КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Красная волчица [Лиза Марклунд] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лиза Марклунд КРАСНАЯ ВОЛЧИЦА

Пролог

Он никогда не боялся вида крови. Кровь — это всего лишь нечто медленно текущее, вязкое, пульсирующее и плотное. Он сознавал, что страх его иррационален. В последнее время это отвращение внезапно наваливалось на него во сне, наваливалось с такой силой, что он не мог с ним справиться.

Он смотрел на свои руки и видел, что они густо покрыты темной человеческой кровью. Кровь капала ему на брюки, оставаясь теплой и липкой. Запах крови бил в нос. В отчаянии он откинулся назад и в панике попытался стряхнуть с себя кровь.

— Послушай, мы уже приехали.

Голос прорвал тонкую пелену сна, мгновенно смыв с его рук всю кровь. Но дурнота осталась. От двери автобуса тянуло холодом. Шофер тряс его за плечо, спасая от страшного сновидения.

— Или ты хочешь поехать в гараж?

Все остальные пассажиры уже покинули аэродромный автобус. Путешествие было трудным, ставшая привычной боль давила на плечи. Он поднял с соседнего кресла матросскую сумку и пробормотал:

— Спасибо большое.

Спрыгнув на землю, он застонал от боли в ступнях, на мгновение прислонился спиной к заиндевелому автобусу и провел ладонью по лбу.

Какая-то женщина в вязаной шапочке, шедшая по дороге к автобусной станции, остановилась возле его сумки. В глазах ее было неподдельное сочувствие, когда она обратилась к нему:

— Вы плохо себя чувствуете? Вам нужна помощь?

Он отреагировал бурно и инстинктивно, замахав руками перед лицом женщины.

— Оставьте меня! — визгливо выпалил он по-французски, задыхаясь от напряжения.

Женщина продолжала стоять. Она несколько раз моргнула, приоткрыв рот.

— Вы что, глухая? Я же сказал, оставьте меня!

Лицо ее плаксиво сморщилось от его неожиданной агрессивности. Женщина от удивления широко раскрыла глаза, попятилась и пошла дальше. Он смотрел ей вслед, на ее широкую спину и набитые пластиковые сумки, задевавшие шины автобусов.

«Интересно, у меня такой же голос, — пронеслось у него в голове, — когда я говорю по-шведски?»

До него уже дошло, что мысли свои он формулирует на родном языке.

Он еще раз успел мельком увидеть женщину, прежде чем она села в свой автобус.

Он продолжал стоять в дизельном чаду автобусов, проезжавших мимо по пустынной Стургатан, вслушиваясь в холодную тишину, облитую тусклым светом пасмурного дня.

Ни один город на земле не стоит так близко к Северному полярному кругу. Когда он рос здесь, в Лулео, воспринимал эту отдаленность как данность, не понимал, что есть нечто величественное в жизни на верхушке мира. Теперь он отчетливо это видел, глядя на улицы, промерзшие голые деревья: одиночество и обнаженность, бескрайние расстояния. Все так знакомо, и все уже так чуждо.

«Суровые здесь места, — подумалось ему — снова по-шведски. — Замороженный город, живущий на дотациях и стали».

«В точности как я», — подумал он немного позже.

Он осторожно продел руки в лямки ранца, вскинул его на плечи и направился к дверям городской гостиницы. Он хорошо помнил это старое, построенное на рубеже веков здание, но не имел ни малейшего представления о его интерьере. В свое время у него не было никаких оснований посещать такие роскошные буржуазные жилища.

Портье встретил старого француза с рассеянной вежливостью, зарегистрировал в номере на втором этаже, рассказал о часах работы буфета, вручил пластиковую магнитную карту — ключ от номера, и тут же забыл о новом постояльце.

В толпе человек становится меньше ростом, подумал он, на ломаном английском поблагодарил портье и направился к лифтам.

Комната была обставлена с претензией на роскошь. Убранство — традиционное: холодные как лед изразцы и подражание стильной мебели. Скосив глаза, он увидел сзади забрызганное водой окно и грязные фибергласовые стены.

Он сел на кровать и некоторое время всматривался в сумерки — или это еще не закончился рассвет?

Морской пейзаж как на заставке домашней странички Интернета, серое море, деревянные дома у гавани, неоновая вывеска и высокий черный картонный потолок.

Он едва не задремал, встряхнулся, чтобы не заснуть, принюхался к сочившемуся из его внутренностей тошнотворному запаху. Встал и открыл сумку, потом отошел от нее, направился к письменному столу и обшарил его в поисках лекарств. Начал он с болеутоляющего. Только после этого лег в кровать. Звенящая боль стала медленно проходить.

Вот он, наконец, и дома.

Смерть здесь.

10 ноября, вторник

Анника Бенгтзон остановилась на пороге редакции, зажмурившись от яркого света. На нее обрушился страшный шум — шипение принтеров, жужжание сканеров, слабое постукивание ногтей по клавиатуре. Люди колдовали с аппаратами, текстами, буквами, командами, сигналами, заполняли колонки в надежде на роскошное журналистское пиршество.

Сделав несколько глубоких вдохов, Анника отважно пустилась в плавание по этому бушующему морю. Бурная деятельность кипела и в отделе новостей, но здесь она протекала почти бесшумно. Спикен, редактор, читал какие-то бумаги, положив ноги на письменный стол. Помощник редактора внимательно смотрел в монитор красными от напряжения глазами. Новости, новости, новости — Рейтер, французская АФП, Ассошиэйтед Пресс, ТТА, ТТБ, внутренние и зарубежные, спортивные и экономические — новости и телеграммы со всего света, новости стремительным и нескончаемым потоком. Пока не было слышно торжествующих криков радости или разочарования по поводу того, что произошло в стране, как не было слышно и аргументов в пользу той или иной точки зрения.

Она скользнула в кабинет — не столько для того, чтобы посмотреть, сколько чтобы себя показать.

Тем более неожиданно прозвучал позвавший ее голос, трескучий, как электрический разряд.

— Не хочешь снова прокатиться?

Она вздрогнула и непроизвольно отступила в сторону. Неуверенно оглянулась на голос Спикена, прищурившись от яркого света лампы.

— Есть предложение, чтобы ты сегодня, во второй половине дня, вылетела в Лулео.

Она с трудом, чувствуя, как с плеча соскальзывает сумка, выбралась из своего закутка, который ей выделили в редакции новостей, и только после этого обернулась:

— Может быть, а что?

Но завредакцией уже исчез, швырнув ее, как щенка, в воду, оставив одну на произвол судьбы среди цифровых бурь. Она нервно облизнула губы и снова вскинула на плечо сумку, почувствовав, что та сползла по нейлоновой куртке.

Теперь на всех парусах к себе. Вот и он, ее аквариум. Открыв раздвижную дверь и откинув потертую портьеру, она вбежала в комнату. Дверь за спиной закрылась так быстро, что Анника затылком ощутила прохладу стекла.

Какое счастье, что они разрешили ей сохранить за собой эту комнату.

Главное в жизни — это стабильность, как личная, так и общественная. Когда начинается хаос и война ломает характеры, нет ничего важнее, чем оглянуться назад и извлечь уроки истории.

Она бросила на диван сумку и верхнюю одежду и попыталась оценить происходящее. Она уже давно переросла новостную журналистику, хотя и продолжала пребывать в ее пульсирующем электронном сердце. Вещи, вызывающие сегодня всеобщий ажиотаж, завтра становятся скучными и никому не нужными. Она не смогла бы уже работать в АП, в этом новостном монстре компьютерной эпохи.

Анника нервно провела ладонью по волосам.

Наверное, она просто устала.

Анника сидела, опершись подбородком на руки, и ждала, когда загрузятся все нужные программы. Она уже начала собирать материал и находила его все более интересным. К сожалению, газетные правила запрещают восторженный стиль.

Она тут же вспомнила Спикена, ей даже послышался его разносящийся над морем голос.

Анника собрала заметки и стала готовиться к работе.


В подъезде было темно. Мальчик прикрыл за собой дверь квартиры и напряженно прислушался. Из-за двери старика Андерсона привычно выло радио, но в остальном было очень тихо, абсолютно тихо.

Ты трус, подумал он. Здесь никого нет. Ты просто трус и придурок.

Некоторое время он постоял, потом решительно шагнул к наружной двери и толкнул ее.

Никогда не приходилось ему бороться с такой чепухой. Он быстрый и смелый, он уже Жестокий Дьявол, а скоро станет Богом Теслатрона, он большой мастер и, не колеблясь, готов вступить в бой.

Он постоял, прислушиваясь к знакомому скрежету. Вечный зимний снегопад заставлял дверь со скрипом останавливаться через каждые десять сантиметров, если из-под нее утром не выметали снег. Он протиснулся в щель. Рюкзак зацепился за дверную ручку. Неожиданный рывок заставил его побелеть от бешенства. Он дернулся вперед, услышал, как слегка затрещали швы. Опять то же дерьмо.

Ступеньки обледенели, он замахал руками, чтобы сохранить равновесие. Спустившись наконец с лестницы подъезда, вгляделся в пелену падающего на штакетник снега и застыл на месте.

Все небо временами вспыхивало голубоватым светом на черном фоне.

Они здесь, подумал он. Сердце его болезненно сжалось, горло перехватил спазм. Да, все правильно.

Он отошел от подъезда и остановился у старой, почти целиком засыпанной снегом газонокосилки. Сердце его бешено заколотилось — бум-бум-бум. Мальчик зажмурил глаза.

Он не хотел ничего видеть, не осмеливаясь пойти и посмотреть.

Мальчик остался стоять, напрягая слух и чувствуя, как холод шевелит его волосы.

Твердые снежинки падали на нос. Все звуки тонули в снежной метели, издалека доносился приглушенный гул металлургического завода.

Мальчик услышал голоса. Где-то разговаривали люди. Послышался шум автомобильного мотора, может быть, двух.

Широко раскрыв глаза, он, высунувшись из-за штакетника, постарался рассмотреть, что происходит за футбольной площадкой.

Полицейские, подумалось мальчику. Они не опасны.

Он взял себя в руки, как мог, успокоился и, прокравшись к улице, осторожно выглянул из-за забора.

Два полицейских автомобиля, машина скорой помощи, крепкие, рослые люди, широкоплечие, в форме, опоясанные ремнями.

Оружие, подумал мальчик. Пистолеты. Бах, бах — и вокруг только пепел.

Они стояли и, жестикулируя, о чем-то говорили. Какой-то парень откатил от машины каталку, а стоявшая около нее девушка закрыла заднюю дверь «скорой» и села в кабину на пассажирское сиденье.

Мальчик ждал, когда завоет сирена, но ее так и не включили.

Кажется, у них нет намерения срочно везти кого-то в больницу.

Тот, кого они положили в машину, умер, подумал мальчик. С этим он ничего не мог поделать.

Послышался шум автобуса, что-то темное проехало за штакетником, и мальчик с досадой подумал, что опоздал на автобус и теперь пропустит математику, а учитель страшно не любит, когда опаздывают.

Надо поторопиться, надо бежать. Но он так и остался стоять, ноги отказывались повиноваться, он не смел выйти на улицу, по которой приехали желтые автомобили.

Мальчик опустился на колени, всплеснул руками и расплакался. Он изо всех сил ругал себя последним трусом, но слезы продолжали течь не останавливаясь.

— Мама, — шептал он, — я не хочу этого видеть.


Шеф — редактор Андерс Шюман выкладывал на стол распечатки цифр, усердно сматывая слегка потными руками выползавшую из аппарата бумажную ленту. Он прекрасно знал, что должны показать эти цифры, его касались заключительные тезисы и анализ, но сами факты заставляли краснеть.

Речь же шла именно об этом. Система опирается на факты, вмещает их в себя.

Он медленно и тяжело вздохнул, положил ладони на стол, наклонился вперед и принялся впитывать информацию. Новые направления в обработке новостей накладывали отпечаток как на издательское дело, так и на экономику. Здесь все это и было написано — черным по белому. Редакция продолжала работать, горечь по поводу мер жесточайшей экономии улеглась. Необходимая реорганизация была проведена, людей удалось мотивировать, они остались, несмотря на падение доходов.

Он обошел светлый круглый стол, провел пальцами по столешнице. Красивая у него мебель. Он это заслужил. Жесткое отношение к подчиненным полностью себя оправдало. Железной рукой он добился немалых успехов.

Интересно знать, подумал он, смог бы кто-нибудь выправить ситуацию по-другому. Он знал, что никто. Его компетенция позволяла ему так думать, его стратегия себя оправдала.

Соглашения, которые он заключил с типографией, позволили снизить расходы на восемь процентов. За каждый год это означало миллионную экономию для собственника. Конечно, в конъюнктурном падении цен на бумагу его личной заслуги не было, но это способствовало дальнейшему развитию предприятия. Назначение нового руководителя отдела продаж привело к увеличению рекламных мест, и за последние три квартала удалось поднять доходность утренних газет и эфирного времени.

И кто мог упрекнуть старого оригинала в том, что именно он сумел продать рекламу местной газетке в Боросе?

Шюман довольно улыбнулся.

Его меры по увеличению продаж незаметны, но тем не менее шаг за шагом они приближаются к конкурентам и догонят их, если не в следующем финансовом году, то, вероятно, через год.

Шеф-редактор потянулся и помассировал поясницу. Когда впервые переступил порог ежедневной вечерней газеты, Шюман сразу понял, что нашел свое истинное место. Именно такой и виделась ему его новая работа.

Чувство удовлетворения не покидало его все следующие десять лет.

— Я могу прийти? — спросила по селектору Анника Бенгтзон.

У него упало сердце, волшебство поблекло. Он пару раз прошелся по кабинету, прежде чем подойти к письменному столу, нажать кнопку селектора и ответить:

— Да, конечно.

Напустив на себя вид, с каким русский посол встречает репортеров, Шюман нервно отошел подальше от двери. Газета стала пользоваться куда большим успехом с тех пор, как он наконец сумел внушить редакционному персоналу уважение к своей особе, для чего, в частности, не стоит встречать посетителей у двери. Отчасти это нашло объяснение и в новой организации редакций. Четыре всемогущих ведущих редактора один за другим стали руководителями отделов, что в точности соответствовало замыслу Шюмана. Вместо того чтобы ослабить его позиции, такая передача власти вниз, подчиненным, парадоксальным образом усилила их. Казалось, он отдал власть, но вместо вечных склок со всем персоналом получил возможность незаметно, но значимо влиять на работу редакции.

Аннике Бенгтзон, последнему руководителю редакции криминальной хроники, было предложено стать одной из четырех. Ей не надо было его благодарить. В этом вопросе они так и не достигли согласия. Шюман уже давно определился со своими намерениями относительно Анники Бенгтзон, видя в ней свою преемницу, и хотел понемногу привлекать ее к исполнению масштабных программ. Руководство редакцией — это лишь первая ступень, но сама Анника была иного мнения.

— Я, конечно, не могу тебя выпороть, — сказал он, ощутив, как кисло прозвучал его голос.

— Выпороть ты меня можешь, — сверкнув бездонными глазами, ответила Анника. Но только выпороть, мысленно добавила она.

Бенгтзон была одной из тех немногих, кто по-прежнему считал себя вправе свободно входить в кабинет Шюмана. Его страшно раздражало, что он не мог поставить их на место. Отчасти Бенгтзон вела себя так потому, что на прошлое Рождество устроила настоящее представление, добровольно став заложницей укрывшегося в туннеле душевнобольного серийного убийцы. Все аналитики сошлись на том, что это происшествие резко подняло упавший рейтинг газеты. Читатели бросились покупать «Квельспрессен» после того, как прочли о матери двоих детей, проведшей ночь в обществе бомбиста. В тот период с Бенгтзон пришлось обращаться очень нежно. Ее поведение в критической ситуации и внимание, которое она к себе привлекла, очень импонировали руководству. Дело было, может быть, даже не в ней самой, а в том, что она настояла на проведении пресс-конференции, которую транслировали из редакции «Квельспрессен». Ведущий представитель руководства Герман Веннергрен едва не упал, когда увидел название газетной редакции в прямой передаче Си-эн-эн. Сам Шюман помнил передачу с двух точек зрения: то, что он стоял за спиной Анники в свете софитов на той же передаче, и то, что передача часто прерывалась из-за бесчисленных повторов, так как трансляция шла по множеству каналов.

Он тогда смотрел в ее взъерошенный затылок, видел напряженные плечи. В том телевизионном аквариуме Бенгтзон выглядела бледно, угловато, на вопросы отвечала внятно, хоть и односложно, на приличном школьном английском. Слава богу, что Веннергрен не стал распространяться об этой мучительной буре чувств, когда рассказывал обо всем руководству по мобильному телефону из кабинета Шюмана.

Он хорошо помнил тот ужас, какой испытывал, стоя у входа в туннель и слыша выстрелы. Только не убитый репортер, думал он тогда, только, ради бога, не убитый репортер.

Он обвел взглядом свой шикарный бункер и опустился в кресло.

— В один прекрасный день он сломается под тобой, — язвительно заметила Анника Бенгтзон, входя и закрывая дверь.

Он не смог улыбнуться шутке.

— Я договорился о покупке нового, дела у редакции идут хорошо, — сказал он.

Журналистка бросила быстрый, почти робкий взгляд на лежавшую на столе диаграмму. Шюман откинулся на спинку кресла, глядя, как Анника осторожно усаживается на большой стул для посетителей.

— Хочу сделать серию статей, — сказала она, мельком заглянув в свои записи. — На следующей неделе годовщина трагедии на базе Ф-21 в Лулео, думаю, что для начала подойдет. Мне кажется, сейчас самое подходящее время для того, чтобы подвести итоги, собрать все известные факты. Правду, конечно, обнаружить уже трудно, но стоит покопать. Прошло уже больше тридцати лет, но многие свидетели до сих пор служат в ВВС. Стоит в эти дни поговорить с кем-нибудь из них. Ведь чем больше люди спрашивают, тем меньше получают ответов…

Шюман кивал, постукивая пальцами по животу. После того как закончился тот рождественский кошмар, Анника вернулась на работу в редакцию только через три месяца. Они тогда назвали это отсутствие отгулом. Придя в редакцию в начале апреля, Анника объявила, что хочет стать независимым журналистом, журналистом, проводящим самостоятельные расследования. Она выбрала терроризм, его историю и последствия. Никаких леденящих душу подробностей, никаких разоблачений, только голые факты, как репортаж с Ground Zero после 11 сентября, статьи о бомбе в финском торговом центре, интервью с выжившими в трагедии на Бали.

Фактом было то, что раньше она никогда не шла дальше самого события, не копалась в том, как развивались события потом. Теперь она хотела копнуть глубже. Вопросы были выбраны правильно, и в бой надо было бросаться здесь и сейчас.

— Это хорошо, — медленно, растягивая слова, сказал он, — из этого действительно может получиться нечто интересное. Надо стереть пыль с нашей старой национальной травмы, с угона самолета в Бультофте, взрыва в западногерманском посольстве, трагедии на площади Норрмальма…

— И с убийства Пальме, я знаю, но из всех этих событий мы меньше всего знаем о событиях на базе Ф-21.

Анника положила свои записки на колени и наклонилась вперед:

— Военное начальство повесило на всю эту историю крепкий замок, проставив на ней все возможные грифы секретности и соответствующие печати. В тот момент средства массовой информации не могли получить в Главном штабе никаких сведений, а несчастный командир флотилии кричал журналистам, что они должны с почтением относиться к государственной безопасности.

Пусть Анника этим занимается, решил он.

— Итак, что нам известно? — спросил он. — По существу?

Она покорно опустила голову и посмотрела в свои заметки, но Шюман чувствовал, что она знает наизусть все, что хочет сказать.

— В ночь с семнадцатого на восемнадцатое ноября 1969 года взорвался гидросамолет типа «Дракон». Взрыв произошел в районе дислокации базы Ф-21 недалеко от Каллаксхедена близ Лулео, — скороговоркой произнесла Анника. — Один человек скончался от ожогов.

— Это был военнослужащий, не так ли?

— Все стало известно постепенно. Да. Санитарный вертолет доставил его в клинику Упсалы, и там он неделю пребывал между жизнью и смертью, но в конце концов умер. Семье заткнули рот, и ей осталось уповать лишь на Небеса, ибо Министерство обороны так и не удосужилось выплатить компенсацию.

— И тогда так никого и не нашли?

— Полиция допросила тысячи людей. Полиция безопасности, видимо, еще больше. Были просеяны все левацкие группировки в Норрботтене до самых мелких сошек. Это оказалось очень непросто. Настоящие левые никогда не выносят сор из избы. Никто не знает, как кого зовут по-настоящему, у всех клички и прозвища.

Андерс Шюман ностальгически улыбнулся. Когда-то и сам он был известен под прозвищем Пер.

— То есть все покрыто мраком неизвестности.

— Ну, не все, разумеется, у всякого человека в группе были и близкие друзья, но, насколько я понимаю, в Лулео до сих пор есть люди, которые знают друг друга только по прозвищам, данным еще в шестидесятые годы.

Как раз когда она родилась, подумал он.

— Так кто же это сделал?

— Что?

— Взорвал самолет.

— Ну, наверное, русские. Такими были выводы военного начальства на все случаи жизни. Мы говорим о временах гонки вооружений и низшей точке холодной войны.

Он прикрыл глаза, вспоминая картины и дух того времени.

— Тогда шли ожесточенные дебаты об усилении охраны военных объектов, — напомнил он.

— Именно так. Общество, а точнее, средства массовой информации начали требовать, чтобы оборонные объекты охранялись жестче, чем железный занавес. Конечно, все это было нереально, так как требовало полного изменения оборонного законодательства. Но таково было веяние времени, и постепенно в авиационных соединениях были созданы внутренние зоны безопасности. Куча всякой ерунды — видеонаблюдение по периметру ограды, то же самое на ангарах и все подобное.

— И ты хочешь туда поехать? С кем из руководства редакции ты это обсудила?

Она бросила взгляд на часы:

— С Янссоном. Дело в том, что у меня открытый билет на вечерний рейс. Я хочу встретиться с одним журналистом из «Норландстиднинген». У этого парня есть что-то новенькое по этому поводу. В пятницу он улетает в Юго-Восточную Азию и пробудет там до Рождества, поэтому дело в общем-то не терпит отлагательства. Единственное — требуется твое согласие.

Андерс Шюман почувствовал легкий укол раздражения, возможно вызванного ее самоуверенностью.

— Янссон сам не может этого сделать?

Она слегка покраснела.

— В принципе может, — ответила Анника Бенгтзон и посмотрела Шюману в глаза. — Но ты же знаешь, в чем тут дело. Он хочет твоего одобрения, чтобы обезопасить свой тыл.

Он кивнул.

Анника медленно затворила за собой дверь. Все поняв, он долго смотрел ей вслед. Она бездонный, безгранично глубокий человек, думал он. У нее отсутствует инстинкт самосохранения. Она подвергает себя таким опасностям, какие даже не приснятся нормальному человеку, не говоря о том, чтобы он смог это понять. В ней давно что-то атрофировалось, были подрублены какие-то корни, а шрамы с годами сгладились и исчезли, она стала беспощадной по отношению к миру и к самой себе. Все, что осталось, — это праведный пафос, истина, пылающая как огонь во тьме мозга. Другой она быть не может.

И это чрезвычайно опасно.

Эйфория руководства достигла пика к Рождеству, когда Бенгтзон взяла интервью у убийцы члена олимпийского комитета. В интервью были приведены потрясающие сведения. Шюман читал текст — то была подлинная сенсация. Проблема заключалась в том, что Анника-великомученица запретила публиковать интервью.

— Это было бы как раз то, чего хочет дьявол, — сказала она. — Так как интервью брала я, то имею право сказать нет.

Тогда она выиграла. Она пообещала, что если ее начнут притеснять, то всем наступит на горло. Чтобы она не утратила своего права на непогрешимость, он решил не искушать ее похвалами за прошлые заслуги и оставил все как есть.

Она не глупа, думал Андерс Шюман, и извлечет урок из неприятности.

Он встал и вернулся к столу.

Ну хорошо. Это обернется увеличением страхового пакета.

* * *
Солнечный закат окрасил салон самолета в огненно-красные тона, хотя часы показывали всего лишь два пополудни. Анника попыталась удобно втиснуться в щель сиденья, но тщетно. Толстый мужчина, сидевший рядом, все время толкал ее локтем в ребро, сопя переворачивая очередную страницу «Норландстиднинген».

Она закрыла глаза и замкнулась в себе, стараясь отвлечься от окружающего. От колыхания занавесок в проходе, от сообщений капитана о температуре за бортом и о погоде в Лулео. Пусть самолет летит со скоростью тысяча километров в час, она будет думать об удобстве облегающей тело одежды. Настроение было подавленным и злобным. Свистящий шум стал жутко раздражать. Проход между креслами казался бесконечным, тесное пространство давило на психику, мешало дышать. Перспектива нарушилась настолько, что Анника потеряла способность оценивать расстояния до ближайших предметов. Она всегда набивала синяки, оказываясь среди разных предметов. Постоянно натыкалась на мебель, стены, стоящие у обочины машины и спотыкалась о бордюры тротуаров. Казалось, все вокруг облито кислотой. Окружающие же с успехом пользовались даром, недоступным Аннике.

Но это было не опасно, она знала, что надо просто подождать немного и все вернется на круги своя, звуки станут осмысленными, краски — естественными. Все это не опасно, не опасно.

Она заставила себя отбросить ненужные мысли, отдалась покачиванию самолета, почувствовала, как падает на грудь голова. В ушах тотчас зазвучал ангельский хор.

Волосы, как дождь, услышала она, образ светлый и ветер летний, страх прошел, цветами вишни…

Внезапно нахлынувший страх заставил ее резко выпрямиться в кресле. От этого движения опрокинулся стоявший перед ней на столике поднос. По стене салона потек апельсиновый сок. Бешеный стук сердца так громко отдавался в голове, что заглушал шум двигателей. Толстяк что-то ей сказал, но она не поняла, что именно.

Ничто не делало ее такой робкой, как пение ангелов.

Она не возражала против ангельских голосов, если они пели ей во сне. Эти голоса баюкали ее по ночам, умиротворяли и утешали, как месса. Но с того момента, как они продолжали петь после пробуждения, Анника не испытывала ничего, кроме страшно неприятного чувства.

Она тряхнула головой, осмотрелась, протерла глаза.

Потом отодвинула сумку, чтобы сок не попал на компьютер.


Когда в разрывах между облаками появилась сплошная серо-стальная масса, самолет зашел на посадку, нырнув в водоворот мелкой ледяной крошки. Сквозь снежную бурю она с трудом разглядела полузамерзшую серость Боттенсвика, усеянного мелкими и крупными коричневыми островами.

Самолет трясло и раскачивало, ветер словно стремился разорвать машину на части.

Из самолета Анника вышла едва ли не самой последней. Она долго беспомощно топталась на месте, ожидая, пока толстяк снимет с полки вещи и с трудом натянет пальто. По пути она проскочила мимо него и, обернувшись, с удовлетворением отметила, что он застрял сзади, в очереди у стойки заказа такси.

Держа в руке ключи, она торопливо прошла мимо толпы таксистов у выхода из аэровокзала — людей в черной форме, бесстыдно окидывавших проходящих оценивающими взглядами.

Холод окатил Аннику ледяной волной, едва она вышла из здания вокзала и пошла за другими людьми, вскинув сумку повыше на плечо. Ряды темно-синих машин такси пробудили воспоминание о том, как она когда-то прилетала сюда с Анной Снапхане — по пути в Питео. Это было лет десять назад. Боже, как летит время.

Стоянка машин находилась дальше, за автобусной остановкой. Пластиковая ручка сумки с компьютером мгновенно стала ледяной. Замерзший снег скрипел, как битое стекло, заставляя пристально смотреть под ноги. Движение развеивало сомнения и страх. Она в пути, у нее есть цель, осмысленная цель. Ее машина стояла дальше всех. Для полной уверенности Анника счистила снег с номера.

Сумерки опускались на город с нескончаемой медлительностью. Они наступали, сменяя дневной свет, который зимой никогда не бывает здесь настоящим. Снегопад стирал контуры невысокого соснового леса и ограды парковки. Прищурившись, Анника наклонилась вперед и внимательно посмотрела сквозь ветровое стекло.

Лулео, Лулео, где находится этот Лулео?


Когда Анника въехала на длинный мост, ведущий в город, снегопад вдруг почти прекратился. Вдали стало видно устье реки — белое и замерзшее. Машина двигалась по мосту, за окнами мелькали мягкие силуэты арок мостовых пролетов — то взлетая вверх, то падая вниз. Город постепенно выползал из снежной мглы, вздымая к небесам черный промышленный скелет.

Металлургический завод и рудная гавань, подумала Анника.

Реакция ее на первые, появившиеся вдоль дороги дома была непосредственной и очень сильной. Это было дежавю детства. Лулео был арктическим Катринехольмом, пожалуй, лишь более холодным, более серым, более отдаленным. Низкие дома неопределенного цвета, железные крыши, каменные или кирпичные стены. Широкие ворота. На улицах редкие машины.

Найти городскую гостиницу не представило никакого труда. Она находилась на Стургатан, вплотную примыкая к ратуше. Стоянка у входа пустовала, удивленно констатировала Анника.

Комната была с видом на Норботтенский театр и городскую бухту. Бесцветная полоса голубовато-серой реки поглощала весь и без того скудный свет. Анника повернулась спиной к окнам, подвинула компьютер к двери туалета, извлекла из сумки зубную щетку и положила туда лишнюю одежду.

Потом она села за письменный стол и с гостиничного телефона позвонила в «Норландстиднинген». Анника слушала длинные гудки около двух минут. Она уже собралась вешать трубку, когда из нее раздался недовольный женский голос.

— Мне нужен Бенни Экланд, — сказала Анника и посмотрела в окно.

На улице стало совсем темно. Женщина на несколько секунд замолчала.

— Алло, — нетерпеливо произнесла она. — Мне нужен Бенни Экланд. Он на месте? Алло?

— Алло, — негромко отозвалась женщина.

— Мы договорились о встрече на этой неделе. Меня зовут Анника Бенгтзон, — сказала она и принялась рыться в сумке в поисках ручки.

— Так вы ничего не слышали? — поинтересовалась женщина на противоположном конце провода.

— Что именно? — спросила Анника, доставая свои записи.

— Бенни умер. Мы узнали об этом сегодня утром.

Поначалу Анника едва не расхохоталась, но потом решила, что шутка не слишком удачна, и разозлилась.

— Что за ерунда? — сказала она.

— Мы и сами пока точно не знаем, что произошло, — глухо произнесла женщина. — Ясно только, что какой-то несчастный случай. Мы все в шоке.

Анника застыла на месте, держа в одной руке свои заметки, а в другой — трубку и ручку, и тупо пялилась на свое отражение в оконном стекле. На мгновение ей показалось, что она стала невесомой и вот-вот оторвется от пола.

— Алло, — снова заговорила женщина в трубке. — Вы не хотите поговорить с кем-нибудь другим?

— Я… очень сожалею, — произнесла Анника, с трудом сглотнув несуществующую слюну. — Как это случилось?

— Я не знаю. — Женщина теперь почти плакала. — Мне надо ответить по другому телефону, я вынуждена закончить разговор. У нас сегодня был страшный день, страшный день…

В трубке снова, на этот раз окончательно, наступила тишина. Анника опустилась на кровать и некоторое время сидела, испытывая внезапно нахлынувшую дурноту. В ящике ночного столика лежал телефонный справочник Лулео. Анника нашла номер полиции и позвонила в справочную.

— С журналистом, да? — нервно переспросил дежурный офицер, услышав вопрос Анники о том, что случилось с Бенни Экландом. — Это произошло где-то в Свартэстадене, за городом. Поговорите с Сюпом из криминального отдела.

Набрав номер, она принялась ждать, прикрыв ладонью глаза. Вокруг слышались обычные гостиничные звуки: в трубах журчала вода, с кухни доносился шум вентилятора. Из соседнего номера, где смотрели кабельное телевидение, доносились страстные вопли бурного полового акта.

Комиссар Сюп из криминального отдела был, видимо, в том возрасте и достиг той степени опытности, когда ничто уже не может вывести из равновесия и потрясти до глубины души.

— Неприятная история, — сказал он и тяжело вздохнул. — За последние двадцать лет я разговаривал с Экландом, наверное, каждый день. Он звонил мне постоянно, говорил всегда язвительно, раздраженно, как больной. Постоянно находилось что-то, о чем он хотел знать больше других, всегда-то ему надо было докопаться до сути, всегда он подозревал, что мы о чем-то умолчали. «Слушай, Сюп, — говорил он обычно, — почему я не знаю того, почему мне неизвестно то-то и то-то, или чем вы там целыми днями занимаетесь в своем управлении, просиживаете там свои задницы…»

Комиссар Сюп тихо рассмеялся, отвлекшись от печали забавным воспоминанием. Анника провела рукой по лбу, прислушалась к донесшемуся из-за стены актерскому воплю, призванному обозначать оргазм в немецких порнофильмах, ожидая, когда собеседник продолжит рассказ.

— Без него будет пусто, — сказал наконец Сюп.

— Мы должны были с ним встретиться, — сказала Анника, — нам надо было согласовать кое-какие материалы. Отчего он умер?

— Результаты вскрытия пока неизвестны, поэтому я не стану говорить относительно окончательной причины смерти.

Медлительная осторожность полицейского подстегнула нетерпение Анники.

— Но все же, что конкретно произошло? Его застрелили, нанесли смертельный удар тяжелым предметом, зарезали?

Комиссар снова тяжело вздохнул:

— Все же мне кажется, что надо подождать с умозаключениями. Мы думаем, что его сбила машина.

— Дорожно-транспортное происшествие? Его сбили насмерть?

— Да, его, скорее всего, сбил автомобиль, ехавший с высокой скоростью. Мы нашли угнанный «вольво» в Мальмхамне с характерными повреждениями корпуса. Думаем, что это тот самый автомобиль.

Анника шагнула к сумке, наклонилась и вытащила из нее блокнот.

— Когда вы будете знать это наверняка?

— Мы занялись этим делом вчера вечером. Сейчас им занимаются эксперты. Значит, завтра или в четверг.

Анника сидела на кровати, пытаясь делать заметки в лежащем на коленях блокноте, который все время мялся и выскальзывал из-под ручки.

— Известно ли вам, в котором часу это произошло?

— Приблизительно с вечера воскресенья до раннего утра понедельника. Говорят, что вечером в воскресенье он был в городском пабе, а потом, видимо, пошел на автобусную остановку, чтобы ехать домой.

— Он жил в…

— В Свартэстадене. Думаю, что там он и родился.

Ручка перестала писать. Анника, сильно нажимая, принялась чертить в блокноте круги, пока ручка снова не заработала.

— Когда его нашли и кто?

— Нашли его под забором около Мальмваллена, возле завода. Он, видимо, отлетел к забору, как выброшенная рукавица. Какой-то парень шел со смены и позвонил в полицию. Это было рано утром.

— И у вас нет никаких сведений о предполагаемом угонщике?

— Автомобиль угнали в субботу в Бергнэсете, и мы, разумеется, собрали на месте происшествия вещественные доказательства…

Комиссар Сюп замолчал, и Анника принялась лихорадочно записывать. Старый козел за стенкой переключился на МТБ.

— Что вы сами об этом думаете? — негромко спросила она наконец.

— Это наркоман, — в том же тоне ответил полицейский. — Не ссылайтесь на меня. Сейчас версия такова: было скользко, водитель не справился с управлением, сбил пешехода и скрылся с места происшествия. Но мы его возьмем, будьте уверены.

Анника прислушалась к голосам на том конце провода. Люди, работавшие в управлении, постоянно окликали комиссара.

— Еще один, последний, вопрос, — сказала Анника. — Работали вы в Лулео в ноябре 1969 года?

— Да, я достаточно стар и мог бы работать там. Но я пропустил взрыв на Ф-21. В то время я служил в Стокгольме. Меня перевели сюда только в мае 1970 года.


Она вытаскивала из сумки пуховик и перчатки, когда зазвонил мобильный телефон. На дисплее отобразился скрытый номер. Альтернатив было три: редакция, Томас или Анна Снапхане.

Она поколебалась, потом нажала кнопку ответа и зажмурилась.

— Я сижу в своей конторе, как в оперативном штабе, на стуле из IKEA, — сказала Анна, — и сейчас кладу ноги на стол начальника. Ты где?

Анника почувствовала, как опустились ее напряженные плечи. Какое облегчение — никакой работы, никаких требований, никаких претензий.

— В Лулео. Ты хочешь сказать, что стрижешь купоны со своей новой конторы?

— Да, теперь у меня дверь с табличкой и все такое. Сейчас я веду разговор по новому телефону. Как тебе такой номер?

— Он слишком таинственный, — сказала Анника и бросила на пол пуховик и перчатки. — Что говорит твой доктор?

Подруга на другом конце провода глубоко вздохнула.

— Кажется, он устал больше, чем я, — ответила Анна, — но, наверное, его можно понять. Я хожу к нему уже почти десять лет. Это доконает кого угодно. Но у меня хотя бы есть понимание болезни, я знаю, что я — ипохондрик.

— У ипохондриков тоже бывают опухоли мозга, — сказала Анника.

Тишина в трубке застыла в ужасе.

— Тьфу ты черт! — снова заговорила Анна. — Знаешь, об этом я как-то не подумала.

Анника рассмеялась, всем телом чувствуя тепло, каким умела дарить одна только Анна.

— И какого дьявола мне делать? — возмутилась Анна. — Как я могу уменьшить стресс? Завтра будет пресс-конференция и придется тащить на себе все: картинку, все это техническое дерьмо, да еще разрешение на передачу и все такое прочее.

— Зачем? — удивилась Анника. — У вас есть технический директор, пусть он об этом и позаботится.

— Он в Нью-Йорке. Что ты скажешь вот по этому поводу? «Скандинавское телевидение принадлежит консорциуму американских инвесторов, которые все имеют многолетний опыт владения и управления телевизионными станциями. Мы пришли для того, чтобы вещать по территориальным сетям Финляндии, Дании, Норвегии и Швеции. Наша штаб-квартира находится здесь, в Стокгольме. Собственники подсчитали, что Скандинавские страны плюс Финляндия, общее число зрителей в которых составляет одну десятую от их численности в США, а следовательно, располагают неиспользованным телевизионным потенциалом. В январе в департаменте культуры с предложениями выступит министр культуры Карина Бьёрнлунд. Суть их сводится к тому, чтобы цифровые территориальные сети были поставлены в те же конкурентные условия, что и остальные рынки, причем руководство почт и средств коммуникации должно распределять лицензии и тем самым обеспечивать условия для организации передач…» Как тебе это нравится?

— Я просто падаю от такого консорциума. Ты не могла бы составить что-нибудь повеселее?

Анна Снапхане тяжело вздохнула.

— Можно подумать, ты не знаешь, какая теперь жизнь, — сказала она. — Мы призываем устоявшиеся телевизионные каналы к радикальной перестройке, так как хотим обеспечить вещанием каждое домохозяйство, каждую семью в Скандинавии. Да нас все возненавидят.

— Какие гадости ты мне рассказываешь. — Анника взглянула на часы. — Вам придется вводить детские программы, рассказывать, как вы способствуете народному образованию и культуре, вам придется сообщать серьезные новости и делать собственные документальные фильмы о жизни народа в третьем мире.

— Ха-ха, — кисло отозвалась Анна. — Какие великие чудеса ты описываешь!

— Мне надо бежать, — напомнила Анника.

— А мне идти заниматься железом, — вздохнула Анна.


Главная редакция «Норландстиднинген» располагалась на трех этажах арендованного здания между ратушей и домом городского правительства. Анника окинула взглядом желтый кирпичный фасад и поняла, что здание было построено в середине пятидесятых.

С равным успехом это могла быть редакция «Катринехольмскурир», пронеслось в мозгу Анники. Здание было почти таким же. Впечатление усилилось, когда она приблизилась к стеклянной двери и заглянула в вестибюль. Тускло и пусто, подсветка табло аварийного выхода делала видимой стойку редакции и стулья для посетителей.

В динамике домофона раздавался лишь невнятный монотонный шум. Потом послышался голос:

— Да, я слушаю.

— Меня зовут Анника Бенгтзон, я работаю в «Квельспрессен». У меня была назначена встреча с Бенни Экландом, но сегодня я узнала, что его уже нет в живых.

В ответ в морозной мгле разлилась тишина, сопровождаемая треском разрядов статического электричества. Анника подняла глаза к небу. Оно очистилось от туч, на черном небосклоне выступили звезды. Быстро холодало, Анника принялась тереть друг о друга затянутые в перчатки руки.

— Вот как, — картаво произнес голос из редакции, изуродованный до неузнаваемости скверной акустической техникой.

— Бенни должен был получить от меня материал, и нам следовало кое-что с ним обсудить.

Теперь молчание было намного короче.

— Чем я могу вам помочь?

— Впустите меня, и мы поговорим, — ответила она.

Еще через три секунды замок наконец зажужжал, и Анника смогла открыть дверь. В лицо ей ударил теплый воздух, пропитанный запахом бумажной пыли. Дверь закрылась с металлическим щелчком. Анника некоторое время постояла, привыкая к зеленоватому путеводному свету.

Лестница на этажи редакции начиналась слева от входа, обшарпанный ламинат был прикрыт резиновыми ковриками. Высокий мужчина в белой рубашке и отутюженных брюках встретил ее возле копировального аппарата. На щеках мужчины играл нездоровый румянец, глаза были красны от недосыпания и напряженной работы.

— Я искренне сожалею, — сказала Анника и протянула мужчине руку. — Бенни Экланд был живой легендой.

Мужчина кивнул, поздоровался и представился:

— Пеккари, ночной редактор.

— Он мог бы получить работу в любой столичной газете, ему много раз предлагали, но он всегда вежливо благодарил и отказывался. — Анника попыталась улыбнуться, чтобы замаскировать ложь, которую собиралась произнести. — Я хорошо его понимаю, — наконец пробормотала она.

— Хотите кофе?

Вслед за ночным редактором она прошла в комнату отдыха, крошечную клетушку, кухоньку, зажатую между редакцией субботнего приложения и отделом писем.

— Это вы сидели в туннеле, да? — В вопросе прозвучала констатация факта.

Анника коротко кивнула и сняла куртку. Пеккари тем временем принялся отмывать черный осадок со дна двух чашек.

— Какими же услугами вы собиралисьобменяться? — спросил Пеккари и поставил на стол сахарницу.

Анника недовольно ответила.

— В последнее время я много писала о терроризме. На прошлой неделе мы говорили с Бенни о взрыве на Ф-21. Бенни сказал, что у него есть некоторые интересные материалы на эту тему. В самом деле интересные — достоверное описание того, что тогда в действительности произошло.

Ночной редактор поставил сахарницу на стол и пожелтевшими от никотина пальцами вытащил кусок рафинада.

— Мы получили этот материал в пятницу, — сказал Пеккари.

Анника была удивлена до глубины души, она ничего не слышала ни о каких разоблачениях в какой-либо газете.

Пеккари бросил в свою чашку три куска сахара.

— Представляю себе, что вы сейчас думаете, — сказал он. — Но вы — акула и не знаете, как все происходит в провинциальных газетах. Бюрократы интересуются только Стокгольмом. Для них наши сенсации не более чем кошачье дерьмо.

«Неправда, — мысленно взбунтовалась Анника. — Это зависит от качества ваших материалов».

Прочь эти мысли. Она опустила глаза.

— Сначала я работала в «Катринехольмскурир», — сказала она, — и поэтому хорошо себе все представляю.

Пеккари удивленно вскинул брови:

— Тогда, значит, вы знакомы с Макке?

— Из отдела спорта? Конечно знаю. Это лицо газеты.

«Он был невыносимым алкоголиком еще в мое время», — подумала Анника, но ночному редактору предпочла солгать.

— Что вы собирались дать Эку? — спросил Пеккари.

— Часть моего исторического обзора, — быстро ответила она. — Прежде всего архивный материал — фотографии и текст.

— Все это можно найти в Сети, — заметил Пеккари.

— Это — нет.

— Так вы не хотите посмотреть его разоблачения?

Мужчина бросил на Аннику острый взгляд поверх края чашки. Она не отвела глаз.

— У меня много достоинств, но чтение мыслей к ним не принадлежит. Бенни позвонил мне. Как бы я иначе узнала о том, чем он занимался?

Ночной редактор достал из сахарницы еще один кусок сахара и принялся посасывать его, запивая кофе и раздумывая.

— Вы правы, — сказал он, смачно допив кофе. — Что вам нужно?

— Мне нужна помощь в поисках статей Бенни о терроризме.

— Спуститесь в архив и поговорите с Хассе.


Все газетные архивы Швеции выглядят именно так, подумала Анника, а Ханс Блумберг выглядит как все архивариусы мира. Маленький, насквозь пропитавшийся архивной пылью человечек в серой кофте, в очках и с прикрытой начесанной прядью волос лысиной. На его доске объявлений красовался вполне ожидаемый реквизит — детский рисунок, изображавший желтого динозавра, поговорка «Почему я красивый, а не богатый?», календарь с какими-то абсолютно непонятными расчетами и надписью «Держись!».

— Бенни был настоящим чертом, упрямым негодником, — сказал архивариус, усаживаясь за компьютер. — Выставлял себя хуже чем грешником. Ни разу в жизни не видел человека, который бы столько писал — писал скорее много, чем хорошо. Знаком тебе такой типаж?

Он посмотрел на Анику поверх очков, и она не смогла сдержать улыбки.

— О мертвых плохо не говорят, — добавил Блумберг и стал медленно нажимать на клавиши компьютера. — Но разве это мешает нам быть честными?

Он заговорщически прищурился.

— Его смерть очень бурно обсуждается в редакции, — неуверенно произнесла Анника.

Ханс Блумберг вздохнул:

— Он был звездой редакции, любимцем руководства, профессиональным объектом ненависти, знаешь, этот парень плясал в редакции, когда получал трудное задание, и кричал: «Выщипывайте мою авторскую строку, сегодня вечером я бессмертен!»

Анника не выдержала и рассмеялась, она знала такого человека — его звали Веннергреном.

— Ну а теперь, прекрасная дама, скажи-ка мне, за чем ты охотишься?

— За серией статей Бенни о терроризме, в частности за статьями о взрыве Ф-21, написанными на днях.

Архивариус поднял заблестевшие глаза.

— Ага, — сказал он, — подумать только, красивые девочки вроде тебя начали интересоваться опаснейшими вещами.

— Милый дядюшка Блумберг, — парировала Анника, — я замужем и у меня двое детей.

— Да, да, — вздохнул он. — Уж эти мне феминистки. Тебе распечатки или вырезки?

— Пожалуй, лучше вырезки, если не затруднит, — ответила Анника.

Жалобно застонав, архивариус встал.

— С компьютерами все должно было стать намного легче, — негодующе проговорил Блумберг, — но не тут-то было. Двойная работа — вот что получилось из компьютеризации.

Он с головой залез в железный шкаф, бормоча: «Т…т…терроризм», а затем, тяжело сопя, вытащил из него несколько коробок.

— Вот, — сказал он через несколько секунд, отдышавшись, и с торжествующим видом извлек из одной коробки большой коричневый пакет. Прядь волос, закрывавшая плешь, упала на лоб, лысина блестела от пота. — Получите — терроризм по Экланду. Садись вон туда. Я работаю до шести часов.

Анника взяла пакет, открыла его вспотевшими от волнения пальцами и направилась к указанному столу. Вырезки были уложены в превосходном порядке. По заданному шаблону все рубрики были одинаковой величины, все тексты — одинаковой длины, все фотографии — одинаково малы. По тому, как жили и дышали газетные страницы, пестревшие кричащими и скромными заголовками, Анника уже очень многое поняла, ощутив, чего хотели добиться редакторы, какие сигналы посылали они читателям. Полнота картины, тщательная техническая обработка архива говорили и о том, как оценивались освещаемые события, насколько четко было определено место фотографий и текстов в общем потоке злободневных новостей. За организацией архива чувствовался высочайший профессионализм.

Ей надо, однако, отобрать только нужные вещи.

Вырезки были отсортированы по датам, самые последние находились сверху. Первые тексты подборки были опубликованы в конце апреля и касались пикантных деталей истории шведского терроризма. Среди прочих там была история о Мартине Экенберге, изобретателе и докторе философии, единственным удачным изобретением которого стали посылаемые по почте бомбы. В конце концов она обнаружила некоторые формулировки, которые она сама использовала в своих статьях на ту же тему, опубликованных несколькими неделями раньше. Было понятно, что Экланд вдохновлялся опытом коллег, сухо подумала Анника.

Она принялась листать вырезки. Многие материалы были старыми и неинтересными, но некоторые были ей совершенно незнакомы. С большим интересом она прочла о переполохе в Норботтене весной 1987 года, когда военные искали советские подводные лодки и диверсионные отряды русского спецназа, сутками обшаривая местность и переворачивая даже мелкие камушки. Пятнадцать лет в Норботтене ходили рассказы о том, как какой-то русский водолаз прострелил ногу шведскому офицеру. Пес офицера взял верховой след, сам офицер открыл огонь по зарослям кустарника, а потом в кустах обнаружили следы крови. Кровавый след тянулся до моря, где и исчез. Бенни Экланд очень интересно излагал слухи и россказни, но не делал попыток докопаться до сути, до того, что же произошло на самом деле. Выводы штаба разведки цитировались в статье очень скупо. Вообще, все было выдержано в духе того времени — дело происходило в восьмидесятые годы, — когда все было не так, как теперь. Расследования часто приводили к нелепым результатам. Это касалось и военных, которые якобы даже обнаружили в норботтенском фарватере фрагменты поврежденной русской подводной лодки.

Почти в самом низу стопки находилась статья, которую, собственно, и искала Анника. Там была действительно стоящая новость.

В конце шестидесятых годов в Норботтенской воздушной флотилии произошла замена старых разведывательных самолетов более современными истребителя — ми-разведчиками типа «Дракон», писал Бенни Экланд. С этого момента на базе начался непрерывный саботаж в отношении новой техники. «Оружием» служили спички. Злоумышленники засовывали их в трубки Пито. Эти трубки, как тонкие копья, были уложены вдоль фюзеляжа и служили для измерения параметров наружного воздуха и атмосферного давления за бортом.

В то время накопилось достаточно сведений об организованных левых группах в Лулео, прежде всего о группировках маоистского толка. На них и возложили вину. Вредительство продолжалось, хотя ни один преступник так и не был задержан. Однако в статье была ссылка на нераскрытый источник, который утверждал, что действия хулиганов заложили основу для совершения более тяжкого преступления с Ф-21. Маоистский дракон разбудил какие-то силы, и их действия уже привели к катастрофическим последствиям.

После каждого полета, когда машина садилась, остатки масла сливали либо на землю, либо в специальные емкости. Сливали также все неиспользованное горючее.

Время совершения преступления — ночь с восемнадцатого на девятнадцатое ноября — было выбрано не случайно. В тот вечер все машины флотилии выполняли учебный вечерний полет, а после посадки были оставлены на летном поле. Именно в это время террористы и нанесли удар.

Вместо того чтобы, как обычно, засунуть спичку в трубку Пито, преступники подожгли емкости со слитым горючим. Мощные взрывы произошли мгновенно.

По зрелом размышлении о печальной истории флотилии напрашивается мысль о том, что и за этим преступлением стояли те же левацкие группировки с той только разницей, что последняя выходка повлекла за собой смерть человека, писал Бенни Экланд.

Формулировка очень шаткая, но сама теория дьявольски интересна, подумала Анника.

— Я могу снять копию? — спросила она и взяла в руку статью.

Архивариус ответил, не отрывая глаз от экрана и не прекращая тюкать по клавишам:

— Нашла что-то стоящее?

— Да, нашла, — ответила Анника. — Этих данных я раньше не видела. Может быть, это надо напечатать повторно.

— Копировальный аппарат стоит на лестничной площадке. Если его хорошенько стукнуть, то он, может быть, заработает.

* * *
Мужчина бесшумно скользнул в черные ворота. Боль стихла, ее сменила сильная дрожь. Мысли его метались по промерзшим улицам.

С годами Лулео сжался и съежился.

Город его памяти, большой, надежный и уверенный в себе, заважничал, увлекшись мелочной мишурой и коммерцией.

Ночью эта самоочевидность отступала, становилась невидимой, словно ее и не существовало вовсе. Здесь не было больше силы. Стургатан была закрыта для движения автомобилей, превращена в продуваемую всеми ветрами детскую площадку, заботливо обсаженную карликовыми березами. Здесь, где люди должны были получать вознаграждение за труд, теперь потребители мучились своими страхами.

Проклятие свободы, подумалось ему. Тот чертов человек из Ренессанса, проснувшийся в одно прекрасное утро двенадцатого века во Флоренции и обнаружив капитализм, наверное, сел в кровати, обдумал возможности своего «я» и понял, что государство — это организм, которым можно управлять и манипулировать.

Он опустился на скамью возле библиотеки. Наркотическое опьянение постепенно проходило. Конечно, это плохо — неподвижно сидеть на таком холоде, но сейчас мужчина его не замечал.

Он захотел посидеть здесь и посмотреть на храм, на дом, где он основал свою династию. Нелепая уродливая пристройка на углу Безымянной улицы, один из его земных домов. Ярко освещенный изнутри, выкачивающий доходы — точно так же, как и тогда.

Но он не был нашим, он никогда не был нашим.

Мимо прошли две молодые женщины. Он видел, как они остановились у входа в вестибюль и принялись читать афишу культурной программы.

Наверное, там открыто, рассеянно подумал он. Наверное, стоит встать и пойти туда.

Женщины, встретившиеся ему в нескольких метрах от входа, мимолетно посмотрели на него, а потом отвернулись, заинтересовавшись чем-то другим в этом тесном мире. Мы его не знаем, притворимся, что вообще его не видим. В больших городах люди не замечают друг друга. Он считал, что последнее лучше.

Библиотека еще работала. Он остановился посреди вестибюля и открыл шлюз воспоминаниям, и они залили его, едва не лишив способности дышать. Время потекло вспять, ему снова было двадцать лет. Стояло жаркое лето, рядом была его девушка, его любимая Красная Волчица, которой удавалось такое, во что трудно было поверить. Он притянул ее к себе, вдыхая аромат медно-рыжих волос, и не смог удержать рыдания.

Внезапный сквозняк, пробравший его до костей, вернул мужчину в сегодняшний день.

— Что с тобой? Тебе помочь?

Какой-то старик дружелюбно смотрел на него.

Стандартная реплика, подумал человек и покачал головой, поперхнувшись невысказанной французской фразой.

Вестибюль блистал во всем своем претенциозном великолепии. Старик отвернулся и ушел в тепло, оставив мужчину наедине с доской объявлений: салон психологических консультаций, чтение Евангелий, концерт Хокана Хагегора и фестиваль феминисток.

Мужчина подождал, умиротворенность успокоила, погладила по волосам. Он неуверенно шагнул к внутренней двери, посмотрел сквозь ее стеклянное полотно. Потом быстро прошел через холл и вниз — к задней лестнице.

«О боже, — подумал он, — я здесь, я на самом деле здесь».

Он посмотрел на закрытые двери — на одну за другой, приглядываясь к тому, что за ними делалось. Он знал здесь все. Дубовые панели, каменную лестницу, телефонный коммутатор, скудное освещение. Он улыбнулся своей призрачной тени — молодому человеку, бронировавшему места от имени организации любителей рыбалки, а потом проводившему допоздна встречи маоистов.

Он правильно сделал, что приехал сюда.

11 ноября, среда

Андерс Шюман надел пиджак и выпил последнюю чашку кофе. Затянувшиеся сумерки превратили окно в неплохое зеркало. Андерс поправил воротник, глядя на свое отражение на фоне силуэта русского посольства. Он остался стоять, глядя в полутьму за окном, не в силах отвести от нее глаз.

«Наконец-то я там, — подумал он. — Не полезный идиот, а управляющий. На совещании руководства, которое начнется через четверть часа, его не просто выслушают, но выслушают с уважением».

Не эйфория ли это? Не самоуспокоенность? Не просто ли это ощущение удачи, приходившее всякий раз, когда он прикасался к документам и диаграммам?

Глаза в окне не отвечали.

— Андерс, — раздался в селекторе возбужденный голос секретарши, — к тебе идет Герман Веннергрен.

Шюман встал. День приближается к середине. Настала пора прихода председателя правления газеты.

— Мне очень все это импонирует, — сказал Веннергрен с характерной для него внушительностью, после того как обеими руками сердечно сжал руку Андерса. — Ты, случайно, нигде не прячешь волшебную палочку?

Все прошедшие годы председатель правления редко высказывался по поводу журналистики, но когда по итогам года оказалось, что доходы на четырнадцать процентов превысили ожидаемые по бюджету, а цифры показывали, что отставание от конкурентов сокращается, ему вдруг померещилась волшебная палочка.

Андерс Шюман улыбнулся и предложил шефу сесть. Веннергрен уселся на диван, теперь мужчины сидели рядом и смотрели друг на друга.

— Структурные изменения утвердились и начали работать, — сказал Шюман, изо всех сил стараясь не упомянуть своего предшественника Торстенссона, давнего приятеля Веннергрена. — Кофе? Может быть, легкий завтрак?

Председатель правления махнул рукой.

— Сегодня совещание будет коротким, так как у меня много других дел, — сказал он и бросил взгляд на часы. — Но у меня есть один план, который мне хотелось бы обсудить с тобой прямо сейчас, так как дело в общем очень важное.

Шюман выпрямился, оперся спиной на подушку и застыл в этой нейтральной позе.

— Насколько активны твои связи с объединением издателей Швеции? — спросил Веннергрен и принялся внимательно рассматривать свои ногти.

Шюман, сразу поняв, в чем дело, ответил, что редко имеет дело с этим объединением.

— Я заместитель руководителя, и это все, — сказал он.

— Но ты же в курсе того, что там происходит? Разговоры в кулуарах, коридорные интриги, закулисные игры и зацепки в разных сферах?

Веннергрен принялся шлифовать ногти о правую штанину, пристально глядя на Шюмана из-под кустистых бровей.

— Я никогда не имел опыта в таких играх, — ответил Шюман, чувствуя, что ступает на очень зыбкую почву. — Мне представляется, что с эффективностью этого учреждения есть свои… сложности. Хозяева газетного рынка — жестокие конкуренты, но им приходится встречаться, собираться и объединяться для решения многих жизненно важных вопросов. Такие отношения не могут быть простыми.

Герман Веннергрен медленно кивал, ковыряясь одним ногтем под другим.

— Ты все правильно понимаешь, — медленно произнес он. — «А-Прессен», «Боннье-Сферы», «Шибстед», среди прочих «Ёрн» в Гётеборге, «Аллеханда» в Нерике, «Йончёпингфаланген», и, как мы понимаем, множество этих воль должно в какие-то моменты становиться единой волей.

— Требование того, чтобы приоритетом руководства было снижение налога на рекламу и упорядочение финансовых проблем, — это вопрос, который — так или иначе — решается, — сказал Шюман.

— Да, — согласился Веннергрен, — это хороший пример. В штаб-квартире «Прессенс-хюс» уже существует группа, занимающаяся текущими делами, но окончательные решения принимает председатель правления.

Андерс Шюман выпрямился, чувствуя, как по его спине пробежал холодок.

— Возможно, тебе известно, что я являюсь председателем избирательной комиссии объединения издателей, — сказал Веннергрен и, оставив в покое ногти, положил руки на обивку дивана. — В середине декабря комиссия должна представить следующие предложения относительно состава нового руководства, и я склонен думать, что ты подходишь для должности председателя. Что ты на это скажешь?

Мысли, словно осы, роем закружились в голове главного редактора, распирая череп и извилины.

— Разве для этого не существует директоров, занимающих свои места?

— Не всегда, участвовать в этом могут и главные редакторы. К тому же я не хочу сказать, что тебе надо забыть про газету и стать исключительно председателем объединения. Возможно, все закончится печально, но я полагаю, что ты именно тот человек, который нам нужен на этом посту.

В мозгу Шюмана, на фоне жужжания ос, прозвучал предостерегающий звонок.

— Зачем? — спросил Андерс Шюман. — Не думаете ли вы, что я настолько легкомыслен, чтобы согласиться на руководство?

Герман Веннергрен шумно вздохнул, наклонился вперед и положил руки на колени, готовый встать.

— Шюман, — сказал он, — если бы я хотел посадить в кресло председателя флюгер, то не стал бы обсуждать с тобой этот вопрос.

Он тяжело встал. Было видно, что Веннергрен раздражен.

— Неужели ты не понимаешь, что все как раз наоборот? — сказал он. — То, что я имею на тебя виды, говорит лишь о том, что я хочу укрепить позиции публицистики нашей газеты в объединении. Именно так я вижу твою роль, Шюман.

Он повернулся и направился к двери.

— Не будем портить сегодняшнее совещание, — сказал он, открывая дверь.


Анника миновала поворот на аэропорт Лулео и поехала дальше, в направлении Каллаксбю. Пейзаж был абсолютно бесцветным — темные призраки голых деревьев, черно-белая земля, свинцовое небо. Белая поземка, пляшущая, подчиняясь беззвучному такту, над гладким серо-черным асфальтом. Термометр в салоне сообщал, что температура в машине одиннадцать градусов, а снаружи — минус четыре.

Она миновала схваченные морозом поля и бесчисленные низкорослые сосны, прежде чем доехала до поворота на базу Норботтенской флотилии.

Прямой отрезок пути до военно-воздушной базы был скучен и бесконечен, по обочинам не было видно никакой растительности, если не считать редких чахлых сосен. Дорога свернула немного вправо, и Анника сразу увидела заборы и ворота, большое караульное помещение, за которым угадывались дома и стоянки. Она сразу же почувствовала себя соглядатаем, шпионкой, выполняющей какое-то постыдное поручение. Сразу же за воротами стояли два военных самолета, один из них, как показалось Аннике, был «Дракон».

Дальше дорога пошла вдоль заграждений, и Анника наклонилась к ветровому стеклу, чтобы лучше видеть. Она медленно проехала мимо парковки военных машин и добралась до огромного стрельбища, по которому бегали с десяток одетых в защитное обмундирование солдат с еловыми ветками на касках и автоматами в руках. На указателе значилось, что дорога ведет в Лульнесюдден, но через сотню метров Анника увидела запрещающий знак и повернула назад. Солдат на стрельбище уже не было.

Анника остановилась возле караульного помещения, немного помедлила, затем заглушила мотор и вышла из машины. Она не спеша прошла вдоль стены из блестящего металла с тонированными окнами. Не было видно ни одного открытого окна, ни кнопки звонка, ни людей — если не считать ее собственного отражения. Вдруг откуда-то слева и сверху раздался усиленный динамиком голос:

— Что вы хотите?

Анника подняла голову, чтобы увидеть, откуда слышится голос, но не увидела ничего, кроме стены из хромированной стали.

— Мне нужен… э-э… Петерсон, — сказала она, обращаясь к своему отражению. — Офицер по связям с прессой.

— Капитан Петерсон? Минутку, — произнес молодой голос.

Она отвернулась от стены и принялась рассматривать базу сквозь сетку забора. По периметру территории были посажены деревья. За их стволами виднелись серо-зеленые ангары и ряды военных машин. Трудно было снаружи определить, насколько велика территория базы.

— Проходите в ворота и дальше в первую комнату направо, — сказал голос-призрак.

Анника сделала то, что было сказано, — законопослушная гражданка и шпионка в одном лице.

Офицер, встретивший ее у двери кабинета, являл собой образец военного — подтянутый, седой и хорошо тренированный.

— Меня зовут Анника Бенгтзон, — представилась она и поздоровалась. — Мы разговаривали с вами по телефону на прошлой неделе. Речь шла о годовщине взрыва…

Офицер на несколько секунд задержал ее руку в своей. Трудно было устоять перед его открытым взглядом и дружелюбной улыбкой.

— Как я уже сказал по телефону, мы мало что можем сообщить помимо того, что уже было опубликовано и сказано раньше. Разве что подвести какие-то итоги, подтвердить ранее сделанные выводы и устроить экскурсию по нашему музею. Густаф, который отвечает за это, сегодня, к сожалению, болен, но завтра будет на ногах, так что если у вас будет желание приехать, то милости просим.

— Но нельзя ли мне прямо сейчас пойти и посмотреть место тогдашнего преступления?

Улыбка офицера стала еще шире.

— Я полагал, что все детали мы прояснили в телефонном разговоре. Мы не можем быть более открытыми.

Анника ответила Петерсону неуверенной улыбкой.

— Вы читали статью Бенни Экланда? Она была опубликована в «Норландстиднинген» в пятницу.

Офицер предложил ей сесть за стол. Анника сняла куртку и достала из сумки блокнот.

— У меня с собой есть копия статьи, — сказала она, — так что если вы хотите…

— Я знаю, о какой статье вы говорите, — сказал он и посмотрел на молодого офицера, вошедшего в кабинет с большим планшетом в руках. — Не поставите здесь закорючку?

Анника поставила под заявлением о посещении военной базы неразборчивую подпись.

— Нет ли здесь доли правды? — спросила она, жестом отказавшись от чашки кофе.

Офицер налил себе кофе в большую кружку с изображением Брюса Спрингстена.

— Есть, но очень небольшая, — ответил офицер, и у Анники упало сердце.

— Там есть новые сведения, — сказала она, — во всяком случае, для меня. Давайте пройдемся по тексту — утверждение за утверждением, чтобы я получила четкое представление, что там правда, а что — нет.

Зашуршав бумагой, она извлекла из сумки копию статьи.

Капитан Петерсон подул на кофе и осторожно отхлебнул.

— Старые самолеты были заменены ста тридцатью пятью «Драконами» в конце шестидесятых, — сказал он. — Это в любом случае соответствует действительности. Разведчики поступили в шестьдесят седьмом, истребители — в шестьдесят девятом.

Анника вслух прочитала отрывок из статьи.

— Правда ли, что попытки саботажа случались и раньше, когда кто-то запихивал спички в какие-то трубки?

— Существовало множество левацких группировок в то время, — пояснил офицер. — Ограды и щиты вокруг базы имеют, конечно, юридическое значение и в самом деле запрещают кому бы то ни было проходить на территорию базы, но если кто-то захочет на нее проникнуть, это не проблема. Мальчишки думали, что могут серьезно повредить самолет, засунув спичку в трубку Пито, но мы считаем, что ни одна из этих групп не могла стоять за терактом 1969 года.

Анника записывала.

— Но как быть с остатками горючего? Сведения о сливе горючего в металлические емкости соответствуют действительности?

— Да, — ответил капитан Петерсон, — само по себе это правда. Но дело в том, что поджечь авиационный керосин с помощью спички невозможно. Это слишком низкооктановое топливо. Для того чтобы оно вспыхнуло, его надо очень сильно нагреть, так что в этом пункте сведения в статье неверны. По крайней мере, это невозможно сделать в Лулео, да еще в ноябре.

Он беззаботно улыбнулся.

— А проводились ли в тот день большие учения? Действительно ли все самолеты стояли на поле?

— Преступление было совершено в ночь на среду, — сказал капитан. — Мы же всегда летаем по вторникам, всей флотилией в полном составе. Это делается уже в течение десятилетий. В три захода, последняя посадка в двадцать два часа. После этого самолет может простоять на поле несколько часов, прежде чем его отбуксируют в ангар. Взрыв произошел в час тридцать пять, когда все самолеты были в ангарах.

Анника с трудом сглотнула и положила копию статьи на колени.

— Я думала, что статья прольет хоть немного света на эту историю. — Она попыталась улыбнуться офицеру.

Он улыбнулся в ответ. Анника наклонилась к нему:

— С тех пор прошло уже тридцать лет. Почему вы не расскажете, какова все же была причина взрыва?

Наступила тишина. Анника не имела ничего против — напряжение сейчас испытывает Петерсон, а не она. Как жаль, что он не мучается угрызениями совести по поводу того, что ей пришлось понапрасну совершить тысячекилометровое путешествие. Пришлось смягчить формулировки.

— Почему вы пришли к выводу о том, что это сделали русские? — задала она последний вопрос.

— Методом исключения, — сказал капитан, откинулся на спинку стула и постучал ручкой о кружку. — Это были не левые. Местные группировки были известны все наперечет, и тайная полиция знала наверняка, что нет никаких посторонних активистов, готовых на такое, ни среди левых, ни среди правых.

— Почему вы так в этом уверены?

Впервые за все время беседы капитан сделался по-настоящему серьезным и перестал барабанить по кружке.

— После взрыва на базе все местные группировки подверглись мощному давлению. Ходило множество слухов и сплетен о тех или иных из них, мы точно знали, кто бегал здесь со спичками, но никто из них никогда не говорил о теракте. По нашему скромному суждению, никто не знал ничего определенного. Если бы это сделали левые, мы бы точно узнали.

— Кто охраняет базу — вы или полиция?

Петерсон позволил себе мимолетную улыбку.

— Скажем, что она нам помогает.

Анника принялась лихорадочно искать аргументы, тупо глядя в свои записи.

— Но разве степень скрытности, — сказала она, — не зависит от того, насколько фанатичны взгляды той или иной группировки? Откуда вам известно, что не существует прочного ядра организации опытных террористов, которых вы не видели, потому что они не хотели, чтобы их видели?

Капитан помолчал, а потом от души расхохотался.

— Где? — спросил он наконец и поднялся. — Здесь, в Лулео? Баадер и Майнхоф в Мьеллкуддене? Это русские, больше некому.

— Почему они удовлетворились одним «Драконом»? — спросила Анника и принялась укладывать в сумку вещи. — Почему они не взорвали всю базу?

Капитан Петерсон покачал головой и вздохнул:

— Возможно, потому, что просто хотели показать, на что способны, пытались вывести нас из равновесия, посеять панику. Конечно, нам бы очень хотелось заглянуть им в голову и проследить ход их мыслей. Почему у всех наших офицеров побывали польские торговцы лесом? Зачем в шхерах у Карлскруны пряталась подводная лодка 137? Прошу извинить, но меня ждут неотложные дела.

Анника застегнула молнию сумки, поднялась и надела куртку.

— Спасибо и на этом, — сказала она. — Передайте привет Густафу, но не знаю, смогу ли завтра посетить музей. С утра у меня много дел, а вечером я должна вернуться домой.

— Ну что ж, желаю удачи. — Офицер пожал Аннике руку. — Густаф — хороший экскурсовод.

Пробурчав что-то невнятное, Анника пошла к двери.


«Этот тип оставил меня с носом, — думала Анника, выезжая на шоссе, ведущее в Лулео. — Но не могу же я вернуться в редакцию и сказать, что поездка была пустой тратой времени».

Подавленная чувством разочарования, она машинально нажала на газ, автомобиль рванулся вперед, и она, спохватившись, немного отпустила педаль.

В этот момент зазвонил мобильный телефон. Номер был скрыт. Еще до того, как ответить, Анника поняла, что это Спикен.

— Вы выявили преступников? — доброжелательно спросил он.

Она плавно затормозила, включила правый поворотник и поправила в ухе улитку микрофона.

— Журналист, с которым я должна была встретиться, погиб, — сказала она. — Позавчера его сбила машина, скрывшаяся с места происшествия.

— Ничего себе! — воскликнул Спикен. — Об этом что-то говорили по ТТ. Речь шла о какой-то провинциальной газетенке. Так это он?

Анника подождала, пока мимо проедет трейлер с бревнами. Ее «форд» качнуло вперед вслед за дальнобойщиком, и Анника крепче взялась за руль.

— Вполне возможно, — ответила она. — Сотрудники редакции узнали об этом вчера, так что было бы странно, если бы сегодня не было сообщения в газете, где он работал.

Она аккуратно выехала на главную магистраль.

— Виновный задержан?

— Насколько я знаю, нет, — ответила Анника и, совершенно неожиданно для себя, добавила: — Сегодня я попробую разобраться с этой смертью.

— Зачем? — удивился Спикен. — Он был пьян и ехал домой?

— Может быть, — ответила Анника. — Но в его статье был сильный разоблачительный материал. Эта весьма противоречивая статья была помещена в пятничном номере.

Правда, она мало соответствует действительности, едва не произнесла Анника, но прикусила язык.

Спикен вздохнул.

— Только никаких сказок, — сказал он и отключился.


Анника поставила машину у входа в гостиницу, поднялась в свой номер и упала на кровать. Горничная уже успела навести порядок и перестелить постель, уничтожив следы отвратительно проведенной ночи. Спала она плохо, проснулась в холодном поту и с головной болью. Ангелы всю ночь пели на разные голоса. Впрочем, хор ангелов всегда пел во сне, когда она спала не дома.

Она взбила подушку, положила ее под голову, взяла с ночного столика телефон и набрала прямой номер Томаса в правлении общины.

— Он на обеде, — кисло отозвалась секретарша.

Анника заползла под покрывало и задремала.

Лилия в солнечном свете — сладкий цветок, алмазный венец трудов, о, о, достойный любви…

«Я не смогу с этим бороться», — подумала она и дала словам убаюкать себя.


Она проснулась внезапно, как от толчка, и сначала никак не могла понять, где находится. Подняв руку к лицу, убедилась, что весь подбородок до шеи был мокрым. Содрогнувшись от отвращения, она осознала, что это ее собственная слюна. Одежда прилипла к телу, в левом ухе стоял несмолкаемый звон. Она встала и, пошатываясь, сходила в туалет.

Вернувшись в комнату, Анника увидела, что за окном совсем стемнело. В панике она взглянула на часы. Было всего лишь четверть четвертого.

Носовым платком Анника вытерла подбородок и шею, посмотрела, уложена ли сумка, и торопливо вышла из номера.

У стола портье она взяла карту Лулео, но на ней не было Свартэстадена. Молодая женщина за стойкой, правда, с готовностью рассказала, как можно туда добраться.

— Теперь будет репортаж, — с некоторой экзальтацией в голосе произнесла она.

Анника, почти дошедшая до выхода, резко обернулась.

— Да, — покраснев, уточнила портье, — я просто видела, что счета надо посылать в в «Квельспрессен».

Анника отступила на несколько шагов, пяткой открыла дверь и тут же оказалась на холодной, продуваемой всеми ветрами улице. Она села в промерзший автомобиль и свернула на Сёдра-Варвследен. Руль был холоден как лед. Затормозив, чтобы пропустить толстую женщину с детской коляской, Анника порылась в сумке и достала перчатки. Слушая шипение обогревателя ветрового стекла и чувствуя, как бешено колотится сердце, она поехала в сторону Мальмюддена.

Остановившись на мосту через железную дорогу, она сверилась с картой и поняла, что уже находится в его восточной части.

На развязке, где указатель Хертэвеген сменился объявлением общинного рынка Лулео, она оказалась буквально через две минуты. С этого момента пользы от указателей стало немного. Анника прищурилась: Скюрхольмен — налево, Хертсэн — прямо, Свартэстаден — направо. Сбоку она заметила вывеску закусочной и почувствовала, что у нее кружится голова от голода. Дождавшись зеленого сигнала светофора, она свернула с шоссе и припарковалась возле закусочной. Взяла гамбургер с сыром, приправой и луком, жадно съела, вдыхая запах подгорелого жаркого и рассматривая стены из армированного стекла, искусственный фикус в углу и угловатую мебель из лакированного дерева и хромированной стали.

Это и есть настоящая Швеция, подумалось ей. Исторический центр Стокгольма — это природный заповедник. Живя там, не имеешь ни малейшего представления, что происходит в настоящей жизни настоящей страны.

Испытывая легкое недомогание от жирного сыра и непрожаренного лука, она поехала дальше. Сухой снег клубился в воздухе перед машиной и сильно затруднял езду, хотя Анника была на дороге одна. Она проехала еще несколько километров, когда из снежной мглы, прямо над ней, появилась громада металлургического комбината. Освещенный остов угольно — черных заводских корпусов как будто шевелился и дышал, издавая удивительный шум. Как же он красив! Такой мощный, грубый… и живой.

По мосту она проехала над вокзалом. Внизу пролегли десятки рельсовых путей: они пересекались, раздваивались, сливались.

Вот подъездные пути для эшелонов с рудой. Внутренности рудных месторождений везли сюда с побережья бесконечные поезда. Она однажды видела их по телевизору. Их показывали в связи с забастовкой железнодорожных машинистов.

Находясь под тем же очарованием, она доехала до освещенного плаката у въезда на стоянку под вывеской «Западная проходная».

Высившееся впереди чудовище было второй доменной печью, урчащим и грохочущим великаном, во внутренностях которого руда превращалась в железо. Дальше были видны сталелитейный завод, прокатный стан, коксовая батарея, электростанция. Над всем этим господствовал непрестанный гул, становившийся то сильнее, то слабее. Этот звук то грохотал, то пел.

Какая сцена, подумала Анника, какой спектакль!

Она закрыла глаза и некоторое время сидела, чувствуя укусы холода. Ангелы умолкли. Тем временем стало совсем темно.


После пресс — конференции Анна Снапхане вернулась домой с трясущимися коленками и влажными ладонями. Ей хотелось плакать, да что там плакать — вопить и рыдать. Изматывающая головная боль становилась еще сильнее из-за злости на этого субъекта, который улизнул в Штаты, свалив на нее всю работу. Она не нанималась отвечать за все телевидения «Скандинавия». Она притащилась в свою комнату и набрала номер мобильного телефона Анники. Больше всего на свете ей хотелось выпить стакан вина.

— Я стою около металлургического завода в Свартэстадене! — прокричала в трубку Анника с родины Анны. — Это же настоящий монстр! Фантастика! Как прошла пресс-конференция?

— Отвратительно, — мрачно ответила Анна и почувствовала, как задрожали ее руки. — Они просто разорвали меня на куски, а ребята из семьи ваших собственников старались больше всех.

— Подожди, — перебила Анника, — мне надо переставить машину, я загородила дорогу грузовику. Хорошо! Я вижу! Уже отъезжаю!

Было слышно, как в трубке взревел мотор. Анна принялась искать в ящике стола панодил. Пачка была пуста.

— Рассказывай, — снова зазвучал в трубке голос Анники.

Усилием воли Анна остановила дрожь и провела правой рукой по вспотевшему лбу.

— Они хотели, чтобы я олицетворяла сверхкапиталистическое, воинственное, агрессивное, американское и многонациональное предприятие-пылесос в действии, — сказала она.

— Альфа и омега драматургии, — наставительно произнесла в ответ Анника, — это уметь сделать нужное лицо перед мошенниками. Отлично работает. Я всегда понимаю, что вся их злость наигранна и искусственна.

Анна медленно задвинула ящик стола, поставила на пол телефон и легла рядом с ним.

— Собственно, нет, — заговорила Анна, глядя на люминесцентные потолочные лампы, медленно дыша и чувствуя, как качается под ней пол. — Мы бросили вызов основным каналам, выйдя на единственный рекламный рынок, который они пока еще не захватили, на глобальный рынок торговых марок. Но и этого мало. Мы не только отобрали у них деньги, мы отняли у них зрителей нашими насквозь коммерциализированными погаными программами, которые покупаем по бросовым ценам.

— И больше всех возмущались владельцы «Квельспрессен», так? — спросила Анника.

— Да, после того, как мы получили возможность вещать в цифровой сети, — подтвердила Анна.

— Как твоя головная боль?

Анна закрыла глаза, светильники превратились в синие светящиеся полосы, видимые сквозь прикрытые веки.

— Как всегда, — ответила она. — Я стала очень уязвимой.

— Ты и правда думаешь, что это стресс? Может быть, тебе попить легкие успокаивающие?

Анника не на шутку обеспокоилась.

— Я пробую, — пробормотала Анна и медленно выдохнула.

— Что Миранда?

Анна мотнула головой и прикрыла рукой глаза.

— Она с Мехметом.

— Это хорошо или плохо?

— Я не знаю, — прошептала она. — Я не знаю, смогу я выдерживать это и дальше.

— Ты сможешь, — сказала Анника. — Приходи ко мне завтра утром. Томас уйдет играть в теннис, а я куплю бисквиты.

Анна Снапхане рассмеялась.


Они закончили разговор, и Анника поехала дальше, продолжая испытывать неприятный дискомфорт в желудке. Она впервые подумала, что у Анны действительно есть какая-то физическая болезнь. Ее подруга много лет посещала доктора Ольссона, жалуясь на все описанные в медицинской литературе симптомы, но, насколько Анника помнила, антибиотики Анне назначали всего дважды. Один раз она приняла лекарство от кашля и, узнав, что в нем содержится морфин, впала в панику и позвонила Аннике, сказав, что стала наркоманкой.

При этом воспоминании Анника не смогла сдержать улыбку.

Она свернула с автострады и углубилась в жилые кварталы Свартэстадена.

Это действительно была другая страна или, по крайней мере, другой город. Это не Лулео, это и не совсем Швеция. Анника медленно проезжала сквозь причудливые трущобы, поражаясь их атмосфере.

Эстонский хутор, думала она, польское предместье.

Лучи автомобильных фар выхватывали из-за почерневших деревянных фасадов огороды с сараями и колодцами, просевшие крыши и уродливые ограды. Дома, почти все низкие и кривобокие, словно были построены из упаковочных ящиков. Краска на большинстве строений облупилась, окна пузырились кустарно выдутыми стеклами. Она проехала мимо эмаусского дома с призывами к освободительной борьбе — неизвестно, правда, против кого.

Анника остановилась у станции утилизации отходов на Больтесгатан и вышла, оставив сумку в машине. Шум металлургического комбината доносился сюда как тихая, звучащая вдалеке песня. Она медленно пошла вдоль улицы, заглядывая через заборы во дворы.

— Вы что-то ищете?

От крыльца одной из лачуг к ней шел человек в вязаной фуфайке и стоптанных ботинках, подозрительно косясь на ее автомобиль.

Анника улыбнулась.

— Я оказалась здесь случайно, — сказала она, — и была вынуждена остановиться. Какой фантастический пейзаж!

Мужчина замер на месте и приосанился.

— Нет в этом пейзаже ничего особенного, — сказал он. — Старый рабочий квартал, построенный в начале двадцатого века. Жители здешние очень сплочены и чертовски задиристы. Переезжать отсюда никто не хочет.

Анника вежливо закивала:

— Я понимаю, почему люди хотят остаться здесь.

Мужчина извлек из внутреннего кармана сигарету, щелкнул зажигалкой «Бик» и, клюнув на приманку Анники, приготовился к обстоятельному разговору.

— Отныне у нас есть детские садики в трех районах — в Виллекулла, Муминдалене и Бюллербю. Мы боролись, и руководство сдалось. Школа до шестого класса и организация досуга. Широкополосный Интернет. Теперь нам надо биться за сохранение старых частных домов, которые так и норовят отправить под снос.

Он выпустил густое облако дыма и посмотрел на Аннику из-под козырька шапки:

— Так что вы тут делаете?

— Я должна была встретиться с Бенни Экландом, но, приехав, узнала, что его насмерть сбила машина.

Человек покачал головой и переступил с ноги на ногу.

— Какая чертовская история. Идти домой и вот так, за здорово живешь попасть под машину. Все думают, что это страшная история.

— Здесь все всё и всех знают? — спросила она, изо всех сил стараясь не показать назойливого любопытства.

— Не знаю, хорошо это или плохо, но скорее хорошо. Мы отвечаем друг за друга, а это большая редкость в нашем мире…

— Вы знаете, где это произошло?

— Возле Шеппергатан, по дороге к шоссе. — Он махнул рукой в нужном направлении. — Это около «Блэка», большого здания у опушки леса. Молодежь ходит туда за цветами. Ну, пожалуй, мне пора…

Мужчина вышел на улицу и направился к воде.

Анника стояла и некоторое время смотрела ему вслед.

«Я хочу жить, как он, — подумалось ей. — Хочу хоть где-нибудь чувствовать себя дома».

Она села в машину и поехала в направлении, указанном мужчиной.


Место, где автомобиль насмерть сбил Бенни Экланда, находилось всего в паре сотен метров от Западной проходной, но оттуда оно было почти не видно. Факт заключался в том, что этот участок дороги был плохо виден отовсюду, за исключением подъезда жилого дома с прилегающей к нему мастерской металлических изделий, расположенных в сотне метров от местапроисшествия. Редкие уличные фонари, многие из которых не горели, тускло освещали заборы, снег и замерзшую глину. Слева простирался чахлый низкий лесок, справа тянулся штакетник, покрытый сверху доской.

Рудный отвал, подумала Анника. И футбольное поле.

Она заглушила мотор и продолжала сидеть в машине среди мрака и тишины.

Бенни Экланд как раз писал большую серию статей о терроризме. В последней опубликованной статье речь шла о теракте с Ф-21. После этого его насмерть сбила машина, сбила в самом пустынном и глухом районе Лулео.

Она не верила в случайные совпадения.

Через несколько минут из подъезда дома вышел мальчик-подросток и медленно приблизился к месту преступления, обозначенному полицейской пластиковой лентой. Мальчик был без шапки и держал руки в карманах. Волосы торчали, словно из замерзшего желе. Анника улыбнулась. Холод открывает благословение в блеске замерзших волос.

Мальчик стоял в двух метрах от ее машины и бесстрастно смотрел на горку цветов и освещенный кусок забора.

Улыбка Анники погасла, когда она поняла, как всколыхнула смерть Бенни Экланда местных жителей. Все скорбели. Будут ли скорбеть ее соседи, если она умрет?

Едва ли.

Она включила мотор, решив ехать к Рудной гавани. В тот момент, когда она повернула ключ зажигания, мальчик подскочил на месте, как от пощечины. Аннику поразила эта чрезмерная реакция. Заслышав громкий неожиданный звук, парень бросился бежать назад, к дому. Подождав, пока он исчезнет за забором, Анника поехала к гавани, где нашли угнанный автомобиль.

Дорога была черной и скользкой, заканчивалась она замкнутым проулком с большими воротами, помеченными названиями крупных компаний и акционерных обществ. Большие краны, бетонированные причалы.

Она решила вернуться к месту происшествия и развернула машину.

Проезжая мимо мастерской, она посмотрела на жилой дом. В левом от подъезда окне ей почудился силуэт мальчишеской головы с взъерошенными волосами.

— Я не хотела тебя испугать, — вслух подумала она. — Почему ты вдруг стал таким боязливым?

Она остановила машину у забора и вышла, захватив с собой сумку. Взглянула на домну номер два, которая и отсюда выглядела весьма внушительно. Потом повернулась к забору, в лицо ударил ледяной ветер. Улица была только одним из путей въезда в жилой квартал.

Анника достала из сумки карманный фонарик и осветила место, огороженное пластиковой лентой. Прошедший за сутки снегопад скрыл все следы, которые мог бы рассмотреть неспециалист. На льду, покрывавшем асфальт, не было видно следов торможения, а если они и были, то уже стерлись.

Она осветила забор в десяти метрах от ленты. Там погиб Бенни. Комиссар Сюп был прав, говоря, что Бенни Экланду было суждено закончить жизнь воздушным полетом.

Анника стояла с фонариком в руке, прислушиваясь к отдаленному заводскому гулу. Она снова краем глаза увидела в окне — теперь в правом — силуэт мальчишеской головы.

Надо постучаться, раз она все равно здесь.

Во дворе стоял непроглядный мрак, и Аннике пришлось посветить под ноги фонариком, чтобы не споткнуться. Дом походил на автомобиль со свалки. Казалось, он готов вот-вот обрушиться, железная крыша проржавела, краска со стен давно облупилась.

Она выключила фонарь, сунула его в сумку и вошла в узкую дверь подъезда. На лестничной клетке стоял непроглядный мрак.

— Что вы тут делаете?

Она едва не задохнулась от неожиданности и принялась лихорадочно рыться в сумке в поисках фонарика. Говорили справа. Это был ломающийся голос подростка.

— Кто здесь? — с трудом выдавила из себя Анника.

Раздался щелчок, и подъезд залило ярким светом. Анника растерянно зажмурила глаза. Ей показалось, что покрытые коричневым налетом стены падают на нее, что потолок вот-вот ее раздавит… Она схватилась руками за голову и вскрикнула.

— Что с вами? Успокойтесь.

Мальчик был в толстых вязаных носках, долговязый и худой. Он стоял, опершись спиной о дверь с табличкой «Густафссон», и смотрел на Аннику сумрачно и настороженно.

— Господи Иисусе, — сказала Анника, — как ты меня напугал.

— Я не сын Божий, — усмехнулся парень.

— Что? — переспросила Анника. В ушах ее зазвучал хор ангелов: зима тоскует по жаркому лету. — Будьте вы прокляты! — крикнула она им.

— Вы что, ненормальная? — спросил мальчик.

Она собралась с духом и посмотрела ему в глаза.

В них читалось любопытство, смешанное со страхом. Голоса стихли, потолок встал на место, стены перестали трястись.

— Нет, просто у меня иногда кружится голова.

— Что вы здесь высматриваете?

Она вытащила из сумки мятую салфетку и вытерла нос.

— Меня зовут Анника Бенгтзон, я журналистка и приехала сюда, чтобы увидеть место, где погиб мой коллега.

Она протянула мальчику руку, и он, немного поколебавшись, ответил на рукопожатие.

— Вы знали Бенни? — спросил он и высвободил из ее ладони свои узкие пальцы.

Анника покачала головой.

— Нет, но мы писали об одних и тех же вещах, — сказала она. — Вчера я должна была с ним встретиться.

Свет на площадке снова погас.

— Значит, вы не из полиции? — уточнил парень.

— Ты не можешь включить свет, дорогой? — попросила Анника, чувствуя, что впадает в панику.

— Вы и правда не в себе, — уверенно произнес мальчик. — Или просто боитесь темноты?

— Нет, я не в себе, — призналась Анника. — Включи, пожалуйста, свет.

