КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Государи и кочевники [Валентин Фёдорович Рыбин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ

14 мая 1835 года парусники «Св. Андрей», «Св. Николай» и «Астрахань» бросили якоря на мелководье у Бирючьей косы. В версте от стоянки виднелись скособоченные бараки карантина да калмыцкие кибитки. За ними — синеватая гладь волжской дельты.

Корабельщики после долгих странствий расснащали суда с особым рвением. Как ни говори, а возвратились в свои родные места.

Александр Герасимов, малого роста купчишка, в белой рубахе и жёлтых хромовых сапогах, ходил по палубе, покрикивал на суетящихся музуров.

— Сети-то какого чёрта топчете! А ведро зачем на борт повесили?

Нервничал всякий раз при возвращении: не по душе была эта суета. А тут ещё карантин. Нагнала астрабадская чума страху. Три года назад проползла она по южным берегам Каспия, но и по сей день её страшатся. Таможенный лекарь только и смотрит: не завёз ли кто заразу? Раньше положенного в Астрахань не попадёшь. И всё-таки радость была сильнее. Слава богу, избежали и бурь морских, и пуль азиатских. А рыбы и товаров привезли на полмиллиона рубликов.

Герасимов знал: через час-другой подплывёт катер с чиновниками и лекарем, начнётся привычная проверка. И он терпеливо ждал, поглядывая в сторону косы. Так оно и есть. От пристани отчалил восьмивесельный катерок, направился к бригу «Астрахань». Но что это! В катере полицейские! Герасимову стало не по себе. Выкинули трап, приняли блюстителей порядка на палубу. Среди них оказался и сам околоточный.

Купец залебезил:

— Доброго здоровьица, Дементий Иванович. С чем пожаловали-с?

— Документы! — отчуждённо потребовал тот.

Герасимов, недоумевая, принёс из каюты необходимые бумаги. Околоточный просмотрел их и, по-прежнему не признавая купца, словно увидел его впервые, сказал:

— Купец второй гильдии Александр Тимофеевич Герасимов, по высочайшему повелению вы арестованы.

— За что, ваше благородие?

— За дело-с! Господин урядник, проводи купца в катер и займись описанием всех наличностей!

Герасимова усадили между вёсельными. Околоточный устроился в носовой части. Удовлетворённый исполненным делом, он закурил, жадно затягиваясь, и закашлялся.

Катер даже не подошёл к пристани. Проплыл мимо брандвахтенного военного брига и начал огибать Бирючью косу. Справа, далеко в море, сверкнул на солнце большим глазом четырехбугорный маяк. За косой потянулись Чадинские мели. Вода здесь была пресная, и росло в ней множество болотного разнотравья. Стайки диких уток то и дело взлетали с желтоватой, словно слюдяной, речной глади и, пролетев немного, снова ныряли в воду. Герасимов покачивал головой, вздыхал: никак не мог поверить, что его везут под стражей в Астрахань. Никогда ещё ему не приходилось быть в столь унизительном положении. «Что же могло случиться?.. — снова и снова спрашивал он себя и терзался всевозможными догадками. — То ли папаша проштрафился, то ли купец Мир-Багиров какую-нибудь напраслину возвёл…»

К вечеру катер вошёл в узкий волжский проток Маракушу. По горизонту в крупных кучевых облаках пылал закат. Герасимов подумал: где-то там Астрахань с золотыми куполами церквей, и его Дуняша с горничными на берегу бельё полощет. Жалко себя стало до слёз. Не утерпел, заговорил опять:

— Я ведь не оставлю так, ваше благородие! В Сенат пожалуюсь!

— Жалуйся, кто тебе не велит, — охотно поддакнул околоточный. — Да только, говорят, по приказу самого Сената и судить-то тебя будут. Вот ведь оно как!

В Астрахань приплыли в полночь. Вдоль кремлёвской стены на столбах светились фонари. По берегу Волги тут и там лизали черноту ночи красные языки костров. Возле них сновали люди и слышались голоса. В отсветах огня виднелись силуэты расшив и лодок. С Кутума летел перезвон татарской гармошки. Когда проплывали мимо рыбного заводика, лабазов и прочих хозяйственных построек, околоточный крякнул, словно что-то у него застряло в горле, и назидательно сказал:

— Ты, Александр, на меня не серчай. Служба моя такая…

— Да чего уж там, — уныло отозвался купец. — Многого я от тебя и не прошу. Скажи хоть, за какие грехи?

— Вот дурья башка, — проворчал околоточный. — Если ты не знаешь — мне откудова знать? А если верить губернии, то сошёлся ты с диким туземным людом и чуть было войну на матушку Русь не накликал.

Следуя по затемнённым улочкам мимо индийских караван-сараев, трое полицейских вывели Герасимова к тюремным воротам и сдали надзирателям. Не успел он сообразить, куда его дальше поведут, как оказался в одиночной камере с деревянными нарами и чугунной парашей в углу.

Каждое утро купец просыпался на стёганой замусоленной подстилке и сразу не мог понять — где он? Сознание, однако, властно напоминало ему о реальности окружающего, и сердцу становилось настолько тоскливо, что хотелось выть по-собачьи или биться головой о стенку. Он скрежетал зубами, стонал и тупо разглядывал на стене чёрные движущиеся точки. Потом звонили колокола церквей, в решётку над нарами заглядывал солнечный зайчик, камера освещалась, и чёрные точки оказывались клопами. Герасимов хватал сапог и принимался остервенело давить этих тварей. Стена покрывалась красно-чёрными пятнами, а камера заполнялась зловонием.

После колокольного боя где-то в глубине тюремного коридора начинала звякать жестяная посуда. Звяканье постепенно усиливалось, и купец соображал: это тачка с похлёбкой приближается к его камере. И тут гремел замок, дверь отворялась, и надзиратель подавал кусок хлеба и миску с мучнистой жижей.

— Постой-ка! Послушай, — кидался к надзирателю Герасимов. — Отчего меня никто не вызывает? Ты подскажи там…

Надзиратель затворял дверь, вешал замок, и тележка двигалась дальше по коридору.

Так проходили дни и недели. Был уже август, но никто ни разу не поинтересовался Герасимовым. Думки его витали вокруг родного подворья. Жаль, что папаша с Никитой и Мишкой в Нижнем всё лето торгуют — знать не знают о его злой участи. А Дуняша… Разве она посмеет пойти к губернатору? А может, и ходила, да без толку. Бог знает, в чём его вина! Одно ясно — попал за связи с туркменцами.

Со двора уже веяло осенней сыростью, и иногда слышался шорох дождя, когда по коридору прогремели подковы сапог, лязгнул замок и перед купцом предстал сам начальник тюрьмы.

— Собирайся, ваше степенство…

Герасимов поспешно натянул сапоги, застегнул воротник рубахи и зашагал по коридору к решётчатым воротцам, за которыми светился день. Тюремный начальник молча следовал за ним. Во дворе, окружённом высокими стенами и четырьмя вышками с часовыми, стоял небольшой каменный дом — служебное помещение. Герасимов поднялся по приступкам, вошёл в коридорчик, озираясь: куда идти дальше.

— Сюда, сюда, — подсказал начальник, открывая обшитую кожей дверь.

Герасимов, переступая порог, встретился глазами с губернским прокурором, господином надворным советником Нефедьевым. Тот сидел за столом и перелистывал бумаги, но, как только отворилась дверь, поднял глаза и заулыбался:

— Проходите, садитесь… Давно вас жду. Не холодно вам в одной рубахе? Всё-таки дождит на дворе. Нынче осень ранняя.

— Терпим, ваше высокоблагородие. Оно, конечно, прохладно, но где его взять, сюртучишко-то? За три месяца ни разу свидания с женой не дали и на допрос не вызвали. Не знаю даже, за какие такие грехи отсиживаю.

— Тяжкие грехи, Александр Тимофеевич! Губернское правление, посоветовавшись со мной, предписало отобрать у тебя рыбу и товары, а самого отдать под суд без всякого следствия и разбирательства! Вот такова, стало быть, ваша вина и ваш грех: дело, так сказать, государственной важности.

Обвиняют вас в том, что купили у туркменцев рыбные култуки, кои находятся между Чёрной речкой и Белым бугром, и разбойников сих обязали ловить рыбу и приготовлять рыбий клей. Была такая сделка?

— Была-с, не отрицаю, — оживился Герасимов. — У меня на это контракты есть, — талагами называются по-ихнему.

Прокурор перевернул несколько листков и остановил взгляд на документе, исписанном красными чернилами. К нему были приложены две печати и вместо росписей значились отпечатки пальцев.

— Вот один из ваших контрактов, или талага, как вы изволили выразиться, — сказал Нефедьев. — Контракты изъяли из ваших папок при обыске на корабле, они незаконны.

— Почему-с, смею спросить?

— А потому-с… — Прокурор усмехнулся и посмотрел на купца как на беспомощную букашку, которую он может раздавить, если пожелает. — Во-первых, кто вам дал разрешение на какие-либо контракты с туркменцами? Во-вторых, туркменцы — подданные шаха, и он, узнав о ваших контрактах, сильно возмутился. Государю нашему пожаловался. А его императорское величество мошенников не терпит.

— Ваше высокоблагородие! Спаситель вы мой, — просительно залепетал купец и опустился на колени. — Не дайте свершиться наказанию. Кто же их знал, этих туркменцев, что они шахские! По неразумению я. Отведи беду — озолочу!

— Ну ладно, ладно. Встань с полу-то. Помолчи. Подумать надо. И не только обо мне. О нём в первую очередь!

Герасимов понял, что речь идёт о генерал-губернаторе, и согласно закивал головой. Нефедьев же отвернулся от купца и стал смотреть в окно. Долго смотрел. Руки за спиной держал, пальцами похрустывал. Потом резко повернулся, сел за стол и решительно объявил:

— Дело, стало быть, уладим так. На контрактах твоих напишем, что они недействительны. — Прокурор взял туркменскую талагу и написал на ней: «Считать недействительной». Затем потянулся и взял чистую четвертушку листа. — А на этой бумаженции, купец, ты напишешь, что больше не выйдешь торговать с туркменцами и откупать у них рыбные култуки не станешь! Эта подписка тебя и спасёт. Глупый, мол, и малограмотный, в политике не смыслю. Поладим, надеюсь?

— Поладим, ваше высокоблагородие! — совсем воспрял духом Герасимов.

— А теперь ступай домой. И никому ни слова — где был, что видел, о чём говорил. Ступай… Жабров! — крикнул он и, когда подскочил начальник тюрьмы, попросил: — Ты купцу одежонку подходящую подыщи. А то он в одной рубахе, а на улице мокро…


Прошло три месяца. Над Волгой разгуливали хлёсткие осенние ветры. Дули попеременно: то из Оренбуржья, то из калмыцких степей. Чёрные обложные тучи сеяли дождь. И когда он переставал, по утрам землю сковывали заморозки, предвещая раннюю гололедицу.

Государева экспедиция высадилась на астраханской пристани в слякотную непогодь. Несколько грузовых судов, прибывших из Казани, сиротливо кланялись носами скользкому дощатому помосту и грязножелтому продолговатому зданию вокзала. В промозглой сырости тускло светились купола кремлёвских колоколен. По деревянным тротуарам вдоль немощёных улиц, словно напуганные, торопливо шагали горожане. На площади у пристани стояло несколько возков.

Уральские казаки в полушубках и круглых шапках, с шанцевым инструментом и ранцами за плечами, не задерживаясь, отправились к казармам, где им загодя отвели место для жилья. Офицеры и сам начальник ведомства Азиатского департамента, коллежский асессор Карелин сели в повозки.

— Стало быть, договорились: завтра я вас отыщу, — напомнил Карелин штабс-капитану Бларамбергу и велел кучеру ехать по набережной к кремлю, в купеческие кварталы.

— Герасимовых знаешь? — спросил он.

— Как не знать, вашескобродие! Большой душевности люди!

— Ну так вези…

Подворье Герасимовых находилось сразу за кремлём, в белом городе. Успенский собор золотыми главами с грозной благоговейностью нависал над двухэтажным домом купцов, давил своей тяжестью, и оттого дом выглядел ниже других, хотя состоял из множества комнат и хозяйских чуланов и не в пример иным халупам покрыт был крашенной в малиновый цвет жестью.

Александр Герасимов в сюртуке и фуражке вышел из ворот, с любопытством оглядывая коляску. Он знал, что со дня на день должен прикатить его давний знакомый путешественник Григорий Силыч Карелин, но не ведал, что гость объявится именно сегодня, потому и не встретил его на пристани. А как сказали слуги, дескать, господин важный в гости, то сразу догадался, о ком идёт речь.

— Батюшки светы! — радостно воскликнул он, увидев Карелина. — Не ждал-с, признаться, сегодня, не ждал-с… И не могли о дне приезда сообщить? Встретили бы по-царски. А то и стол не накрыт, и ром в погребу.

Карелин слез с подножки коляски. Он был выше купца на целую голову: в цилиндре, в суконном сюртуке, в брюках дудочкой и туфлях петербургских, обрызганных здешней грязью. Глаза сердитые, но умные, прикрытые припухшими веками. Нос с горбинкой. Губы резко очерченные и подбородок с ямочкой. Неподступный с виду, но душой открыт. Герасимов полез с объятиями. Гость трижды чмокнул его, похлопал по плечу и хохотнул:

— Не подрос ты, однако, Саня, ни на дюйм. И дожди тебя поливают, и солнце пригревает, а всё такой же.

— Мал золотник, да дорог; велик верблюд, да воду на нём возят!

— Это ты верно, — всё также смеясь, согласился Карелин. — Нынче вот сам государь в экспедицию снарядил.

Весело подтрунивая друг над другом, они прошли во двор, оттуда в гостиную, а затем поднялись на второй этаж в отведённую для Карелина комнату.

За обеденным столом гость сидел прямо; ловко управлялся ножом и вилкой, руки держал над столом изысканно, словно дирижёр. Подбородок вскинут, поскольку жабо прикрыто белой жёстко накрахмаленной салфеткой. Герасимов понимал, что Григорию Силычу неловко, но было приятно видеть этакую важную персону у себя в гостях. Он заглядывал Карелину в глаза и посмеивался в душе над своим смятением. И тут же вспомнил их путешествие четырёхлетней давности на Тюб-Караган. Тогда Григорий Силыч, плавая на купеческом шкоуте, облюбовал каменистый мысок и обосновал на нём форт Ново-Александровский.

— В какую теперь экспедицию собираешься?

— На юг поплывём. Поглядим, как живут-могут туркменцы иомудского племени.

— Разрешили тебе к туркменцам плыть? Смотри! Нынче ведь всё с ног на голову поставлено. Купечеству нашему строжайше воспрещено причаливать к туркменским берегам. На всех тумбах объявления расклеены, за нарушение приказа — под суд.

— Что-то не пойму, о каком запрете говоришь? Моя экспедиция — по государеву слову!

— А что тут понимать? — купец тряхнул седеющей бородкой, раздвинул кружевные оконные занавески. — Вон погляди: весь астраханский флот зимует нынче на Волге. Кораблики, как собаки на привязи, торчат у своих дворов.

Карелин подошёл к окну. Хозяин, пристроившись сбоку, размахивая рукой, указывал то вправо, то влево на свинцово-серую Волгу, где виднелись суда с убранными парусами.

— Энто вон шкоуты «Мариам» и «Эшрет» купца Зюльфарова, а энто корабль «Четыре Евангелиста» — Ивана Хлебникова, у Зурабова, вон, все суда на месте, у Кафтанникова… А мои кораблики на карантинном рейде, под арестом стоят.

— Под каким ещё арестом? Что ты загадками изъясняешься?

— Да какие тут загадки, друг сердечный! Один Мир-Багиров по морю Каспийскому вольно плавает. Сам бог, сам царь, сам себе государь! По его подлейшему навету меня, считай, три месяца в тюрьме держали, всю рыбу пойманную отобрали. И подписку взяли, чтоб дальше Эмбы — ни шагу. И других о том же предупредили. Теперь-то понял?

— Не совсем. Не понял, на каком основании Баги-ров вольно по Каспию ходит, а остальные дома сидят.

— А на таком, что доказал он и правлению, губернскому, и губернатору военному, и полномочному министру Персии, что туркмены есть подданные шаха, а следовательно, и все их водные уделы принадлежат шаху. Мир-Багиров купил рыбные култуки у шаха, вот и плавает спокойно, а у других никаких справок и бумаг нет. Смекнул?

— Красиво управляют астраханские господа. — Карелин невесело засмеялся, покачал головой и спросил: — А ты что же, смирился или жалобу подал?

— Что толку жаловаться! Утряс кое-как это дело. Жаль только туркменцев. Рыбы они теперь мне наловили, ждут не дождутся моего приезда, а я — засел… Еле откупился.

— Откупился, значит, вину свою признал, — строго заговорил Карелин. — А вины твоей тут нет. Ну да ладно, я побеседую кое с кем. А сейчас хочу знать — в готовности ли твои парусники и повезёшь ли ты мою экспедицию?

— Да говорю ж тебе, арестованы все мои суда!

— Ерунда. Уладим. Загружай трюмы товарами: пойдёшь со мной в плавание.

БЕДА РОДИТ БЕДУ

В холодный пасмурный день со стороны Атрека въехал в Кумыш-Тёпе отряд туркменских всадников в белых колышущихся тельпеках. Седоки сдерживали коней, чтобы зря не выказывали свою красоту: всё равно смотреть некому — люди попрятались в кибитки. Кони, однако, верные своей породе и норову, шли пританцовывая и высоко вскидывая гордые головы. Всадники ехали в два ряда, а между ними шествовал нарядно украшенный верблюд. На нём сидела в шубе, опушённой мехом, в высоком борыке, увешанном монистами, старшая жена Кият-хана. Рукавом пуренджика заслоняя лицо от ветра, она поглядывала на кибитки, которые с каждой минутой становились всё ближе и ближе. Вскоре всадники поехали вдоль двух длинных рядов войлочных юрт, за которыми виднелись глиняные мазанки, загоны для скота, копны сухой колючки и хвороста. Слуга ханши, Султан-Баба, указал на кибитки Назар-Мергена.

— Хов, Кейик-ханым! Прикажешь останавливаться? Это и есть то самое место, куда едем.

Старуха кивнула И сощурила глаза, словно прицеливаясь. А из ближних юрт уже выглядывали люди и выходили взглянуть: кто такой пожаловал в гости? Приподнялся килим[1] и у мергеновской кибитки. Девушка лет шестнадцати ахнула, прикрыла лицо рукой и убежала в другую, соседнюю юрту. Подслеповато разглядывая приезжих, вышла жена Назар-Мергена. А за ней — и он, двухметрового роста старик с седой окладистой бородой И крепкими белыми зубами. Он сразу смекнул, в чём дело, и лицо его засветилось от гордости. Приняв слова приветствия от гостей, он проводил джигитов к чёрным Юртам, а старуху и её слугу повёл к себе. По обычаю, спросил о здоровье, о благополучии. И когда услышал, что все, слава аллаху, живы-здоровы и пребывают в счастливом покое, засмеялся:

— Ох и хитра ты, Кейик-ханым! Если твой очаг сыплет искры благополучия, то зачем навестила меня в такую ненастную погоду?

Хозяин вызывал на откровенный разговор. Да и к чему было хитрить, когда всего полмесяца назад приезжали к нему от этой ханши сваты. Торговались, охали, вздыхали, стыдили, услышав цену за его дочку-невесту: десять тысяч реалов. В тот раз так и уехали, ни о чём не договорившись. А теперь вот сама Кейик-ханым, мать жениха, наведалась. Любому понятно — зачем приехала. Нужны ли лишние слова? Однако Кейик-ханым не сразу завела речь о деле. Пожаловалась, покряхтывая:

— Этот русский купец что-то запаздывает. Говорят, уже льдйны у Кулидарьи[2] плавают, а дальше, к Мангышлаку, везде сплошной лёд. Если купец на днях не появится — значит, беда у него.

— Если купец к нам не приплывёт, то у нас беды будет больше, чем у него самого, — поддержал охотно разговор Назар-Мерген. — Куда запасы рыбы денем? Вся пропадёт. С плохим человеком связались туркмены. В прошлую пятницу Мир-Садыка видел. Говорит: «Зря завели торговлю с Санькой Герасимом. Скоро его с кишками съедят!» Видно, так оно и будет.

Купца до сих пор нет, а рыба гйить начинает. Сколько убытков опять!

— Разве у нас меньше?! — подхватила старая ханша. — Не будь нужды, мои люди в прошлый раз не стали бы о цене говорить, хотя и назначил ты калым… не каждому по плечу.

Хозяин смерил гостью насмешливым взглядом и пожурил:

— Не для «каждого» я растил своё дитя, Кейик. И если ты причисляешь себя к «каждым», то в моём доме тебе делать нечего. Я хан — и я знаю цену моей дочери!

На другой день, перед отъездом домой, Кейик полюбовалась будущей невесткой. Зовут Хатид-жой. Красивое имя. И сама высокая, стройная, белолицая. Чайник поставила на сачак с завидным проворством, а перед отъездом приветливо сказала: «Счастливого вам пути». Кейик-ханым той же дорогой, со своим слугой й всадниками возвратилась в Гасан-Кули. На душе светло, настроение хорошее, словно помолодела лет на тридцать и её самою за молодого джигита отдают.

Слухи о скором свадебном тое расползлись по Побережью. Узнали о предстоящем пиршестве в Кумыш-Тёпе, Кара-Су, на Челекене, на Дардже, на Красной косе. Свои, гасанкулийцы, выходя утром из кибиток, смотрели в сторону порядка Кейик-ханым и её сыновей. А там уже ямы рыли, где будут баранов резать, казаны чистили и свозили всевозможную посуду и утварь. Каждый день на задворках останавливались навьюченные верблюды.

Но не только о свадебном тое думали люди. Больше смотрели на море, в ожидании русских парусников.

Прошла неделя — и вот они появились.

Атрекцы бросились к берегу. От прибывших кораблей тем временем отделилась небольшая лодка, в ней несколько человек. Когда подплыла эта лодчонка ближе, все увидели в ней каджаров. Якши-Мамед от неожиданности растерялся, потеребил бородку, руки в бёдра упёр. И другие никак не могли понять, зачем пожаловали они. И понёсся по толпе недобрый говорок: «Мир-Садык это… Сучий сын, Мир-Садык… Убить бы его мало, проклятье их роду…» Ропот нарастал, а каджары, нисколько не боясь, причалили к берегу и спрыгнули на хрупкую ракушку.

— Мир вам, добрые люди! — громко произнёс Мир-Садык и свёл на груди ладони.

Несколько туркмен вышли вперёд, недружелюбно оглядели гостей. А Якши-Мамед сердито спросил:

— Говори, зачем приплыл?

— Не горячись, хан, — сухо отозвался Мир-Садык. — Вот, возьми свои талаги. Больше твоего купца здесь не будет. Астраханский губернатор посадил его в тюрьму. Талаги я тебе привёз, чтобы выручить из беды. Знаю, рыба твоя гниёт, икра портится. Подумай, и пока не поздно — вези рыбу Абу-Талибу, моему брату. Он возьмёт за полцены…

— Собачья отрава! — процедил сквозь зубы Якши-Мамед.

Мир-Садык бросил талаги, повернулся и с достоинством направился к своей лодке. Остальные каджары поспешили за ним.

В течение двух следующих дней от Чагылской косы к расшиве Мир-Багирова и обратно беспрестанно курсировали киржимы. Больше половины рыбаков сдали свой осенний улов. Один лишь Кадыр заупрямился. Ходил, грозил всем подряд, что придётся отвечать перед Кият-ханом. Люди слушали его, разводили руками. Разве можно, мол, рисковать! И опять заговорили о предстоящем тое. И тут приехал Киятов слуга с поручением — доставить на Челекен его старшего сына…

Что поделаешь? Отец позвал — надо ехать. И Якши-Мамед велел поднять парус. Отчалили от берега утром, до первого намаза. Аллаху поклонились уже далеко в море. Когда повернулись к Мекке и стали на колени, атрекского селения не было видно, только дымок поднимался в небо да виднелись суда со спущенными парусами. «Кому молимся — аллаху или этому персиянину? — злобно подумал Якши-Мамед, произнося молитву. — Его поганые корабли заслонили Мекку. Не к добру это».

Ночью разыгрался Шторм. Парусный кораблик, словно щепку, бросало с волны на волну и относило в море. Моряки надели кожаные штаны и зюйдвестки, Купленные в прошлом году у купца Герасимова. Брызги волн веером рассыпались по палубе, били в лицо, но в этой морской одежде было гораздо легче. Султан-Баба, видавший и не такие штормы, спокойно предложил:

— Хан, а не свернуть ли нам к Огурджинскому? Зачем зря время и силы тратить. Остановимся у Кей-мира, обогреемся, отдохнём — как раз и море успокоится.

Рулевого поддержали сразу несколько человек, и Якши-Мамед не стал раздумывать.

— Давай, Султан-Баба, — согласился он. — Ты всегда у нас в опасную минуту бываешь мудрым! Направляй парус на Огурджинский. Заодно посмотрим, как живёт Кеймир-хан!

Тёмная громада острова едва виднелась слева. Яркий огонёк маячил и пропадал за гребнями волн. Сначала он больше напоминал звезду, но постепенно стал разрастаться, и все утвердились в мысли, что это не что иное, как чабанский костёр. Легко было сказать «посмотрим, как живёт Кеймир», но куда труднее причалить к острову. Огурджинский соприкасался с морем грядами высоких песчаных холмов. Подмытые волнами, холмы нависали над водой обрывами. К счастью, киржим довольно удачно пристал к берегу, прочертив по песку днищем. Тут же гасанкулийцы выкинули якорь, бросили петлю каната вверх на толстый коряжистый ствол саксаула. По канату же пришлось взбираться наверх, ибо рядом не было никакого пологого склона, по которому можно было бы подняться на остров. Огонёк костра светился далеко, в северной части. Идти туда, бросив киржим, не было смысла, и моряки тотчас развели костёр и начали сушить одежду. Согревшись у огня, Якши-Мамед всё-таки решил навестить хозяев острова. Взяв с собой несколько рыбаков, он двинулся в путь.

Ночь уже шла на убыль. На фоне светлой полосы по горизонту начали проглядывать очертания острова» Всхолмлённая равнина к северу возвышалась, а во впадинах поблёскивали небольшие озёра. Якши-Мамед знал — они солёные, пить из них воду нельзя. Единственный колодец с пресной водой находился на северном склоне. Там же стояли кибитки меджевура — хранителя могилы святого. Гасанкулийцы уже подходили к жилищам, когда около кибиток грянул выстрел и навстречу с лаем выскочило несколько собак. Якши-Мамед на всякий случай выхватил пистолет, остальные обнажили сабли. Собаки здесь хуже волков: дикие, никого, кроме своих, не признают.

— Эй, убирайтесь, проклятые! — разнёсся звонкий юношеский голос.

Якши-Мамед не понял, на кого кричит сын Кеймира: на собак или на появившихся из-за холма атрекцев. На всякий случай отозвался:

— Хов, Веллек! Да это я! Дядя Якши-Мамед, али не узнал, пострелёнок?

— Бай-бой! — обрадованно воскликнул юноша, подойдя ближе и вешая на плечо ружьё. — Прости нас, хан, что не встретили, как подобает.

— Ого, однако, ты учтив! — засмеялся Якши-Мамед. — А где отец?

— Там, — указал юноша на берег. — Лодку чинит.

От кибиток и от святого места — «кладбища Сеид Мерген», представлявшего собой небольшой двор, огороженный густыми кустами гребенщика, с боязливым любопытством приблизились в драных шубах и старых тельпеках туркмены. Позвали самого Кеймира. Он пришёл с берега — высокорослый, в хивинской шубе и тельпеке. Поздоровавшись с Якши-Мамедом и другими атрекцами, хмуро сказал:

— А я думал, Веллек опять в звёзды стреляет.

— В какие звёзды? — полюбопытствовал гость.

— Вон в те, — показал на небо Кеймир и пояснил: — Ничего не могу с мальцом сделать! Говорю ему: каждая звезда величиной больше нашего острова, а он смеётся и обманщиком меня считает. Я, говорит, уже штук сорок твоих звёзд подстрелил. Попросил я тогда: «А ну-ка покажи, как ты их убиваешь?» Раз десять он в небо стрельнул, а на одиннадцатый — одна звезда в море упала. «Вот, говорит, а ты не верил. Конечно, трудно в них попадать, всё-таки маленькие, но погоди — ни одной на небе не оставлю». Приезжие разразились хохотом. Вдоволь насмеявшись, Якши-Мамед назидательно сказал:

— Кеймир-хан, я вижу, сын у тебя настырный, но стоило бы его к ишану отвезти. Пусть ума-разума наберётся. Да ты и сам бы мог давно объяснить, для чего аллахом созданы звёзды. По этим звёздам умные люди гороскоп составляют, судьбу человеческую предсказывают.

Кеймир пригласил гостей в кибитку, разжёг очаг. Скоро в юрте стало тепло. Жена хозяина, красавица-персиянка Лейла, принесла полные горячие чайники. К чаю поспешили постоянные жители острова — беглецы с Челекена и богомольцы. Расселись в кибитке, у входа и на дворе. «Сколько же их? — с недоумением подумал Якши-Мамед. — И откуда они?» Кеймиру осторожно сказал:

— Вижу, Кеймир-джан, у тебя своя армия появилась. Стоило тебе стать ханом — и люди все к тебе. Откуда они?

Кеймир не ответил, заговорил о другом, сделал вид, что не слышал вопроса. Гость ещё больше заинтересовался: «В самом деле, откуда столько народу? Чем они питаются? Не баранами же Кията! А может быть, за счёт его овец и живут? На острове около тысячи баранов пасётся!»

— Кеймир-хан, я спросил об этих людях, а ты мне не ответил…

— Якши-хан, разве сам не видишь, откуда они? Если б как следует пригляделся, то узнал бы. Вот Курбан, вот Меле, вот Аллаберды — все они челекенские. Все бежали от твоего отца. Кормит плохо, одежду совсем не даёт, а работать заставляет, как ишаков. Рано утром, ещё затемно, люди на колодцы отправляются, а приходят домой глубокой ночью. Весь день черпают нефть и всегда виноваты: только и слышат «мало, мало, мало!» А в последнее время отец твой совсем грубым стал. Бьёт батраков, в ямы сырые связанными бросает. Знаешь, почему оказался здесь вот этот? — Кеймир указал на юношу в отрепьях. — Его отец упал в нефтяной колодец, кое-как вытащили, отмыть хотели, к Кияту за мылом побежали… Не дал хан, сказал только: «Эти твари по земле не научились ходить, в колодцы падают, а я о них должен заботиться!» Вот какой твой отец… Прости меня, Якши-хан, за правдивые слова. Народ бежит от него. И если он и дальше таким будет, то, боюсь, все батраки Челекена здесь, у меня, окажутся.

— Сколько их на острове? — после тяжкого молчания спросил Якши-Мамед,

— Много, Якши-хан… Человек сто будет, не меньше.

— Чем же кормятся они у тебя?

— Тем же, чем и я сам. Рыбы вокруг острова много, парусник мой в исправности. Кроме рыбы, тюленей бьём, жир в Табаристан каджарам возим, шкуры на тулуны идут. Пока лодка есть — жить можно. А вообще-то бывают дни — и голодными люди сидят.

— А овцы? — вкрадчиво спросил хан.

— Об этом спроси чабанов, Якши-хан. Если скажут: «Кеймир берёт»— поступай со мной, как хочешь.

— Да, Кеймир-хан, невесёлые дела, — подытожил Якши-Мамед. — Отец мой, действительно, из ума начинает выживать. Люди бегут — это последнее дело для хозяина…

В полдень атрекцы попрощались с Кеймиром, сели в киржим и отправились на Челекен. День выдался погожий: волны почти улеглись, небо голубое, кое-где проглядывали белые, как снег, облака, горизонт просматривался во все четыре стороны. Час пути — и завиднелся остров Челекен — грузное серое чудовище, залёгшее в синем море. В то время как Султан-Баба управлял парусом, а другие безмятежно спали, укрывшись чекменями, Якши-Мамед сидел полусогнувшись у борта и сосредоточенно смотрел на приближающийся остров. «Люди бегут, — думал он тоскливо. — Бегут и будут бежать, потому что не в одном Кият-хане дело. Отец изо всех сил изворачивается, чтобы угодить русским, и притесняет своих же туркмен. Раньше пленные персы работали на нефтяных колодцах. Держали их на цепях. Теперь свои заменяют пленных. Русский царь дружит с шахом, и Кият, чтобы не прогневать царя Николая, боится держать у себя пленных. Чуть привезут захваченных каджаров — он их в Хиву продаёт или отправляет назад в Персию. А то, что своих в три погибели гнёт, за это русский царь не побранит…» Якши-Мамед думал о том, что колодцы, которые отдал ему отец, мало пользы приносят, только бельмом для других в глазу торчат. Нефть Якши из них берёт только летом, в хорошую погоду: приплывают к острову киржимы из Гасан-Кули, батраки наполняют чёрной жижей тулуны и везут к астрабадским берегам. В другое время из них черпает сам Кият или никто не пользуется: заметает их ветер песком. И когда приезжает снова Якши-Мамед, заставляет людей откапывать занесённые колодцы…

Челекен был уже отчётливо виден. Киржим шёл вдоль обрывистого жёлтого берега, от которого тянулась поперёк острова возвышенность Чохрак, и по обеим её сторонам виднелись колодцы, и работали батраки. На верблюдах, на арбах везли они тулуны к берегу, сваливали на песок, закрывали грязными промасленными войлоками и присыпали сверху песком, чтобы нефть случайно не загорелась. Весной приплывут парусники купца Мир-Багирова и увезут эту нефть к персидским берегам. На участке, где находились колодцы Якши-Мамеда, не было ни души. Якши-Мамед огорчился: «Видно, плохо идут торги, если даже отец из моих колодцев нефть не берёт». Проплыв мимо аула Булат-хана и Мирриш-бая, киржим обогнул остров и зашёл в Карагельский залив. На синей глади моря у возвышенного берега стояло с полсотни киржимов, а на пригорке — войлочные кибитки. Правее виднелись мечеть ишана Мамед-Тагана-кази и кладбище.

Увидев причаливающий к берегу киржим, жители спустились вниз: сначала кучка детей, затем женщины и несколько мужчин в чёрных тельпеках и длинных чекменях. Детвора, узнав, что приплыл Якши-Мамед, кинулась сообщить добрую весть хану и получить «бушлук» — подарок. Пока мореходы закрепляли киржим и опускали парус, из своей белой восьмикрылой кибитки вышел Кият. Щурясь, он поднёс руку ко лбу и так стоял, высокий, сутулый с белой бородой и тяжёлой тростью. Когда приезжие не спеша поднялись к ханскому подворью, патриарх приставил трость к те-риму юрты и степенно обнял и похлопал по плечам сына. Другим показал на соседнюю юрту, чтобы шли отдыхать и насытиться с дороги.

— Как доехал, сынок? — спросил он, пропуская Якши-Мамеда вперёд себя в кибитку.

— Хорошо, отец. Ветром немного потрепало, но это не беда. Другой бедой хочу огорчить: пришлось отдать Санькину рыбу Багир-беку за бесценок. Вот и талаги наши… — Он вынул из-под полы грузной хивинской шубы талаги, отдал отцу и принялся в подробностях рассказывать обо всём, что случилось. Кият слушал внимательно и насторожённо. Седые кустистые брови старца то надвигались на зеленоватые выцветшие глаза, то ползли на морщинистый лоб. Выслушав, он долго смотрел на ковёр, в одну точку, наконец произнёс:

— Нам давно известно, что Мир-Багиров персам служит. Разве ты забыл, кто натравил против меня астраханского губернатора?

— Помню, отец…

— Теперь многие царские перешли на сторону моего заклятого врага, — продолжал Кият-хан. — Баку— за него, Астрахань — за него, командующий Кавказа барон Розен тоже начинает юлить, а посол русский в Персии помогает Багир-беку торговать нашими богатствами. Но самое постыдное то, что и я преклоняюсь перед своим врагом. Как проживёшь без него, сынок? Сам посуди: в Персию везти нефть опасно, шахские войска в Астрабаде стоят. В Энзели плавать русские не разрешают, говорят, подрываешь бакинскую торговлю. В Астрахань губернатор не пускает. Приходится за бесценок продавать нефть Багир-беку. А он везёт её в Энзели, будто бы это бакинская нефть, и никто его не трогает. Начальник морской охраны Басаргин тоже немало имеет от его барышей. Вот такие дела, сынок…

— Да, отец, туго нам стало жить.

— Много у меня врагов, — продолжал Кият. — Но это всё — чужие. А вот когда свои начинают на руки персам воду лить — это совсем плохо…

— Кто же это? — Якши-Мамед побледнел, предчувствуя беду*

Хан недобро усмехнулся и отвёл сощуренные глаза:

— Ты устал с дороги, сынок… Иди поужинай и поспи. Завтра поговорим.

Вместе они вышли и направились ко второй юрте, где на дворе стоял казан, охваченный снизу пламенем, и пахло варёной бараниной. Жена Кията, тридцатилетняя дородная иомудка Тувак, зардевшись, поздоровалась с гостем и принялась прикрикивать на старуху-служанку:

— Поторапливайся, Бике… Разве не видишь — молодой хан с дороги?!

— Торопимся, ханым… Да только как нам стать горячее огня? Ради гостя я готова сама под котлом огнём стать.

— Как провели время в Тифлисе, ханым? — спросил приличия ради Якши-Мамед.

— Хорошо, можно сказать, — охотно ответила Тувак. — У генерала в гостях были, у других разных русских. А больше около сыночка Караша. Вий, беда мне с ним! — радостно призналась она. — Совсем по-туркменски говорить разучился. Мы с ханом боимся, как бы совсем наш язык не забыл.

После сытного ужина спалось молодому хану тяжко. Утром вместе с отцом свершили намаз. Навестили ишана Мамед-Тагана-кази. Располневший и благообразный, он принял их в своей келье, поставил фарфоровый чайник и вазу с белыми мучными конфетами.

Якши-Мамед не сомневался, что разговор будет неприятным. Хозяева «ощупывали» его, словно голодные коты зачумлённую мышь: съесть бы её побыстрей, да как бы не отравиться. Мамед-Таган-кази первым, поборов нерешительность, «надавил на хрупкие косточки этой мыши».

— Десять лет сидели каджары смирно, словно привязанные псы, только облизывались, глядя на нас, а теперь вот опять… Говорят, восьмитысячный отряд Мирзы Максютли бесчинствует в Кара-Кала…

— Вини гургенцев, ишан, — отозвался Кият. — Это они пустили армию шахского детёныша к гокленам. Если своими силами не могли остановить каджаров, почему атрекцев на помощь не позвали? Якши-Мамед вот, слава аллаху, жив-здоров, постоял бы за своих!

Сын опустил глаза, и Кият-хан окинул его презрительным взглядом:

— Или тебе некогда такими пустяками заниматься? Девушкой занят?

— Кого сватает? — спросил простодушно ишан.

— Дочь Назар-Мергена приглядел, — ответил Кият.

— Ва алла! — воскликнул испуганно ишан. — Ты шутишь, Кият-ага?

— Не до шуток теперь… И не шутки ради хочу сказать: пока не поздно, Якши-Мамед, порви с ним всякие связи. Невесту мы тебе другую нашли!

Якши-Мамед нахмурился, лицо залилось краской негодования. Дитя свободных пустынь, он не выносил никакого насилия, даже деспотических приказов собственного отца.

— Не надо мне другой!

— Как так — не надо? — изумлённо посмотрел на него Кият. Видно, старику и в голову никогда не приходило, что сын может ослушаться!

— Я сам себе волен выбирать жену.

— Аллах акбар! Что же такое делается на свете! — злобно проговорил Кият, потянулся за тростью и с силой ударил сына по спине. — Вот тебе воля! Вот тебе моё благословение!

Якши отпрянул к стенке, подставляя под удары руку. Распалившийся старик встал, ещё раз замахнулся, но одумался: опустил трость, плюнул и вышел из кельи. Уходя сказал:

— Не отпущу тебя отсюда, пока не поклянёшься на Коране верности нашему роду, пока не отречёшься от этой змеи, порождённой Назар-Мергеном! Прошу вас, ишан, вразумите мальчишку. Если не даст клятвы, заприте его и подержите три дня и три ночи без еды.

После ухода разгневанного старца в келье на некоторое время воцарилось молчание. Ишан сопел, поглядывая на гостя. Якши-Мамед покусывал губы.

— Сын мой, — начал было вразумлять молодого хана ишан, но тот оборвал его:

— Не будет по-вашему, ишан-ага!

— Ну тогда сам аллах бессилен чем-либо помочь вам. Оставайтесь здесь и подумайте три дня и три ночи…

Ишан удалился. За дверью лязгнул засов.

— Старые собаки! Разложившиеся трупы! — бросил вслед Якши и стал оглядывать келью. Ни окна, ни отверстия, через которое можно было бы уйти отсюда. Взгляд его случайно упал на собственный нож, лежавший на ковре. Якши-Мамед схватил его и взвесил на руке. Дальше он знал, что ему делать…

Ночью, сквозь сон, ишан слышал лай собак, но встать поленился. Утром слуги доложили: Якши-Мамед проделал в стене дыру, вылез, поднял парус и уплыл со своими людьми.

СТРАШНЫЙ ПОДАРОК

Ранней весной войско прибрежных туркмен заняло позиции в междуречье Атрека и Гургена. Ожидая, что принц Максютли на обратном пути непременно «бросит» каджарские батальоны на атрекские селения и прибалханские аулы, Кият распорядился: весь скот перегнать к подножию Балхан и не дать врагу выйти на побережье. Сам Кият вместе с женой, ишаном Мамед-Таганом-кази и сотней нукеров переехал на Дарджу, поселился в живописном предгорном местечке Чандык, около Ак-мечети.

Дни стояли погожие. В Балханском заливе стоял оглушительный птичий гомон: утки и розовые гуси собирались в дальние края — на север. Пора цветения джузгуна и яндака настраивала людей на добрый лад.

Престарелый Кият, не выходивший всю эту зиму из своей тёплой юрты, обмяк душой и будто бы помолодел. Почти каждое утро вместе с Тувак-ханым садились они на коней и ехали в сопровождении джигитов к подножию гор полюбоваться яркими нарядами весны, насладиться благоуханием, а заодно посмотреть на отары и верблюдов. Завидев вдали чабанский шалаш, Кият-хан немедленно ехал к нему и, спешившись, приказывал напоить его свежим чалом. Иногда он сам или Тувак изъявляли желание отведать шашлыка. Тут приходили в восторг джигиты. Несколько молодцов скакали к отаре, выбирали двух-трёх молоденьких баранов и приступали к делу. Кият возвращался из таких поездок довольным, хотя и жаловался то на боль в пояснице, то на ломоту в суставах. После поездок приходил Мамед-Таган-кази. Сидели на ковре, беседовали о делах, обменивались новостями. Ишан, с явной неохотой, сообщил однажды о свадьбе Якши-Мамеда. Дескать, человек, приехавший с Атрека, был на тое и в числе знатных гостей видел заклятых врагов Кията, гургенских ханов.

После этого разговора хан вернулся в кибитку жены злой и подавленный. Сославшись на боль в пояснице, он снял с себя халат, рубаху и лёг на ковёр, вверх спиной. Тувак, успокаивая мужа ласковыми словами, принялась натирать его старую жилистую спину мазью. Хан не хотел выдавать истинной причины своего недомогания, но грудь его распирало от тоскливой боли и он, охая под ловкими сильными руками Тувак, сказал:

— На Атреке той был… Сын растоптал мою отцовскую волю…

Тувак от неожиданности отпрянула и тут же легла на бок, заглядывая мужу в глаза:

— Такая новость, мой хан, и ты до сих пор молчал!

— Плохую новость сразу не скажешь — язык не подчиняется, — со вздохом отозвался Кият.

Однако Тувак не очень-то огорчилась. Сердце её не кольнула игла обиды, скорее она почувствовала зависть. Представив себе влюблённых, тяжко вздохнула и коснулась пальцами бритой головы мужа:

— Хан, а почему ты боишься родства с Назар-Мергеном? Почему ты думаешь, что он перетянет твоего сына на свою сторону. Может, наоборот?

— О чём говоришь, Тувак-ханым! Разве я не знаю своего сына? Он смел в своих поступках, но слишком горяч и легко поддаётся соблазнам. Якши-Мамед не успеет и оглянуться, как окажется в стане персов.

— Нет, по-моему, он не такой. Ты плохо его знаешь, хан.

— А тебе его откуда знать? — Кият привстал с ковра, с неприязнью взглянул на жену.

— Женщина о мужчине знает всегда больше, чем мужчина о мужчине, — спокойно, с некоторым вызовом, ответила она.

Кият поморщился, сузил глаза:

— Ханым, не надо злить меня… Я и без того сегодня злой…

— Ах, вот оно как! Вот какая твоя любовь ко мне! — Тувак передёрнула плечами и вышла из юрты.

— Ханым, вернись! — властно крикнул Кият. — Вернись… Поговорим спокойно…

Тувак возвратилась.

— Значит,ты считаешь, что я зря?..

— Да. Я считаю, что ты зря обижаешь старшего сына, — довольная своей победой, ответила Тувак.

— Что же прикажешь делать?

— Хан, — усмехнулась она, — даже волки — и те не только бьют своих детёнышей, но и учат хитрости и уму. Отгони от себя гордыню и поучи сына, как ему жить с её отцом и всеми его родственниками…

— Ты, как всегда, мудра, моя газель, — скупо улыбнулся Кият, а про себя подумал: «Плохо дело, если жена не велела». У него не было и тени сомнения в своей правоте. В мире, конечно, много хитрости, но не хитрость и козни движут мир. Есть в жизни закономерности, против которых бессильны любые измышления. Коснулись они и его. Дети Кията давно уже зажили самостоятельно и теперь, окрепнув, словно молодые львы, заявляют о себе. А участь Кията — участь старого льва, которому придётся вобрать затупившиеся когти, щёлкать стёртыми клыками и уйти в обитель чёрных теней. Не ему одному уготована такая участь. Были люди познатнее и посильнее его. Фетх-Али-шах — царь-царей и тот тихо и безропотно испустил дух на руках у любимой жены Таджи Доулат, а трон его захватил один из внуков, Мухаммед, сын недавно умершего Абасс-Мирзы. И разве не закономерно то, что молодой Мухаммед-шах заявил о себе на весь мир тем, что выколол глаза своему родному брату Хасану Али, домогавшемуся шахского престола. Затем он усмирил и других претендентов, обложив все провинции новыми налогами. И тогда вторгся в пределы Туркмении, на благодатные земли гоклен…

Кият не раз вспоминал об этом кровожадном «молодом льве». Русские не зря говорят: «Аппетит приходит во время еды». И сейчас, подумав о шахе, с неприязнью решил: «Мухаммед не упустит случая, обязательно заглянет к иомудам». Ему вдруг захотелось сесть в седло и немедленно отправиться в междуречье, посмотреть на свои войска. Там бы он распорядился… Он представил себя возле стоящего с опущенной головой Якши-Мамеда и едва не выругался вслух: «Шайтан, я тебе покажу гургенских красавиц!»

— Хан, — прервала его мысли Тувак, — люди говорят, эта молодка Хатиджа умеет читать и писать. Врут, наверное?

— Тьфу, проклятье её роду! — опять разъярился Кият. — Разве приличествует женщине читать? Шайтан сидит в её теле, шайтан движет её языком, руками и ногами. Тьфу!

Тувак принялась смеяться и злословить и, кажется, развеселила старого хана. Весь вечер он качал головой и злорадно посмеивался. А на другой день замкнулся в себе, сделался угрюмым и всё посматривал на север, откуда прибывали отары и каждую минуту могли появиться гонцы со страшной вестью: «Каджары напали на нас!».

Кият провёл в разъездах по Дардже и в ожидании новостей с Атрека ещё несколько дней. Гонцов не дождались. Прибыли нежданные гости. В пятницу, когда над Балханами высвечивали молнии и гремел гром, что бывало здесь редко даже весной, со стороны гор появился небольшой отряд всадников. Кият послал нукеров встретить неизвестных гостей, и вскоре к Ак-мечети подъехал на чёрном коне Алты-хан — предводитель одного из гокленских родов. Кият знал его и помнил как человека весёлого и задиристого. Но сейчас на лице Алты-хана лежал след чрезмерной усталости: глаза ввалились, щёки запали. И когда он улыбнулся, то улыбка его показалась Кияту болезненной и жёсткой. Да и слова приветствия и благополучия звучали фальшиво, ибо о каком благополучии могла быть речь, если каджары огню и мечу предали Кара-Кала!

— С помощью всевышнего мне удалось через Бен-дёсен вывести моих джигитов, — сказал Алты-хан, входя в кибитку и усаживаясь на ковёр. — Каджары по всему ущелью поставили заслоны, никак не прорваться. Теперь мы вышли, и крылья наши свободны. Около шестисот джигитов отправились на Атрек, а я повернул к тебе, Кият-ага. Знаю, без твоего повеления иомуды первыми не нападут.

Кият-хан спокойно, не шевельнув бровью, выслушал приезжего и, когда тот потянулся к чайнику и наполнил пиалу, сказал:

— Мир так устроен, Алты: если ты решил о себе сказать «Я хозяин», то должен быть сильнее своего соседа. А вы, гоклены, совсем забыли, что по соседству с вами ядовитый змеёныш — внук Фетх-Али-шаха. Наверно вы подумали — он не придёт к своим подданным?

Последними словами Кият напомнил гостю, что четыре года назад, когда каджары вторглись в гокленские земли, некоторые ханы в страхе за свою жизнь не оказали сопротивления и подписали фирман о подданстве. Затем, когда умерли Абоас-Мирза, возглавлявший поход на гоклен, и старый шах Фетх-Али, гоклены осмелели и стали выходить из повиновения. Ханы, подписавшие фирман, были отстранены: их место заняли другие. В числе последних был и Алты-хан. Сейчас, выслушав справедливый упрёк от патриарха иомудов, он сказал:

— Кият-ага, персидское подданство целиком на совести тех ханов, которых нет теперь в живых. А мы не клялись шаху и не хотим служить каджарам.

Кият негромко засмеялся:

— Служить не хотите, но и выстоять перед ними не можете.

— Да, это так, Кият-ага. Гоклены пока малосильны.

— А почему вы сразу не позвали на помощь? Вы вспомнили обо мне, когда вам стало больно от мечей и страшно от текущей крови!

— Мы хотим сами справиться со своей бедой, но зачем сейчас об этом говорить? — взмолился Алты-хан. — Кият-ага, скажи своим джигитам — и они разгромят войско Максютли. Потеряешь время — сам в беде окажешься. Максютли подумает: «Кият гокленам не помог, значит, сил мало. А если у него сил мало, значит, и его аулы можно сжечь!»

— Ну, ну, не пугай, — добродушно возразил Кият-хан, понимая, что Алты прав. — Ладно, сердар, не отчаивайся. Конечно, прогнать каджаров — наше общее дело. Ты отправляйся на Атрек и жди моего слова.

— Хан, не медли, — взмолился Алты-хан.

— Я не бросаю слов на ветер, — строго отозвался старик и поднялся с ковра. — Завтра, следом за тобой, выедут к Махтумкули-хану мои нукеры. Они отвезут мой фирман, чтобы иомуды напали на каджарский лагерь. Аминь.

Отряд гокленов покинул Дарджу вечером. Утром, с приказом патриарха, пустились в путь нукеры. И едва они скрылись за горами, оставив за собой облачко пыли, приехали люди с Челекена.

Слуга хана, Атеке, опередив остальных приезжих, кинулся бегом к белой юрте. Увидев возле тамдыра служанок и среди них старую Бике, заговорил быстро и сбивчиво:

— Бике-эдже, быть мне пылью у твоих ног, буди скорей хана! Разговор у меня к нему.

Старуха свысока оглядела тщедушного Атеке, однако поняла, что он привёз важные вести. Бике-эдже несмело заглянула в кибитку, вполголоса окликнула ханшу. Тувак, заспанная и непричёсанная, отодвинула килим, увидела мужчин и вновь спряталась в юрту. Спустя некоторое время она вышла, щурясь от светлого апрельского утра и разглядывая тех, кто посмел потревожить её в столь ранний час.

— Ты, Атеке? — то ли спросила, то ли удивилась Тувак. — Какие новости привёз?

— Ханым, позволь мне увидеть самого… Вести хорошие…

— Да говори же! — повысила голос Тувак. — Или ты перестал узнавать свою госпожу!

— Ах, ханым, — подобострастно заговорил слуга. — Кто ещё преданнее меня служит вам! Волею Булат-хана сообщаю, да и собственными глазами видел: русские корабли приплыли…

— Вий! — радостно вскрикнула женщина и, придерживая подол малинового кетени, метнулась в юрту.

Кият вышел насторожённый, но довольный.

— Входи, Атеке, чего стоишь? Мой дом для тебя всегда открыт. Входи же.

Тувак на радостях сама взялась вскипятить чай. Очаг разожгла, кумган с водой на огонь поставила. Входить в юрту при госте и слушать, о чём там говорят, она сочла неприличным. Но любопытство её было столь велико, что Тувак то и дело подходила к кибитке и тихонько, будто невзначай, отодвигала килим. Атеке сидел на пятках и, рассказывая, всё время вставал на колени:

— Два Санькиных корабля приплыли. Письмо Булату передали, сказали ему, чтобы тебе отвёз. А Булат меня сюда послал. Говорит, через три дня из Баку человек ак-падишаха приплывёт, пусть Кият-ага побыстрее приедет!..

— Хорошие вести, Атеке, — сказал Кият, когда понял, что больше слуге сказать нечего. Привалившись локтем к подушке, он открыл костяной ларец, достал из него горсть монет и высыпал в ладони Атеке. Молодец, — похвалил ещё раз и распорядился. Иди ишана поднимай, пусть собирается.

Выехали на другой день, едва забрезжил рассвет. Ещё не погасли все звёзды, а уже с коней пересели в киржим, расправили парус. К полудню пересекли Балханский залив и вдали увидели Челекен. Причалили к аулу Карагель, сошли на берег. Пока здоровались с челекенцами, прискакал из своего аула Булат-хан. С седла ещё не слез, залопотал радостно:

— Осенил нас аллах счастьем, Кият-ага, вот на, читай — письмо тебе. По-русски писано!

Кият развернул гладкую белую бумагу, сощурился и по слогам прочитал:

«Высокопочтенному и высокостепенному старшине иомудского племени туркмен, владельцу Челекена и Дарджи, Кият-хану. От начальника экспедиции к восточным берегам Каспийского моря, коллежского асессора Карелина. Желаю здравия, благоденствия и во всех делах успеха…»

Старческое лицо хана осветила гордая улыбка. Он посмотрел на столпившихся вокруг него челекенцев, свернул письмо и важно сказал:

— Потом прочитаем;

Булат-хан, беря его под руку и уводя к аулу, вновь заговорил с большой радостью:

— Утром проснулся, смотрю: три корабля в море стоят. Сразу узнал — русские. Эй, люди, говорю, садитесь поскорей в киржимы да отправляйтесь и привезите сюда дорогих гостей!

— Санька, значит, приплыл? — поднимаясь в гору и тяжело дыша, спрашивал Кият.

— Не Санька, брат его, — пояснил Булат-хан. — Санька с царским человеком в Баку пока, вот-вот приплывут. А этот — брат Санькин…

— Хорошо приняли гостя? — Выйдя наверх к своим кибиткам, Кият остановился.

— Хорошо, хан-ага. Этот купец предупредил, чтобы побыстрей приготовили рыбу и всё остальное. Санька приведёт корабли, сразу загружать начнёт.

— Персидские лодки приходили? — спросил Кият, входя в юрту и оглядываясь на идущих сзади Тувак и её служанок.

— Были, хан-ага… Солью, нефтью загрузились.

— Больше Багир-беку не давай… Ни тулуна нефти, ни крупицы соли.

— Хорошо, хан-ага, больше не дадим.

Кият сел, надел очки и впился взглядом в строки карелинского письма:

«Купец Александр Герасимов крайне соболезнует, что против воли своей задержанный здесь по проискам неблагонамеренного ему человека, нарушил договор, заключённый с вами и вашими храбрыми однородцами, и лишился возможности прибыть к вам вовремя, то есть осенью прошлого года…».

— Проклятье их роду! — воскликнул Кият, сунул руку под ковёр и достал талаги Герасимова. — Булат-хан, — попросил он, едва сдерживая злость, — этого Багир-бека близко к острову не надо подпускать. Это его рук дело! — Кият-хан потряс талагами и опять положил их под ковёр.

«Но бог милостив, — продолжал читать письмо Кият, — и с его святою помощью надеемся, что это кратковременная неприятность послужит к теснейшему и самому прочному на будущее время дружеству между вашим племенем и русскими. Я предоставляю себе удовольствие дальнейшего объяснения по торговле и промышленности до личного с вашим высокостепенст-вом свидания. Теперь же прошу принять в знак глубочайшего моего почтения подарки при сём посылаемые и уверение в совершенном моём почтении и преданности…»[3].

— Где подарки? — спросил Кият.

— У нас пока, хан-ага… Сейчас мы их… — Булат опрометью, словно тряпичный мячик, выкатился из юрты. Кият выругался ему вслед и, выглянув из кибитки, позвал Тувак:

— Тувак-джан, зайди сюда, где ты там спряталась?!

Вскоре вернулся Булат-хан. Следом за ним подъехала арба с чувалами. Слуги принялись извлекать из мешков и заносить в юрту отрезы бархата, полосатые нанки и китайки, пиалы фарфоровые и чайники. Лично от Карелина Кияту предназначался золочёный инкрустированный кальян и хрустальный сервиз, его жене — бусы, большие кольцеобразные серьги и золотой браслет. Тувак, усевшись на ковре возле сундука, долго рассматривала украшения, примеряла их и спрашивала служанку Бике: хороши ли? Затем не менее придирчиво осматривала китайскую хрустальную посуду. Лицо её то светлело в довольной улыбке, то омрачалось капризной гримасой. Что и говорить, избалована была богатством и украшениями ханым. Разве можно было удивить её чем-либо, если в кибитке у неё лежали две львиные шкуры, с клыкастыми головами— подарок пятнадцатилетней давности, присланный ещё Муравьёвым с Кавказа. И сервизов было пять или шесть — от разных заезжих господ и командующих Кавказом. О перстнях, бусах, серьгах и говорить нечего: в шкатулке Тувак — всего полно. Она повертела серьги и отложила их в сторону, затем открыла крышку сундука и принялась складывать хрусталь. Кият, небрежно разглядывавший кальян, заметил:

— Тувак-джан, неприлично сразу в сундук. Как приедет Карелин — бусы и серьги надень, чтобы польстить гостю. А в хрустальной посуде русским еду подашь.

— Ай, что толку от этих украшений, — капризно отозвалась она. — Вот когда в Тифлис ещё поедем, тогда надену!

— Надень, надень, ханым, — вновь попросил он и пригласил на ковёр Булата и несколько слуг, которые топтались здесь же, разглядывая подарки.

Тувак с явной неохотой нацепила серьги и, играя рубинами бусинок, ушла из кибитки. Кият упёрся руками в колени, наставительно сказал:

— Коснулась и нас милость аллаха, уважаемые. Долго мы ждали радости — наконец она пришла. Сделаем же так, чтобы эта радость была всеобщей. Булат-хан, тебе велю: поезжай сегодня на Дарджу, возьми с собой десять-пятнадцать киржимов, доставь для тоя сто овец. Заодно прихвати двух лошадей: того белого в яблоках и чёрного ахалтекинца.

— Хорошо, хан, так и сделаю, — отозвался тот оживлённо.

— Ты, Атеке, — взглянул хан на своего давнего слугу, — займись казанами: пусть везут к берегу все, у кого есть. Чашки, ложки — тоже твоя забота. Бике скажи — рис выдаст, муку даст на чуреки. Бике пусть всех женщин соберёт к казанам и тамдырам…

— Да, хан-ага, я вас внимательно слушаю.

— Абдулла, ты садись в киржим, плыви на Огурджинский. Если Санькин брат там, пусть сюда плывёт. Скажи: Кият большой той затевает.

— Хан-ага, других людей, огурджинцев, тоже пригласить?

— Каких людей?! — возмутился Кият. — Там только Кеймир и эти беглецы. Привези мне Санькиного брата!

— Да, хан-ага, я исполню твоё повеление.

— Мирриш-бай, — обратился патриарх ещё к одному приближённому, сидевшему рядом. — Поднимай нукеров — пусть едут по кочевьям и скажут всем, чтобы выходили на соляное озеро. Рыбаки пусть приготовят рыбу к сдаче. Купцы приплывут — все трюмы надо заполнить.

— Да, хан-ага, твои верные нукеры всегда готовы выполнить волю аллаха…

Распоряжений от патриарха было много. Люди почтительно выслушивали его и немедленно удалялись, чтобы выполнить приказанное. Оставшись, наконец, один, Кият-хан заглянул в соседнюю юрту, к жене.

— Тувак-джан, думаю, не будет постыдным, если ты соберёшь женщин и все вместе преподнесёте царскому человеку свои подарки. Скажи, чтобы жёны Мир-риша, Нияза, Пихты и другие, с кем знаешься, приготовили килимы, джорапы[4], ножны… Пусть покажут свои ковровые поделки, а если всё это понравится царскому человеку — преподнесут ему.

— Ой, хан! — воскликнула Тувак. — Зачем смешишь меня? Разве заставишь наших гелин идти в гости к мужчине, да ещё капыру! Я боюсь — и женщины и их мужья сумасшедшим тебя посчитают!

— Тувак-джан, я сорок лет изо дня в день делаю то, чему меня учат русские. Сначала все челекенцы бранят меня, называют вероотступником, а потом говорят: «Спасибо Кияту». Пусть и на этот раз так будет. А женщин и их мужей успокой, скажи: «У русского Карелина своих красавиц много».

Тувак с интересом смотрела на мужа, пока ещё не понимая, шутит хан или говорит серьёзно. Представив, как соберутся ханские и байские жёны, как двинутся к русскому господину, неся перед собой коврики, она вновь рассмеялась:

— Хан, а где тот урус будет нас встречать? На корабле?

— Зачем на корабле. Кибитку поставим у берега, как тогда… Помнишь, Муравьёв приезжал?

— Ладно, хан-ага, я сделаю так, как ты велишь.

— Да, Тувак-джан, так надо. Мы должны их встретить как подобает. Это последняя моя надежда уговорить русского царя, чтобы осенил туркмен своим могучим милостивым крылом…

На другой день на берегу, у аула Карагель, уже стояли три белых восьмикрылых кибитки, предназначенных для русских офицеров и купцов. От кибиток к берегу выстилались ковровые дорожки. Дул небольшой ветерок и всё время заносил их песком. Несколько женщин, хлопотавших в пока ещё пустых юртах, то и дело сметали с дорожек песок и поглядывали с опаской на залив: не появились ли русские корабли. А на западном берегу острова несколько нукеров, один из них со зрительной трубой, разъезжали возле воды, всматриваясь в затуманенный горизонт. Как только появятся парусники, нукеры пришпорят коней и понесутся в Карагель, известить всех об урусах. Тогда рулевые с наиболее знатными людьми займут место в киржимах и поплывут навстречу гостям.

Сам Кият со свитой баев и слуг, в окружении тридцати нукеров, разъезжал из конца в конец по Челекену, наводил порядки. Его властный, хрипловатый голос разносился то на соляном озере, где солеломщики, с зубилами и молотками, вырубали куски соли и таскали на берег, чтобы погрузить на верблюдов и в арбы; то в нефтакыловом карьере, где стояли старые огромные котлы, под которыми горело пламя и чёрный дым летел страшными космами в небо. «Пшеновары» — так называли добытчиков нефтакыла — вытапливали из жёлтого, жирного, зернистого песка, похожего на русское пшено, чёрную клейкую массу, выливали её в ямки, где она и застывала. Это чёрно-коричневое вещество, идущее на свечи, на лечебные цели, и называлось «нефтакыл». Хан появлялся в кочевьях и разговаривал с батраками: порой даже заигрывал с ними, говорил по-простецки; просил, чтобы не подвели его и все как один пришли бы на встречу с русскими, чтобы не жаловались ни на что и не дерзили гостям, чтобы ругали купца Мир-Багирова, который является единственным виновником всех бед, какие испытывают туркмены побережья. Батраки кивали головами и прятали взгляды: скорей бы удалился Кият, с чего это он унижается перед ними, не тронулся ли умом по старости?

В суете и напряжении прошёл день, другой, третий… Прошла целая неделя, но русские парусники на горизонте не появлялись. И уже не только хан, но и его приближённые, и слуги, и все островитяне высказывали недоумение. «Что произошло? Не обманул ли Сань-кин брат? Да и Санькин ли это брат? А может, и письмо поддельное? Может, опять подлый персиянин всё подстроил, а теперь смотрит со стороны и радуется?» Хан, а с ним и другие владетели челекенских богатств прохаживались по берегу, поругивались и качали головами.

Над Челекеном смеркалось, когда Кият-хан вернулся с берега в свою юрту и, неохотно поужинав, лёг спать. Он подоткнул под голову подушку и, засыпая, подумал о своей немощной старости. «Если всё это происки каджара — значит, всё полетит прахом… все надежды, все стремления». С этими мыслями он уснул, а когда открыл глаза, в кибитке было светло и на лбу его лежала рука Тувак.

— Это ты, моя газель, — тихо сказал он. — Сядь, посиди рядом.

— Люди от Махтумкули-хана к тебе… С хорошими вестями, — улыбнулась жена.

Уже привыкнув к мысли о скором приезде русских, он с недоумением подумал, при чём тут Махтумкули-хан. Не сразу его сознания достиг смысл услышанного.

— Зови их сюда…

Кият поднялся, накинул на плечи халат и распорядился, чтобы принесли для гостей чай.

В кибитку вошли трое, незнакомые джигиты из простолюдинов. Поклонившись, засуетились у входа. Кият выждал, пока они рассядутся, и спросил:

— Говорите, какие новости?

Джигиты переглянулись. Старший из них скромно и с достоинством объявил:

— Хан-ага, сердар Махтумкули велел передать, что войско персидского Мирзы разгромлено.

Кият едва заметно вздрогнул, распрямился и быстро сказал:

— Хай, молодцы! Разве мог этот змеёныш устоять против иомудов?! А ну расскажите, как было дело.

— Недолго мы с ними возились, хан-ага, — заулыбался джигит, и Кият подумал: «Раз молодой, обязательно хвастун». А джигит продолжал: — Каджары собрали дань и направились по берегу Гургена. Мы не знали — к себе в Астрабад пойдут или на нас. На отдых остановились они в кишлаке Сенгирь-Суат. И как раз в этот день к нам приехали гокленцы, помощи запросили. Сердар собрал маслахат. Вечером наше войско двинулось на Гурген. Подошли к кишлаку, окружили. Как раз уже ночь наступила. Сердар отобрал человек сто, мы трое тоже в эту сотню угодили. Говорит: «Проберитесь в каджарский лагерь и порежьте всех главных. Потом зажгите персидский шатёр — это будет сигналом». Так мы и сделали. Пробрались осторожно, как барсы, и всех порезали. Мне повезло, хан-ага… Я у самого Мирзы Максютли голову отрезал…

Кият опять от неожиданности вздрогнул, с недоверием взглянул на всех троих. А джигит поднялся с ковра, быстро вышел наружу и вернулся с мешком.

— Вот она, хан-ага, — сказал, злорадно посмеиваясь, и достал из мешка голову принца Максютли.

Кият-хан замер. Чем пристальней он вглядывался в мёртвые восковые черты лица, тем больше убеждался, что это и в самом деле голова Мирзы Максютли, одного из многочисленных внуков Фетх-Али-шаха, родного брата астрабадского правителя. На мёртвой голове была намотана зелёная окровавленная чалма со светящимся крупным бриллиантом.

— Зачем сердар прислал её мне? — спросил Кият, чувствуя, какая ответственность ложится на его плечи за убийство принца: шах Мухаммед призовёт всю Персию к мести.

Джигит, почувствовав смятение хана, спросил:

— Хан-ага, подскажите нам… Сердар Махтумкули не знает, какой выкуп взять за эту голову. Каджары хотят похоронить её с почестями, как хоронят людей шахской крови. Вот сердар и велел нам: «Езжайте, покажите хану-ага, а заодно пусть назначит цену выкупа».

Кият-хан молчал. Хотел позвать ишана, но подумал: «Этот испугается, скажет — мы тут ни при чём». Наконец распрямился, ощупал бороду и спросил:

— Гокленский сердар Алты-хан приехал к вам?

— Да, хан-ага…

— Отдайте эту голову ему и пусть он скажет каджарам, чтобы привезли фирман, на котором подписи гокленских ханов о подданстве шаху. Когда Алты-хан бросит в огонь этот фирман, тогда пусть отдаст голову принца. Бисмилла…

Джигиты поклонились, взяли мешок с головой и вышли из юрты.

ОСТРОВ «РАЗБОЙНИКОВ»

Неподалёку от «Девичьей башни», близ морского клуба и новых европейских построек, за крепостной стеной, с утра до ночи оглашалась звоном голосов, посуды и духовой музыки русская ресторация. Это было довольно просторное заведение с множеством белоскатертных столиков, с полукруглой площадкой для музыкантов, на которой по вечерам восседали «духачи» и танцевала баядерка. К основному залу примыкал широкий айван, украшенный декоративными пальмами: здесь, в основном, занимали столики господа офицеры и высшие чиновники. А вообще-то ресторация собирала всех тех избранных, перед которыми солдаты и унтера вытягивались, отдавая честь, а городская чернь опасливо кланялась и уступала дорогу. В ресторации можно было встретить какого-нибудь генерала из Тифлиса и чиновника из Тегеранского посольства, кучку шумливых гусаров, только что прибывших из Дагестана и бахвалящихся геройством в стычках с горцами Шамиля, чиновников госдепартамента, именитых, первой гильдии купцов из Астрахани, персидских, английских, турецких подданных, оказавшихся по долгу службы в Баку… Это заведение было приятным прибежищем и для господ научно-торговой экспедиции Карелина. В середине мая он привёл пять купеческих парусников из Астрахани в Баку и, готовясь к отплытию на восточный берег, частенько посещал этот уютный зал.

Сам, как обычно, во фраке и белой манишке, Бларамберг и Фелькнер в парадных мундирах, Десятовский в каком-то причудливом камзоле, а купец Герасимов во французском костюме с бабочкой у самого подбородка — усаживались на айване возле перистой пальмы и заказывали ужин. Так было и в тот вечер. Они только-только уселись и ещё даже не сделали заказ, как их внимание привлёк вошедший джентльмен. Он был элегантно одет: во фраке и начищенных штиблетах. Стоя у порога, глазами отыскивал свободное место. Не в меру матовое, как у мулата лицо и тонкий заострённый нос показались Бларамбергу знакомыми:

— Григорий Силыч, — сказал он тихонько, — да это же Виткевич. Поглядите! — И, не дожидаясь, как среагирует на это известие Карелин, штабс-капитан вскочил из-за стола и замахал рукой, привлекая внимание завсегдатаев:

— Ян! Ян Викторович, пожалуйста, сюда! Идите к нам!

Увидев своих, Виткевич широко улыбнулся и, легко прошествовав между столиками, оказался в кругу друзей.

— Какими судьбами, Ян? — пожимая ему руку, спрашивал Бларамберг. — По нашим расчётам, ты должен есть шашлыки с эмиром бухарским, а ты вдруг появляешься в этой ресторации!

Карелин и другие господа тоже высказали своё удивление, ибо каждый, кроме купца Герасимова, знал, что этот щеголевато одетый молодой человек — адъютант генерал-губернатора Оренбургского края Перовского и что генерал год назад отправил его по сугубо политическим делам в Бухару.

— Господа, — искренне улыбался он, усаживаясь рядом. — Мне повезло. Я узнал в Тифлисе о вашем местопребывании и поспешил сюда.

Виткевич особое расположение питал к Бларамбергу — они были хорошими друзьями, и, говоря, всё время смотрел ему в лицо; лишь изредка, приличия ради, он обращал свой взгляд на Карелина. С ним он тоже имел дела, но чисто служебного порядка. Они виделись, когда Григорий Силыч обращался за какой-либо помощью к Перовскому и непременно сталкивался с его адъютантом.

— Ах, Иоган, если б ты знал, как ты сейчас мне нужен! — заговорил Виткевич, похлопывая Бларам-берга по плечу.

— У тебя всё благополучно? — насторожился тот.

— Да, разумеется. Я встречался с эмиром и видел это царство караванов и мечетей. Между прочим, господин поручик, — обратился он вдруг к Фелькнеру, — вы могли бы найти применение своим способностям в Бухаре. Эмир просит нашего государя, чтобы прислали в его ханство хотя бы двух горных инженеров для обнаружения естественных богатств.

— Любопытно, Ян Викторович! — возликовал Фелькнер. — И что же: я могу предложить свои услуги?

— Чёрт бы вас побрал. — пошутил Карелин. — Вам покажи бухарскую мучную конфетку, и вы бросите меня на произвол судьбы посреди Каспийского моря!

Все засмеялись, и Виткевич заговорил вновь:

— Господа, об экзотике и прочих бухарских прелестях — потом. У меня — разговор самый серьёзный. — Он оглянулся на сидевших рядом, за столиком, господ чиновников из таможни и заговорил тише: — В Бухаре до меня побывал английский агент Бёрнс. Англичане замышляют не более не менее как проторить путь из Индии в Афганистан, а оттуда прямым путём в Бухарское и Хивинское ханства. В кабинете лорда Окленда в Ост-Индии уже разрабатываются планы захвата афганских территорий. Английские купцы-негоцианты уже фрахтуют корабли и загружают трюмы, чтобы выгрузить товары в Индии, а потом наводнить ими рынки Бухары и Хивы… Вы, конечно, понимаете, господа, о чём я говорю. Все эти предпринимательства англичан делаются в пику русской политике. Если им удастся осуществить задуманное, то русскому промышленному капиталу никогда не выбраться в среднеазиатские ханства.

— Что же предпринимаем мы? — заинтересовался Карелин, в то время как официант «подплыл» с подносом и ловко принялся расставлять на столе заказанные блюда. Когда он, обтерев салфеткой, поставил бутылку французского рома и удалился, Виткевич ответил:

— Прямо из Бухары, почти не задерживаясь в Орске и Оренбурге, я проследовал с важнейшими известиями в Петербург. Мои сообщения произвели должное впечатление на Нессельроде. Граф по сему вопросу встречался с государем императором и теперь… — Виткевич умолчал, что на руках у него инструкции самого государя, касающиеся эмира Афганистана. Подумав, сказал: —Образуется антианглийский союз. Мы обязаны воспрепятствовать британцам в их далеко идущих планах.

— Ну, а я-то зачем тебе нужен? — напомнил о себе Бларамберг.

— О, Иоган! — спохватился Виткевич. — Нессельроде разрешил мне подбирать, на моё усмотрение, способных офицеров и звать с собой в Тегеран, в распоряжение нашего полномочного министра графа Симони-ча. А уж там мы найдём тебе дело, будь спокоен!

— Что ж, перспектива заманчива, — ответил Бларамберг.

Карелин насупил чёрные широкие брови. Глаза его потемнели:

— Что сие значит, господин штабс-капитан?!

— Не беспокойся, Григорий Силыч: если я и окажусь в Тегеране, то не раньше, чем мы закончим нашу каспийскую экспедицию.

— Жаль, Иоган, — Виткевич с укоризной посмотрел на Карелина. — Григорий Силыч, неужели нельзя обойтись без штабс-капитана?

— Никоим образом, — отрезал начальник экспедиции. — Да и уж коли на то пошло, господин Бларамберг выполняет инструкцию Генерального штаба. Не посмеет же он нарушить все предписания и податься к чёрту на кулички!

— Да, Ян, мой начальник прав. Окончим пустой разговор. Но обещаю тебе, если ещё не будет поздно, после экспедиции я сразу подам рапорт о переводе моей персоны в распоряжение тегеранского посольства…

Сам собой разговор перекинулся на другие проблемы. Заговорили о необходимости открытия консульства в Персии, о сражениях в Дагестане. Поздно вечером Виткевича проводили к коменданту Бахметьеву, где он остановился, сняв комнатушку. Бларамберг остался ночевать у него.

Ещё через день поручик Виткевич на сторожевом бриге отправился в Ленкорань, а оттуда через Тавриз — в Тегеран. Бриг «Св. Гавриил», на котором размещался Кирелин с офицерами, принял в трюм балласт, ибо корабль был почти пуст и на пути из Астрахани в Баку его изрядно покачало. Затем от командира Саринской морской эскадры капитана первого ранга Басаргина пришло сообщение, что посланные Карелиным раньше три купеческих судна «Св. Николай», «Астрахань» и «Св. Андрей» благополучно достигли устья Атрека. Карелин решил: пора отправляться в путь, и приказал офицерам и команде ночевать на корабле…

Перед рассветом с «Бакинских ушей»[5] подул ветерок. С каждой минутой он крепчал, и шкоут «Св. Гавриил» поднял паруса. Отойдя от берега, корабль дал прощальный салют из пушек и взял курс на восток. Следом плыл пакетбот «Св. Василий». К полудню миновали остров Нарген, а вечером прошли мимо Вульфа. До самой ночи моряки не покидали палубу, грелись на солнышке, глядели в море на тюленей. Изредка то с одной, то с другой стороны корабля выныривали они из воды, шевелили ластами и с любопытством вытягивали усатые мордочки. Корабельный пудель, которого прихватили на борт перед самым отплытием, освоившись, ошалело лаял на морских зверьков.

На другой день занимались приведением в порядок предметов коллекции естественной истории, собранных в окрестностях Баку и привезённых из Талыша Бларамбергом и Заблоцким-Десятовским. Карелин этим делом руководил сам и теперь, более чем когда-либо, походил на учёного-естествоиспытателя. Он стоял у стола в серых плисовых брюках, заправленных в сапоги, в белой рубашке, поверх которой был чёрный жилет, а на глазах поблёскивали круглые без оправы очки. Григорий Силыч рассматривал каждый листик, цветок, веточку, «пришивал» в альбом, ставил очередной номер и латинскими буквами подписывал название экземпляра.

Однако мирному препровождению времени скоро пришёл конец. Через двое суток, когда уже завиднелся восточный берег и была запеленгована гора Большой Балхан, ветер начал менять направление. То он дул с моря на сушу, то напротив — с суши на море, а потом подул с юга. Парусники, подвластные его воле, скользили по морю в разных румбах и не могли приблизиться к берегу, хотя остров Челекен был в четырнадцати милях. Ночью вовсе заштормило. Оба корабля находились рядом, и Карелин начал побаиваться — как бы не столкнулись. Штурман тоже приглядывался к пакетботу с опаской. Огни его мелькали слишком близко, малейшая оплошность — и не миновать беды. Видимо, угрозу столкновения почувствовали на пакетботе: вскоре он отошёл в сторону и пропал в ночной темноте. Наутро уже пакетбота не увидели.

Ветер утих. Шкоут медленно приближался к острову Огурджинскому. Большим жёлтым пятном проступал он в море. Серая дымка то прятала его, то вновь открывала взору путешественников. Бларамберг определил расстояние до острова — восемь миль — и сказал:

— Доберёмся к полночи, не раньше. Вот если б ветерок с севера дунул!

Подошли, однако, к вечеру, в сумерках. Остановились в некотором отдалении от северной оконечности. Едва выбросили якорь и опустили паруса, на островке замаячил огонёк. Штурман высказал соображение, что островитяне заметили шкоут и дают знать о себе.

— Подождём до утра, — ответил Карелин. — На всякий случай удвойте вахту. Бог знает, кто там на острове…

Утром, едва развиднелось, вахтенный матрос с марса-реи увидел возле восточного берега пакетбот:

— Ваше превосходительство! — закричал он сверху ошалело. — Нашёлся! «Святитель Василий» цел! Вижу! Словно на ладони у меня! Цел и невредим!

Офицеры перекрестились: «Слава те господи» и повеселели. Карелин тотчас распорядился, чтобы урядник взял с собой десятерых казаков и отправился к пакетботу. Казаки забегали, засуетились по палубе. Музуры спустили на воду гребной катер и сели за вёсла. Отплыть, однако, не успели. От Огурджинского отделилась туркменская парусная лодка и направилась к русскому шкоуту. Это была персидского типа лодка — гями, русские видели такие суда на причалах бакинской гавани. Она была окрашена в густой оранжевый цвет, и над нею трепетал серый холщовый парус. Судя по размерам, гями могла вместить до сотни человек, но на её борту виднелось лишь несколько: рулевой и ещё двое в чёрных туркменских тельпеках.

Карелин и офицеры «замерли» у борта в ожидании туркменского судёнышка.

— Между прочим, «Огурджинский» — значит разбойничий. Так, по крайней мере, переводится с мусульманского языка, — сказал предупредительно Фелькнер.

— Не хотите ли вы сказать, поручик, что на нас идёт разбойничья лодка? — улыбнулся Бларамберг, сняв треуголку и пригладив курчавые волосы.

— Как знать, — отозвался Фелькнер. — Может быть, эти разбойники и пакетбот наш захватили. Иначе, почему штурман со «Святителя Василия» не даёт о себе знать? Связанные, небось, лежат, а то и вовсе— без голов. Может быть, зарядить пушку да пугнуть этих плутов в лодке?

— Я вам заряжу! — возмутился Карелин. — Болтай, да знай меру, поручик. Стрельнешь по ним из пушки — ещё на сто лет от себя отгонишь.

— Да я шучу, Григорий Силыч, — засмеялся Фелькнер, но Карелин отмахнулся: нашёл, мол, время шутить.

Лодка приблизилась, и все увидели в ней штурмана Васильева и трёх туркмен в тельпеках, в бязевых рубахах и таких же штанах — балаках. Туркмены легко и очень быстро опустили парус. Музуры кинули им трап. «Слава те господи!» Купец Герасимов, узнав в туркменах Кеймира и слугу Кият-хана, суетился у борта и протягивал руку.

— Держись, пособлю… Смелей, смелей… Ай, не узнал? — спросил он громко, схватив за плечи Киятова слугу, затем поздоровался за руку с Кеймиром. Повернувшись тотчас к Карелину, представил обоих:

— Григорий Силыч, это вот человек Кият-хана — Абдуллой кличут, а этот пальван — хозяин островка, Кеймир-хан.

— Здравствуй, хозяин, — сказал Карелин и протянул Кеймиру руку, оглядывая его высокую, мощную фигуру. Гость и огурджинский хан были одного роста, и в плечах одинаковы. Одеты лишь по-разному. Карелин небрежно, но опрятно — в белой шёлковой рубахе, в чёрных брюках и сапогах. Кеймир ничем не походил на хана, скорее на бедняка-рыбака, уж очень простоват был с виду. Григорий Силыч за словом «хан» всегда видел вельможу в шёлковом халате и в жёлтых крючконосых сапогах. Таким был правитель Букеевской орды хан Джангир, у которого жил когда-то Карелин, таким он видел мангышлакского хана Пиргали. Этот же — в бязевой робе. Перекинувшись приветствием с Кеймиром, начальник экспедиции также внимательно оглядел Абдуллу, нимало подивившись, что слуга Кията изъясняется на чистейшем русском языке:

— Где научился по-нашему?

— Я ведь казанский татарин, — живо отозвался Абдулла. — Кият взял меня к себе из Астрахани мальчишкой, я беспризорником был. С тех пор, вот уже больше тридцати лет, и служу Кият-хану. И приплыл сюда, чтобы звать вас, господин начальник, к хану. Большой той будет в честь вашего прибытия!

Карелин на мгновенье задумался, посмотрел на север, в сторону Челекена, куда указывал рукой Абдулла.

— Вот что, казанский сирота, — засмеявшись, сказал он, — плыви к Кият-хану и скажи ему, что на обратном пути непременно к нему заверну. А сейчас некогда. Сначала к Астрабаду направимся.

— Вах-хов, как же так, а? — заканючил слуга, но Григорий Силыч уже повернулся к штурману Васильеву и принялся расспрашивать: что случилось с ними. Тот рассказал о том, как пакетбот в темноте чуть не налетел на шкоут и сколько пришлось вложить сил, чтобы отойти подальше.

— Слава богу, всё обошлось, — облегчённо вздохнул Карелин и велел офицерам и казакам садиться в катер. Туркмены принялись помогать музурам и казакам. Кеймир выхватил у одного из казаков треногу бу-соли, легко и ловко опустил за борт, прямо на дно катера. Тут же отправились к острову. Следом от шкоута отошёл второй катер, гружённый палатками, провиантом, солдатской посудой.

Кибитки Кеймира виднелись чуть ниже могилы снятого, напоминающей издали, с моря, корабль с подмятыми парусами. Около полсотни островитян — смуглых, бородатых, в драных халатах и запылённых тельпеках, обвешанных ножнами, длинноствольными ружьями, удочками с самодельными крючками, — встретили «капыров» с почтительным любопытством возле самого берега. Едва русские ступили на сушу, островитяне, осмелев, принялись предлагать им свою скудную добычу. Один тряс перед казаками верёвкой с сушёной рыбой, другой предлагал тюленьи шкуры, третий развязывал мешок со жгутами сушёной дыни. Некоторые казаки, не видевшие этакой диковники, полезли за мелочью в карманы. Сушёную дыню тотчас раскупили. Другие островитяне, видя, что на дыне можно заработать, кинулись к чатмам, что стояли южнее святой могилы, и тоже попёрли оттуда сушёное лакомство.

Кеймир между тем, не без помощи татарина Абдуллы, привёл начальника экспедиции и офицеров к своим кибиткам и пригласил внутрь. Лейла, а вместе с нею и сын, Веллек, бросились наполнять чайники кипятком и понесли их на ковёр, гостям. Карелину не раз приходилось бывать в юртах кочевников. Частенько он гостил у кайсаков и туркмен Мангышлака, но к иомудам зашёл впервые. Здешняя кибитка почти ничем не отличалась от ранее виденных, разве что была приземистее и шире. Посреди был разостлан ковёр, сбоку стоял большой кованый сундук, на нём одеяла. С другой стороны, на териме, висели доспехи джигита: сабля в позолоченных ножнах, пистолет персидской работы, ружьё-хирлы. И рядом стояло ещё одно ружьё, винтовое, английского образца. Пожалуй, эти воинские доспехи и делали хозяина «ханом», о другом богатстве ничто в доме не говорило. Офицеры с любопытством осмотрели оружие, Бларамбер спросил:

— Откуда здесь английская винтовка?

— Ай, сын у него любит много стрелять, — охотно пояснил Абдулла. — У персов Кеймир её купил. — И без всякой связи к сказанному переводчик продолжал: — Батька начальник, люди собрались, хотят знать — будешь ли открывать торговлю и какие товары привезли?

Карелин кивнул на купца. Тот скупо ответил:

— Казаны есть, если желаете, посуда всякая, хомуты, гужи, кузнечный набор…

— Кеймир-хан, — обрадованно сказал Абдулла. — Вот ты хотел кузницу заиметь — Санька привёз её.

Хозяин юрты от неожиданности даже вздрогнул — такое магическое действие произвели на него слова переводчика. Он давно мечтал обзавестись кузницей, чтобы самому делать и оружие, и крючки рыболовные, и кирки, и заступы. Переведя дыхание, Кеймир спросил:

— Мехи есть?

— Есть, — ответил Герасимов. — Мехи, наковальня, молот, решётка для углей — полный комплект. Только ведь я её за что попало не отдам. Коли хочешь взять у меня кузницу, неси харвар овечьей шерсти.

— Эка загнул! — упрекнул купца Карелин. — Да где он тебе возьмёт столько шерсти!

Услышав, сколько просит купец за кузницу, Кеймир снял тельпек, почесал затылок и задумался. Разговор сразу перекинулся на другое: на житьё-бытьё туркмен, на промыслы, но хозяин уже не слышал ничего, весь был занят заботой — где найти харвар шерсти. Внезапно он встал и вышел наружу. Без него подали шурпу. Гости сытно поели, выпили чаю, удивляясь: куда же делся сам хан, но его и след простыл. После угощения Карелин распорядился, чтобы казаки ставили палатки. Вскоре парусиновые пологи затрепетали на ветру в некотором отдалении от кибиток. Устроившись в палатке, начальник экспедиции пригласил к себе своих коллег:

— Ну что ж, Иван Фёдорович, думаю, есть резон заняться составлением карты острова. А вам, господин Фелькнер, советую пробить несколько шурфов. Говорят, воды здесь маловато, может, отыщете?

Все занялись своими делами. А Карелин с купцом, в сопровождении детворы, потому что все взрослые вместе с Кеймир-ханом куда-то исчезли, отправились к восточному берегу острова, обследовать его на предмет устройства корабельных стоянок.

— Ну что ж, Саня, берега здесь великолепные, лучшего и искать не надо, — удовлетворённо говорил Карелин. — Вот только узнать бы, какова тут глубина. Посмотрев на детвору, Григорий Силыч спросил: — Плавать, нырять умеете?

Дети поначалу не поняли, а потом, сообразив, живо заговорили и принялись стаскивать с себя одежонку.

— Кто достанет камень или ракушку, или другой какой предмет со дна, тому начальник даст серебряный рубль, — сказал детворе Герасимов и показал монету.

Ребята понимали: надо лезть в воду, но зачем — понять пока что не могли. Тогда купец крикнул переводчика, который сидел возле палаток, беседуя с казаком. Татарин тотчас повторил условие по-туркменски. Ребятишки, переглядываясь, отступили от берега. Один из них пояснил, что ни один человек дна не достанет, настолько здесь глубоко.

