Собиратель автографов [Зэди Смит] (fb2) читать онлайн

Зэди Смит Собиратель автографов

Моим замечательным братьям Бену и Люку, а также моему другу Адаму Андрузеру, который знает меру и цену шутке

Право, в действительности, в отличие от моих писем, концы с концами так хорошо не сходятся. Жизнь — штука гораздо более сложная, нежели самая хитроумная китайская головоломка.

Из письма Франца Кафки к отцу

Я всегда буду воображать, что Кларк Гейбл — мой отец.

Мэрилин Монро^[1]

ПРОЛОГ

Зохар^[2]. Схватка борцов

Он любил пофантазировать. Будто с ним что-то случилось и он оказался в центре внимания других людей. Причем это были не абстрактные мечтания. Алекс Ли Тандем вряд ли понимал толком, что такое абстракция, — ему едва исполнилось двенадцать.

Вот в его воображении возникает море, пляж и сам он, барахтающийся в волнах, где-то у горизонта… Любой другой мальчишка тут же подумал бы о страшной киношной акуле, подплывающей снизу… Но Алекс сразу представил спасателя на берегу. Этот загорелый скучающий американец скрестил руки на груди и иногда лениво бросает взгляд на буйки. Но он и глазом не моргнул, видя судорожно взмахивающего руками мальчишку. Вместо того чтобы броситься на помощь, спасатель вовсе отвернулся от моря. Его занимает совсем другое. Вчера где-то тут загорали молодые немки в откровенных купальниках… У него пересохло в горле, и он купил колы у продавца, торгующего вразнос.

В этот момент ужасные акульи челюсти сомкнулись на правом боку Алекса.

А спасатель начал как бы между прочим приближаться к симпатяшке Тане.

Акула, не выпуская жертвы, описала в воде кровавый полукруг.

Спасатель завел разговор с неказистым спутником девушки. Весь он так и сочился елеем, стараясь произвести благоприятное впечатление.

Хрустнули позвонки.

— Смотрите! Тюлень! — Таня спутала отчаянно взметнувшуюся вверх руку Алекса с блестящей ластой.

Но на поверхности моря уже ничего не было. Птица пролетела? Самолет блеснул крылом? Или правда тюлень?

Нет, это он, Алекс Ли, пошел ко дну. Такие картины рисовало его воображение. Да и что он в жизни видел? Опыта у него было — кот наплакал. Насмотрелся телика, вот и воображал себя, как и все его сверстники, персонажем не то боевика, не то сериала.

ЯХВЕ

А в этот самый момент он сидел в машине своего отца — они уехали из дома на целый день. Над ними гудел самолет — так низко, что казалось, вот-вот заденет крытые гофрированным железом заводские корпуса неподалеку. Машина застряла в пробке на шоссе, возле аэропорта. Справа от Алекса сидел за рулем его отец, он же самый лучший друг, Ли Джин. Хлобысь! Это два его приятеля, забавы ради, полоснули Алекса по спине эластичным шнуром для связывания багажа. Он подался вперед, уклоняясь от новых ударов, и слегка высунул пухлую руку из окошка, словно подавая знак кому-то невидимому.

Здрасте пожалуйста! Его начали хлестать ветки облезлых февральских деревьев у обочины. В ответ он подставил ладонь ветру, и тут же к его большому пальцу пластырем прилепился мокрый лист.

— Дром, дром — смеходром. Дром, дром — спортодром.

Они едут смотреть борьбу. Ожидается нешуточный поединок. Да и вообще это дело невиданное. Обычно Алекса из дома никакими пряниками не выманишь. Сидит сиднем у телика дни напролет или помогает чем может отцу-врачу. Слоняется по приемной, наблюдает, кто да что, а Ли Джин в это время принимает больных в небольшом кабинетике за белой дверью. Еще Алекс любит сесть где-нибудь в укромном уголке и решать кроссворды или просматривать комиксы. Уединение всегда было ему по душе. Больные в ожидании приема озабочены своими проблемами и не обращают внимания на мальчишку, который между тем наблюдает за ними и про себя ставит диагноз. Конечно, межпальцевый грибок, грудную жабу или еще какой-нибудь серьезный недуг ему не распознать. При виде человека помоложе он мысленно изрекает: ОРЗ, а зрелым дамам выносит приговор: климакс. Никому до него дела нет. А ему это представляется чем-то вроде телешоу. Только в последний год на него начали посматривать с любопытством. Да и как иначе: он заметно подрос, округлился в бедрах, словно женщина, а лицо у него болезненного, землистого цвета. Его глаза-щелки за стеклами очков кажутся еще уже — ни дать ни взять китаец. Детство куда-то улетучилось, раз и навсегда. Окружающие стали проявлять к нему интерес. То и дело кто-то из взрослых брал его за плечо и принимался задавать идиотские вопросы. Как только ему стукнуло двенадцать, все вдруг повадились высказывать разные мнения и учить его жизни: дескать, надо ему побольше бывать на свежем воздухе, да неплохо бы поиграть в футбол или еще каким спортом заняться, побегать-попрыгать, как бегали-прыгали да румянец нагуливали они сами в какие-то незапамятные времена. Скоро до него доберутся, понимал Алекс. Куда-нибудь повезут — увиливай не увиливай.

Тремя днями раньше между его родителями состоялся разговор, которого он не слышал, так как в это время спал в соседней комнате, на самом краешке кровати, и ему снились разные моря-океаны и скалистые берега.

Его мать Сара сонно приподнялась на локте, дождалась, когда пролетит самолет, и сказала:

— Послушай, Ли, надо бы что-то придумать в субботу для Алекса. Вместо того чтобы он слонялся здесь день-деньской… Только не пойми меня превратно…

Она умолкла, не находя нужных слов, и тому были свои причины. Отца и сына связывала крепкая дружба, и Сара частенько ощущала себя рядом с ними третьей лишней. А теперь Алексу исполнилось двенадцать, и он все чаще слышал от матери поучения: «Вставай и иди. Иди в мир. Ты сам не заметишь, как жизнь поведет тебя за собой, затянет в свой водоворот»…

Ли Джин (вообще-то, его звали Ли Цзинь, но это было в другой жизни) приоткрыл глаза и простонал. Чего она опять начиталась? Каких-то книг вроде «Сделай себя сам»? С какой стати ей взбрело в голову будить его ни свет ни заря?

У него заболела голова. Было два часа ночи. Ему захотелось кричать от возмущения, подняться с постели и в чем есть потопать в гостиную. Сара уже давно так его пилила. А у него не было ни сил, ни времени, чтобы постоять за себя. Современная жизнь с ее семейными перебранками, уличными потасовками, пьяными драками в барах казалась ему чем-то далеким и зыбким. На все эти дела, на такое самоутверждение нужно время, а у Ли Джина времени не оставалось. И он не рискнул вступать в спор с женой. У него просто не было для этого сил. И он давно с удивлением понял, что вся эта свистопляска куда-то ушла из его жизни, а вместе с ней, как песок сквозь пальцы, ушла и почти вся его большая, огромная любовь. И теперь он уронил голову на подушку и поплотнее прижался к жене, что означало согласие, а для нее было редким подарком. Больше того, он поцеловал кончики ее пальцев и положил свою голову, с пульсирующими на висках жилками, ей на руку.

ЯХВЕ

Над их головой снова летел самолет, и Алекс Ли задумался о том, как они выглядят с высоты трех километров. Он ехал с отцом смотреть борьбу. Вместе с ними в машине сидели два его добрых знакомца — Марк Рубинфайн и Адам Якобс. Рубинфайна — ему исполнилось пятнадцать — звали по фамилии все, включая его собственную мать. Его отец работал бухгалтером у Ли Джина. Помимо высокого роста, крепких плеч и румянца на щеках Марк обладал решительным взглядом, и весь его вид словно говорил: меня задешево не купишь. Ли Джину он не очень нравился. Даже совсем не нравился. Но когда поездка на борьбу обсуждалась у них за обедом, за столом оказался старший Рубинфайн, а потому его сын сейчас сидел в машине вместе с ними.

Тринадцатилетний Адам, наоборот, всем был по душе. У него имелись небольшие проблемы с лишним весом, откуда, возможно, происходило его обаяние. Он был черным как смоль, с густыми курчавыми волосами и глазами столь темными, что они терялись на фоне его лица. Приятели познакомились несколько лет назад, но учились они в разных школах, да и большими друзьями их назвать было нельзя. Впервые встретились в хедере, школе при местной синагоге, куда все трое ходили по воскресеньям.

Ли Джина беспокоила нынешняя поездка. Однако пока все шло хорошо, мальчишки рта не закрывали. Но о чем они болтают? Он, Ли Джин, не знал этих компьютерных программ, не слышал этих песен, не видел этих фильмов. Казалось, его сын жил какой-то своей жизнью, к которой он, Ли Джин, прикасался лишь раз в году, под Рождество, когда они ходили по магазинам и он покупал Алексу разную блестящую дребедень, через которую и звучала эта музыка, просматривались эти фильмы.

— Нет, ты послушай! — Алекс стукнул по перчаточному ящику. — Я правда говорю об эпизоде из «Возвращения домой», когда Келлас узнает о его… ну… скрытых возможностях, таинственной мощи.

— «Возвращение домой»? И вовсе не оттуда этот эпизод, — возразил Адам. — Совсем из другого места вся эта таинственная мощь.

— Хватит колотить по ящику, — вмешался Ли Джин.

— Еще раз вам говорю, — вздохнул Рубинфайн, выковыривая пальцем серу из ушей, — оба вы чушь несете.

Окна в машине от их дыхания запотели. Ли Джин включил приемник, и ему в уши ударила громкая музыка, голова заболела. Алекс принялся рисовать пальцем треугольнички на запотевшем стекле. Адам, казалось, едва умещался на своем сиденье. У Рубинфайна ни с того ни с сего началась эрекция, которая случалась у него время от времени безо всяких причин. И теперь он ерзал на сиденье, стараясь как-то утихомирить свое мужское начало.

ЯХВЕ

Это был настоящий исход евреев из Египта — их выход в свет. Суматохи хватало — и отцы, и сыновья одинаково постарались. Алекс замечал все больше машин с мальчишками в них и прилепленными к стеклам постерами, извещавшими о предстоящем матче — большими буквами, красными и золотыми, как на обложке Библии. Рубинфайн иногда изображал борца, делал захват, а мальчишка из соседней машины, видя это, тоже начинал двигать локтями, будто это его взяли в клещи и он пытается вырваться.

Ничего подобного раньше с ними не бывало. Утром по субботам телепрограмма главенствовала надо всем. Они не променяли бы ее ни на что на свете, тем более на какой-то несчастный борцовский поединок. Сидели бы у своего ящика, а теперь и думать о нем забыли. Вот бы этот ящик сам сейчас отсоединился от всех антенн-розеток и заковылял на деревянных ножках за ними! Вот бы он завыл: «Где вы, мои маленькие недотепы? (И у них бы тут же головы кругом пошли.) Я так по вас соскучился! Как мне вас сейчас не хватает, веселые вы мои!»

Точно, телику там без них невпротык. А их сейчас несет в потоке машин к Альберт-Холлу. Причиной же всему один человечище, которого они сами видели по телевизору. Его зовут Папаша, и сейчас он самый знаменитый борец на Британских островах. Настоящее божество. Здоровый и румяный, светловолосый — типичный викинг, и вообще в нем есть что-то завораживающее. Ему уже стукнуло пятьдесят, и он носит красные комбинезоны, как у маленьких детей, только размером побольше. Как-то выяснилось, что настоящее его имя — Мак. Но фамилия, звучащая как название огородного цветочка, нисколько его не смущала. Он всем нравился, всем без исключения, и это было крайне важно для Ли Джина. Отец не хотел, чтобы его сын «сторонился общества и даже толпы». Скоро Алекс окажется в самом пекле жизни, а если до того немного пооботрется, только лучше будет. Нечего ему расти маменькиным сынком, пусть станет нормальным парнем. Частью этой толпы. Всего в жизни никогда не предугадаешь. Например, его Алекс, похоже, единственный среди всех этих мальчишек, едущих смотреть поединок Папаши с Амбалом, чей отец, то есть Ли Джин, всячески убеждал сына не присутствовать на собственной бар-мицве^[3].

— Ты на самом деле этого хочешь? — спрашивал Ли Джин.

— Па-а-а! Да-а-а! — отвечал Алекс Ли.

Рубинфайну на заднем сиденье вздумалось пощипать Адама за бока, чтобы проверить расхожую мысль о повышенной чувствительности толстяков. А на переднем сиденье Ли Джин пытался повлиять на сына, хотя обещал жене этого не делать.

— Алекс, я задал тебе вопрос.

— Слышу. И я ответил: да. Правда? Ладно, еще раз: да. Вроде.

— Хочешь? На самом деле? — зачем-то переспросил Ли Джин. — А не может так быть, что этого хочет твоя мать?

Алекс изобразил на международном языке жестов, что его тошнит.

— Ну? — не унимался Ли Джин.

— Ты же знаешь, что именно мать этого хочет. Малехо она, малехо я.

— Но ты сам точно этого хочешь?

— Вроде. Господи, давай закроем тему, а? Пожа-а-луйста!

В этот момент на сцену вышел Рубинфайн. На международном языке жестов он изобразил мастурбацию. Алекс в последний раз клацнул крышкой перчаточного ящика и переключился на пепельницу. Щелк-щелк.

Они остановились на перекрестке. Ли Джин повернулся, чтобы посмотреть сыну в лицо, лизнул большой палец и вытер что-то со щеки Алекса.

— Ладно, оставим. Слушай, еще один вопрос. Тема повеселее. Только хочу узнать, собираешься ли ты носить те кожаные коробочки? Как они называются?

— Тфиллин^[4]. Они на ремешках. Их надевают на голову. И на руку.

Ли Джин был выбит из колеи. Крепче сжал руль. Эти ремешки выводили его из себя. Слишком большое и странное отступление от нормального, мирного, почти незаметного иудаизма, с которым он связал свою судьбу, женившись. Что они означают? Он проглядел что-то важное, как недотепа, поленившийся прочитать напечатанное в контракте мелким шрифтом? И насколько туго будут стягивать голову и руку ремешки?

— Ладно, пусть будет по-твоему. Как у Рубинфайна.

— Господи, па! Какое это имеет значение? Мое личное дело.

— Рекорд по задержке дыхания под водой, — объявил Адам, — принадлежит Тони Кикару из Нукуалофы на островах Тонга. Он пробыл в светло-зеленой воде залива девятнадцать минут двенадцать секунд.

— А я тут при чем? При всем при этом? — спросил Рубинфайн.

Потом они враз замолчали, и в машине ненадолго воцарилась тишина, словно кто-то накрыл их глухим звуконепроницаемым колпаком, а после начал его медленно приподнимать. Они все еще ехали через Маунтджой с его приземистыми пригородными особнячками и сливовыми деревьями у обочин. Здесь они жили, а забитая машинами дорога красноречиво говорила, что по субботам местные жители стараются при первой возможности отсюда выбраться. Потому что по горло сыты своими правами домовладельцев. Никогда не забудут прытких молодых людей с тонкими усиками в дешевых галстучках, которые при покупке дома убеждали их, что самолеты здесь будут летать все реже и реже, что поезда станут ходить бесшумно по каким-то особым рельсам, что природа здесь сохранена во всей своей первозданности. Чтобы развеять последние сомнения, им сообщали совершенно фантастическую цифру. Якобы отсюда до Сити можно доехать на машине всего за полчаса. На поверку все это оказалось обычным блефом, но никто не протестовал. А если кто и хотел получить другой Маунтджой, если у кого и были иллюзии относительно здешней благодати, того уже и след простыл. Местные жители привыкли искать и находить компромиссы.

Ну и что с того, что ревут над головой заходящие на посадку в международный аэропорт самолеты? На ночь можно заткнуть уши. И стрессы невелика важность. И пробки на дорогах… Зато какие дешевые здесь дома!

Да, на Землю обетованную Маунтджой не походил. Это был застроенный в пятидесятые годы северный пригород Лондона^[5]. В домах имелось центральное отопление и канализация. Были школы и все прочее. У Ли Джина здесь никогда не возникало проблем с парковкой машины, и все его пациенты были местными, он знал каждого как самого себя. В Маунтджое хватало евреев, и это нравилось Саре. И Алексу Ли тоже очень даже подходило.

Другое дело — Адам, ведь других чернокожих на много миль вокруг не наблюдалось. А может, он был единственным чернокожим иудеем во всем этом проклятом мире. Адам ненавидел Маунтджой всеми фибрами души, всеми печенками-селезенками и прочими внутренними органами. Просто кричать был готов, как ненавидел.

Рубинфайну Маунтджой тоже стоял поперек горла. Будь этот пригород человеком, он бы оторвал ему голову, помочился в глаза и учинил еще какой-нибудь беспредел.

ЯХВЕ

Любопытный факт: отец Рубинфайна хотел сделать из своего отпрыска раввина. Ли Джин не знал, куда себя деть и какую маску нацепить на лицо, когда Рубинфайн-старший поведал ему об этом своем страстном желании. Впервые Рубинфайн рассказал о своей мечте за ланчем, когда они в ресторанчике ели спагетти болоньезе и обсуждали, как Ли Джину перераспределить свои расходы. Рубинфайн столько лапши на уши ему навешал, что бедняге пришлось ретироваться в туалетную комнату, дабы прийти в себя и всю эту лапшу стряхнуть.

ЯХВЕ

— Тары-бары-растабары. Черт возьми, мне жарко. Послушай, приятель, выключи печку, а? Ну что, приехали? Ну что, приехали? Ну-что-приехали-ну-что-приехали-ну-что-приехали?

«Как ребенок, засидевшийся в машине, из американского фильма, — подумал Ли Джин. — Нет, убивать его я не собираюсь». А голова болела все сильнее.

— Я не собираюсь тебя убивать, — сказал он вслух, посмотрев на Рубинфайна в зеркало.

Рубинфайн по-рыбьи надул щеки:

— Хм-м. Посмотрим, посмотрим. Э-э… А если бы надумал… э-э, сорока миллиона лет бы не хватило.

Атмосфера стала накаляться. Ли Джин приближался к точке кипения, но, в конце концов, Рубинфайн был просто долговязым переростком, несмысленышем.

— Когда-то ты был таким маленьким, — промолвил Ли Джин.

— Чего-чего?

— Да-да. Если только мне память не изменяет. Ты был не приятнее, понял, а только меньше.

— Рекорд выживания после захоронения заживо, — объявил Адам, — принадлежит Родригесу Хесусу Монти из Тампы, Флорида. В пустыне Аризоны его закопали в землю, и он пролежал там сорок шесть дней, дыша через длинную трубку вроде соломинки.

— Где все это передают? — взорвался Рубинфайн. — По какому каналу? Что там вообще вещают?

— Телик тут ни при чем. Это в книге написано. Про рекорды. Я ее читаю.

— Ну тогда заткнись!

Держась за руль одной рукой, другой Ли Джин ухватил большим и указательным пальцами кожу на виске и стал ее перебирать. Обычно он пудрил мозги пациентам, призывая их представить, будто болевая точка — шарик из пластилина или глины, который надо переминать, раскатывать, пока не превратится в тоненькую макаронину, а потом оторвать напрочь.

— Играем в «прошу пощады»! — завопил Рубинфайн. — Сперва мы с Адамчиком. Алекс — с победителем.

Рубинфайн и Адам сцепили пальцы. Такая была игра — кто кого пережмет. Ли Джина попросили считать до трех. Но ему было не до того, он погрузился в свою головную боль. Смотрел сквозь мутное от дождевых капель стекло, за которым все походило на трогательную акварель. В соседней машине ехали двое шестилетних мальчишек. Ли Джин попытался вспомнить, до какого возраста дети кажутся маленькими и беззащитными. Но Рубинфайн и в шесть лет терроризировал их район, хотя использовал другую тактику. Кричал во все горло, распускал сопли и вечно изображал из себя голодного. Казалось, он готов сам на себе поджечь одежду, лишь бы досадить собственной матери. Такой характерец. А вот Адам сильно переменился. В шесть лет он был американцем. Больше того, жил без родителей. Словно сошел со страниц какой-то книги. Как-то зимой они появились в его кабинете — лилово-черный дедушка Айзек Якобс, Адам и его сестренка… Как же ее звали? Впрочем, неважно. Девочка с миндалевидными глазами и больным сердцем. Только в Соединенном Королевстве она могла получить бесплатно необходимую помощь. Гарлемские негры, утверждающие, что ведут свой род от одного из древних еврейских племен. Разодетые как эфиопские царьки! Маунтджой привыкал к Айзеку не год и не два, особенно взрослые. Другое дело — Адам. Он стал настоящим королем детской площадки. Ли Джин невольно улыбнулся, вспомнив, как Алекс прибежал домой, тараторя о «мальчике из фильмов», словно Адам сошел к ним в пригород прямо с экрана, этакий вечный киношный персонаж. Но сам Адам скоро здесь пообтерся. И акцент его куда-то делся, и даже кожа немного посерела. Однако и через семь лет на Адама Якобса посматривали косо, словно его сотворили какие-то колдуны или знахари.

Эстер — так ее звали. Эстер с шапкой густых курчавых волос. Они имплантировали ей кардиостимулятор.

Рубинфайн, не дождавшись сигнала от Ли Джина, начал выгибать Адаму руки. Тот застонал, но Рубинфайн был неумолим.

— Надо сказать: «Прощу пощады», — холодно промолвил он, отпуская руки Адама, который, смаргивая слезы, дул себе на пальцы. — Все, что тебе надо сказать.

— Остановимся здесь. — Ли Джин резко затормозил у аптеки. — Никому не надо кое-куда сходить?

— Что, запашок почувствовал? — спросил Рубинфайн.

ЯХВЕ

Когда Алексу было одиннадцать лет, у Ли Джина начала болеть голова. Китайский врач в Сохо осмотрел его и сказал, что все дело в Алексе Ли, который подавляет энергию «ци» своего отца. По мнению этого врача, Ли Джин слишком сильно любил сына — словно вдовец, которому ребенок служит последним напоминанием об утраченной жене. Ли Джин любил Алекса по-женски, а не по-мужски. Его «му ци» — материнское «ци» — было чрезмерным, подавляя «ци мэнь» (ворота «ци», жизненные силы). Из-за этого и расстроилось здоровье. Чепуха. Зря он поддался ностальгии по детству в Пекине и обратился к этому врачу. Больше он никогда ни к нему, ни к другим китайцам не ходил. Жизненные силы? В Маунтджое головы болели у всех. Рев самолетов, несвежий воздух, постоянные стрессы. Троица здешней жизни, только не святая. Думать, что с ним произошло нечто исключительное, — пустое тщеславие. Будто у него редкая опухоль или он заразился каким-то малоисследованным вирусом. Пустое тщеславие! А почему не еще какая-то экзотическая болезнь? Наверняка тот врач-китаец потом вспомнил его и сказал себе: «Ничего там не было, а вел он себя как все эти глупые пациенты». Хотя и без всяких анализов Ли Джин ощущал, что боли нарастают и чувствует он себя все хуже и хуже. Что-то в нем такое сидело, какая-то заноза. Он точно это знал.

Динь-длинь, динь-длинь — звякнул колокольчик.

— Словно небо прохудилось, — сказала девушка за стойкой.

Ли Джин отряхнул капли с плаща и тряхнул прямыми волосами, которые так легко намокали. Когда он входил в аптеку, девушка почему-то хихикнула. Она была словно птичка: рыженькая, с аккуратненькой прической, волосок к волоску, как из давнишнего-предавнишнего кино. На шее у нее, будто след от руки, распустило пять лучей большое родимое пятно виннокрасного цвета.

— Льет как из ведра, — поддержал разговор Ли Джин, быстро подходя к кассе. Слегка раздвинув ноги, он положил руки на стойку.

Когда-то в городке, где он ходил в школу, Ли Джина научили, что и как надо говорить в таких случаях. Это было давно-давно, когда люди еще не привыкли день-деньской торчать у телевизоров, когда все вокруг не было позаставлено-позавешано рекламой и он учился говорить, запоминая присловья и слушая проповеди.

— Чему-чему, — Ли Джину живо представилось, что рядом с его домом есть некое добавление, похвастаться которым никто в Маунтджое не мог, — а моему саду дожди в самый раз. Весь прошлый месяц держалась сушь и холодина…

Но девушка решила встать в позу:

— Не знаю, не знаю… Меня этот дождь уже неделю назад достал! Когда он только кончится?..

Ли Джин поклонился и кивнул, дав понять, что представления не имеет, когда выглянет солнце, что творится в этом мире, что нас ждет завтра, — вообще ничего не знает. Он кивал и улыбался, терпеливо дожидаясь, когда девушка перейдет к делу, за которым он пришел. А девушка рта не закрывала. Наверное, застоялась и заскучала, все глаза проглядела, следя за входом, забывая и с мукой вспоминая о своем родимом пятне — и все это час за часом, одна. Умри она здесь — никто и не заметит, пока запах тлена не вынудит самых любопытных заглянуть под прилавок.

Динь-длинь!

Звонок еще раз прозвенел в наступившей тишине. Вошел Алекс, протопал к стойке и остановился рядом с отцом, как всегдашний секундант на любой дуэли.

— Ну, долго ты тут еще? — нетерпеливо спросил он, поворачиваясь и с тревогой разглядывая винно-красное родимое пятно на шее продавщицы.

— Минуту.

— Шестьдесят слонов, пятьдесят девять слонов, пятьдесят восемь слонов, пятьдесят семь слонов, пятьдесят шесть слонов, — начал отсчитывать секунды Алекс.

— Ладно-ладно. Пять минут. Чего тебе в машине не сидится?

— Похоже, Адаму Якобсу дома поговорить не с кем. Теперь сказал, что мировой рекорд продолжительности поцелуя принадлежит Кэти и Джорджу Брумптонам из Мэдисона, штат Висконсин. Девять дней и семь часов. С перерывами на обед-ужин. А это… — начал было он, поднимая руку, чтобы показать на шею девушки с родимым пятном, но Ли Джин схватил его за запястье.

— Решили прокатиться в Лондон на один день, — объяснил Ли Джин. — Мой сын и его друзья. Такие непоседы. Мальчишки есть мальчишки. Голова от них болит.

— Вижу, — сказала девушка. — Желаете какое-нибудь фирменное лекарство? Сейчас делают много разных микстур от всякой боли, вы знаете. Брать что попало нет смысла. Например, боли в лобной части обычно вызываются… понимаете… есть разные виды боли.

— Па… — Алекс дернул отца за рукав. — Мы опаздываем.

Наконец… наконец он заплатил нужную сумму, и она протянула ему пачку самого обычного парацетамола. Ли Джин схватил лекарство и начал судорожно распаковывать. Он продолжал открывать пачку и на улице, под дождем, хотя эти таблетки не могли снять его боль, о чем ему было доподлинно известно.

— Ну скорей же — ты не можешь подождать до машины?

— Нет, Алекс. У меня голова раскалывается. Садись в машину, если я тебя задерживаю.

— Па, клянусь, Рубинфайн похож на… как это сказать?.. на параноидального шизофреника. В закрытой машине сидеть рядом с ним просто опасно.

— Алекс, пожалуйста! Будь оно все проклято!

— Пятнадцать лет — еще тот возраст для мальчишек. У них в пятнадцать это всегда начинается. А ты не думаешь, что у той девицы в аптеке рак кожи?

— Родимое пятно всего лишь.

— Разве тебе не хочется, чтобы оно выросло и закрыло все ее лицо?

Они сели в машину.

— А его нога, — медленно говорил Рубинфайн, словно растягивая удовольствие, — в тяжелом ботинке наступила прямо на лицо Папаши. Сечешь? На его лицо. Ботинок. Лицо. Ботинок. Фильтруешь базар? Спикаешь по-аглицки? Ничего ты не представляешь — ботинком по лицу.

Адам, который считал себя правым, начал шепотом оправдываться, так что слышал его один Господь:

— Боже, я только хотел сказать…

— Проклятье, да угомонитесь вы!.. — прикрикнул на них Ли Джин.

Рубинфайн, старший из детей, потянулся вперед, схватил бутылку с минералкой, кряхтя открыл ее и поставил на место.

ЯХВЕ

Они сидели в припаркованной машине, а Ли Джин шарил где-то внизу в поисках термоса с чаем. Шел спор по поводу шкалы популярности — десятка у Майкла Джексона, а единица у некоей чернокожей артистки с выкрашенными в зеленый цвет волосами, которая играла инопланетянку Колиг в фильме «Битва за Марс». О’кей, но какую оценку по этой шкале получал Амбал?

— Трояк, — сказал Рубинфайн.

— Шесть, — заявил Ли Джин.

Мальчишки презрительно хохотнули.

— Три с половиной, — выдал Адам.

— Два и одна десятая, — изрек Алекс Ли.

— Всю жизнь будешь изображать Главного Королевского Умника, Алекс.

— Нет, вы послушайте, на самом деле. Каждую субботу почти десять миллионов человек смотрят передачу «Мир спорта». Полагаю, именно столько. Население Великобритании составляет примерно сорок девять миллионов. Значит, двадцать один процент. То есть два и одна десятая. Точный расчет. А вам дай волю, так вы скажете, что и Америки на свете не существует.

— Алекс Ли Тандем, ты только что выиграл звание Самого Полного Идиота Года. Тебе полагается премия. Пожалуйста, получи свой приз. А после этого молчи в тряпочку.

— А ты хоть имеешь представление, сколько он весит? — спросил Ли Джин и отвел в сторону руку Рубинфайна, готового нанести «призовой» удар. — Сам ведь прекрасно знаешь, на какой реальный поединок мы едем. Ведь понимаешь, какой он великан?

Адам подался вперед с тем выражением недовольства и удивления, какое Ли Джин видел на лицах пациентов, когда приближался к ним со шприцем. Наморщенный лоб, лицо слегка перекошено, в нем есть нечто магическое.

— Амбал.

— Па! Ну не будь таким наивным. Там все заранее расписано. Будут мять друг друга как по-настоящему или совсем по-настоящему, но исход предрешен. Всем это прекрасно известно. Так что без разницы, сколько он весит. Все равно не выиграет. Не может выиграть.

— Сорок пять стоунов^[6] он весит. Сорок пять. А теперь: видите эти деньги? — Ли Джин, усмехаясь про себя, вынул из кармана три фунтовые купюры и ручку и положил их на приборную доску. — Сейчас я напишу на них ваши имена. И если Амбал проиграет, каждый из вас получит по фунту.

— А что мы должны будем сделать, если он выиграет? — спросил Рубинфайн.

— Всегда быть хорошими мальчиками.

— Да? Отлично. Дром-дром.

— Сейчас улечу!

— Потрясно.

Ли Джин аккуратно написал имена на купюрах, а потом церемонно разложил их на приборной доске, словно человек, у которого в этом проклятом мире еще куча времени.

— Я свою возьму сейчас, — заявил его сын, потянувшись к купюре. — Папаша — да! Победа — всегда!

Мальчишки часто говорили слоганами. Сам Ли Джин вырос среди простеньких избитых выражений. Они сильно проигрывали современным слоганам.

— Возьмете их, если и когда выиграете. — Ли Джин сделал серьезное лицо и накрыл купюры ладонью. — Вот и Альберт-Холл.

Это слово звучало магически, и были тому причины.

Дело вот в чем. Когда королева — будущая — Виктория впервые встретила принца Альберта, она совсем не была им очарована. Ей едва исполнилось шестнадцать. Он был ее кузеном. Они мило общались, но говорить о «вспыхнувшем чувстве» или «любви с первого взгляда» не приходилось. Однако тремя годами позже он пленил ее сердце. Это была «любовь со второго взгляда». К тому времени она уже стала королевой. Сыграло ли это какую-то роль? В истории про то, как Виктория влюбилась в Альберта при второй встрече, а не при первой, хотя большинство девушек, которые намереваются влюбиться, непременно сделали бы это при первом же знакомстве с избранником?

Трудно сказать. Но точно известно, что после этой второй встречи Виктория описывала Альберта в дневнике как «необыкновенно симпатичного», «с такими красивыми глазами» — «мое сердце забилось сильнее». И ему было сделано предложение, что наверняка кажется необычайным нам, привыкшим считать людей викторианской эпохи чопорными и старомодными.

Виктория и Альберт поженились, и у них было девять детей, что никак нельзя отнести на счет чопорности. Невольно задумаешься, какова была королева в постели — наверняка с какой-то своей, женской изюминкой. От фактов никуда не денешься. Вот еще один: когда Альберт умер, Виктория хранила его бритвенные принадлежности, наполняла до краев чашечку с водой, приносила ее каждое утро в спальню, словно он собирался бриться. Сорок лет она носила траур. Сейчас бы такое обозвали невесть как. Например, депрессивный синдром, психопатология. Но в конце девятнадцатого века большинство людей, за небольшим исключением, называли это любовью. «Ах, как она его любила!» — говорили они, качая головами, и покупали за два пенса букетик цветов на рынке Ковент-Гарден или еще где. Большинство нынешних синдромов именовались в ту пору гораздо проще. И все тогда было проще. Вот почему многие любят называть викторианскую эпоху «старыми добрыми временами».

Еще кое-какие факты.

На обширной мозаике, которая покрывает весь фасад Альберт-Холла, сделана надпись:

ЭТОТ ЗАЛ ВОЗВЕДЕН ДЛЯ ПОДДЕРЖКИ И ВО ИМЯ ПРОЦВЕТАНИЯ НАУК И ИСКУССТВ, А ТАКЖЕ ТВОРЕНИЙ РУК ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ СО ВСЕХ КРАЕВ ЗЕМЛИ СОГЛАСНО ЗАМЫСЛАМ АЛЬБЕРТА, ПРИНЦА-КОНСОРТА.

Ко времени открытия дворца, в 1871 году, принца уже не было в живых, так что можно лишь догадываться, насколько претворены в жизнь его замыслы. Виктория, очевидно, считала, что с этим все в порядке, потому что открыла дворец сама и дала высокую оценку большому красному эллиптическому сооружению с неожиданно обнаружившимся недостатком — сильным эхо. Но королева часто здесь бывала до конца своей жизни. Вообразите: она ходит по Альберт-Холлу одна или в сопровождении единственной фрейлины, гладит потертый красный бархат кресел, с тоской думает об ушедшем супруге и претворении в жизнь его замыслов. Виктория абсолютно уверена, что точно знает и знала, чего хотел Альберт и каково было бы его мнение по тому или иному вопросу — именно к такому типу женщин она принадлежала. Усилиями королевы ее скорбь и печаль по поводу кончины супруга стали скорбью и печалью всей нации. Виктория ставила ему памятники, называла его именами улицы, музеи и картинные галереи. Замыслам Альберта и ему самому надлежало стать для Англии чем-то знаковым. Чем-то выдающимся. Не только статуей усача, по-немецки полноватого, приучившего нас наряжать на Рождество елки, но общим любимцем, всеми ценимым. Виктория сама за всем следила. И всякий раз, как появлялся новый памятник, новое здание, все, до последней белошвейки и трубочиста где-нибудь в нищем Уйатчепеле, восклицали: «Ах, как она его любила!» Виктория скорбела на людях, и люди скорбели вместе с нею. Еще одна причина, почему ту эпоху называют «старыми добрыми временами». Переживания были общими, и голоса звучали в унисон, как в сельской церкви, когда местный хор затянет гимн.

И факты напоследок.

Всем ясно, что обтекаемое выражение «науки и искусства» хорошо звучало только при открытии Альберт-Холла. «Науки и искусства» означают живопись, скульптуру и химию-физику, склянки-пробирки одновременно. Общие красивые слова, и ничего особенного за ними не стоит. Но Альберт-Холл — можете поспорить, если хотите, — наполнил это выражение совсем другим смыслом. Акустика в этом эллиптическом гигантском строении была отвратительная — легкий шепот, прозвучавший в партере, слышался повсюду, — но там демонстрировались интереснейшие вещи. В 1872 году, например, показывали, как используют азбуку Морзе. И некая Глэдис, расположившаяся в кресле номер семьдесят два блока рядов «Д», шептала сидящей рядом Мэри:

— Чем он там занимается, Мэри, милая?

— Не иначе, как что-то выстукивает, дорогая.

В 1879 году в Альберт-Холле публика впервые любовалась электрическим освещением. И некий мистер Сандерс (кресло сто одиннадцать, блок «Т») заметил на ухо своему племяннику Тому:

— Чудеса да и только! Непостижимо, будь я проклят!

В 1883-м проходила выставка велосипедов. И Клэр Ройстон (двадцать первое кресло, блок «Г») восклицала:

— Глазам своим не могу поверить, Элси. А ты?

В 1891 году дворец был зарегистрирован как храм. Молиться здесь можно и поныне, если есть желание. В 1909-м же Альберт-Холл отдали марафонцам. И среди его стен разносилось:

— Ну давай!

— С ним покончено! На ногах не держится!

— Ну, вперед, сынок, вперед!

— Давай-давай, Джорджи, еще немножко! Ради нас!

— Дайте мальчику хоть немного воды!

Марафонцы бегали вокруг сцены, пока не одолели таким образом всю дистанцию.

Потом пришел черед искусства. И науки.

Друг друга сменяли съезды суфражисток, большой концерт в память погибших на «Титанике», театрализованное представление «Гайавата» на музыку Сэмюэла Колридж-Тэйлора, показ новых моделей «Форда», Йегуди Менухин — в том числе когда ему было всего тринадцать.

Во время войны в Альберт-Холле развлекательных мероприятий не устраивали.

Потом здесь показывали выступления Черчилля по телевидению.

Боксировали братья-близнецы Крей^[7].

Торговые выставки. Битлы, роллинги, Дилан. Серии классических концертов для широкой публики.

Акустику улучшили фиберглассовыми рассеивателями звука — так называемыми грибами.

— О’кей! — восклицали зрители. — Вы слышите! О-о-о…

— Чистейший звук! Просто ангельский!

— Да, изменения существенные. Весьма приятно, не так ли?

И дальше… Мухаммед Али, Синатра, фигуристы и Лайза Минелли, теннисные турниры, Большой и Мариинский театры из России, Марк Нопфлер со своей чудо-гитарой, Клэптон и Би-Би Кинг. Акробаты, фокусники, маги, политики. Поэты. Все политические партии. Развлекательные шоу.

Альберт ценил науки и искусства, и Виктория поддерживала их год за годом, а когда оставила этот суетный мир, ее дело продолжали другие, пока тоже не закончили свои земные дела, а их сменили новые люди. И так продолжается по сей день.

Мертвых можно поминать по-разному. Допустим, исполнилась мечта Трейси Белдок, шотландской танцовщицы, которая располнела и распростилась с удачей: современный балет, труппа европейского класса, и она, одетая мышью. Наряженная как диснеевская мышка из мультика «Каникулы на льду», она скользит вдоль пустых рядов.

Или бедняга Марк Нопфлер. Бог знает сколько раз он срывал овации зрителей своей композицией «Деньги ни за что» и до смерти это самое «ни за что» возненавидел. Оно ело беднягу изнутри. Но его часто крутят по телику. И представьте: принц Альберт на небесах — или где он там сейчас? — как-то все это видит-слышит…

Ступив под арку главного входа, Ли Джин с сыном, слегка возбужденные предстоящим зрелищем, и не думали стать вскоре участниками еще одной драмы, которой предстояло в череде других свершиться в этих стенах. Однако обоим достало наблюдательности, чтобы почувствовать диссонанс между выгравированными у входа словами — НАУКИ И ИСКУССТВА — и тем, что они ожидали вскоре увидеть.

В глазах Алекса застыл немой вопрос, и Ли Джин замялся, отвечая:

— Ну… Борьба… По-моему, это — искусство. Отточенные движения. Пластика тела. Что-то в ней и от науки: борцовские приемы, финты. Атаковать нужно точно в самый удобный момент. Чем не наука, а?

Объяснение, витиеватостью достойное раввина. Алекс недоверчиво повел носом.

— Ну? — продолжил Ли Джин. — А что же это тогда, ты, чудо в перьях? — Он приостановился в ожидании лучшего, чем его собственное, объяснения.

— Да ничего такого. Тот же телик.

Алекс попал в самую точку.

ЯХВЕ

Внутри Альберт-Холла все бурлило, словно в начале государственного переворота: дети взяли бразды правления в свои руки, а взрослые нежданно-негаданно оказались на вторых ролях. Почтенные папаши смиренно следовали по пятам за своими отпрысками, как домашние собачки, готовые в любой момент по команде хозяина встать на задние лапки и вообще делать, что велено. Взрослые молчали, словно языки проглотили. А каждый из четырех тысяч мальчишек говорил с остальными тремя тысячами девятьюстами девяноста девятью. В зале стоял гул, между ярусами носилось эхо, и где-то в эпицентре всего светопреставления Ли Джин искал их места, а за ним, подобно яркому шарфу студенческого братства, тянулись его разновеликие подопечные.

По пути ему пришлось поработать локтями, но наконец Ли Джин усадил мальчишек на их места и только после этого опустился в кресло сам. Он бросил взгляд на сцену: окруженный канатами пустой ринг показался ему взятым под арест. Сам он чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. И не успел он хоть немного перевести дух, как толстяк сосед толкнул его, помахал у него перед носом десятифунтовой купюрой и прорычал прямо в ухо:

^— Пощекочем нервишки?

Ли Джин не сразу взял в толк, что ему предлагают пари на исход поединка, и лишь мотнул головой. Его английский был настолько хорошим, насколько мог стать за годы жизни в Лондоне, но идиомы подчас вызывали у него легкую растерянность. Если он слышал: «Да пошли они к чертям собачьим», ему чудились фантасмагорические псины с рогами, а фраза «у нее ум за разум зашел» вызывала ощущение чего-то странно-ходячего и непонятного.

Толстяк недовольно скривился:

— Ладно, ладно. — Он свернул купюру трубочкой и почесал ею подбородок. — Ничего же особенного. Не голову на отсечение даем. Только. Немного. Пощекотать. Нервишки.

Ли Джин уже успел устать от соседа. И чего прилепился как пиявка? Неприятный типчик… Нос как у пьяницы, красные прожилки на щеках, перезревшие прыщи… И вдобавок — грязноватые густые усы. А ко всему прочему доставала еще тот.

— Небольшое пари, — объяснил сосед. — Понимаете… ну… поперчить блюдо.

Ли Джин начал вяло отнекиваться. Дескать, он уже договорился, так сказать, пощекотать нервишки со своим сыном. При этом он не то слегка поклонился по-китайски, не то согнулся от боли — так, что Алекс, увидь он отца в этот момент, наверняка бы вздрогнул. Но мальчишки были заняты своим сверхважным делом — перегнулись через барьер и поплевывали на головы зрителям нижних рядов.

Толстяк сдвинул брови, развернул купюру и упрятал ее в карман брюк, что при его комплекции стоило ему изрядных усилий:

— Как знаете.

Слегка смущенный, Ли Джин занялся своим делом, то есть повернулся к сцене. Потом прикусил ноготь большого пальца правой руки. Оторвал кусочек ногтя напрочь. Что с ним происходит? Он чувствовал себя выбитым из колеи без особых причин. На сцене тоже творилось что-то неладное. Какая-то суета без всякого смысла. Что все эти люди делают? Из-за чего суматоха? Неужели нельзя просто выпустить двух борцов на ринг, чтобы они скинули халаты и, по-бычьи наклонив головы, ринулись друг на друга? Так нет же, какие-то человечки в кепках-бейсболках без устали снуют туда-сюда по сцене, сыплют направо-налево распоряжениями. Огромные динамики то поднимаются вверх, то опускаются вниз. Блондинчик в спортивном костюмчике с деловым видом бегает по рингу, натягивает канаты. Мальчишка-служитель поставил в угол ведро и плюнул в него. Зачем?

Через пару минут Ли Джин непроизвольно повернул голову налево. И это оказалось роковой ошибкой. Толстяк только того и ждал и тотчас же расплылся в кривоватой улыбке. Толстая верхняя губа поднялась к носу, усы встопорщились, неровные зубы обнажились. Ли Джина чуть не вывернуло, и скрыть отвращение он был не в силах. А толстяк на этот раз протянул руку и громко, слишком громко, представился:

— Клейн. Герман Клейн. — Он еще раз осклабился, и физиономия его стала похожа на рыльце водосточной трубы.

Ли Джин из вежливости качнул пару раз головой, но молчал, словно воды в рот набрал.Вступать в диалог ему не хотелось. Однако Клейн, судя по всему, был стреляный воробей и без лишних церемоний взял Ли Джина в оборот, то есть схватил своей лапищей его руку, которая тут же утонула в ладони толстяка, а вынырнув, оказалась сильно помятой и влажной от пота. Клейн чуть отодвинулся обратно на свое сиденье, раздвинул ноги и удовлетворенно положил руки на живот, словно взял верх в некоем поединке. Ли Джин и припомнить не мог, чтобы кто-то так быстро подмял его под себя.

— Значит, — продолжил Клейн, кивнув в сторону Ли Джиновых мальчишек, которые для лучшего обзора по пояс свесились за поручни, — вы откуда-то издалека? А мы из Шеппертона, а теперь… Теперь мы здесь. И все тип-топ. Лады, лады, лады. Вы только посмотрите на все это! А сегодня вы откуда приехали?

«Говорит с акцентом, — подумал Ли Джин. — И не с американским или австралийским, а, скорее, с европейским». Судя по всему, толстяк в свое время прибыл из дальних краев, дальше Шеппертона, как и сам Ли Джин — из мест, лежащих дальше Маунтджоя. Но выяснять это было не с руки — не так близко они знакомы. Ли Джин все же рассказал, как он с мальчишками добирался до Альберт-Холла. После Маунтджоя и до самого места дорога, по правде говоря, была не такой уж сложной, хотя из рассказа вытекало, что она выдалась несколько более длинной и трудной, чем на самом деле. Сплошные пробки, машины колесо к колесу и прочие страсти.

Но чем больше Ли Джин говорил, тем явственнее чувствовал, что следовать незамысловатому этикету таких разговоров Клейн не склонен. Ведь беседа Двух Мужчин, Не Связанных Родственными Отношениями, на Спортивном Состязании в Англии сродни беседе Двух Мужчин, Не Связанных Родственными Отношениями, в Магазине Одежды, Ожидающих Жен из Примерочной. Вежливые кивки, обмен репликами. А Клейн молчал как рыба. Только когда язык у Ли Джина чуть не онемел от усталости, толстяк начал подавать признаки жизни:

— Нравится хорошая борьба, а, Тандем? Ходишь смотреть? Бывал раньше? Тут все дело в силе, в физической. И не слушай, если тебе начнут вкручивать. Мускулы! Бицепсы! Трудовой пот! Титаны!

Последнее слово прозвучало так громко, что Ли Джин непроизвольно качнулся, а голову его мотнуло, как колокол на сильном ветру. Голова же самого Клейна ни с того ни с сего наклонилась, и толстяк уставился слезящимися глазами на пряжку ремня. Ли Джин невольно призадумался, не болен ли его сосед, в своем ли он уме. Может, стоило назвать себя и свою профессию — врач?

Но спустя мгновение Клейн встрепенулся и выпрямился, словно зверек, юркнувший за чем-то в нору и вынырнувший из нее с тем, что ему было нужно.

— Я-то сам занимаюсь товарами для коллекционеров. Подарки: разные побрякушки, кожаные сумочки, украшения. Всякая всячина по низким ценам для женщин. Подсчитано, что они делают восемьдесят процентов всех покупок на Земле. Слышали об этом? Именно так, дружище. Это сила, которая движет всем на свете. Мой отец был мясником и никогда не знал, на чем можно сделать легкие деньги. Но я-то знаю, поверьте, Тандем. У меня есть бутик в Найтсбридже. К нам такие покупатели заходят! Их имена всем известны. Знаменитости! Но не в том дело. А это — Клейн-младший, — сказал Клейн-старший, и Ли Джин, впервые с начала их разговора, заметил нескладного долговязого мальчишку в начищенных до блеска черных башмаках, расположившегося рядом. Клейн хлопнул сына по спине, и тот качнулся вперед, показавшись из-за живота родителя. — Мой сын, Джозеф. Вот мы тут зачем, если в двух словах. Малышу Джозефу надо увидеть Титанов. У него много всяких хобби, а физической нагрузки не хватает. Пусть берет пример с этих настоящих мужчин! А то какой-то хиляк растет, прямо скажем.

Ли Джин открыл было рот, чтобы возразить…

— Хиляк! Как есть хиляк! Хилячище!.. — выкрикнул Клейн фальцетом, упрятывая отпрыска куда-то за спину, хлопая мохнатыми ресницами и размахивая руками в воздухе, словно печатая на двух невидимых пишущих машинках.

Ли Джин отпрянул назад. Он увидел Алекса, который только что заметил Клейна. Несмотря на все свое природное великодушие, Ли Джин горько жалел, что его и толстяка не разделяет расстояние в миллион миль, что Клейн недостаточно далеко от Алекса с друзьями и те его слышали, не говоря уже о тщедушном Джозефе Клейне.

— Чтобы стать великим, надо видеть величие. Собственными глазами. Прикоснуться. — Клейн наконец уронил руки. — С кем поведешься — от того и наберешься! — важно добавил он.

— Да-да, полагаю, вы совершенно правы, — медленно проговорил Ли Джин.

Он счел своим долгом взглянуть поласковее на мальчугана — судя по виду, забитого и затурканного отцом. Обычно такие бывают белесыми, но Джозеф уродился смуглым, с темными, как у индейца, волосами, а глаза имел еще более темные. Уши у него торчали. Ли Джин широко ему улыбнулся и положил руку на колено собственного сына.

— Джозеф, это мой Алекс. И он здесь с друзьями. Надо вам, мальчикам, сесть рядом. Может, вместе вам будет веселей.

Джозефа словно кипятком ошпарили. Ли Джин пошел на попятную:

— Я хотел сказать… конечно, Алекс немного старше, чем ты. А Ру… то есть Марку, еще больше лет. Марк, прекрати! Плевать прекрати! Слышишь?

— СКОЛЬКО, СКОЛЬКО ЛЕТ? — встрял Клейн-старший. Он развернулся в сторону Алекса и поманил его воздетым кверху указательным пальцем.

Алекс повел плечами и важно сказал, что ему уже исполнилось двенадцать. В ответ Клейн так расхохотался, что у него даже слезы потекли из глаз. Потом он пару раз ткнул в ребра собственного сына, как показалось Ли Джину, довольно больно.

— Ха! Двенадцать! А Джозефу тринадцать! Я же сказал, что он хиляк? Родился заморышем, да таким и остался. Я тогда сказал его матери: «Раздавил бы его, как муху! Затолкни его себе обратно! Роди другого!» Ха! Хотите, кое-что вам скажу? Он каждый кусок, перед тем как проглотить, разжевывает двадцать раз. Думает, что так поправится. Прочитал в каких-то книжонках. Мартышкин труд все это. Ха-ха. Эй, ты! — Клейн увидел продавца мороженого двумя рядами ниже и, немного приподнявшись с сиденья, вытянулся вперед, пока не уперся животом в металлический барьер. — Эй, ты, там внизу! Слышишь, что тебе говорят?

— Я занимаюсь коллекционированием, — пропищал Джозеф Клейн.

— Чего-чего? — переспросил Ли Джин, не уверенный, что хорошо расслышал, а Клейн-старший начал в это время протискиваться между креслами мимо них, пыхтя как паровоз и бормоча себе под нос: «Кто только придумал эти сиденья! Для гномов каких-то их сделали!», к концу ряда и дальше вниз к продавцу мороженого. Джозеф тут же ловко перепрыгнул со своего сиденья на освободившееся отцовское.

— Разных вырезок, вещиц, иногда автографов, — протараторил Джозеф, словно ему хотелось много сказать, а времени было в обрез. — Я собираю подписи людей, которые мне нравятся, и храню их у себя. В альбомах и папках. Некоторые очень дорого стоят.

Господи! Алекс ответил благодушной улыбкой, а Рубинфайн, надо отдать ему должное, не повернулся к застывшему с раскрытым ртом Адаму, чтобы многозначительно повертеть пальцем у виска или, передразнивая, повторить последнюю фразу, хотя именно этого требовал от него Кодекс Пятнадцатилетних, а уж он-то себе цену знал (не слишком ли высокую цену?). Вместо всего этого он лишь открыл и закрыл рот, отчасти повинуясь строгому взгляду Ли Джина: нет, не сегодня! А кроме того, много чести этой пигалице — вступать с ней в поединок.

— Это звучит… забавно, — сказал Ли Джин.

— Все, что угодно, — Алекс изо всех сил старался держаться уважительно, — или… Какого рода вещицы?

Ли Джин улыбнулся. Так-то лучше. Обычно, если Алекс сторонился соседского мальчишки из-за того, что тот страдал косоглазием или шепелявил, или если сын побаивался загорелого веснушчатого дьяволенка, ждущего подачи на теннисном корте и грозно переминающегося с ноги на ногу, Ли Джин предпочитал не вмешиваться. У них был один вкус на мальчишек, у него и у Алекса. Футбольные фанаты были им не по душе. И краснолицые рыжеволосые сопляки в ссадинах и синяках не нравились обоим. Они ненавидели хвастунов. Но иногда одному внутренний голос говорил совсем не то, что другому, как случилось и на этот раз. Ли Джину он шептал: «Да, Джозеф нам нравится», Алексу же он вещал нечто уклончивое, неопределенное, если такое может быть с внутренним голосом.

— Так… э-э… — Алекс надул губы и откинул со лба прядь спутанных волос. — Ты собираешь только программки с представлений или что-то еще?

Джозеф открыл рот, готовясь дать объяснение, но сперва расположился поудобнее на сиденье: закинул одну тощую ногу на другую, выпрямил спину и стал совсем другим.

— Автографы звезд, — важно ответил Джозеф, неторопливо проговаривая каждое слово. — За тем я и здесь. Люблю борьбу. Я фанат борьбы.

Ли Джину видеть такое было не впервой. В Гонконге богатенькие мальчики в неудобных костюмчиках, восседая за обеденным столом, бесцеремонно расспрашивали родителей о гостях: кто такие, чем занимаются, на что рассчитывают в будущем? Джозеф той же породы. И ничего в нем нет от обычного, настоящего мальчишки.

— Одна из моих коллекций, — продолжил сын толстяка, — посвящена европейским борцам, хотя теперь там есть автограф Куротавы, так что я могу изменить название.

— О’кей, — откликнулся Ли Джин, — все это очень интересно. Правда ведь интересно, Алекс?

После этих его слов все пятеро замолчали и уставились на сцену.

— Он начинал с борьбы сумо, Куротава, — наконец заметил Адам, чтобы поддержать разговор. — Он — японец.

Джозеф весь просветлел:

— Да! Из Японии! Но вот уже шесть месяцев живет в Йоркшире, хотя ему там не очень нравится еда. А в одном журнале написано: «А кому она понравится?» Знаете, потому что… потому что… там, похоже, та-а-кая кухня. Хотя ему и не надо много еды, потому что он человек-гора. Он приехал из Токио. У меня есть его фото с автографом. Конечно, я хотел бы заполучить и другие. Тогда бы я завел альбом и назвал его «Японские борцы». А так — слишком громко сказано. Если он там один будет.

— И что ты еще насобирал? — прорвало Рубинфайна, который весь день лез на рожон из-за своих гормонов.

— Ну, это смотря в какой сфере.

— В какой в такой?

— В растакой. — И Джозеф ехидно улыбнулся. Не бог весть какая шутка, но все же шутка, то есть хороший знак. Алекс рассмеялся, а Джозеф вроде расслабился и начал объяснять: — У меня есть папка английских политиков, папка иностранных высокопоставленных особ — самая для меня интересная. А еще — олимпийцы, изобретатели, звезды телика, метеорологи, нобелевские лауреаты, писатели, собиратели бабочек, другие энтомологи, киноартисты, ученые, преступники и жертвы покушений, певцы — оперные и поп, композиторы…

Рубинфайн воздел руку вверх:

— Погоди маленько, погоди. Дай мы тебя спросим о твоей жизни или еще о чем-нибудь.

Ли Джин шлепнул по руке Рубинфайна, и она упала вниз. Хотя в наше время вовсе не принято бить по рукам чужих детей.

— О’кей, о’кей — а какие кинозвезды?

— Кэри Грант.

— Кто?

— И Бетти Грейбл.

— А кто из них на втором месте?

Ли Джин напряг извилины и постарался навскидку вспомнить иерархию американских кинозвезд сороковых годов, но Рубинфайн не дал ему и слова сказать:

— Нет, нет, нет — я имел в виду, кто-то очень хороший.

— Марк Хэмилл?

Теперь прикусил язык уже Рубинфайн.

— Вообще-то, актеры не лучшая часть моей коллекции, — начал Джозеф размеренно, на сей раз адресуясь к Ли Джину. — Потому что за многих, когда им пишешь, отвечают их секретарши, или тебе посылают стандартные распечатки, ксероксы, а получить что-то написанное собственной рукой очень трудно.

— Понимаю, — кивнул Ли Джин, хотя на самом деле давно потерял нить разговора.

— А-а-а, — протянул Рубинфайн, зевая.

— Ну и они не так много стоят, как вы думаете.

— А ты делаешь на этом деньги? — спросил Адам, вылупив глаза. Если парню не исполнилось и шестнадцати, а он уже делал деньги, то для Адама он был сродни божеству.

И тогда Джозеф промолвил:

— О… да… Филография — дело прибыльное.

— Фило… чего? — переспросил Алекс.

— Так называют собирание автографов. — Джозеф явно больше не стремился произвести впечатление. Он просто объяснял суть дела.

Но Рубинфайн все равно не мог ему этого простить. Он полагал, что все Джозефовы бумажки ломаного пенса не стоят. И горел желанием поставить этот самый пенс на то, что коллекция стоит меньше. А Джозеф в это самое время, безо всякого злого умысла, рассказывал, что у него есть подпись Альберта Эйнштейна стоимостью три тысячи фунтов.

И Рубинфайн прикусил язык.

— Точно? Эйнштейна? — спросил Алекс.

— Мой дядя Тобиас видел его в Америке собственными глазами. Эйнштейн поставил росчерк на фотографии и оказался столь любезен, что даже написал рядом свою знаменитую формулу. В ней-то вся и ценность. Но я скорее свою правую руку продам, чем ее.

— Эйнштейн-шименштейн, — проговорил Рубинфайн. — Когда только эта борьба начнется? Утомили вы меня своим чириканьем.

Но Алекс не унимался. А почему бы и нет? Почему кто-то не может продавать что-то стоимостью в три тысячи фунтов? И не сумасшедшие ли все эти собиратели?

— Потому что это моя самая ценная папка.

— Что за папка? — Ли Джин счел долгом тоже что-то вытянуть из этого мальчишки.

— Юдаика.

— Твоя — что?

— Папка знаменитых евреев.

— А мы — евреи! — заговорил Адам красивым высоким голосом, который ему суждено было потерять через три года. Эксклюзивное право детства — времени, когда принадлежность к своему роду-племени, культуре воспринимается как некий дар судьбы, причем только что приобретенный, как новые туфли. «Эй, Том! Я евразиец, уловил?..» «Я маори! Так что держи ручонки подальше!» — Я, Рубинфайн и Алекс. Мы вместе ходим в хедер.

Но Алексу не хотелось переводить разговор на другие рельсы:

— А что еще там? В еврейской папке?

— Ничего.

На самом деле он уже не говорил про папку, но давал отбой: «Мой отец идет», и Алекс это тут же сообразил, а Ли Джин ничего не понял.

— Послушай, Джозеф, нечего тебе стесняться. Там должно быть что-то еще. Один автограф не может составлять целую папку, разве не так?

— УТОМИЛ ОН ВАС? — прогремело над их головами.

Ли Джин поднялся, давая Клейну-старшему дорогу, но ему и мальчикам пришлось встать на сиденья, чтобы толстяк со своим животом пробрался мимо них.

— Нет-нет, что вы, ничуть. Просто мы говорили о коллекции Джозефа — о «Юдаике». Мне это очень интересно. Понимаете, мой сын — еврей.

Клейн лизнул свое мороженое и улыбнулся. Только без малейшего намека на доброжелательность или юмор. Ли Джин вдруг осознал, что, сам того не ведая, дал толстяку повод — неизвестно каким образом — метать громы и молнии в сына.

— А, эта его «Юдаика»… Правильно я сказал? Это над ней он корпит ночами, в темноте, все глаза испортил… Я-то думал, что он там карябает какую-то чушь, как все тинейджеры, какими-то там грязными делишками занимается — но нет. Интересненько, Джозеф. Домашние задания доделать у него времени нет, а собирать свою «Юдаику» — есть. Ну-ну. Как там говорят в таких случаях? Ах да: каждый день узнаешь что-то новенькое. Ну-ну.

Джозеф при появлении отца сразу нырнул на свое сиденье и застыл на нем, съежившись и притихнув, как мышка. Но в зале стоял такой шум, что, когда все они замолчали, ни о какой гнетущей тишине и речи быть не могло. Гремела бравурная музыка. Тараторил через громкоговорители телекомментатор. Вообще-то их было даже двое: сидели в своем скворечнике наверху, с микрофонами у рта, оба почти лысенькие, одна волосина другую догоняет.

Алекс достал из кармана джинсов шариковую ручку, закинул левую ногу на правую и попытался записать на клочке бумаги все, что запало ему в душу. Джозеф не выходил у него из головы. Ли Джин как бы ненароком наклонился вперед, но не для того чтобы просто положить руки на холодный металл поручня, а чтобы крепко сжать его, и тоже думал о Джозефе. Он чувствовал себя виноватым. Джозеф дал ценную идею Алексу, а тот поделился ею с Ли Джином, но Ли Джин, вместо того чтобы взять ее под крыло, позволил этому орангутану все растоптать прямо у них перед носом. Ведь так все получилось? Поединок борцов почти начался, только он отошел на второй план. В эти дни ни один мальчишка не попадал в поле зрения Ли Джина без того, чтобы тот не присмотрелся к парню повнимательнее: не созвонятся ли они потом с Алексом, не потянет ли этот малый сына за собой, к своим делам, не вытащит ли его из норы? А может, они и будущие каникулы проведут вместе, в каких-то дальних морях-странах?

Наконец появились борцы, и начался ад кромешный. Любимец публики стоял справа, излучая добродушное веселье. Бяка расположился слева, его освистывали, а он что-то шипел в ответ. Над головами болельщиков повисли огромные телеэкраны. Иногда на них показывали фанов, те тотчас начинали указывать пальцами и кричать, а их изображения немедленно отвечали им теми же жестами и криками, как в зеркале. Ли Джина, насколько он помнил, кино никогда сильно не захватывало. Он и рад бы был, но фото- и кинокамеры явно изобретали не для него.

Ударил гонг.

— Ну, — Ли Джин уселся поудобнее, сложив руки на животе и стараясь ухватить нить происходящего, — вот и началось!

ЯХВЕ

Началось. В прошлом ноябре, когда подозрения Ли Джина подтвердились, когда поставили точный диагноз, ему пришлось смириться с мыслью, что он болен как обычный человек, а не как врач. Сначала он воспринимал все именно как врач, изучая рентгеновские снимки с другим медиком, спокойно указывая пальцем на темные пятна, по-свойски нетерпеливо возмущаясь назначенным лечением. Однако через несколько дней ужасная действительность поразила его как простого человека, и он даже сдавленно взвыл ночью, а Сара приняла это за кошачий крик. Он сжал одеяло и уперся коленями ей в бедра, словно она могла удержать его в этой жизни, удержать своей близостью и завидным здоровьем. А в ответ на ее вопрос отговорился изжогой, сам же уставился на стену и стал смотреть, как по ней и по потолку плывут пятна света от фар проезжающих мимо машин. Потом они с женой немного пообнимались, и Сара снова заснула. А он смотрел на пятна света еще минут двадцать. После этого, все еще не в себе, он встал и протопал по коридору к комнате Алекса, заглянул в нее и прошел на кухню, сделал себе подобие сандвича из двух ломтиков цыплячьего мяса и одного-единственного тонкого кусочка хлеба и включил телевизор. Он стоял посреди кухни, полуобнаженный, в одной ночной рубахе, и тупо смотрел на заставку Би-би-си. Какая-то девица. Настоящая разряженная кукла. Потом он заплакал, поднеся сандвич ко рту, чтобы приглушить рыдания, вырывавшиеся из горла, как у дикого животного. Смертный приговор, разверзшаяся перед ним пропасть так сильно потрясли его, что он рухнул на стул и должен был схватиться за край буфета, чтобы не упасть. Ему было тридцать шесть лет.

На следующее утро он обдумал положение. С деньгами у него было не густо, и он вспомнил одного неплохого врача, во многом похожего на него, — а Ли Джин был врачом хорошим. Однако сам себе он говорил правду, ужасную правду, окружившую его кольцом неумолимых «но».

Можно было пройти шестимесячный курс облучения, но…

Можно было лечь под нож, чтобы удалили опухоль, но…

Ли Джину доводилось читать истории таких болезней. И он прекрасно знал, что в девяти случаях из десяти в поединке между «возможно, вылечитесь» и «не исключен летальный исход», который идет внутри каждой пинеобластомы, выигрывает это самое «не исключен…». Возможно, вяло развивающаяся опухоль перестанет расти. Но Ли Джин был слишком хорошим врачом, чтобы не понимать, что, скорее всего, она его убьет. Бомба с часовым механизмом. Такие тикающие часики. Русская рулетка. Сколько раз он успокаивал своих пациентов пустыми утешительными фразами! А теперь все эти фразы-клише слышал сам, и звучали они так мстительно! И он никак не мог во все это поверить. Однажды обнаружил, что остановился на оживленной улице как вкопанный, объятый благоговейным страхом, онемевший от удивления, весь преисполненный такой старомодной чувствительностью. Он готовился к неизбежной смерти, хотя в такой подготовке и не было никакого смысла. Он еще так молод! Как это могло произойти?

Как-то во время своей единственной беременности Сара заметила, что это похоже на поезд, которого не остановишь, — чувство, ведомое одним женщинам. А теперь на него летела смерть, неумолимо катила навстречу, несмотря на пытавшихся воспрепятствовать ей, стоящих на рельсах людей — врачей, родных… Все ближе и ближе. Неумолимая, непостижимая. Вроде далеко и уже так близко — не это ли имеют в виду, когда говорят о ее всемогуществе? Ли Джин обнаружил, что у его смерти двойственная природа: она была одновременно везде и нигде. Он готовился к встрече с ней, но когда Алекс попросил поднять ею, чтобы он поставил обратно на шкаф статуэтку, Ли Джин сделал это легко, без всякого напряжения. Он готовился к смерти, но когда руководству местного наблюдательного совета понадобился консультант, он отчаянно захотел уцепиться за эту работу и затеял судорожные хлопоты. Смерть была совсем рядом, ждала его, но он только временами чувствовал ее неуместную близость. И напоминала она ему о себе странным образом, причем не тогда, когда этого следовало ожидать. Например, Ли Джин смотрел фильм «История любви»… Дженни и Оливер поженились, несмотря на противодействие его богатого отца, но она неизлечимо больна… Или «Чемпион». Билли, в исполнении Джона Войта, повесив перчатки на гвоздь, пьет, ходит в казино и неистово любит сына. Но приезжает бывшая женушка, заявляет претензии на оставленного ею ребенка, и начинаются всякие страсти-мордасти. Все это Ли Джин наблюдал совершенно спокойно. Но вдруг его словно ударяло током во время делового чаепития. Или шимпанзе в передаче о животных, казалось, чревовещал и предсказывал… Ли Джину даже пришлось снять Алекса с колен и отправить в соседнюю комнату, чтобы сын не слышал его всхлипываний, а самому уткнуться носом в сумку, пока он не успокоился. Смерть сначала мягко коснулась его руки, потом незаметно расползлась по телу, вызывая неодолимую дрожь в пальцах, и наконец захватила все его существо, и всякий раз когда она напоминала о себе, у него волосы на голове вставали дыбом.

ЯХВЕ

Снова прозвонил гонг! Началось! И первым делом всем зрителям стало ясно, что делать здесь ставки — пустое занятие. Как верно заметил один неглупый человек, борьба — это не спорт, это спектакль. И ставить на кон здесь можно с тем же успехом, как на представлении драмы «Царь Эдип». Конечно, Папаша победит! А как же иначе? Вы только посмотрите на него! Одет в красное трико, весь румяный и блондинистый, да и больше известен. И Амбал ничего не потеряет — тоже свое получит, хотя бы за роль, которую ему предстоит сыграть. Чем больше он сподличает и насвинячит, тем сильнее угодит публике. Когда он вырвался из захвата и запрещенным приемом прижал Папашу к канатам, когда смачно ударил соперника после гонга на перерыв и за спиной рефери (хотя это видело ползала), его приветствовали ликующими криками. Когда он хищно вздымал руки, рычал и зверски мотал головой — всем известный знак: дураки вы все, если ждали от меня честной борьбы, — Альберт-Холл буквально ходуном ходил. И на всякую его дикую выходку и подлянку Папаша отвечал с достоинством и страдал совершенно незаслуженно. Когда он с помощью рефери поднялся на ноги и простер руки к передним рядам, словно взывая к справедливости, Амбал тоже повернулся к зрителям и погрозил им кулаком. Справедливость? Вы хотите справедливости? А я просто зеркало этого мира, и такой он на самом деле, этот мир. Люди жестоки, и всех ждет смерть. Вам не нравится на меня смотреть, потому что я уродлив, но это — ПРАВДА, ужасная ПРАВДА! И потряс кулаком прямо перед носом у зрителей.

Каждое движение борцов выходило из ряда вон. Папаша не просто махал кулаками — он гвозди вколачивал. Амбал не опускался на колени, а валился с ног в предсмертных конвульсиях. С обычным боксом это и рядом не лежало, а скрывать свою боль никто на ринге за геройство не считал. Вы только посмотрите, как я страдаю, кричал Амбал всем своим тумбоподобным телом. Ну разве может этот добряк взять верх над моей злой мощью? А Папаша ловил его на финты, брал в захваты, и рефери в щеголеватом белом костюмчике прыгал по рингу, готовый начать счет… но время триумфа в борьбе Добра со Злом еще не пришло. Кроме того, все здесь заплатили не меньше четырех фунтов девяноста девяти с половиной пенсов.

Поэтому борцы разошлись по своим углам, похлопали себя по животам и начали медленно ходить кругами друг против друга. Это был последний променад перед главной схваткой, чтобы публика полюбовалась двумя тушами в отдельности, прежде чем они сольются в одну неразделимую гору мяса. Все видели: хотя оба борца толстые, они толсты по-разному. Папаша походил на надутый воздухом шар, без волос на теле и непомерно выпирающих и свисающих гениталий. Он был толст, как пышущий здоровьем величественный Зевс, парящий в облаках. Этакий кругленький бог. Амбал же походил на толстомясого смертного, покрытого обильными слоями буйной плоти, которая свисала с него, тряслась и, без сомнения, сильно пахла. Черноволосый, с густой бородой, он был одет простовато, в голубые, дешевенькие на вид, брюки и красноватую рубаху, как сумасшедший, который живет в лесах на окраине города. Комби-беби-незон же Папаши по контрасту казался аккуратненьким-чистеньким, а сам он — человеком без запаха, который мог бы бороться хоть совсем обнаженным и только из соображений благопристойности слегка оделся. И у него на спине красовались большие буквы: ПАПАША. У Амбала на рубашке никакой надписи не было.

Неожиданно они бросились друг на друга, как… Если вы знаете лучшее сравнение, чем «как два разъяренных слона», то вставьте его сюда (). Амбал схватил Папашу сбоку, повалил и встал ему на лицо ногами, обеими! («Смотрите!» — воскликнули одновременно Рубинфайн и Адам.) Дождавшись счета «два», Папаша «рывком поднялся с пола» (любимое журналистское клише) и замотал головой, словно хватанул чего-то крепенького и у него в глазах потемнело. Словно говорил: Хорошо он меня потоптал.

Смех да и только. Они здесь вовсе не собирались демонстрировать высокие чувства или хотя бы пытаться что-то такое сыграть, рядиться в какие-то одежды, как на телевидении, — они пришли показать боевые действия. И все мальчишки это знали. Любой дурак способен нарассказать всякого с три короба — и они могли бы? — но кто может показать такое? Ну, такое, когда всякие сантименты отброшены в сторону? А в этот день две громадины демонстрировали торжество Справедливости. Например, добрейший мистер Гарри Боуэн (место сто семнадцатое, блок рядов «М») не вылезает из судов, расплачиваясь за дела-делишки его сына; а миляге Джейку (место пятьдесят девятое, блок «Т») до смерти надоело торчать в своей школе, заполоненной разными полукровками; симпатяге Финну (место десятое, блок «В») никак не добиться взаимности от девиц, сколько он ни меняет рубах-штанов и ни мажется кремами-лосьонами; а предобрейшему Ли Джину (место семьдесят пятое, блок «К») не снискать расположения Господа Бога.

И наконец, когда пришел срок, Справедливость восторжествовала и Папаша взял верх, как и следовало ожидать, победа была не совсем честной, но никто не пожалел потраченных денег, а меньше всех Ли Джин, когда роздал мальчишкам подписанные фунтовые купюры и добавил еще одну Джозефу, чтобы никому не было обидно.

Брат Германа Клейна служил бухгалтером у мужа сестры Папаши. Благодаря этому обстоятельству толстяк вознамерился пройти с сыном за сцену и «представиться, как надо». Мистер Тандем и трое его мальчишек могли их сопровождать, если пожелают. У Джозефа в сумке лежали глянцевые цветные фотографии Папаши размером двенадцать на шестнадцать, и он собирался заполучить подпись борца на одной из них. Но фоток было больше, чем необходимо, и трое других мальчишек тоже могли попытать счастья в охоте за автографами.

— Честно? — спросил Алекс Ли. — Ты это серьезно?

Ли Джин, несколько смущенный энтузиазмом Алекса, холодно отнесся к намерению Клейна зайти так далеко, бормотал дежурные предостережения, вроде а не много ли мы на себя берем, но в душе надеялся, что Клейн их не расслышит. Место за сценой, для особо избранных! Автографы! Клейн и не услышал, что ему не надо было слышать, и даже не оборвал Ли Джина словами: «Не говорите глупостей» или «Да это пара пустяков», а только хрюкнул и решительным жестом увлек всех за собой, сквозь толпу. Словно офицер, ведущий солдат на приступ. Мальчишки тут же вскочили со своих мест, предоставив Ли Джину подбирать под креслами шарфы, перчатки и фотокамеру Рубинфайна, а потом крикнуть, чтобы его подождали.

В зале воцарился хаос. Чтобы не потерять друг друга, им приходилось идти сразу за Клейном. Алекс и Джозеф шагали впереди, болтая, как старые друзья, за ними следовал Адам с приколотой к груди фотографией, которую ему дал Джозеф, Рубинфайн едва не наступал на пятки парусиновых туфель Адама, а последним плелся Ли Джин. Сотни людей сжимали их, но Клейн, рыча, прокладывал им дорогу, и Ли Джин то и дело извинялся, если они толкали отцов с сыновьями. «Нельзя ли немного помедленнее?» — взмолился он, но Клейн его не услышал, а если бы и услышал, то вряд ли сбавил бы шаг. Толстяк походил на проворного настырного поросенка, рысящего на коротеньких ножках. «Быстрее, копуша!» — подгонял Алекс, и Ли Джин почувствовал, что голова у него раскалывается и он едва слышит или с задержкой воспринимает услышанное, потому что движения губ Алекса не совпадали со звуками его голоса — такой прием используют в кино, когда показывают нечто трагическое. «Скорее, папа!» Но он и так спешит, папа шагает из последних сил, изнемогая от головной боли, но гордо выпятив грудь, потому что он еще молод и у него только один сын, но зато такой замечательный, что он снова и снова, сорок миллионов раз об этом вспоминает. «Иду-иду!» Но когда же наконец они будут на месте? Неужели от блока «К» до сцены так далеко?

Когда они уже совсем приблизились к цели, толпа вдруг качнулась назад, словно на сцене кто-то выстрелил из пистолета. На самом деле это всеобщий любимец Папаша царственно вышел из двери в своей накидке, предстал перед поклонниками и начал раздавать автографы. Клейн выкрикнул какую-то нелепицу, но Ли Джин расслышал только что-то вроде «…Близкие друзья. Пусть пропустят близких друзей!». Как бы то ни было, это сработало, потому что их змейка из шести сочленений начала продвигаться к звезде немного быстрее, чем раньше. Но с каждым футом, каждым дюймом толпа сжимала Ли Джина все сильнее. На него опирались, чтобы не упасть, и оттирали от идущих впереди спутников.

Первым до Него добрался Клейн, за ним протолкался Рубинфайн, следом — Джозеф и Алекс. Адама Ли Джин не видел. А потом толпа сомкнулась вокруг него, как воды Красного моря, и он не мог уже и шагу шагнуть. Он решил не паниковать по поводу Адама и постарался встать на цыпочки, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Он взъерошил волосы на голове Алекса Ли, похлопал по плечу и косым росчерком расписался на фотографии. Как только имя Папаши появилось на снимке, Алекс обернулся, вне себя от радости, и подпрыгнул, чтобы увидеть Ли Джина и показать ему автограф. Ли Джин тоже подпрыгнул и попытался помахать рукой, но ему едва хватило роста, чтобы приподняться над толпой, и блик на лбу Алекса был последним, что он ясно увидел, прежде чем колени его подогнулись и он рухнул вниз, ударившись головой о пол. Хотя глаза его, когда он лежал на спине, еще несколько секунд оставались открытыми. И он видел зал сквозь влажный туман, который становился все гуще и гуще. Звуки делались глуше. Свет постепенно гас. Он видел людей. Много, много людей. Хотя никого знакомых. Ни одного дружеского или благожелательного лица. Никто не склонился над ним и не помог.

1 книга Маунтджой. Каббала Алекса Ли Тандема

Отвезите меня в центр всего на свете.

Популярная певица Мадонна (Луиза Чикконе) — водителю такси в аэропорту Нью-Йорка

Это уникальное воздействие на расстоянии, хотя человек, от которого оно исходит, может быть совсем рядом.

Определение «ауры», данное известным умнягой Вальтером Беньямином^[8]

ГЛАВА 1 Шхина, или Присутствие Бога^[9]

Алекс Ли Тандем — иудей Радуга над Маунтджоем Отпечатки руки • Звезда первой величины • Принцесса Грейс • Марвин-молочник • Гойская женственность Алекса • О машине номер один — ни слова • Рандеву с улиткой

1

Алекс Ли Тандем прищурил глаза от яркого света. «Кто ты — друг или враг?» — подумал он о слепящем солнце, а точнее, о сменившем утро дне.

Алекс лежал пластом и сжимал кулаки. И твердо решил в таком положении оставаться, пока кто-нибудь его не поднимет, чтобы он занялся чем-то или очень важным, или приятным. Ну какой смысл вообще вставать? И идти в этот город, который его явно недолюбливает? Сколько раз он вставал и куда-то шел — и все почти без толку.

Мгновение спустя его опущенные веки приятно согрел теплый свет, просочившийся сквозь шторы. Не обжигающий, а мягкий. И сразу на душе стало легче. Совсем не тот свет, что обычно утренней порой ударяет по глазам, словно от ярких ламп без абажуров в больничном коридоре. А позавчера утром Алекс вообще неизвестно сколько лежал с закрытыми глазами, перед которыми плавали красные мушки. А вспомнить предыдущее нескончаемое — роковое — утро… Кто бы мог подумать, что оно растянется на целых семьдесят два часа?

Приободрившись, Алекс потянул за шнур, чтобы раздвинуть шторы. Но пальцы были слишком влажными от пота. Он приподнялся на кровати и вытер левую руку о стену, потом снова потянул за шнур. Накануне всю ночь шел дождь. В Маунтджое словно случился всемирный потоп, вымыл и унес собой всю грязь. Будто нежданно-негаданно все подверглось реставрации. Кирпичная кладка обрела прежний красно-коричневый цвет, точно протертая мокрой тряпкой. На балконах белели вывешенные на просушку простыни и наволочки. Поблескивали телевизионные антенны. Все стало таким чистеньким, таким приятненьким. Канавы заполнились водой, а щербинки на тротуаре отражали свет, как крошечные призмочки, и везде сияли маленькие радуги.

Алекс минуту-другую наслаждался бархатными солнечными лучами, греющими даже сквозь легкие облака. На горизонте, словно на детской акварели, вонзался в чистое голубое небо шпиль церкви. Левее расположились купола мечети, нарисованные более мастеровитой рукой. И кто-то уже пришел туда сегодня утром для встречи с Богом. Все как всегда. Алекс вяло улыбнулся. Всем этим людям он желал только добра.

В ванной его поджидала череда небольших трагедий. Он сразу чуть сознание не потерял от дурного запаха. Мусорное ведро куда-то подевалось. На полу валялась всякая всячина. Но Алекс, как истинный стоик, не бросился наводить порядок, а прошагал к зеркалу на туалетном столике. Дернул его на себя за металлическую ножку с такой силой, что оно едва не сломалось. Каким старым он стал, ужасно! Загадочно-независимое выражение лица, внушавшее всем уважение, куда-то подевалось. И сколько же времени прошло с тех пор, как он был мальчишкой? Несколько дней? Год? Десять лет? Как же его перекорежило!

Он показал зеркалу зубы. Они совсем пожелтели. Хорошо хоть, все были на месте. Он открыл пошире свои китапейские глаза (словечко придумал Рубинфайн — нечто среднее между «китайские» и «европейские»). Прикоснулся кончиком носа к холодному стеклу. Ну и что случилось? Глаза в порядке. От яркого света не болят. Сглотнул слюну — все нормально, без затруднений. Озноб не бьет. Поджилки от параноидального страха не трясутся, пальцы не дрожат. Стоило захотеть — и пенис его послушно набух. Втянул щеки — без проблем. Все действует, как предписано в книжках. Тошноты нет, и в ближайшие четыре часа его наверняка не вырвет, а дальше будь что будет. Самочувствие улучшается с каждой минутой. Он начал сбривать трехдневную щетину (неужто правда прошло три дня?). Закончив, обнаружил, что два раза порезался, и заклеил ранки пластырем.

Почистив зубы, Алекс вспомнил о неотложных делах — стоит ли выводить из себя домовладелицу? — и побрел обратно в спальню. Ему нужна была какая-нибудь тряпка, но до кухни — как до Бразилии. Пришлось взять наволочку и намочить ее угол в стакане с водой. Потом стирать отпечатки рук со стены. А может, это произведения искусства? Может, в них есть какой-то тайный смысл? Алекс отступил назад и посмотрел на неясные желтоватые контуры. Затем потер их еще. Нет, с искусством и рядом не лежало. Не то ощущение. А вот в спальне будто кто-то только что отдал концы. Алекс сел на краешек кровати и прижал пальцы к глазам, чтобы сдержать две готовые скатиться по щеке слезы. Что примечательно, мелькнуло у него в голове, что на самом деле удивительно, какой маленькой дозы ему хватило за глаза и за уши. Ведь чуть копыта не отбросил. Два — нет, скорее, три дня назад — он положил на язык таблетку, словно обычную карамельку. Подержал ее так десять секунд, как ему сказали, и проглотил. Впервые в жизни. Без всякой раскачки и разминки. И время для него остановилось, несколько дней и ночей пролетели как одно мгновение.

Официальное название — ЛСД. Уличное — суперстар. На какое-то время зелье подчинило себе все клеточки его организма. Но теперь его действие закончилось.

2

В коридоре он встретил Грейс. Она припала к полу, мстительно посверкивая глазами и вытянув хвост. На мордочке у нее краснела птичья кровь. В зубах она держала крыло. Алекс увидел, что жертвой пал не воробей, а какая-то цветастая, розово-голубая птичка. Можно было бы ее пожалеть, смастерить для нее домик, повесить на него крошечную табличку с надписью «Милости просим», как делают маунтджойские вдовушки. Но Алекс появился на месте трагедии слишком поздно. Когда Грейс выпихивали на улицу, часто некормленной, она становилась настоящей садовой террористкой. Не знала жалости ни к кому: за белками охотилась, словно за мышами, за попугаями — как за голубями. Алекс прощал ей кровожадность. И теперь поднял кошку с пола, чмокнул в мордашку, дерганул за хвост и толкнул вниз по перилам лестницы. Грейс заскользила, оставляя за собой кроваво-красные следы и птичьи внутренности. А его все еще не тошнило. Ха! Алекс посчитал это своей утренней Личной Победой номер три. Номер два — что сумел встать с кровати. А номер один — что пришел в сознание.

3

— Что-то у меня побаливает, вот здесь, — пожаловался Алекс стоявшему у входа молочнику.

Загорелая рука Марвина высунулась из белой манжеты. Почему-то Алексу представилась рука бродвейского танцовщика Билла Робинсона, которая тянется к малютке Ширли Темпл. Казалось, с улицы доносится какая-то музыка. Необычная, режущая слух.

— Где?

— Около почек.

Марвин ощупал спину Алекса. Пальцы у него были длинные и жесткие.

— Тихо ты там…

— Что бы это могло быть? Опухоль?

— Ты думаешь, могла вырасти опухоль?

Марвин пожал плечами:

— Вряд ли, братишка. Во всяком случае, не так сразу. Смотря что в эти колеса напихано. Просекаешь?

Алекс поправил пижаму и нахмурился:

— Понятия не имею, что там было, Марвин. Не в аптеке же их расфасовывают. Листовки не приложили. С составом и сроком годности…

Марвин успокаивающе повозил руками прямо у Алекса перед носом. Подкалывать и насмехаться он не привык. И вообще был душа-парень, какими и должны быть, как думал Алекс, темнокожие, которым в городе приходится несладко.

— Конечно, конечно. Нет ощущения, что мозги чешутся о череп? Или просто зуда в голове? — Марвин шагнул назад и деловито взял Алекса за подбородок.

Алекс совсем пал духом. Похоже, Марвин — эксперт еще тот. И мало радости, когда тебе с утра пораньше ставят диагноз.

— «Чешутся»?

— Тогда все в порядке. Может быть сильный зуд, но он только к лучшему. Иногда они кладут туда флоксин. А после него всегда легкий свербеж в черепушке.

— Флоксин?

— Йогурта не хочешь? Холодненький такой, будь они все прокляты. — Марвин повернулся к своей тележке и прикрыл рукой глаза от низкого зимнего солнца. Переступил с ноги на ногу, достал из кармана блокнотик и со скучающим видом начал вертеть его между своими музыкальными пальчиками, словно колоду карт.

— Да нет, что-то не хочется.

— Ну-ка повтори. — В голосе Марвина звучала легкая угроза.

Его взяли на три месяца развозить молоко — по субсидируемой правительством программе. До этого он подрабатывал как придется на автостоянках. Еще раньше торговал наркотой. А теперь благодаря накопленному опыту давал во время своих молокоразвозок бесплатные консультации. Как только Марвин начал обслуживать Маунтджой, там резко подскочил спрос на дорогие йогурты и молочные коктейли. А все потому, что его немного побаивались. Алекс тоже сначала поназаказывал сыров в мелкой расфасовке, муссов, пастеризованных сливок и прочего. Но сейчас ему не хотелось плясать под чью-то дудку. Марвин, в общем, тоже был не против других критериев.

— Так-то я йогурты люблю.

— Вот и молодец, — кисловато похвалил его Марвин и сунул блокнот в сумку-кошелек у себя на животе. Потом шагнул вперед и раздвинул Алексу веки пальцами.

— Что за дряни ты наглотался, повтори-ка?

— Вроде суперстар.

Марвин хлопнул в ладоши, хохотнул и покачал головой. Если бы Алекса спросили, как это назвать, он сказал бы: «Танец насмешки».

— Ты у нас интеллектуал.

— Да, интеллектуал.

— Значит, так. Как у тебя все было? Поймал кайф до того, как начались корчи?

Алекс оттянул резинку пижамных штанов. Пенис был меньше, чем когда-либо раньше. Скрючился, как моллюск, только без крепкой раковины для защиты. И где же его дом? Кто его приютит в этой жизни?

— Тебя бросало из стороны в сторону? Или бил озноб? А? Некоторые, — важно заметил Марвин, — летают по своей комнате. Их всасывает в телевизор. Соединяются с ним. Потом путешествуют по телеканалам. В этом вашем Маунтджое таких чудиков немерено.

Алекс почти трое суток провалялся в кровати и был совершенно выбит из колеи. За все это время он съел только несколько рождественских шоколадных монеток в блестящей обертке. Смутно помнил, как пришел в себя на час-другой, взбил подушки за спиной и позвонил нарадио, где в это время заседал некий «Дамский клуб» и речь там шла о преждевременном климаксе. Потом снова провалился в сон — как утонул в вате. А прошлой ночью, о которой шла речь, он стоял перед какой-то деревянной дверью, облизываемой невидимым огнем. Дым заволакивал все вокруг, а дверь никак не открывалась. Вернее, он не решался ее открыть.

— Марвин, — выдавил наконец он, — ничего не помню. На прошлой неделе я начал…

Марвин кивнул и описал рукой круг в воздухе. Дескать, ерунда все это. Сквозь этот круг Алекс увидел вышитые у него на униформе буквы: МАРВИН КЕПС. ДОСТАВКА МОЛОКА В МАУНТДЖОЕ. А за ними, под не застегнутой на пуговицы курткой, — жесткую щетину волос на груди. В ней таилось нечто устрашающее, словно каждый завиток был сгустком нерастраченной силы.

— Все у тебя путем. Не бери в голову. — Марвин мягко положил руки на плечи Алекса. — Тандем, дай я тебе все растолкую. Короче, у нас под черепушкой проходят такие нервные пути. И в них все твои ощущения усиливаются. Все, что видишь, и прочее. Долго перечислять. Каждая нота, которую ты слышишь, каждая травинка у тебя перед глазами. Ну и тэ пэ. И есть такой термин — «провалы в памяти». Когда-то их прозвали «золотыми рыбками». А почему — можешь догадаться.

Алекс во второй раз за утро почувствовал, что у него слезы наворачиваются на глаза. Перед ним замаячил Номер Четвертый из его Большой Пятерки:

1) рак;

2) СПИД;

3) отравленная питьевая вода — газовая атака в лондонском метро;

4) неизлечимое расстройство нервной системы (с юных лет, в результате несчастного случая);

5) слабоумие, болезнь Альцгеймера, Паркинсона и т. д. (в старости).

Он почувствовал, как к горлу подступает рвота, и поковылял к кустам у забора. Марвин схватил его за локоть, притянул к себе и легонько встряхнул.

— Только ничего такого не надо, пожалуйста, — проворковал он и начал костяшками пальцев массировать Алексу голову. — Такое часто случается. Я уже давно понял: всегда мерещится что-то быстрое, на чем ты можешь достичь своей цели. Типа самолет или что там тебе нужно. Ты что думаешь: заплатил бабки, принял дозу и словил такой кайф, которого дожидался? Накося выкуси! Не все так просто, братишка. А ты пока еще все сполна не прочувствовал. Тебе еще по этой лестнице подниматься и подниматься. По ступенечке, по одной. А взлетать наверх на лифте тебе рановато. Такая аллегория. Уловил?

