Окопники [Василий Иванович Лебедев-Кумач] (fb2) читать онлайн

Василий Лебедев — Кумач

СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА

22 нюня 1941 года

ПАМЯТЬ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ

Предлагаемый Вам, уважаемый читатель, сборник произведений писателей, поэтов, публицистов — участников Великой Отечественной войны не случайно является заключительным томом краевой Книги Памяти — этого скорбного списка павших, отдавших жизни на алтарь Победы.

Суровые, лаконичные строки: фамилия, имя, отчество, год рождения, воинское звание, дата гибели, место захоронения. В них спрессованы годы суровых испытаний, выпавших на долю нашего народа; сотни тысяч трагических судеб лучших сынов и дочерей, павших смертью храбрых на полях сражений, погибших в плену, сожженных в лагерных крематориях, пропавших без вести, умерших от ран…

Многие их имена Вы встретите в произведениях авторов — фронтовиков, создавших книгу — «Окопники». Они прошли сквозь ад Великой Отечественной войны плечом к плечу с теми, кто пал в жестоких боях. Их также метили вражеские пули и осколки, они также не раз смотрели смерти в глаза. Просто им больше повезло, они уцелели, вернулись живыми… Потому в своих повестях, рассказах, очерках, поэмах, стихотворениях и песнях писатели — фронтовики с такой документальной точностью, правдивостью и мастерством показывают тяжелые будни дыхания войны, грохот кровавых сражений и светлые незабываемые образы своих однополчан — братьев по оружию.

«Окопники» — таким необычно емким и образным словом назвали они свою книгу — достойный памятник тем, чьим мужеством, преданностью Родине, отвагой и кровью добыта Великая Победа, чьи имена навечно останутся в памяти народной.

Враг был силен, коварен и беспощаден. Минувшая война была самой кровопролитной и страшной из войн, пережитых нашим народом.

Гитлеровская клика, опираясь на военно- экономический потенциал поверженной Европы, вымуштрованных, отравленных ядом папизма и расизма солдат и офицеров вермахта, двинула вооруженные до зубов полчища на Восток, поставив своей целью в кратчайший срок уничтожить нашу страну, ее исторические центры, превратить территорию СССР в жизненное пространство арийцев — завоевателей, поставить на колени наш народ, обратив его в рабов.

Вопрос стоял о жизни и смерти государства и всего народа.

В годину нависшей опасности миллионы советских людей, движимые высокими патриотическими чувствами, как и в прежние времена, поднялись на борьбу и самоотверженно бились с врагом, защищая свободу и независимость своей Родины. Шли осознанно, проявляя невиданную дисциплину, стойкость и самоотверженность.

Неисчислимы жертвы Великой Отечественной войны. Из каждых ста воинов 1924 года рождения, начавших четырехлетий ратный путь, только трое возвратились с кровавых полей Великой Отечественной. Такова страшная статистика войны. И поэтому в народной памяти не только слава одержанных побед, но и горечь отступлений, окружений 1941–1942 годов, скорбь по понесенным потерям.

Но народ и его армия выстояли, и мы победили!

Сейчас, спустя пятьдесят лет после победоносного завершения войны, можно услышать и прочесть: «Надо сказать всю правду о войне». А кто мешал говорить эту правду раньше? Находятся даже такие, которые договариваются до того, что, может быть, не стоило бы сопротивляться немцам. Но разве воспоминания прославленных полководцев Г. К.Жукова, А. М.Василевского, К. К.Рокоссовского, И. С.Конева, А. В. Горбатова, романы К. Симонова, Ю. Бондарева, И. Стадшока и других фронтовиков — вымысел? Нет — это достоверное, честное повествование о тех трагических и героических годах. И представленные в этой книге произведения писателей- окопников — истинная правда о войне, о величии духа нашего солдата, проложившего путь к Победе. Вот почему мы в неоплатном долгу перед фронтовиками, и павшими, и оставшимися в живых. Вот почему мы говорим: «Память о войне священна и неприкосновенна!»

Время неумолимо. Самым молодым участникам Отечественной войны уже под семьдесят. Все меньше остается живых свидетелей тех огненных лет.

О войне сказано и написано много, но далеко не все, потому что за Родину сражались миллионы, и у каждого была своя война, своя судьба. И часто память безымянных солдат хранит неизвестные еще страницы Великой Отечественной, суровую правду о войне…

Не раз уже предпринимались попытки переписать историю Великой Отечественной по конъюнктурным соображениям. Но, как бы ни маскировали свои изыскания эти авторы, их попытки обречены на провал. А война — это память миллионов. Она без прикрас передает из поколения в поколение славу солдат нашей многонациональной Родины.

В этой книге собрались под одной обложкой авторы — окопники, сражавшиеся с оружием в руках под Москвой и в Сталинграде, Севастополе, на Курской дуге, штурмовавшие Кенигсберг и Берлин. Все они — воины — освободители, поднимавшиеся в атаку в свинцовую вьюгу, с честью пронесшие 'Знамя Победы, — пришли в литературу после войны, в меру своих сил и способностей стали летописцами и вместе со всеми поднимали из руин города и станицы. Это не могло не сказаться на их высокой гражданской позиции и их творчестве, в чем может убедиться читатель.

Горько сознавать, что часть нынешнего поколения утрачивает память и охаивает своих дедов и отцов, чьим трудом Россия была превращена в могучую державу, чьими ратными подвигами была добыта Победа над фашизмом.

А ведь в каждой хате и в городской квартире смотрят с простенков на нас оставшиеся навечно молодыми воины Великой Отечественной. И по сей день их все еще разыскивают родные и близкие, однополчане. И, может быть, кто‑то найдет их в Книге Памяти среди сотен тысяч безвестных солдат, павших на поле боя или замученных в гитлеровских лагерях смерти.

Военные раны окопных солдат ноют и кровоточат и поныне.

Нельзя не согласиться с редактором этой книги, членом Союза писателей России, генерал — лейтенантом Г. Василенко: «Пусть не думают, то павшие не слышат то, что говорят с них потомки».

Обо всем этом — произведения живых свидетелей грозного лихолетья — многолетний труд фронтовиков.

Потомок Великой Победы прикоснется к документам священной войны нашего народа с немецким фашизмом, и станут святыми для него судьбы российских солдат, заслуживших вечную славу

за мужество, терпение, величие. Историк же, закрыв книгу, получит богатейший материал о писателях-окопниках, летописцах вторжения фашистских орд на нашу землю.

Победа в Великой Отечественной войне навечно останется в памяти народной!

Владимир Бабешко,

ректор Кубанского государственного университета, член — корреспондент Академии наук

ВАРАВВА Иван Федорович

Мои далекие предки, в прошлом — реестровые казаки Запорожской Сечи. По грамоте императрицы Екатерины Второй переселились на Кубань в составе Черноморского Казачьего Войска.

В конце гражданской воины дед Никита Савельевич вместе с семьей переезжает на жительство на Дон, в украинскую слободу Ракова ныне г. Новобатаиск, где я и родился 5 февраля 1925 года. А в период коллективизации и «голодовки» отец возвращает семейство на нашу традиционную родину.

Летом 1942 года из рядов истребительного батальона станицы Староминской я ушел добровольцем на фронт, на защиту Отечества. В боях на Кубани, под станицею Крымской был ранен и тяжело контужен. Принимал участие в освобождении ог врага Украины, Белоруссии, Польши.

Войну завершил в Берлине в звании сержанта роты автоматчиков. Награжден орденами Красной звезды и Отечественной войны — первой степени, боевыми медалями.

В послевоенное время окончил Московский литературный институт им. М. Горького при Союзе писателей. В поэзии — ученик Александра Твардовского.

С 1956 года был слушателем Высших сценарных курсов Министерства культуры РСФСР, где работал в сценарной мастерской А. ПДовженко.

После окончания учебы в Москве возвратился на Кубань и в городе Краснодаре был сотрудником отдела культуры в редакции газеты «Советская Кубань».

Возглавлял Краснодарскую краевую писательскую организацию. Трижды избирался депутатом Краснодарского краевого Совета.

Автор тридцати поэтических книг, изданных в Москве и на Кубани, включая сюда книги — сказки для дегей и сборник фольклорных произведений «Песни казаков Кубани».

«Отвоевались мы, честно отвоевались в большой и победоносной войне, а потом армейская тема с поля нашего внимания ушла. А вот мы берем творчество довольно значительного круга молодых поэтов — я имею в виду К. Ваншенкина, Е. Винокурова, В. Федорова, И. Варавву, и видим, что в сегодняшней армии есть много интересного и поэтичного…»

/Из доклада Алексея Суркова «Молодая поэзия» на Втором Всероссийском совещании молодых писателей в 1951 году./

* * *

А. Твардовский

ЗАВЕТ КНЯЗЯ СВЯТОСЛАВА

РАЗВЕДКА

ПЕРЕД АТАКОЙ

АТАКА

ПУШКАРЬ

ПЕСНЬ НЕРАСТРЕЛЯНОЙ ХАТЕ

Я ОТБИЛ СЕЛО…

МЕДАЛЬ

БАЛЛАДА ОБ ОГНЕ

ПЕРЕПРАВА

Я УПАЛ У РАЗБИТОГО ДОТА

СОЛОВЬИ НАД ОКОПОМ

БУЙНЫЕ ТРАВЫ

РОМАШКА

ОГОНЬ ЗЕЕЛОВСКИХ ВЫСОТ

Памяти дяди моего Федора Петровича Журавлева

ПОД СЕРДЦЕМ ПУЛЯ

БЕРЛИНСКИЙ СОН

НЕМЕЦКАЯ СИРЕНЬ

СИНИЦА

НА ЭЛЬБЕ ТИШИНА

УХОДИТ ВОИНСТВО МОЕ

Памяти Венедима Симоненка

ГЛУХИЕ ДОЖДИ

БЛАГОЛЕПНАЯ МУЗА

СТЕПНОЙ КОСТЕР

Школьным друзъям — ветеранам Великой Отечественной войны

ПРОЩАЛЬНЫЙ ЦВЕТОК

ХМЕЛЬНЫЕ КУРЕНИ

(В местах, где я живу…)

СКУПАЯ ЖИЗНЬ

В МЕРЦАНЬЕ ЗВЕЗД

ВАСИЛЕНКО Григорий Иванович

Г. Василенко родился 6 января 1924 года в селе Колотиловка Ракитянского района Белгородской области в крестьянской семье.

Окончив среднюю школу в г. Туле, в 1941 г. пс» ступил в Тульское оружейно — техническое артиллерийское училище. В составе курсантского батальона в октябре сорок первого года был направлен на защиту Москвы. Участвовал в параде на Красной площади 7 ноября того же года.

В последующем все четыре года находился на фронтах Великой Отечественной войны во 2–ой Московской — 129 стрелковой Орловской дивизии. В ее боевых порядках прошел от Москвы до Кенигсберга и Берлина, командуя ротой. Закончил войну на Эльбе помощником начальника артиллерии дивизии.

После войны окончил Тульский государственный педагогический институт им. Л. и. Толстого и Высшую специальную школу разведки в Москве.

Продолжительное время работал за границей в разведке, возглавлял контрразведывательные службы.

Как писатель, Г. Василенко дебютировал повестью «Возвращайтесь живыми», опубликованной в журнале «Октябрь» в 1980 г. В последующие годы в Москве и Краснодаре изданы его книги: «Бои местного значения», «Чистые руки», «Без срока давности», «Вешняя Кубань» и другие.

Наиболее близкая тема писателю — судьба фронтового поколения, окопников, рядовых защитников Родины, вынесших на своих плечах неимоверные тяжести военного лихолетья, одержавших Победу над сильным и коварным врагом, а потом возродивших страну из руин.

Другой сюжетной линией его произведений является трудная работа рядовых разведки и контрразведки, во многом Неблагодарная, но нужная государству, полная морального и физического напряжения в повседневных буднях.

В большинстве своем книги генерал — лейтенанта Г. Василенко, прослужившего пятьдесят лет в строю, такие как роман «Жертва», повести «Стюардесса», «Последнее свидание», «Клад», «Крик безмолвия» и др. рассказы и очерки написаны на документальной основе.

Писатель активно выступает и как публицист в газетах и журналах с высоких гражданских позиций.

За участие в боях на фронтах Великой Отечественной войны награжден многими орденами и медалями.

Член Союза писателей России. Председатель Союза писателей-фронтовиков Кубани.

ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ЖИВЫМИ

Среди книг о войне всегда привлекают внимание произведения, написанные по собственным впечатлениям, на основе воспоминаний, конкретных событий и фактов. К ним относятся записки Григория Ивановича Василенко, ветерана Великой Отечественной, подкупающие первозданностъю увиденного и пережитого, яркостью и правдой. Когда я читал их, то как будто вновь оказался на Северо — Западном фронте, в гиблых местах новгородских лесов.

Автор как бы обозревает войну с тех «вышек», которые он сам лично занимал на фронте. Эти «вышки» берут начало на дне солдатского окопа и поднимаются всего лишь до командного пункта командира роты. Кажется, не высоко, но с них‑то и охватывается вся подлинность войны, какой виделась и ощущалась она людьми переднего края.

Иван Стаднюк.

1

Поезд отошел от безлюдного перрона глубокой ночью.

Я расположился за столиком у окна. Мне хорошо было видно, как в черном небе скрещиваются лучи прожекторов и вспыхивают разрывы зенитных снарядов. Напротив, повернувшись спиною к окну, сидел Петр Сидоренко и под стук колес подпевал другим курсантам, затянувшим удалую русскую песню. Всего четыре месяца назад мы окончили среднюю школу и поступили в оружейно — техническое училище. Только четыре месяца прошло, а кажется но это было!

Перед отправкой на вокзал старший политрук читал нашей команде сводку Совинформбюро. В ней сообщалось, что в течение прошлой ночи положение на Западном фронте резко ухудшилось: немецко — фашистские танки и мотопехота прорвали нашу оборону; советские войска оказывают врагу героическое сопротивление, наносят ему тяжелые потери, но вынуждены отходить.

Старший политрук предупредил, что нам, вероятно, придется вступить в бой немедленно. А мы и без того были готовы к этому. И каждый, пожалуй, решил про себя показать в лучшем виде, на что способны курсанты военного училища…

И вот поезд наш прибыл в Москву, на Курский вокзал. Здесь курсантскую команду разбили на несколько групп. Мы с Петром оказались в той, котррой было приказано следовать на Бахметьевскую, в институт инженеров железнодорожного транспорта. Там формировалась новая дивизия: ей предстояло оборонять ближние подступы к столице.

Капитан, принявший нас в одной из институтских аудиторий, искренне обрадовался нашему появлению, сказал, что дивизии очень нужны опытные оружейники, и незамедлительно распределил всех по полкам.

— В ваш полк, — обратился он ко мне и Петру, — можно проехать трамваем, а потом троллейбусом. Держите курс на Воробьевы горы…

Так началась наша служба в действующей армии.

Полк занимал оборону в районе киностудии «Мосфильм». Здась, на краю и по склонам глубокого оврага, бойцы рыли окопы поглубже, строили блиндажи покрепче, воздвигали дзоты.

Мы с Петром Сидоренко под началом старшего оружейного мастера Чулкова с рассвета и до позднего вечера ходили из роты в роту, проверяли исправность винтовок и пулеметов, если надо, тут же ремонтировали их. Чулков до хрипоты ругался, если у кого‑то из бойцов обнаруживалось на оружии хотя бы пятнышко ржавчины. Доставалось от него командирам взводов и даже рог. Я пытался утихомирить его.

— Ты чего? — оборвал меня Чулков. — Думаешь, осадное положение — это, мол, одно, а ржавчина на винтовке -

другое? Нет, брат! Наплевательское отношение к оружию в нынешней обстановке — преступление. Понял?

— Понял, товарищ старшина.

На ночь мы не всегда возвращались в нашу оружейную мастерскую, на Серпуховку. Ночевали в покинутой даче, чтобы пораньше с утра возобновить работу в ротах. С наступлением темноты одна за другой следовали воздушные тревоги. Дача содрогалась от пальбы стоявшей поблизости зенитной батареи.

Чулков и Петр Сидоренко засыпали быстро, я долго ворочался на голом столе со стопкой книг под головой. Перебирал в памяти всю свою недолгую жизнь, близких мне людей и даже соседей по квартире.

Из соседей чаще других вспоминался старый рабочий Прокофий Иванович. В последние предвоенные годы он стал прихварывать и вышел на пенею, но как только началась война, опять вернулся на завод и считался там незаменимым наладчиком станков. В свободное от заводских забот время он сидел обычно на лавочке под своим окном — читал газету либо беседовал с нами, подростками. У Прокофия Ивановича всегда находилось что‑то важное для нас. Он умел говорить с мальчишками, как никто другой.

— Все отступаем, — сокрушался Прокофий Иванович. — А почему? Не знаете?.. И я не знаю. Только бы окрепнуть чуток — сразу буду проситься на фронт…

Мы с Петром решили: если уж Прокофий Иванович на фронт собирается, то нам и подавно сидеть дома негоже. Настойчивые наши просьбы призвать нас в действующую армию были отклонены, потому что ни мне, ни Петру не исполнилось еще восемнадцати. Но в военное училище нас направили.

2

В конце октября 1941 года обстановка на Западном фронте с каждым днем накалялась: враг стоял у ворот Москвы. А в нашей дивизии на удивление всем начались строевые занятия. Мы с Петром в составе одного из батальонов тоже старались, как в училище на плацу, держать равнение в шеренге, тверже и шире шагать с винтовками наперевес.

Когда пришли в этот батальон проверять оружие, Чулков представил нас комбату как курсантов.

— Курсанты? — обрадовался капитан. — Становитесь в строй. Мне как раз не хватает двоих.

Мы довольно робко попытались объяснить, что нам приказано проверить оружие и возвратиться в полк, но комбат напомнил, что устав обязывает каждого выполнять последнее приказание. Чулкову не хотелось отпускать нас. Но как он ни доказывал, что оружейники должны заниматься своим делом, нам пришлось все же стать в строй.

После двух часов занятий капитан объявил нашей шеренге благодарность и разлучил меня с Петром: обоих назначил правофланговыми. А через трое суток, еще затемно, мы в составе того же батальона шагали по безлюдным, незнакомым улицам столицы. Куда и зачем шли, что нам предстоит делать, никто не знал.

— Сегодня же праздник, — шепнул мне сосед по шеренге, — годовщина Октября! Наверно, как всегда, на Красной площади парад будет.

Я усомнился в этом.

Накануне вечером мы слушали по радио доклад И. В.Сталина на торжественном заседании Моссовета, посвященном 24–й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Запомнились заключительные слова доклада: «Наше дело правое, — победа будет за нами!» Бойцы и командиры долго аплодировали. Кто‑то уже тогда заикнулся насчет парада, на что Чулков ответил сердито: «Какой парад? Вы что?.. Немец же рядом… Немцам надо бой дать. И, такой, чтобы они навсегда запомнили. Это и будет лучшим нашим парадом…».

Чулкова не было с нами в строю. Он вернулся в оружейную мастерскую и, наверное, ждал там нашего возвращения. А мы все ближе подходили к Красной площади.

Потом колонна остановилась. Объявили, что парад состоится, и мы примем в нем участие. Командиры проинструктировали нас, как надо отвечать на приветствие командующего парадом, как держаться в строю, проходя церемониальным маршем.

Долго кружили, прежде чем заняли свое место среди других частей, уже построившихся на Красной площади. Здесь царила торжественная тишина, ее прервал лишь перезвон курантов. В ответ на поздравления принимавшего парад по колоннам прокатилось мощное «ура!»

Стоявший впереди меня Петр был выше ростом и шире в плечах. Из‑за него я никак не мог разглядеть Сталина, произносившего речь с трибуны Мавзолея. А тут еще пошел густой, пушистый снег. От этого, вероятно, и слышимость снизилась. Я схватывал лишь отдельные слова и фразы. Наиболее отчетливо услышал: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»

Откуда‑то на площадь донеслась канонада праздничного салюта. Торжественно загремел оркестр. И, повинуясь протяжным командам, войска начали походный марш. Прошел перед Мавзолеем В. И.Ленина и наш сводный батальон.

Потрясенный событиями этого утра, я опомнился только в расположении своего полка, в траншее, тянувшейся вдоль заснеженного оврага. Рядом оказался начальник нашей оружейной мастерской старший техник — лейтенант Кравчук. Он шумно радовался тому, что во время парада к Москве не прорвался ни один вражеский самолет.

— Значит, умеем воевать, — констатировал Чулков.

Петр Сидоренко попытался было напомнить старшему мастеру его вчерашние прогнозы, но тут же услышал:

— Отставить разговорчики…

3

Конец ноября выдался холодным. В морозном тумане к фронту подтягивались резервы: пехота, артиллерия, изредка танки.

Снялся со своих позиций на Воробьевых горах и наш полк — он тоже стал выдвигаться ближе к переднему краю, в район Красной Поляны. Вместе со старшиной Чулковым и теперь уже старшим сержантом Петром Сидоренко (нам обоим присвоили это звание) я шагал в огромных валенках вслед за санями, на которых лежали ящики с патронами, гранатами, бутылками с горючей смесью, ручной пулемет и несколько винтовок.

У меня и Петра за плечами — карабины, у Чулкова на ремне кобура с пистолетом, через плечо — пухлая полевая

сумка с инструментом и всякой всячиной, необходимой оружейнику. Содержимое этой сумки не раз выручало нас. Чулков, правда, ворчал, но ни в чем нам не отказывал, нужный инструмент у него всегда находился.

Под утро обоз остановился на пустынной деревенской улице, а роты проследовали дальше. Впереди громыхала артиллерийская канонада, над лесом вспыхивали ракеты, в темном небе багрово светилось зарево пожара. Мы подошли к той черте, где надо стоять насмерть.

Чулков, словно угадывая мои тревожные мьЬли, неожиданно спросил:.

— О чем говорили на комсомольском собрании?

Я замерз, разговаривать не хотелось. Но Чулков подступил вплотную и ждал ответа. Его, крепко сбитого, приземистого, мороз, казалось, не брал.

— Говорили, как надо бить фашистов, — ответил я.

— Как же?

— Чтобы не прорвались к Москве.

— Все правильно… Теперь пошли погреемся, а потом займемся, чем положено заниматься на переднем крае. Комбат зачислил нас с тобой в свой резерв пулеметчиками. Петро один будет стараться по части боепитания. А нам — поспевать туда, где туго, выполнят ь решение собрания.

Выговорившись, старшина направился к ближайшему бревенчатому дому, постучал в покрытое толстой наледью окно. Тотчас открылась входная дверь. Вслед за Чулковым я прошел через темные холодные сени и оказался в тускло освещенной комнате. Женщина в накинутом на плечи полушубке, из‑под которого выглядывала длинная белая рубашка, качала на руках плачущего ребенка. Кто‑то похрапывал на печке.

В тепле меня сразу потянуло в сон. И впервые мне плач ребенка показался таким мирным >1 желанным. Ои не раздражал, а убаюкивал, гасил тревогу, хотя совсем рядом громыхала война.

На какое‑то время голова моя склонилась к стволу карабина, который я не выпускал из рук. Разбудила наша полковая батарея — от ее залпа зазвенели стекла в окне, покачнулся весь дом.

— Так можно и Москву проспать, — ворчал старшина, направляясь к двери. Я поспешил за ним.

На улице у заиндевевших обозных лошадей хлопали ездовые. Мы с Чулковым, прихватив с саней ручной пулемет и несколько дисков к нему, пустились на поиски комбата. Нашли его на краю села, где оборудовался опорный пункт батальона с круговой обороной. Отсюда, с пригорка, хорошо просматривались боевые порядки стрелковых рот. Стрелки уже разгребали снег и вгрызались в землю, закаменевшую на морозе.

Впереди за лесом продолжался бой. Мы все время прислушивались то к нарастающей, то к утихающей перестрелке, посматривали на пролегавшее неподалеку шоссе. Но перед позициями нашего батальона гитлеровцы появились только на третий день. Смять нас с ходу им не удалось. Наши роты встретили их плотным огнем.

Мы с Чулковым находились в глубине обороны, чуть впереди батальонного КП, размещенного в самом крайнем доме. Однако и здесь было несладко. Отрытый нами окоп сразу оказался среди разрывов пронзительно свистящих мин и снарядов. Я не вдруг сообразил, что надо делать в такой обстановке, и, опасаясь, как бы старшина не заподозрил меня в трусости, не спешил присесть на дно окопа. Строгий мой начальник оценил это и, к моему удивлению, сказал с некоторым сочувствием:

— Сядь!

Только когда огонь чуть утих он схватился за пулемет, приговаривая:

— Получи от Ивана. Получи еще!..

Метрах в двухстах впереди я увидел немцев и тоже открыл по ним огонь из своего карабина. Краем глаза заметил, что прямо на наш окоп по глубокому снегу медленно и как‑то странно, боком, ползет боец из стрелковой роты, волоча за собой винтовку. Мне хотелось помочь ему, но я ничего не мог поделать: через боевые порядки батальона уже прорвались немецкие танки.

— Приготовь бутылку и гранату! — крикнул мне

Чулков.

Бутылки с горючей смесью и гранаты лежали в нише окопа. Я пододвинул их поближе к старшине.

— Диски набивай! — приказал он.

Пришлось присесть на дно окопа перед раскрытым ящиком с патронами. Пока возился с дисками, все время слышал ворчанье старшины. Обычно он говорил мало, а тут

непрерывно бубнил что‑то себе под нос. По неожиданному его возгласу я понял, что произошло что‑то из ряда вон выходящее, и выглянул за бруствер. Впереди на поле дымился немецкий танк, но следовавшие за ним автоматчики не залегли. Автоматная трескотня угрожающе приближалась.

Мне стало жарко. Я передал Чулкову очередной диск и опять принялся палить из своего карабина. Перед самым окопом увидел ползшего к нам бойца. Он лежал в неглубокой воронке метрах в пяти справа и просил дать ему винтовку.

— А твоя где? — грозно прохрипел Чулков, не отрываясь от пулемета.

— Вот она, только без затвора, — виновато ответил

боец.

Чулков разъярился еще больше:

— Как так без затвора?! Зубами грызи фрицам горло!..

— Раненый я, братцы, — простонал боец.

Чулков на мгновение оторвался от пулемета, посмотрел в сторону воронки и приказал мне:

— Перевяжи его, и пусть ползет в тыл, если может.

Я торопливо порылся в своей противогазной сумке, нашел перевязочный пакет, уже потянулся руками к брустверу окопа, как вдруг пулемет Чулкова замолк.

— Гранаты! — заорал он.

Я снова опустился в окоп и лихорадочно стал давать ему гранаты. Старшина хватал их у меня из рук и сразу же бросал. Самому мне удалось бросить только одну гранату, когда Чулков снова припал к пулемету. Перед нашим окопом лежали несколько немцев — то ли убитые, то ли еще живые, на нас падали комья мерзлой земли, летела мелкая снежная пыль, шуршали осколки. А гранат оставалось всего две: одна была у меня, другая лежала в нише. Кто‑то спрыгнул в наш окоп сзади. Я не глядя замахнулся зажатой в руке гранатой. Еще мгновение — и случилось бы непоправимое. Но меня опередила другая рука, до хруста стиснула запястье. И тут же прозвучал сердитый голос комбата:

— Своих не узнаешь!

По стрельбе можно было определить, что критический момент миновал. Автоматная трескотня удалялась. Справа и слева от нас явсзвеннее слышались частые винтовочные хлопки.

Я вспомнил о бойце, укрывшемся в воронке, и полез из окопа.

— Ты куда? — удивился комбат.

— Раненого перевязать.

Комбат кивнул согласно:

— Давай, давай…

Мне до этого еще не приходилось перевязывать раненых. Не пришлось и сейчас: боец лежал без движения, уткнувшись лицом в мерзлую землю. Я в растерянности застыл перед ним.

— Ты что там, богу молишься? — кричал мне Чулков. — Тебе ж фрицы голову продырявят!..

После этого грозного напоминания я вернулся в свой окоп и принялся набивать опустевшие диски, выгребая из ящика последние патроны.

Передышка оказалась недолгой. Из леса опять выползли танки, а за ними автоматчики. Все начиналось сначала.

Над головами у нас, над селом закружились фашистские самолеты. Их было много. Вокруг загрохотало, затряслась земля от разрывов бомб. Мне казалось, что после такой бомбежки мудрено остаться в живых. Но наш узкий глубокий окоп, выдолбленный в мерзлом фунте, оказался неуязвимым и помог нам не только выжить, но и принять посильное участие в отражении неприятельского натиска.

Уцелели и наши соседи. Справа и слева оживали огневые точки…

— Оставайтесь пока на месте, — приказал комбат, выбираясь из окопа.

Чуть пригнувшись, он побежал на свой КП, к уцелевшему каким‑то чудом крайнему дому.

Потом, когда поступил приказ об отходе, мы с Чулковым увидели, что от большого села осталось всего пять-шесть домов. Старшина шел впереди с пулеметом на плече. Я нес диски в коробках и удивлялся тому, что, шагая в полный рост, все вокруг видишь по — другому, совсем не так, как из окопа, обстреливаемого минами, снарядами, пулеметными очередями.

Грохот переднего края постепенно отдалялся.

— Ты школьный аттестат успел получить? — спросил вдруг Чулков.

— Получил.

— Я тебе выдам еще один: теперь тебе сам черт не страшен. Страшнее не бывает.

Эти его слова растрогали меня. Хорошо, что в темноте Чулков не видел моего лица и щек, по которым катились слезы. Я поспешно смахнул их рукавицей и попытался заговорить с шагавшим рядом военфельдшером, выяснить, куда мы теперь направляемся и долго ли нам идти. Но фельдшер сам ничего не знал.

Только под утро второго декабря мы заняли оборону на новом рубеже — у двух деревень, расположенных рядом. Впереди был глубокий противотанковый ров.

— Нам от этого не легче, — рассуждал вслух Чулков. — Немцы полезут напролом. Тут им ближе всего до Москвы.

А через несколько дней я прочитал в газете, что 6 декабря 1941 года войска Западного фронта, измотав противника, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. Обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери.

4

Поползли упорные слухи, что нас перебрасывают на другой фронт. Они подтвердились. Однажды под вечер на станции Сходня погрузились мы в теплушки, и эшелон тронулся в путь.

Ехали медленно, с частыми остановками. Только на другой день проехали Калинин, недавно освобожденный от врага. За Калинином на какой‑то небольшой станции наш эшелон обстреляли самолеты. Слышно было, как пули стучали по крыше и стенкам вагона.

— Похоже на град, — сказал никогда не унывающий сержант Афанасьев. — Если на этом все кончится — полбеды. А начнет бомбить — придется вылезать из вагона и пачкать полушубок о шпалы.

Вылезать не пришлось. Самолеты почему‑то очень скоро отцепились от нас. Эшелон без потерь покатился дальше — на северо — запад.

Выгрузили нас на станции Окуловка. Батальоны, прибывшие сюда раньше, уже ушли куда‑то. Вслед за ними на двух машинах с боеприпасами и оружием уехали Кравчук, Чулков, Сидоренко, а меня вместе с пожилым бойцом оставили в глухой, затерянной в лесах деревушке, Нам вменялось в обязанность охранять цинки с патронами, гранаты, мины и артснаряды, которые полк не смог захватить с собою.

Прошла неделя. Продовольствие у нас кончалось. Из полка — ни слуху ни духу. Временами мне казалось, что о нас просто забыли.

Положение в нашем крохотном гарнизоне осложнялось и еще одним обстоятельством. Как старший по званию начальником здесь вроде бы был я. Но ответственность за имущество, которое мы охраняли, нес не столько я, сколько мой напарник: он состоял в должности заведующего складом боепитания. К тому же этот рядовой боец годился мне по возрасту в отцы, был во всех отношениях мудрее меня, и я не смел называть его иначе как дядей Васей.

Он первым сообразил, что вдвоем, да еще в зимнюю стужу, невозможно обеспечить круглосуточное дежурство у склада. По его предложению мы перетаскали доверенное нам полковое добро на задворки избы, в которой поселились сами, и сложили так, чтобы видеть его из окна. Укрытые, чем пришлось, штабеля скоро стали похожи на огромную юрту, занесенную снегом. Вокруг петляли только следы кошек и собак. Сами мы намеренно не приближались к складу, чтобы не оставлять следов, охрану несли, сидя у окна с карабином в руках.

Хозяйкой избы была старая глухая бабка, высохшая, как жердь. Она постоянно сидела на печке, безразличная к тому, что происходило в ее избе и на всем белом свете.

Когда мы зашли сюда впервые, дядя Вася несколько раз прокричал ей: «Будем жить у вас». Она ответила невпопад: «Дочка моя Анфиса в лесу дрова пилит. Девка удалая, красивая, песни поет. Скоро вернется…» Но Анфиса не возвращалась, и мы с дядей Васей постепенно взяли на себя все заботы по дому: топили печь, носили воду, грели себе и бабке чай, с наступлением вечера зажигали нами же сделанную лампу из гильзы снаряда.

Однажды решили устроить банный день. Дядя Вася отправился искать баню. Вернулся он в благостном настроении, громогласно объявил с порога:

— Собирайся, пойдем париться.

Я впервые попал в деревенскую баню, топившуюся по — черному. А дядя Вася забрался на полок, прихватив березовый веник, и командовал оттуда:

— Поддай пару!

Я плескал воду на раскаленные камни; пар обжигал нос и уши, а на полке слышались только блаженное покряхтывание да шлепки веником.

Наконец дядя Вася слез с полка, посоветовал:

— Намывайся на целый год вперед. На передовой будешь только потеть, а помыться, может, до лета не удастся. Не раз вспомнишь этакую благодать.

Сам дядя Вася из бани шел пошатываясь. Протоптанная в снегу дорожка привела нас прямо в дом молодой, полногрудой, краснощекой женщины, как потом выяснилось, Анфисиной подруги. По сравнению с нашим жильем этот скромный, но опрятный крестьянский дом показался мне сказочным чертогом. На окнах висели белые занавески, стол накрыт скатертью, в простенках — две фанерки, на которых деревенский художник попытался воспроизвести картины Шишкина.

Хозяйка сразу пригласила нас к столу. А там чего только не было! И белоснежная квашеная капуста, пересыпанная морковкой. И соленые огурцы. И яичница, поджаренная на сале, от которой валил такой аромат, что я был готов тотчас схватиться за вилку.

Дядя Вася не торопился, долго причесывался у маленького зеркальца. Я заметил, как он по — свойски подмигнул хозяйке. Такое его поведение мне не понравилось. И уж совсем покоробило, когда дядя Вася сказал:

— Ну что ж, Дусенька, угощай воинов.

Какие мы воины? Просто сторожа. Фронт отсюда так далеко, что даже фашистские самолеты нас не тревожат. Тяготясь этим, я уже не раз просил командиров частей, проходивших через эту деревню, прихватить меня с собою, но каждый раз вмешивался дядя Вася, стращал трибуналом: «Нельзя бросить охрану боеприпасов! Знаешь, что бывает по законам военного времени, если ты оставишь боевой пост? Сиди и не рыпайся!»

После бани и сытного обеда он снова принялся внушать мне ту же истину. Я отмалчивался.

Выйдя задами к подворью Лукерьи Мироновны, — так величала Дуся нашу глухую бабку, — первым делом про

извели тщательный осмотр склада. К нему никто не приближался. Зато в избе нас ждал сюрприз: приехала Анфиса — здоровенная женщина с рыжими, почти красными волосами. Она мыла горячей водой пол. Из ведра валил пар. В печи бушевал огонь.

— Проходите, проходите, — заторопила нас рыжая великанша.

Перед ней даже дядя Вася оробел: мы прокрались вдоль стенки и уселись на скамейку у окна.

К вечеру пожаловала Дуся, принесла, якобы подружке, кувшин молока.

— Долго ты еще там будешь? — спросила она Анфису.

— Ни конца, ни края не видать, — ответила та. — Пилим, грузим, возим… А как трудно‑то бабам грузить бревна! Надька чуть не померла. Что‑то у нее внутри оборвалось от тяжести. Упала и катается по снегу, а мы обступили ее и не знаем, чем помочь. До больницы ведь ехать да ехать. Однако свезли… Вот так и. живем. Одни бабы в лесу. Хоть бы какого завалящего мужика для порядка приставили.

— А возьмите меня, — предложил дядя Вася. — Я враз порядок наведу.

Анфиса посмотрела на него оценивающим взглядом, сказала деловито:

— Такого можно…

И залилась тоненьким смехом, так не вязавшимся с ее мощной фигурой.

— Как, товарищ старший сержант, отпустишь меня?. — продолжал игру дядя Вася.

Я ответил его же словами:

— А что бывает по законам военного времени, когда оставляют боевой пост?

— Видите, какой у меня начальник, — обратился он к женщинам. — Комсомольцы все такие: с характером. А раз так — непременно свернем шею фюреру.

— Ой, не скоро это будет, — снова опечалилась Анфиса. — Сколько уже люда прошло через нашу деревню, и все на фронт, на фронт… Конца края не видно.

Разговор на этом зам^). Дядя Вася поднялся с лавки и заходил в задумчивости, мягко ступая в белых шерстяных носках домашней вязки. Потом надел валенки и пошел провожать Дусю.

Анфиса тотчас принесла из сарая соломы, постелила на полу, сказала, что это для нас с дядей Васей постель. Я поблагодарил ее и улегся.

Анфиса потопталась за перегородкой, а затем, к моему удивлению, тоже прилегла на солому. Лежала на спине без движения, заложив руки за голову. Ее высокая грудь то поднималась, то опускалась. Я молчал, не знал, о чем с ней говорить. Очень хотелось, чтобы побыстрее вернулся дядя Вася, а он будто запропастился. Наконец за окнами послышались его шаги, Анфиса вскочила и полезла к бабке на печку.

На следующий день к нам приехал на санях боец из транспортной роты. Прямо с передовой. Его прислали за ракетами и ракетницами. Заодно он привез нам сухарей, другой провизии.

Мы набросились на него с расспросами о положении дел на фронте, о полковых новостях. Но гость оказался малоразговорчивым, да и знал он не так много, как хотелось бы нам. От станции выгрузки до места сосредоточения полк, по его словам, прошел не меньше ста семидесяти километров по бездорожью и проселкам, занесенным сугробами. Пулеметы и минометы бойцы несли на себе. Узкие ободья пушечных колес врезались глубоко в снег. Лошади надрывались в упряжках. Машины и вовсе стали. Из‑за этого — нехватка снарядов и патронов.

Нагрузили мы ему сани и проводили в дальнюю дорогу. После его отъезда и дядя Вася заскучал. Но вскоре снегопады прекратились, метели стихли, и по установившемуся первопутку за нами прикатили автомашины.

Анфиса и Дуся усердно помогали в погрузке боеприпасов. А когда мы поехали, остались стоять в тоскливом безмолвии. Только махали нам руками, пока не скрылись из виду.

5

Целый день я ехал в кузове полуторки на ящиках с патронами. По пути ко мне подсел Петр Сидоренко: оказывается, он так же, как и мы с дядей Васей, сторожевал на другой точке растянувшихся полковых тылов.

Всю дорогу разговаривали и сопротивлялись, как могли, ледяному ветру. Ночью в морозной мгле машина остановилась у рубленого сарайчика. Как только утих мотор, сразу услышали перестрелку. Передовая была совсем рядом.

Петр первым соскочил с машины, грохнув смерзшимися валенками, будто они были каменные. Я. подал ему карабин и вещмешок. Недалеко над лесом взметнулась яркая ракета. При свете ее можно было рассмотреть поблизости дом с развороченной крышей.

Стоявший возле сарая часовой не мог нам толком объяснить, где расположилось артснабжение полка. Мы с Петром побрели наугад к дому.

Из неприкрытой двери клубился пар. Громадная изба была битком набита людьми. Одни спали на полу, в обнимку с винтовками, другие дремали сидя. В дальнем углу горела коптилка, вокруг нее расположились несколько человек. Они довольно громко переговаривались между собой, нисколько не заботясь о том, что мешают спать другим. Впрочем, храп спящих заглушал не только их, а и доносившуюся из‑за двери перестрелку на передовой. Мы осмотрелись, прислушались. Определили безошибочно: вокруг коптилки сидели бойцы из нашего полка. Переступая через тех, кто лежал на полу, кое‑как, зигзагами пробрались к ним.

— А, прибыли, голубчики! — воскликнул Кравчук. — Мое почтение! — Он снял шапку с лысой головы и повел вокруг широким жестом. — Располагайтесь.

Глаза у него блестели. Перед ним на ящике из‑под мин стояли кружка и консервная банка с торчавшим из нее ножом, лежал ломоть хлеба.

Кравчук был хорошим оружейным техником, но характером посвоенравнее, чем Чулков. Тот был суровым, а этот — мнительным и сварливым. Вот и сейчас он как бы сверлил нас своими маленькими глазами. Ему хотелось, кажется, сказать нам еще что‑то колкое, но в голову не приходили нужные слова.

Такой встречи мы не ожидали. У меня закипала злость на Кравчука. Я впервые видел его пьяным. Захотелось быстрее уйти отсюда куда угодно, хоть опять на мороз, лишь бы не стоять перед ним.

Рядом с Кравчуком сидел старшина Чулков. Тут же примостился и дядя Вася, приехавший часом раньше. Наша машина отстала в дороге, потому что пришлось менять ска г.

— Налей хлопцам, — сказал дядя Вася, обращаясь к Чулкову. — Видишь, почернели от холода.

— Почернели, — зло передразнил его Кравчук. — Дунин вторую неделю сидит в снегу на снарядных ящиках и то не почернел.

— Ладно, — проворчал в ответ Чулков. — Дунин еще в гражданскую сидел на снарядных ящиках, а этим по восемнадцать…

Меня удивило то, что Чулков обращался к Кравчуку на «ты». Этого мы раньше не слышали. Они были примерно одного возраста, но Кравчук — начальник мастерской, а Чулков — всего — навсего старший оружейный мастер.

— Наливай, наливай, — торопил дядя Вася.

Чулков плеснул спирт в кружку и протянул Петру. Тот отказался. Тогда ста™ совать кружку в мои закоченелые руки. Я чуть не уронил ее и тоже отказался. Кравчук рассвирепел:

— Нет, вы посмотрите на них. Отказываются!.. А их уговаривают…

Я глотнул спирта впервые в жизни: не хотелось подвод. ить Тулкова. Внутри у меня все загорелось, перехватило дыхание. Дядя Вася подал котелок с водой и кусок хлеба.

Вслед за мною выпил и Петр.

Мы молча жевали хлеб, вытирая рукавами слезившиеся глаза

— Привыкайте, — сказал Чулков. — Вы на войне. На передовой. Она тут вот. До нее рукой подать. Утром этот дом был у фрицев, а сейчас у нас. Пока будете жить…

— Жить?! — перебил его Кравчук, скривив рот в недоброй улыбке.

— Так вот, — продолжал старшина, будго не слыша реплику Кравчука, — здесь не до нежностей. Спали или нет, ели или не ели — спрашивать никто не будет. Война! Этим все сказано…

Мы уже знали кое‑что о войне, но далеко не все, и поэтому слушали внимательно. То, что говорил Чулков, обжигало пас, как выпитый спирт. На наших пальцах, казалось, еще сохранились следы школьных фиолетовых чернил, которыми мы писали сочинения о высочайших идеалах человеческих отношений. И, конечно, для нас каждый шаг на войне был открытием, по трясением. А Чулков воевал чуть ли не с первого ее дня. Побывал в окружении, вынес на себе станковый пулемет. Он бывалый солдат, и каждое его слово значило много.

— На войне надо как? — вопрошал старшина. — В узком окопе, набитом народом, как эта хата, сумей пройти, никого не задев. В открытом поле, где, кажется, никого нет, непременно выследи и сшиби врага, иначе он тебя сшибет. Ты — или тебя.

— Он вас научит, — усмехнулся дядя Вася. — Мудрец да и только!

— А что, не так? — обиделся Чулков. — Тогда скажи, как? Объясни им, юнцам, чем война отличается от стихов, которые они учили в школе. Как там, у Пушкина? «Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива…» Так или не так?

— Как у Пушкина, я не упомню, а вот про войну ты толкуешь с ними не совсем так.

— Значит, ты против того, что на войне надо сначала съесть мясо, если его положили в котелок, а потом — все остальное? Обычно люди сперва едят суп, потом мясо, а на войне все наоборот. А почему? Да все потому, что убить могут, пока ты до мяса доберешься…

Чулков, наверное, долго бы еще философствовал, если бы не ударил совсем рядом снаряд, от которого затряслась изба, и посыпались из окон последние остатки стекол. Мы с Петром невольно пригнулись.

Последовали новые разрывы, но уже дальше.

— Ладно, хлопцы, ложитесь‑ка спать, — сказал нам дядя Вася, — с утра работать. Тут, чай, много оружия собрано, и требуется привести его в порядок.

Прилечь возле своих было негде. Только у самой двери оставалось незанятое место.

Там было холодно, но что делать… Положили вещмешки под головы и улеглись. Кто‑то выходил из избы, переступая через нас. Противник методично обстреливал тылы полка. Рызрывы следовали через равные промежутки. Я никак не мог уснуть. Петр тоже не спал.

— Ты чего вертишься? — спросил я.

— Сквозит. Да и думы одолевают.

— Какие думы?

— Разные… Вот почему‑то вспомнил Павла Александровича, нашего учителя литературы… Как он нам о войне рассказывал! Совсем иначе, чем Чулков.

— Иначе, — согласился я.

— А ведь он тоже из бывших солдат: всю первую мировую войну оттрубил…

Павел Александрович настойчиво внушал нам, что и на войне человек должен оставаться человеком. Как‑то завел речь о собственных переживаниях в бою. Признался, что всякий раз, идя в бой или отражая атаку противника, подавлял в себе чувство страха. «Смерти все боятся, — рассуждал Павел Александрович. — Только ведут себя люди по — разному: одни и вида не подают, что им страшно, а другие распускаются, суетятся…»

Я стал припоминать, что послужило поводом для такого разговора. Кажется, «Война и мир» Толстого. А может быть, какое‑то литературное произведение о гражданской войне. И не заметил, как уснул.

Ночью меня разбудил Кравчук: потребовалось срочно доставить в батальон станковый пулемет.

Я пошел в соседнюю деревню, где стояла транспортная рота. Разбудил командира и попросил выделить в мое распоряжение ездового и лошадь. Капитан с буденновскими усами измерил меня недовольным взглядом и сказал, что «ему выделять не из чего»: люди и лошади измотаны. Перевернулся на другой бок, натянул на себя полушубок и затих. Я некоторое время постоял возле него молча, потом пригрозил, сам дивясь своему тону:

— Так и доложу, что командир транспортной роты не дал мне лошадь для доставки пулемета на передовую.

Усача моя угроза не обескуражила.

— Докладывай…

Я направился к выходу и со всей силой хлопнул дверью. Это подействовал.

— Стой! — крикнул мне вдогонку капитан и зазвенел шпорами. — Какие все обидчивые стали!.. Лошадь запрягай, а ездового недам — один управишься.

— Запрягать я неумею…

— Дежурный поможет.

Мне действительно раньше не приходилось запрягать лошадей. Я даже побаивался их и откровенно признался в этом дежурному по роте. Тот хмыкнул презрительно, запряг сам и, передавая мне вожжи, обнадежил:

— Лошади у нас смирные, как овечки. Очень устают. Еле волочат сани…

Кравчук помог мне погрузить пулемет, растолковал, куда и как я должен ехать:

— Шпарь прямо через тот вон лес. За ним спустишься в глубокую балку. Потом увидишь деревню Хорошево. Там КП полка. А оттуда до батальона любой дорогу покажет.

Лес, о котором говорил Кравчук, виднелся метрах в пятистах от нас. Не доезжая до него, я увидел справа несколько трупов, наполовину занесенных снегом. Судя по одежде, не бойцы, а местные жители. Один из убитых лежал так, что по его ногам не единожды, наверное, проезжали сани. Я постарался не задеть их полозом.

Из живых первым на моем пути оказался тог самый рядовой Дунин, которого Кравчук поставил в пример мне и Петру. Он затаился в лесной чащобе, между штабелями боеприпасов. Сидел на порожнем ящике, положив винтовку на колени, и грел руки над костерком, загороженным от противника высокой снежной стеной и прикрытым сверху еловыми ветками. На его давно не бритом лице выделялся большой нос, посиневший от холода.

— Ну, как вы тут? — спросил я участливо. — Скоро, должно быть, подмену пришлют?

— Не знаю, — угрюмо ответил Дунин, не поворачивая

головы.

— Паек‑то хоть привозят?

— Привозят.

Больше он ничего не сказал. Ни на кого не жаловался, ни о чем не просил.

— Может, надо что‑нибудь передать начальству?

Он опять молча покрутил головой.

Мне от души хотелось если не облегчить, то хотя бы скрасить надеждой на скорое облегчение одинокое существование бойца в продутом февральскими метелями лесу, под ежеминутной угрозой детонации сосредоточенной здесь взрывча тки от какого‑нибудь шального вражеского снаряда или бомбежки с воздуха. Пообещал поговорить с дядей Васей и Кравчуком, чтобы ускорили подмену. Дунин снова отмолчался. Казалось, он никак не реагировал не только на мои слова, но и на мое присутствие.

— Поеду, — сказал я.

— Езжай, — ответил он безразлично.

Не знаю, сколько я отъехал от Дунина, как вдруг увидел метрах в десяти от дороги еще одного бойца, сидев

шего с винтовкой под деревом. Над ним я заметил телефонные провода. Подумалось: задремал связист, высланный исправлять линию. Я нарочито громко стал понукать лошадь, но боец не пошевелился.

Пришлось подойти. Красноармеец был мертв, снег давно замел его последние шаги, запорошил глаза и чуть раскрытый рот.

Вернувшись к саням, я так рванул вожжи, что лошадь от неожиданности прошла несколько метров куда быстрее, чем до этого.

Скоро лес кончился. Дорога вывела меня в поле, и там я увидел красноармейцев, сраженных в бою. Они лежали, будго снопы на только что сжатой ниве. Не трудно было представить, как они бросились из леса на немецкие пулеметы и вот полегли. Поземка старалась схоронить их, но погибшие не сдавались. Они, похоже, карабкались вон из снега, чтобы живые видели, что они не пожалели себя…

Опять я набросился на свою несчастную лошадь. Она снова засеменила чуть быстрей. И вдруг остановилась на краю крутого спуска.

На другой стороне оврага виднелось Хорошево, и оттуда доносилась трескотня переднего края. А в низине я застал за работой похоронную команду. Она почти целиком состояла из музыкантов полкового оркестра. Одного из них, барабанщика Сашу Аверьянова, я знал еще по боям в Подмосковье.

— Привет артснабжению! — крикнул он мне охрипшим голосом.

Саша стоял с лопатой у глубокой воронки и дымил цигаркой. Другие музыканты рядком складывали в воронку мерзлые трупы, подобранные, очевидно, на том самом поле, которое простерлось за оврагом.

— Не забудьте забрать одного в лесу, — попросил я. — Связист он, кажется. Замерз прямо на линии.

— Дойдет очередь и до него, — пообещал Аверьянов.

В Хорошеве мне удалось относительно быстро найти комбата. Он вышел взглянуть на привезенный мною пулемет. Почему‑то спросил:

— Работает?

— Можно попробовать.

— Поставь лошадь за стенку дома, а то не на чем будет ехать обратно. И сам там постой. Сейчас пришлю орди

нарца. Вместе доставите машинку в роту. Там и попробуешь…

Пули то и дело посвистывали рядом и могли, конечно, задеть и лошадь и меня. Но ординарец — молодой парень в добротном полушубке, в лихо сбитой набекрень шапке и с немецким автоматом на груди — появился моментально.

— Потащили!

Мы обогнули сарай и оказались на огороде. За огородом виднелись редкие кустики — там и были окопы нашей первой линии. В самом ближнем два бойца раздували в большом чугуне угли. Третий стоял на посту.

— Куда «максимку» волокете? — спросил он.

— В третий взвод.

— Вы б его поставили на волокушу.

— А что?.. Дело человек предлагает, — сказал ординарец.

Мы установили пулемет на волокушу, которая лежала тут же, у окопа. Ординарец пополз впереди. Я — за ним, подталкивая волокушу. Место было открытым, и мне казалось, что немцы нас непременно заметят. Ординарец, будто угадав мои мысли, ободрил:

— Фрицы сейчас, как суслики, — забрались в норы и' там греются. Иначе, конечно же, поддали б нам.

Вскоре волокуша вползла в глубокую воронку. Там, как выяснилось, обосновался лейтенант — командир третьего взвода. С ним было несколько бойцов. Нашего прихода они не ожидали. Встретили молчанием. Чувствовалось, что сильно промерзли. А мне было жарко, хотя руки — мокрые по локоть, в рукава набился снег.

— Черти мороженные, — незлобиво заворчал ординарец. — Сидите тут, а мы за вас надрываемся… Берите и угощайте фрицев из новенького.

— Не новый, но исправный, — уточнил я.

— Посмотрим, — о ткликнулся лейтенант.

Вместе с ним мы установили пулемет на площадке перед бруствером из снега. Я заправил ленту и нажал на спуск. «Максим» застрекотал короткими очередями, как швейная машинка.

— Ну что? — спросил ординарец и, не дождавшись ответа, кивнул мне: — Даем задний ход!..

Мы поползли по проложенному нами следу. Изредка поднимались и бежали. Обратный путь — налегке — занял гораздо меньше времени.

За лесом мне предстояла последняя встреча с мертвецами. Решил стороной объехать того, что лежал на дороге, надеялся, что и другие ездоки последуют моему примеру. С трудом свернул лошадь на снежную целину. Она провалилась в снег по самое брюхо, а все‑таки тащила сани, не останавливалась. Совсем немного уже оставалось до наезженной колеи, когда раздался не особенно сильный взрыв. Лошадь повалилась набок и забилась в окровавленном снегу.

Мина!..

Дальше я добирался пешком. Издали увидел на посту Петра. Остановился на минуту. Хотелось обо всем рассказать ему, но вдруг почувствовал, что не могу.

— Отвез пулемет? — спросил он.

— Отвез.

— Как там?

— Потом, — отмахнулся я и направился с докладом к начальству.

6

К вечеру, когда постепенно стихают бои, ^ штабе полка начинается подсчет потерь и остатка боеприпасов. Тем временем походные кухни подтягиваются ближе к окопам: обедают на передовой, как правило, с наступлением темноты, завтрак — тоже затемно, перед рассветом. А на дворе март — дни пошли длинные.

С едой, конечно, можно потерпеть, а вот отсутствие боеприпасов нетерпимо.

Уже около часа я сидел на поваленном при артналете дереве у землянки начальника штаба полка. Наконец услышал:

— Гаевой, зайди!

Это меня.

Захожу в землянку. Там холодно, сыро и сильно накурено. Под жердями на полу хлюпает вода. Начальник штаба сидит на скамейке, поджав ноги, и разговаривает с кем‑то по телефону. Перед ним с рапортичкой в руках стоит начальник артснабжения старший лейтенант Сушко.

— Возьмите полуторку и поезжайте за снарядами на дивизионный склад. К утру должны быть на батарее, — говорит мне Сушко. В присутствии начальника штаба он выдерживает строго официальный тон.

— Мы уже выбрали свою норму, — напоминаю я.

— Знаю. Но без снарядов не возвращайтесь.

— Ты сам позвони в дивизию и попроси, — вмешался начальник штаба. — Без твоей помощи он там ничего не сделает.

— Хорошо, позвошо, — обещает ему Сушко, а мне приказывает: — Вы поезжайте, не теряйте время…

Времени я не терял, однако вся ночь ушла на то, чтобы подготовить в неблизкий рейс видавшую видал полуторку, добраться на ней по мартовской распутице до дивизионного склада и выпросить там пять ящиков снарядов к 76-миллиметровым пушкам полковой батареи. Догрузив машину патронами и гранатами, я возвращался в полк уже на рассвете. Полуторка часто останавливалась, буксуя в подтаявшем снегу. Не раз приходилось мне вылезать из кабины, кидать под колеса еловые ветки и подталкивать плечом кузов, пока шофер газовал вовсю.

Намучавшись, съехали с разъезженной дороги, спустились на реку и покатили по льду, как по асфальту. Шофер то и дело протирал рукавицей ветровое стекло и посматривал вверх. Я тоже следил за «воздухом».

— В такую рань фрицы не полетят, — сказал шофер, успокаивая не столько меня, сколько самого себя. — А вы как думаете?

Я посмотрел еще раз на небо и, в свою очередь, заключил:

— Едва ли полетят.

День выдался пасмурным, неприветливым. Редкие снежинки разлетались в стороны перед ветровым стеклом. Тем не менее шофер продолжал тревожиться:

— Я все время в напряжении, пока сижу в кабине. Раз как‑то смотрю — справа и слева разрывы, а мне ни черта не слышно — мотор тарахтит. Что делать? Куда рулить? Как в том анекгоде, знаете…

Он принялся рассказывать длинный и унылый анекдот, а меня сморил сон.

Проснулся я от звона разбитого стекла. Лицо обдало. колючим ветерком.

Машина завиляла. Шофер навалился грудью на руль, безвольно свесив руки. Я попытался выровнять движение машины, но из этого ничего не вышло. Полуторка развернулась, загородив дорогу всем, кто ехал за нами, и сразу же заглох мотор. Где‑то над головой завывали самолеты, трещали пулеметные очереди.

Шофер был убит. Пуля попала ему в голову. По новому полушубку стекала струйкой кровь. Я выскочил из кабины.

— Что там у вас? — кричал мне водитель с другой машины.

Я безнадежно махнул рукой.

— Опять заходят, — предупредил он и бросился к своему ЗИСу, включил мотор, попробовал объехать нашу полуторку.

Не тут‑то было: ее тоже развернуло. Проезд был закупорен окончательно. Позади остановилось еще несколько автомашин. Кто‑то упорно сигналил, кто‑то ругался. А «юнкерсы» построились в круг и один за другим с воем падали в пике.

По ним никто не стрелял. Все бежали к берегу. Я тоже бросился туда.

Позади рвались бомбы, а я все бежал. Наконец упал в глубокий пушистый снег на ветки прибрежного лозняка. Приподнял голову. На льду реки виднелись черные полыни. Полуторка наша все еще стояла на месте.

Вдруг резкий удар по голове. Я, как во сне, стал куда‑то проваливаться, все вокруг поплыло, растворяясь в дымке…

Очнулся от холода, обжигавшего ноги. Они оказались в ледяной воде. В ушах стоял звон.

Попытался подтянуться, ухватившись за ветки кустарника, но голова уперлась во чго‑то, а из под ног опора уходила.

Кажется, я звал на помощь, но голоса своего не слышал. И никто ко мне не подходил.

Снова уцепился за кусты, стараясь выбраться на берег, мерзлые ветки ломались. Но все‑таки они спасли меня, я выполз по ним на тверда земную, встал на колени, а потом и во весь рост.

На льду не было ни одной машины. Там, где они стояли, теперь темнели. широкие разводья.

Стал карабкаться по крутому склону на береговую дорогу. Выбрался. Справа увидел несколько шоферов и побрел к ним.

Что было дальше, не помню. Сознание вернулось уже в просторной избе. По ней сновала маленькая, сгорбленная старушка. Лежал я на громадной русской печке и оттуда с удивлением наблюдал за происходящим. Это было похоже на сон.

Мысли текли медленно. Не хотелось шевелиться. Так и лежал неподвижно, только глазами косил то в одну, то в другую сторону.

На бревенчатой стене ходики мерно покачивали маятником. Большой рыжий кот дугой извивался возле стоптанных валенок старушки. В углу, под самым потолком висела икона, и изображенный на ней святой был очень похож на моего деда Павла: такая же борода, так же расчесаны на прямой пробор волосы. Вот только совершенно ненужный нимб над головой. Без нимба все выглядело бы естественнее — вылитый дед Павел…

Непоседливая старушка, проходя мимо печки, вдруг остановилась, озабоченно прислушалась: жив ли я? Перекрестилась. Наверное, потому, что мне припекло бок и я перевернулся на другой. Припекало и в ногах — значит, целы.

Приходили доктор с медсестрой. От них я узнал, что нахожусь в дивизионном медсанбате.

А через неделю я возвратился в полк как ни в чем не бывало. Даже без насморка обошлось.

— Где ты был? Что с тобой случилось? — накинулся на меня Петр.

Он оказывается ничего не знал о моих злоключениях. Всю эту неделю ждал меня, просился на поиски. Его не пустили. Расспрашивал обо мне, но никто ему не мог сказать ничего определенного.

В полном неведении был и Кравчук. К моему возвращению он отнесся с поразительным равнодушием: как обычно, молчком возился с оружием. И только прислушавшись к нашему разговору с Петром, проскрипел сухо:

— Составьте акт на списание автомашины и боеприпасов.

— Интересно, кто бы составлял такой акт, если бы я провалился под лед вместе с машиной?

— Если бы да кабы, во рту росли грибы, — тем же скрипучим голосом откликнулся Кравчук.

Петр шепнул мне:

— Не обращай внимания, ты же его знаешь! — И потащил за перегородку, рассказывая по пути: — Я тут на тебя каждый день получал паек. Суп держал на морозе до следующего дня. А потом выбрасывал ледяной круг и снова подставлял твой котелок повару. Вот и сегодня принес все, что положено. Сейчас разогреем…

У меня был свежий номер дивизионной газеты, прихваченный в медсанбате. В ней сообщалось, что на нашем участке фронта окружена целая немецкая армия. Пока я хлебал разогретый суп, Пир читал и перечитывал это сообщение, тут же комментируя:

— А что?.. Мы тоже не лыком шиты! Не зря полком нашим столько пота и крови пролито. Не так‑то просто армию окружить!

— Угомонитесь, стратеги! — прервал его Кравчук. — Потолковали — и хватит. Принимайтесь за дело. К вечеру надо полсотни винтовок в порядок привести: пополнение ждем…

Приехал старшина полковой батареи Кудряшов, и к радостной вести присоединилась горестная. От него мы узнали, что в районе Хорошева погиб наш товарищ по училищу, артмастер Миша Селькин. В батарее за ним прочно укрепилось прозвище Музыкант. Он и в самом деле был музыкантом — прекрасно играл на трубе. Ему бы в полковом музвзводе служить, но он бывал там лишь в качестве гостя, в нечастые периоды затишья на передовой. В другое же время почти неотлучно находился на огневых позициях.

Теперь, когда его не стало, Кудряшов приехал просить оружейника для какого‑то неотложного дела. Начальник мастерской отправил на батарею Петра. Нам это было очень кстати: на месте можно разузнать все подробности гибели нашего близкого товарища.

Вернулся Пегр в глубоком расстройстве. Сказал мне с надрывом:

Мы обязаны найти Мишино тело и похоронить. Что же мы за товарищи ему, если не сделаем этого?

— А разве он не похоронен?

— Никто толком не знает. Вероятнее всего, лежит там, где настигла смерть. Место мне известно: пушки там выкатили на прямую наводку. Миша подносил снаряды из укрытия. Пошел за очередным снарядом и не вернулся. Потом батарея вынуждена была поспешно сменить огневые. Едва успели собрать раненых, а до убитых пока очередь не дошла.

Мы отлично понимали, что на поиски тела Миши Селькина никто нас не отпустит. Стали придумывать какой-то предлог. Вызвались поехать на поле недавнего боя для сбора оружия.

— Ничего вы в снегу не найдете, — отмахнулся Кравчук.

— Снег начал таять, — доказывали мы, — из него теперь все наружу лезет.

В конце концов Кравчук уступил:

— Ладно, валяйте. Только без пулеметов и автоматов не возвращайтесь.

Не успели мы собраться в путь, как он вдруг передумал и объявил нам свое новое решение.

— Двоих не пущу. Там много мин. Ну, как оба подорветесь? Кто будет тогда оружие приводить в порядок? Езжай один, — указал он на Петра.

Спорить было рискованно — Кравчук мог и совсем отменить выезд. Петр, не мешкая, плюхнулся в сани и уехал.

Не прошло и часа после его отъезда, как подул резкий ветер, густо повалил снег. Кравчук ворчал:

— По такой погоде пушку не увидишь в трех шагах, а о винтовке или автомате и думать нечего…

Возвратился Петр поздно. Привез несколько винтовок. Начальник мастерской мельком взглянул на них, потом — вроде бы с сожалением — на перемерзшего Петра и ничего не сказал.

Улучив момент, я спросил Петра:

— Ну как?

— Нашел.

От дальнейших расспросов пришлось воздержаться. Только на следующий день Петр рассказал все сам:

— На нужное место выехал точно. Смотрю, разбросаны снарядные ящики. А рядом он. Лицо в снегу утоплено. Но я его сразу узнал по курсантской шинели. Разгреб рукой снег, перевернул на спину. Тут уже все сомнения отпали. Расстегнул шинель, достал из кармана гимнастерки красноармейскую книжку, комсомольский билет и вот это письмо — матери адресовано… Положил Мишу на сани и привез к

братской могиле. В похоронной команде у него тоже друзья нашлись. Положили в ряд с другими, накрыли шинелью и закопали, честь честью. Речей не было, музыки тоже. Один я снял шапку на морозе…

Неотправленное Мишино письмо мы отослали в тог же день. А вот сообщать матери о его гибели торопиться не стали. Сделали это только месяца через три. Нам казалось тогда, что так лучше.

7

Фронту поставлена задача: уничтожить окруженную армию гитлеровцев. Наш полк закрывает коридор, по которому окруженные рвутся из мешка. Уже не раз батальоны пытались овладеть селом, превращенным немцами в крепость, но успеха не имели. Застопорилось продвижение и у соседей. Сказались большие потери, понесенные в предшествующих боях. Не хватало боеприпасов.

По ночам еще держатся гаотые морозы, а днем солнышко пригревает по — весеннему. Весна не за горами. Однако приближение ее не столько радует, сколько тревожит и командиров и бойцов: по весенней распутице наступать труднее.

У всех и на уме, и на языке — Старая Русса и Демянск. До них «всего ничего», как выразился седой старик, приютившийся по соседству с нашей мастерской в приспособленном под жилье тесовом сарае с одним крохотным окошком. Он когда‑то пешком хаживал и в Старую Руссу и в Демянск. Зато теперь, как домовой, целыми днями сидит, затаившись, в своем сарае и только в сумерки выходит, чутко прислушиваясь к стихающей перестрелке на передовой и гулу транспортных немецких самолетов, доставляющих окруженной армии продовольствие и боеприпасы. Старуха его и вовсе не появляется на людях, а внучка изредка показывает лицо в дверях.

Мы никогда не заглядывали к ним в сараи, но со слов других знали, что там есть глубокий подвал, куда при артналетах и бомбежках забивается все семейство. Дед, правда, приглашал меня и Петра заходить па досуге, но нам мешало воспользоваться этим приглашением то, что в сарае обосновался и наш начальник Сушко — теперь уже капитан.

— Уезжайте вы отсюда, пока целы, — советовали мы

деду.

— Куда? — вопрошал он.

— Куда придется, только бы подальше от передовой.

— Старуха плоха. Да и кто нас где ждет?

— Неужто родственников нет?

— Есть, но в Ленинграде. Так теперь не туда, а оттуда люди рвутся. К нам вон внучка из Ленинграда приехала…

Однажды Петр влетел в мастерскую в неописуемом восторге:

— Познакомился с Капой!

— С какой Капой? — не понял я.

— С внучкой. Ее Капой зовут. Она студентка. Окончила два курса медицинского…

С тех пор Петр не упускал случая перекинуться с новой знакомой хоть несколькими словами. Сожалел только, что случаи такие выпадали нечасто, и появлялась она лишь на миг.

Как‑то Капа пошла за водой. Петр перехватил ее на обратном пути: уговорил поставить ведро и завел на уровне семиклассника беседу о дружбе и любви. Его рассуждения рассмешили собеседницу. Капа залилась гак громко, что я выбежал из мастерской, а Сушко — из сарая. Капитан сделал Петру замечание за разговоры на посту, сам. подхватил ведро с водой и ушел вместе с Капой.

Петр стоял передо мной ошеломленный.

— Что случилось? — недоумевал я.

— Ты же видел…

— Отчего она так смеялась?

— Не знаю. Я ей рассказывал о «Бедной Лизе» Карамзина.

— Лучше ничего не придумал?

— А что?

— Ты бы еще о Ярославне рассказал, как она проливала слезы на городской стене…

Петр не понял моей пропни — настолько был возмущен гем, что Сушко сделал ему замечание в присутствии Капы.

— Ты слышал, как он со мною разговаривал? — спрашивал меня Петр. — Сквозь зубы. И лицо перекосилось… А как бесцеремонно обошелся с Капой… Непонятно, почему она улыбалась ему при этом.

— Может, он ей нравится.

— Он?! Да ты что?..

Сушко в ту пору не было еще, пожалуй, сорока, но мы считали его стариком. И ухаживание в таком возрасте ча двадцатилетней Капой казалось нам смешным. А вот Кравчук рассуждал иначе:

— Куда вам тягаться с Сушко! Этой девице интереснее с ним, чем с вами, несмышленышами, только что из‑за школьной парты.

На следующий день Капа опять пошла за водой. Сушко на месте не было — его вызвал командир полка. Пе^) же, как и вчера, стоял с карабином у входа в мастерскую, но на этот раз даже не поздоровался с ней.

— Не обижайся, мой мальчик, я тебе манной кашки сварю, — жестоко пошутила Капа, коснувшись рукава его шинели.

Петр отвел руку за спину и не проронил ни слова. Я одобрил его поведение и посоветовал впредь держаться так же твердо.

Сушко по возвращении с КП полка зачем‑то зашел в мастерскую. И надо же было случиться так, что как раз к его приходу мы наконец‑то провели давно задуманную Кравчуком генеральную уборку нашего жилья.

— А у вас тут недурно, — отметил он. — Есть, пожалуй, смысл переселиться к вам на жительство.

И переселился.

Нас это, разумеется, не обрадовало. Рядом с начальством всегда чувствуешь себя стесненно. К тому же появились дополнительные хозяйственные заботы: Кравчук распорядился день и ночь топить нашу железную печку. А в ней, проклятой, все прогорает моментально, только поспевай подбрасывать. Дров не напасешься.

Сушко держался с нами отчужденно, большей частью молчал. — Наши разговоры между собой его раздражали. Поэтому и я, и Петр обрадовались не очень‑то привлекательному в другое время заданию — проверить в ротах пулеметы и на месте устранить возможные неисправности.

— Только не задерживайтесь там, — напутствовал нас Кравчук, — не растягивайте дело на неделю.

— Два дня им на все, — уточнил Сушко.

— И этого много, — пытался урезать срок Кравчук, ссылаясь на неотложные дела в мастерской, но Сушко не изменил своего решения.

Вооружившись всем необходимым, мы тронулись в путь. У сарайчика нас окликнула Капа.

— Мальчики, вы куда?

— Далеко, — ответил я неопределенно и, в свою очередь, поинтересовался причиной переселения к нам Сушко.

Она загадочно улыбнулась, погрозила пальчиком:

— Влетит вам от капитана за такие вопросы.

— Пойдем быстрее, — заторопил меня Петр.

— Боитесь? — поддразнила его Капа.

— Ничего и никого мы не боимся, — буркнул он и прибавил шагу.

В полку в то время было только два батальона. Я пошел в один, Петр — в другой. Работали как заводные. Перебираясь от пулемета к пулемету, где ползком, где перебежками, побывали во всех ротах и вернулись в мастерскую, как было приказано, ровно через двое суток.

Там жизнь текла своим чередом: дядя Вася уехал на дивизионный склад за боеприпасами. Кравчук возился у разобранного пулемета. Чулков гремел железом в другом углу. Сушко с писарем подсчитывали, сколько и каких боеприпасов осталось в полку к концу дня. Нас с Петром немедленно занарядили в ночное дежурство возле мастерской.

Пост был четырехсменным. После смены каждому полагалось два часа топить печь. Я сменился в три тридцать и, устроившись поудобнее у жарко пылавшей печи, сразу уснул. Сквозь сон услышал окрик Сушко. Потом меня начал тормошить Кравчук. Окончательно проснувшись, почувствовал, что в нашем жилье стало холодно. Печка давно прогорела.

— На передовую надо откомандировать за такое разгильдяйство! — бушевал Сушко, натягивая на себя полушубок.

У меня не хватило выдержки, вступил с начальством в пререкания:

— Я, товарищ капитан, только что вернулся с передовой. Излазил ее всю на животе. Для меня это дело привычное и почетное.

— Кончай базар! — одернул меня Кравчук и принялся растапливать печку.

А утром под нашим окном зазвенел голосок Капы:

— Мальчики, где вы?

В мастерскую она никогда не заходила — побаивалась Кравчука. Угадывала, по — видимому, его отношение к ней.

Кравчук весь род человеческий делил на две категории: серьезных и несерьезных. Одним из непременных качеств для зачисления в состав серьезных он считал малословие. «Анекдотов от него не жди», — обычно говорил Кравчук, подчеркивая тем серьезность человека. Так он отзывался, в частности, о Чулкове. Другую категорию, именуемую для краткости «алала», составляли любители поговорить. Все без исключения. Невзирая на чины и должностное положение. Капу он давно поставил па самую нижнюю ступеньку.

— Нашла время амурными делами заниматься, — негодовал Кравчук. — А вы тоже хороши! — упрекал он меня с Петром. — Юбку увидели и раскисли. Выйдите‑ка кто‑нибудь и скажите ей, чтобы не шлындала под окнами.

Вышел, понятное дело, Петр. Но сказал он Капе совсем не то, чего требовал начальник мастерской. Между ними завязался разговор о ее будущей профессии.

— Буду врачом, — сказала она.

— Это я знаю. А каким врачом? — допытывался Петр.

— Вы имеете в виду специализацию? Буду гинекологом.

— А что это такое?

Капа рассмеялась так же звонко, как в тот раз, когда Петр схлопотал себе замечание от капитана.

Я не выдержал, вышел к ним.

— Вы тоже не знаете, что такое гинекология? — обратилась Капа ко мне. — Тогда слушайте…

Петр стоял ни жив ни мертв, а она продолжала, как на лекции, излагать нам тонкости своей будущей профессии, от которых нас бросало то в жар, то в холод.

— Все ясно, — сказал я, хотя из лекции ее понял немногое. — Просим извинить — нам пора за дело. У Кравчука надолго не отлучишься.

Капа нисколько не обиделась. Даже посочувствовала нам.

А Кравчук действительно разгневался не на шутку: сопел, бросал инструмент, чертыхался. В такие минуты мы

старались держаться тише воды, ниже травы. Скидки на молодость не ждали. Не тот характер, и не то время.

8

«Юнкерсы» с воем устремились к земле, когда мы выбежали из мастерской. В деревне вместе с нами располагались все тылы полка, связисты, саперы и еще какие‑то мелкие подразделения. Прикрытие с воздуха всего этого довольно многочисленного гарнизона возлагалось на единственную зенитную установку из четырех синхронно действующих пулеметов.

«Юнкерсы» наведывались к нам с педантичной немецкой точностью — через день и непременно во второй половине дня. А в промежутках между бомбежками над деревней подолгу кружил «костыль» — разведывательный самолет «фокке — вулъф», высматривая цели на завтра. На него мало кто обращал внимание. Зато во время бомбежек весь личный состав гарнизона палил из винтовок, автоматов и даже из пистолетов. Так было и теперь.

— Посмотри на него, полюбуйся, — негодовал Кравчук, указывая пальцем на начальника продснабжения полка, который прижался к углу обгорелого сруба и стрелял по «юнкерсам» из трофейного парабеллума.

А счетверенная зенитная установка почему‑то молчала.

— Что они там, спят, что газ? — недоумевал Кравчук, имея в виду зенитчиков. — Немцы совсем обнаглели — по головам ходят, а они и в ус не дуют.

Я лежал почти рядом с ним, метрах в ста от нашей недостроенной хаты, в саду под яблоней. Вряд ли яблоня укрывала нас сверху, но каким‑то чудом мы оставались невредимы. Вражеские пули секли снег то правее, то левее, оставляя следы, похожие на куриные. Бомбы проносило куда‑то дальше, и там они разрывались одна за другой.

— Вся надежда на начпрода, — сострил Кравчук, поднимаясь со своего снежного ложа, когда налет кончился.

Он дал вогао своим чувствам, отчаянно ругался. В такие минуты лучше всего было помалкивать, иначе его тирады, неизвестно к кому обращеннце, могли затянуться надолго. Этого правила я придерживался всегда.

— Ты что, в рот воды набрал? — вдруг набросился он на меня.

Мне не хотелось с ним говорить еще и потому, что я не пришел в себя от завывания бомб и свиста пуль, не избавился от тяжести во всем теле. А Кравчук не отставал:

— Как тебе нравятся наши стражи неба?

— Что‑то у них не ладится с установкой, — машинально ответил я.

Кравчука опять прорвало:

— Как налет — бегом к зениткам, и, пока они труса празднуют, сам громи стервятников. Предложи им свои услуги! Запишись добровольцем в расчет.

— Можно и так.

— Чего?! Ишь ты — новоявленный бравый солдат Швейк из Будейовиц!.. А на твое место кто здесь станет?

Кравчук выразительно кивнул на неразобранное оружие, сваленное в кучу. Каждый день нам привозили собранные на поле боя винтовки, пулеметы, автоматы — истерзанные, окровавленные, забитые снегом, вываленные в грязи. Часто винтовки оказывались заряженными — из них не успели выстрелить.

Счетверенная установка на окраине деревни была не нашего полка, и Кравчук считал, что нам не следует совать свой нос куда не просят. Однако на исходе дня, неожиданно изменив свое мнение, сказал:

— Вот что, Гаевой… Сходи‑ка ты в самом деле к стражам неба, посмотри, что там у них…

С утра я поспешил к зенитчикам. Поздоровался с часовым у входа в землянку.

— Тебе чего? — спросил тот грубовато, похлопывая байковыми коричневыми рукавицами, плохо защищавшими руки от мороза.

— Мне вашего командира.

— А ты кто такой?

— Долго объяснять. Веди к командиру.

Часовой зашел в землянку и, вернувшись оттуда, пригласил:

— Заходи.

— Звание у командира какое? — осведомился я.

— Старшина…

В землянке было темно. Кто‑то чиркнул спичкой, посветил мне в лицо.

— Слушаю, — донеслось из дальнего угла.

«Наверное, командир расчета», — решил я и сказал,

зачем пришел. Для пущей важности добавил, что выполняю приказание старшего техника — лейтенанта.

— Дельное приказание, — отозвался тот же голос. — Только скажи, пожалуйста, что ты понимаешь в зенитной установке?

Все притихли. Ждали моего ответа.

— Я понимаю то, что установка должна сбивать самолеты, а она бездействует, когда нас бомбят…

В темноте загудели и потребовали зажечь свет, чтобы посмозреть на меня, «такого умника».

— Ладно вам! — оборвал разговоры старшина.

Мы вышли с ним из землянки, сняли брезент, покрывавший установку.

— Наш расчет живучий, — похвалился старшина. — Не делю назад здесь все черно было. Вокруг — одни воронки. Сейчас их снежком запорошило. Только вот установка стала подводить: два пулемета барахлят. И жидкости незамерзающей нет для заливки в кожух.

Старшина был высок, подтянут. Гимнастерка — с белым подворотничком. Мне такие нравились.

Мы бысзро договорились обо всем. Я даже пообещал ему добыть незамерзающую жидкость.

До этого мне не приходилось ремонтировать счетверенные пулеметы. Но помог Кравчук. И на следующий день установка работала безупречно.

— Спасибо вам, — благодарил старшина.

— Спасибо нам не нужно, — отпарировал Кравчук. — Сбивай самолеты, страж неба!

— Собьем, — заверил старшина. — Теперь обязательно собьем. Они ведь считают, что уничтожили нас…

Два дня неприятельской авиации препятствовала непогода. Даже «костыль» не показывался в небе. Только на третий день, когда стихла метель, появилось до десятка бомбардировщиков. Они развернулись над лесом, выстроились в линию и начали с воем пикировать на деревню. Первый метил, кажется, в нашу мастерскую — около нее стояла на ремонте 76–миллиметровая полковая пушка. Откуда‑то доносились стоны раненых…

Самолеты развернулись на второй заход. Стаей закружили над высоткой, где обосновалась зенитная установка. Один из бомбардировщиков густо задымил. Все наше внимание сосредоточилось на нем.

Он попытался было перетянуть через линию фронта, но отстал от других и сел на заснеженное поле. Двое пилотов выскочили из кабины и побежали в сторону леса. Мы с Петром устремились наперерез. С противоположного конца деревни их преследовали другие наши бойцы.

В огне, охватившем самолет, взорвалась несброшенная бомба. Мы залегли. Немецкие летчики — тоже. Завязалась перестрелка.

Расстреляв, по — видимому, весь свой боезапас, один немец опять кинулся к лесу и сразу рухнул в снег, настигнутый чьей‑то пулей. Другой — высокий детина в кожаном комбинезоне — отбросил в сторону пистолет и поднял руки, Мы обыскали его, взяли документы и повели в деревню. Заместитель командира полка по тылу тут же отправил пленного в* штаб дивизии.

Я побежал поздравить зенитчиков с успехом. Вместе со мной увязался Петр. По дороге я рассказал ему о старшине, о его белом подворотничке.

— Кадровый! — уважительно отметил Петр. — Они все от нас отличаются.

Поле вокруг установки чернело свежими воронками. Трудно было представить, как здесь могли уцелеть люди.

Старшина тряпкой протирал пулеметы. Боец, пристроившийся рядом, набивал ленту патронами. Двое лежали на снегу, укрытые одной шинелью.

— Молодцы, — сказал я, обращаясь к старшине.

— Не слышит он ничего, — ответил за него боец. — Контужен…

Я подошел к старшине вплотную и пожал ему руку. Из глаз его катились крупные слезы. Отвернувшись, он снова принялся исступленно орудовать тряпкой, словно готовился к инспекторскому смотру.

Мы помогли ему заправить ленты и опробовать установку. Все пулеметы работали исправно.

Старшина подвел нас к убитым, откинул край шинели. Голова одного из них была сплошь залита кровью. Старшина дотронулся рукой до него, потом кивнул в сторону догоравшего самолета. Мы поняли — это его работа…

На посещение зенитчиков ушло не более четверти часа, но Кравчук уже выходил из себя:

— Где болтались? Принимайтесь за дело. Слышите, что творится на передовой?..

9

Как‑то незаметно в прифронтовые леса пришел

апрель..

В весеннем небе, крадучись, проплывали немецкие транспортные самолеты. А на земле, еще укрытой снегом, не прекращались кровопролитные бои. Стерлась граница между ночью и днем.

По ночам мы с Петром без устали ползали по передовой, занимаясь своими обычными делами, конца которым не было видно. А днем — работа в мастерской. Некогда было отдыхать. Вся наша армия напряглась в едином стремлении — во что бы то ни стало уничтожить окруженного противника.,

Как‑то раз еще до рассвета начальника мастерской вызвал заместитель командира полка. Кравчук потуже затянул ремень на ватнике, провел рукой по щеке, явно сожалея, что не успел побриться. Он побаивался строгого майора и всегда перед встречей с ним проявлял повышенную заботу о своем внешнем виде.

Вернулся Кравчук хмурый. Чулков подал ему котелок с супом и ждал распоряжений. Они последовали незамедлительно:

— Приказано собраться и быть в полной боевой.

— А что нам собираться? У нас Все собрано, — ответил за всех Чулков. — Позавтракаем — и как штык.

Завтракали мы при свете коптилки. Развиднялось медленно. Подслеповатые оконца нашей хибарки все еще были заслонены снаружи плотным туманом. На передовых позициях полка уже ухали разрывы тяжелых мин и снарядов.

— Рано сегодня проснулись фрицы, — отметил Кравчук, прислушиваясь.

Мы тоже насторожились.

Скоро немецкие тяжелые минометы и артиллерия замолотили по деревне. В огневую дуэль включилась наша гаубичная батарея, стоявшая недалеко от оружейной мастерской. Кравчук послал туда Петра — узнать, в чем дело.

Петр принес тревожную весть: немцы прорвали нашу оборону. Одновременно до нас докатилась такая трескотня

автоматов, какой мы еще ни разу не слышали, находясь в деревне.

Кравчук распорядился приготовить к бою пулемет. Мы с Петром вынесли из мастерской только что отремонтированный «максим» и принялись набивать патронами ленты.

Прибежал связной от заместителя командира полка, передал приказ занять оборону на подступах к деревне, против лесной просеки. Кравчук остался в мастерской — так распорядился майор.

— Мне‑то что делать здесь? — спрашивал сердито Кравчук. — И куда я денусь один со всем этим хозяйством? — показывал он на груды оружия и боеприпасы.

Связной ответил, что на этот счет у него указаний не имеется.

Заместитель командира полка сам выбрал позицию для нашего пулемета в торчавшем из‑под снега малиннике. Слева и справа от нас уже окапывались человек двадцать бойцов, собранных из разных тыловых подразделений. От них мы узнали, что сюда должен отойти весь наш полк.

Мы с Петром принялись за оборудование огневой позиции, а Чулков занялся снаряжением запасных лент. Напряжение нарастало. Огневой бой кипел совсем рядом. На просеке появились немецкие автоматчики.

Петр стиснул рукоятки пулемета, я занял место второго номера.

Из леса прямо на нас отходили пять красноармейцев. Они не торопились, поравнявшись с нами, залегли. Следом за ними, уже ползком, сюда же двигались еще несколько наших бойцов, преследуемых немецкими автоматчики. Их надо было прикрыть. Заработал наш «максим»…

К середине дня, когда опустела уже не одна из пулеметных лент, снаряженных Чулковым, немцы открыли по нашей позиции минометный огонь и поднялись в атаку. Мы встретили их дтинными очередями. Не сробели и присоединившиеся к нам стрелки. Я поглядывал на одного из них, лежащего в своем снежном окопчике почти рядом. Он выставил вперед винтовку с примкнутым штыком и, как в тире, стал выцеливать атакующих перебежками автоматчиков. Его спокойствие и уверенность передавались мне.

Но вот одна из вражеских мин разорвалась так близко, что комья мерзлой земли посыпались и на нас, и на этого стрелка. Отряхиваясь, он крикнул:

— Хорошие вы ребята, только с вами тут пропадешь.

И пополз в сторону.

— Что‑то долго возится Чулков, — забеспокоился Петр.

— Дам еще пару очередей, и стрелять будет нечем.

Старшина действительно задержался дольше обычного, и я сам направился за очередной лентой. На полпути увидел Чулкова. Он лежал в неестественной позе у входа в землянку. Тут же валялась коробка с набитой патронами лентой.

Я перевернул его на спину, ухватил под мышки и потащил в землянку. Расстегнул полушубок и припал ухом к груди. У меня самого бешено колотилось сердце, и это мешало определить, жив или мертв Чулков. Медлить было нельзя: снаружи донеслись какие‑то команды, громыхал жестокий бой.

Я вернулся к Петру. Посоветовавшись, мы решили сменить огневую позицию. Выбрали глубокую воронку и потащили пулемет туда. Не успели обосноваться на новом месте, как появился боец с приказанием майора отходить на противоположную сторону деревни.

Мы невольно задержались у того места, где была наша мастерская. Теперь там зияли воронки и валялись разбитые ящики из‑под снарядов.

Кравчук нашел нас уже за деревней. С ним был сержант Афанасьев и еще незнакомый мне боец в изодранном белом маскхалате. Давно я не встречал известного всему полку весельчака и балагура Афанасьева. Он служил химинструктором в батадьоне, а теперь, оказывается, стал командиром стрелкового взвода.

— Повоевали»? — невесело спросил нас Кравчук.

— Немного, — ответил Петр.

— Хватит. Передайте пулемет Афанасьеву и пошли со мной… Где Чулков? Зовите его.

— Нет больше Чулкова, — доложил я.

Кравчук громко выругался, выражая столь обычным для него образом душевную боль.

Незнакомый боец опустился на колени, осмотрел пулемет со всех сторон, потрогал ленту.

— Работает, как часы, — заверил его Петр.

Боец ухватился за ручки, выпустил короткую очередь и остался доволен.

— Узнаю фирму Кравчука! — резюмировал Афанасьев.

— Прощайте, навещайте, не забывайте, — пропел он с привычной бесшабашностью.

Мы простились с ним и зашагали молча вслед за Кравчуком. У меня из головы не выходила землянка, в которой остался Чулков. Что с ним сделают гитлеровцы? Выволокут на снег и надругаются над мертвым или оставят непогребенным в той же землянке?..

Получив приказ на отход, мы с Петром не имели возможности унести тело Чулкова, потому что должны были тащить пулемет и боеприпасы. Я сделал последнее, что мог: забежал на несколько секунд в землянку, еще раз удостоверился, что Чулков мертв. Снял с него дрожащими руками изрядно потертую полевую сумку — на память; теперь сумка висела у меня на плече.

В сыром тумане апрельской ночи прямо над нами пролетали, шурша, немецкие снаряды и рвались где‑то в стороне. Под утро Кравчук вывел нас на дорогу, вдоль которой вытянулись повозки и сани, нагруженные полковым имуществом. Командир транспортной роты обходил свое нестройное войско, торопил.

Справа и слева от дороги тянулось унылое болото, поросшее мелким кустарником. Под колесами повозок еще чувствовался мерзлый грунт, и потому, хоть колея была глубокой, они не застревали в этом гиблом месте. А сани лошади едва тащили. Они все больше отставали от повозок, но бросить сани на обочине никто не решался.

По пути мы узнали от Кравчука, что где‑то в нашем же обозе едет Капа, попросившая в самые последние перед отступлением минуты посадить ее на какую‑нибудь повозку. Она намереваласть устроиться медсестрой в санбат.

10

Весенняя распутица и бездорожье все больше осложняли действия наших войск. Все тру/шее было добираться до баз снабжения и даже до дивизионных складов. Возникли опасения, как бы тылы не оказались вовсе отрезанными от переднего края. А фронт не мог ждать, пока просохнут дороги, и саперы намостят гати через болота.

Наша полковая батарея все чаще молчит: не хватает снарядов.

Ранним апрельским утром прибежал из батареи посыльный, сказал, что немецкие автоматчики чуть не ворвались иа ее огневые позиции. Нужны снаряды, и как можно быстрее.

— Командир приказал везти сколько есть, — закончил запыхавшийся боец.

— Снаряды распределяет не командирбатареи, а начальник артиллерии полка, — внушительно отозвался Кравчук.

— Так и начарт там же, на батарее, — ответил посыльный.

— Ну, раз так, отвези ящиков пять, — распорядился Кравчук, обращаясь ко мне.

— Их всего десять.

— Значит, половину. Действуй…

Батарея стояла примерно в полутора километрах от нас, но добраться до нее было нелегко. Не везде еще сошел снег. Кроме того, путь пересекал ручей, правда, неглубокий. Моста не было — надо переправляться вброд.

Я пошел к командиру ^танспортной роты за лошадью.

— Опять гебе подавай лошадь! А чего же автомашинами не пользуешься? — ядовито спросил капитан.

Он расправил свои пышные усы и начал мне выговаривать за то, что я однажды имел неосторожность высказать в его присутствии «крамольную» мысль о преимуществах автотехники перед живым тяглом.

— Лошадка всегда выручала! С Александра Македонского все'армии воевали на лошадях. Веками!.. Ты понял?

— Понял, товарищ капитан. Только мне сейчас не до дискуссий: надо снаряды на батарею везги.

— Потому и прощаю. Ладно. Васьков, — крикнул капитан, запрягай!

Пожилой боец Васьков молча взялся за вожжи. Лошадь пошла медленным, размеренным шагом.

Когда мы положили на повозку последний, пятый ящик, Васьков скептически покачал головой:

— Не довезем.

— Что? — грозно прикрикнул Кравчук.

Васьков зачмокал губами, и мы тронулись в путь.

— Ты смотри за ним, — тихо напутствовал меня Кравчук.

Выполняя этот наказ, я все время с опаской поглядывал то на лошадь, то на невозмутимого Васькова. Перед ручьем ездовой остановил лошадь: «Пущай передохнет».

А на передовой продолжали греметь разрывы снарядов и мин. Мне показалось, что канонада даже усилилась. Я обратил на это внимание ездового, и он опять взялся за вожжи:

— Ну, пошел, пошел, пошел!..

Лошадь с неохотой ступила в холодную воду. Ездовой залез на повозку, чтобы не замочить ноги, и в это время был упущен какой‑то очень важный момент: повозка застряла на середине ручья.

Васьков крутил вожжами над головой, сам весь подавался вперед, но лошадь после нескольких тщетных попыток сдвинуть повозку с места превратилась в неподвижное изваяние.

— Что ты сидишь? — набросился я на Васькова.

— А что мне делать?

— Прыгай в воду и помогай лошади.

Ездовой слез с повозки. Вода доходила ему почти до колен. Он ухватился за повод и потянул лошадь вперед. Я навалился на заднее колесо.

— Но — о! Пошла! — кричали мы до хрипоты в два голоса, а повозка не трогалась с места.

— Давай разгружать, — предложил я, надеясь, что уж пустую‑то повозку лошадь вытянет обязательно.

Меня водило из стороны в сторону под тяжестью каждого ящика, но я перетащил на берег три. Васьков — два.

Пока я стягивал сапоги и выливал из них воду, ездовой опять стал погонять лошадь, но все его усилия были напрасны. Лошадь стояла, низко наклонив голову, будто рассматривая в воде свое отражение. Васьков начал распрягать.

— Что ты делаешь? — закричал я. — Прекрати сейчас же!

С минуту мы стояли друг против друга, как петухи. В

глазах Васькова вспыхивали злые огоньки. Густая с проседью щетина на его давно не бритом лице, как мне показалось, зашевелилась. Крепко стиснув зубы, он рванул у меня из рук повод и повел лошадь на берег. Я остался у повозки в холодной воде.

Над головами прошелестели немецкие мины и разорвались в лесу, поблизости от батареи. Я выскочил из воды с тем же неотвратимым вопросом: что делать?

Лошадь щипала на пригорке прошлогоднюю пожелтевшую траву. Ездовой выжимал мокрые портянки. Не глядя на меня, сказал:

— Отдохнем малость и поедем дальше.

— Ты слышишь, что творится? — возмутился я.

— Слышу, — спокойно ответил он.

Я готов был вцепиться в него, но он годился мне в отцы и был такой же усталый, заезженный, как и его лошадь.

Сунув босые ноги в сапоги, я взял на плечо снаряд. Ездовой посмотрел на меня и невозмутимо стал расстилать свои рыжие портянки на снарядных ящиках.

— Бери и ты снаряд, — сказал я ему как можно спокойнее, хотя чувствовал, что голос мой дрожит.

Васьков словно не слышал меня. Он молча протягивал к солнцу свои побелевшие в ледяной воде ступни.

— Тебе говорят или кому?

Я подошел и расстегнул кобуру. Он неохотно встал, взял, как и я, снаряд на плечо и босиком направился на батарею.

— Обуйся! — крикнул я вдогонку.

Васьков будто не слышал меня. Шел впереди в длинной мокрой шинели, в шапке, но босой…

Артиллеристы обрадовались, увидев нас со снарядами на плечах:

— Вот это да! Подсыпем, братцы, фашистам!

У нас выхватили из рук снаряды, зарядили две

пушки.

— Готово! — доложил один из расчетов.

— Готово! — последовал доклад второго.

— Огонь!..

Прогремел жиденький залп. Две дымящиеся гильзы упада! между станинами на землю.

Я объяснил лейтенанту положение. Он приказал одному расчету взять плащ — палатки и идти за снарядами. Ездовому дали ботинки и сухие портянки.

Лошадь паслась в том же месте. Васьков подошел к ней и заботливо погладил.

Я еще раз вместе с расчетом сходил на батарею — отнес второй снаряд, а потом перешел через ручей и возвратился к Кравчуку — доложил о выполнении задания.

Худшие опасения оправдались: разлившиеся реки и озера, заболоченные леса окончательно отрезали нас от баз снабжения. Не осталось дороги, по которой можно было бы подвести боеприпасы, горючее, продовольствие. К полковому продскладу потянулись команды с мешками и плащ — палатками. Обратно они возвращались налегке. Суточный рацион бойца сократился до одного сухаря и полкотелка прозрачной рыжеватой жидкости, сквозь которую на дне можно было сосчитать зерна неразварившейся ржи, без всяких приправ и соли. Официально на котловое довольствие выдавалось каждому по семьдесят граммов ржаной крупы.

Среди нас, оружейников, первым стал сдавать Кравчук. Вечером он подолгу сидел на ящике из‑под патронов, обхватив живот и раскачиваясь, как маятник: вперед — назад, вперед — назад. Так ему будто бы удавалось утихомирить боль в желудке.

Пока было холодно, выручала конина. По обочинам дороги, в снежных сугробах, возле замерзших убитых лошадей, толпились бойцы с ножами и котелками, потрошили их, добирались до печени. Кравчук, тоже охотившийся за лучшими кусками, чем дальше, тем все чаще стал возвращаться с пустым вещмешком. А кончилось тем, что он объявил:

— Все. Остались одни обглоданные кости. Как будем жить дальше?

Мы с Петром молчали.

— Отправляйтесь в деревню. И чтоб с пустыми руками не возвращались!

В ближайшей деревушке, затерянной в лесу, ни одного жителя не было. Нам встретились только двое бойцов, таких же искателей счастья, как и мы.

— Ну, что нашли? — спросил Петр.

— Чего тут найдешь? Кошки — и те разбежались, — ответил спокойно и рассудительно пожилой боец.

— А это что у тебя? — спросил я другого бойца, помоложе, который держал Нечто серое, бесформенное, похожее на мешковину.

— Кожа. Не видишь, что ль? — прохрипел он простуженным голосом.

— Кожа?

— Свиная. На чердаке нашли. Еще вопросы будут?

— Ей сто лет в обед. Что ты с ней будешь делать?

— Распарим. За свииину сойдет…

Мы с Петром, в свою очередь, заглянули в хаты, подвалы, сараи и, конечно, ничего не нашли. Повернули восвояси в глу боком унынии.

У крайней избы увидали костер. У костра — те двое, сидят, варят в котелке свиную кожу.

— Присаживайтесь, — пригласил пожилой. — Я ж вам говорил, что ничего не найдете. Мы тут не первый день.

— И не боитесь, что вас за дезертиров посчитают? — удивился Петр.

— Не посчитают, — ответил пожилой уверенно. — У нас бумага есть. Мы заготовители.

— И много чего заготовили?

— Вчера в лесу мешок сухарей нашли.

Сказав это, он внимательно посмотрел на нас, проверяя, какое произвел впечатление. Мы усмехнулись, приняв сказанное за розыгрыш. Тогда наш собеседник вытащил из кармана шинели сухарь, разломал его пополам и протянул мне и Петру.

Молодой с нескрываемой злостью смотрел на своего слишком щедрого напарника. Ему, как видно, не понравилось и то, что гот выда. л их общую тайну. Мы, правда, и сами слышали, что советские самолеты сбрасывают для нашей армии продовольствие и боеприпасы, но искать эти сокровища в лесу нам и в г олову не приходило.

— Не болтал бы ты лишнего, — предупредил пожилого младший.

— А чего?

— А того самого… У нас с гобой от пустой ходьбы по лесам ноги распухли.

— Ничего, выдюжим, — уверенно сказал пожнлой.

— Может, и выдюжим, лежа в медсанбате.

— Ишь куда собрался! Ты уже полежал там, когда ранен был. Теперь повоевать должои.

Молодой только пошмыгал носом. На нас он не смотрел. Молча ковырял палкой в котелке.

— Из каких мест будешь, батя? — обратился Пегр к пожилому.

— Из Тыливки. Не слыхал про такую?

— Не приходилось.

— Большая слобода. Раньше мы были харьковские, теперь — курские.

— А я из‑под Калуги, — представился Петр.

— Значит, с Егоркиным почти земляки? Он тульский, — кивнул пожилой на молодого.

— Хоть и земляк, а… — Егоркин недоговорил.

Пожилой погрозил ему заскорузлым пальцем. И тут

же стал оправдывать товарища:

— Это он так… С голодухи серчает. А сам по себе малый ничего. Я его приглашаю после войны в нашу Тыливку на галушки. У нас там не хуже, чем в ином городе. И улицы и переулки… И магазины и церковь… А дворов — восемьсот с чем‑то. 0;Р1а тетка, тыливская, поехала в Харьков и заблудилась там. Ее спрашивают: «Откуда ты, тетка?». «Из Тыливки». «Какой области твоя Тыливка?» «Откуда мне знать. Сроду у меня никаких дел в области не было. Это Тыливку нашу полагается знать каждому». Вот и я, как та тетка, считаю. Потому и ответил на ваш вопрос: я, мол, из Тыливки…

На прощание пожилой посоветовал нам попытать счастья в лесу.

На обратном пути мы обшаривали каждый куст. Ничего не попадалось. Решили забраться поглубже в лес: может, там повезет? Зашли довольно далеко. Устали. Шагали молча, ни на что уже не надеясь. И вдруг почти одновременно остановились в неожиданности. На не растаявшем еще снегу, возле пушистой елочки, лежал бумажный мешок, чем-то туго набитый.

Не галлюцинация ли? Все время, пока мы бродили по лесу, из головы не выходил именно такой мешок.

Мы осторожно ощупали его. Петр первым закричал: «Ура!» Потом мы оба сорвали шапки, запустили их вверх и так завопили, что сторонний человек мог бы подумать: рота ринулась в атаку.

Я разрезал мешок, и мы взяли по сухарю. От них шел ни с чем не сравнимый хлебный аромат. Сухари были необыкновенно вкусные. Пшеничные, толстые и не такие уж жесткие, оттого, наверно, что долго лежали на снегу.

— Тише, — предупредил Петр, опомнившись первым. — Что это мы с тобой расшумелись так? Кто‑нибудь налетит и отберет. Давай‑ка лучше еще поищем.

— Хватит, пошли…

Мешок мы несли по очереди и всю дорогу грызли

сухари.

В нашей землянке Кравчук вытащил из мешка сухарь и сразу же приказал:

— Спрячьте и никому — ни слова. Утром, в обед и вечером — по сухарю на брата.

Мы высказались за то, чтобы такую же норму выдавать дяде Васе и другим ближайшим нашим товарищам. Кравчук не стал спорить.

Обусловленная норма и круг людей, на коих она распространялась, соблюдались неукоснительно. Тем не менее сухари быстро таяли. Настал день, когда мы вытащили из мешка по последнему.

Самолеты продолжали сбрасывать продовольствие, но уже не так, как в первые дни распутицы. Теперь это делалось более организованно. Грузы подбирались специально выделенными командами в определенных местах. А продовольствия все‑таки не хватало.

Опять встал перед нами вопрос: где добыть прибавку к пайку? Рассчитывать на то, что в лесу нас дожидается еще один мешок с сухарями, было абсурдом, но Кравчук настаивал на повторении поиска.

— Лес велик, — рассуждал он. — Погода далеко не всегда была хорошей. Летчики могли ошибиться. Они, как и все смертные, от ошибок не застрахованы.

Разубедить его мы не смогли. Кравчук был упрям. К тому же верил во всякого рода приметы и вещие сны, а они будто бы сулили нам удачу. Начальник наш пожелал, чтобы я отвел его самого на то место, где был найден мешок с сухарями.

Лес выглядел еще неприветливо. В зарослях и на северных склонах сохранялись островки снега. Оттаявшие болота источали гнилостный запах. Лишь на открытых солнцу высотах оживала трава и даже голубели подснежники. Я не удержался — сорвал несколько цветов. Так и ходил с букетиком по лесу, пока Кравчук не заметил:

— Ты кто? — презрительно бросил он. — Красна девица? Цветочки собираешь?..

Я смутился и неохотно расстался с подснежниками.

Бесполезное хождение по лесу начинало мне надоедать. Приметы и сны не сбывались. На всякий случай мы прихватили с собой карабины, но и с их помощью добыть что‑либо съестное было невозможно: звери и птицы исчезли из прифронтового леса.

Вдруг мне пригрезилось что‑то похожее на токование глухаря. Я сказал об этом Кравчуку. Тот, прислушавшись, полез в болото. А токование смолкло.

Я едва успевал за Кравчуком и, совсем уже выбиваясь из сил, напомнил:

— Товарищ старший лейтенант, не пора ли нам поворачивать к дому? Зашли мы очень далеко.

Кравчук ничего не ответил, но мое напоминание возымело действие. Вскоре он остановился, запально дыша, потом стал ругаться, опасаясь нагоняя от начальства за продолжительное отсутствие.

— Могут и в дезертирстве обвинить, — размышлял Кравчук вслух. — Поди докажи в трибунале, что ты не верблюд… Верблюду‑то что?.. Он может неделю не пить и не есть, а человеку каждый день подавай. Желательно даже зри раза в день и на двух — трех тарелках.

— Можно и на одной, лишь 61.1 там лежало горкой, — в тон ему сказал я.

— Дома, небось, привередничал? — поинтересовался Кравчук.

— Нет. Ел и пил, что давали. Утром — чай с пеклеванным хлебом и сырком, в обед — суп картофельный с салом и поджаренным луком, а на второе…

— Ладно, хватит. Пошли домой…

Не отшагали мы, пожалуй, и километра, как Кравчук насторожился, свернул в кусты и поманил меня. Там я увидел тощую, облезлую, серую лошадь. Она об1рызала тоненькие прутики.

Подошли к ней поближе. Какая худоба! Ничего подобного я раньше не видел.

— Пустим в расход эту животину? — предложил Кравчук, воровато озираясь.

— Не надо. Пошли, — как можно спокойнее возразил я и направился прочь ог этих кустов.

Шагов Кравчука не было слышно, я оглянулся: он стоял на том же месте и почти в упор целился в голову лошади. А она все так же спокойно обгрызала голые прутики. Кравчуку оставалось только нажать на спусковой крючок.

— Стойте! — закричал я.

В тог же миг раздался выстрел, эхом поплыл по лесу. Но лошадь не испугалась, по — прежнему стояла у куста.

Кравчук опустил карабин и молча прошел мимо меня с насупленным лицом. Я тоже ничего ему не сказал, в тот момент мне хотелось одного: побыстрее выбраться ш этого леса. Хорошо, что Кравчук сам уходил все дальше и дальше.

На самой опушке леса, примыкавшего к деревне, мне встретился боец с уздечкой. Я сразу понял, что он ищет лошадь. Тут же последовал оклик:

— Эй, друг! Не видал коня? Запропастился куда‑то.

— Иди прямо. Там! — показал я рукой…

В нашу землянку Кравчук вернулся позже меня. Бросил в мою сторону уничтожающий взгляд.

— Чистоплюй…

Устало кряхтя, снял с плеча пустой вещмешок. Почему‑то в тот миг мне представилось, как он, не окликни я его тогда, доставал бы сейчас из мешка куски синеватого жилистого мяса… Меня замутило, и я поспешил выйти из землянки на свежий воздух.

Вышел из землянки и Кравчук. Развел костер, повесил на перекладину котелок с водой.

Долго и одиноко сидел он у огня, дымя толстой самокруткой, а потом молча пил пустой кипяток.

12

Передовая в километре от нас, если не меньше. По доносившейся оттуда перестрелке угадывалось, что ничего особенного там не происходит. Перестрелка велась лениво — то чуть усиливаясь, то почти затихая. Совсем не слышно было артиллерии.

Передо мною стояла повозка, доверху нагруженная винтовками и ручными пулеметами, собранными на передовой за последние дни. Я отбирал винтовки, нуждающиеся только в чистке и смазке, приводил их в порядок. Работа монотонная, надоедливая. Долго приходилось опирать ржавчину снаружи, еще дольше — доводить до блеска капал ствола.

— Быстро к командиру полка! — услышал я голос Кравчука.

— Что случилось?

— Там узнаешь…

Добежать до полкового КП много времени не потребовалось — он располагался совсем рядом. Командир полка

сидел на плащ — палатке под громадной елью и говорил по телефону. Прервавшись на минуту, сказал мне:

— Во второй роте вышел из строя станковый пулемет. Надо немедленно исправить или заменить.

— Есть!

— Покажи ему, где обороняется вторая рота, — обратился командир полка к начальнику штаба.

Тот ткнул карандашом в какую‑то точку на карте. Я не сразу сориентировался, где это будет на местности, и начальник штаба стал словесно объяснять, как найти вторую роту: °

— Иди по опушке леса, пока не увидишь баню на огороде. Там место открытое. До бани придется — перебежками и ползком. В бане командир роты. Телефонист его сидит с тыльной стороны бани, в окопе…

Что случилось с пулеметом, никто не знал, не работает, и все. Значит, нужно было прихватить с собой разнообразный инструмент и запчасти.

На мое счастье, к этому времени вернулся с дивизионного артсклада Петр, ездивший туда за боеприпасами. Он вызвался помочь мне. Кравчук неохотно, но согласился отпустить его.

На опушке леса стояла наша минометная рота. С ее огневых позиций хорошо была видна крыша бани.

— Неужто туда? — удивился знакомый лейтенант — минометчик, кивнув в сторону бани.

— Туда.

— Суньтесь только. Фриц поддаст жару.

Бойцы, выглядывая из окопов, тоже подтрунивали над нами.

— Станьте пока за дерево или залезайте в окоп, — посоветовал лейтенант. — Иначе не бывать вам в бане.

Деревья и кусты вокруг были иссечены пулями и осколками.

— Подождите до темноты, — советовал лейтенант.

— Не можем. Приказ командира полка.

— Тогда возьмите чуть влево и ползите по телефонному проводу. Там безопаснее. Связист знает, где прокладывать нитку. Учтите, снайпер никого к бане не подпускает.

Лейтенант показал на едва заметный бугорок меж огородных грядок:

— Видите? То наш сержант лежит. Утром пошел на НП второй роты и вот…

— Что же вы его не вытащите?

— Темноты ждем. А то еще кому придется лечь рядом…

Мы пустились к бане сначала перебежками, потом

поползли по — пластунски. Я впереди, при мне сумка с инструментом, за мной Петр волочил сумку с запчастями. Пули посвистывали где‑то в стороне.

Я заметил воронку и вполз в нее. Петра пришлось ’ ждать долго. Со стороны бани ударил пулемет. Пули засвистели над головой. Мелькнула тревожная мысль: «Уж не по Петру ли?»

Осторожно выглянул из воронки. Петр лежал справа и чуть позади меня, прижавшись к земле.

— Сюда! — позвал я его.

Некоторое время он не шевелился. Затем в несколько прыжков благополучно достиг воронки. Опустился рядом со мной, тяжело дыша.

— Жду тебя в окопе возле бани, — сказал я, вылезая из воронки, и, пригнувшись, побежал.

Метров через десять прыгнул в окоп, прямо на голову связисту.

— Куда тебя несет? — заворчал он.

— К командиру роты.

— Ругаться будет, — предупредил связист.

— За что?

— Вход в баню со стороны немцев, войти туда незамеченным труда! о. А заметят — разобьют башо, и всем там крышка…

К бане пришлось буквально красться. Командир роты лежал на полу с автоматом в руках, лицом к двери. Вначале действительно выругался, но, узнав, кто я и зачем пришел, подобрел. Кроме него в бане было еще трое. Они лежали на скамейках вдоль фронтальной степы. Двое спали.

— Так… — протянул командир роты. — Пулемет стоит внизу, метрах в ста отсюда, над самой речкой. Сейчас туда снайпер не подпустит. Придется ждать темноты.

— Что с пулеметом‑то? — спросил я.

— А черт его знает. Рядом разорвалась мина. Второго номера — наповал. И пулемет замолчал. Что ни делали с ним, все без толку. Стреляет только одиночными.

— В темноте там ничего, пожалуй, не увидишь. Поползу сейчас, — сказал я.

Командир роты смотрел на меня покрасневшими от долгой бессоницы глазами; строго потребовал:

— Только чтобы пулемет работал! Немцы завтра с Уфа наверняка попрут. Чем я их держать буду?

— Постараюсь, товарищ капитан.

— Проводи его, Чумак, — приказал командир роты бодрствовавшему бойцу.

— У меня там, за баней, еще напарник с запчастями, — предупредил я.

— Не все сразу…

В глубокий окоп, на дне которого стоял пулемет, мы проскочили удачно. Тут же лежал убитый пулеметчик, накрытый шинелью. Другой, уцелевший, положил на бруствер карабин и пристально смотрел в сторону противника. Попросил меня и Чумака разговаривать потише.

Вскоре вслед за нами приполз и Петр. В окопе стало тесно. Чумака пришлось отослать обратно. Как только он покинул окоп, стали разбирать пулемет. Проверил! работу механизмов, смазали их, намотали новые сальники, кожух залили водой. Попробовали стрелять — результат прежний: только одиночные выстрелы. Опять разобрали, тщательно осмотрели все детали, заменили замок. И это ничего не дало.

В окопе, да еще под огнем противника, работать было крайне неудобно. Каждый раз при довольно частых минометных обстрелах нам приходилось склоняться над разобранным пулеметом, чтобы уберечь его от сыпавшегося со стенок окопа песка.

Стыдно было перед пулеметчиком за пашу беспомощность. Подозревая нас в неопытности, он скептически относился к нашей бесплодной возне — не знал, что нами возвращены в строй десятки пулеметов, подобранных на поле боя с самыми замысловатыми неисправностями.

— В мастерскую надо тащить, — твердо сказал Петр.

— Командир роты не согласится, — возразил я и принялся расспрашивать пулеметчика, при каких обстоятельствах отказал пулемет.

Пулеметчик слово в слово повторил нам то, что я уже слышал от командира роты.

— А до разрыва мины все было нормально?

— Стрелял.

— Вмягмна от осколка. Она почти незаметна, но мешает свободному опусканию замка, — высказал я свои предположения Петру.

Мы еще раз разобрали пулемет и проверили линейкой то место, где предполагали вмятину. Она сразу обнаружилась.

Уже стемнело, когда я пришел к командиру роты и доложил, что пулемет исправить невозможно, надо заменять.

— Так и знал! — сказал он с досадой. — Не отпущу, пока не исправите. Делайте, что хотите, но пулемет должен стрелять, как пулемет, а не как винтовка.

Я отправился в окоп связиста и оттуда позвонил начальнику штаба полка. Доложил, почему не работает пулемет, сказал, что его надо заменить. Начальник штаба согласился: «Другого выхода нет». Приказал произвести замену до Уфа. Я попросил передать это приказание и Кравчуку.

Ночью мы отнесли неисправный пулемет за баню, а сами вернулись в окоп к пулеметчику.

— Помогите мне, хлопцы, захоронить боевого товарища, — попросил он, укладывая убитого на плащ — палатку.

Втроем мы опустили тело на дно соседнего, пустого окопа. Пулеметчик положил под голову напарника его вещмешок со всем содержимым, прикрыл ему лицо пилоткой, молча взял из моих руте лопату и принялся засыпать могилу. Слышно было, как сухие комки посыпались на плащ — палатку. К этим звукам присоединился сдержанный всхлип пулеметчика. <

— Дай, батя, лопатку мне! — сказал ему я.

Он отдал ее и ушел в свой окоп. Скорбный ритуал солдатских похорон завершили мы с Петром — без слов, без слез, без музыки. И на протяжении всей ночи больше вслух не вспоминали о похоронах. Но при каждой вспышке осветительных ракет я, сам того не желая, поглядывал вправо и видел в нескольких шагах от себя сиротливый холмик, которого не было днем.

У меня мерзла спина, хотелось как‑то согреться, а узкий окоп позволял только топтаться на месте. Петр сидел у моих ног. Его одолевал сон. Голова все время валилась набок. За ним согнулся в три погибели пулеметчик.

Потом Петр сменил меня. Я занял его место, прислонившись спиной к нагретой им стенке, и тоже задремал. На рассвете меня разбудили.

— Над речкой густой туман, — шептал Петр. — Надо воспользоваться этим.

На пост встал пулеметчш<, а мы отправились в тыл, взвалив на себя искалеченный, пулемет.

— Куда собрались? — окликнул нас командир роты.

— Пока туман, принесем новую машину.

— Если будете нести так, как ваш начальник, то не дождаться мне вас.

— Он заблудился в темноте, — высказал предположение Петр.

— Ладно, идите, только с условием: одна нога — там, другая — здесь.

Я заверил командира роты, что не подведем…

В мастерской все удивились, что мы пришли без Кравчука. Оказывается, он сразу после телефонного звонка нз штаба отправился к нам на помощь.

— Кравчук не пропадет, — заверил дядя Вася.

Я был такого же мнения. Прихватив исправный пулемет, мы поспешили во вторую роту. Водворение оружия на огневую позицию отметили длинной очередью, за что командир роты обозвал нас мальчишками.

А Кравчук пропал. Мы с Петром больно переживали его бесследное исчезновение. Слишком привыкли к нему. Он уже не казался нам таким, каким мы его считали в первые дни службы.

Недели через три прислали нового начальника мастерской. В подчинении у него оказались только двое — я да Петр. При последней «подчистке» тылов даже дядю Васю перевели в стрелковую роту. Через неделю он был тяжело ранен, и след его затерялся.

13

Вот и я уже около месяца нахожусь в стрелковой роте

— она занимает оборону по гребню крутого берега реки с мутной, коричневой водой. Наши траншеи извиваются среди зарослей малинника, кое — где спускаясь к самой воде. По ним можно пройти всю оборону полка, из конца в конец, не показываясь ни на секунду немцам.

На фронте установилось затишье. Только с той и с другой стороны усиленно действуют снайперы.

Я числюсь прикомандированным к роте для поддержания в исправности ее вооружения. С этой задачей не так уж трудно справиться — за месяц изучил назубок каждую винтовку и пулемет. Но, как выяснилось, командир роты, старший лейтенант Юрченко, преследовал и другую цель, когда просил прикомандировать меня к его подразделению. Он метил использовать меня в качестве руководителя занятий по стрелковому делу с бойцами нового пополнения.

Мне нравились и эти занятия, и сам коренастый, добродушный Юрченко, мало похожий на военного. Я даже переживал за него. Мне казалось, что добродушие может подвести его. Если не сейчас, то в будущем, когда полк начнет наступать. В наступлении командир должен быть жестче.

Юрченко сам пришел на мое первое занятие, достал из полевой сумки потертую газету и сказал, обращаясь к бойцам:

— Чтобы вы знали, почему мы это дело затеваем, послушайте, чего требует в своем первомайском приказе нарком обороны. А требует он: «изучить винтовку в совершенстве, стать мастерами своего оружия, бить врага без промаха, как бьюг их наши славные снайперы, истребители немецких оккупантов!» Приказ наркома, товарищи бойцы, надо выполнять. Заниматься с вами будет вот этот старший сержант,

— указал он на меня. — Прошу, товарищ Гаевой, приступайте к делу.

Жил я вместе с командиром роты в просторной избе, метрах в трехстах от окопов. Ночевать забирался на печку: натаскал туда травы, она высохла, и вся изба наполнилась ароматом лугового сена. Командир роты занимал горницу, а на другой половине избы хозяйничали его связной и писарь.

Местные жители давно были эвакуированы, потому что деревня подвергалась обстрелу. Многие избы пострадали, но наша, стоявшая на отшибе, в довольно глубоком логу, оставалась целой и невредимой. Относительно спокойно протекала жизнь и в окопах роты. Разные предположения высказывались по этому поводу. Большинство же сходилось на том, что противник намерен обойти нас, поскольку здесь его наступательным действиям мешает речка с крутыми берегами.

— Эка речка! — возразил кто‑то. — Немец, он Дон уже перемахнул, к Волге выходит.

Мы тяжело переживали выход немецко — фашистских войск к Сталинграду. В тревожных раздумьях бойцы много курили. Едкий дым махорки днем и ночью висел над окопами.

В один из тех грозных дней командир роты сказал

мне:

— Пойдем со мной. Услышишь сейчас такой приказ, какого еще не было и, пожалуй, никогда не будет. Историки поныне вспоминают знаменитый петровский приказ перед Полтавским сражением. И этот тоже навсегда останется в истории.

Пришли к землянке первого взвода. День выдался мягкий, солнечный. Никого не тянуло в землянку. Бойцы собрались возле нее — в траншее.

— Слушать приказ наркома обороны! — вполголоса скомандовал старший лейтенант.

Читал он приказ тоже вполголоса, потому что близко были окопы противника, но каждая фраза произносилась с подчеркнуто — строгой торжественностью: «Пора кончать отступление, ни шагу назад. Таким должен быть теперь наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности…»

— Какие есть вопросы? — спросил командир роты, закончив чтение. — Все ли ясно?

— Яснее не скажешь, — откликнулся помкомвзвода и заверил, что первый взвод не подведет, приказ выполнит. Будет стоять насмерть.

Старший лейтенант пожал ему руку и направился во второй взвод. Мне там делать было нечего, я остался здесь.

Подошел командир взвода, с которым у меня установились дружеские отношения. Он был всего года на два старше меня. Мимоходом сорвал с куста спелую ягоду малины, бросил в рот и пошутил мрачновато:

— Не жизнь, а малина… Пойдем в землянку — угощу ягодами. Целое ведро насобирали.

Мы уселись было возле этого ведра, но тут на пороге землянки появился связной командира роты, сказал, что меня вызывают в штаб полка.

— Не знаешь, кому там понадобился? — спросил я у

него.

Он, как всегда, попытался сострить:

— Старшина наш говорит: «Знаю все в масштабе роты». Вот и у меня то г же масштаб.

Я распрощался с командиром взвода и пошел за своим вещмешком и инструментом. Пока собирался, в избу вернулся старший лейтенант Юрченко.

— Поедешь на учебу, — объявил он. — Звонил мне из штаба писарь Рыбальченко, говорит, что приказ уже подписан. А ведь я просил командира полка оставить тебя в роте еще на месячишко.

Старший лейтенант развязал свой вещмешок и достал оттуда хлопчатобумажный белый свитер.

— Возьми. На память.

Я не ожидал ничего подобного. Даже растерялся. Стал благодарить за подарок и в то же время отказываться от него.

— Дают — бери, — настойчиво сказал Юрченко, и свитер остался в моих руках.

На следующий день пятерых посланцев полка на курсы младших лейтенантов писарь строевой части Рыбальченко построил возле штабных шалашей. Помощник начальника штаба осмотрел придирчиво каждого из нас и пошел докладывать командиру, полка о готовности к отправке. Тот вышел проститься с нами. Поблагодарил за службу. Напомнил, в какое трудное время, когда такая нужда в людях на передовой, нас отправляют на учебу в тыл. Призвал хорошо учиться и обязательно возвращаться в родной полк.

Неожиданный артналет не омрачил торжественности момента, не испортил нам настроения, хотя и заставил залезть на некоторое время в щели. Напоследок я забежал в нашу оружейную мастерскую, хотел попрощаться с Петром, но его не оказалось на месте: с утра послали в батальон. Ждать было некогда. Попросил товарищей передать ему привет и поспешил на попутную машину. Не знал я тогда, что больше уже не увижусь с ним. Петр Сидоренко пропал без вести гак же, как и Кравчук. Следы его затерялись в одном из тех ничем не приметных боев, какие ежечасно вспыхивали и угасали на необъятном фронте.

Попутная машина доставила нас в тыл дивизии. Оттуда, на другой попутной, мы добрались до озера Селигер и пересели на крохотный пароходик. После непрерывного фронтового грохота тихая озерная гладь и такие же тихие, задумчивые леса по берегам показались нам сказочными. На з^жальной воде там и сям — круги от всплесков рыбы, над головой безмятежно голубело чистое небо. О войне напомнили лишь развалины Осташкова, но там мы задержались недолго. Погрузились в товарняк и вскоре были в пункте назначения.

На крыльце деревянного дома сидела худенькая девочка с куклой в руках и спокойно смотрела на нас, пришельцев из совсем другого мира; тут же, у крыльца, стояла лошадь, впряженная не в военную повозку, а в крестьянскую телегу. Решительно во всем, даже в покосившемся деревянном заборе, я видел продолжение далекой довоенной жизни, прелестей которой раньше почему‑то не замечал.

Фронтовые курсы младших лейтенантов обосновались за высокой монастырской стеной. Вокруг простиралось неровное поле с редким кустарником. Здесь предстояло нам в течение нескольких месяцев постигнуть все премудрости управления взводом в бою.

Меня и Леонида Куренкова, моего однополчанина, зачислили в учебную батарею, которая готовила минометчиков. Остальных сослуживцев направили в роты, где готовили командиров стрелковых и пулеметных взводов.

Занимались мы напряженно. В классах и в поле, днем и ночью. Артиллеристам и минометчикам пришлось вспомнить математику и геометрию — без этого невозможно управлять огнем с закрытых позиций, при самых неожиданных положениях батареи и цели. Опытные преподаватели в короткий срок научили нас готовить данные для стрельбы из такого мощного оружия, как стодвадцатимиллиметровый миномет.

Но прежде, чем допустить к практическим стрельбам, подполковник Мальцев приказывал всему взводу курсантов опуститься на колени и начинал арттренаж на траве. Он вонзал свою длинную указку в воображаемую цель, которую нужно было запомнить, подготовить расчеты для стрельбы и выдать команды на огневые позиции. Подполковник не

терпел вольностей, малейших отклонений от боевого устава артиллерии и правил ведения огня. Только если все выполнялось так, как положено, он разрешал произнести заветное слово: «Огонь!»

После этого указка Мальцева снова вонзалась в траву, обозначая место разрыва мины. Его требовалось мгновенно засечь, измерить отклонение от цели и выдать коррективы. Пользоваться карандашом и бумагой не разрешалось. «Если хочешь командовать взводом, бей в цель, а не мимо», — твердил нам Мальцев изо дня в день.

А капитан Самсоненко, старый кавал^)ист, не расстававшийся со шпорами, настойчиво внушал курсантам еще одну истину: «Командиром не станешь, если не любишь строевую подготовку».

В предвидении наступления противника командующий фронтом решил использовать курсы младших лейтенантов как свой боевой резерв. Мы были подняты по тревоге и совершали форсированный стокилометровый марш в район Валдая. Уставали страшно. Но капитан Самсоненко и в этих чрезвычайных обстоятельствах не отказывал себе в удовольствии регулярно проводить утренние осмотры и вечерние поверки.

На горе всей батарее один из курсантов потерял саперную лопату. Выстроив нас для очередной вечерней поверки, капитан подал команду:

— Курсант Качанов! Три шага вперед!

Длинный и нескладный Качанов выполнил это недостаточно четко. Последовала новая команда:

— Отставить! Стать в строй и повторить выход.

За первым повторением последовали еще два. Лишь четвертый выход Качанова удовлетворил командира батареи, после чего всем нам пришлось выслушать довольно длинный монолог Самсоненко на тему: «Вы без пяти минут командиры и должны беречь боевое снаряжение, которое вручила вам Родина».

Потом капитан принялся за меня:

— Курсант Гаевой, вы знаете, что не положено под гимнастеркой носить свитер?

Леонид, стоявший рядом со мною, шепотом подсказал: «Молчи». Я смолчал, хотя очень хотелось сказать несколько слов об истории этого свитера. Самсоненко прика

зал сдать свитер старшине батареи. Пришлось расстаться с подарком.

В Валдае батарею разместили в помещении какой‑то школы. Обстановка на фронте, видимо, изменилась к лучшему, и у нас возобновились нормальные занятия, восстановился обычный распорядок жизни. Три раза в день мы ходили в городскую столовую. Конечно, строем и только с песней. Батарея пела дружно, и это радовало капитана Самсоненко, он прямо‑таки торжествовал, когда нам удавалось заглушить песни других батарей. Получалось что‑то вроде состязания — кто кого перекричит.

Своим чередом продолжались утренние осмотры и вечерние поверки. На одной из поверок командир батареи преподнес нам в «художественной обработке» проступок Леонида Куренкова:

— Представьте себе, курсант крадется темной ночью по пошо. Не к немецким окопам, за «языком», а зачем вы думаете?.. За редькой, чьей редькой?.. Колхозной. Старшина, покажите.

Старшина приподнял редьку над головой.

— Курсант Куренков, зри шага вперед! — приказал капитан.

Леонид вышел уверенно, без тени смущения. На его широкой груди сверкала медаль «За отвагу». Во взводе такая медаль была только у него, а во всей батарее — лишь трое награжденных ею. И в учебе Куренков успел отличиться: задачи по стрельбе решал быстрее всех и с наибольшей точностью. Эти два обстоятельства в какой‑то мере обезоруживали Самсоненко. К тому же провинившийся не отрицал, что любит редьку с солью, что две ночи подряд ходил на колхозное поле, где редька осталась неубранной, и что приносил ее в сумке из‑под противогаза, который лежал невредимым в вещевом мешке.

— Вы лучший курсант дивизиона, без пяти минут командир, — выговаривал капитан, — а выбросили противогаз из сумки и набили ее редькой. Как это понимать?

Куренков молчал. Он успел усвоить, что Самсоненко не терпел ни возражении, ни оправданий.

— Я вас спрашиваю, товарищ курсант?

Отмалчиваться ст ало невозможно.

— Организму нужны витамины, товарищ капитан. Готов понести любое наказание.

Капитан сжалился и разрешил Леониду занять место в строю, а старшине приказал в организованном порядке и только с разрешения правления колхоза кормить за обедом редькой всю батарею. Однако старшина не успел выполнить этого распоряжения: ночью мы оставили Валдай.

Моросил мелкий дождик, раскисшая дорога вела в лес, доносилась далекая канонада. Для всех стало ясно, что идем мы к линии фронта.

— Экзамены будем сдавать на передовой, — острили шутники.

Размести™ нас в добротных землянках, правда, сырых, потому что кругом — болота. Судя по всему, отсюда спешно ушла какая‑то часть, оставив нам в наследство кучки махорки и не розданные адресатам письма. Курильщики набрвсились на махорку, но ту г же разочаровались.

— Солома соломой, — констатировал Куренков, бросив недокуренную «козью ножку».

Особо любопытные подаяли с бревенчатого пола несколько писем, ста™ читать. Я решительно запротестовал. Эти письма на листках из ученических тетрадей, сложенные треугольниками, писались невестами, женами, матерями, детьми таких же, как мы, солдат. Сколько, наверное, в каждом таком треугольнике неизбывного горя, проклятий войне и надежд на то, что самая страшная из бед войны обойдет получателя стороной! А обошла ™? Где они, те кому бы™ адресованы эти письма? Многих наверняка уже пет в живых.

Нерозданные письма лежали здесь, по — видимому, давно. — Они потемнели, пожелтели, подмокли от сырости в землянке. А может, это чьи‑то непросыхающие слезы?.. Я тщательно собрал письма и с общего согласия сжег. Ветер подхватил пепел. Душа у меня ныла, будто на похоронах.

С этой поющей болью в душе я и заступил на пост в самом дальнем углу нашего лагеря, где были сложены боеприпасы. От землянок туда вела длинная просека. В завечеревшем лесу тихо шептались сосны. Далеко, как надвигающаяся гроза, громыхала артиллерия. И вдруг из темноты, через неясные лесные шорохи, пробился ко мне приглушенный женский голос. Потом послышался и мужской.

— Стой, кто идет?! — окликнул я.

— Свои, свои… Трубчевск…

«Трубчевск» — это пароль.

Я узнал командира взвода Ершакова. Вместе с ним появилась на просеке санинструктор дивизиона Зина — единственная женщина в нашем лагере. Едва ли не каждый из нас был влюблен в нее. Но на взаимность с ее стороны претендовали только двое — бывший лесничий, лейтенант Ершаков, и кадровый военный, капитан Самсоненко. Об их соперничестве знали в дивизионе все. А я вот теперь увидел, что Зина все‑таки предпочла более лиричного Ершакова.

Проводив их взглядом, пустился в воспоминания. Где‑то в Сибири, в эвакуации, живет девушка, чем‑то похожая на Зину. Мы учились с ней в разных школах, а жили в одном доме. Я на первом этаже, она — на третьем. Встречались каждый день по нескольку раз и в то же время состояли в оживленной переписке. Обязанности почтальона выполнял ее младший брат.

Иногда мы ходили в кино, гуляли по улицам, бывало, что и в дождь, но при этом преимущественно молчали. Чувствами своими делились только в письмах.

Не так давно, после долгого перерыва, я получил от нее письмо уже здесь, на курсах. Сообщила, что эвакуировалась из нашего родного города, работает секретарем в сельском Совете на Алтае. С нею и брат…

15

В декабре нас вернули из прифронтового леса в город. Насупил наконец долгожданный день, когда экзамены остались позади и был оглашен перед строем приказ командующего фронтом о присвоении каждому из нас офицерского звания «младший лейтенант».

Вечером в нашу честь в городском театре был дан концерт. Бригада фронтовых артистов очень старалась. Мы тоже старательно аплодировали исполнителям «Синего платочка», «Вечера на рейде» и хорошеньким танцовщицам в гимнастерках и хромовых сапогах. А на следующий день нам выдали новые полушубки, и мы прошли строем по городу на железнодорожную станцию.

Лязгнули буфера. Капитан Самсоненко взял под козырек. Все, кто провожал нас, как бы поплыли вспять. Поезд медленно стал удаляться от тихого города с его старинным монастырем, за стенами которого мы провели почти четыре месяца. За это время на войне произошли великие перемены:

под Сталинградом наши войска окружили и теперь добивали трехсоттысячную группировку гитлеровцев.

На армейском сборном пункте нас не задержали. Еще менее продолжительной была аудиенция в штабе дивизии. Из землянки вышел офицер в меховой безрукавке, поздравил с возвращением в родную дивизию и объявил, как мы распределены по полкам. Я и другойновоиспеченный младший лейтенант, Тихонравов, получили назначение в один стрелковый полк. К сожалению, не тот, где мне довелось служить до откомандирования на учебу.

Зашагали вдвоем через лес, переполненный войсками и боевой техникой. Направление выдерживали, ориентируясь главным образом по ружейно — пулеметной стрельбе; с каждым нашим шагом она слышалась все отчетливее. Вышли на просеку с таким оживленным движением автомашин, саней, тягачей, что надо было ежеминутно сворачивать на обочину.

— Вовремя прибыли, — сделал вывод Тихонравов. — Большое наступление готовится.

Мы очень устали и проголодались. Ведь целый день на ногах. Собирались передохнуть и пообедать в дивизии, но, получив назначение, забыли и об отдыхе, и о еде. Все наши заботы сводились к одному: засветло найти свой полк.

— Еще немного — и мы дома, — вслух подбадривал себя Тихонравов.

— Дома будем, когда спустимся в окопы, — напомнил я.

— Ты что же, думаешь, нас прямо туда?

— А куда же? В гостиницу?

— Мы сегодня не меньше тридцати километров отмерили. С меня хватит. В полку лягу пластом, и пусть, если хотят, несут на носилках в батальон или роту, — продолжал бубнить Тихонравов.

Штаб полка мы нашли в таком месте, где как будто только что пронесся ураган чудовищной силы. Лес превратился в сплошной бурелом. Вековые сосны вывернуты с корнями. А у тех, что еще с тояли, были оббиты сучья, раздроблены стволы.

Я первым вошел в землянку начальника штаба. Там сидели два командира — склонились над картой.

— Младший лейтенант Гаевой! — представился я. — Прибыл с фронтовых курсов для дальнейшего прохождения службы.

Они оба оторвались от карты и с интересом рассматривали меня. Кто из них начальник штаба, я не знал. Подумалось, что тот, который постарше. Внешность его показалась мне смешной: огромные оттопыренные уши, маленькая голова, волосы вздыблены жестким ежиком. А глаза, как у Чулкова, — в них и суровость и вроде бы чго‑то похожее на доброту. Я не выдержал, улыбнулся ему.

— Чего улыбаешься? — спросил он строго.

Улыбка, конечно, была неуместной.

— Извините.

— Твои однокурсники, те, что прибыли сегодня утром, уже отправлены в госпиталь. А ты улыбаешься.

Он опять уставился на меня, будто прикидывая, что же мне можно доверить. Теперь‑то я понимаю, насколько непрост был этот вопрос. Ведь присланный в полк девятнадцатилетний офицер никем и ничем еще не командовал.

Сам, очевидно, тяготясь слишком затянувшейся паузой, начальник штаба сказал не без пафоса, что у полка, в котором мне предстоит служить, славная боевая история: в ноябре 1941 года он участвовал в параде на Красной площади и прямо с парада пошел громить немецко — фашистских захватчиков на ближних подступах к Москве.

