Сказки и истории [Эдит Несбит] (fb2) читать онлайн

Эдит Несбит Сказки и истории

БИЛЛИ И ВИЛЬЯМ

— Ты нашел свое призовое сочинение?

— Нет, но зато я раздобыл велосипед у сына мясника.

(Из разговора двух приятелей на палубе океанского парохода)

(Абсолютно непридуманная история)

Интересно, как вы отнесетесь к тому, чтобы проделать пешком трехмильный путь до железнодорожной станции, а затем еще столько же миль обратно, ради встречи со своим кузеном, которого вы никогда в жизни не видели, да и не желали видеть, при том что у вас в сарайчике рядом с домом остался недоделанный воздушный змей, а на двери сарайчика нет ничего даже отдаленно похожего на замок, и вас всю дорогу преследует мысль о каком-нибудь жулике, покушающемся на плоды ваших трудов? Не знаю как вы, а герой моего рассказа относился ко всему перечисленному резко отрицательно.

Вдобавок к тому дорога была очень пыльной, пейзажи вокруг — однообразными, летнее солнце немилосердно жгло ему плечи и голову, перед станцией тянулся утомительно долгий подъем, а поезд прибыл с почти часовым опозданием, потому что это был поезд Юго-Восточной Железнодорожной Линии — как известно, поезда этой линии считают ниже своего достоинства двигаться строго по расписанию. Словом, Вильям был готов рвать и метать, и он был бы готов к этому еще лучше, если бы узнал, что я называю его Вильямом, — таково его официальное имя, но в действительности он «откликается» (если мне будет позволено использовать здесь это слово, обычно употребляемое в сообщениях о пропавших собаках) на имя «Билли». Пожалуй, мне все же стоило начать с этого имени — ни к чему без особого повода называть человека так, как ему не нравится, пусть даже и за глаза.

Итак, поезд наконец прибыл, и, к огромному неудовольствию Билли, из вагонов выпрыгнуло сразу четверо или пятеро мальчишек, так что ему пришлось по очереди подходить к каждому из них с одним и тем же вопросом:

— Послушай, твое имя случайно не Гарольд Сент-Лиджер?

Ни один из мальчишек ему не понравился, но все они были не Гарольды, кроме самого последнего, который не понравился ему больше всех. Этот последний и оказался младшим отпрыском семьи Сент-Лиджеров.

— Ага, значит, ты и есть мой кузен? — только и смог сказать Билли, когда Гарольд утвердительно ответил на его первый вопрос. Затем Билли решительным тоном дал указания носильщику на счет доставки багажа и повернулся к Гарольду со словами «Теперь идем!» И Гарольд молча пошел рядом с ним.

Приезжий кузен оказался упитанным рыжеватым мальчиком с очень белой кожей и замедленными телодвижениями, чем-то напоминавшим шелковичного червяка. Билли не нашел в нем абсолютно ничего привлекательного. Сам он был худым и загорелым, с тонкими руками и ногами, суставы на которых выпирали подобно вздутиям на только что привитых ветвях деревьев. Гарольду он показался ужасным уродом.

По дороге домой они почти не разговаривали. Когда гость является некстати и, к тому же, не по собственной воле, вряд ли стоит рассчитывать на приятную и оживленную беседу. Дома их ждал чай. Угощая Гарольда, мама Билли расспрашивала его о семейных делах и вообще старалась быть очень приветливой, только это никому не доставило радости. После чаепития Билли провел кузена по окрестностям, показал ему строения фермы, животных и прочие вещи, которые не могли бы оставить равнодушным ни одного нормального мальчишку. Гарольд не проявил ко всему этому сколько-нибудь заметного интереса. В конце концов Билли, уставший быть вежливым и гостеприимным, сказал:

— Я полагаю, ты все же найдешь здесь что-нибудь себе по душе, каким бы ты ни был тупицей и увальнем. Это ты можешь сделать и без моей помощи. Мне сейчас некогда с тобой возиться — я должен закончить своего воздушного змея.

Внезапно лицо шелковично-червивого Гарольда озарилось неподдельным восторгом.

— Воздушный змей! — воскликнул он. — Я знаю в них толк. Я даже изобрел совершенно новый тип змея. Если позволишь, я бы с удовольствием тебе помог.

Оживленный, сноровистый и сообразительный Гарольд в окружении банок с клеем, бечевок, бумаги, лент и тонких негнущихся реек казался совсем другим человеком по сравнению с туповато-безразличным Гарольдом, еще недавно уныло бродившим следом за Билли по скотному двору. Билли никак не ожидал найти в его лице столь ценного помощника, и постепенно его мнение о кузене начало меняться в лучшую сторону.

— У тебя неплохо получается, — сказал он, — хотя ты какой-то слишком аккуратный, прямо как девчонка.

— Если бы у меня был нужный сорт бумаги, — заявил Гарольд, пропуская обидное замечание мимо ушей, — я смог бы построить Воздушного Суперзмея собственного изобретения; но для этого требуется бумага особого сорта, которую очень трудно достать. Однажды я раздобыл рулон такой бумаги в небольшом магазинчике в Бермондси, но, к сожалению, это случилось во сне.

У Билли от изумления отвисла нижняя челюсть.

— Ты, должно быть, слегка не в себе, — сказал он после минутной паузы и с тоской подумал о загубленных летних каникулах, которые ему придется провести в обществе чокнутого кузена, по ошибке отправленного не в психолечебницу, а на вполне приличную сельскую ферму, где отродясь не видывали лунатиков.

Этой ночью Билли очнулся от глубокого и спокойного сна, характерного для всех здравомыслящих, не склонных к глупым фантазиям мальчиков, и увидел возбужденного до крайности Гарольда, стучавшего по его спине большим рулоном плотной бумаги.

— Просыпайся! — говорил Гарольд. — Скорее просыпайся! Я хочу проверить, сон это или нет. Только что мне приснилось, как в комнату залетела галка и унесла с комода небольшой альбом с золоченым рисунком на обложке, а когда я во сне поднялся и подошел к комоду, то увидел рядом, в отверстии за каминной трубой рулон бумаги. Потом я проснулся, и оказалось, что я держу в руках НАСТОЯЩИЙ рулон, и это именно та бумага, что нужна для моего Суперзмея — точно такой же рулон я однажды во сне купил в Бермондси. Уже пять часов, на улице светло, и я собираюсь немедленно приступить к работе. Теперь-то я сделаю его — это будет грандиозный Суперзмей.

— Грандиозная Суперчушь! — сердито буркнул разбуженный Билли. — Оставь меня в покое со своими дурацкими сновидениями. То он в Бермондси, то за каминной трубой — и все с этим рулоном, чтоб он сгорел синим пламенем! У тебя, приятель, мозги набекрень, а воображение как у девчонки. Даже слушать противно.

— Да, это был сон, — повторил Гарольд, — но сейчас я уже не сплю, а бумага — вот она, у меня в руках. И альбом с позолотой исчез на самом деле. Можешь встать и убедиться.

И Билли встал, чтобы убедиться. Причем не просто встал, а с воплем подпрыгнул в кровати и, отпихнув Гарольда, устремился к комоду. Не найдя там альбома, Вильям обернулся к своему кузену и начал трясти беднягу с такой страшной силой, что у того лишь чудом не вылетели из орбит глаза и не сорвалась с плеч круглощекая рыжая голова. (В данном случае наш герой назван Вильямом вполне заслуженно. Человек, который хочет, чтобы окружающие называли его гордым именем «Билли», не должен уподобляться какому-нибудь противному Вильяму, вытрясающему души из своих несчастных кузенов. А если уж он ему уподобился, то пусть получает свое и не обижается.)

— Я… я… я не по… нял… — икал бедный Гарольд, — что слу… чи… лось?

— Ты гнусный маленький идиот! Ты вовсе даже не спал, а лежал как бревно и таращил свои пустые глаза на эту наглую птицу, утащившую мое призовое сочинение! Все пропало! Я десять дней просидел над этим трудом, надеясь в будущем получить за него награду, и все умные мысли взял из книг, а теперь мои усилия пошли прахом. Я уже не смогу написать его заново, потому что на ферме нет этих книг, а без книг я сочинять не умею. Черт возьми, черт возьми, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!

— Мне очень жаль, — сказал Гарольд, — но я не лежал как бревно. Я на самом деле спал, и я раздобыл во сне бумагу для змея, которая потом стала настоящей. Если хочешь, я помогу тебе заново написать сочинение.

— Я ничуть не удивлюсь, если узнаю, что твоя история со сном — лишь хитрая уловка, — продолжал Вильям. (В данном случае я не могу назвать его другим именем.) — Ты просто спрятал мое сочинение, чтобы после самому послать его на конкурс и получить приз, который по праву должен принадлежать мне.

— Как ты мог такое подумать? — воскликнул не в меру впечатлительный Гарольд и позорно расплакался.

— Нечего распускать нюни, — продолжал свирепствовать Вильям. — Меня этими штучками не проймешь. Отныне я буду поступать таким образом: при посторонних я для вида сохраню с тобой нормальные отношения, но попробуй только заговорить со мной, когда мы будем наедине. Одно из двух — ты либо никчемный придурок, либо подлый вор, но в любом случае я не желаю иметь с тобой ничего общего.

Я не знаю, как это ему удалось, но Вильям в точности сдержал свое слово — на протяжении трех дней он разговаривал с Гарольдом только в присутствии других людей. Для Гарольда это было очень тяжелым испытанием; у себя дома он привык быть Папиной Гордостью и Маминой Радостью, а здесь он был Ничьим Ничем, то есть самым несчастным человеком на свете. Он пытался найти утешение в работе, сделав несколько воздушных змеев — один лучше другого, но даже змеи бессильны тебе помочь, если ты одинок, нелюбим и несправедливо обижен.

Вильям занимался своими делами и тоже чувствовал себя не лучшим образом. Со змеем ему не повезло — во время первого же запуска веревка зацепилась за флюгер на крыше церкви и лопнула; то, что осталось от змея после его падения, не подлежало ремонту. Тогда он взялся заново писать призовое сочинение, но из этой затеи ничего не вышло, поскольку у него не было книг, откуда он прежде заимствовал умные мысли, а в собственной его голове подобных мыслей не оказалось — во всяком случае он не нашел ни одной.

Гарольд сумел на короткое время забыться лишь в период работы над Суперзмеем. Он был так велик, что толстого рулона бумаги, найденного им во сне за каминной трубой, едва хватило для того, чтобы покрыть всю его площадь. Но зато когда змей был готов, он с лихвой оправдал затраченный на него труд. Это был настоящий Суперзмей, король всех воздушных змеев, от которых отличался не только размерами, но и конструкцией. Создателям различных иллюстрированных пособий типа «Сделай сам» и не снились усовершенствования, придуманные Гарольдом, в чьей голове, не в пример голове Вильяма, нашлось место для кое-каких полезных и оригинальных идей. Суперзмей имел форму птицы, и когда Гарольд его запустил, он, поднявшись высоко в небо, начал плавно парить над сельской колокольней подобно громадному ястребу, кругами летающему над своей жертвой. Но радость Гарольда была недолгой, ибо он оказался единственным свидетелем полета Суперзмея. Вильям не пожелал даже выйти из сарая, чтобы взглянуть на это чудо, хотя Гарольд очень его просил.

В ту же ночь Гарольду приснилось, что он, не вынеся такого положения вещей, сбежал из дома своих родственников, и, когда Вильям проснулся, Гарольда на ферме уже не было. Только тут Вильям припомнил, как Гарольд помогал ему при постройке воздушного змея, и как он предлагал ему свою помощь для повторного написания конкурсной работы, и как в течение трех последних дней Гарольд вновь и вновь пытался с ним помириться. Он подумал, что Гарольд страдал от этой размолвки гораздо больше него — в конце концов он был среди своей семьи, а Гарольд, хотя и являлся родственником, но все же не мог считать себя здесь своим.

Он сказал: «Черт возьми, я, кажется, был неправ!» и почувствовал себя негодяем. Подобные вещи обычно именуются Угрызениями Совести. Затем он сказал: «Я найду его, и я буду с ним вежлив и дружелюбен хотя бы потому, что он идиот, а идиотов обижать грешно». В данном случае это можно было бы назвать Раскаянием.

На постели Гарольда он обнаружил записку, которая была закапана слезами и покрыта застывшими кляксами клея. Вот ее содержание:

«Дорогой Билли.

Я виноват в пропаже твоего призового сочинения и очень сожалею по этому поводу. Я решил уехать в Индию вслед за своими родителями. Я проберусь на корабль без билета и хорошенько замаскируюсь.

Твой злополучный кузен,

Гарольд Эгберт Дарвин Сент-Лиджер.»

Билли не пришлось показывать эту записку своей маме и объяснять ей, каким он был негодяем, поскольку мама с утра уехала в город и должна была возвратиться лишь к вечеру. Таким образом он отчасти избежал того, что принято называть Расплатой.

Билли сообщил людям, работавшим на ферме, о пропаже своего кузена и дал им описание его нелицеприятной шелковичной внешности, после чего люди поспешили на поиски беглеца, а сам Билли одолжил велосипед у сердобольного сына деревенского мясника и решил ехать в Плимут, поскольку это был ближайший морской порт, откуда отплывали корабли в Индию, — на одном из них, судя по записке, должен был находиться хорошенько замаскированный Гарольд. Ветер с утра дул в сторону моря и внезапно Билли осенило. (Кстати, вы заметили, что я с некоторых пор снова стал называть его Билли? В этом есть своя логика — когда какой-нибудь не слишком хороший человек начинает исправляться, его не мешает иной раз поощрить. Пусть даже и за глаза). Итак, Билли вдруг вспомнил о Воздушном суперзмее, который, будучи добрых десяти футов в поперечнике, вполне мог сыграть для велосипеда роль летающего буксира, значительно ускорив его продвижение к побережью. Запустить громадного змея оказалось делом нелегким, но ему пришел на помощь отзывчивый сын мясника, и птицеобразное творение Гарольда взмыло, наконец, в воздух. Билли едва успел привязать веревку к рулю велосипеда и вскочить в седло, как свежий порыв ветра стремительно помчал его вперед по Плимутской дороге.

Скорость все возрастала, вот уже показались окрестности Плимута, а вслед за ними и сам город. Я ничего не могу вам сказать о том, какое впечатление на Билли произвел Плимут — он просто не успел его разглядеть. Напрасно он нажимал тормоза и что было силы дергал веревку Суперзмея — велосипед и не думал останавливаться. Автомобили и кэбы шарахались в стороны, уступая дорогу его взбесившейся двухколесной машине; уличные торговцы, люди, спешащие по делам, и люди, гуляющие в свое удовольствие, — все замирали на тротуарах с разинутыми ртами, глядя на Билли, на его велосипед и на Суперзмея, неудержимо мчавшихся по направлению к морю. Спохватившись, Билли полез с карман за перочинным ножом, намереваясь перерезать веревку, но было уже поздно — Суперзмей высоко вверху попал в мощный воздушный поток и сразу же скорость его увеличилась как минимум в двадцать раз. Не успел перепуганный Билли сказать «Черт побери!» или хотя бы сокращенно «Ч. П.», как Суперзмей в мгновение ока пересек широкую набережную и ринулся в открытый морской простор, увлекая за собой велосипед. Легкий плеск возвестил о том, что английский берег остался позади. Но значило ли это, что Билли и велосипед сына мясника погрузились в морскую пучину? Отнюдь нет. Не забывайте — они ведь имели дело не с каким-нибудь обыкновенным воздушным змеем, а с Грандиозным Суперзмеем Усовершенствованной Конструкции, которому оказалось вполне по силам нести велосипед вместе с седоком в полуподвешенном состоянии, так что колеса его едва касались поверхности воды, лишь изредка погружаясь в нее на пару-другую дюймов. К счастью, в тот день море было на редкость спокойным, и езда по нему на велосипеде напоминала гонку по лужам после проливного дождя. Плавные зеленовато-голубые волны искрились в лучах яркого солнца, разлетаясь алмазными брызгами из-под велосипедных шин, и первоначальный страх Билли сменился удивлением и восторгом. Правда, в глубине души он по-прежнему испытывал определенное беспокойство. Что будет с ним, если вдруг прекратится ветер, или, не дай Бог, лопнет веревка, связывающая его со змеем. Предпринимая подобную морскую прогулку, нельзя быть застрахованным от случайностей, даже если ваш Суперзмей специально предназначен для таких экстравагантных путешествий — насчет последнего обстоятельства у Билли, надо сказать, не было стопроцентной уверенности.

Все дальше и дальше летел огромный змей, раскинув бумажные крылья в чистом голубом небе; все дальше и дальше от берега уезжал велосипед, разрезая колесами водную гладь и увозя Билли куда-то в необозримое пространство океана. О скорости его движения вы можете судить хотя бы по тому, что у самого входа в Бискайский залив — когда Англия давным-давно осталась за спиной, а слева промелькнул и исчез берег Франции — он с легкостью нагнал большой пассажирский лайнер и, проехав вдоль его борта, уже был готов умчаться вперед, но тут с парохода раздался голос капитана, говорившего в рупор.

— Эй, на велосипеде! — крикнул капитан.

— Эй, на корабле! — ответил Билли, но его не расслышали, потому что он говорил без рупора.

Тогда капитан крикнул что-то еще своим командным голосом, и на сей раз Билли его тоже не расслышал. Однако те, кому была адресована команда, прекрасно поняли, и корабль застопорил машины. Одновременно кто-то наверху зацепил крюком веревку Суперзмея, и Билли вместе с велосипедом был поднят на палубу. Змея тут же крепко привязали к мачте, а велосипед поставили в сторонке, после чего капитан, подойдя к Билли, сказал:

— Послушайте, коллега, то, что вы делаете, невозможно. Это похоже на сон.

— Я согласен с вами, коллега, что это невозможно, — вежливо ответил Билли. — Однако я это делаю — то есть делал до тех пор, пока вы меня не остановили.

Разумеется, и тот, и другой глубоко заблуждались, поскольку если бы это было невозможно, Билли никогда бы не смог этого сделать, но, к сожалению, оба морских волка — старый и молодой — не обладали логическим складом ума, каким в полной мере обладаем мы с вами, мой дорогой читатель.

После первого обмена мнениями (при котором, как мы видели, было достигнуто согласие, но не найдена истина) капитан пригласил Билли на обед в свою каюту. Обед удался на славу в том, что касалось количества и качества блюд, но все же за столом ощущалась какая-то неопределенность. Похоже, коллеги смутно представляли себе дальнейший порядок действий. Наконец, расправившись с десертом, Билли сказал:

— Я думаю, мне пора ехать дальше.

— Могу я вам чем-то помочь? — спросил капитан.

— Не знаю, вряд ли, — сказал Билли. — Разве что у вас на корабле окажется мальчик по имени Гарольд Эгберт Дарвин Сент-Лиджер. Он собирался, хорошенько замаскировавшись, тайком уехать в Индию.

Капитан немедленно отдал приказ искать про всему кораблю мальчика с упомянутым именем и в упомянутой маскировке. Матросы рьяно взялись за дело: они искали в трюме и на камбузе, под грот-марселем, бом-брамселем и крюйс-брам-стакселем, на баке и юте, в кубрике и кочегарке; они обследовали каждый дюйм шпангоута, но безрезультатно — Гарольда нигде не было. Он не сидел на бушприте, не стоял за штурвалом и не висел на рее; его не оказалось даже в паровом котле. Все были обескуражены. В конце концов капитану пришла в голову мысль поискать в каютах для пассажиров, и они почти сразу наткнулись на Гарольда, который замаскировался под грудой пижам и цветастых носков Майора Королевской Артиллерии.

Они с Билли выяснили отношения и пожали друг другу руки в знак дружбы и согласия. Во время этой трогательной церемонии на всем судне невозможно было найти пары сухих глаз. (Хорошо сказано, спору нет, ну а вы когда-нибудь видели хотя бы один совершенно сухой глаз? По-моему, это явление было бы просто отвратительным).

Когда Билли решил, что с формальностями покончено, он перешел на деловой тон.

— Все это превосходно, — сказал он, — только как я теперь доставлю тебя домой?

— Я могу ехать на багажнике велосипеда, — предложил Гарольд.

— Да, но ветер дует в противоположную сторону, — пояснил свою мысль Билли. — Змей не может лететь против ветра.

— Вы забываете, джентльмены, — смешался в их разговор капитан, — что Британия правит морями и вообще всеми стихиями. Стоит лишь приказать…

Тут он подозвал боцмана и дал ему необходимые распоряжения насчет ветра. Боцман вставил в рот свою дудку, громко свистнул, послюнявил палец и указал им ветру направление, в котором тому следовало дуть. Не прошло и минуты, как — ко всеобщей радости и к посрамлению немногих скептиков, посмевших усомниться в британском могуществе — привязанный к мачте змей описал полукруг, и его веревка, словно стрелка компаса, протянулась в ту сторону, где далеко за линией горизонта лежали скалистые берега Альбиона.

Под приветственные крики пассажиров и команды велосипед был спущен на воду и стремительно помчался по волнам; при этом Билли занял свое место в седле, а Гарольд пристроился на багажнике. Это неординарное событие дало вечно скучающим в дороге пассажирам богатую пищу для разговоров. Они обсуждали его так и эдак вплоть до самого Суэца, а некоторые особо впечатлительные продолжают обсуждать и сейчас.

В обратную сторону они ехали еще быстрее, так что расстояние от Бискайского залива до Англии показалось Билли вдвое короче расстояния от Англии до Бискайского залива (как здесь уже отмечалось, он не очень-то дружил с логикой). Суперзмей, словно и не заметив прибавления груза, тянул за собой велосипед с той же легкостью, с какой маленький ребенок волочит по полу катушку ниток, и к пяти часам пополудни — как раз ко времени чаепития — Гарольд и Билли добрались до своей фермы.

Они собирались перерезать веревку, не видя иного способа остановить велосипед, хотя оба понимали, что в этом случае суперзмей Гарольда будет потерян. Однако им повезло, ибо веревка зацепилась за флюгер на крыше церкви, но на сей раз не лопнула, удерживая змея, а велосипед, проехав еще немного по инерции, остановился прямо перед входом в лавку мясника, чей сердобольный, отзывчивый и во всех отношениях положительный сын был чрезвычайно рад видеть свою собственность целой и невредимой.

После чаепития, прошедшего за веселой и оживленной беседой, кузены полезли на крышу церкви снимать оттуда Суперзмея и в проеме одного из чердачных окон обнаружили галочье гнездо, в котором — вы, верно, уже догадались? — лежало призовое сочинение Билли, украденное галкой из-за блестящего золоченого рисунка на обложке.

С той поры Билли и Гарольд стали закадычными друзьями, что было большим достижением при вопиющей несхожести их внешности и характеров. Постепенно им удалось найти друг в друге отдельные черты, не вызывающие в них слишком уж сильного неприятия.

Когда Гарольд вырастет, он откроет массовое производство патентованных Суперзмеев, и мы все получим возможность разъезжать по морю на обычных велосипедах.

Билли отослал на конкурс свое сочинение, но не получил за него никакого, даже самого маленького приза; так что альбом с красивой обложкой мог бы преспокойно оставаться в гнезде, радуя золотистым блеском его вороватую хозяйку, хотя, на мой взгляд, все-таки лучше, что он нашелся.

Я от души надеюсь, что правдивость этой истории не вызовет у вас никаких сомнений. В ней так же мало вымысла, как и в оставшемся без приза сочинении Билли, которое, если вы помните, было от начала и до конца переписано им из разных ученых книг. Единственной немного смущающей меня деталью является рулон специальной бумаги для Суперзмея, найденный Гарольдом сперва во сне, а затем уже и за вполне реальной каминной трубой. Но Гарольд так сильно желал его получить, что ему просто не могло присниться ничего другого, а в таких случаях сны и впрямь становятся явью, что порой происходит даже в Абсолютно Непридуманных Историях.

СЭР ПОМОГАЛА РАКОВИНС

Никто из жителей городка не знал его настоящего имени. За глаза люди порой называли его сэром Кристофером, а детишки придумали ему другое прозвище — «Помогала Раковинс». «Помогала» — потому что он однажды во время жуткой грозы с проливным дождем перенес малышку Мейбл через дорогу, превратившуюся в сплошной поток воды и грязи; а «Раковинс» — из-за дома, в котором он жил.

Это был весьма оригинальный дом, не похожий на все другие дома в городке. Вход в него напоминал ворота средневекового замка — большая полукруглая арка с узким окном над ней, двумя башенками по сторонам и зубчатым гребнем стены. Когда-то стена была покрыта слоем белой штукатурки, которая теперь почти везде отвалилась, обнажив красные кирпичи кладки. Но самой удивительной деталью здания являлась отделка его фасада, нижняя часть которого до высоты человеческого роста была облицована перламутровыми створками раковин. Дети очень любили гулять вблизи этого необычного дома, но попасть внутрь им не удавалось, ибо хозяин его вел на редкость уединенный и замкнутый образ жизни.

Сами же дети — Гай, Филлис и Мейбл — жили в квадратном двухэтажном доме, с задней стороны к которому примыкал обширный сад. Этот дом почти ничем не отличался от большинства домов на их улице.

— Жаль, что у сэра Кристофера рядом с домом нет сада, — сказала как-то Филлис новой горничной, недавно поступившей к ним на службу.

— Мой отец говорил, что раньше там был прекрасный парк, — сказала горничная, — а владелец усадьбы жил на широкую ногу — дворецкие, лакеи, экипажи и все такое прочее; но потом его сынок продал парк под застройку, оставив себе только Ракушечный Грот — так у нас называют дом с башенками — и заперся в нем со своими деньгами. Гнусный старый скупердяй!

— Может быть, он и впрямь скупердяй, — заметила Филлис, — но он совсем не гнусный, иначе он не стал бы помогать Мейбл, перенося ее через улицу, когда шел дождь.

— А ты сама хоть раз с ним говорила? — поинтересовалась горничная.

— Нет. Он улыбается и кивает нам головой, но всегда проходит мимо, как будто очень спешит.

— То-то и оно, — уверенно заключила горничная. — Он никого не хочет пускать внутрь своего дома, боясь, что люди увидят его мешки с деньгами. Однажды мой младший брат постучался к нему и попросил воды — он надеялся заглянуть внутрь, пока старик ходит на кухню. Однако тот захлопнул дверь перед носом Элфа и потом открыл ее только для того, чтобы просунуть в щель кружку.

— Значит, он все-таки дал ему воды? Разве он поступил плохо?

— Можно подумать, Элфу нужна была эта вода! Он как раз перед тем выпил в кондитерской бутылку лимонада.

Несмотря на рассказы горничной, Филлис часто думала о том, чтобы сделать старику что-нибудь приятное — например, послать ему открытку на день рождения или подарить букет цветов. Но она не знала дня его рождения и боялась, что цветы окажутся для него только лишней обузой; все-таки с ними нужно возиться, ставить их в воду, а сэр Кристофер — если он был не скупердяем, как утверждала Джейн, а просто бедняком — мог и не иметь дома подходящей для этого вазы или кувшина.

За неделю до Рождества Гай приехал домой на каникулы, и это было здорово. С другой стороны, мама и папа были вынуждены отправиться в Лондон к неожиданно заболевшей бабушке, а это значило, что в их доме уже не будет настоящих рождественских праздников.

— Я знаю, что мы сделаем, — сказала Филлис. — В школах будут устраивать елки для ребят из бедных семей. Почему бы нам не смастерить какие-нибудь игрушки, что-то еще купить и помочь с украшением елки? Я еще раньше спрашивала у мамы, и она разрешила.

Основная часть работы пришлась на долю Гая, который умел мастерить кукольную мебель из разных палочек, иголок и гусиных грудных костей. На сей раз он замахнулся на целый мебельный гарнитур, но ему, как всегда, не хватило грудных костей для игрушечных кресел, и гарнитур получился неполный. Девочки делали подарочные альбомы и наряжали маленьких кукол и клоунов, а когда к самодельным вещам добавились купленные в магазине яркие елочные украшения и всевозможные сласти в серебряных и золотистых обертках, картина получилась — лучше не придумаешь.

В день накануне сочельника дети сложили готовые подарки и елочные украшения в корзины и отправились в школу. Настроение у них было превосходным, и даже мучительная процедура, которую Джейн, их горничная, называла «приведением себя в порядок», не смогла им его испортить. Как известно, человек не может считать себя «приведенным в порядок», если глаза его не разъедены неимоверным количеством мыла, а ногти не выскоблены дочиста каким-нибудь изувером, не имеющим представления о том, где именно эти ногти кончаются и где начинаетесь собственно вы.

Они вошли в школу с черного хода, предварительно оставив на крыльце корзины с подарками. Елка стояла в деревянной кадке посреди школьного зала и была еще не наряжена.

— Добрый день, — вежливо сказал Гай, обращаясь к внушительных размеров даме в шляпке с лиловым пером. — Мы, похоже, успели вовремя.

— Что значит «вовремя»? — голос у дамы был громкий и напрочь лишенный дружелюбных интонаций. — Праздник будет завтра, а сейчас вам здесь делать нечего. Ступай на улицу, малыш.

— О, миссис Филкинс, — сказала Филлис, — это не малыш, это наш Гай. Разве вы его не помните?

— Я помню его еще с пеленок, — заявила монументальная миссис Филкинс. — С той поры он несколько вырос, но это не меняет дела. Приходите завтра.

— Наша мама говорила, что мы можем помочь украшать школьную елку, — произнес Гай, демонстрируя удивительную выдержку и самообладание.

— Очень мило с ее стороны, но за организацию праздника отвечаю я, и мне не требуется посторонняя помощь.

Она сделала шаг вперед и заслонила своей фигурой рождественскую елку. Дети молча повернулись и вышли из школы.

— Ненавижу эту ведьму Филкинс, — проворчал Гай, когда они оказались на улице.

— Нехорошо ненавидеть своих ближних, — наставительно заметила Мейбл, которой при ее малолетстве уже успели вбить в голову несколько прописных истин.

— А я и не считаю ее своей ближней, — сердито сказал Гай.

— Ты, может быть, и не считаешь, а я слышала, как папа однажды назвал ее очень недалекой. А если не далекая, значит ближняя — по-моему, так.

— Она не была бы такой грубой, если бы знала, что мы принесли с собой подарки и украшения, — сказала Филлис.

— И хорошо, что не знала, — буркнул Гай. — Нам вообще не следовало затевать эту возню с подарками. Так всегда получается, если захочешь сделать людям добро.

— Неправда! — хором воскликнули девочки. — Как раз не всегда! Ты и сам это знаешь.

— Вот-вот, давайте еще поссоримся, — сказал Гай раздраженно, — толстой ведьме с пером это очень понравится. Давайте лучше выбросим игрушки в канаву и забудем об этом деле.

— Нет! Нет! — запротестовали девочки, прижимая к себе драгоценные корзины.

— А какой с них прок? — продолжал Гай. — Зачем нужны украшения, если у нас нет елки, на которую их можно повесить.

— Постойте, у меня появилась идея! — сказала Филлис. — А почему бы нам не устроить свою собственную елку?

— Какая же это елка без гостей?

— А у нас будет гость.

— Интересно, кто?

— Сэр Кристофер!

— Помогала Раковинс?!

Столь неожиданная и смелая идея пришлась по душе всем, даже Гаю. Но он высказался против приглашения сэра Кристофера в их дом.

— Я не уверен, что слуги будут с ним достаточно вежливы, — пояснил он, — а это может испортить ему весь праздник. Нет, мы поступим по-другому: возьмем елку, игрушки и свечи и попросим у него разрешения установить елку в его дворике, чтобы он не подумал, будто мы хотим проникнуть внутрь дома.

Девочки одобрили этот план, и Гай отправился покупать елку.

— Всего девять пенсов, — сообщил он полчаса спустя, появляясь на пороге со своим приобретением. — Она немного кривобока, но мы привяжем с этой стороны веточку плюща и все будет в полном порядке. Я сейчас даже рад, что толстуха не пустила нас на школьную елку. Так получается гораздо интереснее.

Деревце было посажено в объемистый горшок, где прежде находилась азалия, к тому времени уже засохшая, и дети принялись его наряжать, за этим увлекательным занятием совершенно забыв о недалекой миссис Филкинс с ее уродливой шляпкой и отвратительной манерой вести разговор.

Гай позаимствовал двухколесную тележку у садовника, накануне праздника подстригавшего их и без того уже почти лысый газон, и они вдвоем с Филлис вынесли наряженную елку на улицу.

При этом не обошлось без мелких неприятностей: когда они спускались со второго этажа, верхушка дерева с надетой на нее серебряной звездочкой застряла в стойках перил, одна из боковых веток хлестнула Гая по глазу, а Филлис прищемила палец, попавший между краем горшка и дверным косяком. Но что значат подобные пустяки, когда речь идет о таком приключении?

К счастью, никто из слуг не заметил, как они пронесли елку через прихожую, поставили ее на тележку и выбрались за ворота. Выбирались они, надо сказать, довольно долго, поскольку стоило только им приподнять ручки тележки, как дно ее перестало быть параллельным земле и елка, накренившись, наверняка бы упала, не запутайся она в ветвях росшего рядом с крыльцом падуба.

Убедившись, что везти елку в стоячем положении невозможно, дети аккуратно уложили ее на дно тележки вершиной вперед и всю дорогу слушали мелодичный звон стеклянных и фарфоровых игрушек, свисавших с ветвей чуть ли не до самой земли.

По пути они старались избегать людных улиц, сделав из-за этого немалый крюк, и прибыли к Ракушечному Гроту сильно уставшими, ибо катить садовую тележку с горшком и растопыренной елкой оказалось не таким уж приятным и легким делом.

Почти вплотную к замку Помогалы Раковинса примыкала заброшенная стройплощадка — кто-то когда-то начал было возводить здесь дом, но по неизвестной причине отказался от этого славного начинания, в память о котором остался лишь ровный квадрат земли, огражденный невысокой кирпичной стенкой. Именно там, в центре площадки, они и поставили свою елку, после чего принялись распутывать гирлянды и крепить к ветвям свечки — их было ни много ни мало шесть дюжин. Когда с этим было покончено, Гай сказал:

— Теперь один из нас должен пойти в дом и спросить у сэра Кристофера, можно ли нам зажечь в его дворе елку, а другой останется здесь ее сторожить.

— Один туда, другой сюда, — сказала Мейбл, — а что делать мне?

— Ты можешь делать, что хочешь, — разрешил Гай.

— Но я хочу делать и то, и другое. Я хочу остаться у елки и хочу пойти к Помогале.

Мейбл была слишком мала для того, чтобы понять, как это сложно — даже взрослому человеку — находиться одновременно в двух разных местах.

В конце концов у елки остался Гай.

— На случай если прибегут чужие мальчишки, — пояснил он. — Уж я им тогда задам.

— Пожалуй, я лучше пойду с Филлис, — тут же определилась Мейбл.

Не без внутреннего трепета девочки поднялись по ступенькам крыльца и замерли перед дверью Ракушечного Грота.

— Почему ты не стучишь? — спросила Мейбл.

— Не знаю, — нерешительно сказала Филлис.

Тогда Мейбл, которая в отличие от сестры хорошо знала, что нужно делать, подойдя к двери дома, громко постучала в нее шаром для игры в кегли, непонятным образом оказавшимся у нее в кармане.

— Зачем ты это сделала! — воскликнула Филлис. — Я еще не успела придумать, что мы ему скажем, а теперь уже поздно.

Да, теперь уже было поздно думать, ибо дверь, скрипнув, приоткрылась, и голос изнутри спросил:

— Кто там?

— Извините, — сказала Филлис. — Мы не собираемся заглядывать к вам в дом, как это сделал Элф, который притворился, что хочет попить воды, но мы поставили в вашем дворе рождественскую елку — можно нам ее зажечь?

— Зажечь елку? — дверь приоткрылась чуть шире, и в ее проеме возникло лицо сэра Кристофера.

— Нет, не саму елку, конечно, а только свечи, — пояснила Филлис.

— Прошу прощения, я не совсем вас понял, — сказал хозяин Ракушечного Грота. Голос его звучал вежливо, и это был голос джентльмена — миссис Филкинс и ей подобные говорят совсем по-другому.

— Мы только… Вы, должно быть, помните Мэб — вы однажды в грозу перенесли ее через дорогу…

— Ах, так это была ты? — Сэр Кристофер перевел взгляд на Мейбл.

— А я ее сестра, — поспешила добавить Филлис. — Нам не позволили наряжать школьную елку, и мы решили устроить свою собственную, но нам хотелось, чтобы ее увидел кто-нибудь еще, и мы вспомнили о вас. Вы живете один, и у вас как будто не очень много друзей, а сегодня все-таки праздник… хотя, если вам это не нравится, мы сейчас же уйдем…

Она запнулась и, судя по всему, уже была готова расплакаться.

— У нас есть очень красивая стеклянная птичка, — вступила в разговор Мейбл, стремясь привести как можно больше неотразимых аргументов, — много всяких конфет, а также золотые рыбки и заводной крокодил, который ходит лапами и машет хвостом, когда в нем повертишь ключиком.

— Дорогие мои… — сказал сэр Кристофер и неожиданно поперхнулся.

— Дорогие мои… — повторил он, прочистив горло, и поперхнулся снова.

— Если вы не хотите, мы сейчас же уйдем, — сказала Филлис и уже сделала шаг назад.

— Нет-нет! — остановил ее хозяин дома. — Совсем нет. Я только подумал… я подумал, почему бы вам не принести елку в дом? Моей девочке… она всегда любила рождественские елки.

— Конечно! — обрадовалась Филлис. — Мы сейчас же ее принесем.

И они с Мейбл побежали туда, где их ждал старший брат.

— Скорее, Гай! — еще издали крикнула Филлис. — Нам разрешили перенести елку в дом. Он говорит, что у него есть маленькая девочка, которая очень любит рождественские елки.

Они вдвоем подняли горшок с елкой, который показался им еще тяжелее, чем прежде, и понесли его к дому. По пути они несколько раз останавливались, чтобы передохнуть, и наконец поднялись на крыльцо.

Сэр Кристофер ждал их на пороге; дверь была широко распахнута, и из нее струился яркий свет.

— Добро пожаловать! — сказал хозяин Ракушечного Грота. — Позвольте, я вам помогу. Какая прекрасная елка!

Он взял из их рук горшок и вошел в дом. Дети последовали за ним и очутились в небольшой прихожей, абсолютно пустой, если не считать железной винтовой лестницы в самом углу.

Сэр Кристофер повернул направо и провел их в круглую комнату с матово-белыми стенами.

— Ага, мы уже в башне, — сказал наблюдательный Гай.

— Да, эта комната занимает один из этажей башни, — подтвердил хозяин.

Он зажег лампу под потолком, и у детей вырвался вздох восхищения — в один миг матово-белая комната стала сверкающе-перламутровой с вкраплениями здесь и там настоящих круглых жемчужин.

— Какая прелесть! — прошептала Мейбл. — Я всегда говорила, что он не скупердяй; он скорее волшебник или что-нибудь в этом роде.

— Эта комната — просто чудо! — вздохнула Филлис.

— Из чего сделаны стены? — спросил Гай, которого гораздо больше интересовала практическая сторона вещей.

— Устричные раковины, — сказал сэр Кристофер, — и, разумеется, жемчуг.

— И все это вы нашли в канаве? — изумилась Мейбл. — Джейн говорила, что вы роетесь в водосточных канавах…

— Не болтай глупостей, Мэб, — прошептала Филлис, украдкой дергая сестру за платье.

Впрочем, старый джентльмен не обиделся — во всяком случае, он не подал виду.

— Да, разумеется, — произнес он рассеянно и добавил, как будто вспомнив что-то очень важное. — А ведь нынче и впрямь Рождество. И у нас есть настоящая елка.

— Надо ее зажечь, — спохватился Гай.

Когда все семьдесят две свечи были зажжены, жемчужные стены засверкали, переливаясь всеми цветами радуги, и круглая комната превратилась в зал волшебного дворца, какие бывают только в снах или в сказках.

— Уже много лет у моей девочки не было такой красивой елки, — сказал сэр Кристофер. — Не знаю, чем я могу вас отблагодарить.

— Вы показали нам свою жемчужную комнату, а это лучше любых благодарностей! — воскликнула Мейбл.

— Если хотите, я могу провести вас в черномраморный зал, — предложил сэр Кристофер.

— Еще как хотим! — воскликнули дети.

Они через прихожую прошли в левую башню замка. Хозяин зажег свет — стены этой комнаты были покрыты круглыми отполированными пластинками черного мрамора.

— Как красиво! — сказала Филлис.

— Та комната была веселее, — заметила Мейбл, — а эта какая-то серьезная, словно орган, который играет в церкви.

— Но это не мрамор, — удивленно сказал Гай, трогая пальцем стену. — Это… это тоже раковины, только повернутые наружной стороной!

Он не ошибся. Сотни и тысячи морских раковин покрывали поверхность стен, причем они были тщательно подобраны по размерам, так что чередование крупных и мелких раковин образовывало фигуры.

— Пойдемте, — позвал их с порога сэр Кристофер, — вы еще не видели красной комнаты.

Когда дети повернулись к двери, в поле их зрения неожиданно попала высокая, закрытая белой простыней фигура.

— Ай! — вскрикнули все трое и попятились. — Что это?

— Это моя маленькая девочка, — промолвил хозяин дома и грустно улыбнулся.

— Она что, играет в привидения? — спросил Гай. — Хочет нас напугать?

— Нет, она не играет в привидения и не хочет никого пугать. Это всего лишь ее статуя.

— Как здорово! Я слышал, статуи бывают очень дорогими.

— Очень, — вздохнул сэр Кристофер. — Эта статуя мне очень, очень дорога.

Выйдя в прихожую, они поднялись по винтовой лестнице на второй этаж, где находилась красная комната, облицованная панцирями омаров, частично заходящими один на другой подобно рыбьей чешуе или пластинкам рыцарских доспехов.

— Чудесно, чудесно! — воскликнула Мейбл. — Вы, наверно, могущественный волшебник!

— Я не волшебник — по крайней мере, не совсем. В моем доме вы не видели еще только одну комнату, но там нет ничего особенного.

Последняя комната оказалась спальней — самой обычной спальней с белыми стенами и простенькой дешевой мебелью.

— Больше всего мне понравился жемчужный зал, — подвела итог Мейбл, — он такой радостный и сверкающий…

И они спустились на первый этаж, в комнату, освещенную семьюдесятью двумя свечами, ровно и ярко горевшими на ветвях рождественской елки.

— Почему бы вам не позвать сюда свою девочку? — предложила Филлис. — А то свечи скоро погаснут, и она не увидит елку во всей красоте.

— Ее звать бесполезно, — сказал сэр Кристофер. — Вы не могли бы… не могли бы оставить елку здесь на одну ночь? Завтра вы ее заберете. И еще: пожалуйста, не говорите никому о том, что вы видели внутри моего дома. Люди назовут это глупым чудачеством и будут надо мной смеяться.

— Да как они смеют! — возмутилась Мейбл. — Это самый прекрасный, самый волшебный дом из всех, какие только могут быть!

— В любом случае мы будем молчать, — пообещал Гай. — А за елкой придем завтра — примерно в это жевремя.

— Благодарю вас, — сказал сэр Кристофер.

Они по очереди пожали его руку и покинули Ракушечный Грот, оставив рождественскую елку сиять своими огнями в центре перламутровой комнаты, превращая ее в зал сказочного дворца из числа тех, что крайне редко — да и то лишь в детстве — являются нам в счастливых и безмятежных снах.

Обратный путь до своего дома дети проделали бегом, поскольку было уже поздно, и они боялись, что кто-нибудь из служанок отправится в школу, где они должны были провести этот вечер. Если бы обнаружилось, что их все это время не было в школе, им пришлось бы с ходу выдумывать какое-то объяснение, не упоминая при этом о сэре Кристофере и его удивительном замке.

Войдя в дом, они быстро скинули верхнюю одежду, поднялись к себе в детскую и только здесь наконец перевели дух.

— Ну и что вы на это скажете? — первой заговорила Филлис.

— Это было шикарное приключение! — сказала Мейбл. — И сэр Кристофер такой славный! Быть может, завтра мы познакомимся с его девочкой.

— Не думаю, — Гай покачал головой. — Навряд ли мы с ней когда-нибудь познакомимся.

— Почему бы и нет?

— Мне кажется, у него там вообще нет никакой девочки — иначе где бы она жила? Мы обошли весь дом и не видели ничего похожего на детскую комнату.

— А вдруг тогда под простыней была все же она? — спросила Филлис.

— Для маленькой девочки она была чересчур высока ростом, — усомнилась Мейбл.

— Она могла взобраться на стул, — сказала Филлис.

— Во всяком случае, — удовлетворенно заключил Гай, — мы имеем дело с какой-то удивительной загадкой, над которой нам еще придется поломать головы.

Они безуспешно ломали головы в течение нескольких дней, но так и не приблизились к разгадке. Когда, как и было условлено, они пришли к Ракушечному Гроту за своей елкой, дверь дома оказалась закрытой, а елка была выставлена на крыльцо. Они несколько раз постучали в дверь и, не дождавшись ответа, повезли елку домой, по пути трижды уронив ее с тележки, так что рождественское дерево, будучи наконец внесено в освещенную прихожую, имело далеко не праздничный вид. Только сейчас дети заметили приколотую к стволу записку.

«Дорогие мои, — писал сэр Кристофер, — с благодарностью возвращаю вам вашу прекрасную рождественскую елку. Вы и представить себе не можете, какую радость доставил мне ваш вчерашний визит. Кстати, почему бы вам не подарить эту елку какому-нибудь ребенку из бедной семьи? До свидания. Храни вас Бог!»

В нижнем углу листка было одним росчерком выведено что-то неразборчивое.

— Это, должно быть, его подпись, — сказал Гай, — но прочесть ее невозможно.

— Судя по всему, он не хочет, чтобы мы продолжали его навещать, — сказала Филлис. — Как жаль, что мы знаем о нем так мало!

Они последовали совету сэра Кристофера и, приведя елку в порядок, отнесли ее к сыну садовника, который давно и тяжело болел. Мальчик так обрадовался подарку, что напрочь забыл о своей болезни и с того дня начал быстро поправляться — через неделю он уже был совершенно здоров.

Когда папа вернулся из Лондона, они спросили его о человеке, живущем в Ракушечном Гроте.

— Я знаю о нем не так уж много, — сказал папа. — Говорят, когда он унаследовал эту усадьбу, выяснилось, что большая часть наследства состоит из долговых обязательств. Тогда ему пришлось продать свой парк под застройку и все эти годы выплачивать отцовские долги. Сейчас он, по слухам, уже рассчитался почти со всеми кредиторами.

— А у него не было маленькой девочки? — спросила Филлис.

— Да, кажется, была, — неуверенно сказал папа.

— Но почему тогда… — начала было Мейбл, но Филлис вовремя толкнула ее в спину и не дала закончить фразу.

После этого дети еще больше заинтересовались сэром Кристофером и его таинственной девочкой. Много раз они по вечерам приходили к Ракушечному Гроту и оставляли на крыльце игрушки, раскрашенные картинки, а с наступлением весны стали приносить и букеты цветов.

Однажды Филлис пришла к замку немного раньше обычного, когда на улице было еще светло. В руках она держала букет душистой сирени, собираясь, как всегда, оставить его на ступеньках, но, к ее удивлению, дверь дома на сей раз оказалась широко раскрытой. Более того — на пороге ее ждал сам хозяин.

— Я увидел тебя в окно, — сказал он. — У меня было такое чувство, что сегодня ты обязательно появишься. Не хочешь зайти в дом?

Он провел ее в черномраморный зал и, остановившись перед фигурой под белым покрывалом, неожиданно спросил:

— Хочешь увидеть мою девочку?

— Да, — сказала Филлис.

— Тогда, в канун Рождества, вы, конечно же, не поняли, о чем я говорил. Но вы были так добры и внимательны, все эти месяцы не забывая о моей девочке. Теперь ты, я думаю, поймешь. Смотри!

Он снял покрывало, и Филлис увидела статую девочки примерно одного с ней возраста, одетой в простое длинное платье вроде ночной сорочки.

— Какая красивая статуя, — сказала она.

— Да, — согласился сэр Кристофер, — она очень красивая. Ты, наверное, слышала обо мне много всяких историй?

Филлис вкратце пересказала ему все, что ей было известно.

— Это неправда, — сказал он. — Мой отец не имел долгов. Но я женился против его воли, а вскоре после того заболел и долгое время не мог работать. Отец был очень суров и наотрез отказался нам помогать. Мы жили в страшной нужде. Через несколько лет моя жена умерла, а потом умер и мой отец, так что все его богатство перешло ко мне. Но было уже поздно. Письмо, извещавшее меня о получении наследства, пришло в тот день, когда я сидел у постели только что скончавшейся дочери. Окажись у меня эти деньги хотя бы неделей раньше, я еще смог бы ее спасти. А тогда я успел лишь заказать скульптору ее статую — он скопировал лицо моей девочки, когда она уже лежала мертвой.

Филлис посмотрела на статую, и ей вдруг стало страшно. Затем она оглянулась на хозяина дома и сразу же перестала бояться. Подбежав к старому джентльмену, она обвила руками его шею.

— Бедный, бедный, бедный сэр Кристофер! — вскричала она.

— Такой она была после смерти, — сказал он. — А сейчас я покажу тебе, как она выглядела, когда была еще жива и здорова, а я имел достаточно сил для того, чтобы содержать семью.

Они перешли в жемчужную комнату, и сэр Кристофер отдернул тонкую зеленую занавеску, закрывавшую часть стены. Филлис замерла перед большой картиной; на глазах у ней тут же появились слезы. Нет, картина вовсе не казалась печальной. Напротив, с полотна на нее смотрела счастливая смеющаяся девочка с пышным букетом роз, едва умещающимся у ней в руках. Взгляд девочки, открытый, веселый и полный жизни, встретился со взглядом Филлис.

— Нет, нет! — воскликнула Филлис. — Она не может быть мертвой!

— Спасибо, спасибо тебе, моя милая, — сказал старик и ласково погладил ее по голове. — Теперь я знаю, что ты именно тот человек, который может мне помочь.

— Помочь? Вам?! — от неожиданности Филлис сразу перестала плакать.

— Да, мне потребуется твоя помощь, — он бережно закрыл портрет зеленой занавеской. — Я еще не все тебе рассказал. Когда я получил наследство — как ты знаешь, это произошло слишком поздно, — я тотчас понял, что мне следует делать с этими деньгами. С той поры, как я похоронил свою девочку, я не истратил ни пенни из них на себя, за исключением самой простой еды и одежды. Все эти красивые комнаты я отделывал своими руками только ради того, чтобы ее картине было приятнее здесь находиться. Остальные же средства я тратил на помощь маленьким девочкам, чьи родители по воле случая оказались в тяжелой нужде, — девочкам, которые еще могут быть спасены, как могла быть спасена моя дочь. Я бы очень хотел, чтобы ты, когда станешь взрослой, продолжила за меня эту работу. Обещаешь?

— Обещаю, — серьезно сказала Филлис. — Только я боюсь не справиться. Мне кажется, я очень глупая.

— Я позабочусь о твоем образовании. Ты узнаешь все, что необходимо для выполнения этой работы. Но прежде я должен поговорить с твоим папой — попроси его зайти ко мне в гости. А сейчас — прощай. Возможно, мы с тобой никогда больше не увидимся. Я до конца своих дней буду помнить о вашей рождественской елке, показавшей мне, что в этом мире еще осталась настоящая бескорыстная доброта… Прощай.

Папа, услышав от Филлис эту историю, поначалу решил, что она ей приснилась. Однако он все же отправился в Ракушечный Грот. По возвращении домой он был печален и задумчив.

— Это большая честь для тебя, Филлис, — сказал он, — но ты и не представляешь, какая трудная работа ждет тебя в будущем.

— Я не боюсь трудной работы, — ответила его дочь, — и буду стараться изо всех сил.

С того времени Филлис посвятила себя учебе, готовясь к выполнению великой и благородной задачи, которая — я в этом не сомневаюсь — окажется ей по силам, ибо она обладает бесценным даром — умением сострадать чужому горю и радоваться счастью других людей. Похоже, сэр Кристофер сделал правильный выбор.

Между тем какие-то дальние родственники сэра Кристофера попытались доказать, что он не в своем уме, и лишить его права распоряжаться деньгами. Но когда это дело было представлено в суд, многие сотни людей, которым он в разное время оказывал помощь, нарушили обет молчания, данный ими своему спасителю, и предъявили судьям бесчисленные доказательства его доброты, ума и благородства. После этого судьи признали действия сэра Кристофера совершенно разумными и заслуживающими всяческого одобрения, а дальние родственники не получили ничего кроме счетов на оплату всех судебных расходов.

Филлис видела сэра Кристофера еще лишь однажды. Он послал за ней, когда уже находился при смерти. Кровать его была перенесена из спальни в жемчужную комнату и установлена так, чтобы он мог видеть зеленую занавесь, скрывающую портрет его дочери.

— Если со временем работа покажется тебе слишком тяжелой, — сказал он, — ты сможешь ее оставить. Я объяснил твоему отцу, как это устроить.

— Не волнуйтесь, я никогда не откажусь от малейшей возможности сделать людям добро, — пообещала Филлис.

— Поцелуй меня, дорогая, — попросил он, — и открой, пожалуйста, картину.

Но прежде чем Филлис дотронулась до зеленой занавески, старик приподнялся с подушек, простирая руки к еще невидимому портрету.

— Вот и ты, мое счастье! — воскликнул он, и лицо его осветилось радостью и любовью. — Вот и ты, моя милая девочка!

БЕЛЫЙ КОНЬ

— Послушай, отец, — сказал как-то Диггори-младший, — я хочу отправиться в далекий путь, чтобы найти свое счастье.

— Черта лысого тебе счастье, — ответил добродушный старик, покуривая трубочку на крыльце своего коттеджа; голова его была покрыта белым в крапинку носовым платком, чтобы меньше досаждали мухи. В те времена, как и сейчас, повсюду было полно мух, хотя описываемые события происходили очень-очень давно — лет сто тому назад, если следить по часам, что испокон веков стоят на местной церковной колокольне.

— Лысый черт меня не интересует, — сказал Диггори, притворившись, что не понимает фигуральных выражений. — Куда больше меня интересует мой дядюшка Диггори, который, как и я, был третьим сыном в семье дровосека и тоже в один прекрасный день отправился на поиски своего счастья — ему не пришлось пожалеть об этом решении. Да ты и сам посуди — что еще остается делать третьему сыну?

— Ему остается помалкивать и не мешать своему отцу курить трубку, — невозмутимо заметил мистер Диггори-старший. — Твой дядя Диггори и впрямь выбился в люди — каждый год присылает нам на Рождество индейку и хороший кусок грудинки, — но ты не забывай, что он отправился в путь не с котомкой за плечами, а верхом на добром коне, которого получил в подарок от СВОЕГО дяди Диггори, тоже большого любителя странствовать. А на чем можешь поехать ты — на гнедой кляче, что сдохла позапрошлой весной или на своих двоих? Кто уходит пешком, тот пешком и возвращается.

— Ну а если я все же раздобуду коня, ты позволишь мне ехать? — не унимался настырный сын. — Скажи «да», и я оставлю тебя в покое до той поры, пока у меня не появится собственный конь.

— Да! — рявкнул во всю глотку почтенный джентльмен, и над ним тучей взвились доселе мирно дремавшие мухи. — Я говорю «да», и не приставай ко мне больше со своими дурацкими просьбами!

Диггори-младший одним махом перелетел через перила крыльца.

— Прости-прощай, родимый дом, да здравствует дорога! — крикнул он. — У меня уже есть конь, папа. Нынче утром его прислал мне в подарок дядя Диггори, и сейчас он стоит на заднем дворе — красавец-конь, весь белый, с красным седлом и золоченой уздечкой.

Старый дровосек понял, что его провели, но он был человеком чести и, однажды сказав «да», твердо держал свое слово.

Тем же вечером Диггори выехал со двора на белом коне и проскакал через деревню, провожаемый любопытными взглядами односельчан.

На холме у ветряной мельницы он ненадолго задержался, чтобы переброситься парой слов с Джойси, которая снимала с плетеной изгороди высохшее белье.

Он сказал ей, куда он направляется.

— Возьми меня с собой, — попросила Джойси. — Я совсем не тяжелая, а у тебя такой сильный конь — он запросто выдержит нас двоих.

— Нет, дитя мое, — строго сказал Диггори. — Бродить по свету в поисках счастья — занятие не для девчонок. Ты будешь для меня обузой. Прощай, малышка, пожелай мне удачи.

И он поскакал прочь, а с хорошенького личика Джойси на сложенное белье потекли обильные слезу.

Диггори ехал все дальше и дальше. Сгустились сумерки, затем наступила ночь, на смену которой пришел рассвет, а когда солнце поднялось достаточно высоко над горизонтом, он начал ощущать неприятную легкость и пустоту в желудке, где со вчерашнего обеда не побывало ни крошки съестного.

Он продолжал подгонять коня, которому дал имя Инвиктус, пока тот не остановился перед высокой стеной, сложенной из красного кирпича. Инвиктус был очень рослым конем, и, приподнявшись в стременах, Диггори смог заглянуть через стену. Там он увидел великолепный яблоневый сад — ветви деревьев ломились под тяжестью красных, желтых и зеленых плодов. Он подвел коня вплотную к стене и сказал ему: «Ну-ка, приятель, стой смирно». После этого он встал ногами на седло и уже через несколько секунд очутился в саду по ту сторону ограды. Его цель была проста: он всего-навсего собирался нарвать яблок. Он хотел это сделать, во-первых, потому что был голоден, а, во-вторых, потому что все сказочные герои, если они молоды и полны честолюбивых устремлений, не могут пройти мимо чужого сада, не нарвав там яблок, слив, абрикосов или каких-нибудь более экзотических фруктов. Этим сказочные герои отличаются от обычных, вполне реальных мальчиков и юношей, которым, разумеется, даже в голову не приходят подобные вещи.

Наметанным глазом Диггори тут же определил дерево с самыми крупными и аппетитными на вид плодами. Взобравшись по стволу, он только было устроился на развилке и приготовился снять первую пробу, как снизу донесся скрипучий голос:

— Не двигайся! Эй там, на дереве!