— Все правильно.

— Сам знаю, что правильно. Ну, мистер полнедели-я-в-постели? Как насчет сегодня?

— Надо подумать.

— Подумай-подумай.

— Наверное, да.

— «Наверное, да», — повторил Марвин женским голосом, каким всегда передразнивал этого слабака.

Раньше Алекс даже задумывался, только ли Марвину он кажется женоподобным или всем неграм. Пару месяцев назад в местном бассейне он проплыл раз-другой туда-сюда, потом вылез из воды и спросил об этом своего друга Адама, который снял с носа зажим и ответил:

— Не… Мне ничего такого не кажется. Ничего в тебе женоподобного нет. Маленько полноват, и все. И волосы густые. Меня он тоже так поддевал. А я такой же темнокожий, как он.

— Да, — обрадовался Алекс, плеснув водой в мальчишек рядом, а они плеснули в него, — ты точно парень темнокожий.

— Да, я — темнокожий. И мне это ой-ой как дорого обходится. Вся жизнь на этом подвешена. Такие дела. Не знаю даже, как лучше сказать. Пожалуй, поважнее, чем принадлежать к некоему классу.

Из носа у Адама вытекла вода вперемешку с чем-то погуще. Должно быть, это закон. Алекс набрал в грудь воздуху, как пловец-олимпиец, шагнул по ребристому дну, сделал кувырок, оттолкнулся от стенки и проплыл почти две трети бассейна под водой — личный рекорд. Он в последнее время прибавил в весе, да и покуривал. Когда он вынырнул, то подмял под себя сразу четыре пробковых буйка и, держась за них, сидел в воде, поднимаясь и опускаясь, как поплавок.

— Что ты имеешь в виду под «классом»? Мы же голубых кровей?

В этот момент Адам в очередной раз театрально потянулся. Из чего Алекс заключил, что его друг приходит в бассейн не забавы ради, а держа в уме тщательно разработанную тайную программу — в отличие от Алекса, который проводил время, пописывая под водой в разные стороны и посматривая на молодых женщин и выпуклости их купальников внизу живота. Адам зацепился ногой за поручень. Рядом с Адамом развернулся кусочек пластыря, и вода вокруг окрасилась кровью. «Должно быть, это закон», — снова подумал Алекс. Адам зевнул, развел руки в стороны, а потом завел их за спину и сложил, как при молитве. Получилось впечатляюще, и женщины на него обратили внимание. Он в последнее время похудел и не курил, если только это была не травка. На торсе его бугрились мускулы.

— Нет, конечно, но мы немного другого класса, чем Марвин. У нас кровь голубее. В этом ключик ко всему. Хотя это слишком грубо сказано. Вот если сравнить голос Марвина с гойским голосом твоего Ленни Брюса…^[10]

— Ну? И что ты хочешь этим сказать?

— Что «ну», умник ты наш? Я хочу сказать, что, может быть, по отношению к нему, и этому его наркодилеру, и всей их шайке-лейке мы самые настоящие гои.

— А он еврей?

— А он еврей.

— Ну, этот аргумент действительно… — Алекс стал подыскивать нужное слово, но оно так и не пришло ему в голову.

— А я «как бы еврей». Можешь записать это в своей книжице. Завести там специальный подраздел.

После этих слов Адам прошествовал к чаше бассейна и нырнул. Алекс же начал яростно отряхивать воду, чем вызвал недовольство страшненькой дамы во флуоресцирующем костюме. Голова у нее была словно толстой гайкой прикручена к толстой шее. Огромный рот. Она смеялась над своим сыном, барахтающимся на мелководье. Все — по тому же закону, который стоит над всеми законами.

И тут Марвин, который повернулся спиной к Алексу, чтобы посмотреть на дом напротив, вдруг тихонько взвизгнул. Он качнулся назад на пятках, что на международном языке жестов означало крайнее удивление. Он взметнул одну руку в воздух. Он посмотрел как Чаплин.

— Приятель, это твоя машина? Глазам своим не верю. Господи Иисусе! Боже всемогущий!

В нескольких метрах от того места, где она обычно была припаркована, Алекс увидел свою старушку «Грету», отчаянно прижавшуюся к поребрику, словно в поисках спасения. Ее передний бампер сильно погнулся, а вдобавок еще и треснул, а по двери словно кто-то заехал гигантским кулаком. По лобовому стеклу расползлась паутина трещин.

— А окошко пассажира? — воскликнул Марвин, показывая на левую сторону машины.

Бок «Греты», от капота до багажника, покрывали вмятины и царапины, а откидной матерчатый верх сложился гармошкой, как старый аккордеон. Вся машина словно сжалась на полфута.

— Братишка, твоих рук дело?

Алекс обхватил себя руками, точно актриса Лоурен Бакалл. Шел девятый час утра, но прохлаждаться ему было некогда. День начинался хорошо. И день лгал. Алекс чувствовал, что в такие дни он не боец. На полном серьезе верил, что есть дни, для которых кем-то, ради собственного развлечения, написаны ужасные сценарии. И верил, что в такие дни ему ничего другого не остается, кроме как безропотно ползать по дну жизни и рыть носом землю. Хотя бы в этом смысле, если не в каком-то другом, он был глубоко верующим человеком.

— Быть того не может! Вы только гляньте! — продолжал потешаться Марвин.

Алекс медленно опустил руки, словно вспоминая, какая из них левая, а какая правая:

— Что ты хочешь всем этим сказать?

— Не надо водить меня за нос, — фыркнул Марвин. — Я — человек простой, разношу молоко и никого не трогаю. Мне только хочется узнать, ты это или не ты сотворил такое со своей тачкой. Дальше ехать некуда… — Он хохотнул еще раз.

Тут лицо Марвина уплыло куда-то вверх, ноги Алекса подогнулись, и он опустился на колени. Прямо перед его носом, на краю бетонной ступеньки, большая колышущаяся улитка, словно в раздумье, волокла куда-то свою раковину. Алекс на мгновение придержал ее ладонью. Потом развернул в сторону газона, и в это мгновение его захлестнула жалость и к улитке, и к нему самому: как беззащитны они рядом с мощными полированными черными ботинками Марвина, в этой холодной Лапландии лестницы, в Аризоне садовой дорожки, ведущей к шоссе и возможной гибели.

— Слушай. На полном серьезе. У тебя депрессия? То есть вообще? — спросил Марвин с искренней озабоченностью.

— Да, — бросил Алекс. — Да, мне так все видится.

— Тебе видится?

— Марвин, правда, не хочется об этом говорить.

— И ты не знаешь, когда сотворил это со своей машиной?

— Марвин, я ничего не помню.

Марвин выдохнул: «Ха», похожее на первый звук боевого горна. Он элегантно развернулся на нижних двух ступеньках и стал удаляться по дорожке. Улитка обнаружила, что вокруг нее все до сумасшествия родное, зелено-влажное — но в этих местах случались и очень неприятные встречи, например с острыми лезвиями газонокосилки, возникающей из ниоткуда. Алекс свел глаза на переносице. Три раза стукнул пятками друг о друга. Закрыл калитку в Маунтджой.

ГЛАВА 2 Йесод, или Основание^[11]

Знаменитая фраза номер один Мухаммед Али — иудей Безделушки, снимающие стресс, в сравнении с воронками • Договоренность с Адамом и фунтовая купюра • Знаменитая фраза номер два • Бог и Гарбо • Автограф Китти Александер • Джозеф объясняет, как иудеи относятся к тому, что предметы переходят из одной субстанции в другую

1

Дома Алекс Ли собрался с силами и начал копаться в своем тряпье. Если предмет одежды не пах дурно, он его надевал. Особенно не заморачивался, потому что в таких случаях, как ни старайся, результат будет один и тот же. Все, что он носил, выглядело так, будто было брошено ему разгневанной подружкой; кое-что он помнил по прошлому вечеру, а кое-что не мог узнать.

Надев один носок, он запрыгал по комнате, поднял и положил на стол перекидной календарь Ассоциации собирателей автографов и стал его изучать. Двенадцатое февраля. Внизу страницы — фото актрисы Сандры Ди. Мило улыбаясь, она сообщала о себе два факта: «Мое настоящее имя — Александра Зак! Я стала моделью в тринадцать лет!»

Алекс перелистал календарь дальше. Шестнадцатое февраля — актриса Долорес дель Рио. Семнадцатое — актер Питер Лауфорд. Алекс остановился на восемнадцатом февраля — самой перспективной дате. С листка смотрел Арчибальд Лич, в безупречном костюме гольфиста, выпятив свой божественный подбородок навстречу камере. Такой красавчик, что глядеть тошно. Словно изрекает: «Все мечтают быть такими, как Кэри Грант^[12]. Даже я хочу на него походить».

Внизу рукой Алекса было приписано:

Начало — в полдень.

Вещицы рок-музыкантов и кинозвезд.

3 часа дня. Старый Голливуд.

Зазвонил телефон. Если Алекс не видел аппарата, то всегда начинал паниковать. Теперь он бросился искать очки, а потом стал судорожно их надевать, пристраивая дужки, пока они не стали паиньками и не легли на уши как надо.

— Да? Да, алло?

— Тандем, — сказал женский голос, — я так понимаю, ты взял трубку. Наконец. Такой хороший у тебя голос по телефону. Хоть «Оскара» давай. Ох, и я все еще жива?

Алекс открыл было рот для ответа, но звонившая уже отключилась.

— Эстер? — крикнул он в пустоту.

Попытался тут же перезвонить по одному из ее номеров. Но за Эстер, случайно или намеренно, везде отдувался автоответчик, а потом следовали ужасные гудки. Они снова наполнили Алекса страхом. Казалось, он был единственным человеком на земле, который так их воспринимал. Он не переваривал никакой театральщины. А сообщения на автоответчиках оставляли только актеры. Домашнему телефону Эстер он ничего не ответил. Мобильнику сказал: «Нет, послушай, все дело в том, что мне правда сейчас надо идти по делам». Но это были просто мысли вслух.

Из глубин платяного шкафа Алекс достал кожаную сумку для книг. Он был Собирателем Автографов. Эта работа состояла из трех частей. Собственно поиск. Торговля. Проверка подлинности. Первые две говорили сами за себя, а что касается третьей, то приходилось объяснять людям, в чем ее суть. Бывало, на вечеринке, когда все танцевали, он пытался втолковать какой-нибудь подвыпившей гостье, чем занимается, а она, прислонившись к холодильнику, презрительно и непонимающе на него посматривала. Вот был бы он адвокатом, врачом, журналистом, даже пожарным… Любая всем известная профессия произвела бы на нее совершенно другое впечатление. Но младший информационный консультант, помощник технического администратора… Все эти названия для нее были пустым звуком. Не говоря уже о чем-то более причудливом. Ну и как ей объяснить, что люди платят ему деньги только за то, что он изучает какие-то старые бумажки с подписями и высказывает свое мнение — подлинный это автограф или подделка. И ей не было никакого дела до того, что это большое мастерство, искусство. А как же иначе назвать умение отличить настоящую подпись актера Сиднея Гринстрита, со всеми ее драгоценными изгибами, от одной из многочисленных секретарских царапулек (подделок, состряпанных его помощницей Бетти)? Разве не подлинное мастерство с первого взгляда распознать, где настоящая подпись президента Джона Кеннеди, а где — лишь стандартный отпечаток воспроизводящего факсимиле автопера? И разве не искусство обвести вокруг пальца профана? Но попробуй объясни все это пьяненькой красотке. Что Алекс Ли — Собиратель Автографов, истинный. Правда звучит не очень. Что-то вроде мелкой сошки, или знахаря, или раввина, чуть ли не летающей обезьянки. Точно мелочь, если не вдуматься хорошенько.

Большую часть своей работы Алекс делал не выходя из дома, а когда его покидал, брал с собой сумку. Теперь он положил ее на стол и открыл. В многочисленных кармашках и отделениях лежали аккуратно упакованные в пластиковые папочки автографы актеров Элизабет Тейлор, Вероники Лейк, Джин Тирней и Джеймса Мэйсона, певицы Розмари Клуни и бродвейского танцовщика Жюля Маншина. На этот раз он положил в сумку наряду с ее обычным содержимым каталог аукциона, несколько интересных фотографий (модель Бетти Пейдж, Мэрилин, Джейн Мэнсфилд, еще кое-кто) для одного покупателя, которого надеялся встретить на аукционе, частные письма Давида Бен-Гуриона к его портному, банан и заумный русский роман, который все время таскал с собой без намерения когда-то его прочесть до конца.

Зазвонил телефон.

— С тобой все ясно, — послышался раздраженный голос Адама. — Ты утратил право на мою или еще чью-то дружбу. Выдал, как низко ты пал. Вот к чему приводит антиобщественное поведение, Алекс. Вот результат.

— Адам? Ада-а-м! — воскликнул Алекс. Голос друга и днем, и ночью звучал для него сладкой музыкой.

— Нет, ты послушай. Я на полном серьезе. Два факта, и они говорят сами за себя. У нее сломан палец, указательный. И следы на шее — ее душили. Шея — ты представляешь, что со мной было, когда я ее увидел? Это твоя подруга. И моя сестра.

— Погоди-ка… Эстер? Она ничего мне не сказала.

— Потому что не желает с тобой разговаривать. А вот я желаю, хотя сам не понимаю почему.

— Сделай одолжение.

— Сейчас сделаю. Но сам в ответ кое-что хочу получить. Во-первых, верни мне кассету «Девушка из Пекина». Ты ее уже две лишние недели держишь. Сам прекрасно можешь купить себе копию. Вдруг у меня еще кто-то ее попросит посмотреть? Во-вторых, ты должен сию же минуту позвонить Эстер и сказать ей… не знаю. Что ты ее пальца на ноге не стоишь. И третье. Ты сейчас же пойдешь к врачу, потому что это у тебя какая-то ненормальная аллергическая реакция, Тандем. Я имею в виду настоящего врача, а не какого-нибудь выпендрежника из Чайна-тауна. Алекс, — вздохнул Адам, — ты меня достал. Тот вечер был посвящен религии. А ты устроил из него цирковой бенефис. Но не все в этом мире существует для прихотей Тандема. Ты не пуп земли. В этом фильме, который мы называем жизнь, есть и другие актеры, кроме тебя. Алекс? Алекс?

— Здесь я. Слушаю.

— Ты так меня напугал, дружище. Джозеф сказал, что, когда увидел тебя потом, ты совсем с катушек слетел, плел невесть что. А? Слышишь?

Алекс попытался с достоинством промолчать. Он читал об этом в романах, но сам прибегнул к такому приему впервые.

— Алло? Алло? А о машине ты не хочешь поговорить?

Алекс внутренне поежился, издав легкий стон. Машину они купили с Адамом на паях — пополам.

— Да-а… Не особенно.

— Ладно. И я не хочу.

— Угу. У-у-гу.

Адам что-то просвистел и добавил:

— Ох, Алекс. Я все понимаю, все понимаю. Не беспокойся, потому что я так же тебя люблю. Хотя я один такой остался. Фан-клуб из одного человека. Приходи ко мне в магазин попозже. Обещаешь? Тебе ведь все равно надо выбраться из дома на свежий воздух. Обещаешь? Все помнишь?

Алекс недовольно хмыкнул. Не любил он эти обещания. Все равно они яйца выеденного не стоили. По неписаному правилу, установившемуся между ними, память о его отце они старались не тревожить. Надо еще заработать право говорить о нем. Джозеф упоминал его имя очень редко. Рубинфайн же вообще о нем речи никогда не заводил.

— Значит, договорились, — подытожил Адам. — Приходи в любое время. Эстер не будет. Возможно, так и лучше, при нынешних делах. Нам надо кое о чем серьезно потолковать. Ты ведь знаешь, какой сегодня день? — И Адам положил трубку.

Алекс перекинул сумку через плечо и дотронулся до тех предметов, до которых всегда дотрагивался перед выходом из спальни: до фигурки Будды на столе, до подписанного Мухаммедом Али постера и старой фунтовой купюры, прикрепленной кнопками к косяку над дверью.

2

Зайдя на кухню, он щелкнул пятками и поклонился Грейс, которая стояла — в буквальном смысле слова, на двух лапах — у буфета, не то царапая его, не то пытаясь что-то стибрить. Алекс включил чайник и достал из шкафа фарфоровую бутылочку. Открыл небольшую пластиковую коробку с пахучими травами, и Грейс попятилась, пока не уперлась задом в шкаф. Алекс высыпал немного травы в бутылку. Добавил горячей воды. Это называлось «цзя и» — что-то вроде «весеннего чая», но черного как смоль. Отвратного вида и с отвратным запахом. Да и вкуса тоже не приведи Господь. Но это зелье способствовало очищению и лучшей работе легких, как утверждал доктор Хуань из Сохо. А у Алекса с легкими было неважно. Да вообще самочувствие не ахти какое. Он завинтил пробку и положил бутылочку в карман сумки.

Открывая дверь в гостиную, он наконец ясно вспомнил, как, будучи под сильным воздействием наркотика-галлюциногена, ехал на машине, с Эстер на соседнем сиденье. И врезался в ограждение возле автобусной остановки. Он не мог передать словами, как об этом сожалел. Да и кто бы стал его слушать? Он же не католик. Жил один. И не в первый раз он почувствовал, что ему не хватает общения. А жизнь похожа на воронку, через которую все — люди, события — утекает, может даже попутно очищаясь. И на что они все похожи? На шарики, которые вертят в руках для снятия стресса? Сделанные из эластичного материала, которого с каждым днем становится все больше и больше. И они твердеют, растут в размерах. Их число растет. Такое у него возникло ощущение. И в любом случае, именно такой он представлял жизнь католика. Как втягивающую все и вся воронку. Бедная Эстер!

Он пересек комнату и встал на колени перед телевизором. Вытащил кассету с «Девушкой из Пекина» из видика. Положил ее в сумку, и все у него внутри потеплело от счастья, стоило только взглянуть на обложку кассеты. С нее ему улыбались два прекрасных лица его любимой актрисы, звезды эстрады — Китти Александер^[13]. На первой фотографии, справа, она была одета как пекинская девушка — в китайский халат и шляпку. Глаза ее немного походили на его собственные, слегка монголоидные. Она потерялась на улицах Бродвея пятидесятых годов. А на левом фото та же девушка, но уже совсем другая, одетая как голливудская красавица, в облегающем вечернем платье, тонких белых перчатках, дорогих розовых туфельках, с падающей на одно плечо волной черных волос. Весь сюжет фильма состоял в ее превращении из той, что на правом фото, в ту, что на левом. Обложку кассеты следовало читать справа налево, как текст на иврите.

В пластике, покрывавшем кассету, обнаружилась прореха. Алекс просунул в нее палец и поводил им внутри, коснувшись сначала одной Китти, а потом другой. «Гражданин Кейн», «Броненосец Потемкин», «Унесенные ветром», «Дорога». Его удивляло, что так много людей — а положа руку на сердце, большинство людей — не осознавало, что мюзикл со сказочным сюжетом «Девушка из Пекина», снятый в пятьдесят втором году, — величайший фильм в истории кинематографа. Алекс осторожно положил кассету себе в сумку.

В коридоре он снял с вешалки и надел длинное непромокаемое пальто с погонами. Сегодня в нем он показался себя очень маленьким. Ему было двадцать семь лет. И сам себе он представлялся эмоционально недоразвитым, как все дети на Западе. О смерти и думать не хотел. К наукам относился с недоверием. Вдобавок ко всему любил, чтобы его развлекали. Взял за правило обсуждать собственные привычки вроде этой с самим собой, когда надевал пальто, — и подозревал, что дети и взрослые из стран третьего мира с их неразвитым самосознанием ничего подобного не делают. Его все еще повергало в легкий трепет, когда письмо адресовалось ему, а не его матери. Нагнувшись, он поднял с пола пачку почты и быстро перелистал счета. Снова счета, реклама пиццы, баланс банка, конверты из Америки с изображениями кинозвезд и президентов, брошюра о нарушениях эрекции, бесплатный пробник крем-пудры для воображаемой белой женщины, с которой он не спал.

3

Иногда он ходил по врачам-европейцам. Ему прописывали разные пилюли, средства и успокоительные процедуры («антистрессовые» — громоздкий неологизм, если угодно) — от прогулок на свежем воздухе и игры в мяч до таблеток всех цветов радуги. Годом раньше он ездил в Польшу. Гулял по тихим площадям Кракова, и у него слезы выступали на глазах, откликаясь на зов крови, перехватывало дыхание в кафе при звоне колоколов, поминальном звоне по безвозвратно утраченному, чему он не мог даже дать название. У таблеток был побочный фаллический эффект. Каждая пара женских ножек рядом причиняла ему бездну страданий. Его не покидала странная потребность — стремление оплодотворить всех дам в этой стране. Проходя по улице неподалеку от Освенцима, он увидел огромное облако цветочной пыльцы — по крайней мере, сам он решил, что это пыльца, и пошел прямо на нее, но то был осиный рой. Будучи молодым человеком из Маунтджоя, во всех отношениях современным, он и подумать не мог, что темное облако на его пути может представлять какую-то опасность. Все увиденное он описал в стихотворении — втором за двадцать семь лет жизни. Оно получилось не очень удачным. А окажись он на одной из польских площадей году этак в 1750-м? В тяжелых башмаках и шляпе, напичканный идеями Просвещения и подпоясанный толстым ремнем с золотой пряжкой? А если бы Рубинфайн попал в то время? Или Адам? Джозеф? «Я видел лучших людей моего поколения… спешащих занять местечко в индустрии развлечений»^[14].

Зазвонил телефон. Трубка на лестничной площадке была без провода — радиотелефон, Алекс взял ее и стал ходить взад-вперед по коридору, как молодой папаша с хныкающим малышом, ожидая, что он запищит снова или замолчит. Но он не замолкал. Пройдясь три раза туда-сюда, Алекс оказался у самой входной двери и остановился. Посмотрел на нее. Крутанулся и посмотрел снова. Поводил пальцем по желобку в неокрашенной древесине. Телефон продолжал звонить.

4

Собирать автографы было делом непростым, с сюрпризами. Неожиданно для Алекса ему пришлось как бы охотиться на некоторых женщин. Звезды, которые с легкостью раздавали свои драгоценные автографы, имели немного поклонников. А им хотелось, чтобы перед ними благоговели. Но если кумир толпы часто мелькал на публике, из кожи вон лез, чтобы его не забыли, он только терял популярность. Например, подпись актрисы Джинджер Роджерс оказалась совсем не такой ценной, как можно было подумать. А все потому, что она раздавала автографы направо и налево. Держалась запросто. Запанибрата с кем попало. Долго себя упрашивать не заставляла. Стала, так сказать, общей собственностью. Ну и ее подпись оценивалась соответственно.

Непросто обстояло дело с Гретой Гарбо. Если уж она решалась прикоснуться пером к бумаге, то чаще всего подписывалась псевдонимом — Харриет Браун. Гарбо словно хотела озадачить свой банк. Пусть ищет все до последнего подписанные ею и еще не оплаченные чеки. Свое известное всем имя она нигде не ставила, даже на расписках. Поэтому автограф Гарбо, на любой бумажонке, стоил около шести тысяч фунтов. А Китти Александер подписывалась еще реже. Работать с ней, невидимой, как Иегова, было очень трудно. Жила она затворницей, и ее за это недолюбливали и даже иногда забывали, потому что людям не нравится, когда их ни во что не ставят. Но Собирателям Автографов свойствен мазохизм — в отличие от простых смертных, склонных к садизму, — и такая надменность их только заводила. И Собиратели всегда помнили Китти. Для них безвременная кончина человека часто означала хороший бизнес, а потому их интересы нередко перекликались с интересами серийных убийц и киллеров, всякое большое несчастье лило воду на их мельницу. Первый муж Монро^[15], третий человек на Луне^[16], пятый битл^[17]. В общем, Собиратели отличались специфическими вкусами. И в этом специфическом мирке автограф Китти Александер долгое время считался одной из самых ценных каракулин. Большинство Собирателей искали-искали его, и в конце концов у них опускались руки. Но только не у Алекса. Едва ему исполнилось четырнадцать, он начал бомбардировать посланиями фан-клуб Китти в Манхэттене. Писал каждую неделю и никогда не получал ответа. Попробовал посылать письма на другой ее адрес в Нью-Йорке — результат был тот же. Приходили только отписки за подписью президента фан-клуба. Через пару лет они заполнили целый ящик стола. Но теперь Алекс обнаружил, что над входной дверью его квартиры приколота, как декларация Лютера^[18], открытка с четкой подписью Китти. И он силился понять, кто, как и зачем ее тут прикрепил. Он осторожно откнопил открытку и поднес ее к свету. Изящный росчерк пера. Подпись настоящая, или он не Алекс Ли Тандем. Он позвонил единственному человеку, который мог ему все объяснить.

— Алекс, — как обычно невозмутимо сказал Джозеф, — выслушай меня еще один раз. Ты не получил эту открытку от Господа Бога. И не по почте тебе ее прислали. Ты сам подделал ее, Алекс, когда был не в себе. Такое с каждым может случиться. Послушай меня. Она не настоящая, никогда не будет настоящей, и вообще ничего не случается только потому, что тебе этого страсть как хочется.

ГЛАВА 3 Нецах, или Вечность^[19]

Три раввина Проблема с книжным шкафом • Мир несовершенен • Секретная книга Алекса • Лилипуты Ребекки • Тойские вкусы Рубинфайна • Бетти Дэвис — иудейка

Темные деревья на фоне голубого неба — вязы. Сумасшедшие коробки, с полным скорби человеком в каждой, — «форды-мондео». Птицы — по большей части сороки. А высокий молодой человек с восточными глазами, бредущий по Маунтджой-роуд, не кто иной, как Алекс Ли Тандем. Он понял, что приближается к трем мужчинам, смотрящим в открытый багажник машины, и ему это не понравилось. Еще пара шагов — и они его заметят. Один из них — хорошо ему знакомый раввин. Где же спрятаться? Неподалеку виден магазинчик видеокассет Адама «Альфа и омега Голливуда», как разверстый зев пещеры среди домов. Еще ближе уличный туалет с механическими дверьми и незавидной репутацией. Но искать убежище уже поздно. Пути к отступлению отрезаны, и деваться некуда.

— Алекс!

— Привет, Рубинфайн.

— Алекс, Алекс, А-а-лекс. Ну и денек сегодня выдался! Не денек, а подарок!

Алекс про себя мрачно подумал, что улыбка Рубинфайна этим утром больше похожа на гримасу и весь он какой-то перекошенный. Марк стоял, расположив ступню согнутой правой ноги на грани ПРАВОСУДИЕ маунтджойского памятника жертвам войны — огромного обелиска, на каждой из четырех сторон которого были выбиты слова ПРАВОСУДИЕ, МУЖЕСТВО, СЛАВА и почему-то УПОРСТВО, хотя самого Маунтджоя до 1952 года не существовало. Двое других, незнакомых Алексу людей стояли возле угла, где сходились МУЖЕСТВО и УПОРСТВО.

— Однако, — печально промолвил Рубинфайн, — даже в такой день не обходится без проблем.

Он по-женски положил руки себе на бедра. Странноватая привычка. Потом зевнул, слегка отвернувшись в сторону. Перед ним маячил припаркованный к тротуару «ситроен» с открытым багажником, словно зевающий задом наперед. Алекса охватила легкая паника. Он, хоть и стоял на улице, начал искать глазами табличку с надписью «Выход».

— Послушай, Марк, — сказал он. — То есть ребе Рубинфайн, знаешь что… У меня нет ни минутки времени. Иду к метро. Сегодня проходит один аукцион — а тебе известно, что это такое. Одни продают, другие покупают. Так что, если ты не возражаешь, я, пожалуй…

— Алекс Ли! — изрек Рубинфайн. Родинка на его щеке дернулась, а вместе с ней скакнули вправо коротенькие, недавно отпущенные усики. Он вытянул руки вперед и чуть не схватил Алекса за щеки. На нем был длинный пиджак в мелкую клетку, с V-образным вырезом и отороченным зеленым шнуром воротником, и черные спортивные штаны. — Когда человек спешит, — продолжил Рубинфайн, словно читая Талмуд, — он прежде всего забывает о зубной щетке и о Боге.

После этих слов у Алекса голова пошла кругом. Что это выдает Рубинфайн? У него еще нос не дорос говорить афоризмами. Всего-то на три года старше него, Алекса. Едва четвертый десяток пошел. И только-то. Конечно, каждый вправе в свои тридцать с лишним лет цитировать что угодно, но выглядит он при этом как законченный идиот.

— А теперь, — пропыхтел Рубинфайн, — не вижу никаких препятствий, чтобы представить тебе двух своих друзей. Это рабби Дарвик и рабби Грин. Рабби Дарвик приехал к нам из Бруклина, из Нью-Йорка. А рабби Грина ты мог уже встречать. Он из Маунтджоя. Мы участвуем в конференции раввинов, в Грэнтам-Парк. Она продолжается неделю. Мы там обмениваемся идеями, учимся терпимости. — Рубинфайн усмехнулся в сторону Грина, которого, казалось, эта речь уже до смерти утомила. — Подойди и скажи «здравствуйте».

Дарвик, маленький, кругленький в своих слаксах, на вид совершенно обычных, нераввинских, выглядел таким же прогрессистом, как и Рубинфайн. Грин был ортодоксом, выше ростом, с жесткими курчавыми пейсами, бледнокожий и рыжеволосый, в строгом костюме и таллите^[20].

— Да-да, конечно. Я был неправ. Ребе Дарвик, — Алекс вытащил руку из кармана, — приятно с вами познакомиться. Ребе Грин… Я не уверен… мы не встречались? Должны были где-то… А может, нет?

Рабби Дарвик издал такой звук, будто проглотил что-то не то, прочистил горло и остался доволен этим обстоятельством. Рабби Грин что-то проворчал в знак того, что услышал Алекса, а тот, со свойственной ему прямотой, про себя назвал это хрюканьем.

— Алекс Ли, — объявил Рубинфайн, — у нас проблема. Ты нам не поможешь? — Рубинфайн качнул головой и улыбнулся. — Куда ты так спешишь? Кто-то продает автограф твоей Китти как-там-ее или еще что-то такое? Или улетаешь в космос?

Бедняга Алекс сжал в кармане руку в кулак:

— Во-первых, Китти Александер. Во-вторых, нет. Все ясно? Просто очень важный аукцион, и я уже опаздываю.

— Но Алекс Ли…

Выведенный из себя Алекс двинулся влево, но Рубинфайн перегородил ему дорогу. Алекс повернул направо, но опять перед ним вырос раввин. Две сороки над их головами взмахнули черно-голубыми крыльями, перелетая с голых веток одного дерева на другое, и в клювах у них не было ничего блестящего, драгоценного, даже стекляшки, что, вообще-то, случается с сороками редко. Смирившись с поражением, Алекс вытащил свою бутылочку и сделал добрый глоток.

— Хм-м, пахнет отлично. — Рубинфайн взял Алекса за локоть и подвел его к багажнику машины. — Вот. Видишь?

Это был роскошный книжный шкаф из красного дерева, в стиле георгианской эпохи. Он был дюймов на шесть шире багажника и лежал на боку рядом с машиной. Шкаф в багажник не влезет, сразу понял Алекс и сказал:

— Ребе, он великоват. Я имею в виду, он слишком большой.

Грин вскинул брови, словно услышал нечто новое для него. Следуя примеру Дарвика, он театрально свел раздвинутые пальцы рук в виде рамки и кивнул на шкаф. Рубинфайн наклонился и провел пальцем по одной из полок.

— Полагаю, надо положить его сзади… может, вплотную к переднему пассажирскому сиденью. Или… погоди-ка, погоди-ка… а как насчет твоей машины?

Алекс засунул руки поглубже в карманы. Итак, он попал по-крупному. Ну и что? Ну и ладно. Конверт с решением жюри вскрыт, и сейчас лучший актер получит премию.

Он сделал вид, что хочет уйти, но Рубинфайн схватил его за запястье:

— Алекс, я, естественно, слышал о вторнике. И я с тобой давно уже обо всем этом говорил. Ты знаешь два моих главных правила? Первое, — возвестил он, воздев кверху палец, — надо избегать любого мистицизма и любой теософии, придуманных разными старыми проходимцами. И второе: запрещенные вещества никому не помогают приблизиться к Богу. Я без конца втолковываю это Адаму. Разве я не прав? А теперь послушай…

— А почему ты читаешь лекции мне? — рассердился Алекс. — Читай их Адаму. Это его вещица.

— Я уже говорил, — повысил голос Рубинфайн, набычившись. — В лучшем случае это подделка тринадцатого века, Алекс, в лучшем случае. Шрифт, пробелы, вся эта мистика. Зохар — просто хороший роман, ни больше ни меньше. И он написан на одиннадцать столетий позже, чем говорят, понял? Почитай Шолема^[21], дружище. Да-да. В целом это подделка. В том же ряду стоят Саббатай Цви^[22], лохнесское чудовище, снежный человек…

Во время произнесения Марком этой маленькой речи на лице Грина появилось задумчивое выражение, как у размышляющего Бастера Китона в одном из немых фильмов. Он опустился на колени и положил руки на шкаф. Дарвик беспокойно постукивал ногой по монументу, хмуро косясь на Рубинфайна.

— Ребе, при всем моем уважении к вам и так далее, — наконец строго сказал он, — каббала вся пронизана тайной, мистикой. Безусловно, дело в том, что воспринять ее под силу только хорошо подготовленному человеку, незаурядной личности.

— Ха-Шем^[23] нуждается в нас, — прошелестел Грин. — Без нас Он неполон. Мир несовершенен. В этом вся каббала, ребе. Суть не в том, что она творит свет или, скорее, — Грин улыбнулся собственному каламбуру, — сама сотворена из света. Каббала — это свет, спрятанный внутри Торы.

— О-о-о, о-о-о… Прошу вас, остановитесь! — встрепенулся Рубинфайн и, смеясь, попытался похлопать по плечам сразу обоих раввинов. — Минутку тишины. Как, по-вашему, я идиот? Идиот? Очевидно, я выразился недостаточно ясно. Попробую еще раз: я хотел сказать, что никому не следует углубляться в то, чего он не понимает. Пожалуйста, ребе, поверьте мне в этом. Если мир несовершенен, то не Алексу Ли Тандему приводить его в порядок. — Рубинфайн еще раз хохотнул, и все тоже улыбнулись.

— Что ж, одно только ясно, — громко сказал Дарвик, — что он не может нам помочь. — Дарвик шагнул от Алекса к шкафу, раскрыл ладонь, на которой лежала рулетка, и стал вытягивать из коробки мерную ленту. — И вообще, не моего типа человек. Заторможенный какой-то.

— Он интеллектуал, — раздраженно объяснил Рубинфайн. — Они все такие.

Алекс попробовал взять реванш.

— Как поживает Ребекка? — громко и подчеркнуто сердечно осведомился он.

При одной мысли о жене, с которой прожил пять лет, Рубинфайна всего передернуло, и, отвергнув несколько менее удачных вариантов, он придал своему лицу выражение, приводящее на память Ленина, когда того хватил второй удар.

— Неплохо, неплохо. Вся в делах. Занята в одном фонде. Благотворительность. Устраивают сельский праздник с танцами… — Рубинфайн перешел на шепот: — Для лилипутов. Хотя мне сказали, что их больше нельзя так называть.

— «Люди ограниченного роста», — авторитетно пробасил Дарвик.

Рубинфайн совсем стушевался, открыл было рот, но тут же снова его закрыл.

Алекс деланно улыбнулся:

— Хорошо-хорошо. Передай от меня нежный привет. Кто всегда кому-то помогает, так это Ребекка.

Рубинфайн попытался собрать волю в кулак, но по всему его телу прошла дрожь, его затрясло, как доску, которую только что изо всей силы боднул рогом бык.

— Алекс, — сухо сказал он, — я только хотел спросить о…

Рубинфайна хлебом не корми, только дай оборвать фразу на полуслове. Он полагал, что это по-раввински. И такие неловкие паузы в разговоре с ним могли продолжаться сколь угодно долго, пока его не переспросят.

— О?..

— Об этой твоей книге. Этой возмутительной книге. Относительно евреев и гоев, и чего там еще? Сгораю от любопытства: как, дело движется? Или ты вновь обрел здравый смысл? Отказался от нее?

Алекс выругался, очень тихо, в сторону Рубинфайна.

Рубинфайн изобразил на международном языке жестов (сдвинутые брови, шевеление ноздрями), что не опустится до богохульства перед лицом уважаемых раввинов. Алекс, на том же языке, показал, что не следует упоминать его книгу, никогда (открыв рот и выгнув язык перед нижними зубами).

— Хорошо. Тогда еще один вопрос: у тебя сейчас нет ничего Харрисона Форда? Или, может, Кэрри Фишер?

Алекс развел руками. Рубинфайн дал знак Дарвику и Грину, что шкаф можно поднимать. Трое раввинов взялись каждый за свой угол, только четвертый угол завис, угрожая опрокинуть весь шкаф, но тут Рубинфайн подставил под него согнутую в колене ногу.

— Может, потом найдется Харрисон? — не отступался Рубинфайн, выпрямляясь и вытирая тыльной стороной руки пот со лба. — Приблизительно времени «Свидетеля»? На открытке с кадром из фильма? Примерно восемь на десять?

Алекс почувствовал ни с чем не сравнимое удовольствие от мысли о фото Харрисона Форда в «Соколе тысячелетия»^[24], как нарочно подписанного:

Марку, с добрыми пожеланиями.

Харрисон Форд

Открытка лежала в этот самый момент в его сумке, и он не имел ни малейшего намерения продавать ее Марку Рубинфайну, даже если бы тот заплатил двадцать тысяч фунтов и добавил свою печень в придачу.

— Даже не знаю. Вряд ли… — замялся Алекс, потирая подбородок. — У меня есть кое-что Марлона Брандо… Один Брандо, небольшой, семь на пять. Правда, немного потертый. Если честно, не самого лучшего качества, но не думаю, что от этого его стоимость сильно упала. Мог бы уступить его тебе фунтов за двести пятьдесят. Или около того.

Рубинфайн покачал головой:

— Нет, это не для меня. Мне позарез нужен Форд. Я же его поклонник, Алекс, ты знаешь.

Вкус на автографы у Рубинфайна был настолько гойский, что у Алекса голова шла кругом. Причем раввин был в этом не чуточку гоем, то есть неевреем, а гоем законченным. Как Харрисон Форд в фильме о гоях типа амманитов^[25].

— Он — Собиратель Автографов? — спросил рабби Грин.

— Он — Собиратель Автографов, — подтвердил Рубинфайн.

— Ты — Собиратель Автографов? — вновь спросил Грин.

— Это за мои грехи, — ответствовал Алекс Ли Тандем.

— Ты коллекционируешь автографы? — не отставал Грин.

— Я не коллекционер, — отчетливо выговорил Алекс Ли, — я ими торгую. Занимаюсь этим не для себя лично. Предпочитаю называть это бизнесом.

Грин нахмурился. Левая половина его лица дернулась вверх, словно кто-то на небесах, забросив удочку в надежде поймать священнослужителя, только что поддел его на крючок.

— Ты повсюду ходишь за знаменитыми людьми? — поинтересовался Грин, помахивая пальцем. — С ручкой и бумагой? Но люди имеют право на личную жизнь, хоть немного. Если их показывают по телевизору, это не значит, что у них нет чувств. Тебе следует оставить их в покое.

Алекс тяжело вздохнул:

— Я за ними не охочусь. Я не охотник и не коллекционер. И собираю автографы постольку, поскольку они нужны для торговли. Продаю, покупаю. Как в любом бизнесе. Не жду у выхода из театра до полуночи. Это ребячьи забавы.

— Ну… ладно… — Дарвик повозил мясистым языком по верхним зубам. — Если ты такой умный… Нет у тебя Бетти Дэвис? Правда, ты слишком молод, чтобы помнить Бетти, но…

— Нет, — отрезал Алекс, похлопав по сумке, словно хотел убедиться, что Бетти там нет. — Нет… Была одна, еще молодая, в фильме «Иезавель», но ушла неделю назад.

Дарвик хлопнул в ладоши:

— Ты знаешь Бетти? И ты понял, как она мне нравится. В ней была своя изюминка. Те, кто сейчас говорит о всяких кинодивах, на самом деле ничего не понимают. Хорошо, хорошо. И подумать нельзя, что такой увалень, как ты, может знать Бетти. А ты ее знаешь.

Тандем закрыл рот, сунул свободную руку в карман брюк и потрогал собственные яички. В прошлом это всегда спасало его от поспешных, необдуманных действий.

— Ее каждый знает, — изрек он спокойно, добавив нотку восторга в свой голос. — Вот моя визитка. Сейчас напишу свой домашний телефон и имя. Попробуйте позвонить мне через пару недель, ребе Дарвик. Я возьму на заметку автограф Бетти, если он где-то появится. Его непросто найти.

— Ба! Меня здесь через две недели не будет. Я прилетел на несколько дней, — сообщил Дарвик, но все-таки протянул руку и взял у Алекса карточку. — Прочитай-ка свое имя. Алекс… как дальше? Не могу разобрать.

— Ли Тандем. Я думал, что написал его отчетли… о, посмотрите, оно напечатано здесь, ребе, на другой стороне. Алекс Ли Тандем.

— Алекс Ли Тандем? «Автографы от Тандема: больше звезд, чем в Солнечной системе». Хм? В любом случае, что это у тебя за фамилия такая — Тандем? Ты переменил веру?

— Его отец, Ли Джин Тандем — светлая ему память — был китайцем, — объяснил Рубинфайн, напустив на себя столько важности, что Алекс едва удержался, чтобы не засветить ему в глаз связкой ключей. — Изначально — Тан. Но кто-то решил, что Тандем звучит лучше. Странно — ясно, что нет. Мать — Сара. И сейчас живет здесь. Достойная уважения леди.

— На самом деле китаец, — отозвался Дарвик. — На самом деле.

— Это все на самом деле, — заверил Алекс Ли. — А теперь, джентльмены, если вы меня простите…

— Прощаем, прощаем, — затараторил рабби Дарвик, наклоняясь и снова проводя рукой по шкафу. — Если не можешь помочь, то хоть не мешай!

— Если ты не с нами, ты против нас! — заявил рабби Грин.

— Ладно-ладно, — вставил Рубинфайн. — Может, ты перестанешь углубляться в то, чего нисколько не понимаешь? Может быть. И может, я увижу тебя в субботу. Нам надо серьезно поговорить, Алекс. И может, удастся побеседовать о многом. Однако «может» — слово для людей, Алекс. «Может» — для Маунтджоя. Но по велению Господа никто из людей говорить «может» не должен.

— Да, — согласился Алекс. — О’кей.

— Слова «может» в его лексиконе нет.

— Отлично, — бросил Алекс. — Заметано.

— И, Алекс, если ты…

У Алекса челюсти свело судорогой, до того его достал Рубинфайн, потребовалось усилие, чтобы их разжать.

— Если что, ребе?

— Если у тебя будет Форд — вспомни обо мне.

ГЛАВА 4 Ход, или Величие^[26]

Одна ветка метро, много пассажиров Мимика гоя • Умеющая видеть • Тени • Евреи и гои • Джон Леннон — иудей • Каверзный вопрос • Потерпеть приходится всем • Баллада об Эстер Якобс • Трагедия Алекса Ли • Корень гойства Леонарда Коэна

1

У дверей расположился старик, от которого дурно пахло. Он пытался принять бравый вид, но получалось не очень. Прямо под табличкой «Принимать пищу запрещается» двое школьников уминали что-то за обе щеки. В конце вагона три женщины в одинаковых ярких куртках делились воспоминаниями о прошедшем уикэнде. Как бы между прочим они все время поводили грудями и бедрами, прекрасно зная о собственной привлекательности. Иногда их разбирал хохот, и они повисали на ремнях, за которые держались для равновесия, и всем своим видом демонстрировали, как им весело. Алекс подумал, что они друг друга недолюбливают.

Вздохнув, он достал свою бутыль и глотнул из нее. От острого запаха его прошибла слеза. Разодетая как на концерт женщина справа, вместо того чтобы попросить его закупорить бутылку, по-гойски засуетилась: посмотрела на часы, заерзала, потом слегка зевнула, подогнула под себя ноги, встала с сиденья и на следующей станции вышла из вагона. Через полминуты она оказалась в соседнем вагоне, зажатая между каким-то толстяком и монахиней с таким одухотворенным лицом, что Алекс неожиданно для себя был им глубоко тронут. Поезд остановился в туннеле под землей. В этот момент у Алекса зазвонил мобильник. И он, не задумавшись ни на секунду, ответил.

— Я насчет тех галлюцинаций, — строго проговорил Джозеф. — Если ты не возьмешь себя в руки, дело примет очень нехороший оборот.

Алекс ясно представил себе его в этот момент. Он бывал у Джозефа, видел его в кабинке на работе. В зале, где было пятьсот одинаковых кабинок, та, что занимал Джозеф, выделялась отсутствием чего-то личного. Ни фотографий, ни флажков, ни распечатанных на принтере шуточек. Только аккуратно упакованный Клейн, его начищенные ботинки, его портативный компьютер, его телефон с микрофоном и наушниками. Всегда одет с иголочки, всегда при галстуке. Один из немногих, кто появляется на рабочем месте без четверти девять. Слегка наклонился вперед, оба локтя на столе, пальцы рук сцеплены и напоминают крышу церкви. А лоб прижат к ее шпилю.

— Джо, я в поезде.

— Да-да. А я — на работе.

— Мы застряли между станциями.

— Алекс, у меня другой звонок. Мне надо ответить.

— Джозеф, пожалуйста, не держи меня на линии. У меня опухоль вырастет от трубки.

— Нам надо серьезно поговорить.

— Со мной сегодня все хотят серьезно поговорить.

— Прошу прощения, мне надо ответить — а ты пока послушай музыку. Звонит другой телефон. Подожди на линии, пожалуйста. Алло? Страховая компания «Хеллер».

Джозеф работал в «Хеллер» после окончания колледжа, и Алекса это обстоятельство угнетало гораздо сильнее, чем самого Джозефа. В мирке «Хеллер» принцип неопределенности Гейзенберга, как понимал Алекс, подвергся опасной коррекции: там царил жесткий порядок. Следствие всегда имело причину. И кому-то всегда приходилось за нее платить. Если человек спотыкался, хотя бы просто идя по улице, или выливал на себя чашку горячего кофе, его призывали позвонить по последнему в рекламном объявлении номеру, с тем чтобы страховая компания «Хеллер» подала иск в суд, следуя принципу «не выиграешь дело — ничего не получишь», а небольшой гонорар за хлопоты брала при любом исходе. По мнению сотрудников «Хеллер», никаких серьезных несчастий с человеком вообще случиться не могло. Разве что ножом порежется. И стоило Джозефу заговорить о своей работе, как Алекса подмывало самому себе нанести рану, да поглубже.

«О, какой же он ленивый… О, какой же он красивый…» — пела трубка.

Алекс скоро устал прижимать мобильник подбородком к уху. Он засмотрелся на самую молодую из трех хохотушек в куртках, представляя ее раздетой и принимающей соблазнительные позы на кровати. Вдоволь помечтать ему помешала трубка: «Ава Гарднер исполняет композицию „Эта безответная любовь“ из фильма „Плавучий театр“».

На взгляд Алекса, работа Джозефа в «Хеллер» имела одно неоспоримое преимущество: самому Джозефу не суждено было узнать, каково это — связаться с его страховой компанией.

Когда песня закончилась, а потом началась сначала, Алекс вспомнил высказывание своего любимого — единственного — поэта. Кто позволил этим жабам называть работой сидение на корточках с утра до вечера? Джозефу следовало стать истинным Собирателем. Он был рожден для этого. Дотошный, все схватывает на лету. А еще он увлекающийся, преданный своему делу. Обладает качествами коллекционера и торговца. В мальчишеском возрасте Джозеф просто заражал всех своим энтузиазмом, Алекс подхватил этот вирус и носил в себе до сих пор. В пятнадцать лет начал торговать автографами, а в двадцать это стало его бизнесом. Но Джозеф, словно находясь под заклятием отца, так и не улучил момента, чтобы сделать на хобби карьеру. Проявил малодушие, решил Алекс, и им же объяснял напряженность в их отношениях. Алекс думал, что Джозеф им недоволен, и сам обижался на Джозефа за это недовольство. Ни один из них об этих обидах, настоящих или вымышленных, не заговаривал. И оба чувствовали неловкость. Все по формуле медленного умирания дружбы, а сказанное выше — ее математика.

— Алекс?

— Я еще здесь.

— Что там за музыка? Нравится? Вивальди?

— Нет. Попса. Дешевка. Не держи меня больше на линии, приятель. И в первый раз еле вынес.

— Алекс, ты выходил на связь с Адамом?

— Сегодня утром. Перед нашим с тобой разговором. О той аварии. Въехал с Эстер в автобусную остановку.

— Я слышал. И что он сказал?

— Что хочет потолковать со мной, серьезно.

— Он и мне это сказал.

Алекса эта фраза чем-то кольнула, и мысль о том, как Адам и Джозеф будут все сами обсуждать, вызвала у него раздражение. Рубинфайн и Адам, Джозеф и Рубинфайн — эти пары его не беспокоили. Он знал им цену, знал, чего от них можно ждать. Но не очень понимал отношения Джозефа и Адама, кроме того что они были тесными, и это слегка его пугало. Он знал, что оба интересуются мистическим иудаизмом — Адам практически, Джозеф теоретически, — особенно каббалой. Алекс беспокоился, что его с Адамом общие интересы — марихуана и девочки — связывают их не так крепко.

— Ну, Алекс, дело в том, что он просил меня ему перезвонить.

Алекс молча потыкал языком себе в щеку.

— Он… — продолжил Джозеф. — Мы оба слегка встревожены некоторыми твоими высказываниями вечером во вторник. В частности, тем, что касается…

Джозеф сделал небольшую паузу, чтобы набрать воздуха, Алекс же словно услышал в трубке поцелуй и решил прийти на помощь приятелю:

— Китти, ты хотел сказать?

Говоря это, он достал из сумки пластиковую папку, а из нее — открытку. И сразу кровь бросилась ему в лицо, как бывает с католиком, прикоснувшимся к реликвии. Он постарался дышать реже. Вот она! Вот она! Чернила слегка отставали от жесткой бумаги, словно струпья. Китти, как всем известно, выводила свое «и» с маленьким завитком-сердечком. Алекс прикоснулся к нему, и по всему его телу прокатилась волна нежности. Он верил, что она была первой. Первой, кто так расписывался. И еще он полагал, что в той, кто создает такие клише, есть искра божья. Собаки когда-то стали клише. Деревья тоже.

— Да-да, — начал Джозеф, тщательно выбирая слова. — Ты был немножко не в себе, и ничего страшного, тут стыдиться нечего. Но потом, когда человек пробуждается, порой трудно сразу избавиться от галлюцинаций… думаю, тебе надо освобождаться от них постепенно. Все о’кей, и никто не стал думать о тебе хуже — мы только хотим убедиться, что с тобой все о’кей. Мы только немного беспокоимся о тебе.

— Беспокоитесь, не собираюсь ли я ее продать? — осторожно спросил Алекс.

Ответа не последовало.

— Алекс? — окликнул Джозеф только через минуту. — Я не совсем тебя понимаю.

— Послушай, Джо, — Алекс начал заводиться, — я не был грубым — нет, на самом деле, я был грубым, правда, — не представляю, что с тобой делать. Сам знаешь, нашим бизнесом ты больше не занимаешься. И теперь, с твоей-то золотой головой, — ты что, не можешь не совать свой нос куда не следует?

— Погоди-ка. Ты хочешь ее продать? Алекс… А-алекс… Все это яйца выеденного не стоит.

— Что «не стоит»?

— Что значит «что»?

— Я имею в виду, что не стоит ни пенса?

Джозеф деланно хохотнул, как его отец, но без особого веселья в голосе.

— Что тут смешного? — холодно спросил Алекс.

— О’кей, ладно, давай во всем разберемся, — важно сказал Джозеф. — Ты собираешься продать ее кому-то из наших Собирателей. В кругу, где все друг друга знают. И если я никому ничего не скажу, разве это будет честно? То есть, строго говоря, это не мое дело, но мне прекрасно известно, что торговец автографами, который пойдет на этот риск, — один из моих друзей. И зная то, что я знаю, что она не настоящая, я не могу просто сидеть на своей заднице и, по сути, стать соучастником преступного…

— Джозеф Клейн, — сухо проговорил Алекс, — никто не собирается предъявлять тебе необоснованных обвинений. Никто не собирается тебя арестовывать. Ты не совершил ничего предосудительного.

— Тебе все шутки шутить. Послушай, Алекс…

— Нет, это ты послушай. Послушай! Ты просто позеленел от зависти. Это — мой автограф, самый настоящий, и его мне прислали…

Поезд пришел в движение. Когда состав катил по туннелю, Алекс засмотрелся на толстый жгут разноцветных кабелей, тянущихся вдоль стены. Связь была такая хорошая, что он слышал в трубке нервное сопение Джозефа. Почему тот до сих пор не отключился? И насколько велики эти спутники-ретрансляторы? Огромные, как планеты? Канцерогенные? Алексу показалось, что у него побаливает голова.

— Ничего подобного, — грустно промолвил Джозеф. — Никогда тебе не завидовал. Больно слышать такое от тебя.

И это были не пустые слова. Боль нельзя слышать, но ее можно чувствовать. И Алекс не знал другого такого ранимого человека, как Джозеф. Клейн смертельно обижался безо всякой причины. Маленький, тщедушный и до поры безответный, в детстве ему пришлось несладко, да и позже он нередко получал по первое число — и тычков, и ударов, даже до крови. Но что его всегда ранило по-настоящему — так это слово. Он до сих пор вздрагивал, услышав ругательство. Как-то Алекс увидел его на другой стороне улицы и громко выкрикнул его имя. Джозеф споткнулся и чуть не упал.

— Джозеф… послушай, — виновато проговорил Алекс, — прости меня. Я был слишком резок… но не хотел тебя обидеть. Честно говоря, пока чувствую себя неважно. Отходняк еще тот, другого такого не припомню. И я не могу понять, почему ты так встревожился.

— А я не могу понять, — тихим тревожным голосом ответил Джозеф, — что ты хочешь сказать этим своим мне прислали?

— То и хочу. Ее прислали. И она у меня. Настоящая. У меня в руках. Ее мне прислали.

— Хорошо-хорошо. Но как? По почте? С неба свалилась?

— Прислали, — продолжал твердить Алекс. — Просто прислали. Слушай, я не говорю, что могу все это объяснить…

— Проклятье! Алекс. А-а-лекс…

Джозеф говорил не останавливаясь. Алекс поднес открытку с автографом Китти к самому носу, чтобы лучше ее видеть. Это грациозное двойное «т», словно брошенное на бумагу одним движением пера… изящный завиток на конце…

— Дело в том, — сказал Джозеф, когда Алекс снова прислушался, — что я был там. Ты вышел на кухню и вернулся с автографом. Вот как все было. Мне очень жаль, но таковы факты.

Воспаленными, злыми глазами Алекс посмотрел на самую старшую из яркокурточных хохотушек, прикрывающую сумкой растущее пузико. Мужчина напротив Алекса сидел сцепив руки на животе. Мальчишки уже успели заморить червячка. Когда поезд разогнался, они скорчили рожи и позатыкали пальцами уши. Теперь больше никто не ездил в поездах без того, чтобы хоть секунду не думать о каком-нибудь происшествии. «Но если роковой окажется следующая секунда, — решил Алекс, — все в вагоне подготовились к ней лучше меня».

— Алекс… не подумай ничего такого, но ты знаешь, какой сегодня день? То есть после вторника? Твоя мать рассказала Адаму, а он рассказал мне. Тебе не кажется, что дело зашло слишком далеко? Дружище, по-моему, с тобой что-то не в порядке… Алло! Страховая компания «Хеллер».

— Что-о?

— Подожди на линии, пожалуйста.

«Энн Миллер исполнит композицию „Старомодный мужчина“ из фильма „Увольнение в город“».

«С эдакой пустотой в голове я мог бы выучить иврит, — подумал Алекс. — И стать кем-то позначительнее».

Музыка смолкла.

— Почему это, — вдруг разозлился Алекс, — Адаму можно два раза в неделю погружаться в свою мистику и никто ему слова не скажет, но стоит мне сделать шаг в сторону, как меня тут же записывают в лунатики?

Ответа не последовало. Или связь прервалась?

— Разве тебя не беспокоит, Алекс? — долетело до него, когда он уже положил большой палец на клавишу отключения. — Что у тебя галлюцинации? Возможно, депрессия? Алекс?

Повзрослев, Алекс сохранил в себе один чисто детский дар — способность точно чувствовать, сколько времени осталось до того, как его начнет выворачивать. И теперь он моментально свернул разговор, схватил сумку и бутыль, выскочил из вагона, перебежал на платформу другой ветки и наклонился над путями, на рельсы упала полукруглая лепешка блевотины, а прибывший поезд увез его в самую гущу лондонской жизни. Куда ехать и где выйти — все это словно светящимися буквами было написано у него перед глазами.

2

Выйдя из поезда, Алекс попытался пристроиться к одной замученной жизнью особе, чтобы ее обилеченное и его безбилетное тела вместе протиснулись через турникет. Эта тактика еще никогда не давала сбоя, но на этот раз откуда-то сверху на его плечо упала тяжелая рука, потянула в сторону, и он оказался перед седоволосой женщиной в стеклянной кабинке. Ее левая нога была залеплена пластырем. Она опиралась коленом на пачку книг, которая, в свою очередь, попирала табуретку. Ее очки висели на цепочке. Пластиковая табличка с именем, словно бы написанным от руки, говорила, что зовут ее Глэдис.

Алекс улыбнулся:

— Можно мне?.. Из Маунтджоя, пожалуйста.

Глэдис театрально оттопырила пальцем ухо, что на международном языке жестов означало: «Повтори-ка?»

— Чего-чего? Вам надо Маунтджой?

— Нет-нет. Я только что оттуда…

— Чего-чего? Что-то я плохо слышу.

— Я говорю, только что приехал из Маунтджоя…

— Так вам нужен билет обратно?

— Да нет. Дело в том, что поезд в Маунтджое вот-вот должен был отойти, и я запрыгнул…

— Так-так. Можете звать меня Кассандрой, молодой человек, я всех вижу насквозь. Так-так.

— Нет, послушайте. Правда. Нет. Давайте я начну сначала. Нравится вам или не нравится, но у меня правда не было времени, чтобы купить… поэтому я…

Алекс совсем стушевался. Контролерша потянулась за каким-то своим доморощенным приспособлением — двумя карандашами, стянутыми вместе эластичной лентой, — и положила их перед собой. Потом что-то нацарапала на листке бумаги.

— Я так все понимаю — и поправьте меня, если что неправильно, — вы там заскочили в поезд и не сочли нужным приобрести билет, точно это ничего не значащая бумажонка…

— Не совсем так…

— …и следовательно, проигнорировали законы, установленные нашим правительством…

— Разве?.. Конечно, в широком смысле слова, необходимо…

— Не говоря уже о правилах пользования лондонским метро, которые только слепой не увидит на стенке вагона, а также об общепринятых нормах поведения, которым должны следовать пассажиры…

— Да-да. Все правильно. Послушайте, но я на самом деле бежал…

— И напоследок, но ни в коем случае не в последнюю очередь, вся эта бессовестная чушь, которую вы несете, в соотнесении с требованиями морали, которые вы, если не чувствуете всеми своими печенками, можете найти в Библии, в Исходе. НЕ УКРАДИ!

Иногда Алекс представлял, что будет, если взять всех «вечных студентов» в мире и положить их вдоль экватора цепочкой, ноги одного к голове следующего, — то-то было бы зрелище! То же — со слушателями всевозможных вечерних курсов.

— Десять фунтов, пожалуйста, молодой человек. Вместе со стоимостью проезда.

У Алекса не было десяти фунтов, и он протянул пластиковую карточку. После этого контролерша едва не проглотила собственные зубы, подняла ногу с «Последних дней Сократа» и проковыляла в другой конец своей конуры за неким механическим приспособлением. Щелкнула им, протянула Алексу квиток, он расписался, вернул ей, она поднесла квиток к карточке, Алекс улыбнулся. Она посмотрела на него с подозрением.

— Это — ваша?

— А? Разве что-то не так?

Она снова посмотрела на карточку, на подпись, еще раз на карточку и отдала ее Алексу:

— Не знаю, не знаю. Может, что-то с вами не так. Выглядите больным или типа того. Вот-вот упадете.

— Прошу прощения, Глэдис, вы что, врач? Или прорицательница? То есть — и прорицательница? Или я могу идти?

Она нахмурилась. Повернулась к следующему человеку в очереди. Алекс вытащил заветную бутылочку и стал пробираться к выходу.

На улице он сразу повернул налево, собираясь пробежать один квартал, снова повернуть налево и пойти прямо к месту проведения аукциона. Но он не учел уличной торговли. Не учел женщин. Солнце висело так низко, что их контуры вырисовывались очень хорошо. При виде них Алекс подумал о фигурках в старом китайском театре теней в Таньшане. Женщины безостановочно и быстро двигались. Такие красивые! Входили в магазинчики, звякая дверными колокольчиками, потом выходили, и так снова и снова. Изящные, легконогие, гибкие, словно кошки, забавы ради вышедшие на какую-то свою охоту. Между тем, как отоваривался Алекс, и тем, как делали покупки они, лежала глубокая пропасть: он ходил по магазинам только по необходимости, когда кончалась туалетная бумага или зубная паста, и то как из-под палки. А эти милейшие создания свое дело знали — любо-дорого посмотреть. И ничто на улице, никакая вещица или безделушка, не могло утолить их жажду выбирать и покупать, ничему не дано было остановить это бесконечное движение. Восторг да и только!

«Но я уже опаздываю», — испугался Алекс, посмотрев на часы. На нем был мохеровый джемпер, весь влажный от пота. Что же делать? Для начала он остановился посреди улицы, снял свое широкое пальто и взял его под мышку. Вынул из кармана крошечный блокнотик и вдавил в ладонь, готовясь делать заметки. А потом медленно пошел вперед, как всегда раздвигая встречных прохожих — это было его хобби — и разделяя для своего исследования, своей книги увиденное. Гойский тип. Еврейский. Гойский. Еврейский. Гойский. Гойский. Еврейский. Гойский!

Нет, не людей, не встречных — в этом не было бы ничего смешного, одни неприятные коллизии. Нет, он вешал свои ярлычки на другое. На движения рук. Модели обуви. Зевок. Одежду. Выговор с присвистом. Все это просто доставляло ему удовольствие. Друзья не могли понять почему. А сам он решил не задумываться над причинами. Ему хотелось глаза вынуть из глазниц и пришпилить к стене — от разных психо-, физио- и неврологических гипотез, включая дети от смешанных браков вдвое наблюдательнее, дети, выросшие без отцов, стремятся восстановить симметрию и становятся хорошими супругами и, особенно, мышлению китайцев присуща двойственность — инь и ян одновременно. Он просто создавал его, потому что создавал. Свой незаконченный манускрипт, который кто-то в один прекрасный день возьмет да и опубликует, под названием «Еврейство и гойство» — а в этом заключалась суть всей работы. Составлял его Алекс по всем правилам академической науки и издательского дела: с предисловием, эссе, сносками и комментариями — если хотите, как продолжение созданного в 1921 году труда Макса Брода «Язычество, христианство, иудаизм»^[27]. Он также считал себя должником известного комика Ленни Брюса. Манускрипт включал несколько разделов, как-то:

Еда

Одежда

XIX век

Машины

Части тела

Песни Джона Леннона

Книги

Страны

Путешествия

Лекарства

В свою очередь, каждый раздел распадался на две части: еврейскую и гойскую, к одной из которых относился тот или иной предмет либо событие. В приступе религиозного фанатизма он с самого начала решил помечать каждую часть книги четырьмя буквами, именем Бога:

ЯХВЕ.

И когда раздел получался особенно сложным, использовал более убедительное написание на иврите:

как будто заклинание священным именем могло защитить его ересь.

Когда книга начиналась, он был совсем юным и наивным. Потом она стала меняться. В ней все еще говорилось о еврействе и гойстве, но ТОЛЬКО о них. Эссе сократились до одной страницы каждое. Пропали подписи к многочисленным иллюстрациям. Все прикрепленные скрепками вставки полетели в корзину. Почти все сноски исчезли. Комментариев больше не делалось. В конце концов осталась только самая трогательная сердцевина труда: три сотни страниц и списки отнесенных к первой или второй группе предметов.

Еврейские книги (часто написанные не евреями), гойские книги (часто написанные не гоями).

Еврейские офисные принадлежности (степлер, держатель ручки). Гойские офисные принадлежности (зажим для бумаги, коврик для мыши).

Еврейские деревья (клен, тополь, бук). Гойские деревья (дуб, ель, конский каштан).

Еврейские ароматы XVII века (розового масла, кунжута, лимонной корки). Гойские ароматы XVII века (сандала, грецкого ореха, влажной лесной почвы).

И непроизносимое имя Бога на каждой странице. И так далее, и так далее. Получалось очень красиво. И он никому не давал читать свою книгу. А когда разговор о ней все же заходил, он начинал немного актерствовать. Рубинфайн сказал, что Алекс попусту тратит время. Адам забеспокоился о его психическом здоровье. Именно Джозеф заявил, что заниматься всем этим — только потворствовать опасной идее, что такое разделение существует. Эстер находила все это весьма неприятным.

Что ж, книга «Еврейство и гойство» пишется не для всех. Но разве и так у всех нет доступа ко всему на свете? Что, все еще мало? Ведь каждый человек может смотреть любые телепрограммы, почти все дурацкие фильмы и слушать приблизительно восемьдесят процентов существующей музыки. Дальше идут репродукции с произведений живописи и прочие статичные изобразительные искусства. На самом деле все это создается для некоторых людей, для избранных, и, хотя постоянно слышатся стоны, что этого якобы мало, по правде говоря, избранные обеспечены под завязку. Галереи, музеи, подвалы в Берлине, мастерские художников, иллюстрированные журналы, голые стены домов в городах — большинство получает то, чего заслуживает и хочет, и получает почти все время. Но где же то, что не нужно никому? Алекс частенько видел или слышал такое, что делалось ни для кого, но скоро оказывалось сделанным для кое-кого, а после рекламной раскрутки в одночасье превращалось в товар для всех подряд.

И кто же остался? Кто делает что-то ни для кого? Только Алекс. Он один. Книга «Еврейство и гойство» пишется ни для кого. Можно бы назвать ее началом нового направления в литературе, если бы не то печальное обстоятельство, что никому не суждено об этом направлении узнать, коли только он не подойдет и не ткнется в него носом. Никто не ждал выхода в свет «Еврейства и гойства». Никто не хотел эту книгу прочитать. И она пока не была закончена. Алекс сам почувствует, когда поставить последнюю точку.

Но пока дело с книгой застопорилось. Возник небольшой перекос. Гойство, во всех видах, взяло Алекса в осаду. Под эту статью подпадало слишком многое: алюминиевая фольга, покрывала для дивана, канцелярские кнопки, книжные закладки, фруктовые деревья. В книге, как и в жизни, еврейство постепенно сходило на нет. Тремя месяцами раньше Алекс позволил себе дерзкую выходку: посвятил главу доказательству того, что сам иудаизм был наиболее гойской из всех монотеистических религий. Но его постигла неудача. И он совсем пал духом. Позвонил матери, и Сара отлепилась от своего бойфренда Дерека, приехала из Корнуолла в Лондон и на пару недель поселилась в квартире Алекса, чтобы за ним присмотреть. Хотя материнская роль оказалась для нее слегка непривычной. Сыном обычно занимался Ли Джин. Она старалась дружить с Алексом, а он гадал, как получше изобразить любящего и занемогшего сына, сам варил суп, то и дело мерил температуру. Их неуклюжие, а порой и комичные старания ужиться вместе напоминали попытки детей изображать взрослых в игрушечном домике. И все время им не хватало Ли Джина. Боль утраты не стихала. Она пронзала их при каждой новой встрече, словно они собрались на пикник и Алекс взял посуду, а Сара — скатерть, расстелить на траве, вот только продуктов ни один не прихватил.

И по-прежнему Алекса (которому нравилось, что большинство молодых людей все еще находят его мать необычайно привлекательной, несмотря на то что она слегка пополнела и поседела) трогало ее присутствие рядом, ее легкие хипповские юбки и галстучки, ее руки, так похожие на его, и то, как она ни с того ни с сего прижимала его к своей груди, словно они игроки на футбольном поле.

Ей всегда было что ему сказать.

Она говорила: «Будь моя воля, я бы, возможно, стала буддисткой».

Она говорила: «Понимаешь, когда я вышла замуж за твоего отца…»

Она говорила: «Я думаю, может, лучше делать побольше, а думать поменьше, а?»

Она спрашивала: «Где у тебя чашки?»

Перед отъездом она дала ему коробку для бумаг и кучу семейных реликвий.

— Тебя ведь это интересует? — спросила она, положив все на ночной столик.

Семья Сары Хофман. Фотографии, разные безделушки и записи. Вот прадедушка Хофман, совсем молодой, по-европейски подбоченившийся, дерзко посматривает, обнимая за плечи двух других молодых людей, и все трое, в узких галстуках, стоят, раздвинув ноги, перед каким-то зданием, только что начатым предприятием, которому не суждено достичь успеха. На другой фотографии четверо очаровательных сестричек снежной зимой. Головы у них манерно наклонены. Только их поджарый пес афган смотрит прямо в объектив, словно знает секрет их будущих ужасных смертей, их место и очередность ухода из жизни. А вот тронутая сепией почтовая карточка с толстым дядей Саулом, когда он еще был подростком. Студийная съемка: рядом стоит карликовая пальма, сам он в тропическом шлеме, а его колбасоподобные ноги охватывают бока набитого ватой пони. Этот Саул полагал, что Хофманы — родственники Кафкам из Праги, через какой-то брак. Но что такое брак? Алекс стал рыться дальше. Трамвайный билет исчезнувшей линии исчезнувшего города. Десять злотых. Пара старых носков из ярко-красной шерсти с сиреневыми ромбами. Диплом русского учителя-эмигранта, дальнего родственника. Помятая шляпа-котелок. «Пусть кто-нибудь другой составляет скорбный лист», — подумал Алекс. Люди, которые хранят такие коробки, раньше жили по темным подвалам или строили особняки на землях индейцев. Персонажи фильмов. «И все изображенные на этих фотографиях уже мертвы», — устало заключил Алекс. Ему стало скучно.

3

Алекс сидел у Адама, смотрел на письмена, размышлял и медитировал, надеялся, что это ему как-то поможет. Такие вечера в последнее время случались все чаще и походили один на другой как две капли воды.

Алекс и Адам, словно окаменев, сидели на полу, держа перед собой блокноты. Ручки наготове. Смотрят на стены. Десять лет назад Адам нарисовал на дальней стене каббалистическую диаграмму — десять связанных друг с другом каналами кругов. Согласно Адаму, то были десять священных сфер, или сфирот, каждая с мистическим названием. Или десять ветвей Древа Жизни, каждая из которых показывает грань божественной силы. Или десять имен Творца, его десять способов сказать свое Слово. Это были также десять частей тела Адама, первого человека. Десять Предписаний. Десять световых шаров, из которых сотворен мир. Схема известна также как десять лиц царя. И как Путь Небесных Сфер.

Десять сфирот

На противоположной стене Адам нарисовал нечто попроще и, как ему казалось, посимпатичнее. Все двадцать две буквы алфавита иврита. Пути этих букв.

Чем дальше, тем лучше все у Алекса получалось. Он хорошо владел кистью. Смотрел в тишине часами на свое творение и не мог оторваться. Шел к Богу. Шел долгой дорогой, выбиваясь из сил. Но в тот самый момент, когда ощущал в себе готовность отдохнуть и включить телевизор, у Адама все начинало плыть перед глазами, и хребет друга казался ему пальмовым листом, а сам он куда-то улетал от самого себя, путешествовал в нарисованных на стене сферах. Но Алекс никуда не улетал и себя не терял. Он не понимал, как можно соединиться с ничем, с пустотой. Он был человеком другого склада и ничего магического не чувствовал. Просто накурился марихуаны и смотрел на свои буквы, не ощущая ничего, кроме смутного антропоморфизма: не похожа ли эта буква на человека, машущего кулаком, на корону, на половину подсвечника, человеческий зародыш в утробе матери, длинноволосую фею?

С Адамом все происходило по-другому. Сферы и буквы наполнялись значением, за ними стояли слова, души, божества. Благодаря этому он выучился читать на иврите — трюк, непосильный для Алекса. Больше того, Адам со временем не утратил способности удивляться. Его все приводило в телячий восторг. Он по месяцу читал каждую страницу Торы, всматриваясь в каждую букву, словно это была целая книга. Во время одной многочасовой медитации по двадцать раз переписывал полдюжины букв, так и сяк переставлял их, менял местами, складывал-вычитал их цифровые значения, колдовал над цветами, которые они символизировали, над стоящими за ними пророками или музыкой. Иногда его душа воспаряла и материализовывалась в Израиле, во времена славы храма Соломона в Иерусалиме. А буквы иврита вздымались над землей, как небоскребы. Адам летал над ними, исследуя каждую грань. Купался в лучах света, как в ванне. Потом медленно опускался и вставал на ноги. Счастливчик Адам.

Двадцать две буквы — основа всех вещей

Сначала Он освятил их. Тщательно написал. Установил их порядок. Назначил цену каждой. Переставил местами. И с ними Он создал все сущее и все, что будет существовать в будущем.

Сефер-иецира (Книга Творения)

Мир несовершенен

— Садись сюда, — сказал Адам вечером того вторника, бросая Алексу вельветовую диванную подушку.

Все в комнате было как всегда: тесно, свечи горят в полумраке. На полу сидит по-турецки Джозеф. Эстер полулежит на диване, такая длинная, что еле поместилась. Работает без звука видик, показывая любимый фильм Эстер — романтическую комедию восьмидесятых годов. Ничего другого Алекс и не ждал.

— Мы тут кое-что новенькое придумали, — объявил Адам, открывая деревянную шкатулочку. Он протянул Алексу таблеточку. Беленькую, кругленькую.

Немного позже на телеэкране (где всегда все было неизменно, где люди всегда оставались одними и теми же, не теряли красоты и не умирали) некий высокородный студиозус вдруг осознал, что без памяти влюблен в простушку-симпатяшку. В финальной сцене, искупая вину за разные свои фокусы, он нежно поцеловал ее прямо в гараже. Алекс ни с того ни с сего стащил Эстер с дивана и поцеловал.

«Отвали!» — огрызнулась она.

«Не толкай меня», — сказала она.

«Куда мы идем?» — спросила она.

Но они уже сидели в машине. Только они ли? Теперь Алекс остановился прямо посреди их респектабельной улицы и закрыл глаза, стараясь восстановить в памяти — как любят говорить в фильмах о судебных процессах — последовательность событий. Шла ли с ним Эстер? И не было ли у него уже тогда автографа Китти? Не прикрепил он уже тогда его к ветровому стеклу, вместо парковочного билета?

Он вспомнил, что они остановились где-то закусить. Алексу казалось, что все вокруг говорят по-китайски, на кантонском диалекте. Во всяком случае, пока он на них не посмотрит. Тогда они переключались на английский. Потом снова на китайский — на английский — на китайский.

Он повернулся к сидевшей рядом Эстер:

— Тут все говорят по-китайски. Иногда.

Она хихикнула. Потом закричала, глядя на свой живот:

— Какая же я негодяйка!

Ей показалось, что у нее в утробе лежат два недоношенных плода: один аборт она сделала в семнадцать лет, забеременев от Алекса, а еще один — во время учебы в колледже, и тут уж постарался другой мужчина. Эти крошки лежали один в другом, шевелили пальчиками и пытались выбраться наружу. Именно после этого будка автобусной остановки, словно загулявший лунатик, вдруг выросла прямо перед машиной, за рулем которой сидел Алекс, и врезалась в нее.

При этом воспоминании Алекса прошибла слеза. Он по-гойски замигал, без всякого толку, а потом сделал вид, будто ему что-то попало в глаз. Вытер лицо рукавом. Постарался вспомнить ту особую технику дыхания, которой учил его Адам во время их медитаций. Но не успел продышаться, как чуть не натолкнулся на какого-то французика-тинейджера. Алекс спешно повернул вбок, где точно никого не было. Мальчишка пошел куда-то влево по своим делам. Солнце ярко освещало теснину между домами. От этого старый серый город вспыхивал белыми бликами, и впервые после месяца смога вдали показались два дворца, словно подмигивая друг другу, как два дружка на вечеринке, сдавленные толпой гостей. Алекс замурлыкал что-то себе под нос. Шоппингерши иногда дарили его улыбками, но немного странно — как убогого, пожилого или увечного. Алекс упрямо топал вперед, сначала к столбику ограждения у дверей магазина, а потом за угол. Теперь он напевал известную песенку и шел в ее ритме. Песня то и дело менялась. Он часто так делал. Сначала на ходу сочинил «Давай пойдем в суд» — песню о своей домохозяйке. Потом песня стала называться «Пусть все идет, как идет», «Я так устал» (для синагоги), «Тщета твоих усилий» и «Некомпетентность» — о разных чинушах и начальстве на работах, на мелодию «Непонимание» в исполнении Принца. А когда он пел сильно переделанный «Норвежский лес», перед его мысленным взором возникла сидящая на тротуаре рядом с останками машины Эстер. Вся такая терпеливая. В песне, как и в жизни, она обвиняла его, что он любит Адама сильнее, чем ее. Но это было неправдой. Она кричала, но совершенно напрасно. Он ее обожал. Просто не всегда получалось рядом с ней быть таким как надо, что было поважнее всех этих заморочек с машиной. Алекс малость валял дурака и этим крепко ее достал. Никак не хотел запомнить, каких наук она доктор — а она была спецом по какому-то там развитию иконографии африканских евреев в какой-то Эфипопии. Устроил у себя в ванной невесть что. Никогда не читал рекомендованных ею книг. Она жила в его сердце, но не в его повседневной памяти.

Они дружили с детства, а когда ему было семнадцать, а ей — четырнадцать, она игриво коснулась рукой его лодыжки, потом толкнула к стене и поцеловала, и вообще обращалась по-свойски, как и весь Маунтджой. А он привык думать о ней как о чем-то обыденном — точно об обоях на стене, которые замечаешь, только когда на них упадет луч солнца. Даже ее походка — уверенная и легкая, делающая Эстер особенно привлекательной, — казалась ему чем-то повседневным. Сначала он побаивался ее, потом благоговел перед ней, восхищался ею, а в конце концов все заслонил секс. Он как-то подзабыл, что она смертный человек, а затем она сама однажды сказала, чтобы он особенно не стеснялся. Можно мять ее кожу как угодно, теребить и оттягивать пальцами, чуть не протыкать. Он уверился, что она всецело ему принадлежит. Только когда их обоих жизнь немного прижала, он запаниковал — как бы ее не потерять. Она в это время переспала с другими — с одним мужчиной и одной женщиной. Алекс чуть с ума не сошел. Еще та была история. А в последнее время его соученики или Собиратели, впервые увидев ее, всегда отдавали должное ее красоте. Тут-то он заново ее оценил. Перепонял? Или как это назвать?

Ни в какую терапию он не верил, лечил себя сам. Представлял свою любовь на экране: идет предварительный просмотр, зрители на нее смотрят и недовольно жужжат. Чем дальше от него была Эстер, тем сильнее он ее любил, причем стремился к физической близости, но только какой-то особой, недостижимой. Можно было подумать, он любит в ней некую африканскую принцессу или сходство с какой-то актрисой — она привлекала его тем, чего на самом деле в ней не было. Ему все время хотелось встречаться с ней как в первый раз, снова и снова. Ему хотелось вечного начала фильма, как в те дни, когда они учились в школе, а не как недавно в гараже. Он благоговел перед ее красотой и не желал никогда этого благоговения терять. «Да, доктор, да… Я хочу быть ее фаном».

Эстер обрила голову наголо, как мальчишка. Лежа возле нее, Алекс чувствовал, что хочет видеть рядом с собой этот кокосовый орех всегда. И пусть немножко поколачивает его, как она любит, еще как-нибудь выпендривается. Ведь она крупнее его и красивее. Неужели она когда-то постареет? Это будет ужасно! Но если все время этого бояться, наверняка останешься один-одинешенек, до самой смерти. Он все время говорил себе, что, поселившись в его сердце, она ввергла его в пучину несчастий. Но самым большим его несчастьем стали эти постоянные разговоры с самим собой.

4

Последние сотни метров Алекс преодолел как во сне. Его кидало из стороны в сторону, точно раненого оленя. Но вдруг он остановился как вкопанный. Рядом с домом, где проходил аукцион, стоял поп-музыкант Леонард Коэн и устало смотрел на дверь бутика, словно ждал какую-то женщину. Алекс уже с мальчишеством покончил и не кинулся просить у звезды автограф. Но все же Леонард заставил его остановиться. Он топтался неподалеку, увидел, как Леонард выплюнул на тротуар жвачку, похлопал по плечу свою спутницу, как они зашли в известное кафе. «Сюзанна». Чудесная была песня. И еще что-то о милосердии. «Сестры милосердия» вроде. Классика, которая никогда не устареет. Но Алекс опаздывал на аукцион почти на час.

Однако через минуту он обнаружил, что почему-то торчит в кафе, за спиной Леонарда, наслаждается близостью к кумиру молодежи, к его всеобъемлющему таланту. Что настоящий, живой Леонард стоит рядом и пьет кофе, тогда как виртуальный Коэн где-то в это время движется по экрану, поет и беседует с журналистами. И он начинал лысеть. Это казалось невероятным. В нем чувствовалась отстраненность от мира. Алексу казалось, что Леонард витает в каких-то облаках. Хотя знаменитости можно все. Алекс начал злиться. Ну, Леонард, ну и что? Ни дать ни взять пугало. Что в нем такого особенного? Что он тут вообще делает, в кафешке этой? Разве по-настоящему знаменитые люди ходят по кафе, забитым простыми людьми вроде Алекса?

Алекс топтался неподалеку от Леонарда и злорадствовал. Раздражали его блестящие туфли, его джинсы, модная куртка, то, как он барабанит пальцами по столу, как говорит: «Мне кофе мокко, можете сделать? Только шоколад сверху сыпать не надо. И два молока на один шарик мороженого? Вот и хорошо. Да, благодарю вас, отлично получилось. На самом деле… и нельзя ли еще одну… другую чашечку… они такие горячие… так не хочется вас беспокоить, хе-хе! О, просто великолепно! Фантастика!»

«Гой он и есть гой», — подумал Алекс Ли.

ГЛАВА 5 Тиферет, или Красота^[28]

Вознесение молитв на рабочем месте Игра слов • Джимми Стюарт — иудей • Каббала Элвиса Пресли • Кто кого перепьет • Жили-были когда-то в Европе • Брайан Дучамп • Сматываемся незаметно через ближайший выход

1

Зал номер три для проведения аукционов меньше всего походил сам на себя: не то церковь, не то синагога, в которую Алекс ходил каждую неделю и бормотал там выученные наизусть религиозные тексты. А теперь он считал изразцы на потолке и думал о Боге. Внешне он держался невозмутимо, а про себя молился: «Боже, помоги мне! Господи, поскорее бы мне отсюда убраться…» И поскорее бы все угомонились и перестали предлагать по телефону цены, да еще заполучить бы ему, что он хочет. Но все шло своим чередом. Алекс продолжал возносить молитвы, а порой ругался про себя, когда цены взлетали и он оставался с носом. Аукционист с хорошо поставленным голосом, как всегда театрально, ударял молоточком по деревянному бруску. Американец же, Джейсон Лавлир, сказал:

— Леонард Коэн? Не морочь мне голову — Леонард Коэн? Он все еще торчит снаружи? То есть не зашел сюда? Господи Иисусе… Одно время я встречался с его сестренкой, Хло. Хло Коэн. Толстушка такая. У нее щитовидка поехала. Сперва все было нормалек, когда мы познакомились. Потом ее понесло. Ну и мне пришлось с ней завязать. Леонард на ушах стоял. Ну и у меня с ним начались большие нелады.

Вообще, это неправда. Такого Лавлир никогда не говорил. Хотя, судя по тому, как у него слово за слово заскакивает, что-то подобное вполне мог выдать.

— Алекс Ли Тандем! — сказал Лавлир.

Никто больше так не подавлял, чисто физически, Алекса, как этотамерикашка. От природы он был брюнетом, но выкрасился в блондина или что-то вроде того, и если у него когда-то и была верхняя губа, то он ее словно съел. В чисто килограммовом выражении он к толстякам не относился, и даже кое-какие мускулы у него имелись. Но живот его торчал не только вперед, но и вправо-влево. На табуретах у стойки бара он помещался с превеликим трудом. Чего только не показывают по телевизору, но только не разные страшненькие человеческие телеса. А то быть бы ему звездой телеэкрана, решил Алекс.

— Привет, Лавлир. Извини — опоздал.

— Прибыл наконец. Мы для тебя местечко придержали. Доув, ну-ка, двинься! Вот так. О’кей. По тебе что, грузовик проехал, Алекс? Что так опаздываешь? Та девчонка, да? Будь у меня такая, всю дорогу бы опаздывал. — Он изобразил на международном языке жестов секс. — Ну, ладно-ладно, сэр. А ты случаем не обкурился?

Алекс занял свое место между Джейсоном Лавлиром и Ианом Доувом — оба они считали себя его друзьями. Он вытащил из сумки роскошно изданный каталог, положил его себе на колени, открыл и начал листать. Лот номер сто шестьдесят девять включал будильник с сертификатом, подтверждающим, что он с 1965 по 1969 год находился в Грейсленде^[29]. Иан Доув передал Алексу деревянную лопатку с номером десять на ней.

— Жулье, слов нет! Две тысячи фунтов зарядил за будильник. Ну разве я не прав? Нет, вы скажите, — бормотал Доув с такой интонацией, точно говорил: Ужасно, слов нет. Ей всего сорок исполнилось. Сорок лет — и она попала под автобус. А мы накануне поженились.

— Чудеса да и только.

— Знаете, что я высчитал?

— Пока нет, Иан?

— Я высчитал, что сюда затесался настоящий фан Элвиса. Вот почему цены так летают.

— Правильно.

— А вы знаете, кого я высчитал? Кто этот фан?

— Пока нет, Иан.

— Я высчитал, что это Джексон.

— Ла Тойя? — осведомился Алекс Ли, только чтобы поддержать разговор. — Или… погодите-ка… не Жермен?

Добродушная физиономия Иана Доува сморщилась от смеха. Он разворошил обеими руками свои уже тронутые сединой волосы. Иан Доув работал близ Гатуика в магазинчике при фабрике, выпускавшей разную пластмассовую дребедень. И что ни день, его жена находила муженька, пьяного вдрабадан, спящим в их просторном, как ангар, буфете в обнимку с баком для кипячения белья. Собиранием автографов он занимался от случая к случаю, но относился ко всем аукционам предельно серьезно, как к своему самому любимому хобби. Единственный человек на свете, образ жизни которого вызывал у Алекса легкую зависть.

— Да нет, Алекс, я имел в виду…

— Да понимаю, Иан, — мягко проговорил Алекс. — Все в порядке. Может, ты и прав. Чувствую себя не в своей тарелке сегодня. Не обращай на меня внимания.

— Это значит, — вступил в разговор Лавлир, — заткнись к чертям собачьим, Доув, и не действуй нам на нервы.

Иан весь съежился:

— Премного сожалею, что помешал.

— Премного сожалею, что помешал? — выкатил глаза Лавлир. — Что ты несешь: премного, сожалею?

Прожив в Англии десять лет, Лавлир так и не проникся к ней особо нежными чувствами. Алекс часто задумывался, каково это — осесть в маленькой стране, этакой Лилипутии, жалкой пародии на Лавлирову родную Америку.

— Так или иначе, — повернулся к нему Лавлир, — несколько торгов ты пропустил. И могу тебе сказать: сегодня здесь лохов нет. У-ху-ху. Правда, Джон Багли взял… чтобы не соврать… процентов семьдесят реликвий рок-музыки. Настоящая жопа с ушами. Он ведь открыл еще один магазин. Где-то в районе Невилл-Корт вроде? Сел на автографы, как Рональд Макдональд на голодные желудки. Говорю: жопа с ушами. И все уходит по телефонным звонкам. А теперь начнется барахлишко из киношек восьмидесятых годов — кто там первый?

— Элли Шиди, — подсказал Алекс.

— Отлично. Если сейчас какой-нибудь лох фраернется и что-то предложит, — Лавлир повернулся к Иану, — я покупаю. Все меня здесь достало. Буду смотреть на ее личико и ронять скупую мужскую слезу, как в старые добрые времена.

Алекс ни с того ни с сего изобразил нечто не в тему — на международном языке жестов, — то есть вытолкнул языком вперед нижнюю губу и поскреб правой рукой подбородок^[30]. Иан слегка улыбнулся. Лавлир, чтобы заполнить паузу, издал продолжительное бормотание. Торги продолжались — пошли киношные реликвии. Иан сидел как в воду опущенный. Алекс подумал, что его с Доувом и всех англичан в эти минуты сильно опустили. Поимели их америкосы. Продают в розницу киношные раритеты из фильмов, да каких фильмов! «На север через северо-запад», «Осьминожка»! И недаром повесил нос Иан, который живет неподалеку, в Марлоу — деревня деревней, — где никаких фильмов сроду не снимали. У Алекса тоже засосало под ложечкой. Он так привык к словопрениям между Лавлиром и Доувом, что даже не вслушивался в отдельные слова, а улавливал только непрерывный стрекот. И знал то, чего не могла знать и тем более оценить их сердитая соседка сзади: что эта неуклюжая перебранка таила в себе исполненную возвышенной красоты элегию, нескончаемую и бессмертную. О чем бы они ни говорили, все сводилось к одному и тому же, разные слова, а смысл одинаковый. Какая-то современная молитва каддиш, религиозное песнопение:

Лавлир: Я — американец, был им и останусь. А ты — нет, и никогда им не будешь.

Доув: Ты — американец, был им и останешься. А я — нет, и никогда им не буду.

— Оставь Иана в покое, слышишь? — сказал Алекс.

— Ладно-ладно, молчу. Мы живем целой вселенной, а не одной только любовью, — изрек Лавлир, изобразив самое что ни на есть гойское движение на международном языке жестов — безапелляционно подвел черту. — Это мой девиз. И это мне пришлось в конце концов сказать Леонарду.

