Он стар
и похож на свое одиночество.
Ему рассуждать о погоде
не хочется.
Он сразу — с вопроса:
— А Вы не из Витебска?..—
Пиджак старомодный
на лацканах вытерся…
— Нет, я не из Витебска…—
Долгая пауза.
А после — слова
монотонно и пасмурно:
— Тружусь и хвораю…
В Венеции — выставка…
Так Вы не из Витебска?..
— Нет, не из Витебска…—
Он в сторону смотрит.
Не слышит,
не слышит.
Какой-то нездешней далекостью
дышит.
Пытаясь до детства
дотронуться бережно…
И нету ни Канн,
ни Лазурного Берега,
ни нынешней славы…
Светло и растерянно
он тянется к Витебску,
словно растение.
Тот Витебск его —
пропыленный и жаркий —
приколот к земле
каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти,
моленья и ярмарки.
Там зреют
особенно крупные яблоки,
и сонный извозчик по площади катит…
— А Вы не из Витебска?.. —
Он замолкает.
И вдруг произносит,
как самое-самое,
названия улиц:
«Смоленская»,
«Замковая».
Как Волгою
хвастает Видьбой-рекою
и машет
по-детски прозрачной рукою…
— Так Вы не из Витебска…
Надо прощаться.
Прощаться.
Скорее домой
возвращаться…
Деревья стоят
вдоль дороги навытяжку.
Темнеет…
И жалко,
что я не из Витебска.
Вот уже вступила техника на площадь.
И уже
словно ток прошел по стайке
иностранных атташе,—
нынче
фоторепортерами
работают они!..
А по площади,
по площади
течет река
брони!
Твердь земная
прогибается,
и стекла дребезжат.
Сверхсерьезные ракеты
на прицепах
возлежат!..
Наша общая забота.
Строгость оборонных дел.
Хоть никто из нас на этом
деле
не разбогател.
Не купил лесов и замков.
Миллионов не припас…
Но когда б
такого. не было,
то не было бы
нас!
Мы бы не были
Державой.
Мы бы
канули в ночи…
Сердце,
что ж ты так забилось?
Погоди,
не грохочи!
Что я вспомнил?
Что подумал?
За тобой
куда иду?..
Нам бы
четверть этой силищи
в том
взорванном году!
Никогда не повторится сорок первый.
Никогда!..
Вот течет она по площади —
защита и беда…
А из будущего века,
из сплошного далека
смотрят дети,
смотрят дети,
не рожденные пока.
Смотрят с грустною надеждой
сквозь неведомую тьму…
Может быть, они
родиться
смогут
только потому,
что когда-то,
в наше время,
в грозах
нынешнего дня
грохотала по брусчатке
эта
жесткая броня!
Тяжелые капли
на глину упали,
В трубе водосточной
забила струя.
Вдоль узенькой улочки
высятся пальмы
гигантскими кисточками для бритья…
Наверно,
земля эта слишком устала —
ей тысячелетьями
мышцы свело.
Наверное,
время ее не настало.
А может, настало уже.
И прошло…
Такое единство
беды и покоя,
такое презрение
к бегу часов,
что надо придумывать
нечто другое
в таблице
затасканных мер и весов.
Иначе?
Иначе все будет нечестно.
Смешались недели,
века
и года!
Здесь то, что прошло,
никуда не исчезло.
Здесь то, что придет,
не уйдет никуда…
А мимо плывут —
тяжело и огромно,—
как будто возникнув из общего сна,
то слон,
монотонно
толкающий
бревна,
то трайлер
размером в четыре слона…
Я все это чувствую, слышу и вижу.
Над миром
прибой океанский гудит.
Немыми глазищами
каменный Вишну
за взлетом ракеты
спокойно следит.
А звезды
мерцают пустынно и просто.
Летят,
оставляя невидимый след…
И мне улыбается
странный
подросток.
Подросток
которому тысячи лет.
Гостиница на Рю-де-Сенн
была проста,
была удобна.
Мы жили здесь
почти как дома.
Как дома.
Только не совсем.
