Стойбище Аккани. Семья Комэ (имя отца). Таграй (имя мальчика). 1. Видимая слизистая — норма. 2. Питание — среднее. 3. Шейные железы слегка прощупываются. 4. Кожа — чистая. 5. Пульс — норма. 6. Конъюнктива — норма.Родители не знают, сколько лет ребенку. — Да как же вы не знаете, сколько мальчику лет? — спрашивает удивленная Мария Алексеевна. Чукча качает головой и говорит: — Мы не считаем, сколько лет нашим детям. Мы только считаем, сколько детей у нас. Врач улыбается и спрашивает своего коллегу: — Как будем определять возраст? — Надо как-нибудь выяснить. Это ведь интересно, — и Модест Леонидович начинает спрашивать отца, не припомнит ли он, сколько прошло зим с тех пор, как родился Таграй. Комэ думает и наконец говорит: — Таграй родился в то лето, когда к нашим берегам подходила торговая американская шкуна [19] «Поляр Бэр». — Откуда же, батенька мой, я знаю, в каком году она приходила? — говорит врач по-русски и тутже обращается к Марии Алексеевне: — Придется определять возраст по внешним признакам. Ничего не поделаешь. Запишем ему лет десять-одиннадцать. Врач похлопывает мальчика по плечу и говорит: — Молодец! Вот немного подлечим, совсем будет хорошо. Можешь идти. Взяв подмышку свою одежду, Таграй, как пробка, вылетает в коридор. Входит чукчанка с дочерью. Лицо девочки подвижное, с большими, красивыми глазами. — Почему отец не входит? — Отца нет, — спокойно отвечает чукчанка. — Где же он? — Отец — не чукча. Торговец был у американа. Теперь не знаю, где он. — Как зовут девочку? — Тает-Хема. — Ну, Тает-Хема, раздевайся! Модест Леонидович выслушивает девочку и говорит: — Мария Алексеевна, смотрите, какая красивая девочка! И совсем здорова. — Вообще дети оставляют хорошее впечатление по своему физическому типу, — замечает Мария Алексеевна. — Следующий! — кричит Модест Леонидович в коридор. И так, один за другим, до позднего вечера проходят перед «белыми шаманами» тридцать пять чукотских детей. Никто из родителей не уезжает. В приемную врача никого, кроме осматриваемого ребенка и его родителей, не пускают. Около двери приемной толпятся приехавшие с ними старики и старухи. Они молча, с взволнованными лицами, переминаются с ноги на ногу и медленно расхаживают по коридору. Учителя пытаются разговаривать с родителями и, кто их знает, каким способом, не зная языка, все же вносят успокоение в родительскую среду. Вот в группе чукчей стоит Володя и, жестикулируя, о чем-то «говорит». Чукчи добродушно на него посматривают, усмехаются. Учительница окружена женщинами, и ее звонкий голос и смех разносятся по всему коридору. Смеются и женщины чукчанки. Вероятно, они смеются потому, что смеется эта русская девушка-учительница. Во всяком случае не оттого, что Таня рассказывает что-нибудь смешное: она ведь не умеет разговаривать по-чукотски. Я пригласил Ульвургына к себе. — И старика Тнаыргына надо позвать! — сказал Ульвургын. Втроем мы сели пить чай. С Ульвургыном что-то случилось: он сегодня необычайно молчалив, на лице выражение большого беспокойства. Молчит и старик Тнаыргын. Наконец Ульвургын заговорил. — Ты знаешь, — обратился он ко мне, — ведь моих детей здесь нет. Это все не мои дети. Мои дети уже давно выросли — стали охотниками. А вот за чужих я боюсь. Боюсь больше, чем боялся бы за своих. Сердце мое болит. Он замолчал и, набивая трубку, уставился в угол. Молчал и я, ожидая, что Ульвургын скажет еще. Молчал и Тнаыргын, поставив на стол недопитую чашку чая. Долгое, тягостное молчание. Видно было, что Ульвургын верил мне и в то же время боялся, как бы не получилось чего-нибудь нехорошего из всей этой затеи. Я достал папироску и закурил. — Дай папироску, — попросил Ульвургын, пряча свою трубку. Мы задымили втроем. — Почему ты боишься, Ульвургын? — мягко спросил я. — Коо[20], — уклончиво ответил он. — Почему «коо»? — Ведь всех уговорил