КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Потому что красивый. [Фредерик Дар Сан-Антонио] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Сан-Антонио Потому что красивый

Мертвые не кусаются (Вместо предисловия)

"Клиенты для морга", "Прикончи его поскорее", "Имею честь вас укокошить", "Тебя спровадят на тот свет" — это названия романов Сан-Антонио. Так что же, он автор крутых детективов?

"Концерт для пояса с резинками", "Поздоровайся с дамой", "Оставь в покое девочку", "У мышек нежная кожа", "Мое почтение, крошка" — это тоже названия романов Сан-Антонио. Так что же, он эротоман?

"Вальтер Клозет и его личная жизнь", "Надень трусы, гондольер", "Заср…цы", "Крыса для навара" — и это названия романов Сан-Антонио. Значит, он бытописатель, смакующий скабрезные детали?

Почему вот уже в течение почти сорока лет на вопрос, кто сейчас самый читаемый автор во Франции, статистика дает бесспорный ответ: Фредерик Дар, пишущий под псевдонимом и от имени комиссара Сан-Антонио. Его читает не только вся страна от лавочника до интеллектуала, от сторожа до депутата парламента, но и Италия, Испания, Квебек (Французская Канада) и бывшие колонии, где французский является государственным языком. С 1950 года им опубликовано около двухсот книг, которые изданы десятками миллионов экземпляров, уже вышло двадцать пять томов собрания сочинений.

Секрет столь уникальной популярности не в том, про что пишет Сан-Антонио, а в том, как он это делает. "Его величество подписывается на минуту тишины, слышно, как ворочаются мысли в огромной полости его пустого мозга", "Ее католицизм лезет изо всех пор, особенно в эту пору каудильо Франко" — это Сан-Антонио. "Окна темны, как планы садиста", "Я набрасываюсь на нее, как духовенство на еретика" — это тоже Сан-Антонио. "За стеклом в неистовом полыхании пламенеющей листвы угасал день (если вы любите такой стиль, напишите мне, приложив марку для ответа, я вам вышлю несколько ящиков этого добра с краном для воды") — и это Сан-Антонио.

Юмор, гротеск, пародия. Но и загадка, тайна, острый сюжет. Каждый найдет себе главу по вкусу — от вульгарного примитивного юмора до тонкой и сложной игры словами. Пародия на классическую и бульварную литературу, на языковые изыски и эксперименты и даже на самого себя, пишущего подобные опусы, создавая при этом свой собственный неповторимый стиль и язык, насыщенный каламбурами и "сан-антонизмами".

Все это для того, чтобы показать "всеобщий идиотизм, глупость, эгоизм, равнодушие", царящие в окружающем мире. "Люди, которых я описываю в моих книгах, ужасны потому, что все люди таковы. Все мы по-своему ужасны", — говорит Сан-Антонио. Перефразируя одного из его героев, можно заметить, что с живыми людьми иметь дело трудно и противно; с мертвыми легче: они не кусаются.

"Вы же меня знаете?" — любимая фраза Сан-Антонио, которую он сделал названием одного из своих романов. Надеюсь, что прочтя эту книгу, вы ответите утвердительно на этот вопрос.

Л. Савров



Лава первая

— Будто куклы, да? — замечает Мари-Мари.

— Ш-ш! — возражаю я. — Тихо, малышка. Хотя французский язык и сдает свои позиции, он еще распространен в мире или, по крайней мере, понятен некоторым народцам.

— Комплект! — сообщает лифтер.

Толстая рыжая корова, прячущая зоб под шестнадцатью рядами натуральных жемчужин, ругается, видя дверцы лифта, закрывающиеся перед самым ее клубневидным носом.

Кабина достаточно велика. Медная табличка над кнопками сообщает, что максимальная загрузка составляет двенадцать человек.

Каждый из пассажиров называет свой этаж. Лифтер, маленький курчавый канарец, ловко пробегает по клавиатуре шустрым указательным пальцем.

— Знаешь — брюзжит мисс Косички; моя спутница Мари-Мари, сногсшибательная в своем голубом тюлевом платье с красно-белой отделкой (да здравствует Франция!), — что фигово в моем возрасте; вечно тыкаться в толпе носопырой в пупки взрослых современников. Так и хочется укусить узел бабочкой на пузе. Все время, как на вулкане или под арками жира… Как-таки он называется, этот тенерифский вулкан?

— Теиде, комарик.

— И ка выс?

— Около четырех тысяч метров!

— Для такого вшивого островочка — это метать бисер. Отдать половину голландцам — они возликуют там, в нижних ландах!

Девчушка спряталась в уголке за спинами кабинонаселения, как мышонок в норке: Чувствую только, как ее ручонка подрагивает в моей. Едкий голос доносится из людской магмы, как из колодца.

Лифт делает первую остановку на третьем. Нас покидает американская пара. Он в зеленобутылочном смокинге с желтыми лацканами, который дивно гармонирует с сиреневой рубашкой и брюками в черно-красную клетку. На ней белый комбинезон, раскрашенный вручную. Ангорская кошка намалевана на раздвоении панталон и два больших яблока на месте грудей. Эффект бесконечно артистический и провокационный. Их выкатывание освобождает немного жизненного пространства в стальной клетке. Кондиционер мягко фырчит и скрытый динамик создает уютную музатмосферу.

— В общем, мы уже в Новом году? — спрашивает из-за леса задниц Мари-Мари.

Ее намек привлекает внимание к факту, что мы только что вступили в первое января в громадной общей связке с туристами, в подавляющем большинстве немецкими. Последние искры фейерверка еще мерцают над Пуэрто-де-ля-Крус.

— В общем, да, — допускаю я. — В совсем свеженьком году, дорогая!

— Не смей звать меня дорогая! — вопит злюка.

— Почему же?

— Это расточительство! Что останется на потом, когда мы поженимся?

— Я найду что-нибудь другое, — обещаю ей.

Седьмой этаж. Еще трое выходят. Жиртрестовские немцы. Пара пятидесятилетних розовых свинок плюс мама мадамы — завитая толстуха. Уф, остались в узком кругу. Можно расслабиться. Переглядываемся со спонтанной симпатией, связывающей уцелевших. Заметьте, люди вообще испытывают конфузное желание чувствовать себя «как у себя». Вот, во время вечеринки, как только часть приглашенных отвалит, между оставшимися, невзирая на возраст и воспитание, создается какая-то связь. А у врачевателя? Ты входишь, приемная полна, все застыли. Не смеют даже кашлянуть. Дама уронит сумочку, и все физиономии напрягаются — какая неловкость. Постепенно напряжение спадает. Мало-помалу происходит облегчение атмосферы. Глаза улыбаются… В какой-то момент, когда народу поубавится, начинают болтать. Последнему, остающемуся с тобой тет-а-тет, ты объясняешь про анализ мочи, а он тебе о своих полипах и геморрое женушки.

Лифт продолжает карабкаться. На указателе этажей зажигаются и гаснут цифры. Уже готовится к выходу пожилой господин. Еще красивый мужчина. В отлично сшитом черном смокинге. С нежно-белые волосы. За плечи зацепилось пятьдесят сантиметров серпантина.

У него великолепный загар, делающий обильную шевелюру еще благороднее.

Вдруг: крак!

Поломка. Полная темнота, неподвижность. Мы в такой плотной герметичной темноте, что в сравнении с ней негатив фотографии папы Павла VI на лыжне будет похож на стакан кефира.[1]

Возгласы на разных языках. Потому что, вопреки мнению идиотов, звукоподражательство не интернационально.

Затем следует тишина. Молчание страха. Музыка умолкла, кондиционер мертв.

Маленький лифтер колотит кулаком по металлической двери. Просто так, чтобы создать хоть какой-то шум…

— Предохранители что ли полетели? — спрашивает меня Мари-Мари уже не таким горделивым голосом.

— Похоже на то и на это тоже, малышка, — уверяю я, чиркая зажигалкой.

Огонек в моем кулаке внушает уверенность. Когда тебя обмакнули в тотальную темноту, достаточно искорки, чтобы создать впечатление сильного света… Блестят испуганные лица. Кроме лифтера и нас, в наличии старик, о котором я говорил несколькими строчками выше, парочка неопределенного возраста (в неопределенной позиции, как и все мы) и здоровый немецкий педик, одетый в черный бархат, с прической бретонского спаниеля.

Парочка — из Голландии, поэтому дама излагает свои страхи на языке Рембрандта. Лифтер отвечает ей по-испански, не переставая барабанить в дверь. Он явственно оплакивает свою профессию и сожалеет, что не работает спасателем на пляже. Тевтонский педе извергает опасения с помощью горлового дефекта, именуемого «немецким языком», тогда как старик с белоснежными волосами (Боже, какая красота!) довольствуется вздохами: «Уэлл, уэлл, уэлл!»… которые, и каждый персонаж этого опуса знает, предназначены убедить, что он говорит по-английски, как папаша и мамаша Виндзорские.

Затем следует период замешательства. Пассажиры лифта обмениваются опасениями, сначала на родных диалектах, потом на современном английском.

Голландка беспокоится, что мы задохнемся, если поломка надолго, потому что кондиционер не работает, а кабина, как ей кажется, герметичная.

Не отставая в мрачных предсказаниях, германский псих-ос (муж. род от осы) полагает, что трос лопнет и мы свалимся на дно шахты, где наши кости рассыпятся в пыль и пепел.

Вот так и возникает паника.

Лифтовый гарсон читает «Отче наш иже еси…» и модную «Гарри, я возбужу тебя», которая по-испански звучит еще неистовее.

— В штанишки не наложила, кроха? — спрашиваю я маленькую подружку по несчастью.

— С тобой никогда! — бормочет воробышек, у которой ладошки стали влажными.

Нидерландская жена начала рыдать, фройляйн Услада — визжать. Лифтер продолжает читать окаяние души.

Тут я решаю «сделать что-нибудь».

Доверяю зажигалку старому господину. Вытаскиваю перочинный ножик с перламутровой ручкой, у которого очень твердое лезвие. Откручиваю винты крышки спасательного люка на потолке. Чтобы сделать это, взгромождаюсь на плечи голландского зюйдерзеена, в то время как благородный старик подсвечивает мне синим пламенем огнива. Через несколько минут открываю люк. Поток воздуха из шахты обдувает нам головы. Небольшое гимнастическое упражнение и вот я уже на крыше кабины. Зажигалка передана мне, как олимпийский факел. С ее помощью устанавливаю, что мы всего лишь в метре от следующего этажа. Что делает красавец Сантонио? Не стоит об этом даже говорить, к чему зря тратить энергию, но ненавижу наплевательство. Я всегда откровенен, особенно когда нахожусь на откровенно испанской территории: ничего за пазухой, ничего в загашнике. То, что я хочу вам предъявить, находится у меня в носке. Это монтировка. Вынимаю ее и вставляю между резиновыми прокладками дверей для входа в лифт на этаже. Мощно нажимаю. Створки слегка расходятся. Мои усилия удесятеряются (удваивания было бы маловато), и образуется щель, достаточная для протискивания мужчины (а если постараться, и женщины).

— Ну вот, — сообщаю я спутникам по заключению, — путь свободен. Давайте: дети и женщины сначала!

Малый из голландских польдеров подает мне Мари-Мари. P-раз! Малышка на воле. Затем лифтер. Затем соотечественница Ван-Гога, затем кокетка-педик с той стороны Рейна. Потом старик. Чтобы закончить, помогаю голландцу. Последнее упражнение вашего рассказчика, и вот все уже не мостике.

Гостиница бурлит. Клиенты начинают шуметь, что празднование Нового года втемную немного затянулось. Свечи и фонарики бродят по коридорам.

Наконец вспыхивает свет. Щурятся, промаргиваются, кто как может. Стеснительные улыбки. Пожелания доброй ночи. Каждый костыляет на свой этаж, имея в виду, что лифта-на-сегодня-хватит-спасибочки!

Прощаюсь с комариком. Надо вам сказать, что мы явились в гостиницу «Святой Николас» целой кодлой. Считайте сами: оба Берю с племянницей, маман, Антуан — малыш, которого я пригрел во время сенсационного расследования,[2] и я сам, не считая Сосисама, последнего приобретения хозяйства Бурюрье, собаки, которую они квалифицируют как бульдога, но мне кажется, что это следствие скрещивания жабы с сосиской. Мы заняли две анфилады комнат, наши находятся как раз над караваном Толстяков. Маман тает от счастья. Антуан для нее — лучик солнца. Омрачает радость только опасение, что придется вернуть его кому-нибудь: родственникам или администрации. Правда, со времени смерти его родителей еще никто не востребовал его. Будем надеяться, что время сделает свое дело, как говорят консьержки, а они знают жизнь. Но я боюсь поддаваться иллюзиям. Времени нужно опасаться. Оно, зараза, может такое выкинуть! Химера — рассчитывать на него! Оно, как паутина, обволакивает и убаюкивает. Ты пригрелся, мечтаешь… И вдруг, хрясь! Паутинку оборвали ударом топора, и ты летишь! Но, несмотря ни на что, с малышом Антуаном мы надеемся не расстаться. Он такой непредсказуемый, это чудовище! Обаятельный прототип! И каков характер! Зря не орет. Спокойный, глаза голубые, морда чистая с шустрыми ямочками на щеках. Жамкает, как людоедик. Сунь ему что-либо в пасть и увидишь сам. Любимое блюдо — мясо с рисом и зеленым горошком. Или мозги с пюре. Уже гурман, клянусь! Маман прилипла к нему так, что иногда я становлюсь ревнивым. Он ухожен лучше, чем президентский «боинг». Этому негоднику полная профилактика проводится по пятнадцать раз на дню. Ночные кошмары, опускания мошонки, риноцерофарингит — все под суперконтролем! А прививки? Дома только и говорят о БЦЖ, антиштуках и хрен знает еще о чем! Про витамины я знаю больше, чем любой педиатр. А также выучил наизусть диэтическую лексику малышей. Дома пьем только из сосок. Недавно одна даже оказалась на моей тумбочке у кровати, ей-богу! Когда я вижу маман в действии, то ощущаю себя преступником, не сделав ее бабушкой. Антуан зовет ее мамой, а меня папой. Забавно, не так ли? О, я вижу, поглотители моей прозы, что вы припишите мне эдипов комплекс. «Ага! Он завел ребенка от своей матери! Они, наконец, папа-мама, оба!» Ну, это всегда так. Если делаешь, вопят: «Смотрите! Он делает!» Если не делаешь, с тем же ражем: «Смотрите! Он не делает!» В глубине души даже приятно. Если хорошенько подумать, это успокаивает!

Однако я отвлекся… Цепляйтесь двумя руками или двумя пальчикам, если сильны, за глубокомыслие моих хохмочек. Ага, стало быть, я оставил позади поломку лифта. Не двигайтесь, сейчас выберемся на дорогу. Но вначале надо описать вам место действия. Значит, дворец «Святой Николас» в Пуэрто-де-ла-Крус. Тенерифе, 1 января в компании маман, Антуана, Берю, Берты, Мари-Мари и Сосисама! Видели, поняли, засвидетельствовали?

Хорошо, возвращаюсь к своему долгу. Неустанен! Полон энергии, наречий. Мне обходимо выплеснуться. Вот он я. Лафайет! Де Голль! Я воркую за вас! Делаю не просто, а очень просто!

Проводив малышку, я заваливаюсь в собственную комнату. Сурдинит радио — причуда горничной. Я не люблю, когда вокруг что-то беспрестанно звучит. Многие пользуются радио, как светом. Включают его, входя в комнату, и выключают только в момент засыпания. Я же терпеть ненавижу. Надо использовать непрерывный шум сознательно, с достаточным основанием, если хочется сохранить его благородство.

Присаживаюсь у письменного стола красного дерева и кладу на него лист копирки. Из ящика вынимаю коробочку порошка и кисточку с исключительно шелковистыми волосками.

Кропотливая работа. Стук в дверь раздается в тот момент, когда я заканчиваю небольшую проверку. Это Берю, вырядившийся в двубортный голубой костюм и шелковую белую водолазку. Он весь в машинном масле, особенно под ногтями и носом.

— Ну, как-по-вашему, доктор? — спрашивает он, приближаясь.

От него так разит перегаром, что если поднести зажженную спичку к пасти, она превратится в факел.

— Превосходно, Толстый. Ты самый лучший исполнитель короткого замыкания, которого я когда-либо видел.

Он смахивает паутину с шевелюры.

— За этими шпанскими дворцами ухаживают только с фасада, — жалуется Берю. — Видел бы ты за кулисами. По крайней мере, ты смог сфабриковать?

— Как по маслу, парень!

— Браво! А комарик?

— Завалилась спать.

— Хоккей! Тогда я спущусь в гранд-салон и поищу Берту. Когда я ее там оставил, она позволяла себе дурачиться с маленьким похабником, который явно напрашивался в качестве новогоднего подарка получить кулаком по рылу. Ты идешь?

— Присоединюсь попозже, Толстый. Сначала нужно передать сообщение крабу. Он уж, верно, весь истомился, наш Старичок.

Толстяк добавляет еще масла на лоб, массируя его мощной дланью.

— Вот тип, — вздыхает Берю, — он не расслабляется даже в ночь Святого Сильвестра. Уж это точно! Когда он откинет копыта, надо будет бросить ему в сосновый ящик парочку досье, чтобы не подох со скуки на том свете! Знаешь, что я тебе скажу? Как об этом подумаю, меня мучит жажда!

И он отправляется выпить!


Связь так себе. Голос старикана доходит до меня ослабевшим, будто с того света, о котором только что толковал Мамонт.

— Ну что, Сан-Антонио?

— Проверка произведена, Начальник, это точно ОН.

Слышится карканье, похожее на звук, производимый, когда выплевывают после употребления зубную пасту.

— Плохо слышу вас, господин директор.

— Я сказал… печатки?

— Отпечатки? Вот они у меня перед глазами, завтра отправлю вам срочной почтой. К тому же мне удалось прощупать его левую ногу и я почувствовал шрам на левом бедре. Поверьте мне, ошибка невозможна.

— В таком случае, применяйте вариант «Б».

Вариант «Б»! В этом весь старуханец! Ему только бы развязать маленькую войну! Как в мультике.

Он задумывает сюжет.

Но только живу-то в нем я!

Лава два

Люди думают, что к югу от Авиньона мир голубой, охровый и в высшей степени желто-соломенный. Они думают, что ниже четвертой параллели все зеленеет, пылится, лазурится. Излишек почтовых календарей пропитал их ошибками, как говорит Берю. Они слишком загружены цветными брошюрами, фотографиями приятелей и знакомых на отдыхе. Вселенная иллюзорна. Можно и сплоховать, нельзя торопиться подбивать бабки, ненормальненькие мои, проверяй товар перед тем, как выдать пропуск (опять же, как излагает Толстяк).

Итак, этим утром 1 января разглядываю с балкона раскинувшийся у моих ног Пуэрто-де-ла-Крус. Открывается вид на черный берег с какой-то серой грязью под видом песка. Скалы в великом трауре. Океан с многокилометровыми нефтяными разводами… Белые здания, скученные, как на Манхэттене, толпятся у края залива. Все нашпиговано покрасневшими туристами. Вывески больше намалеваны по-дойчски, чем по-эспаго. Мерзавцам, желающим резко уменьшить население Германии, достаточно взорвать несколько бомбочек на Канарских островах между Рождеством и Новым годом. Сразу гоп, фини, капут, терминато дойчские друзья. И завоеватель может делать вклады и развивать нетронутую тевтонскую земельку, малонаселенную незлобными хранителями музеев или приветливыми баварскими служанками.

Так как мой балкон наискось, я любуюсь еще и панорамой внутренней части острова. Главная деталь здесь — совершенно замечательный Теиде, пико, как зовут его канарцы. Строго коническая, похожая на женскую грудь, его незапятнанная чистота блестит на солнце. Ибо что верно, то верно: солнца здесь до черта. Под белыми снегами каскады коричневой лавы. Еще ниже зеленые леса банановых плантаций знаменитой долины Оротава. Ну да, надо признать, что все вместе это не отвратно. Мне даже стыдно за мой рационализмус. Типично французонская реакция на обстоятельства. Французы, заметьте, всегда неудовлетворены. Напичканы сарказмом. Колпачки с ручек всегда сняты, чтобы заполнить жалобную книгу, или, как я говорю, спросить у человека, только что вытащившего тонущего малыша из воды: «А где же беретик мальчика?» В общем, стыдно подумать.

В ванной Антуан гугукает под шампуняжем маман. Плевать ему на курортный блеск! Отрываюсь от пейзажа, чтобы пойти полюбоваться херувимчиком.

Ну, скажите, не сумасбродна ли эта миссия в семейном интерьере? Маман, дитя, трали-вали! Бах! Вариант «Б», как приказал Старичище! Приехать сюда с командой Святого Семейства — его задумка!

— Дорогой Сан-Антонио, если это действительно тот человек, вам придется иметь дело с самым коварным лисом, когда-либо встреченным за всю вашу карьеру. Прежде всего не вызовите у него подозрений!

Любые предосторожности не будут излишни. Возьмите с собой вашу семью и семью Берю. Станьте обычными туристами! Чем больше вы будете походить на члена тургруппы, тем больше получите свободы для маневра.

Открываю дверь в ванную комнату. Испанцы не экономят на размерах помещений. Обстановка бедновата, но в их конструкциях не тесно.

Берюрье уже тут, сидит на биде, радостно наблюдая трогательную картину. Маман помолодела, честное слово! И знаете, почему? Потому что с появлением Антуана сменила фиолетовую блузку на белую. Изображает из себя нянечку детсада. Рукава засучены, руки в пене по локти, она обмывает маленького негодника, который стоит в ванне, раздвинув ноги.

— Привет, парень, — бросает мне весело Толститель, — не хотел мешать отпущению грехов нашего тритона. Этот бродяга великолепен! Посмотрите на его пипинюшку! Мадам, есть мужики, у которых втрое меньше! Черт, это мог бы быть твой детеныш, Сан-А! Клянусь, этот лягушонок будет грозой бабочек. Нет, посмотрите, каков колосс! А эта пара кастаньетов! Когда я вижу такого смельчака, я сожалею, что женился на бесплодной. Славно было бы настрогать полдюжины щенят. И не только ради пособия, заметьте, а для удовольствия. Он смахивает слезинку рукавом рубашки.

— Ты уже схавал брюк-фиесту, Сан-А? — воодушевляется он, меняя тему.

— Нет еще.

— А я уже. Должен сказать, что ветчина не показалась мне ферст класс, а омлет был пережарен. Только дорада в сметане оказалась на уровне. Что касается сыр-бора, то здесь он дает газу в небо. Впрочем, они его подают в банановом желе на манер кошки, зарывающей дерьмо. В обед я отыграюсь на лангусте. Вот из зе погром этим морнингом?

— Солнечные ванны на краю бассейна, гусь-лебедь, это тебе годится?

— Твои слова поднимают менталитет, — одобряет Энергичный. — Если я приду, надеть купальные кальсоны?

— Посмотрим, — соглашаюсь я, лаская голую попку Антуана.

Дитя отвечает мне улыбкой сообщника.

Вот у нас и зарождается взаимная любовь. Скоро станем неразлучными.

Но не время расслабляться, Сан-А.

Старик настаивает на варианте «Б».

— Антуан II вроде уже готов? — спрашиваю я у Фелиции.

— Сейчас, а что?

— Потому что он мне нужен, — говорю я беззаботно.


— Дай мне его поводить! — умоляет Мари-Мари. — Черт, надо же мне этому учиться или нет? Когда поженимся, если я не буду заниматься шитьем-варьем, ты же первый заворчишь, Сантонио, особенно такой шелудяк, как ты…

— Я доверю его тебе попозже, комарик.

Еще неизвестно, кто кого ведет, скорее Антуан направляет свое средство перемещения. Надо видеть, как он шпарит, наш предприимчивый. Тянет лямку, как вожак собачьей упряжки, за которым гонится стая волков. То он прямо вперед, то неожиданно через несколько шагов осуществляет поворот «все вдруг», как морская эскадра на маневрах. Его привлекает любая ерунда. То флакон лосьона для загара, то пламенеющий шлампомпон какой-нибудь старой развалины. Малый не устает вертеться. Главное — не перечить его начинаниям, или он начнет вопить. Нет, он не капризный. Скажем, настойчивый, есть нюанс, правда? Маман полностью разбирается в этих нюансах.

Тип, которого я домогаюсь, сидит здесь, на террасе, рядом с теннисным кортом. Одет в светлое: бежевые брюки, белая рубашка, желтый шейный платок. Намазался противозагарным кремом. Нацепил большие очки с задымленными стеклами и читает американскую книжонку, озаглавленную «Рука моей сестры».

Вот, наконец, и мой Антуан им тоже заинтересовался. Вероятно, его привлекла красная обложка книги. Он устремляется. Я ослабляю вожжи с криком «Дитя! Ну куда же ты несешься?» И бамбино обрушивается на мою добычу.

Читающий подпрыгивает!

— Извините его, — воркую я по-английски, — он уже силен, как турок, иногда я не в силах совладать с ним!

Мой собеседник приподнимает черные очки.

Его чистый взгляд останавливается на нашем ангелочке. В нем читается интерес, определенная приятная мягкость. Он гладит нежную щечку Антуана.

— Симпатичный, — отвечает он по-французски. — Вы его усыновили или полицейская префектура дала вам его напрокат?

Если бы я потерял брюки во время приема в Елисейском дворце, то и тогда у меня не было бы более глупого вида.

Гусь, вернувшийся домой после долгого путешествия и заставший свою гусыню, трахающуюся на кухонном столе, не застыл бы с таким озадаченным взглядом.

— Я… э… простите? — пытаюсь артикулировать после шестнадцати предварительных сглатываний и трех заиканий в процессе кваканья.

Читатель «Руки моей сестры» продолжает ласкать Антуана. У него длинные и тонкие руки, однако мускулистые. Кожа темно-коричневая. Голова старого цивилизованного морского разбойника. Думаю, я никогда не видел таких белых волос, как у него. Их можно было бы использовать в рекламе нового отбеливателя.

— Ну, ну, комиссар, — вздыхает он. — Можно подумать, что вы играете на сцене заику и играете плохо.

Я все более и более без: утешен, надежен, словесен, полезен, дыханен, различен, алаберен, дарен, личен, звучен, мозгл, образен, ответен, кровен, перспективен, умен.

И только выдавливаю из себя:

— Вы очень хорошо говорите по-французски!

— Не правда ли? — отвечает он насмешливо. — Шестнадцать языков всего, мой друг, в том числе японский. И поверьте, японский для не японца — это не подарочек.

Вокруг меня все качается, все путается. Шумы смолкают или затухают. Я больше не слежу в оба за Антуаном, которого Мари-Мари, спасибо провидению, в последний момент отлавливает на краю террасы, осыпая его сухими сарказмами.

Вариант «Б»! Шарль, ты не прав! Сделаем хорошую мину при… На теннисном корте здоровенный рыжий немец с котлообразным брюхом монотонно посылает мячи испанскому инструктору, который и не чешется, чтобы возвращать их обратно.

«Самый коварный лис из всех встречавшихся за мою карьеру», — уверял Старик.

Не то слово, приятель! Этот тип сам дьявол во плоти!

Он закладывает страницу книги, кладет ее на низенький столик и щелкает пальцами, привлекая внимание служителя, снующего по террасе.

— Мы должны что-нибудь выпить, чтобы отпраздновать это, — утверждает мой визави. — Как вы думаете, кровавая мэри подойдет для такого раннего часа? Праздничный ужин был отвратителен. Особенно вина. Мне вообще противно комплексное меню. Хочу сказать вам, дорогой Сан-Антонио, что иногда я ем в ресторанах с набором комплексных обедов, но составляю меню самолично из общего полного выбора. Приходится, конечно, платить дороже, зато создается ощущение свободы, которое не имеет цены!

Должен вам искренне признаться, ребята, я начинаю любоваться этим человеком. Одна из самых сильных личностей, которых доводилось мне встречать. Красив, силен, энергичен. Излучает ум. Мощная воля. Воистину королевское спокойствие.

— Вы мне безумно нравитесь, — выпаливаю я вдруг.

Его магический взгляд впивается в мой. Он видит, что я не обманываю. Никакой лести и подхалимства. Просто двое мужчин лицом к лицу. Два противника, уважающих друг друга и перемирие. Играющие в открытую, чтобы выиграть время.

— И давно вы меня знаете? — пробую я.

— Только с этой ночи.

— Могу ли я осведомиться, как…

Он снисходительно улыбается.

— Видите ли, комиссар, у меня насыщенная жизнь. Лавируя между приключениями, приобретаешь определенную способность чувствовать людей и события. Я научился остерегаться случайных поломок и нечаянных спасителей. Особенно, когда, пользуясь суматохой срочной эвакуации, спасители ощупывают ногу на слишком профессиональный манер. Вернувшись к себе, я обнаружил черный налет на подушечках пальцев. Это было не машинное масло с крыши лифтовой кабины. Я сказал себе: «Старина, этот красивый молодой человек только что снял твои отпечатки пальцев». Заинтересовавшись, я спустился к администратору, чтобы узнать о вас подробнее, ибо запомнить вашу внешность нетрудно. Действенное средство в виде зеленой купюры, изложение примет приятной королевской пары, имен которых я не знаю, и вот он соглашается показать мне ваш паспорт, хранящийся, как здесь принято, в сейфе гостиницы, ну а все остальное…

Он выбирает на подносе, предложенном нам, конический стакан, содержащий жидкость томатного цвета, и предлагает его мне с нечаянной грацией отличного дворецкого.

— Ваше здоровье. О чем я говорил? Ах, да… О вашем паспорте… Достаточно было позвонить одному из моих парижских осведомителей, чтобы узнать про вас все, может быть, даже такие вещи, о которых вы сами не подозреваете…

Беловолосый человек отпивает глоток кровавой мэри и морщится.

— Слишком водки и нет перца, — сообщает он. — Испанские бармены умеют готовить только сладкие коктейли.

Не выпуская стакана из руки, он направляет указательный палец в сторону Фелиции и мурлычет:

— Вон там идет сюда с прозрачной сумкой, нагруженной сосками и бутылочками, мадам, ваша матушка, не так ли? Ворчливая маленькая чума, прогуливающая ребенка, это племянница вашего помощника — инспектора Берюрье.

Он продолжал говорить, но я теряю нить.

Мой собеседник это замечает. Он умолкает на миг и касается моей руки.

— Догадываюсь, комиссар, что вы сгораете от желания позвонить в Париж и посоветоваться с руководством. Это очевидно, ведь ситуация только что изменилась. Ну что ж, давайте, такова ваша обязанность подчиненного. У вас интересное занятие, но с ним связаны две крайности, которые мне претят: с одной стороны, приказы, с другой — отчеты! Я бы никогда не смог с этим смириться.

Он опустошает стакан одним глотком. Ваш Сан-А не двигается.

Я смотрю на мою доблестную женоматерь, занятую намазыванием ножек Антуана черт знает какой гадостью. У нашего принца склонность к подгоранию.

Тенерифе, маман, Антуан, Берюрьевское племя… Великие тайны сверхпредосторожности. Поломка. Манипуляции! Противошпионское оборудование! Вариант «Б»! Летчики-налетчики! Прямо-таки случай с архивариусом, которому велено переписать архив перед его уничтожением! Такие хлопоты! Цирковые трюки! Только чтобы дать возможность самому знаменитому наемному убийце устроить представление? Есть от чего разразиться рыданиями, вы не находите?

Ну а я разражаюсь смехом.

Это должно произвести впечатление, не так ли?

Лава три

Человек с волосами незапятнанной белизны, в свою очередь, вторит моему вызывающему смеху. Так что ржем лицом к лицу, как двое горбатых, решивших прикинуться верблюдами.

— Мне нравится, что вы на высоте положения, — произносит мой «клиент», — сколько бы других фараонов на нашем месте упали духом в подобной ситуации.

— Могу вернуть комплимент вам, господин…

— Брахам! Сейчас меня зовут Мартин Брахам.

— Звучит хорошо. Я могу, — говорю я, — ответить вам столь же вежливо. Потому что вы держите хвост пистолетом. Узнав, кто я на самом деле, вы могли бы слинять по-английски.

Он пользуется картонным переплетом книги как барабаном.

— Что за мысль, комиссар! Я здесь, чтобы выполнить оговоренную работу. Следовательно, оплаченную. И очень высоко, кстати. Задаток уже получен. А когда я получаю задаток, я поставляю товар!

— И что за товар?

— Человеческая жизнь, мой милый друг, не сомневайтесь!

Замолкаем с мечтательным видом. И, поверьте, ребята, мечтаем о хорошем.

— Мне тоже платят за похожую работу, месье Брахам; конечно, меньше, чем вам, но деньгами без запаха.

— Мне думается, я знаю, что вам приказано кой-кого убрать, комиссар.

— Весьма возможно, что вы догадались, господин Брахам.

— Меня, не так ли?

Я соглашаюсь.

— Попали в точку! С меня причитается. Еще одну кровавую мэри?

— Охотно, при условии, что пообещаете не вылить туда тайком ампулу цианида.

— О, нет, вы принимаете меня за Лукрецио Борджиа? Мне приказано устроить «несчастный случай».

— Каким образом, простите за нескромность?

— Это будет сюрприз.

Любопытное складывается положение под мягким канарским солнцем, не правда ли? На Островах удачи разворачивается нешуточная игра. Без злобного вызова. Нет, нет, обмен шутками, почти светскими любезностями… И все же ситуация ужасна своей механической жестокостью…

Брахам поправляет развязавшийся шейный платок. Бассейн наполняется купающимися. Слышны уханья двух прыгнувших с трамплина и затем плюх-плюх. За кактусом старая американка позволяет облизывать себе морду томному альфонсику, который ублажает богатых дам вместо вкалывания на фордовском конвейере. Со всех сторон образины в купальниках. Неисчислимое количество, дети мои, эксгибиционирующих жиртрестов. Можно сказать, что им нравится выставлять напоказ отвратительные вымя и чудовищные ляжки. Как вы думаете, может быть, они ими гордятся? Заметьте, и не только богачи. На убогих пляжах полно таких же обнаженных, варикозных и истекающих жиром коровятин. Ох уж эти мысли! Я мыслю, следовательно, я существую! Ах, дерьмовая падаль! Ах, мерзкие негодяи! Вонючие пустомели! Шерсть, грыжи наружу! Расползающаяся органика! Кто желает! Кто возбудится? Плотское стало выпуклым! Имею честь ненавидеть и презирать их с такою силой! Мое отвращение достигает уровня их бесстыдства. Они гниющие, а я уже сгнивший!

Зараженный ими!

Хотел бы нагадить на них, и на душу, и на тело! И пусть нас связывает только моя злобная сантонионская речь! И сказать друг другу мы можем только что-нибудь склизкое.

Вы не думаете, что ваше руководство прикажет вам отложить дело, когда оно узнает, что я вас разоблачил?

— Нет, господин Брахам, не думаю. Впрочем, зачем вообще им докладывать? Разве моя задача изменилась? Она стала немного более трудной — ведь вы теперь настороже, вот и все. Но я люблю трудности.

— В таком случае у меня нет выбора, Сан-Антонио.

— То есть?

— Я должен действовать с опережением.

— Работать «с опережением», как вы говорите, не так-то просто, когда думать некогда.

— Не беспокойтесь: у меня мозги работают.

— Я знаю. «Самый коварный лис, который попадался вам когда-либо» уточнил мой шеф.

Мартин Брахам улыбается польщенно и искушенно одновременно.

— От меня, — говорит он, — можно всегда ждать чего-нибудь неожиданного. Увидите, я вас удивлю. Надеюсь быть на высоте моей репутации. Знаете, это мой последний контракт. Исполню работу и уйду в отставку. Я так решил. Проведу последние годы в чудесном домике, который ждет меня в одном еще спокойном уголке мира. Не очень большом, но красивом и уютном. С молодой женщиной, которая согласилась подарить мне детей. Я сам их, наверное, не выращу, но дети и щенки замечательны только в первые годы. Очень быстро они становятся похожими на взрослых и шарм исчезает.

Повторяем еще по одной. Солнце начинает палить нещадно.

— Не желаете ли зонт от солнца? — спрашиваю я у Мартина Брахама.

— Ни в коем случае. Большинство из этих окружающих нас кретинов воспринимают солнце как врага, тогда как оно сама жизнь!

Умолкаем на момент. А момент-то капитальный. Солнце, шум воды, крики отдыхающих людей… Справа блестит заснеженный пик. Где бы не находился на Тенерифе, видишь Теиде. Он царит над островом и над всем Канарским архипелагом. Иногда вечерами его остроконечная тень расстилается по морю и касается рифов Гранд Канарии. И вот в этом благословенном месте, в этом саду Гесперид, где весна вечна, назревает драма. Я Сижу лицом к лицу с тем, кого секретные службы всего мира знают под именем Маэстро, сегодня он Мартин Брахам! Спецслучай. Мозг! Безжалостная рука! Убийца знаменитых людей. Это он осуществил самые нашумевшие ликвидации после войны. О нем не известно ничего определенного. Ни откуда он взялся, ни кто он. Предполагают, что он англосакс, но без уверенности. У него очень высокие покровители. К нему обращаются официальные организации. Раздраженные полицейские службы тщетно стараются поймать его. Он — Маэстро. Человек безвыходных ситуаций. Последнее средство в безнадежных случаях. Когда дипломатия больше ничего не может, когда власть признает себя беспомощной, тогда «вмешивается» он. И политический лидер или главарь определенной структуры и потенциально неудобный тип умирает. Он действует с такой осторожностью, что стал уже вроде бесплотного существа. Только у него такая мощь! Эманация ночи. Рука смерти, разящая без устали. Перевоплощение Фантомаса, если дойти до предела моего лиризма.

— Вы, кажется, заинтригованы, дорогой друг, — замечает он, закуривая сигарету.

— Есть немного.

— Можно узнать, чем?

— Я вас не таким представлял.

Он захлопывает крышечку зажигалки.

— Людей редко представляют такими, какие они есть» И вообще, оказываются ли они такими, какими кажутся, когда их узнаешь?

— Я не про ваш вид, — говорю я. — Меня поражает противоречие между вашей личностью и хм… профессией. Видите ли, месье Брахам, для меня убийца — это неизбежно ненормальный тип. Но вы мне кажетесь не только совершенно нормальным, но, более того, очень умным и, может быть, не лишенным привлекательности и доброты.

Он соглашается.

— Это верно, я чувствую в себе склонность к доброте. Видите ли, комиссар, ваша точка зрения слишком обща, если позволите. Вы классифицируете меня как убийцу, но это совсем неверно. Убийца является источником смерти кого-то по сугубо личным мотивам. Я же убивал только по заказу. В начале моей жизни я был самым спокойным, самым мирным существом, живущим на свете. А потом началась война. Для меня все изменилось. Я очутился в самом сердце ада, поверьте мне. Там, где слово жизнь ничего не значило. Там, где человеческая жизнь не соответствовала идее самой жизни. Я научился умирать. Умирая, я научился убивать. Я создал новую философию. Война окончилась, но философия осталась со мной. Вы знаете, Сан-Антонио, говорят в каждом индивидууме есть два существа. Общая основа! Джекил и Хайд? Это драматизация истины. Все говорят о произведении Стивенсона, но никто его не прочел, или если прочел, то не помнит. В новелле Джекил стар и ничтожен. Хайд молод и был бы прекрасен, если бы не олицетворял порок. Все сводится к человеку и одиночеству. Наше одиночество — это Хайд, комиссар.

Он умолкает, чтобы полюбоваться зрелищем редкостной мощи, выход четы Берюрье с псиной. Новый отсчет в жизни человечества! Поверьте рассказчику! Никогда доселе не видано! Новое! Апокалиптическое! Ретина отслоится, увидев такое!

Нужны очки с фильтрами. Это убивает глазные нервные окончания быстрее, чем ультрафиолет. Попробовать рассказать, что ли? Особенно о Берте! С первого взгляда она ужасна. Твой разум в шоке. Тебя захлестывают эмоции. У тебя холодеет свиной мозг (как говорит Берю). Это монолитно, гранитно и мрачно, если применить язык художественных каталогов. Внушенная страстью алхимия! Разъединенная путаница движущегося. Чтоб не соврать! Современное варварство соединяется с предчувствием массы отчужденного индекаданса (и я взвешиваю свои слова)! Это Франкенштейн,[3] подставленный в уравнение. Роберваль[4] поставленный в равновесие. Она категоризирует человеческую особь, наша Берти. Провозглашает себя исключительно нашей. По каким-то известным только ей причинам она надела чулки. Очень короткие чулки, которые поднимаются чуть-чуть выше колен. Их поддерживают розовые резинки в цветочек. Берюрьиха надела трусики, обшитые черными кружавчиками. Поверх трусиков — шорты в сиренево-белую полоску, которые она не смогла застегнуть до конца. Любуетесь прогрессией? Суперпозицией слоев? Одежка на манер сланцев. На ней туфли на гвоздиках, но пальмы первенства заслуживает ее верхняя часть. И ко всему, какая строгость стиля! Потому как там ничего, кроме бюстгальтера. Но детки, детки, какого бюстгальтера! Это грузовой подъемник для кормилиц! Из плотной ткани, с различными трюками для поддержки снизу и потом еще ремни, подпорки, подпруги.