Мальчик щелкнул невидимым выключателем, и лампа мощностью сто пятьдесят ватт осветила подъезд до последнего закоулка.

— Послушай, — сказала Анника, — а не могу ли я воспользоваться вашим туалетом?

Мальчик засомневался:

— Вы же понимаете, что я не могу пускать в дом чужих людей.

Анника не смогла сдержать смех.

— Ладно, — сказала она, — тогда мне придется писать прямо на лестнице.

Мальчик округлил глаза и открыл дверь, не снимая руки с ручки.

— Только не говорите ничего мамаше, — попросил он.

— Честное слово, не скажу, — пообещала Анника.

Ванная была застлана украшенным розовыми солнышками виниловым ковриком, модным в семидесятые годы. Она ополоснула лицо, вымыла руки и пригладила руками волосы.

— Ты знал Бенни? — спросила она, выйдя из туалета.

Парень молча кивнул.

— Кстати, как тебя зовут? — спросила Анника.

Мальчик опустил глаза.

— Линус. — Голос его пробежался — вверх-вниз — по всем пяти буквам имени.

— Линус, — сказала она, — знаешь ли ты в доме кого-нибудь, кто видел, что случилось с Бенни?

Мальчик прищурил глаза и сделал два шага назад.

— Так вы все-таки из полиции, или как?

— Ты оглох, или как? — передразнила Анника. — Я такой же газетный писака, как Бенни. Мы писали об одних и тех же вещах. Полиция утверждает, что кто-то случайно сбил Бенни и скрылся с места происшествия. Я сомневаюсь, правда ли это. Может быть, ты знаешь того, кому доподлинно известно, что произошло той ночью?

— Полицейские уже были здесь и спрашивали то же самое.

— И что ты им сказал, Линус?

Голос мальчика сорвался на фальцет, когда он заговорил.

— Что я ничего такого не видел. Что пришел домой, когда обещал. Что ничего не знаю. А теперь уходи!

Он шагнул к ней, подняв руки, словно собирался вытолкнуть ее за дверь. Анника не сдвинулась с места.

— Есть разница между разговором с полицией и раз — говором с прессой, — медленно произнесла Анника.

— Это понятно, — ответил Линус. — Когда говоришь с прессой, на следующий день попадаешь на первую страницу.

— Каждый, кто говорит с нами, имеет право остаться анонимным, если хочет. Никакая власть не может спросить нас, с кем мы говорили, так как это ломает устои. Свобода высказывания. Бенни ничего не говорил тебе об этом?

Мальчик остановился, широко раскрыв глаза. В них читался явный скепсис.

— Если ты что-то видел, Линус, или знаешь того, кто видел, то этот человек может обратиться ко мне и все рассказать — его имя нигде не будет упомянуто.

— И вы поверите в то, что расскажет такой человек?

— Я не знаю, это, разумеется, зависит от того, что он может рассказать.

— Но вы же должны будете написать об этом в газете?

— Я напишу только факты, не упоминая о человеке, который их рассказал, если, конечно, он этого не захочет.

Она смотрела на мальчика, чувствуя, что на этот раз интуиция ее не подвела.

— Собственно, домой ты возвращался не тогда, когда был должен вернуться, не так ли, Линус?

Парень переступил с ноги на ногу и сглотнул так сильно, что кадык на худой шее судорожно дернулся вверх и вниз.

— Когда ты должен был вернуться домой?

— Последним автобусом номер один, он приходит в двадцать один тридцать шесть.

— На чем же ты приехал вместо этого?

— Есть еще ночной автобус, пятнадцатый. Он идет до Мефоса. Он возит мужиков в ночную смену на завод… я всегда им езжу, когда задерживаюсь.

— Но тогда тебе приходится идти пешком, не так ли?

— Это недалеко. Мне надо только перейти по мосту через железную дорогу, а потом пройти по Шеппергатан…

Он бросил на Аннику быстрый взгляд, развернулся на пятках и пошел в свою комнату. Анника пошла за ним. Когда она вошла, он уже сидел на кровати, застеленной покрывалом и украшенной вышитыми думками. На столе лежали учебники и стоял старенький компьютер. Комната была чисто убрана, все вещи расставлены и разложены по местам.

— И где же ты был?

Он поджал под себя ноги и сел по-турецки, молча глядя на руки.

— У Алекса есть широкополосный Интернет. Мы играли в Сети в «Теслатрон».

— Где твои родители…

— Мама, — перебил ее мальчик и бросил на нее сердитый взгляд. — Я живу с мамой. — Он снова потупился. — Она работает в ночную смену. Я обещал ей, что не буду поздно ходить по улице. Соседи тоже присматривают за мной. Поэтому мне приходится красться, когда я возвращаюсь домой поздно.

Она смотрела на этого рослого маленького мальчика, и вдруг на какое-то мгновение ее обожгла жуткая тоска по собственным детям. Глаза ее наполнились слезами, и пришлось несколько раз вдохнуть открытым ртом, чтобы они не полились по щекам.

Таким станет и Калле всего через несколько лет, подумала она. Чувствительным, рассудительным и ранимым.

— Значит, ты поехал другим автобусом, ночным? — спросила она дрогнувшим голосом.

— От конечной остановки он отъехал в половине первого. На этом же автобусе ехал и Бенни. Он знает мою мать. В Свартэстадене все друг друга знают, поэтому я спрятался на заднем сиденье.

— Он тебя не видел?

Мальчик посмотрел на Аннику, как на непроходимую тупицу.

— Он сильно нагрузился, очень сильно. Если бы он был трезвым, то поехал бы на машине, это же ясно.

Да, это ясно, подумала она, ожидая продолжения.

— В автобусе он спал, — сказал мальчик. — Водитель разбудил его в Мефосе. Пока он просыпался, я выскочил в заднюю дверь.

— Где жил Бенни?

— Вон там, на Лаксгатан.

Он махнул рукой в сторону, но Анника все же не поняла, где искать эту Лаксгатан.

— И ты видел, как он шел домой от автобусной остановки?

— Да, но так, чтобы он не видел меня. Я шел сзади, к тому же валил сильный снег.

Он замолчал. Аннике стало жарко в куртке. Не говоря ни слова, она сбросила ее с плеч, взяла в охапку и села на стул у письменного стола.

— Что же ты видел, Линус?

Мальчик еще ниже опустил голову и принялся переплетать пальцы.

— Там стоял автомобиль, — сказал он.

Анника ждала.

— Автомобиль? — спросила она наконец.

Он судорожно кивнул:

— «Вольво-V70», хотя тогда я точно этого еще не рассмотрел.

— Где ты его увидел?

Мальчик шмыгнул носом.

— Он стоял за забором футбольного поля, мне было видно только половину машины. Багажник был спрятан, я его не видел.

— Но ты же разглядел марку?

Он не отвечал, сплетая и расплетая пальцы.

— Как же ты сумел разглядеть марку машины?

Мальчик поднял голову. Подбородок его дрожал.

— В машине сидел один человек, — сказал он. — На перекрестке есть фонарь, он немного освещал и машину. Одна рука водителя лежала на руле, он держал руль вот так.

Мальчик поднял руку ко лбу, потом опустил ее и задержал в воздухе, положив на воображаемый руль. Глаза его стали бездонными, как колодцы.

— И что ты стал делать?

— Я ждал. Ведь я тогда не знал, кто это.

— Но ты видел, что это V70?

Он энергично тряхнул головой:

— Сначала нет. Только потом, когда он выехал на улицу. Я увидел габариты и задние огни.

— Что необычного было в габаритах?

— Они осветили весь зад машины, и я увидел, какая она красивая. Я почти уверен, что это V70 золотистого цвета…

— Значит, человек за рулем включил мотор и выехал на улицу?

Линус кивнул, поморщился и собрался с духом.

— Он включил двигатель, медленно выехал на улицу, а потом дал газа.

Анника ждала продолжения.

— Бенни был пьян, — сказал мальчик, — но услышал, что сзади едет машина, и отошел в сторону, но машина повернула за ним, тогда Бенни перебежал на другую сторону, но и машина не отстала, и посередине улицы она его сбила…

Он перевел дух.

— Что было дальше?

— Что-то типа бум-бум, а потом он проехал дальше.

— Ты услышал два удара, потом Бенни взлетел в воздух? И приземлился у забора футбольного поля?

Мальчик молчал несколько секунд, потом опустил голову еще ниже.

Анника едва удержала желание положить руку ему на плечо.

— Он не упал возле футбольного поля?

Линус помотал головой и вытер нос тыльной стороной ладони.

— Нет, он остался лежать посреди дороги, — почти беззвучно произнес мальчик, — а машина тормознула так, что вспыхнули все стоп-сигналы. В это время я и увидел, какая это машина. Потом он дал задний ход, а Бенни лежал на дороге, и машина еще раз его переехала… лицо и голову… да, она проехала по голове…

Анника почувствовала, что сейчас ее вывернет наизнанку. Пришлось дышать открытым ртом.

— Ты уверен? — прошептала она.

Мальчик кивнул, и Анника увидела его волосы, торчавшие словно кисточки из густого желе.

— Потом человек вышел из машины, взял Бенни за ноги и оттащил к Рудному отвалу… Потом он отряхнулся, сел в машину и уехал в сторону Шёфартсгатан, к гавани…

Теперь Анника смотрела на мальчика совсем другими глазами. В ней боролись недоверие, отвращение и сострадание. Правда ли это? Если да, то какая же отвратительная! Бедный парень.

— Что ты сделал после этого?

Мальчик затрясся. Сначала задрожали руки, потом ноги.

— Я… подошел к Бенни. Он лежал около высокого забора и… Он был мертвый.

Мальчик обхватил себя худыми руками и принялся тихо раскачиваться из стороны в сторону.

— У него не было половины головы и половины лица, их размазало по земле, и спина была изломана… Ошибки быть не могло… Я все понял. Я пошел домой, но всю ночь не мог уснуть.

— И ты ничего не рассказал полицейским?

Он покачал головой и трясущейся рукой вытер слезы.

— Я сказал маме, что пришел домой без четверти десять.

Анника наклонилась вперед и неловко положила руку ему на колено.

— Линус, — сказала она, — то, что ты мне рассказал, очень страшно. Это просто омерзительно. Думаю, тебе надо рассказать это какому-нибудь взрослому человеку, потому что очень тяжело, просто нельзя носить в себе такой ужас.

Мальчик резко отодвинулся, сбросив ее руку со своего колена, и прижался спиной к стене.

— Вы обещали! — выкрикнул он. — Вы сказали, что не будете упоминать мое имя!

Анника беспомощно подняла руки.

— Ладно, — сказала она. — Я не собираюсь никому ничего говорить. Мне просто страшно за тебя. Я давно не слышала таких жутких историй.

Она опустила руки и поднялась.

— То, что ты видел, очень важно для полиции, чтобы выяснить истину, но это ты и без меня понимаешь. Ты умный парень. Смерть Бенни — не случайность, и ты единственный, кто знает это доподлинно. Ты согласен с тем, что убийца может спокойно уйти от ответственности?

Подросток упрямо смотрел на свои колени.

Аннике вдруг пришла в голову одна мысль.

— Тебе знаком… человек в машине?

Мальчик поколебался, сплетая и расплетая пальцы.

— Возможно, — глухо произнес он. Потом вдруг резко поднял голову и посмотрел Аннике в глаза. — Который теперь час?

— Без пяти шесть, — ответила она.

— Черт. — Мальчик вскочил со стула.

— Что случилось? — спросила Анника, когда он пробежал мимо нее на кухню. — Ты говорил, что, наверное, знаешь человека, сидевшего за рулем той машины…

— Сегодня моя очередь готовить ужин, а я еще и не начинал.

Он снова показался в дверном проеме.

— Скоро придет мама, — затравленно сказал он, — вам надо уходить, прямо сейчас!

Анника надела куртку и шагнула к Линусу.

— Подумай о том, что я тебе сказала, — произнесла она и попыталась улыбнуться.

Она оставила мальчика с грызущим чувством неисполненного долга.


Томас чувствовал, как в нем вскипает раздражение. Он стоял перед входом в детский сад и набирал на домофоне одну комбинацию цифр за другой. То же самое, что и вчера. Стоит как идиот и не может войти.

— Ты не знаешь код? — спросил он у стоявшего рядом сына.

Мальчик покачал головой.

— Нет, его всегда набирает мама, — ответил он.

Через секунду замок открыли изнутри. Вышла женщина лет сорока, ведя за руки двух сопливых трехлеток. Томас буркнул нечто вроде благодарности, придержал дверь перед Калле и вошел в вестибюль.

— Весело было ходить в детский сад, — мечтательно произнес мальчик.

Томас рассеянно кивнул и внутренне собрался. Каждый раз, входя в детский сад, он чувствовал себя инопланетянином. Его кожаная куртка, портфель и блестящий галстук являли слишком резкий контраст с тапочками и дешевыми кофточками нянечек и воспитательниц. Среди крошечных сапожек и лилипутской мебели он чувствовал себя неуклюжим великаном, потным и неуместным. Наверное, все дело в неумении общаться, в невозможности участвовать в контакте, установившемся между его детьми и персоналом. Он не мог рассуждать об одном и том же рисунке в течение десяти минут, его начинало распирать от нетерпения, он уже не понимал, что это — прекрасная Елена или кошка. Он не мог долго задерживаться на одной мысли, на одном действии.

Дочка сидела за столом и вырезала фигурки, когда он вошел в группу. Эллен делала рыбок и растения для своего моря.

— Помочь тебе одеться? — спросил он.

Она удивленно воззрилась на него.

— Я уже давно одеваюсь сама, — наставительно произнесла она, положила на место ножницы и бумагу и пошла к своему шкафчику — стройный человечек с маленькими ножками и неугомонными ручками.

На улице Флеминга они сели в автобус, и только после того, как он тронулся, Томас осознал свою ошибку.

— Я хочу начать играть в хоккей, — сказал Калле, пока Томас пытался отодвинуть в сторону какого-то пенсионера в коляске, чтобы не дать ему переехать Эллен.

Перед внутренним взором Томаса замаячила мрачная перспектива возить сына через центр города несколько раз в неделю.

— Ты не думаешь, что тебе слишком рано играть в хоккей? — спросил он.

— Вильям уже занимается в «Юргордене». Они говорят, что он уже переросток.

Боже милостивый, подумал Томас.

— Старушка, сиди спокойно, — сказал он дочери. — Мы скоро приедем.

— Я спотела, — сказала девочка.

— Надо говорить «вспотела», — презрительно изрек Калле. — Ты никак не научишься говорить.

Полкилометра до их квартала на Хантверкаргатан они ехали четверть часа. Калле два раза упал, когда шофер резко тормозил, не успевая проехать перекресток из-за пробки на улице Шееле.

Пот тек по спине Томаса, он вдыхал окись углерода и витавшие в воздухе вирусы и клялся себе плюнуть на все партийные дрязги и проголосовать за тех, кто пообещает разобраться с пробками в Большом Стокгольме.

— Мама дома? — спросила дочка, когда они наконец добрались до своего подъезда и проходили мимо соседней квартиры номер тридцать два.

— Мама в Норланде, — сказал Калле. — Она же вчера говорила.

— Мама дома? — снова спросила девочка, обращаясь на этот раз к Томасу. В голосе ее звучала неистребимая надежда.

Он посмотрел в ее такие доверчивые глазенки, на ее румяные щечки, на маленький рюкзачок. На мгновение ему стало нехорошо. «Что мы наделали? Какую ответственность взвалили на себя! Как можем жить с этим? Как выживут дети в этом дьявольском мире?»

Томас тяжело сглотнул, наклонился к дочке, снял с ее головы мокрую от пота шапочку.

— Нет, крошка, мама на работе. Она приедет завтра. На, возьми шапочку, а я открою дверь.

— Что у нас на обед? — поинтересовался сын.

— Лосятина с луком и запеченная картошка.

— Ням-ням, — облизнулась Эллен.

— Объеденье, — поддержал сестру Калле.

Из квартиры потянуло чем-то сырым и затхлым. Уличные фонари уже отбрасывали снизу желтый свет на штукатурку потолка. На улице сгущались сумерки.

— Калле, зажжешь свет?

Мальчик быстро переоделся, пошел на кухню, включил свет и электрическую печку. Анника заморозила обед в пластиковом пакете, чтобы они могли разогреть его в микроволновой печи, но Томас предпочитал традиционно разогревать еду в духовке.

— Можно нам поиграть в компьютере, папа?

— Если сумеете сами его включить.

— Ура! — закричал сын и бросился в библиотеку.

Томас сел к столу и принялся просматривать газету, которую не успел прочесть утром. Новый теракт на Среднем Востоке, биржа покатилась вниз, лекарства продолжают дорожать… Он почувствовал, что неприятный запах стал сильнее.

Томас отложил в сторону газету, поднялся и осмотрелся.

Когда он открыл шкафчик под кухонной раковиной, в нос ударило тухлятиной.

Рыба.

Он сразу вспомнил, что вчера утром Анника говорила ему о рыбном супе. Преодолевая подступившую к горлу тошноту, он заглянул в шкафчик, но в этот момент зазвонил мобильный телефон. Томас закрыл крышку, хорошенько ее придавил и поспешил к телефону. Звонила коллега из областного совета.

— Я получила из типографии брошюры, — сказала София Гренборг. — Я понимаю, что ты в отпуске, но мне кажется, захочешь на них посмотреть.

В голове словно забулькало шампанское.

— Господи, да что же такое случилось, что ты звонишь? Само собой, мне надо посмотреть. Вы не можете прислать мне пару экземпляров на Хантверкаргатан?

Он вернулся на кухню и открыл окно, чтобы выветрить отвратительный запах.

— Ага, — задумчиво произнесла София, видимо записывая. — Это Кунгсхольм, не так ли?

Он продиктовал Софии код двери, чтобы передать его курьеру.

— Звонили из департамента, — продолжала София. — Крамне интересуется, нельзя ли перенести встречу на более ранний срок, например на завтрашнее утро.

Томас выглянул в окно, посмотрел на двор. Придется пропустить теннис.

— Нет, — сказал он. — Моя жена в отъезде и вернется только завтра после обеда. Встречу лучше всего провести в ближайший понедельник.

— Он дал понять, что не намерен ждать до понедельника, — сказала София. — Мы можем провести встречу без тебя?

Мысль о том, что его отшвырнули в сторону, сначала изумила Томаса до немоты, а потом оскорбила.

— Нет, — торопливо сказал он, — нет-нет, Анника приезжает около пяти, так что встречу можно провести часов в семь…

— Отлично, я — за. Увидимся завтра вечером.

Он сел, держа в руке телефон. Сквозь щель приоткрытого окна доносился шум дувшего во дворе ветра.

Опять этот департамент. Новый проект на самом деле получился удачным. После обсуждения на местах, которое имело оглушительный успех, он получил право свободно выбирать задания для объединения муниципальных советов.

Ведь именно Анника считала, что он должен заняться политикой, несмотря на все связанные с этим опасности. Можно, конечно, взяться за более престижные вещи, но она видела дальше, оценивала возможные перспективы.

— Ты должен желать большего, — сказала она однажды своим обычным несентиментальным тоном. — Зачем заниматься пустой болтовней в муниципальных советах с их никчемными проектами, если у тебя есть шансы завязывать массу полезных контактов выше?

Так он ввязался в открытую политику и в те опасности, какие она за собой влекла.

Ногам стало холодно от сквозняка. Томас встал и закрыл окно.

Проект был задуман после анализа анкет, которые показали, что четверть всех председателей муниципалитетов и почти пятая часть исполнительных руководителей подвергались насилию или получали угрозы, связанные с исполнением своих обязанностей. Угрозы, прежде всего, исходили от частных лиц, но относительно часто их высказывали расистские и националистические группировки.

Ответы на вопросы анкеты привели к созданию рабочей группы, которой было поручено исследовать угрозы и насилие в отношении политиков. Помимо Шведского объединения муниципальных советов в созданном комитете приняли участие объединение областных советов, советы по профилактике преступности, департамент юстиции, управление государственной полиции, полиция безопасности и некоторые депутаты коммунальных и областных советов.

Он тяжело опустился на стул и хотел было взять газету, но передумал.

В объединении проект не пользовался большой популярностью, и немало людей удивленно вскидывали вверх брови, когда он заговаривал о нем.

Задача рабочей группы заключалась в том, чтобы способствовать укреплению открытого демократического общества и разрабатывать конкретные предложения о том, как надлежит вести себя должностным лицам в сложившейся ситуации. Среди прочего надо было выработать руководство и провести региональные конференции в сотрудничестве с интеграционными организациями и комитетом изучения живой истории.

Именно он и София из объединения областных советов стали инициаторами этого дела, и, несмотря на то что работа с проектом затянулась на несколько месяцев, он чувствовал, что выбрал верное направление. Мало того, они заручились фантастической поддержкой со стороны Министерства юстиции.

Появилась реальная перспектива работы в правительстве, а ведь ему еще нет и сорока.

В руке завибрировал мобильный телефон. Томас нажал кнопку, не дожидаясь, когда раздастся звонок.

— Как жаль, что тебя здесь нет, — услышал он голое Анники. — Я еду мимо Западной проходной металлургического комбината в Свартэстадене. Это под Лулео. Ты не представляешь, какая это божественная красота. Я сейчас опущу стекло. Слышишь гул?

Томас откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Единственное, что он слышал, — это треск на поганой линии сотовой связи, созданной на деньги какого-то супербогатого американского шведа.

— Папа, — это был Калле, — у нас завис компьютер.

Сын стоял в дверном проеме, в глазах его был неподдельный ужас.

— Подожди, Анника, — сказал Томас, отнял трубку от уха и повернулся к сыну: — Я ведь сказал уже, что вы и сами можете с ним справиться. Через двадцать секунд нажми кнопку, подожди, когда погаснет индикатор. Посчитай до десяти и перезапусти компьютер.

Мальчик убежал.

— Металлургический завод? — спросил он. — Разве ты не на военно-воздушной базе?

— Там я уже была, но я встретила одного парнишку, который…

— Но ты все успела?

Ответа он не получил. Среди молчания он слышал лишь шум или, скорее, ритмичный грохот. От разделявшего их расстояния он почувствовал стеснение в груди.

— Мне очень тебя не хватает, — проговорил он.

— Что ты сказал?! — Анника старалась перекричать шум.

Он промолчал, тяжело вздохнув.

— Как ты себя чувствуешь, Анника? — спросил он.

— Чертовски хорошо, — рассмеялась она. — Очень сильной и очень твердой. Вы ели?

— Лосятина стоит в духовке.

— Почему ты не поставил ее в микроволновку? Я уже…

— Я знаю, — перебил он жену. — Можно я перезвоню тебе позже? Здесь полно…

Он продолжал неподвижно сидеть с телефоном в руках, испытывая какое-то иррациональное беспокойство, граничившее с бешенством.

Ему не нравилось, что Анника постоянно куда-то ездит. Не нравилось, и все. Она не слишком хорошо себя чувствовала. Он точно это знал, но когда Томас пытался говорить с ней на эту тему, она становилась холодной и замыкалась в себе. Он хотел, чтобы она всегда была рядом, чтобы все было как надо, чтобы жена была спокойна и счастлива.

После того ужасного Рождества, когда худшее уже было позади, все, как ему казалось, постепенно наладилось. Анника немного поблекла, но зато стала более собранной. Она много играла с детьми, пела и танцевала с ними, вырезала и клеила аппликации. Все свое время она посвящала попыткам объединения жителей квартала и переоборудованию кухни. Это последнее желание появилось после того, как им удалось выкупить право аренды. Мысль о том, что они смогут выкупить квартиру по цене вполовину меньше рыночной, вселила в Аннику поистине детскую радость, но, как и всегда, денег не было даже на это. Сам он к покупке относился с философским спокойствием, понимая, что деньги приходят и уходят. Но Анника не давала ему забыть о том, как он прогорел с акциями «Эрикссон».

Он бросил взгляд на духовку. Наверное, лосятина уже достаточно согрелась, но Томас не встал, чтобы достать и поставить мясо на стол.

Когда Анника снова начала работать, она стала отдаляться от него, стала отчужденной и непонятной. Иногда, во время разговора, она застывала и цепенела с открытым ртом и выражением ужаса в глазах. Когда он спрашивал, что случилось, она смотрела на него так, словно никогда прежде его не видела. От этого Томас покрывался гусиной кожей.

— Папа, у меня ничего не получается.

— Попытайся еще раз, а я сейчас приду.

Перед этой неприятностью он был совершенно бессилен. Он в последний раз посмотрел на утреннюю газету, и до него вдруг дошло, что этот журналистский труд сегодня же вечером будет выброшен на помойку и забыт.

Чувствуя свинцовую тяжесть в теле, он накрыл на стол, бросил грязную детскую одежду в стиральную машину, нарезал салат и показал Калле, как запустить компьютер.

Как только они сели обедать, явился курьер с брошюрами, которые предстояло обсудить и оценить завтра вечером.

Пока дети болтали и баловались, он читал сжатую информацию о том, как должны вести себя политики и должностные лица, если им угрожают. Он прочитал материал дважды.

Потом он подумал о Софии.


Анника заглушила мотор, остановившись перед темным подъездом редакции «Норландстиднинген». Желтый свет уличного фонаря скупо освещал панель.

В то время, когда она сидела дома, у Томаса появились возможности, которые он быстро усвоил и стал принимать как должное. В течение трех месяцев он принимал как должное все ее услуги, считал жену и детей украшениями жизни. Вечера его были свободны для тенниса и рабочих встреч, в праздники и выходные он катался на яхте и ходил на хоккей. Но с тех пор, как она вернулась на работу, Томасу опять пришлось привыкать к разделению труда. Он упрекал ее в том, что она работает под тем предлогом, что ей нужен покой и отдых. На самом деле хотел есть теплую еду, которую она бы ему подавала, и — странно — эти мысли вызывали у нее злость.

Она открыла дверь машины и вышла на неубранную улицу. С заднего сиденья она взяла сумку и компьютер.

— Пеккари? — произнесла она в микрофон домофона. — Это Бенгтзон. Мне надо обсудить с тобой одно дело.

Дверь открылась, и Анника вошла в темный и мрачный вестибюль.

Ночной редактор встретил ее на верхней площадке лестницы.

Она с удивлением вдохнула запах устоявшегося перегара и постаралась говорить тихо и медленно.

— Бенни натолкнулся на то, что ему было не положено знать, — сказала она.

Пеккари широко распахнул глаза. Кровеносные сосуды их явно взывали о помощи.

— Речь идет о Ф-21?

Анника пожала плечами.

— Пока об этом рано судить окончательно, — сказала она. — Мне надо пообщаться с Сюпом.

— Он всегда уходит с работы ровно в пять.

— Но он же не умер, — возразила Анника.


Пеккари усадил ее за стол в отделе писем. Анника поставила на стол ноутбук и осторожно расчистила место, сдвинув в сторону груду писем. Она сразу позвонила в полицию и узнала, что комиссар Сюп действительно ушел домой ровно в семнадцать ноль-ноль.

— Как его зовут по имени? — спросила Анника у дежурного.

Удивленный полицейский не смог ей ответить.

— Я сам не знаю, если честно сказать.

Он громко обратился к кому-то сидевшему в том же помещении:

— Хёрни, как зовут нашего Сюпа помимо Сюпа?

В ответ послышалось какое-то невнятное бормотание.

— В списках личного состава он значится, как Л. Г.

С редакционного телефона она позвонила по 118–118 и обнаружила, что номер блокирован. Помнится, то же самое они делали в «Катринехольмскурир» — некоторые звонки были слишком дорогими для редакции. Она отсоединила телефонный шнур от аппарата и включила провод в гнездо своего компьютера, потом нажала клавишу ноль для выхода в телефонную линию и подключилась к серверу «Квельспрессен».

Через домашнюю страницу Телии она смогла сразу же убедиться, что в телефонных справочниках Лулео, Ронео, Питео, Будена, Каликса и Эльвсбюна нет абонента Сюпа с инициалами Л. Г. Наверное, он давно не менял регистрацию номера, подумала Анника и набрала фамилию в поисковой строке.

Там нашелся Сюп, Ларс-Гуннар, 1941 года рождения. Родился в Лулео, на улице Кронвеген.

Вернувшись на страницу Телии, Анника вписала Кронвеген в поисковое окно адресов и нашла двух абонентов. Некто Айно Сюп имел два номера, зарегистрированные по адресу Кронвеген, 19. Она отсоединила шнур от компьютера и снова подключила его к телефону.

В этот момент зазвонил мобильный телефон, и Анника схватилась за голову.

— Я чертовски занята, — сказала она Анне Степхане. — Или почему, ты думаешь, я тебе не звоню?

— Что-что? — не поняла Анна.

— Где ты? — спросила Анника.

В трубке что-то шумело и трещало.

— Алло! — кричала Анна. — Алло? Ты опять во что-то впуталась?

Анника произнесла тихо и раздельно:

— Я нашла убийцу журналиста. Позвони мне в двенадцать, если не будешь спать.

Она отключилась и набрала первый из номеров Айно Сюпа, но попала на факс. По второму номеру Анника попала точно по адресу.

— Значит, вы тоже из тех, кто не стесняется звонить даже домой, — сказал комиссар, не проявив, однако, особого раздражения.

Как Бенни Экланд, подумала Анника, закрыла глаза и произнесла:

— Скажите, «вольво», который вы нашли в Рудной гавани, был марки V70? Машина желтого цвета?

В трубке послышались включенные на полную гром — кость телевизионные новости, потом звук стал тише.

— Теперь вы меня заинтриговали, — сказал комиссар, не отвечая на вопрос по существу.

— Это не утечка, — поспешила уточнить Анника. — Я поговорила с возможным свидетелем. Мои данные верны?

— Я не могу это комментировать.

— А если не для протокола?

— Можно я поменяю телефон?

Он отключился. Прошла целая вечность, прежде чем трубка снова ожила. На этот раз телевизионного фона не было.

— Можете ознакомиться у дежурного с записями в журнале заявлений в полицию в Бергнэсете за четверг, — сказал он.

— Но это соответствует действительности?

Молчание комиссара подтверждало уверенность Анники.

— Теперь я хочу, чтобы вы мне что-нибудь рассказали, — сказал Сюп.

Она помедлила, но только для вида. Без комментариев комиссара ей не обойтись.

— Я беседовала с человеком, — заговорила Анника, — который видел, как Бенни Экланд был сбит машиной на Шеппергатан в Свартэстадене, между Мефосом и Сандгатан. Желтый автомобиль марки «Вольво-V70» стоял у въезда на футбольное поле, двигателем к улице. За рулем сидел один мужчина. Больше в машине никого не было. Когда Бенни Экланд, шатаясь, прошел мимо автомобиля, водитель включил двигатель, выкатился на улицу и на полной скорости погнался за Экландом. Мой свидетель утверждает, что Экланд пытался уйти от машины, отбежав сначала на одну сторону улицы, а потом на другую, но автомобиль упорно и целенаправленно следовал за ним и сбил приблизительно на середине дороги.

— Господи, — пробормотал комиссар.

— На самом деле все было еще хуже, — продолжала Анника. — Машина ударила Экланда дважды. Его тело описало в воздухе дугу и упало на проезжую часть. Машина затормозила, сдала назад и переехала сначала тело, а потом голову. После того как машина, двинувшись вперед, еще раз переехала голову, из машины вышел водитель и оттащил труп к забору футбольного поля. Там он оставил тело и поехал в сторону… как ее… Шёфартсгатан, к Рудной гавани. Какие повреждения были на автомобиле?

— Перед капота и ветровое стекло, — без колебаний ответил Сюп.

— Вам следовало бы заподозрить, что это не обычный случайный наезд. Череп был расколот на мелкие части, позвоночник сломан в нескольких местах, а внутренние органы буквально превращены в месиво.

— Совершенно верно, вскрытие сделали сегодня днем, оно подтверждает ваши слова. Значит, есть человек, который все это видел?

— Свидетель просит, чтобы его имя не разглашалось.

— Вы не можете повлиять на этого человека, убедить его пойти на контакт с нами?

— Я уже пыталась сделать, что могла, но охотно попытаюсь еще раз.

— Если данные свидетеля подтвердятся, а скорее всего, так и будет, это значит, что мы имеем дело с умышленным убийством.

Анника записала эти слова на компьютер.

— Вы не припомните прямо сейчас, что такого мог написать Бенни Экланд в последнее время, что навлекло на него смертельную угрозу?

— Экланд никогда не стеснялся писать о самых противоречивых и неприятных вещах, так что здесь нет ничего странного и необычного. Но в данной ситуации мои преждевременные комментарии являются нарушением служебного долга. Если показания свидетеля соответствуют действительности, тогда, естественно, мы будем открыто рассматривать все возможные мотивы убийства.

— Вы сами будете вести расследование?

— Нет, но я буду осуществлять связи с прессой, поэтому обращаться вам надо будет все же ко мне. Вести расследование будет по-прежнему Андерссон из прокуратуры, но она теперь так погрязла в изучении законов, что, наверное, пока об этом не знает.

Закончив разговор с комиссаром, Анника пошла в редакцию. В тесной комнатке, буквально пропитанной статическим электричеством, за длинным столом сидели осоловевшие редакторы с бледными лицами и бегающими глазами.

— Нам надо поговорить, — сказала Анника ночному редактору.

Крупный высокий мужчина с удивительным проворством встал из-за стола и повел Аннику через помещения редакции в отдел спорта, где открыл дверь в чуланчик, служивший, очевидно, курительной комнатой. Анника осталась стоять в дверях, так как, несмотря на проникающий в щели сквозняк, в комнатушке стояло невероятное зловоние. Пеккари закурил сигарету и закашлялся.

— Девять лет не курил, а сегодня утром опять начал, — сказал он. — Закрой дверь.

Анника переступила порог и искоса взглянула на потолок. Дверь она оставила полуоткрытой. Стены, казалось, навалились на нее, было нечем дышать.

— Так в чем дело? — спросил Пеккари и выпустил против ветра струю дыма.

— Бенни был убит, — сказала Анника, почувствовав, как сильно забилось ее сердце. — У меня есть свидетель, который видел, как это случилось. Полиция признает, что найденные ею улики подтверждают слова свидетеля. По меньшей мере пока. Может быть, выйдем отсюда?

Ночной редактор посмотрел на Аннику как на призрака, зажав в кулаке не донесенную до рта сигарету.

— Ну, пожалуйста! — Анника была не в силах больше ждать. Она распахнула дверь и шагнула в коридор.

Она прошла в дальний угол отдела спорта и обнаружила там одиноко сидевшего за компьютером редактора.

— Привет, — сказала Анника.

— Привет, — ответил мужчина и снова склонился к монитору.

— Убит? — прошептал ей в ухо подошедший Пеккари. — Ты что, смеешься надо мной?

— Вовсе нет. Я напишу статью, ты ее опубликуешь, причем без купюр, и не сольешь в ТТ. Вот что мы сделаем.

— Зачем тебе впутываться в это дело?

— Коллективная ответственность, знаешь ли, — сказала Анника и сосредоточенно пощупала свой пульс. — К тому же это не противоречие, мы же не конкуренты, мы просто дополняем друг друга.

— Я поручу это дело нашему вечернему корреспонденту, — возразил ночной редактор.

— Нет, — отрезала Анника, — это мое дело, и ты мне поможешь.

Он задумчиво посмотрел на Аннику.

— Ты сошла с ума, — констатировал он.

— Я знаю, — согласилась Анника и направилась к своему компьютеру.

12 ноября, четверг

Анна Снапхане проснулась с тупой болью в голове. В глазах мелькали ослепительные звездочки, во рту словно кошки нагадили. Откуда-то из-под кровати доносился невыносимый шум. Мозг начал наобум образовывать самые разные — по большей части ошибочные и неудачные — связи, пока наконец не пришел к заключению, что это звонит телефон. Рука, действуя как вполне самостоятельный организм, принялась шарить под кроватью, нащупала провод и извлекла на свет божий звонящий аппарат. Со стоном Анна поднесла трубку к уху.

— Ты видела газету? — спросила Анника с противоположного конца провода. — По-моему, это совсем не умно. Так, во всяком случае, мне кажется сегодня. Или это было не умно вчера?

Голос Анники отдавался в голове странным эхом — как будто между внутренним ухом и слуховым центром кто-то установил стеклянную мембрану.

— Что? — переспросила Анна, и ее хриплый голос эхом отскочил от потолка.

— «Паулу с поп-фабрики принудили к оральному сексу», — прочла Анника своим раздвоенным голосом.

Анна Снапхане попыталась сесть.

— Кого?

— Я уже ничего не понимаю в нашей идеологии, — сказала Анника. — Я раскопала убийство журналиста, возможно связанное с терроризмом, мы единственные, кто этим занимается, — и что происходит? Все утро «Эхо» и телевидение говорят о Бенни Экланде, ссылаясь на нас, и что мы сами делаем? Пишем о каком-то дурацком отсосе!

Анна сдалась и снова упала на подушку, прикрывая рукой глаза. Сердце стучало как паровой молот, все тело было покрыто противным липким потом. От безотчетного страха крутило в животе.

Последний стакан был лишним, смутно подумала она.

— Анна?

В ответ раздался надсадный кашель.

— Который час?

— Одиннадцатый час. Я уже съездила в этот чертов музей на военно-воздушной базе, а ты, свеженькая, как старый верный муж, сторожишь дом? Я тут попала как кур в ощип.

Анна даже не старалась ничего понять, она сознавала только, что ей плохо. Опять плохо.

— Все так ужасно и грустно, — согласилась она.

— Ты придешь сегодня вечером?

Анна несколько раз провела ладонью по лбу, попыталась вспомнить, что вообще происходит, но безуспешно.

— Может быть, мы созвонимсяпозже? Я сейчас не в…

— Я буду дома после пяти.

Трубка с глухим звоном упала на пол. Анна осторожно открыла глаза и заставила себя посмотреть на пустое место рядом.

Его не было и больше не будет.

Она взглянула на потолок, потом вбок, потом перевела взгляд на окно. Вспомнила его запах, его смех, его сердитые морщины.

Это была сделка. Они обо всем договорились.

Прекрасный ребенок, раздельное проживание, идеальное сочетание свободы и ответственности. Никаких долгов, никаких требований — просто уважение и взаимопонимание. У него была своя квартира, своя неделя с девочкой, но они вместе проводили вечера, праздники, Рождество и дни рождения.

Она исполнила свою часть договора, не стала искать нормального мужчину вместо него.

И вот теперь он ушел, перенес свою моногамию на другую даму со шведского телевидения, там нашел совместное проживание и истинную любовь.

Будь она другой — маленькой подружкой, безвредной блондинкой, сладкой и незлобивой, — все сложилось бы иначе, думала Анна. «Он выбрал ту женщину, потому что у меня не было того, чем обладает она». Но они похожи, даже внешне. Мало того, у нее почти такая же работа.

Это был обман вдвойне, и тем горше чувствовала себя Анна.

У нее все было в порядке, все на месте, даже при поверхностном взгляде. Она была хороша своими жизненными установками, своей преданностью.

От жалости к себе в глазах вскипели злые слезы. Она остановила их усилием воли.

Он не стоит ее слез.


Анника до боли стиснула зубы.

Она и не думала улыбаться, во всяком случае этому чертовому идиотскому приоритету, валявшемуся на ночном столике. Было такое чувство, что она оказалась на вторых ролях, даже хуже. Девять лет назад она еще не понимала связи вещей, ей были извинительны ошибочные суждения, и она внимала руководству, стараясь понять все, как нужно. В словах руководителей был скрыт какой-то высший смысл, и она слушала. Она была преисполнена уважения и готовности учиться, не была самоуверенной и постоянно занималась самокритикой, как и многие свежеиспеченные выпускники университетов.

Но теперь она понимала все, и эта приобретенная с годами мудрость наполняла ее чувством парализующей беспомощности.

Иногда ей казалось, что все упирается исключительно в деньги.

Например, выгодно продавать наркотики, а собственники газеты точно так же продают новости.

В иные дни она чувствовала себя лучше, она усвоила связь вещей: коммерциализация гарантировала свободу высказываний и демократию, газета делается на потребу читателей, и это должно быть во главе угла, если мы хотим и дальше спокойно издавать газету.

Она слегка ослабила пальцы, судорожно обхватившие руль, заставила себя расслабиться. База Ф-21 растаяла за спиной, Анника выехала на прямой участок, ведущий к главной магистрали. Она набрала короткий номер полицейского управления. Телефон комиссара Сюпа был занят, и звонок Анники был отложен.

«Хороша я или нет, не играет никакой роли», — думала Анника. Горечь не исчезала. Мысли не уходили, она не могла остановить этот поток: истина никому не интересна, интересна только химера, которую можно сотворить.

Чтобы перестать жалеть себя, она снова позвонила в управление и пустилась в пустой разговор с дежурным телефонистом коммутатора.

— Вся штука в том, — сказал телефонист, — что вам надо просто подождать, и соединение произойдет, как только освободится линия. Подождите, — посоветовал он. — Комиссар скоро закончит предыдущий разговор.

Анника повисла в неведомом цифровом пространстве. Слава богу, в нем было тихо. Электронное исполнение «К Элизе» было бы уже лишним и переполнило бы чашу ее терпения.

Она успела сделать круг по Бергнэсету, когда в трубке раздался щелчок. Пришла наконец ее очередь.

— Мои безграничные извинения и такая же благодарность, — сказал комиссар Сюп. — В семь часов утра нам позвонила мама Линуса Густафссона и сказала, что это ее сын был тем свидетелем, о котором сегодня написала «Норландстиднинген». Она рассказала, как уговаривала мальчика пообщаться с полицейскими или со взрослыми о том, что он видел, и очень рада, что все так получилось. Парень был сам не свой с воскресной ночи. Он перестал есть, боялся ходить в школу…

Анника ощутила что-то вроде облегчения.

— Приятно слышать, — сказала она. — Как вы отнеслись к его рассказу?

— Сам я с ним не разговаривал, я сижу на телефоне с половины шестого, с тех самых пор, как вы отправили телеграмму в ТТ, но следователи уже водили мальчика на место происшествия и считают, что его слова заслуживают доверия.

— Быстро сработано. — Анника стараясь придать голосу внушительность.

— Они хотели сделать все, когда было темно, чтобы имитировать время совершения преступления и успеть до того, как проснется толпа репортеров. Думаю, они в этом преуспели.

— И что дальше? — спросила она, едва успев нажать на тормоз перед красным светом у въезда на мост.

— Скажем так: дело переквалифицировано с бегства с места происшествия на умышленное убийство.

— Вы не собираетесь сообщить об этом в Государственную комиссию по убийствам?

Ответ был уклончивым.

— Посмотрим, что дадут нам первые дни расследования…

Красный свет сменился зеленым, и Анника проехала перекресток с Граннюдсвеген.

— За последние месяцы Бенни написал целую серию статей о терроризме, — сказала Анника. — Я сейчас еду с базы Ф-21. Не думаете ли вы, что его смерть связана со статьей о происшествии на базе, или причина иная?

— Пока у нас нет никакой возможности рассуждать на эту тему. Вы можете секунду подождать?

Он не стал дожидаться ответа. До слуха Анники донесся шорох — комиссар положил трубку на стол, встал и, судя по глухому стуку, закрыл дверь.

— Напротив, — сказал он, снова взяв трубку, — тут есть другое дело, которое я сегодня утром обсудил с капитаном Петерсоном, и оно может вас заинтересовать.

От удивления она сбросила газ.

— Мне не хочется говорить об этом по телефону, — продолжал комиссар. — Вы не могли бы приехать в управление после обеда?

Анника принялась лихорадочно рыться в кармане куртки, стараясь нащупать часы.

— Не успею, — ответила она, — у меня самолет в 14.45, и мне надо сначала заехать в редакцию «Норландстиднинген».

— Тогда мы можем увидеться в редакции. Там работает наша группа, и я обещал следователю приехать и проинформировать о результатах работы на месте преступления.


У женщины, сидевшей за столом в приемной редакции, были опухшие и красные от слез глаза. Анника, придав лицу просительное выражение, приблизилась к столу, отчетливо сознавая, что она здесь лишняя.

— Редакция сегодня не принимает посетителей, — хмуро сказала женщина. — Приходите завтра утром.

— Меня зовут Анника Бенгтзон, — примирительно сказала она, — собственно, это я…

— Вы плохо слышите? — сказала женщина и, дрожа от ярости, встала с места. — У нас сегодня траур, траур, понимаете. Один наш редактор… умер. Мы закрыты сегодня. Весь день. А теперь уходите.

От злости у Анники перед глазами заклубился красный туман.

— Черт возьми, это уже слишком! Похоже, мир сошел с ума. Извините, но я пройду.

Она повернулась к женщине спиной и пошла к лестнице.

— Эй! — крикнула женщина. — Это частное предприятие. Сейчас же вернитесь!

Анника, не останавливаясь, обернулась к секретарше:

— Застрели меня.

Сделав всего пару шагов по ступеням, она поняла, что наверху происходит траурная церемония памяти погибшего. В небольшом зале перед входом в редакцию собрались участники церемонии, бесцветная масса — седые волосы, темно-серые куртки, коричневые свитера. Согбенные спины, потные шеи — люди были в состоянии того умопомрачающего гнева, который лишает энергии и отнимает дар речи. Тяжкие вздохи высасывали из помещения воздух, лишали кислорода.

Тяжело дыша, Анника встала в задних рядах, стараясь быть незаметной, но одновременно вытянув шею, чтобы разглядеть человека, произносившего речь.

— У Бенни Экланда не было семьи, — говорил человек средних лет в темном костюме и лакированных ботинках. — Мы были его семьей. У него были мы, у него была «Норландстиднинген».

Люди в зале не реагировали на слова, каждый на свой лад испытывал ощущение невероятности смерти. Не находящие места руки, уставленные в пол или устремленные вверх взгляды — каждый был здесь сам по себе.

Вдоль стен стояли многочисленные репортеры и фотографы. Анника узнала их по выражению острого любопытства на лице. Этих интересовали собравшиеся в скорби люди и произносивший речь человек.

— Бенни был журналистом, каких теперь больше нет, — вещал мужчина в лакированных ботинках. — Он был репортером, который никогда не сдавался, который хотел знать истину — знать любой ценой. Мы — кому посчастливилось работать с Бенни все эти годы — были одарены знакомством с этим самоотверженным и ответственным профессионалом. Для Бенни не существовало понятия сверхурочных часов, он всегда воспринимал задания чрезвычайно серьезно…

— Ага, и ты тоже здесь, — прошептал кто-то в ухо Аннике, — ну, теперь-то мы точно узнаем истину.

Она повернула голову и увидела Ханса Блумберга, архивариуса. Он стоял за ее спиной и мимолетно улыбался. Склонившись к Аннике, он снова зашептал:

— Бенни был любимцем руководства, потому что никогда не требовал сверхурочных или прибавки к зарплате. Тем, что он так мало зарабатывал, Бенни давал в руки руководства неопровержимый аргумент: если звезда зарабатывает так мало, то у прочих простых смертных и подавно нет никакого права требовать повышения зарплаты.

Анника была озадачена.

— Почему он на это соглашался? — спросила она.

— Пять недель оплаченного отпуска с тайскими шлюхами и оплата счетов в пабе. Что еще надо парню?

Стоявшие впереди две пожилые дамы в одинаковых вязаных кофтах обернулись и шикнули на них.

Траурная церемония закончилась минутой молчания. Фотографы засверкали вспышками.

— Где было рабочее место Бенни? — шепотом спросила Анника.

— Пошли, — ответил Ханс и направился к лестнице.

Они вышли из серой толпы, поднялись на следующий этаж и оказались под коньком крыши.

— Он был единственным репортером, если не считать ответственных редакторов, который имел отдельный кабинет, — сказал Блумберг и махнул рукой в конец короткого коридора.

Анника пошла по узкому проходу. Снова появилось ощущение, что стены, изогнувшись, наваливаются на нее.

Она остановилась и медленно перевела дух. Стены встали на место.

Главное — спокойствие.

Краска облупилась со стен из ДСП, обнажив желто-коричневую уродливую основу.

Она дошла до выкрашенной в темно-коричневый цвет двери Бенни Экланда и сильно толкнула ее. К ее удивлению, дверь распахнулась настежь.

— В чем дело? — спросил один из одетых в штатское полицейских, отбросив со лба прядь волос и оглядев Аннику с головы до ног.

Двое других полицейских тоже оторвались от полок и шкафов. Анника сделала шаг назад, чувствуя, что краснеет до корней волос.

— Простите, — сказала она, — я ищу… я хотела узнать…

— Это кабинет Бенни Экланда, — сказал одетый в штатское полицейский и добавил, смягчив тон: — Ты — Анника Бенгтзон. Та самая, что просидела ночь в туннеле с террористом.

Пару секунд она внимательно его рассматривала, раздумывая, не стоит ли ретироваться, но потом кивнула. Где-то в голове запели ангелы. Нет, подумала она, только не сейчас.

— Звонил Сюп, сказал, что вы должны встретиться, но он еще не пришел. Форсберг, — представился он, встал и, широко осклабившись, протянул Аннике руку.

Анника стушевалась под его взглядом и застеснялась своих холодных и влажных ладоней.

— Как идут дела? — спросила она, чтобы что-нибудь сказать, и легонько стукнула себя по затылку ладонью, стараясь заставить умолкнуть голоса.

— Сюп рассказал, как вы раскололи мальчишку Густафссона, — сказал светловолосый Форсберг, снимая с полки очередную стопку бумаг.

— В этом нет ничего удивительного, — возразила Анника. — Он сам хотел все кому-нибудь рассказать. Просто случайно я оказалась первой, кто его об этом попросил. Вы что-нибудь нашли?

Полицейский вздохнул:

— Здесь все в таком беспорядке.

— Сегодня ему пришла почта, — сказал из-за спины Анники Ханс Блумберг. — Вы ее не просмотрели?

Полицейские переглянулись и покачали головой.

— Где она? — спросил Форсберг.

— Я оставил письма в его ячейке, как обычно. Если хотите, принесу.

Анника пошла вместе с архивариусом, чтобы не торчать в кабинете и не мешать следователям.

— Мне кажется, вы не принадлежите к поклонникам Бенни Экланда, — заметила Анника, пока Ханс искал письма.

— Мне это не нужно, — ответил архивариус. — Найдется достаточно других людей, готовых биться в истерике. Я немного по-другому относился к нашей звезде.

Он направился к лестнице. Анника последовала за ним, рассматривая его покрытую катышками шерсти кофту.

— И как вы его воспринимали?

Ханс, сопя, поставил ногу на следующую ступеньку.

— Не играет никакой роли, кто давал советы газете, к этому всегда, так или иначе, прикладывал руку Биг Бен Эк, который умел приписать себе все заслуги. Он всегда задерживался в редакции допоздна, чтобы внести исправления или вписать пару фраз в чужую статью, чтобы добавить себе материал в авторскую строку.

— Его называли Биг Бен?

— Во всем, что не касалось журналистики, он был сущим негодяем. — Ханс Блумберг остановился, чтобы передохнуть. — Это надо отчетливо понимать.

— Анника Бенгтзон? — послышался голос снизу.

Она спустилась на несколько ступенек и, перегнувшись через перила, посмотрела на площадку нижнего этажа.

— Сюп, — представился пожилой худощавый мужчина с копной седых волос. — Не побеседовать ли нам?

Анника подошла к нему, пожала ему руку и заглянула в глаза, которые в первую секунду показались ей глазами ребенка — прозрачными и светлыми.

— Я обещал поговорить с персоналом во время траурной церемонии, но она очень быстро закончилась. — Морщины на его лице забавно сместились от улыбки.

— Вы возбудили во мне немалое любопытство, — сказала Анника, направившись в отдел писем, где накануне вечером писала статью.

Он совсем не желчный, пронеслось у нее в голове, и пользуется уважением. У него верная система ценностей. Это надежный и спокойный человек.

Она подвинула комиссару стул, а сама уселась на край стола.

— Мы были потрясены вашим вчерашним сообщением, — глухо заговорил Сюп. — Должен сказать, что нас удивила та легкость, с какой вы расстались с такой новостью. «Норландстиднинген» выходит намного раньше «Квельспрессен», так что ваша газета не стала ни первой, ни единственной.

Анника улыбнулась, отметив, что ангелы молчат.

— Я слышала, что вы давно работаете с прессой, — сказала она.

— Поэтому я согласен с капитаном Петерсоном относительно некоторых данных по поводу Ф-21, которые мы с ним иногда обсуждаем, чтобы отвлечься.

Анника почувствовала, как где-то в пояснице заиграл адреналин, волна которого вот-вот захлестнет грудь.

— Полиция много лет имеет подозреваемого в этом деле, — тихо сказал Сюп. — Это один молодой человек, который в конце шестидесятых приехал в Лулео откуда-то с юга. Родился он в Торнедалене. Влился в пару левых организаций, где фигурировал под кличкой Рагнвальд. У нас есть кое-какие данные относительно его настоящего имени, но нет полной уверенности.

Анника онемела от изумления. От откровений старого полицейского у нее зашевелились волосы на голове.

— Вы не возражаете, если я буду записывать?

— Нет-нет.

Она извлекла из сумки блокнот и карандаш и принялась лихорадочно записывать слова комиссара абсолютно неразборчивым от спешки почерком.

— Почему вы заподозрили именно этого человека? — спросила она.

— Рагнвальд исчез, — ответил Сюп. — У нас есть основания полагать, что он бежал в Испанию, где вступил в ЭТА. Он был профессиональным террористом, и нападение на Ф-21 стало его выпускным экзаменом в школе терроризма.

В дверь постучали. Это был полицейский Форсберг.

— Прошу прощения, Сюп, но мы нашли нечто удивительное.

— Что?

— Письмо из-за границы со странным содержанием.

Он посмотрел на Аннику и замолчал.

Она почувствовала, что ее начинает бить дрожь, но постаралась скрыть волнение.

— Может быть, это письмо сумасшедшего, — бесстрастно сказала она. — У меня у самой дюжина мешков таких посланий.

— Читайте, — приказал комиссар Сюп.

Форсберг поколебался, потом извлек из кармана сложенный вчетверо листок из блокнота и осторожно развернул его затянутой в резиновую перчатку рукой.

«Не может быть созидания без предварительного разрушения, — начал он читать. — Слом означает критику и неприятие, означает революцию. Она предполагает рассуждение о делах и вещах, какие будут после нее созданы. Тот, кто начинает с разрушения, закладывает основу процесса созидания».

Анника торопливо записывала, вполовину сокращая слова. Углом глаза она видела, как Форсберг опустил письмо.

— Может быть, где-то уже тикает часовой механизм? — сказал Форсберг.

Анника увидела, как комиссар покачал головой, и машинально повторила это движение.

— Мы в его кабинете, — сказал Форсберг и исчез.

— Я могу написать о Рагнвальде?

Комиссар кивнул.

— Это не помешает расследованию?

— Напротив, поможет, — возразил Сюп.

Анника молча смотрела на полицейского комиссара, понимая, что эта доверчивость не исключала некую хитрость. Нельзя не стать лисой, столько лет проработав в полиции.

— Скажите, зачем вы мне это рассказываете, — сказала она.

Мужчина на удивление легко поднялся.

— Данные слишком абстрактны и не могут служить доказательством обоснованности подозрений, — сказал комиссар. — Мы не знаем точно, он ли это сделал, но полагаем, что он мог быть активным соучастником или даже организатором преступления. Возможно, у него были сообщники. Вам должно быть известно, что на месте преступления обнаружены отпечатки следов обуви. Мало найдется мужчин, которые носят тридцать шестой размер.

Это последнее было, без сомнения, тоже новостью.

Он вышел, оставив ее сидеть среди писем об уборке мусора и собачьих какашек с улиц. У Анники было чувство, что она получила нечто гораздо большее, нежели обычную сенсацию.

Она принялась не спеша вставлять недостающие буквы в свои записи.

Не может быть созидания без предварительного разрушения.

Это правда, подумала Анника.

Тот, кто начинает с разрушения, закладывает основу процесса созидания.

Этому дьяволу не откажешь в уме.


Голоса таксистов, толпившихся у входа, преследовали ее, как шум водопада, пока она шла на посадку по маленькому залу аэровокзала. Было такое чувство, что лают идущие по следу охотничьи собаки. Они, вообще, работают? Может быть, вся их работа заключается в том, чтобы стоять на сквозняке у дверей, защитившись от холода темно-синей формой с золотыми пуговицами?

Она заняла свое место в самом хвосте самолета. Соседкой оказалась женщина с двумя маленькими детьми. Один ребенок сидел у матери на коленях, второй ползал по проходу. Анника расстроилась, так как рассчитывала за время полета написать несколько статей. Потом будет некогда.

— Прошу извинения, — обратилась она к стюардессе, когда самолет поднялся в воздух. — Мне надо поработать. Можно пересесть на другое место?

Она встала со своего кресла и демонстративно окинула взглядом полупустой салон. Маленький ребенок на руках матери разразился оглушительным криком.

— Нет, нельзя, потому что у вас билет на это место. Надо было заказывать билет в бизнес-классе, — коротко отрезала стюардесса и, отвернувшись, покатила дальше по проходу столик с напитками.

— Еще раз прошу прощения, — сказала Анника, на этот раз немного громче, — но я именно так и поступила. Точнее, это сделали мои работодатели. Можно мне пройти в салон бизнес-класса?

Она протиснулась мимо мамаши и загородила проход.

— Вы слышали, что я сказала? После одиннадцатого сентября пассажирам запрещено менять места в полете по своему усмотрению.

Анника вплотную подошла к стюардессе и заговорила, дыша той прямо в лицо:

— Тогда выбросьте меня из самолета.

С этими словами она взяла с полки компьютер и, пройдя вперед, заняла место через пять рядов кресел.

С бушующим в жилах адреналином она написала три статьи до того, как колеса самолета коснулись земли в Арланде: Лулео в первые дни после убийства, скорбь сотрудников, работа полиции со свидетелем на месте преступления. Эти статьи пойдут в сегодняшний номер. Рассказ о Рагнвальде и преступлении на военно-воздушной базе Анника приберегла на потом — сюжет никуда не убежит.

С колотящимся сердцем она торопливо пересекла четвертый терминал и спустилась на подземную станцию «Арланда-Экспресса». Оттуда она позвонила Спикену и обрисовала ему положение, потом в «Бильд-Пелле» — обсудить фотографии к статьям. Начавшееся сотрудничество открыло «Квельспрессен» полный доступ к фотоматериалам «Норландстиднинген» — как к свежим, так и к архивам. Это позволяло избежать командировок сотрудников и найма фотографов со стороны.

— Годичной давности фотографий вы не найдете, — сказал ей редактор, резво стуча по клавишам своего компа, пересылая материал, — но для завтрашнего дня они вполне годятся. Фотографии четкие и с высоким разрешением.

С центрального вокзала она, по шестилетней привычке, пошла пешком, расстегнув стеганую куртку. Ветер был сырой и наполненный запахами земли, прелой листвы и выхлопных газов. Газоны зеленели не успевшей пожелтеть травой, на ветвях деревьев дрожала неопавшая жухлая листва. Она подняла глаза к багрово-серому небу. Свет миллионов ламп рассеивал мрак осеннего северного вечера, создавая иллюзию возможности подчинять и контролировать реальность.

В городе никогда не видны звезды, подумала она.

Сын бросился Аннике на шею так неистово, как будто она отсутствовала полгода. Мальчик прижался к ее лицу влажной щекой и обхватил ее голову.

— Я очень скучал по тебе, мама, — прошептал он ей в ухо.

Взявшись за руки, они пошли в детский сад за Эллен. За десяток метров от входа мальчик побежал вперед, к двери, чтобы с горящими глазами поприветствовать выходивших из садика Леннарта и Елену.

Войдя в группу, мать и сын увидели там усталую и отчужденную Эллен, не желавшую ни идти домой, ни обниматься. Ей надо закончить аппликацию, а потом ее заберет папа.

Анника прикусила губу, чтобы не взорваться, поняв, что находится на пределе.

— Эллен, — громко сказала она, — тогда мы с Калле уходим.

Девочка застыла на месте, личико ее сердито сморщилось, в глазах промелькнуло отчаяние, она тихо всхлипнула:

— Я же еще не одета, мне надо надеть камбизон.

Эллен бросила ножницы и кинулась к шкафчику с одеждой, на котором был приклеен ее рисунок, изображавший загородный домик родителей Томаса в Иельнё. Девочка принялась лихорадочно рыться в горке верхней одежды, которую она вывалила из шкафчика.

Анника спиной чувствовала укоризненные взгляды двух стоявших в коридоре мамаш.

— Одевайся, — сказала Анника, подходя к дочери. — Я тебе помогу, если ты перестанешь дуться.

— Вообще-то это называется комбинезон, — язвительно произнес Калле.

По пути домой Эллен продолжала время от времени хныкать.

— С папой мы обычно ездим на автобусе, — сказал Калле, когда они, стоя на островке безопасности, пережидали поток, несшийся по Кунгсхольмгатан.

— В автобусе очень тесно и жарко, — возразила Анника, едва не задохнувшись от самой мысли об автобусе.

От Бергсгатан до дома было рукой подать, и Эллен больше не капризничала. Анника быстро затопила изразцовую печку, чтобы согреть остывший дом, закрыла окна, выбросила на помойку затхлый мусор. Она все делала машинально, автоматически, не задумываясь. Насыпав на стол горку риса, она одновременно распаковала компьютер, запустила его и подключила к кухонному телефону, а затем сунула в микроволновую печь кусок замороженной трески.

— Можно мы поиграем на компьютере, мама?

— Это папин компьютер.

— Но он нам разрешает. Я уже умею его загружать.

— Вместо компьютера посмотрите «Болибомпу», она скоро начнется, — ответила Анника и подключилась к серверу газеты.

Мальчик горестно опустил голову и вышел с кухни. Пока компьютер загружался, Анника порезала на ломти оттаявшую треску, смазала маслом толстую чугунную сковороду и положила туда посоленные и об — валянные в муке куски рыбы. Прислушиваясь к шипению сковороды и отправив по почте три статьи, она потянулась к банке, побрызгала треску лимонным соком, нашла замороженный укроп, посыпала им рыбу и поставила варить креветки.

— Что у нас на обед, мама? — спросила Эллен, заискивающе глядя на мать из-под челки.

— Моя ты крошка, — сказала Анника и обняла девочку. — Идем сядем.

Дочка забралась к матери на колени и обвила руками ее шею.

— Моя радость, — приговаривала Анника, качая девочку и дуя ей на волосы. — Ты проголодалась?

Дочка слегка кивнула.

— На обед будет рыба с соусом, рис и креветки. Ты одобряешь?

Эллен снова кивнула.

— Ты не поможешь мне нарезать салат?

Третий кивок.

— Вот и хорошо. — Анника поставила девочку на пол и пододвинула стул к рабочему столу. — Ты помыла руки?

Девочка вприпрыжку побежала в ванную и сполоснула руки под краном. У Анники слегка закружилась голова.

Она достала из шкафчика маленький передник, а из ящика стола фруктовый нож, надела передник на Эллен и показала ей, как держать нож. Предоставив дочке нарезать огурец, сама она живо нарубила гору салата и помидоров. Анника полила горку овощей оливковым маслом, уксусом, посыпала итальянской приправой, а Эллен перемешала салат.

— Здорово получилось, правда? — спросила Анника, ставя на стол тарелки. — Положишь столовые приборы? Знаешь, как надо их класть?

— Ты пропустишь «Бьёрне», — крикнул из комнаты Калле.

Девочка побросала ножи, вилки и ложки назад в ящик и опрометью бросилась вон из кухни. Анника машинально отметила, что у нее грязные колготки.

Раздался стук входной двери. Анника услышала радостные вопли детей и стук — Томас поставил портфель на скамейку в прихожей.

— Привет, — сказал он, войдя на кухню и поцеловав жену в лоб. — С кем это ты так долго болтала?

Она приподнялась на цыпочки, поцеловала в губы и прижалась к нему всем телом. На миг она представила себе на месте Томаса белокурого Форсберга из криминальной полиции.

— Я ни с кем не разговаривала, — сказала она, уткнувшись мужу в шею.

— Телефон занят уже полчаса.

Анника отпрянула от Томаса.

— Черт! — воскликнула она. — Я же не переключилась.

Она побежала к компьютеру, выдернула из него кабель и снова подсоединила его к телефону.

— Сейчас мы будем есть, — сказала она.

— Я, пожалуй, не буду, — ответил Томас. — Мы встречаемся отделом, так что, наверное, чего-нибудь пожуем.

Анника разочарованно застыла на месте со сковородкой в руках.

— Я думала, что сегодня ты играешь в теннис, — удивленно сказала она.

Ручка сковороды сильно жгла даже сквозь рукавицы, и Анника быстренько поставила ее на подставку.

— Парни из Министерства юстиции хотят как можно скорее оценить наш проект, а заодно немного поесть.

— Но ты же можешь просто посидеть с нами и немного закусить, — сказала Анника и придвинула к столу стульчик Эллен.

Она украдкой посмотрела на мужа, который громко втянул ноздрями запах риса.

— Калле! — крикнула она в гостиную. — Обедать!

— Но я хочу досмотреть! — прокричал в ответ сын.

Анника положила дочке рис и рыбу, поставила рядом с ее тарелкой миску с салатом.

— Салат, между прочим, сделала Эллен, — объявила Анника. — Неужели не хочешь попробовать?

Она решительно вошла в гостиную и выключила телевизор. Сын в голос заревел.

— Все, — сказала Анника. — Еда важнее телевизора, ты это знаешь. Иди и садись за стол.

— А что у нас на обед?

— Рыба, рис и креветки.

Мальчик скорчил недовольную гримасу:

— Фу, опять эти креветки.

— Можешь их не есть. Поторопись, пока все не остыло.

Когда она вернулась на кухню, Томас с аппетитом ел.

— Ну как, вкусно? — спросила она и села за стол напротив мужа.

— Креветки жестковаты, — ответил он. — Ты их всегда перевариваешь.

Она ничего не ответила, положила еду себе в тарелку, с горечью осознавая, что последнее слово никогда не остается за ней.

* * *
Томас вышел из подъезда, надвинул шапку на уши и всей грудью вдохнул холодный вечерний воздух. Он наелся до отвала, и ощущение сытости было ему очень приятно.

Как повезло ему в жизни, рассеянно подумал он. Жизнь полна удовольствий и любви — во всех отношениях.

Он с наслаждением потянулся.

Хорошо, что вернулась Анника. Дома сразу стало тепло и уютно, и как она любит детей.

Вернее, как они любят детей.

Он стоял с портфелем у подъезда, размышляя, стоит ли ехать на встречу на машине. Они встречаются в Сёдермальме, в каком-то кабаке на Хорнгатан. В этом ресторанчике есть отдельные кабинеты. Наверное, они выпьют бутылку вина, и тогда одно из двух: либо ему придется остаться трезвым, либо положиться на случай и сесть за руль слегка пьяным. Но сегодня четверг, ночь уборки города, так что передвигаться придется в пробках.

Он шагнул от подъезда, свернул направо, потом еще направо и вышел на Агнегатан.

Будем надеяться, что эта старая рухлядь заведется, подумал он, и рывком распахнул дверь своей «тойоты».

Эта машина осточертела ему до смерти. Она уже была старой, когда он познакомился с Анникой, но она отказалась для покупки новой машины взять кредит под залог квартиры.

— Я езжу на общественном транспорте, — сказала она, — и то же самое будешь делать ты. В нашем городе только идиоты ездят на собственных машинах.

В этом она была на сто процентов права, но автомобиль был еще вопросом политики.

Томас поехал по Хартверкаргатан. Вообще-то улица была закрыта для движения транспорта, но он махнул на это рукой. Конечно, на уборку закрыты и все улицы вокруг Цинкенсдамм. С упавшим сердцем и участившимся пульсом он стал колесить по району, стараясь отыскать разрешенную для движения дорогу. Дороги не было.

В конце концов он остановил машину у дверей кабака и заплатил за стоянку. Анника сошла бы с ума, если бы увидела этот расход на их совместной банковской карточке, поэтому Томас расплатился наличными.

Он остановился и стал рассматривать место встречи.

Второсортная забегаловка, решил он. Грязная пивнушка.

Вздохнув, снял шапку, сунул ее в карман штормовки, поднял портфель и вошел в заведение.

В кабаке было накурено и очень шумно, из плохих колонок несся грохот непонятного рока, на стенах висели мишени для игры в дартс. Там же виднелись старые безвкусные плакаты с рекламой разных сортов пива. В углу молчаливо стоял старый заброшенный музыкальный автомат.

— Томас! Сюда!

Он увидел Софию Гренборг. Она сидела справа от входа, недалеко от стойки бара. Благодарно улыбаясь, он подошел к Софии. Он сердечно поздоровался с коллегой из областного совета, хотя к этой сердечности примешивалось и известное чувство вины. Три года назад они оба искали работу в Союзе общин. Место досталось ему, хотя по квалификации и заслугам оно должно было достаться Софии. С тех пор, когда они сталкивались по работе, он каждый раз испытывал угрызение совести и старался сгладить вину сердечной приветливостью.

— Где Крамне? — спросил он, снимая штормовку.

— Еще не приехал, — ответила коллега и подвинулась, освобождая место на диване. — Я только сейчас удивлялась: о чем он думал, когда назначал встречу в этом притоне?

Он от души рассмеялся, так как сам подумал о том же. Сел рядом с Софией и вдруг с удивлением заметил, что она потягивает пиво. Перехватив его взгляд, она пожала плечами и улыбнулась.

— Решила действовать по обстоятельствам — здесь и сейчас, — сказала она.

Он поднял руку, остановил молодого официанта и заказал большую кружку темного пива.

— Что ты скажешь о брошюре? — спросила она.

Томас поставил портфель на колени, раскрыл его и выложил на стол тонкую пачку бумаг, положив сверху брошюру.

— В общем и целом все хорошо, — сказал он и поставил портфель на пол. — Кое-что, конечно, надо причесать и отредактировать. Надо более четко сформулировать, что должны делать политики в случае угрозы — не пугаться, а осмыслить положение. Возможно, надо привести статистику реакций разных политиков на угрозы. Цифры по преступлениям можно взять в Главном полицейском управлении.

Собственно, это были непосредственные комментарии Анники после того, как она перелистала брошюру перед уходом Томаса. София Гренборг заморгала — замечания Томаса произвели на нее впечатление. Он потянулся.

— Очень интересные соображения, — сказала она. — Можно я запишу?.. Я тут подумала еще об одной вещи, — сказала София, записывая услышанное в небольшой блокнот. — Как ты думаешь, не надо ли исследовать ценность такого подхода? Рассмотреть, как общество смотрит на угрозы в адрес политиков и избранных чиновников?

Он посмотрел на нее, поймав себя на мысли, что не слышал, что она сказала.

— Что ты хочешь этим сказать?

Она положила в сумку блокнот и ручку.

— Я хочу сказать, что надо обдумать систему оценок, которую мы кладем в основу исследований причин молчания политиков. Разве не надо говорить и об этом?

Томас наморщил лоб, чтобы скрыть свой энтузиазм.

— То есть ты хочешь сказать, что мы должны понять, как люди реагируют на феномен?

— Да, — ответила она и подалась вперед, — и одновременно исследовать возможность изменить положение дел их осознанием.

Он медленно кивнул.

— Может быть, нам следует обеспечить поддержку со стороны прессы, — сказала она, — вызвать публичное обсуждение и начать, честно говоря с опозданием, формировать общественное мнение.

— Да, — воодушевленно согласился он. — Надо задействовать информационные ресурсы и интерактивность средств массовой информации.

— В газетах должны появляться статьи о наших новых героях, — сказал Томас, — и в четко выделенных, ярких рубриках. Надо писать о местных политиках, вступивших в борьбу с правыми экстремистами и анархистами в своих городах.

— Но эти статьи не должны преувеличивать опасность и отпугивать людей, собирающихся заняться политикой, — добавила София.

— Это вы пришли на встречу демократов? — спросил подошедший официант и поставил кружку пива на документы.

Томас с быстротой молнии поднял кружку, но ему не удалось избежать неприятности — пузырящаяся пена оставила на документах отчетливую прямую линию.

— Звонил Крамне, — как ни в чем не бывало продолжил официант, — и просил передать, что не сможет прийти сегодня вечером. С вас тридцать две кроны.

Он замолчал, ожидая расчета.

Томас почувствовал, как в нем вскипает неистовый гнев, заливший его, как пивная пена, текущая по рукам и брюкам.

— Что за чертовщина?! — воскликнул он. — Что происходит?

София Гренборг выпрямилась и обратилась к официанту:

— Крамне не сказал, почему он не придет?

Молодой человек пожал плечами и нетерпеливо переступил с ноги на ногу, ожидая, когда с ним расплатятся.

— Он сказал только, что не сможет, и просил передать это вам. Еще он сказал, что вы сможете просто поесть, он уже оплатил счет, а придет в следующий раз.

Томас и София Гренборг переглянулись.

— Пер Крамне живет в этом же доме на шестом этаже, — официант, наморщив лоб, поднял глаза к потолку, — и бывает здесь часто. Мы уже накрыли стол внизу, в зале, на площадке за туалетом.

Томас отсчитал мелочью ровно тридцать две кроны, а потом бережно убрал со стола все документы в портфель.

— На ужин у меня уже нет времени, — сказал он, собираясь встать.

Официант ушел.

— Нам надо обсудить нашу проблему, — остановила Томаса София, — раз уж мы все равно здесь. Подумать, как четко обрисовать суть и образ угроз. Самое важное — чтобы политики сохраняли на своих местах хладнокровие и знали, как вести себя в случае угроз и применения насилия.

— Я отменил сегодняшний теннис, — отозвался Томас голосом обиженного ребенка.

София улыбнулась:

— А я пропустила урок сальсы. Так что пусть правительство кормит нас ужином за причиненные неудобства.

Он махнул рукой и улыбнулся Софии в ответ.


Анна Снапхане, тяжело дыша, поднималась по лестнице, окидывая взглядом окрашенные в спокойные тона стены. Как же долго взбирается она с одного этажа на другой и, боже, как ее качает.

Она остановилась на следующей площадке и посмотрела на задний двор через цветное стекло. Окно квартиры Анники, выходившее во двор, было ярко освещено.

Очень живописно, но и очень тесно. Сама она ни за что не согласилась бы снова переехать в город. Она твердо это знала, как знала и то, что в этом ностальгическом чувстве нет ничего хорошего.

Входная дверь Анники была высока, как церковные ворота, и тяжела, как камень. Анна негромко постучала, понимая, что Анника только что уложила детей.

— Входи, — сказала Анника и тут же ушла в дом. — Я сейчас вернусь, только пожелаю Калле спокойной ночи.

Анна села на скамью в прихожей, стянула с ног модные сапоги. Доносился смех Анники и хихиканье мальчика. Анна не стала снимать верхнюю одежду и сидела до тех пор, пока не зачесался лоб под полоской.

Потом она прошла в гостиную с массивной лепниной на потолке, опустилась на диван и откинула голову на спинку.

— Будешь кофе? — спросила Анника, входя в комнату с тарелкой миндальных печений.

От одной мысли о еде у Анны взбунтовался желудок.

— У тебя нет вина?

Анника поставила тарелку на стол.

— У Томаса есть, но он у нас такой привередливый. Не вздумай взять что-нибудь уж очень необычное. Вино стоит…

Она ткнула рукой в сторону стеклянного шкафчика. Ясная цель облегчила вставание. Анна встала, шатаясь, побрела к винному бару и принялась перебирать бутылки, читая этикетки.

— «Вилла Пуччини», — громко произнесла она, — стоит восемьдесят две кроны. Настоящая фантастика. Можно брать?

— Бери, — ответила Анника из прихожей.

С неожиданной живостью Анна принялась отдирать с горлышка фольгу, ввернула в мягкую пробку штопор и дернула с такой силой, что немного вина брызнуло ей на кофту. Руки Анны дрожали от восхитительного предчувствия, когда она взяла с полки хрустальный стакан и налила в него темно-красную жидкость. Вкус оказался божественным, богатым и свежим одновременно. Анна сделала сразу несколько больших глотков. Она снова наполнила стакан и поставила бутылку в бар. Потом села в уголок дивана, подкатила к себе столик на колесах и поставила на него стакан. Жизнь, кажется, начала налаживаться.


Анника вошла в гостиную и перевела дух. Теперь, когда дети улеглись, с плеч словно свалилась невидимая тяжесть. Не надо больше никуда бежать сломя голову, теперь можно расслабиться и никуда не торопиться. Но мысли уходить не желали, и Анника снова ощутила щемящую пустоту. Квартира превратилась в пустыню, по которой она теперь бесцельно блуждала, в тюрьму с лепниной и красивыми обоями.

Она присела в другой угол дивана, ощущая необыкновенную легкость в теле и пустоту в голове и только теперь заметила, как она замерзла. Поджав под себя ноги, она посмотрела на Анну. Анника заметила болезненную нервозность подруги. Бывают ситуации, когда неудача ненасытного поиска ставит мир на место. Но ясно, что Анна пока сама этого не видит. Анника уже научилась уступать, отказывать себе, ограничивать желания — все для того, чтобы сохранить хрупкое душевное равновесие. Анна жадно, большими глотками, пила вино Томаса.

— Понимаю твое удивление, — сказала она, взглянув на Аннику и поставив стакан на столик. — Я даже не вспомнила о Пауле с поп-фабрики.

Анника отломила кусочек печенья, вылепила из него шарик, но, представив, что его придется жевать и глотать, оставила шарик в тарелке, откинулась на спинку дивана и закрыла глаза.

— Я должна выбрать один фронт, — сказала она, — иначе не справлюсь. Идти к Шюману и устраивать скандал — это то же самое, что стрелять себе по ногам. Спасибо, но, спасибо, нет.

Анна согласно кивала, вертя в руках стакан и любуясь цветом вина.

— Значит, надо выбрать приоритеты, — сказала она.

— Я не могу делать все одновременно, — пожаловалась Анника и всплеснула руками. — Смотреть за домом и детьми, убираться и стирать — это не страшно. Работать по восемнадцать часов в сутки — это тоже не проблема, но я не могу делать все это сразу и одновременно. Вот в чем моя проблема.

— Но тебе точно не стоит меняться работой со мной, — проговорила Анна. — Это я тебе гарантирую.

Некоторое время они сидели молча, прислушиваясь к уличному шуму. За окном прошуршал автобус, стемнело, сумерки заползали в углы и закоулки дворов.

— Мне надо посмотреть «Актуэльт», — сказала Анника, взяла пульт и нажала кнопку.

Мигнув, телевизор заработал. Анна покосилась на зашипевший экран, по которому пробежала тень.

— Новая подруга Мехмета работает в редакции новостей, — сказала она.

Анника кивнула, не отрывая взгляда от экрана, напомнила:

— Ты уже это говорила. Дай послушать.

Она прибавила громкости. На фоне рваной музыкальной заставки ведущий сыпал незаконченными фразами. «… Подозреваемый в деле об убийстве журналиста в Лулео; „Эрикссон“ уведомил о предстоящем увольнении четырех тысяч сотрудников; предложен новый проект закона о библиотеках. Добрый вечер. Но начинаем мы с Ближнего Востока. Сегодня террорист-смертник взорвал бомбу у входа в одно из кафе Тель-Авива. Погибли девять молодых людей…»

Анника приглушила звук.

— Ты полагаешь, у них что-то серьезное?

Анна Снапхане отхлебнула еще вина и сделала громкий глоток.

— Она теперь забирает Миранду из детского сада, — с трудом произнесла она изменившимся сдавленным голосом.

Анника замолчала, пытаясь представить себе, что бы она чувствовала на месте Анны.

— Не могу вообразить, чтобы какая-то чужая женщина водила за руку моих детей.

Анна скорчила недовольную гримасу:

— У меня не столь уж большой выбор, ты так не считаешь?

— Ты не хочешь еще родить?

Сама Анника с опозданием поняла, какой скрытый и мощный смысл таится в этом вопросе, который она никогда бы не задала, если бы не крайняя усталость. Анна удивленно воззрилась на подругу:

— Я хочу быть индивидом, а не функцией.

Анникаудивленно вскинула брови.

— Ты и так уже индивид, — сказала она. — Тебе надо подняться выше его обычного мужского ничтожества и стать частью чего-то неизмеримо большего. Добровольно освободиться от власти любого другого мужчины, который в нашем обществе никогда не будет вести себя по-другому.

— Никогда не думала об этом. — Анна выпила еще вина. — Но когда ты это говоришь, то фактически для меня это повод не желать жить с Мехметом. Это единственное, что позволяет мне быть в мире со своими мыслями, иначе я просто сошла бы с ума.

Анника понимала, что Анна всегда думала, будто она, Анника, никогда не одобряла ее отношений с Мехметом, и не представляла себе, насколько все было хорошо вплоть до самого разрыва.

— Человек не становится честнее оттого, что он — просто эгоист, — сказала Анника. — Я хочу сказать, что есть масса вещей, которые мы ставим превыше своих частных интересов, и делаем это ежедневно. И это не только наши дети, то же самое касается работы, спорта, да всего на свете. Сколько можно насчитать людей, которые ходят на работу и при этом остаются чистыми индивидами. И насколько я могла бы оставаться исключительно Анникой Бенгтзон, если бы играла в центре нападения «Тре крунур»?

— Вот, оказывается, где кроется причина моей ненависти к командным играм, — пробурчала Анна Снапхане.

— Но важно, — продолжала Анника, наклонившись к подруге, — стать частью такого целого, какое ты сама находишь чрезвычайно важным, чтобы без мучений стать функцией чего-то неизмеримо большего, нежели твое «я». Почему людей так привлекают секты и другие тесные и замкнутые группы, почему они находят их невероятно привлекательными для себя?

— Секты я всегда ненавидела еще больше, — сказала Анна и отпила из стакана.

Слова иссякли. Тихое жужжание телевизора вызывало противный зуд у корней волос. Анника снова откинулась на спинку дивана. От тишины ей снова стало холодно.

— Какова была реакция на пресс-конференцию? — спросила Анника только для того, чтобы не было так холодно, и отодвинула от себя тарелку с печеньем.

Анна поставила стакан на стол и прижала указательные пальцы к вискам.

— Руководство в Нью-Йорке обосрало все и всех, назвав это справедливой критикой. Поэтому я должна следовать их указаниям. Коллеги ведут себя как цепные псы, но они не заставят нас замолчать.

На экране за спиной ведущего возникла панорама Свартэстадена. Анника прибавила громкости.

Полиция уверена, что смерть журналиста Бенни Экланда наступила в результате умышленного убийства, совершенного с помощью угнанного автомобиля марки «Вольво-V70».

— Это уже не новость, — сказала Анника и снова приглушила звук.

— Он был убит из «вольво»? — спросила Анна, прекратив массировать виски.

— Ты разве не читала мою статью?

Анна виновато улыбнулась:

— У меня так много всего случилось…

— Я не понимаю, почему столько суеты вокруг твоего канала, — удивленно произнесла Анника. — Почему ваши владельцы не могут вещать и в цифровой сети?

— Могут, конечно, — Анна взяла в руку пустой стакан, — но они уже вложили кучу денег, много миллиардов в спутники и собственную кабельную сеть. Мы представляем реальную угрозу их доходам. Они сделают все, чтобы сокрушить нас.

Анника покачала головой, встала и вышла на кухню.

— Принести тебе воды? — спросила она.

— Нет, я выпью еще вина, — крикнула Анна вдогонку подруге.

У входа на кухню было полутемно, коридор играл переменчивыми тонами от серого к черному. Отблески на вытяжке светились, как огни отдаленного лагеря. Вода полилась в мойку, блестящими струями стекая по стенкам из нержавеющей стали.

Она наполнила водой два больших стакана, несмотря на возражение Анны.

Когда Анника вернулась в гостиную, подруга сидела в прежней позе на диване с пустым стаканом в руке. От выпитого вина лицо Анны заметно смягчилось.

— Думаю, что ты не права, — сказала Анника, поставив стаканы с водой на стол. — Владельцы известны своей приверженностью к свободе высказываний, недаром уже сотню лет занимаются публицистикой.

— Уж не по велению ли щедрого сердца? — язвительно спросила Анна Снапхане и что-то невнятно пробормотала. — Они от этого сказочно разбогатели, или как? И продолжают год от года богатеть. Поверь мне, им просто нужны доходы от спутникового телевидения.

— Но у них великое множество других предприятий, — возразила Анника. — Почему ты думаешь, что они должны так сильно интересоваться каким-то стационарным телевидением?

— Посмотри на их дела в книгоиздательстве, — ответила Анна. — Они публикуют тысячи книг, но ни одна из них не занимает ведущих мест в рейтингах. Все газеты, за исключением «Квельспрессен», с треском проваливаются. Радиостанции продаются или закрываются.

Взгляд ее упал на молчащий телевизор. Анника тоже посмотрела на экран и увидела, что весь он занят лицом министра культуры. Она прибавила громкости.

— Начиная с первого июля все общины будут должны содержать по крайней мере одну народную библиотеку, — говорила министр Карина Бьёрнлунд. Глаза ее блуждали. — Новый закон о библиотеках — это еще один шаг к всеобщему равноправию.

В подтверждение своих слов она кивнула телезрителям. Невидимые корреспонденты явно ждали продолжения. Карина Бьёрнлунд многозначительно откашлялась и снова наклонилась к микрофону.

— К знанию. К равенству. К равным возможностям. И еще раз к знанию.

Один из корреспондентов поднес свой микрофон к губам и спросил:

— Не является ли это грубым вмешательством в общинное самоуправление?

Микрофон снова появился в кадре. Карина Бьёрнлунд прикусила губу.

— Ну, этот вопрос дискутируется уже много лет, но мы теперь предлагаем, кроме того, программу государственной поддержки детей и молодежи, на что выделяется двадцать пять миллионов крон, которые пойдут на закупку литературы для народных и школьных библиотек.

— Разве она не ужасная тупица? — спросила Анника и уменьшила громкость.

— Не понимаю твоего отвращения к ней. — Анна вскинула брови и поудобнее устроилась на диване. — Благодаря тем глупостям, что она вещает, только и может существовать мой канал.

— Она не должна была стать министром, — сказала Анника. — Это вышло по ошибке после истории с шестой студией. Она в то время была пресс-секретарем министра внешней торговли Кристера Лундгрена, если ты помнишь такого…

Анна задумалась, наморщив лоб.

— …и в этой должности тоже ничем особым себя не проявила, но после выборов она вдруг стала министром.

— Ага, — сказала Анна. — Вспомнила. Кристер Лундгрен, министр, который, как все думали, убил стриптизершу.

— Иосефину Лильеберг, для точности. Нет, он точно этого не делал.

Они снова замолчали, глядя, как на экране беззвучно шевелятся губы Карины Бьёрнлунд. Анника догадывалась, как пресс-секретарь получила свой пост в Государственном совете, подозревая, что сама, пусть и невольно, стала причиной этого назначения.

— Можно я его выключу? — спросила она.

Анна пожала плечами. Анника подумала было встать и пойти на кухню что-нибудь приготовить — поесть, выпить, да вообще сделать что-нибудь, чтобы занять себя. Однако передумала и остановилась, дожидаясь, когда пройдет охвативший ее страх.

— Я сегодня получила очень интересные сведения от полиции Лулео, — заговорила она. — О каком-то парне из Торнедалена, который, вероятно, и взорвал самолет на базе Ф-21, а потом стал профессиональным международным террористом. Почему вдруг людей заинтересовали дела тридцатилетней давности?

Анна молча слушала.

— Поменьше слушай, что говорит полицейский, — проговорила она наконец. — Вероятно, он не глуп и ему нужна утечка информации. Что может последовать за ней?

Анника принялась вертеть в руках стакан с водой, ожидая, когда пройдет серый туман перед глазами.

— Я раздумывала сегодня об этом целый день, — призналась она. — Думаю, что этот террорист вернулся на родину и полиция хочет, чтобы он понял, что она это знает.

Анна наморщила лоб, глаза ее прояснились, словно она не пила.

— Не притянуто ли все это за уши? — сказала она. — Может быть, они хотят напугать кого-то из его окружения. Какого-нибудь старого соратника. Предостеречь какие-то политические силы — как правые, так и левые. Зачем это им надо — бог весть. Тебе неведомы мотивы полиции.

Анника отпила немного воды и сделала судорожный глоток. Потом поставила стакан на стол. Решила сама разогнать неясные тени.

— Тот старик из полиции рассказал, что говорил об этом с офицером связи с прессой на военно-воздушной базе. Получается, что военные живо обсуждают этот вопрос и что-то готовят. Но почему именно сейчас и почему именно я?

— Во-первых, — сказала Анна, — не кажется ли тебе, что второе ясно как божий день? Сколько сегодня известных криминальных журналистов в Швеции?

Анника задумалась на несколько секунд. Было слышно, как по улице проехал автомобиль с сиреной.

— Подумай, — сказала она, — что это может иметь какое-то отношение к убийству журналиста. Тогда все хорошо сходится.

— Это вполне допустимо, — согласилась Анна. — Ты возьмешься за это дело?

Анника вздохнула, словно эхо проехавшей пожарной машины.

— Я принимаю его, — сказала Анника, — хотя окончательное решение за Шюманом. Мне кажется, что он начинает от меня уставать.

— По-моему, это ты должна от него устать, — сказала Анна и отломила кусочек печенья.

Лицо Анники приняло решительное выражение, она подтянула колени к подбородку и обняла их.

— Я хочу только, чтобы у меня был покой и работа.


Юный официант поставил на стол два джина с тоником, унес кофейные чашки и коньячные бокалы, поменял свечу и вытряхнул пепельницу.