Отличье
состояло в том,—
(помимо остальных деталей),—
что этот
добродушный дом
располагался
в том квартале,
где каждый вечер
допоздна,
помехи
в сновиденьях
сея,
шло
непрерывное веселье —
безудержное,
как война!..
Сюда —
еще до темноты —
в объятья
переулков мглистых
величественные, как киты,
автобусы
везли туристов.
Здесь
был кураж и климат свой.
Напротив знаменитой церкви
перед кафе
на мостовой
шли
самозваные концерты!
Здесь выступал надменный мим,
одетый
грустно и немодно.
Изничтожал он бренный мир
открыто,
смело,
но безмолвно!..
Здесь,
как всегда навеселе,
грек
демонстрировал удава,
и ненакрашенная дама
играла
на простой пиле…
Здесь был факир — такой, как надо!
Усмешкой дьявольской
сочась,
кричал он:
«Господа!..
Сейчас
вас опалит
дыханье ада!..»
Отпрыгивала темнота!
Огонь
торжествовал шикарно.
И пламя
било
изо рта,
как из домашнего вулкана!
Факир стонал
в избытке чувств,
мерцал глазами с поволокой.
И от него
несло чуть-чуть
не адом,
а бензоколонкой…
А рядом,
около,
вокруг —
и без конца,
и без начала —
все двигалось!
текло!
звучало!
Все перемешивалось вдруг!..
И странною была земля,
где улицы —
теснее комнат…
Сверкал Париж —
веселый город!
Париж,
который «о-ля-ля!..».
Он пил и пел,
он жрал и ржал,
был
надрывающимся, ярким!
Он был
Парижем по заявкам.
Парижем —
не для парижан.
Он жил,
как будто все пропало!..
И месяц над рекой висел.
И лишь под утро
засыпала
гостиница на Рю-де-Сенн
Чудеса теперь
обыденными стали,
Не фантастика,
не выдумка,
не бред,—
утверждают очевидцы,
что видали
Неопознанный Летающий Объект…
Он в рассветном небе
странный след оставил
в виде длинного прозрачного хвоста.
Повисел чуть-чуть над полем.
И —
растаял.
И, наверно, было это
неспроста…
Зависая над земною жизнью бренной,—
как в лесу
над муравейником склонясь,—
неопознанные
странники Вселенной
скрупулезно изучают нас…
Кто мы им?
Хочу узнать, пока не поздно.
Кто мы им?
Хочу узнать наверняка.
Чья-то тема
в диссертации межзвездной?
Чей-то опыт
по «системам из белка»?
Кто мы им?
Еще не зрячие котята?
Или, может быть, собратья по судьбе?
Скажут пусть,
ну, намекнут хотя бы:
кто мы им?
И кто же мы
самим себе?..
Он висит над мокрой пашней —
дух ниспосланный,
излучая
ослепительнейший свет…
…Ах, Земля-Земля,
родимый мой,
непознанный,
неопознанный,
живой еще
объект!
Если чего-нибудь хочешь,
судьба воздаст
(полностью или частично —
другое дело!)..
Жил в небольшом городке
неудачник-фантаст,
которым с рожденья
одно желанье владело.
Он очень сильно хотел
(и как можно скорей!)
в прошлое перенестись
(в какое, не важно!)
и там оказаться
(хоть на год!)
Царем Царей!
Причем не мифическим,
а реально существовавшим.
Стать императором,
ханом —
не все ли равно!
Только бы
слиться с чужой знаменитой судьбою!
Лишь бы почуять, что все тебе в жизни
дано,
лишь бы увидеть,
что мир
переполнен тобою!
Стать властелином
превыше и всех, и всего.
Быть полубогом,
рушащим скалы и троны!
Чтоб от простого движенья
перста твоего
ветры стихали
и вздрагивали народы!
Жить,
чтоб склонялась
к твоим величавым стопам
вся бессловесная
и вся говорящая
живность!..
В общем, короче:
фантаст
не ел и не спал.
Жаждал он чуда!..
И однажды
чудо
свершилось…
…Вот он — на палубе
парусного корабля.
Он — явно Кто-то!
Он спрашивает надменно:
— Капрал,
отвечайте,
что это там за земля?..
— Ваше Величество!
— Это —
остров Святой Елены…
Как лучше: город в море?