Опустив взгляд, Диггори увидел сухонького старичка в красном фланелевом жилете, злобно смотревшего на него с земли.

— Доброе утро, мой юный друг, — сказал старичок. — С виду вы славный малый, и мне вас искренне жаль — дело в том, что в здешних краях за воровство яблок полагается очень суровое наказание.

— Но я пока еще не сорвал ни одного яблока, — сказал Диггори. — Позвольте мне уйти, и будем считать, что ничего не произошло.

— Очень дельное предложение, — хихикнул старик. — Но вы не учли одного — это заколдованный сад, отсюда не уходят тем же путем, каким пришли. Вы даже не сможете спуститься с дерева, не говоря уж о том, чтобы перелезть через стену. А ну-ка, попробуйте.

Диггори попробовал и сразу же убедился в правоте своего собеседника. Он мог перемещаться по дереву с ветки на ветку, но земля оставалась недосягаемой — дерево как будто перевернули вниз кроной, так что поверхность земли превратилась в нечто вроде потолка, до которого при желании можно дотянуться, но усидеть на котором еще не удавалось никому. В то же время он чувствовал, что просто спрыгнув с дерева, непременно полетит в противоположную от земли сторону — то есть, в небо — и будет падать и падать до бесконечности, покуда не умрет в полете с голоду. Представив себе подобную перспективу, Диггори покрепче вцепился в ветви и посмотрел на старичка, который с каждой минутой казался ему все более отвратительным.

— Что же мне теперь делать? — спросил он.

— Вот это уже другой разговор! — оживился хозяин сада. — Ты, я вижу, парень с головой; стало быть, мы сумеем найти общий язык. Я предлагаю тебе небольшую сделку. Ты сбросишь мне с дерева десять самых больших яблок — только одно за другим и прямо мне в руки! — а я за это помогу тебе выбраться отсюда через потайную Яблочную Дверцу, ключ от которой есть только у меня.

— А почему бы вам не сорвать их самому? — спросил Диггори.

— Я слишком стар; в моем возрасте люди не лазают по деревьям. Ну как, договорились?

— Надо подумать, — сказал юноша. — Вокруг полным-полно яблок, которые вы можете достать, не залезая на дерево. Зачем же вам понадобились именно эти?

Говоря так, он сорвал одно из яблок, подбросил его вверх — или, точнее вниз, к земле, поскольку дерево было перевернуто — и ловко поймал на лету.

— Осторожнее! — взвизгнул старик. — Не вздумай его ронять! Брось яблоко мне! Ах, ты, сопливый щенок, сын пятнистой жабы!

Кровь вскипела в жилах Диггори, когда он услышал, как его почтенного родителя называют пятнистой жабой.

— Получай! — крикнул он, метя яблоком в голову гнусного старикашки. — Если бы только я мог слезть с этого дерева…

Яблоко, стукнув старика по темечку, отлетел в сторону и покатилось по траве. И в ту секунду, когда оно коснулось земли, Диггори почувствовал, что вполне может слезть с дерева, которое теперь приняло свое нормальное положение.

— Ага, — сказал он, — значит, это волшебные яблоки, исполняющие желания.

— Нет, нет, нет, нет! — так искренне завопил обладатель фланелевого жилета, что у Диггори не осталось сомнений в собственной правоте. — Яблоки здесь ни при чем! Это я тебя расколдовал. Видишь ли, большинство людей сразу же сваливалось с этого дерева и падало в небо, а ты удержался, и я решил тебя отпустить, потому что я добрый старик — мухи, и той не обижу. А я блоки эти самые обыкновенные, только очень редкого сорта.

— Довольно, — остановил его Диггори. — А теперь я хочу знать правду.

И он, сорвав второе яблоко бросил его на землю. Старик тут же начал говорить правду, торопясь, захлебываясь словами — точь-в-точь как школьник, заучивший урок и спешащий рассказать его, пока не забыл.

— Я злой и подлый волшебник, — говорил он. — Я подстроил так, что сотни людей упали с этого дерева в небо, а когда они падали обратно на землю, я превращал их в яблоневые деревья. Так возник этот сад. Я не знаю, зачем я так поступал, но мне нравилось это занятие. Вероятно, потому что я злодей и подлец. Я никогда никому не сделал ничего доброго. И сейчас я не скажу тебе, как выбраться из этого сада, потому что такие поступки не в моих правилах.

— Но ведь тебе не обязательно быть злым, — сказал Диггори. — Я хочу, чтобы ты стал хорошим.

Он бросил на землю еще одно яблоко, и в тот же миг волшебник стал таким хорошим, что больше не мог ничего делать кроме как сидеть на траве и плакать, вспоминая, каким злодеем и подлецом он был до недавнего времени. Теперь от него не было никакого толку. Диггори, отныне уже не опасаясь какого-либо подвоха с его стороны, сорвал десять яблок, сунул их за пазуху и спустился с дерева.

Старый волшебник рыдал взахлеб, не видя и не слыша ничего вокруг, и не мог показать Диггори выход из сада или расколдовать яблоневые деревья, поэтому наш герой был вынужден израсходовать еще три яблока. Первое он потратил на то, чтобы сделать старика счастливым. Для этого оказалось достаточно маленького симпатичного домика с тростниковой крышей и цветником перед входом и заботливой внучки — именно таким изображается счастье с многочисленных рассказах мисс Эджуорт. Следующим желанием Диггори было найти Яблочную Дверцу (мой просвещенный читатель, конечно, нашел бы выход из сада по карте, не прибегая к помощи магии, но Диггори не был настолько просвещен и, отправляясь в дальний путь, не догадался запастись подробной картой местности или хотя бы географическим атласом). Перед тем, как покинуть сад, он бросил третье яблоко и расколдовал деревья, которые тут же превратились в королей и принцесс, чиновников, портовых грузчиков и многих других людей самых разных профессий и званий.

Диггори предоставил им самим искать пути домой — тем более, что некоторые из них жили когда-то давным-давно и очень далеко от этих мест — и выбрался наружу через Яблочную Дверцу. У кирпичной стены мирно пасся его белый конь неплохо подкрепившийся за два дня и ночь, проведенные Диггори в колдовском саду.

В отличие от Инвиктуса его хозяин был голоден, причем голоден настолько, что решился добыть себе ужин с помощью одного из волшебных яблок — впоследствии он не раз сожалел об этом расточительстве. Правда, он заказал не простой ужин, а лучший ужин на свете, и он его получил — это был всего лишь свежий хлеб с кувшином парного молока. Несомненно, результат был бы другим, пожелай он самый роскошный или самый изысканный ужин на свете, но ему, как на грех, захотелось самого лучшего.

Быстро покончив с едой, он сел на коня и поехал обратно, по пути обдумывая, на что бы потратить оставшиеся волшебные яблоки. В сумерках он не заметил, как сбился с дороги и едва не утонул, пытаясь пересечь вброд реку, вода в которой поднялась после недавних сильных дождей. Хотя сам Диггори в конце концов спася, его белый конь был унесен бурным потоком и в считанные секунды исчез за поворотом реки.

Выбравшись на берег, Диггори стал снимать рубашку, чтобы выжать из нее воду.

— Ах, если бы со мной сейчас был мой верный конь, — вздохнул он, напрочь забыв о яблоках, которые в тот же миг дружно посыпались на землю из его рубахи — все, кроме одного. И сразу же он услышал неподалеку в темноте тихое ржание и топот копыт, а когда из-за туч выглянула луна, Диггори убедился, что его желание исполнено — белый конь снова был со своим хозяином. Но, поскольку он уронил на землю восемь яблок, желание его осуществилось восьмикратно, и сейчас перед ним стояли восемь прекрасных коней, каждого из которых звали Инвиктусом.

— Что же, восемь коней лучше чем ничего, — сказал он и, стреножив Инвиктусов, улегся спать, чувствуя себя необычайно уставшим.

Утром он проснулся с ломотой в костях и острой болью во всех суставах. Поначалу он решил, что подхватил простуду после вынужденного купания в реке, но в действительности это был ревматизм, с того времени уже не отпускавший его ни на минуту.

Не без труда он взобрался в седло и тронулся в путь, ведя семерых коней в поводу.

— Восемь таких коней можно считать удачным приобретением для сына простого дровосека, — говорил он себе. — И потом, я сейчас слишком слаб для того, чтобы продолжать поиски счастья.

Итак, Диггори возвращался домой. Дорога, по которой он ехал, была ему хорошо знакома, и в то же время это была другая дорога — более широкая и наезженная, с живыми изгородями и рядами деревьев по обочинам в тех местах, где раньше были только заболоченные пустыри. Большой лес, за которым находился отцовский дом, при взгляде с вершины холма показался ему сильно поредевшим и как будто уменьшившимся в размерах. Когда же Диггори добрался до родной деревни, он решил, что начинает сходить с ума. За три дня и две ночи его отсутствия все здесь переменилось до неузнаваемости; деревня разрослась и застроилась уродливыми домами из желтого кирпича, в ней появились восемь магазинов и шесть пивных, тогда как прежде был только один небольшой трактир. Его также удивило обилие слонявшихся по улицам людей в мятых, неопрятных одеждах какого-то странного покроя. А ветряной мельницы, еще недавно стоявшей на соседнем холме, теперь не было и в помине! Диггори осадил коня. Вокруг него сразу же начала собираться толпа любопытных.

— Скажите, что случилось с ветряной мельницей? — спросил он дрожащим от волнения голосом.

Люди смотрели на него и молчали; двое или трое недоумевающе пожали плечами. Но вот из толпы показался дряхлый согбенный старик.

— Мельница? — переспросил он. — Ее снесли, когда я был еще мальчишкой.

— А дом дровосека — тот, что у самого леса?

— Он сгорел лет эдак пятьдесят тому назад. Насколько я понял, почтеннейший, вы родом из этих мест?

За спинами окружавших Диггори людей находилась стеклянная витрина магазина. Случайно взглянув в ту сторону, он увидел в зеркальном стекле отражение седого как лунь старика, сидящего верхом на белом коне. Борода старика, также совершенно седая, была еще короткой, ибо она начала отрастать только со вчерашнего вечера.

Не сразу Диггори признал самого себя в этой старой развалине, но одежда и конь окончательно разрешили его сомнения. Потрясение было так велико, что бедняга едва не свалился с лошади. Оказавшийся среди зевак владелец ближайшего постоялого двора помог ему спуститься на землю и проводил в свое заведение. Восемь белых коней были размещены в стойлах, а Диггори пристроился в холле у растопленного камина и продолжил беседу со стариком, сообщившим ему о сносе ветряной мельницы. Вскоре он был вынужден прекратить разговор, устав слышать на все свои вопросы один и тот же ответ: «умер… умерла… умер…»

Несколько минут он просидел в молчании, в то время как люди, собравшиеся у стойки бара, обсуждали достоинства его коней.

— Будь у меня такой конь, — говорил один молодой человек, — уж я бы пристроил его к хорошему делу.

— Можете взять любого из моих коней, молодой человек, — сказал Диггори, услышав его слова. — Они все одинаково хороши и каждого зовут Инвиктусом.

Молодой человек, никак не ожидавший столь щедрого подарка, долго не решался поверить своему счастью, а, наконец поверив, так обрадовался, что у Диггори потеплело на душе, — он даже почувствовал себя как будто помолодевшим. На следующий день он решил раздарить всех своих коней кроме одного, которого намеревался продать и на вырученные деньги безбедно дожить до конца своих дней, благо этот конец был уже недалек, — после посещения местного кладбища, где покоились в могилах его отец, браться и малышка Джойси с ветряной мельницы, он уже не видел смысла затягивать свой уход из этого мира, в котором не осталось ни единого близкого ему человека.

Он не хотел отдавать всех коней жителям одной деревни, поскольку это сделало бы менее ценным его подарок молодому человеку, собиравшемуся пристроить Инвиктуса к хорошему делу. К тому же, наличие в деревне нескольких абсолютно одинаковых — вплоть до имени — белых коней могло бы создать ненужную путаницу, осложнив жизнь их новым владельцам.

Поэтому Диггори вновь пустился в путь и в каждой деревне, которую проезжал, дарил кому-нибудь одного из своих коней. И всякий раз, расставаясь с очередным Инвиктусом, он чувствовал, как у него прибавляются силы. После того, как он подарил четвертого коня, исчез мучивший его ревматизм, а вместе с седьмым конем он лишился бороды — ненароком дотронувшись до щеки, его пальцы нащупали гладкую кожу там, где еще накануне торчала жесткая и длинная щетина.

— Ну что ж, — сказал он себе, — теперь я могу возвратиться домой, чтобы по крайней мере умереть в родной деревне и лежать в могиле рядом со своими близкими.

Как это ни странно, сейчас он совсем не ощущал себя собравшимся умирать стариком. Напротив, он был бодр и весел — пожалуй, даже слишком бодр и слишком весел для человека столь преклонного возраста.

Уже подъезжая к своей деревне, он вдруг резко дернул поводья и, остановившись, недоуменно протер глаза: на холме, как ни в чем не бывало, возвышалась знакомая ветряная мельница, во дворе которой стояла Джойси в белой косынке и розовом ситцевом платье, выглядевшая еще более красивой и свежей, чем в пору их последней встречи.

— Диггори! Диггори! — закричала она. — Значит, ты решил вернуться! Теперь-то ты возьмешь меня с собой?

— У тебя дома есть зеркало? — в свою очередь спросил Диггори. — Ну-ка, быстро беги и принеси его мне.

Джойси бросилась в дом и меньше чем через минуту вернулась с зеркалом в руках. Он взглянул на свое отражение и увидел молодое загорелое лицо, каштановые волосы — от седины и старческих морщин не осталось и следа. Он снова стал прежним Диггори, каким помнил себя до отъезда на поиски счастья.

— Теперь ты возьмешь меня с собой? — повторила свой вопрос Джойси и получила в ответ поцелуй.

— Теперь я тебя возьму, — сказал Диггори.

Он посадил ее на коня впереди себя, и они медленно поехали к дому старого дровосека. Дорогой Диггори поведал ей обо всем, что с ним приключилось.

— Но у тебя должно было остаться еще одно волшебное яблоко, — напомнила Джойси, когда он закончил свой рассказ.

— Верно! — вскричал Диггори. — Я совсем о нем забыл!

— Это яблоко и даст нам счастье, которое ты ездил искать! Можно мне на него взглянуть?

Диггори протянул ей яблоко и задумчиво произнес:

— Да, с его помощью мы сможем теперь получить все, что захотим. Однако, хотел бы я знать, почему я так постарел, а затем снова стал молодым.

И надо же было Инвиктусу именно в это мгновение споткнуться; Джойси покачнулась и, чтобы не упасть, вцепилась в своего спутника, а волшебное яблоко, выскользнув из ее руки, исполнило последнее желание Диггори. Ибо, как только оно коснулось дорожной пыли, наш герой узнал, что волшебник когда-то давным-давно — задолго до того, как он перестал быть злым и подлым — устроил все так, что любое желание, исполненное за пределами сада, добавляло десять лет к возрасту человека, который его высказал. Таким образом восемь белых коней в один миг превратили Диггори в столетнего старца. Это заклятие можно было снять только одним способом — добровольно отказавшись от полученного дара, что он и сделал, благодаря проявленной щедрости снова вернув себе здоровье и молодость. (В последней фразе, к моему глубокому сожалению, промелькнула нравоучительная интонация, и я прошу за это прощения у читателей. Конечно, во всякой истории обязательно есть какая-то мораль, но лучше припрятать ее поглубже и не выставлять напоказ, ибо, как ни крути, мораль — штука ужасно скучная).

Джойси и Диггори не слишком расстраивались из-за утраты последнего волшебного яблока. Вскоре они подъехали к дому на опушке леса, у крыльца которого их встретил старый дровосек.

— Недолго же ты странствовал, сынок, — сказал он, попыхивая трубочкой и добродушно ухмыляясь в бороду.

— Да, недолго, — ответил Диггори.

— А как насчет счастья? Удалось тебе его найти?

— Удалось, — сказал Диггори. — Вот оно.

И с этими словами он предъявил отцу Джойси. Тот ухмыльнулся еще шире, а потом и вовсе расхохотался, поскольку дочь мельника и без того давно уже прочилась ему в невестки.

— Ну и дела! — только и смог он произнести, перестав наконец смеяться.

Итак, они поженились и через некоторое время завели себе небольшую ферму. Белый конь отныне стал таскать плуг, борону или повозку и работал на совесть, так же как и его хозяева; ферма их процветала, а сами они всегда были веселы и счастливы.

Однажды Джойси спросила своего мужа:

— Скажи, почему ты не захотел брать меня с собой, когда еще только отправлялся странствовать, а по возвращении сразу же согласился?

— Я и сам долго над этим думал, — ответил Диггори. — Вероятно, все дело в хлебе и молоке. Видишь ли, это желание также было исполнено за пределами сада, но если белые кони были желанием как бы внешним и состарили меня снаружи, то хлеб и молоко…

— Они были вполне внутренними — ведь ты их выпил и съел, не так ли?

— Вот именно. Поэтому я тогда постарел изнутри — то есть, стал разумнее и мудрее. Во всяком случае, мне хватило ума понять, что ты и есть то самое счастье, которое я искал.

— Ну, мне-то не потребовалось стареть для того, чтобы понять, где мое счастье, — сказала Джойси. — Хотя, в этом нет ничего удивительного — ведь я женщина, а они, как известно, в подобных вещах гораздо умнее мужчин, не правда ли, милый?

* * *

В данной истории есть один персонаж, о котором многие их вас, вероятно, слышали — это Инвиктус (или, как иногда пишут, «Инвикта»), знаменитый Белый Конь графства Кент.

Изображения его можно встретить в любой части графства; он красуется на рекламных плакатах и пивных этикетках, на фронтонах зданий и даже на радиаторах мощных тракторов, которые, с демонстративным презрением относясь к лошадям, в то же время несут в своих железных сердцах образ легендарного Белого Коня как символ трудолюбия, упорства и вечного стремления к совершенству.

БИЛЛИ КИНГ — КОРОЛЬ ПО ПРОФЕССИИ

— Итак, Уильям, — сказал дедушка Билли Кинга, — ты уже достаточно взрослый для того, чтобы самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Завтра я подыщу тебе неплохое местечко в конторе, а в школу можешь больше не ходить.

Кровь застыла в жилах Билли Кинга. Повернув голову, он увидел за окном Клермонтскую площадь в центре Пентонвилла — ничем не примечательного городка в окрестностях Лондона, где он жил со своим дедом, и слезы навернулись ему на глаза. Ибо, хотя дед и считал его достаточно взрослым для того, чтобы зарабатывать себе на жизнь, сам он был еще достаточно юн для того, чтобы заранее возненавидеть скучную контору, где только и было дел, что с утра до вечера год за годом сидеть и складывать бесконечные столбики цифр.

— Ну уж дудки, — решил Билли про себя, — на это я никогда не соглашусь. Остается одно — сбежать из дома и подыскать себе занятие по душе. Неплохо было бы устроиться капитаном пиратского брига или хотя бы разбойником — но только с очень большой дороги.

Сказано — сделано. На другое утро Билли поднялся ни свет ни заря и сбежал из дома в ему самому неизвестном направлении.

Он бежал до тех пор, пока у него не кончилось дыхание, после чего перешел на шаг и шагал до тех пор, пока у него не кончилось терпение. Тогда он снова перешел на бег и таким образом чередовал аллюр много часов подряд, пока не уткнулся с разгона в двери какого-то учреждения. Отступив на два шага, он поднял глаза и увидел над дверьми надпись: «Агентство по регистрации всех лиц, не имеющих работы».

— Я как раз одно из таких лиц, — подумал Билли.

За стеклом витрины был выставлен большой, обтянутый зеленым сукном щит, а к нему канцелярскими кнопками крепились карточки с указанием безработных лиц, для которых в агентстве имелись вакансии. И на первой же карточке Билли прочел: «Требуется король».

— Возможно, здесь найдется кое-что для меня, — решил он. — Во всяком случае фамилия у меня подходящая, — и он прочел карточку до конца: «Требуется хороший король-полководец. Необходим стаж работы по профессии и рекомендательные письма из завоеванных стран».

— Нет, здесь меня не возьмут, — подумал Билли Кинг. — У меня нет стажа работы королем-полководцем и не у кого взять рекомендательные письма. Посмотрим, что дальше.

На следующей карточке значилось: «Требуется хороший король, умеющий править железной рукой. Должен быть волевым, энергичным и быстрым в решениях».

— Я достаточно волевой, — сказал себе Билли. — С энергичностью и быстротой у меня тоже все в порядке — по крайней мере на теннисном корте. Но вот как быть с железной рукой? Не значит ли это, что я должен буду оттяпать себе одну руку и вместо нее приделать железный протез? Нет, это условие не по мне, — и он перевел взгляд на соседнюю карточку.

«Требуется респектабельный король с соответствующей внешностью, чтобы разбирать скандалы в парламенте, регулярно совещаться с министрами, содействовать реформе армии, открывать благотворительные ярмарки и школы изящных искусств, а также проявлять активность во всех областях общественной жизни.»

— Тут похоже, работы невпроворот, — покачал головой Билли, — это не годится.

На следующей карточке было написано: «Требуется королева, компетентная в вопросах экономики, заботливая и немножко скупая».

— Будь я даже скупым и компетентным, — подумал Билли, — все равно я не смогу быть королевой, — и он уже собрался уходить, когда в правом верхнем углу шита заметил еще одну маленькую карточку.

«Требуется хороший трудолюбивый король. Предварительный опыт работы по должности не обязателен.»

— Почему бы и не попробовать, — сказал Билли Кинг и, открыв дверь агентства, вошел внутрь.

Он увидел просторное помещение, в котором стояли в ряд несколько письменных столов. За ближайшим из них сидел лев с заложенной за ухо авторучкой и диктовал указы и распоряжения единорогу, записывавшему их в толстую голубую книгу. Причем писал он кончиком рога, который, как заметил Билли, был отточен не хуже иного карандаша.

— Простите, вам не требуется король? — робко спросил Билли.

— Нет! — рявкнул лев и так быстро повернулся в его сторону, что Билли тут же пожалел о заданном вопросе. — Все вакансии заняты и штат укомплектован.

Крайне огорченный, Билли повернулся, чтобы уйти, но тут раздался голос носорога:

— Спросите за другими столами, молодой человек.

Он перешел к следующему столу, за которым сидела меланхолическая лягушка, но ей, как выяснилось, нужны были только президенты. Орел за соседним столом сказал, что ему требуются лишь императоры, да и на тех спрос невелик. Так, от стола к столу, Билли дошел до конца комнаты, где увидел жирную свинью в очках, читавшую поваренную книгу.

— Вам не нужен король? — спросил Билли. — Только у меня нет опыта.

— В таком случае вы нам подходите, — сказала свинья, с шумом захлопнув книгу. — Надеюсь, вы трудолюбивы, как это было указано в объявлении.

— Я буду стараться, — пообещал Билли и честно добавил, — если работа окажется мне по душе.

Свинья вручила ему квадратный кусок посеребренного пергамента и сказала:

— Вот адрес.

На пергаменте было написано: «Королевство Плюримирегия. Билли Кинг, Уважаемый Монарх. Опыта работы не имеет.»

— Рекомендую вам отправиться по почте, — сказала свинья. — Это самый выгодный способ.

— Но почему… и как… и где?.. — пролепетал растерянный Билли.

— Я не знаю где, — отрезала свинья, — но это должна знать почтовая служба, которая знает все. Что касается вопроса «как?», то здесь нет никаких проблем — прицепите почтовый ярлык себе на шею и опустите себя в ближайший почтовый ящик. Ну а вопрос «почему?» я, ваше величество, считаю глупым и неуместным. Разве вам не известно, что почтовая служба доставляет Королевские Посылки бесплатно? Отсюда прямая выгода.

Билли как раз запихивал аккуратно сложенную записку с адресом в кармашек жилета, где — имей он еще каких-нибудь родственников кроме скупердяя-дедушки — по идее должны были бы лежать часы с цепочкой, когда входная дверь агентства осторожно скрипнула и на пороге возникла совсем юная девушка. Она взглянула на льва, единорога и на всех остальных зверей в комнате и, судя по всему, не пришла в восторг от этого зрелища. Но вот ее взгляд остановился на Билли, и она направилась прямиком к нему.

— Будьте добры, я хочу получить должность королевы, — сказала она. — Там, на витрине, написано, что для этого не требуется предварительный стаж царствования.

Последнее замечание было явно излишним — вряд ли кто мог заподозрить эту маленькую круглолицую девушку в том, что у нее есть предварительный опыт правления королевством.

— Я не служащий этого агентства, — сказал Билли.

— Подойдите к соседнему столу, — посоветовала ей свинья.

За соседним столом сидела ящерица, огромная как крокодил, от которого она отличалась разве что менее свирепым выражением морды.

— Обратитесь к ней, — сказала свинья, в то время как ящерица наклонилась вперед и оперлась передними лапами о поверхность стола — точь-ч-точь продавец в деревенской лавке, когда он говорит: «Ну-с, кто у нас следующий?»

— Что-то мне не хочется, — сказала девушка.

— Глупости, тебе нечего бояться, — подбодрил ее Билли. — Она не собирается тебя есть.

— Вы в этом уверены? — серьезно спросила девушка.

Тогда Билли сказал:

— Посмотри на меня; моя фамилия Кинг и я только что получил королевский пост. А ты, насколько я понял, метишь в королевы?

— Меня зовут Элиза Мак-Куин, — сказала девушка. — И я действительно не прочь стать королевой.

— Как по-вашему, — обратился Билли к огромной ящерице, — подойдет она на эту должность?

— Полагаю, в самый раз, — ответила ящерица и улыбнулась, что отнюдь не сделало ее морду более симпатичной. — Вот, получите адрес, — и она дала девушке кусок пергамента, на котором значилось:

«Королевство Аллексанасса. Королева. Опыта работы не имеет. Старательна, дружелюбна, в меру справедлива.»

— Ваши королевства, — добавила ящерица. — Находятся через пролив друг от друга.

— Отлично, — сказал Билли, — значит, мы будем часто видеться. Не унывай. Хочешь, поедем вместе, ведь нам с тобой по пути.

— Нельзя, — вмешалась в их разговор свинья. — Королевам положено ездить на поезде. Таков обычай, и к нему нужно привыкать. Итак, ваше величество, отправляйтесь. Мой коллега позаботится о королеве.

— Ты точно знаешь, что они меня не съедят? — еще раз спросила Элиза и Билли вновь ее успокоил.

— Надеюсь, тебе понравится на новом месте, — сказал он на прощание. — Когда обустроюсь в своем королевстве, приеду тебя навестить.

Выйдя на улицу, он направился в ближайшее отделение Королевской почты, приобрел там однопенсовый ярлычок, надписал на нем адрес, прицепил ярлычок на шею и добросовестно опустил себя в почтовый ящик. В ящике накопилось уже много писем, которые послужили ему прекрасной постелью, и очень скоро Билли погрузился в сон. Проснулся он как раз в ту минуту, когда утренний почтальон доставил его к закрытым воротам Парламентского Дворца в столице Королевства Плюримирегия. Воздух Плюримирегии был чист и свеж, что составляло разительный контраст в воздухом Клермонтской площади в заштатном Пентонвилле. Здание парламента стояло на возвышенности в центре столицы, откуда открывался чудесный вид на окрестные холмы, покрытые ярко-зеленым лесом, и на сам город, маленький и опрятный, как города на старинных цветных гравюрах. Он был опоясан высокой и толстой стеной, по гребню которой тянулся ряд апельсиновых деревьев. «Интересно,» — подумал Билли, — «разрешается ли рвать с этих деревьев апельсины. Если нет, надобудет издать разрешающий указ.»

Когда парламент был открыт лакеем, в чьи обязанности это входило, Билли сказал:

— Наконец-то. У вас тут поздно встают. Я прибыл занять должность.

— Короля или повара? — спросил лакей.

— То есть как?! — возмутился Билли. — Разве я похож на повара?

— Вопрос в том, похожи ли вы на короля? — флегматично отозвался лакей.

— Когда я получу место, ты пожалеешь о своей наглости, — пообещал Билли.

— Жалеть буду недолго, — ответил лакей. — Короли появляются и исчезают, а без нас, лакеев, не обойтись. Ни к чему тратить время на препирательства. Милости прошу.

Билли вошел во дворец, и лакей проводил его до апартаментов премьер-министра, который мрачно сидел в кресле, ломая руки и встряхивая волосами, из которых в разные стороны торчали пучки соломы.

— Получен с утренней почтой, ваша светлость, — объявил лакей. — Судя по штампу, из Лондона.

Премьер-министр прекратил ломать руки и протянул одну из них Билли.

— Вы нам подходите, — сказал он. — Сейчас я все оформлю. Только сперва, если вас не затруднит, вытащите из моих волос эту солому. Я был вынужден испортить свою прическу единственно потому, что нам никак не удавалось найти подходящего короля, а солома помогает моим мозгам шевелиться в кризисных ситуациях. Но с вашим прибытием кризис благополучно разрешился, и я могу вздохнуть спокойнее.

Пока он это говорил, Билли вытаскивал из его волос солому. Наконец с этим было покончено.

— Ни одной не осталось? — спросил премьер-министр. — Благодарю вас. Отныне вы приняты на должность — с шестимесячным испытательным сроком. Ваши обязанности не будут слишком обременительными: вы можете делать все, что захотите, а что не хотите, можете не делать. Итак, ваше величество, завтрак будет подан в девять часов. Разрешите проводить вас до королевских покоев.

Десять минут спустя Билли выбрался из серебряной ванны, наполненной ароматической водой, и облачился в самые шикарные одежды из всех, какие ему когда-либо доводилось видеть. Все было из мягкого шелка и бархата, а на туфлях с золотыми каблуками красовались маленькие золотые шпоры. Впервые в жизни он испытал удовольствие, расчесав перед зеркалом волосы и вычистив грязь из-под ногтей — прежде он выполнял эту утреннюю процедуру только как необходимую дань приличиям. После того, как новый король Плюримирегии привел в порядок свою внешность, он вышел к завтраку, который был так великолепен, что приготовить или хотя бы толково описать все подававшиеся блюда мог только крупный специалист по французской кухне. К слову сказать, его величество испытывал легкий голод — у него не было ни крошки во рту с позавчерашнего вечера, когда он поужинал хлебом и сыром в дедушкином доме на Клермонтской площади.

После завтрака он прокатился верхом на белом пони — развлечение, о котором в Пентонвилле знали только понаслышке. К своему удивлению, он оказался превосходным наездником, ни разу не упав и даже не покачнувшись в седле, хотя неоднократно пускал своего скакуна галопом. Затем он отправился на морскую прогулку в небольшой парусной шлюпке и был поражен собственной ловкостью и сноровкой, с какой он управлялся с парусами и кормовым рулем. После обеда король посетил местный цирк, а вечером они всем двором играли в жмурки. Это был незабываемый день!

Следующим утром на завтрак были поданы недоваренные яйца и пережаренная селедка. Король был слишком хорошо воспитан для того, чтобы вслух выражать недовольство качеством пищи, однако настроение у него несколько испортилось.

Премьер-министр опоздал к завтраку. Он вошел с озабоченным видом, при этом из волос его вновь во все стороны торчала солома.

— Извините меня за прическу, ваше величество, — сказал он. — С сегодняшнего дня кухарка уволилась, но через несколько часов на ее место должна прибыть новая. Пока же завтрак пришлось готовить мне.

Билли успокоил его, сказав, что не так уж плохо перекусил и что в крайнем случае может еще немного потерпеть его стряпню. Второй день царствования прошел не менее счастливо, чем первый; к тому же новая кухарка прибыла вовремя, судя по качеству обеда, превзошедшего все ожидания. Большую часть дня Билли провел, стреляя по мишеням из многозарядной винтовки новейшей системы, которая прибыла в столицу с той же почтой, что и сам король. Стрелял он просто на загляденье, всякий раз с расстояния в две тысячи ярдов попадая точно в «десятку».

Согласитесь, подобные вещи встречаются не так уж часто — даже среди королей. Некоторые излишне самоуверенные люди приняли бы это как должное, но Билли начал сомневаться. Ему казалось странным, почему он никогда прежде не обнаруживал в себе столь выдающихся способностей. Особенно же его потряс случай с латинским языком. Между делом сняв с полки томик Вергилия, он вдруг обнаружил, что может читать по-латыни и понимать смысл прочитанного с той же легкостью, как если бы это была простейшая детская книжка из серии «Для самых маленьких». Понимая, что здесь не все чисто, Билли отправился к премьер-министру и спросил его напрямик:

— Чем вы объясните, что я знаю и умею делать множество вещей, о которых еще недавно не имел ни малейшего понятия?

— Таков здешний закон, ваше величество, — сказал премьер-министр. — Королям позволяется знать и уметь все без какой-либо предварительной подготовки.

Поутру третьего дня Билли Кинг проснулся очень рано, оделся и вышел погулять в сад, где за поворотом дорожки встретил одну маленькую особу в огромном белом чепце и переднике, собиравшую с грядок всякую зелень для приправы. При виде короля маленькая особа прекратила свое занятие и сделала полагающийся по этикету реверанс.

— Привет-привет, — сказал король Билли, — ты кто такая?

— Я новая придворная кухарка, — ответила особа, чье лицо было скрыто раструбом чепца, но чей голос показался Билли знакомым.

— Кого я вижу! — вскричал он, беря новую кухарку за подбородок и поднимая ее лицо вверх. — Да это же Элиза!

Это и впрямь была Элиза, заметно изменившаяся со времени их первой встречи: ее круглое личико похорошело и стало — если мне будет позволено так выразиться — более осмысленным.

— Не шуми, — сказала Элиза. — Да, это я. Как и ты, я получила королевскую должность в Аллексанассе, но там все было чересчур помпезно, особенно длинные парадные поезда, а корона оказалась такой тяжелой и неудобной. Словом, мне там не понравилось, и вчера на рассвете я одела свое старое платье — это была последняя вещь, которую сшила мне мама, прежде чем она заболела…

— Ну-ну, не плачь, — сказал добрый король Билли, — что поделаешь.

— …И я сбежала из дворца. На берегу мне попался лодочник, который не узнал во мне королеву и согласился перевезти меня через пролив. По пути он рассказал мне ужасные вещи.

— Какие именно?

— Это касается нас с тобой, Билли. Я полагаю, сейчас ты так же, как и я, знаешь много вещей, которые ты не знал раньше. Попробуй перевести с греческого слово «Аллексанасса».

— «Страна Сменяющихся Королев» или что-то в этом роде.

— А что значит «Плюримирегия»?

— «Страна Многих Королей» по-латыни. Но почему они так называются?

— В том-то и дело. В здешних краях очень часто сменяются короли и королевы по одной причине. Кстати, ты не задумывался, почему они приобретают себе монархов через агентство по найму, расположенное на другом конце света, где никто и слыхом не слыхивал о таких королевствах? Дело в том, что где-то поблизости обитает ужасный дракон, который появляется один раз в месяц и требует, чтобы его накормили. И тогда они скармливают ему своих королей и королев! Вот почему мы с первого же дня царствования без каких-либо усилий приобретаем столько знаний и навыков — просто у них нет времени каждый раз обучать своих монархов по полной программе, а дракон привередлив, он не желает есть дилетантов, которые только прикидываются королями. У этого чудища две головы: одна — голова свиньи, а другая — голова ящерицы. Свиная голова должна съесть тебя, а я достанусь на обед ящерице. Недаром у меня было такое предчувствие еще в агентстве, когда мы получали направления на должность.

— Так вот для чего мы здесь, — произнес Билли. — О подлые, гнусные, трусливые негодяи!

— Как говорила моя мама, принимаясь за любое дело, никогда нельзя знать наперед, что из этого выйдет, — сказала Элиза. — Мы с тобой по незнанию влезли в очень неприятную историю. Дракон должен появиться завтра. Когда я услышала эту новость, я попросила лодочника высадить меня в твоем королевстве. Теперь в Аллексанассе нет королевы, но зато в Плюримирегии нас двое, так что дракон все равно не останется голодным.

Билли обеими руками взъерошил свои волосы, испортив аккуратную королевскую прическу.

— Проклятье! — воскликнул он. — Похоже, мы с тобой крепко влипли. Ты поступила очень благородно, приехав сюда и предупредив меня об опасности. Ведь ты могла спастись сама, а меня оставить на закуску этой свиной голове.

— Нет, я не могла, — сказала Элиза; — С тех пор, как я враз поумнела, я стала ясно видеть разницу между хорошими и дурными поступками. Поэтому, сам понимаешь, я не могла просто так взять и уехать.

— Да, ты права. Интересно, сумеем ли мы извлечь какую-то пользу из своих новых талантов? Давай возьмем лодку и уплывем подальше от этих берегов. Я теперь знаю толк в мореходном искусстве.

— Я тоже, — сказала Элиза, пожав плевами. — Но сейчас уже поздно. За двадцать четыре часа до появления дракона из пролива отступает морская вода и на ее место приходят волны густой патоки, которая окружает острова со всех сторон, так что ни одна лодка не может покинуть гавань.

— Но тогда каким образом попадает сюда дракон? Он что, летает по воздуху?

— Нет, — сказала Элиза, в волнении машинально теребя пучок свежесорванных трав. — Нет, он выходит из моря. Его тело излучает сильный жар, который растапливает патоку, и она делается жидкой почти как вода. Поэтому он может свободно плыть по морю патоки и, добравшись до берега, получает свою добычу — то есть НАС!

Билли содрогнулся.

— Как бы я хотел сейчас вновь оказаться у себя на Клермонтской площади, — вздохнул он.

— Я тоже, — сказала Элиза, — хотя я понятия не имею, где эта площадь находится — да оно и не важно, лишь бы подальше отсюда.

— Тихо! — вдруг сказал Билли. — Я слышу шаги — это премьер-министр. И еще я слышу, как у него в волосах шуршит солома; он пытается шевелить мозгами и это неспроста. Возможно, он не нашел тебя на кухне и испугался, что ему опять придется готовить завтрак. Жди меня сегодня в четыре часа у маяка. Там рядом есть небольшая беседка, спрячься в ней и не высовывай носа, пока не убедишься, что на берегу нет никого постороннего.

Он быстро зашагал по дорожке в сторону дворца, и, встретив премьер-министра, взял его под руку.

— Что случилось на сей раз? — спросил он. — Почему я вижу солому? Новый кризис?

— Нет, просто дурная привычка, — пробормотал премьер-министр, отводя взгляд.

Теперь у Билли не оставалось сомнений.

— Хотите, я скажу вам почему? Потому что вы мерзкий трусливый предатель, который если чего и достоин, так это виселицы!

— Ваше величество! — в ужасе вскричал премьер-министр и солома на его голове поднялась дыбом вместе с волосами.

— Да, — сурово сказал король Билли, — и вы сами это понимаете. Теперь мне известны все законы Плюримирегии и я намерен сегодня же отречься от престола. Тогда, если вы не успеете раздобыть нового короля, трон переходит к следующему по рангу лицу, то есть к премьер-министру. Так что к моменту прибытия дракона вы станете королем. Я прослежу за тем, чтобы коронация была проведена по всем правилам.

— Но как вы узнали? — прошептал премьер-министр. Лицо его то бледнело, то краснело, то зеленело и в конце концов приобрело цвет недозревшего персика.

— Это вас не касается, — отрезал Билли Кинг. — Если бы все вы здесь не были подлыми трусами, кто-нибудь из ваших предыдущих королей давно бы уже покончил с этим драконом. Но вы никогда их не предупреждали, отдавая бедняг на съедение отвратительному чудовищу. Ну ладно, об этом мы еще поговорим позднее. А сейчас слушайте внимательно: от вас требуется совсем немногое — держать язык за зубами и приготовить парусную лодку, которая к четырем часам дня должна находиться на пляже неподалеку от маяка.

— Но море загустело, по нему невозможно плавать.

— Я сказал «на пляже», а не «на море», соломенная твоя голова! Распорядись доставить туда лодку, об остальном я позабочусь сам. И чтоб никто об этом не знал — в противном случае я тут же отрекаюсь от престола в твою пользу.

— Но как же так? — пробормотал злосчастный премьер, наклоняясь над цветочной клумбой в поисках сухих стеблей, чтобы добавить их к своей прическе. — Я ничего не понимаю…

— Зато я понимаю все, — сказал король. — Делай что тебе велено. А сейчас идем завтракать.

К четырем часам дня голова премьер-министра превратилась в настоящее птичье гнездо из соломы. Однако в назначенный срок он был на берегу; здесь же находилась снаряженная к плаванию лодка, а в беседке у маяка сидела Элиза. Билли пришел со своей многозарядной винтовкой.

Дул ветер с берега, солома на голове премьер-министра колыхалась, напоминая ячменное поле на исходе августа.

— Итак, — заявил король Билли, подождав, когда к ним присоединится Элиза, — мы поступим следующим образом. Как только дракон подплывет поближе, ты, — он посмотрел на премьера, — обратишься к нему с речью. Начнешь с того, что король, мол, отрекся от престола…

— Но ведь он не отрекся, — попытался возразить премьер-министр.

— Он отрекается прямо сейчас, так что ты скажешь дракону правду. Официально объявляю о своем отречении — вот, пожалуйста. Но я даю тебе слово чести, что вернусь на престол, если мне удастся осуществить то, что я задумал. Я не собираюсь удирать от дракона — совсем наоборот. Ты скажешь ему примерно следующее: «Наш король недавно отрекся от престола, к тому же он был тощий и наверняка не вкусный. Но сели ты сначала отправишься в Аллексанассу за тамошней королевой, то на обратном пути мы приготовим тебе прекрасного короля, очень жирного и аппетитного.»

Солома на голове премьера затряслась мелкой дрожью, а Элиза чуть слышно всхлипнула.

Именно в эти минуты Билли впервые понял, что значит быть настоящим королем — ведь он собирался рисковать жизнью ради избавления своих подданных от печальной участи каждый месяц осознавать себя трусливыми и подлыми негодяями, выдающими собственного монарха на съедение двухголовому свиноящеру. Со стороны Билли Кинга это был действительно мужественный поступок, тем более что он вполне мог отречься от престола и оставить все так, как есть. Многие другие на его месте пошли бы именно по такому пути.

Море темно-коричневой патоки тяжело колыхалось, выкатывая на пляж свои вязкие волны. Премьер-министр обвел тревожным взглядом горизонт и сказал:

— Хорошо. Я поступлю согласно указаниям вашего величества. Но я предпочел бы смерть, лишь бы не видеть моего короля изменяющих слову чести.

— Не беспокойся, не увидишь, — сказал Билли Кинг, решительный, хотя и сильно побледневший. — Твой король не трус и не предатель, в отличие от — от некоторых.

Пока он это говорил, вдали среди темного моря патоки показалось нечто бурлящее, шипящее и выбрасывающее клубы пара и начало стремительно приближаться к берегу.

— Это Его, — пролепетал премьер-министр и в панике заметался по пляжу, собирая плети засохших водорослей и пытаясь пристроить их у себя на голове.

— Это он, — в один голос поправили его король Билли и королева Элиза.

Однако премьер-министр был уже не в состоянии следить за своей речью и соблюдать правила грамматики.

Все ближе и ближе подплывал огромный дракон, растапливая своим телом густую патоку. Элиза и Билли спрятались за спиной премьер-министра, который, трясясь от ужаса, готовился держать речь. Наконец чудище достигло берега и с жутким хрипяще-свистящим звуком разинуло две голодных пасти. Не обнаружив, однако, приготовленной жертвы, обе головы — голова свиньи и голова ящерицы — недоуменно фыркнули, переглянулись, а затем свирепо уставились на премьер-министра.

Тот стоял ни жив ни мертв, с головы до ног обвешанный сухими водорослями. Королю Билли пришлось позаимствовать у королевы Элизы булавку и уколоть ею главу своего правительства, дабы привести его в чувство.

— Говори, болван, как тебе было велено! — прошептал король.

И премьер-министр заговорил.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он, обращаясь к дракону. — Случилось маленькое недоразумение. Наш король недавно отрекся от престола и сейчас мы не можем вам ничего предложить, но если вы возьмете на себя труд сплавать сначала в Аллексанассу и подкрепиться тамошней королевой, то на обратном пути мы приготовим для вас прекрасного, хорошо упитанного короля.

Заканчивая свою речь, премьер-министр невольно содрогнулся, ибо сам он был очень даже склонен к полноте.

Дракон не произнес ни слова. Он кивнул обеими головами, захлопнул обе пасти, развернулся, и, взмахнув напоследок хвостом, поплыл прочь по проделанной им же самим дорожке из горячей патоки.

Нельзя было терять ни секунды. Билли Кинг подал знак Элизе и премьер-министру и они вместе оттолкнули лодку от берега. Вскочив в нее, Билли тотчас поднял парус и направил судно вслед за драконом. Уже отплыв на десяток ярдов, он обернулся, чтобы помазать на прощание остающимся, но увидел одного только премьера, который остервенело копошился в груде сухих водорослей, пытаясь найти выход их конституционного кризиса. Элизы на пляже не было.

— О Боже! — пробормотал король Билли. — Неужто этот соломенный мерзавец убил ее, чтобы приготовить жертву для дракона на случай его возвращения? Бедная маленькая Элиза!

— Я здесь, — раздался глухой голос из-за кормы.

Это и в самом деле была Элиза, плывшая позади лодки, держась рукой за ее борт. Она уже несколько раз с головой погружалась в горячую патоку и едва не захлебнулась.

Билли поспешно втянул ее а лодку и крепко обнял, несмотря на то, что она была вся коричневая и очень-очень липкая.

— Милая, дорогая Элиза, — сказал он. — Ты самая славная, самая храбрая девушка на свете. Если мы уцелеем в этой переделке, ты выйдешь за меня замуж?

— Разумеется, выйду, — ответила Элиза, с трудом разлепляя рот и отплевываясь от вездесущей патоки. — Где же еще я встречу такого героя, как ты?

— Отлично! Тогда держи руль, а я займусь парусами. Сейчас этой зверюге не поздоровится.

И он занялся парусами, а Элиза прилипла в рулю, стараясь править точно по следу дракона.

Они настигли его примерно на середине пролива. Билли взял свою винтовку и всадил одну за другой восемь пуль в тело чудовища. Дракону это не понравилось; он замедлил движение и обернулся, чтобы узнать, в чем дело. Между тем ветер усилился и лодка, обогнав дракона, начала быстро уходить вперед, к берегам Аллексанассы.

Король Билли не стал спускать парус, чтобы дождаться отставшего врага. Он нашел более оригинальный путь к победе.

— До встречи, моя храбрая Элиза, — сказал он. — С тобой, я надеюсь, все будет в порядке.

Он быстро перезарядил винтовку, прыгнул за борт и, подняв оружие над головой, поплыл по направлению к дракону, удивленно наблюдавшему за его действиями. Вы, я полагаю, представляете себе, как неудобно вести стрельбу по цели, одновременно удерживаясь на плаву в горячей, почти кипящей патоке. Королю Билли эта задача оказалась по силам. Он выстрелил восемь раз и ни один заряд не пропал даром — каждая из драконьих голов получила по четыре пули. Тут уже чудовищу стало не до шуток — оно начало дико реветь, биться, корчиться, то погружаясь, то всплывая на поверхность, и наконец затихло, вытянув четыре громадных когтистых лапы и один еще более громадный хвост, закрыло свои злобные глаза и испустило дух. Голова ящерицы умерла последней.

Убедившись, что с врагом покончено, Билли Кинг поплыл к берегу Плюримирегии. По мере того, как остывало тело мертвого дракона, патока — бывшая сперва такой горячей, что Билли наверняка бы сварился, если бы королевское достоинство позволяло ему погибнуть столь нелепой смертью, — постепенно загустевала; двигаться в ней становилось все труднее. Кстати, вы можете испробовать это сами — достаточно лишь попросить обслуживающий персонал какого-нибудь плавательного бассейна наполнить его вместо воды густой патокой, и тогда вы очень скоро поймете, почему Билли, добравшись в конце концов до твердой земли, был еле жив от усталости и только с третьей попытки смог подняться на ноги.

На берегу его ждал премьер-министр. Он успел уже сбегать на ближайшее поле и принести оттуда большой пучок соломы, посчитав, что затея Билли провалилась и ему как следующему по рангу придется пополнить собою меню дракона, а это дело нужно было хорошенько обдумать. Увидев своего повелителя целым и невредимым, он бросился его обнимать, так что измазанный в липкой патоке король покрылся вдобавок к тому еще и слоем соломы. Объявив о своем возвращении на престол, от которого он недавно отрекся, Билли Кинг обернулся и посмотрел в сторону моря. Посреди пролива виднелась туша убитого дракона, а вдалеке маячил белый парус лодки, приближавшейся в берегу Аллексанассы.

— Что же нам сейчас делать? — спросил премьер-министр.

— Принимать ванну, — распорядился король. — Дракон мертв, а завтра я привезу сюда Элизу.

— Интересно, каким образом ваше величество собирается это сделать? Патока густеет с каждым часом. Королевство Аллексанасса находится на острове и кроме как по морю до него не добраться. Раньше патока появлялась и исчезала по воле дракона, который знал необходимые для этого волшебные заклинания, но сейчас дракон умер и спрос с него невелик. Вам нигде не найти лодку, способную передвигаться по такому морю.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Билли. — Я умнее тебя, потому что я король, а ты всего лишь премьер-министр. В любом случае что-нибудь придумаю.

И он попытался тут же, не сходя с места, придумать что-нибудь этакое, однако у него ничего не вышло. Вероятно, королю помешала сосредоточиться облепившая его патока, а также солома, которая отнюдь не оказывала на его мозги того благотворного действия, какое приписывал ей премьер-министр. Печально вздохнув, Билли отправился во дворец, где его ждала серебряная ванна. Несколько часов он отмывался, оттирался и приводил себя в порядок, а по окончании этой процедуры почувствовал себя таким уставшим, что отказался от ужина и сразу отправился в постель. Последнее обстоятельство очень обрадовало премьер-министра, которому в противном случае пришлось бы вновь демонстрировать свои кулинарные способности (а, точнее, их полное отсутствие). Несмотря на усталость, Билли спал очень плохо; то и дело просыпаясь, он вспоминал события минувшего дня и безуспешно пытался найти способ пересечь пролив между двумя королевствами. Даже во сне он продолжал изобретать пароходы с раскаленными докрасна гребными колесами и прочие средства передвижения, а утром, выглянув в окно и увидев неподвижную темно-коричневую морскую гладь, затосковал по пенистым соленым волнам вроде тех, что разбиваются о меловые скалы у побережья Англии.

Сорвав на завтрак несколько персиков, Билли не стал задерживаться в дворцовом саду, а сразу спустился к морю. Подул легкий утренний бриз, но на поверхности его по-прежнему не было заметно ни малейшего волнения. Билли присмотрелся, подошел к самой кромке берега, на секунду замер, а затем, проглотив последний персик вместе с косточкой, бегом пустился в город.

Здесь он заскочил в один из магазинов неподалеку от центральной площади, приобрел пару коньков и буравчик и тотчас помчался обратно. Добежав до пляжа, король опустился на песок, просверлил буравчиком отверстия в своих золотых каблуках и мигом приладил коньки. Спустя секунду он уже стремительно скользил на коньках по поверхности моря, направляясь к противоположному берегу пролива. Дело в том, что патока за ночь успела совершенно остыть и затвердеть, превратившись в одну гигантскую ириску, занявшую собой все пространство вокруг и между островов, на которых располагались два соседних королевства! На другом берегу Элизе пришла в голову та же самая мысль, едва она увидела ирис. Стоит ли говорить о том, что, будучи королевой, она великолепно умела кататься на коньках. Встретившись примерно посередине пролива, они с разгона въехали в объятия друг друга.

После этого они в течение нескольких минут (а, может быть, и часов) стояли на месте, говоря о том, как они счастливы, и о других вещах, о каких обычно говорят в подобных ситуациях; когда же король и королева, немного успокоившись, огляделись вокруг, они обнаружили, что огромное поле ирисового льда между Аллексанассой и Плюримирегией покрыто толпами конькобежцев из обоих королевств, спешивших навестить своих друзей и родственников по ту сторону пролива. Ближе к берегам копошились детишки, которые откалывали молотками кусочки сладкого ириса и с удовольствием их поглощали.

Люди подъезжали к тому месту, где затонул поверженный дракон, и, оживленно жестикулируя, обсуждали перипетии битвы. Направлявшиеся к берегу Плюримирегии Элиза и Билли были повсюду встречены громкими приветственными криками. На сей раз премьер-министр выказал расторопность, срочно издав прокламацию, в которой восхвалялись подвиги Билли Кинга, избавившего королевства от ужасного дракона, и верноподданное население не скупилось на проявления благодарности.

— Как бы то ни было, — сказал, обращаясь к Элизе, мудрый король Билли, — эти люди собирались отдать нас дракону, чтобы спасти свои собственные жизни. Такой поступок, конечно, говорит не в их пользу, — философски заметил он. — Однако, я не вижу большой разницы между ними и теми людьми, которые ради украшения своих буфетов красивой глазированной посудой позволяют другим людям медленно умирать от отравления свинцом в мастерских по производству глазури или считают в порядке вещей гибель рабочих, отравляющихся фосфором на спичечных фабриках. Если разобраться, это все поступки одного рода, только здешние жители беспокоятся о своей судьбе и своих детях, а люди в Англии — о том, чтобы у них не возникло проблем с покупкой спичек по шесть коробков за пенни. Так что нам с тобой достались еще не самые плохие подданные.

— Я тоже так полагаю, — сказала Элиза.

И они согласились остаться в этих местах королем и королевой при условии, что премьер-министр откажется от своей дурацкой привычки и не будет набивать прическу соломой даже во время конституционных кризисов.

— Я постараюсь, ваши величества, — сказал премьер и почтительно поклонился. — Я уверен, что при наличии таких мудрых правителей моим бедным мозгам не потребуется ни единой соломинки.

С той поры и до настоящих дней Аллексанасса и Плюримирегия процветают. Элиза и Билли торжественно сочетались браком, и Билли стал править обоими королевствами — при его исключительных и разносторонних талантах лучшего короля нельзя было и пожелать. Элиза уговорила его изменить закон, по которому королевы должны знать и уметь все на свете, поскольку она считала, что двух чрезмерно одаренных личностей для одной семьи будет многовато. Однако Билли не захотел издавать новый закон, делающий его жену тупицей и неумехой; он только чуть-чуть подправил старый, так что теперь король знает все, то должны знать мужчины, а королева — все, что положено знать женщинам. После вступления закона в силу Элиза несколько поглупела, и это оказалось ей очень даже к лицу. Таким образом, все остались довольны и в королевской семье установилось полное согласие.

Разобравшись с внутренними делами, Билли снарядил серию экспедиций, целью которых было обнаружение края гигантской ирисовой глыбы. Как выяснилось, этот край представлял собой отвесную стену высотой в двести футов, у подножия которой плескалось обычное соленое море. Король распорядился построить корабли и наладить торговлю с заморскими странами. Работа закипела, в короткий срок корабли были спущены на воду, торговля пошла бойко и оказалась чрезвычайно прибыльной — оба королевства разбогатели и продолжают богатеть с каждым днем. Главным предметом экспорта являются, конечно же, ирисовые конфеты. Половина мужского населения Аллексанассы и Плюримирегии трудится в огромных ирисовых шахтах и карьерах; именно там добываются все ириски, которые вы покупаете в своих магазинах. Если же вам в ирисках самых дешевых сортов иногда попадаются песчинки, которые противно скрипят на зубах, знайте, что в этом повинны ирисовые шахтеры, нередко забывающие перед работой вытирать ноги о специальные коврики с государственным гербом, введенные в употребление указом предусмотрительного короля Билли. К сожалению, даже королевские указы порой бывают бессильны против дурных привычек (кстати, по некоторым сведениям, после инспекционных посещений шахт премьер-министром в ирисках иной раз находят соломенную труху).

ГОРОД В БИБЛИОТЕКЕ

Розамунда и Фабиан провели день накануне Рождества в домашней библиотеке. Они были предоставлены сами себе, а библиотека была предоставлена в их полное распоряжение — вся, за исключением лишь двух верхних ящиков бюро, до которых они дали обещание не дотрагиваться. Одним словом, дети наслаждались почти неограниченной свободой. Разумеется, вам будет непросто в это поверить, но я вам советую верить всему, что я говорю, потому что я имею привычку говорить только чистую правду. Чистая правда, да будет вам известно, всегда выглядит и звучит гораздо неправдоподобнее разных там книжных историй, хотя некоторые писатели и пытаются доказать обратное, стараясь сочинить истории, которые были бы неправдоподобнее самой правды — увы, никому из них до сих пор это не удалось.

Итак, дети остались в доме совершенно одни, потому что их няня внезапно заболела корью. Да-да, я знаю, что вы сейчас скажете: мол, корь это детская болезнь, и солидной няне в зрелом возрасте болеть ею как бы и не пристало. Но что я могу поделать, если так оно и было на самом деле. Мне, конечно, ничего не стоило быв написать, что няня заболела разбитым сердцем, завихрением мозгов или сквозным прострелом плеча — подобные вещи сплошь и рядом встречаются в книгах. Однако я предпочитаю говорить правду даже в тех случаях, когда она звучит нелепо. Что поделаешь, раз уж няню угораздило заболеть именно корью.

Мама не могла остаться с детьми, поскольку она всегда в канун Рождества участвовала в разных благотворительных мероприятиях, раздавая бедным пожилым людям пачки чая и нюхательного табаку, фланелевые пижамы, теплые зимние шапки, коробочки с иголками и нитками и много других полезных вещей. Обычно Розамунда и Фабиан помогали маме в этом благородном деле, но на сей раз она отказалась от их услуг, опасаясь, что дети также подхватят корь — эта противная болезнь имеет свойство передаваться вам даже от вполне здоровых на вид людей, которые и сами не знают о том, что являются разносчиками заразы.