я. И только мне одному будет плохо. — Ну нет, Ульвургын, и я ведь тоже уговаривал. Пусть тогда и мне будет плохо. Вот старик Тнаыргын — он тоже ведь помогал нам. Он тоже согласился. По-видимому, Ульвургыну такое разделение будущей возможной неприятности понравилось, а может быть, он подумал по моему адресу: «Чепуху ты говоришь, — какой из тебя ответчик, если ты не чукча, а таньг?» Старик Тнаыргын за все время не проронил ни одного слова, но наш разговор слушал внимательно. Он сидел, низко склонив голову. Временами старик резко поднимал ее, смотрел на меня в упор своим проницательным взглядом. И в такой момент каждый раз вновь возникали у меня опасения: а вдруг старику что-нибудь не понравилось, вдруг что-нибудь я не так сказал? Настроение этих двух стариков передавалось и мне. — Чай варкын? (Чай есть?) — вдруг спросил Ульвургын. — Пей, сколько хочешь. Чай есть, — обрадовался я вновь начавшемуся разговору. — Ладно, Ульвургын, — сказал старик. — Пусть дети останутся здесь. Ничего. Пусть. Ульвургын сразу повеселел. Видно, мнение старика для него действительно было решающим. Когда мы снова возвратились в школу, врачи и учителя все еще «беседовали» с чукчами. Как те, так и другие мало что понимали из общей беседы. Все сгрудились вокруг нас. Ульвургын стал говорить: — Мальчики и девочки! Скоро мы поедем домой, а вы все останетесь здесь. Эти таньги, которые будут около вас, — хорошие люди. Вы не бойтесь их. Дети крепче ухватились за своих родителей и попрятали лица в меха отцовских кухлянок. — Не надо бояться их. Вот он понимает наш язык, — Ульвургын взял меня за руку. — Если что кому нужно, обращайтесь к нему, и он вам расскажет. А мы к вам будем приезжать каждый день и будем с вами разговаривать. Будем привозить вам самые свежие новости. Все. Ульвургын кончил. В зале стояла тишина. Вперед медленно выступил старик Тнаыргын. — Слушайте! Теперь я вам скажу, дети! — послышался его слабый голос. — Не бойтесь. Эти таньги — не волки. Может быть, они будут вас любить и вам будет хорошо, как у нас в яранге. Довольно, кончил я. В зале воцарилось глубокое молчание. Ни одной улыбки на лицах. Казалось, что всех постигло очень большое и неожиданное горе. Оставляя детей, каждый из родителей считал необходимым зайти ко мне и передать разные наказы. — Когда мой мальчик будет ложиться спать, надо ему сказать, чтобы чулки он положил к печке, а то они не просохнут и ноги у него будут мерзнуть. Сам он не решится. — А Тает-Хема боится темноты, — говорила мать красивой девочки. С большой тревогой оставляли чукчи своих детей. Некоторые уже сидели на нартах, но, вспомнив что-то, слезали, переворачивали нарты вверх полозьями и снова возвращались к детям. Они что-то шепотом говорили им, и те, как взрослые, серьезно выслушивали наставления родителей. Около здания школы десятки собачьих упряжек, огромное количество собак. Всюду вокруг нарт копошатся каюры, налаживая упряжки. Собаки путаются в своей упряжи, скулят, некоторые дерутся с псами соседней нарты. Визг, свалка, мелькают собачьи клыки. Каюр хлещет собак кнутом по мордам. В стороне спокойно стоит упряжка. Отец-каюр с женой сидят уже на нарте, а сын-школьник прощается с собаками. Он гладит их, что-то говорит им, и псы, будто предчувствуя разлуку, лижут его длинными теплыми языками. Вот вожак встает и смаху кладет передние лапы школьнику на плечи. Маленький друг обхватывает шею собаки. Собака лижет ему лицо и бешено крутит хвостом. Все школьники, каждый у своей нарты, прощаясь с родителями, прощаются и с собаками. Ведь собаки, еще когда они были щенками, жили и спали вместе с ними в одном меховом пологе. Они связаны с человеком крепкой дружбой. Но вот передняя нарта тронулась. За ней понеслись и другие. И долго-долго слышались крики: «Тагам, тагам!»[21] — пока не скрылась за домом последняя нарта.