Море в городе?
Здесь даже снег
не может с морем справиться.
Он падает на темный лед
и плавится.
И странно это
на февральском холоде…
А мы глядим —
войны далекой крестники —
на снежно-белый куб Дворца «Финляндия»,
И в нас уже всерьез
вошли понятие:
«Мир после Хельсинки…»
«Европа после Хельсинки…»
А Хельсинки вдоль моря простирается,
ведет свои горизонтали складные.
Не суетится.
Не спешит понравиться.
Он просто есть.
И то, что есть он,—
главное,
Работает,
грустит,
мурлычет песенки,—
надеждой полон,
как весенним паводком…
Да будет небо
добрым и распахнутым.
Да будет мир
в Европе после Хельсинки.
Этот дом за углом —
довоенного времени
первенец.
У него под крылом
столько судеб
рождалось и пестовалось!..
Здесь
квартирой владел
ученик Немировича-Данченко —
холостяк,
лицедей,
говорливый
и в меру удачливый…
Были окна во двор.
А из окон —
застольное зарево.
Дом
грустит до сих пор,
вспоминая лихого хозяина…
Вы
от грусти такой
ни людей,
ни дома
не избавите…
Этот дом городской —
как немое хранилище
памяти.
Он в Историю врос.
Он хранит в глубине,
как приданое,
горечь
высохших слез,
клятвы — прежние,
запахи давние…
В доме жил мальчуган.
Жил,
сражаясь с мышами и цыпками.
Всё кинжалы
строгал.
А потом
заболел медициною.
И ушел на чуму —
напрямик,
через мостики шаткие.
Обелиском ему
стали
белые горы Тянь-Шаньские…
Дом стоит за углом —
небольшое,
обычное здание.
Он
заполнен теплом
всех,
кто в нем поселялся когда-нибудь…
Здесь,
имея права,
все не может наплакаться
девочка,
молодая вдова —
слишком грозных наук —
Академика.
Жил
всего ничего.
Был закрытым
до вздоха последнего.
Даже имя его
лишь недавняя смерть
рассекретила…
За оконным стеклом
собираются
отсветы зябкие…
Этот дом за углом
помнит многое,
видывал всякое.
Память
не подновишь.
Бесполезно
ее ремонтировать.
Дом
над былью
навис
всеми лестницами,
всеми квартирами…
На жильцов
по-особому
окнами смотрит неброскими
этот дом,
облицованный
мемориальными досками.
Подступала поэма.
Она изводила меня.
То манила доступностью легкой,
а то — не давалась.
Подступала поэма.
Звучать начинала, дразня.
А потом
за границами голоса
вдруг оставалась…
Если я уезжал,
то она меня честно ждала,
терпеливо ждала
на ступенях у самого дома.
Подступала поэма.
Невнятной и точной была.
Сумасшедшей и невозмутимой.
Жестокой и доброй…
А однажды приснилось мне:
я нахожусь на посту.
И ночная дорога,
как пеной,
туманом закрыта.
Вдруг почувствовал я,
как приходит
в мою немоту
ощущение ритма,
звенящая яростность
ритма!
Этим медленным ритмом
я был, будто льдами,
затерт.
Он во мне тяжело нарастал,
колыхаясь и зрея…
— Кто идет? —
— закричал я.
— Стой!
— Кто идет?..
И услышал спокойный ответ:
— Время.
Не навреди, эскулап,
истомленному хворью,
не запятнай равнодушьем
стерильный халат.
Совесть твоя
да наполнится
страстью живою!
Да не останется фразою
твой Гиппократ!
Пусть эта клятва продолжится
в дне заоконном,
пусть возле самого сердца
забьется в груди.
Необходимостью станет.
И станет законом:
«Не навреди, человек, человеку.
Не навреди!»
Остановись
и прислушайся к странному грому,
этот большой и забывчивый
век
огляди.
Женщине,
хлебному колосу,
шару Земному —
даже во славу,
даже во имя —
не навреди!
Не навреди, человек,
ни березе,
ни морю,
влажной тропинке
и птице,
летящей во тьму.