— Кухня закрывается в десять, но бар работает до часа, поэтому только скажите мне, если решите еще что-то заказать.

Он беззвучно исчез, поднявшись по лестнице, застланной толстым ковром.

— Ну кто бы мог подумать, что все так обернется? — с улыбкой воскликнула София и хлопнула в ладоши.

Томас не смог сдержать клокотавший в груди смех. Обстановка в ресторане была по-восточному сюрреалистичной, пол и стены покрыты слоями толстых массивных ковров, в углах стояли большие бронзовые сосуды, на каменных столах горели масляные светильники. Они сидели здесь одни напротив друг друга за широким столом темного дуба на обитых выделанной кожей стульях. Красивый, выложенный красным кирпичом свод напоминал строения семнадцатого века.

— Дома в старом городе чреваты множеством тайн, — сказал Томас, не устыдившись собственной банальности.

— Вы живете в Кунгсхольме? — спросила коллега и посмотрела на него через край стакана с джином.

Он кивнул и отхлебнул из своего стакана.

— Кафельная печь. Лепные украшения, паркетный пол, как в балетной школе.

— Дом по жилищному закону?

— Сейчас да. Мы задешево купили его год назад. А где живешь ты?

София закурила сигарету с ментолом, затянулась и выпустила дым красивыми мелкими колечками.

— В Эстермальме, — сказала она. — У моих родителей там недвижимость.

Он уважительно вскинул брови, София отвела взгляд и улыбнулась.

— Эта недвижимость наша уже несколько поколений, — сказала она. — В моем распоряжении всего-навсего маленькая трешка. У меня есть родственники, которым парадное жилье нужно больше, чем мне.

Она взяла горсть арахиса, оставшегося после пива.

— Ты живешь одна?

— С Соксом, моим котом. Окрестили по имени кота семьи Клинтон, если помнишь…

Он от души рассмеялся. Да, да. Соке в Белом доме.

— У тебя семья? — спросила она и затушила сигарету.

Томас отодвинулся от стола вместе со стулом.

— Да, — самодовольно сказал он и скрестил руки на животе. — Жена, двое детей, кота, правда, нет…

Они рассмеялись.

— Твоя жена работает? — спросила София и пригубила джина.

Он не смог сдержать глубокий вздох.

— Работает, и слишком много.

Она улыбнулась и закурила еще одну ментоловую сигарету. Молчание повисло между ними, словно мягкая крона зеленого дерева, сквозь ветки которого проникают светлые и теплые солнечные лучи. В этом восточном ресторанчике царило вечное лето — было тепло и мирно.

— Зимой она некоторое время не работала и сидела дома, — тихо заговорил он. — Это было самое лучшее время в нашей жизни. Дети чувствовали себя великолепно, я чувствовал себя великолепно. В доме все было хорошо. Мы отремонтировали кухню, в квартире было всегда прибрано.

София, скрестив руки на груди, откинулась на спинку стула. Он вгляделся в ее внимательные глаза и только теперь понял эффект, произведенный его собственными словами.

— Я хочу сказать, — проговорил он и сделал глоток джина, — что отнюдь не считаю, будто женщины должны исключительно заниматься домашним хозяйством, стоять у плиты и рожать детей. Это не так, я, естественно, считаю, что женщина должна иметь равные с мужчиной шансы на образование и карьеру, но есть же масса приятной журналистской работы. Я не понимаю, почему она упорно пишет о насилиях, смертях и прочей грязи.

В голове у него зазвучал голос матери, она — в его мыслях — говорила то, что никогда не произносила вслух, но о чем всегда думала: «Да, она такая. Любительница грязи, которая несет с собой несчастья. Ты слишком хорош для нее, Томас, тебе следовало бы познакомиться с хорошей женщиной».

— Она хорошая женщина, — произнес он вслух. — Интеллигентная, но не особенно интеллектуальная.

София склонила голову набок.

— Одно с другим не обязательно связано, — заметила она. — Можно быть одаренным, но не очень начитанным.

— Именно так, — согласился Томас и сделал большой глоток. — Так все и обстоит на самом деле. Анника невероятно умна. Проблема заключается в том, что она прет вперед как бульдозер.

София захихикала, прикрыв рот рукой, он удивленно посмотрел на нее, но потом тоже засмеялся.

— Но это истинная правда! — воскликнул он и снова посерьезнел. — Она особенная во всех отношениях. Она никогда не успокоится, пока не достигнет своей цели.

София подавилась смехом и участливо посмотрела на Томаса.

— Наверное, очень тяжело жить с таким упорством в характере, — сказала она.

Томас медленно покачал головой и взял стакан с остатками джина.

— Моя мать терпеть ее не может. — Он снова поставил стакан на стол. — Она считает, я изменился к худшему и мне следовало остаться с Элеонорой.

София вопросительно посмотрела на него.

— Элеонора — это моя первая жена, — пояснил он. — Она была директором банка. То есть она и сейчас директор банка. Сейчас она снова замужем за каким-то гуру, высадившимся на наших берегах. Последнее, что я о них слышал, — это то, что они купили остров недалеко от Ваксхольма.

Молчание снова раскинуло над ними свою приветную листву. Они сидели и смотрели друг на друга. Забытая сигарета догорала в пепельнице.

— Мы можем поехать домой в одном такси, — сказала София Гренборг. — Нам же в одну сторону.


Мальчик остановился у открытой двери автобуса и судорожно сглотнул. Он наклонился вперед и принялся что-то высматривать на улице, ледяной ветер немилосердно кусал лицо. Пахло автомобильным выхлопом и железом.

— Ты выходишь, или как?

Мальчик робко взглянул на водителя, торопливо перевел дух, перепрыгнул через обе нижние ступеньки и приземлился на тротуаре. Двери автобуса с шипением закрылись, он тронулся и, глухо взревев мотором, погрузился в холодную мглу падающего снега.

Автобус скользнул в сторону Лаксгатан и исчез, шум мотора стих за пеленой снега и дворовым забором. Мальчик некоторое время постоял на тротуаре, бдительно осмотрелся, сосредоточенно прислушался. Он не услышал ничего, молчал даже металлургический завод.

Усилием воли он заставил себя выдохнуть и опустить судорожно приподнятые плечи. Нет никаких поводов для паники.

Он выплюнул попавший в рот снег.

Черт, скоро он станет таким же нервным, как та репортерша из Стокгольма. Она вообще была какая-то словно одеревенелая. Они сегодня читали ее статью о нем в «Норландстиднинген», и он рассказал Алексу, как она вела себя тогда на лестнице.

— А так это же она, — сказал Алекс, — та самая, которая была в заложниках у террориста. У нее после этого что-то случилось с головой.

Сегодня вечером ему не особенно везло в игре, он был не в форме. Собственно, он был мастером, его положение было лучше, чем положение Алекса, но другие игроки несколько раз сожгли его из огнемета. Он вылез только за счет набранных ранее очков. От досады он так сильно пнул глыбу льда, что чуть не сломал пальцы. Надо будет поменять аватар. Злой Дьявол никогда не станет Богом Теслатрона с таким послужным списком. До вершины он, пожалуй, доберется под кличкой Мастер Ниндзя.

Он медленно вышел из желтого круга света, отбрасываемого уличным фонарем, и направился к дому. У Андерсонов слабо светилось окно, из которого сквозь темноту сочился голубоватый свет. Старик, наверное, смотрит спортивные новости.

Вдруг перед фасадом мелькнула какая-то тень, мелькнула быстро, как злой демон, — появилась и сразу исчезла. Мальчик вытянул шею и стал всматриваться во тьму, туда, где скрылся призрак. Он так сильно втянул в себя холодный воздух, что у него замерзло горло. Мышцы напряглись, он был готов в любой момент удариться в бегство. Зрение и слух напряглись, мальчик изо всех сил смотрел и слушал темноту.

Ни шума, ни звука. Только голубоватый свет из окошка Андерсонов. Леденящий холод проник от земли сквозь кожаные подошвы и принялся грызть пальцы.

Ничего. Но, кажется, кто-то проскользнул мимо окна.

Он поймал себя на том, что не выдыхал уже целую минуту. Часто и поверхностно задышал, на глаза навернулись слезы.

Поганое дерьмо, подумал мальчик, какое тупое и поганое дерьмо.

Он перестал рассуждать, преодолел страх и вслепую двинулся к своей двери. Во дворе, как всегда, была непроницаемая темнота, но он отлично знал, куда старик Андерсон кладет свои железные штуковины, и удачно проскользнул между этими подводными камнями.

Он рывком распахнул входную дверь, включил яркую стопятидесятисвечовую лампу, висевшую на площадке на мокрых проводах. Дрожа всем телом, с трудом отыскал в кармане ключи. Дверь захлопнулась, и он в ту же минуту сильно захотел отлить. С тихим стоном вбежал в туалет и поднял крышку унитаза.

Он закрыл глаза и немного всплакнул, когда теплая струя ударила в чашу унитаза. После этого натянул трусы, оставив спущенными брюки, и сел на унитаз. С протертого до блеска коврика ему дружелюбно улыбались подсолнухи.

Да, он стал пугливым, как годовалый младенец. Он похихикал над собой, он же никогда в жизни не боялся темноты.

Он медленно встал, спустил воду, ополоснул руки и рот. Сегодня вечером он не смог заставить себя почистить зубы. Он стряхнул с ног спущенные штаны, взял их в охапку и пошел в свою комнату.

На его кровати кто-то сидел.

Откуда-то явилась шальная мысль, но он не поверил ей, несмотря на то что ясно видел все собственными глазами.

На его кровати сидела какая-то тень.

Руки мальчика опустились, одежда упала на пол. Он попытался вскрикнуть, но голоса не было. Тень медленно зашевелилась, встала и направилась к нему, заполняя собой всю комнату до потолка.

Мальчик испустил жуткий вопль, эхом отдавшийся от стен, повернулся и попытался убежать. Отзвук крика стих, цвета поблекли, картина стала грубозернистой. Он метнул взгляд в сторону ослепительно освещенной прихожей, увидел, как его собственная рука промелькнула перед глазами, почувствовал, как точка опоры переместилась из-под одной ноги под другую. Ему вдруг перестало хватать воздуха, дверной проем прихожей стремительно приближался, опрокидываясь. Рука в липкой перчатке схватила его за лоб, другая — за левое плечо. Лампа в прихожей ярким бликом отразилась от какого-то блестящего предмета.

Воцарился хаос, в мозгу раздался нестерпимый вой, по груди потекла теплая жидкость.

Одна мысль, последняя, яркая и отчетливая.

Мама.

13 ноября, пятница

Ночной поезд мерно стучал и покачивался на стыках, не прекращая своей монотонной песни. В купе первого класса без сна лежал мужчина и смотрел в окно, изо всех сил стараясь различить контуры древесных крон на фоне черного неба. Боль пробивалась сквозь морфийный дурман, мешала дышать.

Он с трудом приподнялся, сунул руку под подушку, достал из несессера еще одну таблетку и проглотил ее, не запив водой. Лекарство начало действовать еще до того, как таблетка упала в желудок, во всяком случае, мужчина успокоился.

Мысленно он вдруг оказался в детском палаточном лагере близ Пайялы, вновь увидел тысячи людей, сидящих на деревянных скамьях, ощутил запах мокрой шерсти и опилок. Человек с кафедры что-то громко вещал в микрофон по-фински, потом другой переводил речь на шведский, голоса их звучали нескончаемо, интонации то падали в глубину, то взмывали к небесам.

Поезд резко затормозил и остановился на какой-то станции. Мужчина прижался лицом к окну и оглядел платформу. Лонгселе.

Лонгселе?

Его охватила страшная паника, господи, он же едет совсем в другом направлении! Он всплеснул руками, оторвал голову от синтетической подушки и задышал прерывистыми толчками.

На юге, подумал он. Он находится на юге, недалеко от Онге.

Он снова улегся на полку, поморщился от собственного запаха, потрогал стоявшую в ногах матросскую сумку, откашлялся. Поезд дернулся перед тем, как тронуться. Он посмотрел на часы. Пять шестнадцать.

Нет никаких причин для тревоги. Все идет как надо. Он был в пути, невидимый и неуловимый, как тень. Он сам выбирает, куда ему ехать, он может свободно мыслить в этом несвободном мире. Он сам решает — возвратиться или исчезнуть.

Он предпочел вернуться в палаточный лагерь, его манило к образам пыльным, проржавевшим от времени, бледным и поблекшим, но очень отчетливым.

Одна пара проповедников сменялась следующей, каждое выступление начиналось цитатой из Библии — пара страниц по-фински, потом перевод на шведский, толкование, анализ, личные признания и исповеди: «Я переживал трудные времена в юности, мне чего-то не хватало в жизни, и я искал спасения во грехе, я пил алкоголь, путался с порочными женщинами, я украл часы у собственного друга, но в этой подлой жизни я повстречал братьев по вере, и в мою жизнь вошел свет Иисуса Христа, ибо мой брат посеял в моем сердце высокое семя». Он лежал в купе, слушал эти рассказы, испытывая боль и страх, торжество и благодарность.

«Нет, они никогда не возвышали меня», — прервал он поток своих чувств. Никогда не трогали его эти крики, эти надрывные голоса. Никогда не впадал он от них в экстаз.

Теперь он вспоминал свою юность.

Он слышал, как затихают голоса, за пологом палаток их заглушали теснившиеся в голове мысли, надежды и ненасытное стремление. Манили и тянули к себе палаточные городки и раскиданные по полю повозки, океан возможностей скрывался за конными дрожками и автомобилями. Он искоса поглядывал на незнакомых девочек в платках и длинных юбках, сидевших на деревянных скамьях, думая об их теплых телах, о выбивавшихся из-под платков прядях волос.

Осознание мыслей и отвердевший член были грехом.

Он медленно погрузился в сон, ощущая в носу запах конского навоза.


Дыхание вырывалось изо рта клубами пара. Анника шла по скрипевшей под ногами дорожке. Было холодно, давление повысилось, а это означало, что с моря вот-вот подует ледяной ветер. Асфальт был скользкий от изморози, одевшись в шубу из замерзших кристаллов. Ветер застревал где-то в голых древесных кронах, вдоль дороги тянулись шлейфы грязно-лиловых облаков выхлопных газов.

Было полутемно, и светлее уже не станет. Дни были тусклыми, предметы и строения не отбрасывали теней. Анника подняла голову, прищурилась и посмотрела на небо. Оно было пастельно-фарфорового цвета с голубоватыми полутонами, плавно переходившими в серые, белые и розовые облака, несшиеся к югу под напором северного ветра.

Анника обошла собачий туалет, замерзшая трава хрустела и крошилась под ногами. Она зашла на старое еврейское кладбище с заднего входа, прямо у того места, где нашли Иосефину. Она остановилась возле черной чугунной ограды, огибавшей звезды на арочных надгробьях; мелкие снежинки, словно сахарная крошка, ложились Аннике на сапоги.

Могилы были приведены в порядок пару лет назад. Покосившиеся надгробья подправили и снова установили на постаменты, деревья аккуратно подстригли, дикий кустарник выкорчевали. Одновременно растворилось и пропало волшебство, переживание неповторимого времени и пространства исчезло, шум города стал ближе, ибо ничто уже его не сдерживало, многие покойники лишились своих мест.

Осталась только Иосефина.

Анника опустилась на колени и сквозь прутья принялась смотреть на могилу. Она делала это уже много лет с того самого жаркого лета, когда в городе было рекордное число ос, а предвыборная кампания все продолжалась, продолжалась и конца ей было не видно. Иосефина лежала с раскрытым в немом крике ртом, с тусклыми глазами, юная девушка с мертвыми мечтами. Шелестела листва, со стороны Хантверкаргатан доносился вой сирены «скорой помощи».

Он понес свое наказание, подумала Анника. Он поплатился не за то, что сделал с тобой, но в любом случае он не избежал возмездия. И Карина Бьёрнлунд совершенно случайно очутилась в кресле министра.

Она встала, посмотрела на часы, протянула руку сквозь решетку и погладила могильный камень, попрощавшись с Иосефиной. Она торопливо пробежала по площади Свободы, на Роламбсховпаркене ей пришлось спрятать лицо от сильного встречного ветра, и в редакцию она прибежала с раскрасневшимися от мороза щеками.

Она протиснулась в свой аквариум, сняла верхнюю одежду и повесила ее на вешалку в углу.

Рагнвальд, думала она, пока загружался включенный компьютер. Надо отвлечься от всего несущественного, погрузиться в то время и думать.

Что говорит тебе это слово? Кто ты, Рагнвальд?

Когда «Эксплорер» загрузился, она приступила к поиску в международном Гугле. Ссылок было великое множество.

Краткие сведения о Фольке Рагнвальде. Умер в 1963 году. Родословная приводит на Мальту. Был кандидатом в депутаты от христианских демократов, но с невнятной политической платформой.

Она торопливо просмотрела материал, перешла к следующим ссылкам:

Французская родословная, генеалогическое древо немецких королей; справка о какой-то датской поп-звезде.

Выбрав ragnwald.com, Анника очутилась в океане любительских фотографий.

Она вышла из Сети, набрала номер Сюпа в Лулео.

— Мы тут немного встревожены, — сказал комиссар. Голос у него и правда был невеселый.

— У вас что-то случилось?

Анника машинально взяла в руку ручку, приготовившись записывать, но тотчас почувствовала какую-то недосказанность.

— Мы пока ничего точно не знаем, — сказал полицейский. — Вы можете позвонить после обеда, когда что-то прояснится?

В голосе Сюпа прозвучало нечто такое, что заставило Аннику напрячься.

— Это Рагнвальд, — сказала она. — Убийство как-то связано с этим террористом.

Прозвучавшее в ответ отрицание так удивило Аннику, что она сразу приняла его.

— Это не все, — сказал Сюп. — Позвоните после двух. Сейчас я не могу ничего сказать.

Она посмотрела на часы, поняла, что у нее нет никакого повода настаивать, тем более что до окончательной сдачи материала в следующий номер оставалось еще восемнадцать часов. Она поблагодарила Сюпа, отключилась и положила перед собой на письменный стол запись своей беседы с Сюпом. Перед тем как начать работу, подумалось ей, надо выпить кофе.

Опустив голову, она вдоль стен проскользнула к кофейному автомату у спортивной редакции, избегая встречаться взглядом с коллегами, наполнила два стакана кофе и вернулась на место. Поставив кофе возле клавиатуры, она привела в порядок материал, попытавшись набросать портрет своего террориста.

Молодой человек из Торнедалена уезжает на юг, но по прошествии времени возвращается назад, в Лулео.

Она опустила руки, отхлебнула кофе.

Почему этот молодой человек в шестидесятые годы уехал на юг?

Работать или учиться, подумала она.

Зачем он вернулся?

Он закончил на юге все свои дела.

Почему Лулео?

По возвращении родина кажется тесной, но если все-таки надо вернуться, то обычно выбирают большие города региона.

Но зачем самый большой?

Ему надо было залечь на дно, большой город хорошо подходит для такой цели. Возможно, большой город с университетом. Стокгольм, Упсала, Гётеборг или Лунд.

Она записала в компьютер названия городов и только теперь поняла свою ошибку.

Молодому человеку, вообще говоря, не обязательно надо было находиться в Швеции, он мог жить и работать где угодно.

Правда, это было задолго до образования ЕС, вспомнила она.

Она отпустила эту нить и взялась за следующую.

Куда он направился после этого?

ЭТА? Испания? Зачем?

Таковы были его политические убеждения, подумала она, но все ее данные заставляли в этом усомниться.

Баскские сепаратисты — это одна из немногих террористических групп, которой удалось добиться выполнения некоторых своих требований, включая установление демократии и широкого самоуправления в Стране Басков. Если бы ЭТА не взорвала преемника генерала Франко в декабре 1973 года, то смогла бы Испания так быстро перейти к демократии и имела бы сейчас Страна Басков свою собственную полицию и налоговые органы. Мало того, эта местность скоро станет налоговым раем для предприятий.

Но ЭТА в большей степени, чем другие террористические организации, осталась привержена машине террора. После свободных выборов 1977 года в стране жила масса басков среднего возраста, которые умели только терроризировать испанское государство. Мирная жизнь была скучна для этих людей, поэтому они пришли к выводу, что демократическое государство — это такое же зло, как и диктатура. Снова начались убийства. На этот раз испанское правительство создало ГАЛ, особую антитеррористическую группу…

Надо почитать об ЭТА, но Анника и без этого знала, что ЭТА — одна из самых упорных, не идущих ни на какие переговоры террористических организаций. Убийство ради убийства. Это были самозваные представители государства, которое никогда не существовало в действительности, они требовали компенсации за несправедливости, которые никогда не совершались.

Она записала «почитать Бьёрна Кумма» и пошла дальше.

Почему Рагнвальд? Не имело ли это прозвище какого-то глубинного смысла? Не символизировало ли оно нечто, что ей надо было знать?

Она торопливо набрала имя в «Национальной энциклопедии» и узнала, что это слово состоит из двух древнеисландских слов: ragn, божественная сила, и vald, властелин.

Властелин, обладающий божественной силой, неплохо звучит. Что это может означать, кроме мании величия?

Но что есть терроризм, если не мания величия?

Анника вздохнула, стараясь не обращать внимания на жжение в глазах. Кофе остыл и стал невкусным. Она вышла в коридор, в туалете вылила две почти полные кружки, потянулась, зажмурившись от яркого света люминесцентных ламп.

Она посмотрела на место, где обычно сидела Берит, но та еще не пришла.

Она вернулась на свое место, плотно прикрыла дверь и продолжила работу.

Теперь обувь. Это могла быть либо маленькая женщина, либо очень молодой мужчина или даже мальчик. Какая из этих версий наиболее правдоподобна? Кто взорвал самолет — двенадцатилетний мальчик или взрослая женщина?

Он был там с женщиной, записала она.

Но кто должен делать такие вещи? Сюп ничего не сказал о женщине. Она записала вопрос, но можно ли принять это?

Какие женщины в истории становились террористками?

Гудрун Энсслин была подругой Андреаса Баадера. Ульрика Майнхоф прославилась тем, что освободила того же Баадера. Считают, что Франческа Мамбро взорвала железнодорожный вокзал в Болонье вместе со своим другом Валерио Фьораванти.

Подруга Рагнвальда, записала она и подвела итог.

Молодой человек из Торнедалена уезжает в большой город на юге, где либо работает, либо прячется, потом возвращается в Норботтен, вступает в какую-то левацкую группировку под именем Рагнвальда, божественного властелина, что говорит о его мании величия. Он заводит себе подругу, которую уговаривает взорвать самолет. После этого он бежит из страны и появляется в ЭТА, где становится уже патентованным убийцей.

Она вздохнула и снова перечитала свои записи.

Для публикации эти заметки надо лучше обосновать и четко сформулировать. Она посмотрела на часы. До двух было еще далеко.


Миранда, как всегда, звонила в дверь долго и настойчиво. Анна Снапхане опрометью бросилась вниз по лестнице, чтобы этот старый черт с нижнего этажа снова не вышел из себя. Одной рукой она придерживала обернутую вокруг тела простыню, а другой — накрученное тюрбаном на голову полотенце.

Дверь немного заклинивало, как обычно, когда температура падала ниже нуля.

Девочка, не говоря ни слова, бросилась Анне на шею. Мать с силой прижала к себе дочь.

Краем глаза она увидела, что к двери подъезда от машины идет Мехмет с сумкой Миранды — спокойный, но со стиснутыми зубами.

— На кухне пончики, — шепнула Анна дочери.

Девочка взвизгнула от восторга и бросилась наверх.

В припадке упрямства или высокомерия она продолжала стоять на площадке, рискуя попасться на глаза соседям. Почти голая, если не считать тюрбана, она посмотрела в глаза Мехмету и потянулась к маленькой сумке. Он опустил взгляд:

— Анна, не надо…

— Ты хотел поговорить со мной, — сказала она, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Я согласна, потому что речь идет о Миранде.

Она повернулась к нему спиной и пошла по лестнице, покачивая бедрами перед его лицом. Зайдя в ванную, накинула халат. Остановилась у зеркала и постаралась посмотреть на себя глазами Мехмета.

— Хочешь кофе? — спросила она, глядя ему прямо в глаза.

— Спасибо, — ответил он, — было бы неплохо. Мне еще надо поработать.

Она с трудом сглотнула, понимая всю неуместность этой сцены. Ему хотелось скорее уйти, но кофе был очень горячий, и быстро его не выпить.

— И я выпью с удовольствием, — сказала она и сняла с головы полотенце. Пальцами расправила мокрые пряди, вышла на кухню и налила себе большую кружку.

Он остался в гостиной, глядя в окно на соседский сад.

— Так в чем дело? — спросила она, садясь на диван.

— Мы поженимся, — сказал Мехмет и отвел глаза.

Она ощутила стеснение и укол в груди.

— Это не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к Миранде, — сказала она, дуя на кофе.

Он сидел напротив нее, широко расставив колени и положив локти на комод.

— У нас будет ребенок, — сказал он. — У Миранды появится братишка или сестренка.

У Анны закружилась голова, но она упрямо не опускала взгляд.

— Ага, — сказала она, судорожно вцепившись в кружку. — Бесплатно.

Он вздохнул:

— Анна, я понимаю, как тебе тяжело…

Она вскинула голову и перевела дыхание.

— Нет, — ответила она. — Я не нуждаюсь в твоих соболезнованиях. Что все это, чисто практически, означает для Миранды?

Мехмет сжал губы. Как хорошо она помнила эту гримасу. Ее охватила тоска по сидевшему напротив мужчине, сердце пронзила мучительная боль. Она всхлипнула, к великому своему смущению.

Он протянул вперед руку и погладил ее по щеке, и она не уклонилась от его ласки.

— Мы не против, чтобы она все время жила у нас, — сказал Мехмет. — Но я не стану с тобой спорить, если ты этого не захочешь.

Она заставила себя рассмеяться.

— Ты многое можешь у меня отнять, но не моего ребенка. Уходи прочь.

— Анна…

— Исчезни!

Голос ее дрогнул от гнева.

В двери появилась девочка. Она недоуменно смотрела на отца и мать.

— Вы ссоритесь? — спросила Миранда. В руке у нее был недоеденный пончик.

Мехмет встал с быстротой и ловкостью хищного зверя, подошел к дочери и поцеловал ее в волосы.

— Мы увидимся в следующую пятницу, моя маленькая.

— Почему мама так расстроена? Ты плохо себя вел с мамой?

Анна, закрыв глаза, слушала, как стихают его шаги на лестнице. Она дождалась, когда хлопнула входная дверь, встала, подбежала к окну и увидела Мехмета.

Он, не оглядываясь, подошел к машине, достал из кармана мобильный телефон и набрал номер.

Он звонит ей, поняла Анна. Звонит своей невесте, чтобы все ей рассказать. Говорит, что ему было очень неприятно, она была возбуждена и агрессивна. И похоже, добровольно девочку не отдаст.


Берит Хамрин приоткрыла дверь на дециметр и просунула в щель голову:

— Голодна?

Анника сняла руки с клавиатуры. Чувство долга — прежде всего.

— Не очень.

Берит полностью открыла дверь аквариума и вошла.

— Тебе надо поесть, — весомо произнесла она. — Да и вообще, как ты можешь работать в таком беспорядке?

— Что такое? — удивилась Анника, подняла голову и осмотрелась. Ей стало стыдно, хотя она не увидела ничего особенного. — Что здесь не так?

— У тебя же есть вешалка, — сказала Берит, развешивая на крючки одежду. — Ну, вот так уже лучше. В кафетерии сегодня дают лазанью. Я заказала две порции.

Анника вышла из Сети, заблокировала компьютер, чтобы никто в ее отсутствие не смог войти в систему и прочитать ее записи или отправить с ее адреса подложную почту.

— Что ты сегодня делаешь? — дипломатично спросила Анника, чтобы отвлечь внимание коллеги от учиненного в ее комнатке беспорядка.

Берит временно откомандировали из редакции криминальной хроники в отдел политики — в преддверии выборов в ЕС.

— До посинения работаю с документами, — вздохнула Берит. — В них ничего нет, но их оформляют, рассуждают о различиях партийных программ и ищут оттенки смысла там, где его никогда не было.

Анника рассмеялась и вслед за коллегой вышла в коридор.

— Я видела рубрику тайных игр в ЕС — что-то вроде грубозернистой фотографии на витрине Розенбада.[1]

— Ты слишком долго здесь работаешь, — вздохнула Берит.

Анника плотно закрыла дверь и пошла за кофе. Мир в глазах Берит был понятен и надежен, пол прочен — она никогда ни в чем не сомневалась.

В кафетерии было малолюдно и темновато. Свет проникал только из ряда окон. Посетители были неразличимы — черные силуэты на фоне сумрачного дня под фарфоровым небом.

Они расположились у окна с видом на редакционную парковку, поставив на стол дымящиеся порции разогретой в СВЧ лазаньи.

— О чем пишешь? — спросила Берит, открыв пластиковую тарелку.

Анника подозрительно покосилась на пасту.

— Об убийстве журналиста, — ответила она, — а также о взрыве самолета на базе Ф-21. У полиции есть подозреваемый. Уже много лет.

Берит удивленно вскинула брови, отправляя в рот объемистый кусок фарша, и поощрительно взмахнула освободившейся вилкой.

— Его прозвище Рагнвальд. Он из Торнедалена. Сначала уехал оттуда на юг, потом вернулся домой и стал террористом, бежал в Испанию, вступил в ЭТА.

Берит не скрывала скепсиса.

— Когда же все это было?

Анника откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди.

— Началось это в конце шестидесятых.

— Угу, — пробурчала Берит. — Такой милый революционер. Были такие, они мечтали принести массам свободу с помощью практического терроризма. Но это вне круга наших интересов.

— А каков был твой круг?

— Вьетнамский бюллетень, — сказала Берит и принялась собирать масло со дна тарелки. — Там я начинала как журналистка. Я тебе об этом не рассказывала?

Анника быстро покопалась в своей ставшей слишком короткой памяти.

— Какие круги заинтересованы в практическом терроризме?

Берит с сомнением смотрела на недоеденную лазанью.

— Ты действительно хочешь знать?

Анника уверенно кивнула. Берит вздохнула и отодвинула от себя тарелку.

— Я принесу кофе, — сказала она и встала из-за стола.

Анника осталась на месте и смотрела на коллегу, вставшую в очередь к кофейному прилавку. Коротко остриженные волосы слегка топорщились на затылке. Весь вид Берит являл собой терпение. Анника улыбнулась, когда Берит вернулась с двумя чашками кофе и двумя пряниками.

— Ты меня балуешь, — сказала Анника.

— Расскажи мне о своем террористе, — попросила Берит.

— Расскажи мне о шестидесятых, — возразила Анника.

Берит осторожно поставила чашки на стол и испытующе посмотрела Аннике в глаза.

— Ладно, — согласилась она, села, положила в чашку два куска сахара и стала размешивать его ложечкой. — Значит, дело было так. В 1963 году произошел официальный разрыв между Коммунистической партией Советского Союза, КПСС, и Коммунистической партией Китая, КПК. Этот раскол сильно повлиял на все коммунистические организации в мире, и мы тоже не остались в стороне. Шведская коммунистическая партия, ШКП, раскололась на три фракции.

Она взмахнула указательным пальцем левой руки.

— Правой фракцией руководил К.-Х. Херманссон. Эта фракция дистанцировалась как от сталинистов, так и от маоистов, превратившись в партию старых добрых ревизионистов, которых мы можем с полным правом именовать социал-демократами. Сейчас это левая партия, которая имеет в риксдаге десять процентов мест.

Берит сделала глоток и взмахнула в воздухе средним пальцем.

— Теперь перейдем к центральной фракции, — сказала она. — Ею руководил главный редактор «Норшенсфламман» Альф Лёвенборг, который продолжал придерживаться просоветской ориентации.

Дальше в ход пошел безымянный палец.

— Левая фракция, ведомая Нильсом Хольмбергом. Эта фракция симпатизировала китайцам.

— Когда все это происходило? — спросила Анника.

— ШКП раскололась после своего двадцать первого съезда в мае 1967 года, — ответила Берит. — Партия стала называться «левая партия» — коммунисты, левая фракция откололась и образовала Коммунистический союз марксистов-ленинцев, КСМЛ. Потом пошло-поехало. Вьетнамские события, Кларте, мятежи, революции — все это росло как грибы после дождя. Наш шестьдесят восьмой ознаменовался занятием общественных зданий и мятежом в Упсале. Фактически это было самое худшее — беспорядки в Упсале. Нам все время угрожали.

Она подняла руку и поднесла к уху воображаемую телефонную трубку:

— «Если вы не явитесь к массам, чтобы выслушать их критику, то к вам придут товарищи и приведут вас силой».

— Чудесные ребята, — сказала Анника. — Это и были маоисты?

— Знаешь, на самом деле с настоящими маоистами никогда не было проблем. Они всегда задавали себе вопрос: что на нашем месте сделал бы «великий кормчий»? Стал бы он предпринимать те или иные действия во имяреволюции? Если ответ был отрицательный, то они отступались. Самые худшие — это охвостье, подонки, присосавшиеся к движению, это они прибегали к терактам, сеяли массовый психоз, плодили секты.

Она посмотрела на часы.

— Мне надо идти, — сказала Берит. — Партия защиты окружающей среды обещала в тринадцать часов выступить с инициативой относительно рыболовных квот в Балтийском море.

Анника театрально зевнула.

— Ну а ты, — Берит встала, убрала со стола тарелку и чашку и бросила в мусорную корзину, — пиши о своем убитом журналисте, а мы будем мусолить куда более важные вопросы — о безвинно убиенной треске.

Анника хохотала так, будто вокруг никого не было. Кусок лазаньи на тарелке уже застыл. Анника брезгливо отодвинула ее от себя. Потом до нее дошло, что в зале ее коллеги. Некоторые вполголоса переговаривались, другие, сидя за столами в одиночестве, склонились над газетами, зажав в руках пластиковые вилки. Где-то за прилавком гудела микроволновая печь. Два редактора из отдела спорта купили восемь венских булочек.

Она медленно допила кофе. Кто она? Всего лишь один из темных силуэтов на фоне холодного света, одна из рабочих газетной фабрики.

Функция, а не личность.


Томас всегда считал не слишком приятными встречи в учреждениях областного совета. Несмотря на то что в высшей степени позитивно относился к совместной работе обоих объединений, он всегда ощущал свою слабость, когда такие встречи происходили на территории Софии Гренборг. Речь, впрочем, шла о сущих пустяках — он не мог найти нужное помещение, входил не в тот лифт, не знал, как обращаться к обслуживающему персоналу.

Такого никогда не случалось в общинном объединении, и это сильно задевало Томаса.

Тяжело вздохнув, он открыл дверь здания на Хорнегатан, холод сразу обжег уши. Вообще, уши его давно стали чувствительными к морозу. След детского увлечения хоккеем, когда всю зиму проходили бесчисленные турниры на открытых площадках. Оказалось, что вход в областной совет находится на противоположной стороне улицы, и было бы глупо опускать клапаны шапки.

Добравшись до пятого этажа, он растерялся перед входами в лабиринт коридоров. Но тут он увидел шедшую ему навстречу Софию — с развевающимися светлыми прямыми волосами, в расстегнутом жакете, в стучащих по паркету туфельках на высоком каблуке.

— Добро пожаловать, — приветливо сказала она и протянула Томасу руку. — Все уже собрались.

Он принялся стягивать куртку, расстроившись оттого, что заставил людей ждать себя.

Она сделала еще один шаг навстречу. Томас ощутил запах ее духов — легкий, свежий, спортивный.

— Ты не опоздал, — шепнула она. — Они пьют кофе в конференц-зале.

Он облегченно вздохнул и улыбнулся, удивляясь ее проницательности.

— Хорошо, — прошептал он в ответ, глядя в ее поразительно прозрачные синие глаза.

— Как ты себя чувствуешь? — снова шепотом спросила она. — Похмелье не мучит?

Он широко улыбнулся.

— Одно можно утверждать наверняка, — тихо ответил он. — У тебя похмелья точно не было. Ты выглядишь просто умопомрачительно.

Она опустила голову, но Томас мог бы поклясться, что София слегка покраснела, но в тот же миг он, словно со стороны, услышал эхо своих слов, уловил их смысл, и румянец залил и его щеки.

— Я хотел сказать… — произнес он и отступил на шаг.

Она подняла глаза, приблизилась к Томасу и положила ладонь на рукав его пиджака.

— Все нормально, Томас, — шепнула она, подойдя так близко, что он почувствовал ее дыхание.

Он задержал взгляд на ее глазах, потом отвернулся, снял галстук, поставил на банкетку портфель, открыл его, сунул туда галстук и подумал, не горят ли с мороза его уши ярко-вишневым цветом.

— Я поработала с брошюрами, — сказала она. — Надеюсь, с ними все в порядке.

Он насторожился и посмотрел на кипу брошюр, лежавших в его портфеле. Он был намерен представить их сам, а теперь получится, что все это предложение, которое отчасти было в сфере его ответственности, будет выглядеть как заслуга исключительно Софии и областного совета.

Томас закрыл портфель.

— Понятно, — сказал он, чувствуя, как улыбка сползает с его лица. — Ты можешь попросить вашего сетевого редактора связаться с нашим, чтобы мы могли выложить весь материал в Интернет, что, собственно, вы должны были сделать сами.

Она нервно переплела пальцы и вытянула руку в сторону конференц-зала.

— Да, — сказала она, — я знаю.

Пер Крамне, представитель департамента юстиции, встал, когда Томас вошел в зал, поспешил к нему навстречу и сердечно поприветствовал.

— Искренне прошу простить меня за вчерашнее, — сказал он. — Эти проклятые выборы в ЕС…

Томас поставил портфель на стол и поднял обе руки.

— Никаких проблем, — сказал он. — Нам было что обсудить. У объединений общин и областных советов весной будет конгресс, и мы обсуждали вопросы возможного сотрудничества, а поскольку я вхожу в число организаторов…

Он слишком поздно осознал свою ошибку. Взгляд Крамне красноречиво говорил о том, что его меньше всего на свете интересуют какие-то предложения какого-то там объединения.

— Все здесь? — громко спросил Крамне и повернулся лицом к собравшимся. — Давайте в темпе, сегодня же пятница, черт бы ее побрал.

Томас достал свои документы и украдкой посмотрел на собравшихся — не заметил ли кто его досадный промах.

Разумеется, инициативу надо было предоставить Крамне. Департамент юстиции всегда занимает высшие места в иерархии. Представители Государственного полицейского управления промолчали, так же как прокуратура и полиция безопасности. Томас взял инициативу на себя и представил буклет, где содержались объяснения того, почему угрозы в адрес народных избранников являются неприкрытой опасностью для демократии, и предложил конкретные меры и направления деятельности, призванные отслеживать эту опасность. Он рассказал о своих контактах с комитетом по предупреждению преступлений, не забыв при этом кивнуть его представителю. Описал проект, в котором были учтены мнения экспертов.

— Я полагаю, что нам необходимо исследование оценочных критериев, — сказал он в конце. — Эта проблема касается всех и каждого. Не только политиков, но и всех граждан. Мы должны поставить этот вопрос широко. Как относится общество к угрозам и насилию в отношении демократически избранных представителей? Какие критерии оценки мы должны положить в основу исследования причин молчания политиков?

Он оторвался от текста, осмотрел зал и понял, что целиком овладел вниманием аудитории.

— Я думаю, что мы должны постараться запустить дебаты в прессе, — сказал он, — чтобы создать старое доброе общественное мнение. В газетах должны появиться статьи, показывающие, как надо вести себя политикам в наше время. В статьях надо приводить примеры людей, принявших вызов крайне правых экстремистов и анархистов. Это очень важно, так как ни в коем случае нельзя преувеличивать опасность, чтобы не отпугивать тех, кто только начинает свой путь в политике…

Быстро было решено организовать комитет по выработке оценок под председательством Томаса, собрать воедино печатный материал и поручить секретариату общинного объединения следить за публикацией результатов исследования.

Томас закончил выступление анекдотом из жизни общинного совета в Емланде. Этот анекдот всегда вызывал у аудитории взрыв хохота и разряжал обстановку. Потом все быстро засобирались, и через пять минут в зале остались только Томас и София.

Что поделаешь — вечер, да еще и пятница.

Томас принялся сортировать свои записи, а София тем временем собрала документы, оставленные на столе участниками встречи. Он не знал, как София отреагирует на то, что он оставил ее в тени, унизил, перехватил у нее инициативу. Буклет был в равной степени ее заслугой и плодом ее работы, то же самое касается и обсуждения исследований оценок.

— Должна сказать, — произнесла София, подходя к Томасу, — что ты сегодня выступил просто фантастически.

Он удивленно поднял голову и почувствовал, что на лбу у него выступила легкая испарина.

Но в тоне Софии не было ни иронии, ни горечи. Глаза ее сияли.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Ты действительно можешь ставить вопросы и продвигать предложения. — Она приблизилась к нему еще на шаг. — Все были за, даже юстиция.

Он снова потупился:

— Это очень важный проект.

— Я знаю, — сказала она, — и это просто замечательно, что ты так думаешь. Ты на самом деле веришь в то, что говоришь, поэтому с тобой очень приятно работать…

От аромата ее духов у Томаса перехватило дыхание.

— Приятных выходных, — пожелал он, взял портфель и направился к двери.


Анника набрала прямой номер Сюпа, испытывая при этом неприятное чувство в животе. Это ощущение возникло из-за неопределенности, прозвучавшей в голосе комиссара во время их утреннего разговора. Может быть, он жалеет, что поделился с ней информацией о Рагнвальде? Может быть, подумал, что эти сведения завтра окажутся в газете? Не почувствовал ли он себя обманутым?

Потной ладонью она ощущала вибрацию сигнала в телефонной трубке.

— Так что у вас случилось? — настороженно спросила она, когда комиссар ответил.

— Случилось нечто очень печальное, — ответил полицейский. — Убили Линуса Густафссона.

Первой реакцией была абсолютная пустота в голове. Это имя ничего ей не говорило.

— Кого? — переспросила она.

— Свидетеля, — ответил Сюп, и в мозгу Анники упала невидимая завеса, сознание осветилось ослепительно-белым лазерным лучом, рухнули все защитные стены, пронесся ураган, сметающий чувством вины все мысли. Она слышала только свое тяжелое дыхание.

— Как это случилось?

— Ему перерезали горло в его же комнате. Мать обнаружила его лежащим в луже крови, когда пришла утром с работы.

Анника неистово замотала головой.

— Этого не может быть, — прошептала она.

— Мы не без основания подозреваем, что оба убийства связаны между собой, но пока не знаем, как именно. Единственное, что их связывает, — это то, что мальчик был свидетелем первого убийства. Способы убийства абсолютно разные.

Правой рукой Анника прикрыла глаза, на сердце лежал камень, становившийся все тяжелее, мешавший дышать.

— Это моя вина? — спросила она.

— Что вы сказали?

Она откашлялась.

— Линус сказал мне, что, кажется, знает убийцу, — произнесла она. — Он не говорил вам, кто это мог быть, по его мнению?

Комиссар не был игроком в покер. Удивление его было искренним и неподдельным.

— Для меня это новость, — сказал он. — Вы уверены?

Она попыталась взять себя в руки, восстановить логическое мышление и вспомнить об ответственности журналиста.

— Я обещала мальчику полную анонимность, — подумала она вслух. — Имеет ли это значение теперь, когда его уже нет?

— Теперь это уже не играет никакой роли, он пришел к нам добровольно, и это освобождает вас от обета молчания, — сказал полицейский, и Анника вздохнула с некоторым облегчением.

— Когда я говорила с ним, он сказал, что, возможно, знает убийцу, но об этом я в своей статье ничего не писала. Я подумала, что не стоит размахивать этим фактом.

— Правильная мысль, — согласился полицейский, — но, к сожалению, это не помогло.

— Может быть, он рассказал об этом кому-то еще?

— Об этом мы не спрашивали, но собираемся выяснить.

Затянувшееся молчание становилось тягостным. Чувство вины мешало Аннике связно мыслить и говорить.

— Я чувствую себя виноватой, — промолвила она.

— Я вас понимаю, — сказал полицейский, — но это не так. Испытывать чувство вины должен совсем другой человек, и, будьте уверены, мы его возьмем.

Она напряженно думала, массируя глаза.

— И что вы делаете? Стучитесь в двери? Ищете отпечатки пальцев? Разыскиваете следы ног, машин и мопедов?

— Все это и еще многое другое.

— Допрашиваете друзей, учителей, соседей?

— Готовы приступить.

Анника, дрожа всем телом, записывала.

— Вы что-нибудь нашли?

— Мы решили осторожно обращаться с информацией.

В трубке снова повисло молчание.

— Утечка, — сказала Анника. — Вы подозреваете, что утечка произошла в доме, и поэтому преступник понял, кто свидетель.

На другом конце провода послышался тяжелый вздох.

— Найдется много людей, которые могли об этом рассказать, и среди прочих в первую очередь он сам. Он, конечно, не хотел светиться в средствах массовой информации, но, по крайней мере, двое из его друзей знали, что он был свидетелем убийства. Мать рассказала об этом своему начальнику на работе. Может, и вы кому-то рассказали?

— Нет, никому, — ответила она. — Могу поклясться.

Опять наступило молчание, хрупкое, неуверенное молчание. Естественно, она была не из их города, он не знал, зачем она, собственно, туда приехала, он воспринимал ее как столичную журналистку, которую, может быть, никогда больше и не встретит. Какой с нее спрос?

— Можете на меня положиться, — глухо произнесла она. — Говорю это, чтобы вы знали. Что я могу написать?

— Воздержитесь от описания способа убийства. Здесь мы пока не все прояснили. Цитируйте мои слова о том, что убийство было в высшей степени зверским и что полиция Лулео потрясена его жестокостью.

— Могу ли я встретиться с матерью? Написать о том, как она его нашла?

— Это логично, поэтому можете об этом написать, но не вступайте с ней в контакт. К тому же она сейчас не дома, ее отвезли в больницу, чтобы не допустить острого психоза. Сын был для нее свет в окошке. Отец его по-своему несчастный человек, из тех, кто либо сидит, либо пьянствует и терроризирует владельцев магазинов на Стургатан.

— Он не мог это сделать?

— Папаша был в вытрезвителе с пяти часов вечера вчерашнего дня, а в семь утра его перевезли в Боден.

— Я бы назвала это железным алиби, — сказала Анника. — Могу ли я все же чем — то вам помочь? Не нашли ли вы что-то особенное, что можно отметить в газете?

— Последним, кто совершенно точно видел мальчика, был шофер автобуса, который делал последний рейс до Свартэстадена вчера вечером. На конечную остановку он приехал сразу после десяти. По нашим предварительным данным, мальчик умер приблизительно в это время, так что если кто-то видел его около этого времени, то охотно даст о себе знать.

— Вы говорили с шофером автобуса?

Сюп тяжело вздохнул.

— И со всеми пассажирами, — сказал он. — От них мы не добились ничего путного.

Аннике вдруг пришла в голову новая мысль.

— Вы говорите, что мальчика убили в его комнате? Но как злоумышленник пробрался в квартиру?

— Дверь не была взломана.

Анника напряженно думала, пытаясь вытеснить чувство вины, избавиться от него, хотя великолепно понимала, что ни мысли, ни плещущий в крови адреналин не смогут избавить ее от этой тяжкой ноши.

— Он мог сам впустить его, — сказала Анника. — Может быть, мальчик знал этого человека.

— Преступник мог просто постучаться в дверь или подстерегать его в темном подъезде. Да и замок был такой же хитрый, как на дровяном сарае. Достаточно просто посильнее толкнуть дверь, чтобы ее открыть.

Анника изо всех сил старалась сохранить ясность ума и способность к суждениям, но никак не могла уловить нить рассуждений комиссара.

— Что я могу написать? — снова спросила она. — Могу ли я ссылаться на эти сведения?

В голосе полицейского послышалась безмерная усталость.

— Пишите что хотите, — сказал он и отключился.

Анника продолжала сидеть с трубкой в руке, тупо глядя на вопросы о Рагнвальде, которые аккуратной колонкой выписала в своем блокноте.

Едва она успела отложить трубку, как раздался резкий сигнал внутренней селекторной связи, заставивший ее вздрогнуть.

— Можешь на минутку зайти ко мне? — спросил Андерс Шюман.

Анника продолжала сидеть словно парализованная, отчаянно пытаясь уцепиться за что-то реальное, она лихорадочно рыскала взглядом по беспорядку на столе, по блокнотам и ручкам, по газетам и вырезкам, по всем этим орудиям добывания истины. Надо, чтобы вина исчезла, испарилась, сжалась. Она изо всех сил вцепилась в край письменного стола.

Это ее вина, это ее ошибка. Господи, это же она, она уговорила мальчика заговорить.

Отчасти она виновата в этом, это ее амбиции решили судьбу несчастного мальчика.

«Мне так тяжело. Прости меня, малыш».

Ей стало немного легче. Тяжесть в груди постепенно отпустила, исчезло онемение в руке, пальцы стали шевелиться.

Надо поговорить с его мамой, но не теперь, позже.

Есть же будущее, завтра настанет новый день, жизнь продолжится, и тогда они встретятся.

Тот, кто достаточно долго просидит на берегу реки, увидит, как мимо проплывут трупы его врагов.

Она всхлипнула, потом улыбнулась этой китайской пословице, которую так любила цитировать Анна Снапхане.

Люди не умирают, подумала она. Просто нам так кажется.

Она собрала со стола свои бумаги.

* * *
Шеф-редактор стоял у окна с компьютерной распечаткой в руке и смотрел на русское посольство. Анника искоса взглянула на большой стол. Сегодня Шюман, по крайней мере, аккуратно сложил простыни с цифрами продаж и диаграммами графиков.

— Садись, — сказал он и, смягчив взгляд, указал ей на стул для посетителей.

Испытывая какую-то неловкость, она села.

— Я прочитал набросок твоей статьи о Рагнвальде, — сказал Андерс Шюман, — и я понимаю, что ты имеешь в виду, когда ты говоришь, что это не статья, а лишь идея.

Анника положила ногу на ногу и скрестила на груди руки, потом поняла, что приняла оборонительную позу, расслабилась и снова приняла прежнее положение, опустив руки и поставив на пол обе ноги.

— Такой же сомнительной показалась мне статья об убийстве Бенни Экланда. Ты исходишь из положения, которое кажется мне неудачным.

Анника не смогла подавить идущий из глубин сознания импульс и снова скрестила руки на груди.

— Что ты хочешь этим сказать?

Шюман откинулся на спинку стула. Рубашка, натянувшись, разошлась между пуговицами, обнажив пупок.

— Мне кажется, что ты слишком большое значение придаешь мифу терроризма, носишься с ним как с писаной торбой. Не все преступления имеют отношение к терроризму, не всякое насилие — террористический акт. В журналистике надо быть более взвешенным и уметь дистанцироваться от эмоций, иначе мы демонизируем террористов, надуваем их, превращаем во всесильный орден. Мы используем термин «терроризм», вешаем его ярлык на разные, действительно происходящие события, раньше, чем сами…

Она взглянула на него с нескрываемой иронией и всплеснула руками.

— Будь так добр, — сказала она, — прочти мне лекцию по журналистской этике.

Он с такой силой стиснул зубы, что на шее надулись вены.

— Я не собираюсь читать тебе мораль, просто хочу подчеркнуть…

Анника подалась вперед, чувствуя, как кровь бросилась ей в голову.

— Я всегда думала, что ты держишь меня за свободного журналиста, — сказала она, — что ты полагаешься на мои способности к суждению о том, что является существенным, а что — нет.

— Анника, поверь мне, я действительно так считаю, но…

— Здесь есть нечто такое, и я это чувствую. Убийца пришел к нему, потому что он знал нечто такое, чего не должен был знать.

— Дай мне договорить. Я могу лишь еще раз подчеркнуть, что полностью поддерживаю тебя в твоей роли, но все же я — ответственный редактор, это я решаю, кого нам называть террористом, а кого — нет, поэтому я даю тебе задания, а ты убегаешь в самовольные командировки и делаешь ненужную работу.

Анника хотела было встать, но застыла на месте, склонившись над столом с полуоткрытым ртом и пылающими глазами. В тишине, наступившей после его слов, в ее голове закружились мысли; она должна найти всему объяснение, должна все понять.

— Поездку мне разрешил Спикен, — сказала Анника. — Он ничего не говорил тебе о моей командировке?

Вздохнув, Шюман встал.

— Сказал, но не все. Я хотел лишь указать на то, что тема терроризма и террористических актов начинает занимать непропорционально большое место в твоей профессиональной деятельности.

— В последние годы эта тема стала необычайно актуальной, так, во всяком случае, говорят все.

Анника села. Шеф-редактор обогнул ее стул и подошел к столу.

— Я хочу, чтобы ты подумала о том, нет ли у тебя какого-то мотива, который заставляет тебя проявлять особый интерес к терроризму.

— Что ты имеешь в виду?

Шюман снова вздохнул, рассеянно провел пальцами по афише с рубриками газеты.

— Ты хочешь сказать, не идентифицирую ли я себя с террористами? Что я сама убила человека, что в моем воспаленном мозгу родился образ убийцы-маньяка, которого в действительности не существует? Или ты думаешь, что пребывание в туннеле с террористом и его динамитом заставляет меня теперь видеть террориста с бомбой под каждым кустом? Ты так это видишь?

Андерс Шюман протестующе поднял обе руки.

— Анника, я не знаю, но единственное, что могу сказать, — это очень причудливая и странная история, я не могу печатать историю о каком-то чертовом Рагнвальде, который, может быть, давно умер и похоронен, или выращивает смородину в Москоселе, или работает водолазом в Редднинге, или черт его знает чем он еще может заниматься. Но то, что ты пишешь, — это важно, это обвинение в преступлении.

— Рагнвальд — это кличка, его настоящее имя неизвестно, и он не опознан.

— Возможно, под именем Рагнвальд он больше известен, чем под своей настоящей фамилией, мы ведь знаем, как это бывает, не так ли?

Анника не ответила. Стиснув зубы, она смотрела на занавески, скрывавшие таинственные помещения русского посольства.

— Кроме того, — продолжал Шюман, — здравый смысл подсказывает, что сама идея статьи не вполне заслуживает доверия. Шведская провинция — это не то место, где воспитывают законченных террористов, или как?

Она изумленно посмотрела на шефа.

— Ты шутишь? — спросила она. — Ты настолько невежествен? Посылку с бомбой изобрел какой-то тип из Тёребуды. Посылка взорвалась в руках директора Лундина на Хамнгатан в августе 1904 года.

— Ты, — сказал он, и по его тону чувствовалось, что он изо всех сил старается говорить спокойно и связно, — понимаешь, что дела газеты идут неважно. Мы не можем ставить себя в положение авантюристов, надеющихся с помощью таких, с позволения сказать, достоверных вещей, как этот чертов террорист, вернуть себе читателей.

Она рывком поднялась с места. Адреналин захлестывал ее по самое горло.

— Достоверность? Ты что, действительно воображаешь, что публика покупает нашу газету благодаря серьезной и солидной журналистике?

Она разразилась деланым смехом.

— Анна Николь Смит на прошлой неделе бегала три дня кряду. В субботу какой-то парень во время ток-шоу онанировал перед камерой. В воскресенье наследная принцесса поцеловала своего бойфренда. Что это? Ты разве не понимаешь, что сделал с этой газетой? Или обманываешь сам себя?

Она видела, что он хотел взорваться, но усилием воли подавил это желание.

— Я думал, ты счастлива, что газета продолжает выходить, — произнес он сдавленным голосом.

— Подсчет показателей продаж ты называешь выходом и существованием газеты? Знаешь, как это называю я? Делать ставку на грязь и дерьмо.

— Мы второсортная газета. Нам надо печатать больше желтой и скандальной информации, чем может себе позволить перворазрядная газета. Ты хочешь, чтобы мы перестали существовать?

— Я не хочу, чтобы мы существовали такой ценой. Мне жаль, что ты изгоняешь профессионализм из нашей газеты.

Она сама удивилась своему неподдельному волнению.

— Это неправда, — сказал он, немного овладев собой. — Мы все еще занимаемся серьезной журналистикой, и ты это прекрасно знаешь. Я думаю, что ты должна иметь более широкую перспективу, нежели становиться в позу вульгарного критика. Будь все же немного справедливее.

— Это не мешает мне сожалеть о путях развития современной журналистики. Стираются границы между реальностью и вымыслом. И мы, и другие таблоиды пишут о мыльных операх и ток-шоу так, как будто это самая важная часть нашей жизни. Это неприемлемо.

— Ты забываешь о Каине и Авеле, — сказал Шюман и попытался улыбнуться.

— При чем тут Каин и Авель?

Анника скрестила руки на груди, ожидая ответа.

— Быть на виду — вот что самое главное для человека, не ты ли сама это сказала как-то раз? Фактически на телевидении, не так ли? Оказаться в документальном ток-шоу, которые снимаются и выкладываются в сеть двадцать четыре часа в сутки, — разве это не то же самое, что быть все время на виду у Бога?

— И кто же этот Бог? Телевизионные камеры?

— Нет, — ответил Шюман, — телезрители. Когда, в последнее время, у кого-нибудь из нас был шанс быть Богом?

— Ты и так уже Бог, причем каждый день, по крайней мере в этой газете, — не скрывая сарказма, сказала Анника. — Такой же могущественный, несправедливый и полный злобных помыслов, как и настоящий Бог в отношении Каина и Авеля.

Теперь не нашелся что ответить Андерс Шюман. Анника продолжала слышать эхо своей филиппики, видимо, она сумела сильно его задеть.

— Мне очень жаль, что моя статья об убитом журналисте будет выброшена из номера, — быстро сказала она, чтобы сгладить возникшую неловкость.

— Твой журналист был никому не известен, — сказал Андерс Шюман, глядя в окно. — К тому же связь этого убийства с терроризмом весьма сомнительна.

— А чем знаменита Паула с поп-фабрики?

— Паула заняла второе место в конкурсе и записала сингл, вошедший в семерку лучших. Она заявила о происшедшем в полицию, предъявила имя и фотографию, не считая слез, — сказал Шюман без малейшего смущения.

Анника шагнула вперед и остановилась за его спиной.

— И зачем она это делает? Значит, она уже выпала из рейтинга. Может, нам стоит подумать, прежде чем бросаться в услужение к этим так называемым знаменитостям? Кого она обвиняет?

— Если бы ты отошла от своих принципов и почитала о ток-шоу, то знала бы это. — Он повернулся к ней лицом, всем своим видом давая понять, что пошутил.

— Мне кажется, что мы должны тоже показать фотографию убийц и назвать их по имени, ты так не думаешь? — Она заметила вдруг, как дрожит ее голос. — Мне просто интересно, как низко можем мы пасть?

Лицо шеф-редактора стало почти неразличимым в сумерках.

— «Хайлендер» на ТВ-Плюс создали целую систему сексуального использования претенденток на участие в ток-шоу, — без всякого выражения сказал Шюман, — но мы об этом не пишем. Пока, но работаем в этом направлении.

Он прикрыл ладонями глаза.

— Знаешь, Анника, — сказал он, — я вовсе не хочу с тобой из-за этого ссориться. Я не собираюсь давать тебе отчет о своих приоритетах, так как фактически надо спасать идущую ко дну газету.

— Зачем ты тогда все это делаешь?

— Что?

Она подхватила свои бумаги, пытаясь скрыть подступавшие к горлу слезы.

— Я работаю дальше, — сказала она, — и ты не имеешь ничего против этого. Но я понимаю, что ты всегда должен быть главным. Оззи Осборн бросит через соседский забор еще одну кость, чтобы я окончательно поняла свое место.

Она торопливо вышла, чтобы он не успел заметить ее злых слез.


Они сидели перед телевизором, держа в руках стаканы с вином. Анника смотрела прямо в экран, но не видела и не понимала, что там происходит. Дети уже спали, на кухне тихо жужжала посудомоечная машина, в прихожей пылесос терпеливо дожидался, когда хозяйка наконец подойдет к нему. Анника чувствовала себя совершенно разбитой. Она тупо смотрела на экран, где какой-то человек ходил взад и вперед по фойе отеля, но в мозгу билась одна мысль, тяжко теснило в груди.

Мальчик Линус, такой трогательный со своими вихрами, такой нежный и внимательный, она зажмурилась и отчетливо увидела его глаза, умные, немного настороженные. Сухой голос Шюмана эхом отдался в ее мозгу: «Твой журналист никому не известен, и я не обязан давать тебе отчет в своих действиях».

Рядом внезапно рассмеялся Томас — громко и от души. Анника вздрогнула от неожиданности:

— Что такое?

— Он все же чертовски хорош.

— Кто?

Муж посмотрел на нее как на ненормальную.

— Понятно, что Джон Клиз, — сказал он и махнул рукой в сторону телевизора. — В «Фолти Тауэре».

Он отвернулся от нее и снова уставился в телевизор, отпил немного вина и принялся смаковать его во рту.

— Кстати, послушай, — сказал он, — это не ты выпила мою «Виллу Пуччини»?

Она прикрыла глаза, потом искоса взглянула на Томаса:

— Почему это твою?

Томас удивленно воззрился на жену:

— Что с тобой? Я просто спросил, не ты ли выпила мое вино, потому что собирался его завтра открыть.

Она встала:

— Я, пожалуй, пойду спать.

— Но в чем дело?

Она повернулась к нему спиной и пошла в холл.

— Анника, милая, ради бога, что с тобой? Подожди. Иди сюда. Я же так тебя люблю. Сядь рядом со мной.

Она остановилась в дверном проеме. Томас встал и подошел к ней, обнял за плечи. Она почувствовала, как его тяжелые руки обвили ее тело, ладони легли на груди.

— Анника, пойдем. Ты даже не притронулась к вину.

Она не смогла сдержать жалобный вздох.

— Хочешь знать, что я сегодня сделал на работе? — спросил он и снова повел жену к дивану, усадил ее, потом сел сам и притянул Аннику к себе. Она уткнулась носом в его подмышку, пахнущую дезодорантом и мылом.

— Что же ты сделал? — с трудом проговорила она в его ребро.

— Я провел очень важное совещание по нашему проекту для целой рабочей группы.

Она молчала, ожидая продолжения.

— Ты здесь? — спросил он.

— Не совсем, — шепнула она в ответ.

14 ноября, суббота

Мужчина шел неуверенной утиной походкой по улице Линнея в направлении Фюрисона. Левая рука прижата к животу, правая прикрывает ухо, на лице страдальческая усмешка — предчувствие возвращения не только боли, но и захлестнувших его в поезде воспоминаний. Он был беззащитен — они заливали его, они гремели, ревели в его мозгу как неудержимый поток, взметая со дна сознания вещи, о которых он уже давно забыл. Теперь все это вернулось — образы, запахи, звуки, не причинявшие ему никакого вреда, пока они покоились, непотревоженные, среди прочего старого хлама. Но теперь они неумолчно пели, вещали и декламировали так громко, что он перестал слышать собственные мысли.

Остановившись, он поднял голову и посмотрел на одно окно второго этажа студенческого общежития на Фьелльстедска, окно с рождественской звездой и цветочками на подоконнике. Мысленно он снова был здесь, с девушками, которых тискал три с половиной десятилетия тому назад, здесь были его первые женщины, пахнувшие пивом, и он сам, краснеющий от своей неуклюжести.

Он сильно изменился с тех пор, и этот мир теперь казался ему чуждым. Его непритворное изумление перед величием и могуществом мира обернулось разочарованием его ограниченностью, болью, как от удара лицом о железные ворота.

Звуки слились в невыносимый вой, он слышал шорох на полу, видел крыс, смотрящих на него с подоконников, холодных от утреннего мороза, он видел их в ином свете, под замерзшими стеклами, видел половичок, захваченный из дому на память о матери, которая сплела его из детской курточки и своей старой нижней юбки.

— Это из Кексгольма, — говорила она, позволяя ему потрогать нижнюю юбку. Льняная ткань была тонка, как шелк. — Лен в Карелах — лучший на всей земле.

Лен шуршал под его детскими пальчиками, и он сердцем чувствовал неизбывную силу древней страны, страны детства матери. Чувствовал, как велика ее тоска по этой утрате.

Он трудно задышал, это было слишком тяжелое воспоминание, да и что он мог бы с этим поделать?

Он никогда не обманывал себя в том, что касалось его семьи, единственного, что у него еще оставалось.

Он повернулся спиной к студенческому общежитию, удерживая, сколько мог, окна второго этажа боковым зрением, потом дал им ускользнуть, чтобы никогда больше к ним не возвращаться.

Спотыкаясь, он побрел по Свартбексгатан, гул в голове стих, стало немного легче дышать. Вокруг высились дома. Он плохо помнил это место, украшенное символами приближающегося Рождества. Должно быть, эта улица в конце шестидесятых выглядела по-другому. Он немного выпрямился, опустил руку от уха, чтобы воспринять действительность во всей ее лжи, услышать безобразную какофонию витринных фальшивых песен. Они манили и звали — эти полуобнаженные пластиковые женщины без голов, пляшущие игрушки на батарейках Made in China, мигающий свет, заливающий утренние халаты и шелковые трусики. Все электронное — включить, зарядить, включить, зарядить.

Стараясь спастись от этого зрелища, он поднял голову и принялся рассматривать гирлянды, протянутые к огромной, залитой золотистыми огнями елке, перегородившей улицу. Он еще выше задрал голову и увидел университет, стоящий слева дворец, храм Святой Каролины, хранилище бесценного сокровища, Codex Argenteus, Серебряного Евангелия.

Он остановился, затаил дыхание, прислушался к отдаленному реву чудища всеобщего потребления.

Сегодня и правда очень холодно. Таких морозов в это время он не помнил. Он всегда удивлялся тому, как неподвижный морозный морской воздух усиливает цвета и делает более ярким свет, четко обрисовывает контуры. Он долго смотрел на тяжеловесную, устремленную ввысь двойную башню церкви с ее таинственными тенями, на прозрачное небо. Зажмурил глаза. Как давно он не был здесь. Он успел забыть, что такой хрупкий хрустальный воздух бывает только в Упсале. Пережитое потянуло его внутрь здания, он чувствовал, как леденеют его ноги, горло. Зубы начали непроизвольно стучать от холода.

Он с трудом дотащился до главного здания университета, остановился у входа, отделанного кирпичом и мрамором. Окинул взглядом высокую лестницу и принялся внимательно рассматривать символизирующие четыре первых факультета четыре статуи перед дверями: теологию, юриспруденцию, медицину, философию. Взгляд машинально задержался на женщине с крестом, на символе его факультета.

Ты изменник, подумал он. Ты должен был стать поборником жизни, но стал ее врагом.

Он поднялся по лестнице, уперся взглядом в три тяжелых дубовых двери с массивными железными ручками. Дверь на громадных петлях открылась удивительно легко, и он осторожно вошел в вестибюль. Огромное, похожее на придел храма помещение смотрело на него сверху своими тремя куполами света. Шаги эхом отдавались под сводами от мозаичного пола, отражались от блестящих гранитных колонн, лепнины, плафонов, от лестницы, ведущей в лекционный зал. Идя по этой лестнице, он всегда проходил мимо выложенного золотыми буквами изречения гуманиста Торильда: «Свободная мысль велика, но еще более велика мысль верная».

Свобода, подумал он, тирания нашей эпохи. Это был обман средневекового человека, человека, который жил в невинности, занимал неизменное и неоспоримое место в обществе, место, в котором у него не было ни причин, ни поводов сомневаться. Этот человек ставил духовную радость превыше всех остальных: экономического преуспеяния, личной свободы, сомнений в справедливости общественного устройства.

Он повернулся к залу спиной, символ расцветающего Ренессанса заставлял его плакать, как от боли. Ева соблазнила Адама, эта шлюха сыграла на его мужских чувствах и заставила откусить от плода древа познания, и невинный стал властелином. Восход солнца ослепляющего любопытства продолжается и продолжается с тех пор в течение многих столетий. Это любопытство отравило отношения людей амбициями и честолюбием, а потом явился Лютер, падший ангел, тюремный надзиратель и выковал последнее звено ножных кандалов рабочего класса. Он сказал: «Человек, рабство — твой удел. И будешь ты рабом и при капитале, и при всех твоих наслаждениях, и при свободе».

Он торопливо покинул спертую атмосферу науки, ее подгоревший призрак, вышел на улицу и повернул направо, оказавшись перед тем местом, где когда-то стояло до боли знакомое здание. Мысленно он вернулся туда, в тот новый, современный дом, построенный для встреч и собраний студентов.

Здесь обрел он свой истинный дом, свой духовный дом, нашел то, чего никогда не мог найти в палаточных городках лестадианства и в невыносимых церковных службах. Только здесь он впервые услышал слова «великого кормчего»: Народы мира, объединитесь и уничтожьте американских агрессоров и их лакеев. Народы всего мира, будьте мужественными, решитесь на борьбу, не бойтесь трудностей и идите от победы к победе. Тогда весь мир будет принадлежать народу, и погибнут все звери в образе человеческом.

Он закрыл глаза, изнутри и снаружи его охватила черная тьма, снова, как тогда, на мир опустилась поздняя ночь, ветреная и холодная, он был одиноким островом в море ночи, среди экстаза и аплодисментов, увидев единственный просвет в зале этого современного дома. Слова Мао сияли во тьме, повторялись трепещущими юношескими голосами, принимались радостно и без тени сомнения: Китайский и японский народы должны объединиться, народы всей Азии должны объединиться, все угнетенные народы и страны мира должны объединиться, все свободолюбивые страны должны объединиться, все страны и люди, подвергшиеся агрессии, управлению и власти американского империализма, должны объединиться и создать единый фронт борьбы с американским империализмом за освобождение планеты от агрессии и за создание прочного мира во всем мире.

Сразу после собрания они вышли, потные, обессиленные, счастливые, удовлетворенные, и он шел вместе с ними, и люди заметили его, спросили, истинный ли он революционер, и он ответил: «Да, народы мира, объединяйтесь для борьбы с американскими агрессорами и их лакеями». Они хлопали его по спине. Отлично, товарищ, значит, завтра в «Лаборемусе», в два часа. Он кивнул и остался стоять. В душе его горел неугасимый огонь. Дорога жизни открылась перед ним, освещенная ярким светом, и он понял, что настало время идти по ней.

Он вздохнул и открыл глаза. Уже стемнело, и он порядком устал. Скоро надо снова принять лекарство. До мотеля, где он остановился, было далеко, значит, придется искать остановку нужного автобуса. Анонимное проживание в больших гостиницах и никаких такси.

Он пошел к центральной автобусной станции, положив одну руку на живот. Другая болталась в такт ходьбе.

Он научился быть невидимкой.

16 ноября, понедельник

За ночь небо затянуло облаками. Анника, держа за руки детей, вышла из дому и слегка присела под тяжестью свинцовой громады нависшей над домом тучи и непроизвольно поежилась от холода и сырости.

— Нам обязательно идти пешком, мама? С папой мы всегда ездим на автобусе.

Они сели на сороковой автобус на улице Шееле и проехали две остановки до улицы Флеминга. Поездка прошла без всяких происшествий, из школы она снова вышла на улицу, ощущая пустоту в голове и груди. Она хотела было прогуляться до редакции, но едва не задохнулась от одной мысли о том, что ей придется брести по раскисшему снегу до самого Мариеберга. Она надеялась успеть на единичку, на новый автобус-гармошку — не самое удачное решение для запруженных центральных улиц, так как эта громадина двигалась со скоростью меньше семи километров в час, и пешком до редакции можно было добраться быстрее. Но она села в этот автобус, заняла место сзади у окна, залитого подтеками серо-коричневой дождевой воды, и приготовилась трястись до работы, как на средневековой повозке, запряженной парой ослов.

Как обычно, она прихватила с собой две кружки кофе и пошла в свою комнату. Войдя, тщательно закрыла за собой дверь, поправила занавески, обнаружила, что кофейный автомат, видимо, совсем испортился, потому что напиток был едва теплым. Горький вкус на губах показался ей личным оскорблением, от которого кровь прилила к щекам. Она не могла пойти и выплеснуть кофе, поэтому поставила кружки на угол стола — пусть это пойло плесневеет и гниет.

Не прерываясь, она написала сжатую сухую статью о взрыве на базе Ф-21 — сначала известные факты, потом подозрения полиции относительно личности преступника, профессионального террориста по кличке Рагнвальд и его низкорослого сообщника.

Она с неудовольствием перечитала написанное. Недостаток кофеина дал себя знать. В голове стоял глухой стук. Налитый в кружки кофе слабоват — он не поможет. Шюман хочет твердо установленных фактов, а не поэтических описаний прежних времен и их героев.

Испытывая свинцовую тяжесть во всех членах, она встала и только собралась пойти поискать нормальный кофе, как раздался звонок. На дисплее высветился номер Томаса. Анника в нерешительности застыла над телефоном, слушая зуммер.

— Я сегодня задержусь, — сказал он.

Это были давно знакомые слова, и она знала, что услышит именно их, но звучали они как-то приглушенно, не так небрежно, как обычно.

— Почему? — спросила она и невидящим взглядом окинула комнату.

— Сегодня должна состояться встреча рабочей группы, — сказал он с той же неуверенностью в тоне. — Или, по меньшей мере, ее руководящего ядра. Темавсетаже. Я знаю, что сегодня моя очередь забирать детей, но, может быть, ты меня выручишь?

Анника села, положила ноги на край стола, сквозь щель между занавесками посмотрела на пол бесконечного редакционного коридора.

— Хорошо, не волнуйся, — сказала она. — У тебя что-то случилось?

Ответ последовал с длинной задержкой и был произнесен преувеличенно громко:

— Нет, ничего особенного, а почему ты спрашиваешь?

Она напряженно вслушивалась в молчание, повисшее вслед за этими словами.

— Рассказывай, что там у тебя произошло, — сказала она тихо.

Он заговорил все тем же сдавленным голосом.

— Час назад мне позвонила одна женщина, — сказал он. — И она, и ее муж прошлой весной заполняли мою анкету. Они полномочные активисты центристской партии. На днях муж погиб. С тех пор я сижу на телефоне, обзваниваю всех…

Анника молча слушала, тяжелое дыхание Томаса буквально пульсировало в трубке.

— Почему она позвонила тебе и зачем все это рассказала?

— Все дело в нашем проекте, — ответил он. — Они сохранили присланные им копии статей об угрозах в адрес политиков, а я был одним из отправителей. Эта женщина считает, что ее мужа убили.

Анника сняла ноги со стола.

— Почему она так считает?

Томас тяжело вздохнул:

— Анника, не знаю, как это выдержу…

— Просто расскажи, что случилось, — сказала она тоном, каким разговаривала с детьми, когда те впадали в истерику.

Томас принялся неуверенно подыскивать слова:

— Не знаю, смогу ли я…

— Мне нужно существо дела, чтобы я четко поняла, что произошло.

Послышался еще один вздох.

— Ладно. Мужазастрелили в голову из его же оружия. Он был членом военизированной самообороны населения. В момент выстрела он сидел в кресле, и вот здесь жена видит главную нестыковку. Это было ее кресло, в которое он никогда не садился. Если бы он застрелился, тело нашли бы в его кресле.

Анника порылась в столе и взяла ручку.

— Где она живет?

— Как ты думаешь, его могли убить? Как ты думаешь, что они могут сделать с нашим проектом? Хотят ли его утопить? Не считаешь ли ты, что мы каким-то образом можем быть вовлечены…

— Где живет эта женщина?

Томас замолчал, но в этом молчании слышалось угрюмое недовольство.

— Зачем тебе это? — спросил он наконец.

Анника покусывала кончик ручки, вертела ее в руке и постукивала ею по зубам.

— Ты говоришь как ребенок, — сказала она. — Убили человека, а ты волнуешься из-за своей работы.

На этот раз ответ последовал без задержки и громко:

— А что ты сама делаешь в случае каждого убийства? Единственное, о чем ты думаешь, — это о реакции начальства и зависти коллег.

Она оставила ручку в покое, положила ее на стол и почувствовала звенящий вой в левом ухе. Она уже решила, что Томас отключился, когда в трубке снова послышался его голос.

— Недалеко от Эстхаммара, — сказал он, — в какой-то деревне в Северном Уппланде. Они сельские жители. Не знаю, насколько поздно я вмешался в это дело, это зависит от меры нашей ответственности и от того, к каким выводам придет полиция.

Она пропустила мимо ушей его оскорбление.

— Ты говорил со следователями?

— Сначала они расценили эту смерть как самоубийство, но после показаний супруги решили более внимательно изучить обстоятельства.

Анника снова положила ноги на стол.

— Из одного факта, что человек был убит, не следует делать вывод, что его застрелили из-за политики, если ты понимаешь, что я имею в виду. У него могли быть долги, злоупотребления, совращение малолетних, у него, в конце концов, мог быть душевнобольной сосед и бог весть что еще.

— Это понятно, — согласился Томас. — Сиди на месте и жди у моря погоды.

— Кроме того, — сказала Анника, глядя на занавески, — как ее зовут?

Последовало недолгое, но красноречивое молчание.

— Кого?

— Разумеется, женщину, которая тебе звонила.

— Я не хочу, чтобы ты вмешивалась в это дело.

Этот вялотекущий антагонизм тянется давно. Делать было нечего, Анника капитулировала.

— Твоей работе ничего не грозит, — сказала она. — Напротив, если этого человека действительно убили, то ваш проект приобретает еще большую значимость. Если политика связана с такой грязью, то вам следует запустить ваш проект как можно раньше. Возможно, удастся предотвратить такие трагедии в дальнейшем.

— Ты так думаешь?

— На этот раз плохими парнями будете не вы, поверь мне. Даже хорошо, что я напишу эту статью.

Четыре секунды Томас молчал. Анника отчетливо слышала его дыхание.

— Гуннель Сандстрем, — произнес он наконец. — Мужа звали Курт.


Томас отключился и вытер вспотевший лоб. Он едва не проговорился.

Когда Анника спросила, как «ее» зовут, он мысленно видел Софию Гренборг, ее блестящие волосы и веселые глаза, явственно слышал звонкий стук ее каблучков, чувствовал аромат ее духов.

Чуть-чуть, подумал он, в растерянности даже не понимая, что значит это «чуть-чуть». Он понимал только, что в нем что-то зажглось, с ним что-то произошло, в нем что-то началось, и он не знал, что можно сделать с этим «что-то», и все же не хотел, чтобы все осталось по-прежнему.

«Что-то» была София Гренборг, живущая в Эстермальме, в доме ее родителей.

Она понравилась бы его матери, пронеслось в голове Томаса. Он мельком вспомнил Элеонору. Внешность была ни при чем. Элеонора была высокая и худощавая, а София пониже и очень милая, но общим между ними было нечто другое — отношение, серьезность, что-то глубоко привлекательное, то, чего была начисто лишена Анника.

В меблированных комнатах плохая звукоизоляция, и однажды он слышал, как Анника описывала по телефону Элеонору. В этом что-то было: Элеонора и София чувствуют себя свободно в коридорах власти на собраниях, в великосветских салонах и в барах международных отелей. Анника так и осталась угловатой и скованной, она вечно разбрасывает везде свою одежду и выглядит так, словно постоянно стремится вылезти из кожи вон. Когда они путешествовали, она всегда стремилась пообщаться с местным населением и пошататься по дешевым кабачкам, мало интересуясь культурным наследием и бассейнами частных отелей.

Он дважды откашлялся, поднял трубку и набрал прямой номер Софии Гренборг в областном совете.

— Все отлично, — сказал он, — я свободен, после встречи можем пойти в джазовый клуб.


Анника взяла в редакции автомобиль с шипованными шинами, которые могли здорово пригодиться на узких дорогах Северного Уппланда. Радио было настроено на какую-то коммерческую станцию, и Анника оставила ее, пока не было рекламы.

Почти семьсот метров по Эссингеледен она ползла в черепашьем темпе, ритмичная музыка начала действовать ей на нервы, и она переключилась на Р-2. Новости на сербскохорватском сменились новостями на арабском, потом на сомалийском. Она вслушивалась в мелодику фраз чужих языков, пыталась разобрать знакомые слова, понять, о каких местах, о какой стране и о каком президенте идет речь.

После ресторана «Ерва» движение стало менее плотным, автомобили еще больше поредели, когда Анника миновала ответвление на аэропорт Арланда. Нажав педаль газа, она на приличной скорости домчалась до Упсалы, а оттуда свернула направо, к Эстхаммару.

Вокруг теперь простирались спокойные сельские пейзажи, чернозем, перечеркнутый замерзшими бороздами, островки деревень с красными домами, белыми оштукатуренными коровниками, села со школами и продовольственными рынками, ухоженное жилье, где проживали свою жизнь люди, о которых она не имела ни малейшего представления, колбасные лавки с занавесками из IKEA, украшенными абстрактными узорами, и с рождественскими гирляндами. Тусклый серый свет стирал очертания, делал их нечеткими. Анника включила стеклоочиститель.

Чем дальше к северу она ехала, тем уже и извилистее становилась дорога. Она целую милю тащилась за автобусом, ехавшим со скоростью шестьдесят километров в час, но потом смогла его обогнать, и это немного уменьшило мучившее ее напряжение. Главное было собраться и выехать из редакции. Она порылась в сумке и с самого дна достала описание пути, которое продиктовала ей по телефону Гуннель Сандстрем.

Мимо развязки, семь километров, а потом по правую сторону покажется красный хутор, у подъездной дороги конюшня. Перед верандой дома — маленький садик. Описание очень ясное и понятное, но Анника ухитрилась проехать мимо подъездной дорожки, ей пришлось резко затормозить, и только теперь она поняла, что дорога и правда была скользкой. Анника пропустила запряженную лошадью повозку и на холостом ходу проехала назад, внимательно рассматривая двор.

Большой старый деревенский дом справа, отделанный новыми панелями. Оконные рамы нуждались в покраске. Сравнительно новая веранда, затянутая яркими вязаными занавесками, на кухонном окне маленькая белая фарфоровая лампа и фигурки четырех святых. Слева — хозяйственные постройки, силосная башня, скотный двор и мастерская, навозная куча и какие-то сельскохозяйственные машины, которыми, кажется, давно не пользовались.

Настоящая сельская глубинка, подумала Анника, работящая, но не педантичная, традиционная, но не сентиментальная.

Анника заглушила мотор и заметила женщину, которая словно тень мелькнула в кухонном окне.

— Входите, — сказала Гуннель Сандстрем. У нее был высокий голос и опухшие от слез глаза.

Анника протянула ей свою сухую руку.

Женщина возрастом за пятьдесят была небольшого роста, приземистая и полноватая. Она излучала ясность, которой сама не придавала особого значения. Коротко подстриженные седые волосы, бордовая кофта, перехваченная поясом.

— Я сочувствую вашему горю, — сказала Анника, понимая, что звучит это неуклюже и неуместно, но судорожно вздернутые плечи женщины немного опустились, значит, слова оказались верными.

— Пожалуйста, раздевайтесь. Будете кофе?

Анника до сих пор чувствовала прогорклый вкус редакционного кофе на губах, но поблагодарила и сказала «да». Она повесила в прихожей куртку и сняла сапоги. Женщина перемещалась по дому свободно, все движения были заучены спинным мозгом за многие десятилетия жизни в одном месте. Что бы ни случилось, в этом доме гостю всегда предложат кофе. Гуннель подошла к плите, поставила нагрев на шестерку, налила в кофейник четыре чашки воды, достала с полки со специями зеленовато-розовую баночку, насыпала в мельницу четыре ковшика зерен. Высыпала порошок в кофейник и взялась за ручку, готовая снять его с плиты, когда напиток начнет кипеть.

Анника сидела за раздвижным кухонным столом, поставив рядом с собой сумку, украдкой присматривалась к механическим движениям Гуннель Сандстрем и старалась понять душевное состояние этой женщины. В кухне пахло хлебом, кофе, коровником и чем-то еще, напоминающим плесень. Анника не спеша оглядела открытую плиту, отделку кухни, сосновые двери, кровельные стропила, зеленый, покрытый растительным орнаментом линолеум.

— Я не слишком часто читаю «Квельспрессен», — сказала Гуннель Сандстрем, когда кофе вскипел, и она несколько раз подняла и опустила кофейник. — В наше время делается так много глупостей. Ничего не говорят о том, что касалось бы нас, живущих здесь.

Она поставила кофейник на подставку и села за стол, сразу сникнув и опустив руки.

— Томас, мой муж, — сказала Анника, — рассказал, что и вы и Курт активно занимались политикой в общине.

Гуннель Сандстрем посмотрела в окно, и Анника проследила за ее взглядом. Женщина смотрела на птичье гнездо, в котором были видны хлопающие крылышки и разлетающиеся семена.

— Курт был полномочным представителем, а я — председатель женского объединения и помощница Курта.

— От какой партии? — спросила Анника.

Женщина удивленно вскинула брови:

— Естественно, от центристской. Мы защищаем интересы крестьян. Курт всегда интересовался политикой, из-за этого мы и познакомились.

Анника кивнула, улыбнулась и встала.

— Можно я поставлю чашки? — спросила она и пошла к посудному шкафу.

Гуннель Сандстрем вскочила:

— Ох, простите, как же я могла забыть? Сидите, сидите, голубушка.

Через некоторое время женщина вернулась к столу с чашками, ложечками, сахаром, молоком и кофейными булочками, посыпанными миндальной крошкой.

— Как вы познакомились? В центре молодежного объединения партии? — спросила Анника, когда Гуннель Сандстрем села за стол и принялась разливать кофе.

— Нет-нет, — покачала головой женщина. — В молодости Курт был радикалом, как и многие представители нашего поколения. Он приехал сюда с такими же зелеными юнцами, как он сам. Этот коллектив явился к нам в начале семидесятых. Впервые мы встретились на собрании. Курт так горячо говорил… Да что там, он чуть не поднял здесь крестьянское восстание.

Анника достала из сумки блокнот и ручку, написала слово «собрание».

— Так он не из здешних мест?

— Из Нюланда, близ Крамфорса. Он изучал биологию в Упсале, а после выпуска он и несколько его товарищей приехали сюда, чтобы заняться органическим земледелием. В те времена еще не знали об экологии…

Взгляд женщины снова упал на птичье гнездо. Собеседница потерялась в своих воспоминаниях, и Анника ждала, когда она вернется к реальности.

— Но все оказалось не так гладко, как они хотели. Члены коллектива не могли прийти к согласию. Курт хотел сначала построить силосную башню и купить трактор, а другие предпочитали купить лошадь и научиться на ней ездить. Тогда-то мы и начали встречаться, а потом Курт пришел к нам жить и стал работать в нашем саду, а не в коллективе.

— Должно быть, вы тогда были очень молоды, — улыбнулась Анника.

Женщина посмотрела на журналистку.

— Это дом моих родителей, — пояснила она. — Я и Курт перебрались сюда, когда поженились. Это было осенью семьдесят пятого. Моя мама жива, она сейчас живет в Эстхаммаре.

Анника кивнула. Она вдруг осознала, что слышит монотонное тиканье кухонных часов, и вдруг явственно представила себе, что эти часы отбивали такт жизни людей, непрерывно тикая в течение нескольких поколений на одной и той же стене. За одну головокружительную секунду прогремели все секунды всех времен, этот водоворот выбросил на поверхность одну секунду — фрагмент вечности.

— Быть дома, — вслух произнесла Анника. Вот так оказаться когда-нибудь, где-нибудь — дома.

— Для Курта дом был здесь, — вздохнула Гуннель Сандстрем. — Он любил свою жизнь. Ему ни разу не приходила в голову мысль о самоубийстве, в этом я могу поклясться.

Она посмотрела на Аннику, и ее глаза ожили, вспыхнули, как два синих огня, и Анника прониклась железной уверенностью этой женщины, без всяких сомнений и безоговорочно поверила в ее правоту.

— Где он умер?

— В зале, — сказала Гуннель, встала и прошла в зал через двойную дверь мимо открытой плиты.

Вслед за хозяйкой Анника вошла в большую комнату. Здесь было холоднее, чем в кухне, от холодного голубовато-зеленого пола, покрытого истоптанными ковриками, тянуло сыростью. В одном углу стояла изразцовая печка, в другом — телевизор. Два дивана стояли друг напротив друга вдоль длинных стен, рядом — коричневое кожаное кресло с витым узором. Возле кресла — высокий торшер, по другую сторону — маленький сервировочный столик.

Дрожащим пальцем Гуннель указала на страшное место.

— Там всегда сидел Курт, — сказала она. — Мое кресло должно стоять по другую сторону столика. Всегда после обеда мы сидим здесь и читаем. Документы общины или местные газеты, журналы или книги по садоводству. Все это мы делаем, сидя каждый в своем кресле.

— Значит, это было ваше кресло? — спросила Анника, заранее зная ответ.

Женщина обернулась, в глазах ее стояли слезы.

— Они унесли его с собой, — сказала она тихо. — Полицейские. На экспертизу. Он сидел в нем в момент смерти, а винтовка висела у него на правой руке.

— Вы первая увидели его мертвым?

Женщина снова посмотрела на то место, где стояло ее кресло. Мысли, пронесшиеся в ее голове, были так прозрачны, что Анника почти физически их видела. Гуннель кивнула.

— Вечером в субботу я была на осеннем скаутском базаре, — заговорила она, продолжая смотреть на темные квадратики следов ножек кресла. — Наша дочь — руководитель детской секции, и я задержалась, чтобы помочь ей навести порядок после базара. Когда я пришла домой, он сидел там… в моем кресле.

Она отвернулась, чтобы скрыть хлынувшие из глаз слезы, и, шатаясь, пошла на кухню, к раздвижному столу. Анника двинулась следом, едва подавив желание обнять несчастную вдову за плечи, но потом решила этого не делать.

— Куда попала пуля? — тихо спросила Анника, садясь рядом.

— В глаз, — прошептала Гуннель Сандстрем, и этот шепот слабым эхом отдался от стен, словно тихий ветерок. На стене тикали часы, по щекам Гуннель текли слезы, рыдание выдавало сильное душевное волнение.

Аннике вдруг показалось, что в кухне стало нестерпимо холодно, она ощутила присутствие в комнате мертвеца, исходящий от него леденящий дух, в сознании ее негромко зазвучал хор ангелов.

Женщина продолжала неподвижно сидеть за столом, но глаза ее теперь внимательно смотрели на Аннику.

— Если человек хочет застрелиться, — выдохнула Гуннель, — зачем он будет стрелять себе в глаза? Зачем спускать курок, глядя в дуло винтовки? Что можно там увидеть?

Она смежила веки.

— Это неправильно, — произнесла она немного громче, не открывая глаз. — Он никогда бы этого не сделал и никогда бы не застрелился в моем кресле. Он никогда в него не садился. Это знак, чтобы я знала, что его заставили сесть на мое место. Это как-то связано с телефонным разговором.

Она резко открыла глаза. Анника увидела, как ее зрачки сначала резко расширились, а потом снова сузились.

— Ему позвонили вечером в пятницу. Было поздно, примерно половина десятого. Мы уже посмотрели «Актуэльт» и собирались ложиться спать. Мы ведь встаем рано, вместе с коровами, но Курт вышел к телефону, и его не было очень долго. Я легла, но не спала, ждала его. Он вернулся около одиннадцати, и я, естественно, спросила его, кто это был, но он ответил: «Потом, завтра, потому что я очень устал». Но завтра мы занялись коровами, были еще какие-то дела, всякая мелочь, а позже я ушла на скаутский базар, а когда вернулась домой, он…

Она опустила голову и закрыла лицо руками. Анника больше не колебалась и положила ладонь на плечо Гуннель.

— Вы рассказали об этом полицейским?

Гуннель собралась, потянулась за салфеткой, вытерла глаза и нос и кивнула. Анника сняла руку с ее плеча.

— Я не знаю, заинтересует ли это полицию, — пожала плечами Гуннель, — но они все равно записали это в своих документах. В субботу я была так выбита из колеи, что вообще ничего не могла сказать, но вчера позвонила в полицию, они пришли, и я им все рассказала. Они забрали кресло, сняли отпечатки пальцев с дверей и с мебели.

— А с оружия?

— Винтовку они забрали в субботу, это была просто рутина.

— Курт состоял в организации военизированной самообороны?

Гуннель Сандстрем кивнула:

— Да, все время. Он был начальником учебной части в школе военного обучения в Веллинге.

— Где он хранил оружие?

— В оружейном шкафу. Курт всегда очень скрупулезно соблюдал правила хранения. Даже я не знала, где он держит ключи.

— Значит, он сам достал винтовку?

Гуннель снова кивнула.

— Вы получали какие-нибудь угрозы?

Вместо ответа она покачала головой и еще больше ссутулилась.

— То есть не было ничего странного, кроме того телефонного звонка в пятницу? А не было ли каких-нибудь писем?

Женщина оцепенела и искоса взглянула на Аннику:

— Сегодня утром почтальон принес какое-то странное письмо. Полная чушь. Я выбросила его в мусорное ведро.

— Письмо? Сегодня? От кого?

— Не знаю. Там не было имени отправителя.

— Вы уже выбросили мусор?

На несколько секунд Гуннель Сандстрем задумалась.

— Думаю, что нет.

Она направилась к посудному шкафу. Открыв нижнюю дверцу, вытащила ведро и принялась рыться среди хлебных корок и картофельных очисток.

Подняв голову, она посмотрела на Аннику:

— Его здесь нет, должно быть, я все же его выбросила.

— Может быть, вы бросили его в какое-то другое место? — спросила Анника.

Женщина поставила ведро на место и уточнила:

— Почему вы думаете, что это так важно?

— Я не знаю пока, важно ли это, — сказала Анника. — Что там было написано?

— Не помню толком. Что-то о крестьянском восстании. Мне кажется, что это от АРФ.

— Массовая рассылка, распечатка?

— Нет. Письмо написано от руки.

— Думайте. Не могли вы бросить его куда-то еще?

— В таком случае оно в камине. — Гуннель протянула руку в сторону двери.

В два шага Анника оказалась возле камина. В нем лежало несколько скомканных листов бумаги. По крайней мере два из них были многоцветными рекламными листками с предложениями от местных магазинов. Анника вытащила из корзины, стоявшей у камина, полено и попыталась подцепить бумагу.

Подошла Гуннель и протянула руку к листкам.

— Да, должно быть, это оно. Я часто кладу бумаги в камин. Это такая хорошая растопка.

— Подождите, — велела Анника. — У вас есть перчатки?

Гуннель задержала руку, удивленно воззрилась на Аннику и ушла в прихожую. Анника наклонилась и принялась внимательно рассматривать мятые бумажные шарики. Три были из глянцевой бумаги, один зеленый с черным печатным текстом, а пятый — был разлинованный листок, вырванный из блокнота.

— Возьмите вон тот, — сказала Анника и показала Гуннель на линованный листок.

Та наклонилась, со стоном ухватила мятый листок. Потом встала и расправила его на ладони.

— Да, — сказала она. — Это то самое письмо.

Анника встала за плечом Гуннель, и та принялась медленно вслух читать письмо без подписи.

— Переживающее ныне свой взлет крестьянское освободительное движение — это величайшее событие, — читала Гуннель таким тоном, словно не верила своим глазам. — Пройдет очень мало времени, и сотни миллионов крестьян из центральных, южных и северных провинций Китая соберутся в единый кулак и двинутся в наступление могучей волной, ураганом — с такой силой и мощью, что ни одна враждебная сила, как бы мощна она ни была, не сможет остановить этот натиск.

Гуннель опустила письмо:

— И что это значит?

Анника неуверенно качнула головой.

— Не знаю, — сказала она. — Вы не сохранили конверт?

— Он наверняка лежит там же, в камине.

Они порылись под рекламными буклетами и нашли его, обычный шведский конверт с почтовой маркой, на которой был изображен хоккеист. Письмо адресовано семье Сандстрем, отправлено из Упсалы днем раньше.

— Вы не положите письмо на стол, чтобы я смогла его скопировать?

В глазах Гуннель промелькнул испуг.

— Зачем? Вы думаете, что это опасное письмо?

Анника посмотрела на женщину, на ее седые пряди, на пухлые щеки, на вязаную колючую кофту, на согбенную спину, и ее пронзило острое чувство сострадания.

— Нет, — ответила она и попыталась улыбнуться. — Я так не считаю, но думаю, что вам все же надо рассказать об этом письме полиции.

Анника скопировала письмо, лежавшее на кухонном столе. Буквы были мелкие, ровные и круглые, слова симметрично расположены на странице. Каждая строка отделялась от другой широким интервалом для большей разборчивости. Край листка был зубчатым, и Анника поняла, что его вырвали из блокнота. Она хотела было потрогать уголок, чтобы оценить качество бумаги, но потом передумала.

— Вы хотите что-то написать о Курте в газете? — спросила Гуннель Сандстрем, встав рядом с Анникой.

— Не знаю, — ответила та, — может быть. Если да, то я обязательно позвоню перед выходом номера.

Она подала женщине руку.

— Есть ли люди, которые готовы протянуть вам руку? — спросила она.

Гуннель кивнула:

— У нас есть сын и две дочери. Они приедут сегодня ко мне вместе с семьями.

Анника почувствовала, как кухня закружилась у нее перед глазами. Здесь было все: взаимная привязанность, передающаяся из поколения в поколение, любовь, не умирающая сотни лет.

Люди не должны отказываться от своих корней, подумала она. Наше стремление к развитию может уничтожить естественную природную силу, которая сделала нас любящими существами.

— У вас все будет хорошо, — сказала она, удивляясь собственной уверенности.

Гуннель Сандстрем посмотрела на Аннику. Ее глаза были пусты, в них не хватало чего-то очень важного, существенного.

— Мне тоже нужна справедливость, — сказала она.

Гуннель вдруг отвернулась, вышла из зала и поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж.

Анника быстро натянула куртку и нерешительно по — дошла к лестнице.

— Спасибо, — негромко поблагодарила она.

Ответа не последовало.


Берит Хамрин встретилась с Аннике у каптерки охранников на лифтовой площадке.

— Не хочешь пойти поесть? — поинтересовалась она.

Анника положила на стол ключи от машины и взглянула на часы:

— Не сегодня. Мне надо просмотреть массу материала, а потом забрать детей. Ты сейчас упадешь в голодный обморок или до этого успеешь посмотреть одну вещь?

Берит театрально вскинула глаза к небу.

— Упаду в обморок, — сказала она. — А что?

— Пошли, — сказала Анника и бросилась в свою комнату, не обращая внимания на ужимки коллеги.

Она пристроила куртку на привычное место в углу, вывалила содержимое сумки на край стола и выудила из кучи блокнот. Пролистав его с последней страницы, обежала стол, заглянула в ящик и вытащила оттуда другой блокнот.

— Почитай вот это, — сказала она Берит и протянула ей две страницы своих черновиков.

Берит взяла блокнот и вслух прочитала первые строчки.

— Переживающее ныне свой взлет крестьянское освободительное движение — это величайшее событие, — громко произнесла коллега и опустила листочки. — Это же классика.

— То есть? — спросила Анника, напрягшись как пружина, а Берит, не сводя с нее глаз, продекламировала дальше:

— Пройдет очень мало времени, и сотни миллионов крестьян из центральных, южных и северных провинций Китая соберутся в единый кулак и двинутся в наступление могучей волной, ураганом — с такой силой и мощью, что ни одна враждебная сила, как бы мощна она ни была, не сможет остановить этот натиск.

Анника почувствовала, что у нее отвисла челюсть, и безмолвно уставилась на коллегу.

— Доклад по поводу крестьянского восстания в Хунани, — сказала Берит. — Написано в 1949 году, если мне не изменяет память. Одна из классических цитат Мао Цзэдуна. Ее все знали наизусть.

Анника порылась в ящике и вытащила еще два блокнота, пролистала их и наконец нашла то, что искала.

— А вот это?

Она дала Берит запись, сделанную в Лулео.

— Не может быть созидания без предварительного разрушения, — прочла Берит. — Слом означает критику и неприятие, означает революцию. Она предполагает рассуждение о делах и вещах, какие будут после нее созданы. Тот, кто начинает с разрушения, закладывает основу процесса созидания.

— И?.. — спросила Анника.

— Еще одна цитата из Мао. Зачем ты их переписала?

От волнения Анника была вынуждена сесть.

— Это письма, — сказала она. — Анонимные письма жертвам убийств. Письмо о разрушении пришло на работу к Бенни Экланду через пару дней после убийства, письмо о крестьянском восстании по почте доставлено в дом политика из Эстхаммара на другой день после его мнимого самоубийства.

Краска схлынула с лица Берит. Она села на край письменного стола.

— Что в?..

Анника тряхнула головой и вдруг ударила себя ладонью по лбу.

— Мне надо поговорить с матерью Линуса Густафссона, — сказала она.


Сигналы, отдаваясь эхом, неслись сквозь промерзшее тысячекилометровое пространство. Потной рукой Анника прижала трубку к уху.

— Мне выйти? — жестом продемонстрировала Берит, ткнув пальцем себя в грудь, а потом показав на дверь.

Анника покачала головой и прикрыла глаза.

После следующего сигнала трубку сняли. Ответил сонный женский голос.

— Меня зовут Анника Бенгтзон, я звоню из редакции газеты «Квельспрессен», — произнесла Анника отчетливо модулированным тоном, которому она научилась за годы работы ночным редактором, когда приходилось ради телефонных разговоров вырывать людей из объятий крепкого сна.

— Кто? — переспросила женщина в трубке.

— Это я написала в газете о Линусе, — сказала Анника, вдруг почувствовав, что плачет. — Я звоню вам, чтобы сказать только, как я потрясена и опечалена.

Мальчик как живой предстал перед ее мысленным взором, его вихрастые волосы, пытливый взгляд, его ожидание, выраженное языком тела, его ломающийся голос. Она едва смогла удержать подступившие к горлу рыдания.

— Простите, — сказала она, — я…

Она закрыла рот рукой, чтобы заглушить плач, стыдясь присутствия Берит, сидевшей на стуле для посетителей.

— Это не ваша вина, — сказала женщина все еще сонным голосом.

— Вы — его мама?

— Да, это я, меня зовут Вивека.

С ударением на «е».

— Я чувствую себя страшно виноватой, — сказала Анника, начав разговор совсем не с того, с чего хотела. — Я не должна была писать о Линусе. Он мог бы остаться в живых.

— Этого мы не можем знать, — бесстрастно возразила женщина. — Но я думаю, это хорошо, что вы смогли заставить мальчика высказаться. Я не могла понять, что с ним происходит. Его словно подменили с тех пор, как это случилось, он не хотел мне ничего говорить.

— Это так, — сказала Анника, — но подумайте о том…

Женщина довольно резко ее перебила:

— Вы верите в Бога, Анника Бенгтзон?

Анника ответила не сразу, дожидаясь, когда остановятся слезы.

— Пожалуй нет, — призналась она.

— А я верю, — тихо произнесла женщина с несколько принужденной уверенностью. — Это помогло мне пережить многие испытания. Господь призвал Линуса к себе, и хотя я не могу знать почему, должна это принять.

Горе лилось из замерзших проводов, неслось ветром из холодного Лулео. Оно леденило Аннику, пустота протянула к ней угольно-черную руку человекоубийства, и только бесконечная божественная любовь могла сохранить от полного замерзания.

— У меня умерла бабушка, — сказала Анника. — С тех пор прошло уже семь лет, и я вспоминаю ее каждый день, но я даже представить себе не могу меру вашей потери.

— Я должна продолжить свой земной путь без Линуса, — сказала его мама, — хотя я и сегодня не могу себе представить, как сумею это сделать. Но я спокойна за то, что делает наш Небесный Отец, я знаю, что в любом горе он простирает надо мной свою руку.

Женщина замолчала, но Анника слышала, что та плачет. Она стала думать о том, не закончить ли этот тягостный разговор и положить трубку.

— Со временем я пойму, почему так случилось, — чистым, отчетливым голосом вдруг заговорила женщина, — потом, когда снова увижу моего Линуса в доме нашего Небесного Отца. Я знаю, что так будет. Только так я смогу жить дальше.

— Мне хотелось бы так верить в Бога, — сказала Анника.

— Он на Небесах, и он точно так же ваш, как и мой, — сказала женщина. — Он там, просто вы должны его принять.

Снова воцарилось молчание, которое должно было быть тягостным, но, к своему удивлению, Анника вдруг поняла, что оно исполнено тепла и красоты.

— Есть еще одна вещь, о которой я хочу вас спросить, — проговорила Анника. — Вы не получали по почте какого-нибудь странного письма после смерти Линуса?

На несколько секунд Вивека Густафссон задумалась.

— Вы имеете в виду письмо о молодежи? — спросила она наконец.

Анника метнула быстрый взгляд на Берит:

— О какой молодежи?

— Пришло письмо без имени отправителя и без подписи. Письмо доставили вчера. Думаю, что это соседи, которые хотели посочувствовать, но не осмелились постучать.

— У вас осталось это письмо?

Женщина тяжело вздохнула, как будто от неизбежной необходимости делать что-то, принадлежавшее миру живых, вникать в повседневность, которая десятки лет была освещена теплом общности, а теперь внезапно потеряла всякий смысл.

— Думаю, что я положила его в коробку со старыми газетами. Подождите, сейчас его принесу…

Короткий треск раздался в ухе Анники, когда Вивека положила трубку на деревянный стол у себя в Свартэстадене. Послышался шорох и шаги по комнате.

— Простите, что заставила ждать, — устало произнесла женщина, — вот что здесь написано: Как нам судить о том, является ли молодой человек революционером? Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило, а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.

Анника уставилась на Берит и схватила ручку.

— Можете повторить это еще раз, только медленно? Мне надо записать текст. Как нам судить о том, является ли молодой человек революционером?

— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило, а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле.

— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило…

Берит закивала, изображая председателя Мао, а Вивека Густафссон продолжала читать в трубку:

— …а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.

— Вы рассказали об этом письме в полиции?

— Нет, — ответила женщина, и впервые за все время разговора в ней проснулась жизнь, удивление, которое скоро перерастет в умение испытывать любопытство, а затем и радость жизни. — Мне надо было это сделать?

— Как выглядит письмо?

— Э-э… — протянула Вивека. — Ну что я могу сказать? Обычный лист, вырванный из тетради.

— А4, разлинованный?

— В синюю линейку. А это важно?

— У вас остался конверт?

— Да, вот он.

— Как он выглядит?

— Как выглядит? Обычный маленький белый конверт, в который вкладывают сложенный вчетверо лист. Адресовано нам, семье Густаффсон. Обычная марка. Есть штемпель. Что здесь? Лулео. Дату не могу разобрать.

— Какая марка?

На несколько секунд наступило молчание.

— С хоккеистом.

Анника плотно зажмурила глаза и попыталась успокоить бешено бьющееся сердце.

— Думаю, вам надо позвонить в полицию и рассказать о письме. Я, наверное, напишу об этом в газете, если вы не против.

Удивление женщины перешло в замешательство.

— Но зачем?.. — спросила она.

Анника поколебалась, она не могла откровенничать с Вивекой Густафссон.

— Я не знаю пока, что это означает, — сказала она. — И с моей стороны было бы ошибкой говорить то, чего я не знаю.

Женщина задумалась, потом, кажется, кивнула.

— Да, если не знаете, то не надо и говорить, — согласилась она. — Я поговорю с комиссаром.

— Позвоните мне, может быть, я что-нибудь смогу для вас сделать, — сказала Анника.

Пустые слова эхом отдались в бездонной пропасти материнского горя.


— Что за волшебный разговор? — поинтересовалась Берит. — Иногда мне казалось, что мальчик находится в этой комнате.

Анника прижала дрожащие ладони к щекам.

— Это тот же самый убийца, — сказала она. — Это совершенно однозначно, другого быть не может.

— В каком районе это случилось?

— Два убийства в Лулео, одно в Упсале.

— Было бы неплохо послушать, что скажут по этому поводу в комиссии по расследованию убийств. Отчетов у них пока нет, так стоит это сделать после того, как ты туда позвонишь.

— Ты уверена? — сказала Анника. — Все три письма — это цитаты из Мао?

Берит встала, протерла усталые глаза и пошла к двери.

— Теперь ты взялась оскорблять старую революционерку, — усмехнулась она. — Но я все же поем, не то стану мертвой революционеркой.

Она вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Анника осталась сидеть на стуле, слушая стук собственного сердца.

Есть ли всему этому какое — то иное объяснение? Могут ли разные люди, незнакомые друг с другом, рассылать цитаты Мао людям, чьи родственники только что встретили смерть, рассылать на одинаковых листках бумаги в конвертах с одной и той же почтовой маркой?

Она встала и подошла к стеклянной стенке, отделявшей ее комнату от редакции, посмотрела поверх голов в окно за спортивной редакцией и попыталась что-то различить за пеленой смешанного со снегом дождя. С четвертого этажа ей был виден только серый горизонт, на фоне которого метались снежные хлопья, большая береза за окном покачивала ветвями в такт дыханию ветра.

В какой безутешной стране мы живем, подумала она. Почему люди решили поселиться именно здесь? И почему мы здесь остаемся? Что заставляет нас все это выдерживать?

Она зажмурила глаза. Ответ был ясен. Мы живем там, где наши близкие, мы живем для тех, кого любим, ради наших детей.

Но приходит некто и убивает их, лишая нашу жизнь всякого смысла.

Это нельзя прощать.

Она быстро подошла к столу и набрала номер мобильного телефона председателя комиссии.

Металлический голос объявил, что он находится на совещании и не освободится до конца дня, не оставляйте сообщений, звоните завтра.

Анника набрала прямой номер управления, после множества переключений наконец ответила секретарша.

— Он на совещании, — ответила та. — Потом сразу поедет на другое совещание.

— Да, я знаю, — сказала Анника и, тряхнув запястьем, посмотрела на часы. Было 15.32. — Мы договорились встретиться в перерыве между совещаниями, это очень срочно. Я могу подъехать около четырех.

Эти слова возбудили у секретарши сильные подозрения.

— Мне он ничего об этом не говорил.

— Он знает, что дело не терпит отлагательства.

— Но в шестнадцать часов он должен быть в департаменте юстиции. Через пятнадцать минут за ним придет машина.

Анника записала в блокнот: Розенбад, 4. Департамент юстиции располагался на четвертом и пятом этажах здания правительства, а комиссия Государственного совета — на шестом.

Правда, там располагался не весь департамент. Комитеты помещались во многих других местах.

— Да, именно так, — сказала Анника. — Где будет заседать комитет?

Секретарша зашелестела бумагами.

— В комнате 2002–13, речь пойдет о новом законе о криминальном надзоре.

Анника зачеркнула Розенбад, 4 и написала: Регерингсгатан.

— Вероятно, я неправильно его поняла, — сказала она, — попробую позвонить завтра.

Она бросила свои записи в сумку, схватила в охапку шапку, рукавицы и шарф, поискала мобильный телефон в куче вещей на столе, потом, не найдя, решила, что он валяется где-то в сумке, рывком открыла дверь и побежала к столу новостей.

Янссон только что пришел. Он сидел за столом с красными глазами, нечесаный и просматривал местные газеты. На столе стояла пластиковая кружка с кофе.

— Что-то стряслось с автоматом, — сказал он Аннике и ткнул пальцем в кружку.

— Ты не хочешь покурить? — спросила Анника, и Янссон с готовностью раскрыл пачку сигарет.

Анника вошла в пустую курительную комнату, которая, источая дурной запах, возвышалась в центре редакционного коридора.

— Я, кажется, обнаружила серийного убийцу, — сказала она, пока Янссон прикуривал двадцатую за день палочку здоровья.

Янссон выпустил клуб дыма и уставился на вентиляционную решетку.

— Кажется?

— Я не знаю, что именно известно полиции, — сказала она. — Я надеюсь застать председателя комиссии по убийствам по пути на заседание департамента, а это произойдет через пятнадцать минут.

— Говори, что у тебя есть?

— Три убийства, — ответила она. — Сбитый машиной насмерть журналист, убитый мальчик в Лулео и застреленный в Эстхаммаре местный политик. Через день после каждого убийства родственники жертв получили рукописные письма с цитатами из Мао Цзэдуна. Письма написаны на линованной бумаге и запечатаны в обычные конверты шведской почты с одинаковыми почтовыми марками — с изображением хоккеиста.

Янссон уставил в Аннику сонный взгляд. Он страдал хроническим недосыпанием — сказались восемнадцать лет ночной работы, четвертая жена и пятый ребенок.

— Похоже, что мы попали в яблочко. Полиции остается лишь прокомментировать факт.

— Будем надеяться, что у них есть нечто большее.

Выпускающий редактор посмотрел на часы.

— Выходи на улицу, — сказал он и затушил недокуренную сигарету в хромированной пепельнице. — Я бегу заказывать машину.

Анника вышла из курительной комнаты, повернула направо и, словно лошадь в шорах, кинулась к лифтам. Оба лифта оказались заняты, и Анника опрометью сбежала вниз по лестнице.

У входа в редакцию уже стояло такси.

— Как фамилия? — спросил шофер.

— Торстенссон, — ответила Анника и упала на заднее сиденье.

Это была старая шутка из времен прежнего шеф-редактора. Анника, Янссон и некоторые другие взяли моду заказывать такси от высочайшего имени шефа, причем иногда удавалось поймать другое такси, а заказанная машина приходила позже. После долгого ожидания разгневанный шофер поднимался в редакцию и принимался выяснять, где клиент, что приводило к комическим следствиям. Несмотря на то что Шюман спихнул Торстенссона после истории с убийством Мишель Карлссон, они продолжали держаться за эту старую добрую традицию.

Дождь со снегом бил в боковое стекло, заставляя Аннику моргать и пригибаться. Дорога стояла глухо. Для левого поворота загорелся красный свет, потом сменился зеленым, потом опять красным, но машины не трогались с места.

От нетерпения у Анники зачесались кончики пальцев.

— Я чертовски опаздываю, — сказала она. — Мы что, и дальше будем так ехать?

Шофер, обернувшись, окинул Аннику снисходительным взглядом:

— Вы же заказывали такси, а не танк.

Она посмотрела на часы и попыталась убедить себя в том, что и К. тоже стоит в пробке.

— После этого светофора начнется автобусный ряд, — утешил Аннику шофер.

Без трех минут четыре они остановились на углу Хамнгатан и Регерингсгатан. Анника нацарапала свою фамилию на квитанции счета, выскочила из такси с сумкой на руке и с сильно бьющимся сердцем.

Мимо с ревом проезжали машины, поливая брюки водой и жидкой грязью. Банки и магазины начали заранее готовиться к Рождеству, мигающая оранжевая подсветка витрин била в глаза. Снегопад усилился, Анника прищурилась.

Не опоздала ли она? Может быть, он уже вошел в здание?

Темно-синий «вольво» незаметно притормозил у дома 30–32 по Регерингсгатан, и она сразу увидела эту машину. Прежде чем мозг успел понять почему, она уже знала, что К. сидит в этой машине. Она подбежала к дверям и встала так, чтобы он не смог пройти мимо нее.

— Секретарь сказала мне, что вы звонили, — сказал он и с громким стуком закрыл заднюю дверь автомобиля.

Машина бесшумно тронулась и исчезла в потоке автомобилей за завесой выхлопа и жестью капотов.

— Я хочу знать, что вам известно о серийном убийце. — Она устремила на него испытующий взгляд, чувствуя, как ледяная вода течет по вискам.

Комиссар, широко расставив ноги, встал в лужу и посмотрел Аннике в глаза. Взгляд у него был настороженный и вполне бесстрастный.

— О каком именно? — спросил он.

— Черт, — выругалась она, почувствовав, как несколько снежинок упали ей за воротник. — О том, который рассылает своим жертвам цитаты из Мао Цзэдуна.

Несколько секунд К. молча смотрел на нее, а она — как снег падает ему на волосы, тает и стекает на брови. Оранжевый плащ быстро промок на плечах. Голая рука, державшая портфель, сжалась сильнее.

— Я пока не в курсе, — ответил он, и Анника почувствовала, что внутри у нее стало холоднее, чем на улице.

— Журналист в Лулео. Мальчик, который стал свидетелем убийства. Центрист из Эстхаммара. Эти преступления должны быть как-то связаны между собой.

Он сделал шаг вперед, глаза его потемнели, он попытался пройти мимо Анники.

— Я не могу сейчас говорить, — сказал он, не разжимая губ.

Анника быстро сместилась вправо и загородила К. вход.

— Это Рагнвальд, — сказала она, когда он оказался лицом к лицу с ней. — Он стоит за этими убийствами, разве нет?

Комиссар на несколько мгновений задержал взгляд на Аннике, пар их дыхания смешивался, прежде чем ветер уносил облачко.

— Хороший день выбраливы для этого разговора, лучше не могли придумать, — недовольно сказал он.

— Я была такой всю жизнь, — ответила она.

— Я позвоню сегодня вечером.

И Анника пропустила его в дверь.

Она обернулась и услышала, как он назвал свое имя, как загудел электронный замок, как со скрежетом открылась металлическая дверь.


Удивительное дело, в какую бы сторону ни шла Анна Снапхане, ветер все равно дул ей в лицо. Каждый раз, когда она меняла направление, то же самое непостижимым образом делал и ветер, несший липкий снег. Как обычно, она проклинала свою уступчивость в тот день, когда Мехмет предложил, чтобы Миранда ходила в садик в его районе, а не в районе, где жила Анна. Правда, собственное жилье было именно у него, поэтому в его предложении была своя логика.

Но все, хватит. Четыре года, восемнадцать тысяч часов, потраченных на дорогу.

Детский сад был расположен в невероятно идиллическом месте, в тихом уютном дворе самого приятного района Эстермальма. Фамилии почти всех подружек Миранды начинались с «фон» или были заново придуманными именами нуворишей типа Сильвербильке.[2]

Ах да, фамилия близняшек Андерссон, как у самой популярной в Швеции киноактрисы.

Анна свернула за последний угол и сразу получила в глаза пригоршню льдинок. Она застонала от отчаяния. Впору поворачивать назад. Остановилась, чтобы перевести дух, увидела вход в сад и на миг укрылась от ветра за фасадом ближайшего дома. Ни ветер, ни снег не помешают Анне ее прикончить, это она знала твердо. Это была не просто ревность, или как еще можно было назвать это чувство.

Это была работа, или, правильнее сказать, пылающий костер, подобный тому, какой развели хозяева под ее начинанием — ТВ «Скандинавия». Это была неугасимая борьба за власть.

Сегодня семья владельцев, контролирующая крупнейшую сеть распределения фильмов в Скандинавии и, кстати, владеющая газетенкой Анники, сорвала переговоры, которые они вели с иностранными и отечественными кинокомпаниями. Были нарушены устные договоренности, лежавшие в основе раскрутки ТВ «Скандинавия». Все, одна за другой, начиная с половины девятого утра. Под праздник семья решила ударно поработать, напугав до смерти все независимые кинокомпании к северу от экватора.

Интересно, что будет дальше, думала Анна Снапхане, вглядываясь в сумрак полуприкрытыми глазами. Держится ли ее телевидение на жидкой глине или на зыбучем песке? Выбор небогат.

Ей сильно захотелось выпить, лучше всего лимонной водки, чтобы ощутить вату в голове, чтобы размякло и расслабилось все тело.

Но сначала надо забрать Миранду, подумала она и явственно увидела перед собой лицо Анники, вещающей что-то о преимущественных правах отца, вспомнила, как Мехмет вышел из себя, кричал, падал на колени, а потом, наконец, сел в машину и как безумный выехал на улицу и намертво застрял в сугробе в сотне метров от завода в Хеллерфорснесе.

«Нет, никогда», — подумала Анна и, не обращая больше внимания на ветер, направилась к входу в сад.

Густой детский запах, запах мокрой одежды окружил ее уже в дверях. Лестничная площадка была заляпана глиной, а поверх шкафчиков красовался бодрый призыв: «Ну-ка, быстренько разулись!»

Анна вытерла ноги о коврик, но, судя по его состоянию, это было бесполезно. На цыпочках она прошла в холл, где вдоль стен стояли синие металлические индивидуальные шкафчики, набитые детской одеждой, мягкими игрушками и рисунками, изображавшими отдых в деревне, дни рождения и вынос праздничных елок.

Анна перевела дух, негромко позвала дочь и в этот момент увидела эту женщину, стоявшую у входа на кухню.

Высокая, стройная, из-под палестинского платка видны длинные рыжие волосы, распущенные по плечам.

Анна растерянно заморгала.

Просто неслыханное средневековье — женщина в палестинском платке.

Женщина, увидев Анну, застыла на месте, в глазах ее промелькнула паника.

— Я… — заговорила она, собравшись с духом, — меня зовут Сильвия. Да, это я — Сильвия.

Она шагнула вперед и протянула руку.

Анна Снапхане принялась в упор рассматривать эту женщину, чувствуя, как в ней закипает злоба, закручивающая в узел желудок. Она не смогла заставить себя принять протянутую руку соперницы.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она, слыша в ушах глухое эхо собственного голоса.

У новой женщины Мехмета, его невесты, будущей супруги, будущей матери его ребенка, был довольно жалкий и подавленный вид.

— Я… должна была забрать Миранду, но она сказала, что ты…

— Теперь моя неделя, — отрезала Анна, удивляясь тому, что слышит свой голос как бы со стороны. — Зачем ты здесь?

Сильвия, Беременная Невеста, нервно облизнула губы, и Анна заметила, какие они чувственные, эти губы. Сильвия была красива, намного красивее ее, Анны. Ревность и злоба застилали глаза, острыми ножами кололи сердце, она была вне себя от гнева и чувства унижения, но в следующий миг поняла, что проиграет, если даст сопернице заметить свою слабость, если тотчас не восстановит самоуважение и уверенность в себе.

— Я, вероятно, ошиблась, — сказала Сильвия. — Я была уверена, что должна сегодня ее забрать. Я думала, что сегодня мой день.

— Ты все свои фразы начинаешь с местоимения «я»? — сказала Анна, резво отступила, обошла Сильвию, Красивую Беременную Невесту, и вошла на кухню, где услышала сердитый вопль: «Мама!»

Миранда бросилась в объятия матери с зажатым в кулачке огрызком яблока и липкими губами приникла к волосам Анны.

— Радость моя, — прошептала Анна, — чем же ты сегодня целый день занималась?

— Они хотели меня связать, но я вырвалась и как дракон полетела по улице до самой Лидингё.

Анна рассмеялась, девочка оторвалась от матери и пошла в раздевалку, не обратив внимания на мачеху. Обернувшись, девочка крикнула через плечо:

— Мы поедим где-нибудь, мама? Я хочу яичницу.

Анна подошла к Сильвии, которая по-прежнему загораживала проход.

— Мне можно пройти? — сдержанно спросила она.

— Я очень плохо себя чувствую, — сказала Сильвия, глаза ее наполнились слезами. — Я не понимаю, как я могла так ошибиться. Прости. Все дело… мне так плохо, меня все время тошнит.

— Сделай аборт, — сказала Анна.

Красивая Сильвия вздрогнула, как от пощечины, лицо ее вспыхнуло.

— Что? — спросила она.

Анна сделала еще шаг, подошла к Сильвии так близко, что задышала ей прямо в лицо.

— Самое противное, что я знаю, — это избалованные бабы, которые все время хнычут. Может быть, ты хочешь, чтобы я тебе еще и посочувствовала?

Элегантная Беременная Сильвия отступила на шаг и, широко раскрыв рот и глаза, отвернулась к кухонной двери.

Анна Снапхане прошла мимо нее, чувствуя, как пылает лицо, подошла к своей ненаглядной умнице дочке, которая, самостоятельно одеваясь, принялась болтать о тесте для блинов. Она взяла Миранду за руку и вышла с ней из сада, чувствуя спиной уязвленный взгляд Сильвии.


Анника пожарила рыбные палочки и натолкла картофельное пюре, чего никогда не делала, когда Томас был дома. Томас привык к добротной домашней пище, его мать всегда придавала большое значение качеству продуктов, но, боже мой, как же это, наверное, трудно! Семья Томаса владела продуктовым магазином. Нельзя, правда, сказать, чтобы дорогая свекровь надрывалась на работе в собственном магазине. Она лишь приходила туда и набирала то, что ей хотелось, не расплачиваясь и не внося записей в бухгалтерские отчеты. Понятно, что у нее была масса времени на готовку.

Томасу никогда не приходилось самому чистить картошку. Он не знал, что такое полуфабрикаты, и очень удивился, когда Анника пришла домой с пачкой равиоли.

Правда, его дети с большим аппетитом уплетали за обе щеки прессованную рыбу и пюре из картофельного порошка.

— Обязательно надо есть вот это, красное? — спросил Калле.

Ей придется старательно отмывать посуду от перца, который дети аккуратно сдвинули на края тарелок.

Анника сидела, чувствуя, как под ней горит стул. Ей предстояло еще по меньшей мере четыре часа напряженной работы.

— Нет, — сказала она. — Теперь можете посмотреть кино, если хотите. Какой диск мы возьмем?

— Ура! — закричала Эллен и с таким чувством взмахнула руками, что ее тарелка оказалась на полу.

Анника встала и подняла тарелку. Она уцелела, чего нельзя было сказать об остатках еды.

— «Красавицу и Чудовище», — сказал Калле и спрыгнул со стула.

— Нет, — отрезала Анника, чувствуя, как запылали ее щеки. — Только не это!

Дети, широко раскрыв глаза, уставились на мать.

— Но этот фильм нам подарила бабушка, — сказал Калле. — Тебе не нравится «Красавица»?

Анника подавила дурное настроение и наклонилась к деткам.

— «Красавица и Чудовище» на самом деле очень плохой фильм, — сказала она. — Он нам лжет. Чудовище захватило в плен Красавицу и ее папу, оно мучило их, оно их похитило и всячески тиранило. Вы думаете, что это хорошо?

Дети дружно покачали головой.

— Вот именно, — сказала Анника. — Но все же Красавица полюбила Чудовище. Она знала, что если по-настоящему крепко полюбит, то спасет его.

— Но это же хорошо, — сказал Калле, — что она спасла его.

— А зачем ей было это делать? — спросила Анника. — Зачем было спасать Чудовище, которое только и занималось тем, что мучило ее и грубо с ней обращалось?

— Но если оно стало очень милым в конце? — сказал Калле, и его губы дрогнули от воспоминания.

Анника в смятении посмотрела на мальчика. Эллен, ничего не понимая, переводила взгляд с брата на мать. Анника наклонилась и обняла сына.

— Ты очень хороший и добрый, — шепнула она ему. — Ты не можешь понять, как человек может быть плохим и злым. Но на свете есть злые люди, и их невозможно исцелить любовью.

Она погладила Калле по волосам и поцеловала в щеку.

— Можете посмотреть «Мио, мой Мио».

— Он такой страшный! — воскликнула Эллен. — Ты должна смотреть его с нами.

— Ну, тогда «Птичку»?

— Да-а-а!


Через тридцать секунд после того, как Анника нажала кнопку видеомагнитофона, со дна ее сумки раздался телефонный звонок. Схватив сумку, она бросилась с ней в спальню, закрыла за собой дверь и вывалила содержимое на неубранную кровать. Зарядное устройство проводом потащило за собой один из блокнотов.

В трубке раздался голос К:

— Я просмотрел цитаты, о которых вы говорили.

Анника выудила из кучи блокнот и ручку.

— И что? — спросила она и опустилась на пол, упершись в спинку кровати.

— Чертовски странное совпадение, — сказал он. — Слишком странное, чтобы поверить в его случайность.

— У вас есть что-нибудь еще, что может связывать эти три убийства?

На другом конце провода послышался глубокий вздох.

— Нам пока мало что известно, но в способах убийства нет ничего общего. Все они осуществлены абсолютно по-разному. Мы поискали сведения об убитых и не нашли между ними никакой связи. У нас нет даже отпечатков пальцев.

— Только письма?

— Только письма.

— И какие выводы вы из этого сделали?

Снова послышался вздох.

— Человек из Эстхаммара был убит. Это мы установили точно. В него стреляли с расстояния не меньше одного метра. В такой ситуации он просто физически не мог сам нажать на спусковой крючок винтовки. Естественно, существует связь между убийством мальчика и журналиста, но мы не нашли их связи с политиком из Эстхаммара. Парень видел, как машина переехала газетчика, а это классический мотив. Он мог опознать убийцу.

— Или он знал этого убийцу, — сказала Анника.

Комиссар помолчал.

— Почему вы это говорите?

Анника повертела головой и уставилась на ковер.

— Сама не знаю, — сказала она. — Наверное, это просто чувство, которое возникло у меня во время разговора с мальчиком. Он очень боялся и все время уходил от вопросов.

— Я читал отчет полицейского управления Лулео. Там ничего не сказано о том, что он чего-то боялся.

— Ясно, что он этого не сделал, он же просто защищался.

В трубке повисло скептическое молчание.

— То есть вы не думаете, что мальчик его знал, — сказала Анника, — потому что полагаете, что это сделал Рагнвальд.

Приоткрылась дверь, и в щель просунулась Эллен.

— Мама, он взял пульт и говорит, что не даст его мне.

— Извините, — сказала она комиссару, отложила трубку, встала и пошла за Эллен.

Калле, нахохлившись, сидел в углу дивана, прижимая к груди два пульта — от телевизора и от видео.

— Калле, — сказала Анника, — отдай Эллен один пульт.

— Не дам, — ответил мальчик. — Она все время нажимает кнопки и мешает.

— Тогда я заберу оба, — сказала Анника.

— Нет! — запищала Эллен. — Я тоже хочу пульт.

— Все, с меня хватит! — крикнула Анника. — Давай сюда эти чертовы пульты, и сидите молча, иначе я вас сейчас прогоню спать.

Она отняла у Калле пульты и вернулась в спальню, слыша за спиной обиженный рев Калле:

— Это ты виновата! Теперь у нас вообще нет ни одного пульта! Глупая коза!

Анника закрыла дверь и подняла с пола телефон.

— Рагнвальд, — сказал К.

— Сюп рассказал мне о Рагнвальде и разрешил писать о нем, о том, что он вернулся.

Комиссар коротко рассмеялся:

— Я пока не видел статьи.

— Она выйдет в завтрашнем номере, очень щепетильная история, скажу я вам. Сюп не так уж много мне сказал. Думаю, что вы знаете больше.

Комиссар не ответил.

— Много ли вы знаете? — спросила Анника. — Идентифицирована ли его личность?

— Сначала хочу сказать пару вещей, — ответил К. — Вы можете упомянуть о письмах, но не пишите, что в них были цитаты из Мао.

Анника записала это в блокнот.

— А Рагнвальд?

— Мы уверены, что он снова здесь.

— Зачем? Он вернулся, чтобы убить этих людей?

— Его не было больше тридцати лет, поэтому у него, наверное, были очень веские причины вернуться. Какие, мы не знаем.

— Он маоист-убийца?

— Это всего лишь обозначение. Слово. Плохо, что его нельзя использовать практически. Я не знаю, кто он. Может быть, он — маоист, но я не очень в это верю.

— Но ведь это он взорвал самолет на базе Ф-21?

— По некоторым сведениям, он был замешан в этом деле, но мы не знаем, был ли на месте преступления, когда прогремел взрыв.

— Как, собственно говоря, его зовут?

Комиссар К. поколебался.

— Вы получили от меня серийного убийцу, — ответила Анника. — Неужели я не могу получить от вас террориста?

— Но не надо это использовать, — сказал К. — У нас появился шанс его взять через тридцать лет, и пока мы хотим для надежности сохранить статус-кво. Я скажу, но это только для вашего сугубо личного архива. Никаких публикаций и дат, никаких бумажек и документов.

От волнения у Анники пересохло во рту, она выпрямила спину и застыла с ручкой в руке, чувствуя, что сердце готово выскочить у нее изо рта. Переведя дух, она собралась было спросить о процедуре сохранения тайны, но в это время открылась дверь и в комнату вбежал Калле.

— Мама, она взяла моего тигра, скажи ей!

В мозгу Анники произошло короткое замыкание, она уже набрала в легкие воздуха, чтобы заорать так, что стекла задрожат. Кровь бросилась в лицо, она посмотрела на Калле сумасшедшими глазами.

— Выйди вон! — прошипела она. — Сейчас же!

Мальчик испуганно посмотрел на мать и побежал назад, оставив дверь распахнутой настежь.

— Мама сказала, чтобы ты отдала мне тигра. Сейчас же!

— Нильссон, — сказал К. — Его зовут Ёран Нильссон. Сын лестадианского пастора из Саттаярви в Норботтене. Родился в октябре 1948 года. В Упсалу приехал осенью 1967 года — изучать теологию. В Лулео вернулся приблизительно год спустя, работал в церковной администрации, исчез 18 ноября 1969 года и с тех пор не появлялся под своим настоящим именем.

Анника записывала так поспешно, что у нее заболело запястье, надеясь, что позже сумеет разобрать свои каракули.

— Лестадианского пастора? — уточнила она.

— Лестадианство — это религиозное течение в Норботтене, отличающееся большой строгостью. Никакого тюля, никаких телевизоров, никаких противозачаточных средств.

— Вам известно, почему он называет себя Рагнвальдом?

— Это был его псевдоним в маоистской группе. Он сохранил его, когда стал профессиональным убийцей, но, вероятно, в ЭТА его называли по-французски. Мы предполагаем, что он жил в какой-то деревне в Пиренеях, во Франции, но мог сравнительно легко переходить границу.

Анника слышала, что ссора детей переросла в настоящую драку.

— Он действительно стал настоящим профессиональным убийцей? Таким, как Леон?

— Ну, такие бывают только в фильмах Люка Бессона, но мы знаем, что за свои мокрые дела он получал деньги. Мне пора идти, но я чувствую, что у вас тоже есть кое-что за пазухой.

— Бьюсь изо всех сил, — сказала Анника.

— Тяжела твоя доля, о человек, — вздохнул К. и отключился.

* * *
Вместе с детьми, держа их на коленях, она досмотрела «Птичку», потом почистила им зубы, прочитала вслух две главы из «Все мы из Бюллербю». Втроем они спели три песенки из «Шведского песенника», после чего дети уснули как убитые. Аннику шатало от усталости, когда она села писать. Буквы прыгали по экрану, как летающие острова, она не могла сосредоточиться, настроение окончательно упало. Она совсем обессилела.

Анника встала из-за стола, вышла в ванную комнату, ополоснула лицо холодной водой, потом заглянула на кухню, налила воду в кофеварку, насыпала в емкость четыре мерки размолотого кофе и, когда вода закипела, сильно нажала на шток сетчатого фильтра. Заварив напиток, она взяла с собой кофеварку и кружку с логотипом объединения общин. Поставив все это на стол, она снова села к компьютеру.

Пустота. В голове полная пустота.

Она взяла телефонную трубку и позвонила Янссону.

— Я не могу собраться, у меня ничего не выходит.

— Соберись, — певуче отозвался Янссон. Поток новостей явно взбодрил его. — Ничего, мы тебе поможем, нам нужен твой материал. На чем ты остановилась?

— Я еще не принималась.

— Начнем с чистого листа. Первое. У тебя есть серийные убийства. Зацепись за это сначала. Подведи итог, проанализируй убийства в Норботтене, расскажи про письма с цитатами.

— Этого я сделать не могу, — сказала она и записала: «Резюме по Лулео, серийные убийства».

— Это вопрос техники. Балансируй на грани возможного, насколько это у тебя получится. Второе. Коснись убийства политика в Эстхаммаре, это новость, и мы будем первыми, кто ее напечатает. Рассказ вдовы, работа полиции. Это действительно убийство?

— Да.

— Хорошо. Три. Свяжи убийство в Лулео с убийством в Эстхаммаре, опиши отчаянную охоту полиции за убийцей. У тебя есть первое… шестое, седьмое, восьмое, девятое плюс в центре твой старый террорист, как мы его уже окрестили.

Она не ответила, просто молча сидела и слушала звуки, раздававшиеся в редакции, — по телевидению вещали какие-то новости на английском языке, над чем-то громко смеялись два редактора, звонил телефон, кто-то стучал по клавиатуре — это была симфония эффективности и цинизма, опора и основа демократии.

Она мысленно представила себе Гуннель Сандстрем, ее бордовую кофту, мягкие пухлые щеки, исполненный безысходной беспомощности и бессилия взгляд.

— Хорошо, — прошептала она.

— Не думай о фотографиях. Мы вставим их потом. У принимающих были очень кислые физиономии, когда они узнали, что ты ездила в Эстхаммар без фотографа, но я сказал, что ты попала туда случайно и не знала, что тебе придется выступать там сразу во всех качествах. Мы дадим фото хибарки, напишем, что женщина отказалась фотографироваться, но зато у нас есть мама мальчика и шеф-редактор «Норландстиднинген», и скорбящие родственники. Тот журналист не имел семьи, если я правильно помню?

— Правильно, — тихо ответила Анника.

— У нас есть шансы получить фотографии писем?

— Сегодня вечером? Это будет довольно трудно. Тяжело найти снимки, вся техника находится в редакции.

— Пелле! — окликнул Янссон редактора иллюстраций. — Нужны студийные фотографии писем. Сейчас.

— Обычный конверт шведской почты, — сказала Анника. — Марка с хоккеистом. В конверте обычный линованный лист из блокнота. Слегка неровный по краю. Так бывает, когда вырывают из тетради листок без перфорации. Письма написаны шариковой ручкой, строчки четко отделены друг от друга. Текст занимает около половины страницы.

— Что-нибудь еще?

— Для смеха напиши, что фото писем — это монтаж.

— Да, да, да. Когда ты отправишь материал?

Она посмотрела на часы и снова ощутила под ногами твердую почву.

— Когда ты хочешь его получить?


Томас вышел из угольно-черной темноты недр джаз-клуба на ярко освещенную улицу. Ноги были ватными от выпитого пива, в мозгу продолжала вибрировать музыка. Он не был большим любителем джаза, ему всегда нравились «Битлз», но здешний оркестр был по-настоящему хорош, мягкий, мелодичный, чувственный.

За спиной послышался звонкий смех Софии, она что-то отвечала парню в гардеробе. Она прекрасно знала это место, была истинным завсегдатаем, для которого всегда находили лучший столик. Он отпустил дверь, застегнул пальто и, ожидая Софию, повернулся спиной к ветру. Шум города был аритмичным и фальшивым в сравнении с мягкими звуками музыки. Он поднял голову и посмотрел на неоновую вывеску, чувствуя, как его кожа окрашивается поочередно в лиловые, зеленые и синие тона. В волосах гудел ветер, пропитанный выхлопными газами.

Она так легка в общении, она — источник радости. Ее смех звенит как весенний ручеек, будь то в темном зале джаз-клуба или за столом совещания, она честолюбива и усердна, но и благодарна жизни за все, что она ей дает. С ней он чувствовал себя спокойно и умиротворенно. Она уважает его, слушает, принимает всерьез. С ней не надо напрягаться, а можно оставаться самим собой, она никогда не хнычет и не старается задеть, всегда с неподдельным интересом слушает его рассказы о семье, о том, как он рос в Ваксхольме. Она ходит под парусом в тех местах, так как у ее родителей пристань на одном из тамошних озер.

Он услышал, как она выходит на улицу, обернулся и увидел, как она шагает по ступенькам, неотразимая в своих высоких ботинках и узкой юбке.

— Они будут играть в пятницу, — сказала София. — Здесь будет столпотворение. Однажды я просидела здесь до половины седьмого утра, это был просто экстаз.

Он улыбнулся, глядя в ее теплые глаза, впитывая их матовую голубизну. Она встала перед ним и вздернула плечи, сдвинула ноги и засунула руки глубоко в карманы пальто. Потом подняла голову и улыбнулась Томасу.

— Ты замерзла? — спросил он, чувствуя, как у него пересыхает во рту.

Не переставая улыбаться, она отрицательно покачала головой.

— Совсем нет, — сказала она. — Мне тепло.

Он не мог больше сопротивляться и притянул ее к себе. Ее макушка оказалась прямо у него под носом, она была выше Анники, от ее волос пахло яблоками. Она обвила руками его шею и всем телом прижалась к нему. Тело его словно поразило огненной молнией, горячей и твердой, так что у него перехватило дыхание, и он застонал от сладкой боли.

— Томас, — прошептала она, уткнувшись ему в грудь, — если бы ты знал, как я ждала этого момента.

Он с трудом проглотил слюну, прижал ее еще крепче, сливаясь с ее ароматом, яблоком, духами, шерстью пальто. Потом он отстранился, глядя ей в лицо. Он тяжело дышал полуоткрытым ртом, пожирал ее глазами, видел, как пляшут ее зрачки, слышал, как она задыхается.

«Если я это сделаю, то пути назад уже не будет, — подумал он. — Если же я отступлю, то проиграю все».

Он наклонился вперед и поцеловал ее, бесконечно нежно и осторожно, губы ее были холодны, пахли джином, тоником и ментоловыми сигаретами. Острое желание пронзило его. Она едва заметно подалась вперед, но зубы их стукнулись друг об друга, дыхание смешалось, и в следующий миг Томасу показалось, что он сейчас взорвется. Боже, он должен взять эту женщину, взять немедленно, здесь и сейчас.

— Хочешь, мы поедем ко мне? — шепнула она, уткнувшись носом в его подбородок.

Он смог только кивнуть.

Она отошла от него и подняла руку, чтобы остановить такси. Как и все на свете, это удалось ей сразу. Теперь они стояли, разделенные машиной, и она приняла вид, так хорошо знакомый ему по областному совету. Она пригладила волосы, одновременно обжигая Томаса огненным взглядом через крышу такси. Они сели в «вольво» по разные стороны заднего сиденья, и София сказала шоферу адрес своей квартиры в Эстермальме. Всю дорогу они сидели, взявшись за руки под сумкой Софии, пока машина петляла по городу до площади Карла.

Он расплатился карточкой и дрожащей рукой расписался в чеке.

София жила на самом верхнем этаже фантастически красивого дома, выстроенного в 1898 году. Мраморная площадка освещалась приглушенным светом латунных старомодных светильников. Толстый шерстяной ковер скрадывал шаги. Она схватила его за руку и повела к лифту. Открылись раздвижные двери, они вошли в кабину, София нажала кнопку своего этажа и принялась стаскивать с Томаса пальто. Он помог ей, сбросив его на пол, совершенно не интересуясь тем, запачкается ли оно, и, расстегнув на Софии пальто, кофту и блузку, прижал ладонь к ее груди. Она застонала, припав лицом к его плечу и лаская обеими руками его между ног. Она расстегнула молнию его брюк, сдвинула нижнее белье и стала гладить его член. От этой ласки он зажмурился и откинулся назад, боясь, что потеряет сознание.

Лифт резко остановился, она поцеловала его и рассмеялась:

— Идем, начальник проекта, мы уже почти дома.

Они подобрали с пола одежду, сумку, портфель и выбросили их из лифта. София принялась искать в сумке ключи, а Томас нетерпеливо ходил кругами за ее спиной, пока она открывала дверь.

— Надо отключить сигнализацию, — шепнула она.

После двух коротких сигналов они вошли в холл, и его руки сомкнулись вокруг ее обнаженной талии. Потом они скользнули вверх, обхватив груди, а София прижалась к Томасу задом, потом повернулась к нему и мягко повалилась на пол, увлекая его за собой.

Глаза ее засверкали, дыхание стало частым и поверхностным, а когда он вошел в нее, она продолжала не отрываясь смотреть на него, и он тонул в этом взгляде и хотел тонуть в нем до самой смерти, и он умер, и свет померк в его глазах, когда он кончил.

Только теперь он услышал свое тяжелое дыхание. Колено его упиралось в дамский ботинок, и он заметил, что они забыли закрыть входную дверь. От нее тянуло сквозняком, и по его коже побежали мурашки.

— Мы не можем лежать здесь до бесконечности, — сказал он и сполз с нее.

— О, Томас, — простонала София, — мне кажется, что я в тебя влюблена.

Ее светлые волосы разметались по дубовому паркету, помада размазалась по щекам, а тушь расплылась под глазами. Им овладело сильное смущение, оно окутало его как войлок, он отвел взгляд и встал. Стены вокруг качались, кажется, он выпил больше, чем хотел. Краем глаза он заметил, что София подошла и встала рядом — в расстегнутом лифчике и задранной до талии юбке.

— Это было фантастически, правда, Томас?

Он судорожно сглотнул и заставил себя посмотреть на нее. Без одежды она казалась маленькой и слабой, беззащитной и трогательной, как малое дитя. Он заставил себя улыбнуться ей. Как она мила.

— Это ты фантастическая, — сказал он, и она торопливо погладила его по щеке.

— Хочешь кофе? — спросила она и закрыла входную дверь, расстегнула молнию юбки и сбросила ее на пол вместе с лифчиком.

— Спасибо, — сказал он, когда она, голая, направилась в квартиру. — С удовольствием выпью.

Спустя мгновение она вернулась в домашнем халате цвета слоновой кости, неся в руке другой, темно-бордовый халат.

— Держи, — сказала она. — Душ в конце коридора слева.

Он взял халат и несколько секунд раздумывал, надо ли принимать душ. Хотя Анника уже, наверное, спала, на случай рассчитывать не стоило.

София исчезла в уходящем вправо коридоре, и он услышал шипение кофейной машины. Он неслышно заглянул в ближайшую комнату-студию, с высокими, метров восемь, потолками. В окне было видно матовое и тусклое городское небо. Стены кирпичные, пол — такой же вощеный паркет, как и в холле.

Он не мог удержаться от восхищения. Именно так должно выглядеть жилище.

— Тебе с сахаром?! — крикнула София с кухни.

— Да, пожалуйста, — громко ответил он и поспешил в ванную комнату.

Он мылся быстро и старательно, воспользовавшись самым нейтральным и слабо пахнущим мылом, какое смог найти на полке, тщательно протер промежность, а гигиенической салфеткой обработал член. Аккуратно облился из душа, чтобы не замочить волосы.

София сидела за столом из дымчатого стекла в стильной кухне, когда он вошел в темно-бордовом халате. Она закурила свою ментоловую сигарету.

— Тебе надо ехать домой? — спросила она, и это действительно был вопрос.

Томас кивнул и сел, пытаясь разобраться в своих чувствах. Скорее всего, он был просто удовлетворен и доволен. Он улыбнулся Софии, коснулся ее руки.

— Прямо сейчас? — спросила она.

Молча посидев несколько мгновений, он снова кивнул. Она затушила сигарету, отняла руки, сцепила пальцы и положила руки на колени.

— Ты любишь свою жену? — спросила она, уставив взгляд в стол.

Он судорожно сглотнул, не зная, что ответить, и, самое главное, не зная правдивого ответа.

— Думаю, что да, — сказал он.

Он стал мысленно перебирать образы Анники, стараясь определить свое к ней отношение.

Однажды ночью, когда он еще жил с Элеонорой, ему приснилась Анника. Она приснилась ему с горящими волосами. Голова ее была ярко освещена пламенем, его языки пели и плясали вокруг лица, но это ничуть ее не пугало, огонь был ее естественной стихией, стекавшей как шелк с ее плеч и спины.

После той ночи он часто видел ее именно так, как женщину, живущую в огне.

— Она в каком-то смысле безгранична, — сказал он. — Если обычные люди замыкаются в тоске, которая мешает им действовать, то она, наоборот, возьмется за самое трудное дело, чего бы оно ни касалось, и это ее определяющая черта.

— Звучит не слишком приятно, — отозвалась София.

Он неторопливо кивнул.

— Но это и очаровывает. Мне еще ни разу не приходилось встречать таких людей, как она.

София Гренборг подняла голову и посмотрела на Томаса с неуверенной дружелюбной улыбкой:

— Я рада, что ты побывал у меня.

Он улыбнулся ей в ответ.

— Я вызываю такси?

Он снова кивнул и принялся разглядывать свои руки, ожидая, когда она позвонит по телефону.

— Через пять минут, — сказала она, вернувшись на кухню.

Он допил кофе, слишком крепкий и слишком сладкий, встал, поставил чашку в мойку, вышел в холл и начал быстро одеваться, подбирая с пола одежду.

Когда он надел пальто и взял в руку портфель, она выскользнула в холл, подошла к нему сзади и обняла за талию. В холле запахло духами и яблоком.

— Спасибо за вечер, — сказала она шепотом.

Томас несколько раз моргнул, обернулся и нежно поцеловал ее.

— Спасибо и тебе, — шепнул он в ответ.

София закрыла дверь за его спиной, но он чувствовал, что она продолжает смотреть на него в глазок. Она провожала его взглядом до тех пор, пока не пришел лифт и не унес его в глубокую шахту.

На улице снова повалил снег. Машины еще не было, и он, запрокинув голову, принялся смотреть на мелькающие в воздухе снежинки.

«Интересно, — подумал он, — сколько мне придется ждать, пока одна из них не попадет мне в глаз?»

Курта Сандстрема застрелили в глаз.

Первое политическое убийство после создания группы.

Сегодня у них состоялась очень плодотворная встреча, короткая и конструктивная. Все быстро пришли к единодушному мнению о том, что нет никакой опасности в том, что проект будет освещаться в средствах массовой информации. Скорее наоборот. Они не могут помешать убийцам, но могут помочь предупредить следующие преступления, если будут анализировать уже случившиеся. Завтра обсуждение продолжится в департаменте на Регерингсгатан.

Бесшумно подъехала машина, вынырнув из пелены снегопада. Томас уже начал пританцовывать от холода, когда вдруг увидел ее. Он сел на заднее сиденье и сказал адрес: Хантверкаргатан, 32.

Должно быть, он задремал, потому что в следующее мгновение машина была уже около дома. Он долго копался в портфеле в поисках карточки, потом выбрался из машины и закрыл дверь. Остановившись перед подъездом, поднял голову и взглянул на свои окна.

В квартире горел свет, а за занавесками двигалась знакомая тень.

Обычно Анника не засиживалась допоздна, годы ночных смен сделали ее жаворонком.

Почему она не спит? Почему ей не сидится и она ходит из комнаты в комнату?

Причин может быть только две.

Либо она до сих пор работает, либо что-то заподозрила, и когда эти мысли окончательно оформились в его мозгу, вывод оказался единственным и неизбежным.

Его поразили вина и раскаяние, в животе забурлило так, словно там бесновался лошадиный табун, потом наступил паралич воли, какой всегда случается от осознания непоправимой катастрофы. Он не мог даже вдохнуть, диафрагма застыла на месте и заставила его сложиться пополам.

О господи, что он сделал?

Наверное, она во всем разобралась.

Наверное, она все поняла.

Наверное, она уже все знает.

Может, кто-нибудь видел его с Софией? Может быть, кто-то позвонил? Может быть, кто-то стукнул в газету?

Он наконец перевел дух и попытался собраться с мыслями.

Стукнуть в газету? На кой черт это было кому-то нужно?

Томас еще раз попытался взять себя в руки.

Он сумел медленно разогнуться и снова посмотрел на свои окна.

Теперь она в общей комнате. Наверное, все же собралась спать.

«Наверное, она уже знает, что я пришел, — подумалось Томасу. — Она убаюкает меня тем, что вроде бы ничего не знает, хотя на самом деле она знает все. Может быть, она вообще притворится спящей, когда я приду, а потом убьет меня во сне».

Он живо представил себе Аннику, замахнувшуюся на него обрезком железной трубы, как двуручным мечом.

Ему хотелось плакать, когда он открывал дверь подъезда. Как он будет с ней объясняться, что он ей скажет? Он на цыпочках поднялся по двум лестничным маршам, остановился у двери, их тяжелой двойной двери с цветными стеклянными вставками, которые Анника считала очень красивыми.

Томас неподвижно стоял перед дверью с ключами в руках. Его била дрожь, вибрация в желудке напоминала джазовый ритм. Он отчужденно смотрел на двери до тех пор, пока у него не успокоилось дыхание и не стих концерт в животе. После этого к нему вернулась способность двигаться.

В холле было темно.

Он тихо прокрался в квартиру и бесшумно закрыл за собой дверь.

— Томас?

Анника, зажав во рту зубную щетку, высунулась из-за двери ванной.

— Как прошло мероприятие?

Он тяжело опустился на скамейку, ощущая во всем теле невыносимую пустоту.

— Это была ужасная встреча, — сказал он. — Все в шоке.

Она снова исчезла в ванной, было слышно, как она полощет рот и сплевывает воду. Звуки лились в холл, путались и звучали так громко, что он был вынужден заткнуть уши.

Она вышла из ванной. Черные трусики маленьким треугольником охватывали пах, большие груди мерно покачивались.

— Это черт знает что, — сказала она, села рядом с мужем и положила руку ему на шею. — Но я не думаю, что это убийство было как-то связано с его политической деятельностью. Я почти уверена, что вы все можете облегченно вздохнуть.

Он посмотрел на нее, тяжелая грудь касалась его руки. Глаза Томаса наполнились слезами.

— Откуда ты знаешь?

— Никто пока не знает ничего определенного, — ответила она, — но за всем этим стоит нечто большее, чем мелкие общинные дрязги в Эстхаммаре.

Она поцеловала его в щеку, погладила по рукаву пальто.

— Я страшно возбудилась. — Она встала. — Выпила, наверное, литров двести кофе за вечер.

Он тяжело вздохнул.

— Я пойду с тобой.

— От тебя пахнет сигаретами и спиртным, — сказала она, обернувшись по пути в спальню.

— Увы, — ответил он, — радует только, что все это — на деньги налогоплательщиков.

Она грустно рассмеялась.

— Ты идешь?! — крикнула она из спальни.

«Я все ей объясню», — подумал он.

«Я иду, чтобы объяснить».

17 ноября, вторник

Ярко-желтые рекламные афиши газеты, расставленные вдоль всей улицы Флеминга, кричали о серийном убийце и усилиях полиции по его поимке. На фоне тусклого утреннего света эти афиши смотрелись как одуванчики на увядшем газоне. Анника смотрела на эти проносившиеся за окном автобуса щиты и, как обычно, испытывала странное чувство, трогательное очарование тем, что она смогла что-то сказать миру и сказанное ею отделилось от нее самой и зажило самостоятельной жизнью. Ее статьи прочтут сотни тысяч людей, которых она никогда не встретит, ее слова возбудят чувства и реакции, о которых она никогда не узнает.

До работы она доехала быстро, упиваясь кричащими свидетельствами своего успеха.

В вестибюле редакции, где каждое утро на стены клеили новые афиши, ее встретили с неподдельным энтузиазмом.

Моральный климат в редакции явно изменил температуру, Анника сразу почувствовала это, окунувшись в людское море. Опустив голову, она шла в свою комнату, краем глаза видя теплые почтительные взгляды коллег, взгляды которых только вчера были холодны как сосульки. Сегодня она, Анника, была царицей газеты, ее надеждой и опорой. Старое было забыто, явилось новое. Девятнадцать часов до выхода тиража — и она на коне!

Повернувшись спиной к заискивающим взглядам, она вошла в свою комнатку и с треском захлопнула дверь.

Ёран Нильссон, подумала она, снимая пальто и морща лоб от усталости. Родился в 1948 году в Саттаярви, с 1969 года — профессиональный убийца.

Никаких конкретных идей о том, как его искать, у Анники не было. Из государственного регистра личных адресов он был исключен еще восемнадцать лет назад.

Она мрачно смотрела, как в компьютер медленно загружаются миллионы программ, потом открыла Гугл, набрала göran nilsson и получила сотни ответов.

Как же много на свете Ёранов Нильссонов: ассистент кафедры строительной техники, ученый-психолог, производитель удочек, скромный председатель общинной администрации в Карлстаде, земледелец-эколог из Халланда, руководитель общины в Норчёпинге, но все они не имели никакого отношения к ее Ёрану Нильссону, ибо ее Ёрана Нильссона давно исключили из всех списков. Из всего, что может выбрать человек, ее Ёран Нильссон выбрал странную профессию — сеять смерть.

Она прошлась по полученным ответам.

В сороковые и пятидесятые годы имя Ёран было, как правило, частью составных имен, ибо есть Стиг-Ёран, Ларс-Ёран, Свен-Ёран и множество других комбинаций.

Она перешла к желтым страницам, чтобы узнать, насколько распространены такие комбинации, и наугад выбрала несколько областей.

В Блекинге сочетаний с именем Ёран оказалось 73, в Боросе 55, в Стокгольме 205, а в Норботтене 46.

Другими словами, таких людей много тысяч.

Надо ограничить поиск, найти какое-то решающее, ключевое слово.

göran nilsson sattajärvi

Ни одного ответа.

Письма, подумала она. Маоизм или организованные левые группировки.

Опять куча всякого мусора. Посыпалось что-то вроде Кристина Нильссон, Мао Цзэдун, Ёран Андерссон и прочее в таком же духе.

Она принялась искать в иллюстрациях, набрав göran nilsson mao.

Нашлось четыре ответа, маленькие четырехугольники в правой половине экрана. Она прищурилась и наклонилась к монитору, чтобы лучше рассмотреть картинки.

Две из них, загруженные кем-то, она не стала изучать подробнее. На фотографиях был изображен сам «великий кормчий», красовавшийся на чьей-то домашней странице. Внимание Анники привлекла черно-белая фотография, на которой были изображены молодые люди в мундирах сорокалетней давности. Она присмотрелась к данным, прочла описание фотографии: 022.jpg, 501x400 pixels — 41k, homepage/userbell/rebelhistory035.html. Она перешла на домашнюю страницу, посвященную чьей-то бурной юности в Упсале, и прочла текст, сопровождавший фотографию.

После изучения заявления от 9 апреля Матс Андерссон, Фредрик Свенссон, Ханс Аарссон и Ёран Нильссон готовы к смелой мобилизации масс во имя идей председателя Мао.

Она дважды прочитала текст, удивляясь немного смешной религиозности, которой дышали фотография и текст. Она внимательно присмотрелась к молодому человеку в правой части фотографии. Плечи его были скрыты за стоявшим впереди его товарищем. Коротко остриженный мальчик с мягкими чертами лица, маленький для своего возраста. Темные глаза неотрывно смотрят куда-то влево, за пределы кадра.

Она щелкнула переход на стартовую страницу, обнаружила, что на сервере есть множество других упсальских фотографий. На них были запечатлены по большей части демонстрации, но иногда и праздники. Она просмотрела все фотографии, но ни на одной из них больше не было темноволосого мальчика по имени Ёран Нильссон.

Надо думать, что это он? Надо думать, что он действительно был известным активистом в шестидесятые, и тогда в газетах того времени можно найти и другие сведения об этом человеке.

Архивы в те времена еще не были цифровыми. Были конверты с фотографиями и газетные вырезки в папках.

Их газета располагала самым большим архивом в стране. Она быстро схватила трубку и попросила сотрудницу архива посмотреть, не было ли в маоистских кругах в конце шестидесятых человека по имени Ёран Нильссон.

Женщина, принявшая заявку, не проявила особого энтузиазма.

— Когда тебе нужны эти сведения?

— Они были нужны вчера, — ответила Анника. — Это очень спешно.

— А когда у тебя было по-другому?

— Я сижу и жду, потому что ничего не могу делать, не получив информацию.

В трубке раздался почти неслышный вздох.

— Я сделаю быстрый обзор по теме и постараюсь найти его в ссылках. Но чтобы прочесть все, что было по этому поводу опубликовано, потребуется несколько недель.

Анника, уставившись сквозь перегородку на редакционный пол, ждала ответа.

— Мне очень жаль. Нет ни одного Ёрана Нильссона, связанного с маоизмом. Зато есть пара сотен других Ёранов Нильссонов.

— Спасибо за быстрый ответ, — сказала Анника.

Существуют ли другие архивы того времени в тех местах, где маоисты были наиболее активны?

Университетские города, подумала она. Но там конкуренты, да и дозвониться туда нет возможности. «Упсала Нюа Тиднинг»? Туда ей нет доступа. Какая газета есть в Лунде?

Она схватила себя за волосы.

Так есть же Лулео!

Она взяла трубку и набрала номер коммутатора «Норландстиднинген» еще до того, как осознала, отчего эта мысль пришла ей в голову.

— Хассе Блумберг вчера заболел, не знаю, появится ли он сегодня, — сказала девушка на другом конце провода и хотела было отключиться.

Аннику вдругохватил неподдельный страх. Боже, только бы и с ним ничего не случилось.

— Что с ним? Что-нибудь серьезное?

Девушка вздохнула так, словно ей приходилось говорить со слабоумной.

— Он устал, переутомился, впрочем, как и все остальные. Лично я думаю, что это просто отговорка.

Анника подскочила на месте.

— Вы не можете так говорить, — сказала она.

— Вам не кажется, что эта невероятная усталость появилась, когда мы связались с ЕС? Все заграничное дерьмо идет от ЕС, и люди, и отрава, и усталость. И я тоже голосовала за. Людей просто обманули, вот и все.

— Ханс Блумберг часто отсутствует?

— Он получает пенсию по болезни и работает на полставки, и когда наступают тяжелые дни, ныряет на дно, чтобы не перетрудиться.

Анника прикусила губу. Ей просто необходимо поехать самой в «Норландстиднинген», и чем скорее, тем лучше.

— Вы не передадите ему, чтобы он позвонил мне, когда появится?

Она продиктовала свое имя и номер телефона.

— Передам, если он придет, — пообещала девушка.

Ёран Нильссон, подумала она, положив трубку и снова уставившись на молодого человека на экране монитора.

Это ты, Ёран?


Кофейный автомат починили, и кофе стал еще горячее, чем был раньше. Анника, как обычно, принесла в свою комнату две кружки, чтобы хорошенько разогреть мозги кофеином.

Глаза горели от недосыпания. Сегодня ночью она не могла уснуть, долго лежала без сна с закрытыми глазами, слыша, как рядом ворочается, постанывает и чешется Томас. Видимо, смерть политика сильно потрясла его.

Она усилием воли стряхнула усталость и продолжила поиски, набрав в поисковой строке Саттаярви. Она оказалась на домашней странице, посвященной строительным проектам конца девяностых, став посетителем номер 16 781. На странице была карта. Она наклонилась к экрану, чтобы рассмотреть городок и прочитать набранные мельчайшим шрифтом названия окрестных населенных пунктов: Руокаваара, Охтанаярви, Компелуслехто.

Это не просто другой язык, подумала она. Это другая страна, лежащая в замерзших снегах у полярного круга.

Она откинулась на спинку стула.

Каково было расти за полярным кругом в пятидесятые годы в семье, глава которой был религиозным лидером очень строгой и странной общины?

Анника знала, что швейцарский психоаналитик Алиса Миллер выяснила, что у очень многих западно-германских террористов отцы были протестантскими пасторами. Миллер считала это закономерным. Насилие террористов было бунтом против строгого религиозного воспитания.

Это объяснение может подойти и для Швеции с ее лестадианством, подумала Анника и потерла глаза.

В этот момент сквозь пыльные занавески она заметила, что по коридору мимо ее комнаты проходит Берит. Заглушив треск в голове, Анника поднялась со стула.

— У тебя есть время?! — крикнула она, не открывая двери.

Берит сняла шапку и перчатки, ослабила узел шарфа.

— Я хочу пообедать, пойдешь со мной?

Анника вышла из системы, выудила из сумки кошелек и поняла, что у нее закончились талоны на обеды.

— Нам обязательно идти в столовую? — спросила она, осматриваясь. Ей стало жарко, но не от хорошо работающего отопления.

Берит повесила на плечики пальто и стряхнула с ткани невидимые пылинки.

— Можем выпить кофе, если хочешь, — сказала она, — но я проходила мимо «Семи крыс», там никого нет. Сегодня жареная курятина с кешью.

Анника куснула указательный палец, чувствуя себя воровкой, и кивнула.

— Где ты была? — спросила Анника, когда они вышли на лестницу и начали спускаться вниз.

— Собирала сплетни о реорганизации правительства, — ответила Берит и поправила волосы, примятые шапкой. — У премьер-министра осталось не так уж много времени до выборов в ЕС, и если он хочет перетасовать министров, то должен сделать это быстро.

Они вышли в фойе, Анника держалась позади Берит. Они вошли в столовую.

— И?.. — спросила Анника, беря оранжевый пластиковый поднос.

Берит тряхнула головой:

— Ты же его знаешь. Заранее он ничего не делает.

— Скольких он уволит на этот раз? — спросила Анника, избегая смотреть на бескрайнее море пустых столиков с откидными столешницами.

— Первый промах — это, конечно, Бьёрнлунд. Это худший министр культуры в мировой истории. За девять лет она так ничего и не сделала до конца. У министра пищевой промышленности больная жена, он должен за ней ухаживать, и поэтому уйдет сам. Министр жилищного строительства не оправдала доверия своей партии, поэтому ей придется уйти, а сам пост собираются упразднить.

Берит достала талоны и расплатилась за себя и за Аннику.

— Кто придет вместо них?

Они сели друг против друга в углу кафетерия.

— Ходят слухи, что из своей ссылки на металлургический завод в Лулео вернется Кристер Лундгрен, — ответила Берит и отхлебнула легкого пива.

Орешек попал Аннике не в то горло, и она судорожно закашлялась.

— Что с тобой? Давай я постучу тебя по спине.

Анника затрясла головой и подняла руку.

— Все нормально, — прохрипела Анника, вытирая слезы. — Это правда?

Берит откусила изрядный кусок жареной курятины.

— Он уже ушел с должности исполнительного директора, так что теперь речь может идти и о министерской должности. У тебя и правда все нормально?

Анника кивнула и, положив руку на грудь, осторожно вдохнула.

— Очевидно, настало время вытащить его из закромов, — продолжила Берит. — Видимо, там он хорошо себя проявил. Все это, конечно, непроверенная тайная информация, наверняка никто, как обычно, ничего не знает. Вопрос в том, забыл ли шведский народ тот стриптиз с обвинением в убийстве.

— Йосефины, — сказала Анника. — Йосефины Лильеберг. Он точно ее не убивал.

— Об этом знаем ты да я.

Анника с отвращением представила себе кусок безвкусного бройлера во рту и отодвинула тарелку.

Несколько лет назад она рассказывала Берит о своих выводах относительно отставки Кристера Лундгрена, показывала ей документы и отчеты, доказывавшие, что министр внешней торговли отсутствовал в Стокгольме в ночь убийства Йосефины Лильеберг. Он встречался с кем-то в Эстонии, в Таллине, и встреча эта, видимо, была столь сомнительного свойства, что министр предпочел принять обвинение в убийстве, чтобы не говорить, с кем он встречался.

Было только одно объяснение, в котором Анника и Берит были единодушны. Кристер Лундгрен пожертвовал собой ради своей партии. С кем он встречался в Таллине и что они там обсуждали, так и осталось тайной за семью печатями.

То, что правительство было вынуждено пойти на эту встречу под угрозой разоблачения афер ИБ, так и осталось невыясненным. Не было доказано также, что речь шла об экспорте оружия в одну из бывших республик Советского Союза. Правда, Анника была в этом уверена.

И спросила об этом Карину Бьёрнлунд.

Она сделала ошибку, попытавшись получить комментарии от Кристера Лундгрена, выложив всю историю его пресс-секретарю. Ответа так и не последовало.

Бьёрнлунд внезапно стала государственным советником, и это было единственное, что произошло.

— Мои тупые вопросы проложили путь наверх нашему министру культуры, — сказала Анника.

— Возможно, — согласилась Берит.

— Все это означает, что бездарная культурная политика в Швеции — это моя вина, так?

— Истинная правда, — ответила Берит и встала. — Хочешь еще что-нибудь? Салат, воду?

Анника покачала головой, безучастно глядя, как коллега открывает бутылку минеральной воды и наливает ее себе в стакан.

— Собственно, что ты хотела мне сказать? — спросила Берит, вернувшись к столу и садясь на стул.

— Я хотела, чтобы ты еще раз поделилась воспоминаниями о прошлом, — ответила Анника. — Что такое декларация 9 апреля?

Берит некоторое время жевала с отсутствующим взглядом, а потом покачала головой:

— Не могу вспомнить. Почему это тебя интересует?

Анника отпила глоток воды.

— Я видела упоминание об этой декларации в подписи к одной картинке в Сети. На фотографии были изображены какие-то парни, которые именем председателя Мао должны были смело мобилизовать массы.

Берит, проглотив кусок, внимательно посмотрела на Аннику.

— Похоже на Упсальский мятеж, — сказала она.

Берит положила на тарелку вилку, тщательно облизала губы и энергично кивнула своим мыслям.

— Да, все сходится, — сказала она. — Весной шестьдесят восьмого они действительно провозгласили какую-то декларацию. Я не могу поклясться, что это было именно 9 апреля, но той весной они были необычайно активны.

Она рассмеялась, покачала головой, взяла вилку и снова принялась есть.

— О чем ты сейчас подумала? — спросила Анника. — Говори!

Берит вздохнула и улыбнулась.

— Я уже рассказывала, как они звонили нам во «Вьетнамский бюллетень» и угрожали расправой, — сказала она. — Упсальские бунтари были настоящими гномиками. Каждый день они устраивали марафонские митинги в разных местах. Эти митинги начинались в час дня и заканчивались за полночь. Один мой друг, который однажды там был, говорил, что на этих митингах практически не было речи об обсуждении политических вопросов, это были оргии славословия.

— Молельные сходки? — спросила Анника.

— Да, они действительно напоминали совместные моления. Все, кто там собирался, были правоверными маоистами. Один за другим они выходили вперед и говорили, какой духовной атомной бомбой были для них измышления Мао. Каждому выступающему бешено аплодировали. Время от времени митингующие брали паузу, ели бутерброды и пили пиво. Потом начинался новый круг изъявлений верности Мао.

— Как это происходило? — удивленно спросила Анника. — Что они говорили?

— Цитировали «великого кормчего». Всякого, что пытался формулировать собственные мысли, тотчас обвиняли в буржуазной говорильне. Единственным исключением был лозунг «Смерть фашистам из КСМЛ!».

Анника откинулась на спинку стула, взяла из-под листа салата орех, положила его в рот и принялась задумчиво жевать.

— Но ведь, — произнесла она недоуменно, — КСМЛ тоже коммунисты, или нет?

— Да, конечно, — ответила Берит и вытерла губы салфеткой. — Но самыми худшими врагами для бунтарей были те, кто думал почти так же, как и они. Торнбьёрн Сэфве, написавший замечательную книгу о бунтарях шестидесятых, назвал это «параноидальным кляузничеством». Для них были очень важны расклеенные по заборам плакаты. Всякого, кто вывешивал портреты Ленина, которые были больше портрета Мао, немедленно объявляли контрреволюционером. Того, кто вешал портреты Мао ниже портретов Ленина и Маркса, объявляли поклонниками дутых авторитетов.

— Не знала ли ты тогда одного активиста этого движения по имени Ёран Нильссон? — Анника испытующе посмотрела в глаза Берит.

Коллега взяла из стаканчика зубочистку, содрала с нее упаковку и наморщила лоб.

— Что-то не припомню, — ответила она. — Что, должна была помнить?

Анника вздохнула и покачала головой.

— Ты смотрела в архиве? — спросила Берит.

— Там ничего нет.

Берит еще больше наморщила лоб.

— Первого мая того года, — сказала она, — маоисты устроили марш и прошли по городу организованной колонной. Этот марш фотографировали и обсуждали все крупные газеты. Может быть, он есть в тех репортажах?

Анника встала, держа в одной руке поднос, а в другой кошелек.

— Посмотрю еще раз, — сказала она. — Не хочешь пойти со мной?

— Почему нет? — отозвалась Берит.

Они вышли из кафетерия через черный ход, спустились по пожарной лестнице в подвал и по подземному переходу перешли в пристройку, где помещался гигантский архив печатных текстов и фотографий. Там было все, что публиковалось в «Квельспрессен» и «Фина Моргонтиднинген» в течение ста пятидесяти лет.

— Комплекты газет в левом проходе, — сказала Берит.

Через несколько минут они нашли подшивку «Фина Моргонтиднинген» за май 1968 года. Анника потянула с верхней полки стеллажа кипу газет. На лицо ей посыпалась пыль и грязь. Анника закашлялась и сморщила нос.

В номере от 2 мая вся первая полоса была отведена репортажу о демонстрации в Упсале, состоявшейся накануне. Анника, нахмурившись, стала рассматривать фотографии.

— Это и есть твои революционные бунтари? — озадаченно спросила она. — Они выглядят скорее как обычные бюргеры.

Берит провела пальцами по пожелтевшим страницам, издавшим трескучий шорох от этого прикосновения. Средний палец задержался на стриженной ежиком макушке предводителя.

— Так было задумано, — сказала она. Голос ее дрогнул, мыслями Берит снова была там, в далеких шестидесятых. — Они хотели как можно больше походить на обычных людей, выглядеть как средние промышленные рабочие, но думаю, что здесь они прокололись. Вполне хватило бы добротных курток и белых рубашек. Это был типичный для Упсалы наряд.

Она прислонилась спиной к стеллажу, скрестила руки на груди и уставила в потолок невидящий взгляд.

— Через пару недель, в мае, во Франции разразилась всеобщая забастовка, — сказала Берит. — В Париже больше миллиона демонстрантов выступили против капиталистического государства. Наши бунтари решили поддержать своих французских братьев и в пятницу организовали массовый митинг в Упсале. Мы присутствовали там как представители «Бюллетеня». Это было ужасно.

Она покачала головой и опустила глаза.

— Народа было сравнительно много, около трехсот человек, но здесь бунтари сделали ошибку, повторив сценарий своих собственных митингов. Они принялись читать отрывки из священного писания. Публика, состоявшая в большинстве из нормальных людей, послушала, а потом начала улюлюкать и хохотать.

Анника, захваченная рассказом, подошла к коллеге.

— Какого священного писания?

Берит недоуменно подняла глаза.

— Разумеется, из цитатника Мао, — сказала она. — Они цитировали его по брошюре Линь Бяо «Слава победе в гражданской войне», по шестнадцати пунктам «культурной революции»… Народ начал расходиться с площади, и, поняв, что массы не вняли призывам, бунтари, как обычно, предались злобным выпадам.

Вспоминая, Берит грустно качала головой.

— Непосредственным результатом того митинга стало то, что нормальные левые организации потеряли возможность распространять «Искру» и «Вьетнамский бюллетень» на заводах и фабриках. Нашла ты своего Ёрана?

— Я еще немного почитаю, — ответила Анника и уселась на шаткий стул.

— Ты знаешь, где меня найти в случае чего, — сказала Берит и ушла, оставив Аннику в бумажной пыли.


Анна Снапхане как на крыльях летела по ламинату коридора, наступая на прямоугольники света, лившегося из открытых дверей, мимо ящиков с копировальными аппаратами и сплющенных картонных коробок. Кровь в жилах играла и бурлила.

Она выиграла! Три крупные независимые кинокомпании выполнили устные договоренности, заключенные ранее, и продали свою продукцию ТВ «Скандинавия».

Одно из главных действующих лиц заявило уже, что семейство приложит все силы, чтобы заставить их отступить: помимо тотального бойкота новой компании в том, что касается распределения и финансирования, надо готовиться к тотальной проверке всей деятельности «Скандинавии» в СМИ, принадлежащих семейству. Все дела компании будут проверяться и анализироваться, независимо от вида деятельности, можно ожидать кампании клеветы, будут задействованы все ведущие обозреватели, которые будут цепляться к любой мелочи и требовать отставки руководства.

— Думаю, что методы будут самыми мафиозными, — сказал шеф, а он, по иронии судьбы, родился на Сицилии и не отличался особой пугливостью.

Пусть эти черти щиплют свою травку, подумала Анна, испытывая ликование и слыша мысленно, как летят в потолок пробки из бутылок шампанского.

Она села и закинула ноги на стол.

ТВ «Скандинавия» будет работать. Швеция — не банановая республика. Одно-единственное семейство не имеет власти над свободой слова, не может запретить ни одно предприятие, пусть даже оно наносит ущерб его экономическим интересам. При демократии так не бывает.

Она выдвинула нижний ящик стола и достала оттуда непочатую бутылку виски. Напевая старинную песенку, она принялась откручивать крышку. Разве не заслужила она маленький глоточек?

Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Она быстро сунула бутылку в ящик, задвинула его и взяла трубку.

— Что ты вчера наговорила Сильвии?

Голос Мехмета был предательски мягким, как бархат, но Анна знала его и понимала, какая серная лава бушевала под этим внешним спокойствием.

— Вопрос интересный, но есть и еще один вопрос: что она делала в детском саду моей дочери? — сказала Анна, чувствуя, как ее мир разлетается на мелкие осколки. От гнева и отчаяния небо за окном почернело.

— Мы можем разговаривать как взрослые люди? — спросил Мехмет, и температура его голоса немного повысилась.

— Какой взрослый план вы имели в виду вчера? Я должна была прийти в садик и обнаружить, что моя дочь исчезла? Что я должна была подумать? Что Миранда убежала от меня, потому что ей лучше с Сильвией? Или я должна была подумать, что ее похитили?

— Ты глупа как пробка! — воскликнул Мехмет, перестав скрывать клокочущую ненависть.

— Глупа?! — закричала Анна в трубку и встала. — Глупа?! Чем вы там занимаетесь в вашей милой семейке? Сначала ты приходишь ко мне и говоришь, что ты и твоя баба хотите взять опеку над моей дочерью, потом она пытается похитить ее из детского сада. В чем дело? Это что, террор?

— Успокойся, — произнес Мехмет таким ледяным тоном, что из трубки повеяло холодом, ненависть сменилась презрительным пренебрежением, от которого Анна оцепенела.

— Пошел к черту, — сказала она и положила трубку.

Она тупо уставилась на телефон. До следующего звонка прошло ровно столько времени, сколько требовалось для повторного автонабора.

— Значит, теперь Миранда только твоя? Как быть тогда с твоими очаровательными идеалами относительно равной ответственности родителей? Как быть с твоими теориями о равноправии и о том, что ребенок принадлежит обоим родителям, а не только одному?

Анна снова опустилась на стул, чувствуя, что впадает в состояние горя, в состояние, которого она всегда стремилась избегать, — сейчас она испытывала горечь, злобу, зависть, она ступила на зыбкую почву, вылезла вся дрянь, и деться было уже некуда, зыбучий песок крепко ухватил ее, и она стремительно погружалась на дно.

— Какой ты милый, — сказала она. — Кто обманул? Кто оставил семью? Кто искушает дьявола? Точно не я.

— Сильвия вчера плакала весь вечер, она была просто безутешна, — сказал Мехмет, и в его голосе тоже прозвучали плаксивые нотки.

Эти крокодиловы слезы окончательно вывели Анну из себя.

— Бог ты мой! — закричала она. — Я еще виновата и в том, что она такая слабонервная.

Мехмет набрал в легкие воздух и заорал, перейдя во фронтальную атаку:

— Сильвия сказала, что ты ее оскорбила, и могу сказать тебе одно, Анна Снапхане, если ты будешь и дальше вмешиваться в мою семейную жизнь, то я за себя не отвечаю!

Анна почувствовала себя так, словно из груди внезапно исчез воздух. Мозгу перестало хватать кислорода, она задыхалась.

— Ты мне угрожаешь? — сказала она. — Ты на самом деле такой дурак? Как же низко ты пал. Она что, совсем лишила тебя мозгов?

Отчуждение нарастало, оно раскручивалось по линии над зыбучим песком оборот за оборотом, и когда голос Мехмета снова зазвучал в трубке, он находился уже на расстоянии световых лет от Анны.