Я промолчал о своем участии в параде и в последовавших затем боях.

Круто оборвав экскурс в историю, начальник штаба объявил:

— Назначаю тебя офицером связи. Будешь в моем распоряжении. Получи карту и завтра к началу артподготовки отправляйся в штаб соседнего полка для поддержания взаимодействия.

Меня такое решение огорчило. На армейском сборном пункте мне сказали, что буду назначен заместителем или даже командиром минометной роты. Не было бы для меня неожиданностью и назначение на должность командира взвода. А оказался вот офицером связи. Я еще не понял толком, что же мне предстоит делать, но расспрашивать об этом начальника штаба не посмел.

— Ну как? — набросился на меня Тихонравов, едва я вышел из землянки.

Мне не хотелось отвечать ему. Кивнул на дверь:

— Иди, гам ждут тебя. Только не улыбайся.

Тихонравов был постарше меня на год, до откомандирования на курсы служил наводчиком в минометной роте. Перед войной успел поработать в геологической партии и считал себя геологом. А в общем‑то, разницы между нами почти не было.

Вернулся от начальника штаба буквально через

минуту.

— Что так быстро? — удивился я.

— У меня характер покладистый: сразу согласился стать офицером связи. Объясни, пожалуйста, что это такое?

— А я откуда знаю?..

— Так тебе же растолковали.

— В двух словах.

— А мне ни слова. Сказали, что ты в курсе.

— Ладно, пойдем в комендантский взвод, там расскажу…

Вход в комендантскую землянку был завешен плащпалаткой. Сам комендант сидел у входа с автоматом на коленях. Встретил нас без восторга и пропустил в землянку только после того, как. мы сказали, что направлены сюда начальником штаба. Поинтересовался: не земляки ли? И назвал город, о котором мы никогда не слыхали.

В углу на нарах лежал человек в шинели, но без погон. Чуть позже мы узнали, что это старший лейтенант, приговоренный военным трибуналом к расстрелу за то, что в самый разгар боя его не оказалось в роте, которой он командовал. Поминутно оправдывался: «Сам не знаю, как вышло…»

Послышалось завывание снаряда и близкий разрыв. За ним последовали второй, третий…

— Пошел долбить, — флегматично сказал комендант. — Теперь на всю ночь.

С наступлением темноты, по его словам, здесь неизменно повторяется одно и то же: противник начинает обстрел расположения штаба полка.

Опять заговорил осужденный. Сразу после суда он обжаловал приговор и надеялся, что расстрел будет заменен штрафным батальоном. Говорил об этом как бы сам с собою, но, конечно, хотел услышать, что думаем по этому поводу мы.

— Хватит, помолчи, — прервал его комендант. — Раньше надо было думать, чего творишь. Если каждый станет убегать с поля боя, что из этого выйдет?..

Меня поражала жесткость и будничность разговора с приговоренуым к расстрелу. В то же время подумалось: «А ведь и я не сочувствую ему. Не могу сочувствовать! Потому что по вине этого офицера погибли, наверное, десятки доверенных и доверившихся ему людей».

С этой мыслью я и уснул. А рано утром, еще в полутьме, мы с Тихонравовым пошли к'походной кухне за завтраком. Стали с котелками в очередь. Впереди нас было человек пять. Кухня располагалась близко от того места, где всю ночь да и теперь рвались снаряда. Все посматривали туда с опаской, а повар не спеша помешивал суп в котле. Ко1да разрыв оказался совсем близко, кто‑то выругался:

— Черт! Прямо под ноги бросает.

— Знает, куда в эту пору бросать надо, — спокойно отметил повар.

— Ты наливай побыстрее! — прикрикнули на него.

— Не торопись, успеешь.

— Как сказать. Можно и не успеть. А натощак умирать не хотелось бы…

После завтрака мы получили у помощника начальника штаба карты и разошлись в разные стороны. Я пошел к соседу слева, Тихонравов — к соседу справа, в полк, где я служил когда‑то.

Командный пункт я нашел метрах в пятистах от переднего края. О своем прибытии доложил начальнику штаба. В его блиндаже собралось много офицеров. Здесь же находился и командир полка.

Беспрестанно пищали телефоны. Напряженно работали радисты. Я прислушивался к докладам и распоряжениям, стараясь таким образом вникнуть в обстановку.

Минут за пятнадцать до начала артподготовки вышел из блиндажа. На высокой сосне увидел площадку из жердей, обложенную мешками с песком. Там сидел наблюдатель. К нему тянулись телефонные провода. Саперы прилаживали к сосне приставную лестницу — для начальства.

Немцы, вероятно, заметили суету возле КП и предприняли массированный огневой налет. Один их снаряд задел макушку сосны. Вверxу блеснул красный огонек разрыва. Зашуршали посыпавшиеся вниз осколки. С головы капитана — сапера, находившегося почти рядом со мною, слетела шапка, и стала видна страшная рана чуть выше уха. Капитан рухнул на спину. Вокруг его головы на снегу расплывалось кровавое пятно.

Подбежали бойцы, подхватили капитана на руки, но тут же опять опустили на снег. Накрыли лицо ему шапкой и вернулись к прерванному делу — приставлять лестницу. Я первым забрался по ней к наблюдателю. Хотелось взглянуть оттуда на передний край.

В этот миг залп «катюш» возвестил о начале артподготовки. Загрохотали пушки и минометы. Передний край обороны противника затянуло дымом, пронизанным багровыми всплесками.

Я спустился вниз, совершенно уверенный в том, что в немецких окопах не останется ничего живого. Командир полка и начальник штаба по — прежнему сидели за столом, принимая доклады и отдавая распоряжения.

— Пора, — сказал командир полка по прошествии некоторого времени.

Это означало, что пора начинать атаку. Телефонисты и радисты, дублируя один другого, одновременно передали команду в батальоны. В блиндаже воцарилась тишина напряженного ожидания. Первым нарушил ее начальник штаба — связался по телефону с наблюдателем:

— «Глаза», что видите?

«Глаза» доложили, что батальоны вылезли из окопов и пошли вперед. Через минуту — новый доклад:

— Противник встретил атакующих плотным пулеметным огнем.

— Не может быть! — усомнился кто‑то.

Командир полка вызвал и^)вый батальон. Комбат тоже доложил о сильном сопротивлении противника, но заверил, что одна рота прорвалась к немецкой траншее.

Последовали команды артиллеристам. Они должны были подавить ожившие огневые точки немцев. Я отметил про себя спокойствие и выдержку командира полка.

— Вот что, — обратился он к двум помощникам начальника штаба, — давайте‑ка в батальоны. Надо сразу после артиллерийского налета поднять в атаку всех и развить успех третьей роты.

На КП позвонил командир дивизии. Все притихли.

— Товарищ десятый, третья рота ведет бой в первой траншее, — доложил командир полка.

«Десятый», видимо, усомнился и потребовал срочно представить доказательства.

— Тогда разрешите мне самому пойти туда за доказательством, — сказал командир полка, не скрывая обиды.

Какой последовал ответ, я не понял. Заметил лишь, что командира полка будто подменили. Твердость сменилась нервозностью, спокойствие — безразличием.

— «Глаза»! «Глаза»! — кричал он с надрывом наблюдателю. — Докладывай, что видишь. — Поводил карандашом по карте, вяло подвинул к себе другой телефон, сказал в трубку: — Двадцатого… Двадцатый? Квадрат седьмой… Там до роты фрицев, подтягиваются к первой траншее… Между деревней и ручьем… Видишь?… Действуй!

А начальник штаба в это время теребил командира первого батальона:

— Срочно доставьте трофеи из третьей роты. Пошлите нарочного. Ждем…

Повторный непродолжительный артиллерийский налет па огневые точки противника желаемого результата не дал. Пехота и после пего продвинуться не смогла. Немцы же как бы в отместку повторили артналет на командный пункт полка. Блиндаж затрясся от мощных разрывов, воздушной волной сорвало дверь. Наблюдатель, сидевший на сосне, был убит и свалился оттуда. Его заменил сержант из полковой разведки.

Прибыл нарочный из третьей роты. Принес штык от немецкой винтовки и документы убитого немецкого офицера. Командир полка немедленно доложил об этом командиру дивизии. Тот сказал, что насаждает командира третьей роты орденом Красной Звезды, и приказал немедленно довести это до сведения награжденного, а также объявить всему личному составу батальона. Но из батальона сообщили, что награжденный ранен и его уже эвакуировал! в тыл.

— Хороший был офицер, — пожалел начальник штаба.

— Я его знал лично.

— Почему «был»? Он же не убит, а ранен, — внес поправку команлф полка.

— Из полка он выбыл, поэтому и «был», — стоял на своем начальник штаба.

Слушая разговоры начальства, нарочный из третьей роты неловко топтался посредине блиндажа. Он чувствовал себя здесь лишним. На вопросы отвечал односложно, порой невнятно. Там, в окопах, в огне, у него было свое место и свое дело. В бою робеть было некогда, а вот тут оробел…

Меня начало тяготить вынужденное безделье. Обратился начальнику штаба:

— Товарищ майор, я возвращаюсь в свой полк. Что передать нашему командованию?

Он посмотрел на меня гак, словно увидел впервые. Потом все‑таки вспомнил, узнал.

— Передайте, что успеха не имеем, задачу дня не выполнили, — отвернулся в сторону, к переводчику, который изучал доставленные из третьей роты документы немецкого офицера: — Ну, что там?

— Похоже, что убитый служил в ветеринарной роте… или команде.

Это сообщение переводчика вызвало в блиндаже невеселое оживление.

— Вот это да! Узнает генерал, что перед нами ветлазарет, а мы чикаемся, — пощады не жди.

— Кто тебе дал эти бумаги? — спросил начальник штаба посланца из третьей роты.

— Я, товарищ майор, сам их вытащил из кармана убитого, — ответил тот.

— Какой он из себя?

— Ну, как вам сказать, такой белобрысый…

Командир полка прервал их диалог:

— Какое это имеет значение?.. Благодарю за службу, дорогой, — обратился он к бойцу. — Ступай к себе в роту. Передай там всем, что ваш командир награжден орденом.

— Передам, — ответил боец совсем по — домашнему, явно обрадованный тем, что его отпустили. Я вышел из блиндажа вместе с ним и тоже направился в третью роту. Решил, что без этого мне нечего будет докладывать своему начальнику штаба о положении дел у соседа.

Сперва мы передвигались перебежками, потом поползли по узкой тропинке, едва различимой среди воронок и выбросов мерзлой, комковатой земли, перемешанной со снегом. Не раз пришлось перелезать через вывороченные с корнями деревья, залегать, пережидая огневые налеты. Наконец свалились на дно полуразрушенной траншеи прямо к ногам

лейтенанта в изодранном полушубке. Он взглянул на меня обрадованно:

— Пополнение?

Мой ответ разочаровал его.

— Будешь инспектировать? — спросил он, не тая горькой иронии.

Нет, не буду.

— Тогда помоги набить диски. У меня что‑то пальцы плохо слушаются.

Я охотно принялся за эту привычную для меня работу. Между делом спросил: сколько же в роте осталось людей?

— Он семнадцатый, — указал лейтенант на солдата, который вернулся со мною, и протянул кисет: — Кури!

Я отказался. Лейтенант порылся в карманах и вытащил пачку немецких сигарет.

— Попробуй трофейных.

Чтобы не обидеть его, я взял сигарету.

— Рванули мы с утра, ах, как хорошо! — делился он со мною, попыхивая самокруткой. — Далеко бы вперед ушли, да боги войны подвели — пуляли по пустому месту. Слышишь, как стрекочут немецкие магнипкн? Почти все уцелели.

Неприятельский пулемет загрохотал совсем близко. Участились и автоматные очереди.

— Смотри там в оба! — крикнул лейтенант кому‑то из бойцов. Сменил диск в автомате и, уже вставая, спросил меня: — Вопросы есть?

— Нет.

— Тогда будь здоров. Передай там, у крго будешь, что из траншеи мы не уйдем.

Возвращался я в свой полк уже в темноте. Бой постепенно' затихал. К переднему краю спешили кухни. Туда же тянулись сани, нагруженные минами, снарядами, патронами.

Докладывая начальнику штаба о всем увиденном и услышанном в соседнем полку, я незаметно для себя увлекся и вышел далеко за рамки компетенции младшего лейтенанта. Майор что‑то писал, ни разу не возразил мне, не перебил вопросом. Подумалось, что он меня не слышит. Но едва я замолк, взглянул на меня с усмешкой:

— Выговорился? Теперь иди отдыхай, а зартра пораньше — опять к соседу. Будем выполнять то, чего не выполнили сегодня. У нас, правда, дела получше: второй батальон продвинулся до километра.

В комендантской землянке, как и накануне, было холодно и темно. Комендант чиркнул зажигалкой и молча показал в угол, где лежал утром осужденный. На том месте стояли котелки с холодным супом и кашей — для меня и Тихонравова. Один из бойцов комендантского взвода участливо вызвался разогреть суп и подал кружку кипятка. Ни есть, ни пить мне не хотелось. Сказал, что подожду возвращения Тихонравова, и растянулся на свежих еловых ветках рядом с котелками. Ветки были влажны и душисты, наверное, их принесли незадолго до моего прихода.

Пришел Тихонравов. Зажег спичку, осмотрелся.

— А где же?.. — Он запнулся, показывая горящей спичкой в опустевший угол и, конечно, имея в виду того бывшего старшего лейтенанта.

— Где, где… — недовольным тоном передразнил его комендант. — Ешь‑ка свои суп да ложись. Не мешай отдыхать другим.

16

Наступление не имело успеха. Один батальон, глубже всех вклинившийся в немецкую оборону, оказался в окружении. Перед полком была поставлена задача во что бы то ни стало вызволить его.

Связь с окруженными поддерживалась только по радио. Прижатые к болоту, они заняли оборону в воронках на почти ровном, заснеженном поле, поросшем невысоким кустарником и редкими деревцами. Поле вдоль и поперек было перепахано нашими м вражескими снарядами.

Мы знали, что в батальоне на исходе боеприпасы, нет продовольствия, негде укрыть раненых, и они замерзают. В каких‑нибудь сотнях метров от нас бедовали наши товарищи, а проложить к ним хотя бы узкий коридор никак не удавалось. Штурмовые группы неизменно натыкались на шквальный огонь пулеметов противника и откатывались назад, неся потери. Полковая батарея и минометчики были почти лишены возможности подавить огневые точки немцев

— так переслоились на небольшой площади позиции противоборствующих сторон.

Последние свои надежды на удачу мы связывали с непогодой. И вот как бы по заказу закружила с утра метель. Видимость, даже в дневное время — пять шагов, не больше.

— Хороша погодка! — радовался начальник штаба. — Формируй надежную штурмовую группу, — приказал он мне.

— К вечеру чтобы было человек двадцать пять.

Для меня это не ново. В последнее время я только и занимался формированием и вооружением штурмовых групп. От вчерашней осталось тринадцать человек из двадцати. Трое убиты, остальные ранены. Значит, надо добавить к уцелевшим десять — двенадцать человек. А где их взять? Полку, да и всей дивизии — в связи с предстоящим отводом в тыл — пополнения не дают. Одно название — полк. Фактически он меньше роты, около пятидесяти активных штыков.

— Товарищ подполковник, — обращаюсь к начальнику штаба, — где прикажете брать людей?

Подполковник задумался. Тылы полка, откуда каждый раз брали по нескольку человек, совсем обезлюдели. И все‑таки он сказал:

— Иди к Серегину. Вместе с ним собирайте сапожников, портных, музыкантов, шоферов, поваров. Из стрелковых рот никого не брать.

Я напомнил:

— Портной всего один остался, сапожников — два.

— Знаю. Значит уже трое…

Капитан Серегин ведает учетом личного состава. Передаю ему приказание начальника штаба. Он почесал затылок.

— Задачка!.. Сколько, ты сказал, надо людей?

— Двенадцать человек.

— Половину, если найдем, и то хорошо…

На этом мой разговор с Серегиным прервался. Меня опять вызвал начальник штаба.

В блиндаже я увидел незнакомого сержанта. На него страшно было смотреть: зарос черной с проседью бородой, воспаленные веки и припухшие подглазья; шинель изодрана и подпалена в нескольких местах; руки, как у шахтера, только что покинувшего забой, в них он держал кружку с кипятком, обхватив ее так, словно боялся, что отнимут.

— Сержант Безрученко, — отрекомендовал его начальник штаба. — Как крот, прополз в снегу через болото. Рация в батальоне перестала работать.

«Зачем он говорит все это мне?» — недоумевал я. Подполковник не замедлил объяснить:

— Командир полка приказал сегодня ночью обязательно вывести из окружения всех, кто там остался в живых.

— Сколько же там осталось? — не удержался я от вопроса.

— Шестеро. Я седьмой, — ответил простуженным голосом сержант.

— Сформировал штурмовую группу? — спросил меня подполковник.

— Пока нет.

— Долго копаешься. Зови сюда Серегина…

Вызванный по телефону Серегин покосился на меня

недобро: подумал, что я нажаловался.

— Нашел людей? — сразу взялся за него подполковник.

— Пять человек нашел.

— Мало, надо пятнадцать. Начинай со своего писаря. Портного тоже включи. Шинели и мундиры будем шить потом, перед парадом… Возглавит штурмовую группу Гаевой. Проводником будет Безручко. К восемнадцати часам построиться у блиндажа командира полка. Имегь четыре ручных пулемега и не меньше пятнадцати автоматов, остальные — с винтовками и карабинами. Взять побольше гранат, две волокуши для раненых, термос с кипятком и флягу со спиртом, сало, хлеб. Задачу поставит командир полка. Ясно?

Заключительный вопрос адресовался, конечно, мне. И я ответил машинально:

— Ясно.

В действительности же мне требовалось прояснить и уяснить очень многое. Командовать штурмовой группой, да еще в такой исключительной обстановке — дело мудреное. Для этого, по моим тогдашним*представлениям, куда больше подходил старший лейтенант Гребенщиков, командир разведвзвода. Он возглавлял, кажется, все штурмовые 1руппы, ходившие на выручку окруженного батальона. У него опыт! Мне бь4 к нему на выучку. В любой роли!

Правда. Гребенщикова не раз журили в моем присутствии: задачу, мол, не выполнил, а спирт, предназначавшийся для тех, кто в окружении, не вернул. Он невозмутимо выслушивал эти упреки и лишь после того приводил свои доводы.

Причину неудач Гребенщиков усматривал в малочисленности штурмовой группы и однообразии действий — в обход болота либо справа, либо слева: А когда ему предлагали прорваться к окруженному батальону ч^)ез болото, решительно утверждал, что это невозможно — болото непроходимо. Ссылался на данные топографических карт и свидетельства местных жителей.

Что же касается спирта, то у старшего лейтенанта всегда был один ответ: «Вытек весь до капли. Пуля пробила флягу. Прошу проверить». И действительно во фляге оказывалась пулевая пробоина. Частенько даже не одна, а несколько.

— О чем задумался? — прервал мои размышления начальник штаба.

Я промолчал.

— Устрой Безрученко в комендантском взводе, пускай поспит до восемнадцати часов, — распорядился подполковник.

Выполнив это распоряжение, я направился к Гребенщикову. В длинной землянке разведвзвода было тихо, там все спали, потому что прошлой ночью разведчики действовали в составе штурмовой группы. Гребенщиков тоже спал, и мне не сразу удалось растормошить его.

— Ты что? — бурчал он недовольно. — Пришел проверить, пробита ли пулей фляга?

— У меня других забот хватает.

— Предлагаешь ползти через болото?

— А почему бы и нет? Один уже прополз.

— Кто? — встрепенулся Гребенщиков. — Не может быть!

— На войне все может быть. За сутки преодолел болото. Днем лежал в снегу, а ночью полз.

— За сутки одному можно, — зевнул Гребенщиков, утратив всякий интерес к моему сообщению.

Я сказал, что по указанию начальника штаба все разведчики включены в новую штурмовую группу, попросил обеспечить их оружием и боеприпасами, объявил, что мне поручено в восемнадцать часов построить группу возле блиндажа командира полка. Гребенщиков зевнул еще раз и заверил:

— Все сделаем во славу родного полка. Сам готов служить под твоим началом.

Ему очень хотелось побыстрее спровадить меня и соснуть еще часок — другой. Испытания предстоящей ночи его не тревожили: он привык к ним.

Я заговорил о пурге: сегодня, мол, она будет нашей союзницей. Гребенщиков резонно заметил, что в пурге людей можно растерять, труднее выдерживать заданное направление. Тем более на болоте.

— Проползем, как кроты! — бодро повторил я выражение начальника штаба.

— Ну — ну! Посмотрим… Только не бери портных и сапожников. Одна морока с ними, — предупредил он напоследок.

Легко сказать «не бери». А кого взять?..

Серегин стирался не за страх, а за совесть, но пятнадцати человек в тылах не нашлось. Трех бойцов пришлось взять из стрелковой роты, двух — из минометной. В число пятнадцати вошли и Безрученко, и я, и старший лейтенант Гребенщиков.

В восемнадцать часов у блиндажа командира полка построилось двадцать восемь человек. Полковник придирчиво осмотрел каждого и двом — мне и Гребенщикову — приказал зайти в его блиндаж. Там нам было сказано, что группа разбивается на две подгруппы. Одиу поведу я, другую — Гребенщиков. Задача моей подгруппы: прорваться к окруженным через болото, не ввязываясь в бой даже в случае раннего обнаружения. Задача Гребенщикова: отвлечь на себя внимание немцев, действуя на уже известном им направлении. Начало действий — в два часа ночи, а не в двадцать четыре, как прежде.

В заключение командир полка объявил, что с моей подгруппой пойдет майор из «Смерша». Он сидел тут же — уже немолодой, высокого роста худощавый и молчаливый.

К часу ночи штурмовая группа заняла исходную позицию в окопах первого батальона. Метель не утихала. Мне даже показалось, что она беснуется гораздо сильнее, чем днем.

Безрученко пополз впереди меня. За мною следовал боец из первого батальона Маркин, знавший лучше других и здешнюю местность и расположение обороны противника. Все остальные ползли за ним.

Время от времени собирались втроем — я, Безрученко и Маркин, — чтобы обменяться наблюдениями и свериться

друг у друга, не сбились ли с курса. Наверное, много легче определить местонахождение корабля в океане, чем штурмовой группы в снежной круговерти, на погибельном болоте.

Безрученко вначале высказывался достаточно определенно:

— Направление выдерживаем точно.

Потом и в его ответах на мои вопросы зазвучали нотки неуверенности:

— Кажись, так ползем. А може, и отклонились…

Маркин предпочитал помалкивать.

Где‑то справа и чуть позади нас усилилась перестрелка. Очевидно, там действовала группа Гребенщикова.

Над нами тоже все время проносились стайками трассирующие пули. Я как‑то не обращал на них внимания — весь сосредоточился на том, чтобы не потерять из виду Безрученко. След его извивался между кочек. Каждый метр болота впереди себя он ощупывал предварительно руками.

Спина у меня давно уже вспотела, промокли рукавицы и ватные брюки на коленях. Иногда мягкая подушка болота плавно опускалась под моей тяжестью, покачивалась мелкими волнами.

Я подождал Маркина, приказал ему взять одну волокушу и следовать за Безрученко, подстраховывать его.

— Чуете, как в нос шибает, будто из кадушки с протухшей капустой, — сказал Маркин, пошмыгивая носом. — Провалишься в такую прорву и крикнуть не успеешь.

— Прекратить разговоры! Тащи волокушу.

Маркин пополз назад. Я догнал Безрученко, спросил:

— Далеко еще?

Безрученко молчал. Нетрудно было понять, что ничего определенного он сказать не может. Казалось, что у этого проклятого болота нет ни конца, ни края.

Е^шулся с волокушей Маркин. Доложил, что вся и^уппа следует за нами.

Прислушиваясь к продолжавшейся перестрелке справа, я взобрался на кочну. Она закачалась и стала оседать. Меня бросило в жар. И в тот же миг Безрученко прохрипел мне на ухо:

— Земля!

В этом его хриплом шепоте прозвучала радость первооткрывателя материка, неведомого доселе.

— Тогда пошли, — шепнул я ему с не меньшей радостью.

— Куда?

— Это у тебя надо спросить…

Посовещавшись, решиди держаться прежнего направления. Шагавший справа от меня Маркин вдруг вскрикнул коротко и провалился куда‑то. В ответ на его «вскрик грохнул близкий выстрел.

— Наши стреляют, — определил Безрученко.

— Ты уверен?

— Они.

И тут я снова увидал Маркина — он выбирался из воронки.

— Ползи вперед и скажи, чтобы не стреляли, — приказал я Безрученко.

Вскоре до нас долетел его негромкий призыв к окруженным:

— Не стрелять, братцы!

Наверное, немцы тоже услышали голос Безрученко. Полетели в метельную мглу осветительные ракеты, ударили пулеметы. Надо было выждать, не дать обнаружить себя. Мы замерли в снегу. Только когда обстрел стих, Безрученко проводил меня к командиру батальона, капитану Кулакову.

— Что‑то я тебя не знаю, — сказал тот, старясь впотьмах разглядеть мое лицо.

— Не встречались, — ответил я. — Теперь будем знакомы. Сколько тут вас?

— Адъютант батальона, командир пулеметной роты, фельдшер, связист, мой ординарец и я. Половина — в соседней воронке.

— Раненые есть?

— Один. Командир роты. Остальные замерзли.

— Ползти может?

— Нет.

— На волокушу его. Подкрепляться будем на болоте. Маркин, вперед! Будешь за штурмана. За тобой — волокуша, потом весь батальон, потом наша группа. Безрученко' назначаю замыкающим…

Разговаривали мы шепотом. Казалось, ничем себя не выдали. Но где‑то у самого края болота чуть замешкались при свете ракеты. Пулеметная очередь настигла фельдшера и адъютанта батальона. Оба были тяжело ранены. Потребовалось время, чтобы уложить фельдшера на волокушу, адъютанта — на плащ — палатку. Прошуршали первые мины. Здесь все было пристреляно противником. Однако метель выручила нас, помогла скрыться.

В блиндаж к командиру полка мы с Кулаковым вошли, когда уже стало светать. Я доложил о выполнении задания. Полковник обнял Кулакова, потом усадил его и долго рассматривал — заросшего, оборванного, почерневшего от двухнедельного пребывания на морозе.

— Ну ничего, теперь все позади, — стал успокаивать его полковник, видя, как Кулаков напрягся, сдерживая слезы. — В медсанбат всех, на отдых и на лечение… Какие потери у тебя, Гаевой?

— Двое раненых, легко. Один пропал при возвращении. Может еще выберется из болота. Среди тех, кого вывели, тоже двое раненых. Старший адъютант батальона Анфимов скончался в дороге.

В блиндаж зашел Гребенщиков.

— Как у тебя с потерями? — спросил командир полка.

— Убит один, трое раненых.

Полковник долго молчал, прохаживаясь по просторному блиндажу. Мы стояли и ждали. Наконец последовала команда:

— Всем отдыхать!

— Товарищ полковшгк, — сказал я, — разрешите всю провизию, что мы брали с собою, раздать личному составу группы. Люди промокли, намерзлись, устали.

— Раздавай, раздавай.

— Спирт тоже в целости, — намекнул я осторожно.

— Вот видишь, — повернулся полковник к Гребенщикову, — и спирт цел. Разрешаю…

Кулаков остался в блиндаже, а мы с Гребенщиковым направились в землянку разведчиков. Раздали всем сало и хлеб, разлили по кружкам спирт. Самому мне не хотелось ни есть, ни пить, но Гребенщиков уговорил поддержать компанию.

— Потеряли больше, чем вывели, — подвел он итог, старательно готовя мне и себе по бутерброду.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, кроме того, что сказано.

— Неужто забыл святой наш закон: сам погибай, а товарища выручай!

— Помню.

— Даже если бы там оставался только один человек, и то мы обязаны были бы спасать его. Мы же в Красной Армии служим.

— Все правильно. Я бы тебя взял в полковую разведку, если бы у нас имелась должность комиссара… Давай с окончанием дела…

Гребенщиков держал в одной руке кружку со спиртом, в другой — кусок черного хлеба с салом. Выпил одним глотком. Я последовал его примеру, но у меня не получилось так, как у него.

— Не годишься в разведку, — заключил Гребенщиков.

17

Нежданно — негаданно прибыло пополнение. По приказанию начальника штаба я отправился в ближайшую деревню, где размещалась часть служб дивизии, принимать маршевую роту.

Командир роты старший лейтенант Шварцев выстроил тридца ть семь человек и доложил мне по всем правилам, что рота поступает в распоряжение нашего полка. Шварцеву было лет тридцать пять. У него холеное круглое лицо с пижонскими усиками, хорошо подогнанная форма и новенькое снаряжение.

В строю преобладали бывалые солдаты, возвращавшиеся из госпиталей после ранения. Они стояли молча, со спокойными лицами. Для них здесь не было ничего нового. Все знали, все видели.

Совсем иначе держались те несколько человек, которые впервые попали в маршевую роту. Я заметил их настороженность. Они прислушивались к глухому громыханию артиллерии на переднем крае, в пяти — шести километрах отсюда.

Мое внимание привлек парнишка, стоявший последним на левом фланге. Шинель была у него до пят, шапка, надвинутая на лоб, почти закрывала глаза. Ростом он — с нашего «сына полка». Но тому только четырнадцать, и выглядит он лихим фронтовиком, даже награжден медалью «За отвагу», а этот напоминал нахохлившегося воробышка.

— Сколько лет? — спросил я.

— Девятнадцать.

— Фамилия?

— Шипиленко…

Не желая конфузить левофлангового, я отошел, обратился ко всей роте:»

— Кто служил в нашей дивизии?

— Никто, — ответил за всех Шварцев.

Он все время ходил со мною перед строем и то вкрадчивым шепотком, то вслух характеризовал бойцов. Эти характеристики пригодились бы, может быть, командирам рот, под началом которых вновь прибывшие бойцы будут воевать. Мне по моей должности словоизлияния Шварцева были ни к чему. Да я еще, грешным делом, считал, что боец по — настоящему раскрывается только под огнем, никакие словесные характеристики не в состоянии отразить то, что в нем спрятано где‑то глубоко и может проявиться только в таком концентрированном проявителе, каким является бой.

Под вкрадчивое воркование Шварцева неожиданно пришла мысль: не попросить ли представителя штаба дивизии, который стоял туг же, направить командира маршевой роты в полк? Пусть он там доложит о своих людях. Если не их непосредственным начальникам, то хотя бы командиру полка.

Майор не то чтобы сразу одобрил мое предложение, но и не отверг его. Поинтересовался мнением Шварцева:

— Как, старший лейтенант?

Тот решительно запротестовал:

— Нет, нет!.. Спасибо за приглашение. В следующий раз обязательно воспользуюсь им. А сейчас, прошу поверить, у меня по горло дел в своем запасном полку. Моя задержка здесь повлечет за собой нарушение учебного процесса. У нас с этим строго. Мне приказано вернуться как можно быстрее.

Майор задумался. Шварцев заметил его нерешительность и пустил в ход еще один довод:

— К тому же во рту у меня все рассверлено. — Он приложил ладонь к щеке и болезненно сморщился. — Из‑за спешки с отъездом не успели залатать. Ни есть, ни пить не могу.

Если бы Шварцев этого не сказал, наверняка бы его отпустили. Но на фронте не принято жаловаться на зубную боль. Плаксивость Шварцева не поправилась майору, и ои отреагировал на нее хотя и вежливо, но достаточно твердо:

— Ничего, ничего… Побывайте в полку. Это пойдет на пользу учебному процессу. Командир полка, начальник штаба подскажут, на что следует обратить повышенное внимание при подготовке пополнения для действующей армии. Не пожалеете! Вернетесь в свой полк, будет о чем рассказать.

— Товарищ майор, — взмолился Шварцев, — я не могу! Понимаете, не могу задерживаться. К тому же зубы…

Майор, не дослушав его, подал мне руку, с подчеркнутой официальностью козырнул Шварцеву и удалился.

По дороге в полк старший лейтенант навязчиво убеждал меня, что он «только преподаватель», а командир из него «никакой». Мне это скоро надоело, и я уже ругал себя за то, что сам выбрал такого попутчика.

Наконец мы прибыли в расположение нашего штаба. Маршевая рота во главе со Шварцевым построилась в две шеренги у блиндажа командира полка. Я спустился в блиндаж доложить о прибытии пополнения.

— Всех в первый батальон, — распорядился полковник.

— Есть.

— Подожди. Сейчас выйду поговорить с людьми.

Пока полковник собирался, начальник штаба порылся в бумагах, лежавших на столе, и напомнил ему:

— Иван Васильевич, Гаевого надо бы поздравить с лейтенантом.

— Заслужил, поздравляю.

— Служу Советскому Союзу.

— Служи хорошенько.

Я не знал, как ответить, на эту его совсем не уставную реплику, и повернул приятную для меня беседу в другую сторону:

— Товарищ полковник, с маршевой ротой прибыл старший лейтенант Шварцев. Прошу принять его.

— Пусть зайдет.

Я позвал Шварцева. Полковник усадил его, стал расспрашивать о новостях в тылу. Поинтересовался биографией, довоенной профессией старшего лейтенанта. Тот без запинки отвечал на все вопросы, но был слишком многословен и временами забывал, что перед ним кадровый военный, на гимнастерке которого рядом с орденом Красного Знамени была медаль «XX лет РККА». Я заметил, как иногда морщнлся полковник.* И уж совсем его передернуло, когда Шварцев сказал:

— Меня уговорили, товарищ полковник, побывать в полку. Я согласился при условии, что засветло вернусь в штаб дивизии, а оттуда на попутных машинах — восвояси.

— Зачем же так торопиться? Оставайтесь у нас на стажировку. Побудете с месяц, а там и домой можно.

— Что вы, товарищ полковник! — привскочил Шварцев. — Мне приказано немедленно вернуться. Вы меня извините, но…

— Никаких «но», — резко прервал его полковник. — В целях приобретения боевого опыта оставляю вас на месяц командиром роты в первом батальоне. Вы же еще не были на передовой?

— Нет.

— А капитан Кислов, которого вы подмените, воюет с нюня сорок первого. Побывал в окружении. Нажил там язву желудка. Пусть полечится и отдохнет в медсанбате.

Шварцев умолк. Ог его велеречивости не осталось и следа. Он стал жалок. И когда покинул блиндаж, то начальник штаба даже вступился за него:

— Иван Васильевич, может отпустим этого добра молодца на все четыре стороны? Он совсем скис.

— А ты с каких пор поощрять таких стал? — накинулся на него полковник. — Пойдем‑ка лучше потолкуем с пополнением.

Я вышел из блиндажа вслед за ними.

— Смирно! — скомандовал Шварцев и шагнул навстречу командиру полка с рапортом.

Полковник остановил его молчаливым жестом, подал команду «вольно» и начал именно «толковать» с бойцами, а не «речь держать»:

— Видите, хлопцы, как мы здесь живем. Война! Деревья повалены, земля воронками изрыта. Захватчики на нашей земле…

После такого предисловия он незаметно переключил внимание собеседников на боевую историю полка. Потом вкратце рассказал об обстановке в полосе дивизии, о том, чем занимается полк в данный момент и что отсюда вытекает для каждого из них.

— Хотя мы в обороне сейчас, но и оборона должна быть активной. И в обороне каждый день, каждый час, каж

дую минуту обязаны бить врага. Вам это ясно, товарищ старший лейтенант? — внезапно обратился он к Шварцеву.

Тот, размышляя о чем‑то своем, откликнулся не

сразу.

— Я вас спрашиваю, старший лейтенант! — чуть повысил голос командир полка.

— Да, — не очень уверенно ответил Шварцев.

— Вот сегодня, — продолжал полковник, — каждый из вас займет свое место в боевых порядках. Каждому стрелку и автоматчику будет выдано определенное количество патронов. А завтра утром извольте сдать стреляные гильзы. Такой у нас давно заведен порядок.

— Сдельная работа? — пробасил правофланговый.

— Так точно. Еще вопросы есть?

Полковник прошелся перед строем, дожидаясь вопросов. Их не последовало.

— Ну что ж, — сказал он, — если вопросов нет сейчас, зададите потом, когда появятся. Я часто бываю в ротах… До скорой встречи!.. Лейтенант Гаевой, ведите роту…

В батальон от командного пункта полка была протоптана в снегу узенькая тропинка. Я зашагал по ней впереди роты. За мною Шварцев, за ним все остальные, гуськом. По обе стороны тропинки давно образовалось полковое кладбище. Одну из могил еще не успел запорошить снег. На дощатой пирамидке химическим карандашом было написано: «Капитан Сафонов В. И.». Шварцев остановился, прочитал эту запись, спросил:

— Кто он?

— Уполномоченный «Смерша».

— Они тоже бывают на передовой? — удивился старший лейтенант.

— Чаще многих других, — ответил я. — И, как правило, там, где очень трудно или совсем невыносимо…

За кладбищем был лесок. Но деревья здесь превратились в голые жерди, местами обугленные, как после пожара. И чем ближе к передовой, тем больше они были посечены пулями и осколками снарядов.

— Держись проводов, — сказал я Шварцеву, а сам приотстал, чтобы побеседовать с Шипиленко. Не выходил он у меня из головы.

Малорослый боец едва поспевал за растянувшейся

ротой.

— Устал, наверное? — спросил я его.

— Да нет… Так, немного ноги гудят.

Сказано это было с детской застенчивостью.

В ходе дальнейших расспросов выяснилось, что родом он с Кубани. Вырос на хуторе, вдали от больших дорог. Ни разу не был в городе. Окончил семь классов в соседнем селе. До призыва в армию работал в колхозе пастухом. Дома остались мать и сестра. Старший брат на фронте. Отца, хуторского активиста, убили бандиты в период коллективизации.

Мне стало жаль парнишку. Мелькнула мрачная догадка: не жилец он в окопах. Чересчур стеснителен и безответен, слишком ошеломлен необычной для него обстановкой. Захотелось помочь ему, уберечь от скорой и напрасной гибели. Стал думать, как бы и где малость придержать его на некотором удалении от переднего края, чтобы огляделся вокруг, обвык, приобрел фронтовую сноровку.

Внезапно в воздухе завыли мины. Я подал команду: «Ложись!».

Не знаю, услышал ли кто мой голос. Мины уже рвались, чуть перелетая через нас. Шипиленко лежал с зажмуренными глазами. Залп повторился. На этот раз разрывы были подальше.

— Встать! — скомандовал я. — Шагом марш!

На ходу спросил у Шипиленко:

— Не боишься?

— Боязно, дядя.

— Что? — непроизвольно вырвалось у меня. «Дядя», повторил я про себя. — Да ведь мы почти ровесники!

Подошел Шварцев.

— Скажите, где можно взять каску? У меня же ничего

пег.

— Все будет, не беспокойтесь.

Указал ему кивком на семенившего вслед за ротой Шипиленко:

— Не могли подержать такого еще два — три месяца в запасном полку?

На этот вопрос Шварцев ответил встречным вопросом:

— А вы можете сделать для него что‑нибудь подобное?

— Попытаюсь.

Шварневу, наверное, показалось, что он ослышался.

— Как вы сказали?

— Попытаюсь.

— А чем он лучше других?.. Скажете, жестоко расссуждаю? Может быть… Где сейчас разбираться: кого вперед, кого назад? Меня вот не без вашего участия сунули вперед, а почему его считаете возможным оставить позади? Всех надо вперед!..

Для продолжения дискуссии у нас недостало времени. Я увидел командира первого батальона, уже поджидавшего нас у своего блиндажа. Он поздоровался со всеми и сразу объявил:

— Пятнадцать человек — в первую роту, пятнадцать — во вторую, семь — в минометную. Получите оружие и сразу по местам. Кислов>бери своих людей и веди. Все передай, как положено, Шварцеву. Потом зайдете вместе, доложите. Старшина, выдать всем паек на завтра. Поговорим ночью, в — окопах. Митинговать не будем.

Меня комбат пригласил зайти в его блиндаж. Попенял:

— Мало людей привел. Однако и на том спасибо. Садись, чаи погоняем.

В блиндаже было тепло, по — своему уютно. Ординарец налил в две большие кружки хорошо заваренного чая, поставил третью, полную сахара. За неимением чайныхложек положил столовые.

За чаем комбат стал расспрашивать меня о Шварцеве. А что я, собственно, мог сказать о нем?..

Гораздо конкретнее получился у нас разговор о Шипиленко. Я попросил комбата отпустить его со мною в распоряжение штаба полка.

— Позови Шипиленко, — приказал комбат ординарцу. — Посмотрю на него.

Шипиленко робко вошел в блиндаж, попытался доложить, что прибыл по вызову, но от волнения только заикался, ничего членораздельного у него не получилось. Комбат вздохнул и сказал:

— Бери…

Возвращаясь в штаб полка вместе с Шипиленко, я впервые задумался: а как отнесется к этому моему своеволию начальник штаба?

Он отнесся с пониманием. Вспомнил, что очень нужны люди в подразделении связи, и сразу же позвонил туда, сказал, чтобы пришли за пополнением.

Так решилась судьба Шипилеико. Впоследствии!! он стал хорошим радистом, был награжден медалью «За отвагу».

А Шварцев ровно через месяц написал рапорт командиру полка с просьбой возвратить его к прежнему месту службы. Просьба была удовлетворена, но распоряжение об откомандировании не застало Шварцева в батальоне. Он был ранен и отправлен в госпиталь.

Вернувшийся вскоре из того же армейского госпиталя Леонид Куренков передал мне привез' от Шварцева. Меня это порадовало. Если приветствует, значит, не серчает.

18

После ранения Леонид Куренков вернулся в полк с медалью «За боевые заслуги».

— Где это ты и как отличился? — поинтересовался я.

Он покосился на медаль, загадочно улыбнулся.

— Хороша, хороша! — сказал я. — Медаль хороша, и сам ты под стать ей: такой же свеженький.

— Должен быть свеженьким, — охотно согласился Леонид. — Нога зажила, отоспался, отогрелся, отмылся… Будто в доме отдыха побывал.

— Лучше все‑таки не попадать в такие дома отдыха.

Это мое мнение не было принято безоговорочно. Куренков рассуждал по — своему:

— Если иметь в виду обычные два фронтовых варианта, то мне выпал лучший. Случайно, конечно. На войне многое происходит по воле слепого случая.

«В госпитале наслушался, — отметил я про себя. — И, пожалуй, важничает малость, потому что командиром минометной роты назначили. А тут еще и вторая медаль вдобавок».

Прервал его философствование вопросом:

— Надеюсь, ты не считаешь, что медаль свою получил случайно?

— Считаю, — ответил Леонид вполне серьезно и рассказал мне о своих приключениях.

Когда его ранило осколком немецкой мины, санитар, сделав первую перевязку, проворно вырезал палку и, вручая ее, пошутил:

— Садись верхом на этого вот коня и дуй прямо в медсанбат.

Медсанбата Куренков на указанном месте не застал — только что перебазировался, расставив вдоль укатанной дороги стрелки — указатели.

Приближался вечер. С каждым шагом боль в ноге становилась все мучительнее. А сколько еше ковылять до медсанбата, неизвестно.

Доковылял до чьих‑то землянок. Остановился в раздумье: — «Может, зайти передохнуть и обогреться?» И тут его окликнули:

— Ты кто будешь?

Оглянулся — под сосной стоит капитан. Он ответил коротко:

— Раненый. Иду в медсанбат.

— Слушай, оставайся у нас, — предложил капитан. — Вылечим без медсанбата. Фельдшер наш любого профессора заменить может.

— Мне не до шуток, товарищ капитан.

— Мне тоже. Я тебя поваром назначу. Согласен?

— Будь здоров, капитан!

— Постой. Дело ведь предлагаю. У котла быстрее поправишься.

Капитан взял Куренкова под руку и почти силком потащил в землянку. Там отстегнул от поясного ремня флягу, налил в кружку.

— Пей! Сразу полегчает.

Куренков выпил, но облегчения не почувствовал. Захотелось прилечь. Теперь уже никакая сила не могла заставить его идти дальше: так разболелась нога. Капитан, вероятно, понял это и, не сказав больше ни слова, ушел из землянки.

Вскоре появился фельдшер, положил на нары кусок хлеба и банку тушенки. Объяснил:

— Капитан прислал. И осмотреть велел.

— А кто он такой, капитан твой? Что он ко мне прицепился?

Из ответа фельдшера следовало, что попал Куренков в отдельную роту связи. При очередной «подчистке тыла» из роты забрали на передовую повара, писаря и даже нескольких телефонистов. Вот поэтому‑то капитан и вышел на дорогу заманивать к себе легкораненых.

— От меня ему будет пользы как от козла молока, — откровенно признался Куренков.

— Спи, утром разберемся!

А рано утром вместе с фельдшером наведался и капитан. Они оба торопились «на линию», которую всю ночь прокладывала и продолжала еще прокладывать поредевшая рота. Капитан сказал, что кухня стоит рядом с землянкой, дрова заготовлены, воды надо натопить из снега, а продукты отпустит часовой — единственный, кроме Куренкова, человек, который оставался здесь.

— Ты уж постарайся, — уговаривал капитан. — Сам знаешь, каково солдату на морозе без горячей пищи. Свари такую кашу, чтобы мои ребята всю жизнь тебя вспоминали. Или суп им состряпай пшенный, с тушенкой… Представлю тебя к медали за выполнение задания. Идет?

Куренкову хотелось сказать, что он еле сидит на нарах, что может подвести — не выполнить задания, но учел безвыходность положения и согласился:

— Ладно, постараюсь.

Часовой помог разжечь кухню и набить котел снегом. Леонид засыпал пшено в кипящую воду, помешал в котле длинной, обструганной палкой Показалось, что суп будет жидковат. Добавил еще пшена.

— Давно в поварах служите? — спросил часовой.

Куренкова и в этом тяжком его состоянии не оставило чувство юмора.

— Да нет! Можно сказать, учусь только.

— Работа на любителя, — продолжал часорой. — Я наотрез отказался. Не могу. Лучше буду по линии сутками бегать, чем мерзлую картошку чистить по ночам.

Посолив варево, Леонид не доверился собственному вкусу. Дал пробовать часовому. Тот одобрил:

— В самый раз.

И вообще суп ему понравился. Сказал, что доводилось едать такой только до войны, на полевом колхозном стане.

Что было позже, Куренков не помнил. Пришел в себя уже в медсанбате. Удивился, что лежит на койке, а еще больше тому, что около него ссорится с сестрой капитан — связист.

Отстранив сестру, капитан налил в кружку из той своей вчерашней фляги, приподнял Леониду голову и заставил «глотнуть». Стал извиняться:

— Прости, брат, что так получилось. Почему сразу не сказал, что ты лейтенант?.. Спасибо тебе за суп от всей роты. Выздоравливай. И будь уверен — я свое обещание выполню, медаль получишь…

19

Разговоры об отводе дивизии в тыл на переформирование начались давно — сразу после того, как она понесла большие потери в первых наступательных боях и перешла к обороне. Еще Кравчук уверял: «Через неделю, ну, самое большее, через десяток дней непременно отведут». Я однажды намекнул, что пророчество его не сбывается. «За что купил, за то и продал, — ответил он, нисколько не смутившись. И добавил назидательно: — Солдат всегда надеется на скорый отвод в гыл — так ему легче живется на фронте».

Мне вспомнился этот давнишний разговор с Кравчуком, когда остатки нашего полка шагали к ближайшей железнодорожной станции. Произошло это больше чем через год после того, как дивизия прибыла на Северо — Западный фронт. Очень многие, в том числе и Кравчук, не дождались отвода. В полку сохранилось небольшое ядро ветеранов. Они шли теперь под зачехленным полковым знаменем, унося в своей памяти выпавшие на их долю успехи и неудачи, обретения и потерн. Обретения были тоже велики: накопился боевой опыт, возросло мужество, еще больше окрепла уверенность в победе над врагом. Все это предстояло передать в наследство новому пополнению полка.

— Прощай, Северо — Западный! — оглянувшись назад и махая рукой, крикнул один из ветеранов, капитан Богданов, когда мы наконец выбрались из лесов и болог на обширное, до самого горизонта, поле, щедро высвеченное мартовским солнцем.

Но вот беда — снег здесь пропитался водою. Пока шли лесом, нас вполне устраивала наша зимняя обувка — валенки. А здесь они не годились. Вначале мы пытались выбирать на дороге места посуше, но вскоре такие попытки утратили смысл: в валенках хлюпала ледяная вода. Все наши помыслы

сосредоточились на крепких сапогах и сухих портянках. Больше ни о чем не хотелось думать.

Вместе с Богдановым и еще несколькими офицерами я догнал капитана Кулиша — заместителя командира батальона, в состав которого нас передали на период следования к месту переформировки. Завели с ним довольно шумный разговор о замене обуви. Всем нам хотелось тут же снять и забросить к чертям опостылевшие валенки и получить сапоги, на худой конец — ботинки. Заместитель комбата попробовал отшутиться. Кивнул на разбухшие валенки Богданова.

— Как автобусы!

Сам он был в сапогах. Рядом с ним стояла санинструктор батальона — тоже в аккуратных сапожках. И она не могла сдержать улыбки, глядя на нашу обувь. Нас это разозлило. В конце концов заместитель комбата пообещал выдать нам ботинки с обмотками, но никак не раньше следующего дня.

— Нет у меня сейчас ничего, — развел он руками. — Нет, понимаете?!

На ночь полк расположился в попутной рощице. Начали строить шалаши, запылали костры. Все усаживались вокруг них, сушили над огнем портянки, дымили махоркой.

Капитан Богданов отозвал меня в сторону и предложил переночевать в армейском госпитале, который, по его расчетам, располагался километрах в трех от нас, в большой деревне. Я сразу согласился. Прихватили с собою еще двоих — Леонида Куренкова и Федора Морчуна. Они, как и мы, были пока «без войска», в полковом резерве.

«Дипломатические» переговоры в госпитале были поручены Морчуну: он недавно лечился здесь и имел знакомства среди сестер. Нашлась знакомая и у Богданова. Она приветливо встретила нас на крыльце одной из хат. У нее был ласковый голос — не говорила, а ворковала. Мы же как‑то сразу сконфузились перед ней в мокрых наших валенках и полушубках, испускавших густой кислый запах, забивавший все ароматы весны.

— Соня, — обратился к ней Богданов, — пусти бедных странников переночевать. Иначе мы замерзнем в лесу.

— Только тихо, — погрозила ему Соня пальчиком.

— Будем немы, как рыбы, — заверил Леонид. — Можем даже выдать себя за глухих и немых после контузии. Сойдет?..

Соня нырнула на несколько минут в хату и, вернувшись, стала шепотом инструктировать нас:

— Значит, так… Зайдете потихоньку вместе со мною, вроде бы вы выздоравливающие, переведенные на ночь из другой палаты. Я вам покажу койки. На них и располагайтесь до утреннего обхода врача. Перед обходом чтобы и след ваш простыл!

— Уйдем с первыми петухами, — пообещал Богданов.

— А их нет в деревне.

— У нас есть одни часы на четверых. Федя, покажи.

Морчун с гордостью обнажил запястье левой руки.

Хата, в которую провела нас Соня, была сплошь заставлена койками. Мы молча стали раздеваться у пустых коек.

— Откуда вы, братцы? Из каких частей? Из каких краев? — посыпались на нас вопросы, как только Соня прикрыла за собой дверь.

Мы давали уклончивые ответы, старались не подвести Соню.

И все‑таки подвели: заспались в теплой хате, не ушли пораньше.

Нас разбудила уже другая сестра, раздававшая раненым градусники. Я вскрикнул от неожиданности:

— Капа!

— Алеша? Ты ранен?

Она держала наготове градусник и смотрела на меня непонимающе. А я и мои друзья, в свщо очередь, молча пялили глаза на нее. Дежурному врачу все же сознались, почему оказались здесь. Поблагодарили за ночлег и умоляли не наказывать Сошо. Врач промолчал, занялся ранеными.

Когда мы уже отошли от хаты, Капа догнала нас и вручила мне листок бумаги, похожий на рецепт. Там было написано: «Кухне! Накормить завтраком четырех человек». И неразборчивая подпись врача.

— В мире не без добрых людей, — констатировал Богданов. — Скажите доктору, — обратился он к Капе, — что мы никогда его не забудем. И Соне спасибо еще раз. Дай ей бог хорошего жениха! И вам тоже…

Мне хотелось поговорить с Капой, вспомнить Петра, но на ходу разговор не получился. Она просила написать ей, где я буду, назвала свою полевую почту.

— Ну, поцелуй се в щечку, — подсказывал мне Богданов.

Целовать Капу на виду у всех я постеснялся.

Полк мы догнали быстро: попалась попутная полуторка. До вечера шли строем по разбитому шоссе. В железнодорожном поселке, где остановились, все жилые помещения оказались уже занятыми. Устроились в бане, там и блаженствовали трое суток, ожидая эшелон.

По вечерам в темноте коротали время в разговорах.

— Кто из вас бывал в Ленинграде? — спросил как‑то Богданов.

Оказалось, что никто там не был, кроме меня. Да и я лишь проездом.

— Приглашаю всех в Ленинград после войны. Будете моими гостями. Пароль: «Явился по приглашению, полученному в бане». Покажу вам Ленинград. Я в нем родился, вырос и знаю каждый камень. А ленинградские камни — это история. Каждый дом, каждая улица — тоже история. По случаю вашего приезда я надену темно — синий костюм. Под костюм — белую рубашку и галстук в горошек. Конечно, не забуду привинтить свой фронтовой орден — Красную Звезду. Представляете? Боевая Красная Звезда на строгом темно — синем костюме!.. Пойдем мы с вами по Невскому, а потом по набережной Невы…

— Мечтал солдат в окопе вернуться в край родной… — произнес вслух лейтенант, сочинявший тайком стихи. Он никому их не показывал, никому не читал, но все мы знали, что он стихотворец.

— Без мечты жизнь слишком буднична, — отозвался Богданов. — Ты тоже не был в Ленинграде?

— Нет.

— Приезжай. С тобою мы вдвоем погуляем по городу, когда наступят белые ночи. Помечтаем вместе. Я люблю поэтов — они все мечтатели…

На утро нам подали эшелон.

20

Старый паровоз, надрываясь на подъемах, тащил длинную вереницу скрипучих теплушек. Мы ехали в тыл уже третий день. Никто не знал точно пункта назначения. Поговаривали, что будем выгружаться где‑то под Рязанью.

На московской окружной железной дороге эшелон загнали в тупик. Это означало, что придется постоять здесь не один день. У всех появилось желание побывать в столице, но последовало распоряжение: далеко не отлучаться. Вводились в действия все положения устава внутренней службы — с дежурствами, дневальными, вечерними поверками.

Чуть осмотревшись, мы потянулись в прилегавший вплотную к железнодорожным путям малолюдный рабочий поселок. После болот и лесов Приильменья он показался нам прямо‑таки райским уголком. О чем‑то далеком, неизъяснимо прекрасном напоминали своей негромкой перекличкой паровозы и ритмичный, то нарастающий, то постепенно замирающий перестук колес многочисленных поездов.

Пригревало мартовское солнце. Разгуливать по поселку в полушубках и валенках было жарковато. Сведущие люди утверждали, что, появись мы в таком виде на улицах Москвы, нас сразу же задержит комендантский патруль, Капитан Новиков возмущался:

— Мы же фронтовики. Мундиров нам не выдают. Гимнастерка «хабэ», полушубок и валенки — весь наш наряд.

Куренков подливал масла в огонь:

— Фронтовики, товарищ капитан, — находка для столичного патруля.

— Что это за патруль, который не задержит ни одного служивого, — вторил Куренкову капитан Богданов. — Надо службу знать, братцы, и входить в положение ближних.

Шутки шутками, а после этих разговоров ехать в Москву отваживались немногие. Даже капитан Новиков выжидал, пока вернутся первые смельчаки. А ему‑то очень хотелось посетить одну москвичку, некую Надежду Владимировну. Он переписывался с ней больше года и частенько получал из Москвы вместе с письмами вышитые носовые платочки.

У Куренкова в Москве была родная сестра, врач районной поликлиники. Он тоже ломал голову над тем, как бы повидаться с нею. И однажды, когда мы вдвоем прогуливались по поселку, вдруг решился:

— Будь, что будет. Съезжу. Приглашаю и тебя за компанию.

Я согласился. Во второй половине дня мы укатили на попутной машине. Расспросили у шофера, как лучше добраться до нужной нам поликлиники, минуя центр города.

Он извинился, что не может доставить нас прямо к поликлинике — велик крюк! — и подсказал, где удобнее пересесть на трамваи.

В трамвае мы почувствовали себя не очень уютно: на любой из остановок могли появиться комендантские патрули. Я уткнулся в окно и с преувеличенным вниманием рассматривал московские улицы. Куренков чутко прислушивался к объявлениям кондукторши, стараясь не пропустить нужную нам остановку. Сошли мы недалеко от вокзала на довольно оживленном перекрестке. Прохожие охотно растолковали, как пройти в переулок, где располагалась поликлиника.

— Только бы добраться до переулка, а там считай, что мы у себя дома, — подбадривал меня Леонид.

Для этого требовалось перейти на противоположную сторону улицы. Перешли. Остановились на углу, посмотрели на табличку с названием переулка и в этот момент услышали:

— Товарищи офицеры, предъявите ваши документы!

Перед нами стоял патруль: капитан и два солдата.

Откуда они появились — непонятно.

Мы вытащили свои удостоверения. Они были неказистые, без фотокарточек, отпечатанные полковым писарем. Капитан долго и скептически рассматривал эти узенькие полоски бумаги, изрядно потертые на сгибах.

— А увольнительные есть? — поинтересовался он.

Никаких увольнительных у нас, конечно, не было.

Последовал новый вопрос:

— Где ваша часть?

— На колесах, на Окружной дороге.

Капитану мой ответ показался, видимо, дерзким, и он предложил нам пройти в комендатуру.

— Вот и повидался с сестрой, — тяжело вздохнул Леонид Куренков, пытаясь разжалобить капитана, но тот пропустил это мимо ушей.

В комендатуре наши документы подверглись повторному изучению дежурившим там майором. Он пришел к выводу, что такие бумажки может заиметь каждый. И к тому же в них не записано оружие, которое было при нас.

Рассма и)ивая нас в упор, майор возмущался:

— Появиться в таком виде на улицах столицы!.. О чем вы думали?..

— О встрече с сестрой, конечно, — ответил Куренков.

— Займись с ними строевой, пока будем выяснять, — приказал майор капитану.

— На строевую мы не пойдем, — твердо сказал Леонид. — Я еще раз прошу отпустить меня к сестре. Мне необходимо с ней увидеться. Вы это можете понять?

— Могу, но долг службы требует проверит ь…

— Вы не тех проверяете, товарищ майор, — сказал я.

— Прекратить! Смотрите, какой разговорчивый!

А я уже не мог остановиться:

— Хотелось бы мне посмотреть на вас, товарищ майор, на передовой! Пожалуйте к нам в полк. Мы как раз нуждаемся в пополнении…

— Товарищ майор, — робко обратился к дежурному капитан, — можег, одного отпустим к сестре, а этого, задиристого, — показал оп на меня, — задержим?

— Как заложника, — вырвалось у меня.

— А что? Это, пожалуй, мысль, — согласился майор.

— Один я никуда не пойду, — заявил Куренков.

— Иди, пока отпускают, — посоветовал я.

У нас отобрали оружие, и Леонида Куренкова отпустили. Меня же провели в Другую комнату. Я долго сидел на продавленном диване, томясь бездельем, пока не уснул. Когда меня растолкал Куренков, за окнами было уже темно.

— Пойдем. Вот твое удостоверение, вот пистолет. Разобрались…

Я хотел было зайти к майору и поблагодарить его за службу, но Куренков сказал, что и майор, и капитан сменились.

Поздно вечером мы возвратились в теплушку. Нашли нетронутым свой обед и принялись за давно остывшие суп и кашу. Леонид вытащил из кармана довольно объемистый аптекарский пузырек со спиртом — подарок от врачей поликлиники. Плеснул понемногу в кружки.

— Давай за дружбу и извини меня. Не думал, что так получится.

— Я без воды не могу.

— Суп холодный, сойдет вместо воды. Давай…

За нашим одновременно и обедом и ужином мы тихо говорили, вспоминали далекие, казалось, мирные времена.

— Пора спать, — наконец напомнил я.

— И то верно, — согласился Леонид.

На своем вещмешке, который ночью служил мне подушкой, я обнаружил письмо. Леонид чиркнул зажигалкой. По каракулям на треугольнике нетрудно было догадаться, что письмо от дяди Семена.

Утром я прочел письмо. Дядя сообщал, что погиб его младший браг — мой второй дядя, служивший на Северном флоте. Затонул вместе со всем экипажем подводной лодки. Он был немного старше меня и запрещал называть себя дядей. Не верилось, что его больше нет. Как я ни крепился, но слез сдержать не смог.

— Случилось что‑нибудь? — обеспокоенно спросил Куренков.

Я отдал ему письмо, а сам спрыгнул на подмерзший за ночь, подернувшийся шершавой ледяной коркой снег и пошел вдоль нашего состава.

Кончились вагоны. Вокруг — ни души. Я шел по шпалам все дальше и дальше. Порывистый мартовский ветер сушил слезы.

Уже далеко от состава меня догнал Леонид. Сказал негромко:

— Тебя дежурным по эшелону назначили. Но ты не беспокойся: я за тебя отдежурю.

21

Большое село на Рязанщине, где переформировывался наш стрелковый полк, осталось далеко позади. Дивизия, пополненная людьми и вооружением, спешила на фронт. Рязанские проселки и большаки сменились тульскими, потом орловскими.

Местность здесь открытая, не то что Приильменье. Днем батальоны отсиживаются в небольших рощах и балках, поросших мелким кустарником. А ночью — переход километров в двадцать пять, а то и в тридцать.

— Суворовские чудо — богагыри по семьдесят верст хаживали, — подбадривал нас командир полка.

Ночью идти трудно. Вдвойне труднее, когда на одном плече карабин, на другом — противогаз, на боку — лопатка, за спиной — вещмешок со всеми солдатскими пожитками и запасом патронов, а вдобавок ко всему этому — труба, плита или двунога 82–миллиметрового миномета. Тяжело еще и потому, что солдат не знает, сколько ему шагать, куда, и что

иго ожидает впереди. Клонит в сон, особенно под утро. Иные умудряются вздремнуть на ходу. А как только прозвучит долгожданная команда «Привал!», все валятся на землю и мгновенно засыпают.

Я устаю не меньше других, однако на привалах обхожу свою роту, выясняю, нет ли отставших, не допускают ли нарушений светомаскировки заядлые курильщики. А главное, мне хочется, чтобы бойцы убедились, что я, хоть и самый молодой в роте, но не из «слабаков». Надо, чтобы они прониклись доверием к тому, кто будет командовать ими в бою.

Но вот опять раздается команда: «Шагом марш!» И снова в ночной тишине только топот солдатских сапог. И снова я мотаюсь как заведенный. Иду то впереди роты, то сзади, подбадриваю всех, у кого силы уже на пределе:

— Подтянись! Не отставать!

Когда переходили ручей, умылся. Вода была теплой и не освежила. Опять пропустил мимо себя всю роту. Позади всех ковылял солдат из недавнего пополнения. Острые сошники минометной двуноги достают ему чуть ли не до пяток.

— Давай помогу.

— Не надо.

— Снимай, снимай!

Нас догнали ротные повозки, доверху нагруженные минами. Приказываю старшине положить двуногу на повозку. Тот замешкался, прикидывая, куда ее пристроить.

Подъехал верховой. Слышу знакомый голос помощника начальника штаба полка капитана Акишкина:

— Чего остановились?

— Поезжайте. Разберемся сами.

Как только Акншкин отъехал, старшина послал ему вдогонку не очень вежливое напутствие. Я сделал старшине замечание, но больше для порядка. Меня тоже раздражала привычка Акишкина без надобности разъезжать на коне вдоль пешего строя и покрикивать на отставших солдат.

Подошел командир отделения Саук.

— Можно закурить, товарищ лейтенант? — спросил, вполголоса.

— Кури. Только…

— Все ясно!

Сержант ловко прятал огонек, засовывая руку с толстой самокруткой под плащ — палатку. Он был моим сверст

ником и очень мне нравился за ревностное отношение к службе и доброе отношение к подчиненным. В роте Саук по праву считался лучшим командиром отделения.

Кажется, ему не терпелось в тот раз поделиться со мною чем‑то сугубо личным, но послышался гул самолетов. Мы насторожились.

— Фрицевские! — распознал Саук, тщательно затоптал окурок и побежал к своему отделению

Самолеты пролетели стороной. Начинало светать. Ротные колонны одна за другой втягивались в село, где предполагалась дневка.

Отдав необходимые в таких случаях распоряжения командирам взводов и старшине, я направился к ближайшему дому. Постучал. Мне сразу же открыли, словно ждали моего прихода. Извинился за беспокойство — ведь такой час‑то ранний.

— Какое там беспокойство! Давно не сплю, — приветливо ответила мне молодая женщина с гладко зачесанными волосами.

Она пригласила меня в комнату, прямо‑таки сверкающую чистотой и очень уютную. В простенке висел портрет Лермонтова. Под ним — этажерка с книгами. В стеклянной вазочке на столе — полевые цветы. Звонко тикал будильник. Мне все это напомнило родной дом.

Я был весь пропыленный и какое‑то время стоял у порога, раздумывая, стоит ли мне оставаться в этой комнате. Может быть, пойти в сад за домом и поспать на плащ — палатке? Но хозяйка настаивала:

— Проходите, садитесь. Сейчас согрею чай.

От чая я решительно отказался. Перекладывая из руки в руку шинель, плащ — палатку и вещмешок, спросил:

— Где же мне тут привалиться?

— Разберу вам кровать, — ответила хозяйка с такою же непосредственностью.

— Кровать?! — почти ужаснулся я, разглядывая белоснежные подушки и возвышающиеся над ними никелированные дуги изголовья. — Нет, нет… Не разбирайте. Я пойду в сад.

— Никуда вы не пойдете, — мягко возразила хозяйка. — В саду вам делать нечего, а кровать эта пока пустует. Здесь спит моя сестра, но вчера она уехала в город. Так что не

стесняйтесь, чувствуйте себя как дома… Меня зовут Екатериной Андреевной, а вас?

— Алексей, — представился я, отметив про себя, что она, наверное, учительница. Лицо ее оставалось строгим даже тогда, когда улыбалась. И я, недавний школьник, сразу оробел.

Екатерина Андреевна сказала:

— Умывальник — в передней, там же ведро с водою.

Я послушно отправился умываться. Только не в переднюю, а во двор, прихватив из‑под умывальника ведро, полное воды. Екатерина Андреевна вынесла мне свежее, хрустящее полотенце.

Вернувшись в дом, я не застал ее в отведенной мне комнате. Она ушла в другую и приказывала оттуда строгим учительским голосом:

— Снимите с себя все и положите на стул.

«Этого еще не хватало!» — подумал я, но ослушаться не посмел. Быстро разделся и, как только коснулся ухом подушки, сразу же провалился в сон.

В середине дня меня разбудил старшина. Принес чистое белье и пригласил искупаться в речке. Вся моя рота, пользуясь случаем, купалась и стирала обмундирование. Свою одежду я нашел на том же стуле, где оставил ее, укладываясь спать. Она уже была выстирана и выглажена.

Остаток дня ушел на всяческие ротные дела. Потом я то ли обедал, то ли ужинал вместе с Екатериной Андреевной и пил чай из чашки на боиодце, от чего успел отвыкнуть. А Екатерина Андреевна, по — видимому, отвыкла от того, что составляло наш так называемый офицерский доппаек, и стеснялась взять печенье или сливочное масло.

Я не ошибся в моих предположениях насчет ее профессии: она преподавала в местной школе литературу. Муж ее, тоже учитель, находился на фронте. Так она считала, хотя вестей от него не было с осени сорок первого года. Они вместе окончили педагогический институт, вместе приехали в это село, работали в одной школе.

Давно уже смерклось, а мы все сидели у раскрытого окна, не зажигая света. Свой школьный предмет Екатерина Андреевна знала превосходно и как опытный экскурсовод вела меня от одного великого литературного произведения к другому, раскрывала передо мной огромный мир образов, идей, задерживаясь на какое‑то время то во дворцах, то в

крестьянских шбах с земляными полами, то на поле сражения, то на пашне у свежей борозды, то па лугу с копнами сена… Говорила она медленно, как на уроке, с интонацией, которой владеют только учителя.

За окном стояла удивительная тишина. И опять мне не верилось, что где‑то совсем рядом громыхает война.

Екатерина Андреевна спросила:

— Вы любите стихи?

Вопрос был неожиданный, я не знал, что ей ответить. Люблю ли я стихи? Не задумывался об этом. Некоторые стихи Лермонтова я выучил наизусть, и не потому, что нам их задавали, а по собственной доброй воле. Ну, например:

Прочитав Екатерине Андреевне эти строки, я перешел к стихам Пушкина:

Потом вспомнил Есенина:

И поймал себя на мысли, что, пожалуй, слишком увлекся, похож на старательного ученика, отвечающего домашнее задание. Учительница слушала меня тоже, как на уроке и, кажется, была довольна. Я уже ждал ее «оценки», а она задала «дополнительный» вопрос:

— А Тютчева вы читали?

Я стал припоминать: что‑то читал, что‑то слышал. Но что? Вспомнилось только «Люблю грозу в начале мая…»

— Знаете, Толстой утверждал, что без Тютчева жить нельзя, — сказала Екатерина Андреевна.

Нет, я об этом не знал и переспросил озадаченно:

— Жить нельзя?

— Да, да…

— Екатерина Андреевна, — попросил я, — прочтите мне что‑нибудь из Тютчева.

На одном дыхании она прочла несколько стихотворений и замолчала. Я гоже молчал, потрясенный услышанным. Мне хотелось, чтобы этот вечер продолжался как можно дольше.

Екатерина Андреевна вдруг попросила рассказать о

себе.

А что я мог рассказать? В 1941 году окончил десятилетку, поступил в военное училище. Воевал под Москвой, на Северо — Западном фронте, теперь вот веду рогу куда‑то в сторону Орла.

— Вам всего девятнадцать? — спросила она с отчетливо прозвучавшей грустной ноткой.

— Двадцатый.

— Все равно молоды для командира роты.

— Командир роты в госпитале, я — заместитель. И заместителем‑то меня назначили совсем недавно.

— Будете командиром роты! — сказала она уверенно. И, вздохнув, добавила вроде бы вне всякой связи с тем, о чем мы говорили весь этот вечер: — А мне уже тридцатый пошел.

В ту пору такой возраст и я считал почтенным, но, желая утешить ее, слукавил, сказал, что тридцать лет — это тоже не так уж много.

— Ладно, не надо об этом, — прервала она меня. — Заговорила я вас совсем, а вам завтра рано вставать.

Екатерина Андреевна поднялась и ушла в свою комнату. Уже оттуда до меня донеслось:

— Спокойной ночи.

Но это доброе пожелание не сбылось, о чем я, впрочем, нисколько не пожалел. Сперва мне никак не давали уснуть те слова Толстого о Тютчеве, что жить без него нельзя; потом я стал вспоминать стихи Тютчева, впервые услышанные в этот вечер, и тут же, как набатный колокол, зазвучали в моей памяти совсем иные стихи, звавшие меня на смертельный бой с фашистской ордой:

Тщетно пытаясь связать одно с другим, я стал уже засыпать и вдруг услышал тихие шаги. По комнате двигалось как будто бы приведение в длинной белой ночной рубашке. Я не сразу узнал Екатерину Андреевну. Она задернула занавеску на открытом окне, потом подошла к моей кровати и провела пальцами по моим волосам. Я замер от ее прикосновения, не смея пошевелиться.

Постояв так недолго, она опять ушла в свою комнату, а я уснул только на рассвете.

На следующий день командир полка назначил тактические занятия. После них я собирался зайти к Екатерине Андреевне и попросить хотя бы на часок книгу стихов Тютчева. Да так и не смог выбраться до самого вечера. А вечером мы покидали село. Я забежал в дом учительницы уже не за Тютчевым, а за вещмешком и шинелью.

Екатерина Андреевна подала мне мои пожитки. Я протянул ей руку:

— До свидания.

— Я провожу вас, — сказала она.

Рота моя выстроилась прямо перед домом учительницы. Мы вышли на улицу вдвоем. Кто‑то из комвзводов подал за меня команду:

— Шагом марш!..

На улице оказались все жители села: и старые и малые. Екатерина Андреевна прошла со мною по обочине дороги до самой околицы.

За околицей мы остановились. Она опустила голову, украдкой смахнула слезу.

— Не надо, — попросил я.

— Вы же па фронт идете, — тихо ответила она.

— Спасибо вам! — как‑то само собой вырвалось у меня.

— За что?

— За стихи, за то, что приютили, за все… ']

Екатерина Андреевна протянула мне книгу стихов

Тютчева.

Я не смог удержаться и поцеловал на прощание эту милую учительницу.

— Возвращайтесь живыми, — сказала она совсем не учительским, надломленным голосом…

Подарок Екатерины Андреевны я пронес с собою через всю войну.

* * *

Артиллерийская подготовка, к которой так тщательно готовились и артиллеристы и минометчики, разразилась громом из нескольких тысяч стволов. В этот страшной силы гром влились, как капля в море, и выстрелы восьми минометов нашей роты.

В самый разгар артиллерийской подготовки с ротного НП позвонил на огневой рубеж сержант Саук и передал, что командир роты, только что вернувшийся из госпиталя, тяжело ранен. Я, в свою очередь, доложил об этом комбату и получил от него приказ вступить в командование ротой. Тем временем хлынул сильнейший дождь. Стволы минометов заливало водой. Дополнительные заряда полностью не сгорали, и мины шлепались наверху крутого обрыва, под которым располагались мы сами. Одна из них упала под ноги лошадям, тащившим противотанковую пушку. К счастью, не взорвалась. Артиллеристы ругали нас, угрожающе трясли кулаками. Огонь пришлось временно прекратить.

Позвонил командир батальона:

— В чем там у вас дело?

Я доложил.

— Бери все в свои руки, — подтвердил он прежнее свое распоряжение. — Меняй быстрее огневые. Подтягивай как можно ближе ко мне.

Пробираться в батальон, приготовившийся к атаке, надо было по траншее, которая начиналась в нескольких шагах от нас. Но, поднявшись наверх, я сразу сообразил, что теперь это гоже непросто. Оправившись от первого шока, противник усилил огневое сопротивление. Справа и слева от траншеи. все чаще появлялись облачка разрывов, неслышных в грохоте нашей артиллерийской канонады. Местами траншея была разрушена, местами завалена убитыми; по ней сновали связисты, посыльные, санитары с носилками.

Я вскоре вылез из траншеи и пошел вдоль нее. За много едва поспевал ротный связист, бывалый кубанский казак Тесля.

Дважды мы попадали под плотный артогонь немцев. Приходилось на какое‑то время прижиматься к земле. Второй раз лежали рядом с носилками, на которых еле слышно стонал тяжелораненый. Падая, я не успел разглядеть его. Всмотрелся в землистое лицо раненого лишь после того, как

разрывы немного отдалились. Показалось, что это хорошо знакомый мне командир саперной роты. Я пододвинулся поближе. Он или не он? Он!

Невыносимо трудно лежать на спине под обстрелом. А он лежал в таком положении, совершенно беспомощный, лишенный возможности даже голову повернуть. Полуприкрытые набухшими веками глаза смотрели прямо, в только что промытое коротким летним дождем небо.

— Миша! — окликнул я его.

В ответ он тихо простонал:

— Пить…

Я взял у связиста флягу и поднес горлышко к искусанным, распухшим губам раненого. Он с жадностью глотнул из нее и, видимо, почувствовал какое‑то облегчение. Узнал меня:

— Это ты, Гаевой?

— Я, я… Лежи.

Мне казалось, что он умирает. Но я не мог задерживаться. Надо было двигаться вперед и как можно быстрее.

— Прощай, — произнес Михаил едва слышно, как только я прикоснулся к его руке.

— Что ты?! — запротестовал я. — Все будет хорошо. — И приказал санитарам: — Несите быстрее!

Санитары подняли носилки и направились в тыл. А мы со связистом побежали вперед, наверстывая вынужденные задержки.

Командира батальона я застал на бруствере фаншеи. Он стоял во весь рост и смотрел в бинокль на немецкие окопы.

Траншея до отказа была набита стрелками. Комбату и мне тоже пришлось спрыгнуть в нее, как только сзади послышался грохот наших танков. Они на полном ходу шли через боевые порядки полка, и надо было смотреть в оба, чтобы не оказаться заживо погребенным под обвалившимися стенкам и траншеи.

— Вперед! — совершенно спокойно приказал командир батальона.

Три красные ракеты одновременно взвились над тремя стрелковыми ротами. Бойцы поднялись и, как мне показалось, не спеша, цепью двинулись вслед за танками.

— Быстро тащи свои минометы вот сюда, — указал комбат прямо мне под ноги. — А как только выбьем немцев из их первой траншеи — рогу туда!

— Есть!

— Тяни связь вслед за мной и сам держись поближе.

Комбата окружили артиллеристы. Он указал то

одному из них, то другому места, куда следует «поддать огня». Потребовал выкатить одну батарею на прямую наводку. Предупредил всех.

— Смотрите, чтобы не было паузы, когда ворвемся в первую траншею

А ко мне уже подходили навьюченные минометами первые расчеты. Я поставил им задачу и вместе со связистом пустился догонять комбата.

Впереди густо дымил наш танк, то ли подбитый немцами, то ли подорвавшийся на мине. Я обошел его и поравнялся с комбатом. В этот миг по цепи стрелков пронеслось протяжное «ур — р-а!»

Цепь заколыхалась и рванулась вперед. Я бежал следом за нею, не обращая внимания ни на разрывы вражеских снарядов и мин, ни на свист пуль, ни на крики и стоны раненых. Ни на что нахве^е!

— Ура!.. За Родину! — закричал комбат уже на бруствере немецкой траншеи: — Вперед! Вперед! — торопил он бойцов.

Тесля доложил мне, что связь с новой огневой позицией роты установлена. Я связался с лейтенантом Сидори- ным, оставленным там за старшего, и приказал повзводно перебираться в немецкие траншеи.

Недалеко от меня сидел на бруствере совсем обалдевший гитлеровец; наши бойцы нарочно посадили его там — для всеобщего обозрения. Теперь он был совершенно безопасен, все время улыбался, строил какие‑то жалкие гримасы.

Весь день батальон шаг за шагом продвигался вперед. Тактическая оборона противника была прорвана. Лишь в глубине ее оставались еще разрозненные очаги сопротивления. К вечеру страшно уставшие и заметно поредевшие стрелковые роты подошли к одному из них — э го была довольно сильно укрепленная деревня. До нее оставалось всего каких‑нибудь пятьсот метров, но плотный пулеметный огонь заставил стрелков залечь и взяться за лопаты. Я тоже

окапывался. Неподалеку от меня старательно зарывалась в землю пулеметная рота капитана Новикова.

Связь с командиром батальона нарушилась: где‑то был перебит провод. С наступлением темноты я пошел посоветоваться с Новиковым:

— Что будем делать?

— Насколько я понимаю, на сегодня хватит уже сделанного, — ответил он. — Надо, пока темно, накормить людей и дать им малость покемарить. Такой распорядок предлагаю до утра, а гам видно будет. Согласен?

Новиков напомнил мне о еде. За весь день я ни разу не подумал об этом.

Кухня все еще не приезжала, хотя пора бы ей уже появиться с горячим супом или кашей. Солдаты молчаливо поджидали ее, чутко прислушиваясь к каждому стуку колеса, к топоту лошадей.

Из темноты вынырнул незнакомый майор и потребовал от Новикова немедленно взять деревню штурмом. Рассудительный Новиков обратил его внимание на то, что все подступы к деревне освещены пожарами — немцы намеренно подожгли несколько окраинных домов. Майор не желал считаться с этим. Завязался спор, не предвещавший ничего хорошего. Я поспешил на помощь Новикову, хотя он и без меня держался уверенно.

— Поднимай людей, капитан, — настаивал майор. — Погромче «ура» — и деревня наша.

— Товарищ майор, — вмешался я, — люди устали, связь нарушена, артиллерия неизвестно где.

— А ты кто? — резко повернулся он ко мне.

Я назвался.

— Открывай огонь по деревне!..

На шум подошли два взводных командира. Майор набросился и на них:

— Где ваши люди? Поднимайте людей, лейтенанты!.. Вперед! За мной! Ура!..

Он рванулся в сторону деревни, размахивая пистолетом, увлекая за собою Новикова и командиров стрелковых взводов. Немцы усилили огонь. Голос майора оборвался на полуслове, и сам он будто растворился в темноте.

— Наступление не имело успеха, — констатировал Новиков. И чуть помолчав, продолжал уже без иронии: — А деревню мы, конечно, возьмем. Не на «ура» — это пройденный

этап, — а разумной, хорошо подготовленной атакой. Согласен?

Я вернулся в свою роту. Там, пока я отсутствовал, был убнт одни из двух связистов. Старшина, не дождавшись кухни, раздавал сухой паек Я тоже пожевал всухомятку и улегся в неглубоком окопчике. Расчеты спали у своих минометов. Впереди, метрах в двухстах от нас, залегли стрелковые роты.

Редкая перестрелка никого не беспокоила. По сравнению с сегодняшними атаками это ничто.

Негромко переговаривались часовые, называли имена убитых и раненых. Их нынче мало. Стал и я перебирать в уме события дня.

— Стой! Кто идет? — раздался вдруг тревожный оклик.

— Своп.

— Стой, говорю! Что значит «свои»?

— Ярнев. Замполит. Где командир роты?

— Здесь. Пропусти! — крикнул я часовому.

Ярцев присел рядом со мною. Не спеша выкурил папироску.

— А мы тебя уже похоронили, — сказал Ярцев так буднично, словно речь шла об окурке, который он только что бросил. — От санитаров слух пошел. Они будто бы вынесли тебя из‑под огня тяжело раненым. А поскольку это чепуха, поздравляю с присвоением очередного звания и прошу, товарищ старший лейтенант, доложить о потерях…

Выслушав мой доклад, замполит рассказал о боевых успехах полка и дивизии. Выходило, что дивизия продвинулась за день на семь — восемь километров.

Под конец он поставил мне задачу на завтрашний день и распрощался по — фронтовому:

— Ну, живи!..

Опять я растянулся в своем окопчике. Зарево пожарища постепенно меркло. В потемневшем небе засверкали молнии. Надвигалась гроза. После беседы с замполитом я не мог почему‑то сосредоточиться на том, о чем думал до его появления. Мысли мои потек™ в ином направлении.

… Мне доверили роту — почти сорок человек, восемь минометов, две повозки и четыре лошади. Сорокчеловек!.. А ведь все они разные.

Вот командир первого взвода — лейтенант Сидорин. Что я знаю о нем? Флегматичен? Да. В недавнем прошлом

студент института железнодорожного транспорта? Верно. Далеко не военный по складу характера? Тоже верно. Однако отлично ведет стрельбу с закрытых позиций, и поэтому я всегда оставляю его за старшего. Мне нравится его умное лицо, его выдержанность.

«Так то ж оттого и умный, что очки носит», — подтрунивает над Сидор иным командир третьего взвода младший лейтенант Полулях, которого за его небольшой рост прозвали в роте «Четвертьляхом». Этот — полная противоположность Сидорнну. До войны Полулях служил в артиллерии и с тех пор, как сам уверяет, «сохранил военную жилку». А вместе с тем в нем осталось что‑то и от колхозного пчеловода: о пчелах, о пасеке, о своей родной слободе может говорить часами. Предмет его особой гордости составляет то, что будто бы их слободу в давние времена обожал философ Григорий Сковорода, уединявшийся там на пчельниках.

Сидорин довольно равнодушно относился к легенде о Сковороде, а вот командир второго взвода лейтенант Тихонравов не упускал случая подзадорить Полуляха:

— Выходит, ты земляк Сковороды?

— А як же!

— Может, и последователь его?

— Трошки и последователь.

— Тогда скажи мне конкретно, что знаешь из философии Сковорода?

— Ну, то песня долгая… Григорий Саввич казав, например, шо «всякому голову мучит свой дур». Разве ж то не философска мудрость?

— Сдаюсь, — поднимал руки вверх Тихонравов, — Сковорода был прав.

— А шо? Конечно, прав, — простодушно соглашался Полулях.

С командиров взводов мои мысли переключились на сержантов. Знаю ли я их? Пожалуй, лучше всех изучил характер Саука. А вот телефониста, которого сразила прошлым вечером фашистская пуля, я почти не знал: он из нового пополнения. Сразу обратил внимание на его медаль «За отвагу». Собирался расспросить, где и как он заслужил ее, да так к не расспросил — не успел. С ощущением какой‑то вины перед погибшим я и уснул…

На рассвете мы схоронили его в окопе, который он сам вырыл. Старшина спросил:

— Снять медаль?

— Не надо, — ответил я.

— Тоже так думаю, согласился старшина. — Пусть она будет с ним…

Деревню нам штурмовать не пришлось: комбат принял решение обойти ее справа и слева.

Уже за деревней, в низкорослом кустарнике я встретился с Новиковым. Он сказал, что утром наткнулся на убитого майора, который поднимал нас вчера в совершенно бессмысленную атаку. Пуля настигла его в нескольких шагах от окопов наших стрелковых рог.

23

Минул еще один день войны. Немцы остановили нас на промежуточной позиции. Первая попытка овладеть ею оказалась безрезультатной. Батальоны не продвинулись ни на метр, и никто почему‑то не настаивал на повторении атаки.

Мы лежали на совершенно открытом месте под палящими лучами солнца. Даже на дне глубокого окопа было жарко.

— Дождика бы, — сказал я Сауку.

— Зачем? — возразил сержант. — Дождь для нашего брата — бедствие.

— Для земли нужен дождь. Ты же крестьянин.

Сержант посмотрел на меня с удивлением. Не ожидал

он такого разговора. Стал оправдываться:

— На войне все шиворот — навыворот. Вижу, что потрескалась земля, пожелтела цэава, а вот не подумал о дожде. Другим голова забита…

На исходе дня противник почти прекратил обслрел боевых порядков батальона.

— Видно, фрицы перегрелись, — посмеивался Сауте. — А может, драпанули? — насторожился он.

Я позвонил комбату и высказал предположение о возможном отходе немцев. Так оно и было. Полковая разведка установила, что против нас оставлено лишь небольшое прикрытие.

Началось преследование. До самой темноты батальон продвигался вперед, встречая время от времени слабое сопротивление немногочисленных групп автоматчиков.

Основные неприятельские силы удалось настигнуть возле речки. Они уже успели переправиться через нее на противоположный, возвышенный берег и обстреляли нас оттуда из шестиствольных минометов.

Первые мины разорвались позади нас. В таких случаях самый верный выход из‑под губительного огня — новый рывок вперед, еще большее сближение с противником. Этот маневр батальон выполнил, можно сказать, безукоризненно. Но и после того наши позиции оставляли желать лучшего. Мы опять оказались внизу, на открытом месте.

Надо было хорошенько приготовиться к завтрашнему дню, со всеми его неожиданностями. Мои заботы сосредоточились главным образом на выборе такой точки, с которой я смогу наиболее эффективно управлять огнем.

Слева, почти у самой воды, разглядел при свете немецкой ракеты что‑то похожее на бугор. Пополз туда вместе с Сауком и Теслей. Впотьмах едва не столкнулись с капитаном Новиковым.

— Вы куда?

— На тот вон бугор.

— Не угодите черту в пасть, — предостерег Новиков. — Я думаю, нужно назад отойти.

— Только вперед! Надо до предела сжать нейтралку. Иначе нас тут перемешают с землей.

— Для этого надо видеть противника.

— Завтра увидим.

— Ну — ну…

На том мы и расстались.

Бугор мне понравился.

— Копай окоп! — приказал я Сауку.

— Товарищ старший лейтенант, мы же здесь одни-одинешеньки будем! Стрелковые роты метрах в ста позади окапываются, — засомневался Саук.

— Зато обзор хорош… Тесля, — позвал я телефониста, — тяни связь.

Тот сразу пропал со своей катушкой в темноте, а мы вдвоем усердно заработали лопатами, стараясь отбрасывать землю подальше.

Гитлеровцы располагались где‑то совсем близко. Легкий ветерок доносил с того берега обрывки немецкой речи. Прямо над нашими головами зависали осветительные

ракеты, при каждой вспышке приходилось лежать неподвижно. это, конечно, замедляло работу.

Временно оставив Саука одного, я разыскал Новикова и попросил его выдвинуть вперед один пулеметный расчет для прикрытия моего НП. Новиков обещал помочь нам, если понадобится, но выдвигать пулемет категорически отказался.

К рассвету мы закончили оборудование НП. Тесля обеспечил надежную связь с огневыми позициями — они находились метрах в пятистах от нас, в овражке.

Я собрался было прилечь, но пришел Новиков. Он хотел посмотреть, насколько широка речка, какова крутизна противоположного берега.

— Здесь придется просидеть несколько дней, — определил он. — От контратак мы почти гарантированы, но своими шестиствольными немцы посчитают нам ребра.

Из дальнейших рассуждений Новикова следовало, что отход гитлеровцев неизбежен, так как фланги у них в опасности.

— Вам бы, товарищ капитан, служить где‑нибудь в штабе, — высказал свое мнение Саук.

— Я всего — навсего командир пулеметной роты, — возразил Новиков, — по забросайте меня камнями, если мой прогноз не сбудется.

Он ушел. До полного рассвета я еще успел вздремнуть на дне нашего глубокого и узкого окопа. Когда рассвело, с неудовольствием обнаружил, что вокруг все черно ог разбросанной нами земли, и редкий бурьян сильно втоптан. Позади виднелись мелкие окопчики стрелков. Впереди — густые заросли. и узкая полоска воды. Да, рискованно было ночевать здесь…

Начали пристрелку. Противник пока молчал.

В полосе соседа слева я заметил какое‑то передвижение. До роты пехотинцев гуськом уходили к горизонту, в тыл немецкой обороны. В бинокль трудно было разглядеть, кто это. Позвонил комбату.

— Не сосед ли выдвигается вперед?

— Не может быть, чтобы сосед так далеко оторвался от нас, — возразил комбат. — Это фрицы. Ну‑ка, пусти парочку вдогонку!

Пока я произвел расчеты и выдал команду на огневые, меня кто‑то опередил. Облачка разрывов появились не

далеко от цели. Две наших мины разорвались поближе к ней. Никакой реакции! Пехота продолжает двигаться, как двигалась.

Докладываю об этом комбату.

— Все вижу сам, — отвечает он. — Прекрати огонь* Надо разобраться, а то еще своих перебьем.

В нашу сторону просвистели первые утренние снаряды немцев. Теперь противник начал пристрелку по нашему батальону орудиями среднего калибра. От разрыва одного из снарядов на пас с Сауком посыпалась земля. Значит, совсем рядом упал.

Пристрелка велась по всем правилам. До нарастающего свиста очередного снаряда я успевал встать, вскинуть бинокль и осмотреться.

— Неплохо, — сказал я Сауку.

— А впереди еще целый день, — с тоской откликнулся он. — Не унести нам отсюда ноги.

Прилетевший в этот миг снаряд был настолько неожиданным, что мы плюхнулись в окоп почти одновременно с разрывом. Теперь уже более крупные комья земли ударили по нашим спинам. В ушах зазвенело.

— Батарея немецкая совсем недалеко, хлопки выстрелов слышны, — отметил я.

Из‑за речки временами постреливал пулемет. Захлебывались автоматы, хлопали одиночные выстрелы снайперов. Все это, конечно, мешало нам вести наблюдение, выявлять цели.

Саук поставил перед собой задачу: во что бы то ни стало обнаружить пулемет и уничтожить его. А пока мы обстреливали вероятные цели — кусты на пригорке за речкой.

Тем временем противник начал обстрел нашего бугра. Дважды «сыгра’ш» шестиствольные минометы.

Саук уже не раз прощался с этим светом: сначала в шутку, потом всерьез. Предлагал даже покинуть окоп, отползти в сторону и там оборудовать новый НП. Это в Сауке говорил инстинкт самосохранения, он побуждал куда‑то идти, непременно искать безопасное место. Но такого места не было. Все‑таки наименьшей опасности мы подвергались, оставаясь в своем окопе. Я сказал об этом сержанту и посоветовал поприлежнее заняться поиском позиции вражеского пулемета.

Послышался резкий свист еще одного снаряда.

— Бывайте, увидимся!.. — крикнул Саук под трескучий разрыв, не успев даже присесть. Потянуло гарью. Заложило уши. Мы не сразу услышали писк зуммера. Когда я взял наконец телефонную трубку, комбат спросил с досадой:

— Оглохли вы там, что ли?!

— Пока не совсем.

— По склону, по кустам… Понял?

— Понял.

— Действуй!

Вместе с нами усилила обстрел позиций противника и полковая батарея. Саук опустился на дно окопа, стал грызть сухарь, запивая водой из фляги.

Покончив с сухарем, опять принялся искать пулемет.

— Присмотрись к краю кустов, которые ближе к нам, — подсказал я. — Что‑то там, по — моему, есть.

— Один момент… Точно! Копошатся. Двое. Даже в окоп не залезают. Вот гады!

— Что делают?

— Лежат за пулеметом…

Первая настоящая цель! Подаю команду на огневые позиции раты. Все восемь минометов одновременно выпустили по мине. Когда дым рассеялся, пулемета на прежнем месте уже не было.

— Смотрите, смотрите, двое с носилками бегут! — воскликнул сержант.

Еще восемь мни выпустила рота. На этот раз цель была накрыта с идеальной точностью. Вражеский пулемет замолк навсегда. А вот артиллерия немцев и их шестиствольные продолжали бить и по боевым порядкам батальона и по нашему НП. Снова и снова нам приходилось опускаться на дно окопа.

Так продолжалось до вечерних сумерек. Уже в конце нестерпимо длинного летнего фронтового дня осколком перебило провод, соединявший НП с огневыми позициями роты. Мы оказались, по существу, без дела.

Появился старшина, принес нам обед. Вылезли из окопа и лежа принялись за горячий су и. Потом пили теплый чай. Старшина что‑то нам рассказывал, но мы его не слушали. Все, что он говорил, казалось ненужным. Лишь одна его фраза привлекла мое внимание: «Вас, товарищ старший лейтенант, в штаб полка отзывают». Зачем я был нужен, старшина не знал.

Покидая НП, я пообещал Сауку подослать к нему кого‑нибудь и! командиров взводов, если задержусь сам. По пути отыскал Новикова и попросил его иметь в виду, что на бугре остался один сержант.

— Плохи наши дела, — вздохнул Новиков. — За день много людей потеряли, поэтому два стрелковых батальона сводятся в один.

После такой новости нетрудно было угадать причину вызова в штаб.

На огневых позициях меня окружили минометчики. И у всех один вопрос:

— Как мы стреляли?

— Хорошо стреляли. Молодцы! — похвалил я.

Тут же встретился с командиром другой минометной роты, сливавшейся с нашей. Передал ему по акту все хозяйство вплоть до лопат, распрощался со всеми и пошел вместе со старшиной в ротный гыл — к двум нашим повозкам и кухне. Там я заночевал на пахучей, только что скошенной траве.

Накрапывал дождь. Я залез под повозку, натянул на себя плащ — палатку и мгновенно уснул.

Утром явился к начальнику штаба полка. Он расхаживал по колхозному саду и сетовал, что место это не совсем удачное для размещения штаба. Спросил меня на ходу:

— Как воевал?

— Как умел. Вам судить.

— Предст авили тебя к ордену.

— Спасибо.

— Будешь опять при мне офицером связи.

— Обрадовали…

— Что, не нравится?.. Напрасно! Я специально тебя от озвал. У тебя же опыт есть…

Поблизости засвистели немецкие мины. Они рвались прямо в расположении штаба.

— Не стой так, — сказал мне полковник. — Прыгай в

окоп.

— Вы же стоите.

— Тебе жигь надо! Прыгай…

Я прыгнул в узкую щель, а начальник штаба стоял у меня над головой и кричал кому‑то еще:

— В укрытие!

Сменивший меня капитан был вскоре убиг, я опять вернулся в роту и вместе с нею вступил в долгожданные брянские леса. Бойцы радовались: «Туг воевать можно. Совсем не то, что на голом месте, где тебя видать со всех сторон».

Мон испытанный боевой товарищ ротный связист Тесля, услышав команду на привал, облюбовал себе место под вековой сосной, бережно приставил к ней карабин, повесил на сук деревянный ящик с полевым телефоном. На выцветшей его гимнастерке теперь поблескивала медаль «За отвагу». Он очень гордился ею, считал самой лучшей солдатской наградой, потому что «па ней ясно написано, за что награжден».

— Чую, хлопцы, ричку за лисом, — ска зал Тесля располагавшимся рядом с ним друзьям — минометчикам.

— Это как же ты учуял? — полюбопытствовал кто‑то.

— Прохладой оттуда тяие.

Тесля, расправив свои обвислые «казацкие» усы, полез в карман за кисетом.

— Ну, а раз тут ричка, — продолжал он, скручивая толсту ю цигарку, — значит, форсироват ь ее доведется.

— Опоздал, — вставил Саук. — Ночью пойдем на плацдарм.

Тесля прищуренными глазами посмотрел на сержанта. Молча прикурил и уже потом ответил:

— А на плацдарме, думаешь, як у гещи в гостях? Там як на сковороди — успивай поворачиваться. Не то пригоришь…

— Нам не привыкать. Подзаправимся, просушим портянки, пока командир сходит на рекогносцировку, а потом можно и на сковородку. Главное, чтобы поргяикп были сухими.

Сержант снял сапоги, ра зложил около себя порыжевшие влажные портянки. Тесля припомнил:

— Вот так же раз сижу босиком, покуриваю. Откуда ни возьмись, комбат. «Где командир роты?» Докладываю: «на ре — ре — ре…» Потом: «ко — ко — ко…» Так и не дождався капитан, когдась я прокукарекаю. С той поры то слово, що сказав сц)жант, не потребляю.

Минометчики смеялись. Нравились нм банки Тесли.

Ночью наш полк сменил на плацдарме измотанную долгими боями стрелковую бригаду. Она выбила противника из небольшого городка, а дгя дальнейшего продвижения не хватило сил. Граница плацдарма стабилизировалась в нескольких сотнях метров от окраинных домов.

Чердак одного из них я облюбовал'для своего НП. Отсюда открывался хороший обзор в сторону противника. А огород и сад за домом были очень удобны для огневых позиций роты.

С утра небо нахмурилось. Холодный порывистый ветер раскачивал почерневшие стебли подсолнечника, усилился листопад.

Я сидел на чердаке в старом плетеном кресле и сквозь дыру в крыше, поврежденной взрывной волной, видел, как к дому подошли старшина роты и Тесля. Телефонист остался внизу, а ст аршина поднялся по приставной лестнице ко мне и стал докладывать:

— Все расчеты окопались. Мины подвезли. Завтрак готов… Что еще? — спросил он сам себя, припоминая, не упустил ли чс1 о важного.

— Товарищ старшин лейтенант, — послышался внизу хриплый г олос Тесли. — Тут начфин пожаловал.

Начфин, пожилой капитан в очках, всем своим видом напоминавший степенного бухгалтера из какого‑нибудь райпотребсоюза, стоял возле лестницы с небольшим чемоданчиком в руках.

— Мое почтение минометчикам, — протянул он мне руку, когда я спустился вниз.

— Что так рано?

Начфин посмотрел на меня, потом на свои старинные карманные часы с длинной цепочкой и уселся на нижнюю перекладину лестницы. Поставив в ведомости галочку против моей фамилии, он протянул мне химический карандаш, предлагая расписаться.

— Переводы будут? — осведомился начфин.

— Будут, — ответил я. — Переведите из моего содержания полторы тысячи жене погибшего солдата. — И назвал фамилию. — Только сделать это нужно так, чтобы перевод был вроде бы от него самого. Можно?.. Младший его сынишка — третьеклассник — мне надавно письмо прислал. Мечтает стать председателем колхоза, когда вырастет.

Начфин выслушал меня терпеливо, подумал над несколько неожиданной просьбой и подал мне лист чистой бумаги.

— Рапорток пожалуйте.

Финансовая служба и во фронтовых условиях требовала соблюдения всех формальностей.

Пока я писал рапорт, где‑то вблизи один за другим прогремело несколько трескучих разрывов. Начфин озабоченно осмотрелся, поспешно закрыл чемоданчик.

Разрывы повторились.

Из шестиствольного шпарит, — определил Тесля.

Начфин втянул голову в плечи и уже на ходу не совсем внятно попрощался. Тут же заскрипела дверь кирпичного подвала, из‑за нее высунулся мальчик лет восьми, стал рассматривать меня.

— А где папка и мамка? — спросил мальчика Тесля.

— Мама тут, — показал мальчик внутрь подвала, — а папа на фронте.

— Лучше бы им уехать отсюда. Поговорите с хозяйкой, посоветовал я старшине.

— Уже был такой разговор… — Старшина запнулся, не договорив.

— Мать возражает?

— Не так мать, как его сестричка, — кивнул старшина на мальчика.

— Накормил бы парня, — подсказал я старшине.

— Понятно, — ответил он. — Сейчас что‑нибудь соображу. А ты, Коля, иди покуда в подвал. Вишь, какая стрельба поднялась.

Перестрелка действительно усиливалась. Я поднялся на свой НП. На какое‑то время прервалась связь с огневой позицией. Тесля сразу же побежал по линии и присел в двухтрех десятках шагов от дома, сращивая перебитый провод. Рядом с ним невесть откуда возникла девушка в ватнике и сапогах. Я слышал, как она сказала ему:

— Здравствуйте.

И проворно наклонившись, вдруг поцеловала телефониста в небритую щеку, будто родного отца. Тот никак не ожидал такого проявления чувств, спросил сердито:

— Ты кто?

— Партизанка.

— Зачем до нас пожаловала?

— Проводите меня к вашему командиру.

— Сам разберусь. Докладам.

— Вы не разберетесь.

Тесля почесал затылок.

— Ладно, идем!

Я спустился вниз и пошел им навстречу.

Девушка доложила, что она послана к нам из отряда Седых с важным сообщением. Названная ею фамилия командира партизан ни о чем мне не говорила. Важное сообщение едва ли касалось моей минометной роты. Я молча рассматривал девушку, обдумывая, к кому бы ее направить.

— Може, на КП полка проводить? — высказал свое соображение Тесля.

Ответить я не успел. Нарастающий пронзительный свист оборвался в оглушительном разрыве. Меня что‑то с силой толкнуло, закружилась голова, и я повалился на землю.

Рядом курилась прозрачным дымком небольшая воронка. По другую ее сторону, в нескольких шагах от меня поднимался с земли Тесля. Вслед за ним встала девушка. Я тоже попытался подняться, но не смог. Со мною творилось что‑то непонятное. Все, что я видел перед собою, то поднималось вверх, то опускалось вниз, словно меня раскачивали на качелях.

— Откуда тебя нелегкая принесла? — укорял Тесля партизанку.

Она уверенными движениями растегнвала ворот моей гимнастерки. Совсем недалеко опять ухнул снаряд. Тесля заторопил девушку:

— Шо ты копаешься? Это потом, потом… Ну‑ка, помоги мне…

Они вдвоем поволокли меня к подвалу. Там уложили на какой‑то настил из досок. Засуетилась пожилая женщина, стала подкладывать под голову подушки. Тесля вынул из моей кобуры пистолет, покрутил его в руке, раздумывая, что с ним делать, и сунул под подушку.

А мне становилось все хуже. Я уже плохо различал лица, качались кирпичные свода подвала, мигал огонек коптилки, подкатывала тошнота. Хорошо еще кто‑то бережно вытирал платком вспотевшее лицо, клал на лоб мокрое полотенце… Потом вынесли из подвала и повезли куда‑то на

тряской повозке. Ехали долго. По дороге я то приходпл в себя, то снова герял сознание.

В госпитале, однако, быстро пошел на поправку. Вынужденное безделье тяготило. Пробовал настаивать на выписке, но врачи не торопились. Наконец настал долгожданный день: я распрощался со строгими госпитальными врачами и добрыми сестрами, поставившими меня на ноги, искренне поблагодарил их, вскинул на спину вещмешок и отправился в родной полк. На пути лежал городок, в котором меня контузило. Что‑то безотчетное потянуло туда. Нестерпимо захотелось еще раз взглянуть на тот дом, где был мой НП.

Километров пятнадцать шагал проселком. Навстречу никого. Попутчик попался только один — пожилой мужчина, спешивший в тот же городок проведать после долгой оккупации своих родственников.

Изрядно поблуждав среди развалин и пустырей, заросших бурьяном, я выбрался в конце концов к перекрестку, вблизи которого, по моим расчетам, должен был находиться интересовавший меня дом. От водоразборной колонки отошла девушка с ведром. Я быстрым шагом догнал ее, желая уточнить, в какой из переулков мне следует свернуть — направо или налево.

— Ой! — вскрикнула она от неожиданности. — Вы уже из госпиталя?

— Да — а, — протянул я с нескрываемым удивлением. — А откуда вы знаете, что я был в госпитале?

Девушка рассмеялась:

— Вот те раз! Неужто не помните, кто менял вам компрессы в подвале?

Распахнув знакомую калитку, я на минуту остановился, окинул беглым взглядом двор. Все здесь было на прежних местах вплоть до приставной лестницы у лаза на чердак. И все‑таки что‑то существенно изменилось. Что?

Фронт продвинулся отсюда далеко на запад — вот что! Необыкновенная тишина воцарилась в этом дворе, как и во всем городе.

— Заходите же в дом, — сказала девушка. — Теперь мы не в подвале, а в доме живем… Мама! Мама! Посмотри, кто к нам пришел!

На зов явилась та пожилая женщина, что подкладывала мне подушки под голову. Спросила заботливо:

— Поправились? Или не совсем?

— В ушах еще гул, — признался я. — Но голова ясная.

— Проходите, раздевайтесь. Мы с Валей часто вспоминали вас.

Оставив меня в комнате одного, она вышла на кухню к Вале, которая усердно накачивала там примус.

— Ступай… Я сама, — донеслось до меня.

Валя вернулась в комнату принаряженной.

— Не замерзли? — спросила.

— Фронтовикам не положено мерзнуть даже зимой!

— Смотрите… У нас прохладно. — Она потрогала руками печку и невесело продолжила: — Дров нет, электростанция разрушена, за керосином стоим уже целую неделю, соль на вес золота… Тихий ужас!.. — И, словно устыдившись этих своих жалоб на житейские трудности, смолкла. Даже покраснела.

В комнату ворвался Коля. Именно ворвался, а не вошел. Он обрадовался моему неожиданному возвращению так же искренне, как его сестра и мать. Чай мы пили вчетвером.

Я стал рассказывать о жизни роты. Припомнил совсем недавний случай с Теслей: тот нашел где‑то ящик новеньких гвоздей и набил ими свой вещмешок. Ему страшно хотелось что‑то строить, а мы не сразу поняли его. Начались расспросы, подковырки: «Зачем тебе на войне гвозди? Дачу, что ли, задумал строить?» Тесля сперва отмалчивался, потом осерчал: «Та шо вы пристали? Не век же война будет…»

Валентину, как мне показалось, мой рассказ о Тесле не заинтересовал. Явно был разочарован и Коля. Только их мать откликнулась по — своему:

— Люди всякие есть. Одним любая тяжесть нипочем, а у других от тяжестей руки опускаются.

В интонации ее голоса прозвучала жалость к тем, у кого опускаются руки. Она хотела продолжить свои рассуждения:

— При немцах…

Но Валентина резко оборвала ее:

— Мама!.. Не надо.

Мать замолчала и пошла укладывать спать Колю.

— Я завидую вам, — сказала искренне Валя, когда мы остались вдвоем. — Вы не пережили ужаса оккупации. Уве

ряю вас, что это гораздо ужаснее смерти в бою. Я много об этом думала и твердо пришла к такому убеждению.

Она была на год моложе меня. Успела окончить только девять классов. Но рассуждения ее не показались мне наивными.

Спать меня положили на диване в той же комнате, где мы провели весь остаток дня и вечер. Как только унесли лампу, я оказался в кромешной темноте. Светомаскировочные шгоры на окнах были непроницаемы.

Несмотря на поздний час, мне не спалось. Лежал с открытыми глазами и без надобности прислушивался ко всему, что происходит в этом мирном человеческом жилье. Слышал, как Валя стелила себе постель в соседней комнатушке, как прошла на носках в спальню матери. Они долго о чем‑то шептались. Потом Валя вернулась к себе. Отгуда, из-за тонкой перегородки, до меня доносились какие‑то таинственные шорохи, а из спальни матери — ровное похрапывание.

Через некоторое время Валя почти бесшумно вошла в мою комнату. Ее выдал едва уловимый скрип половицы. Она стояла где‑то совсем близко. Я весь прекратился в слух.

— Вы не спите? — прошептала она.

— Нет, — так же тихо ответил я.

— Я принесла вам еще одно одеяло.

Я нашел ее руку и, пожав в знак благодарности, легонько потянул вниз, предлагая сесть. Она сразу же села на диван. Заскрипели пружины. Мы с Валей замерли. Она не выпускала мою руку, нежно гладила ее. Мне казалось, что все это происходит во сне.

Утром она набросила на плечи теплый платок и вышла со мною за калитку. Упрашивала:

— Останьтесь еще на денек!

— В следующий раз.

— А будет он?

— Будет.

— Не загадывайте. Война…

Она смотрела на меня, я смотрел на нее. Слова в подобных случаях ничего не значат, мы понимали друг друга без них. Валя приподнялась на носках и поцеловала меня на прощание.

Над крышами домов низко проносились клочья дымчатых облаков. Они отражались в подернутой прозрачным ледком большой луже. Порывистый ветер гонял по 'этому зеркалу желтые листья.

25

Огневые позиции роты я нашел в глубокой балке.

— Ротный! — вполголоса сказал Тесля, заметивший меня первым.

— Рота в обороне, на НП младший лейтенант Полулях, — доложил лейтенант Сидорин.

Я обнял его по — дружески. Пожал руку старшине, потом Тесле. Пола шинели у телефониста зияла прожженной дырой. Я обратил на эту дыру внимание старшины.

— Где же набраться, товарищ старший лейтенант, на таких вот… неаккуратных, — тяжело вздохнул он, смерив Тесшо уничтожающим взглядом. — Мой дед в пятом году всю японскую войну провоевал в одной шинели, вернулся домой в ней, и мне еще пальто сшили из нее, когда я в школу пошел.

— Теперь ясно, шо наш старшина в дида, — ухмыльнулся Тесля.

— А ты в кого?

— А я в батька, якый писля гражданской войны спалыв свою тифозну шинель.

Солдаты загудели одобрительно.

Старшина взял мой вещмешок и повел в землянку, выстроенную под его личным руководством. На сооружении всех ротных землянок он неизменно выступал в двух качествах — и архитектора, и прораба. Как две капли воды, были они похожи одна на другую. Та, в которую старшина привел меня в этот раз, не составляла исключения: узкий проход, низкий потолок, справа и слева нары. Посредине стол из крышки снарядного ящика, на нем лампа — коптилка из сплюснутой гильзы. Перекрытия, как всегда, жидковатые. Старшина считал, что в случае прямого попадания никакой накат не спасет, а потому руководствовался в своей строительной практике формулой, заимствованной у деда: «Чему быть — того не миновать».

Не успел я присесть к столу, как в землягжу вошел Полулях и принялся тискать меня.

— Кого я бачу!.. Совсем мы замаялись здесь с нашим Сидориным. Цей военный подае таки команды: «Заряжающие, будьте любезны, опустите мину в ствол и, пожалуйста, поторопитесь». Прощаю ему все только за рассказы про Швейка.

Появившийся вслед за Полуляхом Сидорин, слабо улыбаясь, присел у печки и молча подбрасывал в нее дрова. А старшина раскладывал на столе консервные банки, хлеб, кружки и даже завернутые в газету вилки.

— Замерз? — спросил я Полуляха, всматриваясь в его посиневшее лицо.

— Еще бы! На сосне сидел. Витер дуе там лютый. А у старшины шо вверху, шо внизу норма одна — сто граммов. Попросишь добавку, он тебе сразу: «Мий дид на японский войнн капли в рот не брав!» Его дид не брав, а мы страдаем. У Тесли вон тоже був дид, так тот пил горилку день и ночь…

Старшина так же, как и Сидорин, вроде бы и не слышал балагурства Полуляха, сосредоточенно занимался своим делом.

— На прежний наш НП случайно не довелось наведаться? — спросил меня Полулях.

— Извини. Совсем забыл. Тебе привет от Вали.

Лицо Полуляха расплылось в довольной улыбке.

— Не забыла! — подмигнул он Сидорину.

— Простой долг' вежливости, — резюмировал тот.

— Как твоя малышка? — спросил я Сидорина.

До госпиталя я знал все подробности о его маленькой дочке, которая родилась уже после того, как его призвали в армию. О ней много писала ему жена, студентка, а он пересказывал эти письма мне, иногда даже читал вслух целые страницы.

— О! — сразу оживился Сидорин. — Она уже говорит «папуля».

— Цей папуля — строитель дорог — писля войны затаскае ее по билу свиту в вагончике, — подхватил Полулях.

— Ничего нет лучше, чем вести новую дорогу через степи, горы, тайгу, — мечтательно произнес Сидорин. — И жизнь в вагончике тоже прекрасна.

— Не знаешь ты ту пору на пасеке, когда гречиха цвите, — возразил Полулях и зажмурил глаза для того, чтобы лучше представить себе цветущее бело — розовое поле и разноцветные ульи на нем.

— Ладно, — сказал я примирительно, — придется, видно, мне после воины остаться в армии, чтобы один из вас спокойно строил дороги, а другому никто не мешал качать мед в шалаше у гречишного поля.

26

Над горизонтом поднимался огромный диск солнца. На передовой пока было тихо.

В цветке одуванчика, выросшего на бруствере окопа, заночевал пушистый шмель. Саук дышал на него, согревая. Шмель взъерошился, но не улетал.

Впереди виднелась небольшая высотка, густо поросшая бурьяном. Там были немцы. А за спиной у нас, в низине, дымилась утренним туманом речка. Рассеется туман, и с той высотки, что перед нами, противник ясно увидит переправу и возобновит интенсивный обстрел. Потому‑то командир полка и поставил задачу взягь высотку, чтобы лишить противника возможности наблюдать за переправой и подступами к ней.

Я обернулся, услышав позади чьи‑то шаги. К окопу подходил Тесля с термосом за плечами. Он снял с себя ношу, вытер пилоткой пот с лица и, спрыгнув в окоп, загадочно ухмыльнулся.

— Жаль, миста мало, а то попросил бы я вас, товарищ старший лейтенант, стопт ать гопака.

В руках у него появилось письмо. Причем в настоящем конверте — большая редкость на фронте. Я торопливо вскрыл конверт. В нем оказались письмо и фотография Вали. Она сидела в плетеном кресле, похожем на то, что было у меня на чердаке. В уголках губ затаилась улыбка.

Пока я рассматривал фотографию, Тесля с кружкой чая в руке стоял у меня за спиной, бурчал негромко:

— Ничего, гладкая… И на якых такых харчах?..

Я взял у него кружку. Налил себе чаю и Саук. Чай был чуть теплым, но заварен, несомненно, самим Теслей — с какими‑то пахучими, только ему известными травами.

Чаевничая, мне пришлось выслушать сетования Тесли на старшину. Телефонист был убежден, что о солдате надо судить по внешнему виду его обуви. За своими сапогами он ухаживал тщательно. Они давно отслужили свой срок, изрядно растоптались, поистерлись, но, с точки зрения

старшины, пригодны к носке. Старшина наш выдавал солдату новую обувь только в том случае, когда старую можно было без малейшего сожаления выбросить.

— Непорядок получается, — жаловался Тесля. — Кто сапог не жалеет, тому новые дают, а кто жалеет, тот в расшлепанных щеголяет.

— Разберусь после того, как возьмем высоту, — пообещал я.

Солнце поднялось выше. Шмель пригрелся и улетел с одуванчика. Приближалось время атаки. За рекой раздался первый залп батарей артиллерийского полка. Подала свой голос и наша минометная рота.

По сигналу с КП батальона — красная ракета — двинулись вперед стрелковые роты. Поспешили за ними и мы с Сауком, а позади нас Тесля разматывал с катушки провод.

Атака удалась. Высота была взята. Рота приступила к смене огневых позиций. На ротном НП, в обвалившейся немецкой траншее, внезапно появился командир батальона. Следом шел замполит. Ои прихрамывал, по пальцам левой руки, сжимавшей правую чуть выше локтя, сочилась кровь.

— У кого есть бинт?

Тесля протянул индивидуальный пакет. Комбат разрезал ножом рукав гимнастерки замполита, ловко перевязал рану. Приказал мне:

— Доставьте в медсанбат!

— Не пойду, — заупрямился замполит. — Останусь в батальоне до конца боя.

— Бой, считай, кончился, — уговаривал его комбат, — на тебе лица нет!

Замполиту стало совсем худо, я едва успел подхватить его под руку, комбат — под другую. Бережно уложили на дно траншеи.

— Тоже мне герой! — сердился комбат. — Стаскивай с него сапог. Там полно крови.

Тесля ухватился за сапог.

— Не тяни! — кричал на него комбат. — Разрезать надо. На вот нож.

Тесля нож взял, по никак не мог решиться разрезать хромовое голенище. Комбат выхватил у него нож и сам вспорол сапог.

— Перевязывай! — приказал он Тесле. — И сразу в медсанбат…

А Саук тем временем выдавал команды на огневые позиции роты. Он обратился ко мне за помощью лишь после того, как немцы под прикрытием заметно усилившегося минометного огня опять полезли на высоту.

— Вот молоте, гад, — выругался Тесля. — Замполита надо нести на носилках, а вин молотьбу затияв.

— Держись, мин не жалей! — кричал мне комбат. — Отсекай автоматчиков. Я пошел во вторую роту. Сунякнн там убит.

Старший лейтенант Сунякин был командиром второй роты и считался в батальоне едва ли не самым удачливым. Он сам твердо верил в свою удачливость, не сомневался, что дойдет до Берлина. Тайком вел дневник, каждую запись в нем начинал фразой: «До Берлина осталось столько‑то километров». Не знаю, успел ли он записать, на каком километре от Берлина находилась та неказистая высотка, которой он только что овладел, и где ему суждено было погибнуть…

Позвонил командир полка, попросил к аппарату комбата. Я доложил, что тот ушел во вторую роту. Полковник приказал немедленно найти его. Пришлось послать на розыски Теслю. Огонь немцев не утихал, по уже чувствовалось, что очередная их контратака захлебнулась, критическая минута миновала.

Тесля вернулся ни с чем. Следы комбата терялись где-то на пути во вторую роту.

— Не нашли, — доложил я полковнику в полной уверенности, что за этим последует нагоняй.

— Знаю, — прогудел в телефонной трубке басовитый голос командира полка. — Контужен твой «первый». Бери все его хозяйство в свои руки. И без промедления.

— Как?

— Что «как»?

Я молчал. Такое решение командира полка застало меня врасплох.

— Передай свап самовары любому из командиров взводов, а сам становись на место первого, — уточнил он.

— Есть! Но…

— «Но» будешь говорить, когда верхом на высоту прочно сядешь, — прервал меня полковник. — Пришлем под

могу. Обо всем докладывай. Думаю, сегодня не будет хуже, чем было.

Я вызвал Сидорина, передал ему роту и направился вместе с Теслей на НП батальона. По дороге сказал Тесле:

— Будешь у меня ординарцем.

— А справлюсь?

— Справишься.

— А чоботы новые получу?

— Получишь…

Подмога, обещанная командиром полка, не заставила долго ждать. Пришел капитан Акишкин. Как раз в тот момент я докладывал обстановку начальнику штаба полка. Выслушав меня, он не забыл сказать несколько ободряющих фраз, приведя слова Суворова:

— Русские прусских всегда бивали, русские в Берлине бывали. Думай о Берлине, и тогда высота будет наша!

Совсем иначе повел со мною капитан Акишкин. Высокий, широкоплечий, перетянутый ремнями, с биноклем на груди и планшетом на длинном ремешке, он, как всегда, важничал. Небрежно бросил мне:

— Доложите, что тут у вас происходит.

— Вы же слышали мой доклад начальнику штаба.

Акишкин смерил меня грозным взглядом, демонстративно подошел к телефону, покрутил ручку.

— Алло! Алчо!.. Что мух там ловите? Живо соедините меня с десятым!.. Товарищ десятый, нахожусь в хозяйстве Кулакова. Все в пределах нормы… Что?.. Да, капитан Акиш…

— запнулся он на получлове.

Самодовольная улыбка улетучилась с его лица, будто ее и не было, губы напряглись: по всей видимости, доклад его не получил одобрения. Возможно, потому, что начальник штаба полка уже знал, какова у нас обстановка, а может, из-за того, что по телефону запрещалось называть фамилии и звания.

После этого Акишкин заговорил со мною уже несколько мягче, но все‑таки с явным превосходством:

— Я прибыл к вам, чтобы не допустить потери высоты.

— Вы прибыли помогать мне, — уточнил я. — И уберите, пожалуйста, вашу карту. В роту вы найдете дорогу и без нее,

, вас проводят.

Акишкин послушно свернул карту. Я с сожалением вспомнил о моем планшете, потерянном сегодня на нейтральном поле во время штурма высоты. Даже сказал об этом Акишкину, прибавил, что вместе с планшетом лишился и фотографии дорогого мне человека, которую получил за несколько минут до начала артподготовки.

— Кто же этот человек, если не секрет? — не без иронии спросил капитан.

— Долго рассказывать. А если кратко, то дочь хозяйки дома, где не так давно был мой наблюдательный пункт.

— Значит, она проживала на оккупированной территории?

Акишкин осуждающе покачал головой, достал из самодельного алюминиевого портсигара папироску, постучал мундштуком о крышку и изрек, многозначительно растягивая слова:

— Не пон — и-нимаю, какие могут быть сейчас рома — а-аны? Не понимаю! До смерти ж всего четыре шага…

Акишкин всегда оставался Акишкиным: хлебом не корми, только дай поморализировать. Особенно любил он поучать нашего брата — тех, кто получил офицерское звание во время войны. Самому ему довелось закончить военное училище весной сорок первого года, и на этом основании он относил себя к числу «кадровых военных», а нас считал «скороспелыми».

Я сказал:

— Военные люди, товарищ капитан, — измеряют расстояние метрами и километрами. И не до смерти, а до Берлина.

— Вы себе слишком много позволяете, — обиделся Акишкин. — Кадровый командир воздержался бы от таких вольностей. Чем прикажете мне заняться?

— Буду благодарен, если вы пойдете во вторую роту. Там командир убит. Кстати, вот он все время подсчитывал, сколько километров осталось до Берлина… Рота сейчас зарывается в землю. К утру надо зарыться как можно глубже, иначе придется туго… Кузьмич, — позвал я Тесшо, — проводи капитана!

В открытую дверь землянки было видно, как над передним краем часто вспыхивают ракеты. От немцев к нам буквально лились ручьями трассирующие пули. Завывали мины, гремели разрывы. Я с тревогой подумал о капитане и

телефонисте: не настигла бы их беда по пути во вторую роту, как это случилось с командиром батальона…

27

Комбат вернулся из медсанбата через неделю. Я передал ему батальон так же, как принимал сам, — без всяких там «актов». В писанине не было необходимости: обстановку Кулаков знал, задачу от командира полка получил, лишних вопросов не задавал.

Батальон в тот день начал продвигаться к деревне, которая, судя по карте, раскинулась большой подковой на пологих скатах вокруг пруда. Минометчики едва успевали за стрелковыми ротами. Командиры взводов и старшина уже не раз предлагали мне сделать привал, дать людям передохнуть.

— Им что? — говорил старшина, имея в виду стрелков. — Они налегке чешут. А у нас каждый, как верблюд, навьючен.

Я не соглашался на привал, пока не прояснится обстановка на — подступах к деревне. Рота и так отстала.

В придорожных полях цвели васильки и маки.

— Красные маки, синие васильки! — непроизвольно вырвалось у меня.

Саук, шагавший следом, поглядел на меня удивленно и спросил:

— Вы, товарищ старший лейтенант, стихов не пишете?

— Не пишу, но иногда читаю. В вещмешке лежит книга стихов Тютчева, — ответил я с нарочитой бодростью.

— Все ясно, — проскрипел Саук.

Что ему было ясно, я не стал расспрашивать — сам вымотался так, что было не до разговоров…

Стрелковые роты управились без нашей помощи — с ходу выбили гитлеровцев из деревни и продолжали преследовать их. Значит, и нам нужно было безостановочно двигаться вперед. Я разрешил остановку у деревенского колодца всего на пятнадцать минут. Пусть хлопцы попьют холодной воды. У всех давно фляги пустые, а день выдался на ред-_ кость жарким.

К колодцу вышла пожилая женщина с девочкой на руках. Тут же стоял подросток. Он приблизился ко мне и, с опаской поглядывая на женщину, попросил:

— Товарищ начальник, возьмите меня с собою!

Он приподнял голову, до предела вытянул свою тонкую шейку, даже, кажется, на цыпочки привстал и все равно выглядел ребенком. Пришлось огорчить его:

— Рано тебе…

Бабка услышала наш разговор, стала жаловаться на

внука:

— Сладу с ним не стало! При немцах грозился, что в партизаны уйдет. Теперь вот в солдаты рвется. Без отца и матери совсем от рук отбился.

— А где же они? — полюбопытствовал я.

— Известно где! Как началась война, сдали на мое попечение посгрелят своих, а сами — на фронт… Не встречали, случайно, Назаровых? Они врачи.

— Нет, не приходилось, — ответил я, шобуясь девочкой: у нее были густые льняные волосы и удивительно синие большие глаза.

Издалека послышался гул самолетов.

— Фашисты, — подсказал Полулях.

— Становись! Быстрее, быстрее, — заторопил я роту.

Надо было выбираться из деревни, уйти в лес, видневшийся неподалеку.

Самолеты прошли на небольшой высоте и закружились над полем.

— Там же тыщи наших людей, — объяснила старая женщина. — Немцы их со всей округи собрали. Хотели угнать куда‑то, а тут вы подоспели — сами немцев погнали.

Сбросив бомбы на невидимую мне цель и обстреляв ее из пулеметов, самолеты развернулись и стремительно приближались кдеревне.

— Вы бы шли в какое‑нибудь укрытие, — посоветовал я

бабке.

— И то правда, — согласилась она. — В попэеб пойду. Мы там спасаемся.

Бабка с девочкой на руках поспешно скрылась за калиткой, а парень не торопился, показывал характер: помог наполнить водой мою флягу и лишь после этого медленно пошел во двор.

Нарастающий свист бомбы заставил залечь под окнами хаты. Бомба разорвалась недалеко. Хата задрожала, зазвенели стекла. На меня стаей черных птиц полетели с крыши дранки, сорванные взрывной волной.

Новых разрывов не последовало. Я вскочил на ноги, отряхнулся и тут же услышал крик. Со двора выбежал парнишка, который минуту назад наливал воду в мою флягу.

— Что случилось?

Он, видно, не в силах был говорить. Только показал рукой на калитку.

Посредине двора стояла бабка, платок съехал с головы на плечи, ветер разметал седые волосы. Она крепко сжимала окровавленное тело внучки.

— Лучше бы меня!.. Почему не меня убили?..

Роту я догнал уже в лесу. Все там были целы и невредимы. На деревню фашистские самолеты сбросили всего лишь одну бомбу.

В лесу было полно наших войск, и немалых трудов стоило разыскать свой батальон. Я сразу же отправился к майору Кулакову, чтоб доложить, почему отстали минометчики, выяснить обстановку. Комбат не стал бранить за отставание, сказал спокойно:

— Завтра пойдем на рекогносцировку и займем исходные позиции для нового рывка вперед. А пока пусть люди отдыхают. Прикажите всем написать на своих шинелях под воротниками химическим карандашом фамилии. Не помешает и адрес…

Каждый раз перед боем отдавали такое распоряжение, но не все его исполняли: не лежала душа заранее заносить себя в толстую полковую книгу потерь личного состава. По правде говоря, я и сам этого не делал.

Вернувшись в роту, обошел расчеты. Уставшие за день солдаты спали мертвецким сном. А те немногие, что бодрствовали, занимались делами житейскими: чинили обмундирование, пришивали пуговицы, брились, даже чистили сапоги; двое разрисовывали ротный «боевой листок». Значит, собрались жить, а не умирать.

Я остановился возле молодого солдата Шевченко. Длинноногий и длиннорукий, он растянулся на траве и оттого Казался еще длиннее. Вспомнилось, что Шевченко москвич, из интеллигентной семьи. Рядом с ним уснул туркмен, плохо говоривший по — русски. Они не были еще в бою, но воевать им предстоит в одном расчете.

Состав роты обновился больше чем на половину. Теперь в ней преобладают молодые ребята, девятнадцатидвадцати лет. Несколько человек из Туркмении, из Казахстана, из Хакасии. Ветеранов с Северо — Западного осталось совсем мало, едва ли наберется по одному на каждый расчет.

Выбрав местечко в тени под деревом, я тоже прилег и скоро уснул.

На следующий день командир батальона собрал командиров рот и повел к переднему краю. По пути все время попадались огневые позиции артиллерии, земля была изрыта окопами.

Скоро мы подошли к неширокой речке, через которую была наведена переправа. По обоим берегам сидели в окопах саперы, готовые броситься в огонь и в воду при малейшем повреждении их сооружения. Обширные луга с густой, сочной травой подступали к самой реке.

— Косу бы сейчас в руки, — мечтательно сказал кто‑то.

— А потом искупаться бы, — подхватил другой.

— Отставить разговоры! — одернул их комбат.

Сразу за переправой мы свернули вправо к крутому

обрыву.

— Здесь будут твои огневые позиции, — сказал мне

комбат.

— Маловата площадка для восьми минометов.

— Торопись занять, а то и такой не останется.

С рекогносцировки мы вернулись лишь под вечер. Парторг роты старший сержант Овчинников проводил митинг перед предстоящим боем. На притихшей лесной поляне рассаживались бойцы. На траве лежали минометы, карабины, автоматы — все, что следовало взвалить на солдатские плечи и унести на передний край сразу после митинга. Решение было единодушным: бить врага, уничтожать беспощадно.

С наступлением темноты рота заняла указанное ей место под обрывом. Грунт здесь оказался каменистым, и на оборудование огневых позиций у нас ушла почти вся ночь. Уже перед рассветом я позвонил комбату и доложил о готовности.

— Тебя тут разыскивают из соседнего хозяйства, — сказал комбат. — Сейчас телефонист соединит.

— Алло, алло! — услышал я в трубку через минуту. — Леонид Куренков почернел. Понял?..

Как не понять этот примитивный солдатский код? «Почернел» — значит, убит, «покраснел» — ранен. Леонид Куренков «почернел»…

— Приходи, если можешь.

— Иду, — ответил я.

Позиции минометной роты, которой командовал Куренков, находились недалеко, слева от нас, почти на открытом поле. Шагать через это поле в полный рост было опасно, но я спешил, кружить по ходам сообщения некогда.

Встретился с заместителем командира полка. Он и его ординарец тоже шли в полный рост, с завидной выправкой, будто на строевом смотре.

— Далеко? — спросил меня подполковник.

Я доложил, куда и зачем иду.

— Куренков смелый был товарищ… Давай, иди. Только не задерживайся там…

«Смелый товарищ» — это самая высокая из похвал, на какие был способен подполковник. Такой его похвалы удостаивались немногие, потому что сам он был человек отчаянной смелости.

Куренков лежал на бруствере екопа, в котором его настиг осколок вражеской мины. Я откинул шинель. На меня и всех обступивших его смотрели, не видя, неподвижные, чуть прищуренные глаза. Белокурые вьющиеся волосы прилипли ко лбу.

Стоявший рядом со мной старшина роты протянул мне трубку Леонида:

— Возьмите. Помните, он просил передать ее вам, если с ним что‑нибудь случится.

Я молча взял трубку. Тот разговор, о котором мне напомнил старшина, произошел не так давно. Леонид не лежал, как сейчас, а сидел живой и здоровый на бруств^}е такого же вот окопа и набивал трубку табаком из трофейных сигарет.

«Где взял такую?» — поинтересовался я. «Нравится?» — «Ничего». «Старшина, не забудь передать ему трубку, когда меня снимешь со всех видов довольствия» — пошутил Куренков.

В тот вечер он много говорил о родном доме, об отце и матерн: они были недалеко, за линией фронта. И все‑таки Леонид не дошел до них, не встретился с ними.

А в Свердловске жила его невеста, с которой он вместе учился в институте. В письмах она передавала приветы и мне. Теперь я должен написать ей о гибели Леонида…

28

В тылу остались многие большие и малые реки, навсегда засевшие в память рубежи войны, как зарубки на коре живого дерева. Впереди их тоже было немало — водных преград, которые еще предстояло форсировать.

В июньские дни 1944 года все чаще и чаще называлась Березина. Она была где‑то совсем близко.

Солнце не поднялось еще из‑за леса, а полк уже спешил к реке, с которой на века связана слава русского оружия. Вместе со всеми я волновался, ожидая встречи с Березиной. Пытался представить себе, как наши предки под командованием фельдмаршала Кутузова шли по этим же вот дорогам в зимнюю стужу, довершая разгром полчищ Наполеона. Минуло больше ста лет, и опять, теперь уже армии маршала К. К.Рокоссовского готовились сокрушить на березинском рубеже сильнейшую группировку немецко — фашистских захватчиков.

В полосе нашей дивизии действовал передовой отряд

— усиленный стрелковый батальон. Он еще ночью ушел к Березине с задачей захватить мост у деревни Шатково. Мы следовали за ним в свернутых походных колоннах. Конечно, с соответствующим охранением: знали, что в тылу у нас остались разбитые, разрозненные, но не до конца уничтоженные части противника.

Когда полк проходил одну из попутных деревень, вспыхнула перестрелка. Наш батальон, еще не втянувшийся в деревню, на какое‑то время остановился. По колонне передавалась команда: «Старшего лейтенанта Гаевого к комбату!..»

Я поспешил вперед. Обгоняя меня, галопом промчалась полковая батарея. Раздались первые пронзительные выстрелы сорокапятимиллиметровых пушек. Пересчрелка нарастала с каждой минутой.

Комбат сказал мне, что головные подразделения полка обнаружили за деревней большую колонну немцев, перебегающих через дорогу из одного леса в другой. Завязался встречный бой.

Усилия головных подразделений быстро были поддержаны всем полком. Бой приобрел уверенный, организованный характер. Противник нес большие потери, но все-таки рвался через дорогу.

— Больше огня по опушке! — кричал мне комбат, показывая биноклем в ту сторону, откуда выбегали гитлеровцы.

Сколько их гам осталось, никто не знал. Наконец последняя напористая контратака захлебнулась. Пересзрелка постепенно утихала. Наши стрелки поднимались в рост и вылавливали солдат противника, затаившихся в поле. Последовала команда: «Отбой!»

Роты, батареи, полковой обоз снова выстраивались на деревенской улице и вдоль дороги за деревней. Опять укладывалось по — походпому полковое имущество. Командиры подразделений проверяли наличие людей в строю, выясняли потери. А они были.

— Юрчнков! Юрчнков! Где ты? — настойчиво повторял одну и ту же фамилтпо лейтенант из стрелковой роты. Но никто не отзывался.

Ко мне подошел старшина роты. Попросил разрешения заглянуть в лес, откуда бежали немцы. Новый командир взвода лейтенант Романенко поддержал его:

— Там можно найти что‑нибудь полезное для роты.

— А чего вам не хватает?

— Ну, провода телефонного несколько катушек не помешали бы… Аккумуляторным фонарем разжиться тоже недурно…

— Хорошо, пойдем вместе, — согласился я, приказав лейтенанту Сидорину готовить роту к маршу.

Увязался с нами и Романенко.