Вместе со всею своею
немыслимой
мощыо
не навреди ненароком
себе самому…
Не обольщайся
цифирью немедленных выгод,
реки корежить
и горы срывать погоди.
Вместо того,
чтоб, не думая,
что-то воздвигнуть,
лучше остынь и подумай.
Не навреди…
Я понимаю
размах озорного азарта,
силу твою понимаю,
но, как ни крути,
если ты веришь,
что жизнь
не окончится завтра
собственным внукам и правнукам
не навреди!
Не навреди и сегодняшним
детям и листьям.
И, оставаясь достойным
пути своего,
не навреди никому —
ни далеким,
ни близким.
Близким — особенно.
Это ведь
проще всего.
Их напрасно весь день искали.
Вдалеке
от привычных дорог
катерок посадило на камни.
Уходил на дно
катерок.
Экипаж катерочка —
четверо,
да еще пассажирка одна…
Видно, так судьбою начертано,
что вода
чересчур холодна.
Знали все
(зачем утешаться
и надеяться на чудеса?) —
в этом климате можно держаться
на поверхности
полчаса,
а потом…
Да ну его к черту!
Все равно не спасется никто…
Капитан
взглянул на девчонку:
— Парни,
ей-то это
за что?!
Мы
пожили не так уж мало,
а она
всего ничего…
Но ведь есть на катере
мачта!
Это ж —
лодка на одного!..
И не надо, сестренка, плакать,,.
Мы немножко
обманем смерть…
А она:
— Не умею плавать…—
Он:
— Тебе и не надо уметь!..
Мы привяжем тебя,
спеленаем —
не утонешь во веки веков…
Только ты постарайся, родная,
доплыви за нас,
мужиков.
Может, холод взять не успеет…
В общем,
кончим этот базар!
Передашь наши письма на берег.
Приготовься.
Я все сказал…
…Первый написал коротко:
«Извини за почерк —
холодно.
Извини за кляксы —
мокро.
Так и потонуть
можно.
Если не придет к нам
спасенье,
выйди замуж.
Твой Сеня…»
А второй
на лоб сдвинул шапку.
Передал письмо.
Ножкой шаркнул.
А в письме:
«Натаха!
Рыдать погоди!
Слезы
неполезны для красавицы…
Мы еще поплаваем!
Все впереди!
Все впереди,
кроме задницы…»
Третий
к рубке вздыбленной
плечом привалился,
шевелил губами —
широк да невезуч.
То ли — матерился,
то ли — молился,
то ли — что-то важное
учил наизусть.
«Бывшая жена моя,
кончай свою дележку —
простыни-подушки,
чашки-сапоги…
Сбереги Алешку!
Алешку.
Алешку.
Сбереги мне
сына.
Алешку сбереги…
Знаю, что меня ты
любила
понарошку.
Но теперь —
хоть мертвому! —
перечить не моги:
сбереги Алешку.
Алешку.
Алешку»
Я тебя прощаю,
Алешку сбереги!..»
А четвертый
буркнул нехотя:
— Некому писать!..
Да и — некогда…
…Письма спрятаны в целлофане.
(Лица мокрые,
будто в крови.)
Помолчали.
Поцеловали.
И сказали глухо:
— Живи…—
Подступившие слезы вытерши,
привязали, сказали:
— Выдержи…—
Оттолкнули,
сказали:
— Выплыви…—
И смотрели вслед,
пока видели…
И плыла она по Байкалу.
И кричала,
сходя с ума!
То ль —
от гибели убегала,
то ли —
к гибели
шла сама.
Паутинка ее дыханья
обрывалась у самого
рта.
И накатывалась,
громыхая,
фиолетовая темнота!
И давили
чужие письма.
И волна как ожог была…
Почтальонша,
самоубийца —
все плыла она,
все плыла.
Все качалась
под ветром
отчаянным,
ослепительным,
низовым…
И была она
Чрезвычайным
Полномочным Послом
к живым!
Долгим эхом,
посмертным жестом,
вдовьим стоном
на много дней…
…А потом
вертолетный прожектор,
чуть качаясь,
повис
над ней.
Все говорят:
«Его талант — от бога!..»
А ежели — от черта?
Что тогда?..