Когда подошло время обеда, один лишь Доув не выпускал из рук свою аукционную лопатку, загипнотизированный хитроумными маневрами юной леди в голубом. Она продавала нечто касающееся фильма «Томми». Держала над головой табличку со своими предложениями и так и этак ее вертела, чтобы все лучше видели. Алекс уже давно рухнул в свое кресло. Лавлир сел рядом, бросил лопатку на пол и завел обычные разглагольствования.

— Все без толку, — перебил его Алекс, погруженный, в отличие от Лавлира, в спокойствие и даже на короткое время ставший дзэн-буддистом — он часто входил в эту роль на аукционах, единственно чтобы досадить своему приятелю. — Как я и ждал. Так всегда бывает. Посмотри на Багли. На него двадцать человек работают. В одиночку здесь ловить нечего. И давно уже нечего. В этом вся суть. Только в этом, и ни в чем другом. Были хорошие времена, да прошли. Ежу ясно.

Лавлир стукнул кулаком по свободному сиденью перед ними:

— Не так уж и давно, приятель. Совсем недавно я здесь отхватил Дженнифер Джонс, и за разумную цену, правда? И не для того, чтобы перепродать, Ал, а просто из любви к искусству.

Лавлир отродясь ничего не покупал из любви к искусству, и никто никогда не приобрел у него хоть что-то за нормальную цену. В своей среде он был белой вороной, потому что не позволял себе никаких сантиментов. Поговаривали, что он готов собственную бабушку обменять на два автографа носатого комика Джимми Дюрана и одну поддельную подпись Эрнеста Хемингуэя.

— То есть я всем этим занимаюсь не ради денег, — продолжил Лавлир. — Я фан. Делаю все от чистого сердца. Эти штучки правда кое-что для меня значат.

Алекс как бы между прочим изобразил на международном языке жестов: Если мне немного подфартит, скоро все вы, включая и тебя, станете по сравнению со мной ничто, то есть выдвинул вперед нижнюю челюсть, сморщил верхнюю губу и кивнул, прикрыв глаза.

— Да, — сказал он. — Без вопросов. Наше дело непростое.

Лавлир смерил взглядом прытких молодых людей из аукционной команды. Они сидели на своем помосте и свысока посматривали на толпу с телефонами. Лавлир и сам подумывал заняться сбытом американских вещичек иностранцам, да никак не мог собраться с духом и сделать первый шаг.

— Все это похоже на… Что они со всей этой барахлюндией собираются делать? Я тебе кое-что скажу, только ты не обижайся. Правда, это похоже… вот я вышел из суши-бара и пришел в свою контору-расконтору, а там в коридоре торчит сам Гари Купер, а я знать не знаю никакого Гари Купера, и он вообще для меня ноль без палочки, я люблю богатеньких япошек, пожопастее, и никогда не видел «Высокой луны»^[31]. Я люблю этих узкоглазых, которые даже имени Купера произнести не могут. Только без обид.

— Я — китаец.

— Правильно, только я не хотел тебя обидеть.

— А никто и не обижается, Лавлир, потому что я китаец.

— Да-да, без обид.

Лавлир скатал свой каталог в трубочку и начал постукивать ею Алекса по коленям:

— Дело в том, дело в том, что это часть моей культуры. И никогда! Не! Возможно! Оценить все эти вещи, если сам не приехал оттуда же, откуда их привезли! Можно хоть сто раз намалевать Джимми Стюарт на стене какой-нибудь японской тюнь-сюнь-чунь конторы или еще где угодно, но они никогда — никогда! — не поймут, что значит Джимми Стюарт. Я ничего против них не имею, но ни один япошка не способен по-настоящему понять, что носил в своем сердце из сердец Джимми Стюарт. Без обид. О Господи Иисусе, ты только посмотри!

Алекс проследил за указующим перстом Лавлира. У входа стояла семейка провинциальных поклонников Пресли — все как на подбор толстенькие, увешанные дешевенькими украшениями, не знающие, куда руки девать.

— О-о! — протянул Лавлир. — Прикинь: у нас здесь настоящий «Отель, где разбиваются сердца»^[32].

Провинциалы словно к полу приросли. У них не было ни шанса заполучить что-то из элвисианы — все вещички выставлялись в расчете на тугие кошельки. Самая маленькая девочка, с жиденькими волосенками и заячьими зубками; двое мальчишек, расставивших ноги на манер Пресли; отец семейства, как-то с перебором осанистый и не в тон событию вырядившийся; его мышкоподобная жена — все они почему-то тронули сердце Алекса. Своей неудержимой верой.

— Да бог с ними, Лавлир. Всего лишь фаны Пресли. Пришли сюда как в церковь. Не пялься на них. Не на что там смотреть.

— Ты что, ослеп?

В книге Алекса была глава о гойстве фанов Пресли. И подглавка — о легендарном Бене Д. Гуделле, который собирал автографы всех, кто имел хоть какое-то отношение к Элвису, — от его акушерки до гробовщика. Вся его коллекция не стоила ни пенса. Собиратели Автографов стращали им друг друга. Обычного дилера-циника, который продавал и покупал, чтобы заработать на жизнь, он ужасал, потому что Гуделл стал верующим человеком и поклонялся он славе. Боготворил исходящую от нее ауру, купался в лучах ее зыбкого, холодного света. Когда-то Гуделл и его слепая увлеченность повергали Алекса в трепет. А теперь он чувствовал, что вот-вот сам станет таким же.

Сейчас ударит молоточек аукциониста — и будет продана ковбойка, манжеты которой расшиты драгоценными камешками. Провинциальная мамаша тяжело вздохнула и приклонила голову на плечо мужа. Он приобнял ее и поцеловал в левый висок. Мальчик и девочка почти в унисон начали дергать отца за одежду, и он их тоже прижал к себе, встревожив тем самым Алекса. Теперь они походили на семейство, которое одно уцелело во время великого потопа и сейчас, притулившись на последнем клочке земли, наблюдало, как поднимается вода, готовая вот-вот их поглотить. «Из всех гойских…» — подумал Алекс. Ему частенько казалось, что истинным Собирателем Автографов был именно Гуделл — больше, чем кто-либо другой.

2

Они решили пообедать в итальянском ресторанчике на углу, отделанном под Средние века, эпохи Данте. Столы в нем покрывали красно-белые скатерти. В баре стояли запечатанные сургучом бутылки кьянти. Лавлир не заказал ничего из еды, а только три виски и бутылку божоле и сразу наполнил им три полупинтовых стакана.

— Уже два часа дня, — сказал Алекс.

Лавлир захлопал в ладоши:

— Он у нас и прогулки гуляет! И выпивку выпивает! И время всем говорит! А шнурки на ботинках не завяжешь? Сможешь? Ну пожалуйста! Сделай мне такой маленький подарок.

Алекс слишком хорошо знал Лавлира и поэтому начал осторожно:

— Послушай… Я только что подумал о… ты знаешь, Иан?

Лавлир хлопнул Иана по спине:

— Иан — молодчага. Настоящий денди, а, Иан? Алекс, вот как обстоят дела: если тебе надо починить машину, ты едешь к механику; если хочешь узнать Христа, становишься католиком; если интересуешься, сколько человек может выпить за полчаса, делаешься алкоголиком. И нам оказана большая честь сидеть сегодня здесь рядом с Доувом. Иан Доув — профессиональный…

— Раздолбай, — печальным голосом промолвил Доув.

Лавлир расставил рюмки треугольником посередине стола.

— Джентльмены, — напыщенно, как в фильме «Снова в Брайдшеде», изрек Лавлир, — вздрогнули?

Они выпили. Алекс сидел как на иголках, так ему хотелось вытащить из сумки автограф Китти. Он с трудом себя сдерживал. Что бы он ни показал Лавлиру, тот во всем видел подделку — просто чтобы поприкалываться. Но на этот раз Алекс решил не доставлять ему такого удовольствия. Не даст он себя унизить, хотя бы сегодня.

Вместо того чтобы достать автограф, он осушил свою рюмку и кивнул Лавлиру — пусть нальет еще. После этого все трое рта не закрывали. Начался обычный треп: о музыкантах всех времен, о голливудских скандалах, о самых лучших фильмах, самых больших сиськах, самых первых эротических сценах и вызывающих оторопь суицидах.

— О’кей, о’кей, о’кей. — Лавлир налил в три стакана виски. — Кто первые трое в Голливуде, кому оторвало голову?

В кафе вошел Джон Багли, весь из себя разодетый, в галстуке-бабочке и так далее, а они к этому моменту уже здорово назюзюкались. Все слегка плыло перед глазами. Багли подошел прямо к стойке, но Алекс понял, что они не остались незамеченными. Чем лучше у Багли шли дела, тем дольше он вас не узнавал.

— Джейн Мэнсфилд, — сказал Доув.

— Наливай! — скомандовал Лавлир.

Алекс начал вынимать пробку из бутылки. Может, показать Багли этот автограф? Как ни крути, он свое дело знает отлично. Багли парень не промах, он точно скажет. Надо только все сделать шито-крыто. А то Лавлир воображает, что лучше Багли во всем разбирается. Нет, сейчас доставать автограф нельзя, решил Алекс, непроизвольно шевеля губами, нельзя, когда я так набрался. Они меня за сумасшедшего примут.

Алекс осмотрелся: все вокруг плыло и раскачивалось. Полтора Багли стояли у стойки и заказывали бутерброд с ветчиной. Алекс прикинул, что к чему. С одной стороны, Багли и впрямь знает свое дело. С другой, Лавлир ненавидит Багли. Вот в чем закавыка. А с третьей, Иан тоже ненавидит Багли. Что-то они там не поделили в драм-тарарам-кружке, своей Ассоциации анонимных алкоголиков — любителей автографов. «Ну и, правду сказать, я тоже ненавижу Багли, — подумал Алекс. — Это с четвертой стороны. Даже не передать словами, как ненавижу. Со всеми его галстуками-бабочками. Со всеми его усиками. Ублюдок! Сейчас и здесь начнет выпендриваться. Строить из себя невесть что. Воздух портить. Ну кто теперь носит такие уродские шляпы, кроме него?»

— Грейс Келли? — спросил наугад Алекс и встал. Его слегка качало. Он решил выяснить, сел ли Багли в дальнем углу бара или недалеко от них.

— Очко мистеру Тандему. У мистера Доува и мистера Тандема теперь по одному очку. Дается еще одна попытка.

— Что-то у меня голова не варит, — пробормотал Доув. — Малехо перебрал. Ладно, погодите-ка. Э-э… Это… Монтгомери Клифт?

— Багли идет, — заметил Алекс, когда к ним двинулся Багли.

— Монтгомери Клифт, Доув? Рылом он не вышел для таких дел. Помнится, его дурья башка все еще была на месте, когда он закончил сниматься в «Округе Рейнтри»…^[33]

— Багли, присаживайся, — сказал Алекс, и Багли сел. Алекс опьянел намного, намного сильнее, чем сам того хотел. Он с благоговейным страхом наблюдал, как Багли снимает шляпу и кладет ее на стол, что во многих странах считается самой дурной из дурных примет.

— А вы знаете, — громогласно спросил Багли, — что мне сейчас удалось организовать?

— Собственные похороны?

— Приветик, Лавлир. Нет, серьезно. Благотворительный аукцион. Несколько дней назад обо всем договорился. Вы, ребята, тоже приходите. Продаются роли литературных персонажей. Понимаете? Вы платите бабки — о вас пишут в книге. По пятнадцать минут каждому. Ну а я играю по-крупному: заплатил три сотни фунтов. Есть одна писательница.

— Чего-чего? — встрепенулся Иан, который, конечно, опьянел сильнее всех. — О чем это он? По-английски? Ублюдок.

— Вы только посмотрите на этот галстук. — Лавлир потрогал галстук-бабочку. — О чем говорит этот галстук? Что он означает? Он что-нибудь означает?

— Проблема в том, что я еще не решил, — откровенничал Багли, обращаясь прежде всего к Алексу Ли, который казался ему самым трезвым, — кем я там буду. В этом романе то есть.

— Начинающим сатанистом? — спросил Лавлир.

— Всего лишь кем-то… вроде э-э… ублюдка? — предложил Иан и рассмеялся, забрызгав вином подбородок.

Алекс посмотрел на часы и улыбнулся:

— Уже три часа, пора идти. — Вообще-то уходить ему не хотелось — он наслаждался происходящим. У каждого есть такие друзья, с которыми хорошо, только когда с ними пьешь. Но ничего плохого в этом не было — согласно каббале Алекса Ли Тандема.

— Тандем, тебе бы только за временем следить, чуть не лопаешься от счастья, — выдал Лавлир по-бруклински и сразу благоразумно перешел на старый добрый рождественский английский: — Мой мальчик, мы берем тебя на работу. Положим тебе три пенса за полгода, и смею надеяться, мы об этих деньгах не пожалеем! А теперь.

Иан издал трубный звук. Алекс в ответ неблагозвучно игогокнул.

— Багли, — проговорил Лавлир, едва не упав носом вперед, — все было о’кей. Но слушай… нам правда надо идти. Идти и посмотреть, как ты купишь еще какие-то Алексовы подделки. Круглые сутки над ними корпит. И все это сплошная липа. Вот почему мы не предлагаем свою цену. Мы выше этого. Мы истинные дзэн. В самой своей основе, Багли.

Иан попытался встать, но его повело назад. Алекс рассмеялся в нос.

— Знаешь, о чем тебе надо попросить? — спросил Иан Багли, когда тот собрался уходить. — Тебе надо попросить свою леди писательницу, чтобы она включила в книгу главу, где ты организуешь аукцион, а потом продаешь свое место в… погодите-ка!.. Нет, да, там будет персонаж, который организует аукцион, а потом продает свое место в книге и просит…

За этот драгоценный иудейский пассаж Алекс взял для Иана еще две бутылки.

На аукцион они вернулись уже совсем пьяными, ничего не соображая. От яркого света слезились глаза, и они терли их кулаками, как дети. С торгов шел Джордж Сандерс. Три тысячи фунтов за написанное в 1972 году, перед самоубийством, письмо, в котором актер утверждал, что слишком устал и все это стало невыносимо.

— Я глубоко тронут, — объявил Лавлир, потягиваясь.

— Птичка прилетела искать себе клетку, — промурлыкал Алекс.

— Господи Иисусе! От кого я это слышу?! Что за задница это пропела?

— Помнишь одну сцену, Лавлир? — Иан дернул его за рукав. — В фильме «Все о Еве», когда…

— Да-да… — ответил Лавлир, отталкивая его прочь.

Они сели, назначили свою цену, но это был не их день. Алекс устало осмотрелся. Молодые крепыши в голубой униформе куда-то уносили реликвии, которым суждено было быть проданными на других аукционах. Статуи, столы, изделия из золота. Никакому Собирателю Автографов все это не запомнить, да и в блокноты не переписать, что где продано и в какую страну ушло. Сами по себе автографы только капля в океане реликвий. Чего там только нет! Чугунные собаки с выпущенными острыми когтями. Бронзовые орлы, распахнувшие крылья, перед тем как сесть на землю. Мраморные негры в натуральную величину, жизнерадостные и услужливые с виду, с чьими-то охотничьими трофеями. И словно пограничные столбы вокруг — многочисленные камины, выломанные из каких-то особняков, поставленные едва не друг на друга углами, как костяшки домино. И лось. В полуразворот. Высокий, статный. А за ним Алекс заметил Дучампа, прислонившегося к потертому боку зверя. Секундой позже его засек и Лавлир.

— Ай-яй-яй. Знал, что на этом аукционе ловить будет нечего, до поры. Доув, морда ты эдакая, очнись! Посмотри, кто здесь!

Доув встрепенулся, как пробудившаяся соня:

— Черт подери! Думаешь, он сюда за этим пришел, снова?

У Алекса свалились с носа очки и повисли на цепочках.

— Пожалуй что. Он все еще как сумасшедший. То есть если вы не слышали чего-то другого.

— Слушай, Ал, сейчас я его позову. А?

Алекс ткнул Лавлира в правую сторону груди:

— Господи, да я его каждый вторник вижу — и сыт по горло.

— Нет, ну неужели тебе не хочется посмотреть, как он к нам шкандыбает? — Лавлир изобразил верхней частью тела походку вразвалочку. — И как он потом усаживается рядом с тобой? — Лавлир весь скорчился на своем стуле, передразнивая коротышку Дучампа, в котором росту было чуть больше пяти футов. — И как он приближает свое лицо к твоему, открывает рот и говорит. — Тут, подражая чудовищному кокни Дучампа, Лавлир пропищал: — Пивет… — Он, однако, не мог передать дурной запах изо рта — такой густой, что никакая химическая лаборатория не воспроизведет.

Брайан Дучамп. Весь состоящий из нестираных рубах, одиночества, погрязший в долгах, в том числе за свою каморку (забитую разным барахлом, которое, совсем очумев, он пытался иногда всучить Алексу: держатели для туалетной бумаги, абажуры и тому подобное), ищущий чем бы поживиться в супермаркетах, сквалыга с тяжелым дыханием.

— Что он тут делает? — осведомился Лавлир.

— Готовится, — сделал вывод Алекс.

Дучамп достал из сумки пюпитр с зажимом, несколько ручек, каталогов, ворох бумаг и сложил все это на чучело лося. Вынул из футляра бифокальные очки и водрузил их себе на переносицу, а его увеличенные линзами глаза приобрели после этого совершенно безумный вид.

— Ну-ка, смотрите, — сказал Иан. — Спектакль начинается.

— Первая цена — двадцать фунтов. Двадцать фунтов. Кто даст больше?

Аукционист показал на премиленький пейзажик-пасторальку, изображавший Жаннет Макдональд и Нельсона Эдди, в нарядах, которые, по мнению голливудских костюмеров тридцатых годов, носила в ту пору молодежь Австрии (кожаные шорты на лямках, бархатные шейные платки, лента в косе), среди коров с колокольчиками на шее. Цена выросла до сорока, шестидесяти, восьмидесяти фунтов, и тут на авансцене появился Брайан Дучамп. Он скакнул вперед с криком:

— Даю со-ок!

— Прошу прощения, сэр, вы предлагаете свою цену?

— Со-ок!

— Сорок, сэр? Весьма сожалею, но последняя ставка — восемьдесят фунтов.

— Даю за нее, — чуть сбавил тон Дучамп, от слова к слову, как пишут в новостных лентах газет, цепенея от ужаса, — со-ок пенсов и пригоршню пыли в придачу, п-потому что они и того не стоят. П-потому что это самая настоящая лажа, черт бы ее побрал!

— Брайан! — окликнул Алекс, когда Дучамп подошел к их ряду стульев. — Брайан, ради Бога, сядь на место. Иди сюда. Давай, давай к нам.

Он встал и попытался схватить Дучампа, а тот выругался как сапожник, споткнулся, и Лавлир с Ианом усадили его на стул.

— Тандем? Мы же во вторник встречаемся, а не сегодня. Точно во вторник.

Дучамп лез на рожон без всякой выгоды для себя и тем вызывал восхищение. Алекс прижал его трясущиеся руки к коленям:

— Если еще раз так выступишь, тебя сюда больше не пустят. Помнишь, как в последний раз тебя вышвырнули с аукциона?

Дучамп поднес ко рту носовой платок и буркнул в него нечто нечленораздельное. Потом остановил взор своих печальных, тусклых, как низковаттные лампочки, глаз на Алексе:

— Эти долбаные эксперты, Тандем. Ни хрена они ни в чем не разбираются! Сосунки несчастные — что они в жизни понимают?!

Из кармана Брайана вывалилась и упала на пол фляжка виски. Кожа у него местами была синюшного цвета. От него отвратительно пахло.

— Похоже, дела у него идут не ахти, Лавлир.

— Открыл Америку.

— Похоже, дела у тебя идут неважно, Брайан, — заметил Алекс и положил руку на шишковатый лоб Дучампа. — Надо бы тебя отсюда вывести.

Но Дучамп вдруг от него отстранился. Вот только что он ненадолго вылез из своей скорлупы в мир Алекса и его друзей, но снова в нее вернулся. Все его внимание было приковано к помосту.

— Лот сто восемьдесят второй, — объявил аукционист, — как и было объявлено, посвящен фильму «42-я улица» и в частности известной актрисе и певице Руби Киллер…

Аукционист продолжал рассказывать, и Дучамп тоже рта не закрывал. Сперва он что-то бормотал себе под нос, но потом заговорил так громко, что его уже нельзя было игнорировать. Дучамп встал. Аукционист осведомился как можно громче:

— ДВЕСТИ ФУНТОВ? Я ПРАВИЛЬНО РАССЛЫШАЛ…

— Если это Руби, то я — сам долбаный Джолсон^[34], приятель.

— Сэр? — изобразил недоумение аукционист. — Прошу прощения, какие-то проблемы?

— Это не Руби, это не Руби, это не Руби! — заорал Дучамп. — ЭТО НЕ РУБИ, ЭТО НЕ ДОЛБАНАЯ РУБИ. ЭТО Я! Я ВСЕ ПОДПИСАЛ.

Наконец позвали охранников, но Дучамп не унимался, на потеху восхищенной публике — точно в театре, ему, как бедняге королю Лиру, дали высказаться до конца.

— РАЗУЙТЕ ГЛАЗА! ЭТО ВСЕ Я НАРИСОВАЛ. РУБИ СРОДУ НИЧЕГО НЕ ПОДПИСЫВАЛА! ЭТО ВСЕ Я ПОДПИСАЛ!

Сумасшествие сумасшествию рознь, поняли все Собиратели Автографов. Вернувшись с войны, Дучамп осел в Голливуде и работал там в канцелярии, обслуживавшей несколько киностудий. Подписал сотни разных бумаг. В молодые годы, когда крыша у него съехала еще не так основательно, Дучамп был нарасхват у коллекционеров, которые хотели удостовериться в подлинности своих покупок. Он не уставал повторять, что британский рынок наводнен подделками, и Дучамп имел на это право. Алекс теперь тоже решил повременить со своим сокровищем и никому его до поры не показывать, потому что Брайан вышел из берегов и публику захлестывали волны подозрительности и недоверия.

— РУБИ, ГРЕТА, МАРЛЕН, РИТА, КИТТИ, БЕТТИ — ВСЕ ОНИ ЗАДНИЦУ СЕБЕ ПОДТЕРЕТЬ НЕ УМЕЛИ. Я ЗА НИХ ВСЮ ГРЯЗНУЮ РАБОТУ ДЕЛАЛ.

Свое сольное выступление Брайан увенчал впечатляющим аккордом: спустил брюки и выставил на всеобщее обозрение трогательные цветастые сатиновые трусы.

3

Выйдя с аукциона, Алекс задумался. А если все это некая сложная игра, наподобие маджонга или шахмат? И сколько ходов тогда ему осталось сделать, чтобы пройти путь от себя нынешнего до Брайана Дучампа? И разве нормальны люди, которые покупают этих медных собаченций и эти бильярдные столы? Какая заноза во всех них сидит?

И кому еще нужна такая жизнь? Алекс вышел в самый центр города. Перед зеркальной витриной роскошного магазина одежды он опустил плечи, вытянул руки по швам и занялся самоанализом. Нет ни любви, ни машины, ни честолюбия, ни веры в Бога, ни близких, ни ожидания прощения или награды. Только сумка, только термос, наркотическая ломка, похмелье и чистенький автограф Китти Александер — роспись черными чернилами посреди почтовой открытки. Как все это оценить? Если человек — оценим его? Никогда еще я настолько не соответствовал эталону еврея. Меня раздирают нешуточные противоречия, как Иова. У меня нет ничего и в то же время есть все. И если я не в своем уме, заключил Алекс Ли Тандем, со мной все в порядке.

Алекс верил, что у него в голове сидит некий Бог-микрочип, которому он обязан своей редкой способностью удивляться. И чувствовать красоту, видеть ее везде и всюду. Но не все так хорошо и просто. Норовистый этот чип. Иногда он принимает усатенького человечишку в униформе за кого-то важного и значительного; а девочка с миндалевидными глазами кажется ему витражом в храме.

А не глупость ли все это? Думать о шагах, ступенях, ходах от него до Дучампа? Может, он уже прошел этот путь?

Потому что он —

Собиратель Автографов.

Тогда выбора нет, и пусть все идет как идет. И эта игра попроще шахмат. Даже проще настольной игры «змейки и лесенки»^[35]. Это неспешная беспощадная игра — кем придуманная, кем управляемая? — в крестики и нолики.

ГЛАВА 6 Хесед, или Любовь^[36]

Только обладающий знанием отыщет ключ Этот Счастливый Жареный Цыпленок • Секс в сравнении со смертью • Фате Уоллер — иудей • Подсели на умняк • Фильмы в сравнении с музыкой • Бог нуждается в нас • Самая старая шутка

1

— Кофи Аннан.

— Бутрос Бутрос Гали.

Видеосалон уже закрылся, и Алекс Ли повернул направо. Скоро он нажал на кнопку, и где-то в квартире на верхнем этаже прозвенел звонок. Ждать пришлось порядочно, но наконец у входа появился Адам, сквозь густую шапку его косичек переливающимся ониксом просвечивало солнце. Но ритуал встречи только начинался.

— Кофи, Кофи Аннан. — Алекс отвесил поясной поклон. От позы его веяло величием, акцент смахивал на нигерийский. — Кофи Аннан, — повторил он. — Аннан, Аннан.

Адам поклонился еще ниже:

— Бутрос. Бутрос, Бутрос Бутрос, Бутрос Гали.

Алекс свел ладони в молитвенном жесте:

— О, Кофи, Кофи, Кофи Аннан.

— Добро пожаловать. — Адам выпрямился и усмехнулся. — Добро пожаловать в мое скромное обиталище. Что тормозишь? Заходи, не беспокойся. Эстер здесь нет.

Алекс наклонил голову, чтобы не стукнуться о притолоку:

— Адамчик. Дружище. Пропадаю сегодня в гойстве, как в Бермудском треугольнике. Честное слово. Ну скажи хоть что-нибудь.

— Озвучь, чего хочешь.

— Я на самом деле Собиратель? Правда, похож на одного из них?

— Опять за старое?

— Ладно, проехали. Долго будем тут торчать? Давай, пошли.

На дворец дом, в котором жил Адам, походил меньше всего. За входной дверью располагалось общее помещение с бетонным полом — что-то вроде подземного гаража, почти без окон, без лампочек, и там всегда стоял полумрак. Вдоль левой стены протянулось кладбище металлических ящиков, в которых покоилась никому не нужная почта (адресованные выехавшим жильцам каталоги; предвыборные листовки, посланные анархистам из квартиры «Д»; счета за электричество умершему жильцу); на одной из лестничных площадок стояли, как распятые, три велосипеда, прикрепленные к металлическим перилам цепями и веревками и словно стремящиеся убедить гостя, что он попал в стопроцентно надежный, общедоступный магазин для маунтин-байкеров.

Пройдя немного, Адам нахмурился и повел носом:

— Как, чувствуешь запах?

Алекс принюхался:

— Еще бы! Разные. Острые.

— Сам знаю, что острые. Это у них новый кулинарный рецепт. Навалили сахара и соуса чили. Значит, чувствуешь запах… — Адам остановился. — Даже здесь? До того как войти ко мне? Черт возьми, просто слов нет! У меня крыша едет от этих ароматов. Рубинфайн сказал, что ничего не чувствует, но, по-моему, он просто прикалывается. Трое суток смотрел видик — и теперь не прочь повыпендриваться.

— Адамчик, честно говоря… — Ну что с ним делать? Алекс положил руки на плечи лучшего друга и слегка, утешающе их сжал. — Прости, дружище, не принимай все так близко к сердцу.

— Но я же не выдумал все это…

Адам с важным видом провел Алекса через дверь в длинный коридор. Там он опустил руки вдоль тела, а раскрытые ладони поднял вверх. Международный жест смирения.

— Видишь — Чудовище.

— О. Мой. Бог.

— Сейчас лучше не богохульствовать.

В поле их зрения появилось нечто новое. Не что-то определенное. Слишком близко, чтобы его хорошо разглядеть. Нечто такое, во что они уже вошли. Еще пара шагов влево — и его огромная пасть поглотит вашу голову и, ненасытная, готова будет откусить следующую.

— Ну и громадина, будь она проклята!

— Да уж. Чудовище.

— Адам. Эта проклятая громадина пыхает в твою квартиру запахом жареного цыпленка. Как перископ подводной лодки. Это не есть хорошо.

— Знаю, знаю.

— И что ты собираешься делать?

— Между прочим, все уже сделано.

Заинтригованный, Алекс снял запотевшие очки и начал вытирать их о рубаху.

— Нет, Адамчик, эта фишка не дзэн. То есть к ней дзэн никак не приложить. Эта фишка — частная собственность. Тут надо что-то типа око за око, зуб за зуб и так далее. Тут самое время приложить иудейский закон — у тебя на это полное право. Ты здесь прожил дольше них.

Адам пошел потихоньку к цветочному ящику, а губы его печально нашептывали:

— Я? Жил? Это еще как сказать… Не знаю, не знаю… каждому, понимаешь, нужно что-то свое… — Перегнувшись через низкую стенку, он схватил бак с дождевой водой и утонувшими в ней листьями и выплеснул ее вниз, на крышу врагов. — Я хочу сказать, что люди, которые приходят за видеокассетами, покупают цыплят, и наоборот. Не знаю, дружище. Как-то я зашел к ним поговорить… — Он пододвинул бак к двери. Алекс встал на колени, чтобы установить его получше на скользком асфальте. Адам выпрямился. — Они как раз пытались организовать какой-то бизнес, вроде моего, они уже долго тут болтались, и владелец этого дела никак не мог успокоиться — дескать, я хочу его разорить, чтобы его дети голодали…

— У меня колени намокли. Разоришь его, пожалуй. Держи карман шире — у него еще восемь лавок по городу.

— Нет, погоди — где же она? Поблизости наверное. Провалилась в водосточную трубу, когда шел дождь — ах!

Адам вытянул свою зацеплялку (сделанную из двух вешалок-плечиков, нескольких эластичных шнуров и согнутой вилки) из тайника — водосточной трубы.

— Напомни мне еще раз зачем…

— Слушай, дружище, если бы ты терял ключи так же часто, как я, то сделал бы то же самое. Поставь, пожалуйста, на место цветочный ящик.

Алекс шмякнул вниз полный мокрой земли, облепленный, как пиявками, влажными листьями ящик. Адам засунул зацеплялку в дверную щель для почты и начал возить крючком по коврику внизу, на котором должен был лежать ключ.

Алекс от скуки стал смотреть на унылый дворик за стеной — местопребывание Счастливых Жареных Цыплят. За последнее лето тянувшийся шестой год конфликт с соседями пошел на убыль. Через стену полетели шуточки, и Алекс с Адамом даже откликнулись на сделанное как бы между прочим предложение: Сыгранем? Да-да, хотите попробовать? — и приняли участие в их сумасшедших играх (индийцы?), когда все носились по расчерченной мелом площадке, только без мяча. И им в этих игрищах сопутствовал успех. Заодно лишние килограммчики скинули и загорели — Алекс покоричневел и похудел так, что стал походить на вечно раздетых по пояс ребят, которые там работали. Забавно, конечно. Но и только. Сейчас за стеной стояли двое соседей с какими-то большими черными мешками, пили колу, попыхивали сигаретами и на вызывающий взгляд Алекса ответили еще более наглым. Алекс неожиданно для себя показал им палец — фак — и бросился прочь от стены, через которую уже перелетали пустые банки.

— Адамчик, они над тобой потешаются. На них еще никто в суд не подавал? Разбабахай их. Сперва накатай на них телегу санинспектору. Спроси Джозефа — он тебе подскажет, что и как.

От тревожных мыслей добродушное личико Адама помрачнело.

— Ты же знаешь, — сказал он в щель для почты, — меня беспокоит и выводит из равновесия только одно. — Его напряженная рука продолжала делать строго выверенные движения, и он наконец подцепил и потащил ключ. — Что они начинают свой шурум-бурум в Йом-Киппур^[37] — зная, что меня здесь не будет. Зная. По-моему, это никуда не годится. Ага! Попался! — Ключ наконец оказался в его руке, и дверь открылась. — В любом случае, хватит об этом. Сыт по горло. Сезам, откройся! Чаю?

Двери всех комнат в квартире Адама выходили в прихожую. Одна крохотная гостиная, одна спаленка, кухонька и сортирчик (последний точно как коробок — можно обвязать ленточкой и подарить на день рождения). Ни душа, ни ванны не было. Раковина только на кухне.

Если вам улыбнется удача и вы проведете день с Адамом — только вы и он, от нечего делать фланирующие по городу, — вас ждет настоящий фейерверк остроумия и эрудиции. Чего только не знает Адам! Поп-музыка со всеми ее тайнами, причем исследуемыми умом по-еврейски проницательным и глубоким. Вас также ждет экскурсия по всевозможным любопытным заведениям, хорошо знакомым Адаму. Плавательные бассейны, тренажерные залы, приюты для бездомных, гей-сауны, женские монастыри («Да кто нас туда пустит?!» — «Алекс, монахини спят и видят, как погрязший в грехе молодой человек, желательно еврей, постучится к ним и взмолится, чтобы его сняли с иглы»), дома для престарелых, школы.

2

Самым лучшим местом в квартире Адама была гостиная. Она состояла из двух смежных комнат, протянувшихся вдоль широкого окна, наподобие лондонского автобуса. Хозяин установил в ней два режима: светлый для разных занятий и темный для перекуров. На этот раз шторы были задернуты и стоял полумрак. Обнаружив, что в потемках ничего не видно, Алекс зажег две свечи на кофейном столике (широкой доске на кирпичах). Как обычно, все вокруг было наполнено высоким мифическим смыслом. Центр Вселенной. Средоточие культуры и знаний. И весь несовершенный мир.

У стены высились стеллажи с книгами, большей частью на иврите. Над ними висела крестообразная афиша с изображением Айзека Хайеса в рубашке дашики, с круглым вырезом и короткими рукавами, и темных очках. Этот популярный музыкант сам себя называл Черным Мозесом. Рядом — несколько фотографий Стива Уандера. Картина художника Пауля Клее Angelus Novus — «Новая молитва Богородице». Кинорежиссер Стивен Спилберг, певец Майкл Джексон и игрушечные инопланетяне на шнурках. Боец Брюс Ли с нунчаками. Умняга Вальтер Беньямин, которому давно было пора причесаться, сходить к хорошему портному и вообще возвращаться из Франции в Германию. Дощечка с прикнопленными записками, напоминаниями, афоризмами («Все, что нами названо и разложено по полочкам, — метафора для нас, но не для Него») и написанными от руки молитвами. Алексу больше всего нравился один из углов, где у самого потолка в каббалистическом порядке висели девять черно-белых фотографий. Главным образом, с известными всему миру лицами. Они появились вместе с автографами, которые Адам постоянно выклянчивал. Выглядели они на этой стене так мило, что Алекс даже простил другу обывательский вандализм: Адам заплатил за автографы на программках большие деньги, а потом вырезал собственно подписи и прикрепил скотчем к открыткам с изображениями знаменитостей, из-за чего рыночная цена автографов упала до нуля — но только не для самого Адама. Он поступил так даже с Кафкой. С Кафкой!

Тут висела коллекция автографов, которые Адам приобретал примерно по штуке в год. Алекс считал ее самой что ни на есть удачной — по подбору имен. Компактная, без всякого выпендрежа, подбор имен почти случайный (самого себя Алекс, конечно, в расчет не брал — шутка, не больше) — и составлена с такими большими промежутками от одной покупки до другой.

Что-то вроде дерева бонсай в горшочке. Маленькое, ладненькое, еле-еле растущее. Но одной ветки недоставало. Адам хотел десятую — верхушку для дерева, голову для тела, — однако тщетно почти год Алекс из кожи вон лез, стараясь соблазнить друга автографом какого-нибудь известного спортсмена, ученого или самоубийцы, киллера или его жертвы, президента или мелкой сошки, писателя (несколько недель пытался втюхать ему Филиппа Дика) или борца. Ни евреи, ни гои Адама не интересовали. («Не знаю, не знаю. Пока ничего не могу сказать. Когда увижу, что мне надо, дам тебе знать».)

На уровне глаз устроившегося в кресле Алекса, на небольшой полочке, стояла сногсшибательная фотография Эстер. Сестра Адама сидела на краешке кухонной раковины. Снимок был сделан на следующий день после похорон ее дедушки, три года назад. Алекс взял фотографию в руки. Глаза Эстер были печальны, но на губах поигрывала улыбка — дразняще сексуальная, судя по тому, что уже через несколько минут, после того как изображение выползло из поляроида, Алекс в нее вошел. И сейчас он помнил, как запустил руку ей под блузку, начал мять левую грудь и нащупал коробочку кардиостимулятора. Они занимались сексом стоя, в проеме кухонной двери, прямо во время шивы^[38]. Но не подумайте ничего такого: Айзек Якобс был для Эстер самым близким человеком. Она просто поселилась рядом с ним в больнице в его последние месяцы и читала ему Тору, пока они вместе не засыпали. Тянулась над его кроватью к простенькому настенному шкафчику, чтобы дать ему увидеть, понюхать или прочитать то, что он хотел. Но секс — противоположность смерти, поэтому Эстер и потребовала своего, прижав Алекса к стене. Секс — ответ на смерть. И они ответили.

Адам выглянул из-за двери:

— Фруктовый или обычный?

— Обычный.

— Молока добавить? Сахару?

— Того и другого, побольше.

— Толстым станешь.

Алекс задрал рубаху и похлопал себя по животику:

— Уже стал.

— Пупка не видно будет.

— Всенепременно, дай срок. Только еще немножко веса наберу.

Адам хохотнул и скрылся за дверью, Алекс же посмотрел в ту сторону, где его друг должен был теперь находиться. Его переполняла любовь. Даже что-то вроде благоговения. Погодите-ка, ну как же так получается? Как симпатичный, жизнерадостный, стройный, с ясным умом мальчик превращается в смуглого пухлого наркомана-еврея и к тому же немного с прибабахом? Почему он каждый год сменял одну маску на другую — столь же ему неподходящую? Безмятежное счастье… грандж…^[39] уличная жизнь… разные национальные причуды (негритянский английский, репатриация, растафарианство^[40])… англофилия… американизация… африканцы… во весь рост… плечом к плечу… побрились… мешковатые джинсы… в обтяжку… белые девушки… темнокожие девушки… еврейки… гойки… консерватизм… Консервативная партия… социализм… анархизм… вечеринки… наркота… — как он через все это прошел? Как он стал таким счастливым?

Адам, конечно, сказал бы: «Благодаря Господу». Но Алекс не стал бы произносить Его имя, а если бы его попросили написать, начертал бы ЯХВЕ или, будь у него подходящая ручка,

Да, Адам сказал бы: «Господь». С другой стороны, Алекс скорее произнес бы: «Травка». Алекс склонялся к ответу:«Марихуана». Может, на самом деле, и то и другое, примерно в соотношении шестьдесят к сорока.

Алекс сел на диван, вспомнил кое-что и открыл свою сумку. Достал согнутый пополам лист бумаги, заложенный между страниц книги, развернул его и выкрикнул в направлении кухни:

— На прошлой неделе, до того как началась вся эта бодяга, нашел одну хорошую вещь. Она здесь, в моей сумке. Список…

— Чего-чего?

— Темнокожих иудеев.

— Прям-таки?

— То есть их автографов, которые удалось достать. Может, что-то подойдет для завершения твоей коллекции?

— Может. Есть что-то стоящее?

— Слэш.

— Да… Нет… Знаю я его. Дешевка.

— Ладно… Подожди… Ленни Кравиц, Лиза Бони.

— Кто?

— Лиза Бони, его первая жена.

— Надо говорить «Бонни», приятель. На французский манер.

— Ладно-ладно. О’кей, слушай-ка… Вупи Голдберг? Пола Абдул?

— Не-е… Руку даю на отсечение — все они из «Страны Яхве»^[41]. Или из «Хранителей заповедей»^[42].

— Это еще что?

— Моя старая компания, Алек, моя старая компания. Она больше не моя.

Алекс погрузился в размышления. Потом сказал:

— И правда непохоже, что ты сейчас тусуешься в какой-то компании. А, Адамчик? То есть я хочу сказать, что ты занимаешься всем этим сам по себе.

— Типа того.

— Но ведь это иудаизм! А им нельзя заниматься самостоятельно. Разве не так? Это же не трусцой бегать… или, скажем, быть протестантом?

— Как раз вроде этого, — возразил Адам, и Алекс пожалел о своем вопросе. — В ха-Шем, Алекс, есть два аспекта. Ха-Шем для всех и ха-Шем в тебе самом. Первый как бы заключил соглашение со всеми иудеями, и им надлежит всем вместе идти к нему. Это дело общественное. И в этом, например, суть хасидизма. Но второй аспект — Эйн-Соф^[43], Аин^[44], непознаваемое бесконечное нечто — к нему может приблизиться только одинокий путник.

— Ладно. И это ты, да?

— И это я. Алекс?

Адам вернулся из кухни с двумя чашками чаю и коробкой печенья под мышкой. Выражение его лица стало совсем другим.

— Нам надо поговорить, — объявил он. — Серьезно.

Он сел рядом с Алексом, но немного подавшись вперед. Весь сосредоточился, словно Фатс Уоллер^[45] за пианино перед мажорным аккордом. Алекс тоже подался вперед. Теперь они стали дуэтом пианистов перед инструментом.

— Говорил на днях с твоей маманей, — промолвил Адам необычно тихим голосом. Он пододвинул Алексу его чашку чаю. — Только не сердись — я всего лишь немного забеспокоился о тебе…

— Ничего-ничего, вполне логично, — ответил Алекс, думая прямо противоположным образом. — Ну и?.. Как она?

— О, у нее все хорошо. Она всегда, ты знаешь… сама не своя поболтать. Настоящая дзэн, всегда.

— М-м-м… Словно мы и не родственники. Было о чем поговорить?

— Ну-у… да, знаешь, поговорили о Дереке, у Шошаны блохи завелись — и скоро вроде котята будут, так что все там счастливы. Ну и дальше о том о сем поболтали…

Алекс начал догадываться, куда клонит Адам, и ему это не понравилось. Как истинный англичанин, он счел себя вправе скрестить руки на груди, улыбнуться и взглянуть на Адама так, словно он, Алекс, вне себя от радости.

— Да-да. — Он усмехнулся и откинул голову назад. — Ха-ха! Ей только дай повод поговорить — конца-краю не будет. Правда, надо мне ей позвонить — она ведь из тех людей, маман, кто никогда ни о чем не попросит. Кажется, пару дней назад с ней общались, а на самом деле и не вспомнить, когда ей звонил…

— Ал, — прервал его Адам вроде бы деликатно, но с некоей скрытой угрозой в голосе, — она напомнила мне, что за дата приближается. В следующий вторник.

— О-о. Знаю.

— Двадцать шестое.

— М-м-м.

Алекс взял два печенья и положил их друг на друга. Он закрыл глаза и стал слушать Адама. Тот говорил то же, что и каждый год в это время. Но отчего-то именно на этот раз Алекса охватила особенно гнетущая тоска. Если лучший друг религиозен, только и жди (а ничего с этим не поделать), что тебя будут пилить все сильнее и сильнее и наступит день, когда захочется плюнуть и убежать куда подальше. Рождество, еврейская Пасха, Рамадан. Нравятся вам они или нет, выбора нет. Адам начинал доставать Алекса каждый год перед двадцать шестым февраля. Обычно Алекс неделей раньше пробовал как-то психологически к этому подготовиться, но на сей раз немного расслабился и не успел перейти в оборону. Он съел еще три печенья, не говоря ни слова, и Адам, не дождавшись вразумительного ответа, наконец простонал и отвернулся.

— Но почему? — поинтересовался Алекс, водя пальцем по столу. — Я же всегда слушаю, что ты мне говоришь. Но ты ни разу толком не объяснил, почему я должен это сделать. Что в этом хорошего? Я же не претендую, чтобы меня считали глубоко религиозным человеком. То есть прихожу на седер^[46], если на то пошло, но только ради матери. А ханжой быть не хочу. И не пойму почему…

— Таков обычай, — изрек Адам. — Думаю, обычаи ценны сами по себе.

— О’кей, но я так не думаю, — не отступался Алекс. — Может, поставим на этом точку?

— Это ты хочешь поставить точку.

— Я только… все это яйца выеденного не стоит. Адамчик, он умер пятнадцать лет назад. И даже не был евреем. Знаю, знаю — можешь ничего не говорить. Слышал сто раз. Пожалуйста, хоть сейчас. Давай на этом закончим.

Адам покачал головой и потянулся за пультом управления. Едва ли не минуту оба раздраженно наблюдали, как желтый мяч на экране телевизора медленно катится по полю к угловому флажку.

Наконец Адам встрепенулся:

— Послушай, ты же его сын и живешь на белом свете только благодаря ему. Неужели непонятно? Дети в неоплатном долгу перед родителями. Дарят им успокоение, воздают почести. А все, что от тебя требуется, — это пойти в синагогу и прочитать каддиш вместе с десятком твоих близких. Каждый год я это делаю и всякий раз понимаю всю ценность…

— То ты, — твердо возразил Алекс и открыл коробочку с травкой, — а не я. Не хочу ходить строем, Адамчик. Пожалуйста. Я хочу только покурить, можно?

Адам прибегнул к международному языку жестов — пожал плечами, на еврейский манер. Алекс ответил ему тем же.

3

Аггада^[47]

Первый вопрос на засыпку

Когда Алекс с Адамом курили, сколько времени они развлекались, скручивая косяки?

В книге записано: приблизительно семьдесят восемь процентов.

Это целое искусство. Всегда сперва отделяется завиток бумаги с цветастой коробочки «Ризлы». И «Ризла» постепенно терпит архитектурную катастрофу: сначала теряет стены, потом заднюю часть, потом крышу, и от коробочки вообще ничего не остается. Потом тщательно сворачивается косячок. О, семьдесят восемь процентов удовольствия заключается в этой подготовке, в этом сворачивании.

— Забил косяк, Адамчик?

— Нет еще. Погоди малехо…

— Что ты там возишься?

— Не той стороной бумаги завернул, сейчас переменю…

— Ну, приходнуло тебя?

— Не, только прикуриваю.

Алексу осталось только сесть и наблюдать за происходящим. Одна попытка прикурить, вторая, самая удачная — пятая. («Адам, ты целыми днями этим занимаешься. Никак не научишься, что ли?») И вот он ковыляет к ящикам из-под винных бутылок, держа в руках пластинки и негодуя, как невежа луддит, на всех, кто еще пользуется виниловыми дисками и проигрывателями с иголками. Снова сел и понял, что неправильно отрегулировал громкость и тембр. Получилось слишком жизнерадостно. С этим мистером… Гаем^[48] всегда так, эти проблемы…

— Темнокожий иудей, точно.

— Марвин?

— Да… нет… не тот, которого мы знаем. Тот вроде принадлежал к христианскому культу с еврейскими фетишами. Или наоборот. Не могу точно вспомнить. Где-то читал. Вроде на конверте его пластинки.

Адам приблизил лицо к свече, и толстый конец его косяка вспыхнул, как маленький костерок.

— Хотя голосок еще тот, — сказал он и сделал сильный выдох. Дым вышел из его ноздрей, подобно вдруг выросшим гигантским усам. — Словно Господь взял сладость Стива и разлил ее по песку.

Для Адама вся жизнь состояла в музыке. Поговаривали, что фильмы его не трогают. Продает видеокассеты, как бармен-трезвенник выпивку, — из интереса к антропологии. Видеокассета была для него лишь раскрашенной поделкой — прямоугольным футлярчиком с мало что значащими международными жестами внутри. А именно за это любил кино Алекс. За то, что с кассетами хорошо и просто иметь дело. А для музыки нужны всякие антенны, контакты, еще не поймешь что. По сравнению с ней кино явно выигрывает. В последний раз они вместе наслаждались одним и тем же зрелищем пятнадцать лет назад — это был борцовский поединок.

— Слишком быстро поет, — обронил Алекс и потянулся, раньше времени, за Адамовым косяком.

Адам сел. Потом положил ноги на стол и задумчиво промолвил:

— Достал бы мне Сэмми Дэвиса. Он был темнокожим иудеем. Открыл Вегас для темнокожих. Настоящий первопроходец.

— Хм-м. — Алексу было не до первопроходцев, он думал о травке.

— Ой. А где моя кассета? «Девушка из Пекина». Где она? Ты уже десять сроков ее держишь. Купил бы ее у меня? Дешевле выйдет.

Алекс подумал над соблазнительным предложением и рассудительно заметил:

— Будь она у меня в собственности, я бы буквально ничего не делал, а только ее смотрел.

— Одни полные идиоты используют слово «буквально» в разговорах, — слегка поддел его Адам. — Ну да ладно, только верни ее. И так задерживаешь. Уже пять фунтов мне за нее задолжал.

— Дай еще подержу. Привык смотреть ее по вечерам.

Адам покачал головой и потер рукой висок, как бы для лучшей работы мозга.

— Расскажи-ка мне, что там у тебя с ней на самом деле? Не именно с ней. Со всеми ними. Это ведь для тебя не только работа, да? Или для Джозефа? То есть в чем суть дела?

Алекс слегка махнул рукой в сторону коллекции пластинок в ящиках из-под винных бутылок, занимавшей чуть не полкомнаты:

— Не велика важность. А что для тебя эта куча?

— В вопросе содержится ответ.

Алекс схватил косяк и затянулся на всю глубину легких. Повторил затяжку три раза и закрыл глаза.

— Я только хочу узнать, что там за история, — продолжал настаивать Адам. — Они же актеры. А кому нужны актеры?

— Ты должен понять, — начал не спеша объяснять Алекс. — Это актеры не новые. Это актеры старые. А ради новых я рта не пожелаю раскрыть, чтобы выругаться. Мне наплевать, как там какой-то кретин корчится на экране. Придумал себе дурацкое имя. Не дам за него и пенни. Пускай назовет себя по-другому. Раз-другой получит роль и строит из себя невесть что. Ну и? Взял и прожил три месяца вместе с шимпанзе. Ну и что? Пусть хоть на Эверест залезет — мне по барабану. По-моему, все это дешевка. Не могу смотреть фильмы, выпущенные после шестьдесят девятого года. Тошниловка, одно слово. Мне только старые нравятся.

— Почему?

— Почему… Даже не знаю… Как будто там актеры играют самих себя, свою сущность.

— Как это?

— Возьмем, к примеру, Голливуд… Это вроде ложной религии, исповедовать ее приятно, только и всего. Но, по крайней мере, пусть делают все как следует. Правильно? Пусть будут хоть ложными, но богами. Улавливаешь мою мысль? Надо быть во всем честными. Быть Кларком Гейблом — значит быть богом мужской красоты. Быть Дитрих — значит быть богиней — как бы это сказать? — легкого поведения. Быть Сиднеем Пуатье — значит быть богом собственного достоинства. И так далее. Если ты собираешься быть Хэмфри Богартом — будь Богартом. Будь сущностью Богарта. Кто-нибудь замечал, какая у него большая голова по сравнению с телом? Он же выглядит как карикатура на самого себя!

Адам нахмурился, подыскивая нужные слова.

— А Китти? Что она?

— Она самая обаятельная женщина, которую я когда-либо видел, — мечтательно проговорил Алекс. — Вот и все. Знаю, что для тебя это пустой звук.

— По-моему, красота — истинная красота — воплощение божественного на земле. Аккуратно подстриженный газон. Каньон. Чистая трещина на тротуаре. А ты говоришь только о сексе.

— Послушай, мне леса тоже нравятся. И горы. Все, что ты назвал. Я только хочу сказать, что красота в женщине есть воплощение божественного в человеческой жизни.

Марвин наконец запел что-то трогательное. Глаза Адама сделались большими и печальными. Потом он скрипнул зубами и промолвил:

— Эстер мне сказала… она сказала, что после той аварии ты первым делом стал проверять, на месте ли… как его там?.. этот автограф. Твоей Китти Александер.

Алекс открыл рот и закрыл его снова.

— Алекс? Объясни это мне, пожалуйста. Она богиня чего? Должно быть, важная-преважная птица. Ты живешь с Эстер десять лет, Ал. Целых десять!

— Не было такого после аварии, Адамчик. Хоть убей, ничего подобного не помню.

— Она так сказала. А она никогда не лжет, тебе это прекрасно известно. И ты для нее все.

— Знаю.

— Вот представь: ее стукнуло спереди посильнее — и кардиостимулятор у нее в груди сломался. Я этого предотвратить не мог. И от тебя мне ее не оградить. Ты, похоже, думаешь, будто все в этом мире делается для тебя и во имя тебя.

— Но… то есть, разве не каждый человек так…

Алекс многозначительно замолчал. Разозленный, Адам оттолкнул кофейный столик, чтобы возобновить обмен репликами, хотя первый косяк еще не был выкурен и на четверть. Алекс наклонился к Адаму:

— Адамчик.

— Что?

— Можно мне только спросить?

— Что?

— Ты меня видел?

— Я видел, что ты что?

— Да хватит тебе!

— Тю-тю-тю, как я это знать хотю… Пожалуйста! Хватит!

— Отвечай.

— О’кей. Нет.

— А Джозеф?

— Ты знаешь, что он сказал. Он сказал, что ты пошел на кухню и вернулся с этой штуковиной.

Алекс застонал.

— Стоит ли так переживать? — удивился Адам. — Из-за женщины, которую ты никогда не увидишь?

Галаха^[49]

Второй вопрос на засыпку

Есть ли какой-то закон, устанавливающий правила общения между двумя людьми, если один из них одурел от наркотиков сильнее, а другой — слабее?

Тому, кто одурел слабее, следует заваривать чай и, очевидно, раздобыть какую-то еду. Тот, кто одурел сильнее, вправе — пока он под кайфом — рассказывать первому о своих проблемах.

— Могу тебе точно сказать, в чем твоя проблема, — изрек Адам. Налившиеся кровью белки его глаз краснели апельсинами.

Вечерело. Шторы были отдернуты. Алексу казалось, что он уже три года пытается уйти. Он лежал на диване, как рухнувший в сугроб лыжник. Заходящее солнце светило сквозь обрешетку крыши и заливало комнату красным светом.

— Адамчик, мне надо идти, правда. Пробило на хавчик.

— Так ты хочешь или не хочешь знать, в чем состоит твоя проблема?

— Нет. Хочу есть. Меня сильно зацепило. А тебя?

— Тоже торкнуло. А в голове посвежело. — Адам встал, прошел к противоположной стене и церемонно положил на нее руки. — Мир несовершенен, Алекс.

— Отлично.

— Когда мир создавался, — Адам одной рукой обрисовал в воздухе сферу, а другой показал на коробку с печеньем. — Он пришел со своими сферами света, сотворенного из букв, Он наполнил мир Собою. Но ха-Шем безграничен, и, чтобы создать смертных, Ему пришлось отречься от Себя, отказаться. Сотворение мира есть акт отказа. Но когда Он удалился, Он…

— Совершил ошибку?

— Он не ушел совсем. Он только вышел из своего кокона… и частицы света… биты…

— Биты? Это же технический термин. Правда?

— Биты сущностей. — Адам показал на дерево сфирот на стене.

У Алекса заболела голова. Ему было не до лекций о битах и частицах. Сколько он их уж выслушал, ничего толком не понял. Но теперь над ним словно пролетел какой-то печальный образ, сотканный из дыма. Может, лицо Эстер. Или Китти. Что-то связанное с женщиной, мягкое и обволакивающее. Ему нужно идти домой. Найти женщин. Позвонить им, написать. Зазвать к себе и не отпускать, хотя бы час.

Адам продолжал:

— Говоря самыми простыми словами, которые способны это выразить, суть проблемы в том, что Бог неполон. Он нуждается в нас.

Диван был весь в крошках от печенья. Словно Алекс его ел. Он так оголодал, что глотал печенья, не пережевывая. Ему хотелось, чтобы эти печенья стали частью его самого, магическим образом с ним соединились.

— Чтобы вместе повернуть все вспять? — Алекс щелкнул по кусочку печенья. — Большая работа, дружище.

— Чтобы воссоединить то, что было разъединено. Мы сделаем это доброе дело. Без нас Богу будет не хватать полноты. Нашими добрыми деяниями мы добавим Богу добродетели. Цель в том, чтобы воздать должное Богу, а не в том, чтобы он нас вознаградил. Если ты этого не просекаешь — ты не можешь понять Иова многострадального. Без этого весь он и все его дела не имеют смысла. Помнишь Шолема? Мир без искупления греха — иди и объясни это гоям! Евреи исцелят Бога, а не наоборот. В каддише — та же суть. Исцелить отца.

Хватит. Их время вышло. Алекс взял друга за локоть, в манере Рубинфайна, и повел его к выходу. В дверях Адам начал совать Алексу какой-то пакетик, чтобы тот взял его домой, и с минуту они препирались у двери по поводу этого будто бы незаслуженного подарка.

— Сделай одолжение. Возьми его. И обдумай то, о чем мы сейчас говорили. И позвони Эстер. Она хочет кое-что тебе сказать. Это надо сделать ей, а не мне. Позвони ей.

Алекс нехотя положил пакетик в карман:

— Подумать обо всем этом, да? И позвонить Эстер сегодня вечером. Обещаю. Заметано. О’кей?

— Спасибо тебе. Правда спасибо, Ал.

— Ладно-ладно, хватит… — Алекс поцеловал друга в лоб. — Я ухожу, а мы так и не поговорили о твоих делах. Позвоню или брошу на мыло…

— Отлично. Уже поздно — а мне надо позаниматься. В любом случае, сегодня я сыграл в твоем фильме, точно? Я ведь здесь для того, чтобы…

— Поучать.

— Я хотел сказать: «Развлекать».

Адам открыл дверь. Дождь снова лил как из ведра. Вытянутая рука мгновенно стала мокрой. Адам протянул Алексу зонтик:

— Ал, помнишь ту штуку? Когда я собираюсь изучить слова какой-то шутки, чтобы перевести ее на иврит, то переставляю их местами. Медитирую над ними. Понимаешь, надо ко всему как следует присмотреться. Например, чтобы найти самую хорошую шутку в множестве разных.

Алекс хлопнул в ладоши:

— И находится что-то про «шалунишку в штанишках»?

— Нет, думал про что-то такое, но мне хотелось найти историю подлиннее. Для меня чем длиннее рассказ, тем лучше. Хоть всю жизнь буду искать, что мне нужно. Например, хочу проверить, нет ли чего-то такого в нумерологии. Можешь рассказать что-то именно в шестистах тринадцати словах? Было бы как путешествие в дальние края. Надо тебе послушать одну историю, приятель, — несколько недель ее искал — а это ведь не то, что штаны просиживать в какой-то конторе, не так ли? — Адам начал пританцовывать от нетерпения. — Нет? Да? Я даже разрешу тебе использовать ее в своей книге. Давай, не пожалеешь.

— Ладно, только быстро. У меня уже за воротник воды налило.

— О’кей, это о Папе Римском и верховном раввине…

История о Папе Римском и верховном раввине

Несколько столетий назад Папа издал указ, что все евреи должны покинуть Италию. Конечно, евреи начали выть и причитать, поэтому Папа предложил им устроить религиозный диспут с их лидером. Если этот еврейский лидер возьмет верх, то и всем им разрешат остаться в Италии. Если победит Папа — пусть убираются восвояси.

Евреи собрались и выбрали старого раввина Моше, чтобы он представлял на диспуте их интересы. Рабби Моше, однако, не знал латыни, а Папа не умел говорить на идише. Поэтому решили, что диспут будет «молчаливым».

Когда наступил день великого диспута, Папа Римский и рабби Моше сидели друг против друга с минуту, пока Папа не поднял вверх руку с тремя вытянутыми пальцами. Рабби Моше в ответ поднял один палец.

Затем Папа провел пальцем вокруг своей головы. Рабби Моше указал на землю под собой. Тогда Папа достал облатку и поставил на стол кубок с вином. Моше протянул ему яблоко. После этого Папа встал и сказал:

— Я проиграл диспут. Этот человек меня одолел. Евреи могут оставаться.

Через некоторое время кардиналы окружили Папу и спросили, что же происходило. Папа сказал:

— Сначала я поднял три пальца, обозначающие Святую Троицу. Он поднял один палец в знак того, что у наших религий один общий Бог. Потом я провел пальцем вокруг себя, чтобы показать, что Господь везде рядом с нами. Он показал на землю, говоря тем самым, что и в этот момент Господь с нами. Я протянул ему кубок с вином и облатку в знак того, что Господь прощает нам наши грехи. А он своим яблоком напомнил о первородном грехе. У него на все находился ответ. Что мне было еще делать?

Между тем местные евреи собрались вокруг рабби Моше и вопрошали, как было дело.

— Сейчас расскажу, — проговорил Моше. — Сначала он показал мне: у вас, евреев, есть три дня, чтобы отсюда убраться. Тогда я ему показал, что ни один из нас не собирается отсюда уходить. Тогда он сказал, что весь город будет очищен от евреев. Я ответил: послушайте, уважаемый Папа, евреи останутся там, где и были.

— Ну а дальше? — спросила одна женщина.

— Кто знает? — развел руками рабби Моше. — Мы прервали диспут, чтобы пообедать.

— О, дружище… — Алекс толкнул дверь, смахивая с глаз слезу. — О, Адамчик… как я тебя люблю! Это так чудно! Правда.

— Разве? Несмотря на все?

ГЛАВА 7 Гвура, или Могущество^[50]

Анита в сравнении с Грейс Отпечатки рук • Вздор и одиночество современной жизни • Элиот — иудей (а также пророк) • Творцы-художники и трудяги-работяги • Кафка — иудей • Америка • Чего хотят женщины? • Это — Кино

1

— Слушай, — объяснял Алекс соседке снизу, Аните Чан, — я с тобой не спорю. Моя кошка — мне за нее и отвечать. Но не могу я за ней следить каждую минуту. Она правда гуляет сама по себе.

Анита Чан слегка надула щечки, чтобы ее милое личико приобрело строгое выражение. В это утро она явно встала не с той ноги. Стоит, одним плечом вперед, руки не просто скрестила на груди, но еще агрессивно выдвинула локти, правую ступню развернула наружу и притопывает по коврику у двери. Говорит отрывисто, словно щелкает затвором фотоаппарата:

— Кошка не человек.

Длинная белая пушинка медленно проплыла мимо неподвижной Анитиной лодыжки, качнулась к другой и скользнула в дверной проем мимо Алекса. Он встал на колени и подхватил Грейс на руки:

— Конечно-конечно. Кошка есть кошка.

— И я не хочу видеть вашу кошку в своем доме. Чтобы ее там больше не было!

— О-о’кей. Всегда. К. Вашим. Услугам.

Он хотел было чмокнуть Грейс в нос, словно печать на документ поставить, но она мотнула головой, прижала уши и хищно стрельнула взглядом в Аниту.

— И я больше не хочу, — продолжила Анита, шлепнув своей вечерней почтой по кухонному подоконнику, — проходить к себе домой по кошачьему дерьму.

В момент удара из пачки бумаг выскочил какой-то розовенький счет и спикировал на пол, между Алексом и Анитой. Нисколько не стесненная в движениях своей делового стиля, узкой и короткой, юбкой (что у нее за дела, Алекс не решался спросить), она легко присела, взяла счет, сунула его в газеты и свернула их получше. Все это было проделано с фантастическим изяществом. О Анита!

— А чего я действительно не хочу, — Анита открыла свой кейс и швырнула туда почту, — так это чтобы меня здесь держали за дурочку. Может, вы думаете, что тот договор — просто шутка, но я потратила немало времени на его подготовку, чтобы проблема была решена раз и навсегда, и все жильцы нашего дома уже его подписали. Из квартир «Б», «С» и «Д», и я тоже. Остались только вы. Мне представляется, что если все мы согласимся с правилами содержания животных, то никому ничем жертвовать не придется. Итак. Пожалуйста, подпишите его как следует.

— Подписать?..

— Я положила его под вашу дверь три недели назад, вместе с запиской, что подписать надо срочно. И что вы мне вернули? Я не нахожу это смешным. — Анита провела перламутровым ногтем по странным линиям — столик, длинноволосая фея, столик с другой стороны, сломанная веточка^[51]. — Пожалуйста, внесите исправления и просуньте бумагу мне в дверь.

Грейс примирительно вытянула вперед лапу, но Анита уже удалилась.

Алекс одним медленным движением закрыл дверь, скинул туфли, снял брюки, подцепил зад Грейс носком ноги и слегка толкнул ее в кухню. Раздалось недовольное «ми-а-ау», и Алекс в ответ сказал:

— Ума не приложу, за что она так взъелась на нас. Нам она нравится.

Грейс запрыгнула на стол, на котором Алекс резал овощи для супа. Повела хвостом и задела его по лицу.

— Она правда мне нравится. Просто тебя все женщины не любят.

Анита Чан поселилась этажом ниже вместо Толстого Роя — добродушного крепыша. Едва услышав ее имя на собрании жильцов — даже не успев ее толком рассмотреть, — Алекс встал на уши. Как тинейджер, быстренько купил новые брюки, модную шляпу, навесил на стены полок и заставил их китайскими книгами. В голове у него роились фантастические сценарии будущего развития событий: пойти занять немного сахару, а потом вернуть… «О, мы оба любим вечерние прогулки…», зов восточной крови с обеих сторон… мягко сообщить новость Эстер…

Но события приняли совсем другой оборот. Анита с ним не любезничала, интересных тем не касалась, случайно на лестнице с ним не встречалась, и их общие национальные корни на сближение ее не подвигли. («Да, вы правы. Начинается год Собаки. Не отпраздновать ли нам это событие? Нет ли у нас общих родственников?») Иногда он сталкивался нос к носу с ее бойфрендом, здоровяком южноафриканцем с очаровательной привычкой спросить что-то и тут же отвернуться в сторону. Так все и шло до сих пор.

Раздраженная резким запахом, исходящим от плиты, Грейс демонстративно покинула кухню, — задрав хвост и бросив назад презрительный взгляд, — но через минуту вернулась и начала шнырять взад-вперед около буфета, где хранились запасы кошачьего корма. Ну что с ней делать? У всех кошки как кошки, самые что ни на есть еврейские: у матери — вреднючина и симпатючина Шошана, черепахового окраса, то и дело приносящая котят. Нет чтобы взять себе одного из них. Но ему край как надо жить с этой гойской розовоглазой занудой, из которой к тому же килограммами лезет пух.

Грейс издала многозначительное «мр-р-р», умывая мордашку.

Ищет чего пожрать. Оттого и сделалась любвеобильной. Алекс достал из буфета две чашки, положил в одну корм для Грейс, а в другую налил супу для себя. Его похлебка была лечебной и отвратной. Харч Грейс — тоже. Тремя неделями раньше он возил ее в кошачью лечебницу — сдавать анализы по подозрению на кошачий СПИД. Выяснилось, что она не спидоноска, что-то с ней другое. Сам процесс взятия анализа он не видел, но ветеринар заверил, что все сделано как надо. Воображение рисовало ему маленькую кроватку, тоненькие трубочки и крошечные баночки. Все это удовольствие обошлось ему в триста фунтов. И еще двадцать за лечебный корм. Пятнадцать фунтов за профилактическое снадобье для него самого. Кошачий корм оказался с побочным действием, слабительным и рвотным. Причем отправляла свои надобности Грейс часто в квартире Аниты Чан, куда проникала через окно, или у входных дверей, будто у нее не было собственного дома. В связи со всем этим Алекс записал в своей книге: «Лечение кошек лекарствами — самое настоящее гойство, потому что побочное действие этих снадобий ничуть не лучше симптомов самой болезни». У Алекса от его снадобья развивались депрессия, забывчивость, раздражительность, вспыльчивость, слезливость, ощущение собственного бессилия, страх перед женщинами и боль в мышцах. В Алексе сидела бомба замедленного действия с часовым механизмом — его наследственная предрасположенность к раку. И предполагалось, что лекарство замедлит ход этих часов. Два гоя — Грейс и ее хозяин — старались избежать неминуемого.

— Эу, — сказал Алекс, перекладывая себе в чашку немного Грейсова лечебного корма.

— Ми-и-ау, — сказала Грейс. — Мр-р-р-ра-ау.

Вопрос о том, чтобы жить одному, не вставал. И что из этого выйдет? Сосед по дому дружески постучал в окно, но не стал дожидаться ответа. Через секунды его и след простыл, Алекс даже махнуть ему не успел и медленно положил руку обратно на стол. Шелест, как от падающего ножа гильотины, известил его о том, что договор Аниты Чан провалился в узкую, волосяной ширины, щель между плитой и посудомоечной машиной. Алекс наклонился. Договор лежал внизу, его было хорошо видно. И еще там, внизу, покоились остатки его обедов и ужинов. Здрасьте-пожалуйста! Он даже чувствовал запашок…

Алекс скакнул к плите и выключил газ. Жив-здоров! У него даже дыхание перехватило. Прислонившись к столу, он представил, как начал закуривать сигарету и — бу-у-м! Такая трагедия на современный лад! Живет-то один — никто не подскажет, что пахнет газом… Потом его взгляд упал на кастрюлю с супом: от бурного кипения похлебка перелилась через край, на пустые банки из-под кошачьего корма под раковиной. Алекс все вытер тряпкой, а заодно и посудомоечную машину со столом. Смахнул с холодильника губкой недельную грязь. Протер все и сзади, где не было видно. Потом опустился на колени и начал отскребать коричневый налет с кафеля на полу. Вычистив его почти весь, занялся щелями между плитками. Грейс помогала всеми возможными способами — то есть ходила рядом и иногда возила хвостом по его лицу. Один раз. Второй. На третий он схватил ее за голову, посмотрел на ее зубы и почистил их тонким кончиком своего ключа. Удовлетворенный, встал. Выключил свет и включил его снова. Сосед, который жил один, оставил на стекле два отчетливых отпечатка ладони — навевающие детективные ассоциации… что-то об убийце… алиби…

2

В спальне Алекс сел у стола и положил Грейс себе на колени. Почесал ее за ушами и включил свой чудо-короб.

«Вей-ла-ла ла-а», — послышалась звуковая заставка.

Алекс нетерпеливо забарабанил пальцами по столу — только пятнадцать секунд, но как долго они тянутся.

(Интересно-то интересно, но не так, чтобы забыть обо всем на свете. Сиди спокойно и не дергайся.)

Месяц или около того назад Алекс как-то выпивал в баре. И какой-то якобы художник нарисовал на стене всем известный интерфейс винды, даже как бы с музыкальной заставкой при загрузке. В баре и до этого скучать никому не приходилось, но ничто прежде не производило на публику столь сильного впечатления. Почему-то все вдруг вспомнили о своих недоделанных делах. У кого недоработана работа, взятая на дом. У кого письма недописаны. Кто пасьянсы давно не раскладывал, компьютерные например, Алекс Ли и его дружки-ровесники. Их так и потянуло домой, понажимать на клавиши, хоть немного, пока не надоест.

«Вей-ла-ла ла-а… ла-а»

Винда на компе Алекса медленно загрузилась. Придумана она была с очень добрыми намерениями — на лету ловить его приказания и беречь время. Размышляя об этом, Алекс прикоснулся пальцами к дисплею, и по экрану разошлись радужные круги. Он даже почувствовал некоторую гордость за то, насколько успешно комп противостоит этим добрым намерениям. Иконки сгрудились на рабочем столе (обнаженная Мадонна привстала в стременах), а у краев экрана вообще чуть не наслаивались друг на друга. Файлы были названы как попало: «этот1», «этот2», «Алекс1», «Алекс2», «АлексЗ», «АлТандем4», «Тандем-важно». Был файл «РУБИНФАЙНТЕЛНОМР», содержавший телефонный номер Рубинфайна и ничего больше. Нет, скоро он во всем этом бардаке утонет, если не примет срочных мер.

Алекс открыл папку «ПисьмаКит», где были собраны многие тысячи написанных им за многие годы слов.

Китти, письма Ей. Сначала это были обычные послания Собирателя. Письма фана с просьбами об автографе. С вложенными конвертами, на которых был надписан его, Алекса, адрес. Кое-что интересное о нем самом и фотка, двенадцать на четырнадцать, самой Китти.

Например, в пятнадцать лет он отправил такое письмо:

Алекс Ли Тандем

17А Гумбольдт-авеню

Маунтджой Лондон 23

Уважаемая мисс Александер!

Я Ваш самый горячий поклонник. Не видел никого красивее, чем Вы в фильме «Девушка из Пекина». Сам я страстный собиратель автографов, наполовину китаец и большой любитель кино, поэтому Ваша подпись стала бы гордостью моей коллекции. Я отношусь к тому сорту людей, для которых автограф — это исторический документ, и полагаю, что коллекции любого музея кино без такого автографа были бы неполны. Надеюсь и молюсь, чтобы Вы улучили свободную минутку, дабы подписать для меня эту Вашу фотографию и отослать ее обратно мне во вложенном конверте с моим адресом.

Остаюсь Вашим почитателем, Алекс Ли Тандем

P. S. Может, ты уже горишь в аду, Краузер.

Макс Краузер был президентом АОКА (Американского общества Китти Александер) и злым гением Алекса. Именно Краузера, и никого больше, Алекс считал ответственным за то, что не мог узнать настоящего адреса Китти. Именно Краузер посылал ему унизительные бумажонки-отписки, начинающиеся с гнусной фразы: «Благодарим за ваш интерес». Краузер встал иерихонской стеной между Алексом и его целью — жалко только, не было под рукой трубы, чтобы разрушить эту стену.

Автографа из Нью-Йорка не было, и по прошествии некоторого времени Алекс совсем отчаялся. Через несколько месяцев после своего семнадцатилетия он сменил тактику. Решил, что всевозможные «Книги собирателя автографов» вводят его в заблуждение, когда советуют рассказывать поинтереснее о себе самом, представляться кем-то более значимым, чем простой фан, мальчишка-хвастунишка (именно так!)… демонстрировать исключительный интерес к знаменитости («Приключения собирателя», № 197).

Для него-то Китти была единственной-разъединственной. И однажды он написал ей коротенькое, из трех строк, письмо, содержавшее такую фразу: «Отныне я собираюсь рассказывать Вам о Вас». Именно этим он готов был заняться и сейчас. То есть тем самым, чему посвятил десять лет, отправив сотни и сотни писем и ни на одно из них не получив нужного ответа.

Дорогая Китти!

Она ходила по магазину и морщилась от того, каким молоденьким был сопровождающий ее мальчик. У него даже на костяшках пальцев не было морщин. «И почему он не в школе?» — подумала она.

С любовью, Алекс Ли Тандем

Дорогая Китти!

Сидя на скамейке в парке, она смотрит на человека вдвое ее старше, словно скорчившегося от боли. Она встревожилась: как ему помочь, что ей следует сделать? Но принимать скоропалительные решения ей не пришлось. Он просто наклонился за монетой. У нее отлегло от сердца. Ей вспомнилось старое буддистское присловье: не делай абы чего, сиди на месте!

С любовью, Алекс Ли Тандем

Дорогая Китти!

Сидя в автобусе, позади молодого человека, она поймала себя на том, что загляделась на его шею. Желание прикоснуться к ней было почти непреодолимым! Он даже почесался, словно чувствуя ее взгляд.

С любовью, Алекс Ли Тандем

Дорогая Китти!

Как-то она оказалась в районе, где было много магазинов секонд-хенд. Зайдя в булочную, она не могла сдержать улыбки при мысли, что все вокруг одеты во что-то ношеное-переношеное.

С любовью, Алекс Ли Тандем

По прошествии нескольких лет Алекс заметил, что некоторые из таких писем он сочиняет на одном дыхании, а другие чуть ли не вымучивает. На этот раз, оказавшись перед дразняще белым экраном, он никак не мог взять в толк, чем ее отблагодарить. Даже опустился на корточки рядом с сумкой, достал из нее автограф Китти и поставил его у дисплея. После этого нужные слова нашлись сами собой.

Дорогая Китти!

Как-то на семейном празднике ей сказали (кто-то, кого она ненавидит), что она кладет ногу на ногу, как это делал ее отец. Она взорвалась от негодования, но, глянув вниз, поняла, что так оно и есть. Секундой позже она вспоминала, как еще совсем маленькой играла с ботинком отца в лошадь и всадника. Улыбнувшись, она покачала своим собственным ботинком вверх-вниз.

С любовью и признательностью,

Алекс Ли Тандем

(Ваш самый горячий поклонник)

3

Закончив письмо, Алекс нажал на кнопку, и из чудо-короба полилась музыка. Сопровождаемая стрекотом. И вжик-вжиканьем сидирома. И еще какими-то его шебуршаниями. Через несколько секунд Алекс вошел в сеть. То есть соединился с миром! Алекс задышал глубже. Когда-нибудь он возьмет свое! С помощью этого волшебного короба. Узнает обо всем на свете — от древнего Вавилона до нынешней Эстонии. Научится делать бомбы. Однажды. А пока надо сходить в свой уголок этого мира, в воображаемый зал аукциона, где он ежедневно проверяет, не купили ли какой-нибудь из выставленных им на продажу автографов. Сегодня вечером перед ним стояла та же задача — и он самым серьезным образом настроился ее решить. Помимо всего прочего это его реальный бизнес, кусок хлеба с маслом. И не соблазнить его этой по-мультяшному угловатой красотке, то снимающей, то надевающей свое бикини в углу его дисплея.

— Послушай, пять минут осталось, — пожаловался он Грейс.

Она согласно кивнула и мурлыкнула.

Алекс кликнул мышкой. Открылось окошко. Грейс провела лапой по нижней части списка: лесбиянки, куклы, пожилые, беременные, инвалидки, неутомимые, связанные-скрученные. Бедный Алекс! Ему хотелось только посмотреть на молодых мужчину и женщину — обнаженных, слившихся воедино. В конце списка он увидел что-то вроде бы подходящее. Расстегнул все пуговицы и стал ждать. Грейс посмотрела на него презрительно. Она этого не одобряла. Он тоже не одобрял, но что ему еще оставалось? Жил один… Мускулы его правой руки напряглись в преддверии действа. «Ну же», — прошептал он, и красивая самочка причудливо изогнулась на кровати. Другая притянула к себе странного толстяка и раздвинула ноги.

«О-о-о! — закричала через некоторое время женщина. — О-о, мой хороший!»

— У-у, — выдохнул вслед за ними Алекс. — О, да-а… У-ух.

Через шесть минут все было кончено. Секундой позже сцену заняли другие герои. И одно напрочь лишенное волос животное долбило другое такое же прямо в открытую рану. Потом и это закончилось, словно его и не было. Салфетки в мусорку; Грейс на место, сигарету в зубы. Пора приниматься за работу.

На сайте аукциона Алекс в два счета поднял цены на выставленные им самим на продажу автографы и коршуном накинулся на Микки Кэрролла, настоящего лилипутика из фильма тридцать девятого года. Он намеревался продать его автограф жене Рубинфайна, Ребекке, которая в последнее время западала на несчастных, так или иначе остановившихся в развитии. У нее появился благотворительный зуд. Благодаря ее жалостливости поле деятельности Алекса заметно расширилось. Когда она собирала деньги для глухонемых, он втюхал ей три письма Хелен Келлер^[52]. Когда прониклась жалостью к коренным жителям Америки, избавился от одной своей весьма дорогой реликвии. А после смерти ее отца неплохо разгрузил «Юдаику» — чего только не продал Ребекке: автографы израильских политиков, еврейских юмористов, открытки с синагогами, актерами, изобретателями. И за все это Рубинфайн рассчитывался налом. Что ж, иногда работа доставляла Алексу истинное наслаждение, стоило немного пошевелить мозгами.

— Остаешься за меня, — приказал он Грейс перед тем, как отлучиться в ванную. — Смотри в оба! — А вернувшись, обнаружил, что под кошачьим присмотром были успешно проданы Дик Пауэлл, Кэрол Ломбард и Гари Купер. По тысяче фунтов за лот. Возникла проблема.

Как-то все слишком легко получается. Конечно, он был не прочь заработать. А соотношение затраченных усилий, времени и вырученных денег по любому автографу оставалось одним и тем же. И какая еще профессия позволяет играючи делать такие хорошие бабки? И он давно уже вышел за рамки любимой его поколением дилеммы: быть голодным, но счастливым и заниматься творчеством либо быть богатым, но жить уныло и просиживать штаны в какой-нибудь конторе.

Алекс выбрал третий путь, не такой заезженный и по сути сводившийся к тому, чтобы оставлять побоку всякую гениальность, потому что в этом мире гениям живется несладко. Им всегда перекрывают кислород. Будь они, гении, нужны миру, Алекс тут же кликнул бы мышкой по иконке файла МОЯКНИГА. doc и начал работать. Не ел бы, не пил, а только писал свое «Еврейство и гойство». Но нет же. Миру нужно, чтобы он отвечал на эти вспыхивающие на экране монитора сообщения, посылаемые разными эмоциональными недоносками. Так он и делал. Уверял некоего Джеффа Шайнстейна из Гобокена, штат Нью-Джерси, что его Мата Хари уже отправлена по почте. Успокаивал доставалу Джима Стрива из Саут-Бенда, штат Индиана, в который раз объясняя ему, что его Джина Лоллобриджида — подлинная. Заключил джентльменское соглашение с техасцем Джимом Эггертоном: Вероника Лейк и Вивека Линдфорс в обмен на Джин Симмонс, Алена Делона и кого-то из сериала «Лэсси».

Разобравшись с присланным ему по электронной почте вздором — хорошо, что обычная почта не такая скорая, вдруг осенило его, — Алекс наконец вспомнил о Франце Кафке. Бедняга! Торчал с утра до вечера в своей конторе, рисовал уродливые руки разных бедолаг, покалеченных во время аварий на заводах. При жизни его талант так и остался невостребованным. На службе его держали в черном теле. Родные и близкие не воспринимали всерьез. Алекс сразу почувствовал прилив сил. Его Кафка всегда будет рядом с ним. Гении-страдальцы успокаивали его в два счета.

Покончив с неотложными делами, Алекс распечатал очередное письмо к Китти и положил его в розовенький конвертик. Повернувшись к дисплею, быстренько пробежался по материалам, не имеющим отношения к бизнесу. Письмо от матери — ошибка на ошибке — с вопросом, получил ли он ее предыдущую «телеграмму». Джозеф прислал пару убогих шуточек о торговле по телефону. Что еще? Реклама, порнуха, спам.

Алекс заморгал, увидел письмо от Судьбы. Всегда хоть одно такое, да будет. На этот раз оно пришло от Бут. Бут была юной особой. Работала ассистентом в магазине автографов Коттрелла, на Невилл-Корт — мощеной булыжником улице в центре города, в старейшей его части. Это был шикарный магазин, открытый дряхлымрыцарем, сэром Эдвардом Коттреллом, — но никто толком не понимал, чем там занимаются. По вторникам Алекс заходил к ним и за три сотни фунтов проводил экспертизу — где подлинник, а где подделка. После этого он шел в Чайна-таун — прикупить таблеток. Но три раза получилось так, что вместо встречи с доктором Хуань он шикарно позанимался сексом с Бут во время ее шикарных (очень длинных) обеденных перерывов. О, Бут была шикарная телка (и симпатяшка). Но она поселила в его душе сумбур — когда он вспомнил об Эстер. И от шикарной Бут он уже три месяца скрывался. Ну, что ты там написала, Бут?

Тема сообщения: Полагаю, ты удивлен, что я тебе пишу.

Ну, ты должен прийти завтра в наш магазин, а Коттрелл ТРЕБУЕТ, чтобы я была на рабочем месте, и мне никак не уйти, да я и не собираюсь куда-то там уходить. Так что не лезь в бутылку. Или постарайся лезть в нее меньше, чем лезешь обычно.

Вот и все.

Бут хх

P. S. Знаю, что ты меня избегаешь. Должно быть, потому, что не смог втюхать мне что-то фунтов за пятьсот.

P. P. S. Я коротко подстригла волосы и вместе с ними, значит, избавилась от своего ДЕВИЧЕСТВА. Пожалуйста, не держи меня при встрече за дурочку, как прежде.

Значит, дело дохлое. У него имелись кое-какие маленькие гойские слабости. Например, он благоговел перед шиком, утонченностью, о которых она и мечтать не могла. Даже письма написать толком не умела.

Только он собрался выключить комп, как пришло еще одно письмо. Тема сообщения — АМЕРИКА. А дальше шло официальное подтверждение: его заказ на два билета до Нью-Йорка принят — ночной полет, в ближайшую пятницу. Возвращение во вторник. Ну и дела! Что за билеты? Откуда они взялись? В панике он выкурил одну за одной три сигареты. Ничего раньше вчерашнего дня в памяти не сохранилось. А эти билеты прилетели откуда-то из начала февраля.

О-о! Да. Нет. Ладно. Ярмарка «Автографикана», ежегодная феерия. Со всего мира приезжают Собиратели, чтобы показать свой товар лицом. Всамделишные знаменитости тоже мелькают и раздают за деньги свои автографы. В прошлом году в Вашингтоне это были Том Фирби и Пол Тиббеттс из экипажа самолета, сбросившего бомбу на Хиросиму. А на этот раз выбран Нью-Йорк. Объявлено, что ожидаются интересные гости. Он хотел сделать сюрприз Эстер — заработать немного на стороне. Так планировалось. Но в ближайшую субботу? И где точно пройдет ярмарка? Кто там ему поможет? Заказал ли он себе номер в гостинице? Как он мог не взять билет для Эстер? Неужели от такой небольшой дозы напрочь отшибло память?

Алекс начал рассылать письма разным людям, американским людям. Потом стал ждать ответов. Чтобы не терять попусту время, зашел на медицинский сайт и поставил себе диагноз — редкая болезнь крови и, по всем признакам, рак лимфатических желез в начальной стадии. Он выкурил еще одну унылую сигарету.

Американцы — ребята дошлые. Они быстренько ответили, причем писали грамотно и по сути дела. Милашка Ричардсон, обладательница приличной коллекции, в своем и-мэйле подтвердила, что аукцион и правда состоится в субботу, а им двоим надо будет приватно встретиться вечером в какой-нибудь киношке или баре и устроить свои собственные приватные торги. Организатор «Автографиканы» Дон Кили написал, что ничего о намерении Алекса приехать не знает и киоска ему выделить не может. Дескать, поздно спохватился, дружище. Мисс Элис Макинтайр из «Американ эйрлайнз» сообщила, что билет на самолет возврату не подлежит. «Никак не подлежит? Нельзя ли что-то сделать?» — поинтересовался Алекс. «Нет, не подлежит», — отрезала Элис. «А если я продам его своему другу — вы можете хоть исправить имя на билете?» — «Возврату не подлежит, и имена мы не исправляем». — «А как насчет новой даты?» — «Возврату не подлежит, имена не исправляем и даты не переменяем». — «Не переменяем — такого я нигде в правилах вашей компании не видел. И вообще, так не говорят, Элис». — «Категорически не подлежит…» — начала Элис…

Но Алекс уже бросил трубку и позвонил Эстер.

— Эстер, — начал он, — удели мне хоть одну минуту.

— У меня нет времени, Алекс. В этом все дело. Ни минуты.

Таким жестким голосом она еще никогда с ним не говорила.

— Подожди, Эсти, подожди. Пожалуйста!

Она молчала. И не вешала трубку.

— Как ты себя чувствуешь, Эсти?

— Хуже некуда. А ты?

— Не самым лучшим образом. А как твой палец?

— Все еще болит. Сильно. Словно его кусали три дня подряд. Послушай, чего ты от меня хочешь, Ал?

— Да ничего. Просто соскучился.

Она молчала. И не вешала трубку.

— Хочу тебе все объяснить, Эсти, — по поводу того вечера и всех этих дел, ты понимаешь, с тем автографом. Возможно, мне не следовало много на себя брать. Чем выше взлетаешь, тем больнее потом…

Алекс не закончил да и не собирался договаривать эту сентенцию до конца. И не в ней было дело. И даже не в недавнем происшествии, как хорошо понимала Эстер. Алекс как в трясине тонул. В чем-то аморфном, тяжелом, удушающем. Весь он был одна большая проблема. Алекс держал в губах сигарету и слушал, как его подружка говорит о них двоих: что они почти не видятся, что надо трезво на все взглянуть, что у них разные жизненные ценности. Он пытался слушать внимательно, но никак не мог сосредоточиться на ее абстрактных рассуждениях. Его все время что-то отвлекало. Ему вдруг представилось, как она обнимает его, тянет к себе, как он в экстазе входит в нее, в розовую щелочку между двух темненьких лепестков, как в некий сумасшедший цветок. Разве не чудо?

Она продолжала говорить:

— Ты меня совсем не слушаешь, только из вежливости делаешь вид.

Потом ее обуяла ревность:

— А эта твоя девица, белая, кто бы она ни была…

Он опешил. Лишился дара речи. Неужели Адам рассказал ей о Бут? Алекс весь похолодел от такой мысли и пришел в ярость. Он почувствовал себя жестоко обманутым. И эту роль ему будет гораздо легче сыграть. Он рявкнул на Эстер. Она рявкнула в ответ. Потом они начали кричать друг на друга. Сквозь слезы она сказала:

— Для тебя все женщины только игрушки. Ты всегда…

Со всем возможным сожалением в голосе он произнес:

— Нет, нет и еще раз нет! Ты не права. Я люблю тебя, и только тебя.

Он позвонил ей снова. Она не ответила. Алекс подождал пять минут, потом отключил на своей трубе функцию распознавания номера и позвонил снова. Теперь он рыдал, а она была неколебима как скала:

— В воскресенье я ложусь на операцию. Мне будут убирать кардиостимулятор. Долго работал, пора менять. Уже давно надо было, а я все никак собраться не могла. Но дальше тянуть нельзя. Пришло время открывать новую страницу жизни. Так что буду ставить другой стимулятор.

— О нет, Эсти, почему бы тебе…

— Слушай, это ведь не кино? Не какой-нибудь там «Язык нежности»?^[53] Ничего особенного. Всех дел на полчаса. Разрежут меня и вытащат эту штуковину. И поставят новую, с большим сроком годности. Я только хотела узнать, ты собираешься со мной туда сходить или нет. Это в клинике «Сент-Кристофер».

— Да-а… А раньше ты сказать не могла?

— О, Алекс, забудь об этом, не беспокойся. Все о’кей…

— Нет, погоди… Я всего лишь… В какой день? Только скажи мне когда.

— В воскресенье. Я тебе только что сказала. В это воскресенье.

— Отлично. В воскресенье, говоришь?

— Да, Алекс. В воскресенье. А что, у тебя аукцион? Выставил на продажу Китти? Тебе неудобно в этот день?

— Разумеется, удобно.

— Хорошо.

— О’кей, Эсти? О Боже! Знаю, как это прозвучит для тебя… Есть одна небольшая загвоздка… в это воскресенье…

Сказав Алексу пару «ласковых» слов, Эстер отключилась.

Алекс прошел в гостиную, сунул в видик кассету и вытащил подарочек Адама. Потом закурил. У него ноги подкашивались, когда он думал об операции Эстер. Как будут вытаскивать из ее тела маленькую коробочку. Разрежут тело по тому шраму. Вставят новую. И будет еще один темный рубец на коже. А что еще там может быть, на этой нежной коже, после таких дел?