— Я понял, — сказал он. — Поступай как знаешь.

Потом наступило молчание. Диалог исчерпался.

Чувства выкипели. Анна упала лицом на стол и разрыдалась.


Поднимаясь по лестнице назад в редакцию, Анника чувствовала, как ею постепенно овладевает неприятное беспокойство. Она пролистала старые газеты, но в результате осталась только с грязными руками и запыленными джинсами. Шестидесятые и их политические движения не были должным образом оценены в средствах массовой информации того времени. Каждый день газета менялась, появлялись материалы, которые можно было продать, создавались новые рубрики, новые полицейские расследования, за которыми надо было следить.

Компоновка газет и качество печати в шестидесятые годы были ужасными, шрифт неудобным, а растр фотографий грубозернистым. Анника была счастлива, что ей не пришлось работать в то время.

Каждой эпохе свои идеалы, подумала она, возвращаясь в свою стеклянную клетку. Во времени можно жить как в каком-то месте, и шестидесятые были неподходящим местом для нее.

Но подходят ли ей двухтысячные?

Она услышала телефонный звонок и ускорила шаг.

— Я слышал, что ты меня искала, — сказал Ханс Блумберг, архивариус «Норландстиднинген».

— Как хорошо, что вы позвонили, — сказала Анника, закрывая за собой дверь. — Как вы себя чувствуете?

На секунду повисло молчание.

— Почему это тебя интересует?

Анника села на стул, удивляясь беззащитности вопроса.

— Телефонистка на коммутаторе сказала, что вы больны, и я обеспокоилась.

— Хо-хо, пресловутая женская заботливость, — сказал Ханс Блумберг, и Анника, против воли улыбнувшись, сразу вспомнила, как он сидит в своей фуфайке за обшарпанным столом под доской объявлений, оклеенной детскими рисунками и украшенной призывом продержаться до пенсии.

— Ничего серьезного, надеюсь? — сказала Анника и откинулась на спинку стула.

— Нет, нет, нет, — ответил архивариус. — Все старое и обыденное. Срок хранения продуктов истекает. Они могут простоять в холодильнике несколько дней, и если их не выпьют или не съедят, то они портятся и прокисают. Их выливают и выбрасывают и идут покупать свежие. Так теперь со всем в этом нашем новом мире.

Анника перестала улыбаться, услышав эти слова. Тон был шутливым, но за ним угадывалась настоящая горечь.

— О да, — уклончиво ответила Анника, усилием воли заставив себя не обращать внимания на горечь. — Для меня вы не старый продукт, а выдержанное коллекционное вино.

— Да, стокгольмские девушки умеют ценить настоящих парней. Чем могу служить прекрасной даме?

— Общий запрос о днях минувших, — сказала она. — Я ищу данные об одном молодом человеке из Саттаярви, который жил в Лулео в конце шестидесятых и, предположительно, работал в церкви. Его звали Ёран Нильссон.

— Он умер? — спросил Ханс Блумберг и заскрипел ручкой по бумаге.

— Думаю, что нет, — ответила Анника.

— Стало быть, оставим усопших до лучших времен. Что ты хочешь знать?

— Все что угодно. Побеждал ли он в танцевальных соревнованиях, участвовал ли в демонстрациях против империализма, грабил ли банки, не женился ли он в то время.

— Ёран Нильссон, говоришь? Ты не могла найти менее редкое имя?

— Искала, но не нашла, — ответила Анника.

Архивариус испустил громкий стон. Анника явственно представила себе, как он наклонился над столом и встал со стула.

— Это может занять несколько минут, — сказал он. — С той поры столько воды утекло.

От нечего делать Анника стала просматривать hemnet.se и прочла материал о всех виллах, продающихся в Стокгольмском лене, остановилась на фантастическом новом доме на Винтерсвиксвеген в Юрсхольме — за какие-то жалкие шесть миллионов девятьсот тысяч, потом пошла попить кофе и поболтала немного с Берит, попыталась поймать Томаса по мобильному, но не смогла, отправила сообщение Анне Снапхане, и… в этот момент зазвонил телефон.

— Легкую задачку ты мне задала, — не здороваясь и тяжко вздыхая, произнес Блумберг. — Угадай, сколько Ёранов Нильссонов в нашем архиве?

— Семьдесят два с половиной, — ответила Анника.

— Совершенно верно, — согласился Ханс Блумберг. — Но единственного Нильссона, который родился в Саттаярви, я обнаружил в объявлении о помолвке.

Анника недоуменно вскинула брови:

— Оглашение обручения? Но ведь это было в девятнадцатом веке, когда пастор объявлял в церкви о предстоящем бракосочетании кого-то из прихожан, разве не так?

— Не так, — сказал Блумберг. — Оглашение обручения было обязательным до 1973 года, но ты права в том, что это дело пасторов. Оглашение должно было читаться в церкви три воскресенья подряд до свадьбы к сведению паствы.

— Но зачем было писать об этом в газете?

Ханс Блумберг задумался.

— Так было принято в то время, объявления такого рода заключались в особую виньетку. Вырезка из номера за 29 сентября 1969 года. Прочитать?

— Сделайте одолжение, — ответила Анника.

— «Ассистент прихода Ёран Нильссон, родившийся в Саттаярви, проживающий в Лулео, и студентка Карина Бьёрнлунд, родившаяся и проживающая в Карлевике. Бракосочетание состоится в ратуше Лулео в пятницу 20 ноября в 14 часов».

Ручка летала по бумаге, Анника едва успевала записывать его слова. По коже бежали мурашки, стало тяжело дышать. Боже милостивый, спаси и сохрани, ведь этого просто не может быть.

Она попыталась подавить волнение. Еще не время, надо все хорошенько обдумать и оценить.

— Ты счастлива и довольна? — поинтересовался Ханс Блумберг.

— Вы не представляете как, — хрипло ответила Анника. — Тысяча благодарностей. Вы не просто вино, вы — старое шампанское.

— Коли так, то я тебя нежно целую. Если что, звони.

Разговор закончился, и Анника вскочила со стула.

Yes! В голове шумело, кровь оглушительно пульсировала в ушах. Она выбежала в коридор, метнулась к спортивной редакции, потом собралась с мыслями, поняла, что у нее пока нет ничего конкретного, налила в автомате стакан кофе и поспешила к Берит.

— Где родилась наша министр культуры? — спросила она.

Берит оторвалась от монитора и, обернувшись, посмотрела на Аннику поверх очков.

— В Норботтене, — ответила она, — где-то недалеко от Лулео, как мне кажется.

— Не из городка под названием Карлсвик?

Берит сняла очки и положила руки на колени.

— Не знаю, — сказала она. — Почему тебя это интересует?

— Где она теперь живет?

— В пригороде, где-то к северу от Стокгольма.

— Замужем?

— Живет в гражданском браке. Детей нет. Ты что-то нашла?

Анника принялась раскачиваться с мыска на пятку, стараясь избавиться от шума в голове.

— Есть одна информация, — сказала она, — старое оглашение обручения, и мне надо проверить.

— Оглашение обручения? — переспросила Берит, но Анника уже вылетела из ее комнаты, ничего не видя вокруг, прибежала к себе, закрыла дверь, села к монитору и посидела, дождавшись, когда придет в норму пульс. Она подняла руки и начала медленно нажимать клавиши.

Она начала с сайта www.regeringen.se, правительственного сайта, и загрузила биографические сведения о шефе департамента культуры в формате pdf. Появилась фотография криво улыбающейся Карины Бьёрнлунд и информация о круге ее ответственности: культурное наследие, искусство, печать, радио, телевидение, религиозные объединения.

Были приведены и биографические данные: родилась в 1951 году, росла и воспитывалась в Лулео, в настоящее время проживает в Книвсте с гражданским мужем.

Ни слова о Карлсвике, подумала Анника и зашла на информационную площадку.

Она набрала в поисковой строке Karina Bjornlund Knivsta и получила ответ: женщина, родилась в 1951 году. Анника набрала в исторической справке вопрос о месте крещения.

Нижний Лулео.

Сердце у нее упало, от разочарования зашумело в левом ухе.

Она прикусила щеку, ладони зачесались. Надо искать дальше. Она закрыла информационную площадку и вернулась в Гугл, набрала в общем поиске karlsvik nederlulea и получила девятнадцать ответов. Самый верхний — история хозяина лесопильного завода Улофа Фалька (1758–1830) из Хеллестрема, что на территории нынешнего прихода Норфьерден в общине Питео, поискала на странице и выяснила, что один из потомков лесопильщика, некий Беда Маркстрем, родившийся в 1885 году, будучи взрослым, проживал в Карлсвике, в приходе Нижний Лулео.

Анника открыла карту и принялась искать этот населенный пункт.

Карлсвик оказался маленьким городком, примыкавшим к Лулео и расположенным на противоположном берегу местной речки.

Она откинулась на спинку стула. Это было озарение, все тело обмякло, корни волос невыносимо зудели, во рту пересохло, кончики пальцев онемели.

Набросав в блокноте несколько строк, она по селектору набрала номер шеф-редактора:

— У тебя найдется для меня несколько минут?


В конференц-зале на седьмом этаже здания объединения общин было просто нечем дышать. Вместо кислорода в помещении плавал прогорклый запах кофе, смешанный с вонью окурков в пепельницах. К этому добавлялся запах пота пожилых мужчин в строгих шерстяных пиджаках. Томас судорожно вытер вспотевший лоб. Он непроизвольно скользнул пальцами по узлу галстука, чтобы хоть как-то освободить дыхательные пути.

Это была первая официальная встреча объединенной группы, хотя ее структура и подчинение не были пока выработаны. Обсуждение насущных проблем постепенно перешло в борьбу мелких самолюбий и пустые препирательства, и Томас понял, что потребуются многочисленные встречи и совещания, прежде чем удастся выработать согласованную, взвешенную политику.

Был один очень важный и крупный вопрос, который должен обсуждаться на совместных заседаниях конгрессов объединения областных советов и объединения общин. Конгрессы состоятся в Норчепинге в июне. Это будут отдельные конгрессы, но часть заседаний пройдут совместно. Главный вопрос — возможность будущего слияния этих двух организаций. Эта общая и всеобъемлющая тема должна стать предметом подготовки предстоящего конгресса.

Томас широко открыл глаза и принялся вчитываться в проект повестки дня конгресса.

Но сосредоточиться он не смог. София была с ним всюду. Мысленно он видел ее то среди руководства, работающей над долгосрочными программами, то стучащей каблучками по коридору, неся в руках документы, предназначенные для представителя объединения областных советов.

Томас откинулся на спинку стула, прислушался к монотонному бурчанию директора общинного совета, и затуманенным взглядом попытался оглядеть участников совещания.

София снова была здесь, у окна — юбка в узкую белую полоску, шелковая блузка, белые зубы и пахнущие яблоком волосы.

София в кружевном лифчике, приоткрыв рот, склонилась над пачкой бумаг.

София без трусиков верхом на проекторе.

Он откашлялся, тряхнул головой и попытался вернуться в реальность.

У самого края длинного стола сидел директор отдела информации, он же председательствующий на совещании. Директор о чем-то шептался с руководителем проекта и одним из ответственных за его содержание. Оба ответственных лица одновременно пили кофе и отщипывали кусочки от быстро черствевших венских булочек. Остальные областные руководители, расположившиеся у окна и утюжившие пиджаки спинками стульев, едва сдерживая зевоту, пытались делать вид, что им очень интересно.

Его реальность. Реальность Софии.

Вдруг его посетила мысль, от которой мир вокруг потускнел: что сейчас делает Анника? Где ее реальность?

Не понимая отчетливо, что происходит, он подсознательно услышал скрип стульев и возгласы облегчения, понял, что совещание закончилось, и принялся собирать лежавшие перед ним документы.

— Самуэльссон, — услышал он чей-то голос сверху и быстро поднял голову, — как продвигается совместная работа с объединением областных советов?

Томас встал, пожал руку директору информационного отдела, лихорадочно соображая, что сказать, — мысли путались, слова застревали в горле.

— Нормально, — ответил он. — Все идет хорошо.

— Никаких конфликтов?

Он отдернул внезапно вспотевшую руку.

— Пока мы встречаемся для совместных обсуждений результатов, полученных независимыми экспертами, и никаких разногласий при этом не возникает, — ответил он, не слишком хорошо понимая, что сказал.

— Эта София Гренборг, как она?

Вопрос едва не выбил его из колеи, Томас открыл рот и судорожно вдохнул.

— Э… — он услышал свой голос как бы со стороны, — знаете ли, она превосходна. Немного скучновата, но специалист она первоклассный, неудач у нее пока не было…

Директор удивленно уставился на Томаса:

— Я имею в виду ее желание сотрудничать. Не хочет ли она за наш счет протолкнуть интересы объединения областных советов?

Томас покраснел от досады, осознав свою глупейшую ошибку.

— Думаю, что нам пока нечего опасаться, — сказал он. — Они не хотят взять над нами верх, у них, конечно, есть известная позиция относительно повестки дня предстоящего конгресса, и можно сказать…

Директор сосредоточенно слушал и согласно кивал.

— Я понял, — сказал он. — Послушай, ты можешь собрать и обобщить свой опыт новой работы относительно региональных проблем, и сделать это как можно скорее?

— Конечно, — ответил Томас и пригладил узел галстука. — В точном согласии с вашими указаниями.

Директор покровительственно похлопал Томаса по плечу.

— Ну, так дерзай, — сказал он и направился к двери.

Помещение быстро опустело. Томас задержался, чтобы уложить документы и застегнуть портфель. Одна из секретарш настежь открыла окно, впустив в зал живительный воздух. Холодный ветерок проник под брюки и пиджак, приятно освежив кожу.

Как продвигается совместная работа с областными советами? Какова София Гренборг, собственно говоря?

Томас отогнал неприятные мысли, взял портфель и решительно зашагал к лифтам. Несколько областных руководителей стояли в холле и, переговариваясь, ждали лифта. Томас прошел мимо них и направился к пожарной лестнице.

В коридоре на их этаже было тихо и темно. Тусклые лампочки резкими тенями подчеркивали рисунок стен в островках света. Томас поспешил в свой кабинет, закрыл за собой дверь и сел за стол.

Так он не сможет ничем заниматься. Зачем он позволил всему так далеко зайти? Все, за что он боролся все эти годы, грозит пойти прахом, доверие, равновесие между семьей и работой превратится в ничто, если он поддастся очарованию областного совета. Взгляд Томаса остановился на портрете Анники и детей, стоявшем на столе в серебряной рамке. Снимок он сделал прошлым летом, на семидесятилетии тети. Фотография получилась не очень хорошей. Дети разодеты в пух и прах. На Аннике было платье до колен, облегавшее ее угловатую фигуру, волосы она заплела в косу, отброшенную на спину.

— Это говорит о том, как ты хочешь, чтобы мы выглядели в глазах других, — сказала Анника, когда он показал ей, какую фотографию выбрал для своего стола.

Он тогда ничего не ответил, выбрал фото и не стал вступать в дальнейшие дискуссии, которые никогда не приводили ни к чему хорошему.

Для него всегда было важно, как он выглядит в глазах посторонних людей, это правда. Игнорировать впечатление, какое ты производишь на окружающих, безответственно и глупо — таково было его твердое убеждение. Анника думала по-другому.

— Невозможно, чтобы тебя любили все без исключения, — могла бы она сказать. — Надо выбрать свою позицию и держаться ее, не пытаясь быть милым для всех.

Он провел рукой по гладкому металлу рамки, задержал палец на круглой груди Анники.

Внезапный телефонный звонок заставил его вздрогнуть.

— К тебе посетительница из объединения областных советов, София Гренборг. Ты спустишься, чтобы отвести ее наверх?

Он почувствовал, как на голове и под мышками выступил пот.

— Нет, — сказал он. — Она знает дорогу, можешь ее пропустить.

Он положил трубку, встал из-за стола и прошелся по кабинету, слегка приоткрыл дверь, внимательно оглядел кабинет, как будто видел его в первый раз. Он склонился к столу и стал внимательно прислушиваться к шумам на лестничной площадке, но слышал только стук собственного сердца, пытался отыскать в душе чувство, но находил лишь сумятицу и смущение.

Он не знал, что думать. Он ждал Софию, но одновременно испытывал стыд, понимая, что делает что-то дурное. Он желал ее и одновременно презирал.

Раздался стук ее каблучков, стук, который он уже не мог спутать ни с чем. Легкие, веселые шаги гулко отдавались от стен пустого коридора.

Она открыла дверь и вошла в кабинет. Глаза ее сверкали, в них были и застенчивость, и сомнение, но они не могли погасить огонь желания, буквально плещущий в синеве глаз Софии.

Он подошел к ней, выключил верхний свет и привлек Софию к себе, одновременно закрыв дверь. Он страстно, теряя голову, целовал ее во влажные теплые губы, ласкал ее груди и упругую попку под брюками.

Они сплелись в неистовом поцелуе и, сорвав с себя одежду, улеглись на письменный стол. Томас ударился спиной о стаканчик с ручками и отбросил все, что оказалось под ним. София села на него верхом, пожирая его глазами, губы ее вожделенно подрагивали. Он легко скользнул в ее горячее влажное лоно, и она начала медленно качаться на нем вверх и вниз. Волны наслаждения окатывали все его тело в такт движениям Софии. Почувствовав приближение оргазма, он открыл глаза и уставился прямо на Аннику, покорно приехавшую на встречу с его родственниками.

Он не смог удержать крик, вырвавшийся из него одновременно со спермой.

В наступившей тишине он услышал монотонное жужжание вентиляции, тихий звон лифтовых тросов. На другом этаже разрывался телефон, к которому никто не подходил.

— Мы совсем обезумели, — шепнула София на ухо Томасу.

Он рассмеялся: это, конечно, безумие. Он поцеловал ее и приподнялся. София соскочила с него. Пыхтя и хихикая, они бросились одеваться. Потом долго стояли, обнявшись и улыбаясь друг другу.

— Спасибо тебе, — сказала София и поцеловала его в подбородок.

Он сжал губами ее рот, приласкал языком.

— И тебе спасибо, — выдохнул он.

Она надела пальто, взяла портфель и пошла к двери, но потом вдруг резко остановилась.

— Ой, я же совсем забыла, зачем пришла.

Он сел на стул и откинулся назад, испытывая непреодолимую сонливость, как всегда после оргазма. София поставила на письменный стол портфель, открыла его и извлекла оттуда пачку листов с логотипом департамента юстиции.

— Сегодня днем я встречалась с Крамне, и мы набросали план действий, — сказала она. Во взгляде ее промелькнуло что-то скотское, когда она обворожительно улыбнулась.

Лицо Томаса напряглось, сонливость как рукой сняло.

— Что?! — воскликнул он. — Ведь это должен был сделать я.

— Крамне позвонил мне, до тебя ему дозвониться не удалось, ты был на каком-то совещании. Ты можешь просмотреть эти документы вечером, а завтра утром позвонить мне?

Томас посмотрел на часы.

— Сегодня я забираю детей, — сказал он. — Не знаю, успею ли я до вечера.

София прищурилась, переносица ее побелела.

— Понятно, — сказала она тихим резким голосом. — Позвони, если успеешь.

Она повернулась и вышла, захлопнув за собой дверь. Томас остался сидеть, чувствуя себя по уши в липкой грязи.

«Как продвигается совместная работа с объединением областных советов? Эта София Гренборг, как она?»

Он вскочил, скомкал свои документы о совместной работе и швырнул их в мусорную корзину. Бумаги, оставленные Софией, он положил под стакан с ручками и поспешил в детский сад.


У Анники окончательно затекли ноги от долгого сидения на неудобном стуле, когда дверь кабинета наконец открылась и шеф-редактор, выглянув, предложил ей войти.

— У меня десять минут, — сказал он и повернулся к Аннике спиной, прежде чем она смогла что-то ответить.

Она встала и попыталась размять омертвевшую ногу. Настроение сразу испортилось. Пошатываясь на потерявших чувствительность ногах, она вошла в кабинет в тени широкой спины Шюмана, тихо возмущаясь его торопливостью. Она села на стул и, достав свои записи, положила их поверх диаграмм, застилавших письменный стол шефа.

Шеф неторопливо вернулся на свое место, сел в кресло и откинулся назад.

— Ты так и не отказалась от версии терроризма, — сказал он, просто констатируя факт, и сложил руки на животе.

— Мне удалось добыть важные сведения, которые, правда, довольно противоречивы, — сказала Анника и взяла в руки свой блокнот.

Она стала просматривать записи и вдруг поняла, что открыла блокнот не на той странице. Анника принялась лихорадочно искать нужное место. Шюман тяжело вздохнул.

— Расскажи своими словами, — сказал он, и Анника опустила блокнот на колени. Она все еще пыталась твердо поставить ноги на продолжавший качаться и проваливаться пол.

— Террориста зовут Ёран Нильссон, — сказала она. — Родился в Саттаярви в Торнедалене в 1948 году. Отец был пастором лестадианского толка.

Она снова взяла в руки блокнот и перелистала его.

— В девятнадцать лет он приехал в Упсалу изучать богословие, вступил в ряды бунтующей молодежи и весной 1969 года стал маоистом. Курс он не закончил, вернулся в Норботтен и стал работать в церкви. В Лулео вступил в маоистскую группировку под псевдонимом Рагнвальд и отказался от своей веры, по каковой причине ему пришлось заключить гражданский брак. Тем или иным образом он был замешан в преступлении на военно-воздушной базе Ф-21, хотя полиция не считает, что он лично присутствовал на месте преступления во время его совершения. Бежал из Швеции в среду восемнадцатого ноября 1969 года и с тех пор здесь не появлялся. Видимо, не состоялась и его свадьба, которая должна была иметь место в ратуше Лулео двадцатого ноября, то есть через два дня после взрыва на базе.

Шюман неторопливо кивал.

— Потом он уехал в Испанию и стал профессиональным убийцей в ЭТА, — дополнил шеф-редактор, заглянув в раскрытую газету, лежавшую на приставном столике.

— Меня сейчас интересует то, что произошло на базе Ф-21, — сказала Анника.

— Помнится, ты говорила, что полиция сняла с него подозрения и считает, что он лично не участвовал в этом преступлении.

Судорожно сглотнув, она молча кивнула.

— Итак, кто же взорвал самолет? — спросил Андерс Шюман бесстрастным тоном. Руки на животе не дрогнули.

Анника помолчала несколько секунд, прежде чем ответить.

— Карина Бьёрнлунд, — выпалила она. — Министр культуры.

На лице шеф-редактора не дрогнул ни один мускул. Руки его как пришитые остались лежать на пуговицах рубашки, спина так и осталась согнутой, глаза не округлились — но в комнате вдруг стало нечем дышать.

— Я понял, — произнес Шюман после очень долгого молчания, — что у тебя в кармане превосходная обвинительная статья. Подарок для прокурора.

Анника попыталась рассмеяться, но смогла только тихо фыркнуть.

— Собственно, материала пока нет, — сказала она, — но министр культуры — самый вероятный виновник.

Шюман стремительно подался вперед, опираясь руками о край стола, встал с кресла и вышел из-за стола, не глядя на Аннику.

— Не знаю, хочу ли я и дальше все это слушать, — сказал он.

Анника привстала, следуя примеру шефа, почувствовала, чтопол ускользнет из-под ног, и снова опустилась на стул и подняла с колен блокнот.

— На месте преступления был обнаружен след обуви тридцать шестого размера, — сказала она. — Следовательно, мы должны предположить, что преступление совершил либо ребенок, либо девушка, но более вероятной представляется версия взрослой женщины с маленькой ступней. Женщины практически никогда не становятся террористками самостоятельно, рядом с ними всегда находится мужчина. Рагнвальд спланировал преступление, а невеста его выполнила.

Шюман перестал мерить шагами кабинет и повернулся к Аннике, уперев руки в бока.

— Невеста?

— Они должны были пожениться — помощник священника Ёран Нильссон из Саттаярви и Карина Бьёрнлунд из Карлсвика, что близ Лулео. Я прочесала всех Ёранов Нильссонов и Карин Бьёрнлунд на государственном сайте фамилий и адресов и нашла, что соответствуют только эти двое.

— Террорист и министр культуры?

— Террорист и министр культуры.

— Они должны были пожениться через два дня после преступления?

Анника кивнула, удивленно посмотрев на шефа, и почувствовала, что пол под ногами перестал качаться.

— Откуда тебе это известно?

— Из объявления об обручении, опубликованного в «Норландстиднинген» за четыре недели до преступления.

Андерс Шюман скрестил руки на груди, покачался на пятках и посмотрел сквозь тонированное окно, выходившее на русское посольство.

— Ты на сто процентов уверена в том, что Карина Бьёрнлунд осенью 1969 года планировала выйти замуж за человека, который вскоре стал профессиональным убийцей?

Анника откашлялась и согласно кивнула. Шюман продолжил свои рассуждения:

— Из любви к своему суженому наш министр культуры нанесла ущерб государственному имуществу, убила одного часового и ранила другого?

— Этого я не знаю, но звучит очень логично, — сказала Анника.

Шеф вернулся на свое место и тяжело опустился в кресло.

— Сколько ей тогда было лет?

— Девятнадцать.

— Она уже жила с этим парнем?

— Тогда она еще жила дома со своими родителями в Карлсвике.

— Где она работала?

— В объявлении об обручении было сказано, что она студентка.

Шюман взял ручку и черкнул что-то на уголке одной из таблиц.

— Знаешь, — сказал он, посмотрев после этого на Аннику, — большей чуши я не слышал за всю мою жизнь.

Он бросил ручку на стол. В наступившей тишине она упала на бумаги с оглушительным треском, пол расступился под ногами Анники, и ей показалось, что она сейчас провалится в пропасть.

— Я рад, — продолжал Шюман, — что с этими сведениями ты пришла ко мне, а не к кому-нибудь другому. Надеюсь, ты никому не рассказывала весь этот бред?

У Анники закружилась голова, кровь прилила к вспыхнувшим щекам.

— Нет, — прошептала она.

— Ни Берит, ни Янссону, ни бабушке?

— Моя бабушка умерла.

Несколько секунд Шюман внимательно разглядывал Аннику, потом выпрямился.

— Хорошо, — сказал он и отвернулся. — С этого момента ты вообще больше не касаешься терроризма. Отныне ты не имеешь никакого отношения ни к Карине Бьёрнлунд, ни к этому чертову Рагнвальду, ни к взрыву в Лулео и вообще ни к чему такому, понятно тебе?

Анника откинулась на спинку стула, слушая, как шеф, дыша ей в лицо, диктует свою волю.

— Но, — попыталась возразить она, — разве не стоит по меньшей мере покопаться в этом деле дальше?

Шюман посмотрел на нее с таким удивлением, что у Анники перехватило дыхание.

— Ты хочешь, чтобы я поверил, будто разыскиваемый Швецией в течение тридцати лет террорист — девочка — подросток из норботтенской деревни, жившая с мамой и ставшая затем министром культуры в социал-демократическом правительстве?

Анника мелко вдохнула открытым ртом.

— Я не говорила об этом в полиции…

— И это к лучшему.

— …но считаю, что ее надо допросить. Может быть, есть какое-то нормальное объяснение…

Анника замолчала, когда раздался резкий сигнал селектора.

— Пришел Герман Веннергрен, — сказала секретарша сквозь треск на линии.

Шеф сделал три больших шага по кабинету, подошел к телефону и нажал кнопку ответа:

— Попроси его войти.

Он отпустил кнопку и посмотрел на Аннику. Она поняла, что он смотрит сквозь нее, думая уже совсем о другом.

— Я не желаю больше слушать этот вздор, — сказал он. — Можешь идти.

Она встала, удивляясь, что еще не рассыпалась на куски, подхватила блокнот ничего не чувствующими руками и взглянула на далекую, словно маячившую в конце длинного туннеля, дверь.

Она собралась с силами и побрела к выходу.


Андерс Шюман смотрел на закрывшуюся за Анникой Бенгтзон дверь с чувством грызущего разочарования.

Какая жалость, что это говорит Анника — Анника, которую всегда отличала такая аккуратность и такое честолюбие. Она, кажется, совершенно утратила чувство реальности, чувство меры. Она оторвалась от действительности и предалась каким-то фантазиям о террористах в правительстве вперемежку с убитым в Эстхаммаре центристом.

Он заставил себя сесть, повернулся на крутящемся кресле так, чтобы видеть свое отражение в темном стекле, постарался рассмотреть огромное бетонное здание под русским флагом.

Что он, как шеф-редактор, должен делать в такой ситуации? Обратиться к врачам? Может быть, Анника представляет опасность для себя и окружающих?

Ему стало тесно в кресле.

Он не видел у Анники суицидальных наклонностей и склонности к насилию. Единственное, что он мог со всей определенностью утверждать, — это то, что ее статьи стали совершенно безрассудными, и это был факт, с которым ему придется считаться. На Бенгтзон надо накинуть крепкую узду — так будет лучше и для нее самой, и для руководства.

Какая жалость, снова подумалось ему. Когда-то она казалась ему способной на большее.

Дверь кабинета распахнулась, и, как всегда, без стука в него ввалился Герман Веннергрен.

— Настало время выбирать войну, которую можно выиграть, — стиснув зубы, произнес он и бросил портфель на диван для посетителей. — Не угостишь меня кофе?

Андерс Шюман наклонился вперед, нажал кнопку селектора и попросил секретаршу принести два кофе. Потом он встал, выпрямился и подошел к диванам, на одном из которых, не сняв пальто, расположился Веннергрен. Шюман лихорадочно гадал, что означает этот скоропалительный и неожиданный визит председателя совета директоров.

— Плохие вести с поля боя? — спросил он, усаживаясь на диван по другую сторону стола.

Председатель протянул руку к замку портфеля и принялся играть с ним, раздражающе щелкая металлической скобкой.

— Есть победы и есть поражения. Но могу порадовать тебя: на твоем фланге я вижу победу, Я сейчас иду с совещания в избирательной комиссии объединения издателей, где я предложил твою кандидатуру на этот пост со следующего года. Бывший председатель перестал справляться с обязанностями, и ни у кого нет сомнения, что его надо менять. Мое предложение практически не встретило возражений ни у публицистов, ни у директоров.

Веннергрен, казалось, и сам был удивлен таким исходом дела.

— Возможно, они просто были в шоке от моего предложения, — сказал он. В этот момент вошла секретарша с подносом — кофе, сливки, пряники.

— Но я так не думаю, — сказал председатель правления, схватив пряник, прежде чем секретарша успела поставить поднос на стол. — Один из них назвал тебя коллективным капиталистом. Как ты думаешь, что он имел в виду?

— Все зависит от тональности — была она позитивной или негативной, и какой смысл он сам вложил в свое высказывание, — сказал Шюман, уклонившись от прямого ответа.

Герман Веннергрен, оттопырив мизинец и округлив губы, отпил кофе из фарфоровой чашки.

— Вполне возможно, что и другая сторона собирает силы, — сказал Веннергрен, сделав маленький глоток. — Нам еще рано откупоривать шампанское и праздновать победу, но мне кажется, что через тебя, как председателя объединения газетных издателей, я смогу оказывать влияние на его деятельность. Когда ты станешь председателем, я хочу, чтобы на первом же совещании ты поднял вопрос, имеющий первостепенное значение для семьи.

Андерс Шюман удобно откинулся на спинку дивана, сохраняя нейтральное выражение лица. Тем не менее положение вещей представилось ему со всей кристальной ясностью.

Он должен стать торпедой семьи, ее тараном против внепартийности и аполитичности объединения издателей.

— Так, — произнес Шюман ровным голосом, — и что это за вопрос?

Веннергрен хрустнул карамелькой.

— Вопрос о ТВ «Скандинавия», — ответил он и стряхнул крошки с губ. — Действительно, можем ли мы впустить крупный американский капитал в наш эфир без всякого обсуждения этого вопроса?

Еще одна война, подумал Шюман. Поражение в ней неизбежно. Старик недаром сильно встревожен.

— Думаю, что этот вопрос надо всесторонне обсудить, — сказал он нерешительно, не зная, что лучше выбрать — проклятие за лоббизм и манипуляции или притвориться настоящим руководителем.

— Правильно, — сказал Веннергрен и вытер пальцы льняной салфеткой. — Сколько статей посвятила «Квельспрессен» этому вопросу?

Вместо того чтобы ответить, Андерс Шюман встал, обошел стол и вернулся на свое место.

Никогда прежде семья не оказывала на него давление, требуя, чтобы газета писала заказные статьи по вопросам, представлявшим большой экономический интерес для семьи. Шюман сразу понял, насколько чувствительным будет проникновение американцев на шведское телевидение.

— Условием сохранения уважения, которым я пользуюсь в публицистическом сообществе, является критическая и самостоятельная линия поведения в отношении семьи в любой ситуации. — Он взял со стола ручку и принялся машинально вертеть ее в руках.

— Разумеется, разумеется, — сказал Герман Веннергрен, встал с дивана, застегнул пальто и взял портфель. — Самостоятельная линия поведения, это ясно, конечно, конечно. Но ты же не глупец, Шюман. Ты прекрасно знаешь, на кого работаешь, не правда ли?

— Я работаю на журналистику, — продолжил Андерс Шюман, чувствуя, как его охватывает негодование. — На истину и демократию.

Веннергрен устало вздохнул.

— Да, да, — сказал он. — Но ты же должен понимать, как высоки ставки в этой игре. Какого черта мы должны поддерживать ТВ «Скандинавия»?

— Чтобы им не заткнули рот и не лишили эфира, — без обиняков ответил Шюман.

Веннергрен еще раз вздохнул.

— Это ясно как день, — сказал он. — Но как? Мы испробовали все. Правительство неумолимо. Этот американский консорциум соответствует всем критериям допуска к цифровым передающим сетям. В следующий вторник в риксдаге будут внесены соответствующие предложения, но мы не можем рассчитывать, что отдел культуры изменит свою позицию только по — тому, что мы этого хотим.

— Так скоро? — удивился Шюман. — Должно быть, на вас очень сильно давят.

— Все было ясно уже на предварительных слушаниях, но ты же знаешь, какова у нас государственный советник Бьёрнлунд. Она вообще не любит работать. Мы посмотрели выполнение заказа в типографии риксдага — ничего не напечатано.

Шюман бросил взгляд на свой письменный стол. В углу последнего финансового отчета он заметил слова, которые записал, думая, как тяжело ему теперь будет с Анникой Бенгтзон.

Карина Бьёрнлунд, невеста террориста Рагнвалъда, взорвала самолет на базе Ф-21???

Он смотрел на написанную им фразу, и ему становилось еще тяжелее.

Какая ситуация сложится в недалеком будущем в Швеции со средствами массовой информации?

Хочет ли он сам, чтобы шведские СМИ управлялись ответственными и серьезными владельцами с давними традициями, умеющими отстаивать демократию и свободу слова? Или он хочет, чтобы они задохнулись в пропитанной жаждой наживы атмосфере индустрии развлечений? Может ли он преднамеренно поставить под сомнение репутацию «Квельспрессен», «Моргонтиднинген», радиостанций и телевизионных каналов только ради какой-то немой и стереотипной этики в отношении собственников? Этики, которая требует только одного — чтобы он подавлял, подавлял, неважно какой ценой?

И наконец: готов ли он пожертвовать своей карьерой?

Андерс Шюман взял со стола финансовый отчет со своими каракулями и посмотрел в глаза председателю правления.

— Есть одна вещь, — сказал он. — Карина Бьёрнлунд отдаст все на свете, чтобы это никогда не было опубликовано.

Герман Веннергрен заинтересованно вскинул брови.


Зимняя слякоть летела в лицо Аннике с издевательским безразличием, душила, заставляя сдерживать дыхание. Раздвижные двери автоматически закрылись за ее спиной. Шипение дверей смешалось со скрежетом льдинок в механизме. Чтобы заслониться от яркого света неоновой вывески издательства, Анника закрыла глаза ладонями. Перед ней тянулась улица, развертывался мир — массивный и непробиваемый, она чувствовала, что теряет равновесие, центр тяжести стремительно сместился в живот, потом ниже колен. Как ей сделать хотя бы первый шаг? Как она доберется до дому?

Большей чуши я не слышал за всю мою жизнь. Надеюсь, ты никому больше не рассказывала этот бред?

Где-то в закоулках сознания снова зазвучал ангельский хор, без слов, только мелодия, пришедшая откуда-то из космической пустоты.

С этого момента ты вообще больше не касаешься терроризма. Отныне ты не имеешь никакого отношения ни к Карине Бьёрнлунд, ни к этому чертову Рагнвальду.

Как могла она допустить такую ошибку? Она что, и в самом деле сошла с ума? Что происходит с ее головой? Откуда взялись эти глухие шоры? Неужели произошло то, что никогда, ни при каких условиях не должно было произойти?

Она прижала руки к глазам, изо всех сил зажмурилась, чтобы прогнать ангелов, но вместо этого задержала их в голове, дав полностью овладеть своим мозгом. Ангелы внедрились в сознание и принялись за свои бессмысленные утешения.

Сладкому сердцу приветная вера.

«Так не пойдет. Я больше не могу».

Где-то в глубине сумки зазвонил мобильный телефон, она прикрыла глаза, слыша, как вибрация пробивается сквозь блокнот, жевательную резинку и женские прокладки, через толстую подкладку куртки, треплет ее за талию, теплом разливается в животе. Она стояла и ждала, пока звонок не прекратился.

Я не желаю больше слушать этот вздор.

Вокруг расстилался молчаливый Стокгольм, шум уличного движения стих, влажная пелена радужно мерцала вокруг уличных фонарей и неоновых реклам, она оторвала ноги от брусчатки перед входом в издательство и поплелась к гаражу по замерзшей траве газона мимо бетонного островка безопасности.

— Анника!

Она резко обернулась, у нее снова перехватило дыхание. Она опять оказалась напротив пневматических дверей. Ветер снова принялся трепать ей волосы, шипеть и плевать в лицо.

— Беги скорее, ты же вся промокла.

Старая зеленая «тойота» Томаса стояла на островке безопасности возле гаража, и Анника удивленно смотрела на машину. Что она здесь делает?

Она вдруг заметила, что Томас машет ей рукой от открытой передней двери. Мокрые от дождя светлые волосы облепили голову, куртка блестит от воды. Она бросилась к нему, к его смеющимся глазам, перелетела через лужи и асфальт, покрытый ледяной крошкой, чтобы утонуть в его бездонном объятии.

— Как хорошо, что ты получила мое сообщение, — сказал он, ведя ее к двери пассажирского сиденья. Он продолжал говорить, открывая дверь и помогая жене усесться в машину. — Я пытался позвонить тебе на мобильный, но ты не ответила, поэтому я сказал охраннику, что приеду за тобой. Мне пришлось переставить машину, чтобы потом можно было выехать. Я кое-что купил и думал, что мы сможем… но что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь?

Анника хватала воздух полуоткрытым ртом.

— Кажется, я заболеваю, — прошептала она.

— Тогда мы уложим тебя в постель, как только приедем домой, правда, дети?

Она повернула голову и увидела на заднем сиденье обоих детей, сидевших на своих креслицах. Анника вяло улыбнулась:

— Привет, мои крошки. Я люблю вас.

18 ноября, среда

Легкой походкой мужчина прошел мимо портье, тело парило в воздухе, мысли были быстрыми как молнии. Он чувствовал себя помолодевшим и сильным. Ноги пружинили, как встарь, мышцы без усилий подчинялись его воле. Он набрал полную грудь воздуха, ощутив легкий укол в опустившейся диафрагме. Воздух был особенным, тем же, что и прежде, он был похож на любимую в детстве песню, давно забытую, но вдруг прозвучавшую из далекого радиоприемника.

Резкий, пронзительный воздух, подумал он и остановился. Холодный и застывший в ожидании.

Он поднял голову, прищурившись, взглянул на небо, снежинки со сколотыми неровными краями то и дело упрямо падали на землю, прихотливо кружась в плотном холодном воздухе.

Он приехал сюда, чтобы вернуться домой, чтобы воссоединиться с семьей. Он немногого ждал от страны и ее пейзажей, слишком хорошо он понимал, как капиталистические хозяева перемалывают народную культуру и инфраструктуру. Радость встречи с домом была вдвойне радостной, так как оказалась неожиданной — добротные дома, заснеженные улицы, близость неба и законченность хмурых сосен и елей. Изменения воспринимались спокойно, он знал, что благосостояние людей улучшилось за время его отсутствия.

Он отправился на улицу, где когда-то жила его девушка, к веренице убогих лачуг с холодной водой и удобствами во дворе, и засомневался — правильно ли он идет? Сориентироваться было не так-то легко. Окрестности Карлсвика изменились так, что он их не узнавал. На пустоши за деревней, где густо росла черника, в которой они летом шестьдесят девятого резвились с Кариной, пока не угодили в муравейник, горделиво возвышалась бело-синяя стеклянно-металлическая коробка самого большого в Северной Европе крытого зала, где проводились футбольные матчи и коммерческие выставки. Ему были чужды такие хвастливые потуги.

У речки, где они с Кариной гуляли между лесным складом и лесопильной биржей, построили четырехзвездный кемпинг с туристическим поселком, в котором он теперь поселился.

В холодном зимнем воздухе он ощутил влагу от еще одной речки, с шумом бегущей в сторону Боттенвика, увидел город, протянувшийся вдоль противоположного берега, остатки лесопильного завода, стоявшего у самой кромки воды. Интересно, что от него осталось? Сбрасывают ли и теперь сосны в воду с крутого песчаного берега?

По-прежнему легко и пружинисто он подошел к реке по отчетливо скрипевшим подмосткам, покрытым толстым слоем льда, смешанного с гравием и хвоей. Настил был прочным, перила солидными, дома, теснившиеся вокруг, были ему совершенно незнакомы.

Все было подновлено и отремонтировано в прихотливом вкусе всесильной культурной элиты и высших чиновников. Многие дома рабочих сохранили свой оранжевый или охристо-желтый цвет, но, приглядевшись, он понял, что стены обшиты цветным пластиковым сайдингом. Белые резные украшения четко выделялись на фоне синевато-серых красок зимнего дня. Прямые пластиковые стеклопакеты кричали о дорогом внутреннем убранстве домов. Вместе с детскими площадками, красочными качелями — обманками старой, вновь обретенной любви — тщательно выметенные крылечки придавали всему месту вид фальшивой упадочной лихости.

Здесь было пусто и мертво. Он услышал собачий лай, увидел крадущегося по сугробу кота, но сам Карлсвик уже не жил, он стал функциональным зеркалом, отражавшим жалких людишек, поселившихся здесь и считавших себя счастливчиками.

Он задержался на этой мысли, напомнив себе, что жизнью обычных людей всегда распоряжался крупный капитал — как тогда, так и теперь.

Он вышел на Диспонентвеген и тотчас узнал ее дом с красным, как губная помада шлюхи, фасадом. Взгляд его автоматически уперся в ее окно на втором этаже. Зеленые горбыльки окон, на крыше похожая на исполинское насекомое телевизионная антенна.

Его девушка, его дорогая Красная Волчица.

Женщины всегда считали его застенчивым и неуверенным в себе любовником, и только с Кариной он чувствовал себя величественным. С ней любовь возносила его на вершины, оставлявшие далеко внизу пошлую эротику. Эта любовь была чудом. С ней и ее друзьями он создал себе настоящую семью, и все прошедшие годы, все прошедшие секунды она вечно пребывала с ним.

Она не захотела с ним говорить.

Когда он разыскал Карину, она его отвергла. От обиды горело лицо. Как она могла, она, которая была для них сияющей путеводной звездой? Она выбрала себе это гордое имя, когда группа решила именами подчеркнуть свои северные корни, они ведь были коммунистами из края волков. Хотя они и считали себя частью китайского народа, ничто не мешало им лишний раз подчеркнуть, что борьба за свободу не знает национальных и государственных границ.

Но она соблазнилась фальшивой сладостью власти, повернулась к нему спиной, и вот теперь он поворачивается спиной к ее родному дому и оставляет его навсегда. Он пошел назад, к кемпингу. Добравшись до места, он остановился на площадке, оперся локтями на перила и принялся смотреть на чахлые сосны.

Он задержал взгляд на сером фундаменте развалин первого в Норботтене металлургического завода, взглянул на острые трубы, торчавшие из-под снега, на искореженные остатки тщетных человеческих попыток сотворить свою судьбу.

История металлургического завода была короткой и бурной. На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков здесь работало много сотен людей. Металл выплавляли из обогащенной руды, крупные залежи которой обнаружились в этом лене. Руду добывали в окрестных деревнях, и кто мог знать, что она так быстро закончится.

Хозяева, пришельцы из Центральной Швеции, купили завод сразу после Первой мировой войны, уничтожили машины, оборудование, продали жилища рабочих, а сам завод в буквальном смысле слова взорвали, подняв на воздух.

Для них это было в порядке вещей — взрывать других, но не себя.

Под диафрагмой снова запульсировала боль, ему вдруг стало холодно. Лекарство выветрилось из организма и перестало действовать, надо возвращаться в туристическую деревню. Он вдруг остро ощутил исходивший от него неприятный запах. В последние дни он усилился. Настроение его упало, когда он вспомнил порошок, которым был вынужден теперь питаться. Такое существование нельзя назвать жизнью.

Сегодня как раз три месяца с того дня, когда ему поставили диагноз.

Он отогнал прочь мрачные мысли и зашагал к целлюлозной фабрике.

Единственное, что здесь осталось, — это склад, бесстыдно огромные здания, в которых во время войны хранили военные материалы для немцев. Оружие, фураж и консервы складировали здесь, а потом отправляли в нацистские войска, в Норвегию и Россию. Здесь работали тридцать местных деревенских парней, и в их числе отец Карины. Она всегда утверждала, что именно работа на немцев сделала отца хроническим алкоголиком.

Дешевые оправдания, подумал он. У человека всегда есть свобода воли. Он всегда может выбрать, что ему делать, по обязанности можно только убивать.

Он сам сделал свой выбор. Его выбор — борьба с империализмом методом убийства, убийства как средства выражения, убийства как инструмента, направленного против тех, кто, в свою очередь, выбрал угнетение и притеснение его братьев и сестер.

Братьев и сестер, подумал он.

Он рос без братьев и сестер, но в конце концов он все же смог создать семью. Он создал свою стаю, за которую нес ответственность, но которую он в конце концов покинул.

Боль прочно угнездилась в желудке, все тело стало тяжелым и беспомощным. Он повернул назад и пошел в кемпинг. Он шел, мучительно шаркая ногами.

Какой он, собственно говоря, отец? Он оставил свою стаю посреди дороги, пошел своим путем, когда земля стала гореть у него под ногами.

Черная Пантера, подумал он, остановившись возле заснеженного поля для мини-гольфа, чтобы передохнуть, вспомнить о навсегда потерянных детях. Его наследник и старший сын, самый нетерпеливый и деятельный, самый бескомпромиссный, выбравший имя Черная Пантера в честь борцов за свободу в Соединенных Штатах. В группе была жаркая дискуссия относительно того, не будет ли такое чисто американское имя истолковано как проявление контрреволюции. Некоторые так и говорили. Сам Пантера утверждал, возражая им, что назвал себя в честь критиков Америки, борцов с капиталистическими лакеями.

Сам же он, как отец, занял выжидательную позицию, решив предоставить споры другим. Когда же они не смогли договориться, он сказал свое веское слово в пользу Черной Пантеры.

В груди заныло, когда он подумал, как изменились молодые революционеры. Без его руководства Черная Пантера растерял всю силу, стал своей бледной тенью.

Второй сын выбрал свой путь и давно отказался от своих прежних идеалов. Он был хуже всех других, Белый Тигр. Белый Тигр среднего возраста настолько разительно отличался от непоседливого мальчика, каким он его помнил, что отец был почти убежден, что сына подменили кем-то другим.

Он продолжил свой путь к маленькому домику в туристическом поселке, явственно видя рядом с собой Белого Тигра. Он вспомнил, как они шли здесь рядом. Это было летом. Белый Тигр выбрал себе такое имя, потому что белый цвет символизирует чистое прямодушное животное, отличающееся гибкостью и силой.

У него было чистое сердце, подумал человек, но сегодня его сердце черно, как металлургический завод, которым он руководит.

В углах и за занавесками он мельком замечал людей, совершающих бессмысленные путешествия. Люди пили кофе, планировали покупки, готовили неприятности своим конкурентам и мечтали о сексуальном удовлетворении. Поселок был заполнен почти целиком, но почти все постояльцы были на каком-то мероприятии в крытом зале, что было ему только на руку. С тех пор как он зарегистрировался здесь, в Уппланде, с ним не заговорил еще ни один человек.

Он остановился у входа, почувствовал, что его качает. Силы были на исходе. Теперь рядом с ним были двое его последних детей.

Лев Свободы получил свое имя отчасти благодаря тому, что многие в группе считали, что кто-то из них должен символизировать их солидарность с Африкой, но сам Лев не был способен на истинно великие мысли. У мальчика были верные убеждения, но ему нужен был авторитетный наставник, способный направить его по правильному пути. Все вместе они решили работать над тем, чтобы Лев Свободы своим мощным рыком распугал всех притеснителей и угнетателей Черного континента.

Он был, пожалуй, нужен Льву Свободы больше, чем другим, и мальчику поэтому пришлось хуже, чем другим.

«Я должен протянуть тебе руку, сынок», — подумал он, входя в свое крошечное временное жилище.

Он уселся на стул возле двери и принялся устало стаскивать с себя сапоги. Диафрагма сильно разболелась, его стало тошнить.

Он застонал, откинулся на спинку стула и на мгновение закрыл глаза.

Другая его дочь, Лающая Собака, была очень активна в шестидесятые, но с ней могло произойти все, что угодно. Интересно было бы на нее посмотреть. Может быть, именно она заслужила его наследие.

Он подошел к гардеробу и проверил, на месте ли его матросская сумка.

19 ноября, четверг

С громким стуком захлопнулась входная дверь, и по квартире мягкими пушистыми лапками прошлась умиротворяющая тишина. Анника осталась дома одна. Она лежала в кровати, зарывшись головой в подушку и подтянув колени к подбородку. Пододеяльник промок холодным липким потом. Аннике было страшно. Ангелы бессильно тянули свою бесконечную песню. Сегодня она должна встать и выйти, хотя бы для того, чтобы забрать детей. Она никогда не могла поболеть в свое удовольствие. Томас не привык за них отвечать, не привык отвозить и забирать детей, готовить еду, читать вслух и укладывать их спать. От всех этих нагрузок он становился упрямым и раздражительным, и Аннику начинала мучить совесть.

Она еще глубже заползла под одеяло.

На свете случаются и гораздо худшие вещи, подумала она.

Дети могут заболеть. Томас может ее бросить. Газета может разориться. В Ираке может начаться война. Все это было намного хуже. То, что происходит, — это сущие пустяки.

Но что-то ведь ее мучит. Пошатнулось доверие к ней как к профессионалу.

Она положилась на Шюмана. Поверила в его рассудительность.

Что-то случилось — либо с ним, либо с ней. Может быть, с ними обоими. Может быть, все дело в этой истории. Она, наверное, оказалась им не по зубам.

Или она так и застряла в том туннеле.

Она понимала, что существует и реальная альтернатива.

Не потеряла ли она способность отличать существующее от возможного? Не утратила ли она действительно чувство и понимание реальности?

Она накрылась одеялом с головой и впустила в голову потайные мысли. Они вошли в голову, выстроились в боевой порядок, и когда она всмотрелась в них, то поняла, что они совершенно безопасны.

В этой истории нет ничего особенного, а она, Анника Бенгтзон, права.

В ней действительно ничего нет.

Раньше Шюман, возможно, и был прав, но теперь он ошибается.

Она отбросила одеяло и вдохнула полной грудью. Как была, голая, она прошмыгнула в ванную, сходила в туалет, почистила зубы и сразу приняла душ.

В квартире — без Томаса и детей — было непривычно пусто. Она остановилась на пороге кухни, скользнула невидящим взглядом по остаткам завтрака, оставленным на столе мужем и детьми. Потом прислушалась к шумам и шорохам, которые она не воспринимала, когда все были дома и она переставала быть личностью, становясь чистой функцией. Когда она поднималась к чему-то большему, чем ее «я», мелкие и несущественные нюансы бытия не проникали в ее мозг и сознание. Она была Ответственной за Жизнь и в этом качестве парила над шепотом и криками. Только дикий рев по поводу жизненно важных проблем, таких как Еда, Ленты или Где Мой Тигр, мог дойти до ее сознания.

Теперь же она была сидящим на больничном листе собственным «я», ушибленным и безмозглым, использованным по назначению репортером с истекшим сроком годности. Она утонула в нюансах, прислушиваясь к ним с тупым изумлением.

Глухо, монотонно и основательно гудел холодильник — на полтона ниже, чем вентиляция в соседнем здании. Из вытяжной трубы расположенного там ресторана несло чадом подгоревшего жаркого, приготовленного на обед. Шипели и стонали автобусы, отправлявшиеся от остановки вниз по Хантверкаргатан. От пожарной части на Кронубергпаркен раздавались звуки удаляющихся и приближающихся сирен пожарных автомобилей.

Ее вдруг охватила паника.

«Я больше так не могу».

Все мышцы тела напряглись так, что стали каменными, она перестала воспринимать звуки, потеряла способность связно мыслить. Осталось только одно страшное предчувствие.

«Никакой опасности нет, — строго сказала она себе. — Тебе все это просто кажется. Я не задыхаюсь, наоборот — это гипервентиляция, это пройдет, надо просто подождать, отнесись к этому спокойно».

Пол внезапно приблизился, она поняла, что стоит на четвереньках и почему-то заглядывает под посудомоечную машину.

«Он уничтожил меня как человека, — подумала она, понимание этого вернулось во всех красках. — Шюман ценил меня не только как репортера, он всегда уважал меня как личность. Никогда прежде он не позволял себе такого. Наверное, его так сильно прижали, что он был вынужден принять волевое решение, чтобы его приняли. Меня не приняли. Теперь он не может за меня драться, это слишком дорого ему обойдется».

Она встала, увидела на колене синяк. Слишком много кислорода она вдохнула, отчего и упала на все четыре.

Панических атак у нее не было много лет. После рождения детей и до эпизода с террористом в туннеле приступов вообще не было. Теперь они возобновились, правда, случались они теперь нерегулярно и сопровождались страшным предчувствием — как будто должно было произойти что-то ужасное.

«Мне, наверное, надо попить таблетки счастья», — подумала она.

Она знала, что Анна Снапхане частенько достает такие таблетки из зеленой баночки, что стоит у нее в ванной в квартире на Лидингё.

«Но все это фантазии, — решила она. — Я предаюсь моим собственным страхам. Это же просто мозговые призраки, это тролль, который боится света, избавься от них — просто смотри, как они приходят, а потом исчезают».

Она встала, уперлась руками в край посудомоечной машины и стала ждать, когда придут в норму газы крови.

Она знает, что права. Есть несомненная связь между Рагнвальдом, министром культуры, преступлением на Ф-21 и убийствами журналиста, мальчика и провинциального политика.

Она также ясно поняла, что ей ни под каким видом не разрешается больше рыться в этом деле.

Я не желаю больше слышать этот вздор.

«В рабочее время, — подумала она. — Если я позвоню по нескольким телефонам, пока сижу дома на больничном, то это не в счет».

Она пошла в спальню, оделась, вернулась на кухню, сварила себе кофе и села за стол. Посуду, оставленную Томасом и детьми, она убирать не стала, просто сдвинула тарелки и чашки на край стола и расположилась за ним с кружкой кофе, блокнотом и шариковой ручкой с логотипом объединения общин.

Надо больше узнать о террористе и министре культуры, чтобы увидеть, связывает ли их нечто большее, чем просто помолвка много лет назад. Интернет у нее дома был, но с устаревшим модемом. Томас хотел установить широкополосный, но у него вечно не доходили руки, так как пока и старый модем работал вполне сносно.

Просмотреть церковные книги, записала она в блокнот. Выяснить, что можно, об окружении и родителях.

Прочитать все, что возможно, о публичных выступлениях министра культуры, начать с должности, потом копнуть поездки, представительства, заявления, записи в реестре недвижимости, в реестре предприятий и т. д.

Почитать об ЭТА и лестадианстве.

Она окинула взглядом короткий список.

На сегодня хватит.

Она пододвинула к себе телефон и набрала номер общины Саттаярви. Выяснилось, что такой общины и населенного пункта уже не существует. Тогда Анника запросила номера всех общин в округе Пайала и получила номер телефона административного центра с номерами в Юнесуандо и Тярендё.

Саттаярви принадлежал округу Пайала.

Ёран Нильссон родился 2 октября 1948 года. Он был единственным ребенком Тойво и Элины Нильссон. Мать была вписана в церковную книгу 18 января 1945 года. Место ее рождения Кексгольм. Родители Ёрана поженились 17 мая 1946 года. Отец умер в 1977 году, мать — в 1989-м.

Она записала данные в блокнот и поблагодарила за сведения.

Кексгольм?

Так или иначе, придется выйти в Сеть.

Другое название — Кякисалми. Город находится на реке Вуоксе, в месте ее впадения в Ладогу, на Карельском перешейке, недалеко от старого шведского города Выборга.

В нынешней России, другими словами.

Она зашла на сайт администрации лена Лулео и нашла историческую справку об этом районе.

Осенью 1944 года в Карелию вошли советские войска и вся область опустела. Местное население, около четырехсот тысяч человек, бежало в Финляндию, а многие еще дальше, в Швецию.

Она внимательно смотрела на экран.

Этническая чистка, подумалось ей. Явление старое как мир, просто для него придумали новый термин.

Имеет ли это какое-то значение? Важно ли, что мать террориста в свое время бежала от русских солдат?

Непонятно. Может быть.

Она вышла из Сети и позвонила в администрацию общины Нижнего Лулео. Такие разыскания всегда легче делать по телефону. Собеседники не видят жадного и любопытного, как у гиены, оскала.

Карина Бьёрнлунд родилась 9 сентября 1951 года. Она была вторым из троих детей четы Хильмы и Хельге Бьёрнлунд. Супруги разошлись в 1968 году. Мать состоит во втором браке, живет в Лулео, на Стургатан. Отец умер. Братьев Карины зовут Пер и Альф.

О чем это говорит?

Ни о чем.

Она поблагодарила ассистента общины и суетливо поднялась со стула, невидящим взглядом окинула квартиру, потом снова придвинула к себе телефон и позвонила в «Норландстиднинген».

— Ханс Блумберг в отгуле, — сказала ей хмурая тетка на коммутаторе.

— В любом случае соедините меня с архивом, — торопливо сказала Анника, боясь, что сейчас ей начнут вешать на уши лапшу про ЕС.

В архиве ответил молодой женский голос.

— Я знаю, что руководство решило тесно сотрудничать с «Квельспрессен», но никто не спросил нас, сможем ли мы это делать, — нервно сказала она. — Я могу дать вам наш пароль, вы войдете в систему и сможете работать в нашем архиве.

«Если она немного расслабится, то станет такой же, как Ханс», — подумала Анника.

— То, что я ищу, находится не в компьютерном архиве, — сказала она. — Я ищу самые ранние материалы относительно Карины Бьёрнлунд.

— Кого? Министра культуры? У нас этих вырезок наберется на пару десятков миль.

— Мне нужны самые ранние. Сможете прислать мне их по факсу?

Она продиктовала номер своего домашнего телефона и постаралась надежно записать в мозгу, что надо не забыть запустить факс.

— Сколько прислать? Первую сотню?

Анника задумалась:

— Пришлите первые пять.

В трубке как будто подул ветер. Раздался тяжкий вздох и недовольное фырканье.

— Ладно, но не раньше обеда.

Они попрощались, и Анника пошла на кухню, убрала остатки завтрака, посмотрела, что лежит в холодильнике, поняла, что на ужин сможет приготовить куриное филе в кокосовом молочке.

Потом она обулась, зашнуровала сапоги и потянулась за курткой.

Надо выйти, подышать воздухом. В доме 7–11 на улице Флеминга она купила разогретые в микроволновке пирожки с шампиньонами и беконом и съела их, держа в целлофановой обертке, пока шла в город по Королевскому мосту. Картонный стаканчик она бросила в урну на перекрестке улиц Вазы и Королевской и быстро пошла к Хёторгет, но замедлила шаг на Дроттнинггатан, единственной прямой, как в континентальной Европе, улице, где царило смешение святого и инфернального, где можно было встретить всех — уличных ангелов, трубадуров, шлюх и замерзающих бездомных, занимавших все пространство между торговыми дворцами, светящимися гирляндами и проезжей частью. Она вторглась в эту тесноту и тотчас прониклась общей болью. Ее толкали проходившие мимо люди, и Аннику охватила сентиментальная меланхолия при виде стиснувших зубы мамаш, толкающих перед собой скрипящие детские коляски, группок молодых красивых иммигранток из пригородов, сбежавших подальше от своего общежития, с их высокими каблуками и звонкими голосами, развевающимися волосами, расстегнутыми куртками и вызывающе обтягивающими свитерами. Она смотрела на важных нервных мужчин с обязательными портфелями, облизывающихся парней в лыжных канадских куртках, туристов, продавцов сосисок, смотрела на разносчиков товаров, на сумасшедших и наркоманов, она растворилась в них, смешалась с ними, может быть, даже нашла свой родной дом на дне этого огромного и на удивление мирного колодца.

— Это разве не та, что сидела в туннеле с террористом? Это она? Смотри! Она точно была в туннеле, ее показывали по телику…

Она не обернулась, все эти перешептывания — вещь преходящая, тот, кто достаточно долго просидит на берегу реки, увидит, как мимо проплывут трупы его врагов. Скоро никто не вспомнит о событиях в туннеле, а сама она смешается со всеми прочими людьми на дне колодца. Она, как поседевшая снежинка, будет опускаться все ниже, все глубже, все ближе к илистому дну, и вскоре ее перестанут замечать.

Она остановилась у стеклянной двери дома номер шестнадцать, возле неприметного входа в департамент одного из правительственных ведомств. Оконные переплеты сияли начищенной медью, за большими стеклами виднелись ухоженные пальмы в кадках, а в аквариуме из пуленепробиваемого стекла стоял охранник в форме.

Анника открыла двойную дверь, стряхнула слякоть с подошв на мраморный пол и подошла к охраннику со стыдливым чувством нарушителя границы, пытающегося подползти к чужим тайнам. Она постучала пальцем по микрофону в закрытой двери.

— Он работает, — сказал пожилой мужчина за стеклом. Анника видела, как он шевелит губами. Голос доносился слева, из скрытого динамика.

— Очень хорошо, — произнесла Анника, попыталась улыбнуться и наклонилась к микрофону. — Я хочу просмотреть почту Карины Бьёрнлунд.

Так она и сказала. Да, шпион здесь, вот он. Сейчас он будет рыться в мусорных баках и почтовых ящиках.

Мужчина взял в руку трубку и нажал какую-то кнопку.

— Садись и жди, а я позвоню в регистратуру.

Она прошлась по маленькому вестибюлю. Три изогнутых уголком дивана, флаги ЕС и Швеции, стильная подставка с брошюрами и металлическая статуя, изображавшая, вероятно, ребенка, кажется девочку.

Она не стала садиться, а принялась рассматривать статую. Неужели она бронзовая?

Она подошла ближе к изваянию. Кто она, эта девочка? Сколько шпионов она здесь встретила и проводила?

— Извини, это ты хотела просмотреть дневники министра?

Анника подняла глаза и увидела мужчину средних лет с конским хвостом и бакенбардами.

— Да, — сказала Анника. — Именно так, совершенно верно. Это я.

Сквозь зубы она процедила свое имя, протянула мужчине руку. Публичные документы получают для ознакомления согласно принципам гласности, и при этом никто не обязан удостоверять свою личность. Она почитала этот закон, он, во всяком случае, давал ей шанс. Мало того, он отчасти избавлял ее от стыда. По крайней мере, никто не знал, кто она.

— Проходи сюда.

Они прошли через две запертых двери в коридор с покатыми стенами, вошли в лифт и поехали на седьмой этаж.

— Налево, — сказал мужчина.

Пол на седьмом этаже был покрыт не мрамором, а линолеумом.

— Вниз по лестнице.

Так, здесь избитый дубовый паркет.

— Это моя комната. Что ты хочешь посмотреть?

— Все, — ответила Анника, решив пройти шпионский путь до конца. Она сняла куртку и бросила ее и сумку на стоявшее в углу кресло для посетителей.

— Хорошо, — сказал мужчина и запустил программу. Карина Бьёрнлунд получила 668 запросов с тех пор, как девять лет назад стала министром. — Здесь весь дневник.

— Я могу получить распечатку?

— Годовую?

— Нет, все.

Администратор, не изменившись в лице, включил принтер.

Анника скользила взглядом по записям: дата регистрации, номер дневниковой записи, входящая дата, дата создания документа. Потом имя администратора, удостоверившего написанное, имя и адрес подателя, сочинившего вопрос, описание вопроса и, наконец, результат.

Решение, прочитала она, ad acta.

— Что значит ad acta? — спросила она.

— Нет ответа, — сказал мужчина, повернувшись к Аннике конским хвостом. — Сдано в архив без принятия мер. Возможно, это поощряет наших регулярных писак сочинять всякие пустые и вздорныеписьма.

Она мысленно рассортировала запросы по видам: приглашение на кинофестиваль в Каннах, просьба подписать фотографию, призыв спасти разоряющееся книжное издательство, пять вопросов от учеников 8 «Б» класса из Сигтуны, приглашение на нобелевский ужин в Стокгольмской ратуше на 10 декабря.

— Где, чисто физически, находятся все эти письма и почтовые отправления?

— Те запросы, которые ты сейчас читаешь, еще свежие, все остальные находятся у ответственного администратора.

Она принялась просматривать следующую страницу и сразу обратила внимание на первую строку.

Запрос от объединения газетных издателей относительно изменений правил вещания цифрового телевидения.

Канал Анны Снапхане, подумала Анника.

— Можно мне посмотреть вот это?

Архивариус выпрямился, посмотрел на строку и поправил очки.

— Для этого тебе надо связаться с ответственным администратором, — сказал он и указал на имя под датой подачи документа.

Она продолжала листать страницы. Как часто запросы передавались на рассмотрение.

Она добралась до записей последнего времени.

Дата регистрации: 18 ноября.

Податель: Герман Веннергрен.

Запрос: Пожелание встречи для обсуждения важных вопросов.

— Что это? — спросила Анника и положила лист перед архивариусом.

Несколько секунд он читал.

— Это письмо, — ответил он наконец. — Пришло во вторник вечером, зарегистрировано вчера.

— Я хочу знать, что находится в письме, — сказала она.

В ответ мужчина пожал плечами:

— Ничем не могу тебе помочь. Свяжись с ответственным администратором. Что-нибудь еще?

Она отвернулась и, тихо возмущаясь, продолжила листать страницы.

Почему вдруг председатель правления «Квельспрессен» решил, что он должен переговорить с министром культуры вечером во вторник?

Она постаралась подавить тревогу.

Податель: Аноним.

Запрос: Рисунок желтого дракона.

Решение: ad acta.

Она снова перечитала строчки.

— Что это такое? — спросила она, наклонилась к листку и ткнула пальцем в прочитанный текст.

Мужчина послушно надел очки и стал читать.

— Анонимное письмо, — сказал он. — Мы их часто получаем. По большей части это газетные вырезки или выражения несколько странных взглядов.

— И много среди таких писем картинок желтых драконов?

Он коротко рассмеялся:

— Нет. Немного.

— Где находится это анонимное письмо?

— Я складываю их вот в эту картонную папку.

Мужчина снял очки, потянулся за коричневой папкой, на которой было написано: «Канцелярия правительства. Анонимные письма». Раскрыв папку, он извлек оттуда верхний конверт.

— Мы храним их в этой папке пять лет, а потом отправляем в центральный архив. На заднюю сторону конверта мы обязательно ставим штемпель.

Мужчина передал Аннике маленький конверт, позволив ей читать.

На штемпеле была видна дата: 31 октября текущего года.

— И что там внутри?

— Думаю, что дракон.

Он вытащил из конверта вчетверо сложенный лист формата А4, развернул его и показал Аннике.

— Я не понимаю, зачем отправитель прислал это министру, — сказал архивариус, — но, видимо, это имеет какое-то отношение к культуре.

На белом листе был действительно изображен дракон, контур был нанесен дрожавшей рукой и раскрашен желтой тушью.

В голове Анники что-то щелкнуло. Она физически ощутила этот щелчок.

Она же совсем недавно видела точно такого же дракона, но где?

— Можно снять с этого рисунка копию? — спросила она.

Мужчина вышел в коридор, чтобы сделать фотокопию, а Анника взяла со стола конверт и принялась его рассматривать. Адресовано министру культуры Карине Бьёрнлунд, Стокгольм, Швеция.

Она присмотрелась к штемпелю на почтовой марке. Paris lе 28 Octobre.

Вероятно, Рагнвальд жил на французской стороне Пиренеев последние тридцать лет. Здесь наверняка была какая-то связь, но все же, где она раньше видела этого дракона?

Она зажмурила глаза и принялась рыться в памяти. Какой-то проблеск мелькнул во временном хранилище памяти в лобной доле.

Она открыла глаза, прислушалась. Что делает архивариус?

Мужчина разговаривал с кем-то в коридоре.

Анника осмотрелась и увидела маленький квадратик в нижней части экрана. Она подкралась к компьютеру, наклонилась к монитору и прищурилась.

Прямой номер Карины записан под номером коммутатора департамента, потом слово «мобильный», а следом номер в сети GSM.

Она сумела разобрать комбинацию цифр: 666 66 60.

Дважды дьявольское число Антихриста и ноль.

Это случайность или это что-то говорит о Карине Бьёрнлунд?

— Чем еще я могу помочь?

Анника вздрогнула и выпрямилась и, обернувшись, смущенно заморгала.

— Возможно, вы сможете сделать это позже, — сказала Анника, беря со стола кипу распечаток. Десять лет входящей корреспонденции в адрес шефа департамента культуры.

Она почти бегом бросилась к лифту.


Мехмет заполнил собой почти весь проем двери кабинета Анны Снапхане. Злая энергия словно пламя светилась над его головой. Рефлекторной реакцией Анны на его появление была чистая и острая радость, ослепительно-белое ликование, залившее ее от груди до корней волос.

— Нам надо поговорить, — сказал он. — Надо сделать это скорее, пока мы не распалились до того, что никакие переговоры будут невозможны.

Радость звучала в ушах звонкой песней: «Он пришел сюда! Он пришел ко мне! Я важна для него!»

Анна смотрела, как он проходит в кабинет небрежной элегантной походкой, которую она так любила. Ее красавчик, по которому она так тосковала ночами, что временами просыпалась от оргазма. На крутящемся стуле она откатилась от стола и медленно встала.

— Я тоже этого хочу, — ответила она и протянула ему руку.

Он уставился в пол и сделал вид, что не заметил ее жеста.

— Сильвия на больничном уже целую неделю, — сказал он тихо, но с большим чувством.

Радость разбилась вдребезги, и Анна услышала, как ее осколки со звоном разлетелись по пластиковому ковру.

— Это не я тебе изменила, — она не скрывала злорадной ненависти к сопернице.

Он примирительно поднял руки.

— Нам надо как-то пережить это тяжелое время, — сказал он. — Здесь нет ничьей вины. Виноваты все и никто. Между нами уже ничего нет, в этом мы, по крайней мере, можем быть едины.

В глазах Анны блеснули злые упрямые слезы. Она звучно втянула воздух, прежде чем смогла ответить.

— Я думала, что-то осталось, — сказала она.

— Но я так не думаю, — отрезал Мехмет. — Этого не бывает. Для того чтобы два человека жили вместе, надо, во всяком случае, чтобы они оба этого хотели, или нет?

Она на мгновение прикрыла глаза, потом вскинула голову и попыталась улыбнуться:

— Ты хочешь сказать, что живые чувства отменены?

— Анна, — сказал Мехмет умоляющим тоном, от которого улыбка Анны сразу погасла. — Если мы не сможем нормально общаться, то погрязнем во взаимных счётах, которые не приведут нас никуда. В конечном итоге расплачиваться за все придется Миранде. Мы не можем этого допустить.

Анна вцепилась пальцами в край стола и уставилась на мыски своих туфель.

Понимание зародилось где-то в ногах, поднялось к груди, и еще до того, как оно вошло в голову, она осознала, рассмотрела его мир, ей стало ясно, что было для него самым важным.

Миранда, его дочь. Его новая женщина и его будущий ребенок. Она, Анна Снапхане, больше не существует для него. Страдания и сомнения были отброшены. Теперь она для него всего лишь неизбежное зло, чужая женщина, с которой он делил постель и ребенка, побочный продукт прошлой жизни, с которым ему придется иметь дело до конца жизни.

Она едва не задохнулась от сочувствия к себе, жалкий звук вырвался из ее горла. Она несколько раз вздохнула, стараясь сдержать рыдания.

— Я все еще люблю тебя, — сказала она, глядя в сторону.

Он шагнул к ней и заключил в объятия, она же обвила руками его мощный торс, уткнулась лицом в его плечо и расплакалась.

— Я ужасно тебя люблю, — прошептала она.

Он медленно качал ее в руках, гладил по волосам и целовал в лоб.

— Я знаю, — тихо сказал он. — Я понимаю, что все плохо, и мне очень грустно от этого. Прости меня.

Анна Снапхане открыла глаза и увидела белый воротник его рубашки, почувствовала, как слезы стекают по носу и повисают на его кончике.

— Нет никаких причин держаться за свою дьявольскую гордыню, — тихо сказал он. — Ты справишься?

Она вытерла слезы под носом тыльной стороной ладони.

— Не знаю, — прошептала она.


На факсе лежало пять листков, когда Анника вернулась домой. Она оставила на полу в прихожей груду верхней одежды и побежала к телефону. Скоро надо было уже идти за детьми.

Она опустилась на стул из тонких реек, приставленный к столу, заваленному счетами, быстро просмотрела полученные факсы и поняла, что женщина из архива «Норландстиднинген» прислала ей материалы, отсортированные в порядке их публикации.

На первой фотографии была запечатлена юная Карина Бьёрнлунд, начинающая и многообещающая легкоатлетка. Статья была посвящена ЧН, каковую аббревиатуру Анника расшифровала как чемпионат Норланда или чемпионат Норботтена. Фотография была зернистая, но четкая и контрастная. Прищурившись, Анника внимательно рассмотрела худенькую девочку с хвостиком и маленькой грудью, упоенно размахивающую букетиком перед объективом. Фотография дышала радостью, заметной даже теперь, спустя тридцать пять лет после того, как был отпечатан снимок. Карина выиграла забеги на все дистанции чемпионата, и ей прочили блестящую спортивную карьеру.

Почему-то после этой фотографии копание в дневниках министра культуры показалось Аннике еще более постыдным.

Она положила фотографию чемпионки в самый низ стопки и взяла следующую страницу.

Вторая статья рассказывала о Карлсвикском клубе любителей собак и о выставке, на которой золото получил Бамсе и его хозяйка Карина Бьёрнлунд. Карина была сфотографирована вместе с пятью другими собаками и их хозяевами на подготовке к праздничной выставке в спортивном комплексе. Снимок был меньше предыдущего и очень темным. Единственное, что удалось разглядеть Аннике, — это белые зубы будущего министра и черный язык ее собаки.

Третья вырезка была датирована 6 июня 1974 года. В ней красовалась цветная групповая фотография выпускной группы факультета медицинских секретарей Университета Умео. Карина стояла третьей слева в самом заднем ряду. Анника пробежала глазами по группе. Одни девушки, очень похожие друг на друга. Только шведки, ни одной иммигрантки. Прически «паж» с зачесанными набок и уложенными под феном челками, развевавшимися над левой бровью.

Четвертая вырезка была меньше всех других. Это была короткая заметка от 1978 года из рубрики «Имена и новости», в которой было сказано, что областной совет Норботтена извещает о том, что Карина Бьёрнлунд стала секретарем совета.

В пятой вырезке сообщалось об, очевидно, очень бурной встрече в ратуше. Встреча состоялась осенью 1980 года. На снимке четверо мужчин очень оживленно и, по-видимому, в повышенных тонах обсуждали вопросы организации здравоохранения в лене. На заднем плане была видна женщина в цветастом платье с бесстрастно сложенными на груди руками.

Анника поднесла лист к глазам и прочитала мелкий текст.

Председатель областного совета Кристер Лундгрен отстаивает позицию политиков в вопросе о центральной больнице Норботтена в дискуссии с врачами и активистами группы «Спасение». Секретарь Лундгрена Карина Бьёрнлунд внимательно слушает своего шефа.

Отлично, подумала Анника и опустила лист. Вот как она начинала. Служила у Кристера Лундгрена, который как-то незаметно стал министром внешней торговли, и, прицепившись за его фалды, вместе с ним проникла в правительство.

Она снова поднесла лист к глазам, увидела, что текст был опубликован на двадцать второй странице, то есть в самом конце провинциальной газеты, прочла преамбулу, в которой описывался процесс принятия политических решений, скользнула глазами по тексту и прочла фамилию автора в правом нижнем углу.

Ханс Блумберг, репортер областного совета.

Она моргнула и прочла еще раз.

Ба, да вот и он сам — более молодая и изящная копия архивариуса «Норландстиднингена». Она насмешливо фыркнула, представив себе карьеру архивариуса также отчетливо, как и его заваленный всяким хламом стол. Такие, как Ханс, есть в любой газете, добросовестные, но совершенно лишенные фантазии репортеры, занимающиеся «чрезвычайно важными делами», политическими решениями и общественным развитием. Такие репортеры пишут скучные тексты, очень добросовестны, презирают ангажированных газетчиков и тех, кто пишет статьи с эмоциональным накалом. Вероятно, какое-то время он был председателем журналистского клуба, боролся за безнадежные дела, но никогда за такие, как она, но с прочими он справлялся.

И вот теперь он сидит в архиве и считает дни, дожидаясь, когда же закончится это унижение.

Бедный маленький Ханс, подумала она и взглянула на часы.

Пора забирать крошек.

* * *
Эллен бросилась к ней, раскрыв объятия. В левом кулачке болтался тигр. Радость ребенка была так неподдельна, так трогательна, что теплая волна захлестнула Аннику. От вида вязаных штанишек, прыгающих хвостиков, красного платьица с клетчатым сердечком у нее в горле встал твердый угловатый ком, который и не думал исчезать.

Она поймала прыгнувшую к ней на руки дочку, подивившись ее доверию, и погладила ее по ручкам, ножкам, мягким плечикам и напряженной упрямой спинке. Анника уткнулась лицом в макушку Эллен, вдыхая божественную нежность детских волос.

— Я сделала машину сладостей, — сообщила Эллен, освободилась из материнских объятий, ухватила Аннику за палец и потащила за собой в мастерскую.

Из картона и скотча девочка соорудила аппарат, в который сладости надо было запихивать с одного края, а потом конфета, проделав извилистый и узкий путь, выпадала с другого края в подставленную мисочку. В сумке у Анники была пачка жевательной резинки, они сразу же испытали машину и решили, что она работает. Правда, жвачка немного застряла по пути, но все равно это было фантастическое изобретение, которое надо будет в субботу проверить на настоящих конфетах.

— Мы покажем машину папе, — сказала девочка и потянулась к своему творению, чтобы взять его с собой. Механизм угрожающе закачался, и Анника бросилась к дочке.

— Сегодня мы не возьмем с собой твою машину, — сказала она и осторожно взяла в руки картонку, — потому что нам надо будет поехать в город и купить обувь для Калле. Мы не можем взять машину, а вдруг она сломается.

Она поставила аппарат на полку. Ротик девочки приоткрылся, в глазах блеснули слезы, а губки предательски задрожали.

— Но тогда, — сказала она, — ее не увидит папа.

— Ничего страшного, — сказала Анника и присела на корточки рядом с Эллен. — Машина прекрасно побудет здесь, а завтра мы ее обязательно заберем. Да к тому же ты сможешь ее и раскрасить, правда?

Эллен опустила глаза и так энергично тряхнула головой, что подпрыгнули хвостики.

— Какие у тебя чудные хвостики, — сказала Анника, потрогала их и пощекотала Эллен за ушком. — Кто тебе их сделал?

— Леннарт! — ответила девочка, фыркнула и вздернула плечики, чтобы избежать щекотки. — Он помог мне сделать машину.

— Пойдем забирать твоего братишку, — сказала Анника, и на этом инцидент был исчерпан.

Эллен взяла верхнюю одежду, шапочку, варежки, а потом вспомнила, что надо захватить и тигра.

Подготовительная школа для шестилеток находилась на Пиперсгатан, в двух кварталах от детского сада. Анника взяла дочь за теплую ручку, и они двинулись в путь, неторопливо обходя лужи и напевая летнюю песенку о хорошей погоде.

Мальчик был увлечен чтением книжки о Бесхвостом Пелле и заметил их только после того, как Анника села рядом с ним и поцеловала его в макушку.

— Мама, — спросил он, — где находится Упсала?

— Прямо к северу от Стокгольма, — ответила она. — А почему ты спрашиваешь?

— Мы можем когда-нибудь навестить Пелле и других котов?

— Конечно, — ответила Анника, вспомнив, что для детей есть специальные «кошачьи» экскурсии по следам Ёсты Кнутссона — между церквами, замками и университетом.

— Думаю, что вот эта кошка самая лучшая, — сказал Калле и ткнул пальцем в белую кошку, прочитав по складам: — Май-я Гредд-нос.

Анника удивленно воззрилась на сына.

— Ты умеешь читать? — спросила она. — Кто тебя научил?

Калле пожал плечами:

— Сам научился, по компьютеру, иначе ведь невозможно играть.

Он встал, закрыл книгу и поставил ее на полку. Потом решительно посмотрел на Аннику, сидевшую на красном матрасе.

— Сапоги, — сказал он. — Ты обещала. Мои старые протекают.

Она улыбнулась, ухватила сына за штанину и притянула к себе. Анника обхватила его руками и принялась дуть ему в шею, а Калле, смеясь, упирался и пытался вырваться.

— Мы сядем в автобус и доедем до Галереи, — сказала она. — Там мы тебя и обуем. Эллен постоит рядом и подождет.

Единичка пришла сразу, как только они появились на остановке. Они вошли и втроем сели на заднее сиденье.

— Я хочу солдатские, зеленые, — сказал Калле. — Не хочу снова синие, их носят только младенцы.

— Я не младенец, — закапризничала Эллен.

— Конечно, мы купим зеленые, — сказала Анника, — если они есть.

Они вышли на Кунгстредгорден, торопливо перешли улицу, уклоняясь от ливня грязных брызг из-под автомобильных протекторов. Войдя в торговый центр, они стянули с себя шапки, варежки и шарфы, затолкав их в большую сумку Анники. В обувном магазине на верхнем этаже они сразу нашли пару резиновых сапог цвета хаки с теплой подкладкой, высокими голенищами и отражателями. После примерки Калле отказался их снимать. Анника расплатилась, а старые сапоги положила в пластиковый пакет.

Из торгового центра они вышли как раз вовремя. Эллен стало жарко, и она начала хныкать, но замолчала, когда они вышли на темную и холодную Хамнгатан. Девочка уцепилась за руку матери и тихо засеменила рядом. Когда они подошли к светофору, Анника взяла за руку и Калле, стараясь одновременно увернуться от брызг, летевших из-под проносящихся машин. В это время ее внимание привлек силуэт мужчины, шедшего через улицу от универмага.

Это же Томас, подумала она, не успев даже осознать этот факт. Что он здесь делает?

Нет, сразу подумалось ей. Это не он.

Мужчина сделал еще два шага, и на его лицо упал свет уличного фонаря. Ну конечно это он!

Лицо ее расплылось в широкой радостной улыбке. Он же пошел покупать рождественские подарки, уже сейчас!

Она рассмеялась. Уж этот Санта-Клаус! В прошлом году он начал покупать подарки еще в сентябре и очень разозлился, когда она нашла в его гардеробе, на самом дне, какие-то пакеты и поинтересовалась, что в них.

В этот момент их окатило грязью, Эллен вскрикнула, а Анника оттащила ребенка назад и прокричала что-то обидное вслед водителю злосчастного такси. Когда она снова подняла глаза, Томаса уже не было, она поискала в толпе и увидела, как он подходит к кому-то. Этот кто-то была светловолосая женщина в длинном пальто. Томас подошел к ней, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы. Вокруг наступила мертвая тишина, Анника перестала замечать других, внезапно куда-то исчезнувших людей. Весь мир превратился в один туннель. Она стояла в одном его конце и смотрела на стоявшего в другом конце мужа, который страстно целовал блондинку, с таким жаром, что у Анники все замерло и оцепенело внутри.

— Мама, нам горит зеленый.

Но она продолжала стоять. Люди толкали ее в спину, что-то при этом говорили, она видела движения их губ, мимику, но не слышала голосов. Она видела только удаляющегося Томаса, положившего руку на плечи блондинки, обнявшей его за пояс. Видя только друг друга, они исчезли в волнах людского моря.

— Мы пойдем, мама? Сейчас опять загорится красный.

Она посмотрела на своих детей, на их ясные глаза, на их недоуменные личики и вдруг поняла, что у нее полуоткрыт рот. Она подавила рвущееся из груди рыдание, резко закрыла рот, стиснула зубы и посмотрела на проезжую часть.

— Сейчас, — произнесла она голосом, прозвучавшим как будто из подземелья, — нам будет зеленый.

И им загорелся зеленый, и они успели на автобус, в котором простояли всю дорогу до площади Кунгехольм.

Поднимаясь по лестнице, дети пели какую-то песню. Анника знала мелодию, но не могла сказать, что это такое. Ключ в замочную скважину она смогла вставить только после нескольких попыток. Калле спросил, можно ли ему остаться в новых сапогах, и мама разрешила, сказав только, чтобы он хорошенько вытер подошвы. И он так и сделал, ее милый, умненький мальчик.

Анника прошла на кухню, взяла телефонную трубку и набрала номер его мобильного телефона. Но аппарат абонента оказался выключенным. Куда там! Он сейчас идет рука об руку со своей блондинкой, зачем ему отвечать на ее звонки?

Потом она позвонила на работу и Арнольду, его партнеру по теннису. Но никто не взял трубку.

— Что у нас сегодня на ужин?

Калле стоял в дверях в своих новеньких зеленых сапогах.

— Курица с кокосом и рисом, — ответила она.

— И с брокколи?

Она покачала головой, чувствуя, как панический страх прижимает ее к мойке. Анника посмотрела в глаза сыну, чтобы удержаться и не утонуть в своем страхе.

— Нет, — сказала она. — Будут каштаны, бамбуковые побеги и кукуруза.

Лицо мальчика просветлело, он улыбнулся и шагнул к матери:

— Знаешь, мама, у меня качается зуб. Потрогай!

Она протянула руку и потрогала. Зуб действительно закачался. Потом она попробовала левый верхний зуб. Он уже качался очень сильно.

— Скоро он выпадет, — сказала она.

— Он выпадет, и мне поставят золотую денежку — скобку, — отозвался Калле.

— Да, тогда тебе поставят золотую денежку — скобку, — подтвердила Анника и села, чувствуя, что в следующий момент может упасть.

Внутренности ее оцепенели, скатавшись в странный ком из острых бритв и льдинок. При каждом вдохе в груди начиналась режущая боль. Кухонный стол под ней покачивался, как на морской зыби. «Нет идеи, нет идеи», — пел стол. Где-то в затылке затянули свой аккомпанемент ангелы — красивая, как зима, летняя любовь, медовые цветы…

Ее вдруг затошнило. Анника опрометью бросилась в туалет. Ее вывернуло наизнанку полупереваренными пирожками. Саднило горло, из глаз побежали слезы.

После этого она склонилась над унитазом, рвотная вонь отключила мозг.

В солнце вечная любовь, во все горло пели ангелы.

— Заткнитесь! — крикнула она и закрыла крышку унитаза.

Словно затравленная, она вернулась на кухню и достала все ингредиенты ужина, зажгла газ и поставила рис, разрубила куриное филе, нарезала лук, дрожащими руками открыла банки с кокосовым молочком, кукурузой и азиатскими каштанами.

Может быть, она все-таки ошиблась? Фактически это вполне возможно. Томас выглядит как большинство других шведских парней — высокий, светловолосый, широкоплечий и с небольшим брюшком. Было темно, мужчина находился довольно далеко, и, наверное, это не он стоял там с блондинкой.

Она оперлась о плиту, закрыла глаза и сделала четыре глубоких вдоха.

Возможно, это был вовсе не он. Наверное, она ошиблась.

Она выпрямилась, опустила плечи, открыла глаза, и в этот момент открылась входная дверь.

— Папа!

Радостные вопли детей, приветственные объятия, низкий голос Томаса — смесь восторга и осторожной защиты от детских наскоков. Анника уставилась на плиту и подумала, что ей надо взглянуть на него, она посмотрит ему в лицо и получит ответ.

— Привет, — сказал он ей в спину и поцеловал в затылок. — Как ты себя чувствуешь? Лучше?

Она сделала еще один глубокий вдох, потом обернулась и испытующе посмотрела ему в глаза.

Он выглядел как обычно.

Он выглядел абсолютно так же, как и всегда.

Темно-серый пиджак, темно-синие джинсы, светло-серая рубашка, блестящий шелковый галстук. Глаза тоже были такими же, как всегда, — немного усталыми, изобличавшими человека, давно расставшегося с иллюзиями. Над темными бровями топорщился ежик густых светлых волос.

Анника вдруг поняла, что не дышит, и торопливо вдохнула.

— Так себе, — ответила она. — Немного лучше.

Она отвернулась, поворошила курятину и, помолчав, призналась:

— Нет, меня только что вырвало.

— Смотри не зарази нас всех своей зимней тошнотой, — сказал Томас и сел за стол.

Это не мог быть он. Это был кто-то другой.

— Что у тебя нового на работе? — спросила она и поставила на стол чугунок с курицей.

Он вздохнул, развернул лежавшую на столе утреннюю газету, и теперь она не видела его глаз.

— Крамне из департамента юстиции тертый калач, — сказал Томас. — Много болтает, но мало делает. Вся работа достается мне и еще одной девочке из областного совета, а Крамне собирает сливки.

Анника застыла с рисом в руках. Она склонилась к столу и пыталась прочесть название рубрики на первой полосе газеты. Что-то о предложениях в области культуры, которые должны быть представлены на следующей неделе.

— Из объединения областных советов, — поправила она Томаса. — Как ее зовут?

Томас сделал неловкое движение, и угол газеты съехал со стола. Анника поймала его взгляд на короткое мгновение, прежде чем он шлепнул по газете, чтобы она не упала со стола.

— София, — ответил он. — София Гренборг.

Анника смотрела на портрет министра культуры, украшавший передовую статью.

— И как она?

Томас оторвался от газеты и, помедлив пару секунд, ответил.

— Амбициозна, — сказал он, — но дельная. Часто пытается лоббировать интересы областного совета за наш счет. Иногда сильно раздражает.

Он сложил газету и бросил ее на подоконник.

— Нет, — сказал он, — пойду за детьми. Не хочу на этой неделе пропускать теннис.

Он вышел и немного погодя вернулся, таща под мышками обоих детей. Он посадил их на стулья, потрогал качающиеся зубы, похвалил новые сапоги, пошутил по поводу хвостиков Эллен, послушал рассказы о машине сладостей и об обещании съездить в Упсалу повидаться с Бесхвостым Пелле.

«Я просто себя накручиваю, — подумала Анника. — Я ошиблась, это был не он».

Она старалась смеяться вместе с ними, но ком из льдинок и бритв в груди никак не хотел таять.

Это был не он. Это был кто-то другой. Мы — его семья, и он любит нас. Он никогда не обманет детей.

Дети торопливо глотали курицу, чтобы не пропустить «Болибомпу».

— Чертовски вкусно, спасибо, — сказал Томас и поцеловал жену, едва коснувшись ее губ.

Они вместе убрали со стола, касаясь друг друга руками и часто заглядывая друг другу в глаза.

«Он никогда меня не оставит».

Она засыпала в машину моющий порошок и нажала кнопку. Томас обхватил ладонями щеки Анники и, озабоченно нахмурив лоб, обеспокоенно посмотрел ей в лицо.

— Хорошо, что ты еще один день не пойдешь на работу, — сказал он. — Ты еще очень бледная.

Она опустила глаза и отвела его руки от своего лица.

— Я себя не совсем хорошо чувствую, — сказала она и вышла из кухни.

— Не сиди долго и не жди меня, — крикнул он ей вслед. — Я обещал Арнольду выиграть наконец у него кружку пива.

Она застыла на пороге, ледяной ком с острыми краями тяжело перевернулся в ее груди. Она остановилась, прислушиваясь к биению сердца.

— Хорошо, — ответила она и, вновь овладев своими мышцами и тяжело переставляя ноги, прошла в спальню и опустилась на кровать. Она слышала, как Томас достает из гардероба в прихожей свою спортивную сумку и ракетки. Потом он весело попрощался, и Анника внимательно прислушалась к вялому ответу детей и своему молчанию.

Он заметил в ней какую-то странность?

Он так отреагировал на что-то особенное?

Она сделала глубокий вдох, потом медленно выпустила воздух из груди.

Если честно, то она и правда бывала немного странной в последний год. Просто до сих пор Томас на это не реагировал.

Она встала, обогнула кровать и подошла к телефону, стоявшему на ее стороне.

— Томас сказал, что ты больна, — сказал в трубку Арнольд, единственный из старых друзей Томаса, принявший его новую жену. — Тебе лучше?

Анника в ответ пробормотала что-то невразумительное.

— Я понимаю, что он не может играть сегодня, потому что ты плохо себя чувствуешь, но это тянется уже вторую неделю.

Анника упала. Пол под ногами превратился в черную дыру, и она скользнула в космическую бездну.

— Мне надо подыскать себе другого партнера, если Томасу постоянно что-то мешает. Надеюсь, ты меня понимаешь.

— Может быть, тебе стоит немного подождать? — спросила Анника, поднявшись и сев на кровать. — Он очень любит играть с тобой.

Арнольд раздраженно вздохнул.

— Может быть, — сказал он, — но Томас очень нерешительный человек, он не способен определиться и твердо стоять на своем. Разве может нормальный человек купить абонемент на всю осень, а потом послать игру подальше.

Анника прикрыла ладонью глаза, сердце выбивало бешеную барабанную дробь.

— Я все ему передам, — сказала она и положила трубку.

Должно быть, она провела в забытьи какое-то время, потому что, очнувшись, обнаружила, что дети сидят на кровати, по обе стороны от матери и поют какую-то смутно знакомую песенку. Анника принялась мурлыкать мелодию вместе с ними, где-то в затылке начали подпевать ангелы.

«Это мои дети, — подумала она. — Он никогда не сможет их у меня отнять».

— Нет, — произнесла она вслух. — Ну а теперь пора спать.

Она уложила их в кроватки и стала читать вслух, сама не понимая, что читает. Она отложила книгу, поцеловала детей и обошла квартиру, выключив везде свет. Остановившись в нише окна в гостиной, она прижалась лбом к холодному как лед стеклу. Сквозняк, тянувший из-под плохо пригнанного подоконника, обвевал холодом бедра, противно скрежетала болтающаяся петля оконной створки. Внутри царила тихая немота, в груди ворочался холодный камень.

За спиной, в темноте, неподвижно застыла квартира. Качавшиеся на ветру уличные фонари бросали пляшущие желтые блики на стены и потолок. Снаружи ее окно представлялось бездонной черной дырой.

Муж неверен, подумала она. Свен тоже всегда был неверен.

Она все время молча глотала эту обиду, а однажды, когда осмелилась протестовать, он ударил ее клещами по голове. Она непроизвольно прикоснулась пальцами к узкому шраму на лбу. Рубчик был почти незаметен, и она редко о нем вспоминала.

Она привыкла к неверности.

Она видела его сейчас, как наяву, его, свою первую любовь, друга детства, жениха, звезду хоккея с мячом. Свен Матссон, который любил ее больше всего на свете, Свен, который обожал ее до такой степени, что никто, кроме него, не имел права к ней подходить, довел дело до того, что она и помыслить не могла ни о ком другом, кроме него, а по сути, и ни о чем другом, кроме него. Все прочее было наказуемо, и он наказывал, наказывал вплоть до того дня, когда вырос перед ней за доменной печью у моста с охотничьим ножом в руке. Анника погасила воспоминание, выпрямилась и отогнала его от себя, выключила на том моменте, каковой она вспоминала как кошмарный сон. То страшное чувство, которое вернулось после ночи в туннеле. Ребята из шестой студии обсуждали, что делать с ней, со Свеном и его окровавленным ножом и кошкой, летящей по воздуху с распоротым животом и выпущенными кишками.

Вот теперь изменил и Томас.

Именно сейчас он, наверное, лежит в постели с белокурой Софией Гренборг, может быть, именно сейчас он входит в нее, или они, отдыхая, уже лежат рядом, купаясь в собственном поту.

Она посмотрела на желтые отблески на стенах, отошла от окна, основательно ступая по скользкому полу, — она сама совсем недавно трижды покрыла паркет лаком. Скрестив руки над грудями, она заставила себя ровно дышать. Затемненная квартира внушала скромную надежду.

Чем готова она пожертвовать, чтобы сохранить течение своей жизни?

Выбор у нее есть. С ним надо просто определиться.

От осознания свободы плечи Анники расслабились и опустились, стало легче дышать. Она села к компьютеру и вышла в Интернет.

В темноте она вошла в информационную площадку, набрала «софия гренборг в Стокгольме» и, естественно, получила множество ответов. Женщине, которую она видела у торгового центра, около тридцати, ну, может быть, чуть меньше, но, во всяком случае, не больше тридцати пяти.

Анника ограничила область поиска.

Поскольку она была представителем объединения областных советов в группе, разрабатывавшей серьезный проект об угрозах в адрес общественных деятелей и политиков, то ей никак не могло быть меньше двадцати пяти.

Анника исключила из поиска всех, родившихся после 1980 года.

Но ответов все равно было слишком много.

Она вышла с информационной площадки и зашла на сайт объединения областных советов, чтобы найти списки сотрудников.

Имя Софии она написала через ph.

Какая дурацкая смехотворная ошибка!

Опять на информационную площадку в поиск имен.

София Гренборг. Нашлась только одна. Двадцать девять лет. Живет в Верхнем Эстермальме. Родилась в общине Энгельбрект. Конечно, где еще жить этой чертовой кукле.

Она сбросила данные на факс и выключила компьютер. Взяв с факса распечатку, она позвонила в Центральное полицейское управление и попросила подготовить копию паспортной фотографии человека, имеющего номер паспорта Софии Гренборг.

— Через десять минут, — устало ответил дежурный полицейский.

Она беззвучно заглянула в спальню, посмотрела на спящих детей и выскользнула в стокгольмскую ночь.

На улице начался снегопад. Мокрые снежинки падали с грязно-серого неба Аннике на лицо, стоило только поднять голову. Все звуки казались приглушенными на полтона, давили на барабанные перепонки глухо и фальшиво.

Она торопливо шла сквозь снегопад, оставляя на асфальте мокрые следы.

Вход в стокгольмское полицейское управление находился в доме 52 на Берггатан, в двухстах метрах от ее дома. Она остановилась у электрифицированных ворот, нажала кнопку телефона для посетителей, и ее пропустили в длинный коридор, ведущий к двери здания.

— Фотографии еще не получены, будь так любезна, посиди и подожди несколько минут.

Анника села на один из стоявших вдоль стены стульев, с трудом сглотнула и изо всех сил постаралась не чувствовать себя несчастной.

Все паспортные фотографии в Швеции доступны для всеобщего пользования и выдаются гражданам по первому требованию. В риксдаге обсуждается вопрос об ограничениях, но окончательное решение пока не принято.

«Я не должна никому ничего объяснять, — подумала она. — Я не должна ни перед кем извиняться».

Она получила конверт и, не помедлив ни секунды, вскрыла конверт и, повернувшись спиной к полицейским, сидевшим за окошком, вытряхнула из него фото. Ей не терпелось узнать, была ли она права.

Да, это была она.

Теперь в этом не могло быть никакого сомнения.

София Гренборг.

Ее муж болтается по Стокгольму и целуется с Софией Гренборг.

Она сунула фотографию в конверт и пошла домой, к детям.


Маргит Аксельссон всю свою сознательную жизнь верила в присущую человеку творческую силу. Маргит была убеждена, что творчеством можно повлиять на любого человека, надо только приложить волю и старание.

В молодости она верила в мировую революцию, в то, что массы должны освободиться и сбросить оковы империализма под хвалебные песни всего мира.

Она выпрямилась и окинула взглядом зал.

Теперь она знает, что влиять на человечество можно и в большом и в малом. Она сознавала, что вносит свой посильный вклад своей работой, воспитывая детишек — их коллективное будущее, перед которыми ответственны не только все, но и лично она, здесь, в керамической мастерской Питхольмского народного дома.

Руководители образовательного объединения рабочих всегда считали, что скудость ресурсов общества можно компенсировать в студиях, активной культурно-воспитательной работой и собственным примером самоотверженности. Именно это Маргит называла справедливым отношением к образованию и культуре.

Студийные кружки были школой демократии. Деятельность их оплачивалась из добровольных пожертвований ради того, чтобы человек имел возможность и желание развиваться, влиять на свою судьбу и учиться брать на себя ответственность, чтобы каждый человек стал источником творчества.

И Маргит видела, как и молодые, и старые постепенно втягивались в это благородное дело. Учась обращаться с глиной и глазурью, они одновременно учились верить себе, с пониманием относиться к чужому мнению, учились влиять на то, что происходило в окружавшем их обществе.

Она вспомнила об этом, стоя возле своей скульптуры.

Она преодолела ошибки молодости всей своей последующей жизнью. Ни одного дня не проходило без того, чтобы ее душа не содрогалась от последствий ее поступка. Но время затянуло рану новой кожей, жизнь и работа как целебная повязка покрыли ее вину. Но в иные дни она не могла заставить себя подняться с постели, так кружилась голова от осознания собственной порочности.

Но те дни все дальше и дальше отодвигались в прошлое, тонули в тени пролетевших лет. Все же она понимала, что вина гложет и изнашивает ее, она знала, что эта вина, которую она носит в себе, в один прекрасный момент лишит ее жизни. Она думала не только о своем ожирении, о булимии, поражавшей ее в особенно тяжелые часы, но и о тревоге, подтачивавшей ее психику, тревоге, с которой она была не в состоянии бороться. Она часто болела, лишившись из-за своих переживаний остатков иммунитета.

И вот теперь он вернулся.

Все прошедшие годы он снился ей в страшных снах, она частенько лихорадочно озиралась в темных переулках — ей казалось, что он крадется за ней. И вот теперь он и в самом деле здесь.

Но в действительности она отреагировала на его появление не так уж бурно.

Она не кричала по ночам, не падала в обморок. Правда, у нее немного участился пульс и усилилось головокружение. Она опустилась на стул, держа в руке желтого дракона, его отвратительный, ребяческий сигнал — сигнал о том, что они должны собраться в старом месте их встреч.

Она знала, что он будет ее искать. Он хотел чего-то большего, нежели провести встречу. Желтый дракон был лишь напоминанием о том, что призрак страшного зверя ожил. Он уже связался с Черной Пантерой, она знала это, потому что Пантера позвонил ей — впервые за прошедшие тридцать лет — и рассказал все, спросив, как она относится к возвращению Дракона.

Вместо ответа, она просто положила трубку. Не сказав ни единого слова, она положила трубку и выдернула телефонный шнур из розетки.

Никто и никогда не исчезает бесследно, подумала она и посмотрела на скульптуру, которая никогда не будет закончена — дитя с козочкой и их таинственное общение, лежащее в основе мироздания, происходящее без слов и жестов, однако создающее понимание и интуитивное чувство. Маргит никак не могла воплотить это в образе, и сейчас уже не было смысла продолжать.

У нее сильно болела спина, но она, превозмогая себя, накинула на работу тяжелый мокрый войлок — чтобы глина не высыхала и не растрескивалась, потом закрепила ткань ремнями. Маргит сняла фартук, повесила его рядом с остальными и через комнату с печью для обжига прошла к умывальнику, чтобы смыть с рук глину. Потом она проверила, хорошо ли ученики укрыли свои работы. Готовые скульптуры тоже не должны сохнуть слишком быстро. Оглядевшись, она убрала на место валики и рейки, положила в печь дрова для завтрашнего занятия, оставив мастерскую в полном порядке для следующей группы.

На пороге она остановилась и вслушалась в тишину. Как и всегда по четвергам, она уходила из здания последней. Обе акварельные группы и мореходный класс обычно никогда не задерживались позже половины десятого.

Маргит переобулась, надела пальто, вышла из зала, закрыла дверь и, выбрав из гремящей связки нужный ключ, заперла дверь на замок.

Коридор был тускло освещен несколькими лампочками, в углах виднелись черные тени.

Она подумала о темноте. Она боялась темноты и до того события на военно-воздушной базе, но после него, после криков и вспышки пламени во мраке, все ночи стали страшными и угрожающими.

Она пошла к выходу мимо помещения для лепки, слесарной мастерской и модели железной дороги. Дойдя до конца коридора, она осторожно спустилась по скрипучей лестнице, миновала кафетерий и библиотеку. Проверила все двери, закрыла и заперла их.

Наружную дверь на морозе заедало. Застонав от натуги, Маргит изо всей силы прижала дверь и повернула ключ с удивившей ее легкостью. Переведя дыхание, она немного постояла и начала осторожно спускаться с лестницы подъезда. На каждой встрече с начальством она говорила, что ступеньки надо посыпать песком, и каждый раз решение принималось и доводилось до сведения охраны. На том дело и заканчивалось.

Судорожно ухватившись за железные перила, она спустилась по скользким ступенькам, дыхание ее стало таким хриплым, что Маргит показалось, будто во рту у нее скребется жесткая метла. У нее дрожали колени, когда она вышла наконец на тротуар.

Шел снег, тяжелый и колкий, воздух был тих и спокоен. Ветра не было. К вечеру похолодало. Температура снижалась в такт с падавшими с неба снежинками.

Только что выпавший снежок хрустел под резиновыми подошвами сапог. Маргит тащила за собой санки. Они противно скрипели полозьями по обочине дороги.

Как хорошо было двигаться, идти по белому, только что выпавшему снегу. Она тосковала по гибкости и подвижности, какой она отличалась в молодости, так же как тосковала она по утраченному душевному покою. Сначала боль в спине усилилась, но потом ей стало легче, а когда она подходила к дому, боль почти совсем прошла.

«Мне надо больше гулять», — подумала Маргит.

Крыльцо занесло снегом, но у нее так замерзли ноги, что она решила, что снег подметет Торд. Она потопала ногами и смела метелкой снег с верха сапог, потом отперла дверь и вошла в холл.

Маргит просто умирала от голода.

Сбросив сапоги, она повесила пальто на крючок, пошла на кухню и, не зажигая свет, открыла холодильник.

Утром, перед уходом из дому, она сделала себе длинный бутерброд с яйцами и креветками и теперь съела его с такой поспешностью, что вымазала нос майонезом. Тяжело дыша и ощущая внутри грызущую пустоту, она села за стол и уставилась на мойку. Как же она устала.

Завтра ей надо открывать детский сад, значит, придется встать в половине шестого утра.

Надо пойти и лечь, подумала она, но не двинулась с места.

Она, словно прибитая гвоздями, сидела в темной кухне до тех пор, пока не зазвонил телефон.

— Ты все еще не спишь? Ты же давно должна быть в кровати.

Онаулыбнулась, слушая голос мужа.

— Я уже иду, — солгала она.

— Как прошел день?

Она едва слышно вздохнула.

— Та девочка никак не может сосредоточиться, она требует от меня невероятных усилий.

— Что со скульптурой?

— Ничего.

Короткое молчание.

— Ты ничего не слышала? — спросил Торд.

— Что я должна была слышать?

— О нем.

— Нет.

— Я приду около двух. Ложись и не жди меня.

Она снова улыбнулась:

— Именно это я и собираюсь сделать…

Положив трубку, она медленно потащилась по лестнице на второй этаж. По улице проехал автомобиль с включенным дальним светом, и по стене пробежала взъерошенная тень облепленной снегом березы.

Несмотря ни на что, в жизни ей выпал счастливый жребий. Дочери выросли здоровыми целеустремленными людьми, которых высоко ценили за пользу, которую они приносили обществу. Но главным призом ее жизни был Торд.

Кончиками пальцев она погладила свадебную фотографию, висевшую на самом видном месте в гостиной второго этажа.

Она вымыла лицо, почистила зубы, прополоскала рот, сплюнула, разделась и пошла в комнату. Она аккуратно сложила одежду и положила ее на стул возле серванта.

Она натягивала ночную рубашку, когда из гардеробной неслышно вышел мужчина. Она сразу вспомнила его, хотя он стал более внушительным и совсем поседел.

— Это ты! — удивленно воскликнула она. — Что ты здесь делаешь?

Она нисколько его не испугалась. Не испугалась даже тогда, когда он поднял затянутые в перчатки руки и обхватил пальцами ее горло.

Паника началась, когда Маргит стало нечем дышать, а бушующий в крови адреналин взорвал мозг в последней попытке сохранить сознание. Комната опрокинулась, она увидела, как на нее валится скошенный потолок. Лицо мужчины становилось все ближе и ближе, а его железные пальцы продолжали давить горло.

Никаких мыслей, никаких чувств…

Только где-то далеко внизу расслабились какие-то мышцы и под трусами неожиданно стало очень тепло.

20 ноября, пятница

Томас прокрался в квартиру как чужак. Как долго он отсутствовал, как далеко отсюда был — так далеко, что уже не чаял вернуться. Пентхаус на Грев-Турегатан в Эстермальме лежал где-то в другом мире, в другой галактике — за сотни световых лет отсюда, но теперь он все же дома, он ощущал это каждой клеточкой своего тела и испытывал невероятное облегчение.

Он дома, у себя дома.

Все здесь было привычно и знакомо — тихий шум неисправной вентиляции, смешанный с дыханием спящих людей, в квартире прохладно и сыро от тянущего из окон сквозняка, из кухни доносится запах пережаренного масла. Томас снял куртку, поставил на пол футляр с ракеткой и спортивную сумку, снял сапоги, окинул взглядом неуклюжую маскировку — неиспользованный спортивный костюм и сухое полотенце.

Он судорожно сглотнул и попытался отогнать прочь чувство вины. В одних носках он на цыпочках зашел в детскую и склонился над кроватками. Дети спали, полуоткрыв рот — в пижамках и в обнимку с мягкими зверушками.

Это был его мир, его реальность. Пентхаус в Эстермальме был холоден и рассчитан до последнего сантиметра. Изощренная, обольстительная мебель. Жилье Софии Гренборг было синим и рафинированно-холодным, его квартира — теплой и желтой от света качавшихся на столбах фонарей.

Он направился в спальню. Каждый следующий шаг давался тяжелее предыдущего. Он встал в дверном проеме и посмотрел на жену.

Она спала поперек кровати в чулках, трусах и свитере, с открытым, как у детей, ртом. Ресницы отбрасывали на скулы длинные тени, дышала Анника глубоко и ровно.

Взгляд Томаса скользнул по ее крупному телу — угловатому, мускулистому и сильному.

Тело Софии Гренборг было белым и мягким, а как она стонала, когда они любили друг друга.

Его вдруг, совершенно неожиданно, охватило всепоглощающее чувство стыда. Он попятился и вышел из спальни, оставив Аннику лежать поперек кровати без одеяла.

Она все знает, подумал он. Кто-то ей рассказал.

Не включая свет, он вошел на кухню, сел за стол, поставил локти на колени и подпер голову ладонями.

Нет, это невозможно, подумал он. Если бы она знала, то не спала бы так безмятежно.

Он тяжело вздохнул. Ничего не поделаешь.

Ему придется лечь рядом с ней, лежать до утра без сна, прислушиваться к дыханию жены и тосковать по яблочному аромату и дымку ментоловых сигарет.

Он встал, в темноте наткнулся на мойку. Действительно ли он так тоскует по всему этому?

Или все же?..


Липкая ладошка легла Аннике на щеку.

— Мама, привет, мама.

Анника открыла глаза, зажмурилась от яркого света, не в силах сразу понять, где она находится. Потом она поняла, что всю ночь проспала в одежде, и увидела склонившуюся над ней Эллен — хвостики свисают к лицу матери, ротик вымазан арахисовым маслом.

Лицо Анники расплылось в широкой улыбке.

— Привет, лапочка.

— Я сегодня останусь дома.

Анника погладила дочь по щечке, кашлянула и снова улыбнулась:

— Нет, не получится. Но сегодня я заберу тебя после полдника.

Анника присела на кровати и поцеловала Эллен, слизнув с ее губ арахисовое масло.

— До полдника.

— Сегодня пятница, на полдник будет мороженое.

Девочка задумалась.

— Да, после, — сказала она и выбежала из комнаты.

В приоткрытую дверь заглянул Томас. Вид у него был такой же, как всегда, — усталые глаза, волосы непослушно топорщатся.

— Как ты себя чувствуешь?

Она улыбнулась, по-кошачьи выгнув спину.

— Кажется, хорошо.

— Ну, мы поехали.

Когда Анника открыла глаза, Томаса уже не было.

Сегодня она не стала дожидаться тишины и пошла в душ до того, как хлопнула входная дверь. Анника вымыла голову, подрезала ногти на ногах и смазала пятки лосьоном, накрасила ресницы, подровняла пилкой ногти, надела свежий лифчик. На кухне она сварила кофе и сделала бутерброд, хотя и знала, чем это для нее чревато.

Она уселась за стол и тотчас почувствовала, как в нее вползает липкий страх, он валил из всех углов словно клубы темного ядовитого дыма, и Анника, не выдержав, позорно бежала. Она оставила на столе кофе, нераскрытую пачку йогурта, надкусанный бутерброд и бросилась к двери.

Снегопад к утру прекратился, но небо по-прежнему было затянуто тяжелыми серыми тучами. Ветер нес ледяную изморозь, льдинки впивались в лицо и волосы. Анника перестала различать цвета, мир стал черно-белым, в груди продолжал беспокойно шевелиться острый камень.

София Гренборг, Грев-Турегатан.

Она знала, где это. Там жила Кристина Фурхаге.

Не раздумывая больше, Анника пустилась в путь.


Медово-желтый фасад был покрыт тяжелой лепниной, на выступающих частях лежали снежинки. С каждой стороны подъезда словно тяжелые гроздья нависали эркеры, неровно поблескивали дутые оконные стекла, на фоне желтизны стен ярким пятном выделялась темно-коричневая дверь.

У Анники замерзли ноги и уши. Она энергично потопталась на месте и надела шарф на голову, как платок.

Зажиточная буржуазность, подумала она и подошла к двери подъезда.

Домофон был современным, в дом могли войти только жильцы, знавшие код. Анника задрала голову и, прищурившись, окинула взглядом фасад, за которым где-то была квартира Софии Гренборг. В лицо летел снег, от которого заслезились глаза.

Анника перешла на противоположную сторону улицы, встала напротив подъезда, вытащила из сумки мобильный телефон, набрала 118–118 и попросила соединить ее с номером Софии Гренборг на Грев-Турегатан. Если у Софии есть определитель номеров, то она увидит только номер государственной телефонной компании.

В трубке раздались длинные гудки. Где-то в доме звонил и звонил телефон, стоявший возле кровати, на которой прошедшей ночью лежал ее муж.

После пятого сигнала включился автоответчик, и Анника уловила в голосе ответившей женщины неподдельную радостную легкость.

— Привет, это София. Я не могу сейчас подойти к телефону, но…

Анника отключилась, звонкий голос продолжал звучать в ушах, камень в груди начал жечь и колоть еще сильнее.

Она вернулась к подъезду и принялась, одну за другой, нажимать кнопки напротив фамилий жильцов. Наконец ей ответила какая-то пожилая женщина.

— Добрый день, — сказала Анника. — Мы из электрической компании. Нам надо снять показания счетчика в подвале, вы не можете нам открыть?

Зажужжал замок, и Анника легко отворила бесшумно скользившую на смазанных петлях дверь.

Лестничная площадка была выложена желтым и черным мрамором, лакированные парапетные панели темного дуба отражали приглушенный свет медных светильников. Толстый ковер поглощал звук шагов.

Анника пробежала пальцем по красивой текстуре дощечек с именами жильцов около лифта.

Имя Софии Гренборг одиноко красовалось на дощечке шестого этажа.

Анника отправилась наверх пешком, медленно прошагав по всем лестничным маршам до последнего мансардного этажа.

Дверь Софии была еще более изысканной, чем двери других квартир. Белая дверь, снабженная системами безопасности, выделялась на фоне многометровой кирпичной стены.

Широко расставив ноги и упершись в мраморный пол, Анника принялась рассматривать табличку из полированной стали, на которой значилось: София Гренборг. Камень в груди ворочался и рвал легкие в такт дыханию. Анника достала мобильный телефон, набрала номер справочной и попросила соединить ее с объединением областных советов.

— Мне нужна София Гренборг, — сказала она.

Женский голос был таким же радостным и легким, как голос в автоответчике.

— Меня зовут Сара, я звоню из редакции газеты «Мир областных советов», — сказала Анника и снова посмотрела на табличку. — Я обзваниваю людей в преддверии Рождества, чтобы задать им вопросы нашей анкеты. Вы не против ответить?

София легко и серебристо рассмеялась.

— Да, — сказала она, — хорошо…

— Какой подарок вы бы хотели получить на Рождество? — спросила Анника и погладила ладонью дверь Софии.

Женщина в трубке снова рассмеялась.

— Поцелуй любимого человека, — сказала она, — ну и, пожалуй, немного соли для ванны.

В глазах Анники встал черный туман, мозг заволокло темной пеленой.

— Любимого человека? — севшим голосом спросила Анника. — Мужа?

Снова послышался смех.

— Пока это маленькая тайна. «Мир областных советов», говорите. Приятная газетка. Вы всегда стоите на страже наших интересов. В каком номере это будет?

Анника закрыла глаза, провела рукой по лбу. Лестничная площадка начала качаться, между стенами возникло какое-то волнообразное движение.

— Что — это?

— Анкета. Ответы будут до Рождества?

Аннике пришлось присесть на корточки, прижавшись спиной к двери.

— Точно мы этого пока не знаем. Все зависит от объема рекламы.

Есть ли реклама в этой газете? Анника этого не знала.

В трубке повисла тишина. Анника слышала дыхание Софии Гренборг, ритмичные движения, гнавшие кислород в кровь этой женщины.

— Ну, — заговорила София, — если это единственный вопрос…

— Моя фамилия тоже Гренборг, — сказала Анника. — Мы с вами не родственницы?

Раздавшийся смех уже не был таким сердечным, как прежде.

— Как, вы говорите, вас зовут?

— Сара, — ответила Анника. — Сара Гренборг.

— Из какой ветви Гренборгов вы происходите?

Может быть, ей показалось, но, кажется, София стала слишком сильно тянуть «и».

— Из сёрмландской, — ответила Анника.

— А мы из Эстерботтена, из главной усадьбы общины Веза. Ты из потомков Карла-Юхана?

— Нет, — ответила Анника, — Софии Катарины.

Она вдруг поняла, что не в состоянии дальше слушать эту сраную аристократку из проклятого рода Гренборгов, и отключилась, не успев договорить фразу.

Наступила благословенная тишина. Анника подождала, когда уляжется сердцебиение, и положила ладонь на дверь Софии, чтобы впитать в кровь эту женщину.

Анника сосредоточенно смотрела на холодную лестницу, прислушиваясь к тональности голоса Софии, представляя ее за отличной работой в отличном объединении советов, за чтением отличных статей в «Мире областных советов». Эта женщина хладнокровна и до того хорошо воспитана и красива, что ее, Анники, собственный муж предпочитает целовать эту женщину на улице, женщину, у которой было все, чего никогда не будет у Анники.

Она, не оборачиваясь, покинула дом Софии.


Мужчина проснулся оттого, что розовое покрывало уткнулось ему в нос. Он всхрапнул и застонал от боли, ударившей из живота в голову. Деревянные доски потолка медленно покачивались перед глазами, и он перевел взгляд на фибергласовые стены, давясь собственным тяжелым дыханием. Сырость невыносимым грузом давила на грудь.

Он явственно вспомнил лицо склонившегося над ним врача в тот день, когда он вышел из наркоза. Лицо друга было напряженным, зубы стиснуты. Он рассказал о последствиях и альтернативах, и человек понял его правильно.

Неоперабельный и неизлечимый случай. Выживаемость от трех до шести месяцев после установления диагноза. Все это время будут боли, тошнота, невозможность нормально есть, похудание, упадок сил, быстрая утомляемость и малокровие. Лечение заключается в приеме средств, подавляющих тошноту, болеутоляющих лекарств и питательных смесей.

Он понял, что будет увядать и гнить до тех пор, пока не умрет. Запах будет все время усиливаться, но его друг врач сказал, чтобы он не пытался заглушить его духами или туалетной водой. Это не поможет, запах станет еще сильнее и хуже.

Он окинул взглядом комнату, плитку и рукомойник, стены, пластиковый пол, веселенькие половички, попытался остановить взор на каком-нибудь неподвижном предмете и наконец задержал взгляд на окне, сквозь которое в щель между тяжелыми занавесками проглядывало холодное хрустально-синее небо. Мир медленно остановился, дышать стало легче, и человек погрузился в дремоту, в которой стерлась граница между сном и действительностью.

— Я из союза любителей парусного спорта и хочу заказать помещение на вторник до девятнадцати часов, — услышал он собственный, отдающийся эхом в затылке, голос.

Перед ним сидела библиотекарша со своей регистрационной книгой, и он видел, что она не верит ни одному его слову. И в самом деле, не мог же он одновременно быть любителем парусного спорта, рыболовом, любителем бабочек и исследователем генеалогии.

Все прибывшие на ту встречу носили конспиративные клички, обычные буржуазные имена — Грегер, Торстен или Матс. Многие морщились, узнав, что он выбрал себе имя Рагнвальд. Не надо воображать, что ты — лучший, но он и действительно был лучшим, и в Мельдерстейне он тоже был лучшим, и они скоро это поняли.

Он тихо рассмеялся. В своем сумрачном мире он вернулся теперь на завод. Была жаркая весна 1969 года, мир стоял на пороге великой революции, и они готовились к ней, готовились к вооруженной борьбе, круглосуточно охраняя свой лагерь. Люди выстругивали себе дубинки при свете костра, обсуждали формы ведения партизанской войны и учились рукопашному бою.

В Норвегии столкновения между левыми активистами и их противниками были жестче, чем в Швеции. После взрыва бомбы в радикальном книжном магазине они поняли, что скоро настанет и их очередь, и не хотели допустить, чтобы их просто погнали, как баранов, на бойню.

Подготовка в Мельдерстейне проходила весело, потом режим стал церковным. После того как он получил место общинного ассистента в Лулео, никто уже не задавал вопросов о повестке дня встреч. Они собирались под гремящими лозунгами Мао в маленькой заводской церкви.

Он вспомнил, что в те дни пребывал в полной гармонии с собой, вспомнил, как совершенное знание цитат Мао обеспечило ему центральное место в руководстве, несмотря на то что во встречах участвовали представители со всей страны. Они готовились к борьбе в те бурные ночи, и именно там он встретил свою Красную Волчицу.

Он улыбнулся, глядя в качающийся потолок, снова увидел ее нежный взгляд, ее маленькую хрупкую фигурку.

Как юна она была, как огромны были ее глаза. Она смотрела на него как на кормчего. Никто, кроме него, не имел одновременно опыта революционной борьбы и церковного милосердия, у его власти не было соперников, и все же маленькая Красная Волчица, вместе с ее приятелями, последовала за ним в летний лагерь, даже не понимая, что ими двигало. Она стала служительницей революции намного скорее, чем он мог надеяться, и сделала она это только ради него.

Ради него.

Карина, с которой они целовались в церковном дворе. Он до сих пор помнит запах ее любимой жевательной резинки.

Он осторожно повернулся в кровати.

В лагере они — для жизни и работы — создали ячейки. Они жили в Эрнесете, а в ночные смены ходили на металлургический завод. Жили они в дворовой пристройке в Эстерстадене, по поручениям ездили в общественном транспорте. Они организовывали забастовки, работали с объединением квартиросъемщиков, со специалистами отрасли в согласии с маоистской теорией народного фронта, народного движения, но дело подвигалось слишком медленно, они слишком много спорили между собой. Стало много дутых авторитетов, упивавшихся собственным голосом. Популярность движения привела к тому, что в нем появилось паразитическое охвостье, игрушечные революционеры, пришедшие для того, чтобы знакомиться с девочками и пить пиво. После Мельдерстейна эти негодяи окончательно озлобились. Двое товарищей оспорили его руководящую роль и привели другого руководителя, и тогда он забрал свою семью и ушел. Он покинул этих буржуазных игрушечных коммунистов, предоставив им самим тихо сгнить и умереть, а сам сформировал собственную группу, которая всерьез планировала захват власти.

В желудке снова повернулся невидимый нож. Рак желудка, болезнь эта редко встречается теперь в Европе, но судьба слепа. Было принято решение сделать операцию, чтобы определиться с возможностью лечения. Симптомы были такие же, как при язве желудка, и при гастроскопии обнаружили большую язву, подозрительно похожую на распадающуюся опухоль. При микроскопическом исследовании диагноз подтвердился. Ему открыли живот, увидели опухоль, проросшую в соседние органы, и закрыли живот. Обнаружились метастазы в легких, костях и головном мозге. Ему предстояло медленно чахнуть и умереть от непомерной прожорливости опухоли.

От трех до шести месяцев.

У изголовья кровати вдруг появился отец, и ему сразу стало тяжело дышать. Легкие свело болезненной судорогой, и он испуганно отполз к стене.

— Первородный грех, — гремел склонившийся над ним отец, и голос его гулко отдавался от стен домика. — Я обвиняю тебя. Я считаю тебя ответственным за грехопадение Адама и Евы.

Плеть поднялась и опустилась ему на диафрагму. Дикая судорога прошла по животу. Его вырвало порошком на подушку. Голос отца повышался и рос, заполняя комнату, как звуки играющего не в лад симфонического оркестра.

— Твоя жизнь зачата в бездне, дитя дьявола, ты — зло, зло и воплощение сатаны.

Он попытался возразить, просить о милости, петь знакомую с детства песню: «Отец, добрый отец, будь милосерден», но плеть опять поднялась и ударила его по губам. От боли на несколько мгновений перехватило дыхание.

— Изгони ад из сердца, чтобы спасти свою бессмертную душу для Царствия Небесного.

Плеть поднялась еще раз, и отец воспарил к потолку в своем стихаре, и человек понял, что час избавления близок.

— Отец, — прошептал он, чувствуя, как его рвет кровью. Горящий взгляд потускнел, и плеть задержалась в воздухе.

— Я остался один, — прошептал он своему отцу, — но ты никогда не понимал почему. Бог знает, что ты следовал его завету плодиться и размножаться, заселяя землю, но у тебя все равно не было больше детей. Ты так и не понял почему?

Отец под потолком насторожился, плотно сжав губы.

— Она вырвала их из себя у саамки из Виттанги, — прохрипел он, — моих братьев и сестер, она дала той самке выскрести их из своего лона, чтобы ты не бил их плетью за первородный грех.

Плеть опустилась и ударила его в голову. Мир опустел и провалился в бездну.


Анника побросала одежду на пол, вошла на кухню, отодвинула в сторону недоеденный завтрак и поставила на стол компьютер. Она зашла на сайт www.lf.se и принялась изучать организацию объединения областных советов. На полях последней страницы газеты она отметила такие отделы, как «Демократия и политика в здравоохранении», «Экономика и самоуправление» и «Отдел международных финансов».

Она задумалась, прижав пальцы к губам.

Пожалуй, этого хватит. Три разных отдела, которые, надо думать, редко контактируют между собой, и три заведующих отделами одного уровня.

Она несколько раз глубоко вздохнула и набрала номер коммутатора объединения. Для начала она попросила к телефону заведующего отделом демократии и политики в здравоохранении.

— Добрый день, — сказала Анника и откашлялась. — Меня зовут Анника Бенгтзон, я звоню из редакции газеты «Квельспрессен»…

Начальник отдела резко перебил ее:

— Я бы попросил позвонить в наш отдел связи с прессой, там сидит человек, который ответит на все ваши вопросы.

Сердце Анники колотилось как сумасшедшее, ей казалось, что собеседник слышит этот лихорадочный стук.

— Да, я понимаю, — сказала она, — но у меня к вам такое дело, что я не могу говорить с отделом прессы. Наоборот.

Наступило недоуменное молчание.

— Что? — переспросили на другом конце провода. — Что вы имеете в виду?

Анника закрыла глаза и заговорила уверенным тоном:

— Для начала я хочу заверить вас в том, что не собираюсь нигде на вас ссылаться, не собираюсь пока писать статью. Я только хочу прояснить некоторые данные, полученные нами при разборе некоторых сторон вашей деятельности.

Настороженность уступила место удивлению и подозрительности, прозвучавшей в ответе заведующего.

— Что вы имеете в виду? Какой деятельности?

— Это касается превышения расходов на один из ваших проектов.

Было похоже, что телефонный собеседник буквально упал на стул.

— Превышение чего? Я не понимаю…

Анника не отрываясь смотрела на кухонную вытяжку.

— Я не собираюсь, как уже сказала, кому-либо рассказывать об этой ситуации. Я хочу только обсудить несколько вещей, причем тоже должна быть уверена, что это останется между нами. Я не стану распространяться о том, что говорила с вами, а вы никому не скажете, что говорили со мной.

Молчание.

— Что это за вещи?

Она почувствовала, как он дернулся, глотая наживку.

— Речь идет о превышении расходов, запланированных на проект, касающийся угроз в адрес политиков, — сказала Анника. — Вы ведете этот проект совместно с объединением общин и департаментом юстиции.

— Угроз в адрес политиков?

— Да, речь идет о рабочей группе, занимающейся насилием в отношении политиков и угрозами в их адрес. Хочу подчеркнуть, что мы считаем этот проект чрезвычайно важным, и, насколько мы понимаем, работа идет в нужном направлении, но я говорю только о бухгалтерских счетах.

— Я все-таки не понимаю, о чем вы говорите.

Анника выждала, чтобы за нее ответило красноречивое молчание, чтобы удивление надежно прокатилось по темным коридорам его административного мышления.

— Знаете, — сказала она, делая длинные паузы между словами, — меня не покидает такое ощущение, что с этим проектом вы пойдете на дно…

Теперь шеф отдела просто разозлился.

— Что вы хотите этим сказать? Кто решил, что имеет место какой-то обман?

Анника отчеканила четким и резким тоном:

— Я полагаю, что вы не желаете слушать мое сообщение. Это, как вам хорошо известно, нарушение конституции. Я не стану заострять внимание на вашем последнем вопросе.

Снова повисло набухающее, чреватое взрывом молчание.

— Вы не можете все же сказать, — спросил наконец заведующий отделом, — что все это значит?

Анника глубоко и шумно вздохнула и заговорила тихим задушевным голосом:

— Согласно данным одного заслуживающего доверия источника, происходит избыточное расходование средств со счетов, предназначенных для рабочей группы, занимающейся угрозами в адрес народных избранников. Дело в том, что один из представителей группы использует ваши счета для сокрытия собственных личных расходов.

— София Гренборг? — ошеломленно спросил шеф отдела. — Вы хотите сказать, что в отношении ее надо провести служебное расследование?

— Я не могу ответить вам на этот вопрос, — сочувственно произнесла Анника, — но мне кажется, что вы должны поставить меня в известность о возможных результатах такого расследования. Это не значит, что вы должны поделиться со мной сведениями о расходах, к которым я не имею ни малейшего отношения, но я жду, что вы свяжетесь со мной, когда и если заявите эти результаты в полицию.

Заведующий отделом судорожно откашлялся.

— Мы, видимо, уже давно находимся в таком положении, — сказал он. — Естественно, что сначала мы должны тщательнейшим образом провести внутреннее расследование. Надо как можно скорее связаться с нашими контролерами.

Анника закрыла глаза и с трудом сглотнула несуществующую слюну.

Она пожелала заведующему отделом удачи и положила трубку.

Потом она молча посидела, раздумывая, сколько надо еще выждать, прежде чем позвонить в следующий отдел.

Нет, ждать нечего, решила она.

Она позвонила заведующему отделом экономики и самоуправления. Она начала разговор в робком тоне, поинтересовавшись, как относится объединение областных советов к дутым предприятиям своих сотрудников. Когда собеседник вспылил и был уже готов прекратить разговор, Анника безмятежно спросила, не знает ли руководство, по какой причине София Гренборг заплатила за прошлый год налоги всего лишь с 269 тысяч крон.

Собеседник заинтересованно замолк.

Анника закончила свою реплику вопросом:

— Объединение областных советов финансируется из денег налогоплательщиков. Не кажется ли вам странным, что служащие объединения пытаются уклониться от уплаты налогов?

Человек с трудом подыскивал слова для ответа.

— Разумеется, да.

Анника положила трубку, пообещав позвонить снова и узнать, как продвигается расследование.

После разговора она попыталась встать, но не смогла: мышцы ног стали тверды как камень, а бедра свело судорогой. Ком в груди ворочался из стороны в сторону, обжигал и рвал легкие. Аннике казалось, что ее вот-вот разобьет паралич.

Она постучала кулаками по ногам, и мышцы снова стали ее слушаться. Потом она разогрела в микроволновке кружку кофе и сделала третий звонок — заведующему отделом международных финансов и спросила, как относится руководство объединения областных советов к правому экстремизму среди своих сотрудников. Она получила сведения о том, что одна из сотрудниц объединения в недавнем прошлом была активисткой одной из правоэкстремистских организаций, двоюродная сестра сотрудницы была осуждена за экстремистскую деятельность, а теперь руководство сочло уместным назначить эту даму в группу, занимающуюся угрозами в адрес политиков со стороны точно таких же правоэкстремистских групп. Правильно ли это?

Шеф отдела сказал, что, к сожалению, не может сразу ответить на этот вопрос, но пообещал разобраться в этом деле, и если она позвонит на следующей неделе, в понедельник или во вторник, то получит какой-то ответ.

Анника обмякла на стуле, чувствуя только легкое покачивание и слабость в голове и конечностях.

Она спрыгнула с высокого стула.

Самое главное — приземлиться на ноги.

22 ноября, воскресенье

Томас потянулся за кофейником, но он оказался пуст. От охватившего его раздражения Томас стиснул зубы, едва слышно вздохнул и бросил взгляд на жену, сидевшую за столом напротив него. Анника допивала четвертую кружку заваренного им, Томасом, кофе, опустошив кофейник до того, как он успел налить себе единственную чашку. Анника ничего не заметила, она была погружена в статью какого-то профессора, специалиста по исламу. В статье речь шла о том, кто такие, собственно говоря, иракцы. Волосы она скрутила в запутанный узел на затылке и машинально вертела в руке свисавший на лоб локон, болтавшийся в ее поле зрения. Халат был полурасстегнут, и Томас видел под махровой тканью матово поблескивавшую кожу жены.

Он отвел глаза и встал.

— Не хочешь еще кофе? — спросил он, не скрывая иронии.

— Нет, спасибо.

Она даже не подняла глаз, чтобы посмотреть на него.

«Я для нее просто мебель, — подумал он. — Инструмент, который позволяет ей безбедно жить и писать статьи о чем ей хочется».

Он снова стиснул зубы и наполнил водой маленький кофейник. В Ваксхольме у них всегда был электрический чайник — и у родителей, и у него с Элеонорой, но Анника считала, что им электрический чайник не нужен.

— Это еще один прибор. У нас и так повернуться негде. Кроме того, на газовой плите чайник закипает быстрее.

Она была права, но речь шла не об этом.

Речь шла о том, что ее диктат лишал его законного места в доме. Анника же занимала в нем слишком много места, и чем больше оно становилось, тем больше съеживалось его, Томаса, пространство.

До того события в туннеле он ощущал это неравноправие не так отчетливо. Тогда все происходило постепенно, шаг за шагом, она захватывала его жизненное пространство незаметно для него, дети приезжали домой, и она автоматически становилась главной, оттесняя его на второй план, но и потом, когда она снова вышла на работу, все осталось по-прежнему, она так и продолжала руководить бытом и детьми. Томас превратился в бесправного статиста.

Он внимательно посмотрел на жену, когда в чайнике начала кипеть вода. Резкая, угловатая, с большими мягкими грудями. Уязвимая, хрупкая, но свирепая.

Должно быть, она почувствовала, что он пристально ее рассматривает. Анника подняла глаза от газеты и удивленно посмотрела на мужа.

— Что такое? — спросила она.

Он отвернулся:

— Ничего.

— Ничего так ничего, — сказала она, взяла газету и вышла с кухни.

— Послушай! — крикнул он ей вдогонку. — Звонила мама и пригласила нас на обед. Я согласился. Надеюсь, ты не будешь возражать?

«Почему я об этом спрашиваю? — подумал он. — Почему я должен извиняться за то, что принял приглашение собственных родителей?»

— Что ты сказал?

Она снова появилась на пороге кухни. Газета, которую Анника держала в руке, волочилась по полу.

— Мы приглашены на обед в Ваксхольм, на двенадцать часов.

Она сильно тряхнула головой и возмущенно фыркнула:

— Как ты можешь принимать приглашения, не поговорив предварительно со мной?

Он отвернулся к плите, налил кипяток в кофеварку.

— Ты, как всегда, говорила по мобильному телефону, мне не хотелось тебе мешать.

Его охватило страшное желание так встряхнуть ее, чтобы развязался дурацкий узел на затылке, чтобы клацнули ее зубы, чтобы слетел с плеч халат.

Вместо этого он закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов. Отвечая, он смотрел на кухонную вытяжку.

— Я не думаю, что мои отношения к моим родителям стоят меньше, чем твои отношения с твоими отцом и матерью.

Он услышал, как снова зашуршала газета, когда Анника вышла с кухни.

— Хорошо, — бесстрастно произнесла она из прихожей. — Возьми с собой детей, но я не поеду.

— Нет, ты поедешь, — сказал он, по-прежнему уставившись на вытяжку.

Она вошла на кухню. Он обернулся через плечо и посмотрел на нее. Анника была голая — в одних чулках.

— И что будет, если я не поеду? — спросила она. — Ты ударишь меня палкой по голове и оттаскаешь за волосы?

— Это было бы просто замечательно, — сказал он.

— Я пошла в душ.

Он проводил взглядом ее качающиеся ягодицы.

София намного круглее и соблазнительнее, и кожа у нее розовая. Анника же отдавала в едва заметную зелень, а на солнце ее кожа быстро становилась оливковой.

Она чужачка, подумал Томас. Маленькая зеленая женщина с другой планеты — колючая, бесформенная и неразумная.

Как можно жить с инопланетянкой?

Он попытался прогнать эту мысль и судорожно сглотнул.

Почему, зачем он сам так усложняет себе жизнь?

У него есть выход, но для этого он должен сделать выбор. Он может вернуть себе жизнь, по которой так тосковал, стать обладателем мягкой человечной женщины с розовой кожей, женщины, которая с радостью примет его в своей мансарде.

«Боже мой, — думал он, — что мне делать?»

В тот же миг зазвонил телефон.

Этого еще не хватало, подумал он. Это она. Зачем она звонит? Он же говорил ей, чтобы она не звонила ему домой.

Еще один звонок.

— Ты ответишь?! — крикнула Анника из душа.

Третий звонок.

У Томаса застучало в висках. Он бросился к телефону и снял трубку, пытаясь набрать побольше слюны в пересохшем рту.

— Вы звоните Томасу и Аннике, — услышал он, как будто со стороны, свои слова, произнесенные потрескавшимися от сухости губами.

— Я хочу поговорить с Анникой.

Это была Анна Снапхане. Она говорила таким голосом, словно ее душили, но Томас испытал такое облегчение, что ему стало горячо в паху.

— Сейчас, сейчас, — выдохнул он, — я ее позову.


Анника вылезла из ванны, обмоталась полотенцем и пошла к телефону, оставляя на полу мокрые следы. Острый камень продолжал немилосердно вращаться в груди, в голове неумолчно тянули свою песнь ангелы. Она прошла мимо Томаса, не взглянув в его сторону, от мужа тянуло таким холодом, что она села спиной к нему.

— Ты читала утреннюю газету? — придушенным хриплым голосом осведомилась Анна Снапхане.

— Ты с похмелья? — спросила Анника, сдвинув в сторону кусок сыра, чтобы поудобнее расположиться за столом. Томас громко вздохнул и отодвинулся на два миллиметра, чтобы дать жене поместиться.

— Да, я со страшного бодуна, но мне наплевать. Бьёрнлунд закрыла канал.

Анника отпихнула от себя хлеб, освободив еще больше места.

— О чем ты? — спросила она.

— Министр культуры только что оставила меня без работы. Это написано в газете.

Томас демонстративно отвернулся от Анники еще на четверть оборота и высоко вздернул плечи, подчеркнув свое отчуждение.

— Где это сказано? Я не видела, хотя только что читала газету.

— На первой странице вверху.

Анника приподнялась и взялась за первую часть газеты, которую читал Томас. Тот раздраженно потянул газету на себя.

— Подожди, — сказала ему Анника. — Я только посмотрю. «Бьёрнлунд изменила условия цифрового вещания». Это?

— Руководство было проинформировано вчера поздно ночью. Они тотчас вылетели из Нью-Йорка. Самолет приземлился всего полчаса назад. Их уже известили о том, что передачи отменены. В половине третьего состоялась официальная встреча, на которой было формально заявлено о закрытии ТВ «Скандинавия». Я закончу свои дни репортером на радио в каком-нибудь медвежьем углу.

— Ну послушай, — сказала Анника и толкнула Томаса коленом, чтобы он подвинулся, — не надо думать о самом худшем. Почему бы вам не открыть спутниковый или кабельный канал?

Анна расплакалась в трубку, до Анники дошла вся серьезность положения, и ей стало совестно за совет.

— Подожди, я перейду к другому телефону.

Она бросила трубку на аппарат и случайно задела Томаса, спрыгнув с высокого стула.

— В чем дело? — взвился Томас, смяв газету на колене.

— Сиди, сиди, я пойду в спальню, — сказала Анника и как была, в полотенце, засеменила через прихожую в спальню.

Там она сбросила полотенце, нырнула под одеяло и сняла трубку.

— Все должно как-то разрешиться, — были ее первые слова. — В чем проблема?

Анна собралась с силами.

— Я же тебе об этом говорила, — сердито ответила Анна, но Анника не дала ей договорить.

— Для меня это были просто какие-то технические детали, и я тебя слушала плохо, можно сказать, из вежливости. Рассказывай.

Она удобнее уселась на подушки, пока Анна собиралась с мыслями.

— Основная идея затеи с ТВ «Скандинавия» — это возможность вещания на всю Скандинавию. Это означает вещание на двадцать пять миллионов потенциальных зрителей, а это одна десятая населения Соединенных Штатов. Для того чтобы охватить такое количество телезрителей, нас должны были принимать в каждом шведском домохозяйстве, а значит, вещание надо было осуществлять через «Тераком». Меньшей целевой группой нам не удалось бы вызвать интерес американской компании.

— «Тераком»?

— Это государственная вещательная компания, часть прежнего «Телеверка», но она стала прибыльным акционерным обществом одновременно с другими.

Ангелы замолчали, смущенные отчаянием Анны Снапхане. Анника вдруг почувствовала, что камень в груди успокоился и тихо лежал теперь в груди тупой неподвижной тяжестью.

— Нет ли других компаний? Может быть, вам стоит создать свою собственную?

— Ты шутишь? «Тераком» вышел на рынок, невзирая на то что на нем уже давно все заняли другие операторы цифрового вещания. Представляешь, какую конкуренцию он выдержал?

Анника расслабилась, принявшись искать выход. При этом в мозгу открылась какая-то дверь и отпустила прочь Томаса, Софию, детей и Ваксхольм.

— Но ведь очень мало таких зрителей, которые могут принимать цифровые передачи, — сказала она, — ведь для этого надо иметь специальный ящик. Неужели это и правда играет такую большую роль?

— Пару лет назад цифровых телевизоров действительно было мало. В США аналоговые сети уже прекратили свое существование, мы отстали приблизительно на год. Большое дело — предложения правительства. Там, где цифровые сети получают такие же права, как и все остальные отрасли вещания — например, спутниковые или кабельные, — там рынок просто взрывается.

В комнату ворвался отчаянный вопль Эллен, а через пару секунд на пороге спальни появилась и она сама. За ней бежал, глухо рыча, Калле, с согнутыми и растопыренными пальцами, изображая выпущенные когти.

— Мама, помоги, на меня напал тигр!

— Нет, — сказала Анника, пытаясь взмахом руки выпроводить детей из комнаты. Попытка успехом не увенчалась. Дети попадали на кровать в приступе истерического хохота. — Но я не понимаю, — сказала она в трубку, — как можно решением правительства закрыть канал.

— По настоящее время именно правительство решает, кто получит доступ к государственным телевизионным передатчикам — как аналоговым, так и цифровым. Аналоговых всего три, и это есть результат чисто политического решения: пунктов один, два и четыре. Или нет?

— Эллен, — сказала Анника, — Калле, идите одеваться. Вы сейчас поедете к бабушке с дедушкой.

— Цифровые передатчики требуют меньше частотных полос, — сказала Анна, — поэтому если упраздняют три аналоговых передатчика, то на их месте может появиться двадцать пять новых цифровых станций. Правительство наконец поняло, что не сможет никому приказывать, что и как вещать, если не делегирует право принимать решения относительно прекращения вещания своим телевизионным и радиостанциям.

— Мы не хотим ехать, там будет скучно, — сказал Калле от себя и от сестры, — там нам запретят бегать.

— Ну-ну, — сказала Анника, — идите чистить зубы и наденьте чистые рубашки.

— Все это было ясно и раньше, — продолжала Анна Снапхане. — Предложение о создании канала больше года рассматривали в риксдаге. Собственно, поэтому американцы и вложили деньги, но в утренних газетах раскрыли наконец тайну. Оказалось, что в директивах телевизионным и радиостанциям появилось еще одно предписание, которого не было в прежних редакциях.

Анника прогнала детей за дверь, закрыла глаза и сосредоточилась.

— И?..

— В парламентских обсуждениях фигурировали десять пунктов, которые должны были выполняться телевизионными компаниями, согласно третьей главе, точнее, ее первому, второму и четвертому параграфу от 1996 года. Теперь вдруг появился одиннадцатый пункт.

Анника откинулась на подушки.

— Итак, Карина Бьёрнлунд ударила во все колокола и в самом конце изменила правила игры.

— Да, все это произошло буквально на днях. Одиннадцатый пункт гласит: «Заявители с преимущественной долей иностранного капитала, вещающие на несколько стран внутри Скандинавии, но не на другие страны Европейского союза, не имеют права доступа к цифровым сетям».

— Но это значит, что…

Она услышала, что Томас на кухне кричит на детей.

— Все, кто выполняет данное условие, могут вещать, но только не мы.

— Исключительный закон о ТВ «Скандинавия», — сказала Анника. — Это не пройдет через риксдаг.

— Еще как пройдет, это предложение поддержали зеленые.

— При чем здесь они?

— Правительство поддерживает предложение о введении новой пошлины на автомобили. Со следующего года тарифы увеличатся, но только в том случае, если Карина Бьёрнлунд прикроет ТВ «Скандинавия».

Анника сама удивилась скепсису в своем тоне, когда сказала:

— Но это же полная нелепость. Зачем она это делает?

— Это, — сказала Анна Снапхане, — очень хороший вопрос.

Она тихо заплакала. На кухне снова раскричался Томас и заплакала Эллен.

От детского плача и отчаяния, пробивавшегося по телефонной линии из Лидингё, ангелы вдруг оживились и снова принялись петь, слова мешались, путались, и Анника вдруг словно мираж увидела перед глазами отрывок из дневника министра культуры.

Пожелание встречи для обсуждения важного вопроса.

— Ты сегодня что-то пила? — громко спросила Анника, стараясь перекричать внутренние голоса.

Анна некоторое время молчала, потом ответила:

— Не-а. — Она шмыгнула носом. — Но я думала об этом и даже налила себе стакан джина, но потом вылила его в туалет. С меня хватит, понимаешь?

Шум на кухне стих. Рыдания перешли в отдельные всхлипывания, дети замолкли.

— Сначала Мехмет, потом еще и это. Я не выдержу.

— Еще как выдержишь, — сказала Анника. — Одевайся и приезжай ко мне. Только не садись за руль.

— Не знаю, смогу ли я.

— Сможешь. Томас с детьми уезжает в Ваксхольм. Мне целый день нечего делать. Обещай, что ты приедешь.

— Я не могу больше оставаться здесь, я не выдержу-у-у-у…

Послышался новый приступ плача.

— На меня все время пялятся какие-то подонки, Миранду приходится все время возить, то к ним, то ко мне, зимой надо все время убирать снег…

— Приезжай, посмотрим, какие квартиры сдаются. Тебе надо переехать, как делают все нормальные люди.

Анна замолчала, громко дыша в трубку — сначала лихорадочно, потом спокойнее.

— Мне надо подумать.

— Ты знаешь, где я живу.


Калле прошел к Аннике от входной двери в своих красивых зеленых сапогах с отражателями. Щеки мальчика раскраснелись, ему было жарко в верхней одежде, широко открытые глаза возмущенно блестели.

— Почему папа на нас сердится?

Анника наклонилась к сыну, погладила его по щеке.

— Папа устал, — сказала она. — Он очень много работает. Но скоро все исправится.

Она, улыбнувшись, посмотрела в глаза сыну, внушая ему спокойствие и уверенность, которых не чувствовала и сама.

— Я хочу остаться дома с тобой, — захныкала Эллен.

Анника посмотрела на дочку, вспотевшую от волнения.

— Ко мне приедет Анна, она очень расстроена, и мне надо помочь ей в одном деле.

— Взрослые тоже иногда расстраиваются, — изрек Калле.

Анника отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы, камень в груди снова зашевелился, разрывая ее изнутри. «Мои милые детки, мои любимые крошки».

— Вы же скоро вернетесь, — глухим голосом произнесла она, затягивая пояс халата.

Из холла в спальню вошел Томас. Он дымился от злости, казалось, над головой его повисла черная туча.

— Что ты ищешь? — окрепшим голосом спросила Анника.

— Мобильный телефон. Ты его не видела?

— Тебе обязательно брать его с собой?

Он посмотрел на нее как на идиотку.

— Ты не пробовал на него позвонить? — спросила Анника.

Презрение во взгляде Томаса сменилось удивлением. Он трудно сглотнул, наклонился над городским телефоном и набрал номер. Мобильный зазвонил в кармане его пальто.

— Езжай аккуратно, — сказала она, когда он выталкивал детей к двери.

Томас обернулся через плечо и бросил на жену затуманенный злостью взгляд.

Дверь захлопнулась. Анника стояла босиком на полу. Ноги леденил сквозняк, тянувший с лестничной площадки. Пол исчез, она его не чувствовала, находясь в каком-то тошнотворном свободном падении. Небо рушилось, в мозгу гремели ангелы. Она понимала, что семена отчаяния будут набухать и расти, пока не примут облик чиновницы среднего звена из объединения областных советов.

София Гренборг, думала она, София Гренборг, отвратительная, как сатана, начали вопить ангелы, они снова взяли власть, которой было лишились. Они выкрикивали свое возмущение нестройным хором.

София, этакая дрянь, не будет тебе блаженства!

Анника зажала ладонями уши, стиснула зубы и бросилась прочь от двери, нырнула в кровать и натянула на голову одеяло.

Не гулять красивой Софии по летним лугам блаженства!

Она постаралась утишить дыхание, чтобы избежать гипервентиляции и судорог.

Рагнвальд, подумала она. Владыка божественной мощи. Самолет на базе Ф-21. Взрыв. Горящий заживо молодой человек. Любовь к юной легкоатлетке и дрессировщице собак. Изучение богословия в Упсале, восторженное почитание председателя Мао. Убийство как профессия. Бенни Экланд — сомнительная личность, талантливый журналист, горький пьяница. Линус Густафссон, бдительный мальчик с копной непослушных волос. Курт Сандстрем, деревенский политик, твердо стоявший на земле.

Она отбросила одеяло и набрала прямой номер К.

Если он ответит, то это будет знак свыше, подумала она, постаравшись избавиться даже от мысли о том, что будет, если он не ответит, какие демоны завладеют ее душой.

Но он ответил, ответил своим обычным, немного усталым голосом. Анника рывком выпрямилась на подушках. Ангелы тотчас замолчали.

— Что-нибудь произошло за это время? — спросила она дрожащим голосом.

— Вы хотите услышать что-нибудь особенное?

Она закрыла глаза. Какое облегчение — слышать его голос.

— Я не думаю, что вы сидели без дела.

— Ой, да, не сидел, — сказал К. — Как вы думаете, чем мы занимались?

Она попыталась улыбнуться трубке.

— Нашим другом Рагнвальдом. Вы его нашли?

К. постарался скрыть вздох.

— Серьезно, — сказала она и принялась крутить телефонный шнур. — Что-то ведь у вас есть. Например, Курт Сандстрем. Что с ним произошло?

— Он умер, его застрелили.

Она откинулась на подушку. Камень в груди лежал неподвижно, она почти перестала его чувствовать.

— Ёран Нильссон из Саттаярви, — сказала она. — Как мог человек исчезнуть на тридцать лет так, что ни вы, ни Интерпол, ни ЦРУ, ни Моссад не можете его найти? Как такое возможно?

Несколько бесконечно долгих секунд К. молчал.

— Мы не сидели сложа руки, как вам, может быть, кажется.

— Правда?

Она подняла глаза к потолку.

— Вам было известно, что он живет во Франции, и неужели было так трудно его обнаружить? Надо было всего лишь вооружиться пылесосом и нажать кнопку.

— У французской полиции есть отличные пылесосы, которые улавливают даже очень мелкие частицы. Но эта частица все время просачивалась сквозь любые, самые мелкие фильтры.

Реальность вокруг Анники обрела четкие очертания, свободное падение прекратилось. Никакой тяжести, она воспарила — ей было хорошо и покойно.

— Как он ухитрился это сделать? Если он действительно так опасен, как вы думаете, если он действительно был международным профессиональным убийцей, получавшим кучу денег за мокрые дела, то как же он может постоянно от вас ускользать? Почему его никто не взял?

— Насколько велики были эти кучи денег, мы не знаем, как не знаем, играли ли в этом деле какую-то роль деньги. Может быть, он убивал из чистых и непорочных убеждений.

— Но тогда откуда вы вообще знаете, что это он?

— Есть несколько вещей, в которых мы твердо убеждены и на сто процентов уверены, но есть гора трупов, по поводу которых у нас есть только подозреваемые.

Анника теперь чувствовала себя воспарившей на небеса — так хорошо и спокойно ей было.

— Но почему Рагнвальд? Он что, оставил отпечатки пальцев? Или салфеточки с подписями губной помадой на месте преступлений?

— У нас есть информаторы, — сказал К. — Есть, кроме того, методы разведывательной деятельности.

— Это звучит очень глупо.

Какое-то время они помолчали. В груди стало тепло и спокойно.

— В этом деле есть одна вещь, которую я решительно не понимаю, — сказала Анника, когда молчание затянулось так надолго, что она испугалась, что осталась на линии в гордом одиночестве. — Может быть, вам стоит подумать о том, чтобы каким-то образом вступить с ним в контакт. Ведь находят его те, кто дает ему поручения?

— Что вы имеете в виду?

— Кто-то же нанимает его на работу. Как его находят?

Полицейский комиссар несколько секунд колебался.

— Не для протокола, — сказал он, и Анника повертела головой. — Поручения он получал через ЭТА. Испанская полиция много лет подозревает одного врача из Бильбао в том, что он является его связным. Но полиции так и не удалось собрать достаточно доказательств для выдвижения обвинения и привлечения этого врача к уголовной ответственности. В Стране Басков это дело очень деликатное. Если коллеги узнают, что добросовестный человек подвергается преследованиям, то это может взорвать весь регион. Этот врач безупречный специалист, имеет семью и богатую практику в области внутренних болезней.

— А вы не могли сами нанять Рагнвальда? — спросила Анника. — Заманить его в ловушку?

Некоторое время К. молчал.

— Возможно, такие попытки предпринимались, но мне о них ничего не известно.

Видимо, здесь начиналась граница его откровенности, которую он не мог переступить. Она решила больше на него не давить. Потерла друг об друга ступни, чувствуя, что в них восстановилось кровообращение.

— Но где был его дом, когда он не жил во Франции?

— Он проводил достаточно много времени во Франции, — ответил К., который, казалось, снова обрел под ногами твердую почву, — но он там не жил постоянно. Мы думаем, что у него вообще не было постоянного места жительства.

— То есть он прожил в полевых условиях тридцать лет?

Послышался усталый вздох.

— Мы думаем, что он вел себя как приезжий из Северной Африки, — сказал К., — иногда примыкая к группе нелегальных иммигрантов, которые переходят из одного населенного пункта в другой в поисках сезонной работы.

— То есть к группе сельскохозяйственных рабочих? — спросила Анника.

— Да, они кочуют с места на место, из страны в страну, всегда готовые приступить к уборке урожая. В течение короткого времени они живут в бараках или особых лагерях. Это десятки тысяч людей, которые разбиваются на более мелкие группы, которые по окончании работы переходят на какое-то другое место, они все время в пути, все время в поисках цели, но никогда они не задерживаются долго на одном месте.

Анника машинально кивала, явственно видя перед собой этих людей, как в фильме Лассе Хальстрема. Как, кстати, он назывался?

— И никто из них ничего не рассказывает о других, — сказала она.

— Ни в коем случае. В этом смысле они очень спаянны. Никто не проявит никакого интереса к человеку, который вдруг исчезает на несколько недель, иногда на несколько месяцев. А иногда и навсегда.

— И никто не удивляется, если такой пропавший человек вдруг снова появляется, — вставила Анника.

— Это даже не обсуждается, — сказал К.

— Расчет после работы, и все.

— Да, банковских счетов у них нет, — сказал К.

— Никто их официально не нанимает, у них нет семей, о которых они заботятся.

— Напротив, у многих сезонных рабочих есть семьи, — сказал К., — некоторые из них кормят целый род, но к нашему Рагнвальду это не относится.

— Он собирает виноград и апельсины, а в свободное время отстреливает политиков.

— Когда не работает докером, сборщиком винограда или кем-то еще, он становится невидимкой, которую никто не видит и практически не оплачивает.

Снова наступило молчание.

— Но почему вы не взяли его теперь, когда он находится в Швеции?

К. тяжело вздохнул.

— Это не так легко, как кажется, — сказал он. — Труднее всего поймать убийцу, который убивает по причине фанатизма. Возьмите Ласермана. Он убил в Стокгольме десять человек — случайных прохожих — за полтора года, прежде чем его смогли поймать. Все это время он жил в городе, ездил на собственном автомобиле, по утрам здоровался с соседями по лестничной клетке — то есть, другими словами, был полным дилетантом. Тот парень, с которым мы теперь имеем дело, убил, насколько нам известно, четырех человек. Между этими убийствами нет никакой связи, если не считать мальчика, который был свидетелем первого убийства. Способы совершения преступления абсолютно не схожи между собой. Экланда насмерть сбила машина, мальчику перерезали горло, Сандстрема застрелили. Не найдено никаких отпечатков пальцев, волокна одежды на местах совершения преступлений тоже разные.

— Надо просто предположить, что перед каждым убийством он переодевался и надевал перчатки.

— Конечно надо, — согласился полицейский комиссар.

— Нет никаких свидетелей?

— Лучший свидетель — мальчик, мертв. Никто другой не может помочь следствию.

Анника вспомнила весь обмен репликами.

— Вы сказали, что этот парень убил четырех человек.

К. притворился, что не понимает.

— Что?

— Было еще одно убийство, — сказала Анника и машинально, не думая, что делает, выпрямилась. — Он снова убил человека. Кого? Где?

— Должно быть, вы ослышались. Я сказал «три».

— Оставьте, — сказала Анника. — В последние дни был убит кто-то еще, и опять родственники получили письмо с цитатой из Мао. Или вы рассказываете, что произошло, или я раззвоню об этом убийстве на весь свет.

К. рассмеялся:

— Хорошо хоть, что сделаете предупредительный выстрел. Над этим убийством ваш брат репортер уже кружит, как стервятники над полем боя.

Она фыркнула в ответ на его смех.

— Никто там не кружит, если убита не женщина. Ее муж уже, наверное, сидит, а утренняя газета удивит меня стандартной заметкой.

— Стандартной заметкой?

— «Семейная ссора закончилась трагедией». Слякотно, неинтересно, совершенно неописуемо. Говорите, что знаете, и тогда мы заключим сделку.

На несколько секунд молчание стало густым и насыщенным от тяжких раздумий.

— Я уже говорил раньше, — сказал он. — Вы берете меня за горло. Какого черта вы хотите знать?

Анника снова откинулась на подушки, по лицу ее пробежала мимолетная улыбка.

— И что, это убийство тоже никак не связано с тремя первыми?

— Насколько мы пока можем судить — нет, не связано. Маргит Аксельссон, педагог дошкольного учреждения в Питео, замужем, имела двух взрослых дочерей. Задушена на втором этаже собственного дома. Муж погибшей работал в ночную смену и обнаружил труп, когда вернулся домой.

— Естественно, его сразу заподозрили в убийстве?

— Вы попали пальцем в небо. Экспертиза показала, что смерть наступила до полуночи, а муж находился в центре связи базы Ф-21 вместе со своими коллегами до половины второго ночи, когда закончилась его смена.

Адреналин взыграл в мозгу Анники, она разогнула колени и машинально выпрямилась.

— Ф-21? Он работает на Ф-21? Значит, связь все-таки есть. Взрыв «Дракона».

— Мы уже проверили эту версию. Он проходил срочную службу на И-19, в Бодене, а на Ф-21 был назначен не раньше 1974 года. То, что место службы супруга жертвы совпадает с местом преступления и может быть каким-то образом связано с Рагнвальдом, никоим образом не кружит мне голову — в отличие от вас.

— Цитата, — сказала Анника. — Какую цитату он получил?

— Подождите секунду…

Он положил трубку на стол, и Анника услышала шуршание бумаг. Потом комиссар откашлялся и снова взял трубку.

— Народы мира, объединяйтесь и бейте американских агрессоров и их лакеев. Народы всего мира, будьте мужественны, боритесь, не отступайте перед трудностями, наступайте — волна за волной! Тогда весь мир будет принадлежать народу. Хищные звери всякого рода будут уничтожены.

Анника задумалась. Она даже не заметила, когда спальня перестала качаться.

— Хищные звери всякого рода будут уничтожены, — сказала она. — Хищные звери. Любого рода. Включая педагога дошкольного учреждения.

— Она также преподавала в рабочей школе — роспись салфеток и керамику. Мы не придаем большого значения цитатам, и я не хочу, чтобы ты к ним цеплялась. Девушка, которая ведет дело, считает, что эти цитаты — что-то вроде его метки, вроде росписи губной помадой на салфетке.

— Вы не получали никаких сведений от ФБР? — спросила Анника и свесила ноги с кровати, коснувшись горячими ступнями холодного деревянного пола.

— Это было в семидесятые годы. У нас есть свои досье на преступников за то десятилетие.

— Ну, простите, — извинилась Анника. — И к каким выводам пришла девушка?

— Легко догадаться. Мужчина, скорее пожилой, чем молодой, движимый ненавистью к обществу, о каковом в его голове сложился отчасти извращенный образ, оправдывает себя местью за унижения, которым подвергался в жизни. Одиночка, практически лишенный друзей, с низким уровнем самооценки, но с большой потребностью в самоутверждении. Не может долго удержаться на одном рабочем месте, умен, обладает большой физической силой. Приблизительно так.

Анника закрыла глаза и попыталась мысленно записать услышанное, понимая, что К. не стал распространяться о подробностях.

— Но зачем эта цитата? — спросила Анника. — Зачем эта метка территории?

— Он хочет, чтобы мы знали, кто он. Он невероятно презирает весь остальной род человеческий и считает нужным везде оставлять свою подпись как напоминание миру о себе.

— Наш бедный Рагнвальд, — сказала Анника. — Кажется, ему важно, чтобы его знали. Вы только подумайте, как все могло повернуться, если бы не было взрыва. Через три недели он бы готовился к нобелевскому ужину в Голубом зале.

По удивленному молчанию в трубке она поняла, что К. не в курсе.

— Карина Бьёрнлунд, — подсказала Анника. — Министр культуры. Она пойдет на нобелевский ужин. По крайней мере, ее пригласили. Если бы Рагнвальду не пришлось исчезнуть, то она вышла бы за него замуж.

— О чем это вы? — спросил К.

— Точно неизвестно, состоялся бы этот брак, но речь о нем шла…

— Послушайте, — разозлился К. — Из какого пальца вы все это высосали?

Анника покрутила телефонный шнур.

— Я высосала это из объявления о помолвке. Карина Бьёрнлунд должна была сочетаться браком в ратуше Лулео в четырнадцать часов в пятницу после взрыва.

— Не может быть, — отрезал К. — Если бы это было так, мы бы об этом знали.

— В то время оглашение было обязательным, и объявление о помолвке было напечатано в газете.

— И в какой газете можно найти это объявление?

— В газете «Норландстиднинген». Я получила его с кипой старых вырезок с материалами о жизни Карины Бьёрнлунд. А вы не знаете, что в то время они были вместе?

— О юношеской влюбленности? Этого уже давно нет. Она с этим покончила.

— Это надуманное оправдание. Карина Бьёрнлунд пойдет на все, чтобы спасти свою шкуру.

— Полно вам, — сказал полицейский комиссар. — Мисс Марпл заговорила.

Анника вспомнила письмо Германа Веннергрена, пожелание встречи для обсуждения важного вопроса. После этого министр культуры в последний момент внесла изменения в предложения правительства, с тем чтобы разрешение на вещание не касалось ТВ «Скандинавия». Она сделала именно то, на чем настаивал Веннергрен. Единственный вопрос заключается в следующем: какие аргументы привел представитель семейства, чтобы убедить министра культуры?

Анника вспомнила ее голос, когда Карина Бьёрнлунд была пресс-секретарем министра внешней торговли и отвечала на вопросы относительно последствий аферы ИБ. Вспомнила Анника и свой собственный рассказ о тщательно скрываемых тайнах социал-демократического правительства, рассказ, которым она поделилась с Кариной Бьёрнлунд. Несколько недель спустя Карина Бьёрнлунд — совершенно неожиданно — была назначена в Государственный совет.

— Поверьте мне, — сказала Анника, — я знаю о ней больше, чем вы.

— Мне надо идти, — сказал комиссар.

Теперь у Анники не было противоядия от ангелов, и они снова вернулись на сцену.

Она положила трубку и пошла к компьютеру. Включила его и надела чулки, пока загружалась программа. Она записала новые данные, почерпнутые из телефонного разговора, потом отвлеклась, чувствуя, что у нее вспотело под коленями и замерзла поясница.


В дверь позвонили. Анника опасливо открыла дверь, не зная, кто мог оказаться за ней. Ангелы затянули свою утешительную песнь, но быстро умолкли — на пороге стояла, с трудом переводя дыхание, Анна Снапхане с побелевшими губами и красными от слез глазами.

— Входи, — сказала Анника и сделала шаг назад, пропуская гостью в квартиру.

Анна молча вошла.

— Умираешь? — спросила Анника.

Анна кивнула, уселась на скамейку и сняла головную полоску.

— Похоже что да, — ответила Анна, — но помнишь, как было сказано в «Ушедшем поезде»?

— То, что не убивает, то укрепляет, — процитировала Анника и села рядом с подругой.

Пока Анна с треском расстегивала кнопки на куртке, пока кто-то на другом этаже спускал в туалете воду, пока внизу рычали подъезжавшие к остановке автобусы, Анника сидела все это слушала и смотрела на шкаф, где лежали ананасы, купленные на базаре в Стокторпе.

— В городе всегда очень шумно, — сказала Анна.

Анника медленно выдохнула.

— По крайней мере, не так ощущаешь свое одиночество, — отозвалась она и встала. — Будешь что-нибудь? Вино, кофе?

Анна Снапхане продолжала сидеть на скамейке в холле.

— Я бросила пить, — сказала она.

— Да-да, такой уж сегодня день. — Анника смотрела через балконное окно на сад внизу.

Кто-то по небрежности не закрыл дверь помещения для хранения отходов, и теперь это сделал порыв ветра, гулявшего между домами.

— У меня такое чувство, будто меня столкнули в бездонную пропасть и я все падаю и падаю, — вымолвила Анна. — Все началось с Мехмета и его новой дамы, потом пошли разговоры о том, что Миранда должна жить у них, ну а теперь пропала и работа. Я уже не знаю, за что мне ухватиться. Если я еще буду пьянствовать, то падение станет еще быстрее.

— Я тебя хорошо понимаю. — Анника оперлась рукой о дверной косяк.

— Когда я иду по городу, все это бросается в глаза. Я не могу понять, реально ли то, что я вижу. Мне трудно дышать, все вокруг серое, а люди похожи на призраков. Мне кажется, что половина из них уже мертва. Вопрос в том, жива ли я. Да и можно ли так жить?

Анника кивала, с трудом проглатывая слюну. Дверь помойки грохнула еще два раза: бум-бум.

— Добро пожаловать во тьму, — сказала она. — Это грех, что тебе пришлось составить мне компанию.

Прошло несколько секунд, прежде чем Анна поняла, что подруга не шутит.

— Что случилось? — спросила она, встала, сняла куртку, шарф и повесила их на крючок вешалки, подошла к Аннике и тоже посмотрела на хлопающую дверь помойки.

— Масса всяких вещей, — ответила Анника. — На работе я просто просиживаю штаны, потому что Шюман запретил мне писать о терроризме. Он думает, что я чокнулась после туннеля.

— Ну, понятно, — сказала Анна и сложила руки на груди.

— Мне изменил Томас, — продолжила Анна, понизив голос почти до шепота. Слова отражались от стен и повисали под потолком.

Анна скептически посмотрела на подругу:

— Да ну, почему ты так думаешь?

У Анники сдавило горло, она не могла произнести противных липких слов. Она посмотрела на свои руки, откашлялась и подняла глаза к потолку:

— Я их видела. У торгового центра. Он ее целовал.

У Анны приоткрылся рот. В глазах остались недоверие и скепсис.

— Ты уверена? Может быть, ты ошиблась?

Анника покачала головой и снова опустила взгляд на руки.

— Ее зовут София Гренборг. Она работает в объединении областных советов, заседает в той же комиссии, что и Томас. Ну, ты знаешь это дело с угрозами в адрес политиков…

— Тьфу ты черт, — сказала Анна. — Какая свинья. Что он говорит? Извивается, как уж на сковородке?

— Я ничего ему не сказала, — ответила Анника. — Надеюсь разобраться с этим своими средствами.

— Что ты такое говоришь? — возмутилась Анна. — Ясно, что тебе надо с ним поговорить.

Анника вскинула глаза на подругу:

— Я знаю, что он хочет оставить меня и детей. Он мне лжет. Впрочем, он и раньше изменял.

Анна опешила:

— С кем еще?

Анника попыталась рассмеяться, чувстуя, что камень выдавливает из ее глаз слезы.

— Со мной, — выпалила она.

Анна Снапхане тяжело вздохнула и внимательно посмотрела на Аннику своими агатовыми глазами:

— Ты должна с ним поговорить.

— К тому же я слышу ангелов, — сказала Анника и тяжело вздохнула. — Они поют мне, говорят со мной. Как только мне становится тяжело, они сразу начинают петь.

Она закрыла глаза и замурлыкала меланхолическую песню: несут летние ветры тоскующему сердцу желтые лилии…

Лицо ее застыло и потемнело.

— Тебе нужна помощь, — сказала Анна. — Ты меня слышишь, Анника?! Дело нечисто, ты не можешь оставаться наедине с этим!

Она шагнула к Аннике и так ее встряхнула, что у той клацнули зубы.

— Не распускайся! Слушай, что я тебе скажу.

Анника вырвалась из рук подруги.

— Ничего, все в порядке, — тихо сказала она. — Они исчезают, как только я начинаю о чем-то думать. Их не бывает, когда я работаю. Хочешь кофе?

— Я хочу зеленого чая, — ответила Анна. — Если он у тебя есть.

Анника пошла на кухню неожиданно пружинистой походкой, нутром чувствуя разочарование и смятение ангелов. Она их разоблачила, выдала. Они-то были уверены, что смогут поддерживать, утешать и терроризировать ее и никто не будет об этом знать.

Она налила воду в маленькую медную кастрюльку, щелкнула зажигалкой, оказавшейся под рукой, и зажгла газ, подивившись тому, что крохотная искорка вспыхнула мощным синим пламенем.

Утешение страждущим, пели теперь ангелы, слабыми разрозненными голосами, любимой дочке солнечного света…

Анника судорожно вдохнула и прижала ладони к вискам, чтобы заставить их замолчать.

В кухню, в чулках, вошла побледневшая Анна. Она испытующе посмотрела на Аннику.

Та попыталась улыбнуться.

— Думаю, что они просто пытаются меня утешить, — сказала она. — Они поют только очень светлые, милые вещи.

Она вышла в кладовку и принялась в полутьме шарить руками по полке в поисках чая, который считала зеленым.

Анна Снапхане уселась за стол, и Анника чувствовала, как она взглядом буравит ее спину.

— Это не они, — сказала Анна, — это ты сама. Ты что, не понимаешь? Ты сама себя утешаешь, обнимаешь ребенка внутри себя. Тебе никто не пел этого, когда ты была маленькой?

Анника злобно выругалась по поводу своих мозговых извилин, найдя на самом деле какой-то давно просроченный японский чай, подаренный ей когда-то кем-то на работе.

— Ты серьезно хочешь переехать? — спросила она, войдя на кухню как раз в тот момент, когда закипела вода. — Могу порекомендовать Кунгсхольм. Мы там когда-то немного пожили.

Анна подобрала со стола какую-то крошку, помяла ее между большим и указательным пальцами и задумалась, прежде чем ответить:

— Я почему-то думаю, что Мехмет в конце концов переедет к нам или мы с ним продолжим встречаться вечно, понимаешь? Он принадлежит нам, и жить без него… это неправильно. Мне только грустно, тоскливо и неприятно, когда я вижу, как старик с нижнего этажа заглядывает мне под халат, когда я спускаюсь за газетами.

— Так что же для тебя самое важное? — спросила Анника, разливая сквозь ситечко чай по чашкам.

— Миранда, — не колеблясь, ответила Анна. — Я хорошо понимаю, что не могу становиться в позу мученицы и пожертвовать всем, что важно для нее, но дом в Лидингё всегда очень много для меня значил. Вообще-то я одобряю функциональный стиль, но мне трудно жить без нормального убранства и отделки.

— Значит, если надо, ты сможешь примириться с модерном? — спросила Анника и пододвинула Анне чашку.

— Это всего лишь национальная романтика. Шелуха.

Анника села напротив подруги и посмотрела, как та дует на горячий чай.

— Итак, Эстермальм?

Анна кивнула и поморщилась, ошпарив себе язык.

— Чем ближе, тем лучше, чтобы Миранда могла сама ко мне приходить.

— Насколько большая квартира тебе нужна?

— Насколько дорогая, ты хочешь сказать? У меня нет ни копейки на первый взнос.

Они пили чай, молчали и слушали, как время от времени хлопает на ветру дверь помойки в саду. Кухня тускло белела в неярком свете зимнего дня, ангелы неуверенно запели, камень снова зашевелился, царапая грудь.

— Смотрим hemmet.se? — спросила Анника и встала, не в силах больше сидеть.

Анна звучно дохлебала чай и пошла вслед за подругой к компьютеру.

Анника села и сосредоточилась на ярлыках и клавиатуре, запустила Интернет. С щелчком и протяжным стоном включился модем.

— Начнем с последних объявлений, — сказала она. — Трешка с балконом и камином на Артиллерийской улице?

Анна вздохнула.

Квартира была выставлена на продажу, сто пятнадцать квадратных метров, третий этаж, в превосходном состоянии, с новой кухней, выложенной кафелем ванной с биде, осмотр в воскресенье в шестнадцать часов.

— Четыре миллиона? — спросила Анна и, прищурившись, наклонилась к экрану.

— Три миллиона восемьсот тысяч, — ответила Анна. — Цена немного поднялась со дня подачи объявления.

— Забавная квартира, — сказала Анна Снапхане. — У меня нет калькулятора. Сколько мне придется платить в месяц за кредит?

Анника прищурилась, быстро считая в уме.

— Двадцать тысяч плюс взнос минус налоговая скидка.

— Давай посмотрим что-нибудь поменьше.

Они нашли двушку на первом этаже на нечетной стороне Валгаллавеген за полтора миллиона.

— Безработная, — сказала Анна и тяжело села на подлокотник кресла, — брошенная отцом ребенка, почти спившаяся и живущая в двушке на первом этаже. Можно ли пасть ниже?

— Репортер отдела культуры на радио Медвежьего Угла, — напомнила Анника.

— Да, ты хорошо понимаешь, что я имею в виду, — сказала Анна и встала. — Пойду посмотрю, что там на Артиллерийской улице. Там есть код?

Анника распечатала данные с кодом и телефоном маклера.

— Пойдешь со мной?

Анника отрицательно покачала головой и осталась сидеть на месте, слыша, как Анна возится в прихожей, натягивая сапоги и надевая куртку, шарф и полоску.

— Я позвоню расскажу! — крикнула Анна от входной двери, а ангелы затянули прощальную песнь: пока, Анна, сердце моего дома.

Анника поспешила возобновить поиск, и ангелы умолкли. Она нашла продающуюся квартиру в новом доме на Винтерсвиквеген в Юрсхольме. Квартира продавалась за какие-то шесть миллионов девятьсот тысяч.

Дубовый паркет во всех комнатах, открытая планировка между кухней и столовой, мозаика цвета морской волны в двух ванных комнатах, ровное и безопасное для детей пространство для зимнего сада. Чтобы узнать подробности, кликните здесь.

И она кликнула и дождалась, когда загрузятся картинки, показывающие быт чужих людей, а потом внимательно рассматривала двуспальную кровать в ослепительно-белой спальне с расположенной рядом ванной.

Здесь живет семья, подумала Анника, и эта семья решила переехать. Они позвонили маклеру, который оценил квартиру, привел с собой фотографа и написал глупый рекламный текст, выложил все в Сеть, и теперь каждый кому не лень может заглянуть в супружескую спальню, оценить вкус хозяев, изучить планировку их жилья.

Домой, запели ангелы. Хотим домой.

Она торопливо встала, пошла к телефону и дрожащими пальцами набрала 118–118. Когда на другом конце провода ей представилась телефонистка, Анника попросила соединить ее с Маргит Аксельссон в Питхольме.

— У меня есть телефон Торда и Маргит Аксельссон в Питхольме, — медленно произнесла телефонистка. — Здесь значится, что он инженер, а она преподавательница дошкольного учреждения. Это верно?