На опушке леса, на исходном рубеже, немцы побросали ранцы, много оружия, боеприпасов. Похоже было, что они провели ночь в этом лесу. Старшина хозяйским глазом осматривал трофеи, но ничего полезного не находил. Романенко поднимал то один, то другой немецкий автомат и тут же бросал. Он искал себе совершенно новый.

— Пошли обратно! — позвал я и первым направился к

роте.

— Товарищ старший лейтенант, прошу сюда! — крикнул старшина.

— Пошли, пошли! — ответил я, не оглядываясь. — Рота уже построилась.

— На одну минуту! — настаивал старшина.

Пришлось вернуться. Перед глазами предстала

страшная картина: между двумя соснами был распят привязанный веревками за руки и за босые ноги наш боец или командир без гимнастерки. На его впалом животе виднелось множество колотых ран, нанесенных то ли ножом, то ли плоским штыком. Тут же лежали тела четырех расстрелянных советских солдат.

В роту мы вернулись потрясенные увиденным. И надо же было как раз в этот момент встретиться с пленными немцами! Их было человек десять. На лице одного зияла ужасная рана: осколком или пулей у него был выбит глаз. Никто из остальных не пытался помочь раненому, ни у кого из них я не обнаружил ни малейших признаков сострадания.

Зато стоявшая у распахнутой калитки пожилая женщина белоруска даже вскрикнула, увидев немца с окровавленным лицом, побежала в хату и тут же вернулась с кружкой воды и белой тряпицей.

— Стой! — закричал на нее Романенко. — В расход их всех, и делу конец!..

Романенко выхватил автомат из рук единственного бойца, конвоировавшего пленных. Я мало знал этого офицера, но все‑таки был уверен, что он — бывший преподаватель ботаники и зоологии в сельской школе — не унизится до расправы над пленными. И не ошибся. Лейтенант выпустил длинную очередь вверх, вернул конвоиру дымящийся автомат и, ни на кого не глядя, направился к своему взводу.

— Перевязывайте, — сказал я перепуганной женщине, а роте подал команду: — Шагом ма — арш!

Надо было торопиться на помощь передовому отряду дивизии, посланному ночью к деревне Шатково.

Отряд успешно выполнил свою задачу: занял мост через Березину и стойко отражал яростные контратаки противника. По этому мосту переправились на противоположный берег сперва наш полк, потом вся дивизия, затем еще несколько дивизий.

Кольцо окружения крупной группировки гитлеровских войск севернее Бобруйска наглухо замкнулось. Дивизию нашу повернули на северо — запад, в направлении Восточной Пруссии.

Впереди был Кёнигсберг.

ОБОЙЩИКОВ Кронид Александрович

Родился 10 апреля 1920 года в станице Тацинской Ростовской области.

После окончания Краснодарского военного авиационного училища в конце 1940 года направляется в бомбардировочный полк.

С первого дня войны в качестве штурмана самолета участвует в боевых действиях на Юго — Западном фронте и Северном флоте, куда полк в 1942 г. был переброшен для охраны конвоев союзников. Затем с 1944 г. до конца войны в должности штурмана авиаэскадрнльи перегоняет самолеты с сибирских и закавказских аэродромов в действующие боевые полки Балтийского и Северного флотов.

Награжден тремя орденами и тринадцатью медалями. Уволен в запас в звании майора с Дальнего Востока, где служил старшим штурманом наведения истребительной авиации ПВО.

Тяга к поэтическому творчеству проявилась рано. В 1936 году в газете «Армавирская коммуна» было напечатано первое стихотворение восьмиклассника Кронида Обойщикова. Но начало творческой биографии поэта относится к послевоенным годам, когда К. Обойщиков стал печататься в армейских и флотских газетах, в журналах «Знамя», «Советский воин», «Дальний Восток», «Эстония».

В 1951 году К. Обойщиков был делегатом от Балтийского флота на 2–ом Всесоюзном совещании молодых писателей.

В 1963 году в Краснодаре вышел первый сборник стихов «Тревожное счастье», а всего — четырнадцать, пять из которых — для детей. Один из авторов и составителей книг о Героях Советского Союза, двух оперетт и многих песен. Лауреат премии кубанского комсомола им. И. Островского — 1985 год. Член Союза писателей с 1968 года.

БОЙ ПОД КУЩЕВСКОЙ И ШКУРИНСКОЙ

ТОВАРИЩИ ВЕЛИКИЕ МОИ

НОРД — ОСТ

ПЕХОТА

* * *

ПОМНИМ МЫ…

«КРАСНО — КОРИЧНЕВЫЕ»

Ивану Свистунову — североморцу, журналисту

* * *

ЭСКАДРИЛЬЯ «ЧЕРТОВА ДЮЖИНА»

Командиром был усатый майор с украинской фамилией, оканчивающейся на «ко», — то ли Кузьмейко, то ли Кондратенко. Он был из плеяды чкаловских асов, бесстрашных и отчаянных, навеки влюбленных в небо и ставящих жен рядом, но после авиации.

По аэродрому он ходил по — хозяйски уверенно, поверх его кожаного реглана крест — накрест висели планшет и какой‑то парабеллум в деревянной кобуре, на груди болтался тяжелый «цейсовский» бинокль, за широким ремнем торчала ракетница. Вид у него был романтико — партизанский. Рассказывали, что во время боев на Халхин — Голе он однажды по тревоге выбежал из казармы в нательном белье, взлетел на своем тупоносом ястребке раньше других и завалил два японских самолета.

В разговоре со всеми, кроме командира дивизии, он называл свою эскадрилью «чертовой дюжиной». Да и на самом деле, его парни дрались, как черти. Все они, исключая более старшего командира, были молодыми и неженатыми. Крылатые сынки понимали батьку с полуслова или просто по набору авиационных жестов.

Когда оперативный дежурный звал майора к телефону, он, уже почти сорокалетний, бежал прытко и сноровисто, зычным голосом кричал в трубку:

— Командир «чертовой дюжины» слушает!..

Если это посты визуального наблюдения (ВНОС) сообщали место и курс самолетов противника, он кричал своим орлам дежурной пары:

— Колька! Петька!

При этом он крутил над головой рукой, дескать, запускай моторы, другой рукой показывал, где находится противник и курс его полета, пальцами объявлял высоту и уже через минуту — другую его отчаянные сорви — головы прямо со стоянки взлетали парой.

Командиру «чертовой дюжины» прощалось многое, он и его хлопцы задания всегда выполняли отлично, а своих потерь не имели. К августу сорок первого года у них погиб

только один лейтенант на второй день войны. Я был очевидцем этого трагического эпизода.

Немецкие «хейнкели» пришли повторно бомбить железнодорожную станцию Котовск, где грузились в поезд женщины с детьми. Наше летное поле находилось в семи километрах от станции, и мы слышали глухие взрывы.

Вторая группа бомбардировщиков пришла через час. Когда подали сигнал на взлет дежурной пары, один из летчиков, бросив недокуренную папиросу, тихо сказал нам:

— Прощайте, ребята! Посадки не будет.

Мы видели, как подпрыгивая на выбоинах колхозного поля, взлетали два истребителя и направились к «хейнкелям». Они шли цепочкой на малой высоте, и их тяжелый прерывистый гул моторов взвинчивал наши нервы.

Вдруг мы увидели, как один из «ишачков» круто развернулся и пошел прямо в лоб ведущему бомбардировщику. Оба самолета рухнули на границе аэродрома, вспыхнув гигантским факелом.

Я часто жалею, что не вел тогда никаких дневников, не записывал фамилий боевых товарищей.

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО СЫНА

Однажды после встречи с группой учителей Краснодара, когда я уже собирался уходить, подошла ко мне молодая женщина и, вероятно, не надеясь на положительный ответ, застенчиво спросила:

— Вы рассказывали, что встретили войну на Украине, в городе Котовске. Случайно не знали моего родственника — летчика Фоменко?

— Васю? Василия Фоменко? — пдэеспросил я, чувствуя, как заколотилось сердце. — Ведь это… это же мой командир, на одном самолете летали в сорок первом!

Женщина изумленно и радостно заулыбалась:

— Что вы говорите?! Неужели это правда? О, как будет рада его мать! Она живет в Майкопе. А его сын Виталий

— инженер в Таганроге. Мать все время вспоминает Васю… Как ей хочется услышать, каким сын был на войне!

— Разве Вася погиб? Я ведь с ним расстался в конце сорок первого.

— Да… Матери и жене пришли похоронки.

Учительница Инна Васильевна Буланова дала мне

адрес Агриппины Ивановны Фоменко, и уже через несколько дней я был в Майкопе, у матери моего боевого друга.

Все, что я знал о нем, я несвязно, очень волнуясь, рассказал плачущей Агриппине Ивановне, а потом решил записать этот рассказ. Рассказ для его матери и для его сына. И для всех, кто видит солнце и ходит по цветущей земле.

* * *

Летать с младшим лейтенантом Василием Фоменко я начал после гибели его штурмана, высокого и красивого украинца. В самолете обнаружили всего две пулевые пробоины в верхней части штурманской остекленной кабины, и будь он ниже ростом на каких‑нибудь пять сантиметров — смерть пролетела бы мимо.

Все любилн веселого лейтенанта, умевшего собрать вокруг себя слушателей, уже заранее улыбавшихся в ожидании очередного розыгрыша. Мы хохотали друг над другом, нисколько не обижаясь, поддаваясь обаянию молодости и силы, которое он излучал. Теперь его большое тело в синем комбинизоне бессильно лежало на остывающей вечерней земле. Еще полчаса тому назад лейтенант жил, думал, отстреливался от наседавших «мессеров»… Да и сейчас ничто не напоминало о смерти, только на белом летном подшлемнике свежо, как роза, алело кровяное пятно.

Василий Фоменко, бледный, осунувшийся, нервно покусывал пожелтевшую на знойных ветрах травинку и глядел на это пятно остановившимися глазами. Казалось, он был безучастен ко всему происшедшему, а он плакал — бесслезно и беззвучно, плакал всем своим существом. Когда уже нельзя было сдержать немое отчаяние, он торопливо ушел в лесополосу, и оттуда долетел до нас сдавленный стон командира.

На следующий день, когда я пришел на стоянку и отрапортовал Фоменко, он только молча пожал руку и отошел в сторону. Механик самолета Звягинцев крупно вывел красками на борту: «За Васю Филиппова» и наносил в этот момент три восклицательных знака, очень напоминающих бомбы. Оружейник со странной фамилией Любочка, худенький, действительно похожий на девочку, поставил на землю ведерко с краской и по — уставному ответил: «Здравия желаю, товарищ младший лейтенант!».

Это был экипаж самолета, с которым мне предстояло делить радости и неудачи фронтовой жизни, заменив убитого штурмана.

Самолет Су-2 был по тем временам хорошей скоростной машиной, со своими достоинствами и недостатками, мог выполнять сложные задачи по уничтожению наземных целей. Если приходилось экипажу принимать воздушный бой, то чаще всего погибали от огня «мессершмитов» именно штурманы. Их кабины не имели вначале броневой защиты. Впоследствии и в задней, штурманской кабине стали устанавливать три стальные плиты, предохраняющие от пуль и осколков снарядов.

Хвостовой номер нашего самолета был 7. Как‑то Вася сказал мне:

— Надо же, как я верил в семерку, думал, счастливой окажется! Ведь это особое число: семь дней в неделе, семь чудес света, семь раз отмерь, на седьмом небе…

— Седьмая вода на киселе, семь нянек, — добавил я.

— Да. Святое число… Вот только Васю не сохранило.

Первый боевой вылет с Васей Фоменко мы

совершили в район Киева. В бомболкжах висели зажигательные бомбы: ставилась задача поджечь лес, в котором скопились вражеские войска. Через несколько минут полета в голубой дымке стала просматриваться широкая полоса Днепра. Шесть наших самолетов шли двумя звеньями, в правом пеленге, изредка проваливаясь и снова восстанавливая строй.

День зарождался чистый и прозрачный. Позади нас всходило какое‑то очень мирное, незадымленное солнце, и тревожное напряжение, которое охватило меня еще там, на аэродроме, перед самым вылетом постепенно и незаметно уплыло.

Я нажал кнопку внутреннего переговорного устройства, желая сообщить командиру, что впереди Днепр, и, понимая, что он сам это знает, продекламировал:

— Чуден Днепр при тихой погоде…

И тут же услышал в наушниках строгий голос летчика:

— Отставить лирику! Подходим к линии фронта. Следи за воздухом! Бомбы будешь бросать по ведущему…

Когда на подходе к цепи у самолетов открылись створки бомболюков, немцы открыли яростный зенитный огонь. Яркие трассы «эрликонов» потянулись к нам, выискивая свою жертву. Со всех сторон окружили рваные дымные облачка со зловещими огненными вспышками. Машину подбросило, в кабине запахло гарью…

Цель — небольшой лесной массив — была уже почти под нами, от ведущего самолета начали отделяться бомбы. Нажал на кнопку электросбрасывателя и я. Шесть болванок, начиненных термитом, полетели вниз. Не успел я отметить их падение, как наш самолет резко накренился влево и стремительно пошел к земле. Откровенно говоря, я испугался, что летчик ранен или убит, но в этот момент услышал, как заработали крыльевые пулеметы, одновременно раздался в наушниках оглушительный крик Фоменко:

— Получайте, гады! За Родину! За Васю Филиппова!

Потом я к этому привык. Так он делал всегда, когда

после бомбометания мы еще и штурмовали цели.

Летал младший лейтенант Фоменко самоотверженно. Он боялся пропустить хотя бы один вылет, просил командира эскадрильи посылать его на боевое задание ежедневно.

Однажды перед вылетом обнаружилась неисправность мотора. Старшина Звягинцев с гаечным ключем в руках колдовал под открытым капотом. Фоменко нервно торопил его, прикрикивал:

— Ну что ты еле чешешься? Задание сорвешь!

Бойцы аэродромного обслуживания уже растаскивали переносные маскировочные снопы пшеницы, освобождая полосу для взлета. К ней один за другим поспешно рулили закамуфлированные самолеты и с ходу поднимались в воздух.

Мы взлетели, когда группа скрылась из виду и когда уже можно было не взлетать, сославшись на непредвиденную задержку. Но Фоменко решил лететь. Опасаясь, что с КП последует запрет, он, не запрашивая взлета, прямо со стоянки стал набирать скорость. За этот взлет мы от командира полка получили выговор, а от наземного командования — благодарносгь, так как одни мы точно отбомбились по танкам, а группа, не найдя их, сбросила бомбы на запасную цель.

Наш авиационный полк действовал с небольшой площадки недалеко от города Прилуки, а на аэродроме Яготин, ближе к линии фронта, стояла наша эскадрилья. Фашистские летчики вскоре обнаружили ее и стали ежедневно бомбить и обстреливать. Тогда командование перебросило эскадрилью на другую площадку, а в Яготине было решено создать ложный аэродром. С этой целью на местной мебельной фабрике заказали макеты самолетов, которые фашистские летчики продолжали методически и настойчиво обстреливать.

На аэродроме находился только один настоящий самолет, сильно поврежденный и оставленный там для ремонта. Этот самолет нам с Фоменко приказали перегнать в Прилуки.

Мы приехали под вечер и попросились на ночевку в одну хату. Хозяин сидел за столом перед бутылью медовухи, растерянный и взлохмаченный. Он налил и нам и сказал с какой‑то обреченной убежденностью:

— Пейте, сынки, все равно усэ пропало! И Россия и Украина… Уси положим головы…

— Зря вы, батя, так… Никогда и никто не победит нас, советских людей! Зря так говорите, — тихо сказал Фоменко.

— Може, и зря, — согласился старик. — Тилькн шо ж вы на Урал наступаете, а не на Берлин?

— Ничего… Оправимся и назад погоним.

— Це ж какими шишами? Вин прэ и прэ… Его литаки ходят, а наших немае… Ни, усэ пропало, сынки, — повторил старик и заплакал.

В то трудное лето сорок первого года многие, ошеломленные неожиданным ударом и позором отступления, приходили в отчаяние, теряли всякую надежду, но Фоменко еще крепче, еще неистовее верил в нашу победу.

На следующий день, провожая нас, комендант ложного аэродрома, худой, болезненный лейтенант, говорил:

— Передайте, пожалуйста, начальству, пусть меня забирают отсюда. Сил моих нет, каждый день ремонтирую, а они, сволочи, опять бьют мои «самолетики». Вы и за меня на фрицев хоть парочку бомб сбросьте, — просил он, пожимая на прощанье руки.

На маршруте неизвестно откуда на нас свалился «мессер», возможно оторвался от какой‑то патрулирующей группы, чтобы полакомиться добрым куском — одиночным бомбардировщиком. Мы его проморгали и обнаружили только тогда, когда он с первой же атаки вырвал снарядом кусок элерона и сделал рваную дыру в левой плоскости. На нас продолжали лететь огненные трассы. Я скомандовал Василию: «Отворот влево!» — и из своего ШКАСа обрушил такую же огненную плеть на «худого», как называли на фронте Ме-109. Он сделал резкий разворот и зашел снова в атаку. Вася Фоменко отворачивал машину влево и вправо, сбивая «фрица» с прицела, и, прижавшись к земле, на полных газах шел на восток. В довершение всех бед у меня отказал пулемет, я безуспешно пытался его перезарядить. Как говорится, хватаясь за последнюю соломинку, я выстрелил в приближающийся истребитель из ракетницы. Красный безопасный шарик полетел в сторону «мессера», и он круто взмыл вверх, а потом со снижением подошел к нам, пристроился, уравняв скорость. Мы с Василием отчетливо увидели лицо фашистского пилота, худощавое и хищное.

Я торопливо стал расстегивать кобуру пистолета так близко был враг, а Василий Фоменко с ненавистью и ожесточением погрозил ему кулаком и крепко, по — русски, выругался.

К нашему удивлению, летчик кивнул нам головой, покачал крыльями самолета и, мелькнув черно — желтыми крестами, развернулся в обратный путь.

— Понял, гад, что я на таран пошел бы, — угрюмо сказал Фоменко.

В полку долго смеялись, обсуждая этот эпизод.

— Может, вы немецкого антифашиста встретили в небе?

— Хорош антифашист, если из самолета решето сделал…

Больше всех старался мастер подначек лейтенант Кравченко.

— Товарищи, минуточку… Дело было так, — говорил он с наигранной серьезностью. — Вначале «худого» испугался Фоменко. Я сам слышал на КП, как он передавал ему по радио: «Товарищ Мессершмит, товарищ Мессершмитт, я летчик Фоменко, прошу не сбивать: у меня жена и двое детей… Перехожу на прием!»

— Вот и брехун ты, жена есть, а детей нема — капуста в огороде не выросла, — отшучивался Василий.

— А потом, — гримасничая, продолжал Кравченко, — Вася видит, что фриц не сознательный, и помахал ему кулаком. Геноссе Фоменко, — повернулся он к Васе, покажите публике свой кулачок…

Василий, улыбаясь, подносил кулак к носу лейтенанта:

— Бачишь?

— Все видите? А фриц еще и слова приветственные от Васи услышал… Испугался, конечно…

— Что же вы ему сказали, товарищ командир? — допытывался Любочка.

— А вот это девочкам, которые еще не замужние, знать не рекомедуется, — назидательно говорил Кравченко и хлопал оружейника по плечу..

Дни стояли знойные, тяжелые. Задыхаясь пылью военных дорог, перезревшая пшеница осыпалась на сухую, потрескавшуюся землю. Кое — где крестьяне убирали ее вручную, косили, жали серпами, горестно вздыхая и глядя с опаской в небо, наполненное чужим и страшным гулом.

Все правобережье Днепра было уже у захватчиков. Стоял только Киев, окружив себя сетью оборонительных сооружений, держася., как воин, у которого не было пути назад.

Танковые дивизии фельдмаршала Клейста, не овладев им с ходу, растеклись влево и вправо. На много километров южнее и севернее столицы Украины противник начал наводить понтонные мосты, чтобы дивизиям сомкнуться где‑то на левобережье и взять город в огромные железные клещи.

Наш полк, ежедневно тающий, помогал артиллеристам разрушать строящиеся переправы. Над ними постоянно барражировали пары «мессеров», и часто встреча с ними заканчивалась для кого‑то трагически.

Фоменко весь высох, почернел, только серые глаза его блестели сухо и недобро. Однажды его вызвал командир эскадрильи капитан Львов.

— Вот что, Фоменко, — сказал он, — передышка тебе нужна, что‑то ты мне не нравишься.

— А я не девка, чтобы нравиться, — ответил Василий.

— То‑то и оно, что не девка… Даю вам три дня отдыха, сходите со штурманом в Миргород, проветритесь, с девчатами познакомьтесь.

— У меня жена есть.

— А я тебя и не заставляю ей изменять. Потанцуете — и все, точка. Да и письма напиши жене и родителям.

— Я еще за Васю Филиппова с фашистами не рассчитался.

— Успеешь. Война завтра не кончится. Короче — выполняй приказ.

Венулся Фоменко мрачноватый. Натянуто улыбаясь, сказал:

— Собирайся, в порядок себя приведи, в Миргород пойдем…

— Это зачем? — удивился я.

— Приказано с девчатами пообниматься…

От села Петривцы, где мы тогда базировались, до Миргорода было километров семь, и мы отправились туда пешком. По дороге Василий рассказал о себе. Родился он в 1920 году в селе Гусиха, под Саратовом. В детстве чем только не увлекался: и в футбол играл, и приемники мастерил, и фотографировать научился. Одаривал всех сельчан — никому не отказывал карточку сделать. Когда семья переехала жить на Кубань, в станицу Пашковскую, Василий Фоменко еще учился в школе. А потом окончил Таганрогское училище летчиков…

Всю свою биографию мой командир рассказал мне за две минуты — жизнь только начиналась, ничего еще в ней не произошло примечательного, так он считал. Зато долго говорил об отце и матери, страшно гордясь, что Трофим Иванович служил у Чапаева, что сам Василий Иванович останавливался у них дома, в селе, и лично просил Агриппину Ивановну присмотреть и выходить двух раненых бойцов.

Еще Василий говорил много и восторженно о Шурочке — любимой жене, с которой им и пожить‑то почти не пришлось: сразу после училища получил направление, а тут и война!

Мы шли по пыльной проселочной дороге, два «самых младших лейтенанта», которых накрепко породнили фронтовые будни, шли, вспоминая свою короткую мирную жизнь, и гадая, что нас ждет впереди. Тогда мы еще не знали, что через месяц сгорит наш самолет со «счастливым» номером семь, что немецкие танки форсируют Днепр и прорвутся к нашему аэродрому, что я улечу на последнее задание с другим летчиком, а Вася спасет самолет, оставшийся на соседнем аэродроме, и перегонит его в Полтаву. Не знали мы, да и никак не могли знать, что через несколько месяцев военная судьба совсем разлучит нас, направив в разные полки, а вскоре домой к нему и ко мне придут похоронки: его отец погибнет под Старой Руссой, а мой — на подступах к Сталинграду.

Не знал Вася, что у него еще будет радостный просвет в военных буднях: в Балашове он встретится и проведет свой горький медовый месяц с Шурочкой, а осенью сорок второго, когда его уже не будет в живых, родится у него сын Виталий…

На войне ничего нельзя загадывать наперед: никто не может сказать, что произойдет через год, или завтра, или сейчас, сию же минуту. Вот и тогда мы шли в прославленный Гоголем город, рассчитывая отдохнуть. Оставалось перейти мост через речку, как вдруг послышался знакомый прерывистый гул немецких самолетов. На малой высоте, метрах в пятистах, шли три «хейнкеля». Едва мы успели прыгнуть в канаву, как они сбросили свой тяжелый груз. Прямых попаданий в мост не было, часть бомб упала на противоположный берег. А там — уже хатки. Мы увидели, как из развалившейся на глазах хатенки выскочил старик в белом и с громкими воплями бросился прочь.

Фоменко закрыл руками глаза:

— Что делают, гады! Что делают!

Он посмотрел на меня тяжелым взглядом и глухо сказал:

— Пойдем назад, штурманец. Танцевать после войны

будем.

На следующий день Василий упросил командира послать нас на задание.

* * *

Все это я рассказал Агриппине Ивановне. Вытирая платком глаза, она достала потертый, склеенный на сгибах листок. Это было одно из последних писем Василия. Писал он 15 января 1942 года из Балашова.

«Здравствуйте, мама, Маруся и бабушка! Шлем мы вам ежой пламенный привет и сообщаем, что мы живы и здоровы* чего и вам желаем. Мама, мы живем хорошо. Шура останеовилась на квартире, и я каждый день к ней прихожу. У меня большое счастье: меня за борьбу с фашизмом наградили орденом Красной Звезды и присвоили очередное звание, то есть я теперь стал лейтенантом. Скоро я опять поеду на фронт. И клянусь, мама, тебе и нашему правительству, что буду уничтожать фашистскую нечисть с воздуха, а отецпусть» бьет на земле. За нас не волнуйся, скоро опять приедем с отцом в родной уголок, к тебе, мама. Мама, я знаю, ты плачешь, когда читаешь письмо, а я тебя прошу не плакать, а гордиться нами. Будь стойкой, мама. Вернемся с отцом героями, с Победой. До свиданья, дорогая! Василий Фоменко».

Он, как и его отец, не вернулся с войны. Пришли другие. Они добыли Победу, в которую он верил. Его нет в живых, моего командира. Но я говорю: «Здравствуй, Вася! Здравствуй вечно в нашей памяти, в нашей жизни! Я не знаю, где тебя похоронили, знаю только, что последний полет твой был над украинской землей. Пусть же над затерянным холмиком вечно сияет спокойное и светлое небо, которое навсегда осталось в твоих глазах».

КРАСИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Познакомились мы осенью сорок первого года в но, — вой авиационной части, куда назначили меня штурманом звена-

— Лейтенант Усенко, — спокойно, с украинским акцентом ответил парень и подал обожженную руку. Лицо у него тоже было повреждено огнем, неровные рубцы придавали суровость, но глаза светились тепло и дружелюбно.

Константин Усенко в самом начале войны вместе со своим штурманом Макаром Лопатиным горел в самолете. Несмотря на пожар, задание они выполнили, дотянув до своей территории.

Усенко стеснялся своего обожженного лица, почти не ходил на танцы. Он любил стихи и охотно слушал мои первые гееумелые строки. Костя полностью отдавался работе, летал самозабвенно и по — своему понимал красоту. Как‑то он рассказывал:

— Случай у меня такой был. Полетел в зону ночью на Пе-2. А штурманом дали мне девчонку — стажировку проходила. Смазливая, но больно тонкая. Зачем, думаю, таких фифочек в авиацию принимают? Крутанул я ее на виражах, чтобы сразу охоту до неба отбить, и спрашиваю: где аэродром? А она хоть бы хны. Кричит мне: «Товарищ лейтенант, посмотрите, как красиво!». Я и без нее, дуры, вижу эту красоту, но ведь задание надо выполнять, надо долететь и красиво сесть. В этом — и красота!

Потом мы расстались. Усенко воевал на Балтике, хорошо командовал полком и стал Героем Советского Союза. А я часто вспоминал друга, наши совместные полеты в Заполярье. Ах, Костя, Костя, о чем мы только ни говорили с тобой в редкие послевоенные встречи. А вот главное я забыл тебе сказать. Помнишь, я встретил тебя на одном аэродроме под Ленинградом? Ты только что привел группу «пешек» с задания. Вы потопили фашистский транспорт, который вез снаряды, вез тысячи смертей. Ты шел устало, с перекинутым через плечо планшетом; из‑под кожаного шлемофона выбивались русые влажные волосы. Ты нагнулся, сорвал травинку и шел, держа ее во рту, возбужденный боем, с радостным ощущением исполненного долга. Как ты был красив тогда, Костя! Да и сейчас тоже. Пусть не та осанка, и кудри не так вьются, но посмотришь, как в тебе все играет, как смеются молодые глаза, ахнешь, глядя на боевые ордена твои, и невольно скажешь: красивый ты Человек, Костя!

* * *

СТАРАЯ КИНОЛЕНТА

Как‑то смотрел я фильм «Особо важное задание». Тыловые полустанки, забитые срочными и сверхсрочными эшелонами, эвакуированный авиационный завод, уставшие, но полные решимости лица людей, в неимоверно трудных условиях выполняющих задание Государственного комитета обороны.

Этот старый фильм напомнил мне то, что я видел собственными глазами поздним летом 1943 года в незатемненном Иркутске.

Три летных экипажа со своими техниками приехали за боевыми самолетами на авиационный завод, эвакуиро

ванный из Подмосковья и поднявший свои корпуса на берегу холодной Ангары.

У нас было предписание на получение трех пикирующих бомбардировщика Пе-2, но к нашему приезду завод перешел на серийное производство дальних бомбардировщиков конструкции Ильюшина, и наши «неплановые» самолеты стояли без моторов под чехлами на заводском дворе.

Директор завода Абрамов, крупный, плотный мужчина, с воспаленными от бессоницы глазами, только отмахивался от нас:

— Нет у меня моторов, нет… ждите, придут старые, с перечистки…

Завод, надрываясь от непосильной тяжести задания, от недостатка оборудования и опытных рабочих рук, выпускал всего один, и только иногда, два самолета в сутки, а Москва и лично товарищ Сталин требовали больше, больше, больше…

Старых рабочих, хорошо знающих дело, было мало, и они выполняли двойную норму: работали сами и тут же обучали ребят и девочек из фабрично — заводских училищ. После десяти — двенадцатнчасовой смены люди обессиленно валились на соломенные матрацы в палатках, установленных прямо на дворе — так не тратились время и силы на переходы домой и обратно.

И тога, ко девушки, неизвестно из каких источников, находили в себе силы, чтобы вечером прийти на танцы в заводской клуб. Так я и познакомился с Юлькой, секретарем комсомольской организации цеха.

Худенькая, чернявая девушка приехала в Иркутск вместе со своим братом, тринадцатилетним Павликом. Ехали они в поезде, который собрал эвакуированных детей Харьковской области. Отец их погиб в первый месяц войны, а мать они потеряли во время отправки эшелона. Они еще надеялись, что мама жива и просто не сумела выехать с оккупированной территории.

Юлия и Павлик Бровко уже два года работали в заводских цехах. Правда, Павлик дважды пытался убежать на фронт. Первый раз его вернули со станции Усолье, километрах в ста от Иркутска, второй раз вытащили из самолета, который готовился к вылету с заводского аэродрома.

Мы служили в авиационном полку Северного флота, и потому носили морскую форму. Павлик мечтал быть

моряком и быстро сдружился со мной и моими товарищами. Особенно привязался он к штурману Цупко, может, потому что лейтенант был ему тезкой, Павлом, а скорее всего по землячеству — Цупко тоже был родом с Украины, как и третий наш штурман Николай Конько, впоследствии прославленный балтийский торпедоносец.

Наконец, пришли долгожданные моторы, и наши техники Ключников, Екшурский и инженер Смирнов с помощью двух рабочих, с трудом выделенных для «непланового» дела директором завода, приступили к их установке. Помогали им летчики Крылов, Евстратенко и Зубенко. А нас, штурманов, использовал парторг завода для проведения политинформаций.

Летом 1943 года началось генеральное наступление Советской Армии на Курской дуге. Каждый день приходили радостные известия, и мы с картами, помеченными красными флажками, ходили по цехам, от одной группы рабочих к другой, объясняли положение на фронтах.

Двадцать третьего августа мы, прослушав сообщение Совинформбюро, побежали с лейтенантом Цупко в цех, где работал Павлик Бровко. Нас окружили плотной стеной женщины и подростки. Цупко забрался на станок и громко, подражая Левитану, сказал:

— Дорогие товарищи, сегодня нашими войсками освобожден город Харьков!

Спрыгнул он уже в руки ликующей, ревущей толпы. Рабочие начали нас качать, цех наполнился сплошным, непрерывным «Ура». Многие женщины плакали. Плакал и Павлик Бровко. Ежедневно я приносил ему и передавал через Юльку завернутую в газету еду. Рабочих в столовой кормили плохо — тарелка жиденького супа да какая‑нибудь каша, а нас кормили по летной норме, хотя второй месяц мы не поднимались в небо. Мы стыдились этого, потребовали отдельной комнаты для приема пищи и отделили от своего рациона часть еды, чтобы отнести своим знакомым. Вот и сейчас я принес Павлику сверточек, и он ел бутерброд с маслом, а по его лицу текли слезы радости. Только сейчас я увидел, какой он ребенок, этот худенький паренек в замасленной курточке.

В начале сентября наши самолеты были подготовлены к перегонке. В день вылета сотни людей вышли из цехов проводить нас, из открытых окон конторы прощально махали служащие управления. И тогда мы решили показать рабочим, что самолеты находятся в надежных руках. С молодой самоуверенностью мы задумали взлететь строем.

Накануне прошел дождь? на небольшом заводском аэродроме появились лужи, взлетная полоса была узкой — взлетать звеном было рискованно. Заводские летчики — испытатели смотрели на нас иронически, считая, что мы зарвались, переоценили себя. Один из них, в потертом кожаном реглане, с насмешливым сожалением спросил:

— Морячки, а кто будет покупать цветы на ваши могилки?

Военпред морского министерства инженер — подполковник Баранов, получающий машины для морских авиационных соединений, с тревогой заглядывал нам в глаза:

— Может, не надо, ребята? Вдруг, да не получится…

Но мы уже решили не отступать. Сотни рабочих и

служащих смотрели на нас, своих защитников с надеждой и доверием.

И вот один за одним, подпрыгивая на выбоинах, вырулили на старт три самолета. На тормозах набраны максимальные обороты винтов, ведущий Пе-2 рванулся вперед и сразу же за ним поднялась стена мелкой водяной пыли. На какое‑то мгновение я потерял самолет Евстратенко, мне казалось, что он сейчас отрубит винтами наш «хвост». Но вот самолет Крылова оторвался от земли, летчик сразу убрал шасси, и тут же я увидел, как наши ведомые, покачиваясь, также набирают высоту. На сердце отлегло. Чувство радости и гордости заполнило наши молодые сердца.

Мы ушли километров на десять в сторону, собрались и плотным строем со снижением «бреющего» прошли над заводом.

Тысячи людей махали нам, подняв к небу сияющие лица. Военпред Баранов подбрасывал вверх свою морскую фуражку.

Могучая Ангара, корпуса цехов, брезентовые палатки — все промелькнуло, как в старой киноленте.

И где‑то там, под крыльями самолетов, среди рабочих людей, стояли Юлька и Павлик, дети большой войны. Своими слабыми худенькими руками они поднимали нас в небо, они тоже приближали День Победы.

СЛУЧАЙ В АЭРОПОРТУ

В мурманской гостинице «Арктика» меня поместили вместе с народным писателем Дагестана Муталибом Митаровым. Фронтовик, защищавший в 1941 году Мурманск, он много рассказывал о давних днях, о боевых товарищах. Спокойный, рассудительный, он вдруг весело рассмеялся.

— Послушай, что произошло со мной в московском аэропорту. Сдал на досмотр чемодан, а сам нырнул через «избирательную кабину». Это я так называю проходную, где лучи фиксируют наличие металлических предметов. Проскочил через нее, а милиционер вежливо просит выложить содержимое карманов и еще раз пройти. Вытащил я нож перочинный, очки в металлической оправе, авторучку и повторил заход. Милиционер снова задержал.

— Вы не спешите, хорошенько проверьте карманы, еще что‑то металлическое есть.

— Да помилуйте, — взмолился я. — Все наизнанку уже вывернул, один платок в кармане.

— Вы, пожалуйста, гражданин, не волнуйтесь, но нужно еще раз повторить. Согласно инструкции не могу вас пропустить, — извиняющимся голосом говорил молоденький сержант.

Я еще перешагнул запретную черту, и еще раз недремлющее око контролирующего аппарата отметило у меня наличие металла.

И тут я сообразил.

— Дорогой, — сказал я милиционеру, — в карманах точно ничего нет, а в бедре есть…

— Как это в бедре? — недоверчиво спросил он.

— С сорок первого года осколок мины ношу…

— Дела… Война, значит. Ну, что ж, проходите, отец, — понимающе кивнул сержант, и взял руку под козырек.

РАССКАЗ ЭКСКУРСОВОДА

Десять писателей, воевавших в Заполярье, совершали поездку по Кольскому полуострову. Нашим добровольным гидом стал мурманский краевед, учитель Михаил Орешета. Многие года занимаясь благородным и милосердным делом поиска и захоронения останков солдат, он до мельчайших подробностей знал эти места, хронику сражений и бесконечное число забавных и трагических историй. От него я и услышал этот рассказ из жизни немецкого генерала Дитля, возглавлявшего группу войск на мурманском направлении.

Стройный, подтянутый, спортивного вида генерал был любимцем не только фюрера, но и своих солдат. Он счастливо сочетал в себе вышколенные манеры аристократа с непритязательностью простолюдина.

Отчаявшись с ходу захватить Мурманск, он обдумывал новые варианты наступления, тщательно исследовал местность, совершая многокилометровые пешие переходы по сопкам, покрытым низкорослой кривой березой, перепрыгивая с валуна на валун. Как правило, он ходил один, пренебрегая опасностью.

Однажды он набрел на артиллерийскую батарею. Заговорил с офицерами и солдатами, пытаясь вселить в их сердца надежду.

Запросто и душевно распрощавшись с ними, Дитль направился дальше, предупредив офицера, что сопровождать его не надо.

Он сделал уже несколько шагов, когда раздались предупреждающие голоса:

— Герр генерал, вы тут не пройдете, тут обрыв…

— Немецкий генерал везде пройдет, — с подчеркнутой самоуверенностью ответил Дитль.

Да, ему очень хотелось убедить солдат в непогрешимости своих планов и действий, вселить в них веру, что с ним, прославленным военачальником они все же победно пройдут оставшиеся двадцать километров до Мурманска.

Через некоторое время он действительно подошел к весьма крутому трех — четырехметровому обрыву. Спуститься вниз без веревки, без какой‑то помощи не представлялось возможным. В нерешительности генерал остановился и обернулся. Солдаты издалека смогрели па него. Стыд, брезгливое чувство собственного бессилия, высокомерие высокого начальника, обида на себя за легкомысленную и хвастливую фразу, сказанную солдатам, заполнили все его существо. Он снова оглянулся. Солдаты безотрывно и, как ему показалось, сожалеюще смотрели на своего любимого командира. И тогда генерал Дитл4 прыгнул…

С вывихнутой опухлой ступней, поддерживаемый солдатами, он добрался до лазарета. Нога сильно болела, но она болела бы еще больше, если бы он не сдержал своего слова.

Вскоре фюрер вызвал Дитля в Ставку. Он вылетел с новым планом захвата Мурманска. Гитлер план утвердил. Но на обратном пути генерал погиб в авиационной катастрофе.

Ни он, ни его солдаты так и не прошли к городу-герою, и не увидели его.

МИЩИК Александр Васильевич

Родился в 1916 г. в Челябинской области, в сслеКочердык.

В 1935 г. переехал в Краснодарский край, в станицу Белореченскую, где много лет работал в колхозе.

Участник Отечественной войны. Награжден орденом Отечественной войны 2–ой степени, медалями «За отвагу». «За оборону Севастополя» и другими.

Писать начал после войны. Повести, рассказы и очерки печатались в краевых газетах, в журналах: «Кубань», «Знамя», «Наш современник», в «Литературной газете», «Комсомольской правде» и др.

Изданы книги — «Станица Нерастанная», «Галька» «В добрый час» и другие.

… Еще несколько слов к этим сведениям. Всю жизнь мне везло на добрых людей. «Мои университеты» прошли среди тех, кто сеял хлеб. 11 хотя эти преподаватели не дипломированы, но житейской мудростью и любовью к народному слову наделены талантливо.

В войну, в самых беспощадных боях, спасли меня товарищи, рискуя своей жизнью. И на этом грудном литературном пути первыми, кто подал руку помощи, были писатели — фронтовики: Александр Твардовский и Сергей Смирнов.

А когда учился на Высших литературных курсах, в нашей группе были известные писатели — Виктор Астафьев, Сергей Викулов, тоже фронтовики. Своей дружбой, литературным опытом оказали влияние на мое творчество.

50–летие великой Победы!

На страницах этой книги как бы собрались в одном строю многие солдаты Отечественной войны. Своими делами, воспоминаниями о всем пережитом, всей своей жизнью мы должны помочь новому поколению, чтобы сохранить навечно мир в России.

* * *

СЕВАСТОПОЛЬЦЫ

Виктор Нестеров проснулся, было воскресенье, лежал и вспоминал сны. Видел что‑то военное, он недавно из армии, вот и снится такое. Служил на Дальнем Востоке, морозы — до пятидесяти… У Виктора всегда были веснушки, а там они вымерзли. Приехал домой, лицо чистое, отец с матерью не узнали.

Поднялся Виктор с кровати, оделся и вышел из дома.

— Мама, я пойду искупаюсь.

— Не долго там будь, — отозвалась мама из летней кухни. — Вон отец вишни рвет, уже поспели.

День ветреный, с запада плыли разорванные облака. На реке почти никого не было. По воде бежали белые струи, словно мела поземка в холодный зимний день. Искупался, вода студеная — река бежит с гор. Оделся и смотрел туда, где далеко виднелись кавказские горы. И пошел Виктор к станице. Возле крайней хаты кричала старая женщина:

— Ой, герман, герман!

— Что такое? — спросил Виктор.

— Война!

Забежал домой — мать и отец в слезах. Черный круг репродуктора с хрипом повторял: «Вероломное нападение!.. Германские войска перешли нашу государственную границу!» Остальное, как в полусне: станичный митинг в клубе, на сцене стол, не прикрытый скатертью. Поднимались бывшие партизаны и молодые. Крики, слезы…

Рано утром Виктор пришел в правление колхоза — полно народа. Ячмень косить надо, поспел…

На дороге раздался топот копыт. Один за другим на взмыленных лошадях скакали конионарочные с повестками из военкомата.

Председатель колхоза, с потемневшим лицом, сам зачитывал повестки. И выходили вперед трактористы, шоферы, кузнецы — самые нужные люди.

… Гудит большой двор военкомата. С вещевыми сумками, сшитыми из домашнего холста, и с обыкновенными мешками, еще пахнувшими пшеничной пылью, мобилизованные стоят, лежат на измятой траве и курят, курят… Военные, сбиваясь с ног, бегают по двору, выкрикивая фамилии, номера команд.

Нестеров увидел многих из своей бригады. Они сидели в стороне, словно ожидали общее колхозное собрание.

С каменных ступеней здания сошел райвоенком, за ним еще какие‑то незнакомые командиры. Всех гражданских попросили выйти со двора. Толпа людей заполнила всю широкую площадь. Ржали кони, рокотали автомашины. Иногда вырывалось женское рыдание и тут же обрывалось.

Рассекая толпу надвое, на площадь влетела запыленная легковая машина. Из нее вышел такой же запыленный, усталый председатель райисполкома:

— Товарищи! В степи хлеб осыпается!

— Родимый! — суетилась возле него какая‑то старушонка. — Вот провожу сынка Проньку… Ох, горе!

— Смирно! — прогремел над затихшей площадью чей-то сильный голос. — Шагом марш!

Нестройно, но уже не те знакомые станичники, а солдаты шагнули вперед. Заколыхалась, вздыбилась над ними туча пыли. Рота за ротой выходили со двора военкомата.

— Папочка! — раздался пронзительный детский крик, и какая‑то босоногая девочка бросилась к проходившему строю.

Гулко шагали призывники, охала под ногами земля. Военные колонны шли к станции, а вслед за ними бесконечной вереницей двигались грузовики, тягачи, конные повозки. Все это катилось, спешило туда, скорее к фронту.

Станция заставлена вагонами, платформами. Тревожно гудели паровозы. Все больше прибывало мобилизованных. На первый путь подали состав с товарными вагонами. Послышалась команда. Нестеров вместе с другими

поднялся в вагон, пахнувший сосновыми досками — по обе стороны белели нары.

Паровоз протяжно загудел, вагоны дернулись и, пробиваясь сквозь толпу провожавших, состав пошел. Перрон и знакомое с детства светлое здание вокзала удалялось все дальше. Замелькали последние хаты, прощально клонились вслед деревья в садах, где‑то сверкнула река. И еще раз показалась издали вся родная станица.

По небу от запада бежали темные облака и летели оттуда стаи птиц. Со всей страны спешили воинские эшелоны туда, к огромному пожарищу, которое грозило охватить весь мир.

Далеко позади зеленой полоской виднелась станица. Виктор и все его товарищи прощально смотрел! как она все дальше удалялась, таяла на глазах. И совсем исчезла.

На станции Кавказской всю команду, в которой был Нестеров, повели на другой поезд, он шел в Краснодар. Виктор прислушивался к разговорам в вагоне. Один худенький паренек с голубыми глазами говорил:

— Меня направляют в авиационное училище.

Другой, постарше годами, черноволосый, сказал:

— А меня в танковое училище.

Виктор не знал, куда ег о направляют, и все смотрел в окно. В степи косили ячмень, работали одни женщины и дети.

В Краснодаре вся эта команда — и «летчик», и «танкист» — были зачислены в пехотное училище. Такое время: скорее нужно пополнять пехоту.

Командир взводу светловолосый лейтенант, построил курсантов и спросил:

— Вопросы есть?

— Есть! — крикнул курсант с насупленным взглядом, он был из одной станицы с Виктором. — Почему на фронт не отправляете?

— Разойдись! — скомандовал лейтенант, а этого курсанта, Полозов его фамилия, подозвал к себе. Неизвестно, что говорил ему, но курсант вернулся недовольный. Сказал:

— Я и к командиру роты пойду.

А командир роты был вспыльчивый и резкий. Услыхав от курсанта, что он не хочет учиться, а требует его послать на фронт, комроты тут же отправил Полозова на гауптвахту.

Через пять дней он вернулся, еще более хмурый и неразговорчивый. В гот день второй взвод изучал в классе материальную часть оружия. На столе — винтовка и станковый пулемет.

— Курсант Полозов! — вызвал командир взвода.

Тот поднялся и проворчал:

— Я и к начальнику училища пойду. Там бой идет, а нас тут держат.

Ничего не сказал ему лейтенант. А сам вынул затвор из винтовки, разобрал его и положил на стол.

— Собери, — сказал Полозову.

Тот взял части затвора, смотрел растерянно и ответил:

— А я не знаю…

— Заложи ленту с патронами в пулемет, приготовь его

к бою.

Курсант рассматривал пулемет и не знал, как к нему подступиться.

— Не умею…

— А сам рвешься на фронт. Думаешь, фашисты будут ждать, пока ты затвор соберешь и научишься стрелять из пулемета.

Полозов молча сел к столу и смотрел, как лейтенант быстро и ловко собирал оружие.

Часто курсанты уходили на тактические занятия к высоте 36. Сейчас там кинотеатр «Аврора». В то время Краснодар заканчивался почти на Северной улице, а дальше — кустарники, степь и эта высота, которая на топографических картах обозначалась цифрой 36. А фронт все ближе к Краснодарскому краю. В одну из темных октябрьских ночей раздался сигнал боевой тревоги. Все курсанты получили патроны, гранаты. На вокзале Краснодар — второй погрузились в вагоны.

— На фронт едем! — радовался Полозов.

Там, на Южном фронте, и произошел победный бой. Радовались, когда выбили фашистов из Ростова н гнали их до самого Таганрога. Вскоре разгромили гитлеровцев и под Москвой. Командующий пятьдесят шестой армией сказал: «Пусть доучиваются краснодарцы». Вернулись курсанты в январе сорок второго года. Опять учеба на высоте 36. Однажды пришли оттуда в казарму, и всей роте курсантов зачитали приказ о присвоении званий лейтенантов. Только

двоим, в том числе Полозову, дали звание младших лейтенантов. Видно, ротный командир не забыл его первые дни и отсидку на гауптвахте. Но Полозову было все равно, он радовался от души:

— Теперь окончательно на фронт!

Большую группу молодых командиров отправили в Керчь, с ними уходили из второго взвода: «летчик», «танкист», Полозов. Он первый собрался, лицо радостное, как будто отправлялся на побывку домой. А знал ли он в своей жизни слово «домой»? Вырос в детдоме, и везде ему дом родной, где больше людей.

Командир взвода и те, кто еще оставался здесь, провожали отъезжающих на фронт. Потом и остальных провожал взводный. Крнкнул вслед:

— После войны встретимся на высоте 36!

Поезд из Краснодара прошел мост через Кубань. Была уже ночь. Все в вагоне угомонились, только Виктор Нестеров не спал. Думал об отце с матерью. Надо им написать о том, что ему присвоили звание, и едут они… Не заметил, как задремал.

Проснулись — поезд пришел в Новороссийск, и старший команды объявил, что едут в распоряжение штаба Приморской армии. Но он не знал, где находится эта армия. А Зорька Родин сказал:

— Ребята, да само название говорит, что эта армия возле моря. — И засмеялся. — Вот если попаду в свой Геленд- жнк. — Он был оттуда.

— Сейчас узнаем в комендатуре, — сказал старший команды и зашагал к зданию вокзала.

— Вот, ребята, если приедем в Геленджик, все придете ко мне в гости, — размечтался Зорька. Ему, как Полозову, тоже было присвоено звание младшего лейтенанта. Вроде и занимался не хуже других. Но он всегда улыбался. Даже подходил к командиру, докладывал, а на лице сияющая улыбка. За эту постоянную улыбку, по рекомендации сердитого ротного командира, Зорьке Родину присвоили младшего лейтенанта. Но это его не огорчало. Как всегда, улыбался, а вокруг него все словно светлели душой.

К молодым командирам подошли мальчишки, потом еще — их окружила целая ватага новороссийских пацанов — худых, загорелых и храбрых на вид. Кто‑то из них спросил:

— Вы из училища? Наганы выдали?

— Ложки выдали, стреляют по гречневой каше, — засмеявшись, ответил Зорька Родин. Ребята приняли шутку. О себе рассказывали:

— Дежурим на крышах, зажигалки тушим. А вчера наши зенитчики «юнкерса» сбили, так и врезался в бухту.

От здания вокзала шел скорым шагом старший команды.

— Отойдите! — строго сказал мальчишкам. А своим товарищам: — Приморская армия в Севастополе… Там сейчас сильные бон.

Построились и пошли к морскому порту. А мальчишки следом за ними. Кто‑то из них спросил:

— Может, письма ваши отнести?

Но писем еще не успели написать.

Шли по городу, вокруг разрушенные здания после бомбежки. Показалась темно — синяя вода бухты. Мальчишки рядом. За всех родных и близких провожали в боевой путь, из которого неизвестно кто вернется…

Вот и порт. На рейде стоял большой военный корабль.

— Это крейсер, — сказал Зорька Родин. — Недавно построили. На нем самые дальнобойные орудия.

— Давайте попросимся на этот крейсер, если он вдет в Севастополь, — предложил Нестеров.

Все повернули к берегу, где стоял часовой, матрос. Спросили его: возьмут ли их на крейсер?

— А где ваше направление? — матрос прочитал его. — Вам нужно на теплоход, вон стоит.

У самого причала, окрашенный голубой краской, под цвет морской воды, стоял большой, двухпалубный пассажирский теплоход. За неимением другого, ему пришлось сейчас выполнять роль военного корабля. Молодые командиры прощались с мальчишками, поднимались по трапу. Нестеров впервые поднимался на корабль. Когда почувствовал под ногами покатую палубу, тревожно отозвалось сердце. Прощай, земля…

Темнело, а мальчишки не уходили. Зорька Родин подошел к самому борту и крикнул:

— Ребята, кого повстречаете из Геленджика, передайте, что видели меня! — назвал свою фамилию.

Дрогнул теплоход, отчаливал от берега и уходил в беспросветную морскую ночь на встречу неизвестному. Кто- то запел: «Раскинулось море широко!..»

— Давай спать в шлюпке, предложил Зорька Виктору, и они разместились в ней. Зорька сразу уснул, море ему давно знакомое. Виктор не спал, думал об отце с матерью. А в Севастополе воюет его старший брат Коля, если бы увидеть… Но недавно он был ранен, писал в письме.

Голубая, бескрайняя, куда ни глянь, — вода. Только небо и воду увидел Виктор, проснувшись. На теплоходе — тишина. На верхнем мостике у спаренного пулемета стояли два моряка. У одного на лице красный шрам. Оба всматривались в небо.

А все же как хорошо в открытом море! Виктор стоял на самом носу теплохода и не мог насмотреться на эту величественную картину.

Впереди теплохода шел минный тральщик, а по сторонам, ныряя в волнах, два морских «охотника» — небольшие скоростные суда. Теплоход уходил на юг, а потом где‑то быстро повернул на запад и взял курс на Севастополь.

На борту теплохода было около тысячи красноармейцев, все они расположились в каютах и трюмах, их не было видно на палу бе.

Виктор вернулся к шлюпке. Зорька уже трудился, открывал консервную банку и заодно знакомился с зенитчиками.

— Как там, на горизонте? — спрашивал он.

— Пока порядок, — отвечал моряк со шрамом на лице.

— А что подсказывает бюро погоды?

— Часов в двенадцать должны повстречать фрицев, они перед обедом всегда по морю облет делают.

Но двенадцать часов прошли спокойно. Был спокоен и весь остальной день. И лишь под вечер, когда уставшее солнце медленно погружалось в темные волны, над ними воровато промелькнули два самолета — немецкие разведчики.

— Теперь минут через пятнадцать жди, — сказал зенитчик со шрамом на лице, и стал быстро наводить пулемет в небо.

И только скрылось солнце, словно боялось оставаться свидетелем этой страшной сцены, — пять «юнкерсов» быстро приближались к теплоходу. Громом

ахнули орудия, застрекотали пулеметы, трассирующие пули ярким пунктиром вспыхнули в воздухе.

— Пикирует!

Виктор увидел, как над мачтами мелькнули кресты самолета — засвистела бомба, столб воды вздыбился и рухнул на палубу. «Тонем» — мелькнула мысль. Но вода скатилась с палубы и Виктор, весь мокрый, прыгнул в трюм.

— Пикирует!

Треск пулеметов и пронзительный вой бомбы, но опять она упала в воду недалеко от борта. А грохот орудий был уже в стороне, как будто там шел еще другой пароход.

В трюм спустились два моряка с фонарями, осмотрели стены, что‑то пошептались между' собой и ушли.

— Виктор! — кричал, свесив голову в трюм, Зорька. — Давай сюда! Улетели гробы! Им видимость не позволила нас искупать. А я зенитчикам помогал — вот толковые ребята! Теплоход все же задело, чувствуешь, как он накренился.

Да, возле теплохода близко разорвалась торпеда. Весь корпус судна сильно наклонился, корма почти ушла под воду, одна машина в трюме совсем отказала. Всю ночь качали мощные насосы, но вода прибывала.

Виктор и Зорька опять вернулись в шлюпку.

— А мне показалось, что юнкерсы потом накинулись на какой‑то другой корабль, — сказал Виктор.

— И я тоже заметил, как самолеты повернули от нас, — подтвердил Зорька. — А по левому борту пошла такая стрельба!

В полночь по небу блеснули высокие столбы света. На палубу поднялись матросы и солдаты.

— Севастополь… — кто‑то сказал, и моряки сняли бескозырки.

— Это наши прожекторы береговой обороны, — послышался тот же голос. — А вон чуть заметные. лучи, это немецкие прожекторы.

Как завороженные смо грели все на огненные мечи севастопольских прожекторов. И возле них — едва мерцающие нити немецких прожекторов, они силились уцепиться и свалить эти огненные мечи Севастополя.

Уже оттуда, издалека, донеслись грохочущие раскаты орудий.

Севастополь…

Только бы дойти до тебя, бесстрашный город. И все на теплоходе словно забыли о своей судьбе, о сотнях метров воды под ногами, которая в любую минуту могла их поглотить.

Наступил рассвет. Теплоход, переполненный водой, еле двигался. В Севастополь должны прийти ночью, выгрузить снаряды, патроны, взять раненых и ночью уйти. Но уже утро. Навстречу шел военный корабль. Капитан посмо трел в бинокль:

— Наш крейсер.

Он быстро приближался. На нем размахивали флажками, спрашивали: дойдете ли до Севастополя?

— Дойдем, — сказал капитан, и матрос флажками ответил крейсеру.

— Вот кто спас нашу жизнь, — сказал Зорька Родин.

Рассекая волны, крейсер быстро уходил, спешил в

Новороссийск, чтобы опять взять солдат и боеприпасы для обороны Севастополя. А моряки теплохода пристально всматривались в даль, куда медленно продвигалось поврежденное судно.

— Земля, — проговорил капитан, отрывая от глаз бинокль.

На горизонте обозначилась темная полоска. Она росла и приближалась. Уже явственно виден берег: разрушенные здания, затонувшие корабли в бухтах, а дальше по горам, над фронтом, вспыхивающие дымки орудийных выстрелов, и видно было, как кружились там самолеты.

От берега отошел катер, и оттуда, усиленный рупором, донесся голос:

— Курс на Южную бухту!

Противник уже заметил подходивший теплоход. Повел обстрел из дальнобойных орудий, но снаряды падали в стороне. И в ту же минуту из‑за тучки вынырнуло два «юн- керса». Виктор был возле кормы, увидев самолеты, бросился к носу корабля — ударила тяжелая бомба в переполненный водою теплоход. Виктора отбросило воздушной волной. Но он поднялся и увидел — валилась капитанская рубка, теплоход уходил в воду, на поверхности только носовая часть. Все, кто здесь, хватали спасательные пояса, круги, прыгали в воду. Виктор тоже схватил пояс, скинул гимнастерку, сапоги, брюки оставил, там документы, и прыгнул — холодная вода словно обожгла. «Сюда!» — услышал голос. На шлюпке -

она пробита и перевернулась вверх дном — сидел матрос- зенитчнк — шрам на лице. Он помог Несщэову подняться на шлюпку.

— Второй раз чуть не утонул! — ругался моряк и грозил фашистским самолетам, они бомбили и стреляли из пулеметов по тем, кто еще держался на воде.

От причалов пошли спасательные катера. Один из них подходил к шлюпке. На катере кроме моториста — двое красноармейцев глядели вверх — мчался сюда «юнкере», сбросил бомбу, но мимо, только фонтаном вода обдало всех. Матрос и Виктор уже на катере, а он ни с места. Кругом плавали доски, шинели, одеяла, что‑то намоталось на винт.

— Взять доски! — скомандовал матрос — зенигчнк.

Гребли все досками, а «юнкере» низко кружился над

нами, уже не было у него бомб, летчик резанул из пулемета — мимо… Израсходовав все патроны, «юнкере» повернул назад. Вот и берег — израненная севастопольская земля.

Узкое бомбоубежище, пробитое в скалах. Сюда и забежали матрос и Нестеров. Пожилая женщина принесла им по кружке горячего чая. Только сейчас они почувствовали, какую пережили беду, и только сейчас им стало страшно.

«Где же наши ребята?.. — думал Нестеров. — Жив ли Зорька Родин?»

— Сколько людей погибло на теплоходе, услышал Нестеров голоса женщин в бомбоубежище. И подумал: если бы ни моряк, что бы со мной было?..

— Как вас звать? — спросил Виктор матроса.

— Малахов.

— Вы из Севастополя?

Моряк кивнул. И еле проговорил:

— Жену с сыном эвакуировали. Не знаю, где они?..

— Найдутся, — старался его успокоить Нестеров.

— Ты сейчас куда? — спросил Малахов.

— Бомбежка пройдет, буду искать своих ребят. А вы

куда?

— В море. Но мало осталось кораблей… Будь здоров! — и матрос ушел.

Затих грохот бомб и вой фашистских самолетов. Выбрался Виктор отсюда и увидел, навстречу шел какой‑то майор, а с ним Зорька Родин. Обхватились товарищи… Не все из молодых командиров добрались до берега. Полураздетые, они молча сейчас построились, глядели на море.

Манор — он ил отдела кадров Приморской армии — оглядел строй и сказал, вздохнув:

— Приняли и вы боевое крещение… Уже севастопольцы.

Да, это были совсем другие, не похожие на тех, которые три дня тому назад выехали из Краснодара. И Зорька Родин уже не улыбался.

Подошла автомашина, сели. Привычно лавируя между воронками и горами кирпича разбитых зданий, машина шла по дымным улицам города, которого уже не было

— только груды развалин. Несколько дней сотни самолетов бомбили город, и не умолкал грохот вражеской артиллерии. Черно — красная туча высоко поднялась в небо. И непонятно, что уже там горело. Может, сама севастопольская земля кипела яросгью против ненавистного врага… Наша оборона подковой проходила за городом. Окопы, блиндажи защищал! солдат и моряков. Но силы были неравные. Наши дивизии — по численности полки — и неполного состава морские бригады сдерживали натиск целой немецкой армии и горнострелкового румынского корпуса. Мастерские под землей, день и ночь изготавливая мины и гранаты, — севастопольские гранаты, вместо оборонительных чехлов из металла, были обмотаны толстой проволокой.

Фашисты захватили водопровод. Город и фронт задыхались от жажды. Но и это не сломило защитников Севастополя. Откапывали старые колодцы, расчищали засыпанные родники, в подземельях собирали по капле ржавую воду, ее давали в первую очередь раненым и детям. В жару, под неутихающей бомбежкой, в пыли, в огне так невыносимо хотелось пить.

… Автомашина выскочила из города и, обходя воронки на дороге, уходила к старой обороне Севастополя, где был резерв командного состава Приморской армии. А в небе барражировали фашистские самолеты, словно коршуны свысока косились на израненную землю, в поисках живого. Один из «юнкерсов» заметил бегущую по дороге машину.

— Воздух! — крикнул майор.

Шофер включил самую большую скорость, а потом так тормознул — кузов подбросило. Бомбы с «юнкерса» упали в метрах ста впереди. Все рассыпались по кюветам, а машина скрылась за кирпичную стену разрушенного здания. Самолет развернулся, а здесь никого не видать, и машина, как

сквозь землю провалилась. Покружился «юнкере» и неохотно повернул в сторону города.

— Почему зенитки молчат? — спросил Нестеров у майора.

— А чем стрелять, камнями что ли? На вашем теплоходе много было зенитных снарядов…

Автомашина опять уходила дальше по неровной дороге.

«Старая оборона», где был резерв комсостава армии, представлял собою большой четырехугольник, поросший кустарником и обнесенный глубоким рвом. Это был одни из укрепленных редутов обороны 1854–1855 годов. И каждый из приехавших сюда представил, как почти сто лет тому назад бились солдаты на этих бастионах…

В первую ночь половина приехавших командиров была отправлена в двадцать пятую Чапаевскую дивизию, в числе других оборонявшую Севастополь.

Виктор Нестеров и Зорька Родин еще оставались здесь, в резерве. А на другой день начальник резерва, седой, усталый, узнав, что у Нестерова в Севастополе старший брат, сказал:

— Завтра доставите пакет в отдел кадров армии. Там недалеко и запасной полк, где ваш брат. Возвращаться сюда не нужно, вот вам направление в дивизию, где будете служить, штаб ее находится в Инкермане.

Рано утром Виктор вышел с пакетом. На берегу бухты, в глубоком подземелье нашел отдел кадров.

— А, краснодарец! — встретил знакомый майор, который вчера сопровождал в резерв армии. Он открыл пакет. А наверху грохнула бомба, зашаталось все подземелье. Майор недовольно посмотрел на потолок, где появились трещины, и сказал:

— Вы свободны. Но будьте осторожны там.

Дальше Виктору пришлось ползти по — пластунски, фашисты обстреливали из орудий дорогу. Совсем близко взрывались снаряды, с визгом летели осколки над головой. Уткнувшись в землю, Виктор просил уже только одного: если ему суждено здесь быть убитым, то пусть это случится после того, когда он увидит Колю… Но дополз, добрался… У небольшой бухты ему указали, в какой землянке брат. Отвернул плащ — палатку, прикрывающую вход в землянку, а навстречу — Коля, чуть нахрамывает, похудевший.

— Витька! — вскрикнул он. Обхватились братья. — И ты здесь?.. — Вздохнул старшин. — Как мама? У папы здоровье?..

Виктор отвечал. Их станицу еще не бомбили, там пока спокойно…

— Нажимают фашисты, — проговорил Николай. — Скоро и я на фронт, — он поправил сбившиеся бинты.

Гудели тяжелые «юнкерсы» в небе, где‑то близко сбрасывали бомбы. При каждом взрыве Коля невольно схватывался, стараясь заслонить младшего брата.

Улетели фашистские самолеты.

— Чем же тебя покормить? — задумался Коля. — К нам кухня приходит только ночью.

— Ничего не нужно, я поел, — ответил Виктор и все смотрел на старшего брата. Всегда он защищал его, младшего, и в детских играх, и в работе помогал, когда выросли. —

Виктору нужно было идти, отыскивать ту дивизию, но никак не мог расстаться с братом. Николай спросил:

— Куда тебя направляют?

Виктор ответил.

— Это не близко, в Инкермане. Пойдем, провожу.

Крепко — крепко обнялись братья… И пошел младший,

все оглядываясь. Коля стоял возле землянки и смотрел брату вслед. У Виктора так сильно сдавило сердце… Неужели он в последний раз видел брата?.. Проклятые фашисты!

Шел и ехал на попутных машинах. Потемнело. Севастополь только и жил в это время: передвигались войска, ехали кухни и санитарные машины, уходили женщины и дети в глубь обороны.

В зареве артиллерийского огня, Нестеров увидел по обе стороны от дороги отвесные каменные стены, а в них широкие двери внутрь — штольни Инкермана. Эти большие штольни похожи сейчас на вокзалы: чемоданы, узлы с одеждой, на них сидели молчаливые дети. Видно было, что здесь находится военный штаб: телефонные звонки, бегали адъютанты, связные. Похож Инкерман и на передний край обороны: несли раненых, врывались сюда осколки снарядов и рикошетом проносились над головами.

Нестеров вошел в штаб дивизии и доложил о прибытии.

— Краснодарец? — спросил начштаба. — Бывал в вашем училище, хорошая там подготовка. Пошлю вас в боевой полк.

Из Инкермана Нестерова повел сержант. Шли по темной разбитой дороге, поверху с завыванием летели мины и неподалеку ухали разрывы снарядов. Впереди шел кто‑то с винтовкой за плечами, может, связной. Мина с визгом пролетела над головами и разорвалась впереди. Нестеров и сержант побежали туда — человек лежал недвижимый, винтовка отброшена в сторону.

— Убит, — глухо проговорил сержант. Оглянулся по сторонам. — Здесь ночью ходят санитарные машины, увезут его.

— Можно взять его винтовку? — спросил Нестеров.

— Конечно, бери. У нас в полку мало оружия.

Только под утро добрались до своей части — окопы,

проволочное заграждение, нигде никого не видно.

— А где командир полка? — спросил Нестеров.

— Вон щель, — сержант указал на каменную скалу, — он там лежит раненый.

Нестеров наклонился, просунул голову между камнями и пополз. Впереди показался огонек. Там увидел двоих: лежавшего на шинели пожнлого подполковннка, а возле него сидел молодой лейтенант. Услышав шорох, лейтенант повернулся. Поднял голову и командир полка.

Лейтенант Нестеров доложил о своем прибытии. Ожидал приказ. Подполковник, опустив голову, сказал:

— В батальонах у нас осталось по одной неполной роте. Сейчас сформировали еще одну роту — все нестроевые подразделения туда. Берите ее и оседлайте симферопольское шоссе. Фашисты прорвались и прут на Инкерман.

Нестеров выбрался из щели. Поднималось солнце над развалинами города и над этими ннкерманскимн высотами, исковерканными воронками от взрывов бомб и артиллерийских снарядов. Фашистские самолеты, тяжело нагруженные, летели к развалинам города, а по ним били из зенитных пулеметов, орудий — Севастополь сражался.

Лейтенант Нестеров нашел роту в окопе второго эшелона.

— Рота, в ружье! — скомандовал.

Солдаты вскакивали, бра™ винтовки, надевали каски, уже готовы. Нестеров увидел среди них сержанта, который ночьюпривел его в полк.

— Будете командиром первого взвода, — сказал ему лейтенант. — Как фамилия?

— Петров.

Лейтенант опять быстро оглядел солдат и увидел матроса в по лной форме, а на лице у него шрам.

— Малахов!

— Он самый. — Матрос подошел к лейтенанту. — Нет места на кораблях, сколько их потопили…, — голос у Малахова дрогнул. — Мы и здесь дадим фрицам прикурить!

— Будете командиром второго взвода.

— Есть!

— Рота за мной! — Нестеров выпрыгнул из окна и, пригнувшись, побежал через открытую местность. Откуда‑то строчил пулемет, за небольшой высотой все залегли. Но полковая батарея ударила по противнику, и пулемет замолчал.

— Бегом!

Вся рота схватилась — только топот ног — бежали к кустарникам в лощине. Попадали в них — кружился самолет с крестами. Он бросил бомбу, но она разорвалась в стороне. Еще дал один круг «юнкере» над этой лощиной и повернул к Северной бухте. Вскоре там слышались взрывы бомб.

— Прут гады на Северную, — проворчал моряк. — А на другой стороне сам Севастополь… Не допустим, братва, до него!

Опять бросок, прошли полосу обстрела, ползли по- пластунски. Дальше увидели глубокие окопы, но в них никого не было, видно, отошли наши. Еще одна короткая перебежка, впереди показалась широкая долина.

— Симферопольское шоссе, — сказал с^)жант.

— Где же здесь зацепиться? — весь подавшись вперед, спрашивал лейтенант и все всматривался в эту открытую местность.

— Надо в сторону Инкермана, — подсказал моряк.

Еще поползли по — пластунски. Вот и шоссе. Оно изрыто глубокими воронкамн, грудились на ней остовы сгоревших автомашин. Лейтенант поднялся, смотрел в сторону противника — никого нет. Назад оглянулся и у видел на шоссе груду кирпича и камней, видно, рядом стояло здание, и оно развалилось от бомбежки.

Подошли к этой баррикаде. Перед ней — противотанковые ежи — закопанные рельсы.

— Здесь и будем драться, — сказал моряк. — Ну, фрицы, будет вам полундра за все утопленные корабли, за погибших товарищей!

За этой каменной баррикадой рота спешно готовилась к обороне. Копали окопы в каменистом грунте. Нестеров оглядывал местность. Впереди на целый километр она вся открытая, противник не подойдет незамеченным. А шоссейная дорога уходила отсюда круто вверх и скрылась за каменными скалами.

Позади баррикады поднимались отвесные стены каменного Инкермана. В его глубоких штольнях кроме военных штабов, госпиталей, спасалось от — бомбежки много женщин и детей. И еще узнал Нестеров: в инкерманских штольнях находилось почти пятьсот вагонов всякой взрывчатки — порох, снаряды с первой мировой войны, непригодные для современных орудий, тяжелые авиационные бомбы, их некуда употребить, в Севастополе осталось лишь несколько истребителей.

— Товарищ лейтенант, — подошел Петров и спросил: — Это у нас все оружие — одни винтовки?

Нестеров развел руками, ответил:

— Командир полка обещал прислать пулемет, но даже не сказал — станковый или ручной.

— Ничего там нет, я знаю…

— Давно вы в Приморской армии? — спросил Нестеров.

— В Одессе воевал и на Перекопе, от него через горы отступали к Севастополю.

— Выходит, сержант Петром с генералом Петровым, командующим Приморской армией, все бои вместе прошли. А видели его?

— А как же!

— Ну, какой он?

— На вид строгий, но обходительный. Солдат очень жалеет, как Суворов..

— Хорошо сказал. С такими словами, можно пока и без пулемета обойтись… Но пулемет будет!

Лейтенант Нестеров еще раз оглядел свою позицию. За каменной баррикадой бойцы уже выкопали окопы, хотя еще не глу бокие, но все‑таки защита.

— Танки! — закричал Малахов.

Нестеров увидел, как из‑за каменных скал выкатились три тяжелых танка, один за другим они быстро шли по симферопольскому шоссе.

— Приготовить гранаты! — скомандовал лейтенант.

Передний танк ударил из орудия по баррикаде — взлетели камни. Рота не показывала себя… А вокруг танков стали взрываться снаряды. Оказалось, за Инкерманом стояла наша батарея. Танки закрутились на месте и повернули назад за каменные скалы.

— Вот это морской порядок! — радовался Малахов. — Эх, нам бы сюда хоть одно орудие, сорокапятку, дали бы фрицам прикурить!

И только танки скрылись, пошла перебежками по кюветам немецкая пехота. Мешковатые солдаты — ранцы на спинах — бежали, подгоняемые офицерами.

— Без команды не стрелять! — крикнул Нестеров. — Пусть подойдут ближе! — Лихорадочно оглядывал наступающих гитлеровцев — рукава засучены и бьют из автоматов. Их куда больше этой роты.

— Огонь!

Залпом из винтовок встретили наступающих фашнс- ' тов. Нестеров стрелял из своей винтовки (та самая), целился ' в бегущих к баррикаде с автоматами солдат. Они падали, но опять вскакивали, уже совсем близко… Но вдруг попятились

— ударила наша батарея, на этот раз шрапнелью. Гитлеровцы, как ни кричали офицеры, кинулись по кюветам назад.

— Вот батарея! — радовался Малахов.

Только лейтенант Нестеров тревожно думал: если эту батарею переведут на другую позицию, выдержит ли наша рота наступление фашистов вместе с танками?.. На другой день было тоже самое: мчались танки с крестами, бежали за ними солдаты с автоматами, но загрохотала всеми орудиями батарея Инкермана, гитлеровцы отступили за каменные скалы.

Но Нестеров чувствовал, эти бои были отвлекающие. Главный удар усиленная группировка войск противника сейчас направляла в сторону Северной бухты. День и ночь там гремели орудия. Вражеская авиация волнами налетала на разрушенный город, сбрасывала фугасные бомбы. И прорвались фашисты к северному берегу главной бухты Севастополя. Отсюда видно весь город, как на ладони. Орудийный и минометный огонь плотной завесой повис над Севастополем. Немецкие и румынские дивизии, напрягая силы, шли напролом. И там, где приходилось отходить частям

Приморской армии, на каждом метре севастопольской земли лежали отвоевавшиеся фашисты.

В это время из Ставки Главного командования за подписью Сталина в Севастополь пришла телеграмма, в ней были слова: «Вами гордится вся Красная Армия».

— Прислали бы нам сюда хоть сотню самолетов, — говорил Малахов, прочитав эту телеграмму в газете. — А то и головы здесь не поднимешь, всюду «юнкерсы».

В то очень трудное время на обороне Севастополя оставалось только несколько истребителей, продырявленных в бою, и четыре штурмовика — «Илы». Ежедневно под вечер они вылетали из подземного аэродрома, на большой скорости низко мчались над фронтом, из орудий и пулеметов расстреливали вражеские батареи и фашистов в окопах. Враги называли этот самолет — «летающий танк». Да, сила у него была севастопольская… А когда «Илы» возвращались назад, поднимался весь наш фронт из окопов, каждый считал: «Один… Два… Три… Все!» — вырывался радостный крик от Северной бухты до Балаклавы.

— вот бы нам еще десятка два таких самолетов! — говорил Малахов, выражая желание всех защитников Севастополя.

Но в то время Большая земля не могла дать даже самого нужного осажденному Севастополю. Сколько уже подтоплено кораблей, все труднее доставлять через море подкрепления, боеприпасы, продукты питания. А после того, когда наши войска потерпели неудачу под Харьковом и оставили Керченский полуостров, положение на юге страны резко обострилось. Началось наступление немецких войск, они с боями двигались на восток. Гитлеровской армии очень мешал Севастополь. Его продолжала штурмовать большая, сильно вооруженная армия генерала Манштейна. Гитлер торопил его, но фашистские войска уже много потеряли здесь убитыми и ранеными. И все же гитлеровцы все сильнее вгрызались в нашу оборону, отодвигая к берегу моря из последних сил сражающихся севастопольцев.

В роту Нестерова пришел приказ из штаба полка: послать разведку в тыл противника, определить его силы на этом направлении и взять «языка». В разведку вызвался идти Малахов. С ним — трое из его взвода. Петров советовал разведчикам:

— Осмотрите себя, чтобы ничего не стукнуло, не брякнуло. Будет проволочное заграждение, не лезьте туда, где меньше проволоки, там могут быть мины.

— Ну, ночка темная, выручай, — прошептал моряк и первый шагнул из окопа. Так же бесшумно исчез™ и другие разведчики.

Лейтенант смотрел им вслед. Прислушивался к каждому звуку, думал, сейчас там загремят выстрелы… Но было тихо. Только со стороны Северной бухты доносилась стрельба, там все еще оборонялись в подземельях моряки из береговых батарей… Подумалось о том, где сейчас брат Коля? В какой дивизии? Всюду сейчас самые ожесточенные бои… Казалось, увидел маму, отца. И не мог вспомнить, послал им отсюда письмо?.. Все эти дни, как в лихорадке.

Позади чьи‑то шаги, подошел Петров.

— Не спишь, лейтенант?

— Думаю, как там ребята…

— Вроде тихо.

— Петров, а ты откуда родом?

— С Урала.

— Я так и думал: сибиряк или уральский. Закаленный ты человек.

— Здесь меня закалили, под Одессой и Севастополем… Что‑то долго наших нет, — беспокоился Петров.

… Разведчики, ползком пробравшись через передний край немецкой позиции — колючей проволоки не оказалось, — в темноте подкрались к блиндажу, в нем слышались голоса. Кто‑то вышел оттуда и направился в сторону затаившихся разведчиков. Кинулись к нему, заткнули рот, скрутили руки, заставили шагать. Толстый немец сделал три — четыре шага и повалился, гремя сапогами.

— Ах, ты, гад… — прохрипел матрос. — Хочешь, чтобы тебя услышали… — Взвалили фрица на плечи — он тяжелый — и понесли.

Лейтенант в предутреннем тумане увидел фигуру матроса, за ним еще трое. Зашли за баррикаду, скинули с плеч толстяка, еле дух переводили.

— Какой‑то большой начальник, — определил моряк

немца.

Развязали толстого, он испуганно оглядывался. А погоны у него солдатские, даже ефрейторских угольников на рукавах нет.

— Кто ты? — спросил Нестеров по — немецки.

— Их арбайт кюхе, — испуганно ответил немец. Все ясно: повара принесли.

— Тьфу! — плюнул с досады Малахов. — Такую даль тащили. А по вид)' — полковник и даже генерал…

Пришел из штаба полка переводчик. Повар оказался словоохотливым. Рассказал: вчера ему было приказано готовить в два раза больше. А из прежней роты осталось совсем мало в живых: «аллее капут» от советской артиллерии.

— Не стреляйте меня! — просил повар. — Гитлер капут!

Увели немца в штаб полка. А фрицы, наверно, хватились своего повара и, не поевши, натощак, пошли с такой злостью в наступление, забросали гранатами каменную баррикаду, но откатились назад, когда батарея Инкермана шарахнула по ним шрапнелью.

Все меньше оставалось защитников на симферопольском шоссе. Раненых отправляли недалеко отсюда, в госпиталь Инкермана.

— Выстоим! — ободрял всех моряк, хотя уже был два раза ранен, рука перевязана бинтом и сильно хромал.

Ночью со стороны Инкермана послышались шаги. Все взялись за винтовки — шаги затихли. Но кто‑то один тихо подходил сюда.

— Стой! — крикнул лейтенант.

— Где здесь командир? — голос из темноты показался Нестерову знакомый.

— Идите сюда, но осторожнее, камни под ногами, — преду предил Нестеров

— Ну и замаскировались, пройдешь мимо и не заметишь, — говорил подходивший. Он опустился в окоп и представился: — Командир роты младший лейтенант Родин.

— Зорька! — вскрикнул Виктор и обхватил товарища.

— Вот не ожидал! — радовался Зорька. — Сейчас я приведу всю роту.

Оттуда, из ночной темноты, зашагали солдаты. Они все подходили и подходили, спускались в окоп, встречали их радостно, потеснились в окопах, заговорили, кто‑то уже нашел своих земляков. Немцы, услышав здесь движение, бросали ракеты.

— Спасибо за освещение, — Родин взглянул на своего товарища. — Похудел ты, одни глаза горят.

— И ты не лучше, — отозвался Виктор и позавидовал. — Большая у тебя рота.

— Прежняя рота почти вся полегла у Северной бухты, — вздохнув, сказал Родин. — И фрицев там немало уложил! — Эти, кого привел, почти все из нового пополнения.

— Откуда они?

— Наши кубанцы. Но никого нет из Геленджика, из твоей станицы гоже нет, я их всех расспросил.

— А откуда они?

— Из Армавира, Кропоткина, из Тихорецка.

— Рабочий народ. Но здесь мы все — севастопольцы, — задумчиво сказал Виктор. — Наверно, после войны пригласят нас сюда? Или не пригласят?..

— Извини, Зорька, тебе надо отдохнуть, а я к тебе с разговорами. Соскучился по тебе, по всем товарищам из нашего Краснодарского училища, вот и дую речи. Пойдем в землянку, там даже матрац есть.

— Разбуди меня через час, — просил Зорька.

— Сам проснешься, как начнут фрицы давать концерт.

И верно, чуть только показался край горячего солнца, фашисты сразу же пошли в атаку.

— Без команды не стрелять! — крикнул Нестеров. — Пусть подходят ближе.

И Зорька вскочил. Протер глаза, смотрел на подходивших немцев, покачал головой: много… Схватил свой автомат, прицелился.

— Огонь! — крикнул что есть силы Нестеров.

И сразу же отозвались два ручных пулемета из роты Родина, загремели винтовочные выстрелы. Но гитлеровцы, укрываясь за камнями, быстро перебегая, подобрались уже совсем близко.

— Приготовить гранаты! — скомандовал Нестеров.

И в ту же минуту ударила батарея Инкермана, Били орудия по наступающим фашистам. Напрасно кричали немецкие офицеры, но солдаты, показывая спины, быстро убегали.

— У — у, гады! — кричал Зорька Родин и посылал автоматные очереди вслед удиравшим фрицам.

Пахло пороховым дымом. Бойцы из нового пополнения осмелели, заговорили возбужденно, даже послышался смех.

— Ну, молодцы артиллеристы! — радовался Зорька Родин. — Как они всех севастопольцев выручают. А тридцать пятая батарея вот дает жизни фрицам! Снаряды по полтонны, шуршат в воздухе. Спасибо артиллеристам. Виктор, вы здесь их видели? Из этой, инкерманской батареи?

— А где их увидишь? Они, может, еще дальше Инкермана. Но корректировщики заходили к нам: молодые ребята, хорошо математику знают. Наша позиция недалеко от немцев, но ни разу от своей батареи по ошибке не получали.'

— Нестеров взглянул вверх. — Вот черт, опять рама кружит. Товарищи, никакого движения! Воздух!

Все приткнулись в камнях, кто где был, и голосов даже не слышно.

— Так и знай, сейчас «юнкерсы» пожалуют, — проворчал Зорька Родин.

И верно, рама — разведчик улетела, а на смену ей мчался «юнкере», развернулся дал очередь по каменной баррикаде и взмыл вверх. И опять с воем вниз…

— На испуг берет, — заключил сержант Петров, рядом присевший с Нестеровым.

Кружил «юнкере», выглядывая добычу, круто прошел в пике. Произошло неожиданное: сержант Петров схватил ручной пулемет и дал в самолет очередь — «юнкере» вспыхнул, потянул к своим и там, за каменными скалами, раздался взрыв. Все это произошло гак неожиданно…

Первым Петрова поздравил Зорька Родин. Он бурно радовался, пожимая руки сержанта:

— Вот это по — севастопольски!

Нестеров крепко обнял Петрова. Спросил:

— Это первый?

— Второй, — ответил сержант. — Первого уложил возле Одессы, тоже из ручного пулемета.

— Вот если бы каждый уложил по одному самолету или по одному танку — давно бы война окончилась нашей победой, — говорил Зорька и все смотрел с восхищением на этого низкорослого, но просторного в плечах уральского парня. Спросил его: — А к награде вас представили?

— Да, сам генерал Петров отправил на меня наградной лист. Но пока ничего не известно.

Нестеров увидел, как из‑за каменных скал выползли три железные махины.

— Танки!

За танками бежали солдаты с автоматами. А батарея Инкермана не могла сейчас помочь, отбивалась от наседавших «юнкерсов», они сбрасывали бомбы.

Танки уже приблизились к каменной баррикаде.

— Есть две гранаты! — крикнул Родин и побежал к окопу.

Он пополз навстречу первому танку с двумя гранатами. Кинул одну — взорвалась, не долетев. Грохотал танк… Размахнувшись, Родин с силой бросил большую гранату под самую гусеницу — танк закрутился, загораживая дорогу, пламя охватило железную громадину. Два других танка и наступающие гитлеровцы повернули назад.

Шатаясь, поднялся Родин. Из ушей и носа капала кровь. Он улыбался, как тогда, в Краснодаре… Вечером пришла санитарная машина, увезла его и всех раненых ку- да‑то в городской госпиталь.

Все ближе к штольням Инкермана подходили гитлеровцы. Надо эвакуировать отсюда госпитали, женщин и детей. А куда? Весь город и примыкающие к нему поселки, дороги между ними, высоты — Сапун — гора, Сахарная головка, Малахов курган — все это уже простреливается. Но проходящее возле Инкермана симферопольское шоссе еще в наших руках.

В одну ночь опять сюда пришло пополнение — взвод со станковым пулеметом и противотанковым ружьем. Нестеров знакомился с прибывшими на передовую. Все они с Кубани — из Краснодара и Новороссийска. Они рассказывали: от Кущевского и Старомннского районов до самой реки Кубань сооружаются оборонительные линии — копают противотанковые рвы, окопы. Они были и возле Краснодара на северной стороне. По всему краю создавались добровольческие эскадроны, в них пожилые и молодежь непризывного возраста. По станицам в кузницах ковали шашки. Седлали казаки коней, брали в руки оружие. Все эти эскадроны соединялись в конные полки и дивизии, создавался казачий корпус. Кубань готовилась встретить врага огнем и сабельным ударом.

По всему фронту у Севастополя шли кровопролитные бои. Неизвестно где был Родин. Может его отправили на Большую землю? Но уже несколько дней ни один транспорт не может пробиться к осажденному Севастополю. С краснодарского аэродрома по ночам прилетали самолеты с самыми

необходимыми боеприпасами. Но не все самолеты возвращались на свой аэродром. У защитников Севастополя все меньше снарядов и патронов. Не хватает хлеба. Нет воды.

Возле баррикады на симферопольском шоссе был крохотный родник. При налете немецких бомбардировщиков его завалило землей и камнями. Убирали их, старались добраться до того родника. Показались только чуть заметные капельки… Копали глу бже, но уже не было воды — весь родник завалило бомбовым ударом.

Жара. Накалились камни от знойного солнца — рукой не притронешься. Невыносимо хотелось пить. И брали в рот землю с того места, где был крохотный родник.

В прошлую ночь не пришла походная кухня. Наверно, где‑то разбило ее. И хлеба ни у кого нет. Но никто не жаловался.

К Нестерову — он почернел и запали щеки — подошел Малахов:

— Товарищ лейтенант, разрешите сходить в Инкер- ман, может, что поесть принесу.

— Возьмите еще кого.

— Нет, здесь каждый солдат нужен.

— Идите, но будьте осторожны, форма ваша очень заметная.

Моряк оглядел свою изношенную матросскую форму

— широкие черные брюки и китель были разорваны, пробиты пулями и не все пуговицы в кителе, но на голове, как всегда, лихо надета бескозырка с лентами.

— Не хотите переодеться в пехотное, незаметное, — укорял лейтенант, — а в этой форме вас немцы сразу увидят.

— Вот и хорошо, пусть у них страху добавляется. А эта форма, как знамя Черноморского флота…

— В каждом бою я за вас так переживаю, — признался Нестеров.

— Спасибо, лейтенант. Но от пули я не погибну. — Малахов вышел из окопа, глянул в небо и, припадая на правую ногу, зашагал к каменным стенам Инкермана.

Ждали его весь день. Под вечер Петров крикнул:

— Идет и несет.

Со стороны Инкермана торопился матрос, а за спиной у него мешок. В небе показался «мессершмитт». Летчик заметил человека, снизился, резанул из пулемета — Малахов упал, раскинув руки — у каменной баррикады все вздрогну

ли… Немецкий летчик решил, что человек убит, рванул самолет вверх и помчался в поисках новой э^этвы. А матрос схватился, мешок на себя и бегом к окопам.

— Ранен? — Нестеров навстречу.

— Царапнуло… — Малахов прижал левую руку к себе. Петров оглядел рану и забинтовал.

— Развязывайте, — указал на мешок Малахов.

Петров вынул буханку хлеба, потом другую, пять

банок консервов и большую жестяную банку виноградного сока — особенно это дорого, хоть понемногу каждому утолить жажду.

— Выпросил у самого начальника снабжения дивизии, — сказал Малахов.

Разделили все принесенное, только успели поесть, а наблюдатели крикнули:

— Фрицы!

Нестеров глянул в щель между камнями. Приближались гитлеровцы. Все за баррикадой изготовились у пулеметов и винтовок.

Все ближе фашисты. Уже слышно, как усатый фельдфебель подгонял солдат: «Шнель, шнель!» — быстрей.

— Огонь! — крикнул ротный.

Дробно застучали пулеметы, залпами били винтовки

— гитлеровцы залегли. Нестеров ловил на мушку усатого фельдфебеля, но он не показывался из‑за камня. С оглушительным ревом, стреляя из пулемета, пронесся «мессершмитт». Немецкие солдаты схватились и бегом к баррикаде.

— В атаку! — крикнул лейтенант, первый выскочил из окопа и услышал за собой топот ног. Нестеров бежал прямо на фельдфебеля. Малахов тоже выбрал эту цель. Страшный вил был у матроса, шрам на лице налился кровью. Усатый фельдфебель попятился и заорал:

— Цурюк!

Гитлеровцы послушно повернули и, отстреливаясь, побежали вспять.

— Сволочи! — кричал им вдогонку Малахов. — Против нашего штыка — слабаки!

А Нестеров вернулся в окоп, руки у него дрожали.

Наблюдатели зорко смотрели вокруг, но пока все было спокойно. Бойцы чистили винтовки. Один солдат, он из Армавира, — его так и называли все — «Армавирский», смазы

вал оружейным маслом самозарядную винтовку и жаловался:

— Хорошая она, полуавтомат, но как попал в затвор песок — не выстрелишь. Приходится всегда платком затвор обвязывать.

Правду' он говорил. Поэтому многие имели у себя «русскую, трехлинейную», и бойцы добавляли: «безотказную». Хранил и Нестеров свою винтовку, старался уничтожить побольше фрицев и за того погибшего солдата, что держал в руках это оружие.

Потемнело.

Нестеров вылез из окопа размяться. К нему подошел Малахов и тихо заговорил:

— Этой ночью из Инкермана эвакуировали госпитали, всех женщин и детей. А с той стороны Инкермана немцы подошли совсем близко, даже голоса их слышно.

— Пока никому об этом не говорите, — попросил Нестеров. Задумался: — Куда нам раненых отправлять? Если будут…

— Скажут в штабе полка.

Ничего не ответил Нестеров на эти слова Малахова. Опять задумался: уже несколько дней не было никакого сообщения из штаба полка и связные оттуда не приходили.

— Пойдем подремлем, — сказал лейтенант Малахову, и оба скрылись в окопе. Но уснуть Нестеров не мог, все думалось об услышенном. Под утро он задремал.

— Вставайте! — будил Нестерова сержант Петров, он в эту ночь дежурил со своим взводом.

Лейтенант вскочил. Все I ремело — в небе очень много самолетов. Часть «юнкерсов» повернули на Инкерман, остальные двигались на город. И вдруг земля вздрогнула, затряслась. Нестеров увидел, как тяжелые бомбардировщики пикировали на Инкерман. Казалось, даже небо гремело и вздрагивало от грохота взрывов. Но крепки инкерманские стены, стояли неколебимо.

Отбомбившись, эскадрилья с крестами на крыльях повернула назад. Самый последний «юнкере» снизился и хлестнул из пулемета по окопам у баррикады.

Нестеров проходил по окопу:

— Кто ранен?

— Сержанта ранило…

Петров лежал, все лицо — в крови. Его отнесли в землянку. Подошел, прихрамывая, Малахов, склонился над раненым товарищем. Пуля пробила Петрову нижнюю челюсть, он не мог и слова сказать. Лейтенант подозвал солдата из Армавира:

— Пойдите в Инкерман, может, там врач остался. Или машину найдите, Петрова увезти в госпиталь. Скорее, земляк… — Да, он земляк: родная станица Нестерова недалеко от Армавира. Впрочем, все люди на земле — земляки.

А еще Нестеров думал о том: «Как продержаться? Батарея Инкермана разбита. Нет гранат, совсем мало осталось патронов. Люди голодные, кухня уже не приходит. А вода… она только снится».

Дозорные у баррикады смотрели в сторону противника. И Нестеров прислушался: тихо у гитлеровцев… Что они готовят нам?

Коротки ночи в июне. Уже рассвет. Солнце мутным пятном поднималось в облаках дыма и пыли над изуродованной севастопольской землей… Нестеров зашел в землянку. Сержант лежал, закрыв глаза. Возле него сидел Малахов. Обернулся и показал маленькую кружку, где было несколько капель мутной воды. Прошептал:

— Не может пить…

А Нестеров и, наверно, каждый в Севастополе больше всего боялись вот этого: если тяжело ранят, где будут лечить? Сейчас все госпитали здесь под бомбежкой и огнем. Но лучше об этом не думать…

— Противник с фронта! — голоса дозорных.

Опять наступают. Тот же фельдфебель подгоняет солдат. «Нет, в атаку нельзя, люди еле на ногах держатся», — подумал Нестеров. А фашисты все ближе. И когда лейтенант скомандовал «огонь», только несколько винтовок открыли стрельбу.

Лающие голоса почти у самой баррикады.

— В атаку! — лейтенант выскочил из окопа, за ним и остальные. Услышав команду, схватился раненый сержант, поднялся над баррикадой, все лицо в крови, нижняя челюсть отвисла, кровь хлестала изо рта.

Попятились немцы. Им показалось, что здесь и мертвые пошли в бой… Фельдфебель повернул назад, за ним и остальные скрылись за каменными скалами… Не один

сержант был страшен, все на баррикаде черные от жары и пыли, в окровавленных бинтах.

Возвращались в окопы. А раненый сержант упал на камни. Матрос кинулся к нему, приложил ухо к груди. Поднялся и снял бескозырку.

Похоронили сержанта Петрова в стороне от дороги.

Под вечер вернулся из Инкермана солдат.

— Все эвакуировались, — сказал он лейтенанту. — Госпиталь увезли за город.' Машина осталась одна, на ней уедут из штаба дивизии.

Ночью пришел связной из Инкермана и передал приказ: штаб дивизии отходит к городу. Задача этой роты — задержать врага, для этого перейти в штольни Инкермана.

Выходили из окопов, шли в темноте осторожно. Раненые старались молчать, тяжело раненых несли на руках.

Вот и штольни Инкермана. Гулко отдавались шаги в каменном подземелье. Нестеров приказал закрыть все входы в Инкерман. Но чем их закроешь? В некоторых штольнях прежде были железные ворота, сейчас они разбиты снарядами. Но в той штольне, где сейчас вся рота, широкие двери заваливали ящиками, железными кроватями из опустевшего госпиталя, откуда‑то принесли обгоревший остов автомашины. Получилась баррикада не меньше той, за которой оборонялись на симферопольском шоссе.

И послышались лающие голоса:

— Рус, сдавайся!

В ответ им из штольни винтовочные выстрелы и очередь из пулемета.

— Не пропускать фрицев по этой дороге в город! — скомандовал лейтенант.

Фашисты бросали ракеты, в штольне все видно. Но когда они пытались пробежать мимо, их настигали пули.

— Рус, капут! — кричали гитлеровцы, но уже не высовывались на эту дорогу.

. — Товарищ лейтенант, — сказал Малахов, — я хорошо Инкерман знаю. Здесь есть выход в сторону города.

— Пойдите, узнайте, но возьмите кого‑то с собой. Вон мой земляк из Армавира.

И ушли двое в каменную тишину, долго слышались их гулкие шаги. Нестеров подумал: наверное, штаб дивизии уже далеко отсюда. А как им выбраться из этой штольни?

Он надеялся на Малахова с товарищем, если найдут другой выход отсюда, будем пробиваться к своим…

Вернулись двое. Малахов доложил:

— Только хотели выйти наружу, а немцы гранатами… В окружении мы.

— Пока есть патроны, будем отстреливаться, — сказал Нестеров.

— Это так, — согласился матрос. — Эх, если бы нам гранаты, пробили бы коридор сквозь фрицев!

— Там уже орудие устанавливают, слышна была команда, — сказал армавирский.

— Немцы по тому ходу сюда не придут? — беспокоился лейтенант.

— Проход узкий, мы камнями завалили.

Только блеснуло солнце, в баррикаду полетели гранаты, все в штольне отошли дальше и думал каждый: хотя бы орудие сюда не поставили, сразу протаранят баррикаду… Но орудия не было, а появились самолеты. Они пикировали, стараясь попасть бомбами в заваленные двери штольни, и круто взлетали вверх, чтобы не удариться о каменную стену Инкермана. Одна бомба близко разорвалась возле дверей, но баррикада уцелела.

Отовсюду издалека слышался грохот стрельбы и вой немецких самолетов. Это был трагический день в судьбе Севастополя… Сильно поредевшие дивизии и бригады — почти не было снарядов и патронов — отошли на последние позиции перед городом. Командование Севастопольским оборонительным районом просило помощи, но всюду было очень трудно: Юго — Западный фронт отходил в донские степи, враг рвался к Ростову и дальше, на Сталинград. Нависла угроза над всем Кавказом… Севастополь уже не ждал помощи, как тяжело раненый, он бросался на врага, чтобы отвлечь на себя целую немецкую армию. Никогда так не было невыносимо трудно на фронтах Отечественной войны, как в эти жаркие летние дни сорок второго года.

В ночь на тридцатое июня гитлеровцы ворвались в Севастополь… Шли уличные бои. В рукопашную, штыками, с камнями в руках бились пехотинцы и моряки с гитлеровцами — вооруженными, откормленными, уже в десять раз пре- восход. щими по численности защитников Севастополя.

Отходили от города к тридцать пятой батарее. Стеной стояли севастопольцы и падали под ударами авиации,

танков, тяжелых орудий… Отступать дальше некуда, дрались за каждый камень у кромки черноморского берега. Ждали эскадру…

А в Инкермане, окруженном со всех сторон фашистами, еще оборонялись. В той штольне, где рота Нестерова, был телефон. Лейтенант несколько раз подходил к нему, вызывал, слушал в трубку — никакого звука. А в ночь на тридцатое июня телефон вдруг зазвенел. К нему подошел Малахов.

— Есть кто из командиров? — спросили по телефону.

— Сейчас позову командира роты.

— Скорей!

— Я слушаю, — сказал Нестеров и сразу почувствовал, сообщат что‑то особенное…

— В Инкермане кроме вас еще кто есть?

— В этой штольне одна рота, а в других штольнях не был, мы все время отражаем атаки.

— Сейчас к Инкерману подходит большая колонна механизированной немецкой пехоты и много танков. Как только они подойдут к Инкерману, штольни будут взорваны…

Холодом охватило душу Нестерова.

— Спасайтесь, товарищи, в самой крайней штольне! Склады с боеприпасами в Инкермане нельзя отдавать врагу! Танки уже подходят… — голос умолк.

— Инкерман взорвут! — крикнул Нестеров. — Все в самую крайнюю штольню!

— Я знаю! — крикнул моряк. — За мной!..

Страшный взрыв потряс весь Севастополь, прогрохотал в горах и далеко в море… Этот взрыв был слышен на тридцать пятой батарее у Херсонесского мыса, куда в ночь на тридцатое июня перешел штаб севастопольской обороны. Взрыв услышали все гитлеровцы вместе с командующим генералом Манштейном, и узнали они, что их большая колонна механизированной пехоты и танков, проходившая через Инкерман, была почти полностью уничтожена.

А над местом взрыва высоко поднялось белое облако

— каменная пыль — и пылало там, в развалинах Инкермана, красное зарево пожара.

Нестеров очнулся. Нестерпимо болели обожженные руки и лицо. Хотел подняться, но не было сил… Он крикнул и услышал только свой шепот. Пополз, падая головой на

каменный пол подземелья. Но упорно двигался дальше. Его руки в темноте наткнулись на лежавшего человека, нащупал бескозырку. Пальцы коснулись холодного лица и ощутили глубокий шрам…

— Малахов… — раненый лейтенант упал головой ему на грудь, обхватил товарища руками. Потом он приподнялся, пошарил руками и нащупал еще одного убитого.

Нестеров положил бескозырку с лентами на грудь мертвого моряка и пополз куда‑то дальше. Полз долго, ничего не видя и не ощущая. Но затем почувствовал, что на него пахнуло прохладным воздухом. Двинулся вперед и вскоре перед ним забрезжил свет. Нестеров пополз в ту сторону. Увидел широкую, как ворота, дверь, не закрытую ничем. В ее проеме виднелся кусок рассветного неба. Лейтенант пытался подняться, чтобы поскорее выбраться из разрушенного каменного подземелья, но упал. Сколько времени пролежал — не помнил. И собрав, наконец, силы, выполз из этой полуобвалившейся каменной штольни. Видел: по всей дороге лежали убитые наши солдаты, а среди них — лейтенант даже вскрикнул — были и солдаты из его рогы. Может, раненые, но все же выбрались из той же штольни, где он только что был, а здесь их скосили фашистские автоматчики.

Весь каменный Инкерман рухнул от взрыва. Над дорогой громоздились груды танков с крестами, обгоревшие остовы автомашин, доносились громкие крики немцев. Туда подошли подъемные краны, растаскивали железные груды.

А по засыпанной землей и камнями дороге приближался бульдозер, расчищая от трупов дорогу.

Все ближе крики немцев и гул бульдозера. Лейтенант Нестеров зашевелился.

— Ауф! — услышал над собой крик, похожий на собачий лай.

И не мог Нестеров оказаться лежащим перед врагом. Собрав все силы, шатаясь, поднялся.

— Хенде хох! — крикнул гитлеровец с длинным носом и направил автомат.

Нет, не поднял лейтенант Нестеров руки, они, обожженные тяжело повисли.

— Ком! — крикнул ефрейтор в серой униформе еще ко- му‑то. Нестеров оглянулся и увидел солдата из своей роты, которого все называли «армавирским». Голова у него вся в крови, он смотрел блуждающим взглядом по сторонам. Нестерова не узнал.

Из другой полуразрушенной каменной штольни еще вывели несколько раненых севастопольцев, и всех повел другой автоматчик — высокий, молчаливый. Шли медленно, Нестеров, шатаясь, шел самым последним. По сторонам гремели выстрелы: может, кто‑то еще оборонялся до последнего патрона. Или там расстреливали пленных…

Остались позади развалины Инкермана. Подходили к пересохшей речке. На мосту стоял унтер — офицер с пистолетом и оглядывал каждого. Прошли все, а Нестерова унтер оттолкнул в сторону. Обожженный, с запекшейся кровью на лице, безразличный сейчас ко всему, Нестеров остановился. Конвоир что‑то закричал унтер — офицеру и взял раненого за рукав, повел на мост. Унтер выругался, опять дернул назад еле стоявшего на ногах Нестерова, взвел курок пистолета. И во второй раз конвоир схватил пленного за плечо, толкнул его на мост, быстрее повел всех раненых дальше. Отойдя немного, солдат подошел к Нестерову и, топая ногами, объясняя ему, мол, держись крепче, а то… Нестеров понял, что произошло бы гам, во! ле моста, если бы не заступился за него этот высокий, о чем‑то думающий солдат. Удивленно смотрел Нестеров на него: немец спас его от немца…

По дорогам вели пленных севастопольцев — обожженных, контуженных, в окровавленных бинтах.

Конвоир остановился возле изгороди с колючей проволокой в несколько рядов. Покачал головой… Седой фельдфебель с угрюмым взглядом пересчитал всех пленных, отомкнул на воротах тяжелый замок.

— Ап! — скомандовал фельдфебель. Опустив голову вошли за колючую проволоку. Со скрипом закрылись ворота.

Нестеров опустился на землю и лег. Рядом с ним лежал «армавирский» и тихо шептал Нестерову, уже узнал его:

— Сейчас здесь видел двоих из нашей роты…

— Если еще увидишь, пусть подойдут.

Стонали вокруг раненые. Ходили по лагерю два немецких офицера и несколько солдат. Кого‑то искали. И уводили людей, они кричали последние слова… К Нестерову тоже подошли, толкнули его ногами. Пристально вглядывались в обожженное лицо. Пошли дальше.

Нестеров, казалось, задремал.

— Вы можете подняться? — услышал голос. — Пойдемте в медпункт.

Возле него стоит худой, с потемневшим лицом военфельдшер. Такой же пленный, тоже ничего не ел, а вот ходит, даже здесь у него медпункт.

— Родной… — только проговорил Нестеров. Его подхватил фельдшер и повел в глубь лагеря, где стоял дощатый сарай. Над ним висел кусок белой тряпки с крестом, начерченным химическим карандашом.

В темном сарае лежат на земле раненые. Между ними ходит военврач второго ранга — две «шпалы» в петлицах. Усадил Нестерова на землю, похлопал себя по карманам:

— Никаких медикаментов… Подождите, есть немного марганца. — Развел его в крышке котелка. Смазал Нестерову руки и лицо. Стало сильнее печь, но потом боль ослабела. — Берегите голову от солнца, у вас контузия, — сказал врач и подал Нестерову свою пилотку.

— Не надо! Что вы…

Раненых в этом «медпункте» все больше. Шатаясь, Нестеров вышел отсюда и подумал: будем и здесь бороться, крепко держаться друг за друга, как в бою.

Потери Приморской армии были большие. Вечером 30 июня Военный совет Севастопольского оборонительного района получил разрешение на эвакуацию.

И той же ночью вице — адмирал Октябрьский, командующий Черноморским флотом, и еще более двухсот человек на самолетах вылетели в Краснодар. От причала тридцать пятой батареи на двух подводных лодках эвакуировались: командующий Приморской армией генерал Петров, начальник штаба армии Крылов и руководители севастопольских горкома партии и горсовета.

А в районе тридцать пятой батареи еще шла борьба с наступавшими со всех сторон фашистами. И все ждали эскадру, но она не пришла… Одни корабли были потоплены, а оставшихся в строю не послали в Севастополь: над морем полностью господствовала вражеская армия.

Ночью второго июля два тральщика подошли к Севастополю и приняли с берега триста семьдесят семь солдат. Ходили в Севастополь и подводные лодки. Но много ли они могли взять севастопольцев…

Там, в Севастополе, оставшиеся в живых, укрывались на берегу в скалах, ждали, что их спасут, эвакуируют…

Не дождавшись, — на досках, на разбитых лодках уплывали в море, куда дул ветер. Многие погибли, но около ста севастопольцев оказались в Турции… Остальным, многим раненым, обожженным — они взрывали батареи, боеприпасы в подземельях — им досталась очень тяжелая доля: плен…

Гитлеровцы конвоировали длинные колонны, шли раненые солдаты, матросы, женщины и дети, все, кто защищал Севастополь. А тех, кто падал, пристреливали… В одной из колонн шел Нестеров. Его поддерживал майор Глебов. Ему лет сорок, коренастый, одна рука замотана окровавленным бинтом.

— Наша задача — выжить, — говорил он Нестерову. — Победа фашистов временная. Начнут работать все заводы, эвакуированные на Урал и Сибирь, зашатается гитлеровская техника, попятятся фашисты. Придет наша Победа, в этом заслуга и севастопольцев…

— Ауф! Ауф! — собаками гавкали конвоиры, подгоняя пленных.

В Симферополе из разделили: одних — в тюрьму, других — в концлагерь, в бывшей городской больнице. Здесь, в каменных зданиях, от множества людей, невыносимо душно. Нестеров свалился во дворе на землю. Глебова не было с ним. И земляк его, из Армавира, где‑то тоже затерялся. Жив ли он?

Нестеров оглядывался. По всему широкому двору лежали раненые, кто‑то кричал, стараясь подняться. А многие уже лежали недвижные. Их выносили на носилках.

Часовые за колючей проволокой вдруг закричали:

— Ахтунг, ахтунг! — внимание!

Ворота лагеря распахнулись, в сопровождении нескольких офицеров вошел немецкий генерал. Остановился почти возле Нестерова. Смотрел на израненных севастопольцев. Может, это был сам Манштейн? Он взглянул на Нестерова — у того черное, обожженное лицо — и отвел взгляд, страшным показался этот лежащий на земле человек. Генерал что‑то говорил начальнику концлагеря. Тот весь вытянулся, щелкнул каблуками и лающим голосом:

— Яволь, герр генераль!

Генерал со свой свитой ушел. Оказывается, он приказал: еще одним рядом колючей проволоки обнести весь концлагерь. Уже в воротах сказал часовым:

— Не забывайте, это опасные.

Если это был сам генерал Манштейн, то можно понять его опасение. Очень дорогой ценой досталась гитлеровской армии эта временная победа. За все дни обороны Севастополя фашисты потеряли триста тысяч убитыми и ранеными. Половина из них уничтожена за этот последний месяц.

Так что гитлеровский генерал не зря проявлял такую «заботу» о раненых, но в душе не побежденных севастопольцах. Фашисты будут немало иметь с ними хлопот.

В концлагере стал распространяться слух: всех отсюда увезут куда‑то на Украину. Во дворе уже работала «медицинская комиссия». Если человек не поднимался, того в сторону. Остальных построили, сам начальник концлагеря прошел, спрашивая каждого: «Офицер?» Некоторые командиры не называли своего имени, а другие выходили из строя, чтобы видели рядовые и здесь своих командиров.

Нестеров тоже не скрывал, что он лейтенант: в петлицах у него виднелись по два квадрата.

И повели конвоиры всех на станцию. В тупике стоял состав из товарных вагонов, а впереди два «пульмана». В один загнали командиров и закрыли дверь на замок. Позже загремела дверь в соседнем «пульмане», кого‑то загоняли туда. Уже сутки стояли на станции. Стонали раненые, кто‑то в беспамятстве кричал: «Огонь! Бронебойными!..»

Только на третьи сутки тронулся состав. Прощай, Севастополь и Крым!.. Нестеров лежал в углу «пульмана» и все думал о случившемся…, В от где оказывается «пропавшие без вести». Да, никакой вести никогда не будет о нас… Сколько погибло советских людей в гитлеровских концлагерях…

Уснул Нестеров, виделись отец, мама… Будто в степи косили пшеницу. И сколько хочешь, ешь хлеба…

Загремели замки, дверь открылась.

— Раус! — закричал коротконогий унтер — офицер, похожий на того, что хотел застрелить Нестерова в Севастополе.

Вышли из вагона. Остались лежать двое — мертвые. Их вынесли. И так в каждом вагоне, выносили мертвых — отмучились. Конвоиры пересчитали оставшихся и опять загнали в вагоны. Поезд немного прошел и остановился.

— Днепр!

Из вагона увидели темно — багровые волны большой реки. Нестеров никогда не видел Днепра. Он здесь очень широк, при впадении в Черное море. Нестерову он показался печальным, тоже подневольным, вынужденным перетаскивать транспорты ненавистных захватчиков.

Унтер — офицер приотрыл двери вагона. Стояли где‑то в тупике. Видимо, в целях «пропаганды» он подвел к вагону какую‑то бойкую бабенку, она затарахтела, как заведенная:

— Ой, да хорошо сейчас живем! Торговля сейчас свободная. А немцы какие обходительные!.. — Тетка от восторга даже закрыла глаза.

Унтер повел ее дальше к вагонам, а здесь остался молчаливый пожилой солдат. Из‑за стенки вагона показалась другая женщина, худая, с испуганным взглядом. Она вынула из платка несколько сухарей и вареных картошек.

— Можно, пан? — спросила часового. Тот молчал. Женщина раздавала сухари и картошку в протянутыеруки. Оглядываясь на конвоира, говорила:

— Я слышала, что эта шлюха вам набрехала. Ей хорошо живется, с офицерами гуляет. А всем людям… Не дцр бог, если с каким немцем что случится там, где он живет — весь квартал расстреляют.

Вернулся унтер — офицер недовольный, наверно, его пропаганда с той бабенкой не имела успеха и в других вагонах. Захлопнул дверь, и поезд пошел дальше. Куда?.. Нестеров лежал, думал. Виделся ему широкий Днепр и эта худенькая женщина с протянутыми руками ко всем в этом страшном вагоне… Словно сама порабощенная Украина протягивала к ним руки…

Поезд пришел в Николаев. Но весь состав пошел дальше, а здесь отцепили два «пульмана». Открыли вагоны, мертвых вынесли, сложили на повозку. Живых — в концлагерь.

С собаками, с автоматами на изготовке гнали севастопольцев. В окровавленных бинтах, с обожженными лицами, босые, оборванные, они шли тяжело, молча.

Севастопольцев подогнали к воротам. Окрученные колючей проволокой, они скрипнули, открылись… И вошедших охватил тяжелый, мертвящий воздух.

Полицаи в концлагере били палками пленных, загоняли в бараки, чтобы те не подходили к севастопольцам. Их завели в первый корпус, он отгорожен от всего лагеря высокой изгородью из колючей проволоки: лагерь, в лагере. Перед входом сюда, каждому на спине написали краской букву «о» — офицер. Тот же самый коротконогий унтер, коверкая

русские слова, угрожающе пояснял: за разговор с пленными из других бараков виновные будут наказаны плетьми, в следующий раз — расстрел. И еще что‑то выкрикивал, лающе повторяя, — «расстрел!»

Разошлись севастопольцы по каменному зданию, во дворе остался только Нестеров: левая рука забинтована обмоткой с засохшей кровью, светлые волосы обгорели. Он сел на землю возле изгороди, смотрел. Всюду колючая проволока… Куда ни взглянешь — ржавая, ежистая проволока. Она в несколько рядов окружает этот страшный квадрат земли. Клубками змеится между каждой изгородью, оплетает каждый барак. Повсюду колючая проволока. Кажется, сам воздух колюч от нее.

— Товарищ… — где‑то близко послышался шепот. Нестеров повернулся.

— Не оглядывайся, — все тот же голос. Виктор понял: кто‑то говорит с другой стороны кодючей изгороди, там лежали наваленные камни.

— Откуда вы? — шепчет невидимый человек.

— Из Севастополя.

— Значит, там уже фашисты, — послышался тяжелый вздох — Теперь хоть правду знаем. А фрицы еще в декабре брехали, будто они уже захватили Севастополь… Тихо, часовой смотрит.

Солдат, что стоял возле первого корпуса, скучающе взглянул по сторонам и, вынув губную гармошку, запиликал.

— Откуда сам? — спросил тот, из‑за колючей проволоки.

— С Кубани.

— А я орловский — Егор Кузминов. Завтра под вечер садись на это место, я буду здесь. Только осторожно, а то оба попадем в двадцать шестой корпус.

— Это что за корпус?

— Яма в конце лагеря…

Виктор поднялся, мельком взглянул на ту сторону колючей изгороди и увидел за камнями молодого пария с очень худым лицом. Прижимая к себе пораненную руку, Нестеров пошел к длинному мрачному зданию. Посреди него — коридор со множеством дверей в обе стороны. Открыл одну и увидел на полу' согнувшихся своих товарищей, с какими ехал в

вагоне. В друг ую. дверь заглянул, здесь были те, что ехали в соседнем «пульмане».

В самом конце коридора дверь открыта. Виктор заглянул в нее и отшатнулся. Прямо перед ним, опершись на стену, сидели два человека. Но можно ли их назвать людьми?.. Один был настолько худой, что через землистого цвета кожу проступали все кости. Другой пухлый, с водянистым лицом. Волос на голове у обоих нет. Одеты в грязные лохмотья.

Они, кажется, заметили вошедшего.

— Подходи ближе… — прохрипел пухлый.

С болью смотрел Нестеров на полумертвых людей.

— Кто вы? — спросил, хотя понимал, что перед ним такие же, как он, но попавшие в плен еше раньше.

Худой, подняв голову, прошептал:

— Мы с сорок первого года… Был полный барак. Все гам… в двадцать шестом корпусе.

Застывшим взглядом смотрел Нестеров на этих двоих. А за окном всюду колючая проволока, часовые с автоматами на вышках, ощеренные пасти собак. Застонал от боли, но прошептал про себя: «А севастопольцы и здесь будут драться!»

Потянулись дни — длинные, как ряды колючей проволоки. Еще ночь на дворе, а всех в этих каменных корпусах поднимали. Забегали сюда солдаты с собаками, набрасывались на сонных, били прикладами, выгоняли на широкий двор, ярко освещенный прожекторами. Выстраивали по пять

— «фюнф цу фюнф». И считали, считали… Наконец, дежурный офицер, громко щелкнув каблуками, докладывал толстому коменданту концлагеря, что все в порядке. Лениво козырнув, комендант уходит досыпать.

Но узников концлагеря еще не отпускали.

Виктор стоял, стиснув зубы. Лил проливной дождь. Гнулись люди… Рядом с Нестеровым — двое из последней команды барака. Они стоят понуро, привычно.

— Чай будут давать, — хрипит пухлый — Семен Ребров. — И машет обреченно рукой. — Только что название «чай» — вода, заваренная с лебедой.

Но когда через час приносят в первый корпус железный бак с тем чаем, Ребров первый становится в очередь. И, чуть отойдя, пьет из котелка, сделанного из консервных банок. Смотрит печальным взглядом, как быстро у него

«чай» убавляется. А в обед раздают по куску хлеба, граммов двести, наполовину из древесной муки. Особенно невыносимый голод к вечеру: за день организм ослабеет, в это время и того чая не получишь. Мысли только о еде, страшно хочется есть…

Каждое утро из всех корпусов выносили умерших. Двигалась вереница носилок к двадцать шестому корпусу… Тишина во всем концлагере. Даже гитлеровцы — часовые, охранники внутри лагеря — в эту минуту невольно умолкали.

Из‑за колючей проволоки; оплетавшей первый корпус, смотрели все на вереницу носилок.

— Отмучились, — проговорил рядом стоявший с Нестеровым. Виктор взглянул на него — это был майор Глебов, с которым шел в одной колонне до Симферополя.

— Ну, здравствуй, — сказал он. — Я тогда попал в симферопольскую тюрьму, а приехал сюда во втором «пульмане». — Поговорим позже.

Из других корпусов гнали на работу. Виктор иногда видел в рабочих командах Егора Кузьминова, он еле держался на ногах. Но каждый раз подбадривающе кивал Нестерову, мол, не робей, товарищ!

Глядя вслед уходящим командам, Виктору хотелось вместе с ними оказаться подальше от этой колючей проволоки, вздохнуть нелагерным воздухом. Может, удалось бы связаться с кем‑то из местного населения, знающих партизан.

— Почему на работу нас не посылаете? — спросил Виктор коротконогого унтера, он теперь часто заходил в первый корпус.

Унтер, ощерившись в улыбке, сказал с наглостью:

— Офицнр — нике работа. — Увидев полные ненависти глаза у севастопольцев, выхватив пистолет, крикнул: — Коммунист, аллее капут!

В первом корпусе обыск. Севастопольцев под конвоем повели в конец лагеря, где виднелась высокая каменная стена. Проходя здесь впервые, Нестеров видел двухэтажные корпуса, они мрачно молчали — всех выгнали на работу, остались те, которых, может завтра, отнесут на носилках… Тяжелый удушливый воздух становился нестерпимым.

Севастопольцев остановили возле стены, и все увидели большую глубокую четырехугольную яму… Дно присыпано известью. Над краем ямы стоял черный крат. Вот он «двадцать шестой корпус»… Каждое утро вереница носилок

идет сюда, тпупы укладывают рядами и присыпают известью. А завтра опять… Нестеров все смотрел туда. Вон виднеется в извести темная прядь волос… От набежавшего ветра волосы зашевелились. В тяжелом молчании стояли все, гляда на эту большую открытую могилу. Кто здесь погиб? Какие ваши имена?.. И сколько еще «без вести пропавших» сгинет навечно в этой яме от кровавых рук фашистов… Безмолвна глубокая яма… Только опять набежавший ветер шевельнул, полузасыпанную известью, темную прядь волос.

Обыск в первом корпусе ничего немцам не дал, но севастопольцев предупредили: нужно быть всегда осторожными. А Виктор Нестеров за это время здесь познакомился почти со всеми. Вон вдет, прихрамывая, молодой светловолосый моряк. Он был командиром катера. Когда в посление дни обороны Севастополя его катер был потоплен, моряк сошел на берег, расстрелял из пистолета все патроны в подходив — ших фашистов, бросился с высокого обрыва в воду и поплыл. Немцы стреляли из автоматов — моряк нырял и все удалялся. Наперерез ему выскочил катер. Немцы на нем хохотали и бросили плывущему канат, мол, хватайся, вылазь на катер. А наш моряк, взмахивая руками, все плыл… Стоявший на носу катера офицер разрядил в него пистолет. Раненого моряка вернули на берег, потом в концлагерь и одна общая доля. Его здесь так и называли — «моряк».

Среди севастопольцев был еще молодой парень. Он ни с кем не говорил, сидел в стороне, положив забинтованную голову на колени, или, вздрогнув, долго смотрел перед собой. Ночами иногда вскрикивал: «По противнику бронебойными!..»

Однажды днем над городом вспыхнуло пламя, и по- ф слышались выстрелы. Возвращаясь вечером после работы, проходя мимо первого корпуса, Егор Кузьминов махнул рукой Нестерову. И подумал Виктор, есть в городе подпольщики, может, они связаны с кем‑то из концлагеря…

Майор Глебов, как всегда, сидел возле стены каменного здания. Увидев Нестерова, чуть заметно кивнул ему. Виктор подошел и невольно подтянулся.

Садись, — глухо произнес Глебов. — Я вижу, ты со многими познакомился. Как народ?

— Все наши, севастопольцы. Вот только один, — кивнул на парня с пораненной головой. — От него ни звука…

— Ты, кажется, в первый день с кем‑то из соседнего барака разговаривал.

— А вы заметили?

Глебов промолчал. Спросил тихо:

— Какое у тебя звание?

— Лейтенант.

— Присматривайся к народу. А с ними, — Глебов глазами указал на другие бараки, — надо связь установить. В одиночку здесь ничего не сделаешь.

Когда Нестеров отошел от Глебова, у него словно в глазах посветлело. И так захотелось жить…

Наступили холодные осенние дни. Ночами подмораживало. Каждое утро все больше двигалось носилок к «двадцать шестому» корпусу.

— Зимой все дойдем, — мрачно предсказывал Ребров. — Так было и в сорок первом.

Нестеров, опираясь о стену, еле поднимался. Отдышавшись, медленно шел на улицу. Майор Глебов, исхудавший, глаза ввалились, тяжело шагал по коридору каменного здания, открывал двери, говорил тем, кто лежал:

— Выходите на физзарядку.

Физзарядкой он называл ходьбу во дворе, а кто не мог двигаться, чтобы сидел на воздухе.

Очень исхудал, даже меньше стал ростом, моряк Алеша Горшков, но он не терял бравой выправки. Часто его можно было видеть вместе с майором Глебовым… Весь ссохшийся, уже не похожий на медвежонка Алеша не рассказывал больше о Сибири, исподлобья поглядывал на немцев… Парень с забинтованной головой по — прежнему ни с кем не говорил, а на чей‑то вопрос, недоуменно смотрел перед собой.

Тяжки длинные ночи. Каменные стены настывали, и нет никакой возможности согреться. Из одежды редко у кого имелась рваная шинель, у некоторых и гимнастерок не было.

В последние вечера из одного корпуса разносилась по лагерю песня. Сильный, красивый голос с каким‑то рыданием повторял слова:

Алевтина, Алевтина!..

Если б знала ты страдания мои!

Как раненая птица плакала от разлуки со своей родной стаей, так и невидимый человек повторял тоскливую мелодию. Позже оказалось, что это был известный артист, взятый в плен в харьковском окружении. Сколько было здесь всяких известных и неизвестных, погибающих без вести.

Бью особенно тяжелый вечер. Хлестал за окном холодный дождь. Напротив первого корпуса сейчас разместилась полиция. Слышался оттуда свист плетей, крики избиваемых. Услыхав эти вопли, севастопольцы сжимали кулаки… И вновь, словно стон израненной птицы в неволе:

Алевтина! Алевтина!..

Молодой парень с пораненной головой вдруг поднялся, будто впервые увидел эти каменные стены, лежавших без движения на полу людей, кинулся на улицу, крича:

— Я в плену! В плену!..

И с разбега бросился на колючую проволоку. Треск пулеметов! Прожекторы скрестились над первым бараком — на колючей изгороди, пробитое пулями, распласталось иссохшее тело.

Хлещет дождь. Свистят плети…

Алевтина! Алевтина!..

Если б знала ты страдания мои!

После очередной утренней проверки, в барак севастопольцев зашел коротконогий унтер — офицер.

— Работа, работа! — щерился он в улыбке. — Гут работа. Кто есть электрик?

Все, поднявшись, хмуро глядели на сытую морду

унтера.

— Кто есть электрик? — опять повторил он требовательно.

Алеша Горшков, услыхав это, будто увидел сейчас свое сибирское село, бревенчатые избы, наверно, в них уже вспыхнул электрический свет…

— Ты есть электрик? — унтер взглянул на Алешу, в лице у которого застыла улыбка. — Ком! — и повел Алешу из барака.

Все смотрели в окна, как унтер вывел Алешу из концлагеря, и скрылись они за углом немецкой казармы. Севастопольцы вздохнули. Работа… Без нее также трудно, как без хлеба.

Вернулся Алеша под вечер. У него светилось лицо.

— Делал внутреннюю проводку в казарме, — рассказывал он. — Как взял в руки ролики и кусачки, все свое село вспомнил…

— Хоть покормили? — угрюмо спросил пухлый Семен Ребров.

— Супу немного дали, вот вкусный! — И осекся, взглянув на товарищей. — Даже с мясом…

— Хватит! — приказал Ребров.

— Я там насобирал… — Алеша разжал кулак, и все увидели окурки.

— Вот это удружил, — бормотал Ребров, трясущимися руками разворачивая окурки. — Все по разу зашмыгнемся…

Утром опять унтер увел Алешу. Семен Ребров под вечер от окошка не отходил. Вот и вернулся Алеша: хмурый, задумчивый. Окурков не принес.

— Закончили проводку, — сказал он.

Наутро в барак прибежал запыхавшийся унтер-

офицер:

— Где электрик?

Алеша вышел вперед.

— Кусачки! — заорал унтер. — Где кусачки?

— Не знаю, ничего не знаю…

— Где они? — унтер наотмашь ударил пистолетом в лицо Алеши. — Аллее век!

Стуча кованными сапогами, по двору бежали солдаты.

— Раус! — в один голос рявкнули они. Всех из барака выгнали.

Слышались оттуда, из барака, стоны Алеши, крики унтера и солдат. Шел обыск, искали кусачки и не находили. Опять доносились из барака стоны Алеши и ругань унтера.

Гитлеровцы ушли. На полу лежал Алеша и стонал, закрыв глаза. Принесли воды, но он не отзывался, казалось уснул… Ночью опять ворвались унтер и солдаты. Все обыскивали, били Алешу. Он уже не стонал, молчал, закусив губы.

Больше не приходили с обыском. Наверно, немцы сами потеряли, а молодой сибиряк чуть не поплатился жизнью. Но хоть и мал ростом, но крепкий Алеша. Выжил. Согнувшись, ходил по крндору, старался не показываться солдатам и особенно унтер — офицеру.

Однажды ночью, лежа на полу, когда все уже уснули, Алеша шепнул Нестерову:

— Кусачки я взял и спрятал…

Виктор обнял Алешу. Почти всю ночь не спал Нестеров, всякие приходили в голову планы побега. Утром он подошел к Глебову, тот сидел возле каменной стены здания, передал ему слова Алеши.

— Так я и думал… — ответил Глебов. — Пострадал за

всех.

Вышел и Алеша на улицу, сел возле Глебова. Майор обнял его и шепнул:

— Где?

Алеша глянул в самый дальний угол, где колючая проволока поворачивала за каменный барак.

— Все ясно, — скалаз Глебов.

Готовились к побегу. Знали об этом только трое. Потом сказал! и моряку. Решили выбрать темную ночь и хорошо бы с дождем, чтобы следа не остались.

— Нужно и товарищей из соседнего блока об этом предупредить, — сказал Глебов Нестерову. — Но сообщить им только накануне побега. Где твой товарищ, с которым говорил в первый день?

Виктор давно не видел Егора Кузьминова. Может, больной? Каждое утро и вечером смотрел, как проходили мимо рабочие команды. И увидел Кузьминова, едва узнал — как тень, глаза ввалились. Виктор указал ему взглядом на проволоку своего барака. Тот все понял: нужна вс греча.

Вторые сутки над первым бараком не светил прожектор, какое‑то замыкание. Вечером Нестеров подошел к проволоке, Кузьминов уже на той стороне.

— Готовьтесь к побегу, — прошептал Нестеров. Пока ни кому ни слова.

— А как узнаем?

— Будете идти мимо, я подниму руку, значит, в эту ночь побег. Ваши из барака идут сюда, где лежишь, вырежем проволоку, а от нас — проход из лагеря.

— Очень ждем, — голос Кузьминова дрожал.

Они разошлись.

— А что там ожидать, — сказал Глебов Нестерову, — ночи темные, прожектор не светит. В следующую ночь бежим.

Утром Виктор сообщил Кузьминову, подняв руку. А вечером, когда в бараке все лежали, Глебов объявил:

— Товарищи, сегодня ночью бежим… Собирайтесь тихо. Ничего не берите лишнего.

Ночь темная. Часовые дремали на вышках… Глебов с Алешей кусачками проделали ход к соседнему бараку. Вырезал! колючую проволоку в главной изгороди, она в несколько рядов. Из соседнего блока уже здесь все вместе с Кузьминовым. Глебов решил их первыми пустить на свободу.

Последний раз тихо щелкнул! кусачки. Глебов, Алеша, моряк, Кузьминов вышл1 на свободу… За ними все из соседнего барака, в след — севастопольцы. Тихо выползал! и

— к берегу реки.

А в первом бараке Кондрат Сватов еще упаковывал свои вещи в объемистый мешок.

— Скорей! — Торопил Нестеров, его майор Глебов оставил замыкающим.

— Не брошу свое имущество фрицам, — ворчал Сватов.

Выбралтсь из барака, поползла под проволокой.

Свобода…

— Сейчас куда? — шепчет Кондрат.

— За мной, — Нестеров по — пластунски ползет как можно дальше от колючей проволоки. Схватился, и побежал. Сватов тоже побежал. И тут случилось… Кондрат в вещмешок и когелок уложил, а в нем ложка. И загремела она в котелке… Часовые поднял1 тревогу. Кинултсь собаки вслед.

Многих поймал1. Но Алеша, Егор Кузьминов, моряк и еще несколько человек ушли. Есл! они переплыл1 реку, считай скрылись.

А тех кого поймал1, построил! на плацу. Орал комендант, и вывел из сцюя каждого* десятого. Среди них Кондрат Сватов. Солдаты повели их к двадцать шестому корпусу…

На другой день приказ: всех севастопольцев отправить в Германию. Ночью уходил туда поезд. Прощались севастопольцы со своей Родиной…

Всех севастопольцев из концлагеря отправлял! в Норвегию. На железнодорожных путях стоял эшелон. Загна- лт всех в вагон, закрьши на замки, и эшелон пошел. На станциях не стоял1 долго. Слышно было, как дикторы устрашающим голосом объявлял!: «Дас ист шварц комисса- рен!» Только во Фраш<фурте — на — Одере задержались. Недалеко отсюда Берлш, его бомбили. Даже в закрытых вагонах видны всполохи огней над Берлином. Может, это советские самолеты прилетели сюда и бомбили. Наши войска уже далеко продвинултсь на Запад.

Эшелон шел дальше. В Штеттине — он недалеко от Балтийского моря — севастопольцев вывели из вагонов и сутки держали в опустевшем лагере, здесь остались только одни могилы… Ночь была дождливая, несколько человек бежали, накинув свои шинели на проволоку. Наутро под усиленным конвоем севастопольцев погнали в порт. У причала стоял большой пароход. Всех пленных — в трюм. Ниже был еще трюм, там лежали рюкзаки конвойной команды. Это была уже другая команда.

Сидели в трюмах все голодные. Перед посадкой на пароход дали по черпаку пустой баланды без хлеба. Сейчас, выломав доску, кто‑то спустился по веревке в нижний трюм, выпотрошил все рюкзаки и подавал оттуда батоны хлеба. В это время в трюме оказался конвоир, он включил фонарь и как закричал:.

— Рюкзак аллее капут!

Набежали конвоиры, а голодные не успели хлеб разделить. Солдаты захватили человек тридцать и вывели на палубу. Среди них оказался и Нестеров. Поставили всех у борта. Напротив выстроились солдаты с винтовками. «Вот где погибнем», — мелькнула у Нестерова мысль.

Подошел обер-лейтенант, старший в этом конвое. Сказал через переводчика:

— Вы вне закона! Можем всех расстрелять! Но я гуманный человек, окончил мюнхенский университет. Поэтому оставляю вам жизнь, но все пленные лишаются пищи до конца этого пути.

Лежали неподвижно все в трюме. Да еще качка началась. Нестеров терял сознание и словно опять просыпался от кошмарного сна. Загудели пароходы — их было несколько — стучали зенитки. Нестеров ожидал: вот сейчас завоет падающая бомба, как тогда, в Черном море… Но все смолкло. Наверно, сейчас ночь, и англо — американские самолеты потеряли из виду этот караван.

Осло — главный город Норвегии. Из трюма парохода выносили мертвых, а живых разделили на три группы — и в разные стороны. Нестеров видел через решетку, как мелькали по сторонам скалы и сосны. Поезд остановился где‑то на севере Норвегии, погрузили севастопольцев на баржу — их было человек двести — привезли на безлюдный остров. Только высокая скала над ним возвышалась, как будто клюв у орла на фашистской эмблеме.

Причалила баржа к берегу. Под скалой стояло несколько бараков, окруженных колючей проволокой. Комендант лагеря, тот самый «гуманный» обер — лейтенант, объявил:

— За побег расстрел!

А какой здесь может быть побег, когда вокруг море… И потянулись дни на этом Черном острове, говорят, так норвежцы его называют. Что тут ждет пленных?..

Каждый день заставляли камни перетаскивать с одной стороны острова на другую. Вечером конвоиры пригонят в бараки — еле живы. Лежат все молча, ничего на ум не вдет — одна еда. Но об этом — ни слова.

Наступили осенние дни. На севере рано темнеет, раньше стали и в барак пригонять. И однажды Нестеров поднялся в такой темный вечер и сказал:

— Хочу вам прочитать свои стихи:

Поднялся Глебов и еще кто‑то. Глебов сказал:

— Мы это и в другие бараки передадим. Но будь осторожней… Ты пиши. Знаешь, как это нужно, чтобы поддержать наши силы…

Наступила зима — ветры, снежные бураны, но морозы не сит» «ые: в Атлантике проходит теплое течение Гольф- стри. о катит свои волны дальше, к нашему Мурманску. Все чаще смотрели севастопольцы в небо: не прилетят ли сюда краснокрылые самолеты… Говорят, до порта Нарвика — это севернее отсюда — долетает наша авиация, прикрывая англо — американские транспорты, которые везут оружие в Мурманск.

Зимние ночи на севере очень длинные, в два часа дня уже темно. А в небе загорается северное солнце. Яркими вспышками озаряет темное нёбо, разноцветными лентами освещает все вокруг…

— Такие огни, наверно, будут в день Победы, — сказал Нестеров, тяжело поднимаясь по короткой лестнице в барак.

— Победа недалеко. — Отозвался Глебов, он шел следом, отдыхая на каждой ступеньке. — Нашел я обрывок

немецкой газеты, там сообщают, наши войска уже на полдороге между Варшавой и Берлином.

Как хотелось дожить до победного дня!..

А возле ворот концлагеря стоял маленький ушастый ефрейтор и кричал:

— Не задумайте убегать! Крутну вот эту ручку — весь лагерь взорвется!

Да, верно, весь концлагерь заминирован. Если часовому спросонья покажется, что отсюда убегают — все бараки взлетят в воздух… Это придумал «гуманный» комендант.