Алекс дал волю слезам. Немного погодя вытер нос рукавом. До чего же неладно все получилось! Можно было найти другие слова. Но, как говорят в кино мудрые чернокожие бабушки, в жизни пленку назад не прокрутишь, в отличие от видика. Поэтому он нажал клавишу воспроизведения. Ведь Господь всегда помогает ему, Господь всевидящ. Но нельзя полагаться только на Всевышнего, надо и самому что-то делать. Женщины, женщины… Загадочные, таинственные… А не перейдет ли Эстер из категории реальных женщин — хотя она одна такая — в категорию чисто виртуальных, воображаемых, вроде Китти, Аниты, Бут, красоток из сети, красоток за прилавками магазинов и прочих шалуний? Можно ли от них хоть раз услышать слово утешения, понимания? Или они такого языка не знают? Точно не знают. О себе правды никогда не говорят. И о любви тоже, только о том, как они любят. А если правда проста как дважды два, и нечего тут рассусоливать — кому бы хватило духа ее выслушать? Вошла Грейс и села. Алекс рухнул в кресло.

Китти, как всегда, бродила по улицам Нью-Йорка, не поднимая глаз, и наконец заблудилась. Бедная пекинская девушка, одна-одинешенька в большом городе! Но всего через час экранного времени она станет звездой Бродвея, а потом и Голливуда, хотя пока этого и не знает. Будет купаться в лучах славы. Скоро. А пока она может только слоняться по улицам, никому не нужная, и шарахаться от каждой тени. У Алекса защемило сердце, когда он увидел ее тоненькую фигурку, проскользнувшую в кинотеатр, как она сидела посреди темного зала, сжавшись в комочек. Только в кино улыбаются так, как улыбнулась Мэй Лин Хан — ее играла Китти. И вот уже наша золушка попалась на глаза Жюлю Маншину, игравшему Джо Кея, — это за его широкой спиной она спрячется от всех невзгод. И конечно, он втюрился в нее с первого взгляда, хотя ни на что особо не рассчитывая. Бедняга даже дар речи потерял. Но вскоре все у них будет о’кей. События станут развиваться быстрее, чем можно предположить. Через час двадцать минут все благополучно устроится. А до того времени прольется немало слез, и смеха тоже хватит. Джо станет ее менеджером, ее мужем — всем на свете. Как говорится, хеппи-энд. Чудо из чудес кино в том, что неписаный закон о хеппи-энде почти никогда не нарушается. Алекс глядел, как Джо смотрит на Китти, а та следит за мелькающими на экране тенями, которые представляются ей небожителями.

ГЛАВА 8 Хохма, или Мудрость^[54]

Три раввина Что-то вроде монеты • Где живут призраки • Мудрость Лоурен Бакалл • Движение к центру • Описание борьбы/обороны • Вирджиния Вулф — иудейка • Само- и несамоубийство • Истинное процветание

1

— Ну, — сказал Рубинфайн, — и что же нам со всем этим делать?

Алекс посмотрел на часы. Девять утра. Вторник. Раввины Дарвик и Грин еле на ногах держатся от усталости. У Дарвика в уголках глаз застыли комочки засохшей слизи. Грин обеими руками уперся в маунтджойский мемориал и склонил одно колено, пыхтя, как марафонец сразу после финиша. Рубинфайн выглядел получше. Рядом стоял итальянский автомобильчик. А возле него глыбился отделанный под орех обеденный стол.

— Что вы тут делаете? — спросил Алекс. — Снова та же история? В девять утра?

— А ты что тут делаешь?

— Послушайте, я здесь живу. А сейчас иду по делам. Пухлое лицо Дарвика заколыхалось. Он засмеялся плечами и широко открытым ртом. Потом схватил Алекса за руку, чтобы не упасть.

— А я-то думал, у тебя никакой работы нет. Думал, ты из тех шалопаев, которые нигде не работают.

— Значит, ребе, вас дезинформировали. Работа у меня есть. Я держу путь в Пембертон-Хилл. У меня дело. И его надо доделать.

— Конечно, конечно, — медоточивым голосом промолвил Грин. — У всех есть дела, которые надо доделать.

— А-а-алекс? — протянул Рубинфайн, смотря на небо. — Вроде есть какой-то закон о люках на крышах авто? Я имею в виду: если мы затащим стол через заднюю дверцу, а потом поставим его ножками вверх и они будут высовываться наружу, через крышу… Как насчет правил дорожного движения? Мы ничего не нарушим?

— Рубинфайн! — Алекс даже глаза закрыл от досады. — Такие столы на таких машинах не возят.

— Осмелюсь высказать противоположное мнение… — возразил Рубинфайн.

— Надо увезти, — добавил Дарвик.

— Хорошо. Очень хорошо. — Алекс повернулся и двинулся прямо на гору мяса, какую представлял собой Грин.

— Понимаешь, — Рубинфайн наклонился над столом, — это Ребекке нужно. Она танцы устраивает, в воскресенье. Для своих… э-э… малышей. Чтобы они отдохнули, развеялись. Ей хочется, чтобы они закусывали за столом, а не сидя на полу. Ты знаешь, какая она предусмотрительная. А этот стол такой низенький, сам видишь, и их роста хватит… — Рубинфайн вздохнул.

Грин подался вперед и выдохнул:

— Прохода нет.

— Ты придешь на эти танцы? — спросил Рубинфайн.

— Не-а, — твердым голосом ответил Алекс. — Я в Америку лечу. Прошу прощения. У меня дела. — Он нырнул в сторону.

— Ребекка будет весьма разочарована. — Рубинфайн попытался схватить Алекса, но не преуспел. — Она надеялась тебя там увидеть. Правда, ребе Дарвик? Ей будет тебя не хватать.

Алекс, неожиданно для себя, расчувствовался и промолвил виноватым голосом:

— Скажите ей, что у меня есть для нее автограф. Одного жевуна. Микки Кэрролл. Вроде он был членом Гильдии лилипутов. Это ее успокоит.

— Может, успокоит. А может, и нет, — промолвил Дарвик. Он остановился на время у Рубинфайна, в шикарно обставленной гостевой комнате. Когда кто-то из гостей впервые туда попадал, то чуть в обморок не падал, а Ребекка писала от восторга. Алекс тоже там раз ночевал, когда его квартиру залили соседи. Комнатушка будьте нате — уютненькая, как норка, только размером побольше.

— Я туда непременно приду, и Джозефа с собой приведу, — сообщил Рубинфайн.

— Хоть сам приди, — вздохнул Алекс.

— Приду-приду. А вот Джозеф хочет с тобой серьезно поговорить.

— Все еще?

— Итак, — изрек Рубинфайн, — ты думаешь, этот стол не увезти?

— Не думаю, а знаю.

— Вера, Алекс! — пропыхтел Рубинфайн, наливаясь краской. — Эта притча хорошо известна моим коллегам, но, если они не возражают, я поведаю ее еще раз. Рассказал эту притчу Бахья бен Иосеф ибн Пакуда^[55].

— О, не возражаем! — хихикнул Грин.

— Слушаем, — подхватил Дарвик.

— Надеясь перегородить бурную реку, — с пафосом проговорил Рубинфайн, — странник начал кидать в поток свое серебро. И все монеты утонули, осталась одна, последняя. И странник рассчитался ею с местным жителем, который перевез его через реку на лодке. Вера, говорил Бахья, подобна этой последней монете. Когда накопления всей жизни обращаются в прах…

— Она единственная поможет человеку в плавании по бурным водам жизни. — И Грин кривовато улыбнулся.

— Да, — раздраженно подтвердил Рубинфайн. — Она единственная, понимаешь? А?

— Понимаю, — согласился Алекс. — А теперь мне надо идти.

Дарвик все это время чесал подбородок. Теперь он промолвил:

— Знаете, по-моему, в этой притче речь шла вовсе не о вере. Насколько я помню, та монета, прежде всего, правильный выбор, который делает человек. Я в этом почти уверен.

— Но, с другой стороны…

— К тому же, — Дарвик потряс головой для пущей убедительности, — Бахья был одним из мистиков-сефардов — вам ведь это хорошо известно, не так ли? И как вы знаете, каббала… — Ладони Дарвика начали выразительно летать по воздуху.

Грин согласно кивнул.

— Да, отчасти, — не желал сдаваться Рубинфайн, — но я имел в виду, что это предупреждение, и не просто предупреждение… Если вы вспомните, что вчера на конференции говорил рабби Зееман…

Алекс начал энергично трясти руки всех раввинов по очереди в знак прощания.

Рубинфайн крепко сжал его ладонь в своей:

— Оставляешь нас? Решил продавать эту свою Китти, да? Джозеф вроде думает, что ты хорошую цену заломишь.

— Джозефу надо о своих делах думать, а не о моих. Я просто хочу получить подтверждение ее подлинности. Не все на этом свете продается. До свидания, ребе Рубинфайн… ребе Дарвик… ребе Грин.

— Конечно не все, — согласился Рубинфайн, когда Алекс высвободил руку. — Мы видели Эстер.

Алекс прищурился.

— О да, — подтвердил Грин. — Эта симпатичная темнокожая девушка? Она только что тут проходила. Рассказала нам о своем сердечке. Бедняжка! Так ее жалко! Все это как в кино.

Алексу захотелось проткнуть Грина обломком ручки, который лежал у него в кармане. Но сначала надо было выудить из раввина кое-какую информацию:

— Да? Ну и как она сейчас?

Раввины словно языки проглотили.

— То есть как она на ваш взгляд?

Три пары глаз продолжали сверлить Алекса.

— Как она выглядит? Хорошо?

— О! Она выглядит — она действительно выглядит, — выдохнул Дарвик.

— О да! Действительно! — пробормотал Грин.

— Да как?

Рубинфайн открыл рот, закрыл его, снова открыл и наконец произнес:

— Обольстительно!

Это южный Лондон. И на соседней улице — южный Лондон. И везде вокруг южный Лондон. А в нем — Пембертон-Хилл. И в Пембертон-Хилл Алекс почувствовал себя не в своей тарелке. Он ничего не мог с собой поделать. Не знал, куда руки-ноги девать. Но от себя не убежишь и себя не переделаешь. Алекс всегда был парнем из северного Лондона, по самоощущению, хотя не в его правилах было с кем-то по какому-то признаку объединяться. Терпеть не мог всякие группировки — по социальному положению, расе, национальности или политическим взглядам — и никогда никуда не записывался, кроме разве что клуба любителей плавания. Но в этом уголке Англии кровь в его жилах бегала как-то по-другому, и он начинал понимать, почему человек, оказавшись в роковом для него месте, перестает походить сам на себя и вытворяет невесть что.

Север в сравнении с югом. Как-то они с Адамчиком из-за этого крепко повздорили, чуть не до драки. Сидели в парке однажды летом. Стояла жара, и они закатали брюки — нога на ногу, жрачку только что подъели. Дивизия муравьев вела наступление от пустого стаканчика на кусок сандвича. Короче, погожий лондонский денечек. Сиди и наслаждайся, если бы не эта разница между севером и югом. Адам один за другим разбивал все аргументы Алекса: о домах, школах, пивнушках, телках, травке, общественном транспорте. Дескать, просто дешевый выпендреж, много шуму из ничего, одни красивые словеса. Муравьи скоро проложили трассы по их животам. В конце концов Алексу надоело спорить, он повалился на густую траву и выпалил свой главный аргумент: «Я так считаю, потому что никто меня в южном Лондоне знать не знает. И я никого не знаю. Хожу словно призрак».

И он умирал, превращался в призрак каждый вторник. Утром каждого вторника, а скорбел о нем один лишь Дучамп. Происходило сие действо в приютившемся под надземкой не то рынке, не то ангаре с бетонной крышей. Солнечные зайчики прыгали по выставленным на продажу фарфоровым чайничкам-кофейничкам, книжкам в потрепанных переплетах и цветам в горшочках. Между колоннами стояли, плыли столбы пыли, целый кордебалет столбов. Исполненное невыразимой печали место. Старушки — божьи одуванчики, в шляпках с лентами, по-девичьи завязанными под подбородком, что-то высматривая, слонялись между стойками с товаром. Словно вдовушки на военном кладбище, среди безымянных могил. У Алекса всегда рядом с ними перехватывало дыхание, и он приходил в себя, только пробравшись к трем сдвинутым вместе столам, за которыми сидел, источая дурные запахи, Дучамп со своими автографами.

— О… кажись, Алекс? Ваше китайское сиятельство… Глазам своим не… — Дучамп придвинулся поближе. Алекс отступил назад. — Чем могу служить, сэ-э-эр?

Дучамп выглядел хуже некуда. Даже по сравнению с предыдущим аукционом заметно сдал. Давно выжил из ума, а теперь и его телеса находились в разобранном состоянии. И никаких надежд на улучшение не наблюдалось. Хотя он старался держать хвост пистолетом. Сумасшествие? Но какое-то умиротворенное — подаренное судьбой. Гойские страхи Дучампа не одолевали. Это Алекса охватывала оторопь, когда он Дучампа лицезрел. Прямо мурашки по спине бегали. Сколько еще вторников осталось Дучампу? А сколько самому Алексу?

— Ничего, ничего. — Алекс бочком-бочком, потихоньку переместился подальше от рта Дучампа. — Правда, я сейчас ничего не покупаю, Брайан. Я продаю.

— Извини, шеф, что-то не врубаюсь…

— Повторяю: ничего сейчас не покупаю, Брайан. Я продаю.

Дучамп извлек из кармана носовой платок и начал прочищать нос. Потом заковылял вместе с Алексом вдоль столов с выставленными на продажу вещицами. Поводил толстым языком по деснам беззубого рта и, приведя в порядок нос, поднес платок к губам. Он то и дело выкашливал что-то желтое с красными вкраплениями, голова его непроизвольно тряслась, а речь на каждом втором слове теряла ясность.

— Пофлуфай, Тандем… Флуфай, паря… Ну чем я тебе помогу, дружище? Ты что, серьезно ждешь, что я… Но мне не до покупок. Сам продаю, чтобы на хлеб себе заработать. Пошевели слегка извилинами — что мне тут светит при нынешних делах на нашем рынке? Одна лажа выставлена, подделка на подделке. И я продаю, Тандем, а не покупаю. Ты же меня знаешь.

Алекс изобразил на международном языке жестов: «Прошу прощения, Брайан», то есть подвел руки под воображаемый футбольный мяч перед собой, вылупил глаза и слегка откинул назад и вправо голову.

— Да не надо мне от тебя ничего. Слушай, как там тебя?.. О, провалиться ему! Толстячок такой… Ну, помоги же! Алекс? Так? Тандем тебя зовут. Так? У Тандема голова на плечах есть… Нет, ни хрена Тандем в нашем бизнесе не рубит. Он же интелли-фу. Так? Это каждая педрила знает. Спроси любого.

— Брайан… Да я вовсе не…

— Все ты — да, вовсе да. Слушай сюда, у меня кое-что есть, из мира кино… Всю жизнь будешь мелочевкой заниматься, да?

— Брайан, даже не знаю… — Дучамп испугался, и голова его затряслась сильнее. — О Боже, Брайан! Ума не приложу… это Оливер Харди?

— Мимо.

— Брайан, у меня совершенно нет времени, сегодня… Нет-нет, все в порядке, лады… Чарльз Лаутон? Сидней Гринстрит?

— Нет, ничего похожего… Посмешнее, чем они. Смешной такой, ты его знаешь. И толстый. Огромный!

— Брайан, прошу тебя! Нельзя ли побыстрее…

— Даблъю-Си Филдс! Он еще в этом фильме играл… По Диккенсу… Я, как и он, только и смотрю, где бы срубить деньжат. Давай, ты ему цену знаешь! Как там он говорил? Забавно так… Давай бери. Как-то так там говорилось, дай вспомню… «Вкладываешь двадцать фунтов и три шиллинга. Результат: счастье. Прибыль…» Нет, погоди-ка, как там у них? Проклятье! Как-то по-другому у них сказано… «Прибыль — двадцать…»^[56].

Когда человек одной ногой стоит в могиле или вот-вот лишится рассудка… Он говорит отстраненно, издали, глаза затянуты пленкой, словно густой невыплаканной слезой, а руки беспорядочно мечутся, прижимаются к груди. Алекс пуще всего на свете всегда ценил автобиографию Лоурен Бакалл, в которой она именно так описывала смерть Боуги^[57]. Запах (понятно, что гниения)… руки теребят волосы на груди, словно там что-то зарыто, а он хочет это достать. Борьба с неизбежным. Дучамп еще каким-то чудом держался на ногах, но смерть уже поселилась в нем. Алекс чувствовал ее, видел, вдыхал, как когда-то Лоурен. Лоурен Бакалл — не то чтобы богиня секса (как принято считать), а богиня сострадания. И, вспомнив эту предельно честную книгу Лоурен, Алекс шагнул вперед, взял трепещущие ладони Дучампа в свои, силой опустил их вниз и сказал:

— Хорошо, Брайан. Показывай, что там у тебя есть для меня.

Альбом 1936 года. Какого-то почитателя киностудии «Метро-Голдвин-Майер». Неподписанное фото актрисы Анджелы Лансбери, держатель для зубной щетки, один тапок («Дэнни Кея, дружище. Сам мне отдал»). Шесть снимков снимавшегося в ужастиках Винсента Прайса, все с поддельными подписями. Фотография сестры Брайана, Джун. И так далее. И тому подобное.

Дождь на улице усилился, и капли стали залетать в ангар. Алекс помог Брайану перетащить туда, где посуше, его три стола. Каждый из них они относили на десять ярдов, а то, что падало, поднимали. Потом Брайан принес себе и Алексу пластиковые стульчики.

— Посидим немного? — Брайана всего трясло.

Алекс сел. Брайан достал коробку с папками. В них оказалось немало интересного. Целая сокровищница. У Дучампа имелся, например, потрескавшийся Гарольд Ллойд. Несколько средней величины звезд сороковых годов: Тайрон Пауэр, Мэри Астор, Ван Хефлин, Джоел Маккри. И очень хорошая Марли Оберон. Всех их он показывал украдкой. А на самом столе стояла выставленная на продажу скособоченная лампа. Не особенно надеясь на ответ, Алекс предложил сделать все наоборот.

Брайан только выдохнул на него сгусток настоявшегося в легких воздуха и начал усиленно протирать глаза.

— Но, Брайан, было бы лучше, если…

— У тебя есть сейчас дама сердца, Тандем?

— Как будто есть. Но именно сейчас она особо дружеских чувств ко мне не питает.

— Значит, так тебе и надо, — решил Дучамп. — Женщины — в них ответ. Если уж связался с какой — не слезет. Все они такие, женщины. Они и есть ответ.

— А на какой вопрос?

Дучамп в ответ только хохотнул, словно Алекс рассказал анекдот с бородой. Потом достал откуда-то из-под стула фляжку и видавшую виды кружку. Алекс налил им обоим чая. Заприметил неподалеку лоток со всякой снедью и сходил купил два фруктовых бисквита — сочных и густо нашпигованных изюмом. Дучамп повертел свой так и сяк и улыбнулся со смесью нежности и благоговения, словно держал в руках семейную реликвию:

— У-у? Ладно… Подфартило мне. Кусман что надо. Один изюм.

Дучамп еще несколько минут вздыхал и охал, прежде чем начал есть.

Они сидели бок о бок. Чтобы облегчить себе задачу, беззубый Дучамп макал куски бисквита в чай и потом их обсасывал.

— Настоящее пиршество, — изрек он наконец.

— Брайан, — начал Алекс, — есть у меня к тебе одно дельце. Полагаю, ты в силах мне помочь.

Дучамп и бровью не повел.

Алекс наклонился и достал из кармашка сумки свою Китти Александер. Взял из рук Дучампа его кружку и положил ему в ладонь открытку.

— Брайан, не мог бы ты…

Дучамп поднес автограф к самому своему носу:

— О да!

— Брайан?

— Да. Да-а.

— Что, Брайан?

— Китти Александер. Стоит кучу бабок.

— По-твоему, она настоящая? — быстро спросил Алекс.

Дучамп пожал плечами:

— Похоже, что настоящая. Но вообще-то вряд ли. Но как настоящая, это точно. Иногда красотки не ответ дают, а загадки задают, мать их. Ха!

— Но как ты-то думаешь? По-твоему, настоящая?

— Я так думаю, что много в жизни повидал подделок. Глянь на ту штуковину.

Дучамп показал на папку, которую Алекс только что отложил в сторону.

— Эту?

— Почти все — липа.

У Алекса глаза округлились:

— Твоих рук дело? — Дучамп кивнул. — Но они же чертовски хорошие, Брайан. Совсем как настоящие. Я бы не смог отличить.

— Да, и мало кто сможет. Я и тебе кое-что в свое время втюхал. Ха! А теперь… — проговорил он, не глядя на Алекса, а только поведя в его сторону морщинистой рукой, словно пытаясь оживить в нем какое-то воспоминание, — ты… ты ведь… это… от Китти сам не свой?

Он взял из рук Алекса коробку и начал с важным видом в ней рыться. Достал одну фотографию.

— Вот она. Китти Александер, если вам угодно… подделка, конечно. Сам изловчился — сейчас и не упомнить когда… годах в пятидесятых… теперь чернила стали что надо. Ни один пидор ни на каком аукционе ничего не заподозрит.

Алекс присмотрелся к открытке повнимательнее. Достал ее из прозрачной обертки и поднес к свету. Сравнил со своей Китти. Они походили друг на друга как две капли воды. У Алекса душа в пятки ушла. Он взял сразу две открытки и стал разглядывать их на свету. Может, Брайан что-то перепутал и его подделка была более поздней, изготовленной с помощью автопера? А если они так похожи, значит, обе вышли из-под автопера? Потому что ни один человек на свете не способен два раза одинаково расписаться. Наши руки не обладают такой способностью. Но нет. «А» на Алексовой открытке чуть сильнее гульнуло влево. Витой елизаветинский хвостик на Брайановом «к» упал ниже, чем на Алексовом.

— Точь-в-точь как настоящая! — восхитился Алекс.

— Ни хрена подобного. Мое творение. Ты, Тандем, запамятовал — я ведь таким рисованием по полной занимался. Ни у кого лучше не получалось. — Дучамп извлек из кармана клочок замши и вытер им снимок. — Видел ее раз. Красивая. Ни на кого не похожа. Только тебе-то сейчас двадцать пять, — Дучамп неловко щелкнул пальцами, — а ей уж за шестьдесят перевалило. Тебе что, никто не говорил? — Он язвительно хохотнул. — Таким красоткам надо вовремя уходить в подполье. Фюить! На экране они всегда молодые, незачем им стариться. Кому нужны старые сучки? Кто на них станет любоваться?

«И на таких старперов, как ты, никто смотреть не хочет», — пронеслось в голове у Алекса, но он вовремя прикусил язык и протянул руку за сокровищем Дучампа. Брайан с саркастической усмешкой дал ему открытку:

— Знаю, что у тебя на уме. Держу пари, продашь ее в два счета этим придуркам на Невилл-Корт. Или в антикварную лавку Джимми. А? Если сам не расколешься — возьмут как миленькие. Точно? Три тысячи фунтов, одним махом. А то и больше. И себе отстегнешь проценты, а?

— Да ну? — Алекс покраснел. — А тебя в эти лавки на порог не пускают, да? Ладно, могу продать для тебя. Только возьму пятнадцать процентов с выручки.

— Шустрый какой! А почему бы тебе и свою не продать, раз так?

— Брайан, моя — подлинная. Я же фан Китти. Самый горячий ее поклонник. И хотел бы свою сохранить.

Дучамп недовольно хмыкнул:

— О, дорогой… Дорогуша ты мой! В этом бизнесе все прогнило. И нечего здесь сопли распускать. Просто чернила. Просто письма. А то заладил: «По-о-длинная»… Какая разница, что она такое на самом деле? Важно, чтобы выглядела как подлинная. В этом вся соль. Деньги не пахнут, а на жизнь как-то зарабатывать надо.

— Так я ее беру с собой?

— Сначала подпишем соглашение. Знаю я эти дела, приятель. Сейчас… сейчас достану бумагу и напишу. А ты подпишешь. Итак. «Я, Алекс Ли Тандем, обязуюсь взять не больше десяти процентов…»

— Десять процентов?

— Десять. «…За продажу принадлежащего Брайану Дучампу автографа Китти Александер». Ты ведь не против, а? Соглашение что надо — не долбаная Хартия вольностей, но все же. Давай подписывай — здесь.

Алекс взял листок. Каракули Брайана сливались в нечто неразборчивое.

— Прочитай мне все вслух, Брайан.

— Черт тебя побери, ты что, не только тупица, но еще и глухой? Десять процентов — все, что ты получишь, так что подписывай.

Алекс начал выводить ручкой свою фамилию. Когда он закончил, Дучамп выхватил у него листок:

— Это подпись, по-твоему? Закорючки какие-то. Нет, евреям никогда нельзя верить. На иврите, что ли, подписался? А? Ха-ха-ха!

Алекса едва не вывернуло от отвращения. Он поднялся:

— Хорошо, хорошо — этого достаточно. Давай мне свою Китти. Десять процентов. Ты, старый прохиндей.

Брайан и вправду на минуту стал прохиндеем. Уродливым, вонючим, чей смех скорей напоминает предсмертный хрип, но пока еще живым. Пока еще царящим на подмостках. Не в той роли, что играем все мы, а как безмолвный статист, на минуту оказавшийся волею судеб на авансцене.

2

Кто только не ездит в метро! Некоторые, снедаемые тщеславием, из кожи вон лезут, чтобы как-то собственную персону утвердить, хоть на пятнадцать минут явить себя миру во всей красе. Стоят на самом краю платформы, чуть не падая на рельсы, нервно дышат в ожидании поезда, прыгают в вагон, как в пропасть бросаются. Благодаря всем этим «действиям пассажиров» — придумал кто-то выраженьице, вместо «лезут напролом», — Алекс битых два часа добирался с юга до центра города. У выхода со станции его дожидался неулыбчивый Адам, который тут же распахнул гигантский гольферский зонтик, весь слипшийся от дождя, и мрачно приказал взять его под руку. Так они и пошли под низвергавшимися сверху потоками воды — прикрытые цветистым куполом, словно в воздушном шаре. Проследовали мимо величественного театра и наркоманского бара, сквозь строй девиц, осыпающих молодых людей всевозможными знаками внимания, миновали весь из себя роскошный магазин («Да, Ал, гойский снизу доверху. Черканешь потом у себя»), бары для геев, для личностей любой ориентации, со стриптизом, как два упертых хасида, которых не соблазнить, не сбить с пути истинного. Наконец они подошли к любимой кафешке. Адам завозился в дверях со своим зонтищем, Алекс же бросился вперед — искать свободный столик. Но не тут-то было: пришлось им вернуться обратно, к архипелагу слегка прикрытых навесом и утопающих в мутной воде столиков у соседней парикмахерской. Не успели они сесть, как рядом с ними словно из-под земли вырос итальяшка-официантик — люди в центре города ждать не любят и в случае чего церемониться не станут.

Вскоре прибыл кофе с пирожными. Алекс с Адамом начали болтать, на первый взгляд, как старые друзья, словно никакая кошка между ними не пробегала. Хотя небольшая натянутость все же была. Что-то фальшивое. Как-то долго и манерно разрывали они пакетики с сахаром, потом высыпали их содержимое в чашки и размешивали. Беседа шла ни шатко ни валко, словно они говорили на разных языках. Адам, захлебываясь, рассказывал о своих последних изысканиях. Даже встал и раскинул руки, словно у него не все дома, чтобы показать Алексу расположение и взаимосвязь десяти сфирот на человеческом теле:

— Смотри, вот мой позвоночник — он находится там, где лежит Тиферет, то есть Красота, Сострадание. А значит, чтобы перейти от Нецах — это моя правая нога — к Тиферет, я размышляю о своем позвоночнике. Это путь Йод. А вообще согласно Ари есть тридцать два пути. А здесь, — он долбанул себя кулаком по нижней части спины и поддел воздух задницей, к немалому удовольствию проходивших мимо юных джентльменов, — та самая часть, где душа вытекает из своего изначального ложа, чтобы найти самое подходящее для нее место. Чувствую, что половина пути уже пройдена. Так-то, чувак. После стольких лет. — Он провел рукой у себя над головой. — Я движусь к короне, к Айну, к Ничто. К сущности Бога.

— Ага. Большое дело сделаешь, если сладится. Официант! Бутылку красного нам и две рюмки.

Они замолчали. Подул ветерок. Адам тоскливо поглядывал на соседний столик, словно жалея, что не может за него пересесть. Алекс достал сигарету и начал вертеть ее в пальцах, как человек, которого ни за что ни про что смертельно обидели. Даже не обидели, а предали. Ну зачем было рассказывать Эстер о Бут? Кто из друзей так для него постарался?

Из мрачных размышлений его вывела поданная бутылка вина. Адам свою рюмку отодвинул, а Алекс наполнил и тут же осушил, словно в ней был грейпфрутовый сок. Адам наблюдал за ним, тревожно почесывая голову в предчувствии близких неприятностей. Алекс налил себе еще рюмку и начал рассказывать о последних перипетиях своего романа с Бут, надеясь, что Адам как-то себя выдаст. Но Адам и бровью не повел. Сидел как ни в чем не бывало. А если его невозмутимость и есть знак вины? Разве может человек так долго сохранять спокойствие? Если не старается изо всех сил? Кто-то на Алекса Т. накапал. Если не Адам, то кто?

Алекс потягивал вино и беспрерывно говорил о чем-то, а точнее, ни о чем. Через пятнадцать минут он обнаружил, что изо рта его все еще вылетают слова, но мозг с запозданием реагирует на сказанное им самим. Заскучавший Адам раздавил вилкой засахаренную клубничину.

— Все эти особы, — оборвал он Алекса, — на самом деле одна и та же женщина. Сам, что ли, не понимаешь? Китти, Бут, Анита — похожи как две капли воды. Представь себе реставратора, который снимает с портрета краску в надежде открыть под ней другое изображение. Вот и ты любопытства ради соскребаешь один портрет, разрушаешь его, думая, что найдешь что-то необыкновенное. Но так можно менять их без конца, а все потому, что ты не умеешь принимать женщин такими, какие они есть.

Алекс, как обычно, прибег к международному языку жестов: откинул назад голову, слегка прикусил верхними зубами нижнюю губу и издал звук «пф-ф-ф». Поднял рюмку (это была уже третья):

— Спасибо, Зигмунд.

Адам пожал плечами:

— Понимай как хочешь.

— Нет, все очень увлекательно. Значит, Эстер — первая? А последняя?

— По-моему, все ясно, — отрезал Адам. — Она — портрет.

Алекс провел языком по коренным зубам, снимая с них налипшее тесто:

— Ладно. Метафора просто зашибись. Вполне в твоем стиле: все на свете есть символ чего-то другого. Но мне-то что от этого? Какая польза?

Адам насмешливо взглянул на Алекса и сокрушенно покачал головой:

— Ты вбил себе в голову, что все вокруг только и думают, как бы тебе помочь.

Они немного поговорили о проблемах других людей, всячески оттягивая момент, когда надо будет обсудить собственные. Рубинфайн одержим навязчивой идеей… Джозеф впал в депрессию и вообще бедствует… Алекс посмотрел на часы. Через десять минут ему надо было быть в магазине на Невилл-Корт.

— Опаздываем?

— Немного.

Алекс вылил оставшееся вино в рюмку и взболтал, принюхался, словно только сейчас понял, что в ней было.

— Что, делать больше нечего? — Адам вытер лужицу вина, выплеснувшегося из рюмки Алекса.

— О… Господи… а тебе-то что? Если не нравится, почему бы тебе не встать и… То есть почему ты не пьешь? Что, смотреть на меня пришел? Как на картину… «Толстяк пьет вино под дождем». Изучаешь процесс растранжиривания…

— Ты пьян, перестань.

— Я не могу перестать быть пьяным, Адамчик. Обратной дороги нет. Колесики тук-тук-тук — до конечной станции.

— Тогда сбавь скорость.

— Слушаюсь, кэп!

— Ты на меня злишься? Почему?

— Потому. Еще вопрос?

— Эстер сказала, что ты не собираешься ее сопровождать в воскресенье. Не в силах этого понять, как ни стараюсь.

— Моей вины тут нет — надо лететь в Нью-Йорк. Отменить заказ билетов нельзя. Весьма сожалею.

— А когда вылет?

— В пятницу вечером. Слушай, а почему бы тебе с ней не сходить? — Алекс попытался решить вопрос миром.

Но Адам отвел глаза в сторону, где одетый в стеганую куртку человек отплясывал под дождем джигу.

— В центре этого города как-то тягостно. Тем более в центре этого центра. Не хочу там бывать. Душновато для нашего брата.

— Хорошо, хорошо. Никто тебя и не заставляет. Всего лишь спросил.

— Во вторник — йорцайт^[58] твоего отца, — повернулся к Алексу Адам. — Ты в этот день будешь в Лондоне?

— Вообще-то тебя это не касается, но я во вторник вернусь.

— Хорошо. — Адам постучал ложкой по краю рюмки Алекса. — Я говорил с Рубинфайном. В его синагоге ничего не получится, но он знает, где можно все устроить. Для миньяна^[59] можешь взять меня — если удостоишь такой чести — и Джозефа, Рубинфайна, твою мать, Эстер, если она не будет возражать. Они будут только счастливы, а тебе всего и надо, что ненадолго оставить привычку всем подряд предъявлять претензии. Так ты не проводишь Эстер на операцию?

Как назло, в тот самый момент, когда произносилось слово «операция», Алекса угораздило поднять руку и посмотреть на часы. Он открыл рот, чтобы все объяснить, но тут же закрыл его снова. В мире жестов не бывает случайностей, подумалось ему. И разве наши движения не говорят то, что должен был сказать язык?

— Значит, нет. Что ж, если тебе надо лететь в Нью-Йорк — дело твое, — хмуро промолвил Адам. — А мне сейчас надо найти где-нибудь душ. На этих аукционах все равно просто сижу. Уже несколько дней не мылся. Позвоню тебе потом.

По счету каждый заплатил сам за себя.

Алекс поковылял по одной знаменитой улице к какому-то памятнику, а потом свернул в одну небольшую улочку. Но прежде чем отправиться, куда ему было надо, он нырнул в один переулочек, под названием Гудвинс, и прижался к мокрой стене. Теперь его защищал от дождя широкий карниз. Он скрутил себе косяк изрядной толщины и выкурил его. Однако поймать кайф не удалось. Наоборот, опьянение только усилилось, а глаза заволокло едкой густой пеленой. В глазах стояли слезы, сердце неистово колотилось, душа разрывалась на части. Он достал из кармана карандаш и отдался течению реки под названием «паранойя». То есть начал записывать в блокнотик все произошедшее за недавней трапезой, даже фразы, которые на самом деле уже успел позабыть, как то и дело кривил душой его лучший друг, всякие многозначительные жесты и слова, символичные интонации и взгляды. Весь ужас заключался в том, что он — Алекс — сам себя предал! Зачеркнул одним махом все, что было раньше! Ведь жизнь не просто символ, иудейский или гойский. И не китайская головоломка. Даже сравнить не с чем. Только в разных фильмецах героя всегда чуть ли не обожествляют. А жизнь совсем не кино. Это не ТВ, Алекс, отнюдь не ТВ.

«О, ты сейчас обожествляешь то, — подумал Алекс, — что ничто и никого не нужно обожествлять. Достойно!»

Полный печали, путаясь в собственных мыслях, Алекс потихоньку, шажок за шажком, двинулся вперед. От себя не убежишь, но как хочется! Освободиться от всего, стать другим — хоть на минуту-другую. Да в здешнем муравейнике все только об этом и мечтают. Но никакой такой минуточки никому улучить не удается — ни забив косячище, как он только что, ни выпив, ни отрешившись от всего на свете, никак. Прямых дорог в жизни нет. И от нее не спрятаться. Вот люди и выискивают, как бы забыться. Стать одним целым с вечностью. «Но это нечто другое, — подумал Алекс, впервые ощутив холодок смерти, свинцовую тяжесть суицида. — И здесь нужно настоящее мужество».

Алекс тащился по улице, небо наваливалось на него, а прохожие выскакивали перед самым его носом и перебегали улицу, рискуя угодить под колеса машин. Как мало он все-таки может! И есть ли у него это настоящее мужество? Или он весь в себе, сам по себе? У перекрестка, выжидая удобного момента, чтобы перейти улицу, Алекс попытался представить, каков он будет перед лицом серьезных испытаний, сумеет ли показать, чего на самом деле стоит. Слова собственного некролога подбирались одно к другому где-то внутри него, потому что в уголке сознания он ощущал себя величайшим, знаменитейшим человеком на земле. А раз так, то надо как-то защитить себя от клеветы и непонимания. Кто еще за него заступится? Ведь, помимо всего прочего, никаких поклонников, фанов у него нет.

Пожалуйста, запомните. Ну пожалуйста. Запомните, пожалуйста, это. Жизнь некитайская головоломка. (И ТВ У ВАС СЕЙЧАС ВЫКЛЮЧЕН.) А нечто большее. Вы злитесь оттого, что я потерпел неудачу, но говорю вам: жизнь нечто большее, нечто более сложное, чем…

Пожалуйста. В реальности концы с концами сходятся далеко не так хорошо, как на словах, — пожалуйста, запомните это, прошу вас. Недавний ланч не был столь уж хорош, а так себе; я ходил по улицам не ради вашей забавы; вовсе не череда важных и праведных дел составляла мою жизнь — пожалуйста, запомните это. (И ТВ У ВАС СЕЙЧАС ВЫКЛЮЧЕН.) Это — описание борьбы. Сами посудите. Одна секунда ее длиннее всех написанных вами книг. И в то же время она коротка, как имя Бога. Пожалуйста, запомните это. Простите колледжам и ночным клубам их двуличие. (И ТВ У ВАС СЕЙЧАС ВЫКЛЮЧЕН.) Пожалуйста, запомните, что я просто ходил, как ходите вы, согнув руки в локтях и ссутулившись, так что пальцы касаются швов на джинсах, иногда страшащийся смерти и всего, о чем не упоминают ни в колледжах, ни в ночных клубах, — запомните, что я не способен устраивать дела так, как вам надо, чтобы они были устроены. Пожалуйста, запомните, что я просто шлялся по улицам, и это все, на что я способен, потому что жизнь не китайская головоломка, она намного сложнее, намного сложнее, пожалуйста, запомните, что вы не… что я не… что я всего лишь иду, удолбанный вконец (травка была крутая, травка психотропная), вдоль по улице, подыскивая еще одно укромное местечко, где можно уткнуться носом в стекло…

Алекс уткнулся носом в стекло. Это была витрина лавки автографов Коттрелла, очаровательного магазинчика, расположившегося на полпути между Невилл-Корт и фешенебельным центром Лондона. Внутри он увидел первые издания знаменитых книг, коллекционную стеклянную посуду, подписанные портреты и потертую парчу кресла с восседающим на ней китайским драконом, изготовившимся к прыжку. Внутри он узрел пачки из-под сигарет и почтовые марки. Театральные программки и рождественские открытки. Свидетельства о рождении и носовые платки с вышитыми монограммами. На стене висели фотографии знаменитостей… фотографии, которым знаменитости дарили свои прикосновения и подписи, теперь выставленные на продажу. Можно было приобрести эти фотографии и приобщиться (слегка-слегка) к славе великих людей и их замечательной способности обмануть Смерть — которая не сумела, к своей радости, низвергнуть их в бездну небытия. И великие здесь повергают посетителей то в благоговение, то в ярость, как идея Бога. Сегодня Алекса охватила ярость. Он вообще был не вполне нормален.

Внутри он увидел несколько человек, вполне реальных. Стройная симпатичная девушка, в черном бархатном кашне. Румяный толстяк в твидовом пиджаке с карманными часами, активно жестикулирующий. Внутри он увидел зрителей.

3

Вот ведь как получается. Если ты хорошо принял на грудь и к тому же обкурился, у тебя слегка едет крыша. Но стоит погулять под дождиком, да еще если на тебя ни с того ни с сего наорет посреди улицы какая-то милашка, в голове тут же проясняется. Но непонятливая Бут так и сыпала вопросами. Например:

— Что все это значит? Совсем с ума сошел? Хочешь, чтобы меня уволили? На кого ты похож? Понимаешь, что на тебя могут в суд подать? Остатки мозгов пропил? Решил, что повыделываешься и это тебе поможет? Ты что, ударился? Вызвать врача?

— Повтори-ка последний вопрос? — Алекс зажал пальцами нос, чтобы остановить кровотечение.

— Господи Иисусе. Пойдем со мной. Возьму тебя с собой. У меня дядя рядом живет — на Харли-стрит. Ты совсем рехнулся. — Бут схватила его за руку и попыталась потащить за собой, но Алекс не тронулся с места. — В чем дело? Ноги болят?

— Не хочу идти к белым врачам, — оборвал ее Алекс, с ужасом осознавая, что стоит с разбитым носом, промокший до нитки, с налитыми кровью глазами перед девушкой, которая старается и не знает, как ему помочь. — Знаю одно местечко в Чайна-тауне. Успокойся. Пойдем туда.

У Алекса начали подкашиваться ноги, и он камнем рухнул бы на пол, не вцепись в него Бут железной хваткой. Все-таки какая она сильная! И какая красивая! Со времени их последней встречи подстриглась коротко, как мальчишка, и сделалась еще более скуластенькой. Коричневая юбочка из грубой материи ей очень шла, хорошо сочеталась с цветом волос, а высокие черные сапожки поскрипывали, касаясь друг друга. Прекрасно упакованная и ухоженная, как породистая кобылица, высокая девушка. Она подхватила Алекса и буквально потащила его на себе, не обращая внимания на стекавшие по лицу дождевые капли.

— Одного не могу понять, — яростно прошипела она, когда их поглотил людской водоворот на любимой лондонцами площади, по обеим сторонам которой высились кинотеатры, — как тебе хватило наглости припереться в таком состоянии в наш магазин, прикинуться простачком и затем… затем попытаться втюхать ему свою Александер. Господь свидетель, ты сам во всем виноват. Заработал по носу. И это после того случая!

Двумя годами раньше Алекс успешно перепродал несколько поддельных автографов Китти, которые сам только что купил, попавшись на удочку какого-то ловкача. И забыл, что одним из облапошенных им простачков был сэр Эдвард.

— Угу, — согласился Алекс. — Два года ведь прошло.

— Горбатого могила исправит.

Бут остановилась. Дождь начал стихать. Она прислонила Алекса к стене. Здания кинотеатров вздымались над ними, как сверкающие королевские дворцы, кафедральные соборы. За плечом Бут Алекс увидел двадцатифутовое изображение популярной актрисы Джулии Робертс с ясно видной жилкой у виска и улыбкой шире, чем у Будды. Алекс попытался было опуститься на колени, но Бут подпирала его локтями. Алекс уставился на Бут, силясь взять в толк, кого она ему напоминает. Как-то он пришел к выводу, что чем больше смотрит фильмы, тем хуже воспринимает живые человеческие лица. Но Бут не вызывала такого разочарования, какого можно было бы ожидать. Ее губы, глаза раздували какие-то искры в его памяти.

Она сказала:

— Ну а теперь поцелуй меня, если хочешь.

— Прошу прощения?

Совсем рядом с ним оказалось широкоскулое лицо Бут, с парой прикрытых мохнатыми ресницами карих глаз, сотней веснушек и большим вздернутым носом. Она высунула язычок и провела им по своим зубам.

— Я говорю, ты можешь меня поцеловать. Полагаю, это все, на что я могу рассчитывать. На такое твое выражение любви ко мне и так далее. Хоть и неуклюжее.

— Бут, — взмолился Алекс, умоляюще воздевая руки, — у меня вроде нос сломан.

Бут тряхнула головой, словно в крайнем изумлении, и прикусила нижнюю губу. Сразу видно, что любит в кино ходить. Только и ждет, чтобы ее поцеловали.

— О! О’кей. Ничего, ничего, все в порядке. Все хорошо. Я ничуть не смущена. Полагаю, ты думаешь, что я чувствую… О, дорогой! Даже не знаю. Я только решила…

— Да все о’кей, Бут, правда…

— Я всего лишь… понимаешь, я думала, ты на самом деле…

— Ты же видишь, Бут. Я…

— Ладно, ладно, — буркнула она, сдерживая дрожь в подбородке. — Она тоже однажды пыталась поцеловать Литтона — или Литтон пытался ее поцеловать?^[60] В любом случае, они сильно из-за этого не переживали. Так что не думай, будто я очень расстроилась.

У Алекса сильно заболело лицо:

— О ком это ты?

— О Вирджинии Вулф. Я читаю ее дневники. Ты вообще слушаешь, когда я тебе что-то говорю?

…Как же не слушать. Кое-что… Скажем, двадцать пять процентов в день — в лучшем случае. И намного, намного больше, когда он пытался убедить ее отпроситься с работы, чтобы они где-нибудь соорудили с ней на пару некое чудище о двух спинах. Но теперь был совсем другой случай. Она схватила его за руку и поволокла под арку в азиатском стиле, означавшую начало Чайна-тауна.

— Должна сказать, для человека, который в меня влюблен, ты не слишком активен.

— Но Бут… Бут, я не влюблен в тебя. Никогда этого не говорил. Мы едва знаем друг друга. У меня есть подруга.

Бут саркастически улыбнулась. Два ручейка крови встретились у Алекса на подбородке. Бут промокнула их вытащенным из сумки носовым платком.

— Дурак. Мог бы и не говорить. У тебя все на физиономии написано. На твоей уморительной китайской физии. Ну и где же обитает эта твоя подружка? Ее кто-нибудь хоть раз видел? Или это привидение, которое катается с тобой в твоей машине? — Бут помрачнела и, как часто с ней бывало, резко сменила тему: — В последнее время я часто думаю о самоубийстве. Это в связи с Вирджинией. И Сильвией^[61]. Почему все неординарные женщины так поступают? И еще я постоянно думаю о твоей книге — о-о! Чувствуешь запах? Филе утки, запеченное в тесте. Я голодна как волк. — Она замолчала и смерила долгим взглядом красовавшуюся за стеклом витрины подвешенную на крюке пропеченную утку. — Так о чем это я говорила?

Алекс шагнул за стойку с меню и высморкался кровью на землю. Прямо напротив него, за окном ресторана, перуанец с кошачьим лицом выдувал из своей древней свирели какую-то незамысловатую мелодию.

— А, вспомнила, — продолжила Бут. — Сам-то ты знаешь, почему одни явления записываешь в иудейские, а другие — наоборот? В этой твоей смешной книжонке?

Когда женщина в таком состоянии, на любой ее вопрос следует отвечать «да». Даже если она спросит: «Ты знаешь, что небо голубое?» или «Ты знаешь, что я — человек?»

— В этой твоей книжке?

— Да, Бут.

— А я задумалась, к какой категории это относится. То есть самоубийство.

Хорошенький вопрос. Алекс показал на клинику доктора Хуаня, располагавшуюся над рестораном «Пекинские ночи», на ее маленькую вывеску.

— Интересный вопрос.

Бут широкоэкранно улыбнулась, обнажив ряд безукоризненных крупных зубов.

— Знаю, что интересный.

Они подошли к боковому входу. Бут позвонила, через секунду в динамике защелкало, и доктор Хуань испуганным фальцетом предложил им открыть дверь и подняться по лестнице.

— Гойство, это, в общем, — не спеша подыскивал слова Алекс, пока Бут помогала ему взбираться по лестнице, — когда гири к ногам привязаны и в голове шурум-бурум, будто ее сунули в раскаленную духовку. Но есть и другая жизнь — на кураже. И твоя смерть летит к тебе, широко раскинув руки… словно готовая тебя обнять. И ты, пританцовывая, скачешь ей навстречу. Она накрывает тебя, как дождевая туча или сноп солнечного света. И не надо из кожи вон лезть, что-то выдумывая. Всякие там узлы на висельных веревках завязывать или шланг от пылесоса приделывать к выхлопной трубе машины. Это вроде… как бы… растворение.

К концу своего небольшого экспромта Алекс обнаружил, что весь светится от счастья. Бут же, наоборот, надула губки, как ребенок:

— Хорошо. Не уверена, что все поняла. Звучит немного… сексуально. И это — по-иудейски, так?

Алекс важно кивнул. Доктор Хуань открыл дверь своей приемной.

4

— Берете это, — сказал Хуань и протянул Бут холодный компресс — слегка отдающую мятой тряпку, смоченную чем-то непонятным.

Завязочек у тряпки не имелось. Находчивая Бут сняла с шеи черный бархатный шарфик и использовала его как повязку, чтобы закрепить компресс на щеке Алекса. Рука у нее тряслась от холода.

— И прикладываете к носу! К переносице! — вскрикнул Хуань и вдруг засеменил в сумрачные глубины своей лечебницы, откуда вскоре послышался звук сливаемой в унитазе воды.

— Хоть что-то для тебя сделала! — радостно прощебетала Бут.

Алекс откинул назад голову и уперся взглядом в потолок. Он уже бывал здесь подростком и увидел, как за прошедшие годы сырость отвоевала себе новые пространства. Потеки шли по стенам сверху донизу, кое-где отваливалась штукатурка. Повсюду виднелись наросты и сталагмиты вспучившейся под напором грибка и плесени краски. В кабинете все словно кричало от боли. Алекс приходил сюда через неделю после смерти Ли Джина, когда здесь царил порядок. Сара нашла у них дома пузырек с лекарством от доктора Хуаня, и вот в тот день доктор оказался лицом к лицу с заплаканной, заходящейся в истерике молодой красавицей. Она жаждала узнать, зачем мистер Хуань отравил ее мужа. «Посмотрите на моего сына! — кричала она. — Объясните это ему!» Она яростно мотала головой, и пряди ее волос летали по всему кабинету. Носки у нее на ногах были из разных пар. В левой руке она сжимала ладонь странноватого угрюмого мальчугана, а в правой — пузырек с настойкой, которую доктор Хуань не прописывал уже много лет. Потребовалось немало времени, чтобы все хоть как-то разъяснилось. Наконец доктор Хуань растолковал ей, что уже довольно давно не видел Ли Джина, а Сара рухнула в кресло, вытерла слезы и приняла предложение выпить чая. Именно тогда Алекс впервые попробовал зеленый чай, или, во всяком случае, так ему запомнилось. А еще он запомнил историю, которую доктор Хуань рассказывал своим посетителям. Тогда Алекс был смущен — как самой историей, так и своей матерью, то и дело вытирающей слезы.

История мистера Хуаня, рассказанная им Алексу и Саре

Один состоятельный и могущественный вельможа попросил Сэнгая написать, какое богатство могло бы передаваться в его семье из поколения в поколение.

Сэнгай написал на листе бумаги: «Отец умирает, сын умирает, внук умирает».

Вельможа разгневался:

— Тебя просили написать, что может составить счастье моей семьи! А ты шутки шутить вздумал!

— Я и не думал шутить, — объяснил Сэнгай. — Если твоему сыну суждено умереть раньше тебя, ты погрузишься в глубокое горе. Если твоему внуку суждено покинуть этот мир раньше твоего сына, ваши сердца будут разбиты. А если в твоем роду, из поколения в поколение, все будут умирать так, как я написал, это будет в порядке вещей. Я назвал тебе истинное богатство.

Время было не властно над доктором. Он сохранил живость движений, стройность, гладкую, без морщин, кожу. На его блекло-голубом джемпере красовалась надпись «Венский фестиваль джаза» — последние ноты на этом музыкальном сборище отзвучали больше двадцати лет назад. Джинсы были украшены эмблемами ипподромов и лыжных гонок, на которых он не бывал, а кепка-бейсболка так износилась и истерлась, что крылышки богини победы на ней еле виднелись.

Теперь он сдвинул в сторону цветную пластиковую ширму, обозначающую границу между его жильем и операционной.

— Юная леди! Вас зовут?

— Бут. Меня зовут Бут.

— Бут? Звучит почти как «обут»?

— На самом деле я — Роберта, но все зовут меня просто Бут. Так лучше.

— Отлично, мисс Бут, — вдруг перешел на официальный тон доктор Хуань, — значит, вы подруга Алекса. Отлично, отлично. Так у вас есть деньги, чтобы заплатить за лечение?

Выросшая в провинции Бут унаследовала от предков инстинктивный страх перед китайцами, кроме тех, что встречались в ресторанчиках или кафешках. Она попятилась:

— Какого дьявола я должна платить, когда Алекс только что дал вам чек?

Придерживая одной рукой компресс на носу Алекса, Бут вытянулась, чтобы посмотреть на чек, который показывал ей доктор Хуань.

— Он не есть хороший, — промолвил Хуань.

Чек был как чек. Но вместо подписи Бут увидела пошатнувшийся столик, перчатку бейсбольного принимающего и нижнюю часть табуретки^[62].

ГЛАВА 9 Бина, или Разум^[63]

В Англии все участвуют в телевикторинах Идентификация объектов • Ситуация Богарта — Хенрейда^[64] • Витгенштейн был иудеем • Рубинфайн решил сам взвалить ношу себе на плечи • Печатание писем • Марвин объясняет • Анита говорит «нет» • Адам говорит «да» • Кто прорубает себе дорогу?

1

Показывали телевикторину. Преподаватель математики, когда-то учивший Алекса, набрал уже сто восемьдесят четыре очка. Надо было ответить правильно еще на один вопрос, чтобы продолжить борьбу за первенство и гарантированно выйти в четвертьфинал. Вперившись в экран, Алекс старался хватать губами чипсы с сыром и есть их без помощи рук. Он сдавил ступнями ножку дивана, но все-таки начал сползать на пол.

Ведущий телевикторины спросил:

— Какой философ пришел в восторг, когда один из его учеников бросил занятия философией ради работы на консервной фабрике?

Алекс восемь раз быстро проговорил ответ, потом произнес его по слогам и затем пропел^[65]. Учитель математики дал ответ, демонстрирующий весьма странные представления о заготовке впрок продуктов в Греции пятого века. Алекс уткнулся носом в свои чипсы и некоторое время оставался в таком положении. Досада захлестнула его.

Раздался звонок.

— ДВЕРЬ! — крикнула с кухни Бут. — ДВЕРЬ. ДВЕРЬ. ДВЕРЬ!

«Какая-то дверь. А здесь — немного чипсов. И это был мой учитель математики. И какая-то дверь…»

— Чем могу помочь?

— Все как раз наоборот. — Рубинфайн изобразил на международном языке жестов «наоборот». На нем мешком висела селедочного цвета кофта с надписью: «Человек ошибается, а поможет ему только *??!@# компьютер».

Алекс стоял в дверях, не отступая ни на шаг:

— Если ты торгуешь Торой, я куплю один экземпляр.

— Привет, Алекс, — поздоровался Джозеф. — Можно нам войти? Хотим чуть-чуть с тобой поговорить.

— Что это у тебя со шнобелем? — Рубинфайн втолкнул Алекса в прихожую. — Ударил кого-то носом по кулаку? Кто узкоглазых не переваривает? Здравствуйте!

Бут только что выплыла из кухни, полная кокетства и надменности одновременно — освоенная в детстве тактика, не раз помогавшая ей достигать своих целей.

— И вас зовут…

— Бут.

— Конечно, конечно. Подруга Эстер? — сконфузился Рубинфайн, чья дружба с особами женского пола закончилась в стародавние времена, когда одна из них пописала в вырытую им ямку в детской песочнице. — Или?..

— Подруга Алекса. То есть мы… мы… вместе занимаемся бизнесом.

«Она вся в этом — Бут», — подумал Алекс. Голосок второразрядной актриски в роли заикающейся от волнения любовницы — какая дешевка!

— Бут, это мой старый друг — рабби Рубинфайн, а это…

Тут Алекс понял, что знакомить их нет никакой необходимости. Бут и Джозеф неуклюже двинулись навстречу друг другу (рабби на ходу вылезал из своего пальто, неловко выворачивая руки и тряся мягкими местами — комический танец и только), потом поцеловались, боязливо и наспех — еще одна сценка из второразрядной киношки. В чем дело? Алекс почувствовал, как по нему прокатилась волна ярости. Да ни в чем, все это мелочи жизни.

— Вы уже?.. — спросил Рубинфайн, когда они все шли в гостиную. Там он улыбнулся и упал в кресло, не удосужившись закончить свой вопрос или обратить внимание на покрасневшего до корней волос Джозефа. Рубинфайн схватил первую попавшуюся книгу — энциклопедию моллюсков — и раскрыл ее посередине цветной вклейки.

— Знакомы по крайней мере… Три месяца? — Бут опустилась на краешек дивана. — Вот уж не думала, что вы приятельствуете. Ну конечно, как же иначе. Мирок коллекционеров такой маленький, правда? Думаю, все, кто приходит в наш магазин, знают друг друга, правда? Забавно, да? Джо и Алекс! Вот комедия! Черт возьми! Джо, между прочим, хорошо, что ты не купил этих братьев Николас^[66]. Неплохая штучка, но Коттрелл много за нее хочет — она и половины того не стоит. Он вообще какой-то упертый — ни в какую цену не снижает, хотя понял, что ошибся… Думает, что рынок музыкальных реликвий вот-вот взорвется. Знаете…

Сообразительная Бут поняла, что все опешили и смущены. И ей взбрело в голову, что все это из-за желания каждого из присутствующих ею обладать. Алекс почувствовал отвращение. Начал скрести ногтем большого пальца ладонь, пока Бут щебетала и вертелась так и сяк, выставляя напоказ свои формы, заставляющие вспомнить знаменитый силуэт Мэрилин. Приподнятая попка, втянутый живот, накрашенные лепестки губ, опущенная головка и взгляд в потолок — что за бесценное сокровище! Квинтэссенция международного языка сексуальных жестов — женщина, превращающаяся в вазу.

— Вы себе не представляете! — Рубинфайн приподнял брови, не отрывая глаз от лежавшей у него на коленях книги. — Двести с лишним страниц о моллюсках. О моллюсках в раковинах. Автор достоин всяческого восхищения. Терпения у него на десятерых хватит!

— Джозеф, как насчет чашки чаю? — бедного Алекса трясло от ярости. — Поможешь мне? Принести чашки? И рюмки — мы немного выпьем — исключая раввинов.

— Включая раввинов, большое спасибо. Ну и денек у меня сегодня!

Джозеф, так и не успевший сесть, засеменил вперед голубиными шажками приговоренного к казни человека.

Алекс поспешил за ним.

Бут не умолкала.

— Ну, — Алекс дал Джозефу на выходе из гостиной легкого пинка в зад, — что-то ты не по-раввински со мной обращаешься… — На кухне нежилась в тепле Грейс. Алекс схватил ее и прижал к груди, как она ни ерзала. Теперь кулаком не ударишь, даже если захочешь. — Я все понял, — процедил он.

— А по-моему, нет. — Джозеф посмотрел, закрыта ли дверь.

Алекс высунул из-под Грейс руку, чтобы показать средним пальцем «фак»:

— Это ты меня заложил. Ради собственной выгоды.

Джозеф поправил галстук:

— Прямо театр, не находишь? — Опустив свои ясные глазки, он потянулся за чайником и начал наполнять его водой. — Почти как в фильмах с Гарбо, а?

— Это ты рассказал Эстер о Бут, — вскрикнул Тандем, — а не Адам. Ты. И теперь, может, между мной и ней все кончено. Десять лет мы были вместе, а ты все разрушил. Преогромное спасибо.

— Алекс…

— Хочу только понять зачем. Что, думаешь, будто Эсти уйдет от меня к тебе?

Джозеф забеспокоился — вскинул голову и принял изумленный вид. Потом рассмеялся, с отчаянием в голосе:

— Эстер? Алекс, ты что-то путаешь… что ты такое говоришь? Эстер мне как сестра.

— Ты всегда со мной соперничал, — продолжал наседать Алекс. — Не пудри мне мозги. Раз она тебе как сестра, что ты так развеселился? Что тут смешного, черт возьми?

— Ничего, — вскрикнул Джозеф, суча своими маленькими ножками. — Слушай, погоди минутку, дай собраться с мыслями. Сейчас я тебе все объясню — Эстер тут ни при чем, то есть в этом смысле ни при чем.

Алекс мотнул головой, словно вытряхивая из нее какую-то навязчивую мысль:

— Бут? Это в ней дело? Ты потому смеешься? Слушай, Джо, можешь иметь Бут сколько влезет, только не впутывай меня в ваши делишки.

— Нет, послушай, подожди, не так быстро. — Джозеф примял ладонями сверху воздух, что на международном языке жестов означало «тише, спокойнее». — Я всегда считал ее только доброй знакомой, и Эстер тоже, и просто подумал, что она вправе знать, вот и все. На самом деле, очень сожалею… я только… она меня постоянно спрашивала, что-то подозревала. Пожалуйста, давай все это забудем. Прости меня. Я сделал ошибку, согласен.

Алекс смачно выругался, а Джозеф затрясся и схватился рукой за буфет.

— В действительности ты думаешь совсем другое… — начал Джозеф, и Алекс расхохотался — угрожающе, как злодей в кинофильме.

— Джозеф, не верю ни одному твоему слову. Ты всегда мне палки в колеса ставил. Ну, что уставился? Сейчас, подожди-ка… — Алекс опустил Грейс на пол. — Господи, какой я идиот! Это ты предупредил Коттрелла, что я притащу ему Александер, верно? Давай колись! Ты рассказал ему, что я бегаю по всему городу с подделкой. Ты ублюдок. Ладно, к твоему сведению, я продавал одну для Брайана Дучампа. Потому что ему позарез нужны деньги. И в конце концов ему помог. Какая муха тебя укусила, Джозеф? На каждом шагу стараешься испортить мне кровь…

Джозеф попытался рассмеяться, но выдавил из себя лишь хрипловатое «хи-хи».

— Давай не сейчас. У меня в голове все это не укладывается — во всяком случае, в данный момент.

Алекс ударил кулаком по буфету:

— Это ты рассказал все Эстер! А я сегодня наехал на Адама, из-за тебя. Ты на меня накапал.

Джозеф, со слезами на глазах, прикусил губу.

— Я рассказал ей, — заныл он, — то, что она вправе была услышать и все равно рано или поздно бы узнала. Это все знали. Было бы неуважением по отношению к ней… словно ее не существует…

— Слушай, приятель, в чем я не нуждаюсь, так это в твоих советах по поводу моей личной жизни. Если ты действительно решишь завести себе подружку, можешь обратиться ко мне за консультацией.

— Неуважением, точно, — продолжал бормотать Джозеф, потихоньку пятясь, — и, черт возьми, тебе прекрасно известно… что касается Бут, как ты мне кстати напомнил, я одинок. А ты — нет. Слушай, я даже… Не думаю, что она меня серьезно интересует, в любом случае, и… Алекс, не в том дело. Это нецивилизованно. Мы пришли к тебе сегодня вечером, Рубинфайн и я, как твои друзья, чтобы попытаться…

Алекс достал из буфета большую бутылку польской водки, взял ее за горлышко и наставил на Джозефа Клейна. В бутылке плавали, медленно опускаясь, желтые стебельки зубровки.

— Видишь? Ставка — десять баллов. Что это?

— Польская водка. А в чем дело? Что я должен был сказать? Что это — выпивка? Да?

— Да, но не только. Конечно, выпивка. Но подумай еще. Давай вспомним нашего Людвига Витгенштейна. Расскажи мне о природе суждений^[67].

— Алекс… возьми себя в руки… успокойся… О’кей, о’кей, значение суждения состоит в его использовании.

— Ну и?..

— Ну, оно может быть и оружием.

— Десять баллов! Мы будем пить эту водку, пока не потеряем цивилизованный облик. А когда станем дикарями, я вышибу из тебя дух. Этой бутылкой. Мой друг. Мой дорогой друг детства. Понимаешь? Мы достигли взаимопонимания? У нас будет маленький борцовский поединок. Заруби себе на носу. Тебе не отвертеться.

— Алекс… Ты не понимаешь. Все совсем не так.

— Но сначала мы выпьем. Хорошенечко примем на грудь. Как в кино. Выпьем за Эстер — у нее в воскресенье операция, ты знаешь? Должен бы знать. А сейчас возьмем это… и это… и еще… Открой буфет. Возьми закусь. В холодильнике есть разные салаты. Подержи-ка. И это. Нет, эту тарелку дай мне. Возьми поднос…

— О-ла-ла! — воскликнула через несколько минут Бут, теперь восседавшая на подлокотнике кресла Рубинфайна. — Вы только посмотрите на них! Это все ради меня?

— У нас, так сказать, дружеская вечеринка, — процедил сквозь зубы Алекс Ли.

— Забавно, — сказала Бут через полчаса, и громче, чем ей самой казалось. — Раньше я хотела стать актрисой. Но на всех желающих ролей не хватит. То есть далеко не каждая способна стать актрисой. Это словно сорвать банк, повезло так повезло. Нет, прошу прощения… что я имела в виду? Да вы и сами понимаете — все равно что в лотерею выиграть.

Она прислонилась к поддельному камину, поблескивающему пластиковыми угольками, держа в обеих руках бокал с красным вином (его наполняли уже трижды). Рубинфайн не перестал кивать, даже когда она замолчала, и продолжал рассматривать поздравительные открытки, которые брал одну за другой с каминной полки.

— А вы мечтали кем-нибудь стать, ребе? — спросила Бут. — То есть, само собой, кроме как раввином?

Рубинфайн в пятый раз поднял за пенис маленького мексиканского идола и крутанул его в руках.

— Интересное дело, — отчетливо проговорил он, вскинув голову. — Недавно зашел в школу, поговорить с учениками о значении Пурима^[68]. Да так получилось, что и часа не понадобилось, хотя там то свет гас, то еще какие-то проблемы возникали. Но не в том суть. Короче, чтобы как-то заполнить отведенное мне время, я спросил их, кто кем хочет стать, когда вырастет, и…

Бут громко рассмеялась, а потом чуть не заплакала. Рубинфайн нахмурился, но все-таки продолжил:

— Ну вот, из тридцати пяти человек в классе девять хотят стать фотомоделями, четверо — киноактерами, двое — поп-звездами, десять — футболистами, а оставшиеся десять мечтают хоть как-то, хоть где-то, но выступать на сцене. Я пытался вытянуть из них что-то поинтереснее — увы! Где вы еще видели столько больших амбиций у маленьких — мне полрюмки, спасибо, очень приятно — у маленьких представителей рода человеческого?

Бут осушила свой бокал и налила себе еще.

— Ребе, честно говоря, хочу вам сказать — я почувствую, если вы поймете, — когда я училась в школе…

— Прошу меня простить, подождите минуточку. — Рубинфайн на дух не переносил откровения, и ему срочно понадобилось позвонить Ребекке по поводу ее лилипутов (слово это засело в его мозгу и все время вертелось на языке), один из которых оказался вегетарианцем.

— Ну а вы двое? — с отчаянием в голосе спросила Бут. Опершись локтями на каминную полку, она повернулась к дивану.

Джозеф и Алекс сидели на нем с самого начала пирушки, пили водку и не принимали участия в завязавшейся между их друзьями скучноватой полемике. Добрые времена их приятельства канули в Лету, и теперь они как воды в рот набрали, каждый на свой лад демонстрировал надменность и равнодушие. Они повернулись к Бут, как недоброжелательные, в подпитии зрители на концерте.

— Никогда мне лучше не было, — соврал Джозеф и уронил голову на грудь.

Бут куснула ноготь большого пальца.

— Ну что за вечеринка, а? Мне все время плакать хочется. Как на поминках или что-то в этом роде. Словно кто-то умер, но никому неизвестно, кто именно. Всегда думала, что такое только Леонард Коэн может выдержать. Знаете, — произнесла она, допив вино и делая неуверенный шаг вперед, — похоже, мне пора уходить, на самом деле, Алекс, если все о’кей. Пока еще смогу добраться до дома.

— Не уходи, Бут, — вяло попросил Джозеф, по-прежнему смотря на низенький кофейный столик перед ним. — Если ты уйдешь, останутся одни парни. Ничего хорошего, если останутся только они. Давайте посмотрим кино или еще что-нибудь. Расслабься.

— Спасибо, Джо, но думаю, мне лучше…

Алекс лизнул косяк, который только что забил, и осмотрелся:

— А куда делся рабби Рубинфайн?

Бут пожала плечами:

— Понятия не имею. Наверху, наверное.

— Потерялся, — обронил Джозеф. — Может, уже и в живых его нет.

— Ты остаешься, — приказал Алекс на манер популярного актера Джона Уэйна, — а рабби как-нибудь отыщется.

Рубинфайн, сидевший наверху, и правда решил на некоторое время потеряться. Он позвонил Ребекке, но разговор сразу не заладился из-за его неспособности уважительно выслушать совет: «Притормози немного, а то совсем алкашом станешь». Возможно, он выпил немного больше, чем следовало. А что у него дома творится? Он давно пришел к выводу, к которому неминуемо приходит каждый приглашенный на званый ужин, даже если гостей всего несколько: и чего бы им самим не приготовить себе ужин, нанять ди-джея, есть и танцевать у себя дома? А у Рубинфайна это ощущение усилилось ровно в сорок восемь раз — по числу ребеккиных малышей-крикунов, которые непрерывно торчали в их доме.

Он положил трубку, когда Ребекка еще продолжала говорить. Надо было спускаться вниз. Но он продолжал бесцельно сидеть на кровати Алекса. Взяв шоколадную конфетку-медальку, он почувствовал на ладони приятный холодок и начал трудный процесс освобождения ее от фольги. Вот и вся жизнь такая! Рубинфайн поежился и приложил свободную руку к желтоватому контуру руки на стене. Какие бы нежные чувства он ни питал к Алексу, честно признаться, собственные заботы волновали его больше, чем проблемы бедняги Тандема. У рабби Марка Рубинфайна дом с патио и жена, занавески и ковры, хорошая ванная и обеденный стол на двенадцать персон. Не так давно доктор Гай Гласс начал лечить Ребекку от токофобии^[69], и теперь их дом всегда был полон детей…

Посмотреть, что тут? Алекс тащит в дом все, что якобы может когда-то пригодиться, заботливо помещает весь этот хлам между собой и своей смертью, как некое препятствие. Спальня похожа на комнату в студенческой общаге. Как был бардак, когда Алексу исполнилось шестнадцать, так и остался. Штаны лежат горой. Разноцветные носки вопят — каждый в поисках своей пары.

Рубинфайн всем корпусом подался вперед, чтобы разглядеть в окне Маунтджой. Это был его мир. Там его всегда слушают и вообще уважают. И как же иначе? Алекс и Адам, словно Акива в пещере^[70], сидят в своих норах. Эксцентричность его старых друзей всегда вызывала у рабби Рубинфайна снисходительную улыбку. Он заметил на столе, рядом с сумкой, крупную купюру. Видеть ее было мукой для Рубинфайна, дрожавшего над каждым пенсом. На душе полегчало, только когда мысли унеслись в другую сторону.

Он скинул свои легкие туфли, подтянул руками к животу правую стопу и начал рассматривать заскорузлую пятку. Сковырнул ногтем толстый рубчик и бросил его в направлении мусорной корзины. Вы только посмотрите на эту спальню! Понавешано плакатов пятнадцатилетней давности. Прямо над кроватью — самодельная афиша, анонсирующая выступление четырех юных матадоров: Марка, Джозефа, Алекса и Адама, которые сразятся с огромным испанским быком. Проглотив последнюю шоколадную медальку, Рубинфайн встал, чтобы хорошенько разглядеть репродукцию с мантуанского каббалистического текста шестнадцатого века — страницу то ли из Зохара, то ли из Сефер-иециры. Себя Рубинфайн экспертом не считал. Текст был написан между двумя нарисованными руками с оттопыренными большими пальцами. По обеим сторонам на полях порхали среди розовых кустов птички. Вверху красовалось выложенное из цветов имя Бога. «Куда нас только не заносит судьба!» — пропело счастливое сердце Рубинфайна, поскольку, что бы там ни думали в Маунтджое, он стал раввином вовсе не по воле отца. Сам взвалил эту ношу себе на плечи. Сам написал для себя сценарий жизни. Эта метафора не нравилась Адаму, который полагал, что идти в раввины нужно по зову сердца, по призыву Бога. Но на самом деле Бог никогда не говорил с Рубинфайном. Рубинфайн был всего лишь — и искренне — поклонником тех людей, среди которых вырос. Он любил их, просто обожал. Написанные ими книги, снятые ими фильмы, пропетые песни, сделанные ими открытия, придуманные анекдоты. И он не видел другого способа показать им свою любовь. Еще с детства Рубинфайн сталкивался с одной проблемой: хорошие личные отношения у него почти ни с кем не завязывались. А вот общение с толпой давалось легко. Люди Маунтджоя! Люди! Он не помышлял открыть новые миры этим людям, не лелеял надежды подарить им какой-то особый раввинский взгляд на все вокруг — хотел только немного согреть их души. Совсем недолго — после того как заступил на место прежнего раввина и пока его еще не сменил новый.

Пятясь назад, Рубинфайн икнул, хихикнул, выпрямился и поправил плакат с изображением Мухаммеда Али, ведущего бой с тенью. Поднял с пола сумку Алекса и положил ее на кровать. Поминутно озираясь на дверь, начал осматривать карманы сумки. Сперва спутал Люси Брукс с Китти, но Китти пришла в кино позже, не так ли? И у нее другое лицо. Более современное. Сколько тут их всех… И сколько знаменитых людей в мире. Тейлор, Пикфорд, Грейсон, Кегни, Шевалье. И все они — здесь.

Рубинфайн достал из пластикового конверта принадлежавшую Дучампу фотографию и застыл на мгновение — такой красивой была женщина. Если кто-то запал на такую, труба дело. Он посмотрел на нее еще немного, восхищаясь линией скул. А потом разорвал фотографию на шесть частей.

Вот удача! За тем они сюда с Джозефом ехали, но кто мог подумать, что так хорошо ляжет масть? Настраивались на долгую ночь, двадцатиактовую пьесу со слезами и стенаниями. Надеялись войти прямо сюда и наседать на Алекса, пока он сам не отдаст фотографию. Потому что, когда ее не будет, он перестанет на ней зацикливаться. Эту формулировку придумал Джозеф, а Рубинфайн согласился с ним или решил, что надо согласиться. Но теперь фотографии уже не было.

Чрезвычайно довольный собой, Рубинфайн собрал обрывки и встал. Ему пришла на ум аналогия с заботливыми родителями, которым удалось снять своего ребенка с иглы. Выражения «строгая любовь» и «все для пользы» тоже грели душу. Он уже хотел выйти из спальни, когда его взор приковали три фотографии на стене: Норма Ширер, Дебби Рейнольдс и Дина Дурбин. Дальше последовала цепочка ассоциаций: Дебби Рейнольдс — Эдди Фишер — Кэрри Фишер — принцесса Лея — Хан Соло — Харрисон Форд^[71]. «Клянусь, — подумал Рубинфайн, — Алекс мне ничего не говорил. И точно заныкал своего Форда, надеясь сплавить его кому-то побогаче, покруче».

Рубинфайн снова подошел к кровати и открыл сумку. Форд отыскался в две секунды. Ну и морда же этот Алекс! Нет, надо присмотреться получше. Рубинфайн опустился на кровать и даже взвыл от досады. Святой Марк! Ну хоть плачь! Скоро у него день рождения, через две недели. Алекс же скрывал этот автограф, и как искусно! Пальцем для друга не пошевелил, все засундучил, до последней бумажонки! Рубинфайн места себе не находил. Ему хотелось взять автограф и показать его всем учителям, психотерапевтам и раввинам — всем, кто уши ему прожужжал, твердя о его некоммуникабельности. Посмотрите, что выделывает мой лучший друг — Алекс Ли! Рубинфайн нехотя положил автограф на место. Надо будет изобразить удивление, если придется его еще раз увидеть. Удивление и восторг, что будет правдой, даже если придется сыграть эту сцену еще раз перед публикой.

На кровати лежала небольшая пачка потертых фотографий. Рубинфайн на минуту забыл о них, но они призывно на него смотрели. Наконец он собрал их, разложил по карманам сумки и вышел из спальни. Пререкания Джозефа и Алекса слышались даже в коридоре. Бут безуспешно пыталась их успокоить. А успокаивать надо было самого Рубинфайна. Вот в чем суть. А еще в его мертвом теле. «Если начнется пожар, — говорил Алекс, — я в первую очередь кинусь спасать автографы, прежде всего остального, включая тебя».

Словно в тумане, Рубинфайн шагнул вперед, затем попятился и начал медленно спускаться по лестнице. Остановился у дверей. Ясно, будто в двух шагах от него, послышался голос друга: «Знаешь, Джозеф, у тебя есть твоя работа, да? А у Рубинфайна есть его семья. А у Адама — его Бог. У меня же другое. Моя маленькая страсть. Тебе тоже хочется ко всему этому приобщиться, но ты вырос в другой среде. Тебе повезло. А мне нет, так? Улавливаешь? Вот что стоит между мной и моей могилой. Вот что у меня есть».

Бедняга Рубинфайн! Он просунул голову в гостиную, буркнул, что у Ребекки обострилась экзема, что Джозефу тоже следует к ним прийти, если он хочет помочь, и исчез за дверью.

2

Скоро развеселая компания сильно поредела — остались только двое. Работал видик. Алекс и Бут полулежали на диване, в молчаливом несогласии относительно возможного секса. Бут сняла свой облегающий наряд и ждала, что ее вот-вот начнут лапать — печенками чувствовала (это предвкушение обострялось не столько желанием, сколько кипевшим в ней возмущением). Алекс же твердо решил к Бут не подкатываться — сам не знал почему. (Не из-за отсутствия желания. Может, по причинам нравственным. Может, оттого, что крепко выпил.) Бут сделала вид, что засыпает, хотя сна не было ни в одном глазу. Алекс бодрился, хотя то и дело клевал носом. Бут устроилась вполне комфортабельно, но все время ерзала, надеясь завязать разговор. У Алекса затекли руки и ноги, но он не шевелился. На экране Китти приближалась к своему триумфу. Звучала последняя песня фильма:

Наконец побежали титры. Бут отвернулась лицом к стенке. На международном языке жестов недвусмысленный знак, который нельзя понять неправильно.

Алекс встал с дивана и прошел к компьютеру. Подключился к сети, открыл программу Messenger. На мониторе высветилось окошко с информацией:

Собиратель может принимать и отсылать сообщения

(02.03)

Собиратель: Эсти, вижу твою иконку. Ты в сети?

Собиратель: Эстер?

Собиратель: Я ведь не утоплен в волнах презрения, а?

Собиратель: Ты вообще со мной больше не разговариваешь? Дай хоть какой знак, что читаешь.

Мисс Тик-Так: Вообще разговариваю.

Собиратель: Привет!

Мисс Тик-Так: Привет.

Собиратель: Поздновато не спишь. Здравствуй.

Собиратель: Тук-тук.

Мисс Тик-Так: Неинтересно.

Собиратель: Лошадь вошла в бар.

Мисс Тик-Так: Адамчик сказал, что видел тебя. Сказал, что ты ведешь себя как…

Собиратель: Бармен спрашивает: А почему морда такая длинная?^[72]

Мисс Тик-Так: Совсем крыша съехала.

Собиратель: Хм-м…

Мисс Тик-Так: Мне в два ложиться.

Мисс Тик-Так: Устала, сыта по горло.

Мисс Тик-Так: Адам видел, как я весь вечер сидела уставившись в стену.

Мисс Тик-Так: Дурики дешевые, все вы.

Собиратель: Подожди…

Мисс Тик-Так: Спокойной ночи, Алекс.

Собиратель: Подожди!

Собиратель: ПОЖАЛУЙСТА!

Мисс Тик-Так: Что?

Собиратель: Только минуту.

Мисс Тик-Так:…?

Собиратель: Улетаю в Нью-Йорк завтра. Даже не собрался.

Мисс Тик-Так: Операция в воскресенье. Даже не повинилась перед главной из религий.

Собиратель: Привет. Меня зовут Алекс Ли. Я напрасно занимаю место на земле. Прошу прощения.

Мисс Тик-Так: По крайней мере, это значит, что я давно не видела, как Рубинфайн отплясывает.

Собиратель: Слава Богу.

Собиратель: За такую маленькую милость.

Мисс Тик-Так: Совсем маленькую. Два притопа, три прихлопа.

Мисс Тик-Так: Ба-ра-бум. Буум, буум.

Мисс Тик-Так: Сссппппааасссиииббббоооо.

Собиратель: Смешная. Скучаю по тебе.

Собиратель: Очень.

Мисс Тик-Так: Передай привет Нью-Йорку.

Собиратель: Все плохо.

Мисс Тик-Так: Передай привет Китти. (Она правда там живет? Ей сто девять лет.)

Собиратель: Без тебя. Ничего не получается.

Мисс Тик-Так: На 109-й улице.

Собиратель: Я серьезно. Мир несовершенен.

Мисс Тик-Так: Моя столетняя (сталетняя?) белая соперница.

Мисс Тик-Так: Спокойной ночи, Алекс.

Мисс Тик-Так: Да, но кто во всем этом будет наводить порядок, бэби?

Мисс Тик-Так не может принимать и отсылать сообщения (02.18)

Собиратель: Эстер??

Собиратель не может принимать и отсылать сообщения.

3

Утро пятницы было ясным, небо голубое. Длинные тени пастельных, жавшихся друг к другу домов соединялись в поцелуях. Деревья выбрасывали в стороны ветви-руки, как борцы перед поединком.

— Что? Это Бут, — объяснил Алекс стоявшему у дверей разносчику молока Марвину.

— И? Она тебе подходит?

— Что?

— Бут. Подходит тебе?

— Да брось ты. Нет. Не совсем. Хотя симпатичная. Даже очень.

Повернувшись одновременно, Марвин и Алекс проводили глазами Бут, в слегка помятом наряде. Она прошла по желтенькой дорожке от дома Алекса и скрылась за поворотом главной улицы Маунтджоя, ведущей в мрачный,истерзанный противоречиями большой мир.

— Слушай, приятель, будь у меня то, что есть у тебя… — Марвин присвистнул. Он западал на Эстер и донимал ее своими приставаниями. Как и еще кое-кто, звал ее «африканской принцессой», что воспринималось ею как оскорбление, наряду с прочими уменьшительно-панибратскими словечками: подружка, куколка, милашка, сексапилочка, телка.

Алекс щелкнул пальцами:

— О! Марвин, пока не забыл… Мне на следующей неделе молоко не понадобится. Улетаю в Нью-Йорк.

Марвин еще раз вытащил из кармана униформы блокнот:

— Значит, в Нью-Йорк… Молока не надо. Позвони потом. Всегда для тебя рад, и прочее. — Он сунул руку в сумку на плече и достал среднего размера пакет: — И я — пока не забыл. Есть еще одно для тебя. Гарри Фиц — знаю его сто лет — он тут почту разносит, на спуске и вокруг, а на вашу улицу ему влом ходить, так он меня напрягает со своей респонденцией, когда есть. Догоняешь? Я уже отдал тебе один такой конверт деньков несколько назад.

— Отдал — мне? — пролепетал Алекс, взял конверт и тупо уставился на стягивающий его красный шнурок. Он посмотрел на свою разбитую машину, думая, что надо бы сходить к Адамчику в его «Альфу и омегу Голливуда», извиниться перед ним, найти Эстер.

— Как у тебя головка-то, Алекс? В порядке? Просвежело?

Алекс извлек из конверта прозрачный чехольчик, а из него — размашисто подписанную фотографию популярной актрисы Китти Александер.

— Тебе что, поплохело?

— Не знаю, — прошептал Алекс, выпученными глазами озирая окрестность.

— Это не из космического института, приятель. Просто почта. Кто-то послал тебе, а ты получил. Симпатичная фотка. Кто это, а? Эй-эй, не закрывай дверь — ты должен расписаться в получении! Алекс, подожди, парень, а то я не получу свои комиссионные, слышишь? За красивые глазки сейчас бабки не отстегивают.

Алекс прижал фотографию к груди, а потом начал внимательно рассматривать. Подлинная? Если нет, то он не Алекс Ли Тандем. Надпись: Алексу, в конце концов. Китти Александер. Лицо Алекса вспыхнуло серо-буро-малиновым букетом.

— Это не Адам послал? Ну, Якобс — видюшниками занимается, ты знаешь его, дальше по улице? Мой дружбан? Или Рубинфайн, раввин? Кто-то из них тебе сунул конверт? Откуда он взялся?

Марвин вздохнул, взял у Алекса конверт и повернул его тыльной стороной:

— Обратный адрес — американский, конверт — американский. Америка, паря. Слушай, некогда мне тут с тобой прохлаждаться. Всего-навсего почта. Точно такой же, какой я тебе отдал на той неделе…

— Что это ты все время талдычишь: «Отдал»? Когда?

— На прошлой неделе — конверт из Америки. Я. Тебе. Отдал. Один. Меня зовут Марвин. Это — дом. А это — твоя машина. Там — небо. Бывай, приятель.

Марвин, как обычно, зашаркал по дорожке, но не успел он пройти и нескольких шагов, как Алекс бросился за ним босиком по холодной земле.

— Подожди, Марвин, подожди. Когда ты отдавал мне тот конверт, ты… я открывал его? То есть ты видел, как я его открывал?

Марвин изобразил на международном языке жестов мучительную работу памяти — сдвинул брови:

— Э-э… Господи Иисусе, не помню. Не, не знаю. Ты ведь спешил, да? Куда-то там тебе было срочно надо, да и весь упыханный. В любом случае, после я тебя пять дней не видел. Ты его куда-то заныкал, когда обкурился, да? О, дружище — ничего не помню — подпиши здесь, пожалуйста.

Алекс черканул пером, где надо, плотно положив нижнюю линию. Потом схватил Марвина за щеки и смачно поцеловал в губы.

— Ой! Отвали. Я тебе не мальчик по вызову. Разносчик молока, дружище. Разносчик молока. И все. Погоди-ка — твоя подпись? Даже не по-английски. Китайский, что ли?

— Понимаешь, Марвин, это просто здорово, — залился соловьем Алекс Ли. — Просто замечательно. Что ты не видел, как я его открывал. Крайне важное обстоятельство. Потому что это значит… Не понимаешь? Я не сумасшедший. Наверное, открыл его у Адама, когда был под сильным кайфом. Лопухнулся. Но это не сумасшествие. И я не сумасшедший. С другой стороны, я понимаю. Понимаю!

— С ранья тебя прозрения озаряют, — сощурился Марвин. Скоро его форменная куртка в последний раз высветилась в проеме ворот и исчезла из виду.

— Анита! — Алекс поправил взлохмаченные после сна волосы и, замирая от страха, поставил на пол кошачью переноску. — Боже, как вы великолепно выглядите. Знаете, я так рад, что застал вас… понимаете, мне так неудобно, но дело в том, что я вечером улетаю в Нью-Йорк, времени в обрез, понимаете… и я подумал, правда… это всего на несколько дней… не могли бы вы взять…

— Нет, — отрезала Анита Чан.

Видеосалон «Альфа и омега Голливуда» должен был вот-вот открыться. И киноманы-болваны со всего мира, чтобы не платить за лишние сутки, спешили просунуть взятые напрокат фильмы через прорезь в двери, за которой расположился мудрый Адам. И точно: как это мудро — сделать прорезь на дюйм уже необходимого, чтобы те в нее еле пролезали, да и то, если клиент отличался завидной ловкостью и настырностью! И каждое утро Адам усаживался возле двери в складном кресле с Зохаром на коленях. Его ухоженные черные пальцы контрастировали с грубой белой бумагой книжных страниц. Он читал вслух на иврите:

Рабби Шимон сказал:

«Он неизвестен ни под одним именем этого мира,

потому что наделен безмерным величием.

Это — тайна!

Исходящий от его отца свет струится над ним!

И даже его друзьям неведома сия тайна».

Впрочем, у Алекса имелся некоторый навык. Он знал, под каким углом надо просовывать кассету, чтобы она скользнула обложкой по двери и упала в специальную корзину.

— Тандем?

— Всегда.

Алекс в это утро был настолько на взводе, что открывание двери стало мукой. Такой же мукой оказалось чаепитие и выслушивание Адамовых россказней. К тому моменту, когда Алекс попросил Адама взять на время Грейс, он чувствовал себя выжатым лимоном. Адам сразу согласился — когда они сидели, с чашками зеленого чаю в руках, на возвышении, разделяющем салон на хозяйскую половину и торговую территорию. Поговорить было о чем.

— Расскажешь Эстер, ладно? Точно так же, как я тебе все рассказал? Только факты. От начала до конца.

— Как только она вернется из библиотеки. Обещаю. От начала до конца. Алекс, а ты ничего не решил насчет…

— Как на душе легко, — воскликнул Алекс, — когда все узлы развязаны.

Грейс свернулась клубочком у их ног. Адам поднял ее и прижал к себе.

— Вот будет дело, когда Лавлир все узнает! — Алекс крепко сжимал конверт. — Тут же есть обратный адрес, ясный как божий день!

— Хм-м-м.

Они немного помолчали, прислушиваясь к утреннему городу.

— Адам, как по-твоему, — вдруг спросил Алекс, — что за муха укусила Джозефа?

Адам, с виду тоже весь довольный жизнью, повернулся к другу и спросил:

— Что ты называешь «мухой»?

— Да сам не возьму в толк, чего его все время колбасит, вот тебя и спрашиваю.

— Понимаю.

Адам встал, держа одной рукой Грейс, а другой — «Девушку из Пекина». И со вздохом поставил кассету на место — между «Джильдой» и «Историей Гленна Миллера».

— Похоже, я обманул твои надежды, — сказал Алекс.

Адам пожал плечами:

— Все, что рассказывается в Торе, лишь ее оболочка, одеяние. И тот, кто примет ее за истинную Тору, только ослабнет духом! У Торы есть тело, и оно покрыто одеянием — историями всего этого мира. Болваны всего мира видят лишь эти одеяния, рассказы Торы, а больше ничего знать не знают. Но под одеяниями лежит истинная Тора, душа души. А они под эту оболочку не заглядывают. Как вино непременно должно быть налито в сосуд, так и Торе следует быть облаченной в одежды. И Зохар помогает нам заглянуть под них. Так будем же смотреть только на то, что внутри! А все эти слова и истории — только оболочка!

Речь Адама прозвучала на иврите. Алекс понял из нее единственное слово — Тора.

— Понимаешь, дело в том, что Рубинфайн, — запричитал Грин, взяв Алекса руками за лицо, — ну, он должен объяснить тебе нечто крайне важное — хочет поделиться кое-какими соображениями. Чтобы следовать своим прежним путем. Более чем достойным, хотя этого и не понять с первого взгляда. Понимаешь?

— Не вполне.

— Крайне важно, — Дарвик вцепился в ремень еще крепче, — чтобы рабби получил возможность высказать свою точку зрения на происходящее, на некоторые события, как всякий, кому предъявляются претензии.

Алекс высвободился, схватил сумку, вытащил из кармашка свою Китти и вознес ее над головой, как саблю. Он чувствовал себя, как популярный актер Джон Кьюсак.

