Разбег [Валентин Фёдорович Рыбин] (fb2) читать онлайн

Валентин Рыбин РАЗБЕГ

РОМАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Он был высок и строен. На нем красовалось черное кожаное пальто и поскрипывали хромовые сапоги. Пальто — нараспашку. Голова не покрыта. Лицо смуглое, скуластое. Под жесткими коротко подстриженными волосами чернели густые брови и глаза — большие и строгие. Даже когда он смущенно назвал свое имя и обнял отца, тот сразу не сообразил, с кем повстречался. Лишь после того, как сын, поднявшись на айван, вошел в комнату и разделся, оставшись в гимнастерке и галифе, взгляд у Каюм-сердара потеплел.

— Глазам своим не верю, — пролепетал он, отвернувшись, и вновь повернулся. — Неужели это ты, Ратх?

Каюм-сердар дотронулся сухими сморщенными пальцами до плеч сына, затем принялся ощупывать его: он ли это, бежавший из дому двадцать лет назад и вот явившийся нежданно-негаданно, как во сне?

— Я это, кто же еще! — со счастливой усмешкой произнес сын. — Вот приехал, а ты, кажись, и не узнал меня. Видно изменился я порядком… Мама где? — голос Ратха дрогнул: «А вдруг ее уже нет?»

— На базаре она, придет скоро, — торопливо заговорил Каюм-сердар. — Ты-то когда приехал? Поезда вроде бы утром приходят, а сейчас уже день.

— Я уже дней десять живу в Туркмении, — пояснил Ратх. — Приехал с делегацией Калинина. Успел побывать с ним в Кизыл-Арвате, Мерве, Иолотани, Байрам-Али. Теперь вот в Полторацке. Кое-как выбрал время, чтобы навестить вас. Город бурлит, тесно на улицах — столько людей на торжества понаехало. Да и местные — все из своих дворов вышли. Признаться, думал не застану тебя дома. А ты отсиживаешься — тебе и дела нет до всенародного веселья. Или все еще на старый лад настроен?

— Ай, не старый, не новый лад меня не интересуют, — сконфузившись, отмахнулся широким рукавом чекменя Каюм-сердар. — Ты садись, я сейчас скажу, чтобы чай принесли.

Каюм-сердар вышел из комнаты. Тотчас со двора донесся его хозяйский сипловатый голос. Ратх не стал прислушиваться, с кем там разговаривает отец и принялся рассматривать на огромном настенном ковре фотографии.

Это были пожелтевшие от времени фотокарточки в картонных рамках. На всех Каюм-сердар — молодой, в тельпеке и халате, с нашивками сельского старшины. Вот он — один, на коне. Вот — в окружении русских офицеров. В самом центре полковник Куропаткин — начальник Закаспийской области. А вот с сыновьями. Черкезу лет двенадцать — теперь его уже давно нет в живых. Аману восемь, а Ратху шесть… Ратх вспомнил тот далекий день, когда в этот вот отцовский двор приехал на фаэтоне толстый армянин с ящиком и сфотографировал всех.

Вернувшись со двора, Каюм-сердар застал сына за рассматриванием фотографий.

— Да, сынок, это все, что осталось от той золотой поры, когда мы жили в мире и роскоши, — сказал с сожалением.

— Жалеешь о той далекой поре, — усмехнулся Ратх. — Хоть и говоришь, что не старый, не новый лад тебя не интересуют, но по всему видно — болит твое сердце о старом. Вот и фотокарточки развесил на общее обозрение. Смотрите, мол, гости добрые, каким был Каюм-сердар в молодости! Снял бы их ты, отец. Сегодня они торчат, как вызов новому миру. Да и не все еще забыли, кем был Каюм-сердар двадцать или даже десять лет назад. В восемнадцатом я воевал в Первой конной Буденного, рубил белогвардейцев саблей, и сам едва головы не лишился, но самым страшным для меня в тот год были вести о белом мятеже в Закаспии. Я знал что твой старый друг Ораз Сердар возглавил здешнее царское охвостье. Боялся я, как бы и твое имя не выплыло на поверхность мутной контрреволюционной волны. Хоть и говорят, «Кто старое помянет — тому глаз вон», но признаюсь тебе честно, отец, — я частенько вспоминал о первой революции в девятьсот пятом, когда ты за мной, как кот за мышкой, гонялся. Унижал меня как мог, на цепь даже посадил, чтобы сломить дух свободы. Бежать заставил из родного дома.

— Замолчи! — вне себя вдруг крикнул Каюм-сердар. — Замолчи, пока опять между нами не обвалилась земля! — старик, болезненно ежась, отошел к окну.

Ратх, переборов в себе вспыхнувшую внезапно злость, стал рассматривать позолоченное оружие на стене — саблю в ножнах, кинжал и патронташ.

— Ладно, отец, — сказал он с примирением, — не будем касаться больных наших мест. Но согласись, все-таки, со мной — я мог о тебе думать самое плохое.

— Запомни, Ратх, — по-прежнему зло и расстроено выговорил Каюм-сердар. — За свою долгую жизнь я не убил ни одного человека. Мои руки не измазаны кровью, и на душе нет черного пятна убийцы. Когда я был аульным старшиной — арчином, мне приходилось стегать кое-кого плеткой… за неуплату налогов… за неуплату долгов. И это все, чем я обидел некоторых бедняков. В восемнадцатом, когда к власти пришли эсеры и англичане, Фунтиков и Тиг Джонс приходили ко мне, уговаривали, чтобы возглавил я туркмен и повел против красных, — но я отказался. Тиг Джонс смеялся мне в лицо, стыдил меня. Потом пригрозил: если я не соберу всех парней аула и не приведу на станцию, чтобы отправить их на белый фронт, то временное правительство вынуждено будет отобрать у меня все мои богатства. Прежде всего — овец. Тиг Джонс ушел, а я послал своего человека в пески к твоему брату Аману, велел, чтобы отогнал обе отары подальше.

— Аман жив-здоров? — спросил уже более спокойно Ратх. — Я слышал вчера от одного командира, будто Аман служит старшим конюхом на ипподроме.

— Да, сынок. Именно так, — подтвердил Каюм-сердар. — Аман — конюх, сын его, Акмурад, тоже при нем, на конюшне. Вся семья его живет здесь, у меня. Вот и Галия-ханум, жена его, чай несет.

Ратх вздрогнул при упоминании ее имени, теплое чувство родства приятно заполнило грудь. Мгновенно всплыла в памяти кибитка старика-седельщика в песках, у озера. Перестрелка с казаками, смерть Черкеза и отъезд Галии и Амана куда-то на дальние колодцы, к Узбою… Галия сидела на лошади, держа в руках завернутого в пеленки сынишку… Сейчас Галия шла с чайником и стопкой пиалок, совершенно не подозревая, кого собирается угощать. Ратх подумал: интересно, узнает она меня или нет? И в ожидании, пока она переступит порог, затаив дыхание, рассматривал ее. Ратху показалось, что она нисколько не изменилась. Та же царственная походка и аристократически приподнятый подбородок. Может быть, немножко пополнела, или так показалось, поскольку была она в туркменском, широкого покроя платье — кетени. Каюм-сердар, видя, сколько чувств вызвала в Ратхе своим появлением Галия-ханум, тоже вспомнил о трагической гибели старшего сына, о том, как долго и трудно смирялся с мыслью, что причиной его смерти была она, именно эта Галия, княжеская дочь. Не простил бы он ей никогда, но средний сын, Аман, оказался новым ее мужем и родным отцом первого внука Каюм-сердара. Пришлось сердару смириться с тем, что произошло. Пришлось объявить людям: старший сын, Черкез, погиб, и по адату овдовевшая жена, несравненная Галия-ханум, стала женой его родного брата, Амана… Вспомнив обо всем этом, Каюм-сердар лишь сердито по-стариковски проворчал что-то себе под нос и, чтобы скрыть вдруг вспыхнувшую неприязнь к невестке, громко и повелительно упрекнул ее:

— Поторапливайся, Галия! Чего идешь, как спутанная коза. Разве не видишь — кто у нас?! — Каюм-сердар снял чекмень, бросил его в угол.

Ратх заметил, как лицо женщины омрачилось тенью досады, — видимо, ворчливый свекор частенько поднимал голос на невестку.

— О, аллах! — возмутилась она, входя в широкую остекленную почти от полу до потолка комнату, с открытыми дверями, где сидели Каюм-сердар и его гость. — У вас совершенно нет понятия о такте, Каюм-ага. Разве можно так обращаться с женщиной при постороннем человеке?

— Какой он посторонний! — проворчал Каюм-сердар.

— Мне-то простительно — я не узнал его, — стар и глаза плохо видят. А тебе грех не узнать. Тебя Ратх грудью своей защитил от пули Черкеза, если верить твоим рассказам, невестка.

— Ой, Ратх! — поставив чайник и пиалы, всплеснула широкими рукавами Галия-ханум. — Деверек мой! А мы считали тебя… Ну, встань же, я хоть взгляну на тебя как следует! Откуда ты?

Ратх поднялся с ковра, поцеловал Галию в щеку. От нее пахло тонким ароматом духов, и синяя мушка на щеке, о которой она так заботилась в молодости, двадцать лет назад, по-прежнему украшала белое личико женщины.

— Ай, сынок, пусть идет, не мешает нашему разговору.

— Не беспокойтесь, Каюм-сердар, я сейчас же уйду, — обиженно отозвалась Галия-ханум, не сводя глаз с Ратха. — Женат ты, деверек?

Ратх улыбнулся, кивнул. Галия расцвела в улыбке:

— Кто она, твоя благоверная?

— Она — доктор.

— Доктор? — удивилась Галия. — Вот, не думала. Наверное, русская, к тому же москвичка. Или из Петрограда?

Каюм-сердар основательно рассердился:

— Уходи, женщина, не мешай нам! Нет стыда в тебе!

— Ладно, деверек, потом поговорим. — Уходя, она приостановилась за остекленной стеной и оттуда спросила: — Каюм-ага, наверное надо обед приготовить?

— Если ради меня, то не надо! — сказал Ратх. — Через час я должен быть на съезде.

— Ставь обед, не спрашивай, — распорядился Каюм-сердар и, забыв сразу о Галие, заговорил с сыном. — О съезде говоришь? Высоко тебя забросила твоя судьба. С Калининым вместе ездишь, женился на докторе. Все это для нас ново, все непонятно. Как ушел из дому, еще в девятьсот шестом, так и пропал. Ни одного письма не прислал.

— Писал я тебе, отец, да только ответа не дождался. Раза два до десятого года писал, а потом — не до писем было. Арестовали, сослали в Нарын, там до самой революции пробыл.

— За что же арестовали?

— За непочтение родителей, — засмеялся Ратх, тронув отца за плечо. — Можно подумать, что ты и впрямь не знаешь, за что меня могут арестовать. Из ссылки вернулся в Москву, потом уехал в Воронеж, в красноармейский полк. Воевал…

Каюм-сердар, насупившись, опустил голову:

— А после войны почему сразу не вернулся?

— Ездил по деревням, отец, — жизнь у мужиков налаживал. Комбеды организовывал, хлеб для голодающих доставал. Когда возвратился к жене и сыну в Москву, предложили ехать на родину, в Туркмению. Образуется, мол, республика — нужны в партийном аппарате люди. Вот и приехал.

— А семью почему не взял? Места бы всем хватило. Комнаты Черкеза до сих пор пустые стоят.

— С семьей я приехал, отец. В Доме дехканина жена и сын. Там мы пока поселились.

— Как же так, сынок?! — Каюм-сердар встал с ковра. Недоумение, досада на сына подняли его с места. — Привез семью — жену, сына — и держишь их в вонючем Доме дехканина, а к отцу привести побрезговал! Может, и меня, как всех других бывших слуг государя императора, своим врагом считаешь? Напрасно ты так, Ратх. Власть меняется — то одна, то другая, а отец у тебя один — его другим не заменишь.

— Ну, ладно, ладно, — с чего ты взял, что я тобой пренебрег, — слабо защитился Ратх. — Просто не было времени. С дороги в гостиницу и — снова в дорогу.

— Давай, веди жену и сына сюда. Будете здесь, у меня жить, — вновь потеплел душой Каюм-сердар.

— Завтра, отец. Сегодня мне некогда.

— Ну, тогда пойдем, покажу тебе — где жить будете.

— Это другой разговор, — согласился Ратх.

Пройдя в другой конец двора, они поднялись на запустевшую, покрытую слоем пыли, веранду. Две двери, ведущие в мужскую и женскую половины дома, были на замках. Старик снял с гвоздя связку ключей, отыскал нужный, открыл замок и распахнул дверь на мужскую половину. Оттуда пахнуло затхлым запахом плесени.

— Ханум! — громко и недовольно позвал Каюм-сердар.

— Здесь я, здесь! — отозвалась Галия, ведя от ворот под руку мать Ратха. — Вот и Нартач-ханым с базара вернулась.

Ратх, оглянувшись и увидев мать, взялся от счастья обеими руками за голову, спустился во двор и заключил растерянно улыбающуюся Нартач в крепкие объятия.

II

Через час Ратх сидел в зале заседания Первого Съезда Советов Туркменской ССР, совершенно оглушенный радостью только что состоявшейся встречи с родителями, слушал, как зачитывали декларацию, и радость его перерастала в гордость и торжество. Что и говорить, приятно было сознавать, что он, Ратх Каюмов, присутствует при рождении Туркменской республики не случайно: он, может быть, самым первым из туркмен примкнул к рабочему движению и участвовал в революции девятьсот пятого. Он одним из первых включился в борьбу за новую жизнь, и кому как не ему, решать сейчас в этот исторический день дальнейшую судьбу своего народа, своих потомков.

Месяц назад в Москве, когда его пригласили в Туркменпоспредство и предложили ехать работать в Туркмению, Ратх не испытал тех возвышенных чувств, какие испытывал сейчас. Отвык, что и говорить, от своих родимых мест, стерлась за двадцать лет тяга к отчему дому. Да и не очень-то радостные картины являла его память, когда он вспоминал об отчем доме. Вспоминая порой о шумном каюмовском подворье, Ратх приходил к мысли, что нет, пожалуй, ему возврата в родной дом: никто не ждет его там. Разве что — мать. Да и самое понятие о родине в последние годы складывалось у него по-иному. Прожив почти двадцать лет в Москве и на поселении в Сибири, он вполне естественно считал своей родиной всю Россию.

После вечернего заседания Ратх вместе с другими направился в только что открывшийся Дом дехканина, к текинскому базару, где квартировали почти все делегаты и занимали одну из комнат Ратх с женой и сыном. Шли огромной толпой, заполнив обе стороны улиц. Поперек дороги над головами полоскались на ветру транспаранты и кумачовые флаги на углах зданий. Еще праздничнее обстановка царила в самом Доме дехканина. На айванах тесно от собравшегося люда. Звенит дутар и поет бахши. Внимание всех направлено к певцу. Ратх постоял, облокотившись на перила, послушал бахши и направился к своей комнате. Подходя к двери, Ратх увидел широкоплечего, приземистого военного.

— Вам кого, товарищ? — настороженно спросил Ратх.

— Не вы ли Ратх Каюмов? — отозвался военный и вдруг засмеялся громко и упоенно: так мог смеяться только Аман.

— Аман! — Ратх устремился к брату, и они, обнявшись, оба смолкли, словно онемели, — так велика была их взволнованность.

— Ратх, я плачу, ты прости меня, — извинился Аман. — Сам знаешь — слезу из меня выбить трудно, но сейчас я плачу от того, что повстречал тебя. Примерно час назад приезжаю домой. Только привязал коня, Галия кричит на весь двор: «Аман, Аман, твой брат Ратх приехал!» Ну, я, конечно, расспросил, где ты, — и скорее сюда. Прибегаю — дверь на замке. Что такое, думаю! Где же он? Бегу по айванам, и тут мой хороший, друг, командир взвода Иван Иргизов со своим старым приятелем на тахте сидят, — шашлыком заправляются. Иван схватил меня за руку… В общем, давай пойдем к ним!

— Ну, что ж, веди к своим друзьям, — согласился Ратх. — Все равно Тамары дома нет, да и сын где-то бегает.

— Мне Галия сказала, что ты с семьей приехал, — торопливо заговорил Аман, увлекая брата к айванам. — Говорит, жена у тебя какая-то москвичка, докторша. Ты наверное совсем отошел от наших обычаев, а?

— Ну, что ты! — Ратх взял Амана под руку. — Я по-прежнему тот же Ратх, каким ты меня знал в девятьсот шестом, когда мы с тобой революционера спасали. И жена моя… ты знаешь ее… Помнишь, из Джунейда каракулевые шкурки для нее привозил? На шапку! Неужели забыл? Ну, Тамарой ее зовут!

— Вай, Ратх, — приостановился Аман. — Неужели ты говоришь о той, которая тогда в тюрьме сидела? Ну, эта — революционерша!

— Она самая, Аман… Тамара Яновна Красовская. И сын у нас — Юрой зовут. Пятнадцать лет джигиту…

— Вах-хов, вот, значит, какие дела. Сын, значит! Мой тоже, дай бог, каким орлом вырос! — восхищенно произнес Аман. — Помнишь же! Ты же видел его на Джунейде.

— Видел, конечно, да только он тогда крохотным был!..

Восклицая и останавливаясь, они наконец спустились к сидящим на огромных тахтах дехканам и кое-как пробились к Ивану Иргизову и его товарищу, который оказался туркменом в черном косматом тельпеке, с огромной бородищей.

— Ну, что, встретились, братаны! — без всяких церемоний вступил в беседу Иргизов, высокий и плечистый командир взвода, с задорными голубыми глазами и желтой, пшеничного цвета, роскошной шевелюрой. — Вполне понимаю и разделяю вашу, так сказать, обоюдную радость. Сам недавно вот так с сестренкой встретился. Не виделись с самого двадцатого года, и вдруг — на тебе — приезжает из Оренбурга, вся в лохмотьях, с сумкой на плече… Садитесь, братаны, как раз шашлычок свеженький несут.

Иргизов отодвинулся, освобождая место для братьев. Бородач, назвавшийся делегатом Чары Пальвановым, тоже потеснился к деревянной колонне айвана. Подав руку Ратху и услышав его имя, поинтересовался, надолго ли он прибыл в Ашхабад. Ратх охотно пояснил:

— Навсегда, Чары-ага. Не думал, не гадал, но вот встретился в Москве в поспредстве с товарищем Атабаевым, он и уговорил меня ехать на родину. Говорит, люди грамотные нужны в Туркмении, а туркмены грамотные — особенно.

— Да, это уж точно, — рассудительно отозвался Чары-ага, снимая с шашлычной палочки кусочки мяса и накладывая в тарелки Ратха и Амана. — Если хотите знать, за грамотными людьми иногда надо лазить даже на дно колодца.

Едва бородач произнес последние слова, как Иргизов с отчаяньем вздохнул и поморщился:

— Чары-ага, побойся бога. Ты сегодня добьешь меня! Ну, нельзя же так. Представляете, — пояснил он, гладя на Ратха, — вчера с трибуны всему свету заявляет: дружбу туркмена и русского водой не разольешь. Я сижу, слушаю и думаю: ну, молодец Чары, прямо как по-писанному чеканит. А он тут же объявляет всему залу: я, дескать, русского командира Ивана Иргизова собственными руками со дна колодца достал.

Братья недоуменно засмеялись, а Чары-ага только и ждал этого. Тотчас пояснил, прожевывая мясо:

— Иван шел со своим батальоном в Керки. В дождь они попали, промокли все. Костер развели, стали сушиться. Безграмотные люди посушились и спать легли, а Иван сел у костра и начал книжку читать. Муса называется.

— Не Муса, а Мюссе! Олух царя небесного, когда ты усвоишь фамилию французского классика?!

— Ладно — Мюссе, — спокойно согласился Чары-ага. — Ну и вот, значит, уснул Иван. Мюссе цел и невредим остался, а барахло — гимнастерка и галифе сгорели.

— Как — совсем сгорели?! — удивился Ратх.

— А ты как думал! — проговорил Чары-ага. — Но Иван, дорогой мой друг, не таким оказался. Встал он и пошел в аул за одеждой. Пошел через кладбище. Как раз утро было. Люди только проснулись, из кибиток вышли. И вдруг — человек, весь в белом, с кладбища идет. Сын мой, Сердар, кричит: «Отец, отец, скорей убегай, мертвец из могилы встал — посмотри!» Я выскочил из кибитки, чтобы посмотреть, а народ уже к Амударье бежит, только пятки сверкают. Испугались все. Женщины кричат, дети плачут… Собаки только молодцы — эти не испугались: бросились на «мертвеца» и загнали его в колодец. Сын мне кричит: «Отец, он в колодец прыгнул, я сам видел!»

— Слушай, Чары, прекрати ты ради бога! — взмолился Иргизов.

— Ладно, сейчас, Ваня, ты не обижайся. Мои собаки кого угодно могут загнать в колодец. Но главное дело во мне. Мы с сыном бросились к колодцу и вытащили «мертвеца»… Остальное сам расскажи.

Иргизов облегченно вздохнул.

— Ядовит ты, Чары-ага. Ты же совершенно беспомощным человеком меня представляешь. Что могут подумать братаны! Ведь они могут подумать, что не командовал я взводом и не записал в свой отряд твоих джигитов-аульчан. Они могут подумать, что и ты не был моим заместителем, пока с басмачами бились!

— Ну-ну, ты зубы нам не заговаривай, — лукаво заметил Чары-ага. — Ты давай к делу. Ты расскажи, как «воскресал», товарищ командир.

Ратх и Аман продолжали смеяться, глядя, как добросердечно подшучивают друг над другом старые приятели. И Иргизов, напустив на себя наивную кротость, сказал:

— Последнее, что я запомнил, это была псиная морда с громадными клыками. Потом упал в колодец, как в преисподнюю, и потерял сознание. Очнулся, открыл глаза — вижу — кто-то лежит на мне. Дотронулся рукой — шерсть. Боже мой, неужели в ад к чертям угодил?! Хочу вылезти — никак не могу — руки и ноги ослабли. Тут Чары-ага подскочил и снял с меня огромную хивинскую шубу. Оказывается, они меня вытащили из колодца, уложили на кошму, и шубой накрыли.

Ратх смеялся от всей души и чувствовал, как эта непринужденная встреча сближает его с этими добропорядочными людьми.

— Вы тоже делегат Съезда Советов? — спросил Ратх.

— Делегат, — подтвердил Иргизов. — Делегат — от личного состава красноармейцев и командиров артиллерийского полка.

Аман, доселе не вступавший в беседу, не без гордости пояснил брату:

— Иван помог мне устроиться старшим конюхом. Он тоже любит лошадей. Я ему рассказывал, как мы с тобой когда-то в цирке Добржанской джигитовали.

— Да, я уже наслышан о вас, — подтвердил Иргизов. — Как-нибудь приглашу к себе в гости. Я тут недалеко живу — возле, площади.

— Спасибо, Иван. С удовольствием принимаю ваше приглашение, — с благодарностью отозвался Ратх.

— Только, дорогой Ратх, не надо к нему и ко мне обращаться на «вы», — попросил Чары-ага. — Конечно, в Москве можно, — тут же отшутился бородач. — Москва большая. Но Полторацк — городок небольшой, можно называть друг друга на «ты».

— Ладно, друзья, — улыбнулся Ратх. — Прекрасные вы люди. И ты, Чары-ага, и ты, — Иван. Буду считать, что мне повезло в дружбе.

— Не ошибешься, — заверил Чары-ага. — Вместе будем строить новую жизнь, каждый покажет себя в деле. — Главное сейчас, товарищи, создать нам на селе крепкие партячейки. — Ратх обвел взглядом сидящих на тахтах дехкан. — Вот если эта сила возьмется, засучив рукава, за дело, то мы в самый короткий срок построим на земле туркмен социализм.

— Поработаем, конечно, — согласился Чары-ага. — Приеду в свой Карабек — соберу всех своих активистов: и партийцев, и кандидатов.

— Кстати, о кандидатах, — тотчас вернулся к разговору Ратх. — Партийный съезд считает, что кандидатские ячейки в аулах были созданы без учета реальных возможностей. Вместо них надо создавать и укреплять ячейки «Кошчи» — в них самая суть советизации аула.

— Да, дорогой Ратх, это я хорошо знаю. Но мне непонятно, почему так волнуешься о союзе «Кошчи» ты сам? — заинтересовался Чары-ага.

— Чары-ага, не прими в обиду, — улыбнулся Ратх, — но тебе придется постоянно иметь дело со мной. Я назначен инструктором сельхозотдела ЦК.

— Бай-бой, вот, оказывается, с кем меня свела судьба! — бородач замер, затем пристально посмотрел на Ратха, словно только что его увидел. — Ну, что ж, если так — я готов подчиниться.

Аман тем временем поставил на тахту чайники. Слева на тахте, где сидели делегаты из Мерва, зазвенел дутар и запел звучным пронзительным голосом бахши. Все сразу повернулись в ту сторону и просидели, слушая певца, до поздней ночи. Было уже двенадцать, когда Ратх посмотрел на часы и решительно встал.

— Ну, что, друзья, будем считать, что это не последняя наша встреча. Пора отдохнуть. Аман, завтра утром жду тебя — приходи, перенесем чемоданы…

Распрощавшись с братом и друзьями, Ратх пошел к себе. Дверь открыла Тамара.

— Какой ты молодец, что оказался дома! — воскликнула она радостно. — Я думала — опять отправился в аулы. Юра, решив, что ты уехал, — уснул. Проходи, раздевайся. Я не буду включать электричество, — Ну, как у тебя — был у своих?

— Завтра перебираемся. У них там, оказывается, две комнаты свободны, в которых когда-то жил Черкез.

— Как тебя встретил, отец?

— Хорошо, как будто бы. Вида не подал, что когда-то ссорились. Вот только взгляды у него прежние.

— Ничего, как-нибудь найдете общий язык, — успокоила мужа Тамара Яновна. — Все-таки, отец есть отец… Я тоже сегодня попутешествовала. В общем, приняла должность главврача в облздраве, потом ездили по городу. Была на Хитровке. Дом мадам Дамкиной, в котором я жила, оказывается, цел, стоит, как ни в чем не бывало. У меня даже мурашки по коже прошли. Вспомнила все сразу — Людвига, Ксану…

Тамара Яновна рассказывала о своих встречах и впечатлениях, о том, что ей предстоит сделать в первые же дни, а Ратх думал об отце. Думал о том, что скора начнется земельно-водная реформа, дело коснется воды и земли, скота и имущества, а ведь отец не из бедных дехкан. У него и вода, и земля, и овец две отары. Да и по-прежнему заражен старым духом. Трудновато будет найти с ним общий язык.

III

На углу Артиллерийской левую половину дома — две комнаты и коридор — снимали брат и сестра Иргизовы. До приезда сестренки частенько к Иргизову захаживала семидесятилетняя старушонка — уборщица. Приходила днем, когда «комиссара», как величала старуха Иргизова, — дома не было. Подметая пол или занимаясь мытьем тарелок, частенько она отвлекалась — рассматривала его имущество. В одной комнате стоял стол и старый коричневый буфет, в другой — письменный стол, кровать и полки с книгами. Два месяца назад, когда Зинка приехала в Полторацк и пришла к брату, — застала старушку за разглядываньем картинок в книге. Подивилась Зинка нимало, узнав, что книжка принадлежат брату, а старушка — всего лишь его уборщица. «И чего вы тут копаетесь, бабушка?» — «Да ведь бог его знает, чем он тут занимается, — отозвалась уборщица. — От книг, говорят, мозги на бок сползают, а ведь у него только и на уме — книги. Да наган, еще держит. Захожу раз к нему, в выходной день, отворила дверь, а он лежит, значит, на кровати и наган на меня наставил. Глаз прищурил, целится и молчит. Я обмерла вся, счас, думаю, застрелит. А он руку с наганом опустил и опять вытянул. Не бойся, говорит, Матрена, это я руку тренирую, чтобы не дрожала во время стрельбы»…Зинка посмеялась тогда над страхами уборщицы, а когда встретилась с братом и выплакалась с дороги как следует у него на груди, сказала строго: «Ты чего же по-буржуйски живешь? Уборщицу себе завел. Маманя в деревне с голоду померла, а ты тут буржуйничаешь. Я сама буду подметать и мыть обе комнаты». Иргизов дал уборщице расчет, и с той поры в доме хозяйничала двенадцатилетняя Зинка, — длинная, голенастая девчонка, с веснушками под глазами и большими, как у брата, голубыми глазами…

Первого мая Зинка со своей школой была на демонстрации. Там купила разноцветные шары, но мальчишки тотчас прокололи их иголками. Зинка бросилась за одним, надавала ему подзатыльников и опять купила шарик. Чтобы не прокололи и этот, ушла она с шумной улицы в переулок и выбралась на свою. Хотела отсюда пробраться на площадь, поближе к трибунам, и тут увидела на крыльце своего дома мальчугана. Он сидел на ступеньке и грыз семечки.

— Эй, ты, чего здесь соришь-то?! — возмутилась Зинка. — Только и знают, что шары прокалывают, да семечки лузгают. Чего ты тут уселся-то, спрашиваю?

— Ничибо, — отозвался паренек. Был он в чистом синем хлопчатобумажном костюме, в фуражке с лакированным козырьком и черных заплатанных ботинках.

— Иди, иди отсюда, — в приказном тоне заговорила Зинка, и тут подумала, что где-то уже видела этого мальчишку. Мгновенье, другое — и вспомнила. — Тебя Сердаром зовут? Твой отец Чары-ага Пальванов?

— Да, ми есть Сердар, — сказал он и встал.

— Извини, что нагрубила, — улыбнулась Зинка. — Я тебя знаю. Ты на фотокарточке у нас, с отцом. На, держи шарик, я открою дверь. — Зинка покопалась в карманчике юбки, достала ключ, открыла дверь, и они вместе вошли в комнату.

— А дядя Иван игде? — спросил Сердар.

— На параде, где же ему быть еще. Придет скоро, не беспокойся. Давай-ка познакомимся. Меня зовут Зиной; я приехала из России. С Урала. Может, слышал?

— Слышал, — кивнул Сердар. — Мне дядя Иван рассказывал.

— Чай пить будешь? Туркмены, почему-то, все любят чай, а ты?

— Ай, давай попьем…

Зинка выбежала в коридор, разожгла примус и скоро вернулась с фарфоровым чайником. Она сама налила ему и себе в пиалы, достала с полки шоколадку и разломила ее пополам. Сердар без всякого восторга, отправил свою долю в рот, разжевал и сморщился. Зинка засмеялась:

— Не нравится? Скажите, пожалуйста, лорд Байрон еще мне нашелся. Тогда пей с сахаром. — Она подала на стол сахарницу с неровно наколотыми комочками.

Они мирно пили чай и беседовали. Сердар плохо выговаривал русские слова, и Зинка беззаботно хохотала. Сердар не обижался. Наоборот, ему все больше и больше нравилась эта веселая, смеющаяся девчонка.

— Ты в школе садоводства и огородничества учишься?

— Да, конично.

— Ты будешь агрономом?

— Нет, агроном моя ни будит.

— Ха-ха-ха! А кем ты будешь?

— Лочик буду.

— Летчиком? — удивилась Зинка. — Да как же станешь летчиком, если учишься на агронома?

— Ай, не знайт. Агроном бросай буду — лочик буду.

За разговором они не заметили, как отворилась дверь и в комнату вошел Иргизов. На лице смущение, Зинка сразу поняла — что-то не то. Глянула — ас братом женщина… интеллигентка в белом чесучевом костюме и шляпе.

— Зинаида, ты, оказывается, не одна… Ба, да это Сердар к нам пожаловал! Ну, молодец. Празднуешь? Проходите Лилия Аркадьевна. Тут у нас молодежь веселится. Сын моего лучшего друга в гости пришел. От отца есть письма?

— Есть письма, — несмело отозвался Сердар. — Деньги тоже есть? Ботинки купить будем.

Лилия Аркадьевна приветливо улыбнулась, Иргизов подставил ей стул, но женщина прошла мимо.

— Ну, что ты, Иргизов. Я садиться не буду — помнусь. Просто мне захотелось взглянуть, как ты живешь. Не шибко, между прочим… Открой окна, проветри комнаты.

Зинка мгновенно сдернула в сторону шторки и распахнула небольшие голубенькие ставни. Сделав это, преданно посмотрела на Лилию Аркадьевну.

— Может, еще что?

— Да нет, не надо. Впрочем, Иргизов, ты давно бы мог догадаться, что стол у тебя никуда не годится. Стол солдатский. Шкаф тоже. Можно подумать, ты его взял напрокат у старого генеральского денщика. И кровать солдатская. Кто спит на ней?

— Я сплю, — с готовностью отозвалась Зинка.

— Боже. А ты где, Иргизов, изволишь почивать?

— В другой комнате, Лилия Аркадьевна.

— Можно, я пройду туда? — спросила она и, не дожидаясь разрешения, вошла.

— Тут тоже — так себе, — попробовал отшутиться он. — Я же полуоседлый кочевник.

— Именно, так себе, — подчеркнуто небрежно согласилась Лилия Аркадьевна. — Надеюсь, когда ты меня в следующий раз пригласишь к себе в гости, то будет все иначе. Не пристало красному командиру перебиваться кое-как. Слишком ты неприхотлив. Неужели ты завоевывал право на лучшую жизнь для того, чтобы жить по-прежнему, серо и скучно?

— Ну, Лилия Аркадьевна, вы меня прямо в тар-тарары сбросили!

— Ладно, ладно, — сказала она примирительно. — Надеюсь, мои замечания пойдут тебе впрок. — И обратила внимание на керамические черепки, лежащие на этажерке. — Хлам какой-то. Хоть бы эти черепки выкинул.

Лилия Аркадьевна собрала черепки в обе руки, намереваясь вынести и выбросить во двор, но не тут-то было. Иргизов, с испуганными глазами, подскочил к ней:

— Лилия Аркадьевна, да вы что?! Это же материал с древних крепостей Согдианы! Когда мы шли походом из Чарджуя в Керки, я собрал эту древнюю керамику.

— Скажите, пожалуйста, — удивилась гостья. — А зачем они тебе? Ты же не историк, и тем более — не археолог.

— Готовлюсь постепенно, — пояснил Иргизов и подал ей учебник «Основы археологии». — История — моя страсть. Я еще в детстве увлекся походами Македонского. У нас в Покровке ссыльный татарин Юнуска жил. Он мне привил любовь к истории. А тут комбат — наш сельский, Сергей Морозов, ехал из Москвы — заглянул в Покровку и увез меня в Туркестан. Тут я и вышел на след Македонского и прочую древность.

— Ну-ну, доморощенный археолог, желаю тебе успеха! — Лилия Аркадьевна поощрительно улыбнулась и перевела взгляд на стоящих с разинутыми ртами Зинку и Сердара.

Иргизов сообразил: надо ребятам представить гостью — кто она и что, а то непонятно им что за ревизорша явилась и поучает славного красного командира.

— Зина, ты не пяль глазищи-то, — сказал мягко Иргизов. — Лилия Аркадьевна — инспектор Наркомпроса, Это она тебе помогла устроиться в школу. Когда ты приехала, я к ней в Наркомпрос наведался. Так мол и так, — сестренка из Оренбургской волости пожаловала — помогите.

— Ладно, Иргизов, — возразила женщина. — Не столь уж велико мое участие в судьбе твоей сестренки. Любая другая на моем месте тоже бы помогла. Я думаю, нам пора идти. — Лилия Аркадьевна посмотрела на ручные часики и испуганно округлила глаза. — О, Иргизов, уже второй час!

Тотчас они вышли, оставив Зинку и Сердара одних, и направились в сторону пригородного аула, где у отца поселился новый знакомый Иргизова, — Ратх Каюмов.

У синих, давно некрашенных ворот, за которыми виднелись два дома с айванами и сараи, Лилия Аркадьевна остановилась — удобно ли идти? Из-за ворот доносились голоса и звуки дутара. Иргизов отворил калитку и потянул за руку, свою спутницу. Во дворе дымились котлы и, поодаль у айвана, стояли мужчины в косматых тельпеках. Поежившись, Лилия Аркадьевна поправила прическу под белой шляпой, словно боясь, что здесь, наверняка, ее растреплют, и ужаснулась:

— Иргизов, куда ты меня привел?

Лилия Аркадьевна остановилась в нерешительности, но тут с веранды легко спустилась женщина лет тридцати пяти, с красивыми, строгими чертами лица и испытывающим взглядом, — жена Ратха. Она была в коричневом платье, которое ей очень шло, элегантно подчеркивая стройность фигуры.

— Будем знакомы… Тамара Яновна, — назвала она себя, взяв под руку гостью. — А как вас зовут?

— Лилия Шнайдер, — несколько чопорно представилась гостья. — Инспектор Наркомпроса.

— О! — восхитилась Тамара Яновна. — Вы еще совсем юная, а уже инспектор!

Иргизов пошел следом за женщинами, оглядывая огромный каюмовский двор — полуразоренное бурями нового времени поместье сельского старшины — арчина.

Ратх вышел на веранду в светлом костюме. В нем он показался Иргизову немножко ниже и изящнее, чем в военной форме. Тамара Яновна представила ему Лилию Шнайдер. И та, мгновенно освоившись, тут же вспомнила:

— Иргизов мне рассказывал о вас, о вашей молодости. Будто бы вы еще в первую революцию были цирковым джигитом!

— Было такое. — Ратх немного смутился и повел гостей к мазанке, стоявшей напротив, у самого дувала. Он распахнул дверь, и взору предстала небольшая комнатушка, обклеенная с потолка до пола цирковыми афишами. Несущиеся на скакунах всадники, клоуны, акробаты, велосипедисты.

— Романтично, — отметила Лилия Шнайдер. — Красные кони вынесли вас на революционную стезю!

— Цирк для нас был революционной ареной, — сказала Тамара Яновна.

— А вы в ту пору — тоже жили в Полторацке? — удивилась Шнайдер.

— Разумеется. Видите вон ту желтую коляску, — показала она рукой из открытой двери в угол двора. — В этом ландо по ночам мы развозили прокламации. Бедный Каюм-сердар не подозревал даже.

Когда вновь поднялись на веранду и вошли в одну, затем в другую комнату, где был накрыт стол, Иргизов увидел на стене большую фотографию: на ней Ратх и Аман гордо восседали на скакунах.

— Это, кажется, Аман? — удивился Иргизов. — Совсем еще молодой, как мальчик. Кстати, где он — что-то не вижу моего друга Амана?

— У отца торчит, — недовольно отозвался Ратх. — Там старые друзья Каюм-сердара собрались, и он заодно с ними. Любит всякую ерунду слушать. В Амане старое, как гвоздь в доске, — щипцы нужны. По натуре он — анархист. Полный беспорядок — это его родная стихия.

— Садитесь, друзья, за стол, — попросила Тамара Яновна и добавила: — Аман — вольная птица, он никогда не знал дисциплины. Каким был в молодости, таким и остался.

Ратх махнул рукой и начал разливать в бокалы вино.

— Главное для него — бесшабашность и еще богатство. Причем, он никогда не был жаден. Заимев, допустим, тысячу рублей, он швырял их направо и налево. Но стоило ему оказаться без денег, и он старался любым способом и как можно быстрее раздобыть их. Три месяца назад, когда мы только приехали в Полторацк и я повстречался с Аманом, мне показалось, он сильно изменился. Семья у него, все же… Сын взрослый… две дочери… А когда разговорились и стали поглубже заглядывать в суть событий, он мне выдал фразу: катись ты, говорит, со своей политикой к дьяволу, — моя политика — лошади! Не понимаю, Ваня, что ты нашел хорошего в моем брате? Ведь это ты его заприметил и предложил работу на конюшне!

— Но ведь на конюшне, а не в Совнаркоме! — возразил Иргизов. — Именно за то, что Аман — заядлый лошадник, я и люблю его.

Лилия Аркадьевна поднесла к губам бокал, лизнула вино и удовлетворенно чмокнула:

— У-у, сладенькое, оказывается. — И тут же заметила. — А может быть, ваш Аман просто не воспитан. Но если даже он анархист, то и это не страшно. Многие анархисты перешли на нашу революционную платформу. Наша с вами задача помочь этим заблудившимся людям стать людьми нового, созидающего класса.

Ратх понял — гостья решила щегольнуть своими знаниями и не остался в долгу перед ней.

— Я не совсем согласен с вами. По-моему, сейчас, как никогда, анархизм дает волю своим страстям. НЭП вместе с оживлением экономики и уровня жизни пробудил и деклассированный элемент. Я думаю, надо как следует дать бой буржуазной морали.

— Вот и я думаю: пока есть еще время — встряхните своего брата, чтобы его анархизм посыпался медной монетой!

— Лиля, вы такая многоопытная, а ведь вам чуть больше двадцати. Откуда это у вас? — спросила Тамара Яновна.

— Боже, ну какой тут опыт! — отмахнулась Лилия Аркадьевна. — Просто, определенные знания истории и текущего момента.

— Тома, тебе было всего семнадцать, когда ты меня просвещала в смысле революционной борьбы партии и ее фракций. Мы с тобой немножко одомашнились, а молодые люди только начинают жить, — сказал Ратх.

Иргизов решил, что Лилия Аркадьевна и Ратх умничают, и вышел на веранду, покурить. Прикурив и затянувшись дымком, он облокотился на перила и увидел во дворе паренька лет пятнадцати.

— Ты, вероятно, сын Ратха Каюмова?

— Угу… Мы из Москвы сюда приехали.

— Как тебя зовут?

— Юркой вообще-то.

— А в частности?

— Кто как, — улыбнулся Юрка. — Мать и отец зовут Юрок, дед — Юврук, а по метрикам Юрий Ратхович.

— Молодец, за словом в карман не лезешь. Дед почему на русских обижен? Мать твоя звала его к себе за стол, а он отказался.

— На русских он не обижен, — возразил Юрка и пояснил: — Если хотите знать, до революции все его главные друзья были русские. Генералы да полковники разные. Он все время с ними заодно был. А теперь, когда мы победили, вот он и злится на всех бедняков. Он их босяками называет.

— Значит и отца твоего не признает?

— Признает, но все время сердится. Все время другого своего сына, дядьку моего хвалит. Дядя Аман и сейчас у него… Там много у дедушки людей собралось.

— Силен старик, — заметил Иргизов. — А бабушка есть?

— Есть. Она добрая. Ей все равно — царский строй или советский, лишь бы хлеб был.

— Учишься?

— Угу… В седьмом.

— Ну, идем за стол, а то без тебя там скучают.

— Я потом, — отказался Юра, но гость уже потянул его в комнату.

— Вот он — явился, не запылился! — воскликнула Тамара Яновна. — Садись, поешь плова — не каждый день праздник.

— Он у вас между двух огней, — сказал Иргизов. — И родителей жалко, и деда. Занял, так сказать, нейтралитет, чтобы никого не обижать.

— Дед наш сам кого хочешь обидит. Пока я на службе в Наркомздраве, он тут распоряжается внуком, как хочет. В своего вестового превратил. Гоняет — то к ишану, то еще к кому-то.

Странно складывалась у Тамары Яновны жизнь на этом старом подворье. Все тут было не так, как в Москве. Там она была полновластной хозяйкой в доме. Здесь, едва приехали, сын оказался в руках Каюм-сердара, да и сама она то и дело попадала по его прихоти в самые неловкие положения. Сначала старик понять не мог, как можно позволять женщине уходить из дому чуть свет и возвращаться ночью. Но постепенно узнал, что невестка разъезжает по всему городу и даже по окрестным аулам, людей лечит, и удивляться перестал. Зато ей самой теперь приходилось даваться диву. Однажды к Каюм-сердару пришел старик-туркмен, поклонился, как встарь, и подал баранью ляжку, завернутую в мешковину. Каюм-сердар сухо напомнил: «Я давно не арчин. Зачем мясо принес? Разве я могу чем-то помочь тебе?» — «Помог уже, — заулыбался гость. — Думали, внучка помрет: совсем плохая была. Потом твоя невестка пришла, вылечила». Теперь такие гостинцы приносил и чуть ли не ежедневно.

Тамара полушутя-полусерьезно рассказывала о причудах Каюм-сердара, когда в комнату бесцеремонно и шумно вошла Галия-ханум:

— О, да здесь, оказывается, пир горой идет! А меня наш почтеннейший отец послал за мужчинами. Говорит, позови Ратха и его приятеля.

— Только мужчин просит? — улыбнулась Тамара Яновна.

— Если он пригласит к себе женщин — людям небо на голову упадет! — беззлобно упрекнула свекра Галия. — Это такой феодал, каких свет не видывал. Простите, я даже не поздоровалась ни с кем. — Галия, поочередно подавая руку, защебетала: — Вас, Иргизов, я уже знаю — однажды на ипподроме видела. А вас, милочка, вижу впервые. Меня зовут Галия.

— А меня Лилия Шнайдер.

Ратх тотчас добавил:

— Между прочим, дорогая Галия-ханум, ваша новая знакомая работает в Наркомпросе. Вы, если не изменяет мне память, завидовали нынешним учителям и бранили Амана за то, что он вам не позволяет работать. Я думаю, Лилия Шнайдер могла бы помочь вам устроиться учительницей в школу.

— С большим удовольствием выполню вашу просьбу! — Лилия Аркадьевна посмотрела в глаза импозантной ханум. — Вы что окончили, какое заведение?

— Ах, что вы, Лилечка! — всплеснула руками Галия. — Я окончила пансион в Петербурге, но это было так давно. Кому теперь нужны мои знания! Тем более, что и жизнь начинается по-новому. Всеобуч, ликбезы. Мне это непонятно.

Ратх, видя, что Галию, в общем-то, можно уговорить, подсел к ней поближе.

— Галия, добрейшая душа, вы меня знаете — и я ни разу в жизни не солгал вам. Кроме хорошего вы от меня ничего не видели, верно ведь?

— Верно, деверек, не отрицаю.

— Так вот поверьте мне, ханум. В настоящий момент учитель — самое нужное, самое дорогое лицо во всем обществе. Вы знаете, что сказал Михаил Иваныч Калинин об учителях! О, Галия, я сам слышал его слова. Я сопровождал его в поездке по Туркмении. Мы были в Иолотани, он встретился с одним сельским учителем, выслушал его внимательно и сказал нам: «Мне кажется, учителей, проработавших определенное число лет в отдаленных местах Средней Азии, Сибири и Далеком Севере, надо бы вознаграждатьорденом трудового Красного Знамени, как за особое геройство и самопожертвование».

— Неужели, Ратх, такое отношение к учителям? — глаза у Галии заискрились.

— Галия-ханум, вы могли бы обучать женщин грамоте прямо здесь, у вас во дворе. Если согласитесь, я помогу вам собрать женщин нашего аула, — предложила Шнайдер.

Иргизов, следивший с любопытством за беседой, подморгнул озорно Лилии Аркадьевне, затем перевел взгляд на Галию:

— Ханум, эта женщина говорит только правду — верьте мне. Она ведет у нас политэкономию в Доме Красной Армии, и мы все, командиры и красноармейцы, уже знаем прибавочную стоимость наизусть.

— Не очень мудро, Иргизов, — сухо заметила Лилия Аркадьевна.

— Ох, что же я! — спохватилась Галия. — Я же пришла за мужчинами. Ратх, дорогой, и ты тоже, Иргизов, оторвитесь на минуту. Каюм-сердар что-то хочет вам сказать и ждет вас. Я пойду туда — надо подать чай. — И она удалилась так же шумно, как и вошла.

Ратх посмотрел на Иргизова, пожал плечами:

— Отказываться неудобно. Давай заглянем, послушаем, что им от нас надо. Доброго, конечно, ничего не жди. Сейчас они как разворошенное осиное гнездо.

IV

В комнате Каюм-сердара тесно. На ковре человек восемь: шестеро в папахах и халатах, двое в европейских костюмах. Сам старик в центре внимания. Сидит на красном месте, потчует гостей едой, подливает в пиалы чай. Увидев младшего сына с гостем, привстал, широко улыбнулся:

— Ну, вот и Ратх. Очень хорошо, что пришел, а то люди уже хотели уйти. Садись сюда. Проходите и вы, уважаемый, — пригласил он Иргизова.

Ратх, поглядывая на гостей, узнал в одном посланца Джунаид-хана: недавно он выступал на съезде Советов, ему дали слово. Кажется, его имя Сейид-оглы. Он просил прощения, клялся во всех грехах, совершенных против народа, и просил, чтобы заблудшим душой и умом людям дали место в новом государстве туркмен. Съезд Советов простил басмачам: что ж, коли одумались, пусть займутся мирным трудом. Но что же еще надо этому курбаши?

— Выслушай нас, Ратх, — обратился Каюм-сердар. — Люди очень внимательно следили за вашими собраниями, но не все поняли. Вот уважаемый гость Сейид-оглы хотел бы…

— Я слушаю вас, уважаемый, — сухо сказал Ратх, посмотрев на рябого курбаши с одним глазом.

— Два вопроса у нас, — произнес тот с чванливым достоинством, отпивая из пиалы чай. — Первый вопрос будет таким: являются ли прощенные полноправными людьми?

— Безусловно, уважаемый гость. А почему вы сомневаетесь? — мгновенно отозвался Ратх.

— Но если мы полноправные, то почему ни Джунаид-хана, ни меня, ни других из наших не выбрали в правительство?

Ратх даже удивленно хмыкнул от столь циничного вопроса, а Иргизов откровенно засмеялся.

— В правительство избраны самые достойные и умные люди, — терпеливо пояснил Ратх.

— Да, — раздумчиво процедил Сейид-оглы. — Выходит — они умнее нас, а мы глупее их. Нет, это неправильно. Вы должны нам дать несколько мест в правительстве, иначе Джунаид не сможет жить мирно. Он обид не прощает, а за унижение наказывает. Передайте наши слова, уважаемый, Атабаеву, Айтакову и Сахатмурадову — пусть они подумают, пока еще не поздно.

— Ладно, передам, — согласился Ратх, кривя от ненависти к басмачу губы.

Иргизов, внимательно следивший за басмаческим курбаши, спросил:

— Приятель, но вы же еще месяц назад занимались грабежом и убийствами. Вы убивали неповинных дехкан. Неужели они станут вам подчиняться?

— Мы получили прощение, — уточнил Сейид-оглы. — Съезд нас простил, значит — все дехкане простили. Теперь у меня другой вопрос. — Он вновь уставился на Ратха: — Что такое репорм и зачем репорм?

— Реформа, вы хотите сказать? Да, мы продолжаем земельно-водную реформу. Смысл ее в том, чтобы наделить землей и водой всех бедняков.

— Как же вы это сделаете? — ухмыльнулся курбаши. — Разве появилась дополнительная земля и вода?

— Мы сделаем это очень просто и по совести, — пояснил Ратх. — Мы урежем землю и воду у богатых и отдадим беднякам. Мы оставим каждому, кто будет трудиться, по полгектара земли и по тридцать пять голов овец. Этого вполне достаточно.

Сейид-оглы усмехнулся:

— Уважаемый, вы говорите, что Советы достойнее и умнее нас, но сами вы ведете себя неразумно. У вашего отца, почтенного Каюм-сердара, — курбаши с улыбкой посмотрел на старика, — в песках пасутся две отары: каждая по тысяче голов. Мы, его преданные слуги, охраняем овец от волков. Если понадобится, мы защитим его овец и от большевиков. Но я думаю, вы — сын Каюм-сердара, богатого и знатного аксакала, не посмеете поднять руку на отца.

Ратх побледнел, но молчать нельзя. Сказал сдержанно:

— Руку, конечно, я никогда не подниму на своего отца, но обе отары придется отдать беднякам.

Сейид-оглы рассмеялся мелким злым смехом, а Каюм-сердар заерзал на месте, закрутил головой, словно в нос ему ударило вонью.

— Ратх, — сказал он, стараясь быть вежливым и спокойным, — покинь нас или извинись перед гостями за свои глупые слова.

— Я сказал правду, отец, — поднявшись, проговорил Ратх. — Не сегодня-завтра тебе придется отдать не только овец, но и землю, и воду. Будь благоразумным, не оказывай сопротивления. Если воспротивишься ты, то окажут сопротивление и другие. Но тогда, поверь мне, пощады никому не будет. Мы один раз вас простили. В другой раз не просите прощения. Пойдем, Иргизов.

Они вышли во двор. Никто — ни Каюм-сердар, на Сейид-оглы не сказали им вслед ни слова.

Возвратясь в свою комнату, Ратх, как ни в чем не бывало, сказал:

— Тамара, завари чай. Все-таки, без чая стол — не стол, если даже на нем вино и коньяк.

— Слушай, Ратх, — посоветовал Иргизов, — может быть тебе переселиться из этого двора? Сними комнату в центре города или подай заявление Сахатмурадову — пусть выделит казенную квартиру.

Ратх решительно возразил:

— Ни я, ни мой отец из этого двора не уйдем, пока не найдем общий язык. Я должен заставить их поверить в справедливость наших дел, иначе какой из меня большевик!

— Так-то оно так. И я тоже за то, чтобы все шло мирно, но прежде чем ты убедишь их в правоте советской власти, они пустят пулю тебе в окно, — сказал Иргизов.

— Все может быть. Постараюсь быть осторожным, но отворачиваться от борьбы не стану. Вся тяжесть борьбы настоящего момента и заключается в том, что мы должны победить в самых малых наших ячейках — в семьях и родовых кланах. За Амана боюсь, как бы он опять не попал под их влияние.

— А вот и твой брат идет сюда, — Иргизов кивнул на дверь.

Оба посмотрели на Амана и поняли: он пришел, чтобы продолжить разговор.

— Ратх, — попросил он, потупившись. — Мне бы хотелось поговорить с тобой один на один. Прости, Иргизов, за откровенность. Отец и эти все считают, что русский мешает Ратху быть самим собой. В голове у них не укладывается, чтобы сын мог пойти против собственного отца.

— Все правильно, — сказал Иргизов. — Может быть, без меня и найдете общий язык. Я не буду мешать.

— Хорошо, Иргизов, — согласился Ратх. — Если они думают, что моими мозгами управляют посторонние, то я постараюсь их разубедить в этом. Давай выйдем, Аман.

— Не горячись, Ратх, — удержал его Иргизов.

Братья удалились во двор…

— Ну, говори, — сказал Ратх, первым спускаясь с веранды.

— Может, зайдем туда, к отцу?

— Нет. Там мне нечего делать. Разве не отец велел мне удалиться? Я выполнил его просьбу.

— Ратх, ты, ради аллаха, не обижайся так сильно.

Отцу семьдесят пять лет скоро. Он воспитался на том, что всю жизнь повелевал бедняками, множил богатства и большего ничего не желал. Единственно, что он еще желал — сделать и нас с тобой богачами. Мысли и чувства его по отношению к нам — самые искренние.

— Ты считаешь, что заблуждение не может быть искренним? — засмеялся Ратх. — А заблуждение отца состоит в том, что он печется только о нас с тобой, а не обо всем народе.

— Ну и сказанул же! — удивился Аман. — Если каждый будет думать обо всем народе, то сам никогда вдоволь не насытится, да и ходить будет по улицам с голым задом. Хе-хе… Признаться тебе, я так и не понял: грозил ты для солидности или говорил правду, когда упомянул насчет двух отцовских отар?

— Я думаю так, Аман, — поразмыслив, сказал Ратх. — Если отец сам не прикажет чабанам сдать овец союзу «Кошчи», то ты поедешь в пески и сделаешь это.

— Не выдумывай, Ратх. Ты сходишь с ума. Я отдал восемь своих скакунов в государственную конюшню. Неужели этого мало?

— Дело не в «мало» или «много», а в том, что человек не может владеть таким большим богатством. Мы должны поделить овец между всеми, у кого их нет. Равенство и братство — вот наше кредо.

— Значит, если я тебя правильно понял, у отца теперь будет только тридцать пять овец? — ужаснулся Аман.

— Ровно столько же возьмешь из отары и ты, поскольку у тебя — собственная семья, — пояснил Ратх. — Что касается меня, мне овцы не нужны. Я живу на собственный заработок.

— Всего семьдесят овец из двух отар, — упавшим голосом заговорил Аман. — Надолго ли их хватит? Мы даже пасти их не сможем — чабану платить будет нечем. Не поеду же я в пески чабаном!

— Ты сможешь сдать своих овец в коммуну, — пояснил Ратх. — На днях мы займемся созданием коммуны в нашем ауле. Мы объединим дехкан в коммуну: они будут трудиться сообща, и весь скот будет общим.

— Братишка, что-то ты путаешь, — возразил Аман. — Я же служу на ипподроме. Как же я могу быть на ипподроме и в коммуне одновременно?

— Ты прав, Аман, тогда так: отдашь овец коммуне, а жить будешь, как и я — на зарплату.

Аман перестал спорить. Сделал такой вид, будто все понял, со всеми доводами согласен. Посмеиваться начал над новыми порядками, над реформой. Пошутил немного и спросил:

— Так когда мне ехать в пески к чабанам?

— Аман, только без глупостей, — предупредил Ратх. — Может ты надумал опять уйти к ним? Если так, то пожалеешь, но будет поздно.

— Не бойся, младшенький, постараюсь не подвести тебя. Я ведь тоже понимаю, о чем ты больше всего беспокоишься. Ты боишься за свою партийную репутацию. Я все время думаю: как это Ратху Советская власть доверяет, когда у него отец и брат никудышние люди?

— Аман, ты ведь знаешь: доверие это я заслужил не сегодня, — упрекнул брата Ратх. — С этим доверием я живу уже двадцать лет. Ни ты, ни отец не сможете его пошатнуть.

— Ну что ж, Ратх, я должен вернуться сейчас к отцу и сказать всем им, что ты непреклонен: судьба его отар решена. Сын посягает на отцовское богатство. Сказать им, что ты меня посылаешь в пески? — начал дурачиться он.

— Можешь сказать… Делай, как подсказывает твоя совесть.

Аман вошел в отцовскую мазанку. Ратх поднялся на веранду, облокотился на перила.

«Неужели силой придется вырывать у отца отары? — подумал с горечью. — Ведь понимает же он, что ни мне, ни Аману его овцы не нужны. Самому — тоже. Или он, как истинный мусульманин, верующий в аллаха, считает, что возьмет овец вместе с собой на тот свет? Но это же глупость. Можно верить в аллаха, но верить в потусторонний мир со всеми его прелестями, смешно. Скорее всего это жадность, и в таком преклонном возрасте ее одолеть невозможно. Несусветная жадность сформировала все его отрицательные качества! Его поступками движет забота о себе самом и о своем потомстве. А остальные? Остальные для него пусть пропадут пропадом. Он не думает, что помимо пищи плотской существует пища духовная. Он не знает, что стоит почувствовать духовный голод, как в человеке появляется чувство ко всем, и забота обо всех. Но разве думал он когда-нибудь, что его народ со дня образования самой нации был голоден, бос и бесправен?»

Ратх разогнулся, услышав голоса. Отец с гостями шелпо аллейке к воротам.

— До свидания, болшабик, — по-русски сказал, увидев Ратха на веранде, Сейид-оглы. — Не забудьте сказать своим: крепко вы обидели нас.

— Саг бол, — попрощались другие и ушли со двора.

V

В самый разгар заседания бюро, когда решали — в каких районах в первую очередь начать земельно-водную реформу, принесли записку. Секретарь ЦК Сахатмурадов, прочитав ее, покраснел, насупился и передал Атабаеву. Тот, прочитав, усмехнулся. После того, как утвердили окружные комиссии и уполномоченных по проведению реформы, Сахатмурадов довел до сведения присутствующих смысл поступившей записки. Это была угрожающая анонимка, написанная баями. Богачи, надеявшиеся получить от Советской власти кое-какие выгоды, но оставшиеся ни с чем, а теперь еще и узнавшие о реформе, заявили о своем несогласии с туркменским правительством. Опираясь на волю аллаха и «гнев народа», грозили большевикам всеми карами, какие существуют. Сообщив об этом, Сахатмурадов твердо сказал:

— В аулы должны ехать самые сильные, политически подготовленные товарищи. И вообще, я думаю, нужен пример — с чего и как начать земельно-водную реформу.

Сахатмурадов перевел взгляд на Ратха Каюмова — посмотрел, словно советуясь с ним, как со старшим по возрасту. Ратх поднялся:

— Я понял вас, товарищ Сахатмурадов. Сейчас у нас в Полторацке находятся представители аульных ячеек «Кошчи» — мы могли бы провести показательное собрание по земельно-водной реформе. Завтра собираются дехкане асхабадского аула.

— Вы сами тоже собираетесь присутствовать на этом сходе? — спросил Атабаев.

— Обязательно. Как инструктор, я обязан быть там. Тем более, собрание первое да еще и показательное.

— Да, пожалуй, — подумав, согласился Атабаев. — Но не пошло бы это показательное собрание вкось. У вас же отец бывший арчин. Он и сейчас еще владеет землей и отарами в Каракумах. Дехкане могут вам напомнить об этом.

— Не сомневаюсь в этом, — согласился Ратх. — Дехкане напомнят мне, я — отцу: как-нибудь найдем общий язык и договоримся.

— Может быть, кто-то другой пойдет, а вы отправитесь в другое место? — предложил Сахатмурадов.

— Нет, товарищ секретарь. Ничего страшного не произойдет.

— Хорошо, — согласился Сахатмурадов. — И не забудьте, сегодня же отправьте инструкцию по проведению реформы во все земельные отделы.

На другой день, в девять утра Ратх был в Доме дехканина. Несмотря на ранний час, на дворе жарко. «Кошчинцы» покинули свои душные комнаты — пьют чай на паласах. Тут же огромный самовар, целая батарея чайников и чайчи в белом замусоленном халате, — крутится, как волчок, между тахтами и самоваром.

Вышли из Дома дехканина всем скопом — запрудили оба тротуара. Фаэтонщики едут — смотрят с недоумением, опять что ли праздник? Прохожие сторонятся, останавливаются — смотрят вслед. Никто пока не знает, что это идет молодая гвардия сельского хозяйства. Идут представители союза «Кошчи», съехавшиеся на республиканское совещание.

Ратх Каюмов — впереди, с кожаной папкой. Перешли Октябрьскую, ступили на кривую пыльную улочку асхабадского аула. Дехкане смотрят, высунувшись из дворов. Ребятишки на крыши взобрались: понять не могут — откуда и куда идут эти люди. Но ребятня догадлива. Вот уже кричат сверху:

— Эй, комиссар, куда идешь?! Ишана в тюрьму возьмешь, да?!

«Кошчинцы» не замечают мальчишек. Топают, окутываясь с ног до головы аульной пылью.

Ребятишки тотчас пристроились к идущим. А вот и любопытные дехкане присоединились. Идут рядом с приезжими, расспрашивают: куда и зачем валит толпа. Ребятишки поняли — чего ради гости пожаловали в аул, кричат наперебой по-русски:

— Да здравствует коммуна!

— Смерть капиталистам!

Сбор в старой крепости Куня-Кала. Вон она — на окраине аула. Громадные желтые стены, разрушенные давними войнами и обветшавшие от времени, торчат, напоминая о безвозвратной гибели старого развалившегося мира. Вокруг крепости байские мелеки ^[1]. Занимают они довольно обширную площадь: тянутся на восток к селению Аннау, и к горам Копетдага. От большого арыка в разные стороны расходятся маленькие арыки, насыщая влагой плодородные участки богачей. Дехканские дворы с черными войлочными юртами лепятся тут же, и выглядят они сиротливо. Хоть и пришла в аул Советская власть, но беднота, как была неимущей, так пока и живет. Не так-то просто вырвать из жадных рук землю и воду. До земельно-водной реформы пытались вырвать у богачей землю, но на каждом клочке этой земли пролилась кровь. Обиженные и оскорбленные сынки баев отправились в пески, объединились в басмаческие отряды. Несколько лет кряду разгуливали по пескам: налетали на бедняцкие кочевья, на аулы.

Поднялись «кошчинцы» по оплывшим, поросшим верблюжьей колючкой буграм, во двор крепости Куня-Кала. Двор огромен и разделен на мелеки. Растет на них джугара, клевер, картофель. Это угодья первой сельской коммуны. Урожай, кроме картошки, давно убран. Зерно ссыпано в сарай. Два стога сухого клевера рядом с сараем. Конюшня тут же. Несколько лошадей, несколько верблюдов, три омача и один железный плуг, присланный из России. Как привезли его, бросили у стены, так он и лежит. Пробовали в него запрячь верблюда, но бедный инер не смог потянуть такую тяжесть. Махнули рукой: ай, пусть лежит, будем омачами пахать.

Председатель коммуны — Артык, молодой, высокий, жилистый парень лёт двадцати восьми. Хмурый на вид. Есть отчего хмуриться. Отца и мать в восемнадцатом убили. Артык до двадцать четвертого ездил в добротряде по Каракумам, мстил басмачам за отца и мать. Многие бандиты заплатили ему кровью, но и сейчас Артык не мог спокойно смотреть на богачей. А они — вот: тоже явились на сход. Старый арчин Каюм-сердар с ними, ишан тоже тут. Артык хмурится: «Ратх Каюмов хоть бы отца спровадил отсюда!» Знает Артык младшего Каюмова, верит ему во всем, но отец у него, все-таки, богач: не место ему здесь.

Артык, пожимая руку Ратху, сказал недовольно:

— Товарищ Каюмов, эти старики-отщепенцы тоже, что ли, записались в коммуну?

— Не сердись, Артык, пусть присутствуют. Они никак не хотят расстаться со своими мелеками, вот инервничают. Все еще надеются на что-то.

— Ратх, если б Каюм-сердар не был твоим отцом, я припомнил бы ему!

— Не горячись, Артык, когда дело касается бедняков, для меня все богачи становятся врагами: отец тоже, — резко ответил Ратх.

— Ладно, товарищ Каюмов, в вас-то я никогда не сомневался. Вы — человек Ленина.

— Шефы-железнодорожники придут? Напомнили им о сходе? — спросил Ратх.

— А как же! Утром сам к ним ездил. В депо был, в кондукторской, в управлении дороги. Будут обязательно.

— Комсомольцев всех оповестил?

— Все здесь. Вон они рассаживаются. Непес поехал за шефами.

— Ладно, Артык, давай показывай гостям свое хозяйство, а я с комсомолом поставлю стол для собрания.

Артык повел «кошчинцев» по крепостному двору, по мелекам, рассказывая — с чего начинали, что сеяли, какой урожай сняли.

Вскоре за крепостной стеной, со стороны железной дороги донеслась музыка духового оркестра. Это шли на сход шефы-железнодорожники. Ребятишки с криком бросились к воротам, и вот целая процессия поднялась на крепостной двор. Музыканты впереди, следом телега с сельскохозяйственным инвентарем. Комсомольцы, в основном русские парни и девчата, с транспарантами над головой: «Да здравствует мировая коммуна!». На какое-то время смешались в общую толпу свои — аульчане, приезжие «кошчинцы» и железнодорожники-шефы.

— Товарышы, прошу соблюдать порядки! — прокричал представитель управления Среднеазиатской железной дороги, лысый азербайджанец, в белом кителе: — Кто тут старший?

— Я старший, — сказал Ратх. — Сейчас начнем. Пусть ваши люди рассаживаются.

— Если не ошибаюсь, вы — инструктор ЦК? Хорошо бы, товарыш инструктор, начать собрание с «Интернационала».

— Так и начнем. Прошу вас тоже за стол президиума. Речь скажете?

— А как же, дорогой! Все-таки, мы шефы!

В президиум, к столу, накрытому красной сатиновой скатертью, подошли человек десять. Сесть не на что. Собрание начали стоя. Дехкане — напротив, в первых рядах, уселись прямо на земле. Представители рабочего класса — железнодорожники — тут же. Аульные богачи, баи, ишаны, муллы и прочие тунеядцы — в сторонке. Стоят, словно вызов сделали: кто — кого. В центре у нихКаюм-сердар.А у стола, в центре президиума, сын его младший — Ратх. Дехкане, да и богачи переговариваются: вот ведь как распорядилось время, — сын на одной стороне, отец на другой. Богачи шепчутся с насмешкой: «Постыдился бы идти против родного отца, болшабик!» Дехкане переговариваются, глядя с презрением на Каюм-сердара: «Хоть бы постыдился родного сына. Позорит его при всем народе!»

— Итак, дорогие земляки и представители рабочего класса, разрешите собрание считать открытым, — объявил Ратх.

Тотчас азербайджанец в белом махнул рукой, и оркестр заиграл «Интернационал». Комсомольцы, услышав гимн, встали и замерли. Дехкане тоже поднялись, не понимая, зачем слушать музыку стоя. Богачи в сторонке зашевелились, начали посмеиваться. Кто-то из них не очень уверенно прокричал:

— Эй, Артык-кошчи, зачем нам капырская музыка?! Никто на крикуна не обратил внимания, и он смущенно смолк и спрятался за плечами Каюм-сердара. Как только оркестранты опустили трубы, Артык сказал, бросив угрожающий взгляд на аульных богачей:

— Это вам — не прошлый раз. В тот раз мы не смогли вам скрутить руки, а теперь — большая земельно-водная реформа!

Дехкане, вновь усаживаясь на земле перед столом, одобрительно загудели. Каждый вспомнил недавнее. Три года назад впервые они избрали комитет бедноты, выбрали председателя и пошли делить воду арыка. Отвели ее от байских мелеков, пустили в сторону бедняцких кибиток, сказали: «Каждый может пользоваться водой пять часов». Дехкане обрадовались, почувствовали собственную силу, да беда в том, что поливать нечего — земли своей ни у кого нет. Позлорадствовали, посмеялись над богачами и вновь им отдали воду. Об этом случае и напомнил сейчас Артык. И едва он это сказал, как из толпы богачей вновь донесся голос:

— Артык-хозяин, раньше земли у дехкан не было. Теперь разве есть?

Тотчас крикуна узнали: сельский джарчи, верный слуга богачей. Когда-то он ходил по аулу, разносил вести — кто женится, кто сыну обрезание делает, у кого сын родился. За его ослиную глотку кормили его неплохо: с каждого дастархана кусок мяса и лепешку имел.

Артык засмеялся со злостью:

— Эй, джарчи, раньше ты перед каждым тоем кричал. А теперь, по подсказке баев, орешь перед каждым собранием! Тебе, джарчи, тоже полгектара земли на этот раз выделили: возьмешь у Топчи-бая!

Дехкане засмеялись, а богачи насторожились. Топчи-бай завертелся на месте, посмотрел на Каюм-сердара, на святого ишана, ища поддержки. Джарчи тоже не понял, почему он должен взять полгектара у Топчи-бая и, подумав, что Артык смеется, вновь прокричал:

— Артыж-болшабик, зачем смеешься надо мной?

— Не смеюсь, джарчи, — успокоил его Артык и посмотрел на сидящих дехкан: — Дорогие бедняки! Дорогие безземельные и безлошадные братья! Комиссия по реформе, вот землемер, вот наш кузнец, вот я тоже с ними, составили списки безземельных дехкан. С сегодняшнего дня они будут пользоваться байской землей.

Гул удовлетворения прокатился по рядам. А толпа богачей застыла в ожидании: что еще там придумала Советская власть?!

Артык подал лист бумаги одному из комсомольцев и велел читать. Парень, в городской европейской одежде — он учился три года у муллы, а затем в гимназии, за что был прозвав «гимназист», начал:

— Комиссия решила лишить земли следующих баев и отдать их земли беднякам. Майлы-бай — первый. Он отдает свою землю… — И «гимназист» зачитал десять бедняцких фамилий.

— Артык-джан! — взмолился один из дехкан, едва «гимназист» назвал его фамилию. — Не надо мне байской земли! Пусть Майлы-бай подавится своей землей. В прошлый раз я на пять часов воду взял — теперь не знаю, как с ним расплатиться. Все время напоминает: «Ты у меня в долгу».

— Ладно, Непес, — сказал Артык. — Все знают, как ты дрожишь перед баями. Страх тебе всегда мешал. Но теперь бояться тебе не надо. Давайте, дорогие земляки, послушаем весь список. Только будьте внимательны, и запомните — кто у какого бая землю возьмет. Давай, «гимназист», читай дальше.

«Гимназист» назвал еще несколько фамилий. Читая, все время косился на толпу богачей, а там уж суета началась. Заволновались сельские богатеи. Вот и выкрики послышались:

— Не дадим землю!

— Кровью окупится вам наша земля!

— Мы землю сто веков наживали! Она нам Чингизханом жалована, а вы кто такие?!

Ратх, как председатель собрания, принялся успокаивать богатеев:

— Жалобы выслушаем потом. Прекратите шуметь! Тут кто-то из дехкан выкрикнул:

— А почему землю Каюм-сердара не поделили?! Почему Каюм-сердар за спину собственного сына спрятался?

Мгновенно воцарилось молчание. Ратх нахмурился, посмотрел на Артыка. Тот выхватил список у «гимназиста».

— Слушай ты, «гимназист», почему нет в списке Каюм-сердара?

— Артык-джан, есть он, — залепетал «гимназист», косясь на Ратха. — Но я подумал, хорошо ли при инструкторе ЦК его родного отца раскулачивать? Не обидится ли товарищ Каюмов?

— Вон с моих глаз! — возмутился Артык. — Вон, чтобы твоей ноги тут не было! Трус негодный!

«Гимназист» попятился и упал в ноги сидящим дехканам. Они рассмеялись.

— Дайте-ка сюда список, — сказал Ратх. Взяв его, он зачитал сам: — Каюм-сердар — бывший арчин, отдает землю беднякам… — Последовало более десятка фамилий, а затем приписка: — Поскольку сам Каюм-сердар на мелеке трудиться не хочет, а дети его не являются дехканами, а служат в государственных учреждениях, то бывший арчин Каюм-сердар лишается своей земли целиком и безвозвратно!

По рядам дехкан прошел неодобрительный ропот. Дехканам показалось, что Ратх расправился над самим собой. Но и на этот раз кто-то вновь заметил:

— Ай, чего жалеть? Разве основное богатство Каюм-сердара его земля? Овцы — его богатство. Две отары, каждая по тысяче голов, пасутся у него в песках.

— Эй ты, проклятый аллахом! — не выдержав, закричал Каюм-сердар. — Ты откуда знаешь о моих отарах? Ты врешь, сатана! Ты поплатишься за свои слова! Я намотаю твои кишки на колесо арбы, паршивец!

Вновь разразился шум. Теперь уже неистовствовали и богачи, и бедняки. Напрасно Артык поднимал вверх руку, кричал, призывая к порядку: его не слушали. Тогда шеф-азербайджанец велел оркестрантам играть. Грянул «Краковяк», заглушая крики и перебранку. Артык, Ратх и все остальные члены президиума возмутились: ерунда какая-то! Не собрание, а ералаш.

— Ну-ка, вы, уважаемый шеф! — сказал Ратх азербайджанцу. — Прекратите ломать комедию!

Музыканты, словно споткнулись, опустили трубы. Наступила тишина и ее использовал Артык:

— Дорогие земляки, — сказал он сидящим, — пусть Ратх Каюмов сам скажет — есть у его отца две отары или нет?

— Есть! — твердо выговорил Ратх. — Есть две отары, и мой брат Аман собирается в пески, чтобы сдать весь скот союзу «Кошчи».

— Будь ты проклят! — вскричал Каюм-сердар. — Не сын ты мне, не сын! Ты порождение ада! — Старик рвался из рук, удерживающих его, чтобы подойти к Ратху.

Когда он утихомирился, Ратх сурово и внушительно проговорил:

— Все запомнили — кому отныне принадлежит земля Каюм-сердара? Если хоть один откажется, испугается моего отца или пожалеет его, то добра от меня не ждите. Трус сегодня — первый пособник врагам!

Ратх замолчал. Лицо его стало бледным, губы вздрагивали. Артык, видя его таким, проникся к нему еще большим уважением.

— Товарищ Каюмов, если у вас больше нет слов, то мы дадим слово железнодорожникам. Давай, Гулам-Али, говори, — попросил Артык лысого азербайджанца в белом кителе.

— Товарышы! — погладив раскаленную на солнце лысину, обратился к дехканам Гулам-Али. — Разрышитэ поздравить вас с победой. Тэпэр земля у всех будыт — виноград-миноград, картошка, свекла — тоже хватыт. Тэпэр нам необходымо, чтобы дехкане пополняли ряды рабочего класса. Тэпэр мы открыли курсы. Хочешь быть кондуктором — иды к нам! Хочешь помощныком машиниста — давай! Хочешь слесарем — пожалста!

— Эй, Гулам-Али, ты куда тащишь от нас людей? — возмутился Артык. — Мы своих дехкан к земле зовем, а ты в свое депо их тянешь. Так не пойдет. Давай, товарищ Каюмов, закрывай собрание!

— Люди, еще один-два слова, а? — взмолился Гулам-Али и приложил руку к сердцу. — Товарышы, когда придете, спросите Гулам-Али! Это я!

— Ладно, заканчивайте, — сказал Ратх.

Вновь оркестр заиграл «Интернационал» и все встали.

VI

На второй день утомительного пути по раскаленным пескам Аман с тремя добротрядовцами приехал на урочище Джунейд, где паслись отары Каюм-сердара. Приезжие вооружены, но бояться, кажется, некого — притихли басмачи. Одни приобщились к общему делу, другие ушли за кордон. Вывел Аман свою небольшую группу прямо к чабанскому кошу. Верблюдов пустили пастись. Лошадям спутали ноги, дали сена. Чабан Хезрет-кул и его подпасок в честь приезда сына Каюм-сердара зарезали овцу, поставили на огонь казан с мясом. Потом, когда залезли подальше от солнца, в чабанскую чатму, и сели на кошме к наполненным шурпой чашкам, Аман сказал:

— Ну, что, Хезрет-кул, тебе известно о земельно-водной реформе?

— Да, Аман-джан, слышали краем уха. — И подумав добавил: — Ну, вас-то эта репорм не коснется. Брат твой, слава аллаху, сумел хорошее место занять. Ему сам сатана не страшен. Другие ему завидуют. Недавно люди Джунаида ко мне сюда заглядывали, разговор вели о твоем младшем брате. Говорят: Ратх двадцать лет где-то на чужбине скитался, свою землю забыл, а как назад приехал — сразу большим человеком сделали. А мы, говорят, двадцать лет оберегаем свою землю, кровь за нее проливаем, и ни одного в правительство не поставили.

— Джунаидовские, говоришь, были? — насторожился Аман. — И где же они сейчас?

— Ай, крутятся где-то неподалеку. Узнают, что ты здесь — приедут.

— Хезрет-кул, нежелателен их приезд. Кровь может пролиться, — сказал Аман. И сидящие с ним «кошчинцы» подтянули винтовки к себе поближе.

— Сынок, что ты! — удивился чабаи. — Они твоего отца и тебя самыми надежными людьми считают. Говорят, слава аллаху, есть еще на свете надежные люди… господа Каюмовы.

— Не все мы господа, — возразил Аман. — Отца еще можно назвать так, — продолжал Аман, — но и то — какой он господин! Ни хан, ни бай. Так себе, бывший арчин… Ратх, сам знаешь… Ратх большевик. И я тоже теперь на большевистской платформе.

— Аман, сынок, что эта такое «платпорм»? — не понял чабан.

— Это значит, дорогой Хезрет-кул, что я всех своих коней подарил государственной конюшне, сам стал главным сейисом, и вдобавок к этому дружу с большевиками.

— А как на тебя смотрит отец? — удивился чабан. — Разве он тебе позволил жить с большевиками?

Гости смотрели то на Амана, то на чабана; с жадностью жевали баранину и ухмылялись: чего он рассусоливает с этим стариком? Аман понял их недоумевающие взгляды.

— Ну, ладно, Хезрет-кул, — сказал Аман строго. — В общем, мы приехали, чтобы сосчитать всех отцовских овец и передать их союзу «Кошчи». Эти люди примут у тебя всех овец, дадут мне за них расписку, а я отвезу ее в Полторацк. Считай, что овцы уже «кошчинские».

— Аман-джан! — испугался чабан. — А как же мы? Нас шесть чабанов при двух отарах. Куда же денемся мы?

— Старик, ты не беспокойся, — сказал один из «кошчинцев». — Если желаете — все останетесь при отарах. Только служить будете не Каюм-сердару, а союзу «Кошчи». Это выгодно. От Каюм-сердара вы пользовались только мясом. Даже зерна на лепешки он вам не присылал, сами добывали. А когда будете «кошчинцами», кроме мяса и зерна, получите еще одежду и деньги. Советская власть полностью обеспечит вас.

Чабан выслушал гостя, с недоумением посмотрел на Амана: правду ли говорит этот человек, или врет? Аман подтвердил — все правильно. Именно благодаря справедливости, и сам Аман принял Советскую власть.

— Ладно, — согласился Хезрет-кул, — нам все равно, лишь бы кормили и одевали. Говорите, что мне делать дальше?

— Ничего такого особенного, — сказал «кошчинен». — Сейчас немножко жара спадет и поедем считать овец.

Поели, попили чай, наговорились вдосталь. Часа за два до заката солнца вылезли из чатмы, пошли к лошадям, а их рядом не оказалось. Начали искать — вышли на барханы. Тут выскочили из засады человек двадцать в тельпеках, — кто с маузером, кто с обрезом, в связали «кошчинцев», бросили вниз лицом на песок.

Амана басмачи не тронули. Когда он кинулся бежать к чатме, вслед ему дико захохотали и заулюлюкали:

— Эй, Аман-джан, остановись, ха-ха-ха! Куда убегаешь, как заяц!

Всадники подъехали к чатме. Спокойно спешились. Аман голову опустил, прийти в себя не может.

— А мы давно вас караулили, — удовлетворено сказал один из басмачей, и Аман узнал его по голосу — Сейид-оглы.

— Сейид-оглы, сукин ты сын, что же ты наделал?! — со слезами в голосе прокричал Аман.

— Ничего, Аман-джан, плохого не случилось, если не считать, что мы связали трех большевистских собак.

Спешились басмачи, кинулись к казану с шурпой. Сейид-оглы тоже сел, и Аману велел сесть с ним рядом.

— Слава аллаху, все обошлось хорошо, — сказал Сейид-оглы, ощипывая желтыми зубами баранью косточку. — Мы боялись, что твой братец целый эскадрон за овцами пришлет. Думали, угонят сразу обе отары на бойню. А потом один из наших приехал и сказал: «Аман перед отъездом был у отца, проболтался, что едет, в пески с тремя «кошчинцами». Недооценил, нас твой брат, — засмеялся Сейид-оглы.

Аман слушал басмача и по спине у него ползли мурашки.

— С чем же я вернусь в Полторацк? — спросил он растерянно. — Кто мне поверит, что не я скрутил «кошчинцев»? Меня сразу же бросят в тюрьму. Ты подумал об этом, Сейид-оглы?

— Зачем тебе ехать в Полторацк? — спросил басмач. — Поедешь с нами на Уч-кую. А хочешь поедем сразу в Иран? Овец туда угоним, а потом и семью твою переправим. Можешь не беспокоиться — это я тебе говорю, Сейид-оглы.

— Нет! — вскрикнул Аман. — Нет!

— Ну и чего ты ревешь, как осел, если «нет», — обозлился Сейид-оглы. — Можно подумать, мы собственных овец вырвали из рук большевиков. Запомни, Аман, мы отобрали у них твои отары. Ты и твой отец хозяйничаете, а мы только кормимся возле вас.

— В песках мне делать нечего, — повторил Аман.

— Выходит, ты ищешь себе дело у большевиков, раз в пески не хочешь, — размыслил вслух Сейид-оглы. — Но подумал ли ты об этом, как следует? Ты ничем не отмоешься от своего происхождения. Черного козла белым не сделаешь. Можно, конечно, черного козла обсыпать белой мукой — станет белым, но надолго ли? Сейчас ты прячешься за спину Ратха. А если его не будет, тогда за кого спрячешься?

