Начало
А по ночам, когда в тишине таял полуночный бой старинных часов, его посещал Вестник. По лицу пробегал теплый ветерок, мягкий свет разливался вокруг, невидимые руки поднимали его и уносили в те минуты, когда творилась его жизнь.
…По губам, языку, горлу струилась теплая сладость, тяжелые полупрозрачные веки поднимались и впускали в его крохотный мир солнце. У солнца были глаза и губы, а еще невидимые руки: одна прижимала его к чему-то большому и мягкому, а другая гладила голову, легонько касалась щеки и лба.
— Ангел мой, одуванчик пушистый, радость моя, — приносило приятные звуки дыхание, исходившее от губ; из глаз сиял переливчатый свет — и всё это называлось «мама». Иногда ему удавалось дотянуться рукой до щеки, и тогда появлялась большая рука, прижимала его пухлые пальчики к ласковым смеющимся губам — и он проваливался в кружение теплого омута сна.
Когда тьма отступала, в ней стали появляться другие солнца: одно большое-пребольшое с черными волосьями сверху и снизу — отец, и несколько поменьше, которые тыкали в него пальцами и кричали:
— Ванька обратно обдулся!
Отец дышал на него густым тяжким духом, руки его казались шершавыми, грубыми, а голос грозным, его все боялись и бросались выполнять любой приказ. Но Ваня совсем не боялся, наоборот, бесстрашно хватался ручонкой за кудлатые волосья и тянул на себя, покряхтывая. Отец его только хвалил:
— Сильный малец растёт! Ого! Вот уж вырастет, так всех надерёт!
В комнате иногда загоралось что-то квадратное и манило к себе, тогда он изо всех силёнок хватался за деревянную стойку, подтягивался и вставал на мягкие непослушные ножки. На какой-то миг ему открывалась картина: черная кромка леса на покатой линии горизонта и чуть правее, на пригорке — белоснежная свеча церкви с пылающим синим огоньком купола и сверкающим в синеве золотым крестом.
Однажды мама утром не встала с кровати, всё лежала и тихонько стонала. Она всегда просыпалась первой, доила коров и провожала со двора на выпас, а тут вдруг слегла. Все в доме переполошились, особенно отец. Он схватил Ваню за руку и поволок из дому к той самой белой свече. Сильный ветер швырял в лица брызги дождя, черные тучи клубились над самой головой, вдали громыхнуло и сверкнула молния, потом ближе, еще ближе, того и гляди ударит в них изломанная голубоватая змея. Отец запыхался, он крепкой ручищей то переносил невесомое тельце сыночка через лужи и ямки, то подбрасывал вверх и прижимал к огромной груди, в которой грохотало сердце и кузнечными мехами шипело прерывистое дыхание.
— Ты уж, Ванюш, постарайся! Ты же ангел. Пусть твою молитовку сам Бог услышит. Нельзя нам без мамки, никак нельзя. Ты ведь постараешься, правда!
— Конечно, отец, я буду молиться так, что мой крик долетит до небес, где живет Бог. Только ты не волнуйся, ты же большой и сильный, тебе нельзя бояться. Я знаю, мама выздоровеет, она же наше солнце, а солнце даже если и зайдет на ночь, то утром обязательно снова встанет и будет светить, — так он мысленно отвечал отцу, а из неумелого рта, из маленького горла выходило только нелепое «мя, тятя, дя».
В церкви они с отцом упали на пол, впились глазами в пронзительные очи Спасителя и зарыдали во весь голос. Под ними сразу образовалась лужа от стекающей с одежды дождевой воды и слёз. Отец размашисто клал поклоны, рвал на себе волосы, выл как раненый волк… А Ваня тихонько просил Боженьку, чтобы его солнышко встало и снова стало светить ему, тяте, братикам и сестричкам и всем, всем, всем. Потом в церковь, запыхавшись, вбежал священник и тоже стал молиться, потом всё кончилось: слова, слезы и силы… Отец с сыном вышли из церкви, последний раз поклонились престолу и зашагали домой.
И только пообвыкнув после тени к дневному свету, они заметили: небо сияло чистой синевой, солнечные лучи поднимали с земли прозрачный пар, ярко-зеленая трава сверкала каплями росы и пахла мёдом, одежда на них и растрепанные волосы почти мгновенно высохли. На душе установился покой, появилась неожиданная крепкая надежда.
— Спасибо, сынок! — улыбнулся отец, больно сжимая махонькую ладошку.
Мама уже встала и потихоньку собирала на стол. Дети притихли, прилипли к лавке и жались к старшим брату и сестре и друг к другу. В доме стояла небывалая тишина, об окно билась настырная муха, куры квохтали на дворе, на краю деревни тявкнула собака. Наконец, скрипнула калитка, потом запела дверь, вошли отец с сыном, обняли бледную тихую мать, да так и замерли, по очереди вздрагивая, шмыгая носами. Солнце — их домашнее — вышло из черных туч и снова засияло.
Эта первая молитва вместе с отцом потом всю жизнь вспоминалась Ивану. В то утро мальчик почувствовал мощную силу добра, которую Бог даёт человеку, если тот обращается к Нему и просит о помощи. Даже если этот человек — дитя малое.
Ваня совершенно серьезно, с самого младенчества, считал, что жизнь на земле — очень даже хорошая, интересная штука. Ему всё тут нравилось: люди, дом, животинка, лес, небо, поле, речка… Крестьянское хозяйство — дело хлопотное, но многоликое и благодарное. С младых ногтей он учился пахать, сеять, жать, молотить, стоговать, собирать ягоды-грибы, ловить рыбу и охотиться. Казалось, что жизнь бурлит, как мощная полноводная река, ни минуты не оставляя на скуку и безделицу. Да что там! Ночью не хотелось засыпать. Всё казалось, что пропустишь что-нибудь интересное, а утром он вскакивал с первыми петухами и с азартом начинал изучение дел-забот нового, свежего, небывалого дня.
По воскресеньям и на праздники Ваня вместе с семьёй стоял в церкви. Мать дома еще только надевала ему белую рубашку, расчесывала белые кудряшки, а он уже с замиранием сердца чувствовал приближение праздника. Храм был для него родным домом. Он тут слушал проповеди, рассказывающие о Спасителе, Пресвятой Матери Его, апостолах, святых. Он вслушивался в хоровое пение и каждый раз пытался разгадать тайну: обычные люди, а поют так, словно это ангелы на Небесах. Он мог часами всматриваться в икону святого нынешнего дня и на память приходили события из его жития, которое читал отец перед сном: как младенцем он отказывался от материнского молока по средам и пятницам, как от богатых родителей ушел он в пустыню и сражался там с нечистыми духами, как ангел указал ему путь и он один построил храм, потом у него появились ученики и помогли ему выстроить целый монастырь, как явился святому Господь, осиял Своей божественной любовью и после того явления он долгие годы до старости вспоминал эту милостивую любовь Творца к малой Своей твари и без сна и отдыха плакал о грехах своих, о неверии человеческом, о великой и непонятной любви Божьей.
Незаметно в сердце Вани возгоралась собственная молитва, и он шептал живому Богу о своих печалях и страхах, а в ответ получал тихую светлую радость, которая наполняла его до краёв, и тогда приходила будто из самого Небесного царствия самая лучшая молитва, на которую способен человек — благодарение и славословие. Потом его вели к Причастию и мальчик с «велиим страхом» и осторожностью называл своё святое имя и, открыв рот, получал из золотой ложечки отца Георгия крохотную частицу Тела и Крови Христова, которая тотчас начинала таять на языке, растекаясь по гортани и по всему телу сладким теплом. А у стола, где веселые бабушки раздавали просфоры и протягивали золотистые чашечки с «теплотой» его ожидали друзья, такие же мальчики и девочки в праздничных одежках, такие же торжественные и радостные, с горящими глазами… А дома их ожидала праздничная трапеза, с обязательным «вкусненьким», с молитвой отца и широким крестным осенением «яствия и пития» — и тихим застольем, в котором все тебя — причастника — поздравляют, любят и друг за другом ухаживают.
Однажды зимой в деревню приехали огромные купеческие розвальни. Очень нравились деревенским эти торговые привозы, под холстиной лежали диковинные вещи: уже кем-то пойманные саженные щуки, сома, белорыбица, окаменевшие на морозе — этих чудищ отец изредка привозил с ярмарки; тут же сияли жестянки с янтарной икрой, что пойдет на блины; консервы в томате, ящики сушеных слив, абрикос, груш, дынь из жарких стран; конфекции и печиво в ярких коробках, лубки и карточки с библейскими сюжетами, бархат и парча на выходные наряды, атласные ленты и расписные платки девкам на косы. Обычно разбирали подводу вмиг, не торгуясь, иной раз даже отпихивая соседа, покрикивая. Конечно, на ночь глядя, приезжие купцы приглашались в дом на ночлег, к каждому по очереди, чтобы никому не было обидно. Так один такой чернявый дядька по наказу десятского остался на ночлег в доме Архипа Степановича.
Принимали гостя, как положено: обогрели, напоили, накормили, он размяк, разрумянился, взопрел — и давай разные занимательные истории рассказывать про дальние дали, чужестранцев, про их нравы и обычаи. Заслушались хозяева, прониклись к путешественнику уважением, да только после восьми часов сначала матушка, потом отец, а за ними и детки стали зевать да рты раззёванные крестить: стало быть, спатеньки пора. Уложили дядьку на перину пуховую в спаленке отдельной, ночной горшок ему фарфоровый с синими петухами под кровать поставили. Ночью тот, конечно, взялся храпеть с посвистами и захлёбом, да так борзо, что лошади на дворе копытами забили, собака жалостно завыла, а стены избы мелко дрожали, но люди в доме от трудов праведных устали и спали как обычно, то есть глубоким сном честного труженика.
А на утро, сперва помолившись, сели завтракать блинами постными с медком и чаем — и тут в заезжего купчину будто нечистый вселился. Стал он хвалить веры латинские, да языческие, а над истинно православной насмехаться. Покряхтел Архип, предупредил вежливо, чтобы одумался, а того уж понесло во всю Ивановскую, не остановишь. Тогда встал во весь рост Архип Степанович, сгреб охальника в охапку и взашей вытолкал из дома, да еще товары его вслед повыбрасывал:
— Забери свою требуху, бусурманин! Небось, всё, чего ты касаешься проклято! Вон отсюда!
— А мне что! Деньги не верну, а товарец твой еще раз продам. Мне только в прибыль! — мстительно кричал купец в закрытую дверь, пытаясь перекрыть заливистый собачий лай со всех дворов.
