Вадимка [Василий Григорьевич Никонов] (fb2) читать онлайн

Сыну Саше посвящаю

Глава первая ВАДИМКА ПОССОРИЛСЯ С БАБУШКОЙ

Каждый год, как только начинается лето, мы набиваем рюкзаки всякой всячиной, берём палатку, спальные мешки, резиновую лодку, ружья, спиннинги и едем в тайгу.

Езда у нас длинная: и на тысячу километров, и на две. Иногда по месяцу в тайге скитаемся, иногда больше. А в самую глушь попадём — и двух месяцев не хватает.

Транспорт у нас разный. Сначала на самолёте летим — через хребты и реки, потом на машинах едем. Где машине ходу нет — на лошадей садимся. Лошадь отказала — олень есть. А уж где олень не пройдёт — пешком пробираться надо.

Милое дело пешком идти!

Нынешним летом решили мы на север податься. Сын мой, Вадимка, с начала весны стал приставать:

— Бери, батя, в тайгу, хватит обещаниями кормить.

Я, правда, виноват перед ним, потому что каждую зиму говорю:

— Наступит, Вадимка, лето — непременно двинемся.

А приходит пора, я на попятный иду: дескать, давай в другой раз, когда дорога полегче будет.

Да разве бывают лёгкими таёжные дороги?

В этом году Вадимке исполнилось двенадцать; незаметно парень подрос, в шестом классе учится. С одной стороны, вроде взрослым становится, с другой — такое натворит, будто и пяти нет.

— Ладно, друг, — соглашаюсь я. — На этот раз твёрдо. Только насчёт отметок посматривай.

Отметки у Вадимки серенькие: троек в табеле — как лебеды в запущенном огороде. Если четвёрка мелькнёт, так она как василёк в лопухах. По поведению, скажем, иль по труду.

Физкультуру Вадимка не любит. Я в его возрасте волчком крутился; на турнике, на брусьях, на кольцах — везде мог. Ему ж дважды на турнике подтянуться в тягость, на кольцах мешок мешком висит. Не знаю, как учитель за год тройку выставил! Я б непременно двойку вкатил: думай, как дальше жить.

Оттого Вадимка и хилым кажется. Плечи узкие, руки, ноги будто палки-ходули, грудь впалая — мускулов не видно. Если б не чуб каштановый да не глаза карие, задумчивые — смотреть бы не на что.

Глаза у него материны, а мать у нас красавица: и лицом и фигурой хороша. Про себя промолчу — неудобно самому себя расписывать.

Если начистоту говорить, есть в Вадимке кое-что от меня. Любит он животных: кошек, собак, кроликов. Птиц любит, особенно голубей. Последний кусок хлеба отдаст, последним глотком поделится. На крыше сарая голубям жильё устроил, а в сараюшке кроликов поселил. Бабушкино барахлишко: вёдра старые, кадушки, что давно рассохлись, ржавые кастрюли — всё дальний угол свалил. Бабушка ругает Вадимку, жене моей, Тосе, жалуется. А Вадимка на своём стоит:

— Подумаешь, ржавая кастрюля! Давно на металлолом отдать надо.

Но перед самым отъездом на север случился у нас громкий скандал.

Как-то вечером подобрал Вадимка на улице щенка — красивого, с дымчатой шерстью, с белыми лапами, кругленького, со смышлёной мордашкой. Выбросить его, пожалуй, не могли; видно, тайком удрал и заблудился. Вадимка туда-сюда глазами зырк-зырк — не видно хозяина. Цоп щенка за шиворот и — дуй не стой!

Мы живём на третьем этаже, выше нас — чердак. На этом чердаке и спрятал сын щенка. Картонный футляр от телевизора утащил, коврик от своей кровати, Алёнкины кукольные тряпки. А ночью, когда все уснули, он щенка на свою кровать перенёс.

Просыпаюсь утром, слышу: бабушка кричит, Алёнка плачет. Ну, думаю, то ли утюг перегорел, то ли Алёнкины куклы украли. Вхожу в детскую — мать моя родная! — из-под одеяла две головы торчат: одна Вадимкина, другая щенячья. Весёлое дело, думаю, — собак в постель класть.

Бабушка одеяло с Вадимки тащит, щенка отнимает.

— Зачем, — кричит, — животину припёр? Для чо на кровать поклал? Может, заразный он аль ишо какой? Дай-кось, дай-кось ево сюда!

Вадимка от неё руками-ногами отбивается, щенка под одеяло суёт. А щенок молчит, словно понимает, что нельзя жаловаться.

Алёнка за Вадимку стоит, с бабушкой воюет: уцепилась за юбку, из комнаты тянет.

Бабушка у нас строгая: лицо гранитное, голос густой, тяжёлый. Губы подожмёт, глазами поведёт — не то что Вадимка, взрослый оробеет.

Я обычно не спорю с ней, а тут не выдержал, заступился.

— Оставьте, — говорю, — Пелагея Павловна! Нравится — пусть держит. На кровать, понятно, класть не следует, а так — почему бы и нет?

Алёнка тоже на бабушку напустилась.

— Не тронь, — кричит, — собачку! Она хорошая, незаразная!

А бабушка на меня нападает: дескать, зачем я сыну в таких делах потакаю, для чего нам псарню разводить, на кой ляд нам щенок этот? А вдруг, не приведи господи, чумной он! Так зачем же беду на себя накликать?

Я по-своему рассуждаю: Пелагея Павловна — старый человек, её надо понять. Поговорит, погорячится и остынет. Возможно, и Вадимка одумается: всё-таки третий этаж не для собак придуман — одни прогулки замучают. И вообще неудобства разные.

Всё бы, наверно, кончилось миром, если б Пелагея Павловна снова за щенком не полезла. Вадимка собачонку руками загораживает. И вдруг как выпалит:

— Не лезь, ведьма старая!

Не ожидала бабушка такого, опустила руки, отвернулась, в глазах слёзы. Ни слова не сказала, в свою комнату ушла. И Вадимка оторопел от своей дерзости.

Тут и Тося подоспела.

— Что у вас такое? — спрашивает. — Почему бабушка ушла?

Пришлось рассказать всё по порядку.

Я думал, Тося будет отчитывать сына. Она же ничего не сказала, покачала головой и ушла с Алёнкой.

— Плохо дело, Вадимка! — сержусь я. — Нельзя так говорить бабушке и вообще кому бы то ни было. Тебе жалко щенка — это естественно, однако всему есть мера. Понимаешь?

— Понимаю.

— Значит, извинишься перед бабушкой?

— Да, если щенка не будет трогать.

Мне казалось, всё улажено, можно спокойно готовиться к путешествию. Но спокойствие было обманчивым.

Два дня кружилась над нами грозовая туча, а на третий грянул гром: исчез щенок, а следом за ним и Вадимка. Искали мы Вадимку через милицию, у знакомых спрашивали. Сосед мой, Иван Гурьяныч, весь день возил нас на своём «Запорожце», во всякие закоулки заглядывал. Друзья Вадимкины в одни голос отвечали:

— Не был, не видели.

Нашла Вадимку Алёнка на чердаке. Вадимка просил не выдавать его, да Алёнка не стерпела, маме рассказала.

Я один разговаривал с сыном, боялся, как бы запираться не стал. А Вадимка и не думал запираться. На чердаке сидел потому, что видеть никого не хотелось, особенно бабушку. Потому что несправедливость кругом и никто за него не заступится.

— Ты думаешь, бабушка щенка унесла? — сомневаюсь я.

— Она не унесла, — шепчет Вадимка. — Она его выпустила.

— Выпустила?

— Ага. Дверь открыла, он — по лестнице вниз и на улицу.

— Ты сам видел?

— Нет, Серьга Пушин сказал.

— А может, он придумал?

— Придумал? Серьга на лестничной площадке был. Увидел, что щенок убегает, говорит бабушке: «Зачем щенка выгоняете? Отдайте лучше мне». А бабушка отвечает: «Иди, иди своим путём, не встревай куда не просют».

— А потом что?

— Потом Серьга на улицу побежал, ребята его позвали.

Я гляжу в грустные Вадимкины глаза, полные слёз и отчаяния, понимаю, что его терзает бабушкина несправедливость и собственное бессилие. Всё-таки непонятная история случилась. Пелагея Павловна, когда я говорил с ней, заверила, что щенка трогать не будет: «Бог с ним, Федя, со щенком этим. Раз уж пошло шиворот-навыворот, пусть будет по-вашему». Кто же всё-таки прав: Серьга или бабушка?

Я раздумываю, что делать дальше. Может, в тир сходить?

Вадимка соглашается сразу.

Тир — единственное место, где сын забывает про всё. Он долго выбирает ружьё посноровистее, по плечу, щурит счастливые глаза, выискивает мишень и, почти не целясь, нажимает на спусковой крючок. Звучный шлепок — и лиса опрокидывается, покачивая жестяным хвостиком.

Так он играючи проходится по мишеням, и все они кувыркаются, будто клоуны в цирке. Тучный усатый грузин почтительно отсчитывает Вадимке ещё пять пулек, объясняя, что даёт их от себя. Все пять пулек сын кладёт точно в цель.

— Харашо, кацо, стриляешь! — Грузин чмокает губами. — Приезжай Грузию, первым ахотником будиш!

— Жаль, что премий не дают, — вздыхает сын, когда мы выходим из тира. — Я бы свою «духовку» завёл.

Весёлый солнечный день шумит над высокими тополями, горы зелёным кольцом окружают наш тихий город. Завтра будет хорошая погода, и, значит, мы улетим на далёкую Тымбу. Снаряжение готово, билеты в кармане… Как тут не повыситься настроению?

— Я куплю тебе настоящее ружьё, Вадимка. Помнишь, мы смотрели — с вертикальными стволами?

Вадимка останавливается, раскрывает рот, словно зуб ему вырвали, недоверчиво моргает глазами. Ещё мгновение, и он бросается мне на шею.

— Правда, батя?

Я и сам не знаю, как смог пообещать дорогую вещь: без малого сто двадцать рублей. С другой стороны, пора Вадимке иметь такое ружьё. Стрелок он — что говорить! — отменный, и не только в тире. И за утками ходит, и глухарей бьёт, когда в лес выезжаем. А однажды лису подстрелил в степи. Вот уж охотники завидовали!

— Правда, Вадимка. — Я разжимаю руки сына. — Когда я тебя обманывал?

— Никогда! Купим сегодня?

— Купим. Давай за Иваном Гурьянычем зайдём. Он поможет нам выбрать.

— Пойдём! — радуется Вадимка.

К Ивану Гурьянычу Темнику Вадимка относится почтительно. Иван Гурьяныч, как я слышал, старый следопыт, знаток любопытных историй, интересный рассказчик. Мы с ним недавние сослуживцы. Я работаю директором Книготорга, он — бухгалтером. У нас много общего; приятно потолковать с таким человеком.

И на север мы собрались по обоюдному согласию.

Вот-вот шестьдесят стукнет Ивану Гурьянычу. Низенький, юркий, сухощавый, весело юлит он по комнате: то книжку новую покажет, то чаю нальёт, то папироской угостит. Глядь, через минуту в подполье за минеральной водой лезет. В крепкие бутылки вода закупорена, заткнута самодельными пробками. А пробки проволокой опутаны. За сотню километров ездит Темник на источник на своём «Запорожце». Нальёт бутылок пятьдесят — месяц всей семьёй пьют.

Тридцать лет жил Гурьяныч в тех местах, куда мы едем. Родился там, женился, сколько-то лет колхозом руководил. Говорят, и охотник он, и рыбак, и проводник — настоящий клад для экспедиции.

Пока Вадимка по двору ходит, мы с Иваном Гурьянычем толкуем о деле: о киносъёмках, которые он задумал. Всё есть у Темника: узкоплёночный аппарат, широкоплёночный. Последний весит килограммов шестнадцать, а если с треногой — все двадцать потянет. Плёнка там, проявители, закрепители. Как ни крути, одного оленя «фото-мотом» нагружать надо.

Но главное не в этом. Главное, что с этим «фото-мотом» неделю-другую на одном месте можно просидеть. Не будет солнца — снимать нельзя. Вот и всё.

— Стал быть, не возьмём! — Темник трёт щетинистый подбородок. — Хотел для истории увековечить, для внуков-правнуков.

Смеётся он однотонно, по-деловому, будто нос прочищает.

Потом мы говорим о лошадях и оленях, о продуктах— где что лучше взять. Вадимка вовремя напоминает мне о ружье:

— Пойдём, батя, а то магазин закроют.

Иван Гурьяныч согласен пойти с нами:

— Втроём, стал быть, такое ружьецо отхватим — само выстрелит, само убьёт. А мы подбирать будем.

Идём в самый большой спортивный магазин, который называется «Сохатый». Темник всю дорогу занимает Вадимку смешными историями.

«Весёлый человек Иван Гурьяныч, — размышляю я. — Общительный. С таким путешествовать — одно удовольствие».

Дома у нас уже спят. Дверь в бабушкину комнату, как всегда, закрыта, в спальне света нет. В детской горит настольная лампа — видимо, забыли выключить, Алёнушка спит, сбросив одеяло на пол.

Есть нам не очень хочется — наугощались у Гурьяныча. Я прошу Вадимку оставить ружьё в покое, он покорно шмыгает в свою комнату. Я иду в спальню. Жена не спит, ворочается с боку на бок.

— Федя, щенка-то мать выпустила.

— Слышал. А ты откуда знаешь?

— Соседка сказала.

Выходит, всё правильно: не сдержала слова Пелагея Павловна.

— Только ты Вадимке не говори.

— Он раньше нас узнал.

— От кого?

— От Серёжки Пушина.

Жена тяжело вздыхает; ей особенно неприятно, что всё так случилось.

— Ты, Федя, маму не осуждай. Она в таких условиях росла — не доведись никому. Вадимку нужно заставить извиниться перед ней, чтоб Алёнке худого примера не было.

Я знаю, тяжёлая жизнь была у Пелагеи Павловны.

Рано осталась сиротой. Отец пил запоем и умер во хмелю. Мать надорвалась на подёнщине, скончалась через год после мужа. Пелагея была в семье пятой, шёл ей двенадцатый год.

Девчонкой поступила она в прислуги в господский лом. Барыня ей попалась ведьма ведьмой: то скандал учиняла, то драку. Била чем могла: кочергой, поленом, самоваром. Половой тряпкой по лицу хлестала. Если ж за волосы драла — так это самое лёгкое наказание.

Четыре года измывалась над ней барыня, пока не приметил Пелагею деревенский парень Егор, видный собой, рослый, только стеснительный очень. Всё лето смотрел на неё Егор, не знал, с какого боку подойти. К осени кой-как осмелился, предложил:

— Иди за меня, Пелагеюшка.

— Сдурел ты, Егорка?! — испугалась та. — Мне шестнадцати нету, а тебе все двадцать пять, говоришь?

— Это ничего, Пелагеюшка, я подожду. Годка два подожду ещё.

Двух годков никак не вышло: на семнадцатилетней женился Егор. А через год его нежданно-негаданно в армию взяли. Опять Пелагея одна осталась. Пришлось ей хлебнуть кислого да горького.

Снова пошла к барыне в услужение. А барыня к тому времени к собакам пристрастилась. Муж у неё помер, детей не было, надо как-то век вековать. Вот и развлекалась собачьим обществом. Всяких завела— и простых и породистых: лягавых, лаек, гончих, борзых. Особенно иностранных любила: догов, пуделей, спаниелей. Бывало, как начнут выть — хоть из дому беги.

Главное, кормить их нужно вовремя и вкусно. Барыня сама пробу снимала. Если не нравилось, варево выплёскивала, а Пелагею опять готовить заставляла.

Однажды летом удрал куда-то любимый барынин кобель Цезарь. Два дня искала его Пелагея, домой не приходила, у знакомых ночевала. На третий нашла, а он вроде сбесился, едва барыню не покусал. Барыня к ветеринару, а тот ей сразу сказал:

— Кобель ваш бешеный и всех собак может заразить.

В тот же день барыня всех собак разогнала, а Пелагея Павловна невзлюбила их на всю жизнь.

…Уснул я часа в два, а в пять затрещал будильник.

Мы с Тосей быстро поднялись, взялись каждый за своё: она — чай кипятить, я — вещи проверять. Вдруг что-нибудь забыли.

В комнате Пелагеи Павловны горит свет — это редко, чтоб она в такой час бодрствовала. Неужели хочет проводить нас?

И тут мне вспоминаются слова жены: «Вадимку нужно заставить извиниться перед бабушкой, чтоб Алёнке худого примера не было». Значит, бабушка встала ради этого?

Я иду будить Вадимку. Странно, что он не проснулся вместе с нами. Обычно он первым вскакивает… Стоп, а где же он?

Вадимкина кровать пуста, наружная дверь закрыта, запасного ключа на гвозде нет. Исчезли рюкзак, спиннинг, вёсла от резиновой лодки.

Всё понятно: не хочет Вадимка извиняться перед бабушкой.

— Сына нет, — говорю я жене.

— Ты шутишь?

Она бежит в детскую и видит пустую кровать.

— Что ж это, Федя?

Я сам поражён не менее жены.

— Найдётся, Тося. — Я хочу успокоить её. — Видишь, рюкзака нет, спиннинга, вёсел.

Что ей рюкзаки и спиннинги!

— Может, в милицию позвонить?

— Не стоит, он, вероятно, у кого-нибудь из друзей.

Она всё же берёт трубку, звонит в ближайшее отделение. Дежурный отвечает так громко, что мне слышно: «Нет, никакого мальчика не находили. Да, если появится, сообщим».

Громкий разговор будит Алёнку, она спрыгивает с постели, подбегает к матери:

— Мама, Вадимку украли?

— Не украли, — говорю я, — он ушёл к товарищам.

«Ушёл к товарищам» — пожалуй, подходящее объяснение, для Алёнки по крайней мере.

Из комнаты выходит Пелагея Павловна, прислушивается к нашему разговору. Обычно строгая, она растерянно смотрит на меня и на Тосю, понимая, что стала виновницей Вадимкиного побега.

— Я ведь, Федя, ненароком щенка выпустила. Правду сказать — сердце запалилось. Кабы знатьё, разве б согрешила? Ты всю милицию спроси, растолкуй как следует.

«Вся милиция» отвечает то же самое. У Тоси начинают подёргиваться губы — верный признак близких слёз. Надо что-то придумывать, и как можно быстрее.

— Успокойся, Тося. Скорее всего, он пошёл к Ивану Гурьянычу.

Хотя, честно говоря, я в этом совсем не уверен.

— Какой у него номер телефона? — спрашивает жена.

— У него нет телефона.

Это правда, тут я безгрешен.

Но мать есть мать: ей надо убедиться, что сын в безопасности.

— Пойдём к Ивану Гурьянычу. — Тося берётся за пальто. — Слышишь?

Я слышу, только идти мне к Темнику не хочется.

— Они уже на аэродроме, — наугад говорю я.

— Правда?

— Наверняка. Ты же знаешь, у Ивана Гурьяныча есть машина. Сели и поехали.

Моё бормотание начинает приобретать смысл. В самом деле, почему бы им не поехать?

Я обещаю жене, что без Вадимки никуда не полечу. Тося успокаивается, но ненадолго.

— А если я поеду с тобой на аэродром?

— Не надо, Тося.

— Федя, если что, я не выдержу…

— Даю честное слово!

Под окном нетерпеливо гудит машина. Это такси, надо ехать.

Мы выносим вещи, я складываю их в багажник. Пелагея Павловна задумчиво смотрит из окна.

Я сажусь в машину, Тося провожает меня неуверенным взмахом руки.

— Позвони с аэродрома!

— Обязательно!

Глава вторая НЕПРЕДВИДЕННЫЙ ПАССАЖИР

На аэродроме встречают меня Степан Степаныч, известный в наших краях писатель, и Темник. Его старенький кургузый «Запорожец» приткнулся к самому подъезду, дремлет в одиночестве.

Вадимки на аэродроме нет.

— Не видел! — удивляется Темник. — Случилось что-нибудь?

— Ушёл ночыо и не вернулся.

— Странно. Стал быть, собачонку ищет.

— Найдётся, — ободряет Степан Степаныч. — У меня такие же сорванцы. За кошку головы на плаху положат.

Из вестибюля выходит зять Ивана Гурьяныча, тощий, мрачноватый паренёк лет двадцати, скучно здоровается со мной, нехотя поигрывает ключиком от зажигания. Он явно не выспался.

— Так я поеду? — зевает он, поглядывая на Степана Степаныча. Его он видит впервые и потому проявляет некоторый интерес. — Без меня улетите.

— Езжай, езжай! — соглашается Темник. — Чего тебе нас караулить? Только не гони, осторожненько, ямки, знаешь, объезжай.

Я смотрю в сторону города, ловлю глазами каждую машину: не появится ли Вадимка. А что, если в самом деле беда стряслась?

— Да не тоскуй ты! — уговаривает Степан Степаныч. — Явится твой Вадимка, вот увидишь. Шутка, на такое дело опоздать!

Степан Степаныч — давний мой друг. Он частенько приезжает в город, заказывает редкие книги. Мне порядком приходится покрутиться, чтоб разыскать то, что ему нужно.

С полгода не видел я Степана Степаныча. Он живёт в трёхстах километрах от областного центра, на большой железнодорожной станции. У него свой дом, огромный огород и кой-какая живность. Живность эта — коза или корова.

Когда Степан Степаныч беднеет, он продаёт корову и покупает козу. Если приваливает счастье, заводятся «лишние» деньги, — коза сгоняется со двора и покупается корова. На радость многочисленной ребятне.

Так и повелось: когда знакомые встречаются с ним, то вместо «здравствуй» обычно спрашивают:

— А что, Степан Степаныч, коза иль корова?

— Корова, ребята! — улыбается тот. — Приезжайте в гости, молока — хоть за шиворот лей.

Мы с Темником пригласили Степана Степаныча путешествовать с нами.