Перед уходом мама сказала:

— Ведите себя хорошо, не шалите; можете построить замок из игрушечных кирпичей или выложить картинки из разрисованных кубиков, которые вам подарил дядя Томас, но ни в коем случае не трогайте вон те два верхних ящика бюро. Обещаете? Если вы будете послушными детьми, вечером я угощу вас вкусным тортом.

Розамунда и Фабиан дали два честных слова (по одному на каждого) и заверили маму, что они будут очень послушными и не дотронутся до упомянутых ящиков, после чего мама ушла в свое Женское Собрание, главный зал которого был на время превращен в склад фланелевых пижам, чая, нюхательного табака и прочих подарочных принадлежностей. Когда за ней захлопнулась входная дверь, Фабиан сказал:

— Сегодня я собираюсь вести себя очень хорошо и даже еще лучше, чтобы мама удивилась, какой я послушный, и дала мне двойную порцию торта.

— А я буду еще послушнее тебя и получу тройную порцию, — заявила Розамунда.

— Ну, это мы еще посмотрим, — с вызовом бросил ее брат. — Вряд ли тебе удастся быть послушнее меня.

— Во всяком случае мы ни за что не станем заглядывать в верхние ящики, — сказала Розамунда и погладила полированную поверхность бюро.

— Мы даже и думать не будем об этих несчастных ящиках, — поддержал ее Фабиан и тоже провел рукой по стенке бюро, оставив на ней четыре липких полосы — он только что развернул и засунул в рот полурастаявшую ириску.

— Как ты думаешь, — спросил он спустя пару минут, — можем мы заглянуть в нижние ящики? Мама о них ничего не говорила — она ведь не могла ошибиться?

Они выдвинули два нижних ящика бюро, дабы удостовериться, что мама не ошиблась и что в них нет никаких предметов, на которые им нельзя было бы смотреть.

Мама не ошиблась. В одном из ящиков они нашли лишь кипу старых журналов, а в другом лежало множество мелко исписанных листов бумаги. Дети сразу догадались, что это был великий научный труд их папы — что-то там о нравах и семейной жизни античных друидов — и не стали читать чужие записи, потому что это было, во-первых, нехорошо и, во-вторых, совсем неинтересно. Таков уж удел великих научных трудов — ни один нормальный человек не сможет прочесть их дальше первой страницы, даже если обложка их будет украшена какой-нибудь дразнящей воображение надписью типа «Совершенно секретно» или «Не читать под страхом смерти».

Задвинув обратно нижние ящики бюро, дети переглянулись, и Фабиан сказал:

— Похоже, сейчас самое время построить замок из игрушечных кирпичей или выложить картинки из разрисованных кубиков, которые нам подарил дядя Томас.

— Надоело мне строить замки, и дядя Томас надоел тоже — сказала Розамунда с раздражением (она была младше Фабиана и еще не научилась сдерживать свои эмоции). — Лично я предпочла бы заглянуть в верхние ящики.

— Я тоже, — согласился Фабиан, и они одновременно посмотрели на бюро.

Возможно, вы не очень хорошо представляете себе, как выглядит этот предмет домашней мебели — в наше время дети получают чересчур поверхностное образование и порой не имеют понятия о самых элементарных вещах. В таком случае вообразите нечто среднее между комодом и обыкновенным письменным столом. Иногда в верхней части его расположена полка для книг, а его передняя стенка, опускаясь, ложится на две специальные подпорки и образует достаточно широкую горизонтальную поверхность — именно в таком виде бюро обычно выполняет функцию письменного стола. Когда стенка опущена, вы можете видеть внутреннюю часть бюро, где находятся многочисленные полочки и ячейки для писем, а иногда и небольшой встроенный шкаф с полированной или зеркальной дверцей. Что же касается четырех выдвижных ящиков, то в нашем случае они находились в нижней части бюро, под откидной передней стенкой.

Погрузившись в раздумья, Фабиан постоял сперва на левой, затем на правой ноге, после чего вновь переступил на левую. В конце концов Розамунде это надоело и она прервала его размышления довольно-таки бесцеремонной фразой:

— Хватит корчить умника, лучше подтяни чулки.

Фабиан стал на обе ноги и привел в порядок нижнюю часть своего туалета. Надо сказать, что чулки у него, сколько бы он их не подтягивал, с завидным постоянством принимали форму кожаной гармошки на объективе фотокамеры. Фабиан уверял, что это происходит не по его вине а просто само собой — возможно, так оно и было в действительности. Как-никак это его чулки, и ему лучше, чем вам или мне, известно все их повадки. Итак, он поправил чулки и сказал:

— Послушай-ка, Ромми, а ведь мама сказала, что мы не должны ТРОГАТЬ два верхних ящика, но она ничего не упоминала о том, можем ли мы в них заглядывать…

— Я хотела сегодня быть примерной и послушной, — поспешно напомнила Розамунда.

— На этот счет будь спокойна, — заверил ее старший брат. — Бери пример с меня и всегда будешь примерной. Я и не собирался предлагать тебе нечестный путь. Но мы можем поступить таким образом: ты возьмешь кочергу и зацепишь ее концом одну ручку ящика, а я захвачу вторую каминными щипцами. Так мы откроем верхние ящики, не дотрагиваясь до них руками.

— И в самом деле! Какой ты умный, Фэб, — сказала Розамунда, с восторгом глядя на брата. Они тут же взяли щипцы и кочергу и приступили к операции. В результате ее полированная поверхность бюро приобрела несколько глубоких царапин, но зато в конечном счете левый верхний ящик был выдвинут. Заглянув в него, дети увидели две коробки со стеклянными крышками. Хотя под крышками находился еще и слой папиросной бумаги, они сразу догадались, что там были оловянные солдатики. Рядом с коробками лежали кукла, ослик на деревянной подставке с колесиками, кукольная колыбель-качалка, маленькие медные пушки, несколько британских флажков и мышь с ключиком в боку — судя по всему, она была заводная, но проверить это дети не могли, поскольку дали слово ничего не трогать. Они переглянулись, и Фабиан сказал:

— Хотел бы я, чтобы сегодня было уже завтра!

Разумеется, он, как и положено такому сообразительному мальчику, сразу догадался, что все эти великолепные вещи были рождественскими подарками, которые Санта Клаус принес для него и Розамунды и до поры до времени спрятал в бюро.

— Лучше бы мы его не открывали, — вздохнула Розамунда, не в силах отвести взгляда от игрушек.

Однако отступать было уже поздно, и они открыли другой ящик — все так же с помощью кочерги и щипцов, чтобы не нарушать обещание, — обнаружив там большие деревянные коробки вроде тех, в каких обычно продаются изюм и финики, а также круглые жестяные банки, гладкие сверху и рифленые по краям — всякому человеку, хотя бы раз в жизни видевшему упаковку с цукатами, не составило бы труда догадаться о их содержимом. Были там и квадратные картонные коробки с изображенной на них красиво взрывающейся хлопушкой — к сожалению, эта эффектная картинка имела мало общего с действительностью, поскольку хлопушки этого типа крайне редко взрываются по-настоящему. Гораздо чаще они просто разваливаются на две части и изнутри выпадет конфета или, чего доброго, бумажка с каким-нибудь бестолково поучительным стишком — вполне достаточно для того, чтобы на весь вечер испортить человеку настроение. Иногда еще внутри хлопушки оказывается брошка или колечко, которые вы должны отдать девочке, сидящей рядом с вами за праздничным столом, тогда как при вас остается лишь никчемная картонная оболочка и чувство глубокой неудовлетворенности. Впрочем, довольно об этом, пора уже вернуться к нашим героям.

Когда они задвинули обратно ящики, Фабиан предложил:

— Давай возьмем один из нижних ящиков и построим шикарный замок совершенно новой конструкции.

Так они и сделали. Ящик был извлечен из гнезда и аккуратно установлен на полу комнаты. Если у вас дома есть бюро, я вам не советую поступать подобным образом, потому что это не приведет ни к чему хорошему. Например, Фабиану и Розамунде для того, чтобы вынуть ящик, пришлось сломать его заднюю стенку. «Невелика беда», — скажете вы, а я вам отвечу: «Не спешите. Посмотрим еще, что скажет папа».

Как бы то ни было, они приступили к строительству. В их распоряжении были две коробки игрушечных деревянных кирпичей, а также колонны, перекрытия и окошки из цветного стекла. Когда эти материалы кончились, в ход пошли разрисованные кубики дяди Томаса — они все равно ни на что больше не годились после того, как изображенные на их гранях картины были составлены по нескольку раз каждая и занятие это утратило прелесть новизны. Всего из кубиков можно было составить шесть картин: Виндзорский Замок с развевающимся на башне королевским флагом; утки, плавающие в пруду, с вальяжным сине-зеленым селезнем на переднем плане; Ребекка у родника; мальчишки, играющие в снежки, — причем на редкость неуклюжие мальчишки, неспособные попасть в противника с расстояния двух-трех шагов; Праздник Урожая и, наконец, Гибель Адмирала Нельсона.

Строительство замка велось с размахом, и вскоре кубики также подошли к концу. Их вообще было немного — в шесть раз меньше, чем картин, поскольку каждый кубик имеет шесть граней. Если вам здесь что-то кажется непонятным, откройте учебник математики и найдите соответствующую главу, где все написано черным по белому.

Впрочем, дело застопорилось ненадолго. Чем хороша любая библиотека, так это тем, что в ней есть книги, а книги могут быть прекрасным строительным материалом для игрушечного замка. Таким образом дети нашли подходящее применение для четырнадцати томов Шекспира, «Древней Истории» Роллина, «Упадка и разрушения» Гиббона и пятидесяти шести аккуратных толстых томиков «Литературных шедевров», которых вполне хватило не только на замок, но и на целый город с улицами, домами и крепостными стенами, широко раскинувшийся у подножия бюро.

— Этот город достаточно велик для того, чтоб мы в него вошли, — сказал Фабиан. — Надо только устроить ступеньки.

И они устроили ступеньки, распотрошив ряди этого пачку старых журналов.

Я знаю, найдется люди, которые станут утверждать, будто они все равно не могли войти в этот город независимо от наличия либо отсутствия журнальных ступенек, хотя эти же самые люди в свое время наверняка поступали аналогичным образом — просто сейчас они об этом забыли. Итак, Розамунда и Фабиан поднялись по ступенькам и вошли в город через монументальные ворота, которые они соорудили из поэтических томов Мильтона и Маколея. Я не берусь в деталях описать, как все это происходило — то ли они становились меньше, то ли город увеличился в размерах, но факт остается фактом: они вошли внутрь.

Улица, на которой они очутились, миновав арку городских ворот, не была похожа ни на одну из недавно построенных ими улиц, но детей это не смутило — мало ли какие изменения могут произойти с вещами, когда смотришь на них с разных точек зрения.

Двигаясь вдоль улицы, они скоро вышли на площадь в центре города и, расположившись на одной из стоявших здесь скамеек, начали вслух удивляться собственному уму и сноровке, благодаря которым было построено все это великолепие. Затем они поднялись на городские стены — высокие мощные стены, составленные из томов Энциклопедии и Биографического Словаря — и увидели вдалеке за коричневой равниной ковра нечто огромное и сверкающее, похожее на гору странной прямоугольной формы. Внезапно прямо у них на глазах часть поверхности горы начала сама по себе выдвигаться вперед, и только когда по краям ее блеснули медные ручки, Фабиан догадался:

— Э, да это же наше бюро! — сказал он.

— Я предпочла бы, чтобы оно было чутьпоменьше, — невольно поежившись, заметила Розамунда. Бюро и впрямь подавляло стороннего наблюдателя своими размерами — судите сами, оно было гораздо выше дворца, домов и крепостных стен города.

Пока они обсуждали это удивительное явление, ящик бюро продолжал медленно выдвигаться. При этом внутри ящика происходило какое-то движение; стеклянная крышка одной из коробок начала приподниматься и наконец приняла вертикальное положение, папиросная бумага заходила волнами как море в штормовую погоду — кто-то явно пытался выбраться из-под нее наружу. Но вот в одном месте бумага прорвалась, и из дыры показался солдат в темно-синем мундире, за ним — еще один, и еще, и еще. Выкатив откуда-то из глубины ящика здоровенную катушку ниток, они начали спускаться по ним на пол комнаты. Всего дети насчитали пятьдесят пехотинцев, каждый из которых имел винтовку с примкнутым штыком, высокий кивер и пышные гренадерские усы; кроме них там еще были сержант, барабанщик и конный офицер, сидевший в седле как влитой (что, впрочем, неудивительно, поскольку он был отлит из олова, точно так же, как и его лихой скакун).

Когда весь отряд оказался внизу, офицер взмахнул саблей, барабанщик выбил дробь, и солдаты, построившись в колонну по четыре, двинулись к распахнутым настежь воротам города. Вид у них был самый что ни на есть решительный, а размерами они не отличались от обыкновенных людей — по крайней мере, так казалось при взгляде с городских стен.

Страшно перепугавшись, дети покинули свой пост на стене и заметались по улицам в поисках какого-нибудь укрытия.

— Смотри, смотри, это же наш собственный дом! — закричала вдруг Розамунда. Они были удивлены и обрадованы, обнаружив свой дом — самый настоящий дом — на улице построенного ими ненастоящего города.

Вбежав внутрь, они сразу же направились в библиотеку, второпях едва не растоптав игрушечный город на ее полу — такой, каким он был тотчас по окончании строительства. В полуметре от города стояло бюро, вдоль стен тянулись полки с книгами — все было как обычно. Однако, выглянув из окна, дети вместо привычного пейзажа лондонской улицы увидели два гигантских тома «Литературных Шедевров» и куб с головой погибающего Адмирала Нельсона в стене противоположного здания; левее поднимались башни Мавзолея, скопированного ими с рисунка в книге, прилагавшейся к строительному набору.

Внезапно они услышали шум и крики и, повернувшись направо, заметили солдат в синих мундирах, короткими перебежками двигавшихся по улице в сторону их дома. Затем раздался топот копыт, и под окном возник офицер в щеголеватой треуголке и с саблей наголо.

— Фабиан! Розамунда! Выходите немедленно! — крикнул он, осаживая коня.

Деваться было некуда, и дети, трясясь от страха, вышли из дома.

— Город взят штурмом, — объявил офицер, — и вы являетесь нашими пленниками. Попытка к бегству чревата последствиями. Возражения откланяются, сопротивление бессмысленно.

Дети попытались объяснить, что они сами построили этот город и считали его своим, но офицер не дал им договорить.

— Сейчас это уже не имеет значения, — сказал он. — Отныне город принадлежит нам в порядке военной добычи. С этой минуты вводится круглосуточный комендантский час, а на вас налагается контрибуция — прежде всего вы должны накормить моих солдат.

— На нам нечем их кормить, — сказал Фабиан.

— Молчи, а не то они рассвирепеют от голода, — прошептала, пихнув его локтем, Розамунда.

— Ты права, девочка, — сказал офицер, обладавший острым слухом. — моим бравым ребятам случалось свирепеть и по менее серьезным поводам, так что в ваших интересах поскорее раздобыть какую-нибудь пищу. Кроме того, — добавил он, понижая голос и оглядываясь на своих подчиненных, — от вас требуется не так уж и много — надеюсь, вы знаете, как следует кормить оловянных солдатиков?

Дети переглянулись.

— Если вы согласитесь подождать одну минуту, — вежливо сказал Фабиан, — мы принесем все, что сможем найти.

Они поспешили обратно в библиотеку, взяли щипцы и кочергу, выдвинули правый верхний ящик бюро, где лежали цукаты, изюм и финики — в библиотеке игрушечного города было все как в библиотеке их лондонского дома, — и отнесли их на площадь, в центре которой гарцевал на коне офицер, а перед ним рядами стояли и потихоньку свирепели бравые гренадеры. Не теряя времени даром, дети тут же начали их кормить. Вам, без сомнения, известно, как полагается кормить голодных оловянных солдат. Впрочем, я на всякий случай напомню: вы берете финик, изюмину или что там еще у вас есть и натыкаете это на солдатский штык или на кончик сабли, если вы имеете дело с кавалеристом; после этого, выдержав необходимую паузу, вы съедаете упомянутую вещь за его здоровье. Именно таким способом Фабиан и Розамунда кормили солдат в синих мундирах. Однако по окончании процедуры те по-прежнему выглядели голодными и как будто не собирались добреть.

— Несите еще, — скомандовал синий офицер, который и вовсе остался без пищи, ибо на кончике его сабли не побывало ни единой изюминки. — Несите еще, пока мои славные парни не попадали в обморок от голода.

Пришлось им бежать за новой порцией провианта. На сей раз они принесли цукаты и засахаренные фрукты. Утыкав ими солдатские штыки, они накололи самую большую засахаренную вишню на офицерскую саблю и, убедившись, что зверские аппетиты захватчиков на какое-то время удовлетворены, возвратились в библиотеку, чтобы подумать о своих дальнейших действиях.

— Похоже, наше дело плохо, — вздохнула Розамунда, — от этих синих солдат можно ожидать чего угодно. Они, как сказал их начальник, чреваты всяческими последствиями. Лично я не совсем понимаю, что это значит. Быть может, они устроят для нас тюрьму во внутреннем шкафчике бюро, а потом придет мама, захлопнет откидную крышку, и мы умрем там от жажды, голода и огорчения.

— Глупости это все, — успокоил ее Фабиан, однако в голосе его не было уверенности. Они посмотрели в окно на Адмирала Нельсона, продолжавшего погибать с мужественной улыбкой на лице. Хорошо ему было вот так, на свежем воздухе; еще неизвестно, как бы он улыбался, сидя в запертом темном шкафу.

— Ах, если бы мы только смогли найти маму, — сказала Розамунда. Однако в данных обстоятельствах на маму рассчитывать не приходилось.

— Пожалуй, нам было бы легче, окажись здесь остальные игрушки: мышь, похожая на заводную, ослик и, главное, солдаты из второй коробки, — сказал Фабиан. — Скорее всего, они в красных мундирах, а это значит, что они наши, то есть англичане. Тогда они сразились бы с синими и разбили их в пух и прах, потому что английские солдаты всегда побеждают.

— Послушай, Фэб, а почему бы нам не попробовать так же точно войти в другой город — тот, что стоит здесь на полу? — предложила Розамунда.

— Попробовать можно, — согласился ее брат.

Они подошли к бюро, и, пока Розамунда вынимала из ящиков вторую коробку с оловянными солдатиками, ослика, заводную мышь, — мимоходом девочка повернула торчавший в ее боку ключик и убедилась, что та заводится с пол-оборота — и переносила все это в игрушечный город, Фабиан собрал рассыпанные по полу изюмины, зачем-то их пересчитал и только после этого с задумчивым видом отправил себе в рот.

Когда солдаты (они и впрямь оказались в красных мундирах) были расставлены по периметру крепостных стен и на всех стратегически важных перекрестках, Фабиан сказал: «Теперь наша очередь», и дети, взявшись за руки, вошли в городские ворота. Все произошло в точности как в прошлый раз, только сейчас они уже находились внутри города, построенного в библиотеке дома, расположенного в другом городе, построенном в библиотеке дома, расположенного еще в одном городе под названием Лондон. Впрочем, на сей раз они чувствовали себя в полной безопасности, поскольку улицы этого города патрулировались красномундирными солдатами, а над воротами гордо реял британский флаг (это был один из тех флажков, что лежали в ящике бюро вместе с игрушками, — обычно такие флажки втыкают в рождественский пудинг во время праздничного обеда, но сейчас флаг выполнял не менее почетную функцию, будучи укреплен над самым входом в город). Пройдя по улицам, дети неподалеку от центральной площади обнаружили собственный дом, на полу в библиотечной комнате которого стоял все тот же игрушечный город. Конечно, они могли в него войти, но, поразмыслив, решили, что этого делать не следует, поскольку они тогда оказались бы в очередном городе, расположенном в библиотеке дома в городе, расположенном в библиотеке дома в городе… и так до бесконечности — получалось что-то вроде китайской головоломки, из которой невозможно найти выход. А им больше всего на свете хотелось выбраться отсюда и вновь попасть в свой настоящий лондонский дом, где их, наверное, уже искала мама. Когда Фабиан объяснил Розамунде всю сложность их положения, девочка заплакала, говоря, что у нее и без китайской головоломки уже разламывается голова от этой ужасной путаницы.

Фабиан был добрым и любящим братом, поэтому он не стал дразнить Розамунду, а просто хлопнул ее по спине и дружески посоветовал ей не быть плаксивой дурочкой. Затем он выглянул в окно и сказал:

— Давай пойдем к солдатам и спросим у них, что нам делать.

Они вышли на улицу и обратились к солдатам, но те заявили, что не знают ничего кроме Воинского Устава и приемов строевой подготовки, а их офицер в шикарном ярко-красном мундире — настоящий английский джентльмен, — как выяснилось, знал еще меньше своих подчиненных.

Расстроившись, дети побрели прочь и на первом же перекрестке встретили заводную мышь, размерами не уступавшую иному слону. Следом за мышью по улице катил на колесах осел — назвать его осликом не поворачивался язык, поскольку он был величиной с мастодонта или бронтозавра. (Если вы хотя бы через раз посещали школьные занятия, вы, безусловно, имеете представление о мастодонтах и бронтозаврах и о том, как они выглядят).

Увидев детей, мышь вежливо остановилась, явно намереваясь вступить в разговор. Осел остановился тоже, потому что не мог объехать мышь — улица была слишком узка для них двоих. Розамунда вместо того, чтобы поздороваться, снова начала плакать и проситься домой к маме. Мышь взглянула на нее сверху вниз и сказала:

— Мне жаль тебя, девочка, но, к сожалению, твой брат имеет дурную привычку разбирать на части заводные игрушки, как только они попадают в его руки. Поэтому я предпочитаю оставаться такой, как сейчас, а вы оставайтесь маленькими — я не хочу ради твоего спасения рисковать собственным механизмом.

— Я не стану тебя разбирать, — пообещал Фабиан, — даю слово чести. Когда мы вернемся домой, с тобой будет играть только Розамунда, которая ничего не понимает в механизмах.

— Ты понимаешь в этом не больше ее, — проворчала мышь, — тоже нашелся специалист!

— Я только хотел сказать, что она никогда не ломает заводные игрушки.

— А как насчет меня? — послышался голос осла-мастодонта. — Где гарантия, что ты в первый же день не оторвешь меня от подставки с колесами, потому что тебе захочется, чтобы я выглядел более натурально.

— Ты и так выглядишь очень натурально, — заверил его Фабиан, — гораздо натуральнее, чем какой-нибудь живой осел. Я ни за что не стану отрывать тебя от подставки.

— Ну-ну, посмотрим, — буркнул тот и неожиданно ухмыльнулся. Он был явно польщен сравнением с живым ослом.

— Хорошо, — сказала заводная мышь, — так уж и быть, я вам помогу. Только учтите, это страшная тайна. Чтобы выбраться из города, вы должны — я даже не знаю, как бы получше объяснить — вы должны… Надеюсь, это останется между нами, потому что секреты теряют свою секретность, когда о них начинают болтать на каждом углу. Итак, для того, чтобы выбраться из города, вы должны ВЫЙТИ ИЗ НЕГО ЧЕРЕЗ ГОРОДСКИЕ ВОРОТА.

— Боже мой! — вскричала Розамунда. — Так просто! Я никогда бы не догадалась.

— То-то и оно, — заметила мышь. — О простых вещах догадаться труднее всего.

В сопровождении осла и мыши дети направились к воротам и, выйдя из города, вновь оказались в библиотеке. Они сразу подбежали к окну, но за ним была все та же игрушечная улица, по которой маршировал патруль свирепых оловянных солдат в темно-синих мундирах.

— А что делать теперь? — спросила Розамунда, но ей никто не ответил — заводная мышь и ослик на колесиках снова стали маленькими и бессловесными (я не знаю, в какой момент это случилось, но в том, что это случилось именно так, можете не сомневаться).

— Мы должны выбраться из этого города тем же путем, каким выбрались из предыдущего, — догадался Фабиан.

— Да, — сказала Розамунда, — только в этом городе полным-полно синих солдат, а мне бы не хотелось вновь попадать в плен. Может, попробуем не выйти, а ВЫБЕЖАТЬ через ворота?

— Пожалуй, тут нет большой разницы, — согласился Фабиан. — Насколько я понял, главное — пересечь линию ворот.

— Тогда бежим!

И они побежали.

— Стой! Стрелять будем! — закричали, заметив их, солдаты, но это была всего лишь пустая угроза — всем известно, что ружья у оловянных солдат не приспособлены для стрельбы. Дети мчались вперед, не оглядываясь и, прежде чем синий офицер успел собрать свое вечно голодное воинство и организовать погоню, они уже сбежали по журнальным ступенькам на ковер, покрывающий пол библиотеки, и обернувшись, увидели внизу игрушечный город, самые высокие башни которого едва доходили им до колен. Затем они бросились к окну и облегченно вздохнули — вместо самодельного Мавзолея и головы Адмирала Нельсона перед ними была хорошо знакомая лондонская улица, вдоль которой неторопливо двигался фонарщик, зажигая один за другим рожки газовых фонарей. Наконец-то они были у себя дома.

В этот момент позади них открылась дверь, и в библиотеку вошла мама.

— Что за кавардак! — воскликнула она сердито. — Я вижу, вы все-таки залезли в ящик и взяли рождественские подарки. А куда подевались цукаты, финики и изюм?

Дети растерянно переглянулись, понимая, что им бесполезно даже попытаться объяснить маме, как они попали в город в библиотеке дома в городе, построенного ими в библиотеке своего настоящего дома из книг, деревянных кирпичей и разрисованных кубиков, которые им подарил добрый дядюшка Томас.

Поэтому вместо того, чтобы прямо ответить на мамин вопрос, Розамунда сказала:

— Ой, мамочка, у меня сейчас совсем разломается голова, — и она начала плакать. Фабиан не сказал ничего, но тоже схватился за голову и заплакал.

— Не удивительно, что у вас болят головы после того, как вы съели столько сладостей, — сказала мама. При этом у ней был такой вид, словно она и сама уже была готова расплакаться. Уложив детей в постель, она заставила их проглотить какие-то горькие порошки.

— Еще неизвестно, что скажет папа, когда я сообщу ему о вашем поведении, — добавила она напоследок, гася свет и выходя из детской.

— Хотел бы я знать, что он скажет, — произнес Фабиан прежде чем погрузиться в сон.

— Я бы тоже очень хотела это знать, — поддакнула Розамунда.

Как это ни странно, но дети до сиз пор не знают, что именно сказал на сей счет их папа. На следующее утро они оба заболели корью, а когда, много дней спустя, они наконец, поправились, все в доме уже давным-давно забыли о том, что произошло в канун Рождества. И Фабиан с Розамундой забыли об этом тоже. Таким образом все, о чем вы только что прочли, мне стало известно со слов заводной мыши, которая узнала подробности этой истории от самих детей, когда беседовала с ними в игрушечном городе в библиотеке дома внутри еще одного игрушечного города, построенного в библиотеке их лондонского дома из всевозможных подручных материалов, включая сюда Шекспира, Мильтона и, разумеется, дядю Томаса — точнее, его незаменимые кубики. Вы можете сколько угодно сомневаться в достоверности этого рассказа, но лично у меня нет причин не доверять заводной мыши, которая просто-напросто не умеет говорить неправду. Вот вы, к примеру, когда-нибудь слышали, чтобы заводная мышь говорила неправду? Не слышали? То-то и оно.

ЗАКОЛДОВАННАЯ ЖИЗНЬ или ПРИНЦЕССА И ЛИФТЕР

Жил да был на свете принц, чей папаша — а папаши принцев как правило бывают королями — крупно погорел на своем королевском бизнесе, напрочь утратив все владения, корону, драгоценности, деньги, слуг и даже друзей. Беда его заключалась в том, что король слишком уж увлекался механикой и целыми днями возился со своими изобретениями, пустив управление королевством на самотек. Однако королевство оказалось с норовом и, не пожелав мириться с подобным к себе отношением, в один прекрасный момент взяло да и утекло совсем из рук своего незадачливого монарха. Во французской истории, если вы помните, тоже был один король, который чересчур увлекался механикой — в особенности, часами, — и он тоже лишился своего королевства, а вместе с ним и головы. У нашего короля, по счастью, голова осталась на плечах и, будучи избавлена от необходимости придумывать законы, вплотную занялась придумыванием всевозможных машин и устройств. Машины его, надо отдать им должное, по качеству намного превосходили придуманные им законы, так что со временем король смог открыть собственное дело и, поднакопив деньжат, купил дом в соседнем королевстве, где и поселился со своей семьей, состоявшей из жены и сына.

Дом их представлял собой весьма симпатичную виллу в стиле, получившем название по имени королевы Анны (той самой, чья смерть и по сей день служит предметом многочисленных пересудов и сильно запоздалых сожалений). Там были: большая стеклянная дверь с яркими витражами; ведущая к ней дорожка из цветных плиток; декоративные фронтоны над каждым окошком; пышные герани и кальцеолярии в небольшом садике перед парадным крыльцом; а также презентабельный фасад, отделанный благородным красным кирпичом. Задняя стена дома была выложена из обыкновенного желтого кирпича, но это мало кого беспокоило, поскольку приличная публика с этой стороны к дому не подходила…

В целом жили король с королевой и принцем совсем неплохо. Королева с утра обрезала высохшие листочки гераней миниатюрными золотыми ножничками, а по вечерам делала вышивку и росписи для благотворительных базаров. Принц учился в кадетском корпусе, ну, а король, понятное дело, занимался своими механизмами. По окончании корпуса принц не пошел по военной части, а был привлечен к делам отцовской фирмы. Он выказал себя прилежным подмастерьем, не имеющим ничего общего с теми бездельниками, что сутки напролет хлещут пиво или режутся в кости на могильных плитах, как это показано на картине незабвенного мистера Хогарта.

Когда принцу исполнился двадцать один год, королева призвала его к себе и, отложив в сторону блокнот с промокательной бумагой, обложку которого она разрисовывала настурциями и левкоями — блокнот предназначался для школьного базара, — обратилась к своему чаду со следующими словами:

— Мой дорогой мальчик, ты уже получил обычные подарки, вручаемые ко дню совершеннолетия: серебряные портсигар и коробочку для спичек, набор щеток для одежды и обуви с твоими инициалами на тыльной стороне, кожаный саквояж, собрания сочинений Диккенса и Теккерея, авторучку с золотым пером и сердечное благословение твоих родителей. Но у нас есть для тебя еще один подарок.

— Ты слишком меня балуешь, мама, — сказал принц, рассеянно тыкая пальцем в нарисованную настурцию.

— Осторожнее, — сказала королева, — ты испортишь рисунок; краска еще не высохла. Не отвлекайся, слушай, что тебе говорят. Когда ты был еще младенцем, твоя крестная — она, между прочим, добрая фея — сделала тебе бесценный подарок — Заколдованную Жизнь. Это гораздо лучше любой страховки, тут даже нельзя сравнивать. Пока твоя Заколдованная Жизнь находится в безопасном месте, никто и ничто не сможет причинить тебе вред.

— Вот это я понимаю! — воскликнул принц. — Но почему тогда ты не пустила меня в морское плавание? Помнишь, год назад? Ведь со мной все равно ничего бы не случилось.

— Да, мой дорогой, — сказала королева, — но лучше зря не рисковать. Все эти годы я хранила твою Заколдованную Жизнь, но теперь ты стал взрослым и можешь позаботиться об этом сам. Спрячь ее в каком-нибудь тайнике и не вздумай носить при себе — с ценными вещами так поступать не принято.

Прочитав эту небольшую нотацию, она вручила ему Заколдованную Жизнь; принц поцеловал свою маму и, поблагодарив ее за чудесный подарок, отправился на поиски подходящего тайника. В конце концов он вытащил кирпич из стены их виллы, засунул свою Жизнь в образовавшийся проем и после этого вставил кирпич на место. (Как известно, виллы, построенные в стиле королевы Анны, славятся удивительной подвижностью своих кирпичей). Покончив таким образом с этим ответственным делом, принц вернулся к своим обычным занятиям, главным из которых была работа на отцовской фирме.

Страна, где правил отец принца до своего низложения, называлась Богемией, и принца, следовательно, звали Флоризелем — других имен у богемских принцев не бывает и быть не может. Почему это так, я не знаю, но это — не подлежащий сомнению факт. Однако по окончании своей монархической карьеры король счел неудобным заниматься бизнесом под прежним именем — отныне он именовал себя Рекс Блумсбери, а его Компания Скоростных Лифтов получила официальное название «Р.Блумсбери и K°». Что касается принца, то во всех документах он значился как Ф.Блумсбери, что, разумеется, было не так шикарно, как «Флоризель, Принц Богемский», но зато более соответствовало его теперешнему положению. Кстати сказать, королева вплоть до последнего времени называла своего сына просто Флорри, что звучало совсем несолидно, но с этим опять же приходилось мириться.

В той стране, где последние годы жило семейство новоявленных Блумсбери, тоже имелся свой король, который в отличие от отца Флоризеля довольно-таки прочно сидел на своем троне. Этот король был человеком передовых взглядов и не чурался технического прогресса, поэтому, едва узнав о существовании механических лифтов, он пожелал ознакомиться с этой новинкой на предмет использования ее у себя во дворце. Придворные службы навели справки и приняли меры, и вот на следующее утро лакей принес королю визитную карточку с надписью: «Мистер Ф.Блумсбери, Р.Блумсбери и K°».

— Пусть войдет, — сказал король.

— Доброе утро, ваше величество, — сказал Флоризель, кланяясь с присущей всем принцам природной грацией.

— Доброе утро, молодой человек, — ответил король. — Итак, насчет лифта. Меня интересует самый лучший.

— Разумеется, сир. Могу я спросить, в пределах какой суммы ваше величество…

— О цене не беспокойтесь, — прервал его король. — В крайнем случае введу соответствующий налог.

— Тогда я осмелюсь предложить вашему вниманию Класс А — модель «Аргентинелла» — с атласными подушками и внутренней отделкой из слоновой кости с жемчугом, опалами и серебром.

— Золотом, — коротко бросил король.

— Так не годится, — твердо сказал Флоризель, отличавшийся безукоризненным вкусом. — Золото не гармонирует с жемчугом и слоновой костью. Но у нас есть специальная золотая модель — с сапфирами, изумрудами и черными алмазами.

— Я выбираю золотую модель, — сказал король. — Но я хочу также установить небольшой лифт в апартаментах принцессы. Думаю, ей понравится эта «Аргентинелла» — «изящный и тонкий дизайн», как, я вижу, написано в вашем рекламном проспекте.

Флоризель без проволочек оформил заказ и очень скоро в королевском дворце был установлен золотой с сапфирами и изумрудами лифт, который чрезвычайно полюбился придворным — с той поры они большую часть служебного времени проводили в разъездах вверх-вниз, так что уже через неделю пришлось заменить стершиеся до дыр голубые атласные подушечки на сиденьях.

После этого принц лично взялся руководить установкой индивидуального лифта модели «Аргентинелла» для принцессы Кандиды, которая в свою очередь выразила желание посмотреть на то, как идут работы, и они с Флоризелем встретились. Встретились их глаза, встретились их руки — ибо Флоризель успел вовремя схватить и оттащить принцессу из-под опускавшейся стальной платформы, которая неминуемо раздавила бы ее любопытное высочество в лепешку.

— Ну и дела, вы спасли мою жизнь, — сказала принцесса, опомнившись от испуга.

Но Флоризель не смог ничего ей ответить. Сердце его билось быстро-быстро и как будто поднялось к самому горлу, оставив положенное ему место под левым нагрудным карманом пиджака.

— Кто вы? — спросила принцесса.

— Я инженер, — выдавил из себя принц.

— Надо же! — удивилась принцесса. — А я было подумала, что вы принц. По крайней мере вы больше похожи на принца, чем кто-либо из настоящих принцев, которых я повидала достаточно.

— Хотел бы я быть принцем, — сказал принц. — Хотя еще три минуты назад мне больше нравилось быть инженером.

Принцесса улыбнулась, потом нахмурилась, потом повернулась кругом и пошла прочь.

Флоризель возвратился в контору своей фирмы, где за огромным письменным столом сидел, перебирая бумаги и чертежи, его отец, мистер Рекс Блумсбери. Оставшуюся часть утра он провел в конторе, а после обеда работал в мастерской.

— Папа, — сказал он наконец, когда дело уже шло к вечеру, — со мной творится что-то неладное. Я вдруг захотел стать принцем!

Надо заметить, что король и королева Богемии никогда не говорили сыну о своем прошлом и он не знал, что является законным принцем, — какой от этого прок, если у тебя все равно нет королевства?

И сейчас король, то есть мистер Р.Блумсбери, взглянул на Флоризеля поверх очков и спросил:

— Почему?

— Потому что я ни с того, ни с сего по уши влюбился в принцессу Кандиду.

Папаша Блумсбери задумчиво почесал нос обратным концом авторучки.

— Ха! — сказал он. — Ничего себе выбор!

— Выбор! — вскричал принц, теряя присутствие духа. — О каком выборе может идти речь? Просто она на меня посмотрела, и я пропал! До этого у меня и в мыслях не было влюбляться — что у меня, дел других нет? Но так получилось, и теперь я в отчаянии. Как мне быть, папа?

Папа думал мучительно долго и наконец сказал:

— Терпеть. Со временем, может, пройдет само собой.

— Но я не могу терпеть — вот в чем беда! Я должен видеть ее каждый день, иначе сойду с ума.

— Этого еще не хватало, — забеспокоился мистер Блумсбери. — И так уже почти сошел.

— Может быть, мне стоит притвориться принцем, чтобы хоть немного ей понравиться.

— Подобного рода притворство нам сейчас не по карману.

— Тогда я притворюсь лифтером, — сказал Флоризель.

Так он и сделал. Его отец не стал вмешиваться, поскольку считал, что молодым людям нужно давать возможность самим разобраться в своих сердечных делах.

И вот, когда лифт был установлен и отрегулирован, принцесса подошла к нему в сопровождении своих фрейлин, чтобы совершить пробный подъем, и увидела у дверцы Флоризеля в бриджах из белого атласа и элегантном камзоле с перламутровыми пуговицами. На туфлях его были серебряные пряжки, а на груди — большая булавка с опалом, какими на свадьбах прикалывают к одежде цветы.

Едва заметив его, принцесса сказала своим фрейлинам:

— Этот лифт предназначен только для меня. Вы, если хотите, поднимайтесь на общем лифте или ходите, как прежде, по лестнице.

Затем она вошла в кабину, серебряные дверцы захлопнулись и лифт пошел наверх, унося ее и Флоризеля.

На принцессе было белое платье, хорошо сочетавшееся по цвету с отделкой нового лифта, туфельки с серебряными застежками, жемчужное ожерелье на шее и серебряная цепочка с опалами в волосах; кроме того, она держала в руке букетик цветов жасмина. Когда лифт исчез из виду, младшая фрейлина прошептала:

— Какая прелестная пара! Они словно созданы друг для друга! И что за милашка этот лифтер, он выглядит ну прямо как настоящий принц.

— Попридержи язык, дурочка! — прикрикнула на нее старшая фрейлина и для пущей убедительности дала ей крепкий шлепок.

Все утро принцесса каталась вверх-вниз на лифте и покинула его только тогда, когда обеденный колокол во дворце ударил в третий раз и жареный павлин на королевском столе уже начал остывать. Встречая выходившую из кабины принцессу, наблюдательная старшая фрейлина обратила внимание на цветок жасмина, приколотый к груди Флоризеля опаловой булавкой.

С того дня старшая фрейлина стала внимательно следить за принцессой, но та больше не давала ей повода для подозрений — она пользовалась лифтом только когда это было действительно необходимо, и всякий раз с ней вместе ездила младшая фрейлина. А то, что у лифтера в петличке камзола всегда был свежий цветок, в сущности, ничего не значило — цветок вполне мог быть подарком его матушки.

— Похоже, я становлюсь чересчур подозрительной, — упрекнула себя старшая фрейлина. — Возможно, лифтер сначала показался ей занимательным, но потом это быстро прошло. Разве может принцесса всерьез заинтересоваться каким-то слугой, пусть даже лифтером?

Увы, при всей своей бдительности старшая фрейлина плохо разбиралась в людях. Ведь, как известно, влюбленный человек, стремящийся узнать, отвечают ли ему взаимностью, готов ради этого пойти на любой риск. Но когда влюбленные уже полностью уверены друг в друге, они становятся осторожными.

В тот первый день после семидесяти пяти спусков и подъемов принцесса окончательно убедилась в том, что лифтер ее любит. Нет, он не сказал ни слова на сей счет, но принцесса видела, как он поднял намеренно оброненный ею цветок жасмина и поцеловал его в тот момент, когда она притворилась, что смотрит в другую сторону, а он притворился, будто не догадывается, что там, куда она смотрит, на стене кабины висит большое зеркало. Разумеется, принцесса была влюблена в него с первой минуты знакомства, и вовсе не потому, что он спас ее жизнь, как бы она ни пыталась себя в этом уверить.

Итак, убедившись в ответной любви своего избранника, принцесса стала осторожной.

— Если он и вправду меня любит, он найдет способ сказать мне об этом, — думала она. — Пусть ищет, теперь дело за ним.

Что касается Флоризеля, то он был вполне счастлив. Ежедневно он видел принцессу, и ежедневно, приходя утром на свой пост, находил свежий цветок жасмина, лежавший на атласной подушечке в кабине лифта. Он вставлял цветок в петлицу камзола и всякий раз вспоминал тот случай, когда он поцеловал поднятый им с пола цветок и украдкой заметил в зеркале лицо принцессы. И все же ему хотелось узнать наверняка, кто каждое утро приносил в его лифт этот дар. В конце концов, таинственным дарителем могла оказаться и младшая фрейлина, хотя принцу это казалось маловероятным.

И вот однажды утром он пришел во дворец на рассвете, гораздо раньше обычного, и нашел кабину лифта пустой. Цветка на сиденье не было. Тогда он спрятался за бархатной портьерой неподалеку и стал ждать. Вскоре ушей его достигли звуки крадущихся шагов — кто-то на цыпочках шел по коридору в сторону лифта. Выглянув из-за портьеры, Флоризель увидел ее высочество принцессу Кандиду в красном платье и с букетиком жасмина в руке. Воровски озираясь, ее высочество проникла в кабину лифта, изъяла из букетика самый красивый цветок, поцеловала его и положила на атласную подушечку сиденья. Затем она повернулась, чтобы уйти, но в дверях кабины уже стоял лифтер.

— О! — сказала Кандида и залилась краской, как ребенок, пойманный на нехорошем поступке.

— А! — сказал Флоризель, взял оставленный ею цветок и поцеловал его множество раз подряд.

— Почему вы это делаете? — спросила принцесса.

— Потому что вы сделали это раньше, — ответил принц. — Я все видел. Может быть, нам не стоит и дальше притворяться.

Принцесса не нашлась что сказать и поэтому не сказала ничего.

— Последнее время я очень жалел, что я не принц, — сказал Флоризель. — Но сейчас я об этом не жалею. Все-таки инженером быть лучше. Будь я принцем, я жил бы в другой стране и никогда бы вас не увидел.

— А я и не хочу, чтобы вы были кем-то другим, — заявила принцесса и, нагнувшись, понюхала цветок, который он уже успел вставить в петличку камзола.

— Итак, мы помолвлены, — сказал Флоризель.

— Разве? — удивилась Кандида.

— А разве нет? — спросил он.

— Пожалуй, что да, — согласилась принцесса.

— Ну тогда все в порядке, — воскликнул Флоризель и поцеловал свою нареченную.

— Ты уверена, что хочешь выйти замуж за простого инженера? — спросил он после того, как получил ответный поцелуй.

— Уверена, — твердо заявила принцесса.

— Тогда я сегодня же пойду покупать кольца, — сказал он.

Кандида вручила ему все оставшиеся цветы жасмина, добавив по поцелую на каждый цветок. Флоризель тоже сделал ей небольшой подарок, и на этом они расстались.

— Мое сердце принадлежит тебе, — сказал на прощание Флоризель, — и моя жизнь в твоих руках.

— Моя жизнь принадлежит тебе, — ответила она, — и мое сердце в твоих руках.

К сожалению, эти двое были так увлечены друг другом, что не заметили легкого колыхания портьеры, висевшей по соседству с той, за которой еще недавно скрывался Флоризель. И когда принцесса — все так же на цыпочках — ушла в свою комнату, а лифтер поднялся на лифте вверх, из-за портьеры выбрался Некто, огляделся и громко сказал «Ага!»

Этим Некто был курносый, уродливый, злобный и хитрый паж, который и сам давненько уже вынашивал мысль стать мужем принцессы. Собственно говоря, у него не было на это реальных шансов, поскольку его отец являлся всего лишь владельцем пивного завода — пусть богатым, но не имеющим в жилах ни капли благородной крови. Однако паж полагал себя стоящим неизменно выше простого лифтера. Он относился к тому типу молодых людей, которые пролезут всюду, если им приоткрыть хотя бы малую щелочку. Не теряя времени даром, он побежал к королю и донес ему, что нынче утром на рассвете принцесса тайком от всех целовалась с лифтером.

В ответ на это король назвал его лживым паскудным щенком и в наказание за столь кощунственные речи посадил доносчика в мрачную темницу — где ему, если здраво рассудить, было самое место.

Но затем король решил, что в таком важном деле не мешает проверить все самому и на следующее утро, еще до рассвета, спрятался за портьерой в коридоре, ведущем от спальни принцессы к лифту.

Прошло совсем немного времени, и он увидел крадущуюся на цыпочках принцессу, подъезжающий лифт (модель «Аргентинелла», влетевшая в копеечку налогоплательщикам) и встречу двух влюбленных с цветками жасмина и поцелуями.

Вне себя от ярости, король выскочил из укрытия, повергнув преступников в состояние шока, и объявил им свою королевскую волю. Флоризель был брошен в темницу, а принцесса заперта в ее комнате в компании с одной только старшей фрейлиной. Кандида проплакала ночь напролет, но при этом не забыла о вещи, которую дал ей Флоризель, спрятав ее в томик стихов.

Флоризель был приговорен к смертной казни за попытку взять в жены лицо, стоящее много выше его на общественной лестнице. Но топор, с размаху опущенный на его шею, разлетелся на мелкие кусочки, тогда как шея нисколько не пострадала. Послали за другим топором, больше и острее первого, но и с ним вся история в точности повторилась. А когда растерянные помощники палача стали собирать обломки топоров, те обратились в листы бумаги с написанными на них стихами.

Решено было перенести казнь на следующий день.

Тюремщик рассказал о казни курносому пажу, когда принес ему обед, состоявший из кружки гнилой воды и заплесневелой корки хлеба.

— Вот уж фокус так фокус! — сказал тюремщик. — Два топора один острее другого раскололись что твои орехи, а кусочки их обратились в какой-то бумажный мусор. Палач сказал, что мерзавец не иначе как спрятал где-то Заколдованную Жизнь.

— Так оно и есть, — сказал уродливый паж, с отвращением нюхая корку хлеба своим курносым носом. — Я мог бы кое-что сообщить на этот счет, но сделаю это не раньше, чем король отпустит меня на свободу и даст мне какой-нибудь нормальной пищи. Для начала сойдет большой кусок хорошо прожаренной свинины с луковым гарниром. Так и передай королю.

Тюремщик пошел к королю и все ему рассказал. Король тут же распорядился дать курносому пажу свободу и кусок жареной свинины, получив которые, паж сообщил:

— У него действительно есть Заколдованная Жизнь. Я слышал, как он говорил об этом принцессе. Более того, он отдал эту Жизнь ей на хранение, а она обещала припрятать ее в надежном месте.

Король приказал старшей фрейлине усилить наблюдение, и она его усилила, вскорости заметив, как принцесса прячет Заколдованную Жизнь Флоризеля в букетик жасмина. Букетик был конфискован и доставлен королю, который немедленно его сжег. Однако принцесса успела в последний момент забрать из жасмина свое сокровище.

Затем они попытались повесить Флоризеля, поскольку кроме заколдованной у него была еще и обычная жизнь, а король не хотел оставлять ему ни одной.

Тысячи людей собрались на площади, чтобы посмотреть, как будут вешать дерзкого лифтера, захотевшего породниться с королевской семьей. Процесс вешания растянулся на все утро, семь новеньких крепких веревок были израсходованы впустую, одна за другой обратившись в длинные гирлянды жасмина, которые разрывались, не желая причинять вред симпатичному преступнику.

Король пришел в бешенство и находился в этом малоприятном и небезопасном для окружающих состоянии всю вторую половину дня. К вечеру, слегка поостыв, он сообразил, что принцесса исхитрилась вытащить Заколдованную Жизнь из цветов прежде, чем они были у нее отобраны. Тогда он призвал к себе старшую фрейлину и приказал ей повысить бдительность, после чего старшая фрейлина повысила ее до предела.

Как выяснилось позднее, во время казни принцесса держала жизнь Флоризеля при себе, крепко зажав ее в кулачке. Старшая фрейлина была большой специалисткой по части всяческих хитростей, но принцесса оказалась хитрее ее.

На следующее утро старшая фрейлина принесла королю серебряное зеркальце принцессы.

— Заколдованная Жизнь находится здесь, ваше величество, — доложила она. — Я видела, как принцесса ее туда прятала.

Король разбил зеркальце вдребезги и распорядился утопить несчастного Флоризеля в дворцовом пруду.

Палачи привязали к его рукам и ногам тяжелые камни и бросили его в воду. В тот же миг камни превратились в пробковые поплавки, которые помогли Флоризелю держаться на поверхности, и скоро он добрался до суши. Здесь его снова схватили, между делом отметив интересную деталь: на поверхности каждого из поплавков было мастерски изображено прелестное лицо Кандиды — точно такой она каждое утро видела себя в зеркале.

Пока продолжалась вся эта кутерьма, родители Флоризеля, король и королева Богемии, находились на отдыхе вдалеке от столицы. Накануне ареста их сына мистер Блумсбери сказал своей жене:

— Дорогая, нам с тобой не мешало бы немного отдохнуть на хорошем курорте. Мы забудем обо всем на свете и даже не станем покупать газет — эти две недели мы посвятим только тишине и покою.

Однако на третий день тишины и покоя они страшно устали забывать все на свете, и каждый потихоньку от другого купил в киоске газету. Мистер Блумсбери отправился с газетой на пляж, а его жена, тоже с газетой, пристроилась на скамеечке в парке. Спустя четверть часа они, встревоженные и запыхавшиеся, столкнулись у дверей отеля, в котором они снимали номер. Королева разрыдалась, а король обнял ее на ступеньках крыльца, что сильно потрясло воображение других постояльцев отеля, глядевших на них из окон своих комнат. Затем, ни слова не говоря, они помчались на вокзал, оставив свой багаж в отеле, и взяли билеты на скорый поезд до столицы. Вы, конечно, уже догадались, что король и королева прочли в разных газетах одно и то же сообщение — о лифтере, которого каждый день с девяти до двенадцати различными способами подвергают смертной казни. В газетах также упоминалось о неудачном исходе всех казней, однако родители знали, что в любой момент Заколдованная Жизнь может быть обнаружена и тогда ежедневным экзекуциям придет конец — и конец этот будет страшен.

Прибыв в столицу, королевская чета взяла на вокзале извозчика и помчалась ко дворцу. Вся площадь перед ним оказалась запружена народом.

— Что случилось? — спросил мистер Блумсбери.

— Да все этот лифтер, — сказал ближайший к ним зевака в очках и соломенной шляпе, — у него жизней больше, чем у кошки. Все утро они бросали его в кипящее масло, а масло превращалось в лепестки белой розы, в то время как огонь под котлом превращался в розовый куст. Прямо аттракцион, да и только! Почище, чем в ином цирке! А сейчас король послал за принцессой Кандидой, чтобы о чем-то с ней поговорить. Все это чертовски интересно.

— Да уж наверно, — сказал несчастный отец лифтера.

— Разумеется, все, кто хотя бы немного изучал историю, — продолжал зевака, поправляя на носу очки, — знают, что у лифтеров не бывает Заколдованных Жизней. Но наш король в этом смысле полнейший невежда, иначе он давно бы уже сообразил, что это никакой ни лифтер, а переодетый принц, потому как только принцы, да и те далеко не все, имеют про запас подобные вещи. Вопрос в том, сообразит он в конце концов или нет? С другой стороны, почему бы принцу не открыть правду о своем происхождении, прекратив таким образом эту комедию?

— Возможно, он и сам не знает всей правды, — сказал король Богемии.

Он подал руку своей жене, и они с трудом протиснулись через толпу к распахнутым дверям тронного зала, в дальнем конце которого восседал на троне здешний король, а вокруг него толпились судьи в белых париках, лорд-канцлеры, лорд-камергеры, лорд-мэры и множество прочих лордов.

Здесь же находился и Флоризель, закованный в тяжелые цепи, но даже при этом умудрившийся сохранить благородство осанки. Он стоял на ступенях по левую руку от трона, а по правую руку, также на ступенях, стояла принцесса, с любовью глядевшая на своего избранника.

— Итак, — сказал король, — мне надоели все эти ухищрения, тем более что старшая фрейлина оказалась весьма посредственным вариантом Шерлока Холмса. Давайте поговорим начистоту. Я слышал, у тебя есть Заколдованная Жизнь?

— В настоящий момент ее у меня нет, — ответил Флоризель. — Моя жизнь теперь принадлежит не мне.

— Значит, он отдал ее тебе? — обратился король к своей дочери.

— Я не могу и не умею лгать, папа, — заявила принцесса (возможно, в эту минуту она вообразила себя Джорджем Вашингтоном, который любил заявлять подобные вещи), — да, он вручил мне свою жизнь.

— Так-так-так, и что же ты с нею сделала?

— Я прятала ее в самых разных местах. Я спасла ее для него, как он однажды спасмою жизнь.

— И где она теперь? — спросил грозный отец. — Только что ты сказала при всех, что не можешь солгать. Сейчас мы это проверим.

— Я готова открыть секрет, — объявила принцесса, — но при одном условии — если ты дашь свое Королевское Слово, что казнь, которую ты назначил на сегодня, будет самой последней. Ты можешь уничтожить предмет, в котором спрятана его Заколдованная Жизнь, а затем и его самого. Но обещай, что не потребуешь от меня перепрятывать его Жизнь в другое место; эта игра в прятки уже начала мне надоедать.

Все судьи, лорды и простые люди смотрели на принцессу с сожалением — они решили, что зрелище многочисленных казней дурно отразилось на ее здоровье, или, проще говоря, что бедняжка повредилась в уме.

— Даю тебе мое Королевское Слово, — торжественно сказал король. — Я не потребую от тебя прятать его жизнь в другом месте. Мне с самого начала не нравилась вся эта возня с букетиками, зеркалами и прочей мишурой. Итак, говори, где его Жизнь.

— Я спрятала ее в своем сердце, — сказала принцесса чистым и звонким голосом, проникшим во все уголки огромного зала. — Ты можешь забрать его жизнь только вместе с моей, иначе у тебя ничего не получится.

С этими словами она подбежала к Флоризелю, кандалы которого глухо звякнули, когда руки принцессы обвились вокруг его шеи.

— Разрази меня гром! — проворчал король, почесав кончик носа скипетром. — Чертовски нелепая ситуация.

Принцесса смеялась счастливым смехом.

— О, моя милая принцесса, — прошептал Флоризель. — Ты так же умна, как и прекрасна.

Между тем в зале установилась напряженная тишина.

— Дело плохо, — сказал король. — Я совсем запутался. Никак не соображу…

К тому времени родители Флоризеля пробрались через толпу к самому подножию трона, и мистер Блумсбери подал свой голос.

— Позвольте мне, ваше величество. Быть может, я подскажу вам верное решение.

— А, ну что ж, — сказал король, оправляя мантию и поудобнее усаживаясь на троне, — я всегда готов выслушать дельный совет. Сейчас это очень даже кстати.

— Вы видите перед собой, — продолжал король Богемии, — человека, известного в мире науки и бизнеса под именем Р.Блумсбери, автора множества изобретений — в том числе и патентованного скоростного лифта, — директора фирмы «Р.Блумсбери и K°». Этот молодой человек в кандалах — конструкция которых, да простит меня ваше величество, оставляет желать много лучшего — приходится мне родным сыном.

— Ничего удивительного, — заметил король, сидевший на троне, — он так или иначе кому-нибудь приходится сыном.

— В данном случае это имеет значение. Насколько я понял, вы не считаете моего сына подходящей партией для своей дочери?

— Мне не хотелось бы задевать ваши чувства… — начал отец Кандиды.

— Безусловно. Разумеется. Я могу вас понять. А теперь позвольте мне объявить во всеуслышание, что этот молодой лифтер в действительности является Флоризелем, Принцем Богемским. Сам я — Король Богемии (правда, сейчас в отставке), а вот моя Королева.

Завершив эту речь, он вытащил из кармана свою корону и надел ее на голову. Королева сняла шляпку и также надела корону, которую извлекла из своей сумочки. Корону Флоризеля она передала принцессе, которая водрузила ее на голову принца, чьи движения были стеснены тяжелыми цепями.

— Ваше чертовски убедительное объяснение полностью меняет дело, — сказал местный король, вставая с трона и спускаясь по ступенькам навстречу дорогим гостям. — Благословляю вас, дети мои. Эй, кто там! Немедленно снимите с него кандалы! Надеюсь, ты не держишь на меня зла, Флоризель, — добавил он, обращаясь к принцу. — Видишь ли, инженеру инженерово, а принцу принцево, пусть даже этот принц и не имеет королевства. Полчаса тебе хватит для того, чтобы переодеться к свадьбе?

Итак, они поженились и по сей день живут в мире и согласии. А когда они проживут столько, сколько им обоим будет достаточно для полного счастья, Кандида умрет и вместе с ней умрет Флоризель, поскольку она все еще хранит его Заколдованную Жизнь в своем сердце.