— Дорогой Овезкули-Сейид-оглы, — назвал басмача полным именем Аман. — Я думаю не о своей шкуре, а о своей жене и детях. Жена у меня, сын и две дочери. Дети учатся. Жена нашла подходящее место. Пусть мне будет плохо от большевиков, лишь бы их не трогали. А если я уйду с вами, то их сразу презреют. Жену со службы уволят, а дети в школе глаз не смогут поднять от стыда за собственного отца.

— Раньше ты таким не был, Аман, — сказал басмач. — Раньше ты был нашей душой — лихим наездником-джигитом. Тебе все мои удальцы завидовали. Неужели Советская власть тебя переделала?

— Сейид-оглы, ты ведешь со мной честный разговор, и я тебе тоже отвечу, не покривив душой. Постарел я для песков. Мне уже сорок. Это как раз такой возраст, когда надо думать о спокойной семейной жизни. Советская власть дает мне такую жизнь. Если я ей не наделаю зла, она не побеспокоит меня, даст дожить спокойно до самой старости.

Наступило долгое молчание. Сейид-оглы обдумывал — что сказать на это сыну Каюм-сердара. Ни убивать, ни уводить его силой с собой он не собирался.

— Ну что ж, — ответил с раздражением. — Поезжай домой и скажи им так: Сейид-оглы напал со своими джигитами, овец отобрал и угнал. Отцу за овец отдашь вот это. — Басмач бросил к ногам Амана туго набитый кожаный мешочек. — Тут золото в деньгах и слитках. Я думаю, Каюм-сердар не обидится, но чтобы я был уверен, что полото ты передашь отцу, — оставлю на несколько дней твоих друзей «кошчинцев» при себе. А если ты вздумаешь подшутить надо мной… Если отдашь золото Совнаркому, то этих трех несчастных я убью и заявлю, что сделал это ты, спасая отцовские отары. Тогда тебе трудно будет выкрутиться из их рук: они тебя расстреляют, как самого злобного врага. Ты меня понял, сын Каюм-сердара? Ишачий помет тебе в рот, ты не достоин своего отца, и мне трудно называть тебя его сыном. Ты — сын паршивой овцы, которую обгулял дикий кабан.

— Вах-хов, что ты со мной делаешь, Сейид-оглы? Зачем так? — с тяжелым вздохом пролепетал Аман.

— Я тебя еще раз предупреждаю — не вздумай с нами шутить. Каюм-сердар сразу же мне сообщит — отдал ты ему золото или нет. А себя спасай, как можешь…

Аман отправился в путь. И утром, после того как в Полторацке проревел деповский гудок, въехал в город и вскоре был на своем дворе. Рассчитал точно: брат с женой на службе, все дети в школе. Мать доит козу. Отец один встретил. Улыбнулся, крикнул старухе:

— Мать, Аман вернулся, слава аллаху!

— Пусть зайдет поест с дороги, — отозвалась она.

— Сейчас, не спешите. Всему свое время, — сказал Аман. — Дайте сначала в свой дом заглянуть.

Привязав скакуна, он направился к своей мазанке и увидел на веранде нескольких женщин. Они сидели на полу, держа на коленях книги. Галия тоже была с книгой.

— Эй, женушка, ты чего там?

— Аман, я женщин грамоте обучаю. Я видела, как ты приехал, но не успела тебя встретить! — весело сказала она. — Благополучно ли съездил?

— Да, ханум, кажется, благополучно, — неуверенно отозвался Аман. — Ну, ладно, ты занимайся своими делами — потом поговорим.

Аман торопливо вошел в свою комнату, поискал глазами — во что бы отсыпать золота из мешочка, ничего подходящего не нашел, и отсыпал в кружку. Спрятал кружку в сундук и направился к отцу.

Старик поджидал его на айване. Все это время, пока Аман ставил коня и разговаривал с женой, Каюм-сердар внимательно следил за сыном, опершись на клюку и положив на руки бороду. Следил, словно старый беркут за петляющей лисицей.

— Чего застрял-то? — спросил он, ехидно посмеиваясь, когда сын поднялся на айван.

— А куда спешить, отец! Дело, слава аллаху, сделано.

— Золото где? — сузив глаза, строже спросил отец.

Аман даже вздрогнул от неожиданности: откуда отцу известно о золоте? Неужели он заранее договорился с Сейид-оглы?

— Отец, ты откуда знаешь?

— Давай сюда золото, — властно потребовал Каюм-сердар. — Я все знаю.

— Вот оно, — упавшим голосом произнес Аман. — Затем и шел к тебе, чтобы отдать.

— Почему мешочек не полный? — тотчас спросил Каюм-сердар. — Ночью у меня был человек, от Сейида-оглы, сказал — мешочек полный, под самую завязку. В нем на десять тысяч туманов золота, а ты даешь мне половину. Где остальное?!

— Зачем тебе так много? — заартачился Аман. — Ты совсем старый. В могилу ведь не возьмешь с собой богатство.

— Не твоего ума дело! Принеси, что взял.

— Что ж, принесу. — Аман спрыгнул с айвана и скоро вернулся с небольшой эмалированной кружкой. — На, возьми.

— Ратху ни слова, — строго предупредил Каюм-сердар. — Если он узнает, то и меня, и тебя в Сибирь сошлют. Ты меня слышишь?

— Слышу, будьте вы все прокляты!

Аман с обидой удалился и, войдя в свою комнату, лег на ковер. Лицо прикрыл подушкой. «Сколько же подлостей всяких в мире, — с досадой подумал Аман. — Не пойти ли, да рассказать обо всем, как оно было? Если ничего не скрыть, то все закончится тем, что золото у отца отберут… А я не виноват, что отец до сих пор не развязался с басмачами. Я ехал к чабанам с чистыми намерениями — отдать отцовских овец Советской власти. Вот только жалко — «кошчинцев» басмачи убьют. Да и отца могут посадить…» Аман тяжко вздыхал, не зная, как ему поступить, и пролежал до тех пор, пока не вернулся с работы Ратх. Услышав во дворе его голос, Аман вышел.

— Здравствуй, младшенький. Вот, вернулся я.

— Здравствуй, Аман, с приездом. Все ли прошла благополучно? Сдал овец?

— Нет, Ратх-джан, — упавшим голосом произнес Аман. — Налетел со своими Сейид-оглы: «кошчинцев» они связали, овец угнали на дальние колодцы. Меня Сейид-оглы не тронул. Поезжай, — сказал, — домой и моли аллаха, что родился сыном Каюм-сердара.

— «Кошчинцев», говоришь, связали? Овец угнали? — Ратх начал застегивать пуговицы на рубашке. — Но ты-то не виноват? Ты не способствовал басмачам?

— Что ты, Ратх! О чем ты говоришь!

— Вот что, Аман, давай побыстрее пойдем и заявим, куда следует. Давай, давай — иначе будет поздно. Промедление смерти подобно. Шайку Сейид-оглы еще можно догнать, и овец отбить.

VII

Слушая Амана, председатель ячейки «Кошчи» Артык смотрел сосредоточенно в окно, но по спине, по тому, как она то напрягалась, то вздрагивала, легко угадывалось настроение башлыка. Наконец, он «опустил поводья», дал выход своим натянутым нервам:

— Пропади все на свете, я знал, что именно так и получится! На сходке в Куня-Кала мы вслух говорили об отарах вашего отца, а богачи это наматывали себе на ус, и в первую очередь сам Каюм-сердар! Я не сомневаюсь, что ваш отец предупредил басмачей, чтобы спасли его отары.

Ратх сидел за столом, расстроено смотрел на свои, сжатые кулаки, и постукивал ими по столу.

— Ты, конечно, прав, Артык, — согласился он. — Только мне непонятно: если этому научил басмачей мой отец, то зачем ему понадобилось ждать, пока приедет на урочище Аман с добротрядовцами? Ведь они могли угнать овец подальше, в пески, не дожидаясь Амана.

— Этого и мне не понять. Но чувствую, без Каюм-сердара дело не обошлось.

Аман глуповато, как невинный ребенок, смотрел то на Ратха, то на председателя «Кошчи» и тоже, казалось, бился над решением этой загадки. Но Аман все давно понял: курбаши Сейид-оглы специально дождался Амана, чтобы именно через него передать золото. Другому можно и не доверить, а этот никуда не денется. Да и не только в этом дело. Курбаши просто-напросто затянул Амана в преступное дело, чтобы далеко не уходил сын Каюм-сердара от «святых» исламских дел.

— Ну, что будем делать, товарищ Каюмов? — устало спросил Артык. Решай сам — ты инструктор ЦК, а я всего лишь председатель бедняцкой ячейки. Как скажешь, так и будет. Скажешь — «замнем дело», — замнем. Я ведь тоже виноват: дал в охрану Аману всего трех джигитов. Надо бы весь отряд послать, тогда бы беды не случилось.

— Конечно, Артык! — обрадовался Аман и даже сделал шаг навстречу, к стоящему у окна председателю.

Ратх распрямился, встал из-за стола:

— Спасибо, Артык, но это дело не семейное. Придется начать следствие. Вызови милицию и составьпротокол.

— Ратх, да ты что?! — бросился Аман к брату. — Ты в своем уме? Неужели ты считаешь, что я…

— Ничего я не считаю. Я только знаю, что все должно быть по закону, пригласи милицию и поручи дело следователю. Если понадоблюсь следователю я, — пусть позвонит мне. У меня все — я пошел.

Аман не вернулся домой ни к вечеру, ни на другой день. Каюм-сердар исподволь приглядывался к суете домашних и догадывался — не все сладилось, как надо. Не выдержав, зашел в комнату Ратха. Окинув взглядом обстановку — кровать, шкаф с книгами, стол, поморщился. Ратх подал отцу стул. Тот неохотно, с усмешкой сел и зажал тяжелую инкрустированную трость между колен.

— Что-то Амана долго нет, — сказал с плохо скрытой тревогой. — Ты не знаешь, где он?

Ратх на мгновенье задумался — говорить или не надо, и решил вести разговор начистоту.

— Аман не уберег твоих овец. Басмачи узнали о том, что мы решили сдать твои отары союзу «Кошчи» и опередили нас. Они налетели и угнали овец в пески. Аману придется отвечать за пропавшие отары. Он в милиции.

Каюм-сердар растерялся. Вздрогнул, привстал, снова сел. Заговорил с мрачной обидой.

— Отары мои. Почему Аман за них должен отвечать? Я не требую, чтобы с него спрашивали за пропажу. Я наживал свое богатство пятьдесят лет, а вы захотели обогатиться за мой счет в один день. Это не по-людски. Видит аллах — вы первые грабители? Как можно назвать бандитами тех, которые угнали моих овец подальше от глаз грабителей?! — раскипятился старик.

— Отец, не надо жалких слов, — упрекнул его Ратх. — Ты же знаешь, что держать две отары в то время как тысячи бедняков едва ли имеют хотя бы по одной овце, — это в высшей степени бесчестно.

— Не я один владею отарами! — возмутился Каюм-сердар. — Много таких, как я!

— Да, конечно… Но все эти «многие», как и ты, сдадут своих овец беднякам — такова истина жизни. Ты упорствуешь, отец, и еще больше наводишь меня на подозрение, что сам велел Сейиду-оглы угнать овец на дальние колодцы. Если это так, то и тебе придется отвечать перед законам. Вы сговорились с Аманом, я чувствую это!

— Замолчи, щенок! — ожесточился Каюм-сердар. — Я сейчас думаю не о том. И тебя не должно интересовать — «один или вдвоем». Надо подумать, как спасти Амана. Иди к Атабаеву и попроси, чтобы освободил твоего брата. Скажи ему, что меня обидели — овец угнали, да еще родного сына в милицию забрали.

— Бесполезный разговор, — сухо отозвался Ратх. — Никуда я не пойду и ходатайствовать не буду. Пусть все решится по закону.

— Харам-зада, — выругался Каюм-сердар. — Искривили тебе мозги большевики — против родного отца идешь.

Старик вышел из комнаты, тяжело спустился с веранды и, перейдя двор, поднялся на свой айван. Ратх смотрел ему в спину и ухмылялся.

Ночью Каюм-сердар несколько раз просыпался, выходил на айван и смотрел в угол двора. «Если Аман приведет милицию, — размышлял старик, — они никогда не додумаются, что золото закопано под старой каретой. Они обыщут весь дом — ничего не найдут, и удалятся — с чем пришли. Но Аман! Аман!»

Аман возвратился через три дня. Каюм-сердар взял сына под руку, повел к себе в комнату…

— Ну, говори, — приказал, жадно впившись суровым, выцветшим взглядом в зеленые, никогда неунывающие глаза старшего сына. И потому, как весело смотрели эти глаза, Каюм-сердар сразу смягчился — понял: ничего страшного не произошло. — Отпустили значит? — спросил облегченно.

— Отпустили, отец.

— О золоте не спрашивали?

— Откуда им об атом знать! Такого разговора совсем не велось. Посомневались немного: не ты ли вывел бандита курбаши Сейид-оглы на отары? Я защитил тебя.

— Хай, молодец!

— Сижу день, другой в камере, — продолжал Аман, — и тут слышу в коридоре шум поднялся. Вызывают меня опять на допрос. Пришел к следователю, а у него трое «кошчинцев», которые со мной на пастбище ездили. Вернулись целы и невредимы. Порассказали следователю всякого, что он сам испугался. Что было и что не было — обо всем сказали. Следователь посоветовался со своим начальством и отпустил нас всех.

— Хай, молодец! — еще радостнее выговорил Каюм-сердар. — За такие хорошие вести дам тебе немного золота: купишь себе — что надо.

— Нет уж, отец, спасибо, — скривившись, усмехнулся Аман. — Не надо мне твоего золота. Я и так сыт. Я теперь знаю истинную цену чужого добра. Я привез тебе твое богатство — выполнил свой сыновний долг. И перед милицией тебя защитил, не дал в обиду. Но на большее не согласен. Живи, отец, и сам пользуйся своим богатством. А я не хочу… не могу… Я не могу быть двуличным. Я принял Советскую власть, она меня кормит и поит — спасибо ей за это.

VIII

Жизнь на подворье Каюмовых постепенно наладилась — все шло своим чередом. Ратх по вечерам, возвращаясь с работы, приносил свежие новости. Усаживался на тахту во дворе под виноградными лозами, с видимым удовольствием наливал в пиалу чай, звал кого-нибудь из своих — кто первым попадался на глазам чтобы не сидеть одному.

Однажды, возвратясь с работы, прежде чем сесть за чай, расстелил на тахте большую географическую карту. Тут, кстати, зашел и Иван Иргизов. Около них собрались все, даже Каюм-сердар спустился со своего айвана и встал у дерева, рядом с тахтой, опершись обеими руками на трость.

— Вот, Юрок-нырок, гдеромантика! — воскликнул Ратх, шлепнув ладонью по карте. — Что там небо и океан в сравнении с Каракумской пустыней! Пустыня наша полна самых прекрасных загадок. Мы тут сидим и не знаем о них, а к нам, чтобы разгадать эти загадки, едут ученые из Ленинграда и Москвы. Самые крупные ученые! Светила!

— Ты имеешь ввиду Ферсмана? — спросил Иргизов.

— Да, я имею ввиду его экспедицию в Заунгузские пески, — подтвердил Ратх. — Ферсман возвратился из экспедиции, обработал научный материал — и вы знаете какой результат? Вчера Атабаев вернулся из Москвы, был на заседании академиков. Рассказывает, что в Заунгузье обнаружены целые залежи первоклассной серы.

— Пап, а откуда в песках сера? Я видел куски этой серы на станции. Мальчишки ее поджигали — она горит.

— Откуда в песках сера, спрашиваешь? — зажегся вопросом сына Ратх. — Представь себе такую картину… На месте Каракумской пустыни когда-то бушевало огромное Сарматское море. Горы наши, Копетдаг, только-только образовались, и волны моря плескались у самых отрогов. — Ратх невольно посмотрел в сторону гор, и все проследили за его взглядом.

— Значит, мы живем на дне бывшего Сарматского моря? — удивился Юра.

— Представь себе — это так. Именно здесь плескались его могучие волны. А образование серы шло тысячи и даже миллионы лет. Началось с того, что постепенно стало отступать море от гор. Появились лагуны — мелкие заливы. В них отлагалась морская соль. Потом ее занесло песком. Дальше — всевозможные химические процессы, о которых ни ты, ни я не знаем, — это знают только ученые-академики, и вот — залежи серы.

— Не только серы, но и нефти в этих краях много, — указал Иргизов. — На нефть тоже геологоразведка начинается. Эх, как бы не история, пошел бы в геологи.

— А ты что, Иргизов, в самом деле решил расстаться с военной службой и стать историком? — удивилась Галия-ханум. — Мне Аман о твоем намерении говорил, а явсе не верила. Охота тебе лезть в старые времена?

— Старые времена только и утешают душу, — важно заметил Каюм-сердар. — В старину много хорошего было. Тахир и Зохре, Рустам-Заль, Рембрант.

Юра удивленно посмотрел на деда, подошел к нему:

— А ты откуда знаешь про Рустама?

— Не только про Рустама знаю. Многое еще знаю. Я с самим Куропаткиным был знаком. Один раз он сидел на этой тахте — в гостях у меня был.

— Вы говорите о генерале Куропаткине? — удивился Иргизов.

— Да, дорогой гость — и это самая прекрасная история.

— Я не сказал бы этого, — не согласился Иргизов. — Мы сбросили этого паразита с пьедестала истории.

— Ай, харам-зада, — тихонько выругался Каюм-сердар и поставил пиалу на ковер. — Зачем Куропаткина ругаешь? Он умный человек — друг мой.

— Не надо обижаться, отец, — сказал Ратх. — Тебе надо постепенно мириться с новым миром… и в первую очередь с нашими взглядами на отжившее прошлое. Мы на твоих глазах меняем старые обычаи — сжигаем паранджу и усаживаем неграмотных женщин за буквари, — разве плохо? Мы изгоняем из черных дехканских кибиток оспу и трахому, — разве это плохо? Старики, вроде тебя, ворчат и кару аллаха призывают на наши головы, а молодежь — внуки ваши, с болезнями борются, ничего не боясь. Отец, раскрой как следует глаза и посмотри: внук твой, Акмурад, в Красную Армию записался — свой кавалерийский туркменский полк создаем, — слышал ли ты о таком раньше? Мог ли о таком мечтать? Второй твой внук, Юра, на учебу собирается — наверняка инженером станет. Разве это плохо? Ты гордиться должен своими внуками, думать должен об их счастливой судьбе, а ты за старое цепляешься.

Подобные встречи и беседы проходили на каюмовском дворе часто. Каюм-сердар, поначалу с ненавистью смотревший на эти «сборища», постепенно привык к ним, и даже стал нуждаться в них. Случалось, когда Ратх выезжал в командировку и во дворе наступало затишье, старик спрашивал у внука:

— Отец скоро приедет?

— Не знаю, не сказал.

— А куда уехал, в какие места?

— Не знаю.

Юра был не очень словоохотливым, но с дедом разговаривал терпеливо, не то что другой его внук — Акмурад. Тот запросто обращался:

— Эй, Каюм-ага, жив-здоров? Чего приуныл? На лошадях не хочешь покататься, ха-ха-ха! А то приходи — посажу на вороного.

— Харам-зада, — цедил сквозь зубы дед, и Акмурад заливался смехом. Ему только и хотелось, чтобы дед смачно выругался: «Харам-зада». Акмурад уверял, что лучше его деда никто так не произносит это ругательство.

Юрке однажды Каюм-сердар сказал:

— Ты смирный мальчик — это хорошо. Акмурад только и кричит.

— Но Акмурад же на командира учится, — возразил Юра. — Ему нельзя быть смирным. Знаешь как красные командиры командуют: «Равняйсь, смирно! Сабли наголо! К бою готовьсь!»

— Это не наука. — Каюм-сердар полез в сундук и извлек из него черную толстую книгу. — Вот где записана человеческая мудрость. Вот где сложность и простота. Если хочешь — почитай, — и подал ее внуку.

— Да ну вас, — обиделся Юра и оттолкнул книгу. — У меня своих учебников, что ли, нет? Читайте сами свой коран.

После этого он перестал заглядывать к деду. К бабке Нартач шел охотно и выполнял все ее поручения: ходил за хлебом, за конфетами, за керосином, сжигал накопившийся мусор, а деда с его кораном стал побаиваться.

Среди лета Юру начали собирать в дорогу — на учебу в Тульский рабфак. Сначала появилась во дворе у Каюмовых Лилия Аркадьевна. Привела полную, с накрашенными губами женщину и познакомила ее с Юрой. Оказалось, эта женщина будет сопровождать до самой Тулы группу туркменских ребят. Еще через несколько дней мать купила Юре чемодан и принялась гладить и укладывать вещи сына. Узнав, что внука отправляют на учебу, заволновался Каюм-сердар, начал угощать его то конфетами, то орехами.

Каюм-сердар пошел провожать Юру на вокзал. Все время молчал, смотрел на него старческими слезливыми глазами, а когда прозвенел второй звонок, старик полез торопливо в карман, достал деньги и сунул в руки Юре.

— Зря не трать, береги. Придет зима — купишь теплую шапку и валенки. В Туле очень холодные зимы.

— Ты-то откуда знаешь? — усомнился внук.

Каюм-сердар только было собрался ответить, и тут прозвенел последний звонок. Тамара Яновна прижала сына к себе, принялась целовать, обливаясь слезами. Обнял его и Ратх. А Каюм-сердар не успел — только хлопнул по плечу:

— Хай, джигит, давай езжай — учись хорошо! Уже на ходу поезда Юра заскочил в тамбур, начал махать рукой, а другой размазывал по лицу слезы.

IX

В середине декабря выпал снег. С белых хребтов Копетдага дохнул холодный ветер. Полторацк, под снежным покровом, стал похож на большое село. Низкие кирпичные дома, улицы, вымощенные булыжником, прикрытые снегом, потеряли городскую строгость. На мостовых не слышно привычного грохота колес. И народу в городе — словно поубавилось. Кое-где над крышами вытягиваются в небо дымки — хозяйки печи затопили. Но в общем-то зима застала горожан врасплох.

Лилия Шнайдер зашла в обеденный перерыв домой к Иргизову и, увидев его за столом, в шинели, уныло улыбнулась:

— Иргизов, боже мой, а еще сибиряк!

— Ну, что вы, Лилия Аркадьевна. Я — сын степей Приуралья, — уточнил он.

— Какая разница! — воскликнула она. — На Урале тоже холода, как в Сибири! — Шутливо, но настойчиво она сняла с него шинель. Повесив в угол, на вешалку, удовлетворенно сказала: — Вот таким ты мне больше нравишься. А еще лучше бы… Слушай, Иргизов, а ведь я тебя ни разу не видела в штатском костюме! У тебя хоть есть костюм?

— Нет пока… Да и зачем мне? Вот поеду учиться, тогда и куплю.

— Не секрет — куда собираешься ехать?

— Пока еще не решил, но думаю — в Ташкент.

— Ну, Иргизов; тебе больше идет быть военным. Хватка у тебя командирская, — возразила Лилия Аркадьевна.

— Что-то вы не последовательны, — заметил он. — Говорите о штатском костюме, а ратуете за военную службу.

— Очень даже последовательна. — Она отошла к окну и произнесла раздумчиво: — Представляю, как бы ты понравился моей маман, если б был в костюме, при галстуке… Завтра у меня день рождения, так что… в общем, приглашаю тебя.

— Завтра?! — удивился он. — Вот не ожидал. Впрочем, вы никогда раньше и не отмечали свои дни рождения. По крайней мере, с тех пор, как мы с вами знакомы.

— Отмечала, Иргизов, — Лилия Аркадьевна легонько вздохнула. — Просто я забывала всякий раз тебя пригласить.

Он нахмурился от столь прямого откровения. Ее бесцеремонность порой злила его, но сейчас было что-то вроде признания. «Вот видишь, — смеясь, говорили ее глаза. — Раньше я тебя не замечала, а теперь заметила и даже хочу, чтобы ты понравился моей маман».

— Ну что ж, спасибо за приглашение.

— Так, завтра в семь вечера… Я жду… Только, ради бога, не робей. Будут все свои…

Лилия Шнайдер ушла, и он подумал: робеть, собственно, не перед кем — разве что перед ее матерью. Судя по тому, как вычурно, не по-русски, она называет свою мать — это или старомодная аристократка, или молодящая дама с манерами модной француженки. Впрочем, Иргизов не один раз уже слышал голос ее «маман», когда, провожая Лилию Аркадьевну, задерживался с ней у калитки, и из окна с балкона неслось: «Лили, не заставляй меня нервничать», или что-то в этом духе.

Вечером, возвращаясь со службы, Иргизов зашел в магазин. Весь день он размышлял: «А может, действительно, купить гражданский костюм? Наряжусь под английского дэнди, галстучек повешу — все ахнут! Однако, взяв у продавца один, затем другой костюм, Иргизов повертел их в руках и вернул, удрученный сногсшибательными ценами. «К черту изысканность! Надену парадную форму и поверх нее кожанку. Надо купить что-то в подарок». Зашел в галантерейный отдел, выбрал духи — красивый темно-синий флакончик.

Домой вернулся в семь. Зина уже дома — пришла из школы.

— Вань, а я сегодня удовлетворительную по географии отхватила. Про Евразию докладывала. Все так слушали, даже было слышно, как муха жужжит, — похвасталась она.

— У вас что — топят, что ли? — спросил он.

— Ну, что ты — холодина, не дай бог!

— Откуда же тогда взялась муха? — рассмеялся Иргизов, повергнув Зину в смущение. — Ну, ладно, не серчай. Завтра к Лилии Аркадьевне иду на день рождения — духи купил. Посмотри-ка.

Зинка осмотрела флакон и, чего никак не ожидал Иргизов, высказалась со знанием дела:

— Ваня, но эти духи выпускают специально для пожилых женщин. Разве не видишь — пузырек синий, а на этикетке старая дама сидит? Как бы твоя Лилия Аркадьевна не обиделась — она вон какая!

— Не обидится, — неуверенно возразил Иргизов и подумал: «Поспешил! Надо было посоветоваться с продавцом».

Поставив коробочку с духами на этажерку, он вынул из стопки книг учебник археологии, прилег на кровать и стал читать. Он уже давно изучил «Основы археологии»: мог бы спокойно хоть сейчас сдать экзамен. В последнее время, все чаще задумываясь над тем, что пора ехать в институт, — перечитывал главы. Особенно его тянуло к разделу древних государств Средней Азии. Четыре года назад, находясь в красном батальоне и проходя по амударьинским берегам, он видел воочию разрушенные стены древних государств… Стоило Иргизову заглянуть в этот раздел учебника, как в памяти вставало прошлое. Виделась родимая деревня Покровка и старая, крытая камышом, изба ссыльного татарина Юнуски: с него все началось. Привезли Юнуску из Бузулука на телеге жандармы. С ним — жена и дочка Фенька. А на другой телеге целый воз разных книг. Полетела тут же молва по деревне: «Цареубийцу привезли на ссылку!» И детвора кинулась к избе татарина, принялась дразнить его. Дочка Юнуски выбежала и бросилась с кулаками на Ваньку Иргизова, закричала плача: «И не будет, не будет скоро царей! Их давно бы уже не было — это вы, безграмотные рабы, служите им и защищаете их! Это от вас все несчастья!» Ванька глаза вылупил, подумал — ошалела девчонка. Скрутил ей руки, успокоил и по голове погладил: «Ну чего ты взбеленилась? Ты думаешь — мне нужен царь? Да я чихать на него хотел!» С Феней — Юнускиной дочкой и подружился Иргизов. Прожила она у отца в Покровке целое лето, а потом уехала в Оренбург — в гимназию. Но за лето многое узнал от нее Ванька Иргизов. Сначала она ему приносила детские книжки. Он читал и диву давался, до чего ж интересна жизнь на земле. Феня и с отцом своим Ваньку познакомила. Когда она уехала, Юнуска пригласил его к себе, напоил кумысом и стал показывать книги… Вот тогда Иргизов впервые услышал о Средней Азии, о походах Александра Македонского, и тогда же Юнуска подарил ему «Основы археологии»… Подарил — словно судьбу перед ним открыл. Черев несколько лет — в самый разгар гражданской войны — заглянул в Покровку комбат Морозов. Вспомнил Ваньку и взял его в свой эскадрон — увез в Туркмению, прямо к древним крепостям. В этом Иргизов видел свою судьбу… А тут еще Лилия Аркадьевна встретилась на пути — тоже историк… Чего ж больше?

Иргизов листал страницы учебника, но чувствовал — что-то мешает ему сосредоточиться. Беспокойство какое-то охватывало. Отложил книгу и сразу понял: «Не те духи купил — не те! Чего доброго, еще обидится!»Иргизов стал думать, что бы ей такое подарить? Подумал, подумал — походил, оглядел всю комнату и тут осенило его: «Подарю ей чарджуйскую мадонну! Это такая редкость, что, может быть, другой такой и на земле больше нет… Но и Лилия Аркадьевна — редкостная женщина, к тому же — историк. Ей чарджуйская мадонна понравится?»

Иргизов полез под кровать, выдвинул чемодан, в котором с разным шара-бара лежали несколько глазурованных черепков с древней крепости, и чарджуйская мадонна, найденная там же. Имя ей придумал Иргизов сам. Это была фигурка-бюст женщины, вероятно, какой-то древней богини или царицы, вылепленной из глины и обожженной в огне. Лицо строгое и даже суровое, волосы — на плечах, груди острые, и на месте сосков — дырочки. Иргизов дорожил своей находкой, знал — от нее не отказался бы ни один музей мира. И не сомневаясь в том, что Лилия Аркадьевна будет беречь мадонну, как свое око, решился подарить ей. Вынув из чемодана фигурку, Иргизов завернул ее в платочек и положил в карман кожанки. Потом и флакончик с духами водворил туда же. Успокоившись, почитал еще немного и погасил лампу.

На следующий день, после работы, не заходя домой, отправился на улицу Гоголя, к Лилии Аркадьевне. Особняк за каменным забором и деревьями, покрытыми снегом, смотрел на дорогу и тротуар четырьмя светящимися окнами. Особняк богатый. Не будь известно Иргизову, что этот дом под зеленой жестяной крышей, с балконом и красивым двором, принадлежал до революции какому-то банковскому чиновнику, а не Шнайдерам — Иргизов давно бы отчаялся в своей привязанности к Лилии Аркадьевне. К счастью, она оказалась не банкиршей, а всего лишь дочерью инженера-нефтяника. Инженера Шнайдера прислали в Полторацк из Москвы на восстановление челекенских нефтяных промыслов. Естественно, семью он на Челекен с собой не взял — слишком диким показался ему этот островок, — а выхлопотал для жены и дочери квартиру в Полторацке. Квартиркой его снабдили царственной. Правда — не своя, а казенная, но это даже лучше: никто не посягнет на нее, да и не выселят, если работать на Советскую власть честно, а инженер Шнайдер человек совершено честный. Сам он — старый интеллигент, жена соответственно. Дочь — высокообразованный товарищ: закончила исторический факультет московского университета — прекрасно знает политэкономию и всего Маркса.

Иргизов посмотрел на часы — до семи еще десять минут — решил не спешить: наверняка, никто из гостей пока не пришел. Он прошелся до железной дороги, посмотрел, как пронесся, грохоча, товарняк и повернул назад. Опять взглянул на часы и тут увидел Ратха и Тамару Яновну. Они шли под руку, неся какой-то, обернутый бумагой, предмет. Красовская прижимала его к себе, как ребенка.

— О, вот и Иргизов! — обрадовалась Тамара Яновна. — Ты, конечно, поджидаешь нас? Наверное, твоя дама сердца отправила тебя, чтобы встретил нас. На-ка, держи. — Красовская передала ему в руки увесистый предмет. — Смотри — осторожнее, не урони: это фарфоровая ваза.

— Ничего себе — подарочек! — восхитился Иргизов.

— Держи крепче, — пошутил Ратх. — Женишься на Шнайдер — ваза твоя будет.

Мужчины захохотали, вошли во двор и направились по неширокой, заметенной снегом аллейке к крыльцу. На крыльце их поджидал пограничник Васыль Чепурной. Иргизов знал его давно и немного ревновал к Шнайдер. Он пришел раньше всех, уже разделся и теперь, вышел встречать гостей.

— Иргизов, это оказывается ты! — обрадовался Чепурной. — Не ожидал тебя здесь встретить!

— А что — разве Лилия Аркадьевна не сказала тебе, что я буду?

— Нет, не сказала… Да и не успела, наверное, сказать. Я же — прямо из отряда сюда. Она мне позвонила, чтобы приехал на день ее рождения. Ну, я скорее на коня и — сюда. Правда, успел побывать в школе садоводства и огородничества. Там в теплице раздобыл букет роз.

— Розы — зимой?! — восхищенно воскликнула Тамара Яновна. — Да, вы, прямо-таки, герой, товарищ Чепурной. Ратху, конечно, и в голову не пришло такое. Да и Иргизову тоже. Где твои цветы, Иргизов?

— Да, Чепурной, ты обскакал нас, — признался Иргизов и тут же окончательно решил: «Духи дарить не буду — слишком бедный подарок. Подарю мадонну».

В передней комнате гостей встретили обе хозяйки — молодая, шикарно одетая Лилия Аркадьевна, и ее «маман», как и предполагал Иргизов, молодящая особа, в шелковой кофточке и юбке.

В то время, как Иргизов разворачивал и ставил на стол огромную белую вазу, а Ратх ставил в нее розы Чепурного, Лилия Аркадьевна знакомила гостей со своей матерью, Верой Сергеевной.

— Это вам, — сказал Иргизов, подавая респектабельной «маман» духи.

— Иргизов, как ты мил! — воскликнула Лилия Аркадьевна. — Маман по достоинству оценит твой подарок.

— Спасибо, товарищ Иргизов, — благодарно улыбнулась Вера Сергеевна. — Большое вам спасибо.

— Маман, ну зачем же «товарищ», говори проще! — капризно потребовала Лилия Аркадьевна и заглянула в глаза Иргизову, ожидая — что же он принес в подарок ей.

Иргизов вышел в переднюю, достал из кожанки завернутую в платочек статуэтку и вернулся в комнату.

— А это вам, Лилия Аркадьевна. Это мадонна… берегите ее.

Лилия взяла фигурку в руки, повертела, жалко улыбнулась и положила на подоконник. Иргизов понял, что она оскорбилась, — приняла статуэтку, как нелепую шутку, и хотел было внести ясность — что собой представляет эта скульптурка.

— Лилия Аркадьевна, но это же… Она с развалин Древней крепости!

— Ах, оставь, пожалуйста, — Лилия Аркадьевна трудно сглотнула воздух и произнесла неестественно громко:

— Друзья, прошу вас — садитесь за стол! Василий Иваныч, — обратилась она к Чепурному. — Берите бразды в свои руки. Я назначаю вас тамадой!

— Спасибо за столь ответственную должность, Лили! — живо отозвался тот и обратился ко всем. — Итак, прошу всех садиться. Но, разрешите, Лилечка, посмотреть что за диковинку подарил вам Иргизов?

Он взял с окна статуэтку, повертел в руках, обратил внимание на дырочки, поднес к губам и вдруг заиграл, словно на свистульке.

— Ба, да это же детская свистулька, ей-богу! — восхитился Чепурной. — Напрасно, Лилечка, вы обиделись на Иргизова за его шутку. Тут я вижу прямой намек. В следующий раз он принесет детскую колыбельку, и все встанет на свое место!

Все рассмеялись. Лилия Аркадьевна тоже. Лишь Вера Сергеевна не нашла в реплике Чепурного ничего забавного.

— Что вы такое говорите! — сказала она Чепурному. — О какой колыбельке может быть речь, когда у моей дочери жених в Москве!

— Как?! — изумилась Тамара Яновна.

— Ну, Лилия Аркадьевна, вы оказывается скрытный человек, — огорчился Чепурной.

Иргизов вообще растерялся: покраснел от смущения и закашлялся. И до слез смутилась Лилия Аркадьевна.

— Маман! — воскликнула она, притопнув. — О чем ты говоришь? О каком женихе ты говоришь? Во-первых, это был просто воздыхатель, а во-вторых, это было так давно!

— Прости, Лилечка, у меня нечаянно вырвалось, — мать умоляющим взглядом посмотрела на дочь, но увидев, как та от обиды и досады поджала губы, вышла из-за стола.

— О господи! — воскликнула Тамара Яновна. — Я не вижу причин отчаиваться. Мало ли что было раньше!

Чепурной, по старшинству, предложил произнести тост Ратху. Тот сказал несколько лестных слов молодой хозяйке — все выпили шампанского. Затем пожелала долгих лет жизни и самого яркого счастья Тамара Яновна. Натянутость, возникшая от неудачного иргизовского подарка и шутки Чепурного, тут же исчезла. Вера Сергеевна завела граммофон: полились звуки «Амурских волн». Чепурной подхватил Лилию Аркадьевну и начал кружиться с ней, подмаргивая гостям и беспрестанно что-то нашептывая на ухо партнерше. Иргизов, так и не сумев обрести равновесие, вышел на балкон и там закурил.

«Черт возьми, значит, все-таки есть у нее кавалер… Жених… Где-то в Москве. А я-то думал она шутит, поддразнивает меня. Ну и лопух же! Все — баста. Довольно с меня ухаживаний».

Из комнаты на балкон доносились звуки граммофона, восклицания и смех. Иргизову вдруг сделалось не по себе от того, что он демонстрирует свою обиду. «Какое бы у меня настроение ни было, — решительно подумал он, — но надо веселиться и не портить вечер другим». Он разогнулся, поправил ремень и вошел в комнату широко улыбаясь и оглядывая танцующих. На глаза ему попалась стоявшая у окна Вера Сергеевна. Иргизов подошел к ней:

— Разрешите? Правда, я танцор не особенно искусный.

— Я — тоже, — улыбнулась старшая хозяйка. — Но я с удовольствием принимаю ваше предложение.

Они вошли в круг и закружились, тесня остальных.

— Ох, господи, не столкнуть бы трильяж! — громко заговорила Вера Сергеевна. — Вы такой проворный, товарищ Иргизов — я не успеваю за вами!

Он перестал кружить ее, повел плавно. Заговорил, чтобы не молчать. Ему показалось, что молчать с ней ни в коем случае нельзя.

— А муж ваш, говорите, на Челекене?

— Аркаша-то? Ну, конечно — он со своими вышками там возится.

— Что же вы его не пригласили на день рождения дочери?

— Ну как же, как же! — возразила Вера Сергеевна. — Посылала я и письмо, и телеграмму.

В это время пластинка откружилась, наступила тишина. Иргизов, усадив хозяйку в кресло, подошел к столу.

— Друзья! — предложил он громко. — Давайте выпьем за Веру Сергеевну!

Лилия Аркадьевна одарила его улыбкой:

— Ты умница. Я сегодня влюблена в тебя.

— Спасибо, — сухо ответил он.

Лилия Аркадьевна насторожилась. Она вдруг почувствовала, что в Иргизове есть что-то такое сильное и своевольное, с чем никогда ей не справиться. Тихонько сказала ему:

— Я же по-дружески, Иргизов, — не надо обижаться.

— Ну, что вы, Лилия Аркадьевна, какая может быть обида?

Веселье тотчас продолжилось — опять играл граммофон и кружились пары. Но Лилия Аркадьевна уже не могла простить маленькую обиду Иргизову. Танцуя то с Чепурным, то с Ратхом, она упорно старалась не замечать его. Она хотела наказать его за беспардонность — у нее это получалось с блеском. Иргизов шутил, смеялся, но уже деланно, словно вымучивал свое веселье. Лилия Аркадьевна, косясь на него, решила, что достаточно — он наказан, и опять заговорила с ним. Он сделал вид, что не слышит ее.

Тогда она вышла на балкон и поманила его к себе пальцем:

— Иргизов, что все это значит? Ты почему хамишь?

— Простите, больше не буду, — скучно выговорил он и посмотрел на часы… — Двенадцатый час… Не пора ли домой? Сестричка моя уже заждалась.

Это был вызов, и Лилия Аркадьевна снесла его стойко.

— Ну что ж, раз ждет… А мы еще потанцуем…

Ему ничего не оставалось, как отправиться в прихожую и надеть кожанку.

X

На огромном дворе кавалерийского полка звонко запела труба, возвещая утреннюю побудку. Иргизов услышал ее на пустыре между городом и аулом. Тотчас он пришпорил скакуна и перевел его с шага в рысь.

Подъехав к ипподрому, Иргизов отворил ворота, направился к конюшне, где его поджидал Аман.

— Хай, Иван-джан, я думал ты совсем не приедешь. Сколько можно ждать?!

— Куда спешить-то? Полк твой только еще встает, а мы уже, считай, в пути, — Иргизов с седла подал Аману руку.

— Вах, Ваня, мне же надо к обеду вернуться. Сам знаешь, в четыре часа начнутся конные соревнования, — недовольно проговорил тот.

— Успеем, — Иргизов благодушно улыбнулся, подумав: «Быстро, однако, Аман усвоил военный порядок!» Вспомнил, как прошлым летом ходил в Совнарком к Атабаеву, просил, чтобы конюха Амана Каюмова и его сына приняли на службу в кавалерийский полк. Без особого труда убедил Иргизов председателя Совнаркома в том, что Аман мог бы стать незаменимым наставником молодых бойцов по части джигитовки, а сын его — хорошим командиром. Атабаев, выслушав Иргизова, подумал и позвонил в полк. Командир полка согласился не сразу, высказал по телефону какие-то свои сомнения, но все же согласился. И вот уже год, как Аман ходил в должности командира взвода — занимался с конниками на ипподроме, а сын его, Акмурад, учился в полковой школе.

Аман вывел из конюшни уже оседланного серого коня и вскочил в седло.

Выехав на проселок, а затем на Фирюзиискую дорогу, они пустили коней вскачь и вскоре были в Багире — небольшом селении, прилепившемся к предгорьям Копетдага. Утро только начиналось. Природа, смахивая с себя сонную одурь, будила все живое упоительным пением жаворонков, взлетающих в небо и вновь падающих наземь. В селении перекликались петухи. И белые струйки дыма от тамдыров поднимались в синеющую высь. На фоне пока еще мрачных горных хребтов черными купами выделялись карагачи. Но вот на востоке, за Полторацком, зарозовел горизонт. И оттого, как он быстро и жарко разгорался, Иргизову показалось, что там за горизонтом стоит неведомое существо и раздувает горячие угли зарева. Первые лучи солнца скользнули по вершинам гор, высветив клочья еще недотаявшего снега. Глазам стало больно от белизны: Иргизов зажмурился. И вот уже солнце сняло ночную тень с копетдатских склонов, и они стали темно-зелеными. У подножия гор четко высветились два огромных холма. К ним-то и устремили своих коней всадники.

Давно намеревался побывать на этих развалинах Иргизов, да все недосуг. Несколько раз проезжал мимо по дороге в Фирюзу, но так и не заехал.

Сейчас он оглядывал оба городища издали и думал: «Конечно же, они строились черт знает когда. Говорят, сам Македонский бывал здесь. И если верить запискам асхабадских любителей археологии, то тут была временная столица великого полководца. Непонятно только, почему на восточном городище не сохранилось стен, на западном есть. И даже дорога видна: она поднимается желтой полоской вверх к проему крепостных ворот».

— Ваня, давай в чайхану заедем, чайку попьем, — предложил Аман и показал рукой на небольшую мазанку. Около нее протекал широкий арык. Над арыком стояла огромная тахта, рядом куб и возле него возился туркмен, вероятно, чайханщик.

— На обратном пути, Аман, — не согласился Иргизов. — Я знаю, как ты пьешь. Пока три чайника не опорожнишь — не встанешь. Да и рановато еще. Смотри, чайханщик только разжигает огонь в титане.

Проехав мимо чайханы, всадники свернули на узкую разбитую колесами арб колею, которая вела к городищам. Возле восточного холма стояло несколько войлочных кибиток. Паслись верблюды.

— Чал попьем, Ваня?

— Потом, потом… Сначала посмотрим что там вверху! — заспешил Иргизов, пришпоривая скакуна.

— Ваня, ты поезжай, а я побуду здесь. Я никуда не уеду. — Аман соскочил с лошади и повел ее к кибиткам. Навстречу ему вышел белобородый старик.

Чтобы не показаться невежливым, Иргизов приостановил коня, крикнул старику: «Салам, яшули!», снял фуражку, помахал и направил скакуна к вершине холма.

Холм оказался не слишком высоким, причем вершины, как таковой, у него не было. Холм словно срезан, и огромное глиняное плато провисло вниз, придавая всему городищу вогнутый вид. Иргизов проехал метров пятьдесят и почувствовал, что земля под копытами скакуна не такая, как там, на равнине. Приглядевшись, он вдруг увидел очертания крепостных стен: они бурились над плато, оттого оно и выглядело вогнутым. По углам городища возвышались небольшие земляные наросты. «Может, сторожевые башни?» — подумал он. Оставив коня, боясь как бы не провалиться на этом зыбком городище, направился вглубь, осматривая древнюю, разрушенную временем и многочисленными воинами, крепость.

Он поднял с земли несколько черепков, осмотрел их, но не обнаружил в них ничего примечательного. Пройдя почти всю крепость с севера на юг, в сторону гор, он остановился у самой стены, увидев в земле дыру, в виде горловины. Осмотрев ее осторожно, Иргизов понял: это промоина. Под настом наслоившейся земли пустота, и, может быть, даже обширная пустота. Может быть, внизу подвал или еще что-то наподобие этого.

Время шло, а Иргизов бродил по городищу и не замечал ни минут, ни часов. Он испугался, когда услышал голос Амана:

— Э-гей. Ваня, ты что, клад что ли нашел?! Вот сумасшедший адам! Три часа уже жду тебя!

Иргизов направился к Аману.

— Неужели прошло три часа? — Он вынул из нагрудного кармана гимнастерки часы, щелкнул крышкой и сказал: — Ладно, поехали. Сейчас еще осмотрим второе городище.

— Не поеду на второе! — заартачился Аман. — Ты что! Тебе зачем эта ерунда?

— Ладно, на другом городище побываю в следующий раз, — неохотно согласился Иргизов, видя, что Аман, действительно, старину не любит — у него даже терпения не хватает смотреть на странное увлечение друга.

— Давай поедем искупаемся — и домой, — заговорил Аман, пуская коня по тропе вниз.

Когда выехали на равнину и взяли курс к Золотому ключу, Аман вовсе разочаровался:

— Странный ты человек, Ваня. Ты такой же, как мой Акмурад. Если что-нибудь вам нравится — вас силой не оттащишь. Зачем тебе старые города? Ты же красный командир. Тебе надо эскадрон, верно я говорю?

— Нет, Аман. Я, конечно, мог бы стать, при желании, хорошим командиром, но нет у меня на это большого желания. Понимаешь? Хочу подать рапорт и ехать учиться на археолога.

— Зачем, Ваня? — пришел в неистовство Аман. — Зачем тебе в земле копаться? Разве хуже на коне, с саблей? Все на тебя смотрят, все завидуют. Ты меня сагитировал на службу в кавалерийский полк, я тебя послушался, а теперь ты сам хочешь уйти! Выкини из головы свою археологию. Сейчас искупаемся, поедем лозу рубить. Разве плохо?

Они направились к западному городищу Нисы: вблизи оно оказалось куда внушительнее, чем издали. Отвесная стена по всему восточному фасу крепости, крутая широкая дорога вверх к воротам, и всюду под копытами коней черепки битой посуды.

— Аман, — умоляюще сказал Иргизов, — давай поднимемся в крепость. — Он остановил коня и, приложив руку к козырьку фуражки, стал смотреть на желтые, искореженные трещинами стены.

Аман нахмурился, выругался себе под нос, махнул рукой:

— Слушай, Иргизов, ты что сейчас говорил! Ты разве не хозяин своему слову?

— Аман, на полчаса, не больше!

— Какие полчаса! Ни одной минуты! Давай так, Ваня. — Аман принял решительный вид и посмотрел в сторону селения. — Я поеду в Багир и буду ждать тебя в чайхане. Ты лезь на развалины, потом поезжай — искупайся, и заедешь за мной.

— Ты все-таки хороший человек, Аман, — согласился Иргизов и направил коня вверх, к воротам Нисы. — Жди!

Дорога была широкой, а проем древних ворот с глинобитными столбами по бокам таких внушительных размеров, что он присвистнул: «Да, сюда, наверняка, когда-то въезжали целые армии!»

Но еще больше он удивился, когда въехал в крепость. Перед ним предстала сказочная картина. Тут и там громоздились стены разрушенных строений, узкие лазы, огромные дыры. Справа — возвышенность и обрыв в котловину. Иргизов слез с коня и принялся все тщательно осматривать и ощупывать. Сердце его горело и мысли в голове путались, словно он обнаружил несметные сокровища, и не знал — что теперь с ними делать. Он поднимал с земли синие глазурованные черепки, осматривал их, прятал в карман, и сам не заметил, как наполнил черепками карманы галифе. Он направился к скакуну, который мирно стоял в тени у столба бывших ворот, и высыпал черепки в переметную суму. Снова удалился в крепость, поднимаясь вверх, к обрыву и поражаясь гробовой тишине, какая царила на древнем городище. Это была жуткая тишина. Иргизов останавливался, прислушивался к окружающему, и слышал только звон в ушах. Вскоре он оказался в лабиринте разрушенных строений. Стены возвышались тут до плеча, образуя квадраты комнат. Степы их выкрашены в голубой и розовый тона. Интересно, какие полы? Иргизов принялся раскидывать носком сапога, затем руками завалы, но вскоре отказался от этой затеи. Все тут склеилось и сцементировалось временем. «Пропади все оно пропадом — завтра же подам рапорт и поеду учиться! — решил он бесповоротно. — Зинка не пропадет и без меня!»

Выбрался из развалин Иргизов лишь во второй половине дня. Было жарко и очень хотелось пить. «Куда теперь: на Золотой ключ или в чайхану? — подумал он и увидел, что его галифе и гимнастерка испачканы глиной. — Пожалуй, на Золотой ключ, там отряхнусь и смою с себя пыль».

Иргизов сел на коня, съехал с городища и поехал по равнине, сплошь покрытой зелеными травами и цветами. Надо обогнуть невысокий копетдагский отрог и, сразу за ним, Золотой ключ — любимейшее местечко отдыха горожан. На склоне отрога Иргизов увидел ромашки. «Ну, вот и для Зинки букет!» Слез с коня, нарвал цветов и так, с охапкой ромашек, подъехал к месту, откуда вытекал ключ. Не слезая с коня, осмотрелся, чтобы выбрать место для купания. Правее по ручью стояло несколько дилижансов и фаэтонов. Там же паслись распряженные лошади. По всему ручью, на обоих берегах загорали горожане. Иргизов решил, что и без него там тесно, и выехал к огромной впадине, откуда вытекал горный родник. Он еще не успел приглядеться, как услышал бойкий женский голос:

— Смотрите, смотрите: красный рыцарь на коне! Прямо, как в сказке!

Внизу у самого истока стояли женщины. Он дернул коня за уздечку, чтобы отъехать от склона, и опять услышал:

— Рыцарь, куда же вы?! Спускайтесь к нам сюда!

Бежать от женщин, конечно, не следовало. Иргизов тут же остановил коня, слез и зашагал к роднику. Женщины поджидали его, рассматривая с нескрываемым любопытством. Все три в белых кофточках, в юбках и босые: туфли в сторонке. Иргизов еще когда подходил к ним, успел отметить: красивые все три, как на подбор.

— Славной советской молодежи привет! — поднял он руку.

— Тоже мне, старик, — засмеялась одна. — Сам еще из комсомола, наверное, не вышел!

— Ну и язычок у тебя, Зоя, — сказала другая, с интересом разглядывая Иргизова. У нее был лукавый синий взгляд и очень приятная улыбка. «Блондинка, да еще с голубыми глазами: когда-то я мечтал о такой!» — подумал Иргизов и сказал:

— Познакомимся?

— Познакомимся, — охотно и так же с некоторым вызовом отозвалась она и подала руку.

— Иван Иргизов, — сказал он. — Красный рыцарь.

— Нина… Ручьева, — назвалась блондинка и добавила, чуточку смутившись: — Актриса русского драмтеатра.

— Ручьева?! — удивился он. — Та самая, которая в «Бешеных деньгах»?

— Та самая, — тепло улыбнулась девушка.

— И вы тоже актрисы? — спросил Иргизов, знакомясь с другими.

— Ну, разумеется, — отозвалась за всех Ручьева. — Что же тут особенного! Мы только что вернулись с гастролей. Наш театр сегодня на пикнике. Вон, видите желтый дилижанс? Это наш. А вы откуда взялись? На коне, с цветами, просто прелесть!

— Ох, простите, — спохватился Иргизов. — Возьмите, это вам! — Он подал Нине ромашки. Сделал это так неловко, забыв о двух других, и они сразу стали строже.

— Ну, что, Ручьева, пойдем, — сказала одна. — По-моему, наши уже собираются.

Нина то ли сделала вид, что не слышит, или в самом деле не слышала. Она стояла напротив Иргизова, смотрела ему прямо в глаза и улыбалась.

— Пошли, Сима, — сказала разочарованно третья.

Обе ушли, взяв туфли и шлепая босыми ногами по мокрой прибрежной траве. Иргизов проводил их взглядом, радуясь, что Нина Ручьева не спешит за ними.

— Между прочим, я недавно был в театре и потом думал о вас, — сказал Иргизов.

— Что же вы думали? То, что я красива? Или — играю хорошо?

— И то, и другое. Мне вы очень нравитесь.

— Очень приятно слышать от красного рыцаря столь обворожительный комплимент. Хотите выпить?

— Выпить? А где? Здесь же ничего такого нет.

— Но мы же приехали на пикник! — Она засмеялась и пошла к туфлям и сумке. — Идите сюда, Иван… Имя у вас деревенское. Кто вас так назвал? Вы же такой симпатичный.

— Зовите как все: Иргизов. Мне и самому так больше нравится.

— А что! Иргизов — очень звучно, — согласилась она. Вынув из сумки начатую бутылку коньяка и две рюмки, налила и подала Иргизову. — Закуски никакой нет, конфеты девчата слопали. Так что…

— За знакомство? — спросил он.

— За знакомство… — Она засмеялась. — Не знаю, может быть, я немножко пьяна… Мы уже выпили… Мне почему-то не хочется уходить.

Нина Ручьева выпила и чмокнула Иргизова в щеку:

— Это вместо закуски.

Он смутился, покраснел до корней волос и осмелел тут же:

— Нина, разрешите, я сниму гимнастерку и немножко освежусь? Я лазил по древним крепостям Нисы и, вот, видите.

— Конечно, конечно.

Он снял рубаху, обмылся до пояса и оделся снова. Актриса молча любовалась им.

— Ну, вот, теперь порядок, — сказал он, подойдя к ней.

— Интересно там, на Нисе?

— Еще как! — восхищенно воскликнул он. — Такое впечатление, будто все застыло и вот-вот оживет.

— Я тоже хотела бы побывать там, — просто сказала Нина. Он понял: нельзя быть с ней мальчишкой, иначе сразу разочаруется…

— Поедемте! — предложил он. — Вместе сядем на моего жеребца и поедем. А оттуда прямо в город!

— Иргизов, как это романтично! — воскликнула она. — Я сейчас.

Выйдя наверх, она помахала рукой и прокричала своим, чтобы ее не ждали: доберется домой сама.

Иргизов поднялся тоже. Взял за уздечку скакуна, подвел к ней.

— Жаль, что вы не наездница, — сказал, посмеиваясь. — А то бы вы сели в седло, а я сзади. В седле мягче.

— А иначе нельзя?

— Можно, но…

— Давайте, раз можно, — попросила Нина.

— Хорошо, только не смущайтесь.

Иргизов вскочил в седло, успокоил коня и протянул к актрисе руки. Нина подошла и тотчас оказалась в его объятиях. Он взял ее под мышки, поднял и посадил перед собой, обняв левой рукой, а правой держа уздечку. Прижавшись к плечу и упругой груди, он почувствовал, как горяча она. Сердце у него зашлось: теплая волна подступила к самому горлу, дышать стало нечем. Он шутливо еще крепче прижал актрису к себе. Испугался: думал возразит, обзовет ненормальным, но она ласково попросила:

— Не надо так сильно, ты меня задушишь…

Обнаглев, он припал к ее губам.

— Ах, Иргизов, что ты со мной делаешь… — Нина ослабла в его руках.

И сам он, дергая уздечку, не чувствовал под собой ни коня, ни седла, и не ведал — идет конь, скачет или топчется на месте. Сердце у Иргизова пылало. В голове звенела, нежная музыка. Конь вынес их на ту самую лужайку у горы, где Иргизов рвал ромашки. Он лишь успел подумать, что это то самое место, и, остановив коня, он вновь припал к губам женщины.

С трудом, кое-как она вырвалась из его рук и закатила ему пощечину.

— Ненормальный какой-то! А ну, прекрати!

Жаркое исступление опустошило Иргизова. Он свалился набок и, раскинув руки, зажмурился. Зеленые стебли высокой травы щекотали ему щеки. Усталым движением он смахнул с лица траву и, разогнувшись, сел.

— Будешь знать, как связываться с актрисами! — сказала она, смеясь.

Иргизов не отозвался, лишь вздохнул.

Нина встала, подошла к лошади, вынула из сумки бутылку с рюмками и вернулась. Неторопливо налила. Иргизов следил за каждым ее движением и с отчаяньем думал: «Порочная баба!» Он взял из ее рук наполненную рюмку без всякого желания и хотел уже поднести к губам, но актриса остановила его.

— Не спеши, выпьем на брудершафт.

Ловко, словно раньше этим только и занималась, она переплела его и свою руки, выпила и поцеловала.

— Все, Иргизов, — сказала твердо. — Поехали домой.

— А в крепость? — спросил он, поднимаясь.

— В крепость твою как-нибудь потом, — усмехнулась актриса. — Пойдем пешком.

Когда они пришли в Багир, солнце уже клонилось к горам. Зной ослабевал. На тахте в чайхане сидело множество туркмен — пили чай и ели шашлык.

— Посидим? — предложил Иргизов.

— Больше ничего не придумал? Ты уже совсем… Считаешь, что я… Ну, ладно, я побежала… Вон, как раз дилижанс в город идет.

Он поспешил за ней. Но она тут же села в карету и затерялась среди пассажиров.

Дилижанс выехал на проселок, затем на Фирюзинскую дорогу. Иргизов ехал следом. Возле города он отстал. Въехав в Полторацк, свернул налево и поскакал к кавалерийским конюшням, сдать конюхам скакуна.

Домой он вернулся в сумерках. Сестру дома не застал — это удивило его: «Может, тоже уже невестится?». Раздевшись, он лег на кровать и только что случившееся во всех деталях пробежало перед его глазами. Теперь, когда он расстался с Ниной так бестолково и холодно, им начала овладевать смутная тревога. Пока еще он не понимал, что их скоротечная, безумная встреча уже заронила в его душу зернышко любви. Он лежал и жалел, что не простился с ней, как надо. Иргизов не слышал, как вошла Зинка.

— Ого! — воскликнула она. — Он, оказывается, дома лежит. Мы его ищем по городу, а он дома. — Зинка в черной юбке, белой кофточке и красной косынке. Подстрижена модно.

— Зинуля, а ведь ты уже совсем взрослая, — сказал Иргизов. — На школьницу ты не похожа. Где ты была?

— Где и все, — отозвалась она. — Гуляла по городу. Сегодня же выходной. Все гуляют. А ты, разве целый день дома? Ты же утром уехал! Да и днем мы с Лилией Аркадьевной заходили к нам сюда, тебя не застали.

— С Лилией Аркадьевной? — Иргизов вздрогнул. Не спеша начал одеваться. — Зачем я ей понадобился?

— Но выходной же, Ваня! — воскликнула Зинка. — Лилия Аркадьевна хотела с тобой по городу походить.

— Она что, говорила тебе об этом?

— Нет. Но я и сама догадалась. Как встретила она меня, у нее даже глаза от радости заблестели. «Зиночка, — говорит, — а где Иргизов?» Я сказала, что ты уехал смотреть развалины. Она обиделась, говорит: «В такой-то день на развалины!» Правда, Вань, ты прямо помешался со своими древними крепостями.

— Больше ничего не говорила Лилия Аркадьевна?

— Особенно ничего не говорила. Просто мы с ней часов до трех вместе гуляли, а потом зашли к нам: думали, ты приехал, а тебя нет. А почему ты так долго? Да и бледный весь какой-то. Не заболел ли?

— Нет, ничего, Зина. Все нормально. Ты посиди, а я к одному товарищу загляну. Часа через два вернусь.

— Ужинал хоть? Нет! Я так и знала.

— Потом, Зиночка, когда приду.

Он вышел из дому и направился в сторону Крымской. Пересек улицу, вошел во двор. Во дворе полно народу: жильцы играют в лото.

— Здравствуйте! Здесь живет актриса Ручьева?

С ним поздоровались вразнобой, оглядывая с удивлением: командир Красной Армии? Старуха-армянка провела его в глубину двора и указала на дверь. Иргизов постучал. Никто не отозвался. Он постучал еще раз и толкнул плечом дверь. Она подалась с тихим скрипом. Иргизов вошел в сенцы, затем в комнату. Остановился у порога: темно, ничего не видно.

— Нина! — позвал негромко.

— Кто здесь? — испуганно вскрикнула она и кинулась к столу за спичками.

— Это я… Иргизов, — засмеялся он.

— Боже, Иргизов! Как ты меня нашел? — Нина зажгла лампу и подала ему стул. — Садись.

— Я пришел домой, — заговорил он, волнуясь, — и у меня возникло такое чувство, будто я навсегда потерял тебя. Два часа, пока не видел тебя, показались мне мукой. Я люблю тебя… Люблю…

— Не надо лгать, — сказала она, поправляя халат и прикрывая грудь. — Неужели ты думаешь, я такая глупенькая, и не понимаю — что между нами произошло? Случай бросил нас в объятия друг к другу. А еще точнее — хмель. Ты ведь и сам, пожалуй, раньше меня понял всю пошлость нашей встречи.

— Прости, Нина…

— За что прощать-то? — Она отошла к окну. — Ты ни в чем не виноват. Можешь идти спокойно. Не терзайся, забудь обо всем.

Иргизов не двинулся с места — лишь тяжко вздохнул и, облокотившись на стол, отвернулся. Смотрел на стену, на бархатный гобелен и чувствовал себя несчастнейшим человеком. Он думал, как же вернуть то прекрасное, то нежное, то несравненное ни с чем, что он испытал при встрече с ней! Неужели никогда не повторятся эти счастливые минуты? Она смотрела на него, видела, как менялось выражение его лица, какую неподдельную муку выражал его взгляд, как горько кривились губы, и поняла: он, действительно, влюблен в нее.

— Иргизов, милый, — сказала она дрогнувшим голосом. — Ну, зачем нам с тобой дурная слава? Я не могу стать любовницей. Я споткнулась в жизни, наделала глупостей, но я не лишена права на счастье.

Нина вышла в сенцы, и Иргизов слышал, как она возится с примусом, разжигая его. Затем она торопливо вернулась в комнату, бросила на ходу: «Извини, я быстренько сварю кофе», и вновь занялась в сенцах примусом. Он кивнул ей в знак согласия и взял с туалетного столика фотоальбом в бархатных корках. Раскрыв его, увидел большое фото: стройный подтянутый комбриг стоял, опершись рукой на тумбочку, и слегка улыбался. «Наверное, это ее бывший муж, — подумал Иргизов. — Он перевернул страницу и увидел этого же военного с женщиной в светлом платье. «Может быть, это ее отец и мать?» Нина внесла кофейник, распространяя на всю комнату пряный запах кофе.

— Нина, кто это? — спросил он.

Поставив на стол две чашки, она налила в них кофе и, садясь рядом, заглянула в альбом:

— Это мой отец. Погиб в двадцатом, в Крыму.

— Как? — вырвалось у него. — А я думал…

— Погиб мой отец, — печально повторила Нина. — Уехал туда, в штаб Фрунзе и, как рассказывают сослуживцы, погиб в первом же бою. А это мама, — пояснила она и, подумав, доверительно сказала: — Четыре года поплакала и вышла за другого. За одного бухгалтера. Я не смогла его терпеть. Слизняк какой-то. Что она в нем нашла? А сама она — прелесть. Когда я была маленькой, мама мне рассказывала множество сказок, но больше всего я любила сказку о принце и бедной девушке, которая все время ждала — когда же за ней приедет принц на коне? И вот, уже после революции, по-моему, в девятнадцатом, когда папина бригада стояла в Саратове, к нам домой стали приезжать конники. Наш дом стоял на откосе, над Волгой. Представь себе — появляется на бугре кавалерист, складывает ладони рупором и зовет: «Комбриг Ручьев, на вы-ы-ход!» Папа мгновенно выходит во двор и дает знак, что сейчас придет. А мама, бывало, говорит: «Дождешься, Ниночка, и за тобой вот так приедет твой принц». Как-то отец услышал эти мамины слова и поправил ее: «Тогда уж не принц, а красный рыцарь революции — это куда романтичнее!» Сегодня, когда ты появился на откосе у Золотого ключа, во мне все перевернулось. Увидев тебя, я подумала: «Это мой Красный рыцарь», и позвала. Может быть, это судьба? — Нина застенчиво улыбнулась, и Иргизов непроизвольно потянулся к ее руке, зажал в ладони и поднес к губам.

— Хорошо, если судьба, — сказал, не выпуская ее ладонь. — Я всю жизнь буду благодарить эту судьбу.

Нина еще раз улыбнулась, но уже грустно, словно жалея о чем-то, и проговорила со вздохом:

— Жаль, что эта судьба не пришла к нам два года назад. Два года назад я закончила театральное училище, пришла в театр и оказалась в липких руках пьяницы и бабника. Я думала, вместе с новой жизнью по-новому заживет и театр. Но я оказалась в такой обывательской богеме, в такой патриархальной обстановке, что не вынесла ее и ушла. Уехала сюда с подругой. А тут тоже осколки старого мира, а не современные артисты. Все понимают, что надо создавать театр нового типа, театр — на современном репертуаре, с новой системой: с системой Станиславского, — но только понимают. Дальше дело не движется. Сплошная буффонада, а не драма. Больше кривляний, чем души.

Нина говорила о своем наболевшем, говорила это впервые — до встречи с Иргизовым никому не жаловалась, не роптала на серятину театральной жизни. Это с его появлением она почувствовала крайнюю необходимость высказаться вот так, как говорила сейчас. Иргизову многое было непонятно. Он не знал, кто такой Станиславский, что за система у него, что такое репертуар, буффонада, и, слушая Нину, терялся, не в силах поддержать беседу.

— Нина, прости, — признался он. — Я ничего не смыслю в том, что ты мне говоришь, но мне очень интересно. Я ведь говорил тебе там, на ключе, что мы часто ходим коллективно на спектакли. В театре я и увидел тебя впервые.

— Дану, что ты! — успокоила она его. — Я все понимаю. Я говорю о самых несложных вещах. Просто тебе все это незнакомо. Я тоже, наверное, многое не пойму из твоей биографии. Расскажи о себе.

И он охотно, и тоже впервые в жизни, начал рассказывать о своем детстве и юности, о том, как стал красноармейцем и оказался в Каракумских песках.

XI

Иргизова нежданно-негаданно навестил Морозов: пришел в девять вечера. Самого дома не застал. Зина встретила черноусого, коренастого командира в военной форме несколько растерянно — сразу не смогла сообразить, откуда он взялся. Будто бы не здешний — ни разу в Полторацке не видела, а внешность знакомая. Морозов тоже не признал в семнадцатилетней красавице ту костлявую, стриженную под «барана», Зинку, которую видел восьмилетней девчонкой, когда заезжал на несколько дней домой в Покровку.

— А вы, что ж, не жена ли Иргизову будете? — спросил Морозов, уважительно оглядывая девушку.

— Неужто на жену я похожа? — по-детски захихикала Зинка. — Сестра я ему буду. Невенчанная еще…

— Это какая же сестра, — опять не узнал ее Морозов. — Я видел в Покровке, когда приезжал, голенастую девчонку, уж не ты ли тогда была?

— А-а, вспомнила! — Зина засветилась от щедрой улыбки. — Вы же — Сергей Кузьмич Морозов, который на задах, за бабкой Меланьей в избе с камышовой крышей жил! Угадала?

— Он самый, чего тут гадать, — осмелел и почувствовал себя вовсе своим в этом доме Морозов. — Ванька-то где? Поздно уж — пора бы ему быть дома.

— Да ведь только девять, разве это поздно! — не согласилась Зина. — Он всегда приходит в одиннадцать, а то и позже. Да вы садитесь и будьте как дома. Я примус уже поставила, сейчас ужин разогреется.

— Я уже поужинал, — отозвался Морозов. — Чайку разве что выпью стакан… Однако, и времени у меня на посиделки нет, а Ивана позарез надо увидеть.

— Да у них в военном городке в десять только вечерняя поверка, а потом он идет к своей крале в театр. Провожает ее домой.

— Что за краля такая? — полюбопытствовал Морозов.

— Артистка одна, красавица писаная — сроду таких красивых не видала. Сколько за ней ухаживают — она всех от себя отводит, как жар-птица крылом, а Ваньку нашего полюбила.

— Вот те и ну! — засмеялся Морозов. — Ай да Ванька… А вообще-то ничего противоестественного: он парень видный. Как говорится, блондин голубоглазый, да и ростом взял. Вот только неясно, насколько серьезно их знакомство. Об артистках всегда не так, как о других говорят.

— Да что вы, Сергей Кузьмич, Нина Михайловна совсем не такая. Она тоже из военной семьи — потому и полюбила Ваню. Отец у нее был комбригом — погиб в гражданскую…

Разговорился Морозов с Зиной и не заметил, как пролетел час, а за ним и другой. И вот в одиннадцать на пороге комнаты появился Иван Иргизов.

— Сергей Кузьмич, да это никак вы?!

— Я, Ванюша, кто же еще. А ты по театрам шляешься, с артистками знаешься! Смотри у меня, командир, не окрутили бы тебя раньше времени, да под венец не повели.

— Это ты уже тут наговорила, — Иргизов бросил недовольный взгляд на сестру. — Гость только вошел, а ты ему все секреты на стол.

— Дак это же Сергей Кузьмич! — удивилась Зина. — Неужто и ему похвастаться нельзя?

— Хвастаться пока нечем.

— Ладно, Иван, не серчай. — Морозов взял Иргизова за руку и усадил на кровать, сам сел напротив. — Времени у меня, Ванюша, совсем нет. Завтра в пять должен быть у туркменских кавалеристов.

— По каким таким делам? Инспекторская проверка, небось?

— На этот раз нет. Приехал из Ташкента, как говорится, со всеми манатками. Жену, правда, пока там оставил, а сам… прибыл принимать дела начальника учебной подготовки полка.

— Ого! — восхитился Иргизов.

— Вот и к тебе пожаловал, земляк ты мой дорогой, чтобы ты шел ко мне в боевую часть командиром взвода.

— Да вы что, Сергей Кузьмич! — Иргизов встал с кровати. — Нашли командира. Да я же не сегодня-завтра в запас отправляюсь. Рапорт уже написан. Документы подготовил — поступаю в САГУ, на историка буду учиться.

— Слышал я, Иван Алексеевич, о твоих забавах, — сурово произнес Морозов. — Командир мне твой сказал еще в Ташкенте, оттого и поспешил я к тебе, чтобы не упустить бойца революции и Красной Армии. Сдалась тебе историческая наука, когда революция не окончена. Только все начинается, только приступаем к перестройке старого мира.

— Да ведь, чтобы правильно перестроить старый мир, надо изучить его историю, корни, так сказать, — возразил Иргизов.

— Тьфу, дьявол! — выругался Морозов. — Да неужто ты станешь копаться в старых развалинах, когда надо новый фундамент создавать! Этого я понять не могу. Знал бы, что таким окажешься, сроду бы не взял с собой в Среднюю Азию. А то привез на свою голову. Тут, понимаешь, позарез командиры нужны для обучения рядового состава туркменского кавполка, а ты в историю ударился. Ну, посуди, дурья голова, кому как не тебе командовать туркменскими кавалеристами? Ты же два года руководил сводным туркменским отрядом, язык их выучил, разговаривать по-ихнему умеешь!

Иргизов задумался, отошел к окну и повернулся спиной к Морозову. Буркнул недовольно:

— Да у меня оговорено все, Сергей Кузьмич. О свадьбе уже идет разговор. Нина уже своих коллег-артистов оповестила, что выходит за меня замуж.

— Коллег, — передразнил Морозов. — Ишь ты, выискал буржуйское словечко! Да и сам обуржуился со своим театром.

— Ну, вы полегче, Сергей Кузьмич! — вспылил Иргизов. — Полегче в выражениях. Я хоть и Иван, но не из тех, которого понукают, как лошадь.

— Ладно, извини, — сдался Морозов, отошел тоже к окну и встал боком к Иргизову. — Извини, Ванюша, — повторил еще раз. — Я думал, ты весь в революции, а у тебя на уме амуры разные.

— Люблю я ее, Сергей Кузьмич, — признался Иргизов.

— Вот, дурень, — вновь пошел в наступление Морозов. — Да кто ж у тебя ее отбирает? Любишь и люби на здоровье. Разве я против. Я ведь тоже человек женатый, но это мне не мешает нести воинскую службу. Да и актриса твоя, если верить твоей сестренке, вроде бы из военной семьи. Неужто она откажется от тебя — от военного? Да никогда не поверю. Может, и полюбила она тебя за твой бравый командирский вид!

— Может быть, — согласился Иргизов.

Зина, внимательно следившая за разговором мужчин, вмешалась:

— Вань, а может правда оставишь пока свою археологию? На кой она тебе. Я уж какой раз тебя прошу.

— Ты-то хоть помолчи. — Иргизов посмотрел с обидой на сестренку и снова сел. Сказал, сдаваясь: — Подумать надо, Сергей Кузьмич… и посоветоваться с Ниной.

— Подумай, Иван, только бога ради не отказывайся. — Морозов направился к двери и, выходя, задержался на пороге. — Что касается вашей любви, то мы такую вам свадьбу справим — век будешь помнить. Ну, ладно, я пошел, а ты приезжай завтра в Кеши. Знаешь где расположение полка?

— Знаю…

— Ну, тогда спокойной ночи…

XII

Около шестисот конников, поэскадронно, продвигались по предгорной равнине. Следом за конницей следовали тачанки, артиллерийские орудия и машины связистов.

Жители недавно переименованного в Ашхабад Полторацка вышли на улицы взглянуть на красных джигитов. Взрослые снимали папахи и кепки, махали приветственно краснозвездным всадникам. Детвора бежала по обочинам до самой дороги на Бикрова. Здесь, на повороте, дежурил красноармейский патруль, не пропуская в военную зону штатских.

Следом за кавалеристами, отстав на полверсты, ехал Председатель Совнаркома республики Кайгысыз Атабаев, в военной гимнастерке и фуражке, на вороном жеребце. Рядом с ним заместитель председателя, Паскуцкий, и командир полка. Во втором и третьем рядах — представители партийных и комсомольских организаций.

Атабаев, покачиваясь в седле, улыбался, вспоминая прошлогодние маневры, когда туркменские кавалеристы показали высочайший класс подготовки. Сам Семен Михайлович Буденный, проводивший смотр войск, отметил высокую выучку и дисциплинированность джигитов.

Атабаев только что вернулся из Москвы. Был в приподнятом духе. Подергивая уздечку и бросая взгляды то на Паскуцкого, то на комполка, живо рассказывал:

— Входим во двор, направляемся к Большому Кремлевскому дворцу. У входа — Сталин, Куйбышев, Орджоникидзе… Буденный, конечно, с ними рядом. Здороваются, спрашивают о самочувствии и так далее. Семен Михайлович подходит ко мне: «Ну, что, — говорит, — товарищ Атабаев, как там ваши кавалеристы?» Я говорю: «Товарищ Буденный, кавалерия — это ваша стихия, а я только ваш помощник». Понравился ему ответ. Взял меня под руку, начал расспрашивать о командирах, о полковой школе, о трудовых занятиях. Ну что ж, я, разумеется, рассказал о нашем боевом кавалерийском полку во всех подробностях…

— В Реутово был? — спросил Паскуцкий.

— Туда и поехал в первую очередь. — Атабаев вскинул взгляд на Паскуцкого. — Там дела идут хорошо. Женщины — прямо не узнать как преобразились. Работают у станков не хуже москвичек. Читать, писать научились. Через два года мы получим передовой отряд туркменских текстильщиц. Оборудование для фабрики тоже смотрел. Станки такие, что без знания, сам черт голову сломит. Там все хорошо, — заверил он. — А здесь, как мне доложили, и на текстильной, и на других строящихся фабриках неполадки.

— Железная дорога подводит. Со стройматериалами плохо, — Паскуцкий насупился. Ослабив поводья коня, снял фуражку, обнажив чисто выбритую голову. Поправил усы.

Атабаев сощурил глаза.

— Но до чего активизировалась оппозиция! Враги, как маскарабазы, меняют маски. Давно ли они рядились в «сменовеховцев» и пытались доказать, что наша партия, перейдя к новой экономической политике, отказалась от социалистического общества и возвращается к буржуазному строю в России?! А теперь, когда мы взяли курс на индустриализацию, они кричат о невозможности победы социализма в одной стране. Кричат о неизбежном столкновении между рабочим классом и крестьянством. Какой абсурд! Какая клевета!

Ратх был в числе сопровождающих, ехал сзади и слышал весь разговор.

— Товарищ Атабаев, — заметил он, — мы могли бы на ярких примерах доказать всему миру о несостоятельности теории троцкистско-зиновьевского блока. Союз «Кошчи» сегодня связан со всеми рабочими коллективами республики. Весь инвентарь на поля идет из цехов. Да и только ли в этом дело! Живая, практическая помощь дехканам, хотя бы наших же прославленных кавалеристов начисто разбивает все вражеские измышления.

— Армия-защитница, армия-кормилица — это так, — согласился Атабаев. — Создадим еще один кавполк, а потом и бригаду. Да и к новому порядку прохождения воинской службы пора переходить — от добровольной службы к всеобщей повинности. Всю нашу молодежь надо воспитать в новом духе.

По прибытии в летний лагерь комполка тотчас построил кавалеристов. Полк встал в каре на выжженной солнцем предгорной равнине. Атабаев поздоровался, оглядывая поочередно четыре сведенных в квадрат колонны: два сабельных эскадрона, пулеметный полуэскадрон, полковая школа подготовки командного состава; в четвертой колонне взвод связи и артиллерийский взвод.

— Дорогие красные аскеры! За три года повседневной боевой учебы и труда вы научились самому главному. Вы научились четко различать: кто — друг, кто — враг. Вы понимаете, что наша великая страна окружена миром капитализма, который точит свои волчьи клыки, чтобы отнять у нас завоеванную землю и воду. Но мы стоим на страже советских границ…

Сделав вступление, Кайгысыз вспомнил о маневрах Туркестанского Военного Округа, охарактеризовал участие в них туркменского национального полка, назвал ряд имен особо отличившихся командиров и красноармейцев и приступил к награждению. Фамилии называл по алфавиту:

— Артыков Айдогды — командир Первого взвода Второго сабельного эскадрона.

К столу подошел, четко печатая шаг, джигит в военной форме и фуражке со звездочкой. Атабаев вручил ему грамоту, пожал руку, заглянул в глаза:

— Председатель ашхабадского союза «Кошчи» не твой родственник?

— Да, товарищ председатель. Это мой старший брат.

— Молодец, Айдогды. Я хорошо знаю твоего брата: настоящий большевик. Будь всегда среди передовых.

— Довлетов Сахат! — Атабаев вручил юноше грамоту и пожал руку. — Ты чей? Отец твой кто?

— Седельщик он, товарищ председатель. Много седел сделано моим отцом.

— Ай, молодец. Когда хорошее седло, то и джигит хорошо в нем сидит. Можешь становиться в строй.

Атабаев наградил человек восемь, и вот знакомая фамилия:

— Каюмов Акмурад!

К столу быстро подошел юноша лет двадцати, взял руку под козырек и застыл по стойке смирно. Атабаев вручил ему грамоту, пожал руку:

— Ты Акмурад — сын Амана?

— Да, товарищ председатель. Так точно.

— Говоришь, окончил полковую школу младших командиров? Какие у тебя отметки?

— Все — очень хорошо, товарищ председатель.

— В политике разбираешься? Ну-ка, скажи мне, почему мы боремся против троцкистов?

— Почему? — переспросил Акмурад. — Ай, товарищ председатель, это самые негодные люди.

— А конкретно?

— Конкретно: они настраивают рабочих против дехкан. Они не хотят, чтобы рабочий класс помогал дехканам. Но рабочий и дехканин — родные братья. Рабочий делает серп, дехканин жнет серпом пшеницу.

— Ладно, молодец… Ты — настоящий орел.

Грамоты получили более двадцати военных, разных чинов и должностей. Затем комполка зачитал список успешно окончивших полковую школу младших командиров. Вновь прозвучала фамилия — Каюмов.

Сразу же, как только была дана команда «разойдись», кавалеристы бросились к конюшне и начали выводить скакунов. С другой стороны военного лагеря, за парусиновыми палатками, стоявшими в несколько длинных рядов, лежало ровное, как стол, поле — на нем во время лагерных сборов устраивались состязания по рубке лозы. И сейчас, в заключение официальных торжеств, по случаю награждения и присуждения званий кавалеристы повели коней в поводу к этому широкому просторному полю. Там уже стояли тумбы с воткнутыми в них прутьями, и кучами нарезанная лоза лежала в нескольких шагах от тумб.

Атабаев, Паскуцкий и все представители общественных организаций Ашхабада сели на скамью. Бойцы, кто не участвовал в состязаниях — пулеметчики, связисты, артиллеристы и хозкоманда, заняли места слева и справа от гостей, усевшись на землю. Взоры всех прикованы к старту: там гарцуют на скакунах выпускники полковой школы. Аман Каюмов дает наставления кавалеристам. И вот — команда. Выезжают на «рубку лозы» награжденные. Взмах флажка, и первый всадник, Айдогды Артыков, скачет на буланом жеребце. Приподнимаясь в седле, взмахивает саблей — она алмазно сверкает на солнце. Атабаев еще до старта достал из кармана гимнастерки часы, следит — в какое время уложился Артыков. Время неплохое, однако свалил одну тумбу. Атабаев с сожалением заметил, что у этого парня слишком горячий конь, и сам Артыков слишком горяч. Самому надо было вылить на голову ведро холодной воды, а скакуну дать кусочек сахара. Ратх сидел за спиной предсовнаркома. Сказал с удивлением:

— Товарищ Атабаев, а вы, оказывается, разбираетесь в скакунах!

— А вы думали, что я разбираюсь только в своей легковушке? Кстати, товарищ Каюмов, молва о ваших циркаческих трюках жива в народе до сих пор. Старики помнят, как вы со своим братом джигитовали в цирке.

— Да, было дело, — усмехнулся Ратх. — Почти четверть века прошло с той поры. И сейчас душа просится на арену, да возраст не тот.

— Быстро вы сложили оружие, — подтрунивая, пожурил Ратха Атабаев и подморгнул Паскуцкому.

Николаи Антонович понял председателя. Сказал рассудительно:

— Да что там говорить о прошлом! Сейчас молодежь, сами видите, какая. Любой из этих кавалеристов джигитует лучше циркового артиста.

— Товарищ Паскуцкий, в сравнении с цирковыми джигитами, эти юнцы выглядят, как котята рядом со львами, — возразил Ратх.

Все, сидящие рядом, засмеялись, и Паскуцкий еще больше подзадорил Ратха:

— Не смешите публику, товарищ Каюмов. Над вами смеются, а доказать свою правоту вы уже давно не в состоянии. Разумеется, правоту в скачках.

— Докажу, если понадобится.

— Ну и докажите! — сказал Атабаев и опять подморгнул Паскуцкому.

— И докажу! — разгорячился Ратх.

— Берите коня и поезжайте на старт, — посоветовал Атабаев. — Не люблю, когда говорят много лишнего. Докажите делом.