Он такой же худощавый, как Гурьяныч, только ростом выше, костистее. Скоро пятьдесят стукнет Степану Степанычу. Для писателя — возраст самый зрелый.

В обиходе мы говорим друг другу: «Степа», «Федя». Как в давние, молодые годы.

Между тем радио сонно объявляет: «Внимание! Внимание! Пассажиров, отлетающих на Тымбу, просят пройти на посадку!»

Тымба — село, откуда начинается паше таёжное путешествие.

— Торопиться надо! — вскакивает Иван Гурьяныч. — Мы ж ещё билеты не регистрировали.

На глазах меняется Темник: то спал-дремал, то вдруг засуетился. Пальцы сноровисто перебирают незастёгнутые пуговицы штормовки.

Степан Степаныч суёт мне свои деньги:

— Возьми, Федя. Ты у нас в этом деле человек надёжный. Будь казначеем.

Я выбегаю на стоянку такси, заглядываю в зал ожидания, в отдел перевозок, в камеру хранения… Вадимки нет — значит, не приехал.

Мы стоим у самолёта, не зная, что предпринять. Трудную задачу приходится решать. Раз в неделю летит самолёт на Тымбу: очень тяжёлая трасса — частые дожди, туманы, грозы. Половина пути лежит над могучей сибирской рекой. Полмесяца ждали мы хоть мало-мальского просветления.

— Эх, Вадимка, Вадимка!..

Лётчик возле кабины выжидающе смотрит на нас: дескать, чего мешкаете, каждая минута дорога.

Я решаю остаться на аэродроме. Без Вадимки мне лететь нельзя.

— А вы трогайте. Счастливого пути!

— Я тоже остаюсь. — Степан Степаныч вытаскивает из пачки папиросу. — Недельку потерпим.

Темник хватается за вещи, не зная, куда их девать — то ли в самолёт нести, то ли на вокзал.

— Ты полетишь, Стёпа!

Я решительно беру лодку, рюкзак, толкаю их в самолёт. Иван Гурьяныч суетливо помогает мне — видно, очень хочется ему лететь на Тымбу.

Так мы ломаем нестойкое сопротивление Степана Степаныча.

— Ладно, уговорили, — сдаётся он. — Жду тебя на Тымбе, Федя. Хоть до нового потопа.

Лётчик запускает мотор, пробует на всех режимах. Я машинально ловлю чистоту звука и, как бывший механик, определяю: «Мотор трудится отлично».

Лётчик прибавляет газ, самолёт срывается с места. От винта летят на меня колкие пыльные вихри.

— Счастливо, друзья!..

Степан Степаныч машет мне из окошка. Темника не видно — он сидит сзади.

«ЯК-12» медленно отрывается от земли. И в тот же миг я слышу Вадимкин голос:

— Батя!..

Я поворачиваюсь, вижу бегущего сына. За плечами его подскакивает увесистый рюкзак, в одной руке качаются спиннинг и вёсла, в другой… Ну конечно, щенок! Тот самый, с дымчатой шерстью и белыми лапками, с довольной мордашкой.

— Батя, я опоздал? — Вадимка стоит передо мной жалкий, растерянный, с растрёпанным чубом. Вот-вот заплачет.

— Опоздал, Вадимка. — Я киваю на взлетевший самолёт.

— А когда следующий?

— Через неделю, две… месяц. Кто знает?

— Я из-за щенка, понимаешь?

— Понимаю.

— Нет, ты послушай!

— Слушаю.

Я сажусь на пустой ящик из-под свиной тушонки. Вадимка стряхивает с плеч рюкзак, опускает щенка на траву. Щенок обнюхивает мои ноги, дружелюбно приветствует хвостиком.

«Что ж теперь?» — эта мысль гнетёт меня.

А Вадимке надо оправдаться:

— Понимаешь, почему я ночью ушёл? Мне Серьга Пушин сказал, а ему ребята сказали, что такие щепки у Лёньки Корешкова водятся. Они очень породистые. А Лёнька, я знаю, где живёт, недалеко от нас. Я бы, конечно, раньше приехал, если б не Серьга. Ему тоже такой щенок нужен…

Мне сейчас не до Вадимкиных рассказов. Надо как-то выкручиваться. Может, к начальнику аэропорта сходить? Должен он что-нибудь посоветовать…

— …Ну, рассветать стало. Мы пошли к Корешковым. Стучимся. Открывает мать. «Вы к кому?» — спрашивает. «К Лёньке Корешкову». — «Зачем?» — «Военная тайна». — «Спит ваша военная тайна». Всё-таки выманили мы его. Смотрит Лёнька на нас, морщится и говорит: «Ни за что! У меня один убежал, так я его кой-как нашёл. Теперь обоих на цепи держу».

— Стой, Вадимка, не жужжи, дай подумать!

— Я сейчас, я два слова… Пришлось мне сказать, куда лечу. Лёнька аж глаза выпучил. Ну, рюкзак, вёсла, спиннинг… Серьга подтверждает. Тут Лёнька и растаял. «Хорошо, говорит, по рукам. Когда вернёшься — отдашь. А тебе, Серьга, никакого щенка нету, у меня один остался».

Я понимаю нехитрую Вадимкину уловку — заговорить меня, чтоб я остыл, не ругался. Он рассказывает, как они с Серьгой из-за щенка чуть не подрались, как он такси искал, как шофёр с него деньги требовал…

— Идём к начальнику аэропорта. — Я беру рюкзак и вёсла. — Да не забудь свою драгоценность. Из-за неё мы сели в лужу.

Если бы я знал, сколько ещё у нас будет луж!

Начальник аэропорта, оказывается, мой сослуживец по авиационному полку. Сначала я не узнал его. Неужто это Сашка Синев — щеголеватый лётчик-сержант, который классно летал и дрался в воздушном бою? Я никак не могу соединить в своём представлении двух разных людей; того мальчишку-сержанта в пилотке набок, в блескучих сапогах гармошкой и этого полного мужчину с глубокими пролысинами, с орденскими ленточками на груди.

— Здравствуй, Фёдор Петрович! Садись, рассказывай. Я тебя сразу узнал. Учебный полк помнишь?

— Как не помнить! Армейская жизнь не забывается.

— Верно, верно. Ах как верно, дорогой! — Александр Сергеевич придвигается к моему стулу. — Сколько воды утекло. А? Время-то как летит! А?

С места в карьер пускается он в воспоминания о тех далёких днях.

— Да, было, было времечко! Сосунками в самолёты садились, цыплятками. А летали как? Я ведь до майора дошёл, заместителем командира полка был. А потом, друг ты мой, чуть не гробанулся. И вот, как видишь… А ты как? Знаю, что Книготоргом ворочаешь. Хоть бы книжечки оставлял какие там редкие. Да, по совести скажу, читать некогда. Ну, так что же?

Он стал говоруном, Сашка Синёв.

Я рассказываю о себе, о спутниках, о наших бедах. Кой-что, понятно, приукрашиваю. Вадимка сидит, улыбается: «Так, так, всё так!»

Александр Сергеевич ёрзает в кресле, сочувственно чмокает пухлыми губами.

— Нет ли у вас рейса, Александр Сергеевич, — спрашиваю, — такого, который к Тымбе поближе?

Александр Сергеевич разводит руками:

— Ничего! Рад бы, но…

Ну что ж, на нет, как говорится, суда нет!

Александр Сергеевич провожает нас в зал ожидания, обещает иметь в виду. Записывает адрес, телефон.

— Что-нибудь подвернётся — позвоню, а то и машинешку подброшу.

Вадимка мой пасмурен, обидчиво кусает губы, гладит скулящего щенка.

— Батя, он есть хочет.

Есть не только щенок хочет. И я хочу. И Вадимка. Из-за всех этих треволнений забыли поесть. Надо ехать домой. То-то жена обрадуется. Засуетится: «Садитесь скорее завтракать. Тебе яйцо всмятку или вкрутую?»

Надо ещё такси найти, это в нашем городе не так-то просто. Вадимка тем временем прогуливает щенка. Он прогуливает его меж цветочных клумб. Щенок всё время лезет то в георгины, то в ромашки. Вадимка кричит на него, гоняет и мнёт цветы ещё больше. Кончается тем, что щенка и Вадимку сторож выгоняет из скверика.

Машина появляется довольно скоро. В ней сидит наш знакомый геолог Андрей Гринталь, известный открыватель золота на Севере. Сперва из машины выпрыгивает мохнатая овчарка, за ней выходит сам геолог. Он хорошо понимает наше намерение завладеть машиной.

— Приветствую и уступаю, — раскланивается Андрей, пожимая мне руку. — А это, насколько помню, Вадимка, а на руках у него великолепный щенок из породы северных лаек. Угадал?

— Угадали, дядя Андрей, — ликует Вадимка. — А ваша какой породы?

— Кавказская овчарка, рост шестьдесят сантиметров, вес сорок килограммов. Попадёт волк на зубы, ам — и нет волка. А теперь позвольте спросить, как поётся в одной детской песенке: «Вы откуда и куда?»

Приходится повторить Гринталю печальный наш рассказ.

Какая ж печаль, Фёдор Петрович?! — восклицает Гринталь. — Вы полетите со мной в Солнечное, а там я посажу вас на вертолёт, и здравствуй Тымба с вашими друзьями! Согласны?

— Да, но…

— Пока ничего не дано, — каламбурит Андрей. — Да или нет? Вы посмотрите на этих таёжных рыцарей! Они ещё раздумывают! Предлагаю царские условия, почти бескорыстные, если не считать будущей подписки на Есенина по личному знакомству. Так для вас это сущий пустяк, проще, чем до Тымбы долететь.

Он стоит передо мной высокий, не очень складный, в меховой куртке, в эвенкийских унтах, разрисованных, как ирокез на празднике, в рыжей тарбаганьей шапке, мохнатой, ушастой. Именно в куртке, в унтах и шапке, несмотря на июль, потому что там, куда он летит, очень прохладно. И потом, — я понимаю — надо ж показать, что он летит на север, в края гор и ледников.

Я давно знаю Андрея. Он латыш по национальности, дед его был ссыльным, отек — известным геологом.

И Гринталь-сын пошёл но этой тропке.

— Так что же, Фёдор Петрович?

— Мы согласны, дядя Андрей, — опережает меня Вадимка. — Только маме позвоним, хорошо?

Нет, подумайте, они сами всё решили!

— Вот это мужской разговор, — одобряет Андрей. — Давайте ваше снаряжение. Пёсик, надеюсь, с вами?

Пёсик? Какой пёсик? Ах да, Вадимкин щенок! В самом деле, куда мы его денем?

В дорожных тревогах я как-то не подумал о щенячьей судьбе.

— Мы его никуда не денем, — заявляет Вадимка. — Мы его с собой возьмём.

— То есть это зачем? — удивляюсь я. — У нас без него мороки выше макушки!

— Понимаешь, я обещал Лёньке Корешкову сделать из щенка охотничью собаку. По-другому он никак не соглашался.

— Брось дурачиться, Вадимка! — говорю я. — Представь, что мы с ним будем делать в тайге? Сопки, реки, топи, болота… Нам бы самим выкарабкаться!

Андрей мигает мне, дёргает за полу штормовки. Это он даёт понять, что непедагогично рассказывать ребёнку такие страхи.

— Я обещал, я дал честное пионерское, — упрямится Вадимка.

— Нет, послушайте, люди добрые! Он дал честное пионерское! О, знаменитый дрессировщик, Вадим Фёдорович! Оставайся в таком случае дома и дрессируй щенка в квартире!

Андрей находит, что ему пора вмешаться в наш семейный разговор.

— А по-моему, Вадимка прав. — Он ласково поглаживает красавицу овчарку. — Именно со щенячьего возраста я стал воспитывать свою Динку. И теперь она идёт на любого зверя. Так что в случае нужды можем поменяться.

— Я нс могу, — не соглашается сын. — Я взял щенка на время.

— Тогда дрессируй сам, ещё интереснее.

Что мне делать — ума не приложу. Чувствую, не удастся уговорить Вадимку. «Ладно, — решаю я, — в крайнем случае отдадим щенка тымбинским охотникам».

Идём звонить Тосе.

Говорит Вадимка. Я стою рядом, слушаю негодующий голос Тоси. Она отчитывает сына за ночной побег, за скандал со щенком, за многие грехи его.

— Я больше не буду, — бубнит Вадимка. — Ну честно, мама!

К нам подбегает Гринталь:

— Готовы?

Я выхватываю у Вадимки трубку.

— Мы всё-таки летим! — кричу я. — С Андреем Гринталем. А потом на вертолёте до Тымбы.

— На вертолёте? Это же опасно! — волнуется Тося.

— Не опасней, чем на самолёте.

Я выслушиваю горячее наставление, как вести себя в воздухе, в тайге, на реках. Главное, клещей надо бояться, они бывают энцефалитные. И Вадимке надо наказать. А то в прошлом году…

Наконец-то я отрываюсь от трубки. Вещи наши уже в самолёте, их перетащил Гринталь. Андрей берёт за плечи Вадимку, подталкивает к выходу.

— Шагай, шагай! Не забудь щенка мне дать от будущей знаменитости.

— Обязательно дам, дядя Андрей, — обещает Вадимка. — Самое, самое честное!

Глава третья НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Мы сидим во дворе сельсоветского дома, варим на костре картошку, вспоминаем недавние события.

Двор порос травой-муравой, кой-где лебедой и крапивой, частью вытоптан скотом, частью занят длинными поленницами лиственничных дров. Они горят пышно-жарко, стреляют, как Вадим из «духовки».

Дом сельсоветский новый, светлый, под железной крышей; он глядит весёлыми окнами на крутой обрыв, что сбегает к синеомутной Тымбе. Река здесь растекается на два рукава, между ними плывёт черёмушный остров, похожий на белый пароход. На высоком берегу, напротив острова, дымит немудрящая кузенка, летят из неё звоны-перезвоны. В стайке для ковки лошадей волнуется сивая кобылёнка.

По реке, минуя поплавки сетей, плывут утки и гуси; бредут на водопой сытые коровы. На скотном дворе отчаянные ребятишки дразнят здоровенного колхозного бугая.

Нам всё это со двора хорошо видно.

Степан Степаныч, довольный, посасывает папиросу, щурит чёрные глаза, мечтательно вздыхает.

— Красота какая, Федя!

Степан Степаныч одет по-таёжному. На ногах — яловые сапоги, на плечи накинута штормовка с капюшоном, на голове груздем сидит войлочная шляпа с сеткой от комаров. По всему видно: правится ему здесь. Давно не видел он высоких гор, светло-зелёных, с изумрудными переливами, солнечных перелесков за рекой, рассеянных по волнистой долинке, высокого неба самой прозрачной синевы; не дышал чистым воздухом дремучей тайги, что вплотную подступила старинному селению.

— Умирать сюда приеду, — шутит Степан Степаныч. — На самую красивую горочку.

У Темника одежда много проще. Ватник на нём латан-перелатан, сапоги скособочены, штаны древние, землепроходческие. Кепка старенькая, восьмиклинка; плащ синий, прожжённый. Вроде ещё меньше стал он в этом одеянии.

Степан Степаныч обстругивает палочку, пробует ею картошку.

— Скоро сварится, — говорит он и снова ложится на траву лицом к Темнику.

Трава пахнет ромашкой и мятой — знакомые запахи детства!..

— Расскажите, Иван Гурьяныч, как вы Тымбу потеряли? — Степан Степаныч прячет нож в чехол. — Интересная история.

— Село или речку? — спрашиваю я.

— И то и другое, — признаётся Темник. — Впервые со мной такое приключилось. Стал быть, летим над Витимом. Дело известное; плавал по нему не однажды, и блудил, и тонул, с холоду-голоду погибал. Значит, смотрю, отворачиваем влево — тоже тропа знакомая. За поворотом этим — минут двадцать лёту — моя Тымба и есть. Село родное. Тымба-то!

Гляжу вниз. Действительно, селение видится — домов сто аль поболе. А сам знаю, не только села — заимки перед Тымбой нет. Смотрю, стал быть, думаю: иль пилот напутал, иль у меня ум за разум заходит.

Лётчик тем временем кружок даёт, на посадку метит.

«Куда? — кричу ему в ухо. — Что за село?»

«Тымба», — отвечает.

Ну, думаю, парень, вот сейчас я над тобой посмеюсь.

Садится лётчик возле прясла с «колбасой», выключает мотор. Я жду, когда он из кабины вылезет, — удовольствие продляю. Верно, вылезает он, берёт планшет свой плексигласовый, в избушку топает. Я, значит, за рукав его и так ехидно спрашиваю:

«А вы случаем промашки не дали, товарищ пилот?»

«Какой?» — отвечает. И смотрит на меня, как на музейную редкость.

«Это ж не Тымба, — говорю. — В Тымбе двадцати дворов не наскребёшь, а здесь, стал быть, все сто. Заводишко дымит, сад посреди села».

Тут уж он посмеялся надо мной, отвёл душеньку. Спрашивает, когда я в последний раз в Тымбу наведывался.

«Последний раз? — начинаю вспоминать. — Как же, лет двадцать назад, если не ошибаюсь».

Лётчик ещё пуще заливается.

«Почему ж вы, говорит, считаете, что Тымба до сих пор в детских трусиках бегает?»

Темник пробует картошку, палочка легко входит в неё.

— Сварилась, братцы! Налетайте! Расхватали — не берут.

— А потом узнали? — Вадимке интересна эта история. — А, дядя Ваня?

— Потом? Само собой. Клуб, что мы строили, вширь подался, пристройку к нему приспособили: завод, о котором я лётчику толковал, не завод вовсе — электростанция. А мы всё керосин жгли. Одних магазинов штук десять насчитал. Школа-интернат на сто мест. А при мне и школы-то не было.

— А дом, где вы жили, остался?

— Дом, Вадимка, остался. Прочный дом, из лиственницы рублен. Стоит, как утёс Стеньки Разина.

На картошку и едоки прибывают: Валентин Иванович — председатель колхоза и Анна Петровна — секретарь партийного комитета. Её-то я узнаю сразу, по походке. Не идёт она, а плывёт вроде. Мы с ней в партийной школе вместе учились.

— А мы к вам на огонёк. — Анна Петровна ставит на стол хозяйственную сумку. — И на картошку. Идём по селу, думаем: «Где так вкусно картошкой пахнет?» Видим, цыгане заезжие дрова сельсоветские жгут. «Голодные, поди?» — рассуждаем. Валентин ленков солёных прихватил, а я — большую ложку.

Степан Степаныч уступает ей почётное место и, между прочим, говорит:

— Насчёт большой ложки зря стараетесь. Мы сами такие. Получайте обыкновенную едоцкую образца тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года. Куплена по дешёвке в магазине уценённых товаров.

И даёт ей походную, алюминиевую.

Вадимка, как всегда, со щенком возится. Картошку щенок не ест, рыбу тоже. Молока бы… А где его взять?

— Сейчас организуем, — встаёт Валентин Иванович. — Колхоз наш не бедный, прокормим волкодава.

Приносит он целый бидон молока.

— Тут, — говорит, — и людям хватит. Как волкодава зовут?

— Как? — спрашиваем Вадимку.

— Не знаю.

Вот это здорово!

— Сеньором Помидором зовут, — балагурит Иван Гурьяныч.

— Это она, — сообщает Вадимка, стряхивая искру с кеда.

— Давайте имя придумывать? — предлагает Степан Степаныч. — Тайга!

— Тымба!

— Дамка!

— Подведём черту, как говорят у нас на собраниях. — Степан Степаныч снимает шляпу. — Прошу высказываться.

«Тайга» и «Тымба» проходят единогласно.

— Голосовать! — требует Вадимка. — По-честному!

— Самое честное, Вадимка, — это моя шляпа, — уверяет Степан Степаныч. — Пиши на двух бумажках: «Тайга» и «Тымба» — и давай их мне.

Он кладёт в шляпу свёрнутые бумажки, трясёт перед Вадимкиным носом.

— Тяни, брат.

Вадимка вытаскивает бумажку: «Тымба».

— Виват Тымбе! — басит Степан Степаныч, так что Темник вздрагивает.

— Ура-а!

Это мы кричим, поддавшись настроению Степана Степаныча. А он приглашает:

— По случаю крещения шейка прошу отведать солёной рыбки.

Едим тут же на сельсоветском столе. Всё исчезает мгновенно, как под взглядом волшебника. Валентин Иванович приносит ещё несколько рыбин.

— Тащил бы всю бочку, — предлагает Гурьяныч.

Тымба лакает молоко из консервной банки.

Вечернее солнце скатывается за далёкие хребты, в прозрачном небе играют стремительные ласточки, лениво кружат сытые орлы. Кой-где дымятся туманом бело-зелёные сопки, с тёмной реки тянет дрожкой прохладой. К белому острову шумно плывут лодки с баяном и песнями.

— Что ищете в наших краях? — спрашивает Анна Петровна. — Может, помощь какая нужна?

— А вот это! — Степан Степаныч разводит руками. — Не знаю, как товарищам, а мне такая жизнь нравится. Возьмёте в свой колхоз?

— Рады бы, только должности подходящей нет.

— А я без должности, вместо сивки-бурки.

Он размяк, Степан Степаныч, ещё больше подобрел. Занятным стал, разговорчивым.

Я приглядываюсь к Валентину Ивановичу. Он совсем молод, каких-нибудь двадцать восемь лет, четвёртый год живёт на севере. Приехал не то из Ленинграда, не то из Киева.

— Нам бы эвенков посмотреть… — просит Степан Степаныч. — Не подскажете, где лучше?

— Без этого не обойдётся, — уверяет Валентин Иванович. — И в Тымбе можно, и на оленьих стоянках. Интересный народ, самобытный. Иные сразу к новой жизни привыкают, иные с трудом, особенно старики. Был тут у нас один случай, давний правда, но интересный.

— С бабушкой Лапо? — спрашивает Анна и заранее смеётся.

— Расскажите, пожалуйста, — просит Вадимка.