— Видите?! — воскликнул он. Рубинфайн тоненько взвизгнул. — Вот что сегодня важно. О’кей? О’кей? Ой, что с тобой? — забеспокоился Алекс, когда Рубинфайн опустился на задницу там, где стоял, и три раза легонько ударился затылком о монумент.

— Видишь, до чего довел человека! — взревел Дарвик, двинувшись к основанию памятника с выбитыми на нем надписями.

— Вижу, — просто ответил Алекс. — Но только меня это не очень интересует. Э-э… эй, Рубинфайн, ты что…

— Четверо раввинов, — изрек Грин, вперив взгляд в Рубинфайна, — вошли в Пардес, райский сад. Один лишь смотрел на все вокруг и скоро умер. Другой сошел с ума. Еще один начал рвать плоды. И только ребе Акива остался цел-целехонек^[73].

Рубинфайн сидел как в воду опущенный. Дарвик хихикал. Грин улыбнулся своей лучезарной широкой улыбкой и посторонился, чтобы дать Алексу дорогу.

— Рубинфайн, я…

— Иди, — сказал Грин. — Уже опаздываешь.

Переполненный благодарностью, Алекс припустил со всех ног, чтобы успеть на поезд, который уже шумел на востоке, спускаясь с насыпного холма, давшего название всему пригороду — Маунтджой. Ветерок еще пару минут доносил до него причитания Рубинфайна, с каждой минутой звучавшие горше и горше.

«Прорубать себе дорогу? — подумал Алекс. — Что бы это значило?»

ГЛАВА 10 Кетер, или Венец^[74]

Антикварная ярмарка Джимми По рюмашке с Лола-Лолой • Теории заговоров • Молодость всегда права • Радио-дзэн • Полет в неизвестность • «Касабланка» — дзэн • Собиратель сохраняет все

1

Вечером в аэропорту, дожидаясь регистрации, Алекс смаковал недавние триумфы. После встречи с раввинами он успел на поезд, который отвез его в восточную часть города. Там он направился к антикварной ярмарке Джимми (основана в 1926 году), и его всего распирало от счастья. Он прошел под высокими арочными потолками, мимо уставленных всякой всячиной стоек, навевающей ностальгию одежды, посуды, пластинок, афиш, марок, значков, монет, автографов. Почти всех продавцов он знал как облупленных — минуло уже пятнадцать лет с тех пор, как он впервые зашел сюда, еще мальчишкой, чтобы потратить карманные деньги. Так или иначе, он всегда чувствовал родство с местной публикой. Принадлежал к ней. Но сегодня все изменилось. Он над ней поднялся. Да и кому еще так улыбалась фортуна? Кому удавалось заполучить то, о чем мечталось всю жизнь? Лола-Лола и в руках не держала миниюбочки Мэрилин Монро. Стюарт Пайк не играл на гитаре Джимми Хендрикса. А известный писатель Дж. Д. Сэлинджер? Разве соизволил он одарить Оливера Максвини хоть одной дружеской запиской?

Была тут одна изюминка — специфика здешнего товара. У каждого Собирателя — свои кумиры. Как улыбчивых и обходительных японок оставляют равнодушными крепыши-блондины, так и человека, все ноги сносившего в поисках старых тапочек певца и танцовщика Дональда О’Коннора, вовсе не приводит в экстаз выложенная на соседнем лотке оборчатая рубаха актера Генри Дэниелла, которую тот надевал на съемках «Дамы с камелиями». Коллекционеры живут как в туннеле: блаженствуют в тепле, ничего вокруг не видят, а манит их только далекий свет впереди.

Алекс шествовал по ярмарке, высматривая подходящие уши для своих рассказов. Сам Джимми (внук настоящего Джимми) сказал, что Лавлир и Доув где-то здесь, но найти их не удавалось. Алексу впервые в жизни на самом деле хотелось увидеть Лавлира или хотя бы показать автограф Китти кому-то, кто бы пал ниц и воздел руки в молитве.

Но Стюарт Пайк поймал его первым. Пришлось остановиться у Стюартова лотка с горами всякого барахла (парики под битлов, миксеры в форме гавайских танцовщиц) и посидеть с ним немного. Алекс бегло просмотрел корреспонденцию серийных убийц — одного из таких «приятелей» Стюарта только что казнили в Техасе. Маньяк выработал собственный стиль — вырезал на лбу жертв их имена. Сидя в камере смертников, он успел два раза жениться и получил еще с дюжину предложений. Кончина его повергла Стюарта в безутешное горе. «Каждое такое письмо, — сетовал Стюарт, показав Алексу одно из посланий, — я могу продать какому-нибудь американцу. За четыре-пять сотен баксов. Вот такая торговля, густо замешенная на крови».

Стюарт вырос в благополучной йоркширской семье. Играл в неслабой рок-группе. Владел тремя картинами знаменитого психопата Джона Уэйна Гейси.

— Стю, ты знаешь, кто такая Китти Александер?

— Не из Аризоны? Убивала младенцев?

— Да нет, нет, она… она была актрисой. В пятидесятые годы. Италоамериканка с русскими корнями. Очень симпатичная. Настоящая актриса.

— Актрисочки… — Стюарт произнес это так, словно назвал редкий вид млекопитающих. — Никогда ими толком не занимался. Как-то надыбал одну бумагу — Лана в ней брала обязательство взять на поруки свою дочь^[75]. Приколись: знаю одного парня, который отловил рецепты на транквилизаторы для Джуди^[76]. Правда, подписанные только ее врачом, но и то дело. Лучше, чем глюки ловить.

Лавлира и возможность от души оттянуться Алекс обрел только в пятидесятом по счету киоске. Его хозяйка, крашеная блондинка Лола-Лола, русская по происхождению, некогда вышла замуж за англичанина, потом развелась и зависла в Лондоне. Она восседала на любимом розовом пуфике, прихлебывала коктейль и играла в карты с Лавлиром и Доувом — причем колодой актрисы и модели Бетти Пейдж. Миша, ее деловитый молодой помощник («moy malchik!»), стоял снаружи за лотком и судорожно искал в куче барахла белую лайковую перчатку на левую руку для одного покупателя, который заинтересовался правой. Из задней комнаты доносилась музыка: Бобби Дарин пел о несостоявшемся свидании с возлюбленной. Потрескивающая лампочка лила красноватый свет на шкурки безвременно окончивших свои дни норок и лис, фантастического вида тостеры и зонтоподобные юбки. На задней стене висели фотообои, изрядной зернистости, с изображением неизвестной американской семьи, устроившей пикничок с барбекю на зеленой лужайке.

Алекс сел по-турецки на полу, рядом с Доувом. Фотографию Китти он положил перед собой, чтобы все могли ее видеть. Потом начал свой рассказ — умалчивая о некоторых деталях. Лола-Лола в ключевые моменты взвизгивала от удовольствия и прикрывала ладонью свой бокал с коктейлем. Лавлир вознамерился что-то сказать, открыл рот, но не выдавил из себя ни слова. Доув хлопнул Алекса по спине и обнял, да так крепко, что все косточки захрустели.

— Она просто послала тебе фотографию, — уважительно промолвил Доув. — Без письма. Без объяснений.

— Письма нет, — захлебывался восторгом Алекс. — Объяснений нет. Это просто подарок. ПОДАРОК. Думаю, она хочет меня видеть. Чтобы я туда к ней приехал.

— Ахлекс, — заурчала Лола-Лола, а голос ее сделался еще более грудным и низким, чем обычно, — э-это фантастичен. После все это время ты заслужил. Точно дока. Но сильно не будь себе доволен. Как кот, который вся сметана слизал!

Лавлир съежился как побитая собака.

— Если ты дашь нам с Доувом ее адрес, — вкрадчиво промолвил он, — мы к ней съездим вместо тебя. Как насчет адреска, а? Мы тебе все расскажем, когда вернемся.

До Алекса не сразу дошло, куда клонит его приятель. Но когда, как говорят журналисты, его осенило, он сказал:

— Премного благодарен, Лавлир. Мысль хорошая, но вам все равно там еще несколько месяцев не удастся побывать, а я улетаю прямо сейчас, то есть сегодня вечером, на «Автографикану», значит… ну… это… через… то есть…

К вечеру от триумфального настроения Алекса мало что осталось. Лавлир и Доув стояли в очереди на регистрацию через двадцать три человека позади него. Они то и дело махали руками, как актеры французского театра пантомимы, словно стремясь передать ему крайне важное сообщение, вроде: «У тебя молния на сумке разошлась», «В этот пакет травку лучше не класть» или «Ты только глянь на ту толстуху!» Лавлир места себе не находил оттого, что не мог прокомментировать для Алекса все мелкие происшествия в очереди и оценить внешность каждого пассажира. Вконец отчаявшись, Лавлир, к ужасу Алекса, начал работать локтями и, перешагивая через чемоданы, пробираться поближе. На нем была аккуратненькая белая рубашка и синие джинсы известной фирмы — судя по информации в одном журнале, такое сочетание «верха» и «низа» сулило человеку удачу во всем. Для пущей убедительности статья была проиллюстрирована фотографиями известных актеров Марлона Брандо и Джеймса Дина. Алексу захотелось послать автору этого материала снимок Лавлира.

— Ну? — Лавлир вытащил из частокола ног свою объемистую сумку и шлепнул на пол у ног Алекса. — Что твоя Китти замышляет? — Лавлир толкнул сумку ногой, но она двинулась лишь на дюйм. Мокрый от пота, он поднял ее, положил себе на бедро и потащил вперед, а она моталась у него за спиной. Лавлир оказался едва ли не единственным в очереди, кому приходилось поднимать свою сумку, — остальные катили чемоданы на колесиках, с удобными ручками. Только гои вроде Лавлира таскали на себе свой багаж, вцепившись в него едва ли не зубами. Алекс хотел достать дорогую его сердцу книгу, но она осталась дома. И чем дольше его пальцы шарили в пустом кармане, тем сильнее он чувствовал, что никаких записей о «гоях» и «иудеях» делать не хочет, во всяком случае сегодня. А скорее всего, и никогда вообще. И книге может прийти конец. Притомился он ее писать.

— Я вот все думаю, — продолжил Лавлир, — что-то тут не так, а? Не ловушка ли это какая-то? То есть, может быть, ловушка. Может, этот Краузер решил на тебя наехать или еще как-то подставить? Собиратели всю дорогу так попадают, насколько мне известно. Я тогда с этой мисс Шиди лоханулся — она сейчас третьеразрядная знаменитость. Не хочу сказать, что здесь тоже чем-то таким попахивает. Но точно мы знать ничего не можем. Просто все факты нам неизвестны. Летим в неизвестность, вот и все, что я хочу сказать.

Лавлир шизел на почве подозрительности не по дням, а по часам. Ни в какие бескорыстные подарки он никогда не верил. Успех каждого фильма приписывал рекламной шумихе, живописное полотно считал средством сделать хорошие бабки. Песни и книги для него, по большому счету, ничем не отличались от сандвичей и автомобильных покрышек. Товар есть товар. На дармовщинку ничего не бывает. И никакая женщина ни за что…

— Как же получилось, что двадцать лет она ни для кого и пальцем не пошевелила, а теперь так все повернулось? Я хочу сказать, это, по-твоему, имеет какое-то объяснение?

Алекс снова повторил ему то же, что рассказывал тремя часами раньше, и постарался так или иначе объяснить то, что втолковывал с самого начала их знакомства: это не фильм!

В самолете Алекс наконец пришел в себя и немного расслабился. Обнаружил, что сидит в своем кресле и Эстер рядом нет. Он сверх всякой меры откинулся назад и открыл пластиковую сумку — подарок пассажиру. Они летели на брэндовом самолете, который являл собой разновидность всемирно известной модели — доступной, как кола, и мощной, как настоящий аэробус. Это был самолет для людей молодых или хотя бы молодых душою. С интеллектуальными наклонностями. И тяготением к естественному стилю. Этот брэнд предполагал самый беспардонный подхалимаж, чтобы во всем угодить пассажирам.

Наша молодость — только короткий сон: наполним его радостью! — эта надпись, выполненная затейливыми буквами, красовалась на пластиковой сумке. Однако, открыв сумку, Алекс не почувствовал радости, никакой, даже легкой. Для кого эта сумка? Что за молодость имеется в виду? Зачем тут эти тщательно упакованные салфеточки для вытирания лица? Почему все буквы на сумке такие жирные и вся она так крикливо и убого раскрашена? Что делать с этим блокнотиком-крохотулечкой, в который ничего толком не запишешь?

Алекс надел наушники. Молодежи предлагалась на выбор музыка трех жанров, один другого скучнее. Комедийный канал из кожи вон лез, прикалываясь над развеселой жизнью молодежи («Так ты моешь чашки-тарелки, да? И тут она нарисовалась, да?») — Алекс не сразу уловил юмор, и ему тут же захотелось повеситься. Наконец нашлась дзэн-буддистская запись — целительница из Луизианы нашептывала под шум моря парадоксы для обдумывания и релаксации. Море погрохатывало как-то особенно завораживающе, словно делясь мелодичностью, которой никогда не услышишь на реальном берегу, среди выброшенного волнами мусора.

«Обезумевшая мать, — вещала целительница, — умоляла Будду воскресить ее умершего ребенка, которого держала на руках. Он не сотворил чуда. Он сказал: „Принеси мне горчичное зерно из дома, где никто…“»

— Вас не затруднит пристегнуть ремни, сэр? Предупреждающая надпись еще не выключена, — сказала стюардесса Алексу — он даже не заметил, что они в воздухе.

2

Осенняя земля скрылась из виду (Англия с воздуха всегда осенняя), они летели над облаками. Алекс представил, каким видит его самолет едущий в машине по земле скучающий юнец. Надо бы им поменяться местами — этот самолет предназначен именно для таких, очень скучающих и очень юных, людей. Впереди — шесть с половиной часов полета, заполненные только едой, телепередачами и коротким сном. Все эти прелести хищно дожидались Алекса, мечтали им завладеть. С детских лет никто так навязчиво не заботился о его комфорте и сне.

В салоне царила тишь и благодать. Будто и не летят они, и вообще ничего такого сверхъестественного вокруг не происходит. Никаких признаков, что Алекса и еще четыреста человек, неизвестно какого здоровья, засунули в четырехсоттонную летающую бочку, которая взвилась на высоту тридцати пяти тысяч футов и несется в поднебесье, свирепо пыхая двигателями, со скоростью, которой никто на борту не в состоянии даже представить. Все в самолете было интерфейсом — как на дисплее компьютера. Ничто на борту не говорило о полете — так же как на дисплей не выводится информация о работающем процессоре. Милые-премилые картинки. Увлекательные рассказики, которыми все потчуют друг друга. Алекс наклонился вбок и оглядел салон: повсюду, сколько хватало глаз, наблюдалась одна и та же картина. Те же обеды, те же мелкие неприятности (пролитый сок, сломанная ручка, скомканное одеяло, лопнувший пластиковый стаканчик), откинувшиеся под одним и тем же углом тела, одинаковые телеэкраны с одними и теми же отцом и сыном на них, играющими в мяч, та же нависающая над каждым пассажиром неусыпная забота. В такой обстановке все сидели тихо-смирно, никому и в голову не приходило выкинуть что-то из ряда вон выходящее. Только сумасшедший — или герой — мог взбаламутить разлитое в салоне спокойствие.

Дзэн-леди под аккомпанемент птичьего пения вещала: «Деяния вознаграждаются знанием, потому что, меняя окружающий мир, мы меняемся сами. Каждое движение человека на сцене жизни полно символики и приближает к постижению неотъемлемой от исполняемой им роли истины. Всю же глубину ее можно постичь только через неминуемое для каждого страдание». Алекс переключился на шестой канал, по которому вот-вот должен был начаться знаменитый фильм «Касабланка».

«Один Господь ведает, — думал Алекс через полтора часа, когда настроение его заметно поднялось, — почему Европа сняла множество американских фильмов, а Америка только один европейский — „Касабланка“. О „Касабланка“! Рик играет в шахматы, а не в карты. Все до одного тамошние европейские актеры-иммигранты заняты в этом фильме. Музыка, сценарий, режиссура — все европейского толка, рассчитано на европейский слух и взгляд. Вы только посмотрите на это чудо! Американская картина без хеппи-энда, снятая европейцами, большей частью европейскими евреями, в разгар Второй мировой войны!» Алекс пришел к выводу, что ни до, ни после не появлялось благодаря стечению обстоятельств такого произведения искусства. Он хорошо знал историю создания картины. Сценарий дописывался каждый день. Актеры не знали, что им предстоит делать, пока не оказывались на съемочной площадке. Алекс откинул кресло назад на еще один щелчок (нарочно его припас) и стал наслаждаться размерами головы Богарта. В такт словам актер поигрывал морщинами — неброско, точно, почти дзэн-безукоризненно:

Рено: Я все время ломаю голову над тем, почему вы не вернулись в Америку. Скрываетесь с церковными пожертвованиями? Сбежали когда-то с женой сенатора? Хотя я бы предпочел думать, что вы убили человека. Такой вот я романтик.

Рик: Всего понемножку.

Рено: Ради Бога, ну что же привело вас в Касабланку?

Рик: Здоровье. Я приехал на воды.

Рено: Воды? Какие воды? Мы в пустыне.

Рик (лаконично): Меня зверски обманули.

Только факты. Когда Бергман и Богарт целуются, то, что кажется луной, на самом деле прожектор. Когда Лорре встал у стены, его глаза на самом деле дико вращались. Известно ли вам, что Рональда Рейгана едва не взяли на роль Рика? Что слова «сыграй это еще раз, Сэм» никогда во время съемок не говорились? Что Бергман считала Богарта занудой?

«А механики — эти парни возле самолета? В финальной сцене? Они же на самом деле лилипуты. Сейчас об этом уже все забыли. Действительно лилипуты. Самолет был сделан из картона, и достоверного ракурса не находилось, поэтому на роли механиков наняли лилипутов. Вы можете в такое поверить?» — спросил Алекс соседа справа, который тихо-мирно смотрел фильм. Ведь Собиратель — это хранитель памяти мира, которая без него исчезнет бесследно.

2 книга Рёблинг-хайтс. Дзэн Алекса Ли Тандема

Понимаете, это моя жизнь.

Она всегда будет.

И ничего больше.

Только мы да еще кинокамеры

— и эти замечательные люди там, в полумраке.

Чарльз Брекет, Билли Уайлдер и Д. М. Маршман. Сценарий к фильму «Бульвар Сансет»

В двенадцатом веке китайский художник Каку-ан написал картину с изображением десяти быков и сопроводил ее пояснением: «Бык — это непреходящий источник жизни, истина в действии. Десять быков — это десять ступеней постижения человеком его истинной сущности».

Пол Репс, Нёгэн Сэндзаки. Плоть дзэн, кости дзэн

ГЛАВА 1 Расследование начинается

1

— Самый длинный шаббат в моей жизни, — заключил Тандем и ругнул Лавлира, чью сумку тащил на себе. Остановившись, он опустил ее на пол, прикрыл ладонью глаза и всмотрелся в горделивые пейзажи: багровые горные гряды, холодно-надменные острова — словно Япония с высоты летящего самолета. Второе раннее утро одной и той же субботы — такое же зябкое и навевающее тоску. Недвусмысленный намек: и стоило ради этого мотаться в другую страну, через океан?

Алекс наклонился и схватил сумку. Доув рядом толкал вперед свою тележку по полупустому президентскому аэропорту, как на автопилоте, с закрытыми глазами. Лавлир в полете хорохорился, но к концу едва не наложил в штаны со страха и теперь убежал в туалет, где его наконец вырвало.

— Смотри, Иан: Нью-Йорк, — сказал Алекс, когда они проходили через огромную вращающуюся дверь.

— Точно, Нью-Йорк.

— Бывал в Нью-Йорке?

— Хотел бы сказать «да», но, увы, нет.

— Ну и как впечатления?

— Ночью… — начал Иан и вышел из сегмента двери. Сыпал снег. Алекс открыл рот, чтобы что-то спросить, но едва не захлебнулся на ветру — ему в лицо бросило горсть снега, с несвежим металлическим привкусом. — …Все кошки серые. Что там, что здесь — без разницы.

Алекс увидел сквозь метель знаменитые местные такси: машины подъезжали одна за другой, как по расписанию, без пауз и не скапливаясь.

— Такое ощущение, что я здесь уже бывал, — сообщил Иан, открыв глаза в тот момент, когда рядом остановилось такси и водитель опустил стекло, — в другой жизни или что-то в этом роде. Судьба была сюда прилететь, а? Я ведь…

— Шеф, — по-свойски обратился Алекс к таксисту, снимая сумки с тележки, — нам в Манхэттен, «Последний поворот на Бруклин», «В порту», «Злые улицы», «Чудеса на 34-й стрит», «Вестсайдская история», «Увольнение в город», «Серпико», «Солнечные мальчики», «Выбор Софи»…

— «Все о Еве», — перебил его таксист, — «Кинг Конг», «Уолл-стрит», «Власть луны», «Продюсеры», «Номер в отеле, „Плаза“», «Приезжие», первоначальный и римейк, «Крестный отец», части первая и вторая, «Крамер против Крамера», бастер-бомбастер. До обеда будем перечислять, приятель? А счетчик тикает.

— Здесь каждый раньше бывал, Доув. — И Алекс открыл дверцу машины.

— Рехнулись, что ли? — выскакивая из вращающихся дверей, закричал Лавлир, в голове у которого, видно, было совсем другое кино. — Тут за углом лимузины стоят!

— Ох, ну и жизнь, — с чувством выдохнул Лавлир, неуклюже изобразив на международном языке жестов «роскошь» (закинул руки за голову, а ноги вытянул вперед, положив одну на другую). — То есть вот это — жизнь!

Алекс восторгаться не спешил. Лимузин только снаружи выглядел невероятно длинным. А стоило в него залезть, оказался ничуть не просторнее и не уютнее обычного желтого такси. И такой же грязноватый, с сиденьями, по которым ерзало-переерзало великое множество искателей приключений. Но если бы только это! А сколько тут минетов сделано? Сколько шампанского выпито? Будто другого места не найти — обязательно надо со всеми своими делами в лимузин лезть…

Лавлир достал из сумки две пыльные бутылки мутноватого виски, которое разбавил теплой выдохшейся колой. Он поднял свой стакан и произнес дежурный тост за снег, за город, за его копов, за небоскребы на горизонте, за отпадные хот-доги и телок в высоких сапожках, которые пока еще не заснули вечным сном от передозировки… Лавлир был родом из Миннесоты.

Но они еще как бы и не прибыли в Америку. За окошком тянулись заснеженные сонные субботние предместья. По дороге из аэропорта Алекс то и дело зевал; ему хотелось остановить машину, постучать в одну из этих деревянных дверей, прошествовать как ни в чем не бывало мимо заспанного хозяина и его женушки и зависнуть у них до самого завтрака, когда даже их малышня проснется и начнет подавать голоса. Но в предместьях на шару ни к кому не впишешься. Надо знать адресок. Только в самом Нью-Йорке можно вываливаться из машины где ни попадя и глазеть на статуи и оперные театры. А тут без приглашения — ни-ни.

Между тем город неумолимо приближался. Лавлир взял Доува за затылок и повернул его голову в нужном направлении:

— О’кей, о’кей, о’кей, Доув — приготовься, сядь поближе к окошку, о’кей, готов? О’кей… смотри… вот!

Машина полетела по виражу, и город вырос перед ними, как из-под земли: зубчато-неровный в лунном свете, будто окаменевшая кардиограмма заходящегося в экстазе человека. Алекс испытал не меньшее потрясение — по правде говоря, ни в одном другом городе мира он побывать не мечтал. Ведь сколько ни развлекайся с подружкой на стороне, а надо когда-то и домой, к супружнице, возвращаться. И теперь Алекс повернулся к другому окошку, воззрясь на залив, унылый Бруклин (от голландского Breuckelen, т. е. бугристая земля) вдали и размытый контур каменной леди собственной персоной. Казалось, она только что вознесла меч, а снег метался вокруг нее.

2

Повернули с трассы к городу. К отелю «Ротендейл», доживающему свой век колоссу. На его старый кирпич положили новую краску и пристроили по бокам два крыла. Поблизости начала селиться публика побогаче, и «Ротендейл» старался держать марку. Наспех принарядившемуся, ему не хватало истинной респектабельности — словно поистаскавшегося старикана облачили в парадный костюм и притащили на чью-то свадьбу.

Все внутри было одного пошиба: медные и золотые обои, цветы без запаха, фальшивые мраморные фонтанчики, повторяющиеся монограммы на ковре и заученные улыбки, сразу окружившие Алекса со всех сторон.

— Джентльмены, — обратился к ним одетый с иголочки молодой человек, — вы прибыли на «Автографикану»?

Алекс вспомнил, как шел по вестибюлю. Что его выдало? Он угрюмо достал сумку с приготовленными для «Автографиканы» раритетами и стал в ней копаться. Лавлир выяснял у молодого человека, что интересного есть в отеле.

— Сейчас три часа ночи, — сказал Лавлир через несколько минут, шествуя по вестибюлю, — и я могу пойти и принять ванну-джакузи на крыше. А ваши лондонские отстойники? Разве там такое найдешь? Джакузи ждет меня прямо сейчас.

— Тогда чего не идешь?

— А?

— Чего не идешь-то?

Они вошли в лифт.

— Если хочешь, пойду с тобой, — по-дружески предложил Доув, когда мимо них проплыл шестой этаж. — А то сплю на ходу.

— Сейчас три часа ночи, Доув, — устало промолвил Лавлир, покачал головой и вышел на седьмом этаже.

— Приколись: тринадцатого этажа у них нет, — промолвил Доув, который в замкнутом пространстве обычно языка лишний раз не высовывал. — В американских лифтах — или как они их тут называют? Никогда не делают тринадцатого этажа.

Лишь раз в сто лет Доуву удавалось удивить Алекса, но на этот раз удача ему сопутствовала. В ряду светящихся кнопочек на стенке лифта тринадцатой не было.

— Такая современная, развитая страна — и суеверия, как в каменном веке. Шиза какая-то, — сонным голосом пробормотал Доув. — Как дети верят, что если выдернутый зуб положить под подушку, то наутро вместо него там появятся деньги. Или в воскресение из мертвых…

— Спокойной ночи, Доув, — снисходительно попрощался Алекс.

— Да-да. До завтра, Тандем.

Из гостиничного окна открывались впечатляющие картины, каких Алекс, простой Собиратель, и не чаял увидеть. Ночь уходила, занимался рассвет, открывая взору дневное волшебство: зеленоватое стекло фасадов и пронзающие небо шпили, спешащие по улицам юные актрисы и отъявленные головорезы — у всех свои заботы. Алекс решил сделать на пробу пару снимков и вытащил из сумки фотоаппарат. Пока он протирал объектив, взор его остановился на иллюстрированном журнальчике, обложку которого украшала фотография с видом из окна отеля. С легкой досадой Алекс задернул занавески и развернул карту.

Поискал Рёблинг^[77], в Бруклине, — это название значилось в обратном адресе на конверте. И больше ничего — ни номера дома, ни каких-то еще указаний. Надо было просто отправиться в Рёблинг-хайтс и спрашивать всех подряд, как делал знаменитый детектив Филипп Марлоу. На крайний случай имелся план «b»: смотаться в Нижний Ист-Сайд, найти там президента фан-клуба Китти Краузера и выбить из него нужный адрес, по примеру героев популярного актера Джимми Кегни. Точно, как Джимми Кегни — он, как никто другой, умел настоять на своем.

«Слышал, что я сказал? Или еще раз повторить?»

На карте отыскалась крошечная аббревиатура от слова Рёблинг — между негритянским, хасидским, польским и музыкально-тусовочным районами, на конце ветки метро, о которой он слыхом не слыхивал. В путеводителе Рёблинг упоминался только однажды, с небольшим комментарием: «Рёблинг знавал лучшие деньки. Были времена так себе и совсем никудышные. Сейчас жизнь здесь едва теплится». Похоже, все в этой стране юмористы, даже когда пишут путеводители.

Алекс встал посередине своего номера и несколько раз глубоко вздохнул. Ишь куда его занесло! И он отправился в такое путешествие лишь потому, что надеялся устроить себе здесь второй Маунтджой. Вот почему, собираясь в дорогу, он кроме одежды и всего необходимого в пути похватал еще что попало со своего стола и тоже сунул в сумку, из которой сейчас вытащил все это на кровать, намереваясь потом разложить по местам. Что ездил, что не ездил никуда. Квитанции, счета, непрочитанные книги с хрустящими корешками, канцелярские кнопки, конверты, знаменитая фунтовая купюра (которую он прикрепил над дверью), старая заколка для волос, принадлежавшая Эстер, древняя фаянсовая тарелка и полкосяка. Последнее стало сюрпризом, Алекс сразу схватил косячок, закурил его в ванной, пока на скорую руку приводил себя в порядок, и, когда слегка приходнуло, разделся донага, полез в кровать, зарылся в простыни в поисках удобного уголка, за который и было им заплачено. Вдруг он заметил одним глазом мигание телефонного аппарата. Снятая трубка мигания не остановила, и тогда он позвонил портье.

— Мигает лампочка, сэр? Возможно, это знак, что для вас оставлено голосовое сообщение.

— Я только что приехал.

— Да, сэр, но ваша голосовая почта активирована со вчерашнего дня.

— Моя голосовая почта вселилась раньше меня.

— Именно так, сэр.

Алекса дожидались три сообщения. Дослушав первое до середины, он узнал звонившую по низкому гортанному нью-йоркскому звучанию. Судя по тембру голоса, он принадлежал темнокожей. Хани Ричардсон. Вживую они никогда не встречались, но раз пять за последние пару лет заключали сделки по телефону или через Интернет. И теперь Алекс вспомнил, что согласился встретиться с ней утром, до начала большого шоу. Он положил косяк на тумбочку. Она говорила совершенно невозможным голосом. Словно ее гладили и шлепали одновременно.

Утонув в подушке, он внимал этой музыке, не особенно вслушиваясь в слова. Потом все смолкло. Пришлось прокрутить сообщение еще раз, чтобы понять: она хочет встретиться с ним в другом месте — такой-то угол там-то не подходит, лучше у другого угла где-то еще. Это, как она считает, будет удобнее. Удобнее?

Заинтригованный, Алекс оперся на локоть и нажал кнопку. Еще одно сообщение от Хани, на сей раз с новыми объяснениями, почему надо все переменить. В первом месте слишком людно, «то и дело тебе на пятки наступают», а в ее ситуации… Но последнее предложение осталось незаконченным. Судя по всему, она полагала, что Алекс знаком с ее ситуацией, хотя на самом деле все обстояло иначе. Он знал лишь, что она неопытный торговец, а вернее, торговка, которая покупала у него залежавшиеся вещицы. Алекс зашарил в полумраке в поисках ручки, чтобы записать ее номер, но забыл его, не успев коснуться стержнем поздравительной открытки. Между тем Хани не умолкала, ее сообщение казалось бесконечным. Когда она начала ни с того ни с сего рассказывать о своей сестре, Труди, которая была зубным врачом и вышла замуж в июле, Алекс сел на кровати. Речь шла о том, что сестры ездили по магазинам, попали в людное место, где к ним пристали какие-то два типа, и они, Хани и Труди, начали кричать… В этот момент раздался звонок. Алекс нажал кнопку, чтобы прослушать третье сообщение. Хани сказала: «Слушай, давай сделаем так. Для нас обоих лучше будет, если мы встретимся в вестибюле отеля и пойдем в ресторан, там все обговорим, потом выйдем, ничего лучше все равно не придумать, все это мои проблемы, которые никого не касаются, и я приехала по делам, как тебе любой здесь скажет. Все норовят обвести меня вокруг пальца, не хочу, чтобы и ты тоже пытался. Я буду в простеньких перчатках. Спокойной ночи».

Алекс позвонил администратору. Выяснилось, что Хани Ричардсон поселилась в этом же отеле. В соседнем номере.

ГЛАВА 2 Идем по следу

1

Настоящее пиршество. Светлая скатерть, ясная, как утро, и в меню — блюда со всех уголков земли. Маленькими буддами сидят в своих китайских чашечках вареные яйца. Полпоросенка обжаренных ломтиков бекона вздымаются горой, у подножия которой шипит и брызгает жиром глазунья. Овсянка в большом чане, на клетчатой подстилке, ждет не дождется, когда ею наполнят черпак. Выбор безграничен. Прозрачные ломтики лоснящегося голландского сыра, болонская копченая колбаса и германская ветчина, джем из Корнуолла, якобы хранившийся в настоящих старых глиняных горшках, сливочный сыр из Филадельфии, тягучий швейцарский шоколад, нежный карибский фрукт аки, вкусом напоминающий вареное яйцо, двенадцать английских копченых сельдей, выложенные звездой, зловеще распахнутыми, как ботинки с оторванной подметкой, пастями наружу. Рядом по-лебединому выгнул горлышко кувшин с кленовым сиропом, гора оладьев, корзины с круассанами и румяными сдобными булочками, поскрипывающая воздушная кукуруза, горячие ароматные пышки, кусочки копченой семги, разложенные в форме рыбы (с открытым ртом, поэтому кажется, будто она ест поблескивающую горку собственной икры), подсушенная крупа для крупофилов, немерено кофе (но нет чаю), соки со всего мира и фрукты в четыре яруса, остающиеся холодными благодаря соседству с ледяной скульптурой в форме горы Рашмор^[78].

Трех вылазок к буфету едва хватило для утоления голода, но наконец силы бойцов иссякли. Тандем и Доув потягивали кофе под сигаретку. Лавлир скучал над остатками завтрака, пока не зацепился за любимую тему: все можно усовершенствовать. Он всегда полагал, что его завтрак можно приготовить проще, технологичнее, получить прибыль с помощью нехитрого — когда освоишь — кухонного приспособления. И в это утро опустошенный стол звал его что-то изобрести. Надлежало освободить человечество от лишней (неизвестно какой) работы, и это уже к вечеру принесло бы Лавлиру славу и богатство. Требовалось лишь найти решение. Которое он искал каждый завтрак с самого детства.

— А тебе никогда не приходило в голову, — спросил Алекс Ли, посмотрев на часы, — что в отношении удобств мы достигли пика исторического развития? И что поэтому завтрак быстрее и легче, чем сейчас, приготовить просто невозможно? Если только не впрыскивать питательные вещества внутривенно.

Лавлир взял пакет с соком гуавы и налил себе пинту:

— Тандем, в свое время никто и подумать не мог, что удастся улучшить устройство спичечных коробков. Но один парень пришел на спичечную фабрику…

Алекс поинтересовался именем парня, еще кое-какими деталями.

— На фабрику, о’кей? — продолжил Лавлир. — Но не в том суть… В общем, этот парень в двадцать шестом году или около того пошел прямо в их контору и типа говорит: «Я у вас тут поболтаюсь, а потом расскажу, как экономить миллионы долларовкаждый год, но в обмен на это вы будете мне выплачивать двадцать тысяч каждый год до конца дней», — это тогда были очень неплохие бабки, годовой оборот хорошего магазина, — но ближе к делу!.. Они согласились, черт возьми, подумав, что он с головой не дружит или еще что, — терять-то им все равно нечего — и сказали о’кей. А он говорит: обмазывайте бумажку для чиркания с одной стороны. Потому что они до этого обмазывали ее с обеих сторон — вот в чем дело. Надо обмазывать ее с одной стороны, приятель. И он жил как король до конца своих дней.

— Мне надо идти, — сказал Алекс.

— Никуда тебе не надо. Ярмарка не через час открывается. Куда ты намылился? Ведь никого в Нью-Йорке не знаешь.

Доув съел мюсли и уже несколько минут рассматривал картонную упаковку из-под молока, поднеся ее к самому носу. Алекс отодвинул стул, чтобы встать из-за стола. В этот момент Доув поднял голову, подтолкнул пакет к Алексу и показал пальцем на одну из сторон упаковки с изображением четырнадцатилетней потеряшки. Таких Полли Мо полным-полно в Верхнем Ист-Сайде. Четкий контур на фоне иссиня-лазурного неба. Неровные зубки, оторванная, как всегда бывает на школьных фотографиях, от семьи и домашней обстановки. Одна-одинешенька в огромном голубом мире. В последний раз ее запечатлела камера видеонаблюдения кондитерского магазинчика, где она покупала десять лотерейных билетов. Иан осторожно вытер с ее личика капли молока.

— Наверное, ее скоро найдут. Будем надеяться. Экая куколка. Должно быть, изображена на миллионах таких упаковок. Точно, хорошая идея — теперь ее возвернут домой. Эй, ты что там сравниваешь? — спросил он Лавлира, который поднял пакет и поднес его к лицу Алекса. — Отыскалась сестричка-двойняшка? Малость похожи, да? Особенно глаза?

— Если ты только по глазам зацениваешь, у Тандема полмиллиарда сестер-двойняшек на земле. Господи Иисусе, — нахмурился Лавлир и вырвал пакет у Доува. — Подумаешь, увидел знакомое личико! Что с того? Сразу надо всех на уши ставить, когда люди мирно завтракают и никого не трогают?

— У меня встреча с одной шизанутой Собирательницей. — Алекс вытащил из-под стула сумку. — С минуты на минуту. Может, проверну небольшое дельце. Без большого навара. По-моему, она сама не знает, чего хочет. Идите без меня, я вас там найду.

— Вали, нам по барабану. Невелика потеря. Я и мистер Доув, мы — дзэн, нам все по барабану. — Лавлир поддел ножом кусок мексиканской колбаски и поднес его ко рту. — Как пришел, так и ушел. Только не забудь резинку надеть.

Он ни минуты не сомневался, что сразу ее узнает. Бог знает почему. Вытягивался так и сяк, чтобы лучше видеть столики за возвышением для музыкантов, потом сделал несколько шагов — и сразу приметил ее голову у толстенного наружного стекла, за которым мела метель и все предметы теряли очертания, сливаясь в одно белое марево. Эта снежная пелена за ее спиной казалась театральной декорацией, а она сама — не в свой черед забравшейся на сцену актрисой. Она была темнокожей, одета в красное. Сидела одна-одинешенька в самой глубине отделанного в морском стиле ресторана, среди морских звезд из папье-маше, пластиковых креветок и тянущих к ней щупальца осьминогов. Алекс подошел поближе и увидел, что платье ее самое простое, строгое, с высоким воротником, а сережки как маленькие гроздья жемчужин. Она была лет тридцати пяти и не лишена величавости. Алекс прилип взором к завораживающе поблескивающим алым, под цвет платья, губам — великолепному цветку на тронутом морщинками лице. Она держала в правой руке ноздреватый калифорнийский апельсинище и почти закончила снимать с него кожуру одной длинной лентой.

— Эй, привет. Тебя еще эти рыбы не съели? Снегом не замело?

Алекс пожал протянутую ею руку. Проживи он еще сто лет, и то не довелось бы больше ни разу увидеть в ресторане женщины в обтягивающих перчатках из черного латекса. Когда он садился, она тихонько вскрикнула от восторга: отделенная от апельсина кожура повисла длинной лентой. Она держала ее пальцами, а нижний завиток касался поверхности стола.

— Симпатичненько у тебя получилось.

— Мне всегда казалось, что так симпатичнее. Апельсин сам из кожуры вылезает. Надо только немного ему помочь.

Алекс вяло улыбнулся и продолжил битву со своим пальто, которое никак не хотело разместиться на спинке кресла. То есть слушал, стоя спиной к собеседнице. Она говорила с хрипотцой, но деловито и немного важничая. Ни намека на флирт или заискивание. Наконец он повернулся и сел. Возникла пауза. Он изо всех сил старался не смотреть на ее перчатки и все-таки не мог оторвать от них взора.

— Я же предупреждала по телефону, что надену их, ведь так? — спросила она резко, и все радушие с ее лица как ветром сдуло. Она отодвинулась от стола.

— Да я ничего такого не хотел сказать.

— Слушай, если ты не хочешь иметь со мной дела из-за моих перчаток, то и незачем нам понапрасну терять время. По-моему, я вчера по телефону все ясно растолковала.

Алекс не на шутку перепугался. Давно с ним такого не было. Он ерзал в кресле и нервно теребил скатерть:

— Да нет, ты все не так поняла…

— Терпеть ненавижу, чтобы ломали комедию, когда решаются деловые вопросы. Так что шутки в сторону!

Хани резко бросила кресло обратно под себя, в глазах ее сверкали молнии, как у рассерженного ковбоя. Алекс решил, что все это она вытворяет не в первый и не во второй раз. Может, подсмотрела где-то в кино.

— Предваряя твои вопросы, хочу сразу расставить все по своим местам, — сказала она. — Все, что ты там говорил — о стоимости твоего товарца, что я его выгодно перепродам, — все это чушь собачья, ничего я не выручила. И какого черта я во все это влезла? Вообще-то, я фанатею от кино, и как-то само собой вышло, что я связалась со всеми этими автографами. Потому и сижу здесь. Итак. Займемся делом? — устало спросила она, кладя на стол большую черную папку. — Уверена, что тебе уже все рассказали, но хочу напомнить кое-какие правила. Во-первых, ничего не трогать, если только ты не в перчатках, которые я для тебя приготовила. Во-вторых, если ты передаешь мне наличные, которых касался, что наверняка имело место, то я должна обработать их спреем, а если купюр много, буду крайне признательна тебе за помощь. В-третьих, когда я буду просматривать твои раритеты…

Она замолчала и подняла глаза от стола, на котором выводила затянутой в перчатку рукой круги в такт своим «во-первых» и «во-вторых». Алекс отвечал ничего не значащими покорными английскими кивками.

— Э-эй? Что с тобой? — спросила она. Алекс открыл рот, не нашелся, что сказать, и закрыл его снова. — Э-э-эй! О-о-ох! — вскинула брови она, а по ее лицу, сменяя друг друга, пробежали подозрение, понимание и что-то вроде легкого сожаления. — Не врубаешься, кто я такая? — хохотнула она. — Я права?

— Госпожа Ричардсон, — медленно проговорил Алекс. Ровным тоном, предназначенным для глуховатых, с прибабахом, безнадежных тупиц. — Если не ошибаюсь, продал вам двухстраничный контракт Флауэрс Маккрей, подписанный в двадцать седьмом году. Примерно месяц назад. И несколько пачек из-под сигарет с изображением «Уиллеретс». И в октябре еще много всего. Я — Алекс Ли Тандем. — Он достал свою визитку. — Надеюсь… то есть, о Господи… — он покраснел как рак и привстал в кресле (а вдруг он — это он, а она — вовсе не она?), — что я присел к нужному мне столику…

Она распахнула глаза шире широкого, с мягкой улыбкой взяла его визитку и жестом предложила ему сесть:

— Все в порядке, все правильно. Я знаю, кто ты такой. Слушай, совсем забыла, — она посмотрела по сторонам и поманила пальчиком официанта, — что не все на свете только тем и занимаются, что с утра до ночи читают газеты. Хочу заказать нам английского чаю. Прошу прощения, что была несколько… — продолжением фразы стало движение ее рук, словно взвешивающих два одинаковых пакета с крупой. — Все равно, все равно, — пробормотала она себе под нос, потом взяла бутылку с минералкой и наполнила стаканы. — Проклятье! Придется начать все сначала. Я — Хани, а ты — Алекс Ли. Привет, Алекс Ли. — Она широко улыбнулась. Зубов у нее хватало. Снова протянула ему затянутую в черный латекс ладонь. Он пожал ее руку. — С англичанами всегда самое скотство. Встретила как-то одну чувиху в Мерли-бу-не — правильно я говорю? Всегда путаюсь — Мельри-бу-не?

— В Мельбурне, — поправил ее Алекс.

Она повторила за ним, с легким вздохом.

— Так или иначе, была там по делам, то есть и по моим, — провалиться им, делам тоже — и эта сучка плюнула мне прямо в лицо посреди улицы.

— Господи, прошу прощения. — До Алекса вдруг дошло, что все это была лишь необычно длинная прелюдия к разговору о расизме. И у него тут же немного отлегло от сердца. Словно на двадцать седьмой минуте французского фильма, когда наконец выясняется, о чем вообще идет речь.

— За что ты просишь прощения? — нахмурилась Хани и открыла свою папку. — Ты ни в чем не виноват. Приступим?

Хани достала отличную студийную фотографию Эриха фон Штрогейма — с четкой подписью, в отличном состоянии — раритетина что надо. Алекс впервые с начала их беседы понял, что происходит. Он потянулся к фотографии, но Хани тут же отдернула руку со снимком:

— Придется еще раз объяснить. Ты не должен прикасаться ни к чему моему, пока оно не станет твоим. Если точно хочешь приобрести фотографию, можешь взять посмотреть, но если передумаешь, мне придется обработать ее спреем. Это несколько утомительно, как тебе, видимо, известно.

Алекс знать ничего не знал. И вообще оторопел.

— Если ты беспокоишься насчет микробов или еще чего-то… — забормотал он, но она тут же процедила сквозь зубы:

— Думаешь, и вшей у тебя нет, да?

— Прошу прощения?

— Вши есть у всех! Лучше бы тебе надеть перчатки.

Скоро она вконец достала Алекса. Стоило ему за что-нибудь рассчитаться наличными, как она хватала его деньги и бежала с ними с туалетную комнату. Обработанные купюры поблескивали и приторно попахивали. Алекс ненароком задел руку Хани. Она подпрыгнула как ужаленная и понеслась в туалет. Приползла обратно только через двадцать минут, испепеляя Алекса взглядом и насквозь пропахшая больничным духом.

Так они промаялись битый час.

— Полагаю, тебе известно, — она сжимала в руке свежеопрысканные лоснящиеся купюры, — определение кинопродюсера.

— Э-э, нет. Скажи мне.

— Это человек, который знает, чего он хочет, но не знает, как это выразить словами.

— Забавно. — Алекс издал легкий смешок, рискуя подавиться ячменной лепешкой. Таким, как Хани, он всегда завидовал. Завидовал этому бескорыстному, без расчета на эффект шарму, непосредственности. Ей было все равно, что о ней думают окружающие. Он следил за тем, как его новые, затянутые в латекс руки приближаются к лицу — словно чужие, словно не сам он ест, а кто-то его кормит.

— Это правильно! Хотя мой любимый продюсер — Сэм Голдвин. Никогда отстоя не делал. Был случай: одну иностранную актриску занесло какими-то ветрами в его кабинет. И она начала его доставать — чтобы снимал больше политических фильмов…

— «Слушайте, милая, — Алекс сымитировал акцент и жестикуляцию Голдвина, — фильмы снимаются для развлечения публики. А для доставки иных сведений существует „Вестерн юнион“»^[79]. Мне тоже ужасно нравится. Уверен, что это апокриф.

— Опять за старое? — Хани пронзила его взглядом, словно он разрушил только что установившееся между ними доверие. — Уверен в чем?

— Да нет… Я только хотел сказать… может, он этого и не говорил… Ведь и фраза «Сыграй это снова, Сэм» всего лишь избитое выражение, только и всего.

— О-о… — Она опустила голову и посмотрела вверх из-под бровей — проникновенным, томным взглядом, как блюз-певица, перед тем как пропеть важную ноту. — Надо было так и сказать. На дух не переношу умников, которые все энциклопедии вызубрили.

— Я тоже. Приношу свои извинения. Со всем согласен.

— Видел ее? — Она показала на фотографию — одну из многих в только что купленной ею коробке со всякой всячиной, которую Алекс приобрел в лавке Джимми и редко когда просматривал. Просто оценил ее в пятьсот долларов и назвал коллекцией. — Знаешь, кто это?

— Абара… Тибу, — не сразу вспомнил Алекс. — Играла женщин-вамп? В немом кино?

— Да, так — сперва ее звали как-то вроде Убить Араба, но потом буквы переставили местами. Как это называется?

— Анаграмма?

— Да, мистер Энциклопедия, анаграмма. И она родилась в стране сфинксов, потрошила змей, и так далее, и тому подобное. Тем и прославилась. Притом настоящая секс-бомба. Даже трудно поверить.

Они оба уставились на фотографию. Крупная женщина с густо накрашенными ресницами и короткими руками. Совсем не красавица. На кофте — изображение задушенной гадюки.

— Ее настоящее имя — Феодосия Гудман, — как ни в чем не бывало сказала Хани. — Жила в Цинциннати. Из-за плохого сердца растолстела. Когда народишко в Огайо узнал, что она родилась близ Нила, ушам своим не поверил. — Алекс весело рассмеялся. — Сечешь? Я тоже в наших делах не чайник. А вот эта — мисс Биверс. — Хани показала на фото Люси Биверс, Алекс насилу вспомнил эту исполнительницу множества ролей темнокожих горничных. — Сперва была худенькая, а потом нарочно принялась есть круглые сутки, чтобы потолстеть. И она не на Юге выросла, поэтому, чтобы говорить с нужным акцентом, брала уроки. А когда играла роль тетушки Дилайлы, кто-то ее учил печь пироги.

— Неужто? — Настроение у Алекса все поднималось и поднималось. — Сколько хлопот… Взяли бы просто и наняли какую-нибудь южную толстушку. Если уж им непременно нужна была такая исполнительница.

— Дело не в том, что они могут или не могут, а в том, чтобы угодить зрителю. Нанять кого попало — значит его опустить. А какой-нибудь Степин Фетчит — в самый раз.

— Кто-кто?

— С выпученными глазами, то и дело повторяющий «да-сэр» — хоть в лифте, хоть на хлопковом поле. В Голливуд все приходят со своими старыми отвратными именами, и студийцы их изменяют. Фрэнсис Гамм, Арчибальд Лич, Люсиль Лесье, Филлис Айсли — у всех у них новые имена^[80]. А то приходит какой-нибудь темнокожий, которого кличут Линкольн Теодор Монро Перри, — и его переименовывают в Степина Фетчита. Дни и ночи глаз не смыкают, все выдумывают новые имена. — От этой мысли она чуть погрустнела. Уперлась взглядом в свои пальчики. — Иногда хочется вскинуть руки и крикнуть «му»! Всему на свете. «Му-у-у»!

Алекс быстренько огляделся, но в полупустом ресторане никто на них не обращал внимания.

— Это буддистское слово. — Хани опустила руки и положила их себе на коленки. — Я по жизни такая.

— Буддистка?

— На свой манер. И что с того? Странно? А ты кто такой, черт возьми?

Алекс втянул голову в плечи:

— Э-э… ничего особенного. Еврей. То есть по рождению еврей. — Хани довольно хрюкнула. Алекс хрюкнул в ответ. — Ты немного колючая для буддистки. Не в обиду будь сказано.

— Ну и что? Я же на свой манер буддистка, уже тебе объяснила. Честно говоря, далека от сатори^[81]. Я постоянно учусь, это долгая дорога. Есть еще вопросы? — Она выжидающе наклонилась ему навстречу. — Давай спрашивай — а то сейчас лопнешь от любопытства. Что, ничего больше не интересует?

Она смотрела откровенно вызывающе. Ни одна англичанка такого бы себе не позволила, если только в сильном подпитии или в разговоре с матерью.

— Да нет у меня больше вопросов. Слушай, — Алекс скрестил руки на груди, — ты очень… понимаешь? То есть… ты действительно…

Хани улыбнулась, да так лучезарно и широко, что Алекс получил возможность лицезреть ее винно-бордовые десны.

— Вот такая я вся, да? — Она похлопала его по руке. — На самом деле я просто с тобой дурака валяла, Алекс Ли. У меня душа нараспашку — немножко. Ты эти слова подыскивал? Знаешь, кто это? — Она показала на фотографию грудастой красавицы с копной темных волос. Алекс узнал ее и назвал. — Верно. И я немного похожа на Джипси. Ее настоящее имя — Люси Ховик, она его скрывала, но это ее первый и последний обман. Всегда была самой собой и ничего из себя не изображала. Совсем как я.

Алекс снова потерял нить разговора, только кивал в знак согласия и начал собирать бумаги. Она тоже завозилась со своей коллекцией, и в этот момент прядь волос упала ей на лицо, придав ему снова простецкое и доброжелательное выражение.

— Я?.. — замялся Алекс, взяв свою сумку и поставив ее на стол.

— Что ты?

— Да ничего. Я всего лишь… Я тебя правильно понял? Или?..

— Представления не имею, — отрезала Хани. — Тебе лучше знать.

Повисла неловкая тишина. Алекс судорожно искал, какую бы маску навесить на лицо, но ему ничего не приходило в голову.

— Давай пойдем, — сказала Хани, смотря куда-то вбок. — Здесь все дела сделали. Да и пора уже.

— Конечно-конечно. — И Алекс махнул рукой официанту, чтобы им принесли счет. Он снял перчатки, но Хани их обратно не взяла, и он положил их себе в сумку. Гудки машин на улице заревели еще громче. Пока Хани смотрела по сторонам, подошел официант. Алекс протянул ему, держа за край, поднос с чашками, а официант схватил его за другой край. И в это мгновение Алекс ненароком коснулся руки Хани.

Она снова как ужаленная выпрыгнула из кресла и отправилась мыть руку. Алекс бормотал ей вслед извинения, а она бросила ему через плечо:

— Иди туда, иди сам. Там увидимся. Не беспокойся ни о чем. Дерьмо собачье. И буддизм тоже. С тобой приятно иметь дело, Алекс Ли Тандем.

2

Стройная блондинка у входа снабдила Алекса планом ярмарки и бейджем с его именем-фамилией. Длинным наманикюренным ногтем она показала самые притягательные точки: салон «Джедикон» (в котором тусовались второстепенные актеры из популярных в последнее время фильмов), уголок астронавтов «Аполлон» (некая маловразумительная миссия, о которой Алекс толком ничего не знал и подозревал, что это вообще все выдумка) и местечко в сторонке, где выстроилась очередь за автографами двух летчиков, сбрасывавших атомную бомбу на Хиросиму, — они решили второй год подряд украсить ярмарку своим присутствием. Все это располагалось в огромном зале, размером с отель «Ротендейл» или хороший танцевальный зал «мечта Майами», только слегка душноватый. Пластиковые пальмы, росписи на стенах в стиле «тропик», графики мероприятий. Завтра «Автографикана» должна была потесниться ради празднования бат-мицвы Лорны Берковиц. Лотков было больше сотни. И не меньше тысячи Собирателей сновали по залу туда-сюда. В мешковатых и поношенных прикидах. Алекса подмывало повернуться и убежать куда подальше. И пусть его крик «му-у» разносится по всей улице.

Но сначала следовало походить-посмотреть. А посмотреть было на что. От некоторых раритетов просто дух захватывало — нечто завораживающее для профессионального Собирателя. Весь двадцатый век в миниатюре. Подписанные Фиделем Кастро бумаги. Рубаха Освальда. Корешок чека Шона Коннери. Подписанная Барбарой Стрейзанд программка ее концерта. Четырехногий робот-убийца из «Звездных войн» — в подлинной упаковке. Боксерские перчатки Мухаммеда Али. Конверт от письма, которое Джеймс Джойс забыл отправить. Фотография дарта из «Звездных войн», с обычной и звуковой подписями. Рубинового цвета домашние тапочки писательницы Дороти Паркер (изношенные до дыр, но драгоценные, как рубины). Новогодняя поздравительная открытка Кеннеди. Школьная тетрадь Гиммлера…

— Тетрадь Гиммлера? — переспросил Алекс, сгибаясь чуть не пополам, чтобы рассмотреть ее получше.

Владельцы лотка, молодые обходительные немцы Карл и Анна, заулыбались. Анна смахнула платочком пыль с прозрачного конвертика.

— Да. Большая редкость, — пожал плечами Карл. — Ему тогда было пятнадцать лет. Видите: он записывал сюда свои домашние задания. А вот здесь сделал одну ошибку, видите? О, все так забавно выглядят, когда это видят! — Карл деланно рассмеялся. — Тетрадка глубоко личная, потому всем так и нравится, сами понимаете. А цена — около тысячи четырехсот долларов, видите? Редкость, большая редкость.

— Кое у кого здесь возникают проблемы, — улыбнулась Анна. — Но только не у нас.

— Да-да, — признал Алекс.

— Кое у кого — вы знаете, — сказала Анна, хотя Алекс ничего не знал, — есть принцип, как они говорят, не иметь дела ни с чем, принадлежавшим нацистам или убийцам-маньякам. Но… — Анна снова улыбнулась. У нее было какое-то особенно правильное лицо, которому улыбка не очень шла. И чем шире она улыбалась, тем больше походила на ходящего по домам страхового агента.

— История есть история, — заявил Карл и перевернул страницу своего каталога. Взорам открылся носовой платок с подписью Фрэнка Синатры, запакованный в пластиковый конвертик.

— Да-да, — кивнул Алекс.

Карл перевернул еще одну страницу. Там, тоже в конвертике, лежала полицейская бумага с маленькой подписью Гитлера. Карл нахмурился:

— Синатра у нас не на месте. Надо его положить к эстрадным певцам пятидесятых годов.

— А не кажется ли вам… — начал Алекс, но тут его сильно хлопнули по плечу. Это подошел Лавлир.

— Здорово, чувак, присмотрел что-нибудь?

Они вместе отправились обходить ярмарку, пробираясь сквозь толпу Собирателей. Алексу почему-то казалось, что он не один из них. Эта мысль немного его успокаивала. Что он только ходит здесь, но сам — другой человек.

— Лавлир…

— Ну-у?

— Тебе не кажется… Даже не знаю… эта тетрадь Гиммлера… еще всякие нацистские вещички. Их так много нынче. Ты заметил? Словно нынче — год фашистов или еще что-то подобное.

Лавлир заохал:

— То-то и оно. Знать бы заранее. Год назад у меня был один Геринг, никто на него и смотреть не хотел, только стыдили… наконец сплавил его чуть не задарма. А знаешь, сколько он сейчас стоит? Судя по всему, эти вещички то выныривают, то уходят на дно.

Алекс старался взять себя в руки. Его подташнивало. Кондиционеры работали невзирая на снегопад снаружи. Его буквально трясло. Ему казалось, что он вдыхает какой-то искусственный воздух в особой камере, вроде холодильника, приготовленный для сохранения неких продуктов. А это просто создавался нужный микроклимат для коллекций! Как будто таким образом можно сохранить все на свете! И не суждено людям и вещам рано или поздно умирать! Но это же золотое правило! А что, нет ли здесь автографа самой Смерти? Не найдется ли у вас для нее пластикового конвертика, господин Собиратель?

— Доув все еще стоит в очереди к тем хиросимским парням. — Лавлир вдруг нащупал в кармане сдобную булочку, и его настроение тут же поднялось. — Хорошие ребята. Гольферы. Но там еще тихо-спокойно. Эй, Тандем, что ты мне в руку вцепился? Больно же! Господи! Да не лезь ты в бутылку. Успокойся немного. Это же как бы в шутку. А вот куда все ломанулись, так это в уголок «Плейбоя». Поверь, телки там все зрелые-перезрелые. Подписывают старые картинки за двадцать пять баксов штука. Хочешь познакомиться с Мисс Январь семьдесят четвертого года? Я только что ее видел. Саманта Будниц. Кожа у нее немного задубелая, но вообще — куколка.

Они нашли девиц-«зайчиков» из «Плейбоя», которые не походили сами на себя. Потом отправились к тем, кому судьба уготовила роль самых страшных на земле разрушителей. Затем настал черед пяти древних астронавтов, немилосердно страдавших в своих летных комбинезонах. Нервическая особа с республиканской прической раздавала всем желающим почтовые открытки, они писали свои имена, потом дерганая дама относила открытки астронавтам, которые, щуря слезящиеся глаза, озирались по сторонам в надежде, что их узнают, всматривались в открытки, чтобы прочитать имена… В салоне «Джедикон» Лавлир выбил из одного эвока — исполнителя роли мохнатого человечка в «Звездных войнах» — дежурную царапульку, Алекс же в это время засмотрелся на косоглазенькую, в белых носочках, десятилетнюю дочь актера, Ло (почти на голову выше своего отца), которая устало прислонилась к стенке. Эвок посетовал Алексу, что получает с каждой подписи только четверть цены, потому что покупать открытки эвокам приходится самим, за стенами ярмарки. Другой эвок признался, что он, как, так сказать, человек ограниченного роста, ха-ха, нет, все о’кей, так вот, он — как лилипут, — считает известного режиссера Джорджа Лукаса одним из величайших спасителей своего народа.

Наконец они расстались с кумирами детворы, кое-чем поживившись. По всей ярмарке шел торг. Атмосфера постепенно менялась с карнавальной на деловую. Шага нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на заключающих сделку Собирателей. Виртуальные партнеры Алекса обрели плоть и кровь: Фрик Ульман из Филадельфии, Альби Готтельмейер из Дании, Пип Томас из штата Мэн, Ричард Янг из Бирмингема. У всех у них теперь были живые лица и тела. Со всеми ними он чем-то обменивался, слушал их живую речь. Да и всем здесь хотелось выговориться. Может, даже бизнес был только поводом для общения. Алексу поведали о сварливых женах в далеких городах, которых он никогда не видел и посещать не собирался. Он узнал об успехах в учебе разных детей. Ричард Янг признался, что никогда не испытывал влечения к плоскогрудым женщинам — как бы они с ним ни заигрывали. Странноватого вида человек, называвший себя Эрни Поппером, жаловался на злую судьбу и вообще сообщил, что мечтает покончить счеты с жизнью.

Мелькали знакомые лица. Алекс и Лавлир натолкнулись на Багли, торговавшегося за поддельную Китти с одним шведом, который пользовался дурной славой, а попросту говоря, был плутом и мошенником. Причем каждый из этих двоих находился в полной уверенности, что вот-вот заключит выгоднейшую сделку. Швед знал, что продает подделку. Багли полагал, что покупает по дешевке подлинный автограф.

Багли повернулся к Алексу и шепнул ему на ухо:

— Этот швед — полный болван. Только баб щупать умеет. Раньше велогонщиком был или еще кем-то в этом роде. Ничего в наших делах не рубит. Нашел четыре Китти на каком-то чердаке, у старого режиссера, — и даже не знает, кто она такая! Хочет по восемьсот долларов за каждую Китти и боится при этом лохануться. Прелесть.

Увидев Алекса, швед — рыжеватый блондин — слегка занервничал:

— О, мистер Тандем! Наш эксперт! Рад вас видеть. Как дела?

Алекс подумал-подумал и пришел к выводу, что швед и Багли ему одинаково несимпатичны. И решил встать на сторону скандинава:

— Хорошо. Очень хорошо. Какой замечательный автограф Александер! Да и цена подходящая. Повезло Багли.

— Да! Да! Как хорошо, что вы так считаете! — Швед вытер вспотевшее лицо носовым платком с монограммой — переплетенными буквами «Г» и «И». — Багли — настоящий везунчик.

Багли приподнял пальцем край шляпы:

— Тут слушок пробежал, Тандем, будто ты специально прилетел в Нью-Йорк, чтобы ее найти. То есть Китти. Такой вот слушок. Ставлю десять против одного, что тебя арестуют на пороге ее дома. Или она на тебя собак натравит…

— Эй! — завопил Алекс на весь зал. — Э-эй. — Он увидел у лотка с реликвиями суфражисток Хани, перебирающую в картонной коробке почтовые открытки.

— Кому это ты машешь? — повернулся к нему Лавлир. — Доув там, что ли?

Алекс поймал ее взгляд, она чуть улыбнулась ему и подняла руку. Но тут же изменилась в лице. Улыбка погасла, а глаза стали как у раненого зверя. Она крутанулась вокруг собственной оси и опрометью кинулась прочь сквозь группу толстушек туристок со Среднего Запада. Хани нырнула в известное заведение, предназначенное для решения экстренных человеческих проблем, с такой стремительностью, с какой небезызвестный «Титаник» погрузился в пучину вод морских.

— Что… — начал было Лавлир.

— Чудеса какие-то… Ведь только час назад с ней встречался, а кажется…

— Погоди маленько. Ты знаешь Хани Смит?

— Хани — как? Это Хани Ричардсон. Собирательница, с которой я встречался сегодня утром.

Швед прикрыл рот ладонью и прыснул, как английский школьник.

— Хани Смит — все время она где-то мелькает. Приятель, шведы любят послушать всякие россказни, правда. Хотя лично я заплатил бы ей больше. Четвертака не жалко за такой сервис. И она неплохо им зарабатывает, уж наверняка.

— Ты точно знаешь, — отчего-то распереживался Багли, — что она сейчас делает бизнес? Да, да. Один мой приятель откупился от нее в Берлине только Толстячком Арбаклом. Клянусь. Говорил, что ухайдакала его до смерти. Повезло ублюдку.

— Я ее видел! — вдруг завопил Лавлир, показывая пальцем туда, где она только что была. — Богом клянусь! Тандем ей махал. Тандем отоварился у Хани Смит! Ты ее трахал, Тандем? Она же самая знаменитая шлюха на земле. О’кей, так я бы все поподробнее послушал. Теперь послушал.

«Все с ней ясно», — подумал Алекс. Почему-то вспомнились два моментальных снимка: морщинистый шотландский актер, прищурившийся под ярким светом фотовспышки, и выпивоха с задранным носом, которому наплевать, что его снимают. Что это — знак для него? На ближайшую неделю? На две недели? Потом все в его голове смешалось: ее история, его, лондонские подружки, приятели-подстрекатели, люди вокруг, дзэн-разговоры Хани… и окончательный приговор: она канула в небытие.

3

Гостиничные номера — забытое Богом место. Здесь все на свете вылетает из головы. И о тебе больше никто не вспоминает. Заскучавший, в подпитии, Тандем позвонил домой. Но в Маунтджое было только пять утра — время автоответчиков с их бодренькими речитативами. Эстер он пропел сообщение: «Ты — все на свете», причем на четыре разных лада, стараясь, чтобы его голос звучал помужественнее. Автоответчику Рубинфайна наговорил резкостей, Адама — приятностей. Джозеф сам снял трубку, но Алекс вдруг потерялся и не нашел, что сказать. Джозеф положил трубку. Наступала ночь. Перепробовав все имевшиеся в номере напитки, Алекс наконец вошел в последнюю стадию своих отношений с мини-баром — сюрреалистический оптимизм. Он взял холодную банку с арахисом в глазури, и тут в дверь постучали. Наверняка богобоязненного соседа вывел из себя его включенный на полную громкость телевизор — показывали порнушку. Алекс посмотрел в глазок на двери и увидел искаженно-округленную линзой Хани, с шарообразным лбом и каплевидным носом, стоящую на тоненьких ножках. Алекс бросился надевать штаны и, схватив пульт, переключил канал. Она постучала еще раз, сильнее.

— По-моему, это невежливо — держать леди…

Алекс подлетел к двери и нажал на ручку:

— Привет, Хани. Привет. Поздновато уже.

— Так ты… — зашептала она, пристально всматриваясь в него для подтверждения первоначального диагноза, — ты пьян. Точно пьян. И не возражай. Ты — пьян.

— А ты — буддистка.

— А ты — еврей.

— Ты что, со своей мебелью? — Алекс показал на сложенное парусиновое креслице под мышкой у Хани. На ней была атласная китайская пижама, а разделенные надвое пробором волосы падали на спину двумя толстыми косами.

— Всегда ношу его с собой. Посторонись-ка!

Она нетвердым шагом прошла мимо него и установила свое кресло напротив телевизора. Как говорится, Хани приготовилась по-хански расположить свой зад на растянутой полоске холста. И она села. Алекс устроился в нескольких футах от нее, на своей кровати.

— Ну и? — спросил он.

«Я же говорил тебе, — раздалось из телевизора. — Пора отсюда отваливать. Слишком ты в этом проклятом деле завяз, Маклейн».

— Есть у тебя выпить? — спросила Хани.

Алекс призадумался:

— Нет… не-е-е. А вообще-то — подожди-ка, подожди… может. Может… вино. В шкафчике? Вот, маленькая бутылочка, точно вино, хотя… Да, вино. Даже две! С отвинчивающейся пробкой! Сейчас ее открутим… вот… вот так…

— А рюмки есть? Хотя и без них обойдемся. И так хорошо. — Хани взяла свою бутылочку и хорошенько приложилась к ней, да так ловко и быстро, что Алекс и охнуть не успел. Ее глаза оглядели обстановку так, словно она хотела удостовериться, что это не ее номер. — Немного больше моего. Хорошо пахнет. А это что? Там лежит?

— Ничего, одна бумажка. Чек. Английские деньги. Это мне отец дал.

— Мне отец только подзатыльники давал, — театрально сообщила Хани и залпом выпила полбутылки вина.

— Хани, что-нибудь случилось?..

— Тс-с-с… Тащусь от него. Классный актер. И парень хороший.

Они в молчании досмотрели последние двадцать пять минут фильма. Алекс время от времени подумывал насчет секса, но как-то неопределенно.

— Еще что-нибудь будет? — спросила она, когда вместо зубчатки небоскребов по экрану поплыли титры под пение саксофона.

— Ну… конечно, что-то еще будет… Там вообще-то семьдесят два канала… Слушай, Хани…

«Почему тебя так беспокоят эти повседневные хлопоты?» — спросили с экрана.

— Хани, — Алекс выключил телевизор, — сейчас ужасно поздно. Ты не хочешь поговорить о чем-нибудь? Или заняться чем-нибудь?

— Да, — сказала Хани в стену, — я уже однажды сосала этот знаменитый член… и столько шуму поднялось… наверняка ты об этом слышал… то есть сегодня услышал.

Повисла тишина. Они падали в нее, словно Алиса в кроличью нору, словно нечто непонятное подхватило их и понесло по воздуху. Хани на секунду закрыла глаза, и из-под ее век вытекло по крупной слезе.

— Теперь меня вспоминаешь? — спросила она наконец.

— Хани, я правда не…

— Хочешь взять у меня автограф? Весь прикол в том, чтобы посадить меня на хороший кусман старой бумаги и слетать за актером, в Марли-бурн… как ты там его называл?.. или в Лондон, и чтобы он расписался, хотя он знать тебя не знает? Но это стоит несколько сот долларов. Сама по себе я больше четвертака не стою.

До этого он не понимал, как она пьяна. Перчатка только на одной руке. Ему почему-то вспомнились сеансы звукозаписи — когда в конце, как на Благовещение, выпучиваются глаза и грозно выпячиваются губы.

— Ага, — продолжила она. — Была и на ТВ, и еще незнамо где. Ток-шоу. В кино снималась. — Она занялась своими слезами — приложила руку к подбородку и смахнула их пальцами. — Правда, звучит так, словно ты смотрел фильм, где я трахалась. Понятно, что его все время здесь крутят. — Она хохотнула и хлопнула в ладоши. — Знаешь Ричарда Янга? — Она извлекла из кармана миниатюрную бутылочку виски и отвинтила пробку. — Сукин сын. Такой чистенький-хорошенький. Англичанин? Еврей? Брюки всегда выглажены. Весь из себя фартовый.

Перед мысленным взором Алекса промелькнула череда лиц, которые он видел днем. И среди них — чернявенький, смазливый, ухоженный молодой человек, вундеркинд, — а такие выводили Алекса из себя, потому что его собственные вундеркиндские времена остались позади.

— Он из Бирмингема. Хорошо поднялся в последнее время. Фантастическая коллекция. Богатая.

— Ну-ну. Этот богатый где-то слышал, что какой-то парень говорил, будто ему шепнул какой-то лох, что ты в Нью-Йорке ищешь Китти Александер. Китти А-лек-сан-дер. Правда?

Алекс попытался глотнуть вина, но пустил катастрофически крупную струю вниз по своей футболке:

— Ой… Знаешь… Дело в том… она прислала мне автограф. Но на самом деле… не в том суть. Я не затем приехал сюда, чтобы найти ее. Просто хочу ее поблагодарить. Просто я совсем другой фан.

Хани постучала своим невероятно изогнутым ногтем ему по лбу:

— «Нет, нет, я не такой, я настоящий фан» — всю дорогу это слышу. Но должна сказать, я удивлена. Ни на какого фана ты не походишь. Подумала, что ты дзэн — с головы до ног. Воспаряешь надо всем этим. — Хани встала и нетвердым шагом подошла к окну, зачем-то переступая через монограммы на полу. Она остановилась у шторы и показала куда-то вдаль: — Живу в Бруклине. Выросла в Бруклине. Грелась там на солнышке, сидя на ступеньках. Там все тебя насквозь видят. Ходи в церковь или не ходи — без разницы.

Алекс слез с кровати и взял чайник:

— Пожалуй, сделаю кофе.

— Люди знают тебя лучше, чем ты их… вот и все. А остальное — ерунда. На самом деле. А всякая слава — только для уродов. То есть для тех, кто по жизни чем-то обделен. Вот и все. Сейчас кое-что тебе расскажу. Я там у себя знаменитость. Веришь? Кое-где в Бруклине я — Элизабет Тейлор.

— Видел ее раз. — Алекс воткнул вилку в розетку и снова рухнул на кровать.

Хани развернулась на одних пятках и, улыбаясь, сказала, что ей нужно в ванную. Скоро Алекс услышал, несмотря на шум льющейся воды, что ее там вырвало. Он встал у двери с полотенцем и предложил помочь, но она его не впустила.

Потом они пили кофе. Болтали до тех пор, пока на город не начал наползать двумя зыбкими потоками свет: сначала блекло-свинцовый, а вслед за ним — ярко-оранжевый. Хани сообщила, что больше не станет делать аборты, хотя прежде с ней это случалось. По мнению Алекса, телевизионные благотворительные акции устраивают мошенники. Хани заявила, что не считает себя обязанной дотрагиваться до каких-то предметов, неизвестно откуда взявшихся. Алекс не видел никакого смысла в накладных ногтях и фигурном катании на коньках. Английские дети всегда казались Хани странноватыми. И они оба недоумевали, почему во все подряд кладут так много майонеза.

— Я знаю Рёблинг. И Рёблинг меня знает. Могу тебе показать, где Рёблинг, поводить там. — И Хани сложила свое кресло.

— Хорошо. Ты идешь?

— А? Куда иду? — спросила Хани.

— Давай займемся этим, — сказал Алекс Ли.

ГЛАВА 3 Поиски быка

1

Утром Хани изменила свои планы. Будучи особой весьма практичной, она убедила Алекса, что надо сперва съездить в Нижний Ист-Сайд, найти Краузера, а потом отправляться в Рёблинг. На карте этот район выглядел вполне обыденно, однако она когда-то работала там и запомнился он ей настоящим муравейником, где чужаку легко заплутать, обогреваемым и освещаемым, в отличие от остального Нью-Йорка, с помощью каких-то древних устройств. Извилистые улицы с экстравагантными названиями заканчивались тупиками, как ходы в лабиринте, а разглядеть номера домов и квартир было непростой задачей.

— На улице колотун хороший, — сказала Хани в вестибюле, натягивая перчатки. — И мне не катит с бодуна неизвестно что искать до самой ночи. А Краузер нам точно поможет. Куда он денется? Ты же у нас такой обаяшка. Он сразу увидит. Запудрим мозги этому мудиле.

Алекс начал возиться с молнией на куртке, покачиваясь, как едва научившийся ходить ребенок. Хани надоело смотреть на его мучения, и она сама рывком застегнула ему молнию, а потом накинула на голову отороченный искусственным мехом капюшон. Ее собственное приталенное пальто цвета верблюжьей шерсти плотно облегало выпуклости фигуры. Она поправила у себя на талии поясок и, наклонившись, завязала его на левом боку.

— О’кей? Готов?

Она по-матерински ущипнула Алекса за щеку, уже и так разрумянившуюся на сквозняке — швейцар раньше времени открыл перед ними дверь.

— Да. То есть ты меня едва коснулась.

— Поправь шарф.

Только они вышли на улицу, как колючий ветер начал хлестать их лица.

— Мне пло-охо, — заныл Алекс. — A-а… мои коллеги? Лавлир, Доув. Надо хотя бы…

— Мне не лучше твоего. — Хани взяла его под руку. — В отеле же есть разные службы. Телики в номерах. Горничные уборку делают. Есть где расслабиться. Вы что, на школьную экскурсию сюда приехали? И нас с тобой двое, а это уже немало.

Метро было в пяти минутах ходьбы, но только не с Алексом-туристом, впервые попавшим в Америку. Он все время глазел по сторонам. Если где-то сигналило такси, ему хотелось непременно посмотреть, что случилось. У самого метро японец в оранжевом комбинезоне вывалился задом из дверей магазинчика с каким-то ящиком в руках и запнулся о поребрик. По тротуару покатились китайские фрукты личи. Хани не раздумывая пошла прямо по ним, выдавливая пятками белую мякоть.

Алекс остановился, намереваясь обойти неожиданное препятствие.

— Ну что встал? Иди сюда! — крикнула Хани.

Алекс отшвырнул ногами несколько плодов и поспешил за ней вниз по ступенькам станции метро. Она чувствовала себя в этом городе как рыба в воде. Он же вдруг остро ощутил свою чужеродность и бессилие. Как мальчишка, который нашел пиратскую карту и показывает ее кому-то из старших: оба смотрят на обозначения, но один понимает, что за ними стоит, а для другого это просто крестики и кружочки.

— Холодно, — поежилась Хани, когда они спустились вниз. — Холод-д-д-дрыга. Х-хол-л-лодрыга.

Она открыла рот, как курильщик, выпускающий кольца дыма, и выдохнула облачко пара. Неподалеку от них на платформе стояли двое темнокожих мальчишек и обменивались выразительными жестами. Один вытянул пальцы и отвел в сторону мизинец и безымянный. Другой присоединил к этим двум средний палец, так что указательный остался в одиночестве. Понаблюдав за ними, Алекс узнал эти движения, жесты первосвященников в Храме.

— Сделаешь мне одолжение, о’кей? — спросила Хани в вагоне, перекрикивая грохот. — Разложи это. — Она извлекла из сумки простенький коврик, размером фут на фут, в шотландскую клетку. — Подложи его, если увидишь свободное место. Не люблю садиться прямо на эти штуки.

Даже во время такой короткой поездки Алекс то и дело ежился оттого, как много людей вокруг обращали на нее внимание. Не успели закрыться двери вагона, как ее начали сверлить три пары глаз. Один парень сделал своему приятелю не вполне приличный знак на международном мимическом языке (оттопырил языком щеку). Девица неподалеку уловила краем глаза это движение, рот у нее непроизвольно открылся, она посмотрела туда-сюда по сторонам и наконец триумфально и нескромно пихнула языком себе в щеку. Потом выдала улыбку и снова уткнулась в свою книжку. Но ей явно не читалось. Она то и дело вскидывала глаза. И смотрела на ярко накрашенные губы Хани. И так далее.

Когда они вышли на своей остановке, сбившиеся в стайку школьницы вытаращили глаза, и одна из них припустила по лестнице, перескакивая через три ступеньки, только чтобы забежать вперед и посмотреть на них. На улице Хани купила посыпанный солью сухой кренделек. Откусила немного, и Алекс спросил:

— Как ты все это ощущаешь?

Она хотела что-то сказать, но потом пожала плечами и развернула гостиничную карту острова:

— Это в Чайна-тауне. В двух кварталах отсюда. Сейчас пойдем налево — да, точно налево. О’кей. — Она сделала пару шагов. — Алекс Ли хочет знать. Он хочет знать.

— Я хочу знать. Это ужасно? Любопытно. Просто какие это вызывает ощущения.

— Час от часу все любопытнее.

Она сунула руки в карманы и ускорила шаг, нарочно ступая по оставленным в снегу следам. Машин не было, только редкие прохожие.

— Ненавижу это, — сказала она наконец. — Ненавижу, точно ненавижу. Но это — судьба. Ненавижу, ненавижу, ненавижу,но…

Они прошли мимо шахматистов (двое русских, три собаки), вдруг затеявших перепалку, и вслушались, пытаясь разобрать, о чем идет речь. Потом несколько минут шли молча. Откуда-то пахнуло тушеной уткой. У светофора Алекс привычно посмотрел направо и шагнул на мостовую. Хани схватила его за руку и тем самым спасла ему жизнь.

— Всякий раз меня с души воротит, — призналась она минутой позже, когда они переходили улицу. — Но мой рок в том, что, если никто не смотрит, я это замечаю. Замечаю — и чувствую… даже не знаю, как объяснить. Словно не в фокусе. Сама не своя делаюсь.

— Не своя?

— Ты спросил, и я ответила. Сама не своя. Как будто себя не ощущаю. Мерзопакостно как-то. Понимаешь?

На стене здания висела древняя реклама фортепиано. Нижний ее край располагался сразу над головой Алекса, и она уходила на много миль ввысь, куда-то к самой крыше, через край которой поглядывала вниз какая-то любопытная цапля. Реклама проявляет всю свою суть, когда весь товар уже продан, а эта оказалась особенно трогательной. Выцветшие, белесые буквы «Лейрд и сын» — роковой для них семейный бизнес.

— Смотри, классная штука! — произнесла Хани. Не поняв, что его заинтересовало, она показала на щит еще большего размера справа. Это была полноцветная фотография красотки. Она предлагала купить целый склад одежды. Ее колоссальные загорелые ноги простирались на длину гастрономического магазина, но не заслоняли от взгляда рыбий садок фитнес-центра, где люди шагали в никуда, бежали к бесстрастному стеклу.

— Вот что значит выйти на другой уровень, — уважительно промолвила Хани. — Делаешься как божество. Каждый день на твои сам-понимаешь-что пялятся полмиллиона человек. Машины сталкиваются, люди гибнут. И все из-за тебя. Эй, видишь? Вон та, красная? Вот эта дверь.

Алекс остановился и тупо посмотрел на дверь, потом на почтовый ящик. Корреспонденция всей его молодости провалилась в эту щель. Так много писем! Он превратился из юноши в мужчину, пока их писал. И теперь его переполняла печаль. Будь он один, повернулся бы и пошел прочь. Но рядом стояла Хани. Она подтолкнула его к табличке с перечнем помещений и их съемщиков: названиями больших и мелких офисов, мастерских художников и тьмой-тьмущей разных фамилий. Фамилия Краузер значилась под названием его должности — президент АОКА. Алекса все еще подмывало убраться восвояси, но не успела Хани позвонить, как дверь открылась сама собой, из нее выскочил мальчик — разносчик бакалеи, на ходу пересчитывая жалкие чаевые, и они юркнули внутрь.

— А что теперь? — захныкал Алекс, поеживаясь в вестибюле. Там было еще холоднее, чем на улице, — может, это нарочно подстроили, а может, они просто ждали, что здесь будет теплее.

— Теперь и есть теперь, — рассудила Хани.

Голос не умолкал две минуты. Наконец послышалось:

— Вы по-английски понимаете? Тогда проваливайте. Сматывайтесь отсюда. Идите подышите воздухом. Понятно? Из меня ни цента не вытянете.

— Но подождите! — повысила голос Хани, приблизив губы к самой деревянной двери. — Послушайте одну минуту. Если вы только… Мы ничего не хотим вам продать, мистер Краузер, и мы не занимаемся благотворительностью. Мы… это мой друг, Алекс, он просто хочет с вами поговорить, только и всего.

За дверью снова зазвучал тот же странный, хриплый и монотонный, голос, словно кто-то проигрывал на патефоне старую пластинку, на которую записано невыразительное чтение писателем собственной прозы:

— Еще раз повторяю: меня на слезу не возьмешь. Идите закиньте удочку в другом месте. Мой хороший совет: здесь немерено разных лохов обретается. Позвоните Кастелли. Он живет выше. На пятом этаже, где частные квартиры. Парень, Кастелли любит, когда к нему липнут. Ха!

— Мистер Краузер, не могли бы вы только…

— Валите отсюда куда подальше.

Послышались удаляющиеся шаги, потом звук льющейся воды, радио. Хани шагнула назад. Алекс занял ее место и нажал на кнопку звонка. Подождал немного и повторил еще раз свое полное имя. Вода перестала литься. Теперь послышались приближающиеся шаги, и Алекс снова почувствовал присутствие человека за дверью. Алекс повторил все, что знал о Краузере.

— Ладно-ладно, приятель, — оборвал его язвительный голос. — Сам знаю, кто я. Нечего меня учить, грамотный, не хуже тебя.

Но Алекс не замолкал:

— Раньше, в пятидесятые годы, если не ошибаюсь, вы были редактором ее сценариев… а после этого большей частью выступали в качестве ее представителя, ведь так?

— Ну-ну, слушаю. Ты прямо целый ходячий справочник.

И дверь открылась. Алексу пришлось, как в старом мультике, перевести взгляд на фут ниже, чем он ожидал, чтобы узреть лысую макушку президента Макса Краузера, расположившуюся где-то между его плечами и грудью Хани. И это бог всей здешней почты? На невыразительном лице доминировали массивные бифокальные очки в бледно-оранжевой оправе, цвета гаснущего телеэкрана. Полный, чувственный рот больше бы подошел человеку помоложе, тем более что его обрамлял жидковатый темный пушок. Застегнутая на молнию спортивная полотняная куртка, артистическое кашне, теннисные туфли. Животик, как подарок, который до срока скрывают от любимого племянника. При ближайшем рассмотрении он оказался не совсем лысым: на затылке легкими облачками вились серебристые волосики.

— Макс Краузер?

— Ступай в банк со своими россказнями, может, тебе за них наличку выдадут.

Краузер повернулся и пошел по коридору, оставив дверь открытой, но без всякого намека на приглашение. С того места, где стоял Алекс, он казался облаченным в коричневое седовласым монахом нищенствующего ордена. А комната походила на пещеру отшельника, святилище Китти. Плакаты, кадры из фильмов, газетные вырезки в рамочках, журнальные обложки. И один заслуживающий внимания образчик китча: портрет Китти маслом на черном бархате в золоченой раме. Однако скоро этот храм показался Алексу сектантской молельней. Откуда-то звучала музыка (комната тонула в разном хламе)… назойливо повторялись одни и те же слова: «Минни Мучер… нет тебя круче…», повсюду висели портреты темнокожих кларнетистов, трубачей, саксофонистов, их плакаты, концертные программки и еще всякая всячина. Мебель являла собой нечто совершенно непристойное: журнальный столик, несколько колченогих стульев, высокий изогнутый торшер с кивающим плафоном в стиле ар деко (жалобно позвякивающим, цвета зеленого горошка, с подвесками-слезками из граненого стекла) и прижавшийся к стене бильярдный стол. На его сукне лежали вороха рекламы, коробки из-под пиццы и конверты от пластинок. Посреди всего этого безобразия стояло парикмахерское кресло.

— О’кей, сдаюсь! — Краузер повернулся и упал в кресло.

Хани шагнула влево, положила свой коврик на край бильярдного стола и осторожно села, опершись левой рукой в перчатке на лузу. Алекс поправил очки на носу и внимательно посмотрел на хозяина во вращающемся кресле.

— Знаете, — промолвил он, слегка поведя плечами как бы в знак извинения, — меня зовут Алекс Ли Тандем.

Краузер подскочил на месте, и одна его нога скользнула на пол. Он не спеша подтянул ее обратно и уперся ступней в подножку. Затем повесил на лицо благожелательную улыбку и немного подался вперед. Алекс приободрился и повел свой рассказ, присматриваясь к пространству между ним и проходной кухней. И начал ходить взад-вперед. Но Краузер не слушал и не смотрел на него. Краузер разминал ноги. Краузер шаркал туфлями по полу.

— Та-та-та та-та-а-а, — напевал Краузер, дирижируя, — это приближается дух сна, молодой человек. Я магистр теологии. Вы все еще говорите?

Хани простонала, сложила свой коврик и изобразила на международном языке жестов «лунатик» — повертела указательным пальцем у виска. Показала Алексу на дверь, но он не отступался.

— Яванский сок, яванский сок, яванский сок, — медитировал Краузер, когда Алекс без всякой определенной цели шагнул к нему.

В последний момент Краузер выпрыгнул из кресла, проскользнул мимо Алекса и смылся на кухню. Там он открыл шкафчик и достал два пакетика с кофе.

— Этот, — сказал он, надорвав зубами пакетик, — чертовски крепкий. А этот — послабее, но самый настоящий. От него все свое получают, включая шоколаднокожих леди, которые собирают его на полях, если только кофе растет на полях, — я говорю лишь то, что слышу от своего внука. Но вы меня скоро в гроб вгоните своими приставаниями, поэтому я сделаю его крепким и без молока. Дает жизненную силу. Кто-нибудь еще будет?

Он навалился животиком на стол, оторвал ноги от пола и попытался лягнуть Хани, которая отскочила назад, обрушив при этом пирамиду коробок из-под пиццы.

— Эй, вы! Кто такие? Я вас прежде видел? Этот парень — можно его еще смазать, чтобы поглаже был. А ты? Хорошо тебя сработали.

Краузер посмотрел на потолок, приложил губы к воображаемой трубе, подул в нее и запел: «Та-анец, танец мы танцуем снова… барбекю-у, барбекю-у-у уже готово…» Знаете, как себя называет мой внук? Джамал Квикс. Его мать вылитая ты. И поэтому сюжет сделал снова пируэт. И там заложено — скажите «адью» — две тысячи лет традиций. Чертовски стыдно. Разве не так?

Хани прижала к груди сумку, подошла к двери, открыла ее и застыла в ожидании. Алекс не отступался:

— Мистер Краузер, пожалуйста, выслушайте меня. Думаю, мисс Александер… думаю, ее мог бы обрадовать мой визит. Больше того, мне надо ее увидеть. Знаю, что это звучит дико. Ума не приложу, как все это вам объяснить… Я ждал так долго — и однажды она прислала мне автограф. Дважды.

— Изложите в письменном виде, — промычал Краузер, подражая звучанию саксофона и выбивая такт ладонями. — И я-а-а помещу-у это в мою-у блокно-о-тину…

— Они у него в сумке, — горячо подтвердила Хани, шагнув от двери. В глазах ее сверкали молнии, руки дрожали, и Алекса окатила волна любви к новой подруге, которая ради него пожертвовала в эту минуту своим дзэн.

— Послушайте, — продолжила она, — мы ведь сюда пришли? Видите? Этот парень из Лондона, просто он слишком хорошо воспитан, чтобы сказать: «Я писал тебе, жопа ты с ушами, пятнадцать лет…»

— Если точно — тринадцать, — поправил ее Алекс, поднимая руку. — Тринадцать лет.

— О’кей, пусть будет тринадцать — и ни одного ответа. Так что ты получил по заслугам. Такие, как ты, без таких, как он, пустое место. Усекаешь? Жопа с ушами, — выпалила Хани в ответ на шутовскую рожу, которую скорчил Краузер. — Жопа расистская. И в любом случае, надо смотреть правде в глаза. Мисс Александер сейчас не на первых ролях. Я права? Вообще, я сказала здесь хоть слово не по делу?

Краузер оттолкнулся от стола и вплыл в комнату, на несколько мгновений посерьезнев. Рельефная жилка, которая змеилась от его виска к мочке левого уха, надулась, словно от злости.