Ратх ухмыльнулся, встал со скамьи и ушел. Вскоре он появился на своем скакуне в числе стартующих. Атабаев увидел, как к Ратху подошел комполка и заговорил о чем-то, вероятно, выяснял: чего ради инструктору ЦК захотелось помериться силами с лихой молодежью. Атабаев встал со скамьи, поднял руку и сказал:

— Пусть скачет! Пусть покажет, на что способна старая гвардия!

Через минуту Ратх пронесся вдоль тумб и с изяществом срубил все прутья.

— Да, силен джигит! — восхитился Атабаев.

— Слышите, как хлопают ему кавалеристы, — сказал Паскуцкий. — А они-то знают толк.

Взбодренный аплодисментами и приветственными выкриками, Ратх вновь направил коня к старту. Снова пустил его вскачь и начал выполнять цирковые упражнения: соскакивал с седла на ходу, и взлетев, словно птица, вновь оказывался в седле; вставал во весь рост, поворачиваясь лицом к публике. Кавалеристы, восхищенные джигитовкой гостя, встали с земли и приветствовали его стоя.

Ратх возвратился взволнованный и вспотевший. Атабаев пожал ему руку.

— Извините, товарищ Каюмов, — сказал он, смеясь. — Мы не сомневались в ваших способностях. Мы нарочно разыграли вас, чтобы показали молодым, на что способны бойцы старой гвардии.

Соревнования продолжились. Все опять приковали взгляды к скаковой полосе. Кавалеристы рубили ловко и быстро, но несравненно слабее Ратха. Племянник его, Акмурад, тоже показал неплохую выучку, но ни он, ни другие уже не вызывали большого оживления.

После состязаний был полковой обед. Столы поставили вдоль палаток. На свежем воздухе, под теплым осенним солнышком, — благодать. Тут же, возле палаток, дымят походные кухни, и повара в белых халатах и колпаках снуют с алюминиевыми бачками и кастрюлями. Пируют красные эскадроны: за каждым столом по одному взводу. Звенят чашки и ложки, пряно пахнет наваристой рисовой кашей.

Командирский состав, вместе с правительством, разместился в большой зеленой палатке. Атабаев в центре внимания, но он старается не смущать своим присутствием военных, дает им вволю поговорить.

В самом конце стола начальник учебной подготовки — политрук Морозов. Рядом с ним командир взвода Иргизов, Ратх Каюмов и новоиспеченный помкомвзвода, окончивший полковую школу, — Акмурад — сын Амана. А отца рядом нет — он на конюшне: после скачек на полосе распоряжается конюхами, чтобы, прежде чем сесть за стол, напоили коней да засыпали им в ясли ячменя.

Иргизов без фуражки, с расстегнутым воротником. Желтая шевелюра волос взлохмачена и глаза сияют от восторга:

— Сергей Кузьмич, вы видали какую акробатику демонстрировал Ратх Каюмов. Я прямо-таки остолбенел, когда увидел, как он под седло свалился. Думал все — растопчет его жеребец!

— Ну, Иргизов! — с упреком воскликнул Ратх. — Я же рассказывал тебе, что мы с братом несколько лет джигитовали на арене цирка. Ничего удивительного.

— Говорить-то говорил, — не согласился Иргизов. — Но одно дело говорить, а совсем иное дело видеть собственными глазами. Честное слово, Ратх, ты в моих глазах вырос значительно. Преклоняюсь перед твоим мастерством.

— Ладно, Иргизов, не скромничай… ешь, а то каша остывает. Я тоже перед тобой готов растечься ручейком похвалы. Я хоть и джигит, но моего племянника научил джигитовке и прекрасным командиром сделал все-таки ты, — польстил Иргизову Ратх.

— И то и другое — чистая правда, — глядя на одного и другого, подтвердил Морозов. — Знаете, товарищ Каюмов, будь моя воля, я бы и дня не позволил вам сидеть в кабинете за столом. Вы же прирожденный ездок, высокого класса наездник! Ваше место здесь, в кавполку. Что хотите, то обо мне и думайте, но я обращусь с настоятельной просьбой к Туркменскому правительству, чтобы зачислили вас в полк.

— Сергей Кузьмич, зачем же? — мягко возразил Ратх. — Ваша сверхпохвала, конечно, меня радует, но вы не учитываете мой возраст, — мне в будущем году исполнится сорок.

— Милый мой, но мы ведь с вами одногодки! — еще жарче заговорил Морозов. — Но, как видите, я покуда в седле, и не собираюсь в ближайшее время покидать его. С вашего позволения, я, пожалуй, обращусь к товарищу Атабаеву. Товарищ предсовнаркома! — обратился Морозов и поднял руку, чтобы на него обратили внимание.

— Слушаю вас… говорите, — отозвался Атабаев.

— Товарищ предсовнаркома, вот вы сами видели Ратха Каюмова в деле. Не смогли бы ему подсказать истинное его место в строю? Такие, как он, нам в полку позарез нужны.

Атабаев слегка улыбнулся.

— Дорогой товарищ, рад бы выполнить вашу просьбу, но я три года назад уже определил истинное место Ратха Каюмова. Я пригласил его в Москве в Туркменпоспредство, и предложил ему место в сельхозотделе Не думаю, что он много сидит в кабинете, Туркмения большая, а ячеек «Кошчи» знаете сколько! Если их объехать все, то несколько скакунов загнать можно. Так что, извините, товарищ.

Иргизов посмотрел на смущенного Морозова и засмеялся громко и раскатисто:

— Ну что, Сергей Кузьмич, схлопотал! Это тебе не меня уговаривать. Меня ты с ходу взял.

— Да ведь обстановка, дорогие товарищи, — сконфузившись, начал оправдываться Морозов. — Порохом в воздухе попахивает. Чем быстрее старая гвардия встанет в строй, тем для страны лучше.

— Знаете, Сергей Кузьмич, не только боевая выучка, но и политическая подготовка, закалка большевистская всему нашему обществу нужны, — спокойно продолжил беседу Ратх и сразу перевел взгляд на племянника: — Акмурад, приедешь завтра в Ясман-Салык — разберись, что там у них случилось. Есть письмо, будто бы комсомольцы с баями столкнулись.

— Есть разобраться! — Акмурад привстал со скамьи.

— И потверже будь. Никакого попустительства кулаческому элементу.

— Есть никакого попустительства!

XIII

На другое утро кавалеристы, по-взводно, отправились в аулы на уборку урожая. В Бахардене, Геок-Тепе, Безмеине, Ясман-Салыке созрел виноград, яблоки, овощи. В дехканских хозяйствах не хватало рук, и красноармейцы уже третий год подряд помогали сельчанам.

Акмурад Каюмов со своим взводом выехал в Ясман-Салык. Аул неподалеку от военного лагеря. Через час кавалеристы пересекли фирюзинскую дорогу и запылили по проселку между черных войлочных кибиток бедняков, рядом с которыми росли деревья, джугара, поодаль зеленели виноградники.

Акмурад ехал впереди. Он только что был произведен в помкомвзвода — чувствовал себя за все ответственным, и все время помнил слова дяди: «Там что-то у них случилось». Но что же могло случиться? Кибитки все на месте, поля тоже целы — не сожжены, не истоптаны. И население аула, как и раньше, высыпало на улицу, встречая красных аскеров. Ребятишки от радости подбрасывают тельпеки, здороваясь, кланяются с почтением старики. Молодые девушки выглядывают из кибиток, словно дикие газели. Возле небольшой глинобитной времянки толпится детвора. Это школа. Здесь можно найти секретаря комитета комсомола. Вот он вышел из школы, спешит к конникам.

— Салам, товарищи! С приездом! Значит, опять у нас будете работать?

— У кого же еще! — сердито отозвался Акмуряд, видя, что комсомольский секретарь задает вопросы и смотрит на рядового красноармейца.

— Извините, товарищ командир, я думал…

— Ай, ладно, что бы вы там ни думали, но сначала скажите: что у вас тут стряслось? Говорят, ваши комсомольцы сцепились с баями:

— Да, товарищ командир, именно так!

— Меня зовут Акмурад. Разве вы меня не помните? Зимой я здесь тоже с джигитами работал.

— Что-то не могу припомнить, извините.

— А еще секретарь, — обиделся Акмурад. — Ну, ладно, докладывайте, что случилось.

— Товарищ Акмурад, зимой один человек приезжал. Собрал всех баев, сказал: «Вот эту часть земли засеете хлопчатником». Баи согласились, а когда представитель уехал, они посеяли там джугару. Я собрал своих комсомольцев, пошли к одному баю, к другому, сказали всем: «Если не уберете семена джугары и не засеете участки хлопчатником, — плохо вам всем будет!» Ночью врываются ко мне, говорят: «Кому будет плохо? Нам плохо? Вот тебе «плохо», вот тебе еще «плохо». Ай, товарищ командир, избили меня. Десять дней ходить не мог. Других тоже избили.

— Значит, вот оно что! — Глаза Акмурада заблестели от обиды. — А ну-ка, покажи нам, где эти участки?

— Пожалуйста, — ответил парень и вывел конников за аул. — Вон, видите растет джугара? А должен расти хлопчатник.

— Проклятье вашим баям! — заругался Акмурад. — Это же мы здесь пахали зимой. Я сам со своим конем целый гектар вспахал. — Ну-ка, секретарь, немедленно собирай всех баев!

— Товарищ командир, они не подчинятся.

— Ладно, поедем в сельсовет.

В сельсовете все руководство на месте. Сидят за столом, вроде бы все заняты делами. Но на столе три чайника и пиалы курятся. Акмурад вошел первым. За ним несколько кавалеристов.

— Значит так встречаете Красную Армию! — сказал сурово Акмурад. — Вы кто такие? Кто вам позволил сеять джугару на хлопковых участках?

— Джигит, — оскорбился председатель сельсовета, — до сих пор юнцы со мной разговаривали с почтением, а теперь что случилось в мире?

— Вредительство в мире! — выпалил Акмурад. — Вы, нарушая установку партии о развитии хлопководства, играете на руку врагам. Немедленно виновников приведите сюда!

— Дорогой командир, — заволновался председатель сельсовета. — Я главный виновник. Я пошел на уступки баям.

— Вот, значит, как! Может быть, вы вместе с баями и над комсомолом издевались? Вот что, председатель. Сейчас мы составим протокол, а потом разберемся!

— Товарищ комиссар, на первый раз прошу простить.

— Какой я тебе комиссар! Я — командир. И как командир, предупреждаю: за то, что подняли руку на комсомол, — ответите!

— Братишка, за что же! Что я мог сделать?

— Собирайте всех дехкан. Всех баев зовите сюда. Я должен разобраться во всем и доложить. Понятно? И вообще бездельничаете. Ждете, когда Красная Армия придет на помощь, а сами сидите — чай пьете. Я буду ходатайствовать, чтобы вас отстранили от руководства. Сами кто вы? Из каких будете?

— Чабаны мы, товарищ.

— Чабаны, а ведете себя, как арчины. Пощады никому не будет. Мой дядя, Ратх Каюмов, вы, конечно, знаете его… Он своего отца за то, что поперек наших дел пошел — земли, воды и всех овец лишил. Отец ты, дед или брат — мы не признаем тебя, если не укрепляешь рабоче-крестьянскую власть.

— Хай, джигит, дорогой, значит твой дед Каюм-сердар? — У председателя сельсовета потеплел взгляд. — Я знаю твоего деда, мы вместе с ним у Куропаткина в гостях были.

— А говорите из чабанов? — Акмурад привстал со скамьи и сжал пальцы в кулак.

— Ай, какой он чабан! — воскликнул с досадой счетовод. — Дед его бай, отец белый офицер, сам под чабана подделывается. Всех таких, как он, давно выбросили из комбедов, а о нем забыли.

— Все ясно, — играя желваками, сказал Акмурад. — А ну-ка, собирайте всех дехкан — поговорим!

Спустя час зеленая лужайка возле сельсовета была заполнена дехканами. Баи на собрание не пришли: отказались под разными предлогами. Председатель сельсовета жалобно сказал:

— Богатые люди никого не признают, кроме аллаха.

— Пусть их аллах и кормит, а у Советской власти для врагов и дармоедов лишнего куска нет! — заявил Акмурад. — Сейчас мы все выясним. Эй, счетовод, протокол писать умеешь? Бери бумагу, карандаш, записывай. Первый вопрос! Собрание дехкан и красноармейцев Первого взвода Второго сабельного эскадрона спрашивает:

— Кто вспахал землю баев Шаткули, Овлия-Сары и Курменек-бая, отведенную под посев хлопчатника?

Общее собрание отмечает: — Землю вспахали красные аскеры Первого взвода Второго сабельного эскадрона.

Второй вопрос: — Кто разрешил вышеуказанным баям, провокаторам советских законов, сеять вместо хлопчатника джугару?

Общее собрание отмечает: — Сеять джугару вместо хлопчатника разрешил председатель сельсовета Базар Атаев — человек байского и бело-офицерского происхождения.

Третий вопрос: — Почему вышеназванные баи и их пособники избили комсомольцев, в том числе секретаря комитета комсомола?

Общее собрание отмечает: — Потому, что вышеназванные баи и их пособники действуют заодно с антипартийным блоком.

— Эй, счетовод, ты успеваешь записывать что я говорю? — спросил Акмурад.

— Да, товарищ командир. Кое-как успеваю, говорите помедленнее.

— Хорошо, буду говорить медленно… А вы, многоуважаемые бедняки, согласны с тем, что я говорю?

— Согласны, братишка!

— Как не согласиться?!

— Пора прогнать богачей из аула. Одних прогнали, других оставили, а зачем?!

Четвертый вопрос: — Почему мы говорим, что бай заодно с врагами?

Общее собрание отмечает: — Потому, что хлопок, нужен текстильным фабрикам. Без него фабрики не могут работать. Нет хлопка, не работают станки. Но именно к этому стремятся вредители.

Пятый вопрос: — Согласно ли общее собрание, что бай Шаткули, Овлия-Сары и Курменек-бай действуют заодно с вредительскими элементами?

Общее собрание отмечает… Прошу, товарищи, голосовать. Кто за то, чтобы заклеймить врагов Советской власти, сорвавших план заготовки хлопка, передать их справедливому советскому суду? Поднимайте руки — кто за? Итак, считаю… Раз, два, три, четыре, пять… Единогласно! Сам председатель тоже — за? Вот это очень хорошо. Советская власть это учтет, а от врагов сами себя спасете… Кто хочет выступить?

— Все правильно, товарищ командир!

— Выселить надо дармоедов! Ни один на своем поле не работает! Бедняков заставляют!

— Пора, товарищ командир, коммуну строить! Говорят, у Артыка в асхабадском ауле сто семей объединились!

— Товарищ командир, запиши в протокол: мы тоже хотим организовать общее хозяйство!

— Товарищ командир, если коммуна будет — посеем хлопок и отдадим на текстильную фабрику!

— Хорошо, ладно, — сказал, выслушав дехкан, Акмурад. — Задаю последний вопрос: кто за то, чтобы создать в вашем ауле коллективное хозяйство бедняков-дехкан? Поднимите руки. Раз, два, три — единогласно.

Общее собрание отмечает: — Все проголосовали за артель. О чем и сообщаем настоящим протоколом… Все, товарищи, сегодня отдыхайте, а завтра с утра возьмемся за уборку урожая.

XIV

Шнайдер одета с иголочки: темно-синий бостоновый костюм, туфли на высоких каблуках. Как всегда красива и строга, но в глазах немой упрек и лицо кривится в жалкой растерянной улыбке.

— Иргизов, прости меня, но я… Как бы тебе сказать… Даже не знаю. — Она передернула плечами и вновь горько улыбнулась. — Месяц назад, когда мы всем наркомпросом были в театре, я искала тебя. Все время смотрела в задние ряды, но не нашла. А потом, когда закончился спектакль, ты вдруг откуда-то появился… Поднялся на сцену и, расшаркиваясь, вручил букет цветов актрисе Ручьевой, которая играла Яровую. Я подумала: «Боже,какая галантность со стороны Иргизова! Вот не ожидала — прямо на глазах человек преображается!» И тут наши мне говорят: «Это его симпатия». Тогда я не придала значения случившемуся. Но потом пошли толки: видели Иргизова с Ручьевой то тут, то там. Пустили какую-то дикую сплетню: будто бы на пикнике украл ее у артистов, посадил на коня и увез в горы. Я, конечно, ничему этому не верю.

— Все так и было, Лилия Аркадьевна, — Иргизов улыбнулся.

— Иргизов, ради бога, не разыгрывай меня. Мне достаточно и посторонних слухов. У меня и от них голова болит.

— Не понял, Лилия Аркадьевна: почему от слухов обо мне у вас болит голова? — Иргизов сделался строже.

— Но как же так, Иргизов? Мы знакомы вот уже шесть лет, и вдруг эта Ручьева откуда-то взялась?

— Я думаю, наша с вами дружба не должна мешать моим сердечным делам, — еще резче выговорил Иргизов. — Мы ведь — друзья, не так ли?

— Иргизов, это жестоко с твоей стороны! — Лилия Аркадьевна притопнула туфелькой, и лицо ее снова подернулось горькой улыбкой. — Если хочешь знать, то дружба всегда перерастает в любовь.

— Вот не знал, — усмехнулся он. — Странно… У меня получилось наоборот: любовь переросла в дружбу. Вероятно, дружба сильнее любви, — продолжал иронизировать Иргизов. — Любовь сугубо плотское чувство!..

Лилия Аркадьевна всхлипнула, вынула из кармашка платочек.

— Иргизов, — сказала умоляюще. — Все эти шесть лет я жила только одним тобой. Я любовалась тобой, видя, как ты превращаешься из простого деревенского парня в элегантного городского мужчину.

— Я всегда чувствовал, что вы смотрите на меня, как на подопытного кролика, — Иргизов раскатисто захохотал.

— Оставь свою Ручьеву, — попросила она.

— Лилия Аркадьевна, что с вами? Я не узнаю вас. Не унижайтесь, ради бога.

— Оказывается, ты еще циник. — Голос Лилии Аркадьевны дрогнул. — Ну, что ж… — Она грациозно удалилась, подчеркивая каждым движением, как хороша собой.

Дома она расплакалась. Упала на кровать, лицом в подушку и дала волю слезам. Мать подскочила к ней.

— Лили, милая, что с тобой?! А может быть, с отцом? Но он же сам, добровольно, написал товарищу Подельскому о вредительстве на Челекене! Он первым поднял руку на троцкистов! Неужели и его в чем-то заподозрили?

— Отстань, маман. Никто его ни в чем не заподозрил. Это ты во всем виновата. Я давно обо всем забыла, а ты все время напоминаешь: «У Лили есть жених. Ах, Лилечка, не забыла его!»

— Мне все теперь понятно, — сразу успокоившись, сказала Вера Сергеевна. — Ты поссорилась со своим Иргизовым. Сейчас я тебе посоветую…

Лилия Аркадьевна подняла голову с подушки, обвела мать презрительным взглядом:

— Оставь меня. Я не нуждаюсь в твоих «умных» советах.

— Хорошо, хорошо, ради бога. — Мать удалилась в свою комнату.

Лилия Аркадьевна встала с кровати, поправила разлохматившиеся кудри, открыла комод, достала связку писем и села у горящей печки. Вынув из пачки несколько писем, она бросила их в огонь и опять закусила губу; слезы покатились по ее щекам. Старые московские письма когда-то любимого ею человека казались теперь жалкими и ничтожными в сравнении с неразделенной любовью к Иргизову.

— Дура, сама виновата! — выговорила она жестко и бросила несколько писем в огонь.

Думая об Иргизове, Лилия Аркадьевна не сомневалась, что она влюблена. Шесть лет эта любовь разгоралась, посыпая черным пеплом прошлое увлечение белым юнкером, и лишь теперь вспыхнула ярким пламенем.

— Ну, вот и все, — сказала она себе, бросив последние письма в печь, и снова всхлипнула, почувствовав себя вдруг совершенно одинокой и никому не нужной. Чувство это настолько обескуражило ее, что она заметалась по комнате, словно ища что-то дорогое, утерянное ею. Она искала это «утерянное» и нашла вдруг, как только пришла к ней спасительная мысль: «Иргизов — мой. Он меня любит. Он сам этого не знает. Я буду жить только для него, и он поймет».

От этих мыслей ей стало легче. Лилия Аркадьевна сняла с полки «Анну Каренину». Читая когда-то этот роман, она сравнивала себя с Анной, а своего юнкера с Вронским. Но потом это сравнение стало казаться ей пошлостью, и она положила в «Анну Каренину» записки Иргизова. Одну он написал на вечере в ДКА еще в двадцать втором году. Лилия Шнайдер танцевала с кем-то из своих, и вдруг ей подали записку. «Я влюблен в Вас, Лилия Аркадьевна! Как жаль, что не могу танцевать. Иргизов». Тогда она лишь усмехнулась, но потом стала приглядываться к нему, находя его высоким, красивым, но страшно неотесанным. Вторую записку он передал позже, на политзанятиях. «Лилия Аркадьевна, я жду вас сегодня в восемь вечера у велосипедного клуба». Она улыбнулась ему, но на свидание не пришла.

Лилия Аркадьевна вынула из книги записки, перечитала их и прижала к губам.

Вечером она надела самое любимое, коричневое платье, меховую шубку — на дворе уже стояла глубокая осень и с копетдагских гор веяло холодом, — и отправилась к Иргизовым.

Не один раз она бывала у них. Приходила запросто: оглядывала комнаты, вещи, садилась за стол, навязывала свои вкусы, журила Иргизова за невзыскательность к себе, за неприхотливость. Но это было так давно…

Войдя в неосвещенный коридор, Лилия Аркадьевна услышала звуки музыки. Вместе с музыкой из-за двери доносились выкрики Зинки: «С такой высоты?! Обалдеть можно! Нет, ты все-таки молодчина, Сердар!» Лилия Аркадьевна постучала, открыла дверь и столкнулась у порога с Зиной.

— Ой, Лилия Аркадьевна! А я думала…

— Ты думала, что пришла Ручьева? — непринужденно спросила Шнайдер.

— Я думала, они вместе. Понимаете, они пошли в магазин. Простите, я чуть не сбила вас с ног. Проходите, пожалуйста.

Зина стала высокая, стройная. Ростом — в брата, и вообще сходство поразительное. Раньше, когда была девочкой, схожесть не очень бросалась в глаза, а сейчас — прямо слепок с него. Глаза задорные, синие, брови черные, и главное, такая же открытая незащищенность натуры.

— Познакомьтесь, это — Сердар.

Юноша учтиво подал руку. Он чуть выше Зинки. Широкоплечий, в сером коверкотовом костюме, волосы черные, как смоль. Лилия Аркадьевна с интересом оглядывала его, но беспокойство не покидало ее. Вот сейчас войдет с ней Иргизов, и надо постараться быть совершенно хладнокровной.

— Сколько тебе лет, Сердар?

— Восемнадцать, — отозвался он.

— Он всего на месяц старше меня, — тотчас вмешалась Зинка, — но преуспел, как никто другой. Он уже в авиамодельной мастерской учился, и на планере летал, и с парашютом прыгал! Вообще, человек без страха. Я тоже сначала хотела стать летчицей, но передумала. Все-таки, медицина мне ближе.

— Ты уже на втором курсе, кажется?

— Ну, да. На акушерском. Тамара Яновна наш факультет ведет… Ну, вот и явились! — тут же воскликнула она, услышав в коридоре возбужденные голоса.

Лилия Аркадьевна почувствовала, как замерло у нее сердце. Чтобы скрыть прихлынувшее волнение, она взяла из рук Сердара пластинку.

Ручьева вошла первой со свертками в руках. Иргизов придерживал дверь.

— О, у нас гостья! — воскликнула Нина. — Добрый вечер. Наверное, вы и есть преподаватель… Ваня, прости, забыла фамилию.

— Знакомься, это Лилия Аркадьевна, — мой давний товарищ.

— Здравствуйте, — Лилия Аркадьевна подала руку. Актриса показалась ей роскошной женщиной. Красота царственная, хотя и в строгом шерстяном платье, поверх которого обыкновенный вязаный жакет.

Лилия Аркадьевна почувствовала некоторую робость. Ей вдруг стало больно за свой вид и за то, что так интимно близок Иргизов с этой, знающей себе цену, женщиной. Нина назвала его запросто, Ваней, а он, Чтобы не огорчить ее, назвал Лилию Шнайдер «давним товарищем». Уже не друг, а давний товарищ.

Лилия Аркадьевна еще не успела справиться с «первым ударом», а вот уже и второй, более ощутимый, Ручьева смяла жакет, вошла в комнату Иргизова, повесила его и, выйдя, принялась хозяйничать.

— Сердарчик, будь добр, сними со стола граммофон. Вот умница! А вы, Лилия Аркадьевна, снимите скатерть — застелим свежую. Ты, Зинуля, неси тарелки.

В считанные минуты стол был накрыт, и Нина же пригласила всех за стол. И прежде чем сесть, подошла к Иргизову, влюблено заглянула ему в глаза и прикоснулась к галстуку.

— Может быть, снимешь?

Он позволив ей снять с себя галстук и расстегнуть верхние пуговицы на рубашке. Лилия Аркадьевна почувствовала спазм в горле и пожалела: «Зачем, зачем я пришла?»

— Ваня, бери бразды в свои руки, — сказала Нина и разлила в бокалы вино. Затем в рюмки налила коньяк.

Иргизов встал из-за стола, посмотрел на Сердара:

— Ну, что, джигит, помнишь еще, как меня из колодца вытаскивал?

— Помню, дядя Ваня, — смутился Сердар.

— Из какого колодца? — вырвалось у Лилии Аркадьевны.

— Как!? — удивилась Нина. — Разве вы не знаете этой истории? Ваня, что же ты не рассказал о себе своему давнему товарищу!

— Не довелось, — сказал Иргизов. — У нас с Лилией Аркадьевной разговоры, в основном, о политике… Сердар, мы собрались сегодня, чтобы отметить, может быть, самую важную веху в твоей жизни… Ты — недавний бедный пастушок, сын батрака Чары Пальванова, сегодня с направлением туркменского рабоче-крестьянского правительства отправляешься в авиационную школу. Пройдут годы, а время, Сердар, летит быстро, и вернешься ты в свою родную Туркмению на серебристых крыльях аэроплана…

Сердар смутился, опустил голову. Иргизов решил, что говорит слишком помпезно; заговорил шутливо.

— Я очень счастлив, Сердар, что упал именно в твой колодец. Иначе бы не встретился с тобой. А если б мы не встретились с тобой, то не встретил бы ты и Зину, и Нину, и Лилию Аркадьевну… Выпьем, друзья, за Сердара — будущего летчика. Пусть будет жизнь его крылатой!

Лилия Аркадьевна подняла бокал с вином, слегка прикоснулась к нему губами. «Даже в тосте, — подумала она с раздражением, — он упомянул раньше ее имя!» Ей хотелось показать себя с самой лучшей стороны. В конце концов, за ее плечами университет, Москва… Лилия Аркадьевна подумала: что бы такое рассказать, но так и не придумала. Она как-то неловко и беспомощно посмотрела на Иргизова. И ему стало жаль ее. «Зачем вы сюда пришли? — спрашивал и упрекал его ответный взгляд. — Неужели вам непонятно, что судьбой мне начертано быть с этой женщиной?»

Нина, напротив, чувствовала себя очень уверенно. У нее — врожденная русская простота, непринужденность. Ей совершенно безразлично, в каких отношениях Иргизов с этой, в общем-то приятной и обаятельной Лилией Аркадьевной. Может быть, даже он и грешен, как большинство мужчин. Но ей важно, чтобы сейчас, в сию минуту, когда тут сидит возможная, соперница, Иргизов ухаживал за Ручьевой. Она для него все на свете: бог, жена, мать, радость и наслаждение. Нина это хорошо чувствует. Ей тоже стало жаль гостью. Но не толкать же Иргизова в объятия этой, явно неравнодушной к нему, учительнице. Нина скосила глаза на Лилию Шнайдер, положила руку на плечо Иргизову.

Лилия Аркадьевна окончательно сникла: «Это уже пытка! Зачем я сюда пришла? Да пусть он катится ко всем чертям со своей актрисой!» С минуту она собиралась с духом, чтобы встать и уйти, наконец решилась.

— Ну что, мой «давний товарищ», мне пора идти. Повидалась с вашим младшим другом, Сердаром. Очень приятный молодой человек. Желаю тебе, Сердар, чтобы мечты твои все исполнились… — Она замешкалась и предложила: — Если можно, давайте выпьем еще по одной за парня?

— Ах, как вы добры! — воскликнула Нина. — Только не спешите, ради бога. Без вас нам станет скучно!

«Боже, она еще издевается!» — подумала Лилия Аркадьевна.

Иргизов насупился, поднял рюмку и соединил свай бокал с бокалом Лилии Аркадьевны:

— Поезд в одиннадцать… Посидите еще…

— Нет, Иргизов, я пойду… Маман будет беспокоиться. — Она вышла из-за стола и надела шубку.

— Жаль, — сказала Нина. — Надеюсь, вы на нас не обижены? Мне показалось, вы чем-то разочарованы. Может быть, лимонад? Ваня, по-моему, лимонад немножко кисловат. Как ты думаешь?

— Причем тут лимонад? — сказал огорченно Иргизов. — Лилия Аркадьевна, вероятно, больна.

— Да, Иргизов, у меня, действительно, разболелась голова. До свиданья, Сердар. Счастливого тебе пути… До свиданья, Зина.

Выйдя на дорогу, Иргизов взял под руку обеих женщин. На тротуаре Лилия Аркадьевна, осмелившись, незаметно пожала ему руку. Он тоже легонько сжал ей пальцы. Она прочла его мысли: «Не надо слишком расстраиваться — у вас все еще впереди».

XV

Восемь утра… Девять… Занятия в медтехникуме не начаты. Студенты, не теряя времени зря, играют во дворе в волейбол. Никто пока не знает — что произошло, но уже известно, где-то — то ли в горсовете, то ли в ЦК — срочное совещание: все медики там. Около десяти комсорг высунулся из окна общежития, крикнул во двор:

— Девчата, быстро! Тамара Яновна собирает!

Зина поймала мяч и пошла следом за девчатами в учебный корпус.

В зале собрался весь преподавательский состав. Медики суетятся, лица напряжены. Тамара Яновна дает какие-то указания коменданту. Тот покорно кивает и все намеревается куда-то бежать, но останавливается, дослушивая наставления. Наконец Тамара Яновна, видя, что зал заполнился студентками, подняла руку и попросила тишины.

— Девушки, в республике стихийное бедствие. Из-за гор налетела саранча. Едем на саранчовый фронт… Поедут второй и третий курсы, в качестве медицинских сестер. Списки — кто куда едет — через час будут вывешены в коридоре. Немедленно, но без всякой суеты и паники, получайте у коменданта матрацы, одеяла и подушки…

Зина прибежала домой. Брата, конечно, дома не застала. Написала записку: «Ваня, мы все едем на саранчовый фронт. Я с Тамарой Яновной еду в Душак, так что за меня не бойся». Быстро собрав необходимое, отправилась на вокзал.

На перроне столпотворение. Железнодорожники, служащие, студенты. Кто с лопатой, кто с киркой. Шум, крики — понять ничего невозможно. Вот подали поезд. Двадцать с лишним красных обшарпанных теплушек. В них двухэтажные нары. Отъезжающие сидят на скатанных матрацах, заглядывают в вагоны, посмеиваются, поругиваются — кто как настроен. Ясно всем — саранча это что-то гадкое, ползущее, грызущее. Но мало кто представляет, как выглядит ее нашествие. Что с ней, собственно, делать? Ловить и убивать, что ли? Или, может, растения, на которых сидят саранчуки, опрыскивать? Вот уже и шутники подают советы: «Ловить и засыпать ей глаза песком: тогда она безвредна».

На втором пути платформы с бочками. Кто-то разведал — «Что за бочки?» Слух пополз: «Мышьяком травить будем. Раньше травили крыс да мышей в амбарах, теперь — саранчу». Кто-то опять злословит: «Поживем еще год-другой, а там и не только саранчовый фронт откроем, но и блошной. Делать людям не хрена, вот и придумывают себе работу!»

Но вот все сразу смолкли и устремили взгляды к массивным дверям вокзала. Подъехало правительство. Атабаев в гимнастерке защитного цвета, почти на голову выше других, идет первым. Встал на скамью, принесенную из зала ожидания, поднял над головой руку:

— Товарищи! Бедствие непредвиденное! Бедствие невиданной силы! Одолеть саранчу, спасти посевы хлопка, пшеницы, овощей и сады наши мы можем только сообща…

Затем говорил Ратх Каюмов.

— Товарищи отъезжающие, прослушайте внимательно, в какие вагоны садиться организациям! Наркомздрав — первые два вагона! Стекольный завод — третий и четвертый вагоны! Депо — пятый, шестой, седьмой!..

Зина дальше не стала слушать: заспешила к первой теплушке, чтобы занять местечко на нарах. Здесь уже стояли медики, дожидаясь команды на посадку.

— Почему стоим, не садимся? — подойдя, спросила Тамара Яновна. — Ждать больше нечего. Иргизочка, давай, покажи пример. И мне местечко займи. Я кое-что уточню и вернусь.

Зина, а за ней еще несколько студенток поднялись в теплушку, начали принимать с перрона матрацы, ящики с медикаментами, мешки, ранцы. Весело девчатам: хохочут. Смех и веселье от избытка сил.

— Давно бы куда-нибудь поехали, а то сидели в четырех стенах — никакой практики! — рассуждала Зина.

— Все правильно, — усмехнулся врач городской больницы, Мураховский. — Не с чего было веселиться, а теперь вот саранча прилетела. Радуйся, народ. Радуйся, золотое студенчество!

Отъезжающие сели в вагоны, и перрон опустел.

Паровоз зашипел, дернул вагоны и дал длинный пронзительный гудок. Конвульсивно подергиваясь, эшелон потянулся мимо железнодорожных построек, мимо жилых домов, утопающих в молодой зелени карагачей. Промелькнули будка стрелочника, семафор, переезд. Справа открылся вид на зеленые предгорья Копетдага. Зина прислонилась плечом к отворенной двери вагона, вспомнила, как добиралась сюда из Оренбурга. Ходила по вагонам, побиралась. Боже мой, даже стыдно вспомнить теперь. Но ведь и время тогда было… Хорошо, что тогда Зинка была тринадцатилетней девчонкой. Сейчас бы умерла с голоду, не пошла с протянутой рукой.

День весенний, яркий. Поезд бежит по равнине, залитой солнцем. Час, другой, третий. Остались позади несколько разъездов и станций. Вот уже пограничная станция Каахка. Эшелон остановился. На перроне нет ни души. Городок тоже, словно вымер — зловещая тишина. Путевой обходчик старик-туркмен, с киркой на плече, вышел на перрон, и его сразу обступила толпа. Зина тоже не удержалась, вылезла из вагона, подошла к толпе. Старик объясняет, указывая рукой в сторону гор — все ушли туда. Там саранча.

Началась разгрузка эшелона. На перрон полетели скатанные постели, мешки с жмыховой, отравленной мукой. В конце эшелона — платформы. На них бочки с мышьяком, с керосином. Приставили к платформам доски, покатили наземь. Шум, гвалт, суета. Опять на перроне, как и в Ашхабаде, не пройти, не проехать. Зина вернулась в свой вагон. Врач Мураховский с тремя студентками техникума тоже выгружаются. Вынесли матрацы, ранцы с медикаментами. Тамара Яновна помогает медикам.

— Иргизочка, где ты ходишь? Надо же помочь товарищам.

— Смотрите, Тамара Яновна, вот она какая! — Зина подняла над головой, держа за крылья, жирного саранчука.

— Где ты взяла?! — испугалась Красовская. — Ну-ка, дай сюда. — Посмотрела, как шевелятся наглые челюсти вредителя, сказала упавшим голосом: — Да, да… Это и есть саранча.

— Эти кузнецы все дерево возле вокзала облепили, листья жрут, — пояснила Зина.

Пол-эшелона осталось в Каахка. Остальные отправились дальше, в Душак, на самую границу. Вскоре поезд вошел в зону сплошных такыров. Голая равнина между горами и пустыней, растрескавшаяся под солнцем, выглядела так, словно расстелили на ней огромную рыбацкую сеть. И солнце здесь припекало еще жарче. В вагоне духота, губы от жажды слипаются, пот по лицу течет. У всех одно на уме: скорей бы, что ли, Душак! Но вот со стороны гор появилась темная тучка. Быстро увеличиваясь, она заслонила солнце, в вагоне стало сумеречно, как при закате солнца.

— Сейчас дождь пойдет! — обрадовалась Зина. — Смотрите, какая туча?

Все подошли к распахнутой двери вагона, глядя на потемневшее небо. Но вот туча, словно по мановению волшебника, стала падать вниз и исчезла совсем. Вновь засияло жаркое каракумское солнце. В свете золота солнечных лучей показались вдали зеленые хлопковые поля. Эшелон приближался к станции Душак.

Медики принялись скатывать матрацы, перевязывать их ремнями. Увлеклись: даже не заметили, как остановился поезд. До станции еще несколько километров, а поезд остановился. Слышался только шум паровоза да доносился плавный шум реки. Зинка подумала: «Наверное, у моста остановились. Надо посмотреть, что там за река!» Держась за поручень, высунулась из вагона, посмотрела вперед. Никакой реки рядом нет, нет и моста. А шумит все вокруг, словно большая река течет. «Да что же это, на самом-то деле?!» — испугалась Зина и тут увидела: вся равнина возле железной дороги колышется и издает странный шум. Пригляделась и остолбенела.

— Мамочки! Тамара Яновна, да это же саранча! Вы посмотрите — сколько их! Миллиарды!

Все бросились к дверям и застыли, цепенея от охватившего ужаса. Саранча текла широкой, в несколько сотен метров, рекой. Серая; жесткокрылая, она издавала сухой, угнетающий, всепоглощающий шум. Словно серая вулканическая магма стекала она с предгорий, пожирая все на своем пути. Словно огромная океанская волна, саранча поднималась на железнодорожную насыпь, обтекала рельсы и шпалы, обтекала колеса паровоза и вагонов, и продолжала течь, так же широко и беспрепятственно, по ту сторону дороги.

— Ой, мамочки, что же будем делать-то! — захныкала Зина, но, встретясь с осуждающим взглядом Тамары Яновны, умолкла.

Паровоз пробуксовал еще несколько раз, и эшелон медленно поплыл, разрезая саранчовую реку. Не слышно ни стука колес, ни поскрипыванья вагона, только шум жесткокрылой массы. Саранчовая река оборвалась около самого поселения, на краю хлопковых полей.

Выгружались молча и сосредоточенно. Теперь уже не было недоумений и догадок: все знали — предстоит дело необычное. Надо остановить и уничтожить саранчовые полчища. Но как? На этот вопрос пока что был ответ один — горькая, скептическая улыбка.

Тамара Яновна с Зиной разместились в небольшом поселковом клубе. Составили ящики с медикаментами и перевязочным материалом, оборудовали медицинский пункт. Поставили на ночь раскладушки на сцене. Спать легли поздно. Заняты были делами, а потом провожали ашхабадцев — бойцов саранчового фронта, — на зараженные участки. Люди уходили в ночь с лопатами, кирками, с зажженными факелами. Люди везли на арбах полные бочки керосина, бочки с мышьяком, отравленную мышьяком жмыховую муку. Ее рассыпят на пути саранчи: она нажрется и подохнет. Рассуждали и начинали дело, в общем-то, верно. Только потом уже все эти старания показались по-детски наивными. Жмыховая мука поглощалась с такой быстротой, что даже не было заметно, чтобы саранчовая река «споткнулась» на жмыховых «порогах». Саранчуки дохли, их тут же пожирали сородичи, и река продолжала течь, не замедляя движения. Время от времени насекомые поднимались в небо, образуя тучу и заслоняя солнце.

Зина проснулась на рассвете от крика. Сначала она подумала — кричит осел, но нет — это человеческий голос.

— Ну и орет! — удивилась Зина. — Вы спите, Тамара Яновна?

— Чего ты? — спросила она спросонок.

— Орет, говорю, кто-то. Не голос, а иерихонская труба.

— Это азанчи на молитву мусульман будит, — пояснила Тамара Яновна. — Но нам тоже надо вставать, хоть и неверующие. В Душаке теперь тысячи людей, а нас, медиков — только двое. Больные, наверняка, появятся в первый же день.

— Тогда я встаю, — сказала Зина, сбросила одеяло, надела халат и пошла во двор, к умывальнику.

Клуб от поселка отгорожен невысоким дувалом. За ним — полукаменные, полуглиняные дома, войлочные кибитки, овечьи загоны. Зина пригляделась, хмыкнула: туркменки спозаранок хлопочут по-хозяйству. Делают свое дело неторопливо и аккуратно — саранча их нисколько не пугает.

Умывшись, Зина вышла со двора и пошла к первой кибитке. Возле нее старуха доила верблюдицу. Рядом сидел мальчуган лет десяти. Зина поздоровалась. Старуха улыбнулась ей и опять замялась своим делом.

— Эдже, — заговорила Зина по-туркменски. — Саранча прилетит сюда, не боишься?

Старуха не поняла, о чем ее спрашивают и опять улыбнулась. Мальчуган засмеялся и побежал к соседней юрте. Вскоре вернулся с молодым туркменом. Тот спросил:

— Чего надо, девичка?

— Ничего пока, — отозвалась Зина. — Вот спрашиваю вашу бабушку про саранчу.

— Я мулла, — представился он Зине и пояснил: — Саранча послана аллахом. Нельзя убивать саранчу. Если убьешь саранчу, то после нее приползут скорпионы, фаланги и змеи. Тогда они искусают всех людей. Такова воля аллаха.

— Скажите-ка, какая мудрость, — усмехнулась Зина. — Даже смешно слышать. Вроде бы знаете по-русски, ученый человек, а несете ересь.

— Все во власти аллаха, девичка, — строже сказал мулла. — Иди своей дорогой… Иди, иди!

— Ну, ладно, обиделся! Верь на здоровье в своего аллаха, — отмахнулась Зина и пошла в клуб.

Весь день медички поджидали больных: думали кто-нибудь обратится за помощью, но так и не дождались, Тамара Яновна забеспокоилась.

— Если и есть заболевшие, то все равно сюда не придут. Слишком далеко от нас люди. Придется на день выбираться отсюда и идти к ним. А вечером — назад.

— Арбу бы нам, — сказала Зина. — Я видела у кибиток арбу и осла. Нагрузили бы в нее все, что необходимо, и поехали бы на саранчовый фронт.

Мулла на этот раз пригласил женщин к себе в кибитку и поставил перед ними чашку с чалом.

— Пейте… Верблюжий чал — самое ценное из лекарств. Никакие порошки не заменят его.

— Спасибо, дорогой мулла… Вообще-то, мы к вам насчет осла и арбы. Хотели поехать в поле, — начала Зина.

— Саранча — тварь святая, — нахмурился мулла. — Люди, когда им говоришь о саранче, не верят. Но я вам покажу сейчас.

Мулла удалился и вскоре вернулся, зажав двумя пальцами саранчука. Зина прыснула от смеха. Тамара Яновна улыбнулась:

— И в чем же «святость» саранчи?

— В начертаниях аллаха, женщина! — воскликнул оскорбленный насмешливым тоном гостьи мулла. — Посмотрите сюда… Да, да, на ее крылья! Разве вы не видите: на крыльях саранчи написаны молитвы!

Тамара Яновна пригляделась и увидела на жестких крыльях насекомого замысловатые узоры, напоминающие арабскую вязь. Простое сходство, но каковы обобщения! Ничего не скажешь — религия не дремлет. Каждую чертовщину проповедует во вред Советской власти. Но с муллой бесполезно спорить. Зина права — надо повежливей.

— Смотрите-ка, — притворно удивилась Тамара Яновна. — В самом деле, на крыльях саранчука арабская надпись. Неужели эту «надпись» сделал сам аллах?! Поражаюсь способностям аллаха. Сколько же он трудился, если учесть, что саранчуков на земле не счесть!

— Это мог сделать только один аллах, — с важностью мудреца изрек мулла. — Поезжайте к своим людям и скажите им: если они будут убивать саранчу, то гнев аллаха падет на их бедные головы. Мне жалко их:

Тамара Яновна с трудом подавила улыбку. А Зина вновь взмолилась:

— Мулла-ага, дайте нам на время арбу и осла. Мы будем молиться, чтобы аллах вознаградил вас за оказанную помощь нам!

— Хорошо, девичка, — согласился мулла. — Бери осла, бери арбу — езжай.

Час спустя они ехали на арбе вдоль речки Чаарды к границе. Правее, растянувшись в линию на несколько километров, люди сражались с саранчой, преградив ей путь к культурным посевам. Вдали над равниной стелился черный дым, воняло керосином. Неумолчный гром доносился оттуда: это люди били камнями и палками по пустым бочкам и ведрам, стараясь устрашить саранчу. В оглушающий гром железа вплетались людские голоса.

Медички остановили арбу возле лагеря. Люди, усталые, злые, чумазые от пыли и керосиновой копоти, рыли продольную траншею. Саранча скатывалась в нее. Тут же ее закапывали. Несколько человек ходили с мешками и рассыпали по полю жмыховую муку. Увидев арбу и в ней медичек, бойцы потянулись к ним. Больных пока не было, но царапин у всех хватало. В ход пошел йод, бинты. Тамара Яновна попросила, чтобы позвали уполномоченного. Еще до отъезда из Ашхабада в ЦК были назначены в каждый отряд чрезвычайные уполномоченные — ЧУСАРы. На них лежала вся ответственность за организацию борьбы с саранчой. Здесь уполномоченным оказался секретарь райкома комсомола. Крикливый юноша с метлой бегал вдоль траншеи, сметая саранчуков. Он не обращал внимания на подъехавших медиков. Наконец, подошел.

— Здравствуйте, — грубовато приветствовал он их. — Не вовремя вы к нам. Только людей от дела отвлекаете!

— Потом будет поздно, — возразила Красовская. — Именно сейчас самое время подсказать вам, чтобы запретили людям пить сырую воду. Вы даже не представляете, что может произойти. Всюду отравленная мука. Дунет ветер и вся рассыпанная масса поднимется в воздух, а потом осядет в речку. Представляете, что может произойти?

— Представляю! — так же грубо ответил секретарь и спросил: — А вы представляете, что жмых пожирает саранча в два счета. Раз, два — и нет!

— Все равно кипятите воду. Я приказываю вам, как врач и представитель Наркомздрава!

— Ладно, будем, раз приказываете, — пошел на уступку парень и, повернувшись к комсомольцам, крикнул: — Майлы, возьми людей и начинайте кипятить воду!

— Как думаете, сколько еще продлится война с саранчой? — спросила Тамара Яновна.

— Не меньше недели, — ответил, поразмыслив, секретарь. — Пограничники говорят, по ту сторону границы тоже ее много.

— Место у вас для ночлега есть?

— Вповалку все, в палатках, — небрежно отозвался секретарь.

— А если прямо здесь расположим медпункт?

— Палатки нет, товарищ Красовская. Да и мы не стоим на месте. Знаете, как великий поэт Пушкин писал: «Саранча летела, летела — села, все съела и опять полетела». А мы что? Куда саранча, туда и мы. Лучше живите на станции. Если что случится — приедем за вами.

— Ладно, — согласилась Тамара Яновна, — будем наезжать ежедневно. — Иргизочка! — крикнула она помощницу, — поехали дальше!

В этот день они проехали вдоль всей линии саранчового фронта; израсходовали весь взятый с собой перевязочный материал и роздали все пузырьки с йодом. На станцию возвратились в потемках.

XVI

Из России вереницей шли товарные поезда. На красных вагонах, на цистернах и платформах надписи: «Саранчовый фронт». Везли в Туркмению бочки с ядохимикатами, кули с отравленным жмыхом, лопаты, кетмени, листовое железо. Поезда останавливались на крупных станциях, и тотчас прибывшие грузы отправлялись во все зараженные районы. По проселочным дорогам беспрерывно тянулись арбы с бочками и мешками.

В первые же дни саранчовой кампании из Москвы и других городов прибыли специалисты, уже имевшие опыт по борьбе с этой прожорливой тварью. Но и они терялись перед столь чудовищным нашествием насекомых. Саранче преграждали путь всеми имеющимися средствами: рыли траншеи и закапывали саранчуков, обливали ядом, ставили на пути железные листы, но саранча находила лазейки и лезла на посевы.

Ратх Каюмов, как уполномоченный ЦК, перекочевывал из района в район, из аула в аул, организуя бригады из дехкан. На борьбу с саранчой мобилизовали все городское население республики, но рук все равно не хватало. Дехкане брались за лопаты с опаской. Нет, не байской расправы боялись они. Боялись кары аллаха. Муллы, игнорируя Советскую власть и начавшуюся повсеместно коллективизацию, проповедовали всюду: «Аллах напустил эту божью тварь! Как смеете вы противиться воле аллаха?!» Тысячи представителей Советской власти, выехавшие в села, взывали к беднякам: «Опомнитесь, люди! Саранча пожирает ваши же посевы, а вы ее щадите, как божью тварь! Не сидите, сложа руки в чайханах, не ждите пока не останется ни одного зеленого ростка! Объединяйтесь в колхозы! Только коллективной силой мы можем уничтожить саранчу!»

Коллективизация шла во всех округах республики.

Через неделю после нашествия саранчи Ратх приехал в Чарджуй, и сразу услышал от секретаря:

— Пусть товарищ секретарь ЦК не беспокоится. К концу года мы доложим ему о сплошной коллективизации. Так и скажите ему, когда вернетесь в Ашхабад.

— Молодец, Бабаораз, — похвалил Ратх. — Ценю вас за упорство и бескомпромиссность в делах. Настало время разделаться не только с саранчой, но и с кулачеством. Кулачье и их глашатаи, муллы, кричат всюду, что саранча — божья тварь, на ее крыльях молитвы аллаха. Но, я думаю, дехкане уже все поняли. Если аллах и напустил на них саранчу, то лишь для того, чтобы сказать — вот так, как эта саранча, пожирают все ваше богатство баи.

— Это точно подмечено, — согласился Бабаораз. — Так оно и есть. Баи это главная саранча. Надо построже с ними. И с дехканами тоже строгость нужна. Разве уговорами людей запишешь в колхоз? Только директивами. Пусть попробуют не выполнить директиву партии!

— Да, Бабаораз, всякое решение партии — наш закон, и мы его должны беспрекословно выполнять. Если закончите коллективизацию первыми, партия отметит ваши заслуги.

— Товарищ Каюмов, я стараюсь изо всех сил! — еще жарче заговорил Бабаораз. — Еще несколько дней, и мы покончим с саранчой. А к концу года добьем и кулаков.

— Все правильно, Бабаораз. Теперь давайте выедем в Сакар. Говорят, там самый тяжелый участок.

— Да, это так. А все от того, что Чары Пальванов проявляет ненужный либерализм. Я приказал закрыть во всех аулах чайханы, чтобы не бездельничали люди, а шли на борьбу с саранчой. Все подчинились: везде чайханы закрыты, только в Сакаре действуют. Чары обругал меня, когда я показал ему распоряжение окружкома.

— Да, это самодурство с его стороны, — насторожился Ратх.

Они сели на коней и поехали в Сакар. На окраине Чарджуя дорога потянулась между зеленых хлопковых полей, и Ратх порадовался, что сюда саранча не добралась: урожай будет хорошим. Бабаораз тоже думал об этом.

— Это благодаря четкости моего руководства, — сказал он с гордостью. — Такой урожай — редкость. Боюсь, Чары Пальванов меня подведет. Вы знаете этого человека?

— Знаю немножко, — отозвался Ратх. — Встречался с ним в Ашхабаде. Добрый, вообще-то, человек.

— Кто делает добро богатым, тот делает зло беднякам, — возразил Бабаораз. — Не так ли, товарищ Каюмов?

— Так, конечно, — согласился Ратх. — Доброта хороша, когда везде все спокойно, и люди в довольстве живут. А когда вот такая обстановка — тут только жесткая рука нужна. Как говорится, принцип — на принцип, идеология — на идеологию.

Часа через два всадники приехали в Сакар. Тут, действительно, обстановка далеко не рабочая. Магазин коопторга открыт — народу в нем полно. В чайхане еще больше. Две огромные тахты и на обоих идет чаепитие.

— Вот, посмотрите сами, — усмехнулся Бабаораз. — Будь моя воля, я за такой факт расстрелял бы Пальванова.

Ратх почувствовал, как все в нем закипает. Усилием воли он подавил в себе гнев. Подумал: «Гневом тут, конечно, не возьмешь. Вежливость прежде всего. Но Пальванова надо отстранить от должности ЧУСАРа!»

— Салам алейкум, уважаемые, — поздоровался Ратх, привязывая коня к резному столбу, на котором держался навес чайханы.

— Вассалам алейкум, — ответили ему нестройно сидящие. — Проходи, садись.

— Ты тоже, Бабаораз, присаживайся, — важно сказал толстяк в стеганом, несмотря на жару, халате. — Радость сегодня у нас. Жертву принесли аллаху: попросили, чтобы убрал саранчу.

— И что же ваш аллах — внял мольбам? — усмехнулся Ратх.

— Вы-то кто такой будете, уважаемый? — пыхтя, спросил толстяк.

— Я представитель ЦК — Каюмов.

— Товарищ Каюмов, — заговорил толстяк. — Десять дней люди гонялись за божьей тварью, ничего не ели и не пили. Дошло до того, что все упали, а саранча по ним дальше поползла. Я посмотрел на них, и слезы у меня из глаз потекли. Как же так, думаю! Где же аллах? Неужели он так сильно прогневался на правоверных, связавшихся с неверными русскими? Неужели аллах не может простить беднякам? Товарищ Каюмов, жалость к бедным людям заставила меня обратиться с молитвами к аллаху. Сегодня мы попросили его, чтобы он простил заблудших. Сегодня мы устроили день жертвоприношения аллаху. Я велел зарезать сто овец и накормить дехкан. Откушайте и вы в честь всемилостивого, всевышнего.

— Где Пальванов? — сухо спросил Ратх. — Садиться и угощаться мне с вами некогда. Простите, уважаемые, кто скажет, где Пальванов?

Сидящие неодобрительно зароптали.

— Пальванов там, — сердито сказал толстяк и махнул рукой в сторону. — С бедняками шурпу жрет. Иди туда к нему.

Ратх и Бабаораз вновь сели на коней и поскакали в поле.

Чары Пальванова отыскали в толпе грязных, измученных дехкан. Люди сидели с чашками около траншеи. Вокруг лежали несметные полчища дохлой саранчи, и ветерок, дующий из пустыни, шелестел жесткими крыльями «божьей твари».

— Вы Пальванов? — спросил Ратх, не узнав его: настолько он осунулся, оброс и изменился внешне.

— Да, дорогой Ратх, это я. Разве не узнал? — Он встал с земли и повел рукой. — Видите?

Ратх еще раз окинул взглядом бесконечное пространство сыпучих песков, на которых сплошным слоем лежала подохшая саранча.

— Чем вы ее? — поинтересовался Ратх. Он посмотрел на отупевших от усталости людей, на траншею в несколько километров, вырытую ими, но не увидел ни бочек с мышьяком, ни кулей со жмыхом. — Неужели голыми руками?

— Дорогой товарищ Каюмов, — устало сказал Чары-ага. — Мы ее встречали в этой длинной яме и закапывали, как могли. Мы уничтожили много саранчи. Но то, что мы уничтожили — только тысячная доля. Остальные девятьсот девяносто девять долей убил сам аллах. Он ее напустил на нас, он ее и убил.

Ратх натянуто улыбнулся и, видя, что Пальванов не шутит, рассмеялся. Сначала тихонько, а потом все громче и громче. Бабаораз, стоявший рядом, со стыдом заглянул в глаза Пальванову:

— Тебе не стыдно говорить глупые вещи? Ты же большевик!

— Я говорю — что видел, — отмахнулся Чары-ага, — А если не верите мне, то спросите у народа. Люди не соврут. Было так, уважаемые. Саранча ползла и ползла, а мы закапывали и закапывали ее. Люди начали падать от усталости, но конца полчищам саранчи не было видно. Тогда пришел Куванч-бай и обратился ко всем дехканам: «Люди, — говорит, — я принесу в жертву всевышнему сто овец и уговорю его, чтобы больше он не чинил вам зла и простил всех. Но поклянитесь и вы, что навсегда уйдете из колхозов и никогда не позаритесь на байское добро!» Конечно, я ему не поверил. Разве можно остановить саранчу волей аллаха? Остальные тоже начали ругать Куванч-бая, чтобы убирался и не мешал делу. Тогда бай удалился, а на другой день его люди пригнали сто баранов. Всех зарезали — принесли в жертву. Люди встали на колени, начали молить всевышнего, чтобы отвел беду. Ночь прошла, наступило утро. И вот теперь, посмотрите сами, вся саранча подохла. Аллах услышал наши мольбы и внял молитвам!

— Чары-ага, да ты что — бредишь? — возмутился Ратх. — Ты же — большевик! Стыдись! Народ уничтожил саранчу, а ты приписываешь заслуги народа аллаху.

— Нет, — резко возразил Чары-ага. — Пойдемте за мной.

Они зашагали вглубь песков по хрустящему месиву подохших саранчуков, удаляясь все дальше и дальше. И чем глубже уходил Ратх в пустыню, тем больше осознавал, что люди тут не при чем. Вот отошли уже на целый километр от траншеи, но и тут саранча была мертвой. Лишь кое-где вздрагивали конвульсивно жирные саранчуки. Да и то не понять — то ли это были их последние судороги, то ли каракумский ветер трепал их мертвые тела. Ратх не на шутку растерялся: «Что же произошло? Почему подохло сразу столько саранчи? Ясно, что не от ядохимикатов. Тогда отчего же? Поневоле поверишь в милость аллаха». Непроизвольно он нагнулся, поднял дохлого саранчука и стал рассматривать перепончатые крылья. Действительно, на крыльях арабская вязь. Ратху стало не по себе.

— Ну, что скажешь? — спросил Чары-ага.

— Да, действительно, произошло что-то непонятное. Это загадка природы, — сказал Ратх. — Загадка природы, — повторил он, не веря самому себе. — Все, что угодно, но только не аллах.

— Ты это попробуй доказать дехканам, — сказал Чары-ага. — Я-то, допустим, тебе поверил. А как остальные? Именно, когда мы сотворили жертвоприношение и стали молить всевышнего, он пошел нам навстречу.

— Навстречу, — ухмыльнулся Ратх. — Аллах пошел вам навстречу.

Вернувшись назад к траншее, Ратх с Бабаоразом и Чары пошли вдоль нее, заполненной почти до краев саранчой. Люди, доедая шурпу, смотрели на представителей Советской власти и ждали — что они скажут. Ратх думал, но не находил слов, чтобы объяснить происшедшее. Чары-ага предложил:

— Товарищ Каюмов, ты сам убедился — ни одного живого саранчука не осталось. Давай, скажи: пусть люди идут по домам.

— Да, Чары-ага, ты прав, — согласился Ратх. — Пусть люди идут отдыхать. Пусть выспятся. Ты тоже, на тебе лица нет.

Спустя полчаса у траншеи уже никого не было. Только ветер мел из пустыни, разнося по Сакару сладкий трупный запах саранчи.

Ратх и Бабаораз сели на коней, поехали к чайхане, где все еще восседали на ковре Куванч-бай и его приспешники.

— Ну, что, — спросил Куванч-бай, — довольны ли бедняки моим жертвоприношением? — В глазах бая светилось торжество колдуна.

— Бай-ага, — сказал Ратх, садясь и беря пиалу. — Все, что случилось, — пока необъяснимо.

— Необъяснимо неверующим. А мы — люди аллаха, его наместники на земле — все знаем. Только нам внимает аллах! Только нас он считает совестью и честью этой затоптанной капырами земли. Идите от нас и разгоните свои колхозы. Зачем вы толкаете в них бедняков? Если вы будете упорствовать, то аллах нашлет на вас и на всех, подчинившихся вам, самую страшную кару. Опять поползет божья тварь, чтобы сожрать вас вместе с костями. Аминь. — Бай омыл сухими корявыми пальцами лицо и закатил глаза к подлобью.

— Аминь, — единым вздохом произнесли все сидевшие в чайхане.

Ратх пил чай и думал: «Что же теперь предпринять, чтобы восстановить у бедняков веру в Советы? Как доказать, что к гибели саранчи аллах не «имеет никакого причастия?» Он долго сидел, задумчиво, но так и не нашел объяснения свершившемуся чуду. Гибель саранчи, действительно, походила на что-то сверхъестественное: на знамение или на веление самого аллаха.

Вечером они с Бабаоразом вновь были в Чарджуе. Ратх, стоя у окна номера, смотрел вниз, во двор. Там, на топчанах, ночевали базарные торгаши из Бухары и Каракуля. В темноте, под деревьями, шли толки о том, о сем, но все сводилось к тому, что басмачи не потерпят коллективизацию, и опять в аулах начнется резня.

— Нет, братишки, силой ничего не сделаешь. Если народ не захочет принять колхоз, его хоть на веревке тяни — не пойдет.

— Кто не признает колхоз, того басмачи признают.

— Говорят, Джунаид-хан вроде бы уже выехал из Мешхеда.

— Разве не умер он? Я слышал — сын его теперь басмачами заправляет!

— Ай, у него знаете сколько разных курбаши! Каждый может заменить Джунаид-хана. Возьмите хотя бы кривоглазого Сейид-оглы!

— Да, сейчас самый раз ударить по Советам. Саранча всех обозлила. Весь народ молится аллаху, чтобы отвратил беду. Баи тоже за свои посевы боятся. Жертвоприношения приносят…

Ратх отошел от окна, подумал: «Может быть, жертвоприношение сакарского бая и массовая гибель саранчи — простое совпадение? Бывает так. Например, люди долго дождя ждут, доходят до отчаяния, начинают молиться аллаху — и вдруг дождь!.. Но нет, в действиях Куванч-бая какая-то непонятная уверенность. Словно, действительно, он «беседовал с аллахом и тот внял его словам!»

Утром Ратх, едва переступил порог кабинетаБабаораза, тот подал ему телеграмму. Ратх сел за стол и прочитал:

«Повсеместный мор саранчи не дает никому права на благодушие. Массовая гибель вредителя — естественна. Мобилизуйте всех на уничтожение кубышек. Докладывать телеграфом ежедневно».

— Что за кубышки? — недоуменно спросил Ратх.

— По-моему, это саранчовые яйца, — не очень уверенно пояснил Бабаораз. — Надо пригласить Нону Авагимовну, она должна знать.

Вошла старая женщина, с тощими сухими плечами под ветхим платьем. Воздела на нос очки, прочитала телеграмму, приподняла плечи.

— Понятия не имею, почему в Ашхабаде так беспокоятся. Мы еще два дня назад сообщали во все аулы о массовой гибели саранчи и выплоде молодых особей.

— Что вы там бурчите себе под нос?! — взорвался Бабаораз. — Какие еще особи? Почему я ничего не знаю?

— Баба Оразович, но зачем вы шумите, — испуганно пролепетала женщина. — Мы разослали всем инструкции по борьбе с саранчой. Сейчас наступила такая пора, когда, отложив яйца, старая саранча начинает дохнуть, а молодь вот-вот появится из саранчовых яиц. Яйца эти называются кубышками.

— В Сакар инструкцию вы тоже послали? — Ратха осенила догадка, что инструкция попала в руки Куванч-бая, и он воспользовался советом ученых.

— Да, конечно. В Сакар инструкция тоже послана, — подтвердила Нона Авагимовна.

— И как велика угроза? — спросил Ратх.

— Ужасная угроза, товарищ Каюмов. — Нона Авагимовна печально покачала головой. — Я вам сейчас объясню, только наберитесь терпения.

— Да, да, говорите, я слушаю.

— Кубышка — это кучка сплетенных яичек, отложенных саранчой. В каждой такой кубышке от шестидесяти до ста насекомых. На каждом квадратном метре саранча откладывает до полутора тысяч кубышек. На каждом гектаре должно появиться примерно сто двадцать миллионов саранчуков.

— Миллионов?! — воскликнул Ратх и взялся за голову. — Я не ослышался?

— Именно миллионов. В том-то и беда, что саранча, погибая, размножается еще больше.

— Бабаораз, распорядись, чтобы седлали коней, — сказал Ратх. — Поедем назад в Сакар. Я не сомневаюсь, что инструкция попала в руки Куванч-бая, и он, зная о массовой гибели саранчи, сделал жертвоприношение. Вот как они, эти паразиты, возвышают всемогущество аллаха! За счет нашей же науки!

Тридцать с лишним километров они одолели за два часа: гнали скакунов то вскачь, то рысью. С ходу — в сельский союз «Кошчи».

— Где Чары Пальванов? — не слезая с коня, спросил Бабаораз.

— В Карабекаул уехал. Там тоже жертвоприношения.

— Немедленно соберите всех дехкан! — распорядился Бабаораз. — Скажите всем, чтобы шли на мейдан!

— Есть… Сейчас всех соберем!

«Кошчинец» — счетовод или секретарь, помчался со всех ног по аулу, между кибитками, выкрикивая громко:

— Люди, Бабаораз опять приехал! Выходите все! С Бабаоразом еще один — городской! Выходите поскорее!

Дехкане появились у кибиток. Вот уже перекликаются:

— Опять что ли этот ЧУСАР? Чего ему еще надо? Аллах убил саранчу — чего еще?

— Ай, они придумают! Лишь бы не сидели люди на месте. Не ходите к ним! Добра от них не жди!

— Куда ты, Сапа, а ну-ка, вернись! Забыл уже, как наказал нас аллах за то, что с большевиками связались?!

— Да, да, дорогие! С аллахом шутить нельзя. Один раз простил — в другой раз прощать не станет: у него тоже терпение лопнет.

Из байского порядка вышли джигиты в шелковых халатах:

— Люди, чего смотрите? Гоните большевиков из аула! Если узнает аллах, что вы опять их слушали, еще раз пришлет саранчу!

— Гоните неверных, связавшихся с Советами!

— Собак на них натравите! Вес равно не будет колхозов! Как жили, так и будем жить!

Ропот и крики донеслись до Ратха и Бабаораза, и они поехали к кибиткам, где уже собрались дехкане.

— Товарищи, вас обманули! — выкрикнул Ратх. — Инструкция санэпидстанции попала в руки Куванч-бая, и он ловко приспособил ее…

Никто никогда не слышал тут о санэпидстанции и об инструкции. Странные слова еще больше возмутили бедняков.

— Уходи, шайтан! Я тебе дам стансу! Почему чужим языком говоришь?

— Товарищи дехкане, опомнитесь! — вновь прокричал и поднял вверх руку Ратх. — Вы сбиты с толку. Выслушайте меня.

— Не хотим слушать!

— Уходи!

И вдруг притихли все, увидев Куванч-бая. Он степенно подъехал на серой лошади, остановился.

— Дорогие соотечественники, — сказал, обращаясь к дехканам. — Вы подумали о себе, прежде чем говорить с этими людьми? Вы совершили клятвопреступление против аллаха, теперь пеняйте на себя. Аллах снова посылает свой гнев на вас: новая саранча ползет на ваши жилища.

— Ловко, бай, ловко, — бледнея, заговорил Ратх, — Использовал нашу же…

Но ему не дали договорить. Несколько человек бросились к Ратху и начали стаскивать с седла. Другие напали на Бабаораза. Куванч-бай, видя, что возмущенные бедняки могут расправиться с большевиками, перетрусил:

— Люди! — крикнул он властно. — Отпустите их. Пусть едут своей дорогой. Пусть всю жизнь благодарят Куванч-бая за то, что я заступился за них. Уезжай побыстрее, Бабаораз, и ты, уважаемый.

Ратх и Бабаораз развернули скакунов и помчались в Карабекаул к Чары Пальванову.

Вернулись на другой день с отрядом «кошчинцев». Добротрядовцы, — более ста всадников, лихо промчались по Сакару и остановились у заброшенной, переполненной дохлой саранчой траншеи. Остановились и попятились: из пустыни вновь ползла зеленой рекой саранча. Только что родившаяся, но такая же беспощадная.

— Сто двадцать миллионов саранчуков на каждом гектаре, — сказал Ратх, — а траншея давно переполнена. — Что будем делать, товарищи?

— Выход есть, — сказал Чары-ага. — Надо соединить траншею с Амударьей и пустить по ней воду. Другой конец траншеи выведем на такыр. Вода смоет саранчуков. Вынесет на такыр, а там им деваться некуда. Сдохнут в грязи и болотах.

— Давайте, товарищи! — взмахнул рукой Ратх. — За лопаты! Поднимайте на ноги всех до одного!

Начался новый изнурительный бой со стихией. К вечеру вода из реки с шумом рванулась в траншею и, подхватив «божью тварь», понесла в низину, на такыр, которому не было конца и края.

XVII

Вернувшись домой, в Карабекаул, Чары Пальванов целые сутки отсыпался. Спал на старой кошме, под чекменем. Сон у него был тяжелый, с храпом и стонами. Жена и дочери то и дело заглядывали в кибитку: не заболел ли? Проснулся Чары-ага весь опухший. Глаза красные и мешки под глазами. Сел на кошме, взялся обеими руками за голову. Состояние такое, будто сон вовсе не принес ему облегчения, а только голову затуманил — ничего не соображает.

— Эй, кто там! — позвал Чары-ага. — Чаю принесите! У входа в кибитку появились обе дочери, а потом и жена.

— Слава аллаху, проснулся, — сказала она с почтительной улыбкой. — Мы уже думали заболел ты. Шайтан прицепился к тебе, вселился в душу, спать тебе мешал.

— Чаю! — гаркнул сердито Чары-ага.

Женщины выскочили из кибитки и вскоре принесли и поставили на кошму горячий фарфоровый чайник с пиалой. Чары-ага несколько раз перелил чай из чайника в пиалу и обратно, удовлетворенно мотнул головой — все, мол, в порядке, больше вашего присутствия тут не требуется. Однако жена и дочь выжидательно смотрели на него, не собираясь уходить. Он догадался — они хотят о чем-то спросить или сообщить что-то важное. Посмотрев пристальней на жену, он увидел в руках у нее какую-то бумагу.

— Что ты там держишь, Бике?

— Письмо получили, — сказала жена, подав мужу конверт. — От Сердара письмо. Боюсь, беды бы не случилось. Вчера видела его во сне совсем голеньким.

— Волдырь тебе на язык, чтоб не болтала чего попало, — оскорбился Чары-ага. Вынув из конверта письмо и прочитав его, сказал коротко и непонятно: — Полетел…

— Куда полетел? — насторожилась жена.

— В небо полетел, — строже выговорил Чары-ага.

— Аллах, помилуй, да что же это такое опять на мою голову! — запричитала жена. — Разве я не говорила тебе — не пускай Сердара в Расею.

Заплакали, глядя на мать, обе дочери — Сенем и Гульчехра.

Чары-ага недоуменно посмотрел на всех трех, сплюнул с досады в угол и выругался.

— Марш отсюда, негодные! Совсем ума у вас нет! Никуда не делся Сердар. Полетел и сел. Когда сел — письмо написал. Хорошо теперь ему, будьте вы прокляты! Крылья, говорит, ему подчинились.

— Вий, значит живой Сердар! — радостно воскликнула Сенем.

— Хай, овечки безмозглые, — успокаиваясь, проговорил Чары-ага и махнул на них рукой. — Идите, не мешайте пить чай.

Женщины удалились. Чары-ага, отхлебывая из пиалы приятный, бодрящий напиток, задумался: «Сердар над Россией в небе летает, а над Туркменией летает саранча, будь она проклята! Все пожрала эта тварь. Хлопчатник, джугару, даже саксаул обглодала — что делать? Придется в Чарджуй за новыми семенами ехать. Опять надо всех на ноги поднимать. Если за два-три дня джугару посеем — может, даст урожай к осени».

Допив чай, Чары-ага оседлал коня, сказал жене, что едет в Чарджуй, и зарысил на дорогу. Часа через три остановился возле здания Окружного комитета партии. Решил поговорить насчет семян с Ноной Авагимовной! Зашел в приемную.

— Здравствуйте, — сказал секретарше, оглядывая сидящих у окна посетителей.

— Здравствуйте. — Секретарша удивленно вскинула брови. — Быстро вы примчались. Я только послала за вами вестового, а вы уже здесь. Молодец, товарищ Пальванов. Бюро у нас сегодня.

— Як Ноне Авагимовне, вообще-то, — растерялся Чары-ага.

— Да нет уж, я доложу о вас Атабаеву.

— Какому Атабаеву? — Чары-ага насторожился.

— Кайгысызу. Он приехал и проводит бюро, — уточнила она и вошла в кабинет секретаря.

Выйдя оттуда, улыбнулась:

— Садитесь, товарищ Пальванов, скоро вас вызовут.

Чары-ага сел у окна, оглядывая приехавших из аула товарищей. Лица у всех удручены. Все, как одни, в пол смотрят, глаз не поднимают. Вот один вышел из кабинета, махнул отчаянно рукой и хлопнул дверью. Из кабинета донеслось:

— Пригласите Беглиева!

Чары-ага узнал голос Бабаораза и успокоился. Но вот и Беглиев вышел сконфуженный.

— Пальванова пригласите! — вновь разнесся голос Бабаораза.

Чары-ага причесал огрызком расчески бородку и, не спеша, переступил порог. Кайгысыз — на месте секретаря. Сам Бабаораз сбоку, за столом, вместе с остальными членами бюро.

— Товарищ Пальванов, — обратился Бабаораз. — Расскажите, пожалуйста, нам, как вы дошли до такого, что налетели на мирных бедняков с кнутами и саблями?

— Бабаораз, ты о чем говоришь? — удивился Чары-ага. — С какими кнутами, с какими саблями? Разве не ты приказал — поднять на ноги всех добротрядовцев, закрыть все чайханы, все магазины, а бездельников силой заставить убивать саранчу?

— Я таких приказов не давал, извините, — с придыхом выговорил Бабаораз. — Я не такой дурак, каким вы меня пытаетесь представить товарищу Кайгысызу Атабаеву. Я на своих дехкан руки никогда не подниму. Это вы, товарищ Пальванов, действуете старыми партизанскими методами руководства!

— Ах ты, ишачий сын, — ты о каких методах говоришь? — вспылил Чары-ага. — Ты что — против революции? Ты против того, чтобы баи и другие дармоеды воевали с саранчой?

— Ну, хватит устраивать базары! — властно сказал Кайгысыз Атабаев. — Все и так ясно. Три дня назад вы с отрядом «кошчинцев» напали на Сакар, разогнали людей из чайханы и магазинов. Многих силой заставили вступить в колхоз, дали им лопаты и отправили на саранчовый фронт. Было такое?

— Да, товарищ Атабаев. А что мне оставалось делать? Бабаораз предупредил: если к лету стопроцентной коллективизации в округе не будет — шкуру со всех спущу. Теперь я спокоен за свою шкуру: у меня все записаны в колхоз.

Атабаев занервничал. Губы скривились, черные усики поднялись к ноздрям.

— Вы грубо нарушили социалистический демократизм, товарищ Пальванов. Дальнейшее ваше пребывание на посту районной организации «Кошчи» считаю нецелесообразным. Есть люди помягче и посмышленнее. За явное проявление перегибов предлагаю — объявить Пальванову строгий выговор.

— Другие предложения есть? — спросил у членов бюро Бабаораз.

Все промолчали.

Бабаораз ядовито усмехнулся:

— Можете быть свободным, товарищ Пальванов. По партийной линии вам объявляется строгий выговор. Что касается руководства — сдайте председательство своему заместителю. Можете идти.

Чары-ага растерялся. Пожал плечами, посмотрел на Атабаева, на членов бюро.

— Уважаемые, а что же мне теперь делать?

— Поработаете рядовым колхозником, — мстительно выговорил Бабаораз. — Сотни людей только тем и заняты, что пашут, сеют и собирают урожай. Вы — не исключение.

— Спасибо, — трудно произнес Чары-ага и вышел из кабинета.

В приемной он постоял, похмыкал, болезненно улыбнулся секретарше и удалился.

Расстроенный и совершенно сбитый с толку, он возвращался в аул. Пока ехал, мысленно и вслух перебирал все проклятия, ругая свою судьбу и себя за то, что родился человеком строптивым и неуживчивым с людьми. Не дал ему аллах ни терпения, ни обходительной вежливости, а о хитрости и говорить нечего. Чары-ага сопоставлял себя со своим злейшим врагом Куванч-баем и удивлялся его изощренному уму. Такая дрянь в воде не потонет, и в огне не сгорит.

В юности, бывало, не успеет Чары сказать что-то не так, как Куванч-баю уже все известно. Выберет он момент, когда вокруг строптивого Чары джигитов соберется побольше, и начинает разглагольствовать об уме-разуме и умении правильно жить на земле. Пословицами, поговорками словно из мешка сыплет. Люди смеются, Чары сердится, а Куванч-баю это только и надо. Люди потом долго потешаются над Чары, а он в ответ лишь огрызается.

В восемнадцатом, когда началась воина и в Чарджуй приехали красные отряды, Чары подался в город, к красным. Хотел в Красную Армию вступить, но выслушал его председатель совдепа и посоветовал ехать в Карабек и организовать там добровольческий красный отряд из дехкан. Вручили мандат, назвав в нем Чары Пальванова представителем Советской власти.

Приехал Чары в Карабек, собрал бедняков. Выслушали его с недоверием, но все-таки несколько человек записались в отряд. А Куванч-бай уже смекнул, что и тут надо со своим батраком не силой, а хитростью действовать. Бай «от души» приветствовал новую власть, но пожалел, что эта власть «капырская» и туркменам она не понравится. Сразу поплелись всевозможные слухи о большевиках: заговорили об общих женах и одеялах. Парни загыгыкали, а женщины принялись плеваться. Куванч-бай посмеивался в разговорах со своим бывшим батраком: «Конечно, Чары-джигит, я тоже бы согласился спать под одним одеялом со всеми, но боюсь божьей кары… Да и ты поостерегись, не богохульствуй перед всевышним».

Как-то мимо Карабека проходил эскадрон, направлявшийся на помощь гарнизону. Чары вышел со своим небольшим отрядом встретить красноармейцев. Благо, и случай подходящий подвернулся: забрел красный боец Иргизов в аул и упал, отбиваясь от свирепых аульных псов, в колодец, а Чары со своим сыном выручил его.

Много было шума и смеха. Забавный этот случай как-то сблизил аульчан с красноармейцами и с отрядниками Пальванова — отряд Чары пополнился еще тридцатью всадниками. И Куванч-бай, угодливо раскланиваясь перед командиром Морозовым, с чувством высказался, что будь он, Куванч, помоложе, тоже сел бы на коня и поехал защищать новую власть…

Потом Чары дрался со своими джигитами против банд эмира бухарского, а Куванч-бай ездил на коне по своим хлопковым угодьям, поторапливая батраков, чтобы поживее собирали хлопок…

В двадцать первом Пальванов вернулся в село, образовал комбед и попытался изгнать Куванч-бая, чтобы не мешал строить новую жизнь. Но начались времена нэпа, ожил частный капитал — опять Куванч-бай стал главным человеком в ауле: зачастили к нему в гости заготовители с хлопкозавода, конторщики. Приезжие заходили в комбед лишь для того, чтобы доложить о себе Пальванову, а ели и пили у Куванч-бая.

Началась земельно-водная реформа — лишился Куванч-бай своих угодий, подался подальше в пески, на колодцы. Распространились слухи, что снабжает бай деньгами басмачей… Но прошло некоторое время — вернулся Куванч-бай в свое село. Неимущий он, безлошадный. Всего-навсего, если верить слухам, тридцать пять овец у него. И утвердилась бы эта тихая ложь, стала бы правдой, но Куванч-бай принес в жертву сразу сотню овец, чтобы умилостивить аллаха и умертвить саранчу — и возмутил до самых печенок Чары Пальванова… Нет, Куванч-бай, решил тогда Чары, на сей раз ты перехитрил самого себя.

Взялся он за бая, наделал шуму, но опять же бай в выигрыше остался: никакого с него спроса, а Чары Пальванова сняли за перегибы с должности председателя районной ячейки «Кошчи» да еще строгий выговор по партийной линии записали. Вот и гадай тут, где она, справедливость, а где ее двоюродный брат…

Из Чарджуя Чары-ага нарочно ехал очень медленно, чтобы засветло не появиться в своих местах и не встретиться с Куванч-баем и его прихвостнями. В село заехал, как обычно, с большака, но уже в сумраке навалившейся ночи. Люди еще не спали: у кибиток из круглых жерл тамдыров вырывались языки пламени, всюду виднелись силуэты женщин и детей, но на дороге не было ни всадников, ни пеших.

Чары-ага тяжело слез с седла, привязал коня и окликнул жену. Весело окликнул, изо всех сил стараясь, чтобы не выдать своей беды:

— Эй, Бике-бану, вернулся я, разве не видишь! Иди полей на руки!

Но именно этот веселый, озорной оклик насторожил женщину. Двадцать лет прожили вместе, но никогда раньше не слышала Бике, чтобы муж ее назвал бану, то есть госпожой. Подойдя, она взяла у него из рук кумган, спросила вкрадчиво:

— Опять, наверное, с русскими арака выпил?

— Побойся аллаха, женушка, — не меняя тона, отозвался Чары-ага. — За кого ты меня принимаешь?

— Тогда что ж… Выходит, сбылись твои желания — сделали тебя большим начальником? — Бике-эдже тихонько засмеялась.

Чары-ага смущенно кашлянул. Вспомнил, что однажды расхваставшись, сказал жене: «Походим немного по району, наведем порядки, а потом поднимемся выше. Заслуг у меня, Бике, столько, что я свободно мог бы сесть в окружкоме вместо Бабаораза!» Сейчас было отчего смутиться: именно Бабаораз и помог Чары-аге распрощаться с должностью председателя «Кошчи».

— Эй, женщина, ты только и думаешь о высоких должностях. Скромности в тебе нет никакой. Я вот думаю так: справились мы кое-как с саранчой, а теперь надо за дело браться… Самому надо в поле идти, рук дехканских мало. Сам за омач не встанешь — поле невспаханным останется…

Чары-ага говорил и прислушивался к собственным словам, как к чужим. Как ни крепился он, как ни старался изобразить из себя человека веселого и беспечного, — ничего из этого не получалось, муторно на душе было.

— Конечно, Чары-джан, — сказала жена, во всем соглашаясь с мужем. — Если ты не вспашешь, другим будет не под силу…

— Да замолчи ты… — не выдержав, со стоном выкрикнул Чары-ага. — Жизнь велика — еще посмотрим кто кого. Так просто они меня не возьмут. Я не тягловый бык, которого можно запрячь в любой омач, в любую телегу!

— Вий, люди, что с ним! — удивленно воскликнула Бике-эдже. — Может, чаю подать?

— Отстань, надоели мне все… — Чары-ага, откинув килим, шагнул в кибитку и повалился на кошму.

«Ладно, — рассуждал он, — с женой как-нибудь договоримся. Но как смотреть в глаза этому босоногому Овлия-комсомольцу — заместителю моему? Где найти сил, чтобы подойти и сказать обо всем, что произошло. Скажешь ему, а он другим — и понесется недобрая слава о Чары Пальванове по всему аулу, по всему Лебабу…»

В мучительных раздумьях, тяжко вздыхая, провел Чары-ага всю ночь, а к утру заболел: напал на него озноб, жар поднялся в теле и голова, как котел, стала тяжелой. Выпил чаю — не помогает. Накапал в пиалу капель, которыми дочек жена поила, чтобы не кашляли, — тоже без толку. Обиделся Чары-ага окончательно и на жизнь, и на свою судьбу, махнул рукой, накрылся тулупом.

Больше суток пролежал не вставая, вспотел весь с головы до пяток — лучше стало. Еще бы пролежал сутки-другие, но услышал, что кто-то его окликает. Стащил с головы полу тулупа: оказывается, это заместитель, Овлия-комсомолец рядом сидит.

— Чего тебе, парень? — Чары-ага закашлялся.

— Ключ мне… Ключ надо, чтобы штамп взять… Акт составить…

— Какой акт? — не понял Чары-ага.

— Акт о передаче имущества. Вы разве не знаете, что вас отстранили от председательства?

Чары-ага молча покопошился под тулупом, засунул руку в карман, достал ключ, подал его гостю.

— Спасибо, Чары-ага, выздоравливайте, — почему-то обрадовался Овлия. — Если что-то надо, скажите, я достану. А что касается акта, напишем, когда на ноги встанете…

— Ладно, катись ежом, дай мне спокойно умереть, — отмахнулся Чары-ага и опять укрылся с головой тулупом.

«Уезжать надо отсюда, — решил он, как только удалился Овлия-комсомолец. — Теперь каждый мальчишка будет смеяться надо мной… А Куванч-бай так злорадствовать станет, что белый свет покажется черной паранджой… Сердар приедет домой — его тоже заденут!» Чары-ага представил идущего по селу между кибиток Сердара в летной форме, а за ним бегут мальчишки и кричат: «Эй, летчик-пулеметчик, а твоего отца из конторы выгнали!»

— Уезжать надо! — вслух твердо выговорил Чары-ага и ударил по кошме кулаком. — Завтра же куда-нибудь уедем!..

Он перебрал все города и села, в которых побывал во время гражданской войны. Мысленно прошелся вдоль Амударьи до самого Арала: «Нет, здесь не осядешь, здесь все знают Чары Пальванова! В Чарджуе тоже не спрячешься… В Байрам-Али, в Мерве — совсем нет знакомых, но и поддержать некому. Эй, если бы дочек не было! Эти две овечки руки связывают!» Пожалел Чары-ага, что четыре года назад были они обе еще маленькими, а то отправил бы в подмосковный город Реутово учиться на ткачих. Сколько в тот год девчонок увезли туда!

Занятый выбором нового местожительства, Чары-ага так углубился в свои мысли, что не заметил, как вошли к нему Куванч-бай и с ним еще несколько человек.

— Чары-ага, салам, дорогой…

— Салам алейкум, Чары-ага…

— Салам, салам, уважаемые. Проходите, садитесь…

Чары-ага растерялся. Подумал: сейчас посыплются насмешки. Но нет, что-то непохоже, чтобы Куванч-бай пришел злорадствовать. На лице у бая такая скорбная мина, словно только что родственника похоронил.

— Чары-ага, примите наше сочувствие… Мы знали, что этим кончится. Смиритесь и плюньте на них.

— На кого это «на них»?

— Ай, мало ли таких, которые стоят поперек дороги. Сами не живут и другим житья не дают. Мы хотели бы назвать знакомое вам имя — Бабаораз.

— С чем пожаловали, Куванч-бай? — Чары-ага насупился, захотелось ему поскорее отделаться от этих непрошеных гостей.

— Вот ты опять за свое, Чары. Не успели зайти к тебе, ты сразу зубы показываешь, — легонько пожурил его Куванч-бай. — Вспомни, сколько я учил тебя в молодости, чтобы не высовывал ты свой длинный язык и не потрясал над головой кулаками. Учил я тебя, да, оказалось, недоучил. Раньше царя и его заступников ругал, а теперь с голоштанными босяками ссоришься…

— Нельзя ли покороче, уважаемый! — Чары-ага, сдерживая ненависть к Куванч-баю, рот в ухмылке скривил, глаза презрительно сощурил.

— Все короткое не достает до всякого ума, — также ухмыльнулся бай. — Наберись терпения, выслушай нас, Чары-джан. Кроме добра, мы тебе ничего другого не желаем.

Прихвостни Куванч-бая, сидевшие рядом, тоже принялись уговаривать Чары-агу, чтобы не задирался: пусть проклянет их аллах, если они сюда пришли с дурными намерениями. Чары-ага возражать не стал, и Куванч-бай менторским тоном начал:

— Чары-джан, в двух-трех словах я попытаюсь тебе сказать о сущности нашего мироздания, сотворенного аллахом. Аллах сотворил сушу, воду и небо. Сам поселился на небе, а землю отдал живым существам. Но прежде, чем отдать им воду и землю, он каждого наделил обликом и характером. Льву аллах пожаловал сильные клыки и такой же сильный характер. Тигру — клыки и ярость. Обезьяне — кривую морду и красный зад. Людей всевышний слепил по своему подобию, но дал им всем разный разум и разные характеры. Спокойствие и ум сделали одного царем, другого — ханом, третьего — баем. Недостаток ума и строптивость породили рабов, разбойников и революционеров. Прости меня за прямоту, но ты относишься именно к этим.

— Покинь мою кибитку! — едва сдерживая ярость, попросил Чары-ага. От негодования он встал и указал резким жестом на выход.

— Не спеши, Чары-джан, дай высказаться, — как ни в чем не бывало сказал Куванч-бай. — Ты в конце концов должен попять, что человек сотворен аллахом, и все человеческие поступки управляются аллахом. В мире начался беспорядок от того, что нашлись люди которые отказались от естества, данного всевышним, и начали жить по самовольным законам. Глупый захотел быть умным, бедный — богатым, строптивый — благородным. Что из этого получается, видно на тебе, Чары-хан. Строптивость твоя, когда ты не имел власти, раздражала меня и земляков наших. А теперь, когда ты захотел жить по самовольным законам и захватить власть, — строптивость твоя пришлась не по вкусу всему миру. Тебя не уважают ни старые мудрые люди, ни большевики…

— Вон отсюда! — вскричал Чары-ага и сбросил с плеча тулуп. — Вон, проклятый эксплуататор!

Гневный крик Чары-аги опять не пронял и даже не потревожил Куванч-бая. Он как сидел, так и остался на месте. А люди его встали, окружили Чары-агу, усадили на место.

— Сядь, сядь, хозяин, зачем кричишь…

— Чары-ага, бай-ага в самом деле прав, называя тебя строптивцем. Разве так принимают гостей!

— Успокойся, Чары-ага, еще не все потеряно. Мы не дадим волкам заблудшую овцу, мы вернем ее в наше стадо.

— Да, Чары-ага, мы надежные чабана… Садись, дослушай поющего до конца.

Куванч-бай выждал, пока Чары-ага сядет, и деловито положил к ногам его сверток.

— Вот, Чары, возьми на первый случаи деньги… Тут тебе хватит на несколько лет. Паши, сей хлопок, но только не хватайся за винтовку, за саблю, да и конторские бумаги тебе ни к чему. А если не нравится батрацкая доля — поезжай в пески к нашим людям. Там простят тебе все твои заблуждения… Там в непреклонных, как ты, очень нуждаются…

— Вон отсюда, сволочь! — вновь вскричал Чары-ага и швырнул сверток в лицо Куванч-баю. Вскочив, он ударил бая ногой в живот, тот повалился на спину. Но остальные гости навалились на Чары-агу и принялись избивать, нанося удары по лицу, голове, по животу. Чары-ага отмахивался, как мог, кричал, матерился. Мощный его голос привлек внимание Бике и обоих дочек. Жена и без того украдкой наблюдала, что там происходит в кибитке, а тут, когда пошла потасовка, Бике-джан заголосила на весь аул:

— Люди, спасите, убивают! Ой, люди добрые, спасите!

Крики женщины напугали Куванч-бая и его приспешников — пока аульчане собирались на помощь, непрошенные гости торопливо покинули кибитку бывшего председателя «Кошчи».

Спустя месяц после этого примечательного в жизни Чары-аги события, он сидел во дворе Каюмовых, на тахте, и рассказывал Ратху о своих злоключениях. Рассказал во всех подробностях, с чего началось и чем кончилось, спросил, потупившись, как ему дальше жить и быть. Ратх, пока его гость энергично размахивал руками и выкрикивал проклятия, терпеливо молчал. Но как только Чары-ага излил весь свой гнев, бросил резко:

— Вот до чего довел нас ненужный либерализм! Мы отказываемся от строгих мер, мы начинаем похлопывать врагов по плечу, а это им только на руку. Мы их добровольно зазываем в колхоз, а они, грозя гневом и всемикарами аллаха, уводят дехкан из колхоза. Нынешнее время — две тарелки весов. На одной двенадцать лет социалистической жизни, на другой — тысячелетия патриархальщины. Нет, дорогие мои, весы не в нашу пользу! Надо драться засучив рукава. Надо ликвидировать всех врагов Советской власти! Надо боем вырвать бедняков из цепких рук хозяев и духовенства! Я этого не оставлю…

— Ратх, дорогой мой, что же ты посоветуешь мне? — Чары-ага пожалел, что распалил своего старого друга не на шутку.

— Подумаем! Но я обещаю тебе… Я восстановлю тебя в прежней должности…

— Не надо меня восстанавливать, — насупился Чары-ага. — В Карабек я не вернусь.

— Неужели струсил? — Ратх окинул собеседника горячим подозрительным взглядом.

— Не говори глупых слов, товарищ, — рассердился Чары-ага. — Нет на земле человека, которого бы я испугался. Не боязнь меня привела в Ашхабад к тебе. Мысль одна есть — исполнить ее хочу. Две девчонки у меня… Нельзя ли их устроить на текстильную фабрику? Говорят, фабрику построили.

— С этого и начинал бы. — Ратх согласно кивнул, дав понять, что устроить его дочерей проще простого. — С Иргизовым связь держишь?

— А как же!.. Вот только давно не виделись.

— Ничего… Он тоже тебя не забыл. Как встретимся — всегда красного пальвана Чары-агу вспоминаем. Ты разыщи его, позвони в штаб полка, — он тебе поможет. У него на фабрике друг работает…

— Спасибо, Ратх, я знал, что ты найдешь добрый совет. Я, пожалуй, сейчас же пойду, а к тебе загляну при первом удобном случае.

— Давай, Чары-ага. Будь здоров, удачи тебе…

Через час Чары-ага, сидя в вестибюле Дома дехканина, где он остановился на время, кричал в телефонную трубку:

— Ваня, чертов сын, это ты? Здравствуй, дорогой! Как живешь? Да-да, это я — Чары Пальванов — твой бывший заместитель. Приехал по одному делу — хочу повидать тебя. Давай приезжай ко мне. Я в Доме дехканина, рядом с текинским базаром.

Чары-ага спустился с айвана во двор, где под высокими карагачами стояла огромная тахта, накрытая паласами, а напротив нее, возле голубого фанерного буфета, в жаркой шашлычнице шипело на вертелах мясо. Чары-ага заказал два чайника зеленого чая, четыре порции шашлыка и вышел на улицу встретить Иргизова. Вскоре тот появился, в военной форме. Садиться на тахту не стал. Чай и шашлык принесли Чары-аге в номер.

— Значит, говоришь, решил перебираться в Ашхабад, — усаживаясь, сказал Иргизов. — Обиделся на Бабаораза и махнул на все рукой? По-моему, ты зря кипятишься. Пройдет время, улягутся волнения — все придет в свою норму.

— Придет-то — придет, да из меня хорошего руководителя не получается. — Чары-ага опустил голову и усмехнулся. — Жизнь стала тонкой, как нитка: немножко сильнее дернешь — порвешь. А моими руками не нитку, а веревки рвать. Ваня, ты знаешь меня — я человек добрый, но если разгорячусь, то для меня родные люди врагами становятся. А что я смог поделать с собой, когда Куванч-бай открыто начал действовать против Советской власти!

— Что — опять ружья и сабли в ход пошли? — усомнился Иргизов. — Что-то я не слышал о прямых выступлениях.

— Когда выступают они в открытую — это в десять раз лучше! — азартно воскликнул Чары-ага. — Они с саблями — мы тоже беремся за сабли. Они — за винтовки и пистолеты — мы тоже, как говорится, стрелять не хуже их умеем. Но когда эти паразиты садятся в чайхане на тахте и начинают высмеивать Советскую власть — это совсем никуда не годится. Что мне оставалось делать? Тоже сесть с ними и высмеивать старые байские порядки? Мы друг друга высмеиваем, а саранча ползет — так, что ли? Нет, Ваня. Я поехал, поднял всех и погнал на саранчу. Потом Куванч-бай написал письмо в окружком, мол, Чары Пальванов воюет против аллаха, не считается с мусульманскими обычаями. Ай, что тут говорить! Ты же сам знаешь: они чуть их заденешь, сразу кричат — караул, аллаха обижают!

Слушая своего старого друга, Иргизов хорошо понимал его, во многом соглашался с ним, но больно было за случившееся. Пригласили на бюро — влепили «строгача», сняли с должности. Да и один ли Пальванов страдает за «партизаншину»?

— Чары, не обессудь меня, — сказал Иргизов, — но старые методы руководства, действительно, сегодня себя изжили и никуда не годятся. Открытая война, считай, кончилась.

— Кончилась?! — не соглашаясь, крикнул и встал из-за стола Чары-ага. — Ничего не кончилась — только начинается!

— Кончилась, — спокойно возразил Иргизов. — Сейчас такое время, что надо бороться только вниманием и заботой.

— А разве я тебе говорю не об этом! — Чары-ага выплеснул из пиалы остывший чай и налил новый. — Жизнь — нитка, а я неуклюжий верблюд: потянул и порвал. Такой я. Мне хоть десять «строгачей» давай, но все равно я Куванч-бая по голове не поглажу: рука у меня не для этого. Вообще, я не хочу больше говорить о Куванч-бае. Ваня, помоги мне поступить на текстильную фабрику. Ты же знаешь — моя давняя мечта сделать дочерей и жену ткачихами. Еще в двадцать пятом, когда туркменские девушки в Реутово собирались, я жалел: «Эх, почему мои девчонки маленькие!» А сейчас обе подросли. Мечтают о ткацких станках.

— Ну, что ж, если ты всерьез решил, то пойдем на фабрику, — сказал Иргизов. — Директора я немного знаю. Бывший кавалерист, политработник. Поймет нас, так я думаю.

Выйдя из Дома дехканина, они устремились по пыльной немощеной дороге в сторону аула Кеши, затем свернули на Чарджуйскую. Отсюда, с перекрестка, открылся вид на только что выросшую на окраине города фабрику. Громадный корпус стального цвета, с огромными окнами и высокой башней с часами возвышался над низкими домиками персидских кварталов, над садами и посевами джугары.

Строительство текстилки уже было завершено. В цехах велись отделочные работы. Во дворе достраивались складские помещения и навесы для хлопковых кип. Пока еще не завезли прядильные и ткацкие станки: их ждали со дня на день. Предполагалось осенью станки поставить в цехах, а к новому 1930 году пустить фабрику в производство.

Директора друзья отыскали в строящемся жилом текстильном городке, отделенном от фабрики только что разбитым сквером. Городок текстильщиков был уже обнесен кирпичным забором. Вдоль широкой центральной аллеи стояли новые, под жестью, бараки. С крыш и веранд разносился стук молотков и скрежет пил. Вдоль аллеи молодежь поливала молоденькие тополя. Директор работал вместе с комсомольцами. В белой рубашке, с засученными рукавами, он окапывал саженцы. Увидев Иргизова, положил лопату, отряхнул руки:

— Здравствуйте, Иван Алексеевич. Чем могу служить?

— Да есть разговор. Вот, познакомься: мой друг Чары-ага Пальванов. Не только друг, но и бывший вояка. В двадцать первом он командовал туркменским отрядом. Ты-то, как мне помнится, в ту пору по Восточной Бухаре путешествовал?

— Наш полк стоял в Вахшской долине, под Курган-Тюбе, — сказал директор. — Но, как говорится, отслужился, — теперь иная служба. Посмотрите, какой дворец труда отгрохали! Это же не фабрика, а дворец, ей-богу! А клуб какой! Видели клуб? Я уже не говорю о нашем жилом городке. Скоро приедут ученики из Реутово, Егорьевска, из Твери — поселятся в этих теремах.

— Хватит рабочей силы, чтобы фабрику пустить? — спросил Иргизов.

— Хватит. По аулам наши товарищи ездят, вербуют туркменочек на производство.

— Охотно едут?

— Да всякое бывает, но желающие есть.

— Вот, рекомендую тебе, Демьянов, Чары-агу, с семьей. У него жена и две дочери.

— Да ну?! — оживился директор. — Это интересно. А сколько лет дочерям?

Чары-ага нахохлился, разгладил бороду.

— Большие уже. Одной пятнадцать, второй семнадцать.

— А жилье есть?

— Ай, нет пока. — Чары-ага отмахнулся. — Найдем кибитку. Жилья не будет — свои две юрты привезу, поставлю рядом с бараком.

— Ну, зачем же юрты? — смутился директор. — Тут у нас новый социалистический городок. Юрты ваши ни к чему. — Он задумался. — Значит, вы отрядом командовали?

— Да, товарищ директор. Именно, отрядом.

— А сами у нас не собираетесь поработать? Вы, как командир, могли бы помочь мне в вербовке рабочих на фабрику! Поедете по аулам, уговаривать людей. Как на это смотрите?

Чары-ага не ожидал такого поворота дела: смутился даже. Иргизов понял его по-своему.

— Чары-ага, соглашайся. Только запомни — тут саблей махать не надо. Только уговоры.

— Да, я согласен. — Чары-ага подал руку директору в знак согласия.

— Проедете от Ашхабада до Бахардена, а потом видно будет. Пока будете заниматься вербовкой, я подберу вам должность.

Чары-ага еще раз сердечно встряхнул директору руку:

— Спасибо, дорогой. Большое тебе спасибо.

— А что касается жилья, — рассудил директор, — я думаю так. Вон, видите, второй барак строится? Включайтесь в бригаду. К осени получите квартиру, и семью перевезете. Пойдемте, представлю вас десятнику.

Вместе осмотрели строящийся барак. Стены его уже были возведены до крыши. Вверху несколько плотников прилаживали стропила. Чары-ага поднялся по лестнице, по-хозяйски потрогал кирпичи, поздоровался с работягами, крикнул сверху:

— Ну, что, Ваня. Наверно, я останусь здесь. Скажи, где тебя разыскать вечером?

— Да дома, где же еще. Знаешь Артиллерийскую? Возле площади Карла Маркса. Дом прямо на углу. Спросишь — подскажут. Обязательно приходи. Мы тебя ждать будем. Познакомлю тебя с женой. — Иргизов посмотрел на часы. — Я ведь к тебе на полчаса отлучился. Извини, Чары, спешу на службу — дела есть, — Иргизов подал руку директору.

Чары-ага остался в городке.

Увлекшись работой, он не заметил, как свечерело: солнце опустилось за хребты Копетдага. Строители, один за другим, начали складывать инструмент. Потянулись домой. Но не все. Некоторые здесь же, на недостроенных верандах, садились за ужин. Во дворах задымились печи, запахло съестным. Чары-ага умылся под водопроводом и хотел было уходить, чтобы завтра утром снова вернуться сюда, но рабочие его остановили.

— Дост, садись, поужинаем вместе, — пригласил один туркмен в тельпеке. — Куда спешишь? Топором ты работал ловко, да и кирпичи укладывал не хуже остальных. Хотелось бы посмотреть, как будешь орудовать ложкой. Шурпа сегодня у нас. Жена приготовила. Чуешь, как пахнет бараниной?

— Откуда ты сам? — спросил Чары-ага. — Кажется, Непесом тебя зовут?

— Да, дорогой, я — Непес, из Бахардена. Вот приехали со старухой помочь сыну. Садись на ящик, чего стоишь. Сын у нас в Твери учится. Скоро вернется — помощником мастера ткацкого дела будет. А мы ему дом строим.

Вскоре вокруг Непеса сидело человек восемь — все туркмены. Все из аулов. Один из них, молодой парень, Клыч, — недавно вернулся из Москвы: ездил к жене, — начал рассказывать о том, как живут и учатся посланцы Туркмении в Реутово. Непес, слушая его, спросил:

— Слышали мы, что дом там какой-то построили. Вроде бы сам Атабаев строил.

— Да, друзья, это прекрасный дом, — подтвердил Клыч. — Атабаев, конечно, его не строил — неудобно ему было с кирпичами возиться. Но чтобы дом построить, он в Реутово не раз приезжал. Говорят, у Калинина в гостях бывал, со Сталиным разговаривал. Все вместе они думали — каким должен быть туркменский дом. Люди говорят: вроде бы, товарищ Калинин посоветовал построить дом в виде кибитки. Огромный каменный дом, круглый, как кибитка, и со всех сторон в этот дом прорубить двери. Калинин же в двадцать пятом у нас в Туркмении был, заходил в войлочные, кибитки туркмен — понравились они ему.

— Значит, товарищ Атабаев текстильными делами тоже интересуется? — насторожился Чары-ага.

— А как же, дорогой! — весело отозвался Непес. — Три дня назад заходил сюда, смотрел, как мы строим бараки. На фабрике в цехах был. Сказал — со дня на день ждем оборудование. Пообещал зайти еще.

Чары-ага примолк, подумал с опаской: «Придет еще раз — увидит меня, сразу узнает. Скажет: как ты сюда попал, да еще с выговором? Может, бороду сбрить — тогда не узнает? Все тут почему-то бритые, с голыми подбородками». Приуныл Чары-ага, стал думать о том, как все у него хорошо началось, и как все плохо может кончиться. Тут жена Непеса принесла шурпу в огромной чаше. Гости взялись за ложки: беседа пошла еще живее. Насытившись, Чары-ага достал из кармана большие круглые часы с медной цепочкой, поднес их к лампе.

— Да, Непес-джан, засиделся я, — сказал виновато. — Одиннадцатый час уже. Надо идти. В Доме колхозника я живу.

— Э, дорогой, куда идти в такой поздний час? — остановил его Непес — Не успели познакомиться, только разговор начали, а ты уже собираешься уходить. Сиди — сейчас еще чаю попьем. И вообще, какой разговор! Оставайся здесь ночевать. Сколько бараков — и все пока пустые. Места много, постель найдется. Да и вставать, опять же, рано. В шесть утра начнем работу. Чары-ага вспомнил об Иргизове, о его приглашении, подумал: «Ничего… Не обидится». И остался ночевать у Непеса.

Наутро Иргизов приехал к текстильщикам на коне. Процокал по аллее городка, собак поднял на ноги, строителей отвлек от работы.

— Чары-ага, что случилось? Как тебя понимать? Мы ждали тебя весь вечер — не дождались.

— Ваня, дел было много, — извинился Чары-ага. — Ты езжай на службу, за меня не беспокойся. Долго я тут, наверно, не задержусь. Может быть; даже придется возвращаться к семье, в Карабек. Оказывается, сюда все время заглядывает Кайгысыз. Увидит меня здесь — вряд ли потерпит, чтобы человек с выговором на текстильной фабрике работал.

— Ну, Чары, я не узнаю тебя! — невесело засмеялся Иргизов. — Тоже мне — командир. Работай, и ни о чем не думай. Думай лучше, как тебе сюда побыстрее семью привезти. Вечерком — ко мне. Не придешь — обидишь…

Через неделю Чары-ага, командированный директором завода, уже ездил по Геоктепинским и Бахарденским аулам. В гимнастерке защитного цвета, в галифе и шапке-кубанке, он совсем не был похож на того Чары-агу, которым его видели раньше. Не только друзья, но и жена родная не узнала бы его, встретив в такой полувоенной форме, а главное — без бороды. Из поездки Чары-ага возвратился с несколькими семьями. Осторожные сельчане приехали на арбах и прихватили с собой разобранные юрты. В городок не пошли — даже смотреть не захотели. Поставили кибитки в отдалении от фабрики. Затем к ним присоединилось еще несколько семей — появился на окраине небольшой рабочий аул…

Время для Чары-аги шло незаметно. Пока он ездил по аулам, на фабрику прибыли станки. В цехах шел монтаж. Приехали из Реутово, Твери, Егорьевска обученные текстильщики. Рабочие бараки заполнились энергичными людьми. Директор фабрики как-то раз вызвал Чары-агу к себе в кабинет:

— Ну, что, товарищ Пальванов. Решили мы сделать вас своим экспедитором-заготовителем. Поедете на хлопкоочистительные заводы в Мары, Чарджуй — заключите договоры на поставку хлопка для фабрики. Семью заодно перевезете. Скоро пуск производства — пусть ваши дочери подучатся у опытных мастериц ткацкому делу.

— Спасибо за доверие, — расчувствовался Чары-ага. — Я оправдаю ваше доверие.

— Ну, какая может быть благодарность, — сказал директор. — Это я вас должен благодарить за то, что вы ужесделали для фабрики.

— Когда ехать? — спросил Чары-ага.

— В понедельник можете отправляться — мы подготовили нужные документы, а пока зайдите в ЦК партии, вас пригласили на десять. Собственно, я и вызвал вас для того, чтобы сказать.

Чары-ага потускнел. Голос у него сразу упал, сделался не своим:

— А зачем вызывают, не знаете?

— Не знаю, товарищ Пальванов. Но в ЦК по пустякам не вызывают. Был небольшой разговор, о вас…

Чары-ага, войдя в приемную секретаря, стал ожидать вызова. Но вот его пригласили в кабинет.

Войдя, Чары-ага увидел за столом нескольких человек, в их числе Кайгысыза Атабаева. Попятившись, Чары-ага схватился было за бороду, которой давно у него не было, и жестом своим рассмешил сидевших за столом.

— Товарищ Пальванов, а где же ваша борода? — смешливо прищурившись, с некоторым недоумением спросил Атабаев.

— Какая борода? — удивился Чары-ага, и опять взялся за подбородок. — А… Вы говорите о моей бороде… Да нет ее давно… Зачем она мне?

— Как работается на новом месте? — поинтересовался Атабаев. — Людей не обижаете?

— Товарищ Атабаев, что вы! Я никогда никого не обижал, не считая врагов Советской власти.

— Ладно, присядьте… Мы вас вызвали, чтобы сообщить: строгий выговор, вынесенный вам весной, с вас снимается. Партбюро разобралось во всех обстоятельствах и признало вас невиновным.

— Спасибо, товарищи. — Чары-ага гордо выпрямился и улыбнулся.

— Как семья? Не перевезли еще в Ашхабад?

— Нет пока.

— Поторопитесь, к новому году — пуск фабрики.

— В понедельник я поеду по делам, и за семьей. — Чары-ага принялся было рассказывать все в подробностях, но Атабаев остановил его:

— Счастливого вам пути, товарищ Пальванов. И успехов в работе. Будьте всегда внимательны к людям. Можете идти…

XVIII

Весной, до выхода кавполка в летние лагери, Иргизов уволился в запас. Сколько раз оставляли его рапорты без внимания, а тут помог случай. Объезжая жеребца, вылетел Иргизов из седла, сломал руку — больше месяца пролежал в госпитале. Пока был в гипсе, Нина каждый день приходила к нему в палату, уводила во двор и там, прохаживаясь по аллее, говорили они — как им жить дальше. Решили, что Иргизов подаст документы в САГУ, на исторический факультет, Нина же спишется с узбекским театром, где, наверняка, не хватает актрис, и уедут они в Ташкент. Уговорились и начали действовать. Примерно через месяц Иргизова, правда с трудом (вмешался опять Морозов, чуть было не испортил дело), комиссовали. А еще через неделю Нина получила письмо из Ташкента, от главного режиссера. Главреж писал, что с удовольствием ждет ее на заглавную роль в «Интервенции», которую он собирается ставить.

Немного покапризничала Зина: страшно оставаться одной. Пристыдил Иргизов сестренку: ей ли кукситься! Из Оренбурга до Ашхабада добиралась, на чем бог послал, не дрогнула, не растерялась, хотя всего-то было ей тринадцать лет. А теперь — двадцатилетняя красавица с медицинским образованием, заведующая здравпунктом прядильно-ткацкой фабрики. Да и надолго ли уезжают они с Ниной?

На всякий случай Иргизов позвонил в Наркомздрав Тамаре Яновне, попросил, чтобы присматривала за Зиной. Красовская с удовольствием согласилась, и тоже не высказала никаких опасений. Напротив, пожурила свою ученицу, когда встретила ее, чтобы нюни не распускала, а дала возможность брату получить высшее образование.

Иргизов с Ниной стали готовиться в дорогу. Уже накануне самого отъезда, когда Нина зашла в театр, чтобы проститься с друзьями, режиссер предложил ей выступить на городском вечере, в честь создания Все-туркменского объединения писателей. Нина охотно согласилась — решила прочесть со сцены любимые стихи.

В тот же день Иргизов позвонил Аману и Ратху — пригласил их на вечер. От обоих получил согласие. Согласилась пойти в театр и Зина. В фойе встретились с Аманом и Галией.

Зал театра был полон. Зрители заняли все ряды. Некоторые стояли в проходе. В ложах и бельэтаже тоже тесно. Пестро от цветастых платков — это первый туркменский пролетариат — работницы недавно вступивших в строй текстильной и шелкомотальной фабрик.

Средняя часть зала выделяется форменной черной робой железнодорожников. За ними — зеленая полоса: командиры и красноармейцы. Аман с Галией и Иргизов с сестрой в этой полосе.

Галия-ханум в вечернем, черном платье, с белым ридикюлем. Зина нервничала: кажется, Галия — единственная из присутствующих женщин разрядилась «в пух и прах». Зина касается плечом се шикарного шелкового платья, от которого пахнет духами, и стыдливо отодвигается: всё-таки, Зина Иргизова — комсомолка, а тут такой шик… Она смотрит в президиум на сцену и ей кажется, все писатели смотрят на Галию и не сводят с нее глаз. Вот на трибуну поднялся Мурадов. Встретили его аплодисментами. Он соединил руки над головой, приветствуя новый, нарождающийся рабочий класс Туркмении, по посмотрел, как показалось Зине, на Галию-ханум. «Надо же было Ивану посадить меня рядом с ней! — подумала она стесненно. — Сел бы сам… А то сами с Аманом отодвинулись, разговаривают между собой, а я должна отвечать на вопросы этой павы и слушать ее восхищения».

— Мурадов сегодня прямо бесподобен, — сказала Галия-ханум. — Посмотрите, как он держится. Усики какие отрастил… — И Оразов — тоже…

— А почему Тамара Яновна с мужем не пришли? — спросила Зина, чтобы не казаться совсем уж дикушкой.

— Ах, девочка, у них там такое теперь. Ратха же сняли с должности, передвинули куда-то.

— Да? А я и не знала, — удивилась Зина. — Ваня мне ничего об этом не говорил.

Иван Иргизов сам только сейчас узнал от Амана о некоторых переменах. Оказывается, приезжал секретарь Средазбюро ВКП(б) товарищ Кахиани.

— За что же, конкретно, сняли Ратха? — с недоумением спросил Иргизов, и оглянулся на сидящих рядом, красноармейцев. — У него же партийный стаж с девятьсот пятого. Могли бы учесть. Да и прислушаться к его принципиальности следовало бы.

— Его подвел Бабаораз, — тихонько отозвался Аман. — Бабаораз представил материалы о сплошной коллективизации в Чарджупском округе. Ратх подтвердил данные. А потом все это назвали «левацкими» ошибками, перегибами, и отменили прежнее решение. Да и какая там коллективизация! — усомнился Аман. — Дехкан загоняли в колхозы силой. А теперь опять действует басмачество, и колхозы разваливаются.

— Да, дела, — с сожалением сказал Иргизов. — Вероятно, поэтому и не пришел сегодня Ратх?

— А почему же еще. Он, знаешь, какой самолюбивый. Партия для него — все на свете. Она ему заменяет и отца, и мать, и брата. Ратх так переживает, словно тяжело заболели все его близкие.

— Да, дела…

— Чего ты все время «дакаешь», — рассердился Аман. — Время опять начинается такое, что не дай бог. У нас уже поговаривают — скоро оба полка двинутся в Каракумы. Басмачи уже совершили налет на Ташаузский округ.

— Так, наверное, и будет, — согласился Иргизов.

— Так, конечно, — уточнил Аман. — Но у тебя не так. Зачем ты уезжаешь в такой момент? Разве твое место в университете? Твое место на коне, в кавалерийском эскадроне.

— Аман, все давно решено. Вещи собраны. — Иргизов помолчал, посмотрел на сцену, где сменился выступающий, и добавил: — Я не пришел бы сегодня сюда. Только ради Нины. После собрания концерт. Она будет читать Блока. Это ее последнее выступление в ашхабадском театре.

— Слышал уже, — сказал Аман. — Галия мне говорила. Но мы не очень-то радуемся вашему отъезду. Ты меняешь конское седло на коровье, — понял?

— Еще бы не понять!

— Твою археологию я вообще не признаю.

— Ладно, потише, на нас с тобой уже люди смотрят. Вон смотри, Кермолла выходит.

Шестидесятилетний старик в тельпеке и халате, поднявшись на трибуну, начал читать стихи о большевиках.

Туч больше нет. На небо вышла луна.

Ночь ушла. Пришел яркий день.

Нет царя. Давно прогнали царя.

Молодец ты — правишь страной, большевик!

Зал зааплодировал. Кермолла рассказал в стихах о победе большевиков, поклонился и гордо сел на место. Ему долго хлопали, и председательствующий попросил, чтобы Кермолла выступил еще. Старый поэт, однако, лишь приподнялся со стула, еще раз раскланялся и сел.

— Я понять не могу, Ваня, что тебе даст археология? — сказал Аман. — Я все в тебе понимаю. У тебя добрая душа, ты любишь женщин. Еще больше любят женщины тебя. Все правильно: так и должно быть, потому что женщины — это жизнь и продолжение жизни. А археология — что?

— Археология — воскрешение жизни, — ответил Иргизов. — Я хочу оживить всех когда-то погибших великих людей. И не только людей, но и целые эпохи, в которые жили великие люди.

— Товарищи, можно, в конце концов, потише, — попросили сзади.

— Все, молчим, — сказал Аман, оглянувшись, и спросил: — Интересно, долго еще будут выступать поэты.

— Сиди. Все равно, пока моя жена не выступит — никуда не уйдем. Вон, опять Мурадов на трибуне, смотри.

— Хороший парень, — подтвердил Аман. — Он мне нравится. Но тоже не пойму, зачем он в поэзию ударился? Медресе окончил, ученый человек, а сочиняет стихи. Слушай, о чем говорит!

Иргизов не согласился:

— Хорошо говорит, брось незаслуженно обижать человека. О раскрепощении женщин никто пока не писал. Он первый.

Через несколько минут начался концерт. Выступили туркменские бахши. Показали отрывок из «Ревизора» артисты Туркменского драмтеатра. Женскую роль в отрывке исполнял мужчина, знакомый Амана, и это доставило ему особое удовольствие. Он все время наклонялся к Иргизову и, смеясь, шептал:

— Это Курт. Я его давно знаю. Он моложе меня лет на пять. Это первый бабник был, клянусь. А теперь сам вышел на сцену женщиной. Вот как меняется жизнь, Ваня. Один из красного командира превратился в археолога, а другой — из мужчины в женщину!

— Эй, прекратите же вы! — опять потребовали сзади.

— Ладно, все. Молчу. Извините. — Аман разогнулся, привалился к спинке стула и стал смотреть на сцену.

Нина Ручьева вышла в длинном, до пят, светло-голубом платье. Иргизов замер. Аман сказал тихонько:

— Сиди тихо, а то еще скажешь ей что-нибудь.

Зина пододвинулась к Галие-ханум.

— Правда, у нее красивое платье? Мы вместе с ней шили.

— Ах, Зиночка, она так мила, — ответила Галия.

Нина свела ладони. Громкий бархатный голос актрисы заставил замереть всех. Нина читала Блока «На поле Куликовом». Читала не торопясь, с какой-то, незнакомой доселе Иргизову, приподнятостью.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь…

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Аман опять приклонился к Иргизову. Тот вздрогнул, поморщился: любые слова сейчас неуместны.

— Ваня, это она о ком?

Иргизов отыскал руку Амана, пожал. Когда Нина прочитала и, после долгих аплодисментов, ушла со сцены, сказал:

— Это о нас.

Публика, выйдя из театра, растекалась по улицам и улочкам Ашхабада. Два молодых актера, держа под руки Нину Ручьеву, подвели ее к Иргизову.

— Пардон, дорогой товарищ, — сказал один. — Вот ваша возлюбленная.

— Идите, гуляйте, — грубовато спровадил их Иргизов.

Галия и Зима тотчас подхватили Нину под руки и защебетали около нее, словно весенние ласточки.

— Ну, что, Аман, едем в Гранд-Отель? — предложил Иргизов.

— Ну, разумеется. Как ты скажешь, так и будет. Стол давно заказан…

На другой день, с утра, укладывали вещи. Хлопотала, в основном, Нина: складывала все, что могло пригодиться. Иргизов не находил себе места. Наконец, оделся, вышел из дому и вскоре был у Каюмовых.

Ратха нашел в глубине двора: он стоял возле клумбы с распустившимися розами и внимательно смотрел на них. Иргизов окликнул его, но Ратх не услышал.

Иргизов еще раз, погромче, окликнул Ратха. Тот обернулся. Сухое, сосредоточенное лицо подернулось скупой улыбкой. Он вынул руки из кармана вельветовой жилетки и подал руку:

— Здравствуй. Извини, что вчера не смог разделить с тобой застолье. Признаться, не хотелось тебе портить настроение. Вы с Ниной уезжаете, у вас настроение, а я, как видишь…

— Ратх, что, все-таки, случилось? Где ты теперь? Говорят, тебя освободили от должности инструктора?

— Я теперь в Осоавиахиме, — усмехнулся Ратх. — Тоже — инструктором. Бюро решило, что именно в Осоавиахиме подходящ метод командования, а в колхозах командовать нельзя.

— Ратх, но, наверное, так оно и есть, — мягко заметил Иргизов. — Надо вырабатывать в людях сознательность. А это делается постепенно.

— Ты еще! — вспылил Ратх. — Вот такие, как ты, добряки, и портят все дело! Наша революционная сознательность формировалась иначе. Нас уговаривали, убеждали, пугали, чтобы мы не шли против царского строя, но мы брали оружие! Нас били по головам, гноили в тюрьмах и ссылках! Нас расстреливали пачками. Нас вешали на площадях! Вот так формировалось наше сознание! А теперь за то, что я раскулачиваю врагов Советской власти и записываю их в колхоз, чтобы перевоспитать в коллективе, меня снимают с должности. Нет, Иргизов, выльется вам ваша доброта кипятком на голову. У туркмен есть поговорка: «Камыш крепко не зажмешь — пальцы порежешь». Вы забыли эту поговорку!

— Каюмыч, да ты что? — удивился Иргизов. Таким разгневанным он еще не видел Ратха. — Ты успокойся, Каюмич. Я знаю, что ты человек бескомпромиссный, как говорится: или — или… Но сейчас такое время… Даже не знаю, как точнее сказать… Словом, жизнь начинает строиться на доверии… Одно доброе слово сильнее десяти строгих.

— Да брось ты, — отмахнулся Ратх. — Ты и такие, как ты, заблуждаетесь. Вы сняли с обстановки строгость. Вы разрядили ее. Но не сегодня, так завтра вы пойдете с саблями наголо против басмачества, потому что ослабили обстановку и дали возможность басмачам ополчиться на Советскую власть. Завтра вы будете рубить басмачей и кричать, что занимаетесь самым гуманным делом. Но вы могли бы не допустить кровопролития, если б не развенчали нашу строгость. Революционную строгость! С вас это спросится. Времена меняются, Иргизов. Вы выставляете себя людьми добрыми, но вы — просто либералы.

— Каюмыч, опомнись. Ну, что ты взбеленился? — пошел на примирение Иргизов. — Ну какой я либерал? Просто я терпеливее тебя. Я прощаю девять смертных грехов из десяти каждому грешному человеку. И тоже тебе приведу хорошую пословицу: «Терпение и труд — все перетрут».

— Терпение — добродетель ослов. Так когда-то высказался один умный француз, — Ратх скривил губы в ухмылке.

Спору не было видно конца. И если б не женщины, вернувшиеся из магазина, долго бы еще вздорили боевые друзья. Но вот донесся требовательный голос Тамары Яновны:

— Ратх, что все это значит?! Ты почему так ведешь себя с гостем?

— Какой еще гость! — отмахнулся Ратх. — Друг не бывает гостем. С Иргизовым я говорю, как с самим собой. Сам себя переубедить не могу, а Иргизов со мной справиться не может.

— Ах, какой ты самокритичный! — рассердилась Тамара Яновна. — Придется мне взяться за тебя, раз ни сам, ни Иргизов не можете привести в порядок нервы.

Подошла Галия. Посмотрела озабоченно на осунувшееся лицо Ратха, улыбнулась.

— Стоит ли убиваться из-за всяких пустяков? Вчера мы весь вечер думали о тебе, деверек, переживали, а оказывается тебя сделали инструктором Осоавиахима! Но эта же служба гораздо чище, чем ездить по аулам! Планеристы, парашютисты, мотоциклисты… Это же так интересно!

Ратх с досадой вздохнул.

— Галия-ханум, очень жаль, но вы мало разбираетесь в нашем деле. Ну да, ладно, не будем говорить об этом. Кажется, я попортил всем вам настроение. Простите меня. Как дела у вас в интернате? Давно не интересовался.

— Ах, деверек… — Галия вдруг плотно сжала губы, отчего они скривились, и полезла в карман за платочком, чтобы промокнуть на глазах слезы.

— Что с вами, Галия? — насторожился Ратх.

— Что-нибудь случилось? — перепугался Иргизов.

— Со мной-то ничего… А с другими… Сейчас, когда шла из магазина, я встретила нашу заведующую. Она мне сказала, что басмачи в Тахта убили мою бывшую соседку Джерен. Молодая такая, прямо красавица. Заведующая говорит: пришли басмачи в Тахту, приказали всем женщинам, чтобы немедленно надели яшмак и не показывались нигде без яшмака. Тогда Джерен собрала всех подружек и сказала: «Не хочу жить под яшмаком! Хочу жить с открытым сердцем». Сказала так, а ночью пришли к ней в кибитку человек десять и вырезали ей грудную клетку. «Живи с открытым сердцем!» — сказали… и ушли… Два дня Джерен жила с открытым сердцем, потом умерла. — Галия расплакалась…

Ратх стиснул зубы. Иргизов нахмурился. Долго молчали. Наконец, Ратх не выдержал:

— Вот она, ваша доброта! Вот! Вы их уговариваете, а они отвечают зверствами. Да какими зверствами! Какая изощренность? Палачи средневековья позавидовали бы! Нет, Иргизов… Я никогда не соглашусь с тобой. Пусть я допустил «левачество», но и вы допускаете либерализм!

Две черноглазые девчушки — дочери Амана принесли и поставили на тахту большой фарфоровый чайник и две пиалы. Ратх взялся за чайник. Иргизов озабоченно посмотрел на часы:

— Каюмыч, мне ведь некогда. Я зашел проститься с тобой.

— Спасибо, Иргизов, но я все-таки приду на вокзал, провожу тебя. Ратх налил чай и бросил в пиалу кусочек сахара. — В конце концов, я не из таких, которые вылетают из седла при первом же встречном ударе. Мы еще повоюем за истину.

XIX

По улицам Ашхабада, гулко рассыпая дробь копыт, прошли эскадроны туркменской национальной кавалерийской бригады, и снова наступила тишина, перемежаемая паровозными гудками.

С отъездом в Каракумы Амана и Акмурада глухо стало на каюмовском подворье. Правда, днем и раньше во дворе бывало тихо — все мужчины, кроме Каюм-сердара отсутствовали. Но зато по вечерам двор оглашался множеством голосов и звуков. В гости к Ратху и Аману часто приходил Иргизов, навещали соседи, иногда — музыканты и даже писатели. А теперь вечером, с закатом солнца, наваливалась на осиротевший двор жутковатая темнота. Ворота закрывались на замок, комнаты изнутри — на дверные крючки. Галия-ханум с вечера закрывалась со своими дочерьми. Тамара Яновна с Ратхом тоже ложились рано: Ратх из Осоавиахима приходил уставший. То у него стрельбы в тире, то кросс по пересеченной местности. А в последнее время все чаше он пропадал за городом, у подножия Копетдага, где совершали полеты планеристы. Тамара Яновна частенько видела из окна Наркомздрава силуэт планера на фоне гор. Видела, как возвращались оттуда в вечерних сумерках юноши и девушки, заполняя гомоном улицу. Она спешила домой, но еще долго приходилось ждать, пока возвратится Ратх. Иногда и сама Тамара Яновна задерживалась на собраниях и совещаниях: дел было много.

Возвращаясь домой, Тамара Яновна на всякий случай заглядывала в почтовый ящик, хотя заранее знала, что дед Каюм-сердар, если было что-то в ящике, давно вынул. Все Юрины письма из Тулы он прочитывал первым и всякий раз, как только приходила с работы Тамара Яновна, нес заветное письмецо от сына ей. За три года — теперь уже Юра заканчивал рабфак и мечтал о Московском нефтяном институте, у Тамары Яновны скопилась целая кипа его писем. В одном из последних писем Юра писал матери, что институт только-только образовался из нефтяного факультета горной академии, в нем будут преподавать такие светила, как Губкин и Топчиев, и попасть в него — главная цель жизни Юры.

По письмам сына Тамара Яновна давно уже составила в своем воображении целую картину его жизни. За три года она не побывала у него ни разу, и он не приезжал, поскольку всегда на лето находились самые неотложные комсомольские дела, — но ей четко представлялось общежитие с длинным коридором и маленькими комнатами по бокам, комсомольский клуб «Октябрь» и библиотека. Ашхабадцы, а кроме Юры их еще около сорока человек, часто собираются в клубе, выпускают свою газету «Туркмены в Туле», копии своей газеты высылают в Ашхабад, в ЦК комсомола. Рабфаковцы занимаются в разных кружках и в совпартшколе. Не могла лишь представить себе Тамара Яновна — кто стирает Юре белье и гладит рубашки. Или — он в не глаженном ходит? В каждом письме она спрашивала сына об этом, но он даже не находил нужным отвечать на ее вопросы. Дед Каюм-сердар, слыша недоумения и возмущения Тамары Яновны, лишь посмеивался. Как-то раз сказал:

— Тамара, твой сын — истинный туркмен. Тысячу лет туркмены в песках живут и никто никогда не слышал, чтобы кто-нибудь за эти тысячи лет заговорил о стирке… А об утюге они совсем не знают.

— Мерите жизнь старыми мерками, — отмахнулась Тамара Яновна. — Внук ваш инженером готовится стать, а вы рады видеть его в тельпеке да чарыках.

— Извини, невестка, пошутил я, — лукаво улыбнулся Каюм-сердар. — Я горжусь моим внуком. Сплю — и во сне его вижу. Хороший человек в нашем роду растет. Нартач, хоть и не разбирается ни в чем, но тоже нахвалиться не может джигитом. Выйдет за ворота к соседям, только и рассказывает о своем ученом внучонке. Я думаю, Тамара-ханум, ты не будешь возражать, если куплю твоему сыну фаэтон: приедет в Ашхабад — отдам ему, как хан будет разъезжать по всему городу. И двух рысаков куплю.

— Да вы что, Каюм-ага! — испугалась Тамара Яновна. — Где это видано, чтобы при Советской власти, да у двух партийцев, сын имел собственную упряжку! Уму непостижимо! И вообще, Каюм-ага, хотела бы я знать, откуда у вас такие деньги? На фаэтон и коней нужны огромные деньги.

— За деньгами дело не станет, Тамара-ханум. Есть у меня деньги.

— Интересно — откуда? — заинтересовалась Тамара Яновна. — Мелеки и воду у вас экспроприировали, отары обе басмачи отобрали. Наверное еще в семнадцатом кое-что припрятали?

— Ай, Тамара-ханум, зачем тебе знать. Русские говорят, много будешь знать, — скоро состаришься.

Каюм-сердар открыто говорил о своем припрятанном богатстве — никого не боясь. Пять лет прошло с того дня, как привез ему Аман золото из песков. Люди уже давно забыли, по соображениям Каюм-сердара, о том далеком дне.

Но вот, как-то раз ночью на айван Каюм-сердара поднялись два незнакомца. Оба в одинаковой одежде. Европейские костюмы на них, бритые, безбородые, но оба — туркмены.

— Не узнал нас, сердар? — спросил один, бесцеремонно усаживаясь на ковер, и пояснил: — Русские шарабара на нас — чтобы подозрения не было. Бороду тоже пришлось сбрить. Времена такие, сердар, — приходится выворачиваться наизнанку. Меня ты знаешь, а приятель мой под чужим именем живет, так что знать тебе, как его зовут — необязательно. Разговаривай со мной и не обращай на него внимания: когда будет надо — он скажет свое слово.

Каюм-сердар не знал ни того, ни другого, и это вызвало в нем раздражение.

— Кто вы такие? Почему без приглашения, среди ночи?! Я не звал вас! — Старик угрожающе засопел, руки его задвигались непроизвольно, словно ища опору.

— Извини, сердар-ага, — спокойно сказал собеседник. — Предупредить тебя о своем приходе мы не могли — сегодня приехали из песков, дел было много. Пока брились, пока переодевались, много времени ушло. Мы, конечно, могли к тебе зайти пораньше, по не захотели смущать тебя своим появлением, перед сыном и невестками. Долго ждали, пока они лягут спать. Вот, дождались — и, как говорится, салам-алейкум.

— Кто вы? — чуть-чуть мягче, но все еще с обидой, повторил Каюм-сердар. — Должен сказать, что я не знаю вас — ни тебя, ни твоего друга. Да и в сверстники вы мне не годитесь — слишком молоды оба.

— Сердар-ага, не буду томить твою душу, — сказал собеседник и, сняв фуражку, провел ладонью по бритой голове. — Я — сын уважаемого курбаши Сейид-оглы. Отец погиб в бою с красными аскерами, но он успел сказать мне кое-что перед боем, — как будто сердцем чуял, что умрет.

— Сейид-оглы погиб?! — испуганно спросил Каюм-сердар. — Как же так произошло? Милостивая и щедрая рука аллаха всегда хранила его от несчастий. Да отнесет его душу в кущи рая всевышний… Аминь… — Каюм-сердар огладил бороду.

— Сердар-ага, теперь приготовься к самому главному, — жалко улыбнувшись, предупредил собеседник. — Моего отца убили твой сын Аман и внук Акмурад.

Каюм-сердар вздрогнул, вскинул бороду, болезненно морщась, словно его ужалила змея. А гость печально кивнул и подтвердил:

— Да, это так, сердар. Это истинная правда. Отец со своими людьми, среди которых были и мы, гнал купленных у тебя овец к границе. Красные аскеры преследовали нас. Возле самых гор они догнали, отбили овец, а джигитам пришлось спасаться в курганче, за старыми стенами. Мы отстреливались, но красные быстро нас окружили. Вдруг слышим: «Сдавайтесь, а то всех перестреляем, как кекликов!» Отец прислушался и говорит: «Вах, да это же Аман, сын Каюм-сердара! Я хорошо знаю его голос. Сейчас мы попробуем договориться с ним». Отец снял с одного из джигитов белую рубаху, привязал к палке и пошел на переговоры. Он встретился с твоим сыном на такыре, потом вернулся и сказал: «Этот Аман с потрохами продался большевикам. Мало того, что он отбил у нас овец — он еще предупредил: если через полчаса не сдадимся без боя, то все будем уничтожены». Отец отвел меня в сторонку и говорит: «Сапар, возьми с собой Плешивого и побыстрей поезжай в Ашхабад к Каюм-сердару. Скажи ему обо всем, что происходит на белом свете. Скажи, что у Амана мы купили овец, отдав ему золото, но Аман этих овец у нас и отобрал. Скажи об этом Каюм-сердару, и пусть он вернет нам золото. Ты понял, Каюм-ага?

— Харам-зада, — выругался Каюм-сердар. Обернувшись, он увидел у входа в другую комнату Нартач и недовольно махнул рукой: — Женщина, не стой за спиной и не слушай о том, что тебе знать не надо.

— Сердар-ага, — заговорил вновь сын курбаши. — По адату я мог бы за смерть моего отца отплатить кровью, но я решил никого не трогать. Мне достаточно будет и того, что вернешь мне то золото, которое отдал тебе за овец Сейид-оглы. Сам знаешь, как нужны сейчас нам деньги. Я решил продолжить дело погибшего отца — и мне нужно оружие. Золото нужно на покупку винтовок и патронов.

Лицо Каюм-сердара словно окаменело. Уставившись ничего невидящим взглядом куда-то в пространство, он думал, как избавиться от этих двух бандитов, и не находил выхода. Он не верил ни одному их слову. Не верил, что Сейид-оглы погиб, и что погиб он от рук Амана и Акмурада. Но если даже и так, то все равно… не отдавать же золото чужим людям. Да и сын ли Сейид-оглы этот негодяй?! Что-то не похож — ни лицом, ни фигурой… Да и опасно опять связываться с басмачами. Только начал спокойно жить: сыновья и невестки при деле, внуки тоже… Им навязываю свое золото — не берут, а эти пришли и требуют…

— Ты слышишь меня, ага? — встревожено спросил сын курбаши. — Что-то ты задумался, как будто тебя ничего не касается.

— Задумаешься, — со вздохом пустился на хитрость Каюм-сердар. — Золото я взял у твоего отца в двадцать пятом, а сейчас тридцатый кончается. Израсходовал я давно это золото. Сыновьям кое-что купил, невесткам тоже, не говорю уже о внуках.

— Врешь ты, Каюм-сердар! — подпрыгнул от такого ответа Сапар. — Ты не израсходовал ни одной золотой монеты — это мы точно знаем.

— Сынок, меня никто никогда не уличал во лжи, — обиженно проговорил Каюм-сердар. — Зачем мне было держать золото твоего отца, если мне за семьдесят? Я уже отыскиваю удобное местечко в раю.

— Врешь, сердар! — еще жестче выговорил Сапар и посмотрел со зловещей ухмылкой на приятеля.

Плешивый чуть заметно кивнул, полез в боковой карман и вынул пистолет.

— Сердар-ага, — сказал он хладнокровно, — мы убьем тебя, как кровника, и аллах оправдает нас на том свете. Будет лучше, если немедленно отдашь нам золото. Два фунта золота, в черном кожаном мешочке. В том же мешочке есть и несколько бриллиантов… на тридцать три карата.

— Бриллианты я подарил жене моего сына, Тамаре.

— Большевичке? — хихикнул Сапар. — И сын твой младший — большевик. И внуки — комсомольцы. Сам-то ты, сердар, не вступил в партию большевиков? Что-то от тебя красным духом пахнет.

— Ну, так как, сердар? — спросил Плешивый, оттянув затвор пистолета. — Давай золото, время не ждет… скоро рассвет наступит, а там петухи закричат и люди проснутся… И сын твой с невесткой встанут и выйдут во двор… — Плешивый злорадно засмеялся.

Сын курбаши возразил с умным видом:

— Большевики во двор не выходят… У них — ночные горшки.

Оба тихонько засмеялись, и чуть было не выпустила из комнаты Нартач-ханум. Старушка, сообразив, что гости затевают недоброе, хотела незаметно выйти и сообщить об этом Ратху, но Плешивый схватил ее у самого порога за подол кетени:

— Э-э, мама-карры, ну-ка вернись! Зачем тебе во двор? Разве у тебя нет глиняного горшка?!

Плешивый встал и с силой втолкнул Нартач-ханум во вторую комнату. Каюм-сердар попытался подняться, чтобы защитить жену, но бандит с силой толкнул его в грудь и старик ударился головой о стенку.

— Харам-зада! — выругался Каюм-сердар. — Я сдеру с вас обоих шкуру. Нартач, позови сюда Ратха!

Нартач не успела крикнуть. Плешивый скрутил ей руки и заткнул рот куском бархата, лежавшего на сундуке. Связав, он оставил ее и вернулся в комнату.

— Сердар-ага, извини нас, но мы вынуждены применить силу, — сказал Плешивый. — Придется тебе тоже связать руки и заткнуть рот.

Ловким движением он опрокинул старика на спину. Каюм-сердар попытался крикнуть или выругаться, но Плешивый сунул ему в рот почти полпистолета и попросил своего напарника, чтобы тот подал кушак. Через минуту сердар лежал с заткнутым ртом, на животе: кушак стягивал ему руки и ноги.

Связав стариков, бандиты взломали замок на сундуке, выбросили из него все, что там было, но золота не нашли. Перевернули ковры и паласы — тоже нет драгоценностей. Плешивый принялся вспарывать подушки, которых в комнате было много. Перья полетели во все стороны. Перевернули, сломали, разбили все, где, по соображениям бандитов, могло быть золото. Взбешенные, согнувшись над хозяином, вырвали кляп изо рта.

— Говори, большевик, где лежит золото! — потребовал Плешивый и ударил старика по зубам.

— Харам-зада! — прохрипел Каюм-сердар. — Сын паршивой ишачки. В банке золото. Атабаеву отдал золото! Советской власти все отдал!

— Врет, — мучительно простонав, сказал сын курбаши. — Садани его еще разок.

Плешивый схватил старика за окровавленную бороду и принялся трясти его, ударяя затылком о стену. Каюм-сердар обмяк и потерял сознание…

Он пришел в себя лишь утром. Открыв глаза, не сразу вспомнил — что с ним произошло. Каюм-сердар попытался встать на ноги, но оказался связанным. Он окликнул Нартач, но она не отозвалась. Тогда, собрав все силы, Каюм-сердар стал звать на помощь. Он звал долго, но никто его не слышал, потому что все еще спали. Лишь когда взошло солнце и залило алым светом окна веранды, дверь отворилась, и Каюм-сердар увидел Тамару. Увидев окровавленного и связанного свекора, она с испугом выскочила во двор — за Ратхом. Услышав крики, выбежала из своей комнаты Галия-ханум.

— Кто тебя избил?! Кто связал?! — растерянно спрашивал Ратх, освобождая отца от опутавшего его руки и ноги кушака.

В другой комнате женщины ахали и восклицали над Нартач-ханум.

— Они меня хотели задушить, — плача, жаловалась старушка. — Они требовали у меня какое-то золото. Тамара-ханум, Галия-ханум, откуда у нас золото? У нас, бедных, ничего нет.

Каюм-сердар неторопливо, с каким-то несвойственным ему видом, мстительно выговаривая проклятия, обмыл под рукомойником бороду, утерся и попросил Ратха, чтобы помог ему слезть с крыльца.

Опираясь о плечо сына, он тяжело спустился во двор, остановился и показал в угол:

— Ратх, под нашим старым ландо, под колесом, я закопал золото. Возьми лопату и откопай его… Отдай золото Совнаркому — пускай пойдет на пользу беднякам.

Ратх удивленно посмотрел в угол двора. Каюм-сердар, видя его нерешительность, подсказал:

— Там спрятано золото, которое мне отдал Сейид-оглы за отары. Сегодня ночью он прислал своих людей, чтобы взять золото назад.

Ратх подумал и, отыскав глазами Тамару, решительно сказал:

— Иди вызови милицию.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Минуло восемь лет.

В самый разгар азиатской жары вернулся в Ашхабад, с женой и сыном, Иргизов. Вышел из вагона с двумя чемоданами — высокий, возмужавший, в просторном парусиновом костюме и соломенной шляпе. Нина, в белом шелковом платье, модно причесана, осторожно, чтобы не помяться, вывела, держа под мышки, на перрон Сережку. Малыш был в матроске и туфельках с застежками.

— Ой, какая образцовая семейка! — восхищенно воскликнула Зина, целуясь поочередно с каждым. — Выглядите — шик, не то что мы, ашхабадские!

Зина взяла за руку племянника и повела через перрон, на привокзальную площадь, где на солнцепеке жарилась целая вереница фаэтонов, а кучера стояли у арыка, под деревьями, жадно высматривая пассажиров.

— Ну, как ты тут? — Иргизов догнал сестру. — Скучала, наверно? Или — наоборот… Приехали — стесним тебя, не рада будешь.

— Да хватит тебе, — обиделась Зина. — Ждала его с ласковыми словами, а он о какой-то тесноте.

Иргизов не стал пока ее ни о чем расспрашивать. Сунул в багажник фаэтона оба чемодана, усадил на заднее сиденье женщин, Сережку взял к себе на колени, и поехали по Октябрьской, обрамленной с обеих сторон зелеными кронами карагачей. Под колесами коляски и копытами коней загремела мостовая. Далеко, в самом конце тенистого коридора улицы, открылся вид на Копетдаг.

А вот и родная Артиллерийская. Все тут по-прежнему. Дом, правда, побелили и окна покрасили. А в коридорах запах керосина, как и раньше. В комнатах у Зины темно — окна занавешены. Слышно как в темноте жужжит муха. Зина торопливо открыла окна, двери.

Иргизов с Ниной прошли в свою комнату. Тут — никаких перемен. Та же кровать, шкаф, этажерка. Только книги на этажерке другие — медицинские, по акушерству и гинекологии. Зина улыбнулась, видя с какой серьезностью брат читает названия учебников, отстранила его от этажерки.

— Ладно, поставишь свои, археологические… А сейчас что же, отдыхать, наверно, с дороги будете?

— Да, ну, какой еще отдых, — возразилаНина и, отщелкнув замки чемодана, начала вынимать вещи. — Надо перестраиваться на новый лад. Откровенно говоря, мне больше здесь нравится. Хоть и мала квартирка, но своя, а там мы целых восемь лет жили в роли постояльцев. Перебирались от одних хозяев к другим. Ты думаешь, я прихоти ради, после родов уехала с малышом в Саратов, к маме? Останься в Ташкенте, я ни за что бы не выходила малыша. Болел все время. Потом уж, когда подрос, вернулась. Да и Ваня выхлопотал для Сережки место в детском садике. Зинуля, а ты не смогла бы помочь нам в устройстве Сережи в детский сад?

— Надо подумать… По-моему, можно, — не очень уверенно пообещала Зина. — Поговорю с директором.

— Чары-ага, друг мой закадычный, как живет? — поинтересовался Иргизов. — Писал я ему на первых порах, да ни одного ответа. Потом уж только вспомнил, что у Чары — никакого образования.

— Как так?! — удивилась Зина. — А как же он заготовителем работает? Что-то ты путаешь.

— Ничего не путаю. Смекалка у него хозяйская… Сердар еще не вернулся из Вольска?

— Вернулся. — Зина вздрогнула и заметно смутилась. — Летчик он. Как увидимся, все время спрашивает о тебе.

— А Каюмовы?

— Тамара Яновна — в Наркомздраве. Муж ее, по-прежнему, в Осоавиахиме, а сын заканчивает нефтяной институт в Москве. Прошлым летом видела его — приезжал в Нефте-Даг, на практику, ну и в Ашхабад, к своим заглянул. Видный такой стал. Без пяти минут инженер. А старики — оба умерли. Давно уже, года три назад. Новостей, как видишь, накопилось много, пока вас не было. Между прочим, Лилия Аркадьевна замуж вышла. — Зина неловко улыбнулась.

Иргизов вздрогнул, почувствовал, как трепыхнулось в груди сердце. Почему-то жаль стало первую свою возлюбленную. И Нина тотчас вышла в переднюю.

— И за кого же она вышла замуж? — спросил с интересом.

— За одного военного… за Чепурного. Дочка у них недавно родилась. А сама она учится заочно, на юридическом, в Баку.

— Перемен, действительно, много, — заметил Иргизов. Расхотелось ему расспрашивать о других знакомых. Неожиданная новость о замужестве Лилии Шнайдер сразу расставила все точки над «и», все встало на свое место. Теперь уже не было смысла — ни жалеть Лилию Аркадьевну, ни тяготиться своим безжалостным поступком по отношению к ней. До сегодняшнего дня Иргизав осуждал себя за то, что так решительно, словно саблей взмахнул, отказался от Лилии Шнайдер, хотя и понимал: сам он тут ни при чем — так распорядились его горячие чувства, мгновенно переросшие в любовь к актрисе Нине Ручьевой. И сейчас он был привязан к Нине, как влюбленный мальчишка, и никогда бы не поступился ничем в ущерб своей привязанности, но черт возьми, почему-то досадовало сердце за такой, как ему теперь казалось, нелепый исход: Лилия Шнайдер вышла замуж за Чепурного. Он, Иргизов, никогда не сомневался в том, что Лилия Аркадьевна смотрит на Чепурного как на хорошего товарища; что между ними никогда не возникнет взаимных чувств любви и тем более супружеской связи. И вдруг Чепурной стал ее мужем! Может быть Иргизов просто ошибался в ней? Может быть, она была неискренна с ним?

— Иргизов, тебя кажется тронуло известие о замужестве Лилии Аркадьевны? — улыбаясь, небезразличным тоном спросила Нина. — Вот уж не думала, что ты ее помнишь до сих пор.

— Да что ты, — отмахнулся он и отошел к окну. — Просто вспомнилось прошлое.

— Может зайдем к ней — поздравим с законным браком и рождением малышки? Я — не ревнива, — предложила она.

— Ни к чему, Михаловна, ни к чему. — Он обнял ее за плечи. — Не надо упрощать столь житейские перипетии. Всякое упрощение ведет к пошлости.

— В простоте гениальность, — не согласилась она.

— И пошлость тоже от простоты… От упрощенной простоты, — уточнил он, подумав.

— Знаешь что, приятель, — обиделась Нина. — Давай не будем умничать. Все надо принимать как должное, как от судьбы идущее. И если уж хочешь совсем начистоту, то скажу тебе так: ты боишься встречи с Лилией Шнайдер, потому что все еще неравнодушен к ней.

— Чепуха, Михаловна, чепуха! — захохотал Иргизов. — Ничего подобного я не испытываю. А что касается тебя — ты, оказывается, ревнива.

Подшучивая друг над другом и препираясь, они обнялись посреди комнаты, замолкнув в поцелуе. Зина оторопела:

— Вот дают! Сережку хоть бы постеснялись!

Нина счастливо засмеялась и, вырвавшись из рук мужа, склонилась над сыном.

Вечером Иргизов отправился к Каюмовым. Дома оказались только женщины — Тамара Яновна и Галия. Ратх — в командировке, Аман — на конезаводе, придет позже. Гостю пришлось добрых два часа просидеть на тахте за чаем и ужином, переговорить обо всем на свете. Он рассказал все, что мог рассказать о Ташкенте, о себе и Нине. Пообещал в следующий раз привести с собой Сережку.

Галия-ханум, которой Иргизов привез письмо от Акмурада туг же на тахте прочитав его, то и дело отвлекалась от общей беседы и задавала пытливые вопросы:

— Так, выходит, Акмурад живет все же в военном училище, а не у нее?

— Акмурад живет, как и все курсанты военного училища, в казарме… А к ней он ходит по увольнительной, — пояснил Иргизов.

Тамара Яновна, знавшая историю ссоры Акмурада с родителями, не вмешивалась в обсуждение столь личной темы. Галию-ханум можно было обидеть любым неосторожно сказанным словом. Обидеть проще простого. Только скажи, например, что Акмураду тридцать три, и он волен сам распоряжаться собой — и считай, нанесена смертельная обида. Но в разладе Акмурада с отцом и матерью лежал не только своевольный поступок сына, но и нечто другое, связанное с допросами отца о спрятанном во дворе, под старой каретой, золотом. Именно тогда Акмурад, узнав, что в этом деле замешан был и отец, бросил ему в лицо: «Ты плохой командир, отец! Ты не командир вовсе! Скажи спасибо, что тебя перебросили на конезавод — тебе повезло! И не хвались тем, что уничтожил банду курбаши Сейида-оглы! Ты не приобрел славы! Ты только добыл себе смягчающие обстоятельства!» Эта ссора произошла, когда сын уезжал учиться в Ташкент, в военное училище. И напрасно тогда Аман доказывал, что иначе он поступить не мог, ибо Каюм-сердар — родной отец, а отцовская воля выше воли аллаха, — Акмурад не захотел понять его. Обиделся на отца крепко. И через три года, когда влюбился в Ташкенте в красавицу-узбечку Назиму, дочь арычника, а потом женился на ней, пригласив на той друзей — курсантов училища, то матери и отцу даже не сообщил о свадьбе. Гораздо позже поставил их в известность, и получил в ответ проклятье за самовольство.

Иргизов, как бывший командир Акмурада и старший товарищ, был на его свадьбе. Был один, без жены: Нина тогда с грудным Сережкой жила у матери в Саратове. Свадьба была устроена по-армейски, с духовым оркестром. Было много военных и штатских. Старик-арычник накануне пожурил Акмурада за то, что он не пригласил родителей. Иргизов тоже нимало удивился: «Что бы это значило, Акмурад? Чем перед тобой провинились отец и мать?» И он ответил: «Мать не виню, а отец провинился!» — И рассказал все, что знал о припрятанном золоте. Выслушав, Иргизов попытался смягчить суровым приговор курсанта: «Но ведь Каюм-сердар добровольно отдал свое золото союзу «Кошчи»! Акмурад на это запальчиво ответил: «В том-то и дело, что Каюм-сердар, а не отец!»

Обо всем этом знали Галия-ханум и Тамара Яновна, потому и велся разговор об Акмураде сдержанно: даже имени его жены не называлось. Иргизов сам, нечаянно, назвал его жену.

— А вообще-то, Галия-ханум, это в духе времени — вы зря сердитесь на Акмурада и Назиму. Скажу вам откровенно — пара эта прекрасна!

Из этой фразы и узнала Галия-ханум — как зовут ее невестку. Повторила несколько раз ее имя, чтобы запомнить, и с досадой отмахнулась:

— Ах, почему я должна обо всех думать и всех запоминать! Пусть живут, как хотят, все равно моей ноги в их доме никогда не будет.

Беседуя с женщинами, Иргизов все время думал о Ратхе и Амане и решил, что сегодня не дождется их, пора уходить — солнце уже село, да и Нина, наверное, заждалась. Но вот по ту сторону забора, в переулке, зарокотал мотор, и Тамара Яновна облегченно воскликнула:

— Ну, вот и он!

Иргизов поднялся с тахты, посмотрел на ворота: они распахнулись, и во двор на мотоцикле с коляской въехал Ратх. В сумерках Иргизов разглядел на нем белый китель, галифе и сапоги. Отметил сразу: «Выправка все та же, военная».

Оставив мотоцикл у веранды, Ратх снял китель, бросил на перила и, не подозревая, что на тахте гость, подставил головуи плечи под водопроводную струю. Заохал, зафыркал, дурачась, словно маленький. Тамара Яновна поспешила к мужу:

— Ратх, ты что, не видишь, кто у нас?! Иргизов приехал! Ждет тебя не дождется.

— Иргизов? — удивился Ратх и, приглаживая мокрые волосы, посмотрел в глубину двора. — Томочка, дай поскорее полотенце.

Поднявшись на веранду, она бросила ему рушник. Но он не успел ни утереться, ни надеть китель. Иргизов, торопливо идя и приговаривая: «Ну-ну, поглядим, какой ты стал», — приблизился к нему, подал руку, а потом схватил его в охапку, оторвал от земли и вновь поставил на ноги.

— Ваня, дьявол ты этакий, задушишь! — смеясь, закричал Ратх. — Откуда ты взялся? Три дня назад получил твое письмо из Ташкента — и вдруг ты здесь собственной персоной. По-моему, ты собирался в Саратов на лето?

— Передумал, — баском пророкотал Иргизов, наблюдая, как Ратх надевает китель и застегивает пуговицы. — Хотел податься к теще на блины, да перехотел. Мар прислал письмо: приглашает на раскопки Нисы. Вот я и решил, что не стоит терять время.

— Изменился ты, — сказал Ратх, направляясь к тахте. — Скулы заострились и глаза вроде бы синее стали. Да и плечи пошире.

— Зато тебя время не берет. Такой же шустрый и легкий, и выправка армейская.

— Меня служба обязывает быть таким. Знаешь, сколько работы! — Ратх усалил Иргизова, сел сам и, прищелкнув пальцами, моргнул Тамаре Яновне, чтобы подала по случаю встречи вина.

— Значит, говоришь, получил мое последнее письмецо? — Иргизов неловко усмехнулся. — Извини, но, по-моему, я тебе врезал что надо в этом заключительном послании. Обидно, Каюмыч! Поздравляешь меня с окончанием САГУ, завидуешь моему упорству — и тут же обзываешь рухлядью и меня, и всю историческую науку.

— Ладно, не ершись, — Ратх потрепал друга по плечу. — Можно подумать, ты меня жалуешь! Амана еще — туда-сюда, уважаешь. А со мной… Я хорошо помню все твои письма, с самого тридцать второго.

— Да что ты, Ратх! — Иргизов смутился еще больше. — Я обоих вас, братанов Каюмовых, одинаково ценю. Ты прав, с Аманом я обхожусь проще. С ним у нас никогда не бывало никаких споров. Аман мужик простой. Живет по принципу: «Были бы гроши да харчи хороши». А ты во всем видишь смысл. И не только видишь, но и ищешь смысл жизни.

Иргизов не кривил душой: действительно, с Ратхом он держался строже. С чего бы ни начинал свое очередное письмо к нему, — с праздничного поздравления или с извинения за то, что долго не отзывался, — стержнем каждого письма был строгий толк о жизни и назначении человека в обществе. Ратх отвечал в таком же духе. Переписка их походила на затянувшийся спор, возникший еще в начале двадцатых годов, когда они только познакомились. Ратх, как и тогда, критиковал Иргизова за излишнее благодушие, невзыскательность, за уход от первостепенных дел. Иргизов, в свою очередь, старательно разъяснял Ратху, что на современном этапе строительства социализма важно все, в том числе и археологическая наука. В одном из писем Ратх съязвил: «Ты ищешь новое в старых развалинах, — опомнись, мой друг!» Иргизов на это ответил: «А ты видишь в каждом нахмурившемся человеке брага!» Запальчивые споры, однако, не мешали друзьям смотреть на жизнь совершенно трезво. В тридцать пятом, когда Ратх, возвратясь из конного пробега Ашхабад — Москва, через Каракумы, написал Иргизову об этом трудном многодневном броске по пескам и такырам, Иргизов тотчас телеграммой поздравил Ратха с замечательной победой и личным успехом. И вот, совсем недавно Ратх узнал, что Иргизов успешно сдал госэкзамены и тоже поздравил его.

— Жить, не видя смысла жизни, значит — не жить, — рассудил Ратх, принимая из рук жены графин с вином и бокалы.

— Но ведь даже в этом вине заложен смысл жизни, — пошутил Иргизов и серьезнее добавил: — Смысл жизни я вижу во всем — в большом и малом, так что я исповедую то и другое.

— Чепуху говоришь, Иргизов. — Ратх поднял бокал. — Всего не объять. А если захочешь это сделать, то сам растворишься во всем. Главное в жизни — ее стержень. Это и есть смысл жизни. История, театр и прочие искусства — это лишь побочное течение… Жена твоя, конечно, возвращается в Пушкинский театр?

— Разумеется…

— А ты, значит, в институт истории к Мару?

— Да, к нему. Я уже тебе сказал об этом. — Иргизов покачал головой, давая понять, что вот, мол, не успели встретиться — и сразу вступили в спор.

Ратх не принял безмолвного упрека друга. Выдержав взгляд, усмехнулся:

— Ну вот и будете со своей Ниной Ручьевой плыть в побочном течении жизни. А мое место на высокой стержневой волне. На гребне этой волны рабочий класс крестьянство и оборонная мощь…

— Но разве рабочий класс и крестьянство не нуждаются в театре или в знаниях о прошлом своей Родины? — Иргизов заглянул в глаза Ратха, надеясь увидеть в них хоть искорку шутки, но глаза друга были строги.

— Не уводи разговор в сторону, — сказал Ратх. — Рабочему классу нужен и театр, и история, безусловно. Я же против того, чтобы бойцы Красной Армии, бойцы пролетарской революции, не закончив дела, бежали со стрежня в побочное течение.

— Ты, как всегда, драматизируешь, Ратх.

— Нет, дорогой мой Иргизов. Я считаю, что революция продолжается. Бой еще не окончен. Засучив рукава, нельзя опускать руки, а ты опустил их. Неужели ты не чувствуешь пульса времени? Неужели ни о чем тебе не говорят события в Испании, бои на озере Хасан? Фашизм топчет Европу, заковывает в броню свои наглые силы… Скажу тебе по секрету: вдоль всей нашей границы с Ираном сосредоточены сотни шпионских гнезд немецкой разведки. Война, друг мой, неизбежна. Вопрос лишь в том, когда она начнется. Мы готовимся к ней. И главное сейчас для Осоавиахими вооружить молодежь современными знаниями и навыками ведения боя.

— Вот ты, оказывается, к чему ведешь! — рассмеялся Иргизов и налил из графина в бокалы. — У меня складывается представление, что там, где находишься ты, всегда самое главное место. Но ты не прав, Ратх. Ты говоришь об опасностях извне… Почему же тогда расформированы наши туркменские кавалерийские полки? Если нам грозит война, то, наоборот, надо заниматься укреплением кавалерийских частей! Разве не так?

— Не так, мой друг. Все дело в том, что кавалерия в предстоящей войне не сможет стать главной, ударной силой. Предстоящая война — война моторов: нам нужны танки, броневики, аэропланы. Мы, осоавиахимовцы, готовим нашу молодежь для службы в Красной Армии… Создаем оборонные кружки на предприятиях, в школах, открыли, несколько клубов: планеристов, парашютистов, ворошиловских стрелков… Так что, твое место, Иргизов, на стрежне… Еще не поздно. Я бы посоветовал тебе подумать как следует… Ну да ладно, будем общаться — глядишь, и договоримся. Во всяком случае, покоя тебе с твоей археологией не будет…

Разговор этот продолжался бы и дальше, но неожиданно появился Аман. Прежде чем увидеть его перед собой, они услышали голос:

— Иргизов, эй! Почему заранее не сообщил о своем приезде? Я бы привел в порядок войска и выслал тебе навстречу почетный караул! Здравствуй, дорогой, с приездом! Когда приехал?

Они обнялись, и Иргизов почувствовал, как Аман отвел плечо и поежился. Вспомнил, что Акмурад рассказывал, будто бы отец был ранен в песках. Спросил осторожно:

— Болит рана?

— Болит немного, — признался Аман. — Из-за этой чертовой болячки — комиссовали, как негодного.

— Так выходит… вот как? — Иргизов чуть было не сказал: «Выходит, не за укрытие золота тебя рассчитали, а по ранению!», но на ходу обрубил фразу, боясь обидеть старшего товарища.

— Да и возраст уже не тот, — продолжал Аман. — Теперь не только наружная рана, но и внутри все ноет.

— Я привез тебе привет от сына, — сказал Иргизов. Ратх, видя, что вниманием Иргизова целиком завладел Аман, слез с тахты.

— Ладно, вы тут пока толкуете, а у меня дело есть. Будешь уходить, Иргизов, загляни ко мне.

Ратх ушел, и Аман тотчас спросил:

— Ты видел Акмурада?

— О чем ты говоришь, Аман! Мы же, все-таки, с твоим сыном друзья. Он относится ко мне как к старшему брату, и гордится нашей дружбой. Знаешь, как он сказал обо мне на свадьбе? «В военном училище я оказался только благодаря моему боевому командиру Ивану Иргизову!»

— Зато об отце у него самые дурные мысли, — упавшим голосом произнес Аман. — За то, что я привез золото за отары своему отцу, Акмурад готов меня со света сжить. Представляешь?

— Представляю, Аман.

— Я ради своего отца пошел на все, а мой сын меня даже на свадьбу к себе не пригласил.

— Ты не прав, Аман, — возразил Иргизов. — Ты все еще в плену старых предрассудков. Для тебя отец выше чести, выше долга. Но Акмурад воспитан в другом духе. Для него прежде всего честь коммуниста. Иное дело, горяч слишком — сплеча рубит. Он, например, считает, что тебя со службы уволили именно за твой малодушный поступок, а ты мне говоришь — по ранению.

— Хай, Ваня! Ты что — не веришь мне? Я могу тебе показать военный билет.

— Не надо мне ничего показывать. Лучше соберитесь вместе с Галией да навестите сына. Аман, клянусь тебе, потом мне спасибо скажешь. Знал бы ты, какая у него красивая и добрая жена!

— Не надо, — прервал вдохновенную тираду Иргизова Аман. — К нему мы никогда не поедем. Землей клянусь, что не будет ноги моей в его доме. Он опозорил нас. Он даже не пригласил нас на свадьбу, не говорю уже о том, что не попросил разрешения на женитьбу.

— Можно подумать, ты спрашивал у своего отца разрешения, когда на Галие-ханум женился. Ты ее просто-напросто украл у своего старшего брата и увез в пески. Но самое интересное, что ты и сейчас хвастаешься своим удалым поступком, а сына своего готов с землей смешать. Странный ты человек, Аман.

— Ваня, не путай жареное мясо с галушками. Тогда совсем другие времена были. Брат мой был жандармом, офицером царской армии — я сделал доброе дело. А сейчас иная жизнь! Зачем Акмураду поступать, не посоветовавшись с отцом?

— Сын твой, весь в тебя, так что не суди строго. Поезжай, помирись. Жена у него беременна, скоро внук у тебя будет.

— Нет, Иргизов. Я землей поклялся перед тобой, что не будет моей ноги в доме сына!..

II

Нина в первые дни после приезда ходила по магазинам — покупала все необходимое, чтобы освежить жилье. Вечерами шила на машинке занавески, дверные шторы. Заодно сшила рубашку сыну. Сережка все время крутился возле матери, не отходя ни на шаг. Занимаясь делом, она все время думала: «Как же быть с театром? Ведь этот «проказник» не даст мне отлучится из дому. А о гастролях и говорить нечего. Может быть, действительно, попытать счастья на «текстилке»? Напомнила Зине о детском садике.

На следующий день Зина чуть свет разбудила Сережку и увела его с собой. Вернулись поздно вечером. Малыш — в слезах: задал реву в непривычной обстановке. Но — не беда, привыкнет.

Нина, покончив с хозяйскими делами, в один из дней отправилась в театр. Артисты были где-то на гастролях, но режиссер Васильев на месте. Встретив Ручьеву в фойе, нарядно одетую, модно причесанную, он сразу и не узнал ее: стесненно кивнул и прошел было мимо, но Нина окликнула его:

— Павел Петрович, здравствуйте. А я к вам…

— Боже мой! Кого я вижу! Неужели Ручьева? Какими судьбами, голубушка? Совсем приехали или проездом?

— Совсем, Павел Петрович. Муж закончил учебу — направлен в ашхабадский пединститут. А я — что ж? Куда он, туда и я.

— Прекрасно, прекрасно, Нина Михайловна. Признаться, я не верил в серьезность вашего увлечения этим красным рыцарем. Думал — разочаруетесь. На вас ведь не угодишь.

— Ну, что вы, Павел Петрович. У нас уже сын — шестой год малышу. Такая прелесть! Как-нибудь увидите.

— Ну что ж, Нина Михайловна, рад вашему счастью. К нам, вероятно, в театр вернетесь?

— Если примите. — Нина улыбнулась. — Я так скучала без вас.

— Ну-ну, милочка, так уж и скучали?! Ну да, ладно. Вам мы всегда рады. Вот скоро вернутся наши из поездки — и тогда милости просим на репетицию. Начнем «Вассу Железнову». Я подумаю, какую вам поручить роль… Хотите ознакомиться с пьесой?

— С удовольствием.

Спустя час, Нина спешила домой поделиться своей радостью с мужем. «Удачно получилось, — думала она. — Не успела войти в фойе — и Васильев тут как тут. Словно специально меня ждал. Все теперь пойдет своим чередом. Только бы не возобновил Павел Петрович свои ухаживания. Человек он неплохой, но кавалер — упаси боже: нафталином попахивает. Да и не дай бог, Иргизов еще ревновать станет…»

Дома никого не оказалось.

Нина переоделась и стала готовить обед.

В час дня накрыла на стол. Иргизов — человек точный: к обеду обязательно придет. Но вот уже два, а его нет. Нина пообедала одна: с неохотой, без всякого аппетита. Села за стол, развернула рукопись пьесы. Начала читать, увлеклась. Но вот уже четыре, а мужа нет. «Ну, Иргизов, погоди у меня!» — рассердилась Нина и настроение у нее окончательно упало.