— Ладно, слушайте. Живёт у нас такая древняя старушка — бабушка Лапо. Есть у неё внучка Гайонка. По-русски сказать — красивая. Решили мы им дом построить. Как решили, так и сделали. Поселяем бабушку в дом, а она не хочет. «Домовых, говорит, боюсь. У вас, у русских, домовые есть».

Мы смеёмся над ней: это, мол, только в сказках. И внучка ей то же самое толкует. «Ладно, — говорит бабушка Лапо, — где мне с вами спорить! Буду в дом переселяться».

Да, поселиться-то поселилась, а жить не живёт. Как дело к ночи, она к другим эвенкам кочует, к тем, которые ещё в чумах остались. Семьи две-три их было. И Гайонку с собой тащит.

Стали у нас свет проводить. Купили мы двигатель, сильный, надёжный. Приходит монтёр в бабушкин дом — нет её, второй раз приходит — нет. «Где бабушка?» — у соседей спрашивает. А те отвечают: «Не живёт бабушка дома, в чум укочевала».

Стали мы с ней опять разговаривать. Свет провели, кровать с панцирной сеткой достали. Специально в район ездили.

Бабушка снова соглашается: «Ладно, поди-ка, больше кочевать не буду, жить буду».

Иду я как-то домой поздновато, на конюшне задержался. Смотрю, горит свет у бабушки Лапо. «Значит, дома, — соображаю. — Зайду проведаю».

Стучусь, стучусь — не отвечает. Я посильней, кулаками барабанить стал. Вдруг, думаю, беда какая стряслась. А из-за двери кричат: «Хто там? Заходи, мне шипко некогда!»

Открываю дверь. Смотрю, стоит бабушка на табуретке и рукавицу на лампочку надевает.

«Что делаешь, бабушка?» — спрашиваю.

«Свет увернуть надо. А как? Я знаю, што ли?»

«Вот, говорю, выключатель есть». И показываю, как он действует.

А бабушка стоит и по голове себя шлёпает:

«Вот дура-баба, пошто у Гайонки не спросила?»

Вадимка смеётся больше всех.

— А что, если бабушке Лапо телевизор показать? Вот бы удивилась!

— История, в самом деле, смешная. Степан Степаныч захлопывает записную книжку. — Долго добираться до оленьей стоянки?

— День, полтора, два, смотря какой транспорт. На своих двоих — одна статья, на лошадях — другая, на оленях — третья.

— Есть стоянки на нашем пути?

— Как раз мимо одной поедете. Дорога туда, честно скажу, неважнецкая. Собственно, никакой дороги нет — оленья тропка. По люди ездят, значит, и вы проскочите.

Нам ещё лошади нужны. Кое-что мы отправим самолётом, резиновую лодку например. И всё-таки груз наш увесист.

— Двух лошадей дадим, — обещает Анна Петровна. — Вадимка с Гурьянычем верхом — самый молодой и самый старший. А вы за ними, в пешем строю. За лошадей придётся платить — хозрасчёт, сами понимаете; продукты отсюда возьмёте. Да, с проводником как?

— У нас Гурьяныч, — отвечаем. — Мы за ним, как за каменной стеной. Родился здесь, полжизни прожил. Ну, случилась осечка — село не узнал. Понятное дело: вон как оно за двадцать лет вымахало! А тайга, что ж, какой была, такой осталась.

— Тайга тоже росла, Фёдор Петрович, — предупреждает Анна. — Словом, делайте как лучше. Не маленькие, учить нечего.

Чувствуем, не доверяет она Ивану Гурьянычу.

— Как ты, Гурьяныч? — спрашиваем.

— Стал быть, могу, ничего особенного. Дорожка знакомая, ребятёнком по ней бегал, когда в районной школе учился. Сто пятьдесят километров за четыре дня форсировал. И всё пехтурой.

Решаем второго проводника не брать.

Я и Степан Степаныч провожаем Анну до дома. Уж поздно. Свежей прохладой веет с дымчатыхгор, высокая луна серебрит перекаты на Тымбе, обливает светом перелески и долинки. Густой черёмушный запах летает над селом.

Анна рассказывает нам о Валентине Ивановиче. С первых дней молодой председатель рьяно взялся за работу, никому покоя не давал. Сначала сердились на него, кой-кто поговаривал: «Ну, какой он председатель? Менять надо». А Валентин Иванович посмеивается, своё гнёт. Сенокос ли идёт, на охоту ли собираются — он обо всём позаботится: чтоб ружья были, дробь, порох, питание, да ещё с запасом. В район чаще других ездит, кого надо теребит. Одним словом, кипит на работе.

Анна Петровна и говорит и о нас думает.

— Надо бы вам взять проводника, Федя. Места здесь дикие, топкие. Эвенки и те иногда блуждают. Не поймите худо: ничего я против Гурьяныча не имею, но смотрите, не пожалеть бы потом.

— Мы подумаем, Анюта.

— И вот ещё что: дам я вашей артели ведра два картошки. Нет-нет, тут уж моё слово твёрдое. Иногда картошка в тайге лучше мяса бывает.

Хорошо, возьмём картошку — запас никогда не лишний.

Мы благодарим Анну Петровну и возвращаемся к товарищам.

Глава четвёртая ОЛЕНИ И ВОЛКИ

Утром мы вьючим лошадей.

Непростое дело вьюк. Надо так уравнять груз, чтобы одна сторона не перевешивала другую. И чтоб вьюк не топырился, иначе будет задевать за кусты и деревья. И самое главное — не перегружать лошадей.

Этому делу мы в походе научились.

Лошади у нас сильные. Грозный — конь гвардейского роста, рыжий, с пышной гривой и длинным хвостом, грудастый, тихонравный. Настоящий, как говорится, работяга.

Вторая лошадь, Милка, — кобыла с моровом: нервная, хитрая, коварная. Мы в первый же день её невзлюбили.

Сумел нам дали эвенкийские, из оленьей кожи. Что хочешь туда клади, никогда не промокнут. Что взять надо — быстро откроешь, быстро возьмёшь.

Эвенки и грудных детей перевозят на оленях, в берестяных люльках вроде нашего корыта. И охотятся с детьми. Мать по лесу идёт, белку стреляет, а ребёнок в люльке висит, в меха закутан.

С утра дождик моросит, нудный, бисерный, небо серое-серое, с редкими просветами. Лес, горы — всё задёрнуто суконным одеялом.

Знающие люди не советуют ехать: «Не на пожар, подождать можно». А нам не терпится. Не терпится нам, городским жителям, столько дней мечтавшим о путешествии, с трудом долетевшим до тайги. Вот она, рядом: руку протяни — достанешь. И вдруг нельзя — дождь. Не вечно ж он будет идти!

Так рассуждают Вадим с Гурьянычем, у них по таёжным делам полное согласие.

Степан Степаныч тоже рвётся, но просит подождать часок-другой. Нужно ему кое с кем поговорить. «Интересный народ в Тымбе, редко такой встретишь».

Мне, собственно, всё равно: можно ехать, можно подождать. Но Вадимка наседает, и я сдаюсь:

— Едем!

Вадимка одет в штормовку, в брезентовые штаны, на ногах крепкие лыжные ботинки. Капюшон надвинут на лоб, потому что кепки нет — оставил дома. В руках у сына болтается длинная цепочка от часов-ходиков, пристроенная к самодельному ошейнику с медными бляшками.

Ошейник смастерил Степан Степаныч.

Я не знаю, что нам делать с Тымбой.

— Оставить, и кончен бал! — советует Гурьяныч.

Я с ним согласен. А Степан Степаныч поддерживает Вадимку.

— Брось ныть, Федя! — пыхтит он папиросой. — Не в тягость нам щенок. Конечно, большую собаку лучше иметь, да где её взять? Никакой охотник не отдаст.

Это верно. Поспрашивали мы кое у кого. Куда там! Что угодно просите, говорят, только не собаку. А купить — дорого, рублей тридцать стоит самая средняя. И потом, куда мы денем её, когда станем возвращаться?

В общем, уговорили меня Степан Степаныч с Вадимкой.

Мы прощаемся с новыми друзьями. Валентин Иванович приносит трёх здоровенных ленков, медвежьего сала, картошки. Мы дружно протестуем, но председатель не сдаётся:

— Берите, берите, в тайге всё пригодится.

Будто сговорились с Анной Петровной.

В полдень мы выезжаем за село. Впереди Иван Гурьяныч, проводник наш, за ним Вадимка со щенком за пазухой, позади мы со Степаном Степанычем.

Дождь словно ждал этой минуты: тучи стали снижаться, сгущаться и хлынул такой ливень, о котором говорят — как из ведра. Засопели-захлюпали наши кеды, волнами прошёлся по коже холодок. Косые струи хлещут в лица, заливают глаза. Вадимка застёгивает штормовку на все пуговицы, прячет щенка от воды.

О, эта оленья тропка! Будто ниточка вьётся она меж болот и марей. По воде, но кочкам, по воде, по кочкам. То оборвётся, то опять вынырнет. Вот, думаешь, сейчас на горку, на увал выскочит. Сухо там, дорога твёрдая. Так нет же, обязательно в сторону крутнёт. Так, говорят, оленям способнее.

Далеко ль мы ушли, а уж Грозный с Милкой по брюхо топнут. Как ни выбирай дорогу, от воды никуда не уйдёшь. Остановиться бы, переждать дождь… А где? Всюду топи, ни кустика, ни деревца. Тайга куда-то отшатнулась от нас. Одно остаётся: шагать да шагать.

Елань за еланью, топь за топью. Вода и сверху и снизу. Мокры наши непромокаемые штормовки, мокры лошади, вьюки. Одна Тымба сухонькая.

Лес, где ты?

Леса нет, вместо него навстречу нам выплывает речка: глубокая, кипучая, в пене и воронках. Это дождь её подстегнул.

Смотреть и то страшновато.

— Надо брод искать, — размышляет Гурьяныч. — По броду-то мы, стал быть, легко перескочим.

Брод нашёлся сразу, да что толку! И там вода из берегов хлещет. Вот он, первый наш Рубикон.

Стоим, думаем, советуемся.

— Пробовать надо, — встряхивается Степан Степаныч. — Как говорится, под лежачий камень вода не течёт.

Он ещё острит, наш уважаемый писатель.

— Куда в таку воду! — качает головой Гурьяныч. — Потонуть разве?

— Вы ж говорите, Витим переплывали?

— Когда было-то? — спрашивает Темник. — Тридцать лет назад.

Степан Степаныч докуривает папиросу, садится на Грозного, берёт мокрый повод.

— Ну… Считайте героем.

Грозный, не сопротивляясь, ухает в воду. Берег рутой, обрывистый. Спотыкаясь о камни, копь режет грудью бешеные струи. Наискось норовит, чтоб течением не сшибло. Умный конь Грозный.

Вот и половину речки прошли, по самой стремнине бредёт наш спаситель. Видно, как ноги дрожат, мускулы перекатываются. Только б не упал, только б выдержал! «Давай, давай, милый, выручай из беды!»

Тот берег положе, конь выходит на него спокойно.

А мы как?

Гурьяныч что-то мешкает, переобуваться вдруг стал, портянки выжимать. На дожде-то!

Степан Степаныч сбрасывает вьюки, вскакивает на Грозного, снова гонит в воду:

— Пошла-поехала!

С таким же напряжением Грозный возвращается назад. Я привязываю к Милкиному поводу верёвку, чтоб подлиннее был, кладу на лошадей вьюки, сажаю на Грозного Вадимку.

— Милку в поводу потянем, — предлагаю. — Сама ни за что не пойдёт.

Мне выпала доля ехать на Милке. Гурьяныч отказался из-за её строптивости.

— Тащи, богатырь! — Степан Степаныч уверенно дёргает за повод. — Где наша не пропадала!

Милка не хочет идти в воду. Я колочу её кедами, нукаю изо всех сил. Она пугливо прыгает в сторону, косится на воду хитрым глазом.

И тут нас выручает Грозный. Он смело входит в речку, натягивает повод, пристёгнутый к седлу, тащит за собой упрямую кобылку.

После мы сообразили, что нельзя повод к седлу привязывать. Стоит Милке упасть, и Грозный повалится. Впрочем, едва-едва так не случилось.

Втянутая в воду, Милка заученно падает на колени, вскакивает, встряхивается, как ни в чём не бывало бредёт дальше… без седока. Я лечу через Милкину голову. Вода хватает меня, крутит, вертит, несёт к омуту, к пенным воронкам. Степан Степаныч оборачивается на шум, видит меня, мелькающего в кипучих бурунах. Видит воронки и знает, что это верная смерть. Он ничего не может сделать для меня: Грозный ещё до середины не добрёл, минуты три-четыре нужно, если всё благополучно кончится. Ему ничего не остаётся, как подбодрить меня:

— Держись, Федя! Крепись! Гурьяныч, кидай верёвку!..

Держись, Федя, крепись, Федя, в пудовых брезентовых штанах! Никаких сил не хватает, чтоб держаться на поверхности. Тянет, тянет на дно, будто магнитом притягивает. Хотя пловец я, не хвалясь скажу, неплохой.

Минуту, если не меньше, побарахтался — все силы израсходовал. Раз хлебнул, другой — пошла голова кругом. Туман в глазах, тошнота. Свет какой-то зелёный-зелёный…

Сколько времени проходит, не знаю. Открываю глаза. Вижу, Степан Степаныч возле меня сидит, Вадимка пульс щупает. Дождь по-прежнему идёт. Я-то не чувствую, а по воде видно.

Лошади переправлены, имущество в куче лежит. Иван Гурьяныч поодаль сапоги снимает — видно, опять портянки выжимать. Беда с этими портянками.

Степан Степаныч в трусиках «загорает».

— Один чёрт, — говорит, — всё равно мокро.

Вадимка сидит белый-белый, от испуга трясётся.

— Я думал, ты совсем утонул.

— Как видишь, не совсем. Кто меня вытянул?

— Дядя Стёпа. Ка-ак Грозного стеганёт! Сам в воду бултых! И за тобой.

— Хлебнул ты немного, — ёжится Степан Степаныч. — Быстро откачали. Надо б спиртику выпить для сугреву.

— Давай понемножку. А что ж верёвку не бросили?

Степан Степаныч достаёт фляжку, отпивает глотка три-четыре, подаёт мне. На мой вопрос он почему-то не отвечает.

Я лежу ещё минут пять — десять, чувствую, как тепло от спирта благодатно разливается по всему телу. Мне неловко, что товарищи мокнут из-за меня, сидя на берегу. Что ж лежать? Неподходящее место для отдыха!

— Поехали, Стёпа, я уже в норме.

— На Грозного не сядешь?

— Нет, с тобой, пешочком.

К вечеру встречается нам на пути одна-единственная сосёнка на малюсеньком бугорочке. Как она выросла здесь, никому не ведомо. Ох и обрадовались мы ей!

Надо остановиться, перекусить. Степан Степаныч с наслаждением выкуривает папиросу.

— Как дела, Вадимка — Невидимка?

— Н-ничего-о, дядя Стёпа! — клацает зубами сын.

— Как Тымба?

— Ей тепло, за пазухой сидит. Тоже покормить надо.

Темник выжимает свой плащишко и мечтательно произносит:

— Эх, самоварчик бы сейчас, а после самоварчика да на печечку.

— Ты крепись, Вадимка, — говорит Степан Степаныч. — Скоро до леса дойдём, табориться станем. Костёр разожжём, обсушимся. Картошку сварим. С леночком. Потом чайку хлебнём, покрепче. Красотища!

— Я к-креплюсь-юсь, дядя Стёпа.

— Вот и молодец!

Видно, не все испытания прошли мы в этот день. Сразу за сосёнкой Грозный ухает по брюхо в трясину. Он пытается выбраться, но трясина сильней коня. Тогда он устало кладёт голову на кочку, смотрит на нас доверчиво и покорно.

Я отстёгиваю от седла верёвку, подвожу под лошадь. Руки мои по плечи в воде и пахучей жиже, в рот лезет тина. Я отплёвываюсь, вновь толкаю руки под брюхо Грозного.

— Ну-ка, взяли!

Восемь ног упираются в кочки, восемь рук хватаются за верёвку.

— Ещё взяли!

Щенок явно мешает Вадимке. Он укутывает его в сухое полотенце, кладёт под сосёнку, сверху набрасывает синий плащ Гурьяныча. На Темнике сейчас другой плащ, брезентовый.

— Ещё раз!

Грозный вскидывает передние ноги. Мы тянем его верёвкой под громкую команду Степана Степаныча. Два-три прыжка — и конь, зябко подрагивая, стоит между кочками.

Бедный Грозный, как ему достаётся сегодня!

Я поправляю седло, кладу на него вьюки.

— Живей, живей, ребята! На ходу греться будем!

Вадимка самостоятельно карабкается на лошадь.

— Тронулись!

Снова та же мокрота, монотонное хлюпанье, прыжки с кочки на кочку. Полтора часа мы шлёпаем от сосёнки, и ещё столько идти, если не больше.

Степан Степаныч рассуждает:

— Как жилось нашим дедам, Вадимка? Худо им жилось. И отцам нашим худо. А почему? Потому что всю жизнь пешком ходили да на телегах ездили. А теперь вон самолёты летают, ракеты. Жик — и на Луне! Трах-бах — и на Венере!

— Где они летают? — крутит головой Вадимка. — В такой дождик?

— Чудачок, я вообще.

Наконец-то! Вот он, пригорочек, маленький, горбатенький. И сосны на нём, и лиственницы, и берёзки. Даже багульник ухитрился прилепиться. Ай да жизнь!

Всё мокро, да что из этого? Скорей, скорей! Снимайте вьюки, доставайте топоры, вынимайте спрятанные спички. Тащите валежнику, как можно больше тащите! Такой разведём кострище — небу станет жарко!

Гурьяныч делает козырёк из лиственниц: на одну из них кладет поперёк три-четыре других. Это ограда от дождя. От лиственничного пня откалывает щепки. Какой бы дождь ни шёл, а лиственничный пень никогда не промочит. На щепках делает ножом затёсы, получается стружка-завитушка. Поджечь её и — щенка на щепку, щенка на щепку, сперва тонюсенькие, на них толще-потолще. И пусть горят-разгораются. А там самые толстые в ход пойдут. Полыхнёт огонь, займутся лиственничные кряжи — никакой дождь не зальёт!

Гурьяныч мастак в этих делах.

Мы стоим у костра, подставляем огню окоченевшие пальцы. Пар от одежды стелется дымовой завесой. Льётся тепло по жилушкам, льётся…

В эти блаженные минуты мы слышим дикий Вадимкин крик:

— Тымба! Я оставил Тымбу!..

Это известие встречается гробовым молчанием.

— Где? — наконец спрашиваю я. И чувствую, как холодные мурашки пробегают по несогретой спине.

— Там, под сосёнкой…

— «Там, под сосёнкой»! О чём раньше думал? Ну вот, будешь теперь хныкать!

— Ты не шуми, Федя, — просит Степан Степаныч. — И ты бы мог забыть в такой суматохе. Сам нас подгонял.

Он докуривает папиросу, натягивает мокрую штормовку, вскидывает на плечи дробовик.

— Пошёл за Тымбой. Картошки оставьте и леночка.

Нет, каков человек! Промокли до костей, дождь льёт-поливает, вот-вот совсем стемнеет. Двадцать километров воды, грязи туда и обратно. И главное, там ли злополучная Тымба?

— Не пропадать же щенку, Федя.

— На кой ляд щенок нам этот? — бурчит Гурьяныч.

Всё молчал Гурьяныч, а тут не утерпел, всенародно высказался. Никто ему не ответил, а мне почему-то жалко стало щенка. Именно в эту минуту.

— Погоди, Стёпа, — говорю я. — Присядь, отдохни, послушай. Сын мой, а щенок его, значит, мне надо идти. Давай по справедливости.

— Какая разница? — пожимает он плечами. — Иди ты, Федя. Хлеба возьми на всякий случай. — Он суёт мне тёплую горбушку. — На вот фляжку со спиртом. В крайнем случае, стреляй. Мы не услышим — эвенки где-то поблизости.

Я беру темниковский винчестер, подпоясываюсь патронташем, со вздохом отрываюсь от жаркого костра.

— Возвращайся скорее, батя!

Это Вадимка кричит. Несносный Вадимка.

Всё в мире относительно. Можно привыкнуть и к такой плавучей жизни. Пусть мочит тебя дождь, пусть мокрый ты до последней нитки, но ты не сдавайся, не сдавайся! Иди и думай о чём-нибудь хорошем. И тогда это хорошее согреет тебя, наполнит душу тихой радостью. И не заметишь, сколько прошёл: пять ли, десять ли километров. И не спросишь себя, сколько ещё идти.

Темень окружает меня. Давно не видно тропки, лишь маячат впереди туманные долинки. «Вон на ту долинку да на ту долинку». Пройдёшь одну, вторая — вон она. А там третья нос высовывает.

Хоть бы луна немножко посветила!

Иду, иду, качаясь от усталости, еле ногами двигаю.

Запевай!

Странно, дико звучит моя песня в щемящем душу безмолвии, в царстве воды и кочек. Песня рвётся, глохнет. Но это ничего!

Пусть рвётся, пусть глохнет!

Не знаю, как я нахожу островок и сосёнку. Где-то здесь должен быть щенок, завёрнутый в наше полотенце и плащ Ивана Гурьяныча. Найти его — сущий пустяк: надо только пошарить руками. Здесь нет, значит, там. Там нет, значит, вон там…

Ни тут, ни там щенка нет. Плаща и полотенца — тоже.

Я сажусь спиной к сосёнке, надеюсь хоть так немножко согреться и подумать, что случилось с Тымбой.

Допустим, что щенок выбрался из плаща и полотенца и убежал куда-то. Предположим, что он утонул или его растерзали волки. Но плащ и полотенце в любом случае должны остаться?

«Ты, Фёдор, плохо искал, — говорю я себе. — Всё должно быть на месте. Давай-ка ещё раз».