— А теперь предоставьте слово мне, мисс Тан. Я не больше сумасшедший, чем ваша мамаша. Терпеть не могу две породы людей: попрошаек и охотников за автографами. Суть дела в том, что мисс Александер никогда ничего не посылает, если это не делаю для нее я. А я ничего не посылал. В этом вся фишка. У мисс Александер нет времени для охотников за автографами. Она — ярчайшая звезда на небосводе, как принято говорить в таких случаях. «Хум-Хум Дингер из Дингерсвиля»^[82]. Я здесь как раз для того, чтобы защищать мисс Александер от таких, как вы. И на этом поставим точку. Леди! Джентльмены!

И их проводили до двери.

2

Середина Рёблинга. Здесь широкая, симпатичная улица круто идет в гору, и святой гражданской обязанностью всех местных жителей является разгребание снега. Хани и Алекс целый день мотались взад-вперед по этой улице, задавали вопросы в магазинах, заглядывали в соседние переулки. Каждый ждал, что другой скажет: «Хватит». Когда они в восьмой раз проходили мимо одной кафешки, Алекс пожал плечами, обнял Хани за талию, и они зашли погреться. Вокруг кипела своя жизнь. Мимо пробежал, крича по-испански, какой-то мальчишка. Он нырнул за джип, увернулся от снежка, который бросил его старший брат, и сам залепил ему комком снега в шею. Темнокожие дети церемонно заходили в церковь. По улице прошел даже один раввин. Попадались ужасные толстяки, но их было немного. Специальная машина разбрасывала розоватую песчаную смесь, словно посыпала мостовую сахарной пудрой. Это был нужный им конец Рёблинга: вдоль переулков выстроились благообразные кирпичные особнячки с осыпающейся облицовкой из бурого песчаника, которые выравнивают свои убогие ряды на окраине квартала и пропадают как раз перед началом негритянских районов, и даже одного еврейского. Известно, что по крайней мере один знаменитый американский романист жил здесь. Его можно было лицезреть на обложках в витрине местного книжного магазина, а иногда и во плоти, когда он появлялся собственной персоной и звал юных американцев поиграть с ним в баскетбол.

На самой вершине холма приютился Рёблингский зоопарк. В нем даже толстозадая капибара или семейство сусликов могли вполне законно считать себя звездами местной сцены. Все змеи расползлись в неизвестном направлении. Тигров там никогда не водилось. По воскресеньям зоопарк привлекал только чуждых условностей хипстеров, знатоков джазовой музыки, которые искали здесь повода отвлечься от тяжелых, похмельных мыслей, а может, ловили кайф, наблюдая за рысканьем томящихся в неволе американских зайцев. Хани и Алекс видели из окна своей кафешки этих по-своему милых, вызывающих сожаление молодых людей, которые никогда никуда не спешат. Неуклюжие, ссутулившиеся, симпатичные, одетые в дедовские пальто, поднимающиеся под снегом вверх по склону.

— Так значит, — Хани неловко хлебнула кофе, и капли полетели вниз, — у нее сегодня операция? И это не опасно, да? Иначе бы ты там точно остался.

Алекс и Хани по очереди убеждали друг друга, что замена кардиостимулятора — обычная, рутинная процедура. Они оба говорили «рутинная процедура», позаимствовав эту фразу из какого-то телешоу. И всецело с этим соглашались («Да», «Конечно», «Не о чем и говорить»).

— Все именно так — я выяснил. Кое-кого порасспрашивал, кое-что мне рассказали. Всегда так делаю. Вообще-то… у меня отец был врачом.

— Да? А чем он сейчас занимается?

— Вертится в своей могиле. Умер.

— О, извини, пожалуйста.

— Так и должно было случиться. Ты там сразу сделала ошибку. Ой… — Тандем поставил на стол свою чашку и потянулся к дымящейся кружке Хани, покрытой охристыми узорами. — В чем дело? Почему она красивее моей?

Хани собрала ложкой пену с поверхности своего кофе и поднесла к его рту:

— Слушай, у тебя не кофе, а не знаю что, только черного цвета. Любишь сам себя лишать удовольствия. Что толку пить эту бурду? Думаешь, выгадал? Ошибаешься. Никакой выгоды тут нет. А вот, попробуй — здесь и шоколад, и кофе мокко, и карамельная крошка. Попробуй, как вкусно, правда? Всего понемножку, взбитые сливки, чуть-чуть кофейного ликера, и ириска на самом верху…

Алекс открыл рот и послушно отведал волшебного напитка.

— Правда вкусно? — спросила Хани. Алекс только беспомощно кивнул. — Видишь, если есть возможность словить кайф, не стоит отказываться. Снова мой дзэн. Пользы от этого кофе никакой, но так приятно его пить. Когда настанет мой последний час, включу его в список наслаждений, которые прошли через мою жизнь. Или вошли? Вошли в жизнь? Так правильно?

Алекс округлил глаза, как знаменитый комик Бастер Китон:

— Так хорошо, аж до боли.

Хани хохотнула, опустила лицо вниз и подняла его уже украшенное усами из взбитых сливок:

— Забавно… Если когда-то получаешь удовольствие, истинное удовольствие, так приятно его растянуть. Это не что-то. Это — нечто.

— Надо тебе выступать на рекламном канале. Им там буддистов не хватает. На самом деле я думаю…

— Краузер!

— А?

Хани взяла оставленную кем-то газету и прикрыла ею окно. Сквозь анонсы новостей (один негодяй сбежал со своей падчерицей) смутно виднелся Краузер — на ярком солнце человек и текст газеты сливались в причудливый коллаж. Краузер вознамерился перейти улицу в самом опасном месте, на нем был плащ на меху с откинутым капюшоном, а руки он расставил в стороны, словно это могло остановить несущиеся по улице машины. Он на мгновение пропал из виду, скрытый рекламой, обещающей оживить вашу память, и вынырнул посередине статьи о политическом скандале.

В наши дни и шагу не ступить, не понять человека без киношных жестов и словечек, которые окружают нас везде и повсюду. Хани только фыркнула, когда Алекс театрально вжался в стену и привстал на цыпочки. Но потом и сама она сделала пару выразительных жестов и даже попыталась присвистнуть. Скоро выяснилось, что шляпа Краузера соединена с транзисторным приемником — провод шел по полям, потом за ухом и опускался в карман, — Краузеру было не до них, потому что им завладели политические новости, причем особого рода («Зимбабве! — воскликнул он, вдруг повернув в тихий переулок. — Он теперь в Зимбабве?»).

У четвертого дома он остановился. Что-то выключил у своего уха. Хани и Алекс шли за ним по пятам. Они увидели, как Краузер поднялся по ступеням столетней давности особняка, позвонил и вошел в открывшуюся дверь, которая тут же за ним закрылась. Как настоящие детективы, они внимательно следили за тем местом, где он только что был, бегали туда-сюда и дышали себе в ладони. Алекс скатал косячок с травкой.

— Смех да и только. Не может она здесь жить.

— Почему не может?

— Слишком все просто получается… Как будто я чего-то захотел — и оно падает прямо мне под ноги. Без всяких усилий с моей стороны. Так не бывает.

Хани обняла его за талию и крепко прижала к себе:

— Беби, именно так все и бывает. А иногда наоборот: куда ни ступишь, везде дерьмо. Дашь мне курнуть, когда все будет готово, а?

— Так в этом твой план? Поджидать его здесь? — Алекс попытался спрятаться от ветра сбоку от Хани.

— План в том, что никакого плана нет. Мы и так его ждем.

— А когда закончим ждать?

— Тогда еще что-нибудь придумаем.

Долго маяться не пришлось. Через десять минут дверь открылась и вышел Краузер. Пара чьих-то рук передала ему что-то извивающееся и поводок; дверь закрылась; он прикрепил одно к другому и пошел по улице в гору, ведя за собой комнатную собачку. Ее согревала красная вельветовая попонка, хвостик завивался спиралью вверх, и она шествовала с необыкновенной важностью, словно позволяя любоваться собою всем вокруг, даже президенту страны.

ГЛАВА 4 Ловля быка

1

Только не сейчас! Он еще не готов ее увидеть! Но вот они ступени — широкие, холодные, каменные. Хани уже поднялась, положила палец на кнопку звонка. Повернулась с усмешкой. И сам он начал подниматься. Любуясь пробивавшимся сквозь камни мхом. Зеленеющим под снегом. Куда ведут эти ступени? Он протестующе вытянул руку, но Хани все равно позвонила. Еще одна ступенька, заледенелая. И приближающая его к миру, в котором будет на одну святыню меньше. Потому что как каменотесы сохраняют цветной завиток мрамора, так и фаны стараются оставить в неприкосновенности драгоценный сосуд их энтузиазма. Но теперь пути назад нет. Тринадцать лет он боготворил ее. Тринадцать лет она была частью его памяти о детстве.

Откуда-то сверху послышался голос — этажа этак с третьего. Но он никого не увидел. Вымытые до блеска окна особняков отражали солнечные лучи, рассыпая вокруг блики света. Она крикнула, что идет. Хани снова с усмешкой повернулась к нему. Показала на международном языке жестов «порядок» — кулак с поднятым вверх большим пальцем.

Алекс краем глаза заметил осыпающуюся штукатурку у высокого рёблингского крыльца. Потом закрыл глаза. Откуда-то из глубин памяти выплыла картина: нарядный фасад студии «Селебрейшн пикчерс» в колониальном стиле, великолепный на калифорнийском солнце, целую вечность назад. На фотографии, которая хранилась у Алекса. Только что не то Кроуфорд подкатила, не то Купер подъехал на немытом «роллс-ройсе». Справа три необыкновенно занятых сценариста (рукава закатаны, сигареты в зубах) прислонились к колонне, а вот девушка-костюмерша, наполовину оставшись за кадром, лишилась головы. И на переднем плане она — Китти Александер, новое приобретение студии, искренне улыбающаяся в предательский широкоугольный объектив, который, любя, вобрал сразу двенадцать старлеток. Она — третья справа во втором ряду.

Не самый известный снимок, но ему очень нравился. Потому что она только сделала свои первые шаги. Совсем недавно утратила настоящее имя — Катя Алессандро («Слишком по-русски, — сказал продюсер, Ли Джей Комски. — Да еще эти италоглазки») — и лишний вес (в киностудии ее заставили сесть на печально известную диету: яблоки, кофе и сигареты), и тогда занялись ее экстравагантным акцентом (безуспешно — она навсегда осталась русско-итальянским дитя Капри).

Ее лицо. Которое он так любит. И при чем тут буддийское «все преходяще»? Это же Лицо. Лоб, плавно переходящий в нос, как стекающая по черпаку пахта, — этим она напоминала Гарбо. Сложена как нимфа, только с плавными линиями и немного скуластая. Зеленые глаза, курчавые темные волосы. Никакое выщипывание не могло скрыть пленительного изгиба ее бровей — два мостика взметнулись над итальянскими водами. Алекс заметил, что это лицо годилось для любой роли — от лишенной гражданских прав русской княгини до легконогой парижской балерины и китайской иммигрантки. Может, именно эта гибкость помешала ей стать звездой первой величины. Это лицо могло изобразить что угодно, столь выразительное, с такой богатой мимикой, что кинокритики сетовали: немое кино сошло со сцены слишком рано, когда его величайшая звезда еще училась ходить. Это было лицо Хедды Хоппер^[83] (аллитерация имени и фамилии сама по себе вызывает ностальгию!), при помощи которого она колдовала как хотела, полное магии, и ничего больше.

2

— Макс? Но это не Макс. А где сейчас Макс? Вы пришли от Макса?

Солнечные лучи пронизывали все — космический свет, — и она сразу крепко схватила Алекса за рукав. Время наложило печать на ее лицо, сохранившее, однако, прежнюю выразительность. Она оставалась красивой женщиной. Только легкий макияж — чуть подведены пепельно-голубым глаза. Никакого цветастого халата или парижских черных тапочек с шариками-одуванчиками на носках. Нет и царственного тюрбана из полотенца на мокрых волосах. Вместо всего этого — джинсы с высокой талией, легкие красные парусиновые туфли и черная рубашка. Напоенное молодостью дыхание потрясало. Поредевшие, хотя все еще курчавые, седоватые волосы скрепляла одна-единственная заколка. Брошь в виде сказочной инкрустированной рубинами бабочки была прикреплена чуть ниже шеи.

— Вы понимаете что-нибудь в компьютерах? Я пыталась послать сообщение и сделала все, как мне сказали, все по инструкции, но у меня ничего не получается — не знаю, в чем дело, но там какая-то ошибка. Один Господь знает, что я там не так сделала. Можете себе представить? Весь день напролет за ним просидела, хорошо, Макс пришел выгулять Люсию. Нет, вы можете себе это представить?

— Мисс Александер? — спросила Хани с фантастической улыбкой и наклонилась к ней, потому что Китти оказалась гораздо ниже ростом, чем можно было представить, — то есть была именно такой, какой и всегда.

Китти подняла глаза, все еще крепко сжимая запястье Алекса. Пухлые подушечки ее пальцев словно прилипли к его коже. У Алекса ноги подкашивались. Ну и город! Что вытворяет — и ничего с этим не поделать! Как уличный мальчишка — петушится, норовит ударить, даже если рядом не дружок-приятель, а кто-то вовсе незнакомый. И тут подвернулся Алекс. И он смотрел на нее. На этот раз между ними не было никакого экрана. И она тоже его видела. Полная любопытства, поедала взглядом его и Хани.

— Да, — охотно согласилась Китти. — Да, конечно, меня так зовут. Но боюсь, что я вас не знаю. Непременно бы вспомнила — у вас своеобразная внешность. Однако прошу меня извинить, но должна с вами попрощаться, если только вы не компьютерщики, или не маньяки-убийцы, или еще что-то в этом роде — разве я могу вам доверять? — Она хохотнула и слегка коснулась дрожащим пальцем руки Хани. — Все потому, что Люсия гуляет, — рассудила она. — Я потеряла способность сосредоточиться, все стало таким сложным… сколько раз говорила Максу, что сама могу выходить из дома, я не инвалид… просто он сам немного любит Люсию, он ее поклонник… или мне так кажется… но посмотрите на меня! — Она показала пальцем на свои запавшие щеки. — Здесь очень холодно. Сколько можно стоять и лясы точить? Или рассуждать о Христе? Так что я с вами прощаюсь. Конечно, не хочу показаться невежливой, но прошу меня извинить…

У Алекса словно язык отнялся. А Хани решительно положила руку на дверь:

— Мисс Александер, меня зовут Хани Ричардсон. Мы пришли сюда, чтобы вас увидеть.

При этих словах Китти по-русски величественно и слегка раздраженно охнула и сцепила руки:

— Понимаю, но мои дорогие… я здесь не для того, чтобы меня лицезрели. Уверяю вас: Иисус и я, мы — как бы это сказать? У нас слишком много различий.

Она улыбнулась на прощание и шагнула назад… и дверь начала плавно закрываться.

— Но я — Алекс Ли Тандем, — воскликнул Алекс Ли Тандем, и дверь, как в сказке, двинулась в обратную сторону, словно только один человек, только одно имя могло ее распахнуть.

Алекс совсем потерял голову. Лишь повторял себе: «Это ступеньки, это мои ноги, и я взбираюсь по этой лестнице». В узком, увешанном зеркалами коридоре его охватил животный страх: ни к чему не прикасаться, дальше не идти и вообще вернуться обратно! В гостиной он набрал в грудь воздуха, перед тем как что-то сказать, но Китти уже выскользнула в дверь — настояла, чтобы они выпили кофе. Хани отрывисто дакала и некала в ответ на доносившиеся с кухни вопросы о молоке и сахаре. Тандем попытался взять себя в руки. Он был здесь. Он был здесь. Разочарования не испытывал. Дом переполняла (как он и предвидел!) всякая всячина из Европы, спасенная (он живо себе все представил) от пожаров, воров и революций. Это был дом коллекционера. Конечно, Нью-Йорк оставил здесь свои следы: широкие окна, не поддающаяся истолкованию современная живопись (из гостиной хорошо просматривался коридор с зеркалами, а за ним — спальня и отделанная белым кафелем ванная с древним, подтекающим душем и позеленевшими медными кранами, неумолимо разъедаемыми ярь-медянкой), но властвовала в доме старина. Представительный каменный Будда, размером с восьмилетнего ребенка, стоически переносил отсутствие у него на лице носа. Рядом — искусственные лотосы из проволоки и шелка. Девушка на гравюре смотрит через плечо. Повсюду присутствовали собачьи мотивы: в резьбе на подставках для книг, орнаментах, вышивке на подушках, росписи на кружках; а стоило осмотреться, как все это сводилось как бы к одной аристократических кровей собаке: приземистой, с кремового цвета хвостом, словно обрубленной мордашкой, выпуклыми глазами и крутым лбом. Два красного дерева шкафчика, отделанных перламутром, стояли один напротив другого — каждый на восьми деревянных ножках. Везде были белые полотняные накидки, арабские арки и венецианские гравюры, потертые кожаные коврики, а сквозь кремовые наволочки подушек просвечивал розовый шелк. Богато украшенные серебряные зеркала висели под таким большим углом, словно хотели поймать комнату прежде, чем она провалится вниз. Во всем чувствовались порядок и аккуратность. Алексу вспомнилось, в каких квартирах ему самому приходится бывать: мебель стоит как попало, а иное кресло надо проверить на прочность, прежде чем в него садиться. А теперь он был в ее комнате, в ее жизни. Может, оттого, что все выглядело, как он и ожидал, на душе у него полегчало. Его дзэн снова овладел им. Хани листала журнал, а его руки никаких занятий не искали. Скоро придет Китти, они начнут разговаривать, и пусть все будет как будет. Когда наступает весна, трава растет сама собой^[84].

Судя по звукам, на кухне случилась небольшая катастрофа.

— Мне помочь? — прошептала Хани, выпрыгнула из кресла вместе со своими двойниками в зеркалах, поспешила по зеркальному коридору, опять умноженная в несколько раз и сопровождаемая неведомым количеством отраженных Хани-двойняшек.

Время шло.

— Я вам все рассказываю задом наперед! — объяснила Китти и положила себе в чашку еще сахару, третью ложку. Она уже несколько минут тараторила, причем (или Алексу так казалось?) на нескольких языках. Наконец замолчала и упала в кресло. Она сидела как совсем молодая женщина, подогнув одну обнаженную ногу под себя и упершись коленом другой в подбородок. Алекс и Хани расположились рядом на диване. Она лучезарно им улыбалась. Алекс сомневался, что его лицо приняло должное выражение. Она взяла из стоявшей на кофейном столике вазы для фруктов заколку, стряхнула движением головы свои волосы на лоб и закрепила их в тонкий пучок этой заколкой, которую до того держала в зубах.

— Подождите, подождите, — сказала она и бросила прядь волос вперед, для обрамления своего лица. — Начнем сначала. Алекс Ли Тандем! Алекс Ли Тандем! Глазам своим не верю. Я ведь твой самый настоящий фан. Правда. Но ты совсем не такой, каким я тебя представляла. Совершенно. Между прочим, думаю, что сижу как раз так, как ты описывал. Да? Одна нога поднята кверху, другая внизу… — Она осмотрела себя, а потом одарила его таким взглядом, которого обычно удостаиваются лишь врачи и чародеи. — Как тебе удалось это узнать?

Алекс открыл рот, но Китти хлопнула в ладоши, словно поймала то, что он хотел сказать.

— А это, ты помнишь? — продолжила она. — «Дорогая Китти! Она очень гордится своими ногами и часто к ним прикасается. Стоя, чувствует, как ее снизу овевает ветер, и неколебимо убеждена, что могла бы стать хорошей танцовщицей. С любовью, Алекс Ли Тандем». Все абсолютно правильно. Мои ноги так тешат мое тщеславие! — рассмеялась она, подняв левую ногу и вытянув ее носком к потолку. — Аплодирую тебе за эти слова! — И она захлопала в ладоши.

Хани, словно нехотя, к ней присоединилась. Алексу прежде никто не аплодировал, и он лишь растерянно улыбался в ответ. У него снова задергалось бедро.

Китти наконец опустила руки, шагнула вперед и положила ладонь ему на колено:

— Это нервы. Ну не надо. Успокойся, пожалуйста, — замурлыкала она, смотря на него с такой теплотой, о какой нельзя было и мечтать.

Исполненный благодарности, Алекс хотел кивнуть, но не сумел. Любое движение головы могло стать последней каплей, которая переполнила бы его набухшие от слез глаза. Где-то в дальней комнате тихо пробили часы. Алекс почему-то засмотрелся на золотисто-зеленый корешок какой-то книги. Китти улыбнулась Хани, и Хани улыбнулась ей в ответ. Секундное молчание — и в гостиной ненадолго повисла тишина.

— Знаете… — начала Хани, но Китти заговорила в этот самый момент.

Хани рассмеялась, Китти — тоже.

— Да нет, я всего лишь… — промолвила Хани.

— Пожалуйста, пожалуйста. — И Китти поднесла к губам свою чашку.

Где-то на улице захлопнулось окно. Алекс поднял руку, как когда-то в школе:

— Хочу сказать… то есть если вы позволите… — начал он, с ужасом осознавая, что все слова вылетели у него из головы. А какую блистательную речь он приготовил! — Нет, начну сначала… я имею в виду… на самом деле хочу сказать… без лишних слов… только, что я вами восхищаюсь… то есть не только за фильмы… а больше, вы понимаете, как женщиной, которая…

Китти нетерпеливо вздохнула:

— О нет, нет, нет, — удивленно промолвила она. — Должно быть, тебе известно, что я всего этого не выношу. Фу! Похоже, пишешь ты лучше, чем говоришь. Видно, прав был наш дорогой Сирин^[85], что подобное свойственно всем большим писателям, а уж он-то имел право об этом судить. Он был большим другом моего третьего мужа. Ну? Печенье?

Алекс потряс головой. Во рту у него было как в шесть часов утра. То есть так сухо, что слова не выговаривались.

— Так вот что я пытаюсь рассказать, — продолжила довольная Китти, — хотя и задом наперед… Поэтому начну сначала. Я пытаюсь рассказать вам о твоих письмах, потому что, полагаю, это весьма необычная история. Потому что я никаких таких писем никогда не получала. То есть писем, касающихся моей кинематографической карьеры, — она фыркнула, — если уж вы изволили так высокопарно выразиться. Может, всего несколько, в связи с премией «Оскар», когда обо мне вспоминают. Ну и все это меня совсем не трогает. Продолжаю жить своей жизнью — то есть надеюсь на это, по крайней мере говорю себе так.

В этот момент она сделала одно очень знакомое Алексу движение. Из сцены в гардеробной, когда Мэй Лин умоляет помрежа взять ее статисткой. Голова слегка качнулась вперед, подбородком вверх, мольба в глазах — и пронзительная до умопомрачения безнадежность. Ушла в себя, никаких чувств на лице. Алекс помнил следующую фразу фильма («Весьма сожалею. Но это не в моей власти, дорогая»), и у него мелькнула мысль, что он того и гляди произнесет ее сам.

— И кроме того, — продолжила Китти задорно, с оттенком самолюбования, которое свойственно лишь привыкшим к вниманию публики людям, — популярность как сад. Требует ухода, правда? Мне сейчас семьдесят семь — и у меня осталась только одна почка, и я больна раком. И лишь каким-то чудом мне удалось сохранить свое сокровище, — она приложила обе руки к своим грудям, — но удача не всегда будет со мной. Мне надо кое-что сделать, пока еще есть время — время заняться садом, где посеяны семена? Больше того, как говорит Макс, сделать так, чтобы сад ухаживал сам за собой?

Хани, сразу потерявшая нить этой метафоры, энергично кивнула. Она взяла с блюда, которое протянула ей Китти, итальянский бисквит и неловко откусила от него с краешка, словно не знала, что это такое.

— Хочу поблагодарить вас за… — начал Алекс, закрыл глаза и открыл их снова. — За автографы. Большое спасибо, что вы сочли воз…

Китти уакнула и приложила два пальца к его губам:

— Боже, какая нелепость! Это самое меньшее, что я могла сделать… но ты по-прежнему не даешь мне все объяснить, так что позволь мне закончить. Некоторое время назад здесь произошло нечто малоприятное — мы еще поговорим об этом, — и из-за таких нехороших вещей я не люблю оставаться одна в своей квартире. А недели три назад меня охватила паника! — И ее лицо исказилось гримасой. — Не знаю почему… то ли услышала какой-то шум на лестнице, я вообще немного не в себе… поэтому я вызвала такси, и мы вместе — я и Люсия — поехали к Максу, ключ у нас, конечно, был, но никаких признаков Макса. Возможно, — сказала она вполголоса Хани, — где-то в этих саунах, где они занимаются сексом с барменами, которых прежде в глаза не видели… в любом случае, это меня не касается… уже смеркалось и становилось все холоднее, а мне так не хотелось возвращаться домой — в моем ли возрасте шляться ночами по Нью-Йорку? Поэтому я осталась у Макса, поужинала, накормила Люсию, и мы стали ждать… ждать… ждать… но безрезультатно, и начали уставать, можете себе представить? В этой грязной квартиришке, в которой я не была лет пятнадцать, а Люсия вообще никогда! И когда нам все это надоело, мы решили немного осмотреться. Короче говоря, именно здесь мы нашли тебя! В действительности нашла Люсия. В буфете на кухне — сотни! Ничего подобного никогда не видела и о таком не слышала! И на каждом обратный адрес: Алексу Ли Тандему, Алексу Ли Тандему, Алексу Ли Тандему куда-то там, не знаю куда. Почти все письма даже не распечатаны. Не прочитаны! Так что я стала их открывать — хотя бы потому, что они адресованы мне. Посланы мне. А что внутри… О, это восхитительно…

Она продолжала говорить, Китти. Алекса осыпали похвалами. Какой он талантливый и вообще умница. Что эти письма оглушили ее, едва не опрокинули. Все это было сказано ею. Он слушал, как во сне, музыку ее голоса и словно не слышал. Тринадцать лет верил, что ему внимают, хотя бы только Краузер, что читают его письма и рвут их на части. Когда-то слышал об истинных дзэн-художниках, которые пишут свои картины, не думая их кому-то показать, а потом сжигают, едва успев закончить. Но эту судьбу они выбирают для себя сами.

Китти встала, подошла к одному из своих приземистых шкафчиков, достала из кармана джинсов ключик и начала ковыряться им в замке. Передняя панель скользнула в сторону, сложившись, как деревянный веер, и открылся небольшой пюпитр с десятком узеньких ящичков по обеим сторонам. Она начала выдвигать их по очереди.

— Подождите — вы никогда не видели ни одного из моих писем? — пробормотал почти полностью потерявший голос Алекс. — Все это время?

— Никогда! Именно это я и говорю. Не такая уж я великая, чтобы игнорировать столько писем.

Алекс покрылся легким румянцем. Хани ободряюще сжала его ладонь.

— Никак не возьму в толк… — вставила Хани. — Он что, никогда вам их не показывал?

— То-то и оно. Именно так. Думаю, прятал их. Можете себе представить! — Китти шмыгнула носом, как обиженный ребенок.

— Но вы не спрашивали его? — не отступалась Хани. — Вы не спрашивали его почему?

— Нет, не спрашивала. Он даже не знает, что я их нашла, — ненавижу всю эту театральщину. Не могу представить себе ничего более жестокого, чем открыть ему это, как по телевизору показывают или еще в ужастиках. Но, конечно, думала, почему он так делал… О, вот они!

Китти достала из ящичка небольшой сверток писем Алекса в розовых конвертах. Оперлась локтем о свой погасший камин:

— Они правда такие милые. Я прочитала почти все — это не заняло много времени, потому что они очень короткие. Могу представить, сколько денег ушло на почтовые расходы! Я взяла только несколько, поэтому он наверняка ничего не заметил. Вот это нравится мне больше всего: «Дорогая Китти, когда бы она ни обнимала детей, она всегда смотрит поверх их маленьких плеч на родителей и улыбается в знак того, что не испытывает к этим детям антипатии. С любовью, Алекс Ли Тандем». Это так замечательно! Именно так я и делаю, всегда!

Алекс постарался улыбнуться.

— Мне безумно жаль, — проговорила она, — что не смогла найти их раньше, при жизни моего третьего мужа. Он был художником. Может, вы о нем слышали?

Она назвала имя, звучавшее не по-английски, и на лице продолжавшего пребывать в ступоре Алекса ничего не отразилось.

— Ну и ничего, Алекс. Ты бы наверняка ему понравился. Поселился в его сердце. Он любил писателей, которые умеют сказать многое в немногих словах, — и вообще всех, кого ему можно было представить. Здесь всегда было полно писателей и художников — они обожали эту квартиру! Чувствовали себя здесь как дома! — Китти погладила бессловесную бежевую стену рядом с собой. — Знаешь, почему они мне так понравились? — задумчиво промолвила она. — Твои письма? Там ничего нет о кино. Ни слова. Они только о женщине, живущей в этом мире. По-моему, это восхитительно.

— Как он мог… — начал громко Алекс. Весь дрожа, он поднялся со своего кресла.

— Алекс, — оборвала его Хани. — Сядь немедленно.

Алекс сел и немного сбавил тон:

— Как он мог скрывать мальчишеские письма целых тринадцать лет? Тринадцать лет моей жизни!

Китти с беспокойством на него посмотрела, а потом ее взгляд обратился к окну:

— Очень жаль, что так получилось. И жаль тебя. — Она поднесла пальцы обеих рук к губам. Алекса взяла досада от этого ее театрального жеста — когда он обнажил душу, без всяких жестов, оставшись беззащитным. — Мне приходит в голову только одна причина. Может, когда-то я получила несколько писем. И они оказались точно такими же, как множество других, правда? Эта фраза: «Я ваш самый большой фан» — такое вульгарное слово «фан», ненавижу его… но думаю, может, твои письма… они такие необыкновенные… словно ты меня хорошо знал… и Макса это задело за живое, понимаешь? Потому что он считал, что это дано ему одному. Думает, что только он меня понимает. Это ему очень важно. Полагаю, ему очень хотелось… может… сохранить идею… платоновскую идею… у него…

Алекс не испытывал желания слушать философские рассуждения и слегка стукнул кулаком по столу, так что чашки подскочили.

— Никак не могу понять, — процедил он, сбросив с плеча руку Хани, — в чем дело. Он что, воспылал ненавистью? Ко мне? Вы ведь иногда получали другие письма? А он только мои прятал? Смеха ради? Просто ему нравилось тринадцать лет подряд…

— Нет! — вскрикнула Китти, прижимая письма к груди. — Он меня защищает. У него параноидальная идея — думает, что вокруг хватает помешанных, упрямцев, вроде Нормана Бейтса^[86] и кое-кого еще. Кино странным образом меняет людей. Он считает, что его задача — защищать меня от всех этих сумасшедших. Ирония судьбы в том, что сам Макс… если вы его знаете… он тоже немного помешанный. Я сошлась с ним однажды… теперь и вы это знаете… на семь дней, когда мы были на Гавайях. Но мне этого хватило — он оказался гомосексуалистом, что в нашей среде встречается весьма часто. О да! — воскликнула она, увидев разинутый от удивления рот Хани. — Дорогая! Каждой надо хоть раз в жизни выйти замуж за гомосексуалиста. Ничего нет полезнее. Сразу все иллюзии относительно неотразимости собственных прелестей как рукой снимет. Ну и потом, когда я снова вышла замуж, Макс жил с нами. Я ничего не могла с ним поделать, моя дорогая, — проговорила она, на этот раз обращаясь исключительно к Хани, которая так и продолжала сидеть раскрыв рот. — Такой уж он человек. На наших вечеринках вел себя как лакей, напитки разносил!

— Это не… — Алекс тряхнул головой. — Можно мне тоже кое-что сказать? Только пару слов? Пожалуйста.

Китти слегка поморщилась и приглашающе вытянула руки:

— Конечно, конечно!

Но Алексу, так легко получившему слово, вдруг захотелось спрятаться за занавеску.

— Ну же! Пожалуйста! — взмолилась Китти, кладя ему на руку бисквит. — Ты должен сказать, что думаешь. В Америке это почти закон.

— Ладно, слушайте. Просто… — заговорил Алекс с набитым ртом. — От чего вас надо было защищать? От моих писем? Разве я дал хоть малейший повод…

— Ал! — Хани отвесила ему подзатыльник. — Ты грубишь! Прекрати. Нам надо идти, мисс Александер. Мы и так отняли у вас слишком много времени.

Хани поднялась, но Китти, стоявшая у своего камина, заставила ее сесть. Алекс закрыл глаза, проклиная себя последними словами.

Китти мягко, извиняюще кивнула, снова подошла к своему шкафчику и открыла другой ящичек. Взяла еще одну пачку писем и села вплотную к Алексу. Вздохнула иразложила письма на столе:

— Пойми, пожалуйста, от тебя мне защищаться не надо. Но не все так называемые фаны походят на тебя.

Теперь они сидели рядом на диване — Хани, Алекс посередине и Китти. Разве мог он хоть неделю назад даже вообразить такое? Чтобы его с обеих сторон касались столь знаменитые особы? Сокровенная мечта любого Собирателя. Китти взяла один конверт и протянула ему:

— Одна неприятная история. Началась полгода назад. Полиция тут бессильна. Можешь себе представить? Только Макс обо мне беспокоится.

— А если я помогу?

Она кивнула, а он открыл конверт и вытащил письмо.

— Это так ужасно! — Китти передернуло. — Кажется, ему все известно. Где я хожу, что покупаю и что ношу. Он наверняка таскается за мной по пятам. По-моему, это не столько опасно, сколько утомительно — Макс теперь почти не позволяет мне выходить из дому. Из-за этого маньяка сижу здесь, как в заточении. Больше ему делать нечего, как только преследовать по всему Нью-Йорку одинокую старуху и ее собачку. Смех да и только.

Алекс быстренько пробежался по письму глазами. Написано детским почерком, чуть не штампованные фразы из разных телесериалов в каждой строчке. Но и помимо стиля письмо очень неприятное. Автор его явно не в ладах с самим собой.

— Откуда оно прислано? Они все такие?

Китти, словно через силу, показала на пол, в глазах у нее стояли слезы. Ее левая рука, которую непроизвольно погладила Хани, тряслась.

— Они приходят сюда. Ничего не могу понять — адреса моего почти никто не знает, кроме, если не ошибаюсь, нескольких верных друзей. Ну и Макса, конечно.

Она опрокинула молочник и, как ни пытались ее остановить, пошла на кухню за тряпкой. Хани и Алекс едва успели обменяться выразительными взглядами и всем известными жестами, имеющими долгую и славную историю. Через минуту она вернулась, и все трое начали, мешая друг другу, передвигать чашки и спасать книги (молоко, к их удивлению, растекалось в двух направлениях одновременно), а Китти в это время продолжала размышлять: сверхбдительный Макс («Даже с Люсией погулять мне не разрешает!»); ее одиночество, замкнутый образ жизни; разных ненормальных по соседству так много, что никому до них нет дела.

— Послушайте, мисс Александер, не хочу ничего такого сказать… — начала Хани, которая как раз и собиралась сказать «кое-что такое», — но неужели вам никогда не приходило в голову, что это может быть ваш Макс, который…

Китти осторожно опустилась в кресло:

— Мисс Ричардсон, я не идиотка. Конечно, я думала об этом — особенно когда нашла все эти спрятанные письма фанов, причем не только от Алекса, и другие тоже. Мелкие просьбы, приглашения и так далее — не хочу сказать, что воспользовалась бы ими, но разве не приятно хотя бы поразмышлять об этом? — Она чуть опустила голову и смахнула рукой слезу. — Нет, не могу поверить, что это дело рук Макса. Мы вместе уже сорок лет. Он мой лучший друг. Что бы он ни делал — все для моей защиты. Наверняка так думал и когда прятал эти письма. В Максе ничего нет от злоумышленника. Не могу себе даже представить, что он способен причинить мне боль.

Хани вежливо промолчала, хотя это и стоило ей немалых усилий.

— Я возьму одно из них, — твердо заявил Алекс, положил письмо в карман и почувствовал себя в ударе, как ловкий китайский детектив Чарли Чан. — Мне известны все американские дилеры — может, кто-то из них получал что-то подобное, а может, это один из них. Попробую сравнить почерки. Это же моя работа. Кто-то из этой публики.

Китти только бессильно взмахнула рукой.

Включив воду, чтобы помыть посуду, Китти тут же об этом забыла. Алекс едва успел завернуть краны, прежде чем раковина переполнилась.

— Иногда мне хочется отсюда уехать, — призналась она и провела пальцем по маслянистой поверхности воды. — Слишком много от города в этом месте. Думаю, в Голливуде иначе, впрочем, как там сейчас, даже не знаю…

Она потерла глаза и повернула лицо к Алексу. Улыбнулась точь-в-точь как в фильме — когда служащая Армии спасения предложила Мэй Лин тарелку куриного супа.

— Вот мы и встретились, и ты все знаешь. И я оказалась вовсе не такой. Просто словоохотливая старушонка с кучей проблем. Должно быть, вас постигло ужасное разочарование, мистер Тандем…

— Ничуть. Ничего подобного.

Она показала на желтые резиновые перчатки на полке, и Алекс подал их ей.

— Спасибо, но тебе можно руки не мочить. «Дорогая Китти! Она не ждала ничего, кроме хорошей погоды и когда все это кончится. Ей хотелось уйти достойно, словно поставить точку в хорошей фразе. Ваш, Алекс Ли Тандем». Эти строки я запомнила — такие они славные. Но знаешь, Алекс, не сочти за невежливость, однако меня слегка беспокоят твои письма. Почему ты их писал? Ты ведь слишком юн, чтобы помнить мой последний фильм, не говоря о первом. Думаю, — игриво прошептала она, — тут дело в недостатке женского внимания к тебе, если ты так интересуешься древней историей. Или подружки у тебя нет, или она тебе не совсем подходит. Чего-то тебе не хватает. Думаю, все дело в этом.

— Почему бы вам не уехать, если вы этого хотите? — горячо спросил Алекс. — Если Макс вас здесь обложил со всех сторон? Если вам здесь дышать нечем? — Он взял у нее мокрую чашку. — У вас в Европе полным-полно фанов. Я бы помог организовать…

— Оставить это или выбросить? — спросила подошедшая Хани с остатками залитого молоком бисквита на тарелке.

Китти поманила ее пальцем и осмотрела бисквит.

— Пусть Люсия попробует. Вот сюда положи, видишь? В эту миску. Эта миска веджвудского фарфора, но что поделаешь? Она такая привереда, моя Люсия. Только благодаря ей чувствую себя здесь как дома. Знаете, дорогая, у меня вы можете совершенно спокойно снять ваши перчатки.

— Но почему вы не уезжаете? — не успокаивался Алекс. — Вы… вы так располагающе выглядите. Кто бы вас ни увидел, подумает, что уже где-то встречал, такое у вас дружелюбное, симпатичное лицо. И вы ужас какая высокая. Это как бы довесок. Американцы все такие высокие. Не то от рождения, не то растут как-то по-другому. Или то и другое вместе. Можно организовать кинофестиваль. Или турне по Европе. Париж, Венеция, Лондон…

Он вдруг разнервничался, разозлился, и его голос переполнял маленькую комнату. Хани выразительно на него посмотрела и показала на международном языке жестов (ткнула указательным пальцем в горло), чтобы он сбавил тон, но Алекс демонстративно отвернулся. Его раздражала неспособность Китти постоять за себя, за свою популярность. Всех Собирателей отличает такая чудаковатость: сегодня они на все готовые рабы своих кумиров, а завтра уже жалеют об этом и занимаются самобичеванием.

Китти закончила мыть чашки. Протянула руки в резиновых перчатках Алексу. Он, не говоря ни слова, их снял, словно прислуживал ей двадцать лет.

— У меня нет денег, — просто сказала она. — Арендную плату за эту квартиру контролирует государство. И с кем я поеду? Макс ни за что не согласится. За всю свою жизнь ни разу из этой страны не выезжал. Ну что, посуду всю вымыли, да? Что теперь? А, знаю — ты человек молодой и, наверное, поможешь мне разобраться с компьютером, пока я окончательно не сошла с ума.

Они прошли в спальню. Хани извинилась и отправилась в ванную, Алексу же предложили сесть за стол. Когда мягкая грудь наклонившейся Китти слегка натянула ткань ее рубашки, рядом с его лицом, им на пару секунд овладели грешные мысли. Она показала на клавишу, которая не срабатывала. Постучала по ней. Алекс взялся за мышку. В туалете спустили воду. Раздался звонок в дверь.

— Это Макс! — воскликнула Китти, посмотрев в окно. — Но… ох… это прозвучит смешно, но я не могу его остановить, потому что у него есть свой ключ.

— Ну и хорошо. Хочу с ним поговорить.

— Нет, нет, нет… подожди… хотя да, о’кей — он же тебя не знает. Скажу, что ты пришел по поводу моего компьютера. Отличная идея! А вы сейчас познакомитесь с Люсией. Это правда большая честь.

Короток век нашего счастья!

Алекс едва успел увидеть Люсию сбоку, она только-только ступила в гостиную, как Макс подхватил ее с пола, словно ей угрожала смертельная опасность, и собачке оставалось только судорожно извиваться в его руках, а сам он завопил, воздев кверху свои забавные кулачки:

— Слушай меня! Стой на месте! Я не шучу. В любом случае, сколько ты уже тут торчишь? Ворвался силком? Как узнал адрес?

— О, Макс, что ты все так усложняешь — прошу тебя, перестань так кричать, Макс, подожди секунду, ты даже не знаешь, кто это — он пришел посмотреть мой компьютер, мне ничто не угрожает, Макс, я на самом деле прошу прощения, но не понимаю, что тебе в нем не…

Из ванной, качая бедрами, вышла Хани.

— У меня все в поряд… О-ох!

— А вот и она! — победительно вскрикнул Краузер. — Бонни и Клайд. Слушай, я этих чуваков знаю. Пройдохи еще те.

Перепалка в четыре голоса продолжалась сначала в коридоре, потом в прихожей, затем на лестнице, в итальянском стиле, но никаких новых аргументов стороны предъявить друг другу не сумели и повторяли одни и те же доводы. Финал наступил на ступеньках крыльца.

ГЛАВА 5 Укрощение быка

1

— Очень, очень печально, Тандем, — изрек Лавлир. — Такое разочарование. Весьма рад, что не променял это на выслушивание того.

Он опустился поглубже в булькающую воду и принял самый безмятежный вид. Алекс поставил ноги повыше, на приступок, и съежился от холода. Солнце не просто садилось за горизонт. Оно как бы растворялось, меркло, и день угасал, прежде чем уступить место ночи. Недавно выпавший снег в городе ждала нелегкая судьба. Мостовые посыпаны песком, под ногами хлюпает грязь. Даже на крышах снежные континенты под напором теплого воздуха из вентиляционных шахт съежились до небольших островков. Внизу, на улицах, все давно затоптано. Миллионами таких маленьких людишек — капелька-живот и капелька-голова. Садятся в такси, шныряют туда-сюда. Все спешат домой, кроме одного Алекса.

— Тебе правда надо попробовать, приятель. Не лишай себя удовольствия, — заметил Доув, покрасневший как рак, но с легким оттенком синевы. — Сроду в такой ванне не купался.

— Это не какая-то несчастная ванна. — Лавлир схватился за края и приподнялся. — Это нечто божественное. Неправдоподобное. Настоящая нирвана. Волшебная чаша, в которой нет ни жары, ни холода. Температура всегда какая надо. Словно заново рождаешься.

— Я посмотрел письмо, которое ты мне дал, — сказал Алекс, приглаживая рукой волосы. — Почерк Краузера. Ясно как дважды два — не надо быть экспертом. Она должна обо всем узнать.

— Господи, Тандем, может, они оба в этом замешаны. Придумали аферу, чтобы тебя разжалобить да развести на бабки или еще что-то такое. Не знаю, и вообще меня это не колышет. Тут есть еще одна фишка, которая дурно попахивает — как она могла оказаться на мели, Тандем? Скажи: как? Ответь мне. Она же сидит на золотой жиле. Стоит ей только написать свое имя — и на нее валятся шесть тысяч долларов, прямо из воздуха падают.

Алекс думал о своем. А если прыгнуть с этой крыши на соседнюю, потом на следующую… если мое тело перелетит в Бруклин, а душа — в Нью-Джерси и дальше, в Англию, как моя истинная, по буддийским понятиям, сущность, узнает ли меня моя любимая? Осталась ли она прежней — с ее новым сердцем? Положит ли рядом с собой в койку? В офисном центре напротив темнокожая девушка, с бритой, как у Эстер, головой, только в деловом костюме, надела пальто и закрыла жалюзи. Все собираются домой, кроме Алекса.

— О’кей, зайдем с другой стороны, — не унимался Лавлир, в голову которому приходила одна абсурдная идея за другой. — Почему это Собиратели приходят к дому Китти Александер и не могут получить ее автографа? Разве это нормально? Почему бы не поговорить с ней о том о сем, не вспомнить что-нибудь из киношных дел, даже не украсть что-то у нее из дома — не думаю, что это так уж сложно…

— Пара пустяков, — заметил Иан. — Хотя бы из ванной. Мелочевку какую-нибудь.

— Совершенно верно, хотя я бы выбрал не ванную… И вернуться с чем-нибудь этаким, что убедит таких богобоязненных людей, как я и сэр Доув, в подлинности и достоверности… И самое последнее, просто супер, ты еще не переспал с Хани Смит, прошу прощения? Если у тебя ничего с ней не получается, значит, с тобой что-то не в порядке. Ты уж извини. То есть это ее работа. Она же знаменитая минетчица. И ты не попробовал? И разве можно после этого, — объявил Лавлир, театрально скрестив руки на груди, — считать тебя истинным Собирателем?

— Ответь мне, — произнес Алекс, вставая, — на что походило мое лицо, до того как родились мои родители?

— Э-э… Похоже, я пас, Ал, — стушевался Лавлир. — Спроси что-нибудь полегче.

— О’кей. Могу я уйти?

— Этот долбаный мир — свободный, — насмешливо изрек Доув.

— Впервые, — пропыхтел Лавлир, вылезая из ванны, — наш друг Доув говорит правду. Мы живем в свободном мире. А в этих местах еще свободнее. — Он хлопнул себя по лбу. — Всегда можешь идти куда хочешь, Алекс. А ты всегда мог?

Он был такой крупный, почти безволосый и совсем голый, одновременно ранимый и вульгарный. Алекс заставил себя протянуть ему полотенце.

Лавлир упер язык в щеку:

— Надо лишь самому себе отдать приказ: уходи. Только и всего.

Вернувшись в номер, Алекс нашел записку от Хани, предлагавшей поужинать вместе, и гостиничную анкету. Составители ее, сознавая всю бредовость вопросника, предлагали в качестве приманки турне по Европе, которое будет разыграно по жребию. «Просто заполните меня, — говорила анкета, — и положите на столик администратора, когда будете выходить». В ней три раза встречалось слово «меня». Алекс взял ее и ручку с собой в ванную, разделся и полез в воду греться, но едва тут же не сварился. Он вернулся в спальню за бутылкой вина и стаканом. Сидя на крышке унитаза, мокрый от пота, залпом выпил стакан белого вина и вписал в анкету свое имя, пол, национальную принадлежность и адрес. Ему не стоило никакого труда поделиться этими сведениями. Чего-чего, а уж всяких адресов у него было навалом. Он медленно погрузился в горячую воду и обнаружил у самой своей головы телефон, а слева — полочку, словно нарочно приделанную для его стакана с вином, анкеты и ручки. Одной рукой он стал мыть свой пенис, осторожно проводя рукой под яичками, а другой заполнял анкету. Дома, лежа в ванне, он всегда мечтал, что зайдет Эстер, проскочит мимо него полуголая за дезодорантом или остановится на секунду перед зеркалом, чтобы вставить контактную линзу. И если ее попросить, она может повернуться и поцеловать его в лоб, или пробежаться пальцами по впадинке на его животе, или отыскать его намыленный пенис и поцеловать в кончик. Она особенно любила его по утрам, потому что наступал новый день. Все споры оставались на подушке, вместе с размытой слезами и запачкавшей наволочку тушью для ресниц. Алекс налил себе еще стакан и, выпив его, обнаружил, что водит пальцем по ободку, снова и снова, дожидаясь, когда стекло запоет. Выпивка, горячая вода совсем его успокоили. Он позвонил Адаму. Линия оказалась параллельной. Слышался тихий разговор по-японски.

— Нет, ничего не получится, — сказал Адам.

— Привет, это я. Хотел только…

— Знаю, что ты, но уже поздно. Так что ничего не выйдет.

— Не выйдет?

— Получишь потом ее номер. Палата закрывается в семь часов.

— Пожалуйста, Адамчик. Мне надо с ней поговорить.

— Я понял, но еще раз тебе повторяю: она в полном порядке. Все прошло хорошо. Я дам тебе завтра ее номер.

— Все прошло отлично? На самом деле? — У Алекса словно камень с сердца свалился. Подбородок задрожал. Крупные слезы потекли по лицу, по шее и даже по руке. — Ты ее видел?

— Навестил ее днем. Она немного не в себе, но шутит. Сказал ей, что тебе никак не выбраться из Нью-Йорка…

— Никак не мог, Адамчик. Тут так все повернулось…

— Да-да.

— И… Не знаю… Похоже, она не очень жаждет меня там видеть.

— По-моему, все дело в том, что ты сам к ней не стремишься.

На линии повисла тишина. Алекс задышал шумно и судорожно.

— Послушай, — проговорил Адам со вздохом, — сердце у нее работает. И всегда работало. А сейчас еще лучше. Ну что ты там? Все у нее в порядке. Успокойся. Ты выпил?

— Немного.

— Никакого повода нет, чтобы напиваться. Позвони ей завтра. О’кей? Как там Нью-Йорк? Все вверх дном?

— А? Плохо слышу.

— Говорю: все там вверх дном?

— О! Не передать словами.

— Ладно, скоро вернешься, — прокричал в трубку Адам. На линии снова кто-то говорил. — Завтра возвращаешься, да? Долетишь нормально. Самые большие неприятности случаются над океаном. О, так это же будет четверг. О’кей? Хочу тебя кое о чем попросить.

— О, Адамчик, дружище… слушай, я тебе уже говорил…

— Купишь ее там в любом книжном магазине. Запомни: поминальная. Каддиш ятом^[87]. Вроде там четыре таких есть. О’кей?

— Не слышу тебя.

— ЧТО?

— МНЕ НЕ ДО ЭТОГО. Я ТЕБЕ УЖЕ ГОВОРИЛ.

— Слушай, я пошел спать. Ужасная связь, а я как выжатый лимон. Еле-еле тебя слышу. Поговорим завтра, ладно?

— Подожди, подожди…

— А с Эстер все в порядке, клянусь. Легкий отходняк, только и всего. О, с Грейс тоже все хорошо. Шалом, Алекс.

— Адам!

— Шалом алейхем, Алекс.

— Да, шалом.

Алекс скользнул вниз, погрузился по шею в воду и уставился на потолок. Когда он вылез из ванны, оказалось, что гостиничная анкета промокла, и ее пришлось положить на радиатор сушиться.

Достаточно ли Вам имеющихся телевизионных каналов?

Телевизора всегда больше чем достаточно.

Как Вам спится в нашем отеле?

Одиноко.

Какие коррективы Вы хотели бы внести в предложенное Вам меню?

Поменьше еды.

Какую услугу Вы хотели бы получить в дополнение к предложенному Вам сервису?

Обезьянку-горничную.

Не могли бы Вы оценить список предложенных Вам во время Вашего пребывания в отеле мероприятий?

Не пойму, о чем речь.

Мы в «Бернс Болдуин отель-груп» исповедуем простую бесхитростную философию. В соответствии с ней мы обещаем нашим гостям: каждый день для нас самый важный. Мы стараемся, чтобы все без исключения номера отеля после каждого дня и каждой ночи оставались в том же идеальном состоянии, и мы не жалеем сил, чтобы было именно так. Мы стараемся узнать как можно больше о наших гостях, их пожеланиях и мнениях, чтобы дать Вам как можно больше из того, что Вы хотите! Спасибо, что не пожалели нескольких минут на заполнение этой анкеты! Теперь персонал «Бернс Болдуин» сможет еще больше Вам помочь. Пожалуйста, не стесняйтесь и опишите философию Вашей жизни на пустой строчке ниже.

Сожалеть обо всем и всегда жить прошлым.

К семи вечера Алекс допил вино и начал бутылку бурбона, по-женски его потягивая. Взялся просматривать рекламные объявления. Через полчаса занимался все тем же. Вдруг ему показалось, что уже очень поздно. Он оделся более-менее подходящим для вечера образом (белая футболка, темные джинсы) и вышел из номера. Лифт куда-то подевался. Его не было ни слева, ни в углу, где он находился прежде. И справа тоже. Бледно светящиеся указатели упорно направляли к аварийным выходам, и, хотя он жил всего лишь на втором этаже, но в этом отеле у Алекса вызывала негодование одна мысль о лестнице. Все это ерунда. Проще простого. Но даже в самой легкой ситуации могут возникать непредвиденные сложности.

Наконец лифт нашелся — слева, за третьим поворотом коридора, откуда была хорошо видна табличка на номере Алекса. Светилась направленная вверх стрелка.

— Найдется место для еще одного? — жизнерадостно спросил Алекс — такой свой в доску американец, как ему казалось.

Он хлопнул в ладоши. В лифте ехала съемочная группа, документалисты: четверо мужчин в наушниках и с разной аппаратурой в руках и девица с пультом. Не говоря ни слова, они чуть потеснились.

— Едем вниз?

— Нет, — сказал человек с камерой. — Вверх.

Алекс посмотрел направо и увидел, что светится кнопка тридцать седьмого этажа. Он нажал самую нижнюю.

— Знаете, — сообщил он субъекту с «журавлем» — микрофоном на длинной ручке, — когда человека просят назвать любое число от одного до ста, он чаще всего говорит: «Тридцать семь».

Микрофонный журавль скользнул вбок и задел Алексово плечо. Киношник извинился. Алекс в тишине задумался, какая часть его тела пригодилась бы для документальных съемок. Насколько велика эта часть? Мимо проплыл двенадцатый… четырнадцатый этаж.

— Кто бы это мог быть?

— Прошу прощения? — переспросил киношник. Как и у всех, у него на футболке была надпись «Съемочная группа». Алекс присмотрелся повнимательнее и увидел ламинированный бейдж с фотографией юной знаменитости.

— Шайла, — кивнул Алекс. — Она очень хороша. Диву даешься, что она делает… — Алекс показал на свой животик. Подвигал им вправо-влево. — Почти невероятно.

Они поднялись на двадцать пятый этаж. «Если отсюда падать, — подумал Алекс, — то сто процентов, что одно мокрое место останется. Разобьемся в лепешку, а со всякими кольцами на пальцах и ожерельями ничего не случится, потому что наши вещи прочнее нас. Вещи живут дольше». Лифт вздрогнул, остановился, и двери открылись. Вошли мама с маленькой дочкой. Алекса совсем прижало к киношнику с «журавлем», который повис сверху, словно записывал слова Алекса. Теперь Алекс и сам почувствовал, что от него изрядно попахивает спиртным.

— Три самых… я где-то читал, правда… три самых распространенных слова… которые набирают на компьютере, когда… знаете, три самых употребительных слова — это Бог, — Алекс поднял вверх оттопыренный большой палец, — Шайла и… — Тут Алекс грязно выругался, и американская мамаша-пуританка всем своим видом изобразила негодование, помедлила пару секунд в повисшей тишине, издала возмущенный возглас и закрыла уши дочки своими большими розовыми ладонями.

Она выглядела великолепно. К сливового цвета атласному платью без рукавов, какие носила знаменитая актриса Рита Хейуорт, очень шли атласные черные перчатки до локтя. Прическа, однако, претерпела большие изменения: волосы словно стали на пять дюймов длиннее, и в них появились каштановые прядки.

— Выглядишь великолепно, — сказал Алекс и упал на свой стул.

— Спасибо, — бросила Хани, усаживаясь. — Пять часов провозилась. Пришлось помучиться, да и вообще веселого мало. Хорошо, конечно, быть женщиной… А ты сам на себя не похож. Я за тебя беспокоюсь.

— Не в тот день меня мама на свет родила. Ну-с, — Алекс взял длинное меню, — что у нас сегодня на ужин?

— Хорошая башня из нагроможденных друг на дружку кусманчиков шириной с добрую задницу каждый.

— Отлично. Мы любим есть что повыше. Хочу самое высокое блюдо из этого меню.

— Ты взял карту вин, беби. И держишь ее вверх ногами. Что с тобой? Почему ты такой возбужденный?

— Я не возбужденный.

— «Я не возбужденный», — передразнила его Хани. — Чушь городишь.

— Полагаю, тебе надо призадуматься над значением слов «возбужденный» и «выпивший».

Алекс взял из вазочки со льдом один кубик и сильно сжал в руке — проверенный способ снять опьянение:

— Ну и денек сегодня выдался, а?

— По правде говоря, еще и не такие бывали.

— Я сверил почерки. Это Краузер. Похожи как две капли воды. Надо бы и тебе взглянуть.

— Сама знаю, что надо. — Хани поставила бокал с вином на стол, не сделав и глотка. — Боже, но это же так грустно, а? Очень, очень грустно. Для них обоих. Господи Иисусе! Ей говорить бесполезно — все равно не поверит. Да и вообще вряд ли хочет такое услышать. Сколько с этим враньем прожила! Господи!

Она провела рукой по столу и положила ее на руку Алекса.

— Хани?

— О — мой — Боже, пожалуйста, не говори «Хани» с такой интонацией. Словно мы — герои мыльной оперы. «Что-о?» «Что случилось?» Говори все как есть.

— Просто я правда не хочу, чтобы ты неправильно все истолковывала.

Хани скривилась и убрала обратно свою руку.

— Дай-ка я кое-что тебе скажу. Нет никаких неправильных и правильных истолкований. Есть просто слова и то, что они значат. Будь американцем. Говори, что думаешь.

Алекс положил локти на стол:

— Я всего лишь хотел… То есть хочу быть уверенным… ну… договориться, чтобы… потому что, ты знаешь, я завтра улетаю, и кому-то нужно, кто… поэтому я хочу лишь выяснить, что это не…

Хани взяла его за затылок, подтянула его голову поближе и поцеловала так сладко, как никто и никогда прежде. Чуть не проглотила. Одарила редкостной ценностью.

— Нет. — Она чуть отодвинулась и подняла руку, чтобы позвать официанта. — Мы не на свидании. Не обольщайся. Просто вечером этого необычного дня заканчивается один период. — Он почувствовал, что график трансатлантического сообщения может быть нарушен — редкость для наших дней. — Понимаешь, период! Жирная точка в конце предложения — что ты еще выдумываешь? Был один период, и был один вопрос, и это не совсем… а даже совсем не. А сейчас все встало на свои места, понимаешь, сам подумай, в конце концов.

Она призывно-вопросительно протянула к нему руки и коротко кивнула.

— Мы называем это полный финиш.

— Правда? — улыбнулась она. — Забавно. Это уже ближе к тому, что я имела в виду.

Сразу после того как принесли десерт, Алекс заметил, что отель наклонился вбок, а воздух из ресторана куда-то улетучивается. Хани рассказывала ему о выставке разных «еврейских штучек», представляющих интерес для него, по ее мнению, но всю публику вокруг вдруг потянуло в черную дыру, которая образовалась в толпе у бара.

— Моя дочка так ее любит! — призналась официантка и пролила кофе.

Алекс привстал со стула на несколько дюймов. Он увидел худенькую особу, телохранителя размером с носорога и рядом десяток людишек, которых в прессе называют «доверенными лицами». И правда, обстановка была очень доверительная. Хотя особа находилась всего в ста ярдах от Алекса, казалось, что она в другой галактике.

— Могла бы выбрать отель получше, — рассудил Алекс, и его почему-то осенила грешная мыслишка, что она нарочно здесь, чтобы быть поближе к нему.

— Да, совершенно верно, — согласилась официантка.

— Я тебе что, надоела? — громко осведомилась Хани.

Алекс сидел как завороженный. Настоящая черная дыра. Все знали, что она там, где-то между шортами в обтяжку и топом, и всех в нее уже затянуло (в ее кожу, в нее саму или в какое-то сокровенное отверстие), но никто прямо на нее не смотрел.

— Наверное, нам не следует на нее глазеть, — заключил Алекс, который однажды битых три часа рассматривал головку особы, прикрепленную к обнаженным телам других юных особ.

— О, малыш! Ты серьезно? Разве не знаешь, что это на самом деле? — спросила Хани, наконец повернувшись. — Дерьмо на палочке. Кипарис во фруктовом саду. Три фунта тряпья. Будда это Будда, это Будда, это Будда. Ну и что в ней такого?

— Сексуальная воронка, — пробормотал Алекс, чувствуя это так же остро, как и все мужчины рядом. — Символическая сексуальная воронка, да еще растиражированная, да телик блеску добавил. А по сути ничем не лучше любой официантки. Или тебя. Или меня. Но это так, к слову. В ней вся сила ее семнадцати лет. Ты помнишь себя семнадцатилетнюю? Как атомная бомба. А она для всего мира семнадцатилетняя. — Хани вытерла своим носовым платком стол. — Ведь в Америке нет ничего, что бы любая смазливая девица не могла заполучить, хоть ненадолго. Пока самой не надоест. Это символ. Просто, как моя задница. Му! Давай, пошли отсюда.

Пробираясь к выходу, они наткнулись в вестибюле на киношников из лифта, которые снимали, как швейцар провожает Шайлу в отель, хотя Шайла жила там уже три дня.

— Это Хани Смит! — сказал оператор девице с пультом и ударил одной рукой по конторке портье.

2

Такой это город. Так он живет. Там живет. В телевизоре. В журнале. На полотенце — в виде надписи. На унылой черно-белой фотографии, которая висит над кроватью в номере, где ты сидишь, посреди этого города, яркого, как цветное кино. И так повсюду. На девятом канале, на двадцать третьем, немного на седьмом, в мультиках на четырнадцатом и всегда на первом — канале этого города. И за этим окном, стоит только прислушаться. Гудки машин, вопли на испанском, женский смех, синкопированный бой часов, собачий лай. Вой полицейских сирен пикирует вниз, как доисторическая птица. Лежа на кровати, любопытно размышлять над секретами мини-бара: разноцветные бутылки выстроились рядком, по росту: выпили одну — поставили на пол, выпили другую — пристроили рядом с первой. Десять зеленых бутылочек. Все только из-под пива. Забавно! Хани сбежала к себе. Да и что толку от этих женщин? Телевизор интереснее. По историческому каналу идут получасовые передачи. Вся история — это история Гитлера. Развлекательный канал что есть мочи развлекает. Жаждет рассмешить. Так или эдак. Порноканал выглядит сексуально, звучит сексуально, только что не пахнет. Но запах важнее. Ностальгический канал показывает восставших из мертвых, которые разгуливают часами — вечно. Они отпускают плоские шуточки, плачут в жилетку и иногда весьма резво выплясывают. Ностальгический канал крутит старые ленты… Боже мой! Это — она! Она! Здесь, на этом экране! Во всей красе, с глазами-жемчужинами… И да, вы знаете, что в этом сумасшедшем мире до двух людей с их проблемами никому никакого дела нет, но все же… Но все же. Вот твое пальто, вот твои туфли и вот дверь.

И вот ты вышел из отеля и стоишь, поеживаясь на холодном ветру, жалкий пьяница. Ну и что дальше? Час ночи. Почему-то со всех сторон летят огромные белые мухи. Хотя по пятнадцатому каналу показывали конец лета и листья только-только начали желтеть. Наконец догадливый швейцар все понял и поймал для тебя такси.

В родном городе вечером едешь себе в такси и думаешь о своем. В чужом это единственное в своем роде путешествие. В потемках не поглазеешь по сторонам. Пока катишь по самому дну города, ничего не видишь, кроме смутных контуров впереди. Непрерывной лентой тянутся уличные фонари. Такси мчат по темному городу, как кровь по сосудам, разнося подвыпивших по барам. Сам себе удивляешься, что все это затеял. Хани говорила, что от него всего можно ждать, — она знает всех этих Собирателей как облупленных. Чего у них не отнимешь, так это того, что они легки на подъем.

Он подался вперед и попросил водителя по имени Кричек Гарри отвезти его на площадь, известную своими музеями и проститутками^[88]. Название, как сперва показалось Алексу, говорило само за себя. Чего там только не было! На вершине одной башни даже отсчитывали время до некоей нулевой даты внушительного размера электронные часы. Но что за дата — в подпитии не сообразишь^[89]. Двери музеев иногда открывались, пропуская посетителей. Искусство Византии, скульптура Возрождения, рыцарские доспехи средневековой Франции. Не город, а сплошной праздник культуры — двести с лишним музеев, то и дело открываются новые. Однако люди не спешили в них и толпились на улице, где неумолимо отсчитывали минуты их жизни циферки часов. По гигантскому табло у края небоскреба бежала лента новостей, но прохожие увлеченно поглощали попкорн. Где-то умер какой-то президент? Ну и что с того?

Боязливым светящимся снежинкам на мокрой земле сразу приходил конец. Четверо темнокожих молодых людей вещали с импровизированной трибуны о перевоплощении душ. Реклама сверкала, двигалась, говорила и выплескивалась из самой себя. Белая киска размером с мамонта по-мультяшному резко лакала молоко из миски. Нет слов какая симпатяшка — так бы и взял ее к себе домой. Дни музеев были сочтены. Щекастая рыжая шлюха вдруг выбежала на мостовую, и такси затормозило в дюйме от ее задницы. Она выказала на международном языке жестов свое презрение (вытянутый вверх средний палец) и направилась к выставке рисунка Древнего Китая.

— Тут особенно не покатаешься, — бросил через плечо Кричек. — Много прохожих. Толстозадых.

— Тогда в Рёблинг, — велел Алекс, но Кричек со смехом остановил машину. Они поехали дальше только после того, как Алекс заплатил двадцать долларов.

Скоро такси понеслось над водой по мосту.

3

Ему приходили в голову только фразы, предназначенные для весьма юных особ: «Не мог уехать, не увидев тебя еще раз», «Нам надо поговорить». Поэтому он лишь стоял на пороге с разинутым ртом. Но и с ее стороны никаких звуков не последовало, только шелест шелкового халата, когда она жестом пригласила его следовать за собой и они шли в гостиную. Там она достала с верхней полки буфета карманные часы и подняла их на ладони, как птенца:

— Своеобразное ты выбрал время, чтобы нанести визит леди. Впрочем, может, я не из высшего света.

Алекс повел глазами, пытаясь восстановить фокус:

— А Макса здесь нет? Ты меня не выкинешь?

— Фу! Говоришь так, будто я какая-то природная стихия.

— Думаю, так оно и есть, — выговорил он прерывающимся голосом.

Ему пришлось скинуть мокрые насквозь башмаки, чтобы не сойти с ума. Ноги у него подогнулись, и он рухнул в кресло. Она села напротив. Минута прошла в молчании. Алекс непроизвольно прислонился затылком к стене, закрыл глаза, а рот его, наоборот, раскрылся. Она взяла в руки его ногу, сняла носок и начала массировать подъем.

— Нет, — промурлыкала она, — ты ошибаешься: природа — fascista^[90], дикая и агрессивная. Я же совсем другая. Такие, как я, при естественном отборе не выживают. Полагаю, что веду себя вполне миролюбиво, когда в мое гнездышко на ночь глядя наведываются нежданные гости.

Алекс разлепил глаза:

— Это моя нога. А сколько времени? Боже, прости… — Он убрал свою ногу, и ее руки повисли в воздухе. — Я немного перебрал. Не надо было…

— О… — лукаво промолвила Китти, — понимаю-понимаю. Ты пришел сюда не ноги массировать, а по зову сердца.

Дверь в спальню распахнулась, и на пол лег желтый клин света — светящаяся дорожка для резвоногого зверька, шустрого и переполненного чувствами, который через мгновение часто-часто дышал рядом с ними.

Китти повернулась на своем вращающемся стуле и раскрыла объятия.

— Люсия, посмотри, кто к нам пришел! Ох, Люсия, Лулу, Ло-Ло, радость моя, мы тебя разбудили. Но посмотри, как ты и ей нравишься, — возьми ее и подари немножко внимания. Люсия, проститутка такая! Сама не своя приласкаться. Ты только посмотри, как скачет!

Прямо перед носом Алекса вертелась как могла мускулистая собачонка. Он прижал ее к себе, а умильная мордашка едва не ткнулась ему в лицо. В огромных маслянисто-черных навыкате глазах приютились диковатые искорки. Пленка слизи покрывала их, словно нерожденные плоды.

— Конечно, она мой ангел. — Китти сцепила пальцы. Ей стоило немалых усилий не прикасаться к своей собачке. — И мы так тебе рады. Правда — еще и заснуть толком не успели. Кофе?

Они во второй раз оказались на кухне. Она приступила к расспросам. Когда он рассказал о себе, она выразила одобрение и сказала, что он сразу показался ей евреем. Хоть стой, хоть падай! Самое гойское суждение, какое только можно придумать! Но разве можно на нее сердиться? Как ей удалось сохранить такое молодое лицо?.. Не для того ли он сюда и заявился, чтобы увидеть его еще раз?

— Люсия у нас тоже китаянка. — Она передала ему поднос. — Ее предки в стародавние времена служили императорам. Именно так мне сказала заводчица. Кстати, Люсия страстная поклонница утки по-пекински. Просто сама не своя до нее.

Алекс взял с подноса бисквит и перекинул через руку полотенчико, которое Китти ему протянула.

— Это… приятно.

— Не столько приятно, сколько накладно. А сейчас мы посмотрим телевизор. — Она скользнула мимо Алекса. Люсия, пританцовывая, следовала за ней по пятам. — Знаешь, что такое американское телевидение? Самой разной вкуснятины со всего света набросали в одну бадью и перемешали палкой. Пойдем.

Не то по недоразумению, не то просто ночным повтором, но показывали ту же дребедень, которую Алекс уже видел несколькими часами раньше.

Китти устроилась на кровати и закуталась в плед:

— Прошу прощения, но ужасно боюсь сквозняков. В моем возрасте они просто убийственны. Как мне когда-то докучали мои русские тетушки! Только и делали, что жаловались да причитали: там им холодно, да здесь зябко. И хоть бы раз я их пожалела! А теперь сама дожила до таких лет. Нет-нет, сиди, не беспокойся! Кто бы мог подумать! Стоит съесть простое мороженое и простужаешься так, что грудь разрывается! Ты возьмешь эту штуку, как там ее?

Она передала ему пульт, и Алекс соскользнул с края кровати на пол, где сел по-турецки. По-прежнему штормило вовсю. В глазах у него двоилось, и телевизор пьяно колыхался влево-вправо, но он начал старательно нажимать на разные кнопки. Наконец на экране появился известный актер Джимми Стюарт. Воздев очи к небу, он в отчаянии сжимал какие-то важные бумаги.

Китти поежилась:

— Ненавижу этот канал. Меня от него дрожь пробирает. Кладбище моих друзей.

Алекс приподнялся на коленях и посмотрел сверху вниз на кровать. В бесцеремонном свете ночника волосы Китти казались совсем реденькими, а обиженное личико — беззащитным и одиноким. Так хотелось защитить ее ото всех невзгод! Люсия притулилась у нее на груди, как ребенок.

— Я с ним как-то обедала.

— В самом деле?

Алекс устал стоять на коленях и положил голову к ее ногам.

— Да, правда. Мы оба дружили с Чарли Лаутоном и его женой, Эльзой, очень милой. Немного странноватая, но не ревнивая и без всяких там штучек. И оба такие англичане до мозга костей, даже слегка чопорные. Мне это особенно грело душу — в Голливуде все норовили перещеголять друг друга в вульгарности, и я скучала по дому, а они слышали о Капри и все такое прочее. И вот однажды мистер Стюарт приехал в Техас, не знаю зачем, а я там была замужем за одним идиотом, и мистер Стюарт там никого не знал, поэтому Чарли, который помнил, что я живу там, сказал ему, как меня найти, и мы поужинали вместе. Он очень высокий, с необычным голосом. Наверно, он немного в меня влюбился, но я и так была сама не своя от счастья, боялась слово лишнее сказать. Да еще этот мой брак с ходячей нефтяной вышкой…

Это было только начало. Они говорили о кино, о съемках, мимике и жестах. Алекс сходил в гостиную, отыскал там, следуя указаниям Китти, кассету и принес ее в спальню. Со знанием дела прокрутил пленку до нужного места.

Китти надела очки и воскликнула:

— Здесь? Ну и? Что тут особенного?

На экране Джо Кей, агент и муж Мэй Лин Хан, вышел вместе с ней на поклон после премьерного показа ее первого фильма принять дань рукоплесканий. За их спинами — складки алого бархатного занавеса. Сцена усыпана цветами — изумительными лилиями. Даже музыканты в оркестровой яме отложили инструменты, чтобы поаплодировать. Полный триумф! И он тянется к ней, полный любви, но она не смотрит на него. Ее взгляд обращен в зал, прикован к первым трем рядам кресел. Что-то в ней изменилось. Жилка на запястье, которое он держит, мелко подрагивает. Она вся в смятении. Но выбор уже сделан. Между мужчиной, которого она любила, и этим восторженным полутемным зрительным залом.

Китти всмотрелась получше:

— Ну и что тут такого? Пантомима какая-то. Смех да и только был с этим фильмом. Я такая же китаянка, как мои тапочки.

Они стали смотреть фильм дальше. Алекс прокручивал пленку вперед и останавливал то на одном, то на другом кадре. Китти от души смеялась — больше глазами, чем своим маленьким ртом. Рассказывала о похотливых актерах, тиранах режиссерах, капризных примадоннах.

На очередном стоп-кадре она покачала головой:

— Ты — моя библиотека. Никто ведь не просил тебя все это собирать. Да еще такие глупости!

— Ну еще немножко! — взмолился Алекс.

Начало светать.

— Боже, ты видишь! Ночь кончается. Надо закрыть жалюзи. — Она отодвинула в сторону одеяло и медленно поднялась. Он увидел больше, чем следовало: часть ее бедра, восковую липкую кожу, костлявое, без мускулов тело. Фиолетовые вены толщиной с карандаш. Она запахнула халат. Когда она проходила мимо телевизора, Алекс как раз остановил пленку на одной сцене. Китти в раздельном купальнике сушила волосы. А та Китти, что рядом, остановилась, искоса взглянула на экран, хмыкнула:

— Ты только посмотри. Неужели я была такой!

— Ты там красива! Кроме того…

— Нет, нет, нет. Не на что тут смотреть.

— Это восхитительно. Тебе тоже надо на это смотреть, всегда. Это записано на пленку. Ты — сама жизнь…

— Ты становишься смешным, — строго сказала она и прошла к окну. — Люди никогда не говорят правды. А время неумолимо берет свое. И мы движемся от молодости к старости. Зачем же делать вид, будто ничего не происходит? А страх? Почему о нем нигде не услышишь ни слова? Я глаз сомкнуть не могу от мысли, что вот-вот все кончится. Моя жизнь. А я так одинока. И я в Америке. Никогда бы не подумала. Никого рядом, кроме Макса.

— Китти, а тебе не кажется, что Макс… Господи Иисусе… ты слишком сильно от него зависишь…

— Я так устала… — пролепетала Китти, опустив жалюзи и возвращаясь к своей кровати. — Прости, пожалуйста.

— Буду спать здесь, — без обиняков заявил Алекс. «Глаз не сомкну и буду ее охранять», — подумал он и выключил телевизор. В спальне словно повис теплый пепельно-серый туман, и они как будто превратились в собственные зыбкие тени.

— Конечно спи, — так же решительно согласилась она и шепотом объяснила, где взять одеяло и подушки. — А твоя леди? Твоя подружка? Не заскучает? По-моему, она для тебя несколько высоковата.

Алекс закинул на плечо одеяло и спросил:

— А почему мы ни с того ни с сего перешли на шепот?

Китти подошла к кровати и показала на Люсию, которая, словно думочка, притулилась на краю кровати. Алекс положил подушку и одеяло. Китти легла. Алекс лег. Они задышали в такт, потому что он следил за ее выдохами и старался следовать их ритму. У него похолодело сердце, когда она не то кашлянула, не то прохрипела. Смерть подстерегает всех нас, но возможная кончина Китти казалась совершенно немыслимой. Должно быть, именно это, подумалось ему, и есть вершина и бездна любви.

Было пять часов утра. Повинуясь безотчетному порыву, он встал в своем сером нижнем белье, совсем не отвечающем торжественности момента (одна штанина поднята, рубаха на спине задралась), и сказал ей, что она должна уехать отсюда с ним, потому что иначе ей не обрести свободы и, кроме того, у него есть кое-какой план. Он едва не час готовил в полумраке эту речь.

— Обсудим это за завтраком, ладно? — промолвила она невозмутимо, насколькоэто было в ее силах, повернулась и увидела, что он стоит на коленях, совершенно не в себе, и с тем выражением на лице, которое ей много раз доводилось видеть прежде рядом с собой. — Сейчас мы будем спать. Уже страшно поздно — поздно разыгрывать сцены из мыльных опер.

Она повернулась на другой бок и сжала руками одеяло. Пальцы ее похолодели. Даже раньше, когда она, никому не известная девчонка, только начинала сниматься в кино, спалось ей очень плохо — от подозрения, что их так много, этих людей, этих киноманов, и хоть одного бы выбрать, хоть одного приголубить…

ГЛАВА 6 Везем быка домой

1

Парк походил на русский проспект.

Сквозь зелень листвы блестели золоченые купола православного храма, а в гуще деревьев кто-то по-советски заботливый проложил беговую дорожку. Скамейки вокруг фонтана и стволы деревьев покрывал грязно-серый иней, а куча льда не стала препятствием для бегунов трусцой. Их оказалось гораздо больше, чем мог предположить Алекс. Было ровно одиннадцать часов утра. Рёблинг остался позади, и Алекс искал станцию метро, чтобы вернуться к себе в отель. Он запланировал кучу дел: купить еды, решить вопрос с билетами на самолет и приобрести одну важную для него книгу. Как любят выражаться разные писаки, предстоял чертовски напряженный день.

Он присмотрел себе скамеечку и повел с нее наблюдение за хипстерами и поляками, которые наматывали круги по беговой дорожке. Хипстеры трусили по парку в поношенных старомодных спортивных костюмчиках и с повязками на головах. Поляки бегали как-то по-другому. Держались эти две группы обособленно: на дорожке почти не встречались и поболтать у фонтана вместе не собирались. Та же песня, подумалось Алексу, что в магазине, где он покупал булочки к чаю. Селедка, латкес^[91], kolbasa и pirogi, с одной стороны, фалафель^[92], кофе латте и сырное печенье — с другой. А в книжном магазине произведения известного писателя Чарльза Буковски^[93] стоят напротив стола, заваленного библиями на польском языке.

Поляки на улице не выпендривались и одевались по погоде. Хипстеры для согрева бегали и махали руками или вообще делали вид, что никакой зимы нет.

Бледнокожие польки стреляли кошачьими глазками куда угодно, только не в сторону Алекса. Румянощекие хипстерихи, черт-те с чем на голове, игриво намекали взглядами, что открыты для общения — особенно на темы близких им искусств.

Не просидев на скамейке и получаса, Алекс стал настоящим хипстерологом и поляковедом. Запутанные отношения между завсегдатаями беговой дорожки и царившие в парке неписаные законы требовали осмысления. Складываются они таким-вот-образом или этаким-манером. Алекс, прихлебывая кофе, разложил все по полочкам.

Царство Этакого-Манера

1. Поляки нуждаются в хипстерах, потому что у хипстеров водятся денежки, на которые делаются покупки.

Когда наступает весна, трава растет сама собой.

2. Хипстеры нуждаются в поляках, потому что поляки все еще считают хипстеров — несмотря на их финансовое благополучие — богемой. Только тусуясь рядом с поляками, хипстеры чувствуют себя хипстерами.

Голубые горы остаются недвижимыми.

3. Хипстеры — те же поляки. Поляки — те же хипстеры. Потому что поляки торгуют ретро-футболками с изображением бензозаправок пятидесятых годов. А хипстеры закусывают соленой селедкой.

Белые облака плывут в одну сторону, а потом в другую.

Довольный собой, Алекс уселся на холодной скамейке поудобнее. В руке он держал открытую книгу.

— Итгадал ве-иткадаш, — еле выговорил он и затем уже более уверенно повторил эту фразу по-английски. Он смотрел во все глаза на древние арамейские письмена, которые поверхностно знал (йод, тав, гимел, далет, ламед), но обо всяких дополнительных точечках и тирешках имел весьма слабое представление. Положил ладони на текст. Помедитировал над причудливыми буковками. Для этого не было никаких причин, если не принимать в расчет, что беспричинность только добавляет цены деянию — замечательная иудейская формулировка. Но здесь дело приняло совсем другой оборот. Книга что-то такое говорила, важное-преважное.

…Он принимал душ, а она стояла у зеркала над ванной, искоса на него посматривая. И они чувствовали себя почти комфортно. Она накладывала макияж и расспрашивала его о семье. Потом и сама кое-что рассказала:

— Мой отец тоже был такой хороший… Хотя теперь мне, конечно, кажется, что от него можно было ждать большего. Но я его понимаю. Мне только исполнилось одиннадцать, когда моя мать умерла. Я так ее любила!

У Алекса уже вертелись на языке дежурные утешения, тиражируемые в телеэфире и выученные им назубок, как и всеми его сверстниками. Но Китти тут же продолжила свой рассказ, словно первые фразы стали лишь прологом.

— Румынка! — с жаром проговорила она. — Ведьма! Я так ее ненавидела! То есть во второй раз он женился на ней. Злая мачеха, как в сказке или в романе. Подлая и лживая насквозь. Из кожи вон лезла, чтобы занять в обществе положение повыше. И ненавидела меня. Я, конечно, была, совершенно прелестной девчушкой, а она просто чудовищем, безобразным, как горгулья. Била меня почем зря при каждом удобном случае — когда отец не видит. Но хуже всего, что у нас был настоящий летний дворец, не так далеко от Санкт-Петербурга. Так что ты думаешь? Когда отец умер, она вывезла оттуда все подчистую — от картин и мебели до розовеньких английских блюдечек! И продала тем, кто больше заплатил! Все наши семейные реликвии, некоторым по триста лет было.

Когда речь зашла о блюдцах, Алекс не смог сдержать улыбки, и ему пришлось отвернуться к стене. Китти не умолкала. Она наклонила голову сперва к одному, потом к другому плечу, чтобы вдеть в уши жемчужные сережки. Алекс выключил воду в душе и выскочил из-под последних холодных капель.

— Смотри, это одна из моих самых больших ценностей. — Китти повернулась и показала вправо от себя. — Достать ее стоило мне больших усилий.

Алекс окинул взором овальную, в золоченой рамке миниатюру семнадцатого века, висевшую напротив окна. Знаменитая-презнаменитая прапрабабка Китти, слегка порченная огнем и потерявшая в скитаниях один глаз. Все последние годы Китти давала Максу деньги на поиски в Европе вещиц из дома ее детства.

Алекс взял полотенце, которое она ему протянула.

— Вот куда ушло твое состояние.

— Конечно, а куда же еще? Шампанским не балуюсь, жиголо не завела… Даже немного странно, потому что я всегда ненавидела отца за женитьбу на этой женщине. Во всяком случае, мне так казалось. А теперь только и остается, что искать и хранить эти вещи. Большинство из них мне даже не нравятся. Но думаю, что таким образом я отдаю долг своему отцу. Пока человек не уйдет, никогда не знаешь, чем ты на самом деле ему обязан.

— Да славится и чтится, — громко сказал Алекс, — великое имя Его.

Вдруг он заметил, что басит на манер известного актера Джеймса Эрла Джонса — такое частенько с ним случалось в минуты религиозного экстаза. Он поднял глаза от книги.

Чем ты обязан мертвым.

Чем ты обязан мертвым.

Чем ты обязан мертвым.

Очаровательная блондиночка-хипстерша на роликах и с рюкзачком за спиной кружила-кружила поблизости да и остановилась рядом с Алексом. Она встала на одно колено, чтобы завязать шнурок. На ней была модная в восьмидесятые годы юбочка, коленки — в ссадинах и синяках. Какие они разные, блондинка и он! Ну разве она способна хоть когда-то уразуметь, как можно пятнадцать лет кряду причитать на мертвом языке о мертвом отце!

— Итгадал ве-иткадаш! — резковато проговорил он, и девушка вся вспыхнула и зачем-то извинилась. Не успел он и глазом моргнуть, как она укатила прочь. А через несколько минут уже выходила из парка вместе с двумя приятелями — обычная девчушка на обычных человеческих ногах.

2

Но вспомним: кто же проснулся первым? Или правда их разбудило одно и то же колыхание шторы? Назойливый солнечный луч? Алекс так хотел сделать ей сюрприз! Воображал, как подходит с подносом, на котором стоит стакан прохладного апельсинового сока и поджаренная с одной — и чуть-чуть с другой — стороны яичница! И еще высокая ваза с единственной розой… и так далее — как в кино… Однако когда он открыл глаза, она уже не спала. Оба сели. Не успел он и рта раскрыть, как она уже встала с кровати («Знаешь, если в моем возрасте этого не сделать немедленно, то потом уже никак себя не заставить») и ушла. Он нашел ее на кухне, открывающей банку сардин. Рядом, высунув язычок, вертелась волчком и часто дышала изголодавшаяся Люсия.

— У-уг, — произнес Алекс и прижал руку к уху, из которого, казалось, вот-вот вытекут его мозги.

— Точь-в-точь Карлофф, — прокомментировала она.

Они прошли в гостиную, сели там в кресла у окна и начали поглощать вареные яйца и мюсли, наблюдая за перебранкой между молодыми супругами в доме напротив. Китти дала Алексу две таблетки парацетамола, он проглотил их, запив молоком, когда приканчивал хлопья.

— Видишь, она в костюме, — Китти постучала по стеклу костяшкой пальца, — а он еще в пижаме. Она какая-то важная птица, в каком-нибудь издательстве, полагаю, — смотри, по всему дому книги стоят, — а он, я обратила внимание, всегда спит до полудня. А иногда сидит по три часа на ковре, скрестив ноги. Можешь себе представить? И раз в неделю у них обязательно случается серьезная ссора, он даже начинает собирать вещи, но никогда не уходит. Но у него та-а-кая фигура… поэтому, думаю, можно его простить.

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Лондон, — сказал Алекс.

Китти хохотнула, словно от щекотки. Встала и начала убирать посуду, но он взял ее за руку. Она снова села и вскинула брови:

— Ну и что ты хочешь от меня услышать?

Алекс замялся и насыпал себе в чашку еще мюслей:

— Ну, ведь ты просто…

— Что «просто»?

— Просто ты говорила, что хочешь еще раз побывать в Европе.

— Я бы еще хотела снова стать двадцатишестилетней. Но чудес не бывает.

Алекс встал, подошел к ней и взял ее за локти:

— Просто надо отсюда уехать. От Макса, от этого дома, где ты сидишь взаперти. Устроить себе что-то вроде каникул. Конец света от этого не наступит. Вылет сегодня вечером.

— Ты такой милый, — улыбнулась Китти и снова встала, — и очень неуравновешенный. Говоришь, как Тревор Ховард^[94] или еще кто-то. Оглянуться не успеешь, а ты уже все решил. Мы знакомы ровно двадцать четыре часа. Передай мне ту подставку для яиц, пожалуйста.

В доме напротив распахнулось огромное окно в тяжелой раме, из него выглянула респектабельная особа в деловом костюме и замахала рукой.

— Не бывать этому! — закричала она. — Ни за что на свете!

— О-ла-ла! — присвистнула Китти, и они с Алексом пошли в гостиную. — Когда-то у них должно было взорваться.

— Послушай, — Алекс шел за ней, — я знаю, что у тебя неважно с деньгами. Но ты сидишь на золотой жиле… то есть можешь в любой момент хорошо заработать. Для тебя это пара пустяков. Да положи ты его… положи хоть на минуту.

Китти деланно хмыкнула и с улыбкой положила поднос на буфет. Алекс поискал глазами ручку и нашел одну на каминной полке. Схватил старый журнал:

— Просто напиши здесь свое имя.

Китти взяла у него ручку с журналом и швырнула их на диван:

— О, Алекс! В этом состоит твой план? Полагаешь, я сама об этом ни разу не думала? Но если я начну продавать свои автографы, по пятьдесят долларов штука, если займусь таким торгашеством — Макс рассказывал мне об этом грязном бизнесе, — прошу прощения, Алекс, но не могу так низко пасть. Посмотри, я умираю с тоски и одиночества, а сейчас завтракаю с незнакомцем. В моей жизни и так хватает унижения…

— Погоди-ка, погоди… Пятьдесят долларов? Это тебе Макс сказал? Он сам не знает, что несет. Люди по восемь тысяч долларов платят за одну твою подпись, Китти. Восемь тысяч.

Она стояла, опешив. Ее рот открылся и закрылся снова. Она опустилась на стул:

— Восемь?

— Восемь.

— Это очень большие деньги. Будь они у меня, я бы так много сумела сделать, — пролепетала она, смотря на него снизу вверх и теребя прядь волос у своего уха. — Надеюсь, ты говоришь серьезно.

Алекс сел рядом с ней:

— Я долго думал. Всю ночь. Дело стоящее.

Окно в доме напротив снова захлопнулось, словно была поставлена точка. Там что-то закончилось, а здесь только начиналось.

— Но как это можно сделать? Нет ли в этом чего-то противозаконного? И во всяком случае, я не могу продавать собственные…

— Именно это я и говорю. Тебе ничего не надо делать. Я все сделаю. Ну и ничего нечестного тут нет. Я возьму свой процент, как обычный посредник…

— Ха! Это мне уже приходилось слышать. Только всех этих агентов и след простыл, со всеми моими…

— Всего десять процентов, как принято в таких случаях. Хочу тебе помочь…

— Тебе все равно, кому помогать, — вспыхнула она, отодвигаясь. — Давно заметила, что ты носишь в себе какую-то вину. Я католичка, и мне это понятно. Тебя поразил тот же недуг, что и самаритян! Подачки мне не нужны!

— Хорошо, тогда ты можешь просто одолжить у меня на билет. Послушай, пожалуйста. Никакая это не подачка. Это подарок — в ответ на то, что подарила мне ты. А главное, у тебя будут хорошие каникулы. Немного заработаешь. А потом будешь жить где захочешь. Можешь поселиться в Италии. Где угодно. Если мы все сделаем правильно.

— Люсия, пожалуйста! — И собачка прыгнула ей на колени. — Ты только послушай! Какое фантастическое предложение! А ты что при этом будешь делать? И Макс — о-о! Как ему это понравится?

— Макса-такса. — И Алекс так цветисто выругался, что Китти рассмеялась. — Это займет неделю, не больше. Скажем Максу, когда вернемся. Увидит денежки, быстро прикусит язык. А если ты полетишь первым классом — какого роста Люсия? Войдет в сумку, а?