В тот день Ваня понял, что ничего-то не знает он о жизни: ни о верах иных, ни о своей истории-происхождении, ничего кроме этой обыденной деревенской житухи. И стал он расспрашивать, да «почемучить» родителей, братьев-сестриц, священника, старосту, да кое-что узнавать.
* * *
…Род Стрельцовых основал деревню Верякушу Лукояновского уезда Нижегородской губернии в Смутное время. Тогда крестьяне из разоренной Московии уезжали на завоёванные царём Иоанном Грозным мордовские земли Поволжья. Крестьяне Верякуши, как и соседних селений: Гавриловка, Трегубовка, Наруксово имели московский «акающий» правильный говор, никогда не были крепостными, не знали барщины, не давали оброка помещикам, но числились «государственными экономическими» и как свободные граждане платили налог в казну деньгами. Доход на то давала в основном конопля, а еще обработка леса, охота, бортничество. После завершения летней страды многие мужики уходили на отхожий промысел: плотниками на строительство в Нижний, Арзамас и Ардатов, работниками на поташный завод в Наруксово. Сыновья Архипа Степановича Стрельцова две зимы работали на Починковском конезаводе, откуда приводили орловских рысаков и тяжеловозов брабансоновской породы, купленных с половинной скидкой, всего-то за семьдесят-сто рублей.
Архип Степанович на речке Ирсеть выстроил мельницу, которая не только молола муку, но и давила постное масло из семени конопли. Половина душистого зеленоватого масла продавалось «на налоги», остальное — с великим удовольствием употреблялось в пищу. Конопляные стебли шли на производство пенковой веревки и просмоленного каната, которые очень высоко ценились. Девки ткали холст и шили из него мешки.
А еще старший брат с другом — сыном старосты — уходил на работу в село Шутилово в знаменитые Кильдишевские мастерские. Там изготавливались молотилки производительностью пятьсот снопов в час, отмеченные медалью Императорского общества сельского хозяйства, а также плуги и бороны на конской тяге, сеялки и веялки. Парни горячей работой и покладистым нравом обеспечили свою общину новейшей техникой, а себя — уважением селян.
С семилетнего возраста отец приучил Ваню к охоте. Ему в наследство от старшего брата досталась «детская» винтовка «бердана», переделанная из настоящего боевого карабина, только обрезанная и облегченная. Уже в одиннадцать лет он из старенькой берданки попадал белке в глаз, чтобы не портить шкурку, валил тридцатипудовых оленей, клыкастых злющих кабанов и даже один раз медведя-шатуна — одним выстрелом в сердце. «Истинный Стрельцов! Пробивает пятак со ста шагов, не целясь. Это у него родовое, от предков!» — говаривал отец односельчанам. А к тринадцатилетию отец подарил любимцу винчестер — компактную, легкую пятизарядную полуавтоматическую винтовку под русский патрон, купленную на Нижегородской ярмарке в магазине Петрова.
Отец самолично ездил в мордовское село Атингеево, которое поставляло окорока к царскому столу. Там он вызнал секреты копчения, устроил во дворе коптильню и сам принялся делать окорока из свинины, оленины и кабанятины, осетровые балыки. Еще он поднаторел вялить жирную чехонь, воблу и леща, солить сельдь-залом, севрюгу и мясо в огромных кадках.
О том, что в Поволжье оказывается, год уж как свирепствует голод Архип Степанович узнал в октябре 1891-го года в Починковском трактире от Данилы Антоновича, управляющего Криушинским имением знаменитого историка К.Н. Бестужева-Рюмина, дальнего родственника опального «декабриста». Эти двое закадычных друзей отмечали сделку по купле-продаже сельхозпродукции, один отправив подводы с товаром в поместье, а другой позвякивая пригоршней золотых монеток. Между селянкой с осетриной и поросенком с хреном, запивая вишневой настойкой и закусывая подовыми пирогами с маком, визигой и яйцом, Данила Антонович и сообщил о великом голоде, охватившем окрестности.
— Я что-то не понимаю, — пригладив усы, сказал Архип Степанович, — откуда же взяться в наших краях голоду, коль у нас все амбары под самую завязку зерном набиты? У меня на дворе полны кадки рыбы и мяса, погреб ломится от картошки с репой, копченые окорока висят на любой вкус и цвет, конопляное масло — бочками. Три коровы заливают нас молоком, дают масло, сметану, сыр. Рысак орловский копытами бьет и летает шибче ветра, тяжеловоз брабансонских кровей тыщу пудов за раз в подводе тащит и только покрякивает, зверюга эдакая. Куры там, гуси, индюки по двору гуляют — это бессчётно. Одежонку самую ладную всей семье каждый год на ярмарке справляем от самых лучших столичных магазинов. Вот поглянь, на мне сюртук тонкого аглицкого сукна, жилетка атласная и рубаха шелковая — да в таких нарядах раньше только графья ходили! Сапоги юфтевые уж надевать срамимся, хромовые офицерские со скрипом нам подавай, девкам — сапожки легонькие на шнуровке, с сафьяновым подгибом. Так откуда он взялся этот голод, Данилушка! Неуж, опять социалисты, цареубийцы, якобинцы какие придумали и народ смущают?
— Нет, Степаныч, на сей раз есть он — голод, есть. Я самолично заезжал в мордовские и татарские села, там такая голытьба, что тошно видеть.
— Слушай, брат, а может они не справляют молебны перед посевной или, скажем, от бездождия?.. Ну да, прошлое лето было жарким, не спорю. Так мы как увидим, что земля-кормилица иссохла и водицы просит, так сразу отца Георгия зовем: помоги, честной батюшка. Он, как положено, на молебен уже со своим зонтом приходит, как отпоёт молитву, как скажет «аминь», так зонтик открывает, потому как в небе невесть откуда облако наливное появляется и давай поливать дождиком леса-поля, да нас, грешных. У них, разве не так, что ли?
— Этого, конечно, у них нет. Откудова!
— Вот и ответ! — воскликнул Архип Степанович, ударив огромной загорелой лапищей по крахмальной белоснежной скатерти. — А еще, поди, ума нету, чтобы запасы предусмотреть, да излишки продать, чтобы монетка на всякий-провсякий случай в сберегательном банке лежала.
— Какие там у них излишки, — махнул рукой Данила Антонович. — Да они подчистую съедают урожай уже к марту, а потом на подножный корм переходят, на кору да лебеду.
— Ничего опять не понимаю, — глубоко вздохнул Архип Степанович. — Нам Бог такую землю дал от щедрот Своих, что просто на хлеб намазывай, да ешь — кругом чернозёмы жирные; реки полны рыбы, леса — дичи. Знай себе, трудись не ленись во славу Божию и живи добропорядочно.
Заехал с бедовой новостью Архип Степанович к знакомому уряднику, тот подтвердил — есть голод, аж в шестнадцати губерниях. Потом еще завернул к священнику Верякушинскому, отцу Георгию, а тот уж ящик справляет для сбора милостыни голодающим. Сказал, что бумагу из епархии привезли, чтобы, значит, собирать начал. Зашел к старосте, а тот уж сам ему новость выкладывает: завтра сельский сход, будем решать насчет голода, запасов продовольствия и помощи бедным.
Сход решил принять денежную ссуду от Государевого займа, закупить зерна в магазинных лабазах, что в Лукояновском земстве да отрядить по первому снегу санный обоз в Новороссию, где по слову верному урожай богатый собрали. А еще в трех бедствующих деревнях поблизости организовать столовые бесплатные и послать туда отца дьякона и двух-трех девок в помощь ему, чтобы готовить да на столы накрывать.
По первым заморозкам потянулись к Архипу Степановичу бедные родственники из дальних мест, рассказывали о голоде, распространении тифа, холеры, о брошенных пустых деревнях. Каждый увозил домой мешки с мукой, зерном, окорока и солонину. И так уж вышло, что запасы начали таять на глазах. Пробный заезд старосты в земские лабазы показал, что цены на зерно подскочили и стали невыгодны, и потому санный обоз из богатой Новороссии Архип Степанович ожидал вместе с селянами, как Моисей в пустыне манну небесную. Но, слава Богу, дождались. Словом, пережили они и этот голод и последующие, которые проходили не так драматично. Но самое главное слово в этом деле сказал отец Георгий на проповеди в церкви на обедне.
— Как известно из Святого Писания, — сказал он в абсолютной тишине, — Господь посылает скорби: голод, мор, стихийные бедствия — для того, чтобы люди Божии вспомнили, что «без Меня не можете творити ничесоже», чтобы показать нам нашу человеческую немощь и свое величие. Если человек не хочет добровольно поститься, Бог дает ему пост насильственный — голод. Вы посмотрите, дорогие мои, — обвел он руками храм и все окружающие поля и леса снаружи, — мы-то с вами не отступали от отеческих традиций, храм посещали, молебны справляли. И что? Разве узнали мы, что есть голод в нашем доме? Никак. А те несчастные, кто Бога забыл, — они как хряк, прости Господи, который подрывает корни дуба, который его, глупого, кормит своими желудями. Мы-то, конечно, им помогали от души, но вот сделали ли они выводы? Не знаю… Конечно, как сказывали мне знакомые попы, народу в храмах поприбавилось. Только надолго ли?.. Словом, братья и сестры, будем и ныне и присно стараться изо всех сил не отступать от Бога, а до последнего вздоха оставаться с Господом нашим, с Его милостью, в лоне Божией отеческой любви. Аминь.
Рассказы эти Ваня запоминал на всю жизнь. А когда слушал, то в душе гордость за отца и родное село перемежались с печалью о несчастных неверах, которые уподобляются глупому поросенку, перекусывающему корни дуба-кормильца.
— Слышал, Ванечка, — говорила мать, подливая сыночку молока в кружку, — гнев Божий напрасным не бывает. Забыл Бога — жди беды. А с Господом и Пресвятой Богородицей русскому человеку ничего не страшно!
* * *
О, как сладки эти детские воспоминания! Вот так бы и жил там неотлучно, так бы и сидел у ног матушки, слушая каждое словечко; так бы и бегал собачонкой за добрым могучим отцом, да с братьями-сестрами играл. Но даже в ночных кружениях времени детству приходит конец и наступает шальная, бедовая юность.
Да, за крестьянскими делами и заботами, за летами и зимами, днями и ночами — подрос Ванечка и превратился в богатыря крутоплечего. Ростом он вымахал на две головы повыше среднего мужика. Глаза — будто ясное небо плеснуло в него синевы. Золотисто-русые материнские волосы закурчявились мягкими волнами. Ручищи — что у сельского кузнеца, который пудовым молотом будто дитя игрушкой балует. На праздничных гульбищах от девок проходу не стало. Парни обижались, лезли драться — да какой там! Ваня кулачищем легонечко двинет — отлетает драчун, будто с качелей сорвался.
Однажды урядник перед Пасхой приехал, весь как есть при сабле на ремне через плечо, с блестящей начальственной бляхой да крестом Георгиевским на груди. Заглянул к старосте — и сразу в дом приятеля своего Архип Степаныча. Велел звать младшего сына на «сурьёзный» выговор. Оказывается, поступила жалоба крестьянина деревни Трегубовка Дерюгина Григория об избиении оного Иваном Стрельцовым, да еще на сельском гульбище при всем честном народе.
— Да ведь, дядь Миш, сам знаешь, этот Гришка сам на меня с кулаками полез, а я только слегка двинул его.
— Какой я тебе «дядь Миш»? — взревел урядник, наливаясь свекольным соком и отчаянно оттопыривая пальцами жесткую стойку воротника на кителе. — Я нынче пришел как слуга государев! Ты посмотри на свои кулачищи, — он указал плеткой на Иванову десницу. — Это не кулак, а бочонок дубовый! А ежели ты, Ваня, вот этим предметом не «слегка двинешь», а сгоряча на полную силу? А если человек тот отдаст Богу душу и тебя — что? — в каторгу прикажешь, в кандалах чугунных? По Владимирскому тракту этапом!
— Михал Арсенич, а может ты того, борзишь малость? — прогудел в кулак отец. — Может стопочку малиновки для разрядки?.. Эх! Да наш Ваня мухи не тронет.
— Сегодня не тронет, а завтра на Пасху хряпнет анисовки четверть, знаешь как может тронуть! Да не муху, а живого человека! Так вот зачем я приехал, Архип Степанович, и ты, Ванюша, значит. — Урядник сдвинул свою огромную саблю, порылся в кармане шаровар и извлек оттуда печать, а из другого кармана — бумагу и карандаш. — Пиши!
— Что писать, дядь Миш? — срывающимся баском спросил Ваня.
— А вот что: я такой-то и такой-то, обязуюсь перед лицом уездного Лукояновского начальства и сельской общины села Верякуши не применять свою физическую силу относительно граждан ни при каких обстоятельствах. Подпись и печать. Всё! — Полицейский взял расписку, для чего-то хрустко тряхнул её, дохнул жарко на печать, шваркнул ею от души, свернул бумагу и положил в обширный карман шаровар. — Так что на Пасху — ни-ни! Штоп как шелковый у меня!..
— Дядь Миш, — сдавленным полушёпотом спросил Иван, — а меня за труса не примут? А то стыдно будет.
— А я сейчас эту бумагу старосте да десятскому вашему покажу, пусть прочтут и народу оповестят. Чтобы все знали! — Потом опустил толстый перст, оглядел притихшее семейство, разом сдулся, смягчился, выпустил живот из-под ремня, расстегнул-таки жесткий ворот и присел на лавку к столу. — Ладно, давайте стопку вашу. Да груздей, да огурчик похрустее. «Дя-а-адь Ми-и-и-иш» — ой, не могу я с вас!.. Ну ровно бычок племенной!
На Пасху, после ночного стояния в переполненной церкви, после причастия и воплей «Христос Воскресе!», заутреннего разговления крашенками, сырной паской и обливным куличём — народ на пару-тройку часиков уснул, успокоился. …Чтобы ясным солнечным днем высыпать на улицы, запрудить площадь Верякуши, что у храма, и приступить к народным увеселениям. Как всегда, смачно христосовались, то отсюда, то оттуда вспыхивали крики «Христос Воскресе!» — «Воистину Воскресе!». Как обычно, катали яйца крашеные, качались на качелях, крутились на каруселях, водили хороводы, ходили ручейком, жарко поглядывая на румяных девок… А потом — уж как повелось — поскидывали парни картузы да сюртуки с разлетайками, оставшись в одних рубахах, встали орлы стенка на стенку, закатали рукава. Ваня то же, по привычке… И тут тяжелая ручища десятского обхватила Иванову грудь: «Стоять! Нельзя тебе!»
— Что, Ванечка, связали соколу крылья быстрые! Не слетать тебе в небо вольное, не напиться воздуха синего! — запричитали девки, прыская в ладошки, стреляя шальными очами в поникшего героя.
— Нельзя ему! — рыкнул десятский.
— Струсил Ванька? — заблеял Шурка Рябой, давний завистник и мелкий пакостник.
— Может, кулаками и не могу драться, а ну как выдерну вон тот кол, — Ваня показал на бревенчатую стойку с голову толщиной, на которой висела холстина навеса от дождя, — да колом-то по макушке поглажу.
— Я те «поглажу»! — зарычал десятский. — Про это забудь. А вы, соколики, начинайте. Что стали? Стенайтесь помаленьку!
В тот вечер Ваня от обиды впервые напился. Вообще-то отец его с детства учил: «Первая рюмка колом, вторая — соколом, а за третьей тянется только горький пьяница». Но вот после дурашливой драчки «в лёгкую», до первой кровушки — не интересно стало без Ваньки, раскидывающего одной левой троих, да расталкивающего одной правой пятерых — подбежал к Ивану, хмурому да поникшему, Шурка Рябой и предложил испить свежачка на березовых почках. Ну, принял кружку, потом еще одну и еще — как воду пил, только жарко стало. А тут, откуда ни возьмись, Валька Чернушкина на нём повисла, руками словно ведьма космами обвила, речами ласковыми очаровала, в лес тёмный увлекла. …То же было на второй день Светлой седмицы, а вечером на третий день отец дождался Ваню, спать не ложился, а как тот вошел в избу, к-а-ак кулаком по столу грохнет!
— Хватит озоровать, перед людьми нас позорить! Ищи невесту, женить тебя будем, пока вовсе не испоганился!
— Да где её найдешь? — растерялся сын.
— Ну а коли так, то завтра поедем сватать дочку друга моего закадычного Данилы Антоныча — Дуню.
— Да она того, — почесал Ваня затылок, — смешливая какая-то…
— Вот и будете два пересмешника жить, да детишек промеж смеха рожать. Тут и мы все посмеёмся на радостях.
Да чего там душой кривить, Дуня Ивану всегда нравилась: легкая такая, добрая, доверчивая девочка, улыбалась всегда. Как идти куда, следом за взрослыми, всегда Ваню за руку брала и сызмальства смотрела на него с восхищением. Опять же личиком приятная, голубоглазенькая, губастенькая, волосики светлые пышные всегда из-под платочка выбивались, прядками пушистыми по лицу прыгали, коса толстая, тугая с лентой и бантом, по спинке ровной каталась.
В общем, недолго им гулять-миловаться пришлось: страда навалилась, от зари до зари не разогнешься. Лишь по воскресеньям на часок-другой вырвешься, слётаешь на Орлике в Криушу, да по старинному парку с вековыми липами и яблонями чуток пройдешься… По осени того же года свадебку справили, а скоро уж и сынок родился Тимоша, а следом — Катюша.
Служба
Не успел оглянуться, как и двадцатилетие справили и урядник самолично повестку принёс из Лукояновского уездного по Воинской Повинности Присутствия: в армию пора! Только уездные отцы-командиры, увидев, как Иван потолок макушкой подпирает, головами завертели и занекали:
— Этот нам весь строй порушит, куда такую каланчу!
— Да что же мне, вашгродь, на коленях по плацу ползать, что ли? — воскликнул Ваня в сердцах.
— Зачем, на коленях, — улыбнулся половиной лица седой капитан со шрамом на щеке. — Есть такая часть — Императорская Российская Гвардия, туда-то мы тебя и отрядим. Там в самый раз ко двору придешься.
…И вот Иван Стрельцов стоит в строю новобранцев в Михайловском манеже Санкт-Петербурга. Перед ним остановились трое полковых командиров и принялись спорить между собой:
— Этот мне в самый раз подойдет. Глядите, мой «типаж» — бородатый и рыжий! Этот наш, лейб-гвардии Московский!
— Нет, господа, — встревал второй, — Он же курносый! Такие русаки Рязанские нам нужны, в Павловский полк.
— Да с какой стати он ваш, господа? И вовсе он не рыжий: у него волосы русые с золотинкой! И нос у него прямой и вовсе не курносый — вот извольте взглянуть в профиль! — Лицо оробевшего Ивана бесцеремонно повернули цепкие пальцы в белых перчатках. — Ваше превосходительство, — обратился полковник Погоржельский к седоватому генералу, — этот рекрут по всему видно: наш типаж, лейб-гвардии Семеновский!
— Ладно, Виктор Викторович, берите к себе в Семёновский! Государю Императору такой молодец уж точно приглянется. — И по-свойски подмигнул оторопевшему Ивану.
Первые месяцы службы казались неожиданно тяжелыми. Занятия в учебной команде, построения, строевая подготовка — не составляли труда. Но что сделаешь с внутренними часами? Иван по привычке просыпался в пять утра и лежал два часа до побудки, лежа читал молитвослов, Краткие жития святых, писал домой. Да и Петербург — нет, нет, да и напомнит о себе столичными нравами.
Четыре класса церковно-приходской и два класса земской школы позволили Ивану в солдатской среде считаться человеком образованным, во всяком случае, классные занятия по топографии, военной истории, географии, из устава и общие предметы давались ему легко. На утренней зарядке он был первым, и даже не уступал в ловкости подпоручику. Но вот чего он никак не ожидал — их взвод посылали чистить улицы, стоять в охране на заводах, держать оцепление при посещении высокими особами общественных мест — эти дворницкие и полицейские функции никак не соответствовали рангу лейб-гвардии.
Однажды по этому поводу состоялся даже разговор на повышенных тонах между начальником команды Поливановым, племянником князя Кропоткина, и генералом Лечицким, который из сына сельского дьячка выслужился до Свиты Его Величества. Штабс-капитан сопровождал генерала во время осмотра казарм и увидел, как чины в белых рубашках вместе с офицерами без сюртуков прыгают через веревки, летают через кобылу, делают стойку на брусьях — и всё это на тесном пятачке в десять шагов в коридоре казармы.
— Только три месяца лагерей! — гремел по пространствам казарм зычный голос Поливанова. — А остальное время прыгаем тут в тесноте, как зайцы в цирке! А где, я вас спрашиваю, учить рассыпному строю с перебежками по пересеченной местности? На полковом плацу? Зато уж улицы мести и на заводах порядок охранять — как распоследние городовые — и это лейб-гвардия, это личная охрана Его Императорского Величества!
Лишь минут через пять, как затих рёв штабс-капитана, раздался хриплый голос генерала:
— Вы правы, только делать-то что? Ни я ни вы ничего переменить не можем. Так что будем стараться учить солдатиков в теперешних условиях. А то и вторую войну проиграем.
* * *
Однажды Ивану удалось на собственном опыте узнать, что есть караул в праздник. На Николу зимнего послали их стеречь Казначейство — подпоручика Соллогуба и трех чинов: Ивана, Григория и Федора. На инструктаже капитан фон Сиверс сказал:
— Хоть у офицера и есть револьвер, а у чинов — тесаки, чтобы даже и не думали ими пользоваться против мирного населения!
Что делать, вышли в караул, чтобы, значит, одним бравым своим видом пресекать непотребства. Как закрылся ближайший трактир, так мужички и повалили по домам. Увидели четверо таковых гвардейский караул и закричали:
— А кто за нашего Кольку-именинника чарку выпьет? — И давай початыми бутылками с водкой караульным под нос тыкать.
— Нельзя нам, братцы, — миролюбиво сказал подпоручик, отводя от лица бутылку.
— Слышь, Колька, эти нехристи праздник Николы-угодника не желают справлять!
— Мы в храме Божьем на литургии праздник почили, а водку пить на карауле нельзя, — снова терпеливо пояснил подпоручик.
Но, видимо, мужичкам нужен был только повод размяться, вот они с воплями и напали на гвардейцев. Первых нападавших чины оттолкнули руками, те упали в снег и заблажили: «Убивают!» Откуда ни возьмись, из-за угла подоспели еще трое забияк — и пошла заваруха! Ваня с чинами и подпоручик откидывали нападавших, те падали в снег и от каждого падения все больше ярились. Но вот в руке двоих мужичков блеснули ножи, подпоручик лихо свистнул и крикнул:
— Холодное оружие! Бей, не робей!
И сам первым бросился на бандита с ножом, тот чиркнул чуть не по усам подпоручика, но офицер молниеносным приёмом увернулся от ножа и схватил бандита за запястье. Иван, положив кулаками двоих на снег, достал бандита и ударил его сверху по шапке — тот осел на корточки и рухнул лицом в сугроб. Второй бандит с ножом получил по плечу сильный удар кулаком, и рука с ножом повисла, как плеть. Гвардейцы еще по разу ударили хулиганов и все затихло: семеро нападавших лежали на снегу без движения.
— Как говорится, праздник удался на славу, — подытожил подпоручик.
На шум приехал экипаж разъезда, тела стонущих гуляк погрузили в карету и увезли в полицейский участок.
— Молодцы, братцы! — рявкнул подпоручик, сверкнув глазами.
— Рады стараться, вашгродь! — отчеканили чины, выдувая из груди густые клубы пара.
— А наш-то взводный — орёл! Первым на нож бросился, не сдрейфил! Не гляди, что из благородных, врежет — мало не будет! — говорили потом чины в казарме.
* * *
Что есть Семеновский полк Иван понял, когда их Учебную команду водили в музей Офицерского Собрания. Там Иван узнал, что шефом полка является Государь Николай Александрович, с которым им придется неоднократно видеться на смотрах и учениях. Офицерами полка имели честь быть Александр Суворов, шпага и палаш которого находились в музее. Здесь же висел мундир офицера Талызина, в котором Государыня Екатерина Вторая во главе гвардии выступила из Петербурга в Ораниенбаум свергать мужа своего Петра Третьего. Показали им полковые знамена Петра Великого и его собственноручные указы и многое другое.
Ивана взволновал рассказ и сам вид красных чулок. Оказывается, в начале Северной войны, когда дрогнули русские части, солдаты поднимали на штыки командиров-инородцев, которые не успели сбежать к шведам — только Семеновцы и Преображенцы остались верными присяге и отчаянно сражались с неприятелем, по колено в крови — вот за это чулки стали красить в цвет крови, красный.
Подпоручик Ильин после зачтения официальной лекции, принялся отвечать на вопросы чинов, да так увлекся, что рассказал много чего из жизни офицеров. Например, когда зашла речь о жалованиях, он сказал, что это нижние чины гвардии получают денежное довольствие, вдвое превышающее общевойсковое, а офицеры вынуждены из своих средств платить за обмундирование, ездить только в дорогих экипажах, посещать только избранные заведения, самые дорогие, и пить там шампанское за двенадцать целковых. Так что служить гвардейским офицером не только престижно, но и весьма накладно, рубликов за три тысячи на каждый год отдай и не греши. Вчерашние крестьяне охали и ахали, скребли затылки…
— А вы знаете, братцы, кто служит в нашей гвардии офицерами? Высший столичный цвет! Князья, графы, бароны — да что там, великие князья будут участвовать вместе с вами в маневрах и смотрах, бок о бок, так сказать! Сам Государь каждого из вас лично увидит. И тут не дрейфь — соколом гляди, молодцом!
Потом офицер рассказал об истории смены обмундирования. Показывая то один мундир, то другой, подпоручик слегка посмеивался, называя яркие красно-сине-белые цвета «попугайными» и ворчливо пенял Государям, что де зря только тратили столько денег на смену одежд, лучше бы жалования гвардейцам повысили. Иван исподлобья смотрел на подпоручика и не мог взять в толк: эти гвардейцы призваны защищать жизнь Государя Императора, они без колебаний обязаны заслонить своим телом Божьего Помазанника, жертвуя своей жизнью — и как эта верность Царю может сочетаться в душе с насмешками и эдаким высокомерным взглядом на охраняемую Венценосную Особу? В простой крестьянской душе Ивана появились первые ростки сомнения…
* * *
Отрадой души Ивана стали посещения полкового храма — Введенского собора, чуть уменьшенной копии Храма Христа Спасителя, в создании которого принимали участие архитектор К. Тон, А. Росси, Н. Бенуа, К. Мейснер, а большую часть денег на строительство пожаловал Государь Николай I. Главными святынями храма считались полковые иконы Спаса Нерукотворного и Пресвятой Богородицы «Знамение», которые сопровождали полк в битве при Лесной и в Полтавском сражении. В храме находились парадные знамена, полковые мундиры Русских Государей, фельдмаршальский жезл великого князя Николая Николаевича. Здесь же хранились военные трофеи: знамена и ключи взятых городов и крепостей. По стенам располагались мраморные доски с именами павших героев. В западном приделе покоились останки князя М.Волконского, графа В. Клейнмихеля, командира полка Г. Мина, убитого террористами; троих Семеновских гвардейцев, погибших в 1905 году при подавлении вооруженного восстания в Москве. Среди прихожан Введенского собора бывали богатые купцы с Апраксина рынка и Гороховой, которые щедро украшали церковное строение, содержали богадельню, детский приют, ночлежный дом, бесплатную столовую. Здесь во время богослужений пел один из лучших церковных хоров Петербурга.
Сердце Ивана Архиповича взлетало к Небесам, стоило ему зайти под высокие своды храма. Всю литургию он стоял по стойке «смирно», вытянув шею, неотрывно глядя на торжественное служение священства под великолепное задушевное пение хора, под басовитые возгласы диакона и всеобщее громогласное «Верую» и «Отче наш». Он падал ниц во время «Святая святым», «Со страхом и верою приступите»… И вдруг однажды в самые ответственные минуты богослужения, во время пения «Херувимской», когда Дух Святой незримо парит в храме, он услышал негромкий смех за спиной, шуршание и невольно оглянулся.
То, что он увидел, повергло его в шок: гвардейские офицеры, стоявшие кружком, отвернулись от Престола, залитого ярким светом, и, толкая друг друга в плечо, прыскали над словами капитана фон Сиверса, поручика Штейна и подпоручика Соллогуба — эти трое бравых усача, казалось, устроили словесную перепалку, да к тому же выглядели явно помятыми, вероятно, после весело проведенной ночи… Иван тогда скрипнул зубами, резко отвернулся, немо, одним сердцем, возопил мытаревым гласом и заставил-таки себя унять волну возмущения в душе — с обидой и осуждением к Причастию приступать никак нельзя.
Иван снова и снова терзал себя вопросами. Как же эти столичные офицеры могут совмещать в душе отчаянную храбрость и готовность пожертвовать жизнью «за Бога, Царя и Отечество» с неверием, насмешками над Государем, пьянством и разгулом? Из поколения в поколение мужчины высшего столичного света почитают за великую честь служить в гвардейских частях. Более того, из своего состояния платят огромные деньги на содержание военной формы…
Ну, если такие знатные, да богатые, то сидели бы в курортах, ездили бы по парижам и венециям — так нет! Идут в службу, чтобы рисковать жизнью за Отечество, с великой охотой на войну выступают, просятся на Кавказ, где дикие абреки из кустов и ущелий нападают и жестоко расправляются с русскими военными. Помнится, отец Георгий и родители твердили Ване, что отступничество от веры отцов, предательство Божиего Помазанника Господь покарает… Но этих лихих гуляк, высокомерно насмехающихся над Царем-батюшкой, ничто не берет, им как с гуся вода. Так может Бог для этих служивых делает исключение? Значит можно вот так и жизнь свою положить за Государя и по-родственному, по-семейному насмехаться над ним? Значит можно стоять в храме Божием и обсуждать подробности ночного загула во время священной Литургии — и ничего! Значит, можно?.. Может быть, Господь их всегдашнюю готовность умереть на поле боя принимает за проявление какой-то особой верности, доблести, жертвенности?..
* * *
Наконец, на смену затяжной зиме, пришла весна — и в настроении гвардейцев появилось радостное возбуждение: скоро, скоро в лагеря! Только первое молодецкое веселье в лагерях изрядно подпортила погодка: зарядили мелкие дожди с туманами. В намокших палатках чинов и офицерских бараках печки отсутствовали, поэтому служивые грелись беготней на полевых учениях и водкой. Больше всего упражнялись в стрельбе. Иван, когда в первый раз лег животом на мокрый соломенный мат, едва сумел разглядеть в тумане мишень в шестистах шагах. Сзади ходил злющий похмельный поручик и учил правильно лежать, наводить мушку на цель в прорезь прицела, задерживать дыхание… Иван выстрелил первый раз и услышал вопль над ухом:
— Ты почему, такой-рассякой, не целишься как я учил? Думаешь, я позволю тебе патроны зря тратить?
Но тут сигнальный у мишени замахал флажком и прокричал:
— Девятка!
— А ну давай еще три выстрела! — чуть спокойней гаркнул поручик.
Иван, не целясь, «на вскидку» выпустил одну за другой три пули.
— Десятка и две девятки! — крикнул сигнальщик.
— А ты, братец, случайно не колдун? — оторопело выдохнул поручик.
— Никак нет, — ответил Иван, — просто охотник, стреляю сызмальства. А на охоте изготавливаться да целиться некогда, там у тебя только миг — или ты медведя в сердце, или он тебя когтями насмерть раздерет. Руки сами направляют винтовку и сами стреляют.
— Молодец, Стрельцов, — только и сказал повеселевший поручик.
Полевые учения давались Ивану на удивление легко. Когда сослуживцы ругались во время марш-бросков под дождем, он оставался дружелюбным, чувствовал легкое радостное возбуждение. Не пугали его и ночные походы по болотам — он легко ориентировался по звездам, по расположению веток на дереве — помогало ему охотничье чутьё. С интересом осваивал он стрельбу из новомодного пулемета и офицерского револьвера, даже научился управлять американской мотоциклеткой и немецким велосипедом, даже в английский футбол поиграл в охотку.
В августе Семеновский полк на гвардейских состязаниях «выбил» императорский приз. На вручение обещал приехать Государь, для чего на Военном поле выстроили полк, начищенный, сверкающий. Лишь на излучине Красносельской дороги появилась кавалькада автомобилей, командир полка скомандовал «на караул!», как грянул гимн «Боже, Царя храни». Государь в полковой форме стал обходить строй. Чины замерли, вытянули шеи, офицеры по своей досадной привычке принялись шепотом обсуждать поведение Царя: почему он вглядывается в лица нижних чинов, а Свиту и офицеров почти не замечает, да и выправка у него не та, мундир сидит мешковато, без особого гвардейского шика… Только за десять сажень замолкли. Иван разглядывал Государя с благоговейным страхом, как святой лик праздничный иконы в храме. Лучи вечернего солнца
создавали над царственным челом тёплое сияние, звук его приятного голоса проникал глубоко внутрь. Увидев Ивана, Государь остановился и с видимым удовольствием стал его рассматривать.
— Как звать, молодец? — спросил Государь.
— Иван Стрельцов, Ваше Величество! — отчеканил гвардеец, сверкая синими глазами.
— Откуда родом?
— Из села Верякуши Лукояновского уезда Нижегородской губернии!
— Семья, детки есть?
— Есть Ваше Величество: жена Дуня, сын Тимошка и дочь Катенька!
— Как служит? — спросил Государь, слегка обернувшись к поручику.
— Отменно, Ваше Величество! Отличник! Стрелок от Бога!
— Распорядитесь выделить Ивану Стрельцову из «царской шкатулки» пятьсот рублей и перевести в дворцовую охрану, — сказал Государь кому-то из свиты, что толпилась за его спиной.
Ивану в срочном порядке выдали нагрудный серебряный крест Семеновского полка, погоны унтер-офицера и препроводили его в Царскосельский дворец.
Так он поступил в распоряжение Дворцовой полиции, где стал именоваться «царским телохранителем». Никакой особой спецподготовки ему проходить не пришлось, только инструктаж, согласно которому он становился невидимкой — это повелось еще со времен Государя Александра Александровича: его раздражала явная опека охраны. Так что если он не стоял при полном параде на карауле во дворце, остальное время приходилось буквально ползать по кустам и сопровождать Царскую семью, передавая дозор от одной группы охраны другой. Эта по большей части скрытная, секретная служба научила Ивана терпению, молчанию и бесстрастию.
Когда Иван отослал домой деньги из «царской шкатулки», к нему приехала жена Дуня, проведать мужа, посмотреть на столицу и кое-что прикупить детям и для домашнего хозяйства. Жандармский офицер тщательно проверил документы Дуни, допросил её и аккуратным почерком всё записал в журнал, чем весьма напугал деревенскую женщину и заставил её уважать мужа до страха. Ивану для размещения жены выделили квартиру и дали трое суток увольнения. Первые часы свидания Дуня уважительно приглядывалась к супругу. Она с пониманием приняла его суровую неразговорчивость, подчеркнутую аккуратность и новую для себя жесткость во взгляде. Уж она-то в полголоса причитала: «Соколик мой ненаглядный, супружник родненький, гордость наша!» Но вот в квартире появилась прислуга — статная молодая женщина с миловидным черноглазым лицом в белом кружевном переднике, по-благородному, с приседанием поздоровалась, назвалась Милицей — и стала молча убираться и готовить обед.
— Это еще зачем! — возмутилась Дуня. — Я его жена, и я сама стану хозяйствовать при муже!
— Не положено! — хором сказали Иван с Милицей, как-то очень уж дружно и слаженно.
Дуня поначалу-то проглотила обиду и затихла, но в грудь её объемную, будто ядовитая змея, приникла ревность. Она даже обращаться к супругу стала по имени-отчеству. Прислуга быстро и привычно убралась, накрыла на стол по-городскому со скатертью, хрустальными салатниками и салфетками. Рядом с кареглазой энергичной Милицей Дуня чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной и пахнущей потом и сеном. Между ними — её законным супругом и этой молодкой — что-то было! Они понимали друг друга с полуслова, их связывало одно государственное дело, очень важное и непонятное простой сельской женщине.
Отведала Дуня столичных разносолов и еще больше пригорюнилась: уж больно всё было вкусно и непривычно, одно слово «по-царски». Ну ничего, думала она, скоро наступит ночь, и уж она сумеет восстановить святое супружеское единство!
Но не успели они доесть десерт — эту сладкую французскую трясучку под названием «бланманже»… Не успели вознести благодарственную молитву после вкушения трапезы…
…Как в дверь кто-то резко постучал, и на пороге вырос вестовой.
— Унтер-офицер Стрельцов?
— Так точно! — вытянулся Иван, грохнув опрокинутым стулом.
— Вам надлежит немедленно явиться во Дворец в связи с чрезвычайными обстоятельствами! Гостья обязана удалиться сей же час!
— Что случилось, господин подпоручик?
— В Киеве стреляли в премьера Столыпина, — хмуро буркнул вестовой. — До окончания следствия мы все на военном положении.
Так прервалось долгожданное свидание. Так прервалось в жизни Ивана и Евдокии нечто очень важное, что им уже не удастся соединить никогда.
Дуня собралась восвояси и вернулась в село. Она даже не стала заезжать в столицу, не купила детям гостинцев. Евдокия вернулась в село с горькой обидой. Не заходя в собственный дом, она постучалась в дверь избы, что стояла на краю, у самого леса. Ей открыл Бирюк в исподнем — одинокий мужчина, тайно воздыхавший о ней. Дуня ввалилась в сени, громко хлопнула дверью, зарыдала во весь голос и в беспамятстве упала Бирюку на дремучую грудь.
Бунт и возмездие
Полгода после покушения на Столыпина продолжалось следствие. Дело осложняло то, что террорист Богров, оказывается, был агентом охранки и даже сам предупредил киевскую полицию о готовящемся теракте. Начальство только личным вмешательством Государя было оправдано и прощено. Все посещения Дворца находились под бдительным присмотром, казалось муха не пролетит. …А тут этот странный мужик в голубой рубашке — ходит себе, где вздумается.
— Кто таков? — спросил Иван поручика, впервые увидев столь необычного человека.
— А, этот! Новый он — фамилия вроде такая, — сказал тот, махнув рукой. — Не тревожься, это царский любимец. Его две комиссии проверяли — чист, как стеклышко! Велено всюду пропускать.
Иван с поручиком сидели в густых самшитовых кустах и были уверены в невидимости. Однако мужицкие сапоги остановились, правый шагнул сквозь прореху в кустарнике — и вот он возвышается над сгорбленным Иваном и смотрит сверху вниз, заложив огромные ладони за кожаный ремень.
— Деревенский? — тихо спросил он.
— Так точно, — ответил Иван вполголоса.
— Верующий? — Казалось мужик своими пронзительными глазами прожигал его до самого дна души. — В церковь ходишь?
— Да, хожу.
— Ты вот что, Ванюш, — сказал мужик оторопевшему Ивану. И откуда тот узнал его имя? — Что бы не говорили благородные, — он небрежно кивнул в сторону поручика, — ты крепко верь: Государь наш и его семейство — святые! Когда убьют Царя-батюшку, Царицу и всех деток — их светлую память начнут обливать грязью. А ты не верь! А когда Бог за это русский народ станет наказывать, и прольется много крови — ты знай, что всё это Господь попустил за неверие и предательство Божиего Помазанника. И будь крепок в вере и не отчаивайся. Так будет. — И вдруг исчез.
— Пророк безграмотный! — едва слышно выругался поручик.
— Что-то страшно мне стало, вашгродь, — прошептал Иван. — Никогда ничего не боялся, а тут как молния по башке стукнула. Силён, мужик! Сразу видно — Божий человек!
— Брось, Иван. — Поручик хладнокровно провожал удаляющуюся голубую рубашку цепким взглядом. — Империя — это же такая крепость! Да чтобы державу нашу сломить, да чтобы Царя убить, да еще с семейством — нет, этому не бывать. Никогда!
Тот разговор с бородатым мужиком Иван запомнил на всю жизнь. Он даже с этим парализующим страхом ходил на исповедь к священнику, только батюшка, сжав губы, кивнул:
— Будет! Народ отходит от веры. Монашество ослабевает. Аристократия разлагается. Социалисты год от года наглеют и проливают кровь как воду. Но ты, Иван, крепись, Русь святая не боярами, а крестьянством была сильна. Уповай на Бога, держись за Церковь, и смиренно неси свой крест.
А однажды Ивану выдался почетный караул у рабочего кабинета Царя. Он, как положено стоял навытяжку и смотрел себе под ноги, лишь иногда из-под ресниц наблюдая за происходящим окрест. В девять часов дверь открылась, и Государь направился в сторону Угловой гостиной, но внезапно остановился и вернулся к караульному.
— Постойте, постойте, вы ведь Иван Стрельцов из села Верякуши Нижегородской губернии?
— Так точно, Ваше Величество! — отчеканил тот, удивившись эдакой памятью Государя: видел рядового гвардейца лишь раз, буквально минуту, а ведь запомнил! Иван только на миг поднял глаза, увидел обычную полевую форму полковника, внимательный чуть усталый взгляд — и смущенно опустил глаза.
— Начальник караула! — произнес Государь, не повышая голоса. Из-за колонны волшебным образом появился дежурный капитан. — Смените унтер-офицера Стрельцова на полчасика. Мне необходимо поговорить с ним. Пойдемте со мной, Иван… Простите, как вас по отчеству?
— Архипович, Ваше Величество!
— Да, Иван Архипович…
В Угловой гостиной за роялем сидела Государыня в синем платье и тихонько наигрывала грустную мелодию.
— Вот, Аликс, познакомься, этот молодец — отличник гвардии, снайпер Иван Архипович Стрельцов, из нижегородских крестьян.