ФАНТАЗЕР или ИСТОРИЯ С ЗЕРКАЛЬНЫМ МАЛЬЧИКОМ

При крещении родители, вероятно, перенапрягли свои мозговые извилины, назвав ребенка Хильдебрандом — неизвестно, чем он успел провиниться еще в младенческом возрасте, ибо иначе как в наказание такие громоздкие имена не даются. Только представьте себе, каково маленькому Хильдебранду приходилось в школе, где никто не мог, да и не пытался, называть его полным именем. Друзья придумали ему прозвище Бренди, что было еще терпимо, поскольку отдавало чем-то мужественным, пиратски-разбойничьим, ну а недруги, не мудрствуя лукаво, взяли два первых слога от имени Хильдебранд, превратив его в Хильду — тут уже, согласитесь, ничем мужественным и не пахло. Напрасно он внушал всем знакомым, будто у него есть второе имя Джеймс. На самом деле у него вообще не было второго имени, но это мало что меняло — ему все равно бы никто не поверил, даже если бы он говорил чистейшую правду.

Друзей у него было немного, поскольку Хильдебранд не относился к числу мальчишек, пользующихся большой популярностью у сверстников. Прежде всего, он был трусоват — за исключением тех моментов, когда приходил в слепую ярость, что вряд ли можно считать проявлением настоящей смелости. Мальчишки, насмехаясь, говорили о нем в подобных случаях: «свиреп, как мартовский заяц», а он пытался поддержать свою репутацию, сочиняя истории о якобы убитых им на охоте диких кабанах, о краснокожих индейцах, с которыми он сражался один против целого племени, о своем спуске в каноэ по Ниагарскому водопаду или о кораблекрушении, жертвой которого он оказался во время плавания в арктических широтах. В челом его рассказы были достаточно занимательными, и мальчишки порой с интересом их слушали, но Хильдебранд хотел, чтобы они не только слушали, но и верили, что было уже чересчур.

Единственным человеком, безоговорочно верившим всему, что рассказывал Хильдебранд, была его маленькая сестра. Однако он платил ей за это доверие черной неблагодарностью, никогда не разрешал пользоваться своими игрушками и называл ее не иначе как «детка», что ужасно не нравилось девочке, у которой имелось вполне симпатичное собственное имя — ее звали Этель.

Все, о чем здесь говорилось до сих пор, не является чем-то из ряда вон выходящим — наверняка вреди ваших знакомых найдутся мальчики, похожие на Хильдебранда. Но то, что произошло с ним в дальнейшем, случается далеко не со всяким — на сей счет я могу с вами поспорить и, скорее всего, окажусь победителем. Это началось в тот день, когда Хильдебранд мастерил рогатку, сидя на скамеечке в дальнем углу школьного двора.

Работа уже подходила к концу, но в последний момент ему помешал Биллсон-младший, как на грех оказавшийся поблизости.

— Какой тебе толк от этой рогатки? — сказал он пренебрежительно. — Ты же с двух шагов не можешь попасть в стог сена!

— Это я-то?! — воскликнул Хильдебранд. — Да, если хочешь знать, я прошлым летом сбил на лету ласточку, а еще раньше, когда мы с отцом ездили в Тибет, я первой же пулей попал прямо в глаз ламе. Кстати, это оказался самый крупный экземпляр, убитый в тех местах за последние годы — двадцать пять футов в длину, не считая хвоста.

Биллсон рассмеялся и спросил проходившего мимо мальчишку, не случалось ли тому когда-нибудь убивать на охоте тибетского ламу, пусть даже не очень крупного и совсем бесхвостого. Мальчишка понимающе хмыкнул и сказал:

— Ага, стало быть, малыш Хильда опять заливает!

— Заливает — не то слово — поправил Биллсон. — Я бы сказал: бессовестно лжет.

— Сам ты лгун! — откликнулся Хильдебранд, начиная дрожать от гнева.

— Ну-ну, Хильда, крошка, не плачь, — сказал Биллсон, демонстративно пожимая плечами. — Лучше иди поиграй в песочнице или беги домой к няне, пусть она вытрет твои сопли.

Тут ярость Хильдебранда переросла в некое подобие отваги, и он, сжав кулаки, бросился на обидчика. Произошла жестокая драка, во время которой третий мальчишка держал их куртки и следил за тем, чтобы все было по правилам. Исход поединка с самого начала не вызывал сомнений, поскольку Биллсон был старше, сильнее и лучше умел драться. Избитый Хильдебранд, плача от болит и злости, приплелся домой и заперся у себя в комнате. Он горько сожалел о том, что не был краснокожим индейцем и что снимание скальпов давно уже не практиковалось в этой части Англии. «Белобрысый скальп с головы Биллсона-младшего», — думал он, — «мог бы оказаться прекрасным трофеем и украшением всей моей коллекции скальпов».

Немного успокоившись, он впустил в комнату свою сестру, которая рыдала за дверью с той самой минуты, как встретила на лестнице заплаканного Хильдебранда. Узнав, кто разбил ему лицо, сестра сказала, что Биллсон бессовестный тип, потому что он обижает тех, кто меньше и слабее его.

— Я вовсе не так уж мал и слаб, — сказал Хильдебранд, — а что касается храбрости, то здесь со мной мало кто может тягаться. Да ты и сама знаешь. Взять хотя бы ту историю, что приключилась со мной на прошлой неделе, когда я возглавлял индейское племя Мокасинов во время войны с бандой Билла Биллсона по кличке Ястребиный Клюв…

И он рассказал эту историю вплоть до ее победного конца. Этель была в восторге, хотя отдельные детали все же вызвали у нее сомнение — в частности, она отказывалась верить тому, что ее брат может быть настолько свирепым и кровожадным, даже расправляясь со своими смертельными врагами.

Вскоре их позвали к обеду. Этель убежала вниз, а Хильдебранд отправился в ванную, чтобы хоть немного привести себя в порядок. Увидев в зеркале свое лицо с огромным синяком под глазом и рассеченной губой, он сжал кулаки и сказал:

— Как бы я хотел, чтобы все, о чем я говорю, становилось правдой. Уж тогда от этого Биллсона не осталось бы даже мокрого места.

— Если хочешь, я могу тебе это устроить, — сказал мальчик в зеркале, которого Хильдебранд до сих пор считал всего лишь собственным отражением.

— Что такое? — пробормотал он, изумленно уставившись на своего странного собеседника.

— Я могу тебе это устроить — повторил Зеркальный Мальчик, в точности — вплоть до синяка и разбитой губы — похожий на нашего героя. — Я готов выполнить твое желание. Ты и впрямь этого хочешь?

— Это что, сказка? — осторожно поинтересовался Хильдебранд.

— Разумеется, — ответил Мальчик.

Итак, Хильдебранд имел шанс попасть в настоящую сказку — никогда, даже в самых смелых своих фантазиях он не мог рассчитывать на такую удачу.

— Значит, стоит мне пустить слух, будто я вчера нашел в саду горшок с золотыми монетами, как этот горшок и впрямь окажется у меня?

— Да, но только не сразу — ты найдешь его там на следующий день. Все будет происходить в обратном порядке, это обычное зеркальное правило. Ты, я надеюсь, читал «Алису»? Единственное условие: с той минуты, как ты примешь мое предложение, ты перестанешь видеть самого себя в зеркале.

— Невелика беда, — сказал Хильдебранд.

— И еще: будут сбываться лишь те вещи, о которых ты расскажешь кому-нибудь постороннему. Разговор с собой не считается.

— Это не проблема — я всегда могу обратиться к Этель.

— Стало быть, ты согласен? — спросил Зеркальный Мальчик.

— Еще бы!

— Договорились, — и в ту же секунду отражение Хильдебранда исчезло из зеркала; в нем по-прежнему виднелись умывальник, шкаф, вешалка для полотенец, уголок пришпиленного к стене портрета лорда Робертса — словом, вся привычная обстановка ванной, — но Хильдебранда в нем уже не было. Вы и представить себе не можете ощущение человека, стоящего прямо перед зеркалом и не видящего там своего отражения. Сперва Хильдебранд испугался, не исчез ли он сам вместе с Зеркальным Мальчиком. Но, взглянув вниз, облегченно перевел дух — его руки, исцарапанные и невероятно грязные, были видны вполне отчетливо. Прозвенел повторный звонок к обеду, и он, наскоро умывшись, побежал вниз.

— Опять ты не причесался, — заметила его мама, когда он садился за стол, — а лицо — о Боже! — и этот синяк! С кем ты затеял драку на сей раз?

— Я ее не затевал, — угрюмо буркнул наш герой, — это он первым начал обзываться. Понятное дело, я не остался в долгу и сделал из наглеца отбивную. Ему пришлось куда хуже, чем мне. Пожалуйста, еще гарнира.

На следующий день Хильдебранд напрочь забыл о том разговоре за обедом. После урока к нему подошел Биллсон и с ухмылкой поинтересовался, достаточно ли он получил накануне и не надо ли еще добавки.

— А ну-ка скажи, лгун я или нет, — потребовал он угрожающе.

— Ты, конечно, можешь меня еще раз отлупить, — сказал Хильдебранд, — но все равно ты не меньший лгун, чем я, — тут он не выдержал и малодушно заплакал.

В ответ Биллсон назвал его сопливой девчонкой и издевательски похлопал по щеке — разумеется, он даже не подозревал о вчерашних словах Хильдебранда и о том обещании, которое ему дал Зеркальный Мальчик.

Нечасто школьный двор бывал свидетелем столь яростной драки как эта, продолжавшаяся почти до захода солнца. По окончании ее у Хильдебранда едва хватило сил дойти до дома; он пострадал гораздо больше, чем накануне. Но зато Биллсон-младший был избит до такой степени, что вообще не смог идти, и его унесли домой на руках. Правда, на другой день он был уже в полном порядке, а Хильдебранд еще долго оправлялся от полученных побоев; так что он не извлек из этой истории никакой выгоды кроме несколько возросшего авторитета среди сверстников — теперь он мог надеяться, что впредь они хорошенько подумают прежде чем назвать его иначе как Пилкинсом (это была фамилия его отца и, соответственно, самого Хильдебранда).

Весь день после драки он отлеживался в постели, а когда вечером ему немного полегчало и он смог сойти вниз, с работы как раз явился отец и задал своему непутевому отпрыску солидную взбучку, после которой тот вновь был вынужден перейти на постельный режим. Этель, как обычно, пришла его утешать, и он между делом рассказал ей историю о горшке с золотом, который он накануне нашел в погребе дома. Хальдебранд не пожалел красок, описывая собственные мучения, когда он несколько часов подряд, раздирая в кровь руки, копал твердую землю прежде чем добраться до заветного клада, который он прятал теперь у себя под кроватью.

— Хильди, миленький, можно мне на него взглянуть, — попросила сестра, изо всех сил стараясь ему поверить.

— Не сейчас, завтра, — сказал Хильдебранд.

На следующий день он был достаточно здоров для того, чтобы пойти в школу, но вместо этого решил заглянуть в погреб и проверить, не найдется ли там горшка с золотом. Он не очень верил в успех этой затеи, но попробовать все же стоило. И он попробовал. Работа была ужасно тяжелой, поскольку детская лопатка, которой он когда-то играл на пляже, почти сразу сломалась, и ему пришлось копать сначала ржавым обломком обруча, а затем ножкой от старой кровати, с незапамятных времен валявшейся в углу погреба. Однако он трудился без передышки вплоть до самого обеда, руки его кровоточили, спина затекла от неудобной позы, а голова кружилась от голода и усталости. И вот, когда наверху зазвонили, собирая семью к столу, он нащупал кончиками пальцев в глубине вырытой им ямы что-то холодное и округлое. Это был горшок, перевязанный сверху плотной коричневой бумагой. Вытащив его из ямы и сняв бумажную крышку, Хильдебранд убедился, что горшок доверху наполнен блестящими золотыми монетами. Задув свечу, он вылез из погреба и тут же нос к носу столкнулся с кухаркой.

— Могу поспорить, в этом горшке маринованные луковицы, — сказала кухарка.

— И вовсе нет, — ответил Хильдебранд.

— Дайте-ка я взгляну.

— Не дам. Это мое дело.

— И мое тоже, — сказала кухарка, полагавшая, что речь идет о съестных продуктах, бывших в ее ведении. И она протянула руку к бумажной крышке.

Хильдебранд слышал, что найденные в земле сокровища по закону принадлежат государству и ему вовсе не хотелось доверять свой секрет болтливой кухарке, из-за которой он запросто мог лишиться добычи.

— Осторожнее, — предупредил он ее. — Там совсем не то, что ты думаешь.

— Что же именно?

— Там… там ЗМЕИ! — неожиданно для себя самого выпалил Хильдебранд. — Я наловил их в винном погребе.

Тут с кухаркой случилась истерика, и Хильдебранд был наказан вдвойне: за то, что без уважительной причины прогулял школу, и за то, что вздумал пугать прислугу своими дурацкими выдумками. По счастью, в суматохе, поднятой воплями кухарки, он успел спрятать горшок с золотом в стенном шкафу под грудой старых галош и ботинок. Когда же скандал поутих, он по пути в спальню, куда был отправлен сразу после обеда, прихватил сокровище с собой и весь вечер обдумывал, на что бы его потратить. Он решил купить себе заводной паровоз, гнедого пони для прогулок по округе, коллекции монет, почтовых марок и разноцветных птичьих яиц, удочки, ружья, револьверы, лук со стрелами и целую кучу всевозможных сластей. При этом он ни разу не вспомнил об остальных членах семьи; здесь его воображения не хватило даже на пакетик ирисок для Этель, серебряный наперсток для мамы и двухпенсовую сигару для мистера Пилкинса.

Наутро, едва проснувшись, он сунул руку под кровать, чтобы удостовериться в наличии золота. Однако то, к чему прикоснулись его пальцы, ничуть не походило на гладкий бок горшка. Вскрикнув, он выдернул руку из-под кровати так быстро, словно она была обожжена. Впрочем, предмет, до которого он дотронулся, вовсе не был горячим — наоборот, он был холодным, скользким и, вдобавок ко всему, живым. Этим предметом оказалась настоящая змея. Еще одна змея лежала на постели у него в ногах, другая — на ночном столике, в то время как еще полдюжины этих тварей лениво копошились на полу посреди комнаты.

Хильдебранд схватил свою одежду — при этом из рукава его рубашки вывалился небольшой змееныш — и одним прыжком преодолел расстояние до двери. Одевшись в коридоре, он не стал дожидаться завтрака (благо аппетит в то утро у него напрочь отсутствовал) и сразу отправился в школу. К чести его замечу, что он все же предупредил перед уходом Сару, их домашнюю прислугу:

— Ни в коем случае не заходи в мою спальню, — сказал он ей. — Она кишмя кишит живыми змеями. Разумеется, она ему не поверила и, как обычно, зашла в его комнату, чтобы сделать уборку. К счастью, змей она не заметила, поскольку они к ее приходу заползли обратно под кровать, а Сара была не из тех служанок, которые чаще одного раза в неделю суются с веником или тряпкой в самые труднодоступные места вверенных им помещений. Следующую ночь Хильдебранд тайком от всех провел в кладовке на кипе газет, укрывшись каминным ковриком и каким-то старым тряпьем. Нутро он спросил Сару:

— Ну как, заходила ты вчера в мою спальню?

— А то нет! — заявила Сара. — Я каждый день там прибираюсь — слава Богу, не бездельничаю.

— Значит, ты прибрала оттуда всех змей?

— Оставьте меня в покое с этими змеями! — сказала она с раздражением и пошла по своим делам.

Хильдебранд понял, что она не видела змей и, подойдя к двери комнаты, осторожно заглянул внутрь. Все было спокойно. Подкравшись к кровати, он приподнял полог, втайне надеясь, что змеи вновь обратились в золото. Но ни змей, ни горшка не оказалось. Они исчезли бесследно. «Впредь буду следить за своей речью», — подумал Хильдебранд, — «и не трепать языком попусту». Спустившись вниз, он нашел Этель и сказал ей как бы между прочим:

— Вчера у меня в кармане лежало двадцать золотых соверенов.

Это все происходило в субботу. На следующий день было воскресенье, и Хильдебранд с утра до вечера разгуливал по округе, позвякивая двадцатью новенькими золотыми, которые на рассвете обнаружил в кармане своих штанов. Но в понедельник монеты исчезли. Так Хильдебранд окончательно убедился в том, что хотя его слова и вправду сбываются, он не способен продлевать их действие во времени. Тогда он сказал Этель, что вчера у него было семь фруктовых пирожных, собираясь на следующий день съесть их все, прежде чем они исчезнут. Как назло, с утра у него разболелась голова, да так сильно, что он даже смотреть не мог на сладкое. Конечно, он мог бы отдать пирожные Этель, но у него не хватило духу на такое необычайное проявление щедрости, и по прошествии суток пирожные испарились, так и не доставшись никому.

Невозможность извлечь хоть какую-то пользу из своего чудесного дара страшно угнетала Хильдебранда. Он обратился было за советом к отцу, но мистер Пилкинс сказал, что у него нет времени на выслушивание всяких дурацких бредней, и рекомендовал Хильдебранду хорошенько учить уроки и всегда говорить только правду или, на худой конец, не говорить ничего. Однако с правдой Хильдебранд по-прежнему не дружил и, когда мальчишки вновь начали его дразнить, не нашел ничего лучше как попытаться поддержать собственный авторитет леденящей душу историей о своей схватке с диким медведем прямо на лужайке перед церковью. Из его слов выходило, что он сражался с разъяренным зверем один на один без какого-либо оружия, голыми руками, и после победы был еле-еле живым доставлен домой на носилках. На другой день ему, как и следовало ожидать, пришлось выдержать бой с диким медведем, у которого кроме огромных зубов и клыков оказался еще и на редкость свирепый нрав — пожалуй, слишком свирепый даже для хищника. Так что, хотя состояние «еле-еле-живости» сутки спустя прошло без каких бы то ни было последствий, этот подвиг не доставил Хильдебранду ни малейшего удовольствия. Еще меньше ему повезло в случае с египетской пирамидой. Во время урока, когда над ним стали смеяться из-за крайне неудачного грамматического разбора какой-то латинской фразы, его угораздило заявить, что он однажды перевел надпись, высеченную на боку египетской пирамиды. К сожалению, он не упомянул, когда и в какой срок он это сделал. В результате всякий раз, когда ему случалось остаться в одиночестве, беднягу подхватывала неведомая сила и забрасывала в далекий Египет, где он порою часами шлялся вокруг гигантской пирамиды, нещадно палимый солнцем и мучимый жаждой, но так и не смог обнаружить ни одной высеченной на ее боку надписи. Отныне, боясь одиночества, он большую часть дня проводил в комнате Этель, зато ночи были в полном распоряжении Пирамиды. Так продолжалось в течение трех недель, пока он наконец не сообразил собственноручно обломком перочинного ножика вырезать на боку пирамиды некое изречение, которое тут же перевел на английский и освободился от этой жуткой напасти. Изречение гласило: Ich bin ein Ganz — если хотите, можете перевести его сами.

Впрочем, какая-то польза от этой последней истории все же была, поскольку он стал гораздо лучше относиться к своей сестре Этель. Вынужденный общаться с ней больше обычного, он имел возможность убедиться, какая это веселая, добрая и отзывчивая девочка. Когда она заболела корью — Хильдебранд уже перенес эту болезнь в прошлое Рождество и теперь ему позволили приходить и сидеть у ее постели — он действительно очень переживал и старался сделать все, чтобы облегчить ее страдания. Мистер Пилкинс однажды купил для нее немного оранжерейного винограда, который так ей понравился, что был съеден буквально за один присест. И вот Хильдебранд, после своих египетских бдений несколько опасавшийся давать волю фантазии, сказал ей:

— Этель, вчера тебе пришла посылка с виноградом и ананасами.

Этель знала, что никакой посылки ей не приходило, но сама идея была хороша, и она поинтересовалась:

— А что еще мне прислали вчера?

— Много чего! — подхватил ее брат. — Восковую куклу и фарфоровый чайный сервиз, расписанный красными розами, и еще много всяких игрушек и книг… — тут уже он постарался, в подробностях перечислив все, что по его мнению должно было понравиться сестре.

На следующее утро все перечисленные вещи прибыли в огромном ящике. На посылке не было обратного адреса, и родители после долгих раздумий пришли к выводу, что столь щедрым дарителем мог быть только крестный отец Этель, в то время находившийся в Индии. Если мистер и миссис Пилкинс удивлялись самому факту неожиданного появления посылки, то Хильдебранд был озадачен другим — вопреки его прежнему опыту подарки не исчезли день спустя, а исправно служили своей новой хозяйке в течение долгого времени, пока не были съедены и изношены, разбиты или утеряны в ходе игры. Одна из тех кукол хранится у Этель до сих пор, хотя сейчас она уже вышла из детского возраста.

Между тем Хильдебранд обратил внимание на усталый и измученный вид своей матери, дни и ночи просиживавшей у постели больной Этель. Тогда он сказал Саре:

— Вчера мама чувствовала себя прекрасно.

На что Сара ответила:

— Много вы понимаете, ваша бедная мама скоро превратится в ходячую тень.

Но назавтра мама и впрямь выглядела бодрой и посвежевшей, и — что особенно важно — в последующие дни состояние ее ничуть не ухудшилось. Затем Хильдебранд решил сделать что-нибудь доброе для своего отца. Он неоднократно слышал, как мистер Пилкинс жалуется на свои финансовые дела, которые шли из рук вон плохо, и как-то вечером, сидя у постели сестры, сказал:

— Наш папа вчера стал богачом — ему вдруг привалила целая куча денег.

Назавтра мистер Пилкинс вернулся домой раньше обычного и прямо в прихожей, на глазах у прислуги, расцеловал маму со словами:

— Дорогая, наше будущее обеспечено!

Впрочем, в жизни семьи с того времени мало что изменилось — они не стали шикарнее одеваться или есть какую-то особенно изысканную пищу, так что Хильдебранд не извлек отсюда никаких выгод, если не считать удовольствия каждый день видеть родителей в превосходном настроении, не озабоченных никакими посторонними проблемами. Впрочем, удовольствие это оказалось не таким уж и маленьким.

Хотя характер Хильдебранда за последние недели изменился в лучшую сторону, сделавшись куда более спокойным и уравновешенным, он все же не мог удержаться от соблазна время от времени рассказать какую-нибудь удивительную историю. Так он поведал сыну мясника об аллигаторе, заползшем в сад, расположенный неподалеку от его дома. Сын мясника в сад не пошел — он был не настолько глуп, чтобы тратить время на поиски всяких мифических аллигаторов, — но зато сам Хильдебранд вечером следующего дня, начисто забыв о своих словах, полез в сад за мячом и едва унес ноги от кровожадной зверюги.

Еще меньше повезло ему с воздушным шаром, на котором он из-за своей болтливости был вынужден совершить ночной полет во время страшной грозы. Спустя многие месяцы, вспоминая об этом событии, он испытывал тошноту и сильное головокружение.

Но самое худшее случилось позднее, когда Этель выздоровела, и он снова начал посещать школу. Другие ребята на сей раз встретили его довольно приветливо, и даже Биллсон-младший участливо спросил, как здоровье его сестры.

— Все в порядке, — сказал Хильдебранд.

— Когда моя сестренка болела корью, — сообщил Биллсон, — у ней было плохо с глазами — она едва различала окружающие предметы.

— Это что! — тут же откликнулся Хильдебранд. — Моей сестре было куда хуже — она вообще ничего не различала.

Когда назавтра Хильдебранд вернулся домой из школы, он застал свою мать в слезах. Только что ушел доктор, осматривавший Этель — девочка была совершенно слепа.

Хильдебранд молча поднялся в свою комнату. Это сделал он — он ослепил свою сестру, которая так его любила и которой он так гордился. И все это только ради того, чтобы слегка пофорсить перед Биллсоном. Он знал, что все вещи, которые он говорил об Этель, сбывались и не исчезали на другой день, как это случалось с тем, что он говорил о себе. Стало быть, Этель ослепла навсегда. Он упал на кровать и долго плакал, проклиная свою невоздержанность, а заодно и Биллсона-младшего, который, если разобраться, был тут абсолютно ни при чем.

Он плакал до тех пор, пока у него оставались слезы, а когда все слезы вытекли, подошел к зеркалу, чтобы взглянуть, насколько красными стали его глаза (согласитесь, не каждый день вам удается увидеть себя красноглазым). Как всегда, он забыл, что не может видеть собственное отражение. И вот, перед пустым зеркалом, ему пришла в голову спасительная идея. Выбежав на улицу, он обратился к первому встречному со следующими словами:

— Послушайте, я вчера видел Зеркального Мальчика и мы с ним отменили прежний уговор насчет придуманных и настоящих историй, а Этель выздоровела и стала видеть как раньше.

Первый встречный оказался полицейским, который дал Хильдебранду увесистый подзатыльник и пообещал забрать в участок, если он не прекратит приставать к прохожим. Хильдебранд, однако, ничуть не расстроился — напротив, он почувствовал себя гораздо лучше и, вернувшись домой, весь вечер читал Этель вслух «Книгу Джунглей».

Наутро он первым делом подбежал к зеркалу и с радостью увидел там свое отражение, по которому уже успел соскучиться за несколько долгих недель, когда ему приходилось расчесываться и делать пробор наощупь. Разумеется, это было не просто отражение: это был Зеркальный Мальчик.

— Я смотрю, ты здорово изменился с тех пор, как мы виделись в последний раз, — сказал Хильдебранд.

— И ты тоже, — ответил мальчик.

При их первой встрече Зеркальный Мальчик имел сердитый и одновременно жалкий вил: нахмуренные брови, синяк под глазом, разбитая губа и красный, поминутно шмыгающий нос. Сейчас он побледнел и даже малость похудел, но в глазах его не было злости, с лица исчезли следы побоев, а рот не кривился в мрачноватой усмешке. Само собой, Хильдебранд был похож на Зеркального Мальчика как одна капля воды на другую.

— Послушай, как там тебя, — серьезно сказал Хильдебранд, — я хочу отказаться от нашего уговора. Отпусти меня, я больше не могу. И — самое главное — сделай так, чтобы к Этель вернулось зрение.

— Хорошо, — медленно произнес Зеркальный Мальчик, — я дам тебе отсрочку на шесть месяцев. Если ты за это время не научишься говорить только правду — пеняй на себя. До свидания. Желаю успеха.

Он протянул руку для прощания; Хильдебранд в точности повторил этот жест, забыв о зеркале, которое треснуло под ударом его кулака и осыпалось на пол, разбившись на мелкие осколки. С той поры Хильдебранд никогда не встречался с Зеркальным Мальчиком (обычное отражение не в счет) и никогда к этому не стремился.

Поспешив в комнату Этель, он убедился, что его сестра прозрела, — местный доктор посчитал это исключительно своей заслугой и раздулся от гордости, как король или, точнее, как Панч из кукольного спектакля. Хальдебранд же смог выразить свою радость лишь тем, что старался подсунуть ей ту или иную игрушку и был с нею необычайно добр и ласков, так что не привыкшая к подобному вниманию со стороны брата Этель растрогалась и даже прослезилась от счастья.

Прежде чем истекли отпущенные ему шесть месяцев Хильдебранд стал одним из самых правдивых мальчиков, каких вам когда-либо доводилось знать. Первое время он еще иногда забывался, как, например, с историей о своем бегстве от взбесившегося буйвола или с рассказом о том, как он был обманным путем завербован юнгой на пиратский бриг.

Его истории больше не сбывались наяву, но зато ему приходилось переживать их во сне, что было немногим лучше. Постепенно он излечивался от своего недуга, больше времени уделяя школьным занятиям и стараясь говорить только правду; а если и начинал фантазировать, то всегда давал окружающим понять, что говорит не всерьез. Сейчас Хильдебранд уже вырос, но по-прежнему любит сочинять разные истории, только теперь он их записывает; дело в том, что это стало его профессией — он пишет книги и небольшие рассказы для газет и журналов. С такой профессией вы можете выдумывать все что заблагорассудится и никто вас ни в чем не упрекнет, а сами вы можете не опасаться, что какая-нибудь из ваших историй вдруг в один прекрасный день окажется чистейшей правдой.

МОЛЛИ, КОРЬ И ПРОПАВШЕЕ ЗАВЕЩАНИЕ

Мы все слишком много думаем о самих себе. Каждый из нас — будь то мужчина, женщина или ребенок — в глубине души абсолютно уверен, что он является единственным и неповторимым, и что все происходящее с ним не может произойти ни с кем другим в целом свете. Увы, это всего лишь заблуждение, ибо все мы — каков бы ни был наш пол, цвет глаз и волос — имеем между собой много общего как раз в глубине наших душ, в той их части, которая у разных людей чувствует, радуется и страдает совершенно одинаково. Порой мне кажется, что эта безусловная истина неведома никому кроме меня самой. Поэтому вы редко когда услышите от своих знакомых рассказ об удивительных фактах из их жизни: они просто не считают нужным откровенничать, полагая, что вы все равно не сможете поверить в подобные чудеса. На самом же деле вы мало чем от них отличаетесь и вполне способны по достоинству оценить их правдивый рассказ. Для примера возьмем хотя бы такую чудесную историю — она могла произойти с кем угодно и лишь по чистой случайности произошла не с вами, так что не спешите кривить губы в скептической усмешке, а попробуйте представить себя на месте героини моего рассказа. Ее, эту героиню, зовут Мария Тудлсуэйт Каррузес.

Вы, должно быть, уже прониклись сочувствием к маленькой Марии и решили, что я могла бы выбрать для нее более симпатичное имя. Но в действительности я ничего не выбирала. За меня это сделали ее родители. Они назвали девочку в честь ее тети Марии, которая вечно чем-нибудь недовольна и которая была бы недовольна больше обычного, если бы ребенок получил имя Элен, Эжени, Вивьен или любое другое из множества красивых и благозвучных имен, приходящих вам сейчас в голову. Второе имя Тудлсуэйт было дано ей в честь ее знаменитого дядюшки, владеющего предприятиями в Лондоне и Ливерпуле, и, по словам компетентных людей, купающегося в золоте.

— Было бы интересно взглянуть на дядюшку Тудлсуэйта, когда он купается в золоте, — сказала как-то раз Мария, — но он почему-то не занимается этим в моем присутствии.

Третье имя, Каррузес, было фамилией отца Марии и не вызывало у нее никаких возражений. Напротив, она была очень даже довольна; ведь ей могла достаться фамилия и похуже — к примеру, какой-нибудь Снукс или Проззер.

Разумеется, никто из родственников и знакомых не называл Марию Марией за исключением самой тети Марии, которая успела уже привыкнуть к этому неудобному имени. Ее тетя Элиза, отличавшаяся особо изысканными манерами и чрезвычайно утонченным вкусом, в каждый день рождения дарила Марии какую-нибудь воспитательную книгу с надписью «Милой Мэри от любящей тети Элиз», а при разговоре именовала ее не иначе как «Маури», произнося это через нос и с ударением на последнем слоге. Ее братья и сестры придумали для нее обидную кличку Тудлс, но употребляли ее только во время ссор, а в остальных случаях называли ее Молли. Точно так же обращались к ней все прочие родственники и друзья семьи, в том числе и я.

К детям семьи Каррузес была приставлена молодая женщина, внушительно именовавшаяся нянькой-домоправительницей. Надо сразу отметить, что она никоим образом не оправдывала этого звания. Глядя на то, как она обращается со своими подопечными, никто бы не рискнул сказать, что она с ними нянчится, а насчет правления домом — так это и вовсе глупо. Попробовала бы она тут править!

В прошлом она занимала где-то должность сестры-хозяйки, что также вызывало недоумение — если бы находишься в родственных отношениях с хозяйкой, то какая же это должность? Согласитесь, здесь было что-то неладно. К числу любимых выражений няньки-домоправительницы (ее звали мисс Симпшелл) относились: «Нельзя», «Сейчас же прекрати» и «Я обо всем скажу твоей маме». Она всегда прекрасно знала, чего вам не следует делать, и, похоже, не имела никакого понятия о том, что делать следует.

Однажды дети собрали всех имевшихся в доме игрушечных солдатиков и устроили грандиозную битву. В ход пошли маленькие медные пушки, которые стреляли горохом, и другие, стрелявшие пистонами, так что над местом сражения стоял почти непрерывный грохот.

Берти любил, чтобы все было как можно больше похоже на правду, и ему не понравился вид его гвардейцев, стоявших на полированном дереве обеденного стола.

— Это ничуть не похоже на настоящее поле битвы, — сказал он, и все остальные с ним согласились.

Тогда Берти взял большой деревянный ящик для кухонных ножей, отправился в сад и принес оттуда много хорошей, чистой и мягкой земли. Потребовалось еще полдюжины таких ящиков, чтобы закрыть землей всю поверхность стола. После этого дети начали строить редуты, рыть траншеи, а из побегов герани, самшита и тиса насадили леса и рощи, в которых замаскировались стрелки. Получилось превосходное поле битвы, чей вид способен был привести в умиление кого угодно, но только не домоправительницу.

— Какая гадость! — вскричала она. — Сейчас же прекратите безобразничать! — после чего взяла веник и смела все поле битвы в мусорный совок. Дети едва успели спасти своих солдат и артиллерию.

Пока происходила вся эта суета вокруг обеденного стола, Сесилия отнесла ящик для ножей обратно на кухню, не сообщив никому, с какой целью его брал Берти. Кухарка засунула в ящик ножи, и во время обеда у всех на зубах скрипела земля, которая умудрилась попасть не только в баранину, капусту и картофель, но даже в соус, хотя, как вы сами понимаете, никто не размешивал соус ножом, поскольку в хороших домах это не принято.

Разумеется, во всем была виновата мисс Симпшелл. Если бы она не устраивала скандала из-за такого пустяка, как посыпанный землею стол, Берти или Ева не забыли бы почистить ящик. Таким образом за обедом эта история всплыла наружу, и папа в наказание отправил участников битвы спать раньше обычного времени.

Все это происходило в отсутствие Молли. Она тогда гостила у тети Элизы, которая была приветлива и добра в той мере, в какой ей это позволяли изящные манеры и утонченный вкус. По взаимной договоренности Молли должна была оставаться у тети до вечера следующего дня, а у мамы накануне был намечен поход с тетей Марией по лондонским магазинам. Она уже вышла из дома, направляясь на станцию, когда ее встретил мальчишка-посыльный с телеграммой от тети Элизы.

«Сегодня еду во Дворец. Заберите Мэри. — Элиза», — гласил текст телеграммы.

Итак, маме пришлось изменить маршрут и первым делом заехать на квартиру тети Элизы в Кенсингтоне, чтобы забрать с собой Молли. После этого Молли провела несколько утомительных часов вместе с мамой и тетей Марией в душных помещениях магазинов среди задерганных потных продавцов и привередливых леди, не знающих, на чем остановить свой выбор. Это был очень тяжелый день, и даже симпатичная шляпка, новый жакет и порция клубничного мороженого в кондитерской на Оксфорд-стрит не принесли Молли того удовольствия, на какое вполне можно было бы рассчитывать в любое другое время.

Так что Молли осталась в стороне от событий, связанных с полем битвы и землей, оказавшейся в ящике для ножей.

Проводив тетю Марию до ее поезда, они с мамой отправились домой в кэбе. Когда они подъехали к воротам усадьбы, им навстречу из пыльных придорожных кустов метнулась мисс Симпшелл.

— Не входите! — крикнула она не своим голосом. — Туда нельзя!

— Но, моя дорогая мисс Симпшелл… — начала мама.

Глаза домоправительницы дико сверкнули, растрепанные волосы шевелились под дуновением легкого вечернего бриза. Она сделала шаг назад и захлопнула узорную железную калитку перед носом миссис Каррузес.

— Не смейте входить в дом! — повторила она решительно. — Я вас не пущу!

— Перестаньте нести вздор, — сказала мама. Лицо ее заметно побледнело. — Вы что, сошли с ума?

Глядя на мисс Симпшелл, и впрямь можно было подумать, что она возомнила себя правительницей дома, куда теперь не хотела пускать его законных хозяев.

Однако на последний вопрос мамы мисс Симпшелл ответила отрицательно, категорически заявив, что находится в своем уме и вовсе не намерена с него сходить.

— Но тогда в чем же дело? — спросила мама.

— Корь, — сказала мисс Симпшелл. — У всех детей одновременно. Они сплошь покрыты сыпью.

— Боже мой! — воскликнула мама.

— И я подумала, что Молли не следует с ними общаться, иначе она неминуемо подхватит заразу. Зная, что вы должны вот-вот подъехать, я поспешила к воротам, чтобы вас предупредить, и в благодарность за свою заботу была названа сумасшедшей.

— Прошу прощения, я была не права, — извинилась мама. — Вы поступили вполне разумно. Проследите за тем, чтобы дети находились в тепле. Вы уже вызывали доктора?

— Я не успела; болезнь только что обнаружилась. Это ужасно! Их руки и лица — все покрыто мелкими красно-фиолетовыми пятнами.

— О Боже! Надеюсь, что это не какое-нибудь еще более страшное заболевание! Я немедленно отправляюсь за доктором. Домой вернусь с последним поездом. К счастью, у Молли в коробке есть вся необходимая одежда, и нам не надо ничего брать из дому.

Итак, Молли пришлось снова садиться в кэб, на котором они сюда приехали.

— Я отвезу тебя обратно к тете, — сказала мама.

— Но тетя Элиза сейчас во дворце епископа и пробудет там несколько дней, — напомнила Молли.

— Ах, да, конечно. Она всегда торчит в гостях столько, сколько, по ее мнению, требуют правила приличия. Делать нечего, едем к тете Марии. Боже, Боже мой!

— Не расстраивайся, мамочка, — сказала Молли, беря ее за руку. — Они все очень скоро поправятся, а я постараюсь вести себя хорошо и не заболеть вовсе.

Она говорила так, чтобы утешить маму; на самом же деле она предпочла бы самую тяжелую болезнь поездке к тете Марии, ежегодные визиты к которой были для девочки сущим мучением.

Тетя Мария жила в прекрасном старинном особняке в графстве Кент. Ее дом был битком набит разными красивыми вещами и окружен большим роскошным садом; как однажды заметил Берти, это было место

Молли и ее мама приехали как раз к ужину. Тетя Мария была очень удивлена и, по своему обыкновению, недовольна. Молли тут же отправили в постель, а ужин ей в спальню принесла на подносе тетина служанка Клеменс. Ужин состоял из холодной баранины в мятном соусе, фруктового желе и взбитых сливок.

— Ваша тетя распорядилась подать вам молока и бисквитов, — сказала Клеменс. — Но я подумала, что такой ужин понравится вам больше.

— Клеменс, ты просто прелесть! — сказала Молли, приступая к еде. — Я боялась, что ты как раз сейчас окажешься в отпуске. Когда ты здесь, это место не кажется мне таким унылым.

Клеменс была явно польщена и тут же вернула комплимент.

— Да и вы, мисс, когда захотите, можете быть совсем неплохой девочкой, — сказала она. —То есть я к тому, что вы всегда отличались хорошим поведением, если только вдруг не начинали вести себя плохо. Кушайте на здоровье. Я потом загляну пожелать вам спокойной ночи.

Что Молли нравилось в доме тети Марии, так это отсутствие детских комнат с характерной для них обстановкой — низкими расписными кроватями, маленькими столами и стульями, толстыми цветными половиками и множеством иных как бы ненастоящих вещей. В тетином доме все комнаты были настоящими; повсюду на полах лежали дорогие ковры, а старинная мебель из редких пород дерева выглядела не просто солидно, но еще и с оттенком аристократического изящества. Все кровати здесь были снабжены шелковыми занавесками и балдахинами, державшимися на четырех резных столбиках — спать в такой кровати, похожей на маленький дом или шатер, было удовольствием совершенно особого рода. Комната, куда поместили Молли, в прошлом являлась кабинетом, о чем свидетельствовали ряды книг в золоченых переплетах, массивный письменный стол и стеклянный шкаф с чучелами разных птиц, а также чучелом зубастой щуки, — все они почти ничем не отличались от живых. Кроме того, по углам комнаты стояли два больших дубовых комода, а на каминной полке расположилась парочка толстых белых индийских идолов со скрещенными ногами и бессмысленными улыбками на круглых физиономиях. В отделке кабинета преобладали черные, красные и золотистые тона, что придавало здешней атмосфере дополнительную таинственность. Молли очень нравился старинный кабинет, но она предпочла бы осматривать его при дневном свете. Ночевать тут было слегка жутковато, и девочка обрадовалась, когда вернувшаяся служанка зажгла рядом с постелью уютный огонек ночной лампы.

Засыпая, она думала о Берти, Еве, Сесилии, Винсенте и малыше и пыталась угадать, каково им было в эти минуты. Она знала, что корь — штука пренеприятная, но смутно представляла себе, как и что именно должно при этом болеть.

В течение всего следующего дня тетя Мария не слишком досаждала Молли своими придирками. Только однажды она проворчала что-то насчет людей, приезжающих без предупреждения и нарушающих привычный уклад жизни.

— Я постараюсь ничего не нарушить, — пообещала Молли и, отправившись к садовнику, попросила его повесить на ветке дерева качели.

Когда ее просьба была выполнена, она раскачалась изо всех сил, упала и набила на лбу шишку величиной с куриное яйцо, что, по словам тети Марии, пошло ей на пользу, ибо до конца дня она вела себя тихо и не совершила больше ни одного дурного поступка.

На следующее утро Молли пришло сразу два письма. Первое было от Берти. Вот его текст:

«Дорогая Молли.

Мы совсем не хотели доставлять тебе неприятности, но ты сама виновата — зачем было возвращаться домой на день раньше срока? Мы устроили этот маскарад с корью, чтобы подразнить старую ведьму Симпшелл, которая зверски смела веником наше поле битвы. Надуть ее оказалось проще некуда — мы помазали руки и лица киноварью, а потом нанесли на них точки смесью из красного лака и берлинской лазури. После этого оставалось лишь опустить в спальне шторы и со слезами пожаловаться на головную боль (слезы, конечно, были только у девчонок, но на боль жаловались все). Эта змея так перепугалась, что даже не рискнула подойти к нам поближе; но было видно, что она раскаивается в своем дневном преступлении. Позже вечером дошло до того, что она явилась к двери спальни и через замочную скважину попросила у нас прощения. Тут уже мы решили сознаться, потому что злодейство было наказано и продолжать розыгрыш стало неинтересно. За это нас на три дня заперли а спальне, так что мне пришлось спускать письмо на рыболовной леске сыну булочника, который обещал отправить его по почте. Мы здесь как в темнице и он — наша единственная связь с внешним миром. Вечером он собирается принести нам пирог с яблоками или — что было бы гораздо лучше — с кинжалом и веревочной лестницей.

На этом прощаюсь.

Твой любящий брат, Бертран де Лайсли Каррузес.»

Второе письмо было от мамы.

«Моя милая Молли.

Вся эта история с корью оказалась бессовестным обманом, затеянным с целью досадить бедной мисс Симпшелл. Твои братья и сестры разрисовали себя красными и фиолетовыми точками, чтобы это походило на сыпь, какая бывает при заболевании корью. На самом деле все они здоровы. Но поскольку ты оказалась у тети Марии, ты можешь там оставаться…»

— Какой ужас! — прошептала Молли, отрывая глаза от письма. — Только это мне не хватало!

«…Оставаться и превратить это в свой ежегодный визит. Веди себя хорошо и не забывай одевать передник, когда пойдешь гулять в сад.

Твоя любящая Мама.»

Молли написала милое коротенькое послание маме и другое, чуть подлиннее, своему брату.

«Дорогой Берти.

Ты и вся ваша компания поступили ужасно и подло, втянув меня в эту историю. Теперь из-за вас я должна сидеть под надзором у тети. Я не прощу тебе этого никогда, пока на небе светит солнце, и не прощу даже после того, как оно перестанет светить. Точнее, я не простила бы и после, но это нехорошо, поэтому я еще не решила, простить тебя тогда или нет. Хотела бы я, чтобы тебя в детстве назвали Марией и ты оказался сейчас на моем месте.

Твоя несчастная сестра,

Молли Каррузес.»

Молли уже привыкла, находясь в гостях у тети, каждое утро читать вслух поучительные книжки вроде «Юных Помощников» или «Маленьких Странников», в то время как тетя Мария с суровым видом занималась каким-нибудь рукоделием. Но в то утро тетя освободила ее от этой малоприятной процедуры.

— Вашей тетушке нездоровится, — объяснила ей Клеменс, — и она не намерена сегодня утром покидать свою спальню. Так что вы, мисс, можете пока прогуляться по саду, как оно и положено юной леди.

Молли, однако, предпочла прогуляться на конюшню, что вообще-то более свойственно юным джентльменам. Там она обнаружила конюха, седлавшего гнедую кобылу.

— Мне велено отвезти на станцию срочную телеграмму, — сообщил конюх.

— Отвези меня тоже, — попросила Молли.

— Я не против, но что скажет ваша тетушка?

— Она ничего не узнает. А если узнает, я скажу, что я тебя заставила, и ты не мог отказаться.

Он рассмеялся и согласно кивнул головой, в результате чего Молли славно прокатилась верхом, устроившись в седле позади конюха и так крепко обхватив его руками, что бедняга едва не задохнулся.

Когда они добрались до станции, вокзальный носильщик помог ей спуститься с лошади, а конюх позволил ей самой отправить телеграмму, которая была адресована дяде Тудлсуэйту и гласила буквально следующее:

«Приезжай немедленно срочное дело не терпит отлагательства не забудь взять с собой Бэйтса. — Мария Каррузес.»

Таким образом Молли узнала, что в доме произошло какое-то важное событие, благодаря чему тете Марии стало не до своей племянницы, и та получила относительную свободу действий в пределах усадьбы — только теперь, будучи избавлена от постоянных нравоучений и разных воспитательных мероприятия, то и дело затевавшихся тетей Марией, Молли смогла по достоинству оценить все прелести этого воистину райского места.

После полудня приехал дядя Тудлсуэйт в сопровождении какого-то человека с блестящим черным чемоданчиком — Молли решила, что это был мистер Бэйтс, упоминавшийся в телеграмме. Вроем с тетей Марией они прошли в гостиную, закрыли за собой двери и просидели там безвылазно в течение нескольких часов.

Молли помогала кухарке лущить горох, сидя с ней на ступеньках крыльца, выходящего во внутренний дворик дома; окно неподалеку от них было распахнуто, и оттуда доносились голоса Клеменс и экономки. Они говорили достаточно громко, и Молли слышала все от слова до слова, хотя и не старалась прислушиваться — в конце концов она ни от кого не пряталась, а была занята делом, и не ее вина, если кто-то поблизости вздумал громогласно обсуждать домашние проблемы.

— Для нас всех это будет страшным ударом, если только новости подтвердятся, — говорила экономка.

— Похоже на то, что они уже подтвердились, — сказала Клеменс. — Хозяйка проплакала все глаза и вызвала срочной телеграммой своего двоюродного шурина.

— Ты имеешь в виду шурина ее брата — того, что недавно приехал? Да, это все неспроста. Хотя я и не знаю многих подробностей…

— Зато их знаю я, — сказала Клеменс. — Дело было так. Хозяйка и ее брат издавна жили в этом доме, но сам дом принадлежал их дяде, у которого был родной сын — негодяй и паршивец, каких еще поискать. Старый хозяин поклялся, что сын не получит ни единого пенни из его наследства, которое он хотел оставить мистеру Каррузесу — брату нынешней хозяйки…

«То есть моему папе,» — подумала Молли.

— …А ей самой он завещал этот дом и достаточно денег для того, чтобы содержать его в полном порядке — со слугами, садом, конюшней и всем прочим. Старик был по-своему добрым и справедливым человеком. А затем случилось так, что его сын погиб на море — корабль, на котором он плыл, пошел ко дну вместе с командой и пассажирами. Это пришлось очень кстати, поскольку старик вскоре умер, а завещание его куда-то запропастилось. Может статься, он и вовсе забыл его написать. Но тогда это было уже не так важно, потому что хозяйка и ее брат оставались единственными близкими родственниками, и они разделили между собой наследство точно так, как это собирался сделать их дядя — он не раз высказывался на сей счет, в том числе и при свидетелях. Теперь ты понимаешь?

— Более-менее понимаю, — сказала экономка. — Ну а дальше?

— Дальше все очень просто, — продолжала Клеменс. — Нынче утром приходит письмо от адвоката, где говорится, что этот гнусный тип, сынок ее дяди, вовсе не утонул: он обретался где-то в чужих странах и только недавно узнал о кончине собственного папаши. Ясное дело, он тут же потребовал себе все наследство, и он имеет на него полное право, потому как является ближайшим родственником, а завещание после старика не осталось.

— Послушай, Клеменс, — крикнула со двора Молли. — Ты, должно быть, читала письмо. Тетя тебе его показывала?

В комнате наступила мертвая тишина; кухарка фыркнула, не в силах сдержать смех. Изнутри донеслась какая-то возня, сердитый шепот, а затем послышался голос экономки.

— Зайдите к нам на одну минутку, мисс, — вежливо попросила она, после чего окно с треском захлопнулось.

Молли пересыпала лущенный горох из своего передника в стоявший на крыльце ковшик и вошла в дом.

Как только она перешагнула порог комнаты, Клеменс схватила ее за плечи и сильно встряхнула.

— Ах ты, бессовестная маленькая шпионка! — сказала она. — А я-то старалась, кормила тебя фруктовым желе и взбитыми сливками. Такова твоя благодарность!

— Я не шпионка, — сказала Молли. — Пусти, Клеменс, мне больно.

— Поделом тебе, — был ответ. — Что вы на это скажете, миссис Уильямс?

— Разве вы не знаете, что подслушивать нехорошо, мисс? — спросила миссис Уильямс.

— И вовсе я не подслушивала! — возмутилась Молли. — Вы кричали так громко, что вас нельзя было не услышать. Не могли же мы с Джейн затыкать себе уши пальцами — чем бы мы тогда лущили горох?

— Не думала я, что вы на такое способны, — проворчала Клеменс.

— Зря вы так расстраиваетесь, — сказала Молли. — Ничего особенного не случилось. И потом, я ведь не предательница.

— Хотите пирожное, мисс? — предложила ей экономка. — И дайте нам слово, что никто не узнает об этом разговоре. Он был не для посторонних ушей.

— Не надо мне пирожного; отдайте его Клеменс. Это не я, а она выбалтывает секреты.

Тут Молли не выдержала и расплакалась. Ей было очень обидно.

— Извините, мисс, — сказала Клеменс. — Я не хотела сделать вам больно. Погорячилась, моя вина — с кем не бывает. Слышите, я прошу у вас прощенья. Что еще я могу сделать? Вы же не хотите, чтобы у бедной Клеменс возникли неприятности?

— Конечно, не хочу. Я буду молчать, даю вам слово.

Итак, мир был восстановлен; однако Молли решительно отказалась от пирожного, потому что она дала слово по собственному желанию, а вовсе не за награду.

У кухарки Джейн не было таких строгих моральных принципов, но зато тем же вечером у нее появилась новая серебряная брошь в форме конской подковы, пересеченной стрелой.

После чая, когда дядя Тудлсуэйт отбыл восвояси, Молли тайком отправилась наблюдать кормежку свиней и в конце тенистой аллеи неожиданно наткнулась на свою тетю, сидевшую на маленькой деревянной скамье, над которой кусты вьющихся красных роз образовывали нечто вроде живой беседки. Лицо ее было закрыто платком, а худые плечи содрогались от рыданий.

В тот же миг Молли напрочь забыла обо всех тетиных нравоучениях и придирках, за которые прежде так ее ненавидела. Она подбежала к тете Марии и с ходу обвила руками ее шею. От неожиданности тетя подпрыгнула на своем жестком сиденье, но не стала освобождаться от объятий, хотя они явно мешали ей пользоваться носовым платком.

— Не плачьте, милая тетушка, — сказала ей Молли, впервые обращаясь к ней подобным образом. — Не плачьте. Скажите мне, что случилось?

— Ты все равно не поймешь, — ответила тетя с обычной для нее ворчливой интонацией. — Беги играй, будь хорошей девочкой.

— Но я не могу играть, когда вы плачете. Скажите мне, я пойму, я не такая уж глупая.

И она еще крепче обняла костлявую фигуру своей родственницы.

— Милая тетушка, расскажите все Молли.

Сама того не заметив, она перешла на тон, каким привыкла беседовать со своим младшим братишкой.

— Это… это бизнес, — сказала тетя Мария и шмыгнула носом, что не соответствовало ею же утверждаемым правилам приличия.

— Я знаю, что бизнес — дурацкое занятие. Так говорит мой папа. Не прогоняйте меня, тетушка; я буду сидеть тихо как мышка и совсем вам не помешаю.

Тетя Мария всегда придерживалась мнения, что каждый ребенок в определенное время должен находиться в строго надлежащем месте. В данный момент она, по-видимому, решила, что надлежащим для Молли являлось место рядом с ней на скамеечке. По крайней мере, она не прогнала ее прочь.

— Ты добрая девочка, Мария, — сказала она вместо этого.

— Я очень хотела бы вам помочь, — сказала Молли. — Может быть, вам станет легче, когда вы расскажете мне о своих бедах. Я слышала, что горе нельзя держать в себе, от этого оно делается еще более горьким. Я постараюсь понять, если вы не будете говорить слишком сложно.

И произошло невероятное — тетя Мария действительно рассказала Молли историю с завещанием, которую та еще раньше узнала от Клеменс.

— Я отлично помню, что дядя составил завещание, передав все права наследников мне и твоему отцу, — сказала она. — Я видела эту бумагу с его подписью, которая была заверена старым дворецким — он умер год спустя — и мистером Шелдоном: он погиб на охоте. Говорят, несчастный случай.

Ее голос задрожал при упоминании последнего имени.

— Бедный мистер Шелдон! — сказала Молли.

— Мы с ним должны были пожениться, — вздохнула тетя Мария. — Это его портрет висит в холле между чучелом карпа и твоим двоюродным дедом Каррузесом.

— Бедная тетушка! — откликнулась Молли, вспоминая портрет красивого мужчины в алом костюме рядом с чучелом здоровенного карпа. — Бедная тетушка, я так вас люблю!

Тетя Мария обняла ее за плечи.

— Милая моя девочка, — сказала она, — ты не понимаешь самого главного. С этим домом связана вся моя жизнь — самые счастливые и самые печальные ее события происходили именно здесь. Поэтому если меня заставят отсюда уехать, я просто умру от тоски; я это знаю совершенно точно. Когда мне бывает особенно тяжело, — продолжала она, обращаясь не столько к племяннице, сколько к самой себе, — я прихожу в то место, где когда-то встречалась с Джеймсом: он был отважным, веселым и красивым, а я в ту пору была еще совсем юной девушкой. Стоит лишь закрыть глаза, и я вижу его как наяву. Но это случается только здесь — в других местах я не смогу его видеть.

— Но ведь бывает так, что завещание прячут в каких-нибудь тайниках, а потом находят, — сказала Молли, читавшая об этом в книгах.

— Мы искали повсюду, — покачала головой тетя. — После смерти старика мы даже вызывали из Лондона детективов, потому что хотели в точности выполнить его волю — ведь в завещании упоминались не только мы с твоим отцом, но и другие люди, которым он оставлял какие-то из своих вещей или небольшие суммы денег. Детективы перерыли весь дом, но ничего не нашли. Вероятно, дядя уничтожил завещание, собираясь составить другое, более подробное, но так и не успел. Я надеюсь, что души умерших не могут видеть наших земных страданий. Если бы мой дядя Каррузес и милый Джеймс увидели, как меня изгоняют из этого дома, райские кущи показались бы им ничуть не лучше адского пламени.

Молли замолчала, не зная что еще придумать в утешение. Внезапно тетя вздрогнула и как будто очнулась от сна.

— Боже правый, дитя, — воскликнула она, — что за глупости я тут несу! Или играй и забудь обо всем, что я говорила. Очень скоро у тебя появятся собственные заботы, и тебе будет не до меня.

— Я люблю вас, тетушка, — сказала Молли напоследок и убежала в сад.

Тетя Мария никогда больше не была с ней такой откровенной, как в тот вечер, но Молли, однажды взглянув на тетушку другими глазами, впредь уже перестала ее бояться и, даже напротив, прониклась к ней искренней симпатией. Кроме того, в старом доме начали происходить важные события, и теперь для Молли в целом свете не было места интереснее этого.

Разумеется, она первым делом предприняла поиски пропавшего завещания. Лондонским детективам она нисколечко не доверяла, считая их людьми беспечными и бестолковыми, — они не смогли бы найти нужную вещь, даже если бы та лежала у них перед самым носом. Молли обшарила все шкафы и чуланы, открыла все дверцы и выдвинула все выдвижные ящики; она простучала все подозрительные участки стен, надеясь обнаружить в них тайники, и проткнула иглой набивку стульев и кресел, прислушиваясь, не захрустит ли внутри них зашитая туда бумага. Однако ее труды не увенчались успехом — завещание исчезло бесследно.

Она отказывалась верить в то, что ее двоюродный дед Каррузес на старости лет окончательно тронулся и сжег свое завещание как раз тогда, когда оно вот-вот должно было понадобиться. Неоднократно она задерживалась в холле и внимательно разглядывала висевший на стене портрет почтенного джентльмена — по его виду никак нельзя было сказать, что старик выживает из ума. Он был сосредоточен и полон достоинства. Немало внимания Молли уделяла и портрету красивого смеющегося мистера Шелдона, которому вместо руки и сердца тети Марии досталась шальная пуля на последней в его жизни охоте. Раз за разом Молли обращалась к портрету с вопросом:

— Вы должны мне сказать, где находится завещание. Судя по вашему взгляду, вам это прекрасно известно.

Но мистер Шелдон продолжал весело улыбаться и ничем не выдавал своего секрета.

Все эти дни пропавшее завещание не выходило у Молли из головы — оно было первым, о чем она вспоминала, открывая глаза по утрам, и последним, о чем она думала, засыпая вечером в своей постели.

И вот наконец наступил роковой день, когда дядя Тудлсуэйт и мистер Бэйтс вышли из гостиной после очередного совещания, и дядя Тудлсуэйт сказал:

— Ничего не поделаешь, Мария, я не вижу иного выхода. Ты можешь на какое-то время оттянуть окончательное решение, но все равно тебе в конечном счете придется покинуть дом.

Как раз в ту ночь и произошло удивительное событие, о котором Молли не рассказывала никому кроме меня, поскольку она считала, что ей не поверят, а то и, чего доброго, поднимут на смех.

Она легла спать в обычное время и уже было совсем заснула, когда где-то рядом раздался странный голос, несколько раз повторивший ее имя.