Я ползаю меж кочек, шлёпаю по воде руками, зову, кричу:

— Тымба! Тымба! — и ухожу всё дальше, дальше. Круги всё шире, шире…

Нет щенка, пропала Тымба.

Обидно возвращаться с пустыми руками.

Ножом вырезаю кусочек коры у сосёнки, кладу в карман. Это для Вадимки.

А теперь — к табору!

Мы идём в нашем обычном походном порядке. Настроение у всех подавленное.

Иван Гурьяныч втихомолку переживает потерю плаща. А я думаю о нашем разговоре с Вадимкой после моего возвращения из поиска.

— Нигде, нигде? — Глаза Вадимкины смотрят недоверчиво.

— Нигде, Вадим.

— Кругом, кругом?

— Кругом, кругом.

— И плаща нет?

— Нет.

— И полотенца?

— И полотенца.

Он смолкает, перебирая медную цепочку — всё, что осталось от Тымбы.

— А куда делось?

— Не знаю.

— Ты не нашёл, потому что темно было.

— Я очень хорошо искал, можешь поверить.

Он снова молчит. И моргает часто, часто.

— Батя, а почему бабушка щенка выгнала?

Я знал, что рано или поздно Вадимка спросит меня об этом. И давно уже приготовился рассказать ему о том, как тяжело сложилась у бабушки жизнь, как много пришлось перенести ей в молодости.

Вадимке это кажется неправдоподобным. Почему барыня издевалась над бабушкой? Зачем барыне столько собак? Надо было судить её, посадить в тюрьму.

Нелегко ответить на такие вопросы. Вернее, ответить не так уж сложно, а вот понять таким, как Вадимка, трудно.

Сын долго переваривает наш разговор.

— Я бы убил барыню, — говорит он после длительного размышления. — А бабушку отправил на курорт или в дом отдыха.

Я останавливаюсь, чтобы подождать Степана Степаныча. Первые капли дождя шумно ударяются о брезентовую штормовку. Огромная лохматая туча упорно гонится за нами.

Начинается!

— Знаешь, Федя, — говорит Степан Степаныч, — меня, как и Вадимку, мучают разные вопросы: например, куда всё-таки девалась Тымба?

— Я думаю, эвенки подобрали.

— Возможно. И ещё: правильно ли мы идём?

— Этого ещё не хватало!

— Ты послушай, Федя. По карте тропа всё время на восток бежит. Первый день и мы так шли. А сейчас повернули резко на запад.

— Надо Гурьяныча спросить.

Я обгоняю Вадимкину Милку. Она идёт неторопко, поглядывая по сторонам, пощипывая травку. Слишком длинный повод у неё.

— Повод возьми короче, Вадим!

Темник восседает на Грозном, как погонщик на слоне. На седле, на вьюках лежит всякая всячина, чтоб помягче было.

— Правильно мы идём, Гурьяныч?

— Знамо, правильно. Во-он за той еланью оленья стоянка должна быть. Дневку там устроим, чиниться-лататься будем, мяса поедим. Соскучился, стал быть, по мясу.

Узкие глаза его загораются голодным блеском.

— Надо бы мяса, — соглашаюсь я. — Только где оно? Зверя теперь бить нельзя.

— В тайге льзя-нельзя — дело десятое, — подмигивает Темник. — Как прижмёт — спрашивать не будешь. У эвенков наверняка оленина есть.

Я передаю наш разговор Степану Степанычу.

— Посмотрим, посмотрим… — бубнит он, пряча папиросу в рукав.

Так и вышло, как говорил Степан Степаныч. Елань, на которую показывал Темник, оказалась той самой, где чуть не погиб наш Грозный. Все мы давно приметили одинокую сосёнку на маленьком бугорочке и всё думали: «Мало ль таких еланей с одинаковыми деревцами?»

Выходит, одна только.

Вот уж близко памятное место. Степан Степаныч показывает Темнику сосёнку, спрашивает:

— Узнаёшь, Гурьяныч?

— Чевой-то?

— Место, говорю, узнаёшь?

Темник подслеповато приглядывается к сосёнке, к полузатопленному бугорку: выпрямляется, подталкивает под себя съехавшие набок ватники, натягивает повод.

— Совсем другая елань, — уверяет он. — Та поуже была, увалы по бокам не встречались. А сосёнки везде одинаковы.

— Ну-ну! — мрачно кивает Степан Степаныч. — Веди, Сусанин.

Сосёнка та же, трудно её не узнать. Как же обрадовался ей Вадимка! Кубарем свалился с лошади, бежит по кочкам — брызги во все стороны. Точно не помнит, куда положил щенка. Вроде вот на эту сторонку, где веток побольше. Нету. И здесь нету, и здесь…

— Тымба! Тымба!

Ищи ветра в поле.

Темник сконфуженно чешет затылок, виновато разводит руками:

— Знать, бес попутал, ребята! Надо было влево своротить; стал быть, подходящий кружок дали.

Мы молчим. Сами виноваты — не послушались Анну Петровну.

Опять хлынул дождь. Противная дрожь пошла по всему телу.

— Как решим, Федя? — Степан Степаныч снимает с плеча ружьё.

— Я думаю так: выстрелить раза два-три, натянуть палатку и ждать. Должны найти нас эвенки.

— По-моему, разумно.

— И я так думаю. — Темник осторожно слезает с Грозного.

— Устроим перекур с дремотой!

Трижды, с небольшими интервалами, ухает тишина от наших выстрелов. Я вытаскиваю из чехла палатку, один конец привязываю к стволу сосёнки, другой… Куда ж другой? Ничего не получается. Просто надо накрыться палаткой и ждать.

Вадимка бродит по воде, опустив голову. Не поймёшь, что у него на лице: то ли капли дождя, то ли слёзы.

— Нету, батя, нигде нету. А на сосне кто-то метку сделал. Видишь?

— Это я, Вадим. — И достаю из кармана кусочек коры. — Вот.

— Для меня, да?

— Для тебя.

Небольшой островок постепенно затопляется. Мы усаживаемся возле сосёнки, накрываемся палаткой, ждём дальнейших событий.

Степан Степаныч смотрит на часы, выуживает из пачки папиросу. Курит он через каждый час.

— Как жизнь, Вадимка?

— Ничего, дядя Стёпа. Тымбу жалко.

— Жаль, Тымбу, Вадимка. — Степан Степаныч шуршит отсыревшими спичками. — Хороший пёс получился бы, самый охотничий. Знать, не судьба, брат.

Гурьяныч возле меня сидит, чувствую, ногами подрагивает. Наверно, не рад, что поехал с нами.

— Давайте сосёнку срубим, — говорит он. — Костерок раздуем, погреемся.

Никто не соглашается рубить сосёнку. Жалко.

— Тогда совсем отсюда не выберемся. — Степан Степаныч зажёг-таки спичку. — Как-никак ориентир, ещё раз покружиться можно.

Дремотно и скучно сидеть под палаткой, слушать шумливый дождик. Чайку бы сейчас горячего. И поспать часа три-четыре.

Пустые мечты.

— Дядя Ваня, расскажите что-нибудь интересное, — просит Вадимка.

— Отчего не рассказать! — соглашается Иван Гурьяныч. — Всё одно время проводить. Стал быть, поехал я однажды на изюбра — панты хотел добыть. Есть за Тымбой-речкой хо-о-рошие солонцы, далеконько, правда, километров тридцать. Сел на колхозную Пегануху, винчестер вот этот снарядил, шубёнку прихватил, чтоб ночью не замёрзнуть. Приезжаю на место, лошадёнку спутал, пустил на волю. А сам за шубу и на сидку.

Изюбр, как известно, чуткая зверина. Коза, гуран — те с вечера прут. А он за полночь выходит, осторожничает, ждёт, когда охотник уснёт.

Сижу я; веточек понатыкал, чтоб неприметней было; винчестер изловчил прямо на солонцы. Жду, стал быть, гостя.

Хорошо: ни комара, ни мошки нет.

Часа в три этак, может пораньше, слышу, кто-то с пригорка сбегает. Тяжело так, аж земля осыпается, камешки стукотят. Он, думаю. Кому ж ещё?

Ловко я его жиганул — не мыкнул ни разу. Выскакиваю из засады, на ходу нож достаю. Полоснул изюбра по брюху, чтоб затхлости в нём не было, и на спокой подался. Завтра, мечтаю, всё, как есть, обделаю.

Утром просыпаюсь, глазами хлоп-хлоп. Батюшки!.. Пегануха моя лежит. Леший притащил её на солонцы.

То-то показалось мне, что большой живот у изюбра. Надо б дурачине рога пощупать, а я, значит, подумал: куда они денутся?

Степан Степаныч сдержанно хмыкает — знает он эти истории. И я слыхивал их. А Вадимка от души смеётся. Кобылу, понятно, жалко, да ведь дело прошлое.

— А что дальше было, дядя Ваня?

Тут уж Вадимка не отстанет, пока всё не выпытает.

— Дальше смех и грех на мою голову. Пришлось тридцать километров пешком плестись да ещё шкуру в мешке нести. Дома жёнушка вальком встретила. Колхоз деньги за кобылу требует. А мне для лечения панты позарез нужны. Кручусь, кручусь, никак не выкручусь. В пору камень на шею да в омут.

Иван Гурьяныч смеётся вместе с Вадимкой.

— Потом я, значит, из хвоста Пеганухи метёлку жене своей сделал. Всё прибыль. Бывало, как вспомнит Марья про несчастную кобылку, давай меня метёлкой понужать. А я терплю, потому что кругом виноват.

Палатка наша стала промокать, мы натягиваем на головы капюшоны. Сидим не двигаясь. Слышно, как позванивают удилами кони, переступают с ноги на ногу, шумно вздыхают, как шлёпают по воде дождинки, как… Нет, это не почудилось! Прогремел далёкий выстрел.

— Давай, Гурьяныч, из винчестера.

Три раскатистых выстрела звучат ответно.

— Скоро будут. — Темник торопится под брезент. — На оленях они мигом.

Последние сантиметры земли скрываются под водой. Надо вставать.

Проходит час с тех пор, как мы услышали чей-то выстрел.

Это я по папироске Степана Степаныча сужу.

— Д-долго не еду-ут, — дрожит Вадимка.

— Потерпи, сынок, скоро уже.

Ещё минут двадцать тянутся в мучительном томлении.

Я прижимаю к себе сына, кутаю в брезентовые полы, грею дыханием руки.

— Теперь тепло, как от Тымбы.

Я потихоньку ругаю себя. Зачем потащил мальчишку в глухомань? Сколько ещё кружить нам с таким проводником, как Иван Гурьяныч? И где эти неуловимые эвенки?

Степан Степаныч настроен бодрее. Он смачно жуёт мундштук папироски, встряхивает пачку, определяя, сколько ещё в ней осталось, смотрит на часы. Можно не смотреть: время перекура.

— Как жизнь, Вадимка?

— Н-ничего, дядя Стёпа. Холодно-о маленько-о!

— Холодно, Вадимка. Верно. Ты потерпи, брат. Скоро найдут нас, обязательно.

Степан Степаныч долго возится со спичками: они окончательно отсырели. И вдруг замирает с поднятой рукой.

— Собака!..

И слух и нюх у Степана Степаныча замечательные. Минуты через две и мы слышим радостный собачий лай, громкую команду. Что-то мелькает в сетке дождя там, за дальними кочками. Ближе, ближе… Олени!

— Ура, дядя Стёпа! — пляшет Вадимка. — Олени!

Оленей — два. На первом старик едет. Лицо у него коричневое, волосы чёрные, сам круглый, маленький, в брезентовом плащике, с трубкой в зубах.

Трубка мокрая, не курится — дождь-то какой! Забыл, видать, про неё дед: губами чмокает — она хлюп-хлюп.

Резво спрыгивает старик с оленя, подбегает к Степану Степанычу (он ближе всех стоит), подаёт руку в синих прожилках, смотрит снизу вверх.

— Здравствуйте вам! Меня дедушкой Гарпаном зовут, оленевод я.

— А мы… Путешественники, что ли.

Гарпан согласно качает круглой головой:

— Знаю, знаю, товарищи. Шибко плохо получилось. Встретить вас надо было — оленей не с кем оставить. Ой, куда худо!

— Откуда вы знаете? — искренне удивляется Степан Степаныч. — Сорока на хвосте принесла?

— Зачем сорока? Земля говорит, — улыбается Гарпан. — Приложи к ней ухо, послушай — всё скажет.

Гарпан и говорит и дело делает: вытаскивает из сумы оленью дошку, сухонькую, резиновый плащ, сапоги рыбацкие. Всё отдаёт Вадимке:

— Одевайся, Вадимка. Сейчас домой поедем, греться будем.

— Дедушка, а вы знали, что я здесь? — наивно спрашивает сын.

— Как не знал?! Всё время знал, кому оленя привёл, кому одёжу взял.

— А как, дедушка?

— Один человек сказал. Потом узнаешь.

Он вспоминает про трубку, суёт её в щербатый рот.

— Ой-ёй! Табак забыл. Курит кто, нет ли?

Степан Степаныч угощает его папиросой. Прикрывшись Гарпановым плащом, они делают по нескольку затяжек.

— Пошто блудили-то? — Гарпан смотрит на меня. То ли осуждает за Вадимку, то ли поощряет. — Стоянку нашу прошли. Надо было перед этой еланью право повернуть. Ладно, мы новое место кочевали. Вчера кочевали.

— Так вышло, Гарпан.

— Дедушка, вы щенка не видели? — Вадимка решает выяснить всё сразу.

— Щенка не видал, тебя увидал. Садись на этого олешка, совсем смирный. Шибко поедем. А вы по нашему следу. Ладно так-то?

— Ладно, ладно! — Мы готовы бежать за ним.

Но Вадимке такой план не нравится.

— Дедушка, я на оленях не умею, я лучше на лошади…

— Ты, Вадимка, што за человек? — притворно сердится Гарпан. — То не умею, это не умею. Зачем тайгу ходил? Сядешь, за седло держаться будешь. Олень сам побежит. Сюда как ехал?

— На самолёте.

— Знаешь нашу песню: «Самолёт — хорошо, а олень лучше»?

— Знаю, по радио слыхал.

Я усаживаю Вадимку в седло.

— Смотри не упади.

— Упадёт — земля близко. — Гарпан молодцевато вскакивает на оленя: — Но-но, поехали!

Иван Гурьяныч с моей помощью взбирается на «трон». У нас ещё остаётся Милка.

— Садись, Федя, — предлагает мне Степан Степаныч.

— Садись ты, Стёпа.

Никому из нас не хочется нарушать договора — всю дорогу пройти пешком.

Милку решаем вести в поводу. Её это вполне устраивает.

Тронулись!

В палатке Гарпана жарко, Вадимка лежит на оленьей шкуре в одних трусах. Дедушка натирает его медвежьим салом, норовит повернуть пятками к самой жаре.

— Ты, Вадимка, делай, как я говорю. Все болезни в пятках сидят. Знаешь — нет? Когда старый будешь, всё узнаешь.

Вадимка потеет, вертится, крякает от нестерпимого жара.

— Дедушка, я ж не больной!

— Откуда знаешь? Болезнь, она не сразу кричит, сперва силу набирает. Завернёшься в шкуру, согреешься, мёду поешь, чаю с вареньем попьёшь, оленьего молока самую большую кружку. Завтра как новый месяц будешь.

Степан Степаныч сидит у входа в рубашке, в спортивных брюках, с интересом наблюдает за хлопотливым эвенком.

Может, не крутился бы так Вадимка, если б не Асаткан, дедушкина гостья. Она смотрит на Вадимку чёрными глазками, надувает и без того круглые щёки и хихикает втихомолку, прикрываясь рукавом. Непонятно ей: зачем лечить здорового человека?

— Ты чево знаешь? — прикрикивает Гарпан. — Совсем ничево. Как это: от горшка два пальца? Так, нет ли?

— Два вершка, — охает Вадимка. — Дедушка, хватит!

— Но, тогда ладно, — соглашается дед. — За стол садись, все садитесь. Оленье мясо есть будем, чай пить, немножко отдыхать. Асаткан, чево стоишь, угощай гостей!

В палатке у Гарпана уютно, пол застлан оленьими шкурами, одеяла аккуратно свёрнуты, подушки сложены одна на одну. Сбоку у входа — резной шкафчик, столик небольшой. На столике — батарейный приёмник, на шкафчике туески расставлены, самодельный коврик лежит, кумаланом называется. Рукодельник, видать, старик, с воображением.

Асаткан маленькая, а проворная. Не успел Вадимка глазом моргнуть — кусок оленины перед ним, кружка молока, мёд, чай с вареньем. Всё, как дедушка сказал. И нам каждому по тарелке мяса поставила.

— Ешьте, пожалуйста, очень просим.

— Ишь ты, «очень просим»! — Гурьяныч вытаскивает кусок побольше. — Да мы без приглашенья, милая, все уплетём и ещё потребуем.

За палаткой вспугивают тишину звонкие колокольчики. Эго пасутся олени. Обычно они разбредаются по еланям, по воде, по кочкам, где трава гуще, вкуснее. А эти к палатке жмутся, крутятся на пятачке.

— Беда у нас. — Гарпан усердно сопит охрипшей трубкой. — Волки, парень, прибежали. Много лет совсем не было. Вчера трёх оленей задрали да оленёнка. Помогать надо, а то всех зарежут.

— Как помогать? — Степан Степаныч увлечённо сосёт косточку. Оленина пришлась ему по вкусу.

— Оленей караулить надо, костры жечь, из ружей стрелять. Завтра наши приедут, легче станет. Пять человек, пять костров. Ладно будет?

Гарпанова просьба никого из нас не радует: ещё одна бессонная ночь где-нибудь между кочками в воде, на холоде. А нам так хочется спать, так хочется — трёх суток не хватит. С другой стороны, о чём рассуждать, если действительно надо, если колхозное добро гибнет.

— Караулить, караулить… — ворчит под нос Гурьяныч. — Какие мы караульщики не спамши? Хоть самих за ноги хватай.

Чуткий Гарпан слышит Гурьяныча, ещё пуще хрипит самодельной трубочкой.

— Ты какой человек есть? — сердится старик. — Будто в наших краях не жил. Знаю тебя, давно знаю. Ты как не понимаешь: волку не один олень — всё стадо на зубы давай!

Мы привыкли к возражениям Ивана Гурьяныча: такой уж поперечный характер у человека.

— Поможем, Гарпан, обязательно. — Степан Степаныч вопросительно смотрит на меня. — Только пяти костров, я думаю, не выйдет: устали мы, заснём, никакого проку не будет. А если по двое дежурить — друг дружку в бока станем толкать. Как ты, Федя?

— Я не против. Не знаю, как Вадимка.

Это я нарочно, чтоб он почувствовал себя взрослым.

— Вот ещё! — храбрится сын. — Один у костра подежурю.

— Ой, хвастунишка! — прыскает Асаткан. — Кто тебя врать учил?

— А вот и подежурю! — сердится Вадимка.

— Конешно, подежурит. — Гарпан дёргает девочку за косичку. — Не лезь, когда мужчины говорят. Твоё дело што? Куклы да лепёшки!

Асаткан нисколько не сердится на дедушку.

А старик затевает что-то новое: на месте не сидит, на Вадимку хитро смотрит.

— Я тебе, Вадимка, подарок дам, хороший подарок. Сам лает, сам кусает, сам от хозяина прячется. Кто — скажи?

— Тымба! — вскрикивает сын. — Дедушка Гарпан, Тымба!

— Сичас, сичас узнаешь.

Старик выходит. Возвращается со щенком.

— Бери свою пропажу. Спрашиваю: как тебя звать? Не говорит. По-русски — нет, по-нашему — нет. Што, думаю, за собака такая неучёная? Скулит, да и только, Э, думаю, наверно, Вадимку потеряла.

Сын хватает щенка, тискает, гладит, целует:

— Никогда, никогда я тебя не брошу, никогда, никогда… — И снова гладит и целует.

Щенок обрадован не меньше хозяина.

— Так нехорошо, Вадимка, — предупреждает Гарпан. — Твоя собака будет… как это? Близоблюд!

— Лизоблюд, — поправляет Степан Степаныч.

— Но-но! Лизоблюд — значит попрошайка. У огня начнёт сидеть, мяса просить. Как это: где моя большая ложка?

На этот раз Вадимка не верит Гарпану:

— Почему, дедушка?

— Как ты не поймёшь, Вадимка-охотник? Взрослый человек, по тайге ходишь, следопытом хочешь быть. Собака што любит? Строгость, справедливость. Где её место? На дворе. Дадут поесть — ешь, не дадут — жди, сама ищи. Воровать станет — ремень на што? Если я оленя к огню посажу, лошадь, корову, собаку — как их кормить буду? Самого съедят.

Иван Гурьяныч о плащике справляется:

— Синий, потрёпанный такой… Не видели?

— Всё дома, — успокаивает Гарпан. — И полотенце здесь. Бери, пожалуйста.

— Полотенце не моё, а плащишко посушить надо. — Темник вешает его возле румяной печки. — Нашлась, стал быть, пропажа.

— Дедушка, а как вы Тымбу нашли? — Вадимка не может расстаться со щенком. Расскажите!

Асаткан презрительно выпячивает губы: сразу видно, городской мальчишка. Кто же собак на руках носит? Это же не кукла!

— Я, што ль, нашёл? — поясняет старик. — Собака Оронка услыхала: лает и лает. На кого — не пойму. Всё знаю: как на белку лает, на рысь, на соболя, на медведя. А тут совсем не знаю. Смотрю: собачонка лапами буль-буль. Тонуть ему охота, што ли? На стоянку привёз, отогрел маленько. Потом слышу, стреляют. Думаю, беда пришла, спасать надо. Кто такой, думаю? А это Вадимка за Тымбой вернулся.

Гарпан говорит, а сам потихоньку к щенку крадётся. И вдруг как крикнет:

— Тымба, на место!

Щенок вздрагивает, шлёпается на пол, со всех ног бросается из палатки.