Записи учительницы
«10 января 1929 года. Все острей и острей чувствуется незнание чукотского языка. Мы совершенно безоружны. Мой переводчик Алихан не всегда под рукой, к тому же он часто и сам не уясняет себе все то, что я хочу сказать. Алихан устает от постоянных переводов. — Скоро мой язык устанет разговаривать, — жалуется он. — Наверно, я разговариваю больше всех на земле. И действительно, Алихан сначала выслушивает меня, затем переводит ученикам, а после этого переводит их ответ. Видно, что ему очень надоела эта «работа», так интересовавшая его вначале. Алихан очень гордился тем, что новости, сообщенные мною, он узнавал первый. Теперь это его не интересует, и он становится неактивным переводчиком. Нагрузка для такого мальчика, как Алихан, очень велика. Но что же делать? Другого выхода у меня нет. Часто приходится прибегать к далеко не совершенным способам обращения с детьми: мимике, жестикуляции. Но что это все значит? С грустью ловишь себя на мысли: что ты за воспитатель, если не можешь провести с ребенком беседу, которая могла бы оказать на него влияние? Не помогают и фразы, сказанные на исковерканном чукотском языке. Нередко скажешь что-нибудь по-чукотски невпопад, и это вызывает смех детей. Мне понятно, почему они смеются, и я пытаюсь объяснить причину моего плохого разговора. Говорю им, что скоро я научусь «лучше разговаривать по-вашему». Все они кричат: — Карэм, карэм, ты не научишься, потому что ты русская, а все русские разговаривают по-нашему смешно. Потом ты женщина, а говоришь по-чукотски как мужчина. Это очень смешно. И, вспомнив какое-либо слово, неудачно сказанное мною, они дружно принимаются хохотать. Мое положение становится ненормальным: я — учительница, и вдруг становлюсь предметом насмешек со стороны своих учащихся. Правда, эти насмешки носят незлой характер. Пока приходится со всем мириться. Воспитательная работа при таком положении хромает, если не на обе ноги, то на одну-то во всяком случае. Замедляется и темп учебной работы. Например, чтобы показать приемы правильного письма, приходится объяснять не всему классу, а к каждому ученику подходить по очереди и по нескольку раз молча демонстрировать. С первого дня, как только мне пришлось столкнуться с учениками нашей необычной школы, я сразу почувствовала все трудности работы. Эта новая, незнакомая обстановка выбивает меня из колеи. В педагогическом техникуме, где я училась, все мои познания и представления о народе, среди которого приходится работать теперь, были очень невелики. Я знала, что этот народ живет на Крайнем Севере, в Арктике, занимается охотой и разъезжает на собаках. Вот и все. Вступая на путь новой и ответственной работы, необходимо иметь какую-то точку опоры. Эта опора заключается в знании быта, в изучении чукотского языка. Без этого работа вызывает неуверенность, сомнение. Хочется много работать, для того чтобы воспитывать этих новых, советских людей, будущих строителей социалистической тундры. И это желание поднимает настроение; тебя все больше и больше влечет к этим милым и приветливым «мохнатым» ребяткам».