Какой-то подтитьник монахини! Он сначала предназначался для целомудрия. Предвосхищал ортопедию. К счастью, Берта отклонилась от этой фундаментальной строгости. Она спасла положение, используя инициативу, придумывая, пробуя. Примо, она срезала верх у каждой чашки, чтобы освободить грудь. Две чудовищные шалопайки выпрыгнули на свободу, как черти из коробки. На склонах лифа Берта нашила всякие пустяки, чтобы замаскировать суровость конструкции. Так что там можно обнаружить: звездочки-стекляшки, герб женевского кантона, бархатный эдельвейс, два брелока для ключей (один от «Шелл», другой от «Дюбонне»); медаль, посвященная первому космическому полету; другую, посвященную Его Величеству Павлу VI, которого зуавы несут в паланкине; два позолоченных бубенчика; фетровый трилистник в четыре лепестка; двух маленьких плюшевых птичек; скаутский свисток; целлулоидную красную рыбку; и артистичный испанский презерватив, раскрашенный от руки (мотив представляет генерала Франко на медальоне, украшенном знаменитым девизом: «Я дохожу до глубины проблемы»).

Ее волосы закручены на макушке и удерживаются гребнем в виде тиары, секрет которой хранят испаноски. Она подвесила клипсы из чистого пластика (каждая в форме корзины фруктов). На шее собачий ошейник, сделанный из двух состыкованных собачьих ошейников.

На запястьях браслеты из драгоценного шпателя, широкие, как ковры. На пальцах кольца бесценные (из магазина «Уцененные товары»). Она покачивает свисающим с руки и вопящим транзистором, которому неистово вторит ее собака, и подает руку своему супругу, которого бесполезно описывать, ибо его экстравагантность остается в тени сногсшибательной Берты.

— Эй! — кричит Мари-Мари, завидя появившуюся парочку жирнородичей, — Сосисам!

Окликнутая псина перестает выказывать отвращение к музыкальным пассажам и бросается в направлении девчушки. Те из вас, кто не игнорирует полезные сведения, знают: спешащая собака всегда помнит, что прямая линия — самая короткая дорога от кулака к кости. Сосисам шпарит насквозь, просекая лежбище толстых коровятин, о которых я упоминал выше, опрокидывая флаконы и бутыли, продырявливая газеты в руках читающих, вышибая сигареты изо ртов. Короче, сея легкий ветер паники на своем пути. Достигнув бассейна и не в силах перескочить его одним махом, он вынужден бежать вокруг оного, но по самому краешку, так что эта собачья скотина бросается непринужденно прямо в ноги сэру Хью Ноду, полномочному послу его толстого ничтожества при пяти тронах-шезлонгах, мимо которых, не умея плавать, он как раз и проходил в прекрасном костюме серой фланели в полоску с фиалкой в петлице. Происходит то, чего вы пламенно желали: Хью Нод совершает прыжок рылом в бассейн с сигарой, моноклем и полнейшим неумением плавать. Естественно, все хохочут, несколько безжалостных даже пытаются аплодировать и затем, поскольку нырнувшийдипломат вместо брасса показывает пузыри, пловцы-спасатели прыгают, чтобы выловить его. Инцидент отвлек внимание общества от четы Берю. У подвалившего к нам Толстяка морда красна от солнца и испанского вина. Его бермуды цвета лосося и рубашонка в цветочек, широко распахнутая для демонстрации миниатюрного воспроизведения амазонских джунглей, еще пахнут свежестью и уже чем-то жареным. Он подмигивает, поздравляя меня со столь быстрым контактом с Маэстро.

— Я не стесню вас? — бросает он громогласно.

— Нисколько, — уверяет любезно мой компаньон.

Делаю небрежный жест в сторону Великолепного.

— Позвольте представить вам моего преданного сотрудника инспектора Берюрье.

Мастард уничтожен, думая о непростительном легкомыслии с моей стороны.

— А это господин Мартин Брахам, — заканчиваю я.

— Приятно быть очарованным, — бормочет «человек, способный озвереть», пожимая руку, которую ему протягивает пожилой господин.

Изумление Берю доставляет мне истинное наслаждение. Хочется, чтобы оно возрастало. Я дозирую его, градуирую. Я им упиваюсь.

— Господин Мартин Брахам, — добавляю я, — это тот человек, которого нам приказано убить, Толстый.

В трудных случаях Александр-Бенуа прибегает к операции, не вызывающей одобрения у окружающих, но требующей мобилизации всего его внимания: он вынимает зубной протез, протирает его, как запотевшие очки, и мурлычет «Матрасники». И сейчас то же самое. Вот он вдруг весь ушел в протирание. И заводит свое знаменитое:

Хочешь, чтобы жена была послушной,
Держи ее на матрасе, матрасник!
Заставь ее пробыть там не один час,
Давай, чеши чаще, чесальщик!
Ведь ты раблезианец по натуре,
И крепок и вынослив по структуре!
Отполировав свои мандибулы, он втыкает их на место. Затем смотрит на нас.

— Не хотелось бы выглядеть, хвастуном, — провозглашает он, — но мне кажется, что погодка ничего, не так ли?


— Меня заботит одна вещь, — вздыхает Мартин Брахам. — Почему решили меня убрать после стольких лет… упражнений? До сих пор ни у кого не появлялось такой нелепой идеи, ибо, по правде говоря, я более полезен, чем пагубен.

Я качаю головой.

— Невозможно пролить свет на это, господин Брахам, я не знаю мотива подобного решения. Может быть, чтобы помешать выполнить вам последний контракт?

Он размышляет.

— Да, может быть, — допускает Маэстро.

— Личность, которую вы должны уничтожить, не затрагивает интересов Франции?

— Я не знаю.

Это заставляет вдруг меня подпрыгнуть.

— Как, вы не знаете?

— Впечатляет, но, между тем, это правда, дорогой. Предусмотрено, что тот или та, кто должен умереть в результате моего вмешательства, будет указан мне в последний момент. Этот последний момент будет и его последним, разумеется.

— И кто вам его укажет?

— Верьте или нет, но я больше ничего не знаю. Я должен остановиться в «Святом Николасе» и ждать. Вот я и жду.

— И вы согласились на такие условия? Эта схема, вообще-то, совершенно против ваших привычек. У вас научный подход к убийству, Мартин Брахам. Вы скрупулезно готовите ваши преступления и одновременно алиби. Поспешность может вам дорого обойтись, не правда ли?

Он пожимает плечами.

— Сумма соответствует требованиям. И потом, я не прочь закончить мою странную карьеру мастерским делом, Сан-Антонио. Впрочем, я создаю столько комбинаций применительно к таким разным обстоятельствам, что речь не идет о чистой импровизации.

Он незаметно посматривает на часы.

— Извините, господа, я обедаю всегда в одно и то же время. До скорого свиданья, господа.

Мартин Брахам прощается с нами общим жестом.

— Да, кстати! — говорит он. — Так когда вы хотите меня убить, друзья.

Я делаю недовольную гримасу:

— Как только сможем, месье Брахам. Как только сможем…

Он грозит мне указательным пальцем.

— И поизобретательнее, ладно?

— Сделаем что сможем, — обещает Берю. — Мы не новички.

Лава четыре

— Я вас не поздравляю!

Ощущение, как при массаже морды в парикмахерской. Клац, хрясь. Старик велик и щедр! Легко выступать, сидя в министерской бюрологе, оборудованной в псевдостиле Людовика XV и отделанной панелями фальшивого красного дерева.

Я не издаю ни звука. Он, естественно, беспокоится и начинает орать «алло» все более судорожно. Выждав достаточно долго и не желая, чтобы у него лопнули подтяжки, я холодно выдыхаю: «Прекрасно вас слышу».

— А, хорошо, почему же вы молчите?

— Что говорить, господин директор? Вы считаете меня неспособным, что ж тут прибавить?

Я не считаю вас неспособным…

Он должен сейчас позеленеть, как доллар, наш безволосенький. Не очень-то он любит, когда лягаются.

— Каковы ваши указания? — прерываю я.

— Те же самые! — провозглашает он. — Маэстро должен быть обезврежен как можно скорее. Я потом объясню вам причины такого решения и вы все поймете, но сейчас это абсолютный секрет!

Короткая пауза.

Он продолжает диалог более выверенным тоном:

— Он утверждает, что ничего не знает о личности пациента, вы говорите?

— И он выглядит искренним. Это, в своем роде, обаятельный человек.

— Жаль, что «в своем роде», Сан-Антонио. Будьте особенно осторожны, ибо его угрозы не шуточны. Повторяйте себе все время, что, начиная с этого момента, одному из вас двоих не быть. Действуйте без колебаний, так как он колебаться не будет. Надеюсь получить от вас вскоре утешительные новости.

На этом он отключается. Километры Атлантики, изгиб Африки, Испания и две трети Франции плюхаются между нами. Р-раз! Одним щелчком в трубке!

— Буря в стакане воды? — ворчит Ужасный, посыпая раны солью.

— Папаша брюзжит, потому что Маэстро нас раскрыл.

— Чего он привязался? — прерывает Александр-Бенуа. — Когда-нибудь я заткну ему глотку, этой липучке. Протираешь тут штаны за красивые глаза. А он вечно недоволен. Это так отвратительно — быть добросовестным. Ладно, парень, не делай козьей морды. Старик ворчун, но в глубине души не такой уж плохой легавый.

— Плевать мне на Старика. Ситуация меня беспокоит, вот что. Хладнокровно пришить мужика — это не мой стиль. Он, дирехтун, нас за потрошителей держит, что ли?

— Ну, ты же знал, зачем сюда приехал!

— План предусматривал вариант «Б», но на крайний случай. И так как теперь Маэстро в курсе…

— Ты рассусоливаешь, как будто речь идет об аббате Петре! Дерьмовщина, подумаешь, наемный убийца, укокошивший столько народу, сколько не покоится на всем монмартрском кладбище!

— Но Маэстро тоже человек!

— Хорошо, оставь его мне. Я за ассенизацию планеты. Интринсиктицидная бомба! ДДТ! Я деполлюцирую. Добавим чуть-чуть сульфатика, и можно будет дышать. Ах, ты и твои сомнения! Ты не размажешь и клопа! Бешеная собака прыгает на тебя с оскаленными клыками величиной с карандаш, а ты тянешь руку, чтобы ее погладить. Черт, дайте мне карт-бланш!

— Он долго у тебя белым не останется, — хохмю я.

Облокачиваюсь на перила террасы моей комнаты. Замечаю Мартина Брахама, сидящего на том же месте, что и утром, около кортов. Он читает все ту же книгу в красной обложке и курит сигару длиной в восемнадцать сантиметров. Беру бинокль, чтобы получше рассмотреть Маэстро. Элегантные манеры. Красота. Благородные жесты. Можно догадаться, что он еще силен и полон энергии.

Варвар тоже выползает на террасу и забирает у меня бинокуляры.

— Ух ты, удобно он там устроился, была бы у меня винтовка с оптикой, я бы ему приложил оливку к височку так же, как в Далласе, — вздыхает приятель.

— Слетятся птички, дружище.

— А если с глушителем?

— А траектория пули, ты забыл?

Он пожимает носорожьими плечами.

— Да знаю я, знаю, — неохотно соглашается он. — Как мы его теперь укнокаем, когда он настороже? Задушим, как крысу, или попросту дубинкой?

И затем неожиданно:

— А, вон я вижу нашего Шарика, и это дает мне идею.

Он излагает свой план.

За неимением лучшего сойдет и этот. Я соглашаюсь. Чем мы рискуем, если попробуем?


Маман почти не появляется в обеденном зале. Фрюштюк она заказывает в номер, чтобы не оставлять Антуана. Поклюет так что-нибудь на манер пикника: ветчина, сырочек, яблочко. По ковру она перемещается, как призрак. Сон детеныша для нее священен. Туанет, с этой точки зрения, регулярист. В спальне он утрет нос Берю. Нанизывает свои двенадцать часиков подряд без посадки! Иногда немного буянит по утрам из-за гула грузового лифта за стеной. Фелиция быстро подсовывает ему бутылку сладкой воды с соской, и разбойник снова становится сонным ангелочком.

Подхожу к нашим апартаментам и слышу журчание приглушенных голосов — это необычно. Вхожу и сердце захватывает. Кого застаю я оживленно беседующими? Мою доблестную женоматерь и Мартина Брахама.

Они обсуждают проблемы ухода за младенцами. Бра-хам объясняет моей старушке важность наличия сыра в детском меню.

Опустив руки, я цепенею. Маэстро улыбается мне. Маман с жаром сообщает, что любезный сосед принес антуановский носочек, валявшийся в коридоре. В глазах у Маэстро будто прыгают пузырьки шампанского. Создается ощущение улыбки на его красивом лице, несмотря на задумчивый вид. Занимаемся болтологией еще некоторое время, после чего он делает мне незаметный жест выйти вместе с ним. Провожаю его в коридор.

— Какого черта вы прицепились к моей матери? — взрываюсь я.

Он закуривает сигарету, вынутую из золотого портсигара.

— Догадайтесь сами, мой юный друг.

Он произносит это, упирая на слово «юный», будто дает почувствовать, что я ему едва по щиколотку. Мир прекрасно организован, несмотря ни на что: старики гордятся тем, что они старые, молодые — тем, что молодые! Браво, продолжайте, чудаки, я не против!

— Рекогносцировка местности? — предполагаю я.

Он качает головой.

— Зачем, когда ваши апартаменты в точности, как мои?

— Тогда положить адскую машину под мою кровать?

— Это же не времена алжирской войны.

Мартин берет меня за руку, но не фамильярно, а напротив, очень элегантно, как делает светский человек, желая сообщить что-то конфиденциально.

— Проводите меня до моей комнаты, — тихо говорит он.

— Зачем?

— Жест доброй воли!

Двигаемся длинным коридором, застланным запятнанным монотонным ковром.

Достигнув своей двери, Брахам вынимает ключ и протягивает его мне.

— Будьте любезны, — мурлычет он, — войдите и скажите вашему увальню, чтобы он убрался из моей комнаты. Не думаете ли вы, что я позволю напасть на себя кретину, устроившему засаду за занавеской моего душа? Мне кажется, дорогой Сан-Антонио, вы меня недооцениваете.

Да, сегодня у меня праздник. Я обласкан не только шефом, но и личностью, которую он приказал мне уничтожить. Ничего себе начало!

С хорошей миной (удел всех проигравших) проникаю внутрь брахановского номера, тогда как первый (не номер) гуляет по коридору.

— Эй, Толстый! — зову я. — Вылезай!

Никто не отвечает.

— Да вылезай же, Пузырь, все сорвалось!

Упорная тишина. Нажимаю на выключатель. Комната пуста. Занавески, маскирующие витражный проем, не доходят на двадцать сантиметров до пола и под ними не видно никаких ног. Заглядываю под кровать: там тоже ничего. Направляюсь в ванную…

Мамма мия! Умники вы мои, как я вас и аттестовал, вы уже поняли, что там нечто неординарное!

Что я говорю! Экстра!

Даже Экстраординарное…

Впрочем, так надо! Если ты добрался до этого места байки и до сих пор, как говорится, без эффектного трюка, то твой издательщик выбрасывает книжонку в макулатуру. Можешь робко спорить, можешь даже качать права, но с его-то связями, в общем, ты окажешься на тротуаре, продавая рукопись в качестве туалетной бумаги. Кроме того, ты уже и поиздержался на качественную бумагу для ублажения редколлегии. Народ снисходит, перелистывает и сразу качает головой:

— Бумажка-то оберточная! Вы, я вижу, не заботитесь о геморрое современников, господин артист!

— Но зато можно писать на обороте! — робко возражаете вы.

— На обороте такого дерьма! Без шуток, какого же вы, дружище, мнения о нашем реноме?

— Тогда можно делать кораблики и бумажные птички для детишек!

— Чтобы они впитывали ненужные глупости! Чтобы из-за небрежности фальцовщиков кораблики назывались «содранная кожа родителей» или «пошел ты…», поскольку автор везде сквернословит!

Круг замкнулся, я вам говорю!

В тихом омуте черти водятся! Ты не сможешь смягчить забористую рукопись, если она отвергнута редактором.

Вывод, надо играть так, чтобы она была принята благосклонно. Не забывать о перипетиях. Вот, к примеру, эротическая сцена: если она не удалась, считай, мой друг, ты в ауте! С другой стороны, если позволишь куплетик погорячее, надо видеть, как тебе выдаст добрый дядя… «Вы что, не видите, как скабрезен этот пассаж? Что вы себе позволяете? Вас не просили писать «мемуары немецкой певицы»! Вы, случайно, шпанскую мушку в еду не добавляете?»

Или же все наоборот. Можешь получить отповедь в стиле: «Как получилось, что так мало… в вашем последнем опусе, Сан-А? У нас куча рекламаций! Он только четыре девушки трахнул; что это за работа? Стал лимпатентом или что ли лимфа разжижилась у этого комиссара? Понадобится что-нибудь сногсшибательное в следующем томе, чтобы компенсировать. Чтобы пахло жареным, черт возьми! И не пускайте описательных слюней! Читатель должен участвовать и верить, слышите? Врежьте ему по мозгам по меньшей мере раза четыре в процессе чтения. И больше изобретательности! Последний раз он у вас прищучил деваху на громоотводе, эго ерунда! Уже было! Все, кому не лень, шамборятся на громоотводах! Не надо держать читателя за мальчика из церковного хора!»

Ничего не выдумываю, честное слово. Писательский труд хуже, чем у пилота «боинга». Он требует большей бдительности. Нет автопилота. Нужно выкручиваться самому, безупречно маневрировать без непоправимых упущений.

Если ты не способен пройти испытание, давай, проваливай! На помойку, автор! К мистеру Венику, быстро! Квик, квик, как говорят англичане!

Нет, вы что думаете, будто я дам маху и выроню свою кость? Позволю вам пропустить ключевую сцену? Все запланировано. В такой-то главе: даю трюк! Такая-то страница: оргическая сцена! И т. д. Особенно для смакующих, жаждущих двойного порнорациона.

Так, ну что же я тут рассусоливаю о моем ремесле, деталях, гонорарах, пока вы застряли у двери в ванную?

Знаете, что я там нахожу?

Убитого Берю, ребята!

Ну вот, трудное сказано! Отдохните немного, пока ваши серые клеточки придут в себя.

Берюрье, Толстяк, Мастардик! Брюхо! Мой друг! Дорогой сотрудник! Человек-доблесть! Человек-ягненок! Он, который всегда идет и никогда не продвигается! Пожиратель! Месье Берта! Дитя нашей псарни! Старший инспектор Александр-Бенуа Берюрье валяется на кафеле в луже крови. Две круглых дырочки на рубашке в области сердца. Он бледен! Веки стыдливо опущены в знак покорности судьбе, неожиданной и нелюбимой. Позволяю себе долгий и тоскливый стон на манер бездомной собаки, воющей на опушке рощи. Горе — штука животная. И выражается по-животному. Оно кричаще и рыдающе. У него нет слов. Оно только рупор тела, когда душа со звоном улетела (как мог бы написать Виктор Гюго, член Французской Академии[5]). Оно стонет, оно входит (не путайте понятия, это шокирует). Оно вырывается из легких, как воздух из лопнувшей камеры. Это истекание, извержение подземных вод, выброс!

— Берю! Александр-Бенуа! Толстенький! Старик!

Не знаю, как выразить отчаяние. Я понимаю, что он в ауте, кончился! Две пули в такое место — это как паровой каток для лягушки: безжалостно!

Угнетенный, но разозленный, я выскакиваю в коридор. Бросаюсь на Мартина Брахама, который рассматривает картину, изображающую генерала Франко, организующего оборону против вторжения Наполеона I.

— Вы убили его! Негодяй! Вы убили его!

Он освобождается, толчком такой силы, что я едва не падаю.

— Расскажите кому-нибудь другому, комиссар! Меня вы не купите на такой дешевый трюк!

Я тупо разглядываю его, ошалевший от искренности его тона. Что же, значит, это не он? Ей-богу, он обманывает… Самый коварный лис, когда-либо виденный за всю вашу краьеру…

Пытаюсь догадаться… Он застал у себя Толстого. Будучи более ловким, чем мой приятель, он его застрелил. Затем пришел ко мне, попросил меня выдворить его, что-бы я первым обнаружил тело. Он надеется, что я это спущу ему! А сейчас изображает удивление. С какой целью? Не думает же, что я поверю в его невиновность!

— Он мертв! — говорю я… — Мертв! И это вы его прикончили!

К моим глазам подступают слезы. Маэстро видит мою печаль и кажется весьма удивленным.

Злобно вытаскиваю приятеля бум-бум.

— Один жест и я пристрелю вас, как бешеную собаку, Мартин Брахам! — рявкаю я. — И плевать мне, что это не будет похоже на несчастный случай!

— Но, в конце концов, не убивал я его! — возбуждается он. — И вы это знаете. Оставьте ваши кривляния.

Пошли вразнос. Представьте фантастичность ситуации, дети мои. Мы оба, сомневающиеся друг в друге. В башке у меня путается. Думаю: «если он считает, что я ловчу, значит, действительно, не он анестезировал моего Толстяка».

Только не притворяется ли он, думая, что я ловчу? Прячу пукалку на место и возвращаюсь в его комнату. Бросаюсь к телефону. Здесь телефонистки никогда не спешат. Все они, как на подбор, маленькие, кругленькие, с усиками и с толстыми волосатыми ногами. Нетерпеливо луплю по рычагу. Хотите верьте, хотите нет (как говорил мой дорогой Берюрье), но у меня стучат зубы. Затем начинает все дрожать внутри. Копыта подламываются, ребята. Сан-А в ауте. Бросаю аппарат. Обрушиваюсь на телефонный столик. Задыхаюсь. Говорю сам себе, что Мартин Брахам может воспользоваться ситуацией. И меня пришить. У любимого комиссара не хватит реакции.

Пытаюсь преодолеть ошеломление. Дерьмо, я же мужчина, по мнению девушек, которых я сделал женщинами. Замечаю в дверях Маэстро с пистолетом в руке. Такой дробитель орешков, снабженный симпатичным глушителем. Извольте, пожалуйста! Отмерит ли он мне порцию? Нет: он проникает в ванную. Именно в этот момент я понимаю, что он не виновен в убийстве Берю. Потому что он решил проверить, не лгу ли я!

Но тогда кто же?

Что за ужасный кровавый бифштекс? Неужто явился еще кто-то с тем же заданием, что и у меня? Принял ли он Берю за Маэстро? Раздается глухой шум. Затем звук разбитого стакана. Выпрямляюсь. Что там еще случилось?

Не спешите, сейчас, так и быть, выложу, канальи.

Входит Берю!

Просто-напросто.

Из ванной… С черной дубинкой в руке.

Он весь в крови. Закрывает дверь в коридор. Шмыгает и подмигивает мне.

— Лис, задница! — провозглашает он. — Понадобилось время и инсценировка, но я его поимел.

Лава пять

Мартин Брахам занял место Толстяка на кафеле ванной комнаты. Его снежная шевелюра в области затылка стала немного розовой. Он в отключке на довольно длительное время.

— Я отмерил классную дозу, — уверяет Храбрец. — Я знал, что если не сорвать такой плод, как он, с первого раза, возможности переэкзаменовки не будет. С этим партнером играть надо серьезно. Доказательство его сомнений налицо.

Он поднимает пистолет Маэстро.

— Нет, посмотри снаряжение! Инструмент высшего качества. Этим ты ухлопаешь мэра города прямо во время заседания муниципального совета так, что он сам не заметит. Грация и гибкость! Не петарда, а балерина. Смерть под сурдину, квазиточно! Ты не жмешь, а только думаешь о гашетке, и удар наносится, производя не больше шума, чем пуканье незабудки. Знаешь, этот объект стоит дороже, чем оружейный склад нашего курятника.

Он кладет пистолет в карман.

— Надо проверить его багаж, думаю, что у принца там много чего. В его деле аксессуары — это все! Как и в нашем тоже. Потому что, как говаривал мой племянник-боксер: «Лучше иметь свою хорошую правую, чем все права!»

Разговаривая, он разматывает нейлоновый шнур, которым, как человек предусмотрительный, запасся заранее, и энергично связывает щиколотки и кисти своей жертвы.

— Зачем все это кино? — спрашиваю я. — Было же условлено, что ты просто спрячешься, чтобы его успокоить…

— Йес, месье, только этот хитрец, как тот старый пьяница, который если не сидит с бутылкой, то берет бутылку с собой. Иди взгляни…

И он увлекает меня в комнату.

С грацией толстокожего и необыкновенной легкостью Его Величество вспархивает на стул, по виду крепкий, и пока тот не развалился, запускает руку в один из шелковых тюльпанов люстрвески. Вы же его знаете: если что-то не поддается, он его ломает. Сейчас жиртрест попадает в яблочко. Люстра иллюстрирует это, танцуя испанскую джигу. Качаясь, лампионы придают комнате иллюзорное движение вращения, которое напоминает последствия сильного похмелья.

— А вот и объект, барон! — триумфально соскакивает Большой со стула именно тогда, когда тот подламывает колени, как услужливый верблюд, чтобы облегчить высадку своему седоку.

Сам объект представляет собой черную кубическую коробочку со стороной пять или шесть сантиметров (не имея при себе рулетки, прошу простить мою неточность). На одной из ее сторон имеется красная кнопка. На другой — миниатюрная металлическая трубка, длинная, как мизинец моего кузена Эрнеста (того, у которого нет ногтевых фаланг, поэтому он никогда не мучается окоченением кончиков пальцев). Остальные стороны (которых должно быть числом четыре, если моя дедукция верна) в дырочках.

— Что это? — спрашиваю я.

Мамонт встряхивает своей лошадиной шеей.

— Не знаю, как называется, — отвечает он, — но, по крайней мере, знаю, зачем это.

Образованный объясняет.

— Представь себе, неделю назад проходя через лабораторию, я увидел рыжего Матиаса с брошюрой про эту штуковину. Он квохтал над ней, как дюжина ряб над яйцами. Он объяснил мне что, почему и как. Не думал я, что это так быстро мне пригодится. Видишь, мы не правы, что не занимаемся самообразованием; вот вернусь я подпишусь на «Французский охотник».

— К делу, пожалуйста!

— Эту блямбу кладешь на середину комнаты. В кармане у тебя что-то вроде хронометра. Достаточно нажать на кнопку хроно и стрелка показывает, что в комнате кто-то есть. Волны чего-то трянсхрянс, вот! Распределяют…

— Ясно, — прерываю я, — как ты нашел?

Мастард надувается, как вол, который хочет показать лягушке, что надо сделать, чтобы быть таким же толстым, как он.

— Только благодаря интенсивной мощи моего ума. Парень, сказал я себе, Маэстро самый потрясный из всех зловредных, с которыми приходилось соприкасаться до сего дня. Он предупрежден, что его хотят прогладить. Он принял все предосторожности: техника, наука, прогресс. Держу пари, что он добыл игрушку-сигнал того типа, который показывал мне Матиас. Хорошо, вламываюсь в его кладовку. Разнюхиваю. Натыкаюсь на аппарат. Браво, Берю! Двадцать из десяти! Первая мысль: «Я тебе налью маслица в сухие шестеренки». Только я ж ни бельмеса не петрю в этой механике. Есть риск заблокировать счетчик Жайжера нашего нажимателя на гашетку. Надо родить что-то другое. Учесть психиатрию персонажа, обстоятельства, топографо… В итоге, игра состоит в чем? Чтобы старичок-хитрячок приблизился ко мне вплотную и я сумел бы его вырубить, так? Ведь предупрежденный этой штукой на расстоянии, да с его арсеналом, он занял бы почетное место на официальной трибуне, а я болтался бы, как цветочек в проруби, мне осталось бы схлопотать в хавало зеленый банан, чтобы довести его до созревания! Я занялся столь же глубокой дедукцией, как маршал Фош в битве при Галльени. «Хорошо, — сказал я себе, — он переварит сигнал, что ты здесь. Следовательно, вооружится… Единственный выход: надо тебе сойти за мертвого, чтобы успокоить его подозрения, ведь мертвые не кусаются». Ты прослеживаешь, Сан-А?

— Так же легко, как следуют за одноногим экскурсоводом по музею, Толстый.

— Прекрасно. Взвесив все «за» и «проконтра», решаю сыграть убитого, чтобы лучше долбануть его по мозгам. Натягиваю, стало быть, самую старую размахайку. Напротив сердца засандаливаю сигаретой две дырки, обсмаркиваюсь гемоглобином и жду на кафеле ванной, развалившись, как сто телят.

Не переставая излагать, Берю моет руки. У его ног Мартин Брахам все еще где-то далеко.

— Критический момент наступил, когда вместо него явился ты. К счастью, я услышал, как вы разговаривали в коридоре. Я усек, что, предупрежденный счетчиком, он побежал разыскивать тебя, чтобы разоблачить покушение. Я чуть-чуть не заорал тебе «первое апреля»! Что меня удержало? Думаю, инстинкт… Я почувствовал, что если ты поверишь в мое «тютю», другой тоже поверит и, значит, будет менее подозрительным! Именно так и произошло.

Ужасный выпячивает грудь.

— Да, я малый не дурак, — говорит он, — хоть и дурак не малый, но слушай сюда: это геройство или подвиг?

— Ты никогда не был более величественным, Берю, — утверждаю я торжественно.

— Я знаю, — удовлетворяется Храбрец. — Я знаю… Но это еще не все, приятель. Потому что явилась мысль, как покончить с ним полностью…

— Вправду? — подбадриваю я.

— Видишь ли, я подумывал о бассейне, но тащить его туда, даже в полном отрубе, было бы слишком рискованно. Гостиница огромна, и всегда найдется чудак, который не смог придавить комарика и желает подышать ноктюрным бризом у окна.

— Ну и каков же твой заменитель?

— Самоубийство! Он ныряет вниз со своего балкона, там у перил и стульчак подставим, чтобы все поверили.

— М-м, а если, к несчастью, коридорный или какая-нибудь сомнамбулическая англичанка увидит нас, выходящими из его номера именно в этот момент, тогда ку-ку!

— Мы не будем выходить из его номера. Слушай…

Он увлекает меня на террасу.

— Наши апартаменты точно под этими. Спустим его на веревке на мой балкон. Кто нас увидит, если номера фасадом на море? После ты идешь в бар поддать с последними пивососами. Я развяжу приятеля, снова усыпив его дубинкой, и закажу по фону у обслуги аспирин. Следи как следует за схемой!

— Гоу!

— Ночной пампон приносит таблетки и стакан журчащей. Я говорю: «Поставьте сюда, пойду поищу пиастры за ваше беспокойство». И иду в спальню, где оставляю открытым окно. Выпихиваю гуся-лебедя через балюстраж и сразу же выскакиваю из спальни в салон с бифнотом, который у меня наготове. Сечешь маневр?

— Безупречное преступление, Толстый. Ты нокаутируешь старушку Агату Кристи.

Он скромно покачивает головой.

— Когда наш Убивец ляпнется в бегонии на расстоянии десяти метров от портье, начнется тарарам. Будь спок, я сам наведу шороху. Как то: «О, что это! Зачем это? Несчастье! Гарсон, вы ничего не слышали! Вроде что-то упало?» Я ему устрою, этому служителю, сцену из «Дева и злоумышленники». Забью баки так, что он подтвердит мою невиновность, надеюсь! Ну, ладно, раз уж ты здесь, помоги-ка перекантовать парашютиста на его первую стартовую площадку.

В этот момент в дверь Трезвонят.

Да-да, ведь я забыл вам сказать, что двери каждого номера в «Святом Николасе» снабжены звонком. Мы замираем. Звонят снова.

— Твое мнение, доктор? — шепчу я Толстяку на ушище. Он делает отчаянную гримасу.

— Надо посмотреть, — вздыхает он удрученно.


Это рассыльный. Мальчуган, похожий на карлика. Как будто спрыгнувший с полотна Веласкеса. Мордочка у него в форме груши. Волосы вьются на концах. Вид спесивый и туповатый. Поверьте мне, нужна только последняя капля, чтобы этот паренек начал и кончил свою жизнь заспиртованным в банке. Я так иногда жалею, что не обосновался в банке. Не то, что я без ума от формалина, а просто думаю, что у меня есть к этому предрасположение. Такой вот вкус к отшельничеству. А также жуткое желание не обременяться выводами, заключениями и смотреть, как другие меня разглядывают. Завидую обезьянам в зоопарке, которые ищут блох и дерутся на глазах толпы посетителей. У них насмешливые дразнящие манеры. Очевидное пренебрежение к праздношатающимся, которые робко указывают на них пальцем. Где истинные обезьяны? Кто больше наслаждается спектаклем, который дает другой?

— Да? — спрашиваю я.

— Меня послала телефонистка, — сообщает гном. — Ваш телефон разъединен, а вас вызывают по линии.

Он говорит по-испански, что меня совершенно не смущает, ибо вы уже заметили: я говорю практически на всех языках. Вначале я не мог квакать ни на каком, но быстро понял, какая это ущербность. Ноешь, как щенок! Тогда я решил научиться изъясняться на всех, дабы не быть принятым за идиому!

— А, хорошо, спасибо, — говорю я, вручая ему никель с изображением Франсиско Франко (Каудильо Испании, мать его).

Он сваливает, я запираю ворота.

— А чтоб его комар забодал! — ругается Мастард. — Что теперь делать с этим старым разбойником? Теперь, когда нас видели в его конуре, и речи нет о парашютировании на газон.

Занимаясь первоочередным, я кладу трубу на рычаг. Тут же заливается звонок. Я снимаю ее снова.

— Вас вызывают, сеньор, — говорит телефонистка.

— Спасибо.

Толстяк вращает глазами, как бы на арене.

— Что происходит? — надрывно артикулирует он.

Некогда посвящать его. Уже чей-то голос заставляет вибрировать чувствительную мембрану и просачивается на стенки моего котелка.

— Мистер Мартин Брахам?

— Он самый! — отвечаю я по-английски.

— Я звоню вам сами знаете по чьему поручению.

— О, конечно.

Мужской или женский голос? Не могу определить.

— Могу ли я подняться к вам наверх?

— Если вы согласитесь подождать минут десять: я спал и сейчас принимаю ванну.

— Естественно!

— Собеседник(ца) разъединяется.

Позволяю себе интенсивно поразмышлять три и две десятых секунды.

Удивительное дело, но Берюрье уважает мою сосредоточенность. Определенность возникает резко и быстро, даже раньше, чем я это осознаю.

— Ладно, слушай, Толстый. Кто-то приехал к Брахаму от тех, кто его нанял. Нельзя упустить такой случай, я попробую сойти за него. Очевидно, если посланец знает его, дело кончено. Только ведь он не любит показываться, может быть, визитер его никогда и не видел…

— Даже если и никогда не видел, ему известен его возраст или нет? Ты и Маэстро — пятнадцать лет разницы, по меньшей мере.

— Неважно, попробуем. Спускай его, как задумано, себе на балкон и спрячь покуда. И быстро, через несколько минут сюда придут…

Папаша активизируется. Он не тянет резину. Он тянет второй нейлоновый шнур и пакует багаж.

Я иду в ванную и затираю фальшивую кровь, щедро разлитую блестящим постановщиком парижского бурлеска.

— У тебя готово? — спрашиваю я Толстяка после непродолжительной бурной деятельности.

Я говорил в сторону и весьма удивлен, что, не получив ответа, обнаруживаю его перед собой в дверном проеме. Вид у него озадаченный.

— Затруднения, Толстый?

— Пойди, Посмотри!

Присоединяемся к дорогому Мартину, который уже вытащен на балкон.

— Откинул копыта? — спрашиваю я.

— Не то, бормочет Пухлый, — смотри!

Он захватывает белые волосы Брахама на затылке, там, где светится и сцинциллирует след дубинки. Александр-Бенуа делает резкий жест. Шевелюра Маэстро остается у него в руке.

— Видел ты когда-нибудь такой великолепно исполненный парик? — спрашивает он.

Сказочно, прямо, как у Фантомаса. Наклоняюсь над новой личностью знаменитого убийцы. Обнаруживаю блондина с короткими редкими волосами чуть-чуть постарше меня. Без руна черты лица выдают его жесткость. Очень широкий лоб, виски любопытно изгибаются, открывая скулы. Срываю накладные брови, лицо Мартина остается неподвижно-ледяным.

— Дай! — говорю я, протягивая руку.

Папаша вручает мне парик.

— Теперь беги к себе, я спущу тебе груз!

Его Величество испаряется, хлопая дверью. Пользуюсь временем, которое ему необходимо для спуска на один этаж, напяливаю парик перед любимым предметом Психеи. Затем кустистые брови. Ей-богу, я весьма представительный Мартин Брахам. Во всяком случае, тот, кто его никогда не видел, а знает только по описанию, не сможет ошибиться: ноу проблем.

Песенка матрасников, высвистываемая в канарской ночи, призывает меня на балкон.

Начинаю спускать приятеля. Тот еще гусь, этот Маэстро! Он на полпути, когда звонят в дверь.

Ускоряюсь.

— Следи, за ним в оба, старина! — рекомендую я.

Закрываю балконную дверь и задергиваю шторы. Спокойствие, отточенность движений придают мне уверенность. Верьте мне или валите в Грецию, но ваш Сан-А держит форму супермена, мои добрые дорогие. Игра требует владения собой. И он жаждет ее! Он возбужден. Он догадывается, что приближаются захватывающие события, страстные. Преддверие подъема. Неожиданное — это как джем на обыденном ежедневном куске хлеба. Контрдерьмо, вот!

Удостоверясь двойным нажатием ладоней, что белые баки обрамляют овал лица, я подхожу к вратам.

Лава шесть

Я должен был догадаться по голосу…

Несмотря ни на что, я удивлен.

Восхитительный и обаятельный, дети мои, педопредставитель.

Хрупкий, задорный, с розовой кожей блондина.

Шаловливые глазки, тонкое лицо, гармоничные черты… Талия (дикой) осы.

Короче, совсем не тот тип посланца, которого ожидаешь увидеть на коврике у порога с инструкциями относительно предстоящего убийства.

Ореховый цвет глаз, пухлые губы, похоже, дающие обещания, которые они способны сдержать.

— Добрый вечер, мистер Брахам, надеюсь, я вам не помешал?

Вежливый молодой человек выпалил мне это с порога, едва я открыл дверь, в доказательство того, что он не знал Мартина Брахама и согласен на предъявителя.

— Вовсе нет, входите!

— Проклятый самолет опоздал на три часа из-за тумана в аэропорту Мадрида.

Ввожу (если можно так сказать) мадемуазель Двупол в «мою» комнату.

— Садитесь. Заказать что-нибудь?

— Нет, спасибо, я выпил в баре, ожидая, когда вы будете готовы.

Смотрим друг на друга. Жаль, что этот фальшивый молодой человек не настоящая девушка, так как это была бы «очаровательная девушка». Природа иногда допускает промахи. Ну, вы же меня знаете? У меня нет привычки восставать против ошибок «стрижено-брито»; я довольствуюсь тем, что сожалею о них…

— Я не сказал вам, что меня зовут Чарли Уэбб? — мурлыкает прибывший, хлопая своими шторками.

— Нет, но вот вы это уже сделали.

Жду, когда этот ветреник пропоет свой куплет. В моем положении надо максимально использовать внимание, иначе рискуешь запачкать кисть в туманной болтовне. Чарли продолжает меня разглядывать. Постепенно ощущаю нарастание планомерного беспокойства в саду моих восприятий. К чему такой глубокий экзамен моей физиономии? Дали ему, что ли, словесный портрет Брахама и теперь у него сомнения?

— Ну и что? — бросаю я с нарочитой небрежностью.

— Извините, — говорит вежливый молодой человек, но одна из ваших бровей прикреплена наоборот.

У меня вдруг в глубине души возникает предчувствие беды.

