснет, как только Александр начинает говорить.

Александр. Меня положили в Ленинградскую специальную психиатрическую больницу на Арсенальной улице, и я провел там тридцать месяцев, в том числе два месяца голодовки. Умереть тебе, конечно, позволят, но только анонимно. Если твое имя известно на Западе, твоя смерть им неудобна. Хлопот не оберешься. Ведь с прошлым, когда там тройки всякие или вовсе без суда и следствия, давно покончено. Россия — цивилизованная страна, тут «Лебединое озеро» танцуют лучше всех в мире и людей в космос запускают. Так что если вдруг кто-то вздумает свести себя в могилу голодовкой, неудобно получится, неловко. Через пару недель голодовки ко мне привели сына, чтобы он уговорил меня начать есть. Но он, хотя ему было тогда девять лет, не очень понимал, что сказать.

Саша (говорит из класса, не обращаясь к Александру впрямую). Пришло письмо, из-за границы. Там вырезка из газеты с нашей фотографией.

Александр. А что там написано?

Саша. Не знаю. Там все по-английски.

Александр. Как в школе дела?

Саша. Нормально. Геометрию начали учить. Ничего не понимаю.

Александр. Как бабушка?

Саша. Хорошо. От тебя пахнет, как от Ольги, когда она ногти красит.

Александр. Что еще за Ольга?

Саша. Она теперь живет в твоей комнате. Пока тебя нет.

Александр. Ясно. Хорошо.

Саша. Тебя тут ногти заставляют красить?

Диалог на этом заканчивается. Снова — соло Александра.

Александр. Если человек долго не ест, от него начинает пахнуть ацетоном, это такая жидкость для снятия лака. Когда запасы протеина и углеводов в организме иссякают, начинается метаболизация жиров, а ацетон — побочный продукт этого процесса. Так что можно сказать и наоборот: от девушки, стирающей лак с ногтей, пахнет голодовкой. Через два месяца можно было запросто снимать лак моей мочой. Поэтому они снова привели ко мне Сашу. Он меня как увидел — вообще не смог говорить.

Саша (кричит). Папочка!

Александр. Тогда они сдались. А когда я немного оправился, меня перевели сюда. Это значит, что меня решили отпустить. Попасть с Арсенальной в обычную горбольницу намного труднее, чем из горбольницы на улицу. Но у них на все свои правила. Все — как положено, все — как подобает. На это уйдет еще сколько-то времени, но это уже ерунда. Я пока почитаю «Войну и мир». Все будет хорошо.

Оркестр.

Класс

Эта сцена происходит в музыкальном обрамлении, и завершает ее соло Врача на скрипке, которое постепенно переходит в следующую сцену.

Саша. Треугольник — это кратчайшее расстояние между тремя точками.

Учительница. Что за бред?

Саша. Круг — это самое большое расстояние до одной и той же точки.

Учительница. Саша!

Саша. Плоская фигура, ограниченная высокими стенами, — это тюрьма, а не больница.

Учительница. Тише!

Саша. Мне все равно! Он ничем не болел дома! Никогда!

Музыка.

Учительница. Не плачь.

Музыка.

Все будет хорошо.

Музыка переходит в соло на скрипке. Освещение в классе гаснет.

Кабинет

Врач один, исполняет соло на скрипке. Звуки скрипки смолкают.

Врач. Войдите.

Александр входит в круг прожектора, где уже находится Врач.

Врач. Здравствуйте. Присаживайтесь. Вы играете на каком-нибудь инструменте?

Александр (ошеломленно). Вы — здешний пациент?

Врач (жизнерадостно). Нет, я врач. Это вы — пациент. Мы тут все-таки стараемся не путать врачей с пациентами, хотя говорят, что в более продвинутых психиатрических заведениях разница между врачами и пациентами небесспорна. (Аккуратно укладывает скрипку в футляр и назидательно продолжает.) Если бы все в мире играли на скрипке, я бы давно лишился работы.

Александр. Психиатра?

Врач. Скрипача. Зато психбольницы были бы переполнены. Вы просто ничего не знаете о музыкантах. Добро пожаловать в Третью психиатрическую городскую больницу. Чем страдаете?

Александр. У меня есть жалоба.