Записи учителя
«15 февраля 1929 года. Все же нам не повезло. Очень трудно прививать культурные навыки чукотской детворе. Недошедший пароход еще более осложнил нашу работу. В самом деле, какой порядок может быть в ученической столовой, когда у нас нет даже мисок? Суп разливается в чайные чашки, а деревянные ложки почти одинакового диаметра с чашкой. Школьники оказываются на положении лисицы в гостях у журавля. Я объяснил ученикам, что у нас плохо с посудой: пароход не дошел до культбазы и купить теперь негде. После этого не успел я отлучиться на минутку в учительскую, как увидел, возвратившись, такую картину: на столе море супа; костюмы, лица — все измазано супом; кругом стружки. Ребята, вооружившись ножами, в один миг обстрогали ложки, приспособляя их к чайной чашке. Они со всей серьезностью на лицах заняты изготовлением подходящих ложек. — Теперь ложками можно доставать суп с самого дна чашки, — говорит один «деревообделочник», показывая свою изуродованную ложку. Некоторые по неосторожности откололи почти половину ложки — и тоже довольны. Половина ложки свободно входит в чайную чашку, и они с восторгом доедают суп. 22 февраля 1929 года. Во время вечернего чая было обнаружено несколько чайных чашек, не совсем чисто вымытых. Некоторые школьники заявили свою претензию к дежурным. Эта претензия меня крайне удивила, так как грязь обычно их мало смущает. Ребята говорят об этом, видимо, для того, чтобы понравиться мне. Они уже знают, что учителя — сторонники чистоты, и поэтому стараются поддерживать ее не для себя, а для учителя. Ну, пусть хоть с этого начинают. Потом войдет в привычку. Рультуге-первый лукаво посмотрел на меня и, обращаясь к дежурному ученику, сказал: — Почему ты плохо вымыл чашку? Когда я дежурил, ты пил из чистой чашки. Трое дежурных приняли этот справедливый упрек молча и с недоумением. Они даже не пытались защищаться, не понимая: в чем, собственно, дело? По моему предложению выбираются три плохо вымытые чайные чашки и ставятся на середину стола. Они у всех на виду, и ребята ждут: что же будет с этими чашками? — Придется, вероятно, им самим пить из грязных чашек, — говорю я ученикам. Грязные чашки пододвигаются к дежурным. Молча они берут их. Дежурных смущает не грязь, а самый факт плохой работы. — Вымойте чашки хоть для себя, — говорю я. — А мы можем пить и из таких, — заявляет один из дежурных. — Нет уж, идите на кухню и вымойте их как следует. Сконфуженные дежурные берут каждый свою чашку и очень неохотно направляются в кухню. Ручки многих чашек откололись. Все хотят пить чай из чашки с ручкой. Кто же отбивает ручки у чашек? Я попросил виновников поднять руки. Они честно сознались. — А почему Тает-Хема не подняла руку? Ведь у нее тоже чашка без ручки, — сказал Рультынкеу. — Ручку отбила не я, — горячо возразила Тает-Хема. — Рультынкеу ударил по ручке ложкой, от этого она отвалилась. Вина не моя, хотя чашка и стояла против меня. Я только плохо караулила чашку. Надо было мне держать ее в руках. Ребята согласились, что она, пожалуй, в самом деле не виновата. 28 февраля 1929 года. Сегодня наконец удалось установить таинственное «вредительство». Входя в школу, я заметил группу учеников, стоявших на скамейках вокруг лампы. Они с интересом рассматривали разбитое стекло лампы и вздрагивающее пламя фитиля. В широкой части стекла зияла дырочка. Увидев меня, школьники слезли со скамеек и разошлись. Ко мне подбежал Лятуге. Он энергично показывал на дырочку в стекле, а потом на учеников. Видно было, что он жаловался на них. Ему надоело ходить и просить новые стекла. Было совершенно очевидно, что школьники намеренно разбивали ламповые стекла. Все же я склонен думать, что они это делают не из шалости, — они охвачены «духом исследования». Стекло они видят впервые, а как же не узнать все свойства его!»
Записи учительницы
«15 марта 1929 года. Почти два с половиной месяца существует наша школа. Дежурства ребята несут превосходно. Работу выполняют довольно аккуратно. Каждый старается заслужить всеобщее одобрение. В обязанности дежурных входит также и доставка льда с реки на кухню. Лед, нарубленный взрослыми, они с удовольствием подвозят на нарте к школе. Жаль все же, что мы лишены настоящей воды. Наша река промерзла до дна. Из льда или снега вода получается, как говорит доктор, почти дестиллированной [30]. Сегодня произошел необыкновенный случай: ученик Таютэгин и двое его поддежурных не доставили на кухню лед. Воды не хватило. После обеда детям не пришлось пить чай, который они очень любят. Это событие вызвало большое недовольство. — Вы почему же не привезли лед? Может быть, вам тяжело было? — спросила я дежурных. Все ребята засмеялись, а один из них сказал: — Таютэгин самый большой мальчик у нас. Он может тащить сразу двух тюленей! Лед так близко от нас находится, что и устать не успеешь. — Выходит, что вчерашние дежурные привозили Таютэгину воду, и он пил чай, а сегодня для них он не захотел привезти? — продолжала я. Таютэгин молчал, понурив голову. — Ну что же, придется мне сейчас привезти лед. Кто пойдет со мной? Изъявили согласие почти все ребята. Я отобрала троих. Не успели мы подъехать к реке, как подбежал Таютэгин и виновато сказал: — Пусть я буду привозить лед каждый день. Я был немножко сердит и поэтому не захотел привезти лед. Теперь я хочу. — И он с необыкновенным усердием принялся за работу. С большим трудом отстранили его от этой работы в последующие дни, когда дежурили другие. 