Люсия расположилась на ладони Китти и одобрительно заурчала, когда пальцы хозяйки начали перебирать складки кожи у нее на загривке.

— Китти!

— Да слушаю, слушаю. Но тут еще многое надо обсудить. А что значит «все сделаем правильно»? Как это — «правильно»?

— Дозированно.

— Что-то не пойму.

— Медленно. Постепенно. Шаг за шагом. Если поспешим, сразу собьем цену. Будем подписывать старые фотографии — можно даже сделать искусственно состаренные чернила, — но большинство покупателей ничего и проверять не станут. И старые автографы, если остались. Я продам их через магазины, через аукционы, через Интернет, через агентов…

Алекс придумывал на ходу. С каждым словом его планы ширились и ширились. Его увлеченность заполняла комнату быстрее автомобильной предохранительной подушки. Никаких опасностей ни для себя, ни для Китти он не видел.

3

Друзья собрались поужинать в гостиничном баре с пианино. Лавлир и Доув сидели на высоких неудобных табуретах, дожидаясь, когда освободятся две официантки-блондиночки. Обхаживали их с самого завтрака. В качестве доказательства Алексу были предъявлены несколько пальмовых чашек с остатками жареных куриных крылышек. Скоро к ним добавились, благодаря усилиям Алекса, пустая бутылка из-под красного вина, три стакана с несколькими каплями виски, еще один коктейльный, в котором осталась только пара вишен, и банка из-под пива с окурком внутри. Рядом возникла багровая ноздреватая рука и заколыхалась болезненно-желтая грудь официантки, собиравшей посуду.

— Еще те штучки, а? — спросил Лавлир.

Алекс от души двинул Лавлиру локтем по ребрам и фиоритуристо рыгнул как единственный среди присутствующих дзэн-мастер. Похлопал себе по животу. Наискосок от них солидных лет джентльмен, которого звали мистер Мартинс, последними звучными аккордами «Волшебного вечера» пытался сорвать аплодисменты у нескольких оставшихся слушателей — трех подвыпивших мужчин, двух официанток и одного уборщика. Алекс громко, но без театральщины захлопал. Видавший виды тапер повернулся и отвесил поклон — одному Алексу. В своем поношенном алом смокинге он походил на лакея. Вот до чего докатился, до какого вознаграждения, подумалось Алексу. Побарабанил на своем инструменте — и заработал десяток дежурных хлопков. Мартинс трясущимися руками закрыл пианино и заменил табличку со своим именем на «Музыка — с 5 часов вечера!» Одна из Лавлировых официанточек игриво колыхнулась и застыла, как ледяная скульптура. Словно в ее тело на миг вселилась Венера, только пышнобедрая.

— Мы идем кататься на коньках, — сообщил Лавлир, слизывая с пальцев соус. — Когда Делла и Мод освободятся. Мы все будем кататься. Это наш последний день. И ты присоединяйся. Покатаемся на коньках, а потом немножко потрахаемся и отвалим в аэропорт. Чуть-чуть любви — и делаем ноги. Такой наш план.

Алекс о своем плане не рассказывал, опасаясь Лавлира с его выходящим из берегов энтузиазмом. Держать язык за зубами друзья тоже не умели. Приняв в расчет эти два обстоятельства, Алекс сидел и помалкивал. Билет для Китти он оформил на час раньше, чем свой собственный. Намеревался покинуть ее в аэропорту и присоединиться к ней после посадки. А до отлета катание на коньках выглядело, говоря языком бизнес-консультантов, вполне приемлемым.

Лавлира податливость Алекса ввела в заблуждение.

— Ну и отлично, — сказал он. — Тебе нужен свитер.

— Хорошо.

— И девчонка — не наших же тебе пользовать. Возьми Хани Смит, а если наши прошмандовки нам не дадут, то всегда можно будет и ее привлечь…

Доув хихикнул. Разыгранный Лавлиром фарс явно пришелся ему по душе. Алекс подошел к стойке для зонтиков, вытащил из нее сложенный гольферский тент и от души заехал Лавлиру между плеч.

— Собачья твоя душа, — бросил он, сжимая в руке зонтик, все еще туповато взирающему на него Лавлиру. — Только и умеешь, что гавкать на луну. Бегать за собственным хвостом. Вот и все твои дела-делишки. Собачка-гав-гав-гав. — Алкоголь развязал ему язык. — Собачка, гав-гав, за хвостом шнырь-шнырь, гав-гав, и все твои дела.

— Будь я проклят, точно подхвостьем интересуюсь, — согласился Лавлир, соскользнул с табурета и начал во все глаза пялиться на толстушку Деллу, которая только что сняла свой фартучек и бросила его на стойку бара.

Вернувшись к себе в номер, Алекс вымыл руки и голову. Мокрые волосы делали его похожим на русского монаха. Они падали двумя неровными темными волнами, торчали только его оттопыренные уши. Не в силах что-то в своей внешности исправить, Алекс вышел из номера и направился к соседней двери.

— Покататься на коньках? — Хани шагнула назад. — С тобой?

— И с моими приятелями.

— А как ты себя чувствуешь? Выглядишь забавно.

— Все о’кей. Просто голову помыл. Встретимся в вестибюле через десять минут. Надень джемпер.

— Что-о?

— Свитер. Снега подваливает и подваливает. И всего подваливает.

— О-ох! Рановато ты набрался, а?

— Нет, нет, нет, мисс Буддистка. Позвольте мне задать вам один вопрос. Не встречалась ли вам хоть одна книга авторитетного иудея, где бы на вопрос об имени герой отвечал: «Негр»?

— Что-что?

— И еще один вопрос. — Алекс прислонился к двери. — Не вбила ли ты себе в голову, что если ты темнокожая женщина — нет, скажем лучше: женщина с темным цветом кожи, — то мне не понять, что ты, так сказать, собой представляешь и вообще кто ты такая?

Хани упруго надавила ему пальцем на грудину:

— А ты не хочешь чуть-чуть пожить не дыша, а? Ответь, пожалуйста!

— Да будет тебе известно, что моя подружка дома — темнокожая. Моя лучшая подруга. Тоже. Улавливаешь? Вот так. Имей в виду.

— Мои поздравления, — улыбнулась Хани. — Думаю, это наши последние часики вместе, дорогуша. Жду тебя в вестибюле через десять минут. О’кей? Сполосни еще разок голову холодной водичкой.

Вернувшись к себе, Алекс окинул номер свежим глазом и увидел, что никаких следов его пребывания не осталось. Словно он и не прожил здесь двух дней.

Девушки кататься на коньках почти не умели. Делла вообще была как корова на льду — то и дело падала на Лавлира, сама при этом смеялась, а он поднимал ее, как желе, как вывалившееся из чашки желе. Мод, поддерживаемая сильными и прилипчивыми руками Иана, высоко поднимала ноги, словно шагая по грязи, и испуганно щебетала, когда он уговаривал ее отпустить поручень. Хани в помощи Алекса не нуждалась. Она осанисто кружила, ни разу не споткнувшись, а повороты проходила с деланым изяществом. Алекс закурил в сторонке сигарету. Какие тоненькие эти коньки и какие острые — прямая противоположность человеческим стопам! Надо быть большим оптимистом, чтобы их надеть. Не так-то это просто — кататься на коньках!

Но на катке хватало удовольствий не только для катающихся. Обычно равнодушный к красивым видам, здесь Алекс испытывал истинное наслаждение — с высоты открывалась впечатляющая панорама города. У него возникло неожиданное ощущение, что они катаются по крыше мира. Хорошо просматривался Рёблинг. Наверное, Китти у себя дома как раз склонилась над чемоданом и укладывает в него вещи. Вдали светился огнями аэропорт, а неподалеку — верхние этажи отеля. Алекс даже рассмотрел окна бара. Он видел районы, где селились евреи, поляки, латинос, темнокожие, русские, индейцы, проститутки и доживающие свой век леди. На ветру развевались флаги.

Он увидел, как посередине катка толпа подростков окружила Хани. Они хватали ее за одежду. Один протягивал к ее лицу что-то длинное и острое. Алекс махнул рукой — ей ничего не угрожает? — но она знаком показала, что все о’кей и улыбнулась. Двое мальчишек упали на лед, и стало хорошо видно, чем она занималась. Раздавала автографы. Примерно десять подростков тянули к ней ручки и листки бумаги, чтобы она на них расписалась. Толпа росла. Стали подкатываться отцы, а потом и матери детей. Хани пришлось отъехать к барьеру и устроить что-то вроде очереди. Алекс совсем продрог и ненадолго обхватил себя руками. Потом на его ладонь, прямо на линию жизни, опустилась снежинка, размером с леденец. Он наблюдал, как она таяла. Улыбнулся. От души рассмеялся. И деревья показались ему царственными особами в горностаевых мехах, все дома — шедеврами архитектуры, солнце своими лучами разгоняло тучи, всех вокруг превращало в кинозвезд, небо розовело, и пел Синатра! Именно он открывал список его самых горячих пристрастий. И еще — место около камина. Картофельные чипсы. Хорошие книги.

Судьба ему благоприятствовала. Алекс бросил окурок под куст, зашнуровал ботинки коньков и ступил на лед. Но не успел он сделать и шага, как его сзади подхватила Хани.

— Ты видел! — жарко выдохнула она ему прямо в ухо.

— Я встревожился. Их жизни подверглись опасности. Вдруг бы ты начала колоть фанов их собственными ручками?

— Не совсем так. Просто решила сделать небольшой перерыв. Это всего лишь имя. — Она провезла его под поднятыми руками встречной пары. — Это не я. И не у меня взято. Просто чернила.

— Весьма зрелые суждения, мисс Ричардсон.

— Вполне согласна. Вот что, мистер Тандем. Если вы решите остаться в нашем городе, сегодняшний день можно считать началом замечательной дружбы, вам не кажется?

После этого они сделали еще один красивый вираж, не останавливаясь, словно в фантастическом полете. Оба знали, что таким образом сказали друг другу «прощай». И еще одна вызывающая благоговение строчка легла в список предпочтений Алекса. Начало его выглядело так:

Голос Синатры между 1948 и 1956 годами

Правая нога актера Дональда О’Коннора

Дорога в школу мартовским утром

Буква «алеф»

Быть в ней, когда ее ноги обвивают мои бедра

Падшие люди

Шутки

Толстые кошки

Еда

Фильмы Китти Александер

Романы без крови и выплескивания каких-нибудь жидкостей

Табак

Рассказывать детям, что жизнь полна страданий

Спиртное

Бог

Запах корицы Эстер

4

Последняя черта. Ступить за нее можно, только предъявив надлежащую бумаженцию.

— А теперь, — Китти взяла его за подбородок, — обещай, что скоро вернешься.

— Скоро вернусь. Через час. Вернусь сюда.

— Целый час! Вы можете себе это представить? Чем мне здесь, в аэропорту, заниматься целый час?

— Наблюдай за пассажирами. Как они отбывают.

Китти поежилась:

— Этого в моей жизни было предостаточно. Включая ситуации, когда они больше не возвращались.

Алекс поцеловал Китти в напудренный лобик. От нее пахло театральным гримом. Ее красный костюм дополняли бриллиантовые сережки и блестки зеленых теней вокруг глаз. Волосы курчавились. В портпледе скучала Люсия в шерстяной попонке. Обе они уже вышли из подходящего для таких путешествий возраста.

— Бедная Люсия! Семь часов ей там маяться. Не к лицу леди совершать турне подобным образом.

Алекс сунул руку в портплед, чтобы погладить Люсию:

— Долетит как миленькая. Только не давай ей скулить.

— Макс точно уже позвонил в полицию. Решит, что меня маньяк похитил или еще какой помешанный.

— Я с Максом разберусь, — пообещал Алекс, не особенно веря в собственные слова, потом поцеловал ее еще раз и сказал «до свидания».

Часом позже фортуна начала дарить его улыбками: лететь предстояло в бизнес-классе. Он оказался в таком салоне впервые и, несмотря на все свое чувство юмора, испытал легкий шок. Забота о пассажирах не имела границ. Разница чувствовалась во всем, хоть самая маленькая: в сортах апельсинового сока, салфетках (из мягкой ткани или бумаги), толщине пледов, заточке карандашей. Различия между бизнес- и туристическим классами казались ему олицетворением гойской концепции небесного счастья. По-детски смаковать свою порцию изысканного мороженого, когда у приятеля рядом все его лакомство упало на землю.

Как бы то ни было, в бизнес-классе имелся телефон. Алекс сунул кредитную карточку в щель, чтобы выслушать — девять долларов минута — рассказ Эстер об операции. Под влиянием наркоза у нее начались глюки: будто бы рядом стоял его отец.

— Наверное, — ее голос еле слышался, слов почти не разобрать, — подумаешь, что я совсем с ума сошла.

Алекс ничего не ответил. Временами на Эстер накатывала волна «одухотворенности» — начиная с веры в сигналы, посылаемые ей звездами с последних полос газет, через гороскопы, и кончая беседами в стихах с африканскими предками. На сей счет у Алекса имелось собственное мнение. Не очень-то он во все это верил. Вообще, спиритизм ему претил и ничего, кроме улыбки, у него не вызывал.

— Ну же, — проговорила она. — Скажи мне! Что это было?

— Нет, я… ничего. Просто так. Мой отец? Не твой?

— Твой отец. Он держал мои ноги.

— Что ж, ему в жизни довелось немало подержаться за чужие ноги, потому что ноги — это очень важная…

— О, забудь это. Забудь! Слушай, я не могу говорить громче, еще слабая. Хочу отдохнуть.

Стюардесса наклонилась к самому лицу Алекса и спросила, не хочет ли он какао.

— Эстер, подожди. Подожди. Когда тебя выписывают?

— Утром. Скоро. Я готова. Хочу домой.

— У меня совершенно потрясные новости для тебя.

— Расскажешь завтра. Хочу показать тебе свои швы. Можем поиграть в смотрелки и говорилки. Где ты сейчас?

— Двигаюсь прямо к Маунтджою. Летим над водой. Как ты думаешь, в случае аварии лучше падать на воду или на землю?

— Алекс, что с тобой? Сейчас же постучи по дереву.

— Нет здесь дерева. Это бизнес-класс, сплошной хай-тек. Один блеск вокруг.

— Коснись его!

— О’кей, о’кей, только не переживай. А как насчет чего-то прежде бывшего деревом?

— Подходит.

Алекс дотронулся до меню, которое предлагало выбор из пяти грибных блюд.

ГЛАВА 7 Освобождение быка

1

Диванчик на трех человек, покрытый алым бархатом. Рабби Дарвик держал его за одну сторону, а рабби Грин — за другую, при этом они оживленно беседовали. Когда показался Алекс, диванчик находился как раз напротив маунтджойского мемориала, и уставшие раввины поставили свою ношу на землю.

— И конечно, достойно удивления, что они так и сидят в своих машинах. — Рабби Грин показал на забитую автомобилями улицу. — Едут плотно, одна к одной.

Именно Дарвик первым заметил Алекса и встал, чтобы пожать ему руку:

— Тандем! Вернулся! Ну и город у нас, а? Так! Доброе утро, или лучше сказать, — он посмотрел на часы, — добрый день?

— Где Рубинфайн?

— Собственно говоря, рабби Рубинфайн взял машину, чтобы сделать кое-что для тебя, — сказал Грин и, не поднимаясь, схватил Алекса за руку, которую тот не успел отдернуть. — Поехал в синагогу на Малберри-роуд поговорить с рабби Барстоном. О вторнике. Как все устроить.

— Не надо было ему туда ездить, — взорвался Алекс. — Я бы и сам все сделал.

— Да, конечно, — улыбнулся Грин. — Только не сделал.

Часы над зданием станции пробили девять, и мимо пробежала стайка школьников. Недавно подстриженные деревья вздымали к небу кулаки-ветви. Алекс снова видел свой Маунтджой, только странный и резко прорисованный, рельефный, будто прежде смотрел на него без очков, а теперь надел их.

— Выглядишь неважно. — Дарвик присвистнул. — Выбился из ритма. Присядь-ка на минутку.

— На самом деле я только в магазин выскочил.

— Да сядь ты на секунду, пожалуйста. — Грин хлопнул ладонью по диванчику между собой и Дарвиком.

Алекс немного помялся, но сел, закинул ногу на ногу и уставился на свои ботинки.

— Мы — рабби Грин и я — придем вечером во вторник, для миньяна. Тебе это известно? — Дарвик похлопал Алекса по колену. — Вместе с твоими друзьями. Со всех сторон будут знакомые лица.

— Замечательно, — согласился Алекс и напряг память, вспоминая, за каким кормом для Люсии послала его Китти. — Правда-правда. Крайне вам признателен, потому что, насколько мне известно, миньяна нет, если присутствует меньше десяти человек. Понимаю все это. Так что благодарю. Передайте мою благодарность и Рубинфайну.

— Миньян для тебя гораздо важнее всех прочих дел, — доверительно прошептал Дарвик. — Это истинная вера. Настоящее деяние.

— Да. Понимаю. — Алекс поднялся, чтобы пойти дальше.

Грин напыщенным тоном процитировал:

— «Жизнь лишь ничтожная малость, а смерть нам навеки досталась». Знаешь, кто это сказал? Какой поэт?

— Ребе, я не читаю стихов. У меня нет на них времени.

— Отдай долг ушедшему от нас. — Грин вдруг посуровел.

— Сделаю все, что от меня требуется, — так же резко ответил Алекс.

— А как поживает твоя книга? — осведомился Дарвик медоточивым голосом, но без следов радости на лице. — Где все направо-налево по полочкам разложено? Ля-ля всякое и так далее?

— Я от нее устал и покончил с ней. — Прежде чем уйти, Алекс насмешливо помахал им рукой.

Дома он отдал Китти кофе и еще раз извинился за бардак в доме.

Но Китти сияла от счастья:

— Как-то в Иране я жила три недели в палатке. А в Эфиопии дома вообще делают не поймешь из чего, из останков животных. Ты же не знаешь, какая я великая путешественница. Когда с кино было покончено, я со скуки начала таскать своего третьего мужа по всему свету. Пожить в твоей спальне не такое уж захватывающее приключение. Нас только одно интересует — меня и Люсию, — где твоя знаменитая кошка?

Алекс сел напротив и посмотрел на нее сквозь очки:

— Это какая-то фантасмагория, чудо из чудес, что ты здесь сидишь. Просто слов не нахожу. Что ты именно здесь. На этом самом месте.

Китти подтянула ноги к себе на кресло и покачала головой:

— Что за фантасмагория? Смотри на меня, как на свою бабушку, которая приехала к тебе погостить. И пожалуйста, не увиливай от ответа: где твоя иудейская кошка? Ты мне в такси все уши о ней прожужжал. — Она кивнула на Люсию, которая трепала у кофейного столика тряпичную мышку Грейс: — Вдруг извечные соперницы наконец поладят? Инь и ян найдут общий язык? И тогда…

В этот момент в коридоре зазвонил телефон, и Китти решительным жестом выпроводила Алекса из спальни.

Голос Адама в трубке звучал так, словно они не виделись целую вечность:

— Алекс! Вернулся! И вовремя. Сегодня встречаемся за ланчем. Джозеф заедет за тобой по пути из офиса.

— Что? Джозеф? Нет, Адамчик, никак не могу. Извини, но очень занят. Я совершенно… Слушай, давай я тебе перезвоню попозже?

В ухо Алексу ударили три резких щелчка — это Адам в раздражении постучал трубкой по столу.

— Алло? Мистер Вчерась-из-Америки? Нет, перезвонить попозже не получится. Встречаемся за ланчем. Обмен мнениями по животрепещущим проблемам. Я его устраиваю, и все наши там будут. Включая Грейс — заберешь ее, мы с ней по горло сыты друг другом. Все равно сейчас уже ничего не переиграть — Джозеф будет у тебя с минуты на минуту…

— Нет, Адамчик, послушай, правда не могу… все так не вовремя… мне надо… ладно, в любом случае, когда увидишь Эстер… — Алекса вдруг осенило, что он впервые после приземления о ней вспомнил.

— Она кемарит дома. Дай ей поспать. Приходи на ланч.

— Слушай, тут кое-что случилось. Мне надо с тобой поговорить…

— Ты и так говоришь.

— С глазу на глаз.

— Тогда приезжай на этот долбаный ланч!

И в трубке послышались унизительные для Алекса гудки.

Когда он появился на пороге спальни, Китти смущенно промолвила:

— Иди, конечно. Встреться с друзьями. Я так устала от смены часовых поясов, что вот-вот попрошу у тебя прощения и засну. Пожалуйста, иди, иди. Возьми Люсию — она сама не своя до прогулок. Ужасная непоседа.

Рассыпаясь в извинениях, Алекс взялся рукой за перила лестницы, а Китти начала подниматься по ступенькам. Люсия запрыгала было за ней, но Алекс подхватил ее поперек туловища, прижал к груди и одной рукой прикрыл пасть.

— И вот еще. Будь с ней построже, а то она тебя ни во что ставить не будет. Ее поводок висит на перилах.

Дверной звонок, с подсевшей батарейкой, сдавленно просвистел.

— Чей это песик? — спросил Джозеф. На нем был серый костюм, длинное черное пальто, в руке — черный портфель. Волосы зачесаны назад, гладко выбрит. Ни дать ни взять владелец похоронного бюро.

— Мой. — Алекс отвязал поводок. — Почувствовал, что самое время. Для песика.

Джозеф закрыл за ними дверь.

— Интересная мысль. Рад видеть вас обоих. Как его зовут?

— Эндельман.

— Миленько.

Джозеф прошел вперед и открыл входные ворота.

— Вперед, Эндельман! Пойдем с нами, ты такой хороший мальчик.

Они втроем перешли улицу.

— Сюрприз, — как ни в чем не бывало проговорил Джозеф и направился прямо к красавцу «эм-джи». Вставил ключ в замок.

Алекс взял на руки Люсию и прильнул к боковому стеклу, заглядывая внутрь.

— Джозеф, чья это машина?

— Твоя. — Джозеф открыл дверцу. Остановился и посмотрел поверх головы Алекса: — А что это за пожилая женщина у тебя в окне?

— Знаешь… — Алекс замялся, потом махнул рукой Китти, а она помахала Люсии. — Мать моей матери. То есть бабушка. А чья это машина?

— Твоя. Пойдем по второму кругу, или одного хватит?

— Из ремонта? — пробормотал Алекс и отступил от машины, когда Люсия прыгнула на землю и начала обнюхивать колеса.

— Нет, новая. У Адама дар предвидения. Старую он застраховал три недели назад, вместе со мной, у «Хеллера». Ничего не говорил тебе, чтобы ты немного помучился. И обошлась она ему относительно дешево, даже немного денег осталось. У него неплохой деловой нюх для набожного человека. Я сяду за руль, а ты — рядом, а то еще въедешь куда-нибудь с недосыпу. Если не возражаешь, верх опустим. И врубим рэп, хорошо?

Через несколько минут, когда они ехали по самой респектабельной улице Маунтджоя, Алекс проговорил:

— Все это сверху донизу безнравственно. Сама идея страховки. Вещи выходят из строя. Люди умирают. В общем, это язычество. Перед лицом неизбежного люди зачем-то исполняют мистический ритуал страховки.

— Ты не прав, — возразил Джозеф, поворачивая направо. — Потребность в компенсации всегда сопутствует утратам. Получить страховку — грех, но желание ее — испытание веры. Здесь незримо присутствует сам Господь. В этом желании.

— Все равно это лживо, — продолжал упорствовать Алекс.

— В ней есть своя красота, как в твоем здоровье или в женщине. Это не твоя полная собственность, а как бы ссуда, частичное возмещение за вечную нехватку денег.

— Где мы едем? — Алекс все больше выходил из себя, по мере того как звучали иудейские аргументы.

Певец-рэпер объяснял при посредстве стерео, как ему живется в этом мире. Чувствует себя связанным по рукам и ногам. Ну и ладненько.

Алекс надавил ногой на спину Люсии, заставляя ее сесть.

— Что еще за ланч? По какому поводу?

— В русском ресторане в Ист-Энде. Думаю, потому, что несколько дней не виделись. Потому что ты хотел поговорить с одним, а явилось трое. Потому что Адам учит русский язык. Потому что беда не приходит одна. И так далее.

— В следующий раз предупреждайте заранее. А не выдергивайте ни с того ни с сего из дому. Как поживает Бут? — резко спросил Алекс и отвернулся.

Джозеф покраснел и вполголоса промолвил:

— Никакого прогресса. Отправил ей несколько писем. Чем больше я пишу, тем сильнее падаю духом. Нахожусь в полном замешательстве. Может, тебе будет приятно это услышать.

— Ничего не приятно, — проворчал Алекс, и ему вдруг стало стыдно. — Правда, жаль. Она симпатичная, Бут. Да что у тебя никак не ладится с женщинами? Никак не сдвинешься с мертвой точки.

Ответа не последовало. Алекс повернулся на своем сиденье и принялся разглядывать прохожих, словно засасываемых назад — туда, где они только что были. Люсия зевнула.

— Никак не пойму, какая муха тогда и меня, и тебя укусила, — проворчал он наконец. — Ты… у тебя точно клины пошли.

Джозеф язвительно улыбнулся. Постучал пальцами по кожаному сиденью.

— Напридумывали всяких абстракций. Ясно как дважды два, — с сарказмом изрек он. — Видим друг в друге какие-то символы и боимся их. Поговорить же откровенно не получается.

— А я тебе о чем толкую? — рассердился Алекс. — Хотя не знаю, что ты имеешь в виду. Да и попроще мог бы изъясняться. Мы же понимали друг друга с полуслова. И ничто нас… Короче, всегда были друзьями.

— А я всегда был Собирателем Автографов, — холодно промолвил Джозеф, поправляя боковое зеркало. — И у этой собачки нет гениталий кобеля. А твоя бабушка умерла в тот день, когда немцы вошли в Париж.

Он совсем отвернулся от дороги и пристально посмотрел на Алекса.

— Похоже, ты осуждаешь меня, — произнес Алекс, старательно скрывая смущение, — за то, что я не принимаю все так близко к сердцу, как ты. Особенно в последнее время. Ты же вцепился в меня как клещ. Словно я под следствием. Словно отбываю наказание. Меня не покидает ощущение, что из-за меня ты все время немного не в себе. Оттого что у меня получается одно… что мне удается то, что я люблю, а если не совсем люблю… то почти не переживаю. Я знаю, как тебе нравится собирательство, то есть именно ты дал мне когда-то толчок, а сам сейчас киснешь в своей конторе. Но Джо, моей вины в этом нет. Ни капли моей вины, черт возьми.

Одно из произнесенных Алексом слов будто повисло в воздухе, продолжая звучать и когда он замолк. Джозеф убрал одну руку с руля и мягко положил ее на руку Алекса, самим этим прикосновением как бы открыв другу глаза на то, что ему и самому следовало понять. То есть на его ответственность, которой он никогда не хотел и которую не способен был на себя взять.

— Вовсе не возмущение, — проговорил Джозеф тихим, прерывающимся голосом. — А удивление. Ты же этого не видишь. У тебя есть власть над вещами. Я действую под влиянием обстоятельств. Перестаю осторожничать только тогда, когда меня заставляют вышедшие из-под контроля вещи. А ты живешь в этом мире, с этими вещами. Продаешь их, обмениваешь, заключаешь сделки, идентифицируешь, даешь им имена, навешиваешь ярлычки… — Алекс высвободил руку и протестующе ударил по приборной доске, изумленный, как большинство людей, идиллическим описанием приключившегося с ним несчастного случая под названием «жизнь». — Пишешь о них эту свою долбаную книгу. Я просто в шоке, правда. Ведь ты уверенно приводишь в порядок то, что, по-моему, в принципе не может быть упорядочено. И забавнее всего, что сам этого даже не осознаешь. Никогда не впадаешь в отчаяние и даже не ведаешь, что это такое. У тебя есть Эстер, и не одна она. У тебя есть еще кое-кто. Поживи-ка, — хохотнул Джозеф, — пятнадцать лет без всякой взаимности…

— На свете есть миллионы других девушек…

— Без взаимности, — громко повторил Джозеф, — со стороны человека, которому почти все равно, жив ты или нет. Только представь себе!

Они остановились на перекрестке. Алексу всегда нравилось считать себя жертвой. Любой другой роли он внутренне сопротивлялся. Но сейчас валуны, закрывавшие вход в пещеру, откатились в сторону, и перед ним разверзлась бездна. Моментальными снимками вспыхнули и пронеслись перед глазами, вместе с потоком машин на перекрестке, воспоминания… Из памяти выветрилось все, кроме жестов и мимики. Всего несколько лет назад они с Джозефом были не разлей вода. Вот двое мальчишек сидят в освещенной красным фонарем ванной и смотрят, как проявляются фотографии… А вот их, тинейджеров, возле кинотеатра толпа прижала к малиновому бархатному канату, ограждающему проход, и, вцепившись в медные стойки, они ждут выхода кинозвезд… Уже повзрослев, одновременно перелистывают альбомы в зеленых кожаных переплетах, обмениваясь реликвиями. В каждом воспоминании Джозеф оказывался где-то на краю кадра и протягивал руки, чего-то ждал. А в последние годы они все больше отдалялись друг от друга, встречались реже и реже, едва ли не по обязанности — и эта отчужденность видна на лицах, выплывающих из глубин памяти.

— Это была самая суматошная неделя в моей жизни, — признался Алекс, кивая.

Джозеф рассмеялся — уныло, безрадостно, как умел только он:

— Такая фантастика — и такая мелодрама. Только не впустую ли потрачено время? Или ты к тому и готовился? «Мистер Де Милле, я уже готова для крупного плана…»^[95]

Алекса охватила грусть:

— Ну не мазохизм ли это, Клейн? Выбрать меня. Из всех людей.

— Что-что, а это тебе не свойственно. — Джозеф, невесело улыбнувшись, нажал на педаль газа. — Сколько тебя знаю, что бы ты ни творил, всегда искал удовольствий, но не боли.

— Опять ты за старое! Мне это начинает надоедать — что я не страдаю, а значит, я гой и мне лишь бы дурака повалять…

— Нет! — оборвал его Джозеф. — Никогданичего подобного я не говорил и не чувствовал. Жизнь вообще отрицание, фикция. Бесполезно и напрасно отрицать отрицание. А я весь напрасный. Адам всегда говорил…

— Адам знает?

— Адам догадывается. Он все видит. Он знал, когда мы еще были мальчишками. И сказал, что мне надо найти другой объект для любви, вот и все. Ничего не случилось, просто я так решил, сказал он. Напрасное решение страдать.

Машина перед ними замедлила ход и почти остановилась. Джозеф снова повернулся к Алексу, который невольно отвел глаза. Оба они почему-то уперлись взглядом в Люсию.

— А как насчет Эндельмана? Нуждается в чем-то? В любви?

Алекс в душе молил всех богов, которых только знал, чтобы Джозеф умолк. Он взял Люсию на руки, и она начала примериваться к кожаному набалдашнику на рычаге коробки передач — нельзя ли им закусить.

— Я бы сказал, ему и так слишком многое дозволяется.

— Прискорбно. — Джозеф провел рукой по волосам, словно что-то стряхивая. — О’ке-е-е-е-ей, — вздохнул он. — Лады, лады, лады… Думаю, на сегодня хватит. Надо сконцентрироваться. Смотри на знаки. Нам нужен указатель «В Ист-Энд».

2

— Это? — спросил Джозеф, пробираясь на свое место. — Это Эндельман. Он евнух.

— А познакомиться с Грейс он не желает? — осведомился Адам, выталкивая из-под стола кошачью переноску. — Или занять ее место?

Рубинфайн приподнялся, давая Алексу сесть слева от себя. На нем были тесные до невозможности джинсы и джемпер с рекламой Маунтджойского конкурса еврейского танца, на котором он в 1989 году встретился с Ребеккой и занял третье место.

Рубинфайн обратился к собравшимся:

— То ли я простофиля, обыватель безо всякого понятия о культуре, то ли это правда сырое яйцо в супе плавает?

— Алекс! — воскликнул Адам, и они обменялись рукопожатиями.

— Адамчик. Как поживаешь!

— Хорошо. И ты неплохо выглядишь. Тебе в этом ресторане понравится. Официанты — настоящие русские. Подозреваю, что негры в это заведение прежде не захаживали. Я заказал первое, так один из них чуть не уронил свой борщ, когда меня услышал. Э-э, мы здесь, сюда, о’кей, о’кей, пиво, да? Будешь пиво, Джозеф? Izvinite… da, о’кей, dva butillky peevo, pojalsta… spasibo, spasibo, da. Итак, — он повернулся назад к столу, — у нас все готово ко вторнику?

— Эта машина, Адамчик… — начал Алекс, но не смог сдержать улыбки и замолчал.

Адам пожал плечами:

— Машина и есть машина. Важнее то, что мы собираемся сделать во вторник, и все неплохо складывается, правда, просто классно — все уже организовано, дело только за тобой. Но не будем здесь об этом, просто посидим и выпьем водки. О’кей? Круто?

Алекс подцепил вилкой кусок хлеба в фарфоровой чашке с ободком в виде золотых листиков — такие стояли на всех столах. Откусил немного, а потом поинтересовался, как он называется по-русски.

Адам издал невразумительный горловой звук.

— Зачем ты учишь этот язык? — неприязненно спросил Рубинфайн. — Такой вялый. — Он протянул официанту свою тарелку с супом, из которой не съел ни ложки.

В приливе благодарности Алекс похлопал его по спине:

— Рубинфайн, долгих тебе лет жизни. Вроде я твой должник. Спасибо за организацию… ну, Грин и Дарвик рассказали мне, что, по сути, именно ты все устроил. Рабби Барстон там будет, да?

— Сделал, что в моих силах, — с деланной скромностью промолвил Рубинфайн и откинул голову назад, при этом слегка въехав затылком в стоящий рядом гигантский самовар. — Хотя пришлось поломать голову, потому что его в этот день ждали на одной свадьбе, да и вообще буквально на части разрывают.

Адам всегда считал лишним тратить время на соблюдение этикета. Он поддел ножом для масла немного переливающейся осетровой икры и положил ее себе на язык:

— Вкуснотища! Хорошо, что ты не заморачиваешься по поводу рабби Барстона, то есть вроде и нет для того причин, дело яйца выеденного не стоит… хотя, по правде говоря, больше в Маунтджое и не к кому обратиться, а он — человек передовой, так что насчет женщин вопроса не возникло, и можно ему только за все спасибо сказать.

Джозеф подавил смешок. Алекс, который в это время извлекал Грейс из переноски, вскинул голову:

— Заморачиваться? О чем там можно было заморачиваться?

— Да совершенно не о чем, правда. Ни на минуту не сомневался, что ты примешь все с легким сердцем. Джозеф, позови-ка официанта! Пусть принесет что-нибудь нашей псине, пока она киску не слопала.

Грейс закрутилась вокруг ног Алекса и вытянула одну лапу, намереваясь цапнуть Люсию. Та приподнялась и лизнула Алекса в нос шершавым язычком.

— По-прежнему не врубаюсь. Какие могут быть проблемы с Барстоном?

— А разве Грин?.. Или…

Подошел официант с квадратным подбородком и, кивая на кошку с собакой, начал о чем-то просить Адама по-русски.

— Ooh-litsa, — проворчал Адам, когда официант повернулся на пятках и строевым шагом отправился на кухню. — Это, определенно, значит «улица». Еще он какое-то длинное слово сказал, не понял какое, хотя… Может, зоопарк или зверинец, а здесь не место для…

— Адам, какие все же могут быть проблемы с Барстоном?

— В общем, никаких, — вставил Джозеф, и в его глазах мелькнули озорные искорки. — В воскресенье я заскочил в один подвальчик, на сельский праздник с танцами, и он там был, причем не в первый раз. Поговорили с ним о комедиях Престона Стерджеса, он живо всем интересуется, особенно разным еврейским подтекстом в голливудских фильмах. Здорово во всем рубит, по-моему…

— А что он делал на этих танцах?

Адам вытер рот салфеткой и сказал:

— Знаешь, Ал, что он мне поведал? Мы с ним давно о каббале дискутируем, так теперь он заявил фантастическую вещь: «Бог есть глагол». Прямо так и сказал: «В одном с тобой соглашусь: Бог есть глагол». Классно, да?

— Парень умеет танцевать контрданс, — добавил Джозеф. — Искренне верит в Бога. И танцует с каждой…

— Он ведь карлик, не так ли? — Алекс уронил подбородок на грудь.

Ненадолго повисла тишина.

— Нет, вернее сказать… — начал Рубинфайн, но Алекс жестом руки остановил его.

— Какого роста? Ну, какого он роста?

— Вполне подходящего, дружище. — Адам озабоченно посмотрел на приближающегося официанта, недовольного присутствием животных, и человека с внешностью метрдотеля. — Думаю, чуть выше… метра сорока?

Люсия игриво подбежала к метрдотелю и лизнула его пахнущие кухней ботинки. Дальше последовала впечатляющая сцена. Адам попросил всех своих друзей помалкивать, а сам получил неплохую возможность попрактиковаться в русском языке. Однако метрдотель, судя по суровому выражению его лица — такое у всех русских с рождения, — крайне пессимистически оценивал умственные способности оппонентов. Взмахом руки он отослал прочь второго официанта, направлявшегося к их столику с подносом, уставленным пивом и тарелками с блинчиками.

— Именно сейчас, — заявил он, обнаруживая приверженность всех иностранцев к употреблению настоящего времени, — прошу вас уходить.

Когда они вышли на улицу, Джозеф пылал гневом:

— Это будет сенсационный материал. Вы меня знаете. Мы им этого не забудем. Еще вспомнят о нас.

— Слушай, мы не в лесу живем, — жестко проговорил Алекс, забирая у него клетушку с Грейс. — Каддиш… Мне лично никакие сенсации не нужны. А сам ничего забывать не буду, а? То есть имею я на это право? На самом деле?

— Рад слышать от тебя это. — Адам пожал ему руку и показал, где им лучше поужинать.

Дождь полил как из ведра. Два следующих ресторана принять утопающих отказались, и надежда найти спасительный ковчег растаяла. Джозефу надо было идти по служебным делам, а Рубинфайну приспичило купить стельки с массажными пупырышками.

— А меня бросают на произвол судьбы? — вопросил промокший до нитки Адам.

— Подвезти тебя? — Алекс открыл дверцу… — Эй, — он положил Грейс на сиденье, — нужно дать машине новое имя. Она же новая.

— Китти. Она всегда была Китти. А Гретой звалась потому, что ты боишься ясности. Ну и подумаешь — ясность! Вполне можно с ней жить.

— Ладно, хватит. Дождь идет. Так тебя подвезти?

— Нет. — Адам натянул пальто себе на голову и стал похож на горбуна. — Пожалуй, мне в другую сторону, в библиотеку. Поеду на метро. Передай Эстер, что вернусь поздно.

Алекс сел за руль и задумался, почему не сумел его уговорить.

Открывая ворота, Алекс увидел, как колыхнулась штора. Через несколько шагов он лицом к лицу столкнулся с Анитой Чан. Она держала перед собой дамскую сумочку, как бы изображая — не очень правдоподобно, — что минуту назад вышла из дома.

— Алекс! — сказала она без радости в голосе.

— Анита, — отозвался он покорно.

— Ну и как ты нашел Нью-Йорк?

— Пилот знал, куда лететь.

Ее деланная улыбка растаяла:

— Твоя собака?

— Да, собака.

— Собака принадлежит тебе?

— Впервые в нашем городе. Повидать друзей-приятелей в здешних краях. Попробовать, — Люсия в этот момент залезла на клумбочку, где Анита выращивала нарциссы, — местную кухню.

— То-то я и вижу.

— А я слышу. И Эндельман — этот песик — весьма тронут. А Грейс пахнет, но ты это уже знаешь. Еще одну животину найдем, нам под стать, — будет музон-группочка.

Снимая в прихожей пальто, Алекс услышал сразу два голоса, совершенно разных, и это их одновременное звучание показалось ему настолько неправдоподобным, что он не смог его осознать. Но на пороге гостиной очевидное открылось его взору: голоса звучали не в его мозгу, а в реальной действительности. Но это все равно не укладывалось у него в голове.

— Привет, гуляка, — сказала Эстер. Она растянулась на полу, одетая не по сезону в кремовую юбку-брюки и красную шерстяную кофточку. — Это, — она приподнялась и села, — самая изумительная женщина в мире.

Китти шагнула вперед и погладила ее по свежеобритой голове:

— Она выслушала мои истории, вот и все. Думаю, они ей понравились. Я все ей рассказала о нашей встрече в Нью-Йорке и о твоем высоком американском дружке, Харви^[96], — сказала Китти, очень довольная своей находчивостью. — Но Алекс, ты никогда не говорил мне, какая она красавица! Смотреть на нее чревато катастрофой — удивляюсь, что ты еще жив.

— Едва-едва, — промолвила Эстер с улыбкой, стараясь поймать его взгляд. Но он отвернулся в сторону.

— Как это? — поинтересовалась Китти, теребя ее за ухо.

— Она сказала: «едва-едва», — грубовато пояснил Алекс.

У него холодок по спине пробежал от ощущения, испытать которое хоть раз суждено каждому, — что он видит свою прошлую любовь, что это обман зрения: неужели перед ним и правда она? Мы действительно любовники? Это ей я отдал всю свою жизнь? А она меня знает? А я…

— Чай, — выдавил из себя он и вышел из гостиной.

На кухне включил плиту и приложил обе руки к буфету.

— Ты сердишься?

Он повернул голову и увидел, что она стоит в дверях.

— Нет, Эсти, конечно нет. Всего лишь… — Она сложила руки на груди. — Ничего-ничего. Просто я даже Адаму ничего не рассказал. И немного слишком — одновременно. Увидеть тебя и… Слушай, как у тебя дела? Что с пальцем?

— Хватит грузить. У меня все в порядке. А палец просто ушибла.

— И?..

— Ну и синяк там, больше ничего. — Она приложила руку к груди и слегка нажала. — Они все сделали очень хорошо. Вернули все на место, когда проверили. Алекс, — она закинула руки за голову и широко открыла глаза, — Китти Александер сидит у тебя в гостиной. В твоей гостиной.

— Да, знаю.

— Это что, секрет? Адаму ты не собираешься все рассказать? То есть… Господи, Ал, что она здесь делает? В Маунтджое?

— Эсти, пожалуйста, пожалуйста. — Алекс потянулся к ней, как слепой. — Позволь мне только… давай поговорим обо всем этом в другой раз? А сейчас — можно мне тебя поцеловать или еще что-то? Так по тебе соскучился.

— О, иди ко мне, — согласилась она наконец. Он шагнул в кольцо ее гибких рук. — Не понимаю — ты должен быть на седьмом небе от счастья. Что с тобой случилось?

— Почти все.

Запах был обычным: шоколадное масло, любимые ею с колледжа духи и крем после бритья, которым она смазала голову.

— Ал, мы с ней проговорили весь день. Я от нее без ума. А тебе известно, — вставила она между поцелуями, — что она спала с Кларком Гейблом и Кэрол Ломбард?^[97] В одно и то же время?

— Хм-м-м… Очень многие кинозвезды оказывались в одной постели. Поцелуй меня сюда.

— Но… я не понимаю… то есть какие при этом испытываются чувства? — Она с каждым словом прикасалась полненькими губками к мочке его уха. — Она совсем рядом, ты же видел! А после того как я узнала, что ты хотел…

— Давай потрахаемся, — промурлыкал он, проводя одной рукой по ее юбке-брюкам и прижимаясь к ней своей возбужденной плотью. — Это всего лишь я, но можно позвать каких-нибудь актеров…

— Алекс, прекрати… Она в сто раз симпатичнее, чем я себе представляла. В фильмах она вся из себя примадонна, а в жизни совсем простая. И она очень откровенная, феминистка — правда, говорю тебе, в ней что-то завораживающее. Что бы она ни говорила — я готова ловить каждое ее слово. Алекс!

Его средний палец становился все настойчивее. Она отпрянула назад и поправила одежду:

— Слушай, хочу вернуться в гостиную. Неудобно оставлять Китти одну. И пожалуйста, наведи у себя в доме порядок. Как только у тебя совести хватило привести ее в такой бардак! Повсюду разный хлам валяется. Она же кинозвезда! Наверняка характер еще тот! Хотя пока не могу в это поверить. — Чувства переполняли Эстер, и наконец лицо ее озарилось улыбкой, а глаза засияли от восторга, словно яркие лампочки: — Китти Александер. Китти Александер! Кит-ти Алек-сан-дер. В твоей гостиной. В твоей гостиной. Сюр какой-то.

— Да, — согласился не разделявший в этот момент ее чувств Алекс.

Она поцеловала его в нос. Когда десять лет один и тот же человек целует в одно и то же место, это немножко приедается, но у Алекса все равно мурашки по коже пробежали. И он почувствовал благодарность к ней.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Эй, — воскликнул он, — ты мои новости увидела, а я хочу услышать твои. Баш на баш, а?

Она остановилась. Он подошел к Эстер и медленно стянул с нее кофточку через голову. Когда она подняла руки, чтобы облегчить ему задачу, коробочка на ее теле слегка подалась вперед. Его взору предстали швы и контуры проводков. Он положил одну руку на ее правую грудь, а другую — на новое сердце.

Чайник знал, когда засвистеть.

Факты. Женщины пуще всего на свете любят перемывать косточки своим знакомым. Мужчины предпочитают травить анекдоты и рассказывать байки. Алексу ни то, ни другое не было свойственно, однако Китти и Эстер еще до его прихода пустились в плавание по ностальгическим волнам. Их выносило то на некогда многолюдные сценические площадки, то к давно закрытым роскошным отелям. Они тараторили без умолку, и Алексу никак не удавалось вставить хоть слово. Когда он ушел, с подчеркнуто недовольным видом, это осталось незамеченным. И только вернувшись через пять минут, чтобы забрать Грейс, он сумел привлечь к себе немного внимания.

— Ох, — запричитала Китти, — но они с Люсией так полюбили друг друга.

Алекс схватил под живот Грейс, игнорируя ее недовольство, и сунул голову животного себе под мышку:

— Она любит сидеть со мной наверху. Наблюдает за моей работой.

— «Работой»? — усмехнулась Эстер.

Алекс выстрелил в нее сердитым взглядом: и что выделывается? Любит устраивать представления для кого-то рядом с ними.

— Приготовлениями, — коротко пояснил он.

— Так ты позвонишь? — спросила Китти, вытянув вверх руки, как бы в ожидании крепкого объятия. — Может, позвонишь Максу? Скажи лишь, что у меня все в порядке. Я оставила записку с номером на кухне. Думаю, надо ему позвонить. Проверь, не сердится ли он на меня.

— Да-да, конечно.

И Алекс вышел из гостиной, закрыв за собой дверь.

Наверху он вытряхнул содержимое сумки на постель и начал разбирать. Грязную одежду отложил в сторону, а потом отнес в ванную и бросил в корзину. Книги сложил стопкой на полу, а затем отодвинул в угол. Начал перебирать разные бумажки и каждую вторую бросал в мусорное ведро, включая квитанции, потому что раз и навсегда решил, что лучше платить налоги без вычетов, чем уподобиться скупердяю, который вспоминает с удовольствием только те дни своей жизни, когда ему удалось что-то сэкономить.

Визитка дилера. Автограф дивы «Плейбоя». Билет на каток. Желтый конверт. Алекс достал письмо преследователя Китти и перечитал его. Бедняга Макс — совсем помешался. Но что-то в письме задело, показалось знакомым. Большая любовь, обожание. Но и плохо скрываемая неприязнь. В записках Алекса ее тоже хватало, хотя в них она не так бросалась в глаза. Сначала он этого не осознавал. Но потом словно пелена спала с глаз: еще тинейджером он однажды стоял под дождем, прижатый к металлическому барьеру, промокший до нитки, смотря на французскую актрису, ради которой и терпел все мучения. Она спустилась по алому ковру, под большим зонтиком, не удостоив его и взглядом. Он описал этот случай в своей книге, в подглавке «Иудейская слава и гойское поклонение фанов»:

Девушки-подростки, поклонницы рок-музыкантов, ненавидят своих кумиров. Киноманы ненавидят голливудских звезд. Собиратели автографов ненавидят знаменитостей. Мы любим своих богов. Но ненавидим нашу от них зависимость.

Алекс сел и включился в работу. У него уже давно в голове сложился список, постепенно расширявшийся, разных виртуальных аукционов, где можно было выставить на продажу реликвии Китти. Еще в Нью-Йорке она предоставила ему свободный доступ к восьми ящикам комода, битком набитым частной корреспонденцией, с одним условием: не трогать писем к ее семье. И чем больше он с ней общался, тем менее сентиментальной она ему представлялась. Теперь на его столе лежала стопка ее любовных писем. У нее был роман со знаменитым актером, а после его смерти вдова вернула ей все письма. Но что это были за письма! В одном она описывала номер в отеле Лас-Вегаса, раннее утро и себя с другим любовником, темнокожим актером. Вспоминала цвет костюмчика горничной, которая вошла нежданно-негаданно и застала их врасплох. Алекс боялся даже думать, сколько может стоить такое письмо, сколько стоят все они. Четыре из них он уже послал из Нью-Йорка на Лондонский аукцион. Завтра их должны были продать. У него просто в голове не укладывалось, что он сидит здесь с богатством, какого сто лет не было ни у одного Собирателя.

Но не запах больших денег приводил его в трепет. Деньги были совершенно ни при чем. Он мечтал сделать подарок Китти — за все то, чем одарила его она. Но и это не все. Главное — воплощение мечты. Обычно Собиратель всю жизнь гоняется за славой, за ее аурой, и ценность его трофеев измеряется близостью к этой славе. Но теперь аура оказалась у него. В кармане. Он владел ею. Она почти стала частью его самого.

ГЛАВА 8 Освобождение быка и самого Алекса

1

Замечательная, сказочная ночь и — трагедия. Нирвану следует оценивать не по накалу вульгарной страсти, но по сладости венчающего ее забытья. А они так чудно спали вместе, свившись в клубок на диване, словно став с ним одним целым. Он пробудился, уткнувшись лицом во впадинку на ее плече, а его волосы упали ей на подбородок. Полное счастье! За опущенными жалюзи занимался рассвет. Он обнял ее поплотнее за талию, поцеловал в шею сзади, и его охватила томительная истома. Но вдруг она дернулась, выпрямилась, а ее рука нащупала что-то в глубинах постели:

— Что это?

— Хм-м. Что — что?

С театральной неспешностью она вытащила… В полумраке Алексу показалось, что она сдирает кожу со змеи.

— Алекс, чье это? — Алекс разинул рот. — Только не говори, что Китти.

С этими словами их близости пришел конец, она вырвалась из его объятий и резко села:

— Это ажурные чулки. Пожилые женщины не носят ажурных чулок.

— Эсти, подожди…

Она сквозь зубы смачно выругалась и схватила пульт. Телевизор с легким потрескиванием, как-то испуганно ожил. Она начала одеваться. Повисшую было тишину нарушило вжиканье молний и звяканье пряжек — их способность издавать звуки пришлась очень кстати.

Алекс открыл рот…

— И пожалуйста, — Эстер запихивала ногу в туфлю, не надев еще толком брюки, — не произноси фразы типа «да ничего между нами не было» или «мы просто хорошие друзья». И не уверяй, будто ты «никогда бы не сделал ничего, что могло бы причинить мне боль». Пожалуйста. Пожалуйста, постарайся не повторять услышанное по телевизору.

…На Ближнем Востоке в автобус сел шахид.

…На заседании парламента один из ораторов обвинил своего коллегу во лжи.

…Пропала маленькая девочка. Ее родители заходятся от рыданий и не могут произнести до конца ни одной фразы.

— Думаешь, сможешь поставить точку? — спросила она. И стала ждать, со слезами на глазах. Стояла прямо перед экраном телевизора.

Он не понял, что она хотела этим сказать. Однако знал, что говорит ее тело, обнаженное, если не считать брюк и одной туфли. Бедренные мышцы напружинены — вот-вот уйдет. Вполне может уйти.

— Ты понимаешь, что больше этому не бывать? — Она ударила кулаком по дивану. — Ты имеешь всех подряд, а когда надоест, снисходишь до меня. Люди не снисходят к другим людям. Они принимают решение быть с ними. Это требует веры. А ты начертил себе круг на песке, уселся в нем и ничего больше знать не хочешь. Это твоя вера, идиот.

Спектакль окончен. Больше никакие пьесы на этой сцене играться не будут.

«Итак, — сказал телевизор, — после пяти тысяч представлений…»

— Бут, — промямлил Алекс, скорчившись перед ней, как обезьянка, волосатенькая, хромоногая, опершаяся руками-лапами о пол. — Сто лет назад она тут была. И всего один раз. Спала здесь, и все.

— Ну-ну.

Перекрытие под полом было очень тонкое. До них донеслись торопливые, как заикание, шаги Китти, гонявшейся за Люсией. Эстер продолжила яростный поединок со своей одеждой, в которую никак не могла облачиться полностью.

— Эсти, успокойся — хоть на минутку…

— Моя дорогая… — послышался голос Китти снизу. — Эстер, ты не могла бы ко мне спуститься, всего на одну минуту? Мне самой никак не справиться… Люсия, перестань, пожалуйста. Эстер?

Так и не надев вторую туфлю, держа ее в руке, Эстер отпихнула Алекса и начала спускаться по лестнице. Грейс, такая нужная в эту минуту союзница, поднялась к нему лишь через десять томительных секунд.

Алекс повернулся к телевизору. Сидя на полу, он попытался принять позу ваджрасана^[98], но, как ни изгибался, как ни трещал суставами, не смог совладать со своим телом. Пришлось удовольствоваться полулотосом. Он нашел на ковре мятный леденец в ворсинках и принялся его сосать. Начался обзор финансовых новостей. По экрану непрерывной лентой побежали цифры. Алекс закрыл глаза и постарался вспомнить правила.

1. Сидите спокойно в позе медитации.

«Да, — подумал он, — сейчас сделаем. Да, но я и так сижу спокойно, черт возьми. Ну и?.. Дальше. Дальше».

2. Осознайте свое присутствие в настоящем, здесь и сейчас, и расслабьтесь в этом пространстве.

«Расслабиться „здесь“ и „сейчас“? Расслабиться в чем? Но я и так здесь, разве нет? Тем самым и занимаюсь, черт возьми, что нахожусь в настоящем, весь расслабленный. Боже!»

3. Отрешитесь от всех мыслей, фантазий о будущем, ностальгии о прошлом, переживаний о проблемах и т. п.

Еще бы зубы куда-то деть, чтобы не клацали. Алекс открыл один глаз, вытянул руку и взял с кофейного столика бутылку красного вина. Быстро ее допил и всмотрелся в себя. «Я отрешаюсь, — подумал он, — от всех своих мыслей».

«И теперь наконец…» — сказал телевизор.

Алекс постарался выбросить из головы всю ностальгию. Теперь, стоило ему почувствовать тоску по прошлому, как он тут же сам себя наказывал — задерживал дыхание, пока не досчитает медленно до десяти. И конечно, мучился от нехватки воздуха.

— Алекс! — послышался голос Эстер. — Алекс, брось дурака валять. Слушай, мне надо идти в колледж, а ты найди полотенце для Китти — у тебя в ванной нет ни одного чистого. Алекс, я с тобой говорю! Ты прекратишь своей ерундой заниматься? Что за звуки ты издаешь? — Голос Эстер затих… Когда он зазвучал снова, Алекс с трудом его улавливал, словно это был шепот.

— О Боже мой! — воскликнула она.

«Вчера вечером упокоилась с миром в Нью-Йорке…» — вещал телевизор.

— Алекс, Алекс, да открой же глаза! Алекс, посмотри сюда! Слышишь, что я тебе говорю?

Алекс почувствовал толчок в бок, но сосредоточился, чтобы не потерять концентрацию. Потому что Алекс Ли Тандем — дзэн-мастер. «Мои фантазии вытекают из меня, их становится все меньше и меньше…» — думал он.

Между тем телевизор явно полагал, что его зрители сплошь люди зрелого возраста. Поэтому целую минуту рассказывал об этой новой смерти — 152 460-й за день.

Сначала появилось изображение актрисы в молодости:

«А вот один из ее былых любовников (теперь он калека, передвигается в кресле-коляске).

Это — самый знаменитый кадр из ее самого знаменитого фильма.

В последние годы вела затворнический образ жизни… обладала редким артистическим даром… умела радоваться жизни… присутствие на похоронах только самых близких. А теперь — прогноз погоды».

— О мой Боже! — вырвалось у Алекса.

— О мой Боже, — выдохнула Эстер.

Они сидели, как в столбняке, рядышком на полу. Симпатичная женщина на экране телевизора, пользуясь случаем, убеждала их купить новый дезодорант.

— Это дело рук Макса, — наконец во весь голос, как прежде, сказал Алекс, которому надоело быть безголосым. — Он с ума сошел. Должно быть, сообщил им, что она…

Эстер поднялась и жестом показала на телефон:

— Надо кому-нибудь позвонить. Скажи, что это недоразумение. Какой ужас! Ей нельзя это показывать. И это очень плохая карма.

— Нет, подожди. Дай мне подумать.

— Что значит «нет»? Какого черта тут еще думать? Она вот-вот сюда поднимется.

Китти снова позвала с лестницы Эстер — тихонько, как бы извиняясь.

— Иду-иду!.. Слушай, вот тебе телефон. Просто позвони в какие-нибудь газеты. Или хоть в одну. Скажи только, что произошла досадная ошибка, и все. Тебе это пара пустяков.

Алекс взял телефон и встал. Закрыл дверь за Эстер. Минуту поразмышлял, держа трубку в руке. Потом набрал номер, слушая давно выученную наизусть мелодию из одиннадцати нот.

Эстер прибежала обратно:

— Она только хотела узнать, где взять шампунь, — ты им сейчас звонишь?

Алекс прикрыл одной рукой трубку и жестом показал Эстер, чтобы помалкивала.

— Алло? Да, соедините меня, пожалуйста, с администрацией аукциона. Спасибо. Да, слушаю. — Он снова прикрыл трубку рукой. — Эсти, выслушай меня внимательно…

— Алекс, с кем это ты разговариваешь? Почему ты не звонишь…

— Нет, Эсти, подожди. Прежде чем упрекать… Это не ради меня. Сегодня я могу сделать для нее хорошие деньги.

— Ничего не понимаю.

— Сама подумай. Это именно то, что ей нужно. Правильно? Ей нужно обрести независимость — особенно от этого душевнобольного, — и я ей помогу.

Эстер, разинув рот, рухнула в кресло. Изобразила на международном языке жестов полное недоумение — на три долгих секунды закрыла глаза, а открыла их, расширив зрачки.

— Эстер? Это такой случай!

— Хватит грузить! — оборвала она. — Просто хочешь выпендриться. Показать всем этим лохам, что именно ты…

— Слушай, завтра мы обтяпаем большое-пребольшое дельце. Всем утрем нос, а на закуску преподнесем им хеппи-энд, да такой, что никому и не снился, клянусь тебе. Эсти, лоты, которые я вчера выставил на продажу, завтра улетят за три цены. Это будет… Алло? Да, я жду. Это Мартин? Он там? Мартин Сэндс? Да, это Алекс Ли Тандем, я подожду… Эсти, надо, чтобы один денек все было шито-крыто. Никому никакого вреда от этого не будет, а куш сорвем небывалый. Правильно?

В трубке зазвучала одна из телефонных мелодий Баха, которая для Алекса всегда была музыкой судьбы. Эстер что-то говорила. Где-то зазвонил мобильник Алекса. Замолчал, но тут же подал голос мобильник Эстер, потом опять ожил Алексов. То, о чем раньше судачили на задворках разных деревень, теперь стало лакомым кусочком для телекоммуникационного бизнеса с его спутниками связи. И уход человека в мир иной благодаря телефону наполнялся новым смыслом.

— Что ты сказала, Эсти? Я не расслышал.

— Я сказала: о’кей, — повторила Эстер и вся как-то съежилась в своем кресле, поникла, перестала походить на саму себя. — Значит, так тому и быть, но только в первую очередь для нее. А не для тебя. И не позволяй людям оставаться в заблуждении дольше необходимого. Может, у нее есть родные — ты же не знаешь. Когда торги закончатся…

— Спасибо тебе. Пожалуйста, займись ею — уведи куда-нибудь из дома, чтобы не смотрела телевизор. Прошу тебя. А потом мы с тобой все обсудим. Спасибо.

Он бросил ей ключи. Сказал то, о чем прежде умалчивал.

— Понимаю. Я этого не переживу.

2

У входа на аукцион Алекса поджидали — прямо комитет по торжественной встрече. Когда он с нарушением правил припарковался рядом, курильщики на ступеньках засвистели, загомонили и затопали ногами.

— Вот и он! Легок на помине! — воскликнул один деляга, которого Алекс всегда недолюбливал. Остальные Собиратели разделились на две группы: первые сунули руки в карманы, а вторые, наоборот, выказывали намерение обменяться с ним рукопожатием.

В окошко машины со стороны пассажирского сиденья просунулась голова Лавлира:

— Тандем! Я сделал ставку на противоположный вариант. Никогда бы не взял тебя в деловые партнеры. Думал, ты хоть неделю подождешь. Только что на тебе двадцать пять фунтов проспорил.

Алекс заглушил двигатель и вышел из машины:

— Еще не началось? Видел каталог? Мои лоты далеко от начала?

Лавлир решил немного поприкалываться.

— Привет, Лавлир, — сказал он, еле поспевая за бегущим Алексом. — Рад видеть тебя. Как дела? Идут? Отлично, Тандем, спасибо, что спросил.

— Слушай, давай потом.

Они быстрым шагом пересекли вестибюль.

— У меня как бы печальные новости, — сообщил Лавлир, тяжело дыша. — Звонил-звонил тебе, да все без толку.

— Потом.

Когда они повернули налево возле кафетерия, Алекса коснулась рука, принадлежавшая Багли. Другой рукой Багли снял шляпу и прижал ее к груди. Лицо его искажала причудливая гримаса, а глаза слезились. Чтобы как-то от него отвязаться, Алекс улыбнулся так широко, как только смог:

— Багли. Рад тебя видеть. Ты идешь?

— «И смерть, — Багли зачем-то задрал голову к потолку с кое-как намалеванными фресками, — свою утратит власть»^[99]. — Он положил руку на плечо Алекса и больно его сжал. — Как только услышал, первым делом поставил кассету с этим «Пекином», и все о’кей, конечно, не лучший ее фильм, но она там такая молодая и симпатичная… точно тебе говорю, сразу почувствовал: смерть над ней не властна. Она правда будет жить вечно. В наших сердцах, в нашей памяти. И в фильмах, конечно, прежде всего.

— Действительно ужасно, — поддержал Лавлир. — А теперь, ты уж нас извини…

— А ты тоже для нее стараешься, точно, — продолжал Багли. — На самом деле она была такая молодая! Без всяких оговорок. И для всех, кто ее любит, стараешься. Хотя лично мне кажется, что было бы пристойно немного подождать… я бы не смог вот так, сразу… Кроме того, жду сейчас проверки своих автографов, поэтому… А то, что ты от этого получишь… просто сегодня ты здесь, играешь в фильме ее жизни, а завтра сам станешь режиссером…

Алекс закашлялся, надеясь хоть так избавиться от Багли, который тут же шагнул к нему и услужливо похлопал по спине.

— Он так расстроен, просто расстроен — да и мы все, — зашептал Багли Лавлиру. — Это всегда тяжело, и конечно, он же с ней встречался…

Алекс перестал кашлять и насмешливо посмотрел на Багли. Один его вид вызывал тревогу и сердцебиение. Не Багли, а сплошная галлюцинация. Ничего более невкусного мир прежде не знал.

— А что ты делал, — подытожил Багли, — когда услышал?

— Держал в руке еще дымящийся пистолет, — огрызнулся Алекс, снимая куртку. Не в той он был кондиции — выпил всего-ничего, — а руки чесались заехать этому доставале, чтобы раз и навсегда отбить у него охоту совать свой нос куда не следует.

Тут их подхватила толпа Собирателей и понесла в аукционный зал. Алекса зажало между двумя изрядными животами и подняло в воздух. У входа ему встретился Доув, со свернутым в трубочку каталогом, покусывающий нижнюю губу. Только-только пошел четвертый час, но от него уже изрядно попахивало хересом.

— Ждал тут вас целую вечность, — пропищал он неожиданным фальцетом. — Вон ваши места. Твои лоты в самом начале, Тандем. Вот-вот их объявят.

— А сейчас… — прогудел аукционер.

— Не могу в это поверить, — причитал Лавлир пятнадцать минут спустя.

Он повернулся и уставился на Алекса, словно в первый раз его видел. И не он один испытал шок. Предложение цены летало, как шарик в пинг-понге, между толстяком в первом ряду и таинственным покупателем, звонившим по телефону. И чем дальше, тем больше взглядов — благоговейных, недоуменных — ловил на себе Алекс, по залу раз, два, три пробежала волна шепота, подобная шелесту пересчитываемых купюр. Алекс был не в себе, у него звенело в ушах. Эстер говорила правду: именно этого он хотел — но только не понимал, насколько сильно. Десять лет кряду он только смотрел на больших людей. А так хотел сам стать большим человеком — хоть на денек. Ощутить все самому. И вот невозможное стало возможным. Он в буквальном смысле слова вырос. Стал частью этой безумно большой цифры, этой суммы, которую только что назвал аукционист, и следующей, и еще одной. Алекс воспарил и слился с узорчатыми шестиугольниками на потолке, растекся по роскошному голубому ковру внизу и весь словно вспыхнул от устремленных на него взоров. Голова шла кругом от этого восхитительного чувства, пусть и охватившего его лишь на несколько коротких мгновений.

Через какие-то десять минут Алексу захотелось положить всему этому конец. Встать и сказать, что это даже не его деньги. Но он сидел на своем месте как приклеенный, купаясь в лучах славы, окруженный восхищением и ненавистью. Его подмывало вскочить, поднять руки и объявить: «Друзья, коллеги, я один из вас, это не мои… не надо думать, что это мои…»

Но вместо этого он сидел, понурясь, и слушал, как взлетает цена. Выше, выше. Понимал, что надо радоваться, думать о Китти, которую подхватит и понесет к свободе приливная волна этих денег. Но он только чувствовал, как на глазах всей аудитории превращается в общую мечту этих людей: «Ему можно больше не работать». Наверное, именно этого и он сам хотел больше всего. Лотерейного билета, нежданной удачи. Отчаянно надеясь, что именно его выберет судьба, которая выделяет счастливцев из толпы других людей…

Он слышал их — не шепот собравшихся в зале, а шепот всего мира. В нем было столько печали — в этом стонущем хоре. Потому что удача оскорбляет мир. Так говорил Ли Джин. И в кино полным-полно седовласых мудрецов, но Алекс вспомнил только один случай из своей жизни: увидев по телевизору землетрясение в Китае, он повернулся к отцу и поздравил его, что им посчастливилось сидеть здесь, а не там. Ли Джин чмокнул его за дерзость и сказал, что эта удача оскорбляет мир. Что безвинно гибнущие люди им завидуют. И теперь он слышал их голоса в этом зале, печальную толпу призраков (и Ли Джина среди них?), которые страдали и умирали, стараясь постичь, почему именно Алексу Ли Тандему так беспричинно и лучезарно улыбнулась удача.

Аукционист в четвертый раз ударил своим молоточком — словно по сердцу Алекса. Все кончилось. Ее подписанное фото ушло за пятнадцать тысяч. Любовное письмо к одной звезде — за тридцать восемь тысяч. Другое — за сорок. И наконец, копия письма (с возмутительным, сексуальным содержанием), посланного Джону Эдгару Гуверу, ушла за шестьдесят пять тысяч фунтов.

Журналист из лондонской вечерней газеты попросил его улыбнуться и сфотографировал.

После каждого хорошего аукциона Собиратели перемещались в ресторанчик «У Данте», чтобы пропустить по стаканчику и обменяться впечатлениями о самых громких сделках. На сей раз Алексу не удалось сразу присоединиться к развеселой компании. Его затянул водоворот важных дел. Надо было подписать бумаги, получить чек. Он все делал с видом человека, воображающего себя раввином. Кто-то с ним заговаривал, в том числе журналисты, но его не покидало ощущение нереальности происходящего, какой-то фальши. Он не только не был тем человеком, за которого его принимали (богатеньким и удачливым хитрецом), — он не был и тем, кем считал себя сам (ни на что не годной марионеткой судьбы). Истина лежала посередине, и впервые в жизни ему пришло в голову, что он не понимает собственной сути.

Когда он наконец развязался со всеми делами, толпа Собирателей заметно поредела. У входа, где они любили потягивать пивко, ставя бутылки на карнизы, вообще никого не осталось. Но «У Данте» веселье продолжалось, шум и гам стоял невообразимый — во всяком случае, пока не вошел Алекс. И нельзя сказать, чтобы при его появлении разом повисла тишина или он приковал к себе взоры собравшихся. Как музыкальный автомат, напичканный монетами, продолжает без конца проигрывать скудный набор своих пластинок, так и тут начатые разговоры продолжались. Схемки из дешевеньких телефильмов не срабатывали. Но что-то неуловимо изменилось. Виброфон стал другим (раньше Алекс этого слова никогда не употреблял, даже мысленно). Непринужденно бурлящие голоса обрели свое русло. Все в зале постреливали в него взглядами. Их словно притягивало к нему магнитом. Еще вчера он копошился где-то на дне жизни, а теперь стал центром Вселенной.

Алекс прошел к бару, всеми своими печенками чувствуя, что даром ему это не пройдет. Обычно такие счастливчики оказывались в изоляции, а ему подфартило как никому прежде. Все его поздравляли, но дальше разговор не вязался, словно на свадьбе или бар-мицве, когда виновники торжества слышат заранее приготовленные обязательные слова или колокольный звон. Неужели это просто прощание? Ведь прощаться можно по-разному! Конечно, так они говорят: «Бывай здоров, Алекс!» Потому что он больше не принадлежит к их кругу. Умер для них. Перешел в мир иной.

Еле-еле он добрался до стойки бара, с кружками и пивными помпами, выжатый как лимон, пошатываясь после множества хлопков по спине. Хотел заказать тройной джин с тоником, но рядом как из-под земли вырос Доув. От него несло так, словно он пил какую-то дрянь вперемежку с пакостью еще худшего розлива.

— Тандем, — зашипел он, — что ты тут забыл? Не нашел местечка получше? Нечего тебе здесь делать. Сюда люди раны зализывать приползают.

Слева нарисовался Лавлир и расплылся в неестественной, словно взятой напрокат, улыбке:

— С тебя шампанское, мистер Крутизна.

— Лавлир, — пришибленно отозвался Алекс, с головы до пят пропитанный сознанием собственной вины. — Как-то все немного фантастично получилось, а?

Лавлир присвистнул, продолжая недобро улыбаться и всеми своими телодвижениями демонстрируя напускную веселость:

— Сто пятьдесят тысяч. Это не «немного фантастично», кореш, а совершенно фантастично.

— Ага… Фантастично. Даже очень…

— Я просто подумал, что это удивительно, — напыщенно изрек Лавлир. — Что это так удивительно. Если хочешь знать, кому попало так никогда не повезет. Будь я проклят!

— Спасибо, Лавлир. Правда, очень тебе признателен. Шампанского?

— Хм-м? О да. — Лавлир стукнул кулаком по стойке. — То есть ты это заслужил. Без всяких оговорок. Сколько ты в нашем бизнесе крутишься? И никогда хорошего навара не бывало, да? А сейчас! Уму непостижимо. Знаешь что? Надо нам все тут взорвать. Доув со мной согласен. Для твоего нового статуса здесь все равно место неподходящее. Надо тебе перебираться в клуб повыше рангом. Где и все общество другое.

— Мне иногда нравилось здесь бывать, — сказал Алекс и осмотрелся, чтобы найти подтверждение своим словам.

На глаза ему попалась лишь одна женщина — официантка-словенка, пробиравшаяся по залу, держа высоко перед собой миску с равиоли, несмотря на то что каждый посетитель считал своим долгом цапнуть ее за задницу. Наконец она достигла крайнего столика, за которым сидел, опустив голову на руки, и, судя по всему, беззвучно рыдал один человек. Его шляпа валялась рядом, а широкие плечи ходили ходуном.

— А это не Багли?

— Он самый. Твоя удача его совсем подкосила. Угораздило его купить у того шведа не одну, а пять липовых Китти по восемьсот долларов за каждую. Марк Сэндс только что сказал ему, что они такие же настоящие, как дневники Адольфа Гитлера. Шведа давно и след простыл. Сел на свой велик и укатил в светлую даль. Оставил Багли один носовой платочек с монограммой и больше ничего стоящего.

— Хорошо. — Алекс дернул бармена за рукав: — Тройной джин с тоником, пожалуйста, и чего-нибудь двум моим друзьям…

— Слушай, а что ты имеешь в виду под словом «хорошо»? — вдруг нахмурился Лавлир.

— Хорошо и есть хорошо. Сам понимаешь. Хорошо, что Багли кинули.

— Ну-ну, теперь понимаю. — Лавлир кивнул Доуву. — Значит, хорошо, что других кидают? Правильно? Лишь бы тебя самого не кидали?

Алекс смущенно поежился:

— Но это же Багли? Мы всегда были счастливы, когда его кидали. Нам доставляло радость, если кто-то обводил Багли вокруг пальца. Помните? Всегда так было. В любое время года.

— Отчасти верно, — пробурчал Доув.

— Что-что?

— Газеты твои фотографии напечатают, да? — Лавлир многозначительно кивнул. — Чувствуешь себя большим человеком. Кому хочу, ноги отдавлю, пусть знают свое место, так? Похоже, ты уже привык быть большим человеком. Держу пари, у тебя в заначке еще несколько таких Китти. Придерживаешь до срока. Конечно, нам ты никогда не давал с ней увидеться, впаривал, будто она ничего тебе не подписывала, а теперь будешь всем рассказывать, что и мы никогда ничем тебе не помогали, да? Ну, Тандем, я просто безумно счастлив за тебя. А ты, Доув? Ты тоже безумно счастлив?

Алекс глотнул джина. На языке у него вертелось несколько дежурных фраз. Они легко приходили ему в голову, словно он накрывал на стол для седера. Но что-то сбило его столку. Хотя шуму в баре не прибавилось, все ждали его слова. Он оказался в центре внимания. Ничего необычного в этом не было. За исключением того, что наблюдали за ним предельно внимательно и пристрастно.

Он постарался говорить как можно убедительнее:

— Послушайте, я, например, не хочу стать таким, как…

— Как кто? Как я? Как Доув? Ведь эти любовные письма замешены на однополой любви, в этом вся их соль? И теперь с автографами по двадцать фунтов к тебе лучше не соваться, Тандем? Погоди-ка, объясни мне, ты теперь слишком высоко взлетел, чтобы…

Алекс ударил стаканом по стойке:

— Что ты несешь? Хочешь сказать, я их подделал?

— Вот ты мне это и расскажи.

— Господи! Опять все сначала. Не из-за чего тут базар устраивать. Всего лишь сто пятьдесят тысяч, и это вовсе не значит…

— Вы его только послушайте! — проворковал Доув из-за своей кружки. — «Всего лишь сто пятьдесят тысяч»!

— Но вы же знаете, в нашем бизнесе всякое бывает. Я только это хотел сказать. Да, сейчас так получилось. Но я только агент по продаже этих автографов Китти — хотите верьте, хотите нет. — Алекс для пущей убедительности изобразил на международном языке жестов предельную искренность. — Я особенно с этим делом не заморачивался, но если теперь перейду в высшую лигу, значит, и буду в высшей лиге. Надо же нам что-то иногда выигрывать, разве нет? Ведь не каждый день везет? И совсем не хочу сделаться таким, как Дучамп или еще кто-то, без своего угла, и всего имущества — ночной горшок.

В этот момент виброфон снова изменился, и заметно. Стало тише. Причем не только рядом с Алексом, но и в радиусе двадцати футов от него и двух его друзей.

— Что? — спросил Алекс.

Лавлир покачал головой и вскинул брови.

На лице Доува появилось выражение той немой досады, которое свойственно англичанам и заменяет несравненно более сильную реакцию других народов: испанцы в гневе сжимают кулаки, итальянцы сверкают глазами, французы свирепо дышат, а русские громко вопят. Лицо Доува говорило: «Ведь сейчас все не совсем так, неужели ты не знаешь?»

— Что? Что случилось? — спросил Алекс.

— Я правда пытался тебе все рассказать раньше, — скривился Лавлир и отвернулся. — Но большие люди ничего не хотят слушать.

— Да можешь ты просто…

— Дучамп умирает, — сказал Доув.

3

Для Алекса, как и для каждого человека, больницы были чем-то далеким, стерильно чистым, внушающим одновременно страх и отвращение. Приехать туда с пузатенькой женой и уехать с беби — единственная радость, доступная в больнице. Все остальное только боль. Средоточие боли. Концентрация ее в больницах уникальна. В мире нет мест, служащих средоточием удовольствия (в луна-парках и тому подобном концентрируются лишь символы удовольствия, а не оно само), нет домов, где жительствуют веселье, дружба или любовь. А если бы были, то представляли собой нечто ужасное, но разве там вонь гниения спорила бы с запахами дезинфекции? Разве там люди брели бы по коридорам всхлипывая? А в киосках продавались бы одни цветы, домашние тапочки и мятные конфетки? И кровати (зловещее предзнаменование!) катались бы на колесиках?

Алекс опустился на такой низкий, такой оранжевый неудобный пластиковый стул.

— Брайан! — позвал он. — Принес тебе кое-чего вкусненького. И цветы. Слышишь?

От головы до груди давний бизнес-партнер Алекса остался неизменным, но ниже весь как-то съежился. В таких обстоятельствах ноги человека снова делаются словно бы детскими, только на них уже не убежать, куда хочется. Ноги Брайана были тонкими как веточки, бледными, лишенными волос и мышц.

— Я видел сон, — еле слышно произнес Брайан. — Или, может… Керри, медсестра, выходила замуж за Леона, где-то в Голландии или Бельгии. Все усыпано цветами, улыбки и поздравления. Красивенько. Праздник. Несколько дней продолжался, не меньше двух точно. На ней платье персикового цвета, а что на нем, не помню. А ты там не был? Хотя там много кого не было. Предостаточно. Зато цветы, и колокола звонят, и все улыбаются. Прекрасно.

— Не унывай, Брайан, — беспомощно проговорил Алекс.

Дучампа опутывали трубки. Что-то в него вводили, что-то выводили. Гудели приборы. Пульсирующую шею обжимала выцветшая лента с запекшейся кровью на ней.

Брайан открыл один глаз:

— Забавно. Понимаешь, я думал, что у него вообще не стои́т. А он от нее на шаг не отходил, танцевал с ней! Цветы на полу!

Он несколько раз рыгнул, и каждый раз его всего передергивало. Руки его елозили по груди и теребили волосы — последнее прибежище. Десятая отрыжка оказалась слишком сильной — он застонал от боли, сгустка боли, и уткнулся лицом в подушку.

— Позвать кого-нибудь, Брайан? Позвать…

Палата, куда поместили Дучампа, не была разгорожена, по соседству лежали мужчины, женщины. Алекс стоял и гадал, кого бы позвать на помощь, потому что жил обычаями другого мира, в котором малейший намек на боль вызывает переполох. В этом мире боль тут же атакуют со всех сторон, неутомимо с ней борются. Алекс ходил к доктору Хуаню, когда болело колено — даже не болело, а просто что-то там не так поскрипывало. А теперь он оказался в мире, где боль Дучампа, возможно острая, измерялась по другой шкале и уступала боли распростертого у окна человека, который не мог даже дышать без посторонней помощи. Женщина без грудей смотрела телевизор. Кого только не занесло на кардиологию! Люди, которые прежде странствовали каждый своей дорогой, дорогой боли — рак, автомобильная авария, травма головы, — теперь оказались здесь по воле сердца, в один не прекрасный момент решившего остановиться, или сделать паузу, или разорваться. Старшая медсестра объяснила Алексу, что Дучампу удалили единственную оставшуюся, пораженную злокачественной опухолью почку и через десять минут после операции у него остановилось сердце. «На самом деле ему сильно повезло, — заметила она, сняв трубку с зазвонившего телефона. — Теперь нам известно, что у него плохое сердце. А иначе как бы мы об этом узнали? Повезло».

— Простите, пожалуйста… — обратился Алекс к проходившей мимо медсестре, но в это мгновение тревожно забибикал какой-то датчик в другом конце палаты, и она бросилась туда.

Брайана еще раз передернуло, он застонал и схватил Алекса за руку:

— Похоже, мне в следующий вторник ничего не светит. — Он закрыл глаза.

К ним подошел симпатичный молодой человек в белом халате. Внимательно оглядел подвешенную над кроватью аппаратуру, которая, через трубки и проводки, следила за болью Дучампа и отображала ее зубчатыми кривыми, цифрами и бибиканьем.

— Его мучает страшная отрыжка, — взмолился Алекс.

Молодой человек неспешно повернулся. Его звали, судя по бейджу на груди, Леоном. Всем своим видом он показывал, что ничего поделать не может. Слегка шепелявя, он объяснил Алексу, что, когда удалены почки, желудочному соку течь некуда. Поэтому растет концентрация токсинов. Позже кровь Брайана начнут очищать с помощью специального устройства.

— Когда? Когда начнут?

— Когда скажет врач.

— Но ему больно. Постоянные приступы боли.

— У него есть кнопка. Для введения обезболивающих. Надо просто на нее нажать.

— Но он и так нажимает, разве нет? Но этого, черт возьми, недостаточно.

— Достаточно — будет слишком много, — холодно пояснил молодой человек и удалился.

— Я о нем видел сон, о Леоне, — печальным голосом промолвил Дучамп.

— Что, Брайан? — Алекс все еще смотрел на отутюженные складки брюк Леона, подумывая, не догнать ли его и не заехать ли ему по голове одним из висевших на стене огнетушителей.

— Ни в какой Бельгии я не бывал. И с этой койки мне не встать, Тандем. До конца жизни. Точно. Без почек далеко не уйдешь, сам знаешь. И вообще, от себя не убежишь. Они сперва хотели меня лечить, было такое мнение, если правильно помню. — Брайан попытался улыбнуться. И снова отрыжка вывернула его наизнанку. — О-о-о… ох, Господи. Несколько лет собирались ее лечить. И чем все это кончается, а? Механическими легкими, свинячьими сердцами и супер-пупер-лекарствами. Какая задница все это выдумывает?

Он вытащил одну руку из-под одеяла, и Алекс еще раз ужаснулся ее синюшности, пурпурным пятнам на желтой тыльной стороне. Брайан осмотрел ее и вызревающий под кожей свищ равнодушными глазами.

— Насчет наших дел. — Он попытался взять серьезный тон. — Скажи там им, что мой товар остается моим товаром. Пускай все лежит на своих местах и никто ничего не трогает.

— Нет вопросов, Брайан. Все, что нужно, сделаю.

— Вот еще… А что там про меня медсестры говорят?

Ничего хорошего. Медсестра Уилкс рассказала, что в четверг вечером он упал прямо на лестнице. И его сразу отвезли в больницу. В пятницу обследовали. В субботу у него началась острая почечная недостаточность (человек часто о ней не догадывается, пока ему не скажут). В пять часов в воскресенье ему удалили пораженную опухолью почку. Во время операции у него случился сердечный приступ. Сегодня, в среду, рак продолжал пожирать все его тело. Его шансы стать пациентом, круглосуточно подключенным к искусственной почке (что само по себе едва ли можно назвать жизнью — получеловек-полуаппарат), были минимальны. Когда Алекс, сидя на уютном диванчике («Нет тут где-нибудь тихого уголка?»), выслушивал этот вызывающий оторопь рассказ, ему в голову пришло сравнение: религиозная война. В клетках Дучампа — Иерусалим. Во внутренностях — Белфаст. И тут и там — эскалация. Концентрация боли.

— Они говорят, что у тебя все в порядке. Говорят, что у Дучампа… у него будет все хорошо. Только немного полежать с искусственной почкой…

Изо рта Дучампа вылез желтый сгусток и пополз вниз по подбородку. Алекс протянул ему носовой платок и, сдерживая дурноту, через секунду забрал свернутым в комок. Не обнаружив поблизости мусорного ведра, сунул платок в карман пальто.

— «Все в порядке»? Нужен я им как собаке пятая нога.

Дучамп попытался рассмеяться, но тут же застонал и затрясся. Он с нескрываемым страхом посмотрел на низ своего живота, Алекс же в ответ приподнялся и легонько провел руками по одеялу Дучампа, словно это как-то могло ему помочь.

— У меня член в трубке, — объяснил Дучамп, как только кризис миновал, и Алекс не стал ничего расспрашивать.

— Вы решили, что вам принести на ужин, мистер Дучамп? — спросила медсестра с соблазнительными формами, как из-под земли выросшая рядом. — Чего бы вы хотели на ужин?

— Твои титьки, — сказал Дучамп и раскатисто хохотнул.

Алекс тоже не смог сдержать смеха.

Медсестры славятся своей выдержкой, но и мстительности в них предостаточно. Она дала понять, что припомнит ему это позже, как-то его по-своему унизит, после ухода Алекса. Дучамп, судя по всему, тоже это почувствовал и покачал головой:

— Да нет, я пошутил, сестричка, футы-нуты, куда уж мне, с места не двинуться.

— Посмотрим, посмотрим, — бросила она и ушла.

На глазах у Алекса лицо Дучампа претерпело трансформацию: мина плотоядного насмешника сменилась гримасой детского испуга.

— Они тут все такие милашки, — пролепетал он, нажимая на свою кнопку. — Делают все, что могут, сам понимаешь. Хотя я больше люблю негритяночек. Они добродушнее. О-о, Бо-о-о-же… о-о-о…

Алекс с трудом высидел следующие десять минут. Ему хотелось бежать из больницы куда глаза глядят. Он то и дело бросал взгляды на соседнюю койку, на которой лежал слишком молодой для этого заведения юноша. Алекс ощущал это как кровную обиду, как нечто непристойное. Молодым следует находиться в других местах, а не в кардиологической больнице. Ему хотелось спросить первую попавшуюся медсестру: «Правда, что этот юноша умирает? Неужели он не придумал ничего лучшего? Не пошел в школу, например?» Больницы называют именами Святой Девы Марии, Святого Стефана, Святого Еще-Кого-Нибудь. Эта — больница Святого Кристофера. А надо все их называть больницами Святого Иова. Он был бы для них самым лучшим небесным покровителем. У него достало бы мужества спросить: зачем здесь этот юноша, зачем вообще палата для детей, с какой стати (почти невозможный вопрос) младенцы лежат в реанимации, как их довели до такого состояния, что тут вообще происходит?

— Брайан, — пробормотал Алекс, с трудом прогоняя из головы все эти гнетущие мысли, — Брайан, думаю, мне надо идти.

Как раз в этот момент Брайан решил чуть-чуть вздремнуть, пока на него не навалился новый приступ боли. Он открыл глаза:

— Тандем! Пока не забыл. Та Китти. Ты что-нибудь с ней сделал?

— Да, — сказал Алекс, хотя понятия не имел, куда делся тот автограф. Испарился. Улетел, как пепел от сгоревшей бумаги, вместе со всей прошлой неделей.

— Правда? Удалось ее продать?

— Да, — с чувством подтвердил Алекс и взял свой портфель. Достал из его кармашка чековую книжку и поискал в темноте Брайановой тумбочки ручку.

— Дорого? За сколько?

— Пятнадцать тысяч.

— Пятнадцать тысяч?

— Да. Она вчера умерла.

— Вчера?

— Да. И цены взлетели вверх. Я был на аукционе. И в два счета ее продал. Надо было раньше тебе сказать.

— Пятнадцать?

— Пятнадцать.

— Черт побери…

Они снова на несколько мгновений стали Собирателями. Занялись бизнесом.

— Значит, пятнадцать тысяч, минус мои пятнадцать процентов…

— О! Лучше десять.

— Ладно. Ты прав, Брайан. Хотя знаешь что? Забудь о моих комиссионных. Я сам сегодня провернул хорошенькое дельце.

— Ты серьезно?

— Разумеется.

— Твою мать… И никто в ней не усомнился? Дескать, «что-то не то»?

— Ни на секунду. И у тебя тоже все будет хорошо, Брайан.

Алекс заполнил чек. Подписал его. Поднес к лицу Брайана.

— Пятнадцать тысяч фунтов и ноль-ноль пенсов, — медленно и важно прочитал Брайан. — Черт возьми. Выплатить по требованию Брайана Дучампа. То есть меня. Хотя только Господь Бог знает, когда я сумею потратить эти тысячи. Подписано Алексом Ли Тандемом, — проговорил он и легонько ткнул пальцем в запястья Алекса: — Это — ты.

4

У Алекса почему-то душа не лежала к метро. Спускаться под землю? Он и так чувствовал себя как под землей. Не хотелось и садиться в такси — театр одного актера, причем темнокожего, изъясняющегося на кокни. Больница совсем выбила Алекса из колеи, и он пошел на станцию наземной железной дороги, с которой мог доехать почти до самого Маунтджоя. На платформе собрались школьницы и курильщики. Появилось предвкушение небольшого путешествия. Потому что поезд здесь не выскакивает из туннеля, как в метро. И спешить некуда. И ветка железной дороги не ограничена длиной прорытого под землей прохода. Метро просто переносит из одной точки в другую. А на железной дороге стоишь и ждешь, любуешься видами и улыбаешься, когда поезд вытягивается дугой из-за поворота под лазурным небом, стуча колесами мимо деревьев и домов.

Двери открылись. Все обитатели северного Лондона знали этот поезд как Бесплатный. Турникетов у входа на платформу не было, и все ехали без билетов. Подростки покуривали прямо в вагонах, бродяги просто в них жили, а сумасшедшие сидели в позе лотоса и приставали ко всем с разговорами. Таким образом можно было добраться до парковой зоны или гетто на окраинах города. Учителя любили эти полупустые вагоны за то, что можно разложить на сиденьях тетрадки и заняться проверкой домашних заданий. Медсестры дремали. Уличные музыканты без всяких помех давали концерты. Собак ждал теплый прием. Иногда в вагоне изрядно попахивало марихуаной. Проносившиеся за окном виды наводили на мысль, что город состоит только из лесов, школ, стадионов и плавательных бассейнов. Заводские трубы нещадно дымили где-то далеко-далеко. А здесь все напоминало Землю обетованную.

Алекс позвонил Эстер, и ответила ему Китти. Он рассказал ей все новости.

— Но это невероятно! — Она выругалась по-итальянски и шумно задышала. — Почему так много денег? Мой Боже! Ты настоящий волшебник из страны Оз или еще какой-то чудотворец. У меня просто нет слов. Абсолютно. Даже не знаю, что сказать! Это изумительно! Никогда ничего подобного не слышала! Поцеловала бы тебя, будь ты сейчас здесь. Но не понимаю, как это могло получиться?