Врач (открывает медицинскую карту). Да-да, вижу. Патологические изменения личности с параноидальными маниями.

Александр. Нет-нет, я совершенно здоров.

Врач (закрывая карту). Вот видите.

Александр. Я хочу пожаловаться на соседа по камере.

Врач. По палате.

Александр. Он считает, что у него есть оркестр.

Врач. Да-да, у него проблемы с самоидентификацией. Я позабыл его фамилию.

Александр. Он ведет себя агрессивно.

Врач. Он на вас тоже жалуется. Похоже, вы позволяете себе кашлять, когда оркестр играет диминуэндо.

Александр. Вы можете чем-то помочь?

Врач. Конечно. (Достает из ящика красную пачку с таблетками.) Сосите по одной каждые четыре часа.

Александр. Но он совершенно безумен.

Врач. Разумеется. Вы что, тоже носитесь с этой бредовой идеей? Считаете, что в психушках сидят только нормальные, а по улицам ходят только сумасшедшие? Так это все писатели придумали, люди с буйным воображением. И этим авторам у нас самое место. Уверяю вас, все это глупые россказни. Если основываться на статистике, нормальные все-таки снаружи, а сумасшедшие все-таки тут, внутри. Вы, к примеру, внутри. Именно потому, что вас преследует маниакальная идея о том, что в психбольницах лежат здоровые люди.

Александр. Но ведь я сам нахожусь в психбольнице.

Врач. Вот и я о том же. Если вы не готовы обсудить свой случай с позиций здравого смысла, мы с вами еще долго будем ходить по кругу или топтаться на месте. Кстати, вы сказали, что не играете ни на каком инструменте?

Александр. Нет. Можно мне в другую камеру? В одиночку?

Врач. «Нет» — не играете? Или «нет» — не сказали? Послушайте, давайте поставим точки над И. Вы находитесь в городской психиатрической больнице, это обычная больница, она находится в ведении Министерства здравоохранения, и у нас тут палаты, а не камеры. Камеры — в тюрьмах и, возможно, в Особых психиатрических больницах, подведомственных Министерству внутренних дел. В камерах сидят заключенные, они представляют опасность для общества. Еще в камерах сидят опасные для общества пациенты…

Александр. Можно перевести меня в отдельную палату?

Врач. Боюсь, что нет. Полковник… ээ… доктор Розинский, которому передали ваше дело, сам выбирал для вас соседа по камере… вернее, по палате.

Александр. Но он может меня убить.

Врач. Будем исходить из того, что Розинский лучше знает, что для вас полезно. Хотя, по-моему, вам нужен психиатр.

Александр. Вы хотите сказать, что ваш Розинский — не доктор?

Врач. Разумеется, доктор, хотя он готов служить родине в любом качестве. Впрочем, специального образования в области психиатрии у него нет.

Александр. А в какой есть?

Врач. В семантике. Он доктор филологических наук, хотя одному богу известно, что это за науки такие. Но говорят, что он гений.

Александр (гневно). Я отказываюсь с ним встречаться.

Врач. А встречаться, может, и не понадобится. Думаю, вам лучше всего просто пойти домой. В четверг, например. Вас устроит?

Александр. В четверг?

Врач. Чем плох четверг? По средам у нас Комиссия. Так что давайте-ка к вечеру вторника полностью излечим вас от вашей вялотекущей шизофрении, желательно до семи вечера, потому что у меня концерт. (Достает большую синюю пачку таблеток.) Будете принимать раз в четыре часа.

Александр. Что это за лекарство?

Врач. Мягкое слабительное.

Александр. От шизофрении?

Врач. Обыватели зачастую не сознают, что медицина двигается вперед семимильными шагами.

Александр. Понятно. Что ж, почитаю «Войну и мир» в другой раз.

Врач. Да уж. Кстати, когда будете общаться с Комиссией, придержите язык. Постарайтесь ничем их не смутить. «Войну и мир» не упоминайте, разве что сами спросят. Я бы на вашем месте ограничился двумя ответами — «да» и «нет». «Да» — если спросят, согласны ли вы, что страдаете психическим заболеванием. «Нет» — если спросят, намерены ли вы и дальше лгать и клеветать. Еще допустимы ответы «конечно» и «простите». «Конечно» — если спросят, удовлетворило ли вас полученное лечение. «Простите» — если спросят, что вы думаете о жизни в целом. Ну, не расслышали вы вопрос — и дело с концом.