Выстраиваясь медленно в эпоху,
ни шатко и ни валко
шли года.
И жил талант.
Больной.
Нелепый.
Хмурый.
Всего Гомера знавший назубок…
Его считал
своею креатурой
тогда еще существовавший
бог.
Бог находил, что слог его прекрасен,
что на земле таких —
наперечет!..
Но с богом был, конечно, не согласен
тогда еще не отмененный
черт.
Таланту черт шептал:
«Опомнись,
бездарь!
Кому теперь стихи твои нужны?!
Ведь ты, как все,
погибнешь в адской бездне!
Расслабься!
Не отягощай вины…»
И шел талант в кабак.
И —
расслаблялся.
Он пил всерьез!
Он вдохновенно
пил!
Так пил,
что черт глядел и умилялся:
талант
себя талантливо
губил!..
Бог
тоже не дремал!
В каморке утлой,
где — стол,
перо
и пузырек чернил,
бог возникал
раскаяньем наутро,
загадочными строчками
дразнил…
Вставал талант,
почесываясь сонно.
Утерянную личность
обретал.
И банка
огуречного рассола
была ему нужнее,
чем нектар…
Небритый.
С пересохшими губами.
Упрямо ждал он
часа своего…
И строки
на бумаге
проступали,
как письмена,—
отдельно от него!
И было столько гнева и напора
в самом возникновенье
этих строк!..
Талант, как на медведя,
шел
на бога*
И черта
скручивал
в бараний рог!..
Талант работал.
Зло.
Ожесточенно.
Перо макая
в собственную боль.
Теперь он богом был!
И был он чертом!
А это значит:
был
самим собой!
И восходило солнце
над строкою!..
Крестился черт.
И чертыхался бог.
«Да как же смог он
написать
такое?
…А он
еще и не такое
мог.
Так вышло.
Луна непонятною краской
обочины выкрасила…
Нас выжгло!
Нас —
будто из поезда полночью —
выбросило!
По пояс —
холодного снега в кювете.
В сугробах — полмира!..
А поезд
проносится мимо,
проносится мимо,
проносится мимо!..
Постой!
Но ведь только минута прошла,
как мы ехали в нем
и смеялись!
С его теснотой
и нежданною грустью
смирялись.
Глупили!
В чужие печали и беды
бесстрашно влезали…
Мы были
самими собой,
А теперь мы — не сами.
Теперь,
вспоминая себя,
оглушенно и тяжко молчим мы.
Тебе
я кажусь незнакомым,
далеким,
едва различимым…
Пустынная полночь.
Ладони в ожогах метельного дыма…
А поезд
проносится мимо,
проносится мимо,
проносится мимо!
Летит он — снарядом!
И тащит куда-то не наши обиды,
не наши болезни и счастья…
Ты — рядом.
А как достучаться?
А как дотянуться?
А как до тебя докричаться?..
Под снегом великим,
над временем тысячеверстным
безмолвные
крики
висят,
зацепившись за звезды.
Мне их не избавить
от каждого прошлого дня
и от каждого мига…
А память
проносится мимо,
проносится мимо,
проносится мимо…
Перечитываю мемуары,
наступившее утро кляня…
Адмиралы и генералы
за собою
ведут меня.
И под жесткою их командой
в простирающемся огне
я иду
по такой громадной
и такой протяжной
войне.
От июня —
опять к июню.
От Днепра —
и снова к Днепру
я ползу,
летаю,
воюю,
все, что отдал,
назад беру.
Только где б я ни шел и ни плавал,—
в Заполярье,
в Крыму,
у Двины,—
я всегда нахожусь
на главном —
самом Главном Фронте войны!
Надо мною —
дымные хмары,
я ни в чем судьбу не виню…
Перечитываю мемуары.
Писем жду.
Друзей хороню.
По проселкам мотаюсь в джипе.
В самолете связном горю.
Признаю чужие ошибки.
И о собственных
говорю.
Контратаки
и контрудары,
артналеты
и встречный бой…
Перечитываю мемуары.
Год за годом.
Судьбу за судьбой.
Марши,
фланговые охваты.
Жизнь, помноженная на войну…
Если авторы суховаты,
я прощаю им эту вину.