— Молли, Молли! — звал голос.

Окончательно проснувшись, она села в постели; комната была залита лунным светом. Как всегда в момент пробуждения, она тотчас вспомнила о завещании. Может быть, оно нашлось? Не тетя ли это зовет ее, чтобы сообщить приятную новость? Но нет — все было тихо, голос больше не появлялся.

Луна ярко освещала стены кабинета с их красно-черно-золотистой отделкой, и Молли в который уже раз подумала, что именно эта комната была бы наилучшим местом для устройства тайника. Все предыдущие попытки найти его не принесли результата, но Молли решила попробовать вновь. Она зажгла свечу и медленно пошла вдоль стены, заглядывая по пути в ящики старинного комода и нажимая на все выступы украшенных бронзовыми завитками панелей. В самом центре стены имелась небольшая дверца. Молли знала, что за ней был пустой стенной шкаф с красными лакированными стенками и зеркалом на противоположной стороне. Молли открыла дверцу и подняла повыше свечу, рассчитывая, как обычно, увидеть в глубине шкафа свое собственное отражение. Однако она его не увидела — на месте зеркала зияло нечто вроде длинного темного лаза, на другом конце которого светились какие-то огоньки. Вскоре она поняла, что это были огни свечей. Пока она вглядывалась вперед, лаз начал понемногу раздаваться вширь и ввысь, превращаясь в достаточно просторный тоннель. И вот Молли уже шагнула внутрь шкафчика, куда она раньше могла бы влезть разве что на четвереньках, и пошла по тоннелю к мерцающим вдали огням.

— Сейчас я наверняка увижу что-то очень интересное, — сказала она себе.

Впоследствии она уверяла, что ей нисколечко не было страшно — от самого начала и до конца этого удивительного приключения.

Из расположенного наверху кабинета она прямиком, не спускаясь ни по каким ступеням, вышла в ярко освещенную библиотеку, которая находилась на первом этаже дома. Некоторым такой переход может показаться абсурдом, но Молли утверждает, что так оно было на самом деле.

В библиотеке она увидела своего двоюродного дедушку и тетю Марию, молодую и очень хорошенькую, с длинными вьющимися волосами и в сером шелковом платье — точь-в-точь как на картинке в гостиной. Еще там был элегантный весельчак мистер Шелдон в темно-коричневом костюме, а в проеме двери мелькнула спина старого слуги, только что покинувшего комнату.

— Итак, этот вопрос решен, — сказал двоюродный дед. — Составлено и подписано по всем правилам. А теперь, моя девочка, пора спать. Уже поздно.

Тетя Мария — Молли никогда не узнала бы ее в этой прелестной девушке, не будь того самого портрета в гостиной — поцеловала своего дядю, а затем отколола от платья свежую розу и вставила ее в петлицу мистеру Шелдону. «Спокойной ночи, Джеймс,» — сказала она ему и получила в ответ громкий и жизнерадостный поцелуй, звук которого эхом разнесся под высокими сводами библиотечного зала.

Когда тетя Мария удалилась, старый джентльмен сказал:

— Отвези эту бумагу в контору Бэйтса, Джеймс. Так будет надежнее, чем посылать по почте.

Мистер Шелдон охотно согласился исполнить его просьбу. В следующий миг огни погасли, и Молли каким-то чудом вдруг оказалась в своей постели.

Но она не успела даже опомниться, как все вокруг снова переменилось — в окно кабинета светило солнце, а у боковой стены в ярко-красном мундире стоял мистер Шелдон. Маленькая дверь стенного шкафа была открыта.

— Клянусь Богом! — пробормотал он. — Я совсем забыл об этом завещании, а ведь прошло уже десять дней с той поры, как я обещал отвезти его к Бэйтсу. Ах, Мария, Мария, это из-за тебя я теряю голову. Но довольно откладывать — завтра же еду в Лондон.

Молли услышала, как что-то щелкнуло, и мистер Шелдон, насвистывая, покинул комнату.

Молли лежала неподвижно. Она предвидела, что это еще не все. И действительно, вскоре ее взору открылась лужайка перед домом, через которую двигалась тесная группа людей. Они несли на выломанном куске плетня чье-то тело, накрытое двумя алыми мундирами. Молли догадалась, что под мундирами лежал красавец и весельчак мистер Шелдон, который так и не успел съездить к Бэйтсу и теперь уже никогда к нему не поедет.

Проснувшись утром, Молли сразу же бросилась к маленькому стенному шкафу, но не увидела там ничего, кроме собственного отражения в зеркале.

Однако она не собиралась сдаваться и, развернувшись, побежала в спальню тети Марии. Это происходило рано утром, задолго до того часа, когда Клеменс обычно поднималась наверх с кувшином разогретой воды.

— Тетя, проснитесь! — крикнула Молли.

Тетя проснулась и тут же сердито нахмурилась.

— Послушайте, тетушка, — сказала Молли, — я уверена, что в кабинете, где я сплю, есть тайник, в котором спрятано завещание.

— Тебе это приснилось, — сурово сказала тетя. — Немедленно иди к себе, а не то подхватишь простуду, бегая босиком по холодному полу.

Молли пришлось подчиниться, но после завтрака она снова взялась за свое.

— Что за странная идея! — сказала тетя Мария. — И с какой стати она взбрела тебе в голову?

Молли не рискнула открыть всю правду, боясь, что ей не поверят.

— Я не могу сказать почему, но я знаю это совершенно точно, — заявила она.

— Глупости! — фыркнула тетя Мария.

— Скажите, тетушка, — спросила Молли, — а ваш дядя не мог отдать завещание мистеру Шелдону, чтобы он отвез его мистеру Бэйтсу? Я думаю, что мистер Шелдон спрятал его в тайник, а потом о нем забыл.

— Ох уж эти детишки — такие фантазеры! — пожала плечами тетя.

— …Если только он ночевал в той комнате — мистер Шелдон когда-нибудь там ночевал?

— Да, каждый раз, когда останавливался в этом доме.

— А сколько времени прошло между составлением завещания и смертью мистера Шелдона?

— Десять дней, — коротко бросила тетя Мария. — Ступай займись чем-нибудь: поиграй, побегай. Мне сейчас некогда, я должна написать несколько писем.

Однако настойчивость Молли все же принесла свои плоды, ибо одно из этих писем тетя адресовала столяру-краснодеревщику, когда-то занимавшемуся отделкой комнат в ее доме. Конюх запряг двухместную коляску и повез письмо в Рочестер, откуда возвратился вместе со столяром.

Все оказалось именно так, как предполагала Молли. В маленьком зеркальном шкафу, встроенном в стену старого кабинета, действительно имелся тайник, а в тайнике, когда его открыли, обнаружилось пропавшее завещание. Поверх конверта с завещанием лежал высохший и почерневший цветок розы, который обратился в пыль, когда до него дотронулись.

— Эту розу он носил в петлице, — сказала Молли.

* * *

— Значит, на самом деле притворяться больными корью очень полезно, потому что если бы они не притворились больными, я бы не оказалась здесь, а если бы меня здесь не было, я не узнала бы о пропавшем завещании, и тогда без меня его бы никто не нашел, не так ли, дядя? Не правда ли, тетушка? — спросила Молли, вне себя от восторга.

— Нет, дорогая, — ответила тетя Мария и ласково похлопала ее по руке.

— Маленькие девочки, — наставительно сказал дядя Тудлсуэйт, — должны радовать взор и не досаждать слуху взрослых. Однако из этого правила бывают исключения. Я признаю, что такая вещь, как симуляция кори, может иной раз из мелкой неприятности обернуться большим благодеянием.

Того же мнения придерживались и все младшие члены семьи Каррузес, которым тетя Мария подарила пять фунтов стерлингов. Мисс Симпшелл также получила пять фунтов в награду за свою зловредность, благодаря которой и началась вся история с фальшивой корью и временным переселением Молли. Самой же Молли кроме пяти фунтов досталось еще великолепное жемчужное ожерелье.

— Это подарок мистера Шелдона, — сказала ей тетя Мария. — Я не рассталась бы с ним ни за что на свете, но сейчас отдаю тебе, потому что так будет справедливо.

Молли бросилась ей на шею, не в силах словами выразить свою благодарность и восхищение.

На этом примере мы видим, какими разными могут быть наши «тети Марии», если только нам удастся войти в ним в доверие и докопаться до их истинной сущности. Это также доказывает, как неразумно и непредусмотрительно поступают те из взрослых, кто пытается скрыть от детей абсолютно все свои проблемы и тревоги.

Ведь если бы тетя Мария не рассказала тогда Молли о мистере Шелдоне, она не стала бы думать о нем сутки напролет и ей не привиделся бы его призрак. Сейчас Молли уже взрослая девушка и считает все случившееся в ту ночь всего лишь сном. Пусть даже и так, но этот сон справился со своей задачей ничуть не хуже настоящего призрака, имеющего большой опыт в подобного рода потусторонних делах.

Возможно, вам будет интересно узнать, что сказала тетя Мария, когда столяр открыл тайник в кабинете и она увидела толстый конверт с завещанием и лежавший на нем цветок розы. Кроме столяра там находились Клеменс и, конечно же, Молли. В присутствии их всех тетя воскликнула «О, Джеймс, любимый!» и, даже не взглянув на драгоценное завещание, протянула руку к цветку. И роза рассыпалась в ее пальцах, превратившись в горсточку легкой, серовато-коричневой пыли.

МУШКАДЕЛЬ

Когда принцесса Пандора достигла совершеннолетия, во дворце был устроен грандиозный бал. Повсюду висели гирлянды белых роз, а полы вместо ковров были покрыты свежим зеленым дерном, усыпанным цветами маргариток — таков был единственный способ доставить их во дворец, ибо законами этой страны категорически запрещалось срывать маргаритки, пусть даже и дикорастущие.

Королева-мать умерла давным-давно, когда Пандора еще была в младенческом возрасте, и сейчас принцессе пришлось играть роль не только виновницы торжества, но и хозяйки дома, принимая гостей, рассаживая их по рангу и чину и находя для каждого приветливое слово.

Надо сказать, что она превосходно со всем этим справлялась, будучи воспитана в лучших королевских традициях и пройдя полный курс обучения в специальной школе для принцесс, где основным предметами были: «умение себя подать», «искусство светской беседы» и «придворный этикет».

По окончании бала гости разъезжались крайне довольные именинницей и самими собой — то есть в том настроении, в каком людям и полагается быть после веселого праздника.

Когда от ворот дворца отъехала последняя карета с каким-то изрядно подгулявшим маркизом, принцесса вернулась в зал, где на троне в расслабленной позе сидел ее отец, утомившийся от бесконечных придворных церемоний, светских бесед и необходимости подавать себя с королевским величием. Принцесса опустилась на ступеньку у его ног. Они были теперь совершенно одни, если не считать маленькой домашней музы, расположившейся на спинке трона в том месте, где скрещивались мечи королевского герба. Разумеется, ни дочь, ни отец не обратили внимания на такое незначительное существо, как домашняя муха.

— Ну как тебе бал, папа? — спросила принцесса. — По-моему, все прошло удачно.

— Да, — сказал король, — ты держалась прекрасно — точь-в-точь как твоя покойная мать. Кстати, раз уж об этом зашла речь…

— Что такое? — спросила принцесса, прервав его задумчивое молчание, что, конечно же, неприемлемо во время светской беседы, но вполне допустимо в семейном разговоре отца и дочери.

— Когда умерла твоя мать, — продолжил король и вздохнул, поскольку он и сейчас, двадцать один год спустя, по-прежнему горевал об утрате своей любимой жены, — я, выполняя ее последнюю волю, распорядился запереть ту часть дворца, где находились ее покои, а ключи держал у себя до твоего совершеннолетия. Теперь тебе исполнился двадцать один год, и ты можешь туда войти. Вот ключи.

— Как здорово! — захлопала в ладошки принцесса. — Пойдем вместе, папа!

— Нет, дорогая, лучше иди без меня, — промолвил король с такой печалью в голосе, что Пандора тут же сказала:

— В таком случае я тоже не пойду. Я останусь с тобой.

— Нет, ты обязательно должна там побывать. И захвати с собой пару служанок со щетками и тряпками — за двадцать один год в комнатах, должно быть, накопилось немало пыли.

Но Пандора не захотела входить в покои своей матери в сопровождении дворцовых служанок и отправилась туда одна, предусмотрительно придерживая подол своего платья, чтобы не испачкать его в пыли.

И действительно, все шесть открытых ею комнат оказались ужасно пыльными. Однако когда принцесса, распахнув окна, впустила внутрь свежий вечерний воздух и лучи заходящего солнца, она — несмотря на лежавший повсюду толстый слой пыли — не могла не поразиться великолепию убранства. Эти комнаты были гораздо красивее ее собственных покоев, которым, по общему признанию, не было равных ни в одном из семи ближайших королевств. Отерев кружевным платочком поверхность некоторых столов и этажерок, принцесса убедилась, что все это было сделано из резной слоновой кости и редких пород дерева с вкраплениями драгоценных камней.

Шесть упомянутых комнат отпирались шестью золотыми ключами, каждый из которых был украшен жемчужиной, но кроме них в ее связке имелся еще один ключик с рубином. Этот ключ был слишком мал и явно не предназначался для входной двери. Внимательно осмотревшись, принцесса заметила у стены запертый шкафчик из черного дерева с богатой инкрустацией. Ключик вошел в замочную скважину и легко повернулся; Пандора открыла дверцу и увидела внутри семь выдвижных ящиков, в золотые ручки которых были вставлены рубины — такие же, как на ключе.

Принцесса по очереди осмотрела содержимое всех семи ящиков, начиная с самого верхнего. Она была одна в комнате, не считая все той же любознательной мухи, сидевшей теперь на дверце шкафа и смотревшей на Пандору всеми сотнями своих глаз. Впрочем, кому какое дело до комнатных мух.

В пяти ящиках оказались драгоценности: в первом — бусы и ожерелья, во втором — кольца и броши, — в третьем — диадемы, в четвертом — пояски, и в пятом — браслеты. Все эти вещи были выполнены с необычайным искусством и щедро усыпаны драгоценными камнями — рубинами, сапфирами, изумрудами, бриллиантами, опалами, жемчугом и множеством других, названия которых принцессе не были известны.

В шестом ящике лежал высохший венок, рассыпавшийся в пыль, как только она к нему притронулась. Этот венок из цветов жасмина королева носила много лет назад в день своей свадьбы.

В седьмом ящике принцесса нашла одно-единственное кольцо с драгоценным камнем. Кроме него там еще находилась записка. Вот ее содержание:

«Это кольцо предназначается жене моего сына или моей старшей дочери в том случае, если у меня не будет сыновей. Тысячи лет назад оно было подарено первой королеве этой страны. Кольцо обладает волшебной силой и может превращать своего хозяина в кого или что угодно согласно его пожеланию. Однако до сей поры им никто не пользовался, поскольку сменявшие друг друга короли этой страны были так добры, умны и всеми любимы, что королевы опасались любых перемен, которые, по их мнению, могли оказаться только к худшему. На свете существует лишь одна вещь, которая не может быть изменена при помощи волшебного кольца, но эта вещь — самая важная из всех».

Пандора в восторге поцеловала записку и надела кольцо себе на палец. Камень в его оправе имел необычный цвет, напоминая сапфир, начавший было превращаться в опал, но остановившийся в самый разгар этого процесса.

Пандора была счастливейшей из принцесс и не нуждалась абсолютно ни в чем; тем не менее она не боялась перемен. Что поделаешь, так уж устроены многие молодые девушки — любопытство у них порою берет верх над благоразумием и осторожностью.

Итак, она стояла перед шкафчиком и разглядывала кольцо, вертя его на пальце, а муха следила за ней сотнями внимательных глаз.

Вы, вероятно, уже догадались, что это была не простая муха. Тут вы совершенно правы. Но если вы вообразили, будто под личиной мухи скрывается заколдованный принц или какой-нибудь хитроумный волшебник, мне придется вас разочаровать. Нет, по сути своей это была самая обыкновенная муха, только очень умная — гораздо умнее всех прочих своих собратьев. В конце концов, в любой компании кто-то обязательно бывает самым умным. У этой мухи хватало сообразительности на то, чтобы повсюду летать за принцессой и смотреть на нее во все глаза; она получала удовольствие от созерцания красивой девушки, но понять, почему она его получает, муха не могла — для этого она была недостаточно разумной.

Кроме того, муха не могла похвастаться выдержкой. Вот и на сей раз, пока принцесса раздумывала, в кого бы ей превратиться, муха, донельзя заинтригованная происходящим, сидела на дверце шкафа и постепенно теряла терпение. Наконец, полторы минуты спустя, она потеряла его окончательно и громким жужжанием выдала свое присутствие. Пандора вздрогнула от неожиданности.

— Ах, — сказала она, — это всего лишь противная муха. Однако у мух есть крылья. Как это, должно быть, интересно иметь крылья. Я хотела бы быть крылатой феей размерами не больше мухи.

В тот же миг она начала стремительно уменьшаться, и вместе с ней уменьшалось ее бальное платье, серебряные башмачки, волшебное кольцо и другие бывшие на ней вещи. Когда она достигла размеров цветочной феи — а это как раз чуть поменьше мухи — за спиной у ней появились тонкие прозрачные крылышки.

Опомнившись от изумления, она радостно засмеялась, легко вспорхнула с пола и вылетела в окно, направляясь в сторону дворцового цветника. Муха с басовитым жужжанием последовала за ней.

Пандора весело порхала среди роз и лилий, пока не почувствовала некоторую усталость — как-никак у ней не было привычки к полетам, а это занятие требует кроме наличия крыльев еще и хорошей физической подготовки. Итак, она начала подыскивать себе место для посадки и в конечном счете остановила выбор на полураспустившемся цветке красного тюльпана. Сев на край его лепестка, она сложила крылья и вошла внутрь тюльпана, росшего не вертикально вверх, а под наклоном к земле. Внутри была приятная прохлада, а на донышке цветка лежала капелька росы, показавшаяся ей довольно большой и глубокой лужей. Пандора сняла с рук кольца и перстни и, положив их на гладкий пол цветочной пещеры, с удовольствием окунула руки в свежую душистую росу. Тем временем муха также присела на краешек цветка и заглянула внутрь.

Вот тут-то и произошло самое ужасное. Принцесса, беззаботно плескавшаяся в луже росы, вдруг заметила, что в ее цветочном домике стало темнее, и обернувшись, увидела черное стоглазое чудовище, быстро передвигавшееся по направлению к ней на шести мохнатых ногах. Страшно перепугавшись, принцесса забилась в самую глубину тюльпана. Муха приблизилась к тому месту, где она только что сидела и, подцепив на лапу волшебное кольцо, которое пришлось ей как раз впору, потопталась еще немного, ткнулась хоботом в лужу росы и, развернувшись, вылетела наружу.

Убедившись в пропаже кольца, принцесса опустилась на колени и заплакала от отчаяния. Если уважаемый читатель, знающий толк в арифметике, попробует представить себя вдруг уменьшившимся ровно в один миллион триста тысяч двести семьдесят четыре раза, он без труда поймет ее тогдашнее состояние.

Однако принцесса была смелой и весьма решительной девушкой; поэтому она вскоре прекратила лить слезы, расправила крылья и полетела через сад и через мраморную террасу к окну дворцовой библиотеки.

Король сидел за столом в библиотечном зале и просматривал вечерние газеты, в которых сообщалось о бале по случаю совершеннолетия принцессы, пока она не подлетела к самому его уху. Услышав наконец жужжание ее крыльев, король досадливо отмахнулся, приняв ее за обыкновенную муху. Пандора ловко увернулась от королевской руки и, вновь приблизившись к его уху, изо всех сил крикнула: «Папа!» Крик ее прозвучал немногим громче комариного писка, но король расслышал его вполне отчетливо.

— Что за чертовщина! — пробормотал он, выпрямляясь в кресле и опуская газету на колени.

— Пожалуйста, не шевелись, — попросила принцесса. — даже если я буду щекотать тебе ухо своими крыльями. И не маши руками — ты меня чуть было не прихлопнул. Это я, Пандора. Я нашла в шкафу мамино волшебное кольцо и превратилась в цветочную фею, но ужасная муха похитила у меня кольцо, и теперь я не могу принять свой обычный вид.

— Должно быть, я сплю, — сказал король, — и мне это снится.

— Ах, если бы это и вправду был только сон! — пропищала его дочь. — Но увы, это случилось наяву. Смотри, я сейчас сяду на твою руку. Только ты не охай и не вздыхай, а то ты меня сдуешь.

Король внимательно посмотрел на маленькое крылатое существо, приземлившееся ему на ладонь. Затем он надел очки и посмотрел сквозь них, а потом взял со стола увеличительное стекло.

— Да, — сказал он наконец, — сомнений быть не может. Это ты, моя бедная малышка. Надо же случиться такому конфузу, да еще в самый твой день рождения! О, горе нам, горе!

— Что и говорить, я поступила очень опрометчиво, — сказала несчастная принцесса. — Но ведь ты такой мудрый, ты наверняка найдешь способ вернуть меня в нормальное состояние.

— Милая моя, — король покачал головой, — я в свое время получил неплохое экономическое образование, кое-что понимаю в юриспруденции, худо-бедно могу командовать армией на маневрах или даже на поле битвы, но я никогда не обучался магическим наукам. Я вообще не уверен, что они до сих пор преподаются в Оксфорде.

— Послушай, папочка, — сказала Пандора несколько смущенно, — я читала много книг про всякие волшебства — не ученые книги, конечно, а сказки, — и, ты знаешь, в них часто пишут…

— Разумеется, — подхватил король, сразу понявший, куда она клонит. — Это я сделаю в самую первую очередь.

На следующее утро во всех газетах королевства появилось объявление, набранное крупным шрифтом:

«Срочно требуется заморский принц, в совершенстве владеющий магическими приемами и колдовскими навыками для возвращения принцессе ее первоначального облика. Младших сыновей, не являющихся наследниками престола, просим не беспокоиться. Обычное в таких случаях вознаграждение гарантируется. Обращаться по адресу: Столица, Королевский Дворец».

— Мне кажется, ты допускаешь ошибку, папа, — сказала принцесса, ознакомившись с этой заметкой. — Во всех сказках именно младшие сыновья оказываются наиболее сообразительными и сведущими в делах подобного рода. И потом, далеко не все знают, что имеется в виду под обычным вознаграждением.

На следующий день в объявление была внесена поправка:

«Приглашаются все сыновья солидных и уважаемых монархов вне зависимости от старшинства и порядка наследования. Добившийся положительных результатов согласно обычаю получит в награду руку принцессы со всеми вытекающими отсюда последствиями.»

— Пусть будет так, —сказала про себя принцесса. — Но если он мне не понравится, я не смогу выйти за него замуж. Лучше я отдам ему взамен все свои драгоценности.

Однако дни шли за днями, а королевские сыновья что-то не спешили появляться — вероятно, они все порядком подзабыли магические приемы и колдовские навыки, если вообще когда-нибудь владели таковыми.

Так что принцессе оставалось одно — попытаться как-то приспособиться к своему новому положению, что на и сделала, не переставая при этом ждать и надеяться, ибо по складу характера была неисправимой оптимисткой.

Теперь, я полагаю, настала пора рассказать вам о мухе, которую, кстати, звали Мушкадель. Вылетев из тюльпана с волшебным кольцом на передней лапе, она прямиком направилась в будуар принцессы, уселась на свое излюбленное место в уголке зеркала и стала думать, какую пользу она могла бы извлечь из своего нового приобретения. Она задумалась так глубоко, что не заметила большого паука, деловито натягивавшего нить за нитью как раз в этом углу резной рамы зеркала. Когда же муха, устав от умственных упражнений, решила разнообразить их небольшой физзарядкой, она, взмахнув крыльями, тут же запуталась в липкой паутине.

— Ага! — сказал паук и плотоядно ухмыльнулся.

— Караул! Помогите! — завопила муха, вне себя от ужаса.

— Сейчас-сейчас, — заверил ее паук. — Я всегда рад гостям, особенно таким симпатичным и хорошо упитанным.

И он начал неторопливо приближаться к своей беспомощной жертве.

— О, жалкая участь быть мухой! — воскликнула она. — Уж лучше бы я была пауком.

Разумеется, она тут же им стала и, без труда разорвав паутину, пустилась наутек по гладкой поверхности зеркала, ибо по-прежнему опасалась своего теперь уже собрата по виду. Выбравшись через окно в сад, новоявленный паук забился под лист лопуха, росший здесь по недосмотру садовника, откровенно пренебрегавшего своими служебными обязанностями.

Однако на этом злоключения Мушкаделя отнюдь не кончились. Не успев даже перевести дух, он вдруг заметил неподалеку скользкую бородавчатую тварь, внимательно следившую за ним маленькими ярко-желтыми глазками. Это была жаба, а жабы — Мушкадель это прекрасно знал — питаются в основном как раз пауками.

— Нет уж, паучья жизнь тоже не сахар, — пробормотал он. — То ли дело быть жабой.

И он мгновенно превратился в жабу, поскольку волшебное кольцо все еще находилось на его передней лапе.

Как оно и положено настоящей жабе, Мушкадель начал подыскивать себе жилище в каком-нибудь сыром и тихом месте и наконец обосновался в неглубокой расщелине на краю мраморного дворцового фонтана. Там он прожил в тишине и покое несколько дней, но однажды, когда он выполз наружу в поисках пищи, совсем рядом в траве щелкнул длинный клюв, заставив беднягу затрепетать от ужаса.

Клюв этот принадлежал аисту, который также был не прочь позавтракать, — а чем завтракают аисты, Мушкадель представлял себе вполне отчетливо.

— Не хочу быть жабой, — сказал он поспешно. — Пусть лучше я буду аистом.

И он стал аистом, причем окольцованным аистом, ибо волшебное кольцо, увеличившись в размерах, все также плотно сидело на его правой ноге.

Мушкаделю очень понравилось быть аистом. Он гордо расхаживал туда-сюда по лужайке и чувствовал себя хозяином положения, так что когда к фонтану подлетел напиться большой орел и шумно захлопал крыльями, пристраиваясь у воды, Мушкадель сказал ему без тени почтения:

— Тебе что здесь надо? Не можешь попить в другом месте? Расшумелся, понимаешь ли.

Орел, который был очень вспыльчив, не замедлил с ответом и, устремив на него злобный взгляд, проклекотал: — Сейчас ты узнаешь, что мне здесь надо!

Рывком поднявшись в воздух, он описал над лужайкой круг и стремительно бросился на аиста, вытянув вперед огромные кривые когти.

Мушкадель понял, что допустил ошибку, могущую стоить ему жизни.

— Ну и ну, — сказал он, — похоже, мое дело плохо. Если уж на то пошло, я предпочел бы быть орлом.

И он, превратившись в орла, полетел прочь, а его грозный соперник разинул от изумления клюв и, как он позже рассказывал своей жене, «был слишком ошарашен, чтобы догнать наглеца и покончить с ним в честном воздушном бою».

«Ах, как прекрасно быть орлом!» — думал меж тем Мушкадель, свободно паря в поднебесье. Однако радость его была недолгой — внезапно ему под левое крыло впилась пущенная с земли стрела.

— Однако стрела сильнее меня, — сказал он. — Лучше буду стрелой.

Так он оказался стрелой, но на свою беду попал в колчан никуда не годного лучника, который на следующий день, пытаясь сбить на лету дикую утку, позорно промахнулся, и стрела — то есть Мушкадель — застряла высоко в ветвях дуба. Лучник так и не смог ее достать и, чертыхаясь, отправился восвояси.

— Впредь не желаю быть рабом какого-то там лука, — рассудил Мушкадель, качаясь на дубовой ветке. — Почему бы мне самому не стать луком?

И он им стал, но всего лишь на пару дней, ибо лучнику вскоре пришла в голову мысль сменить на нем тетиву. После этой мучительной процедуры Мушкадель в сердцах воскликнул:

— Нет уж, благодарю покорно! Это рабство еще похуже прежнего. Вот если бы я был лучником…

Так он превратился в лучника, причем ему довелось служить не где-нибудь, а в королевской гвардии. Волшебное кольцо превратилось в браслет, который он прятал под длинным рукавом своей одежды.

Теперь, будучи человеком, Мушкадель, естественно, начал читать газеты и обнаружил в них королевское объявление, до сих пор публиковавшееся в каждом номере.

— О Боже! — сказал он себе. — Конечно, принцесса так и осталась цветочной феей — ведь я унес ее волшебное кольцо. В то время я был глупой мухой и совершенно не подумал о том, в каком положении ее оставляю. А ведь, между прочим, я совершил воровство — или даже грабеж. Ну и мерзавец же я! Впрочем, если рассудить здраво, я, королевский лучник, здесь как будто и не при чем, а муха — какой с нее может быть спрос?

В тот вечер он имел небольшой разговор с капитаном лучников, а рано утром капитан явился к королю со следующим сообщением:

— Ваше величество, среди моих бравых лучников есть один парень — по-моему, он малость не в себе, — который уверяет, будто он может вернуть принцессе ее прежний вид. Разумеется, все это — бред сивой кобылы, да простит мне ваше величество столь грубое выражение, но я все же счел своим долгом довести его слова до вашего сведения.

— Что ж, пусть он попробует, — устало вздохнул король. — Хорошо, что нашелся хоть кто-то, рискнувший взять на себя эту задачу.

На следующий день Мушкадель надел свой выходной костюм и отправился во дворец. Он, скажем прямо, не отличался особо привлекательной внешностью — здоровенный рыжеволосый детина с красным как свекла лицом и увесистыми, тоже багрово-красными, кулачищами.

Весь двор во главе с королем собрался в тронном зале, чтобы увидеть, как лучник будет превращать цветочную фею в нормальную принцессу, хотя никто из присутствовавших не верил, что он сможет это сделать.

Король, как водится, восседал на троне, а Пандора пристроилась на одном из золотых цветков, украшавших его правый подлокотник.

Лучник поклонился его величеству, придворным и принцессе, которую он, впрочем, не мог разглядеть с расстояния в десяток шагов, и, обведя взглядом толпу именитых зрителей, сказал:

— Нет, ваше величество, так дело не пойдет.

— Как это не пойдет? — не понял король.

— Настоящее волшебство не делается при таком стечении публики. Я хочу остаться наедине с принцессой. В комнате не должно быть никого постороннего — в том числе и вас, ваше величество.

Король был весьма обижен, услышав, как его называют посторонним в его же собственном дворце, но принцесса, взлетев с подлокотника трона, что-то прожужжала ему в ухо, и он приказал всем придворным покинуть зал. Последним ушел сам король, а его миниатюрная дочь осталась стоять на столе, расположенном неподалеку от входа.

— Ваше высочество, — сказал ей лучник, — я могу сделать вас такой, какой вы были раньше — я имею в виду ваши размеры, — но прежде обещайте, что вы исполните мою просьбу. Обещаете?

— Обещаю, — услышал он тоненький голосок, напоминающий комариный писк.

— Дело в том, — продолжал лучник, — что я раздобыл волшебное кольцо, украденное у вас мухой, и я готов вам его одолжить, но с условием, что вы вернете мне эту вещицу после того, как станете самой собой — то есть принцессой в прежнем объеме.

— Да, но кольцо было украдено! Вы не имеете на него никаких прав! — сердито вскричала принцесса. — Я сейчас позову стражу!

— Вас никто не услышит, принцесса. Но, если хотите, я позову их сам. Только не забывайте, что вы дали слово.

— Делать нечего, я согласна, — сказала Пандора. — Где это кольцо?

Он снял кольцо с руки и положил его на стол. Как только принцесса до него дотронулась, кольцо начало уменьшаться и уменьшалось до тех пор, пока она не смогла одеть его на свой крошечный палец. После этого она сказала:

— Я хочу вновь обрести свой прежний облик.

В следующую секунду потрясенный лучник выпучил свои маленькие бесцветные глазки, а затем протер их огромными волосатыми ручищами — на столе в полный рост стояла принцесса в серебристом бальном платье, показавшаяся ему еще более прекрасной, чем та, какой он ее запомнил в свою бытность обыкновенной мухой.

— Какая вы красивая! — промолвил он, подавая ей руку, чтобы помочь спуститься со стола. Пандора легко спрыгнула и засмеялась от радости.

— Ах, спасибо, спасибо тебе! — вскричала она. — А теперь я должна показаться своему милому папе. Вот увидишь, он будет прыгать от счастья, забыв о придворном этикете и королевском величии!

— А как же кольцо? — спросил лучник.

— Ах, да, — остановилась принцесса, уже сделавшая несколько шагов в сторону двери. — Конечно, я дала слово, но… впрочем, никаких «но» — слово принцессы не может быть нарушено. Вот, возьми.

Однако лучник не спешил брать протянутое ему кольцо.

— Вы можете навсегда оставить его у себя, дорогая принцесса, — сказал он, — если только согласитесь стать моей женой.

— Но это исключено! — воскликнула Пандора. — Я выйду замуж только за человека, которого полюблю больше всего на свете.

— Мне кажется, я любил тебя все мои жизни, — признался Мушкадель, — то есть, я хочу сказать, всю мою жизнь. Может быть, ты попробуешь меня полюбить?

— Что-то мне не очень хочется пробовать, — нерешительно сказала принцесса.

— Тогда отдай мне кольцо. С его помощью я найду способ добиться твоей любви и после этого оно вновь вернется к тебе.

— А если я тебя полюблю, — спросила принцесса, — меня уже не будут раздражать твои рыжие волосы, нос картошкой и красная физиономия?

— Я думаю, нет, — ответил Мушкадель, заметно приободрившись.

Принцесса стояла перед ним, задумчиво вертя на пальчике волшебное кольцо.

— Ну что ж, — вздохнула она наконец, — говорят, любовь зла, — полюбишь и… то есть, нет, извини, я имела в виду другую поговорку…

— Эта тоже подходит, — честно признал Мушкадель.

— Но сам-то ты считаешь себя человеком, достойным моей любви?

— Нет, — покачал головой лучник. — Я не стою и твоего мизинца. Но при этом я не знаю ни одного человека, который бы его стоил.

— Ладно, — решилась принцесса, — Была не была! Я хочу тебя полюбить!

Несколько секунд они простояли в полном молчании, а затем Пандора недоуменно пожала плечами:

— Ничего не случилось. Я по-прежнему тебя не люблю. Меня все так же раздражают твои волосы, глаза, нос, уши — и вообще, твое лицо кажется мне еще более красным и противным, чем раньше. Прости меня за прямоту, но это чистая правда.

— Раз так, мне самому придется тебя разлюбить, — сказал Мушкадель. — Иного пути я не вижу. Дай мне кольцо только на одну минуту; я тут же его верну. Чтобы прекратить эти мучения, я готов отказаться от своей любви — уж лучше я, забыв о тебе, со спокойной душой отправлюсь в родную казарму, а вечером после службы пойду с друзьями в трактир и так буду жить в свое удовольствие.

Принцесса дала ему кольцо, он громко произнес свое желание, выждал паузу и безнадежно махнул рукой.

— Как было, так и есть. Я люблю тебя еще сильнее, чем прежде — если такое вообще возможно.

— Теперь мне все понятно, — заключила Пандора. — В записке было сказано, что волшебное кольцо не может влиять только на одну — зато самую важную на свете — вещь. Значит, там говорилось о любви. Как забавно!

— Не вижу в этом ничего забавного, — проворчал лучник. — Просто люди твоего сорта не могут любить таких людей, как я.

— Хорошо, я попробую измениться, — сказала принцесса, — и стать человеком подходящего тебе сорта. Я не позволю себя дурачить какому-то там кольцу, будь оно хоть трижды разволшебным! Но сперва позови моего папу, пусть это произойдет в его присутствии, потому что я не знаю, как будет выглядеть человек, способный тебя полюбить. В любом случае я ему не завидую.

— Сейчас ты можешь надо мной смеяться сколько угодно, — сказал Мушкадель, — лишь бы ты потом меня полюбила. Я иду звать короля.

Он подошел к двери и крикнул:

— Ваше величество! Если вам не трудно, зайдите сюда на пару-другую минут!

Королю это было не трудно; он возник в дверном проеме с прытью, которая — как и предсказывала ранее принцесса — решительно не соответствовала ни его почтенному возрасту, ни еще более почтенному сану.

— Посмотри, папочка, я стала такой, как прежде, — сказала Пандора. — Теперь ты можешь поцеловать меня без помощи микроскопа или увеличительного стекла.

Как только счастливый отец исполнил этот самый приятный из всех возможных ритуалов, Пандора сделала шаг назад и скороговоркой, чтобы он не успел ее прервать, произнесла:

— Я хочу стать человеком того сорта, который может полюбить рыжего верзилу-лучника.

И в следующий миг, к ужасу обоих мужчин, принцесса превратилась в женщину требуемого сорта.

— Чтоб мне провалиться! — ахнул король, и лицо его приобрело темно-свекольный оттенок.

— Разрази меня гром! — простонал Мушкадель, становясь белым как мел.

Вместо хрупкой красавицы-принцессы перед ними стояла толстая, краснорожая, неряшливо одетая молочница. Ее жесткие черные волосы топорщились в разные стороны, глазки-бусины напоминали глаза пряничных свиней, которые так любят выковыривать малолетние сладкоежки, рукава были по локоть засучены, обнажая мясистые красные руки, а на торчавшие из-под юбки ноги и вовсе нельзя было смотреть без содрогания.

— Ну вот, старина Мушкадель, — сиплым голосом сказала молочница, еще недавно бывшая очаровательной Пандорой, — теперь-то мы поженимся и будем жить счастливо и весело, как две мышки в голове сыра!

— Ни за что на свете! — крикнул бедняга Мушкадель и, сорвав волшебное кольцо с ее толстого пальца, опрометью выбежал из дворца и мчался, не останавливаясь, до самой казармы, где рухнул прямо на пол и рыдал до тех пор, пока другие лучники не стали над ним потешаться и даже пинать его ногами; тогда он вскочил с пола и принялся дубасить их своими кулаками, пока семеро его сослуживцев не превратились в груду окровавленных слабо копошащихся тел, а остальные не попросили пощады и снисхождения…

— О горе, горе! — сокрушался меж тем у себя во дворце король. — Уж лучше бы ты оставалась цветочной феей, чем этаким… не знаю даже, как теперь тебя называть. Надо будет раздобыть кольцо и вновь вернуть тебя в прежний вид.

— Еще чего, — фыркнула принцесса-молочница, ковыряясь одной рукой у себя в ухе, а другой в носу. — Никогда в жизни я не была так счастлива, как сейчас. Я люблю этого славного лучника, и, поскольку я как-никак принцесса, а ты все еще король, ты прикажешь ему на мне жениться, и дело с концом.

— Черта с два! — возмутился король. — Черта с три! Молочницы не могут любить как принцессы!

— Могут или не могут, мне наплевать, — заявила его благородная дочь. — Главное то, что мне это нравится, и я вовсе не собираюсь меняться.

Высказав таким образом все, что она думает по данному поводу, принцесса-молочница потребовала себе на ужин холодной свинины, пива и сыра и, наевшись-напившись до отвала, отправилась почивать в свою бело-зеленую спальню; вскоре смачный храп на весь дворец возвестил о том, что ее высочество изволило погрузиться в счастливый и благодатный сон.

Мушкадель в эту ночь не мог спать. Потихоньку выбравшись из казармы, он долго бесцельно бродил по дворцовому саду мимо белых фонтанов, чьи струи призрачно мерцали в лунном свете; мимо белых лилий, которые, сложив лепестки, стояли строго и неподвижно, как бдительные часовые; мимо белых лебедей, тихо покачивавшихся на зеркальной глади озера. Он ходил и ходил по пустынным дорожкам, окруженный холодной белой красотой ночи, и думал, думал, думал, но ничего мало-мальски толкового придумать не мог.

В конце концов он присел на мраморную скамью и уже было собрался пожелать себе смерти, но, к счастью, вовремя остановился, иначе на этом нашу историю можно было бы считать законченной.

Ночная тишина и мягкий свет луны понемногу успокоили Мушкаделя, в голове его прояснилось, мысли начали приобретать некоторую стройность, и наконец он настолько пришел в себя, что смог произнести одну короткую, но очень важную фразу — он произнес ее машинально, не думая при этом о возможных последствиях.

— Ах, если бы я был умнее, — сказал он.

И наш герой мгновенно поумнел.

Перемена была столь стремительной и глубокой, что он едва не упал в обморок от полученного потрясения. Несколько раз вздохнув полной грудью, чтобы прогнать головокружение, он воскликнул:

— Боже мой, как все это просто! Почему я не догадался раньше? Я хочу стать человеком, достойным любви настоящей принцессы.

И он сразу почувствовал изменения, происходящие с его телом — оно стало более тонким и гибким, кулаки уменьшились до нормальных размеров, а лицо из круглого превратилось в овальное. Поспешив к берегу озера, он взглянул на свое отражение в его гладкой поверхности и при свете луны увидел… нет, не писаного красавца, но человека с правильными и благородными чертами лица — прямым носом, твердой линией губ, волевым подбородком и довольно большими, хотя и глубоко сидящими глазами.

— Так вот кого она может полюбить! — сказал он, удовлетворенный осмотром, и отправился к себе спать, как поступил бы на его месте всякий здравомыслящий человек.

А рано поутру Мушкадель вновь появился в саду королевского дворца. Теперь здесь не осталось и следов от того ночного пейзажа, что завораживал его своей холодной белизной — цветы и деревья сверкали капельками росы, переливались различными оттенками зеленых, красных, синих и желтых тонов, а поверхность озера нежно золотилась под лучами солнца.

Мушкадель подошел к окнам Пандоры и стал ждать — он теперь был достаточно умен, чтобы предугадать поступки принцессы-молочницы, которая наверняка должна была проснуться чуть свет, как это принято у всех молочниц. И впрямь, не прошло и пяти минут, как шторы в окне спальни раздвинулись и наружу явилась красная, измятая и еще больше опухшая после вчерашнего пива физиономия ее королевского высочества.

— Привет! — сказала она Мушкаделю, стоявшему под окном среди цветущих кустов роз. — Кто ты такой и зачем здесь шляешься?

— Я лучник, которого ты любишь. — ответил Мушкадель.

— Что за чушь! Это не ты, то есть ты — не он, — сказала молочница и громко зевнула, даже не попытавшись прикрыть рукой рот.

— Да нет же, это я, Мушкадель.

— Неужто? — с сомнением пробормотала принцесса.

— В таком виде я тебе не нравлюсь? — спросил он.

— Ни капельки, — фыркнула краснощекая толстуха, — с такой-то постной рожей? И потом, я терпеть не могу брюнетов.

— Но я не собираюсь превращаться обратно в рыжего лучника.

— Не собираешься? А как же быть со мной? — растерялась молочница. — Кого мне теперь любить?

— Слушай меня внимательно и постарайся понять, — сказал Мушкадель. — Ты можешь всю жизнь оставаться в своем теперешнем виде и любить лучника, которого больше не существует, но ты можешь также принять свой прежний облик, и тогда я понравлюсь тебе гораздо больше, чем сейчас нравится тот здоровенный мужлан.

— Вот так фокус! — пробормотала молочница, вертя на пальце жемчужное ожерелье принцессы. — Впрочем, если моего милого лучника больше не существует… В конце концов надо же мне кого-нибудь любить, пусть даже и такого чернявого хлыща, как ты… Ничего не поделаешь, давай сюда кольцо.

Мушкадель бросил ей кольцо, и она, надев его на руку, сказала:

— Хочу стать прежней принцессой Пандорой!

В тот же миг он увидел в окне прекрасную принцессу, которая, ахнув, стыдливо закрыла лицо ладошками.

— Посмотри на меня, — сказал Мушкадель. — Быть может, теперь я покажусь тебе более достойным твоей любви.

— Я не знаю, — прошептала принцесса, поглядывая в щелку между тонкими розовыми пальчиками. — Тебе лучше спросить об этом у папы.

— Я предпочитаю спрашивать у тебя, — сказал он и, цепляясь за побеги плюща и выступы стены, взобрался к ней на подоконник.

И тогда принцесса дала ему свой ответ.

* * *

Уже на следующий день они сыграли веселую и пышную свадьбу, на которой было полным-полно гостей; да и все прочие жители королевства, не попавшие на торжественную церемонию, в тот день также не остались внакладе, получив за счет казны по куску сочного ростбифа и по большой порции сладкого сливового пудинга.

По окончании свадебных торжеств Мушкадель и его молодая жена пришли на берег озера, и он, размахнувшись, забросил волшебное кольцо как можно дальше — почти на самую середину. Сверкнув напоследок к лучах яркого солнца, кольцо с тихим плеском исчезло под водой. Там, на дне озера, оно находится и по сей день. Вы даже можете попытаться его найти, если не пожалеете времени на поиски. Вероятно, многие из вас при определенных обстоятельствах были бы не прочь изменить свой привычный облик, превратившись в кого-нибудь другого; и я не исключаю того, что это превращение может оказаться для вас (а также и для всего остального мира) весьма полезным и поучительным.

Однако Пандора и Мушкадель были так счастливы друг с другом, что не видели ни малейшего повода к переменам, и поэтому просто выбросили волшебное кольцо в озеро. Таково золотое правило, которого должен придерживаться всякий хороший хозяин — ни к чему держать дома когда-то, может быть, и приносившие пользу, но теперь уже ставшие абсолютно ненужными вещи.

ВОЛШЕБСТВО ЦЕНОЮ В ДВА ПЕНСА

Люси была очень хорошей девочкой, да и брат ее Гарри был в целом не так уж плох — для мальчишки, разумеется, — хотя взрослые нередко называли его оболтусом. Они успешно учились каждый в своей школе, а дома не могли пожаловаться на отсутствие родительской любви и внимания. Возможно, Люси бывала иной раз недостаточно бойкой, а Гарри, случалось, вел себя с сестрой чересчур грубо, вдобавок ко всему обзывая ее «нюней», «рохлей» и «тюфтей». Впрочем, Люсиль далеко не всегда оставалась в долгу — буквально накануне того момента, с которого начинается наш рассказ, она назвала Гарри «подлым извергом». Такие слова нечасто можно услышать из уст хорошо воспитанной девочки, однако мы не должны упускать из виду обстоятельства, при которых они прозвучали. Я полагаю, отчасти это было вызвано вполне естественным желанием доказать Гарри, что с она не «тюфтя» и не «рохля» — с «нюнями» выходило сложнее, поскольку Люси успела уже их распустить, — но все же главным поводом послужили конкретные действия Гарри, закопавшего свою сестру по пояс в землю среди зарослей крыжовника в отдаленном углу сада. Надо сказать, что Люси добровольно залезла в узкую яму, выкопанную коварным Гарри, который уверил ее, будто бы таким образом она сможет быстрее вырасти, а сам немедля схватил лопату, засыпал яму землей, да еще плотно утрамбовал ее ногами. Оказавшись в ловушке, Люси расплакалась, за что тут же была поименована перечисленными выше прозвищами, и только после всего этого употребила выражение «подлый изверг». Гарри это выражение не понравилось; более того, он счел себя оскорбленным и посему гордо удалился, оставив Люси «произрастать» в окружении колючих кустов крыжовника. Поплакав еще немного, она попыталась себя откопать, но это ей не удалось; тогда она пришла в необычайную для столь нежного создания ярость и наверняка затопала бы ногами, если б только смогла вытащить их из земли. Отчаявшись освободиться своими силами, Люси начала громко звать на помощь и кричала до тех пор, пока не пришел ее дядя Ричард, который произвел спасательные работы и, крайне неодобрительно отозвавшись о поведении Гарри, дал Люси два пенса в качестве компенсации за понесенный ею моральный ущерб. И вот, спустя полчаса, потребовавшихся няне для того, чтобы очистить ее платье от садовой земли, Люси вышла со двора на поиски удовольствий, доступных обладателю капитала в два новеньких медных пенса. Ей позволяли выходить со двора одной, поскольку интересовавшие ее магазины и лавки располагались неподалеку от дома на той же стороне улицы, и ей не надо было пересекать проезжую часть.

— Я потрачу оба пенни на себя одну, — рассуждала Люси. — Пусть Гарри остается ни с чем. Я ему еще не так отомщу — вот найду что-нибудь, что он не любит, и подброшу ему это в стакан с молоком!

Вообще-то она не была мстительной и злопамятной девочкой, но в данном случае Гарри заслуживал самого жестокого наказания. Медленно идя вдоль магазинных витрин, Люси соображала, какую вещь Гарри не любит больше всего на свете. Сама она больше всего на свете не любила гусениц и червяков, но Гарри был к ним вполне равнодушен. Так уж эти мальчишки устроены — они совершенно неспособны различать прекрасное и отвратительное.

Внезапно она увидела магазин, который никогда прежде здесь не замечала. Его витрина была полна цветов — розы, лилии, фиалки, гвоздики, анютины глазки росли в больших ящиках вперемежку, как это бывает в старом саду в разгар июля.

Она подняла глаза на вывеску, ожидая увидеть надпись «Цветы», но вместо этого прочла:

«Долоро де Лара, Профессор Белой и Черной Магии».

Чуть пониже к стеклу витрины с внутренней стороны был прикреплен большой рекламный плакат, гласивший:

ЛЮБЫЕ ВОЛШЕБНЫЕ ЧУДЕСА В ПРИСУТСТВИИ ЗАКАЗЧИКА.

ВСЕ ВИДЫ КОЛДОВСКИХ ЧАР НА СТРОГО НАУЧНОЙ ОСНОВЕ.

ВОРОЖБА, ЗАГОВОРЫ И ЗАКЛИНАНИЯ

СТОИМОСТЬЮ ОТ ПЯТИДЕСЯТИ ГИНЕЙ ДО ДВУХ ПЕНСОВ.

НАШИ УСЛУГИ ДОСТУПНЫ КЛИЕНТАМ С ЛЮБОЙ ТОЛЩИНОЙ КОШЕЛЬКА.

НЕ ПРОХОДИТЕ МИМО.

НАША ФИРМА — БЕЗУСЛОВНЫЙ ЛИДЕР В МАГИЧЕСКОМ БИЗНЕСЕ.

КОНКУРЕНЦИЯ ИСКЛЮЧЕНА.

Читая объявление, Люси непроизвольно сунула в рот большой палец, что случалось с ней лишь в те минуты, когда она была сильно заинтригована. Особенно ей понравилось упоминание о двух пенсах; она ни разу в жизни не покупала колдовского заклинания или заговора и решила, что экономить на этом деле пару пенсов было бы непростительной глупостью.

Она вошла в магазин. Внутри все цвело и благоухало так, что у нее начала кружиться голова. В следующий момент откуда-то из цветочных джунглей возник тощий, темноволосый, неприятного вида джентльмен.

— Чем могу быть полезен, мисс? — спросил он.

— Я хочу купить какое-нибудь волшебство, — сказала Люси. — Самое лучшее из тех, что идут у вас по два пенса за штуку.

— Это все ваше состояние, мисс? — спросил джентльмен.

— Да, — ответила Люси.

— С таким капиталом вы не можете претендовать на шикарный выбор, — заметил он. — Впрочем, два пенса — тоже деньги, и пусть уж лучше они будут у меня, чем у вас; я вижу, вы со мной в этом согласны. Итак, что мы имеем из числа самых дешевых? Есть превосходное шестипенсовое заклинание, благодаря которому у вас к чаю всегда будет свежий джем любых сортов. А вот еще одно, за восемнадцать пенсов, — оно морочит голову взрослым, заставляя их считать вас хорошей девочкой, какие бы пакости вы не устраивали в их присутствии. За полкроны могу предложить…

— У меня есть только два пенса, — напомнила Люси.

Чернявый мистер Долоро недовольно поморщился.

— За эту цену имеется только одно волшебство, да и то в действительности стоит два с половиной пенса, но полпенни я, так уж и быть, уступлю. Суть его в следующем: я могу поменять вас местами с кем захотите.

— Тоже мне волшебство, — сказала Люси. — Если я захочу, я и сама могу поменяться.

— Вы не поняли. Это не простой обмен. Например, если есть кто-то, кто постоянно вас обижает, потому что он сильнее и вы не можете дать сдачи, я сделаю все наоборот — он будет слаб, как вы, а вы станете сильной, как он, и сможете обижать его в свое удовольствие. Такой обмен вам подходит?

— Да, — прошептала Люси, почему-то чувствуя себя виноватой.

— Тогда давайте мне ваши два пенса, — сказал владелец магазина, — и будем считать сделку заключенной.

С этими словами он прямо-таки вырвал две теплых монетки из руки Люси.

— Отныне, — заявил он, — начиная с завтрашнего утра ты будешь сильной, как Гарри, а он будет слаб и труслив, так что ты всегда сможешь его побить, извалять в пыли, а то и воткнуть в землю по самые уши.

— Ой! — испугалась Люси. — Подождите. Я совсем не уверена, что я хочу… То есть, я предпочла бы какое-нибудь другое волшебство…

— После заключения сделки обмен товара не производится, — сказал противный мистер Долоро. — Ты получила то, что хотела, и нечего привередничать.

— Спасибо, конечно, — с сомнением в голосе протянула Люси, — но что я должна буду…

— Все произойдет само собой, — сказал профессор черно-белой магии. — Никаких предварительных инструкций не требуется.

— Благодарю вас, — сказала Люси немного рассеянно. — Ну…

И тут вместо вполне нейтрального «Ну, я пошла» с ее губ сорвалось изумленное «Ну и дела!» В одно мгновение цветочный магазин превратился в хорошо знакомую ей кондитерскую, а противный мистер Долоро — в симпатичную продавщицу, которая спросила у Люси, что она хочет. «Ничего,» — ответила Люси, вспомнив от истраченных пенсах. При виде множества вкусных вещей недавняя магическая сделка не показалась ей такой уж удачной. По возвращении домой она встретила на крыльце Гарри, который извинился за свою утреннюю шутку с земляной ямой, оправдавшись незнанием того, что Люси глупа, как пробка, и вовсе не понимает юмора. Извинение получилось не очень убедительным, но все же это было извинение, и Люси вновь с досадой подумала о двух пенсах, потраченных ею не самым лучшим образом. Она попыталась предупредить Гарри о неприятном открытии, ожидающем его завтра утром, но он сказал:

— Брось болтать ерунду. Сейчас я иду играть в крикет с Биллсоном-младшим. Если хочешь, можешь постоять на приеме.

Люси совсем не хотелось стоять на приеме, но она не видела другого способа показать брату, что она на него больше не сердится, и пошла с ним на поле. Во время игры она никак не могла сосредоточиться и принимала мяч из рук вон плохо.

На следующее утро Гарри проснулся раньше обычного, аккуратно сложил свою ночную рубашку и навел в спальне такой порядок, что горничная, войдя туда, едва не упала в обморок от неожиданности. Тихонько спустившись вниз, он успел до завтрака выучить назубок домашнее задание. Люси же, напротив, поднялась так поздно, что едва успела одеться и придумать хорошую шутку для начала дня, как зазвенел колокольчик, созывавший семью к завтраку. Съехав вниз по перилам, она оказалась в гостиной раньше всех и первым делом насыпала в каждую чашку по щепотке соли. Шутка удалась на славу. Чаепитие было сорвано, в чем, разумеется обвинили Гарри. Люси сказала: «Это сделала я», но никто ей не поверил. Родители похвалили ее за благородство, с которым она взяла на себя вину своего бессовестного братца. Кто-то припомнил, что Гарри встал необычно рано, и это послужило решающим доказательством — для чего еще может он пожертвовать утренним сном, как не ради удовольствия крепко насолить своим ближним. Гарри позорно разревелся, когда Люси пнула его под столом; она вовсе не хотела его пинать, но это получилось как бы само собой.

Гарри плакал почти всю дорогу от дома до школы, тогда как Люси вертелась из стороны в сторону, норовя прокатиться по всем лежавшим вдоль тротуаров водосточным желобам и увлекая за собой боязливо упиравшегося Гарри. По пути она завернула в магазин для детей и купила там игрушечную катапульту, а в другом магазине по соседству приобрела коробочку канцелярских кнопок — все это ей уступили в кредит, поскольку Люси как постоянный покупатель была на хорошем счету и никогда прежде кредита не просила.

В центре поселка они расстались — Гарри отправился в свою школу, расположенную за железнодорожной станцией, а Люси продолжила путь до ворот Блэкхитской средней школы для девочек.

Если вам доводилось бывать в упомянутой школе, вы, безусловно, обратили внимание на великолепный парадный холл, украшенный с одного конца широкой мраморной лестницей, а с другого — большой статуей, изображавшей довольно приятную моложавую леди. Школьные учительницы именовали ее Венерой, но я не думаю, что это было ее настоящее имя.

И вот Люси — маленькая послушная и приветливая маленькая Люси, пользовавшаяся любовью своей классной наставницы и уважением всей школы — уселась на ступеньках мраморной лестницы и начала стрелять из катапульты чернильно-бумажными шариками (я надеюсь, вы представляете себе, что это такое) прямо в стоявшую напротив белую статую. Удивительно, что никто не застал ее за этим занятием. Через несколько минут Венера — или как там ее звали на самом деле — стала напоминать раскраской далматского пятнистого дога.

После этого Люси зашла в свой класс и деловито разложила канцелярские кнопки остриями вверх на всех пока еще свободных стульях, огрызаясь на недоуменные вопросы оказавшихся здесь же Блоссомы Ранд и Вильгельмины-Маргариты Астериск. Еще одна хитроумная мина, состоявшая из дневника и чаши с водой, в которой были растворены три куска мела, была установлена на слегка приоткрытой створке двери. Трое других девочек, успевших до того момента войти в класс, наблюдали за ее действиями с широко раскрытыми от изумления ртами. Жалея нервы своих читателей, я умолчу о подробностях, связанных с блестящим успехом водяной мины, и воздержусь от описания кровопролитной битвы между Люси и Бертой Каутер, состоявшейся на школьном дворе во время перемены. Секундантами выступали Дора Шпильман и Гертруда Рук. В пятом раунде схватка была прервана подоспевшей классной наставницей Люси мисс Хартер Ларк, которая провела залитых кровью преступниц под конвоем через великолепный холл, вверх по мраморной лестнице и доставила прямо в кабинет директрисы.

Глава Блэкхитской средней школы в совершенстве владела редким искусством внушать окружающим любовь и ужас одновременно. Ее авторитет был непререкаем как среди учениц, так и среди их родителей, не говоря уже о преподавателях школы, являвшихся ее непосредственными подчиненными. Окажись на ее месте менее опытный и дальновидный руководитель, он бы, не задумываясь, исключил Люси из школы, благо поводов для этого всего за один день набралось предостаточно. Директриса, однако, задумалась, и думала ровно полтора часа, в течение которых бедная Люси, вновь страдавшая из-за хулиганских наклонностей своего брата, на сей раз уже ставших ее собственными наклонностями, ни жива ни мертва сидела в углу кабинета. Наконец директриса приняла решение, написав маме Люси вполне доброжелательное письмо, в котором осторожно намекала на не совсем здоровое состояние ее дочери и советовала в ближайшие два-три дня не отправлять ее в школу, обеспечив девочке отдых в спокойной домашней обстановке. Решение директрисы, как того и следовало ожидать, было очень мудрым; однако Люси о его сути не сообщили. Ей просто сказали идти домой, что она и сделала, по пути опрокинув трехколесный велосипед с маленькой девочкой и одержав победу в драке с сынишкой местного пекаря.

Теперь давайте вернемся немного назад и посмотрим, что происходило с Гарри, который, осушив слезы, явился к началу занятий в свою школу. Домашнее задание он знал назубок, что само по себе уже было выдающимся событием, породившим в душе его учителя светлые надежды, которым, увы, в скором будущем суждено было пойти прахом. Между тем когда Гарри с торжествующим видом вышел из дверей школы, он тут же получил крепкую затрещину от Симпкинса-младшего, посчитавшего, что Гарри начал слишком уж задаваться, претендуя на роль первого ученика. Нападение было внезапным, что сразу дало Симпкинсу стратегическое преимущество, хотя, если подумать, оно — то есть преимущество — было Симпкинсу ни к чему, поскольку Гарри и не думал защищаться. Вместо этого он разревелся, как заправский «нюня», и попросил обидчика оставить его в покое. Удивленный таким малодушием, обидчик пнул бедного Гарри под зад. В ответ Гарри и вовсе зашелся от плача, сквозь слезы назвав Симпкинса «грубияном», что, в сущности, нельзя было даже отнести к числу настоящих ругательств. Вскоре к ним подошли еще мальчики, и каждый из них счел своим долгом дать Гарри пинка или отвесить ему пару затрещин, так что в конце концов все это превратилось в некий пинково-колотильный аттракцион. Чуть погодя, когда он и Люси встретились на углу Уэмисс-роуд, Гарри был практически неузнаваем, в то время как Люсиль шла этаким павлином, готовая при первой же возможности затеять очередную потасовку.

— Что случилось? — спросила она, глядя на страдальческую физиономию своего брата.

— В школе не осталось ни одного мальчишки, который не пнул бы меня под зад, — произнес Гарри безжизненным голосом. — Лучше смерть, чем этот позор.

— Я тоже так думаю, — жизнерадостно заявила Люси. — Меня похоже, выгонят из школы. Пока еще не все ясно. Дело в том, что моя водяная бомба упала на голову Бесси Джейн, хотя она предназначалась не ей, а учительнице. Бесси в общем-то неплохая девчонка — по крайней мере не такая зануда, как некоторые, — и я совсем не хотела ее обидеть. Сейчас у ней на лбу шишка размером с половину ее головы, а все платье промочено раствором мела. Если бы это произошло с учительницей, я была бы исключена наверняка, а сейчас еще остается малюсенький шанс.

— Как бы я хотел, чтобы меня исключили из школы! — простонал Гарри. — Не пойму, что со мной происходит — я стал похож на мучеников, добровольно принимающих тумаки, как в той книжке, что всучил нам на пляже старый священник. Быть может, я воплотился в героя книжки? Зря я ее прочел.

— Тебе чертовски не повезло, — согласилась Люси. — А вот мне совершенно наплевать, буду я исключена или нет. И, ты знаешь, Гарри, я чувствую себя очень сильной. Спорим, я смогу завернуть тебе за спину руку, как ты это делал со мной пару дней назад, и ты не сумеешь освободиться?

— Конечно, не сумею! Я сейчас неспособен дать сдачи кому бы то ни было. Я полное ничтожество, живая боксерская груша, ходячий коврик для вытирания ног!

И он разрыдался пуще прежнего. Внезапно Люси прониклась острой жалостью к своему брату, которого она сама же превратила в «рохлю» только за то, что он не совсем удачно пошутил, закопав ее по пояс в землю. Теперь ее настигло запоздалое раскаяние.

— Послушай, Гарри, — сказала она. — Это я во всем виновата. Я хотела отомстить тебе за грубость и купила у чернявого профессора магии двухпенсовое волшебство. Мы с тобой обменялись характерами, и ты стал боязливым, какой была до этого я. Сейчас уже ничего не исправишь, но ты не отчаивайся — я буду о тебе заботиться. Ты отрастишь длинные волосы, оденешь платье и пойдешь в мою школу. Я не позволю никому из девчонок тебя обижать. Ты ведь знаешь, как это ужасно, когда тебя все обижают, не так ли?

Вместо ответа несчастный Гарри бросился обнимать свою сестру, чего он никогда бы не сделал — тем более посреди улицы — не будь он в душе сентиментальной и слезливой девчонкой.

— Это невыносимо, — сказал он. — Прости меня, Люси, за то, что я так плохо с тобой обходился.

Люси тоже его обняла, и они поцеловали друг друга, невзирая на остановку, мало подходившую для подобных нежностей.

В этот миг откуда ни возьмись выскочил мистер Долоро де Лара и с разбегу налетел на брата и сестру, едва не опрокинув их на асфальт. Люси взвизгнула от испуга, а Гарри сердито отпихнул неосторожного бегуна.

— Вы что, ослепли? — спросил он грубо. — Носится как ненормальный, а еще с виду джентльмен.

— Так-так-так, — промолвил антинаучный деятель, поправляя сползшую на лоб шляпу, — ты разрушила волшебство, Люси. Никакие заклинания не выдержат, если ты будешь на каждом углу целоваться и просить прощения у своего оппонента. Наша фирма гарантирует качество колдовского товара, но только при условии добросовестности покупателя. Впредь имей это в виду.

И он растворился в облаке пыли, поднятой проезжавшим экипажем. Гарри и Люси переглянулись. Гарри снова был настоящим Гарри изнутри и снаружи, а Люси превратилась в прежнюю девчоночью Люси — волшебство потеряло свою силу.

На следующий день Люси пришла в школу и первым делом поспешила извиниться за свое вчерашнее поведение.

— Я была немножко не в себе, — сказала она директрисе, — или, точнее, во мне была совсем не я. Но больше этого не повторится, я вам обещаю.

И она сдержала обещание. С Гарри дела обстояли по-иному. Свой школьный день он начал с того, что отвел в сторонку Симпкинса-младшего и надавал ему ровно столько пинков и затрещин, сколько сам накануне получил от всей честной компании. Ровно столько, и ни одной оплеухой больше. Таким образом справедливость была восстановлена, и Гарри не стал добивать поверженного неприятеля, проявив несвойственное ему прежде благородство.

В том-то и весь фокус, что после случая с превращением у брата и сестры начали все заметнее проявляться несвойственные им черты характера. Гарри уже не был таким грубым, а Люси — такой плаксивой и робкой. С той поры они живут на удивление дружно; Гарри время от времени делает для сестры что-нибудь доброе, а та ради брата отваживается на какой-нибудь рискованный поступок, и каждый такой случай придает им все больше и больше взаимного сходства. Если так пойдет и дальше, то через несколько лет, когда они вырастут, их можно будет запросто называть Люсиусом и Гарриеттой, поскольку между ними уже не останется иных различий, кроме самих имен.

Учителя и родные не нарадуются, глядя на эту славную парочку. Они считают происшедшую в них перемену результатом своего каждодневного брюзжания и скучных нравоучений и видят в этом большой успех подобной — говоря между нами, совершенно бездарной — методики воспитания. Одна лишьдиректриса Блэкхитской средней школы догадывается об истинной подоплеке происшедшего, ибо она в свое время прошла курс научной магии под руководством куда более компетентных профессоров, чем мистер Долоро де Лара с его ухватками заправского жулика и вымогателя. Вот почему директриса не исключила Люси из школы, ограничившись только строгим внушением. Сейчас Гарри является признанным заправилой среди своих сверстников, а Люси учится в шестом классе и служит примером для остальных девочек. Пользуясь случаем, я советую всем директорам школ всерьез заняться изучением магии самых разных цветов — белой, черной и прочих, какие там еще есть. Подобного рода знания никогда не бывают лишними.

ОСВАЛЬД БЭСТЕЙБЛ

I. ОЧЕНЬ ЦЕННЫЙ ПРЕДМЕТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО РЕДКИХ ДОСТОИНСТВ

Эта история произошла вскоре после того, как мы покинули свою лондонскую квартиру и переехали в Блэкхит к нашему дядюшке, служившему прежде в Индии, — теперь он жил в просторном особняке со всеми городскими удобствами, окруженном большим садом и рядами стеклянных оранжерей. В то Рождество мы получили много разных подарков, среди которых был и детский печатный станок, подаренный Дикки нашим папой. Если вы думаете, что это была одна из тех бесполезных игрушек, что продаются в лавках по восемнадцать пенсов за штуку, вы глубоко заблуждаетесь. К вашему сведению, это был настоящий маленький печатный станок, на котором вы могли бы даже печатать газету, если бы у вас хватило ума написать кучу статей и всяких там репортажей, из которых обычно состоят газетные страницы. Лично у меня на это ума не хватает — то есть я не понимаю, как можно писать о совершенно разных вещах так, чтобы все выходило на один лад и было при этом одинаково скучно. Впрочем, автор, кажется, немного увлекся и забежал вперед вместо того, чтобы излагать все по порядку, как это принято у хороших рассказчиков. На самом деле печатный станок появится в этой истории еще не скоро, и я вам не советую ломать голову, угадывая, что такое мы на нем печатали. Могу только сказать, что это была не газета и не стишки моего младшего брата, хотя чего-чего, а стишков он и девчонки накропали в те дни предостаточно. Станок же нам пригодился для другого, куда более важного дела, о котором речь пойдет ниже.

Этой зимой нам не удалось покататься на коньках — стояла теплая и сырая погода, так что взрослые позволяли нам играть на улице, не слишком надоедая замечаниями насчет плохо застегнутого пальто и не принуждая нас ронять свое достоинство, обматывая шею каким-нибудь дурацким вязаным кашне. Это все, разумеется, не касалось Ноэля, поскольку наш юный поэт способен подхватить бронхит в луже ботинок.

Впрочем, девчонки тоже почти все время сидели дома, готовясь к благотворительному базару, который устраивали знакомые старшей сестры нашей экономки, чтобы помочь вконец обнищавшей и обветшавшей местной церкви. Ноэль и Эйч-Оу тоже участвовали в приготовлениях, раскладывая по кулькам конфеты и сласти. Поэтому мы отправились на прогулку вдвоем с Дикки. Мы не сердились на остальных, предпочевших душную комнату свежему воздуху улицы, но, сказать по правде, нам было скучновато — для двоих не так уж просто найти подходящую игру. Мы могли бы поиграть в «файвз», но для этой игры нужен особый корт с высокими бортами, а людям, понастроившим вокруг дома невесть сколько виноградных и ананасных теплиц, наверняка даже в голову не пришло соорудить где-нибудь поблизости небольшой спортивный корт. Очень часто люди, увлекаясь всяческой ерундой, забывают при этом о действительно необходимых вещах. Так что нам с Дикки ничего не оставалось, как просто перекидываться мячиком для игры в «файвз» на площадке перед крыльцом. Мяч этот принадлежал Дикки и Освальд (он же — автор этой книги, иногда по ходу повествования называющий себя просто «я») вдруг сказал:

— Бьюсь об заклад, ты не перебросишь свой мяч через дом.

— На что спорим? — тут же откликнулся Дикки.

— На что хочешь, — сказал Освальд. — Все равно тебе этого не сделать.

— Мисс Блэйк говорит, что биться об заклад грешно, — сказал Дикки, — но я так не думаю, если только спорить не на деньги.

Освальд тотчас напомнил ему о том, как маленькая противная Розамонда, которую они встречали у мисс Эджуорт и которой никогда не разрешают делать то, что ей хочется — как эта самая Розамонда при всех билась об заклад со своим братом и никто из взрослых не повел даже бровью.

— Но я не хочу с тобой спорить, — сказал он напоследок. — я и так знаю, — что тебе это не по силам.

— Спорим на мой мяч, что я его переброшу! — завелся Дикки.

— Идет! Я ставлю свой плетеный мячик и кусок воска, который ты выпрашивал у меня вчера.

Дикки тоже сказал «Идет!», после чего отправился за теннисной ракеткой — тогда как я имел в виду, что он будет бросать мяч рукой, — и, размахнувшись изо всех сил, послал вверх «свечу». Мячик взлетел над крышей дома и исчез. Исчез совсем. Мы обыскали траву и кусты по ту сторону дома, но ничего не нашли. Дикки сказал, что мяч, наверное, улетел за горизонт и что он выиграл спор. Но Освальд считал, что он остался на крыше, и был уверен в своей победе. Весь этот день до вечернего чая они не говорили ни о чем другом, но так и не смогли прийти к соглашению.

А еще через пару дней в большой оранжерее за домом обнаружилась течь, и кто-то из взрослых спросил нас за завтраком, не бросались ли мы камнями. Мы сказали, что не бросались, и это была чистая правда. После завтрака Освальд сказал Дикки:

— Как ты думаешь, что будет тому, кто разбивает оранжерею мячами для игры в «файвз»?

— Значит, ты признаешь, что мяч перелетел через дом? Тогда я выиграл спор! — заявил Дикки.

Но Освальд отказался признавать свое поражение до тех пор, пока не будет найден мяч. Он сказал, что еще ничего не доказано.

После этого два или три дня непрерывно лил дождь, и оранжерея начала протекать уже а нескольких местах, и взрослые сказали, что во всем виноват человек, который ее строил. По их словам, этот человек сделал свое дело недобросовестно, спустя рукава; поэтому за ним послали, чтобы он переделал все заново, на сей раз уже с засученными рукавами. И вот он пришел, а с ним вместе пришли еще люди, которые принесли лестницу, оконную замазку, стекло и такую штуковину с настоящим алмазом внутри для того, чтобы резать стекло на куски. Он разрешил нам взглянуть на алмаз и мы все видели его собственными глазами. Погода в тот день стояла хорошая, и мы с Дикки и Эйч-Оу с самого утра торчали на дворе, разговаривая с рабочими. Я вообще люблю говорить с людьми, которые что-нибудь стоят или ремонтируют; они знают много действительно важных и интересных вещей, о которых джентльмены обычно не имеют никакого понятия. Я хотел бы быть похожим на этих людей когда вырасту — все лучше чем рассуждать целыми днями о политике или ругать британскую армию за то, что она всегда не готова к войне.

Рабочие много смеялись и шутили; они позволили нам по очереди взобраться на самый верх лестницы и посмотреть на оранжерею через прозрачную крышу. Когда я говорю «нам», я имею в виду себя и Дикки, потому что Эйч-Оу еще слишком мал и до сих пор ходит в длинных чулках. Потом они ушли обедать, а Эйч-Оу отправился на кухню проверить, готовы ли пироги, которые он состряпал из оконной замазки, подаренной ему рабочими. Ему удалось тайком от кухарки засунуть свои пироги в печь. Вряд ли это прошло ему даром; во всяком случае обратно он не вернулся.

Итак, мы остались в саду вдвоем. Дикки сказал:

— Я знаю, где находится мяч. Он наверняка застрял в водосточном желобе на крыше котельной. Если ты поможешь мне перетащить туда лестницу, я его достану. Он должен быть там, потому что больше ему быть негде. Я уверен на все сто, что он перелетел через дом.

Освальд, не имевший привычки отказывать, когда его просили о помощи, взялся за один конец лестницы, Дикки — за другой, и вскоре она уже была приставлена к черепичной крыше котельной. Дикки залез наверх и осмотрел водосточный желоб. Разумеется, все его поиски были напрасными, поскольку мяч — я в этом не сомневался — никогда не перелетал через дом.

Когда Дикки спустился на землю, Освальд спросил:

— Ну и как оно там? Много мячей нашел?

— Не твое дело, — ответил Дикки. — Ты и сам думал, что мяч застрял в желобе. Все равно я выиграл это пари.

Вот так, черной неблагодарностью отплатил он своему брату за его помощь в перетаскивании лестницы. Освальд отвернулся и уходя, небрежно бросил через плечо:

— Да, кстати, не забудь убрать лестницу на место — туда, где она стояла вначале.

Впрочем, у Освальда было доброе сердце — это ему однажды сказал дворник, которому он дал полпенни, — и когда Дикки крикнул: «Освальд, постой! Не будь гадиной!», он не захотел ею быть и вернулся. Лестница была вновь перенесена к оранжерее, но Освальд еще какое-то время не разговаривал с Дикки, пока эта размолвка не отошла на второй план благодаря крысе, которую Пинчер поймал в огуречном парнике.

Но вот прозвенел колокольчик, звавший нас к обеду, однако мы задержались, потому что в саду как раз появились рабочие; один из них накануне обещал принести Освальду дверные петли для кроличьей клетки, которую он задумал построить. Пока он беседовал с этим человеком, другой рабочий начал подниматься по лестнице. Дальше все происходило стремительно — вы не успели бы даже сказать «ах ты, черт!» Нижний конец лестницы вдруг поскользнулся на гладких плитах огибающей оранжерею дорожки и, прежде чем кто-либо из рабочих подоспел на помощь, верхний конец сорвался вниз вместе со стоявшим на нем человеком. Это было самое жуткое зрелище из всех, какие мне доводилось видеть. Человек неподвижно лежал на земле, вокруг него толпились остальные, мешая нам с Дикки подойти поближе. Затем старший рабочий — тот самый, что принес Освальду дверные петли, — сказал:

— Нужно позвать доктора.

Все эти рабочие люди — ужасные тугодумы, уж тут ничего не попишешь; обычно проходит очень много времени, пока они поймут, что от них требуется. Освальд не стал дожидаться, когда это произойдет и с криком «Я сейчас!» стремительно помчался к дому доктора. Дикки летел за ним по пятам.

К счастью, доктор оказался у себя и, узнав, в чем дело, тотчас поспешил к месту происшествия. Освальду и Дикки было велено удалиться, но они не послушались, хотя колокольчик, долго и безуспешно зазывавший их на обед, теперь уже звонил требовательно и сердито. Братья спрятались за углом оранжереи и оттуда услышали слова доктора о том, что у пострадавшего сломана рука и никаких других серьезных повреждений нет. Бедняга был отправлен домой в кэбе; Освальд и Дикки упросили кэбмена, который был их старинным приятелем, взять их с собой; Таким образом, пристроившись на запятках, они доехали до дома, где жил рабочий, и увидели его жену, вышедшую на крыльцо. Едва взглянув на горемыку, она воскликнула:

— Боже мой, Гас, что стряслось на сей раз? Вечно ты попадаешь в истории!

Несмотря на раздраженный тон, мы чувствовали, что сердце ее полно сострадания.

Когда она завела своего мужа в дом и затворила дверь, мы отправились в обратный путь. Этот рабочий, чье имя, как мы узнали, было Август Виктор Планкетт, имел редкостное удовольствие жить на втором этаже прямо над конюшней. Позже Ноэль посвятил ему одну из своих поэм:

И так далее в том же духе. Вся поэма заняла двести двадцать четыре строки и у нас не хватило шрифта для того, чтобы набрать ее на печатном станке. Именно в тот день, возвращаясь домой от конюшни, мы впервые увидели Козла. Я угостил его кусочком кокосового мороженого, Козлу оно явно пришлось по душе. Это был настоящий здоровенный козел, черно-белый, с рогами и бородой, другой конец которой был привязан к изгороди. Вскоре появился и его хозяин, который, заметив, что мы интересуемся Козлом, предложил нам его купить. А когда мы спросили — чисто из вежливости, потому что у нас не было денег кроме двух пенсов и полпенни в кармане у Дикки, — сколько но хочет за Козла, хозяин сказал:

— Семь шиллингов шесть пенсов — это минимальная цена. Вы не прогадаете с покупкой, юные джентльмены. На самом деле этот козел стоит втрое дороже.

Освальд умножил в уме и получилось, что действительная стоимость Козла равна одному фунту двум шиллингам и шести пенсам. Закончив подсчеты, он грустно вздохнул и пошел своей дорогой. Освальду очень хотелось иметь живого Козла.

Я не помню, чтобы мы когда-нибудь еще так поздно являлись к обеду. Мисс Блэйк не оставила нам пудинга; Освальд стоически перенес эту неприятность, тем более что все его мысли в то время были заняты черно-белым Козлом. Однако Дикки, не имевший столь сильного внутреннего стимула, был страшно удручен отсутствием сладкого и совершенно раскис, так что Дора даже высказала опасение, не заболел ли он корью.

Когда мы вечером отправились в свою спальню, Дикки прежде чем лечь в постель долго перебирал гвозди, старые пуговицы и прочие ценности, хранимые им в бархатной коробочке, а затем сказал:

— Знаешь, Освальд, я чувствую себя так, словно я убийца или кто-нибудь вроде этого. Если бы мы не передвигали лестницу, ничего бы не случилось, я уверен. Выходит так, что мистер Планкетт, а вместе с ним его жена и дети страдают теперь по нашей вине.

Освальд откинул одеяло и сел в постели:

— Ты прав, старина, — сказал он. — Все из-за того, что тебе вздумалось таскать туда-сюда эту проклятую лестницу. Конечно, ты не закрепил ее как следует, когда ставил обратно. Слава Богу, что он не убился насмерть.

— Мы не должны были ее трогать, — простонал Дикки, — или надо было им сказать, что мы ее передвигали. А вдруг у него случится заражение крови, воспаление или еще что похуже? Что я буду делать, если он умрет? Я ведь буду тогда настоящий преступник! Нет, я этого не переживу.

Освальд впервые слышал от своего брата столь мрачное заявление. Вообще-то Дикки был жизнерадостным человеком, не склонным делать трагедию из чего бы то ни было.

— Незачем убиваться раньше времени, — сказал Освальд. — Давай раздевайся и ложись в постель. Утром мы навестим больного и оставим в прихожей визитные карточки с пожеланиями скорого выздоровления.

Он сказал это шутливым тоном из наилучших побуждений — желая отвлечь Дикки от грустных мыслей, иначе терзаемый угрызениями совести малолетний преступник и без-пяти-минут-убийца еще долго стонал бы и сетовал на судьбу, не давая спать ни себе, ни Освальду.

Однако Дикки воспринял этот дружеский совет как издевательство и как проявление жестокосердия.

— Заткнись ты, грубая скотина! — сказал он, уткнувшись в подушку и заплакав.

— От скотины слышу! — сказал Освальд, как оно и полагается отвечать в таких случаях, но он не рассердился; он просто был огорчен тем, что Дикки неверно истолковал его слова. Выбравшись из постели, он направился в комнату девчонок, примыкавшую к нашей спальне.

— Вы не заглянете к нам на пару секунд? — сказал он им. — Дикки ревет так, что скоро поднимет весь дом. Я думаю, нам, старшим, следует посовещаться и как-то его успокоить.

— Что случилось? — спросила Дора, накидывая халат.

— Сущие пустяки, если не считать того, что он впервые в жизни убил человека. Идите за мной, только тихо. Не запнитесь, здесь у двери стоят наши ботинки.

Они подошли к кровати, на которой лежал Дикки, и Освальд сказал:

— Послушай, Дикки, старина, мы с девочками сейчас устроим семейный совет и решим, как нам быть с этим делом.

Девочки хотели его поцеловать, но он отворачивался и дергал плечами; и только когда Алиса взяла его за руку, он подал голос, буркнув в подушку:

— Расскажи им все, Освальд.

Вы, должно быть, заметили, что когда Освальд и Дикки были вдвоем, старший брат обвинял младшего в том, что тот затеял всю эту возню с лестницей из-за своего дурацкого мячика, до которого Освальду не было никакого дела. Более того, он знал, что мяч не мог попасть в водосточный желоб на крыше котельной, хотя Дикки и утверждал обратное. Но теперь, в присутствии посторонних, Освальд решил взять на себя часть вины.

— Дело было так, — начал он, — пока рабочие обедали, мы с Дикки передвигали лестницу. А потом человек свалился с нее и сломал руку, а мы с Дикки поехали на кэбе к нему домой и там неподалеку видели шикарного Козла. Но сейчас не об этом. Дикки считает, что он пострадал из-за нас, потому что мы не закрепили как следует лестницу, когда ставили ее на место. Возможно, так оно и есть на самом деле. Дикки боится, что у того парня от перелома начнется заражение крови, и тогда мы с ним будем виновны в его смерти.

Тут Дикки захотел быть честным до конца. Он шмыгнул носом, отодвинул подушку, повернулся к нам и сказал:

— Это была моя идея с перестановкой лестницы. Освальд мне только помогал.

— Может, попросить дядю, чтобы он съездил к больному и помог ему, если он в чем-то нуждается? — предложила Дора.

— Это, конечно, можно, — сказал Освальд. — Но тогда нам придется все рассказать о лестнице и о мяче, хотя я уверен, что оранжерея протекает вовсе не из-за мяча, который даже не перелетел через крышу дома.

— Еще как перелетел, — проворчал Дикки, в последний раз шмыгая носом.

Освальд проявил благородство и не стал вступать в спор.

— Что касается лестницы, — сказал он, — то она запросто могла поехать на плитах дорожки и без нашей помощи. Но я думаю, что Дикки будет чувствовать себя гораздо лучше, если мы сделаем что-то полезное для пострадавшего; да и я тоже буду ужасно рад.

Собственно, радоваться — тем более «ужасно» — тут было нечему. Освальд просто оговорился, потому что вся эта история взволновала его ничуть не меньше, чем Дикки.

Неплохо было бы достать где-нибудь денег, — сказала Алиса. — Помните, как в прошлом году мы искали старинные клады? Может быть, попробуем снова?

Мы еще немного поговорили на эту тему, после чего девчонки ушли в свою комнату, где, судя по приглушенным звукам их голосов, обсуждение продолжалось. Освальд уже начал засыпать, когда дверь отворилась и некая фигура в белом, приблизившись, склонилась над его постелью.

— Мы кое-что придумали! — сказала фигура. — Мы устроим в его ползу благотворительный базар вроде того, что проводят знакомые старшей сестры мисс Блэйк в пользу деревенской церкви.

С этими словами привидение удалилось, а Освальд, убедившись, что Дикки уже спит, повернулся на другой бок и через минуту-другую тоже погрузился в сон. Ему снились Козлы, только они были гораздо крупнее обычных — каждый величиною с паровоз — и могли запросто звонить в колокол, дотягиваясь мордой до верхушки церковной колокольни. Освальд и впрямь пробудился от громкого звона, но это был обычный утренний сигнал к подъему, и звонил в колокольчик никакой не Козел, а всего-навсего Сара, наша служанка.

Идея устроить благотворительный базар пришлась по душе всей нашей компании.

— Мы должны пригласить на него всех своих знакомых, — сказала Алиса.

— А сами оденем свои лучшие платья и будем стоять за прилавком и продавать разные вещи, — поддержала ее Дора.

Дикки предложил устроить базар в самой большой оранжерее, откуда на зиму были убраны все растения.

— Я напишу поэму в честь больного и прочту ее при открытии базара, куда я ходил с тетей Кэрри, какой-то человек читал стихи про ковбоя.

Эйч-Оу напомнил о сластях и конфетах, которые на базаре должны быть в изобилии, чтобы их мог купить каждый, кто пожелает.

Освальд сказал, что прежде всего следует поговорить с папой и спросить у него разрешения. Эту миссию он взял на себя и решил не откладывать дело в долгий ящик, предчувствуя, что с ним в любую минуту может случиться опасный припадок правдолюбия. Разговор состоялся и имел положительный результат. Присутствовавший при этом дядюшка тут же дал Освальду целый соверен на приобретение товаров для благотворительной распродажи, а папа добавил на это полезное и благородное дело еще десять шиллингов и сказал, что мы поступаем очень хорошо, помогая попавшему в беду человеку.

И тут у Освальда как назло случился тот самый припадок правдолюбия, которого он опасался с самого начала, и он одним махом выложил все насчет передвинутой лестницы, а заодно рассказал и об этом проклятом мячике для игры в «файвз». К его удивлению, папа почти не рассердился, и у Освальда сразу стало легко на душе — теперь ему нечего было скрывать.

Девчонки в тот же день написали приглашение всем нашим друзьям и знакомым. Мальчики отправились по магазинам подыскивать вещи для благотворительной распродажи, а затем мы все вместе пошли навестить Августа Виктора Планкетта и посмотреть на Козла.

Козел произвел на всех нас огромное впечатление, и даже Дикки признал, что не купить его ради бедного мистера Планкетта было бы непростительной глупостью. К тому времени Освальд уже рассказал всем о том, что в действительности Козел стоит один фунт два шиллинга и шесть пенсов, так что мы всегда можем продать его за эти деньги и таким образом выручим пятнадцать шиллингов в пользу больного.

Итак, мы купили Козла, разменяв для этого десятишиллинговую монету. Бывший хозяин отвязал конец веревки от изгороди и вручил его Освальду, а Освальд выразил надежду, что мы не нанесли ему слишком большого ущерба, купив столь ценного Козла по такой смехотворно низкой цене. Человек сказал:

— Не беспокойтесь, юные джентльмены. Я, напротив, очень даже рад и готов оказать услугу своим друзьям в любое время любого дня недели.

Попрощавшись, мы вместе с Козлом двинулись в обратный путь. Однако, тут возникла непредвиденная заминка. Дойдя до середины улицы, Козел вдруг замер как вкопанный и категорически отказался следовать дальше. Как мы ни старались сдвинуть его с места, все было напрасно. Вскоре вокруг нас собралась целая толпа детей и взрослых — можно подумать, они никогда прежде не видели обыкновенного живого козла. Сперва мы просто растерялись, не зная, что предпринять, но потом Освальд вспомнил о кокосовом мороженом, которое очень понравилось Козлу в прошлый раз. Ноэль сбегал в ближайшую лавку за трехпенсовой порцией мороженого, и только после этого бессовестное животное согласилось идти следом за нами. Уличные мальчишки также сопровождали нас почти до самого дома. Трехпенсовая порция мороженого была на сей раз даже больше обычной, но когда я его попробовал, оно показалось мне не таким вкусным, как прежде. Козел, впрочем, выглядел вполне довольным.

Гораздо менее доволен был папа, когда увидел нашу покупку. Но Алиса объяснила ему, что Козел нужен нам для благотворительного базара и папа, рассмеявшись, велел отвести его в хлев.

Мы так и сделали, но рано поутру Козел выбрался наружу и прямиком направился в дом, где вступил в бой с кухаркой на ее территории, запретной для посторонних, — даже Освальд и тот подумал бы десять раз прежде чем решиться на что-либо подобное. Этот поступок Козла говорил о его безрассудной отваге.

Наш конюх невзлюбил Козла после того, как он прогрыз дыру в мешке с овсом, а затем принялся топтать мешок своими острыми копытами, так что зерно рассыпалось по всему скотному двору, — столь вызывающее поведение Козла привело к еще более шумному скандалу, чем его утренний подвиг на кухне. Мы попытались успокоить разбушевавшихся взрослых, сказав, что это все ненадолго, поскольку до базара оставалось всего три дня. В то же время мы как могли ускорили приготовления.

Каждый из нас должен был иметь свой отдельный прилавок. У Доры был прилавок с освежающими напитками и легкими закусками. Все это по просьбе дяди ей подготовила мисс Блэйк.

Алиса торговала подушечками для иголок, футлярчиками, чехольчиками и прочей бесполезной ерундой, которую девчонки набивают ватой или украшают вышивкой.

У Ноэля был поэтический прилавок — за пару пенсов вы могли приобрести бумажку со стихотворением, в котором была завернута какая-нибудь сладость. Для этой цели мы выбрали засахаренный миндаль, потому что он не такой липкий.

Остальными сластями заведовал Эйч-Оу, который дал слово чести Бэстейбла, что съест не более чем по одной штучке каждого сорта.

Дикки хотел устроить прилавок механических игрушек и деталей для часов. У него имелось множество самых разных деталей для часов, но из механических игрушек был только заводной паровоз, да и тот сломался еще в незапамятные времена. Так что ему пришлось отказаться от этой затеи, а ничего другого он придумать не смог и поэтому решил помогать Освальду, заодно присматривая за Эйч-Оу, в чью выдержку и силу воли он не очень-то верил.

Прилавок Освальда был им изначально задуман как место, где будут продаваться действительно нужные и полезные вещи, однако в конечном счете вышло так, что именно здесь оказался собран весь никуда не годный хлам, какой только можно было найти в этом доме. Но Освальд не унывал, тем более что ему была доверена продажа самой ценной вещи на нашем базаре — живого черно-белого Козла. Он хотел по возможности более интересно обставить эту сделку и после долгих раздумий нашел такой способ. Собрав остальных ребят, он сказал:

— Мы разыграем Козла в лотерею — подадим билеты всем желающим, а затем наугад вытащим один номер из шляпы. Тот, чей номер билета окажется выигрышным, получит в награду Козла. Я надеюсь, что этот номер выпадет мне.

— Да, но здесь потребуется реклама, — сказал Дикки. — Нам надо будет напечатать листки объявлений и нанять людей, которые будут ходить по улицам с рекламными щитами.

Освальд отправился в Гринвич, где находилась типография, и вернулся домой расстроенным: оказалось, что печатание объявления стоит бешеных денег, да и человек-реклама был нам не по средствам. Тогда-то Алиса и вспомнила о нашем печатном станке. Мы вытащили его из чулана, почистили, кое-как подправили сломанные детали, нашли типографскую краску и принялись сочинять текст объявления. Получилось следующее:

«ТАЙНАЯ ЛОТЕРЕЯ

НЕ УПУСТИТЕ СВОЙ ШАНС

ОЧЕНЬ ЦЕННЫЙ ПРЕДМЕТ…»

— Нужно писать «предмет исключительно редких достоинств,» — вставил Дикки. — Я видел похожую надпись в лавке старинных вещей рядом с корабликом из слоновой кости. Это звучит очень солидно.

— Не знаю, — засомневалась Алиса. — Козел это, конечно, предмет, и он ценный, потому что имеет цену. А вот насчет его достоинств я не уверена, то есть я не думаю, что они такие уж исключительно редкие.

Но Освальд поддержал Дикки, сказав, что Козел вполне может обладать исключительно редкими достоинствами, о которых мы пока еще не подозреваем, но которые рано или поздно проявятся в полной мере. Поэтому мы написали так:

«ТАЙНАЯ ЛОТЕРЕЯ

Не упустите свой шанс

Очень ценный предмет исключительно редких достоинств будет разыгран в ближайшую субботу в четыре часа пополудни. Стоимость билетов от одного до двух шиллингов за штуку в зависимости от числа желающих; Приз держится в секрете и будет предъявлен по окончании лотереи, но в его ценности не может быть никаких сомнений — этот предмет стоит кучу денег и даже в три раза больше, если иметь в виду его настоящую цену. Получить наш приз — все равно что получить на руки верные деньги. Лотерея проводится в Морден-Хаус, Блэкхит. Приходите в субботу к трем часам дня, чтобы заранее приобрести билеты, а то потом уже может быть поздно.»

Хотя этот текст и показался нам местами не очень удачным, у нас уже не было времени его переделывать. Напечатав рекламные листки, мы вечером в сумерках прогулялись по поселку, опуская их во все попадавшие на нашем пути почтовые ящики. На следующий день Освальд, который всегда старался вести дела по всем правилам, утащил с кухни два противня, просверлил в каждом по паре дырок и наклеил на них листы бумаги со следующим объявлением:

«ТАЙНАЯ ЛОТЕРЕЯ

Главный приз: очень ценный предмет исключительно редких достоинств.

Стоимость билетов 2 и 2 шиллинга.

Выиграв приз, вы получите верные деньги.

Лотерея проводится в Морден-Хаус, Блэкхит.

Суббота, 4 часа дня.

Приходите к трем часам».

Затем он повесил противни себе на грудь и на спину, обмотал в целях конспирации нижнюю часть лица одним их тех вязаных кашне, к которым в другое время относился с глубочайшим презрением, напялил на уши отцовскую шляпу и выскользнул из дома через боковую дверь. В таком виде наш юный герой трижды промаршировал через весь поселок, пока на углу Вемисс-роуд не столкнулся нос к носу с компанией уличных мальчишек, не так давно преследовавших нас, когда мы вели домой только что купленного Козла. Освальд отважно вступил с ними в бой, сняв противни и используя их в качестве щита. Однако, имея дело с численно превосходящим противником, он вскоре был вынужден бросить свою ношу и спасаться бегством, которое в данных обстоятельствах следовало считать единственно правильным тактическим маневром, нисколько не позорным для отступающего.

Погода в субботу была прекрасная, сквозь стеклянную крышу оранжереи светило солнце, повсюду где только можно мы развесили еловые ветки и бумажные розы, которые на фоне зелени смотрелись совсем как настоящие. Мисс Блэйк выделила нам несколько китайских покрывал, которыми мы застелили помост и прилавки, а садовник позволил нам перенести в оранжерею множество азалий и прочих растений в горшках, так что все помещение вскоре было полно благоухающих цветов и листьев.

Самым красивым получился прилавок Алисы, которой мисс Блэйк отдала все ленточки и финтифлюшки, оставшиеся после предыдущего благотворительного базара.

Прилавок Эйч-Оу тоже выглядел неплохо — сладости были аккуратно разложены на серебряных чайных подносах, каждая по отдельности, чтобы они не слипались, а то если сложить все в кучу, потом придется отдирать одну липкую штуковину от других, что нравится далеко не всем покупателям.

Больше всего цветов было на поэтическом прилавке, чтобы хоть как-то приукрасить убогое зрелище, которое представляли собой стихи нашего Ноэля — конечно, внутри его жалких бумажных пакетов лежал засахаренный миндаль, но ведь со стороны этого видно не было. Вообще, на мой вкус красные цветы азалий куда приятнее всякой поэзии. Наверное, они похожи на те цветы, что растут на огромных деревьях в тропических джунглях.

Козла мы заперли в котельной рядом с оранжереей, где он должен был находиться втайне от всех вплоть до момента вручения приза. К половине третьего мы были нарядно одеты, умыты и готовы к приему гостей. Накануне мы еще раз пересмотрели свои богатства, отбирая из них то, что мы могли предложить на продажу. Большинство из этих вещей оказалось на прилавке Освальда. Здесь были две-три настольных игры, которыми мы не слишком дорожили? коробочки с шариками — игру в них мы забросили еще год назад; пара дурацких подтяжек с вышивкой гарусом, которые тетушка когда-то подарила Освальду и которые он не одел бы даже под страхом наказания; набор самых разных причудливых пуговиц для любителей пришивать к своей одежде подобные украшения; множество иностранных почтовых марок, садовые инструменты, сломанный паровоз Дикки и чучело попугая, изрядно побитое молью.

Около трех часов начали прибывать друзья нашей семьи — миссис Лесли, лорд Тоттенхэм, дядя Альберт и многие другие. Базар удался на славу, все были очень довольны, и каждый из гостей обязательно что-нибудь покупал. Миссис Лесли купила заводной паровоз за десять шиллингов, хотя мы честно предупредили ее, что он уже никогда не будет работать, а дядя Альберт приобрел чучело попугая, так и не объяснив, зачем оно ему понадобилось. Все вырученные деньги мы складывали на большое блюдо, стоявшее на видном месте, и сердца наши переполнялись радостью при виде множества серебряных мнет, сверкавших среди горы медяков и даже двух или трех золотых соверенов, также затесавшихся в эту компанию. Теперь я знаю, как должен чувствовать себя человек, собирающий пожертвования, стоя с большой тарелкой в дверях местной церкви.

Поэтический прилавок Ноэля оказался куда более прибыльным, чем это можно было ожидать. Я не думаю, что кто-нибудь из присутствующих в действительности любил поэзию, но все они старательно притворялись такими любителями и знатоками, возможно, не желая обидеть Ноэля, а, может быть, потому что воспитанным людям в их понимании вообще полагается любить поэзию, даже если это всего лишь поэзия Ноэля. Конечно, Маколей и Киплинг пишут по-другому, но лично меня их стихи трогают так же мало, как и творения моего младшего брата.

Специально к этому дню Ноэль написал много новых стихов. Он потратил на это пустое занятие уйму времени, но даже после этого стихов оказалось недостаточно для того, чтобы завернуть в них весь засахаренный миндаль, так что Ноэлю поневоле пришлось пустить в ход и свои старые произведения. Дяде Альберта достался один из последних шедевров, и он сделал вид, что ужасно гордится этим обстоятельством. Он прочел вслух:

Лорд Тоттенхэм вытянул одну из старых поэм, которая называлась «Гибель фрегата „Малабар“». До выхода на пенсию лорд Тоттенхэм был адмиралом, но, несмотря на это, поэма не вызвала у него отвращения. Это был очень милый пожилой джентльмен, всегда хорошо к нам относившийся, хотя кое-кто и считает его «чересчур эксцентричным».

На папиной бумажке оказался новый стих:

Прочитав это, папа рассмеялся и как будто остался доволен. Небольшой конфуз вышел с миссис Моррисон, мамой Альберта, когда ей достался стишок, который Ноэль в свое время посвятил памяти черного таракана. Этот незадачливый таракан съел подсыпанную ему кем-то отраву и был найден дохлым на полу в прихожей. Миссис Моррисон назвала это стихотворение гадким и сказала, что у нее от таких вещей начинают бегать по коже мурашки. Вот она, эта вещь:

Многие и впрямь это не поняли, особенно женщины, если судить по их довольно-таки кислым улыбкам. Но вслед за тем пришла пора самому Ноэлю прочесть что-нибудь вслух; его поставили на стул, все снова оживились, и каждый из гостей, демонстрируя свою щедрость и широту души, заплатил по шесть пенсов за право послушать юного гения. И юный гений, собравшись с духом, начал декламировать одну из самых длинных своих поэм, прославляющую подвиги герцога Веллингтона:

Я много раз слышал эту поэму, но в тот день Ноэль был явно не в ударе; он говорил все тише и тише и постепенно перешел на едва слышный испуганный шепот, так что публика не расслышала ничего кроме двух последних строк:

Тут все принялись что было силы аплодировать, однако Ноэль выглядел страшно расстроенным и уже готов был разреветься. Тогда миссис Лесли сказала:

— Ноэль, я так взволнована твоими стихами, что снова сделалась бледна как лилия. Ты не прогуляешься со мной по саду, чтобы я понемногу пришла в себя?

Насчет бледной лилии она, положим, преувеличила, поскольку лицо ее было ярко-красным, как обычно, но ее приглашение оказалось очень своевременным — таким образом Ноэль избежал публичного позора. Мы же получили за его декламацию семнадцать с половиной шиллингов, так что его старания отнюдь не пропали даром.

К сожалению: того же нельзя было сказать о наших трудах по рекламированию тайной лотереи, поскольку на базар явились лишь те люди, которым мы собственноручно написали письма с приглашением. Разумеется, я не беру в расчет пятерых уличных мальчишек, в драке с которыми Освальд потерял свои противни. Эти пятеро были здесь, они шатались от прилавка к прилавку, но ничего не покупали, потому что не имели наличных денег. К тому же они надо всем насмехались и вообще вели себя неприлично. В конце концов дядя Альберта спросил, как они полагают, не соскучились ли по ним их почтенные родители, и мы вдвоем выпроводили мальчишек за ворота, где они потом еще долго стояли, выкрикивая всякие гнусности. Чуть позже появился еще один незнакомец, и Освальд решил было, что реклама начинает давать плоды. Но незнакомец сказал, что желает поговорить с хозяином дома, и был проведен в кабинет наверху. Между тем вечер подходил к своей кульминации. Освальд уже перемешивал номера в глубокой отцовской шляпе, а Дора с Алисой продавали гостям билеты по полкроны за штуку, расписывая при этом ужасные страдания бедного человека, в пользу которого и затевалась наша лотерея, когда вошла Сара и объявила, что господина Освальда срочно зовут в кабинет. Освальд пошел, недоумевая, кому и зачем он мог понадобиться в такой ответственный момент, когда вот-вот должен был начаться розыгрыш Козла. Но едва он перешагнул порог кабинета и услышал слова отца «Освальд, этот джентльмен — детектив из Скотленд-Ярда»: как всякие мысли о Козле мигом вылетели из его головы и он только успел подумать с облегчением, что теперь, когда папе уже известно все о мячике и о лестнице, ему будет не так страшно держать ответ перед судом. Он пока еще не знал, посадят ли его в тюрьму за то, что он оставил лестницу на скользкой дорожке, и если да, то какой срок полагается за это преступление.

Тут папа показал ему один из рекламных листков, отпечатанных на нашем печатном станке, и спросил:

— Я полагаю, это твоих рук дело? Мистер Биггс прибыл сюда по долгу службы, чтобы предотвратить нарушение законов на проведение денежных лотерей, а нарушители караются правосудием.

Освальд был неприятно удивлен суровостью английского правосудия. Мысленно он уже видел себя за решеткой.

— Мы этого не знали, папа, — пробормотал он после долгой тяжелой паузы.

— Будет лучше, если ты расскажешь всю правду этому джентльмену, — сказал отец.

— Август Виктор Планкетт упал с лестницы и сломал руку, — начал Освальд. — Возможно, это случилось по нашей вине, потому что мы перед тем двигали лестницу и, наверное, плохо ее закрепили. Тогда мы решили устроить благотворительный базар, чтобы помочь мистеру Планкетту, перед которым мы оказались виноваты. Базар сейчас как раз в самом разгаре, и мы уже собрали три фунта два шиллинга и семь пенсов — по крайней мере, столько денег было на блюде, когда я их в последний раз пересчитывал.

А как насчет лотереи? — поинтересовался мистер Биггс. По его виду было непохоже на то, что он собирается сей же момент брать Освальда под арест, и Освальд слегка приободрился. — Призом является денежная сумма?

— Нет, нет, что вы! Просто это очень ценный приз, за который вы можете всегда выручить верные деньги.

— В таком случае это не денежная лотерея, — авторитетно заявил мистер Биггс, — и, стало быть, здесь нет ничего противозаконного. А что представляет собой этот приз?

— Значит, мы можем провести лотерею? — осторожно спросил Освальд.

— Конечно, можете, — сказал мистер Биггс, — если только вы разыгрываете не деньги. Так что это за ценный предмет?

— Ну же, Освальд, — подхватил отец, видя, что тот замешкался с ответом, — скажи нам, что это за предмет исключительно редких достоинств?

— Я предпочел бы не говорить, — промолвил наконец Освальд, чувствуя себя очень неловко.

Мистер Биггс сказал что-то насчет своего профессионального долга, и папа вновь обратился к Освальду:

— Не будь таким упрямым. К чему эта скрытность? Я совершенно уверен, что за этим не стоит ничего постыдного!

— Нет, конечно же, нет! — воскликнул Освальд, чрезвычайно гордившийся своим Козлом.

— В чем же тогда дело?

— Понимаете, сэр… — сказал Освальд с отчаянием в голосе, предчувствуя, что терпению его отца очень скоро придет конец, — понимаете, этот К… я хочу сказать, этот приз является тайной, о которой никто не должен знать до самой последней минуты.

— Хорошо, сказал мой папа, немного подумав, — мы поступим следующим образом. Сейчас мы с мистером Биггсом выпьем по стаканчику доброго вина, а затем спустимся к вам в оранжерею и увидим все собственными глазами.

Детектив сказал, что он благодарит папу за любезное предложение, и напомнил, что находится при исполнении служебных обязанностей, После этого они выпили по стакану доброго вина, и папа налил еще, а мистер Биггс вновь напомнил… Тут уже я не стал их дожидаться и пошел вниз. Через некоторое время в оранжерее появились папа и мистер Биггс. Папа был немного рассеян и забыл представить мистера Биггса гостям, но Освальд сделал это за него, пока папа беседовал о чем-то с миссис Лесли. Мистер Биггс был обходителен и любезен со всеми, особенно с дамами.

Затем начался розыгрыш лотереи. Билеты были у всех, включая и мистера Биггса, которому Алиса продала его всего за один шиллинг, потому что этот билет был последним. К тому моменту детектив, похоже: перестал подозревать нас в надувательстве, тем более что Освальд успел потихоньку ему сообщить, что наш приз слишком велик и его нельзя положить в карман, и что при делении на несколько частей он неминуемо потеряет свои ценные свойства — это утверждение было вполне справедливо для живых козлов, но никак непоходило к деньгам.

Публика веселилась вовсю, гадая, какой-такой приз мы ей приготовили, а Освальд тем временем обошел всех со шляпой, предлагая каждому вытянуть одну бумажку с номером. Мы заранее договорились между собой, что выигрышным номером будет объявлен номер шестьсот шестьдесят шесть. Мы выбрали это число произвольно, но дядя Альберта после утверждал, будто здесь есть какое-то забавное совпадение. Я не знаю, что он имел в виду, но миссис Лесли тоже была с ним согласна и долго над этим смеялась. Однако, я забегаю вперед. Итак, все вытянули каждый свой номер, и Освальд, позвонив в колокольчик, призвал почтенную публику к тишине. Все вокруг засуетились и возбужденно зашикали. Освальд торжественно объявил:

— Приз выиграл номер шестьсот шестьдесят шесть. У кого этот номер?

Тут вперед вышел мистер Биггс и потянул нам свою бумажку.

— Вам повезло, — сказал Освальд. — Вы получаете приз! Мои поздравления, мистер Биггс.

Он быстро направился в котельную, надел на голову Козла венок из бумажных роз, заранее приготовленный Алисой, вывел животное наружу и, показывая ему украдкой кусочек кокосового мороженого, подвел к тому месту, где стоял в окружении гостей счастливый победитель.

— Это и есть ваш приз, — пояснил Освальд, представляя Козла его новому хозяину. — Я рад, что он достался именно вам. Это вознаградит вас за беспокойство, которое причинила вам наша лотерея — вполне безденежная, как вы теперь можете убедиться.

С этими словами он вложил свободный конец веревки в руку на редкость удачливого детектива.

Никто из нас не увидел в этой торжественной сцене ничего смешного, однако взрослые вокруг буквально покатывались со смеху. Они говорили, что лотерея явилась украшением всего вечера. А дамы без устали поздравляли мистера Биггса с великолепным приобретением.

В конце концов пришло время гостям расходиться. Засобирался и детектив, еще накануне даже не подозревавший, что вскоре станет обладателем целого состояния. Уходя, он оставил Козла привязанным к двери оранжереи.

— Вы забыли своего Козла, мистер Биггс! — закричали мы хором.

— Нет, я не забыл, — сказал он очень серьезно. — Я не забуду этого Козла до конца своих дней, можете мне поверить. Но я сперва хочу навестить свою тетушку, которая живет здесь неподалеку, а на обратном пути заверну за Козлом. Я не могу взять его с собой к тетушке.

— Но почему? — удивился Эйч-Оу. — Это очень хороший Козел, с ним можно пойти куда угодно.

— Куда угодно, только не к моей тетушке, — сказал детектив. — Старушка ужасно боится козлов. В детстве один из них здорово ее боднул. Но если вы позволите, сэр, — тут он подмигнул моему папе, хотя все знают, что подмигивать неприлично, — если позволите, я загляну к вам немного попозже, когда буду возвращаться от тетушки на станцию.

Мы подсчитали выручку от благотворительного базара и лотереи, получилось пять фунтов тринадцать шиллингов и пять пенсов. Еще десять шиллингов сверх того нам обещал папа, но он отдал их мистеру Биггсу, которому пришлось проделать долгий пусть аж от самого Скотленд Ярда, потому что они там прочли наш рекламный листок и решили, что в Блэкхите орудует целая банда мошенников, придумавших эту лотерею, чтобы облапошить доверчивых сельских жителей. На следующее утро мы отнесли деньги Августу Виктору Планкетту — вы бы видели, как он был рад!

Что касается детектива, то мы до позднего вечера ждали, когда он придет за своим драгоценным призом. Но он так и не появился. Я очень надеюсь, что ему не всадили нож в спину где-нибудь в темном пустынном переулке. Если же он не погиб и не сидит в тюрьме, что порой случается и с детективами, то я не знаю, чем еще можно объяснить его отсутствие. Время от времени я вспоминаю о нем и каждый раз испытываю беспокойство. Как-никак, люди его профессии имеют много недругов среди лиц преступного мира, для которых нет ничего проще, чем всадить кому-нибудь в спину нож, так что отнюдь не всякий детектив, входя темным вечером в пустынный переулок, добирается живым и невредимым до его дальнего конца.

II. БЕГЛЕЦЫ

Это случилось уже после того, как мы все поголовно переболели корью. Первой эту противную болезнь подхватила Алиса — ее угораздило найти на улице сверток с пятью насквозь пропитанными заразой шиллингами, которые были утеряны каким-то хроническим семейством, спешившим на очередной прием к врачу. Алиса как раз тогда направлялась в общество Милосердия, чтобы послушать лекцию «О Правильной Жизни», и все время, пока выступал оратор, держала злополучный сверток у себя в муфточке, так что заразилась на основательно. После этого всем нам оставалось только лить слезы, и это отнюдь не фигуральное выражение — или как еще они там называются, — а чистейшая правда, потому что у всех, кто болеет корью, постоянно слезятся глаза; Если вы мне не верите, можете убедиться в этом на собственном опыте.

Когда же мы наконец выздоровели, нас решено было отправить в Лимчерч погостить у мисс Сэндал, которая известна тем, что имеет свой личный жизненный принцип, заключающийся в словах: «живи скромно; возвышенно думай». И еще она имеет родного брата, чей жизненный принцип полностью совпадает с ее собственным. Кстати говоря, это он читал ту самую лекцию, во время которой Алиса держала в муфточке заразные шиллинги. Вскоре после того он взялся раздавать поучительные брошюры бригаде каменщиков и в порыве энтузиазма свалился вниз с высоких строительных лесов. С тех пор мисс Сэндал зачастила в больницу, где она просиживала целые ночи напролет у постели своего брата, а мы, шестеро детей, оказались полными хозяевами ее дома, по мере сил ведя скромную жизнь и предаваясь возвышенным мыслям. Правда, мы были не совсем одни, поскольку к нам каждый день приходила из соседней деревни старая миссис Биль, которая и выполняла всю домашнюю работу. Миссис Биль была женщиной незнатного происхождения, но в своем деле проявляла себя настоящей леди и могла запросто заткнуть за пояс большинство благородных дама, не знающих как подступиться даже к самой простой кухонной плитке или к стиральной доске. Таким образом, у нас была масса свободного времени, которое мы в основном посвящали поискам приключений. Приключения — вот настоящее занятие, достойное настоящих людей. Все прочее — лишь «промежуточность» — так дядя Альберта называет всякую чушь, которой литераторы заполняют пустые места на страницах газет и журналов. Сам дядя Альберта тоже литератор.

Дом мисс Сэндал оказался плохо приспособлен для игр. Здесь все было слишком просто — комнаты похожи одна на другую, с белыми стенами и однообразно скромной обстановкой. Поэтому мы большей частью играли на улице. Неподалеку от дома был берег моря, вдоль которого тянулся песчаный пляж, а по другую сторону лежала болотистая низменность — страна зеленых лугов с пасущимися на них стадами овец; мелких озер и каналов, заросших осокой; илистых заводей, где под корягами водились угри, и уходящих вдаль белых дорог, которые были похожи одна на другую и каждая из которых могла привести к какому-нибудь удивительному открытию. На самом деле, конечно, дороги вели в Эшфорд, Ромни, Айвичерч или в другие подобные им реальные населенные пункты, однако по их внешнему виду догадаться об этом было совершенно невозможно.

В тот день, о котором я хочу вам рассказать, мы стояли у каменной ограды и наблюдали за разгуливающими по лугу свиньями. Должен заметить, что здешний деревенский свинопас — наш большой друг. Вся наша компания была в сборе, если не считать Эйч-Оу — так зовут моего младшего брата. То есть в действительности его зовут Гораций Октавиус, и если вам так уж хочется знать, почему мы назвали его Эйч-Оу, прочтите книгу «Искатели Сокровищ» и вам сразу все станет ясно. Так вот, Эйч-Оу в тот день отправился в гости к сыну школьного учителя — ужасно противному и невоспитанному мальчишке.

— Это не тот мальчик, с которым ты все время дерешься? — спросила Дора, когда Эйч-Оу сообщил нам, куда он уходит.

— Тот самый, — сказал Эйч-Оу, — но, видишь ли, у него в сарае живут кролики.

Теперь мы поняли, в чем было дело, и разрешили ему идти.

Итак, я возвращаюсь к тому моменту, когда мы стояли и разглядывали свиней. Внезапно позади нас послышались чьи-то шаги, мы обернулись и увидели на дороге двух солдат.

Мы спросили их, куда они направляются, а они посоветовали нам не совать нос не в свое дело, хотя всем известно, что так отвечать неприлично, даже если ты британский солдат и находишься в увольнении.

— Ладно-ладно, — сказал Освальд, самый старший в нашей компании, и напоследок посоветовал солдатам хорошенько следить за своими прическами. Оба они были острижены почти наголо.

— Это, должно быть, разведчики, — сказал Дикки. — Наверное, у них маневры или учебный бой.

— Давайте проследим за ними и посмотрим, что они будут делать, — предложил Освальд.

Так мы и поступили.

Пока мы беседовали, солдаты ушли далеко вперед и нам пришлось пуститься бегом, чтобы не потерять их из виду. Вообще-то, следить за ними было легко, красные мундиры хорошо выделялись на фоне дороги и окружающей зелени. Однако нам никак не удавалось к ним приблизиться — ни как будто тоже убыстряли шаг. Так мы гнались за ними довольно долго, но ни разу не встретили офицеров или других солдат. На маневры это было не похоже, и постепенно мы пришли к выводу, что только зря тратим время. Ничего интересного здесь пока не предвиделось.

Подходя к развалинам старой часовни в двух милях от Лимчерча, мы потеряли солдат из виду и в растерянности остановились на маленьком мосту через ручей.

— Вот это номер! — сказал Дикки, оглядываясь по сторонам.

Красные мундиры как будто провалились сквозь землю.

— Ловко они нас обставили! — сказал Ноэль. — Пожалуй, я напишу об этом поэму. Она будет называться «Исчезновение Красных Мундиров или Неуловимые Солдаты».

— Заткнись ты, горе-писака! — оборвал его Освальд, чей зоркий глаз уловил какое-то движение среди развалин часовни.

Кроме него, никто этого не заметил. Вероятно, вас удивляет то, что я не сделал специального акцента на столь важном предмете, как редкостная острота зрения и великолепная реакция Освальда, но все это лишь потому, что упомянутый Освальд — это я сам, а по натуре своей я человек очень скромный. Во всяком случае, я стараюсь быть таковым, ибо скромность, как известно, является необходимой принадлежностью джентльмена.

— Они засели в развалинах: — сказал Освальд. — Наверное, они решили устроить привал и выкурить трубочку, укрывшись за камнями от ветра.

— Все это кажется мне подозрительным, — заметил Ноэль. — Я не удивлюсь, если узнаю, что они ищут в часовне старинный клад с золотыми монетами. Не мешало бы это проверить.

— Нет, — сказал Освальд, который был не только очень скромным, но еще и чрезвычайно толковым и рассудительным мальчиком, — не стоит нам туда соваться. Заметив нас, они сразу же прекратят выкапывать клад, если они и вправду занимаются поисками сокровищ. Лучше мы подождем, когда они оттуда выйдут, а потом залезем в часовню и посмотрим, не осталось ли где следов раскопок.

Итак, мы остались стоять на мосту, выжидая, что будет дальше.

Прошло совсем немного времени и к нам верхом на велосипеде подкатил угрюмого вида мужчина в коричневом костюме.

— Эй, парнишка! — обратился он к Освальду. — Ты случайно не видел здесь парочку «томми»?

Освальд терпеть не мог, когда его называли «парнишкой», тем более когда к нему так обращались люди вроде этого мрачного типа на велосипеде; однако он быстро смекнул, что здесь все-таки происходят какие-то полевые учения, а ему вовсе не хотелось создавать помехи деятельности британской армии, тем более что — насколько он мог судить по разговорам взрослых — этой армии и без того чинят помехи все кому только не лень, начиная с самих британских министров. Поэтому он сказал:

— Да, я их видел. Они спрятались тем, в развалинах.

— Надо же! — воскликнул мужчина. — И, вероятно, в мундирах? А, ну конечно же, иначе как бы ты догадался, что это солдаты. У этих придурков не хватило мозгов даже на такую простую вещь!

С этими словами он налег на педали и покатил по неровной лужайке в сторону часовни.

— Вряд ли тут дело в старинном кладе, — сказал Дикки.

— Какой еще клад! — фыркнул Освальд. — Давайте скорее за ним! Я буду рад, если у этого типа сорвется то, что он задумал. В конце концов, кто давал ему право называть меня «парнишкой»?

И мы побежали за велосипедистом. Когда через пару минут мы достигли ворот часовни, человек уже слез со своего велосипеда и, оставив его у стены, начал медленно подниматься по стершимся каменным плитам. Мы последовали за ним.

Вместо того, чтобы сразу окликнуть солдат, как мы того ожидали, человек повел себя довольно странно. Пройдя под аркой входа, он крадучись двинулся вдоль боковой стены, поминутно озираясь по сторонам, словно играл с кем-то в прятки. В самом центре часовни возвышалась груда каменной — по всей видимости, это были остатки давным-давно рухнувшего свода — взобравшись на которую, мы могли следить за каждым движением незнакомца, шаг за шагом осторожно перемещавшегося среди развалин.

Наконец он достиг задней стороны здания, где имелся еще один арочный проем, от которого вниз уходила лестница. Нам были видны только пять ее верхних ступенек, дальше все было завалено землей и камнями. Человек медленно присел на корточки, перегнулся через порог и посмотрел вниз по ту сторону арки. Затем он вдруг резко выпрямился и крикнул грозным голосом:

— Эй вы, там, а ну выходите!

И солдаты послушно вылезли из своего укрытия. На их месте я бы так быстро не сдался, тем более что их было двое против одного. Вид у них был самый жалкий — точь-в-точь как у побитых псов. Незнакомец вделал стремительное движение, и в следующую секунду солдаты оказались прикованы друг к другу наручниками и уныло поплелись к выходу из часовни.

— А теперь давайте обратно той же дорогой, что пришли сюда, — скомандовал человек в коричневом, идя по пятам за своими пленниками.

В этот момент Освальд увидел лица солдат, и он уже никогда не забудет их выражение.

Спрыгнув с кучи, он догнал уходившую троицу.

— Что они сделали? — спросил он угрюмого мужчину.

— Дезертиры, — коротко бросил тот. — Молодец, парнишка, что навел меня на их след, а то, пожалуй, пришлось бы еще повозиться с их поимкой.

Один из солдат обернулся и взглянул на Освальда. Он был совсем молодой — почти как старшеклассник в их школе. И Освальд не мог не ответить на его взгляд.

— Я не предатель, — сказал он; — Я ведь не знал, в чем дело; Если бы вы тогда попросили меня помочь, я бы ни за что вас не выдал.

Солдат промолчал, но вместо него вновь заговорил велосипедист.

— Не болтай глупостей, парнишка, — сказал он. — Или ты уже с детства мечтаешь о тюремных нарах? Нашел тоже кому помогать — вонючим дезертирам! А вы двое пошевеливайтесь, нечего зря вертеть башками!

И они ушли через мостик и дальше по белой дороге, петляющей между кустов и зарослей осоки.

Когда они скрылись из виду, Дикки сказал:

— Странно это все. Лично я презираю трусов. А дезертиры — самые настоящие трусы. Однако мне их жалко.

Алиса, Дора и Ноэль зашмыгали носами и уже были готовы расплакаться.

— Конечно, мы поступили правильно, помогая поймать дезертиров, — сказал Освальд. — Только вот когда этот солдат обернулся и посмотрел на меня…

— Да, сказал Дикки. — Вот именно.

И они медленно зашагали в сторону дома. Настроение у всех было отвратительное.

Несколько минут они шли молча, а затем Дора подала голос:

— Я думаю, что человек на велосипеде просто выполнял свой долг.

— Разумеется, — согласился Освальд, — но это был его долг, а не наш. С какой стати нам было вмешиваться?

— А день сегодня такой прекрасный, — сказал вдруг Ноэль и громко всхлипнул.

День и вправду был лучше некуда. С утра до полудня еще было пасмурно, а сейчас солнце ярко сияло над зеленой равниной, придавая всему, к чему прикасалось, благородный золотистый оттенок: ослепительно сверкали лужи и окруженные болотной травой озера, вспыхивали веселыми искрами стога свежего сена на лужайках и гладкие листья деревьев, а чуть поодаль блестели красные черепичные крыши деревни, к которой мы и держали свой путь. Вечером того же дня Ноэль написал поэму. Она начиналась так:

Конечно, за подобное сочинительство ему следовало бы надавать по шее, однако, Ноэль был слабаком, драться с которым неинтересно; к тому же во всех поэтах, пусть даже и малолетних, есть что-то такое, что делает драку с ними постыдной — это все равно что бить девчонок. Поэтому Освальд решил не высказывать вслух своего мнения о поэме — иначе Ноэль, который имеет привычку плакать по всякому поводу, распустил бы нюни и без битья. Вместо этого Освальд предложил навестить нашего друга свинопаса.

К свинопасу отправились все, кроме Ноэля, который был занят, дописывая свою поэму, а также оставшейся с ним Алисы и Эйч-Оу, уже лежавшего в постели.

Мы рассказали свинопасу про дезертиров и про угрызения совести, и он сказал, что вполне понимает наши чувства.

— Чертовски даль несчастных ребят, которым приходится тянуть армейскую лямку, — сказал он. — Однако я не одобряю дезертирства — это стыд и позор, вот что я об этом думаю. С другой стороны, как-то несправедливо, когда такая силища — армия, флот и полиция, а также Парламент вместе с Королем, — и все против бедного парня, которому захотелось погулять на свободе. Но, насколько я понял, ты выдал его не нарочно?

— Не так чтобы совсем уж нарочно, но не нечаянно, — сказал Освальд и тяжело вздохнул. — Хотите мятную лепешку? Это очень вкусно.

Свинопас съел лепешку и продолжил разговор.

— Я тут сегодня узнал еще об одном беглеце, — сказал он. — Какой-то там парень дал деру из Дуврской тюрьмы. И сидел-то н, как говорят, за пустяк — стянул четырехфунтовый кекс с прилавка в кондитерской Дженнера, что на Хай-стрит. Частью от голода, частью из озорства. Но даже если бы я и не знал, за что его посадили, думайте, я навел бы на его след полицейских ищеек? Никогда, провалиться мне на этом месте! Кто угодно, только не я. Надо дать парню шанс, я так полагаю, иначе все это будет уже нечестно. Ну а вы не расстраивайтесь из-за этих «томми». Скорее всего, их поймали бы и без вашей помощи. Я тоже встретил сегодня эту парочку, и подумал: они не уйдут! Сразу видно — не та закваска. А для вас это будет уроком. В другой раз подумаете, прежде чем открыть рот.

Мы обещали, что впредь будем умнее, попрощались и пошли домой. По пути Дора сказала:

— А вот если, к примеру, тебе попадется беглец, который окажется кровожадным убийцей, ты ведь выдашь его полиции?

— Это само собой, — сказал Дикки. — Только для этого надо знать наверняка, что он кровожадный убийца, а не человек, утащивший в прилавка кекс, потому что он был очень голоден. Неизвестно еще, что бы ты стала делать, окажись ты голодной как он.

— Я не стала бы воровать, — сказала Дора.

— В этом я не уверен, — заявил Дикки, и они начали спорить и спорили всю дорогу до дома, а когда мы уже подходили к крыльцу, с неба хлынул сильнейший ливень, так что мы возвратились с прогулки как нельзя вовремя.

Я давно уже заметил, что всякий разговор о еде неизменно приводит к тому, что ты вдруг начинаешь испытывать ужасный голод. Миссис Биль, конечно, покормила бы нас, но она уже ушла домой. Поэтому мы решили сами наведаться в кладовую, благо на ее двери не было никакого замка, если не считать большой деревянной щеколды, которая открывалась, если потянуть за привязанную к ее концу веревочку. Пол кладовой был выложен сырым красным кирпичом — это делается специально для того, чтобы имбирное печенье становилось мягче после того, как корзинка с ним постоит на таком полу. Осмотрев полки, мы нашил половину большого сладкого пирога и много маленьких пирожков с мясом и картошкой. Что ни говорите, а миссис Биль — на редкость толковая женщина; я знаю многих людей, которые гораздо богаче ее, но не имеют и малой доли ее здравого смысла.

Мы перетащили съестные припасы на кухню и устроили славный пир, причем ели, не садясь за стол, а стоя, как это делают лошади.

Затем нам пришлось выслушать Ноэля, который прочел вслух свою новую поэму. Она была очень длинной; начало ее вы уже знаете, а заканчивалась она так:

Ноэль признал, что «ура» звучит чересчур жизнерадостно для концовки поэму о солдатах с такими несчастными лицами, какие мы видели у тех двоих сразу после ареста.

— Но здесь «ура» написано не про солдат, — пояснил он. — Это про Короля и Отчизну. Подождите секундочку, я сделаю дополнение, — и он написал следующее:

Дикки сказал, что последняя рифма неудачна.

— Ты не можешь петь «ура», — пояснил он свою мысль. После этого Ноэль все время, пока укладывался спать, распевал на разные лады «ура». Алиса сказала, пусть уж он лучше поет, чем скандалит. Впрочем, шума от его пения было не меньше, чем от приличных размеров скандала.

Перед сном Освальд и Дикки совершили обход дома и проверили все запоры на дверях и ставнях. Эту операцию каждый вечер обязан был проделывать глава семьи, которым в отсутствие папы был Освальд. На окнах второго этажа ставни отсутствовали, и вместо них просто опускались шторы. Уайт-Хаус — так называется дом мисс Сэндал — расположен не в самой деревне, а «в двух шагах» от нее, по выражению миссис Биль. Это первый дом, который попадает на вашем пути, если вы идете в деревню со стороны болот.

Совершив обход, мы напоследок заглянули под кровати и в стенной шкаф, проверяя, не прячется ли там ночной грабитель. Девчонки попросили нас заглянуть и под их кровати тоже — сами они на это не решились. Лично я считаю, что от такой проверки вреда может быть намного больше, чем пользы. Предположим, к вам в дом и вправду проник грабитель — тогда для вас же самих будет лучше не знать о его присутствии. Что толку, если вы вдруг обнаружите в стенном шкафу здоровенного детину, который к тому же наверняка будет вооружен до зубов? Нет уж, я предпочел бы оставаться в блаженном неведении — пусть себе тащит из дома все подряд, тем более что в доме, где царствует принцип «живи скромно; возвышенно думай» ночному грабителю трудно рассчитывать на богатую добычу. Возможно, именно поэтому мы до сих пор так никого и не нашли ни под кроватями, ни в стенном шкафу.

Наконец со всеми делами было покончено, и мы погасили лампы, оставив только одну — рядом с кроватью Ноэля, который не переносит темноту. Он утверждает, что в темноте живут такие особые гадкие твари, которые исчезают только при свете лампы или свечи. Переубедить Ноэля невозможно — научные доводы и здравый смысл ему одинаково чужды.

Затем мы с Дикки надели пижамы. Кстати, это Освальд упросил папу купить нам пижамы вместо ночных рубашек — в пижамах гораздо удобнее изображать клоунов, Вест-Индийских плантаторов и других персонажей, которые обычно ходят в просторных одеждах. Итак, мы надели пижамы, залезли под одеяла и очень быстро уснули.

В те минуты никто из нас еще не ведал о том испытании, которое готовила нам судьба в ближайшие ночные часы.

Пока мы спали, дождь лил не переставая, и яростный ветер с воем и свистом носился над голым пространством громадных болот. И через ночь, через ветер и дождь к нам шаг за шагом неумолимо приближался неведомый и ужасный посланец все той же коварной судьбы. Надеюсь, что этот пассаж показался вам достаточно интригующим. И еще я надеюсь, что сердце ваше замерло в предчувствии чего-то страшного. Но поскольку я не хочу, чтобы оно — то есть ваше сердце — остановилось совсем, я скажу вам заранее, что никто из нас не был злодейски зарезан в постели и что наши юные души не отлетели на небеса с ангельскими улыбочками на полусонных лицах Отнюдь нет. В действительности случилось вот что:

Я не могу сказать точно, сколько времени прошло с того момента, как я погрузился в сон, когда этот последний был прерван бесцеремонными тычками в спину и перепуганным голосом Дикки (позднее он заявлял, что нисколечко не испугался, но мне-то со стороны было слышнее).

— Что это? — спросил Дикки.

Освальд оперся на локоть и прислушался, но не смог различить ничего, кроме сопения Дикки и бульканья воды, переливавшейся через край кадки, которая стояла как раз под окном их спальни.

— Ну, в чем дело? — спросил в свою очередь Освальд.

Он произнес это совершенно спокойно, без того раздражения, какое несомненно прозвучало бы в голосе многих старших братьев, внезапно разбуженных среди ночи тычками в спину.

— Вот оно! — сказал Дикки. — Опять!

На сей раз это действительно был посторонний звук, очень сильно напоминавший удары кулаком по входной двери. В домах, где живут скромно и возвышенно думают, обычно не бывает дверных молотков.

Освальд быстро преодолел свой страх — если то, что он испытывал, можно было вообще назвать страхом (я не собираюсь сейчас вдаваться в детали, говоря о его мимолетных ощущениях) — и зажег спичку. В следующую секунду стук в дверь возобновился.

У Освальда, как известно, железные нервы, но даже он слегка вздрогнул, заметив две былых фигуры, бесшумно появившихся в дверях спальни. Конечно же, это были Алиса и Дора в ночных рубашках; однако, согласитесь, в подобной ситуации можно ожидать чего угодно.

— Это грабитель? — спросила Дора, громко стуча зубами, из-за чего ее речь звучала невнятно.

— Я думаю, это миссис Биль, — сказала Алиса. — Возможно, на забыла ключ.

Освальд вытащил из-под подушки часы.

— Половина второго, — сказал он.

Дверь задрожала от новой серии ударов. И тогда неустрашимый Освальд взял свечу и направился к окошку на лестничной площадке, которое находилось как раз над входной дверью. Все остальные последовали за ним. Освальд открыл окно, высунулся наружу и спросил:

— Кто там?

С крыльца донеслись шаркающие звуки шагов, как будто кто-то отступил назад от двери, а затем раздался мужской голос:

— Это дорога на Эшфорд?

— Эшфорд в тринадцати милях отсюда, — сказал Освальд. — Вам надо перейти на Дуврскую дорогу.

— Я не хочу переходить на Дуврскую дорогу, — сказал голос. — Я сыт по горло этим чертовым Дувром.

В этот миг, как позже мы все признавались, по телу каждого из нас пробежала холодная дрожь.

— Как хотите, — сказал Освальд. — А до Эшфорда тринадцать…

— Кроме тебя, есть кто-нибудь дома?

— Скажи, что у нас здесь полно людей с ружьями и собаками, — шепотом подсказала Дора.

— Нас здесь шестеро, — объявил Освальд, — и все вооружены до зубов.

Незнакомец рассмеялся.

— Я не грабитель, — сказал он. — Я просто сбился с пути, только и всего. Еще до темноты я рассчитывал быть в Эшфорде, но дождь спутал все карты, и я уже несколько часов кружу по этим проклятым болотам и не могу выйти на нужную дорогу. Полагаю, они там меня уж ищут, но я чертовски устал и не могу идти дальше. Вы не пустите меня в дом? Я посидел бы на кухне и немного согрелся.

Освальд, убрав голову из окошка, повернулся к остальным, и на лестничной площадке состоялся военный совет.

— Так и есть, — сказала Алиса. — Слышали, что он сказал о Дувре и о том, что они его ищут?

— Послушайте, вы ничем не рискуете, пуская меня к себе, — донесся голос снаружи. — Я вполне приличный человек, даю вам слово.

— Лучше бы он этого не говорил, — прошептала Дора. — Конечно, это тот самый беглец. Может быть, спросим его напрямик?

— Судя по голосу, он очень устал, — сказала Алиса.

— И промок, — добавил Освальд. — Я слышал, как у него в ботинках хлюпает вода.

— А что будет, если мы его не впустим? — спросил Дикки.

— Его схватят и отведут обратно, как тех солдат, — сказал Освальд. — Вы как хотите, а я рискну. Кто боится, может уйти в свою спальню и запереться на ключ.

После этих слов он вновь высунулся наружу, подставив голову и шею под струи воды, стекавшей с крыши, и сказал:

— Над боковой дверью есть навес. Заверните за угол и укройтесь пока под ним, а я буду внизу через пару секунд.

Освальд и Дикки быстро надели ботинки, накинули курточки, и, отправив девчонок обратно в спальню, спустились к парадной двери.

Незнакомец, вероятно, услышал грохот отпираемых засовов, и когда дверь отворилась, был уже тут как тут. А может, он вовсе не уходил под боковой навес.

Мы вежливо расступились, он шагнул в прихожу/, и у его ног мгновенно образовалась большая лужа.

Мы заперли дверь. Пришелец растерянно озирался по сторонам.

— Не волнуйтесь. Здесь вы в безопасности, — сказал Освальд.

— Спасибо, — сказал незнакомец. — Я это вижу.

Мы не могли не почувствовать жалость при взгляде на несчастного преступника. Освальд подумал, что даже тюремщики или торговец, у которого он украл кекс, смягчились бы, встреть ни его в таком виде. Он оказался не в тюремной одежде. Освальд был бы не прочь посмотреть на него в арестантской робе, но с другой стороны он понимал, что в подобных случаях беглец первым делом должен избавляться от столь важной улики. Незнакомцу это удалось — сейчас на нем был серый костюм с бриджами, сплошь заляпанный болотной грязью. Его некогда синяя шляпа расползлась под дождем, а на лице появились синеватые потеки, отчего он стал похож на джентльмена из рассказа мистера Киплинга. Он был мокрее чем кто-либо, кого я видел выходящим из бассейна или из морских вол.

— Идемте на кухню, — сказал ему Освальд, — там вам будет удобнее обтекать. Да и пол там кирпичный. И они прошли на кухню.

— А что, взрослых в доме нет? — спросил человек.

— Нет, — сказал Освальд.

— Тогда, я думаю, бесполезно спрашивать, не найдется ли у вас глотка бренди.

— Ни капли, — сказал Дикки.

— А как насчет виски или джина? Есть в доме хоть что-нибудь спиртное?

— Ничего, — развел руками Освальд. — Впрочем, я могу посмотреть в шкафчике с лекарствами. А вы пока снимите свою одежду и положите ее в раковину. Я подберу вам другую из гардероба мистера Сэндала. Человек заколебался.

— Так будет лучше для маскировки, — сказал Освальд заговорщицким шепотом и тактично отвернулся, чтобы не смущать собеседника своей догадливостью.

Дикки притащил кое-что из вещей брата мисс Сэндал, и человек пошел в каморку за кухней переодеваться. Освальд между тем обследовал шкафчик с лекарствами и принес два флакона: один с соляной кислотой, которая, по словам незнакомца, была жуткой отравой, и другой с камфарным спиртом, несколько капель которого он вылил на кусочек сахара и предложил незнакомцу как превосходное средство от простуды, однако тот с отвращением отказался. Пока он менял одежду, мы попытались разжечь в камине огонь, но у нас ничего не получилось. В конце концов мы израсходовали весь коробок, и Дикки отправился наверх за спичками. Там он обнаружил, что девчонки не только не легли в постель, но, напротив, надели платья, и потому позволил им спуститься на кухню. А раз уж они спустились, то мы заодно позволили им растопить камин. Что они и сделали.

Когда беглый преступник появился наконец из каморки, он выглядел уже значительно лучше и вполне мог бы сойти за порядочного человека, если бы не зловещие синеватые пятна на лицо, оставшиеся от размытой дождями шляпы. Дикки шепотом обратил мое внимание на то, как сильно меняет человека одежда.

Увидев девчонок, он отвесил им достаточно вежливый, хотя и короткий поклон, а Дора спросила:

— Как поживаете, сэр? Надеюсь, у вас все хорошо?

— Совсем неплохо, — ответил преступник, — особенно если сравнить с тем, что мне довелось пережить.

— Что будете пить — чай, какао? — продолжила беседу Дора. — Вы предпочитаете сыр или холодный бекон?

— Все равно, на ваш выбор, — сказал он, и тут же, безо всякой паузы добавил. — Я не вижу причин вам не доверять.

— Конечно, вы можете нам довериться, — сказала Дора серьезно, — и, вот увидите, мы вас не подведем. В этом доме вы в полной безопасности.

Глаза незнакомца широко раскрылись.

— Бедненький, он не ожидал, что с ним так хорошо обойдутся, — прошептала Алиса. — Представляю, каково ему было в тюрьме.

Мы дали ему какао, сыр, бекон и хлеб с маслом, и он приналег на еду, в то же время не снимая ног в теплых ботах мисс Сэндал с каминной решетки.

Девчонки хорошенько выжали его одежду и развесили ее на раме для сушки белья у дальнего края камина.

— Я вам чрезвычайно признателен, — сказал он. — И никогда не забуду вашей доброты. Сожалею, что разбудил вас своим стуком, но у меня не было другого выхода. Я промок насквозь и с полудня не имел ни крошки во рту, а этим проклятым болотам, казалось, нет ни конца ни краю. Я уже совсем было отчаялся, когда вдруг увидел впереди огонек — и это оказался ваш дом.

— Вам повезло, что вы попали именно к нам, — заметила Алиса.

— Еще бы! Вряд ли я мог рассчитывать на такой прием в другом месте. На сей счет у меня нет ни малейших сомнений.

Его речь была правильной, не как у простых людей, и в то же время его голос не был голосом джентльмена — чего-то джентльменского в нем недоставало. Я заметил, что он слегка запинается в конце каждой фразы, как будто его постоянно тянет добавить «мисс» или «сэр».

Освальд попробовал представить себя на месте этого человека — как он устало бредет под проливным дождем по ночной дороге, зная, что за ним гонится полиция, и не надеясь на то, что кто-нибудь проявит сострадание и откроет перед ним дверь своего дома. Это было ужасно.

— У вас, похоже, был очень трудный день, — сказал он сочувственно.

— Что верно, то верно, — согласился незнакомец, отрезая себе еще один ломтик бекона. — Благодарю вас, мисс (на сей раз он сказал это вслух), еще полкружечки, если можно; Что верно, то верно. Я не хотел бы вновь пережить что-либо подобное. С утра у меня была уйма времени, и я успел кое-что сделать, но потом то ли охота пропала, то ли что еще — ну, вы знаете, как это бывает.

— Могу себе представить, — сказала Алиса.

— А перед обедом небо затянуло тучами. Затем, ближе к вечеру, если вы помните, снова появилось солнце, но было уже слишком поздно. Ну а потом начался ливень. О Боже! Настоящий потоп, даю вам слово! Я поскользнулся и съехал в канаву, думал — все, пришел мой последний час. Еле-еле выбрался, но при этом оставил в канаве все свои вещи. Судите сами, в каком я теперь положении! Клянусь Богом, одной такой ночи вполне достаточно для того, чтобы человек решил раз и навсегда порвать с этим гнусным занятием!

— Я надеюсь, что вы так и сделаете, — сказала Дора очень внушительным тоном, — не стоит из-за этого губить свою жизнь.

Готов с вами согласиться, хотя я не думаю, что вам так уж много известно о моем занятии, — говоря это, незнакомец вновь принялся за сыр, одновременно подвинув ближе к себе банку с маринованными овощами.

— Но я очень надеюсь… — начала Дора, однако Освальд не дал ей продолжить. Он не считал данный момент подходящим для нравоучений.

— Значит, вы бросили свои вещи в канаве, — сказал он, — а каким образом вы раздобыли эту одежду?

Он указал на серый костюм у камина, над которым тонкими струйками поднимался пар.

— Эту? — понял глаза незнакомец. — Ну, как обычно.

Освальд был слишком хорошо воспитан, чтобы спросить, каков этот обычный пусть превращения арестантской робы в приличный серый костюм с бриджами. Он подозревал, что это был тот самый пусть, каким в свое время проследовал четырехфунтовый кекс из кондитерской Дженнера, что на Хай-стрит.

Алиса беспомощно взглянула на меня. Я понимал и вполне разделял ее чувства.

Укрывательство преступника, разыскиваемого полицией, — это дело совершенно особого рода, и тому, кто когда-либо им занимался, знакомо ощущение леденящей пустоты, которое возникает у вас где-то в районе верхней пуговицы жилета или — если на вас одета пижама — в том месте чуть пониже груди, где обычно завязывается поясок. К счастью, у нас еще оставалось несколько бодрящих мятных лепешек. Мы съели каждый по две штуки и почувствовали себя лучше.

Девчонки взяли простыни с постели Освальда и перенесли их на кровать в дальней комнате, где обычно ночевала мисс Сэндал, когда ей случалось приехать сюда из Лондона, на время оторвавшись от переломанных костей своего братца — распространителя полезных брошюр.

— Если хотите, можете лечь спать, — сказал Освальд незнакомцу, — мы разбудим вас в нужное время. И ни о чем не беспокойтесь. Мы будем стоять на страже и в случае чего сразу же ладим вам знать.

— Разбудите меня в восемь часов, — сказал беглый преступник, — у меня впереди еще долгий путь. Не знаю, как вас и благодарить за этот прием. Спокойной вам ночи.

— Спокойной ночи, — сказали все.

— Положитесь на нас, — добавила Дора. — Пока вы спите, мы что-нибудь придумаем.

— Не стоит вам ломать голову. Это уже мои заботы, — сказал человек, глядя на серый костюм, подсыхавший у камина. — Если уж я оттуда вылез, то сумею потом влезть обратно.

Он взял свечу, и Дикки проводил его до комнаты мисс Сэндал.

— «Если уж я оттуда вылез», — повторила Алиса. — Что он хотел этим сказать? Не собирается же он в самом деле потихоньку залезть обратно в тюрьму, а потом сделать вид, будто сидел там все это время, только они его почему-то не замечали? Это было бы довольно странно.

— Итак, что мы предпримем? — спросил Дикки, присоединяясь к остальным. — Между прочим, он сказал мне сейчас, что ненавидит гнусную конуру, в которой но ютился в Дувре. Бедняга, его вполне можно понять.

— Надо подобрать такую одежду, в которой его никто не узнает, — сказала Дора.

— Мы можем переодеть его в женское платье и притворимся, что он — наша тетушка, — предложила Алиса. — Я читала про такие вещи в книжках. Было уже три часа ночи, но никто не хотел спать. Мы зажгли еще несколько свечей и поднялись на чердак, где стояли сундуки мисс Сэндал. Там мы нашли все необходимое для маскировки — платье, накидку, капор, вуаль, перчатки, нижние юбки и даже туфли, которые, как все мы в глубине души понимали, вряд ли пришлись бы впору мужчине. Покончив с этим, мы сложили готовый наряд тетушки на диване в гостиной, и только сейчас позднее время дало, наконец, себя знать. Наши глаза слипались, а челюсти, наоборот, не закрывались из-за непрерывной зевоты. Посему было решено немного вздремнуть. Алиса сказала, что она умеет просыпаться в заранее намеченное время с точностью до минуты, и мы ей поверили, поскольку она уже несколько раз демонстрировала эту свою способность. Мы договорились, что на разбудит нас в шесть утра.

Увы! Все заверения Алисы оказались пустым звуком, и это не она подняла нас с постелей. Мы проснулись от раздавшегося в нашей спальне голоса миссис Биль.

— Привет! — сказала она. — Пора вставать, джентльмены. Уже половина десятого, ваш приятель давно оделся и сидит за столом в ожидании завтрака.

Мы выпрыгнули из кроватей.

— Послушайте, миссис Биль! — вскричал Освальд, никогда и ни при каких обстоятельствах не терявший самообладания. — Не говорите никому о том, что у нас этой ночью был гость.

Она засмеялась и вышла из комнаты. Вероятно, она решила, что это всего лишь один из глупых детских секретов. Она не знала всей правды.

Мы застали вчерашнего гостя сидящим у окна.

— Вам бы не следовало выглядывать на улицу, — заметила Дора. — Это неосторожно. Вдруг вас кто-нибудь увидит?

— Пускай увидит, — сказал он. — Мне не жалко.

— Но тогда вы снова окажетесь там, откуда с таким трудом выбрались.

— Мне так или иначе придется там побывать, — сказал незнакомец, на котором все еще была одежда скромно живущего и возвышенно думающего мистера Сэндала. — Надо взглянуть, что сталось с моими вещами, которые я бросил в той проклятой канаве. Прежде всего меня волнует состояние камеры.

— Вчера вы сказали, что ненавидите свою камеру, — напомнил Дикки.

— Неужели я так сказал? Должно быть, я малость погорячился. В любом случае, она стоит немалых денег.

— Но с нашей помощью… — начала Дора, и в этот момент Освальд, который был не по годам сообразителен, почувствовал, как у него краснеют уши и краска постепенно заливает лицо и шею. Прервав Дору на полуслове, он спросил:

— Скажите пожалуйста, что вы делали в Дувре? И в чем вообще состоит ваше занятие, которое вы собираетесь бросить?

— В Дувре я был по делам, — сообщил незнакомец, — а последнее время я занимался церквами — в Хайте, Бэмарше и…

— А кондитерскими вы больше не занимаетесь? — спросил Дикки, не обращая внимания на пинки, которые я давал ему под столом. — Я имею в виду ту кондитерскую, где вы стащили кекс, за что были посажены в Дуврскую тюрьму — ту самую, откуда вы недавно сбежали, потому что…

— Бог мой! — воскликнул незнакомец. — О чем это вы говорите?! Вы меня с кем-то спутали.

— Но тогда кто вы такой?! — возмутилась Дора. — Если вы не бедный сбежавший из тюрьмы вор, то кто вы такой вообще?

— Я фотограф, мисс, — сказал гость. — Езжу по стране, делаю снимки старинных зданий.

И только тут до него дошла суть происшедшего — я думал, он никогда не перестанет смеяться.

* * *

Завтрак остывает, — напомнил Освальд.

— Да, да, конечно, — сказал фотограф, понемногу успокаиваясь. — Ну и дела! Бывает же такое! Клянусь Богом, мне будет что рассказать своим друзьям.

— Нет, — вдруг сказала Алиса, — мы думали, что вы беглый преступник, и хотели вам помочь, — она указала на диван, где был разложен в полной готовности наряд фиктивной тетушки. — Мы о вас позаботились, а взамен вы должны обещать, что никому об этом не расскажете. Вспомните, — добавила она уже другим тоном, — вспомните о холодном беконе и сыре, о маринованных овощах, которые вам так понравились, о камине и горячем какао, о сухой одежде и о том, что мы из-за вас не спали всю ночь.

— Ни слова больше, мисс, — сказал фотограф с достоинством. Ваша воля для меня закон. Я буду нем как могила.

И он с таким аппетитом набросился на яичницу с ветчиной, словно прошли как минимум две недели с тех пор, как он съел у нас почти все запасы бекона.

* * *

Позже мыузнали, что он прямиком от нас направился в деревенский трактир, где после первой же рюмки разболтал всем подряд о своем ночном приключении. Я не знаю, все ли фотографы по натуре беспечные и неблагодарные люди. Освальд надеется, что не все, но на сей счет у него нет полной уверенности.

Многие после подшучивали над нами по этому поводу, но свинопас сказал, что мы вели себя так, как должны себя вести настоящие молодые британцы, а подобная похвала из уст уважаемого вами человека значит совсем немало.

Когда мы рассказали эту историю нашему «индийскому» дядюшке, он воскликнул: «Какие глупости! Вы никогда не должны поступать таким образом. Это пособничество уголовному элементу». Однако мы думали совсем по другому, когда уголовный элемент (каковым мы считали фотографа) находился среди нас, усталый, несчастный, промокший насквозь, а где-то в ночи его «уже искали». Разумеется, он имел в виду своих друзей, обеспокоенных его долгим отсутствием, но мы-то полагали, что речь идет о полиции. Иногда бывает очень трудно дать правильную оценку вещам и событиям. Если то, что вы СЧИТАЕТЕ справедливым, на самом деле таковым не является, то как вы можете это знать, и как тогда можно судить о чем-либо вообще?

* * *

Единственным, что несколько подняло наше настроение, было полученное на следующий день известие о тех двух дезертирах, которые все-таки удрали от коричневого человека на велосипеде. Вероятно, до них понемногу дошло, что их двое, а он один, и тогда они, спихнув этого типа в глубокую канаву, спокойно отправились по своим делам. Их так и не поймали, и это обстоятельство меня очень радует. Скорее всего, здесь я тоже — как и во многих других случаях — поступаю неправильно, и мне следовало бы огорчаться. Тем не менее я очень рад и ничего не могу с этим поделать.

III. ПОДЖИГАТЕЛИ

(История одного преступления)

Это миссис Биль уверила нас, что мисс Сэндал живет скромно, потому что у нее мало денег. А насчет возвышенных мыслей мы догадались и сами — что еще может прийти в голосу человеку, который питается только растительной пищей и ходит зимой и летом в одних и тех же уродливых ботах.

Вот почему мы решили раздобыть для нее немного денег и сделали это тем же способом, каким мы однажды уже добывали деньги для самих себя. Не буду распространяться обо всех подробностях, поскольку это уже отдельный разговор; скажу лишь, что мы в конце концов стали обладателями двух соверенов — двух славненьких золотых мнет по одному фунту каждая.

Теперь пришло время решать, как нам поступить с этими двумя фунтами, чтобы мисс Сэндал получила от них максимальную пользу.

— Давайте положим их в банк, — предложила Дора.

— Много ли с этого толку? — возразила Алиса. — Уж лучше пусть они будут у нас в руках, чем где-то в банке. По крайней мере, так мы их можем потрогать.

Ноэль предложил купить какую-нибудь симпатичную вещь и украсить ею неприглядное жилище мисс Сэндал.

Эйч-Оу считал, что деньги надо потратить на компоты, консервы и разные вкусные вещи из местной лавки, чтобы с их помощью несколько разнообразить скромную жизнь и сделать размышления более приятными, при этом ничуть не умаляя их возвышенности.

Освальд твердо стоял на том, что как бы ни были хороши подарки, которые вам покупают другие люди, гораздо лучше получить в руки наличные деньги, чтобы истратить их по своему усмотрению. Дикки сказал:

— Я знаю одно — деньги не должны лежать без дела. Папа говорит, что это никудышный бизнес.

— Но в банке они начисляют процент, разве не так? — спросила Дора.

— Конечно, начисляют: пару пенсов в год или что-то вроде того! С таких процентов не разжиреешь. Мы должны пустить деньги в торговый оборот и получить с них прибыль — вот что мы должны сделать.

— Но это деньги мисс Сэндал, и мы не можем пускать их в дело без ее согласия.

— Они пока что не принадлежат мисс Сэндал, потому как у нее их нет, но в то же время они ей принадлежат, поскольку мы не можем потратить их на себя. Стало быть, мы являемся — как это называют? — распорядителями капитала из двух соверенов, потому что сама бедная мисс Сэндал неспособна нормально распорядиться деньгами. Это ясно как дважды два. Зато мы могли бы после операции вручить ей не два фунта, а целых десять.

Такие аргументы приводил в свою пользу Дикки.

Данное совещание происходило на песчаном пляже, что навело Алису на мысль:

— Давайте купим сеть для ловли креветок и будем их продавать прямо из окна нашего дома — дорога проходит всего в двух шагах, так что без покупателей мы не останемся.

Но когда мы спросили ее, как ей понравится каждое утро в любую погоду залезать в море по самую шею и ловить сетью креветок, она призналась, что не смотрела на эту затею с такой точки зрения. Кроме того, креветки — слишком дешевый продукт, на два пенни ими можно наесться до отвала.

Разговор на эту тему не был по-настоящему интересен никому из нас кроме Дикки, поскольку мы тогда еще не верили в возможность разбогатеть при помощи торговых операций. Однако мы были готовы поддерживать беседу ради того, чтобы доставить удовольствие Дикки, если бы нас не прервал стражник из береговой охраны, наш большой друг, появившийся на дальнем конце дамбы и призывно помахавший нам рукой. Когда мы подбежали к нему, он сказал:

— Послушайтесь моего совета — бегите скорее домой. Там вас ожидает приятный сюрприз.

Пренебрегать такими советами было не в наших правилах.

— Наверное, там полно всяких вкусных вещей, — сказал Эйч-Оу, — которые полагаются людям в награду за скромную жизнь.

Надежда увидеть корзинки с пирожными, конфетами и прочими сластями, придала нам сил, и домой мы летели как на крыльях.

Однако нас ждали не корзинки с пирожными. Вместо них мы увидели в прихожей большую коробку, а рядом с ней два длинных ящика, адресованных Дикки и мне. В щелях между досок ящика виднелась упаковочная солома, и наши сердца в один и тот же миг подпрыгнули и радостно забились — мы поняли, что там были велосипеды.

Так оно и оказалось — великолепные педальные машины были подарком нашего «индийского» дядюшки, милейшего и добрейшего человека на свете.

Пока мы извлекали велосипеды из их временного стойла, остальные занялись коробкой, на которой были написаны их имена.

Там они обнаружили конфеты и кексы, и кроме них еще много прекрасных вещей. Доре досталась корзинка для рукоделия, обтянутая изнутри красным атласом, где хранились серебряные наперстки, всевозможные шпильки, ножницы, а также маленькие ножи с серебряными рукоятками. Алиса получила кисти и коробочку с самыми разными красками.

Такая же точно коробка и кисти достались Ноэлю, а Эйч-Оу стал обладателем «Тети Салли» — забавной игры, в которой нужно с большого расстояния выбивать трубку изо рта деревянной куклы. Ко всему прочему в коробке оказалось еще много книг — не тех серых унылых книжек, какими был полон дом мисс Сэндал, а хороших, веселых и увлекательных книг, от которых бывает невозможно оторваться, пока не прочтешь их вплоть до последней страницы. Однако книжки мы, не сговариваясь, отложили до лучших времен. Ибо что значат книги для человека, в котором осталось хотя бы капля спортивного духа, когда два новеньких велосипеда стоят наготове, как боевые кони в старинной балладе, и только что не грызут удила перед смелым броском.

И мы сделали смелый трехмильный бросок перед обедом, упав в общей сложности только пять раз. Три падения были на счету Дикки, один раз упал Освальд, а еще одна авария получилась совместной, когда мы столкнулись друг с другом. Велосипеды, к счастью, при этом не пострадали.

За несколько последующих дней мы постепенно привыкли к велосипедам и пришли к выводу, что на них невозможно ездить с утра до вечера без перерыва. Тогда-то мы и обратились к книгам. Лишь одна из них имеет прямое отношение к этой истории. Она называлась «Полезное Руководство для юных Конструкторов и Ученых». Сами понимаете, что книгу с таким «полезным» названием мы взялись читать в последнюю очередь. К нашему удивлению, она оказалась далеко не такой скучной, как можно было ожидать. В книге подробно описывалось, как самому сделать ту или иную вещь — гальваническую батарею, воздушного змея, мышеловку и множество других, — как выполнять чеканку, резать по дереву или шить изделия из кожи. Мы перепробовали очень многое из указанного в книге, потратив на это почти все с таким трудом добытые нами деньги, и в нескольких случаях добились успеха. Напоследок мы взялись за воздушный шар с горелкой.

На его изготовление ушла масса времени, а потом он вспыхнул и сгорел за одну секунду, так и не поднявшись в воздух.

Мы сделали еще один шар, но в последний момент Ноэль уронил его в лужу рядом м дождевой бочкой, и шар сразу раскис и развалился, поскольку был склеен из папиросной бумаги.

Мы сделали еще один. Однако теперь нас подвел клей, который оказался плохого качества, так что к намазанной им поверхности невозможно было ничего прилепить.

Тогда мы сделали еще один.

Как только шар был готов, Освальд забрался с ним на свинарник миссис Биль и держал его строго вертикально, пока Дикки поджигал пропитанную спиртом вату, которая находилась там, где у больших воздушных шаров обычно подвешивается гондола. От ваты был протянут также проспиртованный жгут к небольшой свечке, загоравшейся внутри шара и нагревавшей воздух, в результате чего, как говорилось в книге, «шар должен легко и свободно подняться над землей, быстро набрать высоту и далее лететь по ветру, иногда преодолевая таким образом значительные расстояния.»

Как это ни странно, но в данном случае все произошло именно так, как было описано в книге, — мы уже знали по опыту, что подобные совпадения случаются довольно редко.

Была тихая безлунная ночь, на небе светили только звезды. И вот, к нашему удивлению и восторгу, воздушный шар поплыл вверх, оставляя на небосводе светящийся след, подобно яркой рукотворной комете.

Он летел вдаль над болотами, становясь все меньше и меньше, и наконец совсем пропал из виду, оставшись лишь в нашей памяти. Некоторые из нас не верили в успех этой затеи, но Освальд настоял и был теперь очень доволен тем, что довел дело до концу. Он не любил терпеть поражения. Отныне эпопея с воздушным шаром считалась удачно завершенной — о строительстве еще одного шара никто и не помышлял — и мы в прекрасном настроении отправились домой спать.

Дикки всегда засыпал мгновенно, а Освальд имел привычку перед сном вспоминать события минувшего дня; На сей раз он уже почти заснул — по крайней мере ему вспомнился летящий по небу слон с зажженной внутри него свечкой, что было лишь отчасти похоже на действительный воздушный шар, — когда в спальню вошла Алиса и вывела его из дремотного состояния.

— Освальд! — сказала она умоляюще.

— Что такое опять стряслось? — спросил Освальд строго, но не сердито.

— Воздушный шар! — сказала Алиса.

— Ну и что с ним? — Освальд по-прежнему сохранял спокойствие, хотя и был потревожен в самый интересный момент своих воспоминаний.

— Мне только что пришло в голову! Когда он опустится вниз — подумай, Освальд! — ведь там на болотах полным-полно ферм! Шар может упасть на ферму и что-нибудь поджечь. Но тогда ты будешь поджигателем и тебя запросто могут повесить!

— Не будь идиоткой, — урезонил ее Освальд. — Если бы из-за шара мог случиться поджог, о нем писали бы в книге полезных советов. Иди ложись спать и перестань выдумывать Бог знает что!

— Надуюсь, что этого не случится, — сказала напоследок Алиса и пошла куда ей было велено. Освальд приучил младших детей к дисциплине.

На следующее утро от ночных страхов не осталось и следа, и мы принялись мастерить клетку для барсуков — на случай если мы вдруг кого-либо из них поймаем.

Работали все кроме Дикки, который одолжил у мистера Каррингтона полевой бинокль и полез на мельницу, чтобы рассматривать оттуда проходящие корабли. Спустя четверть часа он ворвался на нашу строительную площадку с криком:

— Скорее идите за мной! Увидите сами! Там на болотах пожар!

— Я так и знала! — всплеснула руками Алиса, уронив тяжелые плоскогубцы на ногу старшему брату. — Что я тебе говорила!

Мы поднялись на верхнюю площадку мельницы и, передавая друг другу бинокль, убедились в правоте Дикки — вдалеке над залитой утренним солнцем зеленой равниной поднималось небольшое облачко дыма, под которым то и дело мелькали желтоватые языки пламени.

Освальд, как всегда, нашелся первым. Он сказал:

— Какой смысл стоять тут и пялиться в бинокль, разинув рты? Мы должны поспешить на помощь. Едем туда и, если потребуется, вызовем пожарных. По машинам, Дикки!

И мы бросились к велосипедам. Через минуту-другую мы уже мчались по ровной дороге через болота, останавливаясь на каждой развилке, чтобы поглядеть в бинокль и определить верное направление. Очень скоро — то ли из-за нашего приближения к месту пожара, то ли потому что сам пожар постепенно набирал силу — дым стал виден и без бинокля. Езда заняла у нас гораздо больше времени, чем мы предполагали вначале; уже давала себя знать усталость, но, несмотря на это, мы продолжали с прежней скоростью вращать педали. Меньше всего нас заботило то, что мы в очередной раз пропустили время обеда.

Наконец мы добрались до места — это была ферма «Корона Овендера». Нам пришлось перетаскивать велосипеды через изгородь, а затем вести их по вспаханному полю, поскольку с этой стороны мы не обнаружили никакого въезда на ферму.

Усадьба «Корона Овендера» состояла из небольшого жилого дома, амбара напротив него и огороженного участка, на котором тесными рядами стояли стога сена. Горели как раз два стога, расположенные в непосредственной близости от амбара; ветер разносил над усадьбой клубы едкого дыма, а длинные языки пламени упорно тянулись к бревенчатой стене здания.

Мы спрятали велосипеды в неглубокой канаве на краю поля и обошли всю усадьбу к надежде встретить хозяев и спросить, не нужна ли им наша помощь. Однако мы не встретили ни единого человека.

Пожар разгорелся, хозяева куда-то запропастились — мы не знали что делать. Даже Освальд, всегда такой сообразительный, на сей раз поскреб пятерней в затылке — некоторые люди уверяют, будто этот своеобразный массаж помогает им думать, но лично я считаю его бесполезной и, к тому же, некрасивой привычкой.

— Надо было предупредить людей в деревне, — сказал Дикки.

Мы не сделали этого раньше и, должен сознаться, поступили так нарочно, потому что нам очень хотелось приехать на пожар первыми. Так оно и получилось, и теперь мы могли сетовать лишь на самих себя.

Пламя между тем разрасталось, смола, которой были промазаны щели амбара, начала плавиться и медленно стекать вниз по стене.

— Там есть колодец! — неожиданно вскричал Дикки. — Вон, посмотри, в углу двора. А рядом с ним пара ведер.

Освальд все понял. Без промедления устремившись к колодцу, он принялся черпать воду и поднимать ее наверх, а Дикки носил полные ведра и выплескивал их на раскаленную стену амбара. Вода шипела и мгновенно превращалась в пар, но какая-то польза от нашей работы все же была. Во всяком случае амбар пока не загорался. Мы про очереди вращали колодезный ворот и бегали с ведрами. Руки немели от усталости, рядом с огнем было нестерпимо жарко — одним словом, занятие это оказалось не из приятных. Вдруг мы услышали где-то поблизости странный пронзительный звук, нечто вроде сдавленного вопля, и, оглянувшись, заметили потную краснолицую женщину, неуклюже перелезающую через ограду фермы.

— Здравствуйте! — сказал Освальд.

— Ох! — тяжело выдохнула женщина. — Так это горит не дом? Ну и дела! Слава Богу, что горит не дом. А я-то уж было подумала, что это горит дом.

— Всему свое время, — сказал Освальд. — Пока вы тут причитаете, загорится и дом.

— Ох, бедная Лили! — сказала женщина. — Она там, в доме, лежит на кровати, а дом скоро загорится. Проклятый ветер дует как раз в его сторону. Однако, где же Ханисетт?

— Кроме нас здесь никого нет. Дом заперт на ключ, — сказали мы.

— Да, я знаю, все из-за этих бродяг. Ключ у Ханисетта. Я не собиралась приходить раньше обеда. А она лежит больная в кровати, спит себе преспокойно и ведать не ведает, что очень скоро сгорит.

— Мы должны ее оттуда вытащить, — сказал Освальд.

Но женщина, похоже, пропустила его слова мимо ушей. Она не двинулась с места и только и делала что повторяла: «Где же Ханисетт? Ах, чтоб его! Куда подевался этот Ханисетт?»

Освальд понял, что ему придется брать командование на себя, — он уже был готов к подобному повороту событий и, не тратя времени на оценку ситуации, сразу приступил к решительным действиям. Со словами «За мной!» он поднял с земли камень и разбил им кухонное окно. Затем, просунув руку в отверстие, он открыл задвижку, распахнул окно и залез внутрь дома. Задняя дверь оказалась запертой на ключ, но зато переднюю держал только один засов. Однако отодвинуть его Освальду не удалось — судя по всему, засов был недавно покрашен и задвинут в паз еще до того, как краска высохла. Теперь он сидел мертво.

Освальд вернулся на кухню, высунулся из окна и крикнул, обращаясь к остальным:

— Обойдите вокруг дома и толкните переднюю дверь. Навалитесь на нее изо всех сил!

Голос его звучал твердо и повелительно — таким голосам невозможно не подчиниться. Дикки и местная женщина подчинились; однако позднее Дикки рассказывал, что женщина наваливалась на дверь отнюдь не изо всех сил. Точнее говоря, она не наваливалась на нее вовсе до тех пор, пока Дикки не соорудил из нее нечто вроде живого тарана и не ударил им в дверь после чего засов легко открылся.

Вслед за женщиной мы поднялись по лестнице и вошли в спальню, где обнаружили еще одну женщину, которая сидела в постели, выпучив глаза и трясясь мелкой дрожью.

— Ах, это ты, Элиза, — произнесла она и расслабленно откинулась на подушки, — а я было подумала, что в дом залезли бродяги.

Вместо того, чтобы тактично подготовить больную к неприятному известию — как, несомненно, поступили бы мы с Дикки, даже будучи в сильной спешке, — Элиза брякнула напрямик:

— Будь довольна, Лили, что не сгорела еще со всеми потрохами и кроватью впридачу!

С этими словами она завернула бедную женщину в одеяло и подняла ее за плечи, а нам сказала держать ее за ноги.

Однако Освальд полагал, что в данном случае торопиться как раз не следует.

— Куда вы хотите ее перенести? — спросил он.

— Да куда угодно! — вскричала Элиза. — Куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

— Подождите немного, — сказал Освальд. — У нас еще есть время.

Он и Дикки быстро направились в соседнюю комнату, и, найдя там большую пуховую перину и полный комплект постельного белья, спустились с этой добычей вниз по лестнице, отошли на приличное расстояние от дома и устроили временную постель на ровном сухом месте посреди луга. Только после этого мы взялись перетаскивать несчастную больную.

К тому времени внутри дома было уже полно дыму, хотя огонь пока еще не добрался до его стен.

Наощупь, спиной вперед, спускаясь по узкой скрипучей лестнице с больной женщиной на руках, мы чувствовали себя настоящими отважными пожарниками — не хватало лишь соответствующей униформы и прежде всего блестящих пожарных касок.

Когда мы наконец дотащили Лили до ее новой постели, она на секунду пришла в себя — до той поры она находилась в полуобморочном состоянии — и, вцепившись Освальду в руку, прошептала:

— Спасайте рухлядь!

— Какую рухлядь? — не понял Освальд. Он думал, что бедная женщина бредит.

— Она говорит о мебели и вещах, пояснила Элиза, — только спасать их бесполезно. Эта напасть не иначе как послана свыше.

— Ерунда это все, — вежливо сказал Освальд, и мы бросились обратно в дом, увлекая с собою Элизу.

На первый взгляд в доме было не так уж много мебели и разных предметов домашнего обихода, но это впечатление оказалось обманчивым. Каждый раз, возвращаясь в дом за очередным грузом, мы находили все новые и новые вещи, которых не видели там минутой раньше — казалось, они размножаются с той же скоростью, с какой мы их перетаскиваем. Для начала мы вынесли всю одежду из шкафов и комода, а также белье в корзинах и больших узлах, сваленных грудой в чулане. От Элизы не было никакого толку; она только и делала что металась из угла в угол в поисках гаечного ключа, чтобы отвинтить спинки железных кроватей. Что касается Освальда и Дикки, то они трудились не покладая рук, вынося стулья, столы, каминные коврики и прочую — как ее здесь называли — рухлядь. Когда Освальд в очередной раз возник в дверном проеме, держа в руках кресло, а под мышками — чайный поднос и гладильную доску, он едва не сбил с ног какого-то мужчину.

— Что здесь происходит? — спросил мужчина.

— Пожар! — сказал Освальд.

— Ага, я так и подумал, — сообщил вновь пришедший, весьма довольный собственной догадливостью.

— В таком случае помогите спасти вещи, — сказал Освальд, передавая ему свою ношу.

Вскоре начали подходить и другие люди с соседних ферм, и все они включались в работу, но никто из них не мог потягаться в усердии с Освальдом и Дикки. Элиза так и не нашла гаечный ключ, поскольку теперь ей было не до поисков, — каждый раз, когда она видела кого-нибудь из соседей, которые прибывали со всех сторон как муравьи, спешащие к своему муравейнику, на выбегала им навстречу, чтобы снова и снова рассказать историю о Ханисетте, которого угораздило куда-то запропаститься.

Но вот появилась какая-то женщина, представлявшая для Элизы особый интерес, судя по тому, что она затащила ее в укромное место под лестницей и принялась излагать все с самого начала и с дополнительными подробностями. Я ненароком услышал часть их разговора.

— …Эта бедная миссис Симпкинс, — говорила Элиза, — ее муж с тремя другими людьми погнал скотину на Эшфордский рынок, а мы с моим мужем хотели на это время забрать Лили к себе — все-ж-таки она моя сестра. Тогда и Ханисетт мог бы поехать в Ромни и договориться насчет овец. Но она отказалась перебираться к нам, хотя у дома уже стояла повозка и вообще все было готово. Уперлась и ни в какую — ну что с ней поделаешь? Поэтому мы решили, что Ханисетту будет лучше остаться пока дома, а в Ромни он может съездить и завтра.

— Значит, если бы она не отказалась ехать, дом был бы сейчас пуст? — спросила вторая женщина.

— Да, — сказала Элиза, — мы обо всем договорились, но потом она вдруг уперлась как…

— Попридержи-ка свой длинный язык! — с неожиданной яростью оборвала ее собеседница. — Лили твоя сестра, а Том Симпкинс — мой брат, и если ты не будешь держать язык за зубами, они оба могут попасть в беду. Дом-то, я слышала, застрахован?

— Ну и что? — пробормотала Элиза. — Я не понимаю…

— Ты никогда ничего не понимаешь! Сказано тебе — помалкивай, пока тебя никто не спрашивает, а когда спросят, говори, что пришла проведать сестру, а тут пожар, и больше ты ничего не знаешь.

— Но почему…

— Заткнись! — вторая женщина схватила Элизу за локоть и поволокла ее прочь, свирепо шепча ей что-то на ухо.

Между тем пламя набирало силу, но теперь здесь было много мужчин, которые выстроились цепочкой и непрерывно поливали стену водой, не давая ей загореться.

Когда из дома были вынесены все вещи, те, кто работал там, перешли к амбару. Освальд и Дикки, разумеется, были в первых рядах. Они вытаскивали из амбара тюки с овечьей шерстью — бесчисленное количество тюков — и не останавливались до тех пор, пока дело не дошло до мешков с семенами репы и прочих не столь уж ценных предметов. Тут они решили, что потрудились достаточно, и направились к тому месту, где были сложены извлеченные из кладовой продукты. Взяв кувшин молока, хлеб и сыр, они отнесли это все больной женщине, удобно расположившейся на устроенной ими посреди луга постели. Женщина выпила немного молока и предложила нам разделить с нею трапезу. Мы не стали обижать ее отказом и мигом расправились с хлебом м сыром (это был хороший голландский сыр), запивая еду молоком.

Мы как раз опорожнили кувшин и еще не успели перевести дух, когда невдалеке послышались крики, — напрямик через поле в сторону дома катила пожарная машина.

Мне ужасно нравятся пожарные машины. Такие шумные, сверкающие и стремительные, они чем-то напоминают мне огромных железных драконов, всегда готовых сразиться с бушующей огненной стихией.

На сей раз, впрочем, стихия могла бушевать сколько ей заблагорассудится, поскольку пожарные, несмотря на их великолепную униформу и блестящие медные каски, оказались совсем не готовы к борьбе. Как выяснилось, они не привезли с собой воды, а колодец к тому времени был уже вычерпан почти до дна.