Александр. Я никаким психическим заболеванием никогда не страдал, а лечение мое было варварским.

Врач. Воистину, глупость неизлечима. Поймите, я должен продемонстрировать, что я вас лечил. Вы должны отказаться от своих идей и выразить благодарность за лечение. Нам надо действовать сообща.

Александр. Кагэбэшники выломали дверь, ворвались ко мне в дом. Они напугали моего сына и тешу. Мое сумасшествие заключалось в том, что я писал письма в защиту друга, которого посадили в тюрьму. До этого моего друга дважды отправляли в сумасшедший дом за политические взгляды, а потом его арестовали, когда он рассказал, что психически здоровых людей сажают в психушки. На этот раз его посадили в тюрьму, поскольку он не был сумасшедшим. Я стал об этом писать — и меня самого отправили в психушку. Кстати, насчет Арсенальной вы правы, у них там не палаты, а камеры. Окна зарешечены, в дверях — глазки, свет горит и днем и ночью. Короче, все как в тюрьме, с надзирателями, блатными, шестерками, только режим строже. Медбратьями там работают зэки, осужденные за кражу и тяжкие уголовные преступления, они бьют и унижают пациентов, забирают у них еду, а врачи их покрывают. Почти у всех врачей под халатами форма офицеров КГБ. Для политзаключенных лечение и наказание связаны напрямую. Мне кололи аминазин, сульфазин, трифтазин, галоперидол и инсулин. Результат: отеки, судороги, головные боли, ознобы, жар, утрата многих функций, в том числе способности читать, спать, сидеть, стоять и застегивать штаны. Все эти меры не подействовали, и тогда меня, голого, стали привязывать к кровати кусками мокрой ткани. Ткань высыхала, стягивала тело все плотнее, и в конце концов я терял сознание. Это продолжалось десять дней подряд. Но я не выказал никаких признаков раскаяния.

После этого я объявил голодовку. Когда стало понятно, что я готов умереть, у них сдали нервы. И теперь вы полагаете, что я выползу отсюда на коленях, смиренно благодаря их за успешное излечение от моих маниакальных заблуждений? Ну уж нет. Они проиграли. И им придется с этим смириться. Они, похоже, забыли, что тоже смертны. Возможно, проигрыш — их первая встреча с тем судом.

Врач (взяв в руки скрипку). А за сына вы не боитесь? Он того и гляди превратится в малолетнего преступника. (Перебирает струны.) Он хороший мальчик. Он заслужил иметь отца. (Снова перебирает струны.)

Класс

Учительница. Теперь совсем другие времена, не то, что в тридцатые или в конце сороковых. Когда я училась в школе, были ужасные перегибы. Обвинения, которые сейчас выдвинуты против твоего отца, часто предъявлялись ни в чем неповинным людям. Теперь все иначе. Конституция гарантирует гражданам свободу совести, свободу печати, свободу слова, собраний, вероисповедания и много других свобод. Советская конституция всегда была самой либеральной в мире — начиная с самой первой, которую написали сразу после революции.

Саша. Кто написал?

Учительница. Автор первой конституции — Николай Бухарин.

Саша. Мы можем спросить Николая Бухарина про папу? Про его свободу?

Учительница. К сожалению, Бухарина расстреляли вскоре после принятия конституции. В те времена все обстояло иначе. Ужасные были времена.

Камера

Александр только что начал читать «Войну и мир», Иванов заглядывает ему через плечо.

Иванов. «Ну, князь, Генуя и Лукка — поместья фамилии Бонапарте».

Александр нервничает, Иванов истерически хохочет, но продолжает читать.

«Если вы мне не скажете, что у нас война, если вы еще позволите себе защищать все гадости…»

Александр подскакивает и захлопывает книгу. Оркестр играет несколько тактов из торжественной увертюры Чайковского «1812 год». Иванов хватает Александра за плечо. Тревожный момент, может последовать удар, драка. Затем Иванов целует Александра в обе щеки.

Смелей, дружище. У каждого из моих оркестрантов есть дирижерская палочка. Плох тот солдат, который не хочет стать генералом. Придет и твой черед.