К той поре его на свежую рыбу потянуло. Доставили лодку на остров. Каждое утро пленные тащили ее с горы к воде, а вечером опять наверх. Но коменданту, видно, надоело таскаться туда — сюда, оставили лодку у воды.

… А на фронте фашистам подходил «капут» — советские войска уже на Одере, восемьдесят километров от Берлина… Ух, с какой злобой конвоиры гоняли севастопольцев, которых заставили таскать камни. Но рано темнеет зимой. Конвоиры построили всех, раз просчитали, второй… И как заорали: — Цвай манн нике!» В строю не было Семена Реброва и его напарника. Когда все таскали камни, они на берегу лодку конопатили и смолили.

Конвоиры загнали всех в бараки. Вполголоса обсуждали здесь: если их товарищи доплывут до материка, куда они дальше? Кругом снежные горы. А может повстречают партизан?..

Собаки на острове залаяли, не лагерные овчарки, откуда‑то ищеек привезли. Носились волкодавы по всему острову. И все рвались к берегу, где стояла лодка. Значит, верно, ушли двое в море. Несколько дней их искали повсюду

— не нашли.

. — Горе будет этому лагерю! — кричал комендант.

Всякое горе испытали эти люди, вернее, тени людей. Но сейчас… Несколько дней не выдавали даже того хлеба, что наполовину из опилок. Лежали все в бараках, не поднимаясь. Каждый день выносили мертвых.

Весна сорок пятого. В первые дни мая полуживых севастопольцев вывезли с острова на барже. А на материке — в вагоны, и опять той же дорогой на юг. Вечером на другие сутки были в Осло. Там — никакой светомаскировки, и слышались отовсюду крики людей. Что такое? Но поезд пошел дальше. И на каждой станции в эту ночь слышались крики, и горели огни.

Утром Нестеров проснулся. В доске вагона была трещина, смотрел в нее — стояли на какой‑то небольшой станции. Ярко светило солнце.

Загремели замки, дверь распахнулась. И конвоир

сказал:

— Криг ист фертик! — война окончена.

Что тут было! Все обнимались и плакали… Конвоиры, закинув винтовки за плечи, куда‑то ушли. А севасто-, польцев обступили норвежцы, указывали на шоссейную дорогу:

— Там комрад…

Наверно, это были товарищи из других лагерей. Все построились, пошли по дороге и запели: «Страна моя, Москва моя…» Но не было силы петь и идти… Сели все. Норвежцы подогнали сюда автомашины, помогли подняться, и помчались машины по дороге.

Показался поселок на берегу фиорда, а возле него — приехавшие товарищи из других лагерей. Нестеров увидел и глазам не поверил — Зорька Родин! Обнялись, смотрели друг на друга, едва узнавали. И поехали все поездом в Осло. Отовсюду собирались сюда освобожденные из концлагерей. И Семен Ребров с товарищем, с которым бежали с острова, были здесь. Тогда они, добравшись на лодке до материка, встретили партизан. Все здесь ожидали возвращения на Родину.

После парада Победа в Москве прошли парады и в других столицах европейских государств. В Осло были американские и английские войска. А народ Норвегии не хотел видеть парад без участия советских войск. Но наши армейские части, освободившие город Киркенес, стояли далеко на севере Норвегии.

Тогда выбрали пятьсот человек из оставшихся в живых по кошщащэям. Обмундировали их, как могли. Одна фабрика срочно изготовила красные звездочки.

Парад Победы, назначенный на тридцатое июня, был назван Днем Союзников. Этот батальон в пятьсот человек, готовился к нему. Маршировали по плацу, но отвыкли от строевой, а норвежский оркестр исполнял свои марши, но

они никак не подходили под размашистый шаг наших

солдат.

Тридцатое июня — день солнечный, ясный, какие не часто бывают в Норвегии. Батальон, представляющий Красную Армию, построился. Команда «смирно». Вся колонна строевым шагом — по улицам норвежской столицы. Вышли на прямую улицу, что вела на центральную площадь, где состоится парад. По обе стороны улицы нескончаемая толпа народа, опоясанная пешей и конной полицией. Вот и площадь, королевский дворец — трехэтажное здание, все ошарпанное за годы войны. Перед дворцом — трибуна, на которой норвежский король Хакон седьмой, американские, английские генералы и военная делегация Советского правительства

— маршал авиации Ф. Я.Фалалеев и генерал В. И.Щербаков — командующий четырнадцатой армией, освободившей Северную Норвегию.

Выступил с речью норвежский король — старик в морском костюме. Он говорил о том, что Красная Армия победила на всех фронтах и освободила норвежскую территорию на севере. Народ Норвегии принял Красную Армию как освободительницу.

Первыми на параде прошли американцы, затем англичане. Прошли как‑то неохотно, разговаривая в строю. И вдруг оркестр неожиданно грянул «Москва моя!» Ударили наши строевым шагом, да так, что над площадью пыль взвилась. На трибуне виднелись удивленные лица норвежского короля, американских и английских генералов, и веселые, смеющиеся лица маршала Фалалеева и генерала Щербакова. А батальон, четко печатая шаг, шел через площадь. У многих в строю — болезненные лица, но какая радость в глазах!

Норвежцы кричали и бросились навстречу колонне советских людей. Конная и пешая полиция не выдержала этого мощного порыва народа. Люди бежали рядом с шагающим батальоном, осыпая колонну цветами. Какая‑то девушка, вся в белом, бежала навстречу и крикнула по — русски:

— Я люблю вас!

Эти слова повт оряли многие норвежцы.

После парада батальон вернулся в казарму, туда же приехали маршал Фалалеев и генерал Щербаков. Батальон построился во дворе, рядом стали норвежские женщины, они на кухне готовили.

Маршал Фалалеев поздравил всех с Победой и подошел к норвежским женщинам, поблагодарил их за добрую заботу и каждой пожал руку.

Уезжали из Норвегии севастопольцы и все, кто оказался здесь в неволе. Шел пароход Балтийским морем. Глебов, Нестеров, Зорька Родин, Семен Ребров стояли у борта и вглядывались в морскую даль. Когда показалась родная земля, майор Глебов, очень мужественный человек, заплакал. Прошептал:

— Это самый счастливый день нашей жизни…

КРАСНОВ Николай Степанович

Родился 30 декабря 1924 года в Ульяновске. Участник Великой Отечественной войны: воевал на Ленинградском фронте пулеметчиком, при штурме Выборга 20 нюня 1944 года был тяжело ранен. За участие в боях имеет Орден Отечественной войны 1 степени, медаль «За отвагу», другие награды.

Литературным творчеством занимается со школьных лет, на фронте печатал стихи в «дивизионке». После войны учился в Литинституте, на Высших литературных курсах, работал в газете, на радио. В творческом становлении исключительную поддержку оказал Александр Трифонович Твардовский.

Николай Краснов — член Союза писателей с февраля 1949 года. С 1969 года живет в Краснодаре. Он — автор многих поэтических сборников, а также книг прозы: «Двое у реки Грань», «Мои великие люди», «Дорога в Дивное», «Утренний свет», «Дом у цветущего луга», «Кинь — Грусть», «Рус Марья». Лучшие его стихи, а также поэмы, рассказы и повести посвящены Великой Отечественной войне, российскому солдагу — победителю. На эту же тему и новая его книга, ждущая издателя, — роман «Огненное око», в основе которого — юношеская любовь, опаленная войной.

* * *

СТРАНИЧКИ С ФРОНТА

1.

* * *

ГДЕ МОИ СЕМНАДЦАТЬ

ПРИТЧА О КОНЕ

Г. Л.Примину

1

Лошадям на войне, как и людям, снятся мирные сны.

И почему‑то непременно снится утро, теплое, без- ветреное, с петушиным пением по всему селу, с тонким дынным ломтиком месяца и необъяснимо милой, сулящей все радости жизни, голубовато — розовой звездой над лугом. Небо

— как родниковая вода, воздух в аромате росных трав — так и подмывает вскрикнуть от счастья. Кони ржут в нетерпении, топают, суетятся, бегают вдоль ограды, норовят выскочить за нее. И тут как тут никогда не запаздывающий к этой минуте старший колхозный конюх — седобородый, рослый, кривоногий от постоянной верховой езды, в сапогах, плаще и папахе, ношеных — переношеных, пропахший всеми лошадиными запахами, — раскрывает дощатые ворогца. Лошади заторопились, но каждая, прежде чем выбежать на волю, приостанавливается возле кошоха, круто ломая набок шею: а нет ли у него чего в руке или в кармане — бывает, то хлебом побалует, то сахаром, а то насыплет зерна в кубанку и поднесет иному счастливцу. Он показывает пустые руки: дескать, нечего дать, а они не верят, тянутся мордами к папахе и карманам, а одна — молоденькая, самая ласковая, Гнедуха — даже под полу плаща забралась, развеселив хозяина.

— От плутня так плутня! И тут унюхала… Тогда бери, твое! — Конюх подносит ладонь к ее губам, та захрумкала, и

хлебом от нее сладко потянуло: видать, ржаной сухарик Гнедухе достался. У всех разгорелись глаза, раздулись ноздри: а мне? А мне? Но конюх машет рукой — значит, у него больше ничего нет.

И помчались! Ветер в ушах свистит, по гулкому выгону дробно грохочут копыта, эхо отскакивает от домов, от могучих ветел, на которых разбуженные скачущим табуном встревоженно кричат грачи. Озорно покусывая йруг друга, взвизгивая, кони во весь мах пускаются под горку и, остановив бег у речки, разбредаются по глинистому плесу — каждому находится местечко по нраву, — бьют по воде копытом, проверяя, не лед ли это, не стекло ли, принимаются медленно тянуть сквозь зубы прохладную влагу. Самое излюбленное — войти в воду по колени, по грудь, поглубже, припасть к струе, что посвежее, еще никем не замутненной. И видятся тогда сразу два табуна: один с берега пьет, другой, точно такой же, только вверх ногами, снизу, из глубины реки. А какой‑то конь — золотистой масти, кареглазый, с черной челкой и белым полумесяцем на лбу, с тонкими трепетными ноздрями, — поднимаясь со дна, пьет с тобой губы в губы, и ты не боишься его, потому что, как и ты к нему, он настроен к тебе миролюбиво. Но вот он чем‑то не понравился, бьешь его передними ногами и, весь в брызгах, прочь из реки. Уходят с водопоя и все твои собратья, серые, рыжие, чубарые, вороные. Теперь можно и поваляться, и порезвиться в охотку, и попастись, уткнувшись носом в душистое разнотравье, пока не придут, звеня удочками, люди…

Еще в мирное время, хоть и берегли в колхозе породистых лошадей, довелось узнать золотисто — гнедому дончаку, что жизнь — это не только свежая травка на лугу. В страдную пору запрягали его и в телегу, и в плуг. Таскал он и бороны, и лобогрейку. Даже радостно, если не дождь, не слякоть, быть с людьми в одной работе. Особо любил дончак сенокосную пору, жатву, когда небо звенит от жаворонков, вокруг веселый гомон и смех. Не работа, а праздник! Всегда так: если хорошо человеку, то хорошо и конго. Все разрешал — и обратать, и хомут надеть, и запрячь в оглобли, а сесть на себя дозволял только старшему кошоху. Старшой — бывалый кавалерист, приятно каждое его слово, каждое прикосновение, и, когда он выносит седло, дрожь берет от нетерпения принять ог него повод и помчаться. Он — свой, ему, одинокому, кони — как родная семья, достается им любовь от

него безраздельная, ни на кого другого не растраченная. Они

— его жизнь, его настоящее и его прошлое. Недаром он, тем самым выражая свои симпатии или антипатии, а также по достоинству оценивая стать, наделил своих подшефных именами полководцев — об одних он только слышал, под началом других сам рубился в гражданскую с беляками, не забыл и тех, от кого защищал Советскую власть. Никто бы не подумал, что этот человек способен с кем‑то из своих питомцев обойтись сурово. Но пришел день, когда от Старшого досталось именно дончаку. Торопливо оседлав его, как самого резвого из всего табуна, и нещадно пришпоривая каблуками, он наметом погнал по полям, от одного бригадного стана к другому, хрипло оповещая односельчан: «Война… Война… Война…» Мужчины каменели, удрученные, женщины, тоскливо вскрикнув, заходились в плаче, и тревожно ржали в упряжи крестьянские кони, чуя беду и зная по опыту, что если она пришла к людям, то и лошадей не минует, и еще не известно, кому больше предстоит испить страдания — человеку или коню…

Не успели снарядить в солдаты мужиков, как заявилась комиссия по мобилизации лошадей. Чужие люди во главе с военным разместились за установленным перед воротами колхозной конюшни столиком, и Старшой подводил к ним поодиночке своих подшефных. Начал с плохоньких и, видать не без умысла, с беспородных и старых кобыл: их одну за другой браковали. Возмущались:

— Хитер ты, дедок! Подсовываешь одров…

Затем он выставил жеребых и с нескрываемой радостью, исполняя приказание, уводил их обратно.

Записали несколько молодых кобылок. Гнедуха особенно приглянулась:

— Хороша! Ишь, как поглядывает лукаво! А походочка — не у всякой дамы такая!.. А что ж ты, дед, имечком ее не наделил?

— Виноват!..

Военный раскрыл толстую книгу — том энциклопедии, взятый для такого случая из колхозной библиотеки, — сказал писарю:

— Назовем ее — Вега…

Подошла очередь выводить жеребцов. Колченогого Деникина и кривого Батьку Махно забраковали. Македонский и Чингисхан сгодились в обоз второго разряда. А

любимчики Старшого — все пошли в кавалерию. Только имена их громкие заменили, пожурив деда: ишь, до чего додумался — имена славных наших маршалов пустил на лошадиные клички. А имя золотистого дончака, тоже маршальское, но с недавних пор опальное — Тухачевский — и вовсе сочли крамольным. Военный опять заглянул в толстую книгу:

— Назовем дончака — Вектор… Прекрасный конь, да жаль, кажется, не совсем чистопородный.

— Отец у него полукровок, — сказал Старшой и потупился. — Виноват, недоглядел…

Конь, слушая попреки военного, прикладывал уши, сердился: разве он виноват, что его родители полюбили друт друга.

Замыкающим был серый в яблоках, щеголеватый конь, возивший председателя колхоза, — Бонапарт. На пего только полюбовались и отправили обратно: значит, как бегал он в дрожках, так и будет в них бегать.

Молодняк не потребовался. Как и у людей, старый да малый, больной, калечный да отмеченный печатью баловня судьбы оставались дома, а самым здоровым и работящим (известно, запрягают ту лошадь, которая везет), самому цвету выпала дорога на войну, где коня, как и человека, ждали непосильные тяготы и на каждом шагу подкарауливала злая пуля.

Когда угоняли, золотистый дончак расслышал среди голосов, долетающих из конюшни, печальный голос своей старой матери и ответил долгим, дрожащим от нахлынувшей тоски ржанием. На время они простились или навсегда, кто знает…

Потом боевое крещение. И началось! Кавалерийская часть, где Вектор с гремя другими лошадьми ходил в пулеметной тачанке, откатывалась и откатывалась, теснимая танками врага. Лязг железа преследовал неотступно — казалось, даже когда все вокруг замолкало, и тогда он еще стоял в ушах. Снаряды с душераздирающим свистом летели в догонку и рвались, вскидывая комья земли. Снизу огонь, сверху пулеметная трескотня и рев мотора — все норовит прибить, пронзить, живьем вогнать тебя в землю, испепелить, тут уже и не знаешь, чего в первую очередь бояться и как спасать свою жизнь.

Мчались по голой, выжженной солнцем равнине, и вдруг на горизонте стала вырастать синяя стена, дорога оборвалась, и сквозь непрекращающийся грохот до слуха долетел мерный плеск из‑под откоса. Вода! Никогда в жизниВектор не видел так много воды. Слева и справа не было ей ни конца ни края, и. лишь впереди сквозь сизую дымку золотилась в лучах вечернего солнца полоска земли. И по всему пространству в столбах поднимаемой взрывами воды плыли туда катера, тральщики, мотоботы, рыбацкие лодки. От причала отходили все новые суда, заполненные людьми.

Пулеметчики сняли с тачанки «максим» и уползли на высотку, а ездовой, сноровистый парень, овсяноволосый, с васильковыми глазами, обрезав постромки, высвободил коней из упряжки. Пить хотелось нестерпимо — с утра во рту ни росинки. Дончак сбежал к табунящимся на берегу лошадям, протиснулся к плесу и с жадностью припал к воде. Сразу все и в пасти и внутри связало противной горечью. Если б мог, выплюнул бы эту мерзость: выпитая вода, один- единственный глоток, отягощала желудок, словно ненароком камень проглотил.

А грохот все усиливался, и в нем все резче обозначался лязг ползущего металла. Черные железные птицы вились над головой. На берегу выкрики, шум, толчея. И была среди команд одна страшная: ни один конь не должен остаться врагу живым. Вектор видел всхрапывающих и падающих под близкими выстрелами лошадей и еще ничего не успел понять, как к нему с криком бросился ездовой, хозяин его тачанки, и, уцепившись за чересседельник, погнал к переправе. На ходу он сбросил с себя ватник, сапоги, ремень и фуражку. Много нашлось кавалеристов, наотрез отказавшихся губить своих коней и предпочитавших пуститься с ними вплавь.

Боязно было войти в воду, пугала волна, шумно — набегавшая на сыпучую гальку. Вектор долго топтался, взлягивал и взвивался свечкой, но за мотоботом, подведенным к берегу кормой, пошел смело — хоть и не конь был впереди, но пример показан, кроме того, могобог, как некий островок, внушал в случае опасности надежду на спасение. И загребая изо всех сил ногами, конь старался ог него не отставать. Однако разрыв все более увеличивался, и Вектор на какой‑то момент замешкался в растерянности, но тут же почувствовал властную руку, не выпускающую повод.

Плывущий рядом человек не был в тягость — не мешал плыть свободно, а лишь давал нужное направление. И чувствуя в нем помощника и друга, дончак проникался все большим довернем к нему. Страшно было, когда поблизости, оглушительно ухнув, вскидывался водяной столб — иной раз вместе с людьми, с обломками лодок, с безумно взвизгнувшей лошадью, но добрая рука друга при каждом взрыве успокоительно похлопывала по холке. На мелях они останавливались и, отдохнув, плыли дальше. В сгущающихся сумерках пристроились за весельной лодкой и не отставали от нее до самого берега. Выйдя из воды, оба рухнули без сил у плеса и потом, одолев кое‑как пригорок, всю ночь отлеживались в зарослях бурьяна. Сквозь дрему Вектор слышал ровное дыхание человека и при всяком движении приподнимал голову из боязни, что тот может уйти, время от времени трогал его губами и окликал сдержанным ржанием. И когда поутру человек поднялся, немедленно вскочил и дончак, не желая ни на миг разлучаться с хозяином, пошел за ним, как верная собака.

Война осталась на дальнем берегу. Долгое время гак и казалось Вектору, пока ходил в бричке, перевозя раненых, фураж и боеприпасы. Но вот она переметнулась и на этот берег. Вновь идущие по пятам железные чудища, грохочущее небо над головой, изрытая бомбами земля и огонь под ногами. Казачьи эскадроны в пешем строю прикрывали отход.

Пыль вокруг — не продохнешь. Жара невыносимая, жажда и голод — невмоготу. И лошади исступленно били копытами по передкам телег, рвали упряжь, бросались через кюветы, выкатив свирепые, налитые кровью глаза. Люди, все более мрачнея, изливали свою досаду в криках, в самой страшной брани. Коней ли ругали, еще ли кого — не понять было Вектору. А однажды на привале он явственно расслышал, как кто‑то с теплотой и сожалением в голосе произнес его прежнее имя, каким наделил его Старшой. Сразу же бросил есть и напряг слух, ожидая, не окликнут ли снова. Даже оглянулся, не идет ли кто к нему. Но нет, людям вокруг было не до него. Значит, просто почудилось. Лишь Хозяин, заметив беспокойство коня, подошел с охапкой зеленых веток, погладил по холке.

— Ничего, ничего, дружище, как‑нибудь!..

Отходили по горным дорогам, по ущельям. Кругом камни да лесные дебри — ни травинки под ногой не сыщешь. И если б не Хозяин и его сестренка Наташа, такая же, как он, овсяноволосая и синеглазая, нежданно оказавшаяся вместе с ними в одном полку, наверняка не выдержал бы Вектор, откинул копыта. Выпаривали ему листву орешника, делились всем, что сами ели: случайным сухарем, вареным кукурузным початком, дикими яблоками и грушами — и, прежде чем напиться самим, несли воду коню. При бомбежках выпрягали и уводили в укромное место. Случалось, конь бежал от страха куда глаза глядят, и всякий раз Хозяин его искал, и он искал Хозяина. Так привыкли друг к другу: столько времени вместе — и днем, и ночью, и в ясную пору, и в непогоду.

После одного из воздушных налетов Вектор долго бегал по разбомбленному лагерю и кричал, кричал изо всех сил, но хозяйского голоса так и не услышал. Кого ни увидит в бешмете и кубанке, светловолосого, забормочет в радости губами: он! Подойдет и шарахнется от незнакомого запаха. Нашел он Хозяина лежащим в чужой телеге. Почувствовав запах крови, конь взвился на дыбы, но все же страх он переборол и, склоняясь над окровавленной головой парня, звал ^)омким ржанием, толкал его губами. И никого к нему не подпускал — бил копытами, скалил зубы: чуял, что у него собираются отнять Хозяина. Так и повезли: люди впереди и по сторонам повозки, а позади — один только он, Вектор, преданнейший телохранитель. Остановились на поляне, где резко пахло свежевыкопанной землей. Люди не отказались от своих намерений и со всех сторон вновь стали подступаться к телеге. Конь всех их отгонял, как только мог. Никого не подпустил. Появилась Наташа. Ей разрешил подойти… После, привязанный к дереву и оставленный всеми, он метался и до боли в горле кричал от тоски, пока не вернулась к нему Наташа. Ее сопровождал пожилой сивоусый казак.

«А где мой Хозяи и?» — это единственное, что хотел знать Вектор. Девушка с плачем припала головой к его шее.

— Дядько Побачай, — обратилась она к старому казаку. — Отдай мне этого коня!

— Визьмы… Хай вин тоби будэ замисто брата…

Вектора подпрягли к тачанке, на которой везли

раненых, и, хоть Наташа заботилась о нем, ни на миг не

переставал ом вслушиваться в окружающие звуки, надеясь уловить голос и шаги Хозяина. Не хотелось ни есть, ни пить. А потом Наташе стало не до него — после холодного ночного ливня занемогла и лежала, не выходя из тачанки, закутанная в бурку.

Падали обессиленные кони, и люди заменяли их в упряжке, а когда у высокой горы, закрывшей половину неба, вышли на вьючные тропы, раненых переложили из тачанок на волокуши и носилки, всю поклажу взвалили себе на плечи, лошадей вели в поводу, и какие не могли осилить крутизну, тех вытаскивали на вожжах, впрягаясь по нескольку человек в одни лямки: одну втянут, чуть отдохнув, спускаются за следующей.

Как перевалили горы, все разом переменилось: травы под ногами сколько угодно, воды вокруг — глазом не окинешь, отовсюду' — сладкие запахи людского жилья, тишина — без единого выстрела и ни одной железной птицы над головой. Но не было радости Вектору. Кличут хозяева своих коней — его никто не кличет, купают их в море — его никто не купает, никто не скажет теплого слова, не поднесет в ладони лакомства, не проведет ласковой рукой по холке, и в дождь никто не накинет на него попону, как это делал Хозяин.

Тоска Вектора стала еще острее в долгом пути, в тесноте вагона, под монотонный стук колес и шальные паровозные гудки, а оказавшись после южного тепла в бесприютной, продутой зимними ветрами, дикой степи, снова в боях, он и вовсе ощутил утрату Хозяина как безмерное горе. Тут и в мирное‑то время немыслимо без людской заботы. Куда ни глянь, сыпучие пески, буруны до самого горизонта — ни болотца, ни родника, ни кустика съедобного, одна полынь ядовитая, от которой, съешь хоть былку, раздувает утробу, да свистящие на ветру — не трава, не зверь, — скачущие по барханам перекати — поле. Колючая пыль бьет в глаза, в ноздри, хрустит на зубах. Негде укрыться от непогоды — лошади, седые от инея, коченеющие, жмутся друг к другу, вечно не поенные и не кормленные, встречают и провожают каждого казака жалобным, просящим ржанием. А дать нечего. Привозят воду коням в бочках — кому достается, а кому и нет. Еще тяжелее с кормами. Все выжжено. Редкоредко попадется нетронутое село. Заедет в него конница

переночевать, и от всех соломенных и камышовых крыш к утру остаются одни стропила.

Отощал Вектор, ослабел. Случается, упадет и не может самостоятельно подняться с земли. Дадут малость отдохнуть, и вновь тянет лямку. За эту зиму во что только не впрягали — и в пушку, и в тачанку, и в снарядную двуколку, возил и кухню, и раненых, и убитых — делал всякую черную работу, необходимую на войне.

А какие сны ему снятся!

Где‑то теперь ласковая Гнедуха — Вега? Где все любимцы деда — конюха? Неужели их доля столь же горькая? Где добряк и трудяга Македонский? Жив ли? А может, уже укатали сивку крутые горки? И кому ныне ласково шепчет, Старшой: «Ох, пройда, ну и пройда!» — подавая с ладони ароматный сухарик? С какой отрадой ткнулся бы сейчас губами в его теплые руки, положил бы голову ему на плечо, пожаловался бы на безмерную тяжесть. И что ждет впереди?

А знакомая звездочка, переливающаяся голубым и розовым, которую иногда видит Вектор на утреннем небосклоне, как и прежде, вселяет надежду на лучшее, наполняет предчувствием добрых перемен.

2

В начале весны казачий кавалерийский полк, изнуренный долгими боями, вывели на ремонт. Принимали и распределяли пополнение: людей — кого в сабельники, кого в пушкари, кого в шорники, кого в швалыпо, так же и лошадей — по их силе и способностям.

Вектор томился, привязанный в деннике. Возле него с утра до вечера сновали казаки — окликали по имени, протягивали в ладонях лакомства. Голоса были чужие. Как ни ластились, никого к себе не подпустил. Кавалеристы отходили от него, сплевывая с досады. Так повторялось бессчетно, и теперь, как рядом кто плюнет, Вектор на того зло косится, готов убить его.

Одного за одним уводят коней на выгон, откуда слышатся людские голоса, топот мчащихся на галопе лошадей, заливистое ржание. Вектор кричит, но нету ему отклика желанного, одного — единственного. И оттого коню инчто не мило — вода кажется несвежей, сено отдает прелью, от овса противно пахнет мышами. Он ярится, разбрасывая

корм по деннику, хватая зубами все, что ни попадется, — перегородки, прясла, валяющуюся под ногами торбу, норовя каждого, кто бы ни подошел, лягнуть, укусить, и день ото дня худеет все более. Им перестали интересоваться. И только ветеринар, толстоватый, пахнущий карболкой и какими‑то мазями, досаждает частыми визитами: в который раз щупает бабки, сухожилия, нюхает копыта, заглядывает в зубы и пасть, прикладывается ухом к животу — хочется ему узнать, что же творится с конем, отчего он такой нервный, какие болезни его мучают, напрочь лишив аппетита. Дончак терпеть не может все эти осмотры, уши его прижаты, мышцы напряжены. И если б фельдшер не увертывался, вцепился б ему в плечо зубами, рванул бы со всей силой.

На вопросы, что с конем, врач недоуменно пожимает плечами:

— Внутри у него что‑то… Пропащий!..

Однажды в дверях конюшни он появился с высоким, тонким в поясе казаком.

— Вот все лошади. Выбрать нечего. Говорю тебе, как

другу.

Высокий не остановился на пороге, как многие до него, а, взяв жменю овса из кормушки, пошел вдоль стойл по деннику. Вот он бросил щепотку овсинок на одну лошадь, на другую, те не шелохнулись, словно ничего не случилось, продолжают хрумкать кормом. Очередь дошла до Вектора. Всего лишь одно зернышко угодило ему на спину — он нервно вздрогнул, вскинул голову, оглядываясь. Высокий стоял, не сводя с дончака радостно — удивленных глаз, с поджарых его боков, впалых, давно не знавших скребницы, с груди, мощной, взявшейся длинным волосом, как у простой коняги, смотрел, и к улыбке на его лице примешивались горечь и жалость: какой заброшенный, запущенный конь. Вектор вслушивался в голос, ласково называвший его по имени, и что‑то зашевелилось внутри, дорогое, давнее, полузабытое, но голос был чужой. Конь прижимал уши, крутил головой из стороны в сторону, месил ногами навоз, работая зубами, норовя кусануть подбирающуюся к нему руку незнакомца, шепчущего успокоительное «оле, оле!». От прикосновения он вздрогнул всем телом: столько было в погладившей его руке той давней, полузабытой нежности. Даже любопытно стало, захотелось рассмотреть повнимательнее, кто же это такой: «Не Xозяин ли?» Дончак изогнул шею, уставился подобревшим глазом на кавалериста, продолжавшего гладить его по крупу, усмешливого, в лихо заломленной белой папахе, в темно — синей черкеске с газырями, и, присмирев, чуть слышно, лишь одними краешками губ, заржал.

— Этого коня я беру! — сказал решительно парень.

— Да ты что, Гуржий? — воскликнул фельдшер. Он же больной, никуда не годный! Прикусочный! Или не видишь?

— А заметил, какой он отзывчивый? Овсинку и ту почувствовал!

— Он же ничего не ест! Злющий, как зверюга!

— Понять его можно. Видимо, давно уже без хозяина. Тоскует. Застоялся.

— А может, он дурноезжий! Намаешься ты с ним, хлебнешь горюшка. Попомни мое слово!..

Но никаким наговорам молодой казак не придал значения.

— Беру!

— Ох и упрямый ты, Гуржий!.. Ну, как знаешь. Мое дело предупредить…

Теперь каждое утро для Вектора начинается с ожидания Хозяина. Чуть заслышит его шаги, вскрикивает нетерпеливо. А если голос раздастся, готов оборвать повод и мчаться навстречу. Его волнует даже всякий чужой оклик: «Гуржий!», всякое упоминание этого имени в разговорах казаков.

Пока Гуржий идет от двери, дончак ржет, не переставая, делая паузы лишь для того, чтобы слышать певучее, ласковое «оле, оле!», обещающее непременную радость: Хо- I зяин с пустыми руками никогда не приходит, и, дождавшись его, начинает тыкаться мордой по карманам в поисках ржаной корочки и сахара.

— Ну и хитрюга, ну и сластена!

Слыша эти слова, Вектор про себя улыбается и, поедая лакомства, мотает головой и прищуривается от удовольствия.

Гуржий заглядывает в кормушку и торбу, приговаривая: «Молодец, весь корм поел!» — хлопает по холке и берется за скребницу. От прикосновения конь играет мышцами, чувствуя прибавление сил, изгибает шею, следя за движением рук Хозяина. При этом он видит свои бока, пополневшие за эти несколько дней, как подружился с человеком. Хоть корма все те же, но как они теперь вкусны!

Раньше он весь овес рассыпал по денннку. Хозяин, заметив эту дурную привычку, стал давать его в торбе, постепенно увеличивая порцию, и, сколько б ни дал, Вектор выбирает все до единого зернышка. Гладкий стал. Волосы, что висели на груди, исчезли, шерстка стала мелкой и густой, круп залоснился. Дело идет на улучшение. Это и по Хозяину заметно: за чисткой он балагурит и насвистывает что‑то веселое. Вектор послушен: надо поднять ногу — пожалуйста, дает себя чистить везде: в пахах, под брюхом, в местах самых нежных, только под грудью не дозволяет касаться скребницей, заранее начинает всхрапывать и биться от нестерпимой щекотки. Нельзя — значит, нельзя. Хозяин снимает с руки скребницу, надевает варежку. Варежкой можно — ничуть не щекотно, даже приятно.

И всякий раз он полон ликования, когда Гуржий, взяв‑за недоуздок, ведет его к выходу. Идет с приплясом — так хочется быстрее выскочить и помчаться: сытый, сил девать некуда, молодой, в самом соку.

На корде Вектор бегает с удовольствием. Сначала на кругу ничего'не было, затем появилась жердочка, положенная поперек. Недоумевал: к чему она? Перемахнул, чуть тронув ее, для контроля, задним копытом. Хозяин тут же подошел, похлопал рукой по изгибу шеи, приговаривая привычное «оле, оле», и дал с ладони корочку хлеба. Понял: в чем‑то угодил ему, иначе бы не приласкал. В другой раз жердочка оказалась повыше — Вектор прыгнул и опять получил корочку хлеба. Благодарность Хозяина подбадривала, и конь прыгал через препятствие все охотнее. Стал доверчивее: с Хозяином ему нечего бояться.

Как‑то поутру, прежде чем вывести коня на круг, Гуржий что‑то положил ему на спину, словно бы случайно, без всякой целн. Было непривычно, а потому тревожно. Спокойное «оле, оле» и прикосновение ласкающей руки уняли волнение, дали понять, что и на этот раз никакой опасности нет. Запах сыромятной кожи, хруст ремней, затягиваемых на боку живота, металлический холодок сгремян воскресили полузабытое — так седлал Старшой, колхозный конюх. «Оле, оле!» — слышалось, и конь не перечил, ничему не мешал. Только железный трензель закусить отказывался. Но Гуржий протиснул палец между десен, и челюсть пришлось разжать. Когда Хозяин впрыгнул в седло, хотелось кричать от возмущения, освободиться от тяжести, но по спокойному

шепоту «оле, оле!» и ласковому прикосновеншо руки почувствовал: так надо, все в порядке, послушно побежал по кругу следом за скачущими лошадьми, вовлекаемый в общее движение. Легкое прикосновение шенкеля — и перешел на галоп. Впереди жердочка. Хозяин правит на нее, внушая свою волю шпорой и хлыстом, — значит, надо прыгать. В момент посыла поводья ослабевают, всадник, привстав на стременах, пригибается к шее коня, и, слившиеся воедино, они перелетают через перекладину. «Оле, оле!» — благодарное похлопывание руки по загривку. Позади подрагивает жердь, тронутая копытом.

Перед закрытым препятствием Вектор заробел: а нет ли кого за этим заборчиком? Хозяин разрешил глянуть: там никого не было. А прыгнуть (руда не составило.

Тот же страх перед земляным валом, перед канавами и рвами. Хочется и туда заглянуть, но Хозяин дает посыл — и конь взмывает над препятствием, целиком полагаясь на всадника. И ни разу не был обманут в доверии к нему. Крепко усвоил, что нет у него друга надежнее, чем Гуржий. Щедро вознаграждается им за послушание, за ум и хороший характер. А если уж наказывается, то за дело и вовремя. А не вовремя накажи или не вовремя поблагодари, то и не будешь понимать, что от тебя Хозяин хочет.

Дончак многому научился. Умеет ложиться: почувствует настойчивое подергивание повода и шпору под правый бок, останавливается, подгибает ноги и, как только Хозяин сойдет с седла, валится на бок, откидывая голову на траву, — замрет, не подавая признаков жизни, а Гуржий тем временем, лежа за ним, ведет огонь из карабина.

Стрельбы дончак сначала жуть как боялся. Выстрелит Хозяин, сидя в седле, а он метнется, не зная, куда бежать, готовый сброснть всадника. «Оле, оле!» — слынгал н смирялся. Новый выстрел — н вновь успокаивающее «оле, оле!». Понял, что никакой угрозы нет. И теперь от выстрела даже не вздрогнет, лишь ушами чиркнет — трык!

Привык и к свисту сабли при рубке лозы.

А что по — настоящему полюбил, так это скачки. Они пробуждают радость далекого мирного времени, оставшегося лишь в сновидениях, когда каждое утро, вырвавшись из варка, мчался в табуне с Гнедухой наперегонки к речке и пахучему лугу. Всякий раз срывается со старта раньше времени, за что Хозяин грозится хлыстом. И терпеть не мо

жет, чтобы кто‑то на кругу его обгонял, — сейчас же, прижав уши, оборачивается, делает вид, будто хочет укусить поравнявшегося с ним коня.

Слушаться человека — дело немудреное. Лошадь понятлива, а если слово сказать не может, то ведь и люди, видимо, не все умеют делать, если уж не могут без коня обойтись. Лошадь безотказна — пожалуйста, запрягайте, наваливайте тяжести, скачите верхом. А случись какая беда — из воды вытащит, из огня вынесет, и все бескорыстно, лишь бы только люди понимали своего молчаливого и верного четвероногого друга.

День в полку начинается с пения: ра — ра — ра. В сигнале требовательность и суровость. Значит, кончай, кони, есть, сейчас прибегут люди. В полдень голос трубы совсем иной, мягкий и веселый: ти — а, ги — а, ти — а-та. Дневальные несут овес в горбах, а казаки, оставив лошадей у коновязи, бегут с котелками к походной кухне. На заходе солнца труба еще спокойнее: ти — та — ата. Значит, конец занятиям. Хозяин спрыгивает с седла и, бросив поводья, ослабляет подпругу, избавляет от надоевшего трензеля: отдыхай! И куда бы он ни пошел, Вектор, весь мокрый, в пене, направляется следом и будет за ним ходить весь вечер, не отставая ни на шаг.

— Вот это конь! — восхищаются казаки. Среди голосов один, издавна знакомый:

— Спасибо тебе, парень, за коня! И как ты с ним поладил?

— А он меня, дядько Побачай, как‑то сразу признал. Я ему: «Вектор, оле, оле!» — он: «Го — го — го!» Даю сахар, он: хруп- хруп — хруп. И головой замотал, вот так. Дескать, спасибо… Ха — ха — ха…

У казаков на отдыхе только и разговору — о лошадях. И говорят не иначе, как воспроизводя голосом, движениями тела, мимикой манеру, повадки, капризы своих любимцев.

Всегда весело там, где Гуржий. В эскадроне он всем пришелся по нраву отзывчивостью, озорной неунывностью — любнг почудить, забавник, плясун, песенник. Не надивится «а него старый Побачай:

— Гарный хлопец. Ишь, рэгоче!..

А каков Хозяин, таков и конь. Вектор сам иногда затевает игру с Гуржием: увидев его с уздечкой, взовьется на дыбы и начинает, озорно взлягивая, кружить перед ним: дес

кать, попробуй‑ка, поймай. А когда чует у него в карманах какое‑то лакомство, то ни к сену не прикоснется, ни к траве, ни к овсу, вытянет морду и ждет, настроенный решительно: мол, с голоду издохну, а на своем настою, и Хозяин, всякий раз посмеиваясь, его одаривает.

Однажды на утренней разминке вдруг Вектор слышит голос, когда‑то окликавший его с неповторимой нежностью, по которому в глубине души испытывал постоянную тоску. Он вздрогнул в счастливом изумлении: «Наташа!» — и не мог сдержать рвущегося из горла крика. Хозяин, удивленный его поведением, замахнулся было плетью, но, увидев спрыгнувшую с брички и поспешившую к ним девушку в военной форме, вовсе опустил поводья.

— Это ты, Векторушко? Узнал!

Наташа поднесла руки к губам коня, прижалась щекой. Запахи от нее удивительные — хлеба, луговых цветов, свежего ветра и тепла. Достала из вещмешка половинку домашнего лаваша, дает по кусочку с ладони, кормит и гладит, шепча что‑то ласковое, а глаза у самой полны слез. Только смигнет, они вновь наберутся.

Гуржий спешился, смотрит в растерянности.

Кажется, только тут она и очнулась, заметив парня, — быстро утерлась кулачком, встряхнула белесыми кудрями, улыбнулась виновато.

К лагерю они шли рядышком, Вектор — посередине…

Последующие дни — как сон. Наташа не пройдет, не проедет, чтобы не заглянуть к ним, не угостить Вектора кусочком сахара, хлебной корочкой или морковкой. Видать, и Хозяин не остается обделенным: ждет не дождется встречи с ней, а как она появляется, сразу веселеет. Разговоры у них игривые, бесконечные. Делятся друг с другом присланными из дому гостинцами, читают письма, а иной раз и книжку из тех, что хранятся Хозяином среди прочего добра в кобур- чатах, кожаных мешках.

Сладостны ночные выезды — украдкой в открытую степь, где Вектор с новым своим другом, таким же золотистым, как сам, строевым дончаком Орликом, конем Наташи, расседланные, пасутся, как дома когда‑то в ночном, под широкой луной, в тишине, чутко прислушиваясь к шорохам,

— надежные стражи своих хозяев. Не пропустят к ним ни змеи, ни собаки, ни зверя. Ногами забьют. А если заслышится человеческий голос или топот скачущих всадников,

поднимают тревогу — ржут и бьют копытами о землю, зубами стягивают со спящих бурку: дескать, вставайте, иадо уходить. Не дают проспать и утренней песни горна.

Все былые свои печали забыл Вектор. Казалось, что счастлив.

Сменяются дни и ночи, солнце все жарче. Вымахали по брюхо луговые травы, выколосились хлеба. К погромыхиванию, доносившемуся все это время откуда‑то из‑за горизонта, и к вою пролетающих над головой самолетов стали примешиваться стрекот сенокосилок, а затем и жаток, скрип груженных телег, шум молотилок и триеров, мирное рокотание трактора, лошадиное ржание и людской переклик с полей. Каждого, кто с душой хлебороба, лишают сна и покоя приметы уборочной страды. У сабельников на занятиях то и дело срывы: то всадник забывает вовремя подать команду, то конь промедлит с исполнением. Вектор чутко прислушивается к звукам, летящим с поля, ржет — просится к привычной крестьянской работе. Хозяин грустный и злой, на себя не похожий. Иногда спешится на полдороге, зайдет в шелестящую на ветру пшеницу и гладит колосья. Возвращается весь пропахший хлебным духом. Он тоже пахарь и сеятель, и место их сейчас гам, на жатве, но это немыслимо, у них другое предназначение, более важное, и конь это чует, ннсгинктивно связывая невозможность заняться любимым делом с непрестанно грохочущими далекими громами, никогда не приносящими ни дождя, ни прохлады.

И наконец в неурочный час, среди ночи, оборвав на самой сладости сны о доме, поднял людей и коней сигнал трубача:

— Ра — а, ра — а, ра — а!..

На войне счастья не бывает.

3

Такого Вектор еще не слышал — артподготовку перед наступлением: словно невиданный богатырский конь заржал во все небо, на все, какое есть, пространство, от края и до края, так что закачалась под ногами земля. И это еще не все. Как метнется что‑то из леска неподалеку с оглушающим грохотом и слепящими огненными хвостами! Кони шарахнулись, обезумев, обрывая удила, вырываясь из рук всадников,

и, когда раздалась команда «По коням! казаки все еще ловили их под веселые выкрики минометчнков — эрэсовцев:

— А говорили: наши кони привычные, «катюш» не боятся!..

Конница вошла в прорыв, начался многодневный

рейд.

Вектор привыкает к новой для себя жизни — боевой, походной. Все в ней неожиданно — марши и скоротечные бои, привалы и новые перехода!. Хозяин порой и ест, и спит в седле. Седло — его дом. И все необходимое при нем, тут же, под руками — в кобурчатах, притороченных по обеим сторонам седла. В одном — его собственное добро: еда, патроны, белье, бинты и лекарства, в другом — Векторово: ремни, скребницы, запасные поДковы, мази, дневная норма овса. На передней луке седла привьючена бурка. Шашка и карабин подвешены сбоку — Вектор шкурой своей чувствует их металлический холодок.

Все время в пути. Часы отдыха редки, еще реже встречи с Орликом, но выпадает удача, и если не сами хозяева, то старый Побачай уводит двух друзей — дончаков в одной связке подкормить у коновязи или, расседлав, отпустит их пастись. Отрадно тогда похрумкать овсом в укромном кутке или на лугу пощипать росной травы, видеть над горизонтом знакомую звезду, навевающую спокойствие и надежду, что все будет в порядке, что где‑то есть конец горю и страданию. Начеку только слух: уши ходят туда — сюда, то одно, то другое, улавливая шумы обеспокоенного войной мира, сторожа голос и шаги Хозяина, уснувшего из предосторожности на случай тревоги где‑то поблизости, чаще всего в ногах у коня, подложив под голову седло и завернувшись в бурку или зарывшись в копешку сена, а буркой накрыв от дождя и ветра своего скакуна.

Заслышав тревогу, Вектор, как бы ни был голоден и как бы ни был вкусен корм, сразу же бросает есть, а почуяв на спине седло, наструнивает ноги, подбирает бока. Холодок под сердцем, во всех мышцах дрожь, жажда простора, скачки, полета. А когда раздастся команда «В атаку, марш- марш!», нету коням удержу, словно ураган в них вселяется, даже Орлик, старый служака, преображается, словно помолодеет, увязывается за эскадроном и — откуда только прыть берется — скачет переменным аллюром, путаясь в рядах

сабельников, и Наташа долго не может с ним справиться, чтобы пов^)нуть обратно.

В такие минуты Вектор не чувствует своего бега, словно несет какая‑то посторонняя сила, не знает, что делается по бокам и позади, мчится сквозь заунывное пение пуль, мимо разрывов, в беспамятстве, видя лишь перед со б о Г! темнеющие от пота крупы лошадей, перелетающих через кусты, ямины и канавы, и делая вслед за ними то же самое. А как разглядит при тусклом свете солнца сквозь пороховую гарь заметавшихся вражеских солдат (их он узнает по одежде) и когда казаки с гиканьем выхватывают шашки из ножен и с воинственным страшным криком начинают рубку, Вектор готов любого, кто встанет на его пути, крушить копытами, рвать зубами, и если б только умел, то и сам вместе с людьми кричал бы «ура».

Ог громыхающего неба нет спасения ни людям, ни лошадям. Сколько их рухнуло перед глазами Вектора! И много истошно визжащих коней пробежало мимо без всадников, и немало прошло, возвращаясь из боя, казаков, спешенных, с уздечками, с конской сбруей в руках, с взваленными на плечи сед.11амн. Кони без людей и люди без коней

— это всегда тревожно, всегда горе. И после каждого такого дня ночью на стоянке Вектор изоржется, ища и не находя рядом с собой многих знакомых лошадей.

Новый бой застал конников врасплох. Только что из ночного налета, не успели пополнить боеприпасы, как всполоши™ всех крики командиров:

— Противник идет на прорыв!.. Задержать любой ценой!.. По коням!..

Выскочили поэскадронно в открытую степь. В кукурузе притаились, ждут.

Утро чуть брезжит. За дальним пригорком над низиной черное облако не то дым, не то пыль. Оно растет. Оттуда доносится металлический скрежет. Он все резче и резче. Этот звук Вектору хорошо знаком, и дрожь сотрясает все его тело.

Из облачка на бугор выкатились черные домики и, выбрасывая с оглушительным 1рохотом снопы пламени, поползли с утробным ревом по неубранному пшеничному полю. За ними в дыму мельтешат серые людские фигурки.

Командир эскадрона поднял саблю: немой приказ «внимание». Скомандовал:

— За мной, марш!

Хозяин пришпорил, но это было лишним: Вектор и сам понял, что надо делать.

Эскадрон развернулся в боевой порядок. С гиканьем и свистом, с шашками наголо — понеслись. Екают селезенками, стонут и всхлипывают на бегу лошади. В прыжках перелетают через кусты и водомоины. Только и видишь, как поблескивают клинки, мелькают кубанки да полощутся за спинами всадников красные башлыки, только и слышишь топот коней, лязг железа, треск и грохот начавшегося боя. Тр — рах! — рвануло где‑то совсем близко, и лошадь, скачущая перед Вектором, перевернулась, блеснув подковами. Осыпало комьями вскинутой земли и осколками, опахнуло пороховым смрадом.

Бежавшие за танками солдаты встречают конников огнем автоматов, сами валятся под саблями, бегут в панике. Один, злобный, с оскаленными зубами, падает под ударом копыт Вектора. Всех порубали. А черные домики ползут, ползут.

Казаки направляют коней вдогон.

— Гуржий, атакуй крайнего! — крик командира.

Жутко Вектору, давно не встречавшемуся с танками

и прежде всегда убегавшему ог них, идти сейчас на сближение с движущимся чудищем. Хозяин пришпоривает, гонит, принуждает подскакать к нему сбоку, ближе, ближе. От железа пышет жаром, как от кузнечного горна, шибает в ноздри душным керосинным перегаром.

Гуржий кидает одну гранату, другую, взрывы сотрясают танк, но он продолжает двигаться. Какое‑то время они продолжают мчаться рядом с ним, почти вплотную. Миг

— и Хозяин, гикнув и отпустив поводья, спрыгивает с седла на огнедышащее страшилище. Инстинкт подсказывает Вектору остановиться, но грохот железа ужасен, обезумевший дончак взвился на дыбы и, визжа, заметался среди пляшущих языков пламени и раздирающих уши разрывов. Когда опомнился, предстала передним картина боя: пылающие, как стога сена, танки, кони без людей, люда без коней.

«А где Хозяин?»

И призывно крича, Вектор скачет обратно.

— Гур — рж — жий! Гур — рж — жий!

Кажется ему, что имя Хозяина выговаривает он не хуже людей. С ним деляг судьбу многие кони и, как где появился человек, мчатся к нему наметом. Мало — помалу Век

тор приблизился к месту, где оставил Хозяина. Танк стоял без признаков жизни, вокруг него было черно, по полю шла жаркая волна огня.

Слабый голос, желанный, единственный, не столько услышал, сколько он ему почудился. Как возрадуется дончак, как вскрикнет! И помчался на голос, улавливая в удушливом от дыма ветре знакомый запах. Сперва он нашел кубанку Хозяина, а за увалом и его самого. Гуржий лежал с запрокинутым лицом, стонал, корчась от боли, и запаленно дышал, как загнанная лошадь. Его плечи и 1~рудь под изорванной черкеской были красны, как башлык. Шевельнувшаяся рука тоже была вся алой, и это путало.

— Оле, оле! — зашептал Хозяин. Вектор покорно склонился к нему, выражая сдержанно — тихим ржанием свою любовь. И тут же почувствовал, как знакомо натянулся поводок. Казалось, сейчас Хозяин встанет, но он только застонал еще громче, оставаясь лежать и не выпуская из рук ремней. Слабое подергивание повода и шепот «оле, оле!» сперва не были Вектору понятны, он недоуменно тряс головой, пугливо ржал и скреб копытом землю, наконец в сознании угнездилось как самое вероятное: Хозяин просит его лечь.

Прикидывая, как лучше выполнить команду, и остерегаясь, чтоб не придавить раненого, дончак мягко опустился на колени, затем, выпрямив задние ноги, повалился на круп. Сейчас же добрая рука друга потрепала его по холке нежно и благодарно.

К своим конь вез его поперек седла, шажком. С криком и плачем встретила их Наташа. Старнк Побачай и подоспевшие казаки помогли снять раненого и, наскоро перевязав, занесли его в санитарную машину, тут же отошедшую с ревом в облаке пыли, он только и успел крикнуть:

— Поберегите коня!..

4

Снится Вектору, будто Старшой подносит ему в кубанке овса. Зернинки вкусные, с солонцой. (На фронте в соли постоянный недостаток, конь посолонцевать любпг — дома всегда наведывался к овчарне, где всем хватало лизунца.) И вот как будто к сладчайшему лакомству суется в кубанку лохматая морда Батьки Махно. Не дать ему, нака

зать, проучить наглеца! В негодовании скаля зубы, напрягся, чтобы со всей силой вцепиться в загривок. Но, странно, почему‑то не дотянулся до нахального коня, зубы сомкнулись в пустоте. И Вектор проснулся. Тут же услышал надоевшее, оскорбительное:

— Балуй, гад! Ты у меня получишь! Чертово отродье!

Сейчас или плеткой стегнет, или кулаком двинет — всего можно ожидать от Чужого, — дончак в ожидании удара прищурился, сжался и чуть присел на задние ноги, чтоб и самому в долгу не остаться, воздать обидчику по заслугам.

Два месяца командует им Чужой. Даже голос его противен. Нет сил терпеть этого человека. Ни ласки от него, ни заботы, и пахнет не так, и ездит не так, и ходит не так — нет ничего от Хозяина.

— Мабуть, твоему кошо, Ершов, який‑то сон при- снывся, — проговорил, подойдя к ним, Побачай.

— Неужто этой твари могут сниться какие‑то сны?!

— А як же! Лошадь што людына. Тильки гутарить не може… Ты бы с ним поласковей. Бачишь, який нервный! Добра от тэбэ немае. По хозяину своему тоскуе…

— Да разве эта тварь на чувства способна!.. «Не знает добра, тоскует…» Все это выдумка!.. А сказать тебе, почему лошадь слушается человека?

— Ну, кажи, кажи. Послухаемо.

— Заметь, какой у лошади глаз. Выпуклый. Как лупа. Значит, все перед ней в увеличенном виде. Представляешь, какими она видит нас! Агромадными великанами! Ну и боится. Потому и слушается.

— Чн ты дурень, чи шо! Хто тоби це казав?

— Ведьмак жил у нас в деревне. Лошадей заколдовывал. Бывало, если на свадьбу его не позовут, сделает так, что тройка с молодыми встанет посреди пути, а то в воротах застрянет: сколько ни бей — никакого толку. Так и стоит, пока ведьмак не расколдует… Вот он и говорил.

— Брешет твой ведьмак! Лошадь не потому подчиняется, что боится, а потому, что доверяет, любит… Дывлюсь я, Ершов, зачем ты тут? Возля коня тоби нема шо робнть. Ты не казак!

— Ха! Буду рад избавиться от этой мерзкой животины. Скоро, что ль, приедет Гуржий?

— Пишет, что скоро.

В угоду Побачаю Чужой потянулся к дончаку приласкаться, но Вектор отфыркнулся: дескать, а ну тебя!..

Невзлюбили они друг друга с первого же дня. Конь ни за что не хотел подпускать новичка к себе, не давал оседлать, норовил укусить и брыкался.

— Гад! Зараза! — кричал Чужой.

— Экой ты! — укоряли его казаки и советовали: — Ты бы ему сахарку, хлебца с солицей… Обойдешь да огладишь, так и на строгого коня сядешь!

Тог послушался — то с одной стороны, то с другой подкрадывался с конфетами на ладони. Вектор их подбирал губами и разрешал погладить себя по носу, по подбородку, по холке. Условие это было непременным: дозволю все, если ты с подарком, а без подарка — не подходи.

По опыту своему горькому Вектор знает, что не всякому седоку можно довериться. Чуткий к добру и злу, он по- своему судит о человеке, без скидок, по большому счету. Кто такой — рядовой или командир, ординарец или ездовой, — значения не имеет, да и нет у пего никакого представления о чинах и званиях. Не делит людей на красивых и некрасивых, на молодых и старых. К любому подходит, подобно коноводу Побачаю, с одной — единственной мерой человеческой ценности: а любит ли он коня, что равнозначно понятию: хороший он или плохой, казак или не казак.

От новичка добра не предвиделось — дончаку это было ясно. И если он к себе подпустил его с седлом, то только потому, что труба пела свое сердитое «ра — ра — ра», воспринимаемое Вектором как зов того высшего, неизбежного, всемогущего и лошадиным умом непостижимого, что оторвало людей и коней от привычного дела, от родных сел и станиц и теперь властвует над ними, обрекая скакать сквозь грохот и огонь.

А неприязнь осталась. Более того, она все сильнее. Чужой чадит махоркой и харкает — даже нарочно делает это, чтобы позлить. Чистить примется — одно мучение: не догадываясь, когда коню больно, когда щекотно, дерет скребницей по самым нежным местам, из‑за чего всякий раз возникают потасовки и Вектору достается плетью по храпу, по голове, по ногам, по низу живота. На проверке дадут Чужому нагоняй за грязь и нерадивость, он после каждого такого разноса злость свою срывает на коне, стегая его хлыстом. То забудет покормить — иапоить, то воды принесет нечистой, а конь — не свинья, не корова, чтоб пить всякую тухлятину. «Не хочешь? — буркнет. — Ну, как хочешь!» А жажда мучает, еда не идет. Седлает кое‑как: тренчик подвернулся, ремень перекрутился — не замечает. Не то что Хозяин — у того все подогнано, тщательно проверено, аккуратно привьючено, приторочено. Даже в седло сесть Чужому проблема — ищет возвышение или просит кого‑нибудь, чтоб подсадили. И с размаху вдавится, даже спине больно. В седле крутится все время, головой вертит, болтается из стороны в сторону, натягивает неизвестно зачем поводья. На рыси сползает к шее, больно тянет за гриву. А что коню больно, не догадывается. Нога ли болит зашибленная, саднит ли наминка под седлом, подкова ли отлетела — ничего этого не чует. Не понимает, на что конь жалуется, что ему требуется, что он любит. При Хозяине достаточно было ухом шевельнуть, и тот откликался. А этот ничего не понимает. А как ему втолкуешь? Стремена под ним то слишком длинны, то слишком коротки. Казаки регочут: «Чн у тэбэ ноги, чи макароны!.. Сидишь по обезьяньи, хлопец. Го — го — го!.. Як собака на заборе!..» Он злобится, насмешки на коне вымещает, а конь‑то тут при чем? Лгобнт шенкелями тыкать. Бывает, вгонит шпоры где- то под брюхом — больно когпо: хочется ему сбросить седока и топтать ногами. Иное препятствие всего‑то с полмелра, а Чужой такой посыл дает, словно предстоит перепрыгнуть, по меньшей мере, сарай или хату. А иной раз вовсе не понять, что он хочет. Сам страдает от собственного неумения — натирает ноги и коленки. И опять конь виноват. А как заслышит поблизости тарахтение мотора, Чужой покидает седло, и часто конь, порученный соседу, идет пустым, а он туда — сюда на мотоцикле носится. Вернется — бензином от него разит, не продохнешь. Но пуще всег о лгобнт покрасоваться перед девчатами из санбата. Шпорами звенеть, щегольнуть, пофрантить — на это он мастак. И более других мучает своими ухаживаниями Наташу, навещавшую Вектора, вовсе ее отвадил, но и поныне, где ни увидит, проходу ей не дает. Она отворачивается и не то что разговаривать, знать его не хочет, и опять он зло срывает на коне. Привык вымещать на нем все свои неудачи. А в бою из трусов трус. И это в нем Вектор более всего не любит. Не угодишь паникеру, легко растеряться: по крупу ударит, это ясно — значит, мчись вперед, а зачем по груди бьет, по голове? Издергает всего, отобьет всякую охоту к послушанию. Беда велпкая -

конь не понимает всадника, всадник не понимает коня. И как тут не тосковать по Хозяину!..

— Не забувай его годуваты. Вин же тэбэ возе. Спа- сибн кажи! — наставляет Побачай парня.

— Обойдется! — усмехается Чужой, дохнув в глаза коню клубок табачного дыма.

Дальнейшего их разговора Вектор не слышит: его вниманием завладевает звук шагов, все четче и четче доносящихся с дальнего конца конюшни. Так ходит только одни человек. «Хозяин!» — и дончак вскрикивает обрадованно. Из двух сотен коней Апсго не подал голоса, только он один, и ржет, не переставая, пока Гуржий идет эти полтораста метров от двери до его ставка.

— Оле, оле, милый! Ну, как ты гут?

Всхлипывая и бормоча, Вектор тянется губами к лицу, к груди и рукам Хозяина. Ревниво косится на Поба- чая, поспешившего с объятиями к любимцу эскадрона.

Хозяин ласково проводит рукой по храпу, по губам, под ганашами — Вектору блаженство! Что‑то дает ему с ладони — ага, самый лакомый, ржаной сух'арик. Еще и еще — весь остаток дорожного пайка. Напоследок хрупнул на зубах, обдав весь рот сладостью, пропахший людскими лекарствами кусочек сахара. Лекарствами пахнет и сам Хозяин. И этот запах ничуть не отталкивает, он даже приятен. Чем бы ни пах Гуржий — случалось, и табаком, и водкой, было и бензином, — все запахи, исходящие от него, Вектором любимы. Потому что Хозяин сам любим. От Чужого запахи те же и даже нежнее — одеколона, душистых мазей, и сам он, после дележа пайков, был весь в аромате хлеба, все же не возникло к нему симпатий. И вообще, если конь любит всадника, он от него даже самые дурные запахи перетерпит, все провинности простит, с кем не бывает промашки — конь па четырех ногах, и то спотыкается. Лишь одного никогда не простит конь человеку — его нелюбовь.

Пока Хозяин ощупывает коня, натыкаясь руками то на болячку, то на рубец или проплешину, Чужой, сникнув, следит затаенно за каждым его движением, ищет слова оправдания:

— Ну и скотинка божья! С капризом. Не плюнь, не закури. Чистить не дается. Клял я его.

— Ты его клял, а он тебя, может, еще хлеще!

— Замучил меня, сатана!

— А не ты ли его?.. — Хозяин раздражен и сердит. — Да имел ли ты раньше‑то дело с конем?

— Никогда. Машины люблю!

— Что ж тебя в казаки поманило?.. Красивая форма — газыри, галифе с леями, пояс с насечкой. Так, что ли?

Осмотр копыт приводит Гуржия в еще большее негодование:

— Эх ты, горе — кавалерист! Конь‑то босой!..

Тут в конюшню под шумный топот ног врываются веселые голоса. это идут друзья Гуржия. Оттеснив Чужого, затормошили гостя. Объятия, поцелуи, смех, шутки.

— Ванечка! — из дверей крик Наташи. Перед ней все расступаются, и она повисает на шее Хозяина.

По лошадиному разумению Вектора, все так и должно быть: вернулся Хозяин — вернулась прежняя жизнь, с людской добротой и веселостью, снова рядом ласковая Наташа. И ни к кому нет у него сейчас неприязни: друзья Хозяина — его друзья, да и заглянул Гуржий в первую очередь не к своим приятелям — казакам и даже не к Наташе, а к нему, своему боевому коню.

Побачай приносит какой‑то сверток.

— А це — твоя казачья справа.

Хозяин, отстраняясь от Наташи, вскрикивает с изумлением:

— Мой клинок! О, дядько! Вот удружил!.. Я‑то думал, не видать мне моей сабли. Спасибо тебе!

Вынув из свертка шашку, он любовно ощупывает рукоять, обшитые зеленой материей ножны, затем, обнажив клинок и держа его на обеих руках, припадает к нему губами.

— Еще отцовская! Гурда!

И столько ласки в его голосе, что Вектору завидно.

Вложив клинок в ножны и толчком руки дослав его, Гуржий заносит свое имущество в станок, вешает па крюки. Затем, развязав вещевой мешок, наделяет всех гостинцами: казаков — пачками папирос, Наташу — конфетами и пряниками, которыми она тут же начинает угощать Вектора. А разговор не умолкает.

— Слышал, жарко было тут у вас без меня.

— Жарко! После Перекопа никак не очухаемся… А ты вовремя прибыл. Дней через десять корпусной смотр и снова

— вперед, на запад!.. Как твой конек? Не попортил его Ершов?

— Как не попортил? Где наминка, где подпарок, всего хватает. Но к смотру, думаю, будем в строю!

— А не отметить ли нам вечерком твой приезд, Гуржий?

— Обязательно! И нашу встречу, и еще кое‑что… Наташа, скажи‑ка!

— Мы с Ваней решили поженитьься.

Казаки возрадовались этой новости:

— О, давно бы вам пора сыграть свадьбу! Молодцы! Добре! С удовольствием выпьем за вас чарку!.. Тогда до вечера!

Вектор все это время не сводит глаз с Хозяина — ждет, когда он снова подойдет к нему. И дождался.

Проводив друзей, а затем, несколько минут спустя, и Наташу, Гуржий, весело посвистывая, занялся уборкой в станке. «Оле, оле!» — заигрывает с конем, поглаживая его, задавая корм. И конь благодарен ему за ласку, за каждое прикосновение руки, за каждую былку из принесенного им вороха сена. Они переглядываются непрестанно, не нарадуются своей встрече.

Хозяин снимает со стены седло, кладет на скамью, придирчиво осматривает, проверяя надежность, что‑то подбивает, подшивает, порой ругаясь сердито. Вектор вздрагивает при этом, тревожно вскидывает голову, но, обнаружив, что ругань не по его адресу, успокаивается, снова тычется носом в кормушку. Кого ругает Хозяин, известно. Чужого. Невдомек было тому обновить потники, тренчики, поднять повыше луку. Сделай он это, не было бы на холке болячки.

Посвистывания не слышно. В угрюмой задумчивости Гуржий обминает больные места на спине коня, кладет на холку кусочек войлока, примеривает, обрезает. Затем он отлучается на минуту, приносит ведро воды. Дончак, почуяв запах влаги, просит коротким ржанием попить. Хозяин спешит удовлетворить его желание, сам принимается рыться в кобурчатах, что‑то выискивая и матерясь по адресу Чужого. И вот все необходимое найдено: скребницы, щетки, суконки, гребень. Окуная щетку в ведро, Хозяин приятными движениями по шерстке проходится ею по крупу, от гривы до хвоста. Моет грудь, бока, брюхо и ноги. Вектору — удовольствие! Прикосновение влажной суконки еще приятнее. Добрая рука обходит болезненные наминки,

выметает волосы и перхоть, все до соринки, чтоб блестело. Напоследок, тщательно расчесав гриву, Хозяин чистой портянкой вытирает всего досуха. Снова отлучается куда‑то, приносит карболку и мази. Копь фыркает, не дает мазать себя жгучими лекарствами, но дружеское «оле, оле!» смиряет его.

Наконец свершается главное, чего Вектор ожидал: Хозяин кладет на его спину седло. Но как оно лежит — это пока ни того, ни другого не устраивает. У Вектора холка высокая, и надо еще выше поднять луку, чтоб она не упиралась в загривок. Гуржий еще что‑то там подсунул, сдвинул седло к заду. Теперь хорошо. Подгоняет подбрюшник, тренчики, а как начал стягивать подпругу, дончак сразу же бросает есть, верный привычке, и то одно ухо насторожит, то другое в ожидании команды. Не помчатся ли они, как прежде, на свидание с Наташей в степь, где Вектор с Орликом попасутся вволю при долине или на опушке леса.

Но, оказывается, у Хозяина не это на уме. К луке он пристегивает кобурчаты — с одной стороны и с другой — укладывает в них отдельно свое и отдельно Векгорово от скребниц до деревянного ножа для чистки копыт — у Чужого все это было рассовано по переметным сумкам как попало, без должного порядка. Занимают свое место в тороках саквы с овсом, привьючивается сетка с сеном. Значит, в поход собирается Хозяин. Ну что ж, в поход так в поход. Вновь и вновь проверяет Гуржнй седловку, передний и задний вьюкн, кажется, остается довольным: снова весело насвистывает. Значит, пора отправляться в путь. Вектор ставит уши свечками, готовый к скачке.

Однако на скорый выезд нет ничего похожего. Наоборот, словно насовсем позабыв о коне, Хозяин медленно отходит в сторонку, садится на чурбачок, закуривает и надолго задумывается о чем‑то. Покурив, он подходит к Вектору и, еще раз проверив снаряжение, начинает не спеша отстегивать ремни, подбрюшник, снимать вьюки. Освободившись ог седла, дончак опять потянулся к сену. Все‑таки это лучше всего — никуда не скакать, знай пожевывай да дремли.

На первой же выездке Вектор почувствовал, что Хозяин им недоволен: из того, что умел, многое позабыто, а дурных привычек при Чужом нажито изрядно. С кем поведешься, от того и наберешься.

— Не узнать кОня! Как подменили, — жаловался Гуржий друзьям.

Дончаку было неприятно, вроде бы он виноват. К еде не прикасается, пока Хозяин не приласкает, не уговорит.

Чем бы все это кончилось, неизвестно. Не было бы счастья, да несчастье помогло. На утренней пробежке, мчась на рыси по хутору, Вектор задавил выскочившую из подворотни собачонку на глазах у ее владельца — старика, тот даже топором погрозил (тесал бревно) и крикнул что‑то сердитое вслед. Пришлось Гуржию ехать с повинной.

— Простите меня, дедушка! Так все молниеносно произошло, не мог я свернуть коня. Вот вам червонец, купите себе другую шавочку.

Дед, чем‑то очень похожий на Старшого, седобородый, с прокуренными усами, отстранил руку с деныами:

— Ни, уважаемый! Собака сама виновата. А скакун твой молодец: вдарил ее передним копытом, а с ноги не сбився.

— О, вы коня понимаете!

— А як же! Двадцать пять рокив в кавалерии був — и в уланьском полку, и у Щорса… А ну, стой, гнедко! — Старик, погладив Вектора по щеке, примерил кулак между трензелями под нижней челюстью, сказал восхищенно: — О це ганаши! Скильки сил в коне. Хорош! Береги его!

— Конь хорош, да есть у него один порок, — сказал Гуржий, вздыхая. — Попортил мне его один прощелыга, пока я в госпитале лежал.

— Бывает. Хорошо наезженный и напрыганный скакун попадет к пьянице або к трусу и становится дурноезжим… Який же порок?

— Не выдерживает паркура.

— Не журысь, це дило поправимо! Вырви из хвиста десяток волосинок, свей веревочку. И цию веревочку в рот ему вместе с трензелями. Тогда шо хочешь, то и делай с ним. Подчинится. Правду тебе кажу, не брешу!

— Вот спасибо, дедусь! А то просто беда, хотел коня сменить… Чем же я вас отблагодарю? Вы, наверное, курите?

— А то як же!

— Может, табаку вам дать?

— Да хоть бы трошки! Пропадаю без тютюна.

— Вот и добре!.. Сам я редко когда побалуюсь папиросой, а махра только место у меня в кобурчатах занимает…

К вечеру того же дня, обновив на полосе препятствий волосяной трензель, вновь заявились к деду, и Гуржий вытряхнул ему из торок, завалявшиеся без надобности пачки табаку — ни много ни мало, полнаволочки, к великой радости, старика…

Наступает день, поразивший Вектора своей необычностью. Он даже растерялся, услышав в утренней тишине не одну, а сразу множество поющих труб и не узнавая в их пении ни одного знакомого сигнала. Волнообразные звуки завлекают задором и веселостью, хочется кружиться и танцевать. Кажется, что ночные сновидения, в которых он снова скакал по родному раздолью, незаметно перешли в явь: та же, что и во сне, легкость в каждой мышце, во всем теле. Под копытом тонко звенит земля, прихваченная легким морозцем.

Хозяин ведет его под уздцы на площадь, исполосованную колесами тачанок, утоптанную ногами людей и коней, проходящих и пробегающих по всем направлениям. Солнечно поблескивают медной оковкой новенькие седла. Повсюду казачий певучий говор, неожиданные выкрики «Эй, станичник!», смех и ржание, щелканье шпор и звон трензелей.

По сторонам площади собираются эскадроны, отличающиеся один от другого по масти коней: строй вороных, строй серых, строй гнедых. На всадниках соответственно черные, серые и коричневые кубанки.

Гуржий, как и все казаки, в парадной форме — в ярко- красном бешмете, в темно — синих брюках и такого же цвета черкеске. Газыри и наборный кавказский ремешок с насечкой отливают с^)ебром. На поскрипывающей портупее кинжал и клинок. Алеет звезда на папахе. Сапоги сдвинуты гармошкой, шпоры начищены до зеркального блеска. Поверх парадной одежды — бурка, черная, как грачиное крыло, мохнатая, за плесами пламенеет башлык.

Им навстречу Наташа с Орликом на поводу, ласковая, смеющаяся. Поговорив немного, она спешит занять свое

место в строю. Тоже во всем казачьем, парадном, только бешмет и отвороты у нее голубые, издалека различимая среди подруг — санинструкуоров по золотистым прядям волос, выбивающимся из‑под кубанки, и высокому росту.

В сторонке среди коноводов — Побачай, выкрикивающий напутствия всадникам. Встречные казаки перешучиваются с Гуржием. Подвернулся Чужой и, потешаясь над слабостью Вектора, не любящего, когда возле него плюют, захаркал исподгишка где‑то позади на безопасном расстоянии, гаденько похохатывая над раздраженностью коня и вовлекая в эту забаву своих приятелей.

У плетней и дворов — местные жители: дети, женщины, старики, и среди них — знакомый дед — хуторянин. Сейчас оп в буденовке и френче, попыхивает трубочкой, кричит:

— Здоровеньки булы! Вот прийшов подывыгься… Конь як? Выправився?

— Все в порядке, дедусь! Спасибочкн! — весело отвечает Гуржий.

Отзывается и Вектор на знакомый голос приветливым ржанием. Нет уже во рту у него надоевшей, щекотавшей язык волосяной веревочки. Научился понимать Хозяина, все вспомнил, что умел, и теперь она ни к чему. Он свеж и бодр, седловка аккуратна, копыта заново подкованы, ноги в бабках туго обмотаны белым бинтом.

— Трубачи играют построение. Казаки засуетились, устанавливая лошадей в один ряд.

— Равнение — е!.. Смирно!

Строй замирает. Слышно, как на фланге, двигаясь вдоль строя, кто‑то сердито выговаривает конникам за обнаруженные недостатки. Бубнящий голос все ближе, наступает черед Вектора. Коротконогий толстяк с брюхом, как у жеребой кобылы, остановись напротив, окидывает коня с ног до головы колючими, как репьи, глазами, жесткой пятерней щупает бока, лезет в пасть. Вектору боязно: что хочет от него этот чужой? И что в нем за власть, если даже сам Хозяин стоит передним навытяжку?

— Прекрасный копь! — говори г толстяк сопровождающим. — Одйи мыщцы, ни капли жира. В ребрах широк, и бабки у него надежны… А впрочем, надо смотреть, каков он в деле. — И дальше двинулся, говоря со вздохом: — Никак себе

коня не подберу. Начкон, а езжу на какой‑то кляче… Конь — человеку крылья. Казак без коня — что яблоня без цвету…

Обеспокоен Вектор, обеспокоен и Гуржий. Они как один организм, все у них общее — и радость и горе, конь чувствует все одновременно с Хозяином.

Долго не покидает их тревога. На проводке, на проминке, на походном марше сабельных эскадронов, на рыси и галопе, а затем при открытии конно — спортивных соревнований — всюду они чувствуют на себе изучающе — внима- тельный взгляд толстяка. Это и сковывает. И в какой‑то миг, словно рассердясь на себя и приняв важное решение, Гуржий вдруг преображается, становится таким же, каким бывает всегда, — веселым и смелым, и все страхи Вектора тают, как наваждение, как туман.

Объявляются скачки. Хозяин — любитель конных состязаний, и они первыми выскакивают из строя. С гиком и свистом к месту старта мчатся еще несколько всадников. Кони под ними самых разных мастей. Рядом с Вектором — голова к голове — становится гнедая кобылица. Сухая, мускулистая, тонконогая, с высокой холкой и лебединой шеей, с точеной, маленькой, чуть горбоносой гордой головой. Лоснящиеся плечи и грудь, на которой шрам от осколка или пули. В крупных карих глазах по маленькому горячему солнцу. Густая рыжая челка, белое переносье, белые ноздри и губы. Внюхиваясь в исходящие от нее запахи, вслушиваясь в бормотание ее губ, Вектор замирает в изумлении: Гнедуха! Он узнал бы ее даже в темноте по ароматному ее дыханию, по голосу, по доброму нраву. Он вскрикивает, словно захлебывается в радостном рыдании. И почти одновременно с ним вскрикивает и она, обрадованно и нежно — узнала своего однокошошенника. Спеша высказать свое, безудержное, только им понятное, соскучившиеся, потянулись друг к другу приласкаться, прижаться щекой к щеке, прикоснуться к губам губами. Своим поведением изрядно озадачили своих седоков.

— Что это они?

— Знакомые, не иначе. Может, в одной станице выросли… Сам‑то ты чей?..

У людей своя беседа, у коней — своя: есть им о чем вспомнить. Всплывает в памяти все, что было вместе пережито: как играли, когда были сосунками, гонялись наперегонки вокруг своих матерей и как после, уже повзрослевшие,

встречаясь глаза в глаза, в порыве нежности вскидывались на дыбы, норовя обнять друг друга передними ногами, как частенько на лугу, забывая о сладкой траве, стояли неподвижно, положив голову на шею друг другу. Вспоминаются все весны, встреченные вместе в родной стороне, все дороги и поля, пройденные в одной упряжи в посевную, в сенокосную пору, в уборочную страду, все дни и ночи в родном табуне, Старшой, его забота и ласки. Ничего не забыто, ~ и все мило.

Гнедуха внешне почти не изменилась, какой была, такой и осталась, только и прибавились шрам на груди да осанка, отличающая строевых коней. Но глаза выдают душевные перемены, затаенную усталость, нет — нет да и проскользнет в них как тень жалоба и печаль. Может, и хорошо понимает свою лошадь иной хозяин, но чтобы понять ее до конца, для этого надо родиться в лошадиной шкуре — тогда только и узнаешь, каково было ей, наделенной теми же чувствами, что и человек, даже щедрее, особенно инстинктами, в привычках не только постоянной, но и упрямой, не любящей никаких перемен, сменить один образ жизни, с рождения привычный, на другой, ее душе глубоко чуждый, каково ей в грохоте металла и гибели всего живого с ее слухом, острее, чем у кошки, с обонянием чутче, чем у собаки, с памятью исключительной, ни с чьей не сравнимой, с предчувствиями, какие людям неведомы. Воистину тут надо иметь терпение. И что поделать, если от века досталась лошадям общая с людьми судьба: чем занят человек, тем же заниматься и коню.

А как желанна пора, когда знали только плуг и косилку, оглобли телег, и не надо было скакать по зову трубы. Как бы ни было хорошо возле Хозяина, а тоска о тех днях никогда не проходит, томит неполнота жизни, какие‑то радости, самые сладкие, ускользают неизведанными. Хочется зеленого раздолья, тишины лугов и полей, пахнущих свежей бороздой, поспевающими хлебами, хочется совместной с людьми работы на земле — кормилице и пастьбы в ночном среди степенных коней — работяг и резвящихся жеребят.

Раздается какая‑то команда для людей, Гуржий и все всадники на старте спешиваются, снимают бурки, ремни с оружием, черкески (Хозяин все это передает Наташе) и налегке, лишь в бешметах и кубанках, вновь вскакивают в мягко поскрипывающие седла.

— Твоя гнедая хороша! — продолжает Гуржий разговор с соседом.

— А твой гнедой каков?

— Ничего. Конь — ветер!

— Обставит ли моя Вега твоего — не скажу. Но всех остальных заставит пыль глотать!..

Чувствуя скорый старт, Гнедуха в нетерпении перебирает тонкими, перебинтованными белой лентой ногами, приплясывает, вся как на пружинах, ставит уши торчком, просит повод. Ее хозяин сидит в седле как влитой — еще совсем юный, с пробивающимися усиками и по — мальчишески взъерошенным черным чубом.

Звучит одиночный выстрел и следом крик: «Пошел!», кони срываются с места — десятка полтора красавцев, только ветер засвистел в гривах.

Весело и задорно скачет Гнедуха, чуть впереди Вектора, на полкорпуса, мощно отталкиваясь от земли задними ногами и выбрасывая передние далеко вперед, нет — нет да и сверкнет озорно огненным глазом. Шея ее вытянута по- лебяжьи, темно — дымчатый хвост на отлете — кажется, не скачет, а летит. Как тут не вспомнить давнее, лучшее в жизни, когда каждое утро, вырвавшись из варка, мчались в табуне под голубовато — розовой звездой по тихому, полусонному селу на лутовой простор. Так же как тогда, бег обоим доставляет огромное наслаждение. Седок не шпорит Гнедуху, позволяя ей бежать, как она хочет. И Гуржий дает Вектору полную волю — догадывается, что сейчас ни в посыле, ни в хлысте надобности нет. Одного лишь не разрешает (а этого дончаку хочется нестепимо — из озорства, от избытка радости) — вцепиться зубами Гнедухе в загривок.

К финишу они приходят первыми. Если б хозяева не приказали им остановиться, они так бы и мчались, и сколько б ни мчались, все было бы мало.

По каким‑то свои соображениям, к удовольствию Вектора, Гуржий выбирает в напарники хозяина Гнедухи в состязаниях на полосе препятствий и рубке лозы. Кони не хотят отставать один от другого, мчатся рядом. Они постарались: хердель, штакеты, конверты, ящики и ямы с водой — все препятствия преодолели успешно (если не считать, что Вектор в забывчивости коснулся копытом, по старой привычке, двух — трех перекладин). Постарались и всадники — все лозины срубили, и так ловко, что, казалось, будто прутья не

от сабель, а сами на землю падали, сдуваемые ветром. Оба оказываются в числе победителей, подъезжают для награждения к трибунам, довольные своими скакунами — их прекрасным видом, стремительным бегом, могучим ржанием, чистым дыханием, здоровым и бодрым запахом, их понятливостью и верностью. И кони довольны своими седоками — весело и горделиво мчат их по кругу почета, радостных, с новенькими бурками на седлах — подарком генерала.

Вектора возбуждают одобрительные крики, среди которых он с радостью узнает голоса Наташи, Побачая, деда — хуторянина, многих — многих знакомых. И не страшны ему ни аплодисменты, ни протянутые к нему чужие руки. Но вот он снова заметил на себе зловещий взгляд Толстяка, и ему становится жутко: что‑то нехорошее замышляет против него этот властный чужой. И начинает грызть боязнь разлуки с Хозяином.

— Гуржий! — окликают с трибун. — К тебе личная просьба генерала. Ему рассказали, как твой конь вынес тебя, раненого, с поля боя. Сможешь все это воспроизвести?

— Не знаю, получится ли… Попробую!..

Гнедухи нет уже поблизости, ее голос доносится издалека, оттуда, где два эскадрона разыгрывают встречный сабельный бой. Огклшшуться ей Вектору некогда: Хозяин велит ему мчаться по кругу в небольшой конной группе. Когда поравнялись с трибунами, звучит одиночный выстрел — может, Вектор оставил бы его без внимания, но неожиданная связь между ним и поведением Хозяина, вдруг выронившего поводья, заставляет его замедлить бег. Обняв руками шею коня, Гуржий клонится головой все ниже, ниже и наконец, как неживой, вываливается из седла. Конная ^)уппа летит дальше, а Вектор, пробежав еще немного по инерции, останавливается как вкопанный и, обджувшись, ржет тревожно. Экая беда! Чего боялся, то и произошло. Хозяин недвижим. Вектор, пригнув голову, подходит в нему, касается губами его рук, лица: не похоже, чтоб он был убит или ранен, кровью не пахнет. Что же с ним случилось?

— Оле, оле! — слышится бодрый голос друга, и Вектор обрадованно бормочет губами. Живой! Протягивая кошо с ладони кусочек черного хлеба, Гуржий берется за поводья, начинает ими подергивать знакомо, шепча: «Ну, Вектор, ну!» Значит, надо ложиться. И хоть дончак сомневается в необходимости этого, все же на уговоры поддается: ладно, сделаю такое одолжение, пожалуйста!

Когда‑то заученные движения хорошо помнятся: опуститься на круп, передние ноги подогнуть под себя и — на бок. Хозяин кладет руку ему на шею (Вектор будет так лежать сколько угодно) и, передвигаясь ползком, ложится поперек седла, приказывает: «Вперед!» Значит, надо встать. Боязно коню уронить драгоценную ношу, он поднимается осторожно и тихим шагом, повинуясь Хозяину, направляется кратчайшим путем к людям. Вдруг всадник рывком приподымается в седле, крепко берется за поводья, шпорами просит прыти, Вектор да же ошеломлен таким оборотом, но, поняв, в чем дело, ржет заливисто, довольный, что Хозяин жив и невредим. Со всех сторон крики, хлопки, и радостнее всех вскрикивает Наташа. Тут же Вектор оказывается в окружении любимых им людей, ласкающих его, угощающих наперебой всякими лакомствами. Лишь Гнедухи недостает: чтоб радость его была полной, он кличет ее и, вскидывая голову, прислушивается: не отзовется ли?

На площади в это время проносятся конники, спешиваясь и садясь на скаку, повисая на стременах, стоя на седле, перелезая под животами и шеями своих скакунов. Один с двумя шашками вдет на рубку лозы, другой, посадив мальчика себе на плечи, мчится галопом по кругу. Три казака, установив стол в центре площади, садятся за самоваром, разливают чай, пьют, а над ним один за другим проносятся всадники.

Какие‑то кони откликаются Вектору, но Гнедухи не слышно. И наконец все голоса заглушаются барабанным боем, ревом лруб, песнями отправляющихся по своим расположениям сабельных эскадронов. Из спокойного, чуть грустного настроения дончака выводит Толстяк, появившийся неслышно, словно крадучись. Люди перед ним расступаются. Похлопывая стеком по блестящим голенищам своих сапог и показывая на Вектора, он говорит властно:

— Этого гнедого поставить на коновязь!

— Не дам коня! — отрезает Гуржий решительно и начинает поспешно отстегивать ремни седла, давая понять, что наступило время отдыха и кормежки, пора в денник.

— Товарищ боец! — в голосе Толстяка злость и угроза. — Мы с тобой в армии, а не на базаре!.. Повторить приказание!

Горько казаку, но что поделаешь, тянет руку к папахе:

— Есть… поставить на коновязь!

— И подтяни подпругу!

Гуржий все это исполняет медленно, скрепя сердце и пререкаясь с Толстяком:

— Вам с конем не справиться! Он вас сбросит!

— Кого сбросит? Меня?!. Да я сызмальства с конями!

— Дончак признает лишь своего хозяина. Предупреждаю, спокаетесь!

— Что ж, посмотрим!..

Предчувствия Вектора не обманули. Но, понимая, что теряет Хозяина и переходит во владение Толстяка, он смириться не хбчет и, едва его новый властелин приблизился, начинает рваться с привязи, храпеть и бить о землю копытом. Какую бы легкую жизнь, какие бы сытные хлеба ни сулили люди коню — может, и вовсе‑то придется лишь гарцевать на парадах или бежать в дрожках, как оставшийся дома Бонапарт, рысак председателя колхоза, важнее всего знать, кому достаешься. Не дай бог угодить к такому, как, например, Чужой, — ничему не будешь рад, ни сытости, ни дрожкам, ни парадам, лучше уж пушку или тачанку возить, делать всякую черную работу, как самая последняя пегашка, но только б с Хозяином.

— Ну, ну, милый! Ну — ну! — шепчет незнакомец с подкупающей ласковостью, которой Вектор в нем и не предполагал. Рука, казавшаяся страшной, перестает пугать, касается холки мягко — мягко. Дончак выжидает: интересно, а что будет дальше? Не шарахаться же от человеческой ласки благовоспитанному коню, не кусаться и не брыкаться, как иная лощадь — дуреха, не знающая цены добру. Лишь ни в коем случае не позволить ему сесть в седло. Казалось, что Толстяк и не намеревается это делать. Но вдруг — и откуда только в нем эта кошачья ловкость! — он взлетает на стремени, грузно, с размаху валится в седло, и это отзывается в спине Вектора такой страшной болью, словно огонь у него под седлом. И забыв о всякой порядочности, дико заржав, он закружился, заметался, лишь бы избавиться от нестерпимой боли. Всадник и хлещет его бичом, и тычет шпорами по ребрам, и разрывает рот трензелями — это лишь прибавляет ужаса, и все это похоже на истязания, каким, вымещая свои огорчения и неудачи, подвергал его Чужой. Хочется его сбросить и крушить, топтать ногами. Однако цепок его мучитель, никак от него не избавишься. Наконец Вектор, вскинувшись на дыбы и сделав резкий рывок в сторону, сбрасывает седока. Боль отпускает.

Рассерженный Хозяин бросается ловить коня, переругиваясь на бегу с Толстяком:

— Я же вас предупреждал! Убедились? Конь признает лишь своего хозяина.

— Ну и черт с ним!..

Тихим ржанием Вектор изливает Хозяину жалобу на пережитый ужас и боль.

На пути к деннику возле них собираются казаки. Спрашивают, как да что, да почему. У Гуржия один ответ, все тот же: конь чужим не поддается. Объяснение всех устраивает. Только дед — хуторянин да Побачай не верят.

— Нет, ты что‑то сделал!.. Кому — кому, а нам мог бы открыться. Уважь стариков!

— Скажи — упрашивает его и Наташа.

— Ладно, — сдается казак, вам, пожалуй, сказать можно… У коня под лукой вавочка. До сих пор на нее жалуется. Я. сделал подкладку из войлока с вырезом над больным местом, так и ездил… Ну и, значит, прежде чем отдать коня Толстяку, я эту самую подкладочку того — с…чуточку сдвинул.

— Ай, молодец, хлопец! Добре!.. А то годував, годував коняку, и вдруг отдай ее чужому дяде за красивые глаза, ни про шо, ни за шо… Хитер пузан! В рай хотел въехать на чужом… хе — хе… горбу. Ну и получил урок, в нос ему дышло! С чужого коня и середь грязи долой.

Продолжая разговаривать, Хозяин пробует рукой под гривой: не горяч ли? Так он делает всегда, прежде чем напоить, и пока воздерживаясь давать воды, насыпает в кормушку овса. Вектор лишь понюхал: нет у него никакого аппетита. Стоит, вздрагивая, переминаясь с ноги на ногу, понуро клоня голову и вздыхая. Горько ему: кажется, сделал что‑то не так. Гуржий, заметив его подавленное настроение, гладит по холке, говорит:

— Ты не виноват. Ешь!

И он начинает есть. Постепенно сквозь все неприятности пробивается в его памяти главная радость сегодняшнего дня — белогубая его напарница в скачках, подруга давних беспечальных лет, и он от избытка сладкой муки, бросив есть и вскинув голову, вскрикивает заливисто и призывно.

— Ишь ты, о гнедой красавице вспомнил! Значит, отлегло, — говорит Хозяин с доброй усмешкой. — Видела бы ты, Наташа, как они ласкались, когда встретились. Словно после долгой — долгой разлуки!.. Видать, в одном табуне росли. А заметила, как похожи?

— Да, очень похожи! — отзывается Наташа и, вздохнув печально, добавляет: — А может, они — брат и сестра…

Где же Гнедуха — Вега, явившаяся из былого живым напоминанием о счастье? А может, это было лишь сновидение?..

6

В новых боях не то что сон увидеть хороший, даже глаз порой целыми сутками сомкнуть не удается ни людям, ни коням. Если и доведется казакам вздремнуть на марше в седле, уткнувшись головой в конскую гриву, а лошадям урвать часок — другой для сна где‑нибудь в укрытии, когда их спешившиеся хозяева отбивают атаки, это как высшее благо (Вектор на стоянке всегда в соседстве с Орликом под присмотром Побачая).

Всякий день требует напряжения всех сил. Танки устремляются в бой, конники под их прикрытием мчатся на полном галопе и выходят в решающий момент вперед, разя неприятеля саблей и копытами. Пушки застряли — сабельники впрягают в них своих коней, сами, как лошади, надрываются в ременных лямках. Всюду, где трудно, где даже машине не под силу, там конь и человек. И это не один месяц, не два. Зима осталась позади. Морозы, снежные сугробы и гололедица, мучившие все живое, сменились не менее мучительными проливными дождями, непролазной грязью по колени, по брюхо. Всадники сами потяжелели от набухших влагой одежд, да еще везут на седле, помогая пушкарям, артиллерийские снаряды. В кобурчатах вместо овса гранаты и патроны. Трудно дается каждый шаг. И как назло, в момент наивысшего напряжения налетает вражеская авиация, обсыпает бомбами, расстреливает из пулеметов. Много остается тогда на земле раненых и убитых. Жутко среди стонущих изуродованных людей и кричащих, бьющихся в агонии коней с развороченными утробами, с перебитыми ногами — в час прощания с жизнью большие слезы льются ручьями из лошадиных глаз.

Нет прежней веселости в Хозяине, нервы его взвинчены, после каждого боя, после каждой бомбежки с нарастающей тревогой (она передается и Вектору) разыскивает Наташу. Глядя в ее изможденное лицо, усталые глаза, на руки ее и одежду в чужой крови, просит все настойчивее:

— Умоляю тебя, уезжай! Кровинку нашу пощади!

Хочу, чтоб ты жива была, чтоб наследник наш увидел свет.

— Еще не время, Ваня, — говорит она всегда одно и то же. — И я еще могу быть полезной эскадрону. Раненых нельзя таскать — буду перевязывать, ухаживать…

Выпадают отдельные дни, когда ночной морозец прибьет грязь, солнце выглянет, подсушит землю, и тогда по степи мчится все, что может мчаться, — эскадроны, батареи, пулеметные тачанки, брички, дымящиеся кухни, все летит вперед. В селениях, захваченных у врагов, из погребов и землянок выходят навстречу измученные, оборванные люди и среди пожарищ, тлеющих головешек, черных печей обнимают со слезами благодарности своих освободителей, целуют лошадей.

— Мы вас три года ждали. Взгляда не спускали с востока, все очи проглядели.

И если есть чем угостить, все выносят — кормят людей и коней. Но чаще всего, кроме воды, вынести нечего, и казаки сами делятся с ними обедом у походных кухонь, одаривают голодных ребятишек сухарями, сахаром, консервами — всем, что найдется в тороках. |

На время тревога Хозяина притихает. Но снова бомбежка, снова бой, снова Наташа выносит раненых из‑под огня, и снова Гуржий мучается:

— Наташа, насколько мне было бы легче, если бы ты была в безопасности! Только и думаю: а не случилось ли что с тобой… Пойми, я не могу, не хочу тебя потерять!

Твердит свое неизменное на маршах, на бивуаках и ночлегах.

Орлик споткнулся под Наташей — новая вспышка тревоги:

— Не к добру это… Боюсь я за тебя!..

Она успокаивает, как может:

— Орлик устал, голоден, да и стар он… Я в приметы не

верю!

— Уезжай! Тебе же положено… Оставаться здесь ты не имеешь права!

— Ваня, милый, не торопи меня! Мне хочется подольше побыть с тобой!.. Вот дойдем до границы, веда это уже скоро, тогда и уеду. Верь мне!..

А между тем враг отбивается все ожесточеннее. Даже те, кто на войне с первых дней, не помнили, чтоб в небе вилось сразу столько вражеских самолетов, не видели столь жестоких бомбежек и артналетов, столько убитых людей и коней, 'столько сваленных в кюветы грузовиков, тракторов, пушек и дымящихся на полях танков, обилия колючей проволоки, блиндажей, рвов и траншей, минных полей.

Пробившиеся через этот ад передовые отряды выходили к большой реке, с боем завладевали переправой. Полосатый столб, валявшийся в кустах у воды, заметили не сразу, а как обнаружили, взметнулись торжествующие крики, расходясь по всему берегу:

— Братцы, граница! Ура — а!

Полосатый столб устанавливают. на взгорке при дороге, утрамбовывая и>унт возле него, и все, кто проходит мимо, прежде чем сойти к понтонам, останавливаются, с I грустью оглядывают задымленные дали, откуда пришли, всадники спешиваются, а иные, как Хозяин, ложатся вниз лицом на землю, раскинув руки, шепча слова прощания и надежды на возвращение.

С женой удается поговорить Гуржию лишь по ту сторону реки:

— Ну что ж, Наташа, выполняй обещанное!

— Милый, еще несколько денечков! Ладно?

— Ни единого дня!..

Сказать еще что‑либо не было времени: сабельники шли в атаку.

Предчувствия никогда Вектора не обманывают. Давно уже, встречая Наташу и принимая от нее лакомства, он вздрагивает от подступающего к сердцу холода: а не последнее ли это свидание? Сколько крепчайших уз порвала война, вернейших дружб, нежнейших сердечных привязанностей! Она ничего не щадит.

Казалось бы, ничего особенного в том, что Наташа, как обычно, в послеобеденный час пришла к Орлику и Вектору — к этому кони привыкли, — но изменения в ее внешности, платок вместо папахи и плащ вместо черкески, срывающийся от волнения ее гйлос» заставляют насторожиться. А как стала потчевать из обеих рук печеньем,

сахаром, хлебом, необычно поспешно и щедро, отдавая все свои запасы, тут уже не осталось ни малейшего сомнения: вот она и наступила, роковая минута прощания.

Сразу ничто не мило — ни лакомства, ни сено, рассыпанное под ногами, завладевают тоска и отчаяние, хочется кричать, бить копытами, кусаться. И вовремя подоспевает Хозяин.

— Оле, оле!.. Осторожней, Наташа! Кони чуют разлуку, могут прибить.

Орлик переживает расставание по — своему. Положив голову на прясла, он глядит на свою хозяйку умными, понимающими глазами, в них глубокая печаль». Куда бы ни пошла, следует за ней пристальным взглядом, ждет ее внимания. Вот она черпнула из ведра кружку воды, пьет, и, чуя влагу, Орлик раздувает ноздри, тянется к ней, просяще вытянув верхнюю губу. Наташа подносит ему ведерку, он пьет, блаженно щуря глаза. Затем, оторвавшись от воды, тянется мордой к ее рукам: дескать, приласкай. Она гладит его по щекам, под ганашами, и глаза его говорят: делай со мной, что хочешь, я весь в твоей власти. Она шепчет ласковые слова, и он бормочет ей губаМи свое лошадиное, головой мотает вниз — вверх, вниз — вверх: дескать, мне хорошо с тобой, не уходи, буду по — прежнему служить верой и правдой.

Добрый и чуткий конь! Всякий раз, когда Наташа подходила к нему с недоуздком, сам подставлял голову, когда садилась в седло, пригибался, отструнивая задние ноги. Носил ее бережно — бережно. Любая прихоть хозяйки была ему законом. А если выходил из повиновения, то лишь в момент, когда конники лавой шли в атаку, — не мог поступиться достоинством старого служаки — кадровика, считая позором оставаться в тылу, в азарте не мог понять, что не угнаться за доброконными казаками, что силы у него не те, время его прошло, был конь, да изъездился.

Нет — нет да и вздохнет тяжело Орлик и, отвечая на ласки Наташи, лижет ее лицо, шею, руки.

Гуржий торопит подругу, оттаскивает от коня. Орлик рвется с привязи, роет ногой землю, фыркает сердито — кажется, зубами бы схватил, ногами бы прибил, чтоб задержать Наташу, и, видя, как она уходит, ржет* вослед пронзительно и протяжно. Это не просто ржание, а плач, крик

любви и преданности, просьба не оставлять его, жалоба на душевную боль и тоску.

И многие часы так простоял покинутый конь, не опуская головы, глядя в сторону дороги, окликая всех прохожих и проезжих. Вернулся Гуржий, он и к нему со всей своей болью — спрашивает и спрашивает.

— Уехала твоя хозяйка, уехала…

Голос казака тих и печален. То посидит, то походит Хозяин возле коновязи, то разговаривая, то молчком, куря и вздыхая. Шепчет ласковые слова, каких Вектор от него еще не слышал, гладит с небывалой нежностью и щедро, как никогда прежде, угощает лакомствами — словно бы за двоих: за себя и за Наташу.

7

На следующий день к вечеру конники занимают большое селение. И странно, бой отгремел, а навстречу, как это было до вчерашнего дня, никто не выходит. Нет людей ни в домах, ни на подворьях. Мычит, блеет, визжит по сараям некормленная скотина, бродят по улицам неприкаянные гуси и утки. Пусто на окрестных полях, нарезанных клиньями и напоминающих лоскутное одеяло. Брошены в борозде плуги, бороны, лопаты. Весенние работы прерваны в самом начале.

И только в сгущающихся сумерках из лесистых долин начинают один за другим робко и отчужденно возвращаться к своим домам хозяева — женщины с ребятишками на руках и у подола по — цыгански длинных юбок, старики и парни- подростки в высоких бараньих шапках стожками, в меховых жилетах, в холщовых с вышивкой длинных рубахах и штанах. Только на некоторых сыромятные постолы, а то все босые. Казаки сразу к ним с расспросами. Те только плечами пожимают и руками разводят, говоря одно и то же:

— Нушти ^[1].

Находится один дед, понимающий по — русски. Не вынимая трубки изо рта, он угрюмо рассказывает:

Местный богатей, родственник Антонеску, приказал жандармам гнать на запад всех жителей поместья, своих батраков. А мы разбежались по лесам… Все бы ничего,

— вздыхает старик, — одна беда, сеять надо, а он все тягло увел, ни одного коня, ни одного вола не оставил, проклятый!..

Эскадрону приказано расположиться на отдых.

Южный ветер, поднявшийся к ночи, к утру очищает небо от дождевых туч, уносит лохмотья облаков, сдувает влажную дымку с полей, подсушивая дороги, деревья я, землю. Из‑за синеющих вдали гор восходит солнце, теплое ласковое.

Пробудившийся Вектор в изумлении: где это он? Не у себя ли на родине?

Перед ним белые крестьянские мазанки, плетни с кувшинами и макитрами на кольях, куры бродят по улице' кричат петухи, из сараев доносится звон подойников. Вокруг те же деревья, к каким привык дома. Старая шелковица, вербы — в нежной желтизне, в жужжании пчел. Тополь стреляет почками, роняя на землю глянцеватые колпачки, похожие на пистолетные пульки. Лилово полыхает цветением персиковый сад, белым — белы терновник, черешни и вишни, вот — вот полопаются набухшие цветом почки яблонь. В зелени луга, рощи и леса.

Выскакивающие на крыльцо казаки замирают от неожиданности:

— Вот это да!

Пока с боями шли, весны словно бы и не было, не замечали ее и только сейчас, на отдыхе, увидели, что она, оказывается, в самом разгаре. Облачка на небе почти летние, а само оно синее — пресинее, ввыси жаворонок поет-заливается. Таким чудесным выдалось утро, такая тишина вокруг, что вчерашние картины боя, страданий кажутся страшным безумием, немыслимым бредом.

Не узнать бывалых рубак. Вот какой‑то усач сыплет с крыльца уткам зерно. Побачай, коновод, едва успев покормить коней, отвлекся от своих прямых обязанностей — ходит по винограднику, поправляет и подвязывает лозу. Кто забор поврежденный чинит, кто гусей гонит хворостиной на луга, кто грохает колуном на дровосеке. Выдалась свободная минута — не может казак усидеть без дела. Вспомнить свои домашние, мирные занятия радостно и приятно. Шутки, смех во дворах.

Гуржий приходит к Вектору с запозданием. От него пахнет садом, лугами, росой — тоже что‑то делал, чтоб заглушить тоску по дому, по Наташе. Взяв коня под уздцы, он спускается стежкой вниз, к речушке.

С нагорья ветер несет запахи пашни, людские голоса. Там крестьяне копошатся на своих лоскутных участках: кто с лопатой, кто с мотыгой, а кое — где, впрягаясь втроем, вчетвером в постромки, люди пробуют тянуть за собой плуг.

Поят коней казаки, сами в забытьи смотрят на работающих крестьян, по дворам разойтись не торопятся. Запахи пашни заманивают. Земля парит, самое время пахать

— сеять, как тут не заговорить крестьянским привычкам!

— А ну, Вектор, тряхнем‑ка стариной! — Хозяин с задором, с предвкушением удовольствия потянул за собой коня в гору к людям, хлопочущим у плуга. — А ну, камрад, будь ласка, дай нам с конем поработать.

Старик, вчерашний собеседник, несказанно доволен, кланяется благодарно.

И другие сабельники, беря пример с Гуржия, подводят своих скакунов к плугам, сохам и боронам, к пароконным сеялкам — на радость. и удивление крестьянам.

Знакомой тяжестью повисает на шее Вектора хомут. Сыромятные ремни, пахнущие незнакомыми лошадьми, плотно облегают бока.

— Но, милый, но!

И пошел дончак по борозде, пофыркивая весело и удовлетворенно, как; когда‑то. Дух от пашни такой же, как дома, на родине, — сочный, пьянящий, впитавший в себя запахи хлебов и трав, цветов и ягод, всего, чему дает жизнь земля. Везде одинакова она, землица, только живут люди на ней по — разному.

С дорог из низины слышится:

— Станичники, это что, был приказ пахать?

— Да нет, приказа никто не давал, летит ответ сверху.

— Но и запрета не было. Захотелось душу отвести.

Желающих потрудиться на пашне прибавляется.

— Можно?

— Пуфтим!» ^[2] — приветливо говорят крестьяне, уступая мотыгу или лопату, подавая ведерко с семенами.

Всем находится работа. И хоть непонятна чужая речь, казаки смекают, что к чему: пахарь пахаря и без слов всегда поймет, заботы крестьянские везде одни и те же. Так соскучились по домашнему делу, что всем им доставляет громадное удовольствие идти за плугом, кидать под лемех картошку, сыпать в борозду из лукошка семенное зерно.

А что человеку в радость, то в радость и коню.

Как сразу встрепенулась душа! Забыты все тревоги. Словно их и не было. Словно ни боев не было, ни походов, и всю жизнь делал лишь крестьянскую работу. Приятно [реющее солнце, неумолчно звенящие жаворонки, задорный переклик работающих людей, гомон грачей и чаек, перелетающих за плугом, — если б всегда было так! Небо тихое, без свиста металла и гула моторов, и, если какая‑то тень скользнет по земле, Вектор лишь покосится, понимая, что это или аист пролетел, или другая какая‑то большая птица, и ему ничто не грозит. Даже заворчавший вдалеке гром не настораживает его, наоборот, прибавляет радости: что может быть в жаркий день приятнее собравшегося, как по заказу, дождя.

Гроза никого не испугала, лишь заставила поторопиться с работой, и, когда упали первые капли, все уже было сделано. Плеснул дождь, теплый, щедрый, желанный. Струи хлещут по запрокинутым лицам хохочущих казаков, по крупам лошадей, смывая пот — первый за столь долгое время пот крестьянской работы, освежая разгоряченное тело, снимая усталость.

Досыта насладились прохладой, и глядь — уже ливень кончился, вышло солнце, заиграла радуга, изумрудно заблестела трава.

Казаки возвращаются с поля вместе с хозяевами, сдруженные работой, шумными веселыми толпами. Уже ни отчужденности нет, ни стеснительности. Разойдясь по домам, женщины захлопотали у очагов, готовя еду, забегали по кладовкам и подвалам, вовлекая всвои хлопоты домашних. Во дворах не смолкают выкрики:

— Димитру!.. Ион!.. Виорица!.. Штефан!.. Мариора!..

Из амбаров без промедления несут лошадям полные торбы овса, он кажется особенно сладким и аппетитным, впервые за всю войну заработанный ими сегодня на крестьянском поле.

А между тем казаки плещутся у колоды с водой, приводят в порядок одежду, обувь. Точь — в-точь как в доброе ми- иое время: вернулись пахари с работы, начищаются, прихорашиваются. Как в родном курене, на частоколе в соседстве с кувшинами и макитрами цветут красными маками башлыки, бешметы, папахн. Гомонят ребятишки у ворот — ох, как давно не приходилось слышать шума играющей детворы! Селение гудит, как пчелиный улей.

Гуржий вышел со двора, задумчивый, грустный, сел на скамейку у ворот. От коновязи к нему медленно идет Побачай, на ходу свертывая козью ножку и закуривая.

— Зажурывся, хлопец? Чи жалкуешь, шо Наташу проводыв?

— Ни — и… Вот гляжу, як тут все похоже на наши края. Дуже похоже! Лесочки, балочки, белые хатки, увитые виноградом… Возле моего дома вот такая же скамеечка, зеленая травка под окном: ложись, отдыхай…

Запахи вареной кукурузы, жареного' мяса и сала доносятся с подворья. И вот, покрывая все шумы, кричат дневальные:

— Станичники! Хозяева кличут снидать!.. Мамалыга ждет!.. Идить ушицу есть!.. Выпьемо цуйки!..

Казаки рассаживаются во дворе у чисто выскобленного стола, на котором дымятся блюда с отварной фасолью, картошкой, казанок с мамалыгой, насыпаны грецкие орехи. Седой длинноусый молдаванин, выйдя из‑за стола, низко кланяется казакам, благодарит за работу. Минута тишины — и застучали по тарелкам вилки и. ложки, рубаки — пахари дружно принимаются за еду, а здесь, у двора, их кони так же дружно трудятся в своих торбах. Обычное завершение трудового дня.

Разговоры у казаков степенные, домашние — об урожаях, о погоде. Дождавшись своей минуты, вздохнут! мехи баяна, и все разговоры притихают, эскадронный запевала, словно в задумчивости, начинает песню:

Шел казак долиною,

Шел дорогой длинною…

К нему присоединяются другие, песня все увереннее, все громче и, вобрав множество голосов в припеве, звучит сильно и мощно:

Ой, Дон мой, Кубань моя — Славный казачий край!..

Ничто не рушит впечатления, что каким‑то чудом оживлено прошлое. Нежен и тих закат, золотеет серп луны, розовато — голубая звездочка разгорается над синим покоем земли, над дорогой, то ныряющей в низину, то взбегающей на пригорок. «Спать пора!» — кричат перепелки. Пробуют свои голоса лягушки, соловьи, сверчки, коростели. В закутке вздыхает корова, жуя жвачку. Журчит вода в родничке. Вегер несет пряные запахи весны. И ничто не рушит веры, что завтра вновь, как и сегодня, выходить с плугом в поле. Главной порукой тому несмолкающие песни казаков, то плавные, то удалые, с высвистом и гиканьем.

И нет — нет да и взовьется чей‑нибудь возбужденный выкрик:

— Братцы, скорей бы по домам!

— Да уж скоро. Не вечно же тянуться войне треклятой!

— Домой приедем с песнями!

— Возвернемся и будемо землю годуваты!..

На веселье пришли местные музыканты. Сначала скрипка запела, затем к ней присоединились рожок, кобза и тростянки, и все во дворе сдвинулось с места, пришло в движение, завихрилось подобно метели.

Гоп, куме, не журыся,

Туды — сюды поверныся!..

Плясуны ходят по кругу с топотом, с вывертами — и вприсядку, и колесом — под взрывы дружного смеха…

Где‑то под утро — Вектор мог судить об этом по розовеющему небосклону, по зоревому холодку — наведался к нему Хозяин. Опять щедро — за себя и за Наташу — покормил сладостями, укрыл попонкой, добавил в торбу овса и, позевывая, ушел в хату. Побывали у коновязи и другие казаки — задавали корму, ласково окликали своих коней, и те

отзывались — Вектор в своем эскадроне знает по голосам каждую лошадь, каждого человека. И теперь все спят. Нет- нет да и пробормочет что‑то губами иной конь, взвизгнет или взлягнет — значит, снится что‑то. А молоденькая кобылица комэска — знать, сон у нее веселый — все время вроде бы хихикает.

Дремлется и Вектору.

Вдруг — что это, сон или явь? — белогубая Гнедуха целует его, заигрывая и сманивая куда‑то. Он высвобождается — так, словно бы и не был привязан, — и вдвоем они мчатся, нет, летят перед конным строем, мимо шумящего народа, держа путь на свет голубовато — розовой звезды. Позади, радуясь их бегу, смеется Старшой. Откуда ни возьмись, оказываются рядом все соперники Вектора по табуну — лохматый Батько Махно, поджарый Македонский, пегий Чингисхан, дончаки с маршальскими именами и даже белоснежный красавец Бонапарт. Вот они выходят вперед на полкорпуса, на корпус, расстояние между ними все увеличивается. Вектор прибавляет бегу, еще миг — и настигнет их, но тут ноги его теряют опору, и он, кувыркаясь в воздухе, сваливается куда‑то в пропасть. Темно — ни огонька, ни звезда. Пусто — ни людей, ни коней. Бросился искать выход — стена. Кругом стена, куда ни ткнись. Закричал в ужасе, забил ногами, заметался.

Будят Вектора громкие голоса коноводов:

— Шо такэ с коньми, станичник? Никогда так не беспокоились. Чи сны дурные снятся, чи беду чуют.

— День‑то який выдался, хлопец! — голос Побачая. — Як тут не взволноваться!.. Мне и самому страшенный сон ириснився. Бачу, будто хвашисты прорвались в наши тылы, а я в укрытии с лошадьми…

Успокаивающе гудит ровный бас Побачая. Лошади монотонно жуют, мотая головами, выбирают последние овсинки в торбах. Рядом вздыхает Орлик: все еще не может забыться от печальных проводов своей хозяйки. Тихо по — прежнему. Знакомая голубовато — розоватая звездочка висит на небосклоне дрожащей капелькой. Дрема одолевает Вектора.

И опять — что это, явь или сон? — вокруг топот, всхрап, взвизгивание и всхлипы коней. Но ни Гнедухи возле, ни Бонапарта, ни Македонского, ни Батьки Махно — только Орлик и эскадронные кони.

Резкие крики рушат ночную тишину:

— К бою! За мной!

На фоне чуть багровеющего неба мелькают темные фигуры казаков, бегущих в низину, туда, откуда летит гул моторов и лязг ползущего железа. Вспышки огня то и дело слепят глаза, нарастает пушечная пальба.

Побачай заметался у коновязи:

— Поможьте коней увести в укрытие!

К Вектору бросается Чужой, сбрасывает торбу, хочет развязать поводок, дончак, помня обиды, не дается ему, отбивается зубами и ногами. Плюнув со зла, Чужой отступается, спешит к другим коням, но тут он вдруг замирает в ужасе и опрометью кидается во двор.

Глянул Вектор в низину, а оттуда в гору, держа автоматы на брюхе, стреляя и пьяно крича, идут враги — в зеленых мундирах нараспашку, без фуражек, с засученными рукавами. Идут густой цепью и, встреченные пулеметным огнем, валятся — один слой убитых падает на другой слой, а живые продолжают идти.

Нескольким солдатам удается прорваться в селение, но и здесь их ждет погибель, и обнаружив коней на привязи, они кидаются к ним.

Кони визжат, вскидываясь на дыбы. Лошадь комэска крутнулась на месте и с оборванным поводком ускакала. У Вектора привязь крепкая, и приходится только пожалеть, что не дал себя отвязать Чужому: сейчас бы убежал — и ищи ветра в поле.

К нему подскакивает более проворный из врагов, хочет отвязать, но дончак пускает в ход и зубы, и копыта. Тогда солдат пытается завладеть Орликом, но единственное, что ему удается, — отвязать коня, ни криком, ни кулаком не достигает своей цели. И со зла хлещет очередью из автомата по несговорчивому коню. Орлик, коротко вскрикнув, валится с неестественно запрокинутой головой. В ноздри Вектора* ударяет теплый запах крови. Слезы струятся по щекам умирающего Орлика, глаза его огромны.

— Гад! — в ярости кинулся Побачай на солдата. — По лошадям‑то зачем?

Враг хлещет и по нему очередью, коновод, прижимая руки к груди, падает лицом в сухую, прошлогоднюю траву.

Новая очередь приходится на долю коней, и Вектор ощущает знобящий холодок, скользнувший по шерстке, а затем ужасная боль пронизывает все его существо: по передним ногам выше колен словно кто палкой ударил, да так сильно, что невмоготу устоять, — дончак, рухнув на грудь, заваливается набок. Недоуздок, не выдержав тяжести, лопнул — конь теперь свободен от привязи, беги куда угодно.

К этому времени казаки окончательно сминают противника, слышится их мощное «ура». Фигуры в красных бешметах скользят по косогору, гоня врага, разя штыками и саблями. Отставшие бегут к коновязи, разбирают висящие на частоколе седла. Сейчас и Гуржий прибежит. Надо встать.

Вектор пытается подняться. На задние ноги встал легко, а передние не слушаются, разъезжаются, как в гололедицу. И боль неимоверная. Не понять, отчего это. Хочет стать на них потверже, раздается хруст — показалось, будто что‑то под ним обрушилось, будто передними ногами в яму угодил. В испуге рванулся, сделал несколько прыжков, но на ровное так и не выбрался. Осознал, что это не яма, а что‑то другое: если б яма была — выскочил бы! Никогда такого не было. Путы, что ли, на ногах?

В изнеможении Вектор снова ложится, заглядывает себе под брюхо, на ноги, лежащие как‑то странно, ничего не понимает и, вытянув морду к бегущим казакам, кричит тревожно и жалобно: люди, сделайте же что‑нибудь, помогите!

Не до него казакам, каждый спешит к своему коню. Но ничего, вон бежит Хозяин с седлом, он поможет. Сколько раз выручал. Его уже оповещают:

— Гуржий, беда! Конь твой обезножел…

Дончак порывается навстречу своему властелину, силится выпростать передние ноги из незримых пут, но они не поддаются, не выпускают.

Казак в горести присаживается перед конем на корточки, встает на колени, гладит по челке своего друга.

— Что с тобой, мой Вектор? Как же так?

Он с седлом прибежал, а почему‑то не седлает. Или раздумал? Даже недоуздок зачем‑то снимает.

А коней уже всех разобрали, только Вектор и остался да Орлик, неподвижно лежащий на земле. То на одного гля

нет Гуржий, то на другого, то на убитого Побачая. Глаза у него горестные, скорбные, полные тоски и отчаяния — никогда ни у кого не видел Вектор таких глаз, — лицо обезображено душевной мукой, по щекам текут слезы. Самый любимый из всех людей, сдружившийся с Вектором в боях друж- бой, крепче которой не бывает, сейчас ни ему, ни Орлику, ни Побачаю не может ни в чем помочь. И чутье подсказывает: произошло что‑то страшное, непоправимое. Из глаз дончака, помимо его воли, брызнули слезы, потекли, закапали с ганашей часто — часто.

Вектор видит сквозь слезы проступающие из мглы поля и луга, откуда веет сладкими запахами земли, цветов и трав, а в выси горит утренняя звезда, светлая, беспечальная. Кони скачут под всадниками, а он встать не может — ему бы мчаться, стучать, как они, копытами: тук — тук, тук — тук, тук- тук, для него это сейчас как самая лучшая музыка. Не для него теперь луговые росные травы, дороги, простор, жизнь, полная прекрасного. Сознавать это после выпавшего ему на долю среди ужасов войны мирного вчерашнего дня, проведенного в крестьянских занятиях, особенно горько.

Подходит Чужой, говорит печально:

— Если б собственными глазами не видел, никому бы вовек не поверил, что лошади плачут…

Он принес воды и свежей 'фавы. Вектор ни к чему не притрагивался и присутствия Чужого даже не замечает, все внимание его приковано к Хозяину. Он, как в самое лучшее время, кладет дружески голову ему на плечо, тихонечко ржет, просительно шевеля губами, все еще надеясь на что‑то.

Хозяин зачем‑то вынимает револьвер и, только поглядев на него в тяжелой задумчивости, снова прячет в кобуру.

— Нет, не могу! — шепчет и оборачивается к Чужому: — Выручи, браток. Прошу тебя!..

И поспешно подобрав конскую сбрую, он почти бежит, горбясь, закрывая лицо руками. Это уже и вовсе не понять Вектору: оставляет его зачем‑то с Чужим, с нелюбимым, гадким, от которого, кроме зла, ничего не увидишь, а сам Хозяин, добрый, всемогущий, почему‑то уходит от него, и уходит в то самое время, когда он более всего нуждается в

его помощи. Так и побежал бы за ним следом! Но единственное, на что он сейчас способен, кричать, и он кричит изо всех сил, что хочет быть с Хозяином, что не хочет оставаться с Чужим.

Что делает Чужой, ему безразлично. Лишь почувствовав металлический холодок в ухе, он вспомнил о нем. Не успел встряхнуть головой, чтоб избавиться от неприятного ощущения, как раздается оглушительный гром — такого сильного грома Вектор в жизни своей не слышал. Срывается с небосклона голубовато — розовая капелька. Все погружается во мрак.

И тут — что это, сон или явь? — где‑то далеко — далеко настойчиво и властно запевает труба:

— Р — ра — а! Р — ра — а! Р — ра — а!..

Миг — и вновь горит звезда над горизонтом. Орлик, живой и невредимый, заслышав трубу, в нетерпении перебирает ногами. Побачай, не убитый и не раненый, вечно озабоченный, хлопочет, как всегда, возле лошадей. К брошенной им охапке пахучего сена Вектор даже не прикасается и, как всегда, когда звучит сигнал тревоги, весь подбирается, наструнивает ноги. Он уже ничего не слышит, кроме командирских приказаний и команд, раздающихся повсюду, и приближающегося с каждой секундой тяжелого топота ног: люди бегут седлать коней.

РОМАНОВ Александр Николаевич

Родился 20 сентября 1920 года в с. Теликовке Духовницкого района Саратовской области в бедной крестьянской семье. Вскоре его родители переехали в находящийся поблизости г. Пугачев, где и прошли его школьные годы. Там и родились его первые стихи.

В январе 1940 года он, как и все студенты первых курсов вузов, был призван в ряды Красной Армии и направлен на службу в пограничный отряд в Карпатах. Там ранним утром 22 июня 1941 года он принял свой первый бой.

С того дня начался суровый солдатский путь двадцатилетнего ефрейтора Романова. Он пролегал по самым горячим точкам Юго — Западного фронта — Львов, Славута, Жмеринка, Белая Церковь, Киев и, наконец, — Сталинград. В перерывах между боями он вел дневниковые записи, писал стихи, которые впервые появились в полковой многотиражке, куда вскоре он был переведен на должность литсотрудника.

В августе 1942 года А. Романов был откомандирован на учебу в Военный Институт Иностранных Языков Красной Армии. После учебы, осенью 1944 года, он в качестве военного переводчика был направлен на 1–й Белорусский фронт, в сосгаве которого участвовал в штурме Берлина. После войны еще четыре года служил в составе Советской военной администрации в Восточной Германии.

В 1949 году А. Романов вернулся в родной Саратов, где около 10 лет работал редактором областной комсомольской газеты, заочно закончил госуннверситет, после чего более четверти века являлся собкорром газеты «Известия» по Киргизской, а затем Молдавской ССР. С 1986 года — на пенсии.

А. Романов автор более 20 книг, в том числе сборников стихов «Зори не умирают», «Огни у обелисков», «Верность», «Кольца лет», «Окно в сентябрь» и др. Член Союза писателей СССР с 1962 года.

* * *

ИСТРЕБИТЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН

Полвека минуло с того дня, когда над нашей страной взметнулось величественное знамя Победы. Уже седыми ветеранами стали те, кто насмерть сражался за свою землю, новые молодые рощи поднялись на месте спаленных дубрав. Но все так же неизгладима в сердцах людей память о бессмертных подвигах советских воинов, мужественно прошедших ратный путь от границы до Волги и от Волги до Берлина. Через призму годов эти подвиги видятся еще масштабней и величественней.

В основу повести положены подлинные факты и события — история глубокого рейда по тылам врага истребительного батальона 92–го пограничного полка, в проведении которого автору лично довелось участвовать в конце 1941 года на территории Курской области.

Ставя перед собой задачу не ограничиваться документальной точностью описания данной операции, а создать обобщенные образы товарищей по оружию и передать сложную атмосферу того периода, автор, естественно, должен был изменить подлинные фамилии, что не снижает достоверности воспроизводимых событий.

Стойкость и верность долгу, железная воля и бесстрашие, готовность любой ценой спасти жизнь товарищей — вот те черты, которые отличали па фронте воинов — пограничников, вписавших не одну славную страницу в летопись Великой Отечественной войны.

… Было уже около десяти вечера, когда дежуривший по штабу старший лейтенант Гуркин стремглав выскочил из землянки и, багровея от натуги, охрипшим голосом закричал:

— Батальон, в руж — жье!

Стоявшие у притихших землянок часовые многоголосо, словно лесное эхо, повторили это короткое обжигающее слово — «р — у-ж — ж-о — о!». Залязгали отпотевшие в тепле затворы, по обледеневшим тропинкам гулко забухали солдатские кованые сапоги. Сотни людей слились в устремившуюся куда‑то темную лавину. Но вот, раскалывая морозный воздух, строго и властно прозвучали знакомые слова команды:

— Первая рота, стройся!

— Вторая рота, р — р-авняйсь!

И минуту спустя бесформенная до этого масса людей вдруг замерла на месте длинными темными прямоугольниками, которые отчетливо вырисовывались на фоне белой поляны. В наступившей тишине было слышно, как поскрипывает снег под сапогами комбата, медленно шагавшего вдоль строя.

Туго затянутый крест — накрест ремнями поверх белого овчинного полушубка, подполковник Бурцев выглядел сейчас намного моложе, чем обычно. В каждом его движении чувствовалась уверенность человека, который хорошо знает, куда и зачем идет. Слегка придерживая рукой планшет, он внимательно всматривается в лица солдат. Иногда подходил к кому‑то из стоявших в строю и, не говоря ни слова, по- хозяйски поправлял перевернувшийся ремень автомата, съехавшую набок лямку ракетницы. Он понимал, что сейчас это никому не нужно, но многолетняя привычка строевика брала в нем верх. Ему хотелось быть уверенным в нерушимости армейского порядка.

Довольный осмотром, Бурцев подозвал к себе командиров рот и, сверив с ними часы, приказал следовать по заданному маршруту.

Колонна медленно двинулась по направлению к лесной просеке, оставляя за собой широкую полосу взрыхленного снега.

… Дорога к фронту пролегала по открытой степи. Накатанная санями и машинами, она холодно поблескивала

отполированной синевой при тусклом свете луны, медленно скользившей среди густых серых облаков.

Иногда на пути встречались притихшие деревни, и тогда солдаты, замедляя шаг, жадно втягивали ноздрями знакомые запахи подгоревшего молока и свежевыпеченного хлеба, с тоской посматривая на заиндевевшие избы, занесенные снегом по самые окна.

Шагая в голове колонны, батальонный комиссар Травушкин с удовлетворением отметил, что впервые без боли оставляет позади эти притихшие хаты с их уютным, домашним теплом, разомлевшими ото сна детьми, ибо идет сейчас не на восток, а на запад, как бы заслоняя их от беды своими плечами. И от этих мыслей теплее становилось на душе.

Прислушиваясь к размеренным солдатским шагам, Травушкин вдруг вспомнил такую же лунную ночь, заснеженное поле, одинокие сани на пустынной степной дороге. Вместе с отцом они тогда переезжали из села к брату в шахтерский поселок. Отец не мог оставаться в селе, где белоказаки зарубили его жену.

Закутанный в овчинный тулуп, десятилетний Михаил, все время пристально наблюдал за черной козой, которая, упираясь, нехотя бежала за возком, все время норовя сбросить с изогнутых рогов бечевку. Ему было жаль ее. Но когда бечевка неожиданно оборвалась и коза побежала в поле, он испуганно закричал. Отец бросился догонять. Снег был покрыт тонким ледяным настом. Отец то и дело проваливался, а коза убегала все дальше и дальше. Наконец, на вершине холма она остановилась и застыла как изваяние на фоне бледного диска луны. Эта картина на всю жизнь запомнилась Михаилу. Потом, уже будучи школьником, он часто говорил отцу:

— Хорошо, что ты поймал ее: что бы мы делали без

молока.

Михаил с детства был общительным и веселым. Но после смерти отца, застреленного кулаками в селе, где он вместе с другими шахтерами занимался продразверсткой, стал не по годам задумчивым. Ему запомнилось, как отца хоронили с оркестром на монастырской площади, и он никак не хотел уходить с могилы, все еще надеясь, что отец встанет и вместе с ним вернется домой.

А потом он часто забирался на самый верх каланчи и оттуда подолгу смотрел на небольшой фанерный обелиск, под которым лежал отец. Фотографию этого обелиска он до сих пор носил в партийном билете.

…Стараясь отогнать нахлынувшие воспоминания, Травушкин внимательно посмотрел вперед, где время от времени синими вопросительными знаками повисали в небе ракеты, слышался приглушенный перестук пулеметов.

— Как, не страшно? — спросил комиссар, обращаясь к шагавшим рядом с ним Марине и Оле.

— Нам не привыкать, — ответила Марина, поправляя на плече лямку санитарной сумки. — С первого дня на войне.

Приближение к передовой всегда настораживает, делает людей собранней, молчаливей. По личному опыту Травушкин знал, что уже в эти минуты можно почти безошибочно определить, кто и как будет вести себя в бою. Всматриваясь в лица бойцов, он видел, что у всех, как и у него самого, бодрое, даже какое‑то ликующее настроение. Взвалив на плечи тяжелые станковые и ручные пулеметы, противотанковые ружья, вещевые мешки с продуктами и боеприпасами, солдаты шли твердо, пружинисто, и от их разгоряченного дыхания над колонной вилось облачко белесого пара.

Ощущение этой приподнятости испытывал и подполковник Бурцев, шагавший впереди вместе с начальником штаба и командиром первой роты. Время от. времени подходя к развилкам дорог, они останавливались, всматривались в карту и снова шли вперед.

До прифронтового села, где им предстояло сделать дневку, оставалось всего с километр, когда впереди вдруг беспорядочно захлопали выстрелы, раздались взрывы гранат. Совсем недалеко, из‑за косогора, взметнулись вверх пучки трассирующих пуль.

Бурцев, дав команду залечь, послал вперед связных и стал терпеливо ждать донесения от Голубева, который со своими разведчиками шел впереди.

Перестрелка постепенно стихла. Прибежавший от Голубева связной доложил, что около дороги, в глубоком овраге, столкнулись с немецкими разведчиками. У одного из них, взятого в плен был радиопередатчик, а у другого, убитого, — стереотруба.

— Вот их документы, — сказал связной и протянул комбату два толстых кожаных бумажника. Из одного выпал на снег небольшой круглый медальон с фотографией — улыбающейся женщины. На обороте медальона были выгравированы инициалы и католический крест.

— Набожные, сволочи, — сказал связной, поднимая медальон.

— Как были крестоносцами, так и остались, — бросил сердито Травушкин, рассматривая содержимое бумажника.

Эта непредвиденная встреча не на шутку обеспокоила Бурцева. Ему было известно, что в ближайшем селе должен находиться штаб дивизии Пральщикова. Непонятно, как могли сюда, через плотное боевое охранение, просочиться разведчики противника. Он с тревогой подумал, в каком опасном положении мог бы оказаться батальон, если бы попал под внезапный обстрел батарей. Это могло сорвать операцию.

Взяв с собой нескольких бойцов, Бурцев и Травушкин направились в село и, к своему удивлению, кроме роты саперов никого там не обнаружили. По словам командира этой роты, — маленького, рыжеватого лейтенанта, — штаб ди- >визии с вечера переехал ближе к передовой.

Через час они нашли штаб километрах в десяти от фронта. Он находился в подвалах старинного полуразрушенного монастыря. Пральщиков уже не спал. Поеживаясь от холода и удушливой подвальной сырости, он пригласил Бурцева и Травушкина в большую полуосвещенную комнату. При тусклом рассеянном свете они увидели большой старинный стол, заваленный картами, массивную красного дерева тумбочку с полевыми телефонами, низко свисавшую церковную люстру с оплывшими свечами. Окинув взглядом комнату, Травушкин зябко передернул плечами — от мрачной монастырской обстановки веяло затхлостью. По — види- мому, заметив эта, Пральщиков недовольно хмыкнул:

— Не нравится? Но зато надежно, — он многозначительно посмотрел на массивные каменные своды.

Бурцев сделал вид, что не расслышал реплики, и, сев к столу, приготовился к обсуждению предстоящей операции. Ему был известен лишь общий замысел — дивизия после прорыва начинает наступление с фронта, а он со своим истребительным батальоном должен проникнуть в тыл противника и блокировать дорогу, отрезав таким образом вероятные пути

отхода. Причем всю операцию надо было провести молниеносно, в течение двух — трех дней.

Бурцеву нравился этот замысел. Он почти полностью совпадал с теми предложениями, которые он когда‑то высказывал командиру корпуса. Но сейчас его интересовал план наступления дивизии. От этого зависел в конечном счете исход операции. Бурцев хорошо понимал, что рейд батальона по тылам противника сам по себе не мог изменить общую обстановку на этом участке фронта. А обстановка была крайне невыгодной для наших войск: сильная группировка немцев глубоким треугольником вклинивалась в нашу оборону и как дамоклов меч нависла над правым флангом армии. Сможет ли недавно сформированная, еще не обстрелянная дивизия прорвать укрепленную оборону врага? Заложена ли в самом плане наступления уверенность в этом? Если нет, то батальону придется нелегко, ибо все моторизованные силы врага будут брошены против него.

Бурцев наблюдал, как тонкие пальцы Пралыцикова медленно перебирали на столе шуршащие квадраты топографических карт с нанесенными на них темно — синими и красными стрелками, и впервые подумал о том, что сейчас судьба дивизии и его батальона зависит от этих рук. Справятся ли они?

В комнате один за другим начали появляться командиры частей — в новеньких белых полушубках, перетянутые скрипучими желтыми ремнями, розовые и бодрые от мороза. Последним вошел начальник штаба дивизии подполковник Шустов. Низкого роста, преждевременно располневший, он шел семенящей походкой, неестественно растопырив пухлые руки. Подойдя к Пралыцикову, стал что‑то доверительно шептать на ухо, подчеркивая тем самым, что и среди старших командиров могут быть сугубо секретные дела. Комдив утвердительно кивнул. Шустов присел рядом, неторопливо раскрыл толстую кожаную папку. Дождавшись, пока наступит тишина, он встал, окинул всех строгим взглядом и громко произнес:

— Разработанный нами и утвержденный командованием план предстоящего наступления предусматривает две главные цели, — он сделал паузу, мельком взглянул на Пралыцикова и повторил, — предусматривает две цели: во- первых, прорвать оборону противника, перейти в настунление и, во — вторых, решительным броском очистить весь треугольный выступ, угрожающий нашей армии. Чтобы не распылять силы, мы решили одновременным ударом трех полков взять штурмом вот эти укрепленные опорные пункты,

— он ткнул указкой в красные кружочки, — на плечах противника вклиниться в его оборону и взломать ее на всю тактическую глубину.

Бурцев пристально смотрел на густые красные кружки, отмеченные на трех примыкающих друг к другу высотах, и уже представлял себе, как бегут по склонам пехотинцы в белых полушубках, пригибаясь и падая под сплошной заве: сой огня. Ему, прошедшему с боями от границы и не раз принимавшему участие в контратаках и штурмах, было хорошо известно, как нелегко взять в лоб три вблизи расположенных опорных пункта. В любую минуту они смогут прикрывать друг друга перекрестным огнем, перенося его туда, где положение будет осложняться. Удастся ли сразу подавить артогнем огневые точки? Не лучше было бы предпринять какие‑то обходные и ложные маневры, сосредоточив основные силы на главном направлении?

Бурцев знал, что на войне побеждают сильные и смелые. Всю свою жизнь, избрав нелегкую профессию военного, он готовил себя и других к самому трудному бою. Но знал он и другое, что, кроме храбрости и физической силы, в военном деле очень многое зависит от ума, таланта и опыта военачальника. Именно поэтому сейчас в плане предстоящей операции ему хотелось бы увидеть как можно больше тактической изобретательности, хитрости, которые могли бы ввести противника в заблуждение и поставить в самую невыгодную ситуацию. Именно об этом ему и хотелось сказать Пральщикову. Но, давно усвоивший нормы субординации, он понимал, что сейчас начинать такой разговор неуместно. Поэтому Бурцев решил перенести его на другое, более удобное время, когда они останутся вдвоем.

Линия обороны, где дивизия Пралыцикова сменила поредевший стрелковый полк, проходила по открытой равнине. Вдоль ничейной зоны тянулась невысокая насыпь давно заброшенной железнодорожной ветки. По одну сторону от нее виднелось маленькое, вытянувшееся длинной полосой село Шинкаревка, с небольшой колокольней и редкими колодезными журавлями. Там находились немцы. В солнечный день было видно, как они, пригибаясь, перебегают по траншеям от дома к дому.

По другую сторону железнодорожной насыпи, метрах в пятистах, от нее, раскинулась другая такая же небольшая деревня Болотино — длинные глинобитные коровники, крытые толем, низкое кирпичное здание маслозавода, пробитое в нескольких местах снарядами, приземистые хаты с островерхими камышовыми крышами и покосившимися плетнями. Здесь занимал оборону один из полков дивизии Пралыцикова.

Слева и справа по фронту, на расстоянии семи — вось- ми километров друг от друга, виднелись другие деревни, стоявшие на невысоких косогорах. Они‑то и были обведены красными кружками на карте Шустова — опорные пункты противника, которые предстояло взять дивизии.

Осматривая в бинокль с чердака маслозавода прилегающую местность, Бурцев заметил, что на противоположной стороне, перед домами в два ряда были протянуты проволочные заграждения. В переулках виднелись железобетонные колпаки бункеров, прикрытые сверху соломой и хворостом. В глубине, за второй линией домов, должно быть, размещались артиллерийские батареи, так как вся дорога вдоль улицы была изрыта гусеницами тяжелых тягачей.