— Так ево надо учить, Вадимка, — наставляет старик. — Шипко хорошая собака будет, с малых лет слово понимает. Ну, давайте чай пить!

Он выуживает из чашки кость, подаёт Вадимке:

— Брось Тымбе, да смотри, штоб Оронка не отняла.

Гарпан угощает нас лепёшками, ставит рыбу на стол, подкладывает мяса. Мы едим охотно и впрок, боимся, как бы снова не пришлось сидеть на одной картошке.

От сытости и усталости закрываются глаза.

— Теперь спать, — объявляет Степан Степаныч. — До вечера.

— Спать, спать… — поудобней мостится Иван Гурьяныч. — Эх, если б до самого утречка!

А мне вдруг захотелось посидеть у палатки, хотя бы с полчасика, подумать кое о чём. Например, о нашем проводнике и товарище — об Иване Гурьяныче.

Впереди у нас пять-шесть походных дней, больше ста километров пути. Если мы будем кружить, как сегодня, нам и месяца не хватит.

Вернуться? Вот стыдобушка!

Значит, надо искать проводника.

Впрочем, зачем его искать? Он есть — Гарпан Гильтоныч. Только согласится ли? У самого беда страшная.

Откуда-то доносятся голоса Вадимки и Асаткан. Ну, понятно: прячутся за толстенной сосной, что стоит рядом с палаткой.

Асаткан интересуется Вадимкиной родословной:

— У тебя мама есть? А бабушка? А дедушка?

Есть у Вадимки и бабушка и дедушка, мой отец. Он живёт в другом городе, на границе Сибири с Уралом.

— А у меня одна бабушка Лапо, — вздыхает Асаткан. — И никого, никого больше.

— Бабушка Лапо? — смеётся Вадимка. — Неужели?

— Ты почему смеёшься? — сердится Асаткан. — Ты знаешь мою бабушку?

— Я слышал о ней. Нам рассказывали, как она электричество рукавицей гасила.

— Кто рассказывал? — повышает голос Асаткан. — Скажи, кто?

— Председатель колхоза и одна женщина. Забыл, как её зовут.

— Как бабушка свет гасила? Ну-ка, скажи?

— Как? — Вадимка теряется, но не сдаётся. — Рукавицу на лампочку натянула… Ну и света не стало.

— Врёшь, врёшь, врёшь! — Асаткан сердито пристукивает ногой. — Моя бабушка никогда так свет не гасила. Никогда! Никогда!

— Гасила!

— Нет! Нет! Нет!

— По-твоему, нам наврали?

— Да! Да! Да!

— Ладно, — неожиданно соглашается сын. — Если хочешь, спроси у неё самой.

— И спрошу!

Пожалуй, пора мне вмешаться в этот спор.

— Вадим!..

Они не видели сидящего рядом свидетеля. Асаткан бежит за палатку, а сын понуро бредёт ко мне.

— Зачем ты обижаешь девочку? — спрашиваю я.

— Но ведь это правда!

— Возможно. Только говорить надо вежливо.

— Хорошо, я буду вежливо.

Что-то я не узнаю своего сына: очень уж покладистым стал. Надолго ли?

Вечером мы разжигаем костры. Олени, успокоившись, постепенно разбредаются по пастбищу. Мы берём их в огневое кольцо; костёр от костра в полукилометре. Иначе не получается.

Оленята пасутся в кругу матерей и отцов. В случае угрозы они защитят детей мощными рогами.

Я дежурю с Вадимкой. Степан Степаныч — с Темником.

У Гарпана костёр самый большой и самый яркий.

Пока мы спали, старик смастерил Вадимке моршни, вроде лаптей из оленьей кожи. Они лёгкие, тёплые, носятся на травяной подстилке, для мягкости.

Сын не налюбуется на них — и так и этак ногами вертит. Как же, будет что показывать знакомым ребятам! Кто, спросят, сделал? Сам дедушка Гарпан. А кто такой Гарпан? Кто дедушка Гарпан? Разве так сразу расскажешь?

Вадимке очень нравится дедушка Гарпан.

Лес от пастбища метрах в пятидесяти, высокий, лохматый, полнеба закрыл. Перед ним зеленеет вереск, синеет голубичник, всюду разбросан соснячок-подросток. Сейчас в нём, наверно, притаились наши враги. Мы их караулим, они — нас. Авось мы заснём, погаснут огни, тогда они подползут на брюхе и — цап-царап! Одного оленя, другого, хоть всё стадо.

— Батя, мы не будем спать. Ни за что!

— Нет, не будем. — Я с трудом разлепляю тяжёлые веки.

Семьсот оленей пасёт дедушка Гарпан; каждый олень стоит пятьдесят рублей по колхозным ценам. Если ж олень работает в экспедиции, то за него платят колхозу полтора рубля в день. Каюру особая плата — сто пятьдесят рублей в месяц. Ни самолёт, ни вертолёт, ни лошадь — ничто не может сравниться с оленем. Потому и спрос на них большой.

Вот какое богатство доверяют дедушке Гарпану!

У нас с Вадимкой одноствольное ружьё, заряженное жаканом, полупустой патронташ и мой охотничий нож, удивительно дорогой и удивительно неудобный. Бедное оружие наше показывает, что этому участку не придаётся особого значения. Главное направление — Гарпаново; он вооружён карабином последней марки. У Степана Степаныча с Темником тоже по ружью. У них пост номер два.

Тымба лежит рядом с Вадимкой. Щенок рад, что нашёл хозяина, ласкается к нему.

— Ты слышала, что сказал дедушка Гарпан? — строго спрашивает сын. — Он сказал, что тебя нужно держать в ежовых рукавицах. Понимаешь?

Нет, ничего не понимает Тымба — лезет и лезет.

Вадимка легонько отталкивает её от себя. Она скулит, отползает чуть-чуть, а через минуту-две снова тянется к хозяину.

— Тымба, на место!

Щенок не знает, где это «место», но быстро вскакивает и отбегает в сторону.

Дров мы натаскали много, на всю ночь хватит. Под нами оленьи шкуры и ватники. Одеты мы в те же штормовки, подходящие для любой погоды.

— Интересно, что сейчас наши делают? — спрашивает Вадимка.

— Какой сегодня день?

— Пятница.

— Как обычно: моют полы, стирают, сами моются.

— А бабушка что делает?

— Бельё, наверно, полощет, развешивает. У неё тоже дел немало.

Второй раз вспоминает Вадимка о бабушке.

Лес быстро темнеет, сливается с серым небом. Облака плывут низкие, драные. Хорошо бы, ветерок подул, а то снова дождь польёт. Вот тогда мы попляшем.

Волкам дождь не помеха.

Я встаю, подбрасываю в костёр несколько валежин. Клубы искр взлетают в темноту, золотисто рассыпаются, гаснут. После них становится ещё темнее. Надо размяться, а то не заметишь, как уснёшь.

— Батя, а почему лошади боятся оленей?

— Не знаю. Лучше б их волки боялись.

— Батя, а за волчью шкуру платят?

— Конечно. Усни-ка ты лучше, а я покараулю.

Хотя нужно б наоборот: Вадимке, как я вижу, спать не хочется.

— Расскажи что-нибудь про волков, интересное.

Раз пристал — не отвяжется.

Я знаком с несколькими охотниками-волчатниками всё на той же почве — по книжным делам: они заказывают мне новейшую литературу но охотоведению. Один из них, крепкий старичок, потомственный охотник, ходит на волков с капканами и… палкой. К капкану привязывает небольшой сутунок, он тащится за волком, изматывает его. Перегрызть проволоку зверь не в состоянии.

Охотнику остаётся немногое: догнать волка и палкой добить его. Шкура остаётся невредимой.

Другой охотник, не менее знаменитый, устраивает на волков катушки — очень остроумное сооружение. Где-нибудь в волчьих местах сравнивает крутой склон и поливает водой. Внизу роет яму с наклонной крышей-поветом. Вверху на склоне, желательно возле дерева, примораживает тушу погибшего животного. Волк, почуяв мясо, прибегает на место, хочет съесть лучшие куски. Но дерево не даёт ему подступиться, тем более что лучшие куски приморожены со стороны катушки. Отчаявшись, зверь прыгает на лёд и катится в ловушку.

Вадимка требует:

— Ещё расскажи.

Но у меня голова тяжёлая-тяжёлая, пеки прямо-таки пудовые. Я засыпаю.

Снятся мне волки. Они ввалились в палатку дедушки Гарпана, окружили его, клацают зубами — вот-вот разорвут. Гарпан выхватывает из-под матраца карабин, стреляет в первого волка…

И тут я просыпаюсь. Трижды бахает гарпановский карабин, дважды палит пост помердва. А мы что-то прозевали.

Тымба дрожит и жмётся к нам.

Я толкаю в бок дремлющего сына.

— Ты чего, батя?

— Волки!

— Где? — Он хватает ружьё, поднимает голову. — Где, батя?

— По-моему, с Гарпановой стороны, он первый выстрелил.

— Ты всё перепутал, — зевает Вадимка. — Мы ж договорились иногда постреливать.

— Правда, забыл. Подожди: а почему три раза подряд?

— Не знаю.

— Почему Тымба жмётся к нам?

— Не знаю.

— Смотреть в оба! — командую я.

Сон пропал сразу, прохлада бодрит, но не радует. Костёр погас. На востоке, над туманным лесом, тянется серая рассветная полоска. Вереск ещё не виден и соснячок тоже: они ещё слиты с ближними деревьями.

Самое время волчьего разбоя.

А Тымба всё дрожит и дрожит. Она б наверняка убежала, если бы знала, где стоит палатка.

Вадимка берёт дробовик, отползает метров на двадцать — так виднее дедушкина сторона. Он лежит, поглядывая туда-сюда, иногда приподнимается на локти. Я понимаю, как ему хочется увидеть волка, пальнуть в него. Но всё тихо. Лишь меланхолично звенькают колокольчики, мерно качаются тёмные короны рогов, иногда жалобно мычит оленёнок.

Да, видать, была поверка постов. Но почему утром?

Всё разъясняется в несколько минут. Ближние к нам олени неожиданно шарахаются от леса; запрокинув головы, несутся к стоянке. Тревожно звенят их колокольчики. Ещё тревожнее мычат бегущие оленята.

Волки!

— Батя, сюда! — машет Вадимка. — Скорее!

Я торопливо ползу к нему, и Тымба за мной, как приклеенная.

— Что, Вадимка?

— Смотри, волк!

Метрах в сорока действительно бежит не то волк, не то собака. И как-то очень неопределённо: ни к стаду, ни к лесу — вдоль фронта бежит.

— А если Гарпанова собака, Вадимка?

— Какая собака? — шепчет он. — Видишь, хвост как палка. Я в книжке читал, у волков всегда хвост палкой.

Вот этого я, честно говоря, не знаю.

Вадимка раскидывает ноги, как солдат на стрельбище, пригоняет приклад к плечу, подводит мушку под волчью голову, затаив дыхание плавно нажимает на спусковой крючок. Очень плавно, как в тире.

Гремит выстрел. Волк на бегу тычется в кочки.

— Готов!

Вадимка вскакивает, с дымящимся ружьём бежит к зверю.

— Стой, Вадим, стой!

Я хватаю сына за рукав, останавливаю. Надо осторожно подходить к этому зверюге. А вдруг он притаился — бывают такие хитрецы.

Нет, большой волчище лежит в воде. Над правой бровью его зияет рана величиной с пятак.

Все посты сбегаются посмотреть на зверя.

— Ты, Федя? — спрашивает Степан Степаныч.

— Вадимка.

— Поздравляю, брат! — Степан Степаныч приподнимает Вадимку. — Утёр нам носы, ничего не скажешь.

— Хороший выстрел, — хвалит Гарпан. — Молодец парень! А Тымба где?

— Здесь была.

— Теперь в палатке ищи. Ну, пошли чаевать! Как-никак пятьдесят рублей заработали, одного оленя оправдали.

Впереди шагает Вадимка; за ним Гарпан с волком на плече; позади мы, неудачливые охотники.

Гарпан бросает ношу у входа, вытаскивает из-под кровати Тымбу и несёт её к волку. Она рвётся, визжит, будто стрелять её хотят.

— Но-но! — Гарпан крепко держит щенка. — Нюхай, нюхай волчью кровь!

Он суёт её носом в рану под остывшим глазом.

Запоздало выскакивают из лесу собаки, остервенело бросаются на волка.

— Я вас, лодыри! — Гарпан замахивается на собак. — Какого зверя пробегали!

Старик опускает щенка на землю.

— Так вот учи её, Вадимка. Теперь она волка не будет бояться.

Вадим безмерно рад своей удаче, но виду не показывает. Пусть эта Асаткан не думает, что он трус и хвальбишка. Если случится — он и на медведя пойдёт. Очень просто.

Вот какие честолюбивые мысли у моего сына!

Глава пятая СОЛОНЦЫ

Утром приехали остальные члены оленеводческой бригады, и с ними бабушка Лапо.

Всем нам интересно посмотреть на неё. Бабушка Лапо низенького роста, размашиста в плечах, крупноголовая. Волосы у неё длинные, белёсые, как зимняя ветошь.

Ходит бабушка покачиваясь, как моряк на палубе, зато на олене сидит — любо посмотреть, будто родилась на нём.

Асаткан первая подбегает к ней; та вручает внучке приготовленные сладости, гладит короткие чёрные косички.

Давно бабушка не видала Асаткан, крепко соскучилась. Ждала, ждала — и сама приехала.

Бабушка Лапо и дедушка Гарпан хорошие друзья, вместе за Советскую власть воевали.

— Чево стреляли, чево шумели? — спрашивает Лапо. — Сами себя боялись?

Гарпан рассказывает о волчьем набеге, горестно прищёлкивает языком, ругает себя за оплошность: «Прозевал, старая головешка! Пошто сразу не смотрел? Следы видал бы. Худо-худо! Це-це-це!»

— Худо-худо! — соглашается Лапо. — Придётся своих оленей колхозу отдавать. Вот какая ты головешка!

Бабушка смотрит на нас с любопытством лесного человека.

— А ето хто такие?

Вообще-то не положено у эвенков сразу спрашивать о незнакомцах, но Лапо считает себя «русачкой» и потому отступает иногда от родовых привычек. Гарпан коротко сообщает, кто мы и зачем здесь. О нашем блуждании — ни слова, а Вадимку возводит в герои.

Бабушка ласково щурится, блестит глазами цвета голубицы, кивает в знак одобрения. Все удивляются, где она взяла такие «русские» глаза. Но Лапо не говорит, потому что сама не знает.

— Однако, Куладай-Мэргэн ¹ будет, — тычет она трубкой в Вадимку. — Женихом Асаткан будет. Хе!

Асаткан молчит: нельзя перечить старшим, даже если они говорят не то, что нужно. Какой же она будет невестой Вадимке, если они поссорились навечно? Правда, бабушка не знает об этом, но она расскажет ей, всё расскажет. И о рукавице спросит, обязательно.

Сегодня у нас днёвка. Мы уступили просьбе Ивана Гурьяныча.

Что поделаешь?! Годы не те, видно; переоценил Темник свои силы, давно по тайге не хаживал.

Да и нам не сладко приходится.

Днёвка — это значит отдых, починка обуви и одежды и, как говорит Иван Гурьяныч, постирушки. После долгого чаепития Гарпан отбирает у нас порванную обувь, а Лапо — дырявую одежду. Мы протестуем, но без толку. Гостям, объясняют они, полагается «есть, пить, трубку курить». А чинить-латать — хозяйское дело.

По правде сказать, неплохие порядки.

Днюет каждый по-своему. Степан Степаныч примостился на пеньке, что-то увлечённо пишет. Темник, свернувшись калачиком, досыпает в палатке. Я сушу спальные мешки, сумы, всё наше походное хозяйство: благо ветерок с севера дует, солнышко иногда выглядывает.

Тучи не унимаются, бродят над нами, как волки возле стада Гарпана.

Вадимка ушёл рыбачить. Асаткан помогает бабушке чинить наши носки. Внучка и бабушка сидят возле той раздорной сосны, молча делают немудрящую работёнку. Но Асаткан себе на уме: не зря она осталась дома, не зря вызвалась помогать.

— Бабушка, как ты раньше жила? — спрашивает она. — Когда электричества не было.

— Худо жила. Ой-ёй, худо! Всё равно как медведь в берлоге. Закроешь глаза — темно, откроешь — темно.

— А когда электричество стало?

— Ну, тогда совсем хорошо: днём светло, ночью светло. Што хошь, всё увидишь.

Издалека подбирается Асаткан, словно лиса в степи петляет.

— Бабушка, ты знаешь про выключатель?

— Конешно, знаю. Электричество тушить. Пошто спрашиваешь?

Асаткан знает, зачем спрашивает.

— Бабушка, а ты рукавицей лампочку гасила?

— Гасила, гасила, когда дурой была. Гайонка не научила, а я знала, што ли? Спать надо, а она всё светит. Разбить, думаю, — жалко. Где другую возьмёшь? Потом хитрить стала: рукавицу-меховушку надела — совсем хорошо было.

Асаткан кладёт в бабушкин подол носок, втыкает в клубок иголку; опустив голову, уходит к речке. Я вижу, как вздрагивают её узенькие плечики, и понимаю, девочка плачет.

А бабушка ничего не замечает.

…Сегодня мы думаем выехать пораньше: путь предстоит длинный и морочливый. Есть у нас и отрада — новый проводник, Гарпан Гильтоныч. Мы ещё с вечера думали поговорить со стариком — Степан Степаныч настаивал. Только было собрались, а он сам вызвался. «Я, — говорит, — провожу вас. Теперь можно оленей оставить: люди приехали. А то опять на сосёнку наткнётесь».

Одет Гарпан по-дорожному: поверх ватника брезентовый плащ с капюшоном, старинный, добротный, как раз для болот и леса; сапоги резиновые до колен; заячья шапка слезла на одно ухо. Подумав, старик меняет шапку на зелёный картуз с коротким козырьком.

Резиновые сапоги — обувь вынужденная. Не любит их Гарпан. А с другой стороны, кому охота ноги мочить?

Карабин, как обычно, за плечами висит, дулом вниз. На охоте старик носит его на одном плече, наперевес, горизонтально.

Все мы в сборе, кроме Вадимки и Степана Степаныча. Вадимка прощается с Асаткан, рядом с ними мотает головой маленький оленёнок. Ноги у него будто ходули, глаза большие, пугливые, величиной со сливу. Этого оленёнка подарил девочке дедушка Гарпан. Он бы и Вадимке подарил, да где его в городе держать.

Вездесущая Тымба крутится возле ног хозяина.

Не вышло у ребят вечной ссоры. Всё объяснилось легко и просто: не одна бабушка Лапо такой была. Она ж не виновата, что тогда ни школ не было, ни электричества. Так дедушка Гарпан сказал.

— У меня бабушка тоже не святая, — делится горем Вадимка. — Она Тымбу на улицу выгнала.

— И хорошо сделала, — одобряет Асаткан. — Кто собаку в доме держит?

— Понимаешь, у нас не так… У нас дома большие, четырёх-пятиэтажные. Мы живём на третьем этаже. Видела такие дома?

— Нет.

— Ну, в общем, приезжай, — Вадимка суёт ей в руку фонарик-жужжалку: — Возьми, здорово светит. Я себе другой куплю.

Нравится Асаткан фонарик: жужжит-поёт, как бабушкин сепаратор, будто разговаривает. Никогда с ним не заскучаешь.

— Не знаю, что тебе подарить. Кумалан хочешь?

Кумалан — разноцветный коврик из оленьего меха. Асаткан сама сшила. Куда положить его? На сундук можно, на диван, на койку — куда хочешь.

— А на телевизор?

— Откуда я знаю? Видела, что ли?

Сердится Асаткан, стыдно ей: больших домов не видела, телевизора не знает. А Вадимка всё знает. Вырастет Асаткан, поедет в большой город учиться. Будет жить на третьем этаже и купит телевизор.

— Обязательно приезжай, — приглашает Вадимка. — А пока до свидания!

— До свидания! — кивает Асаткан. — Обратно поедешь, гостить останавливайся.

Степан Степаныч захлопывает наконец свою тетрадку, прячет её за пазуху. Иногда он и на ходу что-то черкает. Вчера они с Гарпаном полдня пробыли у оленьего стада. Дедушка долго что-то рассказывал, а Степан Степаныч записывал.

— Книжку писать будешь? — поинтересовался Гарпан.

— Буду, Гарпан Гильтоныч.

— Но-но, хорошее дело. Всё, парень, напиши: как раньше эвенки жили и как сейчас. Как говорится, лес и небо.

— Небо и земля, Гарпан Гильтоныч.

— Но-но, — соглашается старик. — И так можно.

Гарпан в последний раз проверяет вьюки, смотрит, всё ли взяли. Ему помогает бабушка Лапо.

Нам опять надавали всякой еды — это бабушка постаралась.

— Дождь, однако, будет! — Гарпан мельком взглядывает на небо. — Ты, Вадимка, на чём поедешь?

— На олене, дедушка.

— Правильно, — хвалит Гарпан. — Олень — первый конь на земле: кормит, обувает, одевает, куда хочешь возит. Знаешь, нет ли?

— Знаю, в книжках читал.

Сын, я замечаю, вроде взрослей стал, разговаривает солидней, ходит уверенней, сноровка появилась, деловитость. Раньше чашки-ложки мыть — не допросишься. А сейчас и намекать не надо. Пойдёт на речку, нарвёт пучок травы, наберёт песку в чашку и давай тереть. Всё блестит, как новенькое.

Вадимка садится на оленя. Значит, нам опять вести Милку в поводу. Она надоела и мне и Степану Степанычу. Всё время вырывает повод, хватает траву и жуёт, жуёт, как будто век не ела. Только и кричишь: «Н-но, Милка, н-но!»

Мы твёрдо держим своё слово: пройти весь путь пешком. Надо ж почувствовать, как здесь люди раньше ходили.

— Дайте мне Тымбу, дедушка, — просит Вадимка.

— На што надо? — настораживается Гарпан.

— Она всю дорогу со мной ехала.

— Эх, Вадимка, Вадимка! — сокрушается Гарпан. — Думал я, учёный ты человек, в городе живёшь, книжки всякие читаешь. А скажи, кто собак за пазухой держит? Кошка она, што ли? Пусть за нами бежит.

— А если отстанет?

— Хе! Вперёд нас удерёт.

Дорога пошла хуже прежней, глубокие ручейки попадаться стали. Прыгнет лошадь на тот берег, поскользнётся, бух на колени! Опять кувыркайся вверх тормашками.

Ивану Гурьянычу чаще всех кувыркаться приходится. Все его плащи и ватники разлетаются, словно вспугнутые глухари.

У нас с Милкой тоже бывают конфликты. Прыгаем сначала мы, за нами — она. Того и гляди, копытом заденет. Если ж одну пустишь — ловишь потом минут десять — пятнадцать.

Вредная кобылица.

Зато Грозным все мы довольны; овса он больше, чем Милка, получает. Кто куском хлеба угостит, кто сахаром. Особенно Вадимка балует.

Гарпан с Вадимкой вперёд ускакали, нам за ними не угнаться. По кустам, по чаще, по воде, по кочкам бежит себе олень, головой потряхивает. И как рогами за дерево не заденет?

У речки Говорушки нас поджидают Гарпан с Вадимкой. Олени рассёдланы — значит, будет остановка.

— Могилы эвенков хочу вам показать. Совсем близко.

На берегу речки видится редкий лиственничный бор. Тёмными громадами клубятся над ним набухшие тучи. Мрачно молчаливы траурные деревья, высоки зелёные травы, искрятся на них невысохшие росы.

— Дедушка, а где могилы? — спрашивает Вадимка.

— Вон, вишь на деревьях.

Странно, непривычно для нас выглядит старое эвенкийское кладбище. Деревянные гробы держатся на двухметровых пнях, большей частью тонкоствольных; каждый угол поддерживается одним таким пнём. Доски не струганы, хотя пригнаны с большим искусством. Весь гроб сделан без единого гвоздика.

Много гробов, за давностью полуразрушенных, лежат на деревьях. И кажется — это люди идут мрачной процессией, молча и угрюмо несут на плечах своих товарищей.

Гарпан садится на колодину; раскурив трубку, начинает рассказывать:

— Раньше мы назывались орочонами. «Орочон» по-нашему — «олень». На этом месте много жило родов. Никто не знает сколько. Может, тысячи лет жили, может, больше. Говорушка тогда большой была, сильной, как Витим, однако.

Однажды налетел на стойбище чёрный мор — болезнь такая, стали умирать люди, как мошка от мороза. Хоронили здесь вот, как шаманы сказали. Другие говорили, чтоб кочевать отсюда. А самый старый шаман так сказал:

«Родная земля для человека дороже всего. Жил на свете старый Гулахан, была у него оленья шкура, камни очага и ружьё. Дед спал под этой шкурой, отец спал; камни очага согревали их, ружьё кормило их.

Пошёл однажды Гулахан на охоту. А когда вернулся, видит, ничего нет: ни чума, ни шкуры, ни очага.

Решил он вора найти: ходит по горам, по тайге. Дерево отцвело и опять зазеленело, ручьи замёрзли и снова оттаяли, а Гулахан всё ходит и ходит.

Вспомнил он, что горе из-за высокой скалы выглядывало, решил подкараулить.

Сидит охотник одну ночь, вторую. На третью показалось горе. Встал Гулахан на самый высокий камень, попросил горькую обиду и ружьё, чтоб они горе бить помогли. Сказал, а над вершиной появился змей страшный: в глазах огонь, из хвоста искры летят, голова ой как шипит!

Дважды стрелял Гулахан в змея, потом вспомнил, как бросается на добычу молодая рысь, сам прыгнул, вцепился в змеиный хвост. Висит на хвосте, вспоминает, как медведь собирает силу, когда деревья гнёт. И стал тянуть змея к земле.

Тянул, тянул, пока новый день не народился. Только на заре прижал змея к земле, бил до тех пор, пока вся змеиная кровь под сопку не ушла. Много силы потерял, зато всё вернул: чум, шкуру, камни очага».

Почему так говорю? Болезнь на родной земле побеждать надо. На чужой она в два раза сильнее. — Гарпан выбивает трубку, прячет за пазуху. — Запиши мой рассказ, Степаныч. Раньше люди не то што семьями, родами умирали. Ни лекарств не было, ни докторов. А теперь вишь, как сообща болезни лечат, за больным самолёт шлют. Самолёту нельзя — вертолёт летит. Где вертолёт не сядет — на олене проедут. Всё равно вылечат человека.

Молодые не поймут. — Гарпан смотрит на Вадимку. — Они как думают? Самолёт? Ну и што? Спутник? Ракета? Ну и што? А мы, старики, всё помним, всё ценим. Знаем, што нам Советская власть дала.

В этот день мы останавливаемся на ночёвку пораньше. Гарпан обещает повести нас на солонцы.

— Стрелять зверей сейчас нельзя, — предупреждает Гарпан. — У них маленькие родились: кормить, поить надо. А смотреть можно. Почему не смотреть? Вот построю балаган, и пойдём.

Старик строит балаган по-своему. Наша палатка для него не годится. Душно, говорит, в ней и тесно.

Он берёт топор, подходит к толстой лиственнице, делает на ней круговые засечки. Сверху и снизу. Потом сдирает с неё кору, выпрямляет, оттаскивает в сторону. И так на двух-трёх лиственницах.

Из корья он строит навес. Навес хорош тем, что спасает от дождя и солнца, легко продувается ветром. Построить его — сущий пустяк, минутное дело.

Степан Степаныч и Темник остаются домовничать. Они должны сварить нам суп и чай, натаскать дров для костра, поставить палатку и, если останется время, наловить в озере рыбы.

Одеваться нужно потеплее, потому что вечера стали прохладными. Лучше всего, если есть брезентовые штаны и резиновые сапоги. Придётся хлюпать по воде, сидеть на мокрой земле, а может, и ползти. Так сказал дедушка Гарпан.

На деле всё получилось гораздо проще. До солонцов всего два километра. Через полчаса мы уже сидели в густом багульнике на сухой траве, как солдаты в блиндаже. Только вместо автоматов у нас один бинокль на троих.

Справа, метрах в тридцати от нас, высится голая крутолобая гора. Она так высока, что занимает полнеба. Земля на ней рыхлая, чёрная, ископыченная. Каждый вечер по ней спускаются к солонцам изюбры.

Прямо и слева от нас видится чистое поле километра на полтора. Потом начинается кустарник и лес, довольно редкий. А метрах в тридцати пяти, в низине, в густой траве, чернеет солонцовая земля.

Небо чистое, ветра нет. Гарпан говорит, что это очень хорошо, потому что, когда «вокруг ветер бегает», зверь чует людей и не идёт — опасится.

Постепенно приближается вечер, лиловые сумерки скрадывают поле.

Строго-настрого приказал нам Гарпан сидеть смирно. С трёх сторон стоят в лесу звери, ловят каждый посторонний запах. Уши чутки, будто локаторы на аэродроме. В каждый кустик, в каждую веточку вглядываются пугливые глаза. А ты сиди не двигаясь. Комары давным-давно облепили твоё лицо: они кусают руки, щёки, губы, лезут в нос и уши. Сотнями тонких хоботков они цедят из тебя кровь. Поневоле становишься донором. Всё горит, зудит, ноет. И всё кричит: «Почешись, почешись, почешись!»

Но чу! Чу, Вадимка! Замри и не дыши! Видишь, слева из-за сосен медленно выходят две козы. Медленно, медленно, очень осторожно. От сосны к сосне, от кустика к кустику. Через ёрники и багульники.

Долго, внимательно смотрят они в нашу сторону — нет ли чего подозрительного? Кажется, нет, можно не беспокоиться. Но осторожность никогда не мешает.

Гарпан тихонько толкает Вадимку в бок, скашивает глаза влево, шепчет едва слышно:

— Сохатый.

Вначале из-за сосен появляются большие толстые рога, а потом и весь он — огромный зверина, с могучей грудью, высокими сухими ногами. Над зоркими глазами его висит чёрная-чёрная чёлка, будто только что подрезанная в парикмахерской. Чуткие уши направлены в нашу сторону.

Сохатый выжидающе останавливается на закрайке, сливается с густым ёрником, небольшими сосёнками.

Справа вдруг начинает осыпаться песок. Мы с Вадимкой забываем о наставлениях Гарпана и поворачиваемся к горе.

Прямо над нами, на крутом изгибе, в тёмную синеву неба впечатаны два изюбра. Красивые рога их с острыми отростками будто вбиты в небесную пустоту. Точёные ноги заметно подрагивают от нетерпения, ноздри ходят широко и властно. Чуткие уши почти лежат на спине.

Гордо вскинуты головы изюбров. Кажется, вот-вот опустят они рога, ударят в землю копытами и затрубят голосисто, серебряно. И откликнутся им другие, такие же сильные и красивые.

Звери смотрят на солонцы.

— Бугуны! — шепчет Гарпан. — Быки-изюбры!

Изюбры начинают спускаться с горы. Сохатый, минуя последние деревья, приближается к заветному месту. Козы — как мы их проглядели? — уже месят ногами чёрную жижу.

И вот все звери сходятся на тёмном пятачке, жадно припадают к солёной земле, слушают обманчивую тишину.

Они близко от нас, так близко, что мы слышим резкие запахи, вздохи, сопение. Вот сохатый поднимает голову. В чём дело? К солонцам крадётся опоздавший гуран. Изюбры тоже настораживаются. Затем все трое наставляют на гурана свои рога, гонят его обратно в лес.

Вадимке хочется спросить, почему звери прогнали гурана, зачем они лижут чёрную землю, кто из них сильнее: изюбр или сохатый? А если придёт медведь? Что тогда будет? И почему медведь сильнее сохатого? Но Гарпан предупреждающе поднимает палец. Вадимка кивает: «Понял. Молчу».

Постепенно звери успокаиваются. Один из изюбров решает познакомиться с лосем — уморительно тянет к нему свою морду. Они обнюхиваются и остаются друг другом довольны. Козы любезничают по-своему, прислонившись друг к другу шеями.

Совсем неожиданно раздаётся в лесу тревожное громкое кашляние гурана. Мгновение — и звери будто растаяли. Одним махом взлетели на крутую гору изюбры; стрелами промчались к ёрнику козы; стремительно метнулся к ближнему леску сохатый. И всё умолкло.

С большим сожалением покидаем мы солонцы. Обиженный гуран сделал своё дело — распугал зверей.

Утром прощаемся с Гарпаном.

Старик встал затемно и успел кое-что сделать. Вадимкин нож с пластмассовой ручкой он переиначил на свой лад. Ручка теперь наборная: кружочек бересты, кружочек юхтовой кожи. Легче, удобнее, теплее — как у всех хороших охотников. И рука не скользит, и зимой не холодно.

Сына моего Гарпан считает будущим охотником.

Потом он почистил медной проволокой Вадимкин дробовик. Эта чистка имеет свой смысл: она снимает свинцовый налёт, делает ружьё прицельней и не коробит ствол.

Всем нам старик выкроил из оленьей кожи какое-то подобие сандалий. Даже в походе у него есть запас кожи.

— Теперь и медведя убьёшь, — довольно говорит Гарпан, вручая Вадимке дробовик. — А я шкуру выделаю. И тебя научу.

Утро сегодня хмурое. В низинах прижимается к земле жиденький туман, на травах жемчужно поблёскивает обильная роса. Небо задёрнуто серой пеленой, и не поймёшь сразу, что там наверху.

Дождя, кажется, не будет, хотя бы до обеда.

Лагерь наш в полном беспорядке. Сёдла разбросаны — мы подкладывали их себе под голову, — несобранная палатка лежит на земле. Огонь чадит еле-еле — чаю невозможно согреть. Впервые у нас такое.

Степан Степаныч как будто бы не в духе. Молчаливо седлает Милку, придирчиво взвешивает на руках вьюки и, напружинившись, вскидывает их на седло. Лицо его в мелких капельках пота, рукава засучены до локтей, дарёные моршни развязно хлябают.

Иван Гурьяныч возится со своим барахлишком. Неизвестно, куда девались его прыть, разговорчивость, желание поучить нас таёжному делу. Говорит он мало, а делает и того меньше.

Вадимка крутится возле Гарпана.

Степан Степаныч наливает в кружки разведённый спирт.

— По-русскому обычаю, — чокается он с Гарпаном. — Прощай, Гарпан Гильтоныч! Как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком и в тайге могут встретиться. Возьми-ка на прощание мою трубку. Добрая трубка, французская. Главное, лёгкая и сносу нет.

Я дарю старику охотничью сумку, что привёз из Монголии. Иван Гурьяныч снимает с себя синий плащ.

— Бери, Гарпан, помни нашу дружбу!

Ничего такого не ожидал старик, растерянно смотрит на нас. Не подарки дороги — что они, пустяки! — внимание к человеку.

— Спасибо! — только и говорит Гарпан.

А нам никаких слов и не нужно, мы и так понимаем, что к чему.

— До свидания, Гарпан!

— До свидания, ребята!

Старик садится на рослого оленя, второго берёт в повод. И вот уж мелькает в чаще сутулая Гарпанова спина, оленьи рога, тощие вьюки на сёдлах. Минуты через две всё исчезает за соснами.

Вскоре трогаемся и мы, только в другую сторону — на восток.

Глава шестая КТО УБИЛ КОЗУ?

Путь наш лежит через горы, топи, реки. Маршрут поначалу был довольно ясен. Надо пройти километров пять по Говорушке, свернуть в широкую долину, проехать по ней часа три-четыре. Там встретится вторая речка — Талаканка. Её тоже надо перебрести. И сразу повернуть направо, так, чтобы солнце всё время было навстречу, а река сбоку. Этой дорогой ещё день ходьбы. И как раз попадём в районный центр.

Четвёртый день нашего путешествия начался нескладно, особенно для меня. Как-то всегда так получалось, что я переезжал речки на Милке и не было такой переправы, где бы ни купался. В конце концов, я стал садиться на нее в одних трусах, при необходимости прыгал в воду и плыл самостоятельно.

К полудню снова потерялась Тымба.

Мне надоела эта канитель, Ивану Гурьянычу тоже. Один Степан Степаныч терпит. А Вадимка стоит возле Милки, опустив голову. Дрожащие руки его мнут повод, ресницы влажно подрагивают. Это не потому, что я его ругаю; ему жалко Тымбу.

Темнику не хочется слезать со своего трона. Он думает, как поскорее выбраться на сухое место, стать лагерем, сварить что-нибудь, поесть и вздремнуть часок-другой.

— Стал быть, шут с ним, со щенком, — зевает Темник. — Прибежит — хорошо, а нет — ещё лучше. Дай бог самим выбраться из чёртовой трясины.

Степан Степаныч молчит и курит.

— А я пойду искать Тымбу! — упрямится Вадимка. — Это дедушка Гарпан виноват. Я не хотел отпускать её.

Ну что ты станешь делать! Опять зло подбирается ко мне, и я кричу:

— Оставайся, если хочешь! Твой щенок нас в гроб загонит!

Степан Степаныч хмурится, терпеливо жуёт мундштук дешёвенькой папироски — последней, если я не ошибаюсь.

— Ты не прав, Федя, — говорит он осуждающе. — Все мы согласились взять щенка — значит, все мы за него в ответе.

— Я возражал, если ты помнишь.

— Да, сначала возражал, а потом согласился — разница небольшая. Давайте сделаем так: вы поедете дальше, остановитесь где-нибудь на пригорке, а мы с Вадимкой назад повернём, Тымбу поищем.

Предложение Степана Степаныча не вызывает во мне восторга: не хватало, чтоб мы потеряли друг друга. Тымба Тымбой, а люди людьми.

— Нет, — говорю я, — так не пойдёт.

Мы поворачиваем лошадей и едем в обратную сторону. Вода с утра хлюпает в наших моршнях; они, будто мохнатые жабы, ненасытно пьют мутную жижу. Моросит мелкий, мелкий дождичек.

Хочется есть, пить, спать — всё сразу.

Ни в воде, ни в кочках Тымба потеряться не могла. Ближний перелесок от нас километрах в пяти-шести. Если нет в ближнем, нужно ехать во второй. А где он, второй? Километров за десять?

— Ты не помнишь, Стёпа?

— Как будто так, Федя.

Я уже усмирил свой гнев. Правда, он ещё тлеет, как худая головешка в печи, но огня больше не будет.

О, мокрое счастье наше! И ты иногда поворачиваешься к нам лицом. Негодница Тымба стоит возле чековой лиственницы, неотрывно смотрит вверх. У ног её лежит растерзанный бурундук, на верхушке дерева сидит белогрудая белка.

— Тымба, на место! — кричит Вадимка.

Щенок отскакивает от дерева, бежит в чащу. Сын бросается за ним, хватает, прижимает к себе.

Здесь мы варим обед и отдыхаем часа полтора. Стреноженные лошади пасутся возле дымокура. Степан Степаныч и Темник похрапывают, подложив под головы сёдла. Вадимка играет со щенком.

Я сижу у потухающего костра, размышляю о нескладном путешествии. Запасы наши кончаются. Последнее мясо мы сварили ещё вчера, крупы не густо. По праву завхоза я решаю с завтрашнего дня ввести хлебную норму. Хорошо, если плутать нигде не будем.

Странная попалась нам тайга. Сколько идём — ни глухаря, ни рябчика нет, одни бурундуки да белки. Какой толк от них?

Часа в четыре трогаемся дальше. Иван Гурьяныч, покачиваясь на Грозном, предлагает сократить дорогу по диагонали. Место знакомое, только что проезжали.

Вроде бы хорошо, заманчиво — кому охота по кривой топать? А Степану Степанычу не нравится. Он скручивает папиросу из берёзового листа, чиркает спичкой. Затянувшись, долго и надсадно кашляет.

Не может Степан Степаныч без табаку.

— Дело ваше, решайте как хотите. Только скажу одно: горе тому, кто пытается сократить таёжные тропинки.

Боится Степан Степаныч, как бы снова не заблудиться. Главное, табаку нет у него, на берёзовый лист нажимает. А мне думается, никакого риска нет. Вон та сопка, откуда мы вернулись. Маленько спрямим — и делу конец. Глядишь, часа два-три выиграем.

— Давай, Гурьяныч, прямо!

Тымба всё время напрямки бежит, далеко не рвётся, кони тоже ход ко идут. И нам, замыкающим, не так трудно. Пообвыкли.

Река рвётся-скачет по камням-громадинам. Много накидала их чья-то великанья рука — и вдоль и поперёк. Ослепительно сверкают рябые перекаты, неторопливо кружится в омутах белая пена.

Остановиться бы, посмотреть: нет ли там леночков, если б не крутизна. Опять же торопиться надо, ночлег искать. Тропинка всё в лес тянется. А про лес, между прочим, Гарпан ничего не говорил. Возле реки нам идти надо вплоть до вечера.

Иван Гурьяныч на Грозном сидит посвистывает. Степан Степаныч «березуху» смолит, едкий дымок пускает. На небо смотрит, сосны разглядывает. И вдруг сообщает:

— Кажется, опять заблудились, Федя. Не на восток идём, а на север.

— А река? — спрашиваю.

— Рек в тайге много, все друг на друга похожи.

Это меня начинает веселить:

— Что ж, реки, как маслята, под сосной растут? Три часа прошёл — река, ещё три — другая?

— Как хочешь думай, а идём мы неправильно.

— Может, Гурьяныча спросить?

— Сосну вон ту спроси, вернее скажет.

Кажется, злится мой друг, а то всё меня урезонивал. И ему, видать, осточертели наши неудачи. А главное, курева нет. Без него Степану Степанычу не житьё.

Иван Гурьяныч убеждён: мы идём правильно. Собственно, и я такого мнения. Основной ориентир у нас — речка. И Гарпан так говорил: «Перебредёте Талаканку, вдоль неё идите».

В лесу темнеет быстро, дорога пошла камень на камне. Хоть и подкованы наши сивки-бурки, всё равно спотыкаются. Да и мы устали, есть очень хочется.

Место для ночлега выбираем сухое, высокое. Дров здесь сколько хочешь, ветра нет. Дождичек перестал.

Наш ужин совсем-совсем лёгкий: кашка в брикетиках, с прогорклым маслом, да по маленькому кусочку хлеба, как в войну, — сто граммов, не больше. Зато чаю сколько хочешь — плиточный, душистый, аромат на всю тайгу.

Очень мало хлеба остаётся у нас — одна булка. А завтра нам ещё целый день идти. Это если по правильной дороге. А если верить Степану Степанычу, то неизвестно, сколько проплутаем.

И потому мы решаем твёрдо: с сегодняшнего ужина ввести норму.

Мы — это я и Степан Степаныч. А Темник мыслит по-своему:

— Опоздал, стал быть, со своими хлебными карточками. Завтра в райцентровской чайной по булке тебе подарим — с поджаренной корочкой.

Хорошо бы, конечно, только верить боюсь. Нет, пусть будет норма — так надёжней.

Вадимке хлеба и каши даём побольше, а сами кружка за кружкой пьём чай.

Степан Степаныч не то что угрюм, а как-то собран весь, насторожён. Обычно он последним уходит от костра: пишет и пишет в свою тетрадку. А сегодня и тетрадь не вытаскивал, и даже «березуху» не курил. Раньше всех лёг спать. За ним — Вадимка, потом Иван Гурьяныч.

Мне же не спится. Я сижу у костра и думаю.