18 марта 1929 года. По-видимому, наш дневной рацион мало удовлетворяет детей. Правда, в меню очень много мясных блюд: из моржатины, нерпы, заячьего мяса, куропаток, уток — словом, всего того, к чему с раннего детства привык организм наших школьников. Все же дети этим не удовлетворяются. Они часто вспоминают яранги, где можно вволю поесть сырого мяса. Вечером Мэри в сопровождении ватаги школьников пробежала с каким-то свертком к нашей «классной даме» Панай. Войдя следом в комнату, я заметила, что Мэри засунула сверток под матрац старушки. Когда я подошла к кровати, Мэри уже сидела на ней и, смущаясь, закрывала глаза руками. Школьники тихонько посмеивались. Меня заинтересовало: что же это могло быть? Выпроводив детей, я заглянула под матрац. Там оказался кусок сырого моржового мяса, завернутый в грязную тряпку. «Бедные дети! — подумала я. — Этот грязный кусок они расценивают как драгоценное лакомство, которое мы не можем им дать, так как возражает врач. Выходит, я им помешала полакомиться». Меня больше всего удивляет Мэри. Ведь она дочь Магомета, который побывал в Европе, Америке. Должно быть, и в семье Магомета едят сырое мясо. В школе у нас сырого мяса есть нельзя. Об этом знают и родители. Они этого не могут понять и мясо все же привозят, давая его детям украдкой. И дети съедают его, забравшись в укромный уголок, подальше от учителя. Видимо, организм их настолько привык к сырому мясу, что отсутствие его сказывается даже на настроении детей. Не лучше ли разрешить им есть сырое мясо, но хорошо промытое, чистое?
23 марта 1929 года. По непонятным мне причинам ученики сегодня попросили к столу соли. Соль принесли, и они быстро ее расхватали. — Еще соль есть? — спросил Рультуге-первый. — Есть. — Дай мне соль, я хочу с солью! Он посолил суп больше, чем нужно, и стал есть. Ел он торопливо, как будто желая поскорей отделаться, и видно было, что соленый суп ему совсем не по нутру. Казалось, он хотел сказать: «Смотрите на меня, какой я герой! Пусть кто-нибудь из вас попробует столько соли съесть!» По-видимому, дети подражали русским в ущерб требованиям организма. Так склонен был думать и врач. Вечером была сильная пурга. В школу никто не заглядывал. В такое время у детей всегда пониженное настроение. Они разбрелись по комнатам. Вдруг послышался сильный стук в дверь, который привлек их внимание. Открыли дверь. Оказалось, что это приехал Тмуге — отец троих наших школьников. Возбужденный, запыхавшийся, он вбежал в школу, не отряхнув снега. Он разыскал своих детей, быстро выхватил нож из ножен и отрезал у каждого из них по нескольку волосков. Зажав их в руке, он так же быстро направился к выходу, где столкнулся со старухой Панай. Они шепотом о чем-то переговорили, и Тмуге исчез. Я вышла вслед за ним на улицу. Пурга свирепствовала, и его уже не было видно. Тмуге умчался в стойбище. Пригласив Алихана, я направилась с ним к Панай. С обеспокоенным видом она укладывалась спать. Присев около нее, я спросила: — Панай, зачем приезжал Тмуге? Что-нибудь случилось? — Да, — со вздохом ответила она. — Тмуге пришел с охоты в пургу. Его чуть не оторвало вместе со льдами от берега. Он очень устал, бежал все к берегу. Напился чаю и лег спать. Ему приснился страшный сон, будто злые «келе» окружили его детей-школьников. Будто «келе» схватили детей и хотели напустить на них порчу. Тмуге быстро оделся, заложил собак и вот приехал сюда, — закончила Панай шепотом, растроганная происшедшим. — Панай, ведь ты сама говорила на собрании, что у нас нет злых духов. Почему же теперь ты не успокоила Тмуге? — Я говорила. Но, может быть, особенно коварные и успели пробраться к нам? Ведь никто не охраняет дом от злых духов! Нам надо привезти в школу старика с бубном. Пусть живет здесь и отгоняет по вечерам злых «келе», — серьезным тоном сказала Панай. — Этого еще не хватало! — возразила я. — Нам, Панай, шаманов не нужно. И без них проживем! Панай легла спать, и мы с Алиханом вышли. Все же какое неудобство вести подобный разговор через ученика-переводчика! Наверно, он расскажет товарищам о нашем разговоре и еще больше их перепугает. Они болезненно относятся к слухам о коварстве и замыслах злых духов. Я попросила Алихана наш разговор с Панай ученикам не передавать, но, кажется, это было совершенно излишне. Теперь Алихан обязательно расскажет, да приплетет что-нибудь и свое. Какое беспокойство за судьбу детей! Какое суеверие! Надо же гнать собак тридцать километров в пургу, ночью, чтобы срезать с голов своих детей несколько волосков! Теперь Тмуге умчался к себе в ярангу и, вероятно, усталый, всю ночь будет шаманить, отгоняя злых духов от дорогих ему детей. Нет, это просто непостижимо!