— Здравствуйте, голубчик, — ласково сказала Императрица, чуть кивнув головой.
— Здравия желаю, Ваше Величество!
— Ну полноте, Ванечка, — тихо сказал Государыня, — давайте поговорим по-простому, без уставных криков. Присаживайтесь на этот стул.
Иван осторожно ступил на мягкий ковер и присел на краешек мягкого сиденья. Сначала последовали вопросы о семье, детях, урожаях и доходах. Иван отвечал кратко, с каждым словом всё менее скованно.
— Постой, Аликс, тебе не кажется, что Ивану Архиповичу хочется спросить о чем-то очень важном, да он не решается.
— Ванечка, вы спрашивайте о чем хотите, не стесняйтесь, — по-матерински ласково сказала Александра Федоровна.
— Да… Вот… Ваше величество… Недавно имел честь говорить с вашим пророком, а потом еще с батюшкой в полковом храме. Они сказали, что империя скоро падет, и настанут плохие времена.
Государь положил руку на плечо супруги, опустившей глаза и как-то разом поникшей. У Ивана от страху высохло во рту — видно ляпнул не то…
— Да, Иван Архипович, — мягко произнес Государь, поглаживая плечо жены, — этому надлежит случиться. Через семь лет, примерно. Эти события предсказывали преподобный Серафим, блаженная Паша Дивеевская, провидец Авель, отец Иоанн из Кронштадта. Есть тому свидетельства и в Библии. Да.
— И что же, Ваше Величество, — едва просипел от волнения Иван, — разве ничего нельзя сделать? Вы нам только прикажите, мы ради Вас и Отечества на штыки пойдем!
— Благодарю вас, Иван Архипович. — Грустно улыбнулся Государь. — Только чему быть, того не миновать. Лишь Господь ведает, насколько народ разуверился. И только Ему Единому предстоит судить и наказывать нас. А нам надлежит преклонить главу под Его Господню волю и смиренно принять всё, что необходимо. Помните, из «Отечника» Святителя Игнатия: «Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощной рукой твоею. Устранись, охранись от него сам: и этого с тебя достаточно».
Не успел Иван отойти после столь грозной беседы, как пришло письмо из дому. Писал ему отец. По почерку, по слабому, неуверенному нажиму, по умоляющему тону письма Иван понял, что произошло горе: Дуня родила сына, не от него, а от другого мужчины. И прочел имя приблудного — Станислав — какое-то холодное, как сталь на морозе, и тихо возненавидел младенца и навсегда потерял любовь к жене, и больше никогда не называл её по-прежнему — Дуня, а только Евдокия или жена…
Отец умолял сына простить жену и принять блудное дитя, как своё, ради Христа, ради матери и отца, ради семьи. Иван на исповеди покаялся в ненависти к жене и острому желанию её убить. Батюшка долго шептал ему на ухо слова утешения, умолял простить и принять ребёнка — малец-то ни в чем не виноват… Иван умом простил и успокоился, но только ноющая тоска не уходила, она словно змея затаилась под каменным панцирем, сковавшим душу, и ожидала возможности выползти из засады и нанести смертельный укус в самое сердце.
Домой Иван вернулся совершенно другим человеком. Он нашел в себе силы обнять жену, поцеловать нежную щеку чужого младенца, поклонился в пол одряхлевшим старикам, расцеловал детей… А за столом, собравшим с полсотни гостей, напился допьяну, вышел в сени и разрыдался там в голос.
Что делать! Нужно жить. Чтобы заглушить боль в душе, стал он работать без сна и роздыху. Привезенные им пять тысяч целковых ушли на переустройство дома, мельницы, двора. Старший сын женился и пожелал уехать в город, Катюша тоже готовилась выйти замуж и надеялась на щедрое приданое. Иван предложил ей в качестве свадебного подарка мельницу. Дуня своей тихой кротостью выпросила еще троих детей, и уж четвертого носила… Так что дел было невпроворот.
Когда в селе объявили о начале мировой войны — Иван принял эту новость как нечто стороннее. Потом ему написал однополчанин, прапорщик Тихомиров, о том, что почти вся гвардия пала смертью храбрых в первых же сражениях. Потом сообщили об отречении Государя, начале гражданской войны. Потом дошли слухи о расстреле Царя и святого семейства. Иван, не скрываясь, напивался в лоскуты и рыдал во весь голос. С приходом в село каждой горькой новости, словно часть души Ивана выгорала. Он стал с раздражением поглядывать на сельскую церковь, обходить отца Георгия за версту, почти каждый вечер за ужином пил горькую, а молиться и вовсе перестал. Сидел часами до глубокой ночи, стонал, выл, ворчал:
«Ну, ладно бар-растабар — они и в церкви на обедне смеялись, и не постились, и Царя не почитали… Ну, ладно нехристи разные — с них и спрос невелик… Но за что Ты своих крестьян-христиан позволяешь убивать-грабить? Если я отец детям своим и этой… прости Господи… муж, то разве я позволю какому-то Шурке или другому вражине их бить-обижать? Разве я отниму у детей хлеб, чтобы отдать свиньям? Я же отец! Я за них совестью отвечаю!.. А Ты!.. Что смотришь и ничего не делаешь? Вся земля русская уж кровью пропиталась, скоро зеленая трава красной будет. Реки от слез наших горьких солеными станут!.. А Ты блаженствуешь в своем царстве, где нет ни слез, ни крови, ни боли — а до нас Тебе и дела нет!.. Ох, кабы не дети, убил бы себя, что за жизнь такая? Уж лучше бы мне не родиться…»
Однажды, видя как муж с каждым днем все ниже опускается в трясину отчаяния, Дуня попыталась усовестить Ивана, да получила легонечко мужниным кулаком по скуле — и отлетела к стене. С тех пор они стали жить как чужие, каждый в свою сторону.
Когда из голодного города при военном коммунизме вернулись с родное село Шурка Рябой с тремя собутыльниками — он не возражал, чтобы выделить их комитету бедноты отрез земли в двадцать десятин и материальную помощь. Без слова сожаления отдавал на гужевой налог лошадей и зерно на продразверстку. А когда Шурка пропил всё что мог и стал воровать, Иван пришел к нему в дом, увидел грязных голодных детишек и вовсе сжалился. Предложил Шурке такое дело:
— Ты поработай на моём поле, а я твоей семье дам хлеба и мяса. Только денег у меня не проси.
— Что, Иван, ты уж мне, своему корешу, не доверяешь?
— Нет, Шура, не доверяю. Видно ты в городах растерял крестьянский дух, да нехорошему научился. — В полной тишине раздавались только всхлипы измученной жены, кашель простуженного младенца, мышиное попискивание да скрежет Шуркиных зубов.
Нет, не получилось у городских люмпенов честно потрудиться. За что бы ни взялись, всё в их пьяных руках горело в прямом и переносном смысле. Пропадали стога сена, не доезжали до амбаров мешки с картошкой, горели сараи, на стадо коров нападали волки… Тогда собрали сельский сход и выгнали их из села, а семьи их несчастные взяли на свое обеспечение.
Только вернулся обратно в село Шурка, да своих собутыльников за собой привел. Были они все при оружии, в кожанках с чужого плеча, да еще с собой троих лютых незнакомцев привели. И была у них страшная бумага с печатью. И глаза их были как у черных муринов на западной стене храма, где изображался Страшный суд и адское мучилище. Собрали они односельчан, и объявили о своём праве грабить и выселять зажиточных крестьян, и назвали всё это беззаконие новым словом — раскулачивание!
Слушал Иван хронически пьяных коммунистов, вглядывался в их перекошенные злобой лица уркаганов и думал, как хорошо, что ни отец ни мать не дожили до этого дня. Как вовремя он отправил в город старших Тимошу и Катю, будет к кому приехать и устроиться хоть на время, чтобы переждать это всеобщее сумасшествие.
…Начали они со старосты, потом выгнали из дому десятского. Вышел тут на проповедь отец Георгий с младшим сыном на руках — так старика прикладами обратно в дом загнали и подожгли вместе с семьей. Бабы взвыли во весь голос, мужики их сграбастали и увели прочь, по домам…
Иван на всю жизнь запомнил того мальчика, что преспокойно сидел на руках отца-священника — это был взгляд ангела, прожигающий до самого сердца. Мальчик будто существовал вне адского мучения, вулканом излившего на землю огненную подземную лаву. Он был как ангел, спустившийся в преисподнюю, чтобы освободить грешника, прощенного за молитвы родичей и поднять душу его в тихие светлые небесные высоты. Младенец с архангельским именем Гавриил неотрывно смотрел на Ивана — прямо в глаза, тихо так и безмятежно.
…А там и до Ивана очередь дошла. Односельчане попрятались по домам и никто его не защитил. Шурка походил по двухэтажному дому Ивана с кирпичным низом, всё потрогал, обошел каждый уголок и сказал, размахивая черным маузером:
— Ну что, кулак недобитый, пришел конец тебе! Вона какие хоромы понастроил, упырь!
— Это ж за какое мое доброе дело к тебе и твоей семье ты на меня осерчал, Шура? — спросил Иван, едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться в глотку пьяному разбойнику.
— А ты чё меня перед домашними позорил? Думаешь, я такое прощаю!
— Так ты сам себя позорил, а я твой семье помогал по-христиански.
— А мы твоего Христа отменили, понял! Теперь ты с котомкой по миру пойдешь со своими кулацкими выродками! Собирайся, Ванька, и что сможешь унести, бери, бес с тобой. А остальное реквизируется для мировой революции! А сейчас тебе и паспорт нарисую! Так как ты у нас кулак, то и фамилия твоя новая будет такая — Кулаков. Это чтобы весь пролетарский народ знал, что ты кулацкое отродье!
— Дай хоть телегу с лошадкой, у меня ведь дети малые. Пожалей моих детей, как я пожалел твоих! Как мы до города пешком добираться-то будем?
— Ладно, — вдруг сжалился Шурка, — возьми старую дедову телегу и двухлетку гнедую. И помни, что это я тебя в живых оставил, а то мог бы и порешить.
— Что ж, спасибо на добром слове, Шура. Даст Бог свидимся еще. А зла я на тебя не держу. Господь с тобой.