Кабинет

Врач. Войдите.

В кабинет входит Александр.

Ваше поведение весьма тревожно. Я начинаю думать, что у вас не все в порядке с психикой. Это помимо того, что вы страдаете вялотекущей шизофренией параноидального типа. Я начинаю сомневаться, может ли обычная горбольница справиться с вашими симптомами. Александр. У меня нет симптомов, у меня есть мнение. Врач. Ваши мнения — и есть ваши симптомы. Вы больны инакомыслием. Ваш тип шизофрении не предполагает таких изменений в психике, которые будут заметны для окружающих. Ваш случай весьма похож на случай генерала Петра Григоренко. Ведущие психиатры Института имени Сербского в Москве написали в его медицинском заключении, что его внешне адекватное поведение и формально связные высказывания на самом деле свидетельствуют о необратимых патологических изменениях личности. Понимаете? Я не могу вам помочь. Кроме того, у вас изо рта пахнет авиационным клеем или чем-то таким… что вы ели?

Александр. Ничего.

Врач. И это еще один неприятный момент. У нас тут прежде никто голодовок не устраивал. Вернее, был один случай, но тогда пациент протестовал против больничной пищи, и это психологически оправданно и возымело действие — не на пищу, нет, а на моральный облик всех пациентов. (Пауза.) Вы можете сами выбрать себе лекарства. Вы даже можете их не принимать. Просто говорите, что принимали. (Пауза.) Чего вы, собственно, добиваетесь?

Александр (ровным голосом, каким обычно стихов не читают).

Врач. Замолчите! Господи, и долго вы можете так рифмовать?

Александр. На Арсенальной мне не разрешали иметь ни бумагу, ни ручку — по медицинским показаниям. Когда хочешь что-нибудь запомнить, рифмовка очень помогает.

Врач. Потрясающе. Я было подумал, что открыл новую форму психического расстройства. Мне улыбнулось бессмертие. Улыбнулось, подмигнуло и сделало ручкой.

Александр. Ваше имя, возможно, еще войдет в историю.

Врач. Вы о чем это? Это не я! У меня приказ. Послушайте, если вы согласитесь поесть, я разрешу вам свидание с сыном.

Александр. Я не хочу, чтобы он сюда приходил.

Врач. Если вы ничего не будете есть, я пошлю за вашим сыном. (Пауза.) Нельзя быть таким упрямым.

Александрподнимается, хочет уйти. Пауза.

Таблетки хоть чуточку помогли?

Александр. Не знаю.

Врач. Вы полагаете, что психически здоровых людей отправляют в сумасшедший дом?

Александр. Да.

Врач. Таблетки не помогли.

Александр. Я отдал их Иванову. Его фамилия тоже Иванов.

Врач. Именно. Именно поэтому полковник… эээ… доктор Розинский настаивал, чтобы вы были в одной камере, то есть, в одной палате.

Александр. Потому что мы однофамильцы?

Врач. Этот человек — гений. Обыватели зачастую не сознают, что медицина двигается вперед семимиль…

Александр. Я сознаю. Я отдавал мои таблетки Иванову. Ему как раз было нужно слабительное.

Александр выходит.

Врач. Следующий.

Тут же, почти столкнувшись с выходящим Александром, входит преобразившийся Иванов с треугольником в руках. Он горд и одновременно подобострастен.

Врач. Здравствуйте, Иванов. Ну что, помогли таблеточки?

Иванов (ударяет в треугольник). У меня нет оркестра.

Тишина. Иванов, подняв палец, сигнализирует об этой тишине. Снова ударяет в треугольник.

Врач (внезапно). Какой сегодня день недели?

Иванов. У меня никогда не было оркестра.

Тишина. Врач, однако, чем-то озабочен и упускает всю значительность происходящего.

Врач. Так какой сегодня день? Вторник?

Иванов ударяет в треугольник.

Иванов. Мне не нужен оркестр.

Тишина.

Врач (в ужасе). Который час? Я же опоздаю! Оркестр ждать не будет!

Врач хватает футляр со скрипкой и направляется к выходу. Иванов ударяет в треугольник.

Иванов. Нет никакого оркестра!

Врач (выходя). Ну, разумеется, есть. Чертов оркестр!

Оркестр подает голос. Один аккорд.

Иванов слышит его и сникает. Еще аккорды. Врач уже ушел.

Иванов (потрясенно). У меня есть оркестр.

Музыка.

У меня всегда был оркестр.

Музыка.

Я всегда знал, что у меня есть оркестр.

Музыка. Александр сидит на своей койке в камере. Иванов садится на стул Врача в кабинете. Врач садится в оркестр, в группу скрипачей. Саша направляется к Иванову, Музыка играет долго, потом смолкает.

Иванов. Войдите.

Саша. Александр Иванов.

Иванов. Совершенно верно. А ты кто?

Саша. Александр Иванов.

Иванов. Мальчишка — идиот.

Саша. Мне велели прийти. Это насчет моего папы? Иванов. Как его зовут?

Саша. Александр Иванов.

Иванов. Это не больница, а сумасшедший дом.

Саша. Я знаю. Вы доктор?

Иванов. Иванов?! Ну конечно! Тяжелый случай.

Саша. Что с ним, доктор?

Иванов. Медведь на ухо наступил. У тебя-то как с музыкой?

Саша. Никак.

Иванов. На чем играешь?

Саша. На треугольнике. Так меня из-за этого вызвали?

Иванов. Из-за чего же еще?

Саша. Из-за барабана?

Иванов. Ты о чем?

Саша. Не оставляйте меня тут. Я вернусь в оркестр.

Иванов. Можешь играть в моем.

Саша. Но я ничего не умею играть, чесслово.

Иванов. Ну, в треугольник-то бить — невелика музыка. Все мы конгруэнтны треугольнику. Это первая аксиома Эвклида, великого древнегреческого музыканта.

Саша. Да. Ясно.

Иванов. Вторая аксиома звучит так: на треугольнике легче играть больному человеку, чем здоровому верблюду. Из этого следует третья аксиома: верблюд умеет играть на треугольнике. И, наконец, главный вывод Эвклида: на треугольнике сыграет кто угодно, даже очень-очень больной.

Саша. Понятно, все понятно… (Плачет.) Пожалуйста, посадите меня вместе с папой.

Иванов (безумствует). Пять постулатов Эвклида! Треугольник плюс бас — уже ансамбль, дуэт. Два треугольника вместе с этим басом составляют трио.

Саша. Вы доктор?

Иванов. Самое длинное расстояние между двумя точками — это тромбон.

Саша. Вы не доктор.

Иванов. Струна имеет длину, но не имеет точки.

Саша (кричит). Папа!

Иванов. Как формулируется золотое правило?

Саша. Папа!

Иванов (кричит). Линия — это черта, и ее надо подвести. Подо всем.

Саша выскакивает из-под прожектора, который освещает Иванова, и убегает на возвышение, где сидит оркестр. Следующие четыре реплики Саша поет, останавливаясь возле разных оркестрантов. Вся эта сцена идет под музыку.)

Саша (поет). Папа, куда они тебя засадили?

Стишки Александр произносит быстро и ритмично.

Александр.

Саша (поет). Папа, — папа! Не упрямься. И все будет хорошо.

Александр.

Саша. Папа, папа! Не упрямься. И все будет хорошо.

Александр.

Саша. Папа, папа! Не упрямься. Ты тоже будь отважен. Наври им что-нибудь!

Камера

Саша (уже не поет). Наври им. Скажи, что они тебя вылечили. Скажи им спасибо.

Александр. Так делать нельзя. Неправильно.

Саша. Но ведь они сами злые! Значит, их можно обманывать.

Александр. Если их обманывать, это поможет им и дальше быть злыми. Это заставит всех думать, что они вовсе не злые.

Саша. Неважно, пусть думают. Я хочу, чтобы ты вернулся домой.

Александр. А другие папы? И мамы?

Саша (кричит). Ты тоже злой! Нельзя себя убивать! (Убегает.)

Врач перемещается из оркестра в класс.

Врач. Иванов!

Александр.

Врач. Иванов!

Иванов перемещается в камеру.

Иванов!

Саша двигается в направлении класса.

Александр (опять скороговоркой).

Класс

Саша входит в класс. Врач уже там. Учительница по-прежнему возле парты.

Учительница. Ну как, Саша, ты его уговорил?

Саша. Он умрет.