Улучив удобный момент, когда они с Пралыциковым остались вдвоем на наблюдательном пункте, Бурцев сказал:

— Насколько я знаю, командир дивизии, учитывая особенности сложившейся обстановки, имеет право внести некоторые коррективы в ранее разработанный план…

— О чем это ты? — настороженно спросил Пралыциков.

— Нельзя брать в лоб эти опорные пункты. Ты видишь, совсем открытая местность.

— Не такие брали в гражданскую, — резко возразил Пралыциков. — Ты что, забыл?

— Ничего я не забыл. И уверен, что деревни эти ты возьмешь. Но какой ценой?

— Война есть война, — уже едва сдерживая раздражение, ответил Пралыциков. — Волков бояться — в лес не ходить. Ты вот в тыл идешь, прямо в пекло. Там ведь тоже могут быть потери.

— Не потерь боюсь. Бессмысленных жертв. Будь моя воля, я обошел бы скрыто эти опорные пункты и, блокировав их, ударил по второй линии обороны. Во — первых, внезапность. Во — вторых, потом их будет легче взять… »

— Приказ уже отдан. Менять я ничего не намерен, — отрезал Пральщиков, давая понять, что разговор окончен. Он резко повернулся и стал осторожно спускаться по скрипучей чердачной лестнице.

Бурцев осуждающе посмотрел ему вслед.

2.

Последние дни декабря были тихими и морозными. По ночам над заснеженными равнинами низко плыла луна, в ее тусклом свете на полях были отчетливо видны обледеневшие стебли нескошенной пшеницы, покрытые густым мохнатым инеем. Стоило дотронуться до них сапогом, как иней тотчас осыпался синими искорками. Выпрямившиеся стебли сиротливо кивали тугими колосьями, и на белый рыхлый снег падали темные зерна.

Голубев, остановившись у края оврага, подозвал к себе проводника — партизана деда Наума — угрюмого, с жидкой рыжеватой бородкой старика, — и пальцем указал на видневшуюся впереди дорогу:

— В Кузьминки ведет?

— Так точно, — кивнул головой дед. — Это, стал быть, Ольшанский большак. А нам надобно правее взять, оврагом. А то, неровен час, машину там встренем, не то обоз. Полями оно надежней. Немец‑то, он теперя в хатах сидит, к теплу привыкший…

Голубев подал сигнал лежавшим в хлебах разведчикам и первым осторожно спустился в овраг. На дне было тихо. Расстегнул ворот и почувствовал, как по всему телу раздалась усталость. Всю ночь он со своими разведчиками шел впереди батальона, прокладывая путь по заснеженным степным оврагам, неСкошенным хлебам, притихшим рощицам, обходя стороной населенные пункты. В первые часы он держал в кармане взведенную гранату, ожидая в любую минуту услышать лающий немецкий оклик. Потом постепенно привык к мысли, что в зимнее время противник действительно не выставляет полевые дозоры, и шел уже увереннее, изредка сверяя маршрут по карте и компасу. И вот впереди, на опушке леса, показался хутор, вблизи которого они должны остановиться на дневку.

Ожидая, когда подтянется батальон, Голубев решил сделать короткий привал. Стянув перчатку, он укрылся с го

ловой маскхалатом, чтобы прикурить папиросу, но в это время услышал голос сержанта Шегурова.

— Товарищ лейтенант, там, в хлебах, наши.

— Какие наши? — насторожился Голубев.

— Убитые. С осени, должно быть, лежат.

Голубев выбрался из оврага и вместе с сержантом пошел к черневшим слева хлебам. Миновав густые заросли пшеницы, тянувшиеся вдоль обочины дороги, он увидел впереди изрытое воронками поле, посреди которого, словно длинношеяя птица, уронив клюв на землю, стояла запорошенная снегом зенитная пушка. Вокруг в беспорядке валялись стреляные гильзы, разбитые снарядные ящики, обгоревший остов автомашины. И тут же рядом по всему полю виднелись небольшие заснеженные холмики. Из‑под снега чернели задубевшие от мороза шинели, потрескавшиеся кирзовые сапоги, пробитые осколками каски.

Голубев подошел к ближайшему холмику, разгреб снег и отпрянул. На него глянули безжизненные остекленевшие глаза солдата с едва заметными светлыми усиками над верхней губой и большими, по — мальчпшески оттопыренными ушами. Левая рука убитого была подвернута под голову, будто он прилег отдохнуть после трудного перехода. В правой сжимал гранату, которую так и не успел бросить. Осторожно высвободив ее из окостеневших пальцев, Голубев вынул покрывшийся зеленоватой окисью запал, отбросил в сторону. Встав на колени, лейтенант расстегнул нагрудный карман обгоревшей около воротника гимнастерки и достал оттуда смерзшуюся, всю в крови красноармейскую книжку. Он так и не мог ее раскрыть, чтобы прочитать фамилию. Подержав на ладони, завернул ее в платок и положил в карман.

— Господи, — услышал он голос деда Наума, который стоял рядом с ним, держа в руке свою скомканную заячью шапку. — До чего же они молодые. Уж лучше бы нас, стариков…

Собрав документы убитых, Голу бев сложил их в простреленную каску и отдал связному, приказав передать комбату. Подойдя к зенитке, он сгреб со ствола колючий рассыпчатый снег и стал жадно хватать его потрескавшимися от ветра губами. Заметив, что связной с каской продолжает стоять рядом, он строго взглянул на него сузившимися глазами и, сам не узнавая своего срывающегося голоса, озлобленно крикнул:

— Почему стоите? Выполняйте.

Связной вздрогнул и побежал в ту сторону, откуда должен был подойти батальон.

…В село первыми вошли разведчики. Был ранний предрассветный час. В заснеженных клунях только что прокричали петухи.

Дед Наум и Голубев огородами пробрались к крайней хате и, прислушиваясь, замерли у окопа. Не заметив ничего подозрительного, проводник тихонько постучал в раму. Через минуту в сенях послышались чьи‑то шаги и хриплый старушечий голос робко спросил:

— Кто там?

— Свои, Матрена, открой. Это я, Наумка.

Дверь приоткрылась. Голубев увидел хилую, с распущенными волосами старуху, испуганно смотревшую на них с порога.

— Немцы есть на хуторе? — спросил дед Наум.

— Вроде бы нету. Вчерась приезжали к старосте, да, кажись, уехали.

— Так он не сдох еще? — сердито'сплюнул дед. — Сколько людей невинных погубил. Даже внучку председателеву и ту пытал. Все партизанов шукает.

Дед Наум и Голубев осторожно, от хаты к хате, прошли на противоположную окраину села и, убедившись, что вокруг все спокойно, свернули к дому старосты. Дом стоял почти над самым обрывом, окруженный высокими тополями,

— старый, с резными наличниками и массивными дубовыми ставнями. У ворот виднелись свежие губчатые следы от колес автомашины.

Подтянувшись на руках, Голубев заглянул через забор. Во дворе раздался захлебывающийся лай волкодава. Медлить было нельзя. Подав сигнал разведчикам окружить дом, Голубев прикладом постучал в окно.

— Кто там? — послышался глухой голос.

— Свои, Макар, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответил дед Наум, — из комендатуры к вам пожаловать

За окном долго молчали. Затем скрипнула приступка, и во дворе послышались грузные шаги. Открыв калитку, староста на всякий случай выставил вперед дуло карабина и еще раз спросил:

— Кто такие?

Стоявший рядом Голубев ударом автомата выбил из его рук карабин, и староста, поняв в чем дело, упал на колени. Его бугристое иссиня — красное лицо перекосилось от испуга.

— Вот мы и свиделись, — сказал дед Наум, вплотную приближаясь к нему. — Выльются тебе, гадюка, сиротские слезы…

— Да за что же? Разве я сам? По принуждению все… Была бы моя воля…

— Хватит! — прервал его Голубев. — Потом объяснишь.

Пошли.

Макар, опираясь дрожащими руками о грязный, перемешанный с навозом снег, тяжело поднялся и покорно заковылял по заснеженной улице. Краем глаза поймав ненавидящий взгляд Наума, он понял, что пощады ему не будет. И, как это часто бывает, ему вдруг припомнились высохшие руки председателевой внучки Марийки, которую он целую неделю без воды и без хлеба держал в сыром подвале. После ее смерти он несколько ночей не мог избавиться от надрывного детского крика. И вот сейчас, с трудом передвигая онемевшие от страха ноги, он вновь услышал этот раздирающий душу вопль.

Макар обезумевшими глазами взглянул на мутное небо, на потянувшиеся над хатами первые голубоватые дымки и вдруг опрометью метнулся к видневшемуся на середине улицы колодцу. Голубев тотчас вскинул автомат, но староста, спешно перекрестившись, бросился головой вниз в темный квадрат обледеневшего сруба.

Осветив фонариком дно колодца и увидев, как успокаивается всколыхнувшаяся вода, дед Наум выругался:

— Вот собака! Даже смертью своей напакостил людям. Теперь чистить придется.

Отослав связного к комбату доложить, что хутор свободен, Голубев с разведчиками зашагали к роще, что начиналась почти у самой околицы.

Лес, где остановился батальон Бурцева после ночного перехода, одной стороной примыкал к шоссейной дороге, по которой изредка проезжали немецкие грузовые автомашины и обозы, а другой, выгнутой полуподковой, поднимался к вершине холма, изрезанного глубокими оврагами и балками. На рыхлом снегу виднелись свежие лисьи и заячьи следы, беспорядочно петлявшие между деревьями. Сквозь

заснеженные ветви замшелых дубов и кленов, на которых кое — где еще шелестели пожухлые прошлогодние листья, скупо светилось холодное декабрьское солнце.

Стрелковые роты, заняв отведенные им участки, уже успели зарыться в снег. Солдаты лежали вповалку, положив головы на тугие противогазные сумки, набитые патронами и сухарями. Над снежными траншеями, прикрытыми сверху сушняком, едва заметно поднимался белый парок.

Притаившись под деревьями, у траншей стояли часовые, изредка притопывая задубевшими валенками. Время от времени они били себя рукавицами по плечам, стараясь хоть немного согреться. В лесу стояла та мягкая зимняя тишина, от которой в мирное время бывает тепло и спокойно на душе. Но сейчас эта тишина настораживала.

Всякий раз, когда от мороза с треском лопалось старое дерево, часовые машинально хватались за автоматы, — всматриваясь туда, откуда доносились эти звуки, похожие на отдаленные выстрелы.

Невозмутимым оставался только Чикунда, стоявший в карауле на дне глубокого оврага у входа в штабную землянку, отрытую, должно быть, еще осенью. Протоптав между кустарниками узкую тропинку, он ходил по ней взад — вперед, слегка приседая на коротких пружинистых ногах. Порой он останавливался, и его чуткий охотничий слух улавливал отдаленные лесные шорохи. Иногда со стороны дороги доносился приглушенный рокот моторов, и тогда глаза его суживались, а тонкие, слегка вывернутые ноздри начинали часто раздуваться, как это всегда бывало у него в минуты опасности.

Дверь землянки отворилась, и из нее вышел старший лейтенант Гуркин. За минувшую ночь он заметно осунулся, щеки и подбородок покрылись густой щетиной, у воспаленных глаз залегли глубокие морщины. Подозвав к себе Чи- кунду, он приказал вызвать к комбату лейтенанта Голубева, а сам стал прохаживаться по протоптанной вдоль оврага дорожке. Судя по всему, он был чем‑то озабочен.

Вскоре в кустарнике показалась худощавая фигура Голубева. На ходу поправляя ремни портупеи, он спросил:

— Что‑нибудь важное?

— Сейчас узнаешь, — ответил сдержанно Гуркин, и по его интонации Голубев понял, что случилось что‑то серьезное.

В землянке, освещенной тусклым пламенем парафиновой плошки, облокотившись на стол, сидели Бурцев, комиссар Травушкин и начальник штаба Тарутин. Напротив, показывая что‑то на карте, стоял полный мужчина в штатском с давно не стриженной бородой и прокуренными усами. Из‑под распахнутого полушубка виднелся туго затянутый немецкий пояс и кобура парабеллума. На левой щеке, почти под самым глазом, темнело большое родимое пятно.

Взглянув на вошедших Гуркина и Голубева, Бурцев кивком указал на место у стола.

— Не доверять ему, — продолжал мужчина в гражданском, — у нас нет оснований. Пленный, чтоб сохранить себе жизнь, выкладывал все, что'знал. К тому же найденная при нем карта полностью подтверждает его слова.

— Когда вы его взяли?

— Сегодня ночью.

Бурцев изучающе посмотрел на трофейную карту, разрисованную кружками и стрелами. То, что сейчас рассказал им командир партизанского отряда Сомов,в корне меняло обстановку.

От захваченного в плен офицера связи стало известно, что немцы знаюг о предстоящем наступлении сибирской дивизии и принимают срочные меры. Их план, если верить связному, был прост и коварен. Зная о направлении главного удара, они спешно снимали с этих участков свои части и перебрасывали их на левый фланг, готовя там мощный моторизованный кулак. После того, как дивизия с ходу ворвется в заранее приготовленный для нее «мешок», они внезапным ударом с фланга перережут ее коммуникации и ударят в спину. К тому же, если учесть, что в таких случаях немцы обычно используют авиацию, то не трудно предположить, в каком опасном положении окажется дивизия Пральщикова.

Бурцев заметно нервничал. Он понимал, что сейчас изменить что‑то уже почти невозможно. До начала наступления оставалось меньше суток. Завтра на рассвете дивизия ринется на слабо защищенные позиции противника и, окрыленная легкой удачей, устремится вперед, на всю глубину «мешка», пока не натолкнется на мощный заслон. И тогда…

Правда, оставалась еще какая‑то надежда, что немцы, узнав об исчезновении своего офицера связи с оперативной картой, откажутся от первоначального замысла. Но разве можно рассчитывать на это? Ведь для того, чтобы из

менить задуманный маневр, в успехе которого они, бесспорно, уверены, у них просто не будет времени.

И тем более этого времени не было у Бурцева. Он понимал: чтобы отменить приказ о наступлении, надо располагать очень вескими доказательствами. А они, эти доказательства, пока что были только у него. Успеет ли он вовремя доставить карту Пралыдикову? К тому же, если удастся, то кто знает, не решит ли Пралыциков, что это всего лишь хитрая уловка врага, рассчитанная на срыв наступления. Разве мало случаев, когда ценой жизни своих связных противник «расшифровывал» якобы свои секретные планы. Война есть война. На фронте всегда надо быть готовым к любым сюрпризам.

— Выход только один, — сказал после затянувшейся паузы майор Тарутин. — Надо любой ценой доставить карту ь штаб дивизии.

— А как? — спросил комиссар Травушкин. — В нашем распоряжении всего одна ночь.

— Может быть, снарядить пару конников, — предложил Сомов. — К рассвету, пожалуй, успеют. Хотя гарантии нет. Могут напороться на засаду.

— И все же мы должны пойти на это, — настаивал Тарутин. — Иначе нас могут обвинить…

Бурцев строго взглянул на своего начальника штаба, словно впервые увидел в нем незнакомого человека. Он не представлял себе, что в такие минуты можно думать о собственной безопасности, а не о том, как предотвратить гибель тысяч людей, ничего не знающих об угрожающей им опасности.

— Карту мы, конечно, отправим, — сказал спокойно Бурцев, с трудом сдерживая растущее в нем негодование. — Для этого я и вызвал Голубева.

Лейтенант, внимательно прислушивавшийся к разговору, еще не успевший понять что к чему, тотчас встал.

— У вас, кажется, есть кавалеристы? — спросил его комбат.

— Так точно. Найдем.

— Подберите посмекалистей и вот с проводником товарища Сомова немедля отправьте в штаб дивизии. Инструктировать буду сам.

— Слушаюсь, — козырнул Голубев и выбежал из землянки. От ворвавшегося морозного воздуха слабый язычок

пламени в плошке порывисто качнулся, и в землянке на мгновенье стало темно. На отсыревших стенах и потолке белыми полосами засветился еще не успевший растаять иней.

— Обстановка неожиданно для нас изменилась, — продолжал Бурцев. — Мы должны подумать каК лучше использовать наши силы, чтобы хоть в какой‑то мере предотвратить катастрофу.

— Но у нас есть приказ, — возразил Тарутин. — Мы должны блокировать и удержать эту дорогу до подхода дивизии.

— Удерживать дорогу, которая уже никому не нужна?

— спросил Бурцев. — Вот Сомов говорит, что по этой дороге два дня шли со стороны фронта автоколонны с пехотой. Немцы полностью очистили «мешок», и нам теперь некого удерживать. Я думаю, достаточно оставить тут на всякий случай два взвода автоматчиков, а остальными силами ударить вот сюда. — Бурцев склонился над картой и красным карандашом провел длинную стрелу к реке, где был обозначен небольшой лесной массив. — По этой единственной дороге сейчас движутся резервы на левый фланг. Так ведь, Владимир Иванович? — спросил он у Сомова.

— Колонны идут днем и ночью, — подтвердил тот — какая‑то новая часть туда перебрасывается.

— Вот видите. Это нож в спину нашей дивизии. Мы должны помешать им. С наступлением темноты выведем батальон к реке, взорвем мост и все, что останется на дороге в лесу, уничтожим. Понимаю, задача нелегкая. Но мы используем ночь и внезапность. А здесь останетесь вы с двумя взводами, — сказал Бурцев, уже обращаясь к Тарутину. — Дальнейшие указания получите позже.

— Не понимаю вас, — недовольно произнес Тарутин. — Как можно так рисковать? Вы кадровый командир и хорошо знаете, что бывает за невыполнение боевого приказа.

— Знаю и потому принимаю все меры, чтобы выполнить его не формально. А что думает на этот счет комиссар?

— Полностью согласен, — ответил Травушкин. — В таких случаях надо действовать сообразно с обстановкой. К тому же, насколько я понимаю, приказ, собственно, не отменяется.

— Тогда, — сказал комбат, — подумаем над планом операции. С наступлением темноты мы должны выступить.

Все склонились над картой.

Дорога, по которой немцы перебрасывали резервные части на свой левый фланг, проходила по открытой холмистой местности и только километрах в пяти от закованной в лед небольшой реки скрывалась в густом мелколесье. По накатанной колее было видно, что здесь недавно прошло немало автомашин, тягачей и танков. Вглядываясь в следы гусениц и колес, Бурцев на минуту представил всю эту железную громаду, которая сейчас затаилась где‑то около фронта в заснеженных оврагах и рощах, чтобы в нужный момент ринуться по тылам дивизии Пралыцикова. Побывавший не раз в таких переделках, Бурцев знал, как нелегко в подобных случаях сохранить боевые порядки даже давно обстрелянных частей и как это будет почти немыслимо сделать с новичками, которых он видел ца прифронтовых дорогах. Теперь все его мысли были только о них. И от этих мыслей им овладевало то отвратительное состояние беспомощности, какое испытывает человек, когда видит ребенка в горящем доме и не может его спасти. Именно поэтому, должно быть, он не думал сейчас ни об опасности предстоящего боя, ни о той ответственности, которую добровольно взвалил на свои плечи, дабы хоть как‑то облегчить положение тех, кто еще ничего не знал о нависшей над ними угрозе. Конечно, послушайся он своего начальника штаба, мог бы сейчас спокойно отсиживаться в лесу, ожидая неотвратимой развязки, а затем скрытно вывести свой батальон целым и невредимым по тем самым лесам и оврагам, по которым они пришли сюда. Формально он был бы прав. И, может быть, даже получил бы благодарность за то, что полностью сохранил личный состав. Да и сам лишний раз не подставлял бы голову под пули. Ведь- в конце концов не он же один воюет, и уж, конечно, не его истребительному батальону решать исход войны. Миллионы людей ведут смертный бой, и стоит ли брать на себя больше, чем отмерено тебе.

Но Бурцев никогда бы не простил себе, если бы в эту, может быть, самую трудную ночь в своей жизни, остался безучастным. Он мог бы вообще не добиваться разрешения на этот опасный рейд. Но добился его и потому чувствовал на себе двойную ответственность за исход операции и за судьбу людей, чьи жизни ему были вверены.

… Получив донесения от командиров рот, что отведенные им позиции заняты, а мост через реку заминирован, Бурцев взглянул на часы. Было половина двенадцатого.

Над лесом робко выглянул месяц, и, будто игрушечный, повис на ветвях заиндевевших деревьев. И хотя новогодняя ночь выдалась на редкость морозной, на душе как‑то сразу потеплело. Бурцев плотнее натянул на голову ушанку и, взглянув на Травушкина, спросил:

— Ну что, комиссар, загадал новогоднее желание?

— Оно у меня одно.

— Какое?

— Победить.

— Да, сейчас каждый думает только об этом…

Комбат еще раз взглянул на узкую полоску дороги,

над которой все сильнее мела поземка, и, поднявшись, дружески похлопал по плечу Травушкина.

— Береги себя, комиссар. Пойду к Гуркину. Начнется, вероятно, там.

— Сам не лезь в пекло, — ответил Травушкин, и в его голосе послышалась та сдержанная мужская привязанность, которая на всю жизнь сближает людей, прошедших вместе через многие испытания.

Взяв связного, Бурцев направился вдоль опушки леса к вершине холма, где занимала оборону рота Гуркина. Шагал он быстро, размашисто, так что идущему следом за ним связному — низкорослому худенькому бойцу со смуглым лицом южанина — приходилось все время его догонять. По самой кромке леса пролегла только что проторенная тропинка. От нее через каждые пятьдесят метров уходили в сторону дороги глубокие следы — там за стволами деревьев притаились пограничники. Кое‑кто из них устроился на деревьях.

— Не холодно там? — спросил Бурцев у одного из бойцов, забравшегося на развилку высокого вяза.

— Здесь луна пригревает, — отшутился тот, потирая окоченевшие колени.

Поднявшись на вершину холма, Бурцев отыскал роту Гуркина и вместе с ним решил еще раз осмотреть местность. Позиция первой роты была довольно удобной. Впереди открывалась широкая равнина, что позволяло постоянно держать ее под прицельным огнем пулеметов и противотанковых ружей. Затем дорога круто поднималась по склону холма и уходила в лес. Здесь она на всем трехкило

метровом участке была заминирована. Путь для отхода у немцев оставался один — через лес. Там и встретят их огнем автоматчики.

Приказав разведчикам Голубева усилить наблюдение за дорогой, комбат прошел на КП Гуркина, расположенный в неглубоком овраге. Достав из планшета карту, еще раз взглянул на обозначенные на ней кружочками и стрелками огневые позиции батальона.

— Предупредите всех, — сказал он командиру роты, — огонь без приказа не открывать. Надо дать возможность всей колонне втянуться в лес и только после этого начинать. Ясно?

— Ясно, — ответил Гуркин, — об этом я лично предупредил всех.

— Добро, — сказал Бурцев и только сейчас заметил сидящую под деревом Олю.

— А где наш военврач? — спросил он.

Оля поспешно поднялась и, вытянувшись, доложила:

— Во второй роте, товарищ подполковник.

— Хорошо. А новый год вы уже отметили?

— Только что собирались, — опередил её Гуркин. Отцепив висевшую на ремне флягу, он налил в крышечку немного спирту и протянул ее комбату.

— За удачу, — сказал Бурцев и, запрокинув голову, выпил одним глотком. И как раз в это время заметил торопливо бегущего к оврагу Голубева.

— Едут, — с трудом переводя дыхание, выпалил лейтенант. — Судя по всему, колонна большая.

— Наконец‑то, оживился Бурцев. — Откровенно говоря, я боялся, что они ночью не появятся. А нам дорог каждый час.

Он прислушался и в ночной тишине отчетливо уловил далекий надрывный рев моторов.

— Передайте: всем приготовиться, — приказал Бурцев и стал напряженно всматриваться в сторону дороги.

На вершине холма появились выкрашенный в белый цвет бронетранспортер и следом за ним несколько мотоциклистов. Проехав метров двести, они остановились. Дверка бронетранспортера открылась, и на дорогу выпрыгнул высокий сухопарый немец. Осмотревшись по сторонам, он не спеша прошел к занесенному снегом кювету и повернулся спиной к ветру. Двое мотоциклов последовали его примеру.

Еще несколько минут они стояли у транспортера, прикуривая по очереди от зажигалки. От разгоревшихся сигарет летели искры.

— Как будто у себя дома, — процедил сквозь зубы Голубев и крепко выругался.

— Видать, еще не попадали в переплет, — заметил

Гуркин.

Бронетранспортер вновь тронулся, медленно спускаясь со склона. Следом за ним покатили мотоциклы с колясками. В каждой из них сидели солдаты с укрепленными на треногах ручными пулеметами.

Вскоре на том самом месте, где только что стоял бронетранспортер, появился грузовик с высоким кузовом, крытым брезентом. За ним — второй, третий. Это были широкие тупорылые «шкоды» с белыми усами — ориентирами, укрепленными на передних крыльях возле радиаторов. На прицепе у каждой были противотанковые пушки. В крытых кузовах, где мерцали огоньки сигарет, сидели расчеты. Машины шли почти впритирку одна за другой, и от гула и тяжести, словно в ознобе, мелко вздрагивали деревья.

Насчитав уже более тридцати автомашин с орудиями, Гуркин вопросительно посмотрел на комбата, как бы спрашивая — справимся ли с такой силищей?

— По — видимому, усиленный противотанковый дивизион, — поняв его взгляд, заметил Бурцев. — Орудия они развернуть не успеют, а с расчетами мы разделаемся быстро. Главное, чтоб там, впереди, наши вовремя взорвали мост…

Минуты тянулись как вечность. Поглядывая на часы, Голубев не спускал глаз с проходившей по дороге автоколонны. Сухой морозный воздух пропитался запахом бензина и гари.

«Кажется, все», — отметил про себя Голубев, когда на вершине холма появился бронетранспортер с мотоциклистами — точно такой же, что шел в голове колонны.

Разведчики по цепочке доложили: «Колонна кончилась. На дороге к лесу машин больше нет». Бурцев выпрямился и, обращаясь к Гуркину, скомандовал: «Взрыв!»

Командир роты поджег бикфордов шнур и, увидев, как на снегу запульсировала синеватая искрящаяся струя, впился глазами в движущийся по дороге транспортер. Секунда… три… пять…

Наконец, над дорогой взметнулся высокий огненный смерч. Словно натолкнувшись на что‑то, транспортер неуклюже подпрыгнул и, объятый пламенем, тяжело рухнул на землю.

В тот же миг лес содрогнулся от множества оглушительных взрывов, пулеметных и автоматных очередей. Над дорогой поднялись густые клубы черного дыма. Машины, которые с ходу налетали на мины, тут же вспыхивали огненными султанами, окрашивая снег и деревья в багровокрасный цвет. Те, что мчались следом, не успев затормозить, с треском врезались в них и тоже загорались одна за другой, обрастая языками пламени. Из пылающих кузовов темной бесформенной массой, давя и подминая друг друга, выпрыгивали на дорогу обезумевшие от страха немцы, вскакивали и снова падали, скошенные шквальным огнем пограничников. В первые мгновения со стороны автоколонны не раздалось ни одного ответного выстрела. Но вот прошла минута — другая, и из‑под колес изуродованных машин, из кюветов замелькали вспышки выстрелов.

Наблюдавший за боем Бурцев понял, что стоит упустить какие‑то секунды — и оставшиеся в живых немцы придут в себя, залягут вдоль противоположной опушки леса, и тогда их оттуда нелегко будет выбить. Взглянув на лежащего рядом командира роты, он подал ему знак, выхватив пистолет, громко крикнул:

— В атаку! За мной!

Первым следом за комбатом бросились Гуркин и не отстававший от него ни на шаг Чикунда. За ними поднялись остальные бойцы роты. Дым первых взрывов рассеялся, и вокруг стало светло, как днем. Теперь было видно, как среди деревьев, утопая в глубоком снегу, метались одинокие фигуры немцев, беспорядочно отстреливаясь из автоматов.

Бурцев, заметив впереди немецкого пулеметчика, припал к дереву, чтобы перезарядить пистолет. И как раз в это время недалеко от него упала граната.

Раньше всех опасность заметил Чикунда. Поняв, что вот — вот раздастся взрыв, он бросился к комбату и закрыл его своим телом. В ту же секунду взметнулся черный смерч, заслонивший на мгновение бежавших в атаку бойцов.

Бурцев почувствовал, как навалившийся на него человек судорожно вздрогнул и стал медленно сползать.

Комбат поднялся и узнал связного Чикунду. Из‑под воротника его шинели тоненькой струйкой текла кровь.

Подбежавший Гуркин по взгляду комбата понял непоправимость случившегося. Опустившись на колени, он проверил пульс и, убедившись, что рука Чикунды начинает холодеть, бережно опустил ее.

Над дорогой все еще бушевало багрово — красное зарево, разбрасывая по снегу тонкие тени деревьев.

3.

И почти в то же время в противоположной стороне, в нескольких километрах от линии фронта, вспыхнуло другое ночное зарево, на многие километры осветившее заснеженные поля.

…Пакет с немецкой картой и донесением Бурцева было приказано доставить сержанту Шегурову и семнадцатилетнему партизану Сене Ефимову, которого в отряде почему‑то звали Ефимкой. Увидев его впервые в землянке комбата, сержант насупился. Уж очень немощным выглядел Ефимка — хилые, почти детские плечи, острый тоненький носик, выглядывавший из‑под лохматой кроличьей Шапки. Ни дать ни взять — Буратино. Даже руки у него были такие же тонкие, словно кто‑то выстругал их из дерева. Лишь глаза — большие — большие, не по годам серьезные и задумчивые — смотрели с подчеркнутой строгостью, как будто старались рассеять первое впечатление от всей невнушительной внешности. И голос у него был басовитый, ничуть не похожий на детский, напротив — хрипловатый, совсем как у взрослого парня.

— Наш Ефимка, — сказал командир отряда Сомов, — хорошо знает местность. Да и сам не из робкого десятка. Так что можете на него положиться.

Сержант протянул Ефимке руку и, почувствовав слабость хрупких пальцев, взглянул на него с сожалением. Хорош, мол, вояка…

Из лесу они выехали с наступлением сумерек. Прильнув к гриве низенького конька, Ефимка внимательно всматривался в запорошенные снегом просеки и поляны. Тропинка, которая вилась вдоль опушки, по — видимому, летом была укатанной лесной дорогой. Но декабрьские метели уже успели намести высокие островерхие сугробы, и потому кони, проваливаясь сквозь кору наледи, шли медленно. Это не на

шутку беспокоило сержанта. Времени было отведено мало, а путь предстоял дальний.

Подгоняя серого в темных яблоках жеребца сержант догнал проводника и показал на часы — мол, надо спешить. Ефимка развел руками и, подъехав ближе, сказал:

— Скоро выедем в степь, там наверстаем…

Сержант больше не торопил его. В лесу на самом деле

быстрее ехать было невозможно. Низко свисавшие заснеженные ветви то и дело заставляли пригибаться почти до самой луки. Один раз сержант не успел вовремя наклониться, и сухая колючая ветка хлестнула его по лицу. Мелкая ледяная крупа посыпалась за воротник ватной куртки. Он в сердцах выругался и, стряхнув с шапки снег, еще туже затянул ремень, ощущая, как под ним похрустывает пакет.

Сержанту Шегурову, начавшему войну на границе, приходилось не раз попадать в самые трудные переделки. Но тогда он был не один. Рядом находились друзья по заставе, которых он знал так же, как и себя, и потому никогда не испытывал неуверенности. Решения в бою приходили сами собой. А вот теперь он оказался один, вернее на пару с этим незнакомым пареньком, о котором он не знал ровным счетом ничего, разве что имя. С этим юнцом предстояло выполнить такое важное задание, от которого зависела жизнь сотен, а может, и тысяч бойцов. Комбат так и сказал:

— Пакет надо доставить во что бы то ни стало. В твоих руках жизнь многих людей.

Перебирая в памяти все фронтовые эпизоды, сержант понял, что это задание — самое важное в его жизни. От этой мысли у него стало еще тревожнее на душе. «Все может полететь к чертям из‑за малейшей оплошности, — думал он, — и не моей, а вот этого юнца. Ведь только он знает пути — тропин- ки. А что если собьется, забредет совсем в другую сторону?

Стараясь отогнать мрачные мысли, сержант сердито пришпорил коня, но, заметив преду преждающий знак Ефимки, остановился. Справа от опушки, где поблизости проходила дорога, послышался скрип полозьев. Он то приближался и нарастал, то вновь удалялся. Где‑то недалеко проходил обоз.

Подъехав к проводнику, сержант заметил, как тот, сдвинув набок мохнатую ушанку, настороженно ловит покрасневшим от мороза ухом удаляющиеся звуки. Когда все стихло, Шегуров взглянул на него вопросительно.

— Через большак махнем тута, — сказал парнишка. — Дале ложбина пойдет. По ней и двинем.

Проехав еще метров триста, они свернули к дороге.

На опушке леса было ветрено. Впереди открывалась заснеженная равнина без единого деревца и кустика. По сравнению с ней лес казался неприступной крепостью, с которой сейчас так не хотелось расставаться.

Осмотревшись по сторонам, Ефимка первым тронул уже привыкшего к нему коня, и тот послушно двинулся вперед, легко взбираясь по отлогому склону. Сержант поспешил за ним. Выехав на дорогу, он догнал проводника и, спешившись, передал ему поводья.

— Поезжай метров сто по дороге прямо, — сказал он, — потом свернешь к лощине. Там подождешь меня…

Ефимка понимающе кивнул головой и мелкой рысцой затрусил по накатанной обочине. Вскоре он повернул вправо и скрылся за изгибом оврага, по краям которого свисали затейливые снежные кружева. Через несколько минут появился и сержант. Он волочил за собой ветку, заметая глубокие следы копыт.

— Теперь порядок. Через полчаса поземка все заметет, и тогда нас ищи — свищи. Понял?

— Понял, — продрогшим голосом ответил Ефимка и зашелся сухим надрывистым кашлем.

Сержант взглянул на него с опаской.

— А ты, брат, не болен? Может, тебе вернуться, пока не поздно? Пошлют другого…

Обескураженный неожиданным вопросом, Ефимка отчаянно замотал головой.

— Нет, что вы! Просто от мороза.

— Смотри. В бою‑то бывал?

— У — гу, — обиженно хмыкнул Ефимка.

— Ну и как?

— Как все. Делал, что велели.

— Это главное. В бою страшно всем. Только страх побороть надо.

И тут же подумал: «Ох, и хлебну я с тобой горя».

— Поехали.

Снег на дне оврага слежался, и кони побежали увереннее. Время от времени Ефимка останавливался, прислушивался и опять понукал своего гнедого, припадая к его гриве. Наверху, почти у самой бровки оврага, низко висел

желтый серпик полумесяца, окруженный мелкими светло — си- ними звездами. Но вскоре и серпик, и звезды начали тускнеть. Поземка усиливалась, швыряя в лицо мелким колючим снегом.

Овраг кончился. Остановившись на косогоре, Ефимка долго осматривался по сторонам. Эти места были знакомы ему с детства. Вместе с отцом не раз ходил здесь на охоту, ездил с обозами в райцентр. Но тогда он чувствовал себя хозяином на этой земле, и ему даже в — голову. не приходило, что когда‑то придется выискивать скрытые тропы, чтобы не попасть на глаза врагу., .

Впервые немцев Ефимка увидел в родном селе Кар- пенки. Они на мотоциклах неожиданно ворвались в село ночью- Собрав всех жителей на площади, гитлеровцы приказали им идти к реке, на переправу. Как позже выяснилось, это был вражеский десант, который под прикрытием детей и женщин намеревался захватить единственный мост через речку, чтобы отрезать от тыла наши передовые части.

Воспользовавшись суматохой, Ефимка незаметно нырнул в кусты и что есть силы бросился бежать к ближайшей дороге, по которой двигались наши войска. Встретив первого командира, он рассказал о случившемся и кратчайшим путем повел бойцов к селу.

На рассвете Карпенки были освобождены. Но перед отступлением немцы согнали жителей в школу и подожгли. Там погибли мать и две сестренки Ефимки. Он узнал их по обгоревшим ботинкам.

Словно помешавшись, мальчишка несколько дней бродил по лесу, пока не наткнулся на отряд Сомова. С тех пор он больше не расставался с партизанами.

…Подъехав поближе к Ефимке, сержант указал рукой вправо.

— А там, кажись, село? Чуешь, дымком тяцет?

— Чучуевка это. На той неделе там фрицев было

полно.

— Значит, возьмем левее.

— Только впереди дорога должна быть. Не налететь

бы.

— А обойти нельзя?

— Далеко больно.

— Тогда делать нечего, — вздохнул сержант. — Трогай.

Они свернули влево и вскоре выехалй на ровное поле, на котором виднелась высокая щетинистая стерня и неубранные копны соломы. Ехать стало легче, поле было твердое и не очень заснеженное.

Теперь впереди ехал сержант, старясь не пропустить дорогу. Иногда он пригибался к самой гриве коня, растирал перчаткой побелевшие на ветру щеки и снова настороженно всматривался в серый полумрак. Неожиданно справа, должно быть где‑то на окраине села, взвилась в небо ракета и, догорев, упала. Сержант остановился.

— Может, заметили нас? — спросил он.

— Не думаю. До деревни добрых две версты. Да и пугать нас они не стали бы.

— Ты прав, — обрадовавшись сообразительности парня, согласился сержант. — Постарались бы накрыть без шума.

Переждав несколько минут, они вновь тронулись.

Перед рассветом ветер усилился, небо заволокло густыми серыми тучами, которые, казалось, ползли над самой землей. Ориентироваться становилось все труднее, и потому Ефимка заметно беспокоился. Он часто останавливался и, приподнявшись на стременах, старался по каким‑то одному ему известным приметам определить, где они находятся. По его предположениям, до линии фронта оставалось каких‑то километров десять. Но это были самые трудные и опасные километры. Здесь на каждом шагу можно было налететь на патрули или, еще хуже, — сбиться с пути. А кони и без того приустали, их ввалившиеся бока часто вздувались и опадали, словно старые кузнечные меха.

Наблюдая за Ефимкой, сержант все чаще посматривал на часы. В их распоряжении оставалось совсем немного времени. Успеют ли?

— Ты осмотрись хорошенько, — советовал сержант, — может, дерево какое приметишь, лощинку.

Впереди высоко в небе взвилась ракета.

— это Шинкаревка, — обрадовался Ефимка, — я боялся выйти прямо на село. Там немцы. Вот тут, справа, должен быть Волчий лог.

Он уверенно свернул направо, глубоко нахлобучив на голову шапку.

— А далеко до него?

— Теперь недалеко. По логу поднимемся вверх, потом спустимся к озеру, а там и наши…

Вскоре справа обозначилась широкая темная полоса. Это был как раз тот самый Волчий лог, о котором говорил Ефимка. Он начинался с небольшого распадка и отлого поднимался вверх по косогору, на котором виднелись стога соломы. Небо несколько посветлело. Перебравшись через овраг, сержант и Ефимка стали трусцой подниматься вверх. От одной мысли, что цель уже близка, оба приободрились.

Поравнявшись с Ефимкой, сержант протянул ему сухарь, каким‑то чудом сохранившийся в кармане.

— На, погрызи, — сказал он с такой суховатой мужской лаской, за которой обычно кроется искреннее солдатское добродушие. — Дорога‑то нелегкая.

Ефимка, смутившись, удивленно взглянул на сержанта. Неторопливо сняв с руки варежку, бережно взял обгоревший по бокам сухарь, осторожно надкусил его с угла мелкими острыми зубами и прищурил от удовольствия глаза. Такого сухаря он уже давно не пробовал.

Подъем оказался трудным. Приуставшие за ночь кони то и дело спотыкались, низко опуская головы.

Наверху поземка мела сильнее. Застилала глаза, перехватывала дыхание. Сержант, стараясь прикрыть собой от ветра Ефимку, теперь ехал впереди. Его широкий маскировочный халат, одетый поверх стеганного ватника, при каждом порыве ветра надувался, как парус, и было слышно, как по нему мелкой дробью барабанила снежная крупа.

Увидев справа, почти на самой вершине косогора, омет, Ефимка обрадовался.

— Нам туда, — сказал он тихо. — По ту сторону холма должна быть лощина к озеру.

Круто свернув, они проехали еще метров триста и заметили на снегу глубокий санный след, удалявшийся двумя узкими полосками в сторону оврага. Сержант нагнулся с седла, чтобы внимательнее рассмотреть его, и в это мгновение из темноты полыхнула слепящая вспышка пулеметной очереди.

Сержант и Ефимка рванули коней, и те, почуяв опасность, пошли в галоп, оставляя за собой взвихрившееся снежное облачко. А впереди, пересекая нм путь к омету, огненной плетью хлестала землю синяя нить трассирующих пуль.

Споткнулся и тяжело рухнул в сугроб конь Ефимки. Сам Ефимка при падении отлетел в сторону и, вскочив,

быстро заковылял к стогу. В ту же секунду что‑то тяжелое ударило сбоку сержанта. Вылетев из седла, он несколько раз перевернулся и, почувствовав обжигающую боль в левом плече, на боку пополз за Ефимкой. Оказавшись в укрытии, сержант увидел парнишку, лежавшем на снегу с обнаженной ногой, из которой сочилась кровь. Рядом валялся его маленький валенок, пробитый пулей.

С трудом поднявшись с земли, сержант одной рукой помог Ефимке наскоро перевязан, ногу и бросился к углу омета, чтобы взглянуть, что происходит там, в поле. Пулемет смолк. Возможно, пулеметчик выбирал другую более удобную позицию, чтобы ударить теперь с фланга. А может быть, немцы решили, что оба всадника убиты?

Сержант провел ладонью по мокрому от снега лицу и вдруг увидел, как со стороны оврага в полный рост двигались три автоматчика, держась друг от друга на расстоянии видимости.

«Решили взять живыми», — подумал сержант и только сейчас заметил, что левый рукав маскхалата потемнел от крови. Рука выше локтя ныла острой, нестихающей болью, от нее мутилось в голове.

Расстегнув гранатную сумку, сержант вернулся к Ефимке и попросил его жгутом перетянуть раненую руку. Ефимка вел себя спокойно, без той нервозной торопливости, какая овладевает некоторыми людьми в подобных случаях. Только лицо у него было совсем бледное и отражало не столько страх, сколько недоумение. Ведь все шло так хорошо, и вдруг…

Судя по той хозяйской деловитости, с которой он затягивал жгут на руке сержанта, а затем аккуратно завертывал портянку на своей раненой ноге и втискивал ее в валенок, он не думал в эти минуты об опасности. Его мучила мысль о том, что он так и не смог незаметно провести сержанта через передовую и из‑за этого теперь может погибнуть много людей.

— Их там трое, — сказал, поднимаясь, сержант. — Надо подпустить поближе. Будешь стрелять вот отсюда. Понял?

— Понял, — негромко ответил Ефимка, и пополз к левому углу омета, на который указал ему сержант. Вырыв в сугробе ямку, он набросал в нее соломы и осторожно лег на правый бок, отставив в сторону раненую ногу. Впереди уже четко различались три полусогнутые фигуры, осторожно

приближавшиеся к омету. Взяв на мушку одну из них, Ефимка ждал команду.

Первым открыл огонь сержант. Автоматчик, который был ближе к нему, ткнулся ничком в сугроб, широко раскинув руки. Двое других залегли. По ним и стрелял Ефимка. Но стрелял, должно быть, неточно, оба ответили очередями. Сержант, стараясь отвлечь огонь от Ефимки, поднялся и стал стрелять с колена. Но было поздно. Тот, другой, что был ближе к Ефимке, привстал и со всей силой метнул гранату. Раздался взрыв. Не теряя ни мгновения, сержант дал длинную очередь по автоматчикам и, когда оба рухнули в снег, бросился к напарнику. То, что он увидел врезалось в его память на всю жизнь. Граната взорвалась у самой головы Ефимки.

Сняв шапку, сержант несколько секунд молча стоял около омета. Затем, осмотревшись, начал спускаться по косогору. Со стороны оврага по омету вновь застрочил пулемет. На этот раз стреляли зажигательными. Верх омета вспыхнул, и скоро языки пламени слились в сплошное зарево.

Сержант, отыскав лощину, о которой говорил Ефимка, незаметно пробрался к озеру и скрылся в густых камышовых зарослях. На востоке, пробиваясь сквозь облака, уже во все небо разливалась заря.

4.

Сержанта Шегурова, истекающего кровью, с черным, обмороженным лицом доставили на командный пункт дивизии как раз в тот момент, когда начальник штаба подполковник Шустов докладывал Пралыцикову о начале атаки. Два полка, поддержанные тридцатиминутной артподготовкой, с ходу овладели первой линией обороны противника и теперь, развивая наступление, быстро продвигались вперед. На отдельных направлениях они уже углубились на десять — пятнадцать километров и, завязав бои на рубеже второй линии обороны, просили срочно поддержать их артиллерийским огнем.

Но положение осложнялось тем, что на участке третьего полка, которым командовал подполковник Комов, наступление захлебнулось. Были предприняты две атаки, однако сильно укрепленный опорный пункт в селе Шишаки, опасно вклинившийся в правый фланг дивизии, взять так и не удалось. Это больше всего беспокоило Пралыцикова, ибо

нельзя было дальше развивать наступление, не развязав себе руки на правом фланге. Именно этим и были заняты мысли комдива, когда сержант Шегуров, еле держась на ногах, вручил ему пакет, раскисший по углам от крови.

Прочитав донесение Бурцева, Пральщиков озадаченно взглянул на доставленную трофейную карту. Контуры «мешка» были обозначены как раз на тех направлениях, где сейчас быстро продвигались его полки.

На висках у Пралыцнкова вздулись вены. Он так был уверен в успехе операции, и вдруг оказывалось, что этот успех не только не нужен, но даже опасен. Его просто- напросто заманивали в заранее приготовленную ловушку, чтобы потом наглухо захлопнуть ее.

— Можете быть свободны, — сухо сказал комдив, обращаясь к Шегурову. — Отправляйтесь в санбат.

Сержант попытался было отдать честь, но в глазах у него потемнело, и он, держась рукой за косяк, с трудом перешагнул через порог. На полу, где он только что стоял, осталась темная лужица крови, перемешанной с талым снегом.

Передав донесение Шустову, Пральщиков сел за стол и, обхватив ладонями голову, долго смотрел на лежавшую перед ним трофейную карту. Мысль работала напряженно. «Легко сказать, отменить наступление… А если это всего- навсего уловка противника, чтобы сорвать наши планы? Как быть тогда? Кто будет отвечать за срыв операции?»

Раздумья Пралыцикова прервал его адъютант, доложивший, что на проводе командир третьего полка Комов. Резко встав из‑за стола, Пральщиков подошел к аппарату, и, силясь сдержать раздражение, бросил:

— Слушаю.

По мере того, как докладывал Комов, лицо и шея Пралыцикова все заметнее багровели, щелки глаз, прикрытые припухшими веками, становились совсем узкими, пальцы руки, державшей трубку, побелели. Наблюдавший за ним Шустов был уверен, что сейчас комдив, как обычно, взорвется, и тогда уж ничем нельзя будет сдержать его негодование. В такие минуты он был крут.

Шустову это нравилось. В его представлении командир именно таким и должен быть — суровым, строгим, не терпящим каких‑либо возражений.

На этот раз, к удивлению Шустова, бури не последовало. Дослушав до конца доклад командира полка, Пралыциков как‑то непривычно сдержанно отчеканил:

— И все же Шишаки приказываю взять. Через час буду у вас.

Бросив трубку, комдив с минуту постоял задумавшись у окна и подошел к Шустову.

— О донесении Бурцева сообщить в штаб корпуса. Резервный противотанковый дивизион немедленно перебросьте к Комову. Я еду туда.

— А как с наступлением?

— Приказ не отменяется. Руководить действиями первого и второго полков поручаю вам.

Шустов хотел было возразить, что командиру во время наступления дивизии было бы целесообразнее находиться на КП, но, хорошо зная, что Пралыциков не любит отменять однажды принятых решений, промолчал. За многие годы совместной службы Шустову было известно и другое, — пожалуй, самое важное, с его точки зрения, в характере Пралыцикова — его уверенность в непогрешимости своих действий, основанных на твердой, давно сложившейся убежденности, что ему свойственна та государственная масштабность, которая позволяет не размениваться на «мелочи», а видеть гораздо больше, чем другие. Он был готов поступиться какими‑то частностями, пусть даже идти на лишние жертвы, лишь бы была достигнута главная цель, чтобы никто не мог сказать, что он, Пралыциков, в какую‑то минуту проявил нерешительность. Это возвышало его в собственных глазах, и он чувствовал свое моральное превосходство над командирами — «христолюбцами», как про себя называл тех, кто проявлял излишнюю, на его взгляд, осторожность и осмотрительность. Для него существовала лишь одна логика войны, при которой все переводилось на общевойсковые единицы — количество штыков, пушек, снарядов. И все это обретало для него определенную ценность только тогда, когда с их помощью удавалось достичь какой‑то тактической или оперативной цели. Пусть попробует кто‑то упрекнуть его, Пралыциков, что он допустил неоправданные жертвы. Да и вообще, разве бывают жертвы оправданные?

У победы нет цены выше, чем сама победа.

Шустов, по натуре своей человек нерешительный, полностью разделял эту железную логику Пралыцикова и всегда поддерживал его. Потому и сейчас он не стал возражать против поездки Пралыциков'а на правый фланг, даже обрадовался, что комдив решил поехать туда сам, а не послал его.

— Значит, наступление продолжаем по плану? — уточнил он на всякий случай.

— Да, все остается без изменений, — сказал уже в дверях Пральщиков и быстро вышел с КП, на ходу расстегивая ставший тесным воротник кителя.

Где‑то в глубине души он упрекал себя за то, что накануне вечером, когда Комов сообщил об обнаруженном разведчиками по ту сторону передовой скоплении танков, не придал этому значения. Он воспринял это скорее как предприимчивость хитрого командира полка, который на случай неудачной атаки заранее подыскивал оправдывающие его обстоятельства.

Давнишняя привычка не доверять подчиненным и раньше не раз подводила Пралыцикова. Но тем не менее он никак не мог от нее отделаться. И не потому, что видел в людях недругов, а просто, считая себя человеком проницательным, усматривал в действиях подчиненных некоторую неполноценность или, вернее, несоответствие его собственной компетентности, и оттого в каждое дело считал своим долгом внести свои коррективы, даже если они были и не столь существенными. Поэтому все, кому приходилось сталкиваться с ним, быстро улавливали эту плохо скрываемую им черту характера и постепенно привыкали не высказывать своих мнений, ибо заранее знали, что пользы от этого никакой не будет. Одни — более прозорливые — просто отмалчивались. Другие — ловкие и предприимчивые — не пропускали случая, чтобы не восхититься талантливостью своего комдива и этим снискать его благосклонность. В мирное время это качество как‑то никому особенно не бросалось в глаза. Что поделаешь, если у человека такой характер. Но вот жизнь поставила Пралыцикова в сложную ситуацшо, когда он, объединяя ум и опыт своих помощников, должен был принять единственно правильное решение, сила привычки оказалась сильнее его воли. Уж таковы непреложные законы войны. Они, как лакмусовая бумажка, проявляют подлинную суть человека, он как бы просвечивается насквозь.

И этот час для Пралыцикова настал.

Сидя в «газике», на предельной скорости мчавшемся по прифронтовой дороге, Пралыциков на минуту прикрыл глаза и вдруг представил, как на заснеженную равнину врываются с фланга вражеские танки и своими широкими, заиндевевшими на морозе гусеницами начинают давить идущих в атаку солдат его дивизии. Ему, много раз ходившему во время гражданской войны в рукопашные схватки, своими глазами видевшему самые ужасные трагедии войны, вдруг впервые стало страшно. Страшно не за себя, а за тех безусых парней — сибиряков, чьи жизни ему были вверены.

И все же Пралыциков еще не мог даже перед самим собой признать свою вину. Ему казалось, что он сделал все возможное, чтобы подготовить наступление. И если что‑то получилось не так, то в этом, прежде всего, считал он, повинны те, кто не так выполнил его приказание, оказался недобросовестным или просто неспособным, и за это они должны нести ответственность по всей строгости законов военного времени.

С этими мыслями Пралыциков и приехал на КП к Комову. То ли под впечатлением дорожных раздумий, то ли с отчаяния, встретив командира полка, он громко и скверно выругался, чего раньше с ним никогда не бывало.

— Паникуете, вашу мать! — кричал он, свирепо размахивая перчаткой перед лицом Комова. — Я вам покажу, как паниковать!

Трудно сказать, чем бы закончился этот порыв гнева, если бы в этот момент небо не вздрогнуло от оглушительных залпов. Полковая артиллерия начала артподготовку.

Пралыциков стоял у стереотрубы и осматривал лежавшую перед ним линию фронта. Его глазам открылась широкая пойма давно пересохшей реки, заросшая осокой и кустарником. Чуть левее, на склоне покатого холма, виднелась деревня Шишаки. Это был главный опорный пункт противника. Его и предстояло взять полку Комова. Слева и справа от деревни вырисовывались зигзагоообразные траншеи, над которыми в нескольких местах выступали железобетонные колпаки дотов. Их было более десятка. За Ними — второй рубеж траншей и сплошная линия противопехотных проволочных заграждений. Даже внешне опорный пункт

выглядел неприступным. Бойницы дотов, многие из которых, наверное, были ложными, производили угнетающее впечатление темными проемами, похожими на провалившиеся глазницы покойников.

Исходная позиция полка была невыгодна еще и тем, что справа, километрах в десяти от передовой, уступом в тыл протянулась густая роща, часть которой находилась в руках противника, а часть удерживалась подразделениями соседней с Пралыциковым дивизии. Это был опасный стык, который немцы могли в любую минуту использовать для флангового прорыва в тыл. Комов в самом начале, как только занял отведенную ему позицию, предлагал до начала наступления полностью очистить эту рощу от немцев. Но Пральщиков не поддержал его. Он сослался на то, что этот участок другой дивизии и именно перед ней будет поставлена такая задача. Подразделения соседней дивизии на самом деле несколько раз пытались овладеть рощей, но их усилия оказались тщетными. И вот теперь эта роща, ощетинившаяся черными культями обгоревших деревьев, угрожающе нависла над флангом комовского полка.

Взглянув на рощу, Пральщиков вспомнил о донесении Бурцева и невольно подумал, что если немцы на самом деле вздумают прорваться в тыл его дивизии, то лучшего участка для этого им трудно будет найти.

Оторвавшись от стереотрубы, Пральщиков вновь недружелюбно посмотрел на Комова и, выждав паузу между' артиллерийскими залпами, строго спросил:

— Почему не ведется артподготовка по роще?

— Так распорядился ваш начальник штаба. Весь огонь артиллерии приказано сосредоточить на опорном пункте.

— Болваны, — вспылил Пральщиков, стараясь перекричать нарастающую канонаду. — Сейчас же прикажите перенести огонь туда!

Комов, словно не замечая взвинчивости комдива, подошел к телефону и, вызвав командира артдивизиона, подчеркнуто спокойно передал ему приказание Пралыцикова.

Через несколько минут над рощей взметнулись густые дымы разрывов. И в это время над заснеженной поймой, постепенно нарастая ираскатываясь, раздалось многоголосое «ура». Батальоны комовского полка поднялись на штурм опорного пункта. Они бежали по заснеженному склону хол

ма длинными изогнутыми цепями, на ходу стреляя из винтовок и автоматов. Ответных выстрелов пока не было.

Комов в бинокль внимательно наблюдал за ходом атаки. На его тщательно выбритых скулах нервно вздрагивали крупные желваки. От напряжения лицо стало багровым, на висках выступили капельки пота. По всей его огромной напрягшейся фигуре было видно, что он в эти мгновения находится там, вместе со всеми, задыхаясь от леденящего утреннего ветра, от нетерпения как можно быстрее ворваться в окопы врага и в штыковом ударе решить исход боя. Но сейчас его больше всего беспокоило угрожающее молчание противника. Выходит, немцы очень уверены в плотности своего огня и потому не боятся подпустить атакующих на самое близкое расстояние.

Эти опасения подтвердились. Когда первый батальон приблизился к траншеям противника метров на двести, оттуда раздались такие частые автоматно — пулеметные очереди, что цепь атакующих на глазах стала таять. И тут же заработали немецкие минометы и орудия. Весь склон покрылся черными воронками разрывов, вокруг которых, словно прикорнув у догоревших костров, лежали солдаты в белых дубленых полушубках. А над ними все еще продолжали рваться снаряды и мины, все еще стегали по ним круп- нокалибирные пулеметы.

Вскоре бегущих в первой цепи осталось так мало, что они, поняв бессмысленность своих неимоверных усилий, тоже начали падать. И теперь трудно было понять, остался ли кто в живых от батальона или все до единого убиты.

Замедлив шаг, залегли и цепи других батальонов. Солдаты торопливо рыли затвердевший снег руками, стараясь хоть как‑то укрыться от губительного настильного огня.

Потрясенный этой картиной гибели людей, Комов в упор взглянул на Пралыцикова и, с трудом сдерживая негодование, выдавил охрипшим голосом:

— Разрешите дать отбой?

— Я приказываю вам лично, — закричал Пралыциков, — поднять полк в атаку! Опорный пункт должен быть взят!

Комов какое‑то мгновение стоял словно окаменевший и теперь уже с сожалением глядел на перекосившееся от гнева лицо Пралыцикова. Затем, не сказав ни слова, расстегнул кобуру, вынул пистолет и, дослав патрон в патронник, размеренно, словно на работу, зашагал в направлении к

холму, где, зарывшись в снег, лежали оставшиеся в живых солдаты его полка. Следом за ним так же степенно и неторопливо шел адьюгант, прижав к груди лосняшийся ствол автомата.

Когда Комов достиг первой линии своих траншей, он услышал нарастающий гул моторов. И тут его обожгла давно мучившая мысль — он понял: случилось то, чего он больше всего боялся. Со стороны рощи, вздымая густые вихри снежной пыли, на большой скорости мчались немецкие танки. Они шли уступом друг за другом, направляясь в обход деревни, где был командный пункт полка.

Спрыгнув в траншею, Комов приказал адъютанту выставить по тылу солдат со связками гранат, а сам направился к батальонам. Он понимал, что выход теперь мог быть только один — немедленно прорваться и взять штурмом опорный пункт, иначе танки раздавят полк на открытом склоне холма. Шансов на выигрыш почти не оставалось. И все же надо было действовать. Теперь дорога была каждая минута.

…На командном пункте полка немецкие танки первым заметил адъютант Пралыцикова. Он стоял у «газика» комдива за полуразрушенной часовней.

— Танки! — закричал он не своим голосом, вбегая в распахнутую дверь блиндажа.

Заметив гневный взгляд комдива, лейтенант осекся и замер у входа.

— Какие танки? — спросил Пральщиков ледяным голосом и снова нагнулся к стереотрубе. Увеличенные в несколько раз через призмы головные машины наплывали на объектив.

— Опоздали! — прошептал Пральщиков, окидывая взглядом блиндаж, который еще минуту назад казался таким надежным. Его лицо стало пепельно — белым, длинные, когда‑то властные руки безжизненно упали между колен. К горлу подступила противная липкая тошнота. И сразу им овладела опустошенность. Пралыцикову захотелось закрыть глаза и забыться. Ведь все равно изменить что‑либо уже нельзя…

Самым досадным было то, что еще вчера после телефонного разговора с Комовым он мог выставить здесь противотанковый дивизион и не сделал этого. Теперь предстояло расплачиваться собственной головой.

За свою уже почти пятидесятилетнюю жизнь Праль- щиков никогда не думал о смерти. Она всегда представлялась ему очень далекой, как те миражи в пустыне, которые все время удаляются, сколько бы к ним ни приближался.

Лишь однажды смерть глянула ему в глаза. Это случилось перед войной, на командирских учениях. Шедшая на большой скорости колонна артдивизиона вдруг внезапно остановилась, и один из нерасторопных водителей не успел вовремя затормозить машину. На большой скорости она ударилась кабиной о двигавшуюся впереди пушку, и ствол прошел насквозь через грудь сидевшего рядом с водителем командира батареи. Проезжавший мимо Пралыциков видел, как двое бойцов долго не могли снять со ствола изуродованное тело старшего лейтенанта, а он смотрел на них широко открытыми мертвыми глазами. С тех пор Пралыциков больше всего боялся случайной смерти.

Но, как ни странно, будучи всю жизнь военным и уже не раз побывав в боях, он почему‑то никогда не задумывался над тем, как поведет себя в минуту смертельной опасности. Знал лишь, что постарается как можно дороже отдать свою жизнь и уж конечно, на крайний случай, оставит для себя последний патрон. Ему, командиру, положено умереть так, чтобы даже сама смерть его потом поднимала бойцов в атаку. Он был уверен, что если выпадет лихая доля, то умрет только так. Он, Пралыциков, никогда не опозорит себя и свое звание.

Но в тот момент, когда Пралыциков увидел в окулярах стереотрубы мчавшиеся на него танки, в нем вроде бы что‑то надломилось, хрупнул тот невидимый стерженек, на котором держалась его воля, самообладание. Им неожиданно овладело то расслабляющее чувство, от которого человеку становится безразлично, кто и как подумает о нем после смерти, какие слова будут сказаны на его могиле, как будут вспоминать о нем дети, жена, близкие. Разве потом это будет иметь какое‑то значение?

Гул танков приближался. Пралыциков поднял голову и вдруг, услышав за спиной чьи‑то торопливые шаги, резко обернулся. Перед ним стоял, запыхавшись, майор Быков, командир противотанкового дивизиона, которому он приказал немедленно прибыть на правый фланг. Увидев его, Пралыциков бросился ему навстречу.

— Где батареи? — спросил он осипшим голосом.

— Две разворачиваются к бою, — доложил Быков. — Одна еще на подходе.

— Огонь, немедленно огонь!. — выпалил Пральщиков. — Вы слышите? Теперь все зависит от вас. Вы понимаете?

— Понимаю, — сказал угрюмо Быков. — Но времени очень мало. Можем не успеть.

— Должны успеть! — вновь почувствовав силу своих слов, закричал Пральщиков. — Я сам пойду с вами!

Выскочив из блиндажа, Пральщиков, его адъютант и Быков бегом устремились вдоль узкой сельской улицы, почти до самого конца забитой орудийными упряжками. Артиллеристы, отцепив орудия, спешно разворачивали их во дворах и огородах, на руках тащили снаряды, уводили в укрытие лошадей.

Подбежав к ближайшей пушке, которую устанавливали около колодезного сруба, Пральщиков оттолкнул в сторону наводчика и сам занял его место. В прорези прицела он увидел мчавшийся на него танк. Изо всей силы дернув за шнур, он инстинктивно пригнулся за щитком, и тут же прогремел выстрел. Огненная болванка словно спичка чиркнула по броне и, оставляя за собой сноп искр, рикошетом ушла в сторону. Теперь окутанный снежным облаком танк был уже совсем близко. Его нарастающий гул туго давил на перепонки.

Пральщиков понял, что выстрелить еще раз из орудия не успеет. Суровые законы войны отсчитали ему последние секунды. И, словно стараясь искупить свою вину, он выхватил пистолет и, не прицеливаясь, стал ожесточенно разряжать его в надвигавшийся черный корпус танка. Это было бессмысленно, но так, с пистолетом в руках, было легче умирать. —

И вдруг что‑то тяжелое ударило в грудь. Теряя сознание, Пральщиков услышал скрежещущий стон металла. По изуродованному орудию, по телам лежавших рядом с Пралыциковым солдат неумолимо пронеслись железные гусеницы танка.

Снег у колодца задымился розовым паром.

5.

Бой на дороге в лесу, где батальон Бурцева встретил в засаде немецкую автоколонну, постепенно стихал. Застиг

нутые врасплох вражеские артиллеристы не только не успели развернуть орудия, но почти все подорвались на минах вместе с автомашинами. Лишь некоторым удалось ускользнуть в лес. Преследуемые пограничниками, они беспорядочно отстреливались.

Наблюдая за ходом боя, подполковник Бурцев на миг представил, какой бы опасной силой был этот артдивизион противника, если бы пришлось атаковать его на заранее подготовленных позициях, а тем более — на открытой местности. Сотни жизней унесли бы эти небольшие скорострельные пушки, опасные не только для танков, но и для пехоты. А сейчас они валялись на дороге изуродованной грудой металла, не сделав ни одного выстрела. Рядом с ними лежали обгоревшие трупы немцев.

На войне, думал Бурцев, соотношение сил — понятие очень относительное. Часто бывает так, что победа достается не тому, кто располагает большим количеством солдат и техники, а тому, кто силой своего ума и опыта ставит противника в самую невыгодную для него ситуацию и малыми силами достигает решающего успеха. Истина эта древняя, давно известная. Но не всем доступная. Может быть, потому, что это всегда сопряжено с определенным риском. А рисковать, кому хочется? Проще ждать, когда ты волей случая окажешься в более выгодном положении. Улыбнется фортуна и тогда… Только не слишком часто она улыбается на войне.

Сам Бурцев никогда не рассчитывал на счастливую случайность. Особенно, когда выводил свой полк из окружения. Он старался придумать и создать такие ситуации, которые ставили бы его в выгодное положение, предрешали победу. Причем победу с наименьшими потерями.

«Война и без того жестока, — думал Бурцев. — Она ежедневно уносит тысячи жизней. И нет ничего предосудительней, если среди этих ж^зтв оказываются бессмысленные. Более тяжкое преступление трудно представить…»

Внезапность и выгодные условия местности позволили Бурцеву выиграть ночной бой, навязанный им противнику. Но гибель Чикунды как‑то сразу убила в нем радость победы. Конечно, в бою всякое бывает. Но видеть, как ради спасения твоей жизни гибнут другие, ему еще никогда не приходилось. Это его больше всего угнетало.

Заметив среди деревьев Марину и Олю, которые с помощью бойцов завертывали в брезентовую палатку тело

Чикунды, по — видимому, собираясь его похоронить, Бурцев подошел к ним. Сняв шапку, он опустился на колени и, открыв лицо связного, ласково провел ладонью по его побелевшему лбу, щекам, рассыпавшимся по вискам жестким волосам. Рука комбата остановилась на крошечной родинке около уха, и он невольно вспомнил, что точно такая же родинка, только чуть повыше, была на щеке у его дочери Аринки. Всякий раз, когда он возвращался из командировки и она со стула прыгала к нему на шею, он почему‑то всегда старался поцеловать ее именно в это темное пятнышко, заметно выделявшееся на раскрасневшемся лице.

Бурцев почувствовал, как что‑то острое кольнуло в сердце, и, превозмогая боль, поднялся на ноги, тяжело дыша открытым ртом.

— Вам плохо? — спросила Марина.

— Ничего, пройдет.

Комбат выпрямился, расстегнул воротник полушубка, под которым, словно челнок, быстро бегал вверх — вниз остро обозначившийся кадык. Взглянув на Гуркина, Бурцев сказал:

— Ты не хорони его тут. С собой возьмем.

Пламя на дороге уже унялось. Лишь обгоревшие остовы автомашин и орудий еще светились оранжевым отблеском раскаленного металла. В лесу стало снова темно и морозно, как в первые часы, когда батальон вышел к лесной дороге. Небо было мрачным и серым, и лишь на востоке едва заметно начинала пробиваться узкая полоска рассвета.

Огкуда‑то издалека, со стороны передовой, донесся гул артиллерийской канонады. С каждой минутой он становился все отчетливее.

Бурцев посмотрел на часы. Было ровно шесть утра. Комиссар Травушкин с тревогой взглянул на комбата. Он тоже знал, что это было условленное время начала атаки дивизии Пралыцикова.

«Значит, все‑таки решили наступать, — подумал Бурцев. — Неужели связные не успели доставить донесение? А может быть…»

Впрочем, теперь это уже не имело значения. Случилось то, чего больше всего боялся Бурцев: несмотря на все его отчаянные усилия, нависшую опасность предотвратить не удалось. Полки пошли в наступление, а это значит, что к

концу дня, а может быть и раньше, они ворвутся в приготовленный для них «мешок», и катастрофа станет неминуемой.

Бурцев готов был пойти на самый опасный и рискованный шаг, лишь бы как‑то облегчить положение дивизии. Но в данный момент он не видел возможности, которая могла бы существенно повлиять на ход развернувшегося сражения.

Может быть, поэтому, когда прибежавший из третьей роты связной сообщил, что около моста обстановка неожиданно осложнилась, он воспринял это с каким‑то необычным для него безразличием. Мысленно он был там, на переднем крае дивизии, где полки поднимались в атаку.

Приказав, Гуркину идти на помощь третьей роте, Бурцев вместе с комиссаром несколько минут стоял около тела Чикунды, прислушиваясь к нарастающему гулу канонады. Каждому из них все еще хотелось поверить, что артподготовка ведется где‑то на другом участке. Но убедившись, что это не так, они торопливо зашагали по только что проторенной лесной тропинке в сторону реки.

Впереди, около взорванного моста, нарастала перестрелка. Слева, с противоположной стороны дороги, гулко бил крупнокалиберный пулемет. Оттуда же часто доносились очереди немецких автоматов. Над рощей время от времени взвивались в небо ракеты, синим светом озаряя верхушки деревьев.

Отыскав командира третьей роты, Бурцев узнал, что после того, как был взорван мост, несколько головных автомашин круто свернули с дороги влево и, ломая мелкий кустарник, углубились в лес. Но отъехать далеко им не удалось, они вскоре застряли в рыхлом снегу. Орудийные расчеты и шоферы выскочили из кузовов и заняли удобную позицию вдоль крутого обрыва реки. Они сейчас и обстреливали залегших вдоль дороги пограничников.

Прикинув что к чему, комбат приказал взводу Голубева пробраться незаметно через лес и ударить по уцелевшей группе с фланга.

— Главное, — сказал Бурцев, — уничтожить пулемет. И как можно бысгрее.

Разведчики Голубева, низко пригибаясь, начали перебегать через дорогу. И тут же над ними с шипеньем понеслись трассирующие пули крупнокалиберного пулемета.

Бурцев залег за деревом рядом с Гуркиными и, взглянув на его раскрасневшееся лицо, спросил:

— А ты ведь никак из артиллеристов?

— Когда‑то служил, — не скрывая удивления, ответил Гуркин. Ему было невдомек, почему комбат во время боя вдруг заинтересовался его биографией. — Только это было давно.

— Ничего, что давно. Давай‑ка вот что: возьми несколько бойцов и попробуй вон из той пушки, что стоит у дороги, ударить по пулемету. Авось накроешь…

— А что, это мысль, — обрадовался Гуркин. — Это мы -

мигом!

Закатив орудие в кювет, Гуркин выждал, когда вновь заработает пулемет, и сделал первый выстрел. Над обрывом вырос высокий огненный куст. Снаряд попал точно. Пулемет смолк.

Гуркин приготовился выстрелить еще раз, но в это время со стороны леса раздались частые автоматные очереди. Это открыли огонь разведчики Голубева.

«Молодцы, — подумал Бурцев, — вовремя подоспели!»

Над обрывом, где засели немцы, показалась сначала одна фигура с поднятыми руками, потом вторая, третья…

Голубев приказал разведчикам прекратить огонь и громко крикнул по иемецки:

— Выходи! Сопротивление бессмысленно!

Убедившись, что в них уже не стреляют, немцы начали выползать из‑за обрыва. Последним вышел высокий сухопарый офицер. Его длинная тонкая шея была обмотана белым женским платком из козьего пуха.

— Видал, стерва, как вырядился, — сказал сержант, стоявший рядом с Голубевым. — Словно на бал собрался.

Пленных оказалось десятка полтора. У всех уши были повязаны шарфами или полотенцами. На сапоги с широкими голенищами напялены соломенные лапти.

— Это вам не Париж, — сказал Голубев по — немецки, и стоявший рядом солдат, обрадовавшись, что смерть миновала, заискивающе залепетал на ломаном русском языке:

— Мы нет Парис… Мы итальяна. Понимайт… Италь- яна… Рома…

— А почему здесь?

— Наша дивизия русфронт… Мы не хотель… Моя шофер… Понимайт… арбайтер…

— Теперь все рабочие, — сердито сплюнул сквозь зубы сержант. — А когда стрелял, об этом не думал.

Выстроив пленных на дороге, Голубев доложил комбату о своем разговоре с ними, и вдруг глаза Бурцева загорелись радостью.

— Шоферы, говоришь? — переспросил он Голубева.

— Так они сказали, — подтвердил лейтенант.

— Это же здорово! — воскликнул комбат. — А ну уточни, сколько среди них водителей?

Через минуту Голубев вернулся и доложил, что все пленные, кроме офицера, шоферы.

— Хорошо! — сказал Бурцев, все больше зажигаясь только что созревшим замыслом. — Переведи им, что если они будут точно выполнять наши распоряжения, мы гарантируем им жизнь. Короче говоря, они должны сейчас завести машины и вывести их на дорогу. А ты, Гуркин, помоги им со своими бойцами.

Лес наполнился гулом моторов. Подоспевшие на помощь бойцы одну за другой выталкивали громоздкие машины из зарослей, выстраивая их на дороге.

Рядом с шоферами теперь сидели разведчики Голубева, переодетые в немецкую форму. Сам Голубев вместе с немецким офицером и сержантом из своего взвода сел в кабину головной автомашины.

План Бурцева был смел и дерзок. Узнав от пленного офицера, что артдивизион должен был прибыть в село Шишаки для усиления опорного пункта, он решил ворваться туда со своим батальоном на трофейных машинах, с ходе овладеть им и тем самым. сорвать намерение немцев окружить дивизию Пралыцикова.

Группе Тарутина было приказано оставаться на прежнем месте.

Теперь, не теряя ни минуты, надо было как можно быстрее переправить автомашины по льду на противоположный берег и успеть проскочить через контрольно — пропускные посты, пока немцы не узнали о разгроме артдивизиона.

Вскочив на подножку автомашины, стоявшей за головной, Бурцев скомандовал:

— Вперед!

Головная машина, за рулем которой сидел сержант из взвода Голубева, осторожно сползла на лед и, продавли-

вая полуметровую Толщину снега, медленно двинулась по замерзшей реке.

Метель постепенно стихала. На посветлевшем предрассветном небе догорали последние звезды. Они робко мигали синими угольками.

Прислушиваясь к натужному гулу мотора, Голубев напряженно всматривался сквозь оттаявшие стекла кабины в узкую полоску запорошенной снегом дороги. Находясь еще под впечатлением ночного боя, он жадно затягивался папиросой, изредка поглядывая сбоку на сидевшего рядом с ним пленного офицера. Худой, почерневший от холода, он походил на мумию. Синие тонкие губы были плотно сжаты. Глубоко посаженные глаза безразлично смотрели в одну точку.

— Сегодня у меня день рождения, — вдруг ни с того ни с сего сказал пленный, переводя взгляд на ствол автомата, лежавший на коленях у Голубева. — И вот…

— Поздравляю, — сказал Голубев, стараясь не ошибиться в немецком произношении, которое он так тщательно отрабатывал еще на заставе. — Вы на самом деле сегодня заново родились.

— Родился, — усмехнулся пленный, зябко передернув плечами. — Я уже мертв.

— Ваша жизнь, сказал Голубев, делая ударение на последнем слове, — находится в ваших руках.

— Вы так считаете?

Сидевший за рулем сержант вдруг сбросил газ и вопросительно взглянул на Голубева. Впереди, преграждая путь стоял бронетранспортер. Около него кто‑то мигал красным фонариком.

— Подъезжай вплотную, — скомандовал Голубев и про себя подумал: «Сейчас все решится». Он отстегнул от ремня гранату, поставил ее на взвод и положил в карман.

— Это дтл нас обоих, — сказал он по — немецки, обращаясь к пленному офицеру. — Одно слово — и я тут же взорву вас и себя. Понятно?

Когда До бронетранспорт^)а оставалось метров двадцать, сержант резко затормозил, намеренно свернув немного вправо, чтобы с других машин, если понадобится, можно было открыть огонь. Голубев выпрыгнул из кабины и, дождавшись, когда выйдет пленный, вместе с ним уверенно пошел навстречу вылезшему из транспортера офицеру.

Тем временем водитель Голубева, не заглушая мотора, достал из‑под сиденья связку гранат и, встав на подножку, застыл у открытой дверцы. Приготовились к бою и солдаты роты Гуркина, которые также, не спуская глаз, наблюдали за дорогой сквозь узкие щели, прорезанные в брезентовых тентах. Сам Гуркин, прильнув к заднему смотровому окну кабины, держал наготове противотанковое ружье. Рядом с ним сидела побледневшая от страха Оля. На расстоянии ей не было слышно, о чем говорят у бронетранспортера. Но судя по тому, что Голубев стоял спокойно, а пленный офицер о чем‑то докладывал, можно было догадаться, что все пока вдет благополучно. И все же она с трудом сдерживала нервный озноб, вцепившись руками в борт кузова.

Наконец, патрульный офицер, проверив при свете фары документы, выпрямился и отдал честь. Голубев и пленный, ответив тем же, не спеша направились к автомашине.

Подождав, пока бронетранспортер отъедет в сторону, шофер Голубева включил скорость и, медленно тронувшись с места, облегченно вздохнул:

— Ну, кажись, пронесло…

Голубев подмигнул ему и рукавом вытер вспотевшие

виски.

Больше отряд Бурцева нигде не останавливали.

…Уже было совсем светло, когда подполковник Комов, добравшись ползком до своих солдат, залегших на склоне холма, свалился на дно воронки. Хватая разгоряченными губами перемешанный с пеплом снег, он осмотрелся. Недалеко в такой же воронке от мины лежал командир первого батальона. Одна рука у него была забинтована. В другой он держал автомат, прижав его к груди, как ребенка. Заметив командира полка, он виновато пожал плечами: «Вот видите, мол, как получилось…»

— Передай по цепочке, — сказал вполголоса Комов, — всем приготовиться к атаке.

Неподвижные до этого фигуры бойцов, слившиеся с землей и снегом, вдруг ожили, зашевелились. Это обрадовало командира полка — значит, еще было с кем идти в атаку.

Отдышавшись, подполковник Комов повернулся на бок и посмотрел назад, на окраину села, куда только что прорвались танки. Он услышал, как на окраинной улице

раздался первый выстрел противотанкового орудия. За ним последовал второй, третий. И тут над селом взвилось густое облако снежной пыли и дыма. Танковая колонна давила гусеницами не успевший развернуться к бою артиллерийский дивизион.

Медлить было нельзя. Сбросив полушубок, Комов поднялся во весь рост и, громко крикнув «За мной!», бросился вперед, перепрыгивая через воронки. Леденящий упругий ветер бил ему в лицо, обжигая легкие. На какое‑то мгновение ему показалось, что он бежит один, затерявшись среди снежного поля. Но как раз в это время у него за спиной, нарастая, послышалось раскатистое «ура!». Он увидел слева и справа обгонявших его бойцов. Многие из них, по примеру командира полка, тоже сброснли полушубки и теперь бежали в одних гимнастерках.

До передней траншеи оставалось каких‑то двести метров. Но немцы, как и во время первой атаки, все еще не открывали огня. Подпускали поближе, чтобы потом расстрелять в упор.

Понимая это, каждый из бойцов старался бежать как можно быстрее. Успех атаки должны были решить последние секунды.

Бежавший в передней цепочке Комов вдруг заметил, как на центральную улицу села на большой скорости въехали автомашины с противотанковыми орудиями и из крытых кузовов начали спешно выпрыгивать автоматчики. На ходу разбиваясь на группы, они бежали к траншеям и дотам, скрывались в глубоких ходах сообщения.

— Подкрепляются, сволочи, — выругался командир полка и из последних сил рванулся вперед. Теперь перед собой он видел только черную амбразуру дота, из которой вот- вот должна была сверкнуть ослепляющая струя пулеметной очереди.

И вдруг, к удивлению Комова, в траншеях врага произошло что‑то непонятное. Темные провалы бойниц по- прежнему молчали, а в глубине дотов и ходов сообщения слышались частые автоматные очереди и разрывы гранат.

Вначале Комов подумал, что это открыли огонь минометы противника. Но над полем не прошелестело ни од

ной мины. Более того, не слышно было и обычного посвисте пуль.

— Вперед! — громко. крикнул Комов, задыхаясь от быстрого бега, и первым прыгнул в широкую запорошенную снегом траншею. В ту же секунду к нему, тяжело топая сапогами, подбежало несколько бойцов. Осмотревшись в полумраке, они, как и командир полка, застыли в изумлении: траншея была завалена трупами немецких солдат. Вдруг из- за поворота, предупреждающе подняв над головой автомат, выбежал солдат в немецкой каске и громко закричал:

— Ребята, не стреляте! Сво — и-и!

— Кто такие? — строго спросил Комов.

— Пограничный батальон, — запыхавшись, ответил боец. — Предупредите своих.

Но предупреждать уже не было необходимости. По траншеям катилось неудержимое «ура!». Пограничники, сбрасывая на ходу немецкие шинели, вместе с атакующими бойцами полка Комова выбивали немцев из последних дотов. Оставшиеся в живых немцы, отстреливаясь, спешно отходили в сторону рощи. Они бежали напрямик, проваливаясь в глубоком снегу. Поняв, что опорный пункт пал, туда же, к роще, начали оттягиваться и прорвавшиеся в тыл танки.

Увидев выбежавшего из траншеи Гуркина, Бурцев приказал:

— А ну пошли‑ка им вдогонку…

— Слушаюсь, — с готовностью ответил Гуркин.

Выкатив с помощью бойцов на дорогу противотанковую пушку, он быстро установил прицел и открыл беглый огонь. Снаряды ложились все ближе к бежавшим по склону немцам. Наконец огненные кусты взрывов взметнулись в самой гуще отступавших. Когда дым рассеялся, на взрытом снегу видно было много неподвижных точек.

Их постепенно заносило снегом.

СТРЫГИН Александр Васильевич

Родился в 1920 году на Тамбовщине.

В 1939 году окончил Тамбовское Арттехучилише, в звании воентехника участвовал в Освободительном походе в Западную Белоруссию. Был переаттестован на политработу, на фронт в Отечественную войну пошел военным журналистом. Редактировал дивизионную газету «Звезда Советов».

5 октября 1941 года в бою за деревню Селыды, под Дорогобужем, поднял батальон в атаку, был тяжело ранен.

Вместе с походным госпиталем оказался в окружении, а потом и в тылу немцев — в лазарете военнопленных в селе Кикино. Из лазарета был взят семьей патриотов Леоновых.

При эвакуации населения Смоленщины в Белоруссию с незажившей раной ушел в партизанский отряд Шорохова. Вскоре отряд соединился с частями действующей армии. Госпиталь вернул его в строй, он был восстановлен в офицерских правах и направлен в часть 3 Белорусского фронта. Был старшим инструктором Биржайского военкомата в Литве, командовал ротой по ликвидации бандитских группировок в Биржайских лесах. После очередного госпиталя был уволен в запас. Инвалидом 3–ей группы вернулся на Тамбовщину.

После войны работал военруком, воспитателем детского дома, литсотрудником газет. В 1959 году окончил Литературный институт, был принят в Союз писателей, руководил Тамбовской писательской организацией. Им созданы романы «Расплата», «Терны», «У порога», несколько пьес, повестей, десятки рассказов, стихов, очерки и статьи. С 1972 года живет на Кубани. Имеет два ордена Отечественной войны, «Знак почета», многие медали..

* * *

МАТЕРИНСКИЙ ЗОВ

* * *

* * *

* * *

ГЛОТОК ВОДЫ

У каждого человека хранится в памяти множество событий и людей. В тайниках мозга хранится даже то, что кажется забытым. Но вот в разговоре возникла какая‑то дата, какая‑то фамилия или яркая деталь — и совершается чудо: вспоминается давнее — давнее событие во всей объемности, словно волшебный фонарик вдруг высветил его. И становится радостно от встречи с прошлым.

Позванивая орденами и медалями, Савченко ходил по комнатам, еще заваленным экспонатами, слушал объяснения Макара Максимовича, прикидывал, где бы он хотел видеть материалы своего полка, освобождавшего станицу. Ему не понравилось, что Колодин задумал начать экспозицию сразу с действий полка — освободителя. Надо с обзора освобождения всей Кубани!

Закончив осмотр комнат, Савченко сел перекурить и высказал Колодину свое несогласие с его планом.

— А какая разница? — небрежно и весело ответил Макар Максимович.

— На фоне всех событий войны наш полк будет выглядеть скромно и, значит, честно. Зачем выпячиваться?

— Ну! Ты как мой сосед Елылин! Тот скромнягой всю жизнь прожить хочет!

— Как ты сказал? Елыпин! — насторожился Савченко. — Кто он такой?

— Да живет рядом со мной инвалид войны, бывший учитель. А что?

— А где он воевал? — уже заинтересованный, пересел Савченко поближе к Колодину.

— Кажется, на Смоленщине… Там и в плену был.

— Лицо длинное и крупный двойной подбородок? — уже с загоревшимися радостью глазами допрашивал Савченко. — Брови бесцветные?

Макар Максимович обрисовал, как мог, облик соседа и очень удивился необычному волнению собеседника.

— Вы его знали?

— Еще не знаю, он ли. Того я считаю погибшим. А вдруг он?

Прошло столько лет! Савченко все реже вспоминал эту фамилию, хотя совсем забыть не мог. У него дома хранится даже статейка из фронтовой газеты, где он рассказал о своем спасителе.

В сорок первом, под Смоленском, авиабомба разнесла его ротный блиндаж. Савченко с распоротым боком лежал на жухлой траве. Его выбросило взрывной волной. Мимо пробегал незнакомый младший лейтенант. Видимо, из другой части.

— Браток, дай глоток воды, — попросил Савченко, — и попрощаемся. Видишь, как меня распахало?

Младший лейтенант подал флягу. Потом вынул из его кобуры пистолет. Достал кусок полотнища, приложил к кровоточащему боку, быстро забинтовал. Сколько Ельшнн гащил его, Савченко не знал. Он пришел в себя от резкого запаха нашатыря. Открыл глаза и увидел над собой лицо спасителя.

— Спасибо, браток, — едва слышно проговорил пересохшими губами. — Как твоя фамилия?

Назвав себя, младший лейтенант пожелал скорее выздоравливать и ушел, а Савченко унесли на носилках в санитарную машину.

После операции, придя в себя, он услышал разговор хирурга с медсестрой, упомянувших фамилию Ельшин.

— Что с ним? — подал едва слышный голос Савченко.

— С кем? — спросил хирург, обернувшись к раненому капитану.

— С Ельшиным.

— Это мы должны вас спросить, кто такой Ельшин. Вы эту фамилию раз десять упомянули, пока выдыхался наркоз.

— Это мой спаситель. На руках меня нес с передовой.

— Богатырь ваш Ельшин, чтите его!

Именно богатырем и остался в памяти Савченко младший лейтенант Ельшин. Неужели чудом остался жив? Какой стал теперь! Узнает ли его! В тыловом госпитале, уже перед выпиской, Савченко разговорился со старшим лейтенантом из соседнего полка. Когда Савченко рассказал ему, что остался жив благодаря Ельшину, Веткин вдруг нахмурился и печально произнес: «Погиб твой спаситель…», и Савченко был потрясен этим известием, хотя и знал, что ни один фронтовик не застрахован от смерти.

Вот что он узнал от Веткина. Взвод, если только можно было назвать взводом оставшиеся два пулеметных

расчета, прикрывал отход батальона к небольшой высотке. В бою Ельшин сам сменил первого номера у пулемета. Веткин видел в бинокль, когда поднялся на высотку, что сразу несколько разрывов накрыли обе пулеметные точки. В живых там никого не осталось. У повалившегося пулемета Ельшина виднелась горка земли, из которой торчала нога…

Подошли немцы, попинали ногами и, смеясь и жестикулируя, скрылись в лощине…

Несколько дней после этого рассказа Савченко не подходил к Веткину; словно тот был повинен в гибели Ельшина.

Савченко поведал эту историю Макару Максимовичу.

— Да — а, — раздумчиво сказал тот. — Скромняга Ельшин никогда не рассказывал о себе.

— Он дома сейчас? — нетерпеливо спросил Савченко. — Увидеть мне его надо. Непременно, Макар Максимович.

Макар Максимович понимал состояние фронтовика, рвущегося увидеть своего спасителя, только ведь Ельшина надо подготовить к такой встрече. Потерял человек всякую надежду на восстановление своего доброго имени. Недаром же говорил тогда, на пенечках, что еще не вернулся с войны.

— Ну вот что… тогда пойдем ко мне, полковник. Ты у меня посидишь, я его подготовлю к встрече… вместе пообедаем, фронтовое братство вспомянем. Да и заночуешь. У меня целый дом пустует.

— Горю нетерпением, — Савченко быстро поднялся со стула и зашагал первым к выходной двери.

Познакомив Корнеевну с необычным гостем, Макар Максимович пошел к Етьшину.

Алексей Михайлович ремонтировал старенький чемодан. Неожиданным появлением соседа, обычно занятого в это время в музее, был удивлен.

— Ты куда это собираешься, Михалыч?

— Да вот для Гали готовлю. В Москву и в Тамбов собирается. С бабкиным домом решать надо.

— Конечно надо, — согласился Макар Максимович. — А я тебе весточку добрую принес… живую, можно сказать.

— Что значит живую? Загадку загадываете, Макар Максимович?

— Наоборот, отгадываю. Помнишь, ты мне заливал насчет правды, которой верить трудно?..

— Ну и что?

— Так вот… оказывается рано или поздно всплывает правда‑то. Ты фамилию такую — Савченко — помнишь?

Ельшин положил на стол отвертку, которой завинчивал шурупчик, настороженно посмотрел на соседа.

— Что‑то не припоминаю. А кто он такой?

— Да ты получше память напряги… Савченко Сергей Сергеевич.

— Не помшо никакого Савченко, да и не называли на фронте по имени — отчеству, вы сами знаете. Звание и фамилия… Не помшо такого.

— Ты кого‑нибудь спасал на фронте, под Смоленском?

— Там все друг друга спасали, и я, конечно, спасал.

— А вот тебя человек запомнил, которого ты спас.

— Спасибо ему, что доброе дело помнит.

— А ты сам ему это сказать не хочешь?

Ельшин замер. Лицо его напряглось, под глазом забилась жилочка. Он неловко переступил протезной ногой, чтобы ближе подойти к Колодину.

— Как? Где сказать?

— Мы одного полковника пригласили помочь экспозицию музея составить, разговорились. Он со своим полком нашу станицу в сорок третьем освобождал, а в сорок первом на Смоленщине капитаном был. Вот тогда, вроде бы, и спас ты его.

— А где он сейчас? — уже возбужденно спросил Ельшин.

— Он у меня. С Корнеевной сейчас беседует. Я его позову. Ты не волнуйся только…

Ельшин сам открыл дверь и отковылял несколько шагов назад, впуская необычного гостя. Глаза его впились в незнакомое лицо пришельца, и Савченко сразу понял, что Ельшин не узнал его. Конечно, столько лет прошло! Из худенького капитана, которого Ельшин нес на руках, Савченко превратился в «полновесного полковника». Но Савченко сразу узнал Ельшина. Вытянутое лицо с белесыми бровямй, крупный подбородок, словно рассеченный на две половины… Он!

Преодолевая спазмы в горле, Савченко решил произнести слова, которые должны же расшевелить память Ельшина:

— Браток, дай глоток воды… И попрощаемся. Видишь, как меня распахало?..

Как налетный ветер вдруг схватывает рябью поверхность воды, так пробежали конвульсии по лицу Ельшина, но тут же засияло лицо от радости, будто солнцем осветилась ветровая рябь.

— У*разбитого блиндажа? — глотая воздух ртом, спросил Ельшин и подался всем телом к Савченко.

Они хлопали друг друга ладонями по спине, потом уперлись руками в плечи, пристрастно всматривались в каждую черточку лица, и у каждого в глазах стоял грустный вопрос, обращенный к судьбе: как же так, столько лет жили, ничего не зная, и только невероятный слу чай свел…

Макар Максимович стоял на пороге, наблюдая за побратимами, и ему завидно было, словно сосед неожиданно получил высокую награду. Да, для ЕльШина это было, наверное, самой высокой наградой.

Галя испуганно выглядывала из своей комнаты. Макар Максимович кивком головы показал ей, что все хорошо, все нормально.

— Галя! Дочка! — крикнул взволнованно Ельшин. — Иди сюда, познакомься с моим фронтовым побратимом. Вот капитан… простите, теперь полковник Савченко.

— Сергей Сергеевич, — представился Савченко. — Очень рад, что у моего друга такая дочь.

— Галя, — каким‑то необычным для него голосом, приказным, что ли, сказал Ельшин. — Готовь на стол, неси все, что у нас есть в холодильнике. Самогодорогого гостя встречаем!

— Ну вы тут поговорите, а мы с Корнеевной к вам в пай вступим, принесем тоже все, что нужно для такого случая.

Уже в сенях Макар Максимович расслышал слова Савченко: «А ведь мне тогда Веткин, твой комроты, в госпитале сказал, что видел в бинокль тебя убитым. Поэтому и не искал я тебя. И ответ Ельшина: «Я Веткина через архив разыскивал. Погиб он в сорок четвертом.

… Сколько фронтовых воспоминаний было в тот день! Как преобразился Ельшин!

— Вот теперь, Макар Максимович, и я по — настоящему с войны вернулся. Теперь к моей высшей тираде, что жив остался, прибавилась еще одна не менее высокая: человек добро не забыл! — Ельшин кинул счастливый взгляд на свата.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ДЕТСТВО ГЕНЕРАЛА

Представьте себе девятилетнего мальчишку в голодном двадцатом году. Он остался без матери, вместе с отцом ходит по пригороду Ейска в поисках работы за кусок хлеба. Но в услугах никто не нуждается — все кругом голодают.

И тогда отец взял сына за руку и повел в глухую станицу Привольную, где когда‑то клал печи еще со своим отцом. Мог ли он тогда подумать, что всего через два десятка лет его босоногий сынишка станет прославленным генералом авиации, Героем Советского Союза?

Я не выдержал и забежал вперед, но, ей — богу же, об этой необыкновенной человеческой судьбе нельзя рассказывать спокойно, подряд год за годом, хочется сразу высказать главное, а потом уже воспоминаниями людей дорисовать портрет этого незабываемого красивого душой орла России, вылетевшего из приморского гнезда Кубани — из станицы Привольной.

Вот строки его биографии:

Двадцатидвухлетним из рабфака поступает в школу военных пилотов.

Первое боевое крещение — в Испании. Вернулся с орденом боевого Красного Знамени.

Патриотом, интернационалистом ринулся Тимофей Хрюкин в бои по защите интересов китайского народа. За уничтожение японского авианосца китайское правительство наградило его своим боевым орденом, а Президиум Верховного Совета СССР присвоил ему звание Героя Советского Союза. Это было 22 февраля 1939 года, а 4 мая 1940 года Т. Т.Хрюкин получил воинское звание комдива. В связи с введением генеральских званий он стал генерал- майором авиации. В тридцать лет — генерал!

В книжке «Полководцы и военачальники Великой Отечественной войны», вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей», о Хрюкине сказано: «Имя этого несколько сурового на вид человека с Золотой Звездой Героя на мундире стало известно всей стране уже в предвоенный период. \о- тя иногда самому ему казалось, что совсем еще недавно он начинал свой путь летчика в Ворошиловградской авиашколе. Генерал был очень молод».

«В первый год Отечественной войны ему пришлось отражать бешеный натиск врага, который пытался штурмовать жизненные центры нашей страны на севере. А на заключительном этапе он штурмовал Кенигсберг — вражескую крепость, которую гитлеровцы считали неприступной». Он получает звание генерал — полковника и становится дважды Героем Советского Союза.

В последние, годы Тимофей Тимофеевич окончил Академию Генерального штаба, партия и правительство доверили ему высокий пост заместителя Главнокомандующего ВВС. Таков путь славного питомца станицы Привольной. А теперь дадим слово людям, с которыми он общался за свою короткую, но яркую жизнь.

Вот что вспоминает друг его детства Федор Кондратьевич Гончаров, которого я разыскал в станице Привольной на улице Хрюкина:

«Тогда еще и названия у нашей улицы не было. Москалями нас величали да «дрантами», то есть голодранцами. Я с матерью и отчимом жил, нелегко мне было, но однажды дружок по несчастью у меня появился: к соседке — бобылке из Ейска на постой сапожник с сыном приехал. Тимофей оказался моим ровесником, мы сразу и задружили с ним. Только он ростом был чуть не вдвое выше меня. Когда отец его поженился на этой бобылке, он стал пропадать у меня: мы и спали с ним вместе — летом на чердаке, а зимой на печке. Моя мать, бывало, кочергой нас будила, батрачили мы, скот пасли вместе. Учебу пришлось бросить, отходили по три года

— на том и кончилась наша академия.

У Тимофея отец оказался сапожник‑то липовый, нового шить не умел, только так: подбить — подлатать. Тимофею уже в тринадцать лет требовались сапоги сорок первого размера, а отец ни сшить не мог, ни заработать ему на сапоги. Так и ходил он все лето босым…

Был он упрямый: кого любил, а кого нет. Даже отца за слабость не любил, а вот пастуха Ивана Фисенко,*у которого подпаском работал, больше всех уважал. Тот строгий был, но очень справедливый, и Тимофею не только добрые советы давал, но и помогал ему.

Однажды мы нашли в камышах на лимане два ружья. То ли пьяные потеряли, то ли браконьеры спрятали. Мы их

ночью к себе на чердак затащили, думали, что никто не увидит, а Тимофеев отец все же узрел. Сам у нас отымать побоялся, в район заявил. Не успели мы как следует поохотиться, как из Каневской милиция приехала. Хоть нам и денег за находку дали на костюмы, но с ружьями расставаться было очень жалко. Особенно Тимофей жалковал, с тех пор и отца возненавидел еще больше.

Любили мы рыбачить. Тарани и судака на всю зиму навяливали, свой запас на чердаке делали. Когда стали организовывать в станице комсомол, мы с Тимофеем тоже записались. Кого секретарем? Огляделись — никого виднее и бойчее Тимофея нет. Его и избрали. Избрать‑то избрали, а он еще босым ходит. Девки подсмеиваются. Приехали как‑то в станицу из райкома партии, собрали коммунистов. «Как же вы допускаете, что комсомольский вожак у вас разутый ходит?» Тут же сложились все по рублю, тридцать один рубль набрали! Предложили деликатно, будто от райкома. Никогда мы с Тимофеем такого богатства в руках не держали. Купили ему сапоги, защитный костюм, фуражку, даже на портупейный ремень выгадали. Любил он с детства военную форму.

Одеть‑то мы его одели, да на свою голову. Красавец наш солидно стал выглядеть, да ведь и ума палата, несмотря что малограмотный… его сразу в райком комсомола взяли секретарем. А оттуда вскоре в Краснодар учиться он поехал на рабфак. Жена на медицину училась, а он, кроме рабфака, еще и аэроклуб посещал. Когда пришел срок' в армию, он сразу в авиашколу попал. И так до генерала дошел. А я с тех пор закадычного друга потерял, хотя он и не забывал меня, навещал, когда приезжал в станицу».

А вот воспоминания Прокофия Владимировича Спи- чака, тоже жителя станицы Привольной:

«В 1927 году пришел ко мне секретарь комсомольской ячейки Тимофей Хрюкин. Подтянутый такой, бравый, в защитной одежде с ремнем. «Ты. — говорит, — дядя Прокофий в армии служил, потому мы просим тебя нашу комсомолию строевой и военной подготовке обучать». А я, надо сказать, в армии заведовал складом, хотя и был в чине младшего командира. Какой из меня строевик? Отказываться я стал, а причину сказать стыдно. Так и уломал меня Тимофей учить их строю. Ну я гонял их по траве — мураве строем, с песнями, потому как сам большего не знал. Правда, еще ползать по — пластунски их научил. А Тимофею больше всех от меня досталось, — навязался, так будь любезен шагай и ползай. По пять раз из строя вызывал! Потом он уехал из станицы, и я потерял его из виду. Жизнь‑то не стоит, в делах крутит — вер- тит. А Отечественная война нечаянно свела все же меня с этим человеком. Недаром говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком… Попал я рядовым в четвертый гвардейский кавкорпус генерала Кириченко. Стояли мы в селе Морозово,' под Донецком. Получили новое обмундирование, стоим покуриваем у коновязи… Вдруг лейтенант кричит: «Где Спичак? Его к командиру полка!»

Зачем это, думаю, я командиру полка понадобился? Вошел, доложил честь — честью. «Ты из станицы Привольной, Спичак?» — спрашивает командир полка… Точно так! «А кто у вас в станице самый высокий ростом был?» Комсомольский вожак Тимофей Хрюкин, говорю. «А ты знаешь, что он, пожалуй, и по чину теперь самый высокий среди ваших станичников?» Слыхом слыхал, но сам не видал, отвечаю. «Вот теперь и увидишь. Генерал Хрюкин ищет хоть одного своего земляка. Поедешь повидаться?» От радости дух перехватило и верю и не верю… Повезли меня к летчикам на Аэродром. Увидел я его и не знаю, как себя вести, что говорить. А он запросто подошел ко мне, обнял по — солдатски и повел в свою комнату. Посадил за стол и говорит: «Кто меня первым на генерала учил? Знаешь такого?» Никак нет, говорю, не могу знать. «Да как же ты не знаешь? Кто меня в Привольной по- пластунски ползать учил, в строю шагать?» Сконфузился я, покраснел, улыбаюсь от радости, что не забыл генерал такой малости. А он: «Десять суток тебе домашнего ареста в станице Привольной за хорошее обучение генерала на заре его юности!» И что вы думали? Посадил на самолет и отправил повидаться со своими родными и близкими. Сказал, что ровно через десять дней за мной пришлет самолет в Привольную. Прямо как в сказке! Опустился я с неба, как ангел, за станицей, у нефтебазы. Люди сбежались, а я им всем поклон от генерала Хрюкина передал. Побыл несколько дней да и засобирался назад. То ли пришлет Тимофей своего «кукурузника», то ли нет, а на фронт надо без задержки. Ему, небось, не до меня теперь. И уехал я поездом. А на десятый день самолет тут как тут: «Где Спичак? Велено доставить его в часть». Сконфузился я перед генералом, обидел своим недоверием. Только он был незлопамятный, потом приезжал в*

станицу и всегда меня в гости звал, а над тем случаем потешаться любил: «мол, Фома ты неверующий!»

Особой любовью и привязанностью Хрюкина пользовался пастух Иван Фисенко, у которого он был подпаском несколько лет.

Вот что рассказывает об этом Прасковья Ефремовна Гладкая, которая в послевоенные годы жила в Москве в семье Хрюкина:

«Генерал постоянно вспоминал о старике Фисенко. «Все, что во мне есть хорошего, — часто говорил Тимофей Тимофеевич, — пошло от старика Фисенко. Справедлив он был до крайности. Бывало и кнутом огреет, когда стадо просплю, но и последним куском поделится и поможет всегда. Человеком он меня сделал, а остального уж я сам добился».

Когда генерал Хрюкин появлялся в Привольной первым долгом навещал Фисенко. Родной отец его умер в голодном тридцать третьем, теперь Фисенко заменял ему отца. Однажды привез ему самый дорогой подарок — генеральский френч без погон и кубанку. Уж и пофорсил старик, расхаживая по станице».

О встречах с генералом Хрюкнным на фронте рассказывала мне Ефросинья Ивановна Гринь. Она в 1930 году вступила в комсомол в станице Каневской и по путевке комсомола поехала учиться в Харьковский кулинарный техникум. Работала потом на харьковском тракторном. В войну попала поваром в офицерскую столовую.

— Однажды меня спросили, могу ли я варить настоящий кубанский борщ? Еще бы! Сама, говорю, кубанка. Оказалось, что кубанский борщ очень любит какой‑то генерал летчиков. От души я борщ этот сготовила.

Генерал пригласил меня поговорить, встретил веселой улыбкой. «Это кто тут умеет такие борщи варить?» Вот она, я, говорю. «Откуда?» С Кубани, из Каневской. «Комсомолка, конечно… А ну давай свой билет». Взял, осмотрел и что‑то улыбаться стал. Кто, говорит, вам подписывал и вручал билет, помните? Не помню, убей — не помню. Рыжеватый, говорю, такой и высокий… Генерал провел рукой по волосам и говорит: «Что высокий, это верно, я и тогда ростом был не обижен, а вот чтр рыжий… Неужели и тогда рыжий был?» И на меня упулился. Я так и обомлела. Простите говорю, товарищ генерал, может быть это не вы тогда были. «Да уж нет, Фрося, — ласково так заговорил он, — вот тут стоит моя подпись: никуда не денешься»… С того дня я и стала поваром генеральской кухни. Весь сталинградский фронт с ним выстояла. Приходилось и медсестрой быть. Ужасов насмотрелась! Век не забуду умирающего солдата с оторванной ногой на берегу Волги. «Сестрица, — говорит он мне, — ты уже не спасешь меня, поздно. Пригорни только песку побольше к ноге, чтобы кровь не так быстро вытекала. Хоть часок еще поживу». Когда я рассказала об этом случае генералу, так он даже зубами заскрипел от сострадания. Никогда я его таким не видела — страшно мне даже стало… Ох, как же в тот вечер наши летчики штурмовали фашистов! Говорят, генерал рассказывал им перед вылетом о том солдате…

Ефросинья Ивановна вздохнула, потерла ладонью лоб, унимая волнение:

— Сильный духом был наш генерал, а доброты в нем, кажется, на десятерых генералов хватило бы. Он и жизнь‑то свою укоротил из‑за этой самой доброты. Если бы не тот случай, здоровья его богатырского хватило бы еще на полсотни лет…

Да, случай тот действительно раскрывает глубинную, присущую всему душевному настрою, человечность выдающегося земляка привольненцев. Вот скупые, как донесение, строчки из биографического очерка в той же книге серии «Жизнь замечательных людей»:

«Находясь на учении, генерал Хрюкин ехал в штаб на автомашине. Неожиданно на дороге показалась группа женщин. Водитель уже не успевал предотвратить несчастье. Мгновенно оценив обстановку Тимофей Тимофеевич решительно взялся за руль автомашины и направил ее в кювет, чтобы избежать столкновения и спасти людей. Врачи спасли жизнь генерала, проделав сложнейшую операцию, могучий организм, казалось, справнлся с тяжелой травмой. Но это была только временная отсрочка. 19 июля 1953 года Тимофей Тимофеевич умер, гак и оставшись навсегда в памяти народной самым молодым авиационным генералом, который благодаря своему таланту достиг вершин руководящей деятельности в советских Военно — Воздушных Силах».

… Когда Федор Кондратьевич рассказывал мне о Хрюкине, я видел, что он напрягает свою память, чтобы не забыть какое‑нибудь значительное событие. Он иногда даже возвращался к уже сказанному, допогняя его деталями и

именами, но как всегда бывает в таких случаях — что‑то упустил из виду: вернул меня от самой калитки.

— Совсем забыл про крутую нашу гору. Есть у нас за теперешней первой бригадой большая крутая гора. С нее верст на двадцать, а то и больше видно окрест. Под ней внизу плавни идут до самой Стародеревянковской, вечерами даже огни Каневской видны с этой горы. В годы нашего детства по ее склону густые травы росли, особенно много чебреца было. Мы старикам к троице трав там набирали, играли, кувыркались. Туда и парни с девчатами на вечеринки ходили с гармонями. Мы с Тимофеем там иногда и овец пасли… Ох, как он любил с крутого обрыва прыгать! У меня дух захватывало, а он только посмеивался. Надо, говорит, сначала без парашюта научиться прыгать… Еще тогда мечга у него была — летать и на парашюте спускаться с неба…

ТАЙНА ДВУХ МЕДАЛЬОНОВ

Они лежали в Кубанской земле рядом — сын Башкирии и сын Грузии. Родственники и близкие считали их без вести пропавшими, ибо те, кто хоронил их, не успели отыскать в их одежде солдатские медальоны и сохранить имена погибших… Ведь под Сопкой Героев бои были похожи на ад кромешный — не оставалось и пяди земли без огня и металла.

Но вот этот клочок земли, где лежали породненные кровью сыны двух пародов, взбудоражили экскаваторы, копавшие трассу для орошения, и потревожили останки солдат…

Это случилось весной 1976 года за хутором Мелиховом, в колхозе «Сопка Героев», незадолго до Дня Победы. Бережно собирая останки, колхозники обнаружили два медальона. На истлевших крошечных листках, извлеченных из медальонов, ничего нельзя было прочесть — настолько выцвели следы букв, написанных когда‑то химическим карандашом.

Было решено перезахоронить останки солдат перед Днем Победы — 8 мая.

Вместе с участниками боев на сопке: журналистом Дмитрием Поповичем, писателем Павлом Иншаковым и поэтом Иваном Беляковым я присутствовал на торжественном перезахоронении. Это было впечатляющее событие в жизни хутора. Ветераны войны несли гроб, за ними медленно шли солдаты почетного караула с винтовками на плече…

Огромная толпа колхозников хутора Мелихова окружила свежевырытую могилу перед клубом, где уже была братская могила, и стоял обелиск. Был салют ружейными залпами, были слезы женщин, у которых где‑то тоже безвестными лежат в земле отцы и братья, и именно эти слезы долго не давали мне покоя: неужели никак нельзя прочесть имена и адреса погибших?

Попросил секретаря парткома колхоза Семена Григорьевича Полтавченко отдать мне с условием обязательного возврата медальоны, которые теперь были предназначены для колхозного музея воинской славы. Полтавченко передал мне эти маленькие баллончики — медальоны, и я в тот же день, вернувшись домой, мобилизовал все свои запасы увеличительных стекол и луп для того, чтобы установить хоть самые приблизительные слова — ориентиры для догадок и опознания адресов и имен.

Один из баллончшеов был, видимо, плотнее закрыт — на двух одинаково заполненных листках сохранилось больше следов букв. По черточке на одном листке и по продолжению той же буквы на другом удалось составить несколько предположительных слов.

«Чишмы» — да ведь это Башкирия! В графе «фамилия»

— Юмашев. Имя и отчество — Закарня Гакрамович?

Немедленно послал письмо в чишминскую райгазету. Сотрудники газеты отнеслись к нему внимательно, опубликовали обращение к красным следопытам и ко всем чишмии- цам с просьбой включиться в поиск родственников Юмашева, которым, конечно, не безразлична судьба солдата.

Вскоре я получил из Башкирии письмо: сестра Юмашева — Зулейха Гакрамовна сообщала, что Закария Гакрамович ее брат, он работал бригадиром в колхозе, сельчане помнят его чутким, добрым человеком. Она учительница — пенсионерка, живет в доме, где родился, вырос и оттуда ушел па фронт ее брат Закарня. Жива и вторая его сестра — Фаг- хия, а дочь солдата — Лира живет в Уфе, имеет четырех детей.

Зулейха Гакрамовна горячо благодарила колхозников и руководителей колхоза «Сопка Героев» за то, что чтут память ее брата.

А еще через несколько дней пришло взволнованное письмо дочери Юмашева — Лиры Закарневны.

«Сестра Лилия и брат Риф скончались в тяжелые послевоенные годы, — писала она. — До войны редко кто имел дома фотокарточки, потому я теперь очень смутно помню отца. Мне очень хочется посетить Сопку Героев, взять горсть земли с могилы отца, той земли, за которую он отдал жизнь. Эта земля будет напоминать мне о нем…»

Второй медальон отнял у меня куда больше времени, но теперь вдохновленный благодарными письмами из Башкирии, я решил не отступать перед трудностью поиска. Только тогда, когда убедился, что все мои ухищрения с увеличительными стеклами и подсвечиванием бумаги с обратной стороны никаких результатов не дают, только тогда решил побеспокоить криминалистов, загруженных неотложной оперативной работой. Обратился к работнику МВД, живущему в одном доме со мной, Федору Мироновичу Баранову с просьбой показать истлевший листок из медальона своим криминалистам. Может быть, у них найдутся средства для проявления написанного тридцать с лишним лет назад?

Федор Миронович осмотрел листок, покачал головой: мол всякое повидал в своей практике, но таких неуловимых признаков для опознания, пожалуй, еще не встречал. Но медальон взял, предупредив, что на скорый результат рассчитывать не следует.

И тут я не могу не высказать самой теплой благодарности старшему эксперту управления внутренних дел Краснодарского крайисполкома Олые Савельевой, которая, поняв необычную ответственность перед памятью погибших, с упорной настойчивостью многие дни «колдовала» над загадочными пустотами в графах: «фамилия», «имя», «отчество».

И даже этой волшебнице, вооруженной всевидящей химией не удалось прочесть всех граф. Но в справке эксперта я все же прочел фамилию, год рождения, приблизительное название района Грузии и еще приписку Савельевой: она предполагала, что район скорее всего Амбролаурский, неподалеку от Кутаиси.

Написал в Амбролаурский райком КПСС, попросил организовать поиски. Ответ получил уже из военкомата, в котором сообщалось, что по основным данным погибший — Кибабидзе Мина Виссарионович из села Жошха. (Савельева предполагала — Жатха), что живы его два сына, три дочери и жена Веричка Спиридоновна. Почти следом пришло и

письмо от одной из дочерей — Нуши Минаевны Кибабидзе- Тварадзе, проживающей в Кутайси: «Мы ничего не знали об отце, спасибо, что потрудились в розысках. Нас пятеро детей, все мы живем в Кутаиси. Ждем возможности побывать на могиле нашего отца».

… Много слез пролила Веричка Спиридоновна на землю, в которой лежал прах ее мужа. Ведь казалось выплакала всё бессонными ночами за тридцать четыре года, а тут… Любимый муж, дорогой отец, совсем молодой дедушка смотрел из вороха живых цветов на свое многочисленное семейство. Их окружали русские женщины — матери, многие плакали вместе с ними.

Потом семья Кибабидзе пошла на Сопку Героев, где к поднебесью вознесли кубанцы величественную бетонную фигуру солдата — победителя с автоматом в руке. У вечного огня сопровождавший их Семен Полтавченко рассказал, как сюда, на сопку, со всей округи в дин свадеб съезжаются молодожены, чтобы дать священную клятву верности долгу перед семьей и Родиной. И каждый год девятого мая съезжаются сюда со всей страны ветераны, участники здешних боев, многие привозят с собой молодые деревца и сажают по склонам сопки.

Сколько таких многонациональных садов растет на русской земле, политой кровью многих народов!

ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА

После войны почти в каждом сельском доме лежала в сундуке или комоде похоронка, а на стене, на самом видном месте, а то и возле образов висели портреты убиенных — в черной рамочке или с черной ленточкой.

Портреты были и фотографические, и рисованные. Рисовали их, увеличивали бродячие художники, которые плату за «исполнение» бра™ охотнее натурой: мукой, салом, яйцами, яблоками… Кто что даст. Увеличивали с крошечных фотографий из паспорта или удостоверения, а то и из районной газеты, где печатали до войны ударников труда. Других фотографий в сельских семьях чаще всего не оказывалось.

В большом лесном поселке, где я после войны обзавелся семьей, бродячие живописцы появлялись весьма редко. Я же еще в школе неплохо рисовал, и когда движимый чувством любви к жене, сделал карандашный рисунок ее головы с роскошной косой, она вдруг стала упрашивать меня увеличит}, портрет ее погибшего брата. Мог ли я отказать ей! Моя старательность и подсказки жены увенчались, кажется, успехом: родственники узнавали нарисованного. И ко мне потянулись вдовы. В селах ведь ничего не скроешь.

Сколько я ни отказывался, сколько не убеждал, что не могу ручаться за сходство, женщины умоляли попытаться. Иногда со слезами. И я сдавался.

Пришла как‑то с девочкой совсем еще молоденькая женщина и стала уговаривать увеличить портрет ее мужа, погибшего под Смоленском.

— Вы, кажется, тоже под Смоленском воевали, — тихо произнесла она, чтобы убедительнее подействовать на меня, и протянула шоферское удостоверение с маленькой истертой фотографией.

— Я с удовольствием сделал бы уважение для семьи человека, воевавшего на одном фронте со мной, но тут же не за что зацепиться глазу!

Мне казалось, что после такого аргумента женщина откажется от затеи.

— Другой‑то фотографии нет у меня. Сннматься не любил он… А Верочка не помнит его, годика не было, как ушел… Надо ведь ей отца‑то знать — почитать… Я вам подсказывать буду, где какую черточку поправить.

Она положила руку на головку Верочки, словно призывая ее помогать матери упрашивать упрямого дядьку. Девочка подняла на меня голубые умоляющие глаза, в которых было столько мольбы, что я был обезоружен.

— Ладно, попробую, — согласился я, вспомнив, что у жены есть увеличительное стекло, которое сможет помочь мне.

Первый набросок так н не удался, я порвал его. Взял листок ватмана. поменьше — вспомнил мудрый совет мастеров: в маленьком этюде — маленькое вранье, в большом -

большое… Когда закончил «потение» над необычным заказом, пригласил женщину, чтобы она высказала свои замечания. Каково же было мое удивление, когда она, впившись глазами в творение моих рук, тихо и удовлетворенно сказала:

— Ну вот… получилось же. А вы не хотели… Теперь Верочка увидит своего папу. — Она помолчала несколько мгновений, за которые я, конечно же, успел понять, что хоть и мало похож портрет, но не это главное в ее заказе, потому можетЪна и не взяла с собой на этот раз дочку.

— Только исполните еще одну мою просьбу? — вдруг спросила, стеснительно склонив голову. — Сделайте ему глаза голубыми…

Я не сразу понял, о чем она просит, ведь портрет исполнен простым карандашом!

— Если бы вы знали, какие у него были голубые глаза! — воскликнула она тихо, продолжая смущенно отводить свой взгляд в сторону. — Я, наверно, и полюбила‑то его именно за эти глаза… Подрисуйте, пожалуйста!

Я пожал плечами: вообще‑то так обычно не принято, но если хотите…

Достал и) коробочки огрызок синего карандаша и легкими касаниями «подголубнл» глаза шофера с большим чубом, не любившего фотографироваться.

Женщина снова пристально посмотрела на портрет и радостно улыбнулась:

— Ну вот… теперь и мне он светить со стены будет своими голубыми, и Верочке запомнится красивым…

Это был вежливый намек на то, что я сделал его красивее, чем он был, но она с этим согласна. Верочке нужен красивый отец с голубыми глазами, о котором, конечно же, не раз она рассказывала дочке.

ДРОЗДОВ Иван Лукьянович

Родился 14 марта 1924 года в селе Верхний Киембай, в бескрайних степях Оренбуржья.

На Кубань приехал в 1938 году. Здесь и застала его война.

Выпускник старокорсунской средней школы Дроздов прямо с выпускного вечера ушел в военкомат и вскоре надел шинель курсанта Грозненского пехотного училища.

А в июле 1942 года он уже в звании лейтенанта командует пулеметным взводом, защищая Сталинград. 23 августа, тяжело раненый, попадает в немецкий лагерь военнопленных. Ему удается бежать, и он вдет на запад, участвует в боях за Днепродзержинск, Одессу, в Ясско — Кишеневской операции, освобождает Румынию, Болгарию.

Награжден орденом Отечественной войны 1–й степени, медалью «За отвагу», «За победу над Германией», юбилейными медалями.

После войны — работа в литейном цехе, соединенная с заочной учебой в политехническом институте, начальником цеха на Краснодарском компрессорном заводе. Хорошее знание заводской жизни, проблем коллектива позволило ему создать роман о рабочем классе — «Литейщики».

Потом на страницы нового романа «Прощание с журавлями» выплеснется все, что он пережил на войне. Бои под Сталинградом описаы с докуметальой точностью. Третий роман «И некуда руки воздеть» опубликован только в сокращенном варианте.

Печатались в журнале «Кубань» его повести: «Снежана», «Мария — дочь Хрисана»; рассказы: «Каким был день?», «Неожиданная командировка», «Человек огня» и др.

С 1986 года, как коммунист, работает директором Бюро пропаганды художественной литературы краевой писательской организации.

Член Союза писателей СССР.

* * *

СМЕРТЬ ПОПРАВ

1

«Едем на фронт, но куда именно, пока неизвестно, — писал Иван Берестов письмо домой под стук вагонных колес. Адрес полевой почты изменился. Мы едем на фронт курсантами, всем Грозненским училищем.

Название‑то какое — Грозненское!.. Говорят звание лейтенантов будут присваивать там, в боях, а пока…»

2

…Ночью, когда курсантский полк после трудного перехода дотащился до села Васильевка, когда по цепочке передали: «Командиры — в правление колхоза!» Иван не обратил внимания на эту команду. Он все еще не мог привыкнуть к своему офицерскому званию, и командиру батальона пришлось посылать за ним связного.

— Далеко ли хоть оно, правление?

Берестову казалось, что он и шагу больше ступить не сможет. Он с завистью посмотрел на Бугоркова, Стахова, Подзорова… Курсанты спали, кто где свалился. Подзоров обнял свой пулемет, словно милую, храпел басом. «Что за человек, — подумал о нем Берестов, — ни жалоб, ни стонов: тянет

— пока велено. Силен, как медведь, сожмет сучок — сок потечет». Берестов переступил через ноги Подзорова и пошел за связным.

Ночь была темна.

Впереди, словно лезвие ножа, блеснул и погас лучше света: кто‑то открыл и закрыл дверь. Пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о косяк, Берестов вошел в темную с низким потолком комнату.

— Вам что, особое приглашение? — встретил его командир батальона Лабазов.

В сухощавом лице майора, подсвеченном тускло — желтым светом керосиновой лампы, нет зла — только усталость и озабоченность.

В комнате с окнами, зашторенными солдатскими одеялами, было так накурено, что керосиновая лампа начала угрожающе попыхивать.

Никто этого не замечал. Офицеры вслушивались в тихий голос майора Лабазова.

— Враг рвется к Сталинграду, хочет отрезать Кавказ от Центральной России. Задача — не допустить противника к Волге. Отныне наше училище будет называться особым полком Сталинградского фронта. Приказано занять триста четырнадцатый укрепрайон первого обвода.

Майор ткнул карандашом в стопку топографических карт и приказал начальнику штаба раздать их.

Иван получил карту, развернул. Левее Васильевки — противотанковый ров. А где же противник? Никаких синих линий на карте не было.

— Впереди нас дерутся две дивизии, — пояснил майор Лабазов.

— Далеко? — спросил кто‑то осипшим от курева голосом.

— Примерно, в районе Цимлянской.

— Неужто фрицы уже наше цимлянское попивают? — возмутился узкоплечий офицер. Его худые лопатки выпира- ли из‑под вылинявшей гимнастерки.

— По ту или по эту сторону Дона? — опя! ь спросил офицер.

— По эту, — огорченно подытожил комбат.

Стало тихо.

— Мгм… — промычал кто‑то за спиной Берестова.

Иван оглянулся. Сзади, устало привалясь к закопченной трубе печурки, стоял незнакомый капитан. Утомленное лицо, усталый взгляд глубоко посаженных глаз… Пальцы худые, длинные, неторопливо сворачивали из газетного обрывка козью ножку. Эти пальцы показались Ивану знакомыми. Где он мог видеть капитана? Да в вагоне же… Он, этот высокий, слегка сутулившийся офицер, говорил тогда о данной человеку власти, как о лакмусовой бумажке, которой проверяется порядочность…

Капитан провел языком по краю газетного обрывка, мрачно заметил:

— За Дон не зацепились, а за противотанковым рвом хотим удержаться.

— Есть приказ Верховного: ни шагу назад! — сказал майор Лабазов и, оглядев всех, находящихся в комнате, словно прикидывал в уме значимость каждого, добавил: — Прошу внимательно, очень даже внимательно прислушайтесь к голосу собственной совести.

Расходились в молчании. На улице капитан не вытерпел и опять сказал, но только уже тихо, для одного Ивана:

— Скатерть с конца на конец стола натягиваем…

— Как это понимать? — спросил Берестов.

— Как хотите, так и понимайте. Вы — человек военный.

3

Над горизонтом вспухла и начала быстро разрастаться горбушка солнца — красная, яркая.

— Опять будет жара, — ни к кому не обращаясь, пробормотал Берестов. «Лейтенант… военный человек… — вспоминая вчерашнее, проговорил про себя Иван и усмехнулся. — Лейтенант Берестов…» — подумал о себе, как о ком‑то постороннем.

Он потер отекшую от неудобного лежания шею, оторвал от дернины тяжелую после сна голову и, щурясь, огляделся. Вокруг на земле, кто где упал, спали курсанты.

Берестов сел, развел занемевшие плечи, протер сонные глаза и долго рассматривал запыленные сапоги.

Везде пыль, одна пыль — на полыни, на безлистом чи- лижнике, на стеблях бурой душицы..

Длинная, выжаренная солнцем, во всем черном, подошла к Ивану калмычка, протянула ему кувшин.

Кругом опаленная жестоким солнцем степь и — молоко, холодное, как из погреба.

Берестов отпил глоток. Холод остудил истомленную грудь. Трудно, ох как трудно оторваться! Иван встретился взглядом с глазами товарищей, увидел их обожженные горячим ветром губы… И второго глотка не сделал. Кувшин передал Бугоркову — слишком уж жалким выглядел он.

Бугорков взял кувшин. Вздохнул над ним — тяжело, огорченно… Облизал языком иотрескнвающиеся губы. Глот

нул по примеру командира один раз — и передал кувшин своему земляку, Стахову:

— Надо же свою тягловую силу подкрепить!

Стахов принюхался к холодку, идущему из кувшина, и по — детски глянул на Бугоркова:

— Хлебни за меня.

Стахов жалел Бугоркова, даже вещмешок его нес.

Бугорков отнекивался, потом смилостивился, принял кувшин.

— Сочтемся, — обещающе подмигнул он другу.

Торопливо глотнул, посмотрел по сторонам: вроде бы

никого не обидел. Успокоенный, передал кувшин очередному.

До Подзорова Кувшин не дошел. Подзоров взвалил на себя станковый пулемет и первым двинулся в путь, не выказав ни обиды, ни упрека.

…Иван обвел взглядом курсантов. Спят — и солнце им не помеха.

Кузнечик, примостившийся на полинялых брюках, подпрыгнул и, выбросив из‑под припорошенных пылью чехлов розовые, с огненным отливом крылья, растаял в утренней синеве.

Где‑то далеко родился странный металлический вой. Словно за горизонтом всхолмленной степи циркульной пилой разрезали пересохший дубовый кряж. Берестов увидел в небе стрекозьи тела самолетов. Они плыли друг за другом, а под ними на горизонте вспыхивали и клубились черные взрывы: один, второй, третий… Через минуту донесся гул. Ухающий, рокочущий, как далекое ворчание грома в весеннюю пору.

Немцы бомбили железную дорогу, связывающую Ко- тельниково со Сталинградом. Земля стонала, судорожно вздрагивала.

Стахов пружинисто вскочил.

— Фронт?!

Схватил винтовку, клацнул затвором.

— До фронта еще далеко, — сказал Иван. — Впереди нас дерутся две дивизии, а мы как бы вторым эшелоном будем выдвигаться.

— Сколько же нам еще топать?

— Да уже, считай, и притопали. Там наш участок обороны, — Берестов махнул рукой в степь.

Самолеты, бомбившие железную дорогу, скрылись. Гул

стих.

И вновь в тишину утра стали строчить кузнечики.

4

Степь — вольная, веками не тронутая. Полынь да ковыль — до горизонта. И только там, далеко — Берестов увидел это в бинокль, — у села Васильевка, осиротело жавшегося к полувысохшей речушке, отливала золотом неубранная рожь, бескрайняя целинная степь, нетронутая плугом…

Словно черной раной, вспороли ее противотанковым рвом, изморщинили шрамами окопов, исковыряли огневыми точками.

Берестов рукавом вытер пот на лице, оперся на черенок саперной лопаты, оглянулся на дот: есть где укрыться от нещадно палящего солнца. В подземных ходах дота, под бронированным колпаком, придавленным сверху холмом, разливалась приятная прохлада. Издали дот походил на сглаженный временем скифский курган. И не подумаешь, что под этим, будто бы разрытым в древние века курганом, скрывается долговременная огневая точка с двумя амбразу^ рами.

Долговременная… «За Дон не зацепились, а за противотанковым рвом хотим удержаться», — вспомнил Иван слова капитана.

«Удержимся! — пообещал себе Берестов. — Надо удержаться».

Вход в дот был прикрыт сеткой из колючей проволоки, замаскированной скошенной полынью. Внутри, кроме двух боевых казематов с бронированными колпаками, в стенах ходов сообщения были вырыты специальные ниши для отдыха бойцов.

Бугорков занял самую большую нишу, вытянулся, словно на кровати, расстегнул ворот гимнастерки и блаженно закрыл глаза.

— Может, мне уступишь? — наклонился над ним Стахов.

— Не — е… Дураков нема! — Бугорков даже глаза ленился открыть. — Занимай любую. Тебе все равно придется нишу наращивать, — советовал он другу. — А пока устраивайся на полу.

Берестов выглянул в амбразуру.

Синева неба уже вылиняла, и только на западе все еще зиял темнотой провал — слабое напоминание об ушедшей ночи. Небо виднелось отсюда, как из колодца. Разгорался день. Переждать бы зной, лежа на прохладном земляном полу дота! Но, знакомясь с дотом, с подступами к нему, Берестов увидел, что ломаная линия хода сообщения заканчивалась в каких‑то двадцати пяти метрах от дота, а следовало бы дотянуть ход хотя бы до лощины. Иначе как же можно будет скрытно подносить боеприпасы, пищу, эвакуировать раненых?..

— Может, все‑таки уступишь? — упрашивал Стахов Бугоркова.

Бугорков открыл глаза, засмеялся:

— Устраивайся на полу, пока там еще место есть. А то и гам ничего тебе не достанется. Промешкаешь, все места по- расхватают.

— Устраиваться будем потом, — сказал Берестов. — А сейчас все наверх. Будем рыть ход сообщения. Нужно проделать подступы с тыла, в общем для связи с…

— Для чего нам эта связь? С начальством? Подальше от царя — голова будет цела, — заупрямился Бугорков. — И что за нужда — для начальства дорожку прокладывать?

— А как будем подносить патроны? — ответил Берестов.

— Может, по вечернему холодку?.. — не сдавался Бугорков.

Берестову и самому хотелось отдохнуть в прохладе. От марша тело у него ломило. Потертости горели, словно посыпанные солью…

Он молча взял большую лопату, видимо, забытую здесь саперами, и первым'полез наверх.

Курсанты стали расчехлять маленькие пехотные лопаты.

— Хотя бы чаенк дали отдохнуть! — не унимался Бугорков.

— Чего ты нюни распустил? — урезонил его Подзоров. — Что ж, по — твоему, фриц будет ждать, пока ты тут сопли на кулак намотаешь?

Веками спрессованный суглинок был тверд, как камень.

— Хоть зубами его грызи, — бубнил Бугорков. — Чапаешь, чапаешь… Была бы лопата как лопата, а то… Ложка, а не лопата.

— Возьми мою, — протянул ему Берестов саперную лопату.

— Не — е… Я по темечку еще не стукнутый. Она не по моему росту.

— А нишу небось самую длинную захватил! — подначил Подзоров.

Тело его лоснилось от пота. Подзоров работал мускулистыми руками, как рычагами.

— Копаем, копаем и копаем. Только и знаем, что копаем, — ныл Бугорков. — Там, в училище, всю гору Ташкала перерыли, словно клад там искали. А что здесь ищем?

Бугорков зло швырнул лопату, плюхнулся на землю.

У Берестова чугунно гудели руки. Гимнастерка липла к спине. Он зноя в ушах стоял горячий звон. Иван оглядел горизонт.

В лощинах озерами плескалось марево. Казалось, холодная вода ходила там волнами… В рот набегала тягучая слюна.

— Эй, ухнем! — запел Бугорков. — Еще раз — ухнем… Еще разик. Сама…

Подзоров посмотрел на него. Бугорков словно и не заметил его взгляда — сделал вид, будто выискивал в небе жаворонка.

— Заливается, а где?.. Не видать.

Подзоров с размаху воткнул лопату в дерн. Но й это не подействовало на Бугоркова. Он знал, что еще не скоро Подзоров решится открыть рот. А может, и вообще промолчит.

«Вот уж у кого характерец! — позавидовал Берестов. — У него скорее полымя из ноздрей да дым из ушей повалит, чем слово с языка сорвется. Такого бы мне в помкомвзвода».

— Эй ты, сыворотка из‑под простокваши! — наконец тяжело сползают с языка Подзорова шершавые, как наждачная бумага, слова. — Долго будешь в носу ковыряться?

Бугорков вскочил. На ходу засучивая рукава, двинулся на Подзорова.

— Отставить! — прикрикнул Берестов.

Тормозя каблуками на осыпях бруствера, Бугорков свернул в сторону, пригрозил Подзорову:

— Скажи спасибо лейтенанту! А то бы я из тебя отбивную сделал.

— Вот так малявка! — глядя на Бугоркова, удивился Стахов.

Курсанты засмеялись.

— Перекур! — объявил Берестов. Но не успел он опуститься на бруствер, как Стахов прошептал:

— Товарищ лейтенант, полковник Сытников со свитой

к нам.

Берестов торопливо одернул на себе гимнастерку, крикнул:

— Взвод, встать! Сми — р-р — на!

— Вольно, лейтенант! — недовольно сказал полковник. — Вы бы еще номер части на всю степь прокричали. Здесь фронт, а не училище.

— Ему можно и простить. Первый раз в таком звании с вами встречается, — вступился за Берестова майор Лабазов. — Первый блин, так сказать.

— Нет, уж извините, Иван Дмитриевич, — обернулся к майору Сытников. — Пословица про первый блин не для фронта. В бою малейший просчет оплачивается кровью. — И перевел взгляд на Берестова: — Ясно?

— Так точно, товарищ полковник! — опять гаркнул Берестов.

— Ну вот… — поморщился Сытников и, выискав глазами лейтенанта Крышку, прибавил: — Ваша школа.

Лейтенант выступил вперед, наклонил голову и тут же выпрямился. На его губах скользнула сочувствующая улыбка.

Как‑то на тактических занятиях у подножья Ташкалы сержант Берестов докладывал полковнику, чем занимается его отделение.

— Вы что, не завтракали — еле голос тянете, — заметил тогда начальник училища и с улыбкой добавил: — Придется дать указание, чтобы вам увеличили порцию каши.

Иван набрал полные легкие и прокричал:

— Первое отделение пулеметного взвода занимается материальной частью оружия.

— Так и докладывайте. А то я туговат на ухо.

Вспомнив об этом, Берестов проговорил:

— Вы же, товарищ полковник, говорили, что плохо слышите.

— Не лишен… — примирительно улыбнулся Сытников. — Это неплохо, когда перед боем шутят. Вот только имеет ли он на это право? Сейчас посмотрим…

Проходя вдоль свежевырытого, но еще незаконченного хода сообщения, спросил, обращаясь к Берестову:

— Сами пришли к такому решению? Или было приказание вывести в тыл скрытые пути отхода?

— Не для отхода, — уточнил Берестов, — а чтобы подносить боеприпасы. И для эвакуации раненых. Исправляю недоработку саперов.

— Это уже наша с вами школа. Наша, — не без удовольствия подчеркнул полковник, взглянув поочередно на майора Лабазова и на лейтенанта Крышку. Вдруг он вздохнул и огорченно добавил: — А вот лейтенант Карев вместо развития оборонительных сооружений… Гауптвахту предусмотрел!

Лейтенанта Карева прислали вместо ушедшего на повышение командира второго взвода. Высокий, щеголевато подтянутый, с черными усиками, он при знакомстве так стиснул руку Берестова, что тот поморщился. Карев даже на марше не оставлял своих физических упражнений. Целыми днями мял в руках резиновый мячик. В первый же день знакомства Берестов узнал о нем почти все. Карев военного училища не оканчивал. Да и школу он бросил еще в седьмом классе.

— Я до всего дошел не по книгам, а собственной головой. Вот этим черепком, — стучал он себя по лбу.

— Это ж надо: в окопах — гауптвахта… — как бы в продолжение своих мыслей проговорилполковник:

Он оглядел сектор обстрела.

— Что это у вас там за вешки торчат?

— Это вроде ложного прохода в минном поле. Хочу завлечь противника в полосу своего огня, — пояснил Берестов.

Полковник усмехнулся.