1 апреля 1929 года. В семь часов утра я уже не застала детей в постелях. Они успели подняться и умыться. Рассвет будит их раньше времени, точно так же как и завезенных сюда петухов. В полярную ночь петухи не знали, когда кукарекать. Теперь пришло большое солнце, и они поют в неурочное время. К моменту моего прихода дети преважно разместились за столом в ожидании завтрака. Заглянув в спальню, я увидела, что постели были убраны наспех. Подушки лежали не на месте, небрежно наброшены одеяла. В особенности плохо у девочек. Меня вообще поражает неаккуратность девочек по сравнению с мальчиками. В спальнях мальчиков всегда значительно больше порядка, чем у девочек. Во время классных занятий наблюдается то же самое. Мальчики ко всякому делу проявляют серьезное отношение, девочки — легкомысленное и нередко шаловливое. Осмотрев спальни, я вернулась и предложила всем девочкам привести свои постели в обычный порядок. Все же мы не преодолели всех трудностей. Прошло всего два дня, как каждому школьнику выдали чистое полотенце, а оно уже напоминает портянку. Школьники до сих пор умываются только потому, что их заставляют. Умываются они быстро и неряшливо. По-видимому, мы рано положились на их самостоятельность и перестали назначать дежурного воспитателя во время утреннего умывания. Надо опять разъяснить им, как обращаться с полотенцем, с носовым платком, с личными вещами. Дети все еще не умеют пользоваться всем этим. Например, полотенце они вешают на спинку кровати и, когда укладываются спать, вешают на него грязные торбаза. Некоторые ухитряются засунуть торбаза на одну из полочек тумбочки, где лежит чистое белье, между тем верхнее платье, свернув в узелок, складывают на пол под кроватью. Когда им говоришь об этом, они только удивляются: — А разве на полу под кроватью грязно? Разве люди ходят под кроватью? Часто они не понимают, для чего все это делается. Дома они очень практичные и все ненужное и искусственное презирают. Такое отношение у них пока ко всем нашим новшествам. Нужно хорошо объяснить им, для чего люди умываются, зачем нужна человеку чистота. Наш Модест Леонидович рассказывал им обо всем этом, но далеко не убедил их. Ведь это люди, которые умываются впервые в своей жизни! Они любят баню, но все еще продолжают смотреть на нее как на развлечение. Дети носят в карманах платки, но чистят нос пальцами. — Почему же ты не пользуешься платком? — спросила я Рультуге-второго, увидев его за этим занятием. — Жалко испортить материю, — ответил он. — Рука не портится от этого, а материя портится».
«Здравствуй, Таня-кай! Шлем тебе горячий привет. Посылку мы получили и очень благодарны. Осенью, по получении посылки, сразу послали телеграмму, но, как видно из вашего письма, она застряла где-то в сопках. Жизнь на Чукотке не та уже, что была. Другая. Прибыли настоящие киномеханики. Почти каждый день показывают хорошие картины. В бухте Провидения идет подготовка к строительству морского порта. Говорят, это будет наш большой город. В марте была райконференция. Заслушали отчет секретаря райкома комсомола тов. Ухсимы. Из Чаплина эскимоску помните? Очень много комсомольцев высказывались. Одного инструктора райкома, тов. Каляу, уволили с работы. Оценили его практическую работу слабой. Прорабатывали историю партии по учебникам. На далекой Чукотке слышны громкие голоса Союза Советