Все, что вы здесь прочтете, – чистая правда, как она вспоминается мне теперь, обрывками, ребяческие фантазии, не более чем ребяческие фантазии, но фантазии такого рода, что я буду мысленно возвращаться к ним, сколько ни проживу на свете, и с годами – все чаще и чаще.
Ребенком я не умел играть ни в мяч, ни в волчок, ни в шарики, ни во многие другие игры, требующие ловкости и проворства; зато мне легко удавались «осада крепости», уголки и прочее в том же духе.
Но главным развлечением моего детства, в которое я уходил с головой по крайней мере года три подряд изо дня в день, не зная ни отдыха и ни покоя, с завидным постоянством, были бумажные птички.
Едва мне попадается на глаза угловатая фигура бумажной птички со вздернутым клювом, как я вспоминаю эти три наполненных жизнью и радостных года, когда я засыпал каждый вечер, стоило лишь коснуться щекой подушки, и просыпался радостный каждое утро.
Несомненно, что особенности характера дали направление моим склонностям, но склонности, в свою очередь, воздействовали на характер. Как тихи, послушны и кротки бумажные птички! Не одну стопу бумаги извел я на них.
Увлечение это родилось постепенно, как все, чему суждена долгая жизнь. Началось оно чудесными весенними днями 1874 года, во время бомбардировки нашего города. Надо было чем-то занять время, пока мы сидели в мрачной и сырой пристройке, где было темно даже днем, потому что входная дверь – единственный источник света – была заложена тюфяками. Вокруг только и говорили что о войсках и сражениях, о карлистах и либералах, о бомбах и штурме, и единственное, что могло прийти нам на ум, это, изготовив сотни две бумажных петушков (французы называют их cocottes), выстраивать их в колонну по четыре и разыгрывать сражения.
Клетка сверчка с воткнутой в нее свечой служила нам лампой, мы называли ее электрической, и при свете этом, тусклом и дрожащем, медленно передвигали по столу наших петушков, напевая похоронный марш, слышанный где-то.
Именно из пристройки ведут свое скромное начало могущественные племена бесстрашных бумажных птичек, обширнейшие империи, раскинувшиеся по сундукам и шкафам нашего дома и донесшие свои непобедимые знамена до последнего уголка олабеагского сада.
На заре своего существования эти своеобразные существа пребывали в первобытном состоянии, обходясь без власть предержащих и без общественных установлений, не имея ни имени, ни занятий, не устраивая постоянных жилищ, а кочуя с места на место, из ящика в ящик, и – что самое поразительное – у них не было самок, но они и не нуждались в них, это пришло позднее. Они появлялись на свет сами по себе и рождались, направляемые руками своих создателей, моими и моего кузена, непосредственно из первичной материи – бумажных листов.
Существовало две расы: одна – более стройная и изящная – из листа, сложенного дважды; другая – приземистая, с бородкой и кармашками, – лист для этого перегибался трижды.
Создателей было двое, и дуализм этот по необходимости обрекал оба народа на вражду, ибо для того они и рождались, и жили, чтобы сражаться друг с другом, отданные под власть манихейского промысла. Ратной повинностью была их жизнь на земле, и тем ублажали они своего господина и создателя.
В ту раннюю пору золотого века действия всех были подчинены единому предначертанию, все происходили из одинаковой бумаги и были созданием одних рук. Личность еще не выделилась из массы, или, выражаясь строго философским языком, это было царство чистой объективности.
Их сражения были крайне просты и безобидны: два войска выстраивались лицом к лицу, покорно ожидая удара бумажного снаряда, которым я сметал ряды своего неприятеля, а мой кузен – мои ряды.
Безвестные герои, игрушки в руках судьбы, они сражались под защитой своих богов-покровителей, подобно тому, как бились у стен Илиона суровые мужи Гомера.
Но не было еще поэтов, чтобы воспеть их подвиги, и муза Истории еще не являлась им.
Я едва могу вспомнить что-либо определенное о столь далеких временах.
Первым историческим царем стала восковая обезьяна-марионетка, с ногами и руками на шарнирах, в роскошном наряде из синих, красных, позолоченных лоскутов бумаги. На ней была треуголка, и она восседала верхом на коне, тоже восковом. Правила она под именем Обезьян I Ученый. Прозвище Ученый означало лишь то, что это была ученая обезьяна; других ученых, кроме ученых собак и ученых обезьян, мы не знали.
За Обезьяном I Ученым следовал Амадео 1, которому мы приделали голову короля Амадео, вырезанную из почтовой марки. Ничего примечательного он не совершил.
Эпоха эта имела своих героев: Лахе – пожилого француза с этикетки французских фосфорных спичек, на которой внизу имелась надпись: «Лахе дес эсперансес».[1] Была еще карикатура на Тьера, тоже со спичечного коробка; этот, под именем Эредиа,