— Вот и спасибо! — похвалил подростка Карелин и отдал ему рубль. Другим роздал медную монету. А сопровождавшему уряднику сказал: — Ступайте, приплывите сюда на шлюпке и измерьте глубину…

Вскоре казакидоложили, что глубина у восточного берега повсеместно подходящая — от 12 до 16 футов. И Карелин окончательно утвердился в мысли, что здесь надо открывать факторию.

Ночевали в палатках. К утру настолько замёрзли, что пришлось укрываться сюртуками и шинелями. Казаки охраняли спящий лагерь, прислушиваясь к ночи, но, кроме шума волн, ничего не слышали. Утром топографы вновь отправились на съёмки. Поднялись на самое возвышенное место, к могиле святого Мергена. Бларамберг обошёл густую поросль тамариска, за которой проглядывал небольшой двор с кучей камней и большими рогами архара, и примостился на бугре. Отсюда был виден почти весь остров. Оглядывая пространство, он увидел идущих от пастухов туркмен и спустился к ним.

Островитяне несли огромные мешки, сгибаясь под их тяжестью. Что было в них — никто не знал. К берегу, куда шли нагруженные люди, поспешили от палаток казаки и музуры, присоединились к ним сам Карелин и купец Герасимов, затем подоспели Фелькнер, Десятовский и все остальные. Достигнув берега, где стояли русские катера и туркменская гями, островитяне сняли с плеч чувалы и принялись грузить их на судно.

— Хов, Кеймир-хан! — первым окликнул пальвана Абдулла, — Что это у тебя в чувалах?

Кеймир насупился и отвернулся. Абдулла сразу понял: что-то запретное сделал хан-огурджали. Подошёл Герасимов. Наполовину по-русски, наполовину по-туркменски спросил, что грузит хозяин.

— Шерсть, — сказал Кеймир. — Один харвар шерсти. Давай поедем, отдашь мне кузницу…

Герасимов вытаращил глаза: явно не ожидал такого. Однако упускать даровое добро было не в его правилах. Кликнув музуров, чтобы поскорее садились да помогли загрузить в трюмы товар, он прошёл на гями и принялся развязывать чувалы и ощупывать овечью шерсть. Спросил Кеймира:

— А верблюжьей нет?

— Есть, есть, — ответил тот. — Немножко есть…

— Ну, молодец, Кеймир-хан. А кузницу сейчас же возьмёшь. Хорошая кузница, ух! Сам бы кузнечил, да силой не вышел!..

Гями отошла и вскоре причалила к борту русского шкоута. Карелин и офицеры поняли, что здешний хан повёз Саньке шерсть в обмен на кузницу, но никто и не подумал, откуда Кеймир взял эту шерсть. Догадался лишь один Абдулла: Кеймир-хан со своими людьми остриг всех пятьсот баранов Кият-хана, пасущихся на острове. Но Абдулла не посмел и намекнуть русским о своей догадке. Предай тайну огласке — и киржим Абдуллы вместе с ним, наверняка опрокинулся бы в море. А кому хочется умирать прежде времени!

Часа через два Кеймир вместе с островитянами стаскивал с лодки наземь новые кузнечные мехи, наковальню, молот, всевозможные щипцы и щипчики, полосовое железо для поделок и даже мешок каменного угля. Глаза Кеймира горели азартным блеском: мечта его — стать кузнецом, иметь собственную кузницу — сбылась. Теперь он, не откладывая, соорудит сарай и установит в нём печь с трубой…

— Ну вот, — приговаривал Герасимов. — Теперь с богом, куй себе на здоровье.

И Абдулла, как бы ничего не подозревая, поздравил Кеймира:

— Да, Кеймир-хан, это хорошо. Весь народ тебе поклоняться станет…

— Народ и без кузницы меня уважает, — грубо ответил Кеймир и выразительно посмотрел в глаза слуге Кията.

Абдулла стушевался и ещё больше перетрусил: как бы не расправились с ним огурджалинцы. И ночью он не отходил ни на шаг от лагеря, боясь за свою жизнь. Утром поднял парус и с тремя челекенцами отправился к Кият-хану.

В эту же ночь Карелин, пригласив Кеймира к себе в гости, завёл исподволь разговор об острове. Сидели возле костра, смотрели, как булькала в казане уха, и мирно беседовали.

— Ну что ж, Кеймир-хан, спасибо тебе за хлеб-соль, — говорил Карелин. — Видно по всему, что расположен ты к нашему брату — русским. Живёшь, однако, бедновато, хоть и ханом зовёшься. А о людях твоих и говорить нечего: нищета. Оставлю тебе муки да пшена сарачинского, накорми их хоть раз досыта.

Кеймир, насупившись, молчал. Карелин продолжал тихонько:

— Небось, не жалует тебя Кият-хан? Все они одинаковы. Что Кият, что Джангир из Букеевской орды. Бороться за своё надо…

Герасимов, вороша под казаном угли, вздохнул мечтательно:

— Эх, кабы на твоём островке завод рыбный построить! Продай мне островок, пальван!

— Ва-хов, — изумился Кеймир. — Зачем смеёшься, урус? Остров продам — сам где жить буду?

— Здесь и будешь жить. Всё останется при тебе, ничего не трону. Пусть пасутся бараны, пусть люди молятся у овлия, пусть живут, как жили. Рыбу буду коптить. А тебя своим старостой сделаю.

— Тимофеич, ты сколько ему за шерсть уплатил? — спросил Карелин.

— Да ведь кузницу целую…

— Мало, Саня. Мало. Выдай ещё десять червонцев.

— Да ты что, Григорий Силыч, бог с тобой!

— Выдай, говорю, немедля! Я, брат ты мой, за такие дела не милую. Живо отправлю назад, в Астрахань.

Купец, обиженно посапывая, достал кошель и неохотно отсчитал десять червонцев ассигнациями.

— А теперь продолжай, балакай, — подсказал Карелин. — Попроси, может, пальван на откуп свой остров отдаст. Отдаёт же Кият рыбные култуки на откуп, и он тоже может. А что касается купли-продажи, что-то не слышал я, чтобы туркменцы землёй торговали…

После ужина, когда Карелин скрылся в палатке, Герасимов, оглядевшись по сторонам, вновь спросил:

— Ну так как, пальван? Продашь островок?

— Сколько заплатишь? — дрогнул тот.

— Ну вот, считай, и договорились, — повеселел Санька. — Главное — было бы твоё согласие, а о цене потом потолкуем. Ты пока сам как следует подумай, и помни: ущерба тебе — никакого, а выгода — превеликая.

Огонёк не угасал до утра. Туркмены ушли к своим кибиткам, офицеры и часть казаков спали в палатках, а у костра сидели трое часовых с винтовками. Рано утром, едва засинело на море, Кеймир вновь пришёл в лагерь: помочь собраться в дорогу. Офицеры и казаки наспех умылись, принялись укладывать палатки. На восходе солнца погрузились в катера, отчалили от берега. Плыли молча, лишь поскрипывали уключины. На море была чарующая утренняя тишина, и вдруг заливистый собачий лай донёсся со шкоута. Это пудель Болван, соскучившись по казакам, не выдержал, высказал свою собачью радость. От неожиданности все засмеялись. А на берегу крутолобые псы Кеймира, услышав лай, выскочили к воде и заметались из стороны в сторону, не понимая, откуда могла взяться чужая собака.

Карелин с Бларамбергом покинули остров последними. На прощание подарили Кеймиру инкрустированный кальян, жене его — золотые серьги, сыну — кавказский кинжал, а девочкам насыпали в подол конфет в бумажках. Уже из катера, когда отплыли, Карелин крикнул:

— Насчёт острова не сомневайся! Выгодное дело!

В полдень корабли подняли паруса, выписали полукруг и пошли на юг.

ПОСЛЕ БИТВЫ

Шах потерял крупный отряд карателей. Гоклены в соединении с иомудами разбили при Сенгирь-Суате восьмитысячное войско. Вся воинская верхушка пала, не успев обнажить сабли, 1400 человек взяты в плен, вдвое больше убито. Туркменская конница лавиной пронеслась по астрабадскому берегу, опустошила не менее десятка сёл. Астрабад, ещё не оправившийся от чумы, побывавшей в его жилищах четыре года назад, окончательно пал, осыпанный пеплом и пылью. Люди бежали из него на юг, в Сари и Ашраф, в горные сёла. Лишь немногие остались на месте. И лишь после того, как туркмены ушли в свои пределы, астрабадцы боязливо начали возвращаться на разгромленное пепелище.

Немало потерь понесли и туркмены. Весь гокленский край был вытоптан конницей Максютли, юрты сожжены, отары и стада угнаны в Персию. Душераздирающий плач стоял в аулах.

Почти весь май шёл размен пленными. По установившейся издавна традиции туркмены отдавали трёх персов за одного иомуда, но пленных почти не убывало. Весь караван-сарай на Кару-Су был забит каджарами. Писцы составляли списки, несли Махтумкули-хану к берегу реки, где стоял он со своей грозной конницей. Ближайшие помощники хана — Якши-Мамед, Аман-Назар и другие именитые люди принимали списки, передавали на ту сторону реки, каджарам: проходил день, другой, и за пленниками приезжали их родственники. Цена известна: от 300 до 1500 реалов за душу. Чем богаче пленник, тем дороже он стоил.

Были в эти дни на стороне Махтумкули-хана и гур-генцы. Пиргали, взимавший в пользу шаха налоги с туркмен, торгующих в Астрабадской провинции нефтью, ныне сам участвовал в битве и поживился немалой добычей. Мамед-хан тоже поддался соблазну. Что касается Назар-Мергена, то этого человека трудно было понять: чью сторону поддерживает он? Во всяком случае, Назар-Мерген всегда был на стороне победителей. Именно за двоедушие и ненавидел его Кият. Сейчас Назар-Мерген не разлучался со своим новым зятем, Якши-Мамедом. Молодой атрекский хан взимал с каджаров большие деньги и откупные дары, и немало добра перепадало от него в руки Назар-Мергена.

Размен пленными завершили к концу месяца. Тех, кто остался невыкупленным, ханы отдали рядовым джигитам и сами с богатой добычей двинулись домой. Ехали большими отрядами. Пыль висела над равниной, возвещая о приближении победоносного войска туркмен. Чем ближе подъезжали к Кумыш-Тёпе, тем чаще отделялись от войска группы джигитов, направляясь в свои аулы. Назар-Мерген пригласил сердара и зятя к себе в гости. Махтумкули-хан отказался и отвернулся, чтобы скрыть злую усмешку, исказившую его жёсткое горбоносое лицо. Как и Кият, сердар не выносил Назар-Мергена. И сейчас терпел его лишь потому, что этот двуличный стал тестем Якши-Мамеда.

— Ну, а ты-то, дорогой зятёк, конечно, заглянешь в мою кибитку! — засмеялся Назар-Мерген. — Спешить тебе, вроде бы, теперь некуда.

Якши-Мамед понял, на что намекает тесть. Да и как не сообразить, когда жена Якши-Мамеда, бесподобная Хатиджа, находится в кайтарме[6] у отца! Однако, чтобы не показать своего страстного желания увидеть любимую, Якши-Мамед немного помолчал, почванился и лишь потом согласился:

— Да, хан-ага, пожалуй, я навещу тебя… Отдохнём немного.

Возле четырёх кибиток Назар-Мергена суетились женщины. Дымил тамдыр, а из огромного казана струился ароматный пар, уведомляя, что хозяина и его гостей ожидает вкусный обед. Увидев подъезжающих всадников, женщины метнулись за кибитки к агилу. И только старшая жена гургенского хана, Сенем, осталась на месте. В глазах у неё светилась радость. Надежды, что муж вернётся с поля битвы цел и невредим, сбылись. И всё же она спросила, всё ли благополучно. Назар-Мерген гордо повёл мясистым носом, колыхнул обеими руками пышную, с проседью бороду:

— Слава всевышнему, все живы, здоровы…

У входа в белую юрту тесть и зять сняли сапоги, помыли руки и, оказавшись в жилище, блаженно опустились на ковёр, по которому были разбросаны небольшие пуховые подушки. Сенем тотчас принесла чайник и стопку пиал, лукаво взглянула на зятя: понятно, мол, зачем приехал. Якши-Мамед немного смутился, но про себя подумал: «Надо обязательно встретиться с милой Хатиджой, иначе сердце моё превратится в пепел». Вскоре вошла и она: высокая, улыбчивая, светлоликая. Внесла вазочку с колотым сахаром, словно дала понять мужу, как хорошо ей живётся у родителей. Ставя вазу на ковёр, заглянула Якши-Мамеду в глаза озорным и одновременно страдальческим взглядом. Жарко у него стало в груди, по телу пробежал озноб.

— Не скучаешь, Хатиджа? — спросил он.

— Некогда скучать, — ответила она. — Всё время занята… — Но глаза говорили иное: скучаю по тебе, жду тебя…

Хатиджа задержалась в юрте дольше, чем подобает, и отец недовольно закряхтел. Якши-Мамед понял старика и прошептал:

— Немного осталось ждать, джейранчик. Скоро мы опять будем вместе.

Хатиджа, поклонившись, вышла, и Якши-Мамед решил: «Ждать не буду больше ни одного дня. Сегодня же надо встретиться с ней!» Тестю же сказал: мол, всё делаю, как велит обычай, выдерживаю сорок дней. Не в калыме дело, мог бы внести его хоть сейчас. Назар-Мерген согласился, что соблюдение обычая — главное для благочестивого человека, особенно если он из знатного рода, ибо на богатого смотрят бедные. Да и дети учатся святости у родителей.

— Какой шайтан, такой и шайтаненок, — закончил он и довольно расхохотался.

После обеда Якши-Мамед распрощался с родителями жены, сославшись на то, что надо ещё погостить у сестры. С её мужем, Аман-Назаром, и в сражении, и на Кара-Су вместе были. Неловко будет, если не навестить их дома. Но и здесь сестра и зять были лишь предлогом, а истинная причина — встретиться с Хатиджой с глазу на глаз. Привязав коня к агилу и узнав, что Аман-Назара нет, Якши-Мамед обрадовался: «Сам аллах идёт мне навстречу. С сестрицей без всяких помех договорюсь».

— А где же твой муж, Айна? — спросил он, усаживаясь.

— Как где? — удивилась сестра. Это была рослая полная женщина, пятью годами старше брата и намного спокойнее и степеннее его. Убедившись, что Якши-Мамед действительно не знает, где Аман-Назар, она охотно сообщила:

— Все наши на Атрек подались. Кто на лодках, кто на арбах. Говорят, опять русский купец за рыбой приплыл.

— Какой купец? — насторожился брат.

— Ай, тот самый, желтоволосый… Санька.

— Давно уехали люди?

— Вчера ещё, братец. Говорят, вместе с купцом приплыл человек от ак-падишаха. Отец опять о подданстве начнёт хлопотать.

Якши-Мамед недовольно засопел, но и не двинулся с места. Когда сестра села рядом, на ковёр, он сердито заговорил:

— Отец помешался на этих русских. Потерял всякую гордость мусульманина. Назови мне, Айна, ещё хоть одного человека, который бы тридцать лет подряд просился в слуги к царю? Ну отказал царь, плюнь и утри, как говорится, бороду. Эти царские лизоблюды отца за человека не считают, а он всё об одном и том же: «Спасение наше в русских — это могучий народ».

— Не знаю, братец, права я или нет, — отозвалась Айна, — но отцу русские вреда никакого не сделали. А каджары и Хиван-хан немало зла принесли. В Тифлисе и Петербурге отца ценят.

— Отца-то, может быть, и ценят, — согласился Якши-Мамед. — Но нет ничего больнее, Айна, чем унижение. Три года я учился в Тифлисе, три года жил вместе с дворянами и офицерами. Ни один из них не тронул меня пальцем. Все меня снисходительно похлопывали по плечу. А это самое постыдное для джигита. Похлопывая, мне как бы говорили: «Ничего, дикарь, поживёшь у нас, человеком станешь».

— Спесив ты, Якши-Мамед, — отозвалась сестра. — Другой на твоём месте благодарил бы русских за то, что уму-разуму учили. Ведь, кроме тебя, на всём берегу никто по-русски писать не умеет! А ты презираешь своих же благодетелей…

— Не знаю, Айна, может быть и спесив. Не выношу я ни жалости к себе, ни снисхождения.

Видя, что братец немножко успокоился, Айна спросила:

— Если домой собираешься, то поспеши… иначе не увидишь русских, уедут.

— Обойдусь без них. Сейчас у меня иная забота, — Он сильно смутился, и сестра смекнула, в чём «его забота».

— С ней хочешь встретиться?

— А как ты думаешь…

— Я об этом давно перестала думать. Говори, что от меня требуется?

— Айна, сходи к ней и передай осторожно: пусть к речке выйдет, как стемнеет. Я буду ждать её там.

— Вий, ненасытный, — беззлобно замахнулась на него сестра. — Мало тебе одной… — И пообещала: — Ладно, отдыхай пока, сейчас схожу, — и вышла из юрты…

Вечером он сел на коня, поехал к реке. Берег её отделён от аула небольшим пустырём. Сотни тропинок ведут от аула к берегу и дальше. За протоком Камыш-Тёпе-агызы они теряются, ибо на пути ещё семь небольших речек, образующих дельту Гургена. Хотя и мелководны они, но существуют на них броды и общая дорога, к которой и протоптаны тропки. Острова гургенской дельты — место гнездовья перелётных птиц и звериных нор. Днём только и. видно, как поднимаются да садятся в камышовые заросли птицы. А ночью на Гургене плачут шакалы. По берегу Кумыш-Тёпе-агызы тянутся развалины древнего вала Кызыл-Алан. Чуть ли не на тридцать фарсахов уходят они вверх по реке, в горы и непроходимые леса. Почти на всём протяжении сохранились не только стены, но и мрачные казематы и катакомбы — приют хищников и разбойного люда. Но часто в них располагаются и воины. Принц Максютли, продвигаясь к гокленам, заставлял ночевать своё войско в этих древних трущобах, чтобы прежде времени не вспугнуть туркмен. В этих же развалинах укрыл своих джигитов Махтумкули-хан перед тем как напасть на персидский лагерь. И сейчас, выехав на коне к реке и глядя на развалины Кызыл-Алан. Якши-Мамед думал: «Только что в них я прятался от шахского принца, теперь спрячусь от собственного тестя».

Он завёл коня в речку, левее пологого места, где берут воду, и начал его купать. Брызгал на чёрный лоснящийся круп, стирал воду ладонью, а сам косился на берег. Вот две старухи спустились к воде, наполнили кумганы и отправились к кибиткам. Немного погодя появились с кумганами и вёдрами подростки. Видели Якши-Мамеда, но в потёмках не узнали, не окликнули и не поздоровались. Он забеспокоился: не испугалась бы темноты Хатиджа! Но напрасно. Она пришла, не опасаясь, что кто-то на неё нападёт. Разглядев в темноте мужчину с конём, весело позвала:

— Эй, парень! Какую гелин ждёшь! Не меня ли? — И засмеялась шаловливо, пугая звонким голосом Якши-Мамеда. Выйдя с конём на берег, он схватил за плечи высокую, стройную Хатиджу и привлёк к себе. Обняв и поцеловав в щёку и шею, сел и начал надевать сапоги.

— Ты всё такая же шутница, — выговаривал ей без всякой строгости. — Живёшь без оглядки и опасений. А если бы это был не я, а кто-то другой?

— Вий, разве другие хуже тебя? — дерзко пошутила Хатиджа.

Якши-Мамед понял шутку, но нахмурился и засопел: слишком вольно ведёт себя жёнушка и много болтает. Хатиджа тоже угадала его настроение, присела на корточки, сказала со вздохом:

— Он уже обиделся. Даже пошутить нельзя… Стала бы я окликать, если б не знала, что это ты! Да я ещё до заката солнца начала следить за кибитками Аман-Назара, всё время ждала, когда же выйдет к реке мой муженёк. Смотрю — появился. И, как всегда, на коне…

Якши-Мамед встал, распрямился. Ласковые оправдания Хатиджи развеяли всякие подозрения и недовольство. Притянув её ещё раз к себе, он проговорил:

— Поедем к озеру Кютек?

— Зачем?

— Рыбок считать будем…

Хатиджа толкнула его в грудь, смущённо засмеялась:

— Слишком далеко… Дома спохватятся.

— Тогда поедем вот на тот островок, к речке Байрам-Киля? — нетерпеливо попросил Якши-Мамед.

Хатиджа покачала головой: какой, мол, ты бесстыдный, но противиться не стала. Вместе они сели на коня и подались к камышовым зарослям…

Встретились они и на другой вечер. Расположились за камышами на травянистой лужайке. Трава была сырая от вечерней росы, подстелили попону. Якши-Мамед лежал на спине, молчаливо смотрел на звёзды. Хатиджа, привалившись к нему сбоку, щекотала губы сорванной травинкой. Он то отворачивал лицо, то ловил её руку. Он чувствовал, как горячо она его любит, и гордость счастливого мужчины переполняла его. И совершенно он был сбит с толку, когда услышал:

— Ох, знал бы ты, мой джигит, как мне жалко бедняжку Огульменгли! — Якши-Мамед даже поднялся на локте, не понимая, почему Хатидже стало вдруг жаль его старшую жену. Он слышал да и своими глазами видел, как ссорятся между собой чужие жёны: каждая норовит чем-то унизить другую, оклеветать, обругать, осрамить при всех. А этой жаль Огульменгли, словно Хатиджа из её рук мёд пьёт.

— За что ты её жалеешь?

— Не знаю, милый… Худенькая она у тебя и тихая. Ты не обижай её, джигит…

Якши-Мамеда захлестнула волна обиды. «Если моя старшая жена не вызывает у Хатиджи ни ревности, ни соперничества — значит, она меня не любит!» — подумал он. Всё больше злясь на красавицу, неожиданно заявил:

— Ладно! Я сделаю так, что ты будешь сидеть у порога, когда я с Огульменгли буду пировать за сача-ком!

— Кто — ты? — засмеялась Хатиджа. — Неужели ты такой злой и нехороший? Никогда бы не подумала.

И Якши-Мамед от этих слов вновь обрёл равновесие. Хатиджа между тем задумалась, вздохнула и заговорила назидательно:

— Нельзя быть таким, милый. Раз ты взял двух жён, то у тебя должно хватить любви для каждой. Не обижай её, слышишь?

— Ладно, ладно, буду обнимать её на твоих глазах, — невесело хохотнул он и попытался привлечь Хатиджу к себе, но та отстранилась.

— Пойдём, пора.

— Посидим ещё немного.

— Нет, нет, не упрашивай… Давно уже ищут, наверно.

Она поднялась, отвязала коня и подождала, пока он встанет. Якши-Мамед собирался неохотно, лениво встряхнул попону, бросил на спину лошади, принялся седлать скакуна. Вскоре, подминая хрупкий камыш, они выехали к протоку, одолели его и оказались на своём берегу. Он ссадил жену с коня и ещё раз прижал к груди. Хатиджа хотела взять кумган, с которым пришла за водой, но его на месте не оказалось. Неуя^ели их выследили? Из темноты вдруг донеслось ворчание, мелькнула тень и пропала.

— Ну вот и кончились наши встречи, — сказала печально Хатиджа и тем удивила мужа. Ему казалось, она рада отвязаться от него, а получается наоборот: её повергла в отчаяние тяжесть разлуки.

— Завтра мне из дому не уйти, — быстро заговорила она. — Нас выследили… Милый мой, джигит мой, — зашептала страстно, гладя ладонями лицо мужа. — Ты быстрей неси свой калым, расплатись с отцом… Не могу я без тебя… — И, отпрянув, заспешила к кибиткам аула, где из тамдыров вырывались огненные языки и в отсветах огня мелькали людские силуэты.

Утром, попрощавшись с сестрой, Якши-Мамед, как ни в чём не бывало, подъехал ко двору тестя. Слез с коня, но в кибитку к Назар-Мергену не вошёл. Увидев тёщу Сенем, позвал её:

— Хов, Сенем-эне, хозяина, кажись, дома нет? Заехал к вам сказать «саг бол», а заодно и на жёнушку свою взглянуть.

Сенем, заливаясь краской от возмущения (это, конечно, она вчера следила за дочерью), сказала с укором:

— Принесёшь калым, тогда и увидишь свою красавицу. Спит она — намаялась, работы вчера было много.

Якши-Мамед засмеялся, сказал ещё раз «хош, саг бол» и подался на дорогу, ведущую к Атреку.

Едва он выехал из селения и миновал бугор Кумыш-Тёпе, заслонявший собой море, как увидел впереди на морском горизонте сразу пять кораблей. «Наверно гости теперь на берегу той справляют. Приехал отец, ишан, да и Аман-Назар не зря туда спешил», — подумал Якши-Мамед, невольно пришпоривая коня. В дороге он нагнал группу джигитов-гургенцев и до самого Атрека ехал с ними вместе. Они спрашивали у него: кто приплыл, зачем. Он не знал, что им отвечать, и отмалчивался.

Солнце уже садилось за горизонт, когда Якши-Мамед подъехал к своим кибиткам и слез с коня. Первым, кого он увидел, была мать, Кейик-ханым. Одетая по-праздничному, в малиновом кетени и бордовом борыке, она вышла из юрты, бряцая тяжёлыми украшениями из серебра. Судя по тому, что ни своих, ни приезжих в ауле нет, Якши-Мамед понял — мать ждёт гостей, должны приехать сюда с кораблей, а все именитые люди аула сейчас находятся там, у русских. Молодой хан недовольно и неловко поприветствовал мать и спросил:

— Кадыр-Мамед где?

— Там… Все там, сынок, тебя одного нет, — ответила она строго.

— Отец тоже у них?

— Нет, Кият на Дардже. Говорят, приболел.

— Без Кията они не ступят на наш берег, — сказал Якши-Мамед и направился к своей кибитке, возле которой стояла старшая жена.

— Какие новости? — спросил он, недовольно ощупывая её глазами и сравнивая с Хатиджой.

— Новости для всех одни, мой хан. Русские пожаловали.

— Слышал уже. Ещё что?

— Люди много раз приходили. Очень ждут тебя, мой хан. Хотят мстить кому-то.

— Мстить? — удивился Якши-Мамед и посмотрел в сторону соседнего порядка кибиток, где жили рыбаки и джигиты, преданные ему.

Там действительно давно поджидали своего хана, и сейчас, увидев, что он вернулся, к его кибиткам направились человек пять-шесть. Он подождал их и пригласил к себе в юрту, сказав жене, чтобы подала чай и что-нибудь закусить. Они не спешили выкладывать, с чем пришли. Якши-Мамеду хотя и не терпелось узнать, но раньше надо было «согреть сердце и успокоить душу» — слишком много хлопот опять появилось на туркменском берегу.

— Да, йигитлер, — сказал он философски, — мир подвержен распрям и дружбе, спорам и любви… — И потянулся к сундуку. Подняв крышку, он достал бутылку рома и несколько хрустальных рюмок. Туркмены легонько зароптали. Все знали слабость своего хана, и все знали, где он этому научился. Никто не мог сказать ему «брось эту дрянь», но и он никого из них не мог заставить выпить этот «напиток богов». Всякий раз, когда Якши-Мамед наполнял первую рюмку, он вспоминал и напоминал сидящим о том, что в юности жил у генерала на Кавказе, знал всех боевых офицеров и дворян. А когда выпивал первую рюмку и наполнял другую, начинал поносить нынешних русских, подчёркивая, что они столько похожи на тех его друзей-генералов, сколько собаки на львов. И сейчас, опрокинув в рот содержимое рюмки, заговорил:

— Русские, слышал, приехали… Но кто они и какого звания?

— Звания подходящего, хан, — ответил рыбак Овезли. — Приехал человек от самого ак-падишаха, а с ним Санька. Этот за рыбой, хоть и с опозданием. Братец твой и другие, которые рыбу не продали, все повезли свой прошлогодний засол ему. И скупает он втрое дороже. Тридцать реалов за батман.

— Обманул нас Мир-Багиров, — недовольно замотал головой Якши-Мамед и выпил ещё одну рюмку. И тотчас добавил: —Надо ехать к человеку ак-падишаха, у меня к нему разговор есть.

Джигиты тихонько засмеялись, а Овезли сердито заявил:

— С пустыми руками не поедешь! Как будешь смотреть в глаза человеку ак-падишаха, если даже рыбу для него не сберёг, отдал персу?

Якши-Мамед нахмурился, налил ещё одну рюмку и выпил. Джигиты, опасаясь, как бы хан не свалился раньше времени, незаметно убрали бутылку. Хан икнул, пожевал кусочек чурека и принялся бранить Герасимова:

— Санька виноват! Почему раньше не приехал? Почему наши талаги отдал Багир-беку?

— Не отдал, а отобрали у него, — возразил Овезли. — Да и Багир-бек не купил у нас рыбу, а обманул.

Сидящие на ковре джигиты подтвердили в один голос, что Багир-бек всему виной, и с него надо взыскать убытки.

Якши-Мамед потеребил чёрную бородку, прищёлкнул языком и глаза его опять «пустились на поиски бутылки».

— Всё, Якши-Мамед-хан! — сказал Овезли. — Бутылку увёл аллах, а свои суда из Астрабадского залива спешит увести Багир-бек. Возмездия нашего боится. Мы посоветовались и решили — сегодняшней ночью нападём на его расшивы и возьмём всё, что он недоплатил. Если с нами не пойдёшь, то благослови.

Но Якши-Мамед больше уже не слушал Овезли.

— Правильно, йигитлер, правильно! — выкрикивал он, натягивая сапоги. — Этот шайтан много нам задолжал… Давай, поехали!

Сборы были недолгими. Не прошло и часа, как к берегу уже мчались на конях человек шестьдесят — семьдесят, не меньше. Якши-Мамед — впереди отряда. Вскоре атрекцы пересели в киржимы и подняли паруса…

Ветерок дул с северо-запада, парусники тянуло к берегу, плыть было трудно. Потёмкинскую косу обогнули лишь на рассвете. Надеялись застать корабли перса у острова Ашир-Ада, но их тут не было. Смекнули, что хитрый купец увёл свои суда к Энзели: не только расплаты с туркменами испугался, но и русских. Ведь Герасимов приплыл под покровительством начальника экспедиции! «Эх, опоздали немного!» — совсем было отчаялись атрекцы и вдруг увидели почти у самого берега накренившуюся расшиву. Видно, снявшись с якоря, она по неуклюжести села на мель. Около расшивы покачивалось на волнах несколько лодок. Музуры грузили в лодки товар и отправлялись на берег. Раздумывать было некогда. Атрекцы направили своп киржимы к расшиве, и прежде чем музуры сообразили, какая им грозит опасность, оказались окружёнными со всех сторон.

— Вон того лови, чернобородого! — кричал во всю мочь Якши-Мамед. — Стреляй их, подлых обманщиков! — И он ругался матерно по-русски.

Туркмены схватили четырёх музуров, связали и бросили на дно киржима. Лодки с солью подожгли. Взобрались на расшиву. В трюмах её только соль и ничего больше. Со злости хотели поджечь корабль, но Якши-Мамед, с явным сожалением, запретил. Всё-таки Мир-Багиров, хоть и перс, но русский подданный. Как бы не пришлось отвечать за расправу.

Пока возвращались назад, решили: музуров отправить подальше и потребовать с Багир-бека выкуп за них. Перс должен заплатить истинную стоимость купленной у атрекцев рыбы!

В АСТРАБАДСКОМ ЗАЛИВЕ

В начале июня «Св. Гавриил» и пакетбот «Св. Василий» вошли в Астрабадский залив. Остановились в версте, против устья небольшой речки. Берега залива представляли собой гигантский амфитеатр. Горы, окружавшие его с трёх сторон, были покрыты густым зелёным лесом. Из этой зелени на разных высотах высвечивали минареты. По ним можно было угадать месторасположение персидских селений. Вдоль берега виднелись парусные лодки.

Карелин с офицерами и средний сын Кията — Кадыр-Мамед, присоединившийся к экспедиции в Гасан-Кули, встречали эти благодатные, сказочно красивые берега, стоя у борта. «Вот здесь и поставим суда на починку», — подумал Карелин и велел подготовить катер. Музуры полезли на боканцы, спустили гребное судно на воду. Урядник с пятнадцатью казаками отчалил к берегу и вскоре передал сигналом о том, что найдена вода. Музуры тотчас спустили второй катер, загрузили его баками для воды. Заодно взяли пилы и топоры — решили пополнить запас дров. Последними отправились на берег Карелин и Бларамберг. Входя на судёнышке в устье речки Багу, они увидели сухой, слегка возвышенный склон. Вдоль него к горам тянулись камыши, за ними поблёскивали рисовые поля. Ещё дальше виднелись сады Персы, работавшие на полях, увидев чужую лодку, тотчас скрылись в садах.

До захода солнца осмотрели близлежащий лес.

В нём росли огромные дубы и чинары, азат и самшит, деревья грецкого ореха, груши, кусты граната и особенно много дикого винограда. Лозы его поднимались высоко на кроны деревьев и свисали, загораживая просветы между стволами.

На бриг возвращались в сумерках. Астрабадские берега обволакивала мягкая вечерняя дымка. Вершины гор постепенно темнели. И темнели леса на горах. На склонах загорались огни. Карелин поднялся на палубу и первыми, кого он увидел, были туркмены. Они сидели у мачты, за небольшим ковриком, и мирно распивали чай. Среди них он увидел Киятова человека, Абдуллу, и удивился: «Быстро, однако, казанский сирота обернулся. Совсем недавно на Огурджинском был, а уже тут». И прежде чем Григорий Силыч вымолвил слово, туркмены, словно по команде, поднялись и почтительно поклонились.

— С приездом, господа туркмены, — приветствовал их Карелин, видя, что почесть оказывают ему. — И ты опять здесь? Здравствуй, кунак, — протянул он руку Абдулле.

— Здесь, батька, здесь… Вот молодого хана к тебе привёз, — торопливо заговорил Абдулла, протягивая обе руки и косясь на стоящего рядом богатого туркмена. Поздоровавшись с переводчиком, Карелин подал руку и хану. Тот высокомерно улыбнулся.

— Имею честь представиться: Якши-Мамед-хан — старший сын почтенного старшины иомудов, — сказал он по-русски, почти без акцента.

Карелин приятно удивился:

— Однако, у вас тут многие по-нашему изъясняются! — И добавил: —Не ожидал сегодня встретить вас на своём корабле. И никак не думал, что услышу столь правильный русский говор.

Якши-Мамед полыценно засмеялся:

— Дорогой начальник, я никогда не простил бы себе, если б забыл язык своих благодетелей. Ведь меня учил говорить по-русски генерал Ермолов. Три года я был у него на службе.

— Вот оно что! — всерьёз заинтересовался Карелин. И Якши-Мамед, понимая, что произвёл самое благоприятное впечатление на русского, начал хвастаться:

— Три года бок о бок жили мы с Муравьёвым.

— Кто это?

— Ва-хов! Разве вы не знаете героя Хивинского похода? Сейчас он генерал-лейтенант. А тогда был капитаном, и я разъезжал с ним по всему Кавказу. Моим лучшим другом был Амулат-бек… Мы расстались с ним. Он убил своего попечителя, полковника Верховского, и сбежал в горы…

И опять Карелин удивился, ибо совсем недавно прочёл повесть Бестужева об Амулат-беке. Представив на миг горы Дагестана и непокорных горцев на конях, в черкесках и папахах, с интересом спросил:

— А не знаешь ли — жив теперь твой друг или голову сложил?

— Не знаю, начальник. В прошлое лето ездил я в Дербент за морёной, там у кумыков спрашивал про Амулата. Одни говорят — погиб, другие — видели его у имама Шамиля. Говорят, этот Шамиль очень умён и жесток: русские офицеры друг друга пугают Шамилем…

Карелин слушал Якши-Мамеда и чувствовал себя стеснённо.

— А отчего вы расстались с Муравьёвым?

— Ай, Муравьёв думал, что я тоже, сниму с него голову! — смеясь, отозвался молодой хан.

— Н-да, дела, — произнёс Карелин.

И Якши-Мамед, видя, что заронил в него сомнения, строго и серьёзно заговорил:

— Нет, начальник, это я в шутку сказал. Муравьёв уважал меня. Я тоже его любил и по сей день молюсь на него. Да только не все русские такие, как он. Когда Ермолова убрали с Кавказа и на его место пришёл граф Паскевич, туго нам стало. За людей перестали считать. Раньше в Астрахань торговать ездили, а теперь и туда дорогу нам закрыли. Теперь губернатор астраханский и министр русский в Персии слух распускают, мол, земля туркмен шаху принадлежит. Вот до чего дошло!

— Это заблуждение, хан, — спокойно, с пониманием дела ответил Карелин. — Купца Герасимова я специально посылал в Тифлис. Уладим дело. Ныне он скупает у туркменцев товары. На меня можете смотреть как на своего единомышленника.

Всё это время средний сын Кията стоял в стороне у борта и смотрел на море. Он делал вид, что вовсе не замечает Якши-Мамеда и не интересуется, о чём он беседует с начальником экспедиции. Только человек, знающий о взаимоотношениях двух братьев, мог бы сейчас сказать, что творится на душе Кадыр-Мамеда. Таким человеком был Абдулла. Поглаживая бородку, он поглядывал на сыновей патриарха и понимающе усмехался. «Будет ссора», — думал Абдулла и вожделенно желал этой ссоры. Он приблизился к Кадыр-Мамеду, и, подливая масла в огонь, сказал:

— Якши-Мамед, да продлятся его счастливые дни, умеет говорить лучше мудрого Сулеймана. Но мог бы и тебя пригласить на разговор с русским: ты тоже не последний сын своего отца.

— Пусть говорит, — с видимым великодушием отозвался Кадыр-Мамед. — Всё равно волю отца на этом корабле выполняю я.

— Так-то оно так, да только и Якши-Мамед в последнее время по своей воле живёт. Отца-то он не очень слушает.

— Это нам на руку, — отозвался опять с деланным безразличием Кадыр-Мамед. — Именно потому, что Якши-Мамед его не слушается, отец во всём доверяет мне.

Тем временем Карелин, Якши-Мамед и следом за ними офицеры направились в кают-компанию. Прошли мимо отвернувшихся Абдуллы и Кадыр-Мамеда, не обратив на них внимания. Прошло минут десять, и только тогда подошёл казак и доложил:

— Господа беки, прошу вас к столу… Сам начальник велел просить.

Кадыр-Мамед скривил губы и направился медленно и важно в кают-компанию, откуда уже доносился оживлённый разговор, перемежаемый смехом и весёлыми возгласами. Когда он и Абдулла вошли, шум немного поутих. Карелин с шутливым упрёком сказал:

— Что же вы, бек, запаздываете? У нас говорят: «Семеро одного не ждут». Прошу к столу.

— Ай, он всегда опаздывает, — пошутил Якши-Мамед. — Во-первых, он родился на четыре года позже меня. Во-вторых, в Тифлис попал после того, как я вернулся оттуда. В третьих… — Якши-Мамед замешкался, но всё-таки сказал: —В третьих, на войну опо здал. Мы уже голову Максютли отрезали, а братец мой только за саблю взялся.

Кадыр-Мамед побледнел, ноздри расширились, но он нашёл в себе силы, чтобы удержаться от взаимного оскорбления. Молча, глотая слюну и двигая кадыком, он перенёс взрыв хохота и не очень членораздельно пролепетал:

— Ай, ничего… Когда попугай говорит по-людски, люди всегда смеются.

Фразу эту почти никто не расслышал. Но Якши-Мамед, конечно, не пропустил её мимо ушей. Он сидел рядом с Карелиным, напротив брата, и, услышав сказанное, потянулся через стол:

— Попугай ты, понял? Ты повторяешь каждое слово отца. Я говорю свои слова, то, что думаю!

— Ну, друзья, зачем же вы так! — одёрнул старшего Карелин. — Не надо оскорблять друг друга!

— Простите, Григорий Силыч, — обретая спокойствие, отозвался Якши-Мамед. — Этот молокосос назвал меня попугаем, в то время как сам держит на языке чужие слова. Я могу сказать их. «Ваше высокоблагородие господин коллежский асессор, иомудский народ и лично патриарх и старейшина всех иомудов, высокочтимый Кият-хан приглашает вас на великий той, устраиваемый в честь вас в селении Гасан-Кули…» Так я говорю? — вновь обратился он к брату.

— Так, — согласился Кадыр-Мамед. — Да только повторять отцовские слова — это не попугайство и не зазорно.

— А почему ты меня назвал попугаем?! — снова загорячился Якши-Мамед. — Чем я похож на попугая?

— Ты каждому русскому, которые приплывают к нам, твердишь одно и то же: «Я воспитывался у генерала Ермолова, мой друг Муравьёв». А сам вредишь русским, как можешь. Это твои люди недавно утащили с расшивы Мир-Багирова четырёх музуров…

— Ты не попугай, Кадыр, ты собака, — ещё пуще взъярился Якши-Мамед и схватился было за нож, но сидевший справа Бларамберг поймал его за руку. В это время Кадыр-Мамед поднялся со скамьи, спокойно и с достоинстром произнёс:

— Григорий Силыч, брат мой правильно объяснил: народ иомудский вместе с Кият-ханом ждёт вас.

— Хорошо, бек, я понял вас… Передайте вашему отцу, достопочтенному Кият-хану: я навещу его, как только закончу дела в Астрабадском заливе.

— Когда закончатся ваши дела?

— Не знаю точно, но, вероятно, скоро.

Кадыр-Мамед пожалел, что встал. Теперь надо было уходить и уезжать, иначе престиж его в глазах русских окончательно падёт.

— Тогда позвольте, ваше высокоблагородие, — сказал он холодновато, — ехать мне и сообщить отцу ваши слова?

— Да, конечно… И передайте мои заверения, что я непременно посещу ваше главное кочевье…

Карелин не стал удерживать Кадыр-Мамеда: «Пусть едет. Оставишь их здесь вместе, чего доброго перережутся». Начальник экспедиции, офицеры и все, кто был на корабле, с почтением проводили Кадыр-Мамеда до катера.

Ссора двух братьев несколько испортила настроение Карелину. Из дальнейшей беседы с Якши-Мамедом он сделал вывод, что оба сына Кията спорят о престолонаследии. Хоть и не велика власть стать обладателем Дарджи, Челекена и атрекских угодий, но чего желать большего, живя на этом скудном пустынном острове. Размышляя о ханских сыновьях, Григорий Силыч отдавал предпочтение Якши-Мамеду. И не только потому, что он более интеллектуален — хорошо знает русский язык и манеры обхождения, но и по той причине, что выглядит энергичнее и предприимчивее младшего братца. «Мне нужен такой джигит, — думал Карелин, неприметно разглядывая Якши-Мамеда и взвешивая каждое его слово. — Этот, по всей вероятности, может постоять за себя и своих соотечественников». О самом Кияте Карелин думал так, как думал бы любой другой на его месте: старику восемьдесят два года, не сегодня-завтра навестит его «старая с клюкой» и уведёт в кущи рая.

В ГАСАН-КУЛИ

К середине лета на Атрек начали съезжаться старшины. Каждый день прибавлялось в Гасан Кули несколько юрт. Развьюченные верблюды бродили за кибитками. Босоногие ребятишки ездили на лошадях к реке: поили и купали ахалтекинских красавцев.

Вскоре появились и передовые сотни с Челекена. Понеслась по аулу весть: едет Кият. Атрекцы хлынули на дорогу, к реке, встретить своего патриарха. Увидели его во главе сотни джигитов. Он ехал на белом коне. Рядом с ним сердар Махтумкули. Вид у предводителей был суровый. И хотя Кият кланялся встречающим толпам и даже улыбался, все понимали — он не в духе: никогда ещё так не оскорбляли его своим невниманием урусы. Начальник экспедиции даже не заехал к нему на Челекен.

Спешились возле белой восьмикрылой юрты Кадыр-Мамеда. Джигиты, ведя коней в поводу, разбрелись по всему порядку. Женщины и дети встречали воинов радушными возгласами, привязывали лошадей, поливали на руки из кумганов. Кият-хан с сердаром, раздевшись, тоже совершили омовение и, войдя в юрту, устало повалились на ковёр, подоткнув под локти подушки. Атеке побежал хлопотать о чае и обеде. Но всюду уже дымились казаны и тамдыры. Женщины торопливо метались возле печей, покрикивая друг на друга. Не успели ещё Кияту и его верному сердару чай подать — в кибитку вошла наряженная Кейик-ханым.

— Ну вот и пришла пора, потянуло тебя к родным дымам, — заговорила она без робости и смущения. — Урусы, однако, не очень благоволят к тебе. Стар стал.

«Вот она, истинная причина отчуждения, — с неприязнью подумал Кият. — Именно старость. И открывает мне эту истину, как всегда, эта мудрая ведьма Кейик». Ему захотелось прогнать её.

— Кадыр-Мамед где? — спросил он сердито.

— С Санькой везде ездит. Сети пропавшие ищет» — усмехнулась старуха.

— Ладно, ханым, иди скажи людям, чтобы нашли его, — приказал он и взял с ковра пиалу с чаем.

Кейик, недовольная, вышла.

Кадыр-Мамед приехал вечером, когда хан принимал гостей. Высокий, чуть сутулый, буркнув «салам», запыхтел, снимая с ног сапоги. Кият и его люди примолкли, наблюдая, как он копошится у килима.

— Что, сынок, от волков бежал? — спросил добродушно хан.

— От волков бы отмахнулся, — отозвался Кадыр.

— Кто же тебя так напугал, что и отмахнуться не мог?

— Хм, н-да, — промямлил Кадыр-Мамед. — Прав ты, отец, когда говоришь: «Если завёлся один глупый в семье, зови аллаха на помощь!» Не сочти за неучтивость, но виноват во всём Якши-Мамед.

— В чём опять его вина? — насторожился Кият-хан.

— Не знаю, отец, бранить его или жалеть, но посуди сам. Ты ждёшь к себе этого русского, а Якши-Мамед говорит ему: «Не спеши, Силыч, успеем на Атрек… Давай я тебя сперва со своими друзьями каджарами познакомлю»… И знакомит со всеми. В горы недавно отправились. Остановились у Сатым-бека — купили быка. Остановились у Гамза-хана — жену его молодую вылечили. В Эшрефе закупили мясо, рис, фрукты и целую арбу огурцов. Люди мои говорят, сами видели, как Якши-Мамед торговал рис для русских. А потом, по просьбе Карелина, отправился искать этих четырёх музуров. А ведь сам их украл! Наглости его нет предела, отец!

— Постой, постой, — перебил его Кият. — О каких украденных музурах говоришь?

— О тех, которых Якши стащил у Мир-Багирова в отместку за рыбу, вот о каких! Конечно, случай обычный, но рассуди, отец, чтотеперь думает о туркменах Карелин, если мы на его глазах тащим подданных русского царя?

Кият-хан тяжело засопел. Опершись на плечо Махтумкули-хана, поднялся на ноги, пошарил руками и взял стоявшую у терима трость.

— Где он сейчас, этот ублюдок?

— Не знаю, отец…

— Вот она, уважаемые, причина причин — почему Карелина до сих пор здесь нет, — выговорил Кият со злобой и опять обратился к сыну: — Когда Якши-Мамед утащил музуров, кто с ним был, знаешь?

— Овезли, кто же ещё!

— Махтумкули, Булат, — задыхаясь, выговорил хан. — Приведите сюда этого Овезли!

Пока ходили за виновником, Кият-хан стоял во дворе и с тоской смотрел в сторону моря. Он думал о старшем сыне. Он видел в нём предателя и врага, причину всех своих бед. Он думал: что же с ним сделать, чтобы не стоял на большой дороге камнем преткновения? Тем временем приближённые Кията выволокли Овезли из его кибитки и пригнали к белой юрте. Его подняли с постели. Он был в рубахе, балаках и босиком. Овезли сообразил, чего от него хотят, и решил прикинуться невинным ягнёнком.

— Где урусы?! — взревел Махтумкули-хан, вталкивая его в кибитку.

— Урусы где? — тише, но ещё злее повторил Кият. — Музуры где, сын шайтана?

— Какие музуры, хан-ага? — удивился Овезли, и тут Кият замахнулся и хрястнул по плечам рыбака своей тяжёлой тростью. Виновник присел на корточки, но тут же получил удар пинком и отлетел к килиму. Булат-хан зашарил руками, схватился за нож, но вовремя опомнился: достал из кушака наскяды и принялся ею колотить Овезли по спине. Тот стонал, скрежетал зубами и упрямо твердил: «Какие музуры?»

— Пристрели эту собаку, — устало сказал Кият, посмотрев на сердара.

Овезли понял — дальше препираться и скрывать бесполезно.

— В Чате они, хан-ага, в Чате, — быстро-быстро заговорил он.

— Ну вот, так бы и давно, — успокоенно произнёс Кият и распорядился: — Махтумкули, скажи своим джигитам, пусть едут с этим дурачком в Чат и привезут сюда русских музуров.

Почти всю ночь провёл старик в думах о старшем сыне и обстановке на побережье. Теперь он уже не сомневался, что дело портит Якши-Мамед. Судя по всему, из туркмен — он главный на русском корабле. И не соврал средний сын, сказав, что змеёныш знакомит царского человека с персидскими беками и вали. Теперь ему это нужно. Теперь и тесть у него, и жена— из продавшихся персам. Но не бывать тому, чтобы после Киятовой смерти этот ублюдок завладел властью! Вах, как он в нём ошибся! И поутру, когда Кия-ту сообщили, что корабли Карелина выплыли из Астрабадского залива и остановились на Гургене, хан уже не сомневался, что и эта остановка — по просьбе старшего сына. На всякий случай, дабы убедиться окончательно, спросил:

— Кого они хотят увидеть в Кумыш-Тёпе?

— Ай, не знаем, хан-ага. Говорят, их Якши-Мамед туда пригласил.

— Ладно, спасибо за радостную весть, — сказал Кият и, сгорбившись, скрылся в юрте.


В понедельник, 13 июля, после полудня с моря донёсся троекратный грохот русских пушек. Это суда Герасимова приветствовали приход экспедиционных кораблей. «Св. Гавриил» и «Св. Василий» остановились у входа в залив рядом с «Астраханью», «Св. Николаем» и «Св. Андреем». Несмотря на приличное отдаление, русская флотилия выглядела с берега довольно внушительно. Никогда ещё атрекцы не видели сразу столько громадных кораблей у своих берегов. Толпы людей кинулись из селения к мелководной косе, размахивая руками и крича о прибытии главного уруса. Люди садились в киржимы, тотчас поднимали паруса и спешили к кораблям ак-падишаха. Следом за парусниками двинулось несколько лодок, но те и другие вскоре вернулись. Море было неспокойным…

Гребные суда русских появились в заливе на другой день. Четыре катера отошли от кораблей, поблёскивая на солнце мокрыми вёслами. И вновь, как вчера, от селения к берегу потянулись толпы. Ехали на конях джигиты, спешили, опираясь на сучковатые палки, старики, бежали наперегонки дети. Распорядитель встречи и тоя Кадыр-Мамед велел выстелить коврами дорогу от берега к юртам, послал навстречу гостям кулазы. Русские пересядут в них. Сам он держал за повод красивого гнедого жеребца и посматривал на отца, который сидел на своём белом Аккуше. Хан был в богатом малиновом халате нараспашку, грудь украшена орденом Владимира и медалями…

Русские, как и было задумано, пересели в лодки. В пятидесяти саженях от берега, на фоне зелёных волн, чётко вырисовывались чёрно-белые мундиры и треуголки офицеров. Казаки были в киверах с султанами. Самого Карелина Кият-хан отличил без особого труда, хотя и видел по-стариковски плохо: в честь встречи «урус-хан» был в чёрном фраке и цилиндре, оттого выглядел щеголевато, держался важно, с некоторым превосходством над другими. Кадыр-Мамед не стал дожидаться, пока Карелин выйдет на берег, шагнул прямо в сапогах в воду, ведя за собой жеребца.

— Здравствуй, Силыч! — крикнул он обрадованно и бросил ему поводья. Тот сел на коня и выехал к поджидавшему Кияту.

— Здравствуйте, достопочтенный Кият-ага, — поздоровался с седла. Хан пожал его руку и не отпустил. Так, держась за руки, они поехали по коврам к приготовленным юртам.

В суматохе и ликовании никто не обратил внимания на прибывшего с русскими Якши-Мамеда. Уязвлённый тем, что русские, встретившись с Кият-ханом, сразу забыли о нём, он свернул в сторону и затерялся в толпе среди соотечественников. Хозяева и гости уже входили в юрту, когда Карелин вспомнил о нём и отыскал в людской толчее.

— Дорогой Якши! — позвал он властно. — Ну-ка, давайте сюда!

Якши-Мамед неохотно подошёл и, взглянув на отца, отвернулся. Кият сделал вид, что не заметил старшего сына. Войдя в юрту, сел рядом с Кадыр-Мамедом. Расселись на ковре офицеры и оба брата Герасимовы.

— Дрожайший хан, — обратился Карелин к старику, — пригласите сына к дастархану, отчего он стоит у порога?

Кият насупился, недовольно повернулся к старшинам и заговорил по-туркменски. Сидящие кружком туркмены сдержанно засмеялись и все посмотрели на Якши-Мамеда. Тот, поняв всю нелепость своего положения, презрительно усмехнулся, выругался и покинул юрту.

— Нехорошо получилось, — пожалел Карелин. — За что вы его так унизили, Кият-ага?

— Ай, дурачок, без моей воли взял жену из дурного рода.

Карелину показался довод неубедительным, и он ещё раз вступился за обиженного:

— Жаль, жаль… Право, Кият-ага, ваш старший сын прекрасной души человек. Вы слышали… Некие разбойники украли с российского судна четырёх музуров? Мог бы разразиться скандал в Астрахани, но Якши отыскал и вернул этих людей.

— Привёз он музуров? — с недоверием спросил Кият.

— Разумеется. Я вознаградил его богатым подарком.

Кият-хан покачал головой, но сказать, что и украл этих музуров Якши-Мамед, не посмел: не по-отцовски обличать собственного сына. Впрочем, и Карелин тотчас сменил тему разговора. Объявил хану и его близким, что приехал он не со злым умыслом, а единственно для выбора наилучшего места под устройство фактории. Ныне замышляет купечество русское завести большую промышленную торговлю с туркменцами. И предвидя вопрос: «Отчего шах торгует туркменскими култуками?» — Карелин ругнул откупщика Мир-Багирова, назвал его хлопоты происками и рассказал о поездке купца Герасимова в Тифлис к командующему.

— Большие убытки потерпел наш купец, — кивнул Карелин на Герасимова. — И рыбы много пропало, и сети порастащили.

— Да, да, Силыч, был такой грех, — согласился Кият. — Не думали наши люди, что купец ещё раз приплывёт к нам, вот и растянули его добро. Посмотри на эти талаги, Силыч… — Кият достал из-за пазухи старые, перечёркнутые контракты Герасимова и подал начальнику экспедиции. Александр и Никита переглянулись.

— Григорий Силыч, так это же мои контракты! — воскликнул старший Герасимов. — Только как они попали сюда? Ведь я своими глазами видел их у прокурора Нефедьева. Стало быть, прокурор их сюда прислал?

— Ай, понимать тут нечего, — небрежно ответил Кият. — Талаги от твоего прокурора к Мир-Багирову попали, от него к Мир-Садыку, потом у нас оказались!

— А ведь, пожалуй, это и есть вещественное доказательство происков астраханских властей, — сказал Карелин и свернул контракты. — Кият-ага, с вашего позволения, я оставлю сии бумаги при себе.

— Возьми, возьми, Силыч, — согласился Кият, — только прости нас, неразумных: все убытки возместим.

Не оставим купца в обиде. И контракты новые подпишем, и сами вместе со своей землёй к твоему государю пойдём.

Кият положил ладонь на руку Карелина и заговорил о «вольной Туркмении» — земле для других неказистой с виду, но богатой нефтью и рыбой, солью и птицей, каракулем и коврами. Богатства эти могли бы и теперь, и в будущем кормить всех, да разве можно извлечь из них пользу, если на туркменской земле постоянно звенят мечи и льётся кровь! У алчных соседей одна забота — покорить прибрежных туркмен, подчинить их своей воле. Хан Хивы мечтает видеть иомудов у своих ног, со склонёнными головами, шах персидский о том же думает. Туркмены, как могут, отбиваются от врагов и сами немало вреда им приносят. Но думают кочевые племена не о войне, а о мире. Думают о том, какой бы богатой могла стать «вольная Туркмения», когда б нашёлся у неё могучий защитник. С помощью русских дворян и купцов он, Кият-хан, мог бы развить торговлю на Каспии до невиданных размеров. Пусть примет государь к себе, пусть построит на побережье крепости и поселит в них гарнизоны, пусть поставит на Челекене, на Красной косе, на Огурджин-ском, на Атреке и Гургене рыбные заводы. Пусть кочевой народ приобщится к промышленному делу. Тогда не будет его страшить ни холод, ни голод, ни нашествие недругов. А коли вспыхнет большая война между русскими и каджарами, то «вольная Туркмения» может дать русскому государю не менее 20 тысяч джигитов…


Карелин предполагал пробыть в Гасан-Кули несколько дней и принял все меры, дабы обезопасить лагерь от всевозможного нападения или какого-либо иного инцидента со стороны людей Мир-Садыка. По словам Кията, каджары находились неподалёку, и сюда доходили слухи, будто бы они настраивают гургенцев против русских. Прежде всего надо было охранять лодки, чтобы обеспечить возможное отступление на корабли. Возле лодок постоянно находились часовые, причём на ночь число их удваивалось. Экспедиционный лагерь — караульная палатка, выдвинутая несколько вперёд к селению, две кибитки, в которых жили офицеры, две палатки для урядников, писца, рисовальщика, коллектора и толмачей, а также «парусиновая казарма» казаков — всё это надёжно охранялось стражей. Каждый день вступало в караул по 12 человек с урядником. Ночевали люди и в катерах. Пространство между берегом и стоявшими в заливе парусниками было отмечено буями, на которых светились фонари. Казакам приказано было держать ружья заряженными, а у пушки постоянно горел фитиль.

Предосторожности эти, однако, не мешали общению с атрекцами. Каждый день они приходили к русским, рассматривали пушку, нарезные ружья и беседовали с казаками. В самом селении тем временем собирались подписи под прошением к русскому государю.

Вместе с Киятом Карелин побывал в гостях у Махтумкули-хана. Сердар жил с женой и пятью детьми, трое из которых были сыновьями. Старшему, Мамеду, хмурому и диковатому, как и отцу, было десять лет. У Кадыр-Мамеда угощались пловом. Сидели в просторной роскошной юрте. Опрятность и порядок в ней говорили о строгости её хозяина, а раскрытый Коран на сундучке — о благочестии и набожности. Разговор, однако, не касался ни аллаха, ни легенд, хотя Карелин и пытался услышать от хозяев что-либо любопытное.

Вечерком, когда туркмены сидели на топчане возле карелинских кибиток и вместе с Санькой писали новую талагу на откуп рыбных култуков, в заливе появилась оранжевая гями. Косые лучи заходящего солнца обливали её золотом, казалось, она излучает сияние.

— Вах-хов, — уныло проговорил Абдулла. — Вот и пальван Огурджали пожаловал.

— Зови Кеймира сюда, — приказал Кият-хан. — Он нам нужен.

Пальвану особого приглашения не требовалось. Высадившись на берег и увидев палатки русских, он сразу направился к ним. Его встретили казаки и, похохатывая, привели к топчану, на котором восседали хозяева-атрекцы и их гости. На Кеймире был новый халат, юфтевые сапоги и чёрный косматый тельпек. Кият сразу обратил внимание на его одежду. Не дав ему поздороваться с Карелиным и купцом, сказал язвительно:

— Что, Огурджали, шерсть с моих овец продал — новую одежду себе купил?

— Какую шерсть, хан-ага? — притворно удивился Кеймир.

— Хай, эшек! — выругался старец. — Абдулла, скажи — чью шерсть он продал Саньке?

— Твою, хан-ага, твою. Обстриг твоих овец и за шерсть купил кузницу и получил в придачу ещё десять червонцев.

— Запомни, Огурджали! — прохрипел Кият-хан. — Ты уйдёшь от меня не раньше, чем я сниму с тебя шкуру!

Карелину перевели, за что Кият ругает пальвана, и Григорий Силыч, вспомнив недавние торги на Огурджинском, покачал головой и засмеялся:

— Ну, пальван, фантазии у тебя — хоть отбавляй!

— Спасибо слуге моему, — обиженно сказал Кият. — Если б не он, я и не знал бы о краже.

— Он много всякого видит! — неожиданно дерзко ответил Кеймир. — Он видит, как ты последнее у народа берёшь. Он видит, как народ возле твоих кибиток на коленях стоит, муку, пшеницу просит. Почему молчит твой слуга об этом?! Он видит у меня твоих батраков, сбежавших от тебя, потому что ты заморил их голодом, не заплатив ни одного тюмена. Что ж он об этом не говорит, шайтан! — Кеймир с ненавистью взглянул на Кията и направился было прочь, но Карелин остановил его за рукав:

— Постой, постой, пальван… Ну-ка садись.

Кеймир сел с краю на топчане. Кият-хан отвернулся от него. Карелин сказал:

— Кият-ага, смените гнев на милость. Я был в гостях у Кеймира и знаю теперь, как он живёт со своими людьми. Бедно живут огурджалинцы. В тряпье ходят, редко досыта едят. Вам следовало бы подумать о них. Вы говорили, что желаете, чтобы имя ваше упоминалось народом в седьмом поколении. Ну так заботьтесь о народе, иначе он вас забудет.

— Они ненасытны, — мрачно отозвался Кият. — Им сколько ни дай, всё съедят, а потом ещё обворуют.

— Ну ладно, ладно, Кият-ага. Овцы твои живы, никуда не делись. А что касается шерсти — она отрастёт, — урезонил старика Карелин.

— Тут мы с ишаном посоветовались, — сказал Кият, — и решили Огурджинский Саньке подарить. За убытки, какие он понёс от пропажи сетей и рыбы.

— Но вы уже подарили этот остров Кеймиру! — изумился Карелин.

— Фирман на это не составляли, так просто отдали, — пояснил Кият.

И Карелин понял: даря Герасимову остров, Кият хочет избавиться от опасного ему Кеймира. Подумав, сказал:

— Ну а ты, Александр Тимофеевич, чего молчишь? Чего кроткой овечкой прикинулся? Сопишь себе в нос, талаги строчишь, будто тебя разговор и не касается!

— Да мне ведь что, Григорий Силыч, — с притворным смирением улыбнулся купец. — В народе говорят: дают — бери, бьют — беги. Возьму островок, коли подарят.

— А туркмен с острова куда денешь?

— Был и о них толк, Григорий Силыч…

— Ну вот что, Саня, ты со мной не хитри. И пальвана не обижай. Будешь платить островитянам!

— Да уж сколько заработают, столько и получат.

— Э, нет, голубчик, — возразил Карелин. — Давай сладимся так. Будешь платить им, как своим приказчикам и музурам платишь.

— Да вы что, Григорий Силыч! Разорюсь ведь!

— Ничего, ничего. Кеймиру — шесть рублей в год, как старосте. Жене и сыну — по три рубля. Остальным сдельно, но не менее полутора рублей. Скот Кията не трогай — пусть пасётся, бахчи тоже не разоряй, пусть люди пользуются арбузами, дынями…

Кият-хан слушал Карелина и согласно кивал.

Закончив талагу об откупе рыбных култуков, Санька взялся писать договор о безвозмездной отдаче острова Огурджинского купцам Герасимовым. Когда стемнело и ханы стали прощаться, Карелин спросил Кеймира, есть ли у него место для ночлега. Если нет, пусть устраивается в его палатке. Пальван ответил весело:

— Спасибо тебе, урус-хан. Хороший ты человек. Теперь пойду к другим своим друзьям.

Следовало плыть в Балханский залив и оттуда совершить поход на вершину Дигрем, но задерживал Кият. Составлялась петиция Николаю I и собирались подписи. Тем временем обстановка под Астрабадом, судя по разноречивым слухам, усложнялась. То проносились вести о том, что шах поехал на охоту и его нечаянно застрелили, то поговаривали, что он стоит с войском в Кельпуше и ждёт только ухода русских парусников. Шли толки и о хивинцах. Дескать, захватили они у иомудов караван из двух тысяч верблюдов: товары увезли в Хиву, а людей перебили. Карелин верил и не верил этим слухам, но нисколько не сомневался, что здесь, на диких просторах Каракумской пустыни, может произойти всё, что угодно…

Неожиданно для всех в Гасан-Кули приехал с отрядом Алты-хан. Гокленцы расседлали лошадей неподалёку от русского лагеря и потянулись к палаткам. Но Алты-хан приехал не для знакомства с урусом. Он увёл свой отряд от хивинцев и привёз фирман Хива-хана. Прочитав ультиматум, Кият тотчас созвал своих близких на совет. Пригласил и Карелина. Войдя в куполообразную мазанку, начальник экспедиции увидел самого Кията, Махтумкули-хана, Алты-хана, Кадыр-Мамеда и ещё нескольких предводителей прибрежных родов. Сидящие уже ознакомились с письмом хивинского владыки, бранились и качали головами.

— Вот, Силыч, — начал Кият-хан, — послушай, какими лепёшками нас потчует хивинец. — Он подал свиток Абдулле, и тот перевёл написанное. Угроза заключалась в том, что «…если иомуды не прогонят от себя неверных урусов и не признают над собой власти Хивы, то Хива-хан придёт на Атрек и Челекен со своими храбрыми воинами, побьёт мужей, а с девушек снимет нижнее платье…»

— Достойно ли владыке писать такие слова! — возмущённо сказал Кият, когда Абдулла умолк, закончив перевод. — Или Аллакули думает — у него в царстве девушек нет? Не лучше ли ему подумать о сохранности своего гарема! Мы написали ему, Силыч, такой ответ — подавится, если прочитает! — Старец мстительно засмеялся и вновь обратился к Карелину: — На тебя вся надежда, Силыч… Передай нашу 80 просьбу своему государю. Нынче мы соберём старшин, устроим той и принесём тебе прошение…

— Хорошо, хорошо, Кият-ага, — успокоил Карелин, давно уже понявший, какую большую надежду возлагают на него прибрежные туркмены.

Ему вдруг стало неловко от того, что в честь его хотят устроить увеселения. Не лучше ли побыстрее привести в готовность своих джигитов, ибо угроза нападения хивинцев и персиян реальна и медлить нельзя. И дело не только в дурных вестях из Персии и угрожающего письма Хива-хана. Войной запахло, когда, ободрившись мыслью, что к туркменам пожаловали люди ак-падишаха, иомуды выступили в защиту гоклен и обезглавили персидского принца Максютли. Карелин понимал и то, что его научно-торговая экспедиция вольно или невольно, ещё до того как ступил он на туркменский берег, оказалась союзницей туркмен. Знакомство и торговые сделки, которые возобновились между русским купцом и туркменами, — это, как говорится, капля в море. Полная мера — принятие племён побережья в состав России, спасение туркменского народа от истребления могучими соседями. И, глядя на Кията и его сверстников, Карелин подумал: вряд ли этим обременённым нуждой и заботой людям хочется сейчас пировать.

— Господа, яшули, — попросил он, — может, не стоит затевать увеселений. Обстановка и в самом деле серьёзная. Сегодня я отправляю пакетбот в Баку, попрошу, чтобы прислали сюда на всякий случай сторожевые корабли…

Кият с благодарностью пожал ему руку, однако от проведения тоя не отказался.

День был знойным — вряд ли стоило начинать той в середине дня, но Кият спешил провести игрища до захода солнца. Состязались всадники, пальваны, музыканты. Затем ханы и старшины направились к белой кибитке Карелина, и Кият попросил, чтобы сюда не велели приближаться простолюдинам. Подход к лагерю оцепили казаки. Подойдя к разостланному у кибитки ковру, ишан Мамед-Таган-кази выступил вперёд, повернулся лицом к правоверным и поднял руку. Все опустились на колени.

— Во имя аллаха милостивого, милосердного, — зычным голосом «пропел» ишан. — Хвала аллаху, господину миров, жалостливому, милосердному царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь!..

Правоверные, шевеля губами и закатывая глаза, несколько раз коснулись лбом земли, и по окончании молитвы ишан зачитал прошение к Николаю I. Ишан читал по-туркменски, и Кият тихонько переводил Карелину содержание. После этого толмач Абдулла зачитал свидетельство от туркмен-иомудов купцу Герасимову об отдаче ему на откуп рыбных промыслов. И уже когда приступили к трапезе и казаки подняли зажжённые фонари на пиках, ибо было совсем темно, Кият во всеуслышание объявил: если Чёрный ангел откроет ему вход в гробницу раньше того, как свершится богоугодное и каспийские туркмены станут подданными русского государя, то на троне главного хана побережья примет русскую грамоту его средний сын Кадыр-Мамед. Слова Кията были приняты с одобрением, никто ему не возразил, и, может быть, никто, кроме Карелина, не обратил внимания на Якши-Мамеда. Старший сын хана отодвинул от себя кясу с шурпой, встал и скрылся в темноте. Карелину захотелось пойти за ним и вернуть, однако подумав, решил — всё равно бесполезно. И пожалел, что Кият-хан грубо, без уговоров и увещеваний может быть навсегда оттолкнул от себя своего старшего сына.

Ужин затянулся далеко за полночь. Все разошлись лишь на рассвете. Провожая туркмен, Карелин распорядился дать зоревой выстрел. Пушка с грохотом выкинула сноп огня, в ауле ошалело залаяли собаки.

Для русских отдыха в эту ночь не было совсем. Как только удалились люди Кията, начальник экспедиции объявил сбор в дорогу. До восхода солнца казаки убирали палатки, складывали в мешки и ящики всевозможную утварь. Почуяв уход чужаков, сбежались к лагерю огромные туркменские псы — безухие и бесхвостые, с тупыми, как у телят, мордами. Сидели и облизывались в ожидании поживы. Казаки им бросали кости с минувшего тоя, псы с жадным рыком метались из стороны в сторону и грызлись за каждую косточку. И тут кто-то из казаков додумался — натравил на полудиких псов корабельного пуделя. Болван кинулся на туркменских собак. Те сначала отбежали, но когда пудель, увлёкшись погоней, удалился от лагеря, окружили его. Вскоре до лагеря донёсся пронзительный визг и дикое рычание. Возня продолжалась недолго. Исчезли куда-то псы, не вернулся и пудель.

— Кто науськивал Болвена? — яростно допытывался топограф. — Всё равно узнаю, анафемы!

Казаки молчали и делали своё дело: завязывали мешки и забивали ящики. Слух об исчезновении пуделя дошёл до офицеров и самого Карелина. Те тоже пожалели: хороший, мол, пёс — жалко. Якши-Мамед подался в аул за пуделем. Вернулся часа через два вместе с отцом и ещё несколькими именитыми людьми. О пуделе его никто не спросил, потому что часть казаков и офицеров уже отправилась на корабли, а оставшиеся спешили проститься с Киятом.

— Итак, Кият-хан, — напомнил Карелин, пожимая старцу руку, — мы заглянем на бугор Бартлаук, потом на Огурджинский. Оттуда — на Челекен и тогда уже на Дарджу… А ты поезжай к Балханам и готовь своих в горы… Кеймир-хан будет сопровождать нас со своей лодкой. Надеюсь, ничего не имеешь против?

«Шайтан», — подумал о пальване Кият, но на лице старца не дрогнул ни один мускул.

— Ничего, пусть сопровождает, — согласился он смиренно.

Карелин, попрощавшись с другими ханами и старшинами, сел в лодку. Туркмены смотрели вслед. Вот он миновал мелководье, пересел в катер, помахал рукой, и судно быстро направилось в открытое море к парусникам. Кият тут же приказал старшинам тоже готовиться в путь.

В ГОСТЯХ У ТЕСТЯ

Якши-Мамед больше не испытывал ни жгучей ревности к преуспевающему братцу, ни тоски, ни раскаяния. Душа его опустела, словно выскобленная после рыбы бочка. Сердце стало холодным, а голова — ясной. «Ну что ж, прощай, отец, — совершенно спокойно думал он, возвращаясь ночью из лагеря русских. — Видно, и впрямь разошлись наши дороги:

твоя на север, моя на юг». Мимоходом он заглянул к Овезли и велел поднять на ноги джигитов.

— В море пойдём? — полюбопытствовал Овезли.

— Нет, пусть седлают коней. Съездим на Гурген.

Распорядившись, Якши-Мамед направился к кибитке старшей жены, толкнул ногой спящего, прикованного цепью к териму, раба. Тот пугливо вскрикнул и тем разбудил Огульменгли. Она засуетилась, зажигая свечу и ступая осторожно по кошме, чтобы не задеть спящих детей. С пугливой радостью думала: «Неужели пришёл с лаской и добрым словом?!» Но Якши-Мамед даже не улыбнулся ей. Бросил сухо:

— Дай мне тюмены, падша…

— Сколько, мой хан?

— Весь мешочек, который в сундуке.

— Вий, хан, что такое опять ты надумал? — запричитала Огульменгли, открывая сундук.

— Тише, тише… Что надумал, то и сделаю.

Взяв мешочек с золотом, он сунул его под халат и привязал к поясу. И, проговорив: «Ну, спи», — ушёл в другую юрту к слугам распорядиться, чтобы седлали коня…

На рассвете, когда все джигиты были в сборе, приехал от русских Аман-Назар. Узнав, что шурин собрался в Кумыш-Тёпе, он попросил подождать и спустя час тоже был готов в дорогу. Выехали вместе.

Тихая пустынная равнина была ещё окутана ночной дремотой и не подавала признаков жизни. Серые каспийские волны с лёгким шумом ударялись о берег, словно пытались разбудить спящие степные просторы. Но ни море, ни ветер не были властны над ними. Их могло разбудить одно лишь солнце, но оно было далеко за горизонтом и посылало сюда лишь отсветы. Якши-Мамед ехал молча, о чём-то сосредоточенно размышлял. Он даже не повернул головы, когда Аман-Назар указал в море на русские парусники, к которым спешили гребные суда. Русские для него больше не существовали и, подумав о Карелине, он сказал себе, что не стоило рассчитывать ни на его силу, ни на его заступничество. У русских свои заботы — подчинить себе всех иомудов, а правит ими отец. Но ничего, Якши-Мамед заставит слуг ак-падишаха считаться с собой!

Кумыш-Тёпе встретил всадников суетливым передвижением людей. Все были словно чем-то напуганы, куда-то спешили и не обращали внимания на посторонних. Из большого огороженного двора, рабата, выходили купеческие караваны. И создавалось такое впечатление, что купцы убираются побыстрей и подальше, не распродав товары. Ещё не достигнув кибиток Аман-Назара, всадники поняли причину столь странного поведения жителей и гостей. От рабата к Серебряному бугру совершенно спокойно проехал на конях отряд каджаров. В кои времена было такое, чтобы персы чувствовали себя здесь как дома?!

— Да, видать, начинается такое, что не поймёшь— плакать или радоваться, — печально сказал Аман-Назар, слезая с коня у своих кибиток.

— Спешить не будем, — с некоторой опаской и каким-то злорадством отозвался Якши-Мамед. — Послушаем, о чём запоют каджары.

— Без песен ясно, что хозяевами сюда пожаловали!

Разговор их прервали подбежавшие слуги и Айна, увидевшая из юрты мужа и брата. Обласкав обоих улыбкой и приветствием, она проводила их в кибитку, распорядилась, чтобы служанка вскипятила чай и готовила обед, а сама подсела к ним на ковёр. Аман-Назар поинтересовался новостями и услышал, что персы появились в селении пять дней назад, побывали у всех ханов и старшин. Сюда тоже заглядывал Мир-Садык. Но когда узнал, что хозяин в Гасан-Кули у Кията, выругался и ушёл недовольный.

Якши-Мамеду стало ясно, что сейчас надо думать о войне, а не о кайтарме. Он хотел было спросить у Айны, как там поживает Хатиджа, но не решился. Благо, она сама догадалась, что брату не терпится узнать о молодой жене. Как только мужчины умолкли, Айна вставила слово:

— Ты-то, конечно, за своим яблочком приехал?

Якши-Мамед густо покраснел: не к месту, мол, такой разговор, но Айна не хуже его понимала это, добавила наставительно и строго:

— Надо скорее решать с Хатиджой, братец. Время теперь такое — как бы не опоздать.

— Сходи к ним, — попросил Якши-Мамед. — Пусть она готовится в путь, калым у меня с собой.

Он передал сестре мешочек с золотыми тюменами и выразительно посмотрел на Аман-Назара. Тот понял, что и ему придётся участвовать в возвращении невестки с кайтармы. Решили: завтра же отправят Хатиджу на Атрек.

Вечером пришёл человек от Назар-Мергена с приглашением. Тесть звал, конечно, не забавы ради, не для того, чтобы лишний раз посмотреть на красавца зятя. Подходя к его подворью, Аман-Назар и Якши-Мамед увидели с десяток каджарских коней и услышали густой говор, перемежающийся смехом. Судя по всему, хозяин и его гости ладили между собой. И встретили они приглашённых улыбками, деланным восторгом и похлопыванием по плечам. Якши-Мамеда усадили рядом с Мир-Садыком, человеком, которого он всегда считал своим злейшим врагом. И теперь, нечаянно коснувшись его, почувствовал отвращение и даже зажмурился. А каджар заглянул ему лживо в глаза и сказал с подкупающей лестью:

— Дорогой друг, я не забуду ваш благородный поступок. Вы осчастливили моего брата, когда он вновь увидел на своей расшиве тех четырёх свиноедов. Пожалуйста, пейте этот чай… — Он поднёс Якши-Мамеду пиалу, а затем и две конфеты в обёртке.

— Моего зятя конфетками не возьмёшь! — важно сказал Назар-Мерген, приглаживая бороду. — А на двадцать тысяч харваров риса мы согласны, если дорогой зять не будет против.

Якши-Мамед вскинул брови. Чего ради каджары вдруг расщедрились на двадцать тысяч? Много лет идут бесконечные распри из-за того, что персы за охрану астрабадских берегов платят мало — только десять тысяч харваров риса! А теперь, значит, пошли на уступки? Испугались, что русские переманят туркмен к себе?

— На каких условиях шах будет платить? — спросил Якши-Мамед.

— Условия прежние, — с кротостью мыши отозвался Мир-Садык. — Иомуды не пропустят ни одного аламанщика к Астрабаду. А чтобы договор никогда больше не нарушался, его величество шахиншах про-86 сит прислать в Тегеран двенадцать аманатов[7], сыновей здешних ханов…

— Слава аллаху, у меня нет сына, посылать некого! — хохотнул Назар-Мерген.

— Дорогой хан! — немедленно откликнулся Мир-Садык. — У тебя дочь трёх сыновей стоит!

Назар-Мерген побледнел и недобро сузил глаза, а Якши-Мамед схватился за нож.

— Ну-ка повтори ещё раз, что сказал, — потребовал он. — Повтори, собачий сын!

— Дорогой мой, зачем так, а? — залепетал каджар. — Зачем? Хозяин пошутил, я тоже пошутил. А ты шутки не понимаешь. Успокойся, дорогой. Одна капля гнева может испортить целое море радости!

— Успокойся, дорогой зять, — попросил и Назар-Мерген. — Гость и вправду любит пошутить. Говорят, если в Астрабаде услышишь смех, это значит — или хамзад[8] кого-нибудь щекочет, или Мир-Садык шутит… — И хозяин опять захохотал.

— Значит, двенадцать аманатов? — холодно глянув на каджара, переспросил Якши-Мамед.

— Да, дорогой мой… Это необходимо… И ещё я должен сказать, но теперь не могу. Пусть скажет сам хозяин этого очага… — Мир-Садык просяще уставился на Назар-Мергена. Тот надул щёки, выдохнул и небрежно заговорил:

— Думаю, дорогой зятёк, не оскорбишься… А если вдруг вздумаешь опять хвататься за нож, то наберись терпения и дослушай до конца. Шах требует в аманаты одного из сыновей Кият-хана…

Якши-Мамед вздрогнул и криво усмехнулся. Назар-Мерген предостерегающе поднял руку.

— О тебе не говорим. Ты давно повзрослел и живёшь своим умом. Назовём сыном того, кто живёт по воле отца. Если Кадыр-Мамед отправится в Тегеран, шах будет доволен.

— Отец ни за что не отдаст Кадыр-Мамеда… Они сейчас вместе с Карелиным на Балханах…

— Значит, заложников пока только одиннадцать, — вздохнул Мир-Садык.

Наступило долгое и неприятное молчание. Якши-Мамед вдруг ощутил мерзкий холодок на спине от мысли, что его ведь могут взять силой и отправить в Тегеран. Страх и сознание беспомощности с каждой секундой становились сильнее.

— Хан-ага, позови писца с каламом[9] и бумагой, — попросил он.

Назар-Мерген не понял, зачем зятю понадобился писец, но распорядился, чтобы пригласили муллу. Когда тот вошёл и уселся, свернув калачиком ноги, Якши-Мамед продиктовал письмо отцу, называя его заблудившимся старцем и требуя, чтобы отослал шаху, ради сохранения мира и спокойствия, Кадыр-Мамеда…

Содержание письма заставило взглянуть Назар-Мергена на своего зятя по-другому. Теперь он уже не сомневался, что гордый и знатный, богатый Киятов сын будет служить только ему и исполнять любые его замыслы. А они заключались в том, что, опираясь на силу каджаров, захватить в свои руки всё побережье, сделаться верховным правителем всех каспийских туркмен и верноподданным Мухаммед-шаха. Осуществлялся и замысел Мир-Садыка. После того, как Кият-хан получит это письмо, он скорее всего отречётся от сына. А куда же тогда деваться Якши Мамеду? Конечно, придёт на службу к шаху!

— Дорогой мой, — воскликнул каджар. — Вы поступили, как зрелый и мудрый муж. Иншалла!

И Мир-Садык заговорил о том, что все мусульмане — братья, сыны Мекки и Медины, у всех одна вера, освящённая пророком и скреплённая Кораном, а над всеми один аллах. Сделав «запев», он принялся восхвалять могущество и доброту шахиншаха и договорился до того, что солнцеликий Мухаммед построит для каждого туркменского хана отдельный дворец с гаремом и павлинами. Шах «вылазил изо рта» Мир-Садыка пухленьким, угодливым миротворцем. Якши-Мамед видел его в своём воображении похожим на куклу со сложенными на груди ладонями и улыбающимся лицом. Странно только, что один глаз шаха всё время подмигивал, как бы настораживая: «Не верь этому хитроумному! Я вовсе не такой…» И Якши-Мамед иронически усмехался.

Выпроводили каджара чуть ли не в полночь. Провожали хозяева гостя самыми добрыми словами, но, оставшись в кибитке одни, замолчали, словно и говорить не о чём: сладкие речи перса настолько были пусты, что не оставили и «зёрнышка» того, над чем бы можно было поразмыслить.

Покинув Аман-Назара и тестя, Якши-Мамед прошёл в кибитку тёщи и увидел Хатиджу. Она давно поджидала, когда он выйдет из юрты отца. Всё время прислушивалась к мужским голосам и отодвигала килим — не прозевать бы! Войдя, он радостно изумился, увидев её лишь в обществе служанки, взял за плечи и привлёк к себе. Ему стало страшно, что его любимая Хатиджа сидит здесь, можно сказать, одна, даже надёжных слуг рядом нет. Пока шли толки у Назар Мергена, её могли незаметно похитить люди Мир Садыка.

— Чего молчишь, джигит? — усмехнулась она, высвобождаясь из его рук. — Разве не соскучился? Разве сказать тебе нечего? Я его жду — не дождусь, всё думаю, приедет — наговоримся. А он все слова растерял, пока с Атрека ехал!

— Ещё наговоримся, моя ханым, — сказал он, оглядывая юрту. — Вот приехал за тобой. Завтра, если хан не будет против, отправимся ко мне.

— Да, я слышала об этом, мне Айна сказала, — ответила Хатиджа, не сводя с него глаз, в то время как он пристально продолжал осматривать кибитку.

— Кто ещё с тобой здесь спит? — спросил осторожно.

Хатиджа смутилась и толкнула его легонько в грудь.

— Вий, бесстыдник. Не вздумай ночью прийти: ошибёшься, маму мою вместо меня приласкаешь! — И она засмеялась легко и невинно.

Якши-Мамед тоже не удержался от смеха, но потом сказал строго и озабоченно:

— Боюсь, Хатиджа, как бы вместо меня кто-нибудь другой ночью не пришёл. Каджаров в Кумыш-Тёпе много.

Хатиджа не думала ни о какой опасности, а теперь вот не на шутку испугалась. Якши-Мамед заметил, как она вздрогнула и огляделась, словно под одеялами или в сундуке уже сидели каджары. Глядя на неё, растерянную, он успокоил:

— Но ты особенно не бойся, ханым. Пятьдесят моих джигитов будут всю ночь около этой кибитки.

На лице Хатиджи появился румянец, хорошо заметный при свете нефтакыловой свечи. Якши-Мамед вновь привлёк её к себе, но уже со страстным желанием истомившегося влюблённого.

— Пусти, разве не видишь? — сказала она, указывая на служанку.

Якши-Мамед захохотал:

— Откуда она здесь?

— Она всё время здесь. И до тебя, и при тебе. Видно, ты ослеп и кроме меня никого не видишь!

Рабыня, согнувшись, выбежала из кибитки, боясь навлечь на себя гнев молодого хана. И тут же послышался со двора голос матери. Якши-Мамед скривился: «О, как не вовремя!» Но успел ещё раз прижать Хатиджу к груди.

— Вий, кто у нас! — сказала, входя, Сенем и накинулась на дочь. — А ты стоишь, бестолковая, хотя бы чай мужу поставила! Вий, горе мне с ней. Хоть бы ты скорей увёз её к себе!

Якши-Мамед улыбнулся и попросил, чтобы тёща не беспокоилась: он хорошо угостился у хана, теперь мечтает только об одном — уснуть и побыстрее проснуться. Утром, если Назар-Мерген не откажет, он уедет с Хатиджой вместе.

— Не откажет… Зачем отказывать? — обрадовала его тёща. — Я только сейчас с моим ханом говорила: велел собирать дочку в дорогу.

— Ну, тогда, Сенем-эне, я пока попрощаюсь с вами… до утра. — С этими словами он покинул юрту.

Вместе с Аман-Назаром они пошли мимо двух порядков кибиток, которым, казалось, не было конца. Ряды начинались у самого подножия Серебряного бугра и тянулись на восток вдоль северного рукава Гургена — Кумыш-Тёпе-агызы. Кибитки то подступали к берегу реки, то отдалялись, и между ними и рекой лежали пустыри, заросшие верблюжьей колючкой. Обычно на этих пустырях днём и ночью паслись верблюды, но с приездом каджаров сельчане предусмотрительно держали скотину у своих кибиток. Да и Серебряный бугор — вечное пристанище верблюдов и коз — был занят приезжими. Опасаясь подвоха, они разбили шатры на самой вершине бугра, и сейчас эти шатры были видны; около них горел огромный костёр, высвечивая силуэты сарбазов и лошадей.

Аман-Назар, человек спокойный и рассудительный, шёл молча, а Якши-Мамед на чём свет стоит ругал Мир-Садыка и его головорезов:

— Аманатов захотели, шакальи выкормыши! Думали, Якши-Мамед дастся им в руки. Я им покажу аманатов, до самой смерти помнить будут!

— Хов, Якши-Мамед, — возмутился наконец Аман-Назар. — Ты только сейчас стелился перед ними мягкой травой, а теперь превратился в жёсткую колючку. Признаться, я и сейчас не могу тебя понять: с кем ты? С отцом или с тестем?

— Ни с кем! — ещё громче выкрикнул Якши-Мамед. — Плевать буду на обоих. Один у русских с бороды крошки собирает, другой у каджаров!

— Тише, тише, хан… Услышат — донесут. Лучше объясни, почему перед тестем этого не сказал, а мне высказываешь?

— Вах, почтенный. Разве ты не понял, что нас хотели скрутить? Если б мы отказались от их условий, они бы нас связали. Сейчас бы ты, Аман-Назар, уже ехал на арбе в Тегеран. Чтобы отвратить беду, я и письмо отцу такое написал. Иного выхода не было. Вот это письмо! — Он снял тельпек, достал листок и со злостью разорвал его. — Вах, Аман-Назар, пойми меня. Мне бы только Хатиджу домой увезти, а там пусть все они подавятся ишачьим помётом! Ни русским, ни каджарам я прислуживать не буду. Я сам не ниже их и не хуже! Если народ за мной пойдёт, для всех грозой сделаемся — и для Хивы, и для Персии, может быть, и для ак-падишаха!

— С кем же торговать станешь? Чем кормить народ будешь?

— Сильный мечом — и в торговле силён.

— Но для того, чтобы народ вокруг себя собрать, надо сначала накормить его. Кто за тобой пойдёт, если у тебя будут амбары пусты?

— Ай, неучёный ты, — с досадой отмахнулся Якши-Мамед. — Тебе не понять того, о чём я говорю. Ты одно пойми: я не зря три года у Ярмол-паши жил и в дворянском училище за столом сидел. Ты должен верить мне. Ты пойми, что сейчас везде так, как я хочу здесь сделать. Кавказские ханства тоже признали над собой власть русских, а теперь не знают, как скинуть с себя это ярмо. О Шамиле слышал?

— Ай, болтают что-то, — неохотно отозвался Аман-Назар. — Только Шамиль — святой, от пророка вроде. Да и земля на Кавказе много хлеба родит. Нам, зятёк, как я понимаю, надо у каджаров навсегда отобрать эти плодоносные земли. Пока не отберём астрабадские леса и поля, пока не прогоним персов с Кара-Су и отсюда, житья нам не будет.