— Всегда предполагайте в противнике умного человека. Окажется дурак — не страшно. Хуже, если наоборот. Так что уберите свои вешки. Они не противника заманят, а покажут к вам дорогу.

Командир поднес к глазам бинокль, посмотрел в степь.

Фронт еще далеко, где‑то за станицей Котельниково.

Сытников обронил:

— Здесь тоже можно будет сделать вылазку.

Отошел подольше от дота, остановился на краю противотанкового рва, подозвал Берестова и, указав взглядом на девушку, стоявшую вместе с сопровождающими офицерами, вполголоса сказал:

— Запомните ее.

Ивану не трудно было ее запомнить. Девушка почему- то все время стояла к нему спиной. И несмотря на это, он все же узнал ее, как‑никак два раза с нею раньше встречался, да и наслышан о ней был немало.

Лейтенант Валентина Левина командовала взводом конной разведки. Первый раз Иван встретился с ней, когда был еще курсантом.

…Левина вынырнула из‑за склона горы. В легких хромовых сапогах, в короткой, выше колен, синей диагоналевой юбке, в хорошо подогнанной гимнастерке, она шла прямиком. Заметив на ее рукавах золотые шевроны и красные кубари в петлицах, Иван козырнул.

Левина вдруг остановилась и посмотрела на Ивана, на его курсантские петлицы. С облупившимся на ветру кончиком носа, она походила на мальчишку.

«Вот такая и Таня», — отозвалось тогда у него в сердце. Валентина постояла против Ивана и, не ответив на его приветствие, как‑то уж очень решительно повернулась и ушла.

Второй раз Иван увидел Левину вчера ночью в колхозном правлении, куда созывал офицеров командир батальона.

— Валентина Алексеевна, — окликнул ее полковник Сытников, — переговорите с лейтенантом Берестовым.

— Лейтенант Левина, — сухо представилась девушка.

— Лейтенант Берестов, — так же холодно козырнул ей

Иван.

Валентина оглянулась и, выждав, когда их оставят одних, протянула Ивану руку. Иван смутился. Пожимая ее мягкую ладонь (и как только она такой нежной рукой удерживает поводья коня?), Иван назвал свое имя.

— А ведь вы мой земляк, — сказала Валентина. — Я тоже с Кубани.

— Казачка?! — обрадовался Иван.

— Мы с вами оба из станицы Старокорсунской. Я, собственно, вот дня чего осталась: возможно, случится так, что я буду возвращаться из разведки на вашем участке. И чтобы

ночью меня не подстрелили, как куропатку, пожалуйста, запомните мой голос.

— И только? — вырвалось у Ивана.

— И только, — улыбнулась Валя. — До встречи.

Она вскинула руку к пилотке и ушла догонять полковника.

Иван наклонился, сломал сухой стебелек полыни и, растирая между пальцами горьковатый пушок, смотрел ей вслед.

Беззащитной шла она по краю противотанкового рва. Вспугнутый коршун тяжело поднялся с соседнего кургана и, взмыв к небу, расстаял в сухом пламени дня.

Вечером Иван увидел Карева.

Карев вышагивал налегке. За ним устало тащился курсант, нагруженный двумя винтовками и объемистым вещмешком.

— Здорово, дружище! — лейтенант стиснул руку Ивана и сказал курсанту: — Привал.

— Что все это значит? — Иван показал взглядом на навьюченного курсанта.

— Перебираюсь. Буду твоим соседом слева. — Карев опустился на бруствер. — Был справа, теперь — слева. Ближе к сердцу. Двинули меня на укрепление еще не существующего взвода.

— То есть?

— А то, что нет еще там никакого взвода. Перебрасывают в пустой дот. Говорят, скоро должна подойти с тыла ка- кая‑то дивизия. Ну а там, видишь ли, недостает офицеров. Вот меня, значит, на укрепление туда, как самого требовательного…

Курсант снял вещмешок, бережно положил на него одну винтовку, другую приставил к ноге, выпрямился и обратился к Кареву:

— Разрешите отлучиться на пять минут?

— Куда? — строго сдвинул брови Карев.

— Навестить земляков. Они здесь, в доте лейтенанта Берестова.

— А — а… А я думал, в туалет. У меня, брат, на этот счет строго. Все по расписанию… — Обернулся к курсанту, разрешил: — Идите! — Проводив его нахмуренно — подозрительным взглядом, вдруг улыбнулся каКОй‑то своей мысли. — А ты

знаешь, какая краля сегодня передо мной появилась… — Карев от удовольствия даже прищелкнул языком.

— И просила запомнить свой голос? — насторожился

Иван.

— Не только голос… Фигурка у нее, я тебе скажу…

Со стороны противника, из‑за подожженных вечерней зарей туч, вынырнул немецкий самолет — разведчик. Он летел так низко, что можно было различить головы летчиков.

На рокот мотора выскочил Бугорков:

— До чего же обнаглели!

И вскинул к плечу винтовку.

Не успел Иван крикнуть «отставить!», как хлестнул выстрел. Трассирующая пуля пролетела перед самым носом «рамы». Самолет взвыл, сделал горку, пролетел вдоль фронта, развернулся над селом и улетел.

— Как можно! — возмутился Карев.

— Вы о чем? — не понял Берестов.

— Как можно стрелять без приказа?

Он был прав, но Ивану не хотелось с ним соглашаться.

— Ну брат, — продолжал Карев, — я такого бойца живо на гауптвахту отправил бы. У меня, брат, на этот счет строго. Я даже своему сердцу не всегда и не все позволяю. Впрочем, уж очень она хороша. Говорят, и близко никого к себе не подпускает?

— Это точно, — подтвердил Иван.

— У меня не сорвется, — Карев потер ладонью о ладонь.

— Ну это вы бросьте! — оборвал его Иван и вскочил с

земли.

Карев тоже поднялся, удивленно окинул Ивана с ног до головы, спокойно сказал:

— Она что, твоя зазноба? Так и скажи. Я никогда друзьям поперек дороги не становился.

— Она моя землячка, — сказал Иван.

— Если только землячка… — Карев недоверчиво посмотрел на Берестова, скосил черные, как угли, глаза на затухающую зарю, примирительно сказал:

— Чтобы мы, да из‑за девушек мужскую дружбу теряли… Нет уж, извините.

5

Засунув руку за ворот расстегнутой гимнастерки, Стахов с наслаждением растирал грудь, разгонял в ней кровь

после сна и с грустью смотрел на село Ва! сильевка, сгрудившееся мазанками на голом взлобке. Ни кустика, ни деревца…

Первый луч солнца, вырвавшийся из‑за далекого холма, разбился об оконные стекла крайней хаты, рассыпался искрами на лезвии речушки.

Младенчески чистое солнце. Неоглядная ширь вокруг дота. И тишина. Глубокая, степная…

Там за речкой, в селе приветствовал утро петух.

— Ты гляди, не эвакуировался, значит, — удивился Стахов.

И опять прокричал петух. И крик этот, как голос детства, тревогой отозвался в сердце Ивана.

Он приподнялся на локте и увидел звено пикирующих бомбардировщиков. Крылатые, черные, они издали походили на стаю ворон. Это впечатление усиливалось длинными неубирающимися шасси. За эти шасси с обтекателями красноармейцы прозвали их «лаптями».

Донесся и гул «юнкерсов».

Они развернулись и стали по кругу заходить на беззащитно замершую Васильевку. Головной «юнкере» сорвался в пике, включил сирену и с душераздирающим воем ринулся на мазанки.

От крыла отделились две бомбы. Блеснув на солнце, они заверещали так, словно были живыми существами.

Над селом взметнулись два черных фонтана. Земля охнула. И потом на каждый взрыв отвечала тяжким стоном.

Берестов бросился в дот, схватил станковый пулемет. Сам, без помощи курсантов взвалил его на плечи. Тридцать четыре килограмма, а выжал лепсо.

— Ленту! — крикнул он Стахову.

Лейтенант Карев, проведший эту ночь в доте Берестова, спокойно наблюдал, как Берестов и Стахов ладили пулемет для стрельбы по самолетам.

— Зря стараетесь, — заметил он. — Все равно пулемет до самолетов не достанет. Не над нами же они. А до села отсюда ого — го…

— А что ж, прикажешь любоваться на них! — огрызнулся Берестов и прикрикнул на Стахова: — Скорее же!

У Стахова, от волнения дрожали руки, и он никак не мог попасть углами коробки в пазы.

— С перекосом суешь, с перекосом… — подсказывали толпившиеся у пулемета курсанты.

— Готово! — наконец доложил Стахов.

Иван со злостью нажал на гашетки. Длинная полоса трассирующих пуль потянулась в небо. Изогнувшись дугой, огненная строчка гасла в черноте дыма, клубившегося над селом.

— Здорово! — сказал Бугорков. — Правда, здорово?

Никто ему не ответил.

Конечно же, не достать станковому пулемету до бомбардировщиков. Это понимал и Берестов. И все равно он нажимал и нажимал на гашетки. Самолеты отбомбились. Ушли. Ни один из них не упал и даже не задымил в воздухе. Берестов сорвал пилотку, зло швырнул ее на землю. Кусая губы, в бессилии опустился на бруствер.

Горела подожженная деревенька. В дыме и копоти угрюмилось над нею посеревшее небо.

Самолеты скрылись за горизонтом. Шумел паленый ветер в ковыле. Саднило под ложечкой у Ивана.

Лейтенант Карев втоптал в землю окурок, взял вещмешок и пошел к своему пустому доту, не попрощавшись с Иваном.

6

Бугорков исподлобья взглянул на Берестова и сказал:

— И кого тут высматривать? Какие могут быть тут фрицы? Ведь вы же сами говорили, что впереди нас дерутся две дивизии.

Берестов молчал. Он заметил вдали у горизонта двух человек и теперь разглядывал их в бинокль.

— Должны же отступить сначала те две дивизии… — все никак не мог успокоиться Бугорков, недовольный тем, что его вытащили из прохладного дота в открытый окоп.

Иван и сам не против был переждать жару на сквознячке у амбразуры. Хоть бы легкий ветерок проскользнул мимо и на одну — две минуты занавесил разъяренное солнце каким‑нибудь заблудившимся облаком. В такую жару только в реке по шею сидеть. Но реки близко не было, если не считать худосочного ручейка, который, впрочем, на карте назывался речкой Мышкова.

Берестов опустил бинокль, сдул с губ пот.

Бугорков что‑то мрачно пробубнил себе под нос, умолк, пристроил голову под жидкую тень сплетенного из полыни навеса, успокоился. Безмолвствовал и огромный

разомлевший мир. Молчала степь, залитая расплескавшимся по горизонту дрожащим маревом.

Те двое, что шли в степи, то вырастали, вытягиваясь до высоты корабельных мачт, то сжимались в серые шары. И тогда казалось, что по полю катятся два курая.

— Никак идет кто‑то? — удивился Бугорков.

Бойцы спустились в противотанковый ров, вынырнули из него. Они шли прямо на дот.

— Откуда идем? — встретил их вопросом Берестов.

— Не идем, а бежим, — поправил его боец с лычкой ефрейтора в петлице. — От фрицев убегаем. Еле — еле ноги унесли.

— А где же те две дивизии?.. — как бы сам себя спросил Берестов.

— Вместо двух дивизий — два бойца! — удивленно вскинул брови Бугорков.

— Мы каждый за дивизию сойдем, — задиристо сказал ефрейтор.

Он кинул на землю тощий вещмешок. В нем, кроме обоймы патронов, брякнувших металлическими орехами, кажется, ничего не было.

Боец постарше хмыкнул в рыжие усы, чиркнул по Бугоркову угрюмым взглядом, проговорил:

— Посмотрим, что от вашей дивизии останется… — Помолчал, глядя на дот, и сказал как бы в продолжение каких- то своих мыслей: — Кажется, по — настоящему за дело беремся, а то… — Он с упреком взглянул на своего спутника. — Бежим… Не бежим, а отступаем…

— А те две дивизии? — не унимался Бугорков. — Куда же они отступали, что мы их не видели?

— Если бы они бежали, тогда бы вы их видели, а то ить они отошли.

— Выходит, вы все‑таки, значит бежите, коль мы вас увидели, — упрекнул Бугорков.

Рыжеусый, вглядываясь в накаленное августовским солнцем небо, сказал:

— Неужто ты думаешь, наши командиры глупее тебя? Будут отрываться от противника днем, при ясном солнышке?

— Он поднял кверху палец. — Они ведь ночью отвели свои части, да так, что тебе и в нос не клюнуло.

— А вы чего же от своих частей отстали? — спросил Берестов.

— Прикрывали отход… Да вот только от нас, почитай, осталось в живых — раз два и обчелся. Танки прут — не шутка.

— Документы! — потребовал Берестов.

Бойцы протянули красноармейские книжки. Иван полистал их, но возвращать не торопился. Ефрейтор — Букреев Алексей Михайлович. Иван мельком взглянул на него. Молодой, худющий, он стоял над вещмешком, как вопросительный знак над точкой. Боец постарше — Пров Трофимович Рожков.

— Товарищ лейтенант… — Рожков укоризненно уставился на Берестова. В его глазах застыла застарелая усталость.

Берестов устыдился своей подозрительности. Однако попросил телефониста, чтобы тот связал его со штабом полка.

К телефону подошел майор Лабазов.

— Что там у тебя? — спросил он.

— Да вот, приблудились два бойца — Рожков и Букреев. Говорят, прикрывали отход.

— Всего только двое? — переспросили в трубке. Жидковатое было у них прикрытие… Впрочем, это фронт, а не тактические занятия… Нас предупреждали, что будут отходить разрозненные группы. Если будут еще такие, пригрей! Народ это бывалый…

— А те две дивизии? — вырвалось у Берестова.

— Они на новых оборонительных рубежах.

— Вы же говорили…

— На фронте обстановка меняется каждый час. А этих обстрелянных…

Берестов посмотрел на худосочного Букреева: «И это — обстрелянный?!»

— Тут времени в обрез. Немец вот — воТ нагрянет, а мы… — озабоченно сказал Пров Трофимович и стал спешно оборудовать себе окоп.

Иван приложил* глазам бинокль.

Тихо и мирно колыхалась в мелких волнах шелковистого ковыля степь — широкая, открытая.

Пров Трофимович аккуратно, по — хозяйски расчетливо разложил патроны, гранаты, устроил прочно на бруствере винтовку, нацелив ее в степь. Подсказал напарнику, куда поставить бутылку с зажигательной смесью, чтобы сподручнее было схватить ее, когда понадобится, и только после

этого присел на дно окопа. Вынул из кармана кисет с вышитыми словами «Я люблю тебя, папа», стал закуривать.

— А вы словно7 сватов на свадьбу ждете, — заметил он Берестову. И, пустив дымок от цигарки в рукав, пояснил: — Дым в эту несусветную жару ой как виден. А вы пулемет как на выставке подняли на треногу.

— Это временно, по зенитным целям… Ведь мы не ждали немца так скоро, — попытался оправдаться Берестов.

— Вот — вот, не ждали… — Пров Трофимович примочил окурок слюной. — То‑то и оно, что не ждали. Его раньше и повыше тебя рангом тоже — не ждали. А надо было… Вы из* виняйте меня, товарищ лейтенант.

Рожков поднялся. Огромный, неуклюжий. Мохнатые чбровц, с горбинкой нос, рыжие усы — все это породисто, к месту. Только теперь Иван заметил, что Пров Трофимович ранен. Из‑под ворота рубахи проглянул бинт. Шатко, словно 'его подкашивало хмелем, Пров Трофимович спустился в дот, стал все по — своему там переставлять, переиначивать.

— А как ты гранату будешь хватать, за головку, что ли?.. — покрикивал он на курсантов и поучал: — Ее надо поставить так, чтобы она сама ложилась тебе в ладонь.

— Ну и дает ПТР, — вылез из дота взмокший Подзоров. — Вот тебе и Пров Трофимович Рожков — и — Т-Р…

— Машина для набивки патронов разве здесь должна стоять? — гудел Рожков в доте.

— Так лейтенант приказал, — оправдывался Стахов.

— Ты делай, как я тебе сказал. Лейтенант не будет возражать. Он у вас парень толковый. Понимает, что к чему.

Берестов не перечил.

Покончив с делами в доте, Рожков устало привалился к стене своего окопа, стал свертывать самокрутку, но, не успев послюнить край обрывка газеты, замер, глядя вдаль.

— А вот и они, немцы. Кажись, пожаловали, — сказал он.

Берестов уставился вдаль. Немцев не было видно.

— Чай, не на параде они, чтобы выставлять себя напоказ, — утрамбовывая под локтем землю, ни к кому не обращаясь, говорил Пров Трофимович. — Ишь, как неумело замаскировались. Разве полынь такими кустами растет?

Теперь уже и Берестов видел в бинокль, как шевелились навязанные на каски полынные венки.

— Немецкая ГПЗ, — не совсем уверенно сказал Пров Трофимович. И, приставив ладонь козырьком, уточнил: — Так и есть: головная походная застава.

— Так скоро? — усомнился ефрейтор Букреев. — Мы же от них оторвались еще под Громославовкой.

— Они‑то на колесах, а мы… — Пров Трофимович бережно ссыпал с газетного листа табак в кисет, спрятал туда и клочок газеты. Не торопясь, развязал вещмешок, вынул ломоть хлеба, прикинул на глаз, разломил, половину протянул ефрейтору.

— Это же ваша доля. Я свою давно съел, — заупрямился Букреев.

— Бери! — сказал Пров Трофимович. — Теперь неизвестно, удастся ли нам еще когда поесть. Если там выскочили живыми, то тут… Не все ж будет фартить…

Берестов распорядился выдать им банку консервов и кусок сала. Обычно прижимистый Подзоров, ведавший продовольствием, на этот раз молча принес из блиндажа — каморки дополнительно к салу и четвертушку хлеба.

— Перед боем не повредит, — не стал отказываться Пров Трофимович.

К вечеру, там где в знойной дымке умащивалось на ночлег усталое солнце, полыхнуло яркое пламя. И сразу же в глубине загустевшей синевы, путаясь в разметанных жарой облаках, зашуршал невидимый тяжелый снаряд. Он разорвался за хребтиной рыжего от поникшей пшеницы холма.

Вновь молнией вспыхнул горизонт, проскрежетал снаряд тяжелого калибра.

На третий выстрел противника ответила залпом наша батарея. Завязалась артиллерийская дуэль.

Иван не сводил с неба глаз. Ему почему‑то верилось: он может увидеть летящий снаряд.

— Куда палят?.. Наши‑то, наши зачем палят из пушек? — возмушался Пров Трофимович. — Нешто не понимают, что фриц прощупывает оборону, ведет разведку боем. А мы и рады…

Пров Трофимович не досказал, замер с открытым

ртом.

В поднебесье, где кроме подкровавленных снизу редких облаков ничего не было видно, загрохотало так, словно по небу, как по мостовой, прокатились тысячи пустых железных бочек.

— Что это? — спросил Иван.

Он впервые слышал этот вдавливающий в землю рокот. Там, где над горизонтом вспыхивали молнии вражеской батареи, взметнулся огненный вал, будто разверзлась земля и выплеснула из себя раскаленные комья.

— Это наша «катюша» заиграла, — сказал Пров Трофимович и с крестьянской рассудительностью предположил: — Никак мы всерьез здесь зацепились. — Помолчав и, очевидно, решив, что и правда — всерьез, заключил: — Быть тут боям грозным! — Глянул на лейтенанта Берестова, как бы извиняясь, добавил: — Значит, не зря палила наша артиллерия, тоже выявляла огневые средства противника. «Катюше» — то цель нужна. Снаряды на ней дорогие.

Он натянул на голову пилотку, выгоревшую, с белесыми разводами соли, стал всматриваться в густеющую ночь.

«Катюша» всего только раз рыкнула, однако немецкие пушки умолкли.

Ночь обволакивала землю. Угомонившиеся было сверчки снова взялись за свои свирели. Переговаривались в окопах курсанты. Под их говорок Иван подводил итоги дня. Дважды ему звонил по телефону лейтенант Карев, сообщал о том, что мимо его «монашеской кельи», как он называл свой дот, прошла Валя. «Ее курс пролегал от дота на расстоянии звуковой связи, но, учитывая, что она твоя землячка, я даже не попытался ее окликнуть. Хотя зуд был такой, аж ладони щекотало». Во второй раз он радостно кричал в трубку: «Живем, лейтенант! Сегодня ночью получаю «кроликов». (Это значит — войско).*Они уже на подходе». «Успели бы…» — обеспокоенно подумал Иван. Он ясно представил, как неуютно Кареву сидеть одному в пустом доте вблизи противника, который наверняка ночью будет шарить — по передовой в поисках языка. Иван покосился на ящик полевого телефона. Что‑то молчит Карев, даже залпу «катюши» не порадовался… Жив ли он там? И не успел Берестов подумать, как телефон зазуммерил. Значит, жИв!

— «Синица» слушает, — поднял трубку Иван.

— Говорит «Орел», — послышался в трубке незнакомый

голос.

— «Орел»? — переспросил Иван, не совсем веря, что с ним говорит командир батальона. А поверив, облегченно вздохнул: — Наконец‑то прибыли «кролики»! Пришел тот баталь

он, которому был придан в качестве огневого средства пулеметный взвод лейтенанта Берестова. А то «придан», а — кому?

— Возьмите с собой одно отделение с пулеметом и немедленно ко мне на КП! — требовательно прозвучал в трубке незнакомый голос.

Берестов насторожился: какое же пулеметное отделение без пулемета? И потом — все передано открытым текстом… Беспокоило Ивана и то, что он должен оставить взвод в столь ответственный момент первого соприкосновения с противником. Народ‑то еще не обстрелянный. Но приказы командира не обсуждаются, тем более на передовой. Иван спросил:

— Как я вас найду?

— Пойдете по телефонному проводу.

Дзинь — нь, фьють, фьюить… — нежно тенькали пули. И опять: дзинь… печально, тоскливо, как комар над ухом.

Немцы пугали выстрелами темноту.

Перед тем, как выйти из дота, Иван посветил светом сигнального фонарика, чтобы лучше видеть в темноте, но все равно ничего не различал впереди себя. Непроницаемым был черный войлок ночи. Берестов осторожно вел за собой пулеметный расчет. В ладони Ивана скользил телефонный провод. Взвод он оставил на Подзорова. А Прова Трофимовича попросил:

— Вы уж тут присматривайте!

Колеса пулемета глухо постукивали о комья сухой земли. Кто‑то из курсантов споткнулся, загремел коробкой. Пули запели веселее. Одна звонко тенькнула о щит пулемета. У Ивана в груди похолодело: не задела ли кого?

— Тише! — прошептал он.

Курсанты подняли пулемет на руки.

Комбат встретил Берестова при спуске в окоп. За его спиной горел каганец из пэтээровского патрона. Окоп был прикрыт сверху плащ — палаткой.

У огня сидели двое, рассматривали карту — знакомились с местностью, на которой предстояло вести бой.

— Одно ваше отделение будет охранять КП батальона, — обращаясь к Берестову, распорядился комбат. — Позицию для пулеметного расчета выберете на расстоянии звуковой связи, чтобы я мог окликнуть. Сами потом зайдете ко мне.

Сухой и длинный, как жердь, комбат юркнул в щель окопа, опустил за собой плащ — палатку. Берестов даже лица

его не разглядел. Увидел только острые кончики усов, когда тот повернулся на свет. И все. Каганец в окопе задули.

Берестов огляделся: где он, что за местность перед ним, какой сектор обстрела выбрать, просматривается ли впереди степь? Ничего не видно. Темень. Звезды. Светлячками пролетают шальные пули. По их трассам Иван определил, что слева должен выситься небольшой каменистый холм: пули, ударившись о него, взмывали вверх и гасли, врезаясь в склон. Справа, очевидно, тянулась лощина. Пули здесь, не встречая препятствий, протягивали за собой длинные светящиеся нити.

Берестов приказал рыгь окоп на склоне холма.

— Опять… — вздохнул Стахов.

— Только и знаешь, что копать, копать… — заныл Бугорков.

— Ты что, противнику докладываешь, где оборудуешь окоп? — шикнул Берестов.

Уходя, он слышал, как Бугорков, врезаясь лопатой в сухой дерн, отводил душу солеными словами.

На КП опять зажгли каганец. Комбат сверкнул черными глазами на Берестова, потребовал:

— Вашу стрелковую карточку!

Берестов расстегнул новую планшетку, уловил взгляд командира батальона.

— Видимо, недавно произвели в лейтенанты? — поинтересовался тот.

— В пути…

Берестов мельком взглянул на порядком потемневшие от времены шевроны на рукавах комбата.

— А я батальон принимал на марше, — сказал капитан. — Иван только сейчас разглядел в его полевой петлице зеленую шпалу. — А теперь вот оборону принимаю вслепую. Что ночью разглядишь?.. Хорошо, если противник даст завтра осмотреться. А если с рассветом двинет в атаку? А что я о нем знаю? То, что он успел уже увести у меня языка?..

— Как — языка?

— А так. Здесь, в доте, ждал нашего прихода… — комбат полистал записную книжку, — лейтенант Карев. Бойцы только хрип его услышали, когда немцы волокли лейтенанта к противотанковому рву. Кинулись на выручку — натолкнулись на группу прикрытия. Конечно, всю ее перестреляли, но было поздно. Такие‑то наши дела.

Берестов обиженно огляделся, но ни офицеров, склонившихся над топографической картой, ни связиста, дремавшего у зеленого ящика полевого телефона, — ничего он не видел. Был Карев — и нет его. Вот стоял он, потирая ладонью о ладонь, и нет…

Желтой косичкой трепыхался над пэтээровским патроном огонек, разгоняя мрачно пляшущие тени.

— Не за что и зацепиться, — сказал, глядя на карту, сидевший в углу лейтенант с петлицами артиллериста. — Ни кустика, ни деревца, ни одного мало — мальски заметного ориентира.

Косая поперечная морщина рубцевала его покатый

лоб.

Берестов подошел к карте, с минуту разглядывал ее, потом, ткнув пальцем, сказал:

— Вот здесь, где противник, стоит прошлогодняя скирда.

Посыпались вопросы:

— А вообще‑то как местность здесь выглядит?

— Где танкоопасное направление?

Иван ответил на все, как мог, обстоятельно и подробно.

— Вы остаетесь на КП батальона! — приказал ему комбат.

— А как же мой взвод?

Командир приданного пулеметного взвода должен быть на КП! — голосом, не терпящим возражений, повторил комбат.

Приказ есть приказ. Иван вышел, расчехлил лопатку, принялся рыть себе окоп.

7

Берестов до рези в глазах всматривался в темноту. Что‑то черное метнулось и застыло шагах в пяти. Потом стало вспухать и разрастаться. Вот оно закрыло уже весь горизонт. Берестов протцэ начавшие слезиться от напряжения глаза. Степь безмолвна. Курсанты тоже прекращают стучать лопатами о грунт, прислушиваются к тишине.

К утру, когда сквозь черное сито ночи начал скупо процеживаться рассвет, напряжение несколько ослабло. Иван улегся навзничь в окоп, закрыл глаза. Сквозь сон услышал, как кто‑то басом спросил:

— Что это у тебя?

— Где?

— А вон — торчит над бруствером?

— О!.. Это станковый пулемет. Меня теперь голыми руками не возьмешь.

В хвастливом тенорке Иван узнал голос комбата.

— Пулемет?! — возмутился густой бас. — Ты никак первый раз на передовой? Как только заговорит твой пулемет, все немецкие мины прилетят к тебе в гости!

— Лейтенант! Берестов! — негромко позвал комбат.

Иван слышит, но нет сил открыть глаза.

— Вы что, спите? — повысил голос комбат. — Немедленно убирайтесь со своим пулеметом.

Толчок недалекого взрыва вскидывает Ивана на ноги. Он озирается по сторонам. Голос комбата доносится из‑за бруствера. Берестов высунулся из окопа и сразу присел. Над головой прожужжал рой пуль.

• — Да убирайтесь же вы наконец! — крикнул комбат.

Иван выскочил из окопа. Пробегая мимо своего пулеметного расчета, скомандовал:

— За мной!

Стахов развернул пулемет. Бугорков шарахнулся в сторону от пролетевшей трассирующей пули.

«А ведь рассвет‑то с тыла. Немец сейчас видит нас, как на ладони!» — мелькнуло у Берестова.

Немцы начали артподготовку.

Иван упал в воронку. Гул взрывов нарастает. Иван почувствовал, как вдруг натянулась на отвердевших скулах кожа.

Холодные земляные брызги, хрусткие на зубах, ливнем сыпятся на Ивана. Ни степного простора, ни неба — все смешалось с поднятой вверх землей. «Неужто тут и конец?» — Иван пошарил руками, попытался найти выход на воздух и уперся ладонью в мокрую от пота щеку Стахова. Смотрят друг на друга и не видят. Землю раскачивает, как палубу корабля. Грохот — хоть уши затыкай. Кажется этому аду и конца — края не будет. Стахов что‑то шепчет побелевшими губами. Никак с жизнью прощается. Иван и сам уже не раз вспомнил маму. И в том — ничего удивительного. Ведь им было по восемнадцать лет.

Наконец артналет стих.

Взошедшее солнце невозмутимо оглядывало обезлюдевшую степь.

Пули сшибают головки у полыни, и она дымится сизой пылью.

— Вперед! — командует Иван и первым выскакивает из воронки.

Надо пробираться к своему доту.

Поднявшиеся навстречу черные фигурки немцев вновь залегли, прижатые огнем. По переднему краю обороны захлопали разрывы мин. Они для пехоты опаснее снарядов. Снаряды землю долбят, а мины своими низкостелющимися осколками секут все, что встретится на пути. Даже ковыль под корень скашивают.

От минометного огня одно спасение — бросок вперед. Иван оглянулся, чтобы поторопить курсантов. Увидел зеленый шит пулемета над голубой проседью низкорослого бурьяна.

— Вперед! — крикнул он и кинулся к доту. Метров сорок пробежал. Пуля цокнула, перебила ремешок каски у самого уха. Каска покатилась, подскакивая на кочках.

В траншее Иван встретился с незнакомым сержантом- санинетруктором. Молодой, с белесыми коротко стриженными волосами, по которым из‑под пилотки струился пот, он, тяжело пыхтя, волочил за собой на плащ — палатке раненого бойца.

— Это во время артналета… — сказал санинструктор. — Прямо возле его окопа снаряд разорвался.

Боец смотрел на Берестова темнеющими от боли глазами.

Ноги у Ивана подламывались. Он кинулся на Подзорова:

— Почему молчат пулеметы?

Подзоров с укоризной зыркнул в сторону Прова Трофимовича.

— Вам лишь бы стрелять, а куда, зачем… — вздохнул Пров Трофимович. — Для того, чтобы раньше времени себя обнаружить? Так это в нашу задачу не входит… А вот когда они поднимутся в атаку, тогда мы огонька и всыпем…

Берестов раздвинул кусты чилижника, оглядел степь. Ни души. Прижались немцы к земле, постреливают.

— Наверное, танки свои ждут, — сказал Пров Трофимович. — Без танков немцы в атаку редко ходят. Прятаться не за что…

За спиной кашлянул Бугорков.

— А где Стахов? — спросил Берестов.

Бугорков, виновато моргая глазами, вытянулся, ожидая разноса за то, что оставил Стахова одного с пулеметом, и вдруг заискрился радостной улыбкой: увидел Стахова живым.

— Собственной персоной!

Стахов спрыгнул в окоп и с!>ал быстро подтягивать к себе обмотку, на другом конце которой был привязан пулемет…

— Все‑таки я их перехитрил, гадов! — сказал Стахов. Он дышал тяжело и отрывисто, как загнанная лошадь. На поясе у Стахова болталась каска.

— Ваша, — передал он каску Берестову.

Иван долго, по — мальчишески удивленно рассматривал ремешок, обрезанный пулей.

На бруствере разорвалась мина.

— Из ротного миномета пуляет, — сказал Пров Трофимович. — Значит, близко где‑то сидит.

Берестов вновь слегка раздвинул кусты чилижника. Метрах в двухстах увидел «грудную цель». Приподнявшись над ковылем, немец высматривал, куда послать следующую мину. Не спуская глаз, Берестов протянул руку за спину. Бугорков подал ему винтовку. Иван прицелился. «Вогнать пулю в живого человека?!..» Опустил винтовку. И тут же обругал себя: «Вот еще жалостливая русская душа!.. Он по нас — минами, а я…» Прицелился вторично. Сухой, как удар кнута, выстрел хлестнул по ушам.

Немца скрыла волна ковыля.

— Есть один, — отметил Бугорков. Он взял из рук лейтенанта свою винтовку и надрезал ножом насечку на ложе.

— А их там!.. — выглядывая из‑за спины Ивана, воскликнул Стахов. И кинулся к пулемету.

Иван теперь уже и сам видел, как густо отливали в ковыле солнечными бликами каски.

— Как саранчи!.. — протянул Бугорков.

— Огонь! — подал Иван команду пулеметным расчетам.

Ду — ду — ду — ду… тру — ду — ду… — вперебивку застучали все

три станковых пулемета. И сразу же на дот посыпались мины. Лес взрывов вырос над холмом. Треск такой, словно над головой распарывали прочное парусиновое полотно. В просвете между столбами взрывов Иван увидел летящую на

дот гранату с длинной деревянной ручкой. Она вспыхнула черным клубом дыма, далеко не долетев до бруствера.

— Никак фрицы уже рядом? — угадал Берестов вопрос на бледных губах Бугоркова.

— Огонь! — громче прежнего скомандовал он.

Ивану казалось, что его пулеметы уже всплошную косят ковыль, и он удивлялся, почему немцы все ползут и ползут.

— Ну, гады!.. — потянулся он к гранате. — Я вот вас доста…

И осекся на полуслове. Услышал, как один пулемет поперхнулся и смолк. И в эту же минуту из двери дота — она была рядом с НП — к ногам лейтенанта повалился Андрей Шафорост, первый номер пулеметного расчета, тихий и незаметный во взводе курсант. По виску Шафороста текла тоненькая струйка крови. Блеск остекленевших глаз из‑под полуопущенных век поразил Берестова. Он еще раз посмотрел на Шафороста, на его неподвижную остывающую улыбку, на его гладкий лоб… Еще раз увидел стеклянный блеск глаз. Все понял — и не поверил. Окликнул:

— Андрей!

Щит на пулемете был расколот. Видимо, снаряд угодил в амбразуру.

Шафорост лежал, неудобно подломив под спину ногу. Иван крикнул санинструктору:

— Перевяжите!

Санинструктор подался было вперед, но вдруг стал медленно сползать на дно окопа. По его гимнастерке от плеча стекала кровь. И все же он нашел в себе силы добраться до Шафороста.

— Умер, — выдохнув, сказал санинструктор.

— Так они нас всех перебьют, — процедил сквозь зубы Иван и с надеждой взглянул на Прова Трофимовича.

— Отступать‑то не велено, — строго проговорил тот.

Берестов посмотрел в сторону огоньков стрекочущих

немецких автоматов, скомандовал:

— К атаке! Приготовиться!

Пров Трофимович перестал целиться, собрал над бровями в густой узел морщины. Берестов встретился с ним взглядом.

— Приготовиться к атаке! — ожесточеннее повторил Иван. И Стахову: — В случае чего, останешься за меня! А сейчас поддержишь нас.

Оставив у пулеметов по два человека, Берестов собрал остальных к брустверу. Оглядел всех, словно пересчитал, предупредил:

— Выскакивать — одновременно!

Сухим языком коснулся губ, собрал в одно усилие всю

волю, крикнул:

— За Родину!..

И рванулся из окопа, будто нырнул с разбегу в холодную воду. И сразу всплеснуло осатанелое «Ура — а!»

Сжимая в руке пистолет, бежал и падал, и перепрыгивал через воронки, стремился туда, где поднимались с земли и бросались навстречу фашисты.

Высокий белобрысый немец с наползшей на глаза каской кинулся наперерез Берестову. На солнце блеснуло лезвие его широкого штыка. Берестов едва увернулся. Молниеносный удар Прова Трофимовича. Белобрысый выронил винтовку и, ухватившись за цевье трехлинейки Прова Трофимовича, перебирал по нему скрюченными смертной судорогой пальцами.

Иван упал, едва поднялся, увидел, как вдоль наспех вырытого перед атакой неглубокого окопа, будто обеспамятев, бежал немец. В одной его руке была зажата винтовка, в другой — пилотка. Иван видел его загривок, мокрую у шеи полоску воротника. Вот он обернулся, стал рвать с пояса гранату. Иван, сжав занемевшими руками ложе винтовки, нанес фашисту удар в грудь и согнулся под тяжестью оседавшего тела. Выдернул штык, оглянулся на застывший в воздухе крик Алексея Букреева, напарника Прова Трофимовича, которого подняли на штыки два немца. Он видел, как один из них осел, в упор застреленный подбежавшим Бугорковым. Другого достал штыком красноармеец стрелковой роты.

Иван перепрыгнул через окоп, выбежал на пригорок. Знойная волна дохнула в лицо. В тот же миг ослепительный луч солнца, выглянувшего из дымной тучки, резанул по глазам.

— Назад! Назад! — закричал кто‑то Ивану.

Перед ним вырос огромный, весь багрово — красный, с черными, выбившимися из‑под съехавшей набок пилотки

волосами капитан. Тот самый, с которым Иван впервые встретился ночью в правлении колхоза.

— На кого взвод бросил? — налетел он на Ивана. — Кто фланг будет прикрывать? Латай дыру! Не видишь — прорвали!

С правого фланга фашистские автоматчики хлынули в образовавшуюся брешь. Отрезвев от хмеля удачной атаки, Иван оглянулся, увидел, как за ближним пулеметом курсант ткнулся головой в щит. Иван оттащил его, сам лег за пулемет. Фашисты попятились, теснимые огнем. Вот белыми облачками вспыхнули над ними и шрапнельные разрывы нашей артиллерии.

Иван разжал пальцы на рукоятках пулемета.

Пехота еще постреливала, но уже лениво.

Разбросанные по степи, горели передки немецких орудий. Чадила, упершись в стену противотанкового рва, немецкая танкетка. Огонь злобно догрызал брошенный в лощине фашистский обоз.

И тогда Иван понял: выстояли! Ему хотелось крикнуть, подбодрить изнемогших курсантов, обрадовать их, но он едва смог пошевелить запекшимися губами.

— Выходит, бить немцев можно… — сказал капитан, подсаживаясь к Ивану. — Кури!

— Можно, — согласился Иван.

Капитан скосил глаза на Берестова, сказал:

— И чему вас только учили?.. Разве можно кидаться в такую бессмысленную атаку… Это неразумно.

— По — разумному, мой взвод должен был сидеть в доте?..

— вскинулся Иван.

Кйпитан усмехнулся, притушил окурок о каблук сапога, поднялся:

— По — разумному — так нам в атаку не следовало бы подниматься…

Следом за Подзоровым шел немец. И непонятно было, кто кого ведет. На Подзорове китель и брюки изодраны, словно их терзала свора собак. Пленный шел в аккуратно подогнанном обмундировании мышиного цвета. Рукава засучены, в руках автомат, правда без магазина,

— Это он так располосовал тебе китель? — спросил Иван у Подзорова, кивнув в сторону немца.

— Не — е… — устало сказал Подзоров. — Те богу душу отдали, сволочи. Этот бросил автомат — и лапки кверху. Ну, я его, значит, и прихватил с собой.

Подзоров взял у немца автомат, передал Берестову.

— Пригодится. Хорошая штука.

Капитан о чем‑то спросил пленного по — немецки.

Тот быстро залопотал. Берестов понял только два слова: «рус Иван».

— Я его спросил: что он скажет о нашей атаке? — перевел капитан. — Немец ответил, что «рус Иван» совсем не умеет воевать. И что немецкое командование никак не ожидало такой рискованной атаки.

— Это их командование не ожидало, а они? — спросил Берестов.

— Они подчиняются командирам. У них дисциплина. А у нас… Недаром они нас называют Иванами.

— А разве это оскорбительно — называться Иванами? — обиделся Берестов.

— В следующий раз я запрещаю вам оставлять взвод на произвол судьбы, товарищ лейтенант! И потом эта ваша атака могла стоить жизни всему батальону. Скажите спасибо, что к ним танки не подоспел!..

Хмуря брови, Берестов отвернулся. «Кто ты такой, что будешь мне указывать?»

— С сегодняшнего дня я ваш командир батальона. Моя фамилия Дерюгин. Федор Михайлович Дерюгин.

— А тот комбат, что… убит? — Иван глянул на капитана, не его тонкие губы.

. — Нет. Он — заместитель командира полка… Так что хотите вы или нет, а придется подчиняться мне. И вот вам мой приказ: ваш взвод должен немедленно и как можно более скрытно возвратиться в свой дот.

— Слушаюсь, — Иван вскочил и взял под козырек.

— Немец вот — вот опомнится, и тогда нам здесь, на открытом поле, несдобровать, — уже мягче пояснил свое решение капитан. И вновь, посмотрев на пленного, сказал ему что‑то по — немецки.

Немец с торопливой готовностью щелкнул каблуками, пошел вслед за ним.

Возвращаясь в дот, Иван наткнулся на труп немецкого минометчика, которого он убил еще до атаки. Минометчик лежал вниз лицом. Иван окинул взглядом бездыханное

тело врага. Ему было жаль этого белокурого, с прилипшими к шее завитушками волос, парня…

В доте, как награда за удачную атаку, курсантов ждали заплутавшиеся в пути письма.

— И вам письмо, — крикнул ему Стахов.

«От Тани?» — у Ивана перехватило дыхание.

Письмо было от сестры Ани. «У нас все хорошо…» — писала она. «Хорошо… — подумал он. — А по сообщениям Совннформбюро, бои идут уже под Тихорецком. Успеет ли отец эвакуировать семью?» Иван заглянул на другую сторону письма: не черкнула ли сестра чего‑нибудь о Тане… Ни слова. Обидно. Ни одной весточки от Тани!

Он вышел из дота.

Над холмом таял белесый, с грязными подпалинами, дымок. Это догорала фашистская танкетка.

Иван вдруг заново пережил те скоротечные минуты боя, когда он кинул в атаку кучку курсантов своего взвода… А если бы не поддержали?..

Он тогда еще не знал, что в это время Вилыельм Адам (первый адъютант Паулюса) в своем дневнике записал рассказ немецкого ефрейтора: «… Задал нам Иван жару… Я от их «ура!» чуть не спятил! Откуда берется эта удаль и презрение к смерти? Разве такое может быть только от того, что за спиной стоит комиссар с пистолетом в руке? А мне сдается, есть у русских кое‑что такое, о чем мы и понятия не имеем…»

8

Загишье. Лишь изредка нет — нет да и заноет оборванной струной, срикошетившая от бруствера, пуля.

«И кому там неймется?» — недовольно подумал Иван, зябко поежился в предутреннем холодке и опять было хотел прикорнуть в своем окопе, но тут же вскинулся: не уснули ли там, у пулемета? И не успел еще как следует протереть глаза, как в окоп свалился курсант со второго взвода Николай Волканов.

— Ты?!.. — удивился Берестов не столько тому, что это был Волканов, сколько тому, что тот был в новенькой с иголочки лейтенантской форме. Хотя все курсанты 13–й пулеметной роты и были без пяти минут лейтенантами, но Волканов?!.. Будущая слава России?!..

Дело в том, что Волканов обладал природным даром художника. Его картины не единажды были на выставках.

Волканова попридержать бы где‑нибудь при штабе, хотя бы даже незаметным писаришкой, сохранить для России.

— Мне вчера только звание присвоили, — пояснил Николай Волканов.

— А это?

Берестов указал на винтовку с оптическим прицелом.

— У снайпера отобрал. Носатого, с видом рохли… Ему приказали снять немецкого снайпера. А тот, немецкий снайпер, сразу же и засек его. И ну по нему шмалять… Так я этому рохле сунул винтовку нашего курсанта.

— Ну, и?..

— Сейчас увидишь.

Николай прицелился и не успел сделать и трех выстрелов, как немецкий снайпер слегка высунулся из своего укрытия, чтобы посмотреть: кто это из его соплеменников пристрелялся к русскому снайперу?

В это время Волканов и снял его.

— Когда‑то Толстой сказал, что в искусстве есть то самое «чуть — чуть», которое отделяет истинный талант от посредственности. Это «чуть — чуть» надо иметь и здесь, в бою. «Чуть — чуть» терпения сверх терпения, «чуть — чуть» хитрости сверх хитрости, «чуть — чуть»…

Николай не досказал. Его окликнул связной.

— Вас вызывают на рекогносцировку, — послышалось из‑за бруствера.

Волканов вымахнул из окопа и ящерицей скользнул в ковыль.

Вскоре такой вызов получил по телефону и Берестов.

«Какая еще может быть рекогносцировка», — недовольно подумал Иван и тоже ящерицей пополз к месту вызова.

… Ковыль насквозь прошит лучами только что взошедшего солнца. Берестов в задумчивости мял меж пальцами соломинку.

Где‑то рядом майор Лабазовуказывал комбату — два:

— Ваша полоса наступления…

Берестов слушал его и не слушал. Он был весь во власти неба — глубокого, бескрайнего. Из зарослей ковыля ему ничего не видаю, кроме черенка собственной лопатки, воткнутой в изголовье. Иван вырыл себе ячейку для стрельбы лежа и теперь любовался глубиной небесной синевы, да изредка косился на черенок лопатки, открытый всем шальным

пулям и осколкам. Если какая пуля угодит в него, то, чего доброго, щепки могут и глаз выбить.

Иван потянулся к лопатке, свалил ее, снова стал смотреть в небо. Из его тихих и чистых просторов вдруг всплыли воспоминания о первой бомбежке. Это случилось в Котельникове.

То утро выдалось сухим и ярким. Берестов лежал на крыше вагона, думал о Тане. И вдруг гудки: прерывистые, жалобно — тоскливые, словно паровозы заранее кого‑то оплакивали.

Курсантский эшелон стал медленно вытягиваться со станции в поле.

Берестов посмотрел вниз, увидел Лабазова. Мимо бежали куда‑то красноармейцы, белыми голубями мелькали женские платки. Но майор ничего этого не видел. Он строгим взглядом смотрел вдоль эшелона. Ни один курсант не осмелился на виду у него бежать в укрытие: ведь первые бомбы будут нацелены на железнодорожные составы…

Потом рассказывали, что на том месте, где стоял майор Лабазов, пробуравила перрон неразорвавшаяся двухсоткилограммовая бомба. Всего за каких‑нибудь пять секунд до этого майор вскочил на подножку последнего вагона.

Не зря в песне поется: «Смелого пуля боится!

«А этого, — Иван взглянул на Лабазова, — этого даже бомба обошла».

Лабазов лежал на взлобке и поочередно подзывал к себе командиров, проводил рекогносцировку местности, ставил перед ними задачи.

Иван перевернулся на спину и вытянулся на теплой и нежной траве. Малый, казалось бы, пустяк, но было — такое ощущение, будто в детство окунулся.

Справа сельцо Васильевка. Откуда ветерок наносит запах гари. Слева — всхолмленная, пожелтевшая под солнцем степь. В овраге дымят полевые. кухни. Туда стягиваются резервы полка. Ближе — две ветлы смотрят в тихое безмятежное течение реки. Курится над родником парок. Этот родник на переднем крае противника.

И такая запустелая тишина кругом!

В указаниях майора Лабазова все чаще и чаще встречается слово «наступать».

После вчерашней, «спровоцированной» Иваном атаки, немцы так и не решились в свою очередь атаковать курсантов. Соседние части противнику все же удалось потеснить за речку. Чтобы облегчить их положение, курсантскому полку был дан приказ вновь атаковать немцев, но теперь уж не одним батальоном, а всем полком.

Минувшей ночью в тыл противника была направлена усиленная и>уппа разведчиков.

Валентина Левина сама комплектовала разведотряд. Очевидно, по ее предложению вызвали в штабную землянку и Берестова.

— Вам придется немного раскошелиться, — сказал ему майор Лабазов.

— Как это? — Иван огляделся по сторонам.

Землянка была освещена тусклым светом электрической лампочки, запитанной от автомобильного ' аккумулятора.

— Лейтенант Левина решила взять с собой вашего курсанта Бугоркова.

Левина сидела в углу и смотрела на Берестова так, словно не Бугоркова у него просила, а приценивалась к нему самому.

— Бугоркова — в разведку? — удивился Берестов. — Да если немец прижмет его ногтем к земле, от Бугоркова мокрое пятно останется. Не лучше ли — Стахова? Этот, если понадобится, и языка притащит.

Левина усмехнулась:

— В разведке не сила нужна, а ловкость и хитрость.

— Стахову и в ловкости не откажешь, — начал было Берестов, но Лабазов перебил:

— Стахова я знаю. Пришлите Бугоркова!.. — И — Валентине Левиной: — В общем, Бугоркова — в разведку!

Берестов вздохнул.

Тогда Ивана позвали в штаб, чтобы забрать у него Бугоркова. А для чего сегодня вызвали?

— Видите: правее стога — маленькая копешка? — повернулся к нему Лабазов.

Иван приподнялся на локтях.

— На этом участке, между копешкой и стогом, будет возвращаться наша разведка. Ваша задача — поддержать ее в

случае необходимости пулеметным огнем. Только, чур, по своим не стрелять!

Где‑то далеко в небе застучали авиационные пушки. Все посмотрели на восток. Там, в бездонной сини, кружился рой самолетов.

С надсадным ревом гонялись истребители друг за другом. И не разобрать — где наши, где фашисты?

Воздушный бой катился на запад, подпирая небо на своем пути дымными столбами свалившихся на землю горящих самолетов.

Мало кто из летчиков выбрасывался с парашютом.

В бинокль Иван увидел, как наш «миг» наседал на «мессера». «Мессер» выжимал из мотора последние обороты. С неменьшим напряжением звенел мотор и нашего «мига». Расстояние между самолетами быстро сокращалось.

— Да бей же ты его, гада! — не сдержался Берестов.

Он даже вскочил, чтобы громче крикнуть. И, сообразив, что он на виду у противника, оглянулся. Поднялись майор Лабазов, комбат Дерюгин и комбат — два. Офицеры стояли, смотрели в небо. Курсанты высунулись из окопов.

Выползли на бруствер и немцы.

Иван вскользь глянул на черную россыпь фигурок немецких солдат и снова уставился в небо.

«Мессер» свалился на крыло, задымил. Летчик, прорвав белой точкой парашюта черный шлейф дыма, опускался на позиции нашей батареи.

Огонь по летчику открыли немцы.

— Ложись! — резко скомандовал Лабазов.

Немцы тоже нырнули в окопы и бешено застрочили из пулеметов. Несколько огненных трасс потянулись к куполу парашюта.

— По своему лупят! — чуть не задохнулся от ненависти Берестов.

— Спасают, — пояснил капитан Дерюгин. — Геббельс нас каннибалами своим воякам представляет. Вот они и не хотят, чтобы он живым попался, спасают от мученической, так сказать, смерти.

Срезанная пулей мутовка чапыжника царапнула Ивана по щеке. Он отмахнулся от нее, как от мухи:

— Они, сволочи, и в нас шмаляют.

Иван расчехлил свою лопатку и поднял ее над ковылем. Лопатка стала рваться из рук. Иван опустил ее, ахнул: вместо лопатки — дуршлаг.

— Вот это плотность! — подосадовал капитан Дерюгин. — Нелегко нашим разведчикам придется.

Лабазов приник к стереотрубе:

— Однако немало сил они стянули на наш участок. — И перевел взгляд на Берестова: — За это мы должны благодарить вот его. Здорово мы их вчера напугали атакой. — И не понять было, то ли упрекал Берестова, то ли в пример его ставил. — Ну да ничего. Бог даст, и с ними управимся. — Он швырнул в ковыль сломанную тростинку, сказал обращаясь к Берестову: — Разведка будет возвращаться сегодня ночью, между двадцатью тремя — двадцатью четырмя часами…

9

Берестов смотрел на Большую Медведицу. По наклону ее ковша, как учили курсантов в военном училище, он пытался определить время.

— Пора бы уж… — волновался Стахов.

Нет — нет, да и высунется он из‑за бруствера. Вслушивается в ночь, нервничает. Бугорков — его друг…

Вспарывают ночь автоматные очереди, разрывают темень яркие ракеты.

— Боятся немцы ночи, вот и пошумливают, — вполголоса говорит Пров Трофимович.

Где‑то на левом фланге в стрекот коротких автоматных очередей вплелся длинной строчкой пулемет.

— Фрицевский. Частит‑то! На «счастливчика» фугует. На того, кто в рост по степи пойдет… — бубнит Пров Трофимович. — Нешто им жалко патроны. Им вся Европа — арсенал. Вот и швыряются боеприпасами.

Пров Трофимович шуршит полынной подстилкой, перематывает на ноге портянку.

Равнодушно мерцают звезды. Безучастный ко всему, нехотя кланяется ветру татарник.

— Пора разведчикам возвращаться. А их ни слуху ни духу, — шелестит губами Стахов.

Татарник все кланяется, кланяется… То заслонит звезду, то откроет. Тянутся минуты, тянутся…

Немецкий пулемет оборвал свою длинную строчку. Смолкли автоматы. Перестали дырявить небо ракеты. Наступила тишина.

— К чему бы это? — насторожился Стахов.

Кто‑то щелкает затвором — так, на всякий случай.

Иван припадает к брустверу, вслушивается в ночь. Все

оцепенело в тревожном ожидании. Даже ветерок затаился.

Но вот в степи зародился глухой не то стон, не то

хрип.

— Фрицы громкоговоритель настраивают, — догадался Пров Трофимович. — Будут крутить пластинку… Стеньку Разина играть. Спонравнлась им эта песня.

Но вместо песни четко и ясно раздалось откуда‑то сверху:

— Ахтунг! Ахтунг!.. Внимание! Внимание!.. Сейчас перед вами будет говорить ваш солдат Бугорков. Он не хотел зря про. ливать кровь. Он хочет, чтобы и вы не проливали свой кровь.

— Бугорков?! — не поверил Берестов и толкнул Стахова в бок. — Слышишь?

Стахов вытянул шею, словно ему стал тесен воротник. Не ответил.

В репродукторе щелкнуло. Кто‑то кашлянул, прочищая горло, и вдруг — виновато, с запинкой:

— Товарищи… Друзья… Сопротивление бесполезно…

— Не может быть! Это не Бугорков! — простонал Стахов.

— Как же не он? — возразил Подзоров. — Он и есть.

— Я знаю, какими силами располагаете вы… — продолжал голос.

— Уже и не «мы», а «вы», значит, — глухо сказал Подзоров.

Берестов опять толкнул локтем в бок Стахова, как бы спрашивая у него: да Бугорков ли это?

Стахов беспомощно отвернулся.

— У германцев — сила: танки, много орудий, шестиствольные минометы…

— Уже и не немцы даже, а германцы, — подал голос Пров Трофимович.

— Врет, поганец! — возмутился Подзоров и кинулся к пулемету.

По всему фронту защелкали винтовочные выстрелы, откуда‑то с тыла ударила пушка.

Голос Бугоркова стан выше, напряженнее.

— Мой совет: не бейтесь лбом о бронированную стенку!

— Ну и ну! — Берестов был, как во сне.

Зазуммерил телефон.

— Слышал? — раздался в трубке голос майора Лабазова.

Берестов молчал. Каждый чувствовал себя в чем‑то виноватым. Ивану что ответить?.. Тяжело дышал в трубку и майор.

— Так… — наконец сказал он.

И больше — ни слова.

Иван долго держался за телефонную трубку, словно это было звено ускользающей мысли. Вчера Бугорков стоял с винтовкой рядом, за его спиной, делал насечку на ложе — открывал счет убитых врагов. И вот… Он держался за трубку, как утопающий за соломинку. Трубка молчала.

Рассвет разорвало взрывом крупнокалиберного снаряда. Гул накатывался с неба. И долбил, и долбил вздрагивающую в ознобе землю.

Прижавшись к стенке окопа, Иван глянул в серое лицо Стахова и понял, что, может быть, вот здесь, на дне окопа, и — конец. Ни ему, ни Стахову, ни Подзорову, который сидел, опустив голову, будто вслушивался в нутряной гул земли, ни тем парням, что замерли у станкового пулемета, ни тем, кто не успел спрятаться в дот и теперь, прижавшись друг к другу, с опаской смотрели из окопа в закопченное небо — никому им не выбраться отсюда.

Взрыв раскалывает ход сообщения пополам. Над окопом чей‑то испуганный крик.

— Ить дети еще… — с огорчением вздыхает Пров Трофимович.

Уду шливо пахнет серой.

А когда дым рассеивается, парней, что жались друг к другу, уже не было. В окопе остались только'ремень от винтовки, да кусок алюминевой фляги.

Гул взрывов схлынул к тылам, а на передний край накатывался рокот десятков моторов.

— Та — анки! — ахнул Стахов.

— Какой — танки?!.. Хуже. Немцы в психическую атаку двинули, — поправил его Пров Трофимович.

Берестов выглянул из окопа и не поверил глазам.

Немцы шли во весь рост. Одеты во все черное (а может быть это с перепугу так показалось Ивану), с засученными по локоть рукавами, без касок, с развевающимися волосами на ветру, полупьяные, с автоматами на животе. Идут и поливают свинцом впереди себя.

Между ними в цепи — танки. Мрачно — пятнистые, грузные. Степь вздрагивает под их тяжестью. Ползут и лижут небо языками огня.

Иван знал, что такую психическую атаку надо встречать кинжальным пулеметным огнем не далее четырехсот метров, чтобы раньше времени не обнаружить себя, не отдать дот на растерзание вражеской артиллерии.

— Что ж… — Посмотрим — кто кого? — Пров Трофимович неторопливо берет бутылку с зажигательной смесью, взвешивает на ладони.

— Хоть бы одно завалящее ружье противотанковое, — сокрушается Подзоров.

Его пальцы намертво, до синевы в ногтях, сжимают рукоятки пулемета. Он ждет команды. Но Берестов, вцепившись в бруствер, выжидает, прикидывает расстояние до противника.

— Пэтээр бы, — вздохнул Подзоров.

— Сюда б «катюшу» не мешало, — Пров Трофимович потрогал гранату: так ли она стоит, как надо?

Перед танками взметнулись взрывы. Горизонт заволокло дымом, и теперь движение танков можно было угадать лишь по всплескам огней их пушек.

— Длинными очередями — огонь! — командует Берестов. И сам не слышит себя в грохоте разрывов.

Немцы в черном залегли.

Но танки… танки. Вот они уже рядом.

— Огонь! — кричит Берестов. И вдруг, словно обессилев, оглядывается. Ему хочется о что‑нибудь опереться. Он слышит, как Стахов дышит открытым ртом.

Из дыма выныривает танк. Берестов чувствует, как кровь приливает к сердцу. А лицо и руки леденеют. Только бы крепко стоять на ногах! Только бы не дрожали руки!.. Сжимая противотанковую гранату, Иван выпрямился. И тут увидел, как вслед за танком поднялась другая цепь немцев.

Эти немцы были уже в мышиного цвета френчах и в касках. Они, наверное, ночью подползли так близко.

Немцы припугнули русских «черными», а в рукопашную бросили «серых». Это‑то и вывело «иванов» из себя. Они всем полком выпрыгнули из окопов навстречу фрицам.

— В атаку! Вперед!

Над степью раскатисто всплеснулось ошеломляющее

«Ура!»

Теперь попробуй, попытайся остановить русскую пехоту, она заряжена ненавистью и прет напропалую…

Перескакивая через окоп, капитан Дерюгин крикнул Берестову:

— Не вздумай самовольничать! Поддерживай огнем!

«Огнем — в своих?!..» — в недоумении передернул плечами Берестов, и как бы для оправдания своего решения вспомнил наставления лейтенанта Крышки: пулеметы должны двигаться в цепи наступающих или даже впереди!

— За мной! — скомандовал он и ринулся вслед за атакующими.

Немцы опешишь Они не ожидали такой рискованной наглости русских. Кинулись врассыпную.

На их плечах курсантский полк и ворвался в село.

Путешествие в составе вермахта с путеводителем Бе- деккера в кармане: чужие страны, другие женщины… — такая была реклама вербовки в немецкую армию.

Фашисты собирались в Россию, как в интересное путешествие.

… Шли уличные бон. Грозненский курсантский полк выбивал «путешественников» из села Коптинка. Собственно от села остались только печные трубы.

На разбитом окне рухнувшей стены колыхалась занавеска. В уцелевшем углу висела люлька и в ней мертвый ребенок с запекшимся пятном крови на лбу. Под люлькой ощупью ползала слепая струха. На стене — ходики. Время сошло с ума.

В пустом сожженном селе гулял ветер, гремя оборван- ными листами крыш. И в этом скрежете послышался сдавленный, оттого и безмерно — горестный мужской всхлип.

Иван заглянул в пролом двери.

Старик приговаривал над бездыханным телом внучки.

— Страдалица ты моя, — стонал над нею дед.

А страдалице не больше семнадцати. Она лежала с закушенными до крови губами, будто тот неимоверный стыд и боль до сих пор казнят ее.

— Крохотка ты моя, слеза моя… — отыскивал старик для нее самые ласковые слова.

— Всех сейчас перестреляю… — захлебнулся в гневе Подзоров.

Иван оглянулся и не узнал своего помкомвзвода, так было перекошено в святой ненависти его лицо.

Скреготнув зубами, Подзоров зло процедил:

— Уж я им покажу кузькину мать!

И по — медвежьи грузно перевалился через останки

стены.

Иван легко перескочил вслед за ним.

— Где они?

Высокий, тяжеловатый в походке Подзоров, от перехватившего горло гнева, слова не мог вымолвить. Саженными шагами пересек улицу, наконец сказал:

— Вон, белый флаг выставили… Ишь, как пекутся о своих жизнях… А их там, раненых в подвале, с роту наберется… Они мне за все ответят!

И вскинул автомат наизготовку.

— В белый флаг?!.. Тем более — в лежачих?!.. — остудил Иван пыл Подзорова.

— Не мешай, лейтенант!

— Отставить! — резко скомандовал ему Берестов и встал поперек дороги.

Подзоров набычился, сердито засопел. Наконец нашелся:

— А как же комиссар соседнего полка Берт только за то, что они убили его ординарца, весь немецкий госпиталь приказ расстрелять.

— Ты видел?

— Говорили.

— На войне ни «слышал», ни «говорили» — не в счет. Есть только — «видел», — чеканно отрубил Берестов.

— Но фашисты никогда наши госпитали не миловали, — не сдавался Подзоров. — А мы?..

— То — фашисты!.. А мы — русские. Русские в белый флаг никогда не стреляли…

К вечеру был дан приказ: «Ночью отойти на прежние позиции!»

— И правильно, — одобрил такое решение Пров Трофимович. — Танки Гудериана с нами шутить не станут. А там все‑таки ров…

10

На этот раз утро началось без психической атаки. Видимо, немцы поняли, что этим «иванов» не застращать. И они придумали более мерзостную пакость.

Двум курсантам, захваченным «языками», фашисты отпилили ножовкой кисти рук, связали проволокой локти за спиной. На шею повесили таблички с надписью: «Красных юнкеров в плен мы не берем», И отпустили: мол, идите, покажитесь своим… __

Об этом рассказал старшина Назаренко. Его прислал лейтенант Крышка, узнать в чем еще нуждается взвод лейтенанта Берестова.

— В злости, — недовольно буркнул Подзоров.

Он все еще не мог простить своему командиру за то, что тот не дал ему расправиться с немцами.

Берестов не успел огрызнуться, как в окоп спрыгнул капитан Дерюгин.

— Как вы тут?

— Мы‑то — что… А вот «красных юнкеров» жалко, — сказал Берестов.

Дерюгин строго зыркнул на старшину Назаренко:

— На немцев работаешь?.. Панику сеешь?..

— Наоборот, злости добавил, — вступился за Назаренко Берестов. И примиряюще — Подзорову: — Выходит зря я не дал тебе переколошматить их.

— Ладно. Не время выяснять взаимоотношения, — по- мягчал сердцем Дерюгин и пригласил Ивана наверх.

Отползли в кусты полыни.

После артиллерийской ночи — полк отходил на свои позиции под огнем противника, — Иван упал навзничь, расправил усталые плечи, глянул в небо. Ему захотелось захлебнуться этой ясной, чистой синью, раствориться в ней, стать облачком, гонимым ветром.

— Немец готовится завтра взять реванш, — приземлил Берестова Дерюгин. — Подтягивает такие силы на наш участок, что нам не сдобровать. Так что учти. Ни шагу назад!

Берестов молчал. Его не надо об этом предупреждать. Он со своим взводом не только с места не сдвинется, а еще и покажет немцам, где раки зимуют, за все с ними расплатится.

Долго молчал и Дерюгин, тоже глядя в синь неба. И вдруг спросил:

— Ты так и не получил письма от Тани?

Берестов приподнялся на локоть, озадаченно посмотрел на Дерюгина: откуда он об этом знает? Курсанты — другое дело. Они вместе с Иваном тяжко переживали молчание Тани. Но Дерюгин?..

Недалеко разорвался снаряд.

Немцы не стали ждать до завтрашнего утра. Решили начать сегодня.

Земля вздрогнула от лавины взрывов.

Берестов поспешно юркнул в окоп. Дерюгин кинулся к своему КП.

«Успеет ли?» — озабоченно подумал о нем Берестов и огляделся. Заметил, как в глазах Прова Трофимовича заметался страх. И было отчего.

Немцы слишком уж близко укладывали снаряды вокруг дота. Пристреливались.

Но дот — не окоп, не сменишь.

Пытаясь успокоить Прова Трофимовича, Берестов сказал:

— Лить бы в амбразуру снаряд не угодил.

Пров Трофимович промолчал. Вел себя так, будто вокруг него никого не было. Берестов тоже почувствовал ледяной холодок одиночества и острую сосущую сердце тоску.

Смерть плясала рядом, на бруствере. Опасность встретиться с ней была так велика, что уже не думалось о ней. Но она упорно напоминала о себе. Чуть ли не у самого плеча вонзился в стену окопа осколок, другой — влетел в пролитую из пробитой фляги лужицу, «зашкварчал», как блин в масле.

Вдруг грохнуло так, что показалось будто земля встала на четвереньки, а дот на дыбы.

Но самое страшное было для Берестова не в том, что земля ходила ходуном и подпрыгивала, как телега на кочках, а в том, что, когда он дотронулся до руки Подзорова, рука эта была холодной, как лед и не ответила…

— Танки рядом! — в истерическом испуге донесся из дота голос Стахова.

Иван выглянул.

Танки шли вплотную за валом артиллерийского огня.

Берестов схватил гранату. Куда и страх его девался. Он почувствовал ответственность за курсантов, за дот, за исход боя. Он командир. Напружинился, готовый ринуться навстречу танку.

— Не торопись, товарищ лейтенант, — остановил его Пров Трофимович. — Временем — в гору, а когда и в норку неплохо спрятаться. Терпение дает умение.

Ивана поразило спокойствие Прова Трофимовича, неторопливо расчетливые движения крепких его мужицких рук, то, как спокойно расставлял он в нише бутылки с зажигательной смесью.

— Но ведь танк — вот же он!.. — начал было Берестов и

замер.

— Сволочь и сюда уже прет…

Это голос уже не Прова Трофимовича и не Стахова, а какого‑то незнакомого Берестову сержанта. Тот, кажется, только что спрыгнул в окоп.

В руках сержанта ручной пулемет. Он водружает его сошками на бруствер.

Вслед за сержантом в окоп спрыгнули два красноармейца.

— Вот этот же танк как крутанет, так наш окоп и сплющился!

— Я еле успел выскочить…

Перебивая друг друга, они оправдываются перед Берестовым. Руки их дрожат. На бледных лицах все еще синеет пережитый страх. Бойцы стоят перед Берестовым навытяжку, готовые исполнить любое его приказание, лишь бы только он не счел их трусами.

— Диск! — выкрикнул сержант.

Один из бойцов засуетился, выхватил из притороченной к поясу сумки пулеметный диск, подал его сержанту. Но сержант уже мотал рукой, словно нечаянно прикоснулся к раскаленной плите. Капли крови кропили все вокруг. Пуля угодила в правую кисть.

Берестов поднял соскользнувший на дно окопа пулемет, вставил диск.

— Танк на нас прет! — крикнул Стахов и, схватив гранату, подался навстречу грохочущей металлической глыбине.

— Куда? — успел ухватить его за штанину Пров Трофимович. — Умереть — не в помирушки играть. Вот так надо!

Пров Трофимович присел на дно окопа. Берестов и Стахов еле успели убрать головы из‑под гусениц.

Танк перевалил через окоп, оставив после себя запах горячего металла и выхлопных газов. Пров Трофимович бросил вслед бутылку с зажигательной смесью.

Огонь струйками скатился с башни на броню корпуса, заплясал над мотором. И вот уже весь танк вспыхнул мрачно — багровым костром.

— Вот так надо, — повторил Пров Трофимович. — С кормы он лучше горит.

— С кормы мы тоже можем сгореть, — сказал сержант, с тревогой вглядываясь в тыл наших позиций. Его оспинки на лице сделались фиолетовыми. Поддерживая на отлете раненую руку, сержант завороженно смотрел сквозь полосу черного дыма, валившего от подожженного танка, и беззвучно зевал, пытаясь что‑то крикнуть.

— Окружены! — выдохнул наконец он.

В Берестова будто кто кипятком плеснул. Он выхватил из кобуры пистолет.

— Паниковать?!

Сержант не шелохнулся, только теснее прижал к груди окровавленную руку. В его рыжих глазах был укор: не веришь — взгляни сам!

Берестов высунулся из окопа. Сквозь лоскуты пламени он увидел силуэты вражеских солдат.

— Танкисты спасаются… Бегут!

— В тапках по полтора десятка не бывает, — возразил сержант.

Берестов уже и сам видел: автоматчики охватывают дот с двух сторон.

Выгребая из противотанкового рва, на дот ползли два стальных чудища. Тяжело покачиваясь, танки лизали небо острыми, как змеиные жала, языками ослепительного пламени. Утреннее небо казалось не синим, а седым.

«Впереди — танки, сзади — автоматчики…» — сжалось сердце Берестова. Как быть? Возможность проскочить в тыл к своим еще оставалась.

— Тактическое отступление — это ж не бегство, — как бы между прочим сказал сержант. И с опаской глянул на пистолет Берестова.

К телефону — бесполезно… Связь оборвана при артналете. Что, что предпринять? Мысль Берестова работала лихорадочно.

— И потом в живых же больше проку, — сказал сержант.

— Чтоб не только до Волги, а до Урала фашисты докатились? — не сдержался Берестов, — Какой же в том прок?

— Я ведь не за себя… — обиженно начал сержант. Но Берестов опять его оборвал:

— Мы все не за себя. За Родину.

— Вот — вот, так и держи свои глаза буравцем, — поддержал Берестова Пров Трофимович.

Он вдруг умолк, не в силах оторвать взгляд от шевелящегося бурьяна.

Маскируясь в дыму, стелющемся от танка, ползли на дог десятка полтора вражеских солдат. Из бурьяна выглядывали их рыжие ранцы.

Берестов схватил ручной пулемет, перекинул его с бруствера на тыльный край окопа, нажал на спусковой крючок. В прорезь прицела увидел полет трассирующих пуль.

Фашисты замерли, вжались в землю.

Пулями теперь их не срезать. Гранатами — не достать.

— Разрешите! — сержант схватил левой рукой гранату — раненая правая рука подвешена к шее. Зубами выдернул чеку и, не ожидая ответа лейтенанта, выскочил из окопа. Вслед за ним кинулись врукопашную не только подчиненные сержанту два бойца, что пришли вместе с ним, но и человек пять курсантов. Иван тоже хотел было броситься им на помощь.

Но — танки.

И вдруг эти танки повернули на соседний дот лейтенанта Николая Волканова.

— Что это они?..

Берестов даже рот открыл от удивления, не зная: то ли радоваться ему, то ли сокрушаться, что не он подожжет их.

— Сдрейфили, гады. Увидели, какая участь ждет их у нас, вот и сдрейфили, — удовлетворенно сказал Пров Трофимович, устанавливая на прежнее место бутылку с «КС».

«Два танка на один дот?.. — озабоченно подумал Берестов. — Справится ли с ними Николай?.. Этот восемнадцатилетний парень?»

Будто Берестову было больше.

… Лейтенант Николай Волканов высунулся из окопа. В небе немилосердно палило августовское солнце. По степи вперемешку с пороховым дымом и всплесками огня танковых орудий, словно вода, волнами плескалось марево. Сухим, как наждак, языком юноша облизнул потрескавшиеся губы. Три дня ни росинки в о, рту. И вдруг Беркович целую флягу воды принес. Николай хлебнул, второго глотка сделать не успел. Танки, что сунулись на соседа, вдруг двинули на их окоп.

— Решили, что им здесь будет слаще, — оскорбился Николай. — Ну, сволочи! Я вот вам… — выругался он и, схватив в одну руку гранату, в другую — бутылку с зажигательной смесью «КС», кинулся навстречу.

— Что ты делаешь?! Убьют, а как же мы… — только и успел крикнуть Беркович.

Вражеская пуля разбила в руках Николая бутылку с «КС», но это его не остановило. Горящим факелом он бросился вместе с гранатой под танк.

Лейтенант Берестов все это видел со своего наблюдательного пункта и, чтобы осадить бежавшую за вражеским танком пехоту, вскочил во весь рост на бруствер, скомандовал:

— За мной! Смерти нет, ребята!..

Ринулся вперед и упал, подкошенный взрывом мины.

Он увидел, как в двух шагах справа, взметнулся клуб дыма, вырос всплеск красного огня. Взрыва Иван не слышал, только ощутил, как обожгло бедро. Будто кто ударил по боку раскаленным куском рельса. На какое‑то мгновение он увидел перед собой лицо матери…

«Мама!" — позвал он.

Мрак и глухая немота поглотили его.

Пришел в себя. Попытался подняться, и не мог. Правое бедро разворотило. Стахов стащил Берестова в окоп.

Потом в полузабытье слышал, как кто‑то сказал:

— Идите проститесь с ротным Крышко. Пуля разорвала.

Берестов вспомнил о старшине Назаренко. Где он сейчас? Жив ли? Крышко уже нет. Да и курсантов Шафороста и Болгарчука тоже нет. Вражеский снаряд разыскал их прямо в доте. Расколов пулеметный щит пополам, он взрывом отбросил курсантов к бронированной стенке. А Василий Тищенко, Дубровский, Михаил Войтов, Кромин, Рафик Кос- таньян… — где они?..

В Грозненском отдельном курсантском полку было 2345 человек.

Полк ни на шаг не отступил.

Полковника Сытннкова немцы растерли гусеницей танка. Его жену, капитана медицинской службы подняли на штыки. Комиссара Горюнова расстреляли.

Нет и Николая Волканова.

«И зачем он только выскочил?.. — пожалел его Иван. — А он, Берестов, тоже мог же отсечь пехоту пулеметным огнем…»

«Литература начинается там, где кончается трезвость ума и начинаются чувства, переживания… — как‑то сказал Волканов. — А бой, как и литература, тоже искусство…»

«Николая Волканова нет, а его слова остались," — с каким‑то облегченным умиротворением подумал Иван и провалился в забытьё.

Пришел в себя и не понял: почему он в степи, на ковыле?

Наверное кто‑то тащил его в тыл. Неужто Люба?

Любовь Кучма — блондинка с серо — голубыми глазами, мягкая душой пятнадцатилетняя девчонка. Где и откуда она появилась в училище, никто не знал. Но все называли Любу дочерью полка. Хотя и величали ее как взрослую — Любовь Павловна.

«Но Люба не могла его тащить, — вспомнил Иван. — Ведь она тоже была ранена. Хотя…»

Она и раненая кричала из воронки, куда успела перетащить курсанта с оторванной рукой: «Ребята, кто ранен, ползите ко мне. Я не могу к вам… У меня обе ноги прошиты пулями…»

Иван тяжело оторвал от земли забинтованную голову. Огляделся. Вокруг — не единой живой души. Одни трупы немецких и русских солдат. Вся степь усеяна трупами и среди них маячит на горизонте грустный мирный комбайн. «Не та жатва, не те снопы! Не тот урожай, не та страда».

Слева — немецкий танк. У его борта склонился фриц. Он как бы собирался стянуть разорванную гусеницу. Иван даже вздрогнул от такой неожиданности.

Но и танк, и немец были мертвы. Из‑под гусеницы выглядывала голова русского солдата с высунутым языком. Чуть дальше — ятрышник. Уцелел же! Стоит, как пшеничный стебель с пурпурным, словно облитым кровью, колоском. Стоит, как огрех на косовице.

Иван смотрел на все это: на трупы, на расплющенное тело солдата, на скрюченного с разорванным животом курсанта, как на нарисованное художником мертвое полотно. Это было настолько невероятно, что уже не воспринималось человеческими чувствами.

Есть какой‑то момент утомления, когда человеку становится все равно. Бомбят? Пусть бомбят. Огневой налет артиллерии? Ах, пусть…

Высоко в синеве режут клином небо журавли, а над ними, еще выше, точно также треугольником, летят бомбардировщики. Обе стаи, не мешая друг другу, расходятся в стороны.

— Пи — иить! — стонет Иван и ползет в поисках фляги с водой. Дотягивается до мертвого сержанта. Возле него сумка, из которой выпали письма. Потрогал висевшую у него на поясе фляжку. Она была пустой. Иван в изнеможении повалился на спину, отчаянно завыл:

— Пии — и-иить!..

Между' небом и землей, растертой гусеницами танков, высел на серебряной нитке жаворонок. Трель его, трепещущая, живая вещала о торжестве жизни. Раненый среди мертвых слушал его песню и, казалось, мертвецы молчат, чтобы не нарушить трели жаворонка…

Весь курсантский полк ушел в вечность, но — не в забытье.

… В селе Васильевка на фронтоне Дворца культуры — мемориальная доска. На ней золотом высечено:

«Здесь стоял насмерть отдельный Грозненский курсантский полк».

Защитники Сталинграда дрались там, где, казалось, драться было невозможно, стояли так, как не стоял, пожалуй, никто.

О них потом сложили песню:

Есть на Волге утес,

Тот утес Сталинградом зовется…

При пленении Паулюса Шумилов спросил:

— Какие мотивы послужили к сдаче оружия сейчас?

На что Паулюс убито ответил:

— Мы не сложили оружия, мы выдохлись, дальше драться не могли.

Писатель Жан Ришар Блок в обращении по московкому радио к соотечественникам с нескрываемой радостью сообщал:

«Слушайте, парижане! Первых трех дивизий, которые вторглись в Париж в июне 1940 года, этих трех дивизий — 100–й легкопехотной, 113 и 285 — пехотных — не существует больше! Они уничтожены под Сталинградом, русские отомстили за Париж. Русские отомстили за Францию!»

ЭМИНОВ Сеитумер Гафарович

С. Эминов — поэт, прозаик, переводчик — родился в 1921 году в селе Албат — ныне Куйбышево Бахчисарайского района в Крыму.

В 1939 году, окончив 10 классов средней школы, работал в редакции районной газеты «Ударник». Сначала в должности литсотрудника, а затем ответственного секретаря и редактора газеты.

В 1941 году Сеитумер Эминов добровольно ушел на фронт. Воевал в рядах защитников Одессы, Севастополя, в 8–ой Особой десантной бригаде в Новороссийске и в партизанских отрядах Крыма.

Награжден орденами и медалями.

Позднее окончил Среднеазиатский государственный университет.

С 1976 по 1982 год — редактор отдела художественной литературы имени Гафура Гуляма в городе

В 1944 году был репрессирован. Ташкенте. Здесь вышли его четыре оригинальных и две переводных книги. В том числе роман «Волею рожденные», перевод романа «Священная кровь». Затем изданы в разных издательствах более десяти книг на русском и татарском языках.

Член Союзов писателей и журналистов.

* * *

ЛЮБОВЬ МОЯ, РОДИНА…

ТРУБАЧ

ДОЖДИСЬ, РОДНАЯ

ТЕЛЕФОН

* * *

БРОДЯТ ЗВЕЗДЫ В КУСТАХ

МАТЬ

Памяти Епистинии Федоровны Степановой

ПЕСНИ МОИ

ИВАНЕНКО Виктор Трофимович

Родился в Краснодаре в феврале 1922 года. В мае сорок первого закончил в г. Кременец Тернопольской области Осоавиахимовскую Центральную летно — планерную школу инструкторов. Получил назначение на должность летчика — инструктора в Алтайский край. Там и услышал — война!

В годы войны готовил воздушных бойцов в военных авиашколах.

Майор в отставке. Член Союза писателей СССР и Союза журналистов СССР. Его романы, повести и рассказы отображают главным образом жизнь и службу в лихолетье летно — инструкторского состава ВВС.

Еще в начале Великой Отечественной войны советская авиация потеряла только на одном Московском направлении (а сколько их было!), где действовала группа немецких армий «Центр», 1200 самолетов из имеющихся 1560.

В то же время эвакуировались на Восток, далеко на Волгу авиашколы: Одесская, Чугуевская, Краснодарская, Ейская, Армавирская, Сталинградская и др. И был тогда приказ Верховного Главнокомандующего Сталина: «Дать фронту 150 тысяч воздушных бойцов».

В результате, не так скоро, правда, лишь весной сорок третьего, советская авиация завоевала‑таки полное господство во фронтовом небе. И тем самым обеспечила наземным войскам успешное продвижение к полной победе над фашистской Германией. В 50–летне Победы не грех сказать и о том, что треть списочного состава Героев Советского Союза, летчиков, обрели крылья в военное время, там, на полевых аэродромах в Заволжье.

Вот об этом, в основном, и пишет В. Т.Иваненко. Помогает ему быть правдивым в отображении седого прошлого лично прочувствованное за двадцать лет службы в авиации.

* * *

ЛЕТЧИКОВ — ИНСТРУКТОРОВ БЕРЕГИТЕ.

Горел Синеморск. Горел большой приморский город. Едва начинало спадать пламя, прилетали самолеты с черными крестами на крыльях, бросали на город бомбы и уходили за тучу дыма.

Сипло ревели в порту парохода!. На сходнях кричали командиры, торопя и подбадривая необстрелянных солдат. Измученные морской болезнью, солдаты длинными колоннами втягивались в улицы Сннеморска и двигались к окраинам, где их ждали окопы полного профиля.

В го же время с центрального аэродрома Синеморской летной школы поднимались самолеты И-16 и уходили па восток, далеко в Заволжье. По тому же маршруту раньше, ночью, отправился железнодорожный состав с членами семей авиаторов, техниками, преподавателями и курсантами.

Полковник Метальников, начальник школы, улетел с первым воздушным эшелоном организовывать на новом месте базирования подготовку воздушных бойцов по ускоренной программе. Однако не удержался, прежде чем запрыгнуть в кабину своего «ишачка» шагнул к провожавшему его Романову — командиру отряда учебно — тренировочных самолетов УТ-2 — и спросил тревожно, даже с дрожью в голосе:

— Как вы думаете Прадед, вернемся скоро?

Грузноватый капитан Романов был намного старше по возрасту и опыту летной работы. Выходец из семьи помещика, он рано связал судьбу с авиацией. Длительное время жил во Франции доверенным царского правительства по закупке аэропланов фирмы «Блерио». После воевал на них с немцами в армии генерала Брусилова вместе со своим давним наставником, ветераном русской авиации, внуком Айвазовского Константином Арцеуловым. Потому Металыш- ков всегда испытывал к нему чувство симпатии и нередко обращался к старику не по званию, а так, как воспринимал по авиационной родословной.

Сосредоточенно шевеля густыми, уже с проседью бровями, Прадед не ответил ему прямо на вопрос, а лишь сурово, и торопливо тоже заметил.

— Летчиков — ииструкторов берегите в эвакуации, товарищ полковник. Иначе никогда не вернемся.

Его отряд — семнадцать молодых летчиков — сержантов (до вчерашнего дня их было восемнадцать, но восемнадцатый Костя Борщев улизнул‑таки в строевой авиаполк, помогла третья рука — родной дядя в штабе военного округа) — по- следним воздушным эшелоном покидал орлиное гнездо, свитое на западном берегу Черного моря.

Взлетали на склоне дня звеньями, не оглядываясь — в спины светило низкое яркое солнце, да и стыдно было оглядываться: позади горел город, что‑то бесформенное полыхало у мола. Там гибли люди. А они…

За Гнилым лиманом «утенкн», едва не цепляясь за колья виноградников, образовали плотный журавлиный клин. Потом они еще долго шли бреющим, маскируясь от воздушного противника.

Встретив на пути зеленую стену леса, самолет ведущего перешел в набор высоты. За ним потянулся весь клин, медленно, как бы с неохотой удаляясь от земли.

Высоко над лесом Романов развернулся хвостом к фронту. Щуря глаза, сосчитал ведомых и вздохнул. Впервые за многие дни вздохнул свободно. Никто не отстал. Правда, метался в строю, как бумажный змей, пятый слева — Иволгин.

«Нервы. Не рубанул бы винтом кого‑нибудь», — подумал с опаской Романов.

В паре с ним шла спокойно и ровно жена Борщева Полина. Пронизывая редкие облака летчики на какие‑то доли секунд теряли ее из виду. Она их тоже. А затем встречала озорной улыбкой или вызывающим кивком: «Ну. как, мол, вы там, мужики?».

Это командир отряда видел хорошо тоже. И он вспомнил свою молодую жену Фаечку, какой видел на свадебном вечере Борщевых первого Мая в «Буйке», загородном рыбачьем ресторане, где пахло морем, свежим пивом и жареной барабулей.

Выпив бокал шампанского в три приема и захмелев, Фаечка прильнула к нему.

— Спой нам, Сергей Сергеевич, — попросила вкрадчивым топотом. — Свою любимую. Спой, Сереженька, пожалуйста, — и запела сама негромко с надрывом.

Летчик Пьер — для больших карьер На лукавый взор рыжый Клер поменял мотор. Романов стал подпевать:

Десять дней он у ней, аппарат забыт.

И полет не влечет, если Клер твердит:

«Тобою горд Париж. Ты одни в моей душе царишь. Ты один».

Как‑то раз, в поздний час, Пьеру дан приказ: Облететь в дозор цепь Альпийских гор.

Сквозь туман на Монблан курс неверный взят…

Этот жестокий авиационный романс Сергей Сергеевич молодым слышал в Париже на приеме у национального героя Франции Луи Блерио…

Впереди, задернутый легкой дымкой с румянцем близкого заката Южный Буг уползал к морю. По обе стороны его раскинулись луга, поля, перелески. До самого горизонта поля, перелески, подпаленные па холмах и пригорках заходящим солнцем: черные косы заводов, ст олбы серой пыли на дорогах и бледные, рваные тени облаков. Все как до войны. Без малого тридцать лет видел Романов землю вот так, с птичьего полета. Видел и когда она спала, ночью чувствовал сердцем поля, города, дороги.

Не верилось, что сейчас там, внизу, одним с ним курсом, бредут на восток женщины, старики, дети. С высоты земля всегда казалась крепкой, спокойной. И как бы трудно ни приходилось Романову в полете, стоило посмотреть на землю, нужное решение приходило само собой. И сейчас его вела к цели земля. Компас? Что компас! Компас тоже без ее руки иичго. Земля вела!

Еще впереди, стремительно ныряя в овраги и обтекая пригорки, скользил треугольник из семнадцати теней. Скользил ровно и прямо, словно катился по рельсам. По этим теням Романов хорошо видел движение строя.

На восточном крутом берегу Южного Буга этот клин на миг переломился и опять ровно поплыл дальше.

Сверяя по его движению линию пути, проложенную, на карте, Романов вдруг увидел восемнадцатую тень, врезавшуюся по центру сзади. И тут же, прямо перед собой, — «мес- сершмитт», немецкий истребитель, с драконом на капоте.

С веселым оскалом смотрел из кабины головастый немец. Повторяя заход, он, словно пробуя, что перед ним такое и можно ли поразвлечься, дал короткую пулеметную очередь.

Задний «утенок», справа вспыхнул. За ним загорелись еще два, там же, справа.

В вираже над Романовым немец дернул плечами, показал два пальца, соединил вместе, резко опустил, захохотал.

«У тебя двое столкнулись, — без труда расшифровал этот знак Романов, — сами. И я тут, поверь, ни при чем».

Третьего, срезанного пулеметной очередью, он, по- видпмому, не брал в расчет. Не интересно. Каждый раз перед тем, как пальнуть, он, словно бы для разминки, делал холостой заход, низко проносился над группой, тряся ее мощной воздушной струей от винта. Здесь тень «мессершмитта» и тень ведущего «утенка» на мгновенье сливались в одну.

Ведущего «Дракон» почему‑то щадил: то ли оставлял на закуску, то ли желал всласть налюбоваться его беспомощностью. Бросая свой самолет вверх, вниз, в стороны, Романов надеялся тем самым хотя бы затруднить «Дракону» прицельную стрельбу и вилял хвостом, сигналя летчикам: разомкнуться, действовать самостоятельно. Они липли к нему, как пчелы к матке.

В первой встрече с реальным противником, скованные растерянностью, молодые летчики полагались на мудрость Прадеда. Он их понял. Однако ничего другого, кроме маневра по высоте, да виляния хвостом, он не имел сейчас в командирском арсенале.

Загорелся и камнем пошел к земле «утенок» слева.

«Если «Дракон» не изменит программу — следующий Иволгин. Затем Парамонов. Полина будет последняя — прикидывал Романов. — Меня не тронет. А ведь по всем законам войны первым полагается сбивать ведущего. Немец с юмором… Вожак, растерявший стаю, сам должен выбирать себе смерть. Так выбирай же, летчик Пьер для больших карьер, — насмешливо приказал он сам себе.

Разворачиваясь в холостом заходе над головой Романова, немец опять показал ему два пальца, соединил и опять захохотал.

Стрельба по фанерным тихоходам, беззащитным, как мишени, не могла доставить большого удовольствия вояке. А вот то, что два советских летчика сами уничтожили друг друга в страхе перед «драконом», радовало. Еще, конечно же, радовал «дракона» счет сбитых им советских самолетов, пусть даже фанерных.

А для Романова это были люди, частицы его самого. Каждый новый всплеск огня за хвостом приносил ему боль, от которой можно было сойти с ума, и наполнял ужасом из- за собственного бессилия.

Но на лице Романова, когда он на мгновенье встречался глазами с глазами немца, не было ужаса. Он спокойно, с холодной суровостью кричал ему, не разжимая плотно сомкнутых губ, внутренним криком: «Мерзавец! Один я бы ушел от тебя. Но я не один…»

Он дал полный газ и пошел со снижением. Оглянулся. Ничего не увидел позади себя в воздухе, кроме низкого слепящего солнца. А тени самолетов на земле стали быстро отставать от тени его «утенка». Только та, чужая, стремительно наплывала сзади черным крестом.

Иволгин на короткой дистанции тянулся за Парамоновым, точно повторял его действия. Но он заметил краем глаза, как Прадед, едва тень «дракона» на земле слилась с тенью «утенка», кинул самолет свой вверх. «Утенок», послушный его воле, распластанной бабочкой вывернулся перед самым острым носом «мессершмитта», и тот врезался в него. Гитлеровец вряд ли даже успел подумать, что нужно избежать столкновения. Вожак стаи рассчитал точно. И выбрал себе смерть, не растеряв всю стаю.

ГДЕ ВАСЮКОВ?

Тысяча сто пятьдесят дней инструкторской работы в глубоком тылу почти не оставили у младшего лейтенанта Иволгина никакой надежды оказаться на фронте, на главном рубеже войны, который отмечался у них в части на карте красными флажками. Флажки сдвигались теперь только на запад.

После нескольких безуспешных рапортов Иволгин смирился с обязанностями, диктуемыми, как ему всегда об этом твердили, «приказом Родины». Потому срочный вызов в штаб за предписанием — отбыть на боевую стажировку — оказался для младшего лейтенанта полной неожиданностью. Иволгина направляли в войсковую часть, которая располагалась где‑то в Молдавии, в предгорьях Карпат. До Москвы его подбрасывали на «Дугласе» вместе с молодыми летчиками — выпускниками.

Над аэродромом к «Дугласу» слева и справа попарно пристроилась четверка остроносых Яков, посланная торжественно проводить выпускников. На границе аэроузла ЯКи дали прощальный залп из пушек и, косо вывертываясь на спины, потерялись в сером от зноя августовском среднеазиатском небе.

Младший лейтенант сам не раз салютовал таким образом отправлявшимся в боевые полки воспитаникам школы.

Пряча от экипажа затуманные грустью глаза, Иволгин надвинул на лоб форменную фуражку и вспомнил окончание разговора с полковшгком,

— Поедете на фронт стажироваться. Срок командировки — месяц. Но не вздумайте там ее продлить. Найду. Верну. И тогда… — Он не договорил, пожал руку и, проводив до порога кабинета, пожелал военного счастья.

«Что ж! Для начала и это неплохо. Но как‑то там все будет? Что день грядущий мне готовит?» — раздумывал Иволгин, сводя на переносье широкие выгоревшие брови.

Карпаты встретили его по — осеннему затяжными дождями. На рассвете с гор наносило низкую косматую облачность, и до вечера моросил теплый дождик. Ночью облака

рассеивались, а утром все начиналось сызнова. Иволгин нервничал. До линии фронта — десять минут лету, а он фронта еще не видел. За целую неделю всего один полет с наставником, Героем Советского Союза лейтенантом Васюковым. Да и то на бреющем (из‑за погоды) в районе своего аэродрома. Это новая для него гавань примыкала к запущенному в войну старому молдавскому саду.

Утро начиналось у Иволгина поисками своего белобрысого опекуна.

— Где Васюков? — врывался он на стоянку и тормошил механиков, соскабливавших ржавчину с открытых деталей самолетов. — Не знаете? Братцы, кто видел Васюкова?

А тот вставал задолго до подъема. Чаще всего Иволгин находил его в саду. Хирургической ножовкой, взятой каким‑то образом в медчасти, он обрезал с деревьев сухие ветки.

— Нет бога, нет! — истово жаловался Иволгин. — Должен же когда‑нибудь прекратиться этот дождь… Нет бога!

— Или он, лысый, душу немцам продал? — спокойно, с усмешкой вставлял лейтенант. — Однако, младшой, пословицу знаешь: на бога надейся, а сам не плошай? Иди проверь, как поживает твоя тысячеснльная милая. Когда она изменяет нам по сигналу тревоги, это, брат, пострашнее тигра. Иди хотя бы погладь ее. Машина тоже это любит…

Сегодня, как всегда, готовые к бою перехватчики Яки — третьи стояли под деревьями сада винтами в поле. Полчаса назад перестал хлюпать дождь. Лейтенант Васюков, сняв сапоги и ремень, расстегнув ворот гимнастерки, уселся на самолетное крыло. Он неторопливо перемалывал зубами крупное яблоко, подобранное в саду, и, как мальчишка, болтал ногами. Желтые портянки с расплывшимися по ним темными пятнами Васюков повесил на лопасть винта, предварительно провернув его. А сапоги положил рядом с собой голенищами в сад, откуда тянуло ветерком, в котором Ивол- гину чудился легкий запах закисшей вишневки.

Хотя дождь перестал, облачность, похоже, не собиралась рассеиваться. До нижнего края было метров двести. В саду еще капало с листьев. Командир эскадрильи собрал летчиков на занятия под навесом в столовой. Васюкова со стажером он на всякий случай оставил возле самолетов.

Тишину иа стоянке нарушал только стук капелей о крылья затаившихся в саду истребителей, изредка — спелый плод, сорвавшийся с ветки, да голос наставника, неторопливо, с шуточками, отвечающего на вопросы неуемного стажера.

— Главное, дорогой, это вовремя вытурить из головы мысль, что и тебя могут сбить. Вколоти лучше себе в башку побольше злости. И жми! Жми, как учили. В авиации — все везде одинаково. Тут у нас разве что нервам пощекотней. По — ученому — психологический фактор острей. Ну, а по — нашему — мандраже. — Васюков улыбнулся. — Понятно объяснил?

«Профессор по преподаванию боевого оптимизма, — подумал Иволгнн, кивнув. — Все шутит».

Васюков доел яблоко, забросил сердцевину в сад, вытер широкой ладонью губы и, перестав болтать ногами, хитро подмигнул:

— Вот так, младшой… У тебя должно получиться. Раз других учил брать быка за рога, сам тоже сможешь. А бога все же моли, чтобы скорее сворачивал небесную муру. Иначе рискуешь вернуться пи с чем в свою Анголу…

Лейтенант замолчал и стал вглядываться в тяжелый ход низких облаков. Облокотясь на плоскость рядом, Иволгнн ждал, когда он заговорит снова. Васюков привязывал его к себе простой и скрытой недюжинной силой, которую лейтенант почти никогда не выставлял наружу. Говорили, что он имел на личном счету сбитых самолетов больше, чем комэск. Да, Иволгина недаром «пристегнули» к нему: туз было чему поучиться.

Не дождавшись, когда наставник перестанет глазеть на облака, Иволгнн тронул его за колено.

— Что нового в тактике вражеских летчиков? Каких финтов от них можно ожидать сейчас?

— Да любых! Ведь я уже объяснял тебе, по — моему… — Васюков любовно похлопал по плоскости машину. — Правда, фриц пошел не тот. На свободную охоту выходит редко. И сам в большую свалку не лезет. На курорт ему пора — нервишки лечить. Но из‑за угла еще жалит. Так ужалит — выругаться не успеешь. Да, вот что учти — главное тут у нас…

Неожиданно он вытянул шею, к чему‑то прислушиваясь. Иволгин тоже навострил уши и услышал далекий гул, похожий на жужжание шмеля, который медленно приближался, непонятно откуда.

Но Васюков уже определил, откуда наплывал и что это был за гул. Брови его сдвинулись, лицо сделалось пунцовым.

— «Фоккн»! Легки на помине, гады. Сейчас сыпанут, — крикнул лейтенант, вскакивая. — Встретим, младшой. За мной!..

Иволгин видел, как взвились в воздух портянки, сбитые струей от винта. Сам младший лейтенант в это время еще натягивал на плечи лямки парашюта. Он только пошел на взлет, когда васюковская машина уже оторвалась от скольской травянистой полосы, и едва не угодил под бомбы «фокке — вульфов», которые сбросили их сразу после того, как вывалились из‑за облаков.

Васюков опередил Иволгина секунд на тридцать, взлетев даже без шлемофона. И эти тридцать секунд обеспечили ему спокойный разбег и позволили выгодно атаковать противника. Атаковать в лоб и первой же очередью из пушки повредить самолет ведущего.

Фашистов появилось четверо. Они вываливались из облаков по одному и видели только, как взлетал Иволгин. А взлет не был гладким. На разбеге пришлось уклониться влево, иначе Як попал бы в свежую, исходившую паром воронку. Хорошо еще, что аэродромное поле покрывала высокая пожухлая трава и колеса не врезались в грунт. И все — гакн, чтобы не скапотировать, Иволгин взлетал с полуопущенным хвостом…

Вторым заходом гитлеровцы намеревались обстрелять стоянку. Но Васюков спутал им карты. Его заметили лишь, когда взорвался их ведущий, и открыли беспорядочный огонь на встречном курсе. Потом при виде второго Яка опять полезли в облака. Но Иволгин успел оказаться выше замыкающего строй «фокке — вульфов» и длинной очередью трассирующих снарядов вынудил ег о вильнуть в сторону и вниз.

Фашист понимал: теперь его спасение только в глубоком с максимальной перегрузкой вираже. Маневрировать по вертикали обоим летчикам не позволяла низкая облачность. Враг, конечно, надеялся на то, что русский летчик не выдержит, сорвется в штопор или что удастся пристроиться в хвост Яку.

Чутьем, обостренным опасностью, Иволгин угадывал намерения гитлеровца. Но и поглощенный этим, он все время беспокоился за Васюкова. Где он? Однако поискать Васюкова глазами не было возможности. Перегрузками Иволгина вдавливало в сиденье. Стало трудно дышать. А круг, в котором ходили машины, все сужался, то опускаясь почти до самых макушек яблонь, то снова подымаясь под облака.

Враг менял высоту — намеревался вынудить Иволгина хоть немного увеличить радиус. Но Иволгин постепенно усиливал давление на «ручку» и, нацелившись всеми чувствами на тот миг, когда Як от перегрузки должен смертельно вздрогнуть, неуклонно, как ему представлялось, вламывался внутрь виража противника.

В голову же навязчиво лезла мысль: «А вдруг он меня?» От этого по спине подирал мороз. Чтобы озноб не сковал его волю, Иволгин мысленно говорил то с противником, то своей машиной:

— Силен. За такой вираж тебе пять с плюсом. И все- таки… ты будешь бит… Ну, Яков Яковлев, лучший истребитель в мире! Прижми фашиста. Прижми!.. Еще чуть — чуть. Еще!..

Ему удалось первому наскрести прицельный ракурс. Иволгин видел, как немец втянул голову в плечи. И как вражеская машина вдруг, уменьшая крен, резко вскинула тупой сизый нос. Летчик сделал этот рискованный рывок — и прожил минутой дольше. Едва «фокке- вульф» воткнулся в облака, как разломился посередине.

Сняв палец с гашетки, Иволгин распрямил спину и крутнул головой: «Где Васюков?» С его лба градом скатывался пог. Губы солоно слипались. Размякшей кожаной перчаткой он вытер их, обмахнул лоб, провел по глазам и глянул за борт, «Где Васюков?!!» Як наставника стоял на прежнем месте под яблонями…

Когда Иволгин сел, он ждал: ему навстречу радостно побегут люди и первым, конечно, Васюков. Но встретил Иволгина лишь механик самолета. Он плакал…

Лейтенант Васюков посадил Як и зарулил на стоянку с пулей в груди. И был уже мертв, когда приблизились к его машине. Это казалось невероятным: посадить самолет с таким смертельным ранением. Однако с этой пулей летчик мог встретиться лишь в воздухе: на земле по нему не стре- ляли.

На следующий день Иволгин поднялся чуть свет, вытащил из‑под подушки Васюкова, еще хранившей вмятину от его головы, ножовку и направился в сад. С листьев уже не капало, и небо над головой было чистое, а вдали синели Карпаты, тронутые на вершинах багрянцем.

«Летный будет день», — машинально отметил про себя Иволгин.

Обрезая отмершие сучья, он все ду мал о том, чего не досказал ему Васюков перед взлетом, и вспоминал свои приставания и расспросы.

«Вот он и ответил тебе… Показал, как надо уметь чувствовать врага далеко на подходе к земле, которую защищаешь. И при любой погоде. И встречать первым, чего бы это пн стоило».

В гот день Иволгин сделал еще три боевых вылета в паре с самим командиром эскадрильи. А ночью взбудоражил палатку громким криком во сне:

— Где Васюков? Братцы, кто видел Васюкова?

В ДОЛИНЕ СМЕРТИ

Работали они по — птичьи — от зари до зари. И трудно уже было понять, кто здесь кого больше изнурял к вечеру — то ли долина Копсан авиаторов суховеями, духотой, миражами, то ли авиаторы долину су етой, парами и газами сгоревшего бензина, гулом моторов.

Люди просыпались рано, задолго до восхода солнца. Просыпались, наскоро завтракали, обжигаясь пшенной кашей с хлопковым маслом, и спешили в поле. Там у каждого была неохватная нива, которую они поливали потом, чтобы к сроку, нет, раньше срока выросла на врага крепкая плеть.

Все дальше и дальше от оазиса «Двух карагачей» уходили стада поджарых джейранов. Жались к горам земляные зайцы, свистуны — барсуки, кекликн. Только змеи — ленивые, надменные — не хотели расставаться с вольницей. Выползая из щелей на расвете, когда люди уже пролили первый пот, змеи свивались кольцами и шипели на людей, если не были раздавлены прежде, чем успевали обнажить жала.

Проведя на ниве все светлое время дня, авиаторы снова собирались вместе в столовой. Здесь пили вод)' — холодную, из колодца, снимая жар, накопившийся за день в душе и теле. И если жар оставался, а голод торопил, то холодной водой из колодца разбавляли огненный борщ и принимались есть.

Ели жадно, приправляя обед шуткой, острым словцом, делясь друг с другом пережитым и сделанным за день. А потом падали на нары и нередко тут же засыпали — без чувств, без сновидений, даже без мысли о завтрашнем дне, зная, что завтра день будет такой же, как прошлый.

Зато просыпались с легкой головой, свежими мышцами, иногда в обнимку с товарищем, иногда в соседстве со змеей, ночью ли, днем ли, в жару, забравшейся в землянку.

Изхлестанная и растрепанная самолетными струями, исцарапанная коваными сошниками, оглушенная г улом моторов так же быстро и глубоко, с наступлением темноты, погружалась в сон долина. А просыпаясь, опять подставляла людям свою 1рудь, обросшую жесткой щетиной.

Авиаторы и долина Копсан жили как бы одной напряженной жизнью. И чем тревожнее приходили вести из‑за гор, тем напряженней жили они — люди в синих комбинезонах и желтая знойная степь.

В тот день от жары лущилась краска. Казалось, вот- вот воспламенится жухлая трава. Воздух, сухой и прогорклый, помутнел часов с восьми. В нем, словно в паутине, повисала клубками черная груха — мошкара. И вдруг на знойной земле услышали тревожный сигнал:

— «Тюльпан»? Я — «Бсркут — одиннадцатый! При вводе на петлю самолет резко опустил нос и накренился влево. Рулей не слушается. Сильная тряска… Как поняли?

На этом связь с «Беркутом» оборвалась.

Это случилось в 14 часов 45 минут. Як, на котором инструктором летала Полина Борщева, глубоко врезался в землю.

Никто не видел, как это случилось. На старте, в квадрате, дежурили наблюдающие. Они должны были видеть. Но и они слышали только доклад Борщевой по радио.

Командир эскадрильи рассмотрел в бинокль далеко от старта, в степи, высокий гриб пыли. Послали к нему санитарную машину.

Летчики не снимали очков. Говорили мало и сквозь зубы.

… В 14.30 она еще кормила ребенка. В 14.37 была уже на высоте 4000 метров в пилотажной зоне. Ее зона находилась восточнее старта. В передней кабине Яка сидел курсант Калин.

Для Калина это был последний полег с инструктором. Последний показной. Потом — два самостоятельных на пилотаж и… в запасной полк, на фронт.

Калин видел инструктора отраженным в прозрачном колпаке фонаря, иногда — очень нечетко отраженным. Зато хорошо чувствовал за спиной твердую руку инструктора. Хорошо слышал хрипловатый, в полете немного насмешливый, голос:

— Показываю, жених! — Или: — Повторяю, турок, — если курсант неточно копировал ее действия.

Полина «показывала» даже в верхней мертвой точке петли, в состоянии невесомости, вниз головой, в облаке пыли, сыпавшейся с пола кабины:

— Зависли. Ручку чуть на себя. Много. Много…

В заключительном полете с инструктором Калин пилотировал особенно старательно, с максимальными перегрузками, так, что спирало дух, а в глазах вставал плотный, зеленоватый туман. Хотелось оставить на память о себе, как о летчике, добрые воспоминания. В эскадрилье все считали — Борщева лучший инструктор, а это значило и лучший летчик — истребитель. Страдало мужское самолюбие. И Калину еще хотелось — чистотой, четкостью пилотирования превзойти летчика — женщину.

Получим задание выполнить в комплексе переворот через крыло, петлю Нестерова и полупетлю, Калин наметил себе ориентиром островерхую вершину, развернулся на нее и доложил по СПУ — самолетно — переговорочному устройству:

— Выполняю!

— Давай, жених! Все — сам!

Мягко перевернув самолет на спину, Калин слегка подобрал штурвал. Остались позади горы, в лицо быстро поплыла желтая земля. И тут вдруг на левом крыле снизу оторвало стальную плитку. Она закрывала бензиновые баки. Держалась на болтах. В полете болты ослабли. Встречным потоком воздуха плиту выдрало. Стало разрушаться крыло. Так заключила комиссия, расследовавшая происшествие.

Но ни Борщева, ни Калин не знали, почему вдруг самолет стал неуправляемым. Все, что они знали тогда и остро это чувствовали, — надо покидать самолет. Немедленно. Самолет падал. Падал почти отвесно, со свистом набирая скорость. Падал, весь дрожа, как‑то странно вращаясь. Желтая земля, серые горы. На пол сыпались стекла и стрелки приборов. В кабине запахло «живым» бензином. Земля, горы… Земля, горы.

— Прыгай! — услышал Калин в наушниках.

Он расстегнул замок привязных ремней, а на большее смелости не хватило.

— Прыгайте вы! — крикнул Калин и оглянулся. Он знал: инструктор не имеет права покинуть самолет первым. Но очень хотел, чтобы она сделала это первой. — Прыгайте!

Оба понимали: для спора нет времени, и тем не менее оба упрямствовали.

— Прыгай! Приказываю!

— У вас ребенок. Прыгайте!

Она вздрогнула и вся сжалась, как от удара в сердце. На глаза легла темная полоса, а может быть, то почернели на ресницах слезы. Слезы матери.

Калии был уверен — она сейчас покинет самолет. И время. Есть еще высота.

«Ну… Ну!» — весь колотился Калин в напряжении. Он не мог первым. — «Ну! Будь же ты женщиной».

Прошла еще секунда, а она и не шелохнулась, словно окаменела от болей, от каких‑то своих, быстро бегущих мыслей о ребенке. Может быть. Но она думала и о другом — о своем долге, о правах и обязанностях командира экипажа.

— Прыгай! — И выругалась тяжело, по — мужски. Такого еще не слыхали от нее. Калин дернул за красный шарик аварийного сброса фонаря и мгновенно вывалился за борт.

Первое, что он увидел, раскрыв парашют, был ЯК, махнувший ему крыльями в стороне и много ниже. Над головой, тоже чуть в стороне покачивался второй купол парашюта, а под ним — она, инструктор Борщева, в одном кирзовом сапоге. Другой сапог слетел с ноги в момент динамического удара и теперь догонял Калина.

Приземлились они почти одновременно недалеко от воронки, над которой мягко покачивался громадный столб пыли с прожилками дыма внутри.

— Земля сухая, а залез глубоко, — крикнул Калин, первым подбежав к воронке.

Борщева ответила не сразу. Собрала парашют, уложила в сумку и лишь тогда сказала, потирая всей ладонью обожженную стропом шею:

— А чего бы ему и не залезть глубоко? Вес, плюс скорость. А вот куда ты лез, Калин? — она хлопнула курсанта по плечу как‑то и грубо и ласково. — За то, что напомнил мне о Борщенке, — спасибо. За мат — извини. А за попытку не выполнить приказание — отстраняю от полетов! Понял, турок?

— Понял, товарищ лейтенант!

— Теперь собери свой парашют. Вон уже санитария едет за нами. Тебе есть что бинтовать?

— Аллах миловал, товарищ лейтенант!

Засмеялась и Борщева:

— Ну и меня он миловал…

На следующий день Фаечка, новая медицинская сестра, привезя Полине на старт Боргценка, чтобы покормить, спросила ее:

— Неу жели ты даже не испугалась, падая?

— Испугалась.

— Неправда! — с завистью посмотрела ей в глаза Фаечка. — Если бы испугалась, у тебя бы пропало молоко…

ЦЕНА ОШИБКИ

Весной сорок третьего с подмосковных аэродромов, где тогда формировался на «Яковлевых» авиакорпус генерала Савицкого, в район Краснодара с посадкой на дозаправку в Ростове, перебрасывались группы летчиков — исгре- бителей.

Группа капитана Егорова получила приказ па перебазирование ближе к полудню 17 апреля, когда вернулась на свою «точку» в Россошн после выполнения задания на сопровождение штурмовиков.

На заправочной стоянке первым встретил Егорова бравый интендант с термосом в одной руке, алюминиевой кружкой в другой и со своими заботами.

— Капитан! Какао…

— Потом, — отмахнулся Егоров, — Бензину, патронов, — и быстро прошел к старшему сержанту Горычеву, увидев того возле самолета с болезненно сморщенным лицом.

— Что слу чилось, Олег?

Горычев молча выставил на обозрение багрово — си- иий без ногтя мизинец левой руки.

Оказывается, его ведомый, самый молодой в группе летчик, девятнадцатнлетний, прибывший недавно на пополнение прямо со школьного'аэродрома, в этом своем первом вылете сам себя поранил. Перед взлетом по тревоге он, захлопывая фонарь кабины, по неосторожности — то ли от волнения, то ли на радостях — прищемил кончик мизинца.

Узнав об этом Егоров хохотнул.

— И ты, Олег, скис от такой раны? Тоже мне ас…

— Да не от раны! — обиженно взъерошился он. — Медики узнают, товарищ капитан, могут запросто отстранить от вылетов.

— Могут, — кивнул Егоров. — Они такие. Могут. А ты им не показывайся. Подержи палец в бензине и будет порядок, — посоветовал, отводя взгляд в сторону.

К ним' подчодили остальные летчики группы. Трое: Добытнев, Богатырев, Грабельников с такими же как у Го- рычева лычками на погонах. И четвертый Единхаров — с лейтенантскими звездочками. Все поджарые, в шерстяных цвета хаки гимнастерках, закинутыми за спину планшетами,

сдвинутыми набекрень шлемофонами. Старший сержант Богатырев на ходу негромко в чем‑то убеждал Единхарова, с кем он летал в паре ведомым. Нетрудно было догадаться — оправдывался.

Уже когда они шестеркой возвращались на свою «точку», Богатырев увидел на восточном курсе в стороне и ниже немецкий разведчик «раму» и самовольно за ней погнался. Но, поскольку горючее было у него, как и у всех в группе на исходе, Богатырев преследовал разведчика недолго. Обстрелял сзади изо всех точек бортового оружия и вернулся в строй ни с чем. Теперь же зная, командир ему такой инициативы не простит, Богатырев на подходе к нему ссутулился и поотстал, вроде как спрягался за спины товарищей.

— Нет, ты выходи вперед, герой, — всем на удивление спокойно, не повышая голоса, позвал капитан Богатырева. — Давай, давай выходи, не прячься, — и весело поманил пальцем.

Вокруг все было голубым и зеленым, как бывает только в погожие дни апреля. И Егорову, еще молодому тоже, двадцатишестилетнему, не хотелось в такой светлый день омрачать душу ни себе, ни подчиненным, даже нарочитой суровостью.

Расправляя под ремнем гимнастерку Богатырев выдвинулся вперед.

— Что же это ты, герой — одиночка, — с усмешкой продолжал Егоров. — Сидел на хвосте у «рамы» и отпустил подмываться?

Почувствовав слабину, Богатырев вмиг преобразился, расправил плечи и ответил тоже с улыбкой, даже нагловато.

— Виноват, командир! Исправлюсь. — После, стуча кулаком в грудь, начал запальчиво оправдываться. — Боекомплект кончился, командир. Будь у меня еще патроны. Хоть один… Да я бы… То я бы ее, лярву…

— Оружейнички — и! — откидывая с поворотом назад голову, позвал Егоров. — Старшему сержанту Богатыреву заряжать на один патрон больше, — и меняясь в лице, сказал строго и властно. — Выговор вам, старший сержант! Бросили одного своего товарища, своего ведущег о…

В это время в центре зеленого поля отчетливо проявился камуфлированный штабной «виллис». Он на большой скорости катился в их сторону и резко затормозил возле

капитана Егорова. За рулем сидел сам начшгаба, полковник. Он торопился поспеть еще куда‑то. Поэтому, не отрывая рук от баранки, обращаясь к Егорову, сказал живо, с настроением.

— Получен приказ, капитан. Вашу группу срочно откомандировать на юг, в район Краснодара. Поведет лидер. Готовьтесь, орлы. Вас уже ждут на Кубани.

* * *

Лидер «пешка» — пикирующий бомбардировщик Пе-2

— повела их на Кубань, с дозаправкой в Ростове, с максимальной скоростью. Но вела расчетливо (справа ог маршрута недалеко пролегала, грозная, тдя всего живого, линия фронта), на такой высоте, что капитан Егоров мог бы легко различить на земле не только крупные населенные пункты, но даже тонкие линии проселочных дорог и по ним с надежностью ориентироваться в пространстве. Мог бы. Однако мешала этому дымка. Весенняя полуденная дымка, густая, как осенний утренний туман. И яркое солнце в безоблачном небе.

Лидер шел впереди «Яковлевых» на дистанции устойчивой зрительной связи, но курсом как бы на солнце. Оно ослепляло глаза. Все это несколько нервировало Егорова. Кроме того ему выпадало уже не раз перелетать с одного прифронтового аэродрома на другой самостоятельно и всегда полагаться только на самого себя, на свое умение выводить группы летчиков на КПМ в расчетное время. Вынужденный сейчас следовать за лидером «под копирку» и выполнять его команды, Егоров не чувствовал себя спокойно. И для разрядки напряженности чаще чем следовало вызывал лидера на съязь, узнать о месте нахождения.

С экипажем пикировщика, пилотом Кзотовым и штурманом Копейкиным, он познакомился накоротке, когда они втроем готовили инженерно — штурманский расчет на перебазирование. Ребята они были уже, как и он, стреляные, не новички в боевой обстановке. И показались ему тогда, на земле, толковыми, думающими. Но это на земле. А какие они в воздухе — еще надо было увидеть. Егоров не сомневался только в надежности своих ребят, шедших за ним крыло в крыло. Случись даже встретиться сейчас на маршруте с люфттваффовцами — фронт рядом — его ребята не разбегутся. Ну а лидер…

Егоров снова нажал на кнопку передатчика.

— Пешка, точно идем? Как поняла?

— Поняла, поняла. Не дергайтесь, крючки. Спокойно. Вскоре пилот Пе-2 вызвал его сам на связь.

— Смотрите впереди прямо…

Здесь, на юге, висящая в воздухе розоватая в солнечных лучах дымка плотнее укрывала землю, чем где‑либо на маршруте раньше.

Жмурясь, Егоров разглядел все‑таки впереди на земле вначале строения большого города, затем, наконец, на окраине зеленый пятачок с накатанной посередине самолетами ровной полосой. В это же время Пе-2 клюнул носом и, качая крыльями, пошел на снижение.

— Приехали, крючки, — весело доложил пилот. — Мягкой вам посадки.

И Егоров ему поверил. Ох, как он жалел об этом, когда понял, что лидер привел их не в Ростов, а на аэродром в Таганроге, откуда гитлеровцев еще не выгнали.

Это поняли и его ведомый Горычев, Единхаров и его ведомый Богатырев. Но слишком поздно. Лишь тогда поняли, когда, быстро освободив полосу для посадки пары прикрытия Добытнев — Грабелышков, отрулили на 1раницу аэродрома. Выключив здесь моторы, они с вытаращенными глазами застыли в кабинах. К ним со всех сторон бежали с автоматами и карабинами наизготовку гитлеровцы в жабьих мундирах. А на всех возможных направлениях взлета возникали машины аэродромного обслуживания. И нельзя уже было никоим образом исправить ошибку лидера.

Ничем не могла им помочь в беде и пара Добытнева, виражировавшая над аэродромом. По ней и пикировщику- лидеру, не успевшему приземлиться, открыли из укрытий огонь зенитчики. Лидер поджал лапки, убрал шасси и подался па бреющем в сторону Ростова, куда было не более минуты лета. О чем он догадался только теперь. А мог, обязан был сообразить гораздо раньше: в полете навигационный ветер несколько относит самолеты вправо от заданной шиши маршрута и должен бы был внести поправку в курс. Теперь же эту маленькую ошибку, допущенную бомберамн, пилотом и штурманом, должны исправлять на земле они, истребители ценой… Один бог знает какой ценой!

А вокруг шелковисто отсвечивала в лучах южного солнца трава. Над лиманом хлопотно кружили весенние чайки. В городе буйно цвели деревья. На окраинных улицах восторженно перекликались старики, дети: «Наши вернулись!» Для них, виражировавшие над летным полем самолеты с красными звездами на крыльях, — были такой же радостью, как голодному хлеб к обеду. И все они обмерли, когда краснозвездные самолеты вдруг попадали, — один и лиман, другой на сухое за городом.

Кого‑то из этих летчиков окровавленным взяли в плен гестаповцы, кого именно — Добытнева или Грабель- никова — неизвестно. Потому что он на допросе в гестапо не только не выдал ничего секретного, но и себя назвал для протокола вымышленно: Григорий Константинович.

Его расстреляли в одночасье с местными подпольщиками незадолго до прихода в Таганрог наших…

Едва только ушли за горизонт самолеты прикрытия и стихли зенитки, Богатырев открыв фонарь, злобливо прокричал:

— Поднавалила нам «пешка»! ну если выберемся из этого клозета, я ей, лярве…

— Мы тоже хороши, — ровным голосом остановил Богатырева капитан Егоров. Хотя губы у него тоже заметно подрагивали.

Егоров не знал, что предпринять. И можно ли вообще пу выбраться из этого «клозета». А между тем гитлеровцев все прибывало на поле. Короткими перебежками они подступа™ ближе, ближе. Солдаты насмешливо горланили: «руснш, гутен таг». Офицер с муравьиной талией предлагал немедленно сдаваться.

Слышать такое было страшно и горько. Тем более что и здесь, на таганрогском аэродроме, также как на подмосковном, все было вокруг голубым и зеленым. Только чужим было. Во власти оккупантов. Лишь одно приносило удовлетворение Егорову — никто из летчиков не досаждал, не спрашивал: чтоделать? Каждый понимал — сейчас командир не может никому ничего приказать и решал сам, что ему делать в чрезвычайных обстоятельствах. Но Егоров, однако, не лишал себя права разговаривать с каждым из них и приказным тоном.

Увидев, что Единхаров замер в кабине с приставленным к впеку пистолетом ТТ, строго окликнул:

— Лейтенант! — И приказал. Не сказал, а вот именно приказал, — Отставить, лейтенант! У тебя шестнадцать патронов…

И лейтенант послушно вначале убрал палец с пускового крючка, затем медленно положил ТТ на колени.

Они все хорошо видели друг друга в кабинах и могли переговариваться не надрывая голоса, поскольку их самолеты стояли недалеко один от другого.

Пистолет держал в руке и Горычев. Только стволом, повернутым в сторону гитлеровцев, куда и смотрел напряженно до дрожи.

— Олег, — негромко и просто позвал Егоров с намерением приободрить парня. — Как твой мизинчик?

Горычев вскочил. Ощерясь, показал не мизинец, а поднятый торчком большой палец. Довольный — хоть таким образом поговорил с командиром, выпрямился в рост и по- грозил пистолетом в сторону немцев, залегших в траве.

Оттуда донесся хлопок одиночного выстрела. Кто‑то из гитлеровцев решил, не иначе, припугнуть приблудных русских, чтобы они были посговорчивее. И снайперский выстрел из карабина вернул Горычева на место, всадил пулю в лоб. Парень даже не вскрикнул. Взмахнул руками и с лицом залитым кровью, сел, скрылся в кабине.

— Олежка — а!!.

Прошло не более пяти минут, как они в западне. И вот уже потеряли третьего товарища. Самого молодого. Кровь за кровь! Стиснул зубы капитан Егоров поискал глазами впереди офицера с тонкой талией. Не найдя, выстрелил наугад. В то место, где его видел в траве раньше. Вытер рукавом гимнастерки пот на лице. И, стараясь быть услышанным, в густом грохоте автоматных очередей, крикнул через голову Единхарова левофланговому Богатыреву:

— Не части!..

Единхаров и Богатырев начали палить в немцев тут же, как только упал Горычев. Лейтенант, втянув голову в плечи, стрелял прицельно, но неторопливо, экономно, и даже считал сколько раз. Богатырев — быстро нервно, патронов не жалел.

— Не части! — Пытался остановить ег о командир. — Не суетись. Опять тебе не хватит одного патрона.

Однако Богатырев даже бровью не повел в его сторону. Лишь тогда, когда расстрелял и вторую запасную обойму, — только здесь он выкинул пистолет за борт, уселся поудобнее лицом к Егорову и показал спичечный коробок.

Что это значило, Егоров догадался сразу. Выпрыгнул из кабины и решительно направился к Бога тыреву.

Немцы прекратили пальбу, подумав, очевидно, командир приблудных русских идет уговаривать своего нервного пилота прекратить бессмысленное сопротивление. По нему они, как самому агрессивному, в основном и палили длинными автоматными очередями. Но самого Богатырева только напугали. Зато изрешетили самолет. Из крыльевых баков струйками вытекал бензин. Нагек бензин и в кабину из поврежденных топливных трубок в моторе.

Проходя мимо Единхарова, Егоров увидел, что тот снова сидит в кабине с приставленным к виску ТТ. Отвел от него быстро взгляд. И не оглянулся даже, услыхав сзади:

— До скорой встречи, капитан.

Тут Егоров на секунду' остановился.

— До скорой, лейтенант. — Услыхав за спиной выстрел, быстро пошел дальше к Богатыреву. Но старший сержант остановил его повелительно и резко.

— Стой, командир. Стой!

Егоров подчинился. Богатырев повертел в руках спичечный коробок.

— Можно, командир?

Сказать «да» голосом Егоров не смог. Он выразил свое согласие коротким кивком головы.

— А выговор, товарищ командир? — продолжал с вымученной лукавой у смешкой Богатырев. — Мне ведь в рай…

Егоров бросился к нему.

— Снимаю, снимаю выговор!

— Назад, командир. Назад!

Но Егоров упрямо с поднятым бледным лицом шел на него. Тогда Богатырев зажмурился и, вслепую, чиркнул спичкой о коробок…

Взрывом капитана Егорова отбросило далеко в сторону. Упал он на шелковистую траву лицом вниз. Когда начали взрываться боеприпасы в объятом пламенем самолете- истребителе, не слышал. Не слышал и не видел, как подошел к нему немецкий офицер с муравьиной талией, как нотой, но осторожно, перевернул на спину, как он после пристально смотрел на обгорелого летчика. Немецкому офицеру показалось, должно быть, что глаза у этого советского летчика огнем почему‑то нисколько не повредило. И в них еще сохраняется живой блеск, — толика той жизни какою капитан Егоров жил до этой трагедии. Широко открытые глаза его смотрели в чистое апрельское небо, казалось, затаенно, но вместе с тем тем вдохновенно и гордо.

* * *

Немцы их похоронили со всеми воинскими почестями. Как настоящих героев.

МОНАСТЫРЕВ Владимир Алексеевич (1915–1982)

В. Монастырев родился 21 июля 1915 года в Москве в семье служащего. Окончил ФЗУ, работал слесарем, учился на рабфаке. В 1936 году поступил в Московский пединститут им. КЛнбкнехта. Получив звание учителя, работал в школе.

С 1940 по 1953 год В. Монастырев служил в Советской Армии военным корреспондентом. Во время Великой Отечественной войны принимал участие в освобождении Кубани.

В послевоенные годы его рассказы и очерки печатались в альманахе «Кубань», в журнале «Советский воин».

Перу В. Монастырева принадлежат книги: «На перевале». «Люди в горах», «Тетрадь с девизом» и другие, изданные в Москве и Краснодаре. Некоторые рассказы В. Монастырева издавались в ГДР и ЧССР.

В. Монастырев избирался ответственным секретарем Краснодарского отделения Союза писателей.

Имеет награды: Орден Отечественной войны 2–й степени, Красной звезды. Коммунист. Член Союза писателей СССР.

* * *

ПЛАСТУНЫ

Салют

Двое суток, не утихая, шел бой. К исходу второго для сотня капитана Шутова пробилась к железной дороге и оседлала ее. Через два часа, подтянув свежие части, гитлеровцы контратаковали и отрезали сотню от основных сил.

Самого капитана днем посекло осколками мины, весь он был перебинтован, беспомощно лежал на носилках, сооруженных из двух черкесок. Казалось, что у капитана жили только два глаза, они все время были широко открыты и лихорадочно блестели. Командиры взводов вышли из строя еще в первый день боя, и сотней фактически управлял старшина Лепиков, широколицый, с узкими, немного раскосыми глазами, рослый мужчина, до войны работавший заведующим хозяйством в одном из колхозов станицы Павловской. Старшина славился на весь полк своей хозяйственностью, доходившей до скупости, и страшной физической силой. Что касается его скупости, то она вошла в поговорку. В любое время у него все было — и ружейное масло, и ветошь, и пакля, и всякие другие нужные, а иногда и не нужные вещи, но выпросить что‑нибудь из этого припаса у него никому не удавалось. Даже своим пластунам необходимое он выдавал с таким видом, будто терпел от них тяжелую обиду.

Вечером, как только утих бой, Лепиков пришел к Шутову. Капитан лежал в узкой неглубокой щели, отрытой под иасыпью железной дороги. Возле него стоял котелок с водой. Время от времени он опускал в него руку и мокрыми пальцами проводил по запекшимся губам.

— Выходит, окружили нас, товарищ капитан, — доложил Лепиков.

Шутов глубоко вздохнул и повел глазами в сторону Лешгкова. Потом медленно проговорил:

— Забудь это слово, старшина. Никакого окружения нет, просто противник у нас со всех сторон. Оборудуй круговую оборону.

Сильно поредевшая сотня заняла круговую оборону: отрыли окопы, распределили секторы обстрела. К югу от железной дороги шло перерезанное глубокой балкой, поросшее невысокой травой поле; на западе, от разбитой путевой будки, начинались мелкие кустики, примыкавшие на севере к молодой сосновой роще, откуда пришли сюда пластуны. Теперь и там находился противник. На восток уходили пологие холмы с редкими соснами. Сейчас в той стороне растекалось по небу зарево: что‑то горело в городе, за который шел бой.

Перекрыв железную дорогу, сотня отрезала гитлеровцам последний путь отхода из города, и, конечно, они попытаются этот путь себе расчистить. Капитан понимал, в каком сложном положении оказалась сотня, но распространяться по этому поводу не стал, только сказал. Пешкову, чтобы он проверил, хорошо ли окопались казаки. Старшина обошел позиции, придирчиво оглядывая окопы. Зарылись пластуны на совесть. Особенно хороший окоп оборудовали ручные пулеметчики Никита Рудый и Грицко Катаенко. Стол для пулемета словно вылизан, бруствер аккуратно замаскирован, для коробок с дисками ниши сделаны.

— Молодцы, — похвалил Лепиков, — в таком окопе можно до заморозков держаться.

— Это нам ни к чему — до заморозков, — ответил Рудый.

— С табачком подбились, товарищ старшина, — сказал Катаенко, — так что долго не протерпим.

— И то правда, — подтвердил Рудый, — подбросил бы ты нам курева, старшина.

— Табак вы третьего дня получили па неделю, следующая дача в субботу, раньше не положено… Угостить могу, — страпшна сел, свесив ноги в окоп, достал пухлый кожаный портсигар и сложенную по размеру папиросы газету. Оторвал по листку и протянул казакам- Катаенко взял листок, а Рудый отказался.

— У меня своя есть…

Он вытащил ич кармана сложенную вчетверо газету и, оторвав от нее кусок с ладонь величиной, подставил, ожидая, когда Лепиков насыплет ему махорки.

— Это ты зря, Никита Иванович, столько бумаги перевел, все равно больше, чем Грицку, не насыплю, — усмехнулся старшина.

— Ну, ну, сыпь, не жадничай.

— Не в жадности суть, товарищ Рудый, о твоем здоровье беспокоюсь: не ровен час, почернеешь от неумеренного курения.

Лепиков и Рудый — одностаничники, давно знают друг друга. Никита Иванович отличный столяр, и старшина уважает его, ценя в нем мастера и исправного казака. Однако это не мешает ему подтрунивать над станичником, на что Рудый, не выходя за рамки армейской субординации, отвечает Лепикову тем же.

— О т курения со мной ннчс1 о не станется, — отшучивается Никита Иванович, — а от твоей заботы как бы чего не случилось.

Лепиков тоже свертывает экономную цигарку и, пряча огонек в рукав черкески, сидит и курит с пулеметчиками.

— Не везет нам, — говорит Рудый, — другие город берут, а мы где‑то на пустыре застряли.

— Всюду воевать надо, — сурово замечает Лепиков, — и в городе, и в степи.

— Оно конечно, — соглашается Рудый и, чтобы переменить разговор, спрашивает: — С полком связи нет?

— Пока нет, — отвечает старшина, — пока на свои силы полагаться надо. Патроны берегите, зазря в белый свет, как в копеечку, не пуляйте. Может они, — старшина двинул головой в сторону города, — на нас и не особенно будут нажимать, а может, и кинутся, кто их знает…

— Отобьемся, — спокойно сказал Рудый.

— Умрем, товарищ старшина, а из окопа не уйдем, шагу назад не сделаем, — горячо подтвердил Катаенко.

Молодое курносое лицо пулеметчика выражало решимость. Говоря, он даже ку лаком по земле пристукнул.

Рудый покосился па него и сердито сказал:

— Ишь ты, умирать собрался. — Помолчал и уже спокойно и даже ласково продолжал: — Сопляк ты еще, Грицко, жизни не видал, вот тебе и умирать не жалко. А я, хлопец, и плохого и хорошего насмотрелся и так думаю: интересно на земле жить. И умирать мне неохота.

— Так и мне неохота, — возразил Катаенко, — ну, а если придется, в бою?

Никита Иванович послюнил палец и притушил им недокуренную цигарку, спрятал ее в кубанку и тогда ответил:

— А если придется, то никуда не денешься. Только болтать языком про это не к чему.

— Ну чего ты на пария навалился, — вставил свое слово молчавший Лепиков, — он от души, как думал, так и сказал, — старшина поднялся и уже стоя, глядя на казаков сверху, закончил: — Умирать, конечное дело, никому не хочется, а только стоять надо насмерть. Вот как! — и зашагал дальше, к противотанковой пушке.

Из всего расчета противотанкового орудия остался невредимым один человек — наводчик Панин. Он сидел на станине, подложив под себя черкеску, и ел кашу из котелка. Рядом, надетая на прицел, висела его кубанка. Верх ее был украшен витым серебряным шнурком. Шнурок сейчас чуть поблескивал, отражая свет звезд, густо усыпавших темное небо. Увидев старшину, Панин надел кубанку и, поставив котелок на землю, поднялся.

— Как дела? — спросил Лепиков.

— Неважно, товарищ старшина, одному у пушки несподручно работать.

Лепиков строго, сверху вниз, посмотрел на маленького Панина. Тот по — своему понял этот взгляд.

— Огонь вести, конечно, можно, только за скорость не ручаюсь. А если танки пойдут, скорость нужна.

— Да, без скорости против танков не обойдешься, — согласился Лепиков, — придется тебе в помощь кого‑нибудь прислать, чтобы снаряды подавал.

— И очень хорошо, — обрадовался наводчик, — вдвоем управимся.

Утром гитлеровцы и в самом деле пустили танки — две штуки. Они шли от города: одни впереди, другой на полсотни метров сзади и левей. Первую машину Панин подбил с одного выстрела, вторая остановилась и открыла огонь из орудия. Четыре снаряда не долетели, пятый угодил рядом с противотанковой пушкой. Панина оглушило и опрокинуло на землю. Но через несколько минут он поднялся и опять приник к прицелу. Танк в это время разворачивался и подставил борт. Наводчик не промахнулся. В танке стали рваться боеприпасы, и он долго горел, пуская к небу черный столб копоти.

В полдень гитлеровцы обрушили на сотню Шутова минометный огонь. Били с трех сторон. Казаки сидели в окопах, оглушенные бесконечными разрывами, сплевывали песок, противно скрипевший на зубах, и рукавами бешметов вытирали пот, смешанный с пороховой гарью.

Как только обсзрел кончился, Лепиков обежал окопы. Все были на месте, лишь двоих пластунов задело осколками. Панин сидел около своей пушки черный, взъерошенный и ругался на чем свет стоит.

— Чего ругаешься? — спросил Лепиков.

— Эх, товарищ старшина, смотрите, что сделали, проклятые, — и он показал на свое орудие. Оно сильно накренилось вправо. Одно колесо было разбито, щит погнуло. — Две мины сюда вогнали, чтоб им, дьяволам, ни дна ни покрышки.

— Значит, кончилась твоя пушечка?

— Но — о, нет еще, — возразил Панин, — стрелять из нее можно. Конечно, точность уже не та, однако ничего, — и он стал прилаживать под разбитое колесо снарядный лоток.

— А где же твой помощник? — спросил старшина.

— Ранило его, перевязывается.