Иван собрал самое необходимое из вещей, немного хлеба и на старенькой телеге, кое-как набившись в нее, поехали вон из родного села. Последнее, что увидел Иван, покидая родной дом — пустые улицы и черный дым над поповским домом и тошнотворный запах горящей человеческой плоти. Никто из односельчан не вышел из дому, не попрощался, не пожалел, не заступился… Как скрылась из виду последняя изба, как опустился церковный крест в лесную черноту, взвыл по-волчьи Иван и произнес в горьком беспамятстве страшные слова проклятия — всем, кто сейчас не был рядом с ним в этой тесной телеге: односельчанам, Шурке Рябому, попу сгоревшему, новой власти…
А в Криуше Дуня, схватив на руки младшую Тонечку, сошла с коляски и чужим голосом сказала:
— Ты, отец, поезжай в город, а я тут у тетки поживу. Как сделаю дело одно, так и вернусь к тебе. — И ушла.
В городе набились в комнатку к сыну Тимоше. Тот выучился на техника и стал начальником на заводе — мастером, при галстуке и портфеле. Там же устроил мужа Екатерины, помощником кузнеца в горячий цех. Иван уединился со старшим сыном, прикрыл за собой дверь, оглянулся и достал из внутренних карманчиков старенькой жилетки шесть крохотных мешочков с золотыми царскими червонцами: «Вот, Тимоша, всё что осталось от былого достатка, ты уж сам распорядись этим как нужно, по-городскому». Наутро Тимофей надел галстук, пиджак, взял с собой отца и устроил его дворником — домкому весьма приглянулись гвардейский рост, густая борода и сильный голос Ивана. А председателю пришлись по вкусу — пять золотых империалов, которые весьма охотно берут в Торгсине в обмен на буржуйские товары. Так и Иван стал маленьким начальником и даже получил служебную комнату с чуланом, и стало им просторней.
А в это время Дуня, оставив тётке крохотную Тонечку, поехала в Москву. Ей тетя Матрёна сказала, что есть там такая всенародная приёмная, в которой сам всесоюзный староста Калинин принимает прошения и жалобы у населения. Дуня сняла койку в старом доходном доме и каждое утро захаживала в Филиппов храм на Арбате, ползала там на коленях перед иконами, а потом уже шла на Воздвиженку стоять в очереди в приемную. Как говорится в Писании: «Стучите и откроется вам» — так именно чудесным образом открылась для Дуни дверь приемной Калинина и она сумела доказать его помощнику по фамилии Анискин, что жили они небогато, имели семерых детей, помогали как могли новой власти зерном и лошадьми, а посему раскулачили их незаконно. Видно, такого рода жалобы сыпались на всесоюзного старосту тысячами, видно надоели ему и его помощникам эти горластые слезливые бабы, только приказал бородатый выдвиженец из сельских учителей Анискин сухонькой секретарше с цигаркой в зубах отпечатать Дуне справку с печатью о реабилитации.
С видом победителя вернулась Дуня в семью. Иван уже служил дворником, следил за порядком, носил кожаный фартук с бляхой, наводя страх на хулиганов и пропойцев. Поглядела Дуня на две комнатки в доме на берегу реки, набитом шестью детьми и четырьмя взрослыми и решительно сказала:
— Давай, отец, домой возвращаться. Нам теперь комбеды обязаны вернуть дом со скарбом.
— Нет, жена, — сказал Иван, опустив глаза. — Не вернусь я в село, где меня ограбили. Не вернусь туда, где за меня никто не заступился.
— Ну вот что! Тогда я беру Тонечку, Гришку со Стасиком и возвращаюсь!
— Как хочешь, — сказал Иван. — Только вперёд спроси у детей, захотят ли они?
Ну, трехлетнюю Тоню и спрашивать не пришлось. Гриша прижался к отцу и наотрез отказался ехать. А Стас вдруг исчез! Пропали его пальто и школьный портфельчик, подаренный Иваном с расчетом на техникум. Нашли записку, начёрканную карандашом на листочке из тетради, хоть второпях, да без ошибок: «Спасибо за всё, теперь я сам жить буду».
— Что, отец, довел моего сына до бегства из дома! — крикнула в сердцах Дуня и чуть не вприпрыжку выбежала из тесной комнатки.
Так она вернулась в Верякушу. Их двухэтажный дом уже заняли под сельсовет и правление колхоза и, конечно, Евдокии не отдали. Но зато предложили вступить в колхоз и выделили им бывшую избу-развалюху Шурки Рябого — хоть что-то!
Ох, и зверствовали «комбеды», ох, и лютовали!.. Обирали односельчан до нитки. Скотинку и даже птицу в колхоз «реквизировали» — и пошли там средь животинок без должного присмотра болезни да мор. Из году в год неурожаи терзали, земля будто отказывалась носить на себе новую власть и кормить изуверов. Народ помирал с голоду. В лес на охоту, по грибы и на речку за рыбой — не смей! — там кордоны лесничьи стоят и чуть сунешься, стреляют. Ружья у селян все до одного отобрали… Да что там! Голодных детишек за подобранный колосок пшеницы вместе с родичами в каторгу на подводах увозили. Из трех тысяч зажиточных селян, живших до революции в Верякуше, осталось к 1937 году меньше пятисот, да и те хуже нищих и рабов, тряслись от холоду, голоду и страха. Вот тебе и народная власть!..
А потом приехал в гости средний сын Василий, рассказал, что работает директором в сельской школе на берегу моря, у него большой дом с бахчой. Евдокия с Тоней уплетали дыню, закусывали воблой, расчесывали в кровь головы вшивые и уж не верили, что можно жить лучше, сытно и чисто… А слова Васины принимали за сказку, красивую, но несбыточную. Так что забрал он мать с сестричкой и увез прочь из Верякуши. А потом они еще дважды переезжали, пока не осели в нашем городе.
Иван Архипович пожил в городе на Оке, поосмотрелся и понял, что можно жить и при новой власти, и даже очень неплохо. …Только вот надо образование получить и в партию вступить — так он и наказал строго-настрого детям своим. А еще чтобы в церковь ни ногой! Если Бог оставил нас, то не стоит и ходить к Нему.
И все бы ничего, если бы не одна встреча.
Как-то на Карповской лесобазе, Иван загружал в самосвал доски для дачи. Тимоше недавно от завода «Двигатель революции» выделили участок земли на бывшей свалке, вот они и купили дерево на домик. А тут еще раздался чуть приглушенный колокольный звон — это звонили с колокольни Карповской церкви — одной из двух в городе, не разрушенной коммунистами. А еще мимо их самосвала, стоявшего на дороге и ожидавшего оформления документов, народ верующий потянулся к остановке трамвая на Ленинском проспекте.
…Тут и подошел к Ивану этот необычный юноша с огромными синими глазами на чистом белом ангельском лице и, глядя снизу вверх прямо в глаза, произнес высоким мелодичным голосом:
— Только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?
И лишь, когда юноша неторопливой походкой отошел шагов на десять, Иван вспомнил эти синие глаза и спокойный прожигающий взгляд — это был Гавриил, младший сын священника Георгия из Верякуши!
— Ты что, выжил? — крикнул Иван ему вслед, вспомнив черный дым над поповским домом и тот страшный запах горящей человеческой плоти.
— Как видишь, — вполоборота сказал тот, не повышая голоса. — Надо же кому-то на Руси святой крест нести.
Последняя молитва
Когда сознание возвращалось, ему подолгу приходилось вспоминать кто он такой. Будто из густого бульона на поверхность всплывало имя Иван, имя отца — Архип, фамилия — Кулаков, нет, это не его фамилия, это презрительное прозвище, которым «наградил» его враг. На самом деле он из рода Стрельцов, потомственных охотников. Следом за выяснением полного имени приходили ощущения тела: биение сердца, выбрасывающего густую кровь к вискам, пальцам рук и ног. Иногда ему удавалось приподнять руку и увидеть, каким тощим стало некогда мощное орудие — с толстыми фиолетовыми венами и дряблой отвисшей желтоватой кожей в уродливых серых пятнах.
…И вдруг в животе вспыхивала острая боль и растекалась по всему телу. Он знал, эту боль называют «рак» и даже порой видел, как серо-зеленое существо огромными когтистыми клешнями впивается в тело, по кусочку отрывает плоть и пожирает, вращая безучастными глазами хищника. Он много боли вытерпел в своей жизни, но эта удивляла своей разрушительной и нескончаемой силой — оцепеневшее тело охватывал огонь, а голову сверлил огромный бурав, смешивая там всё до полного безобразия. Когда боль достигала вершины и каждую клеточку тела прожигала агония, он просил у Бога прощения, призывал Ангела и впадал в бесчувствие.
Вместе с благодарным «Слава Богу» приходил острый стыд и желание что-то сделать напоследок, что принесло бы с детства знакомое чувство прощения. В такие минуты сверху-справа изливался приятный теплый свет, будто мать подходила к младенцу и гладила по голове ласковой тёплой ладонью: Вестник Божий возвращался и снова и снова помогал ему избавиться от бремени беспокойной совести.
Как ни пытался Иван Архипович оправдать своё предательство, оно продолжало жить в душе и смердить оттуда и жечь адским огнём. Строгий наказ детям верно служить безбожной власти и ни словом, ни делом не проявлять веры в Бога, обходить церкви за версту — сделал своё дело. Дети Ивана стали «иванами не помнящими родства» — они по партийной линии привлекались к работе чекистов, принимали участие в арестах невинных людей, разрушении храмов Божиих, надругательстве над древними иконами… И отец их смотрел на все эти бесчинства с тупым спокойствием, своим молчанием снова и снова предавая Спасителя, Пресвятую Богородицу, Святых Божиих, самой жизнью и смертью своей запечатлевших навеки веру и любовь к Богу.
И теперь, когда некогда могучий богатырь день за днем таял, дети подходили к постели умирающего и видели только изъеденное раком тело — и его жалели: туловище, руки, ноги, череп, тщательно скрывая брезгливость. А до вечной души Ивана им дела не было! Для атеистов души не существует! А она-то — душенька его — страдала, продолжая сокровенную жизнь, быть может, даже более деятельную, чем во все предыдущие годы.
«Только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?» — этот вопрос, хлестанувший его горячей пощечиной по лицу, много лет назад, всплывал из глубины сердца и сверлил мозг посильней той раковой боли, пострашней огня гееннского!
Иван был младшим и самым любимым сыном, Господь наградил его силой и умом, прекрасными верующими родителями. Почему же он вместо непрестанной благодарности Богу за дарованные Им таланты возгордился и так по-воровски присвоил этот дар себе? Почему он так легко пошел за врагами, растлителями, соблазнителями и возненавидел Церковь Христову, «едину Святую, Соборную и Апостольскую», которую «не одолеют врата ада»? Да, он жил трудовой весьма обеспеченной жизнь крепкого крестьянина. Господь показывал ему Свою любовь и одаривал за честный труд, молитвы, исповедь и Причастие всеми земными благами. Почему же он, Иван Архипович, сначала проявил внимание, потом сочувствие, а затем и вовсе пошел за теми, кого отец его Архип Степанович выгонял вон из дому, вышвыривая вслед «дары данайские», осквернённые уже тем, что их касались грязные руки богохульника!