— В самом деле! — парирую я, косясь в зеркало.

Действительно, второпях я перевернул одну из них, что придает мне клоунское выражение.

Более-менее обретая самоконтроль, я прилаживаю бровь как надо.

— Слишком торопился одеться, — объясняю я.

Чарли продолжает улыбаться.

— Не хотелось бы выглядеть нескромным, но убежден, что без этого вы будете гораздо привлекательнее.

И он жестом показывает на парик. В ответ я строю уклончивую гримасу.

— Может быть, но вы же не сомневаетесь, что при моей профессии необходимо уважать народные предания, у ремесла есть свои традиции.

— Вы часто меняете внешность?

— А вы? — парирую я.

Чарли Уэбб поднимает брови.

— Что, я?

— Вы меняете пол, тогда как я довольствуюсь сменой внешности. Ваше превращение гораздо серьезнее. Как ваше настоящее имя, Чарли? Шарлотта?

Повышаю тон из-за того, что мой визави поспешно пытается изобразить возмущение.

— Не протестуйте! Я буду называть вас «дорогой месье», если вам это так необходимо, но при условии, что вы позволите мне испробовать вкус ваших губ. Этот в высшей степени превосходный рот выдает вас больше, чем известные деликатные округлости, кстати, грешно их так зажимать. Не увечьте себя, моя дорогая.

Какой-то момент избегаем смотреть друг на друга. Что-то новое тревожит нас и связывает. Смутное ощущение, которое за несколько минут раскрыло мне секрет обаяния «визитера». Инстинкт — это здорово! Веяния — разоблачители! Волны — ударные! Безрассудная плоть имеет свои рассуждения, которых рассудок не знает. Она познает истину через осмос, посредством взаимного проникновения.

В соседнем номере бухие немцы пытаются продолжить новогоднее празднество. Вечный шум океана создает ритм ночи. Ничего нет более назойливого, безнадежного, агонизирующего, чем это туда — обратно водяной массы. Море кажется отступающим в бесконечность, как если бы оно только что покорилось суше. Его усмиряет глубокое послушание. Нарастает неустойчивое состояние затишья, нерешительного бормотания волн. И затем вдруг снова взлет, создающий скачущую ярость. Они вздымаются с гривами по ветру в казачьей атаке…

— Вы кажетесь слишком уверенным в своем диагнозе, — вздыхает, наконец, моя подруга. — А если вы ошибаетесь?

Я веселюсь.

— Это другие меня обманывают, со своей стороны я Всегда веду честную игру с самим собой. Вы девушка!

— Спорим?

— Спорим!

— На что!

— На ночь любви! Таково мое условие, если вы представительница прекрасного пола.

— Согласен. Моя ставка тоже ночь любви, — отвечает она так же метко.

У меня пересыхает в горле. Ребята, представьте, если я продую!

Чарли снимает пиджак и вешает его на спинку стула.

Развязывает галстук.

— Продолжать или объявим неявку? — спрашивает он.

Я очарован его грудью. Налицо выпуклость, но формально это еще не убедительные габариты. У многих мужиков кое-что колышется в этом секторе.

— Продолжайте! — приказываю я.

Ночной гость расстегивает рубашку. Под ней очень узкая тенниска-распашонка, туго застегнутая спереди на крючочки. Чарли слегка улыбается, уж не знаю стеснительно или иронично. Вы знаете, как смешиваются порой самые противоречивые чувства.

Слежу за игрой крючочков, поддающихся один за другим. Поверьте или идите к…,[6] но, по правде говоря, это лишь форма напряженного ожидания.

Когда шесть крючков испустили дух, стриптизер (ша) хватает полы тенниски и не распахивает ее. Подходит ко мне с туманной улыбкой. Момент сверхнапряженный. Артериальное давление падает до ножек моего стула.

Честное слово, Чарли — храбрец!

Поучительный великий вызов.

Решительное столкновение.

Ффллопп!

Двойным резким жестом он сбрасывает тенниску!

Мерси, Сеньор! Ты добр к Сан-Антонио. Безупречен! Не злопамятен к бедному грешнику, кто я есть. Истинное наслаждение обращаться к Тебе. В следующий раз, когда я заступлю на пост в Твоем гарнизоне, в моем меню вместо отбивных фомы неверующего будет «хлеб наш насущный…»! О, Боже, как я люблю Твое существование! Достаточно достичь возраста оргазма (или органа), попросишь — и Ты уже здесь! Имей жалость к страждущим. Они сомневаются в Тебе, проклинают, бросают вызов, потому что они больны, рогаты, испорчены, бедны, покинуты, раздавлены, одиноки, измучены, осмеяны. Потому что голодны и испытывают жажду, хотят спать и больше не могут спать друг с другом, страдают и не могут заменить старый телевизор на новый. Потому что нечестно, когда новая машина ломается. Потому что их девахи заставляют их потеть. Дети вырастают и ругают их. Де Голль вернулся в царствие твое. Правому режиму угрожают слева, левому — справа. Во время свадьбы у жены еще не было расширения вен, а теща не была вдовой! В отпуске все время дождь. Сильные лупят слабых. И доза наркотика вместо Тебя! Потому что трубка излечивает лучше молитвы! Потому что это именно так! Потому что то Хонда, то Хитачи, то Яма, то Канава! Потому что эти мерзавцы… Потому что эти уроды… Потому что нет причин, чтобы их жены шерстили вне дома! Потому что есть более богатые, более увенчанные лаврами, более здоровые, чем они сами! Потому что все время война! Потому что она всегда будет! И еще по тысяче других причин, таких же нелепых, как вышеприведенные, они сомневаются в Тебе, Господи! Говорят, что это выдумка. Утопия. Чудовища! Неблагодарные! Накажи их, дураков, Господи! Заставь их еще больше обоср…ся, чтобы научить их умирать (потому что жить они никогда не научатся). Оскопи их, Боже! Пусть они писают кровью, гадят внутренностями, иссушают гланды, сморщивают зоб! Вежливость — это угрызения совести за других: они-то слишком невежливы, чтобы быть чистыми, Боже! Ты позволил им слишком наслаждаться! Они говорят, что совокупление — это Ты и есть! Чтобы посмеяться над Тобой. Хочешь, я скажу Тебе, Боже? Ты слишком добрый дьявол!

Во всяком случае, спасибо за то, что Ты только для меня сделал! Эта пара титюшек, друзья!

Резко освобожденные, они прыгают мне в физиономию, хорошенькие плутовки!

Скушать хочется!

Готово: я их ем!

Бог мой (всегда Ты), как это вкусно!

Настолько, что я забываю гротескность ситуации. Она заслуживает резюме.

Я выступил в роли наемного убийцы, не думая, собственно говоря, почему. Сан-Антониевская инициатива, дети мои! Был ли приказ действовать так? Хм-хм. Говорил ли про это Старик там в занюханной берлоге? Дудки! Я решил все сам. Как чаще всего и бывает! Очаровательный молодой человек появляется с инструкциями злодею-убийце. Поздно ночью! Уже не очень банально! Он говорит, наш красавчик: «У вас бровь наклеена наоборот». «А ты, парень, вообще-то девушка» отражает выпад Сан-А. Прелестный диалог! Прямо, как в пьесе Йонеско. После чего молодой человек доказывает, что он молодая девушка, вываливая парочку млеконосящих, и комиссар набрасывается на них, как истинный Сан-Антонио, не получавший свою порцию девичьих ласк уже целых четыре долгих дня!

Надо сказать, что зрелищу невозможно сопротивляться. Девушка в мужских брюках с обнаженным торсом… Не хотел бы, чтобы вы заработали воспаление гланд, глупенькие мои, но бывают случаи, когда самый цивилизованный мужчина (впрочем, убежден, что это я) ведет себя, как худший из солдафонов (впрочем, убежден, что это опять-таки я).

Мы спорили. Я выиграл. Она выполняет условия пари.

И, поверьте мне, выполняет отлично. У мадемуазель Чарли щипчики для колки орехов — вещь, пардон, не умозрительная. А автоматическая передача скоростей бросает меня то в жар, то в холод! Никогда не видел подобной виртуозности! Или если и видел: забыл! Забвение — это тайное оружие мужчины (и женщины). Я всегда падок на непамятливость. Едва прожил неплохо кое-что с кем-то: вжик, вжик! Оно уже стирается полностью или частично. Датак удачно, что ты, как пионер, всегда готов, чтобы жить заново.

Впрочем, мужчина, солидно сориентированный на настоящее, находит удовольствие в утверждении, что он уникален в своем роде. Никогда он не: ловил форели такого размера; читал такой книги; имел такой чувихи; видел такой Венеры Милосской (в тот день освещение было такое особенно особенное).

Так вот, ваш герой до этого момента никогда не наслаждался девушкой, более способной в любви. Восхитительная снизу доверху! Вкуснейшая! Незабываемая!

Незабываемое — это значит возобновляемое немедленно!

О, этот набор самовыражений наших возлюбленных, негодники мои! Это деликатно-самозабвенное «ой, мамочка!», как на раскаленной сковородке! Песня золотого урожая! Как запело бархатное тело! И потом, упругость, вот что! Да, особенно упругость! Старушки, допускаю, хороши в упряжке из-за искушенности. Но вязкость материала — вот их злой рок! Схватишь, пощупаешь — тесто! Тронешь пальчиком и нужно добрых четверть часа, чтобы их ляжка стала вновь гладкой. Упругая старая дама, да еще без избыточного запаха — мечта мужика. Недостижимый идеал. Поэтому мы вынуждены довольствоваться телятиной. Они подставляют вам барабанные задницы. Играешь — а они резонируют. Хлопнешь, — вибрируют, а не выдают звук спущенного колеса.

Поверьте мне: первейшее качество женщины, даже в возрасте, — быть молодой.

Закончив исполнение нашего концерта для матраса, ненадолго впадаем в прострацию, не для восстановления, а для смакования прощальных волн, заключительной ласки.

Пот сочится из-под моего парика. Чувствую себя отлично; душа в гармонии с телом — редчайшая штука.

Раздается тремоло телефона. Спрыгиваю с лежбища, чтобы ответить.

— Извини слегка, если прошу пардону, — возникает голос Толстяка, — но я только что над своей башкой слышал сеанс кроватной терапии, который довел мои чувства до истощения. Это, случайно, не от тебя?

— Точно!

Его Величество подписывается на минуту тишины. Слышно, как ворочаются мысли в огромной полости его пустого мозга.

— Подожди, — бормочет он, — если я правильно понимаю, ты только что был на седьмом небе, без экивоков, парень?

— Именно так!

— В то самое время, как я отмеряю Мартину по черепушке каждые пять минут, чтобы вновь его усыпить, ожидая тебя?

— Да, в то время как!

— Ах, так, ну а можно поинтересоваться, кто счастливый бенефициант твоих устремлений?

— Догадайся!

— Нет, я сделаю как ты, приятель: придержу язык для лучшей цели!

— Немного упорства, какого черта!

— Кое-кто из обитательниц гостиницы?

— Не-а!

— Кто-то извне?

— Точно, старина.

— Кроме визитера, о котором предупредили… я не представляю никого другого.

— Горячо!

— Эй, пардон, это не он самый?

— Влез в огонь! Обожжешься!

— Он?

— Душой и телом!

— Он!!!

— Ага, и через миг я собираюсь вновь накрыть на стол и даже быстрее, чем немедленно.

— Но… Сана! Вот дерьмо! Это совершенно невозможно! Ты, он… вы! От такого расклада я могу сразу получить дистрофию простраты! Не говори мне, что здесь на Канарах у тебя перекрутились гормоны! Что они сдвинули тебе по фазе секрецию! Ты не повторишь историю Хловиса, хмыря, который сжег то, что позолотил! Малый, вроде тебя, не может с вечера до завтрашнего утра играть в скачущую газель! Не говори мне, что ты осуществляешь «лунный запуск», что делаешь «пробой подола рубашки», что…

— Созвонимся позже! — прерываю я резко.

Возвращаюсь в постель, где «Чарли» покоится в отключенном состоянии, но готовый немедленно возвратить мне аппетит, буде понадобится.

— Вас не затруднит, дорогая, сменить имя? — мурлычу я, целуя ее источник мучительных стонов. — А то я чувствую себя слегка растерянным, занимаясь любовью с неким Чарли.

— Окрестите меня заново, — отвечает обожаемое создание.

— О’кей, тогда я начну считать с нуля и возобновим все, начиная с самого начала. Ева вам нравится?

— Превосходно.

— Почему вы замаскировались под юношу?

Она гладит сладострастным жестом мое потное плечо.

— А почему вы надели парик, Мартин?

Ага, не стоит слишком сбиваться с пути. Наши любовные игры не заставили ее забыть о главном… истинная Ева.

— Поговорим? — предлагает она. — Ибо, по правде говоря, я не только для «того самого» сюда приехала.

Она смеется. Коралловые зубки блестят так, будто искры срываются с губ.

— Мне нравится, что «то самое» произошло до деловых разговоров, сердечко мое, — уверяю я, продолжая прогуливаться по ней руками, глазами и губами.

— Это было неожиданно, — подтверждает она. Тем большим было удовольствие. Хорошо, я слушаю вас.

Поверьте, трудновато перейти от наслаждения к разговору о делах. Некоторые женщины испускают флюиды, которым невозможно сопротивляться. Они сами суть «любовь»! Приближение к ним приводит вас в состояние действия. Бесполезно уточнять, но Ева принадлежит к этой возвышенной категории.

От их обаяния можно спастись, только насладившись. Гомеопатический метод! Вылечиться от желания наслаждением!

— Мартин — это произойдет на следующей неделе!

Хрясь! Подайте мне мочалку! Одной фразой я вышиблен из кайфа. Послан в штопор.

Соломки мне!

— Ах, вот как?

— Точнее, в следующую среду.

Воздерживаюсь от некоторых вопросов, которые муравьятся в башке. Главное — не делать ненужных движений. О чем можно спросить? О чем нельзя? Тайна! Будущее за теми, кто умеет экономить слюни. Кваканье — это потеря энергии. Разговор — это кровотечение. Он ослабляет. Надо быть скупым на рассусоливания, если хочешь дойти до цели целым!

— Но до среды есть одна проблема, дорогой… Должна быть решена деликатная проблема.

— Узнать ее — это уже вступить на путь ее решения.

Она не может отказать себе в удовольствии запустить в меня лапку на предмет углубленного исследования. Большая весенняя побелка. Вот-вот приступим к действию. Но нам мешают профессиональные заботы. Чуть-чуть.

— Мартин, все произойдет в среду во время вечернего приема, который устраивает семья знатных испанцев Нино-Кламар в своей летней резиденции на той стороне острова, около площадок для гольфа. Необходимо, чтобы вы добились приглашения на этот вечер.

Размышляю. Сегодня суббота. Значит, у меня полных три дня, чтобы стать другом детства этих аборигенов. Если, конечно, я решусь продолжать играть роль убийцы!

И внутренний голос говорит мне, что я решусь и довольно скоро. Ох и любопытен же ты, Сан-Антонио! Интроспектор полиции, а?

— Отлично, — Говорю я, как будто нахожу вполне естественным требование «заказчиков». — Сделаю как можно лучше. И потом? Предположим, что вы приглашены…

— Я буду приглашен.

— Во время приема вам укажут… клиента!

Это надо слышать, чтобы поверить в такие хитроумности, не так ли?

— Не раньше? — теряюсь я.

— Нет, не раньше!

— И кто же меня предупредит?

— Не знаю. Могу только сказать, что «мишень» будет вам указана в удобное время.

Вкладываю пять пальцев левой руки в пять пальцев правой и дую на них, будто надеясь охладить пыл моего положения.

Ева наблюдает за мной с интересом, может быть, и с насмешкой. Затем смотрит на карманные мужские часы и вздыхает:

— Мне пора ехать.

— Вы уедете с Тенерифе?

— Увы! Туда-обратно. Я просто курьер, Мартин. И поручение, несмотря на его важность, было приятно исполнить.

Она одевается, не сводя с меня глаз.

— Вы обещали мне ночь любви, — возражаю я. — Строго говоря, она еще не закончилась!

— Я не обещала вам непрерывной ночи, дорогой. Мы закончим ее потом. Признайтесь, что это был неплохой задаток?

Вот циничная беспутница.

— Суммируя, — говорю я, — моя миссия очень проста: познакомиться с Нино-Кламар, добиться приглашения на фиесту в среду. И ждать, когда кто-то из приглашенных нашепчет мне на ухо в течение вечера имя другого приглашенного, которого я должен уничтожить!

— Действительно, невозможно сделать более наираспонятнейшего[7] резюме.

— Вы так говорите, будто мы еще увидимся, Ева. Только я не знаю ни вашего имени, ни адреса.

Она приближается, целует меня.

У ее поцелуя вкус дикого фрукта.[8]

— Доверьтесь провидению, Мартин.

— Легко сказать.

— И еще легче сделать: надо только подождать.

Она повторяет с долей ностальгии:

— Ждать… Вы мне очень нравитесь, Мартин. И, поверьте, это не банальный комплимент. Так приятно будет закончить нашу ночь! До свидания…

На этот раз она не целует меня. Она знает, что поцелуй, чтобы сохранить свое достоинство, никогда не должен быть прощальным. Так что она уходит просто, не теряя времени на сладостные взгляды.

Я невольно дергаюсь, чтобы последовать за ней в коридор. Хочется еще раз взглянуть на нее. Полюбоваться фальшивым мужским силуэтом. Убедиться, что мне это не приснилось, как говорится в компетентных книгах.

Но опять в который раз квакает бигофон.

Толстяку, натурлих, не терпится. Заметьте, его можно извинить!

Снимаю трубку.

— Ну что там, пожар, что ли? — рявкаю я.

— Нет, конечно, но ситуация, тем не менее, серьезная, — отвечает мне Мартин Брахам.

Лава семь

Переступив порог, первой я вижу лежащую на полу Берту. Непрезентабельную! Вызывающую беспокойство, я бы сказал! Высоко задранная юбчонка, фиолетовое лицо, будто она приняла добрую кварту вина. Неподвижная. Жировые валики колышатся на чудовищных лыжках. Заметьте, валики не являются отличительным знаком этой доблестной матроны. Они есть у одиннадцати дам из десяти. По мнению моего приятеля-дерматолога, у Венеры Милосской они тоже есть. Милос, который, как вы знаете, был весьма галантен, не воспроизвел их на статуе, но мой приятель-врачеватель формален на сей счет: исходя из морфологии модели, у этой головки с островка тело было попухлее. Но я отвлекся, а вы, любопытные, как кривые сороки, вы тут чешете проборчик, не зная, что происходит!

Перешагиваю через Берту, чтобы наткнуться на Толстяка. Лежит в том же виде, что и его краля. Рыло у Берю прямо свекольное. Только нет задранной юбки! Пальпирую его физию. Надеюсь, он не откинет копыта, заставив меня исходить слезами! Нет у меня сил ещё раз изображать отчаяние! Печаль — это как алкоголь. Можно излишествовать, но не сделать привычкой, а то крыша поедет и кукла скуклится.

Сердце Толстяка тускло трепыхается. Выпрямляюсь, растерявшись, ибо только что замечаю Мари-Мари в двух метрах на канапе. Мартин Брахам массирует ей виски, используя мокрое полотенце.

У наемного убийцы башка заметно помята. С синяками везде понемногу. Шишки торчат на куполе, делая его похожим на морскую мину.

Поскольку без парика я видел его недолго, мне необходимо определенное время, чтобы отождествить его. Решительно, он мне гораздо меньше нравится в реальном облике. Если ему доведется состариться, возраст будет ему к лицу. Таких мужиков много. Рохли, затурканные, извращенные, у которых капают года едва-едва, размывая их понемногу, сглаживая острые углы. Они становятся из готических римскими развалинами, более гармоничными, величавыми. В общем, износ их облагораживает.

— Что произошло? — допытываюсь я.

Он пожимает плечами, не переставая хлопотать около девчушки.

— Ваш толстый боров не прекращал своих активных действий; необходимо было реагироватьі

— И что вы сделали?

— Применил одно из средств самозащиты.

— Какое?

Мартин Брахам указывает точное место на своем плече. Присматриваюсь и замечаю, что наверху в рукаве есть малюсенькая дырочка, незаметная для глаза, если не знать. По комнате носится сладковатый запах.

— Выпустили газ?

— Да.

— Опасный?

— Не очень для того, у кого сердце в порядке. Очень сильное усыпляющее.

— И как осуществляется выброс?

— Сильным нажатием на верх рукава. Это уже помогало мне выбираться из щекотливых положений.

— А на вас глаз не действует?

— У меня есть это!

Он приоткрывает рот и языком толкает один из резцов. Фальшивый зуб поворачивается перпендикулярно остальным. Мартин смыкает губы вокруг него.

— Фильтр. Главное — не дышать носом.

— Вы озверительно экипированы!

— Необходимость.

— А шнуры? Нейлон практически не рвется, развязать же узлы после работы Берюрье!..

Противник качает головой.

— Пустяки. Смотрите!

Он бьет каблуком в стену. Из подошвы выскакивает длинное, узкое и очень тонкое лезвие. Он поднимает ногу на уровень лица. У Маэстро фантастическая гибкость, обезьяна может позавидовать. Я знал одного гиббона удивительной гибкости, проделывавшего своим хвостом то же, что слон хоботом. Он был женат на нашей экономке. Видели бы вы, как он завинчивал ногу вокруг шеи или завязывал руку узлом. На сцену бы ему. Не знаю, как на сцене, а на Сене он работал, потому что был чальщиком на дебаркадере для парижских «бато-муш». Ну, так я даю гарантию, что приятель Мо-Мо (его звали Морис) просто инвалид по сравнению с Маэстро.

Дрожь пронизывает мою нервную систему. Я полностью осознаю меру истинной опасности, которую представляет этот человек.

Маэстро! Самый искушенный лис…

— Отчего это вы попросили меня спуститься вместо того, чтобы попытаться обезвредить и меня? Задача довольно легкая для вас, поскольку моя подозрительность была усыплена?

— Мне не хотелось выходить из этой комнаты без парика, — произносит он.

— Забирайте с потрохами!

Срываю десять лет с моей головы и отдаю ему. Мартин Брахам подходит к зеркалу, дабы принять вид пожилого-господина-еще-вполне-для-своего-возраста. Любуюсь искусством грима. Чувствуется профессионализм. Сказочный артист. Одна деталь декораций и все его существо подлаживается под нее. Каркас принимает другую плотность. Тело становится массивнее, медлительнее. Черты лица принимают спокойствие и достоинство, которых не было еще тридцать секунд тому назад.

Он заканчивает перевоплощение все более точными и спокойными жестами.

— Скажите, комиссар, как случилось, что вы надели мой парик? — спрашивает вдруг он меня.

Раньше до него не доходило. Теперь он конфузливо торопится узнать правду. Что-то вроде беспокойства затуманивает его пылкий взгляд.

Утверди позицию, Сан-А! Верни апломб, сын мой! Вожжи-то у тебя!

— Бог мой, да чтобы сойти за вас, дорогой друг. И, не слишком хвастаясь, думаю, что мне это удалось.

— Сойти за меня перед кем?

— Перед людьми, которые заручились вашими драгоценными услугами, господин Брахам. Потому что они прибыли поговорить о вашей миссии как раз в тот момент, когда дорогой Берюрье, преуспел в осуществлении своей задумки. Случай — друг ищеек, что вы хотите? Без него полицейские были бы просто мусорами. Только случай не дремлет. Он наш ангел-хранитель.

Мартин пронзает меня взглядом. О, какой злобный отблеск замечаю я в светлых глазах! Похоже на конец пожарища, когда красное еще прячется в почерневших руинах.

— Вы лжете, Сан-Антонио!

— Нет, Мартин. Чтобы удостовериться, спуститесь к портье и поболтайте с ним. Он подтвердит, что недавно один господин справлялся о вас и что я пригласил его подняться. То есть, извините, вы пригласили его. Очень приятный юноша, кстати.

Наступает перерыв, потребованный командой соперника для перегруппировки мыслей. Моя троица по-прежнему недвижима, как три мумии. Кроме Мари-Мари, которая начинает подрагивать. Я предполагаю, что кроха-комарик была менее одурманена, чем дядя Берю и тетя Берта, по простой причине, что находилась в соседней комнате. Она вдохнула не столь сильную дозу газа.

— Допустим, что вы приняли… кого-то, — говорит Мартин.

— Извините: допускайте вы, — чеканю я, — а я принял этого вышеупомянутого кого-то. И у меня нет сомнений по поводу события, которое произошло.

И еще как произошло, а, ребята?

Он чувствует мою уверенность и постигает собственное унижение, заставляющее его посмурнеть.

У него возникают вопросы, которые он воздерживается сформулировать. Только поставим себя на его, Мартина, место: он здесь для осуществления убийства. Те, кто его наняли, не дали уточнений, что доказывает хитроумность замысла. Ему дают сведения по капле, чтобы исключить утечку информации. Попытайтесь понять мои рассуждения теми шурупиками, ради которых вы ели рыбу в полдень и затем спичкой ковыряли в зубах.

Если Маэстро, король преступления, согласился «работать» на таких условиях, то, само-собой, за громадное вознаграждение, и еще потому, что его «клиенты» — люди исключительно могущественные. Он сказал им да, потому что не мог сказать нет.

Не зубоскальте. Рассуждения Вечернего Фараона часто верны, ибо он вынужден видеть голую действительность, козлятки мои. На что здесь меньше всего обращают внимание? На солнце! А что, между тем, больше всего бросается в глаза (конечно, всем, кроме жителей Лондона, но у них королева Англии в сточном желобе)? Солнце! Вот так и с истиной. От нее отворачивают рыло, потому что она слепа. Я же вооружаюсь темными очками желания, чтобы зафиксировать солнценосное ослепление от появления очевидности, как говаривал один из моих собратьев по перу, который слушал, как звучит собственная писанина.

И я говорю себе следующее: Маэстро был нацелен на это дело под нажимом с большого верха! Я это чую, чувствую, всасываю, знаю! Он должен играть в жесткой узде. Не может позволить себе ни малейшего неверного движения… Или весь его бенц сгорит. Солидная песчинка под именем Берюрье блокировала на момент его выверенный зубчатый механизм. Одно звено цепи лопнуло, когда он сцепился с Его Величеством. Он пропустил первое рандеву, от которого зависит большой сбор! Гнусная неожиданная накладка! Отныне ему остается единственный способ действий: через меня! Или он будет вынужден войти в контакт с заказчиками и сознаться в несостоятельности: очень плохо для его репутации, не так ли? И, может быть, даже для его жизни. Если другие узнают, что получилась интерференция, что какой-то легавый подключился к их собственному счетчику, поверьте, им это не доставит удовольствия; а они такие люди, что абсолютно необходимо избегать их неудовольствия, сечете?

Вот какие мрачные, конфузные и деморализующие мысли ворочаются под белым париком.

— Что хотел этот посланец?

Бум, выпалил, преступив через гордость и самоуважение.

— Уточнить смысл вашей задачи, дорогуша.

— Предполагаю, что бесполезно спрашивать вас о деталях?

Я весело хохочу ему в лицо.

— Очевидно! Вы же не представляете себе, что я — мусор без страха, упрека и пятен — скажу: «Вам нужно убить господина такого-то!»

— Конечно, — соглашается Мартин. — В общем, мы в тупике.

— Вы, старина, вы, а не я! У меня, напротив, на руках все карты, и превосходные: картинки и козыри! Хоть сейчас на стол, настолько хороши. Думается, я только что преуспел кое в чем бесценном для моей совести, Брахам!

— Для вашей совести?

— Следите за объяснением: благодаря тому, что произошло, я могу вас уберечь. Невероятно, не правда ли?

— Уточните…

— Вы слишком умны, чтобы уже не понять. Но если вам так хочется услышать… Вы, Мартин, боитесь тех, кто вас нанял.

Он моргает. Браво, Сан-Антонио! Ты попал в десятку! Он, конечно, делает усилие, чтобы изобразить непроницаемость, но зонд моей психологии проникает в узкий канал его опасений.

— Вы не имеете права провалить ваше последнее задание, мой друг, иначе прощай скромное поместье и жена с детишками… И вот по нашей вине вы сорвали встречу. Я знаю все и уже сделал свой доклад грязного функционера. Стало быть, вам остается последнее средство: руки в ноги, сменить документы и парик и навсегда спрятаться в том забытом углу, о котором вы мечтали. Это меня устраивает. Мне противно хладнокровно убивать. Видите, наши интересы, наконец, совпадают. Смывайтесь, Брахам! Быстро, далеко, навсегда. Вы достаточно загубили других жизней, чтобы не знать, что представляет ваша. Не упускайте шанс! Возможно, что, как и вы, он носит парик, значит, его не всегда можно ухватить за волосы.

Хорошая речь, не правда ли?

Где вы еще найдете подобную фразу? У меня есть чувство фразы, что вы хотите, еще как только она начинает заставлять меня потеть,[9] эта фраза. Ты вышучиваешь слова. Ты их сортируешь. Ты отшлифовываешь. Ты стократно примеряешь… И в конце концов, чем становится первоначальная мысль? На что она похожа, твоя идея? На каком неизвестном языке она выражается, сенсация, которую ты так хотел донести? Эй, ответь! Нет, рискуя все очернить, я закончил тем, что усек: фраза — это все-таки трюк, вроде как наставить рога самому себе.

Куда ни повернись, забавник мой, она у тебя, скажем, в печенке. Слишком глубоко! Выражение рассыпается. Теряет точность и эмоцию. Нужно вернуться к танцу, к Чарли Чаплину, к жесту, черт побери! Или вот, с точки зрения написания, когда сверхкороткая фраза, два слова, не больше. Надо за это зацепиться, тут будущее литературы, поверьте! Пусть делают гаммы, пусть еще немного разгребут, прежде чем начать производить книжных червей в двух аршинах под землей. Вот я приведу тебе пример, ты хочешь предложить чувихе ночь любви… Ничего особенного, вопрос стиля, рутина. Но и ничего лучшего для создания тирлирады. С моим новым стилем, я даю тебе что-нибудь вроде: «Наши сердца. Твой зад. Мой шмок. Байбан. Обморочное ослепление. Еще, еще! О, солнце! Иди, подмойся!» Давай, молодежь, за работу! От вас ждут новаций, ей-ей! Наш высокий уровень позволит нам топтаться в наречиях по щиколотку! Смерть определениям! Фиг прилагательным! И однажды останется только существительное — хребет языка.

Но я тут делаю из мухи слона, ловлю мух, слушаю, как пролетают мухи, хожу под мухой, мухи кусают меня, тогда как я еще не поведал вам о заключении острой сцены с Мартином Брахамом.

Он ждет, пока я закончу, наклонив голову в сторону, как индеец, который слушает скалистую гору, чтобы быть уверенным, что его благоверная не возникнет внезапно, пока он прижимает соседку.

— Ваш гуманизм погубит вас, Сан-Антонио, — бормочет он, когда я умолкаю. — В наших с вами профессиях нужно забыть о чувствах, совести, задних мыслях и прочей чепухе, которая загоняет человека в общепринятые рамки.

Его тон сух и резок. Взгляд похож на две сосульки, уставленные на меня.

Я понимаю, что он откажется.

— Значит, вы отказываетесь уехать?

— Естественно. Вы можете подумать, что я поддамся на шантаж?

— В таком случае, что вы собираетесь делать?

— Необходимое, — отвечает Брахам.

— То есть?

— Для начала вот это.

Правой рукой он хватает левую повыше локтя.

Я понимаю быстрее, чем можно сосчитать до половины единицы. Прыгаю в направлении балкона. Невезуха, раздвижные двери закрыты. Хочу раздвинуть края тяжелых штор, чтобы дотянуться до ручки. Слишком поздно. Удушающий газ обрушивается на меня. Пытаюсь не дышать. Пробиться обратно. Оттолкнуть его, который здесь, сардоничный, губы округлены вокруг зуба, выпяченного как мини-укрепление. Но Брахам швыряет стул мне под ноги. Я спотыкаюсь, падаю, дышу и исчезаю с поверхности моего сознания.

Лава восемь

Веко Берюрье похоже на кусок автопокрышки. Оно толстое, грязное, выпуклое, земноводообразное. Он кашляет. Он плюется во все стороны. И одновременно пьет из горла темной бутылки.

Как все скромники, держащиеся в тени, обойденные степенями и наградами, в значительных случаях он дует ром, наш Александр-Бенуа. Ром — это из преданий… Последняя стопка приговоренного к смерти. Безжизненные головы изрыгали алкоголь, как из тростника, так и из сахара, падая в корзину гильотины.

Дорогая Мартиника, представленная своим любимым зельем, здесь этим зябким утром. Высшая экзотика. Последнее умиротвоерние. Божья кровь для того, кто только что причастился. Предлагают ли еще ром последним осужденным на смерть от снисходительной Франции? И обветшалой! Или, скорее, скотч-виски? А? Джин-тоник? Баккарди? Том-коллинз? Пим № 1? Кровавую мери? Александру? Водку-орандж? Все, что угодно, кроме живой воды!

У нас толстяки еще употребляют ром. Элита или выскочки склоняются к пуншу. Это для путешественников. Это снобизм. Но крепкий ром обывателя — это стимул могильщика. Лекарство для промывания. Берю остается его преданным поклонником.

Он опять хватается за сосуд, нюхает прекрасный запах, делает еще глоток и протягивает бутылетту китихе.

— Твоя очередь промочить горлышко, малышка! — говорит он. — Боже ж ты, мой Боже, как тыковка-то болит! Как будто ее в тиски зажали, или как если бы ты зажала мои орешки, пока я тебе исполнял арию «Николя-обслуживает-на-дому».

Толстячка не отвечает намертво. Она не ворочает языком, бедняжка. Морда запрокинута. Пасть открыта, как тысячи агонизирующих ртов. Легко догадаться, что она нуждается в энергии. Она мечтает сделать хотя бы жест, произнести звук, закончить мысль. Но наркотик Маэстро высшего качества. Элелитное снотворное. Должно стоить чертовски дорого!

— Сволочь, — клацает Мамонт, — тут и Сантонио залег на отдых! Как это произошло, хотел бы я знать!

Он подходит ко мне, нагибается. Его неуверенный взгляд погружается в мои зеркальные (как я думаю) глаза.

— У тебя есть идея, как это случилось, старина?

Я концентрируюсь. Рискованное, неизмеримое усилие.

— Газ…

— М-да, — допускает и подпускает Берюрье. — Газок есть!

Он смеется, несмотря… ни на что.

— У меня был приятель, которого звали Пылгас. Каждый раз, когда он завалил какую-нибудь Луизу, я ему говорил: «Ну что, Пылгас, был газ?» Я всегда любил игру ума. Я же француз, а что! Нас не переделаешь. Французом ты рожден, французом ты остаешься! Так ты пришел к нам присоединиться или эта вонючая шкура селедки притащила тебя?

— Он… гр… бри… псфт…, — отвечаю я.

— Да, он тот еще сукин сын, — подтверждает Берюрье. — Если бы я прислушался к самому себе, я бы придавил его еще в ванной. С этим народом промедли десять минут — и пролетел. Они сущие дьяволы.

— Я… вррм… шплфс… — начинаю я.

— И еще как! — вторит Безапелляционный. — Как это случилось, я никогда не пойму. Надеюсь, эти пертурбации не обеспокоили Мари-Мари.

— Где… длашшш… стрмкффф…? — силюсь я.

— Думаю, спит и слышит во сне канареек, — успокаивает Толстяк.

Он идет в смежную, равно как и пограничную, комнату. Там испускает крик китообразного, подвергшегося кесареву сечению без анестезии, и возвращается обратно с блудящим взором (как говорят овернцы, когда хотят сказать с «блуждающим»).

— Ее там нет! Исчезла! — театралит Берю.

«О, дерьмо, стервец, — говорю я себе (очень невежливо, но неважно, черт, ведь я разговариваю про себя), для чего все средства хороши. Нечестная игра. Я прибью его. Он был прав, Маэстро: в нашем ремесле никогда нельзя слушать голос совести». Перспектива киднапинга Мари — Мари вливает в меня необходимую энергию. Преодолевая слабость, головокружение и другие последствия, я выпрямляюсь. Ковыляю до ванной, чтобы оклематься.

Берю перевозбуждается. Галопом скачет по комнате, бьется о стены, как шершень в витрину кондитерской. Орет. Проклинает. Живописует дальнейшую судьбу Бра-хама: систематическое расчленение, снятие кожи с помощью голых ногтей с оставлением лишь скелета, сердца и мозга только для того, чтобы тот почувствовал его ненависть. Затем он засунет мерзавца в рассол, совсем крутой, чтобы видеть, как он там подохнет. Он заплатит за племянницу, Маэстро! Обещано! Скреплено клятвой! Сделано будет незамедлительно]

— Твоя нога! — рыдает толстая Берта.

— Что, моя нога? — громыхает Мастард.

— Моя рука! — взрыдывает Китиха.

— Что, твоя рука?

— Ты топчешься по моей руке! — бредит загазованная.

— Ну и что? — взрывается Кид-Мститель. — Убирай к черту свои ласты, шлюха тресковая!


Ночной дежурный — толстячок, лысый на две трети, так что венчик волос похож черт знает на что (или весьма близко к этому!). Он болтает с ночной телефонисткой, которая вся красная, как урна в квартале бедняков недоразвитой страны. Они шепчутся о чем-то, что можно оценить как скабрезности по манере их смешочков украдкой.

— Оле! — прерываю их я.

Четыре недовольных глаза устремляются на меня, как четыре мухи на остатки сыра.

— Да?

— Знаете ли вы сеньора Мартина Брахама?

— Я не знаю клиентов, сеньор. Я ночной дежурный.

Устремляюсь в описание Маэстро.

Лысый улыбается во все жевалы, такие же необеспеченные, как и его череп.

— Сеньор вышел десять минут назад, — говорит он, упрямо глядя на мою правую руку.

Понимая значение немого вопроса, я сую ему сто песет. Он убирает их так быстро, что я сомневаюсь, давал ли я ему что-то.

Он не благодарит. Только еще более широкая улыбка показывает его удовлетворение. Вы же знаете, испанцы горды от природы. Каждый из них идальго во всем благородстве. Спесивая фигура, презрительный взор. Он умеет клеймить одним взглядом и принять чаевые, не сгибая позвоночника.

— Он был не один, не так ли? — настаиваю я.

— Один, сеньор.

— Разве его не сопровождала девочка?

— Вовсе нет, сеньор.

— Тогда он нес большой чемодан?

— У него были пустые руки, сеньор.

— Никто не выходил с девочкой в красном платье и темными волосами, заплетенными в косички?

— Люди входили с детьми, но никто не выходил. Уже поздно, сеньор.

Его тон красноречив. «Уже поздно» означает: «Я бы на твоем месте, а спать мне так хочется, рванул бы в клоподавку, засадив пару таблеток аспирина, чтобы завтра быть как огурчик». Потому что, откровенно говоря, братишки, после газификации Брахама я далек от блеска новенькой монеты! Широкое зеркало холла правдиво и не приукрашивает меня. Такая опрокинутая морда у доблестного Сан-Антонио.

Присоединившийся к нам Берю дополняет деморализующую картину. Он похож на вид квартала с птичьего полета, пострадавшего от стихийного бедствия. На его поверхности есть вздутия, развалины, почернения и дымы.

— Ну что-о? — бросает он мне.

— Ничего.

— Это потяжелее, чем играть пинцетом с пробкой в снегу! — резюмирует мой друг, у которого всегда только ему герметично свойственные выражения. — Ее нет в комнате этого ублюдка, ее нет у твоей матери. Ночная горничная вообще ни фига не видела. Я сделал тур по саду в овоще.[10] Ни фига в салонах, оставшихся незапертыми на этот час. У короче, она положительно испарилась.

Пауза.

Он бормочет:

— Открыт ли еще бар? Нет, сеньор, — отвечает полуночный дежурный.

— Что же теперь делать?

Я цапаю моего амиго за блайзер и тащу его к лифту.

— Единственную вещь, — говорю я ему. — Пойдем устроимся у Брахама, чтобы дождаться его возвращения и объясниться.


Рассвет, пустой, как кровать.

Кровать, пустая, как рассвет.

Храп Толстяка.

Я тоже в забытьи. Время ткет кошмар, который испаряется в свете моего просветления и зарождающегося дня. Все, что я помню, это то, что там была моя мать и затем Антуан… И люди в черном, как инквизиторы, которые причиняли им зло.

Открываю дверцы стенного шкафа Мартина. Там аккуратно выровнены чемоданы. Пустые.