Анника попросила соединить ее с этим номером и принялась терпеливо ждать гудков. Ангелы замолкли.

Включился автоответчик старого образца, в трубке зазвучал радостный женский голос, сопровождавшийся шумом заезженной, множество раз прокрученной магнитной ленты.

— Привет, вы позвонили в дом семьи Аксельссон.

Ясно и четко, это наш дом, мы здесь живем.

— Торд и Маргит не могут сейчас подойти к телефону, а девочки в университете, поэтому оставьте сообщение после сигнала. Всего вам хорошего.

Анника откашлялась, пока, свистя и щелкая, включался магнитофон автоответчика.

— Привет, — сказала она, когда где-то в Питео на пленке прозвучал сигнал. — Меня зовут Анника Бенгтзон, я — корреспондент газеты «Квельспрессен». Сначала я хочу извиниться, что звоню вам в такой скорбный час, но у меня к вам очень важное дело. Я знаю о цитатах Мао.

Мгновение она поколебалась; знают ли родственники убитой, что до этого было три письма с похожим содержанием.

— Мне нужен Торд, — сказала она. — Я знаю, что это сделали не вы.

Она снова замолчала, прислушалась к приглушенному шороху пленки. Интересно, сколько ей еще придется молчать, ожидая, когда закончится запись.

— Несколько последних недель я расследую взрыв самолета «Дракон» на базе Ф-21 в ноябре 1969 года, — сказала она. — Я знаю о Рагнвальде, я знаю, что он был вместе с Кариной Бьёрнлунд…

На другом конце провода кто-то поднял трубку, шум пленки прекратился так неожиданно, что Анника подскочила на месте.

— Взрыв? — спросил хриплый мужской голос. — Что вы о нем знаете?

Анника сглотнула.

— Я говорю с Тордом?

— Что вы знаете об Ф-21?

Мужчина говорил глухо и враждебно.

— Какую-то часть, — ответила Анника и замолчала, ожидая продолжения.

— Вы не можете писать об этом в газете, если не знаете всего, — сказал мужчина. — Вы не можете этого делать.

— Более того, я не имею права этого делать, — сказала Анника. — Я звоню по другой причине.

— По какой же?

— Меня, среди прочего, интересует вот эта цитата: Народы мира, объединяйтесь и бейте американских агрессоров и их лакеев. Народы всего мира, будьте мужественны, боритесь, не отступайте перед трудностями, наступайте — волна за волной! Тогда весь мир будет принадлежать народу. Хищные звери всякого рода будут уничтожены. Что это означает?

Мужчина долго не отвечал. Если бы не звук работающего в его доме телевизора, Анника бы решила, что он положил трубку.

— Вам не звонили другие журналисты? — спросила она, не дождавшись ответа.

Она слышала, как мужчина судорожно сглотнул. Резкий звук в микрофоне заставил ее отодвинуть трубку от уха на несколько сантиметров.

— Нет, — сказал мужчина. — Для них вся картина ясна как день.

Он замолчал. Аннике показалось, что он заплакал. Она ждала.

— Они написали, что меня увезли в полицию для допроса, но отпустили за недостаточностью улик.

Анника молча кивала. Верно, кто же станет звонить убийце.

— Но это не вы, — сказала она. — Полиция уверена в этом на сто процентов.

Мужчина тяжело перевел дух. Голос его дрожал, когда он снова заговорил.

— Это теперь не играет никакой роли, — сказал он. — Соседи видели, как меня увозили в полицейской машине. Теперь все будут говорить, что это я убил Маргит.

— Будут до тех пор, пока не схватят виновного, — сказала Анника. Мужчина на другом конце провода снова начал плакать. — Будут, пока полиция не возьмет Ёрана Нильссона.

— Ёрана Нильссона? — переспросил он и высморкался. — Кто это?

Анника поколебалась, прикусив язык. Ей было совершенно неведомо, что знает этот человек.

— Он известен также под своей кличкой, — сказала она. — Рагнвальд.

— Вы имеете в виду… Рагнвальда? — сказал мужчина и тут же выплюнул другое имя: — Желтого Дракона?

Анника вздрогнула:

— Простите, но что вы сказали?

— Я его знаю, — возбужденно произнес Торд Аксельссон. — Сумасшедший маоист, он крутился здесь. Был революционером в Лулео в конце шестидесятых. Я знаю, что он вернулся, знаю, что он сделал.

Анника судорожно схватила бумагу и ручку.

— Я никогда раньше не слышала, что его другое прозвище — Желтый Дракон, — сказала она. — Именем Рагнвальд он пользовался в своей маоистской группе, которая собиралась на митинги в подвале библиотеки.

— До этого они были Дикие Звери, — сказал Торд Аксельссон.

Анника на секунду замерла.

— До того они были Дикие Звери, — повторила она, записывая.

На линии снова наступило молчание.

— Алло? — произнесла Анника.

Мужчина испустил тяжкий вздох.

— Девочки вернулись, — тихо сказал он, поднеся трубку ко рту. — При них я не могу говорить.

Анника задумалась на долгие три секунды.

— Мне надо быть завтра в Лулео по другим делам, — сказала она. — Я могу заглянуть к вам, чтобы поговорить без помех?

— Маргит умерла, — потухшим голосом сказал Торд. — Ничто на свете уже не может ее спасти. Но я никогда ее не обманывал, понимаете?

Анника продолжала машинально записывать.

— Я хочу лишь выявить связи, — сказала она. — Я не стану ничего писать ни о Маргит, ни о ком другом.

Мужчина снова тяжко вздохнул и на несколько мгновений задумался.

— Приходите в обед. Девочки будут в полиции, и мы сможем поговорить без свидетелей.

Она записала адрес, уточнила, как добираться, и они договорились, что она придет около двенадцати.

Она положила трубку и не трогала ее бесконечно долгую минуту. Ангелы молчали, но сильно звенело в левом ухе. Тени на стенах стали длинными и хаотичными. Они двигались, когда мимо проезжали машины и качались в такт движениям уличных фонарей.

Теперь надо было договариваться с руководством газеты.

Она позвонила на коммутатор, дождалась своей очереди. Работал Янссон.

— Как ты себя чувствуешь, ведьма? — ласково спросил он и выдохнул в трубку клуб дыма.

— У меня появилось срочное дело, — ответила Анника. — Мною движет простая человечность. В пригороде Питео живет один бедолага. У него убили жену, и весь городок считает, что это сделал он.

— И?.. — спросил Янссон, стараясь не показаться слишком заинтригованным.

— Можно дать гарантию, что это не он, — сказала Анника. — Он находился на работе, в шести милях от места преступления в компании трех коллег, когда было совершено преступление. Кроме того, у полиции есть подозреваемый, они знают, кто виновен, но это не играет никакой роли для мужа убитой женщины. Соседи видели, как его увозили утром в полицейской машине, и вынесли свой окончательный приговор. Местные газеты написали, что он был допрошен в полиции, но отпущен за недостатком улик. В поселке теперь его до самой смерти будут считать убийцей.

— Ну, — возразил Янссон, — это еще неизвестно.

— Подумай о ситуации, в какую попал этот человек, — сказала Анника. — Он не только потерял жену, которую очень любил, он потерял уважение людей, в окружении которых прожил всю свою жизнь. Как он будет жить дальше?

Она замолчала и стиснула зубы, достаточно и того, что она уже наговорила.

— И теперь старушка хочет предложить помощь и поболтать с беднягой?

Анника откашлялась.

— Завтра за обедом. Я могу звонить и заказывать билеты?

Янссон громко вздохнул.

— Да, да, — сказал он. — Ты же свободный репортер.

— К тому же все это не имеет никакого отношения к терроризму, — сказала Анника.

Редактор фальшиво рассмеялся.

— Слышал, что Шюман запретил терроризм, — сказал он.

— Ничего, даст Бог день, даст и пищу, — отрезала Анника и положила трубку.

Потом она набрала номер бюро круглосуточного заказа билетов для газеты, заказала билет на 9.40 до Каллакса и взяла напрокат автомобиль. Не самый маленький, спасибо.

Едва она успела закончить разговор, как распахнулась входная дверь и в дом с криками и визгом ворвались дети, брызжущие нерастраченной энергией. Анника быстро подошла к компьютеру, вышла из Сети, выключила компьютер и поспешила в холл.

— Мама, знаешь, бабушка и дедушка дали нам конфет, потому что мы не бегали у них и хорошо себя вели, а папа купил газету с голыми тетями, а у дедушки болело сердце, а мы пойдем в парк — ну пожалуйста!

Она, смеясь, подхватила их обоих на руки — таких неуклюжих, теплых и ароматных — и стала медленно их качать.

— Конечно пойдем. У вас есть сухие варежки?

— Мои такие противные, — сказала Эллен.

— Мы найдем другие, — успокоила ее Анника и открыла шкаф с ананасами.

Мимо, не повернув головы, прошел Томас.

— Завтра я улетаю в Лулео на один день, — сказала она, натягивая перчатку на растопыренные пальчики Эллен. — Тебе придется отвезти и забрать детей.

Он остановился у входа в спальню, вздернул плечи до мочек ушей. Казалось, он сейчас обернется и лопнет от ярости. Анника ждала взрыва, но ничего не произошло.

Он прошел в спальню, зажав под мышкой вечернюю газету и «Кафе», и закрыл за собой дверь.

— Мы идем, мама?

— Конечно, — ответила Анника, надела куртку, открыла балконную дверь, взяла санки и повернулась к детям: — Ну, пошли?

23 ноября, понедельник

Перед Анникой раскинулся бесконечный ослепительно-белый пейзаж. Над землей стлался снежный туман, над головой синело бездонное небо. Она стояла голая, с ногами, вмерзшими в глыбу льда, резкий ветер нес мельчайшие льдинки, царапавшие тело. Все внимание ее было направлено на горизонт, она чувствовала, что к ней кто-то приближается, но она пока не знала кто. Она ощущала приближение человека по тугому узлу, в который свернулся ее желудок, и она изо всех сил, прищурив глаза, всматривалась в пространство, скрытое льдистой пеленой.

И он появился, нечеткий силуэт в сером бархатистом одеянии, медленно колыхавшемся в такт неторопливым шагам. Она узнала его, это был один из ведущих программы «Студии-6», она попыталась вырвать ноги из ледяной глыбы, но теперь это был уже не лед, а камень. Человек между тем приблизился, она разглядела его руки — в одной руке был зажат охотничий нож, и это был Свен, а нож был покрыт кровью, и она знала, что это кошачья кровь. Он остановился напротив нее, и тут подул ветер, и она разглядела его лицо. Это был Томас. Он встал очень близко и, дыша ей в лицо, сказал: сегодня была твоя очередь забирать детей.

Она вывернула шею и спину, оглянулась назад и увидела, что Эллен и Калле висят на мясницких крюках для туш со вспоротыми животами и их внутренности свисают до самой земли.


Анника смотрела в потолок и какое-то мгновение не могла понять, что проснулась. Пульс тяжелыми толчками отдавался в горле, в левом ухе громко звенело. Одеяло сползло на пол. Повернув голову, Анника увидела широкую спину Томаса, услышала его мерное спокойное дыхание. Муж крепко и безмятежно спал. Она осторожно села. У нее сильно болел затылок, и она поняла, что плакала во сне. Ангелы молчали.

Встав на трясущиеся ноги, она прошла через столовую и прихожую, вошла в детскую и склонилась над излучавшими живое тепло детьми.

Эллен спала, засунув в рот большой палец. Она упрямо делала это, несмотря на запрещения и запугивания. Ничто не могло отучить ее от привычки сосать палец. Анника взяла маленькую ручку и вынула палец изо рта дочери. Эллен поискала ротиком утраченную соску, но во сне забыла о пальце и продолжала спокойно спать. Анника смотрела на ребенка, не сознававшего ни своей ценности, ни своей красоты. Как нужна Эллен уверенность в жизни. Анника погладила девочку по мягким волосам, ощутив ладонью их тепло.

«Малютка, я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось».

Она подошла к мальчику, он спал на спине в своей пижамке с «Бэтменом», обхватив руками голову. Анника в детстве спала точно так же. У сына были такие же светлые волосы, как у Томаса, и уже угадывались его широкие плечи. Как же Калле похож на них обоих.

Она склонилась над сыном и поцеловала его в лоб. Мальчик потянул в себя воздух и открыл глаза.

— Уже утро? — спросил он.

— Нет пока, — ответила Анника, — поспи еще немного.

— Мне снился очень страшный сон, — сказал Калле и повернулся на бок.

— Мне тоже, — тихо призналась Анника и легонько провела рукой по затылку сына.

Она посмотрела на светящийся циферблат своих наручных часов. Будильник зазвонит через час.

Но она понимала, что уже не сможет уснуть.

Она неслышно прошла в гостиную. От тянувшего из окна сквозняка покачивались занавески. Она встала у окна и стала смотреть на улицу сквозь щель между занавесками. На просыпающуюся Хантверкаргатан, на желтые уличные фонари, качавшиеся в вечном своем одиночестве между корпусами домов. Она погрела о батарею одну ногу, потом другую.

Она прошла на кухню, зажгла газ, налила воду в кастрюльку, отмерила четыре ковшика молотого кофе и стала смотреть в окно на промерзший садик, дожидаясь, когда закипит вода. Термометр за окном показывал минус двадцать два градуса. Анника отошла от окна, залила кофе кипящей водой и помешала его, уменьшила огонь, налила кофе в кружку и села к столу. Негромкое журчание радиоприемника разогнало демонов, ноги стали ледяными от холода, кофе медленно остывал.

Она не заметила, как на кухню вошел Томас с сонными глазами и всклокоченными волосами.

— Что ты делаешь тут в такую рань? — спросил он, налил воду в стоявший намойке стакан и жадно выпил.

Анника, отвернувшись, уставилась на приемник и ничего не ответила.

— Ну, сиди, — сказал Томас и ушел в спальню.

Она закрыла глаза руками и принялась глубоко дышать открытым ртом, стараясь успокоить желудок, пока снова не обрела способность двигаться. Вылив кофе в раковину, она пошла в ванную, приняла очень горячий душ и старательно растерлась полотенцем, надела лыжное белье, термокальсоны и шерстяную фуфайку, две пары шерстяных чулок, толстые джинсы и флисовую кофту. Она нашла ключи от подвала и вышла на темную пустынную улицу, вошла во двор и по лестнице спустилась в подвал. Открыла ключом амбарный замок и вошла внутрь.

Горнолыжные ботинки в старой хозяйственной сумке стояли рядом со стопкой старых школьных учебников Томаса. Тут же висела ее полярная куртка — пыльная и грязная. Она висела здесь, забытая и заброшенная со смерти Свена. Теперь она была не нужна Аннике, сидение на открытых стадионах было оставлено навсегда.

Она взяла ботинки и куртку, вынесла на улицу, хорошенько вытряхнула и понесла в квартиру. Повесив куртку на вешалку, она окинула ее критическим взглядом. Да, курточка в плачевном состоянии, но в Питео еще холоднее, чем в Стокгольме.

— Когда ты вернешься?

Она обернулась и увидела стоявшего в двери спальни Томаса. Муж надевал кальсоны.

— Не знаю, — ответила она. — Думаю, с едой ты разберешься, или нет?

Он отвернулся и пошел на кухню.

Анника вдруг поняла, что не может больше оставаться здесь ни одной секунды. Она натянула полярную куртку, зашнуровала горнолыжные ботинки, проверила, лежат ли в сумке бумажник, лыжные рукавицы и шапка. Потом она бесшумно закрыла за собой дверь и спустилась по лестнице — прочь от детей, оставляя их в теплом доме. Сердце ее разрывалось от тоски.

«Мои любимые малютки, я всегда с вами, я не допущу, чтобы с вами приключилось зло». Она прошла по улицам мимо просыпающихся домов до вокзала, села в аэроэкспресс и в переполненном вагоне доехала до аэропорта.

До вылета оставалось еще два часа.

Она попыталась выпить кофе и почитать вечерние газеты, но беспокойство так терзало ее, что Анника почувствовала: еще немного, и кофеин с буквами окончательно ее задушат.

Она сдалась, встала и пошла смотреть, как взлетают самолеты.

Анника не стала думать о том, как в эту минуту собираются на работу руководители среднего звена из объединения областных советов, готовясь разбираться с кризисом недоверия в отношении одной из сотрудниц.

* * *
Когда взревевшие моторы самолета оторвали от земли его колеса, Анника отрешилась от всех неприятных мыслей. Самолет был пуст, места в ряду были свободны. Рядом лежал номер «Норландстиднинген», оставленный пассажиром предыдущего рейса из Лулео.

Под крылом самолета стремительно удалялась искрящаяся, замороженная снежным холодом земля.

Анника взяла газету и принялась листать страницы.

Жители городка Карлсвик требуют уменьшения интервалов движения автобусов в вечернее время.

Пропавший в окрестностях Роевика трехлетний ребенок был найден в лесу с вертолета, оборудованного камерой ночного видения. Все рады и счастливы. Полицию можно поздравить с отлично выполненной работой.

Таксисты аэропорта Каллакса угрожают забастовкой после прекращения переговоров о повышении заработной платы из-за разногласий по поводу размещения стоянок такси.

Хоккейная команда Лулео проиграла на своем поле «Юргордену» со счетом 2:5, и поделом.

Она опустила газету, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Должно быть, она задремала, так как в следующее мгновение колеса самолета коснулись обледенелой взлетной полосы приполярного аэродрома. Анника взглянула на часы. Почти одиннадцать. Анника выпрямилась, потянулась и выглянула в окно. Бледный рассвет висел над замороженным пустынным ландшафтом.

Когда Анника вошла в зал прилета, он показался ей пустым и голым, и только через несколько секунд она поняла, чего здесь не хватает: орды таксистов в темной форме у выхода из аэропорта.

Она подошла к стойке проката автомобилей и получила ключи.

— Машина подключена к обогревателю мотора и салона, — сказал сидевший за столом молодой человек и обольстительно улыбнулся. — Возьми шнур, он тебе пригодится.

Потупившись, Анника невнятно поблагодарила.

Сухая парализующая стужа ударила в лицо как обледеневший узловатый кулак. Анника задержала дыхание, ощутив, как в горло вонзился холодный нож. На табло над входом в аэропорт светилась надпись: минус двадцать восемь градусов.

Машина, серебристо-серый «вольво», была соединена с электроподстанцией толстым кабелем. Без электроподогрева мотора машину на таком морозе едва бы удалось завести.

Анника сняла полярную куртку и бросила ее на заднее сиденье.

В салоне было душно и тепло от обогревателя, установленного под пассажирским сиденьем, и Анника тотчас вспотела в своем термобелье. Мотор завелся мгновенно, но гидроусилитель и колеса заработали вяло.

Она проехала мимо вознесенного на пьедестал у въезда в аэропорт истребителя и на кольцевой развязке повернула не направо, а налево, не в Лулео, а в Питео. Она внимательно посмотрела сквозь ветровое стекло, силясь узнать это место. Десять лет назад они с Анной Снапхане воспользовались воздушным такси.

Открытый ландшафт исчез позади, теперь она ехала по какой-то более плодородной местности. По краю леса тянулись бревенчатые продолговатые дома, буквально излучавшие крестьянскую основательность.

К своему удивлению, Анника выехала на какое-то широкое шоссе, которого абсолютно не помнила. Удивление стало еще больше, когда Анника убедилась, что шоссе и не думает заканчиваться, а на дороге, кроме нее, не было ни единой души. Горло перехватило от чувства какой-то сюрреалистической пустоты, и Аннике пришлось приложить усилие, чтобы нормально дышать. Что или кто ею движет? Не вырвалась ли действительность из рук, не в ад ли ведет эта дорога?

Мимо, по обе стороны дороги, проносился нескончаемый лес карликовых деревьев с промерзшими кронами. От сильного мороза, как от жары, колебались и подрагивали косые лучи солнечного света. Анника крепче вцепилась в руль и подалась вперед.

Здесь, вблизи полярного круга, перспектива могла стать обманчивой. Верх становился низом, правое — левым. Здесь могли счесть логичным строить четырехполосное шоссе, ведущее в необитаемый лес.

Она дважды промахнулась мимо нужных поворотов и, после того, как обнаружила, что едет в направлении Хапаранды, развернулась и поехала в центр Питео. Город был низким и тихим. Он напомнил ей Шельдинг, поселок между Катринехольмом и Фленом, только здесь было меньше растительности и намного холоднее. Шилльнаден оказалась проезжей улицей раза в три шире стокгольмской Свеавеген.

Дом Маргит и Торда Аксельссон находился в Питхольме, в том же районе, где жили родители Анны Снапхане. Анника осторожно объехала выбоины и подрулила к выезду, который описал ей Торд.

Дом относился к той неправдоподобной разновидности домов, построенных в семидесятые годы, когда государственные кредиты на строительство жилья привели к появлению невиданных в прежние десятилетия строений с высокими, шпилеобразными крышами.

Она припарковала машину рядом с зеленой «тойотой-короллой». Точно такая же была у Томаса. Анника вышла из «вольво», надела куртку, и ей вдруг представилось, что это она живет в этом доме, что внутри ее ждет Томас, дети учатся в университете, а она работает в «Норландстиднинген». Она с наслаждением вдохнула морозный воздух, посмотрела на конек крыши, отбрасывавший резкую тень на улицу.

Анна Снапхане выросла в сотне метров отсюда, однако она, пожалуй, согласилась бы лучше умереть, чем вернуться сюда. Но здесь царил покой, здесь можно было жить в ладу со временем.

— Анника Бенгтзон?

Человек с ежиком густых седых волос приоткрыл дверь и высунул голову на улицу.

— Входите, пока не замерзли насмерть.

Она поднялась по ступенькам крыльца, стряхнула с ног снег и протянула мужчине руку:

— Торд?

У мужчины был печальный интеллигентный взгляд, в углах рта залегли скорбные морщины.

Анника вошла в прихожую, выложенную темно-зеленым пластиком образца 1976 года. Торд Аксельссон помог ей снять толстую куртку и повесил ее на плечики под полкой для головных уборов.

— Я приготовил кофе, — сказал он и, повернувшись, направился на кухню.

На сосновом столе на вязаных салфетках стояли блюдечки с кофейными чашками, в корзинке лежали печенья по меньшей мере четырех сортов.

— Ой, как хорошо, — вежливо восхитилась Анника, села за стол и поставила у ног сумку.

— Маргит любит печь, — сказал он, понял свою ошибку и опустил глаза. Он втянул ноздрями воздух и потянулся за сиявшим термосом. — Молоко, сахар?

Анника отрицательно покачала головой, внезапно потеряв дар речи.

По какому праву вторгается она в личную трагедию незнакомых ей людей? Кто позволил ей отнимать время у этого человека?

Она взяла с блюдца ложку и принялась машинально постукивать ею о фарфоровую стенку чашки.

— Маргит была хорошим человеком, — сказал Торд Аксельссон и посмотрел в окно. — Она всегда желала добра, но должна была хранить ужасную тайну. Из-за этого она и умерла.

Он взял два куска сахара и с тихим плеском бросил их в чашку с кофе. Потом он положил руки на край стола и снова посмотрел в окно.

— Я очень много думал об этом вчера, — сказал он, избегая смотреть на Аннику. — Я расскажу вам все, что произошло, но вы не должны пачкать память Маргит.

Анника молча кивнула и потянулась к сумке, чтобы достать блокнот. Попутно она торопливо окинула взглядом сверкающие чистотой оконные стекла, аккуратные кухонные шкафчики, выкрашенные в оранжевый цвет, и отметила запах дезинфицирующих средств.

— Как вы познакомились, вы и Маргит?

Мужчина запрокинул голову, посмотрел в потолок, на несколько секунд застыл в неподвижности, а потом перевел взгляд на кухонную плиту.

— Она подошла ко мне в городском баре, в Лулео. Это было в субботу, весной 1975 года. Я был там в компании моих однокашников, а она стояла неподалеку у стойки и услышала, что я работаю на военно-воздушной базе.

На мгновение он словно заблудился в лабиринте времени, он явственно видел перед собой совершенно иную обстановку.

— Именно она начала разговор, — продолжал Торд. — Она проявила незаурядный интерес, даже, пожалуй, любопытство.

Встретившись взглядом с Анникой, он торопливо и вымученно улыбнулся.

— Я был очень польщен, она была очень красивой девушкой. Красивой и умной. Она сразу мне понравилась.

Анника улыбнулась в ответ:

— Она тогда жила в Лулео?

— На Левскатан. Она училась в педагогическом училище, на отделении дошкольного воспитания. Хотела работать с детьми, всегда говорила, что они — наше будущее. Созидание всегда было важно для нее, как в искусстве, так и в жизни.

Он поднес ладонь к губам и опять посмотрел в окно.

— Маргит была очень серьезной, — сказал он, — ответственной и верной. Мне очень повезло.

В кухне наступило молчание. Анника слышала, как тикают часы и потрескивают на морозе деревянные стены.

— Что за тайну она хранила? — спросила наконец Анника.

Он посмотрел ей в лицо.

— О Диких Зверях, — ответил он внезапно окрепшим голосом. — В юности Маргит была активным членом этого союза. Кроме того, в середине шестидесятых она была одной из лучших легкоатлеток Норботтена. В то время она состояла в компартии.

Легкоатлетка, подумала Анника и вспомнила вырезку из «Норландстиднинген».

— Она была знакома с Кариной Бьёрнлунд?

— Они двоюродные сестры. Откуда ты это знаешь?

Анника вздрогнула и опустила глаза, чтобы не выказать удивления.

— Карина Бьёрнлунд тоже занималась легкой атлетикой. Они были близки?

— Маргит старше Карины на два года и, соответственно, немного ее опекала. Именно она побудила Карину заняться легкой атлетикой. Сразу после этого Маргит оставила спорт.

— Почему?

— Она пошла в политику, и вскоре за ней последовала и Карина…

Анника ждала продолжения, но, не дождавшись, решила помочь Торду:

— Так кто были эти Дикие Звери?

— Это была раскольническая группа, — ответил Торд Аксельссон и потер ладонью лоб. — Ячейка, называвшая себя побегом великого древа Коммунистической партии Китая. Они оставили традиционный маоизм и сделали решительный шаг вперед. Во всяком случае, так они сами говорили.

— И у них были прозвища? — спросила Анника.

Он кивнул в ответ и помешал кофе в чашке.

— Это были не обычные буржуазные имена, а названия животных. Маргит звали Лающей Собакой, и она была этим очень обижена. У других членов ячейки прозвища были политические, а у нее чисто личное. Члены группы считали, что она слишком много сомневается, спорит и критикует.

В кухне снова наступило молчание. Холод охватил дом железными тисками, запах моющих средств стал вдруг очень резким.

— Что же такого ужасного сделали Дикие Звери? — спросила Анника.

Торд встал, подошел к мойке, налил в стакан воду, но пить не стал.

— Она все время думала об этом, — сказал он. — Это происшествие темной тенью лежало между нами все прожитые нами годы.

Он поставил стакан на мойку и оперся на посудомоечную машину.

— Маргит рассказывала мне это только один раз, но я до сих пор помню каждое ее слово.

Торд Аксельссон сгорбился и заговорил — тихо и монотонно:

— Это произошло в середине ноября. Было не особенно холодно, но снег уже выпал. Они заняли один из земельных участков с задней стороны базы. На тех участках стояли летние домики, поэтому людей в то время там почти не было.

Он посмотрел на Аннику пустым, ничего не выражающим взглядом. Руки его безвольно висели.

— Маргит никогда до этого не была на военно-воздушной базе, но парни из их группы хорошо знали окрестности и базу. Они рассказали ей, что нельзя прикасаться к ангарам, рассказали, как не разбудить собак — это были настоящие зверюги.

Анника незаметно записывала.

— Они бежали по пустоши около километра. Парни остались в леске, дальше Маргит должна была идти одна. На площадке перед ремонтной мастерской стоял один самолет. Она сорвала с устройства защитный колпак, зажгла фитиль взрывателя и бросила его в емкость с горючим, стоявшую позади самолета.

Резкий запах антисептика снова ударил Аннике в нос.

— Услышав шипение, к месту самолета подошли двое солдат. Она отбежала к южному забору, а они громко ее окликнули. Тогда она бросилась бежать и обогнула мастерскую до того, как раздался взрыв.

Анника смотрела на свои записи.

Это была не Карина Бьёрнлунд. Она ошиблась.

— Один из солдат вспыхнул как факел. Он дико кричал, пока не упал на землю.

Торд Аксельссон закрыл глаза.

— Маргит не помнит, как ей удалось уйти с территории базы. После этого группа распалась, и она больше никогда не встречалась ни с кем из своих бывших приятелей.

Он вернулся к столу, сел и опустил голову, обхватив ее руками. Он заново переживал событие, которому не был свидетелем, но которое навсегда омрачило его жизнь.

Анника попыталась по кусочкам составить цельную картину, но у нее ничего не получилось.

— Почему самолет взорвался? — негромко спросила она.

Собеседник поднял голову, руки упали на край стола.

— Ты когда-нибудь видела под фюзеляжами военных самолетов штуку, похожую на управляемый реактивный снаряд?

Анника отрицательно покачала головой.

— Выглядит она как диснеевская ракета для полетов на луну. Но на самом деле это не бомба, а дополнительный бак с горючим. Оболочка бака очень тонка, и взрыв емкости пробил в нем дыру.

— Но почему самолет стоял на площадке полностью заправленный горючим?

— Военные самолеты всегда стоят в ангарах с полными баками — это закон. Пары, накапливающиеся в пустых баках, намного опаснее жидкого горючего. Солдат стоял под дополнительным баком, когда вспыхнула емкость со слитым керосином.

Деревянные стены дома щелкали и потрескивали, в электрической печке раздавались какие-то шумы и стуки. Отчаяние черным облаком висело между кухонным шкафом и деревянной люстрой. Аннику вдруг охватило безумное желание вскочить и бежать отсюда домой, к детям, к Томасу, которого она была готова теперь любить и душой и телом.

— Кто был там с ней? — спросила она.

Торд Аксельссон был страшно бледен. Казалось, он находится на грани обморока.

— Желтый Дракон и Черная Пантера, — хрипло ответил он.

— Дракон — это их предводитель, Ёран Нильссон из Саттаярви, — сказала Анника, и ей показалось, что в глазах собеседника разверзлась бездна. — Кто был второй?

— Не знаю, — сказал Торд. — Карина была Красной Волчицей, но как по-настоящему звали парней, я не знаю.

— Сколько их было?

Он прикрыл лицо ладонью.

— Черную Пантеру я уже назвал. Одного звали Львом Свободы, второго Белым Тигром, и еще Дракон. Да, больше никого не было. Четверо мужчин и две девушки.

Анника записала прозвища, про себя отметила невероятный комизм прозвищ, но не смогла улыбнуться даже мысленно.

— Карины в тот вечер с ними не было?

— Она рассталась с Рагнвальдом и хотела порвать с группой. Маргит очень злилась на нее за это, считала слабым человеком. Для Маргит главным всегда была верность.

В гостиной раздался бой стенных часов. Анника вспомнила объявление в «Норландстиднинген». Зачем было его печатать, если Карина не собиралась выходить замуж?

Она искоса украдкой посмотрела на сидевшего напротив нее мужчину, подумала о том невыносимом грузе, который ему приходилось всю жизнь делить с женой, а теперь предстояло нести одному.

— Сколько времени прошло, прежде чем Маргит рассказала вам всю эту историю? — тихо спросила Анника.

— Когда она забеременела, — ответил Торд Аксельссон. — Мы не хотели иметь детей, но Маргит неаккуратно принимала противозачаточные таблетки и забеременела, чему мы даже были рады. Однажды вечером, вернувшись домой, я застал ее плачущей. Она никак не могла остановиться. Мне потребовался целый вечер, чтобы выбить из нее этот рассказ. Она боялась, что я донесу на нее в полицию, что брошу ее и ребенка.

Он замолчал.

— Но вы не сделали ни того ни другого, — констатировала Анника.

— Ханна служила на базе Ф-21, — сказал Торд. — Она офицер резерва, а сейчас изучает ядерную физику в Упсале.

— У вас есть еще одна дочь?

— Эмма живет в том же общежитии, что и Ханна, но занимается земным магнетизмом.

— То есть у вас все шло хорошо, — без обиняков сказала Анника.

Он отвернулся и посмотрел в окно.

— Да, — сказал он. — Но Дикие Звери не оставляли нас ни на минуту. Маргит ни на день не забывала о том, что сделала. Она так и не смогла от этого избавиться.

— Как и вы, — сказала Анника. — Вы каждый день ходите на работу, прекрасно зная, что там произошло.

В ответ он только кивнул.

— Почему она не пошла в полицию? — спросила Анника. — Разве не лучше ей было избавиться от этой тяжести?

Торд встал.

— Если бы она только могла это сделать, — ответил он, стоя спиной к гостье. — После исчезновения Дракона Маргит по почте получила посылку с отрезанным детским пальчиком. Там же было и предостережение.

Анника почувствовала, что ей не хватает воздуха. Кровь отлила от мозга, она была близка к обмороку.

— Никто и никогда больше не говорил о Диких Зверях. Все прошедшие годы Маргит ничего о них не слышала, вплоть до октября.

— Что же случилось в октябре? — прошептала Анника.

— Она получила что-то вроде извещения — листок с изображением желтого дракона и предписанием явиться в обычное место их встреч.

Анника явственно представила себе конверт с французским штемпелем и лежавший в нем листок с изображением желтого дракона.

— Извещение о встрече? — спросила она. — Когда?

Торд Аксельссон покачал головой, взял с мойки стакан, но опять не стал пить.

— Кто-то из них позвонил Маргит на работу, спросил, придет ли она на встречу, чтобы приветствовать вернувшегося Желтого Дракона. Она послала их к дьяволу, сказала, чтобы они не вмешивались в ее жизнь, что она ненавидит тот день, когда встретилась с ними.

Плечи Торда затряслись.

— Больше они не появлялись.

Анника изо всех сил боролась с подступившей к горлу тошнотой. Она выпрямилась, судорожно сглотнула и посмотрела на Торда. Этот высокий и сильный мужчина беззвучно рыдал, прижав ко лбу руку со стаканом.

— Хотелось бы мне с ними встретиться, — произнес он наконец и повернул к Аннике свое красное обмякшее лицо.

Он тяжело опустился на стул и некоторое время сидел неподвижно. В гостиной оглушительно тикали часы, запах антисептика, казалось, насквозь пропитал все тело Анники.

— Маргит так никогда и не избавилась от чувства вины. Она искупила ее всей своей жизнью. Я не могу больше носить в себе эту тайну.

— Вы рассказали об этом в полиции?

Он отрицательно покачал головой:

— Но я расскажу. Как только схватят Дракона и девочки будут в безопасности.

— Вы хотите, чтобы я что-нибудь сделала? — спросила Анника.

Он безучастно посмотрел на собеседницу.

— Не знаю, — ответил он. — Я всего лишь хотел об этом кому-нибудь рассказать.

Он посмотрел в окно, вздрогнул и оцепенел.

— Ханна и Эмма возвращаются, — сказал он. — Тебе надо уходить.

Анника сразу же поднялась, засунула блокнот и ручку в сумку, торопливо вышла в прихожую, сняла с вешалки куртку и натянула ее на себя. После этого она вернулась на кухню. Мужчина, словно каменное изваяние, сидел за столом с потухшими глазами.

— Спасибо, — тихо произнесла Анника.

Торд обернулся к ней и попытался изобразить улыбку.

— И последнее, — вспомнила Анника. — У Маргит была маленькая ножка?

— Она носила тридцать шестой размер, — ответил мужчина.

Она оставила его у соснового стола в безупречно убранной кухне перед чашками с нетронутым, медленно остывающим кофе.


За время ее отсутствия автомобиль промерз насквозь, и Анника не стала снимать куртку. Ее вдруг охватила паника — ей показалось, что она не сможет завести взятый напрокат автомобиль и навсегда останется здесь, примерзшей среди домов семидесятых годов, превратится в ледяную статую, навеки останется связанной ложью семьи Аксельссон.

Анника с такой силой повернула ключ зажигания, что едва не сломала его, двигатель нехотя, с хрипом, завелся, и она облегченно вздохнула. Стекла изнутри покрылись коркой льда. Анника включила заднюю передачу, и та отреагировала громким протестующим скрежетом. Она начала сдавать назад, оглянулась и едва не подпрыгнула от испуга. Заднее стекло замерзло, и сквозь него ничего не было видно. Так недолго на что-нибудь наехать.

Дочери Торда Аксельссона прошли рядом с боковым стеклом. Анника попыталась улыбнуться и неловко помахала девушкам, окинувшим ее любопытными взглядами.

Колеса со скрежетом давили лед на дороге, когда Анника выезжала в город. В горле оставалась мучительная тошнота, в носу стоял запах дезинфекции, мысли не оставляли в покое, грудь теснило.

Сказал ли Торд Аксельссон правду? Не преувеличил ли он? Может быть, он что-то утаил?

Она миновала гимназию, церковь и выехала из центра городка, едва успев в него въехать.

Он не стал приукрашать злодейство жены, думала Анника, и не пытался ее оправдать. Напротив, он просто трезво констатировал, что она подожгла керосин, в результате чего взорвался самолет. Торд не стал говорить, что это был несчастный случай.

Если бы он хотел солгать, то именно так все бы и объяснил.

Дикие Звери, подумала Анника. Желтый Дракон. Какая дьявольская выдумка, какая чепуха, какой бред. Лев Свободы, Лающая Собака, Красная Волчица, Черная Пантера, Белый Тигр.

Где вы теперь? — думала она, выезжая на пустынную магистраль, ведущую в Лулео.

Желтый Дракон, вернувшийся на родину профессиональный убийца Ёран Нильссон. Лающая Собака, Маргит Аксельссон, учительница и по совместительству убийца. Красная Волчица, Карина Бьёрнлунд, министр культуры, панически меняющая правительственные предложения.

Где другие? Кто эти три шведа среднего возраста? Где вы спрятались? Как надежно вы спрятались?

Она проехала мимо поворота на Норфьерден, почувствовала, что у нее мерзнут ноги. Температура упала до минус двадцати девяти градусов, солнце опустилось почти до горизонта, освещая землю тусклыми косыми желтоватыми лучами. Часы показывали половину второго.

Детский пальчик, подумала Анника. Неужели такое возможно?

Она судорожно сглотнула, опустила стекло, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Торд не сказал, что за предостережение было вложено в посылку.

В палец Анника поверила.

В самом преступлении участвовали три человека, Маргит, Ёран и еще один мужчина. Правда ли это?

У Маргит такой же размер обуви, какой был определен для следа на месте преступления. Рассказ Торда Аксельссона содержал такие детали, что Анника поверила, что этот рассказ соответствует действительному ходу события, хотя его, возможно, надо обсудить с пресс-шефом военно-воздушной базы. Почему она должна сомневаться в том, что их там действительно было трое?

Карины Бьёрнлунд там не было.

Она невиновна, во всяком случае в данном преступлении. Можно, правда, предположить, что она принимала участие в планировании или помогала еще чем-то. Во всяком случае, она знала о готовящемся преступлении.

Откуда тебе это известно? — одернула себя Анника. Если Торд говорит правду, то вполне возможно, что Карина Бьёрнлунд ничего не знала. Она рассталась с Ёраном и собиралась порвать с его группой.

Но почему в таком случае она так легко поддалась давлению? Почему Герман Веннергрен запугал ее до такой степени, что она пошла на изменение законодательства?

И почему она дала в газете объявление о помолвке, если решила разорвать отношения с Ёраном?

Но может быть, объявление в газете поместила вовсе не Карина Бьёрнлунд, внезапно подумала Анника.

Возможно, объявление было жестом отчаяния покинутого мужчины, попыткой насолить Карине или вернуть ее назад.

Анника провела ладонью по лбу, ей хотелось пить, во рту пересохло. Она миновала Эрснос и снова выехала на магистраль. Замороженные стужей дома тридцатых годов жались друг к другу в наступающих сумерках. Над трубами вился дымок, от холода воздух казался стеклянным и хрупким.

«Мне надо поговорить с Кариной Бьёрнлунд, — подумала она. — Мне надо сделать это так, чтобы она не смогла ускользнуть. Ясно, что она будет лгать, изворачиваться и всеми силами уходить от ответственности».

Анника нащупала в сумке мобильный телефон, вытащила его и увидела, что в сети нет приема. Возмущаться было бесполезно, придется доехать до Лулео, чтобы вернуться в цивилизацию.


Возле поворота на Едвик она снова достала мобильный телефон и стала вспоминать, раскручивая магнитную пленку в мозгу. Клочок бумаги перед экраном компьютера, номер мобильного телефона министра культуры, в мозгу вспыхнули цифры.

Два раза число дьявола, потом ноль.

Она набрала 070–666–66–60, посмотрела на комбинацию цифр и снова сосредоточилась на дороге, чтобы не пропустить правый поворот.

Что она скажет министру?

Карине Бьёрнлунд придется ее выслушать. Главное — дозвониться.

Соединение произошло, телефон стал теплым. Анника воткнула микрофон в ухо и принялась ждать, продолжая вести машину.

— Алло?

От удивления Анника затормозила. Длинные гудки неожиданно превратились в голос ответившей женщины.

— Карина Бьёрнлунд? — спросила Анника, остановила машину на обочине и плотнее вставила в ухо микрофон. Слышался какой-то невнятный фоновый шум.

— Да.

— Меня зовут Анника Бенгтзон, я работаю в газете «Квельспрессен»…

— Откуда у вас номер моего телефона?

Анника посмотрела на фасад дома за забором норботтенского сада и постаралась придать своему голосу непробиваемую бесстрастность.

— Я хочу знать, не встречалась ли в последнее время Красная Волчица с Желтым Драконом.

В микрофоне был слышен сильный шум — голоса переговаривающихся людей и какое-то объявление по громкой связи. Металлический голос что-то объявлял, и в этот момент Карина Бьёрнлунд отключилась. Наступила тишина.

Анника недоуменно уставилась на дисплей, нажала кнопку повторного вызова и услышала механический голос абонентского почтового ящика. Она не стала ничего говорить и отключилась.

Где находилась Карина Бьёрнлунд, когда приняла вызов?

Что объявляли по громкоговорителю в том месте, где она находилась?

Анника закрыла глаза и прижала пальцы к вискам.

Заканчивается посадка на рейс СК009 до Стокгольма, выход номер пять.

Ей не могло показаться?

Заканчивается посадка на рейс СК009 до Стокгольма, выход номер пять?

Это объявление в аэропорту о вылете очередного рейса, если она правильно все поняла.

Но СК? Это же рейс САС?

Она набрала справочную и попросила соединить ее со справочной Скандинавских авиалиний.

После полуминутного ожидания ее соединили.

— СК009 — это вечерний рейс из Каллакса до Арланды, — ответил агент авиакомпании САС.

Анника почувствовала, как в крови заиграл адреналин.

Карина Бьёрнлунд находится в аэропорту, в полумиле от нее, и ждет посадки на Стокгольм, или она только что прилетела и ждет выдачи багажа.

Анника на мгновение задумалась: не заказать ли билет на обратный рейс, но потом решила иначе, поблагодарила агента и отключилась.

Она миновала развязку, повернула направо и по промерзшей дороге поехала к аэропорту Каллакса.


Из-за забастовки таксистов все, у кого не было личных машин, были вынуждены садиться в автобусы до Лулео. Анника увидела длинную очередь, выстроившуюся перед зданием аэровокзала. Людям приходилось бороться с сильным морозом и тяжелой поклажей. Для того чтобы припарковать взятый напрокат автомобиль, Аннике пришлось проехать вдоль всей очереди, и в самом ее конце она увидела Карину Бьёрнлунд.

Министр культуры терпеливо ожидала своей очереди на посадку.

Мысли заметались в мозгу Анники.

Что, собственно говоря, делает здесь Бьёрнлунд?

Анника припарковалась у края тротуара, поставила рычаг переключения передач в нейтральное положение и потянула на себя стояночный тормоз. Взглянув еще раз на министра, Анника достала мобильный телефон. Набрав номер департамента культуры, она попросила связать ее с пресс-секретарем министра культуры.

Ей сказали, что сегодня министра культуры нет на месте.

— У меня есть к ней вопросы относительно завтрашнего обсуждения предложений правительства, — сказала Анника, не отрывая взгляда от женщины, стоявшей в конце очереди. — Конечно, мне хотелось бы поговорить с ней сегодня.

— К сожалению, это невозможно, — дружелюбно ответила пресс-секретарь. — Карина уехала и вернется, самое раннее, поздно вечером.

— Не странно ли, что министр берет отгул накануне обсуждения важных вопросов в риксдаге? — растягивая слова, спросила Анника, разглядывая темную шубку Карины Бьёрнлунд.

Пресс-секретарь замялась.

— Это частное дело, — тихо сказала она. — Карину вызвали на какую-то срочную встречу, которую невозможно ни отменить, ни перенести. Произошло какое-то несчастье; во всяком случае, насколько я могу судить, Карина была сильно огорчена тем, что ей придется уехать.

— Но сегодня вечером она вернется?

— По крайней мере, она очень на это надеется.

На какую же встречу позвали министра, что она рискнула пренебречь своими обязанностями? Не заболел ли кто-нибудь из ее родственников — муж, ребенок, родители?

Встреча в Лулео. Она не может ее пропустить ни при каких обстоятельствах.

Красная Волчица.

Сходка по случаю возвращения Дракона.

Кончики пальцев стали влажными, на спине выступил липкий пот.

— Спасибо, — сказала она и отключилась.

Анника проехала мимо автобуса, остановилась, посмотрела в зеркало заднего вида, как министр садится в автобус, пропустила его и поехала за ним, держась сзади в двухстах метрах.

Не доезжая Бергнесбруна, она решила, что настало время подъехать ближе к автобусу.

«Ты сидишь там внутри, — думала Анника, глядя на замызганное заднее стекло автобуса. — Ты куда-то едешь, надеясь, что никто тебя не увидит. Но я здесь».

Тут же в голове запели умиротворяющие ангелы, заведя свою медленную и печальную песнь: хрусталь зимних льдинок…

— Заткнитесь! — заорала Анника и так стукнула себя рукой по лбу, что из глаз посыпались искры. Ангелы исчезли.

Вслед за автобусом она пересекла мост и въехала в замороженный город мимо домов с железными крышами, сугробов и занесенных снегом машин, потом у бензоколонки они свернули влево.

Автобус остановился напротив городского отеля на остановке городских маршрутов. Анника остановилась так, чтобы видеть выходящих из автобуса пассажиров. У Анники участилось дыхание, ветровое стекло запотело, и она вытерла его рукавом шерстяной кофты.

Карина Бьёрнлунд вышла почти последней. Министр культуры осторожно спустилась с подножки, держа в руке черную кожаную сумку. Анника почувствовала, что сейчас у нее случится обморок от гипервентиляции.

Надо подышать в пакет, подумала она, хотя знала, что пакета у нее нет.

Вместо этого она задержала дыхание и мысленно сосчитала до тринадцати. Сердцебиение успокоилось.

Стало темнеть, но солнце садилось медленно и печально, сумерки затянулись, и Анника хорошо видела, как Карина Бьёрнлунд из Карлсвика стоит и мерзнет на остановке — солидная женщина в шубе, но с непокрытой головой.

Красная Волчица, подумала Анника и попыталась всмотреться в лицо Карины Бьёрнлунд. Ей показалось, что в глазах министра застыли тревога и печаль.

Что же ты здесь делаешь?

Ее мать живет на Стургатан, подумала Анника. Возможно, Карина едет к маме.

Потом до Анники дошло: это же и есть Стургатан. Значит, она стоит на остановке и ждет автобуса, чтобы ехать куда-то еще?

Нет, встретиться она хочет отнюдь не с мамой.

Ее ослепил свет, отраженный от зеркала заднего вида. Сзади показался городской автобус. Анника включила первую передачу и проехала вперед несколько метров, чтобы освободить место автобусу, миновала группку людей, стоявших на остановке, посмотрела в зеркало и увидела, как Карина Бьёрнлунд, зажав в руке сумку, садится в автобус.

«Я поеду следом и увижу, где она сойдет», — подумала Анника, подала машину еще немного вперед и только тогда заметила, что въехала на пешеходную дорожку. Люди не спеша расступались перед машиной, бросая на Аннику недовольные взгляды. Она подняла голову и увидела щит со знаком, разрешающим проезд только городскому транспорту. Она почувствовала, что впадает в панику, схватилась за рычаг коробки передач, сдала назад и увидела, что автобус едет прямо на нее. Анника резко вывернула руль и со скрежетом ушла от столкновения.

Автобус скользнул мимо, у Анники по спине струйкой тек холодный липкий пот. Она упустит министра, если не узнает, куда она поехала.

Автобус номер один, подумала она. На этом автобусе обычно ездил Линус Густафссон.

Свартэстаден.

Эстерут, возле металлургического комбината.

Она поехала к гавани, а потом свернула влево, к металлургическому заводу. У переезда через железную дорогу она остановилась и стала ждать. Если она не ошиблась, то автобус непременно проедет мимо.

Через четыре минуты автобус от ЛЛТ действительно проехал и последовал дальше к Мальмюддену.

Автобус повернул вправо, и Анника успела прочитать название улицы — Лёвскатан. Но ведь здесь жила Маргит Аксельссон? Ференингсгатан она узнала по рекламному щиту. Автобус поехал по правому ряду вдоль неприветливого, уставленного заводскими трубами промышленного района, спрятавшегося в тени громоздившихся плотными рядами рудных отвалов. Слева был виден ряд одинаковых наемных двухэтажных домов, построенных в середине сороковых перед громадным заводским корпусом, практически погребенным под горами отвалов. Остроконечные провалы оконных проемов посылали последнее предостережение холодному темнеющему небу. Теперь Анника ехала вслед за автобусом, который направился по дороге вверх и влево, потащившись вдоль железной дороги. Гигантская стальная змея высилась над пейзажем, а под ней виднелось нагромождение скученных и разбросанных заводских строений, опутанных шлангами, перекрещенных стальными балками, здесь же находились платформы и пакгаузы. Анника видела длинные грузовые фуры и разбитые бараки, набитые чем-то открытые контейнеры, куски металла, фитинги, деревянные контейнеры с металлоломом. Нигде не было видно ни души.

Автобус мигнул задними фонарями и затормозил у остановки. Анника остановила машину в двадцати метрах от автобуса, спрятавшись за искореженными остатками какого-то автомобиля.

Карина Бьёрнлунд вышла из автобуса, по-прежнему держа в руке кожаную сумку. Анника вжалась в сиденье и впилась в нее взглядом.

Автобус мигнул левым поворотником и отъехал от остановки. Карина осталась стоять, оглядывая железнодорожный путь. Дыхание густыми клубами пара окутывало ее непокрытую голову. Карина Бьёрнлунд явно колебалась.

Анника выключила двигатель, вытащила ключ из гнезда зажигания и осталась сидеть в теплом салоне, не отрывая глаз от женщины в шубке.

Карина торопливо осмотрелась и стала подниматься вверх по склону холма, уходя от промышленного района.

Анника оцепенела, со звоном вертя в руках ключи и стиснув зубы.

Надо ли идти вслед за министром?

Догнать и предложить подвезти?

Подождать, когда она вернется назад?

Так она сидела, теряя драгоценные мгновения.

Если Карину Бьёрнлунд ждут важные дела, то едва ли ей нужна компания.

Анника открыла дверь машины, вытащила из сумки шапку и лыжные перчатки, закрыла дверь, заперла ее, нажав кнопку на пульте. Вдохнув, Анника опешила от холода. Как только люди живут в таком климате?

Она несколько раз моргнула — от холода воздух стал очень сухим и резал глаза.

Сумерки тем временем сгустились и стали темно-серыми, скоро наступит ночь. Небо стало очень высоким, светлым и бесцветным, над горами отвалов блеснула пара звезд. Два уличных фонаря тусклыми безнадежными кругами освещали крошечные пятачки у подножий своих столбов. Карина Бьёрнлунд исчезла за гребнем холма, вокруг не было видно ни одного человека. Грохот металлургического завода тек по железнодорожным путям, проникал под одежду, вибрировал в теле. Она двинулась вверх по склону холма, опасливо поглядывая на кусты и тени.

От вершины холма дорога круто сворачивала влево и шла к жилому району. Здесь начиналась узкая, очищенная от снега и льда дорога, украшенная щитом с надписью «Проезд на транспорте запрещен».

Прищурившись, Анника осмотрелась, но министра нигде не было видно. Она шагнула на частную дорогу и побежала по ней так быстро, как позволяли снег и лед, до того места, где началась твердая почва земли и залатанного асфальта. Она пробежала под клубком линий электропередач, идущих над железнодорожными путями, мимо кирпичного здания и пустой парковки, а потом дорога, попетляв в каких-то зарослях, снова вышла к железной дороге, по которой возили эшелоны с рудой. Дальше дорога устремлялась к сталелитейному заводу, коксовым батареям, домнам — чьи черные громады высились на фоне зимнего неба. Справа железная дорога начинала ветвиться, к горизонту уходил сплошной ковер тускло поблескивавших рельсов. Слева — только небо и снег. Из-за отвалов всходила полная луна, ее голубоватый свет, мешаясь с золотисто-желтым светом, освещавшим пути, слепил глаза.

Пробежав несколько минут, Анника была вынуждена остановиться и отдышаться. Она откашлялась в рукавицу, поморгала, чтобы увлажнить глаза, и осмотрелась в поисках Карины Бьёрнлунд.

Похоже, дорогой пользуются редко — просматривались немногочисленные отпечатки ног людей и собак и одинокий след мотоциклетных шин. Министра не было видно.

Возлюбленная дочь солнечного света, вдруг запели ангелы, зимний холод вечно длится…

Она изо всех сил ударила себя по затылку. Ангельские голоса стихли. Закрыв глаза, Анника некоторое время глубоко дышала, прислушиваясь к наступившей в мозгу тишине. И вдруг в этой тишине она услышала голоса, человеческие голоса. Они доносились из расположенного неподалеку леска. Слов Анника разобрать не могла, но явственно слышала, как в леске негромко разговаривают мужчина и женщина.

Анника прошла под шоссейным, а может быть, железнодорожным мостом, совершенно уже не понимая, где она находится. Голоса приблизились, и в свете луны и путевых фонарей Анника разглядела следы, ведущие на опушку небольшого леска.

Она остановилась, всмотрелась в промежуток между низкорослыми деревцами и разглядела две призрачные фигуры.

— Ну, вот я здесь, — сказала Карина Бьёрнлунд. — Не делай мне зла.

Ей ответил хриплый мужской годос с заметным финским акцентом:

— Карина, тебе нечего бояться. Я никогда не желал тебе зла.

— Поверь, Ёран, никто в мире не причинил мне больше зла, чем ты. Говори, что ты хочешь сказать… и позволь мне уйти.

Аннике перестало хватать воздуха, желудок свернулся в тугой узел, во рту окончательно пересохло. Она осторожно сделала шаг вперед по утоптанному снегу, потом еще и еще.

В лунном свете она разглядела полянку, на которой стояло маленькое кирпичное строение с железной крышей и заваренными железными листами окнами.

Министр культуры, в своей толстой шубе, стояла на поляне спиной к Аннике, а немного дальше, около домика, стоял небольшого роста седой человек в длиннополом пальто и кожаной шапке. Рядом с ним на снегу лежал мешок.

Ёран Нильссон, божественный повелитель, Желтый Дракон.

Анника смотрела на него не мигая окончательно высохшими глазами.

Террорист, профессиональный убийца, зло во плоти, вот как он выглядит — сгорбленный, бледный, дрожащий от слабости.

Надо позвонить в полицию.

Потом она вспомнила: мобильный телефон лежит в сумке на пассажирском сиденье взятого напрокат «вольво», сразу за разбитой машиной.

— Как ты можешь быть уверена, что я когда-нибудь желал тебе зла? — спросил мужчина. Голос его был хорошо слышен в неподвижном морозном воздухе. — Ты всегда очень много для меня значила.

Женщина нервно потопталась на месте.

— Я получила твое извещение, — сказала Карина, и Анника сразу поняла, о каком извещении идет речь.

Она получила такое же предостережение, что и Маргит.

Мужчина, Желтый Дракон, на несколько секунд опустил голову. Когда он ее снова поднял, Анника смогла рассмотреть его глаза — они горели нездоровым красным огнем.

— Я приехал сюда по очень основательной причине, и вы всебудете должны меня выслушать. — Голос его был холоден, как зимний ветер. — Ты ехала сюда долго, но я ехал еще дольше.

Женщина задрожала под шубой; когда она заговорила, голос ее был испуганным и плаксивым.

— Не делай мне ничего плохого.

Мужчина подошел к Карине Бьёрнлунд, и Анника увидела, как он достал из кармана какой-то черный блестящий предмет.

Оружие. Револьвер.

— Я никогда больше тебя не побеспокою. Сегодня — последний раз, — тихо сказал он. — Но тебе придется побыть в назначенном месте встречи. Я должен привести в порядок одну вещь.

Ветер усилился, завывая в ветвях голых деревьев.

— Я прошу тебя, — взмолилась женщина. — Оставь мне жизнь.

— Иди в дом, — жестко ответил он. — Ну!

И Карина Бьёрнлунд подняла с земли свою сумку и под дулом револьвера, направленного ей в спину, послушно вошла в кирпичный дом. Ёран Нильссон остался стоять на улице. Он посмотрел, как Карина исчезла в доме, спрятал револьвер в карман и осмотрелся, споткнувшись о мешок, прислоненный к стене дома.

Анника судорожно втянула в грудь воздух. Она услышала больше чем достаточно. Она осторожно попятилась к протоптанной тропинке, вышла на дорогу, бросила последний взгляд на лесок, чтобы подробно описать полицейским, как до него добраться.

Сзади нее что-то зашевелилось, Анника услышала, что за ней кто-то идет.

Стало трудно дышать. Аннику охватила паника.

В десяти метрах позади нее стояла какая-то железная будка, опутанная толстыми проводами, за будкой густо росли молодые елки.

Ноги сами понесли Аннику к будке. Она осторожно коснулась колючих веток и скользнула за елки, потом раздвинула ветки и присмотрелась.

Седой человек шел к тускло блестевшим железнодорожным путям, таща за собой тяжелый мешок.

Мужчина остановился на скользкой дороге, постоял несколько секунд, потом схватился за живот и перегнулся пополам. Изо рта его вырывалось натужное хриплое дыхание. Анника вытянула шею, чтобы лучше видеть; было такое впечатление, что человек сейчас рухнет ничком.

Но дыхание его постепенно выровнялось, он выпрямился и сделал несколько неуверенных шагов вперед.

Вдруг он поднял голову и посмотрел прямо на Аннику.

В ужасе она отпустила отведенные ею в стороны ветви и прижала ладони ко рту, чтобы не выдать себя ни звуком, ни дыханием. Анника застыла в темноте как статуя, а мужчина между тем шел прямо к ней. Натужное дыхание и шаркающие шаги гулко отдавались в голове. Шаги приблизились настолько, что Анника была готова закричать. Она прикрыла глаза и услышала, что он остановился в каком-то метре за ее спиной, по ту сторону стены из еловых веток.

Раздался скрежет. Анника открыла глаза.

Слышался скрежет металла о металл. Анника задержала дыхание и прислушалась.

Человек что-то делал с будкой. Он открыл дверь вместе со сплетением кабелей. Она явственно слышала его тяжелое дыхание, чувствовала, как он хватает ртом воздух. Она бесшумно и быстро втянула в себя воздух, и ее едва не затошнило.

От мужчины страшно воняло. Запах гнили сочился сквозь еловые ветки, и Анника снова зажала рот руками.

Мужчина стонал, пытаясь что-то сделать по ту сторону елок, Анника продолжала слышать металлический скрежет. Потом наступила тишина. Послышался короткий скрип, а затем щелчок.

В течение десяти долгих секунд мужчина приходил в себя, потом зашагал прочь.

Анника обернулась и склонилась под ветки.

Мужчина возвращался на лесную поляну. Мешка с ним не было.

Должно быть, он засунул его в железную будку, подумала Анника.

Лес поглотил Ёрана Нильссона. Силуэт его был больше не виден в тусклом свете.

Анника выпрямилась и быстро побежала назад, замедлив бег у кромки леса.

Она сделала резкий поворот, как можно незаметнее вышла на дорожку, быстро пробежала под виадуком, вернулась к домику, прошла мимо пустой парковки и, оглянувшись, заметила, что за ней кто-то идет.

Она застыла на месте, ощущая бешеное сердцебиение, а потом стремглав бросилась в лес и по подбородок зарылась в снег.

По дороге шел мужчина. Голова его была непокрыта, одет он был в джинсы и тонкую стеганую куртку. По семенящей походке и неуверенным движениям она поняла, что этот человек много лет злоупотребляет спиртным, что это какой-то алкоголик.

Через несколько секунд человек исчез за домиком, и Анника смогла выйти из укрытия на дорогу, по которой она побежала к машине, не отряхнувшись от снега.

Сначала она не увидела свой взятый напрокат автомобиль и едва не впала в панику, но потом рассмотрела его за разбитой машиной. Нажатием кнопки она открыла замок, упала на переднее сиденье, стащила с рук рукавицы и потянулась за мобильным телефоном. Дрожащими пальцами она с трудом набрала прямой номер комиссара Сюпа.

— Карлссон, центральный пункт.

Она попала на коммутатор.

— Сюп, — выдавила из себя Анника, — мне нужен комиссар Сюп.

— Его сегодня не будет, — ответил Карлссон.

Мозг Анники работал на полных оборотах, она прищурилась и провела потной рукой по лбу.

— Тогда соедините меня с Форсбергом. Он на месте?

— С каким из них? Их у нас трое.

— Из криминального отдела.

— Подождите, сейчас соединю.

Разговор прервался, и Анника оказалась в каком-то неведомом киберпространстве, куда не проникали ни слова, ни звуки. Подождав три минуты, она отключилась и снова позвонила на коммутатор.

— Мне нужен человек, занимающийся убийством Бенни Экланда и Линуса Густафссона, — срывающимся от паники голосом сказала она.

— Что случилось? — равнодушным тоном спросил молодой человек.

Усилием воли Анника заставила себя успокоиться.

— Меня зовут Анника Бенгтзон, я — корреспондент газеты «Квельспрессен», и я…

— Прессой у нас занимается Сюп, — отрезал Карлссон. — Звоните ему завтра.

— Послушайте меня! — крикнула Анника. — Рагнвальд здесь, он же Ёран Нильссон, он же Желтый Дракон. Я знаю, где он находится. Он находится в маленьком кирпичном доме у подъездных путей металлургического завода. Он находится там вместе с Кариной Бьёрнлунд. Вам надо немедленно его взять, сейчас же!

— Бьёрнлунд? — переспросил Карлссон. — Министр культуры?

— Да! — закричала Анника. — Ёран Нильссон из Саттаярви и она находятся в доме неподалеку от завода. Я не могу толком на словах объяснить, где это, но недалеко от виадука…

— Слушай, — не выдержал Карлссон, — ты хорошо себя чувствуешь?

Анника осадила себя, поняв, что ведет себя как полная идиотка. Она откашлялась и утишила дыхание, чтобы говорить спокойно и здраво.

— Я понимаю, что все это звучит как бред сумасшедшего, — сказала она и даже попыталась улыбнуться в трубку. — Я звоню из района, который называется Лёвскатан, он находится неподалеку от металлургического завода, рядом проходит железнодорожный подъездной путь.

— Мы знаем, где находится Лёвскатан, — сказал полицейский, и по тону Анника поняла, что его терпение начинает иссякать.

— Человек, за которым вы охотились много лет, вернулся в Лулео, — сказала Анника почти спокойным голосом. — Его зовут Ёран Нильссон, и с тех пор, как вернулся в Швецию, он совершил четыре убийства, убийства во имя Мао, вы понимаете? И именно сейчас этот человек находится у входа в маленький кирпичный дом, расположенный на поляне в леске, во всяком случае, несколько минут назад он был там. У кирпичного домика с железной крышей в леске неподалеку от виадука…

Помощник полицейского Карлссон шумно вздохнул в трубку.

— Дежурная сейчас принимает смену, но как только она вернется, я ее обязательно проинформирую.

— Нет! — закричала Анника. — Вы должны прибыть сюда немедленно, сию же минуту! Я не знаю, сколько времени он здесь пробудет.

— Слушай, — решительно произнес полицейский, — успокойся. Я же сказал, что поговорю с дежурной.

— Хорошо, — ответила Анника и судорожно вздохнула, — хорошо. Я жду около автобусной остановки приезда полиции и покажу дорогу. Я нахожусь в серебристом «ВОЛЬВО».

— Отлично, — сказал полицейский. — Спокойно жди.

С этими словами он отключился.

Анника посмотрела на дисплей телефона, на зеленоватый, мерцающий в темноте прямоугольник.

Она вставила в ухо микрофон и набрала отдел новостей, прямой телефон Янссона.

— Я, видимо, задержусь в Лулео на сегодняшний вечер, — сказала она. — Хочу еще немного потянуть лямку в «Городе в ночи», если все останется так, как сейчас.

— Зачем? — спросил Янссон.

— Нащупала хороший сюжетик, — ответила Анника.

— Никакого терроризма, — угрожающе протянул Янссон. — Я завтра утром получу чертей, как только они узнают, что ты снова улетела в Норботтен.

— Все будет в порядке, — заверила шефа Анника.

— Слушай, я серьезно, — сказал Янссон. — Ни одной чертовой строчки про чертов терроризм, понятно тебе?

Она помолчала, а потом сказала:

— Заметано, все будет спокойно. Я обещаю.

— Обоснуйся в «Городе», — сказал дежурный шеф, приблизив трубку ко рту и более дружелюбно, — закажи услуги. Например, платное телевидение, и смотри порнофильмы. Рекомендую это дерьмо: апробировано. Я же знаю, как это бывает. Иногда надо уехать и отключиться.

— Ладно, — сказала Анника коротко и нажала кнопку отбоя. Потом она набрала 118–118, попросила соединить ее с городским отелем Лулео и заказала номер бизнес-класса на верхнем этаже.

Позвонив, она уселась поудобнее и принялась смотреть в ветровое стекло. От ее дыхания оно скоро стало покрываться слоем льда.

Делать было больше нечего. Теперь ей осталось только дождаться полиции.

Скоро все это закончится, подумала она. Пульс перестал частить, сердце билось ровно и спокойно.

Она представила себе обрамленное седыми волосами лицо Торда Аксельссона, опухшие от слез глаза Гуннель Сандстрем и ее бордовую кофту, вихрастую голову Линуса Густафссона и его настороженные глаза, и сердце ее наполнилось гневом.

Скоро придет и твой черед, дьявол.

Анника начала мерзнуть. Сначала она решила завести мотор и погреться, но потом передумала, открыла дверь и вышла из автомобиля. Она нервничала и не могла спокойно сидеть на месте. Анника проверила, лежит ли в кармане мобильный телефон, заперла машину и поднялась на гребень холма.

Арктическая ночь наложила на пейзаж свою железную руку. Ландшафт затвердел, словно сталь, которую лили в домнах и мартенах у моря. Анника дышала, и слои замерзающего пара окутывали лицо и голову.

Как здесь красиво, подумала она, глядя на рельсы и звезды.

Она услышала за спиной урчание мотора и резко обернулась, надеясь, что это полиция.

Но это был местный автобус первого маршрута.

Автобус проехал мимо и затормозил, и Анника отступила в сторону от остановки, давая понять шоферу, что не собирается ехать.

Но автобус все равно остановился в нескольких метрах впереди нее, задняя дверь открылась, и из нее вышел коренастый мужчина. Движения его были медлительны и тяжеловесны.

Анника присмотрелась к нему и шагнула навстречу.

— Ханс! — окликнула она его. — Ханс, привет, это я, Анника.

Ханс Блумберг, архивариус «Норландстиднинген», поднял глаза, и взгляды их встретились.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Анника.

— Я здесь живу, — ответил Ханс и радостно улыбнулся. — На Торсвэген.

С этими словами он ткнул пальцем через плечо в направлении жилого квартала с домами сороковых годов.

— Правда? — спросила Анника.

Автобус уехал, она сделала шаг вперед и заглянула Хансу в глаза, и в тот же миг в ее мозгу что-то щелкнуло: она вспомнила, где видела раньше изображение желтого дракона, и даже вспомнила, где именно оно висело. Тогда она подумала, что это детский рисунок — желтый динозавр, и находился он на доске объявлений в архиве «Норландстиднинген». Анника машинально отступила на пару шагов.

— Могу задать, собственно, тот же вопрос: что ты здесь делаешь? — сказал Ханс Блумберг.

Автобус исчез за гребнем холма. Мужчина подошел к Аннике вплотную, держа руки в карманах. Он стоял совсем близко, и в лунном свете глаза его казались совершенно прозрачными.

Анника нервно рассмеялась.

— Я здесь на работе, но, кажется, заблудилась, — сказала она. — Не скажешь, где находится Ференингсгатан?

— Ты стоишь на ней, — ответил архивариус. — У вас в Стокгольме все страдают топографической тупостью?

— Такой уж я родилась, — сказала она, не зная, что говорить дальше.

— С кем ты должна встретиться?

Анника пожала плечами.

— Я уже безнадежно опоздала, — сказала она.

— Но тогда тебе надо пойти погреться, — заявил он. — Позволь предложить тебе чашку чаю.

Она принялась лихорадочно искать предлог, чтобы отказаться, но Блумбергу не было никакого дела до ее колебаний. Он уверенно взял ее под руку и зашагал.

— Я живу в маленькой двушке в нижней части городка. Там не слишком роскошно, но что остается делать старику, если он уже не вписывается в общество потребления?

Она попыталась осторожно высвободить руку, но с равным успехом могла бы вырваться из слесарных тисков.

— Не так уж часто такому парню, как я, удается заполучить такую гостью, да еще из столицы.

Он приветливо улыбнулся, и она постаралась не отвечать на его улыбку.

— Интересно, кто ты? — поинтересовалась она. — Пантера, Тигр или Лев?

Он откровенно посмотрел на нее и не стал притворяться, что не понял вопроса, только крепче прижал Аннику к себе. Дома исчезли у них за спиной, они приблизились к щиту с запрещением движения транспорта. Анника повернула голову влево. Они проходили мимо линии электропередач и направлялись к леску.

— Ты живешь здесь, в лесу?

Он не ответил, и в следующий момент она как будто снова оказалась в туннеле, земля дрогнула у нее под ногами, она услышала чье-то частое трудное дыхание, потом поняла, что это дышит она сама, и почувствовала, что рот у нее полуоткрыт.

— Нет, — сказала она. — Я не хочу, пожалуйста.

Ноги ее подкосились, и она бы упала, если бы Блумберг, сладко улыбаясь, не подхватил ее за талию.

— Ты же репортер, — сказал он. — По-настоящему любопытный маленький репортер. Ясно же, что тебе просто необходим хороший сюжет, не так ли?

Она снова явственно разглядела над собой трубы туннеля и заплакала:

— Отпусти меня!

Она уперлась ногами в обледеневшую землю и попыталась вырваться, но тут же получила оглушающий удар по голове, из глаз ее посыпались искры, откуда-то сверху на нее кричал Свен. Она согнулась и упала на землю, закрыв голову руками:

— Не бей меня.

Мир застыл и остановился, земля перестала качаться, и она услышала собственное тяжелое дыхание. Она осторожно подняла голову и увидела, что Ханс Блумберг смотрит на нее, беспокойно качая головой.

— Так-то ты относишься к работе. А ну, вставай, вождь ждет.

В неверном свете луны и железнодорожных фонарей она, шатаясь, потащилась за своим спутником направо. Ангелы замолкли. Там, где только недавно слышалось заунывное робкое пение, царила темная пустота.

Они миновали финский домик; теперь он показался Аннике абсолютно черным.

— Мы идем к кирпичному дому, — спросила она, — не так ли? Прямо за виадуком?

— Я вижу, ты уже побывала на разведке и нашла главный штаб, — ответил архивариус, изобразив на лице свою обычную добродушную улыбку. — Пришлось полазить по кустам? Очень умно с твоей стороны. Тогда я, так и быть, расскажу тебе, что нас ждет. Дракон снова созвал нас. Полагаю, что не все смогли прийти. В наших рядах были потери. Но Карина уже там и, с гарантией, Юнгве. Он никогда не пропускает праздники.

Архивариус довольно рассмеялся. Анника изо всех сил боролась с подступившей к горлу тошнотой.

— Бедный Юнгве, — продолжал архивариус. — Ёран хотел, чтобы я позаботился о нем, но что тут можно поделать? Для того чтобы помочь старому алкоголику, надо иметь аппарат принуждения, а у меня его нет. С сожалением я был вынужден констатировать, что Юнгве уже не может контролировать реальное положение вещей, а это очень и очень печально. Уж я бился с ним, бился…

В этот миг Анника услышала за спиной какой-то гул. Она оглянулась и в свете луны увидела огромный тепловоз, катившийся по рельсам.

— Едет прямо на нас, — заметил Ханс Блумберг.

Анника пришла в смятение. Она бросила взгляд на проезжавший мимо них локомотив, с грохотом тащивший за собой бесконечный состав груженных рудой вагонов в сторону завода.

Сердце бешено забилось. Анника попыталась представить, видно ли ее из кабины машиниста. Она была одета в черное на темном фоне леса и очень скупо освещена луной.

Она постаралась успокоиться и, не поворачивая головы, рассмотреть, насколько длинен состав, но так и не увидела его конца.

Они прошли под виадуком, поезд наконец прогрохотал мимо — бум-бум, бум-бум, вагон за вагоном, — отбрасывая темные тени на пустынное здание депо.

Исчез последний вагон, поезд направился к въезду во двор прожорливой домны, чтобы сбросить руду в ее пылающее чрево.

Анника с трудом сглотнула слюну, руки ее неудержимо тряслись.

Они подошли к трансформаторной будке, куда Ёран Нильссон затолкал свою сумку. Анника посмотрела на будку — дверь была закрыта и заперта.

— Нам налево, — сказал Ханс Блумберг и толкнул Аннику к поляне.

Анника едва не упала на льду, но в последний момент ухватилась за какой-то куст и устояла на ногах.

— Успокойся, — сказала она слабым голосом и пошла к кирпичному строению.

Окна были закрыты железными ставнями, к приоткрытой двери вела полусгнившая разбитая деревянная лестница. Анника остановилась и тут же ощутила толчок в спину.

— Заходи внутрь, живо. Это всего лишь старая компрессорная.

Анника взялась за ручку двери, покосилась на амбарный замок, висевший на ржавой, приваренной к двери петле, и вошла внутрь.

В помещении стоял тот же отвратительный запах, который ударил ей в нос за трансформаторной будкой.

Рагнвальд был здесь.

В комнате стоял непроницаемый мрак. Анника несколько раз моргнула, чтобы привыкнуть к темноте. В помещении было слышно человеческое дыхание. В домишке было очень холодно; как ни парадоксально, но казалось, что здесь холоднее, чем на улице.

— Кто ты? — спросила Карина Бьёрнлунд откуда-то из левого угла.

— К нам пожаловала великая незнакомка, — объявил Ханс Блумберг, втолкнул Аннику в глубь помещения и закрыл дверь.

Министр культуры щелкнула зажигалкой. Слабый свет озарил жалкое убежище, тени от носа и темные впадины глазниц делали Карину похожей на чудовище. Рядом с Кариной Бьёрнлунд стоял алкоголик Юнгве, Ёран Нильссон стоял справа, привалившись спиной к стене. Над ним висел покрытый пылью большой портрет председателя Мао.

Анника почувствовала, что впадает в панику при виде этого убийцы. Закололо в кончиках пальцев, появились головокружение и дурнота. Она поняла, что вот-вот упадет в обморок.

Спокойствие, подумала она. Никакой гипервентиляции, дыши ровно.

Карина Бьёрнлунд зажгла стоявшую у ее ног стеариновую свечку, положила в карман зажигалку и поднялась со свечкой в руке.

— Что это такое? — спросила она, в упор глядя на Ханса Блумберга. — Зачем ты притащил ее с собой?

Карина поставила свечку на старую ржавую машину — наверное, это и был компрессор. Пар от дыхания множества людей облаками клубился в помещении.

«Я здесь не одна, — подумала Анника. — Это совсем не то, что тогда в туннеле».

— Позвольте представить, — заговорил Ханс Блумберг, — фрекен Аннику Бенгтзон, газетную писаку и, по совместительству, шпионку из «Квельспрессен».

Карина Бьёрнлунд вздрогнула, как от удара, и отступила к стене.

— Ты в уме? — громко спросила она. — Приволок сюда журналистку! Ты понимаешь, как ты меня подставил?

Ёран Нильссон смотрел на них мутным утомленным взглядом.

— Все, что здесь происходит, не предназначено для посторонних, — сказал он на удивление четко и резко. — Пантера, о чем ты думал?

Ханс Блумберг, он же Черная Пантера, поплотнее прикрыл дверь и улыбнулся:

— Фрекен Бенгтзон уже все о нас знает. Она стояла у дверей, и если бы я не привел ее сюда, она бы уже отправилась разносить свежие сплетни о нашей встрече.

Карина Бьёрнлунд шагнула к Блумбергу.

— Теперь все безнадежно испорчено, — злобно произнесла она. — Погибло все, за что я боролась столько лет. Черт бы тебя побрал!

Она подняла с пола сумку и направилась к двери. Ёран Нильссон шагнул в круг света. Анника не видела в его руках оружия. У Нильссона было бледное осунувшееся лицо, и вообще он производил впечатление тяжело больного и слабого человека.

Карина Бьёрнлунд резко остановилась, испуганно и неуверенно посмотрела на Ёрана.

— Постой, — сказал он министру и повернулся к Блумбергу. — Ты берешь на себя ответственность за нее? Ты можешь гарантировать безопасность группы?

Анника принялась внимательно рассматривать этого серийного убийцу, его дряхлое тело, прислушалась к его медлительной речи — словно он мучительно подыскивал слова, прежде чем их произнести.

— Никакой опасности нет, — бодро сказал архивариус. — После встречи я о ней позабочусь.

Анника почувствовала, как ноги ее наливаются свинцом, а все тело цепенеет. Где-то в животе возник животный вой, который никак не мог вырваться из горла.

Желтый Дракон посмотрел на Аннику, и она перестала дышать.

— Стань там, — сказал он и указал рукой на угол.

— Мы не можем допустить, чтобы здесь присутствовал репортер, вы же прекрасно это понимаете, — запальчиво сказала Карина Бьёрнлунд. — Я с этим категорически не согласна.

Дракон поднял руку.

— Довольно, — сказал он. — Наш командир взял на себя ответственность.

С этими словами он сунул руки в карманы.

Там у него оружие, подумала Анника.

— Сегодня очень холодно, — сказал он. — Поэтому я буду краток.

На середину комнаты вышел алкоголик Юнгве.

— Дьявольский холод, — сказал он, — но неужели ни у кого не найдется немного выпивки?

Ханс Блумберг расстегнул верхние пуговицы куртки и достал из внутреннего кармана непочатую бутылку «Абсолюта». Глаза Юнгве вспыхнули, губы дрогнули от восторга. Он взял бутылку с такой нежностью, словно это был ребенок.

— Думаю, нам есть что отметить, — сказал Ханс и ободряюще кивнул Юнгве.

Глаза Юнгве слезились, когда он срывал с горлышка пробку. Анника смотрела в пол и шевелила пальцами ног, чтобы они окончательно не закоченели.

Что они с ней сделают?

Здесь все не как в туннеле, не как в туннеле.

Карина Бьёрнлунд снова опустила сумку на пол.

— Я совершенно не понимаю, зачем мы здесь, — сказала она.

— Власть сделала тебя нетерпеливой, — сказал Ёран Нильссон и посмотрел на министра драконьими глазами, подождал, когда станет центром всеобщего внимания. Потом он поднял голову и посмотрел в потолок. — Я очень признателен за то, что часть из вас откликнулась на мой зов, — сказал он. — Прошло много лет с тех пор, как я последний раз собирал вас на этом месте, и я понимаю, что это возбуждает в вас противоречивые чувства. Но вам нечего опасаться.

Он посмотрел в глаза министру культуры:

— Я здесь не для того, чтобы причинить вам зло. Я здесь для того, чтобы поблагодарить вас. Вы стали моей последней семьей, и я говорю это без всяких сантиментов.

— В таком случае зачем ты убил Маргит? — спросила Карина Бьёрнлунд севшим от страха голосом.

Ёран Нильссон покачал головой, головой Желтого Дракона, своей властной, божественной, дурно пахнущей головой.

— Ты не слушаешь, — сказал он, — ты только говоришь. Прежде ты не была такой. Власть действительно изменила тебя.

Вперед выступил Ханс Блумберг. Видимо, он устал от праздных разговоров.

— Скажи, что я должен делать, — обратился он к своему вождю. — Я готов к вооруженной борьбе.

Ёран Нильссон печально посмотрел на него.

— Пантера, — сказал он, — не будет никакой вооруженной борьбы. Я приехал домой, чтобы умереть.

Архивариус широко раскрыл глаза. Лицо его печально сморщилось.

— Но ты же здесь, — сказал он. — Ты снова здесь, наш вождь, которого мы ждали все эти годы. Революция близка.

— Революция умерла, — жестко отрезал Дракон. — Капиталистическое общество, использующее людей как скот, победило, а вместе с ним победила и фальшивая идеология: демократия, свобода слова, равенство перед законом, равные права женщин.

Ханс Блумберг благоговейно слушал, Карина Бьёрнлунд все больше и больше съеживалась после каждого слова Нильссона, алкоголик упивался приобретенным счастьем емкостью ноль семьдесят пять литра.

— Рабочий класс превратился в стадо оболваненных потребителей с промытыми мозгами. У этих людей нет больше воли к восстанию. Дутые авторитеты ведут народ на бойню, но никто даже не протестует.

Он в упор взглянул на Карину Бьёрнлунд.

— Власть потребляет и расходует людей сегодня, как и всегда, — сказал он звучным твердым голосом. — Власть выжимает нас, как половую тряпку, и выбрасывает прочь. Такое происходит во все времена, но сегодня народ выбирает себе правительство, которое позволяет покупателям труда эксплуатировать нас всех вместе и поодиночке. Я принял, что это так, и стал бороться своими средствами. Революция?

Он грустно покачал головой.

— Никогда уже не будет никакой революции. Люди продали ее за кока-колу и кабельное телевидение.

Ханс Блумберг смотрел на него глазами, в которых застыло отчаяние и смятение.

— Но, — сказал он, — это неправда. Ты вернулся, и я ждал этого. Я трудился все эти годы, как ты говорил нам, и я готов. Еще не поздно.

Ёран Нильссон поднял руку.

— Мне осталось не очень долго жить, — сказал он. — Я принял свой жребий, как в личном, так и в общественном отношении, и это касается всех нас. По сути, нет никакой разницы между мной и фальшивой буржуазностью. Я буду жить в моих детях. И в возмещение утраты передам им свое наследие.

Он пошатнулся и схватился за живот.

— Никто больше не сможет вас эксплуатировать, — сказал он. — Годы бега на месте закончились.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Карина Бьёрнлунд, у которой, кажется, прошел страх.

— Он будет раздавать нам подарки, — язвительно, не скрывая недоверия, произнес Ханс Блумберг. — Мы попали на раздачу рождественских подарков. Или еще и на торжественные похороны? Революция умерла, разве вы не слышали?

— Помолчи, Хассе, — сказала Карина Бьёрнлунд и взяла его за руку. — Мао тоже умер, и с тех пор Китай стал капиталистическим.

— И ты тоже так думаешь? — спросил Ханс. — Ведь ты тоже была революционеркой.

— Но боже ты мой, — сказала она, — ведь мы тогда были почти детьми. Все верили в революцию. Такое было время, но оно давно миновало.

— Но не для меня! — крикнул Ханс, и Ёран Нильссон, покачнувшись, шагнул к нему от стены.

— Пантера, — сказал он, — ты неверно понимаешь происходящее.

— Нет! — неистово закричал архивариус, и его глаза покраснели и увлажнились. — Вы не можете, не имеете права этого от меня требовать. Революция — это единственное, что есть истина.

— Уймись, — сказала Карина Бьёрнлунд и дернула архивариуса за руку.

Он резким движением высвободил руку. В следующее мгновение он взмахнул кулаком и ударил министра культуры в лицо.

Кто-то закричал — может быть, министр, может быть, алкоголик, а может быть, и сама Анника. В следующий миг архивариус повернулся к Ёрану Нильссону и с силой толкнул его к стене с портретом Мао. Желтый Дракон упал на бетонный пол. Раздался треск ломающейся кости и шипящий звук выдавленного из легких воздуха.

— Вы — проклятые предатели!

Голос Блумберга сорвался. Архивариус собрался с силами, бросился к двери, рывком распахнул ее, выбежал наружу и изо всех сил захлопнул ее.

Язычок пламени дрогнул, но потом выровнялся, и тени на стене перестали плясать.

— Я истекаю кровью, — крикнула министр из-за компрессора. — Помогите мне!

Потом наступила тишина. В помещении сильно похолодало. Сквозь кирпичные стены Анника слышала проклятия архивариуса, уходившего в сторону железной дороги. Анника подошла к Ёрану Нильссону. Он лежал без сознания у стены, правая стопа была вывернута наружу под неестественным углом. Правая нога явно стала короче левой. Алкаш Юнгве, уже пьяный, покачиваясь, смотрел на своего вождя. От лица Юнгве отхлынула кровь, он был бледен и стучал зубами. Карина Бьёрнлунд пыталась встать, прижав руки к лицу. Между пальцами на шубу текла кровь.

— У меня сломана носовая кость, — причитала Карина. — Мне нужна экстренная помощь.

Она заплакала, но быстро умолкла, так как от плача ей стало еще хуже.

Анника подошла к министру и положила ей руку на плечо.

— Это не опасно, — сказала Анника и, отодвинув руку Карины, пощупала ей лицо. — Это лечится.

— Он не останется навсегда кривым?

Анника отошла от Карины и приблизилась к лежавшему на бетонном полу мужчине. От него действительно тошнотворно пахло, это был запах какой-то тяжелой болезни.

— Ёран, — громко позвала она. — Ёран Нильссон, вы меня слышите?

Не дожидаясь ответа, она наклонилась к Ёрану и достала оружие из кармана пальто. Револьвер был тяжелый и холодный как лед. Повернувшись спиной к остальным, она осторожно опустила револьвер в боковой карман полярной куртки. Она ничего не понимала в оружии, но уверила себя в том, что револьвер поставлен на предохранитель.

Желтый Дракон громко застонал, бледные веки дрогнули. Анника приложила руку к цементному полу, чтобы определить, насколько он холоден, и влажные кончики пальцев тотчас едва не примерзли к нему. Анника испуганно отдернула руку.

— Вам нельзя лежать, — сказала она Нильссону, — нужно встать. Можете встать на ноги?

Она обернулась к Карине Бьёрнлунд.

— Надо уходить отсюда, — сказала Анника. — Здесь хуже, чем в морозильнике. Поможете мне его вынести?

— Я тоже пострадала, — отрезала министр культуры. — Да и с какой стати я должна ему помогать? Он мне всегда только вредил. Разве Юнгве не может помочь?

Алкоголик сидел на полу, судорожно обнимая полупустую бутылку.

— Не усни здесь, — сказала ему Анника, чувствуя, что теряет чувство реальности, холодная комната душила, высасывала из легких воздух.

— Если бы ты знала, как я страдала все эти годы, — сказала Карина Бьёрнлунд из-за компрессора. — Ты не представляешь, каково это, ежедневно бояться, что все узнают, как я зналась с этими сумасшедшими. Но такова молодость, не правда ли? Придумываешь массу глупостей, общаешься не с теми людьми, ведь так?

Ёран Нильссон попытался сесть, но тут же снова опустился на бетонный пол, издав короткий вскрик.

— У меня что-то с бедром, наверное перелом, — прошептал он, и Анника сразу вспомнила, что бабушка сломала шейку бедра в ту зиму, когда было особенно много снега.

— Я пойду и приведу помощь, — сказала Анника и в следующий момент почувствовала, что Ёран Нильссон крепко ухватил ее за руку.

— Где Карина? — спросил он, водя по сторонам мутным взглядом.

— Она здесь, — тихо ответила Анника, испуганно отдернула руку, встала и подошла к министру культуры. — Он хочет говорить с вами.

— О чем? Нам не о чем с ним говорить.

У Карины Бьёрнлунд распух нос, говорила она сдавленно и с заметной гнусавостью. Она сделала несколько неуверенных шагов и подошла к Ёрану Нильссону, и Анника заметила, что из ноздрей Карины все еще обильно течет кровь. Лицо посинело и распухло от губ до глаз. Анника встретила взгляд Карины, прочла в нем то же смятение, какое испытывала сама, и почувствовала, что она здесь не одна. Она здесь не одна.

— Составьте ему компанию, — сказала Анника, и министр, поколебавшись, пошла к террористу, но когда она склонилась над ним, он испуганно вскрикнул.

— Не надо крови, — прохрипел он. — Уберите кровь.

В мозгу Анники что-то замкнуло. Вот лежит он, профессиональный убийца, садист, законченный террорист, и этот негодяй лепечет что-то, как малолетний плакса. Она подбежала к Нильссону и вцепилась ему в рукав пальто.

— Не выносишь вида крови, ты, дьявол? Но как ты чувствовал себя, когда убивал всех этих людей?

Ёран Нильссон запрокинул голову и закрыл глаза.

— Я солдат, — сказал он. — Мой долг сражаться, а не угождать важным персонам.

На глазах Анники закипели злые слезы.