В седьмом часу вернулись Зина с Сережкой. Оба веселые. Зина хохочет над племянником. И такая она красивая, когда смеется. Глаза большие, голубые, озорные, на щеках ямочки, зубы, словно жемчуг.

— Ох, Зинуля, — заражаясь ее смехом, сказала Нина. — Тебе бы актрисой быть. Сколько в тебе жизни! А над чем хоть смеешься?

— Знаешь, что мне сказал твой сын? Давай, говорит, я буду называть маму Ниночкой, а тебя — мамой?

— Глупенький, — пожурила Сережу Нина и взяла на руки. — Разве ты не любишь маму? А ну-ка, покажи, как ты любишь маму!

Сережка стыдливо покосился на тетю, обнял и начал целовать мать.

— Ну, изменник! — погрозила Зина.

Сережа, брыкаясь, выскользнул из рук матери и побежал в другую комнату.

Девять вечера… Десять… Одиннадцать… Иргизова нет. Сережка долго ждал отца; уснул — не дождался. Нина тоже легла, но не могла заснуть.

— И куда это он запропастился?

И вдруг страшная догадка: «Неужели у Лилии Шнайдер? Боже, как же так! Но ведь она замужем!..»

Некоторое время она лежала в оцепенении и, как ей показалось, даже вздремнула. Но вот на улице, возле окон залаяли собаки. Нина встала с постели, раздвинула занавески. За окном, на обочине дороги остановилась грузовая автомашина. К дому шли двое. Узнала в одном мужа, а второй — неизвестно кто. Ревность отхлынула от сердца, словно вода ушла, прорвав плотину. Легко стало, и спокойно. Теперь еще надо напустить на себя полное безразличие.

— Иргизов, это, оказывается, ты. Ну, проходи. С тобой кто-то еще? Прости, я давно уже уснула.

— Узнаю свою царственно-спокойную половину, — сказал он, входя в комнату и приглашая своего спутника, мужчину лет пятидесяти пяти, в соломенной шляпе. — Познакомься, Нина, это ученый, археолог Мар. Мы весь день пробыли на раскопе Нисы. Я хотел остаться там на ночлег, но подумал — задам тебе беспокойства. А ты у меня молодец: тебе хоть гром над головой — не вздрогнешь.

— Это хорошо, — сказал Мар. — Даже очень хорошо. Именно такая супруга должна быть у настоящего археолога. Смолоду моя, бывало, чуть чего — сразу в слезы. А потом привыкла. Месяц, два меня нет, иногда целое лето не показываюсь — ей все равно. Привычка, как говорится, вторая натура. Но вы извините за позднее вторжение. Браните вашего Иргизова: это он меня, можно сказать, силой затянул сюда.

Иргизов виновато улыбнулся:

— Михаловна, ты не смогла бы нас покормить? Целый день — ни маковой росинки во рту. А у Александра Борисовича жена уехала на лето в Россию, и детей увезла, за ним и поухаживать некому.

Из другой комнаты вышла Зина, кивнула приветливо. Женщины вышли в коридор, тут же зашипел примус и запахло яичницей.

За столом, едва мужчины сели и взялись за вилки, Мар возобновил начатый в дороге разговор:

— Самое главное, Иргизов, на сей раз нам полностью удалось выяснить культурно-хронологический возраст городища Новой Нисы. Семь культурных слоев: три доисторических, два доисламских, два мусульманских. Общая мощность культурных слоев — пятнадцать метров.

— Боже мой, вот заумь-то, — заметила Зина, — Да и к чему это все?

— А я вот сейчас покажу вам одну вещицу, и вы все поймете, — охотно отозвался Мар.

Он вышел из-за стола, склонился над рюкзаком и извлек из него треснутый, облитый голубоватой глазурью кувшин.

— Возьмите этот сосуд в руки, барышня, — попросил Мар и подал Зине кувшин. — А теперь представьте, что в последний раз, до сегодняшнего дня, человеческая рука его касалась почти три тысячи лет тому назад. Три тысячи лет назад его держала вот так же в руках, как держите сейчас вы, зороастрийская жрица. Потом налетели полчища с севера, сожгли Нису и убили ее жителей. Кувшин, упавший на пол, треснул и покрылся горящим пеплом. Позднее его занесло пылью тысячелетий. И вот сегодня я первым после древней огнепоклонницы взял его в руки, а вы коснулись его второй.

Зина с недоумением отстранила от себя диковинную находку, сказала испуганно:

— Возьмите, пожалуйста, а то еще уроню.

— Ну почему же уроните?! — засмеялся археолог. — Вам ничего не грозит — не слышится пока ни набега врагов, не слышно пока рева походных труб и звона бронзовых мечей.

Мар снова сел на место и, орудуя вилкой, продолжил разговор:

— Что касается астадонтов — это погребения парфян. На одном из скелетов я нашел медную парфянскую монету…

— Знаете, товарищ Мар, — удивленно сказала Нина. — Я где-то читала, будто люди кладут на глаза умершим медные монеты. Неужели этот обычай тянется с тех, древних времен?

— Вы молодец, Нина Михайловна! — оживился Мар. — И, вероятно, правы. Именно с древних времен. Что-то, рожденное в древности, дошло до наших времен, что-то нет. Парфяне, скажем, хоронили умерших в земле, на так называемых некрополях. Это те же — кладбища. А вот задолго до них, во времена зороастризма, когда в Иране и в здешних местах, на юге Средней Азии жили арийцы, — они строили специальные башни и на них вывешивали трупы умерших. Прилетали хищные птицы и обгладывали мертвых до костей. Со временем этот обычай умер. Но другой их обычай, скорее даже закон, породил ныне в фашистской партии теорию арийской расы — теорию сверхчеловеков. Арийцы, в ту далекую эпоху, стояли в своем развитии намного выше многих кочевых народов, которые, подступая к границам Ирана, невольно кровно смешивались с арийцами. Чтобы не испортить свою благородную, высокоцивилизованную нацию, иранцы жестоко расправлялись с каждым не арийцем. Эту теорию превосходства взяли теперь на вооружение немецкие фашисты. Они называют себя арийцами, хотя к арийцам имеют такое же отдаленное родство, как и все народы индо-европейской расы…

Мар, забыв об яичнице и чае, говорил долго и упоенно. Кажется, женщины уже начали тяготиться столь длинным рассказом гостя. Зина незаметно ушла в комнату брата. А Нина откровенно обрадовалась, когда за окном раздался нетерпеливый сигнал автомашины.

— О аллах всемилостивый! — шутя, всплеснул руками Мар. — Мы совсем забыли, что машина на дворе, и шофер ждет меня! Все-все, дорогие хозяева, не смею больше засиживаться, Иргизов, так вы завтра — пряма с рюкзаком ко мне, в кабинет археологии. В девять, как штык, буду там. Прощевайте, дорогие дамы!

Иргизов проводил Мара до машины, вернувшись, спокойно сказал:

— Дней через пять уедем месяца на два. Буду жить в палатке.

Нина недовольно хмыкнула, пожала плечами:

— Поезжай. Но только не думай, что я такая же, как жена твоего Мара. У меня у самой впереди гастроли…

III

Гудок «текстилки» — призывно-звонкий, с сиплыми перехватами, заглушал все другие гудки. В шесть утра ежедневно он долетал до Артиллерийской и, опережая звонок будильника, поднимал Зину с постели.

Она включала свет, заглядывала во вторую комнату, где спали Нина и Сережка и, ступая на цыпочках, начинала готовить завтрак. В семь, когда стол уже был накрыт скатеркой и на нем стоял чайник с пиалами, ваза с конфетами и на тарелочках бутерброды с маслом и колбасой, Зина будила Сережку. Брала его сонного на руки, выносила из комнаты, чтобы не потревожить Нину: ей спешить некуда. Малыш капризничал, но что делать. Не опаздывать же из-за него на работу. Она торопливо умывала племянника, сажала за стол, затем одевала и спешила на автобус, остановка которого была прямо у площади. Без четверти восемь Зина сдавала Сережку воспитательнице детского сада, махала ему рукой и спешила на фабрику, в медпункт. Громадный корпус «текстилки», заряженный доброй сотней прядильных и ткацких станков, расставленных на двух этажах, в огромных цехах, содрогался от их беспрерывного грохота. Зина ступала во двор фабрики и сразу ей приходил на ум огромный океанский пароход. Она входила в чрево фабричного корпуса, словно в трюм или машинное отделение. Все здесь гудело, грохотало, шипело. Справа механический и слесарный цехи, слева цех по выработке аммиака и ледоделка. В садом конце коридора — кабинет медицинского пункта. Входя, Зина надевала белый халат, брала из аптечки пузырек с йодом, вату, бинт, таблетки от кашля и головной боли и поднималась в прядильный, а затем в ткацкий цех. Травм было немного, но случалось — кто-то порезал палец или ушибся, у кого-то болела голова. Зина спешила оказать помощь, а если требовалось, то и выписывала направления в поликлинику. За чуткость и доброту любили ее текстильщицы.

Но, конечно, же, дежурства Зины Иргизовой не замыкались в рамках восьмичасового рабочего дня. Фабрика — не только цеха.

Почти ежедневно во дворе «текстилки», под высокими карагачами на скамейках, то в перерыв, то после смены собирались различные группы фабкома. Зина состояла в жилищно-бытовой комиссии, и ей частенько приходилось говорить о быте и санитарии, давать полезные советы женщинам. С комиссией, но чаще одна, ходила она в жилой текстильный городок. Он считался самым уютным и самым зеленым уголком Ашхабада. Городок был огорожен высоким кирпичным дувалом и занимал огромный квартал — от железной дороги до улицы Всеобуча. Широкая тополиная аллея прорезала городок с юга на север. Уже давно поднявшиеся пирамидальные тополя придавали городку величественно-торжественный вид. С обеих сторон аллеи под зелеными кронами фруктовых и декоративных деревьев стояли многоквартирные дома. Широкие просторные веранды, дворики, цветочные клумбы восхищали зашедшего сюда гостя или путника. В юго-западном углу двора в таком же красивом добротном доме размещался фабричный детский сад. Сюда Зина каждое утро приводила своего племянника Сережку и по вечерам приходила за ним. Бедный малыш! Хватил же он лиха от своей неугомонной, вездесущей тетки. По вечерам Зина то на волейбольной площадке возле клуба — Сережка носится с мячиком рядом; то в клубе, на репетиции хора — Сережка тут же. То едет с медицинской сумкой за город, к горам, где назначены прыжки с парашютом. Несколько комсомольцев с «текстилки» посещали кружки Осоавиахима — летали на планерах и прыгали с парашютом: Зина обслуживала их на полетах, и Сережка — с ней. Мать свою пострел почти не видел: Нина приходила домой из театра поздно. Сын уже спал. Сначала баловался малыш, но потом привык и уже всерьез стал называть Зину мамой, а родную мать просто Ниной. Привыкла к такому обращению и Нина.

Жизнь актрисы вовсе была непохожей та ту активную, складную жизнь, какую вела Зина. Частые выезды, поздние возвращения невестки смущали и сердили Зину. Однажды Нина вернулась домой утром. Ее привезли в автомобиле. Зина сквозь сон услышала ее голос под самым окном: «Спасибо». Машина фыркнула и уехала, а Нина, войдя в комнату, по привычке, подошла к зеркалу, и стала оглядывать себя — за внешностью она следила особенно. Зина подошла к ней сзади:

— Где ты была, я вся извелась, ожидая тебя?

— О боже, не спрашивай, Зинуля. Мы выезжали в Фирюзу, ставили в доме отдыха отрывок из «Женихов». После концерта был небольшой ужин. Только сейчас вернулась. Сережа не плакал?

— Нет, не плакал, но все равно нельзя так. Посмотри что у тебя на шее?

Нина погладила рукой левее подбородка, прикрывая след от губной помады.

— Не обращай внимания. Это один из наших, когда ставили отрывок, чмокнул меня.

— Он что, красит губы?

— Когда выходит на сцену — да. Я же тебе сказала — чмокнул вовремя спектакля, так положено по пьесе.

За завтраком Зина упорно молчала. Нина, понимая ее состояние, вздыхала. Наконец, молчание стало тягостным.

— Ну, Зинуля, — сказала она с упреком. — С тобой не соскучишься. Неужели ты думаешь, я тебе должна рассказывать обо всем на свете? Если я начну рассказывать — тебе же будет неловко. Не всегда чистая правда доставляет радость и удовольствие. Ну, неудобно мне говорить тебе о том, где я вчера была! Ты-то, конечно, считаешь: закатилась актриса со своими воздыхателями в укромное местечко к какому-нибудь там зеленому арыку, под деревья. Скатерть у них самобранка, вино, закуска. А я ночевала в пыльной палатке с твоим братом. Вчера, когда ехали из Фирюзы, меня осенило: дай, думаю, заеду к Ване — это же совсем недалеко. Наши пошли навстречу… Подъезжаем к городищу — там целый палаточный лагерь. Смотрю — выходит из-под полога мой Иргизов, с черепками. Увидел меня, сунул черепки в карман своего парусинового пиджака — и ко мне… Ну, что дальше рассказывать-то! — смутилась Нина, — сама должна понимать — что дальше. Затянул меня в свою палатку, а режиссеру сказал: поезжайте, мол, без Ручьевой, я ее завтра утром с первой машиной отправлю. Нужны еще какие-нибудь подробности?

Зина стыдливо зарумянилась, поднялась со стула и, зайдя сзади, обняла невестку за плечи:

— Прости, Ниночка, я больше не буду тебя спрашивать о таких вещах. Я просто дурочка…

Через полмесяца Нина отправилась с труппой артистов в Красноводск и к нефтяникам Нефте-Дага. Иргизов все еще находился на раскопках, так что Зина с Сережкой остались в доме одни. Вечерами Зина долго не ложилась спать, читала племяннику сказки, а когда он засыпал, долго раздумывала над своим будущим.

Однажды Зина шла по двору фабрики и обратила внимание — на летней площадке под деревьями шумит собрание: кого-то бранят текстильщицы. Остановилась — видит: стоит перед женщинами отец Сердара Чары-ага Пальванов. В чекмене, в тельпеке, борода пышная, (вновь бороду отрастил) — размахивает руками, кричит — никому не дает слова сказать. Говорил, говорил, потом выскочил из беседки и побежал на товарный двор. Там он собрал своих грузчиков и принялись они раскидывать из бунта кипы хлопка. Почему, зачем кипы раскидывать — не понятно Зине. А к вечеру заглянул в медпункт Сердар:

— Здравствуй, Зина! Отец руки порезал.

— Как так?

— Да вот так. Люди его поругали, что хлопок из Байрам-Али привез сырой и грязный. Он собрал всех грузчиков и давай потрошить кипы. А они железками стянуты. Вот и порезал все руки. Злился — рвал руками железки.

— Смотри, какой отчаянный! — удивилась Зина, нагружая Сердара пузырьком, бинтом и ватой. — А что же он сюда не пришел?

— Ну, что ты! — Сердар засмеялся. — Он никогда в больницах не был. Боится уколов.

— Вот храбрец. Пойдем к тебе домой, я сама перевяжу ему руки.

Чары-ага лежал на паласе, нудно постанывал и ругал какого-то Сазака. Увидев в дверном проеме женщину в белом халате, с металлической коробкой, мгновенно встал. В глазах старика вспыхнуло недоумение и… страх. Сердар пояснил:

— Отец, она сказала, что укола делать не будет.

— Хай, какой негодяй этот Сазак, — продолжая думать о своем, с горечью воскликнул Чары-ага. — Заживут руки, поеду в Байрам-Али, задушу его вот этими руками. — Чары-ага в гневе показал изодранные пальцы. — Сукин сын, разве не он сорвал фабрике план?! Женщины бросились на меня, как разъяренные тигрицы, а я причем? Разве узнаешь — чего есть, чего нет внутри хлопковой кипы. Они же спрессованные! Этот негодяй Сазак хвастался все время: «Ай, Чары-ага, теперь дело пойдет, новые джины получили, старые выбросили. Ваша фабрика байрамалийскому заводу спасибо скажет». Вот ему спасибо! — Чары-ага свел пальцы в кулак и поморщился:

— Зина, только укол не делай. Помажь немного — и все.

— Ладно, ладно, Чары-ага. Подумаешь, иголки испугались!

Зина вынула из коробки йод, бинт и вату. Чары-ага, глядя на приготовления, сердито сказал:

— Ивана твоего увижу, тоже пошлю, куда надо. Скоро год как приехал и ни разу не зашел.

— Чары-ага, да он несколько раз собирался к вам, но вы все время то в Мары, то в Байрам-Али. А когда вы дома, его нет. И сейчас он на раскопках.

— На каких раскопках, Зиночка?

— Древнее городище раскапывают. Черепки там всякие из земли достают, кувшины.

— Зачем ему черепки?

— Изучает по черепкам, как люди тысячу лет назад жили.

— Вах-хов, — сокрушенно вздохнул Чары-ага, глядя, как ловко перевязывает ему руки медичка. — Значит, вот это и есть археология, о которой он все время мне говорил! Если б я знал, что именно за этим он едет в Ташкент, я бы… Хай, полоумный… Был красным командиром, а теперь он кто?!

— Чары-ага, я тоже не раз ему говорила: брось ты, Ваня, свою археологию, а он мне: «Ничего ты не понимаешь, сестренка! Вот откопаю меч Александра Македонского, тогда не только ты, но и весь мир ахнет!»

— Какого Македонского? — не понял Чары-ага.

Сердар небрежно пояснил:

— Отец, это тот самый, которого ты называешь Искандером. Он был со своими войсками в наших краях. В Нисе, где ведет раскопки дядя Иван, тоже был. Насчет того, чтобы Искандер меч здесь оставил, я не слышал. Но, вообще-то, чем черт не шутит. Если оставил, то найдется.

— Да, — покачал головой Чары-ага. — Совсем изменился Иргизов. Совсем мальчишкой стал. Это его таким сделала артистка. Сама на сцене, как мотылек, перед огнем, и муж ее — тоже как жук навозный в земле копается.

Зина рассмеялась, представив своего брата жуком-скарабеем, а Сердар насупился:

— Отец, ну зачем ты так? Иван же — друг твой.

— Какой он друг? Не может быть у меня друзей, которые копаются в старом дерьме. Так и скажи своему брату, Зиночка. Скажи, если попадешься на глаза Чары-аге, он тебе голову оторвет.

— Ладно, Чары-ага, — улыбаясь, пообещала Зина, закрывая коробочку и направляясь к двери. — Я так и скажу: оторвет, мол, и пришьет новую…

Иргизов навестил своего старого друга лишь через полгода. Начиналась весна — деревья и кустарники покрывались изумрудной зеленью. В текстильном городке на верхушках деревьев распевали майны. В детском садике гомонила детвора, раскрашивая флажки. Сережка, увидев вошедшего в калитку отца, бросился к нему навстречу. Иргизов взял сына на руки, поздоровался с воспитательницей, перебросился с ней несколькими фразами, спросил, где живет Чары-ага Пальванов и направился к нему.

Во дворе на сарае ворковали голуби. На веранде, примостившись у станка, ткала ковер Бике-эдже — жена Чары-аги. Увидев гостя, привстала:

— Кому тибе, табарыш?

— Чары-агу мне, Бике. Неужто не узнала? Иван я… Помнишь. Иргизова? Давненько у васне был.

— Ай; Ванка! — радостно всплеснула руками старуха и исчезла в комнате. Вскоре дверь распахнулась иоттуда донесся грубоватый голос:

— А, явился все-таки, археолог!

— Чары-ага! — удивился Иргизов, входя в комнату с Сережкой. — Ты, по-моему, совсем забыл про обычай гостеприимства. Почему не слышу «арма?» И вообще, ведешь себя так, словно мы с тобой не расставались на долгие годы. Чары-ага, больше восьми лет уже прошло, как расстались.

— Да, Ваня, ты прав. Прости меня. — Они обнялись, и Чары-ага мягко, но печально, отчего речь его показалась Иргизову насмешливой, заговорил: — Восемь лет это очень большой срок. За восемь лет я научился грамоте, пять классов ликбеза закончил. Дочки мои тоже грамоте научились, и обе замуж вышли. За восемь леттысячи людей в Ашхабаде и аулах грамотными стали. Все теперь грамотные и умные, а ты поглупел. Я плевать хотел на твою археологию и меч Македонского, который ты ищешь. Люди новый мир строят, соревнуются, многие стахановцами стали, а тебя совсем новая жизнь не интересует.

— Чары-ага, да ты просто решил расстрелять меня своими словами. Ну, почему же не интересуюсь? Я интересуюсь новой жизнью не меньше твоего. Я хочу видеть нашу страну мощной и культурной. Силу стране дает рабочий класс. Но ведь и знания ему нужны. Что ж, по-твоему, рабочий класс не должен знать о своих предках? Не знать, — как жили и чем занимались наши предки, значит — не знать своих корней. А что, если не корни, питают ствол и крону?! Нет, Чары-ага, история — великое дело. На истории воспитываются миллионы людей. Восстание Спартака в древнем Риме произошло две тысячи лет тому назад, но его имя и его страстная воля сбросить кандалы рабства вели нас к победе в Октябрьской революции. И разве ты не слышал о спартаковской организации в Германии? Или ты не знаешь, что существует физкультурно-спортивное общество «Спартак», названное в честь героя древности?! Чары-ага, молчаливо выслушав друга, неохотно согласился:

— Да, оказывается, тебя кое-чему научили в Ташкенте. Но лучше было бы видеть тебя не на развалинах, а среди рабочих. Ты же — бывший командир, еще раз хочу напомнить тебе. Я часто вспоминаю тебя, когда с Сазаком воюю. Он, паразит, мне грязные и сырые кипы в вагоны грузит, а я ничего не могу сделать с ним. Ваня, вдвоем бы мы этого вредителя давно прижали. Оставь археологию, давай переходи к нам. Вот сын твой, говорят, у нас в детском саду воспитывается — разве ему плохо? Хорошо тебе у нас, Сергей Иванович?

Сережка смутился, руки назад спрятал. Иргизов склонился над ним:

— Ну, герой, тоже мне! Бороды деда испугался, что ли! А ну-ка, расскажи ему стишок. Давай, давай, ты же мужчина. Ну, мы ждем.

Сережка, справившись со смущением, озорно посмотрел на отца, затем на Чары-агу и звонко продекламировал:

Климу Ворошилову письмо я написал:

Товарищ Ворошилов, народный комиссар…

Услышав детский голос, на пороге появилась Бике-дайза.

— Вий, а я думала он плачет… А он, оказывается, не плачет.

— Зачем ему плакать, — гордо отозвался Чары-ага. — Это же сын моего друга, красного командира. От него ты никогда не услышишь слез. Давай-ка, мать, неси нам обед, да покрепче чай завари. Поговорить нам надо насчет одного дела…

IV

Зина стояла на табуретке перед окном в свадебной белой фате. У ног ее, ерзая на коленях, подшивали подол платья и ладили шлейф две текстильщицы — ловкие ивановские бабы: обе в годах, и в свадебных делах знающие толк. Подшивали фату с шутками-прибаутками. Зина, в новобрачном наряде, какой надевают раз в жизни, чувствовала себя стесненно, и улыбалась на шуточки женщин неловко. Стоя на табуретке, она смотрела в окно на площадь, где шумела первомайская демонстрация. Оттуда доносились звуки духового оркестра, крики «ура» и песни. А вот совсем низко, над самыми трубами, пронесся аэроплан. Над улицей Артиллерийской и над площадью посыпались листовки. С отчаянным восторгом закричала на дороге и во дворах детвора, ловя на лету листки. И обе женщины, вскочив на ноги и уткнувшись в окно, с минуту смотрели, как бушевали за окном первомайские страсти.

— Не твой ли жених на ираплане пролетел? — спросила одна.

— Может и он, кто знает, — гордо отозвалась Зина, и тут увидела идущую к крыльцу, с шариками в руке, Лилию Аркадьевну. — Ох, господи! — всполошилась Зина. — Встретьте, пожалуйста, эту женщину — ко мне идет!

Зина, путаясь в фате, слезла с табуретки и чуть было сама не выскочила во двор. Лилию Шнайдер Зина пригласила на свадьбу дня три назад. Позвонила ей на работу. Она сначала было отказалась, но Зина стала настаивать, и той пришлось согласиться. Только забыла Зина предупредить, что свадьба будет в текстильном городке, во дворе Пальвановых, и Лилия Аркадьевна, как в былые времена, зашла с демонстрации к Иргизовым на Артиллерийскую.

Лилия Аркадьевна вошла в комнату без особого стеснения, чмокнула Зину в щеку и, оглядев обстановку, удивилась:

— Ну, Зинуля! Да здесь же у вас так тесно, что и повернуться негде.

Зине пришлось торопливо пояснять и извиняться. Что поделаешь — забыла сказать, что свадьба — на «текстилке». Лилия Аркадьевна немного смутилась: чего доброго, подумает жена Иргизова, что явилась непрошеная гостья! Но уходить не стала. Да и в самом деле — чего смущаться?! Прошло больше десяти лет, как избрал себе Иргизов спутницу жизни. Сын у них. И у Лилии Аркадьевны прекрасный муж и трехлетняя дочка. Не ушла — чтобы не показалось кому-то, будто Лилия Шнайдер все еще небезразлична к Иргизову. Осталась, но чувствовала, как гулко бьется у нее в груди сердце и какими неровными толчками приливает к голове кровь. Лилия Аркадьевна старалась доказать полное свое безразличие ко всему происходящему: к этому дому, в котором когда-то запросто бывала, к своему увлечению красным командиром Иргизовым и к тому, что когда-то мучительно ревновала его к актрисе Ручьевой; но как ни старалась — получалось у нее это плохо. Оглядывая фату Зины, восхищаясь ею и говоря комплименты — какой она стала красивой, и как удачно у нее складывается жизнь, Лилия Аркадьевна все время смотрела в окно на людей, идущих с демонстрации. Чувствами ее и мыслями все больше и больше завладевал образ Иргизова. Вот сейчас он войдет, — думала Лилия Шнайдер, — и у меня не хватит ни духу, ни силы воли, чтобы встретить его с безразличием.

Она с трепетом ожидала его, но в комнату вошла Нина. Она была в белом шелковом платье и белых туфлях-лодочках. Лицо аристократически белое, глаза голубые, и голубая лента в пышных желтых локонах. С ней мальчуган лет семи: безусловно, сын. Похож на нее, но и на Иргизова еще больше. Лилия Аркадьевна собрала все силы и, кажется, справилась с волнением.

— Боже мой, да это же вылитый Иргизов! Здравствуйте, Нина Михайловна… С праздником… Выглядите вы царственно. Я как-то видела вас в магазине, хотела подойти, поздороваться, но подумала — не ошиблась ли? Подумала, вы еще в Ташкенте.

— Ну, что вы! Мы уже давно здесь. Иргизов работает в институте истории, а я снова — в театре. Вот и сегодня… — Она грустно улыбнулась. — Кто-то будет гулять и песни петь, а у нас спектакль дневной, для школьников.

— А как же свадьба? — Лилия Аркадьевна выразила неподдельное сожаление.

— Что поделаешь… И вечером — еще один спектакль.

Лилия Аркадьевна, достав из ридикюля шоколадку, стала угощать Сережу.

— Угощайся, Сережа… Ты еще не учишься?

— Нет, — мальчик помотал головой.

— Осенью пойдет в первый класс, — сказала Нина и сразу сменила тему разговора: — Счастливы вы?

— Да, пожалуй. — Губы у Лилии Аркадьевны чуть заметно дрогнули. — Живем, как говорится, душа в душу. Правда, Васыль мой большее время проводит в горах, в погранотряде. Сегодня тоже… Мне праздник, а для него — повышенная бдительность по охране границы. Иргизов тоже, наверное, занят? — спросила она, осмелев.

— Ну, нет, — возразила Нина. — Он сейчас там, у Пальвановых. Главный распорядитель. А вы еще не видели его после того, как мы вернулись из Ташкента?

— Нет еще, — Лилия Аркадьевна смутилась, и Нина поняла: «Этот его давний товарищ все еще неравнодушен к нему».

Через полчаса Нина распрощалась с Лилией Аркадьевной, Зине пообещала: если появится хоть малейшая возможность — она непременно «убежит» из театра и приедет на свадьбу. Сережку, оставленного в распоряжение Зины, занятой и растерянной, взяла под свою опеку Лилия Аркадьевна.

Часа в четыре на обочине перед окнами остановилось несколько фаэтонов. Парни и девушки торопливо вошли во двор, суматошно поздоровались со всеми и потянули Зину за руки: пора — народ заждался. За невестой к коляскам последовали все, кто был у Зины, и кортеж понесся мимо площади, мимо гостиницы, на улицу Свободы и — дальше, к прядильно-ткацкой фабрике. Зина сидела в первом фаэтоне с подружками и другом Сердара, украинцем, тоже летчиком; Лилия Аркадьевна с Сережкой ехала следом. Сережка держал в руках красный шарик, и он трепыхался над головой и доставлял радость мальчугану. У ворот в текстильный городок кортеж остановился. Отсюда, войдя в тенистую аллею, обрамленную с обеих сторон тополями, невеста с сопровождающими двинулась к дому Пальвановых. В глубине аллеи толпа гостей встречала ее. Мальчишки, выскочив вперед, словно бесенята, метались под самыми ногами Зины и кричали на весь городок:

«Тили-тили тесто — жених и невеста!»

Когда-то Зина в детстве дразнила новобрачных. Бывало, идет пара к церкви, а детвора, как воронье, вокруг вьется — ходу не дает. Тогда это было смешно, а сейчас ребята основательно смущали Зину: слишком несерьезно выглядел, с ее точки зрения, свадебный кортеж.

Лилия Аркадьевна шла следом за Зиной, и метров за пятьдесят, в толпе возле дома, в высоком мужчине в светлом костюме узнала Иргизова. У Лилии Аркадьевны захватило дух.

— Сереженька, — сказала Лилия Аркадьевна. — Вон твой папка стоит — беги к нему.

Малыш, не раздумывая, протиснулся вперед процессии и помчался по аллее, держа на ниточке шарик. Лилия Аркадьевна видела, как он уткнулся головой в грудь присевшего Иргизова, и как поднял он сына над головой и вновь поставил на ноги.

Подойдя ко двору, Зина, стыдливо пряча лицо, прошла с женщинами сквозь нарядную толпу, поднялась на веранду и скрылась в комнате. Лилия Аркадьевна, избегая встречи с Иргизовым, держалась подальше от него и искала глазами кого-нибудь из знакомых. И тут увидела Тамару Яновну и Ратха. Рядом с ними стоял молодой человек в белой рубашке, с засученными рукавами. Волосы черные, как смоль, волнистые, словно уложенные парикмахером. Глаза большие, серые, а сам смуглый. Лилия Аркадьевна догадалась: «Да это же их сын, Юрка». Она подошла. Встретили ее с восторгом, ибо не виделись с ней, по подсчетам Тамары Яновны, с полгода. Забросали ее вопросами: о муже, о дочурке. Лилия Аркадьевна охотно пояснила, что муж в горах, дочку она оставила с матерью. И тотчас все внимание было перенесено на Юру, который приехал на первомайские дни из Небит-Дага. Он инженер КРБ, пока не женат, но, вероятно и он скоро пригласит гостей на свадьбу.

— Да хватит вам, — сочным баском протянул Юра. — Можно подумать, жена — это мед. Все женатики только и стонут о мужской свободе.

Ратх хлопнул сына по плечу и засмеялся, а Тамара Яновна хотела было возразить ему, но тут с веранды разнесся громкий голос Иргизова, приглашавший всех к столу. Все стали рассаживаться вдоль столов, протянувшихся из конца в конец двора. Тамара Яновна, выждав, пока схлынет с аллеи толпа, взяла Лилию Аркадьевну под руку:

— Вы виделись с Иргизовым? Что-то даже не поздоровались.

— Да ни к чему, — смутилась Шнайдер. — Так спокойнее.

— Да ну, милочка, друзьями вы бы могли остаться. Тем более, что у вас своя прекрасная семья, и у него — тоже.

Лилия Аркадьевна промолчала и, подчиняясь Тамаре Яновне, села с нею рядом за первым столом. Сбоку умостились Ратх с сыном. Напротив, среди текстильщиц, в полнойвоенной форме майор Морозов — земляк Иргизова. С ними Лилия Аркадьевна давно знакома. И садясь за стол, перешучиваясь со своими соседками, он увидел ее за «батареей» расставленных по столу бутылок.

— Аркадьевна, здравствуйте! Как поживает Васыль? Что-то вы нынче одни.

Лилия Шнайдер не стала объяснять: все равно через стол не услышит — шуму много, кричать надо. Лишь бросила:

— Служба!

Морозов удовлетворенно кивнул и занялся разговором с текстильщицами. Лилия Аркадьевна, чтобы не молчать, сказала Тамаре Яновне, что слышала от Зины будто бы, в связи с расформированием национальных воинских частей, Морозов на днях уезжает в Ташкент, в распоряжение округа.

Еще один военный, моряк — капитан третьего ранга, тоже напротив, немножко наискосок, сидел с заместителем директора фабрики — красивой женщиной лет сорока. Моряк оказался в Ашхабаде по делам. Прядильно-ткацкая фабрика шефствовала над одним из экипажей бригады подводных лодок. И вообще моряки с Балтики приезжали в Ашхабад довольно часто — республика с 1933 года шефствовала над соединением подводного плавания морских сил Балтийского флота.

Было за столом несколько летчиков и авиатехников. Но, в основном, — текстильщики. Ребята — русские, туркмены, армяне — поммастера, токари, слесари. Девчата — тоже полный интернационал: реутовки, ивановки, немало местных — туркменок. Большинство из них прошли производственную школу в Подмосковье и Иваново-Вознесенске, но присутствовали и ученицы. К числу последних относились и две дочери Чары-аги. Обе с подружками невесты суетились в комнате и выглядывали то и дело оттуда, ожидая, когда новобрачных пригласят к столу. Наконец эта минута наступила. Иргизов, поднявшись на крыльцо, отворил дверь и скомандовал: «Давай, пошли!»

Сердар с Зиной сели в середине, так, чтобы их было видно всем. Чары-ага, Иргизов и несколько женщин — с ними рядом. Тотчас Иргизова избрали тамадой, хотя и без того уже было видно, кому вести свадебное веселье. Иргизов, не мешкая, сказал несколько слов о женихе и невесте и дал слово замдиректора фабрики Поповой. Женщина, с хорошо поставленным, командирским голосом, привыкшая распоряжаться и докладывать на собраниях, тут вдруг растерялась. Вроде бы, официальная речь на свадьбе не нужна, а по-простецки, по-свойски — что скажешь? Подумала, посмущалась немного и начала с того, как молоды и красивы новобрачные, какими хорошими делами оба заняты: один в небе летает, а другая — доктор, без нее бы туго пришлось бабонькам. И настроение было бы не такое, как надо, и нормы были бы не такие, как есть. И если уж пошло насчет норм, то без хвастовства скажем, что прядильно-ткацкая фабрика, встав на стахановскую вахту в честь Первого мая, завоевала в соцсоревновании первое место, о чем и докладываем представителю Балтийского флота, товарищу Смирнову. Попова склонилась над соседом-моряком и дотронулась до его бритой головы ладонью. Моряк посмотрел на нее снизу и отвел голову. Все засмеялись. А девчата, сидевшие в конце столов, и не слышавшие, о чем там «напевает» администраторша, начали скандировать: «Горько! Горько! Горько!» Попова поняла, что сказать ей больше ни слова не дадут и тоже закричала:

— Горька! Горько! Целуй, жених, невесту-то, чего сидишь! Встаньте оба, как положено, и поцелуйтесь!

Молодые стесненно повиновались. Зина шепнула Сердару, чтобы не мешкал и не стоял, как вкопанный, и сама первой потянулась к нему. Тотчас они сели, и все выпили по первой рюмке. И не успели гости закусить, как Иргизов объявил, что просит слово отец жениха, Чары-ага Пальванов. Через секунду, другую Иргизов уже раскаялся, что дал слово Чары-аге — забыл, по прошествии многих лет, на какие штучки способен старый вояка. А Чары-ага только, и ждал случая, чтобы, встретясь с ним, еще раз напомнить добрым людям о том, как вытянул его со дна колодца. И начал свою речь Чары-ага без всяких вступлений:

— Я, товарищи, нашего тамаду в двадцатом со дна колодца достал. А если бы не достал, то и свадьбы бы не было. Зиночка не приехала бы в Ашхабад, я с Сердаром тоже бы жил в Карабеке…

Чары-ага, подшучивая, начал подробно рассказывать о белом «мертвеце» выскочившем с кладбища, о собаках, загнавших «мертвеца» в колодец… Лилия Аркадьевна вспомнила — в двадцать девятом, когда Сердар уезжал в Вольск и зашел проститься с Иргизовым, тоже что-то говорилось об этом. Иргизов тогда назвал спасителем Сердара, но как спасли его, Лилия Шнайдер не поняла. Не до того было. Сейчас Лилия Аркадьевна, слушая Чары-агу, смеялась со всеми вместе и следила за Иргизовым, как он реагирует на рассказ о нем. Иван молил о пощаде, искал заступничества то у Морозова, то у женщин и, обводя взглядом застолье, встретился со смеющимися глазами Лилии Шнайдер. Сначала до него не дошло, что это она. Но он почувствовал знакомый и забытый взгляд, и вновь посмотрел на нее. Да, это была Лилия Аркадьевна: красивая, изящная, как прежде. Только лицо, губы и строгие глаза отмечены нежной добротой материнства. Иргизов, остановив на ней взгляд, замолчал, сильно смутился и поднял в знак приветствия руку. Она улыбнулась и кивнула ему. Он тотчас забыл о Чары-аге и всем своим существом перенесся в день, когда последний раз видел ее. Вспоминая о прошлом, он настолько ушел в себя, что следящие за ним Ратх и Тамара Яновна откровенно рассмеялись. Ратх позвал:

— Иргизов, пересаживайся к нам! Место есть — подвинемся.

Опомнившись, он наигранно громко отказался от такого предложения, мол, место тамады у штурвала пиршества, но с этой минуты, — сам ли забавлял публику или давал слово другому, — уже не упускал из виду Лилию Аркадьевну и все время помнил о ней.

Между тем свадьба интенсивно набирала заряд веселья. Шаг от сдержанной трезвости к непринужденности опьянения был сделан, и над двором Пальвановых, над столами стоял нестройный гам от сотен голосов. В гаме этом то и дело прорезался голос Иргизова, объявлявшего очередного оратора. Произнес тост майор Морозов — сказал, как из бедной деревенской Золушки Зина превратилась в городского врача, а Сердар из подпаска — в летчика. Сказал несколько теплых слов о Сердаре инструктор Осоавиахима Ратх Каюмов. Осмелев от выпитого, попросила слово Лилия Аркадьевна, чего Иргизов не ожидал. Она принялась, рассказывать о прекрасной семье Иргизовых, о том, что знает Зину и Сердара много лет. И то, что оба они нашли свое место в новой жизни, конечно же, заслуга тут прежде всего Иргизова. Произнося тост, Лилия Аркадьевна допускала небольшие паузы, подбирая слова для очередной фразы, давалось ей это непросто, и она против своей воли растерянно смотрела на Иргизова. Взгляд ее как бы говорил: «Да помоги же — я не знаю, что еще сказать!» И Иргизов подсказывал ей и про себя отмечал: «Она такая же, как и прежде». Он подумал: вероятно, надо пересесть к ней и поговорить, но тут Лилия Аркадьевна начала прощаться с Тамарой Яновной и Ратхом. Стараясь незаметно покинуть свадебное пиршество, она сначала отошла к дереву, затем направилась к центральной аллее городка. Иргизов следил за ней и, чем дальше она уходила, тем беспокойнее становилось у него на душе. Пользуясь тем, что в тамаде давно уже потребностей нет и всяк предоставлен себе, он вышел из-за стола и тоже направился в аллею.

— Лилия Аркадьевна! — окликнул он удалявшуюся женщину.

Она остановилась, повернулась к нему, и он увидел каким неподдельным нежным торжеством осветилось ее лицо. Она сделала усилие, чтобы подавить в себе эту слабость и, приняв шаловливо безразличный вид, сказала:

— Ах, Иргизов, прости меня… но мне некогда. Мама беспокоится, да и Шурочка, наверное, плачет.

— Лилия Аркадьевна, да я без всякого… Просто давно не виделись. Вы уходите, но мы даже не поговорили.

— О чем говорить, Иргизов? — У Лилии Аркадьевны насмешливо засияли глаза. — Надеюсь, ты не станешь упрекать меня, что я вышла замуж? — Она засмеялась, но увидев подбежавшего к Иргизову его сына, сделалась страже. — Сын у тебя мировой. Мы уже познакомились. Я была у тебя сегодня на Артиллерийской. Жену твою тоже видела. Нина Михайловна выглядит прекрасно. Проводи меня немного, думаю, там и без тамады обойдутся. Идем, Сереженька.

Лилия Аркадьевна взяла мальчугана за руку, с другой стороны зашел Иргизов.

— Вы мало изменились, — сказал он и добавил, подумав: — По крайней мере, внешне.

— Зато ты здорово изменился, — сказала она. — Возмужал и, самое главное, твоя актриса научила тебя говорить комплименты, чего не могла в свое время добиться я. В самом деле, ты стал элегантнее, предупредительней. Словом, то, о чем так пеклась я, сделала за меня другая. У тебя появились манеры ультрасовременного мужчины.

— Чепуха, Лилия Аркадьевна, я дрессировке не поддаюсь — это точно, — с некоторой обидой возразил он. — Если хотите знать, то и наша размолвка с вами произошла именно по той причине, что вы усердно старались сделать из меня современного мужчину.

— Боже, Иргизов, как ты поверхностно судишь обо мне до сих пор, — Лилия Аркадьевна усмехнулась. — А я-то думала, что ты догадываешься о моей любви к Чепурному… Я не могла жить, не думая о нем, он мне очень нравился. Я была рада, когда ты познакомился с Ручьевой! — Лилия Аркадьевна лгала — ей так хотелось насладиться победой, хотя бы ложной, над бывшим своим ухажером. Ей так хотелось возвыситься над той, которая вытеснила ее из сердца Иргизова. Лилия понимала, как фальшивы ее слова, смех и ненужная бравада своим счастьем. Но она делала это против своей воли. И способствовало ей выпитое вино. — Ох, Иргизов, Иргизов, актриса сумела перекроить тебя на свой лад. Впрочем, актрисы все одинаковые: ахи, вздохи и непостоянство. Удивляюсь, почему она не оставила тебя до сих пор?

Иргизова отрезвила эта откровенная насмешка.

— Лилия Аркадьевна, вы, как прежде, слишком строги и несправедливы, — сказал он, хмурясь. — Я согласен с вами: век театральной богемы еще не отжил. Но согласитесь со мной — новый современный, советский театр, уже заявил о себе во всю силу. И атмосфера в нем тоже новая — социалистическая. Нынешние артисты — дети пролетариев. И моя актриса не исключение. Вы же знаете — отец у нее был комбригом, партийцем. Взгляды у нее нашенские.

— Да, наверное, — мгновенно согласилась Лилия Аркадьевна и перестала смеяться. — Я ничего не имею против: любите друг друга… Но зачем ты меня догнал? Ты ведь хотел что-то сказать мне?

— Да ничего такого. Просто, откровенно говоря, я почему-то соскучился по вас. Захотелось поговорить, вспомнить о прошлом.

— Увы, прошлого не вернуть. — Лилия Аркадьевна грустно усмехнулась. — И вообще, мне непонятно, зачем ты вернулся в Ашхабад? Жили мы без тебя тут как-то лучше… Ну, ладно, я пошла, не надо больше провожать меня.

Лилия Аркадьевна торопливо чмокнула в щеку Сережку. Иргизов протянул ей руку, чтобы попрощаться, но она демонстративно передернула плечами. Он с досадой, недоумением и чувством виноватого мальчишки смотрел ей вслед и хмыкал, пока не услышал голос сына:

— Папа, пошли, уже темно!

V

Второго мая за городом, над зеленой предгорной равниной кружили аэропланы и раскрывались белые купола парашютов. Тысячи ашхабадцев, съехавшись на осоавиахимовский аэродром, расположившись прямо на траве, подстелив газеты и прикрываясь от жгучего солнца фуражками и белыми панамами, наблюдали за парашютистами. Здесь же, на обочине дороги стояли фаэтоны, несколько автобусов, паслись выпряженные лошади. Возле фанерного буфета чадили мангалы и пахло шашлыком. Шашлычники, поворачивая шомпола, раздували жар опахалами и кричали на напирающую толпу. Суета, перебранка, смех — сплошной гвалт, как на большом базаре.

Ратх еще вчера, на свадьбе, уговорил Иргизова и Морозова съездить за город — на прыжки. Условились встретиться на площади в два часа дня. В назначенное время Ратх с Юрой подъехали на осоавиахимовском автобусе к площади, где их поджидали Морозов и Иргизов с Сережкой, и вскоре были на аэродроме. Ратх провел сына и друзей к скамейкам, на которых сидели представители городской общественности, комсомола и свои — осоавиахимовцы. Два милиционера в снежно-белых гимнастерках, шлемах и перчатках прохаживались вдоль зоны, отделяющей зрителей от взлетно-посадочной полосы. Чуть дальше, за столиком сидел хронометражист и около него стояли авиаторы. Вся эта панорама сидящих на траве и нескольких скамейках людей, долгие приготовления к взлету и одиночные прыжки парашютистов не очень-то восхитила Морозова. Истинный лошадник, кавалерист, он вообще скептически смотрел на технику, а если заходила речь о технике военной, то непременно вступал в спор, защищая красную кавалерию.

— Ну-ну, посмотрим на твою гвардию, — заговорил он, усаживаясь на скамью и посмеиваясь, глядя на Ратха. — Что-то невелика, скажем прямо, у тебя воздушная сила. Два аэропланчика и небось с десяток парашютистов. А если враг нападет? Разве сможешь дать ему отпор такими силами. Да никогда, Ратх Каюмович, смею тебя заверить. Помнится, в двадцатом, когда взяли Бухару и кинулись за сбежавшим эмиром, был у нас один аэроплан — «Фарман». Эмир бросился к границе — суток на двое опередил нас. Послали мы летчика вдогонку. Поднялся наш пилот, и вот часа через два возвращается — садится. Спрашиваем о результатах его полета, а он только руками развел. Какие могут быть результаты? Эмир к самой границе уже со своими караванами подходит, а я что? Пролетел над ним, распугал верблюдов и — назад. Могу, говорит, в точности доложить о месте его нахождения. Вот и вся, как говорится, роль авиации. Нет, Ратх, не согласен я с теми, кто потерял любовь к лошадям.

Ратх возразил с некоторым превосходством:

— Почему вы решили, Сергей Кузьмич, что мы теряем любовь к лошадям? Я, например, сам старый наездник — вы знаете об этом. Да и другие — тоже. Разве не мы, ашхабадцы, отправляли кавалеристов в Москву через Каракумы? Мы, дорогой, Сергей Кузьмич. И скакали наши туркменские кони через пески, чтобы еще раз доказать всему миру, что лошадь списывать рановато. Я за лошадей, но и за технику. В условиях современного боя главная сила в технике. Надеюсь, вы присматриваетесь, какой техникой воюет в Европе Германия. У нее производство танков на потоке, не говорю уже о мотоциклетах.

— Проку от этих танков и мотоциклеток мало, — отмахнулся Морозов. — Хороший дождичек пройдет, и застрянут в грязи, не говоря уже о том, что бензин для них постоянно нужен. А лошадь — хоть дождь, хоть грязь по колено — ей все нипочем.

Иргизов, следивший за аэропланом, набиравшим высоту, все время показывал его Сережке и слушал беседу Морозова с Ратхом. Юра тоже пока не вступал в разговор, хотя то и дело ухмылялся суждению старших. Наконец, заговорил:

— Товарищ майор, вот вы насчет бензина сказали. По-моему, вы зря это.

— Это почему же — зря?

— А потому, что фашистская Германия основной военный расчет делает на бензомоторы. Авиация, танки, бронемашины — у них главное. И у нас все больше задумываются над горючим.

— Откуда же тебе знать такие сверхсекреты? — удивился Морозов. — Маршалы наши покуда еще не решили окончательно — на чем остановиться, а ты уже знаешь.

— Чего ж не знать, — заявил со знанием дела Юра. — Да мы каждый день слышим одно и то же: товарищи нефтяники, помните, от вас зависит рост могущества нашей Родины. Каждая дополнительная тонна нефти — это сотни литров бензина, необходимого, как хлеб, нашей Красной Армии.

— И сколько же добываем мы нефти? — заинтересовался Иргизов.

— Это секрет. — Юра снисходительно улыбнулся. — Могу лишь сказать, дядя Иван, что хватит у нас бензина для авиации и автомобилей. К тому же, перспективы добычи нефти в Туркмении богаты. Академик Губкин считает, что основные нефтеносные горизонты еще не вскрыты. Рабочей силы маловато — вот беда.

— Сила везде нужна, — заметил Морозов. — И на промыслах, и на колхозных полях, не говоря уже о Красной Армии. Я порой диву даюсь, как это иные товарищи вовсе не видят и не понимают — как расходовать свою силу. В науку лезут, в археологию. Услышат какую-нибудь сказку про Македонского и скорее землю копать. — Морозов подморгнул Ратху.

— Ладно, Сергей Кузьмич, надоело уже, — пророкотал обиженно Иргизов. — Надо будет, сменю археологию на кавалерию! К лошадям у меня страсть, сам знаешь.

— У тебя ко многому страсть-то. — Морозов засмеялся. — К театру опять же неравнодушен. Благородным обществом окружен. Однако невдомек мне, что это твоя Нина Михайловна вчера не пришла на свадьбу? Ее нет, а ты и рад стараться, чужую жену ушел провожать — про свои обязанности тамады забыл. — Морозов опять подморгнул Ратху.

— Ну, ладно, ладно, Сергей Кузьмич, — Иргизов отвернулся и стал смотреть в небо. Аэроплан уже набрал высоту и приноравливался к выбросу парашютиста: сбавил скорость — почти завис над полем, и почти не слышен был рокот мотора. Иргизов представил себя на месте парашютиста, который, выбравшись на крыло «ПО-2», вдруг комочком упал вниз и тотчас, словно на качелях, закачался под развернувшимся куполом шелка. Сердце у Иргизова сжалось. Вероятно то же самое испытал и Сережка, судорожно вздохнув, а затем захлопал в ладоши.

— Ты ириски-то ешь, которые мать дала, — сказал Иргизов. — А то в кармане растают.

Мальчуган вынул из кармана кулек с конфетами и, повинно глядя снизу на отца, протянул кулек. Иргизов улыбнулся, понимая, что сын испытывает некую вину перед ним, — иначе бы подумал — дать или нет. Вчера, когда они вернулись домой со свадьбы, Нина в дверях встретила их радостно: «Ну, вот и мужчины мои пришли! Что-то долго гуляли!» И Сережка тотчас выдал: «А мы провожали тетю Лилю!» — «Вот как! — с испуганной улыбкой сказала Нина. — Это забавно, даже очень!» Потом она долго усмехалась, а когда легли спать и погасили свет, расстроилась окончательно. Постояв у открытого окна, Иргизов лег с Сережкой. Малыш, оказывается, не спал, — все слышал, и понимая, что это он невольно поставил отца в неловкое положение, с жалостью дотронулся до отцовского лица и стал гладить. Утром Нина подчеркнуто вежливо объявила мужу, что едет в Фирюзинское ущелье и возьмет сына с собой. Иргизов возразил: «Мы с Сережей идем на аэродром смотреть парашютистов». Нина спросила сына — с кем поедет он, и Сережа взял за руку отца. «Ну, что ж, — сказала она. — Пусть будет по-вашему», — и ушла.

Иргизов не придал этой маленькой размолвке большого значения, но все же настроение у него испортилось. Иргизов старался не думать о ссоре, но все-таки думал — и думал с болью, что Нина отправилась в ущелье без него, чтобы досадить ему, вызвать в нем горячку ревности и всевозможных подозрений. Чего доброго, еще задумает отомстить, а мстить, собственно, не за что. Думая о ней, он вообразил ее купающейся в Золотом Ключе, яркую и красивую, какой он ее встретил в двадцать седьмом. Представил на месте себя другого Красного рыцаря на коне, и от обиды стиснул зубы. Почти в то же мгновенье он услышал ее голос:

— Господи, сидят, как манекены! Хоть бы один поднялся и уступил место даме!

Все сразу, как по команде, встали, начали здороваться с ней. Сережка потянул за руку мать и усадил рядом с собой и отцом.

— Ты уже побывала в ущелье? — с недоверием спросил Иргизов.

— Нет… Машины не оказалось — шофер куда-то задевался. А ты почему без Лилии Аркадьевны?

— Слушай, замолчи, или я не отвечаю за себя, — полушутя-полусерьезно предупредил Иргизов.

— Ну, ладно, ладно, — тотчас сдалась она и, взяв его руку, положила к себе на колени. — Я подумала, что надо бы и мне побывать у Зины и Сердара, как бы не обиделись. Может быть, отсюда поедем к ним? И твоих друзей пригласим.

— Нина Михайловна, что-то вы вчера на свадьбе не были? — спросил Морозов. — Да и в ДКА давно не заглядываете.

— Вчера была занята, Сергей Кузьмич, — легко отозвалась она. — А вообще-то, у красноармейцев мы довольно часто бываем, это вы зря. Иное дело, к нефтяникам совсем не ездим. — Нина перевела взгляд на Юру. — Интересно, есть у вас в Нефте-Даге хоть какой-нибудь клуб?

— Есть… Маленький, конечно, — особенно не развернешься, — ответил Юра. — Но скоро все у нас изменится. Вы же, наверное, слышали, строим новый город возле Большого Балхана, прямо у железной дороги. Там и клуб хороший отгрохаем, с театральной сценой. Но и сейчас можно… Не обязательно же ставить «Отелло» или «Бесприданницу», можно и с чтением стихов и небольшими скетчами выступить.

— Все можно, — возразил Ратх, — но надо выбирать то, что нужнее всего. Вам бы, комсомольцам-нефтяникам, поскорее наладить массово-оборонную работу. Кружки Осоавиахима надо создавать: стрелковый, ПВХО, санитарный.

— Создаем, папа, не сидим сложа руки. Членские взносы уже собираем — собрание провели. Скоро пришлем к тебе своего председателя за малокалиберками. Но все это, конечно, пустяки по сравнению с авиацией. Нам бы хоть один аэроплан и инструктора, по парашютам. Мотоциклеток бы с десяток. Мы бы мотопробег на такырах устроили.

— Ну вот, опять о моторах заговорили, — поморщился Морозов. — Пойду, однако, куплю даме мороженого, а то никто из вас не догадается. Пойдем со мной, Сергунок.

— Погодите, Сергей Кузьмич, — сказал Ратх. — Сейчас будет затяжной прыжок.

От темных громад Копетдага зашел над зеленым полем «ПО-2», сверкнул на вечернем солнце крыльями и выбросил парашютиста. Секунд десять летел он комом к земле, нагнетая напряжение у зрителей. И когда кое-кто уже усомнился: «Да раскроется ли парашют?» и отовсюду понеслось «ой-ой», в поблекшем вечернем небе белым облаком поплыл шелковый купол. Едва приземлился парашютист и следом сел аэроплан, воздушный праздник объявили законченным, и горожане потянулись к городу. Ратх пригласил всех своих друзей в автобус.

VI

Поезд приближался к Небит-Дагу. Было около девяти утра. Солнце уже поднялось над каракумскими просторами. Раскрашенные зеленью мая, они не казались скучными и неказистыми. Всюду — на такырах и в селевых промоинах, похожих на неглубокие овраги, буйствовали травы. Темной зеленью отдавали могучие кручи Большого Балхана. Юра стоял у окна и с интересом, словно впервые увидел, рассматривал равнину и горы. «Как оказывается легко меняются представления о самом обычном, стоит только побольше узнать о нем!» — думал он и вспоминал, как расстроенный Иргизов, что его попрекают историей, с упреком бросил: «Вы хоть Юрку не настраивайте на свой лад! А то живет парень, можно сказать, в волшебных местах — и знать не знает о них». Юра тогда спросил: «Что еще за места? Пески да каменные глыбы?» — «Да, пески и каменные глыбы! — согласился Иргизов. — Но поимей терпения, а я тебе расскажу о тех местах, в которых живешь».

Оказалось, кроме подземного мира, начиненного нефтью и газом — мира, которым грезил Юра, была у Балхан и богатейшая история. То, что Иргизов упомянул о древней пещере в Балханских горах и самой древнейшей цивилизации, сложившейся здесь — это так себе. А вот то, что всего лишь сто лет назад на месте буровых Юры Каюмова плескалось море — это уже интересно. Оказывается, тогда еще существовали Хивинский и Балханский заливы, гибель которым предрек русский ученый Карелин. Сто с лишним лет тому назад он подплыл почти вплотную к этим горам, на весельных катерах, поставил экспедиционный бриг на глубине, и с помощью проводника туркмена поднялся на вершину Большого Балхана. Тогда она называлась — Дигрем, теперь ее зовут по-новому — Арлан…

— Юра, прильнув к окну, с любопытством рассматривал темный отвесный склон горы и размышлял, каким же путем Карелин со своими людьми шел к вершине. Наверное есть самый короткий, но нелегкий путь, и длинный — менее опасный. Надо было расспросить об этом у Иргизова. Любопытно, что, поднявшись на вершину, Карелин оглядел всю прилегающую к горам местность в зрительную трубу и предопределил: «Хивинский залив фактически уже высох, а Балханскому до полного испарения осталось немного… Я думаю, друзья, — сказал он своим спутникам, — давно бы высох и залив Карабогазский, но щедрый Каспий неутомимо пополняет его водой». Юра сейчас целиком был согласен с предвидением русского ученого. Действительно, процесс обмеления продолжается и теперь. Остров Челекен — уже не остров, омываемый с четырех сторон морем — он уже омывается с трех сторон, и к нему можно подойти с суши. И Михайловский перевал — тоже интересное место. Оказывается, высокий гребень этого перевала еще в конце прошлого века был берегом так называемого Михайловского залива, названного в честь главнокомандующего Кавказского округа, великого князя Михаила. Здесь швартовались плоскодонные баржи, разгружая строительный материал для Закаспийской военной железной дороги. Здесь высаживались войска и отправлялись в глубь Туркмении… А самое местечко Нефте-Даг? Теперь уже не называют его так, а зовут просто — Вышка, в честь первой, давшей мощный фонтан нефти в 1932 году буровой вышки. Это ведь совсем недавно было. Юра тогда был студентом нефтяного института в Москве и вместе с другими студентами приезжал сюда на практику…

Юра вышел из вагона на маленькой станции Небит-Даг, окинул беглым взглядом низкий, серенький вокзал, перронишко, покрытый киром. Сейчас пока еще не слишком жарко, но через месяц-другой поплывет на солнце кир и начнут посыпать перрон каракумским песочком, которого и без того вокруг хватает. За станционным зданием возле войлочных кибиток, в которых селятся туркмены, казахи и приезжие нефтяники из Баку, наметены ветром целые барханы песка. Дорога к горам, где по генеральному плану застройки нового райцентра в скором времени встанут красивые дома со дворами, тоже засыпана песком. Поселковая служба быта — старый казах в черно-белой, как у суворовских солдат шапке-треуголке, и его жена, сухая, как высушенная тарашка, женщина лет сорока — только и слышно — шаркают лопатами и вениками, очищая колею.

В одном из домов разместилась контора «Туркмен-нефть». Солидности пока нет никакой, не сравнишь ее с ашхабадскими учреждениями. Но в темпом коридоре, где под ногами противно хрустит все тот же каракумский песочек, на дверях — вывески: плановый, материально-технический и прочие отделы. И кабинет начальника, честь по чести, с приемной комнатой и секретаршей. Начальника почти никогда не бывает на месте. Все дела по бурению и добыче нефти вершатся на Вышке и в ее окрестностях. И сегодня, конечно, его нет: после двух праздничных дней он выехал на промысел и буровые, взглянуть — все ли в порядке, не было ли ЧП, все ли инженеры и техники на месте? Не все, конечно. Вот и Юра Каюмов запаздывает. По строгому счету, надо было выехать из Ашхабада вечером Первого мая, а он прихватил еще денек.

Юра заглянул в кабинеты, перекинулся несколькими фразами с секретаршей и отправился на базу. Через час он уже сидел в кабине грузовика с шофером из КРБ — блатным парнем Костей-Барбосом.

От Кости попахивало перегаром, и Юра недовольно поморщился.

— Реагент на сто пятую завез? — спросил Юра.

— Порядок, начальник — какой может быть разговор! И реагент, и цемент, и всякую бяку еще до праздника перебросил. Но знаешь, начальник, хлопцы с той буровой бают, что напрасный труд — воткнулись на тысячу с лишним метров, а никаких признаков. Долота крошатся, а нефтью и не пахнет. Укатают тебя, товарищ Каюмов, за обман.

— Какой еще обман?! — обозлился Юра. — Ты болтай, да знай чего говоришь!

— Не знаю, какой там обман, но пустышку тянете: нет там на глубине никакой нефти. А если нет — значит, обман. Вы же — инженер КРБ, вы должны были знать, есть или нет.

— Ладно, кончай трепаться. Три года у нас работаешь, а ничего не усвоил. Только бы тебе пожрать да выпить.

— И к бабе заглянуть, — подсказал Костя-Барбос.

— Вот-вот. — Юра отвернулся и стал смотреть на железнодорожную колею.

«Черт возьми, — вновь подумал он, вспомнив Иргизова. — До вчерашнего дня я даже не знал, да и никогда не задумывался, кем и когда была построена эта железная дорога на Вышку. А тут, на этом песчано-солончаковом участке столько всякого было, что нарочно не придумаешь. Оказывается, еще в 1887 году протянули узкоколейку от станции Бала-Ишем до Нефте-Дага. Надо же! Еще в конце прошлого века катились вагончики и платформы по дороге Дековиля, и тянули их лошади. Кучера сидели на козлах, погоняли лошадей, а в вагонах и на платформах лежал всяческий материал и оборудование!»

Юре захотелось блеснуть своей эрудицией, а он вновь повернулся к шоферу.

— Слушай, Костя, тебе не кажется, что ты слишком увлекаешься не тем, чем надо? Водка у тебя на уме, женщины?

— А что еще, начальник, надо для простого пролетария? — шофёр скептически ухмыльнулся. — Книжки что ли прикажете читать?

— Книжки — в первую очередь. Но если, скажем, тебе лень читать, мог бы устно интересоваться. Ну вот хотя бы эта железнодорожная ветка! Как ты думаешь, когда ее протянули?

— Да говорят, когда двенадцатая и тринадцатая вышки фонтаны дали, — не очень уверенно отозвался шофер.

— В ту пору только реконструировали дорогу — так наверное. А существует она с прошлого века. Еще агенты Нобеля пытались тут открыть большую нефть. Потоптались, поковырялись на малой глубине и решили — дело бесперспективное. Стали добывать нефть колодезным способом из верхних пород, а потом, когда нефть там истощилась, перешли на добычу кира. Ну, сам знаешь, кир — не та нефть, в которой нуждается промышленность. Отвалили от Нефте-Дата агентики, поняв, что основные, промышленные запасы лежат глубоко в земле, и начали поговаривать о том, что надо сдать Нефте-Даг в концессию иностранцам. А тут — революция и гражданская воина. Туркестан тоже был охвачен огнем классовых битв и сражений. В двадцатом, когда наши красные полки взяли Казанджик, Айдын и Бала-Ишем, пришла телеграмма от Ленина насчет Нефте-Дага и Челекена. Время было сложное. Бакинские промыслы держала в руках контрреволюция, а Москва, Петроград и другие города России очень нуждались в нефти. Заводы, фабрики, электростанции, сам знаешь, без нефти работать не могут. Двинулись наши на Челекен и сюда, к нынешней Вышке. Вот по этой дороге скакали эскадроны и тянули за собой гаубицы. После трехчасового обстрела Нефте-Дага белогвардейцы бежали…

— А дальше что? — заинтересовался парень.

— А дальше, как говорится, новая страница. Сначала мы добывали кир, а потом появились в советской науке крупные ученые. Ферсман приехал — серу в Заунгузье открыл. Губкин наведался на Нефте-Даг — обследовал нефтеносные площади, сказал авторитетно: есть на глубине в кровле красноцвета и ниже залегающих пластов большая нефть. Некоторые специалисты с ним не согласились. Спор зашел. В споре, как говорится, рождается истина, но не только. На горячих углях ученого спора решили погреть руки враги Советской власти. Вновь пошли толки о концессиях, началась бесхозяйственность. Кое-кого прижали к ногтю, и не только здесь у нас, но и на железной дороге, в Гаурдаке, на Ташаузском хлопкоочистительном заводе. Ну, а что касается глубинной нефти, то так… Двенадцатая скважина за декаду выбросила тридцать тысяч тонн нефти, а через год — тринадцатая — семь тысяч тонн в сутки…

— Вообще-то, конечно, солидно, — согласился Костя.

— А ты говоришь — водка да бабы, — вновь поддел его Юра.

— Так ведь, одно другому не метает, товарищ начальник!

— Мешает, Костя, еще как мешает. Нельзя на жизнь смотреть по-обывательски. Жизнь состоит не только из мяса, водки и поцелуев. Жизнь это, прежде всего, совокупность всех нравственных ценностей, которые на протяжении многих тысячелетий выработало и продолжает вырабатывать человечество. Нельзя, скажем, глубоко понять день сегодняшний, не зная, о чем заботилось и во имя чего страдало человечество тысячу лет назад. Но когда ты знаешь, что еще тысячу лет назад люди боролись за свободу и счастье, то ты начинаешь понимать, что, добившись сегодня свободы и счастья, несешь ты на своей совести все чаяния твоих предков. В тебе течет кровь сотен поколений, мечтавших завоевать такую жизнь, какую мы завоевали. Так цени же эту новую жизнь, ибо не только тебе пользоваться ее благами, но и надо, чтобы получили ее от тебя в наследство твои потомки… Если, дорогой Костя, ты вот такими мерками будешь измерять ценности жизни, ты поймешь — жрать сверх меры — это гнусно, водку пить — тоже гнусно. Смотреть на женщину, как на объект удовлетворения, это уж совсем.

— Ну так они же сами того требуют? — с обидой возразил Барбос — Они же тоже живые существа, как я понимаю!

— Ай, ладно, надоел ты. — Юра отвернулся и вновь стал смотреть на песчаную равнину, изъеденную соляными такырами. «Действительно, — подумал он. — Если видеть только то, что видит глаз — с ума сойти можно. Хорошо, что человек видит сквозь время, сквозь землю, сквозь мироздание вселенной…» Юра стал думать о Губкине: действительно, он видел сквозь землю. Разумеется, он строил свои гипотезы на основе научных данных. Но в институте на его лекциях Юра всегда ощущал потребность заглянуть глубже и дальше изведанного. Карты земных разломов, нефтеносных структур, казалось, говорили студенту — вот твоя область, вот тут и дерзай. Но начинал говорить Иван Михайлович Губкин — заведующий кафедрой геологии и нефтяных месторождений, типичный русак, каких рождает и выводит в люди русская деревня, — смелый, но не навязчивый, всегда оставляющий место для сомнений своим молодым коллегам, — у Юры сразу возникали проблемы. В тридцать третьем, когда выдала мощнейший фонтан тринадцатая буровая и съехалась компетентная комиссия на прием нового нефтяного месторождения, Иван Михайлович, объезжая с Кайгысызом Атабаевым оконтуренный район, на одной из вышек взял горсть песка и стал его нюхать. Кайгысыз усмехнулся: «Наслаждаетесь запахом своей грандиозной победы?» Губкин стесненно ответил: «Да ну какая победа! Завоеван всего лишь один рубеж. Основное направление наступления — только открывается». И он указал рукой в сторону Каспия… Юра и еще несколько студентов Московского нефтяного института сопровождали своего учителя, были с ним все время рядом. И тогда, когда он был с Кайгысызом, тоже стояли чуть сзади и слышали их разговор. Губкин, высыпав из ладони песок, обернулся и, увидев своих учеников, азартно выпалил: «Вот, Константин Сергеевич, на кого вам надо опираться… на молодую смену инженеров. Эти орлы не подведут!»

Однако прошли годы, прежде чем была выявлена промышленная нефтеносность верхних горизонтов красно-цветной толщи. В 1938 году, когда Юра приехал в Нефте-Даг с дипломом инженера и приступил к самостоятельной работе в КРБ, добыча нефти все еще базировалась в основном на Центральном участке. И только теперь, по прошествии еще полутора лет, шло интенсивное освоение новых нефтеносных площадей. Между Каспием и Нефте-Дагом, а попросту — Вышкой — трудилось в поте лица одиннадцать геолого-поисковых партий, руководили которыми, в основном, молодые специалисты, выпускники вузов Москвы и Баку.

Бакинцев с 1933-го памятного года, когда дала мощный фонтан тринадцатая буровая, вообще понаехало много. Буровые мастера, вышкомонтажники, просто рабочие — они поселились в новом строящемся на железнодорожной станции, возле Большого Балхана, городе Небит-Даге, на Вышке. А теперь их обжитые туркменские кибитки перекочевали в сторону Каспия, за новыми буровыми. Этим участком руководил Юра Каюмов…

Два часа езды по солончакам и вязким движущимся пескам, и вот, наконец, Вышка — рабочий поселок нефтяников, в центре которого на возвышенности, на знаменитой нефтяной горе, на месте тринадцатой, беспрестанно отвешивает поклоны, или словно клюет зерно огромная сказочная птица, станок-качалка. Влево и вправо от нее еще несколько таких станков, но в основном — кибитки, бараки и деревянные складные домики, обмазанные цементом или обшитые толстенными матами. КРБ — несколько таких домиков, поставленных друг к другу вплотную и соединенных ходами. Рядом черная войлочная кибитка — жилье Юры Каюмова.

— Ну что, Костя, зайдем ко мне — отдохнем малость? — предложил Юра, вылезая из кабины.

— Ну что вы, начальник, — уныло протянул Барбос. — Я лучше к своим товарищам зайду.

— Ладно, давай. Сейчас оглядимся, да наверное придется ехать на сто пятую, так что будь готов.

Войдя в кибитку, Юра поставил чемоданчик на кошму, снял с себя белую шелковую рубашку и чесучевые брюки. Парусиновые туфли сунул под раскладную кровать. Из тумбочки достал спецовку, но прежде чем вновь одеться, лег на кровать и, блаженно зажмурясь, раскинул руки. Тут же спохватился. Мать положила в чемодан вареную курицу, завернув ее в мокрое полотенце, чтобы не протухла. Юра достал курицу. Есть не стал — пока не хотелось. Зацепил из бачка воды в кружку, полил на сверток, обернул как следует газетой и закопал под кошму в холодный песок. Этой премудрости его научил старик-туркмен Еламан-ага. Можно было бы «закопать» и копченую колбасу, но Юра вспомнил о лаборантах. Присовокупив к трем колбасным коляскам три шоколадных плитки и три пачки чая, Юра завернул все это в другую газету, умылся, оделся и отправился в КРБ.

Лаборатория была пуста. Столы припорошены песком. В других кабинетах слышались голоса и стрекотала пишущая машинка. Юра зашел к телефонистке.

— Здравствуй, Лена. Что на сто пятой?

Девушка огорченно вздохнула:

— Ах, Юрий Ратхович, ну что вы так — сразу о деле? Вы же из столицы. Людей видели, улицы первомайские.

— Все превосходно. Вот привез вам всем — держите. Тут колбаса и шоколад.

— А духи? — Глаза девушки испуганно расширились. — Купили?

— А как же! — спохватился он и вновь подался в кибитку — возвратился с тремя флаконами и тремя коробочками пудры.

Лена внимательно оглядела подарки, сказала, что девчатам они понравятся, и подала сводку о буровых. Сведения обычные. На сто пятой предполагалось к третьему мая выйти на нефть, но скорость проходки за последнюю неделю снизилась. Юра недовольно бросил сводку на стол.

— И это называется предмайская стахановская вахта!

— Ну так многие же уезжали в Небит-Даг, на концерт. Утром с поездом только вернулись, — пояснила Лена.

— А лаборантки где?

— Тоже с поезда — сейчас придут.

— Ладно, я буду на сто пятой. Звоните мне туда, если что-то срочное.

Он вышел из конторы, спустился в низину, где стояла автомашина Кости-Барбоса, залез в кабину и нажал на клаксон.

Минут через десять грузовик уже пробирался сквозь барханы по свежей колее в сторону моря. Вся низина была заставлена буровыми вышками. Эти нефтеносные площади обещали богатую прибавку к общему дебиту.

VII

В августе жара достигла своего апогея. Над прикаспийской равниной, над песками и солончаками дрожало сизое марево. Солнце палило сверху, но оно не было столь чувствительно, как горячий, одуряющий воздух, толчками исходящий от раскаленной земли. С утра еще было более или менее терпимо, но к девяти — босой ногой на песок не ступишь, и с открытой головой не подашься в путь-дорогу. Днем в поселке жизнь замирала, но на буровых шла также размеренно, как зимой и весной. Суетились на площадках буровых люди: закачивали в скважины глинистый раствор, наращивали колонну обсадных и бурильных труб. Тракторы с прицепами тянули длинные желонки, буксуя на неровностях пустыни. Вечером выезжал на трассу и бежал от одной буровой к другой синий автобус, доставляя смену и увозя буровиков, закончивших трудовой день, в поселок.

В сумерках жизнь на Вышке приходила в движение. Шумно было в рабочей столовой, в тесном магазине, на станции, куда стекались толпы, чтобы сесть в вагоны и выехать в Небит-Даг. Но даже в этой суровой обстановке нефтяники находили для себя развлечения. После ужина рабочие за столом под тусклой лампочкой играли в карты и домино. Дотемна взлетал мяч на волейбольной площадке. Юра Каюмов — член комитета комсомола, ответственный за спортивную работу, был всегда среди молодежи. При непосредственном содействии отца, ему удалось получить для местной низовой организации Осоавиахима несколько малокалиберных винтовок. Стрелковые соревнования устраивались каждый выходной, и участвовали в них, как говорится, и стар, и млад.

В середине августа начало поступать новое оборудование для буровых. Тогда же прибыли из Баку молодые специалисты-нефтяники. Среди них высокая гибкая девушка, с черными кудряшками и большими удивленными глазами — Таня Русланова. На блузке у Тани красовался альпинистский значок. Знакомясь с новичками, Юра подал девушке руку.

— Для красоты — или в самом деле занимались альпинизмом?

— В самом деле, — ответила она, заглянула ему в глаза с дерзким вызовом. — А вы что — тоже альпинист?

— Нет, не довелось. Спросил из любопытства — мне никогда не приходилось встречаться с альпинистами, хотя горы рядом.

— Горы? — недоверчиво усмехнулась Таня и посмотрела в ту сторону, где в сумерках тонули Большие Балханы. — Вы имеете в виду ту синюю гору? Но это же — насмешка для альпинистов! — Таня засмеялась и, видя, что Юра не шутит с ней, торопливо согласилась. — Впрочем, товарищ инженер, может быть вы и правы. Для новичков это подходящая гора. Много у вас в секции альпинистов?

— Да что вы, Таня! Нет ни одного.

— Как же так? — Ей, выросшей в горах Кавказа, всегда казалось, что главное — горы и альпинисты. — У нас в Осетии у каждого мальчишки свои трикони.

— Что это такое — трикони? — Юра засмущался от своей неосведомленности.

— Да ботинки такие, специальные.

— Хорошо бы нам создать свою группу альпинистов. Я уже три года здесь — иногда мы с ребятами забирались на Большой Балхан, но не слишком высоко. Подняться бы на вершину — посмотреть на Каракумы! Знаете, мне один историк говорил, что еще в 1836 году на Арлане побывали наши путешественники. Слышали об ученом-натуралисте Карелине?

— Фамилию слышала, но ничего о нем не знаю, — призналась Таня.

— Пройти бы по его маршруту. Может, от стоянки что-то осталось.

— Юрий Ратхович, вы меня прямо заинтересовали, — призналась Таня. — Знаете, я согласна организовать группу альпинистов, но ведь необходимо иметь снаряжение.

— Таня, не называйте меня по отчеству, — попросил он. — Это только идет пожилым. А я, вероятно, года на четыре старше вас. Что касается снаряжения, я завтра же напишу в Ашхабад отцу — он инструктор Осоавиахима — наверняка, поможет нам…

Таня Русланова поселилась вместе с телефонисткой. Комнатушка на две кровати. У окна стол и два стула. Шкаф еще. Жилье ей не понравилось. Юра успокоил Девушку:

— Знаете, Таня, скоро построят новый жилой дом в Небит-Даге. Если вам не трудно будет ездить, то я внесу вас в список на квартиру. Наши девчата, например, не очень-то стремятся в новый город. Далековато. Вставать надо раньше часа на два, ну и,соответственно, ложиться позже.

— Я подумаю, Юра, — сказала она и почувствовала, как непривычно загорелись у нее от смущения щеки.

Несколько дней Таня Русланова обживалась в новой обстановке. Знакомилась с лабораторией, с сотрудниками КРБ. Наконец решила выехать на буровую. Накануне поездки, вечером, Юра ей сказал: «Поезжайте на сто седьмую. Я буду там — и встречу вас. Вы пили когда-нибудь чал? Нет? Это напиток из верблюжьего молока. Около сто седьмой живет Еламан-ага, у него несколько верблюдиц!»

Таня проснулась рано, до восхода солнца. Тихонько, чтобы не разбудить Лену, Таня из ковша умылась под окном, надела серую парусиновую юбку, белую ситцевую кофточку и туфли. Машина должна была отправиться на буровую в семь, и Таня поспешила к гаражу. Там уже фыркали моторы и слышались голоса водителей. Таня поздоровалась. Ответили ей на приветствие вразброд, с любопытством оглядывая с ног до головы.

— Новенькая? — спросил пожилой азербайджанец Махмуд.

— Да, я недавно тут.

— Одна или с мужем? — спросил другой, с исколотыми татуировкой руками.

— Это не имеет для дела значения, — отпарировала Таня. — Кто из вас едет на сто седьмую?

— Со мной поедете. — Парень приблизился к ней и нагловато прищурился. — Между прочим, меня зовут Костей.

— Костя-Барбос, — подсказал азербайджанец. — Нахал первой марки. Лучше не садитесь с ним — подождите, через час поедете со мной. Я — на сто двенадцатую, но подброшу вас, куда надо.

— Спасибо, товарищ шофер, но я не из трусливых. — Таня строго посмотрела на Костю. — Ну, так едем?

— Я к вашим услугам, мадам. Прошу, садитесь в кабину.

Таня села. Шофер покрутил заводную ручку, пыхтя, чуть ли не приподнимая передок полуторки. Изругался вполголоса несколько раз. И едва мотор проявил признаки жизни, залез в кабину и схватился за баранку. Полуторка выбросилась на возвышенность и медленно поползла по проторенной колее на участок буровых.

— Далеко до сто седьмой? — спросила Таня.

— Верст двадцать пять, девочка. — Костя-Барбос смерил ее нагловатым взглядом. — Кстати, как тебя зовут?

Таня поежилась от этого «тебя», но подумала и решила не обострять с ним отношений. «Черт с ним, пусть буду «тебя» — какой-то невоспитанный блатяга».

— Таней меня зовут, — сказала она ровным голосом.

— Хорошее имя, — одобрил он и опять посмотрел на нее. — Между прочим, я знал одну Таню, с такой же пленительной фигуркой, как у тебя, но та была замужем.

— Вам не кажется, что вы хамите? — Таня отодвинулась.

— Ну что ты, Танюша, какое же это хамство? Я же не насилую тебя.

— Боже, ну и разговор! — обиделась она. — Не зря, оказывается, ваш друг, азербайджанец, назвал вас нахалом.

— Ну зачем же под руку такие слова говорить! — вдруг обозлился Барбос. — Видишь, мотор не тянет. Ну, вот… заглох совсем. На заводную ручку — иди, крутани, а я на стартер нажму.

Таня поморщилась от такого обращения, однако подчинилась — сбросила с ног туфли, легко спрыгнула с крыла машины на песок. Она попыталась вставить ручку в отверстие, но уронила и с беспомощной злостью крикнула:

— Да идите сами!

Барбос вдруг схватил ее за руку, с силой притянул к себе и, прижав к груди, полез прокуренным ртом к ее губам.

— Уйди, гад! — оттолкнула его Таня. — Я сейчас позову на помощь! Уйди же, негодяй!

С минуту она боролась с ним, царапая его лицо и руки. Наконец ей удалось вырваться.

— Товарищи, спасите! — закричала Таня и побежала прочь от этого наглеца, от его машины, куда глаза глядят.

Она бежала до тех пор, пока не выбилась из сил. Остановившись оттого, что задыхается, Таня огляделась. Вокруг нее лежали голые барханы, а над головой уже вовсю светило солнце. Успокоившись немного, Таня коснулась рукой плеча и увидела — блузка на ней разодрана: рукав висит, грудь обнажена. Таня от обиды и горечи, от потерянных сил опустилась на песок и заплакала.

— Господи, какие есть еще на земле негодяи! — плача, выговаривала она. — Зверь — и тот не поступит так, как этот подлец! Где только воспитываются такие!

Просидела она в совершеннейшем отчаянии, наверное больше часа, и перестала плакать от того, что почувствовала сильное жжение в пятках. Таня приподнялась, уперлась в песок пальцами ног и едва не вскрикнула — песок раскалился настолько, что касаться его голой ногой невозможно. Да и сквозь юбку жжет. Таня встала, пошла было к вершине бархана. Пошла, но тут же побежала, приплясывая, словно на раскаленной сковородке. И едва выскочила на бархан, снова села. Неимоверный страх изжариться на песке под палящим солнцем захватил все ее сознание. С бархана она увидела буровые, но они были слишком далеко, чтобы добраться до них босиком.

— Ой, мама, мамочка моя! — заплакала Таня, ища спасения. — Да что же это такое! Неужели нет никого поблизости?!. Люди, спасите! — закричала Таня во всю силу. Но даже эхо не откликнулось ей. Только змеерылый варан, приподнявшись на лапы, посмотрел на нее и, равнодушно развернувшись, пополз прочь.

Таня не знала — что ей делать, как поступить, и только подсознательное чувство руководило ею. Она будто бы и не хотела этого, но сняла с себя кофточку и обвязала ею левую ступню. Затем сняла юбку и, приложив усилие, разорвала ее надвое. Смекнув, что юбка толще ситцевой кофточки, Таня обвязала обе ноги половинками юбки, кофточкой повязала голову и пошла к буровым. Шла словно в больших, не по размеру лаптях. Ноги не жгло, и голова была покрыта «белым тюрбаном», но спина и плечи зудели до боли от палящих лучей. До ближайшей буровой было километров пять. Будь на ногах у Тани туфли, она бы одолела это расстояние за полчаса, но в самодельных лаптях, которые то и дело развязывались и приходилось поправлять их, она двигалась к буровой часа два. Во рту у нее пересохло, язык прилипал к нёбу, в груди горело. И только спортивная закалка, натренированная воля — не падать духом ни в каких даже самых сложных ситуациях — не дали ей свалиться с ног. Подходя к буровой, она качалась, словно пьяная. И чего греха таить — буровики, толковые ребята-комсомольцы, увидев приближающееся к ним «чучело», с недоумением начали посмеиваться. Наконец, разглядев, что перед ними женщина, почти голая, в трусиках и бюстгальтере, с намотанным на ногах тряпьем, парни умолкли. Затем бросились к ней и, окончательно поняв, в какой беде она оказалась, подхватили под руки и отвели в конторку мастера. Таня сидела на скамье и, как во сне, видела перед собой чьи-то лица. Над ней суетились и что-то у нее спрашивали. Ей дали напиться, но вода показалась девушке горькой. Кто-то из ребят очень громко и настойчиво спрашивал — что произошло, почему она оказалась одна посреди барханов. Только спустя час Таня наконец-то пришла в себя и рассказала о случившемся. Она видела, как напряглись и сделались суровыми лица у буровиков.

