Я кивнул начальнику вокзала (этот болван вполне мог бы звонить своей милашке, когда шеф набирал его номер) и, как будто соревнуясь с Затопеком,[2] помчался к семнадцатому пути, где мой скорый уже бил копытом от нетерпения. Фелиси подошла к двери купе:
— Итак?
— Не повезло, мама. Мне нужно остаться. Поезжай, а я присоединюсь к тебе, как только смогу. Держи твой билет и передай мне чемодан…
Бедняжка, у нее в глазах стояли слезы. Я еле сдерживал досаду.
— Что ни говори, Антуан, твою профессию нельзя назвать христианской, — вздохнула она, отдавая мне вещи.
— Да, матушка, ее нельзя назвать даже просто профессией. Но не огорчайся и хорошенько погрейся на солнышке. Думаю, что к Пасхе я освобожусь! Ты купишь мне шоколадное яйцо. Только не устраивай мне нагоняй, в моей жизни их и без того достаточно…
Она грустно улыбнулась. Машинист, наконец, сообразил, что пора отправляться. Фонтан пара… Лязг железа, белый платок в постаревшей руке… И на перроне остался лишь бедняга Сан-Антонио…
Я встряхнулся и побежал сдавать билет. Потом схватил такси и отправился в нашу контору.
* * *
Я столкнулся с Берюрье, когда он выходил из кафе напротив. От его шлепка по спине мои легкие едва не выскочили наружу.
— Ну что, прощай отпуск?
Я с удовольствием придушил бы его.
— Отложил до тех пор, когда на твоей шкуре появятся складки, толстяк!
Не выказывая признаков раздражения, Берюрье стащил с головы кусок заплесневелого фетра, заменявший ему шляпу. Только теперь я заметил, что он острижен наголо. Это придало ему сходство с самым нефотогеничным из всех поросят.
— Ты выкорчевал лес на макушке, Берю?
— Это штучки нашего приятеля парикмахера…
— Любовника твоей жены?
— Да. Я имел несчастье пойти стричься первого апреля… Ему захотелось пошутить!
— До чего мы дойдем, если все цирюльники будут позволять себе первоапрельские шутки! — вздохнул я.
Болтая, мы переступили порог нашей конторы.
— Заметь, — пробурчал толстяк, вероятно, чтобы утешиться, — это способствует росту волос.
— С этой стороны тебе нечего бояться: никто еще не видел лысого быка!
— К тому же, говорят, что это модно… Сейчас все стригутся под Жюля Брюмера…
— Под Юла Бриннера,[3] толстяк!
— Прости, я так и не научился болтать по-английски.
Мы расстались перед кабинетом шефа. Я оставил свой чемодан в приемной и вошел к Старику.
Великий босс ожидал меня, сложив руки за спиной. Он явно потерял самообладание, и его лоб цвета слоновой кости был в морщинах, наводя на мысль о мехах аккордеона.
Он встретил меня гримасой, которая могла показаться улыбкой только тому, кто видел ее в кривом зеркале.
— Очень мило с вашей стороны, Сан-Антонио…
Я сделал подобающий случаю курбет и ждал.
— Садитесь!
Я водрузил на стул предназначенную для этого часть тела, скрестив ноги, руки и пальцы под взглядом Старика.
— Сан-Антонио! Я вызвал вас потому, что произошло нечто сногсшибательное. Дело, которое я вам поручаю, не имеет аналогов в анналах наших служб! Говоря это, поверьте, я взвешиваю свои слова!
Я знал, что речь шефа изобилует превосходными степенями, однако чрезмерность эпитета пробудила мое любопытство.
— Вы знакомы с Жаном Ларье?
Я прикрыл глаза и под опущенными шторами ресниц представил физиономию этого парня. Перед моим мысленным взором предстал высокий блондин с резкими чертами лица и ясными глазами.
— Конечно, шеф… Это один из ваших агентов в Восточной Германии?
— Именно. И очень хороший…
— Я много слышал о нем. Кажется, это действительно стоящий парень.
— С ним произошло нечто необычайное… Страшная история.
Прекрасно. Он, наконец, начал рассказ, и я ждал продолжения.
— Ларье стало известно, что в какой-то лаборатории в районе Бреслау ведутся работы над биологическим оружием устрашающей силы. Как только он сообщил мне об этом, я, согласовав дело с Интелидженс сервис, приказал ему любой ценой достать подробную информацию об этом оружии и лаборатории, где оно разрабатывается.
Он взялся за это дело со всем рвением, на какое был способен. Ему удалось не только установить, где находится лаборатория, но и проникнуть в нее… Это была работа высокого класса… Ларье завладел ампулой с образцом яда, изготавливаемого в этом таинственном здании. К несчастью, когда — он прыгал со стены, ампула, которую он положил в карман рубашки, разбилась, и стекло слегка порезало ему грудь. Зеленая жидкость, которая была в ней, разлилась… Ларье смог доставить мне для анализа только свою рубашку…
Старик остановился, чтобы перевести дыхание и смахнуть рукой пот со лба.
— И что же? — настаивал я, умирая от любопытства.
— С этого момента, Сан-Антонио, мы переходим в область фантастики… Все, кто коснулся этой рубашки или приблизился к Ларье, умерли!
Он снова замолчал. Впрочем, он мог позволить себе минуту