Только сейчас увидел Лепиков молодого пластуна с льняным чу бом. Он сидел в щели, отрытой близ пушки, правый рукав его бешмета был разодран до плеча, рука забинтована. Зубами казак завязывал концы бинта возле локтя.

Старшина помог Панину приладить логок, и орудие выравнялось.

В это время в городе началась отчаянная перестрелка.

— Это наши па штурм пошли, — решил старшина. — Ну, держись, братцы, сейчас гитлеровцы на нас нажмут.

Предсказание Лепикова оправдалось. Немецкая пехота пошла в атаку от города и с юга, из балки. Старшина видел, как на пулеметный окоп, где сидели Рудый и Катаеи- ко, бежала большая группа вражеских солдат. Сначала это была цепь, а потом они сбились в кучу. Пулемет молчал. «Что же у них там? — с тревогой подумал Лепиков. — Чего же молчат?» Он уже хотел выскочить из щели и побежать к пулеметчикам, но в это время пулемет заработал, и сразу остановились, стали падать, поползли назад гитлеровцы, (а минуту до этого, казалось, неотвратимо надвигавшиеся на окоп пулеметчиков.

— Ну, молодец Рудый, — вслух сказал Лепиков, — выдержку имеет.

Но рано торжествовал старшина. Из лощины бежала на окопы пластунов новая цепь. По ней стреляли, она редела, но, не останавливаясь, придвигалась все ближе и ближе.

Лепиков выбрался из щели и бросился к окопам. Перепрыгнув через траншею, он поднял над головой автомат и закричал:

— Коммунисты, вперед!

Тут же вспомнил, что в сотне всего коммунистов осталось — капитан Шутов да он сам. И старшине показалось, что оп бежит один, что сзади никого нет, но оглянуться он не мог, не было сил оглянуться. Оп бежал, глядя перед собой. Вражеские солдаты остановились. «Меня ждут», мелькнула мысль. Он поудобнее перехватил автомат — за самый конец кожуха, почувствовал его тяжесть в руке и уже ни о чем больше не думал. Вдруг гитлеровские солдаты ст али пятиться. Вот один из них, в очках, присел, потом повернулся и бросился бежать, чудно загребая левой рукой. В это мгновение справа и слева старшину обогнали пластуны, державшие в напряженно вытянутых руках карабины с примкну- тымп штыками.

Возвращаясь к траншеям, Лепиков не без смущения вспомнил: «Как же это я мог подумать, что за мной не побегут паши пластуны? Золотой же народ!» Ему захотелось каждому казак\ сказать что‑нибудь душевное, теплое, но разговаривать было некогда: с другой стороны насыпи завязывалась перепалка, и старшина поспешил туда.

Вернувшись из‑за насыпи, Лепиков заглянул к Шутову. Тому кто‑то приподнял носилки с одной стороны так, что он почти стоял в окопе. В опушенной вдоль тела руке капитан держал пистолет, глаза не мигая смотрели на край окопа, голова наклонилась в сторону так, будто он внимательно к чему‑то прислушивается.

— Отогнали? — спросил командир сотни, еле расклеивая слипшиеся губы.

— Отогнали, — сказал старшина, присаживаясь у окна на корточки.

— Я слышу, как идет бой, — капитан сделал судорожное глотательное движение. Старшина лег на живот, достал из окопной ниши котелок с водой и поднес к губам Шутова. Тот смочил губы и движением век поблагодарил Леппкова. — Мне тут хорошо слышно, я уже привык… С юга не прозевай, там балка, удобно сосредоточиваться… Кто там у тебя? Рудый?.. Это хорошо…

В сумерки бон утих, и в г ороде стрельба стала глохнуть, только на южной окраине что‑то долго рвалось и горело, окрашивая полнеба багровым неровным светом. Старшина пронгел по окопам. Из каких‑то неведомых запасов доста л он несколько пачек махорки н раздал пластунам.

— Сверх лимита, — пояснил он Рудому. — понимай и цени.

Рудый вздохнул и ничег о не ответил.

— Чего вздыхаешь, махорка добрая, настоящая.

— Грпцка ранило, — сказал пулеметчик, — нрудь навылет, умирает хлопец.

Катаенко лежал возле окопа, головой на бруствере. Лепиков подонгел к нему, опустился на колено и заглянул в лицо. В темноте оно казалось серым, как земля, на которой лежала голова Грицко. Грудь его под накинутым бешметом была неподвижна, в горле что‑то клокотало негромко.

— Меня, старого хрена, минуло, — с неподдельной горечью сказал Никита Иванович, — а его — нет. Ему только жить да жить…

Ночью с севера подошел взвод наших автоматчиков. Вместе с ним пришел инструктор политотдела капитан Рыженко, маленький, подвижный человек с на редкость басовитым, не по росту голосом. Лепиков провел его к Шутову.

— Здравствуйте, Шутов, — пробасил Рыженко, — меня к вам начальник политотдела послал. Пойди, говорит, зачитай им приказ.

— А что, есть приказ? — спросил Лепиков.

— Есть, о городе Д., его наши в 20.00 очистили. Полковник сказал, что твоя сотня, Шутов, сыграла решающую роль в бою за город. От генерала тебе личная благодарность и к награде представляют.

— Служу Советскому Союзу, — негромко сказал Шутов.

— Начальник свой экземпляр приказа мне отдал, в типографии‑то его только к утру отпечатают, а он говорит: «Они должны раньше знать».

— Лепиков, собери людей сюда, только охранение оставь, — распорядился Шутов, — капитан приказ читать будет.

Вскоре вокруг окопчика, в котором лежал командир сотни, собрались все, кого можно было собрать.

— Поднимите меня наверх, — сказал Шу тов.

Его вынесли из окопа, и пластуны тесно обступили раненого командира. Не сговариваясь, они взялись за носилки со всех сторон и подняли их так, что лицо Шутова было на уровне их лиц, и он смог посмотреть в глаза своим пластунам.

Стояла глубокая, необычная тишина, над головами бойцов раскинулось громадное черное небо с голу боватыми теп лыми звездами.

— Читайте, капитан, — сказал Шутов.

Рыженко засветил карманный фонарик, тусклое желтое пятно легло на бумагу. Читал он негромко, но голос его разносился далеко, и даже казаки, оставшиеся в окопах за насыпью, слышали торжественные слова благодарственного приказа. Капитан прочитал вводную часть, потом остановился и сказал:

— Ну, тут идут фамилии командующих, а наш генерал ниже… — и стал искать фамилию командира дивизии.

— Ничего не надо пропускать, — строго сказал Шутов.

— Читайте весь приказ, целиком. И, пожалуйста, сначала.

— Хорошо, — сказал капитан. И стал читать приказ сначала и прочел его неликом, не пропуская ни одной фамилии, ни одного звания.

Когда приказ был дочитан до конца, Шутов сказал казакам:

— Салют!

Они подняли автоматы и дали залп в воздух. У двоих диски были заряжены трассирующими пулями, и в черном небе протянулись две цветные ниточки: скрестились и погасли, словно растаяли.

— Опустите, — приказал капитан.

Казаки бережно опустили его на землю, он закрыл глаза, будто уснул. Пластуны молча стояли вокруг…

— И о Грицке в приказе слова есть, — негромко сказал Рудый, тронув за руку стоявшего рядом Лепнкова: — Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость Родины!

— И о Грицке, подтвердил старшина. И, вздохнув, добавил: — Хороший был хлопец.

Пластуны разошлись по своим местам. На востоке медленно меркли звезды, светлело небо: занималась заря.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НИКИФОРА МАМКИ

В этот день Никифору Мамке не везло с самого утра. На рассвете, когда их сотня вытягивалась на край рощи, Никифор зацепился за какой‑то корень, упал и поцарапал щеку. Он вытер ладонью кровь с расцарапанного лица и недовольно поморщился: щека была шершавая, колючая. «Небритый в бой иду, — подумал Никифор, — нехорошо».

Мамка считался в сотне еще молодым человеком — ему недавно исполнилось тридцать лет, — но вел он себя, как старый бывалый казак, — перед боем обязательно брился, надевая чистую рубаху, ел мало и с разбором. И не потому поступал так, что хотел подражать пожилым пластунам, а считал эти солдатские обычаи дельными и разумными. Если пробовал вышучивать кто — нибудь из молодых казаков его приверженность к дедовским обычаям, Никифор спокойно возражал:

— А и что дурного, что они дедовские? Устав наш кто писал? Тоже, мабудь, деды?

— Так причем тут устав? — отмахивался шутник.

— А вот при том, — не повышая голоса и добродушно щуря свои серые глаза, говорил Мамка. — При том, что написано в нем — бон есть самое большое испытание для бойца. А раз самое большое испытание, ты к нему готовься строго. Вот ты — в караул ходил, когда в тылу стоя™, свежий подворотничок пришивал к бешмету, сапоги и газыри до блеска тер?

— Так то в караул, — уже неуверенно возражал молодой пластун.

— Вот — вот, — нажимал Никифор, — а бой посерьезней караула — самое большое испытание…

Тут шутник ра зводил руками и тотчас отступал.

Вчера же Никифор побриться не успел: в рощу пошли поздно, впотьмах улеглись спать, а утром, чуть свет, двинулись на исходный рубеж.

От рощи начиналось холмистое поле, изрезанное на мелкие лоскутки крестьянских полосок. На иных стояли невысокие копны, а иные остались несжатыми, и рожь на них полегла, перепуталась. Впереди, за холмом, виднелась давно не беленная колокольня.

По этому полю пластуны пошли в наступление. Четвертая сотня, в которой служил Мамка, стала забирать сильно влево, и скоро колокольню Никифор мог видеть только оглядываясь через плечо. С холма ударил немецкий пулемет. Пластуны залегли на сжатой полоске. Никифор уронил голову на колючую стерто, подумал: «Ишь, какая щетина, как у меня на бороде».

В это время пулеметной очередью у Мамки порвало вещевой мешок на спине и пробило котелок, в котором еще были остатки утренней каши. Никифор скинул одну лямку вещевого мешка, развязал его и выпростал котелок. Пули сделали в нем зри большие пробоины. Там, где они вошли, алюминий глубоко вдавился внутрь, там, где вышли, котелок вспух, а из рваных отверстий вылезла белая рисовая каша — размазня.

— Экая жалость, — вслух сказал Никифор. Ему и в самом деле жаль было котелка, с которым он не расставался уже несколько месяцев. Мамка привыкал к вещам и не любил менять привычное и обношенное на новое.

Пулемет затих, и пластуны снова двинулись. Они стали переваливать через холм, когда их накрыли минометным огнем. Сотня рванулась вниз, уходя из‑под обстрела, но не все успели уйти. Никифор видел, как упал сержант Николай Грушко. Он лежал на самой хребтине холма головой вперед и медленно загребал руками землю, будто плыл.

«Добить могут сержанта, — подумал Мамка, — на самой пуповине лежит». Он пригнулся и побежал к Николаю. Упал рядом с ним, взял за локоть, приподнял руку и заглянул в лицо. Глаза у сержанта были широко открыты, он смотрел куда‑то далеко — далеко. Никифору показалось, что Грушко смотрит сквозь него.

— Николай, — позвал Мамка. — Николай!

Сержант медленно закрыл глаза и опустил голову на

землю.

— Это ты, дядя Никифор, — тихо сказал он. — Ранило меня в ноги.

Впереди упала мина. Мамка невольно прижал голову к земле. Совсем близко прошелестели осколки, в ноздри ударило вонючим дымом.

Мамка привстал на колени, подхватил сержанта под мышки и потянул с бугра назад.

— Ох, болт, но, — строго сказал Грушко.

— Ничего, милый, потерпи, — быстро зашептал Никифор, — сейчас я тебя устрою, сейчас…

Сержант заскрипел зубами, и у Никифора от жалости к нему даже дыхание перехватило: ведь он Николку Грушко знал, когда тот еще в школу бегал. Николай Мамку в ту пору дядей Никифором величал, просился у него за рулем на тракторе посидеть… А теперь вот как оно выходит…

Мамка оттянул Николая за бугор и положил его на спину. Достал из кармана индивидуальный пакет и у Грушко в кармане нашел такой же. Перебинтовал сержанту ноги, выше колен наложил жгуты — сделал их из башлыка, — закрутил ложками.

— Котелок пропал — значит и ложка не потребна, — пробовал шутить Никифор, накладывая жгут.

Глушко лежал молча. Всегда розовое, молодое лицо его с темным пушком на щеках стало серым, остроскулым. Глубоко запали потемневшие глаза.

— Так вот и лежи, — окончив перевязку, сказал ему Мамка, — тебя тут санитары вскорости подберут. А я побегу сотню догонять.

— Иди, — по — прежнему негромко ответил сержант. — Спасибо тебе дядя Никифор.

Мамка быстро побежал с холма и уже почти догнал своих, продвигавшихся по картофельному полю, но тут откуда‑то издалека ударили немецкие пушки. Один снаряд упал влево, другой — позади и немного правей. «А это мой», — подумал Никифор, слыша визг третьего. Пластун с разбега прыгнул в неглубокий окопчик, словно нарочно подвернувшийся на пути. Успел увидеть — в стенке окопа торчали два черных зазубренных по краям осколка.

В это время рядом упал снаряд. Он глубоко ушел в землю и там рванул навыброс. Никифора отшвырнуло далеко в сторону и плашмя ударило оземь.

Очнувшись, Мамка с трудом приподнял голову, как на чужую, взглянул на свою руку: она выброшена вперед и накрепко сжимает карабин. Медленно разлейил Никифор непослушные пальцы, согнул руку в локте. «Повинуется», — с радостью подумал он. Попробовал пошевелить пальцами левой руки, вцепившейся в землю. И это удалось. Тогда он приподнялся и сел. Ноги гоже были целы, а вот поясница не гнулась, точно деревянная, и в ней просыпалась боль.

Вокруг стояла глубокая тишина. «Сколько же я тут валяюсь? — стал прикидывать Мамка. — Наверное, давно, потому что бой уже затих, или гак далеко ушли наши, что их совсем не слышно…» Он посмотрел на небо: солнце висело низко над землей. Сначала Никифор решил, что оно уже садится, но потом, оглядевшись, убедился, что солнце еще не поднялось до зенита. Значит, лежал он гуг совсем недолго. Но почему — же так тихо? Он поднялся и, опираясь на карабин, пошатываясь, медленно пошел назад, на холм, где оставил сержанта. Ноги палились свинцом и еле передвигались. Спина сильно болела. Два раза Никифор падал и оба раза, опираясь на карабин, поднимался. Упал в третий раз и

уже не смог встать. Тогда он пополз на четвереньках. Полз до тех пор, пока не уткнулся головой в чьи‑то ноги. Упал на бок и, повернув голову, увидел над собой санитара, усатого, морщинистого казака в пилозгке, надетой до ушей, как чепчик. С его помощью встал на ноги.

Санитар беззвучно шевелил губами и сердито хмурил клочковатые рыжие брови. И вдруг Мамка понял: санитар что‑то говорит ему, а он не слышит. Оглох! Так вот почему вокруг стоит такая глубокая тишина. Никифор выпустил карабин и прижал обе ладони к ушам, отдернул их и опять прижал.

— Не слышу, — сказал он.

И действительно не услышал своего голоса.

Сердце тоскливо сжалось, горло сдавила спазма: глухота испугала Никифора. Однако он тотчас взял себя в руки, вздохнул всей грудью и посмотрел назад, туда, где шел бой. За холмом в трех местах вился негустой дым, а на кар- тофеш. ном поле уже никого не было: значит четвертая сотня продвинулась вперед.

Санитар отвел Мамку за холм, в лощину, где стояла подвода из санчасти. Старая белая кобыла, запряженная в широкую, с низкими бортами телегу, дремала, понурив голову, и только изредка мотала мордой, отгоняя мух. На телеге лежали сержант Глушко и еще один казак с забинтованной головой.

С помощью санитара Никифор забрался на телегу и лег на бок, положив голову на теплую солому. Закрыл глаза, но сразу же открыл их, потому что голова закружилась, как у пьяного, и показалось, что телега переворачивается вверх колесами.

Санитар, разобрав вожжи, сказал «и — но», чмокнул губами, телега дрогнула, качнулась и медленно двинулась к синевшей за полями рощей. Старый казак в надвинутой до ушей пилотке, держа вожжи в руках, неторопливо шагал рядом: со стороны могло показаться, что крестьянин возвращается домой с поля.

Когда осталось до рощи не более пятисот метров, откуда‑то слева ударили тяжелые минометы. Мамка не слышал ни свист а мин, ни разрывов. Он только увидел, как,

бросив вожжи, упал на дорогу, лицом вниз, санитар, и почувствовал, как трухнуло телегу. Никифор приподнялся, сел, посмотрел на лошадь. Белая кобыла широким лбом упиралась в землю, передние ноги ее подломились, а задние еще держали круп. Так она стояла с минуту, потом стала медленно падать на правую оглоблю.

Мамка слез с телеги. В это время санитар приподнял голову. Усы и брови у него были в пыли, нос вздрагивал, верхняя губа подергивалась, и наконец он чихнул, содрогнувшись всем телом. В другое время Никифор сказал бы казаку «будь здоров» и посмеялся б над его видом, но сейчас было не до смеха: впереди на дороге снова выросли дымные столбы — обстрел продолжался.

Санитар, преодолев страх, встал. Вдвоем с Мамкой они сняли с телеги и отнесли в кювет сначала сержанта Глушко, потом раненного в голову казака. Сами прилегли там же.

Обстрел кончился.

— До ночи тут сидеть придется, — сокрушенно сказал санитар, — раньше не подберут.

Никифор не слышал, но по движению губ и по безнадежному выражению лица говорившего догадался, о чем ведет речь санитар. Он взглянул на Глушко и покачал головой.

— Его сейчас в санбат нужно, — сказал Мамка. — Пойдем кобылу выпрягать. Они выпрягли убитую лошадь, связали оглобли, положили раненых на гелегу и потащили ее по сухой пыльной дороге. Боль в пояснице у Никифора сначала была такая, что его мутило. Потом она притупилась, словно растеклась по всему телу. Мамка не глядел вперед. Он лежал грудью на постромках, связывающих оглобли, и непрестанно переставлял ноги, стараясь, чтобы они не отстали от корпуса, который всей тяжестью висел на постромках. Рядом с ним, плечом вперед, мелко перебирая ногами, шел санитар. На шее у него, как веревки, надулись темные жилы, усы, с которых он не успел отряхнуть пыль, свешивались вниз. Так и шагали они до самой палатки медпункта, стоящего в роще при дороге.

Когда телега остановилась, санитар, пригнувшись, вылез из постромок, а Никифор не смог, упал, увлекая за собой оглобли, на дорогу. Очнулся он уже ночью в медсанбате.

Слух возвратился к Мамке довольно, быстро. Хуже обстояло дело с поясницей. Она медленно обретала эластичность, болела, и Никифор долго не мог ходить, а потом стал передвигаться, опираясь на палку.

— Як кобель с перебитым задом, — говорил он о себе, — сверху здоровый, а ноги волочатся.

Никифору казалось, что выздоровление его затягивается ог безделья. Была б работа, и спина прошла бы быстрее. Всю свою сознательную жизнь Мамка работал, в колхозе и дома не умел он сидеть без дела и считал [руд лучшим лекарством от всяких недомоганий. Однажды весной, во время пахоты, он провалился в яму с ледяной водой. На другой день его начало трясти и ломать. Мамка попросил трактористов растереть его керосином, оделся потеплей, сел на трактор и всю ночь пахал. Утром он уснул в вагончике и проснулся к обеду здоровым человеком. «На тракторе всю лихоманку из меня повытрясало», — сказал он товарищам, твердо веря, что так оно и есть на самом деле.

Вот и теперь, в медсанбате, он, едва став ходить, принялся искать себе работу. Медсанбат размещался по хатам в пустой, покинутой жителями польской деревне. Мамка ходил из хаты в хату и был доволен, что ему удавалось где- нибудь помочь перенести сгол, лавку или еще какой‑нибудь тяжелый предмет. Когда он что‑либо нес, спина болела сильней, а потом отходила. «Проходит, — радовался Никифор, — надо бы посурьезней дело найти — и все будет в порядке».

Но дела «посурьезней» не попадалось, чаще Мамку сердитые сестры выпроваживали из «палат», и он, сокрушенно качая головой, брел в хату, где жили выздоравливающие. Там садился играть в домино или заводил долгую беседу с Игнатом Юрченко, пожилым казаком из станицы Смоленской. Лицо у Юрченко маленькое, все иссечено морщинками, глаза желтые, с искрой, говорит он тихо, но очень внятно. Мамку привлекают в нем хозяйственность и рассудительность.

— Жалкой жизнью мужики тут живут, негромко говорит Юрченко, попыхивая самокруткой, — в избах грязь, земли — полоски, ну какую технику на таком клочке пустишь?

— А помещичью усадьбу видел? — спрашивает Никифор. В два этажа, как наш колхозный клуб. А он там один с двумя дочками жил.

И они не устаюг сравнивать, удивляться, негодовать. Вспоминают свое колхозное раздолье, удивляются серости и терпению здешних мужиков, негодуют на помещика и его управляющего, которые так придавили крестьян. И оба уверены, что дальше здесь так жить не будут. Вот кончится война — и пойдет у польских мужиков другая жизнь, без помещика, который сбежал с немцами. Оба жалеют, что в селе нет никого из местных жителей, а то 61,1 сейчас, на досуге, не торопясь, самое время поговорит ь с ними.

Однажды, путешествуя по саду, Мамка забрел на кухню. Возле двух походных коглов лежала горка кряжистых поленьев. В толстой, забитой в землю колоде торчал топор.

— Можно дров порубать? — спросил Никифор.

— Рубай на здоровье, — ответил повар.

Мамка снял черкеску, поплевал на ладони и принялся за работу. Потом он чуть ли не на четвереньках шел в свою палату, но к вечеру боль прошла, и на другой день Никифор опять подался на кухню рубить дрова.

Вот доброволец, — удивлялся повар, — давай хоть борща тебе миску насыплю — за труды.

— Не треба борща, — отвечал Мамка, — дрова мне вроде лекарства прописаны.

На кухню зашел врач, лечивший Никифора. Он увидел своего больного за работой и всплеснул руками. На его круглом безбровом лице появилось выражение ужаса.

— Это кто же вам разрешил? — спросил он.

— Да я сам, — ответил Никифор, — для спины очень хорошо.

Мамку изгнали с кухни, и повару попало за то, что он разрешает больным работать в своем хозяйстве.

Тогда Никифор пристроился в приемное отделение — помогал принимать раненых и грузить их на машины при отправке в госпиталь. Здесь он оказался незаменимым чело

веком: никто из санитаров не умел так мягко и нежно вынести раненого, так ловко уложить его и так ласково поговорить с ним, как это делал Никифор. В этом тяжелом, с большими огрубевшими руками мужчине было столько добродушия и доброжелательности, мягкости и душевного тепла, что раненые, прошедшие через его руки, говорили:

— Ты и впрямь как мамка, фамилия‑то тебе уж очень подходит.

Врач — эвакуатор покровительствовал Никифору, негласно принял его в свой штат и даже говорил с начальником медсанбата о том, чтобы совсем оставить Мамку при эвакоотделении — другого такого не сыщешь. И тот согласился с доводами эвакуатора. Неизвестно, какими путями, но слух об этом разговоре дошел до отделения выздоравливающих и вызвал различные толки.

— Конечно, — заметил Юрченко, — жизнь тут легкая, не то что на передовой, а только для здорового казака это не дело. Как кому, а я бы от одного больничного духа занемог.

А Морозов Алешка, молодой чернобровый парень с восковым лицом и лисьей улыбкой, позавидовал Никифору.

— Повезло тебе, — скаля чистые зубы, сказал Алешка, — будешь тут жить, как у Христа за пазухой.

И оттого, что позавидовал ему Алешка Морозов, ловчила и лодырь, Мамке стало не по себе. Ночью он долго не мог уснуть, ворочался на своем топчане, слушал, как за окном нудно всхлипывает дождь, как шумит в соломенной крыше налетающий порывами ветер. «Залежался я тут, — думал Никифор, — уже осень на дворе, а я все в медсанбате торчу».

Он встал, подошел к окну, просунул голову под шершавое одеяло, повешенное для светомаскировки, и прижался лбом к холодному стеклу. Мрак за окном был густой и непроницаемый, по стеклу с той стороны сбегали дождевые струйки. Никифор подумал о товарищах, которые сейчас сидят в окопах, держат оборону, и ему стало совестно, стыдно перед ними. Он честно признался себе, что в медсанбате ему нравится, он бы тут не прочь остаться. И тотчас осудил себя за эту слабость. Правду сказал Юрченко — здоровому казаку тут нечего делать.

Утром Мамка отправился к врачу — просить, чтобы его выписали в часть.

— Не могу, — скачал врач, — рано еще.

Тогда Никифор пошел к начальнику медсанбата.

Начальник, моложавый, стройный грузин с насмешливыми глазами, выслушал Никифора и сказал:

— Зачем торопиться, врачу лучше знать, выздоровел ты или нет.

— Выздоровел я, — упрямо повт орил Мамка, — пора мне в сотню, товарищ майор.

— А как же это за тебя эвакуатор просил, чтобы при медсанбате оставить? Решили оставить.

Мамка вздохнул, отвернулся и медленно ответил:

— Нету моего согласия на это, отправьте меня в сотню. — И вдруг, повернувшись к начальнику, горячо сказал: — Здоров же я, товарищ майор. — Быстро оглянулся вокруг, словно ища доказательств своего здоровья. Справа, у стены, стоял массивный стол — толстая мраморная плита на гнутых металлических ножках. Этот стол пользовался особой любовью хирургов: на нем прочно стояли пузырьки, ванночки, склянки во время любой бомбежки или обстрела. Никифор, увидев этот стол, бросился к нему, оторвал от пола и, крякнув, поднял над головой. — Вот, смотрите!

— Опусти, разобьешь, уронишь! — испуганно крикнул майор.

Никифор медленно опустил стол на место и сказал умоляюще:

— Отпустите, товарищ майор.

И столько было вложено в эти слова душевного волнения, что майор опустил глаза и ответил:

— Ладно, завтра выпишем.

На другой день после завтрака Мамка обошел всех знакомых в санбате, со всеми простился, перебросился парой, слов.

— Значит, уходишь, — сказал Юрченко, — ну и правильно. Будь здоров, Никифор.

Алешка Морозов покачал головой:

— Чудак ты, Мамка, я б на твоем месте остался…

Никифор прищурил глаза, начал вроде шутейно:

— Чудак петух… — потом махнул рукой. — Э, да что с тобой говорить, — и пошел из хаты, закинув за спину свой тощий вещевой мешок.

Не торопясь шагал он по осенним, почерневшим полям, по раскисшим дорогам, взбегал на косогоры, оглядывался назад, на пройденное, и шел дальше. Влево, за холмом, осталась церковь, которую он видел в то утро, когда его контузило. С переднего края изредка доносились разрывы мин, они становились все слышней, но Мамка не испытывал страха, на душе у него было легко и покойно. И как будто отвечая его настроению, поредели тучи над головой, проглянула бледная голубизна осеннего неба и неяркий солнечный луч скользнул по холмам, задержался и лег неширокой полосой поперек дороги. Никифор поспешил выйти на освещенное место, помедлил, подставляя солнцу то одну щеку, то другую, потом решительно зашагал вперед, пересек солнечную полоску и быстро стал взбираться на холм, за которым уже начинались блиндажи и траншеи переднего края.

СОКОЛОВ Георгий Владимирович

(1911–1981)

Г. Соколов родился 3 декабря 1911 года в поселке Кочкарь Челябинской области.

После окончания средней школы поехал по призыву комсомола на Магннтстрой.,

В течение десяти лет сотрудничал в газетах Урала, Дона и Кубани.

В 1939 году пошел добровольцем на воину с белофиннами.

В годы Великой Отечественной войны был комиссаром, командиром отдельной разведроты. Принимал участие в десанте на Малую землю, в боевых действиях в Крыму, на Сандомирском плацдарме.

В 1944 году назначен редактором газеты «Боевое знамя».

Его книги: двухтомный роман «Нас ждет Севастополь», сборник рассказов «Малая Земля» и др.

Г. Соколов лауреат премии им. и. Островского, Краснодарского крайкома ВЛКСМ. Награжден орденами Отечественной войны и Красной Звезды, медалями.

Коммунист. Член Союза писателей СССР.

* * *

МОРСКОЙ ЗАКОН

— Эй, на мотоботе! Все готово?

— Все в порядке!

— Отчаливай!

«Тук — тук — тук», — затарахтел мотор. Когда мотобот отплыл на добрую сотню метров, двадцать пассажиров облегченно вздохнули. Сегодня все обошлось благополучно. В эту ночь противник почему‑то слабо обстреливал берег Малой земли. Выгрузка продовольствия и боеприпасов с пришедших мотоботов и сейнеров прошла сравнительно спокойно. Ни одного подбитого судна, ни одного раненого. Так же спокойно погрузили для отправки на Большую землю раненых и пассажиров.

— Немцы молчат, — сказал с усмешкой рулевой мотобота, — думают, что в такую штормягу «тюлькин флот» не рискнет на трндцатикилометровый рейс. Потому и берег не обстреливают.

— Тожемне, штормяга… Удержишь черноморцев шестибальным норд — остом! Это же так себе, легонький ветерок! — самоуверенно заявил старшина мотобота.

Однако этот «легонький ветерок» вздымал здоровенные волны. Мотобот бросало, как щепку. Соленые брызги окатывали команду и пассажиров. Вскоре все промокли, но бодрились. После долгой маяты на маленьком кусочке земли, где грохот разрывов бомб, снарядов и мин не прекращался ни на одну минуту, каждый был рад попасть на Большую землю.

Около борта на пустой бочке с беспечным видом сидел моряк — разведчик Владимир Горский. Он был одет в форму пехотинца. Воротник его гимнастерки расстегнут с таким расчетом, чтобы была видна полосатая тельняшка — «морская душа». Горский ехал в десятидневный дом отдыха для отличившихся бойцов и командиров. Рядом с ним сидел молодой лейтенант, пехотинец. Его мутило от сильной качки, но он бодрился.

— Часиков через пять будем в Геленджике. Там зелень крутом, фрукты, тишина… Черт возьми, я даже не верю, что есть такие места, где не рвутся снаряды!..

Лейтенант даже причмокнул от удовольствия. Его лицо расплывалось в улыбке.

— А мне, откровенно говоря, неохота, грустно уезжать, — проговорил Владимир. — Много перетерпели на этой огненной земле, поругивали ее, а вот стала родной. Если меня станут переводить на большую землю, то, честное слово, откажусь… Я и в дом отдыха поехал с неохотой, командир роты просто выгнал меня на берег.

— А ведь верно, — согласился лейтенант, — немножко грустно расставаться с этим кусочком земли. Помнишь, как высаживались сюда в феврале? Горячая ночка была!

— Как не помнить! Мы тогда…

Горский не успел закончить фразы. Полыхнул взрыв, взметнулся столб огня. Мрачные волны, темная ночь, вода — все смешалось. Раздался чей‑то пронзительный крик:

— Полундра!.. Тонем!..

Владимир не помнил, как очутился в воде. Он тоже закричал, хлебнул воды, окунулся, вынырнул. Мотобота не было видно. Только бурные волны с белыми гребнями тяжело катились в открытое море. На гребнях виднелись черные точки — люди, уцелевшие от взрыва мины. Может быть, они кричали о помощи, но их голоса тонули в шуме ветра и моря.

Примерно в пятистах метрах призывно мелькал огонек маяка в Кабардинке.

«Поплыву туда, — решил Владимир, — надо только снять сапоги».

Однако это не так‑то легко было сделать. Владимир скорчился, пытаясь дотянуться рукой до сапога. Налетевшая волна перевернула его и накрыла. Он вынырнул, ругаясь и отплевываясь. «Чертовы сапоги! Они могут утянуть на дно. Во что бы то ни стало их надо снять», — подумал он.

Несколько раз Владимир пытался стащить обувь, и каждый раз его переворачивала набегавшая волна. Надуваясь и кряхтя, он все же сдернул сапоги. Сразу стало легче держаться на воде.

— Плавать, так плавать, — озорно вслух произнес он.

Владимир снял брюки. Хотел сбросить и гимнастерку, но в кармане ее второй год хранится партийный билет, над карманом — ордена и медали.

«Нет, пусть гимнастерка будет на мне, — решил Владимир, — партийного билета лишусь только вместе с жизнью».

Владимир был хорошим пловцом. В мирное время он свободно переплывал этот залив. В Новороссийском порту все знали Володьку, коренастого парня, сына портового грузчика, с загорелым лицом и с залихватским чубом русых волос.

Впереди что‑то забелело. К радости его, это оказался спасательный круг. Теперь все в порядке. Видимо, этот спасательный круг упал с мотобота. При взрыве все разметало в разные стороны, и круг никому не достался. Владимир просунул туловище в середину круга. Теперь плавай хоть сутки.

Где‑то совсем близка раздался крик. Всмотревшись внимательно, Горский заметил барахтающегося человека. Он кричал: «Спасите! Спасите!». Владимир узнал лейтенанта, с которым беседовал на мотоботе.

— Гей, лейтенант, не дрейфь. Сейчас помогу. Держись!

Он подплыл ближе. Лейтенант судорожно ухватился

за его гимнастерку. Набежавшая волна накрыла обоих с головой. Владимир чувствовал, как цепко держится утопающий за его воротник. Стало не по себе. Когда оба показались на поверхности, Владимир крикнул:

— Возьми мой круг! Держись за него крепче, а то волна выдернет его.

— Спасибо, друг!

— Только за меня не цепляйся. Буду поблизости плыть.

Следующая волна разъединила их. Как ни старался

Владимир, но подплыть к лейтенанту не смог. Через несколько мгновений он совсем потерял из виду спасательный круг и

черную голову лейтенанта. Владимир взял курс на огонек маяка в Кабардинке. С полчаса упорно плыл к берегу. Ветер дул от берега, и волны, несмотря на отчаянные попытки пловца, относили его все дальше и дальше от призывно моргающего огонька. Владимир тоскливо оглянулся. Кругом — бушующее море. Над ним темным куполом нависло свинцовое небо. Что делать? Не сообразил сразу, что ветер от берега. Бесполезно плыть в Кабардинку. В конце концов, эта борьба с разбушевавшейся стихией обессилит его, и он утонет. Какая глу пая смерть!

Позади была Малая земля. Черным силуэтом вырисовывалась гора Колдун. Над ней часто взлетали ракеты, рассыпаясь звездами. Видны бли вспышки от взрывов снарядов и мин. Там жизнь шла своим чередом. Сейчас, наверное, разведчики, пользуясь темной ночкой, крадутся к фашистским блиндажам. Им в голову не придет, что их товарищ болтается в холодных волнах, теряя надежд)' выбраться на сушу. Утром, вернувшись из разведки, оживленные и усталые, разведчики будут вспоминать о нем: «Володька, верно, дрыхнет на мягкой постели в доме отдыха».

До Малой земли было около пяти километров. Можно ли доплыть туда при таком шторме? А если не туда, то куда же? Горский решил плыть туда. «Не надо унывать, больше спокойствия и уверенности», — ободрял он себя.

Ему вспомнился случай, который произошел у берега Малой земли в апреле. Снарядом разбило катер. Девушка, секретарь военного прокурора, очутившись в воде, не растерялась. Она разделась и доплыла до берега… Это по холодной апрельской воде! Не слабее же он этой девушки!

— Доплывем! — уже бодро крикнул Владимир.

Он плыл, стараясь беречь силы, соразмеряя движения руте с дыханием.

Прошло порядочно времени, но Малая земля не приближалась. Владимир понял, что его несет в открытое море. Неожиданно он почувствовал, что тело его охватывает холод. Ясную ногу начали сводить судороги. Он заскрипел зубами. Чтобы согрет ься, поплыл стоя, но быстро утомился.

Обессиленный, он лежал на воде, слабо перебирая руками и ногами. «Неужели конец?» — впервые в жизни ужаснулся Владимир. И ему страстно захотелось жить. На какое- го мгновение вспомнился теплый сентябрьский вечер два года тому назад. Он сидел на маленькой скамеечке в саду. Ря

дом с ним Тася. Он тихо гладил ее волосы. Оба молчали, но у каждого сердце пело о счастье. Кругом было тихо — тихо, даже листья не шевелились. Отец, хмурый и усатый, когда узнал о том, что сын влюблен и хочет жениться, сказал: «Ты, Володька, отслужи‑ка сначала во флоте действительную, наберешься там ума — разума, тогда и женись».

Ушел Володька во флот, расцеловал при всех родных свою любимую. Какие печальные глаза были у нее, видно, чувствовала, что расстаемся навек.

Ну, нет же!

Владимир яростно взмахнул руками.

— Я должен жить! До конца буду драться!

Его крик потонул в реве ветра и шуме волн.

На какое‑то мгновение он пожалел, почему отдал спасательный круг мало знакомому офицеру. Но Владимир ту г же отогнал эту мысль, как недостойную. «Пусть даже погибну, но с сознанием, что поступил по — матросски». В памяти всплыли примеры, самопожертвования моряков ради спасения своих командиров. Еще во времена Нахимова матрос Шевченко заслонил командира своим телом, пожертвовав собой. А сколько таких примеров в года 1ражданской войны! А теперь во время боев за Одессу и Севастополь!

«Лейтенант сообщит в роту в слу чае чего», — подумал Владимир.

Плыть он уже не мог. В горло лезла горькая вода, ог которой тошнило. Еще минута, другая, ну, пусть еще десять минут неравной борьбы, а потом конец. Последний раз с отчаянием взмахнет руками морской разведчик, и над ним сомкнутся мутные волны, унося в бездонную пучину. Надеяться больше не на что. В этот момент Владимир почему‑то обратил внимание на то, что руки и все тело светятся, как фосфор, бледным светом.

Внезапно в шуме ветра и волн он услышал какой‑то новый шум. Он прислушался. Сомнения нет — шло какое‑то моторное судно. Владимир весь напрягся. «Неужели спасение?» — подумал с надеждой. От радости прибавились силы.

— Гей, гей, спасите! — раздался над морем его крик.

Его услышали. Судно повернуло на крик. Владимир

кричал до хрипоты.

«А что если катер фашистский?» — пронеслась неожиданная мысль. Владимир перестал кричать. Лучше утонуть, чем попасть на немецкое судно. Внимательно следя за нырявшим в волнах катером, Владимир думал: «Как же определить, чьё это судно?» Стук мотора смолк. Мимо прошел, чуть не задев пловца, черный, лаковый от воды, борт. Горский погрузился с головой и вынырнул.

— Эй, где ты? Лови конец! — раздалось с катера.

Родные, русские слова!

Свои! Владимир радостно крикнул:

— Здесь, здесь я!

Застучал мотор, давая задний ход. Катер подошел ближе. Это был катер — охотник.

— Держи конец!

— Держу.

Горский торопливо обвил веревку вокруг туловища.

— Тяни!

С борта его подхватили. И вот он чувствует под ногами твердую палубу.

— Ребята, братки! — он готов был заплакать от радости и расцеловать своих спасителей.

— Лезь в машинное отделение, браток, — сказал боцман, — видишь как ты продрог, сердяга. Сейчас отогреем. Кстати, сначала никто не верил, что ты кричишь, а потом прислушались… Кричишь…

Владимир с благодарностью взглянул на него.

— Там затонул мотобот, люди в море, — сказал он и в изнеможении упал на палубу. Его втащили в машинное от- делние, где было тепло. Боцман налил стакан водки.

— Пей браток! У тебя, верно и нутро захолонуло. Ты молодец! Вишь ты даже ордена сохранил! А знаешь ты сколько времени пла вал‑то?

— Пожалуй часа два.

— Все четыре! Вот как! А штормяга‑то дошел до восьми баллов. Вот и понимай за что двойную порцию согревающего даю.

Выпив, Владимир сразу погрузился в тяжелое забытье. Он стонал, скрежетал зубами и не просыпался до самого прихода катера в Геленджик. Проснулся от прикосновения чьей‑то руки. Около койки сидел лейтенант, которому он отдал спасательный круг.

— Проснулся, дружище! — воскликнул он и порывисто обнял его: — Меня спас, а сам мог погибнуть! Великое сердце у тебя!

Владимир улыбнулся:

— Не хвали! Такой наш морской закон — выручай товарища, а за командира и жизни не жалей…

Горский хотел что‑то сказать, но вдруг нахмурился, ощупывая грудной карман гимнастерки. Пуговка была расстегнута. Владимир обеспокоенно оглянулся и вскочил с койки.

— Партбилет?!

Лейтенант сделал успокоительный жест.

— Извини, дружище, это я его сушить вынул… Вот он на подоконнике, на солнышке… Покоробился малость, а так

— ничего.

— Вот за это спасибо! — улыбаясь, сказал моряк и снова погрузился в крепкий, глубокий, завладевший всем его существом, сон.

ПОТОМОК МАТРОСА КОШКИ

И отец, и дед, и прадед Степана Щуки были керченскими рыбаками. Когда Степану исполнилось пять лет, отец — бригадир рыбачьего колхоза, посадил его на лодку и вывез в Керченский пролив на переборку сетей.

Мать было запротестовала, но отец, человек с суровыми чертами лица и веселым характером, ответил ей:

— Э, Настасья, он же потомственный рыбак, просоленным родился! Нехай знает, что такое моряцкая жизнь.

А потом, повернувшись к сыну, по — хозяйски расположившись на корме, хитро подмигнул и спросил:

— А что, сынку, может, пойдешь к мамке?

Мальчик сердито засопел.

— Что я маленький… Я плавать умею…

Отец оглушительно расхохотался, а когда лодка отошла от берега, звонко засмеялся и Степан, махая рукой матери.

— Мамуня, — кричал он, — ты не беспокойся! Готовь нам борщ!..

Хороший рыбак вырос из Степана!

Суров и коварен Керченский пролив. Здесь часто разыгрываются такие свирепые бури, что, кажется, не только утлому рыбацкому судну, но и солидному кораблю не уцелеть среди вздыбленных тяжелых волн. Во время бури вода в проливе чернеет, вспенивается, клокочет. Ветер с диким воем набрасывается на корабль, зловеще гудит в снастях. Свинцовые волны кладут на бок рыбацкий сейнер, жадно лижут палубу — в эти минуты даже у самых бывалых и мужественных людей сердце замирает в смертельной тоске.

Степан не раз испытывал такую штормовую погоду. Он закалился в борьбе со стихией, вытянулся в стройного, мускулистого человека с бронзовым от солнца и ветра лицом. В девятнадцать лет его назначили дельфинером. Характером Степан вышел в отца — веселым, никогда не унывающим человеком, богатым на выдумку.

Великая Отечественная война застала Степана рулевым на миноносце «Гордый», стоявшим в Севастопольской бухте. Корабль был потоплен вражеской авиацией, и Степан пошел в морскую бригаду' защищать родной каждому моряку город.

Воевал он зло и весело, как подобает черноморцу.

Оборона моряков проходила близко от вражеских рубежей. В тихую ночь был слышен разговор гитлеровцев. Однажды моряки услышали, как на той стороне заиграл патефон. К удивлению моряков, гитлеровцы завели нашу «Катюшу». Видимо, песня понравилась солдатам. Они заводили ее по десятку раз каждую ночь. Потом какой‑то гармонист стал подбирать мотив «Катюши» на аккордеоне.

Степан не выдержал.

— Это моя любимая песня, — заявил он. — Каково терпеть, ежели враги издеваются над «Катюшей»!

Он пошел к командиру роты.

— Что вы задумали? — спросил командир.

— Пойдем сегодня ночью за «языком» и пластинку у фашистов отберем…

Подобралось пять охотников. Темной ночью они подползли к вражескому блиндажу, гранатами побили и разогнали гитлеровцев, захватили с собой одного немецкого солдата, патефон и пластинки и благополучно вернулись к своим. Фашисты спохватились, открыли сильный огонь из орудий и минометов, да было поздно.

Утром они кричали в рупор:

— Рус, отдай Катюшу!

Степан ответил им без рупора такими просоленными морскими словами, которые бумага не выдерживает.

После этого случая кто‑то назвал Степана потомком магроса Кошки, героя обороны Севастополя в дни Крымской войны. Так это прозвище — потомок Кошки — и утвердилось за ним. Степан сначала смущался, когда его так называли, а потом, подумав, решил, что ему надо гордиться таким прозвищем и оправдать его на деле.

— Только как это получилось, что с течением времени Кошка превратился в Щуку, — пошутил над ним командир отделения.

— А очень просто, — в тон ответил ему Степан. — С водой дело имеем, пришлось приспосабливаться к местности.

Во время боя на Малаховом кургане Щука получил тяжелое ранение, и его вывезли в Сочи. После выздоровления он вернулся в родную бригаду и был зачислен командиром отделения разведки, а вскоре оказался на Малой земле.

— Обстановка привычная, — заключил он после тяжелого боя, длившегося целый день. — Порядки севастопольские.

Разведчикам долгое время не удавалось пробраться в один опорный пункт гитлеровцев. Этот пункт представлял собой каменный дом, расположенный от других домов на расстоянии не менее трехсот метров. Вокруг дома было протянуто проволочное заграждение. На проволочном заграждении устроена сигнализация — звонки, консервные банки, мины натяжного действия. Как только разведчики подползали и начинали резать проволоку, поднимался звон, фашисты обнаруживали их и обстреливали из пулеметов, а из' глубины их обороны начинали сыпать снарядами и минами. Каждый раз приходилось, что называется, делать поворот на шестнадцать румбов.

После такой неудачной ночки Щука пришел к начальнику разведки и заявил:

— Придумал фокус.

Через несколько суток разведчики подтянули к вражескому опорному пункту небольшую лебедку, какие бывают на крупных рыбачьих судах, и трос. Лебедку и трос привезли с Большой землй. Установили этот механизм метрах в двухстах от проволочного заграждения в небольшой яме.

Щука полез к заграждению и прицепил трое. Вернувшись, он начал накручивать его на лебедку.

— В этой штуковине такая силища, — усмехнулся Щука, — что утянет все заграждение.

Трос натянулся, и сигнализация пришла в движение — зазвонили звонки, загремели банки, стали рваться мины. Гитлеровцы всполошились. Одна за другой полетели вверх ракеты, ожесточенно застучали пулеметы, а вскоре вокруг дома стали рваться снаряда и мины. При свете ракет было видно, как проволочное заграждение медленно ползло в нашу сторону. Позже пленный гитлеровец из этого дома рассказывал:

— Мы видели, как уползает от нас проволочное заграждение, но не могли понять почему. На вашей стороне тихо, разведчиков ваших не обнаружили. Было в этом что‑то сверхъестественное. Мы стали дрожать от испуга, креститься, стрелять, а потом не выдержали и в ужасе побежали, бросив дом.

Короче говоря, благодаря «фокусу» Щуки разведчики поймали двух пленных и овладели опорным пунктом без всяких потерь.

Спустя некоторое время разведчики пошли в наблюдение на гору Колдун, с которой хорошо была видна оборона противника.

На горе водилось много черепах. Щука поймал одну и принес в блиндаж. Он щелкал пальцем по панцырю и удивлялся:

— Вот так броня!

Моряки с интересом наблюдали, как черепаха осторожно высовывает треугольную голову, ползает. Некоторые становились на панцырь и удивлялись его крепости.

— Ползает, действительно, по — черепашьи!

— Говорят, суп из черепашьего мяса хорош.

— Тьфу! Выбрось, Степан!

Один из шутников ткнул иголкой в тело черепахи. Ее словно кто подхлестнул — сразу ускорила движение. Все рассмеялись.

— Переключилась на третью скорость.

Щука вдруг хлопнул себя по лбу и хитро прищурил насмешливые карие глаза.

— Идея, ребята! Сейчас используем черепаху в военных целях!

Он привязал к черепахе пустую консервную банку и вынес из блиндажа. Уже стемнело. Щука поставил черепаху на землю, направив ее головой в сторону противника.

Воткнув ей в тело иголку, он рассмеялся:

— Беги, родная, попугай фашистов!

Боль подгоняла черепаху. Она ползла по прямой линии, волоча за собой тарахтящую банку. Все с интересом наблюдали, что будет дальше. Вскоре на вражеской стороне раздались пулеметные выстрелы. Одна за другой стали тревожно взлетать вверх ракеты. Через несколько минут гитлеровцы открыли стрельбу из минометов по нейтральной полосе.

— Вот наделала шуму черепаха, — смеялись ребята, — теперь фашисты до утра не успокоятся. Они, вероятно, думают, что к ним разведчики в гости пожаловали.

По траншее прибежал командир стрелковой роты капитан Омосов.

— Что за шум у противника? — тревожно спросил он.

Ребята ему объяснили.

— Правильно, пусть гада никогда не чувствуют себя спокойно, — ухмыльнулся капитан и успокоенный пошел к себе в блиндаж.

Утром вся оборона знала историю о том, как старшина первой статьи Щука заставил воевать черепаху. Многие допытывались, как он это сделал. Когда стемнело, в сторону противника на этот раз поползло несколько десятков черепах. Некоторые из них тянули сразу по две и три консервные банки. Гитлеровцы точно взбесились. Сотни ракет взлетели вверх, стреляли гитлеровские пулеметчики и автоматчики, артиллеристы и минометчики. Так продолжалось до утра. Под утро позвонил по телефону генерал:

— Что у вас там фашисты всбесились, что ли?

— Так точно, всбесились, — ответил ему командир батальона, — черепахи довели их до такой жизни.

— Какие черепахи? — удивился генерал.

Когда ему рассказали, генерал долго хохотал.

На горе черепах оказалось в достатке. Каждую ночь громыхали на нейтральной полосе пустые консервные банки, возбуждая у гитлеровцев ярость и страх. Им все чудилось, видимо, что к ним лезут советские разведчики, которые, кстати сказать, крепко им насолили. Сколько затратили

гитлеровцы зря ракет, патронов, мин и снарядов — не сочтешь!..

Никто не видел, чтобы Степан Щука унывал, чтобы он переживал по поводу какой‑либо неудачи. Находились люди, которые склонны были считать его просто храбрым и веселым рубахой — парнем, а некоторые даже называли Степана легкомысленным, не понимающим великие цели происходившей войны, не испытавшим личного горя. Видимо, поэтому, в связи с подобными мнениями, начальник политотдела, когда Щуку принимали в партию, затеял с ним разговор на серьезные темы, пытаясь выяснить его взгляды на жизнь. Говорили они наедине в маленькой землянке, вырытой на склоне балки.

— Свое горе я глубоко в сердце запрятал, — взволнованно проговорил Щука, когда начальник спросил его о семье. — Не время сейчас горевать да плакать… Нет у меня семьи — убили фашисты мою мать, отец в бою погиб… Сейчас я должен мстить.

И только начальник политотдела видел, как дрогнули желваки на скулах разведчика и затуманились глаза. В эту минуту, когда горе подступило к его сердцу, походил он на мальчика, обиженного недобрым человеком. Но вскоре Степан пересилил себя и уже спокойно сказал:

— Если матрос бодр — он силен вдвойне. Мы воюем за правое дело — и не нам быть тоскливыми. Пусть переживают те, кто пришел в нашу страну с автоматами…

— Философия жизнеутверждающая, — в задумчивости произнес начальник.

— Моя философия простая: на мертвый якорь каждого фашиста. И вот еще посмотрите, — Щука вынул из кармана самодельный портсигар, сделанный из алюминия.

На крышке портсигара начальник прочел: «Я бы издал суровый закон: все без различия пола должны проплавать моряками года по два, и не было бы людей чахлых, слабых, с трясущимися поджилками, надоедливых нытиков. Я не выношу дряблости человеческой души».

— Интересно… Чьи это слова?

— Это написал Новнков — Прибой, морской писатель.

И эти слова запали вам в душу?

— Точно так.

— Вы из моряцкой семьи?

— Потомственный.

— Что ж, Новиков — Прнбой, пожалуй, правильно говорил…

Когда Щука ушел, начальник политотдела подумал: «А метко матросы назвали его потомком матроса Кошки».

Но однажды произошел случай, который вывел Щуку из состояния постоянной бодрости, и начальнику штаба бригады пришлось разбирать дело о драке командира отделения разведки Щуки с командиром отделения стрелковой роты Рыженковым. Рыженков, молодой парень с длинным лицом и удивленными серьезными глазами, виновато говорил:

— Драки не было. Верно, Щука брал меня за грудки, но я не сопротивлялся. Я виноват перед разведчиками. Признаюсь… у меня рука не поднялась для сдачи. По правилу, Щука должен мне морду набить.

Щука хмуро заявил:

— Виноват, погорячился! Не стоило из‑за паршивого Гитлера своего товарища терзать.

Все дело вышло из‑за портрета Гитлера.

Разведчикам было приказано во что бы то ни стало в течение десяти дней добыть пленного. А у гитлеровцев, как назло, на том участке была очень прочная оборона. Как ни пойдут разведчики — возвращаются побитые и с пустыми руками. Тогда Щука придумал хитрость. Он заказал художнику политотдела портрет Гитлера.

— Рисуй только отличный портрет, красками и на полотне. Сделай его противную морду посимпатичнее.

Этот портрет он водрузил ночью на нейтральной стороне с лозунгом: «Немецкие солдаты, это ваш враг — стреляйте в него!» Расчет его был прост: гитлеровские офицеры не разрешат стрелять в своего фюрера и пошлют своих смельчаков забрать портрет. Наши разведчики будут в засаде и, как на живчика, поймают рискнувших высунуть свой нос из укреплений гитлеровцев.

Три ночи караулили разведчики, но гитлеровцы, видимо, чувствуя подвох, носа не высовывали. На четвертую ночь разведчиков вызвал командир бригады и дал нм другое задание. Уходя, Щука сказал сержанту Рыженкову, который держал тут оборону:

— Поручаю этот портрет тебе! Следи, чтобы противник не украл! Как увидишь, так открывай огонь из всех пулеметов. Отгоняй!

На следующее утро выяснилось, что портрет утащили фашисты и по рупору кричали с насмешкой:

— Рус, спасибо за портрет!

Красный от ярости прибежал Щука к Рыженкову. Он ухватил его за шиворот, прижал к степе траншеи и, чуть не плача от злости, стал кричать:

— Тарань сушеная! Что ты наделал? Опозорил всю бригаду! От стыда куда деваться! Эх, ты…

И он в сердцах ткнул его в грудь кулаком.

Тут как раз слу чился командир роты, капитан Омо- сов. Его возмутило, что разведчики приходят и обижают бойцов. Он выгнал Щуку из роты и позвонил командиру разведки:

— Уйми своих разведчиков…

При расследовании оказалось, что Щука и Рыжен- ков из одного колхоза, друзья с незапамятных времен.

— Вот же какая подлая тварь Гитлер, — удивлялся после Щука, — из‑за него с друг ом разругался.

«Языка» разведчики все же достать Но Щука не успокоился до тех пор, пока моряки не перешли в наступление.

В одном разрушенном офицерском доте он нашел ненавистный портрет и всенародно изрезал его на куски. И чертыхался он при этом так отчаянно, что привел всех в изумление.

В тот же день Щука пошел с ротой морских пехотинцев на штурм гитлеровских укреплений за городом. В разгар атаки рота нарвалась на минное поле и залегла. Гитлеровцы вызвали огонь минометов. Атака захлебывалась. Роте грозила гибель. Судьбу ее решали буквально секунды.

И вот тогда поднялся во весь свой немалый рост С ге- ран Щука. Более звонким, чем обычно, голосом он крикнул:

— Братва, вы меня знаете! Сле. цтте за дорожкой, по которой побегу!

И он бросился на минное поле.

С замерзшими сердцами следили моряки за ним. Щука пробежал метров двадцать, обернулся, призывно махнул рукой. Несколько ма тросов вскочили, словно подстегнутые, но командир взвода крикнул им:

— Лежать!

Ему хотелось крикнуть и Щуке: «Вернись, Степан!», но горло словно сдавило чем‑то, и он стиснул зубы, как при сильной боли. «А может, повезет, он же везучий», — пытался успокоить он себя.

И вдруг раздался взрыв. Этого взрыва ждали, но когда он произошел, у всех дрогнули сердца. Потомок матроса Кошки ценой собственной жизни проложил путь через минное поле. Советские воины бросились вперед. Они перепрыгивали через тело товарища и с грозным матросским криком обрушились на врага. Гитлеровцы были смяты.

Начальнику политотдела принесли окровавленный партбилет Степана Щуки. Весь вечер он безмолвно глядел на его фотографию и чувствовал, как что‑то сжимает его горло.

— Я бы хотел, — сказал он вошедшему в полночь командиру бригады, — чтобы мой сын, которому сейчас десять лет, был таким, как Степан Щука…

ПОПОВ Василий Алексеевич

(1910–1992)

В. Попов родился в Тамани 3 августа 1910 года в семье ветеринарного врача.

Зеленчукская, Воровсколесское, Кардонпкская, Баталпашинская — вот «маршруты» его детства. Позднее вместе с семьей В. Попов переезжает в Баку, где заканчивает школу второй ступени. Работает на нефтепромысле, затем по путевке комсомола направляется в школу ВВС им. ВЦМК, которую заканчивает в 1930 г.

Принимал участие в боях с басмачами. В 1935 году самолет В. Попова потерпел аварию. После длительною лечения Василия Алексеевича демобилизуют из ВВС.

К этому времени у молодого писателя вышла первая книжка — повесть «Асы». Несколько лет В. Попов работает в органах милиции. Потом в районных и городских газетах, в ТАСС.

С первых дней войны В. Попов защищает московское небо, летает к белорусским партизанам. В 1942 году его направляют в Югославию, в партизанскую армию Тито. Награжден югославским орденом Свободы.

Осенью 1943 года он был тяжело контужен и признан негодным к военной службе.

После демобилизации В. Попов сотрудничал в газетах «Пионерская

Коммунист. Член Союза писателей СССР.

* * *

ОНИ ПРИБЛИЖАЛИ РАССВЕТ Сказка о плененном солнце

Какое‑то оцепенение охватило Катю, когда она, простившись с друзьями, направилась домой. Она ощущала и ненависть, и скорбь, и смутное предчувствие надвигающейся опасности, и страшную усталость во всем теле. Окружающее воспринималось, как через мутное стекло: улица, вырвавшееся из‑за туч, по — весеннему яркое солнце, лужа, отливающая голубизной, два немецких солдата, идущие четким, размеренным шагом, маленькая, щупленькая девчушка, с бледным восковым личиком, кутающаяся в не по росту большую порыжевшую куртку.

«Что со мной? Не заболеть бы!» — подумала Катя, тщетно пытаясь преодолеть сковывающую ум и гело усталость.

В маленьком домике тетушки Шушаник, где теперь жили Соловьяновы, как обычно, было тихо и грустно. Хозяйка сидела, закутавшись в черный платок, плотно сжав губы, и потухшим взглядом смотрела в окно. Мать у окна штопала Катин свитер, прохудившийся на локтях.

— Пришла, доченька? — она вскинула на Капо любящие, внимательные глаза. — Садись к сголу, поешь.

— Спасибо, мама. Не хочу. — Катя медленно сняла платок и стеганку. — Я лягу мама…

— Да разве ж можно так, не евши! — забеспокоилась мать и спросила встревоженно: — Случилось что‑нибудь?

— Нет, мама, ничего не случилось. Устала я, очень устала…

Катя прошла в крошечную комнатку — боковушку, где когда‑то спал Самсон. Тетушка Шушаник настояла, чтобы Катя жила здесь.

Быстро раздевшись, ощущая, как все тело содрогается в ознобе, Катя нырнула под одеяло, сжалась в комочек и \ крылась с головой.

Душная темнота была спокойной и приятной. Дрожь постепенно проходила. Сознание затуманилось. И Катя заснула глубоким сном, похожим на беспамятство. В темной пучине сна замелькали смутные видения.

Вот появилось строгое и доброе лицо дяди Коли. Умные глаза внимательно, дружелюбно смотрят сквозь стекла очков, простых стареньких очков в металлической оправе. Чуть шевелятся губы, Катя знает, что говорит он о чем‑то очень важном. Но слов его она не слышит, как ни напрягает слух…

Потом лицо дяди Коли расплывается в неясном тумане, исчезает. Появляется серый кузов немецкого грузовика, равнодушные лица солдат, бессильно свесившаяся голова, обрамленная венчиком седых волос, глухой стук человеческого тела, брошенного в кузов грузовика… И смеющаяся, длинноносая физиономия гауптштурмфюрера.

Нет, не дядю Колю бросили в кузов грузовика грубые лапы немецких солдат! Катя на себе ощущает эти безжалостные, цепкие руки… И она летит в бездонною пропасть…

Катя в ужасе просыпается, выглядывает из‑под одеяла. В комнате темно и тихо. Наверное, уже глубокая ночь. За окном на улице тишина. Мертвая, могильная тишина — без шорохов, без собачьего лая. Где‑то очень далеко раздается отрывистая автоматная очередь…

Дядя Коля! Катя остро ощутила, как ей будет одиноко н страшно без этого человека, который советовал, приказывал, иногда отчитывал по — отцовски, заботливо и дружески. А теперь опять надо все решать самой!

Правда, дядя Коля, как‑то сказал ей: «Запомни, Катерина, если со мной что‑нибудь случится, есть в порту такой человек, моторист Федя».

Но разве может кто‑нибудь заменить дядю Колю. которым Катя чувствовала себя, как с родным и близким к ловеком? «Как с отцом», — подумала Катя.

Родного отца она почти не помнила: он бросил семью, когда Катя была совсем маленькой. Но она всегда мечтала о теплоте отцовских рук.

Катя чувствовала, что не может сдержать горестных слез. Она заплакала, уткнувшись лицом в подушку, чтобы ее рыдания не услыхали мать и тетушка Шушаник.

«Слабая, слезливая девчонка! — упрекала себя Катя. — Размазня, а не подпольщица!»

Она вспомнила, как мужественно умер дядя Коля. Спокойно, уверенно посылал он меткие пули врагам. Оп знал, что спасения нет. И все же до конца вел свой последний бой. Он, конечно, понимал, что идти домой в мастерскую опасно, что надо сразу, как только удалось выйти из‑за колючей проволоки, уходить из города. Но в мастерской были спрятаны какие‑то документы, которые не должны были попасть в руки фашистов. И он пошел в мастерскую.

А Самсон? Горячий, вспыльчивый мальчишка, которого часто ругали в школе за несдержанность. Витька Соколов рассказывал, что и Самсон, и его товарищи подходили к гауптмаиу Герсту и не плакали, не падали на колени, когда черное дуло пистолета глядело им в лицо.

Когда‑то в школе Катя и ее подруги поражались удивительному мужеству революционера Николая Кибальчича, который накануне казни обдумывал принцип реактивного двигателя. Девчонки тогда не совсем верили, что можно победить страх смерти. Теперь Катя собственными глазами видела таких людей…

Катя подумала, что и сама она за несколько месяцев стала совсем другой, не такой, какой была в школе.

Сможет ли она теперь, после всего виденного и пережитого, ходить на танцы, веселиться, улыбаться? Сможет ли она жить, как прежде, после того как погиб дядя Коля?

Катя почувствовала, как к горлу подступают рыдания.

Чуть слышно скрипнула дверь. Ласковая материнская рука погладила мокрую Катину щеку.

— Что с тобой, доченька? — тихо спросила мать. — Что случилось? Не таись, ведь я мать, а не чужой человек. Я пойму! И тебе легче станет…

Катя приподнялась на постели, порывисто обняла мать, прижалась к ее груди.

— Ой, мамочка! Сегодня погиб один человек… Замечательный человек! Фашисты убили его…

Мать присела на кровать, одной рукой прижала Катину голову к своей груди, а дру гой гладила волосы.

— Что же делать, доченька? Жизнь в мертвого не вдохнешь. Оно, конечно, больно. А жить‑то надо! И на фашистов за все их зверства придет погибель.

Мать помолчала.

— Пришла мне на ум одна старая, добрая сказка, — опять заговорила она. — Умная сказка! Мне еще бабка — по- койница ее рассказывала… Хочешь, я тебе расскажу?

Кате рядом с матерью стало хорошо и покойно. Она подвинулась к стенке и сказала:

— Ложись со мною, мамочка, и расскажи…

— Ну, слушай! — Мать прилегла на край кровати. — Захватил раз дьявол в полон красное солнышко. Захватил и запер в железный сундук, чтобы оно своим светом не мешало ему творить черные дела. Черные дела — они всегда темноты требуют и солнца живого боятся…А сундук тот дьявол приковал железными цепями к вершине самой высокой горы. Льды кругом, снега глубокие, а среди них красное солнышко в железном сундуке томится.

И спустилась тогда на землю вечная темь — хмара. Всю землю затопила. Стали сады и поля чахнуть без солнца. Дети малые днем и ночью тосковали по ясному солнышку… Только дьявол да его приспешники — прихлебатели радовались темноте и безнаказанно творили свои черные, лихие злодеяния…

Нашелся тогда богатырь бесстрашный, Иван, крестьянский сын, который не испугался дьявола. Решил он освободить красное солнышко…

Катя прижалась к матери, притихла, снова почувствовала себя маленькой девочкой. А тихий голос матери продолжал:

— Пошел он к той горе, на которой томилось в сундуке красное солнышко. Бредет по тропе узкой в темноте, о коряги да камни спотыкается. Загородило ему дорогу что‑то большое, лохматое. Горой высится, зелеными глазами сверкает. И гулким, грозным голосом спрашивает:

— Куда бредешь, Иван, крестьянский сын?

— В горы, — отвечает Иван. — Хочу людям солнышко вернуть!

Захохотал тут дьявол — чудовище:

— Глупый ты, Иван! На погибель идешь! Как выпустишь солнце из сундука — жить тебе останется всего полчаса. Выйдет солнце, растают льда — снега, захлестнут тебя буйные талые воды и погубят, пока ты с горы спустишься!

— Пускай погибну, зато людей спасу! — отвечает Иван.

— Прочь с дороги, нечистый!

— Не пущу! Назад поворачивай! — загрохотал дьявол.

Бросился на него Иван, и началась промеж них

схватка. Иван изловчился, одним ударом первый глаз дьяволу выбил, другим — второй притушил. Завыл дьявол, отпрянул с тропинки. А Иван, крестьянский сын, мимо него пробежал.

Пробирался он через завалы каменные, сквозь льды- снега бескрайние к вершине горы, к сундуку заветному. И что было силы рванул крышку с сундука кованного.

Слетела крышка. Выскочило красное солнышко горячее, взлетело на небо, засияло, всю землю лучами обогрело.

Вмиг растопились льды — снега дьяволовы, ринулись вниз потоки неудержимые. Подхватили Ивана, стали бить его о камни острые, швырять в пропасти бездонные…

Так и погиб Иван, крестьянский сын. Сам погиб, а вернул людям красное солнышко, обогрел землю его лучами.

И там, где капли крови Ивана на камни падали, где било его о скалы острые, заполыхали синим цветом первые весенние цветы. И назвали люди ге цветы Иванов — цвет…

Мать крепче прижала к себе Катю.

— Спишь, доченька?

— Нет, мама, слушаю…

— А слушать больше нечего, доченька, кончилась сказка. Спи, родная! Скоро утро, а тебе рано вставать. И помни: не потушить никому солнца! Всегда найдутся на нашей земле Иваны — богатыри!

Заснула мать. Катя слышала ее ровное дыхание. За стенкой беспокойно ворочалась тетушка Шушаник. Катя лежала и думала о том, что есть в старой сказке великая, мудрая правда жизни, могучая вера в силу и мужество народа.

ГРУППА «РАССВЕТ» ДЕЙСТВУЕТ

Был один, незамеченный фашистами, свидетель ночной операции в развалинах взорванного санатория. Белобрысый мальчишка в старых матросских ботинках, стеганом бушлатике и шапке — ушанке подошел к разбитому зданию санатория в тот момент, когда из фыркающих грузовиков стали выскакивать немецкие солдаты. Мальчишка, именно потому, что он мальчишка, не ушел из опасного места, а затаился в развалинах бывшего санаторного пищеблока.

Владика Каширина спасло то, что он опоздал на явку. Тетка Меланья не пустила его «шататься по ночам». Она заперла дверь и вытащила ключ. Пришлось ждать, пока тетка заснет, а затем выбираться через окно.

Как жалел Владик в эти минуты, что не захватил с собой парочку гранат — «лимонок» или хотя бы тяжелый пистолет из своего потайного арсенала, устроенного в старом дзоте! Когда Катя Соловьянова обнаружила у него одну такую гранату, она решительно заявила, что отчислит его из боевой группы, если он будет ходить с оружием.

Возле входа в подвал раздался приглушенный крик, возня, немецкая речь. Потом грохнул пистолетный выстрел, застучали автоматы. И вдруг где‑то в недрах развалин ударил мощный взрыв. Столб красноватого пламени метнулся в небо.

Владика чуть не придавило огромной каменной плитой, отброшенной взрывом. Вокруг градом забарабанили каменные осколки.

«Это мины! Те самые противотанковые мины, которые мы должны были заложить сегодня на дороге!» — догадался Владик.

Он знал, что после такого взрыва в подвале не может быть живых. И заплакал от жалости, боли, ненависти. Он лежал на жестком щебне и, чтобы как‑то справиться с душившими его слезами, кусал себе руку…

«Буду мстить фашистам! Пусть знают, что наша группа «Рассвет» не погибла, что она живет и будет жить!» — твердо решил Владик.

Быстрая, ловкая мальчишеская фигурка легкой тенью проскользнула мимо немецких патрулей, через огороды и виноградники к маленькому домику на окраине Анапы.

В своей крошечной комнатушке Владик Каширин засветил добытую где‑то плошку с вошочнм жиром и торчащим из него фитильком. Потом достал из тумбочки склянку с чернилами, тетрадку, ручку.

Чернила пересохли. Владик прошел в сени и зачерпнул в кружку воды из макитры. На обратном пути он заглянул на кухню. Тетя Меланья и Лара спали на кровати возле печи. Вернувшись в комнатушку, Владик развел чернила водой, вырвал из общей тетрада! десяток листов в клеточку и перочинным ножом аккуратно перерезал их пополам.

Владик вздохнул и задумался. Что писать? Листовки должны быть короткими, иначе он не успеет приготовить их к утру. Владик попробовал перо и начал работу. «Товарищи! — написал он печатными буквами. — Наши уже близко! Бейте фашистских гадов! Группа «Рассвет».

Склонив набок белобрысую голову, Владик полюбовался листовкой и принялся за другую

Мальчик не знал, сколько времени просидел за столом. Он почувствовал, что глаза у него стал!! слипаться, а буквы расплываются, словно в тумане.

Владик пересчитал листовки. Их было шестнадцать. «Хватит пока», — решил он. Потом достал баночку резинового клея, «позаимствованного» у оккупантов дчя ремонта старых ботинок тетушки Меланьи.

Через полчаса темная фигурка скользнула мимо часовых. Первую листовку Владик наклеил возле порта. Вторую — на древние крепостные ворота. Еще две прилепил в самом людном месте, на базарной площади.

Домой он добрался перед рассветом и, обессиленный, смертельно усталый, не раздеваясь, свалился на кровать.

Разбудила его тетка Меланья. Было уже около одиннадцати. Через маленькое окошко в комнату заглядывало солнце.

— Вставай, Владик, вставай, милый! — сказала тезка Меланья. — Вот видишь, как хорошо, что я тебя вччэа вечером никуда не пустила. Ночью фашисты, говорят, подпольщиков ловили. Подпольщики опять что‑то взорвали. И листовки снова по городу расклеены. Отважные люди!

После скудного завтрака Владик прежде всего забежал в свой «арсенал» в винограднике. Дзот был разбит взрывом. Вокруг него находилось минное поле, и никто, кроме него, не ходил сюда. Проверив свое хозяйство, Владик побежал в центр города.

Заложив руки в карманы старых штанов, Владик ленивой походкой брел по базару.

На дощатой стене одного из ларьков еще оставался след листовки. Тут же была наклеена голу боватая бумага с печатным текстом и изображением орла, державшего в когтях свастику. Рядом стоял полицай.

Владик с независимым видом стал читать немецкую листовку.

Комендатура разыскивала «советского диверсанта Вадима Каширского, высаженного в Анапу большевистской разведкой», и обещала за выдачу диверсанта деньги и продукты.

«Интересно, фамилия подпольщика так похожа на мою! — подумал Владик. — Вот бы найти этого человека! Мы бы с ним дали фашистам прикурить!»

Стоявший возле листовки полицай не мог и думать, что неуловимый диверсант стоит перед ним собственной персоной. Да и Владик не догадался, что объявление сделанное на основании слов Клавдии Торсиной, относится к нему.

До вечера мальчик старательно ремонтировал теткины боты. А когда сгустились сумерки, улегся спать.

— Совсем обессилел парнишка! — причитала тетка Меланья, укутывая племянника поверх одеяла своим пальто. И долго еще, вздыхая, смотрела на худое мальчишеское лицо…

В полночь, когда город забылся втревожном сне, когда по улицам гулко топали сапоги немецких патрулей, легкая теиь снова бесшумно пробиралась к центру города.

Тень замерла у забора из колючей проволоки, окружавшего казарму полицаев. Взмахнув рукой, тень припала к земле.

Послышался звон разбитого стекла, и тотчас внутри здания грохнул взрыв.

Часовой испуганно сдернул с плеча винтовку и принялся палить в темноту. В окнах казармы затрепетали огненные языки пламени. Из здания раздались крики, ругань…

Встревоженные взрывом и стрельбой, выскочили из караулки немецкие солдаты, охранявшие въезд в зону Высокого берега. Они столпились возле шлагбаума, возбужденно перебрасываясь отрывистыми фразами. И никто из них не заметил, откуда прилетел маленький черный предмет, шлепнувшийся о землю возле них.

— Ахтунг! — крикнул кто‑то из караульных.

Но его крик был заглушен взрывом.

Услышав второй взрыв, застрочили из автоматов патрули, обходящие городские улицы. Они стреляли, не видя цели, во враждебно настороженную темноту, в тихие домики, в виноградники, в которых им чудились притаившиеся фигуры…

Владик Каширин, лежа между стеной дома и каменным забором, ждал окончания яростной стрельбы. А когда она притихла, он одному ему известными тропинками, через лазы в заборах, через виноградники и руины разрушенных домов добрался до маленькой хатки на окраине города.

Владик открыл окно. Комнатушка дохнула в лицо знакомым теплом.

Мальчишка разделся, забился под одеяло и сразу уснул глубоким сном уставшего человека.

А немецкий комендант Анапы поднимал в это время по тревоге гарнизон и рассылал по городу усиленные патрули и бронетранспортеры.

И гауптман Герст в своем кабинете составлял срочную радиограмму, в которой просил направить в Анапу дополнительные воинские части.

— Командование сообщило, что оно вынуждено отозвать на фронт группу егерей, расквартированную в Анапе, герр гауптман, — напомнил Герсту его помощник. — На фронте очень тяжелое положение…

— Оно станет еще тяжелее, если Анапу займут партизаны или подпольщики нарушат наши коммуникации! — холодно ответил Герст. — Сообщите командованию, что такая опасность существует… — Он прошелся по кабинету. — Проклятая страна, в которой девчонки сражаются, как опытные солдаты!

Курт удивленно покосился на Герста. Впервые он услышал в неизменно спокойном голосе гауптмана нотки тревоги и страха…

… Тетка Меланья разбудила Владика очень рано:

— Вставай, Владька! Выйди во двор! — худое лицо тетки светилось радостью.

— Что гам еще? — недовольно спросил невыспавшийся Владька.

— Вставай, тебе говорят!

Поежившись от утреннего холодка, Владик вышел из хаты. Утро было тихим и свежим. И в этой тишине особенно ощутимым был несмолкаемый гул, доносившнвся с востока.

— Что это? Неужели гроза? — удивился Владик. Казалось за горами ворочался кто‑то огромный и

могучий, от каждого движения которого содрогалась земля.

— Тетя! — Владик схватил тетку за руку. — Неужели, тетя, это пушки гремят?! Наши, советские, пушки!

Тетка Меланья кивнула головой и улыбнулась.

Из‑за гребня гор медленно поднимался край ослепительного солнечного диска. Его лучи скользили по голым веткам деревьев, по крышам, по зеленой щетинке первой травы…

— Как ярко светит солнце! Наше солнце! — улыбаясь сказал Владик. Он не знал, что повторяет последние слова Кати Соловьяновой, слова из старой русской сказки.

ВЕЛЕНГУРИН Николай Федорович

Родился 20 октября 1924 года на Дону, в хуторе Новокузнецовском Зерноградского района. В 1930 году вместе с родителями переехал на Кубань в станицу Старомннскую. Здесь окончил среднюю школу и добровольно ушел на фронт. В рядах 339–й стрелковой дивизии сражался против гитлеровских оккупантов, обороняя Кавказ. В 1943 году, будучи командиром отделения, штурмовал укрепления гитлеровцев под станицей Абннскон. В этом бою был тяжело ранен. За мужество и отвагу, проявленные в боях, награжден орденами Отечественной войны 1 и 2 степени и многими медалями. Ему было присвоено звание Почетный гражданин г. Абинска.

Работал первым секретарем Староминского райкома комсомола, редактором районной газеты. В 1956 году закончил аспирантуру Литературного института им. Горького при Союзе писателей СССР. Кандидат филологических наук. Работал в аппарате Краснодарского крайкома КПСС', ответственным секретарем краевого отделения Союза писателей РСФСР, главным редактором ежемесячника «Кубань». С 1961 года — член Союза писателей СССР.

и. Веленгурпн автор около двадцати книг, более четырехсот рассказов, очерков, статей и рецензий.

За активную литературную и общественную деятельность и. Веленгурпн в 1974 году был награжден Почетной грамотой Президиума Верховного Совета РСФСР. В 1985 году ему было присвоено звание «Заслуженный работник культуры РСФСР». Некоторые произведения и. Веленгурпна печатались на английском, французском, испанском, польском языках, на языках ближнего зарубежья.

* * *

ПИСАТЕЛИ НА ВОЙНЕ

Отечественная война, явившаяся суровым испытанием силы и жизненности советского строя, показала, что писатели в эти трудные годы были вместе со своим народом. Литературная жизнь в стране не угасла, она приобрела целенаправленный характер всемерного оказания помощи народу в борьбе с гитлеровскими захватчиками.

Большую роль в Отечественной войне сыграла битва на Кавказе 1942–1943 годов. Кавказская эпопея — одна из ярких и героических страниц Отечественной войны. Немалую роль сыграл Северо — Кавказский фронт. Маршал Советского Союза А. А.Гречко в своей книге «Битва за Кавказ» сообщает, что в 1942 году Северо — Кавказский фронт насчитывал 23 стрелковых и 5 кавалерийских дивизий. Большая часть дивизий этого фронта вошла в Черноморскую группу войск, пополнявшуюся потом новыми соединениями. В четырех армиях Черноморской группы войск, в дивизиях и отдельных бригадах издавались газеты, в которых работали уже в то время широко известные писатели и те, которые стали литераторами значительно позже.

Бои за Кубань начались на дальних подступах к ней. Именно там прославилось имя писателя нашего края — адыгейца Хусена Андрухаева. Его имя вписано золотыми буквами в боевую летопись нашего народа.

Поэт Хусен Барежемнвич Андрухаев ушел в ряды Советской армии еще в 1939 году и вскоре стал курсантом Сталинградского военного училища. В звании младшего политрука в 1941 году его направили в одну из воинских частей, находившихся в Армении. Когда началась Отечественная война, он подал рапорт с просьбой направить его на фронт. Так Хусен Андрухаев стал политруком второй стрелковой рогы 733 стрелкового полка 196 стрелковой дивизии, покрывшим себя славой в боях на Ворошиловграде — кой земле, где двадцатилетний поэт совершил свой бессмертный подвиг. О том, как в те осенние дни и месяцы 1941 года воевал молодой политрук Хусен Андрухаев и какой любовью и уважением он пользовался у бойцов своей роты, подробно, в деталях рассказывает в своей книге близкий друг

Хусена Андрухаева поэт Киримизе Жанэ. Под пером К. Жанэ раскрывается во всем своем обаянии кристально чистая, пламенная, с возвышенными идеалами душа поэта и патриота. Мы здесь ограничимся одним документом, подписанным 11 ноября 1941 года командиром 733 стрелкового полка полковником Таванцевым и военкомом этого же полка батальонным комиссаром Якушенко, в котором по — военному лаконично сообщается о последнем подвиге Хусена Андрухаева:

«8 ноября 1941 г. в районе села Дьяково на 2 стрелковую роту наступало более двух рот пехоты противника. Три атаки немцев мужественно отбил со своей ротой политрук Андрухаев. Противник бросил новые силы, коварная пуля врага пробила щеку Андрухаева, который не бросил оружия и продолжал мужественно держаться и разил фашистов. Три раза преимущественные силы противника окружали политрука Андрухаева, патроны вышли все, отстреливаться было нечем. Не теряясь, хладнокровно взял в обе руки противотанковые гранаты, подпустил на 4 метра противника и с криком «Возьмите, гады» подорвал себя и подбежавших фашистов».

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1942 года Хусену Андрухаеву посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Он стал первым в нашей стране писателем, получившим это высокое отличие Родины.

После гибели Хусена Андрухаева осталась принадлежавшая ему снайперская винтовка. Ее вручили русскому снайперу, другу поэта Николаю Ильину. На дощечке прикрепили металлическую пластинку: «Имени Героя Советского Союза Хусена Андрухаева». Николай Ильин уничтожил 494 гитлеровца и погиб в бою. На его могиле винтовку X. Андрухаева вручили украинцу Афанасию Гордиенко. Гордиенко продолжал до последних дней своей жизни разить фашистов из винтовки адыгейского поэта. Он тоже погиб в боях.

Николаю Ильину и Афанасию Гордиенко было также присвоено звание Героя Советского Союза.

Ныне снайперская винтовка Хусена Андрухаева — Николая Ильина — Афанасия Гордиенко хранится в Москве, в музее Советской армии, как символ братства и дружбы народов нашей страны.

Подвиг поэта — земляка явился вдохновляющим примером для воинов и тружеников Кубани и Адыгеи.

В декабре 1941 года в Краснодаре было создано одно из первых драматургических произведений советской литературы, посвященных событиям Отечественной войны — пьеса «Инженер Сергеев» Всеволода Рокка. Драматург Всеволод Рокк написал трехактную пьесу, в которой поднял остро волнующие в те дни вопросы жизни и борьбы советских людей с гитлеровскими захватчиками. Герой пьесы талантливый конструктор и инженер, Николай Емельянович Сергеев, создавший одну из крупнейших в стране гидроэлектростанций, вынужден взрывать ее своими руками, чтобы она не досталась гитлеровцам. Сложные и противоречивые чувства борются в душе инженера. Остросюжетная ситуация, положенная в основу пьесы, позволяет лучше узнать характер патриота, который взрывает станцию, хотя гибнег при этом сам.

Пьеса «Инженер Сергеев», написанная в Краснодаре, явилась одним из первых откликов советских драматургов на события начавшейся войны с гитлеровскими захватчиками. Она сразу же привлекла многие театры страны. Уже 11 нюня 1942 года эта пьеса была поставлена Тбилисским государственным драматическим театром им. А.С. Грибоедова.

Уже с осени 1941 года Краснодар ощущал себя прифронтовым городом. Враг приближался к Кубани. С запада ее от гитлеровцев отделял лишь небольшой Керченский пролив, а с севера — Азовское море и Дон.

Ожесточенные бои шли за Севастополь. В конце 1941 года был высажен десант советских войск под Феодосией и Керчью. Это привлекло внимание писателей к Кубани, откуда воины отправлялись в Крым и к Азовскому побережью. Здесь побывали К. Симонов, Л. Соболев, Е. Петров, И. Сельвинский, В. Овечкин и другие писатели.

В 1942 году при политуправлении Черноморского флота, размещавшемся рядом с Новороссийском, находился корреспондент флотской печати, писатель и литературовед Марк Чарный. Он был свидетелем того, как в жаркие июньские дни, в разгар боев за Севастополь, в Новороссийске появился прибывший из Москвы Евгений Петров, как добился разрешения «сходить» в город — герой Севастополь на лидере «Ташкент». И как на пути из Севастополя в Новороссиск на лидер «Ташкент» набросились фашистские стервятники, бомбили и обстреляли корабль. Евгений Петров держался на полузатонувшем «Ташкенте» мужественно и отважно. Оп не сходил с капитанского мостика, стараясь все увидеть и лучше запомнить.

«Утром легковая машина отправилась в Краснодар, — рассказывал М. Чарныи автору этих строк, — откуда Петров должен был лететь в Москву». Однако до Москвы он не долетел и погиб в том же самолете, на кот ором летел вместе с Аркадием Первенцевым.

Примерно в это же время на Кубань приехал писатель Хамадан, только что закончивший работу над книгой «Севастопольцы». В ней он рассказал о героях Севастополя, сражавшихся восемь месяцев с фашистскими захватчиками, стремившимися любой ценой захватить город — герой. Писатель все эти дни находился вместе с защитниками города, и его книга была не только творением художника, но и страстным свидетельством очевидца. Оставив рукопись в издательстве, писатель приехал в Новороссийск, чтобы попасть в Севастополь, где еще оставались уже немногие защитники города. Последним в Новороссийске его видел Марк Чар- ный. Всем своим существом Александр Хамадан рвался в осажденный город, он хотел быть до конца с героями своей книги.

Александр Хамадан и Марк Чарный расстались, чтобы уже никогда больше не встретиться.

В осажденном Севастополе А. Хамадан оставался до последнего дня. Командующий Приморской армией И. Е.Петров лично послал военному корреспонденту и писателю Александру Хамадану посадочный талон на последние улетавшие из Севастополя самолеты. Но Хамадан отдал свой талон раненому, которого не успели вывезти, а сам остался сражаться с врагами. Он дрался с гитлеровцами у скал Херсонеса и после того, как было официально объявлено, что войска оставили Севастополь.

Схваченный вместе с ранеными бойцами, Александр Хамадан сплотил в плену вокруг себя бойцов, наладил подполье и начал борьбу с гитлеровцами. Выданный предателями, он, чтобы не попасть в руки гестапо, весной 1943 года принял в одиночной тюрьме яд. Умирающего Александра Хамадана гитлеровцы казнили по дороге на Балаклаву. А в 1942 году вышла его книга «Севастопольцы» с предисловием

героя Севастополя генерала И. Е.Пегрова, которую Хамадан так и не увидел.

Летом 1942 года гитлеровцы устремились к Кубани.

В книге «Восемнадцатая в сражениях за Родину» упоминается имя корреспондента газеты «На боевом посту» 395 стрелковой дивизии Якова Ивановича Захарова. Он прошел огненный путь от предгорий Кавказа до Берлина.

В жарких боях лета 1942 года в районе с. Мнхайлов- ка Яков Захаров вместе с батальоном 723 стрелкового полка ходил в тыл к немцам. Это было в ночь с 31 июля на 1 августа 1942 года. Журналист вместе с бойцами захватил узел связи фашистов, ценные документы. На его глазах разведчик полка сержант Егор Филиппович Загоруйко на ходу вскочил на вражескую танкетку и очередью из автомата в открытый шок сразил водителя. Неуправляемая машина застряла в болоте. Трофей — немецкую танкетку — вытащили из болота на волах и передали в действующую часть. Вскоре за подвиг сержант Загоруйко был награжден орденом Красного Знамени. Рассказ Якова Захарова об этом сержанте появился в дивизионной газете.

Многие годы спустя об отважном журналисте Я. Захарове и храбром сержанте Е. Загоруйко поведал в своей книге «Самые долгие годы» писатель Борис Галанов, тоже бывший свидетелем этих событий.

В 395–й шахтерской дивизии, которая прикрывала подступы к Туапсе со стороны Горячего Ключа, хорошо знали молодого, приветливого литературного сотрудника ди- внзионки Я. Захарова. Каждый день из редакции он отправлялся на передний край обороны дивизии. А за плечами ящик с патронами или минами для пункта боепитания. И это в дождь и снег, через взбухшие горные реки. А оттуда возвращался с блокнотами, заполненными свидетельствами о подвигах героических защитников Кавказа.

29 октября 1942 года в бою на горе Кочканова, старшина Леонтий Васильевич Кондратьев закрыл собой амбра- зуру вражеского дота. В том бою был и журналист Я. Захаров. Он написал о подвиге воина статью «Слава герою Кондратьеву!», появившуюся на страницах дивизионной газеты. А вскоре Л. В.Кондратьеву было присвоено звание ^эоя Советского Союза. В городе Туапсе есть улица его имени. А в городском краеведческом музее хранится вырезка из газеты

«На боевом посту» с рассказом Я. Захарова о подвиге Л. В. Кондратьева.

В те дии среди бойцов 395–й дивизии большим успехом пользовался сатирический уголок «Приключения Остапа Пули», появлявшийся на страницах дивизионной газеты. Его вели секретарь редакции Михаил Лужнев и Яков Захаров. Бывалый веселый и неунывающий солдат Остап Пуля рассказывал о том, как воюет, ходит в разведку и ищет выход из любых ситуаций. Солдаты полюбили его за шутки, удачливость. Бывали случаи, когда бойцы заходили в редакцию посмотреть на Остапа Пулю.

Но вот пришла пора наступления. Яков Захаров был среди тех, кто первыми ворвались в Халтыпс, кто освободил Кутаисскую, хутор Коваленко, Панахес, Федоровскую и многие другие кубанские станицы. В бою за станицу Троицкую отличился воин 395–й стрелковой дивизии Николай Приймак. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза. В дивизионной газете появилась статья Якова Захарова о герое. Одна из улиц станицы Троицкой была переименована в улицу имени Героя Советского Союза Николая Приймака. Здесь, перед Троицкой, в хуторе Могукоровском Я. И.Захаров получил первую боевую награду — медаль «За боевые заслуги».

Яков Захаров был в числе тех, кто участвовал в штурме высоты 121.4 у Крымской, получившей название «Сопка героев».

Войну Я. Захаров закончил в Берлине. Потом учился в Военно — политической академии имени В. И.Ленина, занимался творческой работой. Ныне подполковник запаса, писатель Я. И.Захаров живет в Ворошиловграде.

Имя Героя Советского Союза, военного корреспондента «Правды» Сергея Борзенко известно каждому. Но лишь немногие знают, что он, работая в должности писателя газеты «Знамя Родины» 18–й армии, в августе 1942 года принял участие в походе диверсионного отряда в тыл врага в р а йо не Нефтегорска.

Однажды в августе 1942 года редактор газеты, в прошлом правдист, В. И.Верховский сказал работникам редакции, что в армии формируются специальные отряды по активизации партизанской деятельности в тылу врага. В каждый отряд необходимо выделить по одному корреспонденту.

— Требуется четыре человека, предпочтительно добровольцы, — ска чал редактор. — Кто хочет идти в отряд?

Вызвались Борзенко, Галанов, Крыжановскин и Шутов.

— Пойдут трое, — сказал редактор. — Шутова я оставляю в редакции. Будете обеспечивать рубрику «Слушай, товарищ!». В политотделе хвалили нашу инициативу.

Три отряда отправились в район Нефтегорска ночью, под проливным дождем. На рассвете перешли линию фронта.

Почти месяц действовали отряды в тылу врага. Взрывали мосты, рвали немецкую линию связи, нападали на фашистские обозы. Сергей Борзенко ходил в боевые операции наряду с другими. Однажды командир отряда Катаев, обеспокоенный тем, что офицер связи, отправленный с донесением в штаб армии, не давал о себе знать, предложил Сергею Борзенко отправиться через линию фронта с донесением. С. Борзенко согласился. Рассказывая в армейской газете об этом переходе, он писал:

«Долго поднимался в гору, хватаясь руками за ветви деревьев, вырывая ноги из каких‑то колючек, крепких, как канаты, стеблей, и вдруг понял, что потерял ориентировку. Компаса у меня не было. Поднял голову. Все было затянуто низкими облаками, сквозь которые не проглядывало ни одной звезды.

Что делать?

Решение пришло само собой: подняться на вершину горы в надежде, что облака окажутся подо мной. Часа через два прошел облачный слой, и я увидел семь огней — спасательное созвездие Большой Медведицы. Для того, чтобы идти на юг, надо было спуститься вниз. Выбрав правильное направление, двинулся в далекий путь, стараясь нигде не сбиться».

Двое суток он добирался до линии фронта. Проползал вблизи немецких постов, мимо вражеской зенитной установки. Прежде чем вышел на боевое охранение наших войск, попал в горячку боя, 23 сентября 1942 года газета «Знамя Родины» напечатала его большой очерк «Под созвездием Большой Медведицы» о боевых делах отряда и о своем переходе через линию фронта.

У украинского поэта и ученого, доктора филологических наук Степана Андреевича Крыжановского, действовавшего в другом отряде, сохранился любопытный доку

мент: «Удостоверение. Выдано настоящее ст. политруку Крыжановскому С. А. в том, что он является спец. корр. особого отряда В. Ч. 1125. Всем в/частям оказывать помощь в выполнении возложенных на него спецзадании Военного Совета. За нач. поарма старший батальонный комиссар (Ноженко)».

Благодаря этому документу можно установить дату отправки отряда за линию фронта. В письме к автору этих строк С. Крыжановский сообщил: «Прежде всего, отряды имели не столько диверсионный, сколько разведывательный характер. Основная их задача заключалась в активизации партизанского движения в ближнем тылу фашистов. Я лично считаю, что самым ценным, что мы принесли после почти месячного пребывания по вражеском тылу, — это разведданные. Я их лично доложил командующему армией и члену Военного Совета 18–й армии».

Дело давнее, когда я сказал командующему, что командование отряда действовало слишком осторожно, он спросил, а почему же я не проявил инициативы, не взял дело в свои руки. Когда я сказал, что я же сугубо невоенный человек, поэт, без военного опыта, он ответил: «Э, милый, на фронте, кто смел, тот и прав». Все же наша работа была оценена положительно, а о том, какую мы получили награду, я пишу в стихотворении «В Лазаревской»: нас отправили на курорт в Лазаревскую — отлеживаться, отъесться, отоспаться».

1 ноября 1942 года С. Крыжановского перевели на должность писателя в газету «Фронтовик» 47–й армии, прикрывавшей от Новороссийска до Азовской с севера подступы к Черноморскому побережью. С передовой С. Крыжа- новский приносил не только очерки и статьи, но и стихи о героях боев.

Однажды он встретился на побережье с только что вернувшейся с Малой земли прославленной героиней Марией Пиденко. После войны в Киеве С. Крыжановский помог Марии Пиденко отредактировать ее повесть «Полундра, краснофлотцы», и книга в 1980 году вышла в Киеве в издательстве «Молодь» уже после смерти героини Малой земли.

В 1978 году Степан Крыжановский побывал в Новороссийске на праздновании 35–летия освобождения города от фашистских захватчиков, посетил знакомые места и написал цикл стихотворений о боевом прошлом, в том числе стихи

«Во вражеский тыл», «Магри», «В Лазаревской», «За Михайловским перевалом», «Руда полундра», «Память сердца».

Редакция газеты Черноморской группы войск «Вперед, к победе!» в 1942 году обосновалась в двухэтажном пансионате «Ривьера» в Сочи. Здесь же жили сотрудники редакции. Среди них были писатели Виктор Ардов, Илья Сель- винский. Из Сочи сотрудники редакции отправлялись в полки и дивизии за материалами о боевых делах воинов.

Здесь же, в Сочи, был взят в аппарат редакции новый сотрудник Алексей Малин. В письме ко мне он рассказывает об этом так: «В редакцию газеты «Вперед, к победе!» меня взяли из запасного полка. Последняя моя профессия до войны — линотипист. Работал в типографии «Курортной газеты» (Сочи). И пробовал писать кое‑что сатирическое.

Эти мои попытки «засек» Виктор Ефимович Ардов, служивший в редакции газеты «Вперед, к победе!». И по его рекомендации я из запасного полка попал в газету».

— Красноармеец Малин? — переспросил, знакомясь с новым сотрудником редактор газеты «Вперед, к победе!» Д. С.Березин. — Стреляете хорошо?… Приятно слышать. Будете теперь вести огонь сатирический.

Так А. Малин вместе с В. Ардовым стал постоянным сотрудником отдела «Прямой наводкой». Главным героем этого отдела стал выдуманный герой старшина Иван Снай- перенко.

Газета пользовалась огромным успехом у воинов Черноморской группы войск. это отметил в своей телеграмме в редакннго командующий Черноморской группой войск И. Е.Пегров: «Редакции газеты «Вперед, к победе!» тов. Березину. Войска Урожай и Гарпун продвинулись далеко вперед н ближайшие дни совместно Сачок армией выходят на Кубань тчк Шире давайте материалы боевой работе частей правого крыла фронта тчк Называйте населенные пункты освобожденной Кубани тчк Заставьте по — деловому работать краевую газету тчк Газетою «Вперед, к победе!» весьма доволен зпт хорошая боевая газета. Особая признательность Ардову, Сельвинскому, Фомичеву тчк Привет всему коллективу сотрудников газеты — И. Е.Пегров».

После ухода из газеты В. Ардова, А. Малин стал главным сотрудником отдела «Прямой наводкой». В 1943 году к работе в сатирическом уголке подключились ст арший

сержант Леонид Лндес и старшина Михаил Файтельсон, который сейчас известен, как Михаил Владнмов.

Алексей Малин прошел с газетой весь путь от предгорий Кавказа до Чушки. Работа в газете «Вперед, к победе!» приобщила его к поэзии и сатире. Он стал известным писателем — сатирнком, автором многих сатирических и юмористических стихов, выходивших в Москве, Киеве и Симферополе. После войны он многие годы возглавлял Крымскую писательскую организацию

Работа во фронтовой газете в период боев на Кавказе и Кубани, как и у многих других писателей, отточила его перо, помогла стать мастером слова.

Среди тех, кто прибыл в Краснодар со стороны Терека, был молодой писатель Дмитрий Михайлович Холендро.

«В Краснодар я пришел с войсками Северной гру ппы войск Закавказского фронта, начавшими наступление с Терека, близ Грозного, — пишет автору этих строк Д. Холендро.

— Мы прошли минераловодскую труппу городов, Ставрополь и пришли в Краснодар где‑то в середине февраля 43 г. Здесь соединились с войсками Черноморской группы. На базе этого соединения возродился Северо — Кавказский фронт, и наша фронтовая газета «Вперед, за Родину!» стала его газетой. Но состав редакции, в основном, взяли из Черноморской группы, из ее газеты «Вперед, к победе!», т. к. оттуда назначили и редактора — С. Березина. От нашей газеты, кроме названия, остался прекрасный писатель Эффенди Капиев (Дагестан) (в трехтомнике Госполитиздата «В редакцию не вернулся» опубликован мой очерк о нем).

Мне тогда исполнился 21 год, войну я начал с первого дня наводчиком орудия, будучи на действительной службе и не думая ни о какой газете. Наш полк стоял у демаркационной линии в Карпатах. За Днепром вдруг вызвали в политотдел дивизии и назначили в армейскую газету 12–ой армии «Звезда Советов». Вся ее редакция погибла, и новую было приказано сформировать на месте, чтобы газета начала выходить быстрее. Не менее года работал в газете «Звезда Советов», оставаясь младшим сержантом и отказываясь от званий, т. к. боялся, что задержат на службе, а хотел вернуться на учебу — у меня была справка… К тому времени, когда я попал в Краснодар, уже имел звание техника- интенданта 1 ранга — три кубаря. После первой командировки под станицу Абинскую, на Голубую линию, в 56–ю армию генерала Гречко, вернувшись в Краснодар, узнал, что мне присвоили звание капитана — настала пора присвоения всем строевых званий.

Я еще несколько раз ездил в 56–ю, пытавшуюся освободить Абинскую. Шли трудные бон и, увы, безуспешно. Услышал там, на позициях, разговоры командиров и солдат, что еще труднее дела в плавнях и попросил новую командировку туда.

Так вот, я пробыл две недели в плавнях, добрался до позиций на болотах, на гнилой воде в камышах за компанию с комарами, подивился солдатскому мужеству, сообразительности, терпеливости, и написал несколько очерков о плавнях. Они печатались, по — моему, под рубрикой «Письма из плавней».

О войне я начал писать поздно. Можно сказать — так само собой вышло, а возможно — боялся, что не дадут в пору восклицательных знаков сказать всего, что помнилось.

После войны Дмитрий Холендро написал роман «Горы в цвету», посвященный Крыму, повести «Опасный мыс», «Кларенс и Джульетта», «Старый чудак», выпустил многие сборники рассказов.

В годы Отечественной войны тесными узами с Кубанью был связан Аркадий Первенцев. В Краснодар он приехал весной 1942 года в качестве военного корреспондента «Известий». Еще в самом начале войны — в августе 1941 года была поставлена его пьеса «Крылатое племя». Постановку осуществил главный режиссер Центрального театра Красной армии А. Д.Попов. На спектакле было немало летчиков, в том числе Марина Раскова. И не удивительно, ведь пьеса была посвящена летчикам в борьбе с фашистами.

Интерес писателя к летчикам и авиации, возникший задолго до Отечественной войны, с новой силой проявился на Кубани. Здесь писатель узнал, что в районе Тщикского водохранилища размещаются летчики 25–го полка морских бомбардировщиков, и отправляется к ним. Отсюда, с Тщикского водохранилища, они летали бомбить гитлеровцев к Балаклаве и Севастополю. Аркадий Первенцев попросил их взять его с собой. Самолет, на котором летел Аркадий Первенцев, прорвался сквозь завесу артиллерийского заградительного огня и трижды заходил на цель, сбрасывая бомбы на гитлеровцев, штурмовавших Севастополь. Потом писа

тель летал на Мариуполь, в далекую Румынию, О бесстрашных летчиках тогда же он рассказал в своих очерках «Ночь над Севастополем», «Орлы дальних полетов».

И в это же время он успел побывать в северных районах Кубани и напечатать 28 июля 1942 года в «Известиях» очерк «На берегу Еи».

Возвращаясь в июле 1942 года в Москву на самолете, Аркадий Первенцев в воздушном бою над Доном был тяжело ранен. Гитлеровцы в это время рвались к Сталинграду. Тяжелораненого Аркадия Первенцева доставляют в горящий Сталишрад и уже оттуда — в Куйбышев. Еще как следует не оправившись от ранения, писатель настойчиво требует направить его на Юг, туда, где воины Советской армии гнали гитлеровцев с захваченной земли.

Он побывал на знаменитой Малой земле, на батарее Зубкова, державшей оборону у цементных заводов под Новороссийском, в освобожденных городах и станицах Тамани. В Москве и Краснодаре печатаются его рассказы и очерки о земляках и героических воинах Советской армии («Гвардейские высоты», «Мыс Доброй Надежды», «Девушка с Тамани» и другие). Потом Аркадия Первенцева видели среди участников героического десанта на Крымском полуосгрове, батальона морской пехоты. Сорок дней моряки удерживали клочок «Огненной земли» возле Керчи. О героях «Огненной земли» писатель поведал в своем романе, который создавал по горячим следам событий. В собрании сочинений Аркадия Первенцева в 6 томах под текстом «Огненной земли» сделана пометка: "1944–1945. Туапсе — Геленджнк — Керчь — Севастополь-Краснодар". Роман создавался и на кубанской земле. Уже с третьего номера журнала «Октябрь» за 1945 год роман начал печататься и затем был выпущен в девяти издательствах страны.

Тогда же побывавший на Кубани писатель Леонид Соловьев написал повесть «Иван Никулин — русский матрос». Она была издана в 1943 году, а рассказывала о том, как созданный матросом Иваном Никулиным партизанский отряд уничтожал в 1942 году гитлеровцев в нашем крае.

Героическая борьба с гитлеровскими оккупантами на Кубани в 1942–43 годах нашла яркое отражение также в творчестве Бориса Горбатова, Виталия Закруткина, Петра Павленко, Ильи Сельвннскот о, Леонида Соболева, Анатолия Софронова, Анатолия Калинина, Бориса Галина и миогих других писателей, побывавших в годы войны на земле нашего края.

Именно на Кубани Борис Горбатов завершил работу над одним из лучших произведений Великой Отечественной войны повестью «Алексей Куликов, боец…» Эту повесть он задумал еще во время боев за Донбасс, работая в редакции фронтовой газеты «Во славу Родины», а писать ее начал в городе Каменске. В письме автору этой книги Мартын Мержанов в связи с замыслом повести сообщил:

«В одном из глубоко тыловых городов на базаре он увидел солдата, который торговал разными домашними вещами. У этого солдата шинель была расстегнута, фуражка мята, сапоги изорваны. Другой солдат, которого Горбатов назвал «ладным», подошел к Борису Леонтьевичу. Правая рука его была ранена и висела на бинте. Обратился он к Горбатову по форме: «Разрешите, товарищ батальонный комиссар», и дальше говорил задушевно и все возмущался несостоятельностью солдата, торгующего «барахлом». Они оба подошли к спекулянту и заставили его покинуть базар. А ладный солдат, который очень понравился Горбатову, разохотился на рассказ и поведал писателю историю о том, как он раньше придерживался «частного интереса», и как теперь на войне он понял весь смысл жизни, и как его раздражают несознательные люди».

Этот солдат явился одним из прототипов Алексея Куликова.

24 июля 1942 года на хуторе Первомайском под Новочеркасском Борис Горбатов впервые познакомил со- грудников редакции фронтовой газеты с отдельными главами повести. А полностью работу над повестью «Алексей Куликов, боец…» он закончил на хуторе Вишневом, на Кубани, в августе 1942 года. Повесть заканчивалась главой, в которой писатель рисует Алексея Куликова на перевале в горах Кавказа, решившего вместе с товарищами «стоять насмерть».

Повесть «Алексей Куликов, боец…» была опубликована на страницах «Правды» в разгар боев за Кавказ и Сталинград и вызвала огромный отклик у воинов Советской армии.

После расформирования фронтовой газезы «Во славу Родины», Борне Горбатов стал военным корреспондентом

«Правда». Среди материалов, опубликованных в то время о боях за Кавказ, выделяется его очерк «Горы и люди» («Люди в горах»), в котором писатель волнующе рассказал о героях дивизии генерала Аршнннева, преградивших путь к Туапсе.

«Города, как и люди, имеют свой характер, — писал Б. Горбатов. — Есть люди — богатыри, самой природой высеченные для дел героических, и есть люди тихие, мирные, глу боко штатские, ог которых никакого геройства не ждешь. Ленинград, Сталинград, Севастополь — города — богатыри, сама история, революция, войны создали их такими.

Но маленький, полукурортный, глубоко штатский Туапсе… В его неожиданном мужестве есть‑что — го трогательное, величественное. Война потребовала, и Туапсе стал горо- дом — воином, как десятки советских городов.

Враг рвался к морю и Туапсе. Гитлер даже назначил сроки захвата города, но все сроки прошли, а город обороняется.

Путь к Туапсе заслоняют горы, а горы обороняют люди. Воины. Они‑то и сорвали все сроки «фюрера». Похоронили его черноморские мечты, а с ними заодно — и тысячи его солдат и офицеров.

Что остановило оккупантов под Туапсе? Горы? Но в Греции были горы повыше. Под Моздоком вообще не было гор.

Чудесного сплава воины дерутся сейчас здесь. Они принесли с собой в горы стойкое мужество Севастополя, и горечь Керчи, и тяжкий опыт Ростова. Шахтеры, моряки, автоматчики, артиллеристы, пехотинцы, летчики — вот кто бьет сейчас немцев на подступах к Туапсе. Идет жестокая, беспощадная, трудная битва. Битва в горах. Битва в ущельях. Это война мелких подразделении, тго поединок одиночных бойцов. это схватка в угрюмых щелях, на нехоженных тропах, ночные стычки в дремучих лесах. Это бои за высоты, за скалы и гребни, за каждый камень на перевале, за каждую проезжую тропу».

Любопытно, что в те же дни побывавший под Туапсе писатель Петр Павленко занес в дневник схожие впечатления о городе:

«…На Туапсе нет живого места, все ломано, бито, надломано или сожжено, а город и порт работают. Девушки, смеясь и накрывая головы полами пальто — от осколков, бегут в кино. Разгружаются корабли. Грузчики с ящиками

снарядов на спинах мерною поступью шагают с корабля на берег. Осторожно блеснув фарами, проносятся машины, звонко, голосисто, словно нет ничего в мире кроме этого звука, раздается сигнал маневрового паровоза.

А взрывы валятся и валятся, как титанические обвалы. Встает зарево — будго луна вылезает из‑за соседнего дока, и в воздухе мешаются запахи взрывов, гари, взметенной пыли, как бывает при сильном ветре, дующем па город со стороны заводов».

Широкую панораму многодневной битвы в горах нарисовал писатель Виталий Закруткин в своей книге «Кавказские записки». Среди воинов, оборонявших Кавказ, Виталий Закруткин находился с первых до последних дней гигантской битвы. В 1942 году' он был в дивизии Аршинцева, у Волчьих ворот, под Туапсе, среди защитников Новороссийска. Потом военная судьба его забросила в моздокские степи. Писатель побывал на всем огромном тысячеверстном фронте. Он пробирался охотничьими тропами на коне и пешком, летал на маленьком самолете вдоль Черного моря. Находился вместе с танкистами в танке, двигаясь по промерзлой моздокской степи.

Вспоминая те дни, Аркадий Первенцев писал: «Нам приходилось встречать автора «Кавказских записок» во время битвы за Кавказ. Мы видели его в выцветшей от солнца гимнастерке, с фронтовыми погонами майора, в сапогах, потертых стременами, в кубанке, в пенсне. На поясе его висели пистолет и полевая сумка с дневниками, которые стали в конце концов хорошей и нужной книгой».

Но прежде, чем стать книгой, приобретенные впечатления писателя выливались в очерки и статьи Виталия За- круткииа, появлявшиеся в то время во многих фронтовых газетах.

Высокую оценку «Кавказским запискам» дал Петр Павленко, который в годы войны провел на Кубани многие месяцы и был свидетелем и участником многих событий.

Впервые на Кубани в годы Отечественной войны Петр Андреевич Павленко появился еще в 1941 году. В марте

1942 года он снова приехал на Кубань. В Краснодаре зашел в небольшое двухэтажное здание на улице Красноармейской, 19, где в то время размещались редакции краевой газеты «Большевик» и фронтовой газеты «За Родину!», встретился с журналистами. В. С.Клочко сообщил автору этой книги, что тогда он имеете с Павленко был на приеме у первого секретаря Краснодарского крайкома партии и. И.Селезнева. Писателя интересовала обстановка на фронте и положение высаженных в Крыму десантников. Вскоре он из Краснодара выехал в Новороссийск, а оттуда в Керчь. Встречи с воинами дали ему материал для очерка «Сыны Кавказа», опубликованного в газете «Красная звезда». Бригадный комиссар Пегр Павленко находился вместе с бойцами под Керчью до последних дней. Во время одной ночной атаки гитлеровцев он потерял в бою очки и оказался рядом с немецкими танками. Бойцы спасли писателя, выхватив его из‑под гусениц вражеского танка.

Петр Павленко был свидетелем трагически разыгравшихся в Крыму событий весной 1942 года и гибели под Керчью многих наших воинов. Сам он переплыл Керченский пролив в холодной воде на автомобильных покрышках, обстреливаемый пулеметным огнем немецких самолетов. Ледяной «заплыв» подорвал и без того некрепкое здоровье писателя.

Еще до поездки в Крым Петр Павленко задумал и начал в Краснодаре повесть о кубанских казаках, активных участниках борьбы с гитлеровскими захватчиками. Главный герой повести Опанас Иванович Цымбал вошел затем и в роман «Счастье», хотя некоторые черты его характера автор придал образу Воропаева. Писатель долго и влюбленно работал над этой повестью, и она была напечатана лишь после его смерти. Ц. Е.Дмитриева, подготовившая повесть к публикации, считает, что над нею писатель работал в 1943- 44 годах. Однако эта дата нуждается в уточнении. «Работу над повестью «Это было на Кубани» писатель начал значительно раньше. По свидетельству бывшего редактора краевой газеты «Большевик» («Советская Кубань») И. Юдина, повесть была задумана сразу же по приезде писателя на Кубань. И впервые и. Павленко упомянул о ней в надписи на обороте подаренной И. Юдину фонирафни писателя: «В память закладки повести о кубанцах. Март 1942 года».

В 1943 году тому же И. Юдину он писал: «Кубанскую повесть я решительно и как говорят — удачно переработал, но не печатал, тем не менее — не хочется, буду улучшать дальше, пока не доведу до предела…»

В феврале 1943 года Петр Павленко снова приехал в только что освобожденный от оккупантов Краснодар. Его

потрясли зверства фашистов, за короткий срок замучивших многих людей. За городом были обнаружены могилы жертв гитлеровских палачей. Писатель решил посмотреть их. «Вернулся он, — рассказывает И. Юдин, — совсем больной, с почерневшим лицом, воспаленными глазами. Бросился, обессиленный, на диван и долго сидел, подперев руками голову. Затем поднялся, сел за письменный стол, и его карандаш забегал по бумаге.

Статья и. А.Павленко, наполненная гневом к палачам, призывающая советских воинов беспощадно истреблять фашистских убийц, была опубликована в краевой газете вместо передовицы».

Тогда же писатель заинтересовался деятельностью краснодарского партизанского отряда Петра Карповича Игнатова. Он встретился с Игнатовым и долго беседовал с ним. Рассказ вожака кубанского отряда заинтересовал писателя, и он посоветовал Игнатову написать книгу о партизанах. Более того, он прочел сделанные и. К.Игнатовым записи и помог отредактировать их. Так возникли «Записки партизана» и. К.Игнатова, которые приобрели широкую известность в нашей стране и за рубежом. Сам же Петр Павленко в Краснодаре написал очерк «Семья Игнатовых», который II мая 1943 года был напечатан в газете «Красная звезда».

С большим интересом он отнесся к работе А. и. Степанова и помог ему издать вторую книгу «Порт — Артура». Позже он поддержал первые шаги в литературе молодого краснодарского писателя Леонида Пасенюка, дав высокую оценку его рассказам.

В Краснодаре и. Павленко встретился с первым секретарем Краснодарского крайкома комсомола В. С.Клочко, и тот рассказал ему о подвигах юношей и девушек, а также школьников Кубани. Подвиг шестнадцатилетней комсомолки Дусн Сорокиной из хутора Георгиевского, напомнивший ему подвиг Зои Космодемьянской, столь поразил писателя, что он тогда же написал о нем в «Красной звезде». Рассказ секретаря крайкома комсомола запомнился писателю и через некоторое время он писал И. Юдину: «Помните, весною, наш секретарь крайкома комсомола много интересного рассказывал о героях — подростках? Но материал о них только собирался тогда, и секретарь сам не знал еще многих имен. Но сейчас имена и подвиги, очевидно, уже учтены, и если тема

эта свободна и можно получить из крайкома ВЛКСМ материал, то я охотно и азартно взялся бы за дело — дал 2–3–4 подвала или даже небольшую брошюру листа на два».

Рассказы секретаря крайкома ВЛКСМ и полученные материалы, а также личные впечатления помогли писателю создать цикл «Маленьких рассказов», в которых яркими штрихами Петр Павленко нарисовал выразите. зьные портреты юных мстителей Кубани — Вити Чаленко из Ейска, Виктора Соловьева, «мальчика на костылях», из станицы Ново- Титаровской и других.

В феврале 1943 года моряки под командованием Цезаря Куникова высадились под Новороссийском, в районе Станички, и захватили плацдарм, который вошел в историю под названием Малая земля. Уже вскоре защитники Малой земли встретились с Петром Андреевичем Павленко. В результате поездки в район города — героя Новороссийска родились рассказы писателя «На высоком мысу», «Михаил Корницкий», «Письмо домой» и другие, опубликованные в марте 1943 года на страницах «Красной звезды».

Петр Павленко был одним изпервых писателей, которые рассказали стране о подвиге малоземельцев, о защитниках города — героя Новороссийска.

В те дни под Новороссийском, на Тамани, на легендарной Малой земле побывали многие советские писатели. Здешние события властно привлекли художников и летописцев боевой славы.

В числе первых писателей, прибывших сюда в 1943 году, был поэт, военный корреспондент «Известий» Анатолий Владимирович Софронов. Автора широко известных в пароде песен «Ростов-город», «Шумел сурово Брянский лес» и многих стихов глубоко взволновала встреча с Кубанью военного времени. В его записной книжке появляются строки стихотворения о маленьком кубанском хуторке под Крымской, которые вскоре обойдут страницы многих газет страны и наполнят сердца советских людей гордостью:

А в стихотворении «Таманские лиманы» Анатолий Софронов, который в те дни прошел по дымящейся кубанской земле сотни верст, поведал о мужестве советских воинов, совершавших броски через непролазные камыши и лиманные топи.

Стихи поэта Анатолия Софронова о Кубани военных лет до сих пор волнуют глубиной чувства и эмоциональной выразительностью. Он писал о том, чем тогда жили и что тогда волновало его друзей- фронтовиков. А друзей у поэта было много. «Помню, — рассказывает бывший военный корреспондент «Комсомольской правды» писатель Михаил Андриасов, — с какой сердечной теплотой встречали его в Геленджике летчики. Он вылетал с ними на бомбежки и потом в стихотворении, посвященном отважному соколу и. Г. Кудрину, с полным правом писал:

Поэт несколько раз был ранен, но из госпиталя неизменно возвращался в действующую армию».

Некоторые его стихи родились на огненном ру беже, проходившем тогда через цементный завод.

Люди военного Новороссийска навсегда вошли в сердце поэта. Не случайно через многие годы Анатолий Софронов снова вернулся к волнующей теме подвига города- героя и в пьесе «Цемесская бухта» воскресил легендарное время.

Любовь к Кубани у поэта сохранилась на долгие годы. Он снова и снова возвращался к людям нашего края в своих пьесах «Деныи», «Стряпуха замужем», «Павлина».

С Новороссийском неразрывно связаны имена двух поэтов, отдавших за него свои жизни, — Павла Когана и Анатолия Луначарского.

Москвич поэг Павел Коган ушел на фронт добровольцем и погиб под Новороссийском двадцати четырех лег. Автор ныне знаменитой «Бригантины» и поэтических книг «Гроза» и «Стихи» при жизни не опубликовал ни одного своего стихотворения. Тем не менее его жизнь и подвиг, вместе со стихами вошли красной строкой в историю советской литературы. Будучи превосходным переводчиком, он страстно стремился на фронт, просился в разведку. И стал искусным разведчиком, помощником начальника штаба полка по разведке.

Фронтовики хорошо помнят сентябрь 1942 года, когда гитлеровцы предприняли широкое наступление на Новороссийск, пытаясь с ходу овладеть городом — героем. Именно в эти дни героически погиб Павел Коган: 23 сентября 1942 года вместе с группой разведчиков он отправился на поиск на сопку Сахарную под Новороссийском и не вернулся. Вражеская пуля оборвала жизнь поэта — романтика в самом ее расцвете. С тех пор в Новороссийск со всех концов страны съезжаются представители пионерских дружин, совершают восхождение на сопку Сахарную и поднимают над ней алый стяг в память о поэте и воине.

Анатолий Анатольевич Луначарский побывал на Черноморском побережье еще до войны. В апреле и мае 1941 года он провел вместе с женою Еленой Ефимовной пять педель в Лазаревской на берегу моря, работая над статьей для московских журналов, и пьесой. Оп еще не предполагал, что вскоре Черное море, которое он так любил, станет местом, где он будет сражат ься с фашистами до конца своих дней.

Уже в июле 1941 года он был направлен на корабли главной базы Черноморского военного флота. Из Севастополя Анатолий Луначарский ходил на тральщиках охотиться за немецкими подводными лодками, вылавливал мины. А с октября 1941 года он сражается с фашистами в Крыму и на Кубани в рядах прославленной 7 бригады морской пехоты. В газетах «Красный черноморец», «Красный флот» и. других печатаются его рассказы, очерки и статьи о героях боев с оккупантами.

С осени 1941 года до лета 1942 года он работал в редакции газеты «В бой за Родину», пахо; щвшейся в Туапсе.

Летом 1942 года он работает в Сочи над своими произведениями и выезжает в Севастополь. Затем до конца своей жизни находился в 6–м дивизионе сторожевых катеров. В короткие часы между походами пишет в Геленджике и Туапсе повесть «На катерах — охотннках», пьесы «Черный комиссар» и «Десант».

Анатолий Луначарский создал впечатляющие картины боев с гитлеровскими пиратами, волнующие образы своих товарищей моряков.

В сентябре 1943 года началась заключительная битва за освобождение Новороссийска. Анатолий Луначарский принял в ней участие: 9 сентября вышел из Геленджика с первым эшелоном на катере. Моряки с боем ворвались в Цемесскую бухту и высадились в морском порту. В те часы многие видели Анатолия Луначарского, поэта и драматурга, в ру копашных схватках на берегу моря. Он не только хотел все увидеть сам, чтобы рассказать о подвиге легендарных героев, по и с оружием в руках сражался с врагами. Его ранило в плечо, в бедро, по он не покинул боя и погиб в жестоком сражении.

Это произошло 12 сентября 1943 года. За подвиг, проявленный в боях за освобождение Новороссийска, Анатолий Анатольевич Луначарский посмертно был шираждеи орденом Отечественной войны 2–й степени и медалью «За оборону Севастополя».

Сообщая о героической гибели писателя, старшего лейтенанта А. Луначарского, политотдел Черноморского флота писал: «Он был одновременно и писателем, и бойцом. В аду пспрскращавшнхся пи днем, ни ночью сражений делал он заметки в своей записной книжке, чтобы потом снова взяться за автомат и словом и делом по; ишмать дух наших бойцов… Вся его боевая жизнь — прекрасный образец честного и беззаветного служения Родине…»

Сын наркома, поэт, прозаик и драматург Анатолий Луначарский отдал свою жизнь на Кубанской земле в погожие сентябрьские дни 1943 года, ровно через шестнадцать лет после того, как в 1927 году, в такие же погожие сентябрьские дни, его отец Анатолий Валентинович Луначарский приехал в Краснодар, чтобы прочитать лекцию на тему «Революция и интеллигенция». Сын наркома своей жизнью и смертью подтвердил высокую правоту идей, которую провозглашал его отец.

Среди малоземельцев и воинов, освобождавших Новороссийск, находились писатели Борис Галин, Илья Сель- вннскни, Сергеи Бондарни, Семен Скляренко, Борис Котля- ров. Три месяца вместе с малоземельцами воевал писатель газеты «Знамя Родины» 18 армии Сергей Борзенко. И не случись этого, вряд ли он смог написать столь проникновенно о защитниках Малой земли в своей повести «Повинуясь законам Отечества». И он же потом участвовал в штурме Новороссийска, в освобождении Тамани. А в ночь на 1 ноября

1943 года майор Сергей Борзенко переправился через Керченский пролив и вместе с первым десантным отрядом 318 Новороссийской стрелковой дивизии высадился на берег Крыма в районе Эльтигепа. Когда погибли командир отряда и многие другие офицеры, он возглавил бойцов и выдержал контратаки немцев.

За этот подвиг ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

В газете 18 армии в то же время слу жил журналист Георгий Владимирович Соколов, который после войны стал писателем и автором книги «Малая земля» и романа «Нас ждет Севастополь», посвященных малоземельцам и героям Новороссийска.

В боях на Кубани против гитлеровцев принимал участие польский писатель Януш Пшемановский, чье имя сейчас широко известно по созданному им телефильму «Вызываем огонь па себя», книгам «Студзянки», «Из 101 крестьянской ночи» и другим.

Оп родился в Варшаве. Когда Западная Белоруссия воссоединилась с советской, жил в Бресте. Потом работал в Ровно в каменном карьере, механиком на водокачке, слесарем, шахтером, вступил в комсомол. Когда началась Отечественная война эвакуировался на Северный Кавказ в станицу Передовую Ставропольского края. Потом перебрался на Кубань в станицу Николаевскую Успенского района. Здесь Януш Пшемановский овладел трактором и начал пахать землю. Подружился со многими кубанцами, молодыми хлеборобами Петром Масловым, бригадиром И. Ободиным и другими. Желание принять участие в боях с фашистами не оставляло его. В 1942 году он становится наводчиком противотанкового ружья 162–й отдельной стрелковой бригады и участву ет в освобождении Кубани.

Спустя сорок лег он вспоминал в Краснодаре:

«От Армавира до плавней дошли за пять дней. Днем шел босиком, а ночью, когда земля подмерзала, в обмотках. Вступил в бой в Черноерковской. Мы наступали в плавнях, воевали тем, что можно было нести. Ночью делали дугу, обходили фашистов с тыла и утром: «Ура! Полундра!». И так каждые сутки. Боеприпасы и продукты нам сбрасывали с самолетов. Врагов мы выбили из Черноерковской. Здесь я был ранен, попал в госпиталь».

Вскоре он узнал, что в нашей стране формируется первая польская дивизия имени Тадеуша Костюшко. Попросился туда. Стал артиллеристом, потом перешел в армейскую газету «Победим!». В составе 1–й армии Войска Польского прошел все дороги войны до Победы. Сейчас Януш Пшема- новский — полковник запаса, автор более тридцати книг.

До сих пор лишь немногие знают о том, что среди тех, кто освобождал Новороссийск и Тамань, был поэт и земляк новороссийцев Яков Чапичев. И хотя о нем уже написаны две книги, однако эта сторона жизни так и не была раскрыта читателем. Может быть, это объясняется еще и тем, что, родившись в 1909 году в городе Новороссийске, будущий поэт вместе с семьей вскоре переехал в Крым и именно там перед войной издал свою первую книгу стихов, а потом его жизнь оказалась надолго связанной с армией вдали от Кубани.

После ранения на Волховском фронте, Яков Чапичев попал в госпиталь, а в 1943 году его направили в часть 18–й армии, которая воевала на Кубани. Майор Яков Чапичев был назначен заместителем командира батальона. Так поэт снова попал на отчую землю. 4 нюня 1943 года его наградили орденом Красной звезды. Он с боями освобождает многие станицы и хутора Тамани, участвует в штурме Новороссийска, учит бойцов мужеству и храбрости личным примером в трудных сражениях. И в эти же дни в газете «Знамя Родины» 18–й армии появляются его стихи, написанные в коротких передышках между боями:

А вскоре в боях Яков Чапичев снова был ранен и вернулся в строй тогда, когда его часть находилась в Германии. В Бреслау, 9 марта 1945 года он совершил свой последний подвиг. Стремясь увлечь за собой роту, майор Чапичев вместе с разведчиками бросился в дом, где засели гитлеровцы, забросал фанатами немцев. Вслед за ним бросилась рота. Он ворвался в одну из комнат, убил в рукопашной схватке шестерых гитлеровцев. Но в этой схватке погиб и сам. Указом Президиума Верховного Совета СССР ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Это был последний писатель, который в годы войны получил высокое звание Героя.

Есть нечто символическое в том, что первый и последний писатели, которым было присвоено в годы Отечественной войны звание Героев Советского Союза — Хусен Андрухаев и Яков Чапичев — являются нашими земляками, кубанцами. Первый получил это звание в самом начале войны, в трудную пору вынужденного отступления наших войск. Второй — на завершающем последнем этапе этой войны. И обоим это звание было присвоено посмертно.

Это действительно символично. Но это же вместе с тем подчеркивает, что победа, которая была завоевана в годы Отечественной войны, стоила всему нашему народу, в том числе писателям, огромных человеческих жертв. И что писатели на кубанской земле и за ее пределами своими подвигами и своими книгами вписали яркую и славную страницу в легоппсь Великой Отечественной войны.

ФРОНТОВЫЕ АВТОРЫ СОЛДАТСКОЙ МУЗЫ

Если ранее пишущих литераторов — любителей, прошедших горнило войны, было множество, то теперь их почти нет!.. Одни разочаровались в беспредметном своем труде и почти что забыли о своем временном увлечении, а другие ушли из жизни. Ведь была же война, которая оставила свой след и в душе, и на теле. А время летит беспощадно!..

Я перебрал поэтические страницы из редакционного портфеля и после соответствующего отбора сложил воедино — литературную подборку. В целом она получилась значительной, содержательной. Стихи подкупают своей бесхитростностью, искренностью и достоверностью их содержания. Отдельные строки и строфы, а также и целые произведения не лишены большой художественности. Их авторы — люди трудной неповторимой судьбы и, пройдя по их жизненному пути, можно сочинять книгу. Здесь мы обращается к именам наших авторов:

Петр Ляшко — казак, хлебороб из станицы Елизаветинской, 1918 года рождения. В жизни своей испытал и голод, и холод. И огня на войне хватанул через край, пройдя ее от начала до самого победного конца в звании рядового. А воевал люто… И душа поет!

Гвардии старшина, талантливый художник Иван Коновалов, который оформил в Краснодарском книжном издательстве более двадцати вышедших в свет художественных книг… С 1941 года, «от звонка до звонка» прошел всю войну. Бился с врагом в Сталинграде, принимал участие в знаменитом Прохоровском сражении на Курской дуге. Ранен, контужен. Войну завершил в Берлине. Чего бы еще?.. Художник и вдруг объявился в поэзии… Лучшие его стихотворения добротные, звонкие, умные и трагически-нежные.

Георгий Приходько. Старший лейтенант запаса. Не раз поднимал своих солдат в атаку в боях под Москвой и Сталинградом. Его стихотворения патриотичны.

Иван Свистунов. Могучий моряк — североморец. 'На его широкой груди умещаются все его ордена и медали. В своих стихотворных строках верен фронтовой дружбе и памяти павших.

Федор Плющ. В мирное время — слесарь. А на войне — связист, рядовой. За года войны он раскрутил столько проволочных катушек связи, что этих проводов ныне хватило бы от Кубани до Берлина. Увлекался пением Лещенко и Вертинского. Насажден тремя медалями «За о твагу». Ушел из жизни безвременно.

Аркадий Смирнов. Пулеметчик. На гражданке — сапожник. Вырос в детдоме, а затем воспизывался в Уфимской трудовой коммуне. Там же, где пребывал легендарный Александр Матросов, с которым Смирнов был знаком. Трижды был ранен. Умер от ран. Стихи А. Смирнова проникновенны, содержательны.

Поднимая тему всенародной войны и отдавая должное всем павшим на полях сражений, живым и безвременно ушедшим из жизни воинамзащитшпсам Отечества, наша художественная литература создала немало достойных литературных образов, вписала многие страницы в анналы отечественной истории.

К фронтовым поэтам — окопникам тесно примыкают фронтовые журналисты армейских газет, фронтовики, писавшие заметки в окопах и не думавшие писать, но взявшиеся за перо много лет спустя, чтобы поделиться своими воспоминаниями в канун 50–летия Победа в Великой Отечественной войне.

У каждого из них есть, что сказать потомкам в наследство, стоит только прочитать очерки Д. Поповича, И. Буялова, Ф. Аржанова, Б. Качева.

Как и все авторы этой книги и их боевые товарищи по оружию, сражались на оборонительных рубежах, ходили в атаки, горели в танках, выкатывали пушки на прямую наводку, на бреющем полете расстреливали в упор фашистские танки, штурмовали города, форсировали реки, брали безымянные высоты, выходили победителями в смертельных схватках с врагом.

КОНОВАЛОВ Иван Яковлевич

Уроженец Воронежской области. (1919 г. р.) В армию был призван в 1939 году с третьего курса Краснодарского художественного училища. Службу начинал в пехоте. Там окончил двухгодичную полковую школу. Войну встретил в звании сержанта на третьем году службы. Недолгие сборы, и часть из Курской области направилась на запад в сторону Брянска, Смоленска. Эшелон спешил к фронту, а фронт не менее быстрыми темпами двигался навстречу. Столкнувшись, сгрелковый полк, где служил Коновалов, как провалился в пучину воины. Было непонятно, где фронт, где тыл, кто соседи? Кругом была война. Кадровики с безнадежностью обреченных пытались держать оборону, конгратаковалн, ходили в штыковые, но это не давало эффекта. Одни потерн. Огненная лавина катилась на восток.

С горечью вспоминаются погибшие товарищи, отступления, окружения, прорывы. Тогда же был ранен, чудом добрался до эвакогоспиталя, отгуда с последней машиной прорвались дальше в тыл.

После излечения, с Урала, снова на фроиг — в Сталинград. Уцелел. Дальше была Курская дуга, где в составе 4–й Гвордейской танковой армии участвовал в Прохоровском танковом сражении. Контужен. Потом брали Харьков, Кировоград, Винницу и далее на запад. Прошел с боями Польшу. По дороге на Берлин вели трудные кровопролитные бон за Зееловскне высоты. В самом Берлине воевал не до конца. Танковые колонны повернули на Прагу. Войну закончил в Чехословакии в звании гвардии старшины.

Образование и служба неоднократно представляли ему возможность стать офицером, более того покинуть фронт. Были запросы на таких специалистов с боевым опытом из Ленинградского картографического училища, Военно — воздушной академии и др. Но желание стать художником, продолжить образование в этом направлении, заставляли отказываться. Свои боевой путь окопника и танкового пулеметчика он прошел до конца.

Имеет высшее художественное образование. Его картины и графика выставлялись на многих столичных и местных выставках. В разных издательствах оформлено более сотни книг. Здесь выступает как художник и поэт.

Иван Варавва

* * *

КУРСКАЯ ДУГА (отрывок из поэмы «О солдате»)

ГОД СОРОК ПЕРВЫЙ

СТРОКА ИСТОРИИ

СОЛДАТ

КУСТ МАЛИНЫ

ДОЖДИ

В ОБОРОНЕ

ШТЫКОВОЙ БОЙ

РЕГУЛИРОВЩИЦА

ЗА КУБАНЬ!.

ФРОНТОВАЯ ВЕСНА

ПОБЕДА

Федор Плющ

АТАКА

У ЧЕРНОГО МОРЯ

Иван Свистунов

ОТ КОСТРА ДО КОСТРА

Георгий Приходько

ПАМЯТЬ ДЕТСТВА

Аркадий Смирнов

А МАТЬ НЕ ПЕРЕСТАНЕТ ЖДАТЬ

ПОПОВИЧ Дмитрий Павлович

Родился 23 октября 1923 года на Ставрополье. Предки — запорожские казаки, высадившиеся на Тамани во время переселения Сечи на Кубань, жили в юрте станицы Гостагаевской. Дед Иван Григорьевич в девяностые годы прошлого столетия перебрался с семьей на Терек, в моздокские степи. Родители крестьянствовали в селе Степном, затем трудились в колхозе. Сам он в том же селе в 1940 году окончил среднюю школу, год тут учительствовал.

С началом Великой Отечественной войны в неполные восемнадцать лет добровольно пошел в армию. Был направлен в Ростовское артучилище. В 1941 году в составе курсантского полка, под Ростовом впервые принял боевое крещение. По окончании училища был произведен в офицеры и направлен на фронт. Участвовал в боях под Харьковом, на Дону, на Северном Кавказе. Вместе с 1174–м артполком, в котором служил, наступал по Ставрополью, Краснодарскому краю, участвовал в освобождении Краснодара и Кубани.

С полком высаживался десантом в Крым, освобождал Керчь, Феодосию, Симферополь, штурмовал Севастополь. После Крыма воевал на Прибалтийских фронтах, затем в составе 1–го Белорусского — в Польше и Германии. В феврале 1945–го близ Одера был тяжело ранен и отправлен в госпиталь.

После войны получил высшее журналистское образование, все время работал в печати, большую часть в Краснодарском крае, последние четырнадцать лет, перед уходом на пенсию, — редактором «Советской Кубани». В 1989 году создал новую газету «Нива Кубани», которую редактирует и поныне. Д. и. Попович награжден шестью орденами и многими медалями, имеет звание «Заслуженный работник культуры РСФСР».

* * *

У СОПКИ ГЕРОЕВ

Наш ИПТАП (а если полностью, то 1174–й истребительно — противотанковый артиллерийский полк Резерва Главного командования) прибыл в район сражений на «Голубой линии» в июле сорок третьего.

Зимой мы прошли с боями от Орджоникидзе до Краснодара. Участвовали в освобождении Алагира, Нальчика, Пятигорска, Черкесска, кубанских станиц Советской, Упорной, Ладожской, Усть — Лабинской, Воронежской. Краснодар обошли с севера через Новотатаровскую. Вышли на западную окраину города, к Кубани. Не входя в Краснодар, развернулись на запад, дошли до Ивановской. Был уже конец февраля. Дороги развезло, машины застревали в грязи. Снаряды и другие боеприпасы бойцы доставляли на передовую на плечах. Помогало им в этом и гражданское население: люди с готовностью приходили на помощь Советской Армии, гнавшей врага с кубанской земли.