— А я о чём говорю! — вновь вскинулся Якши-Мамед. — Да я же хочу внушить всем иомудам, что мы хозяева всего берега. Не надо служить ни одному государю. Если аллах снизойдёт и мы победим, сам государем стану!

— Да, Якши, рукава твоей рубахи широки, — со вздохом произнёс Аман-Назар. — Но я не вижу под этими рукавами сильных мускулистых рук. Ты научился ненавидеть, но силы не приобрёл.

— А ты… ты неуч! — со злостью проговорил Якши-Мамед. — Ты не можешь написать своё имя.

— Иди своей дорогой, нам с тобой не по пути, — глухо отозвался Аман-Назар и зашагал быстрее. Опередив шурина, он первым достиг своего подворья и скрылся в белой кибитке.

Якши-Мамед ночевал в соседней юрте, выставив охрану из пятерых джигитов. Остальных отправил в порядок Назар-Мергена, дав наказ Овезли, чтобы все были начеку и следили за поведением каджаров. Сам он почти не спал. Было в селении тихо, море бесшумно облизывало пологий берег, и с Серебряного бугра доносились то выкрики, то смех, то стрельба. Может быть и замышляли что-то каджары, но, соразмерив силы, напасть на атрекцев не решились. Якши-Мамед уснул на рассвете и проснулся, когда взошло солнце. Его разбудил Овезли:

— Хан, Хатиджа-ханым готова в путь. Если разрешишь, мы двинемся…

Якши Мамед вышел из юрты, совершил омовение, намаз, поздоровался с сестрой и, видя, что нет никаких причин беспокоиться ни за себя, ни за свою молодую жену, велел Овезли возглавить процессию.

Чай Якши пил вместе с Аман-Назаром. Сестра то входила в кибитку, то вновь убегала по делам. Оба следили за ней и не смотрели в глаза друг другу. Уже заканчивая утреннюю трапезу, Якши-Мамед перевернул пустую пиалу и спросил:

— Как думаешь дальше, Аман-Назар? Поедешь на Атрек или здесь останешься? Время тревожное. Не пришлось бы тебе отправиться аманатом к шаху.

— Ай, ничего, — спокойно, не поднимая глаз, отозвался тот. — Как жили, так и дальше жить будем. Разве уедешь, если купец Герасимов аханы у Гургена поставил? Улов надо будет снять, засолить…

— Да, дорогой зять, это верно, — согласился Якши-Мамед и встал. — Ну ладно, злобу на меня не держи. — Он пожал ему руку, попрощался с сестрой и сел на скакуна. Пятеро джигитов давно уже поджидали его.

Едва выехали на дорогу, увидели далеко впереди, примерно в фарсахе, клубы пыли. Ветер дул с севера и нёс эту пыль на Кумыш-Тёпе. Якши-Мамед догадался: это едетХатиджа с охраной. И тут же заметил — с Серебряного бугра спускаются каджарские всадники. Вот они пришпорили коней и выехали на дорогу. Человек пятьдесят, не меньше. Якши-Мамед зарядил пистолет, то же сделали и его люди. Каджары приблизились быстро. Трудно было понять, с каким намерением они догоняют Якши-Мамеда. На всякий случай, видя, что силы неравны, он пришпорил коня, чтобы догнать своих. Едва джигиты пустили коней вскачь, как то же сделали и каджарские всадники. Вскоре донеслись выстрелы и улюлюканье. Якши-Мамед понял, что Мир-Садык хочет во что бы то ни стало вернуть его, ибо упустил вернейшую возможность взять живым одного из сыновей Кият-хана. Каджары скакали с обнажёнными саблями. Но уже услышал выстрелы и увидел погоню Овезли. Он повернул свою сотню на помощь. Люди Мир-Садыка сразу поняли, чем это может кончиться, и прекратили погоню. Остановившись, Якши-Мамед выстрелил из пистолета вверх и со злобным удовлетворением проговорил:

— Шакалы!

— Надо было ночью пощекотать их! — сказал Овезли. — Мне так хотелось поехать на бугор и поучить их смирению и вежливости.

— Ничего, они от нас не уйдут! — Якши-Мамед развернул скакуна и поехал во главе отряда.

Вечером были дома. Хатиджа со служанками угощала гостей. Возвратилась она вновь в свою кибитку, которая стояла рядом с юртой Кейик-ханым. Особого веселья на подворье не было, но приходили люди, поздравляли Якши-Мамеда с возвращением его жены, угощались и уходили. Навестил своего молодого друга и Махтумкули-хан. Строгий и озабоченный, усаживаясь на ковёр, спросил:

— Говорят, с каджарами встретился?

— Встретился, сердар. Приезжали за аманатами. Кадыр-Мамеда просят. Чуть было вместо него меня не взяли.

Махтумкули-хан сообщил:

— Сегодня привезли весть: Мирза Феридун напал на гокленов. Думаю, на этот раз каджары заглянут к нам. Надо готовиться. — Он посуровел и обозлённо процедил сквозь зубы: — Отец твой глупец, выживший из ума… Увёл людей с этим урусом к Балханам, когда люди здесь нужны. Возьми калам, напиши урус-хану, чтобы уезжал побыстрей, а людей наших на Атрек прислал. Заодно помощь попроси. Хорошо если два-три корабля из Баку пришлют. Без помощи русских не обойтись… И собаку надо им отдать, чтобы не обижались.

— Какую собаку, сердар?

— Вон ту, разве не видишь, — указал Махтумкули-хан на чёрную юрту, где толпились ребятишки, и, попрощавшись, ушёл.

Якши-Мамед приблизился к чёрной юрте и увидел знакомого ему пуделя. Пёс, грязный и потрёпанный, лежал у терима и отчуждённо смотрел на туркменят. Те ему совали в рот кусочки чурека и косточки, гладили и жалели.

— Его наши собаки погрызли, — уныло обронил сын Якши-Мамеда, семилетний Адына. — Он плачет, видишь?

— Постели ему что-нибудь, Адына-хан, — сказал Якши-Мамед. — Кошму или халат старый.

Парнишка вошёл в чёрную юрту и выволок из неё рваный отцовский бешмет. Якши-Мамед носил его, когда жил ещё на Кавказе. Дети тотчас подсунули под пуделя этот бешмет и снова принялись ласкать собаку. «Русские, русские, — подумал с досадой Якши-Мамед. — И бешмет русский, и собака русская».

СМЕРТЬ МАШЕТ КРЫЛЬЯМИ НА РАССВЕТЕ

О приближении опасности туркмены обычно узнавали заранее. Враг только садился в седло, а на Атре-ке уже толковали — в каких сапогах и какой на нём халат. Оттого и шутили дерзко, когда заходил разговор о нападении врагов: «Вот хорошо! А то у меня халат износился — с каджара новый сниму!» Не страшась ни хивинцев, ни каджаров, туркмены, однако, зачастую переоценивали свои силы. Именно с этого и началось, когда на побережье стало известно о том, что Мирза Феридун бесчинствует на гокленских землях, а хивинский хан Аллакули продвигается к горам, чтобы отобрать гокленов у персов. С востока уже пахло гарью сожжённых селений, и люди, приезжая, рассказывали о несметных полчищах принца Феридуна, а атрекцы днём уходили в залив на киржимах ловить рыбу. Вечером прохаживали коней и чистили ружья, точили сабли, ножи да играли в дуз-зум. Никому и в голову не приходило, что надо было разобрать все кибитки, погрузить на верблюдов и отправиться на Дарджу или ещё дальше — к Кара-Богазу, к обители Сорока дервишей. Спокойствие это исходило ещё из того, что войско Махтумкули-хана, около 1500 джигитов, пребывало в Гасан-Кули и в любую минуту могло обнажить сабли. Каждую ночь сторожили броды на Атреке конные сотни. Утром юзбаши приходили к сердару и сообщали обо всём увиденном.

В одну из ночей, примерно в пяти фарсахах вверх по Атреку, были замечены огни, похожие на множество разведённых костров. Юзбаши тотчас прискакал к сердару, поднял его:

— Седлай коней, Махтумкули-хан, каджары рядом!

Чтобы удостовериться в точности сказанного, сердар разбудил Якши-Мамеда, и вместе они отправились к реке, откуда просматривалась низменная местность далеко на восток. Действительно, далеко-далеко, там, где звёздное небо соприкасалось с землёй, виднелись огоньки. Они то вспыхивали, то гасли, и когда сердар прислушался, то уловил: оттуда доносятся еле внятные звуки. Якши-Мамед сидел на коне рядом и тоже прислушивался к устрашающей ночи.

— Как бы не ошибиться, Якши, — озабоченно проговорил сердар. — Может, это не костры, а факелы скачущих каджаров? Если так, то надо действовать.

— Сердар, приказывай — что делать, — поспешно отозвался Якши-Мамед.

— Упаси нас от всех зол и бед, милостивый, милосердный! Кажется, нельзя терять ни минуты, — с тревогой вымолвил Махтумкули-хан и повернул коня к аулу. Уже на скаку, когда въезжали в аул, крикнул: — Поднимай всех людей на ноги! Детей и женщин — в киржимы и подальше от берега! Джигитов — на коней!

По аулу понеслись крики, возвещающие о близкой опасности. Не прошло и минуты, как засуетились, забегали атрекцы. Мужчины и юноши кинулись к лошадям, женщины и дети, хватая на ходу самое необходимое — чурек, кавурму, тунче, одежду, — побежали от кибиток, через бахчи, к Чагылской косе. Бежали молча. Лишь изредка слышались озабоченные голоса женщин: не отстал ли кто из детей. А когда сели в киржимы, тут и сам шайтан не стал страшен! Подняли паруса, отплыли от берега, вздохнули облегчённо. Начали прислушиваться: что там творится в ауле? А там — ничего особенного. Только слышен топот и ржание коней: это джигиты съезжались в сотни…

Обе жены Якши-Мамеда (старшая с двумя детьми) разместились в одном киржиме. С ними Кейик-ханым, три служанки и Султан-Баба. О семействе Кадыр-Мамеда позаботились слуги: усадили его жену с сыном в другой киржим. Но даже сейчас, когда надвигалась страшная опасность, семьи двух враждующих братьев не замечали друг друга, хотя киржимы покачивались на волнах почти рядом. Обозлённая Кейик-ханым ворчала:

— Вот она, кара аллаха. Старый хан повёлся с русским сатаной, а нам наказание мучительное.

— Не сердитесь, эдже, — спокойно отозвалась Хатиджа. — Может быть, ничего страшного и нет. Что-то не слышно ни стрельбы, ни криков.

Тем временем сотни под командой опытных юзбаши выезжали к Атреку. Часть джигитов переправилась на южный берег. Сердар Махтумкули, разделив войско на два больших отряда, велел продвигаться на восток по обоим берегам реки. Сам он вёл семь сотен по северному берегу. Заняв таким образом обе дороги, ведущие в страну гокленов, сердар не сомневался, что обязательно повстречает неприятеля где-то в двух фарсахах от Гасан-Кули. Именно этого ему и хотелось. Он всё время думал: «Нельзя врага допустить к аулу, нельзя отдать на сожжение и разграбление жильё». Якши-Мамед командовал передовой сотней. В неё входили самые отчаянные джигиты. Их именовали «глаза и уши». Всегда она выдвигалась вперёд основных сил, оценивала обстановку, и её связные всё время сообщались с сердаром. Опередив войско на полчаса езды рысью, Якши-Мамед велел остановиться. Джигиты, не слезая с коней, затаились. По расположению звёзд Якши-Мамед легко определил время ночи: было часа три, и подумал, что каджары рядом. Тактика их ему была известна давно. Они всегда нападали на туркменские селения в первых проблесках рассвета, когда даже собаки — и те спят. Неужели каджары изменили себе в эту ночь? Пока Якши-Мамед размышлял, Овезли с несколькими джигитами «прослушивал дорогу» — ложился и прикладывался ухом к земле. Но вот он решительно подошёл и вместе со словами «Идут, хан» сел на коня. Сотня тотчас развернулась и понеслась назад.

Сколько их было на конях, на верблюдах и пеших! Никто из туркмен в ту ночь не мог бы сказать и сосчитать, ибо в предутренней темноте появилась чёрная живая лавина: голова уже здесь, а хвоста не видно. Первыми на каджаров напали джигиты сердара. Хотели опрокинуть войско Феридуна в Атрек, заставить его бежать на южный берег. А там семь других сотен добили бы расстроенные ряды врага. Удар нанесли неожиданно, с фланга, и часть каджарекой конницы была прижата к невысокому, но отвесному берегу. Затрещали камыши, заржали кони, загремели выстрелы. Люди и кони сбились в кучу, падая в воду и запружая реку. Однако лавина каджаров не остановилась, а только «споткнулась». Средние и задние порядки каджарского войска сначала «спружинили», а затем ринулись вперёд, охватывая со стороны Мисрианской равнины туркменских конников. Завязалась кровавая сеча. Поняв, что задуманный манёвр не удался, спешно переправлялись через Атрек джигиты с южного берега. Вступив в бой, они оттеснили и каджаров, и своих на равнину. Панорама битвы расширилась. Кричащее, рычащее месиво расползалось в стороны, словно огромный паук расправлял свои страшные щупальца, и вот началось членение этого чудовища. Туркмены поняли, что каджары раз в десять превышают их численно. В смертельно бледной дымке наступающего утра, куда ни посмотри, маячили красные шапки персов. Поредевшие сотни туркмен отчаянно отбивались от сабель наседавшего противника. Даже сердару и его помощникам, надёжно прикрытым со всех сторон джигитами, приходилось прорубать дорогу, чтобы выбраться на простор. А выбираться надо было во что бы то ни стало. Сердар Махтумкули пока что не думал о спасении собственной жизни, но ясно понимал, если он не уведёт джигитов в пески, войско туркмен погибнет. Размахивая саблей и круша налетающих каджаров, он повторял приказ:

— Выходите на Мисриан!

Слова его подхватывали джигиты.

— Вырывайтесь к пескам! — разносилось то тут, то там.

И вот две группы туркменских джигитов устремились к такырам и барханам, увлекая за собой каджаров. Вырвавшись из объятий смерти, в этом же направлении отступили и другие туркменские сотни. Началась погоня со стрельбой и улюлюканьем. Солнце уже поднялось над Мисрианской равниной, а каджары всё ещё продолжали преследовать туркмен. Наконец случилось то, на что и рассчитывал Махтумкули-хан. Враги постепенно начали отставать и возвращаться 98 назад. Всё меньше и меньше «красноголовых» маячило сзади. Сердар остановил своих всадников, чтобы дать бой остаткам преследователей. Тогда опомнились и персы. Спешно развернули коней и помчались назад на Атрек.

— Они оказались сильнее, — тяжело дыша и вытирая с лица брызги крови и пота, сказал Якши-Мамед.

Звероватое лицо сердара было обращено в сторону уходивших врагов, в глазах догорал бессильный гнев.

— Не сильнее, — отозвался он с хрипотой в голосе. — Их во много раз больше. Надо поднимать людей всего побережья. Чего встали! — вдруг закричал он, свирепея. — Поехали к Кияту!

Поредевшие сотни — погибло более половины туркменского войска — выехали на хивинскую дорогу и устремились к Балханам. Одержимые жаждой мщения, они хотели только одного — поскорее пополнить ряды и показать каджарам свою силу. Они сейчас не подумали о том, куда дальше двинутся сарбазы Феридуна. Каждый понимал: «Барс, напившийся крови, уходит на покой». Но у персидского полководца был план согласованных действий с армией шаха. Ему надо было спешить, чтобы вовремя оказаться в Гасан-Кули.

И принц Феридун двинул полки к морю.


С восходом солнца жители Гасан-Кули успокоились. Некоторые уже и паруса начали убирать, ибо не видели никакой опасности. Настораживало лишь то, что ополчение атрекцев долго не возвращалось, в аул. Жёны Якши-Мамеда, разбуженные среди ночи и переволновавшиеся, к рассвету прилегли, постелив ковёр на палубе и накрывшись одеялом. Султан-Баба, презрев опасность, сходил со слугами в аул и принёс на киржим всё, что было можно унести. Даже двух овец прихватил. Теперь он опять отправился на берег в маленьком кулазе, видимо, забыл взять ещё что-то. Старший сын Якши-Мамеда глядел вслед рулевому, щипал руки бабке Кейик-ханым:

— Эдже, ну попроси его, пусть привезёт белую собаку Уруску.

— Не хнычь и не требуй недозволенного, — ворчала, отталкивая внука, Кейик-ханым. — Разве эта лохматая собака не сатана? Урусы уехали, а её оставили, чтобы мы не знали покоя.

Адына смотрел на бабку с недоверием. «Какая же это сатана, — размышлял он, — если ласкается всё время? И руки, и лицо лижет, и на задних лапах стоит?»

— Эдже, хочу белую собаку Уруску! Эдже…

Бабка легонько шлёпнула его по затылку и с испугом отдёрнула руку, потому что за бортом вдруг что-то загрохотало, полетели солёные брызги, а киржим заколыхался на волнах, как детская колыбелька.

— Аллах милостивый, милосердный, — запричитала Кейик-ханым, не понимая, что произошло. Мгновенно пробудились Хатиджа и Огульменгли. Засуетились, испуганно спрашивая: «Что это было?» Новый взрыв и свист летящего ядра заставил атрекцев обернуться в сторону реки. Оттуда трусцой приближались верблюды. На них сидели замбурегчи. Некоторые, уложив верблюдов, стреляли из пушчонок по киржимам и аулу. Кейик-ханым перегнулась через борт, зовя рулевого Султан-Баба, который спешил к ней в кулазе. А на северный берег Атрека, вслед за верблюжьей артиллерией, тем временем выскочили три шестёрки с колёсными пушками и множество всадников. Артил-леристы-топчи развернули пушки и начали стрелять по кибиткам. Сразу же вспыхнуло несколько юрт. Было видно, как метались и дико кричали прикованные к теримам рабы. Покидая аул, туркмены не подумали их взять с собой, да и не предполагали, что произойдёт такое. Пленные персы гибли от грозного огня своих же соотечественников. Вопли захлёбывались в пожирающем пламени и вонючем дыме, а пушки грохотали всё чаще и громче, ибо не было рядом силы, которая могла бы заткнуть их жерла. Не прошло и часа, как весь аул был объят адским пламенем, и персидская конница носилась меж дымящихся остовов кибиток, выгоняя в поле верблюдов, овец, коров и хватая и стаскивая в арбы всё, что уцелело от огня.

Спалив аул, каджарские артиллеристы стали стрелять по киржимам, но парусники были уже далеко в море. Снаряды или не долетали, или выстрелы были слишком неточными и не причиняли никакого вреда уплывающим атрекцам. Продвигаясь в двух фарсахах от берега на север, киржимы шли вспугнутой стаей гусей. И хотя издали казалось, что на парусниках полный порядок, на самом деле в них раздавались плач и причитания. Да и как не вопить, не убиваться, если родное кочевье постигла страшная беда. И какое сердце не исходило тоской, предчувствуя, какая злая участь постигла джигитов, бросившихся ночью на каджаров!

— Вай, Якши-Мамед! Вай, отец наш! — завыла первая Огульменгли…

— Сыночек мой, ангел моих надежд! — отозвалась, всхлипывая, Кейик-эдже.

— Перестаньте, эдже, разве можно плакать о нём, как о покойнике?! — воскликнула Хатиджа. — Я никогда не поверю, чтобы мой Якши отдал свою голову каджарам.

— Вай, бесстыдница! — ещё сильнее завыла Огульменгли. — Вы слышите, эдже, что она говорит? И после этого ещё осмеливается называть его «мой Якши».

— Ах, ханым-ханым, — пожурила свекровь младшую невестку. — Видно, сердце у тебя чёрствое!

— Эдже, не ругайте меня зря, — защищалась та неловко. — Разве любовь измеряется слезами? Да и зачем мне плакать, если я знаю, что он живой. Лучше утрите слёзы и не показывайте их другим. Увидят люди нас, плачущих, смеяться потом будут. Пристало ли ханшам плакать?

— Хатиджа-гелин права, — поддержал её Султан-Баба и, не получив ответа, посмотрел на свою жену, которая сидела внизу с детишками, словно клушка с цыплятами. Чтобы как-то успокоить женщин и создать на киржиме порядок, он решил прежде всего вскипятить чай. Очаг на киржиме — лучше не придумаешь. В носовой части на возвышении утрамбован и обожжён огнём толстый слой глины, в нём углубление в виде очага. Внизу за перегородкой саксаул и два-три тулуна с нефтью. Султан-Баба развёл огонь и вскипятил чай. Женщины тоже ободрились: расстелили на палубе сачак, наломали чурека, достали пиалы, сели чаёвничать. Ребятишки рядом с ними. На других киржимах — впереди и сзади — тоже задымились очаги.

И голоса стали слышны, и смех даже, словно и не было никакой беды.

— Пейте, ешьте, что аллах послал, — приговаривала Кейик-ханым, поглядывая на невесток. — Хорошо, что взяли с собой еду. Путь у нас долгий.

— Да, до Челекена ещё ночь и весь день надо плыть, — вяло поддержала старую ханшу Огульменгли.

— Тебе зачем на Челекен? — сердито спросила Кейик-ханым. — Разве у тебя там золото спрятано? Или муж сказал— беги на Челекен? Если хочешь на Челекен, то садись вон в корабль Кадыр-Мамеда и плыви. А этому киржиму на Челекене нет стоянки. С тех пор, как Кият прогнал меня с того острова, я клятву аллаху дала — не ступит больше моя нога на Челекен! Пусть лучше умру на дне моря…

Невестки призадумались. У обеих на лицах недоумение: «А куда же ещё, если не на Челекен?» Огульменгли спросила:

— Эдже, значит, мы плывём на Дарджу, к самому Кият-ага?

— Прикуси язык, бесстыдница, — проворчала Кейик-ханым. — Нет для меня той земли, где живёт мой старик. Вези нас, Султан-Баба, — обратилась она к рулевому, — на тот островок, где могила святого.

Моряк грустно усмехнулся:

— Если разговор о том святом островке, какой называется Огурджинским, то теперь он тоже не наш. Кият подарил его купцу Герасимову.

— Слышала, — небрежно сказала Кейик-ханым. — Подарить подарил, но ведь не увёз Санька святой островок с собой. Туда вези, там отсидимся.

Старуха стала думать о купце Герасимове: как встретит он её, если ещё не отплыл б свою Астрахань? Думала она о нём хорошо и даже посмеивалась над Киятом: неизвестно ещё, кому Санька лучше служить станет. Рыба-1 о вся на Атреке! Значит, и купец будет всё время жить возле рыбы. А на Челекене, у этого старого верблюда, что ему делать?

После чая и завтрака Султан-Баба собрал возле себя ребятишек, начал обучать их, как управлять киржимом. Были они один меньше другого, а самый старший из них— Адына, С видом старого морского волка держал он в руках руль— шест, обклеенный кожей, и искренне радовался тому, что эта громадная махина — корабль — легко подчиняется движениям рук. А Султан-Баба, как мог, прибавлял уверенности мальчику:

— Вот так держи, Адына-джан. Ничего не бойся. Трудновато, конечно, когда море штормит. Но сейчас волны небольшие. Можно закрепить руль и целый час не трогать его. Киржим сам будет плыть…

Поучив с часок мальчишек премудростям кораблевождения, Султан-Баба укрепил руль, спустился на дно киржима и лёг отдохнуть. Женщин предупредил: если парусник будет сносить к берегу или наоборот— в открытое море, то пусть разбудят.

Он проспал до вечера, никто его не потревожил. Проснувшись, оглядел море и местность. Проходили Бартлаук. Некоторые киржимщики причалили к аулу, но большинство, не останавливаясь, спешило к Челекену. В небе над пустынным берегом стоял чёрный дым, напоминая о страшном разгроме на Атреке.

— Ну, что ж, Адына-джан, — похлопал мальчонку по плечу рулевой. — Ты будешь хорошим моряком. А пока отдыхай. Сейчас повернём к Огурджинскому. — И Султан-Баба взялся за руль.

От восточного берега до Огурджинского семь фарсахов. Как предполагал рулевой— прибыть к острову утром, — так и вышло. Причалив к бухте Кеймира и поставив киржим рядом с двумя рыбацкими лодками, Султан-Баба высадил женщин и детей на берег. Кеймира дома не оказалось — путешествовал где-то с русскими. Сын его, Веллек, с несколькими островитянами встречал нежданных гостей, не понимая, что их заставило заглянуть сюда. Лишь после того, как Султан-Баба рассказал о случившемся, он по-хозяйски распорядился:

— Мама, ну-ка веди к себе женщин! А вы, — приказал он островитянам, — ставьте побыстрее ещё одну кибитку!

Хранитель святой могилы, узнав о нападении каджаров, тотчас велел правоверным молить аллаха о снятии божьей кары со всех грешных. Все поднялись на возвышенность и преклонили колени. Затем меджевур с тем же усердием принялся ловить овцу и притащил её на собственных плечах, обливаясь потом. Тотчас её прирезали, освежевали и заложили в чёрный закопчённый казан. Пока готовился обед, а мужчины ставили кибитку, Кейик-ханым сидела в юрте с Лейлой и жалостно говорила:

— Нет конца человеческой благодарности, Лейла, но нет конца и насилию. Сколько сделал твой Кеймир хорошего для Кията. Должен Кият все свои последние дни на него молиться, а старик взял и отдал ваш остров урусам.

— Ай, мы ничего не потеряли, ханым, — беззаботно отозвалась Лейла. — Да и обижаться нельзя: всем миром решили отдать остров купцу, а на весь мир разве может быть обида!

— Так-то оно так, — согласилась старая ханша, — да только и о себе надо думать. Раньше островок вас кормил, а теперь?

— Грех нам жаловаться на судьбу, ханым! Купец много всего оставил: и муки, и сахару, и шёлку на платья. А когда уезжал, сказал, чтобы никого не боялись. Теперь, говорит, вы под защитой самого ак-падишаха!

— Ах, птичка, птичка, — усмехнулась Кейик-ханым. — Тебе бы только два-три зёрнышка дали склевать — и хватит. Но разве мужу твоему этого довольно?!

— Ханым, вы не беспокойтесь за нас, — вмешался Веллек. — Мы никогда не мечтали о дворцах и амбарах. Еда есть, одежда есть — вот и хорошо. А теперь, может, и вправду мир на этой земле будет.

— Да ты скажи, щенок, чем вас всех урус так задобрил! — настаивала старая ханша.

Веллек помотал головой, улыбнулся:

— Тебе, ханым, может все условия, какие между моим отцом и купцом существуют, перечислить?

— А как же! Думаешь, мне не интересно. Нам с Якши-Мамедом тоже придётся дело иметь с Герасимом. Хочу узнать, какой лисой стелется, каким волком щетинится этот купец.

— Особой хитрости нет, ханым, — отвечал Веллек, польщённый тем, что ведёт разговор, как хозяин. — Купцу амбары для хранения рыбы выроем в буграх. Потом, если дело пойдёт, рыбу коптить начнём. А если обо мне говорить, то теперь называй меня, ханым, человеком ак-падишаха. Деньги купец платит.

— Ах ты, пострелёнок, теперь ты богатый! А меджевуру купец платит? — спросила Кейик-ханым.

— Нет… Говорит, пусть живёт возле своего святого, как жил, он никому не мешает. И овец Киятовых не тронул. Пусть, говорит, пасутся, как раньше. И насчёт тюленей столковались. Этого добра у нас много на берега ложится. Будем охотиться. Шкуры купцу, а жир себе. Арбузы, дыни тоже, как сеяли, так и будем сеять. Так что, ханым, выходит, ничего мы не потеряли. Всё при нас осталось, даже прибавилось. Теперь отец не только Огурджали-хан, но и Огурджали-староста.

— Ну, хорошо, хорошо, — согласилась Кейик. — Живите, радуйтесь себе. Только бы не мучила совесть, что землю эту неверные топчут. Как бы не пришлось расплачиваться с Мункиром и Нанкиром перед входом в рай.

— Вах, ханым, — засмеялся Веллек. — Если кому и придётся расплачиваться, то это тебе и всем твоим родственникам! Разве не вы первыми Атрек продали купцу?

Старой ханше не по душе пришёлся ответ подростка. Не выдержав издевательских насмешек, она сердито сказала:

— Ты нас, щенок, не трогай! Мы с Киятом, если понадобится, и от Мункира золотом откупимся.

— Вот и хорошо, — усмехаясь, добавил Веллек. — Теперь, ханым, шурпу поешь…

Лейла принесла посуду и принялась расстилать сачак.

РАСПРИ

Поредевшее туркменское войско, изнурённое долгим переходом и голодом, на седьмые сутки приблизилось к Дардже. По голой, выжженной солнцем степи разгуливал холодный ветер. Уфракские горы едва виднелись в тумане. Никто не встретил джигитов, даже собаки не залаяли. Подъехав к Ак-мечети, воины увидели на двери большой чугунный замок.

— Собачья отрава! — выругался Якши-Мамед. —

Беда за сто фарсахов отсюда, а святой ишан уже сбежал!

Джигитам ничего не оставалось, как сбить с двери замок и поскорее укрыться в кельях. На дворе накрапывал дождь, и было похоже, что пойдёт снег — с севера несло холодом. В кельях поместились далеко не все, многим пришлось избрать под жильё овечьи агилы. Там же, под навесами, разместили лошадей. Хмурые воины поругивали святого ишана, но были рады и тому, что он оставил саксаул и сено. Едва успели разместиться, Махтумкули-хан отправил людей на возвышенность Чандык, чтобы развели огонь. С Челекена заметят сигнал и пришлют киржимы. Якши-Мамед тем временем с тремя десятками всадников выехал к Балханам раздобыть овец. День джигиты провели в пути, на другой поднялись на вершину Дигремдаг — отсюда просматривалась местность на много фарсахов во все четыре стороны, но не увидели ни одного живого существа. Возвратились ни с чем.

Войдя в келью, Якши-Мамед увидел трёх челекенцев. Они сидели на драной кошме и рассказывали обо всех новостях на острове. В одном из них Якши сразу узнал Кеймира.

— Вах, пальван, ты ли это?! — воскликнул Якши-Мамед. — Значит, и тебя согнали с твоего Огурджин-ского?

Кеймир встал, поздоровался неловко и сказал:

— Было такое, что и твоих жён с детьми, и моё семейство чуть не увезли каджары с Огурджинского. Спасибо, урусы вовремя подоспели — спасли, всех. Все живы-здоровы, у Кията на острове живут.

— От каджаров спаслись, теперь от голода как спастись? — вступил в разговор Махтумкули-хан. — Вот послушай, что рассказывают. Все, кто остался жив, на Челекене прячутся. Народу там столько, что остров того и гляди от тяжести пойдёт на дно. Разве хватит хлеба на всех? Сюда Кият прислал всего два киржима и сказал, чтобы больше не просили, а двигались бы к обители Сорока дервишей на Кулидарью.

— Пусть сам туда едет! — со злобой выговорил Якши-Мамед. — Он вызвал на нашу голову беду, он пусть и расплачивается!

Едва стемнело, Якши-Мамед, Кеймир и двое кормчих отправились к бухте, в которой были спрятаны два парусника, и вскоре вышли в бушующее море.

К острову причалили ночью. Киржим вытащили на песок и зашагали к Карагелю. Шли и удивлялись беспечности челекенцев. Уже у самого залива, где на чёрной ночной воде покачивалось более сотни лодок, их заметили сторожа и подняли тревогу. Выскочили из кибиток нукеры Кият-хана, принялись стрелять в темноту. Кеймир несколько раз грозным басистым голосом пророкотал, предупреждая, что это свои. Потом и Якши-Мамед принялся ругаться и называть нукеров трусами. Тогда только они поняли, с кем имеют дело, и заюлили, встречая молодого хана. Рассерженный, он не унимался:

— Здесь вы храбрецы! А к берегу стражу побоялись выставить! Любой может высадиться с кораблей! Хоть шах, хоть хан. Воздайте хвалу аллаху, что у Хива-хана лодок нет!

Не унимаясь, он приблизился к кибиткам отца и поднял всех на ноги. В темноте Якши-Мамед видел мечущиеся силуэты женщин и детей, которые спросонок не могли пока понять, что происходит, на уже догадались — приехал старший сын Кията. Сам старый хан выглянул из кибитки: весь в белом, — словно аллах, спустившийся с холодных небес.

— Хов, кто там? — тревожно спросил в ночь. — Ты, Якши-Мамед? Зачем народ разбудил, утра не мог подождать?

— Спите здесь, а там!.. — вскрикнул с досадой Якши-Мамед. — Разве тебе не известно, отец, что больше нет Гасан-Кули и нет твоего непобедимого войска?!

— Всё мне известно, сынок… Заходи, не шуми…

Из кибитки Кията, ворча и прикрываясь халатом, выскочила Тувак. Якши-Мамед потянул за руку Кей-мира, и они вошли в белую юрту хана. Служанка Вике зажгла свечи, быстро расстелила сачак. Не прошло и минуты, а у входа приплясывал весёлый огонёк под кумганом.

— Ну, говорите, я слушаю, — недовольно сказал Кият, подслеповато щурясь.

— Отец, разве ты не видишь, что мы на краю гибели?

Кият болезненно покривился, как-то сжался и показался Якши-Мамеду совсем беспомощным.

— Сынок, не обижай меня, — проговорил он с досадой. — Чёрный Ангел уже открыл мне свои ворота, что я могу поделать, чем могу помочь? Ты даже не спросил о моём здоровье.

Якши-Мамед на какое-то время смутился, обескураженный беспомощностью отца. Кият как-то сипло покашливал, время от времени вытирая рукой подступившие слёзы.

— Ослаб я… Глаза плохо видят, кашель мучает, — заговорил он.

— Отец, мы потеряли больше половины своих джигитов, о детях и женщинах и говорить нечего. Весь Атрек сожжён, тысячи людей угнаны в рабство.

— Твои-то все спаслись, сынок, слава аллаху. Русские спасли. А Мир-Садыка вместе с его кораблём в Баку утянули. Иди к своим.

— Да разве в них сейчас дело! — опять повысил голос Якши-Мамед. — Ты пойми: остатки твоего войска голодные на Дардже сидят!

— Сынок, что я могу сделать? — завздыхал Кият. — Я сказал Кадыру, чтобы послал туда хлеб.

— Мы получили, но этого мало.

— Большего нет, сынок. Теперь на острове в пять раз людей больше стало, всем хлеб нужен. Видно, настал для нас киамат, сынок. Спасение только в русских. Зови их на помощь, отгони от себя гордыню.

— Что ж, пойдём, Кеймир-хан.

Оба поднялись и вышли. Остановились у кибитки Кадыр-Мамеда. Он давно встал с постели и, видимо, ждал брата. Поздоровавшись, Якши-Мамед с упрёком покачал головой:

— Эх вы… Под подол бабам прячетесь!

— А вы? — спокойно отозвался Кадыр и далее продолжил: — Пойдите, братец, поздоровайтесь с матерью и с хозяйками своими… Дети тоже не спят: все знают, что вы жив-здоров вернулись.

— Может быть, ещё и гостинцев ждут! — сердито пробурчал Якши-Мамед и направился к соседней кибитке. Кеймир проводил его долгим и внимательным взглядом.

У входа в кибитку Якши-Мамеда поджидали обе жены. Он почувствовал их насторожённость и почему-то решил, что с вечера и всю ночь они бранились между собой и теперь «онемели», узнав о его возвращении. Однако эта тишина и насторожённость источали притворную ложь. И словно в подтверждение его мысли неестественно громко запричитала старшая жена, кинувшись ему навстречу:

— О-о-о! Отец наш дорогой, ненаглядный хан мой! — Он сразу даже не понял: радуется или печалится Огульменгли. Он лишь подумал, живы ли сыновья. И, увидев обоих и ощупав их ласково, с досадой и злостью посмотрел на Хатиджу, которая не выразила ни радости, ни печали, только тихо сказала:

— Я же говорила — жив!

Войдя в кибитку, она зажгла тусклую нефтакыловую свечу, и Якши-Мамед, увидев в какой тесноте живёт его семейство, ещё сильнее обозлился. Всё было застелено одеялами и подушками, ступить некуда. Ворча и ругаясь, он сел к териму и хотел снять сапоги. Якши только протянул руку к носку сапога, как старшая жена кинулась ему в ноги и проворно сдёрнула сапог. Поставив сапог к очагу, она вновь бросилась к его ногам, но Якши-Мамед отстранил её.

— А что Хатиджа, она разве разучилась сапоги снимать? — с обидой спросил он.

— Где уж ей! — озорно отозвалась Огульменгли и, кажется, задела самолюбие младшей жены. Хатиджа в ответ засмеялась:

— У Огульменгли вся и радость — прислуживать. Зачем же я буду лишать её этой радости?

Якши-Мамед от злости даже зубами заскрипел, сердце огнём заволокло:

— Ну-ка, сними!

Хатиджа, не спеша и неохотно, взялась за сапог. Окончательно выйдя из себя, он выдернул из её рук ногу и с силой толкнул в живот. Хатиджа ахнула и упала. Вскочив на ноги, Якши-Мамед принялся натягивать сброшенный первый сапог.

— Собачья отрава! — хрипел он. — Я тебе покажу! И вообще — почему вы обе в одной кибитке!

— Хан мой, просили твоего брата, но не нашлось другой для нас кибитки, — принялась жаловаться Огульменгли. — Для других у него всё есть. А мы не только в тесноте здесь живём, но и, можно сказать, с голоду умираем. Дети, как собачата, у чужих тамдыров крутятся!

— Мать у кого поселилась? — спросил Якши-Мамед, надеясь, может быть, вместо Огульменгли отзовётся Хатиджа. О, как ему хотелось услышать от неё хотя бы одно слово покорности!

— Кейик-ханым, свет моих очей, она одна живёт со служанкой. Да ещё Султан-Баба рядом с ней, — затараторила вновь старшая.

— Одна, говоришь? Ну тогда так сделаем. Вставай, Хатиджа, пойдёшь к матери.

Ни слова не сказав, Хатиджа поднялась и вышла из кибитки. Он последовал за ней. Догнав, положил ей руку на плечо и повернул к себе лицом.

— Говори, почему такая? Почему не ласкова?

— Не буду я с тобой говорить ни о чём, лучше веди быстрее, — заговорила она. — Я ждала тебя, думала: приедет — сколько радости будет! А ты… На войну ушёл — человеком был, вернулся, как зверь…

— Сама виновата. Разве так встречают?

— Значит, я должна наперегонки с твоей старшей тебя встречать? Кто вперёд до тебя добежит, тот и любит больше, так?

— Не знаю, Хатиджа, так или не так, но я хотел, чтобы ты меня первой встретила…

— Я не собака, муженёк… И ты не кость, чтобы драться из-за тебя.

— Кто же я?

— Ты должен быть всегда джигитом. А джигит обязан разбираться — где любовь, а где — услужение. Если уж правду говорить, то и Огульменгли и Кейик-ханым давно тебя оплакивали, как погибшего. А я всё время стыдила их и говорила: всё равно живой вернётся. И ты вернулся. А если б и я тебя не ждала, то погиб бы ты…

— Вах-хов! — изумился Якши-Мамед. — Давай-ка постоим, потом зайдём…

Он обнял её, и она вдруг разрыдалась.

— Хатиджа! — испугался он. — Хатиджа, что с тобой?! Прости меня, джейранчик мой…

Со сладостной тоской он гладил её лицо, вытирая слёзы, пока она не успокоилась.

Утром Якши-Мамед ужаснулся: аул походил на большой астрабадский базар. Всюду юрты, дымящие тамдыры и — люди. Оглядев склон к заливу, он направился к брату. Шёл и всё время натыкался на какие-то нелепые постройки: вбитые в землю четыре палки, накрытые всякой рванью, а под этой крышей— женщины и дети. В исстрадавшихся, голодных людях узнавал своих атрекцев. От этих взглядов ему становилось стыдно за свою беспомощность. Он вдруг почувствовал виноватым себя во всём. Ведь это он и сердар не могли противостоять натиску каджаров и отдали на сожжение Гасан-Кули.

Брат поджидал его, сидя с близкими людьми на выстеленной камнем площадке, возле кибитки, где в хорошую погоду пили чай и слушали песни бахши. Подойдя, Якши поздоровался со всеми.

— Кадыр, там на Дардже ждут твоей помощи двести джигитов. Есть раненые. Надо перевезти всех сюда.

— Чем кормить думаешь своё войско? — спросил Кадыр-Мамед.

— В первые дни поможешь… потом посмотрим. В долгу не останусь.

— Эх, братец, многие мне так- говорили… Многие в долг взяли и ушли вместе с ним туда… — Он указал рукой на кладбище, где над бугорками возвышался глиняный куполок мазара.

Якши-Мамеда захлестнула обида: брат разговаривает с ним, как с чужим. Сначала только ссорились, а теперь встретились, чуть ли не врагами.

— Мы надеялись на вас, — продолжал Кадыр-Мамед, — а вы пришли, чтобы взять у нас последнее: Разве не видите: весь ваш народ моим хлебом кормится? Если б не я — все атрекцы давно бы отправились на тот свет. Чего же ты от меня ещё хочешь?

— Ничего не хочу… — тихо, задыхаясь от гнева, ответил Якши-Мамед и зашагал вниз, к киржимам.

Кадыр, кривя губы, проводил его насмешливым взглядом:

— Ничего, ничего… Умереть ему не дам. Но он поймёт, кто из нас сильнее и кто от кого зависит. — Кадыр покосился на батрака, бросил небрежно: — Загрузи ему один киржим мукой… Чурека тоже дай.

Слуга кинулся выполнять приказание.

Киржимщики уже сошлись в заливе, забрались на парусники, когда на берегу появилась арба с белыми мешками. Повозку тянул верблюд, а верблюда вёл за недоуздок батрак.

— Хан-ага! — окликнул он Якши-Мамеда. — Вот возьмите всё это!

Якши-Мамед сбежал с киржима по деревянному трапу на берег, спросил:

— У кого взял?

— Братец ваш велел отдать вам, хан-ага…

— Вон он как! — вскипел Якши-Мамед. — Мол, так и быть, возьми! Собачья отрава! — Якши-Мамед схватил весло, замахнулся и ударил по горбу верблюда. Несчастный инер, не понимая в чём дело, взревел, запрокинул голову и, когда получил ещё один удар веслом, крупным махом поскакал вдоль берега. Арба завиляла колёсами, мешки с мукой попадали с неё. Женщины и дети бросились к ним. Напрасно батрак отгонял их и звал на помощь — муку всю растащили. Якши-Мамед злорадно засмеялся и вновь взошёл на киржим.

— У, собачья отрава! — погрозил он кулаком в сторону кибиток Кадыра.

Пока сбежавшиеся выясняли, что произошло, двадцать киржимов один за другим обогнули карагельский мысок и вышли в открытое море…


Парусники приплыли к полуострову Дарджа. Около двухсот человек тотчас сели в них. «Ну погоди, братец, ты у меня ещё поваляешься в ногах!» — злобно пригрозил Якши-Мамед. В пути сговорились напасть на подворья. Причалили возле аула Булата в полночь. Сразу двинулись к юртам: хотели связать самого хана, чтобы спокойно выдал всё, что потребуют, но не успели.

— О-о-о! — разнеслось вдруг между морем и кибитками. — Каджары напали! О-о-о! Люди, вставайте!

Наружу стали выскакивать одни женщины и дети; мужчин, кроме самого хана и нескольких батраков, в этом кочевье не было. Ворвались в кибитки и не застали никого: все успели сбежать или попрятаться.

Тем легче было выгружать из чёрных хозяйских юрт и ям чувалы с пшеницей, муку, рис и бурдюки с курдючным салом и кавурмой. Джигиты хватали все эти припасы и тащили в киржимы. Обшарив все юрты и амбары, Якши-Мамед приказал половину оставить хану и повёл своих людей дальше. Такая же участь постигла и три других небольших аула. Загрузив киржимы продовольствием, Якши-Мамед двинул свою флотилию вдоль восточного берега. Обогнув его на рассвете, киржимы пристали к Карагельскому берегу. Здесь атрекцы действовали ещё энергичнее. Мужчин в ауле не менее ста человек: собери их в отряд — сражение может получиться. Предупреждая возможные осложнения, Якши-Мамед направил джигитов к кибиткам, где жили ханские нукеры и приближённые, велел всех связать и обезоружить. Сам, в сопровождении десятка воинов, взбежал на бугор к юртам Кадыра.

— Эй, вставай, братец дорогой! — нагло крикнул Якши-Мамед, ворвавшись в юрту.

Было темно, и Якши-Мамед разглядел лишь, как заворошилось одеяло и высунулась голова. Боясь, как бы Кадыр не выхватил из-под подушки пистолет да не выстрелил в упор, сам бросился на брата и потащил его, ругаясь, к выходу. Кеймир и Султан-Баба кинулись на помощь: зажали рот, заломили и связали кушаком руки. Пока возились с Кадыром, жена его, маленькая тщедушная Базаргуль, выскочила на улицу и с воплями помчалась к Кият-хану. Но её запоздалые крики только придали бодрости джигитам. Если они начали с того, что принялись вязать близких людей Кадыра с превеликой осторожностью, без какого-либо переполоха, то закончили своё дело грубо и поспешно, с применением силы и с ругательствами. Поднятый с постели Кият-хан сначала никак не мог понять, что творится, но когда догадался, что ему и его Тувак ничего не грозит, мудро изрёк:

— Да, Тувак-джан… Именно так бывает, когда у молодых львов вырастают клыки и они ссорятся из-за каждой косточки…

— Ты думаешь, Якши не тронет нас? — испуганно спрашивала Тувак. — По-моему, он лишился ума после того, как его побили каджары.

— Никого он не тронет, — небрежно отозвался Кият. — Кровь ему не нужна. Хлеб ему нужен.

Кашляя и опираясь на массивную трость, он направился к белой юрте Кадыра. Шёл спокойно и твёрдо, хотя и покачивался от болезни и старости. Следом за ним, плача и причитая, увивалась Базаргуль. Разбуженный налётом аул Карагель издавал множество разных звуков, но всё это можно было назвать одним словом — паника. Впрочем, голодный приблудный люд уже выходил из панического состояния. Принимая от воинов мешки с рисом и мукой, отобранные у Кадыра и его нукеров, женщины и дети-подростки тут же ставили на огонь казаны, варили шурпу и замешивали тесто, чтобы поскорее испечь чуреки. Полукружье низкого карагельского берега осветилось огнями. В их зареве шарахались людские тени: словно тысячи привидений сошлись на ночное пиршество и спешили до рассвета управиться со своим делом.

При входе в кибитку Кадыра старый хан толкнул тростью в живот раба и откинул килим. По углам горели свечи, Кадыр сидел, связанный, на постели, а на ковре разместились Якши-Мамед, Кеймир и Султан-Баба. Хан не поздоровался, проговорил:

— Убери отсюда, Якши, посторонних. Они не должны слушать наши семейные разговоры!

Якши-Мамед ухмыльнулся:

— Нет, отец, семейных разговоров не получится. Когда дело касается участи всего народа, втроём нам нэ решить этого. Кеймир и Султан-Баба не мешают нам.

— Пусть он хоть руки мне развяжет, — кривя губы, попросил Кадыр-Мамед. — Или он боится, что я его задушу…

— Собачья отрава, — проворчал Якши-Мамед,

ты думаешь, руки связывают оттого, что боятся их? Нет, братец. Мне ещё генерал Ермолов говорил: руки связывают врагу для того, чтобы связать его дух.

— Значит, я враг?

— Хуже врага!

— Тогда кто я?

Ты — жадная собака, Кадыр. Жадность тебе застилает глаза! Тебя не мучает совесть, когда ты видишь, как каждый день закапывают на мазаре людей, умерших от голода. Поэтому я взял у тебя хлеб. Я накормлю людей — и челекенских и атрекских! Я не дам им умереть!

— Вах, какой он! Ты подумай лучше о себе! Через день, другой и тебе нечего будет есть. Самого отнесут в гости к Чёрному ангелу!

— Замолчи, собачья отрава! — Якши-Мамед замахнулся, но Кият схватил его за руку.

— Развяжи его, сынок, не трогай. Ты уже наказал Кадыра.

— Но неужели ты, отец, не видишь!..

— Всё вижу. Бери хлеб, рис, бери всех людей — поезжай на Атрек. Если умрёшь от сабли каджара, слёзы пролью я, да мать твоя, да ещё немногие. Если Атрек отдадим каджарам, весь народ будет плакать.

— Отец! — упал на колени Якши-Мамед. — Не кляни меня за всё, содеянное мной. Будет время — всё верну назад. А сейчас давай решим без угроз и насилия ещё одно дело.

— Говори.

— Пусть каждый хан Челекена даст для бездомных и неимущих атрекцев хотя бы несколько кибиток и кошм.

Кият-хан согласно кивнул и строго посмотрел на среднего сына:

— Вставай, Кадыр… Всё слышал? Если слышал, повторять не буду. Иди успокой своих людей — пусть не стонут. Решим так, как должны решать родные братья… Плохой ты старшина. Боюсь теперь умирать. Умру — как бы не погибла вольная Туркмения. По-истине: «Их не обижал аллах, но ониобижали сами себя»…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ФРАКИ И ЭПОЛЕТЫ

У себя дома, в Оренбурге, Карелин пробыл не больше недели. Даже не успел привести в порядок собранный гербарий, чучела птиц и зверюшек. Не переписал начисто экспедиционный дневник. В штаб генерал-губернатора поступила депеша: господа Карелин и Бларамберг срочно приглашались в Министерство иностранных дел.

Дня за два до этого Григорий Силыч узнал о смерти Пушкина: гибель поэта принял близко к сердцу и, получив спешный вызов, бессознательно связывал два этих обстоятельства воедино.

Штабс-капитан Бларамберг заехал за ним утром, в санной кибитке, запряжённой тройкой лошадей. Карелин уже был готов в дорогу: два чемодана стояли на террасе, сам одет в заячий тулуп и шапку, полевая сумка с документами на плече под тулупом. Перед тем как подкатить повозке, он нетерпеливо поглядывал в окно и выслушивал любезные наставления жены. Александра Николаевна, в наброшенном на плечи пальтишке, скрестив руки на груди, кажется, уже» переговорив обо всём, напомнила:

— В Москве непременно поинтересуйся домами. Приценись, по возможности. Не век же нам здесь прозябать!

Он соглашался с женой, рассеянно кивал и думал: отчего не проходит тоска? Никогда такого не было. Не заболел ли? Наконец, когда за окном зазвенели колокольцы, энергично распрямился и вздохнул:

— Ну, с богом, Сашенька…

Возница подхватил чемоданы и поволок в кибитку. Бларамберг поздоровался, не выходя. Карелин обнял жену, залез в «балаган», и лошади, легко взяв с места, резво побежали к площади, откуда отправлялась оказия.

Спустя час длинный кортеж санных кибиток, открытых саней с мешками и ящиками, сопровождаемый двумя отрядами казаков, выехал из Оренбургской крепости. Укрыв ноги до самого пояса медвежьим пологом и отвалившись на подушки, Карелин молчаливо провожал заметённые снегом избы, огороженные камышовыми стенами, и колокольни собора. Из кибитки казалось: парят они в утренней синеве золотыми шарами. Над водонапорной башней кружилась стая горластых галок. Чем дальше откатывались от крепости, тем тоскливее становилось на душе. С каким-то неосознанным страхом он посмотрел на дорогу и вдруг понял — тоска его связана с ней, она возвращала его в далёкую суровую юность.

— Спите? — спросил Бларамберг.

— Хочу малость вздремнуть, не выспался ночью.

Топот копыт и мягкое шуршание полозьев вскоре его начали убаюкивать. Ему почудилось, что едет он не в санях, а в быстрой фельдъегерской коляске. И — не на север, а на юг, в оренбургские степи. Он открыл глаза, тряхнул головой и посмотрел на штабс-капитана. Тот, посапывая, курил. Возница тоже сидел, согнувшись. И лошади шли привычным размеренным ходом за передней кибиткой, в которой, кажется, ехали статские, из купеческого сословия, и казак с червонной серьгой в ухе — отставной офицер. Карелин видел их, когда садились в повозку. Белая равнина, властно напоминая о бесконечности вселенной, не менее властно призывала ко сну, и Карелин опять погрузился в приятную дремоту. И опять увидел фельдъегерскую коляску и подумал: «Вот наваждение!» А потом поплыли в затуманенном сознании дома и площади Санкт-Петербурга, широкая свинцовая Нева с чёрными фонарями вдоль берега и холостяцкая, освещённая свечами комната молодых господ офицеров. И теперь уже не понять — почему шумно? То ли дружеская пирушка, то ли собрание вольнодумцев. Прапорщик Карелин, размахивая листком бумаги, кричит: «Господа, помните у Пушкина:

Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он? Преданный без лести…
Ещё бы не помнить? Конечно же это строки из эпиграммы на Аракчеева! Эка удивил! А Карелин не унимается, взывает к приятелям: «А теперь взгляните сюда!» Он кладёт лист на стол, и все видят нарисованного чёрта, затянутого в военный мундир. По нимбу надпись: «Бес лести предан!» Офицеры хохочут, хлопают по плечу Карелина, передают листок из рук в руки. «Карелину браво!», «Господа, тост за остроумную шутку!» И вот уже звенят колокольцы. Ворота распахиваются, и к штабу военных поселений подкатывает казённая карета. Длинный, угловатый фельдъегерь быстро входит в канцелярию. «Господа, мне нужен прапорщик Карелин». — «Я вас слушаю. Я — прапорщик Карелин». — «Очень приятно, прошу следовать за мной». — «Куда?» — «Не задавайте глупых вопросов!» — «Но я не одет. У меня, кроме носового платка, ничего с собой нет». — «Прекратите разговоры!» Карелин садится в карету между двумя жандармами. Всё становится ясно: какой-то «раб» донёс Аракчееву об эпиграмме. Тарахтят колёса, храпят кони, мелькают пёстрые шлагбаумы… День, другой, третий, десятый… Есть ли конец пути? Оказывается — есть. Коляска въезжает в Оренбургскую крепость, останавливается на площади у штаба. Фельдъегерь докладывает: «Господин генерал, по высочайшему повелению прапорщик Карелин доставлен в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!»

«Бес лести предан», — с усмешкой произнёс про себя Григорий Силыч и хотел заговорить с Бларамбергом, но тот лежал с закрытыми глазами, видимо, спал. Тоска развеялась: её всегда можно одолеть, надо только найти первопричину. Карелин уже спокойно вспоминал о том, как ещё раз повстречался с Пушкиным. Это случилось в то лето, когда поэт заезжал в Оренбург, собирая материал к «Истории Пугачёва». По случаю приезда знаменитости генерал-губернатор Перовский пригласил к застолью штабных офицеров и чиновников. Среди прочих был и Карелин, только что вернувшийся с Тюб-Карагана, где заложил Форт-Александровское укрепление. За дружеской чаркой говорили обо всём. И вот тогда Владимир Даль — чиновник особых поручений губернатора — прочёл:

Всей России притеснитель,
губернаторов мучитель…
Перовский улыбнулся и сказал Пушкину, что некий прапорщик, превратив его строки в «Бес лести предан», потом изрядно поплатился и, кажется, был сослан чуть ли не в Оренбург. Карелин крайне смутился: ещё мгновение, и Перовский назовёт его фамилию. Но генерал попросту не знал, что автор переделанной пушкинской строчки присутствует здесь. Через день, когда проводили поэта, Карелин пожаловал к губернатору с докладом о поездке на Тюб-Караган и, улучив момент, сказал: «Господин генерал, я должен поблагодарить вас за сдержанность. Мне было бы крайне неловко, если б вы назвали моё имя». Перовский ничего не понял: смущённо потеребил пышные усы и спросил: «А почему я мог назвать ваше имя, сударь?» Тут только Карелин смекнул, что генерал, действительно, ничего не знает о нём, и, чтобы не показаться смешным, вынужден был рассказать всю историю с эпиграммой…

Заночевали в Сорочинском городке. Ужинали в грязном трактире, спали в убогой комнатушке, с ситцевыми занавесками на окошках. На другой день, оглядывая из саней белые степи, говорили о восстании бедняков-кайсаков Букеевской орды. Карелин хорошо знал это ханство. Всего десять лет назад он служил управляющим у хана Джангира, учил его говорить и писать по-русски. Сам Джангир и сейчас был жив и вместе с царскими солдатами и своими нукерами разъезжал по степям между Волгой и Уралом — стрелял и вешал бунтовщиков.

— Иной раз подумаю о своей миссии первооткрывателя — и оторопь берёт, — признался Карелин. — Идёшь в юрты, сидишь на одной кошме то с кайсаками, то с туркменцами. Заглядывают тебе в глаза, верят каждому твоему слову. И ты веришь в дружбу и гуманность… Да где там! Сливается воедино эта жесточайшая царская и ханская сила… топит всё гуманное в крови. Вот и теперь прошение туркменцев государю переслали. Посмотреть со стороны — большое дело сотворили. Простые туркменцы верят нам и надеются, что жизнь их улучшится. Но это не так, Иван Фёдорович: если подружится наш государь с этим царьком Киятом — туркменцам тошно от этой дружбы станет!..

Вскоре встретили на пути этап заключённых. В длинном строю, с колодками на шее, шли вместе с русскими и мусульмане. Конные казаки, ехавшие сбоку, щёлкали нагайками и покрикивали на каторжан.

— С Букеевской орды, видимо, — тихонько сказал Карелин. — Русские, кайсаки, калмыки — кого только нет!

— Всё-таки есть сила, которая объединяет христиан с бусурманами, — отозвался Бларамберг. И когда этап прошёл и оказия двинулась дальше, разговор оживился.

— Между прочим, у Пушкина в «Истории Пугачёва» единство бедняцких слоёв всех народностей хорошо подано, — заговорил Карелин.

— Я тоже как-то думал об «Истории Пугачёва», — отозвался Бларамберг, — и понимаете… Дай бог не оскорбить память великого поэта, но скажу вам — он очень симпатизирует Емельке. Читаешь — и невольно заражаешься духом бунтовщиков.

— Может быть, так оно и есть?

— Не думаю, Григорий Силыч… Что может быть общего у дворянина и лапотной черни?

— Но вольнодумцы — Пестель, Рылеев и многие другие пострадали именно за лапотную чернь, — возразил Карелин. — Вспомните: отмена крепостного права и благоденствие всех народов— основные условия их программы.

— Может быть…

Бларамберг замолчал, и Карелин решил, что штабс-капитан не желает продолжать разговор на эту тему. Ну что ж, дело, как говорится, хозяйское. Григорий Силыч стал думать о том, что пожар свободы можно притушить, но погасить его совсем невозможно. Может быть, Александр Сергеевич и написал историю Пугачёва, чтобы показать слабость восстания дворян-вольнодумцев? Что они могли сделать, эти дворяне, без могучей народной силы? Может, Пушкин подсказывает потомкам — не допускайте впредь подобной ошибки? Припоминая прочитанные страницы «Истории», Карелин открыл для себя таксе, на что раньше мало обращал внимания. В самом деле: как могло произойти, что в стане Пугачёва сошлись вместе русские, татары, башкиры, калмыки, кайсаки. Как люди разной веры объединились в одно ополчение? Значит, мечта о свободе и равенстве сильнее? Но можно ли мирными средствами найти то общее, что свело разноплемённый люд под знамя Пугачёва? Может быть, посредством торговли? Может быть, надо, несмотря на царскую жестокость, искать сближение с другими нациями?..


Санкт-Петербург встретил путешественников солнечной погодой. Ярко горело державное золото шпилей и куполов. На фоне густой синевы неба и чистого, недавно выпавшего снега величественные дворцы столицы выглядели подчёркнуто строго. На Неве поблёскивали вмёрзшие корабли и всюду сидели у прорубей рыбаки с удочками. День был воскресный, гуляющих по набережной было много, а попутных повозок — того и гляди столкнёшься. Странно, но Карелин, вообще-то не считая себя человеком робким, до сих пор испытывал неприятное стеснение при встрече со столичной публикой. Между тем он родился здесь. Отец его, Сила Дементьевич, служил придворным капельмейстером у Екатерины II. Сам Григорий после смерти отца под покровительством старшего брата учился в кадетском корпусе. Были у него и сёстры. Но сейчас он даже не знал, где они живут, что с ними. В первый год ссылки он пытался завязать с сёстрами связь, но они не отозвались, и прапорщик принял их опасливое молчание с холодным презрением…

Путешественники остановились в доме вдовы-генеральши, на Невском проспекте: Бларамберг здесь снимал комнату и раньше, и теперь седая старушонка в белых буклях и бархатном капоте до пят с радостью отдала в распоряжение путешественников две комнаты в правом крыле дома. В тот же день они наняли карету и, лихо прокатившись по Невскому, остановились на площади у Зимнего дворца. Величественная Александровская колонна, Триумфальная арка с богиней Славы в колеснице над зданием Генерального штаба и Министерства иностранных дел — ничего этого не было пятнадцать лет назад, когда Карелин, незадолго до ссылки, проходил мимо Зимнего. Отпустив карету, путешественники направились каждый в своё ведомство. В широченном фойе министерства Григорий Силыч позволил швейцару снять с себя шубу и про-шёл по затемнённым коридорам к управляющему Азиатским департаментом. Богатая приёмная: зелёные бархатные занавеси, массивные двери — от всего этого он давно отвык. Да и попасть к управляющему оказалось не так-то просто. Карелин прождал не менее часа, прежде чем его приняли.

— Очень приятно-с, — холодно улыбнулся Дивов. Давно ждём. Вас известили о том, что совещание у Карла Васильевича в четверг?

— Пока нет…

— Ну так представьтесь секретарю, голубчик.

Больше с него пока ничего не потребовали. Карелин оба дня до совещания проторчал в отделах Госдепартамента, рассказывал чиновникам о поездке, побывал у Даля, который находился в столице с генералом Перовским, в «Отечественных записках», в университете у студентов. Всюду его встречали с превеликим удовольствием и слушали с интересом. Наконец в четверг, к десяти утра, он пожаловал к министру иностранных дел, зная, что о его приезде много говорят, им интересуются — кое-кто превозносит, кто-то принижает и злословит. Он пришёл внутренне собранный и подготовленный к любому ответу, из чьих бы уст ни прозвучал вопрос. Как и предполагал Григорий Силыч, на совещание пожаловали почтенные именитые господа. Но неожиданным было присутствие Кавказского командующего — барона Розена, астраханского, генерал-губернатора Тимирязева, военного министра Чернышева и генерал-лейтенанта Шуберта, министра финансов Канкрина… Наконец, когда приглашённые господа уже тесно толпились в приёмной министра, появился Оренбургский генерал-губернатор Перовский и с ним Бларамберг, который никак не предполагал, что его позовут на совещание столь высокого круга.

Без минуты десять Нессельроде, в голубом мундире, седоголовый, с кустистыми бровями и бакенбардами, прошествовал за стол. Поздоровавшись со всеми, он особо приветствовал военного министра и пригласил всех садиться.

— Ваше сиятельство, — спросил небрежно Чернышев, — а что же граф Симонич. Он не приехал?

— Обойдёмся без него, — ответил Нессельроде. — От посла есть записка… — И без всяких преамбул от» крыл совещание:

— Господа, с соизволения его величества, ныне я собрал вас у себя, дабы обсудить гератскую проблему. Вызван этот разговор, как известно, беспорядками в Каспийском море и на туркменских берегах во время нахождения там государевой экспедиции…

Карелин вскинул взгляд на министра: «Значит, всё-таки не обошлось без огня. А что же морская эскадра? Я же посылал депешу!» Непроизвольно он поднял руку, словно попросил слова, но никто не заметил его движения. Нессельроде спокойно продолжал говорить о том, сколько сил и энергии вкладывает государь, чтобы сделать Каспий ареной большой промышленной торговли, чтобы народы, живущие на его берегах, пользовались бы потребительскими предметами России; наконец, какое великое значение придаёт его величество приобщению к торговле среднеазиатских ханств…

Нессельроде говорил и говорил, а Карелин и в самом деле ничего толком не знал и лишь догадывался о войне на восточном каспийском побережье. Он слушал министра и припоминал осенние холодные дни, когда поднимался на вершину Большого Балхана, Дигремдаг, оттуда был виден чуть ли не весь берег; пески, древний Узбой, заливы и горы. Но не было скоплений конницы, не было ни огня, ни дыма. Наконец и проводники, участвовавшие в восхождении на вершину, не проявляли никакого беспокойства. Может быть, распри начались позднее, когда корабли стояли у Кара-Богазского залива? Когда Бларамберг, отважившись, сел с казаками в катер и поплыл в самую Чёрную пасть? Штабс-капитана не было более двух суток. Карелин тогда забеспокоился: не погиб ли он! Высадился с казаками и пошёл берегом залива искать пропавших. Слава богу, всё обошлось благополучно — Бларамберг сжёг катер и вернулся. Но тогда… Именно тогда подскакали к заливу туркменские конники и, не подъезжая близко, потому что боялись, принялись размахивать шапками и звать Карелина к себе. Тогда он подумал, что это разбойники. А они возможно хотели сообщить ему что-нибудь важное? Вот дьявольщина…

Нессельроде между тем заговорил о более конкретных вещах. Полномочному министру в Персии, графу Симоничу, с превеликим трудом удалось расположить ныне царствующего Мухаммед-шаха в пользу России, потеснив некоторым образом английскую дипломатию…

Лица присутствующих поскучнели: видимо, все подумали, «граф Карла» садится на своего конька и сейчас будет «размахивать саблей». Но проницательный Карл Васильевич, словно угадав настроение присутствующих, неожиданно сказал:

— Не сочтите за дерзость, господа, но некоторые из вас вовсе недооценивают положение дел на азиатском востоке. Ныне английские агенты беспрепятственно разгуливают по улицам Бухары и Кабула, а по дипломатическим каналам всё чаще присылаются сведения о возможном вторжении английских войск из Ост-Индии в Афганистан. Бывший недавно в Бухаре наш человек указывает в записке о происках английского агентства Бёрнса. Речь идёт о размещении промышленных товаров Англии на рынках Бухарского, Хивинского и Кокандского ханств…

Карелин с Бларамбергом переглянулись: оба догадывались, что министр говорит о записке Виткевича, год назад побывавшего в Бухаре и теперь живущего при посольстве в Тегеране. Смежил благосклонно ресницы и потрогал усы генерал Перовский: всё-таки речь зашла о его личном адъютанте!

— Наша святая обязанность, господа, не пропустить английские товары ни в Кабул, ни в Бухару, ни в Хиву, ни в Коканд, — продолжал министр. — С этой целью государь прошлым летом одобрил создание антианглийского союза в Тегеране… Возглавляет его Симонич, задача его — привести армию шаха в боеспособность, вывести к границам Афганистана и захватить Герат. При таких обстоятельствах выход англичан к среднеазиатским ханствам перекрывается и создаётся благоприятная возможность проникновения русского капитала в эти ханства. Именно поэтому прошлым летом намечалось нами провести две сугубо важные экспедиции. Одна из них — поход шаха на Герат, другая — государева экспедиция, под началом коллежского асессора Карелина, в инструкции которой было указано изучить все пути в Бухару, Самарканд, Хиву и прочие города и населённые пункты Средней Азии.

Нессельроде вышел из-за стола, взял указку и, раздвинув шторки, обнажил большую политико-административную карту.

Коснувшись остриём указки персидской столицы, повернулся к присутствующим:

— Давайте рассмотрим ближе: что же произошло? В мае прошлого года граф Симонич добивается согласия Мухаммед-шаха, и войска собираются в поход на Герат. Английский посланник Эллис в спешном порядке отправляет депешу в Сент-Джемский[10] кабинет лорду Пальмерстону об угрозе захвата Герата шахом. Одновременно он пытается уговорить шаха отменить назначенный поход. Но шах непреклонен: армия выходит из Тегерана и останавливается в летнем лагере Кельпуш, чтобы затем двинуться дальше, Эллис по приказу Сент-Джемского кабинета покидает Тегеран. Шах начинает проявлять неуверенность: возможность разрыва дипломатических отношений с Англией пугает его. Симонич проявляет максимум энергии, чтобы поддержать персидского государя, и тут выходит на политическую арену коллежский асессор Карелин!

Сказано это было с явной издёвкой, и присутствующие засмеялись.

— А как же, Карл Васильевич! — не переставая смеяться, подал голос Перовский. — Знай наших!

— Между прочим, Карелин как раз и есть ваш, — сказал Нессельроде. — И этот Карелин… Встаньте, господин асессор! — повысил голос министр и, выдержав паузу, пояснил: — Этот Карелин устроил такой кавардак, что долго ещё придётся нам разбираться.

Наступила напряжённая тишина. Нессельроде заговорил вновь:

— Шах сначала воспринял всё, как оно и намечалось, — русская экспедиция появилась в Астрабадском заливе, чтобы поддержать персиян. Но Карелин вместо поддержки сам накинулся на них. Все рыбные култуки у Атрека. Гургена и в Астрабадском заливе очистил от персидских сетей и велел туркменцам пользоваться этими култуками. Знай, мол, наших!

Генералы вновь засмеялись, но уже несколько сдержаннее.

— Затем его превосходительство Карелин, не имея на то никаких полномочий, разрешил астраханскому купцу Герасимову заключить сделки с туркменцами на откуп рыбы. Таким образом, он недвусмысленно заявил персидскому государю: култуки эти принадлежат не тебе, а туркменцам. Опять же — знай наших!

Теперь уже никто не смеялся. Карелин стоял, уставившись в зелёное сукно стола, и не поднимая глаз. Барон Розен, когда речь зашла об откупе култуков, машинально достал платок, промокнул лоб и с состраданием: посмотрел на Карелина. Затем вновь перевёл взгляд на Нессельроде и сказал тяжко, словно раскаялся:

— Карл Васильевич, возобновить контракты купцу; Герасимову с туркменцами разрешил я.

— Потому-то мы и пригласили вас сюда, барон, — бросил в ответ министр и продолжал: — Вот и остров Огурджинский, с молчаливого согласия Карелина, туркменцы отдали купцу Герасимову. Может быть, барон, и тут вы постарались?

— Нет-с, ваше сиятельство. Об этом мне ничего не известно.

— Ну тогда, может быть, вам известно, барон, чего ради коллежский асессор принял решение от туркменцев о желании их перейти в подданство государя императора?

— И об этом мне тоже ничего не известно, ваше сиятельство, — с достоинством и некоторой раздражительностью ответил Розен.

— Что предосудительного в том, что я принял решение? — не выдержав издевательского тона, спросил Карелин и посмотрел на Нессельроде. «Странно. — думал он между тем, — этот царский опричник бьёт меня моими же «козырями». То, что я ставил себе в заслугу и о чём докладывал ему в своих рапортах, оборачивается против меня же!»

— Пожалуй, это самое предосудительное из того, что вы натворили, — не моргнув и глазом, ответил

Нессельроде. — Как только шах узнал, что туркмены педали прошение и могут оказаться русскими подданными, сразу же свернул с гератской дороги и бросился на Гурген и Атрек. Мухаммед-шах после того, как вы у него захватили рыбные уделы, решил, что и туркменцев мы у него отберём. Разорив селения, он поставил на колени гургенских ханов и заставил их подписать фирман о подданстве Персидскому государству. Вот этот фирман… — Нессельроде извлёк из ящика стола исписанную шёлковую бумагу и указал на подписи и отпечатки пальцев. Все встали и приблизились к столу министра, чтобы поближе рассмотреть документ.

— Кровью, что ли, расписывались? — спросил генерал Перовский. — Или чернила красные?

— Может быть, и кровью, — сухо согласился Нессельроде и, выждав, пока господа усядутся, сказал: — По поводу сего фирмана была встреча персидского посла с государем императором. Я и военный министр присутствовали на ней… Решено признать территории, оспаривающиеся этим фирманом, за Персией. Решено также провести границу по южному берегу реки Атрек, между туркменцами и персиянами. А чтобы поддерживался там стабильный порядок, учредим постоянное крейсерство русской морской эскадры…

— Карл Васильевич, — робко возразил барон Розен, — но ведь в бытность Муравьёва в Туркмении, эти туземцы тоже присылали прошение и, кажется, со стороны персиян не было таких грозных и официальных претензий?

— Времена меняются, барон, — ответил Нессельроде. — Разве вам непонятно, что ради Герата нам приходится поступаться не только этими территориями. Мы и контрибуцию[11] шаху, можно сказать, простили… из-за Герата. Уговорив персидского государя идти в поход, мы выполним его многие требования и капризы. А что делать, господа?

— Конечно, если учитывать гератские обстоятельства, вина господина Карелина велика, — снисходительно заговорил Розен, — но ведь он попросту не знал о действиях Симонича.

— Вина его — в превышении полномочий и в нарушении государевой инструкции, в коей сказано: не вступать в политические дела с народами, обитающими по берегам Каспия. Не знаю, по неопытности или по убеждению, но коллежский асессор пошёл вразрез с инструкцией, а следовательно — и с государевой политикой. Гератская проблема ныне на самом острие русской торговой политики! Надо это понимать…

— Я хотел, как лучше, ваше сиятельство, — попробовал оправдаться Карелин. — Я подошёл к туркменцам с миром и добрым словом расположил кочевников к себе. Мне кажется, что начальная форма порядка, которая может со временем водвориться на туркменском побережье, — в постепенном сближении и понимании друг друга…

— Не знаю, о чём вы думали, но поход шаха на Герат сорван по вашей милости… Мы об этом с вами ещё поговорим. Останетесь на годок-другой при министерстве, поработаете в канцелярии. А сейчас садитесь.

Карелин был сражён, обескуражен, унижен. Он всего ожидал, но не этого. Мечтал побыстрее разделаться с отчётами о поездке и заняться наукой. Какие коллекции были собраны в экспедиции! А какой интерес к его открытиям! «Библиотека для чтения» предлагает ему написать для журнала статью о путешествии по Каспию, студенты университета устраивают с ним встречи и даже просятся в путешествия: согласны идти на край земли во имя науки. А этот Нессельроде… «Нет, это невероятно! Остаться на год, а может и больше при канцелярии министерства! Надо что-то придумать, чтобы избежать этой участи». Занятый своими мыслями, Карелин почти не слышал, о чём идёт разговор. А говорили уже о том, что следует отстранить этого мошенника купца Мир-Багирова от господства на Каспии. Да и как иначе, если за шахом закреплялись лишь южные култуки — в Астрабадском заливе и на Гургене; култуки, расположенные севернее, отдавались Кият-хану, и купец Герасимов мог беспрепятственно заключать с ним контракты. Об острове Огурджинском рассудили так: пусть Герасимов сам справляется со своим «подарком», власти его остро-вок охранять не станут! Прошение туркмен о подданстве оставили без внимания. Нессельроде по этому поводу сказал в утешение:

— Как только выйдем к Герату и присоединим среднеазиатские ханства, то и туркмены сами по себе к России отойдут. А пока о них говорить рановато.

— Да и невозможно их принять, — заявил доселе молчавший министр финансов граф Канкрин.

О его консервативных взглядах Карелин был наслышан: ярый крепостник, противник промышленного капитала. И сейчас он повёл речь о предстоящей денежной реформе, о том, что в казне не хватило бы средств на учреждение новой губернии, если б туркменцы оказались под эгидой России.

К концу совещания разговор по обсуждаемому вопросу стал терять стройность, ибо все уяснили, что требовалось, постепенно перешли к частностям. Карелин, воспользовавшись такой паузой, осмелился опять вставить слово:

— Ваше сиятельство, в прошлом году купец Герасимов подавал на ваше имя и в Сенат жалобу по поводу незаконной конфискации товаров… Может быть, помните? Нынче господин Тимирязев присутствует здесь — и он мог бы внести ясность по сему делу.

Карелин заметил, как астраханский генерал-губернатор вобрал седенькую голову в плечи и даже склонил её на эполет: уж очень хотелось ему спрятаться от этого коварного дельца. И Нессельроде, взглянув на него, отвёл серые сердитые глаза.

— Дело о конфискации, как мне кажется, не подтверждено документами…

— Я привёз их, — Карелин торопливо вынул из сумки перечёркнутые астраханским прокурором контракты.

Нессельроде лишь мельком взглянул на них:

— Я думаю, этими контрактами займёмся потом. Не так уж и велико дело, да и господин Тимирязев пока останется здесь… Как-нибудь разберёмся…

Досадливо поморщившись, Нессельроде пригладил бакенбарды, поправил брови и как бы сделал резюме:

— Итак, господа, мы наметили к исполнению целый ряд вопросов, с решением которых открывается беспрепятственная возможность победы на Гератском плацдарме. У меня всё.

После совещания некоторое время ещё продолжались дебаты. Спорили Розен и Тимирязев, Чернышев что-то доказывал Перовскому. Канкрин не спеша подошёл к Карелину, попросил контракты, привезённые от туркмен, осмотрел их, хмыкнул и спросил:

— На какую сумму конфисковано?

Точно не знаю, ваше сиятельство, но, кажется, на полмиллиона ассигнациями.

— Недурно, — ответил Канкрин и вновь взял перечёркнутые контракты. — Вы, пожалуй, батенька, оставьте эти порченые документики мне. С Тимирязевым я сам поговорю…

У выхода на Дворцовую площадь Карелин догнал Бларамберга, который остановился и поджидал его.

— Ну, что, Иван Фёдорович? Как твои дела?

— Всё в порядке, Григорий Силыч. Ещё утром я получил назначение: еду в Тегеран к Симоничу.

Тут же они остановили карету, сели и поехали к дому вдовы-генеральши.

«ДВА РУМБА ВЛЕВО»

Ранней весной, едва сошёл ледоход и очистились волжские протоки к морю, Герасимовы вновь принялись загружать свой шкоут «Астрахань» продуктами и товарами для туркмен. Как и прежде, старик Тимофей намеревался отправить к туркменским берегам старшего сына, но в один из дней вдруг передумал. Дошёл до Тимофея поганый слушок, будто бы казаки с того берега приплывали в слободку, к астраханским девкам, и произошла между статскими и служивыми парнями резня. Одного казака прикончили и бросили в Волгу, а какой-то рыбак выловил его, и этим «мокрым» делом занялся губернский следователь. Прослышал старик и то, будто бы младший его участвовал в этой смертельной драке. Не раздумывая долго, Тимофей призвал к себе всех трёх сыновей и объявил свою волю: Санька с Никитой в Нижний нынче поплывут, а младший — к туркменцам. Тут же повелел папаша Михайле готовиться в дальний путь и заняться делами по загрузке шкоута. Успокоился было старик, и тут — на тебе: приходит посыльный из военного управления, приглашает Тимофея и его сына, который корабль к басурманам поведёт, к генерал-губернатору. Перетрусили купцы, но что делать? — пошли: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»

Тимирязев только что возвратился из Санкт-Петербурга, к делам ещё толком не приступал и вот сразу же вспомнил про купцов Герасимовых.

— Доброго здоровья, торговые люди, — встретил он их приветливой улыбкой. — Присаживайтесь, пожалуйста. В ногах, говорят, правды нет…

— Да ведь и сядешь — куриного яйца не снесёшь, — сдерзил старик Тимофей и подумал: «Отвечать — так с норовом».

— Это ещё как сказать, — возразил генерал, щурясь в улыбке. — Вот, скажем, я… Съездил в Санкт-Петербург к государю, посидел с министрами и с яичком вернулся… Словом, ваше степенство, похлопотал я малость за вас. Будем считать так: что упало, то пропало. Деньги от ваших конфискованных товаров на устройство улиц и ремонт бани пойдут, зато милость царская к вашему степенству — в наличии.

— То есть? — не понял Тимофей.

Генерал-губернатор немного замялся, и Михайла, глядя на него, наконец-то понял, что притянули их сюда не за убийство, а по тому, старому делу с туркменцами, и возликовал душой, заговорил прибаутками:

— Эка, папаня, какой ты недогадливый. Тут надо так понимать: «То ли взятка — то ли взаймы без отдатка». Или так: «Попал — не кричи «пропал», был за решёткой вроде — глядь, — опять на свободе!»

— Балагур ты, однако, купчик, — сказал генерал и продолжил более строго: — Стало быть, помогу я вам отбиваться от подлого купца Мир-Багирова. С нонешнего дня не станет он вам мешать в торговле. Все туркменские култуки до самого Гургена — за вами. Плывите, откупайте… но и о нас помните. Сейчас я напишу командиру Саринской эскадры, чтобы полюбезнее обходился с вами…

Тимирязев придвинул четвертушку бумаги, обмак-пул в чернильницу гусиное перо, написал несколько фраз, подышал на сырые строчки и, кликнув секретаря, велел принести печать с сургучом. Когда тот исполнил приказание, генерал-губернатор сам скатал в трубочку письмецо, заделал шнурок и запечатал.

— Бот, — протянул он Михайле. — Как встретишь капитана первого ранга Басаргина, то передашь ему. Тут ваша купеческая судьба: удача, прибыль и прочее. А также примите и от меня всяческое благорасположение. Отныне нет для меня других купцов в море, кроме вас…

Тимофей бухнулся генералу в ноги, а Михайла кланялся и растерянно глядел то на генерала, то на отца. Генерал похлопал Тимофея по плечу, помог подняться с пола и выпроводил в коридор. Когда вышли, старик, утирая слёзы умиления, сказал:

— Везучий ты, Мишка, ей-бо! Я думал, они тебя, антихриста, в Сибирь сошлют или в солдаты забреют, а тут — вишь как…

— Ну ладно, папаня, не хнычьте, а то люди увидят… А что касается меня — я такой, везучий… Это уж точно.

На радостях старик Тимофей устроил младшему проводы. Собрались за стол всем семейством. Пили за добродетеля генерала и желали Михайле успеха. А наутро он отбыл в катере по Кутуму, по Волге, по Маракуше к Бирючьей косе, где стоял шкоут «Астрахань», и через день отправился на юг.

Плыли при хорошей погоде. Наштормовавшись за зиму, Каспий словно отдыхал: мягкий, лёгкий ветерок надувал паруса и нёс славно по мелкой игривой волне. От Бирючьей косы до Дагестанского полуострова над мачтами повизгивали чайки, ожидая, когда же моряки потянут сети и будет возможность поживиться свежей рыбкой. Но корабль шёл и шёл уверенно заданным курсом — и птицы постепенно отставали от него.

За сорок четвёртой широтой, в тёплых водах, всё чаще и чаще стали попадаться тюлени. К ним Михайла быстро привык и перестал на них обращать внимание, а увлёкся зрительной трубой, в которую разглядывал дагестанские поселения. Видел в отдалении Тарки с крепостью на горе, Дербент, окружённый стенами, самурские леса и гору Бешбармак. Потом пошли мимо Апшерона, мимо острова Наргена и Фульфа и бросили якорь в бакинской гавани, дивясь сказочным красотам города, но ещё больше страшась горячего южного солнца. Михайла с интересом рассматривал теснящиеся у берега парусники всех «мастей», пыльную набережную, заставленную духанами и фаэтонами, огромную «Девичью башню» и только что выстроенное неподалёку от неё русское здание — такой же высоты, но иной конструкции. Михайле хотелось «гульнуть» здесь малость, но он сдерживал свои желания и, съезжая на берег со штурманом Васильевым, предупредил музуров:

— С брига — ни на шаг. Скоро опять поплывём!

Сошёл Михайла на берег единственно для того, чтобы узнать: где отыскать командира морской эскадры? В таможне усатый, с задубевшим лицом матрос указал на морской клуб, затем кивнул на покачивающийся военный пакетбот:

— Это его посудина.

Следуя вдоль набережной, Михайла со штурманом свернули в указанную улочку и оказались у каменного здания. Был полдень, солнце пекло нещадно, и возле клуба моряков не было ни души. Только где-то внутри помещения раздавались писклявые звуки флейты и гремели бильярдные шары. Молодой купец чутьём угадал, что этот Басаргин, наверняка, заядлый бильярдист, и направился по коридору на стук шаров. Двери в бильярдную были распахнуты настежь, окна тоже. Несколько офицеров в морской форме сидели у окна в креслах, двое играли. «Вот этот», — подумал Михайла, взглянув на одного из игроков — рослого, статного, надменного, с рыжими вьющимися бакенбардами.

— Извините, если можно… Кто тут будет Басаргин?

— А тебе зачем он? — спросил рыжеволосый, с бакенбардами, даже не взглянув на купца.

Михайла с обидой отметил, что моряк мог бы и обратить на него внимание: хотя бы на его внушительный рост — всё-таки не каждый день появляются в Баку такие молодцы, как младший Герасимов! И, подумав немного, ответил небрежно:

— Письмишко надо передать от Тимирязева.

Бильярдист положил кий:

— Я — Басаргин. Где твоё письмишко?

— А чем докажешь, что Басаргин?

— Ты что, в уме? — моряк побагровел и выхватил из рук Михайлы свиток. Повертев его, он поморщился — не было, мол, печали, сунул во внутренний карман лёгонького сюртука, который висел на стенке, и спросил: — Всё, или ещё есть что сказать?

Михайла, парень на редкость самолюбивый и задиристый, на этот раз не удостоил моряка ответом. Резко повернулся да и вышел вон.

К вечеру бриг «Астрахань», так его называли хозяева, а все остальные шкоутом, уже был далеко от Баку и держал курс на остров Огурджинский, на котором, по словам брата Саньки, ждали купцов Герасимовых как владетелей и благодетелей. Чем ближе подходили к восточному берегу, тем больше Михайла обращался к штурману Васильеву с вопросами. Тот плыл к туркменским берегам в третий раз, хорошо знал все заливы и стоянки; знал, в каких местах прошлой осенью расставил Санька аханы и какие туркменцы приглядывают за сетями. Не знал Васильев лишь того, что прошлой осенью, когда ушли отсюда экспедиционные и купеческие парусники, шахские полчища налетели на туркмен, пожгли и разграбили их селения.

К Огурджинскому подплыли вечерком. Кеймировская лодка-гями вышла навстречу шкоуту. Скользила рядом до тех пор, пока купеческий корабль не убрал паруса и не выбросил якорь. Туркмены размахивали руками и что-то всё время выкрикивали. Легко можно было угадать по интонации, что произносили они слова приветствия. И Михайла, стоя у борта, всё время поднимал руки и соединял в рукопожатии.

— Заждались, черти! — приговаривал он радостно. — Небось, без хлеба сидят…

Хотелось ему поскорее сесть в шлюпку да податься на этот дикий островок, посмотреть — что он из себя представляет, и осмотреть бугры, о которых Санька толковал — будто бы в них можно хорошие вавилоны[12] вырыть.

— Ты, Михайла Тимофеевич, со шлюпкой бы погодил, — посоветовал штурман. — Время вечернее… Вишь, солнышко в море садится. Мало ли что может случиться. Считай, полгода тут не были… Не домой ведь вернулся.

Михайла выслушал штурмана, похмыкал, подумал и сказал:

— Пожалуй, верно, штурманок. Давай-ка приглашай туркменцев сюда, ко мне в каюту.

На палубу поднялись Кеймир, его сын Веллек и ещё шестеро островитян. Поздоровались, познакомились с хозяином. Штурман хорошо лопотал по-турецки и сейчас выполнял роль толмача. Иногда Кеймир заговаривал по-русски, но плохо.

— Беда, батька, — сказал он, когда направились в каюту, и прибавил по-своему, по-туркменски, а штурман перевёл:

— Беда, говорит, у них, у туркменцев произошла. Конец света увидели. Персы побили всех и аулы разграбили. Люди, говорит, умирают от голода, хлеба вовсе нет.

В каюте зажгли коптилку и уселись за стол. Как только подали гречневую кашу с мясом и нарезанный большими ломтями хлеб, туркмены, не раздумывая, принялись быстро и жадно есть. Михайла смотрел на их худые скуластые лица и думал: «Да, видать несладко им живётся». Насытившись, Кеймир начал рассказывать с подробностями, как всё произошло, и об ущербе сказал. Весь скот атрекцев угнан за Гурген, сети, которые поставил Санька на Атреке, в Гасанкулийском заливе и здесь, возле Огурджинского, пропали. Их с собой брат Мир-Багирова персидский «адмирал» Мир-Садык утянул.

— Значит, и рыбу не заготовили? — испуганно спросил Михайла.

— Нет, батька, не заготовили. Чем её ловить, если сетей нет?

— А чем же туркменцы торговать со мной собираются?

Кеймир пожал плечами, и Михайла разозлился:

— Да ты отвечай толком. Ты же мой староста! Я тебе получку за полгода привёз. Данила, — тихонько сказал он одному из приказчиков, сидящих тут жо, — ну-ка, достань ведомостишку с деньгами да выдай ему жалованье.

Приказчик достал из чугунного чёрного сейфа, который был привинчен к полу, деньги и ведомость. Неторопливо отсчитал три рубля серебром, отдал Кеймиру и велел ему расписаться. Взяв деньги, Кеймир недоверчиво улыбнулся: за что, мол, я ничего для русских не сделал, но всё-таки положил их в кушак. Затем с усмешкой повертел в руках гусиное перо, отложил его в сторонку, обмакнул в чернильнице большой палец и приложил к ведомости.

— Грамотный ты, однако, — засмеялся Михайла. — Знаешь, как это делается!

То же проделал и Веллек, получив рубль двадцать пять. В глазах подростка горел азарт. Он не знал, за что ему выдали деньги, но было похоже на то, что этот юнец готов на всё для русских — только бы ему платили. Столько же, сколько и сын, получил Кеймир на жену. Остальные туркмены остались без внимания: хмурились, что-то говорили тихонько и поглядывали на чёрный сейф.

Почти до утра пробыли на шкоуте огурджалинцы. Уплыли на остров, когда уже над морем засветлело. Михайла с тяжкими думами улёгся на тюфяке и никак не мог уснуть. «На что же теперь муку менять? Разве что в Баку опять податься? Но ведь там сколько наших, астраханских купцов? И у каждого мука да пшеница!» Сквозь дремоту он услышал, наверху, на палубе, голоса.

— Михайла Тимофеевич! — позвали за дверью. — Ты спишь? А то там опять туркменцы! Чёрт-те сколько их приплыло, просятся в гости…

— Сейчас! — отозвался он и, не спеша одевшись, поднялся на палубу.

Колгота и шум от множества голосов, иноязычная речь, выкрики, ругань, смех взбодрили купца, как холодный ушат воды. «Что они взбеленились?!»— возмутился он, разглядев, как в утреннем полумраке со всех сторон лезут на корабль туркмены. Пока он силился сообразить, что сие значит, и звал к себе штурмана и музуров, «гости», без особой агрессии — так, как это бывает на базаре, когда к чему-нибудь устремляется толпа, оттеснили русских музуров в сторону и ринулись в трюмы.

— Стой, нехристи! — не своим голосом заорал Михайла и выхватил пистолет. Толпа не обратила на его крик никакого внимания. Внизу уже трещали ящики, гремели вёдра, а некоторые, кто первым оказался в трюме, тащили оттуда на плечах мешки с мукой.

— Стой, остановись, стрелять буду! — ещё раз заорал купец и выстрелил вверх.

— Эй, подожди, не стреляй! — подбежал к нему красивый туркмен выше среднего роста, в богатом халате и тельпеке. — Я сын Кият-хана, Якши-Мамед…

— Ну так прикажи, чтобы остановились твои нехристи! — потребовал Михайла. — Это же грабёж! Кто вам дал право бесчинствовать!

— Тише, тише, купец, — принялся успокаивать его Якши-Мамед. — Не бойся, это не разбойники. Они голодны, и их нельзя остановить. Мой отец — Кият-хан…

— Да мне-то что?! — продолжал возмущаться Михайла.

— Ай, дорогой, верить надо, — тоже возмутился Якши-Мамед. — Я — воспитанник генерала Ермолова, мои лучшие друзья — генерал Муравьёв и коллежский асессор Карелин. Зачем кричишь? Пускай берут, я сам за всех расплачусь!

Михайла сунул за пояс пистолет и безучастно стал смотреть на эту ревущую толпу. Люди, худые, оборванные, грязные, спотыкаясь и падая, крича и радуясь, несли и несли из трюмов мешки с мукой и пшеницей. Видя, что русский купец больше никак не реагируетна происходящее, Якши-Мамед сам принялся хозяйничать. Он спустился в трюмы, увидел хомуты, вожжи, сёдла, полосовое железо и приказал своим людям, чтобы и этот товар несли в киржимы и везли в Гасан-Кули. Когда корабль был «вычищен» и в трюмах ничего не осталось, кроме крыс, Якши-Мамед вновь поднялся наверх и подошёл к Михайле.

— Как зовут тебя, джигит? Ты, наверное, младший Герасимов?

— Пошли вы к дьяволу! — огрызнулся купец. — Тоже мне друзья-туркменцы! Кто же так делает? Вы что. хлеба никогда не видели?

— Эх, дорогой, — вздохнул Якши-Мамед. — С самой осени хлеба не едим. Мясо есть, рыбы немного есть, а хлеба нет ни крошки. Каждый день умирают люди… Ты не бойся, Герасим. Вот, посмотри…

Якши-Мамед достал копию торгового свидетельства, в котором туркмены обязывались для Александра Герасимова ловить рыбу, варить клей, собирать лебяжий пух и шкуры зверей, а тот, со своей стороны, должен был привозить им муку, пшеницу и разные русские товары. И подпись Санькина стояла. Увидев её, Михайла немного успокоился.

— Чем будете платить за взятую муку? — спросил он, глядя, как быстро отходят от шкоута нагружённые мешками киржимы.

— Как записано в талаге, так и будем. Осенью всё отдадим. И рыбу, и клей, и пух… Не бойся, Герасим, и властям своим не жалуйся. Мы с тобой торгуем — мы сами и договоримся.

— Да чего уж тут, — отвечал удручённо Михайла. — Что поделаешь, коли голод? У нас в Астрахани, когда бесхлебье, то обязательно холера всех подряд косит. У вас вроде про холеру ничего не слышно?.. Ну да ладно, пойдём в каюту… Распишешься за взятое…

Когда они сели за стол, к ним заглянул Кеймир.

— Входи, староста, — сказал Михайла. — Ты что же, а? Купца твоего среди бела дня грабят, а от тебя никакой помощи! — Михайла шутил, улыбался и подмаргивал, и Кеймир, поняв его, тоже усмехнулся. Заметил, однако, с печалью:

— Плохо дело, друг. Люди, как звери, стали. Никому не охота умирать.

— Предприимчивости у вас мало, — назидательно ответил Михайла. — Другие на вашем месте обратились бы к русскому государю за помощью, а вы на купца бросились. Думаете, надолго хватит вам этого хлеба? Ну, слопаете, а потом что? Опять до самой осени, пока колоски не созреют, зубы на полке держать будете. Нет, Якши-Мамед, так жить не годится. Давай-ка садись, да составляй письмо командующему на Кавказе, пусть поможет.

— Ай, разве даст? — усомнился Якши-Мамед.

— Калмыкам раньше в рассрочку давали взаймы… Думаю, и вам помогут. Главное тут — правильно написать, чтобы поняли наши господа, как вам тяжело приходится! Давай, чего затягивать-то! Пиши, как можешь, по-своему, там переведут.

— Я и по-русски могу, — с достоинством сказал Якши-Мамед и взял перо. Прежде чем окунуть его в чернильницу, на мгновение задумался, проговорил:

— А если твой государь даст хлеб, то на чём его привезём?

— Была бы кобыла, бричка найдётся, — утешил Михайла.

— Давай, Герасим, я напишу, а ты поедешь в Баку и отдашь письмо русским. Давай помоги нам. Если хлеб дадут, вези его сюда.

— Эх ты, — пожурил Михайла. — Заладил: «давай да давай». Чем давай, лучше совсем не затевай! Хочешь быть сытым — поезжай сам со своей свитой, — закаламбурил он.

— Ай, брось ты, — нетерпеливо сказал Якши-Мамед. — Дестаны и я могу сочинять. Ты лучше помоги нам хлеб привезти, если дадут.

— Пиши, пиши, не теряй времени. Хлеб дадут — на полпути в море не выброшу.

— Хай, молодец! — заулыбался Якши-Мамед и принялся писать:

«По приказанию высшего начальства послан был к нам от российского министра посланник Григорий Си-лович, который позвал к себе все наши народы и спрашивал нас, в каком положении мы находимся и в чём особенно состоит наше желание, посему мы, весь народ иомут, поцеловав алкоран наш, приняли присягу быть верноподданными Российской империи.

Несколько времени после возвращения Григория Силовича приехал к нам Магомет-шах и с ним до 100 тысяч войска, с тем, чтобы выгнать нас с владеемой ныне нами земли, но мы, защищая свои права, не уступали принадлежащую нам землю и потому сделали с ним сражение, но только он по превосходству сил преодолел и совсем ограбил нас…

При сём доводим до сведения вашего превосходительства, что при упомянутом грабительстве шаха потеряли мы до 40 тыс. дымов и сверх того 4 тыс. буйволов, 60 тыс. рогатого скота, 10 тыс. кобылиц, 500 тыс. баранов, 20 тыс. верблюдов и, кроме сего, вышеозначенный шах сожигал все хозяйства нашего народа…

Наконец просим ваше превосходительство дать нам провиант для пропитания народа за деньги, каковые мы обязываемся вполне уплатить после, через несколько годов по сроку, который будет назначен.

Из Астрахани один купец в продолжение уже трёх лет покупает у нашего народа рыбу и настоящего года прислал к нам своего брата Михайлу для того же промысла, который, зная милостивое внимание ваше к нам, дал нам одно судно, каковое мы уже и отправили на случай нагрузки семь тыс. пудов пшеницы или муки, которое просим ваше превосходительство одолжить нам…»[13].

В конце письма Якши-Мамед попросил кавказского наместника довести просьбу туркмен до государя и уведомить их ответом. Затем он дал письмо Михайле. Тот прочитал его, кое-где поставил точки и запятые и подивился: где научился русской грамоте Якши-Мамед. Этого вопроса только и не хватало сегодня молодому хану.

— Хай, дорогой, — удовлетворённо заулыбался он. — Я же тебе сказал: мой верный покровитель — генерал Ермолов!

— Молодец, хан, — похвалил Михайла и стал его приглашать отправиться в Баку вместе.

— Не могу оставить свой народ, — с печальным вздохом проговорил Якши-Мамед. — Надо поскорее возвращаться на Атрек. Кибитки делать, а то жить негде.

Заговорив об отъезде в Баку, пришли к тому, что с Михайлой отправится Кеймир-хан, а за старосту останется его сын. Вскоре Якши-Мамед распрощался, сел в киржим и подался на север, к Атреку, а Михайла осмотрел в этот день Огурджинский и на следующий велел поднимать паруса…

Через несколько дней шкоут «Астрахань» уже стоял у причала в Баку, а компания Михайлы, вручив письмо коменданту гарнизона, «изучала татарский рынок». Купец приценивался к товарам, думал, что отсюда можно вывезти в Астрахань и дальше — в Нижний Новгород, а что перебросить туркменам. Закупил Михайла для россиян дамганского кишмишу, сгущённой нар-турчи, кардамону, две барсовых шкуры, шемахинского шёлку, а о туркменах подумал: «Эти подождут. Пусть сперва за муку рассчитаются». Всё это время, пока ходил по базару и духанам, приглядывался к народу. И стоило ему увидеть моряка в форме, сразу вспоминал Басаргина. «Спесив, однако, этот морской волк, — размышлял с недоумением. — Что же он за человек, если его письмо самого генерал-губернатора не проняло? Ведь там ясно сказано: отныне выкинь, Григорий Гаврилыч, из головы своего персиянца, а присмотрись и постарайся поладить с купцами Герасимовыми. Младшего, Михайлу, тебе рекомендую — не ошибёшься… А тут — только встретились — и сразу, словно чёрная кошка поперёк пробежала!» По слухам, капитан первого ранга Басаргин находился на пограничном острове Сара, и никто не мог сказать, когда он объявится в Баку.

Дни шли размеренным ходом. Утром Михайла звал с собой штурмана и Кеймира, спускались на причал и отправлялись по набережной в город. Тесные улочки, над которыми нависали глинобитные и грубые каменные дома без окон, уводили в гору. Иногда, поднявшись к самым «Бакинским ушам», Михайла со своими спутниками оглядывали город сверху — отсюда он казался беспорядочным нагромождением из глины и камня. Только корабли, стоявшие в гавани, говорили о бурной и кипучей жизни. Возвращаясь на бриг, Михайла иногда заглядывал в гарнизонный штаб и отыскивал коменданта Бахметьева. Пятидесятилетний полковник был из того круга военных, которые не прочь посидеть в компании с хорошим человеком, выпить и закусить. Мог Бахметьев провернуть и какое-либо выгодное дельце. Михайлу он встречал с удовольствием. Толковали об Астрахани, о купеческих делах, но больше о боевых действиях в Дагестане и на Чечне. Комендант всегда знал последние новости: «Генерал Фези захватил Хунзах и Унцукуль — теперь Шамилю деваться некуда, запросил перемирие, но надолго ли?» Бахметьев утверждал, что кавказской войне пока что конца не видно: можно судить хотя бы по тому, сколько солдат еженедельно уходит из Баку в Самурские леса, под Дербент и в Темир-хан-шуру. А сколько идёт со стороны Астрахани к Кизляру! Михайла спрашивал, нет ли у Шамиля кораблей, и комендант пожимал плечами: вроде бы, мол, не должно, а вообще-то дьявол их знает. Встречи с полковником чаще всего приводили и к тому, что «друзья» отправлялись в русскую ресторацию. Там, заняв столик на айване среди пальм, заказывали они бутылочку рому и сидели допоздна. Ночью Бахметьев провожал Михайлу до пристани и, прежде чем отправиться восвояси, говорил:

— Сегодня тоже летучая из Тифлиса приходила. О помощи туркменцам хлебом — пока ничего нет…

Дни становились всё жарче и жарче, и вдруг — похолодание. С севера налетел ветер «хазри». С Апшерона неслись тучи пыли, заволакивая небо. Песчаная пыль и солнце окрашивали день в жёлтый цвет, а ночи были тёмные, с завыванием ветра. Нудный «хазри» навевал на людей скуку и апатию, и наверное поэтому приятнее прежнего почувствовал себя Михайла, когда ветер утих и очистилось небо. Стало оно синим, настолько синим, что трудно было отличить на горизонте море от неба. Сразу после бури компания Михаилы наняла фаэтон и выехала на Апшерон: решили взглянуть на храм огнепоклонников и древние гробницы, но это так, между прочим. А ка деле Михайла заинтересовался шафраном и фисташками. Шафран ему требовался для изготовления красителей, а фисташковые орешки — кому ж они не нужны? На астраханском базаре пойдут, вместо семечек, за милую душу — только в пять раз дороже. Поездка, однако, оказалась бесплодной. Михайла представлял себе Апшерон маленьким полуостровком, куда ни посмотри — всюду море, но оказалось, в длину этот полуостров семьдесят с лишним вёрст, а в ширину — тридцать пять. Да и дороги не очень-то гладкие: всюду песок да чахлая пустынная растительность. Колёса фаэтона увязали в песке, кузов скрипел, как расшатанная кровать, а лошади покрылись пеной и рыжей пылью. Оглядев храм, Михаила велел поворачивать назад. Вернулись усталые и недовольные. И тут на бриге сообщили купцу: был вестовой от полковника, просил зайти…

Несмотря на усталость, Михайла тотчас направился в комендатуру. Бахметьев давно поджидал его. Сразу же полез в стол, достал бумагу с грифом и печатью и отдал купцу.

— Ну вот и мучица для туркмен сыскалась. Не думал я, что Розен даст заимообразно. Небось испугался — как бы и на восточном берегу восстание не поднялось…

Михайла прочитал бумагу. В ней указывалось, что выделяется для туркмен восточного побережья Каспия, царствующему там Кият-хану, шесть тысяч пудов муки из астраханских военных фондов. Далее извещалось, что муку выдать доверенному лицу от туркмен, через посредство астраханского купца Герасимова, а обратиться — к генералу-губернатору Тимирязеву.

— Ты-то что от этого получишь? — спросил Бахметьев.

— Да ничего, — простодушно отвечал Михайла. — Разве что ке дам помереть, а они потом долги мне возвратят…

Внизу под горой жалобно заливалась зурна и пищала каманча, мажорно подпевали тары и бубнил бесовски, вприпляс барабан-наварра. Праздничные мелодии удалялись всё ниже и ниже, и вот уже отсюда, сверху, стало видно шествие наряженных людей.

— Ладно, Миша, — отечески сказал Бахметьев. — О людях — потом. А сейчас пойдём на айванчик… к пальмам.

Большая зала ресторации была переполнена. Пьяные люди Мир-Багирова — гостинодворцы, приказчики, чиновники, знакомые офицеры и моряки пили, пели, смеялись, плясали. Заведение напоминало сейчас плохой кабак с веселящимися после грабежа разбойниками. Хмурясь, Бахметьев прошёл на айван. Но и тут не было свободных столиков. В самом углу, у пальмы, сидели Басаргин, Мир-Багиров и с ними красивая молодая женщина. Несколько человек, сидевших за столиком у самого входа, увидев Бахметьева, предупредительно встали, уступая место. Полковник не обратил на них внимания и даже не поздоровался.

Он медленно пошёл дальше, и тут Мир-Багиров, а затем и Басаргин увидели его.

— О, дорогой полковник! — вскрикнув и растопырив руки для объятий, бросился к коменданту Мир-Багиров. — Садись, садись к нам! Сегодня пьём, гуляем. Радость у меня — всем радость!

Бахметьев отстранил его и посмотрел на соседний столик. Четверо чиновников мигом встали и отправились искать для себя другое место. Официант, как угорелый, бросился убирать скатерть. Не прошло и минуты, как столик был чист и заставлен графинчиками с ромом и винами, холодной заливной осетриной, икоркой с маслом и всеми прочими яствами, какие имелись в ресторации.

Комендант гарнизона и командир морской эскадры были равными в звании, и Басаргин спокойно и даже меланхолично выждал, пока Бахметьев с молодым длинным купчиком усядутся за стол. Затем он, сознавая, что всё-таки комендант есть комендант, поднялся и поздоровался. Бахметьев любезно предложил ему сесть к ним за столик.

— Познакомься, капитан, — сказал Бахметьев. — Это купец второй гильдии Герасимов… Михайла Тимофеевич.

— Мы уже немного знакомы, — ответил Михайла и протянул руку.

— Что-то не помню, — притворился Басаргин.

— А письмо Тимирязева помните-с?

— А! Так это был ты тогда! — повеселел Басаргин, — Ну что ж, я прочитал письмо генерала и должен вам сказать — беру курс: два румба влево…

Бахметьев засмеялся, да и Михайла понял, что с этой минуты они с командиром эскадры — союзники. Но непонятно было: почему капитан первого ранга ест-пьёт с врагом Герасимовых?

— А как же сети? — спросил Михайла и украдкой посмотрел на Мир-Багирова. Из своего угла тот косо поглядывал на офицеров и на Михайлу, видимо, догадывался — происходит что-то неладное. Встревоженно смотрела и мадам, сидевшая с ним. «Интересно, чья она?» — подумал Михайла и спросил опять: — С сетями как быть? Этот каджар все сети мои снял на том побережье,

— Не знаю, не слыхал, — вскользь бросил Басаргин.

Михайла смутился. И тот, поняв его смущение, покровительственно сказал:

— Ладно, не хнычь, найдутся твои сети…

Затем Басаргин вполголоса заговорил с Бахметьевым. Говорил так тихо, что и Михайла не понял, о чём. А Мир-Багиров совсем изменился в лице, куда его пьяная удаль делась! Вёл себя затравленно: вздыхал, поворачивался то в одну, то в другую сторону. И Михайла, посмеиваясь в душе, презрительно окинул его взглядом и уставился жадно на молодую особу. «Чья она?» — опять спрашивал себя и удивлялся, какие большие и какие голубые у неё глаза. И личико — белое-белое, даже синенькие прожилочки видны. Женщина почувствовала его жадный, горячий взгляд и покраснела. «Боже ты мой, как она хороша-то! — выговаривал он про себя. — Вот бы такую мне! А то сватают Лушку Мясоедову. Разве Лушка чета этой красавице? И откуда эти господа дворяне берут таких красивых? Во всей Астрахани такой не сыщется!»

— О чём задумался, Михайла Тимофеевич? — услышал купец голос Басаргина. — Говоришь, завтра отправляешься за мукой?

— Да, господин капитан…

— Жаль, только познакомились… Ну ничего. Кап приплывёшь обратно, я тебя разыщу. А сейчас, позвольте, я отлучусь…

Остаток вечера Бахметьев и Михайла сидели за столиком вдвоём. Полковник говорил своему молодому приятелю, чтобы на Басаргина не сердился: он понимает что к чему, но сначала надо покончить все дела с Мир-Багировым. «Два румба — влево» надо понимать так, что Басаргин поворачивается лицом к Герасимовым и впредь будет их опекуном и благодетелем.

Михайла слушал Бахметьева вполуха и не сводил взгляда с красавицы. Он залился краской стыда, сердце его заполнилось огнём, когда увидел, как Багиров положил руку женщины на свою ладонь и начал поглаживать.

— Ну, сволочь! — проворчал Михайла. — Пойдёмте, господин полковник. У меня что-то голова разболелась…

У выхода он не утерпел — оглянулся назад и заметил, как женщина улыбнулась ему.

— А в общем-то хорошо, господин полковник, — засмеялся Михайла и твёрдо решил: «Приеду сюда опять — обязательно разыщу её!»

ЗЛО ПОГОНЯЮТ ЗЛОМ

Ночь выдалась тёмная. Жёлтый серпик народившейся луны робко пробирался по чёрному звёздному небу. Ветер дул с гор, раскачивая и относя шкоут от причала. Сходни были убраны. Все, кроме вахтенного матроса, спали сном счастливых праведников: завтра поутру решили сниматься с якоря и плыть в Астрахань. Матрос, позёвывая, курил самокрутку и безразлично смотрел на мрачный бакинский берег. Кое-где на взгорье ещё горели огни, но по всей низине давно разлилась густая темнота. Тусклый фонарь горел у морского клуба, но свет его не приносил ни тоски, ни радости. Вахтенный уже начал поклёвывать носом, как вдруг услышал, будто бы по причалу кто-то ходит. Привстал, вгляделся в темень. Так и есть, две человеческие тени.

— Ктой-то там! — окликнул матрос. Подождал и, не дождавшись ответа, решил, что ошибся. «Какого беса принесёт сюда ночью?» Вновь присел и начал дремать. И тут упал на палубу огненный ком. Вахтенный подскочил, словно ужаленный, и бросился к пламени. Разлившись, огонь охватил шканцы и быстро пополз к мачте. Матрос сбросил с себя полушубок и, ударяя по огню, что есть мочи закричал:

— На помощь! Караул!

Крик его поднял на ноги всю команду. Тотчас из кают на палубу высыпали музуры и принялись гасить пожар: кто водой, кто парусиной.

— Ядри их корень! — орал матрос. — Ведь видел, как крались!

— Кто бросил паклю? — сбивая пламя пустым мешком, спрашивал Михайла.

— Басурманы — известно кто! — отвечал слезливо вахтенный. — Подкрались, зажгли факел и на палубу швырнули. Хорошо, что глаза у меня зорки, а то бы сгорели не за понюх!

Суетясь и покрикивая, команда «Астрахани» быстро справилась с огнём. Прибежавший из дежурной будки полицейский и ночные сторожа из таможни отчаянно спрашивали себя: какой же, мол, злодей сделал поджог?! Эх, поймать бы! А Михайла сразу понял, чьих рук дело. Понял и перепугался содеянным. «Нет, сатана на этом не успокоится. Надо поскорее выходить в море».

— Ну-ка, Васильев, прикажи ставить паруса, — велел он штурману. — Нечего утра ждать, небось не заблудимся, не маленькие…

Вскоре раздались команды и полезли на мачты матросы. Замелькали тени на рангоутах, зашелестели полотнища марселя и стакселя. Спустя час судно отвалило от берега и, подгоняемое ветром, быстро вышло на середину гавани. Взбудораженная команда постепенно успокоилась.

Два дня и две ночи шкоут шёл в семи верстах от западного берега. По утрам в отдалении было видно, как по кавказской земле стелился туман, а когда прояснялось, то маячила вершина горы Бешбармак. У подножия в низине было зелено: в зрительную трубу виднелись Самурские леса, небольшие аулы с вьющимися дымками. Словно картинки из дивной сказки сияли на высоких берегах дербентская древняя крепость и русская крепость в Тарках. Возле этих городков кишели небольшие парусные лодки и стояли на якорях корабли. Михайла вспомнил, что за Дербентом и Тарками идёт война с Шамилем. Подумал без особой тревоги: «Чёрт её знает, а может, горцы давно захватили и Тарки и Дербент? А может, это ихние лодки на пристанях? Чего доброго, кинутся в погоню на вёслах, или из крепостей пушки загремят…» Хотел было увести корабль подальше от берега, но передумал — всегда, мол, успеется. Велел музу-рам, чтобы приготовили на всякий случай оба замбурека. Две эти пушчонки раздобыл ещё лет двадцать назад Михайлин отец: купил их у какого-то персидского вали. Нужны они были крайне. Редкий купец в ту пору обходился без пушечных выстрелов. Частенько нападали на купеческие суда разбойники. Когда не помогали ружья, то заряжали пушки и отпугивали злодеев. Особенно много стычек было в последнююрусско-персидскую войну. Теперь разбои на Каспии будто бы прекратились, но, дьявол их знает, надолго ли? Раз в горах идёт война, то и на море она выплеснется. Всё обошлось, однако, благополучно: прошли мимо пристаней и крепостей — никто не тронул, никто не обратил внимания. Лишь на пятые сутки, когда утих ветер и упали паруса, музуры заметили позади «Астрахани» приблизительно в пяти верстах два парусника. Начали гадать: чьи, откуда взялись? Неужто Шамиль в погоню бросился? Смотрели поочерёдно в зрительную трубу, пожимали плечами и поругивались: вот ещё не было печали — и ветер утих, и разбойники «на хвост сели». Ветер зашевелил паруса в полночь, шкоут двинулся дальше. И бежал он по волнам быстро и уверенно, словно хороший конь по равнине, но Михайла и его спутники не находили покоя — только и всматривались в чёрную ночь за кормой, ожидая внезапного нападения. Утром, чуть свет, разглядели — оба парусника шли следом и ещё приблизились. Капитан прикинул, сказал купцу:

— Нагонят к вечеру, ваше степенство. Хоть бы успеть нам выйти к Чеченскому острову, а там рукой подать до Волги.

— Хай, шайтан! Вот всегда так. Аллах пошлёт — дьявол отнимет! — сокрушался Кеймир.

К вечеру парусники отдалились в море, чтобы напасть с фланга — это поняли на «Астрахани» все. Михайла велел команде зарядить ружья и винтовки, поставили на правый борт оба замбурека и принесли ящики с ядрами. Фонарей решили не зажигать. Курить — только в кубриках, авось обойдётся. До полуночи не было услышано ни одного постороннего звука, только всплески волн и кромешная чернота. За полночь взошёл месяц; тусклый свет от него упал на море. И почти вместе с его восходом загремели пушки: одна, другая, третья. Красные снопы огня озарили полумрак, а свист ядер и взрывы заглушили всплески волн. По огню, вылетающему из жерла пушек, Михайла определил: парусники идут один за другим, и велел стрелять по ним. Едва отгремели чужие пушки, как «ответили» оба герасимовских замбурека. На чужих парусниках затаились: видимо, не ожидали, что «Астрахань» вступит в сражение, и, может быть, даже не знали, что на шкоуте есть пушки. Но пауза была недолгой. Вновь загремела палубная артиллерия, и одно из ядер с ужасающим свистом ударило в ростры. Полетели щепки — ядро угодило в крайнюю шлюпку. По крашеной обшивке заплясал огонь.

— Бросай в воду! — заорал штурман.

Кеймир и с ним несколько музуров бросились на ростры, подхватили, приподняли шлюпку и бросили в кипящие волны. Замбуреки дали ещё один залп по врагу, затем ещё и ещё, но ответного огня не последовало. Настала тишина, а за ней — матросская ругань с прибаутками и угрозой.

— Сволочи! — смачно выговаривал Михайла. — Сучьи дети. Не выдержали! Пороху не хватило! Не на того нарвались!

— А, проклятье их роду! — вторил Кеймир. — Пошли им аллах вместо хлеба ишачьего помёта!

Ругались, радовались и благодарили бога, что обошлось всё хорошо. И совсем не спали. На рассвете вновь увидели своих врагов: оба парусника были целы и невредимы. Опередив шкоут версты на три, они первыми приближались к Бирючьей косе и карантинному рейду. В полдень, когда бриг «Астрахань» бросил якорь поодаль от них, Михайла заломил шапку и присвистнул:

— Так это же «Гашим» и «Святая Екатерина»! Ну, молодец Багиров, только стрелять ни хрена не умеет.

— Михайла Тимофеевич, может, пожалимся начальству? — спросил капитан. — Пусть взыщут с него за шлюпку, да и на купеческом собрании побранят — будет помнить!

— Жалиться?! — возмутился купец. — Да ты что, или у короля английского воспитывался? Нет, брат ты мой, я с ним по-своему сосчитаюсь. Он у меня попрыгает!


«Русская Венеция» встречала вернувшегося купца и его нового приятеля, огурджинского старосту, гоготом гусей и кряканьем уток. В протоках, переполненных вешней водой, русские бабы полоскали бельё. Выше, под вётлами, теснились один к одному деревянные домики на сваях. Обведённые синей краской окошки напоминали о глазах персидских красавиц. На бударках, ловко орудуя вёслами, разъезжали рыбаки. И где-то совсем недалеко слышались ружейные выстрелы: это охотники палили по диким уткам. Кеймир растерянно оглядывал всё, что попадалось на глаза, и улыбался. Михайла хорохорился:

— Это ещё не Астрахань. Вон Астрахань! Вон — гляди! Видишь купола золотые да стены белоснежные! Вот это и есть город. А возле того собора и домик наш стоит.

Кеймир кивал и цокал языком.

— А вон, видишь, длинное зданьице? Это пристань. А это вот лабазы купеческие с разными товарами на продажу.

Михайла велел остановить катер против кремля. Выйдя на берег, подал руку Кеймиру и повёл по набережной вдоль стены, рассказывая о башнях и церквах.

Не сбавляя охоты говорить и хвастаться, купец привёл туркмена к подворью. За высоким каменным забором, посреди которого синели ворота с красным жестяным петухом на арке, стоял двухэтажный дом Герасимовых. Длинноухий спаниель завизжал и радостно залаял за калиткой, учуяв своего хозяина. Едва Михайла отворил калитку, пёс встал на задние лапы, а передние положил хозяину на грудь. Затем быстро отскочил, обнюхал незнакомого гостя и помчался к крыльцу террасы.

— Боже ты мой, Мишенька приехал! — вскрикнула старуха-мать и, бросив лукошко с водяными орехами, кинулась к сыну. Пока он лобызал её, подскочили жёны Александра и Никиты — дородные молодые купчихи в цветастых сарафанах. Здороваясь с деверьком, с любопытством оглядывали стройного широкоплечего туркмена в бараньей шапке, в шерстяном сером чекмене и юфтевых сапогах. Уловив их взгляды, Михайла пошутил:

— Хорош бычок, а? Эх, не были бы замужними— обеих бы отдал Кеймиру в гарем!

— Ай у него гарем есть?

— А как же! Дворец из серебра, крытый золотым листом, и триста жён в парчовых платьях!

— Да будя тебе врать-то!

— Не верите? Спросите у него самого!

— Ай, нам всё равно, — сказал Кеймир, стесняясь бойкости русских женщин…

— Ведите гостьюшку в хоромы, а я за мужиками сбегаю, — захлопотала старуха-мать, подбирая подол юбки и направляясь вниз, на зад зорки, к лабазам. Пока она ходила за своим стариком и сыновьями, Кей-мира проводили в комнату, где стояли кровать и стол, принесли кувшин с водой, чтобы умылся с дороги. Горничная девка стянула с него чекмень, ловко засучила рукава рубахи.

— Ай, ладно, ай, ничего, — неловко отказывался он от её помощи.

Горничная убежала, а потом снова вернулась, приглашая его в горницу, где собрались все свои. Отец и сыновья — Александр, Никита и Михайла уже сидели за столом. Тут же и женщины — старая и молодые хозяйки. Посредине стоял двадцатилитровый самовар, и весь стол был заставлен тарелками с закуской, блюдечками с чашками, вазами с конфетами и пастилой. Хозяином застолья был старик Тимофей — это Кеймир сразу понял. Младший сын в его присутствии сразу сник, потерял веселье, и вид у него был озабоченный.

— Стало быть, жив ещё Кият-ага? — спросил старик, поглядев на Кеймира, и тут же подсказал Александру, чтобы открывал бутыль с самогоном. Сам потянулся к красной наливочке.

— Живой, живой, — отозвался Кеймир, глядя с испугом, как Михайла наполняет ему стакан самогонкой.

— Согрейся, — сказал Михайла тихонько, — а то продрог небось.

— Ай, ничего, мы арака не кушит.

— Да ты что, Мишенька, впозаправду решил бусурманца упоить? — одёрнула его мать. — Я баба да и то знаю, что не пьющие они. Разве что наливочки ему. Дед, ну-ка дай сюда бутылочку! — Старуха налила в другой стакан наливки и поставила перед Кеймиром.

— Ну ладно, сыны, бабы да гость заморский, — важно произнёс старик-хозяин, — выпьемте за благо-получное возвращение да за знакомство. — Тут же он выпил большими глотками из гранёного стакана и подморгнул Кеймиру: — Пей, не бойся. Не отравишься… Сладенькая водица.

— Мы арака не кушит, — повторил Кеймир и принялся, обжигая губы, пить чай.

— Ну и ну, — засмеялся старик Тимофей.

— Аллаха чтит и нам велит, — отозвался раскрасневшийся с первого стакана Михайла и начал каламбурить: — Зря, Кеймир-хан! Водка, конечно, не солодка, но от неё и речь ходка, и баба кротка, и старуха— молодка.

— Ну, заерундил, — недовольно проворчал отец, налил ещё стакан наливки, выпил. Утерев губы и бороду рукавом, сказал:

— Ну что, Мишка? Что-то ты не похож на самого себя. Не было беды какой в дороге?

— Да какая уж беда, папаня! Разве что Багиров из пушек обстрелял, лодку на рострах расшиб. Но это бедой не назовёшь. У туркменцев вон дело лихо…

— Ну-ну! Шутки шутить будем потом. Сначала доложи — хорошо ли сбыл товар? Много ли добра в дом привёз?

Михайла посмотрел на отца тревожными глазами, опустил голову.

— Ну, чего смолк? — повысил голос отец.

— А что говорить-то. Не о чём говорить… Отдал всю муку в долг и всю утварь хозяйскую. Туго им там… И жрать нечего, и жить не в чём.

— Ты что, дурак! — взревел отец. — Дразнить меня вздумал? — Он отодвинул рукой от себя тарелку, убрал бутылку и вылез из-за стола. Михайла тоже встал со скамьи.

— Шутишь, Миша?

— Да не шучу, не шучу! — заорал Михайла и упал перед отцом на колени. — Всё им отдал, через год, другой возвернут!

— Сашка… Никитка… — отец бросился на младшего сына, саданул его кулаком по лицу, дёрнул за ворот и захрипел. Михайла схватился за лицо, размазал кровь, завопил и так двинул плечом, что старик отлетел в сторону и шмякнулся на деревянный пол. Младшой кинулся к двери, но Никита подставил ему ногу и тот упал, ударившись о порог. Мгновенно оба брата навалились на него и принялись тузить кулаками. Крики, охи, брань неимоверная понеслись по горнице. Молодухи кинулись во двор, старуха-мать вопила, чтобы не били Мишеньку, но её никто не слушал. Старик бегал по комнате, смотрел, как братья учит уму-разуму младшего, и приговаривал:

— Из пушек обстреляли… Лодку разбили… В долг отдал… Болван неприкаянный! Как мне не хотелось его посылать к туркменцам! Как ведь боялся, словно чувствовал — беду привезёт!

Кеймира трясло от того, что видели глаза. Ох, как ему хотелось заступиться за доброго и понятливого Михайлу, да разве можно гостю! Он гневно встал и направился в отведённую ему комнатушку. Вспомнив о нём, Тимофей схватил его за рукав:

— Ты куда? Убегаешь? Нет, ты погоди!

— Эй, зачем кричишь? — недовольно сказал Кеймир. — Всё отдадим. Хан возьмёт — не отдаст, вали возьмёт — не отдаст, шах возьмёт — не отдаст. Если народ возьмёт — народ отдаст… Не кричи больше…

Кеймир скрылся в комнате, а хозяин с раскрытым ртом смотрел на дверь и чувствовал, как тело и дух его обретают покой, а сердце начинает тревожить стыд за содеянное.

— Перестать! — крикнул он властно. — Всё! Будя! Поваляли дурака.

И вмиг никого в горнице не стало. Михайла поднялся, шатаясь, вышел во двор. Мать подскочила с ковшом, поливая на руки, принялась причитать:

— За что же они тебя, сыночек?

— За дело, маманя, за дело. Невинного не бьют, — фыркая красными брызгами, отвечал Михайла. — Папаня тут ни при чём, братаны тоже. Тут с Багирова спрос. От него все беды и раздоры… Я ему… покажу…

Покачиваясь и держась за бок, он вошёл в дом, а через час-другой отправился куда-то.

Вечерком вернулся. Довольный, только в глазах отчаянная злость, словно огня в них кто-то насыпал. А ночью где-то у Кутума вспыхнуло пламя. В ночной темноте занялось зарево пожара: загудел народ, забили колокола. Мужики на берегу и на лодках пустились к месту пожарища. И уже слышалось тут я там: «Лабазы Багирова спалили! Амбары персиянина горят!»

Михайла ждал этого часа: разделся, но спать не ложился. И едва занялось зарево, подскочил к окну и распахнул ставни. Слева был балкон, на него — выход из комнат Никиты, а этажом ниже жили мать с отцом.

— Кит! — заорал Михайла. — Кит, вставай, коль не спишь! Гляди, пожарище какой!

На балкон выскочила жена Никиты в белой ночной сорочке. Испуганно всплеснула руками. Внизу хлопнули ставни, и послышался голос отца:

— Отведи, господь, напасть! Кажись, Багирова амбары жгут. Мишка! — позвал отец.

— Ну, я…

— Не твоих ли рук дело? Мать сказывала мне, что ты грозил ему.

— А хоть бы и так. Нешто прощать ему, гаду!

— Да ты что, сволочь! — крикнул, давясь от злобы, отец. — Да понимаешь ли ты, что натворил!

— А не ты ли ему, батя, всё время собирался глотку перерезать и в Волге утопить! Чего уж там…

— Санька! — позвал отец. — Вставай быстрее! Никитушка, соберись! Эх, дурак бестолковый! И в кого ты уродился! — Это уже относилось к Михайле. — Или ты не знаешь, что мстить смертно будут! Догадаются сразу. Поднимай, сукин сын, батраков, пущай берут ружья да бегут охранять лабазы. Багиров ждать не станет — сейчас же кинется!

— Не бойся, папаня, — с гонорком отозвался Михайла. — Вся дворня там. Не дадут в обиду.

Тут же он лёг и уснул, не интересуясь, чем же кончится дело. Вскочил перед самым утром как ужаленный: услышал крики и ружейную стрельбу.

— Санька, через ворота лезут, гляди! — шумел отец. — Бей, не зевай. Мотря, сбегай Мишку разбуди. Пусть ружьё берёт!

Михайла понял, что на подворье налетели «багировцы». Схватив ружьё за печью, он сунул в оба ствола патроны и, как был в рубахе и подштанниках, выскочил во двор. За воротами матерились и стреляли. Отчаянно лаял пёс. Проснулись и захрюкали свиньи, закудахтали куры. Недолго думая, Михайла выстрелил прямо по воротам и закричал:

— Никита, садись на лошадь, скачи к Тимирязеву. Пусть солдат пришлёт!

— Ну, Герасимов, берегись! — пригрозили с улицы, и вооружённая толпа удалилась.

— Мстить теперь будут, — подавленно вымолвил отец и направился в дом. — Ох, сынки мои, как они мстить будут! — Он схватился за голову. — Придётся тебе, Миша, расплачиваться. Теперь — война. Или они нас, или мы их.

— Ничего, папаня. Надо будет, расплатимся. Но ведь и они перед нами в неоплатном долгу.

Кеймир всё это время, пока где-то тушили пожар, пока перестреливались, стоял на террасе и обиженно думал: «Зачем жгут, зачем дерутся? Если здесь тоже плохо люди живут — зачем к царю русскому просимся?»

Когда взошло солнце, Михайла спокойно, словно ничего не случилось, позвал Кеймира, и они отправились в губернское управление выписывать муку.

НА СТАРОМ ПЕПЕЛИЩЕ

Оставшиеся в живых атрекцы возвращались в Гасан-Кули. Бродили по сожжённому селению, вытаскивали из золы не совсем сгоревшие теримы, уки и брались за сборку юрт. Извлекали из пепла и развалин всё, что хоть немного сохранилось и имело формы: казаны, чашки, кумганы, ручные мельницы. Но большинство вернувшихся целыми днями пропадали на Атреке, — резали камыш, связывали его в стенки и делали что-то наподобие чабанских шалашей. Приговаривали беспечно: «Ай, лето как-нибудь проживём, а к зиме найдутся кибитки».

Ещё весной запахали по обеим берегам Атрека поля под пшеницу. Урожай ожидался хороший — тучные колосья радовали глаз. Да и мука, взятая у русского купца, ещё не кончилась. Жить можно. Вот только сетей нет, рыбу нечем ловить. Изворотливые рыбаки плели снасти из молодого камыша. На первый случай пригодятся, а там купец привезёт новые аханы и перемётные сети.

В тихое летнее утро поехал Якши-Мамед с джигитами посмотреть на пшеницу. Поля по Атреку уже зажелтели, ещё три-четыре дня жаркого солнца — и можно выходить с серпами. Переправились вброд на южный берег реки. Тут тоже лежала лёгкая утренняя тишина. Ветерок перебирал колосья, и сверкали они на солнце золотыми стрелами. Почувствовал себя Якши-Мамед полновластным хозяином этой плодородной земли, улыбнулся довольно и тут увидел вдали небольшой отряд всадников. Ехали конники со стороны Гургена беззаботно, останавливались — обозревали степь, словно прикидывая, где что посеять. Вот один слез с коня, нагнулся и поднял арбуз.

— Смотри-ка, Овезли, кажется, они хотят собрать наши арбузы и дыни, — с усмешкой сказал Якши-Мамед. — И если меня не обманывают мои глаза, это каджары.

— Они и есть, хан, — отозвался Овезли. — Если прикажешь — прогоним за Гурген.

Якши-Мамед продолжал смотреть на каджарский отряд, но нападать на него и не думал. Заденешь — опять кровь прольётся. А кому нужно, чтобы кровавые реки впадали в море? Но уступать дорогу врагам тоже нельзя. Повернёшь коней — сразу кинутся в погоню, да ещё стыдить, насмехаться станут. Каджары тоже заметили туркмен и остановились. Сняли с плеч винтовки. То же сделали и атрекцы. Нападать, однако, никто не решался. Неизвестно, сколько бы простояли друг против друга, если б не Овезли. Он угадал в предводителе каджаров Назар-Мергена.

— Якши-хан, — сказал тихонько Овезли, — если ты первым выстрелишь, то убьёшь своего тестя.

— Думаешь, это он?

— Он и есть. У меня глаза зорче, чем у сокола. Хочешь, поеду один к нему и скажу о тебе?

— Поезжай.

Овезли, спрятав винтовку за спину, приблизился к каджарским всадникам. С минуту шли переговоры. Якши-Мамед напряжённо следил за встречей, боясь, как бы не рубанули Овезли саблей. Эти каджары могут что угодно выкинуть. Переговоры, однако, прошли мирно. Овезли возвратился не один: с ним Назар-Мерген и его слуга.

— Вах-хов, зятёк! — воскликнул, подъезжая, Назар-Мерген. — Жив, оказывается? А мне передали, что шах намотал твои кишки на колесо смерти!

— Жив пока, хвала всевышнему! — так же громко отозвался Якши-Мамед, понимая, что тесть шутит. — Ещё не родился шах, который бы добрался до моих кишок!

— Вах, не говори так, Якши! — сказал уже без смеха Назар-Мерген. — Алты-хан какой гордый был, а пропал и «аминь» не успел вымолвить.

— Слышали мы о его гибели, — ответил Якши-Мамед. — Знаем и о том, что некоторые ханы в Тегеран за шахом ездили. Клятву, говорят, дали. Теперь, дорогой Назар-Мерген, ты и в дом ко мне побоишься войти, подумаешь: «А вдруг шаху донесут!»

— Не говори глупых слов, зятёк, — обиделся Назар-Мерген. — Поехали, взгляну, как живёшь. — Он повернул голову, сказал слуге, чтобы возвращался к отряду и ждал, а сам направил коня к броду. Якши-Мамед и остальные атрекцы последовали за ним.

Свернув на запад к морю, всадники не спеша приблизились к Гасан-Кули, а точнее к тому, что осталось от селения. Всюду виднелись, как ощетинившиеся ежи, камышовые лачуги, углубления в земле, покрытые чем попало. На фоне этой первобытности несколько кибиток казались дворцами. Их было немного, с десяток, не больше. Две из них принадлежали Якши-Мамеду, остальные сердару Махтумкули и нескольким баям. Всадники спешились. Назар-Мерген, уныло качая головой, направился к первой, восьмикрылой кибитке. Увидев дочь с младенцем на руках, вздрогнул, но тотчас принял безразличный вид и остановился. Хатиджа, радостная и смущённая, быстро подошла к нему.

— Отец! Жив? — вырвалось у неё.

— Жив, жив, как видишь, — ласково пробурчал он и тронул корявой ладонью голое тельце ребёнка.

— С внуком теперь ты, отец, — продолжала радостно Хатиджа, — Мусой назвали в честь праведника.

— Хай, Муса! — засмеялся старик, шлёпнул мальца и достал из кушака несколько золотых туманов. — Возьми, дочка, на гостинцы. Не знал, что у меня внук появился… Давно бы сюда заглянул!

Назар-Мерген кривил душой. В гости он вовсе не собирался. А выехал из Кумыш-Тёпе совсем по другим делам. Но не скажешь же дочери — поехал осматривать землю, которую шах подарил! Та же дочь ответит: «Это туркменская земля!»

Разулись, помыли руки, сели за сачак. Чурек из чёрной муки, шурпа в медной чаше, чайник с отбитым носиком. Убранство юрты тоже небогатое: кошмы да подушки.

— Да, зятёк, крепко они вас пожгли, — вздохнул Назар-Мерген. — Зря ты в тот раз, когда Мир-Садык у меня гостил, ускакал, не договорившись. Хотели мы послать людей за Кадыр-Мамедом. Пусть бы связали его ночью, да в Астрабад. Размахивал бы ты теперь шахским фирманом, ездил бы от Атрека до Кули-дарьи… властвовал. Но то, что упущено, не поймаешь.

Якши-Мамеду был не по сердцу этот разговор. В груди жгло, и голова болела от мысли, какую беду принёс на побережье Мухаммед-шах. Месть! Месть! Никакого другого слова не шло на ум, когда Якши вспоминал о вероломстве шаха. Но сейчас его задело другое. Назар-Мерген сказал, что упущена последняя возможность. Якши-Мамед спросил обиженно:

— Значит, если я захочу пойти к Мухаммед-ша-ху, он меня уже не примет?

— Да, зятёк. Это теперь не в его силах. Он может считать своими только тех туркменских ханов, которые подписали шахские фирманы о подданстве. Эти фирманы отправлены русскому царю. Ак-падишах согласился провести границу по Атреку…

То, что сказал Назар-Мерген, не укладывалось у Якши-Мамеда в голове. И в жар и в холод бросило его, когда он сообразил: произошло что-то очень важное, от чего меняется дальнейшая судьба туркмен. Якши поднялся с кошмы, заметался словно подстреленный и дрожащим голосом спросил:

— Значит, все туркмены до Атрека теперь шахские?

— Да, зятёк. Мухаммед-шах и русский царь так решили.

— А мы?!

— Насчёт вас, зятёк, я не знаю. Если ак-падишах прочитал ваше письмо о подданстве, значит, возьмёт к себе. Если не возьмёт — вольными будете. — Последние слова Назар-Мерген произнёс со скрытой насмешкой, и Якши-Мамед понял, что значит быть вольными. Шах не будет платить туркменам за охрану астрабадских берегов, русские тоже не обязаны снабжать их хлебом. Надеяться не на кого. Только на самого себя. Но как прокормить, одеть, обуть разорённое и ограбленное племя? И снова Якши-Мамед почувствовал, как он зависим от русских. «Аллах всемогущий, сделай так, чтобы ак-падишах не отвернулся от нас!» — взмолился он про себя, смежив ресницы. Видя, что зять растерян и даже впал в отчаяние, Назар-Мерген повёл себя наглее.

— Да, дорогой сынок Якши, такие теперь порядки. По новому начнём жить. Теперь некогда сидеть: только и смотри, чтобы везде было по-шахски. Раньше я тебе и слова бы не сказал ни о чём, а сегодня как умолчишь? Зря ты на моём берегу посеял пшеницу, зятёк. Земля эта принадлежит его величеству Мухам-мёд-шаху.

— Неужели ты соберёшь то, что посеяно мной? — удивлённо спросил Якши-Мамед.

— На всё воля шаха, — спокойно отвечал тесть. — Если я разрешу тебе на его земле сеять и убирать пшеницу, то завтра Мухаммед-шах подыщет вместо меня другого, более надёжного хана.

— Ну что ж, это мы ещё посмотрим, — сказал с сердитой усмешкой Якши. — И урожай соберём, и всё остальное у шаха возьмём. Ты знаешь, сколько он людей наших в плен взял, сколько скота малого и большого угнал, сколько кибиток сжёг! Пока не встанет всё на своё место — о границе говорить рано…

Напрасно Назар-Мерген пытался охладить пыл зятя: Якши не слушал его доводов и всё больше и больше прибегал к угрозе. Тесть вышел из кибитки недовольный. Хатиджа, слышавшая разговор отца и мужа, несмело попросила:

— Отец, вдругой раз приедешь — возьми с собой маму. Очень хочу повидать её. И она внука немножко понянчит.

— Другого раза не будет, — резко отозвался он. Не удостоив её взглядом, прошёл к агилу, отвязал коня, вскочил в седло и поехал к Атреку.

Атрекцы поднимали свой аул из пепла, и вместе со старшими трудились дети. Целыми ватагами отправлялись они в зелёные заросли реки, резали серпами камыш, связывали, грузили на ишаков и с гиканьем гнали их в селение. Потом строили чатмы и загоны для скота, чистили запылённую посуду. Делали много разных дел, не отставая от старших. И когда старшие валились с ног от усталости и прятались в тень, чтобы хоть немного отдохнуть, детвора бежала к морю. Любимым местом ребятишек была Чагыл-ская коса и устье Атрека. Возле косы они купались в море и валялись на песке, а в устье, без особого труда, вооружившись большими ножами, острожили рыбу. До жарких дней она кишела здесь, потом уходила в Каспий.

Известно, какие игры у ребятишек. Играть можно во что угодно, лишь бы скучно не было. Купаясь в море, ловили друг друга, учили плавать ишака, потом добирались до ханского лохматого пса «Уруски». Чудом сохранившийся пудель, уже заметно одичавший, прибежал в селение с кучей других собак, как только вернулись к Атреку люди. Вновь его хозяином стал восьмилетний Адына, сын Якши-Мамеда. Только теперь пудель, приучившийся к бездомной жизни, чуть свет убегал то в степь, то к реке: ловил мышей и зазевавшихся птиц. А насытившись, спешил к детям на Чагылскую косу и возвещал о своём приходе громким заливистым лаем. Это нравилось ребятишкам.

Адына не любил, когда другие развлекались с его «Уруской». Недовольный, он появлялся на берегу, начинал браниться, кричать и даже плакал. Дети называли его дурачком, но всё же побаивались: скажет отцу — Не поздоровится. Да ещё сына Махтумкули-сердара побаивались. Долговязый Мамед всегда заступался за парнишку и грозил: «Убью!»

И в тот день, когда в море появились корабли, тоже было так. Адына прибежал на берег и закричал:

— Отдайте собаку! Это мой лев! Он сторожит мои сокровища!

Дети принялись ловить пса. А он, не даваясь им в руки, выскочил к взморью, насторожился и сердито залаял. Дети взглянули на пса и заметили вдали, там где соединялся залив с морем, три парусника.

— Урусы! — закричали дружно мальчишки. — Урусы к нам!

Ребятишек словно сдуло ветром: все как один пустились бежать в селение, чтобы сообщить новость и получить за хорошую весть «бушлук». Адына бежал со всеми вместе, а рядом с ним вприпрыжку мчался «Урус». Влетев в юрту к матери и переведя дух, Адына спросил:

— Эне, где отец?

— Зачем тебе он? — насторожилась Огульменгли.

— Зачем, зачем! Ещё спрашивает! — едва переводя дух, выговорил мальчик и побежал к соседней юрте, не сомневаясь, что отец у Хатиджи. Он застал его лежащим на ковре. Рядом сидела Хатиджа и качала люльку с младенцем.

— Урусы там! — закричал Адына. — Разбуди отца! И бушлук давай!

Хатиджа ласково посмотрела на мальчика, одёрнула на нём рубашонку.

— Грязный ты, малыш, как щенок. Совсем твоя мать не следит за тобой.

— Э, тётя! — нетерпеливо воскликнул Адына, встал на колени и принялся тормошить отца:

— Вставай, хан! Эй, хан, урусы приехали!

— Шайтан, — пробурчал Якши-Мамед и поднялся с ковра.

— Бушлук давай! — сердито потребовал Адына.

Якши-Мамед спросонок кряхтел и недовольно поглядывал на сына.

— Думаешь, если урусы пожаловали — значит бушлук? А вдруг они не радость, а горе привезли, тогда тоже — бушлук?

Мальчик насупился и отвернулся. Хатиджа погладила его по голове, сунула руку в сундучок и вынула оттуда несколько конфеток в бумажках.

— Вот возьми, Адына-хан, за хорошую весть…

Пока Якши-Мамед собирался, с моря донёсся пушечный выстрел, возвещавший о том, чтобы старейшины селения явились на корабль. Уже выходя из кибитки и садясь на коня, Якши-Мамед сказал:

— Если они не хотят сами к нам в гости идти, а зову г к себе, — значит, ничего хорошего.

Он выехал из своего порядка и направился к мечети, возле которой стояли две кибитки сердара Махтум-кули. Подъехав к ним, позвал:

— Хов, яшули!

— Слышал, слышал, — отозвался выходя сердар. Он тоже сел на коня и выехал первым на дорогу к заливу.

Махтумкули уже знал о возможном разделе туркмен побережья на две части, ему рассказал обо всём Якши-Мамед, и тоже был настроен неважно.

— Если хлеб привезли — возьмём, — сказал он сердито. — А насчёт границы, Якши, никакого согласия не дадим. Туркмен хотят разделить на две части, как добычу. Если мы пойдём на это добровольно, нас с тобой, Якши, проклянут наши потомки в седьмом поколении.

Проезжая селением, они кликнули с собой одного из рыбаков. На Чагылской косе спешились, сели в киржим. Рыбак поднял парус, и судно легко заскользило по мелководью. Издали Якши-Мамед угадал в одном из трёх парусников шкоут «Астрахань» и радостно подумал: «Хлеб есть». Два других судна были военными шлюпами. На боку одного Якши прочитал «Эмба» и догадался: корабли царские. С «Эмбы» дали знак, чтобы туркмены причаливали именно к этому шлюпу. Киржим легонько задел бортом огромное отполированное тело русского парусника и отскочил, словно маленькая рыбка от акулы.

— Живей, живей, господа ханы! — послышался грубый голос сверху. — Если каждого будем ждать по полдня, то и до персидских берегов не доберёмся!

Атрекцы поднялись на борт и, едва вышли на палубу, увидели своих: Кията, ишана Мамед-Тагана-кази и Кадыр-Мамеда. Вокруг них стояли матросы и офицеры корабля, среди которых выделялся подчёркнутой строгостью капитан-лейтенант Кутузов. Пока туркмены здоровались и обменивались вопросами о здоровье и благополучии, он с любопытством разглядывал Якши-Мамеда и Махтумкули-сердара, взвешивая, с какими людьми ему придётся иметь дело впредь.

— Ну что ж, господа ханы, — сказал он сухо, но вежливо, — позвольте пригласить вас на деловую беседу. — Все направились за ним в кают-компанию.

Обычно моряки встречали гостей угощением, но на этот раз, кроме двух чайников и дюжины пиал, на столе ничего не было. И туркмены сразу оценили важность разговора, на который пригласил капитан. Садясь за стол на своё капитанское место, Кутузов извлёк из сумки документ и без всяких предисловий начал:

— Господа ханы, по сделанным персидским правительством объяснениям, государь император изъявил высочайшее согласие на признание пространства, находящегося на севере от реки Гурген до реки Атрек, принадлежащим Персии…

— Когда нашу землю между собой делили, почему нас не спросили? — едва сдержав гнев, перебил Якши-Мамед.

— Между собой? — удивился Кутузов. — Россия отнюдь не воспользовалась вашей землёй. Государь император отказал вам в подданстве, но согласно его милостивому повелению вашему племени заимообразно выдано шесть тысяч пудов муки и только. Просили?

— Просили, просили, — быстро сказал Кият и строго взглянул на старшего сына. — Якши, имей терпение, когда с тобой говорят. Русский царь от голода тебя спасает… Зачем говорить «не спросили»? Ты же не спрашиваешь — зачем тебя спасают?

— Я просил, отец, эту муку взаймы. Мы вернём её через два года…

— Ладно, вернёшь, — махнул рукой и отвернулся Кият. — Давай, капитан, говори.

— Что ж говорить? — обиженно продолжал Кутузов. — Персидское правительство обратилось к государю за помощью. Будем теперь содержать в Астрабадском заливе два крейсера в целях предотвращения разбоя…

— Разбоя, собачья отрава?! — Якши-Мамед вскочил со скамьи. — Какого разбоя? Ты знаешь, капитан, сколько в этот раз у нас каджары взяли? Не знаешь? Десять тысяч детей и женщин взяли! Пятьсот тысяч баранов взяли! Двадцать тысяч верблюдов взяли! Все кибитки сожгли. Ни одного аула целого нет! Теперь скажи — кто разбойники: мы или они?

— О, боже мой! Раскричался-то, раскричался-то! — пристыдил его Кутузов. — Вот ты сейчас ведёшь себя не лучше разбойника. Тоже мне — хан! Сядь, коли хочешь жить в мире.

— Не будет мира, капитан! — не унимался Якши-Мамед. — До тех пор не будет, пока шах не вернёт нам всё, что отнял. Если по доброму не вернёт — сами возьмём. И твои корабли не помогут.

— Однако, Кият-ага, мне непонятно, как могли такому строптивцу выдать столько муки? — ухмыльнулся Кутузов.

— Господин капитан, — сдерживая волнение, сказал Кият. — Мука нужна народу, не ему.

— Да, но ведь по его письму! Я не выдам муку до тех пор, пока ваш сын не подпишет бумагу о том, что не станет нападать на персидские берега и с благодарностью примет решение о границе.

— Ничего не подпишу! — отозвался Якши-Мамед и выразительно посмотрел на сердара Махтумкули. Тот важно встал из-за стола и поклонился.

— Спасибо за чай, хозяин, — сказал он по-туркменски и вдруг резко повернулся и уничтожающим взглядом окинул Кият-хана. — За всё ответишь ты, старшина, кузнец неотёсанный!

Кият-хан посмотрел в спину сердара, затем в спину старшего сына: они удалились, забыв прикрыть за собой дверь.

— Ну и характер, — миролюбиво проговорил Кутузов, боясь как бы не вспылил старый хан.

— Весь в мать, — пренебрежительно уточнил Кият. — Моего в нём ничего нет. Вот мой сын, — указал он на Кадыр-Мамеда. — Разве ты слышал, капитан, чтобы он хоть раз повысил голос? Рассудком и мудростью не обошёл его аллах. Он и подпишется под документом. Именем нашим, и божьим именем… Вот ишан наш знает об этом — закрепляем мы за Кадыр-Мамедом власть над туркменами побережья.

Кутузов взглянул на ишана, и тот поспешно закивал головой.

— Ну что ж, — удовлетворённо сказал капитан-лейтенант и подал Кадыру бумагу и гусиное перо. — Вот тут поставьте подпись.

Кадыр-Мамед улыбнулся и с трудом вывел на бумаге своё имя, потёр ладони и спросил:

— Отец, сколько хлеба дадим атрекцам? Я думаю, половины им хватит.

— Не знаю, — недовольно отозвался Кият. — Может половину, может и больше. Помни одно: с народом надо всегда быть честным. Лучше сам не съешь, а людям отдай…

Кутузов спешил на Ашир-Ада и потому начал поторапливать туркмен с разгрузкой. Кият со своими людьми сел в катер и отправился на «Астрахань», где давно ждали распоряжения русского капитана купец Михайла и Кеймир. Возле шкоута уже теснились киржимы. Атрекцы, приплывшие за мукой, весело переговаривались с прибывшим из Астрахани Кеймиром и высказывали благодарение аллаху: всё-таки дошло до всевышнего — услышал мольбы разорённых и голодных. Вскоре началась выдача. Десятка два дюжих атрекцев спустились в трюм и поволокли на плечах тяжёлые мешки к борту. Кадыр-Мамед собственноручно составлял список — кому выдаётся мука и сколько, чтобы по истечении двух лет взыскать долг. В каждый киржим умещалось по 800 пудов: их надо поделить семей на сто, но это сделают на берегу. Муку принимали и расписывались за неё старейшины родов. Ни Кият, ни его сын не беспокоились о возврате долга. Спрашивать есть с кого…

К ночи военные суда отправились в Астрабадский залив, а купеческий шкоут — на Огурджинский.

СЕТИ

Стоял самый разгар лета. Над островом — ни облачка, только яркое беспощадное солнце. Шкоут купца покоился в лагуне, прямо у берега, но сам Михайла почти всё время пребывал на острове и ступал на палубу лишь в те дни, когда туркмены с Челекена, Бартлаука и Гасан-Кули привозили добро: рыбу, тюленьи шкуры, лебяжий пух, рыбий клей, ковры, кошмы и прочие товары. Михайла придирчиво осматривал доставленное. Трюмы шкоута заполнялись, и купец подумывал к осени отправиться в Астрахань. Но другая мысль не давала покоя — остаться на зимний лов. Не приняв пока что определённого решения, Михайла каждое утро ходил смотреть, как музуры и Кей-

мир со своими людьми роют вавилоны. Место для погребов облюбовали в высокой бугристой части острова. Земля податливая, мягкая — дело шло быстро. Чтобы не обвалились потолки подземных коридоров, ставили бревенчатые подпорки, а стены выкладывали белым камнем, который везли с Красной косы. По обеим сторонам коридоров выкапывали глубокие лари, чтобы солить в них и хранить, до отправки, красную рыбу. Возле бугров стояли палатки. В них купец с музурами отдыхали в жару. Иногда оставались здесь на ночёвку. Сын Кеймира, Веллек, был в артели за кашевара. Чуть свет он привозил со шкоута рис или пшено, резал барана, снимал с него шкуру и разделывал мясо. Ему помогала мать, Лейла-ханым, а иногда и сам Кеймир, но делал это неохотно, посмеиваясь; не мужское дело возиться у котла.

Как-то раз, среди дня, Веллек прибежал с берега, схватил купца за плечо:

— Бачка, урус пришла!

— Какой урус? — спросил Михайла.

— Корабла урус там!

— Корабль русский? Да ну! — удивился купец, выпрямляясь и отряхивая с рук пыль. — Ну-ка, поглядим — что там за урусы. Не Саньку ли бог послал, чего доброго!

Высокорослый и жилистый, в соломенной шляпе, в сапогах, парусиновых портках и в рубахе с засученными рукавами, Михайла сажёнными шагами отправился на берег. Веллек едва поспевал за ним. Выйдя на восточные бугры к кузнице, Михайла увидел парусник и сразу узнал — откуда.

— Это с Сары, — сказал довольно. — Волки на охоту вышли!

Он поспешил к кибиткам, надеясь встретить приезжих «на кошме», но кроме Лейлы и нескольких ребятишек, которые сидели на склоне бугра и смотрели на военный парусник, никого не нашёл. Михайла снял шляпу и помахал. Тотчас с корвета донёсся выстрел и в небо взлетела зелёная ракета, оповещая, что купца приглашают к капитану. Почти одновременно с «Астрахани» отошла бударка. Михайла подождал, пока она пристанет к берегу, шагнул в неё и спросил у своих матросов:

— Кого принесло?

— С Сары, ваше степенство. Капитан Нечаев.

Вскоре, поднявшись на корвет, Михайла хмуро, с достоинством раскланялся с офицерами, не мешкая спросил:

— Кто тут Нечаев?

— Откуда вы знаете, что здесь именно Нечаев? — спросил капитан-лейтенант.

— Я всё знаю. Ты, что ли, ваше благородие, Нечаев будешь?

— Грубоват, однако.

— Таким воспитали. Да и не с руки медоточить купцу-то. Жизня не позволяет. Ну, говори, зачем спонадобился я тебе?

— Собирайся, Михайла Тимофеич, на Сару.

— Это ещё зачем? Может, опять Багиров тяжбу затевает? Коли так — не поеду, — проговорил Михайла лукаво, прекрасно понимая, для чего зовёт его Басаргин.

— Да, нет, Михайла Тимофеич, козней не будет. Басаргин приглашает к себе, чтобы сети свои ты взял. В прошлом году, говорят, Багиров у вас на Гургене сети выловил. Вот командир эскадры и позаботился.

— Да будет брехать-то! — радостно усомнился Михайла. — Если так, то мы мигом. Сейчас пакетботик свой оседлаем — и айда! — Он засуетился, и Нечаев спокойно, с некоторым упрёком сказал:

— Да ты не спеши. Отдохнём малость…

— А чего волынку-то тянуть! — засмеялся Михайла. — Зовут — иди, дают — бери. — И, опустившись в бударку, поплыл на шкоут собираться в дорогу.

Вечером отплыли. Пакетбот «Св. Василий», втрое меньше военного корвета, шёл следом, как верный пёс за хозяином. Погода благоприятствовала. На Каспии установились тихие жаркие дни. Море едва подавало признаки жизни; просыпалось, когда набегал ветерок, покрывалось мелкой рябью и, по мере усиления ветра, играло, наращивая волны. Жара, сдобренная тяжёлой солёной влагой, не давала покоя. Моряки спали на палубе, постелив рядком тюфячки. Сам Михайла приспособился в гамаке. Днём в каютах обливали пол, застилали циновками и тоже дремали.

Через двое суток, вечером, вошли в саринскую бухту. Солнце закатывалось за островок, озаряя пустынный, заставленный бараками и усаженный деревьями ландшафт. У причалов скучно покачивались сторожевые суда. На приход парусников, кажется, никто не обратил внимания. Лишь офицер береговой службы, выйдя из дежурки, козырнул морякам и почему-то пожал руку Михайле. Он же проводил его к дому Басаргина. На террасе Михайлу встретила женщина лет двадцати. Он сразу вспомнил её: та — с аристократическим белым лицом и большими голубыми глазами. Взгляд её, доверчивый и нежный, словно она встретилась со своим возлюбленным, обескуражил Михайлу. Он отвёл глаза и поймал себя на том, что разглядывает её шёлковое, почти прозрачное, платье с глубоким вырезом декольте. Смутившись, хотя был и не из робкого десятка, Михайла отвернулся.

— О, вы не стесняйтесь! — мягко воскликнула она, беря его за руку. — Мы давно ждём вас. Григорий Гаврилыч сейчас будет. Давайте пройдём в гостиную. Скажите, пожалуйста, как вас зовут? В тот вечер мы так и не познакомились.

— Вы помните меня? — обрадовался Михайла и торопливо представился: — Михайлой меня кличут. Простите, сударыня, а как величать вас?

— Величать? — усмехнулась она. — Меня величают фрейлейн Габи. Я — немка.

— Вот оно что, — сказал, оглядывая её заново, Михайла. — И кем же вы доводитесь командиру эскадры? — В глазах его засверкали игривые огоньки.

Габи перехватила его взгляд, и лицо её порозовело, как тогда — в ресторации.

— О какой вы! — воскликнула она.

— Так кто же вы ему? — не унимался Михайла, начисто увлечённый её красотой и доступностью.

— Не задавайте глупых вопросов, мальчик, — сказала она ему, как ребёнку, и вдруг спросила: — Вы женаты?

— Нет, — ответил он с достоинством, подчёркивая, что женитьба его не интересует, а на самом деле вожделея: «вот такую бы в жёны!» Он опять представил Лушку — дочь купца Мясоедова — и подумал, что Лушка не стоит и мизинца этой немочки…

Габи между тем велела ему снять шляпу, подала мыло и полотенце. Затем, когда он освежился, провела в соседнюю комнату. В ней стояла кровать с зеркальцем в изголовье, стол у окна и висела картйна: Зевс похищает Европу.

— Почему же вы на мой вопрос не отвечаете? — допытывался Михайла, бросая на изящную немочку умоляющие взгляды.

— На какой вопрос? Ах, да… — засмеялась она. — У капитана — жена и дети в Астрахани. Я — экономка.

— И только?

— О, Михаэль! — удивилась и возмутилась она. — Как это нетактично с вашей стороны. Вы слишком грубы.

— Шучу, шучу, фрейлейн! — захохотал он и потянулся, чтобы поймать её за руку, но она увернулась и выскочила из комнаты. И тогда же послышался на террасе голос эскадренного командира.

— Где там наш Садко, богатый гость?!

Михайла вышел навстречу, поздоровались за руку. У обоих всплыла в памяти встреча в Баку.

— Вот прибыл, — развёл руками Михайла. — Беседуем здесь с вашей… фрейлейн Габи.

Басаргин едва заметно улыбнулся и скосил глаза на Габи. Та весьма официально обратилась к нему:

— Ваше высокоблагородие, Григорий Гаврилыч! Можно накрывать?

— Да, конечно, — ответил он небрежно, беря купчика под руку и увлекая в гостиную.

Идя с ним, Михайла попытался понять: каковы же их взаимоотношения, если она называет его «ваше высокоблагородие». И возрадовался опять: «Ну о чём может быть речь, коли «ваше высокоблагородие»?

— А эта Габи, она что, экономка?

— Она не только экономка, но и дальняя родственница мне.

— Простите, я думал — жена…

— Ну, что ты, Михайла Тимофеич! Какая жена! Габи — воплощение невинности, хотя и шаловлива. Правду я говорю, Габриэль? — повысил он голос.

— Святую правду, Григорий Гаврилыч, — отозвалась она весело из кухни. И вошла в гостиную с подносом, на котором красовался наполненный графин и ваза с яблоками и гранатами. Пока мужчины усаживались в кресла и закуривали, обмениваясь любезностями и задавая друг другу совершенно необязательные вопросы, Габи несколько раз входила и выходила, сервируя небольшой круглый стол на львиных лапах.

— Ух, сатана! Сатана — этот Багиров, — через минуту откровенничал эскадренный командир. — Да только и мы ведь не ангелы. Верно, Габи?

— Верно, ваше высокоблагородие!

— Давлю на него: «А ну-ка возверни сети Герасимова!» А он заладил одно: «Не брал». Пришлось матросикам по трюмам пройтись — вмиг отыскали. Начал, каналья, умолять, горы золотые наобещал — только заступись за него. А чего заступаться-то, когда проигрался по всем статьям. Сказал я ему: «Теперь эпоха Герасимовых началась. Теперь Каспий на них станет работать». И прогнал прочь. Так-то вот. И поверишь ли, каков оказался, каналья. За Габи он немножко ухаживал. Перстень ей, ожерелье подарил. А тут вцепился ей в кофточку: «Отдай, — говорит, — назад!»

— Ах, — вздохнула Габи. — Такого скупца и негодяя прежде я не видела.

— Взял назад! — изумился и захохотал Михайла. — Ай да купец!

— К сожалению, есть такие господа, дорогой Михаэль, — кротко отозвалась Габи и посмотрела на него. Он сидел напротив и не спускал глаз с её красивого беленького личика.

Хозяин между тем спокойно и важно, без лишних движений, разлил в рюмки ром и предложил выпить за новую дружбу. Габи тоже выпила, и Михайла заговорщицки подмигнул ей: пей, мол, не бойся. В ответ на его условный зов она под столом слегка нажала ножкой на его брезентовый сапог. Михайла опять смутился и почувствовал как загорелось в груди. А Басаргин, не замечая или делая вид, что ничего не замечает, заговорил о деле — о том, ради чего он пригласил к себе купца.

— Значит, говоришь, на выезде второй раз только?

— Второй…

— Оно и видно, хозяином настоящим себя ещё не чувствуешь.

— Это почему же?

— А потому что молод и многого не знаешь… — Басаргин вновь налил, и опять выпили. Теперь уже за новый союз.

— Багиров захлебнулся, — посмеиваясь, говорил Басаргин. — А чтобы и с тобой того же не произошло, надобно знать его ошибки. Жаден, каналья, — вот главный его недостаток. Каспий — это ведь не только купец на паруснике да рыба в море. Каспий — это чёрная икорка и балычок к царскому столу. Каспий— это два астраханских губернатора и начальник таможни в Баку. Каспий — это полномочный министр в Персии и Кавказский главнокомандующий. О себе уж я не говорю, дорогой Михайла Тимофеич. Из того, что мне Багиров присылал, я половину отдавал своему командующему и прочим господам. Чтобы быть хозяином Каспия — надо уметь всех прокормить…

— Ну и наговорил ты, Григорий Гаврилыч, — растерялся Михайла. — Да разве на такую прорву напасёшься! Тут и во всём море рыбы не хватит… Последние портки оставишь…

— О Михаэль! — взмолилась Габи. — Не говорите так грубо.

— Пардон, фрейлейн, — осёкся Михайла и неловко засмеялся.

— Не о последних портках надо думать, а о миллионах! — властно, с какой-то жадной торжественностью воскликнул Басаргин. — Миллионы эти вокруг тебя лежат, только не ленись — поднимай.

— Небось поднимешь, — опять заартачился Михайла. — Прошлым летом отдал муку и товар туркменцам, а теперь жди — когда долг возвернут. Тыще-нок на пятьсот, не меньше.

— Чего ждать-то, — удивился хозяин и насмешливо покачал головой. — Да, брат, учить тебя да учить, пока ты промышленным торговцем сделаешься. Нынче нам на Каспии промышленник крупный нужен, а не купчишко с сундучишком, понял?

— Понял…

— Ни черта не понял, — прервал его Басаргин. — Начни вот с чего; пусть Кият хан за взятую у тебя муку нефтью расплатится. Этого добра у него хоть отбавляй. Загрузи все трюмы тулунами с нефтью и отправляйся в Энзели и Ленкорань.

— Но ведь запрещено туркменскую нефть продавать в том углу моря! Вроде грамота такая есть — за нарушение тюрьма! Вроде бы вы, саринская эскадра, и ловите нарушителей.

— Мы ловим, кому же ещё, — согласился Басаргин. — Да только тебя не поймаем, не бойся. А когда сбудешь туркменскую нефть, тут же на вырученные деньги закупай побольше сарачинского пшена[14], пшеницы и вези опять же Кияту. И опять на нефть выменивай. Рейса три на двух парусниках сделаешь — сам будешь сыт и царя со всеми министрами накормишь…

— А ведь дело ты говоришь, Григорий Гаврилыч, — уразумел наконец что к чему Михайла. — Но только ответь мне: чего же Багиров таким путём не торговал?

— Так и торговал, — спокойно ответил Басаргин. — А теперь ему доступ к Челекену закрыт самим государем. А на кой чёрт нам Багиров без нефти, то бишь без крупного барыша? Смекнул?

— Смекнул, Григорий Гаврилыч. Смекнул… И думаю вот теперь: может отправить шкоут с товарами в Астрахань, а самому с пакетботом на зиму остаться? До весны рейсов пяток сделаю!

Басаргин опять налил. Теперь уже в две рюмки, поскольку Габи, соскучившись от деловой беседы, ушла на террасу. Выпили молча.

— Ну так как, Григорий Гаврилыч?

— Так и сделаешь. Оставайся на зиму. Поедешь к Кияту — я ему письмецо черкну, чтобы расплатился с тобой нефтью. Ему это тоже очень выгодно. Теперь туркменцев ни в Астрабад, ни в Хиву не пускают. С голоду мрут. Привезёшь сарачинского пшена — всё племя от смерти спасёшь. Героем будешь. В газетах о тебе напишут: вот де, русский промышленник Михайла Герасимов показал купеческую широту… помог бедному туземному народу!

— Скажешь тоже, Григорий Гаврилыч, — засмеялся Михайла. — Где уж нам!

— А как же иначе, Михайла Тимофеич! Губернатор астраханский за твои подарочки этим только и отплатит, что в «Петербургских ведомостях» тебя упомянут…

Выпили ещё. И ещё пили без тостов, много раз, и порядочно опьянели. Габи несколько раз принималась совестить мужчин, но безуспешно. Хозяин не выдержал первым: уронил голову на стол. Михайла с помощью Габи уложил его в кровать, подошёл к столу, налил в рюмку и ещё раз выпил.

— О боже мой! — то ли удивилась, то ли взмолилась женщина.

А он зажмурил глаза, нагнулся и положил на плечо ей руку.

— Фрейлейн, вы меня любите?

— Вам надо искупаться… в море… вы немножко пьяны, Михаэль!

— Душенька моя, — широко улыбнулся Михайла, потянул её к себе и зажал ей рот долгим страстным поцелуем.

— О, майн гот! — Она еле вырвалась.

Спустились с крыльца. Габи поддерживала его под руку, чтобы не упал. Пошли по хрустящему ракушечнику к берегу моря. Ночь была светлая. Луна, словно налитый соками плод, летела по матовому беззвёздному небу, проливаясь нежным обволакивающим светом на бесконечную ширь Каспия.

— Ах, Михаэль, зачем так напиваться? — ласково выговаривала Габи, в то время как он, обвив её рукой, то и дело прижимал к себе и больно сдавливал грудь.

— Габи… фрейлейн, я умру, если ты… — лепетал он. — Ты теперь моя. Мы обвенчаемся…

— О майн гот, какой ты болтун!

— Кто? Я? Никогда в жизни. Я куплю тебе теремок в Астрахани… и яхту.

— Болтун, — чуть резче возразила она и, высвободившись из его рук, побежала к берегу.

— Габи, чертовка! — крикнул он обиженно и тоже поспешил за ней.

Волны мягко накатывались на песок и с лёгким шелестом отступали.

— Габи, ну подойди сюда…

— Нет, нет… Стой там. Ты же видишь, я раздеваюсь.

Он видел в полумраке ночи как она снимает платье. Михайла тоже сбросил рубашку, сапоги, брюки. Тут только он понял всю нелепость своего положения. «Не купаться же в подштанниках!» Он оглянулся на неё и замер. Габи совершенно голая вошла в во;у, и волны прикрыли прекрасную наготу. Не мешкая, он тоже разделся и, плюхнувшись в воду, поплыл к пей.

— Габи, ласточка, — шептал он, — фрейлейн…

Но едва он приблизился к ней, она шлёпнула ладошкой по воде и быстро отплыла в сторону.

— О Михаэль, — сказала со смехом, — с тобой шутить опасно!

— Габи! — повысил он голос и ринулся к ней, расплёскивая спокойную воду.

И опять она легко удалилась от него и засмеялась.

— Габи, — взмолился он наконец. — Ну не тропу, не трону, не бойся. Мне надо с тобой поговорить.

— Ну так говори, Михаэль, я же всё слышу.

— Габи, милая, но разве можно об этом говорить па расстоянии?

— Ну хорошо, можешь подплыть чуть поближе.

— Душечка, — бормотал он, приближаясь. — Ну зачем ты так? Зачем дразнишь? Поверь мне… Михайла Герасимов слов на ветер не бросает.

— Стой, стой! — воскликнула она.

— Я же люблю тебя, Габи, — задыхаясь, проговорил он. — Ты понимаешь, я хочу, чтобы ты уехала отсюда со мной. Понимаешь?

— Куда? — удивилась она.

— В Астрахань, Габи. Там я куплю тебе красивый домик…

— Все вы так говорите! Багиров тоже горы золотые сулил, а потом кинулся за своим перстнем, чуть руку не оторвал.

— Багиров? — с недоумением переспросил Михайла. — Значит, ты была с Багировым? — Он вдруг совершенно отрезвел, представив, как эту красивую молодую женщину тискает в своих объятиях его злейший враг. Михайла чуть не задохнулся от злобы и почувствовал, как холод сковывает его тело. Наверное, он замолчал надолго, ибо Габи тревожно спросила:

— Что с тобой, Михаэль?

— Значит, Багиров?

— Да что ты, вот глупенький! — испугалась она его голоса и подошла, забыв, что нагая. — Не надо, Михаэль. — Она притронулась к нему, и он вновь воспылал и властно притянул её к себе.

— Михаэль, — слабо сопротивлялась женщина, — Михаэль, что ты делаешь? Идём в дом… — Но он уже не слышал её и не помнил себя.

Они лежали на песке, прикрывшись её платьем.

— Противный мальчишка, — говорила она и нежно целовала его. — Откуда ты взялся такой? Мне с тобой слишком хорошо. Ах, как хорошо! Но теперь ты уже не захочешь дарить мне теремок, правда?

— Нет, почему же? — вяло отозвался Михайла.

— Все вы одинаковые… Ну ладно, Михаэль, я не обижаюсь. Мне и без теремка не скучно. Я счастлива… Спасибо тебе за эту чудесную ночь! Какие облака красивые, посмотри! Вон то облако, смотри, похоже на бога бородатого. Завтра, когда ты уедешь, я приду сюда и буду думать об этой сумасшедшей ночи.

— Я не уеду без тебя, Габи, — сказал совершенно серьёзно Михайла. — Я увезу тебя.

— Это невозможно, Михаэль, — печально отозвалась она. — Басаргин не позволит… Ты ведь ничего не знаешь обо мне. Не родственница я ему. Он всегда знакомит меня с приезжими господами, а потом бьёт, ревнуя.

Михайла приподнял ей голову и долго разглядывал женщину, слоено увидел только что.

— Значит, и со мной ты по его велению?

— Да… Но я не сказала бы тебе этого, если б не почувствовала к тебе большее. Мне самой хотелось с тобой быть, без его указки.

— Дрянь ты, Габи, — сказал он разочарованно и так вздохнул, словно потерял только что найденный клад.

— Дрянь, — спокойно согласилась она. — Я бывшая публичная девка. Меня он купил как содержанку и привёз сюда.

— О боже… — Михайла мучительно застонал.

А она, высказав ему самое тайное, самое роковое, вдруг оскорбилась и встала.

— Пойдём-ка, купчик, уже пора. Если он проснётся, мне несдобровать.

— Сиди, — сказал он со злобой. — Надо подумать.

— Думать нечего, — холодно ответила женщина и надела платье. — Прощай.

— Да постой ты, — хотел остановить её Михайла, но тщетно. Женщина, начисто отрезвлённая и униженная, направилась ровным спокойным шагом к дому. Тогда он мгновенно вскочил, скомкал одежду, сунул под мышку и догнал её.

— Габи, прелесть моя, не сердись. Я возьму тебя у него. Я полюбил тебя, фрейлейн. Ты будешь навеки моей, если сама захочешь.

До самого дома женщина не проронила ни слова. Войдя в гостиную, Михайла сообразил, что Габи может понадобиться для услуг Басаргину. Он силой затянул её к себе в комнату и запер дверь.

ТАЙНАЯ МИССИЯ

Столкновения на юго-восточном побережье Каспия привлекли к себе внимание политиков Англии и Турции. Лорд Пальмерстон из Сент-Джемского кабинета, английский посол в России Кланрикард, глава Ост-Индской компании лорд Окленд с молчаливым любопытством присматривались к действиям персидского шаха до тех пор, пока он не объявил поход на Герат. Тогда западной дипломатии стало понятно, что не Мухаммед-шах завоевал туркмен, а Россия уступила ему их земли — от Атрека до речки Кара-Су. И, уступив, теперь оказывала на персидского владыку неограниченное влияние. В конце концов, рассудили в Лондоне, эта русская подачка может кончиться тем, что Мухаммед-шах завоюет Герат и создаст более чем благоприятные условия для вторжения русских в Индию. Сент-Джемский кабинет спешно развернул антирусскую деятельность на Ближнем Востоке. В Тегеране тихонько зароптала религиозная знать о недопустимых связях и дружбе шаха с гяурами. Из Стамбула, где скрывались два брата Мухаммед-шаха, бе-

жавшие из Персии в те дни, когда ещё молодой владыка начал гонения на претендентов, поползли слухи о том, что истинный престолонаследник великого Фехт-Али не Мухаммед, а Зелле-солтан. Турки будоражили персидский народ и одновременно грозили шаху, что дни его восседания на троне сочтены…

До Мухаммед-шаха долетели эти слухи, и он проявлял беспокойство, обвиняя в распространении сплетен самого имама Хаджи Сеида Мухаммеда Бакира[15]. В летнем дворце Нигаристан, где в тени платанов и горных ручьёв отдыхал владыка, не раз упоминалось имя этого строптивого старика-аскета. «Разве это порочно, — спрашивал своих приближённых шах, — что я изучаю историю, географию и фортификацию? Мы отстаём от Европы! Так почему же я должен предать забвению науки, а проводить время за чтением Корана и молиться в мечети?» Кончилось тем, что Мухаммед повелел своим гуламам[16] ехать в столицу и привезти имама. Немедленно отправилась в Тегеран чёрная карета и вскоре доставила оттуда Хаджи Сеида Мухаммеда Бакира. В саду, возле фонтана, где лениво пощипывали траву павлины, шах со своими вельможами поджидал его. Как только имам приблизился, шах коротко бросил: «Взять!». Несколько гуламов схватили старика, поставили его на голову, вверх ногами, и принялись колотить мокрыми розгами по пяткам. Имам взвывал в такт ударам и всё время спрашивал: «За что, повелитель?». Наконец, обессилев, замолчал. Спустя час его привели в чувство. И Мухаммед-шах сказал ему:

— До сих пор мы считали, что столп веры является опорой властелина, но мы ошиблись. Если, дорогой имам, завтра ты не заткнёшь рты своим болтливым служителям мечети, — будешь повешен. Аминь…

Имама усадили в ту же карету и отвезли в Тегеран. А на другой день случилось невероятное. Чуть свет столица огласилась криками множества муэдзинов, призывающих к молитве, но едва окончился час намаза, над городом снова понёсся крик: «Чудо, люди, чудо! — вопили глашатаи. — Имам Хаджи Сеид Мухаммед Бакир призывает всех к себе в мечеть! Чудо, люди, чудо!» Толпы горожан потянулись к сияющему куполу и к голубым минаретам главной мечети. Просторный храм аллаха был переполнен. Те, кому не удалось попасть внутрь мечети, толпились у массивных резных дверей, прислушиваясь: что там такое происходит! В мечети, когда стало трудно дышать от тяжкого воздуха, имам поднялся на мамберу и таинственно, полным огромного значения, благоговейным тоном рассказал следующее. Ему, имаму Хаджи Сеиду Мухаммеду Бакиру, привиделось, что Мухаммед-шах и русский мухтар Симонич вместе. Тогда к ним спустился аллах и сказал: «Он к вам пришёл с прямым руководством и верой истины, чтобы дать ей перевес над всякой верой: довольно аллаха как свидетеля!» О значении этих слов имам не стал распространяться. Довольно было и того, что шах и русский посол удостоились беседы с аллахом. Слух о видении имама распространился с невероятной быстротой по всей Персии. Шах вновь пригласил к себе Хаджи Сеида Мухаммеда Бакира и любезно сказал:

— Ваше усердие, имам, натолкнуло нас на мысль о скором выступлении в поход. Поистине, велик аллах!..

В пятницу на улицах Тегерана загремели карнаи, тяжко заухали огромные барабаны — тулумбасы. Появились конные гвардейцы из батальонов Багадера-на и Хассе. Цвет и гордость шахского войска, они возглавили шествие. Гвардейцы отличались от других изысканной одеждой: на них были шёлковые шальвары, красные кафтаны и папахи, к тому же все они были высокорослые, как на подбор, и все — чистокровные каджары. Бедные ремесленники в стареньких сер-дари и войлочных шапочках — люди шиитского толка — взирали на гвардию солнцеликого с благоговейным страхом. Словно загипнотизированные, смотрели они, как гвардейцы проехали по хиабанэ-базаре, направляясь к летней резиденции, дворцу Нигаристан. Следом шла пехота, выделывая артикулы английскими ружьями.

В резиденции русского полномочного министра, расположенной неподалёку от шахского дворца, тем временем шла своя жизнь. Только что вернувшийся от Мухаммед-шаха посол Иван Осипович Симонич легко поднялся на айван и, бросив шляпу, сказал сидящим в шезлонгах господам:

— Итак, подписан приказ о выступлении!

— Да что вы! — обрадовался Виткевич, зная, какие козни строили шаху в последние дни англичане. — Признаться, я думал, что сэр Макнил, по крайней мере, выдаст ультиматум!

— Ультиматума нет, но демарш он предпринял, — сказал Симонич, присаживаясь и окидывая взглядом своих посольских: барона Бодэ, Ходзько и недавно приехавшего Бларамберга. — Макнил отзывает из шахской армии всех английских инструкторов и требует, чтобы ни один русский не сопровождал его величество в походе. Мне удалось с трудом уговорить шаха, чтобы оставил при роте русских дезертиров вас, господин Бларамберг.

— Простите, вы сказали — рота дезертиров?

— Да, Иван Фёдорович, — подтвердил Симонич и пояснил: — В прошлую войну сюда, в Персию, дезертировало немало русских солдат. Я пытался как-то вернуть их в Россию, но и шах, и государь наш оставили мои просьбы без внимания. Наконец, государь соизволил идти им на Герат и кровью заслужить возвращение на родину. Шах не возразил. Вот к этим дезертирам, Иван Фёдорович, мне и удалось вас пристроить… в роли инженера по фортификации. Что касается остальных, то ни я, ни Бодэ, ни Ходзько и ни Виткевич не покинут персидской столицы во все продолжение шахского похода.

— Однако шах весьма и весьма считается с Макнилом, — сказал барон Бодэ. — Говорят, есть какое-то письмо Мухаммеду от королевы Виктории…

— Может быть, — не возразил посол. — И не будем пока травить собак. Вы, господин Бларамберг, завтра же отправитесь в роту дезертиров… А сейчас можете все быть свободными… кроме Виткевича. С вами, Ян Викторович, мы потолкуем немножко.

Посол встал и, взяв под руку Виткевича, проследовал с ним в свой кабинет. Это была довольно просторная комната со столом и диваном, над которым висел портрет Наполеона. Симонич был ярый бонапартист, «трубил» о полководце без устали. Да что там!

Приверженность его к гениальному полководцу Франции до того была велика, а презрение к англичанам настолько откровенным, что он мог, принимая кого-нибудь из английского посольства в этом кабинете, не стесняясь восхвалять гений Наполеона. Впрочем, это уже шло и от других качеств Ивана Осиповича. Бывший командир грузинского полка — в беседах он был более чем откровенен, рубил, как говорят, сплеча. Его и сейчас, по истечении восьми лет после русско-персидской войны, величали гренадером. Там, где требовалась примерная вежливость, от Симонича исходила грубая команда; самая изощрённая хитрость англичан встречалась открытой насмешкой. В глазах шаха и его вельмож Симонич выглядел бесхитростным воякой, и Мухаммед ценил в нём эти качества. Но была ещё борьба тайная, она приводила в действие скрытые механизмы политики, и в этой борьбе Иван Осипозич выглядел гимназистом.

Сейчас он повёл себя таинственно, что возбудило любопытство Виткевича. Посол, оглянувшись на дверь, затем выглянув через окно на айван, прикрыл ставни, сел за стол и отомкнул блестящим ключиком верхний ящик. Неторопливо достал папку с тесёмочками, развязал их и извлёк из папки два вощёных листка. Оба были исписаны каллиграфическим почерком на пушту и персидском языках. Оба языка Виткевич немного знал, во всяком случае, мог объясняться с афганцами и каджарами. Прочитав заголовки на обоих листах, поручик перевёл тот и другой на русский язык: оказалось что-то вроде «договор» или «свидетельство», а может быть, «соглашение». Но что бы то ни было, Виткевич сразу угадал: текст один и тот же, написанный на двух языках.

— Итак, Ян Викторович, — доверительно заговорил посол, — вам предстоит выполнить тайную миссию по поручению государя, от которой зависит, быть или не быть в Афганистане и Средней Азии российскому капиталу. И не только капиталу.

— Иван Осипович, не надо лишних слов, — попросил Виткевич. — Я хорошо знаю, зачем я здесь. И буду вам премного благодарен, если вы мне скажете: что я должен делать в Кабуле? У меня есть инструкции государя на право переговоров с эмиром Дост-Мухаммедом о заведении торговли между Россией и Афганистаном. Известно мне также, что я имею полномочия заверить афганского эмира во всяческой политической поддержке…

— Эти бумаги, — сказал посол, взяв копии проектов соглашения, — изготовлены по личному распоряжению государя. — Вы, поручик, должны их «украсить» тремя подлинными подписями: эмира Дост-Мухаммеда, правителя Гератского княжества Камрана и персидского шаха. Что касается конкретных дел, то они должны выглядеть примерно так: вы приезжаете в Кабул и склоняете эмира не только на то, чтобы он согласился отдать Персии Герат, но и вынудил бы на это согласие правителя Герата. Затем, когда две подписи сих царьков будут стоять под соглашением, персидский владыка с величайшим удовольствием поставит и свою…

Для Виткевича это было полной неожиданностью. Поручик на какое-то время растерялся, не знал, что сказать. Действительно — задание чрезвычайное. Видя его растерянность, Иван Осипович самодовольно улыбнулся:

— Я понимаю вас, поручик. Но мы должны использовать всё, чтобы взять Герат без огня и крови. Чем меньше огня и крови, тем меньше шума в Англии и в Турции. Государь придаёт величайшее значение тому, как будет взят Герат. Не хочу распространяться о более отдалённых перспективах, но могу вас заверить: царь вознаградит вашу миссию по-царски.

— Спасибо, ваше высокопревосходительство, — поклонился Виткевич.

— А теперь давайте обсудим, каким образом ехать вам в Кабул, — сказал посол, и оба подошли к карте.


Дня через три вновь огласили персидскую столицу могучие звуки карнаев, тулумбасов и флейт. Трижды прогремели пушки, возвещая о том, что Мухаммед-шах сел в седло. В чёрном тюрбане и расшитой золотыми нитями одежде, на белом арабском скакуне, он выехал из дворца Нигаристан и занял своё место в военной колонне. Впереди с гордыми, зловещими улыбками шли палачи — нашакчи — и гонцы — шатиры. Следом за шахом ехали ближайшие придворные: визирь Мирза Агаси, министр иностранных дел Масуд, военный министр и полководец Феридун, столп веры Хаджи Сеид Мухаммед и многие другие именитые сановники. Продолжали шествие конная гвардия, артиллеристы и снова конница различных батальонов. Войску шахиншаха, казалось, не будет конца. Почти в самом хвосте колонны сопровождали пеших сарбазов два английских инструктора — Стотдарт и Конолли. А ещё дальше шла рота русскихдезертиров, наряженная в шальвары, кафтаны и папахи. На Бларамберге была какая-то весьма неопределённая одежда. Вот эти три европейца и были приглашены в поход. Остальные — и англичане, и русские— едва заметными ухмылками провожали шаха, стоя у ворот своих резиденций.

На всём пути следования, пока процессия двигалась по хиабанэ[17] от Нигаристана до Ширванских ворот, многочисленные толпы и представители городской знати несли «солнцу царей» всевозможные сласти, гнали стада быков и баранов. Уже далеко за тегеранскими стенами, где-то у подножия Демавендских высот, смолкла музыка, и только пыль долго ещё висела и синем осеннем воздухе. Тогда русские скрылись во дворе своей резиденции, англичане — тоже…

Ночью от шаха прибыл тайный посланец, Симонича подняли с постели. «Глаза и уши» шаха сообщили, что на дороге к Себзевару сарбазы задержали двух переодетых англичан, пробиравшихся в Герат. Оба возвращены с позором и отданы послу Макнилу с тем, чтобы он отправил их в Англию, ибо подобные люди не могут находиться на территории Персии. Симонич поблагодарил посланца, наградил его несколькими золотыми монетами и сказал Виткевичу:

— Господин поручик, вы пойдёте другой дорогой. И можете быть спокойны, вас до самого Кабула будут сопровождать надёжные люди…

Следующей ночью через Исфаганские ворота выехала кавалькада в халатах и чалмах. Конники двинулись на юг, чтобы, проехав пять-шесть фарсахов в сторону от движения шахского войска и его передовых разъездов, вновь повернуть на север и, следуя по краю пустыни Кум, выйти раньше шаха к Себзевару. Виткевич, разумеется, боялся не шаха: англичане следили за каждым шагом оставшихся в Тегеране русских…


Почти месяц длился трудный, полный опасностей и тревог переход по пустыне и горам отряда «паломников-дервишей» — как называл своих людей поручик Виткевич. До Мешхеда на каждой остановке, в каждой каве-ханэ приходилось обманывать любопытных, что едет он на поклонение к праху имама Реза. После Мешхеда пробирались окольными тропами, вовсе не заезжая в селения. Наконец, в один из дней глубокой осени, когда с деревьев уже осыпались листья, «дервиши» въехали в ворота Кабула.

Скопища глиняных кибиток, узкие пыльные улочки с кучами зловонного мусора, стаи голодных собак, толпы оборванцев — всё это произвело на поручика удручающее впечатление. Только сказочные горные вершины Шердарваза и Асмани, да древняя крепость на холме — Балла-Хиссар — радовали глаз и подстрекали воображение. Когда-то из этой крепости уходил в завоевательные походы Бабур, здесь была колыбель славы Надир-шаха. Здесь восседали на троне повелители Дурранийской державы. Но прошло время — и могущественная афганская держава распалась на княжества: Кабульское, Пешаварское, Гератское, Кандагарское… Попытки ныне правящего в Кабуле Дост-Мухаммеда объединить эти княжества и создать вновь афганское государство сталкивались с невероятными трудностями. И основной помехой для объединения было вмешательство во внутренние дела афганцев со стороны Англии и России…

Поднимаясь в крепость и оглядывая этот непонятный и малодоступный для европейца мир, Виткевич как никогда остро ощущал, какой непосильный груз возложил на него государь император…

О прибытии русской миссии Дост-Мухаммеду сообщили, когда отряд «дервишей» был ещё на подступах к Кабулу. Эмир сказал, что прибытие «урусов» несвоевременно. В эти дни в крепости находился английский агент Бёрнс и вёл с Дост-Мухаммедом переговоры. Эмир распорядился встретить «урусов» вежливо, но скрыть их от глаз англичан. И когда поручик Виткевич со своей охраной остановился на крепостном дворе, ему отвели несколько комнат в самых отдалённых закоулках и попросили спокойно и терпеливо ждать. Когда наступит время, эмир пригласит его к себе. Узнав о пребывании в крепости Бёрнса, Виткевич воздел к небу глаза и перекрестился: «О боже — что это? Рука судьбы или всё та же нерасторопность русской дипломатии? Я по следам Бёрнса входил в Бухару, а теперь наступаю ему на пятки в Кабуле!» Противник у Виткевича был более чем опасный. Надо немедленно узнать, какие планы навязывает он Дост-Мухаммеду, и только после этого вступать в переговоры с эмиром. Дело сложное, но пригоршня золота всегда находила раба, который соглашался предать своего господина. И на этот раз нашёлся вельможа, пересказавший Виткевичу содержание бесед между эмиром и англичанином.

Бёрнс прибыл в Кабул в качестве полномочного посланника Ост-Индской компании и обещал эмиру Пешаварское княжество, а его братьям, правителям Кандагара, в случае нападения на них персидского шаха, самую действенную и интенсивную помощь. На этой основе между Ост-Индской компанией и Дост-Мухаммедом был составлен письменный договор и отправлен генеральному управляющему компании — лорду Окленду. Поручик Виткевич пожаловал в Кабул как раз после того исторического дня, когда составленный между эмиром и англичанами договор был отправлен в Ост-Индию. Поручик понял, что ему придётся ждать долго — до тех пор, пока подписанный лордом Оклендом договор не возвратится сюда, в крепость Балла-Хиссар. Положение создавалось отчаянное. «Вряд ли поход шаха обойдётся без огня и крови, — размышлял Виткевич, — да и вообще согласится ли эмир дарить Персии Герат, когда англичане предлагают свою помощь афганцам?» Несколько раз Виткевич напоминал эмиру о своём существовании: то через слуг, то письменно, но не получил ни приглашения, ни отказа. Потянулись длинные, томительные дни…

Зато события западнее Кабула разворачивались стремительно. Шах пересёк границу своих владений, и его войска овладели высокогорной крепостью Гуриан. Победа принесла персам не только выгодный для дальнейших военных действий плацдарм, но и веру в свою несокрушимость. Выйдя к Герату, армия шаха заняла позиции в полутора верстах от города и начала готовиться к штурму. Весть о первой победе шаха, прилетевшая в Тегеран, заметно прибавила гордости жителям персидской столицы, насторожила Симонича и вывела из себя английского посла Макнила. Провал англичан на Гератском плацдарме заставил его «занять петушиную стойку». «Вы посмотрите на этих каджарских вояк! — возмущался он, строча донесение в Лондон лорду Пальмерстону. — Мало им того, что мы высказали своё несогласие по поводу похода на Герат. Мало им того, что Англия отозвала из армии шаха своих инструкторов. Мало им того, что они захватили английского курьера и сопровождавших его лиц! Ко всему этому каджары ещё захватили Гуриан! Сегодня — Гуриан, а завтра — Герат?!» Отправив депешу Пальмерстону, английский посол тотчас поднял на ноги свою свиту и отправился в шахский стан. Этого только и ждал русский посол Симонич. Он давно ломал голову, под каким бы предлогом отправиться к месту действий персидской армии. И вот случай, не сидеть же ему сложа руки, если противник столь активен! Симонич придумал, будто бы получено указание государя императора похлопотать перед его величеством шахом, чтобы тот всех русских дезертиров выслал в Россию. Он, Симонич, и его посольство немедленно должны в связи с этим выехать в лагерь Мухам-мёд-шаха…

Оба посольства прибыли почти одновременно. Шах как раз начал готовиться к штурму гератской крепости. Она «красовалась» перед его позициями четырьмя опорными башнями и четырьмя высокими стенами, обращёнными к четырём сторонам света. В крепости было несколько ворот, и поскольку шахская армия держала под обстрелом только западную сторону, то на юге, востоке и севере ворота крепости почти не закрывались, и осаждённые свободно сообщались с ближайшими селениями. Больше того, гератские солдаты по ночам делали вылазки к окопам персидской армии, захватывали пленных и даже грабили склады. Кавалерийские отряды гератцев совершали более дальние рейды: они обходили персидские позиции и нападали на тылы. Завязывались стычки, были убитые и раненые. К началу зимы, явившейся небольшим и сразу растаявшим снегом, на осаждающих с севера, со стороны Мерва, стали нападать отряды хивинцев. В большинстве случаев они сталкивались с каджарами Мерва, которые по повелению бухарского эмира, состоявшего в дружбе с персидским шахом, везли к месту боевых действий фураж, сено для коней и скота и провиант для сарбазов. Но уже шли толки о том, что хан Хивы Аллакули, выступивший против шаха, фактически оказался союзником англичан. И те, с помощью турецких агентов, подсказывали, что следует делать «льву пустыни». В шахском лагере ожидали большого налёта хивинцев и побаивались их. При таких неблагоприятных обстоятельствах Мухаммед-шах всё чаще и чаще стал подумывать о русском «бескровном» плане взятия Герата. Но где же этот русский поручик? Скоро ли он вернётся из Кабула? При встречах с Симоничем шах спрашивал о делах в Кабуле, но посол знал о судьбе Виткевича не более самого шаха…


Зима уже шла на убыль. На склонах гор зазеленела трава, когда Виткевич наконец-то услышал от своего осведомителя, что из Ост-Индии от лорда Окленда получен пакет. Но о содержании документа осведомитель пока ничего не мог сказать. На следующий день всё прояснилось самым необычным образом. Вельможи и даже слуги эмира стали очевидцами, как он, пригласив англичанина Бёрнса, кричал на него. Все подумали, что судьба «капыра» решена, уже и стража у дверей зашевелилась, но кончилось только тем, что эмир бросил в лицо Бёрнсу письмо и приказал «этому нечестивцу» немедленно убираться из Кабула. В день, когда английский агент покидал афганскую столицу, Виткевич с казаками вышел проводить его.

— Что произошло, сэр? — спросил он. — Может быть, вам нужна помощь?

— Помощь? — Бёрнс горько усмехнулся. — Вы могли бы помочь мне, если бы излечили от глупости лорда Окленда. Но увы, от глупости нет лекарств.

Несколькими часами позднее Виткевич узнал о содержании письма Окленда афганскому эмиру. Если Дост-Мухаммед, — писал глава Ост-Индской компании, — порвёт связи с другими иностранными державами и даст заверения, что не вступит больше в контанкты с ними без разрешения Англии, то он, Окленд, предпримет некоторые шаги перед правителем Лахора, дабы нынешние владения Дост-Мухаммеда не подвергались более нападениям. Весьма ободрённый таким оборотом дела Виткевич вскоре предстал перед кабульским эмиром.

Дост-Мухаммед сидел в тронной зале, в низком, инкрустированном золотом и драгоценными камнями кресле. На нём были чалма и, как у других владык Востока, парчовый шитый золотыми нитями халат. Приближаясь к нему, поручик успел заметить, что у Дост-Мухаммеда слишком велик нос. Такого он не видел даже на Кавказе. Поручик опустился на одно колено, склонил голову и, получив разрешение встать, подал эмиру письмо Николая Первого. В нём говорилось, что податель сего уполномочен государем вести переговоры с его величеством эмиром Афганистана. Эмир снисходительно кивнул и, положив письмо, спросил:

— Что хочет от меня русский император?

Виткевич сразу, как ему предписывалось инструкцией, заговорил о торговле.

— Ваше величество, мануфактурная промышленность в России изо дня в день растёт и требует новых рынков сбыта. Без сомнения, она их найдёт в Туркмении, Хиве, Бухаре, и хотелось бы, чтобы российские товары в изобилии появились на рынках Афганистана…

— Цели твоего государя благородны, — заметил Дост-Мухаммед.

— Но дабы осуществить эти цели, — продолжал Виткевич, — требуется помощь самих восточных государей. — И добавил, что шах Персии являет положительный пример.

— Значит, персидский шах сжёг Гуриан, чтобы создать благо вам и мне? — Дост-Мухаммед иронически усмехнулся.

Виткевич уже слышал о взятии шахом Гуриана и охотно пояснил, что взятие этой крепости продиктовано обстоятельствами, но, в сущности, шах настроен миролюбиво, и подтверждение тому — визит русского посланника в Кабул. С этими словами поручик подал эмиру проект соглашения о мирной сдаче Герата.

— Что это? — спросил Дост-Мухаммед и принялся читать. По мере углубления в содержание текста он поднимал бровь, чуть заметно улыбался, но явно был весьма серьёзно заинтересован.

— Я пошлю своих людей к твоему государю, — сказал он. — Если русский император возьмёт меня под защиту и откроет путь в мою страну своим купцам, — моё сердце будет на стороне русских.

— Но, ваше величество, посылка людей в Санкт-Петербург займёт много времени. А ведь вы сами изволили заметить, что огонь войны не создаёт благ.

— Господин посланник, — строго произнёс Дост-Мухаммед. — Я подписался бы под этим договором. Но где гарантии твоего государя?

— Ваше величество, это дело ближайшего времени!

Через несколько дней Дост-Мухаммед вручил Виткевичу подписанный текст договора. Не задерживаясь, Виткевич двинулся под Герат, в лагерь персидского шаха.

Войска уже давно окружили крепость со всех сторон, заняв позиции в старых заброшенных сенгирях и ямах, служивших когда-то укрытием для врагов. Большие колёсные арбы скрипели на пыльных дорогах, подвозя боеприпасы и провиант. Вдоль всей линии дымили глиняные печи, с вделанными в них котлами. Изредка поднимался дым от пушечной пальбы. Обычно это происходило в те часы, когда на передовую выезжали Мухаммед-шах и его визирь Мирза Агаси. Завидев шахиншаха, артиллеристы бросались к пушкам и начинали обстрел гератской цитадели. Ядра взрывались возле высоких массивных стен, на полукружьях башен и во дворе крепости, но впечатление было такое, что гератская крепость не подвластна пушкам шаха. Мухаммед-шах смотрел на крепость в зрительную трубу, морщился и бранился, и повелевал войскам идти на штурм. Отчаянные беспорядочные атаки, сопровождаемые стрельбой и дикими воплями, вскоре захлёбывались. Мухаммед-шах, распалённый неудачей, кричал:

— Мы заставим их сдаться! Мы возьмём их голодной смертью! Приказываю перекрыть все дороги к Герату!

Но гератская цитадель сдаваться не собиралась…

Прибыв в расположение шахских войск, Виткевич отыскал штабс-капитана Бларамберга. Оба были искренне рады встрече. В походной палатке они присели на раскладные кровати возле мангала, выпили в честь свидания.

— Как успехи, Ян?

— Не сглазить бы, Иван Фёдорович, но подпись эмира Дост-Мухаммеда у меня есть.

Бларамберг смотрел на друга с грустным участием.

— Боюсь, что твой договор уже превратился в простую бумажку, — сказал он, помедлив. — Позавчера перед штурмом английский посол заявил шаху: если его величество предпримет ещё атаки на крепость, то он, Макнил, вынужден будет покинуть лагерь, ибо Великобритания разорвёт с Персией дипломатические отношения. Шах благодаря усилиям Симонича не внял предупреждению англичан, бросил войска на штурм, и вчера англичане уехали из лагеря.

— И что же шах?

— По-моему, он весьма напуган. А вообще-то надо ехать к Симоничу.

Они сели на лошадей и подались к горам, где, при ставке главного командования персидской армии, находился русский посол.

Очередной штурм крепости только закончился. Как и несколько проведённых ранее, он не дал результатов, и войска спешно отходили на прежние позиции. Из-под стен Герата в повозках и на лошадях везли раненых. Симонича друзья застали в позе великого французского полководца, проигравшего решающее сражение. Посол стоял возле палатки, скрестив руки на груди, и мрачно смотрел на поле боя.

— Поздно, — сказал он угрюмо Виткевичу и только после того поздоровался. — Даже если ты, поручик, привёз мне подпись эмира. Шах второй день совещается со своим визирем — что ему делать дальше.

— Ну так надо подбодрить их: ещё не всё пропало! — воскликнул Виткевич. — Пойдите к ним, Иван Осипович…

— Шах не пускает к себе никого. Эта хитрая лиса, Агаси, давно уже заигрывает с англичанами и теперь вынуждает шаха снять осаду.

Высказав то, что его мучило, Симонич поинтересовался делами Виткевича. А узнав, чего он добился, опять сказал убеждённо:

— Поздно, господин поручик. Гератского правителя, Камрана, там, в крепости, поддерживают англичане. В частности, некто Поттингер, офицер. Да и сам он, я думаю, не дурак, чтобы после такой удачной обороны принять решение о сдаче. Миссия ваша закончена. Единственное, что вам предстоит, — отвезти подписанный кабульским эмиром текст государю императору. Нужен он ему или нет, но это — ваш долг…

Вечером Симонич попросил аудиенции у шаха. Министр иностранных дел Мирза Масуд ответил, что его величество расстроен и никого не принимает. Утром штурм не возобновился. Между сенгирями и стенами гератской крепости лежала тёплая весенняя тишина, слышалось, как посвистывают над равниной жаворонки.

Во второй половине дня в ставке произошёл переполох. Повыскакивав из палаток, все увидели английского подполковника Стотдарта и с ним десятка два англичан. Стотдарт живо соскочил с коня, расстегнул полевую сумку, извлёк свиток и направился было к шатру. Однако, поднятый с ковра любопытством, шах вышел наружу, и англичанину пришлось докладывать на глазах у всех, в том числе и русских.

— Ваше величество, получена депеша от её величества королевы Великобритании.

Стотдарт зачитал её:

— Её величество королева Великобритании Виктория вынуждена предупредить его величество государя Персии Мухаммед-шаха о том, что правительство её величества рассматривает поход против афганцев, осуществляемый армией в настоящее время, как акт враждебный по отношению к Британской Индии; и, следовательно, дружеские отношения, так счастливо существовавшие до сих пор между Великобританией и Персией, временно прерваны. Великобритания примет меры, которые она сочтёт необходимыми…

Мухаммед-шах слушал, поводя налитыми кровью глазами. Никогда и никто ещё не смел так с ним разговаривать. Шах готов был в любую секунду вспылить, но благоразумие удерживало его. Тяжело дыша, он слушал молча.

— Считаю своим долгом информировать ваше величество, — продолжал Стотдарт, — что полк английских войск и эскадра из пяти военных кораблей прибыли в Персидский залив, и на острове Карек уже высадились войска…

Мухаммед-шах не проронил ни слова. И только когда Стотдарт спросил, каков будет ответ, его величество прерывающимся голосом ответил:

— Мы сообщим вам…

Стотдарт поклонился и отошёл.

Ради сохранения престижа в глазах своих вельмож и войск шах пробыл под Гератом ещё несколько дней, но военных действий не возобновил. Затем отдал приказ об отводе войск. Батальоны Багадерана, Хассе, Шеккаки, Хоя, Тавриза, Казвина, Демавенда, Нишапура — около сорока тысяч сарбазов направились на запад, в пределы своей державы. Упавшая духом армия отходила, отбиваясь от беспрестанных налётов хивинцев, которые сопровождали её до самого Шахру-да, угоняя лошадей, скот, грабя походные склады и захватывая в плен зазевавшихся солдат.

МЯТИ-ТЕДЖЕНЕЦ

В то утро атрекцы, как обычно, в заливе у Чагылской косы ловили рыбу. Мужчин в селе почти не было. Только Махтумкули-сердар с Якши-Мамедом да их джигиты праздно сидели на ковре перед кибиткой, обсуждали житейские дела. Было о чём поговорить!

— Вот к чему привело его жалкое поклонение урусам, — внушал сидящим сердар. — Как только они поняли, что Кият целиком на их стороне, к тому же и просится к ним в подданство, они сразу стали нами распоряжаться, будто своим скотом. Отдали каджарам наш Гурген и всю речку Кара-Су, помогли шаху поставить на колени гургенских ханов…

— В Аркач надо ехать, — в какой уж раз предложил Якши-Мамед. — Надо посмотреть, как живут племена ахал и тёке. Надо соединяться с ними!

Якши-Мамед заговорил о том, что товары русские можно с собой прихватить, а оттуда тоже кое-что необходимое привезти. И в этот момент по аулу разнеслось пронзительное ржанье коня и быстрый топот копыт. Судя по всему, проехал одинокий всадник, но все джигиты выбежали взглянуть: кто такой. Возвратившись, джигиты, вылупив от удивления глаза, наперебой сообщили:

— Конь убитого Сазака вернулся!

— Весь в пене прискакал!

— От каджаров вырвался. Видно, из самого Тегерана бежал.

Махтумкули, Якши-Мамед и все остальные быстро поднялись с ковра и направились к камышовой чатме Сазака, погибшего два года назад в сражении с каджарами. На месте этой чатмы когда-то стояла хорошая кибитка, а теперь одинокая старушка — мать Сазака — смастерила из камыша чатму и доживала в ней своё последнее, отмеренное аллахом. Когда мужчины приблизились, то увидели: бедная Бике-эдже стоит на коленях, плачет, обхватив передние ноги скакуна, а он касается мордой её седой головы — и у коня из глаз текут слёзы. Заметив людей, старуха заплакала ещё сильнее:

— О, Сазак-джан, душа моя, сыночек мой ненаглядный! О, Сазак-джан! Вот и седло его! — Она поднялась на ноги и прижалась к ковровой попоне. — Вы посмотрите, люди, сколько прошло с тех пор, а конь верен моему Сазаку, домой вернулся. О аллах, хвала тебе, творцу миров, пощадил и пожалел беззащитную женщину!

Старушка плакала, но в её плаче не было мучительной боли, скорее в голосе угадывались нотки утешения: нет, мол, больше сына, но пришёл его верный друг, Алмаз, и он будет живым напоминанием о сыне. Поэтому джигиты не стали утешать старуху. Кто-то сказал, чтобы замолчала эдже. И все с недоумением стали гадать: откуда взялся скакун. Ведь не мог же он прибежать из тегеранской или астрабадской конюшни! Дорогу домой не нашёл бы. Да и люди бы давно его поймали или волки съели.

— Надо съездить на Атрек, в камыши, — предложил Овезли. — Там все наши йигиты, может они что-то видели.

Несколько молодцев тотчас вызвались «слетать» к реке, сели на лошадей и подались на восток. Участок, где рубили камыши, был примерно в фарсахе от селения. Посланцы уже приближались к этому месту, когда увидели своих, гасанкулийских парней. Те ехали навстречу, оглядываясь и грозя кому-то саблями.

— Это Мамед, сын сердара, второй — Якшимамедовский пострелёнок, а третьего что-то не угадал, — сказал, остановив коня, Овезли.

Увидев своих, подростки пришпорили коней и, едва подъехали, девятилетний Адына сказал, словно выпалил из хирлы:

— Там хивинцы! Одного мы убили. Мамед его из пистолета подстрелил, а конь убежал. Эх, поймать бы! Хороший скакун!

— Постой, постой, малыш, — перебил его Овезли и обратился к сыну сердара: — Мамед-джан, о каких хивинцах он говорит? То, что конь в аул прибежал, — это правда. Но неужели вы вступили в схватку с хивинцами?

Костлявый, горбоносый, как и отец, и надменный с виду Мамед усмехнулся:

— Мы не вступали в схватку. Их было человек десять, они ехали прямо к камышам, и нам ничего не оставалось делать, как отогнать их. Я выстрелил и убил одного. Остальные ускакали. А потом опять сунулись к нам. Тут мы решили, что пора уходить.

— Да, наделали вы беды, Мамед-джан, — проговорил Овезли. — Если это хивинцы — они теперь не отстанут. За одного убитого десятерых возьмут.

— Ничего не сделают, — отозвался Мамед. — Их немного.

— Ладно, давайте-ка быстрее в аул, а мы съездим туда, посмотрим.

Мальчишки поскакали в селение, а Овезли с джигитами, въехав в прибрежные заросли, скрытно, чтобы не заметили издали, двинулись дальше. Хивинцев они уяидели внезапно. Только миновали небольшую излуг 194 чину и сразу, словно выросли из-под земли, палатки — возле них люди, кони, верблюды. Овезли затаился в камышах и стал наблюдать. То, что это были хивинцы, — не вызывало никаких сомнений: жёлтые лисьи треухи торчали на их головах. Что они собирались делать, остановившись здесь, джигиты пока не могли понять. Но когда со стороны Гургена показалась одна, потом другая отара овец и множество верблюдов, ат-рекские джигиты догадались: хивинцы были в походе, напали на каджаров и отбили у них скот. Теперь они поднимутся по Атреку к Чату, а затем по Сум-барскому ущелью выйдут к Кизыл-Арвату. Конечно, сворачивать к морю, чтобы наказать гасанкулийцев за убийство одного человека, не было для них смысла. И всё же несколько всадников разъехались по равнине, как волки; видимо, искали убежавшего скакуна. Овезли решил ждать, что будет дальше.

Отары со стороны Гургена тем временем достигли стоянки, и хивинские воины, ловко орудуя длинноствольными ружьями, согнали их в кучу. Следом за отарами приблизилось к стану ещё не менее сотни всадников. Эти были в чёрных тельпеках. Овезли сразу догадался: текинцы. Их предводитель на белом скакуне и другой — в лисьей шапке — отъехали от палаток и стали смотреть в сторону Каспия. Машинально и Овезли повернул туда голову и увидел два русских парусника. Теперь ему стало понятно, почему хивинцы не идут вниз по Атреку, чтобы напасть на иомудов. Русские паруса придали атрекским джигитам смелости.

— Овезли-джан, — сказал один из джигитов, — давай спросим, чего они хотят? Если только коня, то вернём им его, чтобы не подвергать опасности весь аул. Если они нацелились, то ночью всё равно нападут.

— Ты прав, джигит, — согласился Овезли. — Могут напасть. Но я думаю: не в коне дело. У них столько всего награбленного!

Не раздумывая больше, джигиты выехали на равнину, и Овезли, сняв тельпек, принялся размахивать им. Хивинцы заметили. По неписаному правилу, пересчитав издали — сколько всего атрекцев, хивинцы выслали столько же своих для встречи. Этот благоразумный шаг с их стороны говорил о том, что они 7* 195 направляются с миром и никого не собираются обижать. Приблизившись, хивинцы остановились в небольшом отдалении.

— Кто такие? Откуда и куда путь держите? — спросил Овезли.

— Непобедимое войско «льва пустыни», Аллакули-хана, разгромив каджаров, возвращается в благородную Хиву! — последовал гордый ответ.

— Кто командует вами?

— Наш юзбаши — Мяти-Тедженец, о его храбрости бахши поют дестаны. Вы тоже должны знать его!

— Да, мы слышали о нём, — сказал Овезли. — Каковы его намерения?

— Мяти-Тедженец хотел бы встретиться с сердаром Махтумкули. Если ваш сердар пожелает его увидеть, пусть приедет.

— Передайте юзбаши, что он не далее как к вечеру получит ответ!

Атрекцы развернули коней и поскакали в селение. Там уже начиналась суматоха. Узнав о хивинцах, жители подхватывали малолетних детишек, домашний скарб и бежали к Чагылской косе, чтобы сесть в кир-жимы. Сердар и Якши-Мамед не то чтобы растерялись, но отчаяние охватило их.

— Аллах пигамбар, неужели опять придётся скрестить сабли?! — возмущался Махтумкули-хан.

— Да, сердар, это совсем некстати, — уныло соглашался Якши-Мамед. — Ещё от прошлой битвы, можно сказать, не пришли в себя, а тут опять…

Все джигиты и их предводители — человек четыреста, не меньше — уже сели на коней, и тут подоспел Овезли.

— Сердар, не горячись! — выкрикнул он радостно. — С миром они к нам. Войной не грозят. Это текинский юзбаши Мяти-Тедженец приехал. От каджаров возвращается, и к нам по пути заглянул. Говорит: «Хочу видеть Махтумкули-сердара».

— Тедженец, говоришь? — повеселел Махтумкули-хан. — Вот, значит, кого к нам занесло! Как же, знаком он мне. Мы с ним лет шесть назад, когда каджары на Серахс напали, вместе их отбивали и гнали до самого Тегерана. Вот и Якши, наверное, помнит Тедженца!

— А как же, сердар! — довольно отозвался Якши-Мамед. — Мы с ним в одном шатре ночевали. Это тот, который всего Фраги на память знает!

Видя, что предводители повеселели и говорят о хивинском юзбаши словно о родном брате, джигиты тоже начали шутить и смеяться. Напряжение отступило, дав место беспечности.

— Тогда съездим к ним, — сказал Махтумкули-сердар и, повернув коня, выехал на дорогу.

Выстроившись по четыре в ряд, конники рысцой направились к лагерю Мяти-Тедженца. Овезли ехал рядом с сердаром, указывал дорогу. Вскоре завиднелся походный стан хивинцев. Ничего там не изменилось: виднелись три юрты, кони, верблюды, овцы, суетились люди. К тому же в пяти-шести местах дымились мангалы: видимо, повара варили для воинов ярму[18] с бараниной.

Хивинцы безбоязненно встретили гостей, указали место, где остановиться. Очень близко к своему лагерю не подпустили. Сердара, Якши-Мамеда и ещё нескольких предводителей провели в кибитку к Мяти-Тедженцу. Выйдя навстречу, он похлопал каждого по плечам, пригласил на ковёр, слуги поставили в огромном медном блюде плов, а в кувшинах нар-турчу, и Тедженец сказал:

— Эти сучьи дети, каджары, — вояки, конечно, плохие, но отведайте и вы поймёте, какой вкусный сок они приготовляют!

— Мы много их соку выпили, — ответил небрежно сердар Махтумкули.

— Вы пьёте их сок, а они вашу кровь, — злорадно усмехнулся Тедженец. — Мы слышали, будто бы весь Гурген они у вас отобрали. И будто бы помогли им в этом урусы.

— Да, это так, — смущённо согласился Махтумкули-сердар. — Гурген на нашей совести, и мы не успокоимся, пока не возьмём свои земли назад.

— Сердар, тогда скажи, почему корабли урусов и сейчас стоят в вашем заливе? — полюбопытствовал Тедженец.

Махтумкули-сердар потупил взгляд, и Якши-Мамед пришёл ему на помощь:

— Они сильнее нас. Они сильнее Персии и сильнее Хивы. Мы не можем с ними воевать. Если мы поднимем на них наши сабли, они прогонят нас с моря, и тогда нам некуда будет деться.

— В Хиву переселяйтесь, — посоветовал Тедженец. — Зовёт же вас Аллакули-хан!

— В Хиве разве сладко? — возразил сердар. — Ни в Хиве, ни в Персии ни один чужестранец не найдёт себе родины. Чужая земля — мачеха. Не тебе ли знать, Мяти, какие мучения терпит туркменский народ от Хивы и Персии?

— Тогда идите к урусам, другого выхода у вас нет, — сердито сверкнув глазами, посоветовал Тедженец.

— Выход есть, — сказал Якши-Мамед. — Надо создавать своё государство туркмен. Надо выбрать хорошее место, построить свой большой город, создать маслахат из аксакалов и ханов всех племён и жить по-новому: никому не подчиняться. Вспомни, к чему нас призывал наш великий Фраги!

— Я помню каждую строчку нашего Фраги, — отвечал Тедженец. — Дай мне дутар, и я тебе пропою все его газалы, месневи и мухаммесы. Но я знаю и о том, что туркмен в Каракумах и в горах в десять раз меньше хивинцев и в двадцать раз меньше, чем персов. Ты, Якши-Мамед, будешь прыгать со своим войском с севера на юг, с юга — на запад, с запада — на восток, а враги будут тебя грабить в том месте, где тебя нет. Ты думаешь, первым заговорил о своём государстве? Многие об этом думали, но никто пока не может сказать, каким должно быть это государство!

В то время как Тедженец говорил, в кибитку, пригнувшись, вошёл Овезли и что-то шепнул на ухо сердару. Тот выпрямился, посмотрел на Овезли, как на дурачка, и махнул рукой: иди, мол, отсюда. Тедженец недовольно сказал:

— Говорите вслух, уважаемые. У меня от вас секретов нет, у вас тоже не должно их быть.

— Ай, Мяти, боюсь, обидишься, — ответил Махтумкули-сердар. — Но и молчать не следует. Мой джигит сказал, что в твоём стане насчитали сто сорок вер-блюдов, на которых стоит тавро Кията. На тридцати двух — тавро ишана Мамед-Тагана и на шестидесяти — моё тавро.

— Да что ты, сердар?! — удивился Тедженец. — Поверь мне, сердар, я не виноват. Когда мы отбивали этих животных у каджаров в урочище возле Шахруда, я не знал, что это твои верблюды! — Тедженец легонько засмеялся и подмигнул сидящим. — Если бы я знал, сердар, что это твои верблюды, разве бы я стал их трогать? Пусть бы их съели каджары!

— Ладно, Мяти, не злословь и не показывай белые зубы, — ответил Махтумкули-сердар. — Понятное дело, что персы съели бы наших верблюдов. Но ты ведь мой друг. Неужели ты не вернёшь нам верблюдов?

Тедженец вздрогнул, веселье его улетучилось, глаза подёрнулись суровой пеленой:

— Сердар, — сказал он строго. — Мы только поговорили о государстве туркмен, а ты уже считаешь, что оно создано. С какой стати я должен тебе отдать верблюдов, которых захватил у каджаров в кровопролитном бою? Разве они мало побили моих воинов? Разве мало разного скота у нас захватили в прошлые годы? Я тебе так скажу, сердар: если ты хочешь получить назад верблюдов, то поднимай своих джигитов и веди на Джейхун. Там поможете Хива-хану в войне против эмира Насруллы. Всё, что захватите у него, будзт вашим. Ни хан, ни я не скажем тебе: «Это наши овцы, это наши верблюды, захваченные эмиром».

— Спасибо за отповедь, — тихо сказал Махтумкули-хан. — Считай, что это был пустой разговор. Пошутили — и хватит. Теперь открой нам — зачем позвал и что от нас хочешь? Надеюсь, ты не попросишь назад коня, который прибежал к нам в аул, к старому хозяину?

Тедженец конечно знал о гибели своего воина и потере скакуна, но сделал вид, что слышит о таком впервые.

— Не о коне у меня к тебе разговор, сердар, — деловито заявил он. — Хочу тебе сказать, что этих верблюдов и овец мы меняем на чугунную и медную посуду. Если тебе нужно мясо и чал, то давай мне все свои казаны, все чаши и всё железо.

Атрекцы засмеялись: не «заразился» ли Тедженец этой болезнью от персиян. Все знали, что жители южного берега Каспия, мазандеранцы и гилянцы скупают у русских моряков медные деньги, потом переплавляют их и делают посуду. А Тедженец превзошёл их: он, наверное, делает из посуды деньги! Тедженец, выслушав шутников, важно ответил:

— Ай, что вы понимаете! Дайте мне десять больших казанов — и я превращу их в пушку.

— В пушку? — переспросил Якши-Мамед.

— Зачем тебе пушка, — спросил сердар, — если ты не веришь в государство туркмен?

— Не мне нужна пушка, а Хива-хану, — уточнил Тедженец. — И не одна пушка, а много. Его величество решил усилить ряды артиллеристов-топчи.

— Воевать, что ли, с кем-нибудь собирается? — спросил Якши-Мамед.

— Да, друг Якши, воевать. Со стороны Бухары уже пахнет порохом. Этот ишак Насрулла подружился с шахом Персии и теперь заигрывает с урусами. А наш Аллакули, по просьбе инглизов, хочет проучить этих ослов!

— Сколько дашь овец за один большой казан? — спросил один из аксакалов.

— Сколько весит казан, столько мяса и дадим, — ответил Тедженец.

— Ох-хо! — засмеялся Якши-Мамед. — Неужели казан стоит только двух овец? Меньше десяти овец или одного верблюда за казан не возьму.

— Ладно, друзья, договоримся, — не стал спорить Тедженец. — Давайте завтра поедем в ваше селение и там сторгуемся.

— Сторговаться-то может и сторгуемся, — опять подал голос аксакал, — но казанов-то и чашек у нас в Гасан-Кули мало. Разве что у русского купца взять. У того, говорят, все трюмы казанами, железом да железными нитками заполнены.

— С урусом есть войско? — спросил Тедженец.

— Зачем ему войско? — усмехнулся Якши-Мамед. — Один со слугами всюду ходит, никого не боится. Знает, что за его спиной столько урусов, сколько муравьёв во всех муравьиных кучах Хивы!

— Не потому он один ходит, — возразил аксакал. — Он нас не боится оттого, что верит нам.

— Верит, — сердито усмехнулся Махтумкули-сердар. — Все мы друг другу верим, все улыбаемся и хорошие слова говорим, а когда дойдёт до настоящего дела — друзья бегут в разные стороны: кто в Хиву, кто в Россию.

— Да, сердар, такова жизнь, — согласился Тедженец и напомнил: — Если не передумал, то мы завтра к тебе пожалуем.

— Приезжайте…

Выйдя из кибитки, атрекцы скупо попрощались и отправились в Гасан-Кули.

И сердар, и Якши-Мамед испытывали странное чувство неловкости и раздражения от того, что завтра свои же туркмены, но подданные Хивы, как ни в чём не бывало будут продавать атрекцам их же скот.

— Я сосчитал, сколько их, — тихонько проговорил Якши. — Их не больше трёхсот человек. Может, нападём да отобьём своё добро? Какая разница — хивинцы или персы, из Теджена или Тегерана — всё равно враги, и общего языка нам с ними не найти.

— Не горячись, Якши, — успокаивал молодого хана сердар. — Ты думаешь, у меня не горит печень от того, что моими верблюдами эти собаки распоряжаются? Но надо собрать всю волю и не показать им нашу обиду. Если кинемся на них, может быть, и победим. Но через месяц-другой примчится сам Аллакули и тогда трудно будет искать спасения. На Челекен что ли опять поедешь прятаться… К брату своему? — Сердар засмеялся, и Якши-Мамед выругался:

— Собачья отрава! Придёт время, я его заставлю в ногах у себя валяться.

— Ладно, друг, давай остудим свои головы и встретим хивинцев, как подобает умным мусульманам.

На другой день Тедженец приехал с сотней всадников, пригнал отару и десятка два верблюдиц. Началась торговля. Атрекцы все нуждались в овцах, а о верблюдах и говорить нечего: верблюдица всегда может заменить и коня, и корову, и овцу. Повезли на арбах и покатили между кибиток казаны, потащили липшие чугунные кундюки. Мальчишки давно знали, что у Чагылской косы, на мелководье лежит громадный русский якорь: его выбросили лет сто назад моряки, когда приплывали к берегам. Словно муравьи, облепили они его, погрузили на арбу и привезли Теджен-цу. Юзбаши был доволен. Обменивая овец и верблюдов на чугун и железо, он всё время смотрел на русские парусники, которые стояли в море поодаль, и ждал самого купца Михайлу. За ним давно послали: вот-вот должен был приехать. Однако купца то ли не было на корабле, то ли не торопился увидеть гостей из Хивы: прождали его до самого вечера. Уже на закате солнца, когда Мяти-Тедженец расположился на тахте у кибитки Якши-Мамеда и старая ханша Кейик сама взялась подавать ему угощение, показался с тремя музурами Михайла. Он шёл в рубахе, подпоясанной плетёным шнуром, в парусиновых брюках и брезентовых сапогах. На голове купца красовалась широкополая соломенная шляпа. Музуры были в грязной замусоленной робе, но у каждого за поясом торчал пистолет. Вооружён был и сам Михайла.

— Доброго здоровьица, бабка! — громко поприветствовал он Кейик-ханым. — Как живёшь-можешь? Не болят косточки? Не кличет Чёрный ангел? А то месяц назад был у Кията. Он всё жалуется: Чёрный ангел ему открыл ворота и ждёт его не дождётся!

Старуха немного понимала по-русски, но сейчас она даже не придала значения тому, что сказал Михайла.

— Вот гость у нас именитый, — буркнула она, указывая на Тедженца. — Торговать с тобой приехал.

Увидев купца, к тахте поспешили сердар, Якши-Мамед и ещё несколько человек, кому не возбранялось присутствовать при деловых разговорах. Усаживаясь, Михайла поздоровался с Тедженцем, приглядываясь к его мрачному, с приплюснутым носом лицу.

— Наш друг, родом из Теджена, туркмен по национальности, но служит верой и правдой хану Хивы, Аллакули хочет с тобой торговать, — пояснил Якши-Мамед. — Нужны ему казаны… Меняет на овец, на верблюдов.

— Куда мне его овец-то девать! — засмеялся Михайла. — Разве их до Астрахани довезёшь? Да и до Баку не дотянешь. Чем их кормить в трюмах? А с верблюдами и того труднее. Такой товар мне не нужен.

Якши-Мамед перевёл слова купца, и Тедженец спросил:

— А в каких товарах нуждается урус?

— Вот кабы ты мне три ковра текинских привёз — тут бы мы с тобой сговорились! — сказал, азартно поблёскивая зрачками, Михайла.

— Есть ковры, только персидской работы, — ответил Тедженец. — У шахского вели захватили.

— Персидские у меня есть: все комнаты в Астрахани устланы! — похвастал Михайла. — А мне надо текинские ковры. Моя фрейлейн со вкусом, друг ты мой. Это тебе ни какая-нибудь там пери! Габи у меня разбирается — что к чему. Говорит: самые наилучшие ковры — это текинские!

— Жене подарок хочешь сделать? — спросил Як-ши-Мамед.

— Жене, хан-ага, кому же ещё! — весело отозвался Михайла. — Недавно женился. Купил себе небольшое поместье в Баку, а обставить комнаты пока что не успел. Вот и хочу — со вкусом, стало быть… — Умолкнув на мгновение, Михайла спросил: — А зачем ему котлы да казаны понадобились? Нечто в Хиве мало казанов?

Тедженцу сказали, о чём спрашивает купец, и тот, не моргнув глазом, соврал:

— Сыновей своих женю. Невест всем купил. Гостей на той придёт много. Вся Хива, весь Ахал и Тёке. Много казанов надо!

«Ловок Тедженец, — подумал про себя сердар. — О пушках ни слова».

— Хорошее это дело — женитьба, — одобрил Михайла. — Ну что ж, коли так, то я поступлюсь. Гоните своих овец к берегу, режьте, делайте солонину, а ещё лучше кавурму. Всё равно команду кормить чем-то надо. А за казанами и другой утварью прошу-с, дорогой гость, на корабль. Садитесь в катер…

Тедженец остался доволен купцом. Махтумкули-хану сказал тихонько, по-своему:

— В Хиве у нас тысяч пять, не мензе, урусов, и все туда попали из-за своей доверчивости. Было бы другое время, утащил бы и этого.

Сердар засмеялся, но деланно, без веселья, и подумал про себя: «В другое время и мы бы тебя ограбили до нитки, да ещё за самого выкуп взяли!»

Человек сорок отправились к купцу на шкоут, остальные хивинцы поехали к своим кибиткам. Тедженец удалился тоже, напомнив, что мир хоть и велик, но тесен: придёт время — встретятся они ещё и попируют как следует.

Тяжёлым взглядом проводил его сердар. Смотрел вслед и сжимал эфес сабли. И Якши-Мамед с упрёком покачивал головой.

— Да, дорогой Якши, — сказал сердар. — Нет нам спасения нигде. Выход один — надо отобрать у каджаров потерянное. Гурген должен быть нашим!

На другой день хивинцы уехали, оставив за собой облачко пыли. Подростки на конях провожали их, размахивая папахами и улюлюкая. Затем, вернувшись в селение, все спешились у юрты сердара:

— Отец, — с вызовом спросил Мамед, — почему ты не отобрал у них наших верблюдов?

— Такова жизнь, сынок, — хмуро ответил тот. — Хозяин вещи гот, у кого в руках вещь.

— Отец, — опять обратился Мамед. — Но я же убил хивинца, значит, его конь должен принадлежать мне!

— Конечно. А кто это оспаривает?..

Мамед развернулся и побежал к чатме, где жила бедная одинокая старуха, мать погибшего Сазака. Подбежав, он, не поздоровавшись и вообще не сказав ни слова, бросился к скакуну, отвязал его и вывел на дорогу.

— Ой, люди, караул! Мошенник, ты что делаешь! — завопила женщина, хватаясь за уздечку. Но Мамед оттолкнул её, затем пнул сапогом и выругался. Старуха упала в пыль, вопли её разнеслись на всё селение:

— Кровопийцы вы! Ненасытные! Проклятье вам!

Овезли видел всё, но ничего не мог сделать. Он знал, что шутки с сердаром плохи. Задыхаясь от гнева и презрения, плюнул вслед отпрыску сердара и поднял старую женщину на ноги.

— Успокойтесь, эдже, — сказал он тихо. — Придёт время, и мы расплатимся с ними! Сазак на том свете давно ждёт своих обидчиков. Как только они спустятся к нему, он превратит их в прах!

— Спасибо тебе, сынок. Спасибо…

Он отвёл её в чатму и пообещал старушке овцу.

СМЯТЕНИЕ

С финского залива дули холодные осенние ветры. Низкие тяжёлые тучи нависали над чёрными оголёнными лесами. Дороги от частых дождей и мокрого снегапревратились в месиво. Император Николай I пребывал в эти ненастные дни в Царском Селе, хандрил и не спешил в Санкт-Петербург. Царь, однако, был обременён делами. Каждый день у царскосельского дворца останавливались кареты. Выходили из них придворные и министры, штатские и военные: почтительно шествовали к порталу дворца, в то время как царь подходил к окну и, отодвинув штору, смотрел, кто к нему приехал. Ожидал он английского посла.

Год 1838 изобиловал осложнениями с англичанами. Попытки государя потушить «пожар из-за Герата» и примириться с Сент-Джемским кабинетом долго не приносили миру спокойствия. Англичане продолжали «выкидывать фокусы» один другого лучше. Мало того, что ввели эскадру в Персидский залив и высадились на острове Карек, — они же спровоцировали турок, и те захватили у персов пограничные селения. Затем стало известно, что это не просто инцидент: англичане руками турок решили сместить царствующего Мухаммед-шаха и посадить на престол его брата Зелле-солтана, вот уже несколько лет скрывавшегося в Турции. Тогда же британский посол в Тегеране сэр Макнил демонстративно покинул шахский лагерь и проследовал к туманным берегам Альбиона через равнины России: демарш вышел более чем внушительный. Обо всём этом английская пресса вещала на весь мир, толковала так и сяк о военном вмешательстве русских в восточные дела и прямой угрозе захвата Индии…

Ещё в начале мая Кланрикард вручил министру иностранных дел России Нессельроде ноту по поводу враждебных действий Симонича. Нессельроде тогда изумился столь незаслуженному обвинению и категорически отверг все доводы британского посла. Одкако сам Симонич и не пытался скрывать, даже перед англичанами, что возглавляет тегерано-кабульско-кандагарский союз. Несогласованность в действиях русских дипломатов поставила министра иностранных дел в более чем неловкое положение, а на полномочного министра при тегеранском дворе обрушился весь неистовый гнев Николая I. «Вот уж, поистине, гренадер этот граф Симонич, а никакой не дипломат». И государь распорядился о немедленной отставке Симонича и всего посольства. На пост полномочного министра в Персии был назначен бывший русский посол в Египте Дюгамель. О своём решении царь сообщил в Сент-Джемский кабинет, ловко укоряя своего недальновидного тегеранского посланника, который, якобы, по простоте вояки взял да и наломал дров и чуть было не поссорил с её величеством королевой Викторией. На самом деле инициаторами гератского похода были царь и Нессельроде. Однако интересы России требовали того, чтобы виновником конфликта оказалось лицо третьестепенное, каким выставлялся теперь Симонич. Пусть британские дипломаты «секут розгами» незадачливого графа, а русский император добавит ещё от себя.

Это произошло весной. Но и в течение всего лета англичане не прекращали возню вокруг Герата. Начисто запугав Мухаммед-шаха, они фактически заставили его изменить ориентацию, отвернуться от России, а затем, когда «персидский лев» стал ласковее котёнка, опять взялись за русских. И в самом деле — почему бы не взяться! Симонич смещён ещё весной, но до сих пор пребывает в Тегеране. И не только он. Его доверенный офицер и, как теперь стало известно англичанам, адъютант военного губернатора Оренбургского края генерала Перовского, поручик Виткевич торчит где-то: то ли в Кабуле, то ли в Герате, рассчитывая на успех русской авантюры.

Государь и его министры нервничали, с нетерпением ожидая, когда же наконец посол Дюгамель прибудет из Каира в Санкт-Петербург, возьмёт верительные грамоты и отправится в Тегеран на смену Симоничу. Но вот и эта проблема решена. Недавно Николай I принял Дюгамеля, пожурил его за медлительность и, выпроваживая в Персию, приказал:

— Англия с помощью интриг пытается открыть в портах Каспийского моря свои консульства. Вот, пожалуй, тот камень преткновения, на котором англичане должны споткнуться. Вы никогда им не сделаете уступок в этом вопросе. А во всём ином желаю, чтобы жили вы с англичанами в добром согласии…

Проводив Дюгамеля, государь успокоился. «Теперь, кажется, Сент-Джему сердиться не на что — все требования англичан выполнены». И вдруг ему доложили, что его высокопревосходительство посол Англии Кланрикард просит аудиенции. Что ещё опять? Император назначил день, когда он примет англичанина…

Жёлтые венские коляски, запряжённые шестёрками лошадей, въехали во двор после полудня. Государь смотрел в окно, как Нессельроде, Кланрикард и целая «туча» сопровождающих вельмож, предупредительно уступая дорогу англичанину, удалились в отведённый им покой. И, сказав камердинеру, что он выйдет в аудиенц-залу к вечеру, приказал его не тревожить.

Вечером, по обыкновению, в военной форме, — голубой мундир с лентой, при эполетах, — Николай I в сопровождении свиты прошествовал в зал. Кланрикард учтиво встретил его, раскланиваясь и улыбаясь. Сели за стол.

— Как вы переносите нашу осень, сэр? — любезно спросил император.

— Ну что вы, ваше величество! Погода вполне сносная. Мы ехали превосходно. — Кланрикард чуть заметно улыбнулся Нессельроде. — Его сиятельство Карл Васильевич выражал беспокойство по поводу продвижения в Персию посольской миссии Дюгамеля. Путь, говорит, дальний, а осеннее ненастье нескончаемо…

— По нашим расчётам, Дюгамель прибудет в Тегеран до наступления холодов, — отвечал император.

— Пожалуй, да, — согласился Кланрикард. — Но русская медлительность! Увы, она заставляет опасаться заморозков.

— Что вы имеете в виду, господин посол? — спросил Николай.

— Ваше величество, прошло полгода с того дня, как посольство получило отставку, но граф Симонич пребывает в Тегеране и поныне. Я могу понять истинную причину вашей медлительности, но, увы, этого не могут понять ни королева Виктория, ни премьер Мельбурн, ни лорд Пальмерстон. У них, боюсь, создастся впечатление, что русские умышленно затягивают смену посольства, чтобы выиграть время для каких-то действий в Кабуле.

— Ну, это абсурд, господин Кланрикард, — развёл руками Нессельроде. — Полнейший абсурд.

— Лорд Пальмерстон обеспокоен пребыванием в тех местах поручика Виткевича, — уточнил англичанин. — Если у него нет никаких дел к Дост-Мухаммеду и гератским ханам, то почему он находится там? К тому же, по сообщениям служащих Ост-Индской компании, Виткевич имеет при себе бумаги, обеспечивающие ему неограниченные полномочия.

— Господину Дюгамелю дано указание немедленно отозвать поручика Виткевича и направить в Россию, — заверил Нессельроде и посмотрел на императора. Тот чуть заметно кивнул и заговорил сам:

— Да, господин посол, поручик Виткевич отозван. Но во избежание кривотолков, я должен сообщить вам, что направлен он был в Кабул для собирания сведений, относящихся исключительно к торговле. Поездка Виткевича в Кабул была вызвана тем, что в прошлом году Санкт-Петербург посетил посланник Дост-Мухаммеда с целью завязать торговые сношения. Вот мы и послали к афганскому правителю своего человека. Подозрения и тем более жалобы генерал-губернатора Индии Окленда совершенно безосновательны.

Кланрикард внимательно слушал, вытянув шею и приподняв бровь. Разъяснения из уст самого российского императора убеждали. И государь, видя, что Кланрикард заинтересован в деле, внушительно продолжал:

— Россия не имеет никаких намерений нарушить спокойствие британских владений в Индии. И уж если есть держава, которая могла бы питать некоторые опасения или предъявлять некоторые жалобы, то это Россия. Нам хорошо известно, с какой неутомимой деятельностью английские путешественники возбуждают волнения среди народов Центральной Азии и распространяют тревогу даже внутри тех стран, которые соприкасаются с нашими границами.

Кланрикард удивлённо повёл плечами и мягко возразил:

— Ваше величество, ваше мнение ошибочно.

— Англия, — продолжал император, не слушая возражений посла, — старается вытеснить нашу продукцию со всех среднеазиатских рынков. И доказательством этому служат высказанные вашим агентом соображения… Кажется… Бёрнсом.

— Ваше величество, мне непонятно ваше раздражение.

— Раздражение? — усмехнулся император. — Никакого раздражения. Мы стремимся разрядить создавшуюся угрозу в Персии и привести дипломатические сношения России и Англии в рамки 1834 года, когда воссел на трон царствующий ныне Мухаммед-шах.

— К этому же стремится и Сент-Джем, ваше величество.

— В таком случае, господин посол, морская демонстрация в Персидском заливе и занятие острова Карек, а также распространение слухов о возможном занятии шахского трона Зелле-солтаном противоречат нашим обоюдным стремлениям. Ныне для нас нет более благородной миссии, как соглашение между представителями России и Великобритании и их совокупное старание упрочить власть нынешнего персидского монарха, возведению которого на престол содействовали оба двора.

— Я понял, ваше величество, — кивнул Кланрикард. — Вы настаиваете на выводе английской эскадры из Персидского залива…

— Да, господин посол. И как только мы узнаем, что наша просьба выполнена, российскому посольству в Тегеране будет дано указание впредь действовать сообща с английским посольством.

В ходе беседы Кланрикард понял, что одержал ещё одну дипломатическую победу, но ничем не выдал своего торжества.

— Ваше величество, — с подчёркнутым равнодушием продолжал Кланрикард, — я согласен со всеми вашими доводами и заверениями. Но разговор сугубо конфиденциальный принял бы более действенный характер, если б был доведён в письменном виде до Сент-Джема.

— Разумеется, господин посол, — согласился Николай I и распорядился: — Карл Васильевич, соблаговолите изложить суть нынешней беседы и отправить в Лондон нашему послу.

Этого только и ждал Кланрикард, ибо только он один из сидящих здесь знал, что, получив письменное заверение русского двора в дружбе к англичанам, Великобритания выведет эскадру из Персидского залива, но введёт войска в афганские города. Русский государь поймёт тогда, как ловко обманут, но на разрыв с Англией не решится. А пока, довольные исходом беседы, высокие господа направились на царственный ужин, устроенный в честь английского посла.

На другой день Кланрикард и Нессельроде отправились в Санкт-Петербург, а через несколько дней Министерство иностранных дел России отправило в Лондон своему послу Поццо-ди-Борго депешу относительно дальнейших отношений с Сент-Джемом. Наступило некое затишье, и продолжалось оно ровно столько, сколько потребовалось времени, чтобы добраться фельдъегерю до Лондона, Поццо-ди-Борго встретиться с лордом Пальмерстоном, английскому курьеру из Лондона добраться до Индии и передать секретное распоряжение лорду Окленду. В конце 1838 года тридцать тысяч английских и наёмных индийских солдат вторглись в Афганистан.


Вторжение англичан в Афганистан было оговорено в особой декларации, написанной Сент-Джемским кабинетом. Кланрикард пожаловал в Зимний дворец к Николаю и самолично зачитал её.

Царь стоял у окна, в профиль к английскому послу, смотрел на площадь, но слушал внймательно. Кланрикард членораздельно зачитывал о тайных сношениях Дост-Мухаммеда с Персией, направленных против Англии, о неудачной торговой миссии Бёрнса, сорванной, опять же, Дост-Мухаммедом. В декларации указывалось: как только в Афганистане будет заменён правитель и установится спокойствие, англичане выведут свои войска.

Русский государь сделал вид, что удовлетворён разъяснениями Сент-Джема. И едва проводил посла — созвал срочное заседание.

Вопрос стал более чем конкретно: что может сделать Россия, чтобы предотвратить угрозу захвата англичанами среднеазиатских ханств?

Соображения были разные. Господа министры — военных и иностранных дел, а также высшие чиновники сначала предлагали занять позиции под Астрабадом, затем были толки о походе из Красноводской бухты в Хиву. В конце концов свелось всё к тому, что самое удобное — выслать экспедицию из Оренбурга.

Вскоре с проектом похода прибыл в Зимний генерал-губернатор Оренбургского края Перовский. Выслушав соображения губернатора, царь предложил послать в Бухару русских агентов под видом горных инженеров, чтобы окончательно склонить эмира Насруллу на свою сторону и поссорить его с хивинским ханом. Но предупредил:

— Пока Англия не выведет своих солдат из Афганистана, похода мы не начнём. В противном случае вновь возникнет конфликт. Как только премьер Мельбурн узнает, что русские вышли к Хиве, он тотчас бросит свои войска к Амударье и опередит нас!

— Позвольте слово, государь? — попросил Перовский.

Царь согласно кивнул, и Перовский сказал:

— Ваше величество, мне кажется, нетрудно отвести подозрение в том, что мы намерены захватить Хиву. Всему свету известно, что в Хиве томятся тысячи русских. Я думаю, этот поход надо начать под девизом освобождения русских невольников.

— Ваше величество, Василий Алексеевич совершенно прав, — поддержал Нессельроде. — По утверждениям генерал-лейтенанта Муравьёва, бывшего в Хиве двадцать лет назад, там насчитывалось более трёх тысяч русских невольников.

— И всё-таки, господа, лучше подождать, пока лорд Окленд выведет свои силы.

— Ваше величество, смею утверждать, что англичане ни в нынешнем, ни в будущем году из Афганистана не уйдут, — возразил Перовский. — Если верить последним сообщениям, они оккупировали почти всю территорию и вышли к границам Мерва. Смена эмиров — это лишь предлог для ввода войск в Кабул и другие поселения афганцев.

— А если они всё-таки выведут войска из Афганистана? — усомнился император. — В каком положении окажусь я перед королевой Англии?

Нессельроде чуть заметно поморщился:

— Ваше величество, мы же войдём в Хиву под знаком освобождения русских пленных. А всего лучше, если будем до поры до времени держать свои намерения в секрете.

— Именно в секрете, — согласился царь.

На следующий день в Генеральном штабе у военного министра был обсуждён предварительный проект Хивинского похода. Перовский охарактеризовал состояние военных и политических дел на Востоке, отметил, что Россия проиграла не только на гератском направлении, но и на персидских границах, уступив свободную территорию иомудских туркмен шаху. Ныне астрабадская провинция становится объектом происков англичан, — подчеркнул генерал, — потому необходимо укрепить морские базы на юге Каспия и вновь приблизить к себе туркмен побережья, коими верховодит хан Кият и его сыновья. При необходимости джигиты Кият-хана могли бы оказать существенную помощь Хивинскому походу. Перовский также предложил создать в Астрахани комитет по обеспечению военной экспедиции запасным продовольствием, фуражом, колёсным транспортом и верблюдами. По его расчётам, в Астрахани надо было снарядить не менее десяти крупных судов со всеми припасами, привести их в форт Ново-Александровский и ждать: как только военная экспедиция, пройдя Эмбу и Усть-Урт, выйдет к Аралу, двинуться со всеми припасами от Ново-Александровска к войскам и соединиться при устье Амударьи. Руководство организацией похода, подготовку военной экспедиции, её выход и взятие Хивы Перовский возлагал на себя.

Вскоре состав и функции вновь созданного комитета были утверждены государем. И ещё раз Николай I предупредил о строжайшей тайне, дабы не навлечь подозрения англичан на организацию экспедиции. Кабинеты Генерального штаба и Азиатского департамента наполнились деловитой целеустремлённостью. Карты, схемы, чертежи, прейскуранты заполнили столы военных и чиновников. Сотни писем за подписью Чернышева, Нессельроде, Родофиникина, Канкрина рассылались в разные концы Российской империи. Иногда подписывал документы и сам государь. Встречаясь с министром иностранных дел, он всякий раз спрашивал о настроении Англии и, получая удовлетворительные ответы, посмеивался, словно школяр, надувший собственного учителя.

В один из майских дней при дворе распространился слух о прибытии из Персии поручика Виткевича, о том, что он якобы добивается встречи с государем и имеет при себе важные бумаги. Слух этот породил у государя неловкость и даже боязнь:

— Как это некстати, — сказал он Нессельроде. — Мы давно забыли о распре с Сент-Джемом, и вдруг опять напоминание о Герате. Избавьте меня, голубчик, от этого…

Восьмого мая 1839 года в номере петербургской гостиницы «Париж» Виткевича нашли мёртвым. Судебный эксперт засвидетельствовал самоубийство. Бумаги и инструкции, которыми когда-то был снабжён Виткевич, бесследно исчезли. Видимо, он сжёг их перед тем как застрелиться.

К САБЛЯМ И ХИРЛЫ

Летом кавказский командующий неожиданно пригласил Кията к себе. В письме говорил: «Хотелось бы познакомиться с вами, дорогой Кият-бек. Да и назревают события важные». Патриарх в ту пору прибаливал: опять открылся кашель. Тувак его поила отваром яндака, а слуга Абдулла лечил тузлучными парами. Хотелось поехать старцу в Тифлис, но не смог.

— Бери с собой слуг и поезжай, — сказал он Кадыру. — Оттуда привезёшь младшенького нашего, Ан-намухамеда… Надо повидаться. Боюсь, умру и не увижу его.

Кият проболел целый месяц. Кашлял, стонал, цеплялся за жизнь всеми клетками состарившегося организма и, может быть, отогнал «Чёрного ангела» лишь тем, что было желание великое узнать: зачем понадобился кавказскому генералу.

Кадыр-Мамед вернулся из Тифлиса в начале августа, не один. У Челекена стали на якорь пять кораблей — половина саринской эскадры и шкоут Михайлы Герасимова. Моряки высадились на берег, с ними сам командир эскадры капитан первого ранга Басаргин, старый знакомый Кията. Призадумался было хан: к добру или ко злу? Но эскадренный командир обнял старика, «вручил» ему сына Аннамухамеда, прозванного с пелёнок Карашем, прибывшего на побывку, и письмо главнокомандующего. В тот день в Карагель съехались все старшины и ханы острова. Кият объявил им волю русского государя императора о том, что снимается с туркмен их давний должок — шесть тысяч пудов муки, а требуется от туркмен, чтобы сели они на коней и помогли русскому царю в его походе на Хиву. Велел Кият тут же, чтобы отправлялись глашатаи во все селения и созвали на Атрек всех старшин и ханов вольной Туркмении. А вскоре и сам, взяв с собой младшего сына и жену, переправился на корвет Басаргина, и корабли отплыли в Гасан-Кули.

На третий день пути при слабоветренной погоде парусники растянувшимся караваном подошли к заливу. Был слепящий августовский полдень. В знойном мареве едва различался берег: он словно поднимался над морем и дрожал в воздухе. Басаргин дал команду, чтобы корабли становились на рейд.

Спустя час отряд моряков в чёрных бушлатах и расклёшенных брюках, с кортиками на боку, а с ними Кият с женой и младшим сыном высадились на Чагылской косе, где их давно поджидали жители Гасан-Кули — от малого до старого. Среди встречающих не было лишь сердара Махтумкули и Якши-Мамеда. Но Кият и не надеялся, что встретят они. И не на их поддержку рассчитывал: слава аллаху, существует маслахат, а в нём больше ста ханов и старшин, вот они и решат — с русскими быть или против них.

Пока шла неразбериха встречи, пока народ толпился вокруг моряков, а те выволакивали из катеров парусину и ставили палатки, пока ещё не причалили в пятом по счёту катере Кадыр-Мамед с Михайлой (туркмены с нетерпением поджидали их, ибо купец вёз на берег товары), жена Якши-Мамеда Хатиджа с вежливой настойчивостью тянула к себе в кибитку Тувак и её «заморского» сына.

— Не откажитесь, ханым, побывать у нас, — говорила она. — Мы так долго ждали вас!

— А где же Якши-Мамед? — спрашивала Тувак, но, озираясь по сторонам, искала глазами своего ненаглядного сына: боялась как бы не затерялся в толпе. А его уже окружили атрекские мальчишки, ощупывали кавказский бешмет, фыркали, смеялись, как над белой вороной.

— Хозяин мой уехал в Кызгыран, — отвечала Хатиджа. — К вечеру вернётся. Но я давно приготовилась к тою. Пойдёмте, дорогая Тувак-ханым.

— Пойду, пойду, куда же мне ещё идти, если не к тебе, Хатиджа, — согласилась Тувак и окликнула сына: — Караш, не задерживайся!

Эти две женщины и впрямь были расположены друг к другу, хотя виделись три года назад, в ту страшную зиму, когда все атрекцы прятались от каджаров на Челекене. Тогда Киятова младшая жена Тувак и подружилась с ласковой и бесхитростной Ха-тиджой. И сейчас они встретились как самые задушевные подружки.

Введя гостью в большую восьмикрылую кибитку, Хатиджа помогла ей снять пуренджик, борык и яшмак, полила на руки.

— Неплохо живёшь, — оглядев убранство кибитки, сказала Тувак.

Женщины уселись на ковёр, положили перед собой сладости и поставили чайник. Служанка спросила, не подать ли съестного, но Тувак отказалась. Со двора доносился дружный детский смех и выкрики.

— Вий, проклятые, они заклюют моего сыночка! — забеспокоилась Тувак.

Хатиджа быстро вышла из юрты, послышался её властный голос: пусть дети не торчат перед кибиткой, а Аннамухамед идёт к матери.

Он вошёл с Адына, племянником, который при всяком удобном случае убегал из кибитки матери Огульменгли к тётушке Хатидже. Сейчас был более чем благоприятный случай.

— Ну и дикари! — возмущался Караш. — Что значит: люди не видели света. Они чуть не разодрали мой бешмет и едва не стащили с меня эту дворянскую фуражку!

— Хорошая фуражка, — похвалила Хатиджа. — Но разве там, в Тифлисе, не разрешают носить халат и тельпек?

— Почему же не разрешают? — насупился Караш. — Можно вообще натянуть на себя баранью шкуру и ходить — никто ничего не скажет, но все подумают — это дикарь. Там же благовоспитанное общество. Даже тот, кто не знает русского языка, считается дикарём!

— Не приведи аллах, — засмеялась Хатиджа. — Наверное я со стыда бы сгорела, если б попала в такое общество.

— Вам это не грозит, — с мудрым спокойствием сказал Караш. — В это общество в яшмаке и борыке не пустят. Женщины там у нас все с голыми белыми плечами и у всех открытые губы.

— Тьфу, тьфу, чур не меня, — рассмеялась Хатиджа. — Раньше мне Якши-Мамед рассказывал о таких женщинах, но я не верила. А теперь и ты, деверёк, о том же говоришь…

— Мне очень жаль, Хатиджа-ханым, что мой старший брат так и не окончил дворянское училище, — наставительно продолжил Караш. — Сейчас он мог бы стать по меньшей мере полковником русской армии, а может быть, и генералом.

— Не знаю, деверёк, может, и так, — согласилась Хатиджа. — Да только невзлюбил он русских. Сначала книжки русские читал, а теперь уже давно всё забросил. Вон они валяются, — она указала на сундук, из-под которого торчали старые книжки.

Караш достал и принялся рассматривать. Это были старые учебники по русскому языку и математике. Видя, как серьёзно смотрит сынок в книжки, Тувак с гордостью произнесла:

— Учёный стал! Совсем учёный. Только и говорит о книгах.

— Да, Тувак-ханым, сын у вас и впрямь — человек бесценный. Грамота просветляет ум человека. Я тоже немного училась, когда жила у отца. Коран читала, легенды о Рустаме знаю. Иногда мы со своим ханом друг дружке свои познания высказываем. Он тоже любит науку. Всё время о школах говорит. Мечтает свои мектебы построить и обучить всех туркмен.

Когда, говорит, создадим своё единое государство, тогда в каждом селении откроем по одному мектебу.

— Да, да, — согласилась Тувак. — Твой Якши-Мамед — человек думающий, не то что Кадыр. У этого одни молитвы на уме. Всё время карами аллаха грозит.

— О, Тувак-ханым, — взмолилась, смеясь, Хатиджа. — Не произносите его имя. Раньше я ещё терпела его присутствие. Но теперь, когда Якши-Мамед предупредил: «Если услышу, что скажешь Кадыр, побью», и я не произношу его имя.

Караш тем временем, полистав книги, бережно положил их на сундук и опять пожалел:

— Зря Якши-Мамед бросил учёбу. Теперь, говорят, и настроен он против русских. Не думал такое услышать. Я советовал бы вам, Хатиджа, и сына вашего маленького, когда подрастёт, и племянника Адына отправить на учёбу в Тифлис.

— Ай, пока не подросли, зачем об этом говорить, — отозвалась Хатиджа. — Лучше расскажи нам, Караш, про свою кавказскую жизнь, раз она так хороша.

Караш ухмыльнулся. Тувак тоже начала упрашивать:

— Расскажи, сынок, пусть гельнедже послушает.

Караш принялся рассказывать о дворянском училище: о том, как учатся дети генералов, офицеров и грузинских князей — простым туда дорога закрыта. Рассказывал, хвастаясь, через каждые два-три слова произносил слово «урусы». А поскольку говорил он громко, случилось неожиданное. Услышав слово «урусы», к кибитке подбежал старый пудель, подлез под килим и радостно залаял: видимо, пёс решил, что его позвали, чтобы угостить.

— Вах-хой! — испугалась Тувак. — Откуда этот шайтан?

— Это мой Уруска! — весело объявил гостям доселе молчавший Адына и обнял собаку. — Её зовут Уруской, дядя, — пояснил он Карашу. — И ещё у нас много таких от неё.

Караш потрепал собаку за мохнатый загривок и угостил её кусочком мяса. А Хатиджа, посмеиваясь, сказала:

— Ай, беда с этой Уруской. Сначала думали — кобелёк он. Потом смотрим — пищат шесть штук урусят. Всех шестерых чабанам отдали. Говорят — хорошо овец сторожат. Недавно ещё пять штук было…

Адына вывел собаку из кибитки и позвал Караша посмотреть, как она ходит на задних лапах. Оказавшись на дворе, мальчики вновь смешались с толпой аульских мальчишек, которые бегали с конфетными петушками на палочках и мусолили губы. Узнав, что русский купец раздаёт петушки всем, кто пожелает, Адына забыл про своего дядю Караша и пустился через бахчи и джугару, где уже стояли парусиновые палатки. Караш, заложив руки за спину, важно зашагал следом.

Якши-Мамед вернулся из поездки вечером. Ещё с коня не слез, в кибитку не вошёл, а уже всё знал: кто приехал и зачем. Он был готов к объяснению с отцом, поскольку глашатай ещё три дня назад сообщил о затее ак-падишаха против Хивы, но всё равно испытывал некий страх и неуверенность. Слезая с коня, Якши увидел сына Адына и с ним подростка в кавказской одежде. Прежде чем он догадался, кто бы это мог быть, Караш подошёл к нему и поздоровался:

— Здравствуй, Якши-Мамед Кият-оглы. Мы давно ждём вас!

Якши не понял: то ли шутит младший, то ли важничает. Но принял приветствие с лёгким сердцем: обнял братца, потрепал по плечу и повёл в кибитку.

— Вырос, вырос, — говорил он, оглядывая его со всех сторон. — О, здесь оказывается и его мать! — воскликнул он, разглядев в полутьме Тувак. — Приехали, значит, Тувак-ханым. Отец тоже здесь?

— Здесь, он у Кадыра остановился, — отвечала Тувак. — Что-то вы не встретили нас нынче?

— У всех свои дела, — чуть строже сказал Якши-Мамед. — У нас — одни. У отца — другие. А когда дела разные, то и дороги — у каждого своя.

— Брат, я привёз тебе поклон от князя Бебутова, — вмешался в разговор Караш. — Он хорошо помнит и гордится тобой. Он говорит, что ты был лучшим приятелем сорви-головы Амулат-бека. Так ли, брат?

— Послушай, младшенький, — поучающим тоном заговорил Якши-Мамед. — Во-первых, мне не нравит-ся, что ты там, на Кавказе, потерял уважение к старшим. Тебе бы следовало употреблять слово «ага», когда обращаешься ко мне. Во-вторых, Амулат-бек никогда не был сорви-головой. Амулат — патриот своего Дагестана. И если он поднял руку на русских, то они этого заслуживают.

— Когда мне сказали, дорогой Якши, о твоей ненависти к урусам, я сразу понял: это дело рук того Амулат-бека, — обиженно признался Караш.

— Называй меня «ага», собачья отрава! — повысил голос Якши-Мамед. — Не то я тебя научу вежливости. Я не посмотрю на твой вонючий бешмет и эту тарелку на голове. Я сам когда-то носил их. И запомни, что ты так же, как и я, скоро возненавидишь своих благодетелей. Но чем дольше ты их будешь любить, тем меньше будешь нравиться нам.

Караш явно не ожидал такой отповеди от старшего брата. Этот вовсе не походил на спокойного, благопристойного Кадыра. Но не было ещё человека, которому бы Караш позволил так обращаться с собой. Он встал и сказал:

— Пойдём отсюда, мама. Этот старый дурачок ещё поваляется у меня в ногах. Я заставлю его просить прощения!

— Что?! Что ты сказал! — взревел Якши-Мамед и зашарил руками: чем бы ударить младшего. Караш выхватил кинжал, висевший на поясе, и сдавленным голосом пригрозил:

— Убью, дикарь несчастный, только подойди попробуй! Пойдём, мама!

Тувак, причитая и умоляя, чтобы Якши-Мамед отступился от мальца, быстро вышла из кибитки. Хатиджа принялась уговаривать мужа, чтобы поостыл: подобает ли мужчине связываться с безусым юнцом. Якши сел на ковёр, замотал головой, притворно заохал и закатился долгим нервическим смехом. Затем он попросил что-нибудь закусить, достал из сундука бутылку рома и налил в рюмку.

— Выпью за этого строптивца, — сказал жене и опять замотал головой. — Жаль, Хатиджа, что такие люди — против нас. — Якши налил ещё, опять выпил и задумчиво произнёс: — Но он уйдёт от них, как ушёл я, — это неизбежно.

— Якши-хан, — подсела к нему Хатиджа. — Ты бы сходил, навестил отца. Он, наверное, ждёт тебя, по делу ведь приехал.

— Я знаю, зачем он приехал. Самое лучшее сейчас — нам с ним не встречаться… — Якши-Мамед снял со стенки дутар, подкрутил калок и ударил по струнам:

Душа моя терзается от слов, горит в огне.
Родной отец, услышав боль мою, заплачет обо мне.
Не понял я его, а он меня не понял:
Аллах, пошли проклятья сатане…
Якши пел, склонившись над дутаром, и не увидел, как отошёл в сторону килим и в кибитке появился Кият. Не поздоровавшись, и не нарушая блаженной минуты сына, он постоял немного и только потом кашлянул. Хатиджа, сидевшая спиной к выходу, мгновенно повернулась и встала.

— Вий, Кият-ага к нам пожаловал!

Якши-Мамед вздрогнул и быстро отложил дутар в сторону. На лице его изобразилась испуганная улыбка. Старик был хмур. Его прищуренные глаза выражали презрение. Власть его взгляда настолько была сильна, что Якши не выдержал, залепетал:

— Отец, я только приехал из Кызгырана… Там мы лошадей себе присматривали… Я ещё не отдохнул даже и не выпил чашки чаю. Я собирался к тебе…

— Хороших лошадей присмотрел? — спросил насмешливо Кият, прошёл в глубину кибитки и сел на почётное место.

— Ничего у них кони, хорошие, — отвечал Якши-Мамед, ставя перед отцом чайник, пиалу и вазу с конфетами.

— Надо будет купить тех лошадей, Якши, они могут пригодиться. Собираемся в Хиву наведаться.

— Кто собирается? — спросил сын, сделав вид, что не понимает, о чём идёт речь.

— Все собираются, — запросто отвечал Кият-хан. — И ты свою сотню поведёшь.

Якши-Мамед насупился и с минуту сидел молча, словно искал силы, которые смогли бы помочь ему в разговоре с отцом. «Ну что ж, что отец! — мысленно храбрился он. — Ради общего дела и отца не пощадишь!»— Наконец и вслух сказал, не менее храбро:

— Отец, я не знаю, каким ветром тебя опять подняло с места, но на этот раз ты зря сюда прилетел и своих урусов привёл. Ханы Атрека отныне не станут воевать за русских. Больше мы не допустим, чтобы проливалась кровь наших джигитов во имя чьих-то чужих интересов. Ныне мы бережём каждого нашего воина. Они нам пригодятся… Я и наш сердар Махтумкули не допустим, чтобы ты ездил по аулам Атрека и поднимал народ против Хивы.

Кият-хан внимательно выслушал сына и даже не повёл бровью. Потом сказал очень спокойно:

— Но вас ведь всего двое: ты да Махтумкули. А старшин приедет на маслахат много. Больше ста человек. Они и скажут, что нам делать. Если пойдёте против всех, вас двоих выкинем, как бешеных собак. Запомни!

Кият отодвинул пиалу и, покряхтывая, тяжело стал подниматься.

— Сядь, отец, не спеши, — забеспокоился Якши-Мамед.

— Сядьте, сядьте, хан-ага, зачем обижаться? — поспешила на помощь Хатиджа. — Я только что ужин поставила…

— Где твоя былая гордость, отец? Где твоя мудрость? — заныл Якши, видя, что старец сел на прежнее место. — Неужели ты не видишь, что мы только игрушка в руках царя?! Царь захочет — с голоду уморит.

— Ты, Якши, три года назад дал расписку царю в том, что берёшь, заимообразно шесть тысяч пудов муки? Ты не отдал ни зёрнышка, и русский царь не спросил с тебя ни зёрнышка. Нынче вышло всемилостивое повеление государя: не взимать с тебя взятого. А ты?!

— Спасибо твоему царю, отец. Но неужели эти шесть тысяч стоят того, чтобы мы вели своих джигитов под чужие пули и сабли? — Якши подумал и вновь перешёл в наступление: — Шесть тысяч пудов! Что такое шесть тысяч пудов по сравнению с тем, что мы отдали каджарам? Но мы бы и не отдали каджарам Гурген, если б не твой царь. Это по его воле установлена граница… Отец, пойми меня, я умру от горя, если не верну потомкам отнятые у нас земли.

— Э-хе-хе, — сожалеючи вздохнул Кият-хан. — Видно, прав наш Караш, когда жалеет, что ты раньше времени от русских ушёл, не доучился.

— Не усердствуй, отец, — с горечью попросил Якши-Мамед. — Ты готов меня унизить даже перед этим сопливым ребёнком.

— Нет, Якши, он не соплив. Он лучше тебя всё понимает. Он, например, сам догадался, что сейчас Англия и Россия из-за нас спорят — кому мы достанемся. Караш говорит: кто быстрее Хиву займёт, тот и туркмен подчинит себе.

— Ай, дурость какая-то! — возмутился Якши-Мамед.

— Нет никакой дурости, сынок. Англия весь Афганистан заняла. Теперь в Бухару и Хиву смотрит. Думаешь, зря туда стремятся и русские? Думаешь, и вправду царю нужны его пленные? Нет, сынок. Сейчас наступило время, когда мы трезво должны оценить обстановку.

— Самое трезвое — объединить племена и создать своё государство, — заявил Якши-Мамед. — Мы писали Каушут-хану, Караоглану и другим ханам Тёке и Ахала. Все они говорят вот так же, как сейчас я.

— Но никто не знает, как сделать своё государство, — с насмешкой сказал Кият. — Создать его — это всё равно, что сплести ахан, не имея под руками ничего, из чего бы получилась аханная сеть. Прежде чем говорить об этом, надо установить на туркменской земле прочный и долгий мир. А этот мир может наступить только тогда, когда возьмёт нас к себе Россия и не позволит топтать нашу землю никакому врагу. Вот тогда мы объединим все племена.

— Прости меня, отец, я не знаю, что тебе ответить, но ты не прав. Давай подождём маслахата, послушаем, что скажут остальные.

— Подождём, осталось недолго, — согласился Кият-хан. — Но не высказывай зла русским гостям… пожалеешь…

Кият вышел из кибитки старшего сына поздно.

Над Гасан-Кули лежала чёрная звёздная ночь. Возле берега залива, где стояли палатки русских, горели костры и виднелись людские силуэты. Прежде чем уйти к юрте Кадыра, Кият постоял и задумчиво посмотрел на русский лагерь. Якши-Мамед топтался рядом, ожидая, когда отправится на покой отец.

— Подумай, сынок, что будет с нами, если русские прогонят нас от этих каспийских берегов? — тихо проговорил Кият-хан и скрылся в темноте среди кибиток.

В ХИВЕ ТРУБЯТ КАРНАИ

Небольшое войско бухарского эмира Насруллы ночью переправилось через Амударью и осадило крепость Хазарасп. На другой день по наведённому лодочному мосту через бурную реку двинулась артиллерия. Хивинский гарнизон с трудом сдерживал атаки бухарцев, стреляя из бойниц крепости и сбрасывая со стен кирпичи и камни. Хазарасп едва не сдался врагам, но в самый критический час, когда бухарцы лезли на стены по лестницам и разрушали их из катапульт и пушек, со стороны Хивы показались разъярённые всадники Аллакули-хана. Рёв сотен ка-рнаев оповестил защитников крепости о приходе солнцеликого хана Хивы. Хазараспцы оживились и, словно львы, бросились сверху на наседавшего врага. Тут же подлетели передовые отряды Аллакули-хана, и участь бухарцев была решена. Немногим удалось достигнуть лодок и переправиться на другой берег. Почти все они погибли под стеками крепости, лишь немногим хан Аллакули даровал жизнь. Артиллерия хивинцев — огромные неуклюжие пушки, при каждой шестёрка лошадей — заняла позицию по западному берегу и обстреляла переправу. Пушки били до тех пор, пока последняя лодка переправы не отправилась на дно священной Аму. Хива-хан на белом в чёрных яблоках жеребце, украшенном нагрудником из золотых пластин, проезжался по берегу со своей многочисленной свитой и поносил нечестивцев. Наконец, когда на той стороне реки уцелевшие бухарцы сели на коней и верблюдов и подались прочь, Аллакули-хан повелел побыстрее привести к нему одного из бухарских юзбаши, захваченного в плен. Когда того, хлеща камчами по спине и покалывая пиками в спину, пригнали к хану, он распорядился:

— Заткните нечестивца в самую большую пушку и отправьте на тот берег. Пусть своих догоняет.

Артиллеристы-топчи схватили несчастного, сорвали с него одежду и сапоги и голого затолкали в пушечный ствол. Туда же вместили хороший пушечный заряд. Аллакули-хан собственноручно поднёс факел к фитилю, прогремел выстрел, и тело юзбаши, описав дугу в воздухе, не долетев до другого берега, шлёпнулось в волны.

— Жаль, — вздохнул Хива-хан. — К рыбам пошёл…

В тот же день Аллакули-хан занялся наведением порядков в Хазараспской крепости: усилил гарнизон, велел восстановить разрушенные кое-где стены, приказал хивинцам днём и ночью нести охрану берега. Войско хана заночевало в степи, а утром, до восхода солнца, отправилось назад, в Хиву…

Спустя три дня жители столицы встречали непобедимого льва пустынь и гор Аллакули-хана. Всё население вышло на улицы города. Карнайчи затрубили в трубы, а пиротехники выпустили в небо столько ракет, что казалось, с неба посыпались звёзды. Воины, вступив в городские ворота и увидев тысячи приветствующих горожан, ещё выше подняли пики, на которых, словно тыквы, торчали головы вояк Насруллы-эмира.

— С победой, солнцеликий!

— Тысячу лет тебе жизни, лев вселенной!

— На небе один аллах, на земле его наместник, светлейший и могучий Аллакул! — неслись отовсюду выкрики. Хан, выпячивая грудь и не поворачивая головы, спросил Атамурада-кушбеги, встретившего его у городских ворот:

— Не случилось ли чего важного в наше отсутствие?

— Вчера появился один киргиз из того каравана, который захватили урусы на Эмбе. Говорит, что генерал Перовский готовится к войне против нас, — ответил Атамурад-кушбеги. — Я велел содержать киргиза при себе до вашего возвращения. Может быть, повелитель захочет узнать подробности этой злой вести?

— Приведёшь его завтра утром, — небрежно ответил Аллакули, но кушбеги заметил, как обеспокоился хан.

Прошествовав по центральной улице мимо минаретов и крытых базаров, войско остановилось у ханского дворца. Но лишь немногие въехали во двор: свита, вся артиллерия в упряжках, личная охрана и три сотни гуламов. Остальные, после того как затворились массивные ворота, стали разъезжаться по домам и чайханам, где их с нетерпением ждали родичи и друзья, чтобы послушать об очередной победе могущественного Аллакули.

Хан свершил омовение, прилёг на софу — хотел уснуть, чтобы сбросить усталость похода. Но уснуть не смог. «Урусы, урусы, проклятые урусы!» — эти слова не давали ему покоя. Он стал думать о последнем инциденте на оренбургской линии и окончательно рассердился. Перовский захватил купеческий караван и заточил всех купцов в зиндан, в отместку за то, что якобы хивинцы постоянно грабят русские караваны и уводят российских купцов в неволю. Ал-лакули-хан ещё два года назад через своего посланника Кабыл-бая пытался объяснить русскому императору, что хивинский хан сам никогда не давал распоряжений грабить русских людей и угонять в плен, что грабят разбойничьи шайки, от которых и самим хивинцам достаётся не меньше, чем русским. Но русский царь, восприняв это объяснение как насмешку, сказал тогда Перовскому: напиши хивинскому хану соответствующее письмецо. И оренбургский губернатор послал Аллакули-хану следующее послание: «Дела ваши дурны, а от дурных семян — дурной плод. Если хотите ещё вовремя опомниться, то вышлите немедленно всех русских пленников и дайте слово вести себя впредь мирно и дружелюбно, не поощряйте грабежей и разбоев, не мешайтесь в управление кайсакского народа, дайте подданным Императора Всероссийского те же права у вас, какие он даёт вашим, и старое будет забыто»[19]. Хан тогда не нашёлся, что ответить русским. Он приготовил богатые подарки, собрал двадцать пять русских невольников и отправил в Оренбург. Перовский оскорбился. Невольников, конечно, взял, но подарки не принял и захваченных хивинских купцов послу Кабыл-баю не отдал. Теперь грозит войной. Мыслимо ли такое?

Аллакули-хан велел Атамураду привести беглеца из того захваченного русскими каравана. Пока тот ходил, хан с неохотой поужинал, заглянул через узорчатую деревянную стенку в большой водоём гарема, в котором не было ни одной красавицы: все, как одна, ждали и надеялись — а вдруг его величество пожелает зайти в келью именно к ней! — и направился в тронную залу. Вскоре появился и Атамурад-кушбеги. Вслед за ним шли двое стражников и человек в хивинском халате и в киргизской белой войлочной шапке. Хан заговорил с ним запросто, не чванясь и не усаживаясь на трон, как обычно делал при встрече с кем-либо.

— Ты был в Оренбурге?

— Да, мой повелитель. Я испытал все тяжести коварной судьбы, прежде чем мне удалось бежать оттуда, — быстро-быстро залепетал киргиз, упав в ноги хану.

— Встань, — приказал хан. — Что ты ещё можешь сказать о русских? Откуда тебе известно, что урус-генерал собирается на нас войной?

Хан сел на подушки и большим шёлковым платком вытер вспотевшее лицо. Киргиз застыл со сложенными на груди руками в полупоклоне.

— Мой повелитель, всех хивинских купцов урус-губернатор держит в караван-сарае вместе со скотиной. Рядом живут солдаты, и мы слышали, о чём они говорят. Они думали, мы не понимаем по-ихнему, но я немного знаю их язык, потому что всегда имел с ними дело по торговле.

— Говори, что ты слышал!

— Слышал я, мой повелитель, что все яицкие казаки собрались в войско со своими атаманами и упражняются в стрельбе, рубке саблями и конных атаках. Слышал, что в поход собирались они будущей весной в месяце мехтер, но теперь передумали: полки урусов двинутся этой осенью. Урусы боятся: если они не успеют взять Хиву, то её быстро возьмут англичане. Прости меня, повелитель, но такие слова слышаны мной из уст русского офицера.

Аллакули-хан побледнел, но нашёл в себе силы, чтобы не пнуть ногой этого лжеца, ядовито ухмыльнувшись в чёрную бороду, сверкнулжёлтыми горящими глазами.

— Ты лжёшь, киргиз. Англия — моя союзница, она не пойдёт на Хиву. Что ещё?

— Ещё я слышал, мой повелитель, что русские хотят… — Киргиз захныкал, боясь за свою «ничтожную жизнь», и хан взревел:

— Да говори, шайтан, что ещё?

— Мой повелитель, тот урус-офицер сказал: «когда сместим хивинского хана, то на трон в Хиве посадим султана Западной Орды Бай Мухаммеда Ай-чувака». Тогда другой офицер ему возразил: «Айчуваку предлагали хивинский трон — он отказался из-за трусости. Наверное посадим на трон Кият-хана или одного из его сыновей — это самые надёжные ханы…»

— Ва алла! — вскрикнул Аллакули-хан. — Я утешаюсь молниеносными победами, народ мой переполняет свои лёгкие радостью моих побед, а эти дети свиньи делят мой трон. Поистине мир сходит с ума. Что ещё узнал, говори, киргиз!

— Ещё узнал, мой повелитель, что за два дня до того, как я бежал из Оренбурга, от генерала Перовского выехали в Бухару к эмиру Насрулле двое русских офицеров.

— Какой дорогой поехали?

— По слухам, через Чочка-кель, на Сырдарью.

— Ещё что?

— Больше ничего не знаю, мой повелитель.

Аллакули-хан протянул руку к резному из слоновой кости ларцу, приподнял крышку, взял горсть золотых монет и высыпал в ладони киргизу.

— Иди и живи рядом. Если понадобишься — позовём.

На другой день хан с самого утра отправился в третий двор, в свою старую юрту, которая стояла посреди ковыльного поля, обнесённого высокими зубчатыми стенами крепости. К юрте со второго двора вела полевая тропинка, по обеим сторонам которой росла трава, теперь уже выгоревшая до желтизны на солнце, и в ней виднелись серые спины цесарок. Хан, по примеру своего деда Ильтузера и отца Мухаммед-Рахим-хана, всегда отдыхал в этом дворе, находя, что только здесь можно отойти от мирской суеты и принять наиболее мудрое решение. И на этот раз он уединился, чтобы поразмыслить над тем, что вчера услышал от бежавшего из русского плена киргиза. Хан полулежал на ковре, подоткнув под локоть подушку, пил чёрный чай с молоком и слышал лишь своё дыхание да шелест одежды двух гуламов, которые стояли у входа, охраняя его покой. Аллакули силился вспомнить: сколько же русских невольников в Хиве, если русский царь проявляет такое беспокойство? Хан думал и о том, что надо немедленно послать к оренбургской линии надёжных лазутчиков, чтобы доносили о всех движениях русских казаков.

Спустя час он пригласил к себе ближайших советников.

Атамурад-кушбеги, согнувшись, вошёл в юрту первым. За ним, в такой же позе, — Худояр-бий. Оба, как по команде, упали в ноги повелителю, и он, по заведённому, милостиво разрешил им сесть рядом.

— Ата, — сказал хан. — Мы, посоветовавшись с аллахом, нашли нужным сказать вам следующее. Пошлите людей — пусть занесут в список всех русских невольников. Хозяев этих невольников предупредите, что впредь они на учёте хана: ни убивать, ни продавать их нельзя.

— Повелитель, а как быть с теми, которые приняли ислам? — спросил кушбеги.

— Запишите всех.

— Ваша воля — моё исполнение, повелитель. — Кушбеги приложил к груди ладони.

— Сегодня же отправьте на оренбургскую линию лазутчиков. О действиях генерала Перовского доносить каждый день, без напоминания.

— Ваша воля…

— Отправьте две-три сотни нукеров на Кара-Бугаз, к обители сорока дервишей и на Мангышлак к русским укреплениям, чтобы поднимали народ против неверных, — продолжал Аллакули-хан. — Тех двух офицеров, которые выехали в Бухару к нашему врагу Насрулле, перехватить и доставить сюда. Отправьте надёжного человека к Кият-хану и другим иомудским предводителям с письмом, обласкайте и пообещайте: если выведут джигитов против русских, старые обиды будут забыты и на смену обид придут наши почести и уважение…

Ханские вельможи проворно встали и пятясь вышли из юрты.

Не прошло и часа, как по тесным пыльным улочкам Хивы засновали ханские люди, стуча в узкие калитки, вделанные в дувалы. Постучали они и к юзбаши Мяти-Тедженцу. Здесь, в дали от своей родины, он жил на постое у богатого бая: платил ему за ночлег, пищу и прочие блага. Услышав, что его вызывает Худояр-бий, юзбаши, не мешкая, сел на коня и отправился во дворец. Худояр поджидал его на артиллерийском дворе, в шикарно убранной комнате, где он жил. Тедженец снял сапоги и, поклонившись, вошёл к полководцу.

— Мяти, — сказал хозяин, — бери вот это письмо, садись на коня и поезжай в Шах-сенем, на границу к иомудам. Там снаряди своего человека, пусть передаст письмо Кият-хану. А если старик подох, то тому, сердару Махтумкули. Поезжай сегодня же и побыстрее привези ответ.

Тедженец поехал поднимать в путь своих джигитов. С этой минуты он не расставался с седлом три томительных дня, пока пробивался к Сарыкамышу. Отряд его останавливался на ночлег лишь ночью, но и тогда Тедженец, располагаясь спать, бросал наземь попону, а седло клал под голову. На четвёртые сутки всадники достигли старинной крепости Шах-сенем и отыскали место остановки караванов. Это было небольшое селение в несколько глинобитных кибиток, со дворами, в которых сверкали чистой проточной водой хаузы, а над ними свисали длинные серебристые косы талов. Тедженец узнал, что ближайший караван отправляется в Кумыш-Тёпе через два дня, и обрадовался: не придётся, значит, отправлять в путь свою сотню. Нарядив своего онбеги Курта в одежду торговца, Тедженец вручил ему письмо и рассказал, где, как и кому передать. Через два дня, когда караван отправился в путь через Каракумы по барханам и солончакам, Тедженец зашёл к баю селения и приказал, чтобы тот позаботился о его джигитах.

Сорок дней пребывал отряд Тедженца на краю пустыни. Днём джигиты охотились на джейранов и варили в большом закопчённом казане ярму, иногда плов, по вечерам собирались у костра и вспоминали о своих близких. Далеко занесла судьба тедженцев. И не понять им — отчего так несправедлив человеческий рок. Вместо того, чтобы жить в мире, заниматься хлебопашеством и ремёслами, рыскают они по пескам и горам, нападают на своих же соплеменников. Стыд гложет сердце, тоска разъедает душу, но попробуй уйти от Хива-хана! Разве есть такое место на земле, где бы не достали его руки?! Так думали и говорили в отряде Тедженца. И сам он думал об этом, но не высказывал своих горьких мыслей. Частенько вспоминалась ему последняя встреча с Махтумкули-сердаром, вспоминался разговор о своём государстве — вольных, независимых туркмен. Но и сейчас, как и тогда, он не верил, что можно победить Хиву и Тегеран, вырваться из пут всесильных владык Востока…

На сорок первый день, когда уже осень мела из Каракумов хлёстким ветром, а воины устали ждать «посланника», в Шах-сенем прибыли хивинские купцы с Гургена и с ними Курт.

— Ну, говори, с чем приехал, онбаши? — нетерпеливо спросил Тедженец.

Курт распорол полу халата и извлёк свёрнутый десятикратно бумажный лист. Тедженец не умел читать, но желание узнать, что ответили иомуды, было так велико, что он приказал привести учёного муллу. Пока за ним ходили, онбаши рассказывал о своих странствиях: о том, как отыскал Махтумкули-хана, как угощали его и расспрашивали обо всём, что творится в Хиве. Наконец с миром и добром выпроводили его и велели передать Тедженцу, чтобы на помощь иомудов Хива-хан не рассчитывал, а подумал бы о том, как сберечь свой гарем. Слушая, Тедженец догадался: если он о таком рассказывает, значит, и в письме написано то же. И если привезёшь плохое письмо Худояр-бию, а он-то знает о твоих связях с иомудами, не снимут ли голову с плеч? Когда привели муллу, Тедженец увёл его к себе в кибитку, где кроме них не было ни души, и велел зачитать послание.

«Хива-хан, нечестивый пёс и пожиратель прахов, — говорилось в письме, — можно ли рассчитывать на того, кого ты убивал и грабил, чью кровь пускал по высохшему Узбою и река несла в берегах эту кровь? Ты грозил, что придёшь к нам и заберёшь всех наших девушек к себе в гарем. Побереги своих, ибо наши джигиты с вожделением смотрят на твоих красавиц. Ты отобрал у нас двадцать тысяч верблюдов. Ныне наши джигиты занялись подсчётом — сколько верблюдов у тебя в ханстве, хватит ли их нам? Ты просишь, чтобы мы подняли карающие мечи ислама против урусов. Знай, нечестивый пёс: море Каспийское принадлежит урусам, а мы кормимся из этого моря. Будет проклят тот аллахом, кто поднимет меч на своего благодетеля. Урусы сорок лет гостят на берегах иомудских, и не было случая, чтобы русский убил туркмена, а туркмен — русского. Поистине, это бесподобно и поучительно…»

— Хватит читать, мулла-ага, — сказал Тедженец. — У меня нет желания слушать дальше.

— Проклятье их роду, — заверещал побледневший мулла. — Они ещё не знают силу Хива-хана!

— Идите, мулла, спасибо за помощь, — поблагодарил Тедженец, чувствуя, что его шеи коснулся нож и сейчас перережет её. И едва мулла вышел из мазанки, Тедженец позвал онбаши Курта.

— Братец, — уважительно произнёс Тедженец, — ты привёз страшную весть. Сейчас мулла пошёл в сторону крепости. Иди подстереги его и убей: он унёс тайну этого письма…

Онбаши насупился, ощупал ножны и быстро удалился. Утром муллу нашли зарезанным, а Тедженец велел джигитам садиться на коней. Он спешил к Худояр-бию и благодарил судьбу: «Как хорошо, что нашёлся один учёный человек! Не будь его, я передал бы письмо, не читая, и потерял бы голову». Через несколько дней, вернувшись в Хиву, Тедженец пришёл к Худояру и доложил:

— Мы послали к ним человека и ждали сорок дней. На сорок первый день наш человек вернулся с пустыми руками. Иомуды не приняли его и не пожелали с ним говорить.

— Где тот человек, который ездил к ним? — рассвирепел Худояр. — Приведите его ко мне.

— Сердар, этот человек, боясь гнева его величества, бежал от нас.

Глаза Худояра налились кровью, руки сжались в кулаки. Но нет, Тедженец слишком хорошо знал своего сердара: он не пойдёт с пустыми руками к хану, ибо знает, что и ему несдобровать. Подумав, Худояр-бий сказал:

— Будем считать, юзбаши, что ваш посланец убит иомудами.

— Да, сердар, это могло произойти.

Худояр-бий больше не стал выспрашивать Тедженца — не до этого было. Юзбаши, входившие в его подчинение, сидели на корточках у двери и терпеливо ждали, когда он позовёт их. Каждому в отдельности он давал распоряжение: одному ехать в одну сторону, другому — в другую, но все должны были поднимать, ополчать, вооружать хивинцев-дехкан против неверных русских, которые, по последним сведениям, выступили из Оренбурга и продвигаются к Хиве. Тед-женцу Худояр-бий велел держать свою сотню наготове и ждать его распоряжения.

От Худояра юзбаши поехал к соботу[20] послушать новости. Здесь, в крытом базаре с его муравьиными разветвлениями, где не менее трёх сотен лавок, мастерских, кузниц и прочих вместилищ, можно было услышать всё, что угодно. Едва Тедженец сел на скамеечку сапожника, как сразу же услышал:

— Говорят, дорогой юзбаши, не сегодня-завтра на войну отправляетесь? Урусы, если верить слухам, уже двинулись сюда четырьмя отрядами, в каждом по тысяче казаков…

В другом месте на потёртом коврике брадобрея под острой бритвой шли толки, что Аллакули-хан, дабы не отдать Хиву на разорение, хочет вернуть Перовскому всех пленных. Брадобрей сокрушался: зачем беспокоить невольников — ведь они почти все приняли мусульманскую веру…

В чайхане, где Тедженец сел, чтобы «очистить» палочку шашлыка и запить бузой, шли самые несуразные разговоры о том, что англичане дадут Хива-хану для войны слонов, взятых у индийского раджи; о том, что урусы запросили большой выкуп за голову Бека-Черкаса, отрубленную в Хиве сто лет назад… Тедженец услышал многое, но понял лишь одно: война надвигается, и скоро придётся идти в поход.

Дальнейшие события развивались с невероятной стремительностью. Через день во дворец хана приехали лазутчики из кайсакской степи и донесли: урусы перешагнули Эмбу и приближаются к Чинку. Передовые отряды урусов замечены у озера Чочка-кель. И тогда опять в Хиве, как в былые дни, когда ханское войско собиралось в поход, затрубили карнаи и на главный мейдан ко дворцу со всех сторон стали съезжаться конные сотни.

ПО ТУ СТОРОНУ ЧИНКА

Войско под предводительством Атамурада-кушбеги разрозненными отрядами входило в кишлаки, пополнялось всадниками. Увеличивался и тяжелел обоз из множества навьюченных верблюдов и гружённых большеколесных арб. Ханские нукеры присоединяли всех, кто имел коня и мог сидеть в седле, забирали всё, что могло пригодиться в длительном походе. Пока ещё не торопясь, с остановками в пять-шесть дней, хивинцы прошли Куня-Ургенч, Мулла-Турум и Тайлы. Затем был утомительный переход по диким необжитым местам, где царствовали болотные птицы и комары. В конце концов достигли поселения Яман-Минг-йылкы. Здесь кушбеги повелел оставить верблюдов с кладью и арбы. Воины запаслись в дорогу самым необходимым: набили торбы чуреком и жареным мясом — кавурмой. Впереди лежал Чинк, или, как именовали его урусы, Усть Урт — плоскогорье, через которое шли все дороги и тропы из России в Хиву.

Боевая сотня Тедженца ехала впереди, рядом со свитой Худояр-бия. Сердар полагался на туркмен более чем на кого-либо: они были храбры и исполнительны. К тому же тедженцы восседали на красавцах-скакунах ахалтекинской породы. В быстроте им уступали приземистые кайсакские лошадёнки. Сердар гордился текинской сотней и, конечно, рассчитывал, как только покажутся впереди русские казаки, послать её в бой.

Продвигаясь на север, войско незаметно поднималось всё выше и выше. С плоских высот Чинка уже хорошо проглядывались неохватные просторы кайсакских степей. Чуть приметно в синем небе вился дымок оставшегося позади селения и, словно осколки разбитого зеркальца, сверкали на солнце небольшие степные озёра. Там, внизу, было ещё тепло, а здесь бил в лицо холодный ветер с каменной крошкой. Здесь впервые Тедженец забеспокоился, что наступает зима и каждый новый день будет всё холоднее и холоднее. Ночью остановились в небольшой разрушенной крепости. Жилые постройки из камня давно были брошены людьми. На стенах сохранились лишь следы дыма. Видимо, здесь нередко останавливались купеческие караваны по пути в Хорезм и обратно: люди разжигали костры прямо в заброшенных комнатах. Посреди крепостного двора виднелся колодец. В нём хивинцы нашли хорошую, малосолёную воду и принялись наполнять баклажки и поить из кожаных вёдер лошадей. Стены крепости к тому же защищали от холодного северного ветра — это немного радовало воинов. Радость, однако, была преждевременной. Чем глубже люди погружались в ночь, тем холоднее становились крепостные камни, тем холоднее становился весь Чинк — один огромный камень на макушке планеты. Собранный сушняк в крепости и вокруг неё сгорел в кострах задолго до рассвета. Вторая половина ночи показалась для Тедженца сущим адом. Сколько ни кутался в тёплую хивинскую шубу, к телу пробирался холод. И вообще за свою жизнь Тедженец никогда не видел таких холодных ночей. А ведь пока что не было снега. Что же будет дальше?! Как урусы живут в такой холодной стране? Они живут севернее, у них ещё холоднее.

Тревога лишала сна, а бесконечные ворчания джигитов, которые жаловались на собачий холод, раздражали Тедженца.

— Эй вы, ишачье отродье! — вскричал он. — Вы мёрзнете, как мыши, при первом дыхании чужого ветра. Что с вами будет, когда урусы пошлют на вас буран?!

Воины на некоторое время умолкли. Но едва юзбаши стал засыпать, опять послышались проклятия урусам и их холоду.

— Ишачье отродье, а ну встать! — вскочив, закричал Тедженец. — Давай — за хворостом, разжигайте костры, если вас не греет собственная кровь!

Воины, кутаясь в чекмени (хивинскую шубу имел не каждый), отправились за стены крепости. Спустя час вновь загорелись костры, и люди, пододвинувшись к огню, уснули, уткнувшись в колени или свернувшись калачиком.

Тедженец наконец-то тоже уснул. Но сон его был недолгим. Он проснулся от беспокойного ржания лошадей и подумал, что тихонько подкрались и напали урусы. Он уже хотел поднять тревогу, и лишь выдержка остановила его от глупой выходки. Ещё раз прислушавшись к беспокойному ржанию коней, он догадался — скакуны тоже мёрзнут и хотят согреться. Он выбрался наружу и подошёл к своему Мелекушу. Скакуна била дрожь. Увидев хозяина, конь коротко заржал и забил копытом о камень. Тедженец похлопал его по крупу, прижался к шее, отвязал и повёл в помещение, к костру. Прежде чем ввести скакуна, он вновь поднял на ноги джигитов и велел спасать своих лошадей от холода. Ругательства и ржание коней смешалось, и всё это стало похожим на панику. На другом конца двора выскочили из келий слуги самого кушбеги, кто-то выстрелил, и открылась такая стрельба, словно в крепость ворвались русские и началась война. Прежде чем разобрались — что могло быть причиной паники, прошло немало времени. А тут рассвело, взошло тёплое солнце, и Атамурад-кушбеги дал команду — в седло.

И в этот день ехали по возвышенности, переваливая через бугры и съезжая в каменистые лощины со следами весенних потоков. Наверное, по весне здесь— раздолье: журчат ручьи и пьют сточную пролившуюся с небес воду джейраны. Но сейчас по косогорам не шумела вода, не было ни зверей, ни птиц. Над Чинком клочьями летели серые тучи, и ветер ударял в лицо, обмораживая нос и щёки. Уже подъезжали к Чагану, когда пошёл снег. Сухой и колючий, он подхватывался ветром и носился по плоскогорью, словно белый шайтан. Съехав на песчаную равнину, всадники пришпорили коней и спустя час остановились в Чагане. Здесь узнали, что урусы заняли крепость Таш-Кала в урочище Ак-Булак возле кабаньего озера.

Тедженец на этот раз ночевал в кайсакской юрте. До полуночи в ней горел очаг и было тепло. Вместе с ним было ещё несколько юзбаши. А простые джигиты — кто где. Некоторые нарезали камыша и поставили шалаши. Спрятались в них от снега. Другие облюбовали стога сена. Лошадей загнали в агилы и укрыли кошмами, раздобытыми у чаганцев. Впервые Атамурад-кушбеги выставил вокруг селения посты, ибо русские были совсем близко.

Утром кушбеги, осведомлённый подробностями о продвижении оренбургских казаков, принял решение. Сам он с половиной войска двинется на запад, к морю, поскольку оттуда грозит опасность не менее, чем с Эмбы, а Худояр-бий останется с тремя тысячами конников здесь. Худояр тотчас собрал своих юзбаши в белой юрте здешнего бая. Шлёпнув несколько раз лисьим треухом о сапог, чтобы стрясти налипший снег, он довольно засмеялся:

— Зима для всех холодна. Вот Кочкар-бай говорит, что и русским приходится туго. В Таш-Кала добрался только небольшой отряд, а другие урусы, с пушками, застряли на Эмбе. Половина верблюдов у них подохла!

— Аллах всемилостив, — послышалось несколько голосов.

— Сердар, — спросил Тедженец, — а сколько урусов в крепости?

— Мало, юзбаши. Полтораста линейных солдат и семьдесят казаков. У них сорок повозок. Но крепость хорошо укреплена, надо напасть внезапно. Ты возьмёшь свою и ещё две сотни и нападёшь перед рассветом.

— Ваша воля, сердар, — удовлетворённо отозвался Тедженец.

Вечером три конные сотни выступили из Чага-на и подались на север, к кабаньему озеру. Кони шли тяжело, проваливались по самую грудь в снег. Пустили вперёд верблюдов, целое стадо — их прихватили попутно. Они шествовали, приминая снег, после них лошади шли спокойно и норовисто. К тому же верблюды, шествуя впереди, как бы прятали за собой всадников. В полночь подошли почти к самой крепости, но русские даже не выказали никакой тревоги. Тедженец остановил отряд возле кабаньего озера и приказал воинам не отпускать верблюдов — пригодятся. Тут же отправил он на разведку трёх всадников. К рассвету они вернулись и доложили: крепость обнесена не очень высоким дувалом, казарма охраняется часовыми, а лошади на заднем дворе — к ним подойти легко.

— Это хорошо, — потёр ладони Тедженец. — С соизволения всевышнего, мы возьмём у них лошадей. Без лошадей они далеко не уйдут.

На рассвете, когда единственный русский пёс, который беспрестанно тявкал на косорогую луну, уснул, хивинцы почти бесшумно подъехали с тыла, сняли часового и ворвались в конюшню. Русские солдаты ещё и не успели понять, что происходит, а их лошади все до одной были угнаны в степь. Началась беспорядочная стрельба и угрожающие крики, но это только развеселило Тедженца.

— Зачем они кричат, эти свинопасы? — сказал он возмущённо. — Мы взяли только их лошадей, но раз они угрожают, то мы заберём и их самих!

Зная, что теперь у русских нет ни одной лошади, хивинцы повели себя нагло. Они всем отрядом, гоня впереди себя верблюдов, подъехали почти вплотную к стенам Таш-Калы, и один горластый онбаши прокричал:

— Эй вы, дети свиней! Всё равно вам теперь не выбраться отсюда. Сдавайтесь на милость льва гор и пустынь, отца победителей, побеждённых и тех, которые будут побеждены!

Никто не отозвался, лишь прогремел одиночный выстрел и пропела шмелём пуля. Затем пригрозили по-киргизски:

— Убирайтесь прочь, нечестивцы! Русский царь— милосерден, но коли прогневите его, оставит вас корчиться в снежном поле. Лучше сдавайтесь — нас в тысячу раз больше!

Хивинцы с удивлением выслушали ответ и подивились: почему за русского царя сражаются мусульмане? Тедженец вспомнил о письме иомудов и подумал: «Оказывается, много мусульман перешло к русским. Оказывается, есть что-то сильнее веры!» Он велел прокричать киргизам, чтобы уходили от урусов — и аллах простит им содеянные грехи, но оттуда, из крепости, понеслись грубые матерные слова.

— Вперёд! — воскликнул озлобленно юзбаши. — Мы заставим их плакать у нас в ногах! Вперёд, вперёд, у-рр!

Напирая на верблюдов и размахивая саблями, хивинцы приблизились к стене и воротам, и тут случилось неожиданное. Ворота распахнулись, и со двора с винтовками наперевес и с криками «ура» выскочили русские солдаты. Ловко лавируя между верблюдами, они бросились на всадников Хивы в штыковую атаку и не только отогнали хивинцев, но и поснимали с лошадей не менее пятидесяти человек. Отряд Хивы отступил, а русские, не теряя времени, загнали «осиротевших» верблюдов к себе во двор. Отъехав на версту, Тедженец, ругаясь, слез с коня, снял с себя шубу, халат, рубаху и позвал лекаря. На плече Тедженца алела кровью рана. Русский солдат штыком едва не ткнул ему в сердце — еле успел увернуться.

— Проклятые свиноеды, пожиратели сала! — ругался Тедженец, в то время как лекарь шептал, быстро-быстро шевеля губами, и прикладывал к ране квасцы, чтобы остановить кровь. Затем он приложил к плечу снег и обмотал тряпкой.

Тедженец увёл отряд за кабанье озеро, в Чаган, и там устроил ночлег. На другой день подошли ещё три сотни конников Худояр-бия. Выслушав раненого юзбаши, сердар побранил его за неумные действия:

— С соизволения аллаха, надо было нападать сразу на людей. Но если вы взяли у них коней, то надо было ехать дальше, ибо русским ничего не остаётся, как сдаться на нашу милость!

Во второй половине дня, когда поутих ветер и немного пригрело солнце, хивинцы двинулись на север, не тронув Таш-Калы. Спешили встретить основные силы Оренбургского войска. К вечеру небо очистилось от туч и стало синее моря. Солнце присело на краю белой бесконечной кайсакской равнины. Алое зарево залило снег, словно кровью. Впереди, над равниной, кружились, садились и взлетали стервятники. Птиц было так много, что казалось, они слетелись сюда на кровавый пир. Когда конники подъехали ближе, то увидели множество подохших верблюдов. Запорошённые снегом трупы животных валялись с разодранным до кишок брюхом, некоторые были без ног. Оглядывая брезгливо падаль, Тедженец догадался, что верблюды пали от бескормицы и мороза. На некоторых были русские пеньковые верёвки — значит, эти верблюды из каравана Перовского. Тедженец не мог понять, отчего многие животные без задних ног.

— Вах-хей! — удивился недогадливости своего юзбаши Худояр-бий. — Разве не видишь, что ноги отрезаны саблями? Это голодные русские казаки постарались…

И Тедженец понял, что один из русских караванов дошёл до этого места, потерял часть верблюдов и спешно возвратился назад.

Ночью хивинцы достигли урочища Хатаб и здесь узнали о злой участи урусов. По сведениям кайсаков, генерал Перовский потерял в снегах до десяти тысяч верблюдов, и многие его солдаты поотморозили ноги и руки. Всё русское войско возвратилось на Эмбу: по слухам, генерал хочет дождаться весны, а потом двинуться к Хиве с новыми силами. Худояр-бий дал отдых своим сотням до рассвета и пустился догонять урусов.

Днём хивинцы неожиданно натолкнулись на встречный караван. Навьюченных верблюдов сопровождало с полсотни казаков. Худояр-бий, не задумываясь, приказал захватить караван неверных. Конники, дико вопя и размахивая саблями, кинулись с двух сторон, отогнали казаков и захватили, по подсчётам Тедженца, пятьсот тридцать восемь верблюдов. Семерых казаков взяли в плен, среди них был прапорщик — калмык Аитов.

— А, сатана, — злорадно ухмыльнулся Тедженец и приставил нож к горлу калмыка. Потом отвёл лезвие и сорвал с полушубка прапорщика погоны. Когда подъехал Худояр-бий, Тедженец пояснил: — Сердар, вот, оказывается, откуда берётся сатанинское племя— от калмыков! Они изменяют своей вере и становятся погаными шайтанами.

— Куда едешь? — вежливо спросил Худояр-бий.

— В Хиву еду, — ответил, не моргнув, Аитов. Он понял: если сейчас растеряешься, то его, наверняка, убьют и оставят на съедение птицам.

— Ты изменил своему генералу? — догадался Худояр-бий. — Поистине, ты сатана!

— Нет, господин, — хладнокровно отвечал прапорщик. — Я верен своему генералу. Я еду в Хиву на переговоры с самим Аллакули-ханом. Я — посланник Перовского.

Хивинцы, обступив пленника, рассматривали его с недоверием. Худояр, подумав, пожалел, что напал на караван. «Может быть, Хива-хану было угодно, чтобы мы не тронули посланца? Но слава аллаху, сам посланец живой — значит, нам ничего не грозит». Худояр задумался, посмотрел на Тедженца, который тоже был немного растерян, и сказал:

— Юзбаши, ты второй день жалуешься на свою рану. Повелеваем тебе взять этого свиноеда и отвезти к великому хану.

— Ваша воля, сердар, — живо отозвался Тедженец. Ему и в самом деле было тошно от укола русского штыка. Рана ныла и чесалась, а лекарь только и делал что прикладывал снег и приговаривал: «С соизволения всевышнего всё пройдёт!»

Двинувшись в обратный путь, Тедженец ехал рядом с пленным посланником и донимал его расспросами.

— Говорят, твой народ был на службе Чингис-хана, зачем теперь вы живёте среди урусов?

— Мы бросили землю ойратов и подались к Волге, чтобы уберечь свой народ от гибели, — неохотно отвечал Аитов. — Если б не ушли, то теперь бы нас давно не было.

— А урусы вас не убивают?

Аитов ухмыльнулся и ничего не ответил. Тедженэц понял, что задал вопрос неподходящий: на плечах Аитова — русские погоны. Однако многое было непонятным, и Тедженец не отступал:

— Чем вы угодили урусам?

— Мы попросили защиты у русского царя и теперь живём под его покровительством.

— Вы потеряли волю, калмык, — с упрёком сказал Тедженец.

— Да, это так, — согласился Аитов. — Мы потеряли волю. Но мы обрели надежду на существование. Мой народ гол и голоден, но над ним не висит острие меча. Он спит спокойно.

— На голодный желудок всегда хорошо спится, — засмеялся Тедженец. — Это я знаю. Но я всегда мечтаю перед сном сытно поесть. Значит, мне с урусами не по пути. Я лучше сдохну в седле вот от этой раны. — Он притронулся к плечу и скривил губы.

— Кому что, — отозвался со вздохом Аитов. — Но ты, юзбаши, зря калмыков не вини. Не они одни приняли русское подданство. Многие народы предпочитают: лучше жалкое существование, чем кровавая смерть. Разве твои соплеменники — туркмены Мангышлака — не за урусов? Разве они не подданные ак-падишаха? Да и Кият просится к урусам.

Тедженец промолчал и стал думать о письме атрекцев. «Море Каспийское принадлежит урусам, я мы кормимся из этого моря». Аитов, видя, что конвоир призадумался, заговорил ещё увереннее:

— Теперь все народы восточного и западного берегов Каспия служат русскому царю. Знатных людей государь жалует. Многих в офицеры произвёл, а кое-кто и генералами стали. Об Айчувакове слышал? Этот хан за то, что орду свою в руках держит и царю тем самым помогает, генеральский чин получил.

— Кият и другие иомудские ханы тоже в генералы просятся? — спросил Тедженец.

— А как же! — заверил пленник. — Если царь примет иомудов к себе, то главного хана генералом сделает, а его приближённые офицерами станут.

— А народ кем будет?

— Ай, народ везде остаётся народом, — небрежно пояснил Аитов. — Землю пахать, хлеб убирать, из ружей стрелять — вот дело народа. Раб рождается рабом и повинуется своему хозяину. Сколько у тебя рабов?

Тедженец с любопытством взглянул на калмыка, усмехнулся и покачал головой. О каких рабах спрашивает этот нечестивец? Зачем воину рабы? Если он берёт в поле врага — продаёт его за хорошую цену его родственникам или в Хиву узбекам. Аитов словно угадал мысли юзбаши.

— Хотя… зачем тебе рабы? Ты ведь воин. Вся жизнь твоя в седле. Но скажи, юзбаши, разве ты не хотел бы в старости иметь своих рабов, которые бы делали для тебя всё, что ты пожелаешь? Хотел бы, конечно, по глазам вижу. Но ты никогда не удержал бы их при себе. Силы мало, да и законы иные у твоего племени. А сделаешься русским подданным — царь тебе даст права крепостника. Богатым станешь…

Тедженец слушал офицера-калмыка и соображал: сколько даст за него Хива-хан? Настоящий он посланник белого генерала или врёт? Вах, если бы он оказался не тем, за кого себя выдаёт! Тогда бы Тедженец получил за него хороший подарок.

— У тебя, калмык, должно быть письмо от твоего генерала к Хива-хану. Покажи это письмо! — потребовал юзбаши.

Аитов вздрогнул, но тотчас взял себя в руки и заверил:

— Есть письмо, не беспокойся. Когда приедем к хану, тогда и отдадим ему.

— Ты мне покажи, калмык. Я не возьму, — опять потребовал Тедженец.

— Ай, юзбаши, разве ты не знаешь, где берегут тайные письма? — недовольно проговорил Аитов. — Не могу же я раздеться на таком морозе!

Тедженец успокоился, но не надолго. Поглядывая на прапорщика, он всё больше и больше уверялся в мысли, что калмык гнал верблюдов в Таш-Калу, а когда попался, то назвал себя посланником, чтобы продлить себе жизнь. «Но разве не знает этот нечестивец— какая кара его ждёт во дворце Хива-хана? Поистиие, он дурачит самого себя!» Когда остановились на ночлег в заброшенной крепости на возвышенности Чинка и опять грелись у костра, Тедженец не удержался от соблазна.

— Поистине, огонь — творение аллаха, — сказал он, снял с себя шубу и сел на неё. Затем обратился к Аитову: — Хей, калмык, сними-ка полушубок, чтобы не изжариться.

— Спасибо, юзбаши, мне не жарко, — спокойно отозвался Аитов.

Тогда Тедженец заговорил в приказном тоне:

— Сними полушубок и дай сюда, калмык!

Аитов насторожился. Тедженец кивнул джигитам, и те мгновенно стащили с прапорщика полушубок. Взяв овчину, юзбаши ощупал её всю, ища письмо, не нашёл и приказал снять с калмыка сюртук. Тоже ничего не нашёл. Сняли с прапорщика сапоги, портки, рубаху, оставили в чём мать родила — письма не нашли. Аитов скулил и приплясывал возле огня, а Тедженец радовался, как ребёнок.

— Значит, нет письма, а? Нет письма, шайтан?! Вот теперь ты будешь моим рабом. Я возьму за тебя с Хива-хана тысячу динаров. Давай-ка побыстрей одевайся, шайтан. Если простудишься и умрёшь, я не получу ни одной таньги. Теперь я должен тебя беречь больше, чем самого себя!

После полуночи, когда джигиты стали засыпать, Тедженец приказал сторожить калмыка. И, чтобы тот не вздумал сбежать, собственноручно связал ему руки и ноги. Утром Аитова посадили на верблюда, и отряд Тедженца двинулся по пустынному холодному плоскогорью в Хиву.

В ЛЕДОВОМ ПЛЕНУ

От Оренбурга до Гурьева Карелин ехал в крытом возке. Отряд из десяти военных казаков едва поспевал за ним. В станицах останавливались ненадолго. Карелин вылезал из крытой коляски, спешил к местным властям: узнавал, заготовлены ли сухари. Заночевав, утром снова отправлялся в путь. Разбитая дорога тянулась вдоль реки, и не было ей конца. «Ну и головотяпство! — с возмущением думал он. — Сколько лет миром и добрым словом прокладывали путь к сердцу кочевника. Сколько сделано по этой нелёгкой стезе! Весь запад кайсакских степей вовлечён в мирную торговлю. А теперь всё полетит чёрным прахом в небо. Загремят пушки, затрещат ружья — и забудутся надолго и дружба, и торговля. Что ответишь тем же човдурам, если спросят: «Зачем пришли с войной, Силыч?»

Карелин глядел на гладкую потемневшую воду Урала. Казаки как раз перед походом закончили осенний лов красной рыбы; лодок на воде почти не было. Изредка виднелись одинокие бударки. Весь вёсельный флот казаков стоял на приколе у станиц. Старики и дети конопатили и смолили днища, а бабы-казачки вялили на верёвках, вывесив, как бельё, рыбу. Станичная идиллия на какое-то время отвлекла от мрачных мыслей. С сожалением он думал, что не удалось заняться нынешней осенью научными делами. Вот и студент Ваня Кирилов, привезённый из Санкт-Петербурга, томится теперь под присмотром Александры Николаевны. Небось, дочек Лизу и Сонечку водит ка прогулки к городскому собору, на площадь…

В Гурьев Карелин приехал холодным ненастным днём. Ветер дул с дагестанского берега, ударяя в лицо мелким колючим дождём. Каспийская вода заливалась в устье Урала, и казалось, река идёт крутыми волнами вспять. Несколько судов раскачивались на глубине за отмелью. И Карелин опасливо подумал, что волна слишком крепка — как бы не сорвало парусники с якорей. Сам городок Гурьев являл собой убогое поселеньице: несколько сотен приземистых деревянных домишек, всюду развешаны сети, и ни одного деревца вокруг. Степь, солончаки, камышовые заросли. Ветер свистел над крышами домов, срывая с труб дым и бросая его из стороны в сторону.

На обширном подворье гурьевского головы Карелин встретил астраханских купцов, среди которых был и Александр Герасимов.

— Вот так встреча! — удивился Григорий Силыч. — Видимо, и тебя царь-батюшка на войну спровадил?

— Да разве без меня обойдёшься? — в тон ему ответил Александр и схватил обе руки своего покровителя, пожимая с такой радостью, словно о встрече с Карелиным только и мечтал.

— Батя жив-здоров?

— А чего ему сделается! — отвечал Александр. — Скучает, правда, по торговле да по морю. И тебя часто вспоминает. «Забыл, говорит, нас Силыч, небось, де-лов много в Петербурге».

— Дел много, Саня, — согласился Карелин. — Считай, чуть ли не три года проторчал в кабинетах департамента. Вовсе отвык от походной жизни. Хотел было нынешней осенью податься в дальние края, ан война грянула.

— И какого хрена этот хин держит наших пленников?! — с досадой выругался Герасимов. — Отдал бы их — и нам хорошо, и ему самому спокойнее.

— Пленные, Саня, предлог. Политика государя глупа, вот в чём корень зла. Сколько лет старались к миру и вот — на тебе!

Ветер не унимался: разгуливал по взморью и над городком весь день. И вечером, когда Силыч лежал в постели, ветер завывал в трубе и швырял в окно ракушкой. А утром наступила вдруг тишина, и от этой тишины стало холодно в гостиной комнате. Карелин догадался: пошёл снег. Глянул в окно — так и есть. Над пристанью кружились хлопья, а ветра словно и не бывало. Герасимов вошёл, помотал головой:

— Вот тебе и война. Хватят казаки лиха в кайсакской степи. И кой их чёрт дёрнул, глядя на зиму, Хиву брать? Ума не приложу. Промежду прочим, Силыч, ночью обоз уральцев приволокся.

— С этого бы и начинал, — повеселел Карелин, вышел в коридор и загремел умывальником.

Спустя час он уже был на пристани, зычным голосом командовал, чтобы купчишки поторапливались, не сидели сложа руки, а загружали катера сухарями и везли на корабли. Шестнадцативесельные катера забирали сразу мешков по пятьдесят. Музуры тяжело налегли на вёсла. Лёгкие хлопья снега кружились над судами, словно мухи, и растворялись в синей спокойной воде.

В полдень корабли один за другим поднимали паруса и уходили в открытое море. Первым шёл «Святой Николай». Карелин стоял у борта и смотрел на берег. Гурьев-городок выглядел с моря игрушечным, а люди на берегу — муравьями. Когда берега вовсе скрылись в снежной мгле, Силыч зашёл в отведённую ему каюту…


Бывали годы, когда снег выпадал в гурьевских равнинах и раньше ноября. Но снег неустойчивый. Выходило из-за туч солнце, пригревало землю — и белого покрова как не бывало. А этот снег что-то не походил на прежние гурьевские снега. Прошли сутки, как парусники в море, но снег не переставал, да и конца ему не было видно. Музуры два раза в день очищали палубу, выбрасывали за борт деревянными лопатами горы снега. Управлялись с необычной работой живо, с прибаутками. Но куда сложнее оказалось стряхивать снег с парусов. Заскорузлый на ветру снежный наст намертво прилипал к полотнищам и давил на корабли сверху с неимоверной силой. Парусники плохо повиновались, кренились при самом лёгком волнении, и всё время казалось — вот сейчас какой-нибудь из них опрокинется. Моряки с опаской поглядывали вверх на паруса и переговаривались: что делать, как быть?

— И за какие грехи мучимся? — не переставая, канючил Герасимов. — Ну иное дело, кабы хивинцы сами на нас напали! Тогда, конечно, хватай ружья и в штыки. А то ведь мы — зачинщики!

Герасимов явно играл на чувствах Карелина. Знал распрекрасно, что кочевники всего побережья боготворят Силыча за его ум, за человечность. Санька иной раз даже хвастался перед знаковыми господами, дескать, Карелин сможет от Тюб-Карагана до Хивы дойти, и ни один кайсак его не тронет. Господа хорошие усмехались: «Да что он — вождь у них или хан?» «Не скажу, кем они его считают, но если б захотел Силыч, они бы его назначили своим ханом», — уверял Санька. И теперь Герасимов не столько из-за мучений, сколько из того, чтобы польстить Карелину, завёл разговор о никчёмности похода. Карелин угадал ход его мыслей, однако разговор поддержал с охотой:

— Ни хивинцы, ни кочевые кайсаки ни в жизнь не нападут на Россию. Силы неравные. Другое дело — шкодят, налетают на караваны. Но опять же тут Хива ни при чём. Аллакули сам не может справиться с разбойниками, несёт громадные убытки от них. Хивинцы, Саня, если хочешь знать, боятся нас. — Силыч оживился, откашлялся, набил трубку, задымил и продолжал: — Вот, скажем, в двадцать пятом году. Я тогда, одинокий прапорщик, только-только познакомился с учёными-натуралистами, и они предложили мне участвовать в экспедиции к Аральскому морю. Ну, ты слыхал, небось, об экспедиции полковника Берга по исследованию Усть-Урта? Вальховский, Анжу, Лемм, Эверсман — прекрасная компания. Правда, последний малость нечист на руку, ну да хрен с ним. С нами было около двух с половиной тысяч солдат и уральских казаков, к тому же шесть орудий в упряжках. Никаких воинственных намерений, однако, у нас не было. Войско держали на случай — чтобы отбиться, если хивинский хан нападёт. Спустились с плоскогорья, двинулись к Аралу, и тут сообщают нам кайсаки, будто хан Хивы хочет встретить нас хлебом-солью, ключи вручить от своей столицы и отдать всех пленных. Мы тогда посмеялись: «На кой чёрт нам их ключи, когда мы занимаемся научными делами!» А хивинцы и вправду перепугались. Остановились мы в старой крепости: вдруг видим — входит к нам во двор громадный, разряженный в разноцветные лоскуты слон. А за слоном, тоже в тряпках — верблюды и хивинцы на породистых жеребцах. Сбежались мы. не поймём — что за представление. Сам Берг явился, спрашивает знатного хивинца: «Откуда и зачем пожаловали?» А тот упал на колени, руки приложил к груди и взмолился: возьми, мол, ак-паша, этого слона в подарок, только не убивай наш народ и не разоряй хивинские города. Берг посмеялся над послом, успокоил его, заверил в дружбе, а от слона отказался. «Чем, говорит, мы его кормить будем. Да и доведёшь ли его до Оренбурга?» Не принял, словом, никаких подарков…

Плыли всю ночь и утро, а в полдень флотилия стала на якорь в устье Эмбы. Карелин решил, что дальше двигаться к Прорвинскому посту нет никакого резона. Ночью ртутный столбик опустился до у берегов образовалась ледяная корка. Чего доброго замёрзнет море и на глубине! Единственное, на что отважился Карелин, — пригласил к себе Герасимова и сказал:

— Вот что, Саня. Твой шкоут начинён порохом и боеприпасами. Если не доставим этот «провиант» к Прорвинскому посту вовремя — изменниками и предателями назовут. До суда дело дойдёт. Давай-ка плыви туда немедля. Шкоут твой, думаю, легко взломает ледяной панцирь. А эти кораблики застрянут на полпути.

— Без провожатых? — насторожился Герасимов.

— Да тут ведь сутки ходу всего. К тому же на Прорве уже двенадцать парусников есть. Одиноким не окажешься. Ну, с богом, Александр Тимофеич!

Карелин сел в катер, и гребцы направились к берегу, где вился дымок и виднелись каменные домики. С других судов тоже отправлялись на землю. Всё пространство от берега до корабля заполнилось гребными судами. Тонкий ледок похрустывал и ломался со звоном, словно стекло. А от Эмбы несло таким диким холодом, что подгибались колени и сводило плечи.

С берега Карелин долго смотрел на шкоут Герасимова, пока он не скрылся из виду. Потом отправился к баракам и занялся размещением людей и провианта.

Утром термометр показал — 33, и всё пространство от берега до кораблей и дальше до самого горизонта покрылось прочной коркой льда. Первыми на лёд выбежали рыбацкие дворняжки. Осторожно оглядывали стоявшие поодаль корабли, принюхивались, а потом побежали к ним, не боясь провалиться под лёд. Несколько казаков, отважившись, тоже ступили на лёд. Не провалились. Постукали каблуками по льду— держит. Наблюдавший со двора за казаками Силыч удручённо сказал коменданту:

— Ну, вот и всё. Намертво сели… До самого лета. Придётся, как тогда, ехать в Гурьев, снаряжать санный обоз.

В этот же день пятеро служивших с прапорщиком сели в три повозки и отправились берегом в Гурьев. А ещё через день Карелин пригласил к себе здешних туркмен-човдуров, кибитки которых стояли на окраине городка, и попросил, чтобы отправили они людей в сторону Прорвинского поста и разузнали: доплыл ли шкоут купца Герасимова до места назначения? Те безоговорочно согласились, ибо считали долгом выполнить любое поручение Силыча. Другая группа конных туркмен со старостой Бекченгаем отправилась в сторону Усть-Урта: надо было узнать, где находитсяэкспедиция генерала Перовского. Дошла ли она до Ак-Булака? Если дошла, то почему нет связных, которые бы сообщили, когда вывозить запасной провиант в стан войска.

Дня через три поступили вести от туркмен: все купеческие суда у Прорвинского поста вмёрзли в лёд, а подготовленные к отправке чувалы с пшеницей и овсом захвачены хивинцами. Они внезапно напали ночью и разграбили склад. Лазутчики вернулись со стороны Прорвы вечером, а под утро на Эмбииское укрепление напала хивинская конница. Охрана казаков заметила приближающегося противника и подняла тревогу. Гарнизон успел вооружиться и, заняв круговую оборону на каменных стенах и у ворот, встретил конных хивинцев оружейным огнём. Потеряв десятка три убитых, те спешно отступили. Днём они зашли с севера и попытались пробиться к кораблям, где пока что хранился весь провиант, но лёд под лошадями треснул и несколько всадников оказались в воде. Глубина залива небольшая — пострадавших хивинцы спасли, но всё равно поняли, что по льду к судам пока что не подойди — надо ждать, пока лёд как следует окрепнет. Хивинцы откатились, захватив по пути овец и верблюдов.

Потянулись дни, полные тревог и опасений. Из кайсакских степей то и дело приносились вести. Осведомители — кайсаки на тощих лошадках, торопливо и бестолково называли урочища и аилы, где видели воинов Хивы. Трудно было понять, далеко или близко противник. «Ай, два-три дня пути», — следовал обычный ответ. Эта неопределённость держала постоянно гарнизон в напряжении. Казаки, линейные солдаты и чиновники ни днём, ни ночью не оставляли без присмотра подходы к укреплению. С наступлением темноты выставлялись усиленные караулы.

Лишь в начале января прибыл из Гурьева санный обоз. Тотчас к нему приставили большую вооружённую охрану и двинулись длинной вереницей по синеватому льду к Прорве. Слева каменистые, объятые снегом берега, справа — бесконечная равнина уснувшего моря. Ни зверя, ни птицы — природа мертва. Лишь фырканье лошадей да скрип санных полозьев.

Силыч ехал в четвёртых санях, в трёх перед ним разместились казаки с карабинами и гранатами. Слева, теснясь к берегу, продвигался казачий отряд в сто пятьдесят сабель. Предстояло пройти сто с лишним вёрст. Карелин надеялся одолеть их за двое суток. Вечером остановились на отдых. Надо было накормить лошадей, да и самим согреться у огня и отведать горячей пищи. Поставили палатки, разожгли костерки, хоть и знали, что огонь будет замечен издалека. Но что поделаешь? Иначе нельзя. Оцепили лагерь с трёх сторон, оставили без охраны только запад. Не зайдут же хивинцы с моря! Неужели хватит у них смекалки?! Да и расстояние какое надо покрыть, чтобы незаметно подкрасться с моря! Правильно распорядились. Хивинцев вовсе не было, и никто не нарушил тревожный сон экспедиции.

Появились они к концу второго дня. Когда стало смеркаться, едущие впереди казаки увидели далеко на юге зарево. Сразу даже не поняли — что это. То ли отсветы вечернего солнца, то ли пожар. Но чему гореть? А потом на берегу показалось несколько всадников. Постояли немного, стегнули лошадей, как по команде, и скрылись в белых сумерках.

— Ну вот и пришёл конец нашему покою, — сказал, слезая с саней, Силыч. — Принимай решение, господин капитан, — подсказал он ехавшему впереди офицеру.

— Думаете, хивинская разведка? — догадался тот и проворно соскочил с саней.

— Что ж тут думать. Через час-другой появятся всем отрядом. Прежде, конечно, силы взвесят: стоит ли на нас нападать.

— Смилуйся боже, сделай так, чтобы их было вдвое меньше, — то ли шутя, то ли от страха взмолился какой-то казак.

— Но-но, ты, паникёр! — повысил голос Карелин.

А пехотный капитан приказал подготовить к бою оружие и занять оборону всему обозу.

— Конных казаков отведите вон к тому утёсу, — посоветовал Карелин. — Пусть будут наготове. Если понадобится, налетят с фланга. Но я не думаю, чтобы хивинцев было слишком много. Сотни три, четыре — не больше. Крупными соединениями они не ходят.

В ожидании нападения противника простояли часа два, а то и больше. Хивинцы не появлялись, и не было никаких признаков их близкого присутствия. Часть казаков выехала на каменистый берег и отправилась дозором вперёд. Санный поезд двинулся дальше: становиться лагерем не было смысла. В десять вечера взошла луна, осветила ледовое пространство, и всё стало видно вокруг, как на ладони. И зарево словно притухло. И опять строили догадки — что бы такое могло быть? Но уже знал Карелин — что это, и сердце его сдавливала тоска, а в голове шумело. «Сволочи, — выговаривал он про себя. — Теперь найдут, на кого свалить свой позор эти Тимирязевы и Перовские!» Нет, он не боялся ни презрения вельмож, ни царского суда, хотя и видел их неизбежность: ведь впереди горели русские корабли, зазимовавшие на Прорвинском посту. Сколько их там? Четырнадцать? А сколько муки, сухарей, боеприпасов! Карелин видел иную беду, и эта беда казалась ему непоправимой. Он не сомневался, что огонь войны, вспыхнувший на восточном побережье, навсегда сожжёт у кочевников веру в русскую добродетель. Нет, теперь Силычу здесь делать нечего. У него попросту не хватит сил, чтобы восстановить свой престиж. Он жалел, что не нашёл духу отказаться от назначения в поход. Пусть бы осудили и расстреляли к чёртовой матери, чем заслужить презрение кочевников, с которыми прожил вместе полжизни!

Санный караван продвигался вперёд, но Карелин понимал, что делать на Прорве теперь нечего: пост разгромлен, суда спалены, люди побиты, а живые уведены в плен. На рассвете были замечены людские силуэты. Казаки выехали вперёд и привезли четверых обмороженных музуров и купца Герасимова. Все они были изнурены до крайности и уснули, едва их уложили в сани. Напрасно Карелин тормошил Саньку, спрашивал, много ли там хивинцев: купец шевелил губами, мычал, но проснуться не мог. Тогда Карелин приказал армейскому капитану остаться с половиной солдат при обозе, а сам, взяв с собой полтораста конных казаков, выехал на каменистый берег и повёл отряд на юг. Ехать здесь было ещё труднее, чем по льду. Лошади то и дело проваливались по самую грудь в сугробы, спотыкались и испуганно храпели. Пришлось вновь спуститься на лёд и ехать шагом. Лишь на отдельных участках, где лёд припорошило снежком, лошадей пускали рысью. Часа через три приблизились к Прорве и остановились, поражённые картиной разгрома. Восемь судов догорали на белой ледяной равнине, и не было вокруг ни души. Подойти к горящим расшивам и кусовым лодкам было невозможно: лёд вокруг них растопился, и в полыньях чернела вода. «Почему только восемь?» — подумал с безразличием Карелин. — Где же остальные?» И когда одна из расшив, охваченная пламнем, с треском и шипением опустилась под лёд — всё стало понятно. Выехав на берег, казаки увидели начисто разваленную казарму и несколько трупов. Целая стая лисиц и шакалов кинулась в разные стороны со двора.

— Ох, горе-горюшко, — сказал казак, ехавший рядом с Карелиным, — мало того, что жили кое-как, но и после смерти адские мучения. Всех как одного звери пообгрызли.

Карелин приказал закопать трупы. Казаки отыскали лом и несколько лопат, похоронили товарищей в братской могиле, дали залп и вновь сели на лошадей. С берега Карелин вновь посмотрел на сгоревшие суда — теперь их было только шесть, остальные ушли под лёд. Видимо, подо льдом был и «Святой Николай», ибо оставшиеся пока на поверхности суда ничем не напоминали шкоут Герасимова. Карелин вспомнил, что в трюмах шкоута лежали бочки с порохом и боеприпасы. Конечно же, начинённый взрывчаткой, шкоут, наверное, ушёл на дно одним из первых.

Отряд возвращался прежней дорогой. Чёрный дым поднимался над Прорвинским постом и уносился по синему небу в кайсакские степи. Белые безмолвные просторы, полные угрожающей таинственности, тяготели над людским сознанием.

Санный караван пребывал на том же месте, где его оставил Карелин. Спасшиеся от жестокой смерти музуры и купец Герасимов всё ещё спали. Карелин распорядился устроить казакам двухчасовой отдых и двигаться назад.

Герасимов очнулся от сна вечером, в пути. Приподняв голову, повёл мутными глазами и, вспомнив что с ним произошло, порозовел лицом.

— Силыч! — слабо позвал он ехавшего рядом на коне Карелина.

— Ваше скородие! — окликнул Карелина казак. — Купец никак проснулся.

Карелин остановил коня, слез, бросил поводья казаку и сел в сани с Герасимовым.

— Вот так-то, браток, на войну ходить, — с печальной усмешкой сказал он и полез в карман га трубкой.

Герасимов вздохнул и смущённо отвернулся. На глазах его выступили крупные слёзы. Какое-то время усилием воли он сдерживался, но не выдержал и зарыдал в голос.

— Силыч, милый, да что же это творится? Шкоут-то на мильон с лишним… И музуров почти всех. Что ж я бабам ихним скажу. Как оповещу о смер-тушке? Ведь они всех вместе с корабликом спалили!..

— Перестань, перестань, Саня, — успокоил его Карелин.

— Да уж лучше бы помереть, чем такое вынести!

— Да прекрати ты! — прикрикнул на него Карелин. — Что ты, как вдовушка, нюни распустил? Тоже мне, мужик русский!

Герасимов как-то сразу стих, провёл по лицу пятернёй, шумно вздохнул. Карелин достал из тулупа флягу со спиртом и подал купцу:

— На, выпей малость, — и, помолчав, добавил: — Твоя беда, считай, кончилась, а моя только начинается. — Он с тоской поглядел на пустынный берег и подумал опять: «Всё, господин коллежский асессор. Здесь ты в последний раз. Не осталось у тебя в этих краях друзей, ты предал их, выполняя волю своего государя. И чин тебе статского советника теперь ни к чему. Сбрось к чёртовой матери форменную шинель с фуражкой, чтобы и духу в тебе чиновничьего не осталось. Подайся-ка в безвестные края да займись-ка естественными науками».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СУД

Хивинский хан прислал в Оренбург более четырёхсот русских невольников. С ними возвратился и прапорщик Аитов. Посланник Хивы Ата-Нияз-Ходжа привёз письмо Перовскому:

«Слово отца побед, победителей и побеждённых хорезмского шаха. Повелеваем подданным нашего хорезмского повелительного двора, пребывающего в райских весёлых садах, управляющим отдельными странами, начальствующим над яумудским и чаудурским туркменскими народами, всем храбрым воинам, биям и старшинам народов киргизского и каракалпакского и вообще всем блистающим в нашем царствовании доблестными подвигами, что по познании о сей нашей высокой грамоте, которая издана в лето от эры благословенного пророка нашего 1256 (мышиное) в месяце джумади-авель о том, что мы вступили с великим российским Императором в дела миролюбия, с твёрдым намерением искать его высокой дружбы и приязни; отныне никто не должен делать набеги на русские владения и покупать русских пленных. Если же кто в противность сего высокого повелевания нашего учинит на русскую землю нападение или купит русского пленного, то не избегнет нашего ханского гнева и должного наказания, о чём и обнародывается сим всемилостивейшим нашим повелением в лето 1256 (1840)».[21]

Письмо было зачитано на главной площади Оренбурга в торжественной обстановке: гремел оркестр, и прокатывалось солдатское «ура», но все — от генерал-губернатора до последнего рядового солдата — понимали, что Россия потерпела поражение. Позорное отступление, тысячи обмороженных солдат, более десятка потопленных судов — всё это не могло пройти бесследно. После того, как хивинский посланник был отправлен на переговоры в Санкт-Петербург, началось неторопливое расследование. В Оренбург потянулись коляски дипкурьеров и царских комиссий. Столичные военные и чиновники заседали в штабе губернатора, вызывали на опрос «виновных», и уже в первые дни их пребывания пошли разговоры об отставках. Покинули славный град уральских казаков многие, в их числе Даль и Бларамберг. Карелин, не дожидаясь, — пока его привлекут к суду, учинят расправу, подал на имя управляющего Госдепартаментом азиатских дел рапорт об отставке. Тут же, не откладывая, собрался в дорогу на Иртыш. Захватил с собой гостившего у него петербургского студента натуралиста Ивана Кирилова. Ночью, прячась от посторонних глаз, выехали они в степь и подались на восток. Несколько позднее посыпались от Нессельроде письма на имя Омского генерал-губернатора: разыскать бывшего коллежского асессора Карелина и доставить его в Санкт-Петербург. Григорий Силыч узнал об этом грозном требовании и ещё дальше ушёл в тайгу. Там же от проводников услышал об отъезде из Оренбурга генерала Перовского и других устроителей похода…

Но не «разгромом» штаба Перовского измерялось поражение России под Хивой. Отзвуки этого поражения подняли на борьбу свободолюбивых черкесов, а затем и чеченцев. Чеченские повстанцы влились в отряды Шамиля. С их помощью он одержал ряд крупных побед, занял Аварию и утвердил свою власть в значительной части Дагестана.

Постепенно вести о слабосилии урусов разнеслись по всему Ближнему Востоку и породили заодно неверие в могущество чужеземцев-англичан. Народные мстители гнали «инглизов» из своих городов и кишлаков, не давая им опомниться. В Кабуле повстанцы ворвались в крепость, схватили и убили Бёрнса, недавно объявившего себя губернатором столицы. Вновь зазвучало имя Дост-Мухаммеда. И тогда, узнав об успешной войне соседей, воспылал гневом против неверных эмир Бухары Насрулла. Гуламы повелителя схватили английских агентов Стотдарта и Конолли, притащили их на площадь и отрубили им головы.


Прибрежные туркмены, узнав об отступлении оренбургских казаков и крупных потерях в армии Перовского, пришли в недоумение. Не верилось, чтобы вояки Хивы, которых в хорошие времена не раз побеждали туркмены, смогли одолеть урусов. Сотни под предводительством Махтумкули-сердара, Якши-Мамеда и их соратников несколько дней ещё простояли у Сарыкамыша после того, как получили известие о победе хивинцев. Думалось — это лживые вести. Наконец пришло письмо от Кията, что войны с Хиза-ханом не будет, и джигиты направились к морю.

— Хай, свиноеды! — ругался Якши-Мамед. — Поистине, они слабосильны и трусливы. Сколько лет воюют с Шамилем и никак не могут с ним справиться. А теперь кинулись на Хиву — и тоже убежали.

Предводители ехали вместе, все в тёплых хивинских шубах и лохматых тельпеках. Под шубами, поверх халатов, были подвязаны сабли и ножи, за кушаками — пистолеты. Было морозно. Суровая зима, нагрянувшая на кайсакские степи, принесла снег и сюда. Туркменские кони, не привыкшие к такой погоде, вели себя беспокойно, спотыкались, пританцовывали и ржали, словно жаловались кому-то на свою тяжкую участь.

— До сих пор не могу себе простить, — поддержал своего младшего друга Махтумкули, — как мы позволили урусам отдать наш Гурген шаху!

— Вах, сердар, сейчас в самый раз возвратить лти земли! — откликнулся Якши-Мамед. — Неужели упустим случай?!

Беседу предводителей слышали ехавшие рядом ханы иомудских селений. Некоторые из них поддакивали и тут лее распространяли хабар[22] по войску, растянувшемуся по всей Каракумской пустыне. Через день-другой на привалах, у колодцев, согреваясь в кибитках кочевников и у костров, джигиты только и судачили о возможном нападении на каджаров.

При подходе к Мисриану были замечены всадники-туркмены. Их легко узнали по чекменям и тельпекам. Когда подъехали ближе, увидели Султан-Баба. Выглядел он озабоченным.

— Сердар, плохие вести. Скот надо спасать. Кад-жары захватили. Как узнали они, что урусов Хива-хан разгромил, сразу на нас бросились. Говорят: «урусы не только туркмен, но и себя защищать не могут».

Махтумкули-хан посмотрел на своих юзбаши. Глаза у них горели жаждой мщения. И если бы сейчас сердар промедлил, то они и без него бы решили, что делать.

— Ну что ж, друзья, — сказал он решительно. — Пришло время возвратить потерянное…

Через трое суток войско перешло Атрек по льду и боевыми клиньями устремилось к Кумыш-Тёпе. Равнина междуречья, белая от снега и продутая каспийскими ветрами загудела от топота тысяч копыт.

Основные конные сотни шли по берегу моря. Слева, немного отстав, двигался обоз: верблюды и арбы, нагружённые мешками. Ещё левее — сотня особого назначения. Вёл её Кеймир. В этой сотне были рыбаки с Огурджинского, в основном безусая молодёжь, выехавшая в поход впервые. Кеймир должен был со своей сотней выйти к Туркмено-Хорасанским горам, где паслись захваченные каджарами отары, отбить их и пригнать на Атрек. Юнцы-йигиты считали свой поход прогулкой, они рвались в настоящий бой.

Сотня Якши-Мамеда, как всегда, шла в авангарде и первой встретилась с каджарами на подступах к Кумыш-Тёпе. Атрекцы на ходу перестраивали боевые порядки, чтобы ворваться в селение с трёх сторон. В это время над курганом взлетела ракета, и тут же из ворот выехал отряд каджаров. Однако спеси у них хватило не надолго. Офицер в тюрбане с султаном, ехавший впереди, остановился, приложил к глазам зрительную трубу и мгновенно развернул коня.

— Эшек, — удовлетворённо сказал Якши-Мамед, взмахнул саблей, и туркмены, улюлюкая, бросились в погоню.

Всадники ворвались в селение, вихрем понеслись между юрт, топча всё, что попадалось под копыта коней. Загремела посуда, валились тамдыры, визжали собаки. Плач женщин и детей провожал джигитов, кинувшихся к броду, через который уже переправлялся на ту сторону Гургена каджарский отряд. Джигиты спешились и тоже открыли стрельбу по уходя-щим каджарам. Но преследовать их дальше Якши-Мамед не решился: можно было увлечься погоней и попасть в ловушку. Да и со стороны рабата доносились частые выстрелы. Оставшиеся там каджары оказывали отчаянное сопротивление.

Якши-Мамед повёл своих джигитов к северным воротам рабата. Сюда уже подоспели другие атрекские сотни. Новые массивные ворота, окованные железом, стонали от ударов прикладами и камнями. Наконец кто-то догадался и притащил тулун с нефтью, облил их и поднёс факел. Ворота вспыхнули, но из толпы скучившихся всадников закричали: «Сарай надо сжечь — там они засели!» Джигит приметил новый караван-сарай: он был высок и выглядывал из-за стен на улицу деревянной резной аркадой. Воин с факелом взобрался по лестнице и бросил факел на крышу. Вскоре она была объята пламенем. Сгорели и ворота. И в тот момент, когда они рухнули, образовав проём, со двора рабата ошалело выскочили несколько всадников и поскакали к аулу. Джигиты пустились вслед за ними, крича и хохоча, стреляя и размахивая саблями. Мамед, сын сердара, впервые участвовавший в сражении, одним из первых настиг отступающих и, обходя справа, бросил на белобородого в чёрном тельпеке старика аркан. Мгновение, и тот, вылетев из седла, грохнулся оземь. Мамед тут же соскочил с лошади и подбежал к пленнику.

— А, шайтан! — злорадно засмеялся юноша, заламывая ему руки и наблюдая, как ловят джигиты остальных. — Вставай, нечестивец, пойдём к хану!

Тем временем атрекцы, ворвавшись во двор рабата, порубили саблями всех, кто не успел бросить оружие и поднять руки. Затем смерч расправы переметнулся на пристань и в селение. Джигиты принялись искать ханов-предателей, которые три года назад приняли подданство шаха. Притащили одного, второго, третьего на курган, где зелёным парусом на ветру трепыхался шатёр Махтумкули-хан а, И тут выяснилось, что сын сердара заарканил самого Назар-Мергена, о котором так много было разговоров. Когда гургенского старшину подвели к шатру и бросили на колени, сердар кончиком кнутовища приподнял подбородок пленника и печально сказал:

— Вот и всё, Назар-Мерген… А как хорошо тебе жилось, когда ты был нашим другом!

— Неужели убьёшь? — глухо, с недоверием спросил Назар-Мерген, молящим взглядом уставившись на сердара, и тут увидел подъехавшего на коне зятя.

— Вах! — воскликнул тот от неожиданности и отвернулся: стыд залил лицо Якши-Мамеда.

Сердар понял состояние своего младшего друга. Немного помолчав, сказал смягчённо:

— Якши, возьми его и делай с ним что хочешь. Это твой родственник. Остальные получат по заслугам.

Начался суд над изменниками. Тех, кто оказался в лагере каджаров поневоле, Махтумкули-хан велел отправить на челекенские нефтяные колодцы. Наиболее ревностных исполнителей фирманов шаха сердар приказал зарезать. Им тут же, как баранам, перерезали глотки и окровавленные трупы на арканах, привязанных к седлу, уволокли в степь на съедение шакалам. Пока продолжалась расправа, Назар-Мерген стоял на коленях. С лица его, несмотря на мороз, катился пот, а губы тряслись и что-то выговаривали, наверное, молитву о спасении. Затем его подняли, развязали руки и повели в селение. Сенем, увидев мужа во власти атрекцев, бросилась в ноги, забилась в истерике. Когда её подняли и привели в чувство, Якши-Мамед бросил раздражённо:

— Велите слугам, Сенем-эне, чтобы складывали кибитки. Грузите всё и отправляйтесь на Атрек.

Тёща вновь завыла, запричитала, но теперь уже в голосе её слышались нотки облегчения и радости. Метнувшись в большую, восьмикрылую кибитку, она принялась выбрасывать наружу вещи, в то время как Назар-Мерген, ошарашенный случившемся, стоял и топтался на месте, не зная, с чего начинать. Наконец, стыдливо пряча глаза, принялся отдавать распоряжения, чтобы слуги запрягали лошадей, вьючили верблюдов. Осмелев вовсе, он сказал Якши-Мамеду, который старался не смотреть на тестя:

— Да, зятёк, хорошо это ты придумал…

— Замолчи, собачья отрава! — вскричал Якши-Мамед. — Делай, что велят, да торопись, пока не передумали!

Назар-Мерген осёкся, нагнул голову, а Якши-Мамед поспешил удалиться в соседний порядок кибиток. Сердар приказал гнать с Гургена всех, кто продался шаху, а старшинами назначить людей, преданных вольной Туркмении. Такие давно были у него на примете. Как только первые арбы со скарбом и разобранными кибитками двинулись по дороге на Атрек и Махтумкули-хан убедился, что к вечеру в селении не будет и духу персидского, в зелёном шатре на кургане состоялся маслахат. Вместо Назар-Мергена старшиной стал Султан-Баба. Человек уравновешенный и физически сильный, он был, однако, мягок по натуре и, понимая это, всячески отказывался от пожалованного ему титула. Сердар похлопал его по плечу и сказал, что быть старшиной — дело нехитрое. Вся и забота: когда каджары наведаются, не падать на колени, а гнать их вон. Атрекцы посмеялись и вспомнили Кеймира. И его, мол, надо бы назначить, да где он? Угнанных овец до сих пор разыскивает. Сердар подумал немного и рассудительно сказал:

— Нет, йигитлер, Кеймир как был русским старшиной на Огурджинском, так и останется. Пока мы воюем с каджарами, урусов тревожить не надо. Придёт время — их тоже от берегов погоним… — Сердар огляделся: ни один из старшин не поддержал его, все молчали. Махтумкули-хан скривил губы, вспомнил с Кияте, о письме хивинскому хану и подумал, что не следовало заговаривать об урусах. Время покажет, как с ними быть. Может, так приспичит, что и кланяться придётся.

Принялись решать, как действовать дальше. И сердар, и Якши-Мамед, и другие юзбаши после захвата Кумыш-Тёпе не собирались прятать сабли в ножны и возвращаться назад: с десятитысячным войском можно дойти до Тегерана. Но что даст эта, пусть даже успешная, «прогулка»? Туркмены привезут рабов, возвратят какую-то часть потерянного три года назад богатства — и только. Нет, надо навсегда возвратить Гурген и Кара-Су! Теперь оставалось вернуть потерянный престиж, и Махтумкули-хан продиктовал писцу пространное послание на имя Насер-хана — астрабадского правителя. В письме он напомнил, что сколько существует белый свет, столько живут турк-мены, не подчиняясь ни одному государю: ни хивинскому, ни русскому, ни персидскому. А что касается астрабадских наместников, то на протяжении всего существования жизни на земле они платили туркменам за охрану берегов от разбойников двадцать тысяч харваров риса в год. Но вот произошло недоразумение: шах неожиданно ожесточился и больше не выплачивает им положенные двадцать тысяч харваров. «Такая обида шаха, — предупреждал Махтумкули-хан, — никуда не годится, ибо туркмены, не имея пропитания, шибко голодают. Не соизволит ли его величество, шахиншах Персии, по получении сего послания, вернуть своё дружеское расположение к туркменам? А если его величество не согласится вернуться к прежним порядкам и откажется давать рис, то туркмены не станут защищать Астрабад и Мазан-деран от разбойников, и тогда пусть шах винит себя и своё неразумие». Махтумкули-хан подписал письмо, поставил печатку и велел юзбаши утром двигаться на Астрабад.

Накануне выступления войска Якши-Мамед заглянул в гости к сестре Айне. Она и её муж Аман-Назар тоже должны были покинуть Гурген и отправиться в числе изгнанных на север. Но Аман-Назар в эти дни скитался по отдалённым аулам, выполнял повеление астрабадского наместника — собирал дань для шаха и не знал о приходе атрекцев. Айна встретила брата растерянно.

— Салам, салам, — печально ответила она на его приветствие и поставила чайник с пиалой на ковёр. Помолчав, упрекнула: — Значит, пришли времена: свой своего начал убивать? Вай, Якши, сколько жестокости в тебе и в твоём сердаре!

— Жестокими мы никогда не были, Айна, — ответил спокойно он. — Но и бабами не собираемся быть. Подумай сама: разве можно миловать изменников?

— Якши, братец ты мой, — усмехнулась Айна, — но ты ведь знаешь: если бы Аман не поставил подпись на фирмане, то шах отрезал бы ему голову! Если так рассуждать, то и отца нашего надо убить за связи с урусами! Больше того, ты и твой сердар ходили к хивинским владениям, чтобы помочь урусам.

— Придёт время — и за русских прихвостней возьмёмся, — пообещал Якши-Мамед. — Отца не тронем— слишком стар, а его прислужников, которые дастархан урусам стелят, всех перебьём.

— Хивинцев побьёте, каджаров побьёте, урусов побьёте, а с кем же ладить будете? С кем торговать?

Якши-Мамед поморщился, отпил из пиалы глоток остывшего чаю, сказал небрежно:

— Сначала мы создадим своё единое государство, потом будем думать о торговле. Не говорят «би», пока не скажут «алиф».

— Всё равно, без помощи вам не обойтись. Да только что с гобой спорить? Сам разберёшься когда-нибудь. Об одном прошу тебя, Якши, сохрани жизнь Аману. Я не смогу без него… Я умру… — дрогнувшим голосом выговорила Айна и заплакала, заслонив губы руками.

— Айна, да ты что?! — испугался он. — Зачем слёзы? Конечно, я не трону Амана. Может быть, он ещё одумается… Может быть, из него выйдет настоящий туркмен… Главное, надо ему понять — за что боремся…

— Он всё понимает, Якши, — плача отозвалась Айна. — То, что я говорю, это его слова. Он не верит в вашу силу. Он говорит, Туркмения не может стать на ноги без могучих соседей-покровителей. Или Персия, или Россия. Но мы живём под боком у Персии, потому он и согласился служить шаху.

— Он будет думать так, как думаю я, или перестанет думать совсем! — вновь ожесточился Якши-Мамед и, сухо попрощавшись, ушёл.


Всю зиму войско туркмен разгуливало по астрабадским и мазандеранским берегам, почти не встречая сопротивления. Астрабадский хаким Насер-хан в паническом страхе бежал сначала в Сари, а затем з Тегеран. Те, кто не успел бежать вместе с хакимом, спрятались от карающих мечей в густых непроходимых лесах и на вершинах гор. Некоторые переправились на остров Ашир-Ада под защиту Мир-Садыка. Он давно уже соорудил здесь крепость, оснастил её пушками и ружьями, не разрешал причаливать к острову ни русским, ни туркменским судам. Будь сейчас не зима, а лето, туркмены сели бы в киржимы и напали на Ашир-Ада. Но поскольку парусники зимовали в Гасанкулийском заливе, остров оставался неприступным. Джигиты сожгли несколько деревень, освободили из неволи земляков и к весне возвратились на Атрек, так и не добившись главного. Завладев вновь прежними территориями на Гургене и Кара-Су, они помнили о том, что существует фирман о границе, заключённый между русским царём и шахом. И этот фирман пугал их и настораживал: как теперь поведут себя урусы?

Якши-Мамед со своими джигитами возвратился одним из последних. Гасан-Кули с его сотнями войлочных юрт и агилов был переполнен. Всюду, куда ни посмотри, толпились и разъезжали на лошадях люди; над круглыми тамдырами курились дымки, и пахло чуреком и жареным мясом. И всюду, где собиралась хотя бы небольшая компания, слышались рассказы о походе, о стычках с каджарами. В канву о героических вылазках вплетались и невесёлые нотки: кое-кто погиб или умер, а кто-то струсил и опозорил свой род. С недоумением говорили о Кеймире. Паль-ван со своей сотней отбил отары Кията, но потом якобы порезал всех овец. Теперь он и его люди сидели, закованные в сенгире, и ждали приезда Кията и святого ишана Мамед-Тагана-кази. О потере отар Якши-Мамед услышал от Хатиджи и тоже возмутился:

— Ва алла! — воскликнул он с горечью. — Но ведь в отарах и моих баранов было не менее пятисот. Значит, и они пропали?

— Пропали, мой хан, — подтвердила Хатиджа. — Всех съел этот огурджалинский пальван: и Киятовых баранов, и сердаровых баранов, и наших.

— Проклятье его роду… С ума он что ли сошёл? Ну-ка, ханым, подай мне эту самую… — попросил он жену. И та, понимая его с полуслова, достала из сундука бутылку рома и рюмку: Якши-Мамед быстро выпил, поморщился, налил ещё и сказал:

— Ханым, если хоть крошечка мяса осталась после Кеймира, то дай её сюда, или я сгорю от этой горькой отравы!

Хатиджа ответила на шутку мужа признательной улыбкой. Быстро поставив на сачак чашку с шурпой, кусочки осетрины и икру, она подсела рядом. Выпив ещё, Якши-Мамед потянул её игриво за руку и оглянулся на детскую колыбельку:

— А где же наш Муса-хан? — спросил удивлённо, не понимая, как это он до сих пор не вспомнил о маленьком сыне.

— У мамы моей, не беспокойся, — успокоила Хатиджа. — Теперь и мама и отец — все живут рядом: вот мама и берёт нянчить нашего сыночка.

— Где поставил кибитки твой отец?

— Рядом с кибитками Кейик-ханым, — ответила простодушно Хатиджа. — Теперь твоей матери не скучно. И моим есть с кем поговорить. Мне сказали, что ты спас отца от смерти… спасибо тебе, мой хан.

— Ладно, ханым, не будем об этом, — тяжело вздохнул Якши-Мамед и выпил опять. Он хотел вернуть потерянное вдруг веселье, но ещё больше заскучал. Хатиджа брала из вазы серебряной ложечкой мёд и подносила к его губам. Не сопротивляясь, он глотал мёд, но в глазах у него кипела горечь. Он едва сдерживался, чтобы не оттолкнуть жену. Хатиджа постелила перину, взбила пуховую подушку и села на край постели:

— Хан мой, может быть отдохнёшь? Ты очень устал с дороги…

Вечером Якши-Мамед навестил старую ханшу-мать. Как и предполагал, тесть оказался у неё. Крупный и костлявый, с седой запущенной бородой, сидел согнувшись над сачаком и отхлёбывал из пиалы чай. Поздоровавшись, Якши-Мамед посмотрел на мать, с иронией сказал:

— Теперь тебе, мама, не скучно будет управлять государственными делами. Мой тесть подскажет тебе, как поступить с Турцией и как управлять Австрией!

— Не кощунствуй, сынок. Садись, — повелительно отозвалась Кейик-ханым. — Если б мать свою слушал, ты бы давно управлял Гургеном или Атреком. И Назар-Мергена не трогай, он не глупее тебя.

— Умный от трусости — хуже глупого, — возразил Якши-Мамед.

— Дразниться ты умеешь, — упрекнула ханша. — А уважение к старшим совсем потерял.

— Уважают не старость, а мудрость, мам, — опять возразил Якши-Мамед. — И если мой тесть мудр, то пусть хоть слово сам за себя скажет.

Назар-Мерген насмешливо вскинул брови, разгладил бороду:

— Мудрость в молчании, зятёк, и в умении переварить услышанное.

— Ну что ж, тогда переваривай, — зло засмеялся Якши-Мамед. — Даём тебе срок — неделю: если не отречёшься от персиян и не дашь клятву на верность вольной Туркмении, — пожалеешь.

— О какой вольной Туркмении говоришь, зятёк? — не понял Назар-Мерген.

— О той самой, которая не подчиняется ни Персии, ни России, ни Хиве, — уточнил Якши-Мамед. — Каждого, кто будет прислуживать каджарам, ожидает смерть. Подумай, дорогой тесть, и не забудь, что у тебя есть дочь и внук. Не черни их своим позором.

— Подумаю, — хмуро согласился Назар-Мерген. — При связанных руках остаются свободными и вольными только мысли, подумаю…

Якши-Мамед попрощался и ушёл.

Утром в Гасан-Кули приплыли на киржиме Кият-хан, ишан, Кадыр-Мамед и вся челекенская и дарджинская знать. По обычаю, патриарху подали коня, проводили от Чагылской косы до его родового порядка кибиток, где жили Кейик-ханым, Якши-Мамед с жёнами, где стояли опустевшие юрты Кадыра, поскольку в последнее время он занимался челекенской нефтью и не заглядывал на Атрек; где теперь поселились старшая дочь Айна с мужем и Назар-Мерген— злейший враг Кият-хана. Подъехав к кибиткам, патриарх неторопливо, словно боясь ступить на землю, слез с коня, подождал, пока ему подадут трость, затем, тяжело опираясь на неё, шагнул вперёд. Средний сын шёл рядом, хмурясь и величественно распрямляя плечи и задирая голову.

— Вон они, отец, посмотри, — указал Кадыр на столпившуюся возле большой белой кибитки семью Назар-Мергена.

— Вижу, — тихонько отозвался Кият и сказал ишану: — Мамед-Таган, это то самое отродье изменников и негодяев. Поставили юрты, живут и горя не знают.

— Мы всё видим, яшули, — ответил тот, не удостоив вниманием гургенцев. — Но давайте немного отдохнём и насытим свои желудки, а потом приступим к делу. Всемилостивый всевышний, дай им удвоенное наказание и прокляни великим проклятием!..

Патриарх и ишан скрылись в кибитке. Стража стала у входа. Захлопотали у тамдыра и котла служанки. Кое-кто из гасанкулийцев попытался войти к Кияту, но старец никого к себе не впустил. Он послал за Махтумкули-сердаром и Якши-Мамедом. Оба пришли, но не сразу и будто бы нехотя. И если б не потеря нескольких отар овец, половина которых им принадлежала, может быть, и не пришли бы вовсе. Впрочем, была и другая причина: обоим хотелось знать — как отнеслись царь и командующий Кавказа к нападению атрекцев на астрабадские берега. Кият ответил, что, по воле всевышнего, русские закрыли глаза на происходящее, ибо им сейчас не до этого; похвалил самого сердара и его джигитов и, мучимый жаждой мести к отступникам-гургенцам, сказал:

— Махтумкули, этого шайтана, Назар-Мергена, отправим ко мне на колодцы. Я закую его в цепи…

Якши-Мамед побледнел, вспомнив о Хатидже, и тревожными глазами посмотрел на сердара. Но Кият, поймав его взгляд, с беспощадностью выговорил:

— Зятя моего, Аман-Назара, — тоже на колодцы. Так решили волею всевышнего старшины. Предателям на чистых священных землях туркмен нет места. А теперь ведите этих… пожирателей прахов. Сначала они сняли шерсть, а теперь добрались и до мяса. Проклятье!

Патриарх только высказал повеление, а нукеры уже сели на коней и поскакали на край селения, к сенгирям.

Тем временем у кибиток слуги и батраки расстилали кошмы и бережно очищали коврик, на котором будет восседать ишан. Появились джигиты на конях, ведя Кеймира и его людей. Их было не менее пятидесяти человек, все со связанными руками и грязные, словно возвратившиеся от самого шайтана.

— Зачем привели всех? — недовольно спросил Кият. — Уведите назад и оставьте одного. Участь Кеймира разделят и его сообщники.

Кадыр-Мамед быстро передал распоряжение, и те погнали их опять к сенгирю. Кеймира поставили на колени перед кибиткой. Со связанными за спиной руками, он гордо смотрел на Кията и его приспешников. Толпа, заняв места на кошмах и вокруг, с любопытством взирала на него. Лёгкий ропот осуждения доносился до Кеймира:

— Хай, дурак, связался с урусами, теперь всех туркменских баранов поел…

— Плохо, значит, кормят урусы… Значит, у них тоже не сладко…

Ропот и разговоры прекратились, как только вышел из кибитки ишан. Опустившись на колени, он призвал правоверных к молитве, затем, после возвеличивания аллаха, приступил к делу:

— Расскажите, уважаемый, зачем вы съели всех овец, принадлежащих не вам и не вашим родственникам?

— Ишан-ага, назовите сначала число съеденных овец, — попросил Махтумкули-хан.

Ишан на мгновение растерялся, ибо не знал, сколько потеряно овец, но тут же нашёлся и спросил:

— Кият-ага, сколько было у вас?

— Двадцать тысяч, ишан-ага, — ответил недовольно старец.

— Сколько у вас, сердар?

— Тоже двадцать тысяч. Все, как на подбор: нестриженные и упитанные.

— У вас, Якши-Мамед-хан?

— Ай, штук пятьсот было, — ответил Якши и залился краской стыда, ибо всегда считал Кеймира своим товарищем, хотя и возвышал себя над ним. — Что-то не верю, чтобы пальван сделал такое, — тут же усомнился он.

— У вас, Кадыр-Мамед?

— Три тысячи, ишан-ага, если не больше…

Когда опрос был окончен, ишан позвал к себе помощника писца, и тот с помощью калама и чернил подсчитал, а ишан объявил:

— Уважаемые, по нашим сведениям, Кеймир и его люди уничтожили около ста тысяч баранов!

Толпа пришла в неописуемый восторг: «Как это могли огурджали проглотить сто тысяч овец?» Видя, что грозное судилище может превратиться в забавное увеселение, ишан принялся призывать народ к порядку. Когда все опять успокоились, он спросил:

— Уважаемый Кеймир Веллек-оглы, согласны ли вы с тем, что в отарах было сто тысяч овец?

— Согласен, святой ишан, — громко отозвался Кеймир. И толпа опять загудела, не видя в ответе пальвана и капельки правды.

— Тогда позвольте вас спросить, уважаемый, как вы смогли съесть столько овец? — спросил ишан.

— Эй, ишан-ага! — недовольно крикнул Кият. — Задавайте надлежащие вопросы. Зачем спрашивать глупости! Пусть Кеймир расскажет всё, как было.

— Хан-ага, ты лучше меня знаешь, как было! — также громко ответил Кеймир. — Если и не стало твоих баранов, то это сделано во имя того, чтобы ты не остался без мяса.

И опять в толпе зароптали:

— Вах, сам шайтан не разберётся что к чему. Оказывается, пальван съел всех баранов, чтобы Кият-ага не остался без мяса!

Кеймир, всё больше сердясь на беспонятливых атрекцев, принялся рассказывать:

— Когда мы отбили всех наших овец, отряд каджаров ускакал за помощью. Мы тогда посовещались и решили поскорее гнать отары на Атрек. Вот и погнали отары, достигли кишлака Берестан и расположились на ночлег. Всё было, как у аллаха, никакой опасности, и вдруг налетел ветер и пошёл снег. Утром все пастбища покрылись на целую четверть снегом. Что делать? Назад гнать отары — значит вновь отдать их каджарам, и на месте оставаться нельзя — подохнут овцы от бескормицы. Стали молить аллаха, чтобы послал тепло и солнце, а этот… — Кеймир кивнул на небо, испугался собственного жеста и заключил: — В общем, ни тепла, ни солнца не было несколько дней, всё время шёл снег — такого в наших местах никогда не бывало, сами знаете…

Народ задвигался, заговорил — теперь уже в пользу пальвана:

— В самом деле: никогда такой зимы прежде не видели. На что урусы снега не боятся, и те не выдержали, убежали из кайсакских степей.

— И верблюдов у них подохло от бескормицы не меньше, чем овец у наших ханов и баев!

— Тише, тише, уважаемые, — опять призвал к спокойствию ишан и посмотрел на Кеймира: — Продолжайте, уважаемый.

— Ай, зачем продолжать, — отмахнулся паль-ван. — Бараны начали дохнуть сотнями, тысячами. Тогда мы разожгли огонь, поставили все казаны, сколько было, и начали жарить овец. Двести тулунов жареного мяса с помощью всевышнего удалось привезти!

— Ай, молодец! Ай, пальван! — послышались одобрительные выкрики.

— Где это мясо? — спросил ишан.

— Это мясо, ишан-ага, растащили нукеры, когда Махтумкули-хан приказал нас схватить и бросить в сенгирь.

— Какие нукеры, покажите их нам!