Накануне вечером я заглянул внутрь шкафа и те же три чемодана были там. Забодай его комар, что же случилось с нашей героической Мари-Мари? Маэстро взял ее в заложницы, это точно, но как и где, мать его, он ее спрятал?

Мастард визжит во сне как щенок, задыхается и просыпается. Самые красивые глаза в мире! Два роскошных рубина! Можно подумать, мы в Лондоне в зале королевских сокровищ…

У Берю блуждающая ясность взгляда.

Он ворчит:

— Дерьмо, дерьмее некуда, как пить хочется!

Затем, увидев меня:

— Он так и не вернулся в гостиницу, этот подонок?

— По крайней мере, в свою комнату.

— А малышка?

— Никаких известий, Толстый. Не терзайся, мы вскоре будем непременно знать. Брахам забрал ее как разменную монету. В ближайшие часы, этим же утром, он объявится. Повторяй себе, что мы на острове. Он не мог увезти ее далеко.

— Остров, ж… моя! — парирует Толстяк. — Появились самолеты — островов больше нет, парень. Кроме острова Сан-Луи, так как ни одна тарахтелка туда не приземлится.

— Самолетами не пользуются как автобусами, Лулу.

Нужные бумаженции. И зачем Брахаму увозить ее на дачу? Все происходит и будет происходить здесь. Он не может себе позволить удалиться. Его поступки всегда вызваны какими-либо причинами.

Консультируюсь со своими тик-таками. Они отмеряют шесть штук и… Солнце пытается избавить океан от свинцового цвета. Сильный ветер полощет флаги над входом в гостиницу. Я говорю про ветер так, для вашего сведения, но его направление мне до лампочки! С востока ли он, с юга, или от вашего шурина, мне это дико все равно, мои бедные кролики!

Несмотря на бодрящие слова, которыми я подбадриваю Мастарда, сам я близок к растерянности, доверчивые мои. В какой-то момент даже подумываю, не позвонить ли Старикашке, чтобы все рассказать. Но, поразмыслив, отказываюсь. Не буду я плакаться в папину жилетку, что заело зажигание, какого хрена (пардон, какого черта)! Он начнет штурмовать фараонское начальство, подлизываться. Ругать меня, что я позорю фирму. Считать меня разиней! Упрекать в нерешительности после захвата Маэстро. Действительно, можно было дать Мартину подышать через подушку, пока он был в наших руках. Или распределить ему на мыслительную шкатулку щедрый и искренний удар. Тррах! Кончено! Нет больше Маэстро!

Убогое притворство Берю стимулировало меня. Двуногого спасает от отчаяния бессчетно-частое количество раз чувство ответственности. Сколько субъектов отказались себя укокошить, потому что не закончили ремонт своего холодильника? Как только вырастаешь, начинаешь отвечать за других людей. Живешь для других на всех уровнях, на всех отрезках своего бытия. И именно это тебе помогает. Твое ощущение Долга, вот! Оно столь сильно, что ты и отходишь на тот свет с чувством вины. Как бы извиняясь, что можешь уйти еще дальше.

— Слушай, — говорю я своему другу, — займись Бертой и обеспечь здесь контроль. Я тебе говорю, что хлыщ появится. Если он возникнет, не калечь его: подожди меня. Не будем забывать, Толстый: этот хмырь просто дьявол. Его сила в том, что он ведет себя не так, как все другие. Ждешь его слева, он возникает справа. Но, если он знает, что ты знаешь, он возникает слева, сечешь? Короче, у него мозги в квадрате. Не жандармского объема, а размеры Эйнштейна, умноженного на Паскаля. Значит, осторожно! Без сумасшествия. Чем спокойнее и проницательнее мы будем, тем реальнее шансы победить его. Если он что-либо предложит тебе, ты, опять же, не принимай никакого решения. Потребуй времени на размышление. Даешь слово?

— Ладно! А ты какую кассу брать будешь?

— Попробую достать приглашение на один многообещающий вечер. Расскажу, когда придет время.

После этих энергичных слов возвращаюсь в свои апартаменты произнести утренние приветствия своему мирку и принять добрый душ, сначала кипящий, потом ледяной. Холодные и горячие закуски, а?


Она гремит, как кастрюля, эта проклятая лоханка, которую подпольная контора (у легальных уже не было ничего) вручила мне за заоблачную цену.

Речь идет о ветхом «фольксвагене», который неизвестно почему еще двигается и неизвестно, утратит ли он эту привычку с минуты на минуту, равно как и свои последние болты. Возьмите стаю бродячих собак. Привяжите к хвосту каждой гирлянду пустых консервных банок, шуганите и получите представление о движении моего экипажа.

Заметьте, никто даже не оборачивается. Такого старого металлолома на Тенерифе полно. Железное, астматическое, умирающее, лысошинное, потухшесвечное, рубашкоразорванное старье еще стрекочет ни шатко ни валко на пыльных дорогах, обсаженных бананами.

Напоминает старые молотилки, которые тарахтели на наших ригах после сбора урожая, вокруг которых ошивались все детишки в праздничной атмосфере извлечения зерна.

У моего «фолька» не получается гордого аллюра. Он воняет перегретым маслом, железом, заплесневелой тканью, гниющей резиной. Издает запах сапог канализационного рабочего и больного котельщика, вот!

Следую цветущей дорогой, змеящейся по долине Оротава. В кюветах цветут великолепные красные цветы. Не помню названия, да и не в том суть. Все, что могу сообщить, они стоят уйму денег в наших цветочных магазинах, а здесь как сорная трава. Вот так мир и страдает от плохого распределения даров. Потому что несправедливо, что в Дании не знают, где уж и приткнуться, так легко тамошние душечки укладываются, в то время как в некоторых забытых уголках мужчины и женщины вынуждены обходиться собственными ручонками, ибо они, одни и другие, так жутко одиноки. Проезжаю несколько бедняцких деревушек с кубическими домиками из необработанного песчаника. Раскрытые ставни, занавески из нанизанных на нити раковин в дверях… Микровиноградник у порога. Тазы с водой на ступеньках. Детишки. Старые велосипеды. И радость. Много простой радости. Ах! Радость бедняков, какое счастье!

Рулю дальше, задыхаясь от вони своего спортивного «седана» (ибо рулить, сидя внутри его, — это уж точно спорт).

Вскоре дорога превращается в автотропу, проложенную в черных скалах… Следую по ней несколько километров и затем вижу указатель «Гольф». На первой петле покидаю голубую автодорогу и ныряю в море бананов, огромных подобно старым грушевым деревьям. На каждом растении висят одна или две грозди, еще зеленые в это время начала нового года, которые заканчиваются макушками в виде конского фаллоса. Проезжаю широкие поля, в сердце которых высятся красивые белые конструкции. Затем поместья, как и везде, где есть дикая природа. Приморские сосны борются за место с пальмовыми деревьями. Живые изгороди окружают симпатичные усадьбы для отдыха. Взору открываются зеленые газоны и хорошо ухоженные массивы цветов. Аллеи, засыпанные гравием; портики, где играют красивые дети, которым сделаны прививки БЦЖ.

Район зажиточный. Тачки на стоянках — сияющие «феррари» и «мерседесы», жирные, как немцы. Короче, я ползу по аристократической части острова. Впрочем, гольф — это говорит само за себя. В рабочих пригородах Парижа вы гольфа не найдете. Впрочем, как и в подобных пригородах других городов.

Делаю восьмерки, пересекая район в одном направлении, потом в противоположном, затем кручусь, верчусь и, наконец, полностью теряюсь. В противоположность Тирьям-Пампамам семейство Нино-Кламар не сообщает табличкой о своем местопребывании. Тогда я решительно удаляюсь в сторону моря и вкатываюсь в деревушку, на въезде в которую устроено чудесное кладбище автомобилей. Деревушка эта — одна улочка с церковью в центре и ангаром на краю, служащим киношкой по воскресеньям.

Сегодня воскресенье.

Афиша, преимущественно в желтых тонах, сообщает, что утром и вечером будет показана экстраординарная человеческая драма, самая трогательная история любви всех времен с несравненным психологическим напрягом. Называется (я переведу вам): «Наточи нож, Педро, и защищайся, час возмездия пробил».

Кусок жизни.

Клюква чистой воды. Остается только раздавить на зубе и сплюнуть шелуху!

Но клюква испанская, разумеется!

Останавливаю свою плюх-плюх около церкви. Песнопения первой мессы райски разносятся под солнцем. Деревня пахнет куриным пометом и плохо очищенными сточными трубами. Какой-то старик сидит на пороге церкви на таком же трясущемся стуле, как и он сам. У него густая и достаточно короткая борода, чтобы создать вид «плохо выбритых» складок кожи на шее. Старый ротозей, желтеющий под муаровым слоем влажности. Два остатка коренных зубов, между которыми течет струйка коричневой навозной жижи.

В довершение всего — озабоченный и отстраненный вид слабоумного, впавшего в детство, как у всех таких в любом уголке мира.

Приближаюсь к нему. Он смотрит на меня с опаской, будто размышляя, не собираюсь ли я вышибить из-под него стул или его последние зубы. Церемонное приветствие не очень успокаивает его.

— Скажите, уважаемый господин, вы знаете семейство Нино-Кламар? — осведомляюсь я.

Дебит струи навозной жижи усиливается. Он качает головой, и я получаю сталактит на рыло, ибо кретин качает головой отрицательно. Прибить бы это ископаемое. Он явно зажился и цедит забвение мелкими глотками через соломинку.

К счастью чья-то рожа возникает из глубины темного нутра входа, сторожем которого по замыслу является старикашка. Рожа бородатой дамы. По крайней мере, у нее такое заросшее лицо, что она могла бы бриться супермодным «жиллеттом».

Улыбаюсь ей своей секретной улыбкой, предназначенной исключительно для Европы и заморских территорий.

— Мадам или мадемуазель? — воркую я.

— Мадемуазель!

Она польщена моей вежливостью, смущена моим обращением,[11] Людоедка, пускай хоть наживка и тухлая. Что меня умиляет в дамочках, старушках, многоягнятных отвратительных и прочих: они сохраняют в себе ощущение женского начала. Это трогает. Настолько, что я нахожу их соблазнительными.

В своем роде.

— Извините за беспокойство, сеньорита, вы не знаете, где обитает Нино-Кламар?

Она не говорит да. Она это делает. К моим ногам падает гребень. Я поднимаю его. Он гораздо более липкий, чем наполовину обсосанная карамелька.

— Спасибо, — говорит она по-испански, потому что на других языках она не разговаривает. — Да, я знаю, где живет мадам Нино-Кламар.

Я дергаюсь. Почему она сказала только о «мадам Нино-Кламар»?

— Могу я узнать, сеньорита, где находится их дом?

Она краснеет, как будто я спросил, какого цвета ее лифчик, если вдруг, смеху ради, она надела бы его.

— В «Бордельеро для простушек».

Видел я это местечко, крутясь по району в моем «фольке». Наверху. На самом краю плато над морем. Белая асиенда под римской черепицей с коричневыми ставнями. Зеленый бассейн. Редкие деревья и несколько гектаров банановых плантаций. Недурственно.

— А господин Нино-Кламар?

— Его уже нет. Умер пять лет назад.

Она крестится, потому что неграмотная (и не злая).

— Мадам Нино-Кламар живет одна?

— С дочерью. И с мужем дочери, который приходится ей зятем.

— Она всегда живет здесь?

— Нет, только приезжает на отдых. А живет в Мадриде и Найворке.

— Где, вы говорите?

— В Мадриде и Найворке.

— Это в Испании, Найворк?

Она смеется, сильно тряся головой.

Собираю с земли три ее гребня, исполняю долг вежливости, возвращая их ей, и вспоминаю, что видел фонтан, где смогу вымыть руки.

— Нет, Найворк, это в Америке.

Луч света!

Да что уж: гениально! Я всегда слишком скромно сужу о себе.

— Вы хотели сказать Нью-Йорк?

— Именно это я и говорю!

— Извините, у меня, наверное, пчелки залезли в ушные соты, ибо я не усек сразу. И она добрая, мадам Нино-Кламар?

— Да, — она продолжаетсмеяться.

Это хороший признак. Шанс не нарваться на застегнутую на все пуговицы эспанскую вдову.

— Похоже, что она достаточно богата?

— Очень, очень, очень много! Ее муж сделал состояние на «Дульче де платано».

— Пардон, сеньорита? На чем, вы говорите?

— «Дульче де платано».

Я балдею. Перевожу себе: дульче — приятный, платано — банан. Видя мое непонимание, коровятина берет из своего походного буфета на скамейке круглую коробку и протягивает мне. Действительно, читаю на крышке «Дульче де платано». Сняв ее, нахожу внутри остатки фруктовой массы характерного запаха. Что-то вроде бананового джема. Помнится, я видел подобные коробки в гостинице.

— Чтобы есть с сыром, — объясняет восхитительная девушка.

Черт возьми, и на этом можно сделать состояние!

Нино-Кламар преуспел, судя по его поместью. А затем, как все остальные, откинул копыта на матрасе, набитом тугриками. Вследствие долгой болезни, согласно стандартной формулировке! Как будто умирают «вследствие» болезни, а не в «конце ее»! Люди такие кретины, когда хотят быть стыдливыми.

— Она сейчас в «Бордельеро для простушек», вдова?

— Она приехала позавчера.

Молчание. Снаружи старый болван начинает давиться соплями, что мешает ему зажамкивать грязные очистки, служащие источником жвачки. Доисторическое чудовище, которое я называю сеньоритой, устремляется к нему. Пользуюсь этим, чтобы попрощаться и смыться.

Сучья керосинка, соревнуясь с дебилом, кашляет сильнее, чем подавившийся пердун, прежде чем соглашается на горючее, которое я ей предлагаю.

Следуя, наконец, своему призванию, начинает двигаться.

С апокалиптическим рычанием она везет меня к мадам вдове Нино-Кламар, королеве размолотых бананов, у которой в среду вечером самый дорогой наемный убийца послевоенного времени должен выполнить… контракт!

Лава девять

Когда время наступает вам на пятки, это даже в какой-то мере преимущество, ибо вы вынуждены применять средства, которые по размышлении были бы вами отвергнуты.[12] Одно лимонное дерево… Пардон, о чем это я? Хотел сказать: находясь к этому моменту на холме, который нависает над асиендой вдовы Нино-Кламар, я созерцаю обширное поместье и говорю себе, что готов на все, чтобы туда проникнуть. Неважно каким путем. Засчитывается только результат. Знакомая песня! Цель оправдывает средство и пр… Не бойтесь возвращения в пенаты детства, зайчики мои! Народные поговорки, как стоптанные чоботы, не очень блестящи на вид, но успокаивают. Держите наготове на губах какую-либо сентенцию, и вы никогда никого не ущемите.

Рядом с дорогой находится теннисный корт. Играет пара. Он высокий загорелый, смуглый и красивый малый; она очаровательная платиновая блондинка, тоже загорелая и с ногами, которые я рекомендовал бы вам для постельных вечеринок. На ней юбчонка, которую задирает ветерок, открывая, таким образом, задок, обеспечивший бы вам изумительный отпуск, если бы даже непрерывно шли проливные дожди. Время от времени парочка оказывается у сетки, подбирая мячи, и обмениваясь жадными чмоканиями.

Думаю, что речь идет о дочери и зяте мадам Нино-Кламар. Наверное, молодожены.

Я не принимаю решения, о, нет: оно меня принимает. Оно овладевает мной раньше, чем я даже думаю о нем. В таких случаях надо все пустить на самотек. За тебя работает твое нутро. Доверься ему, приятель! Повинуйся ему! Оно выведет тебя на дорогу успеха, потому что у него нюх.

Вынимаю мой швейцарский нож на сорок восемь предметов и освобождаю малое садовое лезвие. Настоящий маленький друид! Закуриваю сигарету для большего эффекта! И напеваю «Друид» Шуберта. С ножом на соседнем сиденье преодолеваю подъем на средней скорости.

«Фольк» погромыхивает, как колье негритянки, и дает выхлоп сильнее, чем осел на манеже.

Сантонио напряжен в ожидании. Глаз, как у прорицателя. Спуск снят с предохранителя.

Бросаю взгляд на зеленую сетку, ограждающую корт. На него ведет петлеобразная грунтовка, пыльная, как рахат-лукум. Справа напротив площадки большущий эвкалипт со вздутым стволом. Вот то, что мне прекрасно подходит.

Немного ускоряюсь. За два метра до дерева резко торможу, провоцируя безобразное боковое скольжение. Происходит то, что задумано: моя божья коровка впиливается боком в дерево. Даже ослабленный удар есть удар, и хотя, вцепившись крепко в руль, я был к этому готов, все равно в глазах заплясали тридцать четыре овечки.

При всем при том, что я держал скорость не более пятидесяти. И после этого спрашивается, как можно уцелеть в боинге, который вмазывается на тысяче в час в склон горы!

Открываю дверцу, не забывая схватить режик, который валяется на полу. Делаю два шага к корме машины, где, обрушиваясь на землю, изображаю фраера без сознания. Втыкаю садовое лезвие в шину! Она выпускает свою ранимую душу. Прощай «мишелен», здравствуй «данлоп»! Последний вздох! Я прячу ножичек в покет.

Теперь надо немного подождать. Будьте милосердны, дамы-господа! Ракетное тап-тап замолкает. Слышу восклицания. И звук двойных шагов по дорожке. Время прийти в себя, Сан-А! Встаю на колени. Весь в пыли. Правая скула саднит. И кровоточит, в чем я убеждаюсь, потрогав ее. Немного размазываю мою французскую кровь по лицу. Изображаю оглушенного.

Два теннисиста появляются бегом. Боже, как красива эта женщина! Вблизи она феерична! Малый, который ее пользует, не имеет права сохранять ее исключительно для себя. Это аморально! Преступление против любви! Начнем с того, что я этого не хочу! Я должен в этом участвовать тоже. Чтобы ее просексславлять, как говорят при эстетической литургии. Я настаиваю! Мне нужно!

— Он ранен! — восклицает изумительное создание на испанском, оттененном американским акцентом.

— Это не очень серьезно, — бормочу я (на английском). — Заднее колесо лопнуло. Ничего удивительного, видите, какую машину мне удалось раздобыть. С этой урной трудно участвовать в ралли Монте-Карло, не так ли?

Если бы знал, пригнал бы кораблем мой «ролле». Во всяком случае, спасибо за проявленную заботу. Очень жаль, что прервал вашу игру. Так же как сигара, зажженная вновь, теряет свой вкус, прерванный теннисный матч утрачивает азарт…

Прислушиваюсь к себе, говорящему.

Призываю себя.

«Давай, приятель! Накаляй! Накаляй, Тонио! Надо их охмурить. Кваканьем. Обаянием! Ничего не забудь. Заходи со всех сторон! Ты богач на отдыхе! Пресыщенный красивый мужик! Добрый! Странный! Душа компании! Соблазнительный! Храбрый! Не забудь небрежный жест тыльной стороной ладони, чтобы смахнуть кровь, которой ты писаешь в жилетку. Это твой единственный шанс. Пролетишь, никогда больше не сможешь повторить. Все до кучи, приятель! Надо их покорить, брат мой! Вывали все резервы! Ускоряйся!»

Я обволакиваю колдовскую блондинку взглядом, который пленит святую деву, включаю весь мой соблазнительский потенциал. Взглядом объясняю ей мои сексманеры. Рассказываю, как я умею это делать. Открываю головокружительные похотливые горизонты. Изображаю ей кролика-попрыгунчика, перекрученный шнурок, демоническую свечку, фантастического трубочиста. Объясняю ей треугольный кис-кис. Обещаю бурное течение в узком проливе. Рассказываю, как Содом встретил Гоморру и как они сделали, чтобы иметь дочерей Лота (по-американски) вместе! Даю полным залпом! И обещаю еще кое-что сверх!

Вижу правым уголком левого зрачка, что она перехватывает послание. Принимает меня десять из десяти.

— Посмотрите, что мне подсунули внаем, — указываю я в экзальтации на «фольк». — Они это называют авто! Самое интересное, что они так и думают. Такое не примут даже на автомобильное кладбище. В общем, хоть я и ранен, но оно, оно точно мертво! Это меня утешает. Нанеся ему последний удар, я наверняка спас тем самым множество жизней! Оле! Смерть чудовищу! Если господин Фольксваген увидит это, он проглотит железный крест своего деда! Надо оторвать эмблему. Стыдно! Германия не заслуживает такого позора! Она, бедная, уже и так настрадалась со всеми этими нашествиями и реэволюциями. Вот и сделано. Теперь каркас анонимен! Старая безымянная машина древних времен. С ума я сошел, приехав на Тенерифе без автомобиля. Да у меня их четырнадцать!

Новых! У меня страсть к вождению. Но не на «роллсе». Его вам поставляют со всеми трюками старости. На вид новый, но это обман. Запах завода. Иллюзия. Он каноничен с колыбели. Церковный реквием! Красивый, благородный! Но здесь дороги не для него. Неспособны принять его. Лучше бы привезти сюда один из моих «порше». Маленький резвый скакун! Чистокровный араб! Или нет, одну из моих «альпин» любимой Франции. Чудо! Швейцарские часы! Мечта! Все четыре колеса ведущие. Она делает вас мощным и непобедимым! Оккультная «альпина»! Королевское «рено»! Истинно наш букетик! Василек, маргаритка, мак! Велосипед современного человека. Никогда не перемещайся без «альпины», даже в поезде! Не забывай ее никогда! Когда я отправлюсь в путешествие и составляю в ванной список, я вписываю ее тут же. Между зубной щеткой и электробритвой. Перед лосьоном после бритья… «Альпина»! Здесь бы это было идеально! А действительно, выпишу-ка я ее экспрессом.

— У вас кровь идет! — говорит, смеясь, женщина. — Идемте подлечим вас вместо шуток.

— Кровь? — притворяюсь я.

«Ей-богу, правда. Неважно. Шесть литров, мадам, какой резерв? И я восстановлюсь очень быстро, так как каждые пять минут приобретаю добрую пинту чистой крови, будучи оптимистического темперамента! Ну, раз вы так добры, что предлагаете привести меня в порядок… Я сделаю все, чтобы не злоупотребить вашим гостеприимством».

— Вам повезло! — замечает мужчина по-испански.

— Так всегда говорят человеку, у которого невезение не дошло до своего логического конца, — отвечаю я. — Вы даже не можете представить себе, сколько в мире одноруких, одноглазых, с односторонним параличом, удаленной селезенкой, трепанированным черепом, которым именно в эту минуту говорят, как им повезло.

Проходим деревянный портал, орнаментированный большими галльскими гвоздями (с круглой головкой).

— Вы француз? — мурлычет женщина.

— До последнего вздоха, мадам.

Она что-то говорит компаньону, который возвращается на теннисный корт. Я же возвращаюсь на корт моих намерений. Наш Сана думает только о приеме в среду. Единственная цель. Вместе с тем у меня нет определенного плана. Полагаюсь на волю случая. Нюх по ветру… Забываю про Маэстро с его миссией. Это значит, что мою я уже принимаю за его! Необычно все это. Мысль о Мари-Мари, запрятанной где-то на острове, не терзает меня наряду с прочим. Однако она в лапах кровожадного чудовища. Типа, который отправил на тот свет людей не меньше, чем погибло в сталинградской битве…

— Француз из Парижа? — воркует блондинка…

Если это дочь вдовы Нино-Кламар, она должна жить в США с самого детства, ибо ее акцент явственно слышится. Напротив, ее муж — чистый шпанский фрукт. Стопроцентной гарантии идальго! С артистическим декадентским налетом. Маленький испанский гранд, де факто!

— Из Парижа, да, мадам. Маркиз Антуан де Сан-Антонио, к вашим услугам.

Она мяукает обаятельное «А-о-о».

Демократия, как говорится, демократией, приятно натянуть маоистский френчик, вытатуировать серп и молот на наковальне, но титул (как прыщик) всегда производит эффект. Наверху как наверху.

Если однажды, ты увидишь на первой полосе какого-нибудь Нифига Себе вместо датской принцессы Маргарин или ирландской королевы Елизапуп II, то тогда я поверю, что сменилось что-то в королевстве франков (равно как и в еженедельнике «Франс-Диманш»)!

— Маркиз, — говорит она!

— По отцу, мадам… Но, несмотря на титул, мы не бедняки и можем оплатить новую черепицу для крыши нашего фамильного замка, поскольку сколотили состояние на производстве духов.

— На духах! Но это же чудесно! И как называется ваша марка?

— Королевский Берюрье, мадам.

— И в чем вы специализируетесь?

— Мы специалисты по общим запахам. На нашей фабрике в Воскресенске мы производим все, от «Пей, светик, не стыдись» до «Воскресного похмелья», не говоря уже о туалетной воде «Фабричная набережная». Двенадцать тысяч литров духов отцеживаются ежедневно, по сто новых франков за миллилитр, считайте сами ежедневный доход, ибо я не захватил карманный калькулятор.

Готово, негодники мои; блондиночка заинтересована. Я ее забавляю. Она уже мечтает. Ее зеленый взгляд искрится. Легконогая подхватывает меня под ручку и увлекает в ее сугубо личные апартаменты, которые расположены на первейшем для отдыха этаже прекрасного обиталища. Не буду его описывать. Дома богачей похожи друг на друга, как квартира 3024 здания «А» на квартиру 3025 здания «Б» нью-йоркского торгово-близнецового центра.

Единственное заметное различие — расположение бассейна по отношению к дому, да еще иногда одежда лакеев. Сверхбогатство — все равно, что великая бедность; не обременяется фантазиями. Очень бедные меблируются по случаю, очень богатые нанимают декоратора. Все случайные распродажи и все декораторы похожи друг на друга и предлагают те же решения. Так что же я хотел вам сказать? Хм, нет, ничего… Ах! Да: личные апартаменты красавицы блондинки. Не в первый раз пастушка из благородных заводит меня в будуар, а затем в ванную. И, конечно, не в последний. Каждый раз я получаю удовольствие. Там мягко, приятно, мило и пахнет большими деньгами. Ходишь в коврах, а не по ним. Двери обтянуты сатином и висят гравюры эпохи Людовика XV, изображающие мадам Помпадур с товарками, прикидывающимися пастушками с посохами в лентах, в то время как их спутники в париках рассказывают им разные скабрезности, прижимая к груди треуголки.

Богиня тенниса усаживает меня на табурет. И вот со спиртом и ватой в руке она играет роль медсестры. Добропорядочные женщины это обожают. Когда они могут омыть свои красивые пальчики кровью мужчины, они искренне счастливы.

— Не больно? — спрашивает она.

Мне не больно, тем более что мой нос в выемке ее белой блузки, точно в том месте, где расстегнута пуговка. Захватывающий вид на кругленькие противовесы для стенных часов, хорошо взвешенные и высоко поднятые. Жемчужины природы! Она чудесно пахнет потом. Нечто, что кружит вам голову. Начинаю думать о таких вещах, что если бы их описал, то вы приняли бы меня за порнописателя, а датчане тут же купили бы авторские права.

— Вы живете на острове весь год? — шепчу я таким манером, чтобы бетономешалка включилась для приготовления раствора.

Потому что о делах-то тоже надо подумать, братишки! Нельзя пренебречь профессиональной стороной, ибо позже, даже преуспев, можно получить от ворот поворот.

— О, нет, я приезжаю только на месяц зимой. Остальное время я провожу в Мадриде и Нью-Йорке.

«Смотри-ка, как мамаша, — говорю я себе».

— Могу ли я узнать ваше имя, чтобы вставлять его в свои молитвы, мадам? — галантно интересуюсь я.

— Дороти Нино-Кламар.

Сначала я не врубаюсь. Как же она сохранила свой акцент и девичью фамилию?

Моя лампа загорается в следующий момент.

— Я вдова, — говорит она мне. — Уже четыре года. Занимаюсь делами усопшего мужа с помощью его дочери и его зятя, которого вы видели.

Вот сюрприз, способный вызвать полное изумление, а? Я эту даму Нино-Кламар представлял совсем не так. Ожидал увидеть эспаньольскую вдовицу в черной мантилье, черном платье, с восковым лицом, опущенным взглядом. И на кого же попал? На резвую американку лет тридцати, соперничающую красотой с лучшими танцовщицами лучших казино. Даю голову на отсечение, что она оприходовала своего сводного зятя!

Ох, дерьмо, я больше не могу рассуждать об этом. Тем более что ее нежная ручонка медленно-медленно прогуливает обспиртованную ватку по моей витрине, будто озабоченная продлением удовольствия. Есть отчего подвесить на гардеробную вешалку свою шляпчонку, оставив внутри нее голову! А может быть, мне в башку бьют еще пары девяностоградусного спирта?

Но предположить такое — значит, быть умственно убогим. А моя правая рука вроде бы укладывается на нижнюю часть поясницы Дороти.

Это называется играть ва-банк. Вместо того чтобы отстраниться, малютка Нино-Кламар слегка улыбается и выгибает спинку, приближаясь почти вплотную. Моя нюхалка находится уже в ее декольте, что вы хотите, чтобы я сделал больше, а? И я это делаю.

Возвышенный полет, мои маленькие канальи.

Если бы я не был скромным от природы, честное слово, я был бы собой доволен.

Особенно с точки зрения техники.

Наше время заставляет осуществлять героические затеи, требующие сверхчеловеческих усилий, полного слияния ума и мускулов.

Энергия и ощущения, объединенные вместе, цыплятки мои. Прибавьте сюда дьявольскую точность. Экономию движений, ведущую к полной эффективности.

Пора все-таки организовать Олимпийские Любовные Игры. Это необходимость. И поскольку северяне первыми в этом деле установили статус открытых портов, не будем кляузниками: сделаем у них инагурацию этой новой дисциплины.

Вот уж увидим настоящий комнатный спорт. Кровожадная борьба, национальный престиж. Будьте уверены: Амерлоки и Русскофы не будут монополизировать медали. Финито царство двух сверхдержав. У малышей тоже появится свой шанс. Основная борьба разгорится между средиземноморцами. О, я вижу французский налет на гигантский минет. Золото, серебро. Комбинация! Италия, вероятно, победит в скоростном спуске. В специальном наверняка поспорят Испания и Ливан. По разделу многовалентной содомии триумф будет несомненно на стороне северо-африканских стран! Если только не греки… Вот по артистическому обмусоливанию гегемонию латинов могут нарушить хитрецы Австрия или Чехословакия. Онанизм выиграет кто-то из скандинавов, равно как и «бабслей» четверок. Ах, барон де Кубертен не предвидел, как разовьется его начинание. Главное — участвовать, говорил он.

Я того же мнения.

И с точки зрения участия, я участвую, будьте уверены.

Тем более что одежка Дороти весьма подходит для нечаянных шалостей. Достаточно сделать один жест, чтобы узнать ее целиком и полностью! Конечно, ванная комната не является идеальной территорией, но мне очень нравится любовный пикник. Мы оба состязаемся в изобретательности. Прежде всего она имеет право на вертящийся табурет, хотя это и снижает уровень ремесла. Ну, а мандолину Якова-Делафона вы знаете? С подъемным выхлопом? Сюрприз на Сюрприз на умывальнике тоже неплохо. А также «облокотись на балконные перила, ты увидишь прохожих»! Скачущее мыло! Вибратор в рукаве. Прическа под Брута! Марокканский вазелин! Все оттенки лиры, как сказал бы Виктор Гюго.

И обратите внимание, негодники мои: сеанс проходит в рекордно короткий срок. Концентрация эмоций. Изобилие по всей шкале приемника! Но какой пыл! Какая синхронность!

Я останавливаюсь, когда она на грани обморока, и объясняю, что мы немножко стеснены временем и что, во всяком случае, разговор будет продолжен в более подходящих условиях.

Она берет мою голову в ладони. Контур нежной тактичности, подчеркивающий ее признательный взгляд. Ее губы прикасаются к моей поврежденной скуле. Когда она их убирает, маленький пурпурный маковый ореол расцветает посередине ее рта.

— Париж — это красиво, — шепчет она.

Какая вежливость, не так ли?


— Ну как, дела лучше? — спрашивает (исключительно к месту) сводный (и как еще) зять Дороти.

Он напялил пуловер на свою тенниску, зеленое махровое полотенце на шею и улыбается, сверкая белыми большими зубами.

Мадам Нино-Кламар представляет нас. Пенисмена зовут… Подождите, какое бы имя вам понравилось? Как? Вам наср..! Хорошо, тогда его зовут Алонсо Серунплаццо, вот так. Ничего, да?

— Где Инес? — спрашивает Дороти.

— Она сейчас придет; обсуждает с аббатом Щмурцем меню для приема в среду. А вот, — продолжает он, будто в спектакле, когда актер поворачивается к кулисам, — и они, как раз!

Ибо в театре, вы заметили, это происходит всегда таким образом. Предупреждают заранее. Говорят: «Я жду мужа, который сейчас придет».

Устраивают разные трюки, чтобы подчеркнуть, что ждут какого-то черта лысого. Иногда это рычание автомобиля, оканчивающееся клацаньем дверцы. В Париже в театрах они проделывают это уже шестьдесят лет. Авто, с которого была сделана звукозапись, это старье до 14-го года. Я узнаю тарахтенье, так как слышал его в музее звуков у Синотона. Там у них делают высококвалифицированные тесты определения шумов для производства акустического оборудования. Обмануть их невозможно. Дай им послушать какую-нибудь китайско-заумную музыку в темноте с завязанными глазами, и они тебе точно сообщают: «Пук молодой девушки, проходящей по Новому мосту!» или «Звон падения монеты в двадцать пять сантимов, продырявленной перед войной». Или еще: «Верещание белки в лесу Фонтенбло», или даже: «Семяизвержение на пластиковую крышку унитаза!» Ассы, я вам говорю! Фронтон собора Парижской богоматери — веретено по сравнению с ними!

Но я уклонился от темы.

Итак, после сообщения о ее приходе, мадам Инес… (как я там назвал ее дражайшего? Ах, да, припоминаю: Балвмаскез и Серунплаццо! Только если это подходяще для Алонсо, то с Инес не сочетается, тем хуже — переименовывать не охота).

Мадам Инес Балвмаскез и Серунплаццо (испанские имена очень удобны для нас, литературных ремесленников, помогают набрать листаж. Я-то, заметьте, не злоупотребляю этим, а остальные, мерзавцы, одним перечислением имен заполняют три строчки) — но возвращаюсь к делу — проникают в комнату.

Самое забавное в этой семье, что падчерице больше подходит роль мачехи, правда, вышедшей из закрытого пансиона. Разменявшая сорок. Сухая, строгая, угловатая, желтоватая, подозрительная, строго одетая, она выглядит потомком великого инквизитора. Ее католицизм лезет изо всех пор (особенно в эту пору Франко). Эта тухлятина должна быть на десять штук старше своего мужа! Я понимаю, что с такой треской Алонсо должен, чтобы как-то отвлечься, предпочесть мачеху.

Видите небо в клеточку при погашенных огнях? Молитва и все такое! После исполнения супружеского долга мама Инес явно пользуется домашним алтарем, а не биде. У нее очищение всех святых заменяет чистоту и здоровье.

— Инес, дорогая! Это маркиз Сан-Антонио, он у нас на глазах попал в ужасную дорожную катастрофу!

Дама слегка наклоняет бюст. Думаете, подставит щечку для усюсю? Как бы не так! Маркиз или нет, для нее я вторженец и непредвиденный, новеньких она не любит. Подозрительна, корова. Если столь желанное приглашение зависит от нее, то, по-моему, никаких надежд!

Тем не менее я делаю попытку. Ну и что ж, что кляча! Решаю действовать, будто она фотомодель. Взгляд для любимой тети Луизы! Сделаем короткое замыкание.

Я в шоке! Не могу устоять перед шармом! Растерян по причине симпатий с первого взгляда! Пылкий вид! Лицо, искаженное эмоциями! Полуоткрытый рот умирающего, ищущего глоток кислорода…

Верьте или измерьте свою температуру тяпкой садовника, но она реагирует, эта Инес. По легкой дымке в ее глазах я отмечаю, что она слегка смущена. Чувствуется, что она призывает на помощь небесные силы. Не хочет попасть в ад! И не желает оступиться после сорока лет праведной жизни! Особенно потому, что товарищ святой Петр не шутит с иберийцами. Культ индульгенции! Особенно с современной кликой священнослужителей и таким правительством. Будь ты сыном Карла V и Изабеллы-католички, ты обязан сдать экзамен при вратах. Переэкзаменовки не будет! Засыпался, и Сатана овладеет тобой! Раз! И на горячую сковородку! Поджаривай! Поджаривай!

Тем не менее женщина (даже испанская) есть женщина. Страх проклятия удерживает ее от греха, но не от дрожи.

И я заставил Инес задрожать.

Я не хвастаюсь, это не мой стиль. Просто забочусь об объективности.

— Позвольте представить вам месье аббата Шмурца, — бормочет сверхофициальная супруга Алонсо Какеготам.

Райский ключник делает шаг вперед. Он в сутане, что можно встретить только в Испании. Красивый молодой человек, рыжеватый, склонный краснеть, со скромной улыбкой.

Он протягивает мне теплую, нежную, нервную руку. Я пожимаю ее и одариваю его довольно сальным взглядом. Я могу себе это позволить, отбросив экивоки, потому что этого аббата я имел честь насекомить не далее как прошлой ночью.

Речь идет о фальшивом Чарли Уэббе.

Той, которую я окрестил Евой во время наших постельных игр.

Ва десять[13]

Откровенно говоря, не хотелось бы натягивать белые перчатки и черные носки, но вам крупно повезло, что я не принадлежу к профсоюзу авторов глупостей, а то вам пришлось бы ждать сто лет в обед от одного театрального эффекта до другого. Когда у тебя членский билет, необходимо следовать правилу — не больше двух театральных эффектов в книге: иначе обязательный штраф. Контрольная комиссия заполнит пунктики, лишающие тебя определенных привилегий при получении пенсии по старости. Вынесут порицание в еженедельнике. Заявят, что ты позоришь большую дружную семью. Особенно если это повторится еще раз! Профессиональные ошибки — это ужасно. Соседи начнут перешептываться: «Вы знаете, что Сан-Антонио получил предупреждение с занесением в личное дело из-за слишком большого числа театральных эффектов в его последнем опусе?»

«Не может быть! Но, постойте, в прошлом году уже разбирали его дело по злоупотреблению метафорами?»

«Ну да: и лишили его права применять неологизмы на срок три месяца!»

Дословно!

Все это объясняет вам, почему большинство романов за три франка столь суррогатны: их авторы, чтобы не обозлить профсоюз, сидят на рационе. Я же индивидуалист, как никто двое других (если можно так выразиться), я не связан сюжетом беспокойства о дозировке. Я могу позволить себе действовать, понимаете? Ни расписаний, ни железных дат. Короче: ай эм сам себе хозяин! Конечно, мне делают козью морду, приходится увертываться от плевков, но я и в ус не дую, как говорят англичане. Совесть прежде всего! Клиент всегда прав! Обслуживание на дому! Всегда к вашим услугам обматерить, обозвать. Могу обозвать вас заср… ми в любое время дня и ночи. Могу обозвать тухлятиной, рогоносцами, дебилами, куском теплого дерьма, невыносимыми, тронутыми жуликами, бандитами, поганцами, голлистами, онанистами, скандалистами, заср…ми, заср…ми, особенно заср…ми!

Я могу!

Мерси, Бог мой: я могу!

Значит, я существую!

Существую для вас! Для вам! Для дам! Дам не вам!

Ладно, пора остановиться. Успокоить нервы. Очиститься от злости. Вернуть спокойствие.

Вернемся, но не к баранам, а к пастырю: и именно аббату Шмурцу.

Лучше бы он жил на улице Аббатисс, этот аббатик. Ибо это аббат и, судя по поведению, самого искреннего вида. Странное хобби у моей Евы превращаться в Адама. Не скрывается ли за этим двойная мораль, как вы думаете?

Потому что невероятно, но факт: очень много людей шастает из одного пола в другой. Как говорится, подавай окорок, а пол животного не важен.

— Рад вас приветствовать, господин аббат.

Вдова Зигзиг перехватывает инициативу.

— Маркиз — интереснейший молодой человек, — говорит она. — Нужно обязательно пригласить его на ужин в среду.

Если бы вы даже сыграли мне третий концерт Жана Петардо для скрипки и кирзовых сапог, я не был бы так доволен, ягнятки мои. Какая чудная музыка! Какой незабываемый звук! Теперь давлю двенадцатитонным взглядом на мадам… (не могу запомнить, как ее там по мужу), короче на Инес.