— Айда, братцы! — крикнул один. — Он же недавно проехал на сто седьмую…

Конторка опустела. С Таней осталась лишь одна учетчица. Ласково приговаривая, что все обойдется и пройдет, она принялась смазывать плечи и спину Тани вазелином…

* * *

Добравшись до 107-й, Костя-Барбос, понимая, что оскорбил новую лаборантку, решил отделаться от содеянного шуточками.

— Послушайте, товарищ инженер, — сказал он с усмешкой Юрию Каюмову. — Что это вы за цыпочку угнездили у нас на Вышке?!

— Какую еще цыпочку? — насторожился Юра, подходя к машине. — Ты должен был привезти Таню Русланову. Почему она не приехала?

— Ладно, начальник, только без гонора. Прошу не тянуть. Я сам могу оттянуть кого хочешь. Давай забирай бочки с водой, да я отправлюсь назад. Мне еще сегодня в Небит-Даг надо съездить.

Юра окликнул буровиков, чтобы снимали бочки, и вновь подступил к Барбосу:

— Ты так и не ответил мне — почему не приехала Русланова?

— Слушай, начальник, отстань ты со своей… Это же цыпочка. Ей здесь такой интеллигентной делать нечего. Слова ей не скажи, пальцем ее не тронь. Слезла на полдороге — пешком идет. И хай себе идет. Прочешет разок по солнцу, да босиком, тогда в другой раз сговорчивее будет…

— Где лаборантка Русланова — я тебя спрашиваю?! — вскипел Юра. — Если обидел — не жди пощады, Барбос.

Барбос никогда не видел таким разъяренным инженера Каюмова. Глядя на него, наступающего со сжатыми кулаками, он попятился к кузову машины, и тут увидел на дороге трех парней. Они узнали его и прибавили шаг.

— Ну, сука! — с яростью выдохнул из себя один из них, самый высокий и мощным, Илья, и схватив за грудки Барбоса, встряхнул сто. — Говоришь, на Колыме был, сволочь! С людьми перестал считаться… С женщинами…

Илья не смог выразить свою ярость в словах и, развернувшись, тяжелыми кулачищами саданул Барбоса в подбородок. Тот снопом повалился на песок. Перевернувшись, вскочил на ноги, но снова наскочил на кулак Ильи и плюхнулся с окровавленным ртом.

— Пантюхин, стой! — закричал Юра. — Это же — самосуд! Стой, я приказываю!

— Приказываешь! — в тон ему отозвался Илья и, приподняв Барбоса за шиворот, долбанул еще раз. — А я не признаю никаких приказаний, когда делаю правое дело. Этот подлец бросил посреди песков босую лаборантку. Пытался изнасиловать, сучий сын. Все шмотки на ней изодрал. Она вырвалась от него, но вся сгорела на солнцепеке. Сейчас там у нас, на буровой, Женька ее отхаживает.

Юра оцепенел — до него сразу не дошел смысл сказанного. Наконец, глотнув воздух, он с ненавистью выговорил:

— Встань, негодяй. Видимо, мало чему научила тебя Колыма.

Барбос поднялся, шатаясь, подошел к кузову и ухватился обеими руками за борт. Стоя так, он всхлипывал и сплевывал кровь.

— Зубы, сволочь, выбил за какую-то шалаву, — канючил он. — Защищают каких-то гнилых интеллигентиков, а рабочему человеку зубы выбивают… Я в суд подам… Вы мне поплатитесь.

— Ну вот что, Барбос, — сказал Юра. — Чтобы сегодня же не было твоей ноги на Вышке. И в Небит-Даге — тоже. Убирайся к чертовой матери, или пойдешь под суд. Лезь в кузов, свезем тебя до поселка, а там как знаешь.

— Лезь, лезь, — поторопил его Илья. — Не хрена тебе тут делать. Я сам тебя с удовольствием свезу до самой станции. Только поспеши с отъездом. Если до вечера не выберешься отсюда, и ребята узнают о твоем поступке, то можешь вообще остаться здесь навсегда… и креста никто не поставит.

На полпути между Вышкой и 107-й буровой Юра, сидевший в кабине рядом с Ильей, посмотрел в заднее смотровое стекло и не увидел в кузове Барбоса.

— Ну-ка, Илюша, останови, что-то не видно!

Они вышли из кабины, заглянули в кузов и оба ухмыльнулись. Затем оглядели местность вокруг, и Юра увидел Барбоса. Широким шагом, полусогнувшись, он шел в сторону железной дороги.

— Ну вот, видишь, — сказал Илья. — Он и до вечера не продержался — сбежал. Да и правильно сделал, иначе бы Рамазан расквитался с ним сполна.

— Кто такой Рамазан? — насторожился Юра.

— А помбур со сто тридцатой. Он неравнодушен к этой Тане Руслановой. Только и слышишь: «Друзья мои, я испепелен… Я жить не могу без нее!»

Юра промолчал, но почувствовал, как сердце его обволокло неприятным ознобом ревности.

VIII

У Тани от ожога поднялась температура. Вечером девчата, поездом, отвезли ее в Небит-Даг, в больницу.

В больнице Таню поместили в общую палату, сделали все возможное, чтобы облегчить ее страдания. Лежать она не могла — сидела на кровати и с обидой думала, что никогда и ни за что не вернется больше на Вышку — уедет домой, в Грозный. Слава богу, там тоже есть нефтепромыслы, и достаточно КРБ и лабораторий, чтобы спокойно работать и жить без страха быть опозоренной. Особенно ей было обидно то, что она сама вызвалась ехать в Туркмению.

В этом жутком настроении Таня встретила у себя в палате женщину из отдела кадров «Туркменнефти», которая пришла проведать больную. Таня высказала ей все, что думала. Инспектор по кадрам по-матерински пожурила ее:

— Ну зачем совсем уезжать, девочка! Там, в Грозном, люди могут подумать бог знает чего о тебе… и о нас тоже. Предлагаю тебе место в лаборатории управления. Поправится — останешься, не понравится — уезжай, но только не торопись. Тебе необходимо усвоить, что нет плохих рабочих коллективов, но даже в хорошей и крепкой семье есть уроды.

Таня немного успокоилась. На другой день был выходной день, и к ней с утра до вечера шли и шли девчата — знакомые и незнакомые.

Юра Каюмов, после случившегося, вместе с девчатами занимался отправкой Тани в Небит-Даг. В купе, конечно, его не пустили — ехал он в соседнем. И в больницу не пошел он с девчатами — отправился в гостиницу. Переночевав в душном шестиместном номере, утром отправился на базарчик, чтобы купить для Тани гостинцев. На рынке кроме яблок, ничего не нашел. Тощий рыжеусый грузин взвесил ему два килограмма ранета и Юра отправился в больницу. Входя в стерильно чистый коридор, он боялся встретить Таню несчастной и плачущей, и нимало удивился, когда услышал в конце коридора ее звонкий голос. Она с кем-то разговаривала и, судя по ее голосу, была в неплохом настроении. Юра пошел на ее голос и увидел — она стояла у окна, держа в руках розы, а напротив нее — помбур Рамазан. Юра на мгновенье растерялся. Мелькнула мысль: может быть, уйти и не мешать, но было поздно — Таня увидела его.

— Ну вот и товарищ инженер… Юрии Ратхович пожаловал, — сказала Таня, стесненно улыбаясь, и Ратх вновь отметил про себя: «Не вовремя!»

— Здравствуйте, Русланова, — поприветствовал он и сам не понял, почему назвал ее не по имени. Постеснялся Рамазана? Вполне возможно. А может быть оттого, что вновь услышал от нее не «Юра а Юрий Ратхович»?

А дальше вовсе перешел на официальный тон:

— Рад видеть вас в прекрасном настроении. Судя по всему, ожоги ваши проходят?

— Да, конечно, Юрий Ратхович. Мне уже значительно лучше. Вот Рамазан Ганиевич розы принес. Посмотрите, какие крупные и яркие!

— Я же сам их вырастил! — гордо сказал Рамазан. — Я как приехал на Вышку и принял буровую, сразу же занялся разведением роз. Посадил сначала один куст, потом еще один, а сейчас уже десять корней.

— Трудно выращивать? — спросила Таня.

— Танечка, я душой чувствовал, что эти розы достанутся самой красивой девушке в мире, — польстил Рамазан.

— О, вы какой! — Таня засмеялась и поднесла к губам букет темно-красных роз.

Юра сокрушенно подумал, что ни в коем случае нельзя сейчас угощать ее яблоками. Что такое яблоки в сравнении с царственными цветами! Он держал большой кулек с яблоками и думал — как некстати эти яблоки. Надо их куда-то деть, чтобы не торчали на глазах. Он положил их на окно и, видя, что Таня мало обращает на кулек внимания, опять понес чепуху:

— Значит, уже выздоравливаете, Русланова? Это хорошо. А мы все думали…

— Я не знаю, Юрий Ратхович, о чем вы там думали, — с некоторым вызовом сказала Таня, — но я уже зачислена в штат управления. Так что, не ждите меня в КРБ.

— Неужели обиделись на всех?

— Обиделась на одного, причем тут все.

— Татьяна Мирановна! Но мы же вышвырнули этого негодяя — ноги его больше здесь не будет.

— Спасибо за участие, Юрий Ратхович, но вы могли бы и не допустить того, что случилось. Вы — инженер, но работаете только с механизмами, а о воспитании людей совсем не думаете. Вы называете свой участок комсомольско-молодежным, а держите на участке рецидивиста.

— Татьяна Мирановна, кто же мог ожидать такого — даже от рецидивиста! Рецидивист, в какой-то мере, все же человек, а этот тип оказался просто-напросто животным. Я виноват, что не разглядел в нем отпетого негодяя.

— Танечка, — сказал очень ласково Рамазан. — Юрий Ратхович не виноват. Разве он может залезть в душу каждого? Тут нужно особое внимание. Клянусь вам,Танечка, пока я жив, вас больше не тронет ни одна чужая рука, не обидит ни один подлый взгляд.

Девушка ничего не ответила Рамазану, только с тревогой бросила взгляд на Юру — как он среагировал на эти слова.

— Ну что ж, Татьяна Мирановна, простите — я действительно виноват. Пойду, не стану мешать вашей беседе. Выздоравливайте, и — счастья вам на новом месте. — Юра откланялся.

— Юрий Ратхович, неужели вы обиделись! — Таня шагнула за ним. — Юрий Ратхович, ну куда же вы!

— Кулек забыли, товарищ Каюмов, — напомнил Рамазан.

Юра, не останавливаясь и не оборачиваясь, отозвался:

— Это Татьяне Мирановне!

Вечером, поездом, Юра уехал на Вышку. О Тане, как о девушке, которая смогла бы быть его любимой, он решил забыть: поклонников у нее много. Вот и Рамазан один из них. Что касается его, для нее он всего лишь инженер Юрий Ратхович. Она даже о просьбе — называть его запросто, по имени, забыла, а точнее не вняла его просьбе. Действительно, чего ради — Юра? Можно подумать, у него с ней какие-то особые отношения…

Юра целиком ушел в работу, но забыть о Тане было против его воли, и, разъезжая по буровым или сидя над сводками показателей проходки скважин, он то и дело вспоминал о ней. Он часто думал и завидовал Рамазану. Парень что надо, любой девушке понравится. Здоров, широкоплеч, говорлив — за словом в карман не полезет, к тому же любитель цветов — увлечение для мужчин редкое. Встречая Рамазана, Юра старался не подавать виду, что завидует ему. Но что-то и Рамазан не очень бывал весел. Однажды зайдя в КРБ, чтобы сдать сводку, он преподнес телефонистке Леночке три розы. Юра шутливо заметил:

— Смотри, Рамазан, узнает Татьяна Мирановна, — приревнует.

— Ну что вы, Юрий Ратхович! Вы жестоко ошибаетесь, если считаете, что Татьяна Мирановна неравнодушна ко мне. У нее есть другой. Она так и сказала мне: «Простите, Рамазан, но мое сердце целиком занято другим».

— Кто же этот счастливчик? — все еще в шутливом тоне спросил Юра.

— Откуда мне знать, Юрий Ратхович! Разве такое женщины говорят. Может быть, кто-то из Грозного… сокурсник какой-нибудь.

— Вероятно, так и есть, — согласился Юра. — Но не будем завидовать, а лучше пожелаем Татьяне Мирановне самого большого счастья.

— Я тоже так думаю, — сказал Рамазан. — Она достойна самого большого счастья.

Дни, полные напряжения, летели быстро. Позади остались август и сентябрь. На вышках и бараке, на домиках заалели призывы в честь двадцать третьей годовщины Октября. Добыча нефти на действующих скважинах Центрального участка заметно возросла. Промысловики применяли на старых буровых повторное глубинное бурение. Все нефтескважины были оснащены глубинными насосами. Два и три года назад разлившаяся по низине нефть из фонтанов собиралась в специальные нефтяные амбары. На этом участке действовала «легкая кавалерия», и начальником штаба у молодежи был Юрий Каюмов. «Туркменнефть» взяла обязательство дать стране в сорок первом году 800 тысяч тонн нефти. Впереди еще был целый год, но показатели добычи все время росли. И на участках разведочного бурения одна за другой вступали в эксплуатацию буровые. Настроение у нефтяников было по-настоящему ударным.

Юра, занятый делами, днем редко бывал у себя в кабинете. Чаще всего заходил туда после ужина, когда в час пересмены на буровых, к нему шли по разным вопросам люди. Тогда же раздавались в его кабинете и телефонные звонки. Тревожило начальство «Туркменнефти», плановый отдел, отдел кадров…

— Мне, пожалуйста, инженера Каюмова! — голос показался Юре очень знакомым.

— Я слушаю, — отозвался он.

— Юрий Ратхович, это я… Русланова… Таня…

— А… Вот это кто! А я подумал — знакомый голос. Здравствуйте, Татьяна Мирановна. Чем могу служить?

— Боже, как официально, — обиделась Таня. — Значит не зря я все время думаю, что вы на меня почему-то обижены?

— Ну, что вы, Татьяна Мирановна! За что я должен на вас обижаться? — Юра прикрыл дверь и сел на подоконник.

— Тогда почему не заходите в управление? Вернее, заходя в управление, ни разу не заглянули в лабораторию?

— Да как-то… — Юра не нашелся что сказать.

— Об альпинизме почему-то забыли! — Таня засмеялась приятно, с едва уловимой иронией.

— Ну, какой альпинизм, Татьяна Мирановна? — в тон ей ответил Юра. — Вам больше нравятся розы, и я решил заняться разведением роз!

— Юрий Ратхович, я польщена, но, по-моему, ваша шутка неуместна. Я отказалась от роз Рамазана в тот самый день, когда вы были в больнице.

— Да?! — Юра сделал вид, что ничего не знает. — А почему отказались?

Таня некоторое время молчала. Юра представил ее, сидящей за столом и многозначительно переглядывающейся с подружками-лаборантками. Но вот — ответ, с некоторой обидой в голосе:

– Не задавайте глупых вопросов.

Теперь уже, молчал Юра. Подумав немного, спросил:

— Вам пишут из Грозного?

— Да, конечно. Я часто получаю письма от отца и мамы.

— Я имею в виду письма вашего близкого друга.

— У меня нет близких друзей, — отозвалась с недоумением Таня. — Есть товарищи по техникуму, но они все разъехались — кто куда.

— Ну, Татьяна Мирановна, — простодушно пожурил ее Юра. — Рамазан мне жаловался, что сердце ваше целиком занято другим, а послушать вас — получается, что и друга у вас нет.

Таня замолчала, затем очень неловко произнесла:

— Не надо об этом.

И его вдруг осенило: «А вдруг этот другой — я?»

— Ну, хорошо, не буду больше, — сказал Юра. — Простите, Татьяна Мирановна.

— Таня, — поправила она его. — Вы же называли меня так.

— Да! Но и вы — тоже!

— И я тоже! — Таня засмеялась и торопливо сказала: — Юра, приезжайте, я буду ждать вас. Кстати, вы написали письмо отцу о снаряжении?

— Да, конечно! Он обещал помочь.

— Ну, до встречи… — Она положила трубку.

Теперь они разговаривали по телефону почти ежедневно. Лишь изредка, когда Юра оставался на ночь на той или другой буровой, день проходил у него без телефонного свидания.

Накануне праздника Таня, как всегда вечером, позвонив ему, сообщила:

— Юра, прилетел какой-то летчик. Привез тебе посылку — огромный ящик, поставили в лаборатории. Сам летчик, Пальванов, кажется, ждет тебя в гостинице. Утром он улетает.

— Пальванов, говоришь? Знаю такого. Это Сердар. А что за ящик?

— Понятия не имею. Я не стала расспрашивать — неудобно.

— Таня, я постараюсь сейчас же приехать!

Часа через два он был в Небит-Даге. Машина проползла по темной улице от станции в сторону гор. В домах светились окна и возле кибиток из жерл тамдыров вырывался огонь, но этого света не хватало, чтобы видеть в ночи город с его домами, постройками и будками. Возле здания «Туркменнефти» на столбе горела электролампочка. Вахтер, увидев подъехавшую легковушку, проворно встал со скамьи. Юра спросил, есть ли кто-нибудь в лаборатории. Старик сказал, что все давно ушли, и Юра велел шоферу ехать в гостиницу. Здесь он справился у дежурной о летчике Пальванове. Женщина провела его в конец коридора и постучала в дверь номера. Открыл Сердар. Он был в футболке и шароварах.

— Не ждал, — сказал он, пропуская гостя в комнату. — Вернее, ждал с вечера, а потом решил, что уже поздно, и ты не придешь.

— Да вот добрался кое-как, — оглядывая комнату, сказал Юра. — Таня позвонила мне после того, как ушел поезд. Пришлось ехать на машине, а дороги тут у нас — черт голову сломит. Тридцать километров, а тащились целых два часа. Завидую тебе, Сердар, — твоим быстрым крыльям. Не рытвин для тебя, ни ухабов.

— Сразу видно, что ты никогда не поднимался в воздух. — Сердар покровительственно улыбнулся. — Что касается быстрых крыльев — ты прав: сегодня я в Ашхабаде, завтра в Чарджуе, послезавтра — в Ташаузе. Но что касается рытвин и ухабов, то ты дал маху. Там, в небесах, знаешь какие ямы! Иногда попадешь в такую болтанку, что и свету белому не рад.

Они сели друг против друга за столом. Сердар откупорил бутылку боржоми, налил в стаканы.

— Моих давно видел? — спросил Юра.

— Отца с неделю назад, Тамару Яновну позавчера. Передала тебе твой серый костюм, там в ящике у вас, в «Туркменнефти». Отвези, говорит, а то уже осень, а он все в рубашке щеголяет. И пусть, говорит, передаст все, что надо постирать.

— О-о! — взмолился Юра. — Узнаю маму! Она меня уже десять лет преследует своей стиркой. В Туле учился, все время в письмах донимала — спрашивала: кто же тебе, Юрочка, стирает. В Москву переехал — опять те же вопросы. А здесь она решила воспользоваться твоим аэропланом. Сердар, скажи ей, что у меня есть кому стирать — пусть не беспокоится!

— Что, действительно, есть кому? — Сердар подморгнул. — Может тоже тайком, как Акмурад в Ташкенте?

— Да брось ты! — обиделся Юра. — Если б женился — пригласил бы, наверное, на свадьбу.

— Не скажи, Юра. Род ваш, каюмовский, своевольный. Дядька твой, Аман, до сих пор — только и слышишь — клянет своего сына Акмурада, понять не может, в кого он такой уродился. А Галия-ханум перечит ему. В тебя, говорит, уродился, больше не в кого. Ты-то, говорит, меня, как ястреб ласточку, схватил на лету и утащил в пески… Так что, Юра, если с тобой случится что-то подобное — я не удивлюсь и буду приветствовать. Брак по любви без калыма и всяких сделок — этаже прекрасно! Клянусь, Юра, меня бы пытками никто не заставил жениться на нелюбимой. С Зиной у нас, сам знаешь, дружба с самого детства.

— Как она живет? — полюбопытствовал Юра.

— Неплохо живет — можешь судить по мне. Переживает, конечно: все-таки небо — это не земля. На земле споткнешься, нос разобьешь, в небе — кости поломаешь. Недавно, в связи с событиями в Польше, уезжал в боевой полк. Два месяца проходил боевую подготовку. Что-то неладное творится в мире. Европа почти вся в руках фашистов.

— Неужели и на нас поднимут руку?

— По-моему, да, — подтвердил Сердар и добавил, подумав: — И не только — по-моему. Все давно понимают, что война неизбежна, и торопятся, чтобы не застала она врасплох. Маневры проводятся, военные игры, не говорю уже о соревнованиях Осоавиахима. Года три назад только и заботились о значкистах ГТО, а сегодня все оборонные кружки действуют. У меня нет ни одного дня отдыха. То в рейс, то еду на аэродром к твоему отцу, на выброску парашютистов. Он-то и нагрузил меня ящиком.

— Слушай, Сердар, я давно у него прошу, чтобы прислал снаряжение для альпинистов, а он мне шлет какие-то непонятные ящики.

— Ну так я и привез в ящике альпинистский инвентарь — шесть комплектов. Одних веревок — десяток слонов можно опутать.

— Что ты говоришь! — удивился Юра. — Вот Таня обрадуется!

— Что у вас тут и девушки — альпинистки?

— Собственно, она одна. Ты видел ее в лаборатории. Таня запомнила твою фамилию, и сказала, где тебя найти.

— Какая же из трех? Одну я запомнил — Русланову. Рослая такая, симпатичная. Она?

— Она. — Юра смутился, и Сердар с озорством хлопнул его по плечу.

Разговоров было много — поговорили обо всем. Спать легли поздно. Утром Сердар поднялся первым и, умывшись, разбудил Юру.

— Юрка, я спешу. Говори — что передать отцу и матери?

Юра вскочил с кровати.

— Я провожу тебя!

— Не надо. Меня уже давно ждет автобус, ехать на аэродром. Говори — не тяни.

— Ну, что передать? Жив-здоров… План перевыполняем — в следующем году дадим стране восемьсот тысяч тонн нефти. Достраивается жилой дом — скоро получу квартиру в Небит-Даге и приглашу их на новоселье. Ты тоже приезжай, Сердар.

— Спасибо за приглашение, я пошел.

Сердар встряхнул Юре руку и вышел. Юра дождался девяти и отправился в «Туркменнефть».

IX

Весной в Ашхабад приехал Акмурад. Приехал по своим военным делам, в составе инспекторской комиссии округа, и в первый же день заглянул домой, к родителям. Галия-ханум встретила сына слезами радости.

— Акмурад, какое у тебя жестокое сердце! Разве можно так обращаться с матерью? Надеюсь, ты привез к нам нашу невестку?

— Мама, почему я должен ее привезти?! — удивился Акмурад, идя с ней в комнату.

— Как это так — «почему»? — еще больше сына удивилась Галия-ханум. — Разве она тебе не законная жена?

— Законная, законная. — Акмурад снял фуражку и положил на валик дивана. Сел, оглядывая комнату. Галия-ханум села рядом, руку положила ему на плечо.

— Может, считаешь этот дом для тебя не законный?

— Законный. — Акмурад снял руку матери с плеча и поцеловал. Галия вновь заплакала от счастья.

— Если жена — законная и дом законный, то почему же ты не перевезешь ее сюда?

— Мама, на этот счет несколько причин. — Акмурад стал утирать платком слезы матери. — Во-первых, место постоянной службы у меня — Ташкент. Во-вторых, место постоянного жительства моей жены — тоже Ташкент. В-третьих, у нее старенький отец, и за ним некому ухаживать. В-четвертых, у Назимы грудной ребенок.

Глаза Галии-ханум расширились от радостного удивления:

— Акмурад, что ты говоришь! Неужели у нас с Аманом появился внук?

— Появился, мама, еще в прошлом году.

— И ты все это время молчал — скрывал от нас!

— Я боялся, что не очень-то вы обрадуетесь ребенку, если не признали жену.

— Жена одно, внук совсем другое. Внук — это кровинка дедушки и бабушки. Как назвали малыша, если не секрет? — Галия-ханум насторожилась.

— Кадыром назвали, мама. — Акмурад немного смутился.

— Что это за имя, сынок? — У Галии-ханум заблестели на глазах слезы обиды. Разве внук не может называться именем твоего отца?

— Он назван именем отца Назимы. Это почтенный человек, уважающий людей и законы.

— А твой отец, значит, не уважает ни людей, ни законы?

— Не знаю, мама. Во всяком случае, есть причины, чтобы сомневаться в этом.

— У тебя жестокое сердце, сынок. — Галия-ханум с сожалением, как на больного, посмотрела на Акмурада. — Ты все еще не забыл о том несчастном золоте, которое уже давно разошлось на постройку школ и детских садов.

— Разошлось ли, мама? — усомнился Акмурад. — Я сомневаюсь. И не только я. Артык, например, тоже сомневается — все ли золотишко отдал Советской власти мой дед? Не оставил ли половину богатства? Не передал ли эту половину тайком моему отцу.

— Как ты смеешь так думать? — Галия возмутилась, встала с дивана. — А Артык твой только и знает — заглядывает в чужие дворы, все смотрит — нельзя ли чего взять для колхоза. Это по-твоему, по закону?

— Сомневается Артык в искренности моего деда Каюм-сердара. Сомневается в искренности моего отца, вот и заглядывает. Каюм-сердар целые десятилетия грабил бедняков. Почему он не должен вернуть все до последнего — что взял?

— Эх, сын пропащий, — Галия горько улыбнулась. — Уж лучше бы ты совсем не приезжал, чем слышать такие оскорбления от тебя.

— Не беспокойся, через три дня уеду. И запомните вместе с отцом — убеждений я своих никогда не переменю. Вы никогда не увидите меня жалким обывателем, покрывающим старые грехи деда и отца. Я по-другому воспитан.

— Ладно, успокойся. — Галия принялась накрывать на стол. — Надеюсь, не откажешься от еды обывателей?

— После такого разговора, мама, у меня кусок может застрять в горле. — Акмурад встал и, увидев растерянность на лице матери, осекся. Смекнул, что надо как-то помягче, хотя и кипит в груди злость. — Мама, я пойду — мне некогда, да и не голоден я. — Акмурад надел фуражку и направился к двери.

— Ты что, сынок?! — взмолилась Галия-ханум. — Ты совсем одичал. Неужели родительский хлеб для тебя стал горьким? Поешь хотя бы, потом пойдешь.

— Хорошо… Ладно, — согласился Акмурад, садясь за стол. — Только и вы не попрекайте меня куском хлеба. За самовольство в женитьбе вы уже прокляли меня.

— Но это же Аман — сгоряча! Прости ему! Галия вновь села рядом с сыном.

— А ты сначала спроси у него — простил ли он мне? Нет, мама, не простил он мне и никогда не простит. То, что я высказал ему перед отъездом, — горькая правда. Он как жил в плену патриархальных обычаев и правил, так и живет. Для него главное мерило — родной отец, Каюм-сердар. Ради него он может поступиться чем угодно. Но мне не годятся их воззрения. На мне обрываются традиции патриархальщины. С меня начинаются новые традиции.

— Ешь, ешь, Акмурад. Плов вчера вечером готовила, но и сегодня он еще свежий. — Галия попыталась отвлечь сына от столь строгого разговора.

— Я воспитаю детей так, что они будут гордиться, своим отцом, — не глядя на мать, продолжал Акмурад. — Наш критерий воспитания — не белая борода родителя, а марксистско-ленинская честь и совесть.

— Ешь, ешь, сынок…

— Ты учишь женщин грамоте в интернате, мама. Ты, наверное, тоже задумываешься над тем, что я сейчас говорю?

— А как же, сынок. Честь советской родины — превыше всего, а потом не грех и об отце вспомнить.

— Вот именно — потом. — Акмурад положил ложку и встал. — Как хорошо, что ты понимаешь меня, мама. И ты, конечно, можешь представить — что будет со мной, если вдруг мне скажут: «Старший лейтенант Каюмов, у вашего отца обнаружены драгоценности, укрытые им от Советской власти!»

— Этого никогда не будет, сынок, успокойся. — Галия покровительственно, как ребенку, улыбнулась сыну. — Я очень хорошо знаю твоего отца. Да, он действительно, верен обычаям, но он никогда не поставит своего родного сына в неловкое положение.

— Уже поставил. Да и вообще, мне достаточно моего происхождения, — внушительно проговорил Акмурад. — Все знают, что отец мой сын арчина, а мать дочь какого-то татарского князька. Конечно, никто меня не корит родословной. Закон у нас очень справедливый — сын за отца не отвечает. Но если вдруг еще раз обнаружится у отца припрятанное золото, то жизнь мне покажется бессмысленной.

— Умоляю тебя, сынок, не думай о нас плохо. — Галия взялась за чайник. — Налить тебе?

— Нет, не надо. В двенадцать я должен быть у военкома.

— Ты придешь еще, сынок? Ты обязательно зайди перед отъездам.

— Обязательно, мама.

Галия обняла его и приложилась губами к щеке. Рукой она задела за верхний карман гимнастерки. Акмурад тотчас вспомнил, что в кармане у него фотография, на которой — он, жена и сын. Вынув фотокарточку, Акмурад протянул матери:

— Вот возьми, это мое семейство. Надеюсь, все будет хорошо и вы встретитесь со своим внуком.

Галия-ханум начала разглядывать фото, и Акмурад вышел.

В военкомате он почти весь день просидел над картотекой командиров запаса, выбирая наиболее подходящих людей для участия в летних маневрах. В картотеке были многие из тех, с кем Акмурад служил в туркменском кавалерийском полку — их-то в первую очередь и заносил он в свой полк. Многих знал с самого детства по Ташаузу, куда не один раз приезжал с отцом из аула Тахта. Отец почти до самого образования Туркменской Советской Республики держал в Тахта свою конюшню. У него было с десяток породистых скакунов и столько же жеребят. Одних коней он выводил на ташаузский базар и продавал, других — молодых — растил бережно и кропотливо, и потом тоже продавал. Нередко в дом отца приезжали знатные люди Ташауза. И не только Ташауза, но и более отдаленных мест. Однажды, — этот день Акмурад хорошо запомнил, — к отцу пожаловал сам Джунаид-хан с басмачами. Тогда Акмураду было лет шестнадцать, не разбирался он ни в политике, ни в людях, о жизни судил по разговорам сельчан — и смотрел он на главаря басмачей как на самого сильного человека. Джунаид выбрал для себя самого красивого коня, заплатил за него отцу, не считая, деньги. Отец потом восхищенно говорил: «Аллах бы и тот столько не заплатил!» Помнились слова матери: «Джунаиду жалеть нечего — он всю Туркмению ограбил, все золото собрал в свой мешок!» Акмурад в ту пору, безусловно, был на стороне отца. Гордился, молодой джигит — с каким ханом знается отец. И в двадцать третьем, когда Джунаид укреплял свои басмаческие отряды, Акмурад без спроса родителей ускакал с ним в пески. К счастью, недолго Акмурад служил этому волку пустыни. Во время налета на Хиву Джунаид потерял половину своих вояк: одни погибли от красноармейских пуль и шашек, другие попали в плен. В числе пленных оказался и Акмурад.

Акмурад сидел в глубоком зиндане с такими же молодыми ребятами, как и он сам, когда в Хиве появился Чары Пальванов и Иргизов — начали допрашивать пленных. Сыновей бедняков освобождали тут же, лишь предупреждали, не заниматься разбоем, а строить новую жизнь! Сыновья зажиточных давали расписку, что впредь не поднимут оружие на Советскую власть. Что касается Акмурада — его они повезли к отцу, в Тахту, ибо сказал им Акмурад, что у его отца самые лучшие в мире кони.

Аман, увидев сына среди красных конников, взмолился перед Чары-агой, на колени упал: «Отпустите сосунка — он по глупости ушел к басмачам!» Иргизов тогда сказал ему: «Может и ты по глупости развел целых двадцать лошадей и конюшню королевскую выстроил?» Аман принялся оправдываться, что не враг он Советской власти — готов выполнить все ее требования, и Иргизов предложил: «Ну, коли выдаешь себя за своего, то сдавай-ка своих скакунов Советской власти. Красная Армия очень нуждается в хороших лошадях!» Аман по лояльности или по трусости, этого не знал Акмурад и сейчас, согласился.

Примерно через месяц Аман перегнал своих лошадей через Каракумы в Полторацк, сдал их Красной Армии — и сам стал конюхом-красноармейцем. А когда вернулся из Москвы Ратх и всем стало понятно, что не простая, не односложная эта семья Каюмовых, то произвели Амана в командиры, а Акмурада взяли в туркменский кавалерийский полк.

Изменилось сознание за пятнадцать лет боевой учебы у Акмурада. Был когда-то Джунаид его кумиром — стал ничтожеством. Был отец, оттого что знался с Джунаидом, гордостью Акмурада — стал неуверенностью и страхом. После укрытия золота дедом и отцом, потерял Акмурад к отцу доверие. Дед, действительно, опомнился почти перед самой смертью, разобрался в сложностях жизни и отдал золото государству. Но отдал-то дед, а не отец… Аман молчал до последнего. И только когда Каюм-сердар рассказал все, как было, тогда и Аман развязал язык. Но признал ли свою вину, если и по сей день считает отца превыше всего на свете?

За пятнадцать лет службы в РККА научился Акмурад разбираться в людях. Лучшими друзьями у него теперь были люди, закаленные в классовой борьбе. Тянулся к товарищам, умудренным опытом борьбы. Отличал и приближал к себе Акмурад тех, кто разделял его взгляды и симпатии. Терпеть не мог обывателей, стоящих в стороне от политики и грандиозных дел. Именно такими казались ему его родители, принявшие новый советский строй, но оставшиеся в плену у древних обычаев. Поколебалась уверенность Акмурада и в Иргизове: рановато красный рыцарь ушел от боевых дел — все еще впереди, все еще только начинается. И составляя списки командного состава на предстоящие учения, конечно же, Акмурад в первую очередь подумал об Иргизове. И не только подумал, но и решил навестить его. Вечером он пришел к нему на Артиллерийскую, застав его за мытьем полов. Восьмилетний сын Иргизова играл во дворе, в «прятки», а Иргизов мыл пол в коридоре. Он настолько был увлечен, что даже не заметил, как подошел к нему Акмурад. Разогнулся, когда увидел перед самым носом сапоги.

— Кого вам, товарищ? — не очень дружелюбно спросил Иргизов, чувствуя некоторую неловкость.

— Вас, товарищ лейтенант запаса! — Акмурад подал руку и озорно засмеялся.

— Акмурад — ты?! Черт меня побери, вот так гость! Извини, что с тряпкой. Нина на спектакле, вот я и решил помочь ей.

— Да ну что вы, Иван Алексеевич, — ободрил его Акмурад. — Меня таким делом не удивишь. Знаете, я сколько полов вымыл, пока был в училище. Да и Назиме я тоже помогаю. Так что, в этом мы с вами единомышленники. Иное дело — засиделись вы, Иван Алексеевич в гражданке. Пора бы и командирскую форму надеть — освежить ее на вольном ветре пустыни.

— Ну, Акмурад! — возразил Иргизов. — Вольный ветер, — мой друг и вечный спутник. Я почти все время на просторе. Это тебе повезло — застал меня дома. Вотчина археолога — заброшенные городища и развалины, а они всегда в степи да в горах.

Иргизов отворил дверь, приглашая гостя в квартиру. Акмурад оглядел убранство первой комнаты, заглянул во вторую. Отметил про себя: «Одомашнился командир — ковры, кровати, занавесочки».

— Уютно у вас, — сказал, усаживаясь в старое кресло, купленное недавно Ниной.

Иргизов достал из шкафа бутылку вина, принес сковороду с холодными котлетами. Сказал, накрывая на стол:

— Не так давно получил письмо от Морозова. Он мне сообщил, что у тебя наследник появился. Поздравляю и надо выпить по такому случаю.

– Спасибо, Иван Алексеевич. Сын у меня — еще тот парень. Ну и, конечно же, большой тебе привет от Назимы и Кадыр-аки. Они тебя чуть не каждый день вспоминают. В гости зовут.

Иргизов налил вина в стаканы.

— Ну что ж, за твой приезд, за рождение сына.

— Да я же не пью, Иван Алексеевич, знаете же!

— Ну за рождение сына надо бы выпить, — возразил Иргизов. — Кстати, с отцом-то хоть встретился?

— Пока нет.

— Отыщи его побыстрее, не то обидится.

— Ничего, перенесет. — Акмурад пригубил вино и поставил стакан.

— Все-таки, зря ты с ним так резок, — сказал Иргизов. — Конечно, виноват он. Но если разобраться как следует — заглянуть, так сказать, в человеческую психологию, то можно и простить ему. Человеку, тем более взрослому, нужны долгие годы, чтобы переродиться в своих взглядах на жизнь. С тобой было проще, Акмурад. Ты пришел в Красную Армию едва оперившимся птенцом. Попал под крылышко этаких мощных петухов-бойцов, вроде Морозова, Мелькумова. Они тебя вырастили, дали тебе бойцовские крылья. А отец твой, считай, почти до сорока лет учился жить по старому. Он усвоил назубок все выгоды и просчеты этой несправедливой жизни. Об обычаях не говорю: они с молоком матери вошли в его сознание. Ты не серчай на отца, Акмурад, нельзя так.

— Я не серчаю, Иван Алексеевич, я боюсь его, — признался Акмурад. — Артык-председатель все время напоминает мне: «Ох, Акмурад, чует мое сердце, да и ум подсказывает — не все золотишко отдал Каюм-сердар государству. Отдал половину, а может быть и больше твоему отцу Аману. Ты «расколи» отца. Если признается — ему же лучше будет. А утаит опять, тогда не только ему, но и тебе не поздоровится. Боюсь за отца. Наверное, Артык прав.

— Да, Акмурад, категоричны мы с тобой, — неторопливо, взвешивая каждое слово, заговорил Иргизов. — Мы с тобой воспитаны в строгом революционном духе. Точнее говоря, я сам тебя воспитал в этом строгом духе. Было время — брат не щадил брата, отец — сына, сын — отца. В жестокой классовой борьбе, в ее бескомпромиссности гибли люди за одно необдуманное слово, за одно неловкое действие. Нам некогда было разбираться в поступках, мешающих нашему пролетарскому делу. Время наложило на нас с тобой отпечаток строгости и недоверия, но именно время должно сделать нас мягче и доверчивее, ибо меняются времена. В чем, собственно, истина? Да в том, что непременно надо оставаться Человеком с большой буквы. Человечность — превыше всего, Акмурад. Ты посмотри с этой нравственной высоты на своего отца. Я бы на твоем месте простил ему.Ведь прощен же он Советской властью! Прощен, поскольку степень ее милосердия выше твоей. Но ведь ты — сын Амана!

— В том-то и дело, что сын, — вздохнул Акмурад. — Чужого отца я тоже могу простить, а своего, которого столько лет боготворил и вдруг разглядел в нем приспособленца, простить трудно.

— Но не потрясать же тебе всю жизнь перед ним кулаками, сжигать подозрением! Я не заставляю тебя менять своих взглядов, но поведение свое смени — стань терпеливее. У тебя, слава аллаху, за плечами военное училище, десятилетка, партийная школа. Собственно — ты не только красный командир, но и педагог-воспитатель. Вот и воспитывай отца, как воспитываешь своих подчиненных артиллеристов. Не думаю, чтобы ты потрясал перед ними руками и метал громы и молнии.

Толковали они на эту тему до десяти. Потом Иргизов собрался встретить Нину. Предупредив Сережку, чтобы заканчивал игру и ложился спать, он вышел с Акмурадом со двора. Вместе дошли до гостиницы. Здесь Акмурад остановился:

— Ладно, Иван Алексеевич, встретимся еще — я несколько дней буду в Ашхабаде. Но если вдруг не увидимся, то тогда — летом. Наверное вам не придется в это лето ехать на раскопки. Имею личное задание Морозова вытянуть вас на военные сборы.

— Ну что ж, как говорится, встряхнем стариной! — Иргизов подал руку. — Передашь мой поклон Сергею Кузьмичу.

На следующий день инспекторская комиссия занималась смотром лошадей конезавода. Представители округа сидели во дворе на длинной скамье и смотрели, как конюхи, одного за другим выводили скакунов из конюшни и гоняли по кругу, показывая масть, стать и норовистость каждой лошади. Аман, как старший конюх, находился среди военных — отвечал на их вопросы. Он был предупредительно вежлив с каждым, но Акмурада не замечал. Старался не встречаться с ним взглядом, а если взгляды их сталкивались, он смотрел мимо. Сначала это забавляло Акмурада, затем стало раздражать. Не выдержав столь нелепой игры в отчуждение, он подошел к отцу:

— Я вчера заходил к вам, но тебя не застал.

Аман отвернулся, словно сына для него не существует, и заговорил с полковником.

В воротах, когда уходили с конезавода, Акмурад вновь напомнил о себе:

— Отец, ты что-то ведешь себя не так, как надо.

— Пошел отсюда, — я видеть тебя не хочу! — Аман сурово сдвинул брови и вновь отвернулся.

— Итак, товарищ старший конюх, готовьте тридцать скакунов к отправке в Ташкент, — прощаясь, сказал полковник. — Особливо позаботьтесь о том гнедом ахалтекинце. Вполне возможно, что на него сядет сам командующий.

X

Наступил июнь, но пока что военкомат Иргизова не тревожил. Можно подумать, Акмурад и Морозов вовсе забыли о нем. Зато Мар каждый день напоминал о том, что пора на раскоп. Пока нет большой жары — надо как следует поработать.

В начале июня собралась в дорогу и Нина. Театральная труппа с двумя спектаклями торопилась к нефтяникам Небит-Дага.

Накануне отъезда Иргизов с Ниной побывали у Чары-аги. Зашли проведать, а в общем-то, с умыслом, — пристроить на месяц у них Сережку.

Чары-ага оказался дома, только что вернулся из Вайрам-Али. Как ни странно, на этот раз доволен поездкой, настроение у него прекрасное. Сердара дома не было — в рейсе: улетел в Гаурдак. Зина в здравпункте. Забежала на перерыв, наспех пообедала. Нина с пониманием притронулась к ее животу.

— Зинуля… Ну, ладно, ладно — молчу.

Зина смущенно посмотрела на мужчин, сказала тихонько:

— Шестой месяц.

— Молодчина, Зинуля. А мы пришли к вам, чтобы на месяц пристроить Сереженьку. Я еду в Небит-Даг, Иргизов — на свою Нису. В июле оба вернемся. Не трудно тебе будет?

— Да ну что ты! — улыбнулась Зина. — Я же не одна. Бике-эдже, если понадобится, присмотрит, да и сестры Сердара — Ширин и Гульчехра часто к нам приходят. В общем, не волнуйся, все будет в порядке.

Чары-ага тем временем на тахте под карагачом упоенно рассказывал Иргизову о своем новом знакомом, механике хлопкоочистительного завода Галуеве.

— Очень интересный человек. Простой — рубаха, штаны, больше ничего нет. Жена, спрашиваю есть. Оказывается, нет. Мать, отец есть? Оказывается, тоже нет. Как попал в Туркмению, спрашиваю. Говорит, с Волги в голодовку сбежал, попал в детдом — теперь вырос. Значит, говорю ему, у тебя совсем никого нет? Он говорит — есть. Джины, говорит, у меня есть… Хай, интересный человек! Какие такие джины, спрашиваю. Свои, говорит. Раньше на заводе были английские джины марки «Платт», теперь он изобрел свой джин. В два раза быстрее английского «Платта» работает! Интересный человек Алешка Галуев…

— Чары-ага, — прервал его рассказ Иргизов. — То, что он свой джин изобрел, это хорошо. И что действует машина вдвое проворнее — тоже хороша. Но ты ведь все время возмущаешься, что хлопок грязный с заводов идет. Ты мне скажи — этот новый Алешкин джин хорошо очищает?

Чары-ага засопел, ибо попал Иргизов в самую цель. Засопел, но не ругать же опять джинщиков и, тем более, нового знакомого, который механиком трудится на заводе.

— Ваня, я тебе вот что скажу, — начал рассудительно Чары-ага. — В настоящий момент нам важно иметь уверенность, что скоро хлопок пойдет чище, чем в аптеке. А такая уверенность у меня появилась. Я думаю так… Если Алешка изобрел свой джин, то неужели он не найдет способ, чтобы этот джин очищал хлопок на все сто процентов!

— Найдет, не сразу мир строился, — поддержал старого друга Иргизов.

Вечером Иргизов пошел проводить жену на станцию. С Сережей Нина попрощалась дома: сын, как пришел из школы, сразу сел за уроки. Да и привык он к частым отъездам матери — весть об отъезде принял довольно равнодушно, только попросил, как всегда, сияя глазами:

— Чего-нибудь привезешь?

— Ну а как же! — обняла она его и поцеловала в щеку. — Разве я могу вернуться к тебе с пустыми руками!

Сережа проводил ее со двора.

Иргизов взял жену под руку — и так они шли, беседуя о том, о сем. Неожиданно встретились с Чепурными. Он — в пограничной форме, майор, и она — тоже в форме. Иргизов знал, что Лилия Аркадьевна следователь по борьбе с детской преступностью, но в милицейской форме увидел ее впервые. В ней она выглядела немножко полнее и строже. Нина поздоровалась первой, подав обоим руку. Затем — Иргизов, пожимая пальчики Лилии Аркадьевне, вопросительно заглянул ей в глаза. Она улыбнулась:

— Вася, я кажется тебе говорила о нем?

— Не помню, Лиля. По-моему, ничего не говорила. Во всяком случае, встреча с ним — для меня полная неожиданность. Давно возвратился?

— Ну, Чепурной! — Иргизов рассмеялся. — Я уже два года хожу по Ашхабаду.

— А к нам почему не зашел ни разу? А еще старый друг.

— С Лилией Аркадьевной мы как-то виделись, — сказал запросто Иргизов.

— Виделись? — удивился Чепурной. — Ну, женка, а ты до сих пор — ни слова.

— О боже, — недовольно сказала Лилия Аркадьевна. — Ну встретились на тротуаре, поздоровались — и дальше.

Нина Михайловна деликатно предложила:

— Заходите к нам как-нибудь. Будем рады. Правда, мы редко бываем вместе. То я в отъезде, то Иргизов. Вот и сегодня отправляюсь в Небит-Даг. А Иргизов через три дня на раскопки.

— Как-нибудь заглянем, — пообещала Лилия Аркадьевна. — Васыль мой тоже все время в горах. — Она бросила насмешливый взгляд на Иргизова, и Нина перехватила его.

— Ну так, приходите, — сказала несколько суше и сжала губы. — Пошли, Иргизов, до отхода поезда полчаса осталось. — Она взяла его под руку и ускорила шаг. — А все-таки, она к тебе все еще питает особые чувства. У нее такая многозначительность во взгляде что мороз по коже.

— Глупости, Михаловна.

— Между прочим, как только заходит разговор о ней, ты всегда называешь меня этим бабистым — «Михаловна». Все время произносишь с подтекстом. Михаловна, мол, жена, хозяйка — и ничего возвышенного.

— Нина, не глупи, и не повышай голос — на нас обращают внимание прохожие.

— А что я особенного сказала? — обиделась Нина. — Ты все время затыкаешь мне рот, не даешь высказаться. Пожалуй, я доберусь до вокзала одна, отпусти мою руку.

— Не глупи, и не дергайся, — предупредил Иргизов.

— А я говорю, отпусти!

Иргизов, зная ее характер, замолчал, но руку не высвободил. На вокзале, перед тем как войти в вагон, где уже разместились артисты театра, она решительно попросила его:

— Слушай, Иргизов, наберись мужества — скажи: ты встретишься с ней, пока я буду в Небит-Даге?

— Ты сумасшедшая. — Иргизов засмеялся и, обняв, поцеловал жену.

— Еще раз, — попросила она. И прильнув к нему, счастливо засмеялась: — Ну, вот теперь я спокойна.

Утром, высадившись на небольшом перроне небитдагского вокзала, артисты двинулись к горам — к гостинице и рабочему клубу. Администратор театра с реквизиторами уже два дня находился здесь — встретил своих актеров. Разместившись в трехместном номере, вместе с гримершей и зав. костюмерной, Нина тотчас отправилась на поиски Юры Каюмова.

Контору она нашла тут же, чуть ли не рядом с гостиницей, но сам он — на Вышке. Пожилая бухгалтерша посоветовала справиться насчет товарища Каюмова у лаборантки Руслановой. Нина так и поступила — отыскала лабораторию и Таню Русланову, симпатичную сероглазую девушку в белой шелковой кофточке и кремовой юбке.

— Мне посоветовали обратиться к вам, — сказала она, с интересом разглядывая ее. — Вероятно. Юрий Каюмов — ваш начальник?

— Не совсем. — Таня улыбнулась. — Он — мой хороший друг.

— О-оо! — восхитилась Нина. — У него, оказывается, хороший вкус. Вы очаровательны, Таня. Не стесняйтесь меня, — тут же попросила она, видя, что ее собеседница засмущалась. — Я актриса Ручьева. Мы только что приехали.

— Как?! — теперь уже удивилась Таня. — Та самая Ручьева, которая в Ашхабаде…

— Та самая. А Юрочку я знаю давно, с самого его детства. Мой муж и его отец давно дружат. Словом, мне надо его повидать.

— Он будет вечером. Сейчас он на Вышке. Я постараюсь сообщить ему по телефону о вас. Вы где остановились? В гостинице? Боже — в этом тошнотворном курятнике! Нина Михайловна, пойдемте ко мне. Я недавно получила квартиру — две комнаты. У меня вам понравится.

— Это далеко?

— Совсем рядом с гостиницей.

— Прекрасно, Танечка!

Новый дом был одноэтажным, окна — во двор и на тротуар. Комнаты Тани с выходом во двор. За окнами кучки наметенного песка и консервные банки возле мусорного ящика. Ни деревца пока что, ни кустика, — вид явно не респектабельный. Но в комнатах у Тани чисто и уютно. В передней стол со стульями и диван, на стене две картины и часы с кукушкой. Во второй комнате кровать, над ней рога архара, рядом с кроватью — трюмо и столик с настольной лампой. В углу этажерка с книгами.

— Располагайтесь, Нина Михайловна, — сказала Таня. — Лучше всего, конечно, в спальне — там вам никто не будет мешать. Вот шлепанцы, вот халат. Вот второй ключ от квартиры, если захотите прогуляться.

— Спасибо, Танечка.

— Тогда я пошла в лабораторию, вечером встретимся.

Нина Михайловна отдохнула, погладила помявшееся платье, привела себя в порядок. Зашла в гостиницу, — благо, она через дорогу, — сообщила режиссеру о своем местонахождении. Васильев, седеющий трагик, с рыжими кустистыми бровями и вставленными зубами, недовольно поморщился:

— Пойдемте посмотрим рабочий клуб. Хоть и говорили мне, что все у них тут есть — и гримерная, и костюмерная, но это сказки. Обыкновенный клубишко, с комнатушкой для реквизита и афиш, а сцена — двум тараканам не развернуться.

Клуб, однако, оказался не столь уж маленьким. Все, как говорится, при нем — фойе, комнаты для работы кружков. Зрительный зал, может быть, маловат, акустика не из лучших. Но, в общем-то, ничего, случалось выступать и в более утлых помещениях. Васильев напомнил Нине Михайловне, что вечером необходимо собраться всем и провести репетицию «Женихов», но оказалось — вечером в клубе собрание нефтяников. Репетицию перенесли на утро завтрашнего дня, и Нина, расставшись с режиссером, отправилась побродить по городу. Улицы показались ей размашистыми и пустынными. И хозяйничали на них не люди и машины, а кочующие песчаные островки. При дуновении ветра песчинки поднимались в воздух и, искрясь на солнце, перекочевывали на новое место. Нине показалось, что вряд ли когда-нибудь обживут эти полудикие улицы люди: уж слишком мало их в Небит-Даге. И она была удивлена, когда вечером увидела на магистральной улице сотни рабочих парией, приехавших с Вышки. Они запрудили оба тротуара и асфальтовую дорогу. Они шли со стороны вокзала, с прибывшего поезда. До их появления Нина не могла отыскать ни магазинов, ни столовой. Но едва выплеснулись с перрона в город толпы рабочих, как сразу стало все видно: вон столовая… пивная… ресторан, лимонадный киоск… И сама по себе отступила мысль о полудикости этих мест. Стало ясно, что Небит-Даг в недалеком будущем, наверняка, станет Меккой туркменских нефтяников. Три часа назад, осматривая Танины комнаты, Нина, хоть и хвалила молодую хозяйку за уют, но про себя думала: «Непонятно — зачем ей комфорт? Неужели она собирается жить здесь годы! Да здесь с тоски умереть можно!» Но сейчас и эта мысль Нины была опровергнута. Конечно же, есть полный смысл людям селиться здесь навсегда.

Настоящие хозяева города, прибывшие с буровых и нефтепромыслов, заполнили улицы и дома бодрыми голосами — восклицаниями, смехом, песнями и перебранкой. Надвигались сумерки. И вот уже в клубе нефтяников заиграл духовой оркестр, а из окон домов полилась музыка патефонов. Нина вернулась домой к Тане и тут встретилась с Юрой Каюмовым. Он, в расстегнутой рубашке, с засученными рукавами, встретил актрису на пороге, поцеловал ей руку.

— О, Юрец, да ты совсем стал кавалером! — Нина оглядела его со всех сторон. — Я привыкла тебя видеть маленьким, но кажется пора и мне относиться к тебе, как к взрослому. Как прикажешь тебя величать? По имени и отчеству?

— Ну, что вы, Нина Михайловна! Зовите, как всегда, я не обижусь. Давно виделись с моими? Как они там? Матери я недавно отправил письмо. Она ничего вам не говорила?

— Ну как же — говорила. — Нина открыла сумку и вынула старую, в темно-зеленом переплете книгу. Положив ее на край стола, занятая разговором, сразу о ней забыла. — Мама твоя говорила мне, что ты ее приглашаешь к себе в гости. Но у нее столько сейчас всяких дел в Наркомздраве — ты даже не представляешь. Конечно, она попытается выбраться на день — другой, но лучше будет, если приедешь ты сам.

— Самого мало. — Юра улыбнулся и посмотрел на Таню — она, слушая разговор, рассеянно перелистывала темно-зеленую книгу.

— Ну, Юрец, ты говоришь какими-то загадками! — Нина игриво ощупала его синими большими глазами: — Что значит «самого мало»? если мало самого, пригласи с собой Танечку.

— Тоже мало. — Юра засмеялся и встал, отошел к окну. Так ему было говорить легче. Не оборачиваясь, он сказал: — В конце июня сюда должны приехать родители Тани. Мы хотели их познакомить с моими… на первый случай хотя бы с мамой. Отец-то, я знаю, ни за что не приедет — вечно занят.

— Юрочка! — умиленно сказала Нина. — Насколько я понимаю, дело идет к свадьбе! Я не ошиблась?

— Нина Михайловна, мы все уже решили, — Таня засмущалась, но переборола робость — встала с дивана и села рядом с актрисой. — Независимо от того — приедут или нет старшие, мы подали заявление в ЗАГС.

— Прекрасно, — одобрила Нина. — Вы очень подходите друг другу. — А кто ваши родители, Таня?

— Отец — буровой мастер, живет в Грозном. В тридцать втором, когда на Вышке дала фонтан двенадцатая скважина, он приезжал сюда с бригадой. Они привезли новое оборудование для нефтепромысла. Я тогда была маленькой. А потом, когда закончила нефтяной техникум и было распределение — папа посоветовал мне ехать в Небит-Даг. Там, говорит, только и можно применить на деле все свои знания. Промысел молодой и перспектива большая. Я послушалась.

— А мама — тоже в Грозном?

— Да… Она домохозяйка. — Таня вошла в спальню и вернулась оттуда с фотоальбомом. — Вот посмотрите, здесь все наши.

Нина принялась рассматривать фотокарточки. Таня поясняла ей — кто на них. Юра занялся привезенной книгой и тотчас спросил:

— Нина Михайловна, где вы достали?

— Ах, Юрочка, извини, я совсем забыла. Это Иргизов тебе передал. Сказал, что вы собираетесь подняться на вершину горы. Вроде бы, альпинисты у вас есть в городе. Вот и письмо тебе от него. — Она достала из ридикюля вчетверо сложенную записку и подала ему.

Молодые люди переглянулись и засмеялись.

— Нина Михайловна, мы уже побывали на самой вершине, — сказала Таня. — Мы долго ждали эту книгу. Юра хотел идти маршрутом Карелина и ждал от вашего мужа записки этого ученого. Я переубедила Юру. К чему подниматься по проторенному пути? Надо пробить на Небитдагский олимп свою тропу. Ну и пробили.

— Таня опускалась на веревке в пропасть и поднялась оттуда с великолепными рогами архара, — подсказал Юра. — Посмотрите — они в другой комнате.

— Те рога, которые на стене? — удивилась Нина. — И вы, Танечка, достали из пропасти их сами?

— Сама, я же альпинист, кандидат в мастера.

— О-о! Ну тогда я посмотрю на эти рога более внимательно.

Женщины удалились в спальню, и Юра занялся чтением письма.

Иргизов писал:

«В этой замечательной книженции есть все, что тебе необходимо знать: место высадки Карелина у Большого Балхана, местонахождение лагеря, кочевье проводника Союна, который водил к вершине русскую экспедицию. Как говорится, ни пуха тебе, ни пера, дерзай на здоровье. И между прочим, когда будешь читать карелинский дневник, то обрати внимание на те страницы, где рассказывается о добыче туркменами нефти. Они издревле добывали ее на Челекене, да и о нефтяных колодцах возле Большого Балхана тоже им было известно. Я думаю, нефть челекенская и нефтедагская — это один подземный пласт. И сейчас, когда между Челекеном и Нефте-Дагом море высохло, можно смело вести здесь разведочное бурение…»

— Что мы и делаем, — вслух согласился с Иргизовым Юра. — Этим и занимаемся.

— Ты нас звал? — спросила Таня, выходя из спальни.

— Нет, это я сам с собой, — ответил Юра, складывая письмо.

— Юра, помнишь, когда мы спускались с Арлана, то нам повстречался старик-туркмен и рассказал о смерти старых архаров?

— Помню, но сомневаюсь, чтобы это было так. По-моему, просто красивая сказка. Представьте себе, Нина Михайловна, такую картину. Вы, конечно, видели обрывистый, почти вертикальный склон Большого Балхана. Мне он всегда напоминает о гигантском плаще, стекающем с плеча гигантского каменного рыцаря. Если верить старику-туркмену, встретившемуся нам в горах, то выглядит легенда о гибели старых архаров так… Годами гордо носятся вожаки-архары по горам Большого Балхана, водя за собой самок и детенышей. Годами какой-нибудь старый вожак защищает свое стадо от барсов и орлов, которые водятся в горах. Но наступает время, и на место старика-вожака начинает претендовать молодой архар. В одно прекрасное время старый и молодой бойцы сходятся и бьются насмерть за право быть вожаком. Старый вожак — таков закон природы — в конце концов уступает молодому. Он уходит побежденный, но как истинный рыцарь, как властелин гор, он не в состоянии перенести позорного поражения. Старый архар выходит к пропасти, разбегается и падает камнем вниз — на скалы… Вот из той низины, со скалы и достала Таня архарьи рога. А когда старик-туркмен увидел эти рога у нас, то и рассказал эту красивую легенду.

— Ты думаешь, что это легенда? — усомнилась Нина. — По-моему, в этом высший смысл жизни — гордо жить и гордо умереть. Есть ли иная, более прекрасная истина!

— Может быть, вы и правы, Нина Михайловна, — согласился Юра. — Но истина многолика. Истина — в чести, порядочности, доброте, любви.

— Истина в вине, — сказал Омар Хайям, — Таня, встав в позу восточной танцовщицы, замысловато изогнула руки и извлекла из буфета бутылку шампанского. Поставив на стол, достала бокалы. — Знаете, почему истина в вине? Потому, что вино открывает человеку тысячу истин.

— Браво, Танечка! — сказала Нина. — Я с удовольствием выпью бокал за ваше счастье, ибо одна из величайших истин жизни — счастье…

XI

Работы на раскопке Новой Нисы велись слишком медленно. Палаточный лагерь почти пустовал. Сформированный археологический отряд на это лето Маром, укомплектован был не полностью. Студенты исторического факультета, работавшие в коллекторах, в какой-то мере еще проявляли жизнедеятельность, но и они, чуть припекало солнце, отправлялись на Золотой ключ или еще дальше — в Фирюзинское ущелье. К вечеру возвращались усталые и утомленные. На полевые работы были привлечены, в основном, школьники — старшеклассники из близлежащего села Багир. Эти тоже являлись утром, но к полудню, спасаясь от жары, отправлялись домой. Спокойный и неутомимый Мар нервничал, жаловался Иргизову на полное отсутствие дисциплины в отряде. Если так и дальше пойдет, то придется принимать какие-то меры.

— Черт возьми, — негодовал он. — У меня такое впечатление, что наши полевики, да и студенты, вовсе потеряли интерес к истории.

— Не мудрено, Александр Борисович, — согласился Иргизов. — Время с каждым днем становится все строже и строже. Общественная мысль нацелена в завтрашний день. Сборы, маневры, ПВХО… Порохом в воздухе пахнет. Я говорил вам о том, что и меня хотели взять на учения, да что-то передумали.

— Передумали оттого, что и в военкомате есть головы, которые понимают значение археологии в жизни общества. — Мар с гордой обидой приподнял подбородок. — А вот в Багире нет таких умных голов. Будь у меня власть, я бы растребушил их сельсовет вместе с председателем.

— Может быть, мне сходить в сельсовет, да поговорить с руководством? — предложил Иргизов. — Могут же сельские власти воздействовать хотя бы на учащихся.

— Подождем еще денек-другой, — не согласился Мар. — Я думаю, завтра надо всех скликать да провести собрание. А то только деньги любят получать, а как работать — в кусты.

Утром, как всегда, археологи встали до рассвета, приступили к раскопкам. Студенты все в сборе, а полевых рабочих что-то совсем не видно. Мар поднялся на оплывшую стену крепости, приложил руку к полям шляпы, заслоняясь от восходящего солнца. Обычно рабочие появлялись на дороге, идущей от Багира к городищам Нисы, до восхода солнца, но вот уже оно поднялось, а их все нет. Мар слез со стены, понервничав, затем снова поднялся — и опять никого.

— Слушай, Иван Алексеевич, — сказал он в сердцах, — кажется, ты вчера грозился сходить в сельсовет. Давай-ка, отправляйся к башлыку, да ругни его как следует. Никакой, понимаешь, помощи!

— Давно пора! — Иргизов только и ждал этих слов.

Спустившись с городища, он вышел на проселочную дорогу и подался к селению. Утро только начиналось — обычно в такую пору выходили на поля колхозники, — но что-то безлюдно было сегодня на виноградниках и капустных грядках. В чайхане на арыке, где всегда курился дымок и стоял пряный запах лепешек и шашлыка, тоже властвовала тишина.

— Эй, Реджеп-ага! — окликнул чайханщика Иргизов. — В чем дело? Где твой шашлык, где люди?

– Война, — с горькой усмешкой сказал чайханщик.

— Какая война? — не понял Иргизов.

— Война началась. Германия на нас напала, — пояснил Реджеп-ага. — В сельсовет иди — там все люди.

Иргизов, ошарашенный черной вестью, некоторое время стоял у арыка, качал головой и хмыкал. Нет, он не поверил сказанному — вероятно, старик что-то перепутал. Есть же договор с Германией, хлеб ей прямо с полей везем, жрать немцам нечего! Однако, надо заглянуть в сельсовет, решил Иргизов и зашагал по пыли, ощущая, как утопают в ней легкие брезентовые сапоги. Тоскливо-тревожно вдруг сделалось на душе Иргизова. Так тоскливо, что деснам стало щекотно.

У сельсовета, белого приземистого дома, огороженного низким штакетником, толпился народ. Взгляды всех были направлены на айван, где что-то происходило, но что именно — Иргизов сразу понять не мог. Пробившись поближе к айваму, увидел — за столом возле репродуктора руководство сельсовета. Репродуктор был старый, нещадно хрипел, но, прислушавшись, можно было понять — передавалось обращение Советского правительства с призывом дать отпор агрессору. Затем был зачитан Указ Президиума Верховного Совета СССР о мобилизации с 23 июня военнообязанных 1905–1918 годов рождения и о введении военного положения в ряде западных областей страны. Как только прервалась речь диктора и заиграла в репродукторе музыка, толпы колхозников пришли в движение. Задвигались и заговорили все сразу. Многие из присутствующих были призывного возраста — завтра, согласно Указу, им необходимо быть в строю, но с чего начинать?

— Эй, товарищ Лачинов! — Кто-то крикнул со двора. — В военкомат самим ехать, или повезут?

— Товарищ Лачинов, расчет сегодня дадут или сначала уничтожим фашиста? — разнесся другой голос.

И посыпались вопросы со всех сторон. Председатель растерянно вздыхал, хмурился, снял зачем-то круглую шапку-кубанку, опять надел. Но вот увидел в толпе Иргизова и окликнул его.

— Иван Алексеевич, ты раньше воевал — скажи пару слов!

Иргизов пожал плечами, но видя, что Лачинов, действительно, растерян и не знает, что делать, поднялся на айван и твердо высказался:

— Составьте общий список подлежащих мобилизации. Добровольцев тоже запишите. Выдайте всем трудодни и в райвоенкомат — строем. Действуйте — время не терпит. Бить надо фашистских гадов — вот мое слово!

Известие о начале войны потрясло Мара. Старик-ученый долго не мог прийти в себя — сидел и недоуменно покачивал головой. Потом, словно тяжело больной, поднялся на ноги и начал расспрашивать в подробностях — когда и как? Какие города бомбили, остановлены ли фашистские орды? Выяснив, что Иргизов, по возрасту, мобилизации не подлежит, Мар немного успокоился.

— А то ушел бы — и палатки некому убирать, — мрачно пошутил старик.

— Добровольцем уйду. — Иргизов строгим взглядом посмотрел вдаль. — Не ждать же пока кто-то за тебя выкинет с земли советской врага!

Мар не возразил, лишь подумал: «Кончился Иргизов как археолог. Снова в нем ожил красный командир».

— Ну что ж, поезжай, — согласился Мар. — Будь мне тридцать восемь, я бы тоже не стал задумываться — отправился бы в военкомат и — на фронт. У меня теперь иная забота. Пока понятия не имею — чем мне, шестидесятилетнему, без вас, молодых, заняться? Раскоп прекратится — это ясно. Наверно, придется податься в преподаватели, к школьникам. Надо поднимать патриотическую сторону истории… Александра Невского, Суворова, Кутузова…

Вечером археологи, сложив в грузовик палатки и инвентарь, отправились в Ашхабад. Пока добирались до города, обогнали несколько пеших отрядов призывников и добровольцев — люди спешили на призывные пункты.

Дома поджидали Иргизова жена и сын. Нина знала, что он вот вот вернется с раскопа, ибо война — для всех. Едва вошел он, встревоженный и суровый, припала она к его плечу:

— Ванечка, что же это, а? Вот тебе и поехали отдыхать на Черное море.

— Всеобщая мобилизация, — как-то неловко сказал Иргиэов, снимая со своих плеч руки жены. Почувствовала она в этой неловкости — и боль его души, и твердую решимость: прости, мол, но я должен быть там, на передовой линии огня.

— Но твой возраст… — робко возразила она и осеклась, ибо Иргизов смерил ее незнакомой доселе, осуждающей улыбкой.

— Возраст — в самый раз. У добровольцев не спрашивают о возрасте.

Она помолчала. И понимая, что переубеждать его не надо — таких, как Иргизов, тысячи, — заговорила ровно:

— У нас в театре прошло общее собрание — тоже есть добровольцы и призывники. А те, кто останется здесь, будут обслуживать спектаклями и концертами воинские части и призывные пункты. Может быть даже выедут на фронт, в действующую армию.

— Народ весь поднимется — смахнем германских фашистов, как мух со стола. И на что они только рассчитывают?! — Иргизов засмеялся сухо, со злостью. Душа его горела ненавистью к врагу, рвалась в бой. Успокоившись немного, он заглянул, под кровать, затем вышел в коридор, покопался в барахле и, не найдя нужное, с досадой сказал:

— Михаловна, отыщи-ка мой походный ранец. Возьму с собой все, что положено: пару белья, чистые портянки, ложку, чашку, кружку.

— Ваня, но ты же командир! Зачем тебе все это? Приедешь в полк — там столовая.

— Отыщи ранец — еще неизвестно, как все оно сложится. Может, сразу в поезд, и прямо в бой.

И они втроем — Сережка тоже принимал участие — принялись искать старый красноармейский ранец, который служил Иргизову в гражданскую войну. Долго искали, наконец, Нина вспомнила, что давно выбросила его. Иргизов пожурил жену: рановато, мол, ты списала меня с армейской службы. Нина на это ответила, что не только ранец, но и самого себя Иргизов поспешил списать, подался в археологи. Такого Иргизов не ожидал от жены и основательно рассердился:

— Вот, значит, как! То-то, я смотрю, охладела ты ко мне в последнее время.

— Да хватит вам! — вдруг прикрикнул на отца и мать Сережка. — Ругаются вовсю, а соседи-то все слышат!

Нина растерянно посмотрела на сына, а Иргизов осекся, хмыкнул и рассмеялся:

— Ну, Сережа, ты ведь совсем мужчиной стал. И голос у тебя наш, иргизовский.

— Голос у него дедовский, — возразила Нина. — Папа мой точно так же командовал.

— Где уж мне тянуться до твоего папы — комбрига, — Иргизов принялся подшучивать над женой.

Нина, отмахиваясь, в конце концов нашла подходящий чемоданчик: с ним Иргизов ехал из Ташкента, после окончания университета. Иргизов сразу успокоился:

— А что — вещь приличная: белье и все остальное в нем поместятся.

— Да и культурнее с чемоданом, — поставила последнюю точку Нина.

Спать легли поздно, и долго не могли уснуть — вспоминали прошлое. Утром Иргизов встал раньше жены и сына, умылся, оделся и отправился в военкомат.

Он понимал, что война подняла на ноги всех — всякий, способный защитить свою родину от врага, спешит сейчас встать в боевой строй и поскорее отправиться на фронт. Но даже он, Иргизов, был поражен огромным стечением призывников и добровольцев, занявших прилегающую ко двору военкомата улицу и весь двор. Народу собралось так много — и стоял такой гвалт, что любой бы восточный базар уступил в шуме и суете той огромной скученности. Отовсюду неслись громкие голоса командиров — «становись!», «равняйсь!», шла пофамильная перекличка команд. Иргизову пришлось пробиваться локтями, прежде чем он добрался до окошечка командного состава. Вынув из верхнего кармана старой, видавшей виды гимнастерки документы и заявление с просьбой зачислить его, лейтенанта запаса Иргизова Ивана Алексеевича в действующую армию, он торопливо заговорил:

— Вот, товарищ капитан. Прошу принять… Кое-как прорвался — такая вокруг сутолока.

— Подождите, сейчас посмотрим, — сказал, глянув на Иргизова из окошечка капитан. С минуту он копался в картотеке, затем вновь выглянул и сухо сказал: — Возьмите свои документы… придет время — вас вызовут.

— Что значит «придет время»? — обиделся Иргизов. — Время мое пришло…

— Следующий! — выкрикнул из окошечка капитан.

Сзади то-то попытался оттеснить от окошка Иргизова, но он непокорно двинул плечом:

— Слушайте, товарищ капитан, я прошу вас! Внесите меня в список любой команды, уезжающей на фронт. Могу быть ротным, взводным, а если понадобится — рядовым красноармейцем.

— Слушайте, лейтенант запаса Иргизов! — повысил голос капитан. — Отойдите — не мешайте работать. Вам ясно было сказано: когда понадобитесь — вызовут. Идите и спокойно занимайтесь своим делом!

— Ну, капитан, да ты, как я вижу, слишком крут! — Иргизов не отошел от окна, а напротив, даже лег на подоконничек локтями. — Ну, почему я должен ждать, пока меня вызовут?

— Да в особом списке ваша фамилия, товарищ лейтенант запаса! — занервничал капитан. — Понимаете — в особом! Я не имею права вас никуда отправлять и принимать ваших документов. Отойдите от окна, не мешайте работать, приказываю вам!

— Хорошо, ладно, — наливаясь обидой, процедил Иргизов. — Так-то вы, значит, старых фронтовиков — участников гражданской войны принимаете! Слова не желаете выслушать. Бюрократию решили заводить с первого дня войны!

— Ах ты, сукин же ты сын! — вскричал в ответ капитан и захлопнул окошечко. Тотчас он появился у двери, встал по стопке «смирно», опустил руки по швам, и отчаянно закричал:

— Лейтенант запаса Иргизов, слушайте мою команду! Равняйсь!

Иргизов насмешливо переступил с ноги на ногу, однако, как человек военный, знающий, что старшему по званию надо подчиняться, опустил руки.

— Ну-ну, дальше что? — сдаваясь, буркнул себе под нос.

— Смирно! — во всю силу легких прокричал капитан.

Иргизов замер.

— Кру-гом! — скомандовал капитан.

Иргизов повернулся.

— Шагом марш!

Иргизов пошел, выполняя команду. Командиры, стоявшие у окошечка, дружно засмеялись. Иргизов невольно остановился и оглянулся:

— Ну ладно, капитан, поговорим еще! Только поторопись с повесткой, а то пока ты тут будешь выбирать любимчиков — война кончится!

Но капитан уже не слышал его реплики — вновь забежал в кабинет и отворил окошечко, к которому тотчас прилипли командиры.

Иргизов шел домой и клял про себя ретивого военкоматчика. «Подумаешь, нашелся мне вершитель судеб! Особый список какой-то придумал… Да не приглянулся я ему — вот и вся заковыка. Годами перезрел. Он решил, что тридцативосьмилетнему лейтенанту на войне делать нечего. Есть, мол, помоложе!..»

Входя во двор, чувствуя себя совершенно посрамленным и униженным, Иргизов увидел сына, и впервые в жизни смутился перед ним. «Черт возьми, не знаешь, что и сказать, если спросит — почему вернулся!» А Сережку именно это и заинтересовало:

— Пап, что, не поедешь уже на фронт? Уже, наверно, кончилась война?!

— Брось играть в лянгу! — выместил свою досаду на сыне Иргизов. — Сколько раз я тебе говорил, что в лянгу играть вредно — наживаешь себе грыжу!

Сережка спрятал лянгу в карман, испуганно посмотрел на отца.

Услышав во дворе голос мужа, из коридора вышла Нина, в новом синем платье, с маленькой сумочкой-

— А я собралась в военкомат, к тебе, — сказала обрадовано, понимая, что Иргизов вернулся, не солоно хлебавши.

— Отвоевался, — сказал он уныло. — Оставлен до особого… Кто-то за нас больше нашего думает. Ладно, подождем еще с недельку, если не вызовут, пойду прямо к военкому.

— А может так лучше, что отсрочили? — заглядывая ему в глаза, спросила Нина. — Может, военкоматские знают, что война вот-вот кончится, поэтому и не хотят тревожить твое поколение.

— Все может быть, — согласился Иргизов. — Поживем — увидим.

XII

В знойном мареве на телеграфных столбах возле Русского базара, возле городского сада, у железнодорожного вокзала гремят репродукторы: «От Советского информбюро…» Идет война: она далеко, за тысячи километров от Ашхабада, но знойный южный город связан с нею каждым нервом. Фронт, протянувшийся от Белого до Черного моря, пятясь на восток, зовет, тревожит, воспламеняет святым гневом, мобилизует миллионы человеческих сердец. Всюду — митинги. Отовсюду — добровольцы. По улицам проходят воинские подразделения: пехота, кавалерия. Вокзал и вся станция с ее товарными дворами и навесами забита красноармейцами. Уходят воинские эшелоны, и вновь на вокзале «негде яблоку упасть»: потянулись к теплушкам длинные нестройные команды с пересыльных пунктов. Парни — кто в чем: в пиджачках и фуражках, в белых бязевых рубахах и тельпеках, в туркменских халатах. Горожане, сельчане, рабочие, служащие, колхозники — все!

Всего на сутки приехал из Небит-Дага домой Юра Каюмов. На нем — военная форма. На каждой петличке по два кубика — лейтенант. Юра привез из Небит-Дага команду в тридцать человек. Все — нефтяники. Разместились в пульмановском вагоне, ждут отправления эшелона. В распоряжении Юры сутки, вот он и прибежал домой, чтобы повидаться и проститься с родителями. У Тамары Яновны на глазах слезы. Радостно ей сознавать, что сын стал инженером-нефтяником и красным командиром. Печально оттого, что уедет сын на фронт — и, все во власти судьбы, — вернется домой или умрет за Родину. Но человек тем и силен, что живет надеждой. Тамара Яновна накрыла скатертью ковер на тахте, в виноградной беседке. Сквозь вспыхивающие огоньки тревоги в сердце, от которой опускаются руки, прорывается былая боевая удаль Тамары Яновны.

— Юра, Юра, знал бы ты, какой опасности и риску подвергали мы себя в юности! Отец твой ради дела революции шел на все!

— Мама, ты забыла, что много-много раз мне рассказывала обо всем. Да и сам я немножко помню — и революцию, и гражданскую.

Галия-ханум, подавая дымящийся плов в белом фарфоровом блюде, сочла неудобным смолчать.

— Ах, Тамарочка, я тоже думаю о тех днях, когда ты была гимназисткой, а я служила в редакции Любимского. Я до сих пор не могу без страха вспоминать о том дне, когда нагрянули в редакцию жандармы и начали искать петицию рабочих железной дороги. Они ищут в кабинете у Любимского, а я в это время стою рядом с машинисткой Дорой Вартминской и держу эту петицию в руках. Я диктовала машинистке, а она печатала, когда ворвался с жандармами Пересвет-Солтан. Они все перевернули — ничего не нашли. И никому из них в голову не пришло, что петицию, которую они ищут, держит в руках секретарша Галия-ханум. О, это были памятные дни. А помнишь, Тамарочка, как Аман и Ратх революционера спасали?

— Помню, конечно. — Тамара Яновна кивнула Галие и перевела взгляд на сына. — Это теперь молодежь недооценивает нас.

Галие-ханум только и не хватало этого сочувствия: тотчас вспомнила:

— Возьмите, хотя бы, моего Акмурада. Отец его каким джигитом был, а! Сколько Аман добрых дел сделал для людей. Теперь все о нем забыли. Даже родной сын простить не может какую-то ерундовую ошибку. Подумаешь, беда какая — золото утаил! Потом же все равно во всем признался. Я думаю, Тамарочка, мы сами виноваты, что плохо воспитываем своих детей. Если б я почаще рассказывала Акмураду о геройских делах его отца, он бы понял, как ничтожно мала ошибка Амана, по сравнению с его заслугами.

Юра, внимательно слушавший мать и тетку, рассудительно сказал:

— Тетя Галия, конечно, старые заслуги украшают человека. Но ведь они, эти заслуги, все время напоминают ему: смотри, герой, не теряй своей славы, не скомпрометируй себя. А дядя Аман как раз и пренебрег этой святой истиной. Он решил, что ему все можно. Одним словом, тетя Галия, если настоящий проступок компрометирует, то старые заслуги не спасут.

— Юра, ты не совсем прав, — вступилась Тамара Яновна. — Дядя Аман совершил не сознательную ошибку. Он подчинился воле своего отца. Он хотел — как лучше. Он потом бы все равно уговорил Каюм-сердара сдать золото государству, но так получилось, что Каюм-сердар раньше него осознал свою неправоту.

— У дяди Амана пошатнулась идейная убежденность — поэтому у Акмурада пошатнулась вера в родного отца: тут все закономерно, так что… — Юра окинул жалостливым взглядом тетку. — Но вы не печальтесь сильно, тетя Галия. Такие раны залечивает время. Да и у дяди Амана есть еще возможность показать себя с лучшей стороны.

— Юрочка, что ты имеешь в виду? — спросила Галия. — На фронт его никто не возьмет, постарел Аман, а здесь — что? Даже коней и тех отправили на войну. Аман говорит — теперь ему делать нечего на конезаводе, придется идти вахтером на завод или фабрику.

— Только бы не затянулась война. — Тамара Яновна вздохнула и принялась убирать с тахты пустые тарелки и ложки. — Ратх, твой отец, — сказала она Юре, — тоже рвется на передовую.

– Мама, но ведь ему за пятьдесят. — Юра скептически засмеялся. — Ты скажи ему, — пусть немного охладит пыл. Он же стокилометрового похода не выдержит, не говорю уже о большем.

— Вот ты сам и скажи, когда придет. Только не знаю — придет ли сегодня. Все время он на пересыльных пунктах. Говорит, беседы с призывниками проводит, лекций читает.

Помолчали. И заговорили о фронте, об отходе наших частей. Говорили с тревогой, но не сомневались — это всего лишь маневр, чтобы затянуть фашистские полчища в глубь лесов и равнин и там уничтожить. Взрывы бомб, пожарища в городах, фашистские десанты — все это воспринималось, как в кино. Тамара Яновна гораздо сильнее чувствовала, хотя прошло больше двадцати лет, обстановку империалистической, когда в Москву прибывали поезда с вшивыми больными солдатами, и в одном из таких вагонов приехал Ратх. После долгой болезни и голодовки он был, как скелет — кожа да кости. Лишь большие черные глаза в провалившихся орбитах горели жарким огнем счастья. Сейчас Тамара Яновна, думая о начавшейся войне, допускала мысль, что повторится вновь: будут раненые, больные, вшивые и голодные. Но то, что она когда-то видела своими глазами, казалось ей сверхъестественным.

После того, как убрали скатерть, Юра лег тут же на тахте. Мать и тетка принялись собирать ему в дорогу вещевой мешок. Он, глядя на них, посмеивался: «Вот уж поистине — женщины! Чуть что — они сразу за харч! Можно подумать, у Красной Армии других забот нет, кроме как поесть!» Он лежал, и было у него такое ощущение, что он слышит, как где-то далеко-далеко взрываются бомбы, свистят артиллерийские снаряды, скачут конники и кричат «ура». И совсем он пока не ощущал жуткой реальности всепожирающего пламени войны. Голод и смерть уже властвовали на просторах Украины и Белоруссии: тысячи беженцев и тысячи пленных советских людей умирали, лишенные самого обыкновенного куска хлеба.

Потом, когда Галия ушла спать, Тамара Яновна долго еще сидела у изголовья сына и смотрела на его красивый мужественный профиль.

— Юрочка, а эта девушка… Кажется, Таня… Ты с ней попрощался? — Тамара Яновна понимала, что говорит глупые слова, и виновато улыбалась.

— Мама, она будет ждать меня. Справим свадьбу, — как только разгромим Германию, и я вернусь домой.

— Ты ее любишь, Юра?

— Ну вот еще! Какие-то странные вопросы у тебя, — смутился он.

— Я бы хотела, чтобы она приехала ко мне в гости. Пожила бы у меня.

— Мамочка, но она же работает… Она — завлабораторией. — Он мечтательно помолчал и успокоил мать: — Вообще-то, Таня знает твой адрес. Она напишет тебе…

На рассвете отправились на вокзал.

День только начался, а на вокзале — не протолкнуться. Впечатление такое, что новобранцы не ложились спать, а провожающие не уходили с перрона. Тягучий гул от множества голосов, словно поток большой реки, несся с перрона на привокзальную площадь. В этом гуле почти не было слышно треска фаэтонных колес, хотя черные лакированныеколяски беспрестанно подъезжали и вновь откатывались от вокзала в город.

Часов в одиннадцать подъехали в автомобиле военком со штатскими из горисполкома. Поднялись на перрон, затем зашагали вдоль теплушек. Потом построение и перекличка новобранцев, по спискам.