— Пусть сами скажут, — со злостью отозвался Кеймир. — Я не заглядывал им в лица!

— Это не оправдывает вас, уважаемый, — сказал со вздохом Мамед-Таган-кази и удалился в кибитку, чтобы принять решение.

Возбуждённый народ шумно переговаривался, кто-то побранивал Кеймира, кто-то поругивал богачей, и все ждали, что решение будет справедливым. И вновь все притихли. Вышел из кибитки ишан и объявил:

— Волей всевышнего, единственного и праведного повелеваем: пальвана Кеймир Веллек-оглы из племени огурджали считать виновным в том, что, претерпевая страх перед нечестивыми каджарами, угнал он сто тысяч овец с травянистых пастбищ, загнал их в снег на бескормицу, а равно и на гибель. Именем аллаха и нашей милостью определено: Кеймира Веллек-оглы и всех его людей, бывших с ним и допустивших потерю отар, отправить на пожизненную работу у нефтяных колодцев и в солеломни острова Челекен. С соизволения всевышнего, нами сказано всё. Аминь.

В толпе тоже произнесли «аминь», но далеко не все. Поднялся ропот и угрозы, и сразу же заработали локтями, расталкивая толпу и усмиряя недовольных плётками, Киятовы нукеры. На помощь им поспешили джигиты Махтумкули-хана, а затем и Якши-Маме-да. Спустя час в разбушевавшемся Гасан-Кули всё было спокойно. Люди молчаливо провожали Кеймира и его сообщников; их повели под многочисленной охраной на север.

В тот же день были связаны «дорогие родственники» Кията — гургенские ханы. Кадыр-Мамед с десятком джигитов ворвался в кибитку Назар-Мергена, приказал взять его и вести к морю. Хатиджа была в гостях, у отца. Возмущённая насилием, она встала между отцом и деверем, но Кадыр не внял её мольбам. Хатиджа плача бросилась к своим кибиткам, надеясь найти защиту у Якши-Мамеда, но его не оказалось дома… По соседству заплакала Айна.

Плач женщин долго разносился над селением: до тех пор, пока парусник не скрылся в туманной синеве моря.

В МОРЕ БЛИЗ ЧЕЛЕКЕНА…

С тех пор, как русские власти оттеснили купца Мир-Багирова в астрабадские воды, корабли его ни разу не появлялись у берегов Челекена. Проходили они вдали от острова, едва различимые на горизонте. Никто их не замечал. И в этот день бриг «Святая Екатерина» проскользил в морской синеве незамеченным. Обогнув Красную косу, он вышел к Кара-Богаз-Голу и бросил якорь против обители Сорока дервишей. Это была небольшая каменная крепостца, стояла она в трёх фарсахах от берега и видна была с моря лишь в хорошую погоду, да и то в зрительную трубу.

Обитатели крепости называли себя святыми дервишами, что не мешало им заниматься морским разбоем. Не приведи бог, если какой-нибудь корабль натыкался на мель или терпел бедствие в штормовую погоду. Дервиши с молниеносной быстротой садились в лодки, которые всегда стояли наготове, и спешили к добыче. Двадцать лет назад они разграбили русский шкоут «СвятительИоанн». Кият-хану тогда с трудом удалось спасти нескольких российских моряков. Зазевавшиеся астраханские рыбаки тоже не раз попадали в лапы дервишей. Кто бы к ним ни попадал, всех они спешили отправить на рынок в Хиву, чтобы получить за невольников хорошие деньги. Изредка к ним обращались за помощью: просили учинить расправу или совершить поджог, выкрасть сети. Такое они тоже выполняли с превеликой охотой. Не без их помощи были сожжены хивинцами у Прорвы купеческие парусники, попавшие в ледяной плен.

Сейчас, после поражения русских, они вели себя особенно вольно. Михайла Герасимов вовсе не водил свои корабли вдоль восточного берега — побаивался налёта. Да и Мир-Багиров, убрав паруса, пустил свой бриг в дрейф, побоялся стать на якорь.

Хозяев обители ждать пришлось недолго. Сначала появился всадник на коне, часа через два прискакал к морю целый отряд. Боясь, как бы дервиши сгоряча не напали на корабль, Мир-Багиров велел выстрелить из пушки. Одиночный выстрел означал, что купец прибыл по делу и просит к себе на корабль парламентёра. Спустя час к «Святой Екатерине» подошёл баркас, в котором сидело с десяток вооружённых винтовками и кинжалами мусульман. Но и здесь Мир-Багиров проявил осторожность. В белом плаще-аба и войлочной кавказской шляпе он подошёл к борту и спросил:

— Есть ли среди вас Ораз-Мамед?

Ему ответили, что Ораз-Мамед-хан в лодку никогда не садится, а восседает на ковре в крепости: все дела вершат его доверенные люди.

— Тогда, кто из вас старший, пусть поднимется ко мне один, — попросил Мир-Багиров.

Дервиши посмеялись над трусостью бека, однако желание его выполнили. На палубу поднялся сутулый одноглазый старик в стареньком халате и чалме. Встретив его, Мир-Багиров велел музурам проводить гостя в кают-компанию и следом направился сам. Усадив дервиша на ковёр, спросил:

— С кем имею честь беседовать?

— Я — Али-Бакар, — ответил тот с некоторым превосходством. — Меня знают все, и я всех знаю…

— Тогда, дорогой Али-Бакар, вы должны знать и обо мне, и о моём брате, который посоветовал мне обратиться к вам за помощью.

— Аллах всевидящ, и мы тоже знаем, кому принадлежит этот корабль, — ответил дервиш и продол-жал: — Слышали мы также, уважаемый Багир-бек, и о вашей тяжбе с русским купцом. Может быть, «забота» об этом урусе и привела вас к нам?

— Святая правда, дорогой Али-Бакар.

Мир-Багиров открыл металлический сейф, стоящий в углу каюты, и достал из него кожаный мешочек с золотом.

— Вот задаток, — сказал он, сунув его в руки дервишу. — Сделайте так, чтобы русских купцов у Челекена и Атрека никогда больше не было. Если выполните, получите ещё вдесятеро больше.

— Машалла! — воскликнул радостно, по-персидски Али-Бакар.

— Ораз-Мамеду отвесьте за меня поклон и уверьте его в моём авторитетном обещании.

— Сделаем, уважаемый бек… Сделаем… Всё в наших руках, — подобострастно заговорил и закивал гость и поспешно удалился из каюты. Тут же он сел в баркас, и дервиши поплыли к берегу…

Через несколько дней гости из крепости «Сорока дервишей» причалили к Челекену. Небольшой парусник, вроде киржима, но совершеннее по устройству (такие парусники теперь называли «ноу», что значит «новый» или «новинка») легко, словно на крыльях, влетел в Карагельский залив. На белом полотне паруса чётко выделялся священный полумесяц.

Ноу ещё не причалил к берегу, а Кияту уже доложили о прибытии гостей. Патриарх вышел из кибитки недовольный и тотчас сказал слуге:

— Атеке, позови Кадыра.

— Будет сделано, хан-ага!

— Тувак-джан, — позвал он жену. — Гости ко мне, надо принять, как подобает.

— Примем, мой хан, гостям мы всегда рады, — вежливо отозвалась Тувак, и Кият с тревогой в какой раз подумал: «Что-то она стала мне льстить? Не к добру это!»

На берегу гостей встретили нукеры хана, проводили до самой кибитки. Кият поприветствовал всех, но впустил к себе лишь одного Али-Бакара. Вкрадчиво, заглядывая друг другу в глаза, поговорили о здоровье, о житье-бытье и прибылях, и уже во время трапезы гость спросил:

— Хан-ага, достопочтенный наш Ораз-Мамед хочет знать, как ты теперь относишься к урусам? После того, как Хива-хан прогнал их на Яик, порядок на нашем берегу изменился.

Кият-хан вскинул седые кустистые брови:

— Больших перемен не вижу, а если и есть они, то всё делается в пользу урусов. Есть сведения, уважаемый, что оренбургский губернатор послал в Хиву своего человека, а тот вручил Аллакули-хану фирман о том, что русские всё побережье от Мангышлака до Астрабадских гор берут под своё покровительство.

— Да, это так, хан-ага, — усмехнулся Али-Бакар. — Но разве вы не знаете, чем кончилась встреча русского посланника с Хива-ханом? Аллакули сказал: «Все земли от Эмбы до Астрабада принадлежали и будут принадлежать Хиве!»

— О таком мы пока не слышали.

— Услышите, хан-ага… Правдивые вести — не овцы, в пути не заблудятся.

— Говорите, что хочет от меня Ораз-Мамед?

— Хан-ага, наш Ораз-Мамед ныне хочет напомнить вам, что за долгие годы вашего с ним знакомства он много вам делал хорошего и теперь просит об услуге.

— Что хочет от меня Ораз-Мамед? — Кият прищурился и затаил дыхание.

— Вам, хан-ага, следует прогнать с Челекена и Атрека русских купцов и никогда не подпускать их к себе.

— Хай, дурак! — выругался по-русски патриарх и засмеялся сухо с хрипотцой. — Ваш Ораз-Мамед как был подпаском, так им и останется, хотя и дожил до звания хана.

— Ты звал меня, отец? — входя в юрту, спросил Кадыр-Мамед.

— Звал, заходи. Вот гость к нам из дервишской крепости пожаловал. Просит прогнать урусов…

Кадыр брезгливо выпятил губу и осуждающе посмотрел на отца.

— Вы говорите об этом так, словно у гостя перестала доиться верблюдица и он приехал к нам за чашкой чала. Может быть, гость шутит?

— Нет, сынок, не шутит. С некоторых пор эти дервиши русских за людей перестали считать.

— Хан-ага, — совестливо взмолился дервиш, — если не можете выполнить просьбу Ораз-Мамеда, зачем измываться над ним?

— Просьба его в моих ушах звучит оскорблением, — обиженно пояснил Кият. — И я ещё раз напоминаю вам, уважаемый Али-Бакар, что в голове вашего Ораз-Мамеда мозги подпаска.

— Ай, отец, не говорите о том, чего у него совсем нет! — раздражённо бросил Кадыр-Мамед. — Он и все его дервиши даже не понимают, какие дела у нас с русскими.

— Поистине, это так, — согласился Кият, взял шкатулку и достал бумаги, исписанные красными чернилами. — Вот в этих талагах, — пояснил он, — судьба всего племени иомуд. Астраханский купец в прошлом году вывез от нас семьдесят тысяч тулунов нефти и заплатил товарами на девяносто тысяч персидских реалов. Соли продано купцу более трёхсот киржимов, по двенадцать русских копеек за один пуд. Не буду тебе, Али-Бакар, говорить о рыбе, об икре и рыбьем клее, о лебяжьем пухе, тюленьем жире, о шерсти и коврах… Скажу тебе, Али-Бакар, ни Хива, ни Персия не смогли бы закупить у нас столько товаров. Ещё скажу тебе, Али-Бакар, торговля между нами и астраханскими купцами скоро расширится вдвое, втрое…

— Да, хан-ага, размах у вас очень большой, — удивился дервиш, почёсывая кулаком пустую глазницу. — А какие товары дают вам урусы?

— Любые, уважаемый… — Старец задумался, припоминая, что получено от Михайлы Герасимова в последний его приезд. Кадыр-Мамед напомнил:

— Мука, рис — само собой. А помимо этого — сукно и драдедам, бархат, ситец, нанка, китайка, кисея, миткаль, платки, кожа, железо… Ещё называть?

— Не надо, уважаемый, — приподнял руку Али-Бакар и спросил: — Значит, железо тоже привозят?

— А как же! И железо, и чугун, и медь — всё получаем от Михайлы.

— Да, хорошо вам. Хорошо торгуете… А когда этот купец приплывёт?

— Скоро, уважаемый… Ждём со дня на день.

Кият-хан слушал, как похваляется торговлей с русскими сын, и горделиво поглаживал бороду. Затем сказал:

— Так что, дорогой Али-Бакар, передайте своему хану: выполнить его просьбу невозможно. Наоборот, если русских купцов обидят, все поднимемся защищать их…

Гость вышел из кибитки патриарха к вечеру, предупредив, что пробудет на острове ещё несколько дней, надо, мол, ему побывать у Булата, у Мирриша. На закате солнца Али-Бакар со своими дервишами подняли парус и подались к южной оконечности Челекена, к кочевью Булата…


Солнце у Челекена всходило рано. Золотой белугой всплывало оно из каспийских вод, показывало округлую спинку и обжигало серые волны жёлтыми лучами. Говорят, вместе с солнцем пробуждается жизнь. Но нет, жизнь на Челекене пробуждалась задолго до восхода. Как только в разбросанных по острову кочевьях начинали перекликаться азанчи, призывая правоверных на молитву, с обеих сторон возвышенности Чохрак тянулись к нефтяным колодцам батраки и невольники. Три тысячи колодцев — это значит не менее трёх тысяч батраков! Много, что и говорить. Потому-то и сгонял Кият-хан на свои промыслы людей отовсюду, любого провинившегося посылал на колодцы, но людей всё равно не хватало.

Осуждённых — Кеймира, Назар-Мергена, Аман-Назара и других — разместили севернее аула Кара-гель, за кладбищем. Здесь было особенно много нефтяных колодцев, и нефть в них сверкала слитками серебра. Нефть эта — пырдюм — в отличие от простой, чёрной и жидкой, отличалась тем, что была совершенно чистой, без всяких примесей, бесцветной, с фиолетовым оттенком, и в смешении с водой хорошо горела. Колодцы «пырдюм» принадлежали только Кият-хану и его сыновьям, и работало на них не менее тысячи невольников всех мастей и вероисповеданий, кроме христиан, которых Кият, из преданности и уважения к русским, на острове не держал. Жили невольники в землянках, в виде пещер. У каждого на ногах цепи. Ночью нукеры загоняли их в пещеры, приковывая концами цепей к огромным брёвнам или тяжёлым якорям. Прямо у входа в пещеру, где ночевал Кеймир и с десяток других огурджалинцев, валялся огромный якорь. Был он так тяжёл, что и сдвинуть его с места десятерым не под силу…

В тот памятный для Кеймира день невольники ставили оголовки на колодцах. Работа, что и говорить, опасная: чуть поскользнулся — и пропал. Чёрная пасть колодца, словно пасть дракона, подстерегала невольников. А они, выпачканные с головы до ног нефтью, на верёвках опускались в эту пасть, крепили стенки и поднимались вверх на свежий воздух с помутившимися глазами, качаясь и держась за голову. Едва укрепили берега и стенки колодцев, начали вычерпывать нефть. Недавно Киятовы люди привезли из Баку большие конусообразные вёдра: теперь их привязывали к верёвкам вместо бывших кожаных и бросали на дно. Наполненное нефтью ведро весило фунтов тридцать, и с ним мог управляться один добытчик, так что на каждом колодце работало по одному невольнику. Несколько нукеров-надсмотрщиков не сводили глаз с невольников. Как только кто-нибудь садился в изнеможении на землю, нукеры поднимали его с помощью кнутов.

Рядом проходила дорога, вдалеке виднелось селение Карагель, где дымились тамдыры и пеклись чуреки, оттуда долетал запах жареного мяса, и неЕоль-ники с жадностью поглядывали в ту сторону, испытывая неутолимый голод. Думая о еде и бессмысленно делая работу, все вдруг распрямились, когда увидели, как по дороге от Карагеля движется чёрная арба.

— Вай, шайтанье отродье, что же это такое?! — испуганно пробормотал Назар-Мерген. — Неужто в такой «посуде» хоронить несут?

— Это кавказский фаэтон, — пояснил Кеймир. — Мой купец, Михайла, хану из Баку привёз. — Втайне он подумал: «Эх, если б Михайла узнал о моей злой участи! Неужели не спас бы?»

Коляска приближалась быстро. Пыль поднималась из-под колёс и оседала на бугорки могил. Две норовистые лошади несли эту чёрную заморскую арбу. Когда коляска приблизилась, все увидели на ней слугу патриарха, вездесущего Атеке.

— Хов, Атеке! — окликнул Кеймир. — Остановись, скажу что-то!

Старенький слуга Кията лишь глаза скосил да вожжами дёрнул: ему ли разговаривать с нечестивцами! И не остановился бы, если б не сидящие в коляске две женщины. В одной из них Кеймир сразу узнал свою бывшую невесту, а теперь младшую жену Кията — Тувак. Другая была её служанкой. Тувак что-то тихонько сказала спутнице, и та дёрнула за плечо Атеке.

— Что скажешь, пальван? — недовольно проворчал слуга. — Разве не видишь — ханым едет к своему отцу. Дело у неё, а ты встал поперёк дороги!

Кеймир стеснённо опустил глаза, но успел заметить, как вспыхнули у Тувак щёки и какая жалость появилась в её глазах.

— Атеке, — хмуро проговорил Кеймир, — напомни обо мне, когда Михайла приедет. Скажи ему, где я.

— Вах, пальван, не проси о невозможном! — с досадой отозвался слуга и оглянулся на женщин, которые вновь заговорили с ним. Выслушав их, он стыдливо посмотрел на лошадей и сказал Кеймиру: — Пальван, считай, что птица Хумай на твоей голове, — ханым выручит тебя. Он дёрнул вожжи, и коляска унеслась, оставив облачко пыли.

День, другой, третий Кеймир только и думал о том, что вот сейчас придут люди Кията и скажут: «Ладно, пальван, снимай с себя цепи и отправляйся на свой Огурджинский!» Но ничего такого не произошло. Кеймир стал теперь думать не о себе, а о Тувак: «Бедняжка, может быть, она сказала хану обо мне, а он её не послушал!» Он вспомнил свою молодость и её, миловидную девушку с двумя чёрными косами и в шапочке с зелёным птичьим пером. Вспомнил, как сватался к ней, как обманул его Булат, отобрав всё что было у пальвана. Вспомнил, как на киржимах приехали за невестой люди Кията, как он, отчаявшись, хотел утопить свою пленницу Лейлу. И сейчас, произнеся про себя имя жены, он почувствовал такую боль на душе, такую тоску, что даже застонал. «Хоть бы Веллек уберёг её, не дал в обиду! Аллах, спаси их, невинных, не дай им умереть!»


Ханшу Тувак после той нечаянной встречи с Кей-миром словно подменили. Стала она рассеянной и невнимательной. С Киятом разговаривала очень вежливо, но почти не слышала его слов и не запоминала его просьб. Иногда преданная служанка Бике легонько упрекала свою ханым, боялась, как бы хан не прогневался. А Тувак, покусывая полные губы, махала отчаянно рукой:

— Ай, Бике, не всё ли равно. Что мне от этой постылой жизни!

После встречи с Кеймиром Тувак сразу же решила: «Освобожу его от цепей!». Возвратясь домой, она хотела попросить об этом Кията, но какая-то тайная, скрытая сила удержала её. Ум всегда вступает в противоборство с чувствами: вот и сейчас, опасаясь, как бы не истортить дело, Тувак решила обойтись без помощи Кията.

Пролежав почти весь день на ковре и жалуясь на головную боль, Тувак-ханым вспомнила былое: встречи с Кеймиром, их разговоры. Это было истинное счастье, и сейчас Тувак не променяла бы те минуты молодости на долгие годы тяжкого замужества. Что познала она с этим стариком Киятом? Сладкие муки любви? Нет! Она его никогда не любила. Лишь была благодарна за то, что он подарил ей счастье быть матерью. Но, родив сына, Тувак совсем оттолкнула мужа… Да и не нуждался он, старый и немощный, в её женских ласках. В роскоши одежд и золотых безделушек она давно похоронила и любовь к Кеймиру. И сейчас мучилась не оттого, что он был ей нужен. Врождённое благородство и память о прошлом, которое было так дорого, взбунтовали лучшие чувства женщины…

Дня через три после встречи у колодцев Тувак сказала служанке:

— Бике, узнай, кто караулит его и как его можно спасти.

Кого она имела в виду — обе понимали без слов.

Ещё через день Бике сообщила:

— Ханым, спасти его так, чтобы не узнал Кият-ага, невозможно. На всех цепях замки. А ключи от этих замков у главного нукера, Черкеза.

— Где живёт этот Черкез?

— Тут, поблизости, ханым. Ночью он держит ключи у себя в железном ящике, а утром выдаёт надсмотрщикам. Боюсь, ханым, он не захочет отпустить Кеймира.

— Надо что-то придумать, Бике, — в отчаянии проговорила Тувак. — Пойми, милая, у меня сейчас такое чувство, будто посадили на цепь мою совесть.

— Я подумаю, ханым, — растерянно пообещала служанка. — Но я не знаю, ханым, найду ли я ума больше того, что есть у меня в голове.

— Вечерком зайдёшь, поговорим ещё, — попросила Тувак. — А пока иди.

Едва женщины расстались, как на дворе послышались возбуждённые голоса слуг. Похоже, что кто-то пожаловал к Кияту в гости. Ханым выглянула из кибитки и увидела в заливе небольшой русский корабль. Купец Михайла с несколькими музурами поднимался сюда, к киятовым юртам. Целая толпа челекенцев сопровождала его, забегая вперёд и расспрашивая о том о сём, но купец был хмур, сосредоточен и шагал так быстро, что туркмены едва успевали за ним. Кият, как всегда, встречал гостя у входа в белую юрту.

— Тувак-джан, поторопитесь с обедом, гость к нам! — крикнул он.

— Я вижу, хан-ага! Сейчас всё сделаю!

Михайла был в войлочной шляпе, в парусиновой куртке и брезентовых сапогах. Лицо, задубленное морскими ветрами, казалось состарившимся, и глаза словно пожелтели от яркого туркменского солнца.

— Здорово, яшули, — проговорил он. — Как живёшь-можешь?

— Доживаем кое-как, — отозвался в тон ему патриарх. — Почему невесел: случилось что-нибудь? Дома всё в порядке? Отец жив?

— Жив…

— Санька где, почему не едет?

— В Нижнем последние годы торгует.

— А где твой большой парусник? Почему на пакетботе приплыл?

— «Астрахань» отправил в Гасан-Кули за рыбой, о на этой свиристелке к тебе вот приплыл.

Разговаривая, они разулись, помыли руки и вошли в кибитку. Кият сам взял шест и отодвинул на куполе серпик, чтобы было светлее.

— Какие новости? — спросил Кият.

— Да какие могут быть у нас новости? — усмехнулся Михайла. — Самые последние такие… Приезжаю на Огурджинский, а мне говорят: всех огурджа-ли с острова Кият угнал к себе и посадил на цепь. Вот и пришлось мне наведаться сюда. Правду говорят люди или врут?

— Правду говорят, — ответил неохотно патриарх. — Божий суд и наш ишан определил до конца своих дней сидеть им на моих колодцах. Но я полагаю так: если б у каждого из них было двадцать жизней, то и тогда бы они не выплатили того, что у меня взяли! Чуть не сто тысяч баранов погубили нечестивцы.

— Да, хан-ага, неладно у тебя получилось, — посочувствовал Михайла. — Но ведь и мне на Огурджинском невозможно без людей. Они у меня всю чёрную работу делали.

— Они заслужили наказание, — Кият недовольно потеребил бороду.

Михайла понял старца, но отступать не собирался. Наоборот, придвинулся поближе, покачал головой:

— Как же так, яшули? Дарите остров вместе с людьми, я их считаю своими, жалованье им выдаю, а вы судите их по своей воле и сажаете на свои колодцы!

— Ишан-ага, милостью аллаха, определил… — начал было Кият, но Михайла прервал его:

— Нет, ты погоди, яшули. Ты скажи — был такой договор, что с островом Огурджинским и людей, живущих на нём, отдаёшь мне?

— Был, был, — нетерпеливо отозвался Кият. — Да только люди эти подлыми нечестивцами оказались.

— Хан-ага! — опять возмутился Михайла. — А кто тебе дал право взять их и послать на войну? Если бы ты не угнал их на Атрек и не отправил в поход против каджаров, то они и овец бы твоих не тронули!

— Разве я их взял? — не сдавался Кият.

— Не ты, так твои сыновья. Так что, яшули, давай не упорствуй. Завтра же веди на пакетботик всех моих людей, и я отвезу их к себе на Огурджинский…

Михайла обиженно замолчал, чай даже перестал пить и к еде не притронулся. Кият, потчуя его и уговаривая, чтобы не обижался по пустякам, думал: «Прав он, прав. Ему теперь огурджали принадлежат».

— Хан-ага, — предложил Михайла. — Давай так: чтобы мне было спокойно и тебе тоже, — напишем бумагу о том, что все огурджинские числятся за мной и только я один могу ими распоряжаться, как захочу.

— Атеке! — громко крикнул старец, — приведи Абдуллу, пусть возьмёт с собой калам с чернильницей и бумагу!

Абдулла вскоре явился. Сел в сторонке, приготовился к делу. Михайла, не зная, сколько человек с Огурджинского у хана, задумался немного и неуверенно спросил:

— Кроме Кеймира, кто ещё у тебя, яшули?

— А откуда ты взял, что Кеймир у меня? — притворно удивился Кият.

— Ты думаешь, хан-ага, кроме тебя, никто ничего не знает! Сын его, Веллек, на пакетботе сидит, ждёт не дождётся, когда отца его приведу. Так кто ещё, хан-ага?

— Давай пиши, Абдулла, — старец кивнул слуге. Записали двенадцать человек.

— Ну вот, хан-ага, это по-нашему, — обрадовался купец. — Завтра же утречком пусть твои нукеры приведут всех ко мне на пакетбот. А теперь и о торговых делах можно побалакать. Сказывай, сколько тулунов приготовил этой самой пырдюм? — Михайла озорно засмеялся. — Ну и словечки у вас, яшули! Не могли по-иному, что ли, эту первосортную нефть назвать!

Ночевал гость тут же, в белой патриаршей юрте. Ночью просыпался и слышал в темноте, как тяжело, беспокойно ворочается Кият. Думал с сожалением: «Надо было податься на пакетбот, пусть бы хан со своей Тувак спал. А то вишь — как без неё сопит, а она в другой юрте — со служанкой». Отдалённые выстрелы, блеянье овец, лай собак и ишачий рёв долго не давали ему уснуть. Лишь далеко за полночь забылся в глубоком сне. И проснулся от тревожных голосов на дворе. Сбросив с себя одеяло, надел сапоги, выскочил наружу. Около пристани толпился народ. Михаила увидел в толпе растерянного Веллека.

— Люди говорят, отец мой убежал… Врут они! Хан не хочет отдать его. Урус-хан, выручи отца!

Кият тоже был здесь. С ним стояли Кадыр-Мамед и несколько нукеров.

— Хан-ага, что сие значит? — обиженно спросил Михайла. — Не заговор ли какой?

— Заговор, заговор, — уныло проговорил старец. — Только не против тебя заговор, а против меня. Этой ночью Кеймир-хан сбежал. Говорят, сам онбаши, главный надсмотрщик, снял с него цепи, посадил в киржим и уплыл с ним.

— Да… свежо преданьице, да верится с трудом, — усомнился Михайла. — А другие, значит, не сбежали? Здесь они?

— Другие все здесь. Вон сидят на твоём корабле, посмотри!

— Старосту надо отыскать, хан-ага! — твёрдо заявил Михайла. — Давай не будем терять дружбу из-за него! Найдёшь, коли захочешь!

— Найдём, найдём, всё равно найдём, — твердил Кият так растерянно, что купец перестал сомневаться в бегстве пальвана. Сам вдруг высказал догадку:

— А может, он уже на Огурджинском? Где ему ещё быть, коли убежал? Ну-ка, Веллек, садись… сейчас поплывём туда!

Успокоившись, Михайла попросил у Кията извинения за подозрения и грубость, пообещал, что с Огур-джинского заедет на Атрек, а потом приведёт сюда шкоут «Астрахань» и займётся приёмом нефти. Прощаясь, крепко потряс Кияту руку, но решил, что этого мало, и обнял его.

— Не серчай, Кият-ага, скоро встретимся!

Пакетбот поднял парус и легко заскользил по заливу в открытое море.


Кеймир стоял на возвышенности возле могилы святого Мергена и пристально вглядывался в каспийскую даль. Рядом с ним жались друг к другу жена и дочери. Отчаяние и страх обуревали пальвана. Он вспомнил всё, происшедшее с ним в прошлую ночь, и думал: надо быстрее бежать. Бежать! Но куда? В Персию? Нет, нельзя! На Гурген? Ни за что! На Атрек? Там только его и ждут, чтобы опять заковать в цепи и возвратить на колодцы!

Вчера в полночь, когда он, прикованный к якорю, спал в холодной пещере, пришёл главный нукер, снял с рук цепи и сказал: «Пойдём со мной!» Кеймир, не понимая, что происходит, последовал за ним. На берегу стояло ещё человек пять-шесть нукеров. Они молча посадили пальвана в киржим, подняли парус и поплыли от острова. Когда парусник отошёл на порядочное расстояние от Челекена, Кеймир спросил:

— Онбаши, если ты человек, то скажи, куда и зачем меня везёшь.

— Вах-хов! — удивился тот. — Тебе, пальван, об этом больше известно, чем мне, а мы только выполняем волю Тувак-ханым, которая пришла от своего хана и распорядилась, чтобы я сам тебя отправил домой на Огурджинский…

Кеймир всё понял. Нет, не Кият дал согласие на освобождение пальвана. Тувак, пользуясь неограниченной властью, сама предприняла такой рискованный шаг. Что ждёт теперь её, когда нукер вернётся и скажет Кияту: «Хан-ага, мы выполнили твою волю!»

Беспокоился Кеймир и о Веллеке. Сын отправился на Челекен с Михайлой. Но не получится ли так, что Кият-хан схватит мальчишку и оставит у себя заложником? И пальван, глядя в морской простор, то и дело спрашивал у жены:

— Лейла, ты уверена, что русский купец заступится?

— На всё воля всевышнего, — отвечала она, прикрывая губы платком, словно защищаясь от ветра.

Пакетбот Михайлы показался на горизонте под вечер. Ещё час, и пристанет он к Огурджинскому, и тогда будет известно, что ожидает Кеймира и его семью. Может быть, с купцом Михайлой плывут нукеры хана? На всякий случай пальван усадил Лейлу с дочерьми в гями. Сам же, зарядив ружьё и сунув под кушак пистолет, неотрывно смотрел на приближавшийся парусник.

Когда осталось до берега не более трёхсот саженей, Кеймир обратил внимание, как неуверенно скользит по волнам судно. Оно кренилось то влево, то вправо, и пальван подумал: «Или рулевой неопытный, или что-то сломалось». Приглядевшись, испугался. «Да на палубе нет ни души!» Пакетбот, казалось, вот-вот врежется носом в крутой берег. И лишь в последнюю минуту он неловко развернулся, прочертил бортом, затрещал и, словно споткнувшийся конь, поднял облако пыли. Кеймир выхватил из-за кушака пистолет и побежал к берегу.

— Отец! Отец, помоги! — вдруг донёсся до него голос Веллека.

Не думая об опасности, пальван подбежал к отвесному песчаному берегу, прыгнул вниз и взобрался на палубу русского парусника. То, что он увидел, поразило даже его, видавшего всякие виды. Вся палуба была залита кровью. Всюду валялись трупы. В убитых Кеймир по одежде узнал и своих туркмен, и русских музуров и совершенно растерялся, не понимая, кто же мог убить одновременно и мусульман, и христиан!

— Веллек, Веллек, где ты? — позвал Кеймир и увидел сына. Он сидел с рассечённым лбом, обтирая рукавом кровь.

Кеймир подскочил к нему, взглянул на рану и немного успокоился. По всему было видно, что сын ударился лбом о надстройку, когда пакетбот причалил к острову.

— Что это, Веллек-джан? Говори, не молчи! Кто убил их всех? Где Михайла?!

Веллек был бледен и не сразу заговорил связно. Наконец, немного успокоившись, сказал:

— Налетел со своими косой Али-Бакар!

— Али-Бакар? — переспросил удивлённо Кеймир. — Но как он попал сюда?! Крепость этого разбойника у Кулидарьи!

— Не знаю, отец. Мы плыли спокойно с Челекена. Купец Михайла взял у Кията всех наших, огурджинских, которые сидели в неволе с тобой. Мы спешили, когда узнали, что ты убежал, и хотели удостовериться, так ли это. В это время появился парусник ноу. Купец Михайла сказал: «Это свои, челекенские». Парусник подплыл совсем близко, можно было крючком достать. Купец спросил: «Кто такие?» Тогда появился косой Али-Бакар и сказал: «Мы правоверные, а ты — свиноед», и выстрелил в Михайлу из пистолета. Убил наповал, прямо в грудь. Потом они бросились, как волки, но нас, всех порезали, а меня не тронули. Купцу Михайле привязали к ногам камень и бросили в море. Потом ещё двух бросили. А остальных оставили, не нашли больше камней. Когда уходили, этот Али-Бакар сказал: «Тебя мы оставили в живых для того, чтобы урусы подумали, что это ты и твой отец расправились с купцом Герасимовым. Теперь сами урусы вас убьют и после этого никогда не будут верить туркменам!»

Кеймир сел и обхватил ладонями голову. Голова болела и мысли путались: что делать с погибшими? Как быть ему самому? Теперь не у кого искать защиты. Никто ему не поверит, никто его не помилует…

ЦАРСКИЕ ПАРУСА

Корабли русской военной экспедиции «Аракс» и «Ардон», а с ними шкоут «Св. Андрей» купца Александра Герасимова появились у Челекена ранней весной. Санька причалил к острову последним. Челекенцы, уже оглядев моряков в бескозырках и самого капитана первого ранга господина Путятина, с почтительной осторожностью подошли к купцу. Небольшого роста, сгорбившийся, в суконном армяке и круглой шапке-боярке, он не очень любезно поздоровался с островитянами и лишь Кадыр-Мамеду подал руку. Видимо, купец приписывал втайне убийство брата Михайлы «всему этому сброду». Ещё зимой туркмены нашли между Челекеном и Бартлауком выброшенный морем труп Михайлы. Похоронили его вблизи мусульманского кладбища на Челекене. Тогда же сообщили «о находке» в Баку властям. В сообщении указывалось о некоторых обстоятельствах убийства, ни в коей мере не проясняющих, кто и за что убил купца. И сейчас Санька подозревал каждого и вёл себя отчуждённо.

— Крест вот привёз. Надо на могилку поставить, — сказал он Кадыру. — Скажи, чтобы подсобили…

Крест был большой, во весь катер. Челекенцы опасливо толпились вокруг, никто не осмеливался первым прикоснуться.

— То-то и оно, что вы все нехристи, — недовольно ворчал Санька и подгонял своих музуров: — Давай-давай, Степан, не хрена на этих туземцев глядеть! А ты чего, Николай? Заходи с той стороны!..

Кадыр-Мамед вёл себя растерянно. Высокий и худой, он метался между купцом и Путятиным и обоим хотел угодить. Капитану он рассказывал о том, что вновь каджары появились у Атрека, и Кият-хан отправился туда, а Герасимова успокаивал, чтобы, не приведи аллах, не рассердился купец и не оттолкнул от себя челекенцев вовсе. Бегая от одного к другому, он всё же понимал, что надо быть поближе к капитану, и оправдывался всё время:

— Простите, ваше высокоблагородие, сейчас к купцу схожу… Простите, я сейчас, помогу ему…

Наконец, капитан обратил внимание на возню около катера, подозвал боцмана и распорядился:

— Ну-ка, Чухно, дай команду матросикам, чтобы пособили купцу.

Тотчас с десяток моряков подняли крест на плечи?! поволокли от берега.

— Куда его нести-то? — спросил боцман.

— Туда, — указал Кадыр-Мамед в глубину острова и зашагал впереди, указывая дорогу.

Сама по себе образовалась траурная процессия. Прошествовав по колючкам и песчаным бугоркам, процессия обогнула мусульманское кладбище и приблизилась к могильному холмику, на котором сидела сорока. Увидев множество людей, она с паническим криком сорвалась с могилы и улетела в сторону Карагеля.

Санька опустился на колени, взял горсть земли с могилы, приложился к ней губами и смахнул рукавом слезу.

— Эх, Мишка Мишка, — произнёс печально. — Как же ты угодил этим убивцам в руки? За что они тебя изничтожили?

Постояв немного над прахом брата, зарытым в нерусскую землю, Санька поднялся и велел музурам ставить крест. Сам подошёл к Кадыр-Мамеду, тихонько отвёл его в сторону.

— Ну, что, хан, так и не скажешь имя убийцы? Неужто до сих пор не выяснилось?

— Узнали… — твёрдо произнёс Кадыр. — С божьей помощью всё выведали. И как молодая жена Кията обманула начальника стражи, и как этот глупый начальник пальвана на свободу выпустил, и как потом Кеймир расправился с твоим братом Михайлой, — всё узнали. Ныне называем тебе имя убийцы. Это Кеймир — твой староста с Огурджинского.

— Ох, хан, — покачал головой Герасимов. — Да неужто Кеймир поднял руку? Он ведь и дома у меня был, и отца моего хорошо знает. За что же он расправился с Михайлой?

— Плохо поил-кормил твой брат…

— Мать ты моя, да где же у него совесть-то! — возмутился, сжимая кулаки, Санька. — Да я его, проклятого, засеку до смерти!

— Он — ваш человек, вы с ним и расправляйтесь, — охотно согласился Кадыр-Мамед и начал рассказывать о том, как наказал свою молодую жену Кият.

— Сначала хотел камнями убить сатану, потом помиловал. Сейчас сидит в чёрной кибитке на воде и чуреке. Нет ей прощения!

Возвратившись с кладбища к берегу, Санька с трудом дождался, пока Путятин переговорит с туркменами о делах. И как только моряки собрались вновь на корабль, сказал капитану о том, что узнал, кто убийца. Путятин выслушал купца, не скрывая своего негодования к распоясавшимся кочевникам, и обещал проучить их. Через час парусники снялись с якоря и понеслись, подгоняемые ветром, к Огурджинскому. Уже на подходе к острову Путятин распорядился расчехлить пушки и зарядить их. Но подойдя поближе к берегу, моряки не увидели здесь ни одной кибитки.

— Сбежал, нехристь проклятый! — с сожалением выговорил Герасимов. — А ведь у Михайлы на этом островке в вавилонах рыба хранилась.

— Сейчас проверим, — пообещал Путятин и приказал спустить на воду два катера с вооружёнными казаками. В один из них сели Санька и Кадыр-Мамед.

Казаки высадились в лагуне, возле могилы святого Мергена, поднялись на бугор. На месте кибиток пальвана виднелись лишь круглые углубления, да остались колья, к которым привязывали верблюдов.

— Далеко не ушёл, — предположил Кадыр-Мамед.

Казаки, растянувшись в цепочку и вскинув винтовки, двинулись в глубину острова. Вскоре они нашли Михайлины вавилоны — огромное углубление в бугре. Осторожно подкравшись, боясь, как бы пальван не встретил ружейным огнём, остановились перед окованными железом дверями. Начали молотить по дверям прикладами, сбили замок и очутились в длинном подземном коридоре, по обеим сторонам которого стояли бочки с рыбой. Вся рыба прошлогоднего засола была цела. «Однако староста не очень-то нуждался в нашем богатстве! — отметил про себя Санька. — За что же он ухлопал Михайлу?» Кроме рыбы в погребах нашли множество высушенных тюленьих шкур. Уже выходя наружу, Санька поднял с полу полевую сумку на ремешке и удивлённо вскрикнул:

— Батюшки! Да это михайлина документация!

Выйдя на свет, он расстегнул сумку, достал бумаги и принялся разглядывать их. В сумке, помимо счетов и договоров, оказалось около ста рублей ассигнациями. Тут Санька совсем диву дался: «Неужто староста не посмотрел, что в ней есть?» Пересчитав деньги, он сунул их в карман и принялся рассматривать бумаги. Внимание его привлёк последний договор за подписью Кият-хана и заверенный его печаткой. В нём говорилось, что все обитатели Огурджинского являются работниками купцов Герасимовых и что ни Кият-хан, ни другие туркмены не могут ими распоряжаться. Санька с благодарностью подумал о младшем брате: «Умён был Мишка! Не только вавилоны слепил, но и людей всех прибрал к своим рукам!» И порадовался, что Кеймир теперь собственность Герасимовых и расправиться с ним будет проще простого.

Казаки тем временем вышли на западный берег и увидели парусник пальвана. Кеймир, видимо, собирался бежать, да запоздал. Бриг «Аракс» и купеческий шкоут «Св. Андрей» преградили ему выход из лагуны. Кеймир не оказал никакого сопротивления: бесполезно, да и не потерял он надежду, что русские, может быть, знают истинного убийцу. Он безоговорочно поднял руки и, когда Санька с казаками взбежал на палубу, заслонил собой жену и детей.

— Сволочь проклятая, убивец! — истерически взвизгнул Герасимов, ударил Кеймира по лицу и, отскочив в сторону, потёр руку об армяк. — Свяжите всех!

Казаки тотчас выполнили волю купца. Когда всех схваченных посадили в баркас и повезли на шкоут, Путятин приказал расстрелять оставленную в лагуне гями. Артиллеристы кинулись к пушкам и дали залп по раскачивающейся на волнах лодке Кеймира. Несколько зарядов угодило в цель, и парусная лодка загорелась. Корабли поплыли на север, огибая остров, над которым расплывался чёрный дымок…

Как только шкоут отошёл от острова, Санька велел музурам привести «убивца». Его вывели и усадили на палубе со связанными за спиной руками.

— Ну, сказывай, кровожадная тварь, чем тебе не угодили Герасимовы? — с яростью выговорил купец. — Видимо, островок не по своей воле отдал, а теперь решил мстить?

Кеймир молчал, тупо рассматривая шершавый дощатый пол палубы.

— За что убил Михайлу?! — крикнул Санька и ударил пальвана сапогом в грудь.

— Не убивал никого! — с отчаянием выговорил Кеймир. — Али-Бакар убил.

— Ишь, стерва, — зашипел купец. — Уже нашёл какого-то Али-Бакара! Сам напакостил, сам и отвечай. Степан, поучи его малость…

Боцман — рябой здоровяк с серьгой — приподнял подбородок пальвана, заглянул в глаза и ткнул его кулаком в челюсть. Кеймир упал, ударившись головой об пол, но как-то сразу извернулся, вскочил и ударом ноги сбил с ног боцмана. Тот хрястнулся о борт спиной и, охнув, опустился на четвереньки. Му-зуры остервенело бросились на Кеймира и принялись молотить его, пока Санька не прекратил избиение.

— Степан, — сказал он боцману. — Посади этого медведя в трюме на цепь… И сынка его тоже. Жену с девчонками посели где-нибудь в кубрике, чтобы мои глаза их не видели. У-у, убивец, — опять прошипел Санька, поднёс под нос Кеймиру кулак и пообещал: —

Всю свою жизню просидишь в трюме. Когда шкоут тонуть будет, вместе с ним на дно пойдёшь!

Пальвана вновь спустили в трюм и к ночи заковали в цепи…


Военные корабли «Аракс» и «Ардон» под командованием капитана первого ранга г-на Путятина прибыли к юго-восточным берегам Каспия для постоянного полицейского надзора и наведения надлежащих порядков на море. В инструкции так и было записано: «…государю императору благоугодно было повелеть учредить со стороны эскадры нашей строгий полицейский надзор, дабы воспрепятствовать возобновлению тех беспорядков»[23]. Однако в понятие «полицейский надзор» входили не только меры по умиротворению атрекских туркмен и персиян, которые беспрестанно враждовали между собой. Главной задачей эскадры было всячески поддерживать исполнение 8-й статьи Туркманчайского мирного договора, согласно которой ни одно военное судно — ни персидской, ни какой иной державы, кроме России, не могло находиться на Каспии. Сейчас, когда престиж Англии в глазах шаха поднялся высоко, как никогда раньше, а Россия вследствие целого ряда поражений (под Хивой и в Дагестане) утеряла былое влияние на близлежащие государства, требовались самые энергичные меры. И командир эскадры был преисполнен желания и веры выполнять их самым ревностным образом. Всякие поползновения Персии проникнуть по восточному берегу на север рассматривались русской военной администрацией как попытки Англии выйти к среднеазиатским ханствам. Война между туркменами и Персией могла бы привести к нежелательным последствиям: армия шаха была численно сильнее туркменской, к тому же инструкторами в ней были британцы… Путятин понимал: необходимо во что бы то ни стало не допустить кровопролития и внушать и той, и другой стороне, что граница по Атреку между Персией и Туркменией — священна. Но командир крейсерской эскадры понимал и другое: ничто в этом мире не вечно. Не вызывая крайне неприятных осложнений с Персией, он может, если это возможно, углубиться к самому Астрабадскому заливу и способствовать торговым делам своих соотечественников в южной оконечности моря.

«Аракс» и «Ардон» остановились в пяти милях от гасанкулийского берега. Пушечный выстрел с корабля оповестил атрекцев, чтобы прислали на переговоры своих предводителей. Вскоре по заливу заскользила большая вёсельная лодка, и на борт «Аракса» поднялись Кият-хан, Якши-Мамед и ещё несколько туркменских старшин. Путятин встретил их сухо. Ни угощений, ни подарков, даже не пригласил гостей в каюту и не предложил сесть. Со скептической усмешкой оглядел Кият-хана и сказал:

— Уважаемый бек, я много наслышан о вас и вашей службе государю императору. У вас, если не ошибаюсь, и награды наши имеются?

— Есть, есть, — с величайшим желанием подтвердил патриарх. — Орден есть, медаль…

— Так почему же, позвольте вас спросить, вы ведёте двурушную политику?

Кият растерянно развёл руками и часто-часто заморгал: вопрос сбил его с толку. Якши-Мамед с презрением посмотрел на отца и вмешался в разговор:

— Господин офицер, о каком двурушничестве вы сказали?

— О таком, что я прибываю на Челекен, а мне говорят: «Кият-ага уехал на Атрек воевать с каджарами». Разве ему не известно, что после установления границы между вами и персиянами возбраняются всякие военные действия? А коли на словах сей патриарх считается с нашим государем, а на деле поступает по-своему, то это и есть двурушничество.

— Господин офицер, — нетерпеливо возразил Якши-Мамед. — Не мы напали на каджаров, а они на нас! Вот я составил письмо командующему Кавказа. Прошу побыстрее переправить его.

Путятин неохотно взял бумажный свиток, развернул его и прочитал: «Вашему превосходительству должен я донести, что в нынешнем 1267 г. в мухареме месяце (в феврале) сын Аллаяр-хана Асафут Довлет с войском, состоящим из 22 000 человек, выступив из Мешхеда, внезапно напал на наших единоплеменников, называемых деведжи… По случаю этого происшествия наши туркмены желают открыть с Мухаммед-шахом неприятельские действия…»[24]

— Но какое отношение вы имеете к этим «деведжи?» — удивился Путятин, отложив в сторону недочитанное письмо. — Они живут где-то на границе Хорасана, а вы на побережье!

— Мы имеем отношение ко всем туркменам, господин офицер. Мы желаем создать единое государство туркмен. Ныне наш совет старейшин постановил закрепить за собой потерянные пять лет назад территории от Кура-Су до Атрека!

— Господин Кият-бек, вы подтверждаете слова вашего сына? — насторожившись, спросил Путятин.

— Ай, они совсем перестали меня слушаться, — ответил тот слезливо. — Они мне говорят — русские совсем обессилели, за себя постоять не могут. Туркменам надо самим возвратить потерянное.

— Ну, вот что, господин Кият-бек, и вы, Якши-Мамед-бек, нам давно известно, что туркменцы живут лишь за счёт ограбления соседей. Не прикрывайтесь благородной местью и помыслами о высоких идеалах! Государю императору угодно, чтобы при существующих дружественных отношениях России и Персии, туркменцы вовсе прекратили свои грабежи и насилия по берегам персидским. За малейшее нарушение сей высочайшей воли я истреблю все ваши лодки!

— Хорошо, господин офицер, — с завидной лёгкостью согласился Якши-Мамед и, раскланявшись, ступил на трап.

— Не советую вам, бек, столь легковесно принимать моё предупреждение, — пригрозил Путятин. — Не забывайте, бек, что и без купечества русского вам не обойтись!

— Хорошо, господин офицер… Хорошо… Не забудем… До свидания.

— Ну что ж, Кият-ага, — сказал начальник крейсерской эскадры и подтолкнул патриарха, — вы тоже можете идти, у меня — всё. Если понадобитесь— сообщим. Но попробуйте взять себя в руки и сослужить службу моему государю. Рано вы отдали бразды правления мальчишке!

— Вы правы, господин капитан, — согласился Кият. — Рано мы ему позволили… Всё будет так, как пожелает его величество государь император Российской державы… Передайте ему мои слова, господин капитан.

— Непременно, непременно, бек…

Путятин усмехнулся и помог Кият-хануспуститься по сходням в лодку. Тут же русские шлюпы подняли паруса, чтобы двигаться дальше, в Астрабадский залив.


Растревоженный аул Гасан-Кули был похож на муравейник. Люди собирались толпами; толковали о русских, спорили, как дальше жить. Прибывшие с Гургена джигиты сообщали, что бывший астрабадский хаким Насер-хан, смещённый шахом за поражение в неравной битве с туркменами, ныне занял сенгири на Кара-Су и обещает проучить кочевников. В водовороте человеческих речей, пожалуй, наиболее отчётливо звучал голос оскорблённого Якши-Мамеда, возвратившегося от начальника эскадры. Встречаясь с ханами атрекских селений, Якши-Мамед со злой иронией выговаривал:

— Этот свиноед даже не захотел прочитать моё письмо! Он ищет дружбы с персиянами, а нас называет грабителями! Ва алла! Это мы-то грабители, у которых опять каджары угнали половину овец и две тысячи верблюдов! Хватит терпеть! С тех пор, как покинул Кавказ генерал Ермолов, русские перестали считать нас за людей. Но мы напомним о своём человеческом достоинстве!

Атрекские баи и ханы горячо поддерживали Якши-Мамеда. «Неужели мы должны подчиняться шаху? — возмущались они. — Если сейчас не добьёмся своего, то когда же ещё?!» Пусть поймут урусы, что это не аламан, не набег ради наживы. Не день, не два готовились Якши-Мамед и его верный сердар Махтумкули, прежде чем собрали воедино боевые силы туркмен. Не год, не два боролись они за то, чтобы их имена звучали на побережье, а имя старца Кията поблекло, как поблек он сам телом и духом. Одни рыбаки да перевозчики нефти боготворят Кията и ропщут на молодого хана. Но пройдёт ещё немного времени, и всем им Якши-Мамед заткнёт глотки. И ничего, что они сейчас крутятся вокруг Кият-хана и не хотят идти на войну. Это им припомнится в нужный день, час и момент…

Такие разговоры велись в Гасан-Кули и в тот день, когда от русского купеческого шкоута отделился катер и направился к Чагылской косе. Джигиты заглянули в юрту к Якши-Мамеду и сказали:

— Якши-хан, русский купец едет. Все рыбаки опять встречать побежали!

Якши-Мамед выругался и быстро-быстро принялся натягивать сапоги. Сидевшие с ним рядом тоже схватились за обувь. На Чагылской косе тем временем уже собралось не меньше половины сельчан. Рыбаки, как ни в чём не бывало, везли бочки с солёной рыбой и мешки с вяленой, и в жестяных банках — икру. Увидел Якши-Мамед и своего отца. Окружённый деловыми, торговыми людьми — аксакалами, он спокойно смотрел в море, словно и не подействовала на него встреча с Путятиным, словно и не хотел знать патриарх, что сейчас надо народ на коней сажать п отправлять в бой. «Нет, пока не унесёт этого старого дурака Чёрный ангел, нам с рыбаками и торговцами не справиться!» — зло подумал Якши-Махмед и решил: купцу надо помешать.

Санька с тремя музурами вылезли из катерка, не очень уверенно ступили на мокрый ракушечник. Видно, почувствовал купец общее настроение атрекцев. Да и как не почувствовать: одни хмурятся, другие улыбаются, а третьи — вовсе матерятся и угрожают. Кият-хан, как бывало и раньше, похлопал Саньку обеими руками по плечам, спросил о здоровье, об отце и повёл к себе, в пустую юрту Кадыр-Мамедя. Рыбаки, загорелые, с огрубевшими обветренными лицами, шли рядом с купцом, словно оберегая его от кого-то. И Герасимов удручённо подумал: «Ох, не надо было ехать сюда. Принять бы на паруснике товары— и баста».

Из толпы тем временем стали доноситься возгласы: «А долги он привёз? Расплачиваться будет?» Санька не понял, о каких долгах спрашивают атрекцы, но вспомнил о Михайле: «Может, он задолжал? Вот ещё нелёгкая!»

Возле родового порядка киятовых сыновей навстречу толпе, идущей вслед за купцом, выехал Махтумкули-сердар с отрядом джигитов.

— Хан-ага, — сказал он с насмешкой Кияту, — в Гасан-Кули хозяева мы: я и твой старший сын. Нам угодно, чтобы дорогой гость сначала побывал в наших юртах!

— Невежливо так говорить, сердар, — сказал с обидой Кият. — Купец приехал торговать, а не на кошме с пиалой сидеть. Уходи с дороги.

— Нет, уважаемый хан-ага, — Махтумкули-сердар слез с коня и встал между патриархом и Герасимовым. — Вот и Якши-Мамед так же думает. Если я не прав, то сын твой прав. Пусть он скажет.

— Да, отец, — повысил голос Якши-Мамед, — Мы знаем, что у тебя к купцу дело, но и мы без дела не живём. Он нам тоже нужен. Он задолжал нам десять тысяч реалов!

— Бог с тобой! — воскликнул изумлённо Санька. — Вот антихрист-то! Да когда я у тебя брал деньги, Якши?! Ты что — спятил?

— Уважаемый, не оскорбляйте его, — возмутился Махтумкули-сердар. — Пойдёмте к нам, там разберёмся…

Джигиты оттолкнули купца и его трёх музуров от Кията и рыбаков и повели в другую сторону, к мечети, где жил сердар. Кият направился туда же, но сердар усовестил старца:

— Хан-ага, вы дожили до почтенного возраста, но не научились правилам хорошего обращения. Идите отдыхайте. Когда вы понадобитесь, мы позовём вас…

Это было самое унизительное оскорбление, какое когда-либо слышал патриарх. Ошеломлённый, пожёвывая беззубым ртом и топчась на одном месте, он взмахивал руками, сердясь, выговаривал обидные слова и грозил:

— Не будет моего прощения вам, сердар! Не будет и тебе прощения, Якши-Мамед!

Уходя к кибиткам среднего сына, он увидел, что не одинок: за ним шла огромная толпа рыбаков и киржимщиков, готовая в любое время выполнить волю своего патриарха.

Тем временем джигиты сердара ввели Герасимова в восьмикрылую, богато убранную юрту, и Махтумкули-хан надменно сказал:

— Сколько посещают нас эти свиноеды, но никогда не снимают обувь, входя в кибитку. Йигитлер, разуйте-ка его!

Джигиты засмеялись, повалили Саньку и бесцеремонно сдёрнули с него сапоги.

— Садись, садись, купец, — грубовато подтолкнул его Якши-Мамед, указывая на ковёр. — Привёз деньги?

— Какие деньги? О чём ты, Якши? — испуганно заговорил Герасимов.

— Твой брат должен был выплатить мне, но его убили! Мы не выпустим тебя отсюда, пока не отдашь долг.

— Якши-хан, — справившись со страхом, возразил Санька… — Может быть, и брал Мишка у тебя деньги, но где расписка?

— Не деньги он взял, сатана, а рыбы и икры, лебяжьего пуха и ковров взял на десять тысяч. Сказал: «Приеду — чистыми реалами отдам»…

— Ай, что с ним толковать, — вмешался в разговор Махтумкули-сердар. — Все эти купцы-свиноеды — один жадней другого. Дай-ка я его немного припугну!

Сердар вынул нож, протёр лезвие полой халата и, посмотрев на купца, засмеялся. Санька вобрал голову в плечи.

— Хан-ага, да ты что! В уме ли! Да отдам деньги я! Всё до копейки отдам, только не убивай. Детишки у меня… Жена молодая. Пощади, хан-ага.

— Ай, что говорить об этом, сердар, — засмеялся Якши-Мамед. — Всё русское воинство на Кавказе воюет против Шамиля и ничего не может с ним сделать. А имам бьёт их и захватывает аул за аулом. Теперь, говорят, и Темир-хан-шуру взял и вроде бы Дербент в его руках.

Махтумкули, выслушав соратника, небрежно проговорил:

— Если всё кавказское воинство ничего не может сделать с Шамилем, то что сделает с нами какой-то один начальник эскадры?!

— Давай, купец, десять тысяч, — опять потребовал Якши-Мамед. — Если не отдашь, то и тебя убьём, и твоего капитана первого ранга в море утопим.

— Якши-хан, — взмолился Герасимов. — Ну как же тебе отдам, если у меня с собой ни гроша нет! Да и не такой я плут, как ты думаешь. Если брал Мишка, я отдам, и грозить мне не надо. Давай одного моего музура пошлём на шкоут. Я записку напишу своему гостинодворцу, он выдаст десять тысяч серебром.

— Пиши, собачья отрава, — согласился Якши-Мамед.

Герасимов тотчас достал из сумки листок бумаги и карандаш, написал всё, что требовалось. Якши-Мамед взял записку, прочитал её, затем велел джигитам проводить русского музура к катеру и доставить на корабль.

Наступила ночь. В ауле было так же неспокойно, как и днём: отовсюду доносились людские голоса, ржание коней и выстрелы. Герасимова увели в соседнюю, чёрную юрту и привязали у входа большого косматого пса.

— Узнаёшь? — спросил, указывая на собаку, Якши-Мамед. — Это сын вашей белой собаки. Вот до чего дожили вы! Ваши же собаки вас охраняют! Тьфу!

Хозяева, смеясь, ушли, оставив купца один на один со своим горем.

Два дня он сидел, прикованный цепью к териму, и никто к нему не заглянул, хотя говорили о нём, спорили и бранились часто. То и дело к подворью сердара приходили люди и рассерженно выкрикивали что-то, всё время произносили «Санька». Купец догадался, что рыбаки требуют его выдачи, а хозяин — гасанкулийский сердар — науськивает на них нукеров. Спорили из-за него, но никому не приходило в голову подать ему воды или кусочек хлеба, и к концу третьего дня Герасимов слезливо выл, призывая хозяев к милости. Слыша его и, видимо, по-нимая, что чужак в юрте подыхает, громко повизгивал и лаял «сын Уруски». Наконец одна из жён сердара подошла к собаке, заглянула в юрту.

— Вах-хей! — испуганно воскликнула она и принесла чурек и жареное мясо.

— Сув, сув, — просил Санька и показывал ей сухой, опухший язык.

Женщина принесла ему пиалку воды, потом ещё и ещё.

На четвёртый день утром загремели выстрелы. Санька заглянул в дырку, которую проковырял пальцем в войлоке, и увидел бегущих к берегу атрекцев. Какое-то подсознательное чувство подсказало ему: это пришли на помощь моряки.

А в заливе, у Чагылской косы, с самого рассвета творилось невообразимое. Сначала внимание атрекцев привлекло огромное чудовище, которое не плыло, а катилось на больших колёсах по морю. Вскоре все поняли, что это не дракон-аждарха, а какой-то особый корабль, но почему из него идёт дым и плывёт он без парусов — этого никто понять не мог. Позднее атрекцы узнали, что это чудовище называется «пароход» и прибежало оно на колёсах от Астрахани до Гасан-Кули за семь дней. Почти одновременно с пароходом, с юга, со стороны Гургена, вновь подплыли парусники «Аракс» и «Ардон». Русские начали спускать на воду катера. Разделённый на два лагеря народ вёл себя по-разному. В то время, как Кият-хан со своими аксакалами молил аллаха, чтобы русские поскорее высадились и привели к смирению строптивцев, сердар и Якши-Мамед призывали народ не пускать урусов в селение. Катера, вооружённые фальконетами, на каждом не менее пятидесяти моряков с винтовками, — подошли почти вплотную к берегу, но на сушу ступил лишь один… Кадыр-Мамед.

— Хэй, лизоблюд свиноедский! — выругался Якши-Мамед.

— С чем приехали, сынок? — с надеждой спросил Кият-хан.

Кадыр, не глядя на отца и не отвечая на его вопрос, обратился сразу ко всем:

— Люди, одумайтесь, пока ещё не поздно, и охладите свои горячие головы! Я здесь, чтобы сказать вам волю господина капитана первого ранга Путятина! Русские требуют: немедленно выдайте купца Герасимова! Немедленно привезите с Челекена гургенских ханов — подданных шаха, которых Кият-ага держит на колодцах! Выдайте всех персиян, томящихся в неволе. Люди, немедленно садитесь и пишите клятвенное обещание, что никогда не будете учинять грабежей и насилий русским купцам и не станете нападать на персидские берега! Капитан предупреждает: если вы не выполните сразу же эти требования, он сожжёт ваши киржимы.

— Убирайся отсюда, сын свиньи! — вновь закричал Якши-Мамед, а его джигиты разразились угрозами. Несколько человек оттеснили Кадыра к самой воде.

В этот момент моряки с катеров, словно охотничьи борзые, кинулись к берегу. С криками и руганью они бросились к киржимам — принялись рубить мачты и поджигать парусники. Почти во всех киржимах хранились тулуны с нефтью. За нефтью вот-вот должны были приехать купцы из Бухары… И вот теперь эта невывезенная нефть вспыхнула, и огонь принялся пожирать суда. Всплески пламени вырывались из огромных лодок, перекидывались с одной на другую, заливая всё вокруг, — и скоро весь флот атрекцев пылал, словно один гигантский факел. Над селением повис густой дым.

Ошеломлённые атрекцы растерялись. Одни бросились бежать, другие схватились за винтовки. Сердар, Якши-Мамед и их приспешники ринулись к кибитке, где сидел купец, чтобы расправиться с ним. Кият-хан со своими людьми подоспел вовремя. На сердара навалились сразу несколько человек и связали ему руки. Схватили и обезоружили и Якши-Мамеда. Обоих бросили в чёрную кибитку, где сидел Герасимов, а его повели к берегу. Измученный, озлобленный, он сел в катер с Кадыр-Мамедом и принялся бранить его:

— Не могли сразу выручить! Три дня меня твой братец и его сердар морили голодом.

— Нет у меня брата, — спокойно заявил Кадыр. — Мы отрекаемся от него.

— Давай, давай… вали теперь на братца, будто сам не такой, — захихикал Санька. — Знаем мы вашего брата!

Катер причалил к борту «Аракса». Путятин с офицерами стоял на баке, смотрел в зрительную трубу на догорающие киржимы.

— Ну, что, купчик-голубчик, натерпелся страху? — спросил он Герасимова. — Так-то вот торговать с туземцами. Это тебе не Нижний Новгород. Тут без оружия не наторгуешься. Как они восприняли наши действия?

— А чёрт их знает, — отмахнулся Михайла. — Понять их трудно. Я думал, сейчас война откроется, а они сами связали сердара своего и молодого хана.

— Ну, вот и хорошо, — удовлетворённо изрёк Путятин. — Этого можно было ожидать. Никто так не уважает силу, как азиаты!

— Жалко вот, господин капитан, бочки с рыбой и икрой сгорели, — пожаловался Герасимов.

— Не об икре сейчас надо думать, — сказал Путятин, — а о том, чтобы ещё раз эти туземцы не посягнули на честь купеческую. Порядок тут надо навести такой, чтобы комар носа не подточил!

Кадыр-Мамед, стоявший рядом и преданно глядевший в глаза русскому начальнику, казалось, только и ждал этой минуты.

— Не будет порядка, пока там Якши-Мамед! — заявил он убеждённо. — Арестовать его надо.

Путятин замолчал и заинтересованно посмотрел на Кадыра:

— Между прочим, — сказал он, мрачнея, — я уже слышал о ваших распрях. Этот Якши-Мамед, видимо, мешает вам управлять хозяйством?..

— Проклятье ему, — злобно выговорил Кадыр. — Если б не он, я уже давно стал бы ханом всего иомудского племени. Помоги мне, господин начальник… Убери его от нас…

— А что, господа, — повернулся Путятин к офицерам, — есть резон арестовать строптивца… — И, подумав, прибавил: — За оказание сопротивления русским властям и за нападение на государева человека… — И, утвердившись в своём намерении, сказал капитану парохода «Кама»:

— Господин капитан-лейтенант, пошлите своих людей к берегу. Скаж. ите, ежели Кият не выдаст своего старшего сына, мы предадим огню всё это разбойничье гнездовье!

К вечеру на берегу вновь загремели ружейные выстрелы, грохнули пушки, и в сумерках с кораблей было видно, как загорелось несколько кибиток.

— Чем хороша сия мера, — удовлетворённо говорил офицерам Путятин, — так это тем, что и персы теперь не посмеют нас ослушаться. Жечь надо всех! Сила — вот символ высшего уважения!..

К ночи сторонникам Кият-хана удалось обезоружить не только сердара и Якши-Мамеда, но и всех джигитов, выполнявших их волю. Наспех собранный в мечети ишана маслахат старшин определил: беспрекословно выполнить требования русских властей. К войскам, что стояли по Гургену близ Кумыш-Тёпе и у развалин Кызыл-Алан, отправились люди патриарха, чтобы отвести их назад к Атреку. Другие поехали на Челекен — вернуть с колодцев Назар-Мергена и Аман-Назара. Сердару Махтумкули тут же, в мечети, объявили свою волю: пусть он живёт, где хочет и как хочет, но ни словом, ни действием впредь не будет возмущать туркменский народ против русских. Что касается Якши-Мамеда, то, несмотря на великое почтение, именитость и преклонный возраст Кият-хана, маслахат всё-таки счёл необходимым выдать его старшего сына русским властям.

В то время как проходил маслахат Якши-Мамед сидел в своей юрте с Хатиджой. Обессилевший духом, он молча покачивал головой и пил ром, рюмку за рюмкой. Он знал, что начальник эскадры потребовал его к себе, но не думал, что отец пойдёт на крайний шаг — предаст родного сына. Якши-Мамед никогда не задумывался над тем, что интересы отца совпадают с интересами всего иомудского племени. Необоримую тягу туркмен побережья к русским молодой хан относил к низменным качествам, считал низкопоклонством и никак не мог уяснить, что люди тянутся к российским купцам и путешественникам в надежде найти защиту от извечных врагов — хивинцев и персиян, в надежде получить право на спокойную безопасную жизнь и на тот, хотя бы малый, достаток, который не даёт человеку умереть с голоду.

— Будь проклят тот день и час, когда я появился на свет, — мрачно проговорил Якши. — Что мне дала эта поганая жизнь, Хатиджа? — В глазах молодого хана заблестели слёзы, и жена, испуганно подвинувшись к нему, начала упрашивать:

— Не пей больше, хан мой, не пей… Эта дрянь губит тебя…

— Ай, разве в этой дряни дело, — покусывая губы, отвечал он, — Предатели все!

Якши-Мамед не договорил: на дворе послышались голоса и лай Уруски, в кибитку ворвались слуги Кията. Последним зашёл Кадыр-Мамед.

— Всё пьёшь, братец? — спросил он, хихикая. — На радостях пьёшь и с горя пьёшь — когда же ты трезвым бываешь?

— Убирайся прочь, собачья отрава! — вскричал Якши-Мамед, силясь подняться на ноги и хватаясь за нож.

— Свяжите его, — спокойно сказал Кадыр. — Когда выйдет из головы хмель, развяжем. В таком виде он опасен.

Несколько человек бросились на Якши-Мамеда и заломили ему руки за спину. Ногой кто-то задел бутылку и пиалы. Они, звеня, покатились к сундуку. Возмущённая поступком деверя, Хатиджа кинулась к нему с кулаками, но он оттолкнул её с такой силой, что женщина ударилась плечом о решётку терима.

— Люди, да что же это такое! — закричала Хатиджа. — Люди, помогите!

Схватив пустую бутылку из-под рома, она кинула её в Кадыр-Мамеда. Тот вскрикнул и согнулся.

— Вон отсюда, шакалий выкормыш!

Кадыр-Мамед утёр окровавленный лоб рукавом, выговорил жёстко:

— Ну, погоди, ханым… Ты ещё поизвиваешься у меня в руках!

Якши-Мамеда выволокли наружу. Хатиджа кинулась вслед, но её втолкнули назад, в юрту, и поставили у входа нукеров.

На берегу арестованного поджидали офицер и матросы с «Аракса».

— Отец, ты ли это? — окликнул Якши-Мамед подошедшего Кията. — Где твоя сила?!

— Успокойся, успокойся, джигит, — великодушно отвечал Кият-хан. — Мы не оставим сына одного и не бросим на произвол. Мы отправимся к русским вместе.

Офицер с «Аракса» сказал патриарху, чтобы тот возвращался к семье — русские против него ничего не имеют.

Кият властно отвёл руку офицера и сел вместе с Якши-Мамедом в катер.

ЗАБОТЫ ФРЕЙЛЕН ГАБИ

Сорок дней фрейлейн Габи пребывала в трауре. Ходила в чёрном жалевом платье. Ни золотых серёжек, ни колец, ни браслета, вела себя, как и подобает порядочной женщине. Бабка Ани, неотступно следуя за своей печальной хозяйкой, предупреждала её каждое желание и движение. Но что могла сделать, чем могла помочь старая персиянка в неутешном одиночестве молодой вдовы! Не распахнёшь же ворота замка раньше времени, чтобы заходили люди, садились за стол и пировали, как прежде. Пока что Габи боялась даже мимолётных встреч с мужчинами. Иногда заходил полковник Бахметьев в сопровождении двух-трёх казаков: подчёркивал всем своим видом, что идёт не к хозяйке-вдове, а проверить складские помещения и караул возле них. Так, будто бы между прочим, справлялся у бабки Ани о самочувствии фрейлейн, иногда заговаривал и с ней самой, но вёл себя сдержанно и предупредительно. Габи, провожая день за днём в невозвратную вечность, с каждым новым днём вздыхала всё легче и легче и наконец заговорила о деле: после Михайлы остался немалый капитал и несколько контрактов по закупке всевозможных товаров. Особенно её донимал шемахинский купец Риза. Ещё на третий день траура он привёз шелка и шали, закрыл тюки в одном из сараев во дворе, нетерпеливо ждал, напоминая о себе ежедневно: когда же наконец купчиха рассчитается с ним по заключённому контракту. Габи мучительно думала — для чего ей эти шелка? Не сядет же она на корабль и не повезёт товары в Астрахань!

Риза пожаловал к ней и в тот, первый день, когда она наконец надела жёлтое атласное платье декольте, нацепила золотые серьги, кольцо и браслет и была, утомлённая траурным бездельем, очень красива и мила.

— Вах-хов! — изумился купец, увидев её на айване около накрытого столика. — Вы ли это, фрейлейн? Провалиться мне на этом месте, если вру, но я подумал, что сам ангел спустился с небес и встречает меня своей обворожительной улыбкой!

— Полноте, Риза, полноте… Чего доброго, ещё сглазите! — улыбнулась польщённая фрейлейн.

— О, что вы! — ещё восхищеннее заговорил он. — Если бы такой ангел спустился на мой собственный айван, я отдал бы ему все свои богатства.

— Эй, садись, чего приплясываешь, как учёный медведь! — добродушно вмешалась в разговор бабка Ани. — Всё твоё богатство не стоит одного накрашенного мизинца моей фрейлейн.

— Напрасно вы так думаете, — самодовольно улыбнулся Риза и достал из кармана сердари изящную коробочку с французской надписью. — Вот тут есть вещица, которую я не отдал бы за всё ваше поместье!

У Габи блестели глаза. Любопытство было столь велико, что она потянулась за коробочкой и попросила:

— Ну, покажите, Риза-хан… Не мучьте меня!

— Фрейлейн, где у вас зеркало? — спросил он, вставая. — Хочу, чтобы вы оценили эту вещицу сами.

Габи прошла с ним в комнату, где над изящным итальянским столиком висело эллипсообразное большое зеркало.

— Снимите серьги, да побыстрее, — попросил Риза. — Сейчас вы увидите себя в волшебном сиянии.

Габи сняла кольцеобразные серьги, и он, встав у неё за спиной, открыл коробочку и начал прикреплять к мочкам ушей другие серёжки — тоже золотые, но более изящные, с бриллиантами.

— Ой, Риза, вы щекотите мне ухо! — вскрикивала она, приподнимая плечо и зажимая подбородком его руку. — Ой, не надо!

— Фрейлейн, вы очаровательны, — взволнованно, вполголоса говорил он. — Они словно предназначены для вас… Они будут вашими, фрейлейн…

— Да? Вы так думаете? Я хотела бы носить их…

— Фрейлейн, у меня не поднимется рука и не хватит совести взять их назад. — Он коснулся губами её оголённого плеча, и она, улыбнувшись в зеркало, сказала:

— Боже, какой вы нетерпеливый и горячий… Пойдёмте к столу.

— Габриэла, ой, Габриэла! — позвала бабка Ани.

— Ещё одна гость!

— Сейчас иду! — отозвалась она, направляясь на айван и радостно думая: «Слава богу, кончилось заточение!» Она взглянула в окно и замерла: к широкой лестнице, ведущей на айван, медленно, оглядывая внутренние строения бывшего персидского замка, шёл Басаргин. Он был в парадной летней форме, при полковничьих эполетах, в чёрной фуражке с высокой тульёй и при кортике. У Габи сладко и печально защемило сердце. Спустившись ему навстречу, она на радостях смахнула слезу, подала ему руку и, почувствовав прикосновение его губ, подумала: «Всё умирает — и не возвращается больше». Сейчас она не видела в нём своего старого любовника, и не было у неё желания оказаться у него на коленях. Она всегда, с того первого дня как ушла от него к Михайле, чувствовала, что сердце её — словно опутано суровыми нитками, и конец от этих ниток держит и подёргивает капитан первого ранга Григорий Гаврилыч Басаргин. Утерев слезу, Габи тихонько сказала:

— Мишенька-то мой… Никак не могу забыть, так и стоит в глазах…

— Всё преходяще, Габриэла, — недовольно ответил Басаргин и, посмотрев вверх, спросил: — Кто это у тебя?

— Тут… один шемахинский купчик, по Михайлиным делам.

— Н-да, — ухмыльнулся моряк. — Не было печали: чего доброго превратишься в вечную купеческую вдовушку.

Встретив Басаргина, Габи решила, что купец Риза здесь совершенно лишний: сидеть ему вместе с ними и слушать их разговоры нет никакой надобности.

— Ну, так договорились, господин Риза-хан, — сказала она, чуть заметно поведя бровью. — Завтра вы навестите меня, и мы решим, как быть с шёлком и шалями.

— Я вас понял, фрейлейн, — пятясь, кланяясь и боязливо оглядывая полковника-моряка, сказал купец и довольно проворно сбежал по ступенькам во двор.

— Долго ещё будут напоминать о себе компаньоны твоего покойного мужа! — заметил Басаргин, усаживаясь за стол. — Молод был, но как понимал жизнь! И какие связи!

— Ах, Григорий Гаврилыч, я никак не могу забыть о нём. Сколько хорошего он сделал для меня! А уж как любил…

— Я тоже не обижен, — признался Басаргин. — С помощью Михайлы мне удалось достроить городское именьице в Астрахани, да и по службе — повышение. Я ведь зашёл к тебе, Габриэла, попрощаться. Есть рескрипт о моём назначении командиром астраханского порта. Я уже сдал дела на Саре капитан-лейтенанту Большову.

— Как, вы уезжаете? — Габи побледнела: холодные лапы одиночества вновь коснулись её сердца. Потерять любовника — не беда, но опекуна! Она привыкла жить по его наущению и указке и теперь не представляла, что станется с ней в этом мрачном замке, в постоянном соседстве с какой-то сомнительной бабкой Ани.

— Григорий Гаврилыч… родной вы мой, но ведь у меня на руках капитал! Как же быть-то? Я, право, в растерянности.

— В последние дни я много думал о тебе, Габи, — сказал он озабоченно и потянулся к графину. — Если не возражаешь, я выпью немного.

Она с готовностью взяла графин, налила ему и себе.

— Ты помнишь, душенька, те… номера? — спросил он вкрадчиво, напоминая ей об Астрахани, о тихом доме у пристани, где жила она с подружками под присмотром мадам Корф, приглашавшей к своим девочкам господ офицеров. Там Габриэла впервые встретилась с Басаргиным, и он, отправляясь на дальний безвестный островок в Каспийском море, увёз её а собой.

— Григорий Гаврилыч, ну не хочу я вспоминать о прошлом! — взмолилась Габи. — С того времени всё переменилось. Тогда я была сиротой и не имела ничего, а теперь… Нет, нет, мне даже стыдно вспомнить…

— Душенька, да ты что! — воскликнул он, — Я ни в коей мере не пытаюсь унизить тебя. Я имел в виду совершенно иное. Я подумал о твоём прекрасном замке, об этих великолепных комнатах… Ты могла бы пригласить девочек из Астрахани сюда, к себе… Представь: тёплый очаровательный вечер, на ай-ване звучит восточная музыка, внизу жарятся шашлыки и стучатся в ворота господа военные. Седоволосый швейцар в ливрее встречает господ, а они спрашивают: «Скажите, это и есть «татарские номера»?» — «Да, прошу-с!» — приглашает швейцар. Господа входят к тебе, разумеется, как к хозяйке, и восхищаются этим уютным местечком, где можно забыться от тоски и окунуться в роскошные кудри любви…

— А все эти лабазы с хомутами, вожжами и лопатами надо превратить в подвальчики с винными бочками, — продолжила Габи с улыбкой.

— Разумеется, душенька! Что может быть лучше, чем сидеть в прохладном погребке и пить винцо с шербетом!

— А как же с девочками, полковник? — шутливо спросила Габи. — Вы уверены, что они всё ещё у мадам Корф?

— Ну, если не они, то другие — какая разница! Главное — заполучить их. Об этом я побеспокоюсь.

Габи выпила ещё рюмку, раскраснелась и вся ушла в созерцание недалёкого будущего: музыка, жаркое, погоны, песни под гитару…

— А как посмотрят на «татарские номера» бакинские власти? — спросила, овевая лицо веером и нарочно задевая им моряка.

— Разве ты в ссоре с господином Бахметьевым? — спросил он игриво.

— Да нет, он — душенька…

— Я думаю, Габриэла, не надо чуждаться его: помощник в заведении «номеров» тебе необходим. Ты не станешь возражать, если я выпью ещё и немножко отдохну? — спросил он, усмехнувшись и покосившись взглядом в сторону спальни, и Габриэла почувствовала, как дёрнулась суровая ниточка.


Всю дорогу, от Гасан-Кули до Баку, купец Герасимов только и думал о Габи. Будто бы мало выпало ему невзгод без неё! Теперь ещё с этой фрейлейн судись! Все Михайлины капиталы при ней остались, все товары непроданные — у неё в подвалах! Санька был зол, как никогда. Беда за бедой сваливалась на его плечи. Совсем недавно «Св. Николай» сгорел и утоп у хивинских берегов, а теперь чуть было самого не отправили на тот свет: кое-как спасся.

Шкоут «Св. Андрей», войдя в бакинскую гавань, медленно лавировал, ища себе место для стоянки. Наконец, боцман увидел пустой причал и повелел опускать паруса. Музуры сбросили на воду катер, взяли шкоут на буксир и подтянули его к самому дощатому помосту. Не задерживаясь на корабле, купец прихватил с собой двух музуров и отправился к михайлиному замку. Портовые грузчики охотно указали дорогу. Поднявшись в горку и поплутав в переулках, Санька оказался у большого каменного здания без окон. У тяжёлых, обитых железом ворот стоял казак-часовой.

— Служивый, здесь ли купеческая вдова Герасимова проживает? — г- спросил Санька и подумал, как это подло и гнусно звучит — «вдова Герасимова».

— Тута, тута, — неохотно отозвался часовой.

— Впусти нас…

— Не могём, ваше степенство. Не велено никого впускать!

— Вот те и на! Да деверем я ей довожусь, понимаешь, дурья твоя башка!

— Нам всё одно, ваше степенство: хоть муж, хоть деверь. Не велено никого впускать.

— Ну, поди доложи ей, что родственник — купец из Астрахани в гости приехал, — попросил Санька, и стало ему скверно оттого, что и деверем себя назвал и родственником. Подумал с неприязнью: «Вот ведь оно как иной раз бывает!»

Казак снял ружьё с плеча, поставил к ноге, сказал вразумительно:

— Ну и дотошный вы, ваше степенство. Нельзя— значит нельзя. Хозяюшка сама сюда подходила и наказала: «Никого, служивый, ко мне не пропускай, пока я буду с шемахинским купцом Риза-ханом дела важные обделывать».

— Вон оно что! — удивился Санька. И тут небольшая дверца в воротах приоткрылась и выглянула из неё старуха.

— Кого тебе, соколик?

— Герасимов я… старший… Брат родной усопшего…

— Пропусти, — сказала бабка Ани казаку и ввела Саньку во двор, а перед музурами захлопнула дверцу.

— Однако тут у вас прямо царские хоромы, — удивился Санька, оглядывая огромный двор и дом с айванами и множеством дверей.

— Давай-ка, соколик, побудем пока здесь, во дворе, — сказала бабка. — Скоро Габичка освободится и выйдет.

— А чего она там делает, с этим купцом? — с обидой спросил Санька. — Могла бы сначала меня принять, а потом уж и его!

— Ва алла! — воскликнула служанка. — Экий вы бесстыдник, ваше степенство. Вот давай лучше шербетом тебя напою. Заходи сюда, ко мне, не стесняйся. Здесь я со своим ханом раньше жила. На, выпей пока чашечку, соколик…

В это время сверху донеслись голоса.

— Вот и дождался. Я же говорила, скоро освободится. Габриэла! — окликнула хозяйка служанку. — Тут к тебе ещё одна гость пришла. Из астраханских! Деверёк твой!

— О боже! — притворно воскликнула Габи. — Поднимайтесь сюда ко мне, ваше степенство.

Санька, взойдя по лестнице на высокий айван, увидел накрытый стол, за которым, судя по всему, уже достаточно попировали. Сам шемахинский купец стоял в сторонке и, тяжело пыхтя, надевал крючконосые лакированные туфли.

— Побыстрей, побыстрей, Риза-хан, — нетерпеливо поторапливала его Габи. — Ты же видишь: родственничек ко мне…

Разогнувшись, Риза-хан поклонился Саньке, схватил с вешалки сердари и заспешил вниз, во двор.

— Зайдёте как-нибудь, — бросила ему Габи. — А о ваших шелках и шалях я поговорю с моим… Простите, кажется, вас зовут Александром Тимофеевичем? — спросила она Саньку.

— Н-да, именно так, — буркнул он.

— Александр Тимофеевич, — обрадованно заговорила Габи. — Право, не знаю, что мне и делать с михайлиными компаньонами… Умер-то он так неожиданно, так внезапно… — Габи вынула из лифа платочек и промокнула поочерёдно оба глаза. — Не обращайте внимания на мои слёзы. Я до сих пор не могу забыть горя. Садитесь, дорогой Александр Тимофеевич, угощайтесь чем бог послал. Может быть, вы закупите у Риза-хана партию шемахинских шалей? Чудесные шали. И шелка наичудеснейшие!

— Фрейлейн, — не притрагиваясь к еде, сказал Санька, — вы, как говорится, сразу взяли меня на абордаж. Так что не судите и меня, ежели я не стану выкаблучиваться.

— О боже, Александр! — удивлённо воскликнула Габи, — Какой у вас чёрствый язык!

— Какой уж есть, фрейлейн, — согласился Санька, положив нога на ногу. — Дело в том, дорогая хозяюшка, что я пожаловал к вам с претензиями. Как вам известно, я, Михайла и другой наш брат, Никита, — дети одного отца, и все мы вместе состоим при общем капитале. Когда отправляли Мишку сюда, то деньги он взял из общей нашей казны. И товары закупал на общие наши гроши, и когда венчался — платил из них же. Так что, дорогая хозяюшка, не обессудь, но все доходы, полученные Мишкой от торговли, будем делить на всех.

— Александр Тимофеевич, — испугалась Габи, — о чём вы говорите? О каких таких доходах!

— Да тут у тебя, в амбарах, как я прикинул, на мильён всякого добра, да векселей, небось, уйма! Так что, госпожа Габи, давай не будем хитрить да изворачиваться.

— Боже, Александр Тимофеевич, вы же родные братья с Михаэлем! — взмолилась Габи. — Давайте же с вами — по-родственному… Душенька, сядьте ко мне поближе…

— Это ещё зачем? — не понял Санька.

— Кролик вы мой, крольчонок ненаглядненький… — Габи потянулась к нему, и он, вскочив со стула и пятясь, заговорил не слишком уверенно:

— Нет, нет, ни за что… Сгинь, наваждение… Сатана в юбке…

— В платье, а не в юбке, — захохотала Габи. — Да не бойся, не съем: вот глупенький-то!

— Да изыди ты к лешему… Прочь, говорю!.. Санька замахал руками и пустился вниз по лестнице, придерживаясь рукой за перила.

— Бабуля! — крикнула Габи. — Бабуля, скажи казаку, чтобы не выпускал купца! «Вот ещё мужичишка-то, — подумала она огорчённо. — В нём Михайлиного и крошечки нет. Чего доброго, побежит в торговую палату, тяжбу заведёт!»

Казак-часовой преградил купцу дорогу, оттолкнул от ворот. Санька пригрозил служивому, но тот и ухом не повёл.

— Назад, ваше степенство. Наше дело исполнять приказание. На то и поставлены сюда…

— Каналья! Ведьма! — погрозил кулаком Санька. — Я это бандитское гнездо разворошу, я так не оставлю!

Санька кричал, всё больше и больше распаляясь, а Габи и бабка хохотали над ним и обзывали «красной девицей», «кралей» и «кастратом». Наконец, насмеявшись, Габи попросила:

— Ну, полно вам, Александр Тимофеич, обижаться. Поднимитесь сюда. Сейчас полковник Бахметьев, мой советник, пожалует, он разберётся во всём.

— Полковников уже завела! — не сдавался Санька. — Не успела мужа похоронить, а уже с полковником!

— И генералы все мои будут. И никаких денег ни шиша ты от меня не получишь, карлик несчастный!

Санька присел на лавку у караульной будки и просидел молча часа два не меньше, пока не появился комендант Бахметьев.

Он влетел во двор так стремительно, словно здесь произошла резня и пострадавшие нуждались в его помощи.

— Кто такой будешь? — спросил строго, увидев привставшего со скамьи Саньку.

— Кем был, тем и буду, — огрызнулся Герасимов. — А вы каким краем касаетесь поместья моего усопшего брата?

— А-а, — догадался Бахметьев. — Ну, коли так, то конечно… — И он стал подниматься по лестнице на айван, увлекая за собой Саньку. — Братца вашего я хорошо знал. Широкой души человек. Жаль, расправились с ним туземцы…

Габи встретила коменданта очаровательной улыбкой. Сняла с него треуголку и плащ, повесила на вешалку. И купца окончательно успокоила:

— Душенька, дайте-ка ваш картуз… Да и кафтан снимите, всё-таки в порядочном обществе находитесь.

Санька покосился на неё, но выполнил всё, что она потребовала. И когда Габи принялась рассказывать коменданту, с какими претензиями заявился купец, Санька не стал вступать в спор и перебивать её, а только бурчал себе под нос:

— Ну, ну… Давай, давай… Поглядим, кто прав, кто виноват…

Бахметьев сидел в кресле. Слушал хозяйку без особого внимания: то закуривал трубку, то вдруг заговорил о табаках и отметил, что хотя турки и враги России, но табак у них наижеланнейший.

— Значит, Александр Тимофеич, всем своим купеческим кланом решили бедную вдовушку пощипать? — спросил он и хохотнул, захлёбываясь дымом.

— Да уж, как говорится: один за всех, все за одного, — дерзко отозвался Герасимов. — Казна-то у нас — общая!

— Ну, коли так, то и за поступки Михайлы вы должны все вместе отвечать, — сказал полковник. — Вам известно, как он капиталы нажил?

— Нефть Киятову сбывал, вот и нажил. Секретов никаких тут нет, — отвечал охотно Санька. — В письме сообщал, что мильёна на два продал этой нефти. Всю Ленкорань и Энзели, все кишлаки персидские освещал и отапливал Мишка.

— То-то и оно, — согласился Бахметьев, — что Михайла, нарушая все царские указы и подрывая бакинскую торговлю, сбывал персиянам нефть. Разве вы не знаете, Александр Тимофеич, что строжайше запрещено сбывать челекенскую нефть у персидских берегов?

— А откель же мне знать! Я нефтью сам не торговал, — пошёл на попятную Санька.

— Не торговал — это верно, но ведь ты сказал что «один за всех — все за одного»: казна у вас общая. Вот за Михайлу и придётся расплачиваться из вашей общей казны. Ты и сумму, купчик, сам назвал— сколько Михайла барыша получил.

— Будя стращать-то, — растерянно заулыбался Санька. — Разве такими речами шутят!

— А я и не собираюсь шутить, — строго выговорил Бахметьев. — Акты задержания шкоута «Астрахань» у персидских берегов есть. И документы есть— кому сколько нефти продал Михайла. Жалко вот только полковника Басаргина да астраханского губернатора… Они жаловали вашего Михайлу, на все его проделки сквозь пальцы глядели. Но тут, как говорится, думать много нечего. Раз ты, Александр Тимофеич, решил судиться — получай по заслугам сам, а полковник с генералом как-нибудь оправдаются.

Габи, всё это время внимательно слушавшая Бахметьева, сначала улыбалась, кивала и поддакивала ему, но потом и она испугалась: «Не приведи боже: начнётся суд — опять останешься в чём мать родила». Поднявшись, она прошествовала по ковру и встала за спиной у Бахметьева.

— Душенька, — попросила Габи, — надеюсь, до мирового дело не дойдёт?