Вкладываю полную телегу просьб и обещаний в этот взгляд, мощный, как электромагнит для подъема подводных лодок. Типа: «Ах, милая дама, покорившая меня, ради Бога, будьте великодушны. Превратите предположение Дороти в чудесную определенность».

— Это, безусловно, хорошая мысль, — мягко поддерживает аббат.

Улыбаясь, аббат выглядит совсем юным.

После этой маленькой фразы дело, вроде бы, решается.

— Я буду рада, — бормочет Инес не очень убежденным тоном.

Дороти объясняет.

— У нас в среду званый ужин. Соберется несколько человек, приехавших отдохнуть на Тенерифе. Приятные люди, увидите сами. Поскольку, я думаю, вы же придете, не так ли?

— Боже мой, мадам, разве можно отказаться от приглашения, сделанного с таким тактом…

— Существует ли маркиза Сан-Антонио? — требовательно вопрошает Инес.

— Да, мадам, но это моя мама.

— Попросите ее присоединиться к нам.

— Спасибо, но она не сможет, потому что занимается моим маленьким племянником, виконтом Антуаном, очаровательным крошкой, которого она привезла погреть на солнышке.

Алонсо наливает выпивку. С какого-то момента у него появился мечтательный вид. Воспользовавшись тем, что «обе» дамы о чем-то говорят между собой, аббат отводит меня в сторонку.

— Браво, — шепчет она. — Вы не теряете времени!

— Фирма веников не вяжет, господин аббат. Но скажите мне, не потомок ли вы де-Фреголи? В каком обличьи появитесь вы в следующий раз? Пожарного, летчика, шерифа, церковного стражника?

— Голой! — томно бросает мне Ева, обдавая взглядом, прохватывающим меня до копилки в плавках.

— Хочешь, я скажу тебе, Александр-Бенуа? Хочешь?

— Ты уже говорила! — вздыхает Толстяк.

— Тогда хочешь, повторю?

— Ты уже повторяла, Берти. По меньшей мере сто раз, и я уже наслушался!

— Мне нужно, чтобы ты выучил наизусть! Чтобы ты понял, что ты не мужик! Вот! Ни хрена у тебя в штанах! Ветер, лазурь, облако!

— Послушай, Берта, ты не имеешь права бросать такое человеку, который дает тебе прикурить так, как это делаю я! Два раза в день! Каникулярный режим! Утренняя разминка и послеобеденные шалости во время сиесты! Если у меня ни хрена в штанах, иди и поищи у Грека, что ехал через реку!

— Нечего хвастать, кусок обалдуя! Ничего не имею против твоих кроличьих набегов. Прежде всего, когда я говорю, что ты не мужик, я имею в виду не твою ширинку, а трусливую манеру поведения! Не возражай, Александр-Бенуа! Легавый моей задницы, это я тебе точно говорю! Сидеть тут, сложа руки, когда неизвестно что сталось с Мари-Мари, да у меня кровь кипит! Тошно на тебя смотреть, это хуже поноса от обжорства потрохами. Даже не оторвать задницу, чтобы предупредить здешних фараонов! Может, испанские ищейки не такие ублюдки, как ты! Если ты уперся, я сама пойду в комиссариат.

— Не бери в голову, Козочка, этим занимается Сан-Антонио.

— Хочешь, я скажу тебе про твое Сантонио?

— Нет, не надо, это же друг!

— Ах-ах-ха! Таких друзей полно, как собак нерезаных! Широкая пасть, бархатный взгляд и полная бездарность, зуав вонючий! И как это его вообще комиссаром сделали? Что-то тут нечисто! Держу пари, что он фармазон или педик! А может быть, жид пархатый. Ты можешь поручиться, что он не еврей? А, я знаю: он голлист! Его нахальная широкая пасть маскирует страх как бы не обоср…ся! Он вас провоцирует на критиканство властей, чтобы вы раскололись! А сам втихаря стучит на вас! Двуличник! Вот вас однажды выкинут и это будет из-за него. Осведомитель! Да от него прет предательством! Скажи-ка, ведь этот семейный отдых — фальшивка? Наверняка задумана какая-нибудь гадость, а? Только страдает-то кто? Моя племянница. И я помираю от страха и печали, потому что Мари-Мари МОЯ племянница. Из-за кого! Из-за этого апостола зла! Этого пидара-любовника! Этого бессердечного ничтожества! Думаешь, он там озабочен моей племянницей? Ее могут угробить, расчленить, изнасиловать! Чем больше ее будут пытать, мою бежняжку, тем больше твое дерьмо Сантонио обслюнявится от удовольствия. Хочешь, скажу тебе почему, Александр-Бенуа, очень хочешь?

— Если ты это скажешь, я тебе пасть расквашу, корова толстая!

— Потому что он садист! — рявкает Китиха.

— Посмей только это повторить, Берта, — тянет тусклый голос Мастарда.

— Он садист! — повторяет она храбро.

Тишина противоборства характеров. Затем раздается опустошенный голос Толстителя.

— Знаешь, Берта, что я тебе скажу?

— Скажи.

— Ты несправедлива.

— Ах, вот как! Я несправедлива! Меня усыпляют до потери сознания, похищают единственную племянницу и хотят, чтобы я еще веселилась. Чтобы я попросила еще! Эти два хрена легавых, морды нализавшиеся, ждут доброго желания киднапера, а я, вот, несправедлив! Знаешь, что я тебе скажу, Берю?

— Ты уже достаточно вывалила дерьма, Толстуха!

— Я начинаю понимать игру вашей парочки!

— Ах, вот как!

— Официально заявляю! И знаешь, что я тебе скажу?

— Давай, выкладывай: перевернутая бадья должна быть пустой!

— Я теперь ясно вижу, к чему вы оба клоните!

— Это ты уже говорила. Теперь спой, пташечка, для разнообразия. Что ты там видишь, толстая дура?

— Вы оба педики, ты и он! Два злобных извращенца, которые нафаршировываются по очереди. Это неизбежно! Ясно автоматически. По-другому я объяснить ваше поведение не могу! Ты скурвился, Александр-Бенуа! Стал жертвой его происков! Твои мозги расплавились, простофиля!

— Знаешь, что я тебе скажу, Берта? Плевать мне на твои инсинуации. У меня есть свои мысли на наш счет, Сан-А и мой. Я даже не злюсь, напротив, мне смешно. Смори: ха! ха! ха!

Звук пощечины прерывает фальшивое веселье моего Друга.

Непродолжительная тишина.

Затем Берю:

— А, нет, я восстаю, только не это! Ты посмела дать пощечину мужчине, Берта! Ты позволила себе!

Еще одна, более звонкая, чем предыдущая.

— Вот доказательство! — провозглашает Берта, запыхавшись от усилий. — Никогда не позволю тебе быть ублюдком, в то время как племянница похищена! Подожди, Александр-Бенуа, вернемся в Париж, и ты будешь присутствовать на разводе века.

— Развод! Чей развод? — мямлит Несчастный.

— Наш! Он будет огромным, как дом! У меня появилось желание начать новую жизнь, господин Берюрье! Столько лет провести замужем за педерастом, нет уж, спасибо! Хватит! Жизнь с бессердечным типом, у которого на глазах уволакивают племянницу, а он и пальцем не пошевелит — настоящая пытка! Стоп, достаточно! Вернемся — я бегу к адвокату.

Слоновий рев. Глухой удар. Крик.

— А вот это, куда прилетело, шлюха? Прямо в рыло, не так ли? А вот и другой, сюда! Не хуже центра нападения сборной команды, чертова толстая паскудина? Подожди, я сейчас еще приложу по-своему. По крайней мере ты будешь знать, почему разводишься, дура набитая!

Мне кажется, наступил момент для диверсии. Толкаю приоткрытую дверь, за которой стоял, как за рвом в зоопарке, который отделяет парочку животных с плохо изученным нравом.

Искусство жить составляет в том числе умение не злоупотреблять скабрезными зрелищами. Человек обязан раскапывать залежи своего персоналитэ, но стараться не переходить границ, ибо иначе никогда не отчистить дерьмо с подошв.

— Привет, влюбленные! — бросаю я жизнерадостно. — Можно войти?

Берта валяется поперек канапэ. Толстяк, фиолетовее епископской сутаны,[14] прогнулся для новой подачи. Мое вторжение привносит кислород в комнату, пропахшую миазмами.

— О, мы как раз говорили о тебе, — бормочет наш холерик. — Берта вежливо уговаривала меня сообщить здешним легавым о похищении Мари-Мари.

— Ничего нового?

— Нет, приятель. Черная дыра. Маэстро не объявлялся. Знаешь, меня беспокоит, что он замышляет? С таким преступным убийцей, как он, можно всего ожидать.

Я качаю головой.

— Какой ему интерес делать что-то плохое Мари-Мари?

— Только для того, чтобы ей было больно. Комарик-то наш резвый.

— Да брось ты: это для него козырь, чтобы сыграть в нужный момент.

Китиха, на которую мы не обращали внимания в начале этого любезного разговора, поднимается и начинает метаться по комнате с безумством свиньи, ищущей корыто.

— Что ты ищешь, любовь всей жизни моей? — беспокоится наш Приветливый.

— Чего-нибудь, — отвечает она с отсутствующей интонацией.

Она его находит.

Речь идет о ручке для подъема пластинчатой шторы (и для опускания, соответственно). Она складная с длинной металлической трубкой, верхний конец которой приделан к блоку.

— Ты на рыбалку собралась? — дурачится Александрович-Бенито.

— Получай, Сифилитик! — взревывает вдруг фурия, обрушивая стальную трубку на череп своего мучителя.

У Берю было время слегка отклониться. Он принимает не меньшую часть ручки на толстый хрюкальник, который взрывается, как помидор, запущенный с Марса. Кровушка Мастарда щедро орошает окрестности.

Честно говоря, в хозяйстве что-то немного не ладится. Берюрьевская парочка переживает один из тех несколько скрипучих периодов, которые придают ореол холостячеству.

— Постойте, — восклицаю я. — Вы с ума сошли, Берта!

Хочу вырвать орудие, весомость и форма которого в сочетании с Бертовским ражем кажутся мне опасными. В этот миг (как говорят всегда в моих книгах) сильный резкий голос произносит:

— Альто де манос!

Что в переводе с испанского более или менее означает «Руки вверх».

Это перехватывает дыхание всем нам троим.

Бросаем взгляд в сторону двери и видим двух брюнетистых типов в серых костюмах в клеточку, весьма вежливо держащих шляпы в левых руках и револьверы в правых, как и рекомендовано правилами хорошего тона на Тенерифе.

— Я сказал: «Руки вверх!» — повторяет один из них на плохом английском-уровня-испанской-средней-школы.

И поскольку мы, изумленные, не двигаемся, его товарищ повторяет:

— Он сказал: «Руки вверх»!

На немецком-турвариант-школа-для-служащих-гостиниц-на-Канарах.

— Не могли бы вы повторить на французском? — вздыхаю я. — Мои друзья не говорят на других языках.

— Можно, — уверяет первый из двух неуместных. И бросает парочке крупнорогатых.

— Ле манос вверх!

С этого момента мы повинуемся (повиновение — основа всех достоинств).

Дуэтик тот еще. Забавный тандем. С первого взгляда можно сказать артисты мюзикхолла. Что-то от акробатов-велосипедистов. Но со второго взгляда, как говорит мой друг Лиссак, усекаешь, что это легавые.

Гишпанские, живописные, в слишком очевидных шмотках, пахнущие горелым растительным маслом и косметикой, но фараоны с головы до пят и при исполнении.

Даже возраста примерно одного и того же.

Прямо как братья. Ей-богу, они похожи.

Не антипатичны, скорее напротив. Наверное, торговали дровами до того, как были приняты на псарню.

— Полиция? — спрашиваю я.

— Да.

— Мы тоже, — рокочу я. — Рады познакомиться, коллеги.

И протягиваю им открытую массивную руку.

— Не опускайте руки! — квакает резко тот, который не другой.

Ее темный глаз недружественен.

— Чему обязаны удовольствием видеть вас, господа?

— Сейчас узнаете.

Он указывает на окровавленного Берю и Толстительницу, вооруженную рукояткой:

— Вы дрались?

— Вовсе нет! Мы репетировали пьесу, которую должны играть на празднике полиции 22 числа следующего месяца. Шедевр под названием «Молока не будет, но свистеть можно», неизвестный опус Жюля Мориака, продолжение его драмы «Рука в салатнице, или Мемуары полицейского-вегетарианца», разве она вам не известна?

Он буравит нас взглядом более трех секунд, а его глаза сходятся, как отверстия стволов ружья.

Он бросает шляпу на ближайший стул и вытаскивает желтоватую мятую карточку из кармана.

— Вот, полиция! — говорит он, ибо желает дать доказательства. — Теперь станьте лицом к стене все трое. Обопритесь руками о стену и отодвиньте ноги.

Хочу возразить, но он резко прерывает меня, бросая «Исполнять!» тоном, который заставляет циркового льва прыгать через горячий обруч.

Повинуемся, стало быть.

— Отодвиньте ноги дальше!

Мы вынуждены прогибаться и упираться, чтобы не воткнуться мордами в стену.

Тот, который показывал удостоверение, устраивается верхом на стуле. Руки на спинке. Ствол оружия направлен на нас. Его приятель, напротив, убирает шприц и начинает обыскивать комнату.

Он быстр, точен, целенаправлен. Явно эксперт. Для начала он вытягивает пустые чемоданы Берюрье из стенного шкафа и бросает их на кровать. Потом ловко их исследует: одна ладонь внутри, другая снаружи и параллельно, исследуя толщину стенок.

— Что это значит? — бормочет Берю, едва оклемавшись от общения с ручкой.

— Еще один трюк нашего друга, чтобы сунуть палку в колеса! Он заявил на нас в здешнюю псарню!

— Но заявил о чем?

— Тихо! — рявкает наш страж.

Затыкаемся. Зачем нервировать этих господ?

Проходит какое-то время. Ощущаем только точные и быстрые движения обыскивающего. Вдруг, когда он обыскивает саквояж, купленный на дешевой распродаже, он испускает змеиное «тс-с», «тс-с».

— Есть? — бросает его товарищ.

— Есть! — отвечает другой, вынимая из кармана опасную бритву.

«Ш-ш-ширк».

— Моя сумка, банда вандалов! — орет Мастард.

Он дергается, чтобы устремиться на помощь своему багажу, которому грозит опасность.

— Не двигаться! — вопит наш надзиратель, направляя карманный ингалятор на спинищу Пузыря.

— Стой спокойно, Толстый! — уговариваю я.

В любом случае вмешательство уже не поможет, ибо сумка вспорота, как кролик на разделке.

Легкий свист бритвы.

Смотрим, выворачивая шеи. Тот улыбается.

Складывает свой карандашик.

Убирает.

Его пальцы лезут в образовавшуюся щель и вытягивают плоский полотняный пакет не толще галеты. Зубами легавый (вот псина) перегрызает толстую нить, которой зашит край пакета. Сует палец в отверстие, как врач проверяет наличие аппендицита. Его грязный палец становится белым от порошка. Пробует.

— Понятно, вот мы и с тайным грузом, — бормочу я. — Чтобы выбраться из такого дерьма, надо надувную резиновую лодку, пару крепких весел и современный компас!

Ва одиннадцать

Три дня, братишки!

И, самое главное, три ночи!

Без известий, без посещений, без собеседников, за исключением тюремщика — полуидиота, глухонемого на всю катушку, который приносит мне жратву.

Я вопил.

Я стучал.

Угрожал, громыхал, рыдал, умолял, обещал, предупреждал, ломал, царапал, полыхал.

Напрасно.

Трата времени.

Единственный ответ: ватная тишина тюрьмы Санта-Круз, куда двое легавых в костюмах в клеточку, как окно моей камеры, доставили нас, сковав наручниками.

Допрос по установлению личности лысым желтым типом, дыхание которого пахло общественным туалетом. Наши фараонские фитюльки не произвели впечатления на этого функционера. Весь надменный, он не доволен бытием и видом блестящего заснеженного пика Теиде.

Я потребовал разговора по телефону с шефом в Париже. Он отказал простым движением головы, будто бродяге, который потребовал икры в меню ресторана на обочине пыльной грунтовки.

Они нашли килограмм чистого героина в сумке Берю и тысячу граммов в одном из моих чемоданов. Фелицию не забрали только потому, что не с кем было оставить Антуана и что, откровенно говоря, столь респектабельная дама, какмаман, внушает уважение.

Она была в шоке, моя старушка.

— Но, Антуан, что это значит? Я же сама собирала этот чемодан…

— Не беспокойся, наседушка: один мерзавец решил подставить нас, но никаких последствий не будет…

Сейчас я начинаю думать, не слишком ли сгустил сироп оптимизма.

Три дня, три ночи!

Коварнее, чем лис, Маэстро.

Сожалею, вспоминая, что забыл попросить матушку предупредить Старика. Я так старался успокоить ее, казаться беззаботным, что нужная идея даже не возникла.

Теперь изображаю бабочку в камере. Жара тут, как в аду, ибо камера находится на самом верху здания.

Скучаю, зверею, извергаюсь.

Рогоносец века, ягнатки мои!

Как он поимел нас, Мартин! Настоящий мастер! Усыпил, уволок малышку, исчез. Да еще устроил, чтобы нас заграбастали бурдюки. Грязное дело, так как, поверьте, в стране Каудильо не шутят с допингом! Если обойдемся пятью кусками на рыло, то только при условии, что Старик призовет небо, землю и все остальное вокруг для смягчения ситуации.

Антинаркотические меры введены в действие Евросодружеством повсеместно и Франция тут в первых рядах. Так насобачились вынюхивать, что на таможне даже листают паспорта на предмет не спрятаны ли между страницами или в переплете пакетики.

Моя камера — это вам не звездочный отель. Она смердит дерьмом и засохшими тараканами. Стены серые, как у бутафорской камеры на сцене театра. На стенах такие же росписи, как у нас, только на эспаго. Когда человек протестует, он пишет на стенах. Народ выражает свой гнев с помощью острого камешка на гладкой плите. И остается ужасно преданным этому атавизму.

Бросаю взгляд на деревянные нары, украшенные тоненьким соломенным тюфяком. Мне кажется, что я вижу прогуливающихся насекомых. Канарские вши, по-моему, я не ошибаюсь, расторопнее континентальных. Более предприимчивы. У них душа идальго, право слово! Решительные. Исследуют тебя везде, глубоко, вдоль и поперек.

Как-то там чета Берю переносит заключение? Толстительница собиралась разводиться, а вот теперь-то они фактически сидят по отдельности! Что-то вроде репетиции.

И маман совсем одна в гостинице «Святой Николас».

Ну, скажем, почти, ибо Антуан, хоть еще и не отслужил в армии, но все-таки уже обозначает свое существование. Однако больше всего мне свихивает черепушку дельце у Нино-Кламар сегодня вечером. И еще Мари-Мари, я уже задаю себе вопрос, зачем она была умыкнута Маэстро. Поскольку он уже уделал нас трюком с порошком, я не просекаю, зачем ему похищать девчушку, более липучую, чем тысяча рулонов липучки для мух.

Все это обрывки разочарований. Раздерганные мысли, понимаете. Которые никак не связываются. Отдельные элементы сохраняют автономию: невозможно «выжать» сок.

Когда надоедает расхаживать по этому мрачному замкнутому пространству, присаживаюсь на скамейку. Единственную в моей камере. Колченогую и шершавую. Можно легко засадить занозу в задницу. Попробуй ее потом оттуда вытащить без зеркала. Или это должен сделать кто-то другой, извне. Зеркала, кстати, тоже нет. Если бы было, я мог бы от отчаяния разбить его и схлопотать семь лет несчастий. А так мои шансы еще нетронуты.

Жирное, синевато-черное насекомое ползет по стене. Стаскиваю чебот, чтобы переломать ему ребра, но в последнюю секунду останавливаюсь. Зачем отбирать жизнь у этого животного? Оно меня не знает. Даже учит меня, как жить свободно в тюрьме. Надо сделать усилие и быть, как оно. Чувствовать себя свободным взаперти — особое умение, не так ли? Вопрос выбора ощущений. На воле или в неволе — все равно конец-то один.

Звук шагов. Стража в слишком больших для них и заношенных до предела казенных шмотках. Истинно для бутафорской комедии.

Надевают мне наручники и ведут.

Наконец-то что-то новенькое. Человеческий контакт. Я смогу говорить. Это человеческая слабость: невозможно долго не разговаривать. Нужно квакать, чтобы ощущать, что существуешь, что соответствуешь основной своей идее.

Эти господа направляют стопы вдоль коридора с древнеримским сводом. Тюрьма в древности, наверное, была монастырем. Пол вымощен широкой плиткой. Звуки здесь набирают объем и силу. Начнешь петь — будет ощущение, что у тебя голос Карузо.

Спускаемся на нижний этаж по широкой лестнице, деревянные балясины которой заставили бы мечтать по меньшей мере десяток известных мне антикваров.

Дверь в мелкую шашечку. Один из стражников стучит, и ему кричат войти. Меня вталкивают в большую комнату, измызганную до известки во время службы. В центре, как трон, огромный стол размерами больше двух пинг-понговых. Он стонет под бумаженциями. Их тут целые горы! Я не ропщу на метафору, а? Смелость, еще и всегда. Вашего Сан-А никогда не застать на месте преступления с банальностью!

Вдоль одной стены шкафы в стиле позднего христианства. Напротив Христос в натуральную величину, распятый на кресте. Голова набок, сам в агонии. Красивая комната конца шестнадцатого века. Меблировка и декор только испанские. Какая страна!

Одетый в черное сутулый человек с длинными белыми волосами перелистывает досье. Он не поднимает глаз, когда меня вводят. Один из стражников знаком велит мне сесть в черное кожаное кресло. Поднимаю скованные руки жестом, заимствованным у наших собственных заключенных. Но, против всех ожиданий, с меня не снимают моих висюлек. Стражники удаляются. Человек в черном продолжает играть со своими папками. Слышно только шуршание перелистываемых страниц. Через какое-то время из-за моей спины долетает что-то вроде вздоха. Это производит на меня действие электрического тока, ибо я думал, что я один с моим визави. Я не заметил типа сзади меня справа от двери. Большой амбал, блондинно-рыжий, не скажу, что с брюхом, но с желудком. Вроде мяча для регби выше пояса. На нем мятый костюмец, рубаха в сине-красную клетку, незастегнутая сверху, и он чавкает жвачку в знак подтверждения, что он американец.

Я улыбаюсь ему, но он продолжает рассматривать меня, как стекло между ним и старыми добрыми временами.

Текут минуты. Война нервов или что? Меня «готовят»?

Решаю играть в ту же игру и думать, ожидая, о чем-нибудь постороннем. Спрашиваю себя: сколько ступенек надо пройти от моего кабинета до бюро Старика? Стараюсь воссоздать мои обычные движения. Получается плохо. Решаю, что ступенек всего семнадцать. Надо будет проверить, когда вернусь. Перво-наперво сосчитаю ступени. Но когда я вернусь?

Беловолосый поднимает, наконец, голову. Смотрите-ка: он косой. Шустренько седлает свой нос очками в большой черепаховой оправе. Разглядывает меня.

— Я судья Пасопаратабако, назначенный расследовать ваше дело, — сообщает он мне.

Делаю голос медовым, а взгляд бархатным.

— Мое почтение, господин судья. Дело-то самое простое. Я жертва махинации. Прибыл на Тенерифе для слежки за действиями одного подозреваемого, но тот решил парализовать мои действия и преуспел. Слава Богу, моя репутация незапятнана, и в Париже сам министр внутренних дел лично подтвердит мою честность. Я…

Судья Пасопаратабако прерывает меня нервным жестом правой руки. Он выбрасывает ее в мою сторону, прямо как для фашистского приветствия!

Затыкаюсь и преобразую взгляд в два вопросительных знака.

Тогда он возвращает руку обратно, чтобы пошарить в бумажонках. Выбирает лист и начинает медленно его читать, прекрасно артикулируя.

«Я, нижеподписавшийся, Берюрье Александр-Бенуа, француз, место рождения Сент-Локдю-Левье…»

У меня, ребята, головокружение. Патологическое оцепенение, а также логипатическое. Судья Пасопаратабако становится похож на готическую химеру. Слова льются из его пасти, как жидкость, понятно вам? Мне тоже, что доказывает, что я такой же тупарь, как и вы, когда я серьезен.

«…признаюсь в тайном ввозе на испанскую территорию одного килограмма героина, который я должен был передать одному человеку, чье имя назвать отказываюсь. Этот героин был вручен мне в марсельской лаборатории, название которой я также не намерен сообщить. Я действовал вместе с моим начальником комиссаром Сан-Антонио. Мы возим наркотики за границу не впервые. Нам, как офицерам полиции, это не составляло трудностей…»

Неожиданно меня осеняет предчувствие. У Сантонио есть нюх. Способность предвосхищать события до того, как они произойдут. Но мне от этого не легче.

Судья продолжает читать. Но остальное — это уже юридическая литература.

Когда мой собеседник заканчивает отрывок, важность которого никто из присутствующих не будет отрицать, он поднимается, обходит стол и показывает мне подпись, венчающую документ.

— Вы узнаете подпись инспектора Берюрье?

— Да, — отзывается Болвантонио блеклым голосом.

Удовлетворенный, судья возвращается на свое место.

— Что вы можете заявить?

— Что инспектор Берюрье был в состоянии наркоопьянения, когда он подписал такое признание, — вздыхает Сан-Турканный. — Потому что даже под пытками он не подписал бы этого.

— Вы признаете, значит, что он наркоман? — атакует Пасопаратабако.

Ну вот, только этого не хватало! Настроение бодрое, иду ко дну, мои чокнутые! С тысячью тонн свинца, привязанной к копытам.

— Я сказал, что его напичкали наркотиками! Мы невиновны! Мы никогда не были гонцами наркосети, наоборот, мы гонялись за гонцами. Наша карьера говорит сама за себя. Никаких выговоров, только благодарности.

Недоверчивый и презирающий взгляд чиновника ясно показывает, что он думает о моих протестах. Малый, застигнутый с бабцом ее собственным мужем в процессе, имел бы больше шансов убедить последнего, что он тут для ремонта телеящика.

Неожиданно, пока я сюсюкаю о своих профессиональных достоинствах, Пасопаратабако встает, как если бы вчерашняя пища заиграла у него в животе, и покидает кабинет с таким видом, будто хочет сменить его на другой, более прозаический.

Готов поставить большую машину против вашей маленькой машинки, что уход этот преднамеренный. Действительно, не успела дверь захлопнуться за ним, американец поднимается и подходит ко мне. Садится на край стола лицом к вашему слуге, отодвинув локтем кубометр бумажек.

— Хелло, — громыхает он. — Гнусный момент для вас, а?

— Скорее да, — соглашаюсь я. — Когда я читал «Знаменитые судейские ошибки», всегда создавалось впечатление, что это вранье, но теперь убеждаюсь, что они существуют.

Он качает головой. У него нет такой агрессивной недоверчивости. Он довольствуется простым неверием без видимого оскорбления моей беспардонной ложью.

— Я из бюро по борьбе с наркотиками, — говорит он между двумя энергичными чавканьями.

— На отдыхе? — шучу я.

— Хм, это будет зависеть от вас, старина. Если вы выложите свои связи, я, может быть, отдохну три-четыре дня перед возвращением в Вашингтон.

«Эскапада — это всегда хорошее дело, тем более что в нашей гостинице есть группа миленьких немочек, подолы юбок которых находятся выше пояса…»

Пронзаю его взглядом, как если бы я был американским орлом на двадцатидолларовой монете:

— Представьте, коллега, что в данный момент какой-нибудь мелкий хитрец раззявил ваши чемоданы и засунул туда порошочек, затем стучит полиции, которая проверяет, находит и заграбастывает вас.

— Ну и что?

— Предположите, говорю я вам, возможно это или нет?

— Ну и что?

— А то, милый друг, что именно это и произошло со мной. Больше прибавить нечего, потому что к истине ни убавить, ни прибавить, ю си?

— Вы слышали показания вашего приятеля?

— Не верю ни единому слову. Он свихнулся в тот момент.

— Вы предполагаете, что здешний следователь напичкал его наркотиками перед дачей показаний?

Делаю гримасу.

— Все ж таки нет.

— Нет, а? Все ж таки нет? Тогда гоните вашу версию, я на приеме.

Умолкаю, подавленный альтернативой.

Хорошо сработана эта подлая подставка.

— Кажется, дела у вас хреновые, — бормочет американец, перегоняя жвачку на другую сторону.

Он вроде бы продолжает говорить, но будто чья-то шутливая рука перекрыла звук. Риканцы не чавкают свой Данлоп на тот же фасон, как другие народы. У них работа медленная, спорадическая. Несколько небольших движений челюстью время от времени, как жвачные животные. И это сказывается. Каучуковые шарики амортизируют их мозги.

— Совсем хреновые, — соглашаюсь я, инспектируя горизонт и не находя ничего в виду. — К чему было становиться одним из первых фараонов, если какой-то злой шутник может угробить тебя путем самой грубой фальсификации? Послушайте, старина.

— Вам бы так говорить, как я слушаю: я здесь для этого!

— Допуская, что полицейский с моей репутацией решил заняться наркотиками, думаете ли вы серьезно, что я удовлетворился бы только двумя кило зараз?

— Ну, при той цене…

— Именно, при той цене, как она есть, пакеты были бы значительно большими! Вы забыли еще одну вещь: меня послал сюда мой начальник. Он это подтвердит. Вы подозреваете высшего чина парижской полиции в принадлежности к «Французской связи»?[15]

Его молчание злит меня. Понимаете, что означает молчание этой заразы, замаскированной под зуава? Что с французами все возможно!

Он вытаскивает изо рта свою жвачку и давит ее о ребро стола, затем разворачивает обертку новой пачки и начинает с наслаждением смаковать новую порцию.

— Знаете, что, старина?

— Что, — выдыхаю я с таким жалостным видом, что вы сразу бы купили мне полбутылки красного.

— Что бы вы ни говорили, ничего не изменит вашего положения. Ваш коллега признался. Его признание обеспечивает вам омерзительное будущее на тюремной подстилке, точно?

— Точно.

— Я хотел бы, чтобы вы осознали эту очевидность, старина. Именно! Вы понимаете?

Почему, вдруг, у меня возникает предчувствие чего-то? В начале нашего разговора он потребовал у меня имя «связного». Затем больше ничего… И, кажется, не собирается возвращаться к этому вопросу, для него, между тем, важнейшему.

Если только он не задал его для завязки разговора. Слишком быстро переключился исключительно на безнадежность моего положения.

— Мне еще не все ясно, — замечаю я, — но только от вас зависит засветить мою лампаду.

У него удовлетворенная улыбка.

Затем он вынимает плоский ключ и отпирает наручники. Он их не снимает, а просто не защелкивает их до конца так, что я могу в любой момент освободиться.

Сделав это, он вытаскивает пистолет из кобуры, проверяет обойму, вставляет ее опять на место ударом ладони эксперта.

«Шлепнет сейчас, — думаю я. — Скажет потом, что я собирался удрать…»

Сжимаюсь. Но мои предположения не сбываются. Амерлок приподымает полу моего пиджака и сует ствол пистолета мне за пояс.

— Удачи, парень! — бормочет он.

У меня нет времени на ответ. Он уже открывает дверь.

— Ничего! Крепкий орешек! — бросает он судье, который ждал в коридоре.

И он исчезает.

Любите вы сказочки?

Вот и я тоже не люблю: я, увы, уже вышел из такого возраста.

Ва двенадцать

Более чем любопытная штука: судья Пасопаратабако, кажется, вздохнул с облегчением после ухода американского сыщика. Думаю, что это вторжение из наркошараги ему навязали сверху, он же предпочитает, чтобы его оставили в покое.

Одновременно с насиженным местом наш гишпанский чиновник вновь обретает и душевное равновесие, которого раньше я не замечал. Он достает из стенного шкафа выпивку, заполняет шлюзы, приглаживает волосы, вновь садится, поправляя сбившийся узел галстука. После чего нажимает три раза на кнопку, вызывающую звонок столь близкий, что я воспринимаю этот тембр, будто возникающий из ящика, расположенного в моем брючном кармане.

Период уважительной тишины. Пасопаратабако ковыряет в ухе ногтем, слишком длинным, чтобы быть ухоженным, и помещает результат исследований на край галстука.

Пока он чистит соты, я разглядываю распятие напротив. Я уже вам говорил, что комната очень красива. Размеры распятия впечатляют. Когда у тебя в салоне такая скульптура, возникает мысль, что твой налоговый инспектор живет прямо в твоем доме!

Большой пистолет давит мне на хозяйство, как плохо пригнанный пояс целомудрия.

Я никогда его не носил, но могу себе представить. Настолько смелые, насколько и противоречивые мысли обрушиваются с крутых склонов моего интеллекта (одного из самых высоких в Европе[16]). К чему ведет игра амерлошского шпика? Что ему надо? Желает ли он, чтобы я попытался смыться и освободиться при этом от меня насовсем? Или он верит в мою невиновность и, не имея возможности вступиться официально, дает мне шанс вернуться в любимую Францию?

Готов пожертвовать вашим знанием латинского, господа (я же его и совсем не знаю). Меня распирает любопытство. Так же, как и эзоповское признание Берюрье. Скажите-ка, что вы думаете об этой шараде? Налицо какой-то трюк в рукам, не так ли? Такое дельце — это как тысяча пересохших листьев. Откусишь шмат — все рассыпается в пыль тебе же на пузо. Этот убийца в парике, который узнает тебя и не дает ни охнуть, ни вздохнуть. Этот курьер-перевертыш то в виде очаровательного юноши, то в виде аббата… Эта американо-испанская семья, где сегодня вечером должно произойти убийство… И затем эта машина для жевания, великая ищейка из наркобюро, который начинает с требования признания, а кончает освобождением меня из наручников и огнестрельным подарочком, который в пору подложить в рождественский сапог диктатору Дювалье, вот он-то был бы без памяти от радости! Замкнутый круг. Как на площади Каруссель! Начну снова. Берю раскалывается, признает себя виновным, отвратительный заср…ц! Убийца, который, гонец что, американский шпик как… Кружатся пары (как в песне). Сумасшедший круговорот.

Я в нерешительности. Что делать? Сбежать? Или подождать? Что выбрать: действие или терпение? Можно ли сбежать с такого острова, как Тенерифе? Согласен, было бегство с Эльбы, но вскоре была и Святая Елена, не так ли? И вторая отсидка для Напо стала фатальной. Это при том, что он знал острова, корсикашка. Сообщив мои приметы, достаточно расставить везде в ключевых местах карабинеров, чтобы весьма скоро я оказался бы в приятном месте с крысами и пауками.

Появление украдкой нового персонажа.

Очаровательная испанка с большими бархатными глазами, обладательница грудей, по всей вероятности, смугловатых. И больших. В половой жизни мужчины бывают моменты, когда большие цацки нравятся. Наш приятель петушок капризен. Иногда ему хочется бабочку, которая демонстрирует два плоских глазка в своем ягдташе, в другой раз подавай холмы с ложбиной, в которой можно порезвиться.

— Моя секретарша запишет ваше показание, — говорит мне судья.

Манера, с которой он произносит два слова «моя секретарша», гляделки, которыми он вращает в этот момент, обшаривая ими выше (и ниже) упомянутую, говорят о его чувствах к ней больше, чем длинное любовное послание. Хотел бы я быть рядом с ним в кабинке на исповеди, когда он кается падре в похотливых мыслях, которые его терзают; как, исполняя супружеский долг с мадам Пасопаратабако, он, мечтает о красивой пианистке на ундервуде, о ее диких ласках, страстных объятиях.

На красотке красивое красное платье. Завитая на одну сторону прическа, но, несмотря на это, вид не такой уж пустышки-простушки. Из-за открытой полной блеска улыбки, очаровывающего взора и, опять же (возвращаюсь снова), из-за о круглых млеконесущих цацок.

Она бросает на меня контактный взгляд.

Затем второй — интереса.

И третий — вожделения.

Мы уже в гармонии. Между нами возникает ток. Мужчина, женщина, это магия: они взаимодействуют либо сразу, либо никогда. Последующая любовь — только формальность, на которую нет смысла даже подписываться. Что-то чисто факультативное. Простой вопрос представившегося случая, времени. Целуешь глазами. Взмах ресниц — о’кей или вали-шци-где-нибудь-в-другом-месте! Призыв или отказ. Ты красавец или урод! Она фея или ведьма. С одного взгляда, который эректирует, эакулирует, спермирует все!

Карменсита? Для вашего героя! Хорошо, что я предупрежден… Она тоже. Ахтунг! Берегись округлостей! Неважны социальные условия. Физические тоже. То, что ты считаешь некрасивым у некоторых из них, для твоего приятеля — божий дар. И наоборот. Браво! Мерси!

— Превосходно, — отвечаю я после периода медитации, который для всех не прошел напрасно, — поскольку вы его вырежете, заделаете в рамку и повесите над спускным бачком вашего стульчака. Я хочу, стало быть, сообщить следующее: «Арестованный испанской полицией, затем представивший перед господином судьей Пасопаратабако…»

Красотка начинает корябать. Не в системе стено (на Канарах метод Прево-Деланея рассматривается все еще как фараонская письменность, в смысле египетская), а просто в ускоренном темпе. Ее тамбур-мажорная ручка бегает по глянцевой бумаге. Потрясающая скорость. Так же, как Лаки Лучано стрелял быстрее собственной тени, она записывает то, что ты сказал, прежде, чем ты закончил фразу.

Продолжаю, весьма впечатленный этой быстротой:

«…я встретил там инспектора из наркобюро; который посоветовал мне удрать».

— Нет! Не записывайте! — вопит судья. — Сначала, вы никого здесь не встретили. Это примо. Секундо, «он» вам не советовал удрать! Что это еще за история?

— Это правдивая история как все, что я рассказываю, господин судья. И я это докажу.

В три движения и два момента я освобождаюсь от наручников и вынимаю пистолет.

Как вы думаете, что происходит?

Пасопаратабако поднимает руки.

Мне кажется, что Христос улыбнулся. Но, может быть, это эффект звуковой оптики, как говорит Берюрье.

Смотрю на его грабли, воздетые к потолочине. Рукава рубашки заношены. Обшлага пиджака стерты до блеска. Сгибы его щупалец грязновато-сероваты. Настоящий вестерн, ребята!

Теперь, давайте условимся. Действуя таким образом, я и не собирался драпать. Настаиваю: хотите верьте на слово или валяйте к греческим полковникам («черным»), так как это абсолютная правда. Я задумал представление, чтобы доказать мои предположения. Соображения такие: «Риканец хочет, чтобы ты сбежал. Это часть какого-то плана. Значит, не сбегай. Задержись. Тормозни свою бурлящую натуру и, чтобы замутить воду, выложи правду судье». Таков был первоначальный план, дорогие мои.

Только вот вечно это дыхание едва уловимых фактов.

Что вы хотите: я вижу этого чиновника, зеленого от страха, с жалкими, плохо ухоженными руками, торчащими, как ворота для игры в регби, и моя натура, которую я отогнал пинками подальше, галопом возвращается, чтобы, как обычно, взять верх.

Серость…

— Как вас зовут, мадемуазель? — спрашиваю я у секретарши.

— Контрацепсион Гомес, — шепчет молодая девушка.

Она кажется более удивленной, чем испуганной, эта крошка. Ее самоконтроль функционирует лучше, чем у ее начальника.

— Возьмите чистый лист и пишите то, что я вам скажу.

Она колеблется.

— Если вы не напишете, я ликвидирую этого старого краба на ваших чудесных глазах, моя прелесть!

— Пишите! Пишите! — приказывает Пасопаратабако.

Она уступает.

Обмакивает перо в чернильницу и ждет.

— Я, нижеподписавшаяся, Контрацепсион Гомес, секретарь судьи Пасопаратабако, признаюсь, что являюсь любовницей этого последнего с…

Я улыбаюсь ей.

— В самом деле, как долго уже?

— Два месяца! — отвечает она спонтанно.

— Уже два месяца, — продолжаю я.

— Не пишите! — рычит чиновник.

Поднимаю на уровень его порочной груши ствол дружка «бум-бум».

— Да, да, пишите! — бормочет поносник.

Она пишет, может быть, даже забавляясь, ибо ее глаз лукавится.

— Мы занимались любовью в…?

— В каза Хилаякоммеса, калле Бомбе.

— Спасибо, уже забыл, — замечаю я.

Она пишет.

— Каждую… когда вы там встречались, дорогая Контрацепсион?