— Китти… — начал Алекс, но она куда-то пропала. Он стал ждать.

— Алекс, — сказала Эстер, — я больше не могу выходить на улицу. Очень холодно. Приезжай скорее. Надо ей все рассказать. Могу я, если ты этого не сделаешь. Мне твоя затея с самого начала пришлась не по душе, навыдумывал черт-те что, а представь, что она будет чувствовать, когда узнает? Точнее, когда ты ей расскажешь. Мне просто тошно сделалось, когда я на это согласилась. Слушай, мне надо уходить. Приезжай немедленно.

Чем ближе к Маунтджою подъезжал Алекс, тем тяжелее становилось у него на сердце. Может, выйти на одной из станций? И на платформе что-нибудь придумать? На станции Ларкин-Грин, например, нет Китти, и нет Эстер, нет невыполненных обещаний, нет всей этой неразберихи, нет всех его дел и обязательств. Он достал свой кисет и положил ноги на противоположное сиденье. Его охватило необычное чувство — впервые в жизни. Ему не хотелось ехать домой.

На Малберри-роуд какая-то женщина вкатила в вагон велосипед.

…Примерно через год после смерти Ли Джина в старый дом Тандема пришел чем-то довольный Адам.

— Что? Над чем так забавляешься?

Алекс препроводил хихикающего Адама на кухню. Сара предложила ему чаю. Продолжая улыбаться, он сел на стул у небольшого пластикового столика. А в этом доме уже год после того, как все случилось, никто не улыбался. Алекс вспомнил, как тогда его шокировала эта улыбка.

— Ну, в чем дело? Расскажи. Мам, пусть он нам расскажет. Что случилось?

— Да всего лишь… Ехал этим поездом, Бесплатным. Только что.

— Ну и?..

— Там ехал один парень с велосипедом без колеса. А на следующей остановке вошел другой, с колесом, но без велосипеда. Все это заметили, все в вагоне. Мы там чуть с ума не сошли от смеха. Кроме тех двоих придурков. Они даже не посмотрели друг на друга.

— Ну и?..

— Ну и все.

Алекса снова обожгла та улыбка. Адам всегда хорошо соображал и даже тогда прекрасно понимал, что нескрываемая радость одного человека оскорбляет чувства того, кому сейчас не до смеха. Алекс и Сара, чьи сердца были разбиты, раздавленные свалившейся на них бедой, смотрели на него пустыми глазами. Адам изо всех сил старался погасить свою улыбку, но она делалась только веселее.

ГЛАВА 9 К истокам

1

Мужчина, которого не тянет домой, идет в бар. Алекс знал это по фильмам. Мужчина идет в бар, и вальяжный бармен — американец, ньюйоркец — пожимает плечами и нехотя жестом показывает: ну что, плеснуть виски? Алексу хотелось в какой-то такой бар, но в Маунтджое были совсем другие. Здесь выпивали, закусывая китайской стряпней, сидя за столом, с салфеткой на коленях.

Поблизости находился только «Пузырек» с его плотно зашторенными окнами. Этот бар частенько менял название. (Оно служило вехой во времени, позволяя определять возраст обитателей Маунтджоя. Тем, кому за тридцать, он помнился «Пузырьком», «На горе», «У Бена» и «Причудами». Новоприбывшие звали его баром «Зеро», а самые древние старожилы когда-то лакомились здесь пирожными и отправляли письма.) «Пузырек» пользовался плохой репутацией. Поговаривали о наркотиках. Выпивохи в нем не знали никакой меры. И почти каждый вечер единственная местная знаменитость вываливалась из него с бледно-лиловым лицом и сливового цвета носом. (Этот человек — «национальное достояние», красавец актер — тридцать лет практиковался в трагических жестах, исполняя роли Антония, Брута и Отелло в театре, а затем полицейских, врачей и фермеров — в телефильмах. В нынешний четверг вечером он играл разгневанного короля Лира на улице, подхваченный под руки двумя неулыбчивыми телепродюсерами, которые стремились во что бы то ни стало доставить его трезвым из «Пузырька» на съемки мыльной оперы.)

Как и большинство обитателей Маунтджоя, Алекс в «Пузырьке» никогда не бывал и не имел представления, как он выглядит внутри, — снаружи его вывеска судорожно вспыхивала и гасла, причем с каждой пульсацией дефекты изображения менялись: то пропадала ножка у бокала, то исчезали поднимающиеся в нем розовые пузырьки, то переставала светиться красная вишенка. Открывая дверь, Алекс больше ничего не знал. Внутри стояла тьма. На улице было пять часов вечера, а в «Пузырьке» — вечная ночь. В полумраке двигались четыре или пять тел. Музыки не было. Под потолком вращался зеркальный шар, разбрасывая по стенам миллионы тоненьких лучиков, которые тщетно искали танцоров, посыпанных дустом еще двадцать лет назад. На стене кто-то попытался написать красками пляж с крошечной шоколадной красоткой топлесс. Не в силах хорошо изобразить ноги, художник ограничился легким наброском. Восемь широких пальмовых листьев были украшены золотистыми блестками, которых, к сожалению, осталось совсем немного. Нишу для диджея в другой стене в это время закрывала штора. Имелись признаки бара и бармена. Алекс подошел к ним и взялся за дело.

Кто первым придумал пить по алфавиту? Алекс, входя в «Пузырек», такого намерения не имел. Он просто хотел пропустить рюмашку, или рюмашку-другую, или пару-тройку рюмашек. Однако после пятого наперстка виски эта мысль стала все сильнее им овладевать. А Рой, то есть бармен, ответственный за происходящее, плечами не пожимал и нехотя жестом ничего не показывал. Увы, нет.

Рой сказал:

— Попытай счастья, сынок.

А ирландец Томми, пузатый, словно на сносях, — с его подачи, скорее всего, это и началось, — Томми подначил:

— Ставлю двадцатку, что ты киксанешь на полпути.

Это был вызов. А когда человек под мухой, он принимает вызовы так же легко, как дышит.

Начало поединку положила рюмка абсента. Глаза Алекса заволокло красной пеленой, и он не вполне успешно пытался поговорить о знаменитых художниках и их взаимоотношениях с абсентом.

— Понимаешь, Рой, в известном смысле искусство и абсент взаимо… взаимно… связаны. Да? Вместе с ним приходит Муза, он такой зажигательный…

— Нажраться абсентом до поросячьего визга они любят — вот и вся зажигательность.

Бренди и вермут пролетели легкокрылыми пташками.

Рой был стреляный воробей, и у него возникли сомнения по поводу платежеспособности Алекса. Заглянув к нему в бумажник, бармен сокрушенно покачал головой.

Через несколько минут на улице Алекс маялся в очереди к банкомату. Штормило. От избытка света — а еще не начало смеркаться — его ноги подкосились, и он упал. Стоявшие рядом женщины — мать и дочка — выразительно закивали друг другу. Так или иначе, в «Пузырек» он все же вернулся — еле волоча ноги, но при деньгах — и шмякнул пачку банкнот на стойку.

Рой после этого шлепка ощутил прилив вдохновения:

— «Г»… — протянул он. — «Г», Фил? Ничего в голову не приходит на букву «г»?

Фил — старикан в кожаной куртке, с очками на цепочке, перекинутой через шею, не спеша отошел от игрового автомата в углу, выглянул за дверь на улицу, где скучало его немытое такси, и только после этого направился к бару.

— «Г»? Не, ничего не приходит в голову. Не помню на «г».

— Глинтвейн, — выдал Алекс и ударил кулаком себе в ладонь.

«Д» отняло заметно меньше времени: проблему решил банальный джин, а потом свой фирменный е-жевичный коктейль приготовил Томми, который ради этого лихо перемахнул стойку бара, неожиданно показав себя недурным атлетом.

После «е» почтенное общество позволило себе сделать паузу.

— «Ж»… — начал Фил, словно разгадывая кроссворд.

Жженка устроила всех.

На букву «з» нашелся сорт германского пива.

— «И»… Что-нибудь такое игристое. Или искристое, — предложил Рой.

Но сошлись на ирландском виски, согревающем горло, как теплый воск.

У коньяка конкурентов не нашлось. Ликер и мадера проследовали без задержки. Но потом возникла заминка. Томми, который все время пил виски, рюмка за рюмкой, вслед за Алексом, завел речь об этих проклятых евреях, которые везде суют свой нос. Алекс попытался заткнуть ему рот хорошим хуком, но промахнулся и некоторое время пребывал на полу, скептически отзываясь о католицизме Томми. Энергичный обмен мнениями привел к сближению позиций: Томми признал, что хуже долбаных монахов никого на свете нет, а сильнее всего он ненавидит самого Бога. Рей произнес короткую речь о пользе терпимости («Все это чушь собачья, то есть на самом деле»), а Томми угостил Алекса ирландским виски, а потом тем же виски Алекс угостил Томми. После этого в бар вошла женщина лет сорока с хвостиком, не сказать чтобы в теле, но все было при ней, и (как говорил актер Спенсер Трейси о своей любимой) отборное, штучный товар. Стрижка претендовала на то, чтобы войти в историю, а многочисленные одежки из застиранного денима плотно облегали тело. Она показалась Алексу длинным голубым фломастером, на который надели не тот (желтый) колпачок.

— Эт-т-т… — пробормотал Алекс и скакнул в туалетную комнату, чтобы привести себя в респектабельный вид. Вернулся он с мокрыми волосами, похожий на Григория Распутина.

Женщина встала за стойку бара.

— Стелла — Алекс. Алекс — Стелла, — представил их друг другу Рой, пока Стелла со скорбным видом вытирала стакан, словно впереди их было еще четыре тысячи девятьсот девяносто девять. — Пришла помочь — сейчас народ повалит.

Через полчаса «повалил народ» — четверо мужчин из тотализатора напротив. У Алекса после их появления еще сильнее потеплело на душе, тем более что Стелла поставила перед ним портвейн, ром и таинственный напиток под названием «Санта-Мария».

— Ну, чего вам? — спросила Стелла.

Этот безусловно заслуживающий внимания вопрос, однако, не встретил у присутствующих понимания и желания ответить.

— То есть, — пояснила Стелла, опершись на острый розовый локоток, — чего вы сразу домой не отправились?

— Т-тому что, — выговорил Алекс, под которым все сильнее и сильнее кренился пол, — я н-н-е хочу домой. Н-н-е з-з-аинтересован идти домой. Т-тому что н-н-е хочу врать!

— Дело твое.

Дискуссия по поводу «Т» как-то сама собой сошла на нет. А когда Фил включил музыкальный автомат, о гонке вдоль по алфавиту вообще все забыли. Алекс вцепился как клещ в Стеллу и не отставал, покуда она не согласилась с ним потанцевать, а вернее, позволила ему безжизненно повиснуть у нее на плечах, пока она переминалась с ноги на ногу.

— А-а-а-цу за-а-втра к-го-о-т-т-т, — сообщил Алекс о предстоящей в его семье печальной годовщине.

— Яйцом завтракаешь? — не то спросила, не то констатировала Стелла и тут же проворно — давал себя знать опыт — отскочила назад.

Алекс же кулем опустился на пол.

Все же повод для гордости у него был: до туалета он добрался без посторонней помощи, и там, в уютной кабинке, его вырвало. Когда он вернулся, посередине бара стоял Рой с мобильником Алекса в руке.

— Адам, — прочитал он в записной книжке на дисплее. — Бут? Карл. Доктор — Ху… ан? Слушай, кому из них позвонить, чтобы тебя отсюда забрали?

Они приехали, они приехали. Краешком сознания, который остался незатуманенным, он понимал, что значит их приезд. Что они всегда бы за ним приехали. Что это божественно. Его распирало от благодарности, и, как всякий в его возрасте, он сам ее испугался и заменил агрессивностью.

— Друзья! — завопил он, когда Адам взял его за правую ногу, а Джозеф — за левую. — Римляне! Собиратели! Одолжите мне денег!^[100]

Они потащили его, словно сидящего в невидимом кресле, на улицу.

— Никакой я тебе не Собиратель! — рявкнул Адам. — Сам играй в эти игры. Или вот он пусть. А не я. Как ты думаешь, сколько сейчас времени?

— Пр-р-авильно, да, да, да, конечно — нет, т-тому что ты выше вышнего себя ставишь, просто хочешь автограф Господа Бога. Пр-р-остите, могу я вас побеспокоить, всего лишь… Хочешь, чтобы Он тебе показался — Его указующий перст как молния, палец с молнией в нем, как жезл — бамс!^[101] З-з-з! Ха! Ха-ха-ха! Чтобы Он на твоем лбу расписался!

— Ничего подобного. — Адам бережно поддержал голову Алекса, чтобы она не ударилась о землю. — Это делает из меня голема^[102]. Алекс, вставай. Вставай!

— Алекс, — взмолился Джозеф, — помоги нам, чтобы мы помогли тебе. Понимаешь?

— Помоги нам, — повторил за ним Алекс, — чтобы мы помогли тебе? Помоги нам, чтобы мы помогли тебе? Это вроде того, чему тебя на службе, в «Хеллер», учат? Во всяких ваших инструкциях? Говорить с людьми, как с кретинами? «Мы буквально изменим вашу жизнь». «Мы хотим, чтобы вы спали спокойно, зная, что ваша любимая надежно защищена». «Помогите нам, чтобы мы помогли вам».

— Сам ты кретин.

— О! Я кретин?

— Сейчас ты самый настоящий кретин.

— Я?

— Ты.

— Можно тебя попросить выйти отсюда на улицу?

— А мы и так на улице.

Алекс крутанул головой и уперся взглядом в Адама, который держал его обеими руками за шею — чтобы он не упал и просто из дружеских чувств.

— Дать ему как следует? — спросил Алекс.

— С какой целью?

— С целью не видеть перед носом его тупую рожу.

— Так, что ли? — Адам отодвинулся, тем более что от Алекса немилосердно разило перегаром.

Алекс тут же уронил голову на грудь, в глазах у него потемнело, и он их закрыл. Его вдруг потянуло в сон.

— Ладно, идем домой, — снисходительно проговорил он и протянул руку Джозефу, который снисходительно ее взял и перекинул себе через плечо.

Они медленно двинулись по улице.

— Ну и какая муха тебя укусила? — спросил Адам. — Что тебя сюда привело?

— Страх и… — Алекс задумался.

— Отвращение?^[103] — договорил за него Джозеф.

— Да. Именно так. Именно отвращение.

Улица была пустынной и казалась незнакомой, хотя за последние пять лет на ней всего и случилось трагедий, что появление нескольких ресторанчиков и магазинов одежды да закрытие булочной Левински. Предместье перестало быть для Алекса своим. Только земля под ногами осталась прежней. Какой прекрасной она ему казалась! Эти ростки травы, пробивающиеся между тротуарной плиткой! Эти следы, оставленные в некогда сыром бетоне прохожими! И сами неровные плитки, уложенные вплотную друг к другу — урок терпения для будущих поколений, — матово-темные, с красными и желтыми булыжниками между ними и редкими серыми камнями, неумолимо стареющими и потрескавшимися. И любимая Алексом старинная вязь выбитых в камне букв — покрытых налетом, навевающих сладкие сны. У-уг. Все здесь спят, что ли? Величественные маунтджойские дома выстроились линией в милю длиной. Погруженные во тьму, они, казалось, дремали, но Алекс знал, что стоит вблизи появиться человеку или даже пролететь листику, как тотчас же включится фонарь. А внутри каждого дома — переплетение невидимых лучей от лазерных датчиков, вдоль пола, над лестницами. Если какой-нибудь пятнадцатилетний мальчишка вздумает залезть…

Откуда-то из глубин затуманенного спиртным разума выплыли воспоминания.

— Адам! — фыркнул Алекс. — Где-то здесь Рубинфайн подцепил эту индуску. Как ее там звали? Бал…

— Балджи, — улыбнулся Адам. — Клевая телка.

— Балджи! И он влез к ней через окно, Руби наш, и собирался так же вылезти, но только они хотели лечь… Первый раз ведь, да?

— Вроде так.

— И у него уже встал… ну и… У-уг… Ой, не могу, сейчас умру со смеху… Адам, расскажи-ка…

— Ладно, ладно, сейчас. Ну и он решил пойти в сортир, надеть там… ну, презик. А там по всему дому эти лазерные датчики. А он, само собой, о них не знал. И через две минуты сработала сигнализация, потом полиция прилетела, пожарка, прискакал отец Балджи с ножом в руке…

— С ножом в руке! — повторил Алекс, словно Джозеф этих слов не слышал.

— Ну а там Рубинфайн в своей кипе^[104], неживой от страха, сперма из ушей лезет, в руке резинка… — Адам рассмеялся так громко, что по улице прокатилось легкое эхо.

Алекс тоже давился от смеха — удачный пересказ старой истории привел его в полный восторг.

— Ну и, — продолжил Адам, — стоит он и убеждает мистера Балджи, что, несмотря на это досадное недоразумение, нет никаких причин ему, то есть отцу, прерывать добрые отношения с Руби-старшим. Это он со спущенными штанами сказал. С ножом у горла и слыша, как полиция поднимается по лестнице.

— Вроде кто-то мне это уже рассказывал, — заметил Джозеф и закурил сигарету. Он приехал в Маунтджой уже подростком, поэтому многие думали, что местные легенды ему неизвестны. Вследствие чего он слышал их чаще других и знал почти наизусть.

Алекс приложил палец к губам:

— Тс-с! Продолжай, Адам.

— Ну и сами знаете, в чем тут дело… Все из-за его собственного отца, — терпеливо продолжил Адам, когда они дошли до маунтджойского мемориала и остановились передохнуть. — Он всегда боялся отца больше всего на свете — намного сильнее, чем папашу Балджи с ножом. Джерри был — да, наверное, и есть — редкостный хулиган. Это надо видеть и слышать.

— Размером с моего отца, — сказал Джозеф, выпуская дым изо рта.

— Ну да. Точно такой же шкаф. И он всю жизнь заставлял Рубинфайна стать раввином, прекрасно зная, что это не для него, но все равно с сына не слезал. Марк с удовольствием бы проводил все свое время с твоим отцом, Алекс, будь у него такая возможность. Он так любил Ли Джина! Такого отца ему не хватало, такой отец был ему нужен! Понимаешь? Знаешь, почему он сейчас немного с прибабахом? Если бы с ним в детстве немножко по-другому…

— Да, точно… — согласился Алекс, понурив голову.

— Ой, прости, пожалуйста, — перебил его Джозеф и бросил сердитый взгляд на Адама.

— Ничего-ничего, продолжай, — попросил Алекс. Впервые за последние часы он держался на ногах без посторонней помощи.

— В общем, и все… просто… Жаль, что я плохо знал твоего отца. То есть будь у меня хоть малейшая возможность…

Алекс сунул руку в карман пальто, намереваясь скрутить косячок:

— Ну, ты видел его — в день, когда он умер. Он тогда так хорошо держался!

Мир состоит из букв, из слов. И когда дружбе вот-вот придет конец, надо произнести какие-то важные слова. Иначе ей не выжить.

Это были те самые слова.

2

Черный юмор

Вопрос: Что сказала надувная директриса, когда в ее надувную школу пришел надувной мальчик с острой булавкой?

Ответ: Ты проколол меня, проколол себя — и проколол всю нашу школу…

Джозеф выдал этот прикол словно бы между прочим, но его приняли как лучший анекдот столетия. Покурив травки, пьяненький Алекс совсем потерял голову. Но ни на какой дурман нельзя списать то, что он целых четыре минуты умирал со смеху — даже в груди заболело — и, когда пытался перестать, тут же снова начинал булькать, как вода в полуприкрытом сливном отверстии. Наконец он замолк. Задумчиво вздохнул. Ему стало зябко. Накрапывал дождь.

Адам заметил его дрожь:

— Что с тобой?

— Все о’кей, — кивнул Алекс.

Он попытался встать. Не получилось. Адам протянул ему руку. Алекс поднялся.

— Так жаль Китти. — Адам почувствовал, что теперь это можно сказать. — Тяжело было об этом услышать. Знаю, ты с ней встречался… И она так много для тебя значила. Я пытался до тебя утром дозвониться — когда сам обо всем услышал. Хотя побаивался: никогда не знаешь, чего от тебя ждать. Жаль, что не удалось раньше с тобой встретиться. В действительности думаю… Алекс, дружище, лучше бы ты оставил их у себя. Не надо было продавать эти письма. Им цены нет. Будешь теперь по ним скучать.

— Хм?

Джозеф встал, потянулся и зевнул:

— Мы видели эту газету. Не слушай ты Адама. Будто ты реликвии какие-то религиозные собираешь. Просто автографы, и ничего больше. Так что все в порядке. Это твоя работа. И нечего слюни распускать — что сделано, то сделано. Ты всего лишь толканул величайшую серию автографов десятилетия. Сиди на заднице и радуйся — вот что я тебе скажу.

— М-м-м?

Адам крепко обнял Алекса за плечи:

— Ты гвоздь вечернего номера газеты. Посмотри восьмую страницу. Можно спросить… что ты собираешься делать с этими деньгами? Их же чертовски много. Ведь есть и синагога… Не хочу на тебя давить… Но ладно — поговорим об этом завтра. Даже если бы ты вообще не пил, повод такой серьезный…

Алекс побежал вдоль по улице. Ноги его все еще немного заплетались, хотя он и приказывал им бежать. Вставать и поддерживать равновесие он уже научился неплохо. Добежать удалось только до ближайшего угла. Все-таки его координация оставляла желать лучшего. Алекс прислонился к какой-то двери и попытался взять себя в руки. Запыхавшиеся Адам и Джозеф через секунду его догнали, посмотрели наверх. Начинался дождь.

— Мы спешим? — спросил Адам, тяжело дыша.

— Вы — за мной… — Алекс снова побежал. — Она дома. Она дома.

Теперь они трусили рядом все трое, а дождь шел все сильнее.

— Кто у тебя дома? Почему мы бежим?

— Она. Китти, — сказал Алекс и прибавил ходу. Пальто развевалось за его спиной широким полотнищем.

— Видеокассета? — спросил Адам, еле поспевая за Алексом. — Ну так вернешь мне ее завтра. Велика беда.

— НЕТ. ОНА. КИТТИ. У МЕНЯ ДОМА.

— Алекс! — крикнул Адам, когда они пробежали мимо магазина видеокассет и Алекс начал забирать вправо вдоль дугообразной стены банка. — Алекс. Не сходи с ума.

Улица, где жил Алекс, в этот час имела вид весьма мрачный, все магазины закрыты. Адам и Джозеф молча на нее повернули, боясь разбудить родителей своих знакомых, не говоря уже о старожилах, у которых родителей не было в силу почтенного возраста.

— Алекс, пожалуйста, — взмолился Джозеф, совершив последний бросок к знакомым воротам и адресуясь к лохмачу Распутину, яростно шарившему по карманам в поисках ключей. — Сбавь обороты. Успокойся.

Алекс с победным криком вытащил ключи откуда-то из глубин пальто.

— О чем ты? — спросил отставший Адам, еле волоча ноги.

— Она. Там. Китти. Она у меня дома. Прямо сейчас. — Он открыл дверь и на международном языке жестов призвал к тишине. — Она в спальне, — громко прошептал он. — С Эстер. Болтают. Хлебом не корми, только дай языками почесать.

Он на цыпочках прошел по коридору и начал церемонно открывать дверь в гостиную, но тут же согнулся от приступа тошноты. Джозеф схватил его за локоть и потащил к кухонной раковине. Алекса долго выворачивало наизнанку, только через десять минут приступы рвоты стихли, остался лишь судорожный кашель, с которым ничего не выходит, даже воздуха. Потом Джозеф любовно вытер лицо друга влажным кухонным полотенцем и попытался дать ему снотворное из своей маленькой походной аптечки. Он вытащил из кармана куртки алюминиевую коробочку для пилюль и взял из нее одну таблетку. Но Алекс отказался. Он спал на ходу. Если что-то у него еще осталось, так только способность спать.

Вошел Адам, вздохнул, взял друга за плечо и вывел обратно в гостиную:

— Я разложил диван-кровать. Эстер, должно быть, наверху — ее сумка здесь. Хотя лучше туда не подниматься — перегаром от тебя несет будьте нате. Ложись спать здесь.

— М-м-м.

— Некролога нет, — Адам показал на лежавшую на кофейном столике вечернюю газету. — Завтра напечатают. Уверен. А ты ни о чем не думай и постарайся поспать.

— Хн-н-н… у-уг.

— Слушай, у тебя завтра, в десять часов, встреча с рабби Барстоном, просто чтобы обсудить детали. А в шесть вечера — сама служба. О’кей?

— А-адам…

— Иди спать, Ал. Увидимся завтра. Завтра. Все потом, дружище.

И они ушли. Они ушли. А он заснул как убитый. Ему не поверили. А женщины — женщины заключили союз против него.

3

Ему снился сон. Минута-другая в реальном времени, в реальной жизни. Но сколько всего вмещает такой сон! Погружаешься в него глубоко-глубоко, словно разрезая воду после прыжка с вышки. Алекса окружал сказочный парк во французском стиле, богато и с выдумкой обустроенный. Повсюду цвели розы. Среди кипарисов и тамариндов спрятался кусочек Индии. Выстриженные в форме диких зверей живые изгороди напоминали о европейских усадьбах. Сад камней словно переносил в Японию. Увитые плющом бамбуковые решетки обрамляли дорожки. И куда ни кинь взгляд — цветы, цветы… Как красив, должно быть, этот парк, если смотреть на него сверху, например из окна! Не успел Алекс и глазом моргнуть, как беломраморный дворец словно взметнулся из-под земли за его спиной. Но сначала ему предстояло разгадать тайну лабиринта, в центре которого скрывалась вооруженная луком нагая Диана. А дальше, как в тосканском ущелье, поблескивал между двух холмов рукотворный пруд. И последний штрих — причудливо изогнувшаяся лощина, словно бы уводящая за собой парк в неведомую даль. Или и нет никакого парка? А всего лишь рощицы и сады городских предместий? Просто на диво красивое местечко среди обычных ручейков и покрытых цветами полянок?

И все-таки парк, совершенно безлюдный. Окна дворца сияют в лучах солнца, слышатся звуки струнного квартета, звон бокалов и веселый смех — обычный контрапункт званого вечера. Но сам парк пустовал, и Алекс чуть-чуть встревожился. Хоть бы садовник какой встретился! Чтобы перекинуться с ним парой слов. Кто-то ведь выкопал ложе для этого пруда, посадил деревья, подстригает шпалеры? Не на званом же вечере эти люди? Там им не место. Сбитый с толку, Алекс кружил и кружил по одним и тем же дорожкам, зная, что это сон, и мучительно стремясь пробудиться. Но вот за двумя пихтами, словно часовыми, пейзаж изменился. Будто тропа вывела в потаенный уголок парка — с чередой небольших прудов и монолитными памятниками из белого камня между ними. И из каждой чаши синхронно выпрыгивали нагие фигуры, делали в воздухе причудливые кульбиты, сальто, подобно дельфинам, словно парили над водой, прежде чем погрузиться в нее вновь. Зрелище завораживало. Алекс вскрикнул от восторга и бросился к ближайшему пруду. С другой стороны его сидела обнаженная Эстер. На спинке ее кресла — гибрид директорского и шезлонга — было написано ее имя. Она не шелохнулась и не проронила ни слова. Алекс переключил внимание на мужчин. Мужчин? Половине из них не исполнилось и восемнадцати; стройные, как Адонис, и у всех одна общая черта. Лоскутки кожи, как маленькие мешочки, прикрывали их гениталии. У остальных мужчин, много старше возрастом, под животиками болтались точно такие же тривиальные чехольчики. И прыжки продолжались. Выше, чем прежде, и с новыми изворотами, движениями рук и ног. Иногда с глухими возгласами, обрывавшимися при погружении акробатов в воду. Алекс сбросил одежду и встал на берегу пруда. Но Эстер дала ему понять — по-прежнему не говоря ни слова и недвигаясь, — что войти в воду нельзя, не прочитав перед тем краткого посвящения. Посвящения? Алекс во все глаза смотрел на каменную плиту у монумента, с выбитыми на ней стихами. На каком языке? Иврите, латыни, коптском, русском, японском, негрипопском… Строки шли так, а потом эдак, изгибались, сталкивались, рвались на части… Когда он сказал, что не в силах ничего разобрать, раздался смех. Эстер и пальцем не пошевелила, чтобы помочь, словечка не вымолвила. Мужчины не верили ему. А женщины заключили против него союз.

Он проснулся разом, с ощущением, что вот-вот умрет. Попытался сбросить одеяло, но только сильнее в нем запутался. Дрыгал-дрыгал ногами, пока одеяло не смирилось с тем, что поврозь им будет лучше. Собственный запах шибанул ему в нос. Он вонял. Все мы привыкаем к собственному духу, но только не такому тяжелому, сероводородному. Из трех отверстий на его лице сочилась слизь, и продвижение ее облегчали немые слезы. Почему женщины всегда сплачивают свои ряды против него? Что он такого сделал? Алекс встал и, волоча за собой шлейф спертого воздуха, подошел к лестнице. Но ступеньки вдруг стали чужими и неудобными. Раньше он взбегал по ним играючи, а теперь его ноги налились свинцом и не хотели подчиняться. Все-таки лестница не эскалатор. И никакой предупреждающей надписи наверху, где она кончается (а было темно, к тому же одеяло погребло под собой Алексовы очки). Он, словно в тумане, нащупывал ногой ступеньку, жесткую и недоброжелательную. В коридоре дело пошло легче. Когда-то Алексу хватило ума ничем его не загромождать, потому что любое украшение стало бы потом лишним препятствием.

Дверь. Сердце стучало глухо, и его удары отдавались в кончиках пальцев на руках и ногах, в груди и бедрах. Хоть бы никого не разбудить! Он приоткрыл дверь. Задел выключенный торшер, и тот слегка качнулся. Они — там. Еле видны. Только контуры. Лежат плотно друг к дружке, валетом — так это называется? Ноги высунуты из-под одеяла с разных его сторон. Спят, как дети, которых родители сплавили на денек-другой друзьям. Нет, концы с концами не сходятся. Все-таки он слишком пьян. Как две женщины на пляже? Нет, нет. Не подходит. Голова после вчерашнего совсем не варит, какая-то каша в мозгах… Как два тела в морге. Уже ближе. Как два тела в киношном морге. Не хватает только бирки (имя, дата рождения и прочее), привязанной к скромняге из скромняг — по жизни — большому пальцу на ноге. Не в нем ли момент истины? В этом пальце?

«Насмотрелся кино!» — одна из великих современных сентенций. А в ней — прозрачный намек на то, какими мы были раньше и в кого превратились. И на то, как много на свете людей правдивее Алекса Ли Тандема, выдающегося Собирателя Автографов. Вдруг его пронзила мысль: они мертвы. Всего-навсего. Они мертвы. Эта догадка промелькнула в его сознании быстрее, чем произносится сама фраза, но сразила наповал. И в следующую секунду: нет, нет, конечно нет. Всех родителей рано или поздно охватывает такое чувство. Ужас, цепенящий ужас. Душа ушла в пятки. Но после — во всяком случае, для Алекса — все встало на свои места. Пришло понимание, что дело лишь во времени. Потому что ничего неверного в этом диагнозе не было, за исключением времени, когда он поставлен.

Их не было.

Но они будут.

Все его друзья, все его любимые.

Этот покойник шел за ним по пятам. Ехал с ним в поезде. Пил в баре накануне вечером. Сопровождал по дороге домой. Его черно-белый контур прилип к стене, и он лежал в кровати, красочный, как в цветном кино. Дети боятся этого призрака, но потом как-то к нему привыкают. Один знаменитый ирландец^[105] знал это, воспринимал спокойно и считал, что здесь есть о чем поговорить, и только. Но Алекс чувствовал себя не в своей тарелке. Призрак давно уже сидел в нем глубокой занозой. Десять лет назад сестра Сары приехала погостить со своими детьми, и его кузина Наоми не хотела спать в этой комнате, потому что боялась «покойников на стенах». После завтрака все смеялись. И он смеялся. Все смеялись. Потому что не стоит, говорили они, принимать все так близко к сердцу. Ну, он так и делал, потому что был взрослым мужчиной (может, все и хотели сказать, подумалось ему, своей глупой фразой, что не надо все это принимать близко к сердцу, и свое взросление тоже, и свою взрослость). И несколько лет он все это близко к сердцу не принимал, если только по-киношному или по-телевизионному, да и то вряд ли. Но сейчас ему стало не до шуток — он схватился за дверной косяк, чтобы не упасть, — смерть дышала ему в лицо, обволакивала, он повис на самом краю пропасти. Метнулся в сторону, сжимая в руке что-то случайно сдернутое им со стены, рот его открылся, словно кто-то сильным ударом пробил дыру в его лице. Он старался не шуметь, чтобы не будить мертвечину. Он все еще владел собой. Нашел сухое и теплое местечко среди полотенец, откуда его не могли услышать, и прочитал каддиш — без всяких лишних жестов или формальностей — просто мольба измученной души.

ГЛАВА 10 В этом мире

1

Позвонили в дверь. Алекс на карачках сполз с лестницы. Буквально на карачках — вниз по ступенькам. Ведь голова такая тяжелая! Еще утянет за собой… Даже просто стоять у него не получалось, еле-еле на колени поднялся и заскользил вниз. Стоя на четырех точках, протянул одну руку, чтобы открыть дверь.

— С добрым утречком! — сказал Марвин.

— Марвин. — Алекс начал подниматься.

— Как там в Нью-Йорке?

— Большой. Утомляет.

— Ты весь как выжатый лимон.

— Спал на полу.

— Эге-ге-ге. — Марвин достал свой блокнот.

Где-то птичка пропела первые ноты из песенки Фатса Уоллера «Я не так уж плох». Солнце с улицы слепило глаза. В последнее время сентиментальность вышла из моды, и первым днем весны никто не восторгался. Но на этот раз все было по-другому. Весна словно пришла к самому Алексу. Вместе с ярким солнышком пришло предчувствие близкой Пасхи — и еврейской, и христианской, и вот-вот наступит долгий ленивый уик-энд, когда можно валяться на диване и до одури смотреть видик. Когда светит такое солнце, жизнь прекрасна и удивительна!

— Тандем? — окликнул его Марвин и вслед за Алексом посмотрел на лазурное небо.

— Хм-м-м?

— Будешь что-нибудь заказывать или как?

— Ну и денек! Разгулялась погодка!

— У нас каждый день так.

— Марвин, чем ты хочешь заниматься? — прохрипел Алекс и выкашлял чуть ли не лягушку.

— Чего-чего?

— Ну, кроме разноски молока. То есть чем ты хочешь вообще заниматься?

Марвин деланно простонал, как замученный нерадивыми студиозусами профессор, и хлопнул себя ладонью по лбу:

— Слушай сюда. Дурацкий твой вопрос — вот что. Мне и так фартит. Что будет, то будет. И все дела. Йогурт?

— Нет-нет… Немного молока.

Марвин недовольно хмыкнул и упер руки в бедра:

— Я, это, видел тебя в газете. Не хотел даже вспоминать, потому что все это меня не колышет. Своих тараканов хватает. Если все куда-то ломанулись, меня не трогает. Это наших дружбанов-негрипопусов жаба душит, чуть что у кого увидят. А я по жизни не такой. Но должен тебе заметить вот что. Сильно надеюсь, что планка твоих заказов подымется. И дело не в том, что ситуация изменилась. Хотя все равно в любом случае было бы кстати. — Марвин помрачнел. — Торговля есть торговля, брателло. Короче, я теперь с тобой церемониться не буду. Сам пойми: ну как не подсуетиться при таких твоих делах?

Алекс посмотрел на тележку Марвина за его спиной:

— Мне нужно будет по упаковке каждого молочного коктейля, несколько йогуртов, того странного итальянского сыра, который ты втюхивал мне в прошлый раз. Ну и еще, что, по-твоему, мне должно понравиться.

Марвин присвистнул:

— Вот это я понимаю! Возвращение блудного сына.

И он удалился по дорожке, прищелкивая пальцами.

Когда Алекс через несколько минут вернулся в дом с картонной коробкой, полной кисломолочных продуктов, перед ним забрезжил лучик надежды. Он толканул дверь за собой локтем. В коридоре стояла Эстер. В шелковом китайском халате нараспашку, всегда ждавшем ее здесь. Однако она тут же запахнула его полы да еще скрестила руки на груди.

— Вот ты где! — Он двинулся к ней, но она шагнула назад. У нее всегда все было написано на лице, и сейчас оно выдавало боль. Алекс кивнул на коробку: — Я сейчас, только вот ее положу.

Он прошел на кухню и положил картонку на стол. Когда обернулся, у дверей стояли уже две женщины.

— Как ты меня достал! — воскликнула Эстер. — Просто зла на тебя не хватает. Но сильнее всего я устала… Просто устала. Ты должен меня выслушать. И не перебивай, пока я не скажу все до конца. — Любимое Алексово угугуканье она сразу оборвала решительным жестом. — Полагаю, сначала тебе надо выслушать Китти. О’кей?

— Доброе утро, Алекс, — спокойно поздоровалась Китти. Она единственная из них троих была одета подобающим образом.

Алекс снова завел свое «у-уг», но Эстер сердито затрясла головой.

— Знаешь, с чего у меня началось сегодняшнее утро? — Китти развернула газету. — Я встала рано и чуть не наступила на тебя. А потом спустилась вниз и подняла с ковра эту газету. И прочитала свой собственный некролог. — Она слегка улыбнулась. — Веселенькое начало дня, не правда ли?

— Китти, я…

— И там среди всего прочего говорится, что в конце моей карьеры у меня начались легкие странности. Буквально сказано следующее: «От ее любви к кино осталось лишь непреодолимое влечение к коллекционерам, для которых ее автографы обладали особой притягательностью». Ну просто замечательно сказано! Вся моя жизнь втиснута в одну-единственную фразу.

— О, Китти, прости меня. Я перед тобой виноват. Мне показалось, это всего на один день и имеет смысл…

— Тут еще говорится, — Китти смахнула слезу, — что, будучи от природы талантливой, я легкомысленно растранжирила свой дар… и там перечислены всевозможные мои пороки. И дальше… где это… вот: «В Голливуде ее запомнили не столько по фильмам, в которых она снималась, сколько по тому, с кем из знаменитостей она спала». Даже глупо из-за этого расстраиваться. — Теперь она закрыла глаза обеими руками, а газета упала на пол. — Вот до чего дожила! Никогда не равняла себя с Джоан Кроуфорд, понимаешь? Но такое ты можешь себе вообразить? А? Можешь?

Алекс открыл рот и тут же закрыл его снова.

— Но нестерпимее всего, — продолжила Китти, — что вся эта грязь вылита на меня моим, так сказать, другом. Представляешь? — Газета полетела в сторону. — Человек всегда надеется, что другие люди будут думать о нем лучше, чем он сам о себе.

— Прошу у тебя прощения, — медленно проговорил Алекс. — Это все, что я могу для тебя сейчас сделать.

Китти кивнула. Эстер попыталась ее приобнять, но Китти выскользнула из-под ее руки и, в упор посмотрев на Алекса, шагнула к нему:

— Это непорядочно с твоей стороны.

— Я говорила, что это ужасная идея, — пылко поддержала ее Эстер. — Ничего хуже нельзя было выдумать.

— И в том числе непорядочно по отношению ко мне. — Китти говорила с ним как с напроказившим мальчишкой.

— Совершенно непорядочно, — яростно поправила ее Эстер и тут же (как сразу сообразил Алекс) перевела стрелки. — Эти деньги надо вернуть немедленно.

— О, одну минутку, пожалуйста, — с легким недовольством произнесла Китти и пальчиком опустила воздетую вверх руку Эстер. — Не будем здесь сейчас устраивать сумасшедший дом.

Алекс шагнул навстречу Китти и взял ее за плечи:

— Это твои деньги, и возвращать их покупателям не имеет никакого смысла. Даже если они узнают, что ты не… цены только возрастут, потому что все будут знать тебя как актрису, чьи автографы вздорожали ого-го как в тот день, когда ее посчитали умершей, и так далее… Такая вот тут механика. Возьми их, Китти. Возьми и уезжай куда подальше.

— Интересный аргумент. — Китти лизнула пальчик и вытерла уголок левого глаза Алекса. — Пожалуй, можно с ним согласиться. Ну и… что теперь делать? Хорошо, я беру эти деньги. Естественно, за вычетом твоих десяти процентов. — Китти улыбнулась. Алекс улыбнулся ей в ответ.

— Я их уже забрал. Около пятнадцати тысяч. Спасибо.

— Какой ты у нас хороший мальчик! — Она погладила его по щеке. — Я так рада, что мы встретились. Ты реалист, как и я. Это хорошо. Убиваешь меня, а потом воскрешаешь. Так что ты прощен.

Китти перекрестилась, поцеловала кончики своих пальцев и протянула руку, чтобы взъерошить его волосы.

— Ты остаешься? Уезжаешь? — спросил Алекс.

— Я остаюсь, — Китти словно приняла решение, произнося эти слова, — на неделю или, может, на две. Только не пугайся и ни о чем не беспокойся: теперь, когда я не стеснена в средствах, можно и освободить твою спальню. Сервис здесь оставляет желать лучшего. И Люсия с Грейс вот-вот жить не смогут друг без друга, надо их разделить.

Алекс поцеловал руку Китти.

Эстер закусила губу, и слеза, скатившись с ее переносицы, после непродолжительного путешествия повисла на кончике носа.

— Ну, — вздохнула Эстер, — надо кому-то куда-то позвонить, чтобы все встало на свои места, а мне нужны ключи от машины, если я хочу хоть когда-то попасть в свой долбаный колледж…

— Я вас покидаю, — объявила Китти, по-актерски подмигнув и намекая, что не хочет им мешать. Уже в дверях она промолвила: — У тебя ведь сегодня вечером еще одно важное событие, да?

Алекс, загипнотизированный взглядом Эстер, только молча кивнул.

— Как ни печально, я прийти не смогу, — сообщила Китти. — Думаю, священник меня убьет. Но, может, мы потом где-нибудь поужинаем, хм-м-м? Да, хорошо бы.

Она ушла.

Эстер перестала сверлить Алекса взглядом и перевела взор на потолок:

— Ну и… Мне нужны ключи, чтобы…

— Ты думаешь, я для одного себя старался? Это тебя мучает?

— Не знаю. — Она закрыла лицо руками, чтобы остановить слезы, но продолжала всхлипывать. — Сейчас это не имеет никакого значения.

— Ты думаешь, я прославиться захотел? Что-то вроде этого? Да?

Эстер стиснула зубы, но сквозь них прорвались сдавленные отрывистые выкрики:

— Дело не в том, что я думаю про твои автографы. Как с той девчонкой на твоем диване — суть не в том, что ты с ней делал или не делал. А в том, что я чувствую. В том, что ты заставляешь людей чувствовать. Понимаешь? Я ложусь на операцию, а ты тут с какой-то девчонкой. И что ты думал, я буду чувствовать?

Ему отчаянно захотелось погладить ее по головке, притянуть к себе. Прекратить этот никому не нужный разговор. Пусть между ними снова возникнет влечение, любовь. Он уже готов был протянуть руку, но прикасаться к женщине в такой момент непозволительно, даже если на девять десятых уверен, что хочешь этого сильнее всего на свете. Оставалось только пойти на хитрость.

— Слушай, — он сделал выразительный жест, — мы вместе уже десять лет. Понимаешь? Как ты могла такое обо мне подумать?

Она обругала его и обвинила во вранье, но он продолжал гнуть свою линию. Ничего нового в его аргументах не было. Такие перепалки частенько случались между ними в последние шесть лет. Она твердила свое, он — свое. Такими уж стали их отношения: каждый талдычил что хотел, пока слова не иссякали и оставались только жесты.

— Похоже, ты думаешь, — вспылил Алекс, — что я аморальный тип, да? Хуже помоечной крысы? Или что-то вроде этого?

— Нечего мне про мораль заливать, — весомо возразила Эстер. — Никакой моралью тут и не пахло.

Она кивнула три раза самой себе, словно давая утвердительный ответ на чей-то непроизнесенный вопрос. И вышла из комнаты. Что-то внутри Алекса куда-то прорвалось, словно открылась заглушка. Или так уходит любовь? Сейчас уходит? Реле сработало? И настал день, после которого не двое бойцов будут воевать с пластиковыми подлокотниками в машине, и разными ханжами, и умниками, и теликом, и чревоугодием, и трехслойными упаковками, и опросами потребителей, и дешевенькими песенками о любви, и заорганизованными религиями, — теперь ему предстоит вести эту борьбу одному? Придется делать все соло? Этот дамоклов меч висел над ним уже несколько лет. Иногда ему самому хотелось поставить точку в их отношениях. А чаще его охватывал панический страх. На этот раз у него только добавилось адреналина в крови, и он решил не лезть в бутылку. Окликнул Эстер. Громко. Еще раз. Неужели правда? Неужели конец?

— Мы обе все еще живы и все еще здесь, — промолвила она устало и еще более уверенно. — Конец выглядит более… дурацким. Это как кинжал, как пузырек с ядом. Или застрелиться. На сегодня хватит, о’кей? А больше пока ничего тебе, Тандем, сказать не могу. Потом обсудим.

Она обошла его, спустилась на несколько ступенек и замерла. Глаза ее чуть смягчились.

— Слушай, беби, — сказала она, — прими душ. От тебя просто воняет. И сходи к Адамчику. Газеты я возьму на себя. Потом приду на службу. А после встретимся с Китти. Только уйди с глаз моих долой, из дома, хоть ненадолго.

Значит, пронесло. Пока пронесло.

2

Не воспользовавшись советом Эстер — его интересовало, как далеко он может заехать, когда от него так несет, — Алекс сел на автобус до синагоги в Малберри и устроился на переднем сиденье, вспомнил, как в детстве ему казалось, будто он так летит над дорогой.

— Значит, пронесло! — крикнул он послушно покупавшим билеты пассажирам. — Пока пронесло!

— С добрым утречком, людям и уточкам! — поприветствовал он священника.

— Шел бы лучше работать, — посоветовал ему пожилой человек в автобусе.

— ПРИВЕТ, КРАСАВИЦА! — заорал он, высунув руку в окно и помахав проходившей школьнице.

— Отвали, Гумберт, — ответила она, обнаруживая знакомство с «Лолитой», и поправила рюкзачок на спине, чтобы удобнее было отсалютовать ему двумя пальцами.

Он вышел на Малберри-Сентрал и спросил двух хасидов, как пройти к прогрессивной синагоге. На него посмотрели с жалостью, но дорогу объяснили. Напевая песню «Река-батюшка»^[106], которую считал самой подходящей для того, чтобы втереться к кому-нибудь в доверие, он прошел по усыпанным листьями улицам Малберри. Хасиды его не то по запаху чуяли, не то просто знали. Как из-под земли на каждом шагу вырастали. Давали ему понять, что он сорная трава на этой земле. Словно просвечивали рентгеновскими лучами его заблудшую душу, его перебродившую веру. Наконец Алекс решил перейти из обороны в атаку. Стал махать им руками, и это возымело действие. На душе у него полегчало. Приветствовал их дружески, с открытым сердцем. И у кого бы хватило смелости никак ему не ответить?

В синагоге только что закончилась утренняя служба. У входа продолжалась легкая суета. Глазам Алекса предстало бесхитростное бетонное сооружение, с окном в виде звезды Давида: как говорится, простенько, но со вкусом. Дорожка, обсаженная по бокам кустами, насквозь простреливалась видеокамерами — их глазки торчали там и сям, подобно маленьким перископам. Алекс нажал на кнопку звонка и помахал рукой в глазок видеодомофона. Калитка с легким жужжанием открылась.

Раввин Барстон кокетничал у входа со стайкой весело щебечущих женщин. Во всяком случае, именно такой вывод сделал Алекс. Они смотрели вниз, на кого-то скрывавшегося за их спинами. Приближение гостя положило конец милой беседе. Маленький кружок распался, и Алекс узрел пухленького раввинчика, семенящего ему навстречу. И у него сразу отлегло от сердца, по всему телу разлилось спокойствие: тайная надежда встретить открытую душу, без всяких лишних заморочек, судя по всему, оправдалась. А ведь частенько раввины ходят как в воду опущенные, сами себя стесняются — ну и какую веру может внушить человек, который сам этой веры стыдится? Ведь раввинами становятся по призванию, можно им только завидовать, даже восхищаться ими — конечно, если они достойны своего места.

— Привет! — воскликнул рабби Барстон.

Годами он приближался к сорока и был по-донкихотски хорош для мужчины ростом с девятилетнего ребенка. Его облекали джинсы и белая рубашка. Когда он подошел вплотную, то оказался Алексу по талию. Смотреть на него сверху вниз явно было бестактным, но не смотреть вовсе тоже не представлялось возможным. Алекс пару раз бросил взгляд на его грудь бочоночком, курчавую черную бородку и горделивую осанку — немного карикатурные для такого малыша.

— Привет.

— АЛЕКС ЛИ, ЕСЛИ НЕ ОШИБАЮСЬ? — снова вскрикнул раввин.

Женщины согревали Алекса взглядами, а один мальчик показал на него пальцем.

— Да.

— ПОГОВОРИМ ЗДЕСЬ ИЛИ ЗАЙДЕМ ВНУТРЬ?

— И здесь хорошо.

— ОТЛИЧНО. МНЕ ТОЖЕ ВО ДВОРЕ НРАВИТСЯ БОЛЬШЕ. КАК НАСЧЕТ ТОЙ СКАМЕЙКИ?

— О’кей. А чем объясняется… Отчего вы все время кричите?

— ИНОГДА БЫВАЕТ. СТАРАЮСЬ, ХОТЯ БЫ В ПЕРВЫЕ МИНУТЫ, СГЛАДИТЬ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ОТ… — Красноречивым жестом он показал на свой рост. — ИНОГДА ПОМОГАЕТ. А СЕЙЧАС КАК?

— Что-то не очень.

— Жаль. — Рабби Барстон почесал бородку и улыбнулся. — Ладно, это не на каждого действует. Пожалуйста, Алекс, давай пройдем в мой кабинет.

Раввин обогнул стоявшее рядом дерево, ловко взобрался на скамейку и уселся на нее, болтая ногами высоко над землей.

— Итак. Алекс. Перейдем к делу. Каддиш важен для тебя? По-настоящему? Берет за живое?

— Да. Думаю, да.

— О’кей. Объясни как.

— Ну… когда я говорю… То есть, полагаю, что в основном верю…

— ОТКРЫТО ВОЗНОСИТЬ ХВАЛУ ГОСПОДУ — СВЯТОЙ ДОЛГ КАЖДОГО ИУДЕЯ! — с пафосом прокричал рабби Барстон, для пущей убедительности потрясая в воздухе обеими ручками. Опустив их, он как ни в чем не бывало улыбнулся Алексу: — Ведь так сказано в священных книгах, да? И это совершенная правда. Но не надо исполнять свой долг из-под палки. Следует получать от этого удовольствие. Словно ты одариваешь своего отца. Приходишь в синагогу и тем самым делаешь подарок. Раньше, когда ты был еще совсем маленьким и хотел кому-то что-то преподнести, мама покупала тебе этот подарок, помнишь? И всего лишь просила тебя подписать вложенную в пакет открытку или даже макала твой пальчик в красную краску и прикладывала его к какому-то месту. Бывало такое с тобой?

Алексу не оставалось ничего другого, как только неопределенно пожать плечами.

— О’кей! — вскричал раввин Барстон и погрузился в молчание.

По-прежнему стремясь не обидеть его случайным взглядом, Алекс вслед за ним посмотрел наверх, на набухшие почки вишни, обманутые коварной погодой.

Через минуту рабби проговорил:

— Знаешь что? Пойдем-ка прогуляемся! До синагоги и обратно, к этому дереву? Идет?

Раввин вытянул ручки вверх, и Алекса осенило: Барстон ждет от него помощи.

— Что, никогда раньше не поднимал раввинов? Шутка. Это шутка. — И Барстон проворно соскользнул на землю. — О’кей, давай походим туда-сюда. По-сократовски.

Алекс уже давно твердо решил для себя: если придется гулять с раввином-лилипутом, он постарается идти как можно медленнее. Но ему самому с первых шагов пришлось едва ли не бежать вслед за прытким Барстоном, а дети бросились от них врассыпную.

— Все дело в том, — сказал рабби, — что каддиш никогда не сочинялся для синагоги. Ему чужды формальности, и лучше его читать в простой отдельной комнате. Эта молитва свободнее от принуждения, чем какая-либо другая. Но в наши времена такое встречается редко. Какое-то давление со стороны, хотя бы раввинское, тут ни при чем. Она произносится по духовной потребности, по внутреннему зову. Верю, что именно такая человеческая потребность движет тобою. Так?

— О да. Я иду рядом с вами по простой человеческой потребности. Такие потребности есть и у меня, и моих близких.

— О’кей. Хорошо, это очень хорошо. Итак. Плакальщикам следует знать, что там нет Адошема, нет Элохима, нет формальных имен Бога. Каддиш — это нечто до глубины души естественное, личное: Кудша Брих Ху, священное имя Его, да будет благословен Он, а потом Авухун д’бишмайа, наш Отец на небесах. Даже звучит ха-Шем, имя, а затем Ш’мо, Его имя. Каддиш — это разговор иудея с Богом, сына с отсутствующим отцом. «Ты так далек, но ты со мной?» Это беседа один на один, хотя близость других людей, единомышленников, тоже важна — когда я говорю «иудей», я имею в виду «иудеи», — и они все вместе отрешаются от мирских забот.

С этими словами рабби Барстон неожиданно подпрыгнул и схватился за край невысокой стены, огибающей сзади синагогу. Он подтянулся, встал на плоский выступ и выпрямился. Теперь он возвышался над землей на пять футов семь дюймов против шести футов и одного дюйма у Алекса.

— Ну, что еще ты хотел узнать?

— Хм-м… О’кей… как все будет происходить. Сначала я скажу…

— Ты скажешь свое слово первым, а потом миньян ответит. Между прочим, мне известно, что пока у тебя восемь человек, поэтому я припас двоих волонтеров. Они покажутся странными тебе и твоему отцу, но не Ему, в этом суть дела. Итак, ты говоришь, ты говоришь, ты говоришь, а потом мы отвечаем. Ты снова все повторяешь, мы отвечаем, потом все еще раз, и, наконец, мы говорим вместе. Знаешь свой текст?

— Почти. В основном.

— Тогда мы прошли уже больше полпути. — Рабби широко улыбнулся и хлопнул в ладошки.

— Но как это все действует? Я ничего не чувствую, — пробурчал Алекс и не пожалел о сказанном.

— Перенеси меня, пожалуйста. На этот раз серьезно — на соседний выступ стены.

Алекс подхватил раввина под мышки и перенес его через проем в стене. Осмотревшись, раввин заложил руки за спину и начал ходить туда-сюда по небольшому выступу.

— Отлично. Значит, ты ничего не чувствуешь. Похвальная честность. И хочешь, чтобы я тебя убедил, да? Нам нужно вспомнить историю Акивы. Не правда ли? Об отце, таскании бревен и адском пламени?

— Нет-нет. Я слабо представляю, как мне себя вести, чтобы мой отец обрел вечный покой и тому подобное. Но это не так важно, потому что он не был евреем.

— Зато ты еврей. Но ты и не идиот, сам знаешь, потому ты и здесь.

Рядом с ними двое мальчишек играли в пятнашки и громко кричали. Увидев рабби Барстона, они разом замолчали, потом начали исподтишка пихать друг друга и перешептываться.

Барстону это явно пришлось не по душе.

— Выше нос, Алекс! — бросил он, подошел к краю стены и слез на землю. Далеко не так ловко, как на нее забирался, но с прежним достоинством, ни одним движением себя не роняя.

Алексу стало немного не по себе, потому что превыше всего он ценил в людях простоту. В его окружении только Адам и Эстер любили все усложнять и привязались к нему так сильно, что возможное расставание грозило серьезными проблемами.

— Ребе, я все еще… Понимаю, что вы говорите, но никак не возьму в толк, в чем суть дела. Во всяком случае, какое это имеет отношение ко мне.

Рабби Барстон пнул ногой несколько камешков и энергично мотнул головой:

— У-ху-хух. Тут надо не суть дела искать, а просто слушать, что тебе говорят, и так делать. Представь, что тебе пятнадцать лет. Стариком тебя не назовешь.

— Были у меня и лучшие годы.

Они вместе прошли по расплывчатой тени от звезды Давида, которая медленно двигалась по двору по мере того, как солнце поднималось выше и выше.

— Алекс! Твой друг Адам сказал мне, что ты собираешь автографы и тем самым зарабатываешь себе на жизнь. В чем тут суть дела? Ты ее видишь?

— Нет, не особенно. Но…

— Но это доставляет тебе удовольствие.

— Немного.

— Поэтому ты и собираешь всякие реликвии. Важные бумаженции, оставшиеся после разных шишек. А есть в твоем бизнесе что-то, что имеет статус дара?

— Как это — дара?

— Я имею в виду, есть что-то в твоей повседневной жизни, что имеет статус дара?

— Ну, я стремлюсь к чему-то подобному. — Алекс невольно подумал о Китти. — Об этом можно только мечтать. Любовь, искусство, милосердие может. Все это — дар.

— Да, об этом можно только мечтать.

— Никак не пойму, куда вы клоните. Я пришел поговорить о ритуале.

Барстон весь словно сжался:

— Ладно, о’кей. Слушаю тебя. Давай поговорим о ритуале.

— Ну… — Алекс с трудом подбирал слова. — Ладно… о’кей, значит, вчера я прочитал каддиш, чтобы попробовать, что ли… — Они вошли в тень от здания синагоги, и без солнечных лучей сразу стало зябко. Алекс поежился и запахнул пальто. — Я прочитал его и ничего не почувствовал. То есть что-то, конечно, чувствовал, но каддиш не помогал.

— Ты был один?

Алекс кивнул.

— Как же, как же. А в футбол ты играешь один? В хоккей? В театре смотришь спектакль один? Танцуешь танго? Занимаешься любовью? В общем, ответ не требуется.

Алекс невесело рассмеялся.

Вишня рядом с ними, казалось, тоже была сбита с толку.

— И наконец, вспомним циддук ха-дин, то есть Божий Суд. Вместо того чтобы проклинать Господа за наши утраты, мы преодолеваем себя и возносим ему хвалы. Мы принимаем его суд. Господь нам дает, Господь и забирает^[107]. И мы все принимаем.

— Но у меня не получается. Не могу принять, — замямлил Алекс, совсем пав духом. — На меня это не действует. По-моему, это ни в какие ворота не лезет. Это страдание. Не могу подписаться под такими строчками, не могу.

Женщина, которая уже несколько минут топталась рядом, перебирая какие-то бумаги, наконец тихо произнесла имя рабби.

— Да, миссис Брегман, иду, еще одну минутку, пожалуйста.

Рабби повернулся и, несмотря на то что солнце светило ему в лицо, посмотрел прямо в глаза Алексу:

— Понимаешь, я очень занят. Сделай одолжение, приходи сюда к шести часам, скажи, что тебя просили сказать, и преподнеси свой дар. Мы с твоими друзьями все напишем заранее, купим подарок, дело только за тобой. Просто приходи и сделай, что нужно. О’кей?

3

Весеннее солнце почти не согревало, но друзья все равно решили пообедать на свежем воздухе, на дорожке у дома Адама. Стулья поставили так, чтобы тарелки пристроить на широкой ограде и сели в ряд, как дальнобойщики, остановившиеся перекусить. Джозеф и Рубинфайн, хохмы ради, заправили салфетки за воротники, в то время как Адам суетился за их спинами со сковородкой, на которой шипела яичница-болтунья в обрамлении розовых ломтиков копченой лососины. Алекс, не говоря ни слова, запрыгнул на ограду рядом с Рубинфайном и, сидя, начал болтать ногами.

— Пока не успели спросить… — сказал Джозеф. — Сегодня первый раз за шесть месяцев не вышел на работу по болезни.

— Подумывает сделать ноги из своей конторы, — объяснил Адам. — Но пока бросается деньгами. Купил лосося. Отведаешь, Ал? — Не дождавшись ответа, он пошел в дом за еще одной тарелкой.

— И правда, думаю свалить, — вяло подтвердил Джозеф, вылавливая из своей яичницы утонувшего в ней мотылька. — Солнышко пригревает и заставляет шевелить мозгами. Вот на меня и снизошло прозрение.

— Не иначе как правда солнце действует. — Рубинфайн нахмурился и показал вверх вилкой.

— Что за прозрение?

— У-у-ум… не хочу там до конца своих дней мариноваться.

— Правильно. Дело говоришь.

— Сам так считаю.

— А что думаешь делать? — спросил Алекс, взяв тарелку с доброй порцией яичницы и тостов.

— Стать постоянно нетрудоспособным. А дальше видно будет.

— Я тоже так раз попробовал, — с легкой завистью промолвил Рубинфайн. — Да только быстро обломался.

Джозеф поднял свое пиво, как флаг:

— Кишка тонка у тебя на такие дела. А меня с пути не собьешь. Черт возьми! — Он в первый раз повернулся к Алексу: — Что с тобой?

Алекс посмотрел мимо Джозефа и Рубинфайна на Адама, словно пытаясь поймать его взгляд:

— Похоже, Эстер может от меня уйти.

Адам с тревогой на него взглянул и отвел глаза в сторону, как мальчишка, случайно увидевший своих родителей в минуты соития.

Джозеф открыл бутылку пива и протянул ему.

Рубинфайн сказал:

— В конце концов все друг от друга уходят.

Алекс нахмурился:

— Ты, мыслитель. Никакой это не конец. А просто точка, на полпути. Понял?

— Только Господь Бог постоянен, — заявил Рубинфайн и выхватил перечницу из руки Джозефа, когда тот уже сам начал трясти ею над тарелкой. — Все, что Он дал нам, имеет свой конец. Кончается здесь. А не там. — Он показал на небо. — Это его дар нам — что все кончается. А теперь вы можете мне сказать: «Да, хорошенький дар, но можно мне вернуть его или обменять на что-то другое?» И на это я вам скажу…

— Руби, это надо срочно записать, а? — простонал Джозеф. — Для кого ты эту речугу приготовил?

— Для одной группы в хедере. На следующей неделе с ними занимаюсь. — Рубинфайн отхватил зубами кусочек ногтя и выплюнул через ограду. — От десяти до четырнадцати лет. Не понравилось? То есть я хотел еще сказать…

— Не то чтобы не понравилось… Руби, просто я представил, что мне четырнадцать лет и со мною так говорят… Нет, слушай, все правильно. Но ты словно вбиваешь в мозги какие-то истины. А ручка у тебя есть? Давай разберемся, разложим все по полочкам.

— Надо бы еще яиц пожарить… — задумчиво промолвил Адам. — Алекс, пойдем, поможешь мне.

Он пошел якобы на кухню, но потом повернул в гостиную. Прежде всего крепко взял Алекса за плечи. По глазам всегда можно судить о человеке. Именно таким был взгляд Адама. Открытый, озорной, со смешинкой, честный до невозможности. Взгляд человека, который всегда ощутит твою боль, как свою собственную.

Алекс сунул руки в карманы, как школьник, смущенный неожиданной просьбой.

— Ты готов? — спросил Адам.

— К чему?

— К сегодняшнему вечеру!

— О-о… вроде… да, конечно.

— Видел рабби Барстона? Будет от него толк?

Лицо Алекса приняло беспомощное выражение, взгляд Адама тоже погас, и в нем появилось то самое безмерное разочарование, которое охватило его сестру несколькими часами раньше.

— Меня это мало трогает. — Алекс вытащил руки из карманов и упал на диван. — Для меня все это — одни слова, и ничего больше.

Адам смутился:

— А разве есть что-то важнее слов?

Он опустился на колени, где стоял. Алекс слегка струхнул: вдруг придется вместе медитировать или молиться, а теперь он уверился — еще больше, чем раньше, — что ни то, ни другое на него не действовало, больше того, он в них совершенно не нуждался. Он хотел жить в этом мире, и пусть будет что будет: кончаются любовные связи или долгие романы, этапы жизни или вся она целиком, хотел видеть рядом безмерное разочарование или непрекращающуюся войну. Ему нравилась такая постоянная война. Он упивался ею. Ну и пусть будет.

— Что-о?.. Ты уронил — ох, это твоя записка, — проговорил, поднимая листок, Адам. Он встал и сел на диван. — Вся смялась. — Он передал бумажку Алексу. — Собирался и свою принести. Хотя и твоя как раз для меня.

Алекс еле вспомнил эту записку, которую накануне вечером приколол к стене. Взял ее у Адама и расправил листок на столе.

— Похожи, правда? — искренне спросил Адам. — То есть ты пишешь точно так же.

Алекс нахмурился. Взял ручку, программу телепередач и расписался на обратной стороне ее обложки.

— Как две капли воды, — промурлыкал Адам. — Его «т» точно такое же, как твое, и «м» с завитком тоже.

— Я часто пробовал его копировать. — Алекс прикоснулся к записке, вспоминая. — Просил его писать так, чтобы я мог повторить. Заставлял писать снова и снова, чтобы видеть, как движется его рука. Его маленькие ручки. Такие страшно маленькие и… — Алекс не успел закончить, потому что дверь снова начала открываться. Он взъерошил свои волосы. — Я думал, — голос его дрожал, — я думал, ты говорил все это, чтобы мне полегчало. Но мне не полегчало. Рассказал Эстер о Бут, но это не помогло. И это дело вечером, разговор с рабби Барстоном, ни то, ни другое никакие проблемы не решает, ни от чего не исцеляет. Я тоскую по нему. Все еще по нему тоскую. Все время. Тоскую очень сильно. И ничто не помогает.

— Я сказал, что все должно стать лучше, а не твои ощущения. — Адам говорил предельно серьезно. — И все становится лучше, даже если ты этого не чувствуешь.

Алекс беззвучно рассмеялся и слегка куснул губу:

— А что может быть хорошего, кроме как ощущать хорошее? — Он покачал головой. — Адамчик, в том-то и суть хорошего. А ты никак этого не понимаешь. Какие-то символы тут ни при чем. Хорошее надо чувствовать. Хорошее — в этом мире.

Адам согласно развел руками, но, как и всегда, связывающая их религия, это их общее пристанище, средоточие покоя и ясного переливчатого света, осталась неизменной.

Алекс вздохнул и встал, чтобы взять с полки Адамову коробочку с травкой, которая закрывала нижнюю половину пачки принадлежащих Адаму автографов.

— Я тут подумал, — осторожно промолвил Адам, — что можно бы какой-то автограф Китти положить в особое место, если захочешь, если у тебя что-то еще осталось. Ну, как знак уважения к ней. Да так и надежнее — если ты намереваешься все, что у тебя есть ценного, когда-то продать. То есть если тебе эта идея не нравится, то…

Алекс рассмеялся.

Адам нахмурился и почесал голову. В эту же секунду солнечный луч словно раздвинул шторы и разделил комнату на параграфы светящейся пыли и предложения тени. Если что-то и может внушить веру, то именно это. Так кстати. Так вовремя.

— Я их все продал, — довольно сказал Алекс и сделал небольшую паузу. — Ничего не осталось. Адамчик, у тебя нимб вокруг головы.

Алекс открыл коробочку и немножко в ней порылся в поисках подходящего комка.

Адам внезапно встал и закрыл коробку:

— Слушай, давай сегодня не будем. Пусть голова останется свежей. Пусть мы будем там полностью, а?

— Хм-м-м. — Мыслями Алекс в этот момент был, как любят говорить учителя, где-то в другом месте. Солнце словно вымыло стену, и все в комнате стало другим. Ощущения тоже изменились. Так уж действует солнце.

— И что касается Эстер. Ты знаешь, что ей это не нравится. Хочет, чтобы мы бросили. Сама боится тебе говорить, но я знаю, что она этого хочет. От нас обоих. Хотя даже не знаю, что тут сказать. Непростой вопрос. Здесь я нахожу понимание. — Адам показал на международном языке жестов, что у него просто нет слов от восхищения (наклонил подбородок и посмотрел в потолок). — Мне открывается Шхина. Все вокруг наполняется смыслом. И я взлетаю. — Он взял у Алекса коробочку и положил ее обратно на полку. — Но сегодня другое дело. Надо нам быть в хорошей форме. В полном смысле слова.

Алекс нагнулся за запиской, выпрямился и вытащил из-за автографа Джимми Стюарта щепотку кнопок с голубыми шляпками. Потом расправил записку и прикрепил ее кнопками к стене, прямо на солнечном пятне, посередине и немного выше автографов известного философа Людвига Витгенштейна и знаменитой писательницы Вирджинии Вулф.

Эпилог Каддиш

Предположим, мне запрещено то, что люди делают, когда им больше ничего не остается: постукивать пальцами по ремешку наручных часов, расстегивать и застегивать пуговицы на рубашке, поглаживать волосы на голове. В конце концов я лишусь всякой опоры.

Петер Хандке. Тяжесть этого мира

Впереди стоял Собиратель Автографов, Алекс Ли Тандем. И он мог видеть всех их. Все, что они делали. Позади него сидели Адам Якобс, рабби Марк Рубинфайн и Джозеф Клейн, его подруга Эстер Якобс, рабби Грин, рабби Дарвик, рабби Барстон и мать Алекса Сара Тандем. Еще там сидели незнакомые ему Элеонора Лошер и Джонатан Верне.

Вознесем хвалы и благословим (сказал Алекс Ли, но другими словами)

Великое имя Его

В мире, который Он сотворил.

Да будет воля Его,

Рубинфайн соскребывал кожу с большого пальца на правой руке ногтем левого указательного пальца.

И да придет царствие Его

Для всех вас,

Для всех людей Израиля и домов их.

Джозеф почесал нос костяшкой пальца,

Потом убрал руку и почесался снова.

Быстро и без промедления,

И все говорят: Аминь!

Эстер поправила юбку у себя на коленях И чуть наморщила лоб, чтобы ее лицо приняло правильное выражение!

Аминь! (сказали сидящие люди, но другими словами)

Да святится имя Его

Во веки веков!

Да святится (сказал Алекс Ли, но не этими словами)

И чтится

Рабби Барстон завертел ногой.

Да возвеличится

И возвысится

Рабби Грин чихнул.

Да славится

И восхваляется

Рабби Дарвик закрыл глаза

И открыл их в два раза шире.

И вознесем молитвы Его святому имени

Адам улыбнулся

И в знак одобрения поднял большой палец.

Славнейший

Из славных.

Все гимны и мольбы

Этого мира

И все говорят: Аминь!

Да снизойдет Мир и Спокойствие

К нам и в дома Израиля.

Сара заплакала и не старалась Себя сдержать.

И все говорят: Аминь!

Да ниспошлет Он, всемилостивейший и всевластный,

Элеонора Лошер положила обе руки

На свой маленький животик

(И Алекс подумал, что бы это могло значить).

Мир нам и домам Израиля,

Джонатан Верне бесстыдно зевнул

(И Алекс подумал, к чему бы это).

И все говорят: Аминь!

Каббала Алекса Ли Тандема

Примечания

1

С Кларком Гейблом (1901–1960) Мэрилин Монро снялась в его последнем фильме «Неприкаянные» (1961) и очень сильно переживала его кончину. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Зохар (Сефер ха-зохар, Книга сияния) — основное произведение каббалистической литературы, мистический комментарий к Торе, перемежающийся поучениями, рассуждениями и преданиями. По традиции автором его считается рабби Шимон Бар Иохай, живший в царствование римского императора Адриана (II в. н. э.). Однако позднейшие исследования показали, что, скорее всего, основная часть книги написана и опубликована испанским каббалистом Моше бен Шем Товом де Леоном (1250–1305). Главная идея каббалы заключается в том, что Бог — сгусток бесконечного света (на иврите — зохар).

(обратно)

3

Бар-мицва (иврит, сын заповеди) — обряд, знаменующий достижение мальчиками 13 лет, возраста, с которого они начинают отвечать за свои действия и обязаны выполнять установления иудаизма.

(обратно)

4

Тфиллин (тефиллин) — два плотно закрытых кубических футляра из кожи «чистого» животного с прикрепленными к их основаниям ремешками. В них хранятся два текста из Торы. Завязывая ремешки, их налагают на лоб и левую руку против сердца перед утренней молитвой (кроме суббот и праздников). Ранее верующие носили их в течение всего дня, снимая только на ночь.

(href=#r4>обратно)

5

В Лондоне нет такого пригорода.

(обратно)

6

Один стоун равен 6,34 кг.

(обратно)

7

Братья-близнецы Рональд и Реджинальд Креи, известные гангстеры, в 1969 г. приговоренные к пожизненному заключению, в молодости были боксерами-любителями и в этом качестве выступали в Альберт-Холле.

(обратно)

8

Вальтер Беньямин (1892–1940) — немецкий философ, литературный критик и переводчик.

(обратно)

9

Шхина (шехина) — согласно иудейской теологии присутствие Бога в мире.

(обратно)

10

Ленни Брюс (настоящее имя Леонард Альфред Шнейдер, 1925–1966) — знаменитый американский комик, получивший известность благодаря грязным словечкам в исполняемых им сценках.

(обратно)

11

Йесод (основание) — согласно каббале девятая из десяти сфирот (сефирот), эманаций Бога; основа всех действующих сил в Боге.

(обратно)

12

Настоящее имя американского актера Кэри Гранта (1904–1986) — Арчибальд Лич. Он родился в Бристоле, Англия.

(обратно)

13

На самом деле такой актрисы в Голливуде не было.

(обратно)

14

Перефразированная цитата из поэмы Алена Гинсберга (1926–1997) «Вопль». В оригинале: «Я видел лучшие умы моего поколения, повергнутые в безумие, бесстыдно обнаженные, плетущиеся по негритянским кварталам…».

(обратно)

15

Первым мужем Мэрилин Монро был Джим Догерти. Их брак продолжался с 1942 по 1948 г. Джим был старше Мэрилин на 5 лет, и она звала его «папочка». Он работал на авиационном заводе «Локхид», потом его призвали на флот. Позже он стал детективом.

(обратно)

16

Чарльз Конрад (1930–1999), американский астронавт, командир «Аполлона-12».

(обратно)

17

Место «пятого битла» в разное время занимали: Пит Бест, первый барабанщик группы, оттесненный Ринго Старром; Стюарт Сатклифф, умерший в Гамбурге в 1962 г.; Джордж Мартин, их продюсер; Брайан Эпштейн, менеджер группы. Были также «лжепятые» битлы, например футболист Джордж Бест.

(обратно)

18

В октябре 1517 г. Мартин Лютер (1483–1546) вывесил на двери дворцовой церкви в Виттенберге свои 95 тезисов об индульгенциях, чем, по сути дела, положил начало Реформации.

(обратно)

19

Нецах (вечность Бога) — в каббале седьмая из десяти сфирот, воплощает всепобеждающие и терпеливые силы природы.

(обратно)

20

Таллит (на идиш талес) — еврейское молитвенное облачение, особым образом изготовленное прямоугольное покрывало.

(обратно)

21

Рубинфайн имеет в виду Гершома Шолема (1897–1982), который, тщательно изучив Зохар, пришел к выводу, что эта книга написана в Средние века рабби Моше бен Шем Товом де Леоном. Именно поэтому Рубинфайн говорит: «…просто хороший роман».

(обратно)

22

Саббатай Цви (1626–1676) — лжемессия, центральная фигура самого крупного в еврейской истории (после восстания Бар-Кохбы) мессианского движения. В 1666 г. заключен в тюрьму в Константинополе и после пыток принял ислам, как и некоторые его последователи.

(обратно)

23

Ха-Шем — одно из имен Бога.

(обратно)

24

«Сокол тысячелетия» — космический корабль из «Звездных войн».

(обратно)

25

В фильме «Свидетель» герой X. Форда тайно проникает в общину амманитов (амишей) — американских меннонитов, последователей швейцарского священника Якоба Аммана, эмигрировавшего в Эльзас (XVII в.).

(обратно)

26

Ход (величие Бога) — восьмая из десяти сфирот.

(обратно)

27

Макс Брод (1884–1968) — композитор и литератор, писавший на немецком языке. Был другом Франца Кафки, но не исполнил его завещания сжечь после смерти все рукописи, а, наоборот, отредактировал их и опубликовал.

(обратно)

28

Тиферет (красота Бога) — шестая из десяти сфирот, вносит в мир гармонию и согласие.

(обратно)

29

Грейсленд — усадьба Элвиса Пресли (1935–1977) близ Мемфиса, где похоронен певец.

(обратно)

30

Считается, что этот жест приобрел популярность после того, как известный британский телекомментатор Джимми Хилл сбрил бороду и стал таким образом чесать свой большой подбородок. Его примеру последовали сначала школьники, а потом и взрослые.

(обратно)

31

«Высокая луна» — фильм (1952), в котором снялся американский актер Гари Купер (1901–1961).

(обратно)

32

«Отель, где разбиваются сердца» — шлягер Элвиса Пресли.

(обратно)

33

Американский актер Монтгомери Клифт (1920–1966) умер от сердечного приступа.

(обратно)

34

Эл Джолсон (настоящее имя Аза Йолсон, 1886–1950) — актер, певец, звезда Голливуда 1920-х — 1930-х гг., выходец из России.

(обратно)

35

«Змейки и лесенки» — детская настольная игра, популярная на Британских островах. В нее играют, передвигая фишки на расчерченной доске по броску кубика.

(обратно)

36

Хесед (любовь, или милосердие Бога) — четвертая из десяти сфирот.

(обратно)

37

Йом-Киппур (Судный день, День искупления) — в еврейской традиции самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов.

(обратно)

38

Шива (иврит, семь) — в иудейской традиции траурный срок, семь дней со дня погребения. Во время шива скорбящим (прямым родственникам: детям, родителям, жене, мужу, братьям и сестрам) запрещено носить кожаную обувь, работать, стричься и бриться, мыться в теплой воде, стирать и гладить одежду. Скорбящие не выходят из дому и сидят не на стульях, а на полу.

(обратно)

39

Грандж — направление в хард-роке 1990-х гг., синтезировавшее элементы хеви-метал и эстетику панк-рока. Наиболее яркий представитель — группа «Нирвана».

(обратно)

40

Растафарианство — политико-религиозное движение темнокожих жителей, преимущественно Ямайки, за возвращение «назад, в Африку», которая объявлялась «землей обетованной», а бывший император Эфиопии Хайле Селассие провозглашался мессией.

(обратно)

41

«Страна Яхве» — секта последователей Яхве Бен Яхве (р. 1935), которого они считают сыном Бога. Цель — помочь угнетаемым темнокожим достичь Земли обетованной, т. е. Израиля. Полагают, что истинными евреями являются темнокожие, к каковым относятся также Бог Отец и Христос.

(обратно)

42

«Хранители заповедей» — еще одна секта, в основном темнокожих американцев, основанная в 1919 г. Полагают себя истинными потомками древних, эфиопских евреев.

(обратно)

43

Эйн-Соф (Эн-Соф) (иврит, бесконечный, безграничный) — в каббале трансцендентный Бог в Своей чистой сущности; Бог в Себе, в отличие от Своего отношения к сотворенному миру.

(обратно)

44

Аин (иврит, глаз) — 16-я буква ивритского алфавита.

(обратно)

45

Томас (Фатс) Уоллер (1904–1943) — композитор, джазмен, пианист и органист, популярный в 1920-е гг.

(обратно)

46

Седер — ритуальная семейная трапеза в праздник Песах.

(обратно)

47

Аггада (или Хаггада, иврит, повествование) — часть Устного Закона, не входящая в Галаху, то есть не имеющая характера религиозно-юридической регламентации. Включает притчи, легенды, сентенции, проповеди, поэтические гимны народу Израиля и Святой земле, философско-теологические рассуждения и т. п. Содержится в Талмуде и мидрашах.

(обратно)

48

Марвин Гай (1939–1984) — афроамериканский музыкант, сын католического священника, в юности пел в церковном хоре. Застрелен после нескольких ссор собственным отцом.

(обратно)

49

Галаха (Халаха) — нормативная (в отличие от Аггады) часть иудаизма, регламентирующая религиозную, семейную и гражданскую жизнь евреев. В более узком смысле — совокупность законов, содержащихся в Торе, Талмуде и в более поздней раввинистической литературе.

(обратно)

50

Гвура (гевура — сила) — пятая (вместе с дин — суд) из десяти сфирот, источник Божьего суда и кары.

(обратно)

51

Похоже, Алекс вместо своей подписи написал на иврите Яхве.

(обратно)

52

Хелен Адамс Келлер (1880–1968) — известная деятельница Американского общества слепых, автор ряда книг. После болезни, перенесенной в полуторагодовалом возрасте, осталась слепоглухонемой. Выучилась читать по системе Брайля; а потом печатать на специальной пишущей машинке.

(обратно)

53

В этом фильме героиня погибает в расцвете лет.

(обратно)

54

Хохма (мудрость) — вторая из десяти сфирот, первое реальное проявление Эйн-Соф, содержащее идеальный план всех миров.

(обратно)

55

Бахья бен Иосеф ибн Пакуда (втор. пол. XI в.) — еврейский философ-моралист.

(обратно)

56

Дучамп пытается цитировать Диккенса. В главе 11 романа «Жизнь Давида Копперфильда» говорится: «Мистер Микобер… торжественно заклинал меня помнить о его судьбе, которая должна служить мне предостережением, и не забывать о том, что если человек зарабатывает в год двадцать фунтов и тратит девятнадцать фунтов девятнадцать шиллингов шесть пенсов, то он счастливец, а если тратит двадцать один фунт, то ему грозит беда». (Цит. в перев. А. Кривцовой и Евгения Ланна.)

(обратно)

57

Боуги — прозвище Хэмфри Богарта.

(обратно)

58

Йорцайт (идиш от йор — год и цайт — время) — годовщина смерти. Ряд поминальных обрядов, которыми отмечают йорцайт близких родственников, а также особый церемониал, установленный для годовщин смерти выдающихся личностей и в память героев народа, совершаются по еврейскому календарю.

(обратно)

59

Миньян (букв. счет, подсчет, число) — кворум из десяти взрослых мужчин (старше 13 лет), необходимый для общественного богослужения и для ряда религиозных церемоний.

(обратно)

60

В 1899 г. в Кембридже Вирджиния Вулф познакомилась с будущим литературным критиком и биографом Литтоном Стречи (1880–1932). Будучи гомосексуалистом, Литтон тем не менее в 1909 г. сделал Вулф предложение руки и сердца, которое было ею принято, но на следующий день от него отказался. Они оставались друзьями всю жизнь.

(обратно)

61

Сильвия Плат (1932–1963) — американская поэтесса и новеллистка. Покончила с собой.

(обратно)

62

Похоже, Алекс поставил вместо своей подписи четырехбуквенное имя Бога на иврите.

(обратно)

63

Бина (разум) — третья из десяти сфирот, Божественный разум, в котором сокровенный прообраз обретает конкретность и форму.

(обратно)

64

Актер Пол Хенрейд (1908–1992) снялся вместе с Богартом в «Касабланке». По фильму они — соперники в любви.

(обратно)

65

Имеется в виду австрийско-британский философ, лингвист Людвиг Витгенштейн (1889–1951).

(обратно)

66

Братья Николас — знаменитый танцевальный дуэт.

(обратно)

67

По Витгенштейну, язык состоит из комплекса суждений, который может быть разделен на мелкие, атомарные суждения. Впоследствии Витгенштейн скорректировал свою собственную теорию: слова подобны инструментам, а суждения могут быть поняты только из контекста.

(обратно)

68

Пурим — праздник в память о чудесном избавлении евреев Персии от гибели, которую им уготовил царский сановник.

(обратно)

69

Токофобия — навязчивый страх, боязнь родов.

(обратно)

70

Акива (ок. 50-135) — один из выдающихся законоучителей-таннаев и основоположников раввинистического иудаизма. После разгрома восстания Бар-Кохбы был заключен в тюрьму римскими властями, а затем казнен.

(обратно)

71

Актриса Дебби Рейнольдс и актер Эдди Фишер — родители Кэрри Фишер, которая сыграла роль принцессы Леи в «Звездных войнах». Там же, в роли Хана Соло, снялся и Харрисон Форд.

(обратно)

72

Известный прикол. Есть, например, в одной из песен группы The Cure. Продолжение: «Лошадь садится, а бармен спрашивает: „Морда не морда, но не хотите ли чего-нибудь выпить?“».

(обратно)

73

Грин цитирует Талмуд.

(обратно)

74

Кетер (кетер элйон — высший венец Бога) — первая из десяти сфирот.

(обратно)

75

Дочь голливудской звезды Ланы Тернер, Черил, убила любовника матери, гангстера Джонни Стомпанато.

(обратно)

76

Речь идет об актрисе Джуди Гарленд (1922–1969), которая всю жизнь страдала наркотической зависимостью.

(обратно)

77

Джон Огастес Рёблинг (Роублинг) (1806–1869) — уроженец Германии, американский инженер, изобретатель металлического троса и строитель подвесных мостов. Спроектировал знаменитый Бруклинский мост и руководил его строительством. В Нью-Йорке нет района с названием Рёблинг-хайтс.

(обратно)

78

Гора Рашмор — гранитная скала в горах Блэк-Хиллс, в Южной Дакоте, на которой скульптор Г. Борглум высек 20-метровые профили президентов Джорджа Вашингтона, Томаса Джефферсона, Теодора Рузвельта и Авраама Линкольна.

(обратно)

79

«Вестерн юнион (телеграф)» — крупнейшая и старейшая телеграфная компания США.

(обратно)

80

Фрэнсис Гамм — настоящее имя актрисы Джуди Гарленд, Люсиль Лесье — актрисы Джоан Кроуфорд, Филлис Айсли — актрисы Дженнифер Джонс.

(обратно)

81

Сатори — просветление, интуитивное проникновение в природу вещей в противоположность аналитическому или логическому пониманию этой природы.

(обратно)

82

Слова из популярной песни, исполнявшейся американским певцом Джимми Дэвисом (1899–2000).

(обратно)

83

Хедда (Гедда) Хоппер (1890–1966) — голливудская журналистка, с 1938 г. возглавляла отдел светской хроники «Лос-Анджелес таймс». В основном публиковала сплетни из жизни звезд, добытые всеми правдами и неправдами. На протяжении многих лет вместе со своей главной соперницей Луэллой Парсонс создавала «общественное мнение» вокруг обитателей «фабрики грез». В 1950 г. сыграла саму себя в фильме «Бульвар Сансет».

(обратно)

84

Часть известной из философии дзэн истины, гласящей: «Сидите спокойно и ничего не делайте. Когда наступает весна, трава растет сама собой».

(обратно)

85

Сирин — Владимир Набоков.

(обратно)

86

Норман Бейтс — герой фильма «Психоз», снятого Альфредом Хичкоком.

(обратно)

87

Каддиш ятом — поминальная молитва.

(обратно)

88

По-видимому, подразумевается Таймс-сквер.

(обратно)

89

Речь идет о 1 января 2001 года — начале третьего тысячелетия.

(обратно)

90

Фашистка (итал.).

(обратно)

91

Латкес — блюдо еврейской кухни, картофельные оладьи.

(обратно)

92

Фалафель — блюдо еврейской кухни, обжаренные в масле шарики из горохового (фасолевого) пюре, приправленные луком, чесноком и пряностями.

(обратно)

93

Чарльз Буковски (1920–1994) бросал вызов пуританской морали, утрируя свою тягу к алкоголю и сексу.

(обратно)

94

Тревор Ховард (1916–1988) — британский актер, персонажи которого привлекали душевным теплом.

(обратно)

95

Джозеф цитирует слова Глории Свонсон из фильма «Бульвар Сансет».

(обратно)

96

В фильме «Харви» забулдыга, роль которого исполняет Джеймс Стюарт, дружит с воображаемым кроликом Харви двухметрового роста.

(обратно)

97

Кларк Гейбл был женат на актрисе Кэрол Ломбард. После ее гибели в авиакатастрофе в 1942 г. поступил на службу в военно-воздушные силы, участвовал во множестве боевых вылетов.

(обратно)

98

Ваджрасана — в йоге поза, при которой человек сидит, подогнув под себя ноги так, чтобы ступни находились под бедрами.

(обратно)

99

Строка из стихотворения Дилана Томаса.

(обратно)

100

В трагедии У. Шекспира «Юлий Цезарь» Антоний взывает к соплеменникам: «О римляне, сограждане, друзья! Меня своим вниманьем удостойте. Не восхвалять я Цезаря пришел, Но лишь ему последний долг отдать». (Цит. в перев. П. Козлова.)

(обратно)

101

По-видимому, Алекс вспоминает известную роспись Микеланджело в Сикстинской капелле.

(обратно)

102

Голем — в еврейском фольклоре глиняная фигура, наделяемая жизнью с помощью магии.

(обратно)

103

Джозеф намекает на «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» — автобиографический роман культового писателя Хантера С. Томпсона (1937–2005).

(обратно)

104

Кипа — головной убор, который носят религиозные евреи.

(обратно)

105

Имеется в виду Джеймс Джойс (1882–1941), автор рассказа «Мертвый» из цикла «Дублинцы» (1914). Он первым использовал в своем творчестве «поток сознания» — отчасти так написаны некоторые главы «Собирателя», в том числе гл. 9 второй книги.

(обратно)

106

Река-батюшка — одно из прозвищ Миссисипи. Песня написана О. Хаммерстайном и Дж. Керном для мюзикла «Плавучий театр» (1927).

(обратно)

107

Слова библейского Иова, чью веру Сатана с позволения Бога подверг испытанию, лишив Иова дома, богатства, любимых детей. Потеряв все, Иов сказал: «Господь нам дает, Господь и забирает. Славьте же имя Его!» (Иов 1:21).

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

1 книга Маунтджой. Каббала Алекса Ли Тандема

  ГЛАВА 1 Шхина, или Присутствие Бога[9]

  ГЛАВА 2 Йесод, или Основание[11]

  ГЛАВА 3 Нецах, или Вечность[19]

  ГЛАВА 4 Ход, или Величие[26]

  ГЛАВА 5 Тиферет, или Красота[28]

  ГЛАВА 6 Хесед, или Любовь[36]

  ГЛАВА 7 Гвура, или Могущество[50]

  ГЛАВА 8 Хохма, или Мудрость[54]

  ГЛАВА 9 Бина, или Разум[63]

  ГЛАВА 10 Кетер, или Венец[74]

2 книга Рёблинг-хайтс. Дзэн Алекса Ли Тандема

  ГЛАВА 1 Расследование начинается

  ГЛАВА 2 Идем по следу

  ГЛАВА 3 Поиски быка

  ГЛАВА 4 Ловля быка

  ГЛАВА 5 Укрощение быка

  ГЛАВА 6 Везем быка домой

  ГЛАВА 7 Освобождение быка

  ГЛАВА 8 Освобождение быка и самого Алекса

  ГЛАВА 9 К истокам

  ГЛАВА 10 В этом мире

  Эпилог Каддиш

  Каббала Алекса Ли Тандема

*** Примечания ***