Провожающих оттеснили к невысокому забору. Здесь в толчее, Тамара Яновна, пробиваясь в первый ряд, чтобы лучше видеть Юру — он стоял впереди своей небитдагской группы новобранцев, — встретилась с Зиной Иргизовой.

— Ты тоже здесь, Иргизочка? — Тамара Яновна, прикоснувшись к ней, догадалась — беременна. Да и лицо у Зины в темных пятнах.

Зина обняла Тамару Яновну, всплакнула вдруг:

— Сердара моего тоже отправляют. Так и не дождался маленького. Так ему хотелось увидеть.

— Ну, ну, не надо плакать, — Тамара Яновна погладила причесанные просто, по-бабьи, волосы Зины. — Вернется твой Сердар, ничего с ним не случится.

Зина улыбнулась, вынула платочек и вытерла глаза.

— Если б знала, что будет война, я воздержалась бы от маленького. Тоже поехала бы на фронт. Некоторые наши медички уже собираются, а мне здесь придется.

— Здесь тоже сидеть не дадут. — Тамара Яновна обнадеживающе посмотрела на Зину. — Разве не слышала о госпиталях? Говорят, уже везут в тыл раненых. Скоро и в Ашхабаде госпитали откроются. А как начнут работать госпитали, то сдашь своего маленького в ясли, а сама будешь день и ночь в операционных. Это не легче, чем на фронте.

— Но я же акушерка! — напомнила Зина. — К тому же, и на фабрике — при здравпункте.

— Фабрику у тебя не отнимут, можешь не беспокоиться. — Тамара Яновна улыбнулась. — Будешь и в госпитале, и на фабрике, и в яслях.

Перекличка между тем закончилась. Тамара Яновна поспешила к Юре. Зина со своим мужем подошли к ним.

— Ну, вот и снова встретились! — Сердар подал руку.

— В каком вагоне едешь? — спросил Юра.

— В четвертом. Там наши ребята.

— А я в восьмом. Приходи в гости. Мамаша мне бутылку коньяка в вещмешок положила. Выпьем в дороге. — Юра посмотрел на мать.

— Вот видишь, как надо, — сказал Сердар Зине. — Коньяк в дорогу кладут, а ты простой пшеничной не купила. Только и знаешь: «Нельзя тебе выпивать».

Зина, жалея его и думая, как бы всерьез не обиделся, пригласила всех в ресторан. Тамара Яновна пыталась отказаться, но Зина настойчиво упрашивала — пришлось согласиться. Тем легче было разочарование, когда, войдя в ресторан, они увидели непроходимую толпу, крик, ругань у буфета. Тогда Зина отправилась в магазин. Вскоре вернулась с шампанским, но пить не из чего. Юра сбегал в свой вагон и принес два стакана. Пили поочередно. Тамара Яновна пила и думала, как это все глупо и бестолково выглядит. Но странно, казалось, что именно этой глупости и бестолковости всегда ей и не хватало.

Сердар, подбрасывая, словно взвешивая на ладони, пустую бутылку из-под шампанского, заговорил кичливо:

— Вот такими чушками мы будем встречать их хваленую мотопехоту. Только эти чушки будут начинены взрывчаткой. Бамц под ноги — и ваших нет. Глядишь, и человек тридцать как коровьим языком слизнуло.

— С самолета что ли будешь такие чушки бросать? — удивилась Зина.

— Зачем, с самолета! Я же не о себе говорю. Я — о пехоте нашей. А что касается нас, авиаторов, тут совсем другое дело. Мы — на бреющем.

Сердар, да и все остальные не заметили, как к ним, расталкивая толпу, подошел припоздавший на проводы Чары-ага.

— Вот вы где! — воскликнул он радостно. С лица старика ручьями лил пот. Несмотря на жаркий августовский день, Чары-ага был в длинном демисезонном пальто и шапке-кубанке. За плечом у него торчал старый брезентовый ранец, времен гражданской войны. Подойдя к компании сына, он сразу снял ранец с плеча и поставил у ног. Сердар, не зная куда деть пустую бутылку, бросил взгляд через красные солдатские теплушки, явно намереваясь перебросить бутылку через них. Зина выхватила бутылку из его рук, сказала обиженно:

— Ненормальный какой-то. А если там люди ходят. Сердар захохотал, ощерив крупные белые, зубы, и приподнял ранец:

— Отец, ты случаем, не собрался тоже на фронт?

— На фронт пока погожу, — отозвался весело Чары-ага. — Думаю, вы — молодежь — и без меля там управитесь. Я в твои годы, сынок, всю Туркмению на коне изъездил — белогвардейцев да басмачей по пескам гонял, так что у меня есть военный опыт. Если потребуется моя помощь — позовете: приеду — покажу фашистским захватчикам, на что способна старая гвардия. На, сынок, держи — в этом походном ранце горячий чурек, мать испекла — тебе на дорогу. Пока будешь ехать в вагоне, — тебе пригодится. Ребят, своих друзей, угостишь тоже… Я тебя немножко провожу. Утром зашел к директору — договорился. Доеду до Байрам-Али, там простимся — пойду на хлопковую базу. С этой проклятой войной байрамалийцы хлопок стали не вовремя сдавать… Мы с вами знакомы, уважаемые? — неожиданно спросил он, словно только что заметил. Юру Каюмова и его мать. — Не Ратха ли семья? Мне кажется, я где-то вас видел. На свадьбе были?

— Да, Чары-ага, вы не ошиблись, — сказала Тамара Яновна, дотронувшись до плеча Юры. — Это сын Ратха.

— Значит, тоже на фронт. — Чары-ага посмотрел на Юру. — Не страшно тебе, сынок?

Юра презрительно усмехнулся.

— Трусы под лавками прячутся, Чары-ага.

— Старики тоже пока отсиживаются. — Чары-ага вздохнул и, подумав, прибавил: — Ну, ничего, еще месяц, другой — и мы тоже отправимся на передовую. Я думаю, задерживать в тылу нас не будут. Да и сами мы не из такой породы — чтобы отсиживаться.

— Ладно вам, Чары-ага. — Юра хлопнул старика по плечу. — Вы свое Родине отдали сполна — честь вам и слава. Дело теперь за нами — за молодежью.

— Отец твой где, почему не пришел проводить? — спросил Чары-ага.

— С отцом — одно горе. — Тамара Яновна махнула рукой. — До сына ли ему! У других отцы как отцы… А этот… Днюет и ночует на пересылке. Ополчение на перрон прислал, а сам там остался.

В три часа дня снова построение. На этот раз с речью к новобранцам обратился военком. Еще через полчаса команда «по вагонам». Эшелон медленно отошел — словно поплыл вдоль перрона. Новобранцы садились в вагоны на ходу. Тамара Яновна шла следом и махала Юре. Но вот эшелон скрылся за семафором. Тамара Яновна, оглядевшись, увидела Зину и подошла к ней. С минуту они стояли, глядя, как покидают перрон провожающие, и направились тоже к выходу.

— Ну, вот и все, — трудно выговорила Тамара Яновна. — Спаси и помилуй их бог. Никогда раньше не вспоминала бога, а сейчас хочется просить у него милости за сына. Один он у нас. У меня такое ощущение, словно Юра увез с собой мое сердце. Пусто в груди и горько. Видно, такова наша женская доля — страдать и убиваться по сыновьям, по мужьям. А им и горя мало… Видела, как они озорничали перед отъездом? Словно не на войну собрались, а так — на карнавал с иллюминацией и фейерверками.

— Ваш-то, Юра, еще ничего: скромный все-таки, — сказала Зина. — А мой Сердар — словно бес в него вселился. В истребительный полк едет, как же! Вчера выпил, кричит на весь текстильный городок: «Ну, гады, посмотрим — кто кого! Я им покажу, как поганить синее советское небо». Никогда его таким не видела.

Они шли по улице, углубившись в разговор, и совершенно не обращали ни на кого внимания. Люди спешили навстречу им — озабоченные, печальные, решительные. У каждого в глазах выражалось: «Война!» Голос радиокомментатора пророкотал сверху:

— От Советского информбюро!..

Вздрогнув, женщины посмотрели друг на друга, затем на черный раструб репродуктора, укрепленный высоко на столбе, на здания и окна. Стены, двери, окна — все внимало грозному и тревожному времени.

XIII

Иргизова и Ратха Каюмова призвали в октябре. Двое суток тащился паровоз с длинной вереницей теплушек сквозь пески и степи.

Поезд пришел на рассвете. В серой мгле осеннего утра — мокрый, после дождя, перрон, сиротливое здание вокзала, водонапорная башня. На привокзальной площади огромная круглая чаша фонтана. Вокруг нее скверик: над ним высокие пожелтевшие карагачи. На верхушках ссорятся у соломенных гнезд вороны.

Час ранний, но эшелон встречают старухи с лепешками, с пирожками домашнего приготовления. На длинном прилавке мешочки с сушеным урюком, с кишмишом, с орехами. Ратх и Иргизов купили лепешек и кислого молока, сели у фонтана — позавтракали. Только на это и хватило времени. Тотчас, едва поднялись на ноги, комендант подал команду «становись». Прошелся вдоль строя, объявил:

— Выходим в поход. Место назначения — старая крепость у водохранилища. Время в пути, примерно, три часа.

Пошла матушка-пехота в Запасной стрелковый полк, чтобы пройти боеподготовку и отправиться на фронт. Дорога в степь к водохранилищу разбита. Следы от множества колес, рытвины, колдобины. Война началась четыре месяца назад, но прошли уже по этой дороге десятки тысяч воинов. Многие из них уже пали в боях за Советскую Родину, многие воюют, сдерживая натиск гитлеровских полчищ, но еще больше проходят подготовку, чтобы вступить в смертельный бой. Дорога тянется по сиротливой, нераспаханной земле. Видны оплывшие старые грядки хлопковых полей, заброшенных огородов. Время от времени на пути попадаются глинобитные плоскокрышие времянки без окон. Женщины и дети молчаливо провожают растянувшийся на целый километр строй. Вновь пошел дождь, ниже опустились волглые черные тучи. Горизонт словно приблизился. Крепость стала различимой в этой сырой туманной хмари — когда к ней подошли вплотную. Огромный холм со срезанной макушкой, окруженный высокой глинобитной стеной, но нет ни дворов, ни башен, ни минаретов. Когда поднялись по склону к главным воротам крепости, а затем вошли во двор и увидели множество глинобитных, низеньких хижин с жестяными трубами; глиняные скамейки перед сценой полкового клуба, глиняные стенды, на которых красовались красные надписи, сотни землянок с торчащими над ними глиняными куполами, похожими на большие могилы, — Иргизов даже растерялся.

— Вот так крепость, — сказал удрученно.

— А тебя и здесь не покидают мысли о древностях, — отозвался Ратх шагавший в первой шеренге взвода. — Маньяк ты, Иргизов.

Иргизов не отозвался. Стал рассматривать странные сооружения Запасного стрелкового полка, какие он никогда прежде не видел, а кончится война — сотрет их время, и никто не вспомнит об этих уникальных землянках и надстройках над ними.

Прибывших новобранцев поселили в землянках. В каждой — взвод. В землянке вдоль стен глиняные возвышения, закрытые соломенными матрацами, подушками и грубошерстными одеялами. Тут же пирамида для винтовок, бачок с водой и тумбочка для дневального. Повалился усталый взвод на матрацы: охи,вздохи — не дай бог задержаться здесь надолго, поскорее бы на фронт! Иргизов даже садиться не стал. Пригласил с собой двух ребят, пошли за обмундированием. В каптерке у полкового старшины — шум: «бой» идет за каждые пригодные к носке ботинки, за каждую исправную шинель и шапку. Старшина украинец, детина могучего телосложения, остер на язык.

— Хто такие? Зачем пожаловали?

— Вновь прибывшие. Амуницию нам. — Иргизов прошел в склад, оглядывая кучи барахла на полках.

— Хиба вас тилько четверо прибывших? — поинтересовался старшина. — Я же сам видав, как вас целая тысяча во двор полка вишлы!

— Я о своем взводе забочусь. Выдай нам двадцать восемь комплектов, — потребовал Иргизов. — Вот бумага, в ней размеры указаны.

— Ишь ты, какой скорый! Давай-ка тяни усех сюды. Я еще побачу — кому шо выдать. Хлопцы твои все новое барахло на лепешки поменяли, а тряпье осталось. А я бачу так и роблю так: сдашь старье — получишь старье, сдашь новое — получишь подходящее к носке.

— Однако, у тебя голова варит, старшина. — Иргизов рассмеялся: весело ему стало. — А куда же гражданское барахло деваешь?

— В город, в колхозы отвожу, меняю на продукты… Тут, брат ты мой, целая система. Хлеб, пшено, сухую картошку, скажем, начпрод дивизии дает, а где взять лук, чеснок и прочие зеленые травы? Ну, в общем, веди своих всех сюда: побачим — кому чего!

— Слушай, старшина, — в моем взводе — все по особому списку. Ты поосторожней с нами.

— Так бы и сказал сразу. — Старшина почесал затылок, сдвинув шапку на лоб, и махнул рукой: — Выбирайте сами… Берите — чего найдете. А как в маршевую роту бойцы определятся — все новое, с иголочки, получат. В бой мы отправляй, как на именины. Бой, скажу вам, святое дело. Сам бы давно пошел, да не пускают.

— Кто не пускает-то?

— Да командир мой, полковник Морозов: кто ж еще кроме него?! Говорит: «Незаменимый ты человек, Шевчук!» Я так и сяк, а он ни в какую.

— Морозов, говоришь? — насторожился Иргизов. — А инициалы его не знаешь?

— Как же не знать? Сергей Кузьмич.

— Мать ты моя! — воскликнул Иргизов. — Да это же… Честное слово, он. Не знаешь, где он в гражданскую воевал?

— Шо не знаю, того не знаю. — Старшина проникся вдруг уважением к Иргизову. — Так вы скажите хлопцам, нехай выбирают — шо получше.

— Братцы, приступайте к делу, что стоите? — сказал Иргизов и вновь к старшине: — Где штаб полка?

— Штаб в другом конце двора. Там, где клуб и времянки музвзвода.

— Спасибо, старшина…

После того, как было принесено в землянку обмундирование и роздано каждому — по росту и размеру, Иргизов отправился в штаб полка. Отыскал глинобитный домишко. Над ним, из жестяной трубы — дым столбом, а около порога военные толпятся, в основном командный состав. Сам командир полка на месте. На какое-то время Иргизов замешкался — не пройти к Морозову. Но не проявишь инициативы, то и до вечера к нему не попадешь.

— Разрешите, товарищи. По срочному вызову, на десять ноль-ноль.

— Все по срочному!

— Все на десять!

— Ну, ну, так уж и все?! — Иргизов голос повысил, пробиваясь к дежурному офицеру: — Лейтенант, доложите полковнику обо мне.

— Что доложить-то? Кто вы такой?

— Скажите, Иргизов, и — все.

— Странно, — сказал дежурный офицер, но дверь в кабинет командира отворил и вошел. Тотчас вернулся, — Входите.

Войдя, Иргизов увидел за столом грузного, в накинутой на плечи шинели и в серой каракулевой папахе Морозова. Изменился он. Морщины по лицу, и виски седые.

— Сергей Кузьмич… — голос у Иргизова дрогнул. — Не узнаете?

— Что ж, не узнать? Узнал… Проходи, присаживайся. — Морозов подал руку. Особой радости не проявил — сказал с иронией: — Ты, небось, думаешь: «Вот жизнь! Прямо, как в сказке! Приезжаю в полк, а тут — Морозов».

— Ну, может и не так думаю, — Иргизов довольно улыбнулся. — Но в общем-то так. Гора с горой не сходится, а человек с человеком…

— Чепуха! И человек с человеком может не сойтись, если один о другом не помнит, — возразил Морозов. — Не по щучьему велению ты оказался здесь. Еще весной внесли тебя в списки командиров запаса, подлежащих пройти переподготовку. Намечались на июнь-июль маневры, а тут сама война нагрянула. Растерялись по-первах. Пока то да се — четыре месяца пролетело. А теперь вот вашу, туркменскую группу, к делу, так сказать, приладим. Два месяца на подготовку и — в путь-дорожку.

— Ну что ж, Сергей Кузьмич, покажем, на что способны. — Иргизов самодовольно хмыкнул. — Я ведь с самого объявления войны в действующую армию прошусь. Спасибо, хоть на четвертом месяце войны вспомнили.

Морозов одобрительно кивнул, достал из печки уголек, положил его в трубку. Раскурил, обволакиваясь дымом.

— Показать ты, конечно, себя сможешь — не сомневаюсь в этом. Если не ты, то кто же еще! Забота сейчас у меня не о тебе. За тебя я спокоен. Формированием полка в эти дни я занят. Каждый божий день пополнение с пересыльных пунктов приходит, Приглядываемся — подбираем ребят. Полк — особого назначения, вот и хочется, чтобы в нем побольше было наших кавалеристов.

— Доверьте мне взвод, Сергей Кузьмич! — заволновался Иргизов. — Я так ребят вышколю, что ни пуль, ни штыков не будут бояться.

Морозов засмеялся, заметил в шутку:

— Попробуй, доверь тебе, когда ты опять меня — Кузьмичем… — Ну, да ладно, Иргизов, не конфузься, — пошутил я. Когда мы с тобой один на один — называй меня по-свойски, а в присутствии подчиненных не смей фамильярность допускать… Словом так… О тебе я давно подумал. Примешь разведроту… В ней уже есть человек двадцать. Задача твоя — идти по всем землянкам и подбирать настоящих разведчиков. Много храбрых ребят прибывает в запасной полк, но отобрать необходимо самых подходящих — таких, чтобы в самой критической обстановке проявлял не только храбрость, но и ум, и хладнокровие. Приглядись, нет ли способных для разведки в твоей группе, которую ты привел.

— В моей группе, в основном, командный состав. Да и то по возрасту — далеко не разведчики. Ратху Каюмову пятьдесят два.

— Каюмов — это тот осоавиахимовец? — Морозов напрягся в ожидании утвердительного ответа.

— Ну да, один из братьев Каюмовых. Старший пока дома, а Ратх со мной вместе прибыл.

— Ратха назначу начальником полкового клуба, — сказал Морозов. — Его мне словно по заказу прислали. Здесь, в запасном, он человек незаменимый. Он и лектор, и политинформатор. Вообще, хорошо в политике разбирается. Ну, ладно, я встречусь и побеседую с ним. А ты, Иргизов, иди сейчас к коменданту — пусть он сведет тебя в разведроту. Оглядись — и принимай ребят. Давай шагай, а то мы задержали с тобой начало совещания — люди ждут. — Морозов распахнул дверь и сказал командирам, чтобы входили.

Иргизов не стал искать коменданта: нашел расположение разведроты сам. Выйдя к северным воротам, он увидел на высокой стене красную надпись: «Смерть фашистским оккупантам!», и замедлил шаг. Вдоль стены блестели, омытые дождем, крыши землянок. Печные трубы торчали, как перископы. У крайней землянки стоял дежурный, с красной повязкой на рукаве — сержант по званию. Иргизов поприветствовал его.

— Не скажешь, где тут располагается разведрота?

— Разведчики — на занятиях, товарищ, — отозвался дежурный, глядя на воротник шинели гостя и не видя знаков различия.

Иргизов понял его недоумевающий взгляда

— Я к вам сюда, в разведроту, — сказал облегченно. — Но, действительно, надо сначала привести себя в полный порядок. Не найдется у вас два комплекта по четыре кубика, на петлицы?

— Лейтенант, значит? — несколько почтительнее произнес сержант.

— Да, командир разведроты.

— Ну, наконец-то! — обрадовался сержант. — Мы давно ждем командира. Входите в землянку — я сейчас. Моя фамилия Супрунов.

Вскоре он вернулся — бегал за «кубиками» в каптерку. Принес, и с удовольствием прикрепил их к шинели и гимнастерке Иргизова.

— Ну, вот, теперь видно, что — ротный, а то бойцы пришли бы…

— Где проходят занятия? — спросил Иргизов.

— На водохранилище, — отозвался сержант. — Там — полигон. Сегодня огневая подготовка — все там: и пехота, и кавалеристы, и разведчики.

— Пожалуй, я пойду туда.

Выйдя из ворот, он огляделся. Слева холмы, пересеченные оврагами, справа — уклон и низина с извивающейся речкой, впадающей в огромное синее озеро. Через речку в нескольких местах мосты. Панорама отсюда, с высоты крепости, впечатляющая. На обширной низине около водохранилища — всюду красноармейцы. Ближе к речке идут строевые занятия — шагают взвод за взводом. Дальше — кавалеристы рубят лозу. Еще дальше — полигон. Мишени стоят у самого берега. Иргизов спустился по склону холма к речке и зашагал к полигону.

На огневом рубеже толпились, приплясывая на холодном ветру, красноармейцы. Некоторые курили и кашляли смачно. Вот группа стрелков по команде «лежа — заряжай» плюхнулась наземь, выкинув вперед винтовки и начала целиться. Один за другим прогремели выстрелы, уносясь в степь сухим протяжным эхом. Руководили стрельбой командиры взводов. Иргизов спросил, кто здесь главный, к кому обратиться, — и ему показали на человека, сидящего у костра, назвав его командиром эскадрона. Иргизов подошел.

— Разрешите представиться… — И тут его словно приподняло от недоумения и радости. Иргизов широко взмахнул руками и с криком «Черт тебя побери!» схватил в объятия Акмурада Каюмова.

— Ну и денек сегодня у меня! — восклицал Иргизов. — Сначала встретил Морозова, теперь — ты. И Сергей Кузьмич тоже хорош — хотя бы словом обмолвился, что ты тоже здесь.

— А мы давно вас ждали, Иван Алексеевич, — сказал радостно, но смущенно, оглянувшись по сторонам — не слышат ли подчиненные, — Акмурад Каюмов.

Иргизов понял: обращение на «ты», по имени и отчеству, здесь совершенно неуместно. Тут — только субординация. На петлицах Акмурада по одной шпале — капитан, к тому же командир эскадрона.

— Ну, что ж, товарищ капитан, — заговорил на уставной лад Иргизов. — Я рад, что попал в ваше подчинение. Лучшего командира мне не надо, сам тебя азам воинской службы учил… А сам покуда толком не разобрался: Морозов — он что — вроде бы запасным полком командует, а в то же время формирует еще один — особый?

— Запасной он готовит к сдаче другому командиру, — пояснил Акмурад. — А формирующийся полк, в основном, кавалеристы и артиллерия — легкие пушки. Пройдем подготовку и — на фронт.

— Ясно… Ну, а где же мои разведчики?

— Здесь все. Самая маленькая рота пока.

Акмурад посмотрел на сидевших красноармейцев, приказал, чтобы построились. Тотчас небольшой строй — в восемнадцать человек — приблизился к стоявшим у костра командирам. Сержант доложил о готовности роты. Акмурад посмотрел на Иргизова, запросто спросил:

— Ну, как, лейтенант, нравятся?

На лицах разведчиков засияли добрые улыбки. Иргизов немного смутился — не ожидал такого «домашнего» знакомства.

Вечером возвратившись в расположение эскадрона, Акмурад и Иргизов прежде всего попытались найти Ратха. Ни в одной из землянок его не оказалось, и никто из красноармейцев и командиров не мог ответить — где он. Наконец, помог тот же сержант Супрунов.

— Так на вызове же он! — сказал сержант. — Его сам Морозов вызвал — посыльный из штаба прибегал.

Иргизов все понял.

— Ну что ж, капитан, надо идти к самому Морозову, а еще лучше — в клуб. Там твой дядя. — И Иргизов сообщил Акмураду о разговоре с командиром полка насчет назначения Ратха.

Спустя полчаса они отыскали его. Ратх стоял в четырех глиняных стенах, между скопищем глиняных скамеек и сценой. Он был мрачен, и даже встреча с Акмурадом его обрадовала не надолго. Обняв племянника и расспросив о семье, Ратх напустился на Иргизова:

— Ты думаешь, я не знаю — чья это работа?! Это ты устроил меня в клуб. Все о других печешься. Как бы не погиб от пули, как бы семью в сиротах не оставил. Но учти, Иргизов: не слишком доброе дело ты сотворил. Я все равно вырвусь отсюда. Рано вы с Морозовым списали меня с боевого счета.

Иргизов покрутил головой, неловко засмеялся:

— Всё — Иргизов. Во всех твоих бедах я виноват. Можно подумать, что Морозов не знает о твоих прежних должностях. Ты же все время на партийной, агитационной работе раньше находился. А здесь именно такой человек и нужен. Армейский клуб — это не клуб текстильной фабрики, и даже не осоавиахимовский клуб. Тут посложнее работка. Вот, скажем, ты еще не заступил, а я уже в тебе нуждаюсь. Выдай нам маты для самбистов.

— Какие к черту маты! — вспылил Ратх. — Не получишь никаких матов. И вообще, катись!

— Ну, что ж… — Иргизов обиженно повернулся и пошел.

— Вернись! — скомандовал Ратх. — Тоже мне, обиделся. Пойдемте поужинаем вместе.

Назавтра в шесть утра — подъем, построение на физзарядку, завтрак, тренаж. На следующий день такая же программа. Еще через несколько дней потопали разведчики за ворота крепости. У разведроты своя программа — усложненная. Стреляли из пистолета, занимались борьбой «самбо», отрабатывали рукопашный бой, учились брать «языка»…

Ровно через два месяца морозовский особый полк, одетый с иголочки, стоял на плацу. Командир полка проводил смотр боевой готовности личного состава. А затем — поход. Вышли из северных ворот и двинулись по разбитой дороге к железнодорожной станции. Сначала стрелковые роты, затем батарея — покатились в конных упряжках 45-миллиметровые орудия. Кавалерийский эскадрон и разведрота — тоже на конях — отправились в путь часом позже. Перед отъездом Акмурад и Иргизов зашли проститься с Ратхом.

— Надеюсь, будете писать?! — бросил он с упреком обоим.

— Обязательно, дядя, — живо отозвался Акмурад.

— Главное, ты не завидуй, Ратх, — сказал Иргизов. — Война велика — на всех хватит. Настанет час — и тебя призовут в маршевый батальон.

— Спасибо, Иргизов, за доброе слово. Тебе тоже, Акмурад. И еще — знаешь, что я тебе скажу. Ты не обижай отца. Ты совсем не знаешь Амана. Он в тебе души не чаял, а ты… Ну, ладно, пусть обойдет вас вражеская пуля. Деритесь, как львы — народ верит всем нам, воинам Красной Армии.

— Ну вот, я же говорил, ты незаменимый агитатор и пропагандист! — засмеялся Иргизов.

— Ладно, пошли… — Ратх махнул рукой и отвернулся.

Акмурад и Иргизов пришпорили коней, съехали со склона, и поскакали к станции, вслед за маршевой колонной.

XIV

В декабре полк Морозова в составе резервных войск Калининского фронта, высадившись на восточном берегу Волги, попал под ураганный артиллерийский обстрел. Фашистская артиллерия ударила с другой стороны реки, с крутых заснеженных берегов, как только военный эшелон остановился на станции и полк начал выгружаться из теплушек. Несколько снарядов задели паровоз и искорежили железнодорожный путь. Посыпались кирпичи с разрушенной водонапорной башни. Красноармейцы, ошеломленные снарядным воем и взрывами, кинулись к ближайшему лесу. Здесь, в сосняке, за крутым берегом, быстро освоились и заняли оборону. Сходу принялись за окопы и блиндажи. К вечеру полк «зарылся» в землю, а ночью повалил густой снег и замаскировал оборонительные рубежи.

На другой день, после обильного снегопада, засияло солнце. С реки сполз туман и взору открылся Энск: сотни домишек на откосе, церковь с медной поблескивающей колокольней, ниже — длинные склады и колючее заграждение. В бинокль морозовцы разглядели часовых на берегу. Возле вмерзшей баржи комендатура или караульное помещение — на крыльце белого домика беспрестанно толпились гитлеровцы.

В полдень с запада донесся приближающийся гул, и вдруг небо словно распоролось — с таким жгучим ревом прочертили синеву вражеские бомбардировщики. Полк залег в окопах и блиндажах, а черные «юнкерсы», особо не мудрствуя, один за другим принялись пикировать на Волгу и сбрасывать бомбы. Ни одной бомбы в лесу не взорвалось. Отбомбились стервятники и скрылись за горизонтом.

Морозов, выйдя из блиндажа, поднес к глазам бинокль, оглядел ту сторону и хмыкнул: не понял комполка, почему немецкая авиация не ударила по лесу или по железнодорожной станции, а сбросила бомбы в Волгу.

Несколько командиров подразделений стояли рядом с Морозовым и тоже недоумевали, сбитые с толку «поведением» фашистских летчиков.

Иргизов с шестью бойцами спустился с откоса на лед. Морозов сам проводил разведчиков и до часу ночи, пока на том берегу не затрещали пулеметы, ожидал их возвращения. Но вот фашисты открыли огонь — ясно, что группа Иргизова обнаружила себя. Морозов с досадой поморщился и выслал на лед поддержать разведчиков взвод стрелков. Часа через два разведка и стрелки возвратились, неся трех раненых. Несколько человек погибли в ночном бою. Четверо утонули, попав в полынью. Иргизов, сам не свой, тер заиндевевшее лицо перчаткой и мотал головой.

— Загадка не хитрой была, товарищ полковник. Совсем нехитрой, да только додуматься никто не мог. А они, сволочи, умнее всех нас оказались. Они специально бомбили Волгу, чтобы наделать в ней побольше полыней. Расчет их точен. Если мы сейчас двинемся через реку всем полком, да еще ночью, половина личного состава окажется подо льдом. А если днем, то они встретят нас пушками — и тоже загонят в проруби. Вот оно какое дело, товарищ полковник.

— Только в обход, — сказал Акмурад Каюмов. — На рожон лезть нет никакого смысла.

— Ясное дело, что в обход, — грубовато согласился Морозов. — Но сначала выясним обстановку в районе Энска. По последним сведениям из штаба дивизии и партизанского отряда в Энске сосредоточено до двух тысяч пехоты, артиллерия и танки. Партизаны сообщили, что танки неподвижны, поскольку нет горючего. Партизаны также хорошо осведомлены в том, что творится в ближайших к западу от Энска селах. В Сазоновке — артиллерийский расчет, в Богородском — небольшой гарнизон. Там автоматчики. Этими небольшими силами немцы прикрывают себя с тыла. Вот эти исходные данные и должны нам послужить в разработке оперативного плана. Обратимся к нашим возможностям… Сазоновка в тридцати километрах от Энска. Пехотой туда идти нет смысла. Необходим быстрый, стремительный рейд. Значит, пойдет кавалерия. Весь эскадрон капитана Каюмова. Кавалеристов усилит разведрота. Итого более двухсот человек. Задача: уничтожить фашистские гарнизоны в двух селах — во-первых. Добиться, чтобы немцы из Энска бросили свои основные силы в собственный тыл — во-вторых. При удачной операции, а в ней я не сомневаюсь, основные силы нашего полка форсируют Волгу и овладеют Энском. Прошу высказываться…

В следующую ночь кавалерийский эскадрон, укрепленный разведчиками, двинулся по лесу на север и вышел снова к берегу в шести километрах от Энска. Ночь лунная. На необъятных всхолмленных просторах, по обе стороны реки лежал снег. Едва выбрались к берегу и остановились, поджидая «хвост» эскадрона, — увидели на середине реки стаю волков. Звери рысцой трусили по льду метрах в трехстах.

Пошли гуськом, ведя лошадей в поводу. Река здесь широкая. Ветра нет, но морозно. Лед покрыт полуметровым слоем свежего снега. Скрипит снег под валенками. Такой скрип, что кажется, слышно на целую версту. Иргизов идет первым. В левой руке уздечка — ноздри лошади тепло дышат в шапку. В правой минный щуп — им он то и дело тычет в снег, чтобы не провалиться в полынью. Опушка леса на западном берегу сбегает к реке молодыми сосенками. Выбрались к опушке. Иргизов облегченно вздохнул:

— Давай, Акмурад, теперь тебе карты в руки, поезжай впереди.

Обогнули опушку, выбрались на заснеженную, не различимую глазом дорогу. Акмурад пустил коня рысью, и весь эскадрон заспешил за ним. Так продвигались километров десять, затем перевели коней на шаг.

К полуночи конники втянулись в лес: его разрезала неширокая колея — ехать пришлось по два всадника в ряд. Между деревьев уже завиднелись огни деревни, когда навстречу выехал один из разведчиков.

— Здесь располагайтесь. Дальше — опасно. Кавалеристы слезли с коней, принялись надевать на конские морды брезентовые торбы с овсом, чтобы какая-нибудь лошадь не заржала сдуру.

К Иргизову подошел Супрунов.

— К селу совсем нет скрытых подходов. Местность, как на ладони. Из лесу нападешь — накроют сразу. С той, северной стороны, тоже чистое поле — не подойти.

— А если лихой атакой взять село? Нанесем удар двумя группами с разных сторон, — предложил Акмурад.

— Конечно, капитан, окончательное решение принимать тебе, но давайте малость подумаем, прежде чем лезть в пекло. — Иргизов заговорил спокойно и рассудительно, словно на базар собрался. Это даже смутило Акмурада.

— Ну, что ж, думайте. Я, например, иного хода операции не вижу. Стремительная атака принесет полный успех, не сомневаюсь.

— Потеряем половину эскадрона, — возразил Иргизов.

Супрунов, подумав, спросил:

— Товарищ капитан, нет ли среди ваших бойцов артиллеристов?

— Сам я, прежде всего, артиллерист. Да только зачем тебе артиллеристы? — не понял Каюмов.

— Если б были артиллеристы, мы могли бы захватить пушки и пальнуть из пушек по клубу и сельсовету. Там весь немецкий гарнизон.

— Да, братцы, а ведь это мысль! — рассудил Иргизов. — А какое расстояние от пушек до клуба и сельсовета?

— Метров сто, не больше.

— Да, действительно! — загорелся возможностью коротко, одним ударом расправиться с немцами Акмурад. — Пожалуй, я пойду сам с разведчиками.

— Хвалю, комэск. — Иргизов пожал ему руку.

Группа из тридцати человек двинулась к селу короткими перебежками, пряча под маскхалатами черные диски автоматов. После каждой перебежки ложились в снег и прислушивались. Через минуту поднимались вновь — и так до крайних изб села. Потом пересекли несколько улочек, вызвав лай собак. Но собаки и раньше лаяли, разбуженные трескотней ракет и пьяным гвалтом немцев возле клуба… Неслышно приблизились к площади. И в самое время: на ней уже не было ни души. У входа в клуб, властно, по-хозяйски расставив ноги, стоял часовой с автоматом. Два других ходили вдоль освещенных окон. Разведчики лежали на обочине и видели — в клубе стояла огромная елка и множество пар кружилось вокруг нее под звуки аккордеона. Иргизов легонько тронул за плечо Акмурада.

— Ну что ж, двинулись. Пора… Часовые как раз сошлись, закуривают.

Пользуясь моментом, разведчики проползли последние метров пятьдесят по-пластунски и оказались возле самих орудий, обращенных жерлами в белую декабрьскую степь. Вот уже подползли к колесам, приподнялись, спрятавшись за бронированными щитами пушек. Теперь дождаться, пока часовые разойдутся. Те поговорили и потопали гуськом, приплясывая от холода. Один, второй, третий… Идут вдоль пушек. Иргизов поднял руку. Бросок разведчиков — и в одно мгновенье часовые оказались под колесами. Не прошло и трех минут, как все десять орудий были нацелены на окна клуба.

— Ну, что, с богом, как говорится? — Иргизов посмотрел на Акмурада.

— Давай!

— Пли! — скомандовал Иргизов и десять стволов в упор расстреляли клуб с офицерами и солдатами, и сельсовет, в окнах которого тоже мелькали тени.

Удар был таким мощным, что в ответ не последовало ни выстрелов, ни криков. Клуб был разнесен в щепки. Черный дым и быстро распространяющееся пламя охватило остатки строений. А Пленные часовые, подталкиваемые автоматами разведчиков, уже развернули орудия, зарядили и ударили по церкви. Несколько снарядов попали в цель. Громко и отчаянно зазвенел на всю округу колокол. Почти тотчас ворвались в этот панический гул крики «ура!». Это эскадрон выскочил на улицы Сазоновки. Конники прочесали село, рассыпая автоматные очереди и забрасывая дворы гранатами, откуда оказывали сопротивление фашисты, стоявшие на квартирах. Через полчаса все съехались к площади, над которой гигантской рождественской свечой пылал клуб.

— Наделали шуму! — сказал удовлетворенно Иргизов.

— Наделали, — согласился Акмурад. — Но задерживаться тут некогда.

Двинулись вдоль опушки леса на юг, помочь партизанам. Обогнули лес и остановились: горит Богородское. Ружейная стрельба из горящего села доносится. А вот уже на восточном берегу пушки заговорили. Заухала, загудела, загремела рождественская ночь на Волге…

XV

Осенью списанный по ранению с военной службы вернулся домой Артык. На вокзале встречали его жена, дети и родственники. Он вышел из вагона в форме лейтенанта: в одной руке чемодан, в другой — трость с резиновым набалдашником. Правая нога у Артыка немножко короче: ступил на перрон и сразу перевалился на бок, но звякнули награды на груди. Приосанился Артык, прослезился от радости встречи с родными людьми. Домой в аул шли целой толпой. Люди встречные останавливались, завидуя счастью фронтовика и его семьи. Говорили с понятием: «Бог с ней, что нога короче, была бы голова и руки целы…»

Через несколько дней в ауле стало известно, что Артык вновь стал председателем сельсовета. А потом почувствовали люди, как оживилась жизнь в селе с его возвращением. Неугомонный и строгий, Артык стал появляться то на капустных грядках, то на богарной пшенице, то у виноградных плантаций. Днем вдохновлял колхозниц, чтобы работали не покладая рук для фронта. Сам, для примера, становился к грядке, и шел, припадая на бок, — выдергивал из земли морковь или лук. Вечером приглашал в контору сельчан на беседы, рассказывал о боевых делах на фронте, вселял в людей уверенность. Аульчане собирали для фронтовиков теплые вещи, заготавливали продукты, отсылали в освобожденные районы сельскохозяйственный инвентарь. Артык, по своей природе максималист, агитировал сельчан, как мог. Одного поощрял, восхищаясь его щедростью и ставил в пример другим. Другого журил за жадность, призывая к патриотической совести. В один из вечеров Артык встретился с Галией, расспросил о муже — покачал недовольно головой, удивляясь, почему Аман работает не на конезаводе, не в колхозе, а на текстильной фабрике, да еще вахтером. Поинтересовался, где воюет ее сын Акмурад. О Ратхе расспросил и, узнав, что он — в запасном полку, презрительно усмехнулся: «Приспособился неплохо, а ведь делал вид, что в бой рвется… Непонятен мне ваш род… Каюмовых… Аман прячется, на фабрике, Ратх в запасном полку…» Галия-ханум ушла от Артыка, словно ее ледяной водой облили.

В зимний клуб ашхабадского аула не пробиться. Да начала митинга минут пятнадцать. Колхозное руководство топчется, собираясь за кулисами, а клуб давно переполнен. Ряды, с первого до последнего, все заняты: в основном — женщины, но немало стариков и особенно много школьников. Они в несколько рядов сидят на полу перед сценой, громоздятся на окнах. И в небольшом клубном вестибюле слышны их задорные голоса: требуют, чтобы пустили в зал.

Галия Каюмова — учительница аульной школы — немножко запоздала. Бегала после уроков домой — переодеться и взять что нужно. Пришла в пальто с меховым воротником и с красивой кожаной сумкой — с ней она ходила по городу до войны, в праздничные дни. Но ведь и сегодня праздник, да еще какой! Советские войска разгромили фашистские полчища в Сталинграде… Весь день, с самого утра в городе гремят репродукторы: «…прорвав фронт противника, советские войска 23 ноября соединились в районе Калача… В ходе операций войска трех фронтов разгромили 12 дивизий…»

— Ах, я немножко запоздала… Разрешите, пожалуйста, — спросила Галия, виновато улыбаясь.

Сидевшие в первом ряду девушки, бывшие ее ученицы, подвинулись, дав ей место. Сами, по случаю большого митинга, в новых цветастых платьях, в хороших пальто, но Галия одета несравненно богаче. В школе на уроках ее такой никогда не видели.

— Нет ли письма от сына? — спросила Джерен — соседка, зная наперед, что Галия-ханум получила от Акмурада треугольничек.

— Есть! — Глаза Галии радостно засияли. — Медалью наградили Акмурада. Я читала его письмо и плакала от счастья. Он так давно нам не писал. Я думала, он нас забыл, или еще хуже… Думала — погиб. Вдруг бежит ваша дочка и кричит мне: «Тетя Галия! Тетя Галия, вам письмо!» Сначала у меня душа ушла в пятки. А когда прочитала — оказалось, он жив-здоров. — Галия-ханум доверительно склонилась над ухом Джерен и прошептала: — Оказывается, в Ташкенте у нашей невестки внук родился…

— Пусть почаще в ваш дом заглядывает счастье, — пожелала Джерен и выпрямилась, видя, что со сцены призывают к соблюдению тишины.

Переполненный зал сразу притих. На сцену вышли председатель сельсовета Артык, председатель колхоза и представитель райкома партии. Все в пальто и шапках, потому что в клубе не топлено, а на дворе идет холодный дождь. Председатель колхоза объявил митинг открытым и дал слово Артыку. Поднявшись на трибуну, тот довольно спокойно оглядел сидевших в зале, заговорил о героизме воинов-туркменистанцев… 87-я туркменская стрелковая бригада недавно прибыла в Москву и сейчас, расположившись в Ногинске, ждет приказа, чтобы выехать на фронт… Бригаде вручено боевое революционное Красное Знамя… Бойцы поклялись с честью выполнить свой священный долг перед Родиной… Артык развернул московскую газету:

— Таким людям, как Айдогды Тахиров, как Якуб Кулиев и другим, мы верим… Я сам воевал под командованием полковника Кулиева — и знаю…

Наверное, последняя фраза была лишней: девчата смущенно заулыбались и опустили глаза. Да и сам Артык понял — люди и без того знают, что он фронтовик.

— Не о себе говорю, — внес Артык полную ясность. — Мы собрались, чтобы поддержать почин тамбовских колхозников. Чтобы сделать наш фронт еще крепче, чтобы обеспечить полную победу над фашистами, тамбовцы, как вы знаете, приступили к сбору средств на строительство боевых самолетов. Их почин поддержала вся страна. Туркмены приветствуют своих братьев-тамбовцев. Председатель колхоза «2-я пятилетка ТССР» Байрам-Алийского района товарищ Юсуп Кул сдал в Госбанк 110 тысяч рублей. Садап Ниязова из соседнего колхоза имени Свердлова дала деньги на собственную пушку. Садап хочет передать эту пушку брату, который служит в артиллерии!

— Артык-джан! — крикнул из заднего ряда белобородый старик. — А сколько стоит одна пушка? Может и я осилю на одну?

— Хай, Бабаораз, — отмахнулся Артык. — Откуда мне знать — сколько стоит пушка или танк? Давайте не по-одному, а сообща действовать. Вот представитель райкома только сейчас, перед собранием пришел, сказал мне: «Артык, трудящиеся республики вносят средства на строительство боевых самолетов…». Товарищ Пигамов, простите, но я не успел записать как называются эти самолеты.

Пигамов поднялся, вышел из-за стола:

— Дорогие товарищи, много таких самолетов. Всем имена, как детям, дали: «Колхозник Туркменистана», «Пищевик Туркмении», «Текстильщик Туркменистана», «Ташаузский колхозник». Я думаю, вам надо внести деньги на колхозный самолет.

Артык кивнул представителю райкома:

— Спасибо, товарищ Пигамов, за исчерпывающий ответ. Если нет больше вопросов, то приступим к делу. — Артык вынул из кармана увесистый сверток, развернул его и положил на стол: — Вот здесь пять тысяч рублей — все бумажки тридцатками… Давай, записывай…

Зал одобрительно загудел. Артык раскраснелся от удовольствия, взял у председателя колхоза список и стал выкликать фамилии:

— Реджепова Биби!

На сцену поднялась старая женщина, неторопливо развязала мешочек и высыпала на стол серебряные украшения. Сказала гордо:

— Если на один пропеллер хватит — я буду вольна.

Колхозники зааплодировали. Понеслись выкрики:

— Тетушка Биби, ты молодец!

— Биби-джан, внучке хоть гульяку оставила?

— Оставила! И внукам и правнукам оставила! Лишь бы война поскорее кончилась, будь она проклята!

— Солтанова Акджемал! — выкликнул Артык.

Из первого ряда встала и поднялась на сцену тоже пожилая женщина. Развернула платок, показала всем.

— Вот тут все мое девичье счастье. Когда к мужу в дом уходила, надела — больше не надевала. Все новое.

Вновь закричали из зала:

— Акджемал, серебро и золото не стареют!

— Хай-бой, пусть вся страна знает наших женщин!

Поднималисьодна за другой — старухи, молодые женщины-солдатки, девушки. На столе — целая гора золотых и серебряных украшений, пачки денег. Наконец, очередь дошла до Галии. Она еще днем попросила, чтобы и ее внесли в список, но не думала, что так много окажется желающих сдать свои сбережения для фронта. Но вот Артык выкликнул:

— Каюмова Галия!

Зал притих. При упоминании этой фамилии у многих всплыл в памяти бывший арчин этого аула — Каюм-сердар. Вспомнились дни земельно-водной реформы, когда кулаков-баев лишали земли и воды. И история с золотым мешочком вспомнилась. Конечно, давно это было. Сам сердар умер, Аман сторожем или вахтером работает, а сын его — красный командир. Но все равно, к Каюмовым повышенный интерес.

Галия, как всегда, грациозно, откинув руку, боясь оступиться на лесенке, взошла на сцену.

— Милые односельчане, — произнесла смущенно, — я сегодня так рада, прямо не знаю, как выразить свои чувства…

— Да, Галия-ханум, мы знаем, что ваш сын Акмурад напомнил вам о себе, — сказал Артык. — Мы все считали, что он, как настоящий большевик, никогда не пойдет на компромисс с отцом…

— Артык, не надо так! — Галия побледнела и словно сжалась в комок. — Сын прислал письмо… Да и муж мой Аман — чем он тебе не угодил, что ты его все время преследуешь, жизни ему не даешь?

— Галия-ханум, не притворяйтесь, что ничего не знаете. — Артык сурово сдвинул брови — У Амана совесть не чиста — это всем известно. Да и сейчас… Все мужчины на фронте, а он в проходной стоит. Как базарный день — чуть свет спешит куда-то. Вы, дорогая Галия-ханум, может быть скажете людям, чем занимается Аман?

Галия, поджав губы, высыпала на стол свои украшения — кольца, серьги, браслет, несколько золотых монет, которые берегла на вставные зубы, но слава аллаху, ей уже давно за пятьдесят, а не один собственный зуб еще не выпал.

— Ханум, не из того ли мешочка драгоценности? — съязвил Артык.

В зале зароптали. А вот и выкрик:

— Эй, сельсовет, зачем придираешься?

— Что она у тебя — лишний кусок съела? Человек последнее для фронта отдает, а ты допрашиваешь!

— Ладно, Галия-ханум, спасибо вам, — отступил Артык.

— Зачем мне «спасибо», — с обидой отозвалась Галия. — Пожалуйста, не делайте мне снисхождения. Я отдала свои драгоценности, чтобы поскорее приблизить нашу победу. Чтобы сын гордился мной.

Галия-ханум с высоко поднятой головой сошла со сцены. Колхозники зааплодировали ей, и Артык выкликнул следующую фамилию.

Сбор средств на колхозный самолет продолжался до сумерек. Галия вышла из клуба, когда собрание закончилось и зал уже опустел. Она задержалась, чтобы дать «отповедь» слишком самоуверенному фронтовику — Артыку. «Подумаешь, какой! — повторяла она про себя слова, какие ей хотелось высказать. — Если ты в чем-то подозреваешь моего мужа, то сходи, куда надо, и узнай — кто он! Зачем же на общем собрании высказывать недоверие?» Галия ждала Артыка, когда он спустится со сцены, но он вместе с секретарем райкома вышел в другую дверь. Галия, убедившись, что его уже в клубе нет, подумала: «ладно, в следующий раз» и отправилась домой…

Амана она застала в постели. Бритоголовый, с белой ровно подстриженной бородой, он, не мигая, смотрел в потолок. Галие он напомнил мертвого Каюм-сердара. Вот так же старик лежал перед похоронами. Галия испуганно кашлянула. Аман спросил:

— Где была, ханум? Что-то долго тебя не слышно.

— Ай, где была, там меня уже нет, — отозвалась Галия, не решаясь пока сообщить, что сдала все свои девичьи украшения на колхозный самолет. Да и стоило ли ему говорить о них? Аман ведь никогда не интересовался ее побрякушками. Знал, конечно, что ее отец, старый татарский князек, был человеком богатым, и делал изредка ей подарки — но это было еще до революции. С тех пор много воды утекло.

— Что-то ты не очень приветлива сегодня. — Аман насторожился и встал с постели. С минуту он искал брюки, ворча, где это они запропастились. Но вот нашел их на стуле, надел и опять строго посмотрел на жену: — Не потеряла ли чего? Хлебные карточки на месте?

— На месте, куда они денутся. — Галия помешкала и села, со вздохом, на кушетку. — Артык опять нам покоя не дает. Более злых и настырных людей я в своей жизни не видела.

— Где ты его встретила?

— На улице, — соврала Галия. — Встретился, спрашивает: куда это твой Аман по базарным дням ходит.

— Какое его дело! — обозлился Аман.

— О том поганом золотом мешочке опять напомнил, — сказала Галия, поджав губы.

— Ах, негодяй он. До каких же пор можно вспоминать старое?! — Аман сразу расстроился, заходил по комнате.

Галия принялась успокаивать его. Уговаривала и думала: «Надо же было сказать ему об Артыке! Сама виновата!» Но видно чувствовала Галия, что ей еще придется столкнуться с Артыком — она и сама этого хотела, — потому и не удержалась, сказала о нем мужу.

— Аман-джан, да плюнь ты на всякие подозрения, — взмолилась Галия-ханум и тут услышала стук в дверь.

— Иди, открой, кто-то пришел, — сказал Аман и насторожился.

В комнату, шаркая о половую тряпку сапогами, вошли Артык и участковый милиционер.

— Здравствуй, Аман, — сказал Артык, но руки не подал. — Вот пришли к тебе, как говорится, довести до конца неоконченное дело.

— Какое еще дело?! — грубо отозвался Аман.

— Ты особенно-то не груби, — посоветовал Артык. — Я сам, как ты понимаешь, представитель власти, да и участковый тоже, так что есть смысл говорить тебе с нами немножко помягче.

— Ладно, спрашивайте.

— Галия-ханум, вам пока надо удалиться, — сказал Артык. — Мы потом вас пригласим… Так положено.

— Ну, что ж… — Галия-ханум передернула плечами и вышла.

— Аман, — сказал очень спокойно Артык. — Сегодня твоя жена сдала на постройку колхозного самолета драгоценности. Мы, конечно, рады, что род Каюмовых, несмотря на свое происхождение, помогает фронту во имя нашей победы, но есть у нас и сомнения.

— О каких драгоценностях ты говоришь, Артык? — удивился Аман и растерялся не на шутку. — Нет у нас никаких драгоценностей! Зачем придумывать небылицы?!

— Аман, как же так? Жена твоя принесла и высыпала на стол в колхозном клубе целых две горсти разного золота и серебра, а ты, выходит, ничего и не знаешь? Хочешь и здесь уйти в сторону?

— Какие драгоценности?! — вскипел Аман, сжимая кулаки.

Участковый, видя такое дело, поднялся с кушетки?

— Товарищ Каюмов, советую вам быть терпеливее, иначе… — Он расстегнул кобуру и встал около двери.

— Я не знаю и не имею понятия, о каких драгоценностях идет речь. — Аман заговорил вежливее.

— Мы вынуждены напомнить тебе, Аман Каюмов… о том золотом мешочке, который сдал государству твой отец… Сдать-то он сдал, но все ли драгоценности сдал? — Артык усмехнулся. — Мы и раньше подозревали, что часть золота Каюм-сердар отдал тебе. А теперь мы твердо уверились в этом.

— Артык, ты шайтан! Как тебе могло прийти такое в голову! — Аман сел на край кровати и схватился за голову. — Ты унижаешь и уничтожаешь меня, как самого последнего человека. Я клянусь тебе честью, что Каюм-сердар отдал государству все до последнего гроша. Я понятия не имею, где раздобыла драгоценности моя жена!

— Хорошо, ладно… — Артык посмотрел на участкового. Тот кивнул:

— Я думаю, надо спросить об этом у хозяйки.

— Галия-ханум, пожалуйста, войдите! — крикнул Артык.

Галия вошла, кривя от расстройства и слез губы.

— Артык, — выговорила она с трудом. — Я слышала, о чем ты спрашивал моего мужа. И я сразу отвечу. Драгоценности, которые я сдала для победы над фашистской Германией — это мои личные украшения, подаренные мне еще при царской власти моим отцом — Мустафа-беком. Я раньше всегда надевала их по праздникам — Аман их видел. Но в последнее время — до них ли было! Они лежали у меня в шкатулке. Аман, вероятно, забыл о них — я уверена.

— Я знать ничего не хочу! — вскричал Аман, наступая на жену. — Я знать тебя не хочу! Ты почему не сказала мне ни слова о том, что идешь сдавать свои украшения на самолет?

— Аман, извини, но я подумала — а вдруг ты не согласишься, чтобы я сдала серьги и кольца. А мне так хотелось внести хоть маленькую долю в общее дело.

— Ты полоумная женщина, если считаешь меня скупердяем, — в том же раздражительном тоне продолжал Аман. — Я плевать хотел на твои серьги и кольца, и на все другие украшения, и на то, что ты не доверяешь мне. Ты и письмо от Акмурада скрыла — я потом уже узнал о письме!

Артык, глядя, как препираются супруги, скептически улыбался. Наконец, не выдержал:

— Аман, хватит притворяться. Я никогда не поверю, чтобы муж не знал — что лежит в коробке у жены. Я, например, даже знаю, где моя жена единственную свою гулъяка прячет. И где золото Каюм-сердар прятал, мы тоже знаем. Твой сын, Акмурад, говорил мне, будто бы в углу двора под колесом старой кареты. Мы хотели бы с вами и вместе с участковым посмотреть под старой каретой: не осталось ли там еще немного золотишка.

— Карету давно сожгли — и дыму от нее не осталось. — Аман засмеялся.

— Но все равно, мы должны осмотреть это место. — Артык отворил дверь, чтобы выйти во двор, но видя, что ни Аман, ни Галия даже не думают за ним идти, заговорил внушающе: — Ой, люди, поймите же, наконец! Если ничего не найдется, то все подозрения с вас слетят, как с гуся вода. И вашему сыну Акмураду воевать будет легче. В десять раз легче, потому что он тоже, как и я, уверен, что вы прячете оставшееся золото.

— Да будь он проклят — сын, не верящий отцу, — четко выговорил Аман и встал. — Пойдемте…

До двенадцати ночи при свете керосиновой лампы Артык и участковый, сменяя друг друга, копали землю в том месте, где раньше валялась старая карета. Аман стоял рядом, и удивляясь упорству Артыка, зло посмеивался, Галия плакала, униженная людским недоверием. В конце концов Артык, устав от работы, начал сомневаться:

— Неужели Каюм-сердар оказался таким честным, что сдал все до последнего гроша? Неужели мы сумели перевернуть его частнособственническое сознание?

— Насчет сознания, не знаю, — съязвил Аман. — Но двор вы наш весь перевернули. И я удивляюсь твоей тупости, Артык. Вот, скажем, если бы отец дал мне часть золота… Неужели, ты думаешь, я стал бы его прятать именно в том же месте, где оно раньше лежало?

— А где! — встрепенулся Артык.

— Я его закопал в песках, на колодце Джунейд. — Аман откровенно рассмеялся, и Артык понял, что постепенно становится игрушкой в руках Амана.

В двенадцать ночи, уходя со двора, Артык пропустил участкового вперед и, остановившись с Аманом, предупредил:

— Будет лучше, Аман, если ты умолчишь о сегодняшнем обыске. А то опять люди заговорят: «У Каюмовых искали золото».

— Молчать я не буду, Артык. Зачем мне молчать? Молчит тот, кто прячет тайну, а у меня нет никаких тайн от государства.

— Ладно, я обещаю тебе, что никогда не напомню о прошлом, — окончательно сдался Артык.

— Пошел вон, я не хочу говорить с тобой.

— Напрасно ты так, Аман. Я делал это ради того, чтобы очистить совесть твою… и твоего сына. Он — капитан Красной Армии. Пойми ты!

— Я давно понял, что не сын он мне. Я проклял его — и никогда не переступлю порог его дома. Давай шагай…

XVI

Текстильщицы трудились, не считаясь со временем, тем не менее план «текстилка» не выполняла — недостаток рабочей силы сказывался на показателях. Мужчин на производстве почти не было. Лишь несколько стариков, во главе с почтенным Чары-ага Пальвановым появлялись то и дело — то в прядильном, то в ткацком цехах. Они — и поммастера, и наладчики станков, и слесари, и грузчики. Но основные работы, в том числе и ремонтные, и слесарные, и токарные выполняли женщины.

Текстильщиков то и дело поругивали за невыполнение плана на совещаниях и в партийных газетах «Совет Туркменистана» и «Туркменская искра». Постепенно отстающие привыкли к этому. И разговоры в цехах частенько слышались обывательские: «Что поделаешь, коли рук мужских не хватает… да и женских маловато».

Но были и стахановцы в цехах — и немало. К числу передовиков причислялись и обе дочери Чары-аги Пальванова — Сенем и Гульчехра. Обе давно уже вышли замуж, понарожали детей, но и ткачихами давно стали — работали исправно. Жили они рядом с отцом, в том же текстильном городке, бывали у него частенько дома. Но чаще всего заходили не к нему, а к Зине — жене Сердара, с которой крепко дружили и были нежно привязаны к ней. От Зины узнавали о своем брате-летчике. Письма Сердар присылал довольно часто. Письма боевые, и полные любви к родителям, жене и сестрам. Сердар летал на истребителе, постоянно участвовал в боях — и у него уже был на счету сбитый фашистский стервятник. Зина гордилась мужем. Когда приходили его сестры, конечно же, только и было разговоров о герое-летчике.

В один из дней Зиме позвонил в госпиталь Чары-ага, сообщил о том, что есть от Сердара письмо. Тотчас Зина прибежала домой.

— Чары-ага, где письмо?

— Вот письмо, невестка. — Чары-ага снял тетрадный треугольничек с буфета. — Стою, значит, в проходной, разговариваю с вахтером Аманом, и в это время подходит почтальон. «Чары-ага, письмо вам с фронта, от сына». Ну я, конечно, сразу схватил телефонную трубку и позвонил тебе.

Зина развернула треугольник, жадно припала к строчкам. Чары-ага гордо сказал:

— Насчет того, что Сердар орден получил — не удивляйся. У нас весь род такой. Если хочешь знать, дочка, род Пальвановых еще в старые времена гремел. Еще когда русских в Туркмении не было и границы плохо охранялись — мы давали жизни персидским головорезам. Мой дед до самого Дерегеза гнал разбойников. Говорят, там и погиб. А отец на двух войнах побывал — на японской и германской. Сам я орденом Хорезмской республики награжден…

Зина читала письмо и не слушала — о чем ей хвастает свекор. Дочитав до того места, где Сердар скромно сообщал о правительственной награде, Зина вскочила со стула, прижала листок к груди:

— Ой, Чары-ага, Сердара Красной Звездой наградили! Вот, почитайте!

— Дочка, а я тебе о чем говорю, разве не об ордене! Я прочитал это письмо еще в проходной. Если бы не орден, разве стал бы я тебя отрывать от дежурства!

— Я сейчас напишу ему ответ. — Зина вырвала из тетради лист и села за стол.

— Не горячись, дочка, — сказал Чары-ага. — Наде немного успокоиться, подумать — что ему написать. Ты пока помоги мне другое письмо написать.

— Какое — другое?

— Письмо надо написать секретарю горкома партии. — Чары-ага подумал, помедлил, прежде чем сказать — о чем будет это письмо, и решился. — Я тебе расскажу свою мысль, ты ее запиши, а потом я своей рукой перепишу.

— Ну, рассказывайте поскорее, а то у меня нет времени. — Зина пододвинула листок и взяла карандаш.

— Тебе, конечно, известно, что один тедженец собрал деньги на танк, а теперь сам управляет этой машиной. А колхозница Садап дала деньги на пушку, ту пушку отлили, и теперь из нее бьет по врагам родной братишка Садап.

— Слышала, конечно, — отозвалась Зина. — Во всех газетах об этом писано.

— Вот и я тоже. — Чары-ага немножко замешкался и тверже сказал. — Я внес на самолет большие деньги и хотел бы вручить этот самолет Сердару. Я хотел бы поехать на авиационный завод, там встретиться с сыном и вручить ему истребитель.

— Чары-ага, да вы что! — Зина испуганно засмеялась. — Не скромно это. В сборе средств на самолет вся фабрика участвовала!

— А летчик будет чей?! Разве не наш? Разве не фабричный?!

— Не знаю, Чары-ага, — усомнилась Зина, однако села и довольно складно и убедительно изложила соображения свекра на бумаге. Затем Зина прочитала написанное и отправилась в госпиталь, а Чары-ага сел за стол и старательно переписал свою просьбу. Спустя час он уже был в приемной секретаря горкома партии и усердно упрашивал секретаршу:

— Девушка, очень прошу вас передать мое заявление. Как придет — сразу ему отдайте.

Секретарша сказала Чары-аге, чтобы шел он и не беспокоился — все будет сделано, и старик отправился домой.

С этого дня Чары-ага заметно преобразился. Он и раньше трудился, как говорится, не покладая рук, а тут — словно силы у него удвоились. Только и слышался голос Пальванова то на хозяйственном дворе, то в цехах. И на собраниях стал выступать чаще. Стыдить стал отстающих, восхвалять лучших. Однажды даже переборщил:

— Что — разве мои дочери Сенем и Гульчехра не такие, как все? Такие же, но норму они выполняют на сто три процента! А почему такой успех? Да потому, что я воспитал их так! В нашей семье все меня уважают и слушаются. Берите пример с них!

Чары-аге поаплодировали и посмеялись над ним вдоволь. А что касается дочерей — досталось ему от них за его нескромность. Младшая, Гульчехра, сердито заявила:

— Если еще раз такое скажешь — перестану уважать тебя!

Гульчехра ушла от отца обиженной. Но через два дня именно Гульчехра забежала к отцу и сообщила:

— Отец, балтийские моряки, наши подшефные в Ашхабад приехали. Женщины наши не знают, куда им деваться. План опять не выполнили.

— Раньше надо было стыдиться, — мудро заметил Чары-ага. — Десять лет шефствуем над подводниками. За это время можно было научиться работать, как надо. Где сейчас балтийцы?

— Говорят, они в Багир, в колхоз Ленина поехали, а оттуда навестят нас, — выпалила Гульчехра. — Ты помоги Прониной собрать народ, а то все отстающие уже прячутся.

— Чепуха, дочка, никто не спрячется. Разве можно от славных защитников города Ленинграда, выдержавших блокаду, прятаться. Гордиться надо, что подводники не забыли о нас — приехали!

— Папа, но они же договор будут проверять. Мы же брали высокие обязательства!

— Ладно, пошли в фабком.

В кабинете председателя фабкома собралось несколько активисток. Охают, ахают — не знают, чем встречать дорогих гостей. Замдиректора фабрики, Пронина, тоже здесь.

— Чары-ага, это я за тобой Гульчехру посылала. Ты уж помоги нам собрать народ. Из горкома позвонили — в три часа приедут ленинградцы.

Чары-ага взялся за дело. Засуетились грузчики, заспешили — пошли по дворам, поднимая на ноги всех, кто работал в ночную смену и теперь отдыхал.

К трем часам дня фабричный клуб стал заполняться текстильщиками — в основном женщинами. В фойе — пестро от цветастых платков. Появились оркестранты — молодые, безусые фезеошники — музыканты старшего поколения все на фронте. Нестройно, но в общем-то сносно, запели трубы старинный вальс «На сопках Маньчжурии». Секретарша из фабкома накрыла стол президиума красной скатеркой, поставила графин с водой и стакан. Пришла Пронина… Где-то около четырех подкатил к клубу синий автобус с гостями и сопровождающими их ашхабадцами. Вышли из него трое — в черной, морской форме, с нашивками на рукавах, на фуражках — золотые крабы. Женщины взяли моряков под руки и — на сцену. Представитель горкома партии посоветовался о чем-то с Прониной, и: вот — готов президиум собрания. Чары-агу Пальванова как ветерана тоже избрали в президиум. Он поднялся на сцену и сел рядом с моряками за стол. Пронина открыла собрание: дала слово моряку-подводнику Смирнову. Тот вышел на трибуну, пригладил ершик волос на голове, подождал, пока прекратятся аплодисменты, сказал по-свойски:

— Хорошо встречаете, ничего не скажешь. Но скажу вам откровенно. Наши ребята просили, как говорят у нас, «продраить» ваш коллектив. Что же это такое получается? Не выполнять в такое время план, это знаете что? Это все равно, что нам, подводникам, не справляться с боевым заданием… Ну-да, ладно, не будем обижаться друг на друга, а лучше давайте познакомимся… Наши показатели, стало быть, таковы. За время войны мы, подводники, потопили на Балтике семьдесят немецких кораблей. На дно пошли сотни тысяч тонн смертоносного груза и тысячи фашистских солдат и офицеров. — Смирнов посмотрел в бумажку и продолжал. — А теперь, когда мы прорвали блокаду и соединились со всей страной — плохо придется фашистам.

Смирнов принялся рассказывать о своей подводной лодке, о подвигах экипажа. Речь свою закончил призывом — работать только с перевыполнением плана. Тотчас поднялась на трибуну Гульчехра. На ходу сняла платок с головы, приосанилась.

— Товарищи, фабрика это тоже участок фронта, а мы — бойцы на нем…

«Кто-то, наверное, научил ее — сама бы таких слов не нашла, — подумал о дочери Чары-ага. — Пронина, наверное…» Отвалившись на спинку стула, словно экзаменатор, он уставился на дочь и не сводил с нее глаз, пока она не сошла с трибуны. Тут он скептически хмыкнул и вновь облокотился на стол. Не понравилось Чары-аге, что Гульчехра сказала очень мало и не упомянула о том, о чем, по его соображениям, надо было в первую очередь сказать.

Другие выступающие, как и Гульчехра, заверили моряков: «текстилка» теперь будет трудиться только с перевыполнением плана. Тут же, на собрании, приняли обязательство: «Передайте тем, кто дерется сейчас в Ленинграде и Кронштадте, что февральский план будет, перевыполнен».

Собрание закончилось под звуки фабричного оркестра. Выходящих из клуба моряков провожали песней «Священная война». Провожали до центральной улицы. Там они сели в автобус и уехали.

Чары-ага вновь увидел уже в толпе женщин Гульчехру и поморщился. Подозвав ее и узнав, что она идет домой, сказал:

— Вместе пойдем — два слова хочу тебе сказать.

— Я слушаю, отец. Тебе понравилось, как я выступила?

— Не очень-то, — буркнул он под нос. — Об этом и хотел сказать тебе. То, что фабрика — тоже фронт, это хорошо. А почему ты не сказала ни слова о том, как мы помогали фронту? Разве мы мало отправили теплой одежды бойцам? А о самолете нашем почему забыла сказать? Вах, люди добрые, пощадите мою дочь за забывчивость!

— Папа, но это же естественно — посылать на фронт теплые вещи и строить для фронта танки и самолеты. А вот план не выполнять в военное время — это неестественно. Разве не так?

— Так-то оно так, да надо было сказать и о самолете. И о брате своем Сердаре могла бы вспомнить. Летчик, все-таки. Если вручат ему наш самолет…

— Ах, отец, зачем заранее загадывать? — отозвалась с обидой Гульчехра. — Еще неизвестно — вручат ли? Уже скоро месяц, как отнес ты письмо, а ответа нет. Да и стоило ли писать — отвлекать от дела горком? Можно подумать, ему больше делать нечего, как заниматься твоими просьбами.

— Цветок мой, ты о чем говоришь?! — вспылил Чары-ага. — Ты почему так со мной разговариваешь?

— А ты — как? Дочь твоя первый раз на трибуну поднялась, а ты ругаешь ее. Другой бы отец сказал два-три добрых слова: трудно же выступать! Первый раз же!

— Хай, дурак я старый! — засмеялся Чары-ага. — Вот об этом совсем забыл, не подумал даже. Прости, Гульчехра. Ты хорошо говорила. Для первого раза — очень хорошо. О том, что фабрика — фронт, сама догадалась или Пронина научила?

— Сама, отец.

— Молодец, не сглазить бы. Теперь продолжай в таком же духе.

Через несколько дней на пятиминутке Пронина распорядилась: всех учащихся текстильного ФЗО вместе с мастерами и нескольких слесарей из механического цеха перебросить в ткацкий цех. Задача конкретная: ввести в строй восемнадцать неисправных станков.

— Что толку-то? — усомнилась мастер цеха. — Станки дополнительные введем, а рук все равно лишних нет.

— Есть руки, — возразила Пронина и посмотрела на Гульчехру. — Вот у Гули, после встречи с моряками-балтийцами, еще одни руки выросли. Гуля решила ежедневно выполнять две нормы.

— Хов, Гульчехра! — удивленно окликнул ее Чары-ага. Он сидел у самой двери и привстал, чтобы она его увидела. — Ты же берешься за двойную норму! Смотри, чтобы не получилось у тебя, как с паровозом, который хотел увезти сто вагонов!

Присутствующие засмеялись.

— Ничего, как-нибудь справимся, — парировала Гульчехра. — Я — не паровоз, я — женщина. К тому же — твоя дочь.

Вновь все засмеялись, и Чары-ага, посрамленным, махнул рукой: ладно, мол, поступай, как знаешь — тебе виднее. Пронина положила руку на плечо Гульчехре:

— Молодец, подружка. Будем надеяться, что ты не одна такая. Найдутся еще ткачихи, которые не захотят уступить тебе первенства. Если пустим в ход все простаивающие станки, да удвоим старания всех текстильщиков, то выйдем на довоенную норму. Сорок тысяч метров бязи за сутки выпускала фабрика в тридцать девятом. Вот так-то. Ну ладно, к делу, товарищи.

Погруженный в заботы и занятый делами, Чары-ага совсем забыл о своем письме в горком. А если и вспоминал, то с безнадежностью: «Ай, до меня ли им!» Но вот директору позвонили, чтобы Пальванов зашел в горком, в десять утра. Сообщили Чары-аге об этом вечером, и он почти всю ночь не мог уснуть, строил догадки — уважат просьбу или откажут?

Ровно в десять он был в приемной и, по-военному, минута в минуту был приглашен секретарем.

— Здравствуйте, товарищ Пальванов. — Секретарь горкома вышел из-за стола, подал руку. — Не стану испытывать ваше терпение, скажу сразу: просьба ваша удовлетворена. Дней через десять отправляется в подшефный нам город Ельню и дальше, на фронт, большая делегация. Мы включили вас в состав этой делегации. Вы остановитесь в Воронеже — там строятся самолеты для фронта, встретитесь с руководством завода и совместно решите вопрос о вручении самолета вашему сыну. Заранее мы списались с авиазаводом. Администрация не возражает, даже приветствует нашу просьбу, но затрудняется — возможно ли будет пригласить на завод вашего сына, ведь он в действующей армии. Словом, дорогой Чары-ага, мы сделали все возможное — в остальном полагаемся на вас.

— Есть, товарищ секретарь! Я постараюсь добиться встречи. Адрес сына у меня всегда с собой.

— Тогда не стану вас задерживать. Идите и начинайте готовиться в дорогу. Компания у вас будет интересная: партийные и советские работники, писатели, артисты — скучать не придется. Желаю вам, Чары-ага, всяческой удачи.

— Спасибо, товарищ секретарь.

Чары-ага вылетел из горкома, словно на крыльях. Грудь его переполнилась восторгом. Ему захотелось кричать и хвастаться от радости, но человек преклонного возраста, он огляделся, взмахнул победно рукой и выговорил вполголоса:

— Пусть знают все — кто такой Пальванов!

XVII

В Красноводской бухте, обнесенной полукружьем гор, на пятнадцати морских причалах и железнодорожной станции, загроможденной множеством составов, каждодневный труд тысяч людей проходил с неутомимой деловитостью пчел. Один за другим подкатывали к пристани товарные поезда. Гигантские портальные краны доставляли на палубы пароходов всевозможные грузы для фронта. Большие остроносые суда с черными коптящими трубами и суда помельче — свинцово-серые сейнеры с баржами на прицепе беспрерывно покидали синюю, сверкающую гладь залива. Навстречу им шли, возвращаясь из очередных рейсов — из Баку, Махачкалы и Астрахани — такие же суда.

Порт, взятый под особое внимание с первых дней войны Государственным Комитетом Обороны и ЦК партии Туркменистана, за два года увеличил пропускную способность десятикратно. И теперь, к весне сорок третьего, когда основные грузы для фронта с Урала и Сибири вновь пошли дорогами Центральной России — Красноводск успешно справлялся со всеми планами и срочными заданиями. Более того, уже сотни портовых рабочих были переведены на другие участки: на нефтеперегонный завод, на буровые вышки Небит-Дага, на Челекен — в озокеритовые карьеры.

Юра Каюмов — теперь уже старший лейтенант, появлялся со своей техротой на самых напряженных объектах. Дел было много — хоть отбавляй: рядом с Туапсинским нефтеперегонным намечался монтаж еще одного завода. Но все-таки уже не было того чудовищного напряжения, которое довелось ощутить сердцем и измерить мускулами Юре Каюмову в первый год войны.

Тогда, весной сорок второго, добравшись после бомбежки до Туапсе, он со своей полуротой монтажников в течение четырех месяцев, почти без отдыха, работал в цехах нефтеперегонного и на его объектах. Демонтировали технические установки ТЭЦ и почти все электростанции. Пришлось расклепывать почти сто тысяч кубометров резервуаров. Выкапывали из земли трубопроводы и кабели. Все это маркировали, упаковывали и грузили в вагоны. Почти восемьсот вагонов с оборудованием Туапсинского нефтеперегонного завода были переброшены через Кавказ на эвакобазы. Восемьдесят человек туапсинцев — лишь одна десятая часть довоенного штата завода — остальные ушли на фронт — участвовали в эвакуации. Боевая каюмовская полурота, приданная в помощь туапсинцам, выполняла труд сотен людей, ушедших на фронт. В августе сорок второго развернулись работы между Красноводском и бухтой Соймонова. Сложное технологическое оборудование, переброшенное на баржах с западного берега Каспия, теперь тянули волоком трактора от Соймоновской бухты. Площадка вновь строящегося завода гремела и гудела днем и ночью. На строительстве не хватало рабочих рук — и на стройку прибывали комсомольцы. Весной сорок третьего заработали парокотельная на четырнадцать котлов, дизельэлектростанция, береговая насосная. Проложили несколько ниток трубопроводов от завода к нефтебазе Уфра… Вошла в строй первая крекинг-установка: из Красноводского порта ежедневно уходили в море танкеры с автомобильным бензином… И вот теперь еще один завод — фирмы «Баджер». Снова монтажники участвовали в его сооружении. И не только там… Юра Каюмов, взяв с собой нескольких специалистов, отправился на Челекен, чтобы организовать четкую поставку озокерита. Вернувшись оттуда, он зашел в расположение роты, и крайне был удивлен, прочитав врученную ему дежурным телеграмму: «Буду Красноводске пятого мая, проездом на фронт. Отец». Сегодня было пятое. Юра, облегченно вздохнув, поблагодарил судьбу, что подтолкнула она его выехать с Челекена именно вчера, а не завтра, иначе бы опоздал и не встретился с отцом. Тотчас он позвонил дежурному вокзала — справился, когда прибывает воинский эшелон. Ему сказали — вечером, и он отправился в комендатуру, чтобы взять «джип» и съездить на нефтеперегонный, к жене. Таня уже второй год работала в лаборатории завода.

Спустя полчаса он уже раскачивался в вездеходе по неухоженной пока еще дороге к заводу. В воздухе стояла горьковатая пыль, июльский зной неприятно обжигал лицо — по вискам и щекам скатывался липкий грязный пот. Юра то и дело вытирал платком лицо, чертыхался на жару, но это, как говорится, слова ради — настроение у него было хорошее.

Жену Юра застал в лаборатории среди сотрудниц.

— Что-нибудь случилось? — спросила она, выходя с ним во двор.

— Иди, сними халат и переоденься, — торопливо попросил он. — Отец едет… Может быть, на день, другой задержится в Красноводске.

— Что ты говоришь! — обрадовано удивилась Таня. — Вот неожиданность.

— Отец едет с воинским эшелоном. Может быть, едет целый полк. Переправляться в Баку будут на «Ленкорани», а его в порту пока нет. Пока придет, пока разгрузится, — пройдут сутки, а то и больше.

— Тогда, я думаю, мне надо — прямо домой и приготовить ужин. — Она вышла на перекрестке улиц. Юра поехал на вокзал.

Отпустив шофера, он зашел в диспетчерскую узнать — скоро ли прибывает воинский эшелон. Ему сказали, что вот-вот подойдет. Юра спустился на перрон и стал ждать. Прождал около двух часов, прежде чем состав с двумя паровозами подошел к вокзалу. И едва он остановился, как из него, словно горошины из переспелых стручков, посыпались красноармейцы. Защитные гимнастерки мгновенно затопили перрон. Юра растерянно посмотрел на толпящихся солдат, и пошел сквозь толпу, разглядывая всех подряд. Он уже стал досадовать на эту суетливую обстановку, и тут над перроном разнесся голос диспетчера:

— Старший лейтенант Каюмов, зайдите к диспетчеру!

Отец — в полевой амуниции, при зеленых полевых погонах майора встретил его посреди кабинета. Сбоку, на стуле, сидела женщина в широкополой шляпе. Не узнав ее, Юра стиснул в объятиях отца.

— Да погоди ты меня тискать, — стесненно высвободился Ратх. — Мать сначала поприветствуй… Мать к тебе тоже приехала!

Только тут Юра узнал в женщине, со шляпой в руках, родную мать. Встав, она любовалась, как сын, по-мужски, запросто обращается с отцом. Юра всплеснул руками, обнял ее.

— Мама, прости, не узнал… Не думал, что ты тоже… Я думал только об отце, и потому больше никого вокруг не видел.

— Ничего, ничего, — со счастливыми слезами на глазах говорила Тамара Яновна. — Я ведь и не собиралась сюда ехать — работы в госпитале много. А когда встретила отца на вокзале — решилась. Позвонила в госпиталь — разрешили на пять дней. Я получила твое письмо с фотокарточкой. «Эх, — подумала, — посмотреть бы хоть внука, Ратмирчика, и Танюшу». А тут телеграмма от отца: «Буду проездом третьего». Ну, вот — все к одному.

Засыпая с обеих сторон вопросами, отец и мать вывели Юру на привокзальную площадь. Сели в «джип» — поехали.

— Едешь в действующую армию? — спросил Юра.

— Разумеется, сын. Наконец-то мне удалось вырваться. Еду в должности заместителя командира полка по политчасти.

Отец был доволен своим назначением, и это вызвало чувство неловкости у Юры.

— Уму непостижимо, — сказал он недовольно. — Отец — человек преклонного возраста — едет в окопы, может быть даже схватится с врагом врукопашную, а сын отсиживается в тылу.

Ратх промолчал, вероятно, почувствовал, каким угрызением совести мучится сын, и пришел ему на помощь:

— Наверное, надо действовать более решительно. Надо настаивать!

— Ну-ну, научи его, чтобы пошел к представителю ГКО и стукнул кулаком по столу, — одернула Тамара Яновна мужа. — И вообще, вы оба недооцениваете своих заслуг. Юра, разве не ты перебазировал из Туапсе нефтеперегонный завод? Разве не ты вез сюда и монтировал портальные краны, строил железную дорогу к заводу?

— Мама, но все равно тыл — есть тыл.

Тамара Яновна внимательно посмотрела на сына.

— По-моему, ты никогда по-настоящему не думал — что такое тыл. В сорок первом отступил наш тыл на восток — и армия за ним отступила. Остановился тыл — и армия остановилась. Собрался с новыми силами тыл — армия пошла в наступление. Разве не так?

— Ты права, Тамара, — согласился Ратх. — Успехи наши на фронте, конечно же, благодаря всевозрастающей мощи тыла. В самом деле — что мы имели до войны в Средней Азии? Кустарные заводишки, ткацкие фабрики — и только. А сейчас?! Вся мощь советской России сосредоточена за Каспием и на Урале. А отдача какая от нее! Ведь каждый тыловик работает за двоих, за троих.

Машина остановилась возле восьмиоконного дома с окрашенными коричневой краской воротами. Тотчас, отворив калитку, на дорогу вышла Таня. Она была в белом платье, и красиво причесана — локоны волнами ниспадали на плечи. Конечно же, ей очень хотелось произвести приятное впечатление на родителей мужа.

— Вот вы какая! — Тамара Яновна трогательно улыбнулась и обняла невестку. — Сколько я мечтала увидеть вас — наконец-то выбрала время.

Ратх, знакомясь с Таней, тоже заговорил с ней на вы. И Юра с обидой вмешался:

— Граждане, но зачем же так официально? Заладили — «вы», «вас», «вам». Зовите попросту, по-свойски.

— Хорошо, Юрочка, учтем. — Тамара Яновна, а за ней и Ратх вошли в дом. Обстановка у молодоженов — на походный лад: шкаф, стол, две тумбочки и широкая железная кровать с металлическими шарами на спинках. Стол накрыт. Посреди тарелок и стаканов — бутыль с вином и бутылка кахетинского. Хозяйка дома, престарелая, сгорбленная армянка, тетушка Мариам, приковыляла, неся на руках малыша.

— Вот твоя бабишка… Вот твой дедишка, — певучим голосом представила она гостей двухлетнему внуку. — Дедишка, бабишка приехали, а ты трусишка опять намочил… Ах, ты, нехороший мальчик…

Дед с бабкой мгновенно взяли у нее внука, посадили на кровать. Тамара Яновна опустилась на колени, ощупала его всего: потрогала щечки, заставила засмеяться. Ратх спросил:

— Ну и как же зовут этого героя?

— Ратмиром, — живо отозвалась Таня.

— Можно было бы и попроще, — заметил Ратх, взглянув на Юру. — Зачем вам понадобилось обращаться к пушкинским героям?

— Ратмирчик никакого отношения к Пушкину не имеет, — возразила Таня. — Ратмир — производное двух имен. Рат — частица вашего имени; Мир — первый слог имени моего отца. Его звали Мираном — он погиб в прошлом году.

— Прости, Таня, я этого не знал…

— Ну что ж, садитесь за стол, — предложила Таня.

— Налей всем, — сказал Ратх, посмотрев на сына. И, выждав, пока Юра наполнил древние, украшенные резной вязью бокалы, принесенные из буфета тетушки Мариам, предложил выпить за сына и невестку, за внука — за молодую семью, с которой они встретились впервые. Ратх пожелал молодоженам самой мирной и счастливой жизни. Тетушка Мариам, едва он кончил говорить, тотчас прибавила к его тосту:

— А как же еще! Только мир и добро делают нашу жизнь счастливой. Без доброты не бывает мира, а без мира не бывает хорошей жизни — одна смерть.

— Доброта — она разная, — не совсем согласился с тетушкой Мариам Ратх. — Вот мы сейчас бьем смертным боем, уничтожаем фашистских гадов, и считаем, что делаем самое доброе, самое гуманное дело. Но уничтожая нечисть, несем, всему человечеству мир и добро.

— Да, действительно, доброта многогранна, — поддержал отца Юра.

— Но бывает, что и доброта идет во вред, — сказал Ратх. — Иной раз доброта переходит из любви и доверия в доверчивость — вот тогда и начинается ее вредоносное действие.