Дальше Ивановской наш полк не пошел. Командование сняло его с фронта и отвело в Краснодар. Здесь он пополнился, получил новые 76–миллиметровые пушки. Такие пушки стоят сейчас на постаментах на Сопке героев… Новую материальную часть надо было освоить, научить бойцов владеть ею. Для этого нужно было время, и полк перебросили на побережье Азовского моря. Одновременно с боевой учебой здесь он нес береговую службу. Задача — не допустить высадки немецкого десанта со стороны Таганрога в тыл Северо — Кавказскому фронту. Четыре батареи полка заняли оборону на берегу Азова в Ейске, а две — в Приморско- Ахтарске.

Учеба пригодилась вскоре. На рассвете 23 мая отряд вражеских катеров появился около Ейска. На батареях вовремя заметили противника и открыли огонь. Один из катеров получил несколько прямых попаданий и затонул. Остальные повернули и ушли в море.

Июнь полк провел в напряженной учебе. А в конце месяца нас посетил командующий Северо — Кавказским фронтом генерал — лейтенант Петров И. Е. Он устроил проверку нашей боевой готовности, приказал провести учебные стрельбы. Они состоялись в степи, в районе станицы Старощербиновской.

Командный пункт полка расположился близ вишневого садика. Наверное, до войны здесь был полевой стан колхозной бригады. На пункте собрались начальник штаба капитан Данилин, помначштаба по разведке капитан Цыганок, командиры батарей Бриль, Грачев, Полищук… Был здесь и я, командовавший взводом управления полка.

Иван Ефимович Петров приехал с командиром нашего полка Яковом Михайловичем Дюрбой. Генерал был высок ростом, с усами, в пенсне. Поздоровавшись сказал:

— Ну‑ка, артиллеристы, покажите, чему вы научились. Времени у вас было достаточно.

Командующий сел к стереотрубе, приказал открыть огонь. Стрельбу с закрытых позиций продемонстрировали все командиры батарей. Генерал остался доволен. После этого он побеседовал с офицерами, рассказал о характере боев на «Голубой линии». А в заключение сообщил: в ближайшие дни полк пойдет на фронт.

Третьего июля мы, выстроив батареи в походную колонну, двинулись на юг. Шли через Староминскую, Каневскую, Брюховецкую, Тнмашевскую. Миновали Краснодар и повернули на запад. Прошли Северскую, Абинскую. Вечером того же дня заняли противотанковую оборону в районе хутора Нижнеставропольского, войдя в оперативное подчинение 56–й армии.

На этих позициях наши батареи простояли до 15 июля. Здесь мы узнали о наступлении немцев на Орловско- Курской дуге. Каждый понимал: главное сражение летней компании сорок третьего года развернулось там. С нетерпением и волнением ждали мы вестей об исходе гигантской

битвы. И как же радовались, когда пришло сообщение о провале летнего наступления гитлеровцев под Курском!

56–я армия начала перегруппировку, готовясь к наступательным боям. Наш полк получил приказ занять боевой порядок для стрельбы с закрытых позиций в районе хутора Запорожского, имея направление огня на высоту

103,3 — она соседствовала с высотой 121,4 или, как ее называли уже тогда, Сопкой Героев. В ночь на 15 июля наши батареи выдвинулись и заняли позиции за лесом, где располагался и хутор.

…Командир полка приказал помначштаба по разведке капитану Ивану Григорьевичу Цыганку и мне выбрать место для командного пункта у села Экономического — на линии железной дороги, напротив высоты 121,4. Взяли мы с собой разведчиков и связистов и двинулись в ночную темень. Шли бурьянами, падали в глубокие воронки. Добрались до железнодорожного полотна. Ощущалась близость передовой. Из‑за горной гряды взлетали вражеские ракеты. В их свете впереди вырисовывался гребень высоты.

— Это и есть та сопка, — сказал капитан. Давай искать место.

Найти его было не просто. Полотно железной дороги густо заселили командные пункты разных частей. И неудивительно: это было единственное возвышение на пространстве между леском и грядой высот. Но нам повезло: повстречали собратьев — артиллеристов из гаубичного полка. Они нам подсказали, что у виадука вечером освободились блиндажи части, переброшенной на другой участок фронта. Пошли к виадуку. Было здесь несколько землянок, одна довольно просторная. Решили: она — для командира полка и офицеров штаба, остальные — для взвода управления.

— Что ж, старлейт, — сказал мне капитан Цыганок. — Посылай двух разведчиков к командиру полка с докладом. А связисты пусть сейчас же прокладывают кабель к батареям.

Я огдал распоряжение старшине Казакевичу, и мы с капитаном осмотрели блиндажи. Собственно блиндажами назвать их можно было лишь условно. Это были типичные фронтовые землянки, в один — два наката нетолстых бревен. В лучшем случае они могли защитить от осколочных мин и снарядов, да и то небольшого калибра. Но все же крыша над головой…

Вышли мы из землянки, прилегли на откос железнодорожного полотна. С переднего края доносится перестрелка. Из‑за высот взлетают ракеты. С нашей стороны раздаются орудийные выстрелы. Снаряды ложатся где‑то за высотами. Противник тоже отвечает, и тогда на наших позициях огненными кустами в ночи вырастают разрывы. Фашисты бьют в район леса и хутора Запорожского.

…Перед рассветом на командный пункт прибыли командир полка Дюрба, начальник штаба Данилин, другие офицеры штаба. Они заняли самую большую землянку. Взвод управления разместился рядом, в землянках справа. Наблюдательные пункты командиров батарей — еще правее: все в той же насыпи полотна бывшей железной дороги.

Утром мы увидели все, что было перед нами. Наши землянки были слева и справа от небольшого виадука. Его, собственно, уже не существовало, остался только проем в полотне дороги. Сразу за полотном — остатки села Экономического. Торчали лишь несколько печных труб да чудом державшийся угол какой‑то хаты. Он возвышался над землей метра на два. За селом в сторону переднего края тянулись бурьянища. А дальше — гряда высот.

По карте мы определили: слева — высотка 71,0, рядом

— господствующая высота 121,4. Между ними карта показывала хутор Горищный — на правом скате меньшей высоты. На местности же его не оказалось. В стереотрубу можно было видеть лишь обломки каких‑то строений. Правее господствующей сопки находилась высота 103,3. На подступах к ней по карте значился хутор Садовый. От нас он угадывался только по верхушкам деревьев. Высоту удерживали немцы. По впадине между нею и сопкой 121,4 — передний край вражеской обороны. Влево он уходил за гребень этой сопки, а вправо тянулся к селу Киевскому.

С утра мы установили связь со своими соседями справа и слева — артиллеристами, пехотинцами. Они сообщили: как раз через наши порядки летают вражеские бомбардировщики, сбрасывают свой груз сразу же за полотном железной дороги. А заходят на бомбежку с нашей стороны. Прилетают обычно в обед, в одно и то же время.

И действительно, где‑то в середине дня появились фашистские пикировщики Ю-87, зашли со стороны леса, ринулись в пике, казалось, прямо на нас. Мы — в укрытия. Взрывы бомб сотрясали землянки. Пикировщики сбросили бомбы шагах в ста от нас.

И все стихло. Самолеты улетели. За насыпью полотна еще клубились дым и пыль от разрывов. На другой день бомбежка повторилась. Не понимали мы только, что немцы бомбят: на месте куда они направляли бомбовые удары ничего не было — ни пушек, ни танков, ни пехотных траншей.

Разъяснили соседи. Прежде там стояла батарея одного из наших артполков. Фашисты засекли ее с высоты 103,3 и нацелили на нее свою авиацию. После первой же бомбардировки наши артиллеристы переменили позицию. Уезжая, воткнули наклонно в каждый из орудийных окопов по бревну, чуть замаскировали. Задали фашистам работу!

Как‑то к нам приблудилась собачонка, видимо, из разрушенного села. И как выжила?.. Солдаты рады были ей, приласкали, покормили, и она осталась в наших окопах. В первый же день, перед очередным налетом, когда мы еще не слышали гула самолетов, она вдруг как‑то забеспокоилась и, повизгивая, юркнула в ближайшую землянку. А вскоре послышалось знакомое гудение. После бомбежки собака первой выскочила наружу, огляделась и стала лаять на дым, клубившийся за насыпью. Мы от души смеялись, а кто‑то потрепал четвероногого за шею и сказал:

— Да у тебя, пес, не уши, азвукоуловители! Раньше всех услышал. Молодец! Будешь нас предупреждать.

И правда, всякий раз по тому, как вела себя собачонка, мы определяли, что «гости» уже на подходе.

На нашем фронте готовилось наступление, подходили пехота, танки. Фронт насыщался артиллерией. 16 шоля на рассвете наши войска, чтобы улучшить свои позиции и прощупать оборону противника, начали штурмовать высоту 114,1. Сотни орудий и минометов одновременно открыли огонь по ее макушке. Более семидесяти самолетов нанесли по сопке бомбовый удар. Высоту заволок черный дым. Красноватыми всплесками беспрерывно вспыхивали

разрывы снарядов и мни. Наша пехота, прижимаясь к валу артогня, ринулась в атаку.

Вскоре высота была взята. Побывавшие на ней разведчики рассказывали, что окопы и блиндажи фашистов были перепаханы. Из засыпанных траншей, разрушенных дзотов и землянок было извлечено множество трупов. Оборонявший высоту немецкий батальон перестал существовать. В плен попало лишь несколько чудом уцелевших вражеских солдат. Да и те, как говорили разведчики, «были не в себе»: тряслись, будто в ознобе.

Немецкое командование попыталось отбить высоту. Семь раз атаковали фашистская пехота и танки захваченные нашими войсками позиции. Кончилось это для врага новыми потерями.

22 июля началось наше наступление на более широком участке фронта — от сопки 121,4 вправо до села Киевского. Наш полк входил в группу артиллерии дальнего действия 16 стрелкового корпуса. Каждой батерее была дана лишь одна цель. Как и при штурме высоты 114,1 артподготовка началась в пять утра. Солнце уже взошло, но еще чувствовалась прохлада. Стволы орудий влажны от росы. В прозрачном воздухе четко виден передний край противника.

Пушки, «Катюши» разом ударили по вражеским траншеям, укреплениям, наблюдательным пунктам, позициям его артиллерийских и минометных батарей. Гром выстрелов и грохот разрывов слились. Передний край фашистов заволокло дымом.

Почти два часа длилась артподготовка. Многие огневые средства немцев были подавлены. Однако гитлеровцы учли урок недельной давности. Когда наша пехота поднялась в атаку, по ней открыли огонь артиллерийские и минометные батареи.' Заговорили и пулеметные точки, прежде не обнаружившие своих позиций. Пехотинцы прошли вперед метров триста — четыреста, но дальше продвинуться не смогли. Окопались у подножия высоты 103,3.

На другой день наши войска на некоторых участках возобновили наступление, но успеха оно не имело. Командование решило прекратить атаки. На «Голубой линии»

фашисты создали мощные укрепления, глубоко зарылись в землю, построили множество дотов и дзотов, соединили их траншеями полного профиля, огородились колючей проволокой, густо заминировали подступы к переднему краю.

В последующие дни батареи вели разведку противника и огонь по обнаруженным целям, по скоплениям живой силы и техники.

Вот строки из «Журнала боевых действий полка».

«В течение этих дней велась усиленная разведка противника, засекались его огневые точки на высоте 103,3 и артбатареи в районах Киевское и западнее хутора Львовский. 2–я и 4–я батареи пристреливали бронебойные снаряда на шкале «ДГ — полный» по пулеметным точкам на высоте 103,3. В результате подавлены дое пулеметные точки.

Полк занимал прежний боевой порядок и решал задачи по указанию штаба артиллерии 16 СК. В течение дня произведено два огневых налета: 1. 10–мннутиый огневой налет на высоту 95,0; 2. По северо — восточной окраине хутора Гоголя… Потери — в результате ответного минометного обстрела района наших боевых позиций противником убит связист 4–й батареи Рябков, ранен орудийный номер этой же батареи Шаликошвили. Красноармеец Рябков похоронен в 500 м юго — восточнее хутора Запорожский.

28–29–30 июля. В 17.00 29.07 полк произвел 5- минутный огневой налег на участок западнее отметки 95,0. В 8.00 (30.07) 1–я и 3–я батареи произвели… огневой налет на ранее обнаруженную и засекреченную минбатарею противника в районе восточнее Киевское 300 м. Из этого района минбатарея больше не стреляла. В 16.00 полк произвел огневой налет на скопление пехоты противника на юго — западной окраине хутора Садовый. По наблюдению командира батальона 761 СП с высоты 121,4 на улицах много трупов солдат и офицеров противника, а оставшиеся в живых разбежались. Расходовано 100 снарядов».

И так изо дня в день. Батареи регулярно вели огонь по обороне противника, его укреплениям, огневым средствам в глубине и на переднем крае, по скоплениям живой силы и техники… Полк держал под огнем высоты 103,3 и 95,0, расположения гитлеровцев в районах села Киевского, хут оров Новый, Львовский, Садовый.

С волнением листаю я сегодня пятидесятилетней давности «Журнал боевых действий полка». Здесь каждый день отражались фронтовые события. Большинство страниц — оберточная бумага… Язык — сухой, лаконичный, но за каждой из записей — подвиги солдат и офицеров. Скорбью отзываются в сердце частые слова: «убит», «ранен», «отправлен в госпиталь»…

Читаю записи и вспоминаю все: как мы воевали, чем жили, о чем думали. Вспоминаю не только повседневные трудности фронтового бытия, но и маленькие радости, и смешные эпизода. Некоторые моменты видятся мне так ясно, как будто случились вчера.

Смотрю запись за 30 июля, и в памяти всплыло… Утром в землянку, где размещались я и начальник связи полка старший лейтенант Иван Иванович Щербань, зашел помначштаба по разведке капитан Цыганок.

— Братцы! — говорит. — Сегодня без моей команды не завтракать.

— Это ж почему? — спросил Иван Иванович. — Мне уже есть хочется, я вчера без ужина лег.

— Потерпишь, не похудеешь, — ответил капитан. — Сейчас небольшой сабанту й будет.

— Какой сабантуй? — спросил я. — Праздник, что ли? По какому случаю?

— Ага, праздник. И случай есть. Скомандуй старшине, кашу или что там на завтрак. А ты, Иван Иванович, держи во г эти фляжечкн.

— Загадки!.. — говорит Иван Иванович. — Но раз фляжки…

— Вот — Вот! Неси на улицу.

«Улицей» мы называли тропинку, протоптанную вдоль железнодорожной насыпи, в которой были оборудованы землянки. От тропинки до самого Запорожского леска — бурьяны в человеческий рост. Мы вышли наружу и здесь только заметили, что у Ивана Григорьевича из‑за ворота гимнастерки выглядывает ослепительно белый подворотничок, а сапоги «улыбаются» начищенными голенищами.

— Сядем вон там, где бурьян вытоптан, — предложил Цыганок. — Давай, старлейт, распорядись, чтоб принесли закусить. Да кружки прихвати.

Я кликнул ординарца Павла Брызгалова, и мы пошли к землянке разведчиков. Здесь помещался и старшина взвода Казакевич со своим хозяйством. Я все пытался разгадать: что за событие надумал отметить капитан?.. Землянка разведчиков была рядом, и вскоре мы уже возвращались со снедью. Брызгалов нес хлеб, консервы и котелок с кашей — «шрапнелью», кружки. По пути встретили начхнма полка старшего лейтенанта Сорокина.

— Подзакусить? — спросил он меня. — А почему не

«дома»?

— Пойдем со мной, — пригласил я. — Капитан Цыганок в честь какого‑то события дает сегодня завтрак вон там — в бурьяне…

Сорокин засмеялся. Он вообще был смешливый человек. Гладкое, розовое, как начавший буреть помидор, лицо начхнма розовело, когда он смеялся, и казалось, источало сияние.

Нам уже махал рукой Иван Иванович Щербань — побыстрее, мол!

Уселись мы в бурьяне в кружок, открыли банки с консервами. Котелок — в центр на землю.

— Ну, артиллерия, подставляй бокалы! — поднял фляжку Цыганок.

Мы протянули кружки, и он налил каждому граммов по сто.

— Вот что, дорогие мои, — начал капитан. — Мне сегодня ровно двадцать пять. Четверть века, не шутка! По этому поводу, братцы, и сабантуй.

— Вот это да! — воскликнул Иван Иванович. — это событие. Тут не мешает пропустить по чарке горилки.

— Добрейшее дело, — засветился улыбкой Сорокин. — За это можно и по две. Химслужба полка поздравляет артразведку. Жить нам жить да фрицев бить.

Я был ошеломлен. За время пребывания на фронте, с осени сорок первого года, не припоминалось случая, чтобы отмечали чей‑то день рождения. Не до этого было. Первое мая, седьмое ноября, другие праздники, конечно, не забывались, но чтоб день рождения…

— Двадцать пять! Ой — ей — ей! Порядочно протопано. Поздравляю вас, товарищ капитан, — сказал я от души. — Будьте целым и невредимым! Нам на радость, врагам на страх!

— Спасибо, братцы, — расчувствовался Цыганок. — А ты чего ж, Павло, в стороне? — обратился он к Брызгалову. — Кружки нет?

— Как нет, — отозвался солдат. Ложка да кружка всегда при мне.

— Тогда подставляй, хоть кружку, хоть ложку, — пошутил капитан.

Налив мне и моему ординарцу, капитан поднял «солдатскую спу тницу» — кру жку.

Ну, чтоб все мы были живы! А все враги с нашей помощью — окочурились!..

Выпили, закусили консервами, дружно взялись за кашу. Котелок быстро опорожнялся. Только закончили, как над нами просвистел и метрах в ста хлопнул в воздухе снаряд. Сверху посыпались, закружились над бурьяном листовки. Брызгалов побежал и принес несколько штук.

— Вот же нахальные фрицы! Сами сидят взаперти, а предлагают нам сдаваться. Посмотрите, товарищ капитан, — передал он листовку Цыганку. — Смехота, да и только.

— Кинь их в бурьян, — посоветовал Цыганок. — Пригодятся.

— Конечно, пригодятся, — согласилися солдат. — Знал бы фриц, на что мы их потребляем, небось перестал бы заниматься агитацией.

Все засмеялись, а Сорокин прямо зашелся в смехе.

— Начхим, остановись, а то лицо у тебя стало как спелый помидор, лопнешь еще, — сказал Щербань.

— Эх, помидор, где он… — пожалковал я. — Так бы под чарку пошел.

— Помидором не плохо бы заку сить, да нету, — сказал Цыганок. А вот арбузов начпрод обещал привезти.

— Вот это дело! — обрадовались мы.

Только Сорокин остался равнодушным:

— А я об арбузах не очень.

— Почему это? — спросил капитан. — Первый раз встречаю человека…

— Да не такой он, чтоб уж сильно хотелось, — продолжил Сорокин.

— Чудак! Да ты его, видно, и не пробовал. Они ж у вас в Торжке не растут.

— А вот и пробовал! До войны в Москву с батей ездил. Покупали и помидоры, и арбуз.

— И какой же он был?

— Вот же ей — Богу! Что я арбуза не знаю? Небольшой правда, нам попался. Снаружи — черный, внутри — розовый, Семечки…

— Похоже, вам с батей неспелый попался, — перебил Иван Иванович. — У нас на Полтавщине арбузы в полпуда и больше вырастают. Только нож воткнешь, он — хрясь — и лопнет пополам. Разрежешь — внутри красный, как кровь, а по мякоти — будто сахар посыпан. Ого кавун!

— Ну, артиллерия, кончай праздник. Чарки осушили, кашу прикончили, о помидорах и арбузах помечтали — пора и за службу…

Поднялись мы, разошлись по своим местам Я в тот день не раз вспоминал у треннее событие, такое необычное на фронте. Цыганок казался мне человеком солидного возраста, немало пожившим и повидавшим. И его двадцать пять лет тоже казались немалыми годами. Ведь самому‑то мне тогда и двадцати не было. Чуть больше было Щербашо и Сорокину.

Как молоды мы были! А выглядели, видимо, старше. Такими нас сделала война. Накладывала свой отпечаток на нас и та ответственность, которую несли мы в ге годы…

Бои на «Голубой линии» в районе Сопки Героев продолжались. В конце июля — начале авгу ст а заметили, что противник подтягивает к высоте 121,4 резервы. Командование предположило, что фашисты готовятся нанести контрудар, чтобы захватить макушку сопки. С нее наша оборона, тылы были бы видны им, как па ладони. Полк получил распоряжение подготовиться к ведению массированного огня, установить связь с командирами стрелковых частей.

2 августа командир полка приказал мне отправиться на командный пункт 174–го горнострелкового полка 20–й горнострелковой дивизии, находившийся на высоте 71,0. Я взял разведчика Петра Захарченко, командира отделения связи Николая Дынника и еще одного связиста и пошел с ними к пехотинцам, прокладывая одновременно связь. Дело было днем, мы пробирались в бурьяне. Через каждые десять- пятнадцать шагов приходилось ложиться, так как гитлеровцы вели сильный артиллерийский и минометный огонь.

Наконец, добрались до блиндажей командного пункта. Я представился командиру полка, доложил, что наш ИПТАП получил задачу в случае контрнаступления противника, поддерживать пехоту огнем. Командир полка, узнав, что ему приданы шесть батарей, обрадовался, но сказал, что лучше расположиться на КП одного из батальонов на левом скате высоты 121,4, оттуда удобнее будет корректировать огонь.

Мы отправились в батальон средь бела дня, опять под жесточайшим обстрелом. Бежали, падали при свисте мни и снарядов. Переждав разрывы, снова поднимались и, пригнувшись, бежали вперед…

На КП батальона явились взмокшие, грязные. Комбат (капитан, не помню уже его фамилии) встретил нас насмешкой:

— Видал, «герои»! Днем мотаются!..

— Приказ, — говорю комбату. — Пришли вас поддерживать.

— Да мне «батя» звонил. Дождались бы ночи на КП

полка.

— А если фриц сейчас полезет? Небось, закричишь: «Где ж наша артиллерия?!»

— Конечно, закричу. Вы, пушкари, обязаны прикрывать матушку — пехоту.

— Тогда не шуми, капитан.

— Да я так, для порядка… Устраивайтесь.

Просидели мы у пехотинцев двое суток, а потом

вернулись на свой КП. Немцы наступления не начали,

однако, у нашего командования опасения остались. 4 августа полк получил приказ выдвинуть орудия на прямую наводку, прикрыть танкоопасные направления. Ночью расчеты отправились готовить позиции для орудий. Фашисты непрерывно совершали огневые налеты. Расчеты несли потери…

В ночь на 5 августа батареи из района хутора Запорожского передислоцировались на новые позиции. Первая и пятая заняли противотанковую оборону в районе хутора Горищного, вторая — в двухстах метрах юго — восточнее хутора Черниченко, третья — в трехстах метрах юго — западнее хутора Благодарного, четвертая — в семистах метрах юго — восточнее хутора Мелиховского. Во время этой передислокации подготовки позиций батареи вновь понесли потери. Были убиты красноармейцы Олифир, Игнатьев, Худалов, Семечкин, Льдоков и отправлены в госпиталь номерные Шипилов, Моглатов, сержант Грачев.

Начальником противотанкового опорного пункта на высоте 71,0 (в районе Горищного) командир полка назначил капитана Цыганка. В этом ПТОПе были, как я рассказал ранее, первая и пятая батареи. Расчеты отрыли окопы для орудий и сами зарылись в землю. Ни блиндажей, ни землянок не было. Сидели в ровиках. Цыганок тоже разместился в щели. Доставалось нм крепко. Весь день головы нельзя было высунуть. Немцы или засекли наш ПТОП, или догадались о его существовании на этом месте, потому что били по нему беспрерывно. С командного пункта полка было хорошо видно, как сплошная шапка разрывов то и дело накрывает ПТОП. Лишь вечером или ночью можно было доставить на батареи пищу, воду, вынести раненых. Но фашисты и в ночную пору не оставляли в покое этот район.

Как‑то вечером связист взвода управления Галичнн понес на высоту суп в термосе и кашу. По пути попал под обстрел, осколок продырявил термос, и вся юшка вытекла. В термосе осталась гуща.

— Нес суп и кашу, — докладывал потом старшине Галнчнн, — а принес, считай, две каши…

Все дни до конца августа батареи находились в противотанковой обороне. Лишь одну из них держали для стрельбы с закрытых позиций. Она вела огонь по вражеским артиллерийским и минометным батареям, по скоплениям живой силы и техники противника.

В начале сентября на нашем фронте развернулась ускоренная подготовка к большому наступлению. Командование армии придало полк 317–й стрелковой дивизии. Он вошел в группу артиллерии- дальнего действия. Батареи сняли с противотанковых опорных пунктов и возвратили на прежние позиции за Запорожским леском. 12 и 13 сентября батареи вели пристрелку целей, указанных командующим артиллерией 317–й дпвпзни.

Через два дня войска начали наступательные действия в районе сопки 121,4. Выполняя поставленную задачу, полк громил вражеские укрепления, огневые средства. Воз запись в «Журнале боевых действий»:

«14–15 сентября. Полк находится в подчинении командующего артиллерией 317 СД 22 СК. Полки дивизии перешли в наступление в районе высоты 121,4. Полк, поддерживая наступление пехоты, вел огонь по огневым средствам противника.

За два дня боев уничтожено и подавлено: 105–мм артбатарея в районе хутора Никитинский; три 81,2–мм мипбатареп в районе хутора Новый; одна 81,2–мм батарея в районе хутора Никитский; 75–мм орудие на юго — восточных скатах высоты 103,3, которое вело огонь по нашим танкам, наступающим на хуторе Новый; огневая точка на высоте 103,3, подбиты две автомашины с |рузамп и подожжена одна автомашина в районе хутора Никитинский.

Проведен огневой налет на скопление пехоты и автомашин в хуторе Трудовой. В результате артналета скопление рассеяно и частично уничтожено. Расходовано 1330 снарядов».

Я все эти дни был на наблюдательном пункте, не отходил от стереотрубы, наблюдал за передним краем противника, засекал его огневые точки. Много времени проводили здесь Цыганок, начштаба Данилин и сам командир полка Дюрба. Они давали целеуказания батареям.

14 сентября активность тяжелой артиллерии протнвника снизилась. Я обратил на это внимание помначштаба по разведке, только что вернувшегося с командного пункта 22- го стрелкового корпуса.

— Верно, — подтвердил он. — Немцы, видимо, увозят орудия крупного калибра. Наши ударили по фашистам в Новороссийске. Высадили десант прямо в город.

— Вот здорово!

— Поприжали там немца, бьют и в хвост, и в гриву, вот он и здесь забеспокоился.

В ночь на 16 сентября наша артиллерия, гвардейские минометы непрерывно вели огонь по высоте 103,3, хуторам Новому, Никитинскому, селу Молдаванскому. К утру фашисты вынуждены были начать отход в западном направлении. Три батареи нашего полка — вторая, четвертая и пятая

— были включены в состав подвижной ударной гру ппы, куда входили танковый полк и батальон автоматчиков на автомашинах. Рано утром она сосредоточилась в районе хутор Благодарный — село Экономическое и отсюда двинулась вперед, Группа быстро овладела хуторами Новым. Никитинским, Львовским.

На подступах к хутору Трудовому враг оказал яростное сопротивление. Наши тапки изготовились к атаке Когда они двинулись, немцы открыли огонь из противотанковых орудий. Вторая и пятая батареи расстреляли их прямой наводкой, танки и автоматчики пошли вперед, и враг оставил хутор.

В течение следующих двух дней полк вместе с другими частями продолжал наступление. Противник отходил, огрызаясь. Наши батареи вели огонь по переднему краю обороны, артиллерийским и минометным позициям врага.

Когда была прорвана «Голубая линия», мы увидели укрепления фашистов. Оборона гитлеровцев быта начинена дотами, дзотами, капитально оборудованными позициями батарей. Три, а кое — где и четыре линии траншеи, ходы сообщения между ними, между блиндажами и огневыми точками отрыты в полный рост… Подступы к пере; щему краю прикрывались несколькими рядами колючей проволоки и были густо заминированы.

Мы знали, что на высоте 103,3 у немцев был наблюдательный пункт, с которого они корректировали

огонь артиллерии. Когда высота была взята, иачштаба полка Данилин, помначштаба Цыганок, я и другие офицеры, а также разведчики взвода управления пошли посмопэеть этот вражеский НП.

Ои представлял собой просторный блиндаж, обшитый внутри досками, а по ним белой жестью от патронных ящиков, так назваемых цинков. Верх блиндажа в шесть накатов, нижний и верхний из железнодорожных рельсов. На южной, то есть тыловой от нас стороне, высота отвесно обрывалась. В степе обрыва были сделаны глубокие ниши, где, видимо, размещались солдаты. В одной мы обнаружили бочонки, опрокинутые кадки. От них несло винным духом. Сразу за высотой — участок винограда. Фрицы снимали созревшие в сентябре 1роздья и давили из них сок, намереваясь приготовить вино. А тут — наше наступление. Пришлось им вылить недобродивший сок на землю, не удалось попробовать винца из кубанского винограда…

На краю виноградной плантации под деревьями мы осмотрели позицию вражеской артиллерийской батареи. Вся она была испятнана воронками от разрывов наших снарядов. 75–миллнметровое орудие валялось опрокинутым. Мы порадовались — точно стреляли наши батареи.

Наступая, полк вместе с танковыми и стрелковыми частями овладел хуторами Мельничным, Пролетарским, Непель, Адагум. Дальше наш путь пролегал через Варени- ковскую, Чекон, Пнленково, Джнгинскую, Красную стрелку, Старотитаровскую, Сенную, Фонталовскую. Последние залпы на кубанской земле наш полк произвел в районе севернее хутора Малый Кут — на берегу Таманского залива.

Было 9 октября сорок третьего года… Огонь вела третья батарея, которой были переданы все оставшиеся у нас к этому времени снаряды. Она била по косе Чушка, где фашисты спешно грузились на плавсредства, удирая в Крым.

На всем пути шли ожесточенные схватки — за каждый населенный пункт, за каждую высоту. Наши войска наносили врагу огромный урон. Множество трупов, разбитой техники оставляли гитлеровцы во время отступления.

Теряли и мы товарищей. В боях у Сопки Героев и во время наступления кроме тех, кого я уже назвал, погибли командир огневого взвода — младший лейтенант Сафонов, командир второй батареи капитан Грачев, рядовые Гарь- кавый, Хазнев, Намазов, Ильюшенко… Получили ранения и были отправлены в госпиталь — комбат-4 Негрозов, командиры взводов лейтенант Глущенко, младший лейтенант Дегтярев, командир отделения связи сержант Пархоменко, красноармейцы Грибанов, Ковалев, Рачковский.

В ноябре полк с косы Чушка высадился в Крым. Здесь он участвовал в освобождении Керчи, Феодосии, Старого Крыма, Карасубазара, Симферополя, в штурме Севастополя за что и получил название «Севастопольский». Номер и имя полка обозначены на бетонной стеле мемориала, воздвигнутого на Сапун — горе под Севастополем…

После Крыма паши батареи воевали в Прибалтике, Польше, Германии. И закончили бон в Берлине, где вели огонь по укрытиям фашистов, по рейхстагу. В ночь на второе мая полк выпустил по врагу более четырехсот снарядов. Это были последние его выстрелы в Великой Отечественной войне.

АРЖАНОВ Феликс Григорьевич

Родился 30 ноября 1927 года в г. Каменец — Подольске, в семье служащих. Своп трудовоп путь начал в 1943 году слесарем на заводе в г. Нижним Тагил.

Участник Великой Отечественной войны, с 1943 по 1950 год юнга- радпст, матрос — радист Северного флота.

После окончания в 1956 году Куйбышевского индустриального института работал на нефтепромыслах Куйбышевской области.

С 1956 по 1969 год — главный инженер НГДУ «Юганскнефть». С 1969 по 1980 год — главный инженер, начальник «ГлавтгоМеньнефтегаза», а с 1980 года — главный инженер «Союзтермнефтн» в городе Краснодаре.

С 1984 по 1988 год работал во Вьетнаме генеральным дирек — тором СП «Вьетсовпетро». С 1988 года — генеральный директор НПО «Термнефть».

С именем Ф. Г.Аржанова связано открытие крупных нефтяных месторождений в Тюменской области и республике Вьетнам. Ф. Г.Аржанов. — автор многих научных трудов и изобретений.

Феликс Григорьевич избирался в областной Совет народных депутатов, был членом ЦК профсоюза рабочих нефтяной и газовой промышленности.

Плодотворный труд Ф. Г.Аржанова, его активная общественная деятельность отмечены орденами Октябрьской революции. Трудового Красного Знамени, медалями.

* * *

Мне совершенно случайно попала рукопись Ф. Г. Аржанова Прочитал я ее и пожалел, что не знал этого человека, ушедшего из жизни.

Воспоминания полны доверительной искренности пережитого автором, чего норою недостает в подобном жанре.

Григорий Василенко

* * *

ЮНГА

В один из июльских дней 1972 года на имя начальника Главного управления по добыче нефти и газа Западной Сибири В. И.Муравленко было получено письмо: «…30 июля 1972 года на Соловецких островах в Белом море в день Военно — Морского флота СССР состоится юбилейная встреча выпускников школы юнг Военно — Морского флота — участников Великой Отечественной войны.

В суровом 1942 году по приказу Наркома Военно- Морского флота на Соловецких островах была создана первая в нашей стране школа юнг флота. За годы Великой Отечественной войны школа юнг подготовила и выпустила более 4000 специалистов — защитников нашей Родины. Юнги ВМФ, которым и то время было по 14–16 лет, сражались на всех флотах и флотилиях, защищая наши морские рубежи. За подвиги и героизм, проявленные в боях с фашистской Германией и милитаристской Японией, многие выпускники Школы удостоены высокого звания — Героя Советского Союза.

Оргкомитет просит Вас командировать сроком на пять дней выпускника школы юнг ВМФ Аржанова Феликса Григорьевича для участия в юбилейной встрече и торжественной закладке памятника юнгам, погибшим в боях с немецко — фашистскими оккупантами. Председатель оргкомитета».

В то время я уже более грех лет работал главным инженером Тлавгюменнсфтстаза» и в эти дни находился на нефтяных промыслах в Нижневартовском районе.

Каждый день утром и вечером я звонил в Тюмень в Главк и докладывал о состоянии дел на промыслах.

И вот однажды после очередного доклада мне говорят: «Передай руководство работами своему заместителю и вылетай в Тюмень».

Я вылетел в Тюмень. Начальник Главка В. И.Муравленко показал мне письмо председателя оргкомитета и сказал: «Тебе надо ехать. Справимся без тебя. Ты потом никогда ни себе, ни мне не простишь эту упущенную возможность встретиться с юностью». Так просто был решен вопрос. «Судьба человека! Что может быть важнее…» — добавил Муравленко.

На следующий день после нашего разговора я улетел в Ленинград, оттуда поездом добрался до станции Кемь, и вот я уже на палубе буксира в ожидании отхода на Соловки. На рейде тихо. Море как стеклышко. Здесь белые ночи, поэтому светло как днем. Солнце не уходит с небес. Этот день как и два последующих запомнятся на всю жизнь. 29 июля 1972 года мы идем на Соловки, идем в нашу юность. И хотя прошло много лет, я ничего не забыл, да и как все это можно забыть. И вот все мы, стоя у фальшборта буксира, с волнением всматриваемся в даль, туда, где вот — вот должна показаться узкая полоска земли самого большого из Соловецких островов. Уже виден мигающий маяк на Секир — Горе. Все ближе тот далекий берег, на который тридцать лет назад мы высадились впервые, чтобы изучить морскую и ратную науку. Тогда мы были 14–16–летннми мальчишками, сейчас буксир подходит к пирсу бухты Благополучия с седовласыми ветеранами. Тогда мы ушли отсюда в море, в тяжелый ураган военных лет, сейчас для встречи с юностью с борта буксира сходили люди, умудренные большим жизненным багажом. И вот мы на Соловецкой земле. Объятия, слезы. Наверное за всю историю Соловков здесь не было еще таких радостных встреч. До утра мы бродим по знакомым местам, а утром все стояли в праздничном строю. Словно сбросили десятки лет. Наконец звучит команда: «Поднять Военно — Морской флаг». Не раз слышали эту команду стоящие в строю, но сегодня они ее слушают с глубоким волнением, у многих на глазах слезы. Ведь именно под этим флагом прошли наши юные годы, под этим флагом юнги шли в бой за свою Родину. Много наших ровесников погибло на боевых кораблях. Теперь об этом будет напоминать высокий серый камень с якорем у его основания. На камне надпись: «Воспитанникам Соловецкого учебного отряда Северного флота и школы юнг Военно — Морского флота, погибшим в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 годов».

Это памятник героизму и мужеству.

Много радостных минут пережили все мы от этой встречи на Соловка*. Но самым волнующим событием был выход бывших юнг в море. Морской тральщик с юнгамн- ветеранамн на борту покндал бухту Благополучия. Все дальше уходит от нас земля Соловков. Вот она уже совсем пропала за горизонтом. С кормы корабля в духе старинных

морских традиций опускают в море венок из сосновых веток и цветов. На венке бескозырка с ленточкой «Северный флот». Это память. Память о тех, кто никогда не вернется из боевого похода. Выстрелы салюта звучат в тишине. Минута молчания. Ну, а потом был товарищеский ужин с воспоминаниями и песнями, которые исполнял бывший юнга, народный артист СССР Борис Штоколов. И вот там, глядя на лица моих боевых товарищей, я вспоминал, как все это начиналось.

Начало Великой Отечественной войны я встретил в Харькове. В первые дни войны отец добровольцем ушел в армию и вскоре погиб, защищая Киев. Мать с нами не жила, и я остался один, и было мне в ту пору 13 лет. Когда немецкие войска подошли к Харькову, меня забрали к себе друзья моего отца, работавшие на крупном оборонном заводе, и с ними я поехал в г. Нижний Тагил, куда был эвакуирован завод. Там я стал работать. Рабочий день был 12 часов, часто приходилось задерживаться на круглые сутки. Работал я электрослесарем на сборке танков Т-34. Практически весь рабочий день проводил в танке, все время общаясь с экипажами, которые принимали эти машины и с ними на железнодорожных платформах уезжали на разные участки фронта. Слушая их фронтовые рассказы, я все время искал пути, как в один прекрасный день и мне уехать вместе с ними. Мне страстно хотелось отомстить за своих родных и близких, погибших на фронте, за свой родной город, который топтали фашистские сапоги. Ог своих друзей я узнал, что идет набор в школу юнг, которая находится где‑то в районе Архангельска, и вот оттуда можно быстро попасть на фронт. Я очень мало представлял, что за город Архангельск. Я не знал, что такое юнга. У меня была цель — попасть на фронт. Я подал заявление в Нижне — Тагильский военкомат, через неделю, даже не уволившись с завода, уехал в Свердловск. Здесь прошел очень тщательную медкомиссию и еще через неделю уже ехал в теплушке в далекий Архангельск. Весь наш эшелон был целиком сформирован из подростков Свердловской области. Ехали мы почти месяц. Питались в основном в сухомятку, иногда на крупных станциях нас водили в столовую.

И вот, наконец, мы в Архангельске. Приходили караваны иностранных судов из Англии, США и Канады с военными грузами для нашей страны. В порту докеры

выгружали танки, самолеты, пушки, машины, тракторы, продукты питания. У нас, будущих юнг, была полнейшая неясность, хотя мы уже полностью подчинялись военным приказам. На тихоходном речном трамвайчике мы ошвартовались у Красной пристани. От Красной пристани уходил «Георгий Седов» к Северному полюсу, в начале тридцатых Годов уходил и «Челюскин», и другие полярные экспедиции. В мае 1694 года Петр Первый здесь лично подрубил подпоры у первого построенного русского корабля «Святой Павел» во время спуска на воду. В те времена Архангельск с его Соломбальской судостроительной верфью был единственным морским портом России.

Во флотском экипаже, который находился в Соломбале, нас встретили с любопытсвом и жалостью. Уж слишком были малы аники — воины.

В полуэкипаже нам предстояло пройти еще более строгую медицинскую и непонятную нам мандатную комиссию. И вот началось… Отбор в школу проходил безостановочно, разделяя нас на годных и негодных, на счастливых и несчастных. Наконец эта проверка кончилась, и нас привели в кабинет, где заседала комиссия, которую все называли чужим и непонятным до» нас словом — «мандатная». Но вот пройдены все проверки, мы получили флотское обмундирование и стали флотскими юнгами. Среди нас были разные ребята. В основном — это были дети города, и как ни странно, очень мало было выходцев из семей моряков. Некоторые прибыли из воинских частей, где они были сынами полков и из партизанских отрядов, были и такие, которые перешли линию фронта, чтобы не жить в оккупации, были и детдомовцы, не знавшие своих родителей, были и беспризорники, занимавшиеся до этого и воровством, и попрошайничеством; просто ребята, у которых родители были на фронте, и они остались совсем одни. При комиссовании мы много узнали о том, кто же такой юнга. Если заглянуть в словарь и поинтересоваться этим вопросом, то можно прочитать, что юнга — это подросток, проходящий на морском судне подготовку к службе в качестве матроса или иначе младший матрос на корабле. Юнга — самое первое звание на флоте. Известный полярный капитан Владимир Иванович Воронин пошел в море гринадцатилетним юнгой. С юнги начинали свою флотскую службу и советские флотоводцы И. С.Юмашев, Г. И.Левченко, и. Е.Баснстый.

Юнгой начинал и прославленный советский подводник и. А.Лунин, под командованием которого подводная лодка К-21 торпедировала немецкий линкор «Тирпиц». В русском военном флоте юнга служил наравне с бывалыми матросами. Известно, что в начале войны на самые опасные участки фронта бросали матросов или как их называли фашисты «черную смерть». Не сдаваясь в плен, оставляя последний патрон для себя, многие моряки не вернулись на свои корабли. И вот этих павших должны были заменить другие и в том числе юнги. В приказе Наркома Военно — Морского флота адмирала и. Г.Кузнецова о создании школы юнг на Соловках было сказано: «Школу укомплектовать юношами в возрасте 15–16 лет исключительно добровольцами».

Наконец настал день, когда нас привели на причал для посадки па судно «Комсомолец», которое должно было идти на Соловки.

И вот мы впервые вышли в море на корабле. Море дышало, ощетинившись седыми волнами, ветер свистел в снастях, и берега постепенно скрывались за туманной полосой горизонта. На следующий день рано утром в сероватой дымке показались Соловецкие острова. В это время года на Белом море стоят белые ночи, поэтому хорошо было видно как вначале прямо из воды появились белые церкви за темными валунными стенами Соловецкого Кремля, а потом только показалась земля самого. острова. Наше судно вошло в бухту Благополучия и ошвартовалось у соловецкого причала. Здесь предстояло нам жить и учиться долгих 10 месяцев. Более пятисот лет назад на этих островах высадились монахи Савватий и Зосима, с них пошел Соловецкий монастырь. На островах вначале находили приют люди, гонимые властью и вот именно их руками поднялись тут Успенский и Преображенский соборы, на Секирной горе была построена церковь Усекновения.

На Соловецких островах было возведено почти два десятка церквей и еще столько же часовен. Были основаны скиты Голгорскнй, Троицкий, Савватневский, Муксалмский и много укрытий для отшельников и схимников по разным отдаленным местам. Внутри острова была никем не тронутая глухомань, только сопки покрытые лесом, да озера. В лесу в зарослях можжевельника, брусничных, клюквенных, черничных и голубичных местах, зарослях малины по

звериным тропам бродили олени, зайцы и лисицы. Веками над этим лесом висела тишина, освященная древностью. Суровая зима никому не давала лениться. Монахи соединили каналами 17 озер, из последнего перед монастырской стеной озера провели в монастырь воду по деревянным трубам. Они построили систему шлюзов, водяных мельниц и подземных тоннелей и это были уникальнейшие сооружения того времени. На Соловках был создан первый на руси «небоскреб» — храм Преображения, который был самым высоким зданием в России. На Соловках в свое время паслись стада домашних животных, а сама Соловецкая земля оказалась не только святой, по и способной прокормить многих людей. В 150 километрах от Полярного круга монахи выращивали в оранжереях цветы, а в парниках вызревали арбузы, дыни, огурцы. Развились рыбные промыслы, появились мельницы для зерна, пилорама, кузница и многие другие промыслы. Здесь каждый камень — это история. Для потомков отдал свою саблю князь Пожарский. Здесь прятались от царских палачей есаулы Степана Разина, и здесь же в тюрьме содержались враги царя и церкви. Страшным бунтом возмутились монахи на притеснения царей и девять лет сдерживали осаду царских войск. Здесь 25 лет отсидел в тюрьме и вышел из нее в возрасте 110 лет последний гетман Запорожской Сечи Степан Кальнишевский. В Крымскую кампанию под стены монастыря пришла английская эскадра. Весь свой боевой запас выпустила эскадра по монастырю, но он выдержал, не сдался, выстояв под мощным огнем противника. На Соловках монахи строили корабли и лили сталь. У них был собственный флог. Картины монахов — художннков попадали в Третьяковскую галерею. В монастыре работали сукноделы, кузнецы, гончары, ювелиры, огородники, сыровары, сапожники, архитекторы, скотоводы, рыбаки, зверобои, косторезы и многие другие специалисты. Соловки были в свое время настоящим оазисом ру сской культуры на Севере.

В 1923 году монастырь был закрыт. В 1939 году здесь был организован учебный отряд Северного флота, а в 1942 году по приказу Командующего Северным флотом школа юнг Военно — Морского флота, и это была та конечная точка нашего длинного пути, куда так долго ехали из Свердловска.

О нашей жизни и учебе в школе юнг написано много замечательных книг, в том числе повесть «Мальчишки с бантиками» Валентина Пикуля, «Соловецкие паруса» В. Гузанова. Я не просто прочел эти книги, я все это пережил вместе с авторами. Когда мы закончили школу, нас направили на действующий Северный флот.

…И вот настал день, когда я поднялся на борт моего первого боевого корабля: это был эскадренный миноносец «Разумный». Красивый корабль! Он был еще очень молод, вступил в строй в 1941 году.

Уже на следующий день группа эсминцев и в их числе «Разумный» ушла на выполнение боевой операции. Это был первый мой боевой поход. Я окончил школу юнг по специальности радист, окончил ее с отличием и был сразу включен в штат радистов корабля. Боевая операция заключалась в артиллерийском обстреле норвежских портов Варде и Киркенес, где были сосредоточены фашистские войска. Несколько часов и>и эсминца «Разумный», «Разъяренный», «Гремящий» и лидер «Баку» обстреливали скопления фашистских войск, и когда операция была завершена, и мы повернули в базу, еще очень долго было видно зарево пожара, возникшего в порту. Так начались мои боевые будни. Обжился я очень быстро. В основном наши эсминцы конвоировали караваны транспортов с военными грузами, которые шли в Мурманск или Архангельск, осуществляли набеговые операции на порты противника, вели свободный поиск немецких подводных лодок, высаживали десанты. Корабль редко заходил в базу — все время находились в море. Со мной на «Разумный» был направлен еще один юнга — радист Толя Болотов. Наша дружба с ним началась еще во время учебы в школе юнг, да и жили мы па Соловках в одной землянке. Эту дружбу мы с ним пронесли через все долгие 7 лет нашей службы на флоте. Война не обошла никого из моих товарищей по школе юнг. У каждого впереди был свой флот, свой боевой корабль, своя боевая судьба. Они ушли в море, в жестокую войну, и им так и не пришлось поплавать учениками — «салажатами». С первых же дней появления на кораблях они становились воинами. И все‑таки мы счастливы именно тем, что наша юность пронеслась в разгуле волн, на шатких корабельных палубах. С тех пор прошло уже немало лет, но в памяти остались многие события тех грозных дней.

Однажды, незадолго до выхода в море на боевое задание, наш корабль стоял в Ваенге у причала, а на другой стороне причала стоял эсминец «Деятельный». И вот мы в море. Вскоре соединились с транспортами для их конвоирования. Идем с погашенными огнями. Глубокая темная ночь. Сильный мороз. Море штормит, и корабль постепенно обледеневает. Покрылись сплошным льдом леерные ограждения, обледенели и отяжелели, грозя оборваться провода антенн. Все свободные от вахт на верхней. палубе обкалывают лед. Я на вахте внутриэскадренной связи, при которой работаю на УКВ радиотелефоном. Прошло более 8 часов, как мы в море. В радиорубке мягкий свет, тепло и уютно. Ничто не напоминает о том, что творится за бортом. В наушниках радиостанции негромкий шумок. И вдруг в этой, казалось, мирной спокойной обстановке раздался как бы сильный металлический удар по нашему корпусу. Мы уже знаем — значит, где‑то недалеко произведен подводный взрыв, ударную волну от которого почувствовал и наш эсминец. Через короткое время в наушниках раздался взволнованный голос. «Корабль торпедирован, торпеда попала в район второй турбины, пытаемся укрепить водонепроницаемые переборки и завести пластырь, чтобы закрепить пробоину». Я тут же обо всем этом доложил на мостик командиру. Рация «Деятельного» молчит. И вдруг снова голос в эфире: «Водонепроницаемая переборка не выдерживает напора воды, пластырь завести не удалось, вода поступает очень интенсивно, корабль потерял ход и погружается. Начинаем опускать спасательные плавсредства. Прощайте, товарищи». Это были последние слова радиста. Мы увидели, как на одном из спущенных катеров зажгли огонь, чтобы их было видно, но корабли, не обнаружив подводной лодки, продолжали ходить противолодочными курсами. Остановиться для спасения было смерти подобно, корабль сразу же становился мишенью для необнаруженной и находящейся где‑то рядом немецкой подводной лодки. Через некоторое время огонь погас, и все погрузилось в сплошную темноту. Радиолокационным и аккустическим установкам лодку обнаружить не удалось. В чем дело, почему ее не слышно? Возможно, она легла на грунт и ждет пока один из кораблей остановится и приступит к спасательным работам. Но боевым корабельным Уставом кораблям запрещена остановка, пока не обнаружена и не уничтожена вражеская лодка, иначе может быть поражен любой остановившийся корабль. Радиолокатором наблюдаются только корабли конвоя. Через 50 минут после торпедного поражения локатор прекратил показывать «Деятельный». Корабль пошел ко дну. И все же одному из наших кораблей удалось спасти 7 человек, всего семерых из двухсот членов экипажа. Это были сигнальщики, рулевые и старший помощник командира корабля, то есть те, кто ушел с корабля самыми последними. Они были на мостике до тех пор пока корабль не стал погружаться почти вертикально и тогда они сбросили спасательный понтон, сели в него и отошли от борта погружавшегося корабля. Командир с мостика не ушел и утонул вместе с кораблем. Сесть на понтон он отказался, считая это бесполезной мерой, но оказалось, что когда они немного отошли от тонущего корабля, мимо, выполняя противолодочный зигзаг, проходил один из наших эсминцев, который услышал крики, находящихся на понтоне моряков, рискнул остановиться и поднять их на борт.

А жизнь продолжалась, до конца войны было еще далеко, и еще много боевых эпизодов отложилось в памяти об этих грозных годах. Однажды в составе экипажей эсминцев «Разумного» и «Дерзкого» мне довелось участвовать вуникальной операции, которая называлась свободным поиском вражеских подводных лодок. Глубокой темной ночью идем с погашенными огнями. Наш «Разумный» ближе к берегу, а «Дерзкий» чуть мористее. В это время суток вражеские подлодки обычно всплывали на поверхность для подзарядки своих аккумуляторов. Боевая задача состояла в том, чтобы имеющимися средствами радиолокации и акустики обнаружить их и уничтожить. Первым фашистскую лодку обнаружил «Дерзкий». В это время я находился на вахте и принял от «Дерзкого» сообщение по внутрн- эскадреиной связи: «Вижу подлодку визуально на очень близком расстоянии. Выхожу на таран». Обнаружил он лодку перед самым свои носом и у него не было другого выхода для атаки кроме тарана. И командир повел корабль на таран. Перед этим он дал команду повесить над лодкой осветительные ракеты и было хорошо видно, как корабль своим носом врезался в подводную лодку, сбавил ход и даже застрял в ней, хорошо были слышны автоматные очереди. Там шел настоящий ближний бой. Потом было видно как «Дерзкий» дал задний ход и отошел от лодки, она сразу же скрылась под водой, а он снова пошел в атаку и теперь уже сбросил на протараненную лодку серию глубинных бомб, после чего на поверхности появились обломки этой лодки. 3 эту же ночь и наш экипаж запеленговал лодку локатором, она сразу же погрузилась под воду, тут же обнаружили ее акустической установкой, после чего вышли в атаку и сбросили несколько серий глубинных бомб. Вскоре увидели большое соляровое пятно и всплывшие обломки, что подтвердило, что наши бомбы достигли цели. Через некоторое время потопление лодок подтвердила и наша разведка. А чуть позже газета «Правда» сообщила, что «корабли Северного флота уничтожили две подводные лодки противника».

Потом было много еще других эпизодов, других ратных дней, и память цепко держит события тех лег. День Победы я встретил в Мурманске, когда служил на американских тральщиках, которые мы привели на Северный флот из США в начале 1945 года. Для меня война в тог день не кончилась.

С наступлением мирного времени началась боевая работа для тральщиков. Во время войны и нами, и нашими союзниками, и нашим противником были установлены многочисленные минные заграждения. Причем все минные поля были строжайшим образом засекречены. И вот после войны все карты с минными постановками легли на стол победителей, районы минированных заграждений были во всех международных лоциях объявлены запрещенными для мореплавания, и каждая страна — победительница в своих территориальных водах должна была ликвидировать минные поля и открыть эти районы для мореплавания. Эту колоссальную работу должны были осуществить боевые тральщики или, как их называли моряки, «пахари» моря. До самой демобилизации в 1950 году, долгих пять лет продолжалась эта работа. И после она велась еще несколько лет. Очень много минных полей было на главных морских путях в Арктике. Тральщики — «пахари» моря — действительно по много дней буквально круглосуточно «пахали» на море.

И это была не просто будничная мирная работа. Все пять лет после войны были ее продолжением, так как мы вели боевое траление, которое для нас, его исполнителей, несло смертельную опасность.

Мне за время моем службы пришлось, особенно во время войны, попадать в разные ситуации, но никогда я, даже в мыслях не думал, что погибну.

28 июля 1972 года во время памятной встречи на Соловках, в один нз счастливейших дней моей жизни, глядя на счастливые лица моих товарищей — бывших юнг, я понял, что флотская жизнь и закалила и воспитала людей, сделала их намного богаче духовно, щедрее, добрее и еще тогда я подумал, и это чувство не покидало меня потом никогда, о том, что если бы мне пришлось выбирать свою судьбу заново, я выбрал бы только этот путь и никакой другой.

Годы идут. Морская слу жба давно позади и возможно я что‑то упустил, что‑то забыл, но все это второстепенное, главное же — события и люди, открывшие так много для меня, навсегда останутся в моем сердце. На Соловках в те памятные дни 1972 года я встретился со своим прошлым, со своей юностью, увидел многих своих товарищей, услышал их рассказы. Передо мной пронеслись судьбы моих друзей и, может, только тогда впервые я понял, что от самого человека зависит насколько насыщенной будет его жизнь, какой курс изберет он для жизненного плавания, как воплотит он в свою жизнь, все то, что было заложено в него флотом, морем, будет ли до конца он предан морю. А море — море не обманет. Оно должно сделать тебя Настоящим человеком.

Соловецкие юнги выполнили свой воинский долг перед Родиной. Всюду, где бы ни сражались, они показывали образцы мужества и воинской доблести, в огне боев закаляли свои характеры.

По разному сложились житейские судьбы моих юных друзей. Одни из них погибли, отдав свою жизнь «не ради славы», — ради жизни на земле. Другие по окончании службы разъехались, кто домой на свою родину, кто на большие стройки страны, а кто и подался учиться уму — разуму в вузы и техникумы.

Последняя наша встреча произошла в Мурманске в Доме офицеров, куда со всех частей и кораблей привезли воспитанников школы юнг, отслуживших по 7–8 лет на флоте. Мы подлежали демобилизации, и Мурманский Дом офицеров был пунктом сбора доя погрузки в эшелон для демобилизованных моряков. Многие из нас увидели друг друга впервые после окончания школы на Соловках. Почти сутки перед погрузкой провели мы вместе, и это было прекрасное время. И вот мы, как восемь лет назад, снова в теплушке с нарами и печкой посередине вагона, по мы уже не те, которые ехали сюда в далеких 1942–1943 годах. В эшелоне ехали домой бывалые матросы, знающие себе цену, ехали в незнакомое, но влекущее к себе будущее. Вот уже позади осталась Мурманская земля — земля работящих и думающих людей.

Прекрасно сказал о нас бывший юнга Валентин Пикуль: «До сих пор я иногда ду маю о себе, как о юнге. Это высокое и почетное звание дает мне право быть вечно молодым. Юнгам флота не угрожает старость».

Несколько дней пути и вот я сошел с поезда на станции Бузулук. Здесь живет моя мать, и здесь мне суждено начать новую незнакомую мне гражданскую жизнь.

Но на этом не окончились мои встречи с морем. Мне предстояла новая встреча с юностью. Я был приглашен на празднование 50–летнего юбилея школы юнг. Наконец подошел этот день, 24 июля 1992 года. Короткий перелет, и я в Архангельске, городе моей юности, на судне «Свирь». У трапа нас встречают бывший комиссар школы юнг капитан I ранга Сергей Сергеевич Шахов и сын нашего начальника школы юнг вице — адмирал Ю. И. Авраамов. Нарядно одетые юнги готовятся к праздничному построению. Наконец колонна их выстроилась на причале. Звучит команда, и мы рассаживаемся по автобусам. Мы едем туда, где впервые столкнулись с флотской жизнью. Здесь мы участвуем в торжественном открытии мемориальной доски, на которой золотистыми буквами высечены слова: «Здесь в 1942 году была открыта школа юнг ВМФ». Затем торжественное собрание в Архангельском доме моряков. В зал внесено боевое знамя школы. Никто не забыт и ничто не забыто. На призыв Сергея Сергеевича Шахова почтить минутой молчания память павших героев — юнг зал отозвался звоном серебра и бронзы медалей — это встали те, кто носил высокое звание юнги флота. Вечером мы на судне идем на Соловки. Разговорам и воспоминаниям нет конца. Утром торжественное построение на корме судна. Команда — «Матросам, старшинам, офицерам действительной службы и находящимся в запасе колени преклонить, флаг приспустить!» Все преклоняют колени, звучит траурная мелодия, под которую в море опускают два венка памяти. А потом на берегу у каменной стены Соловецкого монастыря, там, где уже

несколько лет стоял памятник погибшим юнгам — бывшим морякам, воспитанникам единственной в нашей стране Соловецкой школы юнг от имени Российского правительства были вручены боевые награды — медали Ушакова.

И всякий раз, когда я беру в руки эту самую дорогую для меня флотскую боевую награду и смотрю на якорь с цепью на лицевой стороне медали, я вспоминаю свои корабли, как будто вижу их наяву. И сегодня бороздят моря старые мои знакомые «Разумный», «Гремящий», «Грозный», «Громкий», правда, это не те корабли, что были кораблями моей юности. Теперь это совершенно другие ракетные и противолодочные корабли, но и сегодня, когда я их вижу наяву, мне вновь хочется сказать словами Валентина Пикуля: "Там, где клубится пар над теплынями Гольфстрима, там, где ветер раскачивает воду, вздымая ее до мостиков, — там прошли, сверкая бортами, корабли моей юности.

Юность на эсминцах — не зря проведенные годы.

С этих узких и теплых палуб, залитых мазутом, я научился строже смотреть по сторонам…

Теперь мне пятьдесят, и мне не снятся корабельные сны.

Где они, легкокрылые корабли с широкой трубой, продутой сквозняком ревущих, как г роза котельных отсеков? Где они, эти лихие наездники морей, которые из мрака полярной ночи, из любого ненастья вынырнут, поразят и опять сгинут во тьме, свистя обтяжкой антенн и такелажа?

Мне уже не снятся сны моей юности.

Увы, не снятся.

Но стоит закрыть глаза, и я снова вижу их как наяву. Вот идет горделивый и статный днвизион — один.

Строем фронта, порывист и резок, следует дивизион- два: «Разумный» и «Разъяренный» во главе с лидером «Баку». Режут волны как лемехами плугов, и стылая вода отваливается на сторону, отступая прочь с пути ветеранов.

За ними — «Доблестный», «Дерзкий», «Достойный».

В ярком сиянии дня проходят корабли моей юности. Как мальчишка, я снова хочу кричать от восторга: — Это они… это они! Я люблю их, эти корабли, любовь моя к ним неизбывна как и все, что любишь по — человечески — чистым сердцем».

БУЯЛОВ Иван Сергеевич

Родился в 1921 году в крестьянской семье. В десять лет потерял родителем, воспитывался в колхозе. Работал пастушком, ездовым, трактористом. Закончил семилетку, переехал в город Краснодар, работал литейщиком на заводе «Октябрь».

В 1939 году посгупил в Краснодарское пехотное училище и успешно его завершил за десять дней до начала войны. Войну встретил у стен Брестской крепости в должности командира зенитно — пулеметного взвода. Командовал стрелковой ротон. В октябре 1941 года был назначен командиром стрелкового батальона в легендарной 6–й стрелковой дивизии. С ней прошел по полям боев Белгородчины, Орловщины, Брянщины, Белоруссии, Воронежа, Украины. В Корсунь — Шевченковском сражении командовал подвижным отрядом кавалерии, артиллерии, подразделении автоматчиков и пулеметчиков.

Перенес зри тяжелых ранения, контузию. Награжден орденами и медалями. Ему присвоено звание Почетного гражданина Харьковской, Кировоградской и Николаевской областей. Окончил Усть — Лабинское педагогическое училище, а в 1953 году Краснодарский государственный учительский институт, инвалид Великой Отечественной войны 2–й группы.

Более пятидесяти лет работал педагогом в школе и в Кубанском государственном университете.

В настоящее время является председателем Совета ветеранов шестой стрелковой Краснознаменной Орловско — Хинганской орденов Красного знамени и Суворова второй степени дивизии. Член Краснодарского городского комитета ветеранов войны.

* * *

ЗАПИСКИ КОМБАТА

Взвод зенитных четырехствольных или как говорили счетверенныx пулеметов «Максим» оказался весьма грозной силой в составе групп 6–й стрелковой дивизии в районе Брестской Крепости. Для отражения атаки пехоты и авиации это было мощное оружие.

Я не раз при налете вражеских самолетов сам становился за пулемет и всегда убеждался в действенности его огня. После тяжелых боев одну из уцелевших установок счетверенных пулеметов сняли с повозки и закрепили на полуторке. Получилось так, что этот пулемет оказался единственным на всю дивизию, выходившую из окружения. И, чтобы показать врагу, что мы вооружены, приходилось беспрерывно переезжать с одного места на другое. Благо, что местность была лесистой. Шум мотора и постреливание создавало иллюзию нашего надежного вооружения.

В напряженных боях мы не заметили, как наступила осень. Дивизия начала получать пополнение. Из групп стали формироваться роты, батальоны и полки. Я командовал уже стрелковой ротой. Как‑то перед вечером заглянул к нам командир дивизии полковник М. Д. Гришин. Подошел ко мне, поздоровался, сказал: «Придется тебе, старший лейтенант, принимать командование батальоном 84–го стрелкового полка».

Это было так неожиданно, что ошарашило меня. Мне веда только двадцать лет. На командира взвода — роты я подходил, но батальон… Это ведь почти пятьсот — шестьсог человек, полсотни командиров, люди старше меня по возрасту, званию. Я попытался отказаться. Зашел к председателю партийной комиссии В. и. Воробьеву, рассказал ему о своих сомнениях. Выслушал меня Василий Никитич внимательно и сказал: «Смотри, старший лейтенант, как работает командир полка, учись у него, а за возраст и звание не беспокойся, это придет само собой».

Первые уроки в должности командира батальона я провел в трудных условиях зимы 1941–42 годов, сдерживая танковые атаки врага, при острой нехватке даже стрелкового оружия. В таких условиях 6–я стрелковая дивизия приняла участие в Елецко — Ливенской операции. К исходу дня 26

декабря дивизия выщла на реку Тим в районе Вышне Долгое и перешла к обороне до конца марта…

…20 июня 1942 года войска противника перешли в наступление. Прорвав оборону дивизии на реке Кшень, они устремились на Касторное — Воронеж. Мы вынуждены были отступать в разных направлениях: одни — на Касторное, другие — на Старый Оскол. К исходу 5–го июля линия фронта подошла к окраинам Воронежа.

Командующий фронтом приказал командиру дивизии перебросить части дивизии в восточную часть Воронежа (Придачу), занять оборону на широком фронте.

Пока полки дивизии с боями отходили к Воронежу, я должен был сформировать отряд из своего батальона и спец- подразделений дивизии и направиться форсированным маршем в район Придачи — пригорода на восточном берегу реки Воронеж. Комиссаром батальона назначили капитана Орджоникидзе, племянника бывшего Наркома СССР Серго Орджоникидзе.

Снялись мы с позиций на заре и целый день, пыльный и знойный, шли без передышки. Переходили Дон вброд где‑то в районе Семилук. Брод показал нам один из местных жителей, сам перешедший первым от берега до берега. В это время у брода на западном берегу собралось большое количество отходивших солдат и обозов. Справа в предвечерней дымке слабо был виден семилукский железнодорожный мост. Раскаты взрывов сотрясали землю, накал боя заметно нарастал. Согласно приказу наш путь отхода лежал сев^)нее Воронежа на Отрожку. Раньше я не был в Воронеже и здесь впервые увидел величавые и неповторимые сосновые рощи, светлые пригородные здравницы и больничные городки.

От прибывшего к нам офицера оперативного отдела штаба дивизии узнали свою дальнейшую задачу: занять оборону на восточном берегу реки Воронеж. Мы должны были с танковым батальоном, в составе трех машин, держать оборону на этом участке до выхода из окружения основных сил дивизии. Для усиления отряда были собраны все бойцы и командиры из вышедших вспомогательных подразделений. Вот в таком составе мы несколько дней сдерживали напор врага, стремившегося занять Придачу. Вначале нам удавалось сдерживать натиск противника. Малочисленный отряд защитников Придачи не мог организовать сплошной оборонм на таком большом участке. При отсутствии артиллерии очень большая роль отводилась имеющимся в нашем распоряжении танкам. Они круглые сутки не глушили моторы и появлялись там, где угроза была наиболее вероятной. И устояли только благодаря мужеству и отваге танкистов.

Через два — три дня из немецкого тыла начали выходить наши полки. Немцы заметили прибытие пехоты и огневых средств на участке дивизии и, опасаясь нашей контратаки, решили взорвать мост. Мы приняли все возможные меры дтя охраны моста и подступов к нему. Однако имеющихся сил было недостаточно. Еще через два дня оборону у моста полностью заняли наши полки, а мой батальон должен был оставить свой участок обороны и перейти на новый рубеж. В ночь передачи участка обороны, когда надзор за мостом был несколько ослаблен, немцы заминировали его и перед рассветом взорвали.

…Наши части, вышедшие из кольца, сумели сохранить основные силы. Поэтому дивизия сразу перешла от обороны к наступлешпо. Под сильным артиллерийским огнем противника форсировали реку Воронеж и закрепились в районе Вогресовского моста и дамбы, откуда потом начали развивать наступление на город. В это время на северном склоне Вогресовской дамбы прямым попаданием крупнокалиберного снаряда в штаб первого стрелкового батальона 125 полка были убиты комбат, все командиры штаба батальона. Командир дивизии приказал мне объединить мой батальон с первым батальоном и войти в подчинение командира 125 полка на правах стрелкового батальона. Днем в пойме реки всякое движение прекращалось. Только южнее Вогресовского моста под прикрытием обрушившихся в воду мостовых ферм была натянута проволока от берега до берега, получилась «канатная» переправа, и ею пользовались только в исключительных случаях и преимущественно ночью. Немцы, видимо, все же хорошо просматривали ее и поэтому постоянно обстреливали. Сидеть на этом плацдарме под мостом было невозможно да и бессмысленно Потери наши росли. Нужно было идти в город.

Собрал нас к себе командир полка на левом берегу (его штаб находился в многоэтажном доме на углу Сталинского проспекта и начала Вогресовской дамбы) и поставил задачу штурмом взять Чижовку. Саперные подразделения должны были сделать проходы в минных полях и проволочных заграждениях противника. Командир полка пообещал мощную артиллерийскую поддержку. До этого мы достаточного количества артиллерии на своем участке никогда не имели.

Майор Куракин совсем недавно был политруком роты и командиром батальона, но в одной из операций на подступах к городу Ливны он проявил себя умелым и отважным командиром, и вскоре его назначили командовать стрелковым полком. Отдавая приказ о наступлении, он напомнил о боеприпасах и продовольствии.

С приближением темноты мы занялись подготовкой к наступлению. Ночь выдалась туманная, темная. К рассвету к началу атаки все было готово. Началась артиллерийская подготовка. За проволочным заграждением, в немецких окопах, по улице Свободы, от разрывов снарядов стояла сплошная стена огня и дыма. Но вдруг над нами как‑то по- особому зашипело, а потом один за другим разрывы потрясли всю округу. От неожиданности мы прижались к земле, а ее трясло, как при землетрясении.

— Что это? — спрашивали бойцы.

— Крупнокалиберная, наверно, — отвечал я.

Артподготовка прекратилась внезапно, как и началась. В туманной пелене взметнулись несколько ракет. Это был сигнал атаки. И я впервые увидел, как вся атакующая цепь поднялась, спокойно одолела заграждения, и у самых домов прокатилось «ура». По атакующим не ударил ни один выстрел. Такого никто не ожидал. Врываясь на улицу Свободы, я вначале подумал о замешательстве в окопах противника. Мы быстро прошли улицу Свободы, взяли церковь, и я решил заглянуть в немецкие блиндажи.

— Неужели немцы разгадали наш замысел и отвели солдат на запасные позиции?

В первом блиндаже я обнаружил группу немцев. На мой крик «Хенде хох!» они молчали и даже не шевелились. Я подошел к первому, легко толкнул его, он повалился на пол. Присмотрелся — они были мертвы. Как потом мы узнали, обработать передний край помогли реактивные установки, проходившие испытания па нашем участке, которым наши бойцы дали ласковое имя «Андрюша». Это была простая установка. Ее агрегат чем‑то напоминал крестьянскую борону. Устанавливался он прямо на землю зубьями вниз. На этот агрегат укладывался ящик со снарядом. Полозья, по которым снаряды вылетали, закреплялись прямо в ящиках. Попавшие к нам в плен немцы говорили: «Рус домики бросал». Преимущество же «Андрюш» было в их мощной взрывной волне, которая вызывала смертельную контузию.

Батальон быстро продвигался вперед. Вскоре кончился овраг, а атакующие вторглись в район Розариума. Еще четверть часа — и мы на улице Кирова. Вдруг повернувшийся назад Орджоникидзе молниеносным ударом свалил меня в известковую яму и навалился на меня сверху. В этот миг вокруг все загудело, озарилось светом.

— «Катюши», — как бы виновато объяснил комиссар.

Я повернулся посмотреть, как далеко мы ушли, и, увидев знакомые языки пламени, понял: нас приняли за немцев и дали залп по нас. Действительно, мы очень быстро и далеко прошли. Я попытался установить связь с соседями. Соседей близко не оказалось, они далеко отстали. Немцы стали нас обходить с флангов, и нам пришлось с боем отойти.

…Бои за Чижовку особенно ожесточились, когда по фронту прошел слух, что в район Придачи прибывает танковый корпус генерала Пушкина.

Наши наступательные бои, не дававшие покоя врагу, вынудили его активизировать ответные действия. Как потом мы узнали, до немцев гоже дошел слух об ожидании на нашем участке танкового пополнения, и они решили любой ценой сорвать наше предполагаемое наступление. Над Придачей все чаще стала появляться «Рама». Пользуясь слабостью нашей противовоздушной обороны, она буквально заглядывала в каждый окоп, в каждую коробку разрушенного дома. Немцы осмелились атаковать наши позиции ночью, что раньше делали очень редко. Вражеские поисковые группы стали чаще просачиваться в наши боевые порядки, рвали линии связи, нападали на наше охранение.

Но особенно много неприятностей нам приносили немецкие бомбардировщики. По заведенному у них порядку, каждое утро появлялась «Рама». После тщательной разведки она улетала, а через полчаса над нашими позициями повисали два — три десятка пикировщиков, и начиналась бомбардировка. Черные с крестами и неубирающимися шасси одномоторные стервятники выстраивались гуськом и один за другим шли на цель. При этом один бросал мелкие бомбы, другой обстреливал из пулемета, а третий, пикируя, включал сирену. Это были психические атаки, рассчитанные в первую очередь на моральное подавление наших воинов. Атаки повторялись ежедневно с интервалами в 20–30 минут уже третью неделю. Зарывшись в землю, мы потерь почти не несли, и мы как‑то уже привыкли к этим налетам.

Обстановка осложнялась активизацией действий противника не только с воздуха, а и на земле и днем, и ночью. Не оставалось времени для отдыха, некогда было поспать. Измученные бессоницей, бойцы падали в изнеможении. Нужно было что‑то предпринимать. И выход был найден.

По предложению Орджоникидзе, во всех подразделениях создавались четверки из бойцов и младших командиров. В каждой четверке один должен спать в любой обстановке, а его товарищи в это время должны нести службу. И положение быстро начало изменяться. Вот только у командного состава долго ничего не получалось, не хватало времени на отдых, потому, что некем было заменить командиров взводов, рот, батальона.

В это время здание строительного института наполовину оказалось в руках немцев. Такое соседство и особенно в здании главного корпуса создавало много неудобств. Трудно было своевременно доставлять пищу, боеприпасы. Нередко ч^эез оконные проемы и потолочные провалы мы взаимно обменивались одиночными, а то и целыми связками гранат. Мы старались выбить немцев из этого здания и всего квартала, немцы тоже предпринимали атаки против нас, но успеха не имели. Нередко в здании, как в довоенное время, по вечерам слышалась музыка. Через усилитель передавалась то русская, то немецкая речь. Это начинали свою работу агитаторы из политотдела дивизии, или немцы вели свою пропаганду. А однажды вечером за стеной, в аудитории, где находились немцы, мы услышали плач ребенка и женские голоса.

— Что это? — переглянулись мы с Орджоникидзе.

— Жди, комбат, очередной провокации, — сказал комиссар.

Прошла еще пара часов. Когда же летнее солнце упряталось в туманном закате, фашисты начали действовать. Громкий голос в ночной фронтовой тишине передавал очередную провокационную речь. Человек говорил по — русски, без усилителя, но его было слышно, потому что все было рядом. Он требовал немногого. Оставить здание и двор института, убрать огневые точки и далее последовал ультиматум: если мы этого не сделаем, фашисты обещали казнить несколько советских женщин и детей, находящихся в здании института, голоса которых мы так хорошо слышали. Всякое мы могли ждать от фашистов, но то, что они жизнью советских женщин и детей выторговывали у нас удобные позиции на передовой, мы не могли поверить.

А когда наступило утро, в проеме одного из окон на выставленном бревне мы увидели висящую фигурку мальчишки. Ему было всего 12–13 лет. Значит, свою угрозу фашисты выполнили. Это зверство вызвало священную ярость у бойцов, удвоило ненависть к врагу.

Жажда мести за убийство ни в чем не повинного ребенка, за мучение женщин и детей, собранных в главном здании института, не покидала нас. Тело мальчика продолжало висеть в квадратной глазнице окна.

В это время капитан Орджоникидзе, согнувшись калачиком на битом кирпиче под лестничной площадкой, дрожащим от гнева голосом, излагал свой план карающей операции против фашистов. Это была операция местного значения, и мы ее решили провести ближайшей ночью. С наступлением темноты я собрал к себе командиров рот и поддерживающих подразделений. План комиссара понравился всем, но, зная наши возможности, мало кто верил в его успешный исход: уж больно малыми силами мы собирались провести ночную операцию. Я собрал основные силы во дворе института. Они должны были неожиданно атаковать врага с криком «ура!», а затем при поддержке минометов и пулеметов очистить двор и прилегающий к нему квартал от фашистов. Наш ночной бросок для немцев оказался неожиданным. Они не думали, что русские решатся на штурм в эти дни. Мы в считанные минуты достигли намеченного рубежа. Противник отступил, оставив на поле боя несколько убитых солдат и офицеров.

Утром мы сняли повешенного фашистами мальчика и похоронили маленького героя во дворе института под старым каштаном, так и не узнав его имени. Женщин и детей, которых немцы пригнали в институт для шантажа, они успели увести, и о их дальнейшей судьбе мы ничего не узнали.

Обстановка на фронте продолжала накаляться. Слухи о нашем предстоящем наступлении дополнились желанием наступать, и нам уже слышался где‑то в тылу нарастающий гул моторов. «это они, наши танки," — думали мы все и ждали приказа о наступлении. Но меня беспокоили немецкие самолеты. Мы зарылись в землю, и нам были не страшны ни бомбы, ни пулеметы, ни вой сирен. Я думал о наших танках, слышал, что танкисты получи™ несколько машин, но в бой пока их не вводили и на западный берег не перегоняли.

Пойма реки Воронеж между Придачей и Чижовкой очень хорошо просматривалась с обеих сторон. И хотя бон уже шли в районе Розариума, днем в долине никто не ходил.

По меркам войны, с комиссаром мы были уже давно знакомы. В самых тяжелых условиях он был всегда рядом, мог в любое время меня заменить, поддержать, выполнить любое поручение. Он был прекрасный учитель и воспитатель. В своем родном селе Гореша Орджоникидзевского района Грузии работал он учителем. Учительствовал бы и дальше, но над Родиной уже сгущались тучи войны, Александр решил пойти в армию. Закончив Брянское военнополитическое училище, он встретил войну в числе первых. Был несколько раз ранен, но после выздоровления возвращался в свою 6–ю Краснознаменную дивизию.

Когда мы возобновили штурм правого берега реки Воронеж, Орджоникидзе оказался на правом фланге батальона. Немцы ощетинились против нас всей огневой мощью. Вода кипела в многочисленных лужах от вражеских снарядов. Батальон был на открытом и простреливаемом месте. Но запас боеприпасов и продовольствия позволял успешно вести бой, который часто переходил в рукопашный. В один из моментов такой схватки, мимо Орджоникидзе, тяжело ступая на окровавленную ногу и придерживая разорванную снарядом руку, прошел молодой лейтенант из соседнего батальона. Перепуганный очень тяжелым ранением, он кричал: «Всех, всех убило! и командира, и комиссара!..» В это время вид лейтенанта, его крик могли стать той опасной спнчкой, которая взорвала бы весь наш передний край. Орджоникидзе остановил лейтенанта.

— Зачем говоришь «убит»? Цел твой комбат! — тоном, не допускающим возражения, сказал Орджоникидзе и принял командование батальоном на себя.

Однажды в момент затишья мы оказались с комиссаром в одной щели. Саша вдруг спросил:

— Не женат, комбат?

— Не успел, — ответил я.

— Вот и я не успел. Долго был Саша — Валуша, так ласково меня звали в семье, когда я был маленьким. Потом учился. Стал учителем. А потом понял, что надо идти в армию, и вот с тридцать девятого я в строю. — Он говорил с акцентом, спокойно, неторопливо, и от этого рассказ становился убедительнее. В его словах была грусть.

— Кончится война, поедем в мою Горешу. Мой дом будет наш дом, моя мама, Лидия Соломоновна, будет наша мама. Но моя девушка будет только моей женой, — добавил он и рассмеялся.

Потом мы с ним освобождали города и села Украины. Александр был еще два раза ранен, контужен, но не покидал родной полк. В августе 1943 года Саша Орджоникидзе принял командование батальоном, так как теперь был ранен я.

Ноябрь 1943 года был теплым, дождливым. Заняв господствующие высоты на подступах к Софпевке на Днепропетровщине, немцы старались закрепиться. В очень неудобном положении оказались наши части. Разбухшая от дождей, вспаханная под озимь земля липла к ногам, сковывала движения. И ни одного кустика вокруг. Позиционное преимущество помогло фашистам задержать нас на несколько дней. Но одна ночная агака — и противник не устоял.

Это был последний бой моего друга. На подступах к Софпевке он задержался на открытом поле: ему потребовалось по рации связаться с полком. Эта задержка оказалась роковой. Случайная мина упала в полуметре от комбата. Пучок осколков смертельно ранил героя. Узнав о случившемся, я поспешил к другу на помощь, по она ему была уже не нужна. На руках мы принесли комбата в Софиевку и на окраине похоронили. После войны его прах был перенесен в братскую могилу на площади села, где на памятнике золотом написано его имя — Александр Эстатович Орджоникидзе…

…Ночью ко мне на КП зашел майор Чапаев. Да, да, Чапаев, сын легендарного Василия Ивановича! С Александром Чапаевым мы познакомились в Чижовке, всего несколько дней назад.

После нашего прорыва в центр города немцы бросили в бой новые формирования, стараясь вернуть утраченные позиции. Особенно горячий бой разгорелся южнее Розариума. На горстку наших стрелков двинулись два «Тигра» в сопровождении автоматчиков. Самоотверженно сражались наши бойцы. Огнем автоматов и винтовок они прижали к земле фашистов, и те не могли подняться. Но вот из‑за здания через улицу Челюскинцев начали осторожно выползать две броневые громадины. Полетели первые противотанковые гранаты. Я был на правом фланге, через Розариум мне было отлично видно, что происходит на улице Челюскинцев, но помочь я им не мог. Видно, и гранат у бойцов уже стало мало, д^)жаться было нечем, и я заметил, как два бойца из той ^юической группы схватились с места и бросились в тыл. Это означало не только потерю наших позиций на улице Челюскинцев, но и смерть всем почти двум десяткам бойцов, которые еще держали оборону. Как я жалел, что у меня не было в том районе ни одного орудия. И вдруг я заметил неизвестного мне человека на левом фланге. Я его не мог слышать, но он был отлично виден. Он вырос как из‑под земли, неожиданно, внезапно. Он встал во весь рост и, что‑то жестикулируя, расставил ноги, поднял руку с пистолетом. Пока я разбирался в поведении незнакомого мне офицера, из соседнего квартала раздались один за другим несколько орудийных залпов. Машины не загорелись, но круто развернулись и на полной скорости ушли, а за ними поспешила пехота. Вечером я познакомился с этим молодцеватым офицером. Это был Александр Чапаев. После знакомства я невольно сопоставил двух человек в критической обстановке. И в жестах, и в манере поведения, в бесстрашии объединились два лица: старшего, которого я знал только по кино, и младшего, сына героя Александра Чапаева. Он многим походил на своего отца. Простота в обращении с подчиненными, храбрость и хладнокровие в боевой обстановке. Я бывал в истребительном батальоне майора Чапаева, видел отеческую заботу командира о своих бойцах. Пока мы находились на одном участке, у нас был общий стол для командиров чапаевского истребительного батальона и штаба 1–го стрелкового батальона 125 стрелкового полка.

…В середине января 1943 года дивизия была направлена на Юго — Западный фронт.

Выгрузившись на станции Калач Воронежской области, части дивизии за пять суток совершили 250–километровый марш в район боевых действий 6–й армии, которая наступала в направлении на Покровское — Купянск Харьковской области.

25 января авангард дивизии вступил в бой с противником в районе Сватово и продвигался вперед, преследуя отходящего врага.

Дивизия продолжала наступление, освободила десятки населенных пунктов западнее Северского Донца и подошла к городу Краснограду.

Февраль 1943 года в Приднепровье был, как у нас говорят, гнилой. И днем и ночью туман плотной пеленой покрывал землю. Плотность этого мокрого покрывала была такой, что за десяток метров ничего не было видно. Первый батальон 125 стрелкового полка, имея соседей, все же вынужден был создать круговую оборону вдоль лесополосы и дороги, ведущей в Красноград. Приостановили мы свое быстрое наступление не случайно: перед нами фашисты выставили несколько танковых и механизированных дивизий, в их числе и дивизию СС «Адольф Гитлер». Быстрое и трудное наше продвижение привело к отставанию наших тылов. Воздушная разведка не могла добыть данные из‑за непогоды. Эта самая непогода была удобна и не удобна и для наземной разведки. Разведчики пробирались далеко, но видели мало. Из нашей дивизии батальон оказался ближе всех к Краснограду. По этой причине и вызвал меня в штаб заместитель командира дивизии полковник К. и. Цветков.

— Трудная у тебя задача и опасная, — сказал полковник. — Чтобы ее решить, требуется риск, смелость и хорошая организация. Используя погоду, батальону надо просочиться в городе разных концов, поднять большой шум, заставить фашистов пустить в ход побольше огневых средств. За это время высмотреть все, что возможно, и организованно, без потерь выйти из боя.

Батальон задачу выполнил, потерь не было. 9 человек за эту операцию получили наг рады.

Через день молочно — белая пелена тумана поредела, усилился морозец. Немцы перешли в наступление и нанесли

удары из районов Краснограда и Красноармейского по нашим частям.

Стрелковые полки дивизии в течение дня при поддержке артиллерии отражали танковые атаки противника. Подбили 35 танков, но, потеряв половину своей артиллерии, они отошли. В этих боях отличились бойцы 98–го отдельного истребительного противотанкового артиллерийского дивизиона капитана В. С.Бугаенко. Только в первом бою они уничтожили 8 танков.

В трудный момент боя, когда фашисты со всех сторон атаковали батарею 125 стрелкового полка лейтенанта А. И.Степанова, он сам встал у орудия, заменив выбывших из строя наводчика и заряжающего, и прямой наводкой бил по танкам врага. Разорвавшийся у орудия немецкий снаряд оглушил его, второй повредил прицел. Осколком оторвало у лейтенанта руку по локоть, но он не сошел со своего места.

Истекая кровью, он здоровой рукой заряжал орудие и успел сделать еще несколько выстрелов, подбил танк и пал смер гью героя.

Почти пять с половиной месяцев части дивизии находились в обороне на реке Северский Донец, создал! мощную эшелонированную оборону, вели разведку, отбивали попытки немцев переправиться через реку и захватить плацдарм.

Для восстановления сил дивизии после понесенных потерь не было ни условий, ни времени. Поэтому дивизионный участок фронта в 12 километров командование решило прикрыть одиим батальоном, оснастив его огневыми средствами и укомплектовав до полного штата. Для этой цели выбрали мой первый батальон. В мое подчинение передали все уцелевшие орудия дивизии, батарею тяжелой артиллерии РГК и даже пару «Катюш».

Фашисты не могли смириться с происшедшим на фронте и еще лелеяли надежду на успех, а для этого использовали все возможное, в том числе и свой старый метод: засылку в наши тылы диверсантов. Больше всего их было в прифронтовой полосе. Пересеченная местность, болота, перелески служили хорошим укрытием для агентов. Чтобы обезопасить прифронтовой район, командование приняло решение выселить всех местных жителей из прифронтовых сел. Трудно отрываться крестьянину от своего двора, но, понимая обстановку, основная масса населения покинула село. Осталось несколько семей, в которых были тяжело больные. Мы их знали, часто навещали, оказывали возможную помощь. И никто из оставшихся не вызывал подозрения. Вот только один дом обращал на себя внимание. Он стоял на крайней улице к Донцу, а огород упирался в придонецкие топи с густыми зарослями. Напротив этого дома в Чугуеве стояла водонапорная башня — превосходный наблюдательный пункт немцев. Мы обратили внимание на этот дом не случайно. По зявлению хозяйки, в доме лежал старик, полностью парализованный, и больная дочь лет под сорок, которая также была недвижима, значит, ходячих людей в доме не было, кроме хозяйки. Докладывали наблюдатели, да и я сам все чаще обнаруживал следы мужской обуви. Появились утоптанные дорожки по еще невысохшей весенней грязи. Проходя мимо лома, я как‑то случайно заглянул в окно и заметил, как мелькнула фигура неизвестного мне человека. Постучав, я зашел в дом. Больные слегка стонали, старушка хлопотала около них. Я осведомился, не нужна ли им наша помощь. Старушка ответила: «Нет». Я спросил: «Никто Вас не беспокоит и никто не ходит?» Старушка ответила отрицательно. Значит, о четвертом человеке умалчивает. Я не любил днем ходить по переднему краю в сопровождении охраны, а напрасно. В создавшейся обстановке я оказался один. Поэтому сам проверить дом не решился, но и упустить момент было нельзя. Простившись с хозяйкой, я быстро отправился в хозвзвод. Подняв по тревоге находившихся на отдыхе ездовых, я с четырьмя бойцами возвратился к дому. Для внешней охраны дома оставил трех, с одним отправился в дом. Оказавшись зажатым на чердаке, неизвестный «гость» через специально сделанный лаз в соломенной крыше выпрыгнул наружу и побежал к зарослям в конец огорода. Прыгнул «гость» рядом с охранявшим дом солдатом. Солдат, ошарашенный неожиданностью, поднял крик и стрельбу. Я выскочил на улицу. Беглец был уже на далеком расстоянии от дома. Пальба из винтовки не остановила беглеца. Пробегая мимо солдата, я выхватил у него винтовку, прицелился Сгрелял я метко, и расчет мой был точен. Щелчок, а выстрел не последовал. Винтовка оказалась без патронов: солдат их выстрелял. Я был помоложе убегающего, поэтому, больше не раздумывая, побежал за ним с пистолетом в руке. Бежать было тяжело, по

расстояние между нами заметно сокращалось. Вдруг он круто повернул. Канал с водой перегородил ему путь. А я был от него чуть дальше пистолетного выстрела. Правее, куда он повернул, простирались заросли лесняка и бузины. Ему оставалось несколько шагов до зарослей. Я прицелился, выстрелил — он схватился за бедро. «Все, теперь ты в моих руках," — подумал я. В это время подоспели отставшие солдаты. Один из ездовых выстрелил из винтовки, беглец погиб.

К концу лета был получен приказ передислоцироваться в район Змиева, 18 августа город был взят.

В ночь на 9–е сентября дивизия перешла в наступление в районе села Верхний Бишкнн. Трудные были эти бои, но 10 сентября и Бишкин был тоже взят.

От Северского Донца до Днепра дивизия прошла с ожесточенными боями свыше 200 километров, уничтожила большое количество живой силы и техники врага.

26 сентября дивизия вышла к Днепру в районе Каменка — Ломовка. В ночь на 22 октября части дивизии начали переправу через Днепр на Аульский плацдарм.

За взятие Днепропетровска и Днепродзержинска Приказом Верховного Главнокомандующего дачному составу дивизии была объявлена благодарность, а указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 октября 1943 года дивизия была награждена орденом Красного Знамени.

В декабре 1943 года части дивизии были переброшены в район Кировограда. Началась подготовка Корсунь — Шевченковской операции.

Я был отозван в распоряжение штаба дивизии. Для предстоящих боев за Кировоград и Корсунь — Шевченковский потребовалось специальное боевое подразделение, подвижной отряд, и мге приказали в недельный срок его сформировать.

Задача, которую мне поставнл начальник штаба дивизии полковник Панков, состояла в том, чтобы проникать в боевые порядки врага, нападать на мелкие подразделения и уничтожать, сеять панику, вести боевую разведку, оказывать содействие нашим частям.

Корсунь — Шевчеиковский «котел» представлял из себя что‑то вроде слоеного пирога. В центре находилась окруженная группировка фашистов, которая все время пыталась вырваться из окружения. С внешней стороны и особенно с запада немцы пытались прорваться к окруженным и освободить их.

В беспрерывных атаках и контратаках трудно было определить границы и позиции нашего и вражеского фронтов. В этой мешанине, где непросто было разобраться, кто по тебе стреляет, враг или свой, и пришлось мне вести бои все время, пока не была уничтожена группировка фашистов в Корсунь — Шевченковском «котле».

Рейды были трудные, но особенно запомнился бойцам ночной рейд в разгар боев по уничтожению врага. Стояла холодная, мокрая, туманная погода. В такую погоду нелегко было рассмотреть, где проходит наш передний край, а где вражеский. И вот в конце января отряд получил задание: выявить слабые места фронта противника в районе Ротмистровка — Тишковка. После нескольких неудачных попыток отряд, наконец, прорвался через оборону противника в тыл. Пройдя километров пятнадцать, мы ночью услышали, что в стороне от нас идет колонна. Нужно было выяснить, чья она.

В это время вокруг Корсунь — Шевченковского окружения было такое смешение войск, что следовало бояться, чтобы не напасть на своих. Отряд залег и был готов открыть огонь. Верхом на коне в сопровождении двух ординарцев я помчался в сторону двигавшихся. Все мы в плащ — накидках, знаков отличия не видно, иузнать нас невозможно. Колонна на фоне неба вырисовывалась и была видна нашим бойцам. Мы выработали условный сигнал открытия огня, если колонна окажется вражеской.

У меня перехватило дыхание: это были немцы. Мгновенно я натянул поводья и, сколько было силы, пришпорил коня. Конь шарахнулся в сторону. Даже вражеские солдаты испуганно отскочили в сторону. Отпустив поводья, я дал коню волю. Следом за мной умчались и мои ординарцы. А в это время уже на полную мощь заработали пулеметы и автоматы нашего отряда. От неожиданной атаки немцы кинулись в разные стороны. Они не могли понять, откуда на них посыпался такой град пуль. Колонна противника была частично уничтожена, частично рассеяна.

Перейдя небольшую речку, мы остановились в овраге, поросшем кустарником. И тут разведчики доложили: в селе, которое было недалеко от нас, находится немецкий обоз. Рассвет разогнал туман, и нам было видно, как по селу ходят по одиночке люди. Около солдатских котлов возились кашевары. Я принял решение: атаковать вражеский обоз. Большой силы у врага не было, да и помощи ждать ему было неоткуда в этом отдаленном селе. Но добровольно враг, конечно, не сдастся.

Свои орудия мы расположили в конце огородов, зарядили их бронебойными снарядами. Это затем, чтобы вызвать меньше разрушений домов крестьян, а эффекта от воющих снарядов будет немало. Как только прогремели первые выстрелы орудий, экадрон с обнаженными саблями двинулся в село. Немецкие солдаты выскакивали на улицу и перепуганные метались от дома к дому. Все это произошло в считанные минуты.

Собрали мы всех фрицев, взяли обоз и отправились на день к лесу, чтобы оторваться от возможного преследования. День был пасмурный. Это нас спасало от нападения вражеской авиации. К следующему утру мы вышли к своим в районе Капитановки — Оситняжки, привели с собой десятка полтора обозных фрицев и небольшой обоз с продовольствием и оружием. Когда я доложил начальнику штаба о результатах рейда, полковник Панков поблагодарил нас. После небольшого отдыха отряд был снова в бою.

На завершающей фазе раирома фашистов в Корсунь — Шевченковском окружении погиб в бою мой двоюро; и1ый брат, командир батальона 333 стрелкового полка нашей дивизии Павел Федорович Рубаненко. Похоронил я его со всеми почестями в селе Турин Новомиргородского района Кировоградской области. А вечером в своем штабе командир дивизии представил мне необычную делегацию. Группа рядовых и офицеров батальона Павла Рубаненко пришла просить меня возглавить их батальон. Отказать я не смог.

20 марта, преодолев тяжелый путь, я вывел свой, теперь уже 1–й стрелковый батальон 333 стрелкового полка на берег Южного Буга. Преодолевая заторы льда в широко разлившейся реке, батальон начал переправу. Местные жители несли иа берег бревна, снимали с домов двери и строили плоты. Не успел я переправить весь батальон, как на

маленький клочок земли налетели вражеские самолеты. Огнем батальона нам удалось сбить один тяжелый бомбардировщик, были потери и в батальоне. Ранен был и я, да так, что друзья решили, что я погиб, отправили для захоронения, а командованию доложили о моей кончине. Перед самым захоронением бойцы обнаружили, что я еще жив. Доставили меня в медсанбат соседней дивизии, где врачи провели успешный «бой» со смертью. Выжил я, только оставил в селе над Бугом свою левую руку и приобрел около двух десятков осколков в груди и правой руке и тяжелую контузию.

В Баку по завершению лечения врачебная комиссия решила списать меня за непригодностью к военной службе. Но я не согласился с таким решением. Шел 1944 год, еще в разгаре война, и каждый военный специалист нужен Родине. Я написал письмо лично Сталину. Писал, что, несмотря на тяжелое ранение, нет руки, я смогу быть полезным фронту, я смогу учить молодых воинов к бою. И меня оставили в армии. Демобилизовался после окончания войны.

С тех пор полвека я отдал педагогическому труду, обучая школьников и студентов истории своего Отечества.

А в домашнем архиве хранится извещение: «…Капитан, командир стрелкового батальона Буялов Иван Сергеевич, 1921 года рождения, убит 22 марта 1944 года, похоронен Одесская область, Первомайский район, село Долгая Пристань…»

После выписки из госпиталя, работая помощником военного коменданта города Махачкала, я получил свой орден Отечественной войны, которым был посмертно награжден за форсирование реки Южный Буг.

КАЧЕВ Борис Федорович

Б. Качев родился в 1923 году в г. Сокол Вологодской области, в рабочей семье. В 1942 году окончил среднюю школу и был призван на военную службу. Зачислен курсантом в спецшколу в г. Куйбышеве. После ее окончания, в феврале 1943 года в звании младшего лейтенанта, в составе группы выпускников направлен на Северный Кавказ, где принимал участие в освобождении г. Краснодара от немецких окку — пантов. Здесь же был зачислен в штат Управления Государственной безопасности на оперативную работу.

В сентябре 1943 года в составе Новороссийского отдела НКГБ, выполняя специальное задание Военного Совета 18 Армии, участвовал в освобождении от немцев г. Новороссийска и Крыма.

Его путь в период Великой Отечественной войны совпал с судьбой его отца Качева Федора Ивановича, который в гражданскую войну участвовал в освобождении Кубани, Новороссийска и Крыма.

В органах Государственной безопасности Борис Федорович служил на Кубани до 1977 года. С его участием проводились мероприятия по розыску и привлечению к уголовной ответственности изменников Родины, служивших в период войны в фашистских разве — дывательных и карательных органах и принимавших участие в акциях по уничтожению советских граждан на оккупированной территории и за пределами СССР.

В 60–е годы в крае, с его участием проводился процесс реабилитации жертв репрессий 1937 года.

В звании подполковника вышел в отставку.

В настоящее время — член Краснодарского городского Совета ветеранов.

* * *

ТАЙНАЯ ВОЙНА

Прошло 50 лет со дня освобождения Краснодарского края от немецко — фашистских оккупантов. Это знаменательное событие в истории Кубани обязывает вспомнить подвиги ее защитников — воинов Армии и Флота, разведчиков, патриотов — подпольщиков, действовавших во вражеском тылу, тружеников заводов и полей, отдать долг памяти тем, кто погиб в сражениях и был сожжен фашистскими палачами в крематориях лагерей.

Нельзя забыть, что в сражениях за Кубань в 1942–1943 годах отдали свои жизни тысячи воинов, а в период оккупации немцами на территории края было уничтожено более 70 тысяч мирных жителей, в том числе в городе Краснодаре — около 13 тысяч, из них 7 тысяч умерщвлены в душегубках. В числе этих жертв были старики, дети и женщины. Более 30 тысяч юношей и девушек принудительно увезены в Германию, где многие погибли от изнурительного рабского труда.

Ущерб, причиненный оккупантами экономике и хозяйству края, исчисляется миллиардами рублей. Были сожжены или взорваны многие промышленные предприятия и машинно — тракторные станции, разграблены колхозы и совхозы, разрушены десятки тысяч жилых домов…

Вспоминая историю сражений с гитлеровцами на Кубани, нельзя обойти молчанием и «тайную войну» наших разведывательных органов в обеспечении условий для разгрома коварного противника. В период подготовки нападения и в ходе сражений гитлеровская Германия развернула активную разведывательно — подрывную деятельность против СССР. Кроме военной разведки — абвера, в ней участвовало множество других специальных и карательных служб. На советско — германском фронте немецкое командование сосредоточило более 130 разведывательно — диверсионных органов и 60 школ по подготовке агентуры. В их задачи входило проведение агентурной разведки на линии фронта и в

тыловых частях Красной Армии, деморализация ее личного состава, срыв эвакуации оборонных предприятий, диверсии на коммуникациях в прифронтовой полосе, добывание сведений стратегического значения о замыслах советского командования. Для выполнения этих задач использовались агентурные кадры, подготовленные до войны, а также забрасываемые в наш тыл агенты, завербованные в лагерях военнопленных и на оккупированной территории.

В этих условиях программным для чекистов явилось директивное указание, предусматривавшее полное подчинение сил и средств аппарата целям войны против фашистской агрессии, оказание действенной помощи армии, организацию активной борьбы с агентурой разведывательных и контрразведывательных служб Германии и ее саттелитов, а также с предательством, изменой Родине, обеспечение охраны особо важных промышленных и военных объектов, борьбу с парашютными десантами и т. д.

Для организации разведывательно — оперативной работы в тылу противника и получения военно — политической информации в оккупированных районах в Краснодарском Управлении госбезопасности был создан разведывательный отдел, он занимался подготовкой и засылкой разведчиков на территорию противника, установлением связи с разведывательными резидентурами.

Оперативная обстановка в крае с первых месяцев войны была сложной. В оккупированном городе Мариуполе немцы создали разведывательно — диверсионную школу для осуществления диверсий на нефтепромыслах Кубани. В октябре 1941 года был взорван Краснодарский нефтеперегонный завод, погибли сотни рабочих — нефтяников. В лесах предгорья появились банды, в основном дезертиров, которые грабили фермы, похищали скот. Во втором полугодии 1941 и в январе — феврале 1942 года было арестовано более 10000 бандитов и дезертиров. У них отобрано 7 пулеметов, 472 винтовки, 131 пистолет. Только в июне — августе 1942 года, — перед оккупацией Краснодара — было ликвидировано 14 бандгрупп.

Особую опасность представляли Кубанармянская банда под руководством Абаяна Кеворка, Маракуская во главе с Гамаляном, Котловинская под руководством Карабатяна и Кушанская — главарь Симунян.

В ноябре 1941 года Абаян — эмигрант из Турции, уклонившийся от призыва в Красную Армию, — объединил все армянские бандгруппы, действовавшие в кубанских предгорьях, в одну — с базой на горе «Гадючий камень». Он подготовил письмо немецкому командованию с просьбой оказать банде помощь. Бандиты грабили население, нападали на лесников и работников милиции с целью приобретения оружия.

С учетом опасности этой банды было принято решение о ее ликвидации. 18 января 1942 года опергруппа совместно с военно — морскими летчиками провела операцию по окружению банды. Однако Абаян вывел ее, при этом в перестрелке бьиш убиты три оперработника. После повторных операций в марте 1942 года в банде остались только Абаян и с ним 3 человека. 19 июня 1942 года Абаян был убит дезертиром.

Банда Пшизобекова из 20 дезертиров, действовавшая в лесных массивах Кошехабльского района, в июле того же года была частично ликвидирована, но сам Пшизобеков с несколькими бандитами скрылся в горах, и только в 1943 году они были обезврежены опергруппой майора Волченко. В борьбе с бандитскими формированиями погибли многие чекисты.

Уже в первые месяцы войны Кубань стала объектом активной разведывательной деятельности противника. В июне — августе 1942 года органами госбезопасности на территории края было выявлено и арестовано 25 заброшенных немецких агентов.

С приближением линии фронта к северным районам края, когда немцы оккупировали Приазовье и Крым, разведотделом Управления НКВД совместно с Приморско- Ахтарским, Ейским и другими райотделами была организована работа по подготовке и заброске наших разведчиков в районы северного и северо — западного поб^)ежья Азовского моря, в города Таганрог, Мариуполь и прилегающие к ним населенные пункты. Засылка разведчиков в эти районы осуществлялась с Приморско — Ахтарской базы на рыбацких судах и судах военной флотилии, а с Ейской базы в зимнеее время через Таганрогский пролив по льду. Первая группа разведчиков возвратилась с оккупированной территории в начале 1942 года и доставила ценную информацию о системе немецкой обороны в Приазовье на участке Таганрог

— Мариуполь, где было установлено 6 действующих аэродромов, 11 штабов воинских частей, 15 складов с боеприпасами, 40 артиллерийских батарей. Разведчики также добыли данные о численности гарнизонов противника в прилегающих населенных пунктах, их вооружении, системе связи, дислокации постов береговой охраны, расположении воинских казарм и других объектов. Начальник штаба 56 армии в своем письме на имя начальника УНКВД К. Г.Тимошенкова высоко оценил информацию разведчиков: «Ваше спецсообщение от 12.02.42 года содержит ценные для нас материалы, которые дополняют и уточняют имеющиеся у нас сведения».

Добытые сведения были использованы командованием 56 армии и Азовской военной флотилией в совместных операциях с высадкой десантов на территорию противника. Заброска разведчиков в населенные пункты Северного и Северо — западного побережья Азовского моря производилась систематически с октября 1941 года по июнь 1942 года.

В феврале 1942 года Управлением НКГБ был разработан план внезапного нападения на гарнизоны противника в районе поселков Кривая Коса, Стрелка и Обрыв, который был одобрен командованием 56 армии. В результате проведенной 23 февраля операции был разгромлен немецкий гарнизон в поселке Кривая Коса, уничтожены артиллерийская батарея, радиостанция, прожекторная установка, захвачены пленные.

Осевшие в Мариуполе наши разведчики через связных направляли добытую информацию в Управление. Гам же, в Мариуполе, резидентом «Петуховым» была создана диверсионная группа в составе 9 человек.

Летом 1942 года немцы, обладая значительным превосходством сил на южном участке советско — германского фронта, перешли в наступление на Северный Кавказ. Возникла непосредственная угроза оккупации края, и сотрудники государственной безопасности, не прекращая борьбу с агентурой противника, приступили к подготовке своих кадров для партизанских отрядов, к созданию разведывательных резидентур и диверсионных групп для оставления их в тылу немецких войск. Закладывались партизанские базы с продовольствием, оружием и боеприпасами, оказывалась помощь в эвакуации населения, промышленных предприятий и оборудования, которые не могли быть эвакуированы. Пришлось уничтожать нефтяные скважины и сжигать запасы нефти, на которую так рассчитывали немцы.

Были подготовлены 74 разведывательно — диверсион- ные группы (319 человек), 7 резидентур и отобраны 133 человека для оставления в тылу врага со специальными заданиями.

К началу сентября 1942 года гитлеровским войскам удалось оккупировать территорию края за исключением Адлерского, Лазаревского, Туапсинского, Геленджикского и частично бывшего Армянского и Тульского районов, а также городов Сочи, Туапсе, Геленджика. Краевое Управление госбезопасности передислоцировалось в г. Сочи. В его структуре произошли существенные изменения.

Около 200 оперработников были направлены в Особые отделы Красной Армии, 125 — в партизанские отряды в качестве их командиров или заместителей командиров по разведке. Было создано 8 оперативно — разведывательных групп, насчитывавших 100 оперативных работников. Они дислоцировались в прифронтовой зоне и непосредственно на передовой линии в распоряжении воинских частей. Кроме того, для выполнения спецзаданий в тылу противника была создана разведывательная группа «Кубанцы» с местом дислокации и. Шевченко Горячеключевского района.

Перед оперативными группами были поставлены задачи проникновения в создаваемые противником на оккупированной территории разведывательные, контрразведывательные и административные органы; создания подпольных групп и подготовки разведчиков в районах, находящихся под угрозой оккупации; переброски в тыл врага разведывательно — диверсионных групп; обеспечения всех выполняющих задания лиц оружием, боеприпасами, продовольствием, документами и средствами связи.

Оперативно — разведывательные группы возглавляли младший лейтенант госбезопасности и. и. Валухин — в Армянском районе; младший лейтенант С. З.Занин — в Тульском, Мостовском, Апшеронском районах; лейтенант А. И.Саленков — в Геленджикском, Северском и Абинском районах; старший лейтенант и. Д.Бесчастнов — в г. Новорос- сийске, Верхне — Баканском, Крымском, Анапском районах; старший лейтенант С. Д.Снаговский — в Туапсинском, Горячеключевском районах и в Краснодаре.

С августа 1942 года по февраль 1943 года оперативно — разведывательные группы установили связь с 14 разведывательно — диверсионными группами и 40 подпольщиками, действовавшими на оккупированной немцами территории.

В тыл противника было — заслано 545 разведчиков и 56 разведгрупп. Ими добывалась нужная информация о переднем крае обороны врага, дислокации его войск, действующих аэродромах противника, штабах, складах боеприпасов и продовольствия.

Выявлялись разведывательные и контрразведывательные органы немцев и их агентура. Наиболее важная информация докладывалась представителю Государственного Комитета обороны СССР, командующему Черноморской группой войск.

Так, опергруппой И. Бабайцева были получены сведения о подготовке немцами наступления в районе кордона Умпырь и долины Загедан с выходом на территорию Абхазии. На основании этих данных командование сорвало замысел противника. Разведывательные группы чекистов подбирали места' прохода через линию фронта в немецкий тыл и выводили партизанские отряды, обезвреживали активных предателей и изменников Родины, распространяли антифашистские листовки.

В ноябре 1942 года опергруппе С. З.Занина были переданы три пленных солдата противника, которые показали, что немцами из военнопленных сформированы три легиона, один из которых — армянский — в количестве 600 человек, прибыл из Варшавы на Северо — Кавказский фронт и расположился в г. Апшеронске. При этом пленные отметили слабую безопасность легиона. С учетом этого возник план его «разложения» через оперативные возможности. В Апшеронск были направлены три разведчика, которые вступали в контакты с легионерами и склоняли их к переходу на сторону советских войск. В результате начались случаи бегства из легиона, а затем групповое дезертирство. Это вынудило немецкое командование разоружить личный состав легиона: 400 человек были возвращены в лагеря военнопленных, а остальные направлены на дорожновосстановительные работы.

Для упрочения своих позиций на оккупированной территории Кубани немцы привозили бывших руководителей антисоветского националистического движения. В октябре 1942 года в Краснодар приезжал генерал Дро-Каноян, который возглавлял Абвергруппу-114 «Дромедар», проводившую разведывательную и диверсионную работу в тылу Северо — Кавказского фронта, создававшую националистические вооруженные формирования для войны на стороне немцев. Одно из подразделений «Дромедара» проводило профашистскую пропаганду среди армянского населения, создавало «армянские национальные комитеты», которые вели агитацию за создание при содействии немцев «Великой Армении». Такой армянский комитет в декабре 1942 года был образован и в Краснодаре. При отступлении немцев с Кубани «Дромедар» оставил резидентуры, снабженные радиостанциями. Органам государственной безопасности края пришлось принять меры по изъятию агентуры и эмиссаров Дро — Канояна.

С приходом оккупантов на Кубань прибыл генерал Султан — Клыч Гирей, посетивший со своим штабом несколько адыгейских аулов. Играя на националистических чувствах, он создавал мелкие адыгейские подразделения, которые затем были объединены в «Черкесский национальный полк», принимавший участие в боях на стороне немцев.

Очень активно немцы пытались заманить к себе на службу кубанское казачество, обещая прежние привилегии. В станицах назначали вместо бургомистров атаманов, присваивая им чины (урядников, хорунжих, есаулов). Используя эмигрантов, немцы приступили к формированию в районах края «добровольческих» казачьих частей. По замыслу немцев, бургомистра Краснодара Ляшевского, белополковников Белого и Тарасенко и подполковника Матвеенко намечалось формирование Кубанского казачьего корпуса в составе трех дивизий, состоящих из кавалерийских полков. Однако, рядовые казаки на службу к врагу не пошли. Удалось сформировать лишь несколько казачьих отрядов, которые использовались в жандармско — полицейской службе и против партизан. Помешали гитлеровцам осуществить эти планы чекисты края. В станицах работали специально подготовленное эмисары, которые убеждали своих сограждан — казаков в недопустимости измены Родине.

Опергруппой С. З. Занина в начале сентября 1942 года было установлено, что в районе и. Режет Армянского района немцами выброшен парашютный десант. Прибывшее на место десантирования подразделение советских войск обнаружило до 300 автоматчиков противника. Немецкий десант был уничтожен.

В ходе проведения мероприятий в прифронтовой полосе опергруппами были задержаны 33 агента противника при их попытке проникнуть в тыл советских войск. Большая работа была проведена по выявлению наиболее активных предателей и пособников врага, действовавших на оккупированной территории.

В чрезвычайно сложной обстановке особо отличились оперативные группы: Краснополянская — начальник И. Г.Бабайцев, Солохаульская — начальник С. З.Занин, Краснодарская — начальник С. Д.Снаговский, Хадыженская — начальник и. и. Валухин и другие. После освобождения Краснодара, центральных и южных районов края от оккупантов оперативные группы прекратили свое существование, и оперативные работники вернулись на прежние места службы.

Разведотдел продолжал работу в тылу противника и, учитывая возможность повторной оккупации края, подготовил на этот случай 6 оперативных групп.

В августе 1942 года, за неделю до оккупации г. Краснодара, Управлением для выполнения спецзаданий в тылу противника была сформирована разведгруппа «Кубанцы».

Командиром группы стал «батько» Кривоносов Павел Елисеевич, 1898 года рождения, уроженец станицы Екатерининской, ныне Крыловской… Уже в первый год войны он партизанил в Ленинградской области и за боевые заслуги был награжден орденами. Заместителем командира по разведке, а затем и комиссаром отряда (после гибели комиссара и. Поля) был кубанский чекист Виниченко Иван Емельянович, уроженец станицы Роговской. Группа контролировала передвижение немецких войск на путях Краснодар- Новороссийск и Краснодар — Горячий Ключ, вела разведку сил противника в зонах Краснодара, станиц Пензенской и Смоленской.

За полгода разведгруппой совершено 50 рейдов в расположение немецких войск. Много раз разведчики побывали в оккупированном Краснодаре, где поддерживали связь с подпольщиками. Разведгруппа постоянно получала информацию о противнике, предателях, зверствах оккупантов, вела разведку переднего края противника от Горячего Ключа до станицы Ставропольской протяженностью 55 километров, составила карту минных полей, координаты дзотов. Полученной разведывательной информацией группа обеспечивала командование 55–ой и 52- ой гвардейских дивизий и штаб партизанского движения.

Во взаимодействии с Пашковским партизанским отрядом «Кубанцы» участвовали в четырех операциях по уничтожению транспорта с боеприпасами и продовольствием. В январе — феврале 1943 года во время наступления Красной Армии на Северном Кавказе группа «Кубанцы» провела в тыл врага один из полков 55–ой гвардейской дивизии (командир полка подполковник Клименко), что позволило без потерь освободить ряд населенных пунктов. «Кубанцы» участвовали в освобождении Краснодара. За мужество и отвагу в битве с фашистами участники группы награждены орденами и медалями.

и. Е.Кривоносов в феврале 1943 года был отозван в центральный штаб партизанского движения и получил новое назначение. В 1979 году он умер в Москве, а И. Е.Виниченко сейчас живет в Краснодаре.

Немало чекистов Кубани отдали свои жизни на полях партизанских сражений. В их числе — старший лейтенант госбезопасности Рябикин Федор Иванович, 1909 года рождения, заместитель командира по разведке и связи Нефтегорского партизанского куста. Убит при проведении разведки в районе нефтепромыслов около Нефтегорска, капитан госбезопасности Кцоев Елкав Кацабаевич вступил в неравный бой с немцами и погиб на ростовском шоссе; лейтенант госбезопасности Константинов Иван Федорович погиб в тылу у немцев в октябре 1942 года в перестрелке с полицейскими; младший лейтенант госбезопасности Герман Анатолий Афанасьевич, 1913 года рождения, командир Щербиновского партизанского отряда, в ноябре 1942 года, проводя разведку в тылу немцев, был захвачен полицейскими и зверски замучен. В ноябре 1942 года, находясь в разведке, был захвачен немцами и расстрелян старший лейтенант госбезопасности Галясов Александр Васильевич, заместитель командира Приморско — Ахтарского партизанского отряда. В конце августа 1942 года при выполнении спецзадания в Черноерковском районе был опознан полицейским и расстрелян младший лейтенант Звягин Алексей Васильевич. Лейтенант госбезопасности Шаповалов Петр Данилович, 1906 года рождения, погиб в августе 1942 года в Мостовском районе, где руководил операцией по уничтожению немецкого десанта…

«Тайная война» на Кубани продолжалась и после изгнания в 1943 году фашистских оккупантов. Германские разведывательные, контрразведывательные и карательные органы, действовавшие в период оккупации на территории края, после их отступления оставили в нашем тылу значительную часть своей агентуры для продолжения шпионско- подрывной деятельности.

В период оккупации на территории края действовали «Абвергруппа-102» — военно — разведывательный орган, дислоцировался в Краснодаре, имел филиалы в Хадыженске, Верхне — Баканском и в Горячеключевском районах. «Абвер- группа-202» дислоцировалась в Краснодаре, имела группы в Горячеключевском, Абинском и Тахтамукайском районах. Основной ее задачей была военная разведка и диверсионная деятельность. «Абвергруппа-301» дислоцировалась в Краснодаре, имела филиалы в Новороссийске, Майкопе, Анапе, в станицах Абинской, Варениковской, Славянской,

Верхне — Баканской, засылала агентуру в наши тылы, вела карательные операции против партизан.

Военно — морской разведывательный орган «Нахрих- тен — Беобахтер» дислоцировался в Краснодаре и Анапе, занимался вербовкой и заброской агентуры с разведывательными заданиями в районы Черноморского побережья. «Зондеркоманда СС — Юа», контрразведывательный и карательный орган, дислоцировалась в Краснодаре и имела филиалы в большинстве городов и районов края. Команда выявляла советско — партийный актив, осуществляла борьбу с партизанским движением и всеми антифашистски настроенными лицами, формировала органы управления на оккупированной территории, руководила «русской вспомогательной полицией». С аналогичными функциями действовал контрразведывательный орган «СД» (служба безопасности), дислоцировавшийся в Майкопе, Армавире, Кропоткине и других городах.

Управы, атаманы, общинные и квартальные старосты и другие представители созданной немцами администрации выполняли прямые задания разведки и карательных органов и являлись поставщиками. кандидатур на вербовку. Приемы и методы деятельности этих фашистских органов на территории края содержали в себе шантаж, подкуп, угрозы, пытки, провокации и т. д. Для борьбы с партизанским движением практиковалось создание ложных «подпольных групп». Агентурные группы, находившиеся в нашем тылу, имели для связи со своими разведцентрами портативные коротковолновые радиостанции.

В 1943–1944 годы немецкие разведывательные органы продолжали заброску в край своей агентуры.

Всего в период Великой Отечественной войны чекистами края было выявлено и разоблачено 657 агентов германских разведывательных и контрразведывательных органов, в том числе 179 агентов, оставленных в освобожденных районах, и 63 агента, заброшенных через линию фронта, в том числе три группы, насчитывавшие 17 человек.

Весной 1943 года при отступлении германских войск «Нахритен — Беобахтер»(«НБО») оставил в станице Славянской с радиостанцией агентов Мухаммедова и Яковлева, которые, попав в плен к немцам, были завербованы и прошли специальную подготовку.

Они имели задание после отсупления немцев из Славянской легализоваться по фиктивным документам и приступить к сбору сведений о наземных и воздушных частях Советской Армии. Будучи задержанными, Мухаммедов и Яковлев дали подробные показания, которые подтверждались имеющимися у нашей контрразведки сведениями об «НБО», и поэтому изъятую у агентов радиостанцию включили в игру под условным названием «Салават». В интересах военного командования радиостанцию перевели в другое место, а германской разведке сообщили: «В Славянской оставаться было опасно — началась проверка. В районе Нововеличковской нашли подходящее место, чувствуем себя хорошо. Одновременно передали дезинформационные сведения. В дальнейшем связь с разведкой противника через радиостанцию поддерживалась регулярно с передачей дезинформации.

31 мая 1943 года «НБО» запросил добыть данные о восстановлении Азовской флотилии в Ейске и Приморско- Ахтарске, а также о десантных подготовках и минных заграждениях этих портов. В ответ последовало сообщение о том, что для выполнения этого задания необходимы деныи. В ночь на 17 июня 1943 года немецкий самолет в условленном месте в районе станицы Нововеличковской сбросил посылку, в которой были 100 тысяч рублей, три комплекта батарей для радиостанции и аппарат для подслушивания телефонных разговоров. Вскоре же Мухаммедову и Яковлеву поступила команда: «Приготовьтесь к принятию парашютистов на старом месте и с теми же условными знаками как последний раз».

Через несколько дней дату выброски подтвердили, и 27 августа 1943 года в районе Нововеличковской были сброшены на парашютах три агента. Будучи задержанными, они признались в принадлежности к немецкой разведке и заявили, что имели задание с помощью пароля установить связь с Яковлевым и Мухаммедовым.

В сентябре 1943 года радиоигра «Салават» была прекращена в связи с отступлением немцев.

«Абвергруппой-301» после отступления немцев с территории края был оставлен резидент Черненко, работавший с 1938 года по 1941 год в органах НКВД. Проживая в оккупированном Краснодаре, Черненко был вызван в «Абвер-группу» и после дачи показаний о личном составе и методах работы был завербован резидентом под кличкой «Луц». Занимался вербовкой агентуры, часть которой держал на личной связи, выявлял патриотов, участвовал в допросах советских разведчиков. В результате его предательской деятельности была арестована и уничтожена немцами большая группа советских граждан. По приговору военного трибунала Черненко расстрелян.

Еще одна резидентура «Абвергруппы-301», выявленная в декабре 1943 года, проводила в период оккупации края разведывательную работу в отношении Черноморской группы советских войск, а при отступлении немцев была оставлена в нашем тылу. В апреле 1944 года на Тамани вскрыта резидентура той же «Абвергруппы-301» во главе с резидентом Топало.

В августе 1944 года Управлением МГБ были получены данные о предательской деятельности О. Э.Ринге, которая в 1942 году была оставлена органами госбезопасности в тылу противника в г. Краснодаре со спецзаданием. В первые же дни оккупации явилась к немцам и рассказала, что она немка и изъявила желание работать на оккупантов. Ее направили переводчицей на биржу труда; а затем в «Зондер- команду СС-10а». В сентябре 1942 года Ринге была назначена переводчицей комендатуры Горячеключевского района, которую возглавлял немецкий офицер Хортман, выполнявший поручение контрразведывательного органа «I- Ц» по насаждению в районе агентуры. Ринге вместе с ним участвовала в вербовке ряда лиц (Петровича, Крылова, Смирнова). Завербованные предатели были использованы для выявления антифашистски настроенных лиц.

В результате предательства в Табаксовхозе были арестованы и расстреляны немцами секретарь комитета комсомола и. Бенжус, рабочий совхоза Васильев с семьей из 4–х человек, партизаны — Б. Козик, И. Горбунов, И. Завго- родний, имейшие связь с партизанами И. Бунгуской, А. Фролова, и. Левченко. Перед отсуплением немцев Хортман и Ринге оставили в крае две группы агентов под руководством Петровича и Крылова. В декабре 1944 года Ринге и ее сообщники были арестованы и осуждены.

В августе 1943 года в г. Майкопе была вскрыта рези- дентура «СД», состоявшая в основном из дезертиров Красной Армии. При отступлении немцы оставили ее в нашем тылу со шпионскими заданиями, снабдив фиктивными документами и крупной суммой денег.

В конце июля 1944 года Управлением МГБ были захвачены еще две группы (12 человек) немецких разведчиков- паранпотистов. Они обучались в разведшколе в Брюккен- дорфе (Германия) и в ночь на 23 июля 1944 года на немецком транспортном самолете, с румынского аэродрома, были заброшены на территорию Мостовского и Тульского районов группами по 6 человек. Каждая группа была снабжена радиостанциями. Обе группы имели задание собирать разведывательную информацию военного, экономического и политического характера в районах железнодорожной магистрали Кропоткин — Армавир — Махачкала и подготовить условия для заброски диверсионных групп, предназначавшихся для совершения диверсий на военных и промышленных объектах.

Многих, служивших оккупантам, настигла кара — возмездие за предательство в грозное лихолетье своего народа.

На Кубани было проведено несколько открытых судебных процессов. Изменники Родины понесли суровые наказания.

В приведенных выше материалах, далеко неполных, нет возможности воспроизвести всю «тайную войну» разведки и контрразведки на Кубани и назвать всех активных ее участников — чекистов, партизан, подпольщиков и просто патриотов. Но их подвиг, безвестных солдат невидимого фронта, навсегда останется в народной памяти.

Время неумолимо, но остается история поколений, из которой ничего никому не под силу что‑то выбросить, хотя попытки переписать историю на свой лад в угоду себе и конъюнктуре нередко предпринимаются, особенно сейчас, в наше смутное время.

Хранитель истории — народ, единственный ее. автор и истинный ее защитник, правдиво отображающий события в летописях, в искусстве, литературе, архитектуре, в народных преданиях, передающихся из поколения в поколение, собираемых и хранящихся в архивах, библиотеках, музеях.

В послевоенный период в школах, учреждениях, на предприятиях были созданы многочисленные исторические музеи. Один из них, довольно скромный, — в бывшем чекистском Управлении Кубани. Его экспонаты, теперь уже забытые, подвергшиеся пересортировке, еще кое‑что напоминают о стойких защитниках Родины, отдавших все свои силы службе в разведке и контрразведке, в войну и после войны. Среди них: генерал — лейтенант Бесчастнов Алексей Дмитриевич, генерал — лейтенант Василенко Григорий Иванович, генерал — майор Смородинский Степан Алексеевич, полковник Чундышко Чатиб Хаджимусович, полковник Новоставский Николай Степанович, полковник Градусов Виктор Андреевич, майор Захаров Петр Федорович, лейтенант Исаева Валентина Григорьевна и многие другие — люди с чистой совестью, с горячим сердцем и чистыми руками.

Григорий Василенко

ВОЙНА И ПЕСНЯ

В окопах, в минуты затишья, на привалах, в эшелонах, шедших на фронт, душа солдата стремилась к откровению, обращалась к сокровенным думам, к родным и близким, к дому. Она была полна переживаниями за судьбы Родины.

И тут приходила песня, становилась другом, советчиком и утешителем в том неведомом, что ожидало каждого на войне.

Песни на фронте доставляли не только моральное удовлетворение, но и поднимали боевой дух, вселяли уверенность в Победе.

Лучшие из них становились всенародными. Они жили и живут теперь, много лет спустя после войны, как память народа, как отклик далекого лихолетья.

В мае 1970 года к маршалу Г. К. Жукову обратился корреспондент газеты и попросил его назвать несколько своих любимых песен.

«Мои вкусы, — отвечал маршал, — я думаю, не расходятся со вкусами многих людей: «Вставай, страна огромная…», «Дороги…», «Соловьи…» Это бессмертные песни! А почему? Потому, что в них отразилась большая душа народа.»

Такой песней стала «Священная война» В. Александрова на слова В. Лебедева — Кумача, названная маршалом.

Начало ее жизни относится к 24 июня 1941 года. Она заняла свое выдающееся место в летописи Великой Отечественной войны, отобразив думы народа в те грозные- годы.

Не забывал народ и старинных народных песен, и русских романсов, один из которых приводится в этой подборке.

ДОРОГИ (слова Льва Ошанина)

ГДЕ ЖЕ ВЫ ТЕПЕРЬ, ДРУЗЬЯ — ОДНОПОЛЧАНЕ? (Слова Алексея Фатьянова)

ТЕМНАЯ НОЧЬ (Слова Владимира Агапова)

ЗЕМЛЯНКА (Слова Алексея Суркова)

СЛУЧАЙНЫЙ ВАЛЬС (Слова Евгения Долматовского)

ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ (Слова Михаила Исаковского)

НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ (Слова Михаила Матусовского)

ЖУРАВЛИ (Слова Расула Гамзатова)

Кронид Обойщиков. «ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА…»

На одном из «Огоньков», посвященных празднику Победы, собрались фронтовики, как всегда взволнованные встречей с однополчанами, со своей боевой молодостью.

Мы сидели за одним столом с редактором этой книги, писателем генерал — лейтенантом Г. И.Василенко, слушали фронтовые песни, напомнившие о давних сражениях с жестоким и коварным врагом.

Выступления артистов филармонии чередовались с тостами в честь бывших пехотинцев и танкистов, летчиков и артиллеристов, саперов и моряков, фронтовых медиков и славных тружеников тыла, растивших хлеб и ковавших оружие победы.

Взял слово и генерал Василенко. Боевой ротный командир, прошедший тяжелый путь от парада на Красной площади в сорок первом году до победного салюта в Берлине весной сорок пятого, многие послевоенные годы оставался на передовых рубежах, храня безопасность нашей Родины.

И всем было понятно, почему, взяв бокал, Григорий Иванович проникновенно сказал:

— Мы вспомнили еще не всех. И потому прошу почтить память легендарных разведчиков Рихарда Зорге и Николая Кузнецова, и в их лице воздать должное всем бойцам невидимого фронта, и живым, и погибшим в фашистских застенках.

А потом генерал подошел к заслуженному артисту республики Владимиру Бурылеву и попросил исполнить любимый романс одного из разведчиков — «Гори, гори, моя звезда».

Несколько растерявшийся от неожиданной просьбы певец тут же посоветовался с аккомпаниатором и с особой душевностью исполнил пожелание ветерана.

На какое‑то мгновение в зале воцарилась тишина, а потом взорвалась аплодисментами.

— Если где‑то витают души павших бойцов, — сказал генерал, — пусть знают, что потомки никогда не забудут подвигов наших боевых товарищей.

А потом артисты, уже вместе с ветеранами, запели полюбившуюся народу песню «День Победы».

ДЕНЬ ПОБЕДЫ (Слова Владимира Харитонова)

Примечания

1

Не понимаю (рум.)

(обратно)

2

Пожалуйста! (рум.)

(обратно)

Оглавление

Василий Лебедев — Кумач

  СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА

ПАМЯТЬ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ

ВАРАВВА Иван Федорович

  ЗАВЕТ КНЯЗЯ СВЯТОСЛАВА

  РАЗВЕДКА

  ПЕРЕД АТАКОЙ

  АТАКА

  ПУШКАРЬ

  ПЕСНЬ НЕРАСТРЕЛЯНОЙ ХАТЕ

  Я ОТБИЛ СЕЛО…

  МЕДАЛЬ

  БАЛЛАДА ОБ ОГНЕ

  ПЕРЕПРАВА

  Я УПАЛ У РАЗБИТОГО ДОТА

  СОЛОВЬИ НАД ОКОПОМ

  БУЙНЫЕ ТРАВЫ

  РОМАШКА

  ОГОНЬ ЗЕЕЛОВСКИХ ВЫСОТ

  ПОД СЕРДЦЕМ ПУЛЯ

  БЕРЛИНСКИЙ СОН

  НЕМЕЦКАЯ СИРЕНЬ

  СИНИЦА

  НА ЭЛЬБЕ ТИШИНА

  УХОДИТ ВОИНСТВО МОЕ

  ГЛУХИЕ ДОЖДИ

  БЛАГОЛЕПНАЯ МУЗА

  СТЕПНОЙ КОСТЕР

  ПРОЩАЛЬНЫЙ ЦВЕТОК

  ХМЕЛЬНЫЕ КУРЕНИ

  СКУПАЯ ЖИЗНЬ

  В МЕРЦАНЬЕ ЗВЕЗД

ВАСИЛЕНКО Григорий Иванович

  ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ЖИВЫМИ

ОБОЙЩИКОВ Кронид Александрович

  БОЙ ПОД КУЩЕВСКОЙ И ШКУРИНСКОЙ

  ТОВАРИЩИ ВЕЛИКИЕ МОИ

  НОРД — ОСТ

  ПЕХОТА

  ПОМНИМ МЫ…

  «КРАСНО — КОРИЧНЕВЫЕ»

  ЭСКАДРИЛЬЯ «ЧЕРТОВА ДЮЖИНА»

  ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО СЫНА

  КРАСИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

  СТАРАЯ КИНОЛЕНТА

  СЛУЧАЙ В АЭРОПОРТУ

  РАССКАЗ ЭКСКУРСОВОДА

  СЕВАСТОПОЛЬЦЫ

КРАСНОВ Николай Степанович

  СТРАНИЧКИ С ФРОНТА

  ГДЕ МОИ СЕМНАДЦАТЬ

  ПРИТЧА О КОНЕ

РОМАНОВ Александр Николаевич

  ИСТРЕБИТЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН

СТРЫГИН Александр Васильевич

  МАТЕРИНСКИЙ ЗОВ

  ГЛОТОК ВОДЫ

  ПУТЕШЕСТВИЕ В ДЕТСТВО ГЕНЕРАЛА

  ТАЙНА ДВУХ МЕДАЛЬОНОВ

  ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА

ДРОЗДОВ Иван Лукьянович

  СМЕРТЬ ПОПРАВ

ЭМИНОВ Сеитумер Гафарович

  ЛЮБОВЬ МОЯ, РОДИНА…

  ТРУБАЧ

  ДОЖДИСЬ, РОДНАЯ

  ТЕЛЕФОН

  БРОДЯТ ЗВЕЗДЫ В КУСТАХ

  МАТЬ

  ПЕСНИ МОИ

ИВАНЕНКО Виктор Трофимович

  ЛЕТЧИКОВ — ИНСТРУКТОРОВ БЕРЕГИТЕ.

МОНАСТЫРЕВ Владимир Алексеевич (1915–1982)

  ПЛАСТУНЫ

СОКОЛОВ Георгий Владимирович

  МОРСКОЙ ЗАКОН

ПОПОВ Василий Алексеевич

  ОНИ ПРИБЛИЖАЛИ РАССВЕТ Сказка о плененном солнце

  ГРУППА «РАССВЕТ» ДЕЙСТВУЕТ

ВЕЛЕНГУРИН Николай Федорович

  ПИСАТЕЛИ НА ВОЙНЕ

ФРОНТОВЫЕ АВТОРЫ СОЛДАТСКОЙ МУЗЫ

  КОНОВАЛОВ Иван Яковлевич

    КУРСКАЯ ДУГА (отрывок из поэмы «О солдате»)

    ГОД СОРОК ПЕРВЫЙ

    СТРОКА ИСТОРИИ

    СОЛДАТ

    КУСТ МАЛИНЫ

    ДОЖДИ

    В ОБОРОНЕ

    ШТЫКОВОЙ БОЙ

    РЕГУЛИРОВЩИЦА

    ЗА КУБАНЬ!.

    ФРОНТОВАЯ ВЕСНА

    ПОБЕДА

  Федор Плющ

    АТАКА

    У ЧЕРНОГО МОРЯ

  Иван Свистунов

    ОТ КОСТРА ДО КОСТРА

Георгий Приходько

  ПАМЯТЬ ДЕТСТВА

Аркадий Смирнов

  А МАТЬ НЕ ПЕРЕСТАНЕТ ЖДАТЬ

ПОПОВИЧ Дмитрий Павлович

  У СОПКИ ГЕРОЕВ

АРЖАНОВ Феликс Григорьевич

  ЮНГА

БУЯЛОВ Иван Сергеевич

  ЗАПИСКИ КОМБАТА

КАЧЕВ Борис Федорович

  ТАЙНАЯ ВОЙНА

Григорий Василенко

  ВОЙНА И ПЕСНЯ

ДОРОГИ (слова Льва Ошанина)

ГДЕ ЖЕ ВЫ ТЕПЕРЬ, ДРУЗЬЯ — ОДНОПОЛЧАНЕ? (Слова Алексея Фатьянова)

ТЕМНАЯ НОЧЬ (Слова Владимира Агапова)

ЗЕМЛЯНКА (Слова Алексея Суркова)

СЛУЧАЙНЫЙ ВАЛЬС (Слова Евгения Долматовского)

ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ (Слова Михаила Исаковского)

НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ (Слова Михаила Матусовского)

ЖУРАВЛИ (Слова Расула Гамзатова)

Кронид Обойщиков. «ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА…»

ДЕНЬ ПОБЕДЫ (Слова Владимира Харитонова)

*** Примечания ***