А думаю я вот о чём: что-то случилось с Иваном Гурьянычем. Тридцать лет жил человек в тайге, именно в этих местах. Как он сам говорит: и тонул, к блудил, с голоду-холоду погибал. До сих пор не могу забыть его рассказ о встрече с медведем. Что называется, нос к носу сошлись. Темник не успел винчестер вскинуть, как медведь навалился. Здоровенный, страшилище. Тут, как на грех, Иван Гурьяныч споткнулся, выпустил ружьё из рук. А медведь — за спиной: слышно, как в затылок дышит.

Бежит Гурьяныч к толстенной сосне, и медведь за ним. Стали кружиться вокруг лесины, друг друга обманывать. Если со стороны смотреть, будто хоровод водят.

Темник первым выдыхаться стал — человек всё-таки. То в ямку угодит, то о корень запнётся. Один раз хотел к ружью податься — медведь так рявкнул, чуть перепонки в ушах не лопнули.

Прёт медведь, пыхтит, ест глазами Гурьяныча. Когти чёрные, большие, лапы шершавые. Смотреть и то страшно.

И тут вспоминает Темник про свой топор. Была у него привычка: топор за спиной носить на всякий случай — мало ль что в тайге бывает. В первые-то минуты забыл о нём, оробел — видно, испугался. А теперь вот вспомнил.

Бегает Темник от медведя, а сам за спиной руками шарит: «Слава богу, здесь!»

Кое-как отвязал своё холодное оружие, размахнулся, хватил по медвежьей лапе. Ещё пуще ревёт медведь, криком заходится. Левая лапа на весу трясётся, кровь из неё хлещет, а правой он всё норовит Гурьяныча за лицо схватить. Пот льёт с Темника, руки дрожат, ноги подкашиваются. И медведь порядком устал.

В конце концов перехитрил человек зверя: изловчился, ударил по второй лапе — тоже удачно. Рухнул медведь, добил его Иван Гурьяныч. Всего изрубил и шкуру не пожалел.

Раньше я в этот рассказ без оглядки верил, а теперь сомневаться стал: не придумал ли его Иван Гурьяныч?

С другой стороны, если дом его вспомнить, так он разными трофеями набит. Шкуры медвежьи, рога изюбриные, головы гураньи. И панты у него есть. На стенах ружья именные висят, ножи, кинжалы всякие. Не дом, а музей охотничий.

Скажем, права была Анна Петровна: человек меняется и тайга растёт. Мог Иван Гурьяныч забыть дорогу в районный центр. Но общее направление он должен знать: где какие хребты, реки, долины. Это ж ни в жизнь из головы не выветрится!

Не могу я понять Ивана Гурьяныча.

Утренний подъём наш безрадостен: стреноженная Милка подобралась к лагерю, съела весь хлеб. Я отогнал кобылу, когда она дожёвывала последний кусочек.

Иван Гурьяныч хотел поучить бессовестную конягу, но все мы, особенно Вадимка, заявили решительный протест. Уж если кого учить, то меня, конечно: не застегнул суму с хлебом.

Мы едим картошку в мундирах, посыпаем крупной солью. Никто ни словом не упрекнул меня в ротозействе. И это меня особенно удручает. Больше всех кричу, ругаюсь, навожу порядок, а сам… завхоз липовый! Ладно, если доберёмся сегодня до места. А если нет?..

Тымба картошку не ест, ей приходится голодать по-настоящему. Она лежит против Вадимки, вытянув лапы, положив на них мордашку. Смотрит на нас и не понимает, почему мы не даём ей хлеба.

Нет хлеба, Тымба.

Сын охотился с палкой на бурундука, хотел подкормить свою любимицу, но напрасно — и бурундуки не часто попадаются.

Единственная радость наша — ясная погода. Почти неделю не видели мы голубого неба, жаркого солнца, тепла и света. Разноголосо приветствуют нас птицы; даже противная кукша, та, что лазит по охотничьим капканам, сегодня весела и миролюбива.

Лес не выпускает нас до самого полудня. Он стал и зеленей и выше, а трава на полянах гуще. Всё чаще попадаются мшистые места.

Никто из нас не сомневается, что мы опять заблудились. Талаканка с утра покинула нас, резко крутанула влево, прощально сверкнув гремучей водой. На этом месте тропинка раздваивалась; мы пошли по той, что была протоптанней.

Обедали по-быстрому, ели картошку. Даже каши нет больше.

Хоть бы рыбки поймать.

Степан Степаныч угадывает мои мысли, показывает на белую полоску на горизонте:

— Скоро, Федя, рыбку будем ловить.

— Где?

— Во-он там — кажется, на Витиме.

— На Витиме? Брось дурачиться!

Часа через три мы подошли к широкой полноводной реке. Над водой вьются белые птицы, противно горланят, чиркают по воде крыльями.

Птицы эти — чайки.

Итак, Степан Степаныч был прав.

Мы стоим на крутом берегу Витима, как мореплаватели вдали от Родины. Мы не знаем, куда идти нам и далеко ли. Хорошо, если встретится катер или моторная лодка. А если нет?

Степан Степаныч вытаскивает из кармана газетку — запасливый человек! — трёт на ладони берёзовый лист, закуривает.

— Как жизнь, Вадимка?

— Ничего, дядя Стёпа. Солнышко вот греет.

— Солнышко — хорошо, — щурится Степан Степаныч. — Вечером тайменя на крючок подцепим, уху тройную сварим. Жирную-жирную, с золотистой плёнкой. Перец у нас есть, лавровый лист найдётся. А лук на берегу должен расти.

Верно, приправа к ухе у нас имеется. Иван Гурьяныч сомневался: не мало ли берём?

Темник взбирается на валун, обтёсанный стремительной водой, тупо смотрит на посеребрённую гладь, на тоскующих чаек, что-то бормочет себе под нос, удивлённо разводя руками.

Степан Степаныч смотрит на притихшего Темника без гнева и упрёка. Больше того, ему хочется подбодрить старика, вызвать к какой-нибудь деятельности.

— Помнится, Иван Гурьяныч, вы нам рассказывали, как на красные тряпочки ленков ловили. Я на этот случай припас красный материалец. Не попробуете?

— Можно попытать, — сокрушается Темник,— коль так вышло. То ли глазами плох стал, то ли голова прохудилась. Поди ж ты, какое дело: второй раз обмишулился.

Гурьяныч уходит, захватив с собой рыболовные снасти. Мне хочется посмотреть, как он будет ловить рыбу. Ни червяков, ни кузнечиков у нас нет. Иван Гурьяныч думает поймать гальяна на сухую хлебную корочку. Он мастерит из палочек рамку, натягивает на неё марлю, привязывает верёвочку и спускает в озеро.

— Стал быть, поймаем гальяшку, на него ленка иль тайменя. Закатим пир на весь мир.

Я и на этот раз не верю Темнику, Мне кажется, в озере гальянов нет: уж очень мёртво оно, ни всплеска, ни бульканья. Обычно маленькие рыбки возле берега шныряют, боятся вглубь заплывать.

Мы сидим долго, терпеливо. Но рыбы в озере действительно нет. Никакой. Гурьяныч, вздыхая, сматывает снасти, размоченную корочку досасывает на ходу.

— Стал быть, не везёт мне, горемычному. Эх, раньше-то бывало…

Темник не договаривает, а я не спрашиваю, что было раньше, — незачем удручать старика.

Мы возвращаемся к палатке.

Я вытряхиваю из мешка последние картофелины. Надо сделать похлёбку, чтобы поесть всем. На второе — густой чай с сахаром. Сахару у нас хватит дня на два.

Степан Степаныч вытаскивает карту из рюкзака, ищет приблизительно то место, где мы встретились с Тымбой. От него мы ринулись напрямик и попали на другую тропу. Она тоже идёт рядом с рекой. Только река эта не Талаканка, а Каменка.

Она и привела нас к Витиму.

Вот как всё просто и бестолково.

— Сколько же нам до райцентра идти?

— Километров пятьдесят, если прямиком. А на прямую тропы нет. Надо возвращаться на исходный рубеж.

— Это невозможно, лучше сделаем плот.

— А лошади, чудак человек?

Да, лошади… Я совсем забыл о них.

Иван Гурьяныч возвращается с пустыми руками. Клюнул какой-то глупый окунёк на хлебную крошку. Из одного окуня ухи не сваришь.

Мы сообщаем Темнику про нашу ошибку.

— Так и есть. — Он трёт свою малиновую лысину. — Две реки тут идут, рядом друг с дружкой. Забыл, напрочь забыл.

Он многое забыл, наш проводник Иван Гурьяныч — рыбак и охотник, по слухам признанный следопыт витимской тайги. Поговоркой стали для нас его слова: «Когда это было? Тридцать лет назад?»

В молчании проходит наш тощий ужин. Вадимке достаётся окунь-недомерок и чашка похлёбки с редкими кусочками картошки. А у нас основная пища — чай и дикий лук: благо, на берегу его предостаточно.

Рано ложимся мы спать, ещё раньше, чем в прошлую ночь. Вадимка жмётся к моему боку, жалуется:

— Батя, я совсем не наелся, нисколечко!

— Потерпи, Вадимка. Может, завтра улов лучше будет. А может, катер или лодку встретим. Так уж получилось. Зря я втравил тебя в эту поездку, не подумал.

— Нет, не зря. Я потерплю. Ты знаешь, батя, как мне Ивана Гурьяныча жалко? Жальче Тымбы.

— Почему?

— Не везёт ему, понимаешь? Старается, старается, и всё не так. Знаешь, как ему по тайге ходить хочется?

— Он тебе говорил?

— Я сам вижу.

— Возможно. Ты спи.

— Ладно, сейчас. А что наши делают? Ужинают?

— Может быть.

— Помнишь, как нас мама по утрам блинчиками кормила? Фаршированными, со сметаной.

— Помню.

— Кофе с молоком пили.

— Пили.

— Батя, а жёлуди здесь есть?

— Нету. Дубы только до Урала доходят, пропускают всю Сибирь и появляются не то в Благовещенске, не то в Биробиджане.

— Жаль. Говорят, из желудей кофе можно делать.

— Можно.

Вадимка любит кофе; дома он меньше двух стаканов не пьёт.

Мне надо как-то отвлечь его от мыслей об еде, но он сам затихает, посапывая, вздрагивая, бормоча что-то в полусне.

Я лежу с открытыми глазами, слушаю комариный писк, лёгкий шелест листьев, горький плач дикого голубя.

Потом я думаю о жене, Алёнке, о бабушке. Знала бы Тося, в какой переплёт попали мы с сыном, было б тут слёз да печали.

Засыпаю я поздно.

Ещё в палатке я чувствую, что день будет хорошим. Солнце светит в марлевое окошечко, разноголосо поют пичужки, где-то неподалёку долбит дерево дятел. Ему отвечает морзянкой другой; он сидит подальше, но «телеграммы» шлёт аккуратно.

Кричат противные чайки. Густо трещит кем-то взбодрённый костёр.

Приятно лежать на хвойной постели, вдыхать свежий аромат леса, слушать его неумолчную жизнь и думать, как несчастны те городские, кому ни разу не пришлось ночевать в тайге в палатке, утром смотреть на небо, ловить рыбу, купаться.

Да, но у них есть хлеб.

Мысль о еде подстёгивает меня. Я выбираюсь из спального мешка, натягиваю спортивные штаны, свитер, вылезаю из палатки.

Откуда-то вдруг пахнуло варёным мясом. Ноздри мои раздулись. Смотрю — у костра сидит Вадимка, с великим удовольствием гложет молодую желтоватую кость. Губы и подбородок его лоснятся от жира. Возле сына стоит котелок, в нём деревянная ложка — одна из тех, что мы взяли для ухи. Над костром висит ещё один котелок, побольше, Гурьянычев, полный того же аппетитного мяса.

Вот так чудеса в решете!

Я ни о чём не спрашиваю. Стараюсь сам понять: что же случилось на нашем таборе?

А случилось непоправимое. Об этом говорят козья голова, спрятанная за седло, и наше ружьё, что лежит возле Вадимки.

Мысли мои работают быстро, остро, роятся, словно искры.

Степан Степаныч спит, Темник — тоже. Значит, значит…

Кровь бросается мне в голову. Я вспоминаю Вадимкины слова: «Батя, я совсем не наелся, нисколечко».

Значит, значит…

Помнится, я просыпался на заре и в полусне-полудреме не почувствовал Вадимкиной руки. Обычно он спит, не застёгивая спального мешка; одна рука его всегда лежит намне.

Значит… Значит, Вадимка убил козу!

Я подбегаю к костру, со всего маха бью ногой по котелку. Не по тому, что стоит перед Вадимкой, а по тому, что висит над костром, — по Гурьянычеву. Котелок опрокидывается, кипящая вода льётся на мою голую ногу.

Острая боль разливается по ступне — кажется, горит вся нога. Но больнее боли то, что сделал мой сын.

Вадимка вскакивает с лесины, смотрит на меня с удивлением. Рот его набит мясом, в руке сверкает нож с блёстками сала на лезвии. Он хочет что-то сказать, но я не слушаю, меня душит негодование. Повернувшись, я награждаю сына пощёчиной.

Вадимка хватается за щеку, глаза его полны слёз и отчаяния.

— За что, батя?

Он не знает за что! За козу, конечно, за браконьерство, за позор, который он обрушил на мою голову.

Я беру мыло, хочу пойти к реке. Нога моя покрылась пузырями. Надо натереть её мылом, остудить в прохладной воде. И тут натыкаюсь на осуждающий взгляд Степана Степаныча. Наш товарищ незаметно вылез из палатки — босой, нечёсаный, в трусах, непомерно широких для тощего тела. В одной руке бумажка для самокрутки, в другой — берёзовый лист, высушенный над огнём.

— Эх, Федя, Федя!..

— Что «Федя»?

Степан Степаныч не отвечает. Это ещё больше раздражает меня, и, чтобы не поссориться с ним, я поднимаю палку и, опираясь на неё, ковыляю к реке.

Витим золотист и ласков, ему нет дела до нашей драмы. Громадины-камни купаются в бегущих струях, жёлтый песок на плёсе похож на обожжённый сахар. Чайки встречают меня возмущёнными криками.

…Нет-нет, всё правильно: Вадимка наказан справедливо.

Лагерь свой мы поставили на крутом берегу; прибрежная полоса Витима вкривь и вкось разграфлена сухим упавшим сосняком. Другая сторона реки скалистая, щербатая, вся в зазубринах, совершенно безлесная. На склонах дремлют орлы: они только что позавтракали и теперь отдыхают.

Стоянка наша пустынна: Степан Степаныч, Темник и Вадимка с Тымбой отправились искать лошадей.

Впервые лошади ушли так далеко — наверное, корм был неважный. А возможно, Милка какой-нибудь номерок выкинула. И стреноженная, она прыгает будь здоров.

Я сижу на камне возле воды, вытянув обмотанную полотенцем ногу. Она похожа на берёзовый чурбак, толстый и безобидный. И болит нестерпимо.

Второй день мы стоим на одном месте: из-за меня, из-за моей больной ноги.

Белые облака круто клубятся на ослепительно синем небе, озарённом высоким солнцем. Горы полукружьем уходят к горизонту; на их фоне, зелёно-бархатном, взмывают надоевшие, вечно голодные чайки. Они так же голодны, как и я.

Степан Степаныч с Темником ели утром шашлык. Иван Гурьяныч отсек два солидных куска мяса, распластал их, насадил на обструганные ветловые палки, сделал надрезы по бокам, посыпал солью и перцем. Палки воткнул близ огня так, чтобы мясо жарилось и не горело.

Я отвернулся, глотая слюнки. Невыносимо было смотреть, как розовые капли жира, стекая, падали в золу, как соблазнительно подрумянивалась корочка.

Степан Степаныч постарался предупредить мой отказ:

— Дело сделано, Федя! Не выбрасывать же?

— А по мне — выбрасывай!

Иван Гурьяныч молчит. Я заметил, с каким сожалением смотрел он на меня и Вадимку.

Как хочется попасть домой! Не скоро потянет меня в новый поход.

К обеду возвращаются Степан Степаныч и Темник с лошадьми. Милка, как и следовало ожидать, увела Грозного далеко в сторону.

Степан Степаныч с ходу лезет в палатку, долго роется в своём рюкзаке, ворошит постель. Я слышу его протяжные вздохи, и сердце сжимается от плохого предчувствия.

— Где Вадимка, Стёпа?

— Кажется, сбежал, Федя.

— Сбежал?!

— Три часа искали, — виновато моргает Степан Степаныч. — Кричали, стреляли, весь лес обшарили. Понимаешь, и карты нет!

Первое моё желание — броситься в погоню. Я приподнимаюсь и тут же падаю: проклятая нога! Я закрываю глаза, стараюсь собраться с мыслями.

— Зря ты, Федя, с ним так…

— Как? — Я не понимаю, о чём он говорит.

— Вначале выяснил бы: кто убил козу?

— Что?!

— Я говорю, узнал бы: он ли убил козу?

— Кто ж её убил? — Я обалдело смотрю на друга. — Ты, что ли?

— Не я, Федя. Иван Гурьяныч.

— Иван Гурьяныч?

— Именно.

Нет, он смеётся надо мной, Степан Степаныч. Темник спал — я сам видел! А может… может, он убил, потом лёг спать? Неужели я зря ударил Вадимку?

Я поворачиваюсь к палатке, возле которой стоит Темник. Он хмуро смотрит на меня. Приготовился к объяснению. Но я молчу. Я думаю: неужели это тот самый Темник, который живёт неподалёку от меня, ездит на курорт за целебной водой, трогательно рассказывает о витимских таёжниках, никогда не трогавших зверя в запретное время?

Я не хочу говорить с Иваном Гурьянычем. Я прошу Степана Степаныча заседлать Грозного. Он понимает для чего: искать Вадимку.

— С больной ногой?

— Не имеет значения.

— Где думаешь искать?

— В лесу. Где ж ещё?

— Нет, Федя, на той дороге, что мы проехали, его не сыщешь. Надо пройти по берегу, посмотреть, нет ли следов. Думаю, на ту сторону он подался. Если по карте судить, самое ближнее к нам село — Дрёмово. Оно на том берегу. От Дрёмова дорога на Карповку идёт. А из Карповки домой попасть не трудно.

— Как же он Витим переплывёт, да ещё со щенком?

— Проще простого: на лесине по течению.

Доводы Степана Степаныча имеют смысл: по тайге Вадимка не пойдёт — просто побоится. Обязательно отправится к ближнему селению. Правда, трудновато переплыть Витим, но пловец Вадимка приличный. Да если на лесине…

Видно, так и есть: в Дрёмово отправился Вадимка со своей Тымбой.

— Ты, Федя, посиди, а я берегом пройдусь, следы поищу. Если не найду, тогда поедешь.

Предложение разумное.

— Я, стал быть, тоже пойду. — Темник аккуратно затягивает рюкзак. — Моя — левая сторона.

— Согласен. Моя — правая. — Степан Степаныч вытаскивает газету. — Сейчас вот затянусь берёзочкой…

Иван Гурьяныч достаёт из кармана пачку «Беломора», отдаёт Степану Степанычу:

— Возьмите, в рюкзаке своём нашёл. Видно, ваша, случайно ко мне закатилась.

— Спасибо, спасибо! — Степан Степаныч растроган чуть не до слёз. — В самую трудную минуту выручили. Ещё раз спасибо.

Они уходят в разные стороны. Иван Гурьяныч виден мне дольше. Низенький, сгорбленный, не спеша перелезает он через валежины, мелькает в густой траве, пока не выбирается на прибрежный песок. Идёт медленно, часто наклоняется, подолгу стоит на одном месте.

И тут меня поражает мысль, случайно пришедшая в голову: а что, если Иван Гурьяныч настолько близорук, что не может ориентироваться на местности? И отсюда все его ошибки…

Мне становится жалко Ивана Гурьяныча.

Не знаю, сколько проходит времени, но вот чуткий слух мой ловит едва слышное гудение мотора. Я задираю голову, ищу в небе самолёт. А может, вертолёт или моторка?

Моторка сейчас нужнее любого самолёта.

Гул доносится со стороны реки. Он плывёт низко, рокот мотора гуще самолётного, резче. Ближе, ближе… Теперь никакого сомнения: по Витиму несётся моторка.

Она выскакивает из-за далёкого каменного гребня— чёрная точка в белых бурунах. Она летит на предельной скорости, так что нос её задран к небу. А на носу стоит что-то чёрное, лохматое.

«Кажется, собака на носу? — размышляю я. — Наверное, охотник какой-нибудь».

Но я ошибаюсь: это овчарка Андрея Гринталя. За рулём, сгорбившись, сидит сам геолог, рядом с ним примостился Иван Гурьяныч.

Лодка с рёвом втыкается в песчаный берег.

— Здоров, здоров, старина! — Гринталь тискает меня в своих лапищах. — Знаю, друг, Вадимка потерялся. Но-но, не печалься, найдём обязательно.

Это он предупреждает мои жалобы.

— В той стороне следов нет, — сообщает Иван Гурьяныч. — Я километра три отшагал.

— Как же вы здесь оказались? — удивляется Гринталь.

— Заблудились. А ты как?

— Здесь мои владения — сто километров вверх, сто вниз. Вот и мотаюсь. Есть хочешь?

— Очень.

— Вот хлеб, колбаса. Чего душа желает?

— Всего.

Пока я ем, возвращается Степан Степаныч, молча качает головой — следов нет.

— И всё-таки он ушёл в Дрёмово, — настаивает Степан Степаныч. — Иной дороги у него нет.

— По воздуху, что ли?

— Не знаю, а только моя правда.

Иногда и Степан Степаныч упрямится.

Гринталь соглашается с ним.

— Ах ты, Вадимка-Невидимка, — печалится Андрей. — Ну погоди, попадёшься ты мне, попадёшься!

Я съедаю все гринталевские запасы.

— Хлеб-то есть у него?

— Хлеба у нас нет.

— Ну и артист! — возмущается Гринталь. — Здорово ж вы его обидели. А? Было дело?

Я молчу.