— Каждую субботу утром.

— Конечно, как я мог забыть! Уточните это и распишитесь.

Она повинуется. Беру у нее листок. Читаю. Помахиваю им, чтобы просушить чернила. Складываю и прячу в карман.

— Слушайте, мой милый судья, если об этой бумаге узнают, то ваша карьера кончена, даже если вы заявите, что писали ее под угрозой применения силы. Знаете, почему? Потому что тут изложена правда. Вы женаты, я вижу. И дети есть, без вопросов. Истинный христианин, определенно. Президент чего-нибудь. Было бы для вас оскорбительным, если бы я в этом сомневался. Член других там каких-то штук обязательно и, виртуально, пятидесятилетний. Вы же не пожертвуете всем этим в вашем-то возрасте, чтобы вас загнали на Ланцероте или Фуэртавентюра, или еще на более занюханный островок, а? Тем более что появление там типа вроде вас немедленно вызовет сплетни. Ведь всем хочется знать, откуда он и почему приехал. Так вот что я вам предлагаю: я смываюсь в компании этой чудесной молодой девушки, нашей утренней субботней пташки. Она знает местную натуру так же хорошо, как я человеческую. Мы покинем ваш приятный дом и вы предоставите мне два часа форы для устройства моего будущего. В ваших интересах, чтобы меня не сцапали, ибо…

Похлопываю себя по карману.

— Если все будет хорошо, ваше дивное существование продолжится нормальным образом и вы сможете лечить ваш желчный пузырь в тени внуков и цветов. Заметано?

Его цвет? Неопределимый. В наличии темно-зеленый, конечно, и абрикосово-желтый. Но вот оттенки белого я идентифицирую плохо. То ли свинцовые белила, то ли цинк, то ли яичная скорлупа? Может быть, снежный, а может, испанский, но тут уж я бессилен. Однако мы друг друга знаем достаточно давно и вы простите мне неопределенность, не правда ли? И, между нами говоря, не обязательно же каждый день изобретать для обеда новый десерт! Если да, то для чего же тогда близкие отношения?

Подгоняемый временем, раскланиваюсь с Пасопаратабако.

— Как только приеду в Париж, напишу вам обязательно, господин судья. Не хотелось бы, чтобы у вас осталось плохое впечатление.

Он подавлен и зол на меня, а еще больше на себя. Меня он ненавидит, а себя презирает! Взывает к Богу и секретарше (не божьей, а своей). Сомневается в жизни, римской католической церкви, франкизме, своих идеях и куче других вещей, которые я вам охотно бы перечислил, если бы издатель позволил увеличить объем книги.

Меня с красотками примиряет то, что они посылают нам определенные пеленги, по которым можно ориентироваться в ночи их тайны.[17] Один из таких пеленгов — наслаждение, которое они испытывают, выставляя на посмешище старых крабов, с коими вынуждены вступать в связь из-за жизненных обстоятельств. Так что ставлю штуку, которую показывал вам тогда вечером, против вещи, которую вы мне давали тогда ночью, что Контрацепсион вкладывает душу в это приключение.

Не спеша она выводит меня сквозь распятие, на котором зафиксирован наш Бог, оказавшееся дверью. Оная дверь приводит нас в пустынный коридор, а последний к малозаметному выходу. Мы оказываемся в сквере (круглом), где три старика, забывшие умереть, кинули свои кости под тремя пальмами.

Солнечная тишина царит в этом покойном месте. Слышно курлыканье горлинок на крышах.

— И что теперь? — спрашивает моя компаньонка.

Вынимаю бумагу, которую она только что написала под мою диктовку, и протягиваю ей.

— Прежде всего, сердечко мое, возьмите этот документ, в мои намерения входило только впечатлить вашего хрыча, я предпочел бы дать отрубить мое самое дорогое, чем вас скомпрометировать.

Ой-я! Какой это производит эффект! Вздох, дорогая графиня! Взгляд признательности! Тремоло в слове «мерси».

Она берет бумагу и начинает неловко теребить ее. Я позволяю себе легонько погладить ее по затылку. Она принимает ласку.

— Не могли бы вы проводить меня в какое-нибудь спокойное место, откуда можно позвонить? Должен вам признаться, что, будучи выпотрошенным здесь, я сейчас без гроша.

Контрацепсион размышляет совсем недолго. Легкая улыбка появляется на ее припухлых губах.

— Идемте! — говорит она.


Дом красив, потому что это испанский семнадцатый век.

По белому фасаду идет орнамент из балконов темного дерева с навесами. Окна забраны решетками кованого железа. Двустворчатая дверь отделана ромбиками и обрамлена расписным фаянсом. Прелестно. Молодая девушка оглядывает пустынную улицу. Ни единой живой души, кроме наших. Она выходит из ниши, где мы притаились. Бежит отпереть. Знак мне. Я проскальзываю. Дверь закрывается.

Мы в тенистом патио, где мурлычет фонтанчик. Мне это напоминает наш маленький илистый водоем в садике Сен-Клу.

Место древнее и спокойное. Балюстрада из шаткого дерева (она не шатается, но ее можно шатать) сконтуривает патио. Очень широкие разошедшиеся плиты… Апельсиновое деревце, цветы… Светлое и печальное ощущение. Контрацепсион берет меня за руку и проводит через дворик. Низкая дверь. Две ступеньки вниз. Попадаем в строгий интерьер, который был бы еще более строг, если бы не состоял из меблировки испанского Ренессанса. Закрытые ставни пропускают солнечные лучи, достаточные для освещения комнаты и сохранения полумрака.

Секретарша падает на расшатанный диван, обитый тканью, изношенной до пола в комнате. Она падает, слегка задыхаясь, затем указывает мне на телефонный аппарат времени Карла V.

— Можете позвонить отсюда.

— А где мы?

— У судьи!

Она ожидала моей реакции.

Она ее получает.

— Пардон?

— Его жена в больнице. И он по ночам приводит меня сюда. У меня ключ. Он заставил меня спать в их кровати и надевать ночную рубашку его старухи. Ужас!

— Она старая?

— Конечно, и рубашка тоже.

Все они одинаковы. Для них адюльтер — это расцвечивание семейной рутины. Секретная реформа. Они заводят любовниц так, как меняют старые печки-буржуйки на центральное отопление. В глубине души это не лицемерие, а акт любви. Они конкретизируют с помощью иностранной рабочей силы союз, которого тайно желали. Я излагаю вам это, а вы заткнитесь и помалкивайте. Потому что вы заср…цы, как все туристы. Да, когда мне случается думать о вас (обычно в клозете, если забываю захватить чтиво), вы представляетесь мне в виде типовых туристов. Вы разгуливаете с дурацким видом, стадом, с кодаком на пупках. Меняете валюту. Торгуете, стараясь нахапать побольше и подешевле сувениров.

Господа, что остается в памяти? Чтобы рассказать… Ах, в наше время, мне, как и всем, нужны: автомобильная авария, отпуск на Балеарах, трое детей, похороны маман, Марсель Марсо, «Пежо-204», повышение зарплаты, квартира в XV округе, аттестат сына, 14 июля, Наполеон, операция селезенки, ставка на фаворита три раза подряд, «Пежо-404», вилла в Сан-Тропезе, коллекция трубок, трубки для коллекции, аспирин Сан-Антонио-меньший-заср…ц-чем-другие, падение Третьей Республики, Четвертой, Пятой, Шестой, де Голль, опять де Голль, еще де Голль, моя жена, его жена, очки-не-знаю-что-со-мной-с-какого-то-времени, «Пежо-504», лечение на водах-не-знаю-что-со-мной-опять, миропомазание и автокатафалк, если можно, «шевроле», ибо я всегда мечтал об американской машине. Спасибо всем и навсегда!

Я мечтатель, вы же знаете…

Это мои каникулы…

— Алло, маман?

«Дорогой!» Она не верит своему левому уху!

Она, вообще-то, правша, моя Фелиция, но телефон слушает левым ухом.

— О! Мой большой мальчик! Но…

— Нет новостей о Мари-Мари?

— Нет, мой большой, я очень беспокоюсь. Но что ты…

— Ты сообщила Старику?

— Не будем говорить об этом, сегодня утром я решилась позвонить ему, не имея от вас никаких новостей и не надеясь их получить.

— Что он сказал?

— Не будем говорить об этом, — повторяет маман.

Она взволнована, моя старушка.

— Он сказал мне: «Дорогая мадам, я предупреждал вашего сына, что ему придется иметь дело с лисом. Я думал, Сан-Антонио хитрее лиса. Извините, меня вызывает министр по другому аппарату. Позвольте откланяться».

— Старая сволочь! — зверею я. — Он мне заплатит за это.

Как всегда, за моей Фелицией последнее слово.

— Чего ты ждал, мой большой: он ведь такой, какой есть!


Разъединяюсь.

Пришло время расставить большие точки над «i».

Сан-Антонио находится на острове Тенерифе, обвиненный в незаконном провозе наркотиков. Он только что сбежал, угрожая следователю. Его Берюрье в тюряге вместе со своей дражайшей половиной. Его старая мать в гостинице под наблюдением. Его достопочтенный босс бросил его, как обрывок носка с золотушной ступни. Малютка Мари-Мари исчезла четыре дня назад. Через несколь ко минут начнется охота на человека, если уже не началась, при условии, что к судье вернулся разум. Убийца же гуляет свободно.

И у Нино-Кламар готовят праздничную иллюминацию.

— Дорогая, красивая, прелестная Контрацепсион, — мурлычу я, садясь рядом с ней. — Не вы ли записывали признание господина Берюрье Александра-Бенуа?

— Да.

— Развейте мои сомнения, он что, действительно полностью сознался?

— Да.

— По своей собственной воле?

Она хмурит брови, чтобы подчеркнуть удивление.

— Что вы называете собственной волей?

— Ну, что на него не было оказано какого-либо давления.

Это деликатный момент, ребята. Она ненавидит судью-трахателя, но хочет, чтобы об испанской фемиде думали хорошо. Нюанс! Жизнь, вообще, полна нюансов. Настоящая радуга!

— Какое могло быть давление! У нас здесь все по правилам. По букве закона, — адвокатит она.

— Я не сомневаюсь, но… хм… я опасаюсь, что на уровне полиции…

Маленький взрыв!

— Испанская полиция лучшая в мире! И самая неподкупная!

— Я знаю только, когда я говорю о полиции, я имею в виду американца.

Она широко распахивает свои бархатные глаза.

— Я не понимаю, о чем вы говорите!

Ага, значит, судья навешал ей лапши на уши. Господин из наркобюро был на суперконфиденциальном официальном уровне.

Мне доставляет удовольствие просветить ее насчет американца. Она должна пошевелить мозгами, сделать выводы, может быть, она даже видела описываемого мною человека. Ее лицо меняет выражение. Она начинает сомневаться в своем боссе.

Любопытная вещь, разочарование делает ее лаконичной, а не болтливой.

— Значит, Берюрье признавался сам? — выспрашиваю я.

— Сам, клянусь мадонной.

— Он не казался странным?

— Нет.

— Не было впечатления, что он пьян или наркотизирован?

— Абсолютно нет. Он говорил спокойно, взвешенно и прилежно.

Заключительное слово является для меня светом во мраке, как говорят журналисты.

«Берю говорил «прилежно», потому что он повторял заученное».

Это же болван, который никогда не мог запомнить текста. Еще когда он проходил экзамен на инспектора, он читал басню так: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру, ворона с радости открыла носопыру и, чтоб пошамать, значит, сдуру забралася на самую лесную верхотуру».

— А его жену, вы видели его жену?

— Нет.

Пауза.

Снаружи до нас долетает жур-жур фонтанчика: хрупкое мурлыканье вечной-канарской весны.[18] Иногда порыв ветра относит струйку в сторону и тональность меняется.

— Контрацепсион, — говорю я нежно, беря ее за руку, — вы именно то, что я представлял.

Подобные фразы я произношу в интересах публики. Они стоят дешево, но иногда уводят очень далеко… Это же карманный справочник. Заметили, малыши? «Вы то, а не вы такая, что я представлял». Маленькое различие, которое тем не менее не ускользает даже от самой глупой самочки. «Такая» означает «мы вдвоем». «То, что я ожидал», тут, извините, не стыдно отметить: это «Эдмон Гонкур». Это можно представить в Академию с высоко поднятой головой (несмотря на то, что нужно гнуть ее жутко вниз, чтобы лезть в это болото).

Она слегка отодвигается, что я отношу на счет наследственной скромности (которая является, образно говоря, изначальной скромностью).

— Вы галимат, — говорит она мне по-французски.

Предполагаю, что это утверждение происходит от слова галиматья, которое она почерпнула, читая наших академиков.

Я запечатлеваю жадный чмок-чмок на ее затылке. Она вздрагивает так сильно, что чуть не опрокидывает меня.

— О, нет, нет! — протестует она. — Не нужно.

— Послушай, Кончита, — выпаливаю я, — когда папаша Старый Пень маскирует тебя под девственницу, трахая тут в своих владениях, ты же не строишь из себя воображалу!

К счастью, я изъяснялся по-франкофонски, потому что тут же осознаю свою ошибку. Она не изображала девушку из хорошей семьи, демуазель гарнизонного полковника, девственницу во всем и добрую католичку. О, нет! У меня испорченная натура, пора делать подмывание мозгов (как говорит Толститель). Де факто, то, что она затем произносит, озаряет меня очищающим светом.

— Вы прежде всего должны позаботиться о собственной безопасности, — продолжает милая Контрацепсион. — Когда полиция будет предупреждена, вы не сможете ускользнуть с Тенерифе.

— Ну что же, я умру от старости и от любви к тебе, о свет очей моих! Я не смогу действовать, не подержав тебя в моих объятиях.

Я, вообще-то, не могу действовать до наступления темноты, но зачем уточнять? А лучший способ скрасить ожидание — это заняться изображением животного о двух спинах, не так ли? Мужчины, которые используют все для умственного и физического комфорта, не уклоняются никогда от взятых обязательств. Они используют всевозможные зоны отдыха: вокзалы, зубоврачебные кресла, министерства… И почему это не создать там кабинеты сексотдыха? Например, в самолете. Ведь дают же книжки с цветными картинками детворе и выпивку совершеннолетним. Но этого недостаточно. Надо будет предложить Эр Франс. Кабинки сладострастия, козлятки мои. Со стюардессами, обученными специально для создания интима и оказания деликатных услуг. Десять тысяч метров под башмаком, а тут свои сбросишь и… Не стоит пренебрегать, а? Боже, поближе к тебе! На седьмом небе в небе! И еще, элитные стюарды для одиноких дам. Смуглые руки, неутомимый, всегда готовый. Ширинка на фотоэлектрическом сенсоре. Только руку поднесешь, тут же открывается. В таких условиях полет Париж — Калькутта даже не заметишь. Уже команда «застегнуть пояса», а все восклицают: «Как, уже! Не может быть! Мы же только что были над Альбервиллем! Нечестно, это первоапрельская шутка!» Эр Франс немедленно устраняет дефицит бюджета. Увеличивает флот. Улучшает комфорт, адаптирует места под гульфики, эректабельные эякуляционные пояса, подголовники для восточных поз, содомизатор высоты. Триумф общественного авиатранспорта! «Командир Могустоя и его изысканная команда желает вам добро пожаловать на борт боинга… (дадим имена «Святая любовь», «Все страсти», «Играй-поигрывай»)».

А из квакофона продолжают:

«Как только достигнем высоты полета, будет организована общеаперитивная оргия. А пока вы можете ознакомиться с любовным руководством, находящимся в кармашке кресла…»

Что вы хотите, у меня темперамент реформатора. Только я слишком впереди моего времени, как все великие пророки. Ладно, ваши отпрыски увидят, что я прав.

— Но что вы со мной делаете!

Сколько раз я уже это слышал! На разных языках и всегда по-разному. Надо иметь хорошее здоровье, чтобы так вскрикивать, а? И со степенью изумления: «Но я не понимала, куда вы клоните? Я говорила себе: зачем это он снимает тебе трусики, если собирались только поболтать о курсе доллара!»

— Но что вы со мной делаете!

Это некорректно! Почти невежливо! Слишком предательски и чрезмерно смело! Какая муха вас укусила! Вот странные поползновения! С какой целью! Не хотите же вы, в самом деле, заняться со мною любовью! Во всяком случае, не начнете же вы ЭТОГО? Да! Правда! Ох, нет, вы хорошо подумали? Вы уверены в себе? Без задних мыслей? И вы думаете, это будет хорошо? Будет хорошо? Приятно? Боже мой, и верно, что ничего страшного! Пускай, повторим снова! Нет, оставьте, продолжайте, посмотрим! Небывалый прогресс! Не останавливайтесь! Давайте, давайте! Еще, еще! Вперед! Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе! Я заканчиваю!

Это трудно для лирика моего склада характера, но нужно!

— Что вы со мной делаете! — повторяет она другим тоном.

Я не отвечаю.

Нет возможности.

Мой аппарат для лжи занят другим делом. Не хочу вдаваться в детали, но одну вещь должен трижды подчеркнуть красными чернилами: испанцы не практикуют оральную любовь. Скажите про «это» любому типу по ту сторону Пиренеев, и вы увидите, как он начнет плеваться от отвращения. Даже мысль полакомиться подружкой сплющивает его желудок в портмоне. Он предпочтет перевернуть скотостраницу! Некространицу! Попробовать что угодно под шалью, чтобы не осуществить ложбинку для выращивания салата мадам сеньоре: дохлую крысу, английскую кухню, больную жабу. Что угодно, кроме этой приятной и вкусной вещи.

Испанцы рождаются, вырастают и умирают, не узнав этого апофеоза сладострастия. За исключением тех, кто живет во Франции, и раритетных, которые в молодом возрасте посвящены священному пороку!

Вот почему, дамы, демуазели, господа, очаровательная (с завиточками) Контрацепсион искренне удивлена, восклицая неожиданно «но что вы со мной делаете!» Она не знала! Никогда не видела, не читала, не слыхала! Не воспринимала! Не рассматривала! О, канарки-канарейки! Так далеко заостровитянены. Как мог до нее дойти слушок, дыханием какого демона? Она недоверчива! Задыхается (хотя рот-то занят не у нее). Она блеет (это все, что я от нее требую). Она кричит (что не несущественно). Она хочет понять (я скажу ей, как только освобожусь). Она хотела бы объяснений (а я ей доказываю). Она боится потерять свои неотъемлемые права на вечное блаженство (я делюсь с ней частью мирского). Она шевелится (несильно, слава Богу). Она не приходит в себя и выходит из себя (в хронологическом порядке, но тут какое-то противоречие). Я возношу ее к великим открытиям. Отпускаю. Лгущий рот — король! Триумфатор! Он готовит обычные «сразу после еще», которые очаровывают! Он произносит монологи! О, возвышенный тирольский звук!

Этот сюрприз — свиданка!

И после ставлю тотчас же печать на рот. Патентованная система! Читать пояснения перед откупориванием флакона. Не разрешать пользоваться детям! Мерси!

Полное излечение за один сеанс! Гигантская доза! И не с помощью соломинки! С помощью бревнышка!

После подобного торнадо судья может катиться и раздеваться в одиночестве! Запивать гормональный сироп рыбьим жиром! Он лишился насовсем своих гражданских прав. Стал призраком. Пасопаратабако-Выжатая-Половая-Тряпка! Старая поносная обезьяна!

Это же ясно: Сан-Антонио был здесь!


Трехдневную щетину соскоблить трудно. Особенно опасной бритвой, да еще если привык к электрической марки «Браун» высшего качества. Стою дурак-дураком с бритвенным прибором Пасопаратабако в руках, таким тошнотворным со своей резиновой красно-скорбуто-десертного цвета ручкой и печальной кисточкой, как пучочек волос на заднице столетнегодолгожителя, когда Контрацепсион приходит мне на помощь.

— Хочешь, побрею тебя, милый красавец?

Она зовет меня «милый красавец» после того, о чем вы уже знаете.

— Ты?

— Мой папа парикмахер, так что я умею…

Не в первый раз меня бреет женщина.

Но так классно — ни одна.

Истинный бархат! Кожа на щеках вскоре, дорогие мои, становится такой гладкой, как на ваших ляжках. После чего мое завоевание (не будем забывать, что Канары открыли французы) гладит мне костюм, и только рубашка не выглядит новой, хотя она и постирала воротник, но, наконец, я могу выйти в свет. Ей-богу, я набрал несколько лишних граммов в тюрьме. Бездействие, некалорийная жратва — нет ничего хуже для фигуры.

Остается только добраться до Нино-Кламар. Да, но как?

Ни машины, ни денег и поместье моих хозяев удалено на добрый четвертак километров.

Кроме того, охота на беглеца должна быть в полном разгаре.

Значит?

Иоанн двадцать три[19]

Я бы вновь попросил помощи у любезной «ассистентки», только не хочу говорить Контрацепсион, куда я направляюсь.

Долговечна ли женская добрая воля, когда затронуты интересы государства? Сомневаюсь.

Вернувшись на пост, она может заколебаться. Забыть мою щедрость и продать шкуру неубитого медведя.

Ибо, думайте обо мне, что хотите, сам-то я давно думаю только о том, что мне хочется, но вся моя энергия направлена на этот чертов вечер. С самого начала все мысли лишь о нем. Присутствовать там и испытать судьбу — вот моя цель. И особенно не пропустить того, что там задумано. Потому что я точно знаю, что это будет незабываемым.

Как говорят в Африке, «людоеда людоед приглашает на обед». Поскольку Старый Пень «послал» маман, я чувствую себя свободным от обязательств. Если ранее и были у меня какие-то сомнения, теперь они далеко. Что может быть лучше освобождения от задних мыслей? С детских лет только об этом и мечтаю. Сколько бедолаг теряют несколько лет жизни, принимая все всерьез. Вот и сейчас за дверью их целая очередь. Здоровенная, и хвост ее за углом, прямо как в киношку на кассовый фильм. Узнаю в этой толпе друзей и известных людей. Справляюсь у постового: «Пардон, господин агент, за чем толпа?» Он качает головой: «За орденами рвутся. Говорят, что будет новое награждение». Тогда я замечаю, что каждый из них держит под мышкой личное дело, где перечислены достоинства: президент того-то, основатель этого, лауреат того-сего, член…, сын…, рекомендован…, директор…, награжден…

Стоят, на все готовые ради этого дерьма, стоят, теряя время. Как будто есть время терять свое время для чего-либо другого, кроме как терять свое время! Но терять его смело ради облака более красивой формы, чем другие, ради белой стены, опирающейся на голубое небо Туниса, ради осла, ревущего перед чертополохом, ради задницы, двигающейся с вилянием мимо, ради шутки, которую тебе даже лень произнести и которая тешит тебе душу ровно одну секунду.

— Ты куда? — спрашивает девушка.

— К друзьям, которые сумеют помочь.

— Я с тобой.

— Нет, не надо. У тебя могут быть серьезные неприятности. Я уже многим тебе обязан, милая девственнодремучесть.

Последнее слово излагаю по-французски. Она требует:

— Что значит «девственнодремучесть»?

Рассеянным жестом глажу ее затылок.

— Ты не сможешь понять, это непереводимо.

— Значит, расстаемся?

Удерживаюсь от объяснения, что в этом мире всегда так. Встречаются и расстаются. Всегда. И ничего не поделаешь. В каждой встрече заложен момент расставания. Уезжает либо на поезде, либо в катафалке. Привет, привет, всегда, всегда, пока есть и будут люди…

Черт, эта маленькая немного неловкая испаночка царапнула мне душу.

Канарка-канарейка. Вспоминаю канареек нашего соседа, которые поганят мне утренние часы отдыха, плескаясь в крохотном корытце в клетке. Думаю, что в дальнейшем буду к ним терпимее…

— Девственнодремучесть, — говорю я резко, — это птица, которая однажды улетает и никогда не возвращается.

Она наклоняет голову и улыбается бледной улыбкой.

— А что я должна делать? — спрашивает Контрацепсион.

— Эту ночь оставайся здесь и дожидайся возвращения старой тыквы. У него ты в безопасности, дорогая. Тебе нужно обязательно с ним встретиться до твоего появления в свете. Он проинструктирует тебя, как себя вести. Доверься ему: он даст тебе хороший совет, ибо весьма боится за свое положение.

Еще один поцелуй.

Последний.

Дикий, крепкий, продолжающийся до появления вкуса крови.

Дворик затенился испанской тенью. Фонтанчик продолжает вечное жур-жур. Пахнет нагретым старым камнем и сухим деревом. Горлинки курлыкают, устраиваясь под крышей на ночь.

Тихо. Удивительное спокойствие окутывает остров. У меня ощущение пребывания далеко-далеко. Но далеко от чего, от кого? От себя самого? Да, от себя самого, вы тоже так думаете?

Двустворчатая дверь скрипит. Уютная улочка, обрамленная домами тринадцатистолетнего возраста, извивается в сумерках. Немного сиреневого цвета еще задерживается в небесах. Красота!

Опускаю взгляд в темноту улочки. Почти напротив дома судьи находится переулок, по которому мы сюда пришли. Вздрагиваю. Пустячок… Легкое облачко сигаретного дыма на перекрестке. Моя правая рука ложится на рукоятку пистолета, который я захватил (иногда он греет лучше, чем кальсоны). Одним прыжком пересекаю улочку. Прижимаюсь к теплой стене и замираю.

— Не трогайте вашу петарду, старина, он заряжен холостыми! — шепчет голос, похожий на голос риканца. — Идите сюда, без опаски, если бы я желал вам зла, то уже бы действовал!

Лукавый смешок сопровождает приглашение.

Этот смешок меня убеждает.

Если бы не он, я пополз бы на брюхе в противоположную сторону. И скажу вам, ребята, с учетом того, что готовится, это было бы правильно. Я всегда придерживаюсь принципа: если тебе приказывают, делай все наоборот.

Только еще есть гордость.

Опустив руки, иду вперед.

«Коллега» из наркобюро тут, опершись плечом на ствол такой большой глицинии, каких я раньше никогда не видел. Более узловатой, чем виноградная лоза.

— Черт побери, вы не торопитесь, я уж начал отчаиваться, — замечает блондинчик с выпирающим желудком.

Он переоделся. На нем блайзер, декорированный гербом величиной с герб нотариуса, белые брюки, белая рубашка с черным вязаным галстуком.

— Прямо модная гравюра! — усмехаюсь я, чтобы вернуть остатки уверенности в себе.

— Всегда, когда выхожу в свет. Потому что мы выходим в свет оба сегодня вечером, не так ли, старина?

На это мне уже совсем нечего ответить. Ни слова, ни звука.

— Я уж боялся, что вы забыли о приглашении к Нино-Кламар, — продолжает риканец. — Моя машина там, в конце улочки, я вас подброшу, потому что я тоже приглашен!


Идти рядом с типом, который ошеломил вас подобным образом, и удерживаться от вопросов, поверьте — это героизм.

Чтобы подавить это дикое желание, стараюсь думать о другом. Легко сказать.

О чем думать в подобном случае? Смерть Людовика XVI «съедает» несколько метров; ближайшие выборы отвлекают меня примерно на двенадцать сантиметров; будущий чемпион мира по боксу полощет мозги на двух метрах. Затем, вот дерьмо, сюжет возвращается… Незачем абстрагироваться. Надо схватить его за… горло.

Махинация…

Все подстроено…

Риканец дергает за ниточки.

Ниточки чего?

Чего ждут от меня?

К чему вся эта головоломка?

Что? Что? Чтокаю, ребята, чтокаю!

Он заговаривает со мной, видимо из жалости.

— Это от девицы вы вышли?

— Нет, это дом судьи!

Очко в пользу Сан-А! Риканец останавливается со вздернутыми бровями.

— Как судьи?

— Он играет в Ромео с маленькой прелестницей, и у нее есть ключ от его избы.

Мой компаньон, прежде всего, весельчак со спонтанным смехом. Его хохот разносится в вечернем оглициненном воздухе.

— Боже мой, никогда не слышал ничего забавнее.

— Потому что вы редко выбираетесь из своего угла, старина. Я знаю Вашингтон, это, может быть, и столица США, но никак не юмора. Последний раз я смеялся в Вашингтоне, когда один слепой оступился с тротуара и въехал рылом в костер. Чего сейчас-то надрываться от смеха, а?

Это его останавливает. Он бросает на меня искоса удивленный и недовольный взгляд.

— Почему же? — фыркает он.

Затем ускоряет шаг.

— Значит, ваша пукалка заряжена холостыми, старина? — вопрошаю я.

— А вы сомневались старина? — бросает он.

— Это мне не приходило в голову, ибо, не будучи гангстером, у меня никогда не было случая применить его, старина. Так что, будь он заряжен шоколадными конфетами, меня бы это не обеспокоило…

Улочка ведет на маленькую площадь, где можно полюбоваться двумя вещами: крохотной церковью и «бьюиком». И первая, и второй белые с черной крышей; но «бьюик» гораздо больше церквушки.

Человек из наркобюро бросается в свою тачку, как ушастый тюлень из воды, когда ему предлагают селедку.

В этот момент я мог бы сбежать и потеряться в дебрях Санта-Круза. Но зачем? Лучше следовать пути, который я спонтанно выбрал. Ибо он ведет к Нино-Кламар!

Дорога свободна.

Нас обгоняют несколько машин с местными номерами, полные веселящейся молодежи. И еще немецкие тачки с розово-упитанными пассажирами. А где же полиция?

— Похоже, что меня не ищут, — замечаю я.

— Действительно, — соглашается янки.

— Может быть, они удовлетворились наблюдением в аэро — и морских портах?

— Да, возможно.

— Вы не в курсе дела?

— Это не мои заботы, старина.

— Ваша забота — это было дать мне возможность удрать?

— М-м, именно!

— Ну, предположим, патруль карабинеров остановит нас, как вы объясните мое присутствие в вашей машине, старина?

Он откашливается и барабанит пальцами по дверце.

— Я никогда не предполагаю, — изрекает он.

Верхушка Теиде еще блестит. Будто бело-розовая корона в ночи. Риканец зажигает сигарету от прикуривателя.

По-моему, он выдыхает в три раза больше дыма, чем вдыхает.

— Мы там в каком качестве выступать будем у Нино-Кламар? — требую я. — Два сослуживца или молочные братья?

— Мы приедем не вместе, старина.

— Я закончу путь в канаве?

— Нет, первый выйду я, а вы подъедете на телеге.

Чем дальше в лес, тем больше дров.

— Сверхдоверие, — замечаю я.

Он отказывается от каких-либо комментариев.

Даже никакой мимики, по которой можно было бы догадаться об истинных мыслях.

Проезжаем мимо аэропорта, огни которого мигают, как светлячки (сказал бы член союза писателей). Никаких намеков на мусоров, а уж я опознал бы их на таком расстоянии.

Теперь вокруг темным-темно. Кактусовые кусты безголово проступают на фоне более светлого неба фантастическими фигурами.

Единственная претензия к любому острову — это то, что он со всех сторон окружен водой. Чувствуешь себя, как в ссылке, особенно ночью. Внутриутробно.

Драйвер выруливает на чуть более ухоженную дорогу. Вскоре уже гольф-клуб, шикарные виллы…

Вновь открывается в виду океан, прекрасный в лунном свете. Вы не ждете нескольких замечаний об Атлантике? Это англо-норманнский гражданин, наглухо застегнутый на все пуговицы, суровый, неконтактный. Ничего похожего на доброе приятное Средиземное, которое пахнет не рыбой, а торговцами рыбой.

— Вы не похожи на человека, собирающегося повеселиться на званом вечере, старина, — замечает риканец после напряженной тишины.

— Стараюсь понять, старина! — отвечаю я. — Процесс отгадывания всегда мало-помалу мобилизует мозги.

— У вас будет «помалу», не так ли?

— У меня сильна спинномозговая система, старина. Вам трудно понять, но, в конечном счете, это очень утомительно.

Он сплевывает в открытое окошко дверцы окурок и использованную жвачку одновременно.

— Спинномозговые своим самокопанием только тоску наводят, — бурчит мой странный собрат. — Они процеживают существование сквозь это глупое занятие. Заметьте, что это чисто европейская привычка. У нас думают только после двух хорошо смешанных «бурбонов» и ухитряются быть не менее умными, чем все остальные.

Он замолкает, хлопает меня по спине и добавляет:

— Ладно, скажем три «бурбона» и я просвещу вас, старина.

— Только после ваших дерьмовых бурбонов похмелье отвратительно, — возражаю я. — Вы всегда останетесь цивилизацией без корней, то есть вообще не цивилизацией.

Он тормозит и пристраивает авто на маленькой площадке, обрамленной гигантскими эвкалиптами.

Он уже не шутит. Весь натянут, напряжен.

— Оставляю вам руль, старина. Не забудьте врубить ручной тормоз, когда остановитесь на уклоне.

— Нет других советов? — интересуюсь я.

Он поправляет узел галстука, уже весь заплеванный остатками жвачки, пеплом и пр.

— Нет, других нет.

— Увидимся?

— Посмотрим! Жаль, если нет.

И он исчезает на ближайшей тропинке.

Удивительный мужичок, не правда ли? Ей-богу, он меня впечатляет. Его самообладание больше, чем поведение. Знай себе дирижирует оркестром опытной рукой. Неумолимой палочкой.

Значит, он знал, что я приглашен к Нино-Кламар.

Он хотел, чтобы я принял участие в их вечере. Вот он и помог мне удрать.

Потом выследил…

Дождался.

Привез меня сюда.

Отдал машину.

Сказка-страшилка, я бы сказал! Фея Маржолена среди убийц!

Трогаюсь с места. Усадьба метрах в пятистах. Нахожу дорожку вверх, теннисный корт, открытые ворота. На эспланаде полно света: нормальные лампионы, освещение бассейна и дополнительные лампочки, искусно скрытые в листве деревьев и создающие оранжевые пятна на доме.

Ожидаю увидеть ряд шикарных авто на эспланаде; знаете, как в добрых старых английских романах: рисепшн в замке, роллс-ройсы в струнку, как обувные коробки у Андрэ, молодые девушки подчеркнуто-девственного вида в белом муслине, молодые люди в спортивных куртках, достойные старцы с вьющимися бакенбардами и весь сыр-бор.

Здесь ничего подобного!

На все про все три несчастных тачки, дети мои.

Занюханные малолитражки, марок которых я даже и назвать не смогу. Рядом с ними «моя» выглядит суперзвездой. Будто монакская принцесса Грейс с визитом в доме инвалидов.

Выключаю двигатель и выхожу из кареты.

Может ли признаться вам великий Сан-Антонио, что в этот момент у него пульсохрюндия на сто десять? Пустяк, скажете? Согласен. Но мой долг великого писателя сообщить вам об этом.

Слышу отголоски разговора, но не очень бурного. Решительно, все сходится: мы будем в узком кругу.

Дверь распахивает метрдотель-испанец с голубыми глазами и смуглой кожей.

— Маркиз! — восклицает Дороти, которая явно ждала, устремляясь на меня, как изголодавшаяся мышь на кусок сыра.

Господи, как эта вдовушка хороша! Одета во что-то воздушное с такими милыми белыми финтифлюшками повсюду. Макияж превосходен! Живопись на службе скульптуре! Сам Тициан должен поработать вместе с самофракийцами, чтобы сотворить головку, столь экспрессивную, которая одна и достойна репутации Ники.

— О, дорогой маркиз, — говорит она, — я начинала волноваться!

Акцент у нее очаровательный (настолько же, насколько в то же время американский). Но что за чушь я несу! Она же говорит со мной по-английски, стало быть, без акцента, ибо пользуется родным языком! Видите, за авторами нужен глаз да глаз! Не акцент, а улыбка у нее очаровательная. И как пылок взгляд! Она говорит мне взором все, что хотела бы сделать руками. В квадрате!

— Злюка, — выдыхает она, — не дать весточки все эти три дня.

— Прошу простить, — шепчу я, — важное дело вынудило меня совершить путешествие во тьму, туда и обратно.

— Куда же?

— В Лондон.

Проходим в дверь салона и, поскольку она из двух половинок, а обе на петлях, можете себе представить, легко ли это нам!

Блеск огней, серебра, хрусталя. Горы цветов! Стулья обиты бархатом. Картины, у которых только рамки стоят столько, сколько работа всех художников Монмартра.

Кланяюсь Инес.

Она, возможно, чуть поприветливее, чем прошлый раз. В черном. Слегка подмазана. Взгляд опять подозрительный, инквизиторский. А вот и ее муж… (подождите, найду бумажку с его именем…) Алонсо Балвмаскез и Серунплаццо подходит с протянутой рукой.

Ого! Он в белом смокинге! Я краснею. Что-то бормочу. Извиняюсь. Ничего более отвратительного, чем быть в лохмотьях на вечере, предусматривающем соответствующую одежду. Возвращаюсь к дамам. Мой личный самолет только что приземлился. Не было времени заехать в гостиницу, чтобы не опоздать. Предпочел броситься сюда, не переодевшись…

Это я, что ли, квакаю? Или словарная мельница в моем обличьи? Фразы продолжают вылетать, как дым из трубки, которую оставили на комоде. Не слушаю и не думаю, о чем трактую.

Сам не знаю, что несу!

— Я не знакомлю вас с аббатом Шмурцем, мой дорогой маркиз, вы его уже встречали здесь тогда утром…

— Ну, конечно, я… Шпр-р-р-з-зс… И… грф-ф-гтр-з-х.

Точно в мыслях у меня пробуксовка. Шум, треск, все идет вразнос. Что тут можно, сделать? Стать идиотом? Нагадить на себя самого и затем поглощать фекалии, вооружась маленькой ложечкой? А, вам кажется, что это вот то самое? Никаких других приемлемых решений? Правда?

Хорошо. Надо подумать…

Красавчик Алонсо подводит меня к двум персонажам, стоящим поодаль.

Двум персонажам, которых я обнаружил в момент рукопожатия с «аббатом», что и мотивировало мое церебральное расстройство, торнадо в голове, тайфун внутри.

— Маркиз Сан-Антонио! — громогласит этот гусь-лебедь.

Его рука движется от меня к собеседнику.

— Доктор Прозиб из Берлина.

Пожимаю руку Мартина Брахама, как будто речь идет о порции хека, которая не попала на свидание с майонезом. Мартин Брахам, вы его знаете, убийцу!

— Очень приятно познакомиться, — уверяет Маэстро.

— Очень, очень, действительно, очень!

Трясем друг другу пять долго, крепко, солидно, как будто качаем ручку насоса.

Смотрим друг на друга. Он улыбается. Вы видели, как улыбается змея? Змея в очках? Очковая змея? Я впервые.

— Позвольте, маркиз, представить профессора Кассегрена из Парижа, которого вы должны знать по его репутации, полагаю.

Еще бы я его не знал, профессора Кассегрена. Я встречался с ним в разных местах и даже множество раз.

Он совершенно не похож на господина, которого мне представляют. Кассегрен вальяжный, высокий, беловолосый, в очках в золотой оправе.

Тогда как Берюрье…

Нет смысла описывать его вам. Вы все о нем знаете.

Толстяк сегодня бледноват в своем черном костюме с орденом Почетного легиона в петлице. Он как новенький.

— Приятно иметь удовольствие познакомиться с вами, маркиз, — роняет он, как старый лорд роняет свой монокль.

Павел четырнадцатый[20]

Дороти снова сваливается мне на голову, прежде чем я смог произнести хотя бы словечко.

— Дорогой маркиз, позвольте, я сделаю вам клокпутч? Это мой конек.

— А что это такое, милая хозяюшка?

Берюрье выставляет большой палец, похожий на террикон шахты, увиденный издалека.

— Это ферст куалити, маркиз. Она мне приготовила уже два, после которых вскочишь ночью босиком, чтобы зашлюзоваться!

Дороти увлекает меня к бару. Пока она наливает разноцветные напитки в шейкер, я исполняю движение бумеранга в направлении Берю. Разве вам неясно, что мне нужно переброситься с Папашей несколькими словами!

И срочно.

Через два шага оказываюсь лицом к лицу с Мартином Брахамом.

— Сохраняйте спокойствие, пусть все идет своим чередом, — говорит он.

— То есть?

— Забудьте о профессоре Кассегрене. Нам всем надо играть вместе.

— Как вы сюда попали?

Он улыбается.

— Я здесь. -

Беру его фамильярно за руку и отвожу в сторонку.

— Хочу сказать вам одно, Брахам: если вы совершите убийство, я вас прихлопну.

Обозначаю через пиджак рукоятку револьвера.

— У меня есть все, что надо. И не думайте даже повторить со мной трюк с фальшивым зубом, или я шлепну вас до того, как отключусь. Теперь скажите мне, что вы сделали с Мари-Мари.