Ах, видите ли он смертельно обиделся на односельчан за то, что они не вступились за него во время раскулачивания! А потом пошел дальше и обиделся уже на Самого Господа Вседержителя за то, что у него всё отняли! А разве Иов Многострадальный не лишился всех богатств? Но даже, будучи пораженным проказой и выброшенным из города в пустыню умирать на «гноищи», Иов не поддался соблазнительным речам друзей и жены: «Похули Бога и умри», а нашел в себе силы благодарить Бога за всё — и за дарованные богатства и за их полное изъятие — и упорно повторять «Бог дал, Бог взял, благословен Бог вовеки». Почему же Иван, который в детстве плакал над этими словами из Библии, который давал себе клятву никогда не хулить Бога, но всегда только благодарить Его — почему он так легко поверил безбожникам и сам стал отцом и воспитателем разрушителей Церкви?
Как во время голода 1892 года сказал отец Георгий: «Если народ не желает поститься по своей доброй воле, Бог посылает голод, чтобы скорбями, данными Богом, не погиб, а спасался». Не зря же с детства речи отца так сильно врезались в его память! Вон как — до сих пор помнит каждое слово, через всю жизнь в сердце пронёс. А разве мать не говорила, что Бог за грехи всегда накажет, чтобы он бежал от греха, а уж если впал в согрешения, то немедля бежал в храм на исповедь и слезами покаяния смыл с души грязь. Почему же он, Иван, сын Архипа — человека кристальной веры, мужества и честности — так легко предал Бога и всё, что было святого в душе!
Да, образ Содома и Гоморры не зря Библия донесла до нас. Не зря паломники рассказывали, что до наших дней в память о великом богоотступничестве Бог оставил Мертвое море на святой земле древней Палестины. А ведь эти города так же славились богатством и роскошью, дарованным Богом наследникам Лота, племянника Авраама. То есть народ Содомский упился винами и объелся жирным мясом, стал глухим к воплям совести, перестал поститься, молиться, раздавать щедрую милостыню, а затем и предался распутству, которого доселе не знала история Божиего народа. Содом сгорел в огне, излившемся с небес. На месте некогда богатых пастбищ и роскошных дворцов зияет дыра, заполненная мертвой горькой водой, а вокруг камни и песок безжизненной пустыни.
Не тоже ли произошло и с Россией! Не тоже ли произошло и с семьёй Ивана, сына Архипа? Ведь не все православные предали Бога! Были и такие, кто выбрали мученическую смерть, как семья протоиерея Георгия. Есть и такие до сих пор, кто тайком молятся, постятся, под покровом ночи ходят в церкви и причащаются. Ведь не послушались отца-богоотступника старшая дочь Катя и жена его Евдокия, не смотря на угрозы отца и насмешки родичей: «темнота несознательная!» Так и ходят в невзорванные церкви, озираясь по ночам, трясутся от страха — но ходят под епитрахиль и к Чаше, крестят новорожденных детишек, отпевают покойников и молятся шепотом, тайком…
— Ваня, ты попить не хочешь? — раздалось откуда издалёка.
Иван с трудом вернулся из мысленной круговерти и открыл будто налитые свинцом веки. Кто это? Неужели Дуня приехала? Или это Катя? Нет, Дуня! Когда же она вернулась? Почему он не помнит, когда она приехала? Дуня поднесла к сухим губам кружку со святой водой, он почувствовал, как прохладная сладкая влага растеклась по шершавому языку, смыла горечь — и ему полегчало.
— Дуня, — впервые ласково обратился он к ней после давней размолвки. — Ты приехала.
— Мне Тимоша телеграмму отбил.
— А ведь ты еще не спела мне нашу прощальную песню. Помнишь, ту самую, которой ты провожала меня на службу. По-старинному, как мама тебя научила. Спой, а?
— Что, прям сейчас? — смущенно оглянулась она. — Ну, ладно… — И тихонько запела:
Последний нонешный денё-о-о-тшак!
Гуляю я с тобой, мило-о-о-тшак!
А завтре рано чуть свято-о-о-тшак!
Запла-а-ачет вся моя родня-а-а-а!
— Спасибо! Хорошо… — Едва заметно кивнул Иван, повернулся насколько мог и горячо прошептал: — Дуня, ты прости меня, окаянного. Я ведь тебя убить хотел.
— Да знаю я, Ваня, — спокойно сказал жена. — Давно уж простила. И ты меня прости. Видно враг обозлился на нас, раз так сильно отомстил за веру нашу.
— Какая у меня вера, Дуня! — прошептал он со стыдом и почувствовал, как слеза раскаленным металлом прожгла еще одну морщину на его лице, высохшем как у мумии.
— Не хочешь ли исповедаться и причаститься? — осторожно, как больного ребенка, спросила она.
— Нет, Дуня, поздно! Видно гореть мне в аду за моё иудино предательство.
— Нет, Ваня, раз ты плачешь и прощения просишь, ты не Иуда, а апостол Петр. Он раскаялся, Господь простил его и стал Петр апостолом. И теперь у него ключи от рая. Может и ты?..
Но Иван уже не слышал, его обратно унесло тёплым течением реки смерти в прошлое. Перед ним появился почтовый конверт, из него невидимая рука достала исписанный листок бумаги, аккуратно развернула, и на бумаге выступили ярко-синие слова, написанные рукой Ивана: «Жил я с тобой, Евдокия, будто не солоно хлебавши». Он тогда выпил лишнего и взялся писать ответ на Дунино приглашения приехать к Василию в гости, искупаться в море, поесть винограда, навестить Тонечку. А Иван в приступе обиды написал ей такое! Стыдно-то как! Горько…
«Ох, Господи, Господи! Если возможно, прости меня и детей моих! Сам я предал Тебя и детей своих от Тебя, из Церкви Твоей увёл! Нет мне прощения, Господи! …Если ты Сам не простишь нас по любви и милости Твоей! Господи, помилуй!»
Последние слова еще долго эхом отзывались в запутанных лабиринтах каменных ущелий, носились под черным небесным сводом и уходили в толщу темной воды: «…прости-и-и-ишь нас по любви и милости Твоей! Го-о-о-осподи, поми-и-и-илуй!»
Огромный серо-зеленый рак, заполнивший живот, разозлился, вцепился острыми шипами клешней в желудок. Сил кричать от боли уже не было. Из растерзанного чрева в горло хлынула горькая желчь, огнём обожгла грудь, голову, растеклась по всему телу. Иван трижды сильно дёрнулся — и вдруг оторвался от жёсткой кровати и взлетел к потолку. Взглянул вниз, там лежало высохшая мумия, в морщинах, серых пятнах и реденьких белёсых волосах, от тела исходил неприятный сладковатый запах разложения.
Внезапно будто сильный порыв огненного ветра подхватил Ивана, и он — невесомый и прозрачный — полетел сквозь потолок, крышу, сквозь черное небо над огнями вечернего города. Где-то сзади остались люди, жена, дети, дом, земля. Он летел сквозь звездные облака, огненные сферы и космическую тьму туда, откуда светил огромный, во все небо восьмиконечный Крест. Но между Крестом и Иваном выросла высокая крепостная стена. И, наконец, он встал на ноги и увидел перед собой огромные врата, которые медленно приоткрылись. Оттуда пахнуло ароматом весны, там, внутри, зеленели деревья и цветы неземной красоты, высились церкви и дворцы из драгоценных камней, там пели птицы и стояли люди в светлых одеждах.
Такие счастливые!.. Красивые! Люди протягивали к нему руки и звали войти внутрь, чтобы разделить с ними райское блаженство. Иван тоже потянул к ним руки. Он узнал их: отец, мать, братья и сестры, священник Георгий с семейством, чуть дальше — Государь со святым семейством и много, много других людей, которых он не знал при жизни, но сейчас знал каждого по имени. Иван шагнул к ним навстречу — но вдруг перед ним вырос огромный гвардеец в золотых воинских латах и могучей десницей остановил Ивана.
— Ты куда, грешник? — громом зарокотал Архангел, казалось, на всю вселенную. — В раю нет места тем, кто отказался исповедовать грехи перед смертью.
— Иван, вернись на землю и призови священника, — сказал ему отец. — Моли его исповедать тебя и причастить Христовых тайн. Не медли, жить тебе осталось семь часов.
Снова мощный порыв огненного ветра подхватил Ивана и понёс вниз, где темнела круглая земля. О, как горько было ему возвращаться от блаженного райского света обратно в земную тьму! Как больно и страшно было облачаться в измученное болезнью тело, будто чистому после бани надевать грязные вонючие лохмотья! Но вот он трижды дернулся и открыл глаза. Тошнотворный запах разлагающегося тела ударил ему в нос. Рак мстительно клацнул клешней, и острая боль растеклась от желудка к голове, рукам, ногам.
— Дуня, — чуть слышно позвал он жену.
— Да, Ваня, я здесь, — спросонья прошептала Евдокия.
— Слушай. Я только что был у райских врат, но меня внутрь не пустили. Отец, мама, родные — все меня там ждут. Отец велел позвать священника. Ты возьми денег сколько нужно, поймай такси и поезжай в Карповскую церковь. Привези батюшку…
— Ваня, голубчик ты мой! — всплеснула руками Дуня и засуетилась. — Я сейчас! Я мигом! Ты уж не помирай. А я быстро! — И убежала, по-прежнему легкая на подъем и на любое доброе дело.
В ту ночь отец Георгий исповедал и причастил Ивана. Потом еще пособоровал. И сказал дивные слова:
— Раб Божий Иван, я недостойный слуга Божий, иерей Георгий, благословляю тебя отойти от земной скорби в вечное блаженство Господа нашего Иисуса Христа! — Всплакнул, обнял скелет, обтянутый пергаментной кожей, троекратно расцеловал и сказал: — До встречи в раю, Иван! Бог благословит.
Иван вышел из тела, посетил родичей и знакомых, со всеми попрощался. Снова был полет сквозь тьму и свет. И вернулся он к райским вратам. Только на этот раз огненный гвардеец архангел Михаил отступил, и вошел беспрепятственно Иван в Царство Небесное и попал в объятья отцов. И Государь Николай приветствовал его и повел за руку к Царю Царей Христу, чтобы лично представить своего гвардейца.
01 мая 1972 г. — 31 мая 2012 г.
Горький — Новороссийск — Нижний Новгород — Москва
Оглавление
Начало
Служба
Бунт и возмездие
Последняя молитва