Врач. Я не имею права дать ему умереть.

Саша. Тогда отпустите его.

Врач. Я не имею права его отпустить, пока он не признает, что его вылечили.

Саша. Значит, он умрет.

Врач. Он скорее умрет, чем признает, что его вылечили? Ненормальный. Так нельзя.

Саша. Так отпустите его!

Врач. Я не имею права. Это логический тупик. Ты сказал ему, чтобы он не упрямился?

Саша. Это вы не должны упрямиться. Иначе вы от папы не избавитесь.

Врач. Что же я скажу полковнику? Он конечно гений, но эту стену и ему не пробить.

Звуки органа. Появление Полковника должно быть максимально внушительным. Он входит в сопровождении органной музыки. Врач направляется ему навстречу. Полковник его игнорирует. Он останавливается перед Александром и Ивановым. Говорить он начинает, когда смолкают звуки органа.

Камера

Полковник. Иванов!

Александр и Иванов встают.

(Обращается к Иванову). Александр Иванов?

Иванов. Да.

Полковник. Вы верите, что психически здоровых людей сажают в психиатрические лечебницы?

Врач. Простите, доктор Ро…

Полковник. Заткнитесь. (Иванову.) Ну, как по-вашему, может советский врач упечь здорового человека в сумасшедший дом?

Иванов (озадаченно). Не думаю. А почему вы спрашиваете?

Полковник (деловито). Вот и славно. Как вы себя чувствуете?

Иванов. Хорошо. Отлично настроен, ничем не расстроен.

Полковник. Вот и славно. (Поворачивается к Александру.) Александр Иванов?

Александр. Да.

Полковник. У вас есть оркестр?

Иванов открывает было рот.

(Иванову.) Заткнитесь. (Александру.) Ну? Отвечайте.

Александр. Нет.

Полковник. Вы слышите какую-нибудь музыку?

Александр. Нет.

Полковник. Как вы себя чувствуете?

Александр. Нормально.

Полковник. Обычно говорят «нормально, спасибо».

Александр. Нормально, спасибо.

Полковник (Врачу). Эти люди абсолютно здоровы. Обоих выписать, сегодня же.

Врач. Так точно, товарищ полковник… эээ… доктор Ро…

Уход Полковника почти так же внушителен, как его появление, тоже под звуки органа. Но на этот раз оркестр играет вместе с органом — приближается финал.

Учительница поднимается в оркестр.

Врач подсаживается к скрипачам, достает, свой инструмент и начинает играть.

Иванов берет треугольник, встает в группу ударников и тоже начинает играть.

Саша выходит на авансцену по центру, перед оркестровым возвышением — так надо сделать в том случае, если к органу, занимающему заднюю часть сцены, ведет уходящий чуть вверх и перерезающий оркестр центральный проход.

Александр и Саша двигаются по этому проходу, Саша бежит чуть впереди.

Наверху он поворачивается и поет — мелодия прежняя.

Саша (поет). Папа, не сходи с ума! И все будет хорошо!

Александр. Саша…

Саша (поет). Все может кончиться хорошо!

Музыка.

Примечания

1

В оригинале пьеса называется «Every Good Boy Deserves Favour», что буквально означает «Каждый хороший мальчик заслуживает поощрения». Однако любой англоязычный музыкант понимает эту фразу совершенно иначе — это мнемонический прием для запоминания нот на нотном стане. Примерно так же мы запоминаем цвета радуги с помощью фразы «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». В русском языке подобная фраза у музыкантов, конечно, тоже существует: «Мигрировала СОЛЬ на СИцилию РЕгистрировать ФАмилию». Но с таким названием потерялся бы социально-политический подтекст, также заложенный автором в оригинальном названии. Поэтому по-русски пьеса называется «До-ре-ми-фа-соль-ля-си-Ты-свободы-попроси». (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

2

Index on Censorship, т. 4, № 2, издание некоммерческой компании «Writers and Scholars International» («Писатели и ученые мира»).

(обратно)

Оглавление

Том Стоппард. До-ре-ми-фа-соль-ля-си-Ты-свободы-попроси Пьеса для актеров и оркестра

  Предисловие автора

  До-ре-ми-фа-соль-ля-си-Ты-свободы-попроси

*** Примечания ***