Было больше у них
не писательского,
а солдатского мастерства.
Оттого и Отчизна
жива.
И нужны ли еще
доказательства?
Что ж,
собираться начнем помаленьку.
В город уедем от непогод…
Надо бы в море
бросить монетку,
чтобы вернуться сюда
через год.
Здесь был спокойно и солнечно прожит
месяц,
где так далеко до зимы.
Здесь были счастливы мы,
а быть может,
нам показалось,
что счастливы мы.
Надо вернуться опять в этот месяц…
В теплое море
падает мелочь.
Круглые капельки серебра.
Капли надежды…
Едем.
Пора!..
…Где-нибудь
в тихой палате больничной
за пять минут до конца своего
вспомню я снова
этот обычай,
слабой рукой
ухвачусь за него.
И, завершая собственный опыт,
на промелькнувшее
оглянусь.
Брошу монетку
в жизненный омут…
Может, вернусь?
Вот ведь как!
Явилась первой…
Надо было опоздать.
Где-нибудь в сторонке встать…
Что поделать,—
сдали нервы…
Шла —
как будто на экзамен,
с пятницы считала дни…
Как же:
«Встреча под часами»!..
Под часами…
Вот они.
А его на месте нет…
(Как некстати нервы сдали!..)
Ну еще бы! —
На свиданье
не была я
столько лет!
Даже страшно подсчитать…
Что ж я:
рада иль не рада?
Там увидим…
Только надо,
надо было опоздать!..
Дура!
Сделала прическу,
влезла в новое пальто,
торопилась,
как девчонка!
Прибежала…
Дальше что?
…Современная женщина,
современная женщина!
Суетою замотана,
но, как прежде, — божественна!
Пусть немного усталая,
но, как прежде, — прекрасная!
До конца непонятная,
только сердцу подвластная!
Современная женщина,
современная женщина, —
то грустна и задумчива,
то светла и торжественна.
Доказать ее слабости,
побороть ее в дерзости
зря мужчины стараются,
понапрасну надеются!
Хоть не хвастает силою,
но на ней — тем не менее —
и заботы служебные,
и заботы семейные!
Все на свете познавшая,
все невзгоды прошедшая, —
остается загадкою
современная женщина!
…Ромео моего
пока что
не заметно…
Что ж,
подождем его.
Я очень
современна!..
Порой берет тоска:
ведь нужно быть, к примеру,
кокетливой
(слегка!)
и неприступной
(в меру!).
Все
успеваешь ты:
казаться беззаботной
и покупать
цветы
себе,
идя с работы.
Самой себе
стирать,
себе готовить ужин,
квартиру убирать
с усердием ненужным…
Подруге позвонить
замужней и счастливой,—
и очень мудрой
слыть,
быть
очень терпеливой.
Выслушивать слова
и повторять, не споря:
«Конечно,
ты права!
Мужья —
сплошное горе…»
И трубку положить
спокойно и устало.
И, зубы стиснув,
жить
во что бы то ни стало!
И маяться одной,
забытой,
как растенье.
И ждать очередной —
проклятый! —
день рожденья…
И в зеркало смотреть.
И все морщины
видеть.
И вновь себя
жалеть.
А чаще —
ненавидеть!..
Нести
свою печаль.
Играть с судьбою
в прятки.
И плакать
по ночам.
А утром
быть в порядке!
Являться в институт
и злиться без причины…
Ну,
вот они идут
по улице —
мужчины!
Красавцы на подбор
с достоинством
спесивым.
Самодовольный пол,
считающийся
сильным!
Как равнодушны
вы!
И как же вы
противны
изнеженные
львы!
Потасканные
тигры!
Глядящие
людьми,
стареющие телом…
Да где он,
черт возьми?!
И в самом деле,
где он?..
…«Скорая помощь» —
по городу, словно по полю!
Голос вселенской беды,
будто флаг, вознеся…
(Господи!
Может быть, что-то случилось
с тобою?!)
Улица вся обернулась.
И замерла вся.
Воплем тугим
переполнены сердце и память.
Он оглушает:
Успеть бы!
Успеть бы
Успеть!..
Вновь с телефонного диска
срывается палец!