— Что ты имеешь в виду? — Юра улыбнулся, положив на плечо отца руку.

— А то, что лет пятнадцать подряд, после гражданской, валандались мы с недобитым отребьем царского строя. Врагов своих — кулаков, троцкистов не сумели всех выкорчевать. Только началась война, сразу же появились сволочи — власовцы да бандеровцы. Между прочим, я предвидел это. Предвидел и не раз предупреждал некоторых товарищей, что их доброта к добру не приведет. С Иргизовым, помню, схватывались не раз по этому поводу. Он все старался — втолковывал мне о терпении.

— Послушай, папа, но ведь прав Иргизов, — возразил Юра. — Он всегда стоял за то, чтобы поднять воспитательную работу в массах. У нас, действительно, не хватило терпения. Я согласен с тобой, что мы получили в наследство от старого строя множество ненадежных граждан и, как ты говоришь, долго «валандались» с отребьем. Но вот беда: терпели-терпели и вдруг лопнуло наше терпение. Мне кажется, не доведя дело до конца, мы загнали преступный элемент в скорлупу страха. Придет время — и все эти люди с буржуазной моралью вновь выползут из этой скорлупы. И мы опять начнем борьбу за каждого человека в отдельности, за что, собственно, все время и ратовал твой друг Иргизов.

— Мужчины, ради бога, не задевайте понапрасну Иргизова, — вмешалась в беседу Тамара Яновна. — Он — человек врожденной доброты. Что бы тут о нем ни говорили, все равно Иргизов останется самим собой — добрым и щедрым. Да и ты, Ратх, любишь его и помнишь за то добро, которое он нес в наш дом.

— Да, конечно, — подумав, согласился Ратх. — Пожалуй, Иргизов и Юра правы в том, что главное — бой за каждого человека в отдельности. Это бой нравственный. Он вечен, поскольку вспыхнул в зародыше самой жизни и может погаснуть только с ее исчезновением. Но я не думаю, чтобы Иргизов там, на передовой, не считал самым добрым делом уничтожение фашистов, да и тех же недобитых власовцев и бандеровцев.

— Пап, а ты получаешь от Иргизова письма? — Юра налил еще в бокалы вина. — Где он сейчас, на каком участке?

— Месяц назад прислал письмо из Калуги, — задумавшись, отозвался Ратх и поднял бокал: — Давайте выпьем за него. За то, чтобы пуля его обошла, чтобы вернулся домой к жене и сыну с наградами. Давайте…

Ратх выпил и посмотрел на часы, достав их из кармана гимнастерки. Время еще было, чтобы вдосталь наговориться и насмотреться друг на друга. И разговор снова пошел о войне и успехах на фронте. В глазах Ратха светилось торжество довольного своей судьбой человека. Жена и сын, глядя на него, понимали, как тяжело легли ему на душу последние полтора года, которые он прожил в запасном полку где-то в узбекской степи. Ратх Каюмов, старый партиец, уже совсем было отчаялся: уже совсем потерял надежду попасть на передовую, и вот — дорога на фронт. Это ли не радость! И вера у него в победу неиссякаема: враг бежит с Волги и Кавказа, прорвана Ленинградская блокада! Да неужто же не выбьем фашистов из Киева и Минска, не выкинем с потрохами за пределы советской земли! Вера в свою боевую задачу кипит в Ратхе. Смерти он не боится, да и не верит, чтобы смерть настигла его где-то в окопе или в атаке. В шестнадцатом году под пулеметным огнем сгибался в пинских болотах, тонул, в тифозном бараке валялся, да не смогла «косая» унести его на тот свет. А теперь и вовсе! Как умирать, когда сын только-только на ноги поднялся: женился, семьей обзавелся. И внук у Ратха хоть куда… Ратмир… К чертям собачьим всякие мысли о смерти. Только жизнь и победа!

Таня принесла от соседей патефон с пластинками. Зазвенели танго и фокстроты — милые мирные мелодии. Ратх молодецки повел Таню между стульев, чеканя каждое па в огненной «Рио-Рите». Потом все вместе, заглушая голос пластинки, пели «Синий платочек». Тамара Яновна вдруг подумала, что не к добру это веселье, и тихонько всплакнула. Все сразу стали строже. Опять заговорили о войне.

В двенадцать ночи к дому подкатил комендантский «джип». Приехавший лейтенант доложил Ратху, что посадка полка на «Ленкорань» уже заканчивается, и командир полка просил его быть на пароходе не позднее часа ночи. Тотчас начали усаживаться в машину. Мариам вынесла сумку с едой:

— Соколик, это тебе боеприпасы на дорогу, — сказала важно. — Сама бы ела, но аппетита нет.

— Спасибо, Мариам, — отстранил Ратх ее сумку. — Провианта у нас хватает. Дело идет к победе. Спасибо, спасибо.

— Возьми, не обижай бабишку Мариам! — взмолилась она.

Тамара Яновна, садясь в машину, упрекнула Ратха:

— Будь разумным, муженек. Хлебом-солью нельзя пренебрегать. Тебя от чистого сердца угощают.

— Беру, беру, — согласился Ратх. Он взял на руки сонного внука, поцеловал легонько, чтобы не разбудить.

Таня тотчас отнесла малыша в дом, уложила в кроватку и вернулась. Поехали на пристань.

В два часа ночи пароход «Ленкорань» поднял якоря и, дав последний гудок, ушел в море.

XIII

Полковник Морозов приехал в Москву в связи с передислокацией войск: полк его, изрядно потрепанный в боях и сократившийся на две трети, нуждался в пополнении. После того как восстановятся силы полка, его введут в состав новой формирующейся на Урале дивизии. Произойдет это через месяц, не раньше. Одновременно Морозов должен получить правительственную награду — орден Красного Знамени. И для своих бойцов и командиров, представленных кнаградам, необходимо взять ордена и медали, а затем вручить их в полку. Занимаясь делами, Морозов все время помнил об Иргизове, который находился в госпитале, здесь, в Москве. В штабе Морозов высказал мысль: «Неплохо бы пригласить в Кремль за наградой командира моей разведроты — тут он!» Ему пообещали: «Если ваш ротный здоров, то почему бы и не внести его в список!». Морозов тотчас позвонил в госпиталь главврачу.

Главврач Зоя Ивановна — пожилая, седая женщина в белом халате и шапочке, сдвинутой на ухо, тотчас зашла в палату, в которой лежал Иргизов. Собственно, уже не лежал, а ходил, и теперь, когда она пришла к нему, он сидел за столом с товарищами из этой же палаты — играли в «козла». Черные костяшки домино, звучно шлепались о стол, а игроки, подзадоривая друг друга, шумели на всю палату.

— Товарищи, что за шум? — упрекнула Зоя Ивановна. — Ей-богу, у вас слишком шумно… Я, собственно, к вам, Иргизов. Как самочувствие?

— Отличное, доктор. Могу хоть сегодня — в полк. — Иргизов встал из-за стола, вопросительно заглядывая в старческие, добрые глаза главного врача. Они улыбались и жалели: «Успеешь еще в пекло!» И Иргизов, немножко смутившись, подтвердил. — В самом деле, Зоя Ивановна, чувствую я себя хорошо, а если совсем откровенно, то начинаю уже тяготиться больничной обстановкой.

— Ничего, недолго тебе осталось тяготиться, — пообещала Зоя Ивановна. — В пятницу выпишу. А в четверг отправишься в Кремль за наградой. Звонил твой командир: он зайдет за тобой в четверг в два часа дня.

Иргизов с недоверием посмотрел на доктора: «Не разыгрывает ли Зоя Ивановна?» Она была не прочь пошутить — все ее любили за шутку, за неловкие бабьи хитрости — сделать все, лишь бы было человеку хорошо.

— А что за командир, фамилию он не назвал? — спросил Иргизов.

— Морозов какой-то, — отозвалась главврач и, увидев, что Иргизов вполне удовлетворен ее ответом, подобрела еще больше. — А ты мог бы, голубчик, эти два дня, до четверга, использовать в свое удовольствие. Иди получи обмундирование, да погуляй по Москве. Посмотри на столицу.

— Вы серьезно, Зоя Ивановна? — удивился Иргизов. — Тогда я прямо сейчас и отправлюсь!

Иргизов бросил костяшки на стол и под одобрительные возгласы товарищей вышел следом за главврачом из палаты.

Через час он уже в полной офицерской форме ходил по городу — смотрел на витрины, заходил в магазины, останавливался у киосков. Над Москвой в синем майском небе висели аэростаты. Вражеских налетов и воздушных тревог давно уже не было — фронт отодвинулся от столицы, но ПВО охраняла все подступы к ней. Иргизов почистил у сапожника сапоги, купил газету, затем съездил на почту за бумагой и конвертами и к обеду вернулся в госпиталь. Старушка-няня, дежурившая у входа, остановила его, щурясь лукаво.

— Ты где это, милок, ходишь-то? А ну-ка быстрей к главврачу. Зоя Ивановна велела, как придешь — побыстрее к ней.

— Ну, вот… То — иди гулям, то — быстрей возвращайся, — недовольно пробурчал Иргизов. Одновременно подумал о Морозове: «Вероятно, Сергей Кузьмич опять звонил — к себе зовет».

Войдя в приемную главврача, Иргизов остановился. Дверь в кабинет была приоткрыта, и оттуда доносились женские голоса. Он хотел подождать, пока Зоя Ивановна освободится, но голос ее собеседницы показался Иргизову очень знакомым… Таким знакомым, что у Иргизова заболело сердце. «Какое сходство!» — подумал он и заглянул в кабинет.

— Вот и он! — громко сказала Зоя Ивановна.

— Иргизов! Ванечка! — вскрикнула Нина и кинулась к нему. Он только успел увидеть синие глаза, желтые локоны, светлый плащ-пыльник, как она оказалась у него в объятиях. От нее пахло тонким ароматом духов, до боли знакомым. Он прильнул к ее губам — в голосе у него закружилось и вспомнилась мгновенно на какой-то миг первая их встреча у Золотого Ключа.

— Иргизов, родной мой, — вырвалось у нее со стоном. — Наконец-то.

Он обнимал ее, целовал, говорил очень нежные слова, какие ему раньше и в голову не приходили. Душа его пела, в голове гудели колокола счастья. Ему даже не приходило на ум спросить — откуда она так внезапно появилась, когда приехала. Он обрел равновесие, когда почувствовал на своих губах и щеках ее слезы. Это были слезы радости и не выстраданной боли. Это были слезы огромной любви и прихлынувшего облегчения.

— Ну, ладно, ладно, перестань, — выговаривал он, конвульсивно кривя губы, чтобы сдержать собственные слезы…

Все это время главврач стояла у окна и смотрела на высшую человеческую радость — радость встречи после долгой разлуки. Зоя Ивановна выжидала момент, когда они насмотрятся друг на друга, но они не замечали ее — она для них просто-напросто не присутствовала здесь или не существовала вовсе. Кашлянув нарочно, она напомнила о себе и как бы отрезвила влюбленных супругов от пьянящего торжества встречи. Нина поправила прическу и несколько виновато посмотрела на главврача:

— Простите, Зоя Ивановна… Мы не виделись около двух лет. Представляете! — Она вытерла подушечкой мизинца слезу на щеке и вновь откровенно любовалась мужем. — Иргизов, а ведь ты мало изменился — честное слово!

— Знаете что, молодые, интересные, — сказала с некоторым лукавством Зоя Ивановна. — Поселю-ка я вас на эти три дня, пока вы, Нина Михайловна, будете в Москве, к себе. Тут недалеко… И давайте-ка отправляйтесь ко мне сразу. Вот вам ключ, вот — адрес… — Широким росчерком она написала на листке название улицы, номер дома и квартиры и подала листок Нине. — Займите, голубушка, вторую комнату, которая окнами во двор. Как доберетесь до дому — сразу позвоните, чтобы я знала, что у вас все в порядке. Мой телефон… Сейчас я запишу — дайте-ка бумажку…

Ошалевшие от счастья, они вышли из госпиталя, остановили фаэтон и сели, тесно прижавшись друг к другу. Обняв жену, Иргизов другой рукой гладил ее лицо, смотрел в синие, наполненные счастьем глаза и ни о чем не спрашивал. Пока что, кроме того, что он с любимой женщиной, с женой, и что она приехала к нему, — он ни о чем больше не думал. Вспомнил лишь о сыне, и спросил о нем так торопливо, словно поскорее хотел убедиться, что с Сережкой все в порядке, и опять прильнул к жене. Так они, говоря друг другу нежности, и горя от волнения, приехали к дому Зои Ивановны. Извозчик остановился возле трехэтажного, окрашенного в голубоватый цвет здания с множеством «слепых» окон, оклеенных светомаскировочной бумагой. Вход во двор в широкие арочные ворота. Нина, щелкнув ридикюлем, расплатилась с извозчиком, взяла мужа под руку. В подъезде темно. Поднялись на второй этаж, отыскали на двери цифру 7 и фамилию — «Белопольская З. И.» Вошли, оглядывая убранство комнат. Старинный темно-коричневый шкаф, над кушеткой по оклеенной обоями стене фотографии. Во второй комнате — кровать, комод, тумбочка с телефонным аппаратом. Окна заклеены черной копировальной бумагой…

Часы в соседней комнате пробили двенадцать. Кажется, до этого звонил телефон. Или им почудилось? Они лежали, укрывшись простыней и прильнув друг к другу.

— Как тебя ранило, Ваня?

— Мы брали языка, — отозвался он, уткнувшись в копну ее душистых волос. — Подползли к траншее, сняли часового, потом добрались до офицера. Рот зажали сразу, чтобы не кричал, а руки… В общем, успел он садануть меня ножом… Мышцу повредил…

— Ты опять поедешь на фронт?

— Да, конечно, — сказал он уверенно и, как ей показалось, даже радостно, — Морозов — командир мой, здесь, в Москве — ждет не дождется.

Иргизов начал расспрашивать о сыне — до этого он думал о Сережке, и вопрос жены о фронте отвлек его. Нина признательно улыбнулась мужу — ей всегда хотелось, чтобы Иргизов помнил о ней, но еще больше о Сереже.

Встав с кровати, Нина взяла с комода ридикюль, вынула из него вчетверо сложенный тетрадный листок.

— Это тебе от сына, — сказала с некоторой гордостью и села у изголовья. Увидев, как Иргизов изменился в лице, как засияли у него по-отцовски нежно глаза, добавила: — Сережа у нас — стихи сочиняет.

Иргизов прочитал первые строчки, написанные детским неуверенным почерком с улыбкой, но затем обеспокоился. «Я тоже хотел поехать к тебе в Москву, — писал Сережа, — но мама сказала, что в Москве она будет только два или три дня, а потом поедет на фронт давать концерты…» Иргизов, читая дальше, решил, что Нива просто обманула Сережу насчет фронта — солгала ему, чтобы не приставал. Дойдя до его стихов и прочитав первую строфу, он удивленно посмотрел на жену:

— А ведь он сочинил после того, как получил мое письмо. Я как раз писал о зиме… И вообще, откуда у него поэтический дар…

— О боже! Будешь теперь выяснять — откуда? Твое наследство… И мое, — прибавила тише. — Все-таки я — актриса. Давай, прочитаю вслух.

Нина взяла Сережино письмо и старательно прочла:

Мне мой отец прислал письмо -

Прислал издалека.

Он пишет: «Мы сейчас в бою,

И победив врага.

Мы поутру всегда встаем -

Команда нам слышна.

И в наступление идем -

Зима нам не страшна.

С земли фашистов мы сметем -

«Наш лозунг боевой:

Вперед, за Родину — вперед,

За вольный край родной!»

— Здорово! — восхитился Иргизов. — А ну-ка, дай…

— Не плохо, правда ведь — для пятиклассника! — воскликнула она.

— И откуда это у него?! — вновь с удивлением выговорил Иргизов. — В роду у нас сроду не было поэтов. Наверное, по твоей линии. Впрочем, театр — та же самая поэзия. Фантазии у Сережки — хоть отбавляй. Хорошие стихи. Но только ты зря его обманула. Не надо было его обманывать, что едешь на фронт.

— Ванечка, родной мой! — Нина как-то беспокойно засмеялась и склонилась над ним, закрыв лицо волной волос. — Но я же, действительно, еду на фронт, с концертной бригадой. Это был единственный шанс встретиться с тобой. Когда я узнала, что бригада задержится на три дня в Москве — я покой потеряла. Сначала я даже мысли не допускала о поездке. Васильев мне сказал: «Неплохо бы вам, Нина Михайловна, тоже побывать на передовой, у бойцов». Я ему ответила: «Поехала бы, но с кем я оставлю сына?!» А когда узнала, что ехать через Москву и даже можно немного погостить в столице, я опять — к режиссеру. «Павел Петрович, я оставлю сына у родственников — пошлите меня с бригадой! У меня единственная возможность встретиться с мужем: он в Москве, в госпитале!»

— Слушай, — сказал он спокойно и твердо, — а ты не могла бы отставить свою поездку? По-моему, ты не представляешь всей опасности.

— Представляю, Ваня, все я представляю, — быстро заговорила она. — Но не я первая из актрис еду туда. Многие выезжают… И я давно бы выехала, если б не Сережа. Прошлой осенью наши выезжали на Северо-Кавказский фронт — я осталась: Зину не могла уговорить, чтобы на время взяла к себе Сережу. А на этот раз убедила ее: «Глупенькая, — говорю ей, — ведь не только на фронт, но и к Ване, к брату твоему еду… Ты — женщина! Неужели не можешь понять?» Согласилась, наконец-то… Ну и дремучая же она. Как замуж вышла — сразу изменилась. Меня все время подозревает во всех грехах. С месяц назад выступали мы в госпитале, где она работает. Между прочим, жена Ратха, Тамара Яновна тоже с ней — только врачом. Ну, вот… Представил мне слово конферансье, вышла я на сцену. Небольшая такая клубная сцена. Раненых человек двести — много в общем-то. А я как раз от тебя письмо получила, отсюда, из госпиталя. Помнишь, ты мне в письме написал, что вспоминаешь все время день, когда я в театре читала Блока? Мне так радостно было от письма, и от того, что ты помнишь даже то, о чем я давно запамятовала. Я прочла перед ранеными строки твоего письма и стихи «На поле Куликовом» Блока… Приняли меня с восторгом. И аплодировали ужасно. Но я думаю — не столько стихам, сколько моему откровению, что люблю тебя, жду и помню каждую минуту… И вот представь себе… Выхожу из госпиталя. Раненые меня проводили до тротуара. Я попрощалась с ними — и тут Зина. Подходит, подает руку и — сразу: «Что это ты перед ними бисером рассыпаешься? Зачем ты Ванино письмо зачитала? Думаешь, не знаю — как ты любишь его! Да если бы ты любила его, то по госпиталям бы не ездила, не строила бы глазки всем подряд! Сережку совсем забыла… Учиться плохо стал… В карты на мусорке с пацанами играет… Хлебную карточку проиграл, а теперь чем его кормить?» Права, конечно: за Сережей, с моей работой, мне уследить трудно… Но ведь я — актриса, и должна бывать на концертах. Да и как же иначе… Она тебе, наверное, жаловалась на меня?

Иргизов поцеловал ее в щеку, потрепал волосы.

— Пустяки это все. Если б даже Зинка написала мне о тебе плохо — я все равно бы ей не поверил. Ее недостаток — категоричность и скоропалительность. Это у нее — деревенское. Знаешь, как у нас в Покровке? Все равно, что в туркменской патриархальной семье: да убоится жена мужа своего…

Он задумался, и она, высвободившись из его рук, ушла на кухню. Заварив кофе, поставила на стол белый, расписанный синими васильками кофейник, налила в такие же цветастые чашки. Сказала печально:

— Как жаль, что наша сегодняшняя явь — короткая прекрасная сказка. Через два дня мы уже будем в разных концах. Будем вспоминать эту уютную квартирку, стол с бело-синими чашками. Жить бы всегда вот так. Всегда… каждый день. Представляешь? Окружал бы нас мирный, домашний покой, хорошая обстановка. Сережу бы еще сюда… Знал бы ты, как он трудно прощался со мной в этот раз. Обычно — проще. Уехала — приехала. Только спросит: «Чего мне привезла?» — и все. А в этот раз схватил за руки и не отпускает. Наши все уже сели в вагоны, а он плачет: «Мамочка, не уезжай или возьми меня тоже с собой!..» — Нина с трудом выговорила последние слова. Иргизов тяжело задышал:

— Не надо, Нина! Зачем ты травишь душу себе и мне? Не надо! Я понимаю как ему хотелось увидеться со мной. Вернешься домой, скажи Сереже — осталось совсем немного до победы. Уже давно трещит по всем швам хваленая фашистская армия. Скажи ему — пусть наберется терпения, пусть учится хорошо, пусть пишет стихи.

Из прихожей донесся звонок. Нина встала.

— Ну, вот, дождались, — сказала она смущенно. — Я ведь совсем забыла позвонить.

Она быстро вышла в прихожую и вернулась с Зоей Ивановной. Главврач, входя, приговаривала:

— Ну, слава богу, слава богу… Я уж думала, потерялись. Жду звонка, а его нет. Сама позвонила — тоже не отвечают. Еще раз позвонила — опять молчок.

— Простите, Зоя Ивановна, — смутилась основательно Нина. — Мы это самое… В общем, я увлеклась приготовлением кофе. Садитесь, угостим вас…

XIX

Колосились поля и утопали в бурьянах балки и овраги. Вокруг длинных параллелей траншей, противотанковых рвов, эскарпов, на крышах землянок разрослась трава — всюду пестрели ромашки и колокольчики. На рассвете в белесом небе звенели жаворонки, и в рощах захлебывались трелями соловьи. Всего лишь три месяца прошло, как отбросили советские войска немцев от Курска и заняли оборону, а жизнь в прифронтовой полосе уже изменилась. Природа, буйствуя, залечивала нанесенные войной раны.

Днем в степи было относительно тихо. Лишь изредка появлялись в небе фашистские стервятники, неся смертоносные грузы на Поныри, Курск, Фатеж. Советские истребители тотчас взмывали навстречу «фоккевульфам» и «мессершмиттам» — завязывались воздушные бои.

Степь преображалась ночью. Вялая, разморенная зноем, она начинала оживать с наступлением сумерек. По дорогам с востока подходили свежие резервы. Слышался тяжкий шаг многотысячной пехоты. Но эта тяжкая поступь вдруг заглушалась грохотом моторов: шли танки и автомашины с орудийными прицепами. Устрашающе-грозный лязг гусениц разносился по степи до рассвета. Затем танкисты сворачивали с большаков и проселочных дорог в балки и овраги, чтобы не дразнить воздушных пиратов и не испытывать собственную судьбу. Днем отдыхали в укрытиях, а с наступлением темноты — снова на марше.

Южная пограничная дивизия, — в нее влился морозовский полк, — несколько суток стояла в семидесятикилометровом отдалении от линии фронта. В ночь на седьмое июля, когда стало известно, что немецкие танки потеснили нашу оборону, командир Южной дивизии, полковник Сенчин получил приказ: срочно перебросить полки во второй эшелон обороны — на высоты.

Дивизия форсированным маршем, на полуторках и «студебеккерах» двинулась к фронту. Сам Сенчин, опережая боевые порядки дивизии, выехал, в сопровождении разведчиков, раньше. Несколько вездеходов к вечеру достигли высот. Сенчин попытался установить связь со стоящей впереди пехотной дивизией, — не получилось. Отправился с разведчиками выяснить обстановку. Вездеходы спустились в низину и, устремившись на север, вскоре оказались в зоне «тылов» впереди-стоящей дивизии. По проселку, навстречу, служба медсанбата везла раненых — несколько машин тянулись одна за другой. Сенчин остановил головную, спросил у шофера местонахождение штаба. Шофер указал вправо. Вездеходы разведчиков промчались вдоль третьей линии траншей и остановились возле блиндажа. Молодцеватый лейтенант в сумерках принял Иргизова за командира — лихо козырнул ему, но, увидев рядом полковничьи погоны на Сенчине, извинился и повел его в блиндаж. Командир пехотной дивизии был знаком Сенчину — встретились рукопожатием. Сели к пустому снарядному ящику.

— Тихо что-то у тебя, — сказал Сенчин.

— Пока тихо, — согласился комдив. — На рассвете пойдут… Ждем. Танки прорвали вчера оборону впередистоящих частей на всю глубину. Бронебойщиков бы мне побольше…

Сенчин сообщил, что боеприпасы на подходе — сам видел. Пообещав добрую поддержку, нанес на свою карту местонахождение войск. Уточнив обстановку, распрощался.

На высоты возвратились в полночь. Гигантское плато было скрыто темнотой ночи. Ни огонька, ни искорки — полная маскировка. Только суета и неразбериха. Отовсюду неслись крики, ругань, гул машин и лязг гусениц.

Уже выставлены были передовые дозоры от всех полков. «Газик» командира дивизии то и дело останавливали часовые и спрашивали пароль. Сенчин выходил из машины, в сопровождении офицеров, поднимался к траншеям — они хорошо сохранились после зимне-весенних боев, только заросли травой и бурьяном. Бойцы, получив приказ, до утра окопаться и быть в полной боевой готовности, устало — с прибаутками и ворчанием, орудовали штыковыми лопатами. Продвигаясь по плато, Сенчин задержался в расположении полка Морозова. Командир полка тотчас появился откуда-то из темноты.

— Тут на фланге небольшая рощица. Может, там расположить орудия? Оттуда стопроцентный обзор местности, — предложил он комдиву.

Сенчии вздернул подбородок, усмехнулся.

— Ты думаешь, немцы такие дураки, что не поймут тебя? Рощицу они в первую очередь сожгут, чтобы глаза не мозолила. А вместе с рощей сгорят и все твои орудия.

— Да ведь к ней не так-то просто подступиться — косогор крут, — не согласился Морозов.

Сенчин не стал спорить — в конце концов, на то и командир полка, чтобы решать задачи самостоятельно. Уезжая от Морозова, разрешил сопровождавшим его разведчикам остаться.

— Ну, что там — спокойно? — спросил Морозов.

Иргизов стряхнул пыль с пилотки.

— Утром, наверняка, придется вступить в бой. Обстановка сложная. На позициях — прорыв. Сдержит ли танковый удар пехота — вот вопрос!

— Ну-ну, тоже мне стратег, — недовольно проворчал Морозов. — Слишком быстро ты разобрался во всем.

— Я говорю о реальных вещах, товарищ полковник.

— Я тоже действую вполне реально. Разведчиков твоих я отправил к бойцам Каюмова. Нечего им тут околачиваться. Сам тоже отправляйся к нему. Сядешь на рацию. Ставь свою таратайку где-нибудь во фланге. Можно возле рощи.

— Есть, товарищ полковник.

Басовитый, с небольшим акцентом голос Акмурада Каюмова гремел поодаль. Иргизов догадался — капитан злится на своих батарейцев за то, что не научились видеть в кромешной тьме.

— Куда ты, харам-зада, заехал? — распекал он кого-то из своих подчиненных. — Неужто дорогу не видишь — она перед тобой, как на ладони! Пора уже научиться видеть с закрытыми глазами — на войне же!

«Студебеккеры», таща на прицепах противотанковые орудия, ползли в темноте по низине к высотам, расположенным севернее деревни. Расчеты знали о своих «высотках» по карте, но здесь, на местности, да еще ночью сориентироваться было трудно. Иргизов подоспел вовремя: выехав на своем вездеходе, вместе с сержантом Супруновым и радистом вперед артиллерийской батареи, остановил движение.

— Каюмов! Капитан Каюмов, отзовись! — прокричал Иргизов в темноту.

— Ха, разведка тут под ногами топчется! — оживился, подходя Акмурад. — Убери свою каломбину, а то раздавим. Куда направляешься?

— К тебе, капитан. Командиром полка послан, чтобы помочь разобраться — что к чему.

— Тут сам черт не разберется! — Акмурад сплюнул, вынул портсигар, щелкнул крышкой, дунул в мундштук.

— Не пори горячку, я изучил все подходы к высотам. Тут, по неосмотрительности, и в овраг можно залететь. Через час начнет рассветать — без всякой суеты разместишь орудия и окопаешься. Нам с тобой к березняку — километра три до него. Морозов приказал передать тебе, чтобы поставил два взвода на правом фланге возможного прорыва немцев. Я тоже буду с тобой: оттуда хороший обзор для корректировки огня.

Акмурад, жадно затягиваясь дымком, повернулся назад, прислушиваясь к отдаленному нарастающему гулу.

— Слышишь? — сказал настороженно. — Танковая дивизия приближается. Здесь, этой низиной пройдут. Подавят впотьмах к чертовой матери — и орудия, и машины. Танкисты выходят на стык двух армий: надо освободить им дорогу.

Офицеры сели в вездеход. Каюмов велел водителю первой машины следовать за ним. Иргизовский шофер уверенно повел «газик» и первым указал на высоту, Каюмов распорядился занять ее одному из артиллерийских расчетов. Задний «студебеккер» с орудием свернул с дороги: было видно, как он карабкался по склону.

Уже совсем рассвело и на севере, на передовой, заработала артиллерия, заволакивая горизонт черным дымом, когда артиллеристы капитана Каюмова заняли позицию на возвышенности, у небольшой рощи. Орудия тотчас замаскировали срубленными ветвями. «Студебеккеры» поставили в самой роще. Спуск в низину оказался довольно крутым. Сойдя вниз, офицеры восхитились выбранной высоткой. Иргизов прошелся взглядом по склону от подножия до леска, сказал:

— Слушай, Акмурад, неужели тяжелые «тигры» или те же «пантеры» смогут одолеть этот подъем?

— Смогут, — подумав, отозвался капитан. — Иное дело — на какой скорости, а это для нас главное. Пока они будут лезть-карячиться, мы сможем палить по ним прямо в упор. Но полезут они сюда непременно.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что мы им с фланга мешать сильно будем, когда они кинутся на прорыв. К тому же, за нами, за этим вот березняком — большая дорога. Наверняка, фашистские танки попытаются сократить путь — полезут на рощу. Именно из этих соображений и отправил нас сюда Морозов — чтобы задержать «тигров». Я хорошо понял командира полка. Давай поднимемся вверх, закусим малость, а то потом некогда будет.

Иргизов, идя следом за Каюмовым, недовольно заметил:

— Мы только и говорим о прорыве. Но надо остановить их на подходе — во что бы то ни стало. Неужели при такой плотности артиллерийского огня — девяносто стволов на каждый километр — не сможем их утопить в огне?

— Все будет зависеть от нас, Иргизов. Станем на смерть — значит остановим.

Едва они поднялись к роще, из нее, отряхивая коленки, вышел радист.

— Товарищ капитан, полковник Морозов приказывает отправить все четыре «студебеккера» на подвоз боеприпасов. Говорит, через час вернутся.

— Позавтракаешь тут, — пробурчал Акмурад. — Ну-ка, быстро, товарищи, разгружайте машины.

Артиллеристы понесли к орудиям ящики со снарядами. Вскоре порожние машины двинулись по склону вниз.

— Быстрей, быстрей! — прокричал капитан Каюмов вслед, и с опаской посмотрел в небо: — Вот диалектика! Стоит сделать доброе дело, как тут же является зло. Ну, откуда она — словно специально поджидала!

Из-за горизонта, надрывно гудя, выплыла фашистская «рама». Деловито прошлась над высотами. Иргизов с досадой сплюнул:

— Сейчас саданут по «студерам».

— Хуже будет, если эта двухбрюхая сука успела увидеть — откуда выехала «студера», — с опаской сказал Акмурад. — Если засекла нас — жди, сейчас начнет бомбить.

«Рама» однако прошла на Поныри. Вскоре в мглистом утреннем небе появились советские истребители. Сразу четыре звена. «Рама» вернулась назад и скрылась за линией фронта.

— Что же зенитчики-то молчали, словно воды в рот набрали?! — сердито сказал Супрунов. — Могли бы пришить ее на такой высоте. Прикажите им, товарищ капитан, по рации.

— Ты вот что, сержант, — посоветовал капитан Каюмов. — Поперед батьки в пекло не лезь — это раз. А во-вторых, — бери нож и открывай тушенку. Хлеб, заодно, не забудь нарезать.

Артиллеристы завтракали у орудий и смотрели в сторону линии фронта — там продолжала греметь канонада, но все пространство от горизонта до высот пустовало: ни танков, ни пехоты. Одиночная машина появилась далеко под буграми. Иргизов поднес к глазам бинокль.

— Медсанбатская — с красным крестом. Наверное, кого-то из командиров ранило.

— Знаете что, товарищи, — опасливо произнес Супрунов. — По-моему, все-таки передовая пятится к нам. Когда начало рассветать — дым был гораздо дальше, а сейчас… Даже пахнет свежим порохом.

Небо вновь заполнилось монотонным, вибрирующим гулом моторов. Артиллеристы встали, чтобы разглядеть — что там — и увидели: со стороны фронта весь горизонт закрыт черными крыльями «юнкерсов» и «мессершмиттов». Воздушная армада прошла высоко над равниной и приступила «к работе» за высотами, в районе движения резервных войск. «Юнкерсы», словно огромные тяжелые грифы, сваливались на крыло, и, пикируя, сбрасывали бомбы. Их было около шестидесяти, меченых черной свастикой. Двенадцать из них — целая эскадрилья — вдруг отделилась и приступила к бомбардировке высот.

— Братцы, что же такое творится? — закричал, чуть не плача, сержант Супрунов. — Ведь они же обвели наших вокруг пальца! Они выпустили «раму», чтобы поднять в воздух наши истребители. Теперь, когда наши сожгли бензин и сели — прилетели эти сволочи и безнаказанно хозяйничают в небе!

— Не ори, сержант! Чего орешь-то? — внушительно одернул Супрунова кто-то из артиллеристов. — Вон и наши!

— А, суки, затрепетали! — со злостью выругался Иргизов, глядя вверх. — А ну, братцы, сталинские соколы, покажите на что вы способны!

Несколько десятков истребителей появившихся со стороны Фатежа, разрезали надвое фашистскую армаду. Завязался воздушный бой над высотами, над магистралью, по которой шли танки. Фашистские бомбардировщики спешили сбросить смертоносный груз и уйти за линию фронта, ибо «мессершмитты» уже не могли прикрывать их, а заботились лишь о себе. Вместе с бомбами полетели наземь горящими факелами самолеты. Несколько «юнкерсов» один за другим, оставляя в небе черные шлейфы дыма, врезались где-то далеко за высотами, в Курскую степь.

— Ну, что ж, братцы — недурно, — отметил Каюмов.

— Сволочи, знай наших! — торжествующе, со злостью выкрикнул Иргизов. Он стоял, держась рукой за березку и смотрел, как «пашут» землю на высотах немецкие бомбовозы. Над высотами стоял сплошной дым — там беспрестанно рвались бомбы.

— Воздух! — вдруг ошалело заорал Супрунов и упал на живот, прикрывая обеими руками голову.

«Юнкере», сорвавшись в пике, надрывно воя, зашел на рощу и сбросил две бомбы. Иргизов видел, как они отделились от крыла и полетели, нацеленные на березняк.

— Ложись! — прокричал Иргизов, сам не зная — зачем, ибо все уже лежали.

Бомбы взорвались совсем близко, Иргизов почувствовал, как зашевелилась под ним земля и затрещали стволы и ветки берез. Эхо взрывов тяжко унеслось в долину и сразу что-то загремело, напомнив о большой кастрюле, катящейся под откос.

«Неужели сбросило пушку? — подумал Иргизов и, вскочив на ноги, выбежал из леска. Орудия стояли на месте — их не зацепило ни осколками, ни взрывной волной.

— Иргизов, ложись! — прокричал Акмурад Каюмов. — Не испытывай судьбу — они засекли нас!

И тотчас еще один стервятник зашел на рощу и опять сбросил две бомбы. Снова зашевелилась под животами артиллеристов земля и посыпались срубленные осколками ветви. И опять уцелели орудия.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — запоздало ответил Акмураду Иргизов. — Моя мать любила эту поговорочку. Чуть чего — сразу обращалась к богу.

— Ладно, обойдемся без бога, — отозвался Акмурад. — Я не набожный…

— Нервишки начинают шалить — вот и лезет на язык всякая дребедень, — спокойно пояснил Иргизов.

— Может и так, — согласился Акмурад и, помолчав, прибавил: — Кажись, отвалили — тише стало.

Один за другим артиллеристы вышли из березняка, глядя — то в небо, то на высоты. И вверху, и внизу было темно от дыма и пыли. Боевые порядки дивизии находились примерно в трех километрах от березовой рощи. Оттуда не было слышно ни выстрелов, ни выкриков, и казалось — вся дивизия, попав под бомбежку, погибла.

— Радист! — крикнул Иргизов, подходя к столпившимся артиллеристам. — Ну-ка, попробуй связаться с Морозовым.

— Свяжешься, как же, — отозвался тот угрюмо. — Газик-то с радиостанцией сбросило вниз. Вон он — поглядите — одно колесо под Орлом, другое под Курском.

— Нашутишься у меня, — обозлился Иргизов и подошел к откосу.

«Значит, это он, бедняга, гремел, как домашняя кастрюля, когда катился вниз», — подумал Иргизов.

— Все, отъездились… Но, может, цела радиостанция? И вообще, почему ты ее оставил в машине? Ты — что, не мог ее снять?

Радист повинно склонил голову. Иргизов понял, что кричать бестолку. «Надо спуститься и посмотреть — что там осталось. Ведь и сумка моя, полевая, там. А в сумке фотокарточки и бумага для писем».

Не раздумывая больше, он спустился в долину, не обращая внимания на отдаленный захлебывающийся рев самолетов. Уцелевшие «юнкерсы» и «мессершмитты» отбивались от наседавших советских истребителей уже за линией фронта. Радист, идя за Иргизовым, оправдывался:

— Я только слышу — «дзинь», а потом кувырк-кувырк под откос.

— Кувырк, кувырк, — передразнил Иргизов. — Теперь, если рация в неисправности — отправишься в полк. Возьмешь у Кособрюхова запасную.

Спустя час, тяжелые черно-зеленые «тигры», облепленные пехотой, приближались к роще, тесня советских стрелков. Ровная, как стол, низина, не давала возможности нашим пехотинцам задержаться и занять оборонительную позицию. Отступая, они отстреливались из ручных пулеметов, противотанковых ружей, и один за другим падали в желтой, осыпанной гарью и пылью степи. До березовой рощи, где изготовились к бою артиллеристы капитана Каюмова, оставалось с полкилометра, когда с большака двинулись навстречу «тиграм» наши «Т-34», а с высот ударили тяжелые противотанковые орудия. Фашистские танки и отступающие наши стрелки попали под ураганный огонь артиллерии. Сотни взрывов сотрясали равнину, преграждая путь немецкой технике.

Березовая роща клином врезалась в долину. С севера, с линии фронта, откуда двигались «тигры», ее можно было обойти с двух сторон. Слева путь выходил на боевые порядки Южной дивизии; справа — на позиции танковой армии. «Тигры» и бегущие за ними трусцой немецкие автоматчики успели обогнуть березовую рощу с обеих сторон, но столкнувшись справа с советскими танками, а слева, попав под ураганный огонь артиллерии, бьющей с высот и из рощи, стали пятиться. Пользуясь замешательством врага, наши танкисты стремительной атакой рассекли армаду фашистских танков надвое. Первые шестнадцать «тигров» оказались отрезанными и попали в окружение, остальные повернули назад — к линии фронта.

Шестнадцать разъяренных чудищ, изрыгая огонь из жерл орудий и пулеметов, заметались возле рощи, ища выход из безвыходного положения. Назад путь отрезан, пробиваться вперед — полная бессмыслица: впереди целая дивизия. Безвыходность чаще всего порождает панику, и «тигры», пытаясь укрыться от артиллерии, бьющей с высот, поползли вверх, в рощу. За три часа беспрестанного боя прямой наводкой артиллеристы капитана Каюмова вывели из строя двенадцать танков, но и сами потеряли почти все орудия. Лишь трое — капитан Каюмов, Иргизов и Супрунов, теснясь у разогретой пушки, продолжали отбивать оголтелый натиск гитлеровцев.

Рассвирепевшие, как львы, сбросив давно ремни и расстегнув воротники гимнастерок, они посылали снаряд за снарядом во вражеские махины.

— Дядя Иван, держись! — кричал Акмурад, стреляя в упор. — Есть еще один, харам-зада! — В пылу сражения, он давно забыл о субординации — называл Иргизова, как в детстве, дядей. Вероятно, надвигающаяся грохотом и лязгом металла смерть зажигала в сердце Акмурада чувства глубокого родства к своему старшему другу. Он видел в нем поддержку и защиту — и был уверен: раз рядом Иргизов, то самого страшного не произойдет. Он попросту не допускал и мысли, что вдвоем, чувствуя локоть друг друга, они могут погибнуть.

Из люка горящего танка выскочил немецкий офицер. Супрунов тотчас короткой очередью из автомата скосил его. Вылезли еще двое. Та же участь постигла и их.

— Снаряды, Супрунов! Скорее — снаряды! — прокричал Иргизов, утирая рукавом черное от копоти лицо. — Брось автомат — давай снаряды!

Сержант бросился к ящику, подтащил к орудию:

— Держи, Акмурад… Живее, вот он уже — зверина!

Фашистский танк, гремя, все-таки выбрался по откосу вверх и, не целясь, саданул из орудия. Взрывом артиллеристов отбросило от пушки. В дыму Иргизов увидел, как рванулся вновь к пушке Акмурад Каюмов, но зашатался и упал на колени…

XX

Лилия Аркадьевна жила в том же особняке, на Гоголя, с дочерью — девятилетней Шурочкой и состарившейся матерью. Сам инженер Шнайдер еще до войны умер — о нем в доме вспоминали редко. Больше говорили о Чепурном, называя его всяк по своему. Дочь называла «папкой», жена — Васылем, а теща всегда и неизменно, стоило о нем заговорить, произносила три слова — «мой милый зять». Раз в полмесяца Чепурной присылал очередное письмо. Сначала писал из мест, где формировалась Южная дивизия, затем два письма с дороги, когда ехал на фронт. В июне сообщил, что дивизия заняла позиции во втором эшелоне. Последнее письмо от него было в июле, а потом он надолго замолчал. Лилия Аркадьевна нервы собрала в комок, все время думала о самом жутком — возможной смерти мужа: ведь на войне никто не застрахован, тем более, что на Курском направлении идут такие жестокие бои. В сводках Совинформбюро сообщалось, что немцы в районе Понырей продвинулись на десять-двенадцать километров, а на Белгородском направлении — на тридцать пять. Прут «тиграми», «пантерами», «фердинандами». Теряют каждый день сотни машин и тысячи людей, но прут. У Лилии Аркадьевны заходилось сердце при мысли о гибели мужа. Разгоряченное воображение рисовало перед ней самую страшную картину: Чепурной ранен, стонет, истекает кровью, и никого рядом нет. Лилия Аркадьевна по ночам долго не могла уснуть — ворочалась, вздыхала. Мать, Вера Сергеевна, успокаивала ее: «Спи, спи не переживай — ничего плохого не будет. Не такой он, чтобы сразу поддаться смерти». Лилия Аркадьевна взбодрилась, когда на всю страну и на всех улицах Ашхабада прозвучал Приказ Верховного Главнокомандующего о разгроме фашистских войск под Курском и салюте в ознаменование взятия Орла и Белгорода. Но отгремели торжества, и фронт продвинулся к Харькову и Донбассу, а писем от мужа все не было. Снова начали жечь сомнения. Вечером, а иногда и поздно ночью, Шнайдер возвращалась домой, открывала дверь и чувствовала, как отвратительно неприятно замирает сердце. Мать, понимая ее состояние, спешила улыбнуться, и Лилия Аркадьевна облегченно вздыхала. И вот наконец-то долгожданное письмо. Мать ей позвонила тотчас, как только почтальон вручил конверт с почерком Чепурного. Лилия Аркадьевна, оставив службу, прибежала домой и застала мать странно растерянной.

— Мама, что с тобой? Что случилось? Что с Васылем? — содрогаясь от страха, выпалила Лиля.

— Жив он… жив, — печально проговорила Вера Сергеевна… — Другого убили… Иргизова…

— Как? — не поняла Лилия Аркадьевна. — Убили Иргизова?

И села на кровать. Сжалось у нее сердце, сделалось маленьким, как детский мячик. А потом, словно кто-то стал его надувать горячим воздухом. Сердцу все труднее становилось в груди — не хватало места. Лилия Аркадьевна схватилась обеими руками за грудь, за горло и заплакала. Долгое душевное напряжение и острая жалость к Иргизову разрядились обильными слезами. Лилия Аркадьевна на какое-то время забыла о письме. Оно лежало рядом на подушке и казалось совершенно ненужным, ибо все уже было сказано матерью. Что там было еще в письме? — это пока совершенно не интересовало Лилию Аркадьевну. Она плакала и не замечала, с каким страхом и отчаянием смотрит с другой кровати на нее дочь Шурочка. Девочка, не понимая — почему плачет мать, выговорила дрожащим голосом:

— Мама, но живой же папка, чего ты так плачешь! Бабушка сказала, что он живой!

Искреннее недоумение дочери привело Лилию Аркадьевну в себя.

— Жив, — сказала она. — Папка твой жив, не бойся за него. Это я просто так — давно не плакала.

Девочка села с ней рядом и положила тощую маленькую руку на плечо матери.

— Он же скоро приедет? — спросила Шура.

— Конечно, маленькая… Он скоро приедет…

Вера Сергеевна, понимавшая свою дочь, может быть, даже больше, чем Лиля понимает самою себя, сказала тихо:

— Не надо, Лиля — это судьба. Ты не смогла бы ничего изменить в его судьбе, если б даже он был твоим. Я всегда видела, что ты носишь в своем сердце двух, но что поделаешь — таковы женщины.

Лилия Аркадьевна не возразила матери и даже не задумалась над смыслом сказанного. С минуту она еще просидела молча, собирая силы, чтобы взять с подушки письмо и прочесть его. Развернув убористо исписанный химическим карандашом листок, принялась читать. Мельком пробежала первые строки и словно споткнулась на строке в самой середине письма:

«Милая Лиля, погиб Иргизов… Погиб смертью настоящего героя… Мы были с ним почти рядом, но я не знал об этом. Полк, в котором служил Иргизов, пополнил нашу дивизию где-то в начале июля. Если б я знал, что в ней Иргизов, то конечно бы разыскал его. Но я не знал, а случайной встречи не произошло, ибо дивизия — это тысячи человек. Уже после того, как мы отбросили фашистов, я неожиданно в штабе дивизии повстречал Морозова… Да, да, не удивляйся — Сергея Кузьмича. Он рассказал мне о том, как артиллеристы, где со своим радистом был и Иргизов, уничтожили шестнадцать «тигров» и около ста немецких автоматчиков. Уничтожили, но ни одного не пропустили. Я был на месте разыгравшейся геройской трагедии. Это небольшая березовая роща, а за ней шоссейная дорога… Их похоронили в братской могиле. Командир дивизии всех представил к награде посмертно. Живым вышел из боя лишь один — сержант Супрунов. Официально о геройской смерти героев сообщено родным, так что жена, сестра и сын Иргизова, наверное, уже знают об его участи. Но ты сходи к ним, Лиля, взбодри их, чтобы, поплакав, не сгибали головы, а гордились Иргизовым. Это был настоящий человек — человек широкой души и большой отваги…»

Несколько дней Лилия Аркадьевна находилась во власти памяти. Она ложилась спать и просыпалась с образом Иргизова. Молодой, синеглазый командир с вопрошающей улыбкой смотрел ей в глаза, и, казалось, спрашивал: «Так кто же из нас виноват?» Как давно все это было — и ухаживания Иргизова, и размолвка с ним, но Лилии Аркадьевне казалось — это случилось вчера.

Лилия Аркадьевна позвонила в госпиталь дней через десять. Зины на дежурстве не оказалось — трубку подняла дежурная медсестра. Шнайдер сначала сказала «очень жаль, что ее нет», и тут же решила спросить: все ли в порядке, в семье Зины Иргизовой. «Да ну, какой там порядок! — с сожалением воскликнула дежурная. — У них же траур!» Лилия Аркадьевна не стала ни о чем расспрашивать, лишь предупредила, чтобы сообщили Зинаиде Иргизовой, что ей звонила Шнайдер.

После этого дня прошло еще недели две. Утопая в служебных делах и заботах по дому — начался учебный год, дочь пошла в третий класс, она постепенно стала забывать об Иргизове. Помнила о нем, но переживала уже не столь остро. Тревоги о муже опять стали заполнять ее сердце. Снова что-то долго не было писем от него. И вот в такой тоскливый для Лилии Шнайдер день пришла к ней Зина Иргизова. Переступив порог и прикрыв дверь, Зина всхлипнула, припала к плечу Лилии Аркадьевны и заплакала:

— Жалость-то какая… Сереженька сиротой остался… Некому теперь его приласкать… Только я одна у него…

— Ну, ты не плачь, не плачь, Зинуля. — Шнайдер гладила по голове Зину и, успокаивая ее, про себя недоумевала: «Почему же она Нину Михайловну так не любит? Ведь, все-таки, она мать Сережи!»

— В школу все пошли, а Сережки нет. Сбежал из дому — где-то на кирпичном заводе прячется со шпаной. Я ходила — искала его по всем печам — не нашла, — продолжала, всхлипывая, Зина.

— А мать его где? — Лилия Аркадьевна повысила голос. — Почему ты, да ты? Что ж, разве Нина Михайловна ему — не мать?

Зина вздрогнула, недоуменно посмотрела на Лилию Аркадьевну, спросила, пожав плечами:

— Как… Разве вы не знаете, что… Нина тоже погибла?

Лилия Аркадьевна растерялась — побледнела. Зина произнесла тише:

— Погибла она! Тоже там — на фронте… Ездила куда-то под Ленинград, на Северо-Западный фронт. Машина взорвалась на мине… Нина сидела в кабине с шофером — вот оба и погибли. А остальные — ничего.

— Горе ты мое! — Лилия Аркадьевна взялась за голову. — Да что же это такое… Это прямо злой рок… Когда это случилось?

— В июне еще, а узнали в прошлом месяце. Я думала — вы знаете, поэтому и позвонили мне в госпиталь, — сказала, вытирая лицо, Зина.

— Я знала об Иргизове… Письмо Чепурной прислал — сообщил о гибели твоего брата. Но, оказывается, и жена его тоже погибла. Действительно, как же теперь быть Сереже? Ему уже четырнадцатый год. Он совсем уже большой.

— Школу Сережка бросил, — с болью выговорила Зина. — В восьмой не пошел, со шпаной связался. Говорят, видели его на кирпичном заводе — там все огольцы собираются.

— Ну, успокойся, успокойся. Садись, вместе подумаем — что делать. — Лилия Аркадьевна усадила Зину в кресло.

— Я бы отыскала его, но у меня же совсем времени нет. Я — то в госпитале, то на фабрике в медпункте. А теперь и дома — все хозяйство на мне. Свекровь болеет, третий месяц не встает. Чары-ага к Сердару уехал в Куйбышев. В госпитале он… Целая история… — Зина неловко улыбнулась — Как-тоне так все получилось. Поехал Чары-ага самолет вручать на военный завод, а приехал в госпиталь. Оказывается, Сердар схватился с двумя «мессершмиттами» — одного сбил, а второй поджег его. Три дня назад телеграмму от Чары-аги и Сердара получили: «Не беспокойтесь, через месяц приедем». Странная телеграмма… То ли Сердар прибудет в отпуск, после ранения, то ли — насовсем.

Зина замолчала, думая о муже и о встрече с ним, и Лилия Аркадьевна вернулась к прежнему разговору.

— Знаешь, Иргизочка, что мы сделаем? Ты положись целиком на меня. Я обещаю тебе отыскать Сережу и помочь ему вновь вершиться в школу. Ты иди и работай, я позвоню тебе…

Сережу задержала милиция через несколько дней, ночью, возле хлебозавода. Беспризорники вылезли из печей кирпичного завода и отправились за сухарями. Случаи, когда ребята перелезали через забор, пробирались в цеха и крали печеный хлеб и сухари, были нередкими. Время от времени городская милиция устраивала облавы на налетчиков. И вот, при такой облаве был задержан и Сережа Иргизов. Ночью беспризорников доставили в КПЗ, а утром Лилии Аркадьевне доложили, что попался и тот, кого она так старательно ищет.

— Приведите его ко мне, — распорядилась Шнайдер и тотчас позвонила Зине.

Сережку привели в кабинет следователя. Он вошел, насупившись, бычком, не поднимая глаз, остановился у двери. Лилия Аркадьевна с жалостью посмотрела на него: вспомнила, что видела его еще семилетним. Он был в матроске и бескозырке с ленточками. Лилия Аркадьевна тогда угостила его шоколадкой и поразилась — как он похож на отца. Сейчас Сережа был в грязной рубашке с расстегнутым воротником, брюки помяты, а на ногах драные брезентовые полуботинки.

— Ну, здравствуй, Сережа, — сказала Лилия Аркадьевна. — Ты узнал меня?

— Че ж не узнать, все пацаны вас знают, — отозвался он, не поднимая глаз.

— Знают, как «милиционершу» — ты это хотел сказать? — Лилия Аркадьевна подошла к нему и приподняла за подбородок. — Но меня-то ты знаешь по-другому… Знаешь ведь?

Сережка посмотрел на нее синими непонимающими глазами, и Лилия Аркадьевна печально покачала головой:

— Боже мой, как же ты похож на своего отца — две капли воды. Сережа, я — тетя Лиля — неужели не помнишь? Мы же с тобой вместе были на свадьбе твоей тетки!

— А-а! Так это вы?! — обрадовался Сережа, и Лилия Аркадьевна вновь подумала: «Даже манеры Иргизовские».

— Я, конечно, — сказала Лилия Шнайдер, — гроза беспризорников, но, как видишь, — самая обыкновенная.

Сережа удивленно смотрел на нее, и она почувствовала и поняла, что, собственно, кроме Зины и ее, Лилии Аркадьевны, у него никого больше нет. Отвернувшись к окну, она усилием воли подавила в себе непрошеные слезы и погладила его по голове.

— Хорошо, что мы с тобой встретились, Сережа… Очень хорошо… Мы ведь были друзьями — твой отец и я… Я смотрю на тебя и вижу в тебе твоего папу… Мне кажется — он жив, только помолодел…

Опустившись на колени, чтобы заглянуть ему в глаза, она увидела, как борется, по-мужски сурово с предательскими слезами, мальчик. Губы его кривились, брови хмурились. «Вот так рождаются мужчины», — подумала Лилия Аркадьевна и поцеловала его, с трудом сдерживая слезы.

— Я буду любить тебя, как любила тебя твоя мама.

Сережка не выдержал — по лицу у него потекли слезы. И он, безмерно проникаясь чувством преданности к Лилии Аркадьевне, но стыдясь собственных слез, отвернулся и лег подбородком на спинку стула.

— Сереженька, я очень хочу, чтобы ты жил у меня, — умоляюще выговорила Лилия Аркадьевна. — У нас тебе будет хорошо… У меня дочка… Зовут ее Шурочкой… Ей десятый год — она пошла в третий класс. И бабушка — Вера Сергеевна, очень добрая… Ты слышишь меня, Сережа?

Он не отозвался, но плечи его, поднявшись к затылку, выразили стесненное согласие. Лилия Аркадьевна зашла со спинки стула и снова встала на колени, обняв его за плечи. В этой позе и застала Лилию Шнайдер, войдя в кабинет, Зина.

— Здравствуйте, Лилия Аркадьевна! — выпалила она. — Ну, где он? — Увидев Сережку, улыбнулась и сделалась тотчас строгой: — У, таракан шестилапый. Люди учатся, а ты? По кирпичным ямам шляешься. В карты играешь!

— Ну-ну, Зинуля, не надо так, — защитила Сережу Лилия Аркадьевна. — Мы уже договорились с Сережей: он будет жить у меня. Места у нас предостаточно, обстановка нормальная. Что касается школы, завтра же он отправится на уроки.

— А учебники? — растерянно сказала Зина. — Он учебники свои забросил.

— Ничего не забросил, они — на Артиллерийской, — возразил Сережка.

— Вот видишь, а ты накинулась на парня, — упрекнула Лилия Аркадьевна, незаметно моргнув Зине, чтобы не перечила. — Сейчас мы пойдем на Артиллерийскую, возьмем портфель с учебниками и отправимся прямо к нам.

— А ты, значит, и на Артиллерийскую бегал? — упрекнула племянника Зина. — Чего туда бегать-то? Знаешь же, что я все вещи твоего отца и матери перевезла к себе.

— Вещи-то перевезла, а книжки? — с вызовом отозвался Сережка. — Книжки-то его все оставила. Все учебники по истории и археологии там, на полках, и чемодан с черепушками под кроватью.

— Сейчас не до истории, — попробовала защититься Зина, но Лилия Аркадьевна посмотрела на нее с укоризной… И они пошли…

Дом на Артиллерийской, в котором когда-то жили Иргизовы, теперь выглядел сиротливо. Крыльцо занесено песочной пылью, на подоконниках тоже песок. В коридоре темно — ни души. Сережка достал ключ из-под старого половика, открыл дверь. Вошли в квартиру. В ней пустой шкаф, дверцы распахнуты, стол без скатерти, сквозь ставенки в окна пробивается свет. Лилия Аркадьевна с жалостью оглядела комнату.

— Сережа, а зачем ты ключ под половиком оставляешь? Узнают твои огольцы — мигом тут ночлежку устроят: в самом центре города. Дай-ка мне ключ.

— А если вдруг они приедут, тогда как же? — возразил Сережа, протягивая ключ. — Они и в дом не смогут попасть.

— Кто приедет? — не поняла Лилия Аркадьевна.

— Мама… или отец, — выговорил с трудом Сережа. — Может, еще — ошибка какая-нибудь… Может, еще живы…

Лилия Аркадьевна и Зина беспомощно переглянулись. Промолчали обе. Много еще пройдет времени, прежде чем Сережа смирится со страшной, невосполнимой потерей.

В доме у Лилии Аркадьевны встретила их мать. Седая, сгорбившаяся женщина, она не сразу поняла — что за люди пришли с ее дочерью.

— Мама, познакомься, — сказала Лилия Аркадьевна. — Это сын Иргизова — Сережа: он будет жить у нас. А это Зинаида Алексеевна — его сестра.

Вера Сергеевна удивленно посмотрела на дочь, но тотчас ее удивление сменилось трогательной добротой — поняла, что дочь приняла самое разумное решение. Шурочка глазела то на мать, то на бабушку, которая сразу же повела Сережу к себе в комнату, затем догнала их:

— Ты с фронта приехал? — спросила, пока еще не понимая — откуда привели чумазого, в драной рубахе мальчишку.

— С фронта, — сказал Сережка. — С кирпичного…

XXI

В дом Чары-аги Пальванова, вернувшегося из долгой поездки, с фронтовиком сыном, несколько дней шли старые друзья и знакомые. Шли послушать старика о его странствиях и взглянуть на Сердара… Летчик-истребитель возвратился домой без руки. Левый рукав его гимнастерки, которую пока что он не собирался менять на гражданскую рубашку, был подоткнут под широкий офицерский ремень. И на груди у Сердара красовались два ордена.

Шли гости, и Чары-ага, встречая их — иногда один, иногда вместе с сыном — усаживали их на веранде, на ковре. Бике-дайза или Зина подавали чай с набатом. Гости прикладывались к пиалам, и Чары-ага удрученно вздыхая, начинал:

— Да, друзья мои, война много горя людям принесла. Города по ту сторону Волги все в развалинах лежат. Совсем нет домов целых. Семей в стране целых тоже нет. В каждой семье хоть один человек погиб на войне. В каждой семье три или четыре человека слезы льют по погибшему… Когда я задумал поехать на военный завод и там вручить Сердару наш боевой самолет, мне тогда не казалось это забавой или глупостью. Но когда увидал разбомбленные города и сам побывал под бомбежкой, когда повстречал людей, живущих в стенах без крыш и детей в лохмотьях, я испугался своего намерения. Я сказал себе: «Чары, ты что же делаешь, сукин сын?! Зачем ты приехал отнимать у людей время?» Но поздно было отступать. Да и рабочие авиационного завода, слава аллаху, очень добрыми людьми оказались. В гостиницу поместили, паек выписали. «Живи, сказали, товарищ Пальванов, а мы пока уточним, где боевой полк твоего сына находится». Долго ждал я — с месяц не меньше, а они в это время самолет наш доделывали и Сердара разыскали. Наконец приходят, говорят: «Приведите, товарищ Пальванов, себя в порядок, завтра ваш сын прибудет за самолетом». На другой день повели меня на аэродром. Смотрю, там наш красавец самолет стоит и около него конструкторы. Инженер, который меня сопровождал, показывает на одного авиатора: «Товарищ Пальванов, узнаете? Вон, в темно-синей пилотке стоит — это ваш сын!» — «Да что вы! — возмутился я. — Разве я своего сына не знаю? Этот маленький, а мой Сердар — я его за двадцать километров могу узнать!»

Чары-ага делал продолжительную паузу, отхлебывал из пиалы чай и заинтригованные гости нетерпеливо спрашивали:

— Вах, а что могло случиться — почему он меньше стал?

Чары-ага выговаривал со вздохом:

— В общем, подходит ко мне этот летчик и говорит: «Извините, товарищ Пальванов, но ваш сын Сердар, мой боевой друг, приехать не смог. Он схватился с двумя «мессершмиттами» — одного сбил, а второй сбил его. Ваш сын тяжело ранен и находится в куйбышевском госпитале».

Дальше Чары-ага упоенно рассказывал, как долго и трудно добирался до Куйбышева, как наконец прорвался к сыну в палату. Но это уже было не столь важно для гостей, ибо они видели Сердара живым и бодрым, хоть и без руки. Гости начинали подбадривать Чары-агу, давали всевозможные советы, затем прощались и покидали его дом.

Аман Каюмов тоже побывал у Чары Пальванова. Вместе сидели — вспоминали об Иргизове, о его жене и сыне, оставшемся сиротой. Хвалили за высокую человечность Лилию Шнайдер. Правда, Чары-ага с оговоркой согласился с тем, что сын Иргизова воспитывается у чужой женщины. Но Аман лишь ухмыльнулся на это: «Еще неизвестно, Чары-ага, кто был Иргизову ближе — ты или эта женщина, так что помолчи!» Чары-ага с некоторым недоумением посмотрел на Амана, взвесил что-то у себя в уме, произнес философски «н-да» и перевел беседу в другое русло.

Говорили о многом. Конечно же, Чары-ага вспомнил и о сыне Амана, спросил — пишет ли письма. Аман сокрушенно махнул рукой и отвернулся. И ни Аман, ни Чары-ага в тот день еще не знали, что капитан Акмурад Каюмов пал смертью храбрых рядом с Иргизовым на той самой березовой высотке, о которой они услышали от Зины, а Зина — от Лилии Шнайдер. Не знала о смерти Акмурада и Лилия Аркадьевна. Муж ее, майор Чепурной, не назвал в письме его имени. Чепурной не был близко знаком с Акмурадом Каюмовым, да вероятно, и Морозов, сообщив Чепурному о гибели Иргизова, не счел нужным говорить о капитане Каюмове — ведь все равно Чепурной его не знает… К тому же погибло их не двое. Живым остался лишь сержант Супрунов…

О гибели сына Аман узнал недели через две после встречи с Чары-агой. В семь вечера он возвратился с вахты домой, и, войдя в комнату, увидел: Галия-ханум лежит без сознания на кушетке, а Тамара Яновна трет ваткой ей виски, дает что-то нюхать.

Аман испугался:

— Что с ней?!

— Ах, Аман… — Тамара Яновна, хоть и врач — боролась не раз со смертью, оставаясь со строгими сухими глазами, но сейчас всхлипнула. — Сын твой… Акмурад… погиб… Письмо из Ташкента…

У Амана сжалось сердце и потемнело в глазах. Охнув, он сел рядом с лежащей Галией и почувствовал, как оставляют его силы: пальцы на руках и ногах вдруг ослабли, лицо занемело. Он собрал всю свою волю, чтобы не закричать от навалившегося страха. Он что-то промычал нечленораздельное и почувствовал, ощутил всеми жилочками, что силы к нему возвращаются. Лоб его покрылся испариной, в висках с болью запульсировала кровь. Ему захотелось встать, но он не решился этого сделать: какая-то подсознательная сила подсказала ему — посиди немного. Он тупо смотрел на Тамару Яновну. Она, понимая, что не только Галие, но и Аману плохо, тоже сунула ему под нос вату, намоченную нашатырным спиртом, и сказала строго:

— Господи, Аман, ты хоть не распускай нервы — ты же мужчина!

Аман взял со стола письмо и попытался прочесть его. Странно, но одолев первые три строки, он никак не мог прочесть дальше — все время возвращался к началу:

«Дорогие родители, Аман Каюмович и Галия-ханум, вот и все — свет мой померк, Акмурада больше нет, он погиб, о чем и сообщили мне похоронкой…»

Лишь основательно осознав, что Акмурад убит, и сообщает об этом его жена Назима, Аман прочел все письмо до конца:

«Теперь я одна с двумя детьми на руках — как быть, не знаю. Папа, Кадыр-ака, тоже умер, еще раньше. Он был старенький и больной. Вы одни у нас остались, поэтому дайте совет, поддержите хотя бы словом…»

Пока Аман читал письмо, Тамара Яновна, сидя у изголовья Галии-ханум, упрашивала ее:

— Ты поплачь, родная, поплачь — легче будет.

Галия не реагировала на ее слова — смотрела широко раскрытыми глазами в потолок, лицо у нее было бледным и неподвижным. Но вот Аман приблизился к ней, держа в руках письмо, — она увидела его и застонала.

— Поплачь, поплачь, — повторила Тамара Яновна, но опять не услышала в ответ ни слов, ни всхлипов.

В полночь она ушла к себе, оставив супругов вдвоем.

Галия, не вставая, пролежала до утра, а Аман сидел около нее и молчал. Уснул он или впал в тяжелое забытье лишь перед рассветом. А когда очнулся, то увидел — Галия собирает в чемодан вещи.

— Куда ты? — спросил он.

— Надо ехать, Аман, — выговорила она твердо.

— Ехать в Ташкент? — удивился он, но жена не ответила, а может быть, занятая мыслями, и не слышала его вопроса.

Он помолчал, понаблюдал за ней, как она проворно и решительно кладет в чемодан платья, блузки, туфли, и заговорил строже:

— Галия, нас настиг злой рок, но мы не должны терять рассудок. Не надо торопиться — надо все обдумать как следует.

Галия не отозвалась и даже не среагировала на его замечание. Она закрыла крышку чемодана, щелкнула замком, взяла с вешалки пыльник, со стола ридикюль и вышла из комнаты.

— Куда ты?! — закричал Аман. — А ну, остановись, да ты с ума сошла!

Он выскочил за женой во двор, схватил ее за руку, но она вырвалась, оттолкнула его и вышла за ворота. Аман устремился за ней. Шел сбоку и уговаривал ее вернуться. Так они пришли на вокзал. Здесь Галия-ханум, не выпуская из рук чемодана, направилась прямо к начальнику вокзала, затем вышла с самим начальником и они пошли к кассе, возле которой толпилось не менее сотни человек. Начальник зашел с обратной стороны, и Аман понял, что жена берет билет только себе, кинулся в кассу:

— Товарищ начальник, выдайте два билета! Я — муж этой женщины. Ее горе — это мое горе. Погиб наш сын… У жены помутился рассудок, я не пущу ее одну в Ташкент.

— Это, действительно, ваш муж? — спросил начальник.

— Да, конечно…

Через час они сидели в плацкартном вагоне. Поезд ехал в Ташкент. Ехал неторопливо — подолгу стоял на каждой станции. Соседи по купе попытались заговорить с молчаливыми пассажирами, но Галия не стала отвечать на вопросы, и Аман внес полную ясность всего лишь одной фразой:

— Разве не видите, что ей плохо? Дайте место — пусть поспит.

Пассажиры вышли из купе, и Галия-ханум расположилась на средней полке. Сам он, как и многие другие, ехал двое суток сидя, то и дело пересаживаясь с полки на полку.

В Ташкент прибыли утром, наняли фаэтон. Улица Зеленая, на которой жила Назима, оказалась в старом городе. Ехали долго — сначала между пирамидальных тополей, потом через центр города. Ташкент, как и Ашхабад, был наводнен ранеными. На тротуарах, на перекрестках улиц, возле будок, возле театра и в сквере — всюду были они — в госпитальных халатах, с костылями и клюшками. Аман, глядя на них из коляски, размышлял: «Вот сумели же люди уберечься от смерти. Руки, ноги свои похоронили, а сами живыми остались! Счастливые люди!» Он стал думать о том, что его сын Акмурад тоже мог бы остаться в живых. Конечно же, он бросился на врага с открытой грудью — и погиб.

Галию-ханум мало интересовал Ташкент, хотя она и не была здесь раньше ни разу. Она тоже смотрела на тротуары, но взгляд ее был отсутствующим; За всю дорогу Галия произнесла всего несколько слов, и тут, в фаэтоне, устав от долгой езды, сказала лишь: «Ах, скоро что ли доедем?!»

Но вот завиднелся за кронами деревьев купол Шей-хантаура, потянулись глинобитные кибитки, обнесенные дувалами. Во дворах тутовые деревья, кизячные пирамидки на плоских крышах. Улочки узенькие — двум арбам с трудом можно разъехаться, и пыль. Желтым облачком она поднималась над задком фаэтона и летела через дувалы. За фаэтоном с криком бежала детвора, с лаем бросались под самые колеса собаки. Аман нервничал, поругивался тихонько, Галия-ханум все так же терпеливо молчала, а фаэтонщик лихо понукал лошадей. Изредка он доставал концом кнута зазевавшуюся собаку, и она с истошным лаем отставала от коляски. По лицу кучера разливалась довольная улыбка. Наконец-то приехали. Паренек в грязной рубахе, шмыгая носом и вытирая его рукавом, показал двор Кадыровых. Кучер слез с козел и постучал в приоткрытую калитку. Постучал несколько раз, потом принялся звать хозяев. Галия-ханум и Аман тем временем углубились во двор и остановились в виноградной беседке, от которой шла аллейка к дому с айваном. Не дождавшись пока кто-нибудь выйдет из дома, Аман и Галия поднялись на айван и отворили дверь в комнату, из которой доносились звуки работающего станка.

— Есть кто-нибудь здесь? — позвал Аман.

Наступила тишина — и у порога появилась молодая женщина в траурном платье. Мальчик, лет пяти, держась за подол платья женщины, боязливо спрятался за ее спиной.

— Вы, наверное, и есть Назима? — спросил Аман.

— Да, это я… А вам — что…

— Мы — родители Акмурада…

У Назимы дрогнули губы и из груди вырвался всхлип. В следующую секунду она бросилась в объятия Галии-ханум и обе женщины заплакали в голос. Аман содрогнулся от этого горестного, полного боли и отчаяния плача. Взял на руки перепуганного и тоже заплакавшего ребенка, принялся гладить его по голове. Но постепенно плач стал утихать, женщины заговорили между собой, и Аман облегченно вздохнул: понял, что вместе со слезами с сердца Галии свалился тот тяжкий ком, который мешал ей сосредоточиться и разжать губы, чтобы выплакать невосполнимую боль утраты.

XXII

Ратх Каюмов возвращался из Пятигорска самолетом. Темно-зеленый, краснозвездный «ЛИ-2» летел вдоль западного берега Каспия — слева за иллюминатором синело море, справа — тянулись отроги Кавказских гор и залитые солнцем, зеленые долины. Ратх почти полгода пролежал в госпитале, после тяжелой контузии и ранения. В болгарском городке, на железнодорожной станции во время ожесточенного боя взорвался вагон, начиненный взрывчаткой и боеприпасами. Не менее сотни солдат полка погибли при этом взрыве. Погибло два офицера, а Ратха Каюмова — начальника полкового штаба, ранило и контузило. В медсанбат его привезли с раздробленной левой ногой, с залитым кровью лицом. Здесь же в медсанбате ему ампутировали ногу и выскоблили из глазницы то, что можно было назвать остатками глаза. Во время операции и после Ратх судорожно двигал челюстями и не мог произнести членораздельно ни одного слова. Вскоре выяснилось — он тяжело контужен. С санитарным поездом его отправили в глубокий тыл, в Пятигорск — здесь он и выздоравливал целых полгода. Здесь ему изготовили на ногу протез и снабдили клюшкой с резиновой рукояткой. Здесь закрыли его глазницу черной повязкой. И речь восстанавливал он здесь. В общем-то восстановил ее, только заикался. Угнетали его поначалу протез, костыль, и повязка на глазу, как у пирата, но свыкся с ними. А позже обнаружил более тяжкий недуг: стоило Ратху разволноваться, как губы у него выходили из повиновения и начинали кривиться в улыбке. Впервые он обратил внимание на эту непроизвольную улыбку, когда читал письмо от жены. Узнав о том, что он на излечении в пятигорском госпитале, она спрашивала — как тяжела его рана, не приехать ли ей? Вот тогда, разволновавшись, он долго не мог совладать с пляшущими движениями губ и подрагиванием челюсти. Потом это повторялось не раз — при чтении писем, при спорах с товарищами по палате. Жутко Ратху было от того, что губы начинали улыбаться невпопад — как раз в то время, когда он начинал раздражаться или проявлял искренний интерес к собеседнику. Сердце его охватывала жуть, брови хмурились, а губы растягивались в улыбке. Улыбка невпопад — демоническая улыбка Ратха смущала его товарищей или вызывала удивление, и он махал рукой и покидал компанию.

В последние дни своего нахождения в госпитале Ратх только тем и занимался, что тренировал волю. Перед тем как заговорить с кем-то, он собирал усилием воли нервы, словно растрепанные нити в клубок, и начинал беседу. Если ему удавалось не сорваться, не впасть в волнение, он начинал тихо торжествовать. Но беда в том, что и эта тихая радость порой вызывала конвульсию губ.

Победа над самим собой у него началась с того, что он отчитал жену, после прочтения ее письма, за ненужные сентименты. «Ничего со мной страшного не случилось, — написал он ей. — Судьба моя — куда менее трагична, чем у Иргизовых и Акмурада. Если бжены бросали работу и ехали к своим искалеченным мужьям в госпитали, то, уверяю тебя, тыл бы ослаб непременно. Со мной произошло то, что и с десятками и сотнями тысяч солдат и офицеров. Я потерял ногу и глаз — только и всего. Но я научился смотреть в лицо смерти с улыбкой. Я стал, как самый вежливый японский слуга, который сообщает правду своему хозяину, как бы она ни была горька, — только с улыбкой…» Конечно, это была ирония над самим собой, но она зарядила Ратха надеждой, что при встрече с ним Тамара Яновна не будет разоружена, а примет его, уже свыкшись с мыслью о тяжелом ранении и контузии.

Написав ей письмо, он все же побаивался, а вдруг она приедет в Пятигорск? А вдруг, как тогда, в шестнадцатом, в первую империалистическую, когда он едва живой добрался из пинских болот до Москвы, с сабельным шрамом на щеке? Тогда она, ухаживая за ним — больным и беспомощным, стонала вместе с ним и плакала слезами растерянной девочки. Впрочем, тогда она была молодой.

Ответ от жены пришел примерно через месяц. И не было в нем, в этом ответном письме, ни жалости, ни сентиментов — была лишь трезвая оценка состояния изувеченного мужа:

«Ратх, дорогой мой муженек, ты по-прежнему бравируешь, как в далекой юности, пытаешься казаться другим, нежели есть на самом деле. Но зачем? Разве можно «провести» пожилую, умудренную опытом жизни женщину? К тому же не просто женщину, а женщину-врача, которая излечила за годы войны столько раненых и видела столько человеческих недугов! Не надо никакого артистизма — я все прекрасно понимаю, и готовить меня к встрече с тобой совершенно нет никакой необходимости…»

Дальше Тамара Яновна рассказывала о переменах в жизни сына. Юру сразу после окончания войны перевели в Ашхабад, теперь он работает инструктором промышленного отдела в ЦК, Таня в управлении геологии…

До того, как выписаться из госпиталя, он получил еще несколько писем от жены и сына, знал обо всех новостях, которые интересовали его. И вот сейчас, когда грузный «ЛИ-2», поднявшись из Минеральных Вод, летел дагестанским побережьем вдоль Каспия, Ратх мысленно уже перенесся в Туркмению, в Ашхабад, и все существо его было заполнено воспоминаниями о близких ему людях.

Ратх думал о сыне, который, казалось, без особого труда поднялся до «начальствующих высот» — не горячась и ни с кем не вздоря. Конечно, как и многие тыловики, рвался он на фронт, поскольку стеснялся, находясь в тылу, смотреть в глаза фронтовикам, которых ехало через Красноводск предостаточно. Сын без особого труда, словно стыдясь, что уж коли остался в тылу, то надо трудиться, как все, и не отставать от других, поставил со своей ротой и собранной в окрестных аулах допризывной молодежью портовые краны и заводские крекинги, наладил работу в озокеритовых карьерах Челекена. Позднее, когда Ратх уже был на фронте, Юра вновь занялся нефтью, но уже не в ролиинженера по бурению скважин, а в роли организатора производства нефти. Соответственно, и должность у него стала другой — инструктор обкома. Под его началом центр бурения был перемещен из Центрального Небит-Дага на западные участки, к Каспию, проведена новая гравийная дорога от города к Вышке и водопровод — от Казанджика. Но самое главное — нефтепровод. Он протянулся по барханам, по дну залива к нефтехранилищам Красноводска. После ввода его в эксплуатацию и решилась дальнейшая судьба сына — перевели его в промышленный отдел ЦК КПТ… Но опять же все это, если смотреть со стороны или верить словам Юры, который совершенно ни в чем и никогда не выпячивал себя, а наоборот старался держаться в тени, — свершилось без всякой парадности и шумихи… Сын, конечно же, пошел не в отца, — размышлял Ратх, постепенно настраиваясь на благодушный лад. — Юра — копия матери. Тамара точно такая же. Что не сделает — все жалуется, что не так, как надо получилось, стесняется своей работы, а на поверку — всегда лучше других. Оба они — мать и сын — воплощение доброты и спокойствия. Чужды им суета, горячность и категоричность, оттого и шишек на них нет… Деловитость не допускает шишек и царапин. Это люди новой эпохи. Всякое проявление жестокости они рассматривают, как слабость. Вот и Юра в последнем письме выдал: «Папа, жестокость никогда не была сродни могуществу. Жестокость лишь на каком-то этапе способствовала утверждению слепой силы, но она же потом разрушала эту силу. Вспомни древнейших владык — Чингиз-хана, Тимура… Гитлер — тоже не исключение: его жестокость порождена духовной слабостью».

Самолет сделал промежуточную остановку в аэропорту Баку. Ратх не стал выходить на воздух — спускаться даже по маленькой приставной лесенке ему было трудно. В открытый люк, как только вышли пассажиры, ворвался горячий воздух, пахнущий нефтью. Август давал о себе знать даже здесь, на Апшероне, а каково сейчас в Каракумах! В Ашхабаде теперь марево струится над крышами и асфальтом, а ночью люди спят во дворах, заворачиваясь в мокрые простыни. Ратх представил свой двор с виноградной беседкой и розами. Даже запах цветов ощутил. Когда-то он, на более или менее спокойных отрезках своей жизни, занимался разведением роз. Потом пошли «левые» и «правые» уклоны — и стало не до цветов.

Снова был взлет и прыжок через Каспий по волглому воздуху и — Красноводск. Тут Ратх рискнул выйти из самолета. Стюардесса помогла ему, подставив свое плечо. Ратх поблагодарил женщину и направился, скрипя протезом, к низенькому аэровокзалу.

За металлической загородкой, на площадке стояли несколько человек, в ожидании посадки. Ратх скользнул взглядом по лицам стоящих и заметил знакомое лицо. Угрюмый старик лет шестидесяти с гаком в широкополой шляпе и защитной гимнастерке, с рюкзаком на плече, привлек его внимание. Где-то Ратх его видел раньше. Может быть, видел еще до войны, а может — на фронте. Старик тоже скользнул по черной повязке Ратха, но тоже не узнал его. Через полчаса, когда сели в самолет, старик в шляпе сел напротив. Рядом с ним примостился, опустив к ногам картонный ящик, мужчина помоложе, в зеленой солдатской панаме и в гимнастерке со следами от погон. «Наверное, видел его на фронте», — подумал Ратх о старике и стал смотреть в иллюминатор. Самолет тем временем опробовал моторы, вырулил, разбежался и взлетел. В иллюминаторе взору Ратха открылась широкая панорама красных гор, берега моря и города, лежащего в котловине: круглые нефтерезервуары, заводские крекинги, кварталы домов. В заливе у причалов стояли суда, и на синей морской глади между портом и Кизыл-Су виднелся пароход. Может быть, это даже был «Ленкорань», на котором Ратх со своим полком когда-то переправлялся на кавказский берег. Мысленно Ратх повторил свой путь от Баку до Болгарии, пробираясь памятью сквозь горящие города и села, через реки по понтонным мостам, через железнодорожные станции к роковому взрыву. Память заставляла его помнить о пройденном и пережитом, но слишком тяжело было вспоминать об ощущении небытия после взрыва, об ампутации, о скальпелях и белых халатах.

Ратх думал и размышлял, глядя, в иллюминатор, за которым под зеленым крылом уже давно тянулась серая Каракумская пустыня. Еще час и будет посадка в Ашхабаде. Пассажиры уже суетились, приводя себя в порядок, оживленно разговаривали. Ратх тоже решил, что пора положить в чемодан книгу, которую он вынул, чтобы почитать, еще в Минводах, но так и не раскрыл. Он снял с полки чемоданчик, открыл крышку и, укладывая книгу, вновь, в какой уже раз встретился взглядом со стариком в широкополой шляпе, — сейчас он держал шляпу на коленях и сверлил острыми серыми глазами Ратха.

— А знаете, товарищ… По-моему, мы с вами знакомы, — сказал старик с лукавой улыбкой. — Мы однажды встречались с вами в Багире. Я и мой помощник Иван Иргизов были в сельпо — и там виделись с вами. Если помните, даже познакомились. Я — археолог Мар.

Ратха захлестнуло, горячей удушливой волной и лицо его исказилось вдемонической улыбке. Мар, как и следовало ожидать, не понял этой улыбки.

— Простите, может быть я обознался? Слишком уж вы недоверчиво отнеслись…

— Не-ет, — с трудом выговорил Ратх. — Все правильно… Но у ме-е-ня кон-нту-зия.

— Простите, пожалуйста, — сказал Мар. — Я не стану вас утомлять расспросами… Вы, конечно, все знаете об Иргизове. Я иногда навещаю его сына, захожу к Лилии Шнайдер.

— Не зыа-е-ете, муж ее верну-ул-ся?

— Да, вернулся. Прекрасный человек, он очень добр к сыну нашего общего друга, А вы, вероятно, из госпиталя?

— Да, из Пяти-ггорска.

Самолет пошел на посадку, и пассажиры, взявшись за ременные ручки, сосредоточенно замолчали. Но даже эта напряженная минута, когда необходимо было собраться и ждать, пока машина коснется взлетно-посадочной полосы колесами, не смогла вновь привести в равновесие Ратха.

Выйдя с помощью археолога из самолета, он шел, опираясь левой рукой на костыль, в правой нес чемодан и беспрестанно улыбался. Он знал, что его встречают жена, сын с невесткой и внук Ратмир — о своем вылете он сообщил им телеграммой. Вскоре он увидел их: они стояли за изгородью в толпе встречающих и махали руками.

Ратх с жесточайшим остервенением на свою беспомощность думал: не испугать бы страшной гримасой внука. Он шел медленно, собирая в комок всю волю, чтобы успокоиться и принять нормальный вид, но вздрагивал и улыбался, и ничего не мог с собой поделать.

Примечания

1

[1] Мелек — огород.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XIII

XIX

XX

XXI

XXII

*** Примечания ***