— Кто это?

— Девчушка Берюрье, которая исчезла.

Он качает головой.

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Подождите, когда окажемся с глазу на глаз, и тогда недолго будете в неведении!

Неудобство подобных вечеров в том, что уединение не может быть продолжительным. Люди подходят к вам, отходят к другим группам, затем еще… подваливает Инес.

— Вы никогда не встречались? — спрашивает она приветливо.

— Никогда, но обязательно встретимся снова, — говорю я, — потому что доктор Прозиб в высшей степени обаятелен. А вы давно знакомы?

Мадам Алонсо и т. д. качает головой справа налево, затем слева направо, что означает полное отрицание.

— Мы переписываемся уже какое-то время, но видимся впервые.

— И с профессором Кассегреном тоже?

— Да.

Эта персона, поверьте мне или ступайте мерить температуру с помощью шпиля Нотр-Дама, заслуживает более близкого знакомства. На первый взгляд она кажется суровой и неприветливой. Но чем больше ты с ней говоришь, смотришь на нее, тем больше ты находишь ее «не такой уж плохой» и скорее приятной. У нее скромное обаяние, которое действует не сразу. Ее достойная печаль подкупает тебя. Ты замечаешь, что «в конце концов» она не так уж плохо сложена. Тебе бы хотелось преподнести ей урок любви, чтобы растопить сталактит.

У вас дела с этими известными учеными? — настаиваю я.

— Да, в некотором роде.

Не смею спрашивать ее в каком именно. Было бы слишком нахально.

— А вы красивая, — вздыхаю я.

Она краснеет и отводит свой взгляд от моего. Можно сказать, что я застал ее врасплох. Она недолго колеблется, затем смотрит на меня. Ласково и с признательностью. Черт, вы знаете, эта славная женщина вызывает у меня желание. Я бы послужил ей вместо припарок. Пошептал бы охотно что-нибудь импровизированное. Никогда не продумывайте заранее, что излагать суровой непримиримой женщине, это испортит весь шарм. Надо действовать вслепую. Такую девицу, как Инес, ты должен брать непрерывным словарным потоком, причем только импровизированным, настаиваю. Когда произносишь слово, не должен знать заранее следующего, иначе все пропало. Не забудь, сынок, совета великого Сан-Антонио, если мечтаешь когда-нибудь отведать деликатесов.

Расходимся.

Вернее, я отхожу. Как будто опасаясь самого себя, пониме? Вроде бы: «нет, нет, я чувствую, как меня охватывают чары и потом я буду несчастнейшим из смертных».

Дороти как раз закончила готовить свою микстуру. Неопределенного цвета и не очень обещающе. Представьте, что в кофе с молоком налили гренадина и добавили ментолового сиропа. Да еще и пена сверху. Короче, с виду отвратительно. Предпочитаю проглотить с маху, чтобы быстрее освободиться. Бум! Какой взрыв! Чистый динамит. Зоб в огне. Пищевод краснеет. Выхлопная камера пылает. Я весь — живой факел. Жаровня, облитая бензином.

— Вам нравится? — щебечет блондинистая американка (или американская блондинка).

— Нектар, — выдыхаю я. — Гектар леса в огне!

— Догадайтесь, что вы выпили!

— Электротрансформатор с соляной кислотой, без сомненья, но последняя капля, ее определить труднее… Похоже на железные опилки, вымоченные в спиртовом уксусе.

Она смеется.

— Текила! Крепости 90 градусов.

— Вот почему пошло поперек: проглотил прямой угол!

— Мадам, кушать подано, — сообщает метрдотель слишком слащавым голосом для метрдотеля.

А месье что ж?

Дороти придвигается ко мне ближе.

— Дорогой мой сумасшедший, — воркует она, — по правилам я не могу сидеть рядом с вами, так как мне нужно быть между этими учеными кретинами. Но мы постараемся ускользнуть во время кофе, не так ли? Я найду повод.

Шествуем в зал для чавканья. По дороге мне удается оказаться рядом с Берю.

— Будь готов ко всему! — шепчу я.

— А как ты думаешь, для чего я здесь? — отвечает он мне, обдавая страшным перегаром клокпутча.[21]

Вот это и обнадеживающе, и лаконично.

Он здесь.

Я здесь.

Мы не знаем, зачем.

Но мы готовы.

А в том мире, друзья мои, самое главное — быть готовым и удержаться от того, чтобы выскочить и посмотреть, что там снаружи, если там что-то есть.

Стол прямоугольный.

Алонсо Балвмаскез и Серунплаццо садится во главе. По одну и другую длинные стороны располагаются Дороти и двое ученых, а напротив Инес, «аббат» и я.

Я сижу справа от Инес. Маэстро напротив меня. Наблюдаем друг за другом без страха и ненависти. Жесткое противостояние. У каждого ушки на макушке. Карты открыты, кости брошены, как говорят мои собратья по перу. Что они еще могут прибавить? Ах, да: пусть победит сильнейший…[22]

Смотрю на убийцу. Держится он великолепно. Чтобы правильно вести себя при рыбной перемене блюд, нужна тренировка или врожденно-наследственные качества. И хотя я знаю, что лосось не очень костист, тем не менее, он требует способностей. Итак, убийца, который, я знаю, будет убивать. Который знает, что я знаю. И который непроницаем в трусливой роли профессора Прозиба. А еще имеется аббат. Я его не вижу. Но слышу его родниковый голос. И думаю о его скрытых под одеждой столь мало екклезиастических прелестях… Аббат — это детонатор бомбы в лице Маэстро. Он здесь, чтобы указать цель. Напротив нас обжирается Берю. Берю, который выполз откуда, управляется кем, действует от лица кого, в пользу чью? Есть еще я, которого нельзя сбрасывать со счетов за понюшку табака! Я, которого поставили на шахматную доску как пешку. Кто я? Слон или конь? Ладья, король, королева? Голая королева! Чья рука будет играть мной? Клан трех Нино-Кламар или сочувствующий, вставленный в рамку картины в глубине задника? Не они ли жертвы? Не вижу других ролей, предназначенных для них.

Хорошо, вроде все.

Ах, нет! Забыл про американца где-то в темной ночи, тогда как площадку заливает светом лу-у-у-на, как пела покойная Луиза Мариано.

Нет, вечер наш не нелеп. Но достаточно ужасающ, если рассматривать картину так, как я только что делал.

Более того: ужасен! Никто не может поспорить с американцами в нагнетании ожидания чего-то страшного. Отныне все экстрадраматические события я буду писать на современном юэсэйском. Хочу, чтобы дрожали, читая меня.

— Кстати, профессор, — обращается вдруг Алонсо к Берюрье, — что думают в Париже о нашем последнем предложении?

Мастард, который как раз обсасывал головную лососевую косточку, выклевав перед этим два глаза, закостеневает на секунду, как бретонский спаниель перед открытой банкой собачьей радости.

— Обсуждают! — отвечает он сквозь частокол в майонезе.

Мартин Брахам ставит на стол свой бокал с «шабли» и произносит:

— Дорогой друг, известно, что для дам ничего нет более нудного, чем слушать деловые разговоры, поэтому предлагаю изгнать разговоры подобного толка из-за стола, для этого будет достаточно времени за кофе!

Вот хладнокровие!

И у него немецкий акцент к вашим услугам. Легкий, почти неразличимый акцент.

— Я тоже за это предложение, — расщедривается Верю. — Тем более что, не беря в расчет милых дам, еда первосортная и заслуживает минутного молчания, как при исполнении национального гимна!

«Вот плутишка, который притворяется плохо видящим, если путает ложку для разделывания с пятнистой форелью».

— А-а-ах, Париж! — восклицает Дороти, чтобы сказать что-нибудь. Па-а-риж!

— И всегда будет Парижем, — безапелляционно сообщает Мастард, — кто-нибудь, подайте мне, пожалуйста, соусницу с майонезом. Лосось животное сочное, но требует графинчика. Без вазелина у тебя ощущение, что зажавкиваешь гидрофильную вату! Я бы сказал, что предпочитаю хорошее филе макрели лососю без майонеза. Даже селедочка с картошкой в маслице проскакивает лучше. Не хотел бы показаться бестактным, но ваш кухонщик должен был готовить майонез с лимоном. Это менее маслянисто и ты меньше рыгаешь.

Напрасно стараюсь поймать взгляд Пузыря, чтобы призвать его к осторожности. Мне кажется, что два клок-путча американки слегка развязали ему язык. Вообще-то, заметьте, что в той позиции, как мы есть, они и я, мы немногим рискуем.

— А-а-ах, Париж! Па-а-а-риж! — вновь восклицает Дороти, адресуя мне зажигательный взгляд, красивый, как «Карфаген в огне» — старый фильм Метро-Голдвин-Майер.

— Ну да, это Париж! — режет Берю. — Там пальца в рот не клади.

К счастью, Инес спрашивает меня, что там сейчас зрелищного. Я называю два или три модных спектакля. Отвечая на вопрос мадам Балвмаскез и Серунплаццо (откровенно говоря, без Алонсо это не смешно, надо вернуться назад и начать сначала. Для доказательства. Если это таким не кажется, то, значит, я не перечитывал, чтобы послушать, как у меня часто бывает, потому что доказательство для меня важнее всего!). Отвечая на вопрос мадам Нани-Нана-Как-Ее-Там, возобновляю я (ибо после таких длинных скобок вы, поносники, конечно, потеряли нить), я незаметно ищу под столом ее ногу (над столом было бы невежливо). Не думайте, что я принадлежу к типу поганцев, которые хватают дам за коленки. Обычно они сами делают это мне! Я ищу ее ногу только для того, чтобы убедиться, что ее там нет!

Кусочек объяснения для просветления ваших затуманенных мозгов?

Легче легкого.

Вы же меня знаете? Когда я в действии, у меня ушки на макушке. Работаю, как заводной. Вот мне и нужно убедиться кое в чем, что мне показалось.

Моя левая лапа отправляется в специальный поиск. У нее специальные инструкции и точное расписание. Она тщательно исследует периферию около стула Инес.

Она не находит ничего.

Она настаивает, переходя вброд за стул: черт возьми!

Получив сведения, я приказываю ей вернуться на базу. С невинным видом слегка отодвигаюсь от стола. Надо использовать благоприятный момент, цыплятки мои. Не пропустить. Он как раз наступает. Инес отвлечена разговором слева с прислужником, который спрашивает, насколько я могу понять, что последует за лососем.

Я, ш-ширк, роняю салфетку на пол, отделанный розовым мрамором.

— Пардон, — говорю я, резко ныряя.

Под столом происходит быстроватое наведение порядка в хозяйстве. Но с опозданием на долю секунды по сравнению с моим орлиным взором. У меня было время увидеть, дорогие дорогуши. Увидеть спектакль, ультракороткий, но не менее интересный. Зудите-сами! Пардон: судите сами! Импозантная, благородная, строгая Инес зажала своими ногами правую ногу аббата Шмурца. Что вы скажете? И очко в пользу Сан-А! Сделайте одолжение: запишите в колонку прихода, запишите! А то я забуду, когда предъявлю счет издателю. Сделали? Мерси матч!

Слушайте, я балдею от аббата! Потому что одно из двух: или мадам Алонсо Какеетам получит отлучение от папы, или отлучение от мужа, ибо она или знает, что аббат на самом деле аббатисса, а, значит, у нее феминистские инстинкты. Или она не знает и, значит, насекомится с дерковником, что для испанки совсем не по-католически. Короче (как говорят длинные), и в том, и в другом случае она не совсем та, какой я себе ее представлял, и фифа вешала мне лапшу на уши, когда устраивала сцену «не-тронь-меня-я-почти-девочка».

Вот что я могу вам немедленно сообщить.

И что сообщаю без промедления.

Есть о чем поговорить!

Собственно говоря, милая аббатисса, ваша игра для меня неожиданна. Вот, стало быть, замковый камень свода этого сооружения в стиле рококо! Ибо, в конце концов, Ева-то точно знает, что она ни мужчина, ни кюре.

— У вас затруднения, дорогой маркиз? — осведомляется Мартин Брахам.

— Только с салфеткой, — отвечаю я. — Она ускользнула.

Улыбаемся друг другу.

Разговор продолжается. Ужин тоже. Следующее блюдо-жиго тоже на уровне.

Заливное (особенно залившее лацканы фальшивого профессора Кассегрена).

Салат.

Сыры.

Переходим в салон.

Для великого писателя ничего нет проще описания обеда. Как и для киношника. Люди рассаживаются. Две реплики. Бокал крупным планом. Команда: «Берите и ешьте, берите и пейте». Нет, еда — это не смотрится. Вот курение — другое дело. Хоп, хоп, вперед, в салон!

Великие римские сцены — то же самое! Оргия! Вздернутые туники, крупным планом жратва. И затем: хоп: блевотина! Генрих VIII — то же самое, друзья! Кусок мяса полной пастью. Кубок крупным планом! Р-раз: вот он уже в курительной!

В курилку! В курилку!

Курить — да. Но чавкать — это слишком отвратительно. Деградация! В общем, писателей жратвы спасают голодные читатели. Они читают этих авторов с одиннадцати до полудня. Вечером — никогда, нужно слишком много бикарбоната! Слишком! Так что мы в салоне. Слуга церемонно предлагает сигары из ящичка красного дерева. Миленькая коллекция. Беру одну.

И тут-то, дорогие товарищи, происходит трюк, который заклинит вам шестеренки. Слышится звонок. Все смотрят друг на друга. Метрдотель ставит ящичек с гаванами на столик, извиняется и выходит.

Пока его нет, никто и рта раскрыть не смеет. Будто бомба вломилась сквозь потолочину и не взорвалась. Как бы лежит на взводе посреди салона и никто не смеет ни вздохнуть, ни пернуть, боясь детонации.

Наконец, пингвин возвращается.

У него вид выскочившего из жилетки, чтобы пойти прогуляться. Он приближается к Дороти.

— Мадам, — бормочет он, — там трое в маскарадных костюмах собираются сделать сюрприз.

Ну, бездельники мои, что там у нас в загашнике?

Людовик XV

— Сюрприз! Какой сюрприз? — восклицают присутствующие.

Красавица американка поворачивается к снохе и зятьовнику.

— Вы что-нибудь затевали? — спрашивает она.

— Нет.

Святая блондинка указывает пальцем на меня.

— Держу пари, что это задумка маркиза!

— Нет, дорогая мадам, должен честно и категорически отрицать.

Инес опрашивает прислужника.

— Что вы подразумеваете под маскарадными костюмами?

— Они одеты клоунами и с музыкальными инструментами.

— Забавно, — говорит аббат. — Мне кажется, можно посмотреть, тем более что не принять их было бы невежливым по отношению к тому, кто их послал.

Трио хозяев соглашается, и метрдотель идет за караваном.

— Хотела бы я знать, кто в этом замешан? — говорит Инес в сторону.

Она пробегает взглядом по приглашенным.

Мы все отвечаем ей уклончивой мимикой, означающей примерно: «это не я автор сюрприза».

Явление клоунов, леди и джентльмены.

Опишем их.

Действительно, трое, но шума они создают за десятерых. Трое скачущих, делающих кульбиты, испускающих дикие крики. Трое в рыжих париках, брызгающих струйками воды, с бутафорскими носами, в которых вспыхивают лампочки, в громадных клетчатых мешковатых костюмах. Бездонные карманы, из которых достаются удивительные вещи. Трое с раскрашенными мордами, в огромных очках с дворниками на стеклах, широченными, как пионы, ртами, белыми ушами и треугольными глазами.

Они хохочут, стучат подошвами по плиткам. Они заполняют комнату, они одновременно везде, натыкаются на мебель, здороваются с вами за руку пухлыми кистями, которые остаются у вас в руке, совершают опасные прыжки…

Орда!

Нашествие разнузданных обезьян. В пору спаривания! Изголодавшихся.

Они пьют наши ликеры, жуют наши сигары, делают узлы на головах мужчин из фалд смокингов, как банты на пасхальных яйцах. Их восклицания остаются на уровне слогов, так что не поймешь национальность.

Мы потрясены этим прибоем. Вторжение в наш буржуазный комфорт. Не поймем, где мы. Нужен прожектор, чтобы найти самого себя!

Их пируэты становятся все более судорожными. Крики все более резкими.

Вся обслуга, привлеченная шумом, сует нос в двери. Старая повариха, молодая горничная!

Клоуны хватают их за руки, усаживая силой на свободные кушетки.

Дороти держится молодцом, но Инес поджимает губы. Смешиваться с лакеями не в ее правилах. Она остается «древней испанкой», мистическая супруга Алонсо. Она полагает себя все еще в эпохе рыцарей, которые тебя обожают (как говорит Берю). Должна сожалеть об отсутствии наказания кнутом. Гарроты! Отрубания рук ворам. Чувствую, что эта клоунада ей противна. Она не взрывается, потому что еще не сориентировалась. Перед взрывом хочет знать, куда заведет это вторжение. А как все было чинно. Еда в хорошем вкусе, атмосфера приятная, но церемонная, тем не менее. И вот вдруг какой-то шутник со своей кликой наводняют салон. Поганят его. Приглашают слуг на праздник хозяев. О, нет! Лизетта, только не это!

К счастью, паяцы прекращают сумасшедшие прыжки. Хватают инструменты. У одного, конечно, кларнет, у другого, само собой, саксофон, у третьего, без сомнения, скрипка. Они заводят «Голубой Дунай», льющийся непрерывно в наши евстахиевы трубы. Цирковая интерпретация. Стиль консерватории «Барнум». Какофонический с пируэтами.

Покидаю мое кресло рядом с Дороти и усаживаюсь рядом с Мартином Брахамом.

— Полагаю, ваша шутка? — шепчу я. — Это ваши пеоны?

Он качает головой.

— Нет, дорогой. Я хотел задать вам тот же вопрос, решив, что это подкрепление из Франции.

Лжет ли он?

Как узнаешь у такого типа?

Не настаиваю. Расспрашивать Маэстро эквивалентно тому же, что спрашивать марку у кофе или сорт у арбуза.

Пользуясь тем, что все внимание сосредоточено на братьях-циркачах, просачиваюсь к аббату.

— Ваша интермедия очень забавна, дорогая, — уверяю я ее, шутливо улыбаясь.

— Я тут ни при чем и хотела бы разобраться, — отвечает она мне.

— Тем не менее, вы настояли, чтобы их приняли.

— Хотелось знать, в чем дело, а для этого надо было их увидеть.

— И что же вы увидели и услышали?

— Я не понимаю.

— Кстати, скоро ли будет маленький сеанс сдирания шкуры?

— Думаю, что да.

— И кто же будущий счастливец?

— В нужный момент вам скажут.

Она отвечает мне метко и по делу, из чего я заключаю, что, по крайней мере, на первый взгляд, она не знает, что я не настоящий Мартин Брахам и что доктор Прозиб не доктор Прозиб.

Твою мать! Как сказала графиня, застав графа на диване с горничной; никогда мне не выпутаться из этого клубка. Стоит только сделать подвижку мыслей, тут же ранюсь о зубцы очередной загадки.

Ну, давайте, я с лета, действуя как сеятель, брошу вам горсть вопросов, как горсть зерен.

Из команды ли американца эти люди?

Для упреждения ли действий убийцы они здесь?

Один момент я даже думал, что так называемый инспектор из наркобюро сам в составе трио, но при внимательном рассмотрении видно, что никто из них не соответствует облику моего «коллеги».

Что он там кумекает, выжидая?

Он ли сумел запустить сюда Берю?

Как убийца смог заменить приглашенного к Нино-Кламар?

Подождите, есть еще получше. Позаколдобистее. Надо, чтобы я объяснил вам полностью…

Тра-ля-ля-ляля-ля-ля, — выделывают музыкантики…

«Прекрасный Голубой Дунай» а ля взбитые сливки.

Голубой Дунай, ха-ха, как же!

Ты видел Дунай? Ничего грязнее. И серее. Менее поэтичного. Большой сточный коллектор. Сточная канава! Не было бы Штрауса, никто бы и не чихнул. Все были бы довольны, что есть куда валить отходы производства.

Дя, я говорил вам о самом захватывающем. Подождите, соберусь с мыслишками, чтобы лучше изложить. Слушайте лучше сюда, чем эту мюзику. А то потом ни хрена не усечете и будете вопить: мол, плохо изъясняется. Опять, мол, квакает не по делу, совсем мозги заср…л!

Нино-Кламар ожидали двух ученых, с которыми переписывались (о чем, мне наплевать), но которых не знали в лицо. Следите? Хорошо.

Ученые были заменены самозванцами. Предположим.

Только вот загвоздка-то, ведь два самозванца вместо того чтобы действовать в связке, являются смертельными антагонистами. С одной стороны, имеется Берю в тюряге, обвиненный в перевозке наркотиков и признавший это. С другой — Маэстро, который подставил нас и похитил Мари-Мари. Который спрятал концы в воду. Который сумел найти место своего действия (я не только ему не говорил об этом, я никому не говорил). Он знал число!

Убедился ли в своей ошибке аббат, хотя по нему этого и не видно? Он ли сообщил Маэстро о моей проделке-подделке?

Нет, дети мои. Общий знаменатель — американец! Он единственный, который мог организовать «побег» Берюрье, так же как и мой, и сообща с убийцей провернуть трюк с учеными.

Ну как, пришли мы тут к общему мнению? Черным по белому! Нет возражений?

Прекрасно.

Остается только сказать, голубки мои воркующие во плоти, остается только сказать, что Маэстро и американец работают вместе. А у американца исключительные официальные полномочия, ибо он вхож к испанскому следователю. Имеется, стало быть, альянс между нашим дорогим убийцей и более или менее тайной ветвью американских спецслужб.

Раскрутим дальше эту тему. Может, проскочит искорка от трения головки (какой?) и кремня. Пока же примем за отправную точку: убийца — риканский детектив. Если эта связь существует, то тогда не убийца подсунул нам в багаж порошочек, ибо его сообщник очень рисковал, выволакивая нас из тюряги.

А-а, опять все расплывается. Ручеечек, который было зародился, уже исчезает в истомившемся от жажды песке.

Если команда «риканец — Маэстро» законопатила нас под стражу, она не будет спустя два дня вставать на уши, чтобы вытащить нас оттуда. Кажется абракадаброй, да?

Барахтаюсь в сукровичных потемках (самых известных). Небо голубое, море как зеленка, разгони немного мои потемки…

После «Быотифл Голубого Дуная» милые клоуны начинают «Грезы».

Обожаю.

Для меня «Грезы» — это гимн. Лучше, чем «Марсельеза». Я узнаю в них ту Францию, которую не знал, но о которой так много слышал, что знаю лучше, чем если бы сам жил в то время. Эпоха, где только любовь и была важна. С фиакрами, газовыми рожками, французским канканом, Модильяни, Париж-на Сене, Вилен-на Сене, вечера у Медо, луидоры в обращении. По мне так если бы де Голль сделал «Грезы» гимном вместо «Марсельезы», я стал бы голлистом. На чем основываются политические пристрастия, а?

Но не нужно отвлекаться в самый напряженный момент повествования.

Заметьте, никто мне, к счастью, не мешает. Даже если бы я и не пожелал закончить мое повествование, я свободен, не так ли? Угольщик хозяин в своем доме, когда жена уехала!

Спорим, что я его не закончу?

Кто там сказал «шиш»?

Кто-то крикнул «шиш», я слышал.

Хорошо, вы этого хотели. Я не буду заканчивать. Я начну новую книгу. Не такую хорошую, как эта! Вот вам щелчок по носу за то, что все, время раздражаете меня! Не надо провоцировать честного автора так, что под конец он обижается по пустякам.

В общем, чао!

Конец[23] Возобновление Людовика XV[24]

Ну ладно, черт с ним, не будем злиться! Вы же меня знаете? Псих, но отходчивый. Вы же не думаете, что я действительно брошу вас с напружиненным шнобелем, как они говорят в порнографическом романе (потому что нет порнографических книг, а естьодна и та же, в которой меняют порядок сцен, чтобы каждый раз верили, будто это новая книга). Или буду шантажировать, как те ублюдки в просмотровых стрипавтоматах, которые останавливают куклу на картинке в момент старта и просят прибавки, чтобы нажать кнопку.

Слишком честен Сан-А, чтобы обжуливать. И это его угробит!

Тем хуже. Фатализм — дело твоего собственного желания. Ты начинаешь в него верить тогда, когда нет возможности сделать по-другому.

Очень хорошо, я к вашим услугам.

Итак, наши три клоуна музицируют. Нереально, клянусь вам. В этом-то салоне!

Три фальшивых клоуна, один фальшивый аббат, двое фальшивых ученых, один фальшивый перевозчик наркотиков и один настоящий убийца.

Прямо, как у Превера.

Хотел бы я знать, куда это нас приведет?

Они заканчивают «Грезы». Им аплодируют, но слабее, чем после «Голубого Дуная». Не потому, что нравится меньше, а потому, что все больше и больше раздражаются. В воздухе пахнет грозой. Насыщены электричеством. Тревога течет по ладоням. Сглатывают слюну, как будто она пакля. Бросают друг на друга взгляды, бормоча взорами. Хочется закричать. Сказать «стоп», открыть пошире окна-двери.

Три клоуна тихонько концертируют. Один из них смотрит на наручные часы. Не картонные, а настоящие.

Алонсо приближается к трио.

— Ну что ж, господа, браво и хм… спасибо за этот неожиданный кошачий концерт. Поскольку маленький свинтус, пославший вас, не желает объявиться, я требую, чтобы вы назвали его имя для того, чтобы… хм… мы могли поблагодарить его за… за эту забавную идею, которая…

Он затыкается.

Ибо, не обратив на него ни малейшего внимания, наши клоуны заводят великую арию тореодора Кармен Бизе (супруги Жоржа).

Бедный Алонсо не знает больше, где алонсить. У него вид герцога не больше, чем у мельницы на рассвете. Застыл посреди салона и вид у него — единственного быка в загоне. Он смотрит! Его ноздри пылают. Он роет землю копытами.

Играют громко! Дребезжат витражи. Медь вибрирует. Чашки для кофе дрожат на своих летающих блюдцах.

Я, вообще-то, люблю арию «Тореодор, пошел на…» Энтузиазм! Но при таком нервном напряжении она подталкивает тебя к сумасшествию. Рвет сосуды.

— Скорей! Скорей! Кто-нибудь!

Это слышится снаружи. Сопровождается топаньем калош. Кричится по-испански!

На пустынной освещенной эспланаде возникает силуэт. Сквозь тонкую сетку, защищающую нас от комаров, виден малый, весь скособоченный, хромающий. Одет по-мужицки: грубый бархат, залатанная рубаха.

Он подбегает к окну-двери и — о, насмешка — стучит по сетке.

— Скорей! Скорей! — говорит он…

Если он не астматик, то почти стал им. Его дыхание производит шум выхлопной камеры пердомана.

Метрдотель торопится поднять сетчатую штору. Человек останавливается на пороге, ошеломленный люксом, туалетами, клоунами.

— Что случилось, Хосе? — спрашивает Инес.

Крестьянин задыхается. Он ошарашен спектаклем и тоже находит его безумным.

— Мертвый человек, — наконец произносит он.

Восклицания присутствующих. Начало паники.

— Что за мертвый человек? — строго спрашивает Дороти с энергией, на которую ее трудно представить способной.

— Я проходил, я его увидел… Там, на свету… У него в спине торчит нож!

Он отодвигается и дрожащим пальцем указывает на место эспланады в тупичке.

Все тянут шеи. Можно различить лежащую массу, лицом к земле и руками, вытянутыми как бы в странном прыжке.

Риканец!

Нет сомнения, я узнаю его блайзер, белые штаны и рыжую шевелюру.

Все собираются выйти.

— Стоп! — бросает сильный голос.

Все застывают.

Это один из музыкающих. Скрипач.

Он положил свой инструмент на столик. Вместо него держит два револьвера. Кольты, громадные, как морские пушки. Он держит под прицелом все общество одновременно.

Его приятель саксофонист подходит к крестьянину. Огромные подошвы клацают по плиткам, как вальки прачек.

Он хватает несчастного за жалкие лацканы его жалкой куртки, и точным толчком посылает его внутрь салона. Крестьянин натыкается на низкий столик, служащий подставкой для большущей китайской лампы. Столик опрокидывается, лампа тоже, вы что же, думаете, она упустит такой случай. Она с удовольствием разбивается. Положительно разлетается на кусочки. Кухарка вдруг вменяет себе в обязанность устроить истерику. Вот она и кричит «А-а-ах, а-а-ах!», всплескивая руками. Она шмякается на земле, где и корчится, как толстое животное, в агонии. Саксофонист подходит к ней и отмеривает ей в оральник три удара каблуком своего необъятного чебота. Стряпуха успокаивается.

Теперь в аудитории царит мертвая тишина.

Скашиваю глаза на Маэстро. Он немного бледен. Взгляд собран. Он остр, желчен, ужасен.

«Боже мой, — говорю я себе, — Мартин Брахам непричастен к этому клоунскому фаршмаку».

Нет сомнений. Маэстро удивлен, насторожен. Больше чем когда-либо, он похож на лиса, попавшего в капкан и готового отгрызть себе лапу, чтобы удрать.

Вопрос гудит во мне, как большой колокол Нотр-Дама.

«Что происходит?! Что же все-таки происходит?»

Может произойти все, что угодно.

Что угодно серьезное. Очень дикое.

Теперь каждый из клоунов вооружен шприцем, которые они достали из широких карманов на животе а-ля кенгуру. Они устроили оцепление.

Один стоит в дверном проеме. Другой сидит верхом на стуле перед двустворчатой дверью, ведущей в холл. Третий, скрипач, взгромоздился на столик, где лежит его скрипочка. Упираясь подошвами в спинку стула, он продолжает держать нас под прицелом своих аркебуз. Никогда не переживал подобного момента, милые мои. Такие же драматичные, да, определенно! Столько дерьмовых. Но похожих на этот дурной кошмар, ей-богу, нет! Что вы хотите: нет!

И знаете, почему эта минута так безумна?

Потому что клоуны ничего не говорят. Они угрожают всем без слов. Остаются молчаливыми. Кажется, что они ждут чего-то или кого-то.

Их раскрашенные морды, как фантасмагорические, галлюцинации. Слышно только наше сдавленное дыхание.

Время тянется. Смотри-ка, я воспринимаю тиканье настенных часов. До этого я их не замечал.

Вдали слышен шум океана.

Где-то воет собака.

Труп риканца там, на террасе, несет в себе что-то театральное. Поднимется ли он? Кто его заколол? Клоуны? Да, конечно, иначе они бы пошли посмотреть. Мертвый не вызывает их любопытства, ибо это мертвый. Он не кусается.

Добрых пять минут тяжко текут между нашими жизнями.

Вдруг скрипач начинает говорить.

На английском.

И знаете, что он говорит?

Он говорит вот так, нетерпеливым тоном.

— Ну что, будет или нет?

Людовик XVI

— Что он там болтает? — адресуется за кулисы Берю.

Поскольку кулисы отсутствуют, отвечаю я:

— Он спрашивает, будет или нет!

— Что, наши кошельки или жизни?

Реплика приводит меня к мысли, что, действительно, можно и задать вопрос главному клоуну.

— Что должно быть, дорогой Август? — спрашиваю я его голосом, который не дрожит.

Взгляд из смотровой щели сквозь толщину румян останавливается на мне на момент. Надеюсь на ответ. Вместо этого малый сухо бросает:

— У нас нет времени, выкладывайте!

— Но, сеньор, что выкладывать? — восклицает Дороти. — Что вы от нас хотите? Денег?

Адресат пожимает плечами в черно-белую клеточку. Несмотря на его непроницаемый грим, я чувствую его озабоченность. Совершенно очевидно, что эти господа явились сюда с определенной целью и события развиваются не по задуманному плану. Почему? Еще один листок с вопросом в пухлое досье. Все бессмысленно в течение этого невероятного вечера. Все подстроено, фальшиво, опасно. Драматический вечер в своей основе.[25]

И не сомневайтесь, основа-то высшего качества.

Скрипач вращает кольты вокруг указательных пальцев точно так, как Джон Уэйн в ковбойских, голливудских фильмах.

Он бросает приятелю, стоящему на страже у двери в холл:

— Который час?

Саксофонист — это говорящие часы нашего трио, он подключен к службе времени.

— Одиннадцать двадцать! — сообщает он.

Скрипач злобно сплевывает.

— Хватит, — говорит он. — Никто не хочет высказаться?

— Но высказаться о чем? — восклицает аббат. — Объяснитесь же, наконец.

— Закрой пасть, церковничек! — прерывает человек в огненном парике.

Его толстый красный нос сияет, как лампочка. На его лице нарисована широчайшая улыбка, но эта улыбка фиксирует выражение скорби. Индивидуум ужасен в своих белых перчатках, сжимающих черные рукоятки кольтов.

— Я вижу, — говорит он, — это скромность, а? О'кей, очень хорошо, сейчас приму вас по очереди тет-а-тет в моем кабинете.

Он делает знак саксофонисту занять свое место, ибо его позиция идеальна, чтобы контролировать весь салон. Тактик. Наполеон комнатной стратегии. Он открывает дверь, выключает свет в холле и делает мне знак.

— Ты, красавчик, двигай сюда!

Я повинуюсь тем более охотно, что оказия «сделать что-либо» представляется мне весьма удобной. Один на один в затемненном холле я смогу доставить себе удовольствие. Но я быстро разочаровываюсь, ибо едва переступив порог, он говорит мне:

— Стоп! Повернись, подними руки и двигайся спиной. Без сюрпризов, у меня два распределителя, которые лупят сами.

Повинуюсь.

— Пяться еще! — приказывает малый…

Пячусь. Рукоятка собственной хлопушки стесняет мне живот. Если бы я мог схватить ее и прыгнуть…

Если бы я мог схватить ее и прыгнуть, я сделал бы худшую из глупостей. Под прицелом двух самострелов шансы выжить были бы такими мизерными, что я мог бы отправить их вам в конверте так, что ребята с почты ничего бы не заметили.

— Стой!

Останавливаюсь.

Великий техник, вновь говорю я вам. Он сохраняет дистанцию. Он знает, что «ствол в спину» — это для плохих газетных опусов и что значительно легче внушать противнику уважение, когда ты вне пределов его прямой досягаемости.

— Хорошо, говори, это ты? — требует он металлическим жестким голосом.

— Я что?

— Хватит, проваливай!

Никогда еще переговоры не были столь короткими, вы не находите?

— А, нет; подожди! — передумывает он.

Я замираю.

— Поговори со мной!

— Мне не о чем с вами говорить.

— Плевать. Скажи мне, что тебе не о чем со мной говорить, но говори!

Все более и более поразительно!

— Мне нечего вам сказать. Я снова говорю, что мне нечего вам сказать. Я опять и опять говорю вам, что мне нечего вам сказать…

— Сделай жест в сторону салона.

— Какого типа жест?

— Указывающий!

— Что?

— Неважно.

— Как вам нравится Брак на левой стене? — забавляюсь я, указывая на картину.

— Спасибо, катись и не рыпайся.

— Это все?

— Проваливай, заср…ц, я тороплюсь!

Я балдею, возвращаясь к другим. Все вопрошающе смотрят на меня. Я остаюсь каменным. Слишком Сан-А занят собственными мыслями, чтобы удовлетворить любопытство других.

— Ты, крошка!

Это фальшивый скрипач обращается теперь к Инес. К Инес: крошка! Бывают же хамы, на которых ничто не производит впечатления.

Какой-то просвет забрезживает в этой тарабарщине. Довольно сумасшедшая мысль, но, мне кажется, укладывающаяся в логику развития ситуации.

Говорю себе «ин гроссо модо» такую штуку: «А если это зловещее трио состоит из убийц? Забудем нашего, который справа от меня, в конце концов, он не единственный, занимающийся этим деликатным ремеслом. Не надо забывать, что кое-что происходит не только в Галери Лафайет, но также и у Нино-Кламар… Так, трио убийц. Они выступают в конце вечера. Некий тип им оппонирует: мой риканец. Они берут его на клык, то есть, пардон, на нож и оккупируют дом. Для чего этот их номер? Чтобы позволить кому-то обнаружить себя и указать им, кого они должны убить. Вы следите за моими разъяснениями, симпатяги и симпатюги? Потому что они действуют, как и Мартин Брахам, не зная, кого они должны укокошить и по чьему приказу. Так что они должны провести опрос, чтобы найти одновременно и преступника, и жертву! Черт, вот это грандиоз, дайте мне тройную премию сверх положенного.

Перечитайте предыдущий абзац, чтобы не дергать меня потом дурацкими вопросами.

Почему они спешат?

Потому что мы на острове, а они должны убраться в нужный час. Вот они и суетятся. Они намерены уехать вовремя. С выполненным делом и полученным гонораром.

В темном холле Инес еле различима.

Она говорит. Отсюда не слышно. Затем она делает жест. У скрипача правильная тактика. С первой фразы он узнал, является ли она похоронным агентом, который укажет «пациента»: Когда он спросил меня «значит, это ты?», и я ответил «я», что?» — это высветило мою сущность. Однако, отправив меня назад так быстро, он бы дал понять всем другим, что я не сказал ничего и никого не указал. Было бы неловко задержать и заставить жестикулировать только организатора высококлассной работы. Вот почему все вынуждены пройти маленький церемониал.

После Инес очередь Дороти. Затем Мартин Брахам. Потом Берю. Аббат и Алонсо в конце…

Слугами он пренебрегает.

Он появляется из тени, скрестив руки на груди, не опуская револьверов. Как настенная коллекция оружия. Подходит по очереди к сообщникам. Шепчет каждому что-то на ухо.

Выходит.

Это похоже на какой-то языческий обряд.

Впрочем, все обряды всегда языческие; язычество и ритуал неразделимы.

— Долго еще будет продолжаться этот маскарад? — бросает Алонсо двум музыковедам.

Молчание.

Неожиданно горничная начинает плакать. Ее рыдания разносятся по салону, как плач козленка.

«Их только двое, — думаю я. — Если я брошу наш клич Берю, каждый возьмет своего и будь что будет!»

Я не двигаюсь.

Я должен.

Я должен бы был.

Но вот что, какая-то странная сила парализует меня. Действительно ли это ошибка, что я поддался колдовству момента?

Возвращение скрипача.

Сан-Антонио, у которого ушки на макушке, сразу замечает, что в кармане у мужика толстый пакет из оберточной бумаги, перетянутый лентой.

— О’кей! — говорит мистер Фальшскрипач своим приятелям.

В голосе триумф. И я понимаю, что он только что прикарманил вознаграждение.

Значит, он должен выполнить контракт… Если он честный убийца!

— Мужчины, — говорит он, — пойдемте, прогуляемся под луной. Ничего нет красивее ночного океана!

— Хотят, чтобы вышли? — спрашивает Его Величество.

— Да, господин профессор, хотят, — отвечает Мартин Брахам.

Группируемся. Аббат присоединяется к нам.

Да, не зря красотка надела брюки. Храбрая. Метрдотель съеживается и кажется совсем маленьким на фоне мебели. Он это делает напрасно: клоуны не обращают на него никакого внимания. Так же, как и на крестьянина, который остается распластанным на полу у канапе.


По-моему, эти три клоуна должны быть морскими пехотинцами или десантниками, судя по их дисциплине. Они конвоируют нас очень красноречиво, располагаясь утиным строем. Один пятится между нами.

Двое других по краям. Их шприцы направлены на нас, так что надежды мало!

— Двигайтесь вперед и медленно, — предупреждает скрипач. — И не пытайтесь что-нибудь делать.

Только он закончил фразу, происходит кое-что новенькое.

Достаточно неожиданное, должен вам сказать.

Мартин Брахам резко прыгает.

Это он-то лис?

Ты с ума сошла, крошка! Это шакал! Гепард! Он показывает прыжок гепарда. Олимпийский рекорд! На три метра без разбега.

Он прыгает к горлу скрипача.

Который открывает огонь.

Вот это грибной соус!

Только Маэстро уже распластался на земле.

Так что Алонсо, который находился на одной линии, отведывает закуски. Попробовал бы этот винегретик! Хлопушки клоуна стреляют снарядами 75-го калибра. Алонсо сразу уалонсивается. Настолько продырявлен, что его можно принять за дуршлаг. У него нет времени даже сказать «ах», да и что было бы пользы, если бы он сказал «ах», не так ли?