— Давайте составим план поиска. — Андрей достает карту. — Вы, Степан Степаныч, и вы, Иван Гурьяныч, поедете со мной, я вас поближе к Дрёмову подвезу. Один из вас на машине в Карповку проскочит. Это на случай, если Вадимка мимо Дрёмова деранёт. А дальше будем действовать по обстановке. Больной останется на месте. Вечером ему подбросят харч и какие-нибудь лекарства. По рукам?

Все согласны с планом геолога. Минут через пять мои спутники садятся в лодку.

— Будь спокоен! — кричит Гринталь. — При нужде вертолёт поднимем, всех геологов на ноги поставим. Выручим Вадимку!

Моторка круто разворачивается, стремительно рвётся вперёд. За кормой тянутся две белопенные дорожки.

Мне делать нечего. Я сажусь на камень и печально смотрю им вслед.

Вечером приехал на лодке молодой белозубый геолог в стареньком спортивном костюме — помощник Гринталя по хозяйственной части. Выбросил на берег мешок с провизией, махнул прощально и понёсся вниз по течению. Я ничего не успел спросить: ни про Андрея, ни про Темника, ни про Степана Степаныча. О Вадимке спрашивать нечего. Сам бы сказал.

Я только что вернулся из лесу. Трудно рассказывать, как я седлал Грозного, как взбирался на него. Каждый куст, каждая сосёнка щёлкала по больной ноге. И вся эта мучительная поездка оказалась, конечно, бесполезной. Я нехотя пожевал хлеба с колбасой, запил витимской водичкой и поковылял в палатку.

Лёжа в спальнике, прислушиваюсь к чёрной тишине. Страшные картины мелькают в моём воображении. Тайга, бездорожье, болота… Вадимка, Тымба, волки… Почему-то в таких случаях обязательно видятся волки. Не медведи, не рыси, а именно они. У Вадимки — ни хлеба, ни спичек; звери гонятся за ним по пятам. Он бежит, падает, снова бежит. Слышит за собой голодное клацанье острых зубов. Нет сил, нет сил… Он падает, прикрыв собой напуганную Тымбу…

Я поворачиваюсь на правый бок. Мне надо заснуть, избавиться от страшных картин. Надо, надо, надо!..

…Проснувшись, я слышу трескучий рокоток. Я верчу головой, прислушиваюсь, определяю: вертолёт!

Схватив палку, торопливо хромаю к берегу. Вертолёт приближается со стороны Дрёмова. Я вижу, как блестят на солнце его круглые усы, как виляет стрекозиное тело, как оранжево крутится рулевое колёсико.

Вертолёт ищет меня.

Я машу ему обеими руками. Наверно, в нём сидит Гринталь. Может быть, они что-нибудь узнали? Вряд ли. Иначе приплыли бы на моторке.

Белый комочек выпархивает из кабины, падает возле палатки. Я ковыляю обратно, каждый шаг даётся с трудом, боль усиливается. Вчера лопнули пузыри, я едва оторвал бинт от ноги.

В носовом платке вместе с гаечным ключом лежит записка: «Фёдор Петрович! Товарищи ваши: один в Дрёмове, другой в Карповке. По всем направлениям разосланы геологи. Мы летим на разведку. Не волнуйся, всё будет хорошо. Твой Андрей».

Я отрываюсь от записки, провожаю взглядом улетающего Гринталя. Всё тише и тише становится вертолётное стрекотание.

«Всё будет хорошо, всё будет хорошо», — твержу эти слова как заклинание.

Если б не нога!

Ночью нога разболелась ещё сильнее, и утром я не могу встать: малейшее движение отзывается резкой болью. Можно только ползти, задрав левую ногу.

Ползти так ползти. Чего я, собственно, раскис? Вон котелок, вон вода в Витиме. Сколько здесь метров? Сто? Двести?

Я ползу. В колени врезаются камешки. Не надо обращать внимания, надо ползти, и всё. Набрать воды, вернуться обратно, умыться, вскипятить чай, позавтракать. Словом, жить нормальной жизнью.

Потом ждать лодку, вертолёт. Ждать сына.

Доползаю до песочка, решаю отдохнуть. Рядом со мной карабкается муравьишка, маленький, красненький, тащит домой длинную былинку. Ноги утопают в песке, песок сыплется, сыплется — муравьишка буксует. И всё ж ползёт, барахтается, быстро, быстро перебирает ножками. И в конце концов выползает на торную дорожку.

Это мне пример для подражания.

Умываюсь без мыла и полотенца, просто окунаю лицо в прохладную воду. Она, мне кажется, в какой-то мере снимает нестерпимую боль.

В прозрачной воде, возле берега, кружатся мальки-гальяны. Они подплывают ко мне, бесстрашно тыкаются в мои руки — наверно, ищут что-нибудь съедобное.

Я тоже не ел со вчерашнего вечера.

Сижу, соображаю, как быть дальше. Донести котелок с водой до палатки я не смогу. Пожалуй, лучше сползать к палатке за спичками, прихватить продуктов, натаскать дров, вскипятить чай на берегу.

Так и сделаю. Вот только отдышусь маленько, полежу.

Нога ноет, ноет не переставая. Мягко греет солнышко, обдувает ветерок. Голодно пищат чайки, тонко звенят колокольчики. Тихо, тихо, далеко, далеко…

Просыпаюсь от знакомого голоса, кто-то тормошит меня, окликает по имени. Открываю глаза, вижу склонённого надо мной Гарпана.

— Гарпан Гильтоныч!

Как же я рад ему, как рад!

— Пошто людей нет, Фёдор Петрович?

— Людей нет? Да вот какая история…

Я рассказываю старику про наши приключения. Гарпан сосёт пустую трубку, слушает, сочувственно кивает:

— Но-но, шибко худо, совсем худо. Искать Вадимку надо.

Заговорившись, я не сразу замечаю Асаткан.

— А вы как сюда попали, Гарпан Гильтоныч?

— Чо как? Просто. Вот она прогнала. Приехал я, значит, домой, она мне говорит: «Дедушка, ты зачем их оставил? Дорогу потерять могут». — «Но, говорю, чево её терять, слепой доедет».

Она, конешно, к бабушке Лапо побежала, на меня жалуется. А бабушка у нас — ой-оё! «Ты, говорит, старая головешка, пошто людей в тайге бросил? Они, как слепые котята, в одно место тычутся. Не знаешь, што ли?»

Покурил, подумал: «Как не знаю? Два дня возле дерева топтались».

Асаткан со мной, конешно: «И я поеду».

«Ладно, думаю, поехали. Вадимку тебе посмотреть охота».

— Ну дедушка! Совсем не Вадимку!

— Ладно, ладно. Пошто такая сердитая, всё равно бабушка? Чай кипяти, мясо вари. Придем, есть будем.

— Куда вы, Гарпан Гидьтоныч? — Я решительно не понимаю, что он собирается делать.

— Плот ладить, на ту сторону плыть, Вадимку искать. Однако, вой на той сопке будет.

Сопка, на которую показывает Гарпан, километрах в десяти от нас. Почему именно на ней должен быть Вадимка?

— Потом скажу, — хитрит Гарпан. — Примету знаю.

Невероятно, чудеса какие-то!

Пока Асаткан занимается хозяйством, старик строит плот. Валит сухую лесину, рубит кряжи, подкатывает к берегу, вяжет тальником. И вот уж неказистый плотик покачивается на прибрежной волне.

Сильный, оказывается, старик Гарпан.

Он берёт ружьё, кличет собаку, что-то приказывает. Вскоре на берег выбегают олени; не раздумывая, бросаются в воду. Собака плывёт за ними наискось по течению.

— Дедушка, сёдла не забудь! — кричит Асаткан.

— Пошто забуду-то! — сердится старик. — Головы совсем нет, што ли? Скоро ждите, потом чай пить буду.

Река с нашей стороны мелкая, старик долго отталкивается шестом. На середине плотик подхватывает стремительная струя. Теперь Гарпан только легонько подгребает шестом, чтобы не разворачивало. Всё равно прибьёт к тому берегу.

Старик сходит метрах в трёхстах ниже по течению, там его ждут олени и собака. Гарпан седлает оленей, садится на первого и вскоре скрывается в тальниковых кустах.

Нам остаётся ждать, что будет дальше.

Асаткан приносит варёную оленину, котелок с чаем, лепёшки из белой муки.

— Кушайте, дядя Федя, вам надо поправляться.

— Спасибо, Асаткан.

Оленину я съем — честно говоря, соскучился по мясу. Я умышленно не сказал Гарпану, что у нас есть козлятина. Вот, наверно, было бы грому!

Асаткан садится на почтительном расстоянии.

— Почему сама не пьёшь, Асаткан?

— Не хочу, дядя Федя.

— Ты не знаешь, почему дедушка Гарпан уверен, что Вадимка на той сопке?

— Знаю, он видел следы.

— Его следы?

— Да.

— Странно, Степан Степаныч с Темником ходили по берегу и ничего не заметили.

— Они плохо искали, дедушка всегда хорошо ищет.

Опять загадка какая-то. Зачем нужно было Гарпану искать Вадимкины следы? Он же не знал про нашу беду?

— Знал, дядя Федя, — уверяет Асаткан.

— То есть как?

— Сама не понимаю. В одном месте долго ходил, смотрел что-то и всё говорил, что он старая головешка. Потом сказал: «Скоро надо ехать, беда тут».

Зря я, конечно, спрашиваю девочку. Придётся у самого Гарпана выведать.

Мне становится легче, я верю, что Гарпан найдёт Вадимку.

Я рассказываю Асаткан про город, о том, какие там школы, как интересно ходить в кино, в театры, на стадионы. Даже зимой можно плавать в бассейне, играть в волейбол. Можно записаться в любую спортивную секцию; посещать Дом пионеров; стать юннатом. Многого Асаткан не понимает, переспрашивает. Конечно, когда она приедет в город учиться, она прежде всего научится плавать в бассейне, запишется в волейбольную секцию, будет ходить в кино и театры.

— Постой, когда ж ты будешь учиться?

— А потом учиться, — спохватывается Асаткан, — так нельзя?

— Всё-таки вначале учиться.

Асаткан соглашается.

С той стороны, куда уехал Гарпан, раздаётся выстрел. До нас доносится глухое эхо.

— Дядя Федя! Дедушка Вадимку нашёл! Он сказал: «Если найду, стрелять буду, вас радовать».

Асаткан рада не меньше меня, ей трудно усидеть на месте.

— Пойду ещё варить, — торопится она. — А вы ждите, они скоро приедут.

Глава седьмая ДОМОЙ

Районный центр живописно расположился в горной котловине. Село растянулось в одну улицу, как большинство таёжных сёл. Первый дом здесь построил поселенец Яков Сосновский, поляк, из ссыльных. Тут растут его внуки и правнуки, давно обрусевшие и считающие себя коренными сибиряками.

Высокие ветры летят над Сосновкой: и те, что с океана, и те, что из горячих степей. Оттого и теплее здесь, чем в соседних сёлах.

С другой стороны, всегда получается так, что дождевые тучи, особенно весною, постоянно кружат над котловиной. По дождям сосновцы не скучают. А где дождь, там и урожай.

Всё это мы выяснили в больнице в разговорах с местными жителями, которые лечатся вместе с нами.

Наши койки стоят рядом. Вадимкина — прямо у окна. Мы лежим здесь пятый день и ещё пролежим столько же. У Вадимки вывих правой ноги. Моя болезнь известна.

На вопросы, как нашёлся Вадимка, Гарпан Гильтоныч отвечал коротко:

— Но, что болтать! Нашли и нашли.

— А всё же как вы узнали, что он на сопке сидит?

— Совсем просто. Дым не видел, што ли? Кто будет на вершине костёр жечь? Конешно, Вадимка. Зачем? Беда случилась.

Прав Гарпан Гильтоныч. Настоящий таёжник не разведёт костёр на юру. Но почему же я-то ни огня, ни дыма не видел? Неужто зрение подвело?

— Дым-то маленький был, — успокаивает Гарпан, — совсем одна струйка. Сосновой шишкой пахнет. Верно, Вадимка?

— Верно, дедушка Гарпан.

Вот и все сведения о Вадимкиных странствиях. Его самого я расспрашивать не хочу.

Гринталь и Степан Степаныч приехали вечером. Они тоже наткнулись на Вадимкин след, но поздно: увидели забросанный землёй костёр и оленьи следы. Иван Гурьяныч подоспел к утру, когда мы собирались в дорогу.

Гарпан Гильтоныч и Асаткан провожали нас до самой Сосновки. И в тот же день уехали на оленью стоянку.

Иван Гурьяныч улетел вчера.

Из больничного окна мы видим горы. В мелком соснячке полуспрятана шумная речушка — только один изгиб сверкает на солнце. Он ярок и пёстр, как хариус. Пестрота эта — от камней и солнца.

Ещё мы видим зелёные квадраты огородов, частокол желтеющих подсолнухов, зелёные поля колхозной картошки.

По больничному двору носится Тымба. Гоняет кур, знакомится с местной собачьей знатью и вообще ведёт роскошный образ жизни.

А у нас единственное развлечение — приход Степана Степаныча.

Он всегда появляется во второй половине дня, со свёртком под мышкой. Это — угощение для нас. Леночки или медвежатника. Мы каждый раз протестуем, но всё-таки берём. И Степан Степаныч старается. Знакомых у него — полдеревни, наверное.

По утрам Степан Степаныч пишет повесть для детей, перед обедом прогуливается, а вечером идёт ловить рыбу. Берёт в рюкзак хлеба краюшку, соль, перец, лавровый лист. И котелок, разумеется. Иногда картошечки, если уху варить.

Вначале он ходил на реку со спиннингом, но мальчишки его просмеяли. Посоветовали вырезать длинное удилище, привязать тонкую леску, к ней крючок, а на него насадить одного-двух кузнечиков. И забрасывать на перекатах в самую струю.

Сделал так Степан Степаныч — опять ничего не выходит. Один мальчишка увидел, как он ловит, говорит:

— Вы, дяденька, никогда так не поймаете. Вода чистая, ленок от берега до берега всё видит. Надо прятаться.

— А как прятаться? — спрашивает Степан Степаныч.

— Надо из-за кустика. Дайте покажу?

Зашёл за тальниковый куст, постоял несколько минут, бросил. Тут же леска дёрнулась. Раз! — и трепещет на берегу рыбина.

— Ловко! — щёлкает языком Степан Степаныч. — Бери, брат, твоя добыча.

— Не-е, — отказывается парнишка. — У нас так не положено, вы — гость. Лучше всего ленка в пасмурную погоду ловить. Попробуйте.

Потом и Степан Степаныч наловчился. Вытянет трёх-четырёх леночков, килограмма по два; из одного уху сварит, тут же на берегу. А остальных для нас зажарит. Так вот и живёт, строго по расписанию. Но мы беспокоимся, что он сидит здесь из-за нас, время теряет.

— Что ты, Федя, гонишь меня? — ворчит он. — Отпустят вас — вместе полетим. Хорошо здесь пишется, светло как-то. Прямо на удивление.

И сегодня Степан Степаныч появляется в своё обычное время. Кладёт свёрток на стол, садится против Вадимки и помалкивает, глядя на свои широкие ладони. Почему-то здесь он стеснителен, неразговорчив.

— Как на воле, Стёпа?

— Ничего, Федя, хорошо. Солнышко светит, хвойный аромат по всему селу. Рай таёжный.

— Что-то теперь Гурьяныч поделывает?

— На машине, наверно, катается — по асфальту легче.

Я решаюсь задать вопрос, который давно меня мучает:

— Как ты думаешь, Стёпа, почему он терялся в тайге? Ну, плутал — это ничего, это с каждым может случиться. Именно — терялся?

— Знаю. Мне бабушка Лапо по секрету сказала: «Чо он за охотник, в селе жил, тайге редко бывал».

Так вот где она, разгадочка!

— И ты мне ни гугу, Стёпа?

— Извини, Федя, не хотел говорить. Горяч ты. Запросто мог обидеть человека.

Мы не осуждаем Гурьяныча, понимаем, что ему хотелось побыть в тайге, посмотреть на родные места…

В палату заглядывает курносая сестричка в белом халатике. Строгая сестричка, непримиримая.

— Вадим! Тебе письмо!

— Мне? — привстаёт Вадимка. — Точно?

— Я всегда говорю точно. Возьми.

— Спасибо, Надежда Петровна!

Нам со Степаном Степанычем очень любопытно, кто написал сыну письмо. Может, из дому? Так почему на его имя?

— Выйдем, Федя, на солнышко, покурить захотелось.

Я понимаю манёвр Степана Степаныча. Он означает: «Не надо стеснять молодого человека».

Мы, наверно, не узнали бы Вадимкиного адресата, если бы не строгая Наденька. Она добровольно сообщила, что письмо послано Асаткан Гантимуровой — видать, эвенушкой.

— Гляди, Федя, Вадимка имеет успех, — радуется Степан Степаныч. Я вижу, другу не сидится, всё на року смотрит — видать, рыбка манит.

— Так я пойду, Федя, насчёт леночков промыслю. Интереснейшее занятие, честное слово! Выйдешь из больницы — обязательно порыбачим.

Тымба увязывается за ним.

Вадимке разрешили понемногу ходить. Мы сидим с ним на больничных брёвнах, греемся на солнышке, смотрим, как весёлая Тымба бегает за воробьями. Она повзрослела, вытянулась, смышлёней стала.

Вадимка уже в который раз о доме заговаривает:

— Батя, давай телеграмму пошлём — наверное, там беспокоятся.

— Давай, теперь можно. Погреемся и потопаем.

Появляется Степан Степаныч. Шагает он широко, не сутулится, несёт не свёрток, а хозяйственную сумку. Наверно, улов солидный.

И вообще выглядит он сегодня необычно. На нём ичиги — новенькие, опоясанные сыромятными ремешками, чёрные, блестящие, смазанные каким-то салом. Вместо штормовки — замшевая куртка с замком-«молнией». Кепка зажата в руке, русые волосы взъерошены, весь он какой-то новый, светлый, прямо-таки сияющий.

— Пять ленков и один таймешек! — гордо объявляет Степан Степаныч. — Начинается промысловый лов рыбы, организуется артель. Вы записаны вне очереди.

— Видим, видим, разбогател на рыбном промысле, приоделся. Курточку где подцепил?

— Тут, у бывшего лётчика.

— А ичиги?

— У охотника.

— Тоже бывшего?

Мы завидуем слегка Степану Степанычу.

— Как дела, Вадимка? — традиционно спрашивает он.

— Хорошие, дядя Стёпа.

— Как нога?

— Заживает.

— Вот и славно!

Он садится на брёвна, достаёт папиросы.

— Домой бы, Федя, надо сообщить: где мы и как.

— Только сейчас говорили. Пошли на почту.

Мы с Вадимкой идём, опираясь на палки. Он в кедах, я в одном ботинке. Больная нога по-прежнему обмотана бинтами. Сын почти не хромает, а я всё ковыляю. Ожог третьей степени проходит не скоро.

На почту идём мимо аэродрома. Из-за леса вылетает юркая машинешка — «ЯК-12», очень удобная для самых глубинных трасс. На такой и мы летели из дома на Тымбу.

Самолёт снижается, мягко садится на грунтовую полосу. К нему сбегаются люди: в таёжном селе прилёт самолёта — большое событие. Мы тоже подходим. И не зря.

Открывается дверца, из кабины выпрыгивает… Синёв Александр Сергеевич, мой друг и однокашник по военной службе.

— Вот вы где, голубчики! — Он распахивает руки, обнимает меня, целует троекратно. — И Вадимка здесь? И пёс-барбос? А это что за маскарад? — Он сочувственно кивает на мою ногу.

Я не отвечаю, знакомлю его со Степаном Степанычем.

— Как же! Как же! — Александр Сергеевич почтительно пожимает писательскую руку. — Читал ваши книги, хорошо пишете, увлекательно. Есть и в наших краях таланты.

Я смотрю на этого Сашку Синёва — простите, на Александра Сергеевича — и думаю: бог ты мой, как меняются люди! Ведь совсем же недавно, кажется, были мы с ним зелёными юнцами. И вот…

— Как там у нас, Александр Сергеевич?

— Как там у нас? — Синёв осуждающе покачивает головой. — Объявлен всесоюзный розыск. Шутка, больше недели без вести. Жена твоя, Фёдор Петрович, трижды звонила, а сегодня самолично явилась. «Везите меня, и баста». — «Куда?» — спрашиваю. «В тайгу эту самую». — «Тайга, говорю, большая, подождём день-другой, тогда уж во все колокола зазвоним». Едва отговорился. А тут случай приспел: лётное поле в Сосновке проверить надо, что-то лётчики жалуются. Дай, думаю, сам слетаю: это ж тот район, где наши путешественники застряли.

— Видишь, батя? — выговаривает Вадимка. — Надо было раньше сообщить.

— Надо было, — соглашаюсь.

— Сколько вам ещё сидеть здесь? — спрашивает Александр Сергеевич. — Это я к тому, что могу прихватить двоих.

Прихватить двоих? Мы, собственно, ещё не думали об отъезде. И уж если лететь, то всем сразу.

— Мы остаёмся, — отвечает за нас Вадимка. — Нам ещё леночков надо половить. Вот таких!

Ленки у Вадимки получаются больше, чем ловит Степан Степаныч.

— Ленков половить надо, — соглашается Александр Сергеевич. — Дельное предложение. Авось и я с вами денёк-другой побалуюсь. Возьмёте в компанию?

— Что за вопрос? Разумеется.

А теперь — на почту, сообщать, что мы живы-здоровы.

1

Куладай-Мэргэн — герой эвенкийских сказок.

(обратно)

Оглавление

Глава первая ВАДИМКА ПОССОРИЛСЯ С БАБУШКОЙ

Глава вторая НЕПРЕДВИДЕННЫЙ ПАССАЖИР

Глава третья НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Глава четвёртая ОЛЕНИ И ВОЛКИ

Глава пятая СОЛОНЦЫ

Глава шестая КТО УБИЛ КОЗУ?

Глава седьмая ДОМОЙ

*** Примечания ***