— За что ты убил Маргит? — выдохнула она. — За что ты убил мальчика?

Он отрицательно покачал головой.

— Это не я, — прошептал он.

Анника подняла глаза на Карину Бьёрнлунд, которая, пошатываясь, стояла рядом.

— Он лжет, — сказала она. — Ясно, что это его рук дело.

— Я убиваю только врагов, но не друзей и невинных младенцев, — с трудом проговорил Ёран Нильссон.

Анника посмотрела на искаженное болью лицо этого человека, увидела его искренность и беспристрастность и вдруг поняла, что он говорит правду.

Не он убил их. Нет никаких оснований подозревать его в убийстве Бенни Экланда, Линуса Густафссона, Курта Сандстрема и Маргит Аксельссон.

Но кто же это сделал?

Она встряхнулась, потопала онемевшими ногами и, пошатываясь, пошла к двери.

Она была заперта. Намертво.

Анника вспомнила амбарный замок и ржавые петли. Озарение ударило ее как обухом по голове.

Ханс Блумберг их запер.

Она оказалась запертой в морозильнике вместе с тремя другими людьми, двое из которых были ранены, а третий мертвецки пьян.

Ханс Блумберг, подумала Анника. Неужели это он, неужели это возможно?

В следующий миг она мысленно снова была в туннеле, снова из потолка торчали какие-то трубы, снова она спиной чувствовала тяжесть динамита, а где-то поодаль плакала женщина, она хлюпала носом и жалобно выла. Анника знала, что это плачет министр культуры Карина Бьёрнлунд и что она, Анника Бенгтзон, здесь не одна, не одна.

Она отбросила мысли о туннеле и вернулась в окружавшую ее действительность. Отвлекаться нельзя, отвлечение — это смерть.

Здесь очень холодно, подумала она. Сколько времени можно продержаться в таком холоде?

Она постаралась успокоиться.

Ей самой опасность не грозит. В своем полярном обмундировании она может продержаться, если понадобится, до утра. На министре была шуба. С мужчинами все обстояло гораздо хуже.

Алкаш был уже практически без сознания. Едва ли он продержится больше часа. Террорист одет лучше, но он лежит на цементном полу, а это все равно что лежать на глыбе льда.

Выбираться отсюда надо немедленно, но как?

Мобильный телефон!

Из груди Анники вырвался короткий ликующий возглас. Она порылась в кармане куртки и извлекла телефон.

Нет связи.

Она поднесла телефон к свету стеаринового огарка, походила по углам. Бесполезно.

Сигнала не было. Чертов «Теле2»!

Она все же набрала 112. Никакого толку.

Без паники!

Думай.

У министра тоже есть телефон. Анника звонила ей всего пару часов назад.

— Ваш номер начинается на шесть, — сказала она Карине. — Это значит, что у вас «Телия». Посмотрите, может, она берется здесь.

— Что?

— Телефон! У вас есть мобильный. Я же недавно вам звонила.

— Ах да.

Министр неуверенно пошарила рукой в черной кожаной сумке, вытащила телефон, набрала пин-код, вздохнула и поднесла телефон к глазам.

— У меня нет сигнала, — удивленно сказала Карина Бьёрнлунд.

Анника прижала руки к лицу, чувствуя, как холод грызет щеки и нос.

Опасности нет, опасности нет, мысленно повторила она. Она же оповестила обо всем полицию. Сюда обязательно приедут.

Она внимательно посмотрела на министра. Лицо Карины представляло собой один синяк, она была подавлена и возмущена. Потом Анника взглянула на пьяницу. Губы его были темно-синего цвета, он дрожал от холода в своей тонкой курточке.

— Так, — сказала вслух Анника, попытавшись включить мозги. — Мы сидим где сидим. Может быть, здесь есть какой-нибудь войлок? Брезент, изолирующий материал?

— Куда пропал Хассе? — спросил вдруг Юнгве.

— Он нас запер? — спросила Карина Бьёрнлунд.

Дрожа от холода, Анника обошла домик. Ничего, кроме ржавых банок из-под пива, грязи и крысиного скелета.

— Он не мог запереть дверь, — сказала вдруг министр культуры, подошла к двери и тоже попыталась ее открыть. — Ключи были только у Ёрана.

— Надо было лишь замкнуть дужку висячего замка, — возразила Анника. — Что это вообще за строение?

Она ощупала стены, посмотрела на окна. Изнутри они были намертво заколочены большими гвоздями, снаружи закрыты стальными щитами.

— Этот домик построили в сороковые годы, — ответила Карина Бьёрнлунд. — Мой отец работал на железной дороге и часто водил меня сюда, когда я была ребенком.

— Для чего это строение предназначалось?

— Это компрессорная станция. Снег и лед с букс сдували сжатым воздухом. Потом, правда, построили новую компрессорную станцию, когда протянули новую ветку — чтобы возить руду. Как мы выберемся отсюда?

— Может быть, здесь остались какие-нибудь инструменты? — спросила Анника.

— Засели мы здесь надолго, — сказала Карина Бьёрнлунд. Опухшие глаза почти заплыли. — Господи, как же нам выбраться?

Мы не найдем здесь никаких инструментов, подумала Анника. Их давно уже забрали отсюда. Стены были отделаны монолитным бетоном, взломать дверь им не удастся.

— Мы должны двигаться, — сказала она, — должны согревать друг друга.

Она судорожно сглотнула, чувствуя, как подкрадывается паника.

Что будет, если полицейские не приедут?

Что, если Карлссон с центрального пункта просто забыл о ней?

Она отогнала мрачные мысли, подошла к дурно пахнущему человеку, лежавшему под портретом Мао. Террорист дышал поверхностно и хрипло. Из угла рта стекала струйка слюны.

— Ёран, — сказала Анника и склонилась над ним, стараясь не обращать внимания на запах. — Ёран Нильссон, вы меня слышите?

Она потрясла его за плечо. Человек вскинул голову и открыл глаза. Сознание его было явно помрачено. Нижняя губа сильно дрожала от холода.

— Я сильно замерз, — сказал он по-французски.

— Я поняла, — тихо ответила Анника на том же языке и обернулась к министру: — Карина, сядьте рядом с Ёраном, обнимите его и прикройте шубой.

Министр культуры в ужасе начала пятиться, пока не оказалась в углу за компрессором.

— Ни за что, — сказала она. — Ни за что в жизни. Он сделал мне слишком много плохого.

Анника посмотрела на лежавшего перед ней человека, на его восковую бледную кожу, дрожащие руки.

Может, надо дать ему спокойно умереть?

Может, это будет справедливо по отношению к нему?

Она отошла от Ёрана Нильссона и приблизилась к Юнгве, который сидел на полу, прислонившись спиной к стене.

— Юнгве? — окликнула она его. — Тебя зовут Юнгве?

Человек кивнул и засунул руки в рукава куртки, чтобы хоть немного их согреть.

— Иди сюда, — сказала Анника и расстегнула свою полярную куртку. — Иди и прижмись ко мне. Нам надо немного пройтись.

Человек энергично затряс головой и судорожно прижал к себе почти пустую бутылку.

— Ну, как знаешь, — сказала Анника, застегнула куртку и посмотрела на министра.

— У него есть оружие, — вспомнила Карина Бьёрнлунд. — Мы можем выстрелами сломать замок.

Анника отрицательно покачала головой:

— Дверь железная, пули от нее отрикошетируют и могут убить нас самих. Кроме того, мы должны вслепую попасть в замок.

— А окна?

— С окнами та же история.

Надо ли сказать Карине, что она звонила в полицию?

Неизвестно, как она отреагирует.

— Я знала, что здесь произойдет что-то неладное, — сказала Карина Бьёрнлунд и шмыгнула носом. — Эти Дикие Звери с самого начала были абсолютно никчемными. Мне надо было порвать с ними сразу, как только они откололись от коммунистов.

Министр культуры порылась в сумке, достала какую-то тряпку, похожую на футболку, и прижала ее к носу.

— Почему вы этого не сделали? — спросила Анника и посмотрела на пляшущую тень Карины на стене.

— Ты родилась в конце шестидесятых, — ответила Карина Бьёрнлунд и бросила быстрый взгляд на Аннику. — Вашему поколению трудно себе представить, что тогда творилось. Это было фантастическое время.

Анника медленно кивнула.

— Могу только догадываться, — сказала она. — Вы были молоды, а Ёран был вождем.

Министр энергично кивнула.

— Он был такой сильный и умный, — сказала она. — У него все получалось. Все девушки были от него без ума, все парни смотрели на него снизу вверх. Мне надо было уйти, когда его исключили. Это была глупость — остаться с ним после его затеи с Дикими Зверями.

На мгновение Карина погрузилась в воспоминания. Анника смотрела на нее трезвыми глазами, начиная понимать, что мучило эту женщину.

— Как получилось, что вы так и не остались вместе? — спросила Анника.

Министр подняла голову.

— Знаешь, — сказала она, — сама я не делала ничего. Ёран был педантичен, он всегда все продумывал до мелочей. Мы общались с помощью символов, на старом конспиративном языке, понятном любому, независимо от национальности, расы и языка.

— Во время встреч вы не вели никаких протоколов? — спросила Анника.

— Мало того, не было никаких писем, никаких телефонных переговоров. Вызов на встречу представлял собой рисунок желтого дракона. Через несколько дней мы получали комбинацию цифр — дату и время встречи. Например, 23–11–17. Это означало, что встреча состоится двадцать третьего ноября в семнадцать часов. То есть сегодня.

— У каждого из вас был свой символ?

Женщина кивнула, по-прежнему прижимая к носу футболку.

— Но на встречи нас вызывал только Дракон.

— Значит, в конце октября вы получили вызов. Он содержался в анонимном письме, пришедшем в департамент.

В глазах министра промелькнул сильнейший испуг.

— Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошло, что именно я получила. Потом меня вырвало.

— Но тем не менее вы пришли сюда, — сказала Анника.

— Ты не понимаешь, — прошептала Карина. — Не представляешь, в каком страхе я жила все эти годы. После Ф-21, после исчезновения Ёрана… И потом получить по почте предостережение…

Она спрятала лицо в футболку.

— Детский пальчик, — сказала Анника, и министр уставила на нее удивленный взгляд.

— Откуда ты знаешь?

— Я разговаривала с мужем Маргит Аксельссон, Тордом. Было ясно, что это язык символов.

Карина Бьёрнлунд кивнула.

Ёран Нильссон застонал и дернул левой ногой.

Анника и министр равнодушно оглянулись в его сторону.

— Он меня преследовал, — сказала Карина Бьёрнлунд. — Однажды вечером я увидела его стоящим возле моего дома в Книвсте. Через день я видела его в Упсале. Он прятался в какой-то лодке. В пятницу я получила еще одно письмо.

— Еще одно предостережение?

Министр на несколько секунд закрыла глаза.

— На листке была нарисована собака, а под ней был крест. Я догадалась, что это означает, но не смогла себе самой в этомпризнаться.

— В том, что убита Маргит?

Карина Бьёрнлунд кивнула.

— С ним я больше не общалась, но думала всю ночь, а утром позвонила Торду. Он рассказал мне, что Маргит убита, и я все поняла. Либо я прихожу, либо меня убивают. Я решила приехать.

Она посмотрела на Аннику и отняла футболку от носа.

— Если бы ты знала, как мне было страшно, — сказала она. — Как я мучилась. Каждый день, каждую ночь дрожать от страха, что кто-то может прийти… Это отравило всю мою жизнь.

Анника смотрела на эту облеченную немалой властью женщину в дорогой шубе, на девочку, восхищавшуюся двоюродной сестрой и потянувшейся за ней сначала в легкую атлетику, а потом в политику, смотрела на девушку, влюбленную в вождя, в харизматическую личность, но нашедшую в себе силы порвать с ним и сохранить свою жизненную позицию.

— Фактическое запрещение ТВ «Скандинавия», чтобы замести весь сор в угол, было вашей большой ошибкой, — сказала она.

Карина Бьёрнлунд посмотрела на Аннику так, словно не поняла услышанное. В компрессорной повисло тягостное напряженное молчание.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Карина.

— У меня есть письмо, полученное вами от Германа Веннергрена, и я знаю, почему вы изменили свои предложения.

Министр культуры тяжело поднялась и сделала три быстрых шага к Аннике. Опухшие глаза превратились в крошечные щелочки.

— Ты, ничтожная репортеришка, — раздельно произнесла она, повернувшись к Аннике вымазанным кровью лицом, — что ты, черт тебя возьми, о себе вообразила?

Анника, не дрогнув, выдержала взгляд налитых кровью глаз.

— Разве вам это не известно? — спросила она. — Мы уже беседовали с вами раньше. С тех пор прошло уже почти десять лет.

— Я не помню.

— Я звонила вам, чтобы получить комментарий относительно поездки Кристера Лундгрена в Таллин в ту ночь, когда убили Иосефину Лильеберг. Я тогда рассказала о том, что произошло с исчезнувшим архивом ИБ. Я утверждала, что правительство позволило шантажировать себя и в результате закрыло глаза на незаконный экспорт оружия. Я поставила перед вами вопросы, которые хотела задать министру внешней торговли. Но вы не пошли к нему, вы пошли к премьер-министру, разве не так?

Карина Бьёрнлунд побелела от слов Анники, уставившись на нее словно на привидение.

— Так это была ты? — сказала она.

— Вы воспользовались этой информацией, чтобы занять министерский пост, не так ли?

Министр культуры тяжело засопела, лицо ее обрело обычный цвет.

— Что ты себе позволяешь? Кто ты такая?! — заорала она. — За это я могу подать на тебя в суд!

— Я просто задала вопрос, — сказала Анника. — Что вы так разволновались?

— Я должна спокойно принимать такие грязные инсинуации? Ты хочешь сказать, что я позвонила в Харпсунд и заставила премьера ввести меня в Государственный совет?

— Ага, значит, вы достали его в Харпсунде? И как он отреагировал? Пришел в неописуемую ярость? Или он всегда такой практичный и рациональный, как о нем говорят?

Карина Бьёрнлунд замолчала, продолжая пристально смотреть на Аннику.

В следующий момент тишина разбилась вдребезги. Пустая бутылка вырвалась из рук Юнгве и упала на цементный пол, разлетевшись на тысячу осколков. Алкоголик сполз вниз по стенке и распростерся на полу.

Анника, забыв о министре культуры, подбежала к Юнгве.

— Эй! — крикнула она и легонько стукнула его по щеке рукой в лыжной рукавице. — Вставай!

Человек приоткрыл глаза.

— Что? — спросил он.

Анника распахнула куртку, схватила Юнгве за рукава и попыталась поднять с пола.

— Обопрись на меня, — сказала она, закутала пьяницу полами куртки и обхватила руками его спину.

Мужчина тяжело и влажно дышал Аннике в шею. Он был так худ, что куртку можно было застегнуть за его спиной.

— Ты можешь держаться на ногах? Нам надо походить.

— Даром тебе это не пройдет, — угрожающе произнесла министр культуры, но Анника не обратила на нее ни малейшего внимания, изо всех сил пытаясь оторвать от пола несчастного алкоголика, заставить его плясать в этом ледяном узилище.

— Кто ты? — спросила Анника Юнгве. — Лев или Тигр?

— Я Лев Свободы! — с пьяной удалью рявкнул Юнгве.

— А где Тигр?

— Не знаю, — засыпая, пробормотал алкаш.

— С самого начала было ясно, что он не придет. Он всегда был самым умным из нас, — сказала Карина.

Внезапно у стены зашевелился Ёран Нильссон, он попытался приподняться, дергая здоровой ногой, постарался отползти от стенки и, широко раскрыв побелевшие глаза, начал стягивать с себя пальто.

— Мне очень жарко, — произнес он по-французски и снова упал на пол.

— Оденьтесь! — крикнула ему Анника и попыталась подойти, но пьяница всем своим весом повис у нее на талии, не желая разжимать руки.

— Послушайте, Ёран, наденьте пальто.

Но человек неподвижно застыл на полу под портретом Мао. Ноги Ёрана Нильссона судорожно задергались, а потом движения их прекратились, как будто Ёран заснул. Грудная клетка едва заметно шевелилась под светлой льняной рубашкой.

— Вы должны ему помочь, — сказала Анника Карине. — Попробуйте хотя бы натянуть на него пальто.

Женщина яростно замотала головой, и в этот момент потух огонек свечи.

— Зажгите свечу, — сказала Анника, услышав нотки страха в собственном голосе.

— Она не зажжется, — ответила Карина. — Фитиль сгорел до конца.

В темноте холод казался еще более резким и сухим.

Анника широко раскрыла глаза, но не увидела ни зги. Она парила в ледяном пустом пространстве. Ее охватило чувство абсолютного, тотального одиночества. Ничто в мире не может быть хуже полной изоляции.

— Мы должны двигаться, — сказала она. — Карина, не стойте на месте.

Однако Анника услышала, как министр культуры опустилась на пол, из угла донеслись сдавленные рыдания. Женщина всхлипывала и шмыгала носом, а Анника с Юнгве двигались все медленнее и медленнее в этой ледяной темной морозилке. Анника держала дрожащего всем телом человека в объятиях, чувствуя, как тяжелеют его конечности. Он сползал все ниже, но руки его, окоченев, не разжимались, все сильнее обхватывая Аннику за пояс.

Ответственность за других, подумала Анника и вгляделась во тьму. Ей показалось, что в домике что-то изменилось.

Она явственно увидела перед собой нежные личики Эллен и Калле, ощутила их шелковистые теплые головки, их сладкий запах.

«Скоро, — подумала она, — скоро я вас увижу».

Министр культуры успокоилась. Рыдания стихли.

Тишина стала еще более тягостной, чем раньше.

Только через несколько секунд до Анники дошло, в чем дело.

Ёран Нильссон перестал дышать.

Эта мысль молнией промелькнула в ее мозгу, она ощутила сильное покалывание в пальцах, из груди рвался стон. Это паника.

Через секунду Юнгве тяжело обвис, ноги его подкосились, голова беспомощно упала на плечо Анники.

— Будь оно все проклято! — закричала Анника. — Не умирай! Помогите, кто-нибудь, помогите!

Она не могла больше удерживать повисшего на ней мужчину, он, словно куча тряпья, свалился к ее ногам и окончательно потерял сознание.

— Помогите! — во все горло закричала она. — Помогите нам, кто-нибудь!

— Никто нам не поможет, — сказала Карина Бьёрнлунд.

— Помогите! — отчаянно закричала Анника и бросилась туда, где, как она думала, находилась дверь, но наткнулась на компрессор и ушибла колено о ржавое железо. — Помогите!

Откуда-то сзади до слуха Анники донеслись голоса, и она на мгновение испугалась, что ее посетили какие-то новые ангелы. Снаружи что-то говорили и кричали, голоса были человеческие, а через секунду раздался сильный стук в дверь.

— Эй! — крикнул из-за двери мужской голос. — Есть здесь кто-нибудь?

Анника повернулась на месте и посмотрела в темноте туда, откуда слышался голос.

— Да! — закричала она и споткнулась о лежавшего у ее ног Юнгве. — Да! Мы здесь, внутри! Мы заперты, помогите нам.

— Нам придется разрезать замок, — ответил из-за двери человек. — Это может занять какое-то время. Сколько вас?

— Четверо, — ответила Анника, — но думаю, что один человек уже умер. Второй уснул, и я никак не могу его разбудить. Поторопитесь!

— Я сбегаю за инструментом и тотчас вернусь, — ответил голос, и тут не выдержала Карина Бьёрнлунд.

— Нет! — закричала министр. — Не уходите, мне надо выйти отсюда, немедленно!

В темноте Анника нашла лежавшего на полу Юнгве. Он дышал резкими, прерывистыми толчками. Анника положила его прямо, легла рядом, перекатила безвольно обмякшее тело на себя, обернула полами куртки и принялась баюкать, как ребенка.

— Не умирай, только не умирай, — шептала она.

Так продолжалось до тех пор, пока она не услышала, как снаружи автогеном режут замок. Потом дверь распахнулась, и в глаза больно ударил свет автомобильных фар.

— Возьмите сначала его, — сказала Анника. — Мне кажется, что он вот-вот умрет.

Невидимые руки подняли лежавшего на ней человека, положили на носилки, которые поднялись в воздух и исчезли из поля зрения Анники.

— Как вы себя чувствуете? Можете встать?

Анника прищурилась и разглядела на фоне яркого света силуэт рослого полицейского.

— Со мной все нормально, — сказала она и встала на ноги.

Инспектор Форсберг внимательно посмотрел на нее:

— Сейчас вас на некоторое время отвезут в больницу для осмотра, а потом мне хотелось бы поговорить с вами уже в участке.

Анника, внезапно потеряв дар речи, молча кивнула. Не говоря ни слова, она ткнула пальцем в ту сторону, где лежал Ёран Нильссон. Рука Анники заметно дрожала.

— Вы так замерзли, что слышно, как у вас стучат зубы, — сказал Форсберг.

— Мне кажется, что он умер, — прошептала Анника.

Вернувшиеся медики скорой помощи подошли к Ёрану Нильссону и занялись его пульсом и дыханием.

— Думаю, что у него сломано бедро, — сказала Анника. — И он очень болен. Он сам говорил, что скоро умрет.

Медики положили тело Ёрана на носилки и быстро вынесли его из компрессорной.

Из тени, опираясь на руку одного из медиков, вышла Карина Бьёрнлунд. Лицо ее распухло от слез, из носа продолжала сочиться кровь.

Анника всмотрелась в опухшие глаза Карины.

Оказавшись рядом с журналисткой, та остановилась и тихо прошептала — так, чтобы никто не услышал:

— Я все расскажу сама. Можешь забыть об эксклюзивности.

И министр культуры, тяжело переставляя ноги, пошла на полянку, к свету, полицейским автомобилям и машинам скорой помощи.

* * *
У Форсберга оказалась масса неотложных дел на втором этаже желто-коричневого здания полицейского управления. Аннике пришлось ждать. Оцепенев, она сидела на стуле для посетителей, погруженная в свои мысли, и вздрогнула, когда открылась дверь инспекторского кабинета.

— Прошу прощения за то, что пришлось ждать. Кофе без молока и сахара, — произнес полицейский и поставил перед Анникой кружку горячего кофе. Потом он обошел письменный стол и уселся с другой стороны на крутящийся стул.

Анника, обжигая ладони, обхватила кружку, подула на кофе и сделала осторожный глоток.

Кофе из автомата, самого низкого сорта.

— Это допрос? — поинтересовалась она и отодвинула кружку.

Форсберг в это время рылся в ящике стола и ответил, не подняв головы:

— Можно назвать это допросом свидетеля. Куда я его дел? А, вот он!

С этими словами Форсберг извлек из ящика маленький магнитофон и множество шнуров. Он выпрямился, посмотрел в глаза Анники и улыбнулся.

— Похоже, что вы действительно не очень замерзли, — сказал он, внимательно взглянув Аннике в глаза.

Она отвела взгляд.

— Нет, замерзла, — сказала она, — но я умею правильно одеваться. Как остальные?

— Рагнвальд умер, как вы и думали. Юнгве Густафссон лежит в реанимации с переохлаждением — температура тела ниже двадцати восьми градусов. Но он пришел в себя. Вы знаете, что он — отец Линуса Густафссона, убитого мальчика?

Анника посмотрела на полицейского. В горле у нее встал ком, мешавший говорить, и она лишь покачала головой:

— Что с Кариной Бьёрнлунд?

— На лицо положили пластырь, к пяткам приложили холод. Расскажите, что, собственно, произошло?

Он наклонился и включил магнитофон.

— Будем все делать по правилам? — поинтересовалась Анника.

Полицейский задумчиво смотрел на Аннику несколько секунд, а потом начал с ее паспортных данных.

— Допрос свидетеля Анники Бенгтзон, — заговорил он, — проживающей в доме номер тридцать два на Хантверкаргатан в Стокгольме. Место допроса — полицейское управление, беседа началась… — он посмотрел на часы, — в двадцать два часа пятнадцать минут. Как получилось, что вы оказались в заброшенной компрессорной близ металлургического комбината в Лулео сегодня вечером?

Анника откашлялась перед микрофоном, стоявшим на циркулярном письме Главного полицейского управления.

— Я хотела взять интервью у министра культуры Карины Бьёрнлунд, увидела ее в аэропорту Каллакс и последовала за ней.

Инспектор улыбнулся и посмотрел Аннике в глаза.

— Взять интервью? — спросил он. — На какую тему?

Она хотела улыбнуться в ответ, но у нее не хватило сил.

— Хотелось узнать подробности о дополнении к закону о библиотеках, — ответила Анника.

Форсберг задумчиво смотрел на Аннику несколько бесконечно долгих секунд, потом наклонился и выключил магнитофон.

— Может быть, лучше так? — спросил он и фривольно подмигнул.

Она кивнула и потянулась за кружкой кофе, решив еще раз попытать счастья.

— Что произошло? — спросил он.

— Произошло лишь то, о чем мы говорили с самого начала, — ответила Анника. Она еще раз отхлебнула из кружки, подавила гримасу отвращения и снова отодвинула кружку, на этот раз навсегда. — Все мои источники защищены законом. Вы же представляете орган государственной власти и нарушаете закон всякий раз, когда пытаетесь выяснить, что я знаю и откуда я почерпнула свои знания.

Улыбка сползла с лица инспектора.

— А мне надо провести расследование. Можете ли вы рассказать, зачем вообще приехали в Лулео?

— Я приехала по работе, — ответила Анника. — Я решила позвонить министру культуры и спросить ее о связи с Рагнвальдом. Во время разговора я поняла, что она находится в аэропорту Каллакс, и последовала за ней.

— Зачем?

— Она не захотела обсуждать этот вопрос по телефону, если можно так выразиться.

Он кивнул и что-то записал.

— И министр культуры шла пешком по лесу вдоль железнодорожного пути, а вы шли следом за ней?

Анника кивнула:

— Я доехала до Лёвскатан. Взятый мною напрокат автомобиль до сих пор стоит там.

Форсберг взял какую-то бумагу и принялся, поморщившись, ее читать.

— Передо мной рапорт, — сказал он, — где говорится, что человек, назвавшийся вашим именем, в семнадцать двенадцать позвонил в следственный отдел и сообщил, что разыскиваемый полицией преступник находится в неопределенном месте, в каком-то кирпичном строении около виадука. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Могу сказать, что парень на коммутаторе — не Эйнштейн, — сказала Анника и вдруг почувствовала, что продолжает мерзнуть, несмотря на все усилия медиков. — Я пыталась изо всех сил объяснить ему ситуацию, но, видимо, до него не дошло.

Инспектор снова перечитал рапорт.

— Звонившая, то есть вы, производила впечатление несобранного истеричного субъекта.

Анника посмотрела на свои красные, сухие, покрывшиеся цыпками руки и промолчала.

— Как вы смогли опознать Ёрана Нильссона?

Анника, не поднимая глаз, слегка пожала плечами:

— Карина называла его Ёраном, и я поняла, что они когда-то тесно общались друг с другом.

— Револьвер, который вы передали нам, он отдал вам добровольно?

— Я достала револьвер из его кармана, когда он без чувств упал на пол…

Ей вдруг стало невмоготу сидеть, она встала и нервно прошлась по маленькому кабинету.

— Я разбиралась в этой истории в течение нескольких недель, все сошлось. Вы поймали Ханса Блумберга?

— Нет, — ответил инспектор.

— Это он запер нас.

— Это я уже слышал, — сказал Форсберг. — Как и историю про Диких Зверей и про взрыв на базе Ф-21.

— Я могу уйти? Я страшно устала.

— Нам надо еще допросить вас о том, что происходило в компрессорной.

Она медленно повернулась и окинула полицейского долгим взглядом.

— Больше я ничего не помню, — сказала она.

— Детский лепет, — возразил инспектор. — Прежде чем уйти, вы должны рассказать все, что знаете.

— Я задержана? — спросила Анника. — Меня подозревают в каком-то преступлении?

— Естественно, нет.

— В таком случае, — сказала Анника, — я ухожу.

— Я приказываю остаться.

— Арестуйте меня, — сказала Анника и вышла за дверь.

* * *
Она взяла такси до Лёвскатан, чтобы забрать взятую напрокат машину, расплатилась по кредитной карте газеты. Эту привилегию она сохранила с тех пор, как добровольно отказалась от поста завотделом.

Такси уехало, а Анника осталась стоять среди бесконечного безлюдного пространства, прислушиваясь к могучему гулу металлургического завода.

За целый день она практически ни разу не вспомнила о Томасе. Один из медиков позвонил ему и сказал, что Анника госпитализирована для наблюдения в больницу города Лулео, что было не совсем правдой, потому что ее только осмотрели и отпустили, но Анника не стала возражать. Пусть он думает, что она больна.

Она осторожно вдохнула. Сухой холодный воздух царапал гортань, как наждачная бумага.

Внезапно она поняла, что изменился льющийся сверху свет. Анника подняла глаза к небу и увидела, что луну окутывает какое-то облако, а в следующий момент над головой вспыхнул фейерверк, какого она не видела никогда в жизни.

От одного края горизонта до другого по небу протянулась громадная полоса светло-синего света. Вселенная словно живописец взмахнула кистью, и по небу поплыли наслаивающиеся каскадом друг на друга, светящиеся разноцветные листы, покрывшие небосвод. Анника восхищенно смотрела на небо, широко раскрыв рот.

Розовые, белые, крутящиеся и завивающиеся сполохи света то загорались ярким пламенем, то гасли, сменяясь другими, расшвыривая в стороны звезды.

Северное сияние, подумала Анника, и в следующий момент небо раскололось на части.

Она едва не задохнулась и отступила назад, окруженная шипящим пространством.

Взрыв лилового света, охваченный зеленым полумесяцем, возник на небе, и цвета начали, щелкая и шипя, играть друг с другом в исполинскую игру.

Какой странный мир, подумала Анника: когда земля цепенеет от мороза, небо начинает петь и танцевать.

Она тихо рассмеялась: какой нежный и необычный звук!

И вообще, сегодня был замечательный день.

Она открыла машину, села за руль и вставила ключ в гнездо зажигания. Двигатель запротестовал, но в конце концов завелся. Анника нашла в бардачке щетку и вышла из машины. Обошла ее, счистив лед и иней со стекол, потом снова села за руль и включила дальний свет.

Лучи фар осветили гребень холма, за которым недавно исчезла Карина Бьёрнлунд. На горизонте Анника заметила угасавшее розовое сияние и вспомнила о трансформаторной будке и матросском вещмешке.

Это меньше километра отсюда, подумала она.

Анника включила первую передачу и медленно, скрежеща подшипниками, поехала по дороге, миновала щит с запрещением движения, проехала под линией электропередач и пустой парковки. Дорога становилась все уже, Анника осторожно ехала вперед; свет фар выхватывал из темноты замерзшие кусты и колючие сугробы.

Анника переключила коробку передач в нейтральное положение и поставила машину на ручной тормоз. Потом вышла из машины и направилась к трансформаторной будке.

На двери были видны ручка и пружинный замок. Анника осторожно взялась за холодную как лед металлическую ручку, повернула ее вниз и потянула на себя. Дверь открылась, и матросский мешок вывалился к ногам Анники.

Мешок оказался тяжелым и не таким компактным, каким казался, когда Ёран тащил его по земле.

Анника огляделась, почувствовав себя ночным вором. Свидетелями были только звезды и северное сияние.

Дыхание густым белым облаком окутывало голову, застилало глаза, мешало рассмотреть мешок, когда Анника присела рядом с ним.

Что бы это ни было, но это было наследство Рагнвальда, оставленное им своим детям. Он собрал их, чтобы зачитать завещание. Она развязала узел горловины, встала и расправила мешок.

Затаив дыхание, она заглянула в раскрытый мешок, но ничего не увидела. Тогда она запустила в него руку и вытащила картонную коробку с лекарствами и надписями на испанском языке. Она положила коробку на землю и снова сунула руку в мешок.

Баночка с большими желтыми таблетками.

В последние дни своей жизни Ёран Нильссон принимал много лекарств.

Упаковка слабительных средств.

Коробка с красно-белыми таблетками.

Она в последний раз сунула руку в мешок.

Пачка банкнот толщиной в пять сантиметров.

Она вытащила пачку из мешка. В тишине леса банкноты шуршали очень громко.

Евро. Купюры по сто евро.

Она снова огляделась. Небо сверкало, где-то вдалеке дышала домна номер два.

Сколько их?

Она сняла перчатки и провела пальцами по торцу пачки. Новенькие, неиспользованные хрустящие банкноты. Не меньше ста штук.

Сто купюр по сто евро.

Десять тысяч евро, почти сто тысяч крон.

Она надела перчатки, склонилась к мешку и нащупала еще две пачки.

Она завернула края мешка и, раскрыв рот и затаив дыхание, посмотрела внутрь.

Только пачки евро, сотни пачек.

Она ощупала мешок снаружи, попытавшись хотя бы приблизительно определить, сколько же в нем пачек.

Много. Невероятно много.

Аннику затошнило.

Наследие палача его детям.

Не раздумывая больше, она расправила мешок, побросала туда деньги и забросила мешок в багажник машины.


Прозрачные двери городской гостиницы со свистящим звуком разъехались в стороны. Анника вошла в вестибюль через арку, увенчанную хрустальными коронами, и прищурилась от яркого света.

— Мне кажется, что она как раз сейчас вошла в отель, — сказала в телефонную трубку девушка за стойкой. — Анника Бенгтзон?

Анника метнула быстрый взгляд на администратора.

— Это вы? Из «Квельспрессен»? Мы как раз говорили, что вы были здесь две недели назад. Я сейчас говорю с вашим шефом.

— С каким из них?

Девушка прижала трубку к уху.

— С Андерсом Шюманом! — крикнула она на весь вестибюль.

Анника поправила на плече сумку и подошла к стойке.

— Скажите, что я позвоню ему из номера. Сейчас я зарегистрируюсь.

Девушка замолкла на десять секунд.

— Он настаивает на том, чтобы поговорить с вами прямо сейчас.

Анника потянулась за трубкой.

— Что ты хочешь?

Главный редактор был тих и собран.

— Газетное телеграфное бюро только что разослало депешу о том, что полиция Лулео накрыла гнездо террористов, функционировавшее тридцать лет. В депеше сказано, что раскрыты участники террористического акта, взорвавшие самолет на базе Ф-21, что найден мертвым объявленный в международный розыск террорист и профессиональный убийца и что в настоящий момент идет охота за единственным террористом, который до сих пор остается на свободе.

Анника покосилась на девушку, являвшую собой воплощенное любопытство, повернулась к ней спиной и отошла от стойки, насколько позволял провод.

— Вот это да, — сказала она.

— Утверждают, что ты присутствовала при смерти этого профессионального убийцы и что была заперта в ловушку вместе с остальными террористами. Пишут также, что министр культуры Карина Бьёрнлунд была среди них. Что ты известила полицию, в результате чего она смогла взять всю банду.

Анника слушала, переминаясь с ноги на ногу.

— Надеюсь, что они взяли всех, — сказала она.

— Что ты собираешься делать до завтра?

Анника обернулась через плечо и покосилась на девушку за стойкой, увидела золотистый беджик, на котором было написано: Линда.

Линда перебирала на столе какие-то бумажки и изо всех сил делала вид, что не прислушивается к разговору.

— Естественно, ничего, — ответила Анника. — Мне нельзя заниматься терроризмом, это был твой недвусмысленный приказ. Мне остается только слушать и повиноваться.

— Да, да, — поспешно согласился шеф-редактор. — Но что ты пишешь? Мы уже освободили половину полос.

Анника стиснула зубы.

— Не будет ни одной строчки. Во всяком случае, в «Квельспрессен». У меня масса материала, но после того, как ты запретил мне заниматься этой темой, я, конечно, ничего не стану писать.

В трубке повисло изумленное молчание.

— Ты делаешь глупость, — сказал наконец Шюман. — Это большое недомыслие с твоей стороны.

— Я прошу прощения, — сказала она, — но кто усмотрел недомыслие во всей этой истории?

На линии наступило гулкое молчание. Анника понимала, что шеф-редактор сейчас изо всех сил борется со своим инстинктом, который побуждал его послать Аннику ко всем чертям и положить трубку, но Андерс не мог этого сделать, оголив всю колонку новостей.

— Я иду спать, — сказала Анника, не дождавшись реплики Шюмана. — Что еще ты хочешь мне сказать?

Андерс Шюман начал было что-то говорить, но потом передумал и замолчал; в трубке слышалось только его дыхание.

— У меня есть сегодня одна приятная новость, — сказал он, явно пытаясь наладить контакт.

Анника удержалась от презрительной колкости.

— Вот как? — сказала она.

— Я буду новым председателем объединения издателей газет.

— Мои поздравления.

— Думаю, тебя эта новость обрадует, — сказал он. — Кстати, почему ты не подходишь к мобильному телефону?

— Потому что он находился вне зоны действия сети. Доброй ночи.

Она протянула трубку Линде:

— Я могу зарегистрироваться?


Дверь лифта оказалась очень тяжелой, и Аннике пришлось налечь на нее всем телом, чтобы открыть. Споткнувшись, она вышла на четвертом этаже, устилавший холл толстый ковер скрадывал шаги.

Дома, подумала она, наконец-то я дома.

Номер бизнес-класса находился слева. Анника подтянулась, взяла себя в руки и пошла по коридору. Он мерно покачивался под ногами, и дважды, чтобы не упасть, Анника хваталась за стены.

Она нашла свой номер, вставила в щель карточку, дождалась сигнала и мигания зеленой лампочки.

В номере ее встретило тихое жужжание, узкая полоска света обрамляла задернутые гардины. Сейчас это ее надежное место на земле.

Анника закрыла дверь, которая захлопнулась с гладким металлическим щелчком, поставила на пол сумку и включила верхний свет.

На кровати сидел Ханс Блумберг.

Анника оцепенела, тело перестало повиноваться, горло перехватил спазм.

— Добрый вечер, барышня, — сказал архивариус и направил на Аннику пистолет.

Не веря своим глазам, она уставилась на незваного гостя, его серую кофту, добродушное лицо и изо всех сил постаралась заставить свой мозг работать.

— Как же долго тебя не было. Я жду уже целую вечность.

Анника отступила назад и схватилась за ручку двери.

Ханс Блумберг встал.

— Не вздумай этого делать, милашка, — сказал он. — У меня что-то сильно зачесался указательный палец.

Анника замерла и опустила руки.

— Я тебе верю, — сказала она звонким и тонким голосом. — До сих пор ты ни разу не колебался.

Он слегка смутился.

— Да, это правда, — сказал он. — Где деньги?

Анника ухватилась за стену, чтобы не упасть.

— Что?

— Где деньги, наследство Дракона?

Мозг лихорадочно заработал, мысли неслись, тесня и толкая друг друга, замелькали воспоминания, образы, чувства и беспощадные выводы.

— Почему ты думаешь, что вообще есть какие-то деньги, и почему я должна знать, где они находятся?

— Милый мой детектив-любитель, рыскающая в кустах Анника, если кто и знает, где деньги, так это ты.

С застывшей на губах улыбкой Ханс подошел ближе к Аннике, которая не отрываясь смотрела ему в лицо.

— За что? — спросила она. — За что ты убил всех этих людей?

Ханс Блумберг остановился, склонил голову набок.

— Это война, — сказал он. — Ты же журналистка, как ты могла об этом забыть? Война с терроризмом? Значит, это вооруженная, обоюдная борьба, или я не прав?

Он недовольно поморщился.

— Это не моя мысль, — сказал он, — но дело повернулось так, что уничтожение диктаторов и дутых авторитетов стало вполне законным и правомерность этого уничтожения оставлена на наше усмотрение.

Он взглянул на нее и снова улыбнулся:

— Как журналист, Анника, ты должна знать старую мудрость: копай то, на чем стоишь. Этот сюжет мы видим повсеместно. Зачем впадать в крайности, идя всего лишь за водой? То же самое касается дутых авторитетов. Зачем искать то, что не должно знать?

— И Бенни Экланд был именно из таких?

Ханс Блумберг сделал несколько шагов назад, сел на кровать и жестом предложил Аннике сесть за стол. Она подчинилась. Каждое движение давалось с таким трудом, словно воздух превратился в тяжелую вязкую жидкость. Куртку Анника сбросила на пол, рядом со стулом.

— Ты неправильно понимаешь ситуацию, — наставительно произнес архивариус. — Ханс Блумберг — это всего лишь прозвище. В действительности я — Черная Пантера и никогда не был никем иным.

Он многозначительно кивнул, чтобы придать вес своим словам. Анника лихорадочно пыталась найти какую-нибудь ниточку, какую-нибудь зацепку, чтобы открыть ему глаза.

— Это не совсем правда, — сказала она. — Ты пытался утвердиться в жизни и как Ханс Блумберг. Все эти статьи об областном совете, которые регулярно публиковались на двадцать второй странице, разве это не способ самоутверждения?

В глазах архивариуса вспыхнул гнев.

— Это был всего лишь фасад, которым я был вынужден прикрываться до возвращения Дракона. Он обещал вернуться, и его возвращение стало сигналом.

Он снова улыбнулся:

— Бенни стал интересоваться, как я попал в архив. Но я не полный простак, и в конце концов победил я.

Анника с трудом терпела сосущее чувство тошноты.

— Но за что ты убил мальчика?

Ханс Блумберг печально покачал головой:

— Очень неприятно, что его пришлось убрать, но на войне гибнут и гражданские лица.

— Ты убил его, потому что он мог тебя узнать? Ты был знаком с его семьей?

Ханс Блумберг не ответил, продолжая спокойно улыбаться.

— За что ты убил Курта Сандстрема? — спросила Анника, чувствуя сосущий страх под ложечкой и жаркое давление в мочевом пузыре.

— Он стал дутым авторитетом, предателем.

— Откуда ты его знаешь?

— Мы жили в Нюланде. Этот здоровый парень был нашим соседом. Мы вместе уехали в Упсалу и одновременно вступили в движение. Но Курт оказался слаб в вере и переметнулся на сторону капиталистов и вымогателей, вступил в крестьянское движение. Я дал ему шанс одуматься, но он сам выбрал свою судьбу.

Анника вцепилась в край стола.

— А Маргит Аксельссон?

Ханс Блумберг вздохнул и провел ладонью по лысине.

— Малышка Маргит, — сказал он, — как она хотела улучшить этот мир. Она всегда желала всем добра, но ее грех — громогласность и упрямство.

— И за это ты ее задушил?

— Она дезертировала.

Анника заерзала на стуле. Мочевой пузырь был готов лопнуть.

— Ты не можешь рассказать, — спросила она, — зачем вы взорвали самолет?

— Это был тест для Собаки, — ответил Ханс Блумберг. — Проверка верности.

— И она сделала то, что ей велели?

Блумберг погрузился в воспоминания.

— Она очень злилась на Волчицу за то, что та изменила движению, и была готова сделать все что угодно. Она была страшно разочарована в Волчице, а ты же сама знаешь, какими становятся в таких случаях девушки. Нашу звезду Карину всегда интересовало только одно: иметь то, чего нет у других.

— Но зачем в таком случае было давать объявление о помолвке?

Архивариус громко рассмеялся.

— Ты действительно повелась на это, — сказал он. — Это объявление я сфабриковал сам, чтобы ты попалась на крючок. И ты проглотила наживку, не так ли?

Он успокоился и многозначительно кивнул. Анника встала.

— Мне нужно в туалет, — сказала она.

Блумберг вскочил на ноги с неожиданной быстротой. С таким же проворством он в компрессорной набросился на министра культуры.

— Ни в коем случае.

— Тогда мне придется помочиться под себя.

Мужчина попятился и снова уселся на кровать:

— Иди, только без фокусов. Дверь оставь открытой.

Она подчинилась, побежала в туалет, спустила брюки, нижнее белье и трусы, села на унитаз. Струя била как водопад.

Анника посмотрела на себя в зеркало и прочла в своих глазах, что она должна делать.

Она умрет, если они останутся в номере. Ей надо каким-то образом выйти отсюда, даже если для этого придется увести за собой Блумберга.

— Кто такой Тигр? — спросила Анника, пряча за своей заинтересованностью созревшее решение.

В глазах архивариуса вспыхнул мрачный огонь, и он опустил взгляд на колени.

— Кеннет Ууситало, — ответил он. — Начальник отдела металлургического завода. Настоящий мошенник, продувная бестия. Активно работает в объединении предпринимателей, навязывает кабальные договоры странам третьего мира. К сожалению, он давно находится в отъезде.

Он судорожно облизнул губы.

Анника подошла к столу, оперлась ладонями об его край.

— Но, собственно говоря, и ты не лучше его. Тебе нужны только деньги Ёрана.

Блумберг соскочил с кровати с быстротой молнии, подбежал к Аннике и приставил пистолет к ее лбу.

— Все язвишь, — сказал он и снял пистолет с предохранителя, и Анника почувствовала, как страх сжимает мочевой пузырь, выдавливая из него оставшиеся капли.

— Удачи тебе с налоговой инспекцией, — прохрипела Анника пересохшими губами.

Он несколько секунд смотрел на нее, потом отвел оружие и направил ствол в потолок.

— И что же ты высмотрела?

— Я не вполне уверена, — сказала она, — но я видела, как Ёран Нильссон запихнул матросский мешок в трансформаторную будку, стоящую прямо у железнодорожных путей. Такое могло быть?

Она громко сглотнула. Архивариус изумленно вскинул брови.

— Ой-ой, — сказал он, — это действительно похоже на правду.

— Можно мне сесть?

Он отошел, держа Аннику на прицеле. У нее подломились колени, и она буквально рухнула на стул.

— Где точно находится эта будка?

Несколько секунд Анника молчала, отчаянно хватая ртом воздух.

— Она стоит недалеко от виадука, — сказала она. — Около нее растут молодые елки.

— Как ты ее обнаружила?

— Я шла за Кариной, спряталась за будкой и видела, как Ёран положил в нее мешок.

Архивариус подошел к ней, взял за голову и, дыша ей в лицо, пристально посмотрел в глаза.

— Кажется, все так, — сказал он. — Думаю, что ты говоришь правду. Одевайся.

Ханс Блумберг попятился к двери.

— Я держу пистолет на боевом взводе в кармане. Если ты попытаешься что-нибудь сделать, то в ад отправишься не только ты, но и девушка за стойкой. Мы договорились?

Анника кивнула и натянула на себя полярную куртку.

Они вышли из номера. Пол качался под ногами Анники, стены и потолок рушились на голову. В лифте он стоял совсем рядом, упираясь плечом в ее грудь.

— Откуда ты узнал, где я остановилась? — спросила она, глядя ему в глаза.

— Это мне сказал твой любезный шеф, кажется, его фамилия Янссон.

Лифт резко остановился на первом этаже.

— Я пойду у тебя за спиной, — сказал архивариус. — Если ты добрая женщина, то дай шанс девочке за стойкой стать взрослой.

Он прижался к ней еще теснее, и обе его руки скользнули в карманы куртки Анники.

Анника ударом ноги распахнула дверь.

Блумберг извлек из карманов Анники обе руки. В одной он держал мобильный телефон.

— Спокойствие, можешь мило улыбнуться, — шепнул он ей на ухо.

Они вышли в вестибюль. Портье Линда шла с кухни с трубкой радиотелефона в руке и оживленно с кем-то говорила. Увидев Аннику и Блумберга, она приветливо им улыбнулась.

«Позвони в полицию, — мысленно приказала девушке Анника и уставилась на нее огненным взглядом. — Позвони в полицию! Позвони в полицию!»

Но администратор лишь помахала им рукой и скрылась в комнате за стойкой вместе с телефоном.

— Выходим, — прошептал Ханс Блумберг.

В голову ударил сильный холод; Анника почувствовала, что в спину ей уперлось дуло пистолета.

— Теперь направо, — сказал архивариус, и Анника свернула направо и, пошатываясь, пошла по тротуару. Они миновали ее взятый напрокат автомобиль с миллионами Рагнвальда в багажнике. Ханс Блумберг крепко взял ее под руку и подвел к старому «пассату», припаркованному возле книжного магазина.

— Машина не заперта, садись.

Анника подчинилась. Машина была холодна как лед. Архивариус обошел автомобиль и сел за руль.

— Где ты ее украл? — спросила Анника.

— На Порсене, — ответил Ханс Блумберг и, соединив проводки, включил зажигание.

Они выехали к набережной и поехали к металлургическому заводу.

Анника уже в третий раз за сегодняшний день ехала в промышленную зону Лёвскатан.

— Как ты проник в мой номер? — спросила она и посмотрела в зеркало заднего вида; где-то вдалеке она заметила приближающийся свет.

Архивариус коротко хохотнул.

— Это мое маленькое хобби, — сказал он. — Могу взломать любой замок. Что еще тебя интересует?

Она задумалась, прикрыла глаза и сглотнула:

— Почему ты каждый раз менял способ убийства?

Он пожал плечами, сбросил газ и въехал на узкую дорогу, где стоял щит, запрещавший движение. Вытянув шею, Блумберг стал пристально вглядываться сквозь ветровое стекло.

— Хотел проверить себя, — сказал он. — В тренировочном лагере в Мельдерстейне, летом 1969 года, Дракон назначил меня своим заместителем по военной части. Я должен был руководить вооруженной борьбой. Мы целое лето изучали различные способы убийства и умерщвления. Все прошедшие годы я совершенствовался в этом искусстве. Далеко нам еще ехать?

— До виадука, — ответила Анника и снова взглянула в зеркало заднего вида. Свет стал ближе. — Маргит Аксельссон получила предостережение после того, как Дракон исчез. Ты тоже что-то получил?

Архивариус от души расхохотался:

— Дорогая моя, это я рассылал предупреждения. Каждый получил свое предупреждение.

— Откуда взялись детские пальчики?

— Какой-то мальчонка попал под машину. Она сбила его насмерть, — ответил Ханс Блумберг. — Я пробрался в морг и отрезал его пальцы. Но ты не волнуйся, он от этого нисколько не страдал.

Она отвернулась к окну и молчала, пока снова не обрела дар речи.

— Но почему ты начал убивать только теперь? — спросила она и посмотрела на архивариуса. — Почему ты так долго ждал?

Он повернул к ней улыбающееся лицо.

— Ты плохо слушаешь, — сказал он. — Революция на пороге. Она должна была начаться после возвращения Дракона. Он обещал это, когда уезжал, и вот теперь он вернулся.

— Ёран Нильссон мертв.

Ханс Блумберг пожал плечами.

— Да-да, — сказал он и вздохнул. — Все дутые авторитеты рано или поздно умирают.

Он сбросил газ, перевел коробку передач в нейтральное положение и взялся за ручной тормоз. Машина продолжала двигаться на холостом ходу. Архивариус повернулся к Аннике и окинул ее серьезным и задумчивым взглядом:

— Дракон обещал вернуться, и я знал, что это правда. Я ждал его все эти годы. Конечно, я был сильно разочарован, но в конечном итоге я все-таки выиграл.

— Ты сам в это веришь? — спросила Анника.

В ответ он ударил ее ладонью по лицу.

— Теперь мы пойдем к будке, — сказал он, наклонился над Анникой, открыл правую дверь и положил руку Аннике на живот.

Она сбросила его руку и резко оглянулась.

Еще не время.

Потом она посмотрела на будку и протянула руку в ее направлении:

— Там.

— Открой ее.

Они медленно пошли к трансформатору. Ноги Анники с каждым шагом все больше и больше наливались свинцом.

«У меня ничего не получится, — подумала она. — Надо, чтобы я не смогла справиться с дверью».

Она прислушалась, уловила неторопливо приближавшийся глухой гул.

Она взялась за ручку двери, попыталась повернуть ручку вниз. Ручка не поддалась. Тогда Анника налегла на нее обеими руками, уперлась ногами в снег и застонала от натуги. Ручка не поддавалась.

— Я не могу ее открыть, — сказала Анника и отпустила ручку.

Теперь свет локомотивного прожектора был совсем близко, грохот колес на стыках слышался вполне явственно, смешиваясь с гулом металлургического завода. Скорее, скорее, скорее.

Раздраженный Ханс Блумберг шагнул вперед:

— Ну-ка, отойди в сторону.

Он взял пистолет в правую руку, левой взялся за ручку двери, надавил на нее и повернул. Дверь открылась. Глаза архивариуса широко раскрылись, когда он принялся вглядываться в темное пространство внутри будки. В этот момент Анника сбросила с себя тяжелую куртку и побежала.

Она бросилась к железнодорожному полотну, выбежала на обледенелые шпалы, чувствуя свинцовую тяжесть в голеностопах. Она принялась кричать, чтобы слышать себя.

Мимо левого уха просвистела пуля, потом еще одна, а спустя мгновение Анника оказалась в море света от локомотивного прожектора. Громко крича, Анника бросилась наперерез составу с рудой, перебежав полотно буквально в нескольких метрах перед гигантским локомотивом. Машинист включил гудок, но поздно — Анника уже успела проскочить перед ним. Она рухнула на насыпь, а тепловоз прогрохотал мимо, таща за собой нескончаемый состав тяжело груженных вагонов. Эти вагоны образовали километровую стену между ней и Хансом Блумбергом.

Но она поднялась и продолжала бежать, бежать, бежать — к красному фонарю, горевшему над домной номер два, она вскарабкалась вверх по крутому склону, перебралась через громадную гору угля. Горло резало и жгло, как огнем. Внизу виднелся железнодорожный круг, а вдалеке светилась вывеска над воротами:

Западная проходная.

24 ноября, вторник

Томас положил на стол вечерние газеты, снял пальто, повесил его на плечики и шагнул к двери. Вешая пальто на привинченный к ней крючок, он оглянулся. С первой страницы «Квельспрессен» на него смотрело серьезное лицо Анники. Это был посвященный ей номер — как было после ночи в туннеле, но теперь Анника выглядела старше и взгляд был печальнее.

«Корреспондент „Квельспрессен“ РАЗОБЛАЧИЛА БАНДУ ТЕРРОРИСТОВ», — кричал заголовок первой полосы. С сильно бьющимся сердцем Томас вернулся к столу и провел пальцами по лицу Анники.

Его жена, мать его детей — она единственная на всем свете, и не только для него.

Он развернул газету. Статьи о том, как журналистское расследование Анники привело к раскрытию группы норботтенских террористов, занимали почти весь номер.

Над текстом шестой иседьмой страниц с новостными колонками красовалась фотография ночного пейзажа, сделанная с воздуха над Боттенвикеном. На фотографии был виден человек, бегущий по льду в круге яркого света. Подпись гласила: «Ночная охота за террористом у моря — серийного убийцу выследили с вертолета с помощью прибора ночного видения».

В длинной статье говорилось о том, как один человек из Лулео убил по меньшей мере четырех человек в течение последних двух недель. Журналистка Анника Бенгтзон подняла тревогу у Западной проходной ССАБ, полиция оцепила район Лёвскатан, но преступнику удалось бежать по льду Боттенвикена. По счастью, полиция была оснащена вертолетом с прибором ночного видения, с помощью которого несколько дней тому назад был найден пропавший трехлетний ребенок. Томас нервно пробежал глазами текст и принялся листать газету.

Потом следовал пространный рассказ о том, как Анника оказалась запертой в заброшенной компрессорной станции возле металлургического завода вместе с частью террористов из группы «Дикие Звери». Говорилось в статье также и о том, как ей до этого удалось предупредить полицию о намечавшейся сходке, о том, как она спасла жизнь инвалиду Юнгве Густафссону, согревая его теплом собственного тела.

Прочитав это предложение, Томас почувствовал укол внизу живота, судорожно сглотнул и, пропуская текст, стал рассматривать фотографии.

Красивый снимок: Анника на работе, в окружении коллег по редакции.

Ниже фотография маленького кирпичного домика в окрестностях Лулео.

Там его жена могла умереть.

Он нервно провел рукой по волосам и ослабил узел галстука.

Аннике удалось уйти от убийцы, перебежав железнодорожную ветку прямо перед составом с рудой, потом она пробежала около километра до завода и подняла тревогу у Западной проходной. Статью написал корреспондент Патрик Нильссон. Он же взял интервью у Анники, в котором она сказала, что отлично себя чувствует и очень рада, что все осталось позади.

Томас перевел дух. Нет, она все же не в своем уме. О чем она, вообще, думала? Как могла она подвергнуть себя такой опасности, имея детей и мужа?

С ней надо поговорить. Дальше так продолжаться не может.

Следующие страницы были посвящены министру культуры Карине Бьёрнлунд и ее рассказу о том, как она оказалась в маоистской группе «Дикие Звери» в конце шестидесятых годов. После того как Карина покинула группу, она сползла на путь насилия, о чем министр очень сожалеет. Карина Бьёрнлунд попыталась в своем рассказе описать дух того времени, стремление к справедливости и свободе. Жаль, что это стремление вышло из-под контроля и стало неуправляемым. Премьер-министр одобрил рассказ Карины Бьёрнлунд и заявил, что она может рассчитывать на его поддержку.

На развороте была напечатана правда о взрыве на военно-воздушной базе Ф-21. Только что пойманный террорист признался, что это он бросил в емкость с остатками горючего армейский капсюль-детонатор, что и привело к взрыву.

Он пробежал глазами по тексту, потом прочел преамбулу и подписи под фотографиями.

Следующий разворот повествовал о профессиональном убийце Рагнвальде, легендарном террористе из ЭТА, которого в течение тридцати лет безуспешно разыскивали полиция и спецслужбы всего мира. Этот человек насмерть замерз в компрессорной, а Анника и остальные могли только беспомощно смотреть, как он умирал.

Здесь же была помещена старая нечеткая фотография молодого темноволосого человека с нежными чертами лица.

Потом снова пошли статьи об Аннике, воспоминания о ее работе и заслугах. Такие же публикации были после событий в туннеле, но теперь та ночь упоминалась как часть прошлых подвигов.

Томас положил ладонь на фотографию Анники и закрыл глаза.

Ему показалось, что от снимка исходит мягкое тепло.

«Ты со мной», — подумал он.

В следующую секунду зазвонил телефон, и Томас, улыбаясь, взял трубку.

— Мне нужно с тобой встретиться, — сказала София Гренборг и расплакалась. — Случилось нечто ужасное. Я сейчас к тебе зайду.

На мгновение он проникся ее паникой, горло сжалось. Перед глазами стояли террористы, профессиональные убийцы, насмерть замерзшие люди.

Потом до него вдруг дошло, что неприятности Софии не имеют ничего общего с ужасами, пережитыми Анникой. Он откашлялся, посмотрел на часы и стал лихорадочно искать повод уклониться от встречи.

— Через четверть часа начнется заседание комиссии, — сказал он и покраснел от собственной лжи.

— Я приду через пять минут.

Он положил трубку и застыл, сидя на стуле. В голове стоял какой-то неясный шум.

В пятницу она радовалась, как птичка, какой-то анкете «Мира областных советов». Она ответила на вопрос о том, что бы она хотела получить на Рождество.

— Я ответила, что тебя, — прошептала она и поцеловала его в ухо.

Теперь он смотрел на первую страницу «Квельспрессен», одной из самых крупных скандинавских газет, на портрет своей серьезной жены, которая разоблачила банду террористов. Она меняла мир, пока он и его коллеги пытались виртуально засунуть его в какие-то административные рамки. Она делала дело, а они пускали дымовую завесу.

Снова зазвонил телефон. Звонили с вахты.

— К тебе посетительница.

Томас встал и посмотрел в окно на заиндевелый и промерзший церковный двор внизу. Он повел плечами, стараясь сбросить груз безрадостных мыслей, липких, неприятных чувств и свинцовой тяжести.

Через секунду в кабинет, споткнувшись о порог, влетела София Гренборг с красными от слез глазами и распухшим носом. Томас поспешил к ней и помог снять пальто.

— Я не понимаю, что происходит, — всхлипнула она и достала из сумочки носовой платок. — Не понимаю, какой бес в них вселился.

Он погладил ее по щеке и попытался улыбнуться:

— Что случилось?

Она опустилась на стул и отняла платок от лица.

— Руководство хочет перевести меня в другой отдел. — Она судорожно вздохнула. — Секретарем в отдел безопасности дорожного движения.

София подняла голову, плечи ее затряслись, она несколько раз растерянно переступила ногами и в отчаянии согнулась пополам.

— София, — сказал он, — милая, любимая…

Она затихла, подняла голову и посмотрела на Томаса. Взгляд ее был исполнен неподдельного отчаяния.

— Как я тянула эту лямку, — сказала она. — Пять лет я вкладывала все мои силы в эту работу. Как же они могли так меня унизить?

— Ты уверена, что это не повышение? — сказал он, сел на стол и положил руку на спину Софии.

— Повышение?! — воскликнула она. — Я готовлю дополнение к важному проекту, и тут вдруг, вне всяких ожиданий, меня прогоняют с места и ссылают в какую-то жалкую контору в Кисте.

Томас погладил женщину по плечам, склонился к ее волосам, вдохнул головокружительный яблочный аромат.

— Чем они мотивируют свое решение?

София снова заплакала. Томас встал и плотно закрыл дверь.

— Милая, — сказал он и, склонившись над ней, нежно откинул ей волосы с лица. — Расскажи, что произошло.

Она собралась с духом и вытерла нос.

— Мы попробуем что-нибудь сделать, — сказал он, — рассказывай.

— Меня вызвали к руководству, — сказала она. — Я обрадовалась, думала, что меня включат в группу по подготовке конгресса или в какую-нибудь комиссию, а вместо этого…

— Но за что? — спросил Томас.

Она горестно покачала головой:

— Они сказали, что ввиду слияния с вами нам предстоит реорганизация, и поэтому меня переводят на другую должность. Томас, я ничего не понимаю. Что происходит?

Он поцеловал ее в лоб, погладил по волосам и посмотрел на часы.

— Милая, понимаешь, — сказал он, — мне пора на совещание, и к тому же у меня нет никаких связей в объединении областных советов…

Слова повисли в воздухе. Широко раскрыв глаза, София снизу вверх посмотрела на Томаса:

— Неужели у тебя нет ниточки, за которую можно дернуть?

Он потрепал ее по щеке:

— Конечно, я в любом случае попытаюсь что-нибудь сделать. Вот увидишь, все так или иначе устроится.

— Ты уверен? — спросила она и встала.

Он пошел за ней, вдыхая яблочный аромат.

— Абсолютно уверен, — ответил Томас, подавая ей пальто.

Она осторожно поцеловала его в губы и повернулась, чтобы он одел ее.

— Не хочешь прийти сегодня вечером? — прошептала она, уткнувшись ему в грудь. — Я могу приготовить что-нибудь итальянское.

Пот выступил у Томаса между лопатками.

— Нет, сегодня я не смогу, — торопливо сказал он. — Сегодня возвращается жена. Ты не читала газету?

— Что? — спросила она, вскинув на Томаса потускневшие глаза. — Какую газету?

Томас отошел к столу, взял с него «Квельспрессен». С первой страницы смотрели невидящие темные глаза Анники.

— «Разоблачила банду террористов», — вслух прочитала София, и на лице ее отразилась смесь изумления и недоверия. — Кем работает твоя жена?

Отвечая, Томас не отрывал глаз от портрета.

— Раньше она заведовала в «Квельспрессен» отделом криминальной хроники, но эта работа отрывала ее от семьи. Теперь она ведет журналистские расследования, копается в злоупотреблениях власти и в политических скандалах. Этими террористами она занималась несколько последних недель.

Он положил газету на стол портретом вверх, и, неожиданно для себя, услышал в своем голосе нотки гордости.

— Она должна была вернуться вчера, но из-за случившегося задержалась и прилетит только сегодня во второй половине дня.

— Да-да, — сказала София. — Я, конечно, понимаю, что сегодня вечером ты сильно занят.

Она ушла, не сказав больше ни слова, а Томас, к большому собственному удивлению, вдруг понял, что не испытывает ничего, кроме облегчения.


Взгляд Анники покоился на проносившемся за окном аэроэкспресса пейзаже. Промерзшие станции, сады за низенькими заборами крестьянских усадеб — все это проносилось мимо, сливаясь в сплошную полосу, и Анника не следила за ними взглядом. Глаза ее были неподвижны, как камни.

Ночь пролетела незаметно. Анника взвешивала и анализировала, структурировала и сводила в систему разные факты и аргументы.

Статья была готова. Она была записана в блокноте, оставалось только ее распечатать.

Это она сделает дома, подумала Анника. Она подразумевала при этом не какое-то определенное место или здание, а нечто совсем другое.

Она закрыла глаза и подытожила выводы.

Первое. Текст должен быть опубликован.

Второе. Квартира на Хантверкаргатан была ее жилищем на протяжении последних десяти лет. Это не означало, однако, что там она у себя дома. Томасу никогда не нравилось жить в центре города, так что для него это будет большим облегчением.

Но речь идет о том, чтобы выиграть, подумала она. Это означает, что она, Анника, должна быть сильнее. У соперницы не должно остаться ни единого шанса. Она никогда не станет альтернативой. В любом случае Томас окажется в проигрыше.

Во внутреннем кармане куртки завибрировал телефон. Анника вытащила его и увидела, что ей звонит К. со своего личного номера.

— Мои поздравления, — сказал вместо приветствия комиссар Государственного комитета по убийствам.

— По поводу? — спросила Анника.

— Я слышал, что вы получили назад свой мобильный телефон.

Она устало улыбнулась:

— Ваши юные коллеги из Лулео старались вовсю. Телефон был в кармане брюк у Ханса Блумберга, когда его поймали на льду. Чем могу быть полезна?

— Я тут обдумываю одно дело, — ответил К. — Речь идет о деньгах.

— О каких деньгах? — удивилась Анника.

— О деньгах Рагнвальда. О мешке с евро.

Анника посмотрела на серо-стальной индустриальный пейзаж, проносившийся за окном со скоростью сто шестьдесят километров в час.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала она.

— Как ты их нашла?

Анника закрыла глаза. Поезд сделал поворот, и ее вдавило в кресло.

— Я прогуливалась в свободное от работы время и наткнулась на оброненный кем-то мешок с пачками купюр. Я отнесла деньги в полицию, где их оформили как находку. Что еще вас интересует?

— Это заработок Рагнвальда, — сказал комиссар. — Всю свою сознательную жизнь он получал деньги за убийства, но не тратил ни одного франка на свои удобства. Наверное, поэтому его так и не удалось поймать. Деньги он хранил в банковской ячейке своего друга — врача из Бильбао. Они были взяты из ячейки месяц назад.

Анника снова посмотрела в окно.

— Вот как, — притворно удивилась Анника. — Мне интересно, куда они делись.

— Неужели он их обронил? Прямо в трансформаторной будке?

— Вопрос темный, и никто в мире не знает этого наверняка.

Полицейский озадаченно помолчал.

— Ты знаешь, сколько там было?

— Думаю, миллионов двенадцать.

— Почти четырнадцать. Сто двадцать восемь миллионов крон.

— Ого.

— Пока никто не заявил своих прав на эти деньги. Если их собственник не отыщется в течение шести месяцев, то они достаются нашедшему.

— Но? — спросила Анника.

— Но заключается в том, — сказал полицейский комиссар, — что государственный прокурор подозревает, что эти деньги добыты преступным путем, а в таких случаях деньги конфискуются в казну.

— Закон суров, — сказала Анника.

— Подожди, я еще не договорил. Если вы не будете претендовать на эти деньги, то прокурор выделит вам обычную долю нашедшего клад — десять процентов.

В вагоне и мире наступила необычайная, мертвая тишина. Анника посмотрела, как мимо пронеслись торговый центр и питомник.

— Это не шутка? — спросила она.

— Нет, но вам придется полгодика потерпеть. Потом эти деньги — ваши.

Она быстро прикинула в уме, споткнувшись на нулях.

— Что будет, если объявится претендент?

— Претенденту придется описать предмет претензии, описать место, где были найдены деньги, рассказать, где находится это место, и, естественно, рассказать о том, как эти деньги к нему попали. Вы теряете голову от денег?

— Не особенно, — ответила Анника. — Чувствую неудобство, только когда их нет.

— Это правильно.

— Кстати, — спросила Анника и взяла с соседнего места газету, — кто сказал, что Блумберг взорвал самолет на базе Ф-21?

— Он сам в этом признался, а что? У вас есть другие сведения?

Анника представила себе Торда Аксельссона, всю жизнь мучившегося от бремени страшной тайны.

— Нет-нет, — торопливо ответила она, — мне просто интересно, что и как там на самом деле происходило…

— Гм, — усмехнулся К. и положил трубку.

Анника продолжала неподвижно сидеть, взвешивая на ладони замолчавший телефон.

Двенадцать и восемь десятых миллиона.

Почти тринадцать миллионов крон.

Тринадцать.

Миллионов.

Через полгода.

Кто-нибудь предъявит права на эти деньги? Кто может это сделать? Кто сможет описать, что находилось в мешке, и место его находки?

Рагнвальд и она. Больше некому.

Да и кто осмелится поднять руку и сказать: деньги убийцы мои?

Тринадцать миллионов крон.

Она набрала номер Анны Снапхане.

— Как тебе квартирка на Артиллерийской улице?

Анна сонно вздохнула:

— Который теперь час?

— Уже четверть. Стильная ли квартира?

— Чистая порнуха. Я это поняла еще на лестничной клетке.

— Оставь на нее заявку. Я одолжу тебе четыре миллиона. Я нашла кучу денег.

— Подожди, я сбегаю в туалет…

Анника услышала, как Анна со стуком положила трубку на стол где-то в Лидингё, посмотрела в окно и увидела, что поезд летит уже мимо каменных фасадов центральной части города, запруженных улиц, пропитанных выхлопными газами и охваченных людской суетой.

— Через три минуты наш поезд прибывает на Центральный вокзал Стокгольма, — объявил механический голос.

Анника натянула на плечи свою полярную куртку.

— Так что ты говоришь? — спросила Анна в трубку. — Ты нашла кучу денег?

— Я не собираюсь сообщать об этом на доске объявлений, но в середине лета я получу груду миллионов как долю найденного клада. Можешь взять из них четыре и переехать в Эстермальм.

Она прикусила язык, оглянулась, не услышал ли кто, сколько денег она должна получить.

В трубке раздался шорох.

— По-моему, ты не в своем уме.

Поезд замедлил ход, рельсы разбежались, расходясь к платформам.

— Ладно, — сказала Анника. — Тогда эту квартиру куплю я, а ты будешь у меня ее снимать.

— Слушай, — вспылила Анна, — на это я никогда не пойду.

Анника встала и вскинула сумку на плечо.

— Ты не читала сегодняшних газет?

— Нет, я проснулась от твоего звонка.

— В «Квельспрессен» написано, что Карина Бьёрнлунд не собирается уходить со своего поста и останется министром.

— И что?

— Это неправда, — сказала Анника, едва не упав от толчка, с которым остановился поезд. — Завтра она уйдет в отставку.

— Что-что? Почему?

— Извини, но мне надо бежать…

Она отключилась, соскочила с подножки на платформу и пошла вдоль перрона на выход к Королевскому мосту. Было холодно, но не так, как в Лулео, и Анника нетерпеливо вдохнула порцию бодрящего холода. Сумка била по спине, по сухому перрону можно было идти не боясь поскользнуться.

У нее масса дел — надо написать статью, переслать ее Шюману и вовремя забрать детей. Надо что-нибудь испечь и взять напрокат фильм, который они вместе посмотрят, пока будут ждать папу. Для затравки, пожалуй, хватит немного чипсов и бутылки кока-колы. Обед надо сготовить из первого, второго и третьего, да еще с настоящим соусом бернёз.

Она пересекла Королевский мост и пошла по улице Флеминга. Ангелы в голове молчали. Их пространство заняли реальные мысли, и это было для Анники настоящим отдохновением.

Может быть, ангелы исчезли навсегда.

Или они просто затаились до времени и ждут своего часа.

Самое главное — это иметь такое место, которое можешь назвать домом, подумала она.


Томас сошел с подножки автобуса перед подъездом, поднял голову и окинул взглядом фасад.

Во всех окнах его квартиры горел свет, на подоконнике была видна рождественская звезда, светились все рожки люстры в гостиной. От этого света Томасу стало тепло на душе.

Как хорошо снова оказаться дома.

Он как на крыльях взлетел вверх по лестнице и нажал кнопку звонка, прежде чем открыть дверь ключом, чтобы сразу встретить детей. Из-за двери на площадке уже слышался их радостный крик:

— Папа!

Они бросились к нему на шею, принялись показывать свои рисунки, наперебой рассказывать об экскурсии, о чудесном фильме, который они только что посмотрели, о том, что мама купила чипсы и кока-колу, что Эллен резала салат, а Калле пек закрутки со сливочным кремом на десерт.

Он повесил куртку на вешалку, поставил портфель, ослабил узел галстука и вошел на кухню.

Анника жарила антрекоты. За неимением вытяжки, она приоткрыла окно.

— Как хорошо, что ты пришел, — сказала она. — Как раз к обеду.

Он подошел к ней, обнял за плечи и поцеловал в шею, прижавшись к ее крепким широким бедрам, обхватил руками за талию.

— Тебе надо быть осторожнее, — прошептал он. — Разве ты не понимаешь, как дорога нам?

Анника обернулась, посмотрела Томасу в глаза и нежно поцеловала.

— Зато у меня есть хорошая новость. Она тебя успокоит, — сказала она. — Садись.

Он сел за накрытый стол, налил себе немного минеральной воды и потянулся за утренней газетой.

— Я нашла один дом, — сказала Анника и поставила сковородку с антрекотами на фигурную подставку. — В Юрсхольме. Новостройка, всего за шесть миллионов девятьсот тысяч.

Он недоуменно посмотрел на жену, на ее раскрасневшиеся щеки.

— Что? — спросил он.

— С видом на море, — продолжала Анника, — так что теперь ты снова сможешь каждый день его видеть. Дом на Винтервиксвеген. Знаешь, где это? Большой зимний сад, дубовый паркет во всех комнатах, открытая планировка между кухней и столовой, мозаика цвета морской волны в обеих ванных комнатах, четыре спальни.

Глаза Анники горели, во взгляде появилось что-то темное и мутное, и Томас вдруг почувствовал страшный холод в спине.

— И как мы заключим договор? — спросил он, взял из корзинки кусок хлеба, откусил и принялся машинально жевать.

— Эллен и Калле, прошу к столу! — крикнула Анника, подойдя к двери, потом подошла к столу и села напротив мужа. — Я нашла кучу денег и получу из них очень приличную долю.

Томас отнял хлеб от губ и воззрился на жену:

— И сколько это будет?

Она, улыбаясь и не мигая, смотрела ему в глаза:

— Семь миллионов.

Он перестал жевать и наморщил лоб:

— Так что ты нашла?

— Мешок с деньгами.

— С деньгами?

Она снова улыбнулась и кивнула.

— Ты не шутишь? — Он положил хлеб на стол. — Это правда?

— Мне надо уйти. После обеда я поеду в редакцию, — сказала она и положила себе вареной картошки. — Вернусь довольно поздно.

— Нет, так не пойдет, — сказал он. — Я буду тебя ждать.

Анника наклонилась вперед и погладила Томаса по волосам и щеке.

— Не надо меня ждать, — сказала она.

— Семь миллионов, — изумленно произнес Томас. — Где же ты их нашла?

В кухню вбежали дети и заспорили, кто сядет ближе к маме.

— Я все расскажу тебе позже, — сказала Анника, многозначительно посмотрев в сторону детей.

— Тогда у нас действительно есть реальная возможность купить квартиру, — сказал он.

Анника встала, чтобы взять соус, а Томаса охватило головокружительное ощущение какой-то иной, непостижимой, реальности. Анника — маленькая зеленая женщина с другой планеты. В ней нет ничего мягкого, податливого или уступчивого. Это она его жесткая сердцевина, его надежная опора. Ее почти невозможно сломить, она — как праматерь, но если она исчезнет, то вместе с ней исчезнет целый мир.

Мысль ударила его как током.

Такой, как Анника, нет больше нигде в мире.

Это прозрение сжало горло, и Томас ощутил странное томление, которое, наверное, и есть счастье.

* * *
Анника сидела перед кабинетом Андерса Шюмана, всем телом ощущая слабость и упадок. Она медленно скользнула взглядом вдоль стен длинного коридора подвального этажа. До ее слуха доносился приглушенный шум редакции. Дневная смена ушла домой, а вечерняя, бодро гудя, только приступала к работе. Мигающие светильники в коридоре отбрасывали пляшущие пятна света на пол.

Это ее рабочее место, то место, где она чувствует себя как дома.

— Можешь войти, — сказала одетая в пальто секретарша Шюмана, выходя из своего отсека и запирая дверь.

Анника, дрожа, встала, вошла в кабинет шеф-редактора и аккуратно закрыла дверь.

Шеф-редактор сидел за столом и читал какую-то бумагу. Лицо его было багровым, шея блестела от пота.

Неловко шагая, она подошла к столу и заглянула в бумагу. Естественно, это была ее статья. Она села на стул, выпрямила спину и застыла.

— Чем ты занимаешься? — спросил он, не отрываясь от листа и стараясь всем своим видом показать презрение.

Она посмотрела на него, продолжая испытывать слабость и безмерную усталость.

— Я написала статью, которая завтра должна быть в газете, — сказала она бесцветным голосом.

Шюман взял со стола ручку и постучал ею о лист со статьей.

— Возможно, для тебя это будет новостью, но пока я отвечаю за выпуск газеты, — сказал он. — Это я решаю, что будет опубликовано в ней, а что — нет.

Анника с трудом проглотила слюну.

— И?..

— И я говорю: нет, — ответил он.

Аннике потребовалось большое усилие, чтобы не измениться в лице.

— Тогда я пойду в другую газету.

— Ты не сможешь этого сделать, — сказал Андерс Шюман.

— Смогу, несомненно смогу, — торопливо возразила Анника. — «Рабочий» не испугается. В пятидесятые годы они публиковали статьи Вильгельма Муберга о загнивании судебной системы, так что они возьмут и мою статью.

— Я запрещаю тебе это делать.

— Право на свободу выражения, — сказала Анника. — Ты когда-нибудь об этом слышал? О свободе слова, о демократии? Если мой основной заказчик, газета «Квельспрессен», отказывается печатать написанную мной статью, то я имею право обратиться в другую газету.

Она почувствовала, как удары сердца отдаются в ушах, физически ощутила, как атмосфера наполняется сомнениями и отчужденностью Шюмана. Несколько секунд оба молчали.

— Сегодня у меня был очень неприятный разговор, — сказал он наконец. — Кто такая София Гренборг?

Пол разверзся под ногами Анники, она тяжело задышала, чувствуя, как с лица схлынула кровь.

— В чем дело? — спросила она.

— Откуда ты ее знаешь?

— Это… коллега моего мужа.

— Ага, — произнес Шюман, в глазах его сверкнул недобрый огонек. — Она сотрудничает с твоим мужем. И насколько тесно?

В голове завертелся вихрь мыслей, но Анника сумела взять себя в руки.

— Она позвонила сюда? — спросила Анника, слыша, как срывается ее голос.

— Нет, — ответил Шюман, — не она. Позвонил ее шеф из объединения областных советов. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Во рту у Анники пересохло, она смогла лишь отрицательно покачать головой.

— Мне сказали, что ты позвонила в несколько отделов объединения и наговорила много разных вещей об этой женщине. Это правда?

Анника с трудом перевела дыхание.

— Я получила кое-какие намеки, — сказала она.

Андерс Шюман кивнул, опустил взгляд на стол и побарабанил по нему ручкой.

— Хорошо, — сказал он. — Ты получила какие-то зыбкие сведения о том, что эта женщина уклоняется от уплаты налогов, является правым экстремистом и растратчицей казенных средств?

Анника крепко ухватилась за подлокотники стула. Разговор явно принимал неожиданный оборот.

Она кивнула.

— Насколько тесно твой муж с ней сотрудничает?

— Насколько я знаю, не особенно тесно. Они просто входят в одну рабочую группу.

— Задерживаются после рабочего дня? Он стал поздно возвращаться домой?

Анника вытянула шею.

— Иногда да.

В комнате снова наступила тягостная густая тишина. Анника судорожно сглотнула.

— В объединении областных советов раскопали всю твою подноготную, — медленно и раздельно произнес шеф-редактор. — Они поняли, что все это всего лишь клевета. Правда, они все же уволили эту женщину. И знаешь почему?

Анника смотрела на Шюмана в полном смятении и недоумении. Эту бабу уволили? Она получила пинок под зад? Она исчезла?

— Весной должно состояться их слияние с объединением общин, — сказал шеф-редактор, и в голосе его прозвучали ледяные нотки. — Они любой ценой хотят избежать клеветнической кампании в «Квельспрессен», и именно теперь малейшее недоверие к объединению может испортить результат напряженной четырехлетней работы.

Шеф-редактор не мог больше спокойно сидеть на стуле. Он встал, прошелся по кабинету, потом приблизился к Аннике и склонился над ней.

— Ты думаешь, я ничего не понимаю? — сказал он. — Она стала слишком близка с твоим мужем, не так ли? Насколько близка? Они трахались в твоей постели?

Анника зажала ладонями уши и закрыла глаза.

— Замолчи! — крикнула она.

— Как ты посмела это сделать?! — закричал он ей в лицо. — Как ты могла использовать свое служебное положение в газете для своих чертовых целей?

Анника опустила руки и открыла глаза.

— И это все, что ты можешь сказать? — глухо спросила она.

Лицо Шюмана исказилось от гнева и негодования. Он впился взглядом в глаза Анники, словно ища в них объяснения.

— Ты никуда не пойдешь со своей статьей, — решительно произнес он, выпрямился и направился к столу. — Как только статья покинет пределы редакции, я пойду в полицию и напишу на тебя заявление.

Мозг Анники взорвался, она вскочила и так посмотрела на Шюмана, что он отпрянул.

— Очень хорошо, — хрипло сказала Анника. — Но ты ничего и никогда не сможешь мне сделать. Знаешь почему? Потому что я права. Я не могу проиграть.

Шюман опешил.

— Что ты говоришь? — язвительно сказал он, овладев собой. — Но что ты скажешь мужу, когда полиция арестует тебя за злостную клевету и злоупотребление служебным положением? Как он отреагирует, когда узнает, за что уволили эту женщину? Кто будет заботиться о твоих детях? И что ты будешь делать с работой? Неужели ты не понимаешь, что не сможешь остаться здесь, если твою статью опубликуют в «Рабочем»?

В крови Анники бушевал адреналин, она метнула в Шюмана гневный взгляд, обежала вокруг стола и встала перед шеф-редактором.

— Но что будешь делать ты? — тихо спросила она. — Неужели ты думаешь, что сможешь усидеть в этом кресле, если я расскажу, как все происходило в действительности, включая твои угрозы уничтожить меня за отчаянную попытку сохранить мою семью и мой брак? Ты воображаешь, что тебе будут доверять после того, как ты зарубил статью, разоблачающую невиданное в наше время злоупотребление властью в средствах массовой информации? Что будет, когда все узнают, как ты использовал не опубликованные в газете сведения о целях министра для того, чтобы уничтожить конкурирующее СМИ? Что станется с объединением издателей газет? Или ты полагаешь, что после всего этого сможешь остаться на посту его председателя? Ты конченый человек, Шюман. Возможно, я упаду, но ты упадешь еще больнее.

Он изумленно смотрел на Аннику, и она ответила ему пылающим взглядом в глаза.

В них шевельнулось что-то темное и бездонное, вожделение и честолюбие, пафос бессовестного и могучего альянса, чистое и отчетливое осознание, сформированное годами работы и жизненного опыта. В голове шеф — редактора роились проблемы и мысли, но пути их не были прямыми. Они плыли по извилистому фарватеру, но путь их тем не менее подчинялся железной логике.

Андерс Шюман был практик до мозга костей. Он сделает все, что нужно, для того, чтобы и он сам, и его подопечные вышли из трудного положения, по возможности без больших потерь.

Анника вдруг улыбнулась.

— Да и что произойдет, если мы займемся этим делом? — тихо спросила она, изо всех сил стараясь скрыть сомнение.

Взгляд Шюмана стал более спокойным и осмысленным.

— «Квельспрессен» утвердит себя как последний оплот свободы слова, — сказала она, — на корню придушит всякую болтовню о нашем праве на существование. Только мы будем стоять на страже правды и демократии. Без нас наступит эпоха варварства.

— Пустое, — возразил Шюман.

— Все зависит от того, как мы представим материал, — ответила Анника. — Нам поверят, если мы будем верить сами себе.

Он тяжело опустился в кресло, потянулся за бутылкой минеральной воды, сделал глоток и исподлобья взглянул на Аннику.

— Ты блефуешь, — сказал он и поставил бутылку на стол. — Ты не сможешь нанести газете такой непоправимый вред.

Анника на мгновение задумалась.

— Раньше бы не смогла, — сказала она, — но теперь сделаю это не задумываясь.

— Ты сошла с ума, — сказал Шюман.

Анника села на край стола, поставила локти на колени, сомкнула руки под подбородком и подалась вперед.

— Знаешь, — сказала она тихо, — может быть, ты и прав, но знаем об этом только мы с тобой. Если же ты попытаешься воспрепятствовать моей публикации на том основании, что я душевно нездорова, то этим еще больше себе навредишь.

Он задумчиво покачал головой.

— Если я решусь на это дело, то грянет такой гром, — сказал он едва слышным голосом.

— Ты не представляешь, насколько ты ошибаешься, — сказала Анника. — Если мы как следует позаботимся об этом деле, то никто и никогда не сковырнет тебя с этого кресла. Ты станешь непотопляемым.

Он смотрел на нее глазами, в бездне которых плясали сплетающиеся и борющиеся друг с другом тени.

— Думай, — сказала она, прищурив глаза. — Мы скажем все как было, расскажем всю историю о том, как мы узнали, что Карина Бьёрнлунд была когда-то членом террористической организации, как я рассказала об этом тебе, а ты рассказал председателю совета директоров, а тот отправил письмо на электронную почту министра с требованием встречи. У меня есть номер этого сообщения. Мы расскажем, как он использовал это знание — твое и мое, для того, чтобы надавить на Государственный совет и заставить его изменить правительственные предложения и раздавить телевизионный канал, угрожавший финансовым интересам семьи. Если мы откроем правду, невзирая на все угрозы, то никто не посмеет выбить у тебя из-под ног скамейку, ты останешься ответственным издателем и достойным кандидатом на пост председателя объединения издателей газет, потому что не отказался от своей ответственности, несмотря на давление и угрозы.

— Из этого ничего не выйдет, — тихо сказал он.

Анника слабо улыбнулась.

— Выйдет, — сказала она, — и знаешь почему? Потому что это правда.

— Эта правда не стоит такого риска, — возразил Шюман.

— Если это так, — сказала Анника, — что тогда вообще чего-то стоит? Кто тогда мы? Получатели акций семьи или защитники демократии?

— Не все так просто, — сказал он.

— Ты ошибаешься. На самом деле все именно так просто.

Она встала, подняла с пола сумку и вскинула ее на плечо.

— Ну, я пошла, — сказала она.

— Но это же всего-навсего какой-то паршивый американский коммерческий канал! — воскликнул Шюман.

— Это совершенно не важно, — ответила она.

Шюман сгорбился и съежился, как шарик, из которого выпустили воздух.

— Постой, — сказал он и поднял руку. — Не уходи. Ты говорила все это серьезно?

Она покачнулась:

— Да.

Свинцовое молчание окутало Аннику с головы до ног, огромное, тяжелое, темное. Она остановилась на полпути к двери и смотрела на Шюмана, на лице которого отражалась борьба сомнения и решимости.

— Семья изымет весь тираж, — сказал он наконец.

— Это так, — согласилась Анника.

— Следовательно, не должно быть никакой утечки.

— Совершенно справедливо, — поддакнула она.

— Значит, этот материал мы не можем доверить редакции.

Она ничего не сказала в ответ, но поняла, что Шюман принял окончательное решение.

— Всю работу надо сделать здесь, — продолжал шеф-редактор. — Это значит, что ее выполним ты и я. Ты сможешь отредактировать материал?

— Думаю, что вполне сносно.

Он прикрыл веки и на несколько секунд прижал ладони к глазам.

— О скольких страницах идет речь?

Анника ощутила, как ее охватывает волна блаженного облегчения, смывающая с души камни и колючки и вселяющая уверенность.

— Четыре разворота, — сказала она. — Плюс одна колонка и передовица.

Шюман задумался на бесконечно долгую минуту, а потом произнес:

— Я позвоню в типографию и скажу, чтобы они не занимали половину новостного блока.

— Сколько места займет материал? — спросила Анника.

— Надо считать две печатные пластины, — сказал Шюман. — Это восемь полос.

— Есть в типографии люди, умеющие молчать?

— Боб. Он штампует пластины. Ты сильно торопишься?

Она поставила сумку на пол:

— Нет, не особенно.

Анника заглянула в глаза шеф-редактора. Теперь она видела в них лишь предельную сосредоточенность, решимость и целеустремленность. Тени перестали плясать — они выстроились в ряд и приготовились к маршу.

— Нам предстоит долгая ночь, — сказал он.

— Я знаю, — ответила Анника.

Примечания

1

Розенбад — дворец в Стокгольме (построен в 1902 году), резиденция премьер-министра.

(обратно)

2

От немецкого Silberbielke — серебряное дитя.

(обратно)

Оглавление

  • Пролог
  • 10 ноября, вторник
  • 11 ноября, среда
  • 12 ноября, четверг
  • 13 ноября, пятница
  • 14 ноября, суббота
  • 16 ноября, понедельник
  • 17 ноября, вторник
  • 18 ноября, среда
  • 19 ноября, четверг
  • 20 ноября, пятница
  • 22 ноября, воскресенье
  • 23 ноября, понедельник
  • 24 ноября, вторник
  • *** Примечания ***