Вместе с пожарными, лишь ненамного их обогнав, на своем старом разболтанном велосипеде, прибыл человек по фамилии Ханисетт, который лично ездил в пожарную часть поднимать тревогу. Уезжая, он спрятал ключ от дома в обычном месте, о котором Элиза знала, но не догадалась там поискать. Кроме того, он оставил ей записку, нацарапанную огрызком красного карандаша на обратной стороне счета за сенокосилку. Вот дословный текст этой записки:

«СТАГА СИЛНО ГАРЯТ. ЕДУ ЗА ПАЖАРКОЙ»

Освальд по сей день хранит записку Ханисетта в память об этом знаменитом событии.

Увидев цепочку людей, передающих друг другу ведра и поливающих стену амбара, Ханисетт сказал:

— Послушайте, парни, вам что, больше нечем заняться? Оставьте в покое амбар, ветер уже час как дует в обратную сторону.

Все огляделись и поняли, что Ханисетт говорит правду. Пламя распространялось в противоположном от амбара направлении, захватывая ближайшие стога сена, в то время как стена амбара была совершенно холодной и очень мокрой, а поливавшие ее люди с удивлением обнаружили, что стоят посреди большой лужи воды.

Только сейчас, когда строения усадьбы были вне опасности, Освальд смог собраться с мыслями и вспомнить о вероятной причине пожара — о воздушном шаре с горелкой, который он собственной рукой запустил в сторону болот, неся тем самым гибель и разрушение окрестным фермам.

Понемногу сгущались сумерки; но даже великолепное зрелище ярко пылающих стогов сена на фоне темно-синего вечернего неба не пробудило в сердце Освальда ничего, кроме сожаления и горькой досады на самого себя. Взглянув на Дикки, он понял, что тот испытывает сходные чувства.

— Что-то я устал, — сказал Освальд. — Пора ехать домой.

— Люди говорят, что при таком ветре все одиннадцать стогов обречены, — заметил Дикки.

— Это мы обречены, — сказал Освальд.

— На что? — не понял его менее сообразительный брат.

— На тюремное заключение, — бросил через плечо Освальд, направляясь к тому месту, где они спрятали велосипеды.

— Еще неизвестно, может быть, наш воздушный шар здесь совсем ни при чем, — сказал ему вслед Дикки.

— Догадаться нетрудно.

— Но никто не узнает, если мы сами не проболтаемся.

— Мы не можем держать это дело в секрете, — сказал Освальд, потому что тогда в поджоге обвинят кого-нибудь другого. Я уже слышал кое-какие намеки насчет страховой премии.

Все равно нам не стоит спешить с признанием, — возразил Дикки. — Подождем, и если кто-нибудь и вправду будет арестован за поджог, тогда уже делать нечего — расскажем им все как есть.

Освальд задумчиво покачал головой. Предложение Дикки было вполне разумным, но что-то мешало ему с ним согласиться.

Они уже садились на велосипеды, когда из кустов по ту сторону дороги вышел мужчина и приблизился к ним.

— Похоже, там все сгорело? — спросил он, кивая на зарево.

— Не все, — сказал Дикки. — Мы спасли мебель, шерсть и много других вещей…

Мужчина окинул нас тяжелым взглядом и медленно произнес:

— Вы поступили благородно, но могли бы не очень стараться. Все имущество фермы застраховано.

— Послушайте, — сказал Освальд серьезно, — я не советовал бы вам говорить о страховке в присутствии посторонних.

— Это еще почему? — удивился мужчина.

— Люди могут подумать, что вы специально подожгли свою ферму, чтобы получить страховку.

Человек изумленно вытаращил глаза, затем нахмурился, а затем разразился смехом и, пробормотав напоследок что-то о юных мозгах и старческой мудрости, быстро пошел прочь.

Мы также двинулись в обратный путь, и чем ближе мы подъезжали к дому, тем больше мрачнели наши лица и тяжелее становилось на душе.

Той же ночью, дождавшись, когда уснут младшие, мы собрались на совет. Алиса и Дора, судя по их лицам, проплакали весь день напролет. Их немного успокоило лишь наше сообщение о том, что никто на ферме не сгорел заживо. Алиса призналась мне, что днем не находила себе места, вспоминая различные истории о многодетных семьях, за одну ночь обращавшихся в груду тлеющих головешек, и о страшных пожарах, возникавших по вине детей, которые затевали опасные игры с огнем. Что касается воздушного шара, то мы так и не пришли к единому мнению — говорить о нем взрослым или нет.

Освальд и Алиса считали, что лучше во всем сознаться, Дикки настаивал на том, что нужно обождать, а Дора предложила никому ничего не говорить, но написать о случившемся папе, который тогда находился в Лондоне.

Алиса сказала:

— По-моему, нет никакой разницы — от нашего шара загорелась ферма или от чего-то другого, мы все равно должны о нем сообщить. Я почти уверена, что пожар начался по нашей вине.

— Мне тоже так кажется, — согласился Освальд. — На сей раз, похоже, нам не удастся увильнуть от тюрьмы.

В конце концов мы легли спать, так и не придя к окончательному решению.

Освальд проснулся на рассвете и первым делом выглянул в окно — густое облако дыма по-прежнему висело в той стороне, где была расположена злополучная ферма. Пройдя в спальню девчонок, он разбудил Алису и сказал:

— Представь себе, что полиция все это время держит фермера в сырой и холодной темнице, подозревая его в поджоге, тогда как по справедливости в этой темнице вместо него должны сидеть мы.

— Я постоянно думаю о том же самом, — сказала Алиса и добавила. — Даже во сне.

— Давай, одевайся быстрее, — скомандовал Освальд.

Алиса надела платье и спустилась вниз, где на дороге перед крыльцом ее ждал Освальд. Он был очень бледен, но взгляд его выражал твердую решимость.

— Я думаю, пришло время сдаваться властям, — сказал он. — Идем сейчас же, больше нельзя откладывать. Они должны знать о нашем воздушном шаре с горелкой. Разумеется, мы возьмем всю вину на себя — другие, если захотят, могут оставаться в стороне.

— Они не захотят нас бросить, когда узнают, что речь идет о тюрьме, — сказала Алиса. — Но мы в любом случае будем считаться главными преступниками. Хорошего в этом немного, но зато таким образом мы совершим благородный поступок. Идем.

И тут вдруг выяснилось, что мы не знаем куда идти. Мы знали только, что в подобных ситуациях раскаявшиеся преступники сдаются властям, но где находятся эти власти и что они собой представляют — для нас это оставалось загадкой.

— Может быть, сдадимся полиции? — предложила Алиса, но тут же отвергла свою мысль. — Нет, так не годится. В деревне всего один полицейский, да и этот Джеймсон — ужасный зануда. К тому же он глуп как пробка. Такому сдашься, и сам будешь не рад.

Я не думаю, что среди читателей этой книги найдется так уж много людей, в свое время совершивших настоящий большой поджог, но те из вас, на чьей стороне лежит подобное преступление, наверняка поймут чувства Освальда и Алисы, искренне желавших раскаяться и не знавших, как это сделать.

Мы провели невыносимо мучительный день, бесцельно слоняясь по дому и саду. И в течение всего дня на горизонте маячил столб дыма — стога продолжали греть. Все обитатели деревни, у кого был повозки или велосипеды, отправились смотреть на пожар, словно это была ярмарка или бродячий цирк. Конечно, при других обстоятельствах мы поступили бы точно так же, но сейчас подобное поведение казалось нам безнравственным.

Вечером Освальд отправился на прогулку и не заметил, как ноги сами привели его к убогому жилищу Старого Моряка, который когда-то был нашим соучастником в истории с контрабандой.

Любовь к истине не позволяет мне умолчать о том, что появление Освальда в этих краях не было чистой случайностью. Не исключено, что он надеялся извлечь кое-какую пользу из разговора со Старым моряком, проведшим всю свою жизнь в обществе контрабандистов и разбойников с большой дороги и знавших немало верных способов избежать тюрьмы, не подводя при этом под суд ни в чем не повинного человека. Моряк, как обычно, с черной трубкой в зубах сидел на пороге своей хижины. Завидев Освальда, он заговорщицки ему подмигнул, что также было обычным приветствием, вошедшим у старого контрабандиста в привычку. Освальд сказал:

— Я хочу с вами посоветоваться, но это должно остаться между нами. Я знаю, вы умеете хранить тайну.

Патриарх грабежа и разбоя энергичным кивком подтвердил эту мысль, и тогда Освальд одним духом выложил ему всю историю с воздушным шаром от начала и до трагического конца. Закончив рассказ, он сразу почувствовал огромное облегчение.

Моряк выслушал его, не перебивая, а затем несколько раз пыхнул трубкой и произнес:

— На сей раз, приятель, тюрьма тебе не грозит. Считай что пронесло. Я видел вчера, когда он взлетал — забавная штука, что верно то верно, и выглядит со стороны очень даже красиво.

— Мы все видели, как он летел вверх, — сказал Освальд. — Вопрос в том, где он приземлился.

— В Бэмарше, сынок, — таков был ответ, заставивший Освальда вздрогнуть от неожиданности. — Он зацепился за верхушку грушевого дерева в саду у племянницы мужа моей сестры. Сегодня утром она показала мне его остатки — там еще красной краской были написаны ваши имена.

Вне себя от радости, Освальд задержался лишь на секунду, чтобы крепко пожать руку своему благодетелю, и со всех ног помчался домой, спеша сообщить эту новость остальным.

Трудно представить, какое тут поднялось ликование. Я не знаю более приятного ощущения чем то, которое испытывает отъявленный поджигатель, когда ему вдруг сообщают, что он невиновен в поджоге.

Страсти улеглись не скоро, но как только мы немного освоились с мыслью о собственной чистоте перед законом, мы вспомнили о Томе Симпкинсе, хозяине пострадавшей фермы, чья судьба вызывала у нас серьезные опасения. Однако и здесь все обошлось благополучно. Позднее мы узнали, что Том, его жена и их работник Ханисетт поклялись под присягой, что накануне они разрешили какому-то бродяге переночевать в стогу сена, а потом на пепелище были найдены его трубка и обугленная коробка спичек. Таким образом честное имя мистера Симпкинса осталось незапятнанным, и он получил страховую премию. Бродягу, разумеется, поймать не удалось.

Наш папа, когда мы рассказали ему эту историю, заметил, что уж он-то знал бы как поступить, окажись он на месте директора той страховой компании.

Мы никогда больше не делали воздушных шаров с горелкой. Хотя в этот раз беда миновала, никто не может поручиться за то, что она не произошла бы при следующей попытке. А мы теперь уже не понаслышке знаем, как чувствуют себя люди, чья совесть отягощена преступлением. Удовольствие ниже среднего, поверьте моему опыту.

IV. ЗАКОРДОННЫЙ ДОМ

(Еще один рассказ о семействе Бэстейблов)

История, которую я собираюсь вам поведать, случилась очень давно и, как водится, не обошлась без криминала. Впрочем, само преступление лишь косвенным образом связано с основной линией нашего повествования, и я не намерен уделять ему чересчур много места на нижеследующих страницах, тем более что это банальное злодейство совершил Эйч-Оу, который в те времена был еще слишком мал и глуп, чтобы нести уголовную ответственность. Поэтому ответственность не понес никто, а мы в свою очередь приложили максимум усилий и оказали на Эйч-Оу такое воспитательное влияние, что уже через полчаса после раскрытия преступления он здорово поумнел и даже как будто слегка подрос.

То лето мы проводили в гостях у старой папиной няни; на было пятеро, потому что Дора заболела как раз накануне поездки и ее оставили дома, где она находилась еще долгое время после болезни, чтобы не привезти нам свою заразу. Если бы Дора была тогда с нами, то многое из того, о чем пойдет речь, могло бы и не случиться, поскольку у нее есть особенный нюх на все хорошее и дурное. Точнее сказать, она всегда знает, какой из наших поступков получит одобрение взрослых, а какой им наверняка не понравится. Папина старая няня была добродушной и не очень ворчливой женщиной — она выражала недовольство лишь в тех случаях, когда мы опаздывали к столу, бегали а ботинках по лужам или надевали еще не просохшую после стирки одежду. Мы уже привыкли в тому, что все взрослые — даже самые лучшие их представители — проявляют невероятную озабоченность по столь ничтожным поводам, и давным-давно перестали обращать внимание на их чудачества — нельзя же и в самом деле осуждать людей за их маленькие смешные слабости вроде страха перед сквозняком или незастегнутой пуговицей курточки.

Старая няня жила на самой окраине города, в той его части, где Лондон уже понемногу перестает быть настоящим Лондоном, но пока еще считается таковым. Тут и там на глаза попадаются небольшие поля, лужайки и живые изгороди, но вдоль дорог по-прежнему тянутся ряды уродливых приземистых зданий, которые, подобно гигантским желтым гусеницам, вгрызаются в изумрудную зелень ландшафта. Грязные и пыльные кирпичные заводики здесь соседствуют с чисто умытыми капустными грядками и густыми зарослями ревеня. Эти места гораздо лучше настоящего города, потому что здесь больше простора для игр и приключения и не так много людей, норовящих помешать вам своими дурацкими запретами.

Дом, где жила няня, относился к числу тех строений, о которых всегда можно сказать, что это просто-напросто дом и ничего больше, сколько бы вы ни пытались вообразить на его месте средневековый замок или заколдованный восточный дворец. Пещера разбойников и пиратский корабль из него тоже не получались — в такой пещере и на палубе такого корабля «разбойники» и «пираты» почему-то очень скоро теряли интерес к своему кровавому ремеслу и начинали подыхать со скуки. Книг в доме не было, если не считать сборника проповедей и нескольких религиозных журналов. С задней стороны к дому примыкал сад — точнее, участок земли, на котором вполне мог бы разместиться небольшой сад, если бы он не был завален обломками кирпича и прочим строительным мусором, так что из растений здесь кроме крапивы присутствовали только одинокий и чахлый куст бузины да старый-престарый дуб, когда-то явно знававший лучшие времена. В заборе, ограждавшем двор, имелась довольно большая дыра, которой мы пользовались для входа и выхода едва ли не чаще чем основными воротами.

Однажды утром у Ноэля случился очередной «припадок творчества», по определению старой няни, — он уселся за стол и начал писать одну из своих бесконечных поэм, с ходу набросав первые десять строк:

Мы так и не узнали, что сделал бы Ноэль, если бы он был ангелом, потому как в этот момент Дикки обнаружил, что он царапает свой шедевр на форзаце латинской книги, которую Дикки получил в подготовительной школе в качестве награды за успешную учебу.

Ноэль в силу каких-то совершенно необъяснимых причин является самым любимым братом нашей Алисы и, разумеется, та за него вступилась, сказав, что он вовсе не хотел портить книгу, а, наоборот, пытался украсить ее своими стихами.

В ответ Дикки заявил, что готов считать стихи Ноэля чем угодно, но только не украшением. Много упреков и резких слов прозвучало с обеих сторон, и большинство из нас согласилось с Дикки в том, что Ноэль уже достиг того возраста, когда за подобные вещи несут ответственность. Кончилось все тем, что Алиса и Ноэль вдвоем отправились на прогулку, предварительно умыв заплаканное лицо стихотворца и придав ему мало-мальски пристойный вид.

Оставшиеся члены семьи посвятили этот день изготовлению дощатой платформы и закреплению ее на развилке дуба — таким образом мы получили прекрасную смотровую площадку для наблюдения за сарацинами, чья армия могла в любую минуту приблизиться к Лондону с намерением захватить город внезапным штурмом. На дуб всегда было очень трудно взбираться, но в тот день у нас возникли дополнительные сложности по вине соседей, которые привязали к дереву бельевые веревки и развесили на них свои мокрые тряпки.

Солнце уже клонилось к закату, сарацины пока не появлялись, но вместо них на горизонте появились Алиса и Ноэль, возвращавшиеся с прогулки. Они шли через обширный пустырь со стороны соснового леса, который мы давно уже собирались обследовать, но никак не могли выбрать для этого подходящий момент.

— Смотрите! — воскликнул Дикки. — Они без нас ходили в сосновый лес!

Однако топор войны, который Дикки держал наготове после утреннего происшествия, был зарыт с удивительной быстротой, едва лишь мы услышали первые слова Алисы.

— Освальд, Дикки! — сказала она. — Мы нашли сокровище!

Дикки как раз забивал последний гвоздь в помост смотровой башни.

— Неужто куча золота? — ахнул он и выронил молоток, что было довольно-таки неосторожным поступком.

— Нет, это не куча золота, но ничуть не хуже, вот увидите. Давайте соберем совет и я расскажу все по порядку.

Тогда-то Дикки и показал, что он умеет не только ронять молотки на головы своих ближних, но и при случае запросто может закопать в землю уже отточенный топор войны. Он сказал:

— Хорошо. Наверху хватит места всем. Давай руку, Ноэль. Освальд, подсади его на дерево. Теперь Алиса. Устраивайтесь пока на смотровой башне, а я сейчас подниму Эйч-Оу.

Оказавшись наверху, Алиса рассыпалась в комплиментах нашему сооружению, а Ноэль сказал:

— Послушай, Дикки, мне очень жаль, что так получилось с твоей подарочной книгой.

— Ничего, пустяки, — сказал Дикки миролюбиво, — я уже стер все написанное черствым хлебом. И следа не осталось, можешь не волноваться.

Ноэль разинул рот. В такие минуты он бывает поход на маленького голодного птенчика.

— Значит, моя великолепная поэма превратилась в грязные катышки хлеба? — произнес он сдавленным голосом, явно готовясь заплакать.

— Все в порядке, — поспешила утешить его Алиса, — я помню эти стихи наизусть ипосле ужина мы восстановим их на бумаге.

— Я хотел сделать как лучше, — продолжал Ноэль, потому что книга с авторской надписью ценится гораздо выше. Мне говорил это дядя Альберта.

— Все верно, только надпись должен сделать тот же автор, который сочинил книгу, — объяснила Алиса. — Это была книга Юлия Цезаря, а ты ведь не цезарь. По крайней мере ты им не был сегодня утром, когда писал стихи.

— Я и сейчас не Юлий Цезарь, — сознался Ноэль, — и не собираюсь им быть в будущем.

Освальд, убедившись, что примирение достигнуто и обе стороны удовлетворены, перешел к главному вопросу:

— Что это за сокровище и где вы его нашли?

Дальнейший разговор пришлось вести шепотом, поскольку у подножия башни — как всегда, в самый неудобный для нас момент — объявились соседи и начали снимать белье с привязанной к дереву веревки. Кто-то из них обронил замечание насчет «хорошего дня для просушки».

— Итак, — прошептала Алиса, — таинственно округлив глаза, — мы решили пойти в сосновый лес… А вам не кажется, что сарацинская башня маловата для пятерых? Здесь, в середине, доски как-то подозрительно прогибаются.

— Пересядь поближе к краю, — сказал Освальд, — и не отвлекайся.

— Мы пошли в сосновый лес, — продолжала Алиса, — потому что я читала где-то у Брет Гарта о том, что смолистый запах способен исцелить душевные раны.

— Если уж говорить о душевных ранах… — подал голос Дикки.

— Да-да, конечно, — поспешно согласилась Алиса, — но ты в это время сидел на дубе, а дубы, я полагаю, в таких случаях не менее целительны, чем сосны, если еще не лучше, особенно для нас, англичан, потому что настоящие англичане, они… то есть… мы… и дубы… Да, на чем это я остановилась?

Мы ей напомнили.

— Итак, мы пошли, и это оказался превосходный лес — дремучий и страшный. Мы каждую минуту ожидали, что из-за кустов появится какое-нибудь чудовище, Ноэль вам подтвердит. Правда, лес этот не очень велик, и, пройдя его насквозь, мы увидели безжизненную пустыню. Впрочем, она была не совсем безжизненной, поскольку там местами росла трава и кусты ежевики. И вот, посреди этой пустыни мы нашли удивительное сокровище.

— О сокровище давай подробнее, — сказал Дикки. — Вы принесли с собой хотя бы его часть?

Алиса и Ноэль переглянулись и одновременно фыркнули.

— Это невозможно, — сказала Алиса, — по крайней мере, очень трудно, потому что сокровище — целый дом. Большой дом среди мрачной пустыни.

— Заколдованный дом, — добавил Ноэль, — одинокий и необитаемый. А растения в его саду одичали и разрослись до жутких размеров.

— Вы заходили внутрь? — спросил Освальд.

— Нет, — сказала Алиса, — мы сразу пошли обратно. По пути нам попался один старик, который сказал, что владелец дома сейчас неизвестен и что все решит суд, но только не городской, потому что этот дом За Кордоном.

Эйч-Оу спросил, что значит «закордоном».

— Это очень просто, — пояснил Ноэль. — Старик хотел сказать «заколдован». Возможно, он просто выразился на свой старомодный манер. Конечно, обычный городской суд не может ничего сделать с заколдованным домом, пока его кто-нибудь не расколдует.

Тут из дома вышла няня и позвала нас пить чай. Мы прервали совещание и спустились со смотровой башни.

После чая Ноэль начал писать поэму под названием «Закордонный Дом», но мы не дали ему закончить, потому что пра было отправляться на разведку. Позднее Ноэль все же дописал свою поэму; она получилась ужасно длинной, и я не завидую тем, кому доведется выслушать этот бред от начала и до конца.

Солнце уже скрылось за горизонтом, оставив после себя багровое зарево, просвечивавшее сквозь частокол сосен. На таком фоне массивный темный дом выглядел особенно угрюмым и таинственным.

Мы подошли ближе. Окна нижнего этажа были заколочены досками. Высокая каменная стена огораживала уже упомянутый одичавший сад, а также мощеный двор и несколько хозяйственных построек, расположенных чуть в стороне от дома. Гребень стены оказался утыкан острыми осколками стекла, но Освальд и Дикки сумели через него перебраться и проникли во двор. Покрывавшие его плиты местами потрескались, и из щелей между ними пробивалась трава. В углах конюшни и под дверями каретного сарая зияли дыры с неровными краями, скорее всего, проделанные крысами. Впрочем, мы ни тогда, ни позже не встречали здесь этих зловредных грызунов — вероятно, они покинули старый дом на пустыре. Задняя дверь дома была заперта, но мы взобрались на бочку для воды и через маленькое окошко заглянули внутрь. Мы увидели кухонную раковину с двумя водопроводными кранами, сушилку для посуды, большой медный котел и перевернутое угольное ведерко. Все это было необычайно интересно.

На следующий день мы повторили свой поход, предусмотрительно захватив с собой веревочную лестницу, которую мы сделали из соседской бельевой веревки, завязав на ней несколько узлов с петлями для ног. На сей раз благодаря лестнице мы все перебрались во двор и устроили там славную битву, осадив по всем правилам вражеский свинарник, а затем захватив его штурмом. При этом боевые команды отдавались шепотом, чтобы нас не услышал какой-нибудь случайный прохожий. Дело в том, что сосновый лес, поел вокруг дома и сам дом оказались буквально нашпигованы табличками с одинаковым текстом, согласно которому все нарушители права владения должны были нести ответственность по законам Соединенного Королевства.

Вечером мы попробовали развязать узлы на соседской бельевой веревке, но справились только с одним, да и то после долгих мучений. В конце концов мы были вынуждены купить соседям новую веревку на свои карманные деньги, а лестницу спрятали к тайнике среди зарослей крапивы, где она всегда была под рукой, готовая к новым походам.

Со временем мы нашли другой, более безопасный пусть к дому, делая крюк по лесу, а затем через проем в живой изгороди и небольшую лужайку выходя прямо к стене. Таким образом нам не надо было теперь пересекать пустырь, где нас в любой момент могли заметить и подвергнуть наказанию в соответствии с грозным текстом предупреждающих табличек.

Мы пропадали там каждый день с утра до вечера, совсем забросив смотровую площадку на дубе, так что если бы кровожадные сарацины вздумали именно с этой стороны напасть на Лондон, их армия могла подступить к городу никем не замеченной. О последствиях нашей преступной небрежности страшно было даже подумать, и, возможно, поэтому мы не думали о них вовсе.

Нам очень нравилось играть во дворе таинственного дома. Правда, Освальд вскоре выяснил, что выражение «за кордоном» не имеет ничего общего с колдовством, а означает всего-навсего, что этот дом находится за городской чертой и все связанные с ним юридические проблемы должны решаться в суде соседнего графства. С той поры Освальд уже не опасался злых чар, под действием которых у нормального человека может вместо лица ни с того ни с сего вырасти свиное рыло или тело его ниже пояса вдруг обратится в холодный мрамор.

Постепенно в процессе игр мы исследовали все уголки старого сада и все дворовые постройки начиная с конюшни и заканчивая курятником, но больше всего нам хотелось проникнуть внутрь дома. Однако обе входные двери были крепко заперты. Мы примеряли к ним все ключи, какие только смогли раздобыть, но ни один из них не подошел. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что большинство наших находок являлось ключами от письменных столов, шкатулок или старинных чайниц, которые даже с виду не походили на обычные дверные ключи.

Но вот однажды Освальд с присущей ему наблюдательностью отметил, что одна из решеток в окнах полуподвального этажа плохо закреплена в кирпичной кладке. Расшатать и вынуть ее из окна было делом двух-трех минут. После этого Освальд пролез в образовавшееся отверстие и очутился в небольшом помещении, где не было ничего похожего на лестницу, ведущую наверх, в жилую часть дома. Пол под его ногами был усыпан битым стеклом, истлевшими циновками и соломой, над головой находились решетчатые окна, сквозь которые в подземелье проникал свет, а на противоположной стене обнаружилось еще одно пыльное окошко — именно оно и привлекло внимание Освальда. Но сперва он выбрался наружу и позвал остальных, которые в то время занимались расширением крысиного подкопа под дверями сарая.

После недолгого совещания было решено разбить окошко к глубине подвала — благо стекло его уже и так треснуло, едва держась в оконной раме — и попробовать через него проникнуть дальше в дом. Разумеется, почетное право разбить стекло было предоставлено Освальду как первооткрывателю этого подземелья.

Освальд снял курточку, обмотал ею кулак и смело нанес удар по стеклу рядом с задвижкой. Часть стекла с оглушительным звоном провалилась внутрь. Впрочем, выражения типа «оглушительный звон» больше подходят для интригующего газетного репортажа. На самом же деле это было довольно слабое и глухое бряканье, от которого, однако, у всех — даже у Освальда — по спине пробежали мурашки. Эйч-Оу сказал:

— А вдруг там, за окном, находится бездонный колодец?

Насчет бездонного колодца он, пожалуй, перегнул, но мы помнили, что, вступая в неизведанную область, никогда не следует забывать об осторожности.

Освальд довольно долго провозился со ржавой задвижкой, но вот наконец окно было открыто. Просунув в него голову, он убедился, что вместо колодца внизу находится покрытый соломой пол — такой же, как и с нашей стороны перегородки.

— Идите за мной, — сказал он, — здесь нет ничего страшного.

Дикки пролез в окно с такой быстротой, что едва не сел на голову Освальду, только-только завершившему спуск. Следующей приготовилась Алиса, но Ноэль попросил ее не спешить.

— Я думаю, что Эйч-Оу не стоит лезть в дыру, пока мы не убедимся, что это абсолютно безопасно, — сказал он. Освальд про себя выразил надежду, что эти слова Ноэля были и впрямь продиктованы заботой о брате, а не собственным его страхом — с поэтами случается и не такое.

Дальше они пошли вдвоем с Дикки. В подвале стоял запах прелой соломы и кислого пива — вдоль стены тянулся ряд старых пивных бочек. В соседнем помещении мы обнаружили остатки угля — когда-то здесь явно был угольный погреб.

Следующая комната оказалась заставленной широкими двухъярусными полками, напоминавшими корабельные койки или нары в катакомбах, где в древности скрывались от преследователей первые христиане. На самом деле мы, конечно, догадались, что это был винный погреб, поскольку видели точно такой же у себя дома. Сюда не проникал свет с улицы, и нам пришлось пустить в ход спички, при слабом свете которых мы заметили в углу комнаты уходившие вверх каменные ступени. Лестница делала несколько крутых поворотов, и мы — признаюсь, не без трепета — ожидали за каждым из них встретить Нечто Ужасное, но, по счастью, все обошлось. Какова же была наша радость, когда, поднявшись по лестнице и открыв дверь, мы увидели перед собой знакомую кухню с раковиной, сушилкой и медным котлом! При взгляде на измятое угольное ведерко Освальд испытал те же чувства, какие мы обычно испытываем, встречаясь после долгой разлуки со старым добрым другом.

Первым делом мы занялись входной дверью. Она была заперта на два засова, которые сильно заржавели и далеко не сразу поддались нашим усилиям. А когда мы их все же открыли, оказалось, что в двери еще есть врезной замок и он тоже заперт.

Дикки сразу впал в отчаяние и сказал:

— Это все бесполезно. Нам ее никогда не открыть.

Но Освальд огляделся вокруг и обнаружил висевший на гвозде ключ, что еще раз доказывает, как глупо впадать в отчаяние при первой же неудаче.

Однако этот ключ к двери не подошел — впоследствии выяснилось, что он был от курятника. Тогда мы направились через весь дом в прихожую и там на гвоздике рядом с главным входом обнаружили целую связку ключей.

— Теперь ты видишь, что я был прав, — сказал Освальд. Он мог бы добавить «как всегда», но из скромности удержался, тем более что это разумелось само собой. Все ключи были снабжены бирками, на одной из которых значилось: «Черный ход». Мы взяли этот ключ, вернулись обратно и без проблем открыли кухонную дверь.

— Все в порядке, заходите вместе с Эйч-Оу. — сказал Освальд, когда дверь со скрипом повернулась в петлях и мы увидели залитый солнцем двор, квадратики зеленой травы в щелях между каменных плит и любопытные физиономии остальных членов семьи Бэстейблов. — Это самый обыкновенный дом, только в нем совсем нет мебели.

Мы тотчас приступили к осмотру внутренних помещений. Всего в доме оказалось четырнадцать комнат — или пятнадцать, если считать вместе с кухней. Комнаты эти сильно отличались от комнат в доме старой няни. Одни из них, по предположению Ноэля, могли служить местом дуэлей, в других наверняка скрывались сбежавшие от родительского гнева влюбленные или же томились взаперти законные наследники огромных состояний, подло обойденные своими дальними родственниками. Лично я не могу сказать на сей счет ничего определенного, но готов подтвердить наличие здесь кое-каких на первый взгляд незначительных деталей, способных навести на размышление проницательного человека. Так, например, подоконники в глубоких оконных проемах — а таковых мы насчитали шесть штук — поднимались на шарнирах подобно крышкам сундуков, и под каждым из них вполне мог спрятаться какой-нибудь благородный рыцарь, если он был не очень высокого роста и достаточно хрупкого телосложения, что в порядке вещей для благородных рыцарей и совсем не подходит для свирепых злодеев, которые обычно компенсируют недостаток благородства устрашающими физическими габаритами.

Кроме того, в разных концах дома имелось три лестницы, ведущих на второй этаж, что представляло несомненное удобство для заговорщиков, вынужденных поспешно отступать, когда на пороге появлялись королевские офицеры — в давние романтические времена такие вещи случались иногда по нескольку раз на дню.

Я мог бы привести еще множество подобных примеров, поскольку этот дом являлся идеальным местом для самых разных игр — здесь было где разгуляться воображению. Когда мы уже уходили, Алиса сказала:

— Должно быть, мы в действительности гораздо лучше, чем сами о себе думаем. Человек должен сделать что-то очень хорошее, чтобы заслужить такой чудесный подарок, как этот дом.

— Не беспокойся, — сказал Освальд. — Как говорит дядя Альберта, платить приходится всегда и за все. За этот подарок судьбы мы еще не расплатились.

Эта мысль, как и многие другие мысли нашего юного героя, была абсолютно верной.

Теперь, я думаю, настало время рассказать вам о самом интересном и волнующем из всех открытий, сделанных нами с Закордонном Доме. Я говорю об одной из комнат второго этажа с зарешеченными окнами и странно устроенным входом, в котором, собственно, и заключалась загадка, чрезвычайно нас взволновавшая. Открывая дверь комнаты, вы попадали в узкий коридор, двигаясь по которому, вскоре оказывались перед еще одной дверью. Весь фокус состоял в том, что этот коридор находился как бы внутри комнаты и, примыкая к одной из стен, доходил до ее середины. Таким образом большая часть комнаты оставалась скрытой от взгляда человека, стоящего на пороге второй двери, до той поры, пока он не обогнет угол коридора, за которым его мог ожидать любой сюрприз, в том числе и не очень приятный. Однако я чувствую, что мне придется нарисовать вам план комнаты, иначе вы не поймете, о чем идет речь.

Должен сразу оговориться, что вторая дверь не была дверью в полном смысле этого слова. Скорее она походила на небольшие декоративные ворота, какие иной раз можно встретить в богатых и роскошных особняках — обычно они завершают лестничный пролет перед входом в детскую. Однако вместо легких узорных створок, доходящих по высоте лишь до середины дверного проема, здесь были толстые железные решетки, поднимавшиеся аж до самой притолоки.

— Наверное, тут содержали под надзором лунатиков, — сказал Дикки.

— Или заколдованных принцев, — сказал Ноэль.

— Это было бы довольно глупо со стороны тюремщиков, — заметила Алиса, — потому что лунатик или медведь или заколдованный принц всегда могли спрятаться за углом коридора и тогда за ними нельзя было бы надзирать сквозь решетку.

Она были совершенно прав, и все три предыдущих версии пришлось отвергнуть.

— Возможно, они держали в плену русского террориста, — предположила Алиса, — и боялись на него слишком часто смотреть, потому что русские не любят, когда за ними наблюдают, и запросто могут пальнуть в вас из револьвера или бросить адскую машинку. Ничего не попишешь, такая у них традиция. Бедняга — быть может, он заболел водкой или еще какой-нибудь страшной русской болезнью и умер здесь в заточении, тоскуя по родным снегам.

Финал этой версии получился довольно печальным, но настроение нам не испортил; Таинственная комната стала любимым местом наших игр. Ключ от нее оказался в общей связке и был помечен биркой с надписью: «Комната миссис С.» Мы часто гадали, кто мог скрываться под этим сокращенным именем.

— Давайте будем устраивать представление каждый по очереди, — предложил Освальд. — Один из нас будет находиться в комнате и изображать кого захочет, а остальные будут наблюдать за ним через решетку.

На следующий день мы так и сделали.

Освальд накинул на себя белую простыню и обернулся призраком миссис С.; Эйч-Оу и Ноэль вскрикнули от ужаса и не успокаивались до тех пор, пока призрак не высунул из-под простыни знакомые бриджи на подтяжках в качестве гарантии своих добрых намерений. Алиса сделала себе высокую прическу, одела поверх платья ночную рубашку и взяла в руки огромный носовой платок, изображая безутешную красавицу, заточенную в мрачной башне, потому что она не захотела выйти замуж за злого и жестокого Барона. В этой сцене Освальд взял на себя роль Злого Барона, а Дикки был отважным влюбленным юношей низкого происхождения, но высоких достоинств. Они устроили кровавый поединок на мечах, в котором Дикки одержал верх и спас прекрасную пленницу. Так полагалось по сюжету легенды, и Освальд скрепя сердце притворился побежденным, хотя по ходу боя успех явно склонялся на его сторону.

Когда очередь дошла до Дикки, он предстал в образе Людовика Шестнадцатого, хладнокровно занимающегося починкой часов в ожидании неминуемой казни. Как только Дикки сделал вид, будто часы отремонтированы, мы — безжалостные якобинцы, — вывели его во двор и отрубили королевскую голову с помощью воображаемой гильотины.

Ноэль украсил свою одежду разноцветными салфетками и объявил себя несчастным пленным трубадуром, после чего обрушил на наши бедные головы целый поток стихов и не умолкал до самой последней минуты, когда мы, проникнув в темницу, заткнули герою рот под предлогом соблюдения секретности.

Эйч-Оу решил изобразить клоуна. У него не было никаких клоунских атрибутов кроме пакета с мукой и двух турецких полотенец, из которых он попытался соорудить шаровары; но зато он так извозился в муке, что нам пришлось весь остаток дня потратить на его очистку.

Алиса как раз вытирала щетку для волос, которую она промыла после вычесывания муки из головы Эйч-Оу, когда к ней подошел Освальд и сказал:

— Я знаю, для чего предназначалась эта комната.

И все, кто был рядом, хором воскликнули «Что?!» — разумеется, в хорошем обществе так выражаться не принято, но среди своих, в семейной обстановке подобного рода вещи иногда могут быть допустимы в целях экономии времени.

— ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИКИ, — сказал Освальд. Как я сразу не догадался? Во время работы один из них стоял на страже у первой двери и в случае опасности шептал «Тревога».

— А зачем им потребовались железные решетки?

— Ну как, мало ли зачем. Хотя бы для дополнительной безопасности. А в то время, когда они не работали, часовому не нужно было шептать «Тревога», потому что все инструменты были припрятаны в надежном месте.

Как ни странно, остальным эта версия не показалась такой уж убедительной. Что поделаешь, если природа не на всякие плечи сажает столь светлую голову, как та, что досталась Освальду. Другим членам семьи с головами повезло меньше, но Освальд, человек очень тактичный, никогда не подчеркивал это обстоятельство.

Как бы то ни было, но идея Освальда, не отложившись в умах его родичей, все же запала им в души, и первое подтверждение этому мы получили от Дикки. Однажды папа приехал из Лондона специально затем, чтобы отвезти Дикки к зубному врачу, по возвращении откуда тот заявил:

— Послушайте, это касается фальшивомонетчиков. Сегодня на Сент-Суизена-Лейн я встретил одного человека, который продавал бутылочки с желтой жидкостью. Он обмакнул в эту жидкость медный пенни, и пенни превратился в полкроны — в золотую полукроновую монету, новенькую и блестящую, чтоб мне провалиться на этом месте, если я вру! Бутылочка стоила один пенс, и я купил сразу три штуки.

— А я-то думала, что инструменты фальшивомонетчиков очень сложные и дорогие, и их не так уж легко достать, — сказала Алиса.

— Ерунда! — фыркнул Дикки. — Эти слухи намеренно распространяет полиция, чтобы доверчивые люди не занимались производством фальшивых денег, потому что это противозаконно. Но мы не какие-нибудь простачки — теперь, имея на руках исходный материал, мы можем в любой момент стать фальшивомонетчиками. Я не думаю, что это считается преступлением до тех пор, пока вы не попытаетесь что-нибудь купить на поддельные деньги.

В тот же день сразу после обеда — включавшего в себя огромный пудинг, способный сделать тяжелым на подъем любого заядлого путешественника, но только не семью Бэстейблов, — мы отправились в Закордонный Дом.

Из крапивного тайника была извлечена старая добрая веревочная лестница, мы перелезли через стену и вошли в дом с черного хода, ключ от которого Освальд прицепил на шнурок и носил на шее, где обычно носят счастливый талисман или медальон с прядью волос в память о несчастной любви. Он вообще глубоко презирал подобные глупости. Однако некоторые герои просто не могут без этого обойтись. Кому что нравится — как известно, о любой вещи у разных людей могут быть совершенно противоположные мнения. Посему я не намерен здесь спорить о вкусах и возвращаюсь к своему повествованию.

Когда мы добрались до заветной комнаты на втором этаже, она показалась нам особенно пустой и голой. Тайное производство фальшивых денег требовало соответствующей обстановки, а у нас имелись лишь три пузырька с желтой жидкостью да десять пенсов монетами по полпенни — не слишком густо для начала столь серьезного предприятия.

— Мы должны устроить все так, чтобы это походило на подпольный цех фальшивомонетчика, — сказал Освальд.

— У них бывают такие специальные печи, — вспомнил Дикки.

— А спиртовка не подойдет? — спросила Алиса. — Я видела старую спиртовку в кухонном шкафчике у няни.

Мы решили, что спиртовка вполне может заменить специальную печь. Ноэль сказал, что фальшивомонетчики обычно пользуются литейными формами. Освальд пошел в ближайшую лавку и, не найдя там литейных форм, купил вместо них два маленьких деревянных прибора для выжимания лимонов, потратив на это семь пенсов и три фартинга. Кроме того он приобрел за шесть с половиной пенсов две железных эмалированных чаши для воды, без которой, насколько ему было известно, не обходится ни один производственный процесс. Возвратившись в Закордонный Дом, Освальд заметил на полу кухни угольное ведерко — этот весьма неказистый предмет был почему-то особенно мил его сердцу — и решил принести в нем воду. Ведерко слегка протекало, но в целом справилось с возложенной на него миссией — по пути от колодца до комнаты второго этажа вытекло лишь немногим более половины его содержимого.

— Нам нужен верстак, — сказал Дикки. — Верстаки есть у всех: у сапожников, столяров, часовщиков, и у фальшивомонетчиков он должен быть тоже.

Эта задача оказалась не из легких, но в конечном счете мы сделали все как положено. В подвале нашлось несколько досок, оттуда же мы притащили кадку и пивной бочонок, которые, как вскоре выяснилось, были разной высоты, и нам пришлось выравнивать поверхность верстака, положив сверху на кадку нянин «Путь Пилигрима» и подшивку религиозных журналов. Потом мы накрыли все это досками и получили в результате великолепный верстак — не хуже, чем у какого-нибудь сапожника или ювелира.

Дикки была доверена самая ответственная часть работы — он смачивал медные монеты желтой жидкостью из бутылочки. Мы решили, что так будет справедливо, поскольку он приобрел исходный материал на свои карманные деньги. Алиса держала монеты во время их обработки; мы не могли ей в этом отказать, потому что настоящие герои всегда очень вежливы с женщинами, хотя, по правде говоря, от женщин очень мало толку — они годятся разве что на уход за больными и приготовление пищи.

Иногда она давала подержать монету Ноэлю, а сама тем временем пыталась обернуть пенни серебряной фольгой от шоколадки, но очень скоро бросила эту затею, убедившись, что такая фальшивка не сможет обмануть даже слепого.

Эйч-Оу и Ноэль про очереди стояли на страже, но они сказали, что это неинтересно, и тогда на страже стал Освальд. После этого не прошло и трех минут, как он просунул голову в дверь, и прошептал «Тревога!» Кто-то идет! В мгновение ока все следы нашей незаконной деятельности были ликвидированы, а мы сами укрылись в темном углу за выступом стены, как заранее договаривались поступать в случае опасности.

Разумеется, на самом деле никто не шел, тревога была ложной. Усвоив этот нехитрый трюк, младшие братья выразили желание вернуться в сторожевой службе, но Освальд на сей раз им не позволил.

Это была одна из лучших игр, с какие мы когда-либо играли. Вообще все наши игры в Закордонном Доме получались удивительно похожими на реальность. Когда я изображал призрак миссис С., у меня было такое чувство, словно я в любую минуту могу раствориться в воздухе, а Дикки позднее признавался, что ни за какие коврижки не захотел бы вновь пережить то ощущение, с которым он, будучи в образе несчастного казненного монарха, приблизился к гильотине, хотя он прекрасно знал, что вместо стального ножа его ждет раздвижная фанерная дверца курятника.

Несколько дней подряд мы играли в фальшивомонетчиков, и все научились подавать сигнал тревоги, но с каждым повтором это было уже не так интересно, и мы понемногу стали подыскивать себе новые развлечения. Ноэль начал собирать волосы, оставшиеся на расческах, а также вытаскивать их из дивана в няниной гостиной, который был набит конским волосом, рассчитывая в дальнейшем сплести власяницу и притвориться суровым отшельником. Освальд готовился стать Бастильским узником и уже приобрел напильник, чтобы перепилить прутья решетки и устроить побег, предварительно спрятав в тайнике за кирпичной обкладкой камина поучительную историю своей жизни. Однако этим и многим другим славным приключениям не суждено было осуществиться.

Кроме золотой, мы раздобыли еще и серебряную краску, но посеребренные монеты очень скоро чернели, и тогда мы стали экспериментировать, смешивая обе краски в различных пропорциях. Наши карманы всегда были полны золотыми и серебряными деньгами, мы могли позвякивать ими в свое удовольствие, вытаскивать целыми пригоршнями и показывать всем желающим — но только не слишком близко.

И вот наступил день больших событий.

Как раз в то утро Эйч — Оу умудрился свалиться в бочку с водой. Мы выжали его костюм, но при этом ткань сильно измялась и покрылась морщинами, так что няня все равно заметила непорядок и тотчас заставила Эйч-Оу лечь в постель, опасаясь, что он умрет от простуды и тем самым надолго испортит всем нам настроение. Поэтому банда фальшивомонетчиков на сей раз отправилась к себе в логово вчетвером. Поддельные деньги мы оставили дома, поскольку намеревались пустить в дело блестки от старого платья, подаренные няней Алисе. Эти блестки по виду напоминали маленькие серебряные монеты, и мы рассчитывали превратить их в полноценные золотые полусоверены. Итак, мы добрались до Закордонного Дома, обычным путем проникли внутрь и приступили к работе.

В тот день Ноэль был явно не в духе — иные называют это муками творчества. Он с самого утра пытался сочинить поэму о Бастильском Узнике, но что-то не ладилось с рифмами, и он вызвался быть часовым, чтобы, следя за дверью, без помех предаваться поэтическим размышлениям.

Мы успели изготовить только четыре полусоверена, когда от двери послышался шепот Ноэля: «Тревога! Скорее заметайте следы!»

Мы не обратили внимания на его слова, поскольку торопились наделать больше золотых, чтобы потом играть в скупого богача и его бедных умирающих от голода родственников — эту историю придумала Алиса.

— Тревога! — повторил Ноэль. Еще через несколько секунд он ворвался в комнату и сказал:

— Это настоящая тревога! Там внизу кто-то есть! Они уже подходят к лестнице!

Мы быстро притворили решетчатую дверь, а Освальд, сохраняя полное самообладание, нашел в связке ключ с биркой «комната миссис С.», вставил его в замочную скважину и дважды повернул. Теперь решетка была заперта, и никто посторонний не мог войти в нашу секретную лабораторию.

После этого мы, почти не дыша, затаились в углу комнаты рядом с камином, где нас невозможно было увидеть.

Несколько долгих секунд прошли в абсолютной тишине. Алиса впоследствии утверждала, что она тогда слышала, как сердце Освальда колотилось от страха, но я могу вас заверить, что это было всего лишь тиканье его карманных часов. Безнадежно замолчавшие после «ремонта», которому их подверг Дикки в свою бытность Людовиком Шестнадцатым, они как раз накануне пошли вновь, что в сложившейся ситуации было совсем некстати. Я не берусь описать наше тогдашнее самочувствие, скажу только, что если уж мы и впрямь задолжали Судьбе за чудесную находку, каковой безусловно являлся Закордонный Дом, то именно в эти мучительные мгновения наш долг был уплачен сполна.

Ибо на лестнице ДЕЙСТВИТЕЛЬНО раздавались шаги. И голоса. Я отчетливо разобрал слова «со всеми современными неудобствами» и «десять минут ходьбы до ближайшей станции».

Сомнений не оставалось — суд вынес окончательный вердикт, и старый дом обрел наконец хозяина, который осматривал теперь собственные владения.

Мы совершенно перестали дышать из боязни быть обнаруженными.

Шаги неумолимо приближаться. Вот они проследовали по коридору и замерли перед решетчатой дверью.

— Здесь, похоже, была детская, — произнес мужской голос. — А, черт, закрыто! Насколько я понял со слов поверенного, ключи должны были находиться в холле.

Разумеется, он говорил о связке ключей, которая лежала на каминной полке на расстоянии вытянутой руки от нас. Я до сих пор не могу понять, что тогда заставило Ноэля вытянуть руку и дотронуться до ключей, но факт остается фактом. (Поэты вообще склонны к совершению безумных поступков. Кто-то из древних — Вергилий или Лукреций, не помню точно — однажды сказал, что поэтический дар подобен гвоздю, глубоко вбитому в голову человека и засевшему там навсегда. А глубоко вбитый в голову гвоздь, как вы сами понимаете, просто не может не повредить человеку мозги). Тяжелая связка ключей упала на каминную плиту перед очагом — этот звук и сейчас еще стоит у меня в ушах.

Затем наступила пауза, которая показалась нам невыносимо долгой, и наконец послышался голос второго человека.

— Там кто-то есть, — сказал он.

— Взгляните на этот верстак, — откликнулся его спутник. — Как вы думаете, чья это работа? Могу поклясться, здесь дело нечисто. Я не удивлюсь, если узнаю, что в доме орудует банда мошенников. Но сейчас там никого нет. Ключи, должно быть, сдуло сквозняком.

«Ключи сдуло сквозняком» — это были его собственные слова. Сам бы я до такого никогда не додумался. Они продолжали разговор вполголоса, но мы уже не очень прислушивались, поскольку наши мысли в тот момент были заняты другим — мы все разом вспомнили о законах Соединенного Королевства. Если бы даже нам удалось доказать, что мы не являемся настоящими фальшивомонетчиками, мы все равно оставались отъявленными нарушителями права владения, и здесь у нас не было ни малейших шансов отвертеться от ответственности.

— Нет, — услышали мы голос одного из мужчин, — сейчас нельзя идти за полицией. В наше отсутствие бандиты могут вернуться и уничтожить все следы своей деятельности. Пока их здесь нет, надо пробраться в комнату и завладеть самыми важными уликами. Потом будет что предъявить на суде. Давайте попробуем; замок в двери слабый, мы наверняка сможем его сломать.

Если бы вы знали, до чего это неприятно, когда против вас начинают собирать улики, чтобы затем предъявить их в суде! Притом еще вы не знаете, какое наказание вас ждет за подделку денег и учтет ли судья то, что вы занимались этим не с целью наживы, а только ради игры.

Мы обменялись тревожными взглядами.

Двое мужчин снаружи начали трясти и раскачивать дверь. До той поры мы ни разу не испытывали на прочность запирающий решетку замок, и теперь нам оставалось лишь гадать, как долго он сможет выдерживать этот натиск.

Нервы наши были напряжены до предела, а что касается Ноэля, то он, бедняга, свихнулся окончательно. Вероятно, здесь сыграла свою роль книга, которую нам за завтраком читала няня. В ней говорилось о восьмилетнем мальчике, игравшем на скрипке и сочинявшем собственную музыку. И вот наш чрезмерно впечатлительный братец не нашел ничего лучше, как выступить сейчас со своей интерпретацией утренней истории.

Он вдруг сорвался с места, выбежал на середину комнаты, где эти двое могли его видеть, и громко сказал:

— Не стоит ломать дверь! Вы только зря тратите драгоценное время. Бандиты могут в любую секунду вернуться, и тогда вам конец. Бегите скорее за полицией!

Изумленные сокрушители дверей не смогли выдавить из себя ничего кроме нечленораздельного «э-э-э?!»

— Вы, конечно, удивлены, видя меня здесь, — продолжал Ноэль, не обращая внимания на знаки, которые мы подавали ему из потайного угла. — Дело в том, что я чудо-ребенок, знаменитый скрипач. Они привезли меня в Лондон, чтобы я здесь играл на концертах и зарабатывал для них большие деньги. Меня везли в закрытом экипаже и следили за каждым моим движением, так что я не мог никому пожаловаться на свою горькую участь.

— Бедный мальчик! — воскликнул один из пришельцев. — Расскажи нам все по порядку. Не волнуйся, мы обязательно тебя спасем.

— Я родился в небогатой, но честной семье, — начал Ноэль, слово в слово повторяя то, что читала нам няня. — Еще в раннем детстве у меня проявился музыкальный талант. Я превосходно играл на маленькой скрипке, которую мне подарила двоюродная бабушка. Но потом случилось ужасное несчастье… Послушайте, вам лучше сейчас же отправиться за полицией. Если эти чудовища, живущие на доходы от моей скрипки, застанут вас здесь, они вышибут вам мозги инструментами своего ремесла. Вы будете далеко не первыми, с кем они поступили таким образом.

— Инструментами своего ремесла? — переспросили мужчины. — Какого именно ремесла?

— Они фальшивомонетчики, — пояснил Ноэль. — Моя скрипка и этот фальшивомонетный верстак — два главных источника их доходов.

— Но что будет с тобой, если мы тебя здесь оставим?

— О, мне они не сделают ничего; — сказал Ноэль. — По крайней мере сегодня, потому что этим вечером я должен выступать в Эксетер-холле. Они рассчитывают на большой сбор. Но вы теряете время! Скорее за полицией! Если вы не поторопитесь, ваша гибель будет камнем лежать на моей совести!

И они побежали за полицией. Разумеется, всякий нормальный человек вроде меня или вас, услышав бред чокнутого парнишки, помешавшегося на стихах и романтических историях, ни на секунду не поверил бы всем его сказкам о вышибленных мозгах и больших сборах в Эксетер-холле, но эта парочка домовладельцев оказалась из другого теста, не нашей с вами закваски.

На протяжении этой душераздирающей сцены мы, стоя в углу, хранили гробовое молчание. Нет, конечно, если бы чужаки вздумали напасть на Ноэля, его братья тотчас пришли бы ему на помощь. К счастью, этого не случилось.

Как только шаги незнакомцев затихли внизу, Ноэль страшно побледнел, потом позеленел и едва не упал в обморок. Мы плеснули ему в лицо водой из угольного ведерка, что сразу же его взбодрило. Во всяком случае он опередил нас всех, пулей вылетев из дома через черный ход. Мы бросили последний взгляд на свой фальшивомонетный двор и покинули его без особого сожаления, оставив на месте большую часть оборудования. Великие полководцы прошлого учат нас, что отступление следует проводить, не отягощая себя лишним обозом.

Пережитое волнение не прошло для Ноэля бесследно. В тот же вечер он заболел и был уложен няней в постель, что оказалось весьма кстати, ибо весь наш район был вдоль и поперек прочесан полицией, искавшей чудо-ребенка со скрипкой, которого безжалостно эксплуатировала банда негодяев, свивших себе гнездо в Закордонном Доме. Ноэль поправился как раз к тому времени, когда из Лондона приехал папа, чтобы отвезти нас обратно на городскую квартиру. За несколько дней, проведенных в постели, Ноэль сочинил длиннющую поэму под названием «Закордонные Фальшивомонетчики или Раскаяние Лжеца», из которой мы узнали, что он глубоко сожалел о содеянном. Конечно, его поступок был не из тех, какими следует гордиться, но в конечном счете именно он избавил нас от мрачной тюремной камеры, воды и черствого хлеба — одним словом, от всего, что в моем понимании является неминуемым следствием близкого знакомства с законами Соединенного Королевства.

Но все же самое неприятное событие того памятного дня произошло не в нашей тайной лаборатории, а в доме старой папиной няни, где все это время находился подозреваемый в простуде Эйч-Оу. Няня как раз отправилась в лавку за салатом и сдобной булкой к чаю, когда в дверь постучали — это пришла маленькая дочь мясника со счетом от своего папаши общей суммой в пятнадцать шиллингов семь пенсов. Эйч-Оу открыл дверь, ознакомился со счетом и преспокойно вручил девчонке шесть золоченых пенсов, которые мы таким образом превратили в полукроны, а за семью настоящими пенсами попросил зайти завтра утром, поскольку у него, видите ли, не оказалось при себе мелких денег. Мне доводилось слышать о многих людях, которые были вздернуты на виселицу за гораздо меньшие преступления. Эйч-Оу спасло только то, что няня была в приятельских отношениях с семьей здешнего мясника и сумела превратить это дело в шутку. В другие, более суровые времена — скажем, в годы Французской Революции… но Алиса отказалась даже предполагать, что могло бы случиться тогда. Слава Богу, мы живем в двадцатом, а не в восемнадцатом веке, и нашего совместного похода к мяснику с принесением извинений вполне хватило для того, чтобы окончательно замять этот скандал.

Жена мясника угостила нас кексом с имбирным лимонадом и вообще держалась очень приветливо. Она спросила, где мы раздобыли фальшивые полукроны, и Освальд сказал, что они попали к нам случайно. Это была правда, только он забыл добавить, что когда они к нам попали, они еще были обычными медными пенсами.

Впоследствии Освальд часто задумывался, солгал он жене мясника или нет. Он надеется, что сказанное им не было ложью. О подобных тонкостях легко судить, когда от них ничего или почти ничего не зависит. Но если речь идет о вещах серьезных и в результате одной необдуманной фразы вы можете оказаться на скамье подсудимых, вам следует с особой тщательностью контролировать каждое свое слово. Английский джентльмен никогда не лжет — это Освальд знал абсолютно точно. Но в то же время английский джентльмен не обязан обвинять самого себя в совершенном преступлении. На то есть полиция и, в крайнем случае, другие английские джентльмены. Законы чести и законы государства порой совпадают, но едва ли не чаще противоречат друг другу — кому-то это покажется странным, но так оно есть и так оно было всегда.

Впрочем, мясник не остался внакладе, получив настоящие деньги — полсоверена, две полукроны и семь нераскрашенных под золото пенсов. Таким образом, все завершилось к общему удовольствию.

И все же, несмотря на счастливый финал этой истории, Освальд дал себе слово при следующей встрече с мясником — если такая встреча когда-нибудь произойдет — рассказать ему всю правду о происхождении фальшивых денег. Он не намерен оставлять в своей душе ни малейшего места для сомнений, когда дело касается такого наиважнейшего предмета, как честь благороднейшего семейства Бэстейблов.

* * *

На этом кончается первая часть книги, повествующая о похождениях Освальда и прочих членов семьи Бэстейблов.

Оглавление

БИЛЛИ И ВИЛЬЯМ

СЭР ПОМОГАЛА РАКОВИНС

БЕЛЫЙ КОНЬ

БИЛЛИ КИНГ — КОРОЛЬ ПО ПРОФЕССИИ

ГОРОД В БИБЛИОТЕКЕ

ЗАКОЛДОВАННАЯ ЖИЗНЬ или ПРИНЦЕССА И ЛИФТЕР

ФАНТАЗЕР или ИСТОРИЯ С ЗЕРКАЛЬНЫМ МАЛЬЧИКОМ

МОЛЛИ, КОРЬ И ПРОПАВШЕЕ ЗАВЕЩАНИЕ

МУШКАДЕЛЬ

ВОЛШЕБСТВО ЦЕНОЮ В ДВА ПЕНСА

ОСВАЛЬД БЭСТЕЙБЛ