Затем следует какая-то черная бессмыслица. Сверхбыстрая. Фиксирую все, не успевая врубиться. Берю тоже прыгает, но помощник скрипача отвешивает ему рукояткой пистолета по урыльнику. То же и Мартину Брахаму, чья попытка провалилась. Он оглушен первым… Вокруг меня поредело.

Словно для усложнения ситуации, на пороге возникает Инес. Она осознает драму и кричит так, будто хочет разорвать небесный свод.

— На помощь! Они убили Алонсо!

— Что-о-о! — отзывается Дороги, устремляясь на террасу, где разыгрывается шахматная партия.

— Остановитесь, чертовы кошки! — орет скрипач.

Он прицеливается в обеих женщин.

— Нет! Нет! — кричит аббат.

И устремляется с удивительной быстротой на пулеметчика.

Я пытаюсь рассказывать вам все в хронологическом порядке. Это не литература. Запечатление смерти. Стилофотокамера. Дать отчет прежде всего! Столько авторов не дают отчета. Не дают даже себе отчета! Слава Богу, у Сан-Антонио всегда холодная голова!

И она заслуживает похвалы.

Потому что от бордюрного камня, обрушивающегося, как мне кажется, на мое основание черепа, бедная головушка может и закипеть.

Искры из глаз. Три полных созвездия. Дрожь в копытах. Все в тумане. Падаю на колени. Теряю ясность зрения. Какая-то пелена и вращение в моем котелке. Тем не менее я не теряю сознания полностью. Жду другого, приканчивающего удара. Но его нет. Открываю глаза. Дрожат и мерцают огоньки. Как на лодках доблестных иберийских рыбаков в разгаре сардинного дерьмового промысла.

«Давай, мой друг, давай! Встань и иди!»

Сажусь на корточки. Рывок наполняет болью кумпол. Хочу ощупать затылок. И тут обнаруживаю, что у меня в руке что-то есть.

Изумленно смотрю.

В ней револьвер.

Большой дымящийся кольт.

Откуда он взялся? Завладел ли я им, не отдавая себе отчета?

Выпрямляюсь шатаясь. Что-то мямлю. Беру себя в руки. Что-то начинает шевелиться в коробочке.

Возвращается ясное видение. Пелена спала. Я вижу.

И то, что я вижу, вздыбливает шерсть на руках и волосы на голове.

Людовик Капет, или Глава XVII[26]

Карнеги холл, дети мои.

Гекатомба.

Варфоломеевка!

— Смерть, где твоя победа?

— Здесь, приятель!

Алонсо уже испустил дух. Дороти на последнем издыхании. Инес и Мартин Брахам валяются в том, что я обязан описать столь привычным для вас выражением: море крови! Берюрье в таком же состоянии, как и я. Он прочищает ноздри, трясет мутной головой и с удивлением рассматривает два крупнокалиберных револьвера.

Моя дорогая маленькая «аббат» зовет на помощь. Ковыляет к салону, где видна голова метрдотеля.

— Вызовите полицию! Полицию! — кричит она.

Она показывает пальцем на Берю и меня и кричит: «Они убьют нас всех. Это были их сообщники».

Бывают в жизни моменты, когда можно парить в небесах без красненького воздушного шара, согласны? Ты даже более непобедим, чем нанюхавшийся наркоман, хотя у последнего ноздри открыты так же широко, как у улитки перед тем, как ее сварят. У тебя появляется неистовая ясность ума. Перед тобой открывается дорога такая, как Елисейские поля августовским воскресным днем.[27]

Я как будто пробудился в загородной гостинице после двенадцатичасового сна. Отдохнувший, готовый к атаке, предвидящий события, с отличным самочувствием! Внутри розовое блаженство, благодаря солидному фундаменту. Сердце спокойно, как при отдыхе в шезлонге. Сердце подзаряжено, будто всю ночь было включено в зарядное устройство.

— Толстый, — говорю я, — иди, возьми большую тачку американца на эспланаде перед детским садом и прикати ее сюда, черт с ними, с подъездными дорожками…

В трудные моменты Папаша не тратит времени на разглагольствования. Он отлично обходится жестами, говорящими сами за себя.

Вот и сейчас он засовывает за пояс артиллерию и удаляется тяжелыми шагами (как слон в «Книге Джунглей»).

Сам же я, единственный, неповторимый и сильно предпочитаемый сын Фелиции, продвигаюсь к салону, проскальзывая сквозь виноградные лозы и перешагивая через трупы.

Поравнявшись с Маэстро, наклоняюсь над ним для ощупывания.

Сердце стучит ровно.

— Эй, Ева! Аббат! Чарли! Мамзель X! — бросаю я красотке. — Смотри!

Нет нужды умолять ее!

Она уже нацелилась на меня. И весьма интенсивно, должен вам признаться. Тем более что она держит пушку, не знаю откуда взятую, вероятно, из-под сутаны. Она нацелилась на меня одним глазом, дорогуша, одним единственным первым делом, собираясь успокоить меня. Вы можете объяснить, что толкнуло меня окликнуть ее именно в эти доли секунды? Я — нет, но ведь это неважно, а? Не будешь же делать клизму в тот момент, когда кричат «улюлю». Бросаюсь плашмя рядом с Мартином Брахамом. Пуля свистит примерно в одном метре шестидесяти сантиметрах над нашими головами (измерять некогда).

— Вот сучка! — кричу я.

Мой револьвер гавкает.[28] Она вскрикивает. Ее оружие падает на плитки. Она получила маслину в свою мягкую лапку. Не люблю я разряжать в птичек, будь она последняя из последних, но инстинкт самозахоронения обязывает, козлятки мои. Когда шкура в опасности, человек делает что угодно, чтобы уберечь ее.

Она визжит, держа раненую руку здоровой. Приятно, что у человеческого существа две лапы, не так ли? Одна всегда может помочь другой. Думаю, что знаки дружеского расположения происходят от наличия двух рук.

— Эй, Ева! Смотри, я же тебе сказал.

Несмотря на страдания, она бросает взгляд.

Я акробатически подбрасываю револьвер в руке, чтобы перехватить его за ствол.

И затем «р-раз!» Я с силой обрушиваю его на пагоду Мартина Брахама.

Маэстро дергается, потом его тело долго вибрирует.

— Теперь иди сюда, мисс кюре!

Она сильно испугана моими действиями. Забыла даже про раненую руку. Видя, что она не двигается, я опять беру револьвер за рукоятку и прижимаю ствол к черепушке Мартина.

— Иди сюда или я вышибу ему мозги!

Она приближается довольно бодро. Одновременно командир Берю и его экипаж вваливаются на террасу, изничтожив двадцать восемь карликовых розовых кустов.

— Порядок, Толстый! — бросаю я. — Надо спешить. Загружай этого типа (указываю на убийцу) и этих двух женщин! Показываю ему на Инес и аббата.

Мастард бросает игривый взгляд на Еву.

— В самом деле, он был бы милой дамочкой, если привести его в порядок, — соглашается он.


Все трое свалены в кучу на заднем сиденье тачки. Стоя на коленях на переднем сиденье, Берю держит их под прицелом стволов, столь любезно предоставленных господами клоунами в качестве средства убеждения.

Я рулю быстро. Соображаю на ходу. Слуги уже должны вопить в квакофон. Разбудить пандору посреди ночи — это требует времени. Лучники не перегородят дорог по простому звоночку. Они начнут с процедуры посещения места убийства. Жареным запахнет не раньше чем через час. Значит, у меня есть время.

Действовать четко, но не закусывать удила. Как говорит Поль Клодель в своей оде Помпиду, не надо никогда путать свежую мочу и первое причастие, ибо применяются совсем разные свечки.

Автострада…

Нажимаю. У этой балерины мощность такова, что брюхо липнет к спине, как только тронешь педальку.

Лента шоссе пластается под нами, как в фильме-погоне.

Вот уже и аэропорт. Взлетная полоса иллюминирована. Здание почти безлюдно. Останавливаюсь в тени на площадке для парковки.

— Жди меня здесь, Толстый. Разуй глаза и поливай при малейшей несообразности.

— Может быть, даже до того! — обещает Мастард. — У меня на батате шишка больше, чем Теиде.

Предоставленный сам себе, проникаю в аэропорт. Дружок «бум-бум» в кармане, но руку держу на рукоятке. То, что я делаю, есть ужасное безрассудство, но я ведь ужасно безрассуден!

Как и чувствовалось снаружи, внутри пусто. Никого! Совершенно никого в зале отлета. Ничего более сбивающего с толку, чем это огромное новое освещенное помещение, в котором ни единой живой души.

Карабкаюсь на второй этаж, где осуществляется загрузка.

Нахожу очень старого типа в голубом комбинезоне, занятого подметанием пространства, которое так велико, что у него не хватит жизни, чтобы его пройти.

— Сеньор!

Он поднимает обесцвеченные глаза на видного Сан-Антонио.

— Есть ли еще самолеты на отправку?

— Нет.

— Давно ли улетел последний?

Он пожимает плечами, смотрит в сторону полосы…

— Сейчас улетит.

— Куда?

— Не знаю, это частный рейс.

Бегу к выходной двери. Закрыто! К другой: закрыто, быстро! Черт побери! Быстро! Последняя. Тоже заперта! Барабаню, ломая ногти. Ищу электрическую систему запора! Не нахожу, зараза!

Снова зову мастера метлы.

— Как открыть? Это срочно!

— Запрещено. Конец, закрыто!

— У вас есть ключ?

— Нет!

Прицеливаюсь в запор двери.

Бух-ба-бах!

Взрыв наполняет, отражается, скачет, рычит, бумерангирует, детонирует… Старичок бросается на пузо, читая «Отче наш». Дверь со скрипом открывается. Выскакиваю наружу!

«Неужели слишком поздно, ребята!» — говорю я вам и себе. На краю полосы стоит «Мираж-20».

Прыгаю в электромобильчик, которых так много в каждом аэропорту.

Кажется, что я всегда водил его. Нажимаю первую же кнопку и он заводится. Двигаю первый рычаг — трогается.

Рву в направлении полосы. Два двигателя самолета уже хрюкают. Надеюсь, меня заметят в диспетчерской!

Но вот я уже на полосе. Увы, за 800 метров до самолета. Нет, подождите, дайте сосчитать: только за 795. В башке у меня сегодня счетная машинка!

Останавливаюсь на минутку. Что делать, орел или решка? Если «Мираж-20» рванется, столкновение неизбежно. Сан-А превратится в тесто, а леталка в кучу железных обломков.

Не могу же я остановить его голыми руками!

Двигатели взвывают.

Мне кажется, что «Мираж» двинулся.

Нет, это только мираж!

Завывание турбин стихает. Ругательства умеряют пыл. Понимая, что меня заметили, рулю к нему, не уступая середины полосы.

Дверь птички открыта. Но радист, который стоит на пороге, не сбросил спасательной лестницы в рай. Кажется, он не в настроении.

— Ну вы даете! — восклицает он по-французски. — Что за манеры, какая муха вас укусила?

— Куда вы летите?

— В Касабланку. Но что вы делаете?

— Подтягиваюсь на руках, мой друг. Простое упражнение по подтягиванию.

Он хочет вытолкнуть меня. Но получает право сам совершить кульбит внутрь повозки. К счастью для него, ибо двигатели аппарата резко взвывают.

— Оставайтесь в кабине и ложитесь! — кричу я пилоту.

Три клоуна здесь. Уже не в маскарадном виде, но еще не разгримированные до конца. У них нет времени расстегнуть ремни безопасности и они открывают огонь, хватая оружие, разбросанное вокруг.

Меня спасает то, что они стеснены в движениях. Угол стрельбы ограничен. Я успеваю нырнуть под кресло. Рыбкой! Испускаю ужасный крик.

— Туше! — радуется один из кровавых марионеток.

После этого они отстегиваются.

И на этот раз ошибаются: встают одновременно все втроем. Подарочек для стрелка в моем положении.

Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!

Нет жалости для убийц.

Расстреливаю всю обойму. Надо же, они сами снабдили меня оружием. Ирония судьбы!

Послав последнюю пчелку, поднимаюсь. Я уверен в себе. Я знаю, когда я в форме. Три мерзавца валяются кучей на полу «Миража», все более или менее мертвые или смертельно раненные.

Поворачиваюсь к бледному пилоту, который поднимает руки.

— Больно, командир! — говорю я ему. — Речь идет не о сведении счетов между негодяями, я комиссар Сан-Антонио из парижской оперы. Вы свидетель, что они стреляли первыми и что, следовательно, я находился в состоянии необходимой обороны. А сейчас, извините, мне еще нужно подмести кое-что кое-где. Увидимся позже на ужине в местной псарне.

Выпрыгиваю из птички и галопирую, чуть не теряя штаны, по полосе, расцвеченной шизантемами (как сказал бы Берю, если бы мог).

Черт, совсем забыл сказать вам… Вот голова садовая: перед тем, как смыться, я захватил коричневый пакет, который приволок скрипач из какого-то уголка у Нино-Кламар.

Наполеон XVIII[29]

— Я слышал что-то вроде свободного выхлопа? — говорит мне Берю.

— Это души освободились от тел гнусных господ.

— Ты поимел их?

Я показываю коричневый пакет.

Но слежу не за Берю, а за Евой-Чарли-Щмурцем. Бабенка реагирует. Поверьте, у нее глаза на лоб лезут!

— Эй, что это с ней случилось? — спрашиваю я Мастарда, указывая на отвратительный фиолетовый синяк под глазом девахи.

— Поскольку в сознании был только господин аббат, я провел небольшой допрос, ожидая тебя. Ты же понимаешь, меня заботит в первую очередь малышка. У святого отца сильно развито чувство исповеди, так что он не долго оставлял меня неутешным; его христианское милосердие было тронуто сей же час заботой бедного дядюшки, оставшегося без племянниц столько дней.

— Ну и?

Он разражается хохотом.

— Знаешь, где наша свистушка? В номере «Святого Николаса» в нескольких шагах от нашего, как уверяет аббат. Они ее поместили там вместе с двумя учеными, которых у Нино-Кламар заменили этот тип и я.


Ни единой кошки.

Ни единой собаки.

И канарейки спят.

Звоню, сожалея, что знаменитый сезам не при мне (он в камере хранителя тюрьмы Санта-Круц).

Я в белой фуражке с длинным козырьком, найденной на заднем дворе автомобиля.

На втором этаже открывается окно.

— Что такое?

— Срочное сообщение из французского посольства в Мадриде, экселенц.

— Сейчас открою.

Это все, что от него требуется.

Проходит довольно мало времени и судья Пасопаратабако отпирает дверь. Он в пижаме и поверх нее в домашней бархатной куртке, которую, должно быть, купил на блошином рынке в Мадриде во время своего свадебного путешествия.

Снимаю фуражку.

— Мое почтение, господин судья.

Он дергается! Стучит зубами. По крайней мере, изображает подобие этого, ибо его вставная челюсть отмокает на столике у изголовья. Ну-ну, успокойтесь, — говорю я ему. — Беглецы, возвращающиеся в колыбель, не опасны. Я пришел, чтобы для вас пробил час истины. Пусть развязка достаточно туманной истории произойдет под вашим покровительством. Это логично и сбережет нам время.

Не дожидаясь изложения истории его жизни, я свищу преданному псу Берю и помогаю ему выгрузить нашу компанию в красивую обитель судьи и его предков.

— Но что, кто, почему? — удивляется почтенный чиновник.

— Пешки и фигуры, господин судья, время заканчивать партию. Для этого мы разъединим обвиняемых, используя элементарный метод.

— Но…

— Я знал, что вы милостиво согласитесь, — уверяю я. — Ты, Толстый, займись убийцей. Свяжи его покрепче где-нибудь и берегись его неодушевленного вида (такие тоже имеют душу). Ну а я, галантный, как всегда, посвящу себя дамам. Только сначала задам тебе два—три вопроса в виде подготовки фитиля перед тем, как запалить лампу.

Шепчу то, что хотел спросить, в ухо его бестолковки так тихо, что даже при самом большом желании в мире не смогу это передать вам. Он бормочет мне то, что хочет ответить, так неразборчиво, что вы ничего не узнаете из этого короткого диалога.

После чего заталкиваю Инес и крошку Еву в комнату, где находится, догадайтесь, кто? Да, дорогие мои: Контрацепсион во плоти и ночной рубашке. Ей жутко пришлось поработать, чтобы вернуть расположение своего старикашки. Чудесный город, венское колесо, карнавал в Рио, сумасшедшие ночи Андалузии — все было. Награда за подвиг — это так же заметно, как цирк Жана Ришара у вас в саду!

Судья, багровый от стыда, унижения, боли и еще других вещей (про которые я, конечно, забыл, но, что вы хотите, у меня же не две головы!) вопит и устремляется в спальню.

— Но кто вам позволил! Я запрещаю вламываться в мою личную жизнь!

Я вдруг завожусь.

— Эй, судья: успокойся, старый чурбан! Я уже вломился в твою личную жизнь без лишних слов!

И, чтобы остыть, я связываю Еву чулками Контрацепсион.

— Я запрещаю вам издеваться над священником! Под моей крышей! В моем собственном доме! — причитает судья, который не знает, как выразить возмущение.

Я делаю ему знак подойти. Вот так, указательным пальцем. Ничего нет лучше, чтобы заткнуть пасть воющему мужику. Смотришь на него пристально и манишь. Он немедленно сбавляет тон, затем замолкает и приближается, как дрессированная собачка.

Тогда я хватаю его руку и поднимаю до уровня аббатской груди.

— Потрогайте, господин судья. У святого отца есть тити, не так ли?

Если бы он положил пальцы на змеюку или на кое-что у нормально сложенного сенегальца, он не подпрыгнул бы так высоко.

— Нет!!! — восклицает он.

— А вот и да! — отвечаю я ему дозированным эхом (ибо каждый должен дозировать свое эхо). — Вы видите, что я не заставляю вас припасть к невинной груди, дорогой судья? Нелегальное ношение сутаны дорого обходится в Испании, так ведь?

— Смертная казнь! — бормочет он, крестясь.

Затем он провозглашает, простирая руки, как железнодорожный семафор.

— Ваде ретро, Сатанас, — что в переводе с испанского означает: изыди, сатана!

Осатанеть можно от реакции девицы. Нервы, что ли, у нее сдали? Она хохочет!

Как всегда с девушками, где тонко, там и рвется.


Милая Инес, пришел момент все сказать, так как я должен все знать. Склонитесь пред торжествующей истиной. Это излечивает всех. Но прежде чем спрашивать вас, я предпочел бы уточнить одну вещь, которая останется между нами. Она в этом деле с краю, хотя я и знаю, насколько определяет его, и вы бы просто так никогда в этом не признались. У вас ведь большая любовь к дорогому аббату Шмурцу, не правда ли? По крайней мере, к его… хм… истинному персонажу. Разочарованная в супружестве, оскорбленная мужем и мачехой, вы нашли убежище в специфической любви. Вы взрастили истинную страсть к этой милой негодяйке. Я думаю, она открыла вам доселе неизвестное наслаждение.

Инес опускает веки. Ее бледность оттеняет черноту ее платья.[30] Я знаю, что отныне она никогда больше не посмотрит мне ин дзе айс, как говорят британские офтальмологи. Я сделал хуже, чем раздел ее догола. Я раздел ее душу до греха.[31] Для ортодоксальной испанки это ужасно, поверьте. Я думаю, что по выходе из тюрьмы она затворится в монастыре. Не вижу для нее другой альтернативы.

— Я вынужден причинить вам боль, сильную боль, Инес. Но необходимо, чтобы вы поняли, до какой степени вы были ослеплены страстью и обмануты той самой, которая зажгла пылающий костер в ваших венах. Ваша подружка, кстати, под каким именем она вас соблазнила?

— Мира.

— Мира сволочь, негодяйка и шлюха, мадам Балвмаскез и Серунтанго.

— А-о-о-ох! — испускает она негромко, но патетично.

— Она не колебалась переспать со мной, мадам Балвмаскез и Серунпаццодобль.

— Вы лжете, у нее отвращение к мужчинам.

— Если это так, то она ловко прячет свое отвращение. Притворяться, что не испытываешь отвращения до такой степени, это самое поразительное из наслаждений, мадам…

И чтобы поставить точки над «і», я бросаю ей грубо:

— У Миры родинка на левой ляжке и другая на правой ягодице. Соски ее грудей сильно расширены, они цвета охры, у нее очень глубоко спрятанный пупок. У нее много шерсти там, где вы знаете, так что она должна брить внутренние поверхности ляжек. Не думаю, что я что-либо забыл, если же вам нужны еще подробности, мы рискуем впасть в альковные откровения.

Инес не бледная.

Зеленая!

Как яблоко!

Как яблоко, близкое по цвету к шпинату!

Она почти падает. Я поддерживаю ее.

— Иисусе, Иисусе, Иисусе! — бормочет она трижды, вцепляясь в мою железную руку.

— Меня зовут Антуан, — уточняю я.

Затем беседуем серьезно…

— Сдается мне, ручонка у тебя немного тяжеловата, — замечает Берюрье. — Ты отвесил этой падали магистральную нестезию и не по капельной дозе.

Если поднять ему штору, можно заметить закатившиеся зенки. Цвет лица серого Северного моря и ноздри сжаты, как губы дуэньи, чью левретку поимел хвостатый бродяга с помойки.

— В дебюте начала, — продолжает профессор Кассегрен-Берю, — я думал, что он тут изображает даму в бегониях, и я распределил ему несколько татуировочек для оживления централи, но, поднажав, понял, что он точно отключился.

— Нужно доктора, — говорю я судье.

Судейский немного ошалел от событий. Его первой заботой было отправить Контрацепсион, чтобы побыстрее подновить свое достоинство. Перспектива держать в доме агонизирующего ему не улыбается. В этих маленьких уголках люди знаете какие?

— Постойте, какого черта, он, по крайней мере, дышит?

— Да, но это все!

— Уже не так мало. У меня будет время зарегистрировать его признание потом, на свежую голову.

— Вы позвонили в полицию?

— Да, нашли в целости и сохранности двух ученых и девочку в номере 604 «Святого Николаса».

— Значит, у вас есть формальные доказательства, что мы стали жертвами махинации?

— Да, я… по существу…

— Прекрасно. Вы также слышали заявление фальшаббата? Оно не оставляет никаких сомнений?

— Никаких, это точно, но что за история! Боже мой! Тенерифе, такой спокойный остров, где никогда не происходит ничего, кроме приятного!

— На то воля Божья, судья!

— Ну что ж, да, похоже.

— Она бесконечна, как его доброта, вы не находите?

— Оно так, господин комиссар!

Ну, наконец! Вот я и восстановлен в своих функциях в ореоле уважения, на которое имею право. Господин комиссар! Уф! Хорошо слышать, это успокаивает!

— Этот человек, господин судья…

Указываю на Мартина Брахама, лежащего на канапе с руками, как у демонтированного манекена.

— Этот человек — самый знаменитый наемный убийца послевоенного времени. Он совершил действия, немыслимые по дерзости. Его подозревают даже…

Шепчу ему несколько слов в ушные заросли.

— Нет! — подпрыгивает он. — Это невозможно!

— Возможно, ха! Вероятно — да. Доказано — нет. Но вы же знаете лучше любого, что такое отсутствие доказательств, судья! В общем, дорогой друг, индивидуум, загибающийся здесь, разбогател, уничтожая некоторых грандов мира сего, чья индивидуальность была слишком неудобна. И недавно с ним кое-что случилось. То, что разит слепо, как болезнь и смерть: он влюбился.

— В…?

— В аббата, да, красотку Миру. О, это не пустоцвет, эта краля. Речь идет о законченной авантюристке. Вроде его женского подобия, понимаете?

— Да, да, я понимаю. Вырядиться в сутану!

Он крестится (но не в купели).

Думаю, что Пасопаратабако больше всего потрясло именно это. Колдовское преображение красотки Миры. Это была поворотная точка матча, как пишут на предпоследней странице все газеты (кроме «Спортэкип»).

— Вот и сформировалась эта чудовищная пара. Любовь не щадит убийц. Мартин и Мира решили провернуть большое дело, огромное, способное уберечь их от нужды, затем уйти в отставку, короче, покинуть Черную серию ради Розовой библиотеки, о которой мечтают преступники. Не знаю, как встретились Мира и мадам Алонсо Балвмаскез и Серунагава. У вас будет время пролить свет на эти детали. Возможно, фальшивый аббат, как Жюльен Сорель в «Красном и черном», поднял бурю в сердце молодой женщины. Он подчинил ее, околдовал, короче, сделал своей вещью, колонией, рабыней. До согласия с этим решением — столь крайним — устранить кретина-мужа и вонючку-мачеху, чтобы, расчистив путь, начать совместную жизнь!

— Иисусе! Иисусе! Иисусе! — бормочет судья.

— Оставьте, она уже это говорила, — замечаю я.

— Неужели это бывает! — восклицает судейский, снова осеняя себя крестом.

— Все бывает, судья! Теперь вы видите ситуацию, не так ли? Инес, оскорбленная женщина, чья гордость кровоточит, открывает «другие вещи» с Мирой. Вскоре она ей полностью подчиняется и соглашается на уничтожение мужа и мачехи. Ее душа суровой испанки…

— Не надо, — прерывает в свою очередь судья, — это я знаю. Каковы же были интересы этих демонов?

— Подхожу к этому. Известно вам, на чем основано богатство Нино-Кламар?

— Не точно. Их богатство знаменито, но…

— Они владеют двумя пятыми и три после запятой Испанского Марокко, судья.

— Мне приходилось об этом уже слышать, но…

— Но вы не знаете капитального элемента — и поверьте, слово капитальный тут как раз подходит в марксистском смысле термина — только несколько человек в курсе. В Испанском Марокко найдены запасы оживума плафтара.

— Нет?

— Просветили меня вот эти две дамы. И все запасы принадлежат семье Нино-Кламар. Анализы были сделаны двумя знаменитыми специалистами по оживуму плафтара: профессорами Прозибом и Кассегреном, один из которых живет в Берлине, другой — в Париже. Эти запасы самые большие в мире. Богатство, которое они принесут, если вы позволите применить букву «х», ибо момент того заслуживает, — холоссально!

— Ах, так?

— Текстуально. Вы понимаете задумку двух авантюристов: оставшись единственной наследницей в их опытных руках, Инес была бы с легкостью облапошена.

Мартин и Мира бросились в авантюру. Вот тогда тот, кого мы называем Маэстро, совершил самую большую ошибку в своей жизни: решил все делать сам. Великий исполнитель захотел стать дирижером. Наемник перевоплотился в хозяина. Он, который без сучка и задоринки выполнял все «контракты», оскандалился, когда решил послать в «работу» других. Он же гениальный одиночка. Персональный хитрец. Во главе команды, несмотря на дьяволизм и немыслимую отвагу, он теряет свой самый сильный козырь — самого себя. Из-за зарубежной шайки, к помощи которой он вынужден прибегнуть, он перестал быть непобедимым. Надо сказать, что кто-то вмешался посередине его процесса, кто-то смутил его и вынудил менять на ходу планы, перестраиваться: это — я. Он сразу узнал, кто я есть. Он знал, что я знал, кто он есть. Это смешало карты. Возможно, что без моего вмешательства он действовал бы один со своей мышкой. Зная, что раскрыт, он должен был продолжать и, подгоняемый временем (ибо Нино-Кламар должны были подписать с испанским правительством договор об эксплуатации месторождения), он решил ускорить дело и организовать все по-другому.

Я указываю на два маленьких коробочка спичек на столике с ножками из кованого железа.

— Вы увидите забавный трюк, судья.

Беру один коробок и выхожу в патио, закрыв дверь.

— Алло, судья, вы меня слышите?

— Э-э… да, но…, — носоглотит орган Пасопаратабако. — Где вы, господин коко…

— Во дворике. Вы меня слышите, я вас слышу, мы общаемся, благодаря коробочкам спичек, которые, в действительности, два микропередатчика-приемника.

Возвращаюсь.

— Изумительно, — провозглашает судья. — Значит, это существует.

— Все существует, судья. У каждого из любовников был такой коробок, что позволяло им держать связь перманентно, как говорит парикмахер моей матушки. В тотвечер, когда мы предприняли попытку обезвредить Мартина Брахама, старший инспектор Берюрье и я, девица, находившаяся в номере 604 (ибо они притворялись незнакомыми), все слышала и поспешила вмешаться под видом приятного молодого человека. Но это я уже описал моим читателям и поэтому не стану вам излагать, чтобы не делать дублон, так как в литературе подобного не прощают. Вам достаточно знать, что ситуация повернулась наоборот. Мартин Брахам обезвредил нас, усыпив, и похитил маленькую племянницу моих друзей Берю, чтобы заручиться обменной монетой. Она послужила ему немного позднее, потому что, угрожая инспектору Берюрье убийством племянницы, от него добились подписи под признанием нашей псевдоперевозки наркотиков.

— Подонок даже принес мне ленточку, которую малышка вплетала в косичку, в доказательство того, что он не блефует.

— Какой подонок? — спрашивает Пасопаратабако.

— Ба, американский инспектор.

— Я не могу объяснить роли этого человека…

— Сейчас объясню, судья. Первая ошибка Брахама. Он хотел изолировать нас на несколько дней, подставив, как вы знаете, и преуспел прекрасно. Только он понял, что ему необходима серьезная помощь для использования нас в своих целях в нужный момент. Первый этап: радикально засадить нас в темницу. Под наблюдение стражей Тенерифе. Второй этап: вытащить нас оттуда для использования во время знаменитого ужина. Он позвонил в Вашингтон, где у него надежные связи в полиции. И видимо, эффективные средства нажима, ибо один из полицейских первым же рейсом рванул на Канары, имея в кармане рекомендательное письмо, чтобы вы согласились на сотрудничество с наркобюро. В понедельник утром инспектор был на месте действия. Начал он с признания Берю, так как необходимо было, чтобы вы полностью поверили в нашу вину. Цель операции? Сделать из нас преследуемых. Сначала мы рассматривались как сыщики-перевертыши, занимающиеся наркобизнесом, а в среду вечером мы бы стали убийцами. Ах, этот мерзавец принял мой вызов.

— Но…, — атакует отважно Пасопаратабако.

— В самом деле, судья, он переменил направление удара. Дав инструкции янки, он прыгнул в кукушечку и дунул в Лондон, чтобы нанять трио убийц (у него и там были связи). За солидную сумму, я полагаю, и за 48 часов был выработан план. Ребята прибыли, переодетые клоунами, получили инструкции на месте, а также гонорар, и расстреляли Алонсо и Дороти, сделав так, чтобы это убийство не выглядело преднамеренным. Симулировалась схватка. И Балвмаскез и Серунджерк, и вдова Нино-Кламар были прибиты будто бы случайно, хотя их судьба была решена в тот момент, когда Мира показала их скрипачу. После этого нас оглушили. Сунули нам револьверы. Мира и Инес поклялись бы, что стреляли мы. И нас бы засадили пожизненно, судья.

— Ну, а полицейский?

— Конец конца. Мартину Брахаму не нужны были свидетели. Он приказал клоунам успокоить того перво-наперво. И хочу вам поведать еще кое-что…

— Чтожеещето? — жарко требует Александр-Бенуа Берюрье.

— Ставлю вот сколько против во-он столечко, что в «Мираже-20» была подложена бомба с высотным взрывателем, чтобы убрать наших «свидетелей», клоунов-убийц. Пташка взорвалась бы на определенной высоте. Надо ее обыскать, судья, ибо Брахам — убийца, не оставляющий после себя сообщников!

— Я… А двое ученых, прибывших на переговоры о залежах?

— Встречены в аэропорту неким приятным молодым человеком, представившемся кем-то-кем-нам-скажет-Мира. Привезены в «Святой Николас», номер 604. Усыплены. Парочку Мира — Мартин характеризует страсть к переодеваниям и камуфляжу. Смена обличья как можно чаще, чтобы замести следы. Фальшивые личности, документы. Прямо Фантомас! Ничего нового под солнцем…

— Есть! Вот это! — гремит голос Мартина Брахама!

Он открывает рот!

Боже мой! Его зуб! Он…

Туман! Играйте, гобои, нойте, волынки! Туман…


Когда мы приходим в себя, я не буду оскорблять вас подозрением, будто вы думаете, что Мартин Брахам среди нас.

Он смылся вместе со своей кралей.

Но оставил тонкий и узкий стилет в измученном сердце Инес.

И ещё слово «браво», написанное шариковой ручкой на моей ладони.

Заключение

Вы не можете себе представить, как загорел Антуан за эти несколько дней. Этот негодяйчик стал просто медовозолотистым!

Мари-Мари моментально звереет. Она в купальничке из двух частей (и верхняя еще совсем плоская). Поскольку я впадаю в экстаз, она ворчит:

— Естественно, ведь он же не был похищен!

— И в тюремной дыре не был, как последний из мошенников, — вторит Берю. — Посмотрите на Берту, какая она бледненькая в этом напопничке а ля контрабас…

Мы тут и наслаждаемся отдыхом. Мартин Брахам с партнершей еще не найден.

— Какое приключение! Какое приключение, Боже! — вздыхает маман, гладя меня по голове, которая лежит на матрасе, там же, где я кинул и свои кости.

— Одна вещь беспокоит меня, — размышляю я вслух. — Совершенно не понимаю, зачем Старик приказал нам обезвредить Мартина Брахама? Как его касается дело Нино-Кламар? Что ему до того, что король убийц был на Тенерифе? Кто-нибудь может мне сказать?

— Я, конечно! — шутит Мари-Мари.

Я приподнимаюсь на локте. Что ты воображаешь, комарик? — удивляется дядя Берю. — Ты всегда считаешь себя ухватистей других.

Мисс Косички вскакивает на лапки кузнечика.

— Подкинь мне монетку, Сантонио, и я дам тебе отмычку.

Маман дает ей никель. Малышка срывается как стрела, огибает бассейн, пробегает под бананами, две грозди которых начинают уже желтеть, и ныряет в капитальную тень отеля.

— Куда опять помчалась эта бродяга? — бормочет Толститель, дегустируя белое гиспанское вино из своего стакана.

Кроха уже появилась вновь с газетой в руках.

Она прыгает среди тевтонских красных венозных коровищ и кабриолетит к нашей группе. Бросает мне, смеясь, в рыло «Франс-суар». Отодвигаю газетный лист подальше, чтобы увидеть на первой полосе: «НИКСОН — ПОМПИДУ, СЕКРЕТНАЯ ВСТРЕЧА НА ТЕНЕРИФЕ».

Дальше я не смотрю.

Все ясно.

Бог мой, мне понятно беспокойство Старика, когда он узнал, что Маэстро-убийца высадился на Канарах.

Понятно, почему полиция острова не гонялась за мной. Она была мобилизована для более важной задачи.

Хохочу все сильнее и сильнее. Думаю о Мартине Бра-хаме, убийце номер один! Из-за двух свинских президентов провалилось первое его самостоятельное дело…

Острый и саркастический взгляд Мари-Мари прогоняет мое веселье. Ничего нет более неудобного, чем детский взгляд. Самое безжалостное.

— Ну и что, — в конце концов бормочу я, — что случилось, кроха?

Она задумчиво вздыхает после тщательного исследования моей персоны:

Я все думаю, почему мне хочется за тебя замуж, Сантонио. И знаешь, не потому, что ты умный, а потому, что красивый!


1

Тонко, не так ли? Это называется метафора-матрешка: открываешь, а там еще одна и т. д.

(обратно)

2

Смотрите «Вы же меня знаете?»

(обратно)

3

Чудовище, созданное гениальным безумцем-врачом (лит. персонаж. — Прим. пер.)

(обратно)

4

Французский математик — автор теоремы равновесия сил. — Прим. пер.

(обратно)

5

Этого никогда не уточняют, ибо Академия славна только для тех, кто в нее вхож.

(обратно)

6

Давай, давай, за работу, банда лодырей! Заполните пробелы от руки!

(обратно)

7

Вам понятно, надеюсь, что маленькая разбойница не могла употребить такого слова. Во-первых, потому что она говорит со мной по-английски, а во-вторых, потому что она не знает его, даже если бы говорила по-французски. Я для того применил его, чтобы вы лишний раз раскрыли словарь, коровки мои! О, что я сказал, какие коровы? Быки!

(обратно)

8

Это неправда: просто хотелось красиво выразиться.

(обратно)

9

Еще недавно я бы написал «ср…», но мой издатель предвидит снова моду на вежливость и хочет, чтобы мы были в первых рядах новообращенных.

(обратно)

10

Мы уважаемпроизношение Толстяка, который не знает, как сказать «вотще».

(обратно)

11

Сан-Антонио написал «обольщением», но я подумал, что это описка. — Прим. корректора.

(обратно)

12

Фразами такого качества измеряется то, что я мог бы дать, став писателем, а не Сан-Антониотелем. Согласен, весь мир бы обос… потел, но меня бы печатали в «Литературных новостях».

(обратно)

13

Каков лодырь, этот Сан-Антонио. Он уже писал «лава» вместо глава. И вот теперь он пишет «ва». Где же он остановится? — Обеспокоенный издатель.

(обратно)

14

Конечно, сейчас они носят гражданское платье, но продолжают отлично питаться.

(обратно)

15

Известный американський фильм про наркомафию — Прим. пер.

(обратно)

16

Не обращайте внимания, это он явно шутит. — Прим. издателя.

(обратно)

17

17 Браво, Сан-Антонио! Еще триста таких страниц и ты получишь свою академическую степень. — Жюль и Эдмон Гонкуры.

(обратно)

18

Извините, вырвалось. В тюряге-то слишком много поглощаешь дерьма, а здесь вы пообразуетесь в литературном стиле.

(обратно)

19

Не знаем, что и думать. Мы растеряны. Озадачены. Мы стараемся исправлять, но Сан-Антонио такой несговорчивый, как все графоманы, которые воображают себя писателями. По нашему мнению, вот что произошло: заметили, что из-за своих фантазий, секрет которых знает только он сам, он начал «лава», затем просто «ва»; после «ва XII» он, наверное, впал в рассеянность. — Издатель.

(обратно)

20

Вы видите, Сан-А, вроде бы, выходит из умопомрачения; и хотя он не возобновляет пока использование слова «глава», но уже вернулся к правильной нумерации. Будем надеяться. — Издатель.

(обратно)

21

Для тех, кто хочет сделать гадость гостям, даю рецепт клокпутча: сверхкрепкая текила — одна треть стакана. Одеколон — одна треть. Жавелевая вода для чистки посуды — одна треть. Сахарный сироп — одна треть. Сверху вишенка. Так как четыре третих не могут быть в одном стакане, убирают сахарный сироп, бросают колотый лед и подают после того, как развеется дым, читая затем молитвы.

(обратно)

22

У меня что-то с памятью, напишите сами от руки недостающее.

(обратно)

23

Оставьте его в покое, пусть перебесится, продолжайте листать страницы. У нас есть средства воздействия на Сан-А. И он это знает! — Издатель.

(обратно)

24

Что мы вам говорили? Наше заказное письмо возымело действие, не так ли? — Издатель.

(обратно)

25

Да знаю я, знаю, что подобная фраза, по существу, ничего не означает, но разве литература как раз не в этом, по правде говоря? Говорить, ничего не сказав?

(обратно)

26

Ага, прорвало! Во всяком случае, он хоть применил слово «глава».

(обратно)

27

Время отпусков, Париж пустеет. — Прим. пер.

(обратно)

28

Всегда в романах действия. Если у тебя револьвер не гавкает, то временно отбирают лицензию. Так что револьверы гавкают, а пули мяукают.

(обратно)

29

Да, он действительно написал Наполеон XVIII!

— Почему? — спросили мы у него.

— Почему бы и нет? — ответил он нам. — Издатель.

(обратно)

30

Профессионал написал бы, что черное платье подчеркивает ее бледность, ибо профессионал создает только подобие книги, понятно?

(обратно)

31

А вот это прекрасно, да? Прижмите ладони к чернильной подушечке, поаплодируйте на чистый лист бумаги, зажатый между ладонями, и пришлите мне по почте. Мерси.

(обратно)

Оглавление

  • Мертвые не кусаются (Вместо предисловия)
  • Лава первая
  • Лава два
  • Лава три
  • Лава четыре
  • Лава пять
  • Лава шесть
  • Лава семь
  • Лава восемь
  • Лава девять
  • Ва десять[13]
  • Ва одиннадцать
  • Ва двенадцать
  • Иоанн двадцать три[19]
  • Павел четырнадцатый[20]
  • Людовик XV
  • Конец[23] Возобновление Людовика XV[24]
  • Людовик XVI
  • Людовик Капет, или Глава XVII[26]
  • Наполеон XVIII[29]
  • Заключение
  • *** Примечания ***