«Скорая помощь»
пронзает застывший проспект…
Мир озирается.
Просит любовь о спасенье.
И —
до сих пор неподвластны толпе докторов,—
рушатся
самые прочные дружбы
и семьи.
А у певицы —
горлом не песня,
а кровь!
Голос несчастья над городом мечется снова…
Странно, что в эти минуты,
всему вопреки,
веришь
в извечную помощь
тихого слова,
В скорую помощь
протянутой доброй руки…
…Ну, приди же,
любимый!
Приди!
Одинокой мне быть
запрети.
Приходи, прошу,
приходи.
За собой меня
поведи…
Стрелки глупые торопя,
не придумывая ничего,
я уже простила
тебя —
повелителя своего.
Все обычно
в моей мечте,
Я .желаю —
совсем не вдруг —
быть распятою на кресте
осторожных и сильных
рук!
Чтобы стало нам горячо,
а потом — еще горячей!..
И уткнуться
в твое плечо.
И проснуться
на этом плече…
…Вот видишь,
тебя и любимым
назвать я успела!
Не надо бы —
сразу…
Ведь лучше —
когда постепенно.
Ведь лучше — потом,
лучше — после…
Любимый, послушай,
ведь лучше…
Но где я найду,
это самое
«лучше»?!
О, если бы знал ты, любимый,
как страшно и дико
давать о себе объявленье в газету:
«Блондинка,
вполне симпатичная,
добрая,
среднего роста…
Ее интересы:
домашний уют и природа.
Имеет профессию.
Ищет надежного друга…»
О, если бы знал ты,
как все это пошло!
И — трудно…
Порой, в темноте,
рассуждаю я очень спокойно:
пройдет одиночество это,
наступит — другое.
Настанет пора,
и закружатся
листья из меди.
В окошко мое постучит
одиночество
смерти.
Нет, я не пугаюсь.
Я знаю,
что время жестоко.
Я все понимаю.
И все принимаю.
Но только
тому одиночеству
я не желаю
сдаваться!
Хочу быть
любимой!
Живою хочу
оставаться.
Смеюсь над другими
и радуюсь дням и рассветам!
И — делаю глупости!
И — не жалею об этом!
Дышу и надеюсь…
О, господи,
как это больно!..
Ты видишь, любимый
я вот она —
вся пред тобою!..
Слова мне скажи!..
Ну, пожалуйста!
Нет больше мочи!..
Чтоб только — не молча,
не молча.
Чтоб только —
не молча!..
Слова говори мне,—
слова говори мне,—
любые!
Какие захочешь,—
чтоб только — не молча,
любимый!
Слова говори мне.
Без этого радость —
не в радость…
Скажи,
что со мной хорошо
И что я тебе нравлюсь.
Скажи,
что ты любишь меня!
Притворись на мгновенье!..
Соври,
что меня не забудешь.
Соври.
Я поверю.
…А может, просто
плюнуть и уйти?
И пусть
его
терзают угрызенья!..
(Ну-ну,
шути, родимая, шути!
Нашла ты славный повод
для веселья …)
Останусь,
чтобы волю испытать!..
Еще немного подождем.
Помедлим…
Ведь женщины
давно привыкли ждать.
Чего-чего,
а это мы умеем…
…Птицы спрятаться
догадаются
и от снега укроются.
Одинокими
не рождаются.
Ими после
становятся.
Ветры зимние
вдаль уносятся
и назад возвращаются.
Почему,
зачем, одиночество,
ты со мной
не прощаешься?
Пусть мне холодно
и невесело, —
все стерплю,
что положено…
Одиночество —
ты профессия
до безумия сложная!
Ночь пустынная.
Слезы затемно.
Тишина безответная…
Одиночество —
наказание.
А за что —
я не ведаю…
Ночь окончится.
Боль останется.
День
с начала закрутится…
Одинокими
не рождаются.
Одиночеству
учатся.
…Ну, приди же,
любимый!
Приди!
Одинокой мне быть
запрети!
За собой меня
поведи.
Приходи, прошу,
приходи!
Задохнувшись,
к себе прижми
и на счастье,
и на беду…
Если хочешь,
замуж возьми.
А не хочешь —
и так пойду…
…Слово-то какое:
«замуж» —
сладкий дым…
Лишь бы он пришел,
а там уж
поглядим…
Пусть не густо
в смысле денег
у него,—
приголубим,
приоденем,—
ничего!..
Лишь бы дом мой,
дом постылый,
не был пуст…
Пусть придет —
большой и сильный,—
курит пусть!
Спорит,
ежели охота!
Пусть храпит!..
Так спокойно,
если кто-то
рядом
спит…
Хорошо бы
пил не очень…
И любил,
хоть немножечко!..
А, впрочем,
лишь бы
был…
Без него сейчас мне точно
нет житья!..
Да зачем я так?!
Да что же,
что же
я?!.
…Черт с тобой!
Не приходи!!.
Вспоминать —
и то противно…
Сгинь!
Исчезни!
Пропад и!
Я-то
нюни распустила!..
Не желаю подбирать
со стола
чужие крохи!
Если вновь захочешь врать,
ври
уже другой дурехе!..
Ишь,
нашелся эталон!
Я в гробу таких
видала!
Тоже мне
Ален Делон
поселкового масштаба!..
Бабник!
Только и всего.
Трус!
Теперь я точно знаю…
Он решил,
что на него
я
свободу
променяю?!
Думал:
баба влюблена!..
Что?
Не вышло?
Ешьте сами!
Вашей милости цена —
три копейки
на базаре!
Я везде таких
найду!
Десять штук
на каждый вечер!..
Не звони —
не подойду!
А напишешь —
не отвечу!..
…Как без тебя?
Как?..
Был ты
синицей в руках.
Что без тебя
я?
Словно земля
ничья.
Стонет моя
боль.
Я бы пошла
за тобой!
Шла бы,
закрыв глаза,
тихая,
как слеза…
Мне без тебя
как?
Птицей стать
в облаках?
Реять
в ночной темноте?
Крылья уже
не те…
Злую печаль
пью.
Злюсь на судьбу
свою.
Вижу
ее свет…
Есть ты там
или нет?
Мечется
мой
крик!
Он от других
скрыт.
Боль
отдается в висках:
Как без тебя?
Как?
…Стану
верной женою.
Не пройди стороною,—
буду
верной женою.
Над судьбой
и над домом
стану
солнышком добрым,
над судьбой
и над домом.
Хочешь —
буду сестрою.
От несчастий прикрою,
хочешь —
буду сестрою…
Скажешь —
буду рабыней.
Если только любимой,
то могу —
и рабыней…
…Кто может чуду приказать:
«Свершись!..» —
от собственного крика
холодея?..
Мне кажется:
я жду уже
всю жизнь.
Мне кажется:
я жду
почти с рожденья.
Я буду ждать
до самого конца!
Я буду ждать
за смертью
и за далью!
Во мне стучат
сестер моих
сердца!
Сестер по жизни
и по ожиданью.
…В этот час
миллионы моих незнакомых сестер,
ничего не сказав,
никому и ни в чем не покаясь,
ожидают мгновенья
взойти
на высокий костер,
на костер настоящей любви,
и — сгореть,
улыбаясь!
В этот час мои сестры
не гребне такой высоты,
простирая в бессмертье
зовущие
нежные руки,
ждут любимых своих
под часами
всесильной мечты.
Под часами судьбы.
Под часами
надежды и муки…
В этом взрывчатом мире
забытой уже
тишины,
где над всеми
бессонное время
летит безучастно,
не придется вам пусть никогда
ждать любимых
с войны!
Не придется вам пусть никогда
ждать любимых
напрасно!
Рядом с бронзой царей,
разжиревших
на лжи и крови,
рядом с бронзой героев,
рискнувших собой в одночасье,
должен выситься памятник
Женщине,
ждущей любви!
Светлый памятник Женщине,
ждущей
обычного счастья…
Вновь приходит зима
в круговерти метелей и стуж.
Вновь для звезд и снежинок
распахнуто небо ночное…
Все равно я дождусь!
Обязательно
счастья дождусь!
И хочу, чтобы вы
в это верили
вместе со мною.
…Ну, приди же,
любимый!
Приди!