— А ты, фрейлейн, спроси у него, — сказал комендант, — У меня никаких неясностей в этом дельце нет. Может быть, господин Герасимов решил припугнуть, пощекотать, так сказать, нервы кое-кому — тогда иное дело. А если всё это всерьёз, то извините: я его в два счёта сделаю нищим.

Санька от страха позеленел. О запретах сбыта челекенской нефти он действительно ничегошеньки не знал и никак не предполагал, что Михайла давно у этих господ на крючке сидит. Надо было побыстрее выкручиваться из этого неприятного положения, и он устало улыбнулся и сказал хриплым голосом, словно его вдруг ветром просквозило:

— Строги вы, однако, господа хорошие. Приехал к вам вроде бы погостить, а вы меня к суду тянете!

— Мы? — удивился полковник.

— Ах, душенька, — залилась весёлым смехом Габи. — Давно бы, Александр Тимофеич, взяли шемахинские шелка и шали — и разговоров бы никаких не было.

— Ну, если они вам не нужны, то, пожалуй, я возьму…

— Бабуля! — крикнула Габи. — Пошли за Риза-ханом.

— Сейчас, Габичка, сейчас, золотце! — донеслось снизу, но Габи уже не слышала служанку. Безо всякого стеснения она обвила шею полковника и прильнула к нему:

— Душенька, только вы один мой опекун и мой заступник…


Вечером вдоль набережной зажглись фонари, засветились окна в городе. Из морского клуба доносились звуки духового оркестра: музыканты играли вальс. Подгулявшие татары покрикивали друг на друга в духане. Потом донеслась мелодия из русской ресторации, напоминая, что ночь вступает в свои права.

Купец Герасимов с несколькими музурами прохаживался по набережной, не отходя далеко от шкоута. По договорённости, с минуты на минуту должен был подъехать Риза-хан с товарами, и Санька ждал его с нетерпением. Наконец-то со стороны Апшерона прямо к шкоуту подкатили фаэтоны: один, другой, третий…

— Давай, братва, принимай, — сказал музурам Санька и поспешил к Риза-хану, который вылез из коляски.

Музуры, не мешкая ни минуты, понесли по дощатому причалу и дальше по палубе, в трюмы тюки с отрезами шелка и шалями. Оба купца тоже поднялись на корабль и скрылись в каюте.

— Ну, где твои жаворонки? — спросил Риза-хан. — Если они красивы и невинны, я возьму их.

— Сейчас, сейчас… Постой. — Герасимов явно волновался: никогда ему ещё не приходилось торговать живым товаром, хотя и слышал он, что иные купцы не брезгуют ничем. — Степан! — окликнул он боцмана, приоткрыв дверь. И когда тот подбежал, велел ему: — Ты вот что: эту самую персиянку… Лейлу… отправь в трюм — пусть укладывает тюки. Как отведёшь, приди сюда.

Боцман быстро удалился и минут через пять явился вновь, доложив, что приказ купца выполнен.

— А теперь, Степан, — попросил Герасимов, — приведи-ка сюда её дочек.

— Слушаюсь, ваше степенство…

Две девчурки в кетени, большеглазые и хрупкие, словно косули, робко переступили порог каюты.

— Аферин! — проговорил, покачивая головой, Риза-хан. — Аферин… Сколько хочешь взять за них?

— Да уж не меньше половины стоимости твоего шелка!

— Ты с ума сошёл, кунак, — обиделся Риза-хан. — Сбрось ещё половину.

— Не рядись, а то передумаю. Привезу в Астрахань, там мигом найдётся покупатель.

Девочки со страхом смотрели на купцов и ничего не понимали. Риза-хан приподнял одну под мышки и, опять поставив на пол, сказал:

— Ладно, беру… Скажи, чтобы пришли мои люди…

На палубе все ещё топтались музуры, подавая в трюм Кеймиру и его сыну тюки. Пальван, несколько ободрённый, что к нему пустили на свидание жену, покрикивал лихо:

— Давай, давай, быстрей! Чтоб он сдох, ваш купец! Проклятье его отцу и матери!

— Сдохнет, — иронически соглашался кто-то. — Все передохнут, как мухи.

Другой музур посоветовал:

— Ты бы, пальван, не оскорблял его. Он отходчив. Глядишь и простит тебе.

— Нечего мне прощать, — зло отозвался Кеймир. — Не убивал я его брата!

— Может и так, — сказал кто-то. — Да только доказательств не хватает!

— Вах, люди! — вздохнул Кеймир. — Когда окажетесь на моём месте, тогда поймёте, как вы жестоки!

С тюками провозились часа два. Лишь после этого Кеймир, Лейла и Веллек сели все вместе, чтобы съесть лепёшку лаваша и попить чаю.

— Ох, Кеймир-джан, — заплакав, привалилась к плечу мужа Лейла. — Неужели так и пропадём на этом корабле! Я всё время прошу их, чтобы посадили меня и дочек вместе с вами, но они не хотят.

— Не плачь, ханым, — отозвалсяКеймир. — Нет на наших руках русской крови — это главное. А то, что Санька не верит нам, — ему же будет хуже. Русский бог не простит.

— Я слышала, как музуры говорили, — печально сказала Лейла, — будто бы нас в Сибирь отошлёт купец.

— Не бойся, мама, — подал голос Веллек. — Как только мы ступим на твёрдую землю, мы сразу убежим и тебя спасём.

— Сколько зла в этом человеке, — опять заговорил Кеймир. — Даже дочек мне не хочет показать.

— Я тоже просила, чтобы разрешил к тебе сюда девочек взять, а он сказал: «Запрещено».

— Кто ему запрещает? Он сам хозяин, — возмутился Веллек.

— Ай, ну его… Собакой родился — собакой умрёт…

Разговаривая, они и не заметили, как пролетел час, другой. На палубе умолкли голоса. Лейла забеспокоилась о дочерях: как бы чего не случилось с ними. Предчувствие беды возрастало в ней с каждой минутой. Забеспокоился и Кеймир. Лишь Веллек не мог понять: кому понадобится обижать девчонок — на корабле все взрослые.

Кеймир крикнул из трюма:

— Эй, кто там! Эй, музур!

— Чего тебе, пальван?

— Позови Саньку, пусть моих дочек сюда приведёт!

— Нет купца, в ресторацию ушёл!

Санька возвратился на корабль часа в два ночи, поднял на ноги музуров. Кеймир слышал, как они суетились и переговаривались, словно не могли решиться на что-то. Затем в трюм опустили лестницу, и боцман приказал:

— Поднимайся, пальван!

Кеймир, позвякивая цепями, вылез на палубу. За ним поднялась Лейла. Последним выбрался из трюма Веллек. Всем троим связали руки за спиной и вывели на причал, а затем на набережную.

— Скажи, куда ведёшь? — встревожился Кеймир.

— На допрос, пальван, — отозвался боцман. — Сейчас сознаёшься, лиходей, за что Михайлу ухайдакал! Сейчас тебе посчитаем рёбра!

— Собаки вы, а не люди, — устало сказал пальван и больше за всю дорогу, пока поднимались к «Бакинским ушам», а потом спускались по ту сторону горы, не проронил ни слова.

В низине остановились. Боцман подошёл к Кеймиру:

— Здорово ты тогда меня сапогом хрястнул, до сих пор спина побаливает. Проси прощения, а то застрелю!

Кеймир молчал: жаль ему было и жену, и сына, и дочерей, но язык не повиновался. Тогда боцман сказал:

— Поклянись, что не убивал Михайлу!

— Клянусь, бачька, клянусь! — жарко заговорил пальван. — Ни одним пальцем не трогал Михайлу — ни я, ни сын мой…

— Ну, тогда так, — рассудил боцман. — Оставайтесь здесь до утра, а утречком, если аллах не убьёт вас своим проклятием, вернётесь на пристань. Пойдём, братва! — И музуры быстро удалились…

Кеймир дождался рассвета, совершенно не понимая, что произошло: почему Санька отпустил его? С первыми лучами солнца он вышел на вершину горы и увидел: шкоут «Св. Андрей» поднял паруса и уходит вдоль апшеронского берега в открытое море. «А где же дочери?» — забеспокоился Кеймир. И услышал пронзительный голос Лейлы:

— Вай, аллах, вай, спаси нас! Вай, Джерен моя милая! Вай, Ширин-джан!

Лейла упала на траву и забилась в истерическом плаче. Кеймир понял: цена его горькой свободы — две дочери.

ПОЛИЦЕЙСКИЕ ПОРЯДКИ

Прибыв в Астрабадский залив, Путятин высадился на острове Ашир-Ада, велел осмотреть его и снять на карту. Затем распорядился, чтобы впредь ни один купеческий корабль — ни персидский, ни русский — не смели причаливать к сему островку: здесь царское командование намеревается основать морской пост. Все постройки, в коих хранил рыбу и другие товары купец Мир-Багиров, были снесены, а суда его отогнаны на приличное расстояние.

Столь резкие действия царского посланника вызвали переполох в лагере Ардашир-мирзы — наместника шаха в Мазандеране. Армия его в то время приводила в повиновение вышедшие из-под власти тамошние туркменские племена на Гургене. Узнав о бесчинствах русских, но больше возрадовавшись, что начальником эскадры сожжена туркменская флотилия, а Кият-хан и его сын взяты под стражу, Ардашир-мирза послал к Путятину своего брата. Тот прибыл к острову как раз в то время, когда у командира эскадры находились двенадцать туркменских ханов. Блюститель полицейского порядка был горд, что ему безоговорочно подчиняются как туркмены-кочевники, так и персы, и, встретив шах-заде, решил наглядно продемонстрировать свою силу.

— Чем вызван приезд вашей светлости? — спросил он бесцеремонно.

— Его величество шахиншах обеспокоен вашим поведением, — с достоинством заговорил шах-заде. — Персидская держава всегда причисляла остров Ашур себе…

— Чепуха, господин шах-заде, — прервал его словоизлияния Путятин. — Надо знать Туркманчай-ский мирный трактат. Что ещё у вас?

Оскорблённый невниманием и грубостью, шах-заде хотел было покинуть корабль, но пришлось смириться с унижением: ещё не все претензии и просьбы были высказаны.

— Не далее как два лета назад, — вновь заговорил он, — его величество Мухаммед-шах оценил голову туркменского разбойника Якши-Мамеда в две тысячи туманов. Ныне нам известно, что этот сорви-башка находится у вас. Не смогли бы вы, господин начальник, выдать его нам за назначенное вознаграждение?

— Нет, шах-заде, выдать его ни за две, ни за десять тысяч не можем. Якши-Мамед-хан оказался виновным перед русскими властями — мы и будем его судить по своим законам.

Не откладывая дальше, ибо персидский принц мог уехать, Путятин велел собрать на шканцы всех туркменских ханов, сам же уселся в плетёное кресло и громко прочитал только что заготовленное клятвенное письмо:

— «Мы, все старшины джафарбайского племени, по морю плавающего, признаёмся, что российские военные суда всегда имеют силу и возможность подвергать нас наказанию и что мы уже совершенно убедились в том, что сопротивляться им. никак не можем, а потому во исполнение воли великого государя и императора российского под присягой обещаемся и обязуемся: во-первых, отныне и навсегда не только не делать российским купцам и подданным, плавающим по морю, никаких насилий и притеснений, но напротив, по возможности, оказывать им всякое уважение и приязнь; во-вторых, по берегам персидским не производить никаких разбоев и грабежей и не брать персидских подданных в неволю; в-третьих, не давать никому из туркмен, живущих в степи, ни лодок, ни кир-жимов для того, чтобы на них отправляться к персидским берегам с преступным намерением. Если впредь кто-нибудь из нас, вопреки сей высочайшей воле, учинит какой-либо предосудительный поступок, то российские суда имеют полное право истреблять все наши лодки и киржимы и нас самих подвергать наказанию, какое им заблагорассудится…»[25]

Затем Путятин попросил всех двенадцать старшин подписать бумагу и поставить свои печати.

— Прошу-с, Кадыр-Мамед-хан, — попросил он сухо и подал гусиное перо.

Тот поклонился, прошептал молитву и, поставив свою подпись, скрепил её печатью. Затем он передал перо Назар-Мергену. Тот — Аман-Назару. Подписались все, и последним — ишан Мамед-Таган-кази.

— Ну, вот и хорошо, — удовлетворённо проговорил Путятин. — А теперь прошу беспрекословно выполнять сие обязательство. Ежели что непонятно — спрашивайте.

Он с улыбкой посмотрел на шах-заде и спросил его:

— Вы довольны, принц?

— Да, господин, — отозвался тот. — Я сообщу обо всём, что видели мои глаза, Ардашир-мирзе. Теперь скажите, господин капитан, где Кият?

Путятин кивком пригласил шах-заде следовать за ним. Спустившись вниз, к матросским кубрикам, они остановились у двери, на которой висел замок. Часовой сделал шаг в сторону, а боцман загремел ключа ути и, отворив дверь, сказал:

— Тут они оба. Никуда не денутся.

— Как самочувствие, Кият-ага? — посмеиваясь, спросил Путятин.

Старец смерил его сухим горящим взглядом и гордо отвернулся. Якши-Мамед пригрозил:

— Ты за всё ответишь, капитан!

— Напрасно вы, Кият-ага, упорствуете, — пожурил начальник эскадры. — Сын ваш виновен — и понесёт наказание. Вам бы следовало остаться дома. Не солидно с вашей стороны. Такой почтенный человек — и вдруг…

— Ай, закрой дверь, — нетерпеливо бросил Якши-Мамед.

Когда командир эскадры и шах-заде вновь поднялись на палубу, гость попросил, чтобы выдали ему Якши-Мамеда.

— Нельзя, нельзя! — строго возразил Путятин. — И не просите. Таких строптивцев мы сами с удовольствием судим.

— Господин, а где ещё один хан… Махтумкули-сердар? — спросил шах-заде.

— Кто такой? — удивился Путятин. — Такого я не знаю. Ну-ка, Кадыр, поди сюда. Вот шах-заде спрашивает о каком-то сердаре.

— Есть такой, ваше высокоблагородие. Да только он у нас вроде святого: все его боятся.

— Он главный зачинщик всех бед! — выразительно выговорил шах-заде. — Если его не свяжем клятвой, опять беспорядки начнутся!

— Господин принц, — устало попросил Путятин, — поручаю это вам. У меня, слава богу, и других дел много. Не обессудьте и… не забудьте кланяться от меня вашему Ардашир-мирзе.

Шах-заде приложил ладони к сердцу и спустился в большую парусную лодку.


В войске туркмен, стоявшем лагерем по северному берегу Гургена, был полный разброд. Едва русские арестовали Якши-Мамеда, часть джигитов отправилась на Атрек. А когда маслахат лишил Махтумкули-хана права командовать туркменским ополчением — подались в Гасан-Куди ещё три сотни всадников. Потом стало известно о том, что урусы увезли в Баку Якши-Мамеда и самого Кият-хана, а главным человеком на побережье сделали Кадыр-Мамеда.

Эта весть породила беспорядков ещё больше. Джигиты, кто в мирные дни занимался рыболовством, нефтяным и тюленьим промыслами, сразу приняли сторону Кадыра и тоже отправились в Гасан-Кули, чтобы побыстрее возобновить торги с русскими купцами. В боевом стане остались лишь несколько юзбаши и земледельцы-чомуры, пшеница которых росла по берегам Гургена. Приближалась пора жатвы, но Ар-дашир-мирза стоял со своей конницей по ту сторону реки и грозил: если он не увидит у своих ног с поклоном Махтумкули-сердара и дервиша-ишана, то все посевы туркмен будут преданы огню. Чомуры, дабы умилостивить Ардашир-мирзу, собрали семь тысяч реалов, но шах-заде пешкеш не принял и отправил вместе с чомурами за Махтумкули-ханом своего ближайшего помощника Афгани-хана.

Сердар, лишённый войска и почестей, коротал время в обществе святого дервиша Али-Бакара. Ещё год назад, расправившись с Михайлой Герасимовым, святой дервиш прибыл на Атрек. В ту пору Махтумкули-хан гневно прогнал от себя ишана Мамед-Тагана-кази, как исполнителя воли урусов, и назвал святым ишаном дервиша Али-Бакара.

Афгани-хан и его люди подъехали к кибиткам Махтумкули-хана в сопровождении Кадыр-Мамеда. Сын патриарха, в богатом шёлковом халате нараспашку, в каракулевой папахе, весь обвешанный серебряным оружием, бесцеремонно слез с коня и прошествовал к белой юрте.

— Хов, Махтумкули, гости к тебе от шаха, — произнёс он небрежно.

Сердар ухмыльнулся, оглядел каджаров и мрачно пригласил всех в кибитку. Когда приезжие уселись на ковре, а слуги подали чай и еду, Кадыр-Мамед сказал:

— Сердар, милостью аллаха, милостью их величеств царя Николая и Мухаммед-шаха, а также благодаря нашим усилиям удалось на Атреке и Гургене потушить огонь распрей. Все ханы дали клятвенное заверение — не нарушать священной границы по Атреку, не грабить и не убивать персиян. Мир и покой будет ещё крепче, когда ты отправишься в лагерь Арда-шир-мирзы…

Сердар сидел насупленный. Ни один мускул не дрогнул на мужественном и красивом лице сердара. С любопытством он посмотрел на Афгани-хана, глаза которого источали яд предательства, и тихонько сказал:

— Я непременно посетил бы твоего шах-заде, но мне нездоровится. — Сердар покосился на килим и крикнул: — Овезли, позови всех сюда, пусть принесут лекарства!

За кибиткой послышался топот ног и голоса джигитов, готовых в любую минуту прийти на помощь своему хану.

— Сердар, зачем кипятишься? — проговорил Кадыр-Мамед. — Разве помогут тебе десять, двадцать слуг, когда весь народ побережья на нашей стороне?

Махтумкули-хан усмехнулся:

— Ты меня считаешь наивным дивана[26], раз предлагаешь ехать к шах-заде! Разве я не знаю, чем кончится эта встреча? Нет, Кадыр-хан, я готов погибнуть здесь, в бою, чем оставлю без боя свою голову у шатра Ардашир-мирзы.

— Я отвечаю за твою жизнь! — повысил голос Кадыр-Мамед.

Сердар с сожалением покачал головой:

— Ты не смог уберечь родного отца и брата. Разве ты сможешь спасти меня?

Кадыр-Мамед побледнел. На какое-то мгновение, потеряв дар речи, подумал с содроганием: «Уже полгода я ничего не знаю об их участи, вах, аллах пигам-бар!» Однако, взяв себя в руки, важно произнёс:

— Пока русский государь император жалует меня, с бороды отца и брата не упадёт ни одного волоска.

— Сердар, — неожиданно заговорил Афгани-хан. — Я слышал о тебе, как о самом храбром и справедливом. Но теперь вижу: я ошибся. Если ты, сердар, потерял смелость, то поезжай к Ардашир-мирзе хотя бы во имя справедливости. Откажешься — все посевы пшеницы завтра же сожрёт огонь, и чомуры останутся без хлеба.

— Я болен! — произнёс Махтумкули-хан. — В лагерь к шах-заде отправятся мой сын и племянник…

— Сердар, надо и мне поехать вместе с ними, — поднял голос Али-Бакар. — Я сделаю так, что тебя потом встретят с почестями.

Махтумкули-хан с недоверием посмотрел на святого дервиша, на какое-то мгновение усомнился: «Неужели я перестал отличать осторожность от трусости?» — и согласился.

— Поезжайте, святой ишан. Сделайте так, чтобы всё было хорошо…

Гости уехали из Гасан-Кули вечером, взяв с собой Али-Бакара, сына и племянника сердара. Теперь Махтумкули-хан остался один. Только жёны да слуги, с которыми он никогда не заговаривал о серьёзных делах, окружали его. Уединившись, сердар почти не выходил из кибитки: сидел в тяжком раздумии. Он уже давно понял, как несбыточны его стремления создать своё независимое государство. Он почувствовал это ещё в тот день, когда встретился с Тедженцем и попросил его вернуть своих овец. Даже это маленькое дельце не смогли они уладить, чтобы не обидеть друг друга. Потом он понял, что нельзя и невозможно искусственно породить в людях ненависть к добрым соседям — русским. И разве можно скроить жизнь на свой лад, если сами туркмены хотят жить по-новому? Бедному, изголодавшемуся, уставшему от бесконечных войн люду нужна надежда и уверенность в завтрашнем дне. Никто из прибрежных туркмен, кроме слуг и родственников, не встал в защиту Махтумкули-хана, когда его отстранили от командования войском. И сейчас он сидит в кибитке один, и нет у него друзей, которые бы пришли и подсказали, что теперь делать. Мир кроят не ханы и цари, мир кроят народы. Нельзя помешать дружбе русских и туркмен— это противоестественно. А всё противоестественное — негоже для умного человека. Надо смириться с волей народа иди покинуть родные края…

Выходя ненадолго из кибитки, Махтумкули-хан с презрением смотрел в сторону залива, где, уже забыв обиду на «капыров», рыбаки мастерили новые киржимы. Полу сгоревшие доски и прочие детали старых парусников валялись возле тамдыров — им суждено испепелиться в огне. Новый свежеспиленный лес люди везли из астрабадских джунглей. Обтёсывая доски, готовя к рыбной ловле сети и кроша свинец на дробь, переговаривались между собой: «Хвала всевышнему и ак-падишаху, что отвели от наших кибиток беду. Если урусы встанут посреди туркмен и каджаров — войны не будет».

На четвёртый день после отъезда сына и племянника в кибитку сердара неожиданно вбежал один из слуг и торопливо сообщил:

— Черкез вернулся… с цепями на ногах…

— О, проклятье, — застонал Махтумкули-хан. — Где он?

Племянник, оборванный, злорадно посмеиваясь, вошёл в кибитку.

— Ха, эти собаки и меня хотели везти в Тегеран, — сказал он самодовольно, — но не такой Черкез-джан. Ночью, когда их сарбаз[27] подошёл близко к палатке, в которой держали меня, я кинулся на него, завладел его ножом и убил. Потом разодрал цепь, сел на коня и поскакал к Гургену. Они кинулись за мной, но я перебрался на этот берег!

— Мамед где? — теряя терпение, злобно спросил Махтумкули-хан.

— Вай, дядя, не спрашивал бы о нём. Как только нас привезли к Ардашир-мирзе, он сразу повелел: «Сына сердара отправьте в Тегеран».

— О, судьба… Какой я доверчивый глупец! — ещё злее заговорил сердар. — Как я мог довериться им?

— Дядя, скажи спасибо мне, а то и тебя бы они заманили к себе, — наставительно заявил Черкез-племянник. — Как только твой преданный дервиш слез с верблюда, Ардашир-мирза похлопал его по плечам и сказал: «Давно вас ждём, дорогой Али-Бакар. Засиделись вы у них. А где же Махтумкули-хан?» Тогда дервиш ответил: «Он осторожней шакала и мудрее беркута. Но ничего, шах-заде, не пройдёт и недели — и он пожалует сюда, ко мне!» Я слышал этот разговор сваими ушами…

В полночь, когда аул Гасан-Кули пребывал в покое, слуги Махтумкули-хана принялись разбирать кибитки и грузить их на верблюдов. Чабанам было приказано поднимать отары и гнать под Кизыл-Арват. К утру на месте кибиток сердара остались лишь клочки войлока да обрывки верёвок.


Теперь, когда последний недруг бежал с поля боя, Кадыр-хан успокоился. Ходил по Гасан-Кули, полный величия и достоинства. Внешне он и раньше казался таким, но сейчас превосходство выказывал каждым своим словом, каждым движением. Целая свита ханов и старшин сопровождала его, боясь пропустить сказанное ханом. Рядом неизменно шествовал Мамед-Таган-кази — вечный раб Кията, наконец-то почувствовавший свободу. Имя Ка дыра не довлело над ним, ибо молодой хан был сверстником ишана и его приятелем с самого детства. К тому же молодой хан отличался благочестивостью, не пропускал ни одной молитвы, и это ещё больше сближало их. С первых же дней своего правления Кадыр-хан принялся учить народ смирению. По зову азанчи те, что познатнее, спешили к мечети ишана и свершали молитвы там, бедняки — возле своих кибиток или прямо на киржимах. Но избави боже, если кто-либо пренебрегал ритуалом! Такие приглашались на беседу в мечеть и часто выходили оттуда побитыми. «Аллах и русский государь — вот две силы, которым должны поклоняться правоверные, — внушал ишан. — Аллах — на небе, государь — на земле!» Как символ величия и силы русского государя, стояли в заливе парусники морской полицейской эскадры. Уходили одни, приплывали другие. Ни ишан, ни Кадыр-хан теперь не допускали даже мысли о возвращении Кията и Якши-Мамеда и новых смутах и распрях. Всякому, кто теперь бы посягнул на их железную власть — будь то отец или брат, — они перерезали бы глотки.

Кадыр-хан жил в одной из келий мечети, возле ишана, и старался не встречаться с родственниками. Лишь незадолго до отъезда на Челекен он повидался с матерью. Постаревшая лицом и ссутулившаяся, она сама пришла в святую обитель к сыну. Поднявшись на каменное возвышение, она сняла кожаные чувяки и, ступая за служанкой по тёмному коридорчику к кельям, залопотала набожно:

— Аллах всевидящий, помоги… Не наступить бы во тьме на твоих ангелов…

Сына она застала за чтением Корана. Он сидел при зажжённой свече, опершись спиной на подушку, и держал перед собой толстую потрёпанную книгу.

— Святым хочешь сделаться? — усмехнувшись, сказала Кейик. — Не поздно ли спохватился? После того, что ты сделал с отцом и братом, в святые ты не годишься, верблюжонок.

Кадыр-Мамед, положив Коран на сундук и недовольно посмотрев на мать, помог ей сесть.

— Как твоё здоровье, мама? — спросил приличия ради.

— О каком здоровье спрашиваешь! — рассердилась старуха. — Кията и Якши-Мамеда урус-хану отдал… Где они? Почему не придёшь ко мне и не расскажешь?

— Вах, мама, — возмутился Кадыр-Мамед, — можно подумать, что это не ты всю жизнь проклинаешь моего отца. Если он и попал к урус-хану, то это благодаря твоим проклятиям!

Кейик-ханым покачала головой и вгляделась в лицо сына, словно впервые его увидела.

— Не говори так, сынок, — попросила она, и губы её задрожали, а в глазах появились слёзы. — Я и теперь ненавижу старика, но смерти ему никогда не желала.

— Якши-Мамеда тоже ты… своими собственными руками втолкнула в русский зиндан, — продолжал сын с холодной беспощадностью. — Разве не ты поссорила его с отцом, подыскав невесту из враждебного рода? Не ты настроила его против урусов?

— Вий, бедная я… Чёрная судьба моя мешает мне ж, ить. Сынок, попроси, чтобы русский государь отпустил обоих!

— Мы советовались с ишаном и с другими людьми, мама, — разоткровенничался Кадыр-Мамед. — Никто не желает возвращения их. Но сердце моё с отцом и братом. Якши-Мамеда надо немного проучить, чтобы почувствовал силу урусов. Потом мы добьёмся у царя разрешения поселиться ему где-нибудь в Расее. А отца выручу. Сам поеду в Баку и привезу его для ненаглядной Тувак.

— Чтоб ей сдохнуть, жирной ослице, — заругалась Кейик. — Не могла уберечь хана. Разве это женщина!

Кадыр-Мамед снисходительно улыбнулся, хотэл сказать: «Вот видишь, мама! Не лучше ли отца оставить на том берегу, а Тувак переправить к нему?» Вслух не сказал, но лишь подумал — и утвердился в своей мысли.


Однажды утром в заливе появился русский пароход. Кадыр-Мамед сел на жеребца и поскакал к пристани. Провожал его ишан Мамед-Таган-кази.

На пароходе оказался сам Путятин. Он сидел в шезлонге в окружении нескольких офицеров. Увидев поднявшегося на палубу Кадыр-Мамеда, сказал с упрёком:

— Долго-с заставляете себя ждать, бек. Прошу-с, присаживайтесь.

Кадыр-Мамед подобострастно поклонился, притронулся пальцами к рукаву начальника эскадры и сел в предложенное ему плетёное кресло.

— Всё ли благополучно у вас? — спросил Путятин.

— Да, господин начальник. Весь атрекский народ выражает вашему высокоблагородию почтение и преданность. Последний мой враг, сердар Махтумкули, оставил эти края и отправился на Аркач. Маслахат назначил новых старшин и ханов. Все они верно будут служить государю императору!

Путятин полыценно улыбнулся, кивнул и закурил трубку. Кадыр-Мамед придвинул к нему кресло и просительно заговорил:

— Всё хорошо, всё ладно, господин начальник… Только совесть немного не на месте. Мать плачет, родственники плачут… Все хотят, чтобы государь вернул назад Якши-Мамеда и Кият-хана.

— А как вы сами на это смотрите? — спросил Путятин.

— Ай, пусть бы жили у нас…

— Ты отъявленный глупец, Кадыр-хан, — обиделся начальник эскадры. — Одно присутствие твоего старшего брата на этом берегу возмутит народ. Опять начнутся распри. И прежде всего пострадаешь ты сам. Мыслимо ли такое — развязать руки твоему брату, злейшему врагу государя императора. Хватит нам и Шамиля. Десять лет с горцами возимся.

Подошёл помощник капитана и доложил, что «Кама» к отплытию готова. Внизу под палубой гремели машины, а из трубы валил чёрный вонючий дым. Путятин удалился за помощником, и пароход вышел из залива в открытое море.

Оставшись не у дел, Кадыр-Мамед заглянул в каюту, где, расположившись на коврике, слуги ели арбуз, и опять поднялся наверх. Помощник капитана стоял у борта, обозревал в зрительную трубу удаляющиеся берега. Подойдя к нему, Кадыр-Мамед с важностью заметил:

— Тот человек, который придумал этот пароход, умён, как Эфлатун, и мудр, как Аристун. Его ум — от аллаха. Поистине, ему принадлежит то, что в небесах, и что на земле, и что между ними, и что под землёй!

— Молодец, молодец, бек. Где это вы научились таким премудростям?

Ободрённый похвалой, Кадыр-Мамед оживился:

— Вах, господин капитан-лейтенант, одного понять не могу — почему железо не тонет?

— Ну вот, тоже мне, — пожурил его капитан, — а ещё говоришь Аристун, Эфлатун! Они-то как раз знали, почему не тонет железо… — И моряк принялся пояснять молодому хану — отчего судно не тонет, колёса вертятся и отчего скорость у парохода больше, чем у парусника. Рассказывая, повёл его вниз к паровым котлам, где кочегары, как чёрные дьяволы, мелькали возле топки. — Вот так в аду черти грешников жгут! — пошутил он и добавил: — Между прочим, пароход этот плывёт благодаря твоей челекенской нефти. Так что и ты причастен!

Кадыр-Мамед сначала не поверил, но, присмотревшись к кочегарам, увидел: они и в самом деле обмакивали какую-то ветошь в нефть и лопатами забрасывали в топку.

— Теперь век паровых машин начинается, — сказал моряк, когда вновь поднялись на палубу. — Спрос на нефть увеличивается. Надо бы тебе, бек, подумать над тем, как увеличить добычу нефти. Говорят, вёдрами из колодцев черпаешь. Ты пригласи к себе какого-нибудь способного инженера да потолкуй с ним: пусть установит насосы или иные приспособления.

— Думал я об этом, — отозвался Кадыр-Мамед. — Да вот беда: больше будешь нефти добывать, больше надо и работников держать.

Моряк подумал и посоветовал:

— В аренду сдавай нефтяные колодцы. В столице давно уже поговаривают об открытии здесь, на Каспии, торгового купеческого дома. Отдашь в аренду промысел — сам богатым станешь и купцов обогатишь…

Молодой хан слушал эти речи с недоверием, но чувствовал и понимал: наступает пора больших перемен. Если по своей воле не отдашь нефтяные колодцы арендаторам, то они силой возьмут.

— Много ли таких пароходов у царя? — спросил Кадыр.

— Пока немного, бек, — отвечал тот. — Но прой дет с десяток лет, и по всему Каспию будут плавать только пароходы.

— Сколько же нефти надо, чтобы все пароходы накормить? — опять полюбопытствовал Кадыр-Мамед.

— Много, бек, очень много. Так что ты подумай…

Высадившись ненадолго на Челекене, Кадыр-хан поспешил повидаться с женой и детишками. Приласкав своих, тут же отправился к юртам отца. Слуги патриарха поджидали нового хозяина в молчаливой скорби. Атеке поклонился и сложил на груди ладони, явно не зная, как себя вести с новым ханом.

— Где Тувак-ханым? — спросил Кадыр.

— Там, хан-ага, — залепетал слуга, указывая па чёрную юрту. — По воле нашего светлейшего патриарха она сидит взаперти. Кроме служанки Бике никто не заходит к ней.

— Приведите Тувак-ханым сюда.

Атеке бросился бегом к чёрной юрте и вскоре возвратился с Тувак. Ханша горделиво, с презрительной усмешкой смотрела на всех и никому не ответила на приветствие. Видя, однако, что Кадыр пригласил её неспроста, спросила высокомерно:

— Что тебе, верблюжонок?

Так она всегда говорила ему раньше, когда ловила в его глазах безмолвный вопрос или просьбу, и всегда Кадыр был бесконечно рад этому. Но сейчас этот вопрос для него прозвучал как оскорбление.

— Ханым, не забывайтесь, — грубо отрезал он. — Я не просить у вас собираюсь, а, наоборот, хочу сделать вам одолжение. Отныне вы свободны. Можете выйти из заточения. Ваш хозяин, Кият-хан, велел, чтобы вы немедленно собирали все свои и его вещи, взяли всех слуг и ехали к нему в Баку.

— Ах, Кадыр-джан, — обиженно отозвалась Тувак, — после того, что он сделал со мной, я не хочу больше его видеть. Оставьте меня в покое — и я умру в этой темнице.

— Ханым, не произносите ненужных слов! — посуровел Кадыр-Мамед. — Пароход ждёт вас. Я тоже поеду. Эй, Атеке, чего стоишь! Гони всех своих, чтобы укладывали вещи!

Вскоре к западному берегу двинулось несколько арб. На двух везли сундуки, мешки, торбы, а в третьей сидели Тувак и её служанка Бике. Остальные слуги шли пешком. Сам Кадыр ехал на коне, опередив намного процессию. Два больших катера, каждый о двадцати четырёх вёслах, давно уже покачивались на мелководье.

ЧЁРНЫЙ АНГЕЛ

Кият ослеп в бакинской тюрьме. Однажды утром, на шестом месяце заточения, проснувшись, он ощупал немощной костлявой рукой лежавшего на дерюжке Якши-Мамеда и проговорил устало:

— Ночь сегодня длинная, сынок, не могу дождаться рассвета…

— Что ты, отец, день уже наступил! — удивлённо отозвался Якши-Мамед и посмотрел тревожно на старца: — Разве не видишь, в решётку солнце заглядывает?

— Где, сынок? Ничего не вижу. У меня в глазах ночь. Тебя тоже не вижу. И знобит меня всего.

Якши-Мамед привстал на колени, вгляделся в лицо и глаза отца. Предчувствие неотвратимой беды заполнило грудь молодого хана. Покачав головой: «Нет, не может этого быть», — Якши поднял руку.

— Видишь?

— Ничего не вижу, сынок. Темно вокруг… Наверно, ослеп я… — Кият зашамкал беззубым ртом, и из глаз у него выкатились слезинки. Якши-Мамеда охватили тоска, страх и жалость одновременно. Он кинулся к тяжёлой, окованной двери камеры и застучал по ней кулаками.

— Надзиратель! Эй, надзиратель!..

Где-то в глубине коридора послышались шаги.

— Чего тебе, басурман?

— Сюда, сюда! — позвал Якши-Мамед, прильнув глазом к волчку. — Доктора надо… Отец мой ослеп…

— Ладно, будет смена — доложу дежурному.

— Сейчас скажи, зачем ждать! — возмутился Якши-Мамед. — О, аллах пигамбар!

— Я те дам «пагамбар», я те поматерюсь! — пригрозил надзиратель и, удаляясь, пообещал: — Покричи, покричи у меня… Живо в карцер отправлю.

Якши вновь поднялся на нары и склонился над отцом:

— Так и не видишь?

— Ничего не вижу, сынок. Чёрный ангел ночью, видно, пришёл, когда я спал. Видно, скоро уведёт меня к себе.

Якши подумал, что отец и в самом деле может умереть здесь, в темнице. И никто не проводит его в последний путь. Даже его, Якши-Мамеда, не пустят на похороны. Отца бросят где-нибудь в яму и завалят землёй.

— Аллах всемилостивый, всевышний, есть ли правда на земле! — взмолился Якши-Мамед. — Они нас держат здесь сто семьдесят два дня, и никто не говорит, когда кончится наш плен. Возможно ли такое, спаситель?! Мы написали прошение кавказскому командующему, но и он глух к нашим мольбам. Нет, я разобью эти проклятые двери, но добьюсь, чтобы нас хотя бы выслушали!

Якши-Мамед схватил пустой котелок и запустил его в дверь. По коридору разнёсся гул. Якши вновь схватил посудину и принялся колотить по двери. Он стучал до тех пор, пока тюремный коридор не заполнился топотом сапог всполошившихся тюремщиков. Загремели ключи, дверь распахнулась, и тучный, громадного роста тюремщик ткнул разгорячившегося узника в грудь с такой силой, что он опрокинулся спиной на нары.

— Чего тебе, басурман?! Что стучишь? Всю тюрьму на ноги поднял!

Якши встал, гордо запахнул полы халата, проговорил с угрозой:

— Ничего… Придёт время, вы за всё мне ответите!

— Говори, зачем позвал? Что с твоим отцом? Ослеп что ли? Так он старый же, как кащей! Чем я могу помочь!

— Начальника позови…

— Я и есть начальник. Какого тебе ещё начальника?

— Если ты начальник, отведи моего отца в госпиталь.

— Нельзя, он арестованный… под стражей находится.

— Он добровольно приехал со мной и добровольно сидит в этой камере!

Надзиратели рассмеялись, а начальник внушительно пояснил:

— По доброй воле сюда не сажают, басурман. Сюда и силком-то не затащишь, а ты говоришь «добровольно». В списках он у нас… Сидите и не шумите, ваша жалоба отправлена в Тифлис. Как прибудет бумага, так и участь ваша решится.

— Господин начальник, — попросил слабым голосом Кият-хан. — Доложите главнокомандующему обо мне. Он не знает, в какие условия я попал. Если узнает, плакать обо мне будет.

Тюремщики опять засмеялись, обозвали Кията выжившим из ума, закрыли дверь на засов и удалились.

— Собаки проклятые! — в бессильной злобе выговорил Якши-Мамед и опустился перед отцом на колени. — Ты тоже, хан-ага, совсем ребёнком стал. Мало того, что зрение потерял, теперь и умом слабеешь. Надо такое выдумать: «командующий плакать будет!»

— Сынок, я тридцать лет на двух русских государей молился. Я делал всё, что они мне велели. Я получил от них орден и медаль. Неужели совсем забыли обо мне? Этого не может быть, сынок.

— «Забыли» — не то слово, отец, — возразил Якши-Мамед. — И вообще… Ты хороший слуга, но плохой политик. Ты до сих пор не можешь понять, что не все русские одинаковы. Те русские, которые приезжали к нам до двадцать пятого года, сами давно в опале. Одних царь в отставку прогнал, других в Сибирь, на каторгу. Те русские — Ермолов и Муравьёв — за новый строй боролись, а эти укрепляют старые царские порядки. Оттого, что царь угнетает малые народы, везде войны идут. Имам Шамиль знамя пророка, думаю, не зря поднял! Ему ненавистен царский режим. И тебе не по вкусу, когда тебя русские купцы да военные обманывают, все дороги твоим товарам закрыли. Но ты не Шамиль, отец, ты сам торговец, поэтому становишься на колени и хочешь угодить государю императору. Ты угодил бы ему, да помешал я. Из-за меня ты здесь мучаешься, бедный мой отец. Прости…

Кият слушал сына молча, не перебивая, и, когда тот высказался, сказал спокойно, как ни в чём не бывало:

— Не отчаивайся, сынок. Я здесь сижу, чтобы выручить тебя из неволи… Я тебя выручу, сынок.

Якши-Мамед горько усмехнулся и подумал: «Отец мой — как дивана, — помешался на этих русских».


Из камеры в тюремный двор их вывели зимой. Был сырой дождливый день. Над Баку плотным заслоном лежали тяжёлые тучи. Во дворе стоял дилижанс, и около него прохаживались готовые к дороге конвойные солдаты. Кията вели под руки. Он не мог передвигаться, пошатывался и падал, да и трости у него не было: отобрали в тот день, когда их с сыном водворили в камеру. Тогда ему сказали: «Потом отдадим». Сейчас он вспомнил о ней.

— Господин начальник, принесите мне мою трость… Это подарок генерала Ермолова…

— Иди, иди, совсем с ума сошёл, старец, — сказал конвойный казак.

Другой недовольно пробурчал:

— Погода такая, седьмой день дождь льёт, пожалуй, сойдёшь с ума.

Вскоре дилижанс двинулся в путь. Внутри повозки с арестованными двое конвойных, двое — снаружи, и ещё пятеро конвойных зарысили вслед за арестантской коляской. Потянулись долгие, томительные дни…

Казачьи посты, небольшие поселения, города: Елисаветполь, Акстафа, Нефтлуг. Наконец, на двенадцатые сутки въехали в Тифлис. Здесь тоже прошли дожди. И сейчас в синем промытом небе светило солнце, и всюду сияли маковки церквей и чистенькие крыши княжеских особняков. Даже замок Метехи, приспособленный с некоторых пор под тюрьму, казался не столь мрачным и зловещим. И лишь в те минуты, когда Якши-Мамеда и его отца повели двором мимо орданант-гауза и показались первые арестованные, занятые переносом брёвен, молодой хан уныло сказал:

— Да, отец, не будет нам милости… Опять тюрьма…

В дежурке тонкогубый, с серыми змеиными глазами офицер спросил:

— Кто из вас Кият-хан?

— Вот он… Это мой отец, — поспешно отозвался Якши-Мамед.

— Марущенко, — позвал офицер казака с лычками младшего чина. — Отвезёшь хана к князю Бебутову.

— А меня? — упавшим голосом спросил Якши-Мамед.

— А тебя — в камеру…

Кията взяли под руки и повели назад, во двор. Он оглядывался и вырывался: хотел что-то сказать сыну.

— Отец! Отец, постой! Я даже не простился с тобой, — закричал Якши-Мамед. Он бросился на сероглазого офицера: — Собачья отрава, куда вы его повели? Дайте хоть попрощаться: он одной ногой стоит в могиле!

— В могиле и встретитесь, — сказал с ехидной усмешкой тюремщик. — А пока шагай в одиночку. Там поумнеешь.

Якши-Мамеду заломили руки и потащили в тёмный провал метехского коридора…

Пока усаживали Кията в фаэтон, пока коляска ковыляла по грязным тифлисским дорогам, он беспрестанно просил не разлучать его с сыном. Кията уговаривали, чтобы не беспокоился: везут его к князю Бебутову, к младшему сыну Карашу. Там больного хана ожидают тёплая постель и уход.

Дом князя стоял на взгорье. Ниже — от балкона до самой Куры — золотились оголённые виноградные лозы. Фаэтон въехал в широкие ворота и остановился во дворе, где на верёвках висело бельё, а около конюшни грузины чистили лошадей.

Старый князь, в чёрном с золотыми пуговицами архалуке и шапке-асечке, приветливо встретил старца. Ласково обнял его и с помощью слуг проводил в спальню. Кият смотрел вдаль невидящими глазами, плакал тихонько и жаловался:

— Бебут-хан, кунак дорогой, что они со мной сделали! Я полгода сидел за решёткой и сам не знаю за что. Я ослеп, Бебут-хан.

— Кият-ага, успокойтесь и усните, — утешал его князь. — Вы так изменились за последние десять лет. Я даже не сразу узнал вас. Вам надо выспаться. Сейчас мы пошлём за Карашем: он давно ждёт вас…

Младший сын пришёл к вечеру. Высокий, статный, в синем суконном бешмете и в дворянской фуражке с приподнятой тульёй, он был юношески красив, но по-прежнему, как и в детстве, сердит и неприветлив. Кият-хан ощупывал костлявыми руками его лицо, плечи, а он недовольно морщился.

— До чего вы себя довели, отец, — сказал с упрёком Караш-Мурад. — У нас в училище только и говорят о вас и Якши-Мамеде. Сын здешнего губернатора узнал о ваших выпадах против русских. Зачем вам нужно было защищать Якши?

— Стар я, не ругай меня, Караш-Мурад… Дай мне горячего чаю.

— Карашик, мальчик мой, — пожурила отпрыска княгиня, — нельзя так с родным отцом разговаривать. Разве ты не видишь — он совсем плох!

— Вижу, дорогая Русудан. Да только и мне теперь не легче. Разрешит ли генерал Нейгардт ехать в кадетский корпус?

— Всё уладится, Каращик, не надо зря беспокоиться. Вот, подай отцу тёплого молока…

Ночью у Кията открылся бред. Утонувший в перине и подушках, он взмахивал руками и вскрикивал: «Якши, сынок мой! Якши, я с тобой, не бойся!» Две служанки князя и сын Караш не отходили от постели больного до утра. На рассвете хан уснул, и днём, когда пришёл в себя, все думали — он больше не встанет. Лицо его стало жёлтым, горбатый нос заострился, а между бородой и усами зиял старческий провал рта…


Месяца через два, когда приехал в Тифлис Кадыр-Мамед со слугами и женой отца, Кият-хан всё также лежал в постели и не сразу понял: кто и зачем к нему пожаловал.

— Отец, это я — Кадыр-Мамед.

— Кадыр? А чей вы будете? Не наш ли?

— Ваш, ваш, отец. Вот и младшая жена ваша, Тувак-ханым, перед вами.

Кият с недоверием ощупал её талию, грудь, плечи, лицо, сказал тихонько:

— Да, правильно, это Тувак-ханым…

— Вий, горе моё, — тоскливо проговорила она и покачала головой. — Ехала, думала: никогда не прощу ему, а здесь оказывается… хоть прощай, хоть не прощай. Спи, мой хан, отдыхай… Пойду обласкаю своего дорогого сыночка Караша.

Она вошла в другую комнату и остановилась испуганно у порога. Караш, в расстёгнутой рубашке, сжав кулаки, доказывал Кадыр-Мамеду:

— Ты и Якши, вы оба погубили его! Вы, как бешенные псы, делили между собой власть и дошли до того, что Якши-Мамед стал врагом русского государя! Якши опозорил наш честный род! Мы теперь долго будем страдать из-за него!

— Караш, брат мой, что я мог с ним сделать? — оправдывался Кадыр-Мамед. — Его развратили здесь, в Тифлисе, эти разные Муравьёвы. Это они ему вбили в голову, что все народы — и русские, и кавказцы, и туркмены должны пользоваться свободой. Он до последних дней, пока его не арестовали, всё время говорил о благоденствии и просвещении. И мне старался внушить, что на Кавказе не было бы войны, если б царь Николай не задушил вольнодумцев. Вот он какой, твой брат. Что я мог поделать?! Теперь царь загонит его в Сибирь.

— И пусть гонит, — с беспощадностью выговорил Караш. — Нет места ему ни здесь, ни на том берегу. Такие, как он, только мешают нам жить. Мы — подданные государя императора! И мы будем защищать честь нашего отечества!

— Вах, Караш, — удивился Кадыр-Мамед. — Ты совсем на туркмена не похож. Ты хоть умеешь говорить по-своему?

— Я и говорю по-своему, по-русски. Теперь у меня две родины: Туркмения и Россия…

Тувак, присев в углу на корточки, внимательно и боязливо смотрела на разбушевавшегося сына. Он наконец заметил ев и, скупо улыбнувшись, поднял на ноги.

— Встаньте, мама, и сядьте за стол. Здесь не Челекен.

Он усадил её в кресло, налил в стакан чай и подал, изящно оттопырив мизинец.

— Ва-хов, — вздохнул Кадыр-Мамед. — Если так, братец, умеешь держать себя, то и к командующему ты сможешь пойти. Надо попросить, чтобы выпустил Якши из тюрьмы. Но он не поедет на свой берег, мы найдём ему место в Тифлисе, около отца. Вот Тувак-ханым и Якши-Мамед вместе будут ухаживать за отцом.

Аннамухамед поморщился.

— Не думаю, чтобы генерал Нейгардт освободил его. Да и нет сейчас генерала в Тифлисе. На линии он. Разве не знаешь, какие там дела, в Дагестане? Шамиль бьёт наших солдат, никак не могут с ним справиться.

— Мы подождём его приезда.

— Ну, хорошо, — не сдавался Аннамухамед. — Приедет Нейгардт, ты добьёшься приёма к нему. Войдёшь, поклонишься, окажешь: «Отпустите Якши-Мамеда». «За что сидит?» — спросит генерал. Ты ответишь: «За то, что поднял руку на русских». «Идите, уважаемый», — скажет Нейгардт. А может, и тебя заодно к Якши в тюрьму бросит!..

— Вах, братишка, зачем пугаешь?

— И не собираюсь путать. Просто хочу, чтобы ты смотрел на окружающее глазами воспитанного человека, а не муллы, зазубрившего коран. Вот так-то, дорогой мой братец, преданнейший слуга аллаха!

— Ты аллаха не трогай, — внезапно возмутился Кадыр. — Всё от аллаха: и земля, и люди, и скот.

— Ладно, брат, не будем об этом. Придёт время, и ты скажешь: «Кто милует бога, того жалует царь».

— И о русском боге скажем, и аллаха не забудем…


Штаб главнокомандующего — белый дом под горой, с колоннадой и обширным садом — в эти дни выглядел заброшенным. Почти все штабисты находились на линии фронта, в горах Дагестана. Там же пребывал и сам генерал Нейгардт. Все попытки погасить пожар войны на Кавказе разбивались о беспримерную стойкость горцев. Русские солдаты дивились храбрости абреков, офицеры порой расписывались в своём бессилии, а государь император менял главнокомандующих. Барон Розен был заменён Головиным, Головин — Нейгардтом, но положение на линии не изменилось. Две новых пехотных дивизии, с которыми вошёл в горы Нейгардт, лишь на какое-то время оттеснили горцев. Затем Шамиль со своим войском вновь захватил инициативу: занял Гергебиль и вынудил царских солдат оставить Аварию. Тотчас пошли разговоры: «Кто следующий на пост главнокомандующего?» Не без основания называли Воронцова. Слухи эти кружились, как чёрные галки, над Тифлисом. Пребывавшие в «Белом доме» квартирмейстеры и советники беспрерывно копались в бумагах, выметая следы одного командующего и утверждая в приказах и рескриптах другого. Непостоянство в руководстве кавказской армией налагало отпечаток безразличия и бездеятельности. Дела канцелярии были запутаны, бумаги, порой самые важные, бесследно исчезали. Забывались и не выполнялись принятые решения. А о людях и вовсе не помнили. Когда Кадыр-Мамед, поборов робость, переступил порог кабинета правителя канцелярииглавнокомандующего и сказал, что он пожаловал по делу Кият-хана, тот даже передёрнул плечами.

— Какого ещё Кият-хана? Тут этих ханов — хоть пруд пруди!

Видя крайнюю раздражительность статского советника и злобу в его ядовитых жёлтых глазах, Кадыр поспешно вышел и вскоре вернулся с Абдуллой, который с помощью четырёх солдат втянул в кабинет огромный текинский ковёр и раскатал его по полу.

— Ваше превосходительство, — подобострастно заговорил Кадыр-Мамед, — примите в дар от моего отца, Кият-хана, этот прекрасный ковёр.

— Ну зачем же, ну зачем же, — несколько растерялся статский советник. В глазах у него засияла радость, и он, как ребёнок, принялся разглядывать подарок. — Каков коврище, а! — воскликнул, на-конец, с восторгом. — Ну, а что же хочет от меня ваш Кият-хан?

— Сын его… мой брат Якши-Мамед, в Метехи сидит…

— А-а, — поскучнел начальник канцелярии. — Это тот, который нарушил неприкосновенность границы на Атреке, а потом и на русского купца поднял руку?

— По глупости он, ваше превосходительство. Неграмотный он.

— Ну, вот ещё, — рассердился статский советник, — по какой такой глупости, когда нам доподлинно известно, что он состоял в связях с вольнодумными людьми! Скажу вам сразу, дорогой бек, если вы пришли ходатайствовать об освобождении, то сие — напрасный труд. О вашем строптивце известно Нессельроде и государю императору. Тут я бессилен. На вашем месте я утешился бы и тем, что отцу вашему разрешили быть не в тюрьме, а на частной квартире… под надзором…

— Ваше превосходительство, но мой отец сам пошёл в тюрьму с Якши-Мамедом, чтобы выручить его!

— Брось, бек, не валяй дурака. Единственно, чем могу помочь, добьюсь разрешения на свидание с братом. Устраивает?

Кадыр-Мамед замялся, обиженно засопел, и статский советник, видя это, тоже нахмурился.

— Вы и в самом деле, видно, не придаёте большого значения поступку вашего брата, — сказал он сердито. Полез в шкаф, покопался и извлёк папку. — Взгляните, дело Якши-Мамед-хана и вашего родителя… Вот-с, хотя бы… — и начальник канцелярии зачитал:

«На предписание вашего высокопревосходительства ко мне с № 159 об известном мне относительно услуг, оказанных туркменом Кият-беком и его сыном нашему правительству, почтеннейше донести честь имею:

В 1819 году, в бытность мою командиром военного корвета «Казань» в экспедиции гвардейского генерального штаба капитана Муравьёва под начальством майора Пономарёва у восточных берегов Каспийского моря Кият-бек был приглашён на корвет в Астрабадский залив и сопутствовал во всё время нашего плавания в тех водах. По возвращении г-на Муравьёва из Хивы сопровождал его в Тифлис, где представлялся с сыном Якши-Магомедом главноуправляющему тогда Грузией, был награждён медалью.

В исходе 1826 и начале 1827 года в бытность мою командиром военного брига «Баку» при блокаде неприятельских берегов Астрабадского залива тот же Кият-бек по приглашению моему для внесения оружия на персидские берега склонил своим влиянием отряд туркмен к оному и в набеге своём к Фарахабаду на собственных киржимах отбил и увлёк с собой значительную добычу.

Сущность сих событий могут подкрепить донесения, состоявшиеся тогда на имя главноуправляющих Грузией: генерала Алексея Петровича Ермолова и генерал-адъютанта Ивана Фёдоровича Паскевича…

Подписал: капитан первого ранга Басаргин»[28].

— Этот документ, — продолжал начальник канцелярии, — сыграл немалую роль. Я дал санкцию освободить Кията из тюрьмы и содержать под домашним арестом. Что касается Якши-Мамеда — тут сложнее. Все настроены против него… Слушайте, что пишет наш посол из Тегерана: «Якши-Мамед всегда был главным предводителем в разбоях туркмен и простирал насилия свои не только на персиян, но и на подданных империи». Сие послание было направлено послом самому государю императору, а его величество распорядился «… сколько для примера строгости, столько и для соблюдения спокойствия между туркменами задерживать на время в России упомянутого Якши-Мамеда».

А далее так, господин бек:

«…Наместник Кавказа, его высокопревосходительство генерал Головин, выполняя сие распоряжение государя, в своём предписании от 16 декабря 1842 года, грузино-емеретинскому гражданскому губернатору определил, что «Якши-Мамед, находящийся под арестом в Баку, переводится в Тифлис, где необходимо иметь за ним строгий надзор… И коль скоро замечено будет что-нибудь в его поступках сомнительное, немедленно донести до сведения здешнего начальства»[29].

Вот таковы обстоятельства, господин Кадыр-Мамед-хан. — Начальник канцелярии захлопнул папку и положил её на место, в шкаф. Вернувшись за стол, он откинул фалды фрака, сел и попросил, чтобы слуга Кадыра удалился. Затем, когда Абдулла покинул кабинет, сказал, пожимая плечами:

— До сего дня мне было известно, что между вами и вашим братом шла долгая непримиримая борьба. Господин Путятин, не без нашей поддержки, помог вам одолеть конкурента. Что же вы, господин бек, ходатайствуете за своего брата? Или… вы, может быть, с ним заодно — только прикидывались нашим человеком?

— Вах, начальник, не думайте так! — испугался Кадыр-Мамед. — Я не хочу, чтобы брат опять мешал мне. Я боюсь — погибнет в тюрьме. Тогда не будет мне покоя, начальник!

— Ладно, Кадыр-Мамед-хан, мы сохраним ему жизнь. А теперь выслушайте и усвойте раз и навсегда. Мы убрали вашего брата прежде всего затем, чтобы в дальнейшем спокойно, без всяких помех иметь связь с туркменцами побережья. Ещё осенью прошлого года его сиятельство Карл Васильевич Нессельроде дал санкцию на учреждение торговой фактории на острове Челекен. Ныне в Азиатском комитете решается вопрос об открытии особого торгового дома для сношений с вашими подданными. Несколько московских купцов со дня на день прибудут в Тифлис и, вероятно, захотят встретиться с вами.

— Аллах всевышний, всемогущий, всемилостивый, пусть всё сбудется, — зашептал Кадыр-Мамед, закатив глаза.

— Что вы там чародействуете? — насторожился начальник канцелярии.

— Аллаха молим, начальник, — строго и серьёзно отозвался Кадыр-Мамед. — Пусть аллах услышит твои слова и исполнятся наши обоюдные желания.

— Исполнятся, — самоуверенно заключил статский советник. — Вся надежда на вас. Сумеете купцов наших принять и обласкать как надобно — и аллаху и государю Российской империи будете наижеланнейшим господином. А о брате своём беспокойтесь меньше всего. Мы найдём ему место… Мы отправим его на поселение в какой-нибудь русский городишко. Под полицейский надзор. Там и доживёт он своё, отмеренное аллахом.

— Вах, начальник, ты мудрый человек. Ты сам — от аллаха! — воскликнул Кадыр-Мамед, и, схватив его руку, поцеловал. — Пусть живёт Якши там. Спокойно и хорошо ему будет. Все его деньги, всё его богатство туда отправлю. Всё, что попросит, буду посылать ему. Только пусть не мешает мне… Ты мудрый человек… Спасибо!

— Не за что, бек… Ступайте с богом и не беспокойтесь. На днях я устрою вам свидание с братом.

Кадыр-Мамед, пятясь к двери, поклонился несколько раз и довольный вышел на площадь, где его давно поджидал слуга.


Якши-Мамед сидел в одной из башен Метехского замка. Тёмная каменная камера с высоким потолком и маленьким оконцем с толстой решёткой днём и ночью хранила тишину и мрак. Узник не мог дотянуться до решётки — и не знал, что там, за ней. А за ней, под горой, катилась мутная Кура, теснились грузинские сакли. В самые тихие ночные часы в камеру едва-едва доносился шум реки, но и этот шум был так тих, что походил на шум в голове. Доведённый до отчаяния, обессилевший и упавший духом, Якши-Мамед сидел в полутьме и писал диван о своей горькой участи. Ему с трудом удалось убедить начальника тюрьмы, что если он содержится здесь по указанию царя, то царь не откажется прочитать его прошение о милост;и. Ему дали стопку бумаги и чернильницу с гусиным пером. Потом, когда Якши пожаловался на темноту, принесли и свечку. Он садился в углу, сворачивал ноги калачиком и, уткнувшись в бумагу, часами раздумывал над каждой фразой. Писал в стихах, потому и думал долго.

Не ведаю, что мне делать — в беде оказался я.
Будь справедлив, всевышний, — совесть с тобой моя.
В горестях и страданиях ночи н дни провожу.
О, аллах милосердный, воля на всё твоя!
Душу свою изливаю перед тобой одним.
Сижу я в сырой темнице, чёрным роком гоним.
Отец мой ослеп. Не знаю — что теперь сталось с ним.
О, аллах милосердный, воля на всё твоя!
Нет, это было не прошение. На бумагу ложилась невыплаканная боль души: любовь к ближним, презрение и ненависть к врагам, обличение лжи и коварства. Уходя целиком в себя и мысленно переносясь на свой родной берег, Якши-Мамед то беседовал с Хатиджой и маленьким Мусой, то журил Хасана и Адына, сыновей старшей жены Огульменгли: «Что лее вы, мои дорогие, любимые, не подаёте о себе вестей? Что с вами сталось? Не разделяете ли и вы мою участь? О, горькая участь!» Стоило ему вспомнить о брате Кадыре, как он откладывал сочинение и принимался ходить по камере: боль и обида жгли его сердце. «Проклятый мулла, ты целиком, с печёнкой и потрохами, продался русским чиновникам и ворам-купцам! Ты предал меня! Ты помог им заточить меня в темницу! Если не так, то почему ты ни разу не навестил меня?! Й отца ты своего забыл, предатель!» И Якши-Мамед вновь тянулся к бумаге. «Теперь я опишу начальников несправедливых и взяточников. Я расскажу их тайны и раскрою жестокие поступки:

Их господа злы, у них нет верного слова,
Сколько просьб ни пиши — все пропадут в дороге.
Скажешь правду — ответят: «Из правды не сваришь плова».
Вступишь в спор — руки скрутят и в цепи оденут ноги.
Если денег не дашь им — дело твоё пропало.
Если же дашь, то скажут: «Побольше давай, этого мало».
Много хвастают, лжи не стыдятся продажные люди, —
На дворян и чиновников царских нет правосудья!
Учат всех они. «Мы учёные» — себе в голову вбили.
Но чему этих графов, князей обучили?
Нет, они, вероломные, знают немного.
Грош им дай — продадут: и царя, и веру, и бога!
Из тысячи найдётся один, не берущий взятки,
Но тысяча этих укажет ему на его недостатки…»[30]
Якши-Мамед вспомнил о Карелине, отложил перо в сторону и задумался: «Где он теперь, Григорий Силыч? В Оренбурге? В Петербурге? Помнит ли обо мне? Вах, если б он узнал о моей участи — неужели и он бы не помог мне?!»

Он писал и поглощён был весь своим занятием. Жуткая тишина сторожила его покой.

Однажды, после того, как подали ему кусок ржаного хлеба и кружку воды и он торопливо поел, к камере вновь подошёл надзиратель:

— Эй, Якши-Мамед-хан! Собирайся!

У него тревожно забилось сердце: «Неужели свобода?»

— Начальник, мы всегда готовы! — отозвался он бодро и сунул в подкладку чекменя исписанные листки.

Во дворе замка его посадили в крытую коляску. Двое часовых с винтовками сели рядом. На облучке с кучером — урядник. По шуму воды и гулкому стуку колёс он догадался, что проехали по куринскому мосту; по тому, как легко шла повозка, можно было определить, что она катится куда-то вниз. А потом лошади пошли трудно, заскрипели оси колёс, — это начался подъём в гору.

Наконец он вылез из повозки и оказался на большом подворье около конюшни. Отсюда вела колея в другой двор, где стоял красивый особняк и виднелись виноградные беседки. Он вдруг почувствовал, что когда-то бывал здесь, и вспомнил: «Да это же поместье князя Бебутова! Сюда мы сносили вещи Муравьёва, когда уезжали в Тарки… Ва-хов, как давно это было! А теперь здесь живёт мой младший братец Караш… Значит, к нему?»

Идя аллеей вслед за урядником (полицейские сбоку), Якши-Мамед увидел впереди, под навесом балкона, людскую толпу. «Что это? Зачем меня сюда привезли?» Приглядываясь, он узнал князя Бебутова, затем увидел Кадыр-Мамеда, Тувак и Караша. Все они смотрели на своего родственника-арестанта косо и отчуждённо. Только один Абдулла (видно, ему было поручено) вышел навстречу Якши и сказал скорбно:

— Дорогой Якши, отец ваш умер…

Якши-Мамед не ахнул, не зарыдал, лишь вздрогнул. Он давно уже свыкся с мыслью, что отец не жилец, и, сидя в Метехи, допускал мысль, что отца уже похоронили, а Якши-Мамеду сказать об этом не сочли нужным. Мысленно он поблагодарил аллаха, что этого не случилось, и ему разрешили проститься с умершим. Когда Якши подошёл к крыльцу, все расступились. Следом за урядником он поднялся на веранду и дальше в комнату, где на полу, покрытый саваном, лежал Кият-хан. Якши остановился, оглядел его жёлтое восковое лицо, затем опустился на колени и коснулся рукой холодного сморщенного лба покойника.

— Прости меня, отец, — прошептал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. — Это я виноват… Я сократил твой жизненный путь… Прости, отец, скоро встретимся…

Якши-Мамед вытер слёзы рукавом, решительно встал и вышел во двор.

— Когда скончался? — спросил он, подойдя к младшему брату.

Тот скептически хмыкнул и брезгливым взглядом окинул Якши-Мамеда:

— Разве тебе это так важно? Ты сделал всё, чтобы поскорее загнать его в могилу. Бунтовщик!

— Эх ты, сын свиньи, — с сожалением выговорил Якши-Мамед и отошёл прочь. Он сел на скамью в беседке. Тотчас двое полицейских устроились рядом. Оба закурили. Нехотя приблизился Кадыр-Мамед.

— Братец, вчера я должен был прийти к тебе на свидание, но отцу стало хуже…

— Ты мог прийти полгода назад, когда отец корчился от простуды и лихорадки, а потом, обессиленный, ослеп. Неужели ты ничего не сделал, чтобы спасти нас?

— Якши, не сердись и не говори глупостей, — поучающим тоном заговорил Кадыр-Мамед. — Спасти тебя и вернуть назад, домой, невозможно. Ты сидишь в тюрьме по велению самого государя.

— Я знаю это. Но разве нельзя упросить государя?

— Братец, это бесполезно. Всё, что в моих силах, я исполнил. Ты не будешь долго сидеть. Скоро тебя отвезут в Воронеж… Там будешь жить на поселении.

Якши-Мамед растерялся:

— Один буду там?

— Да, один. Но я думаю, ненадолго. Если удастся разжалобить государя, он разрешит тебе вернуться в Гасан-Кули. Братец, не будь строптивым глупцом, последуй моему примеру. Я хочу отправить в Петербург на службу царю своего сына. Если и ты пошлёшь своих сыновей учиться в кадетский корпус, думаю, что государь по достоинству оценит твой поступок…

Кадыр-Мамед не досказал. Люди у крыльца зашевелились и замерли. Из комнаты вынесли мёртвое тело Кият-хана. Пройдя аллеей, слуги, возле которых неотступно была княгиня Русудан, положили мертвеца в фуру, и похоронная процессия двинулась за город, на татарское кладбище. Шагая в скорбной молчаливой процессии, Кадыр-Мамед вновь заговорил со старшим братом.

— Якши, не упрямься. Это единственное, что может спасти тебя. Отправь обоих в кадетский корпус: и Адына и Хасана. А подрастёт Муса — и его тоже.

— Ладно, Кадыр, я согласен… Полагаюсь на тебя… Не дай мне потеряться на чужбине. Когда будешь везти моих сыновей в Петербург, добейся, чтобы разрешили им заехать ко мне. Увидеть их хочу, братец… Душа болит. Если Хатиджу пустят…

— Нет, братец, её не пустят, — строго отозвался Кадыр-Мамед. — Я просил начальника канцелярии. Он ответил: «Это невозможно».

Тело Кият-хана опустили в могилу по всем мусульманским обычаям. Оплакали, сказали «аминь» и отправились домой. На поминках тюремщики сидели рядом с Якши-Мамедом. К еде не прикасались: боялись урядника. Когда закончилась трапеза, заботливая Русудан принялась заталкивать им в карманы колбасу, сыр, яблоки, приговаривая:

— Ешьте, соколики, ешьте… Помяните покойника. Хорошим человеком был… Дай бог и вам быть такими.

Затем прощались с Якши-Мамедом родственники. Все обняли его, кроме Караша. Тувак-ханым пожурила сына за непочтение и извинилась перед Якши-Мамедом. Тогда он снисходительно посмотрел на неё и сказал:

— Ничего, ничего, Тувак-ханым. Караш правильно поступил, что не полез в объятия. Он знает: я никогда не приму его рук. Мы разные люди, хоть и рождены от одного отца.

— Не сегодня-завтра мы едем в Петербург, — печально отозвалась Тувак. — Бумаги уже готовы. Начальник разрешил учиться моему сыну в кадетах.

— Значит, поедем одной дорогой. Только назначение у нас разное. Караш едет служить царю, а я еду отбывать царское наказание…

Якши-Мамед поклонился всем и вошёл внутрь коляски. За ним последовали конвойные. Дверца закрылась, кучер взмахнул кнутом, и повозка, выехав со двора, покатилась к Метехскому замку.

ЭПИЛОГ

Шёл 1870 год. Городок Гурьев, иссушенный на солнцепёке, овевался степными ветрами. Дым от сотен очагов метался над устьем Урала, долетая до синей, заполненной множеством кораблей гавани. От дыма, пыли и испарений над берегом всё время висела туманная пелена. Парусники медленно входили в устье Урала, так же медленно отделялись от них лодки, набитые солдатами. И ещё медленнее серое солдатское месиво расползалось по городку, устраиваясь на постой в деревянных избах казаков или в палатках по окраине. Палатки ютились около човдурских кибиток, похожих на большие перевёрнутые пиалы. У одной из кибиток, стоявшей на задах длинного порядка казацких куреней, расположилась кузница. Возле неё всегда можно было увидеть двух-трёх лошадей на привязи, сидящих за чаем солдат или туркмен в длиннополых чекменях и косматых тельпеках. Хозяин кузницы, высокий плотный старик с окладистой бородой — Кеймир-ага, всегда был рад встретить гостей. Как только подъезжал какой-нибудь конный казак и просил подковать «скотину», Кеймир-ага сажал его на кошму, заваривал чёрный чай, смешанный для крепости с полынью, и окликал сына:

— Хов, Веллек, помоги служивому.

Веллек, теперь уже не юноша, а глава семейства, выходил из другой, соседней юрты, здоровался с гостем, осматривал копыта лошади и бросал поводья детям. Внуки Кеймира торопливо, ссорясь и толкая друг дружку, тянули коня к кузнице. Вскоре над ней курился дымок и разносился звон металла.

Кеймир-ага тем временем мирно беседовал со служивым. Казак ли это был, или гусар — беседы складывались однообразно:

— Откуда едем, куда путь держим, господин?

Гость называл место, откуда перебазируется полк или батальон, и несколько стеснённо, ибо дело имел с хозяином-мусульманином, прибавлял:

— Туда, под Ташкент, под Самарканд гонят. Теперь, считай, весь Туркестан, окромя Хивы, царь-батюшка покорил…

Солдаты, прибывавшие со стороны Оренбурга, не очень внятно говорили о новом городе Красноводске, о том, что где-то на пустынном берегу строятся бараки, везут туда лес и железо — всё до последнего гвоздя. Тут Кеймир-ага охотно вступал в разговор и пояснял: сам он из тех мест, но волей судьбы заброшен сюда и теперь суждено ему здесь отдать богу душу. Далее этого Кеймир-ага не распространялся: не любил говорить о себе, да и солдат мало волновала чужая судьба, от своей — тошнёхонько. Рассказывая о своих местах, откуда был вероломно изгнан ханами и русским купцом, Кеймир-ага вспомнил бакинские катакомбы, где ему пришлось ютиться несколько лет. Вместе с женой и сыном занимал он в тёмном подземелье, среди голодных амбалов, уголок. Утром, чуть свет, отправлялись на пристань: подряжались загружать и разгружать суда, к вечеру с краюхой хлеба возвращались в своё подземелье. В вонючей сырой темноте погибла жена Кеймара — Лейла-ханым, так и не увидев двух своих дочек, увезённых шемахинским купцом. Не смог их отыскать и по сей день Кеймир-ага. В первые годы жил мечтой — расправиться с Санькой Герасимовым, не раз собирался в Астрахань. А когда совсем собрался, узнал от астраханских музуров, что Санька умер от холеры. Понял тогда Кеймир-ага, что и тайну о судьбе дочерей унёс купец с собой на тот свет. Понял и перестал искать. До пятьдесят третьего года Кеймир работал амбалом в Баку пока не почувствовал, что силы его понемногу иссякают. Тогда они с Веллеком устроились кочегарами на русский пароход. Год провели возле огнепышущих топок, всё время поговаривая, что быть кочегаром — не легче, чем грузить мешки и корзины на пристани. После года беспрерывного плавания по Каспию: Баку — Астрахань — Ленкорань — Гасан-Кули — Челекен, — русокий пароход однажды зашёл в городок Гурьев. Кеймир с сыном отправились к казакам купить пороху и дроби, ибо задумали уйти с парохода совсем и поселиться где-нибудь на своём берегу и заняться охотой и рыболовством. Подходя к одному из куреней, Веллек обратил внимание на грузного человека в чёрном сюртуке и фуражке. Человек был хмур и строг глазами. Он шёл, опираясь на костыли, и перед ним расступались все. «Кто такой?» — спросил Веллек у казака. «Наш, учёный человек, путешественник… Карелин. Может, слышал?» Веллек замер от удивления, посмотрел на отца и закричал вслед Карелину: «Силыч! Силыч, подожди!» Так, после восемнадцатилетней разлуки, состоялась их встреча, и эта встреча решила дальнейшую судьбу Кеймира и его сына. Поселились они здесь, рядом со своим благодетелем. Постепенно обзавелись двумя кибитками и верблюдами. Веллек женился на молоденькой човдурке, появились у него дети, а Кеймир-ага стал дедом и хозяином недавно купленной у казаков кузницы. Не мог равнодушно смотреть Кеймир-ага ка бой молотков по наковальне: силой наливались его мускулы при виде огня и раскалённого железа, в душе появлялся такой огонь, что казалось, всё ему подвластно. Сам он не кузнечил, но всегда находился при кузнице…

В любое время дня Кеймир-ага, его сын и внуки заходили к Карелину, как в собственную кибитку. И не только они. В избушке Григория Силыча всегда гостили то кайсаки, то туркмены, то приезжие купцы из Бухары. С одними он обменивался новостями, рассказывал о делах в России (он выписывал несколько газет и журналов), другим писал прошения к атаману, генерал-губернатору, в Сенат. А когда в доме никого не было, садился за рукопись: заканчивал одиннадцатый том сочинений по изучению естественных наук Прикаспия, Кайсакских степей, Иртыша. Ряд статей, вошедших в эти одиннадцать томов, уже был опубликован в разных журналах Петербурга, Москвы и за границей, но всё основное, собранное за пятьдесят лет научной деятельности, только ещё готовилось к печати. Силыч не любил, когда его отвлекали от работы. И обычно встречал гостей грубовато: «Ну, чего вам опять от меня? Ну вот, нашли время!» Но гут же складывал исписанные страницы в ящик стола и велел ключнице, юркой старушонке, накрыть скатерть. За столом редко обходилось, чтобы его не спросили: «Силыч, почему ты один? Где твоя семья?» И не было случая, чтобы он кому-либо рассказал, отчего оказался один. Даже Кеймиру, при первой памятной встрече после долгой разлуки, не доверился, сказал неопределённо: «Ты думаешь, тебя треплет судьба, а меня милует? Нет, пальван, к нам с тобой она относится одинаково скверно!» И больше ни слова. Кеймир перестал спрашивать Карелина о семье, да и сына предупредил, чтобы «не наступал на больное место» Силычу. И всё-таки затаённая боль вырвалась из него однажды.

Никто никогда не видел Карелина подвыпившим. И вдруг приковылял он на своих костылях в кабак и собрал за столом целую шатию казаков. Напоил всех в у смерть и сам хватил лишнего, хотя на ногах устоял и домой вернулся без помощи. Уже у самого двора повстречал его Кеймир, которому сообщили, что «твой учёный-яшули напился арака».

— Силыч, будь проклят этот свет, что с тобой случилось? — поддерживая его за спину, с отчаянием спросил Кеймир.

— Ничего, ничего, пальван… пройдёт. Не сдержался… Жуть охватила… Хороший человек скончался! — Он всхлипнул и тяжело замотал головой.

— Кто такой? Я знаю его?

— Узнаешь! — строго и гордо проговорил Карелин, и потряс над головой костылём. — Все его узнают! Вся Россия! Вся Азия! Весь мир!

— Вах, Силыч, ты заболел, — принялся успокаивать друга Кеймир. Но с Каредина хмель словно рукой сняло. Совершенно спокойно произнёс он:

— Герцен умер. В Париже умер…

Кеймир больше ни о чём не спрашивал, только слушал. Войдя в комнату и опустившись в кресло, Григорий Силыч в каком-то исступлении, словно готовился к этому долго-долго, рассказал Кеймиру о том, как в юности примкнул к кружку вольнодумцев, как был сослан в Оренбург, как тайком поддерживал связи с ссыльными декабристами и эмигрантами. Сказал и о том, почему у него семейной жизни не получилось.

После того, как Силыч оставил жену Александру Николаевну и дочек Лизу и Сонечку в Оренбурге, а сам отправился в тайгу по Иртышу, министр иностранных дел пытался вернуть его в столицу и расправиться с ним за все старые и новые грехи. Несколько лет Карелин не выходил из тайги, ждал затишья. Даже собранную коллекцию флоры и фауны не мог переправить в музеи и общество естествоиспытателей. Наконец, решился: с ящиками и пакетами отправил в путь студента Ваню Кирилова. Тот добрался до Казани, но в дороге заболел и умер, а коллекция бесследно исчезла. Постепенно о Карелине стали забывать. Неприметно возвратился он в Оренбург, уложил на возы домашний скарб, усадил в повозку жену и девочек и отправился в подмосковную деревеньку к родственникам Александры Николаевны. Да только и там долго не задержался. Дошли слухи до властей о нём, и тут как тут грозное предупреждение: находиться и жить г-ну Карелину в центральных уездах России строжайше воспрещено, предписывается в 24 часа удалиться на поселение в Гурьев. С тех пор Карелин письмами поддерживал связь с семьёй, но с 1852 года ни разу не виделся ни с женой, ни с дочерьми. По письмам знал, что обе дочери вышли замуж, а Александра Николаевна горюет в одиночестве и ждёт возвращения мужа.

— Поехал бы, Силыч, — робко посоветовал Кеймир, выслушав длинный рассказ Карелина о себе.

— Зачем, пальван? Кому я нужен такой? Да, признаться, и тяги к жене нет. Отвык-с. Иное дело — вот эти труды. — Он кивнул на целую гору серых картонных папок. — Тут вся моя жизнь. Вот отправлю в общество, может, издадут. Тогда и к жене, и к детям загляну.

— Силыч, — с интересом полюбопытствовал Кей-мир, — а чем занимался тот человек? Почему ты говоришь — о нём весь мир узнает?

— О, пальван… Это великий человек. Мудрец. Демократ. Он из России бежал от царя, чтобы легче было воевать с ним. Он — самый страшный враг царизма, защитник всех бедняков и обличитель дворян и помещиков. Герцен звал народ жить сельскими общинами, чтобы не было ни богачей, ни бедняков. Это касается и вас, туркменцев. Если и вы поймёте его учение да подниметесь против своих баев и ханов — большое дело сотворите! Он звал народ к топору, пальван. К топору, — с благоговением повторил Карелин. — Запомни!

Дня через три после этого разговора Кеймир-ага сидел с кайсаками-чабанами и рассказывал им о новостях. Говорил о тяжёлой доле народа, о том, что в России творится. К вечеру гости разошлись: подул из песков сильный ветер; каждому надо было возвращаться к своему очагу. Перед сном Кеймир-ага ещё раз вскипятил чай, выпил две-три пиалы, лёг и накрылся чекменем. Ветер дул с ужасающей силой и завывал вверху в туйнуке. Кибитка содрогалась, того и гляди улетит с ветром. Кеймир вспомнил, как однажды унесло ураганом на Челекене сразу несколько ки-битйк. Они покатились в море, а потом их вышвырнуло на берег. С этим видением прошлого и уснул пальван. Проснулся неожиданно, в непонятном страхе. По-прежнему гудел в туйнуке ветер, почему-то выли собаки, и пахло палёной кошмой. Дым ударял в ноздри с такой силой, что Кеймир-ага закашлялся. «Вах-хов, — испуганно подумал он, — неужели кошма от очага загорелась?» Осмотрел юрту — нет ни огонька, ни искорки. Выглянул из кибитки — и обомлел: над Гурьевом полыхало огромное пламя; все дома по Уралу до самого устья горели и с треском разваливались. Людские силуэты мелькали в дыму. Кеймир не на шутку растерялся. Поняв, однако, что пламя до его кибиток никак не достанет, он тотчас подумал о Карелине.

— Веллек! Веллек! — тревожно позвал он сына, сдёрнув с его кибитки килим. И когда тот выскочил наружу, сказал: — Силыча надо спасать. Не сгорел бы, пошли!

Они побежали по степи я чем ближе приближались к пылающему городку, тем больше ужасались увиденному. На их глазах горели не только дома и сараи, но и люди, и скот — живыми факелами металось всё живое по тесным улочкам и падало замертво.

Изба Карелина, когда к ней приблизились Кеймир и Веллек, уже догорала. Развалившиеся брёвна потрескивали, словно щепки в печи. Самого Силыча отыскали по голосу. Без костылей, совершенно беспомощный, он полз от всепожирающего огня подальше, в степь, к човдурским юртам.

— Рукописи! Труды мои там! — выговаривал он страшным голосом, понимая, что спасти уже ничего нельзя…

Друзья увели его к своим кибиткам и вновь вернулись к пылающему городку, чтобы хоть чем-то помочь попавшим в беду уральцам. Люди, поначалу ошарашенные огнём и неимоверной паникой, постепенно обретали уверенность: от берега Урала к домам спешили с полными вёдрами женщины, казаки и даже дети. Солдаты недавно расквартированного здесь пехотного батальона растаскивали горящие брёвна баграми, скатывали их в воду. Крики, брань и плач слышались повсюду.

И на другой день, и на следующий дымился сожжённый Гурьев. Казаки, злые и подавленные, искали поджигателя. Где могла возникнуть искра? У солдат-постоятельцев? У атамана? Никто не мог бы назвать имя виновника. «Может, и сунул кто-то кому-то «красного петуха», но и сам сгорел. Не осталось в Гурьеве ни одного жилого дома.

Через несколько дней после того, как чёрный дым рассеялся по необъятному небу, из Оренбурга пожаловал большой конный отряд под предводительством скуластого поручика туркмена. На буланом красивом коне разъезжал он среди чёрных обугленных развалин, распоряжался, и пострадавшим выдавали, на первый случай, сухари и соль. Через день он появился у кибиток човдуров.

— Эй, хозяин! — позвали Кеймира. — Тут у тебя, говорят, человек один живёт… учёный… Где он?

— Тебе зачем этот человек, уважаемый? — насторожённо отозвался Кеймир-ага, припомнив беседы о сельской общине и умершем Герцене.

— Хей, дурак, как разговариваешь с поручиком! — прикрикнул офицер. — Ну-ка, веди меня к нему! — И, не дожидаясь, пока его введут в кибитку, откинул килим и поздоровался с Карелиным.

— Я новый пристав Мангышлакского уезда, поручик Караш-хан Иомудский. Вам ни о чём не говорит моё имя? — спросил он с вежливой улыбкой.

— Решительно ни о чём, — растерянно отозвался Карелин, не понимая, чего ради улыбается новый пристав.

— Господин Карелин, — опять подчёркнуто вежливо заговорил поручик. — Я сын вашего давнего друга, патриарха туркмен Кият-хана! Вы помните его?

— Как же-с, как же-с, хорошо помню. — От неожиданности Карелин даже попытался встать, забыв о параличе. — Я немного слышал о его судьбе: говорят, умер в Тифлисе, в ужасных условиях…

— Да, это так. Отец похоронен не с теми почестями, каких он заслужил. А во всём виноват Якши-Мамед. Это он связался с вольнодумцами, потом выступил против русского купца… Сам поплатился головой и отца загнал в могилу.

— Ну, что же вы так обвиняете брата! — недовольно поморщился Карелин и подумал: «Да, этот Кия-тов сынок, кажись, воспитан в духе ревностного служаки». Поняв, что с поручиком-приставом надо быть поосторожнее, спросил: — Что же сталось с Якши-Мамедом? Какова его судьба?

— Он был на поселении в Воронеже, — холодно ответил Иомудский. — Может быть, и дождался бы царской милости, но слишком был горяч. В 1845 году бежал и был задержан на расшиве в море сторожевым крейсером. После этого, говорят, его содержали в тюрьме. Там он и умер…

— А его жёны, дети?

— Старшая, Огульменгли, стала женой Кадыр-Мамеда. А младшая, Хатиджа, не вынесла горя. Говорят, когда пришло известие о смерти Якши-Мамеда, она заявила: «Умру и я, но не стану женой ненавистного брата». Сожгла себя заживо.

— А Кадыр-Мамед… Жив он?

— Жив, что с ним сделается. Он всегда верно служил государю и сейчас преуспевает. Челекен и А грек сдал в аренду, получает немалые барыши.

— Ну, а вы, поручик? Как живёте вы, холосты, женаты?

— Я окончил кадетский корпус. Служил в Белгородском полку. Женился. Жена моя — уроженка Малороссии, из старинного рода Кочубея-Сизых. Есть дети… трое сыновей.

— Что же, вы здесь у нас приставом будете? — полюбопытствовал Карелин.

— Не здесь, Григорий Силыч. Я еду в Красноводск. Это укрепление входит в Мангышлакский уезд. Городок пока маленький, но за Красноводском — будущее. Оттуда мы двинемся на Хиву и выйдем в Ахал!

— Довольны своей судьбой, поручик?

— Безусловно! Кем бы я сейчас был, если б не русские!

Карелин подумал: «Русские и государь император — понятия совершенно разные», но говорить об этом не стал.

Когда Караш-хан сел на коня и уехал, Карелии, держась за терим, поднялся и попросил Кеймира, чтобы помог ему выйти на свежий воздух.

— Ну вот и закончен ещё один круг бытия, — сказал он задумчиво.

— Наступило время других ханов, — подсказал Кеймир… — Иомудских…

— Нет, друг мой дорогой, не их время, — возразил Карелин. — Теперь наступает время не ханов, а народа. Будущее за бедняками-крестьянами, за кочевниками. Колокол Герцена всех на ноги подымает! Всех разбудит!

Примечания

1

Килим — коврик, закрывающий дверь в юрту.

(обратно)

2

Кулидарья — так называли туркмены Кара-Богаз-Гол.

(обратно)

3

Приведены подлинные строка из письма Карелина Кият-хану.

(обратно)

4

Джорапы — шерстяные носки.

(обратно)

5

Название горы, возвышавшейся над Баку.

(обратно)

6

Кайтарма — старый туркменский обычай возврата невесты с дом отца до уплаты калыма.

(обратно)

7

Аманат — заложник.

(обратно)

8

Хамзад — лукавый.

(обратно)

9

Калам — карандаш.

(обратно)

10

Так называлось правительство Великобритании.

(обратно)

11

После поражения во второй русско-персидской войне Персия, по Туркманчайскому договору, должна была платить России контрибуцию.

(обратно)

12

Вавилоны — погреба в буграх для хранения рыбы.

(обратно)

13

Приведено подлинное письмо (с небольшими сокращениями) Якши-Мамеда Главнокомандующему на Кавказе.

(обратно)

14

Так в ту пору в тех местах называли рис.

(обратно)

15

Глава персидского духовенства.

(обратно)

16

Гуламы — личная охрана шаха.

(обратно)

17

Хиабан (перс.) — улица.

(обратно)

18

Ярма — пшеничная каша.

(обратно)

19

Приведены подлинные строки письма Перовского хивинскому хану.

(обратно)

20

Собот — крытый базар.

(обратно)

21

Приведён перевод фирмана хивинского хана.

(обратно)

22

Хабар — новость.

(обратно)

23

Строки из документа.

(обратно)

24

Строки из подлинного документа.

(обратно)

25

Строки из документа.

(обратно)

26

Дивана — бродяга, одержимый.

(обратно)

27

Сарбаз — солдат.

(обратно)

28

Строки из подлинного документа.

(обратно)

29

Здесь и выше, в кавычках, строки из подлинных документов.

(обратно)

30

Приведены строки из дивана Якши-Мамеда в переводе автора романа.

(обратно)

Оглавление

  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ
  •   БЕДА РОДИТ БЕДУ
  •   СТРАШНЫЙ ПОДАРОК
  •   ОСТРОВ «РАЗБОЙНИКОВ»
  •   ПОСЛЕ БИТВЫ
  •   В АСТРАБАДСКОМ ЗАЛИВЕ
  •   В ГАСАН-КУЛИ
  •   В ГОСТЯХ У ТЕСТЯ
  •   СМЕРТЬ МАШЕТ КРЫЛЬЯМИ НА РАССВЕТЕ
  •   РАСПРИ
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   ФРАКИ И ЭПОЛЕТЫ
  •   «ДВА РУМБА ВЛЕВО»
  •   ЗЛО ПОГОНЯЮТ ЗЛОМ
  •   НА СТАРОМ ПЕПЕЛИЩЕ
  •   СЕТИ
  •   ТАЙНАЯ МИССИЯ
  •   МЯТИ-ТЕДЖЕНЕЦ
  •   СМЯТЕНИЕ
  •   К САБЛЯМ И ХИРЛЫ
  •   В ХИВЕ ТРУБЯТ КАРНАИ
  •   ПО ТУ СТОРОНУ ЧИНКА
  •   В ЛЕДОВОМ ПЛЕНУ
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •   СУД
  •   В МОРЕ БЛИЗ ЧЕЛЕКЕНА…
  •   ЦАРСКИЕ ПАРУСА
  •   ЗАБОТЫ ФРЕЙЛЕН ГАБИ
  •   ПОЛИЦЕЙСКИЕ ПОРЯДКИ
  •   ЧЁРНЫЙ АНГЕЛ
  • ЭПИЛОГ
  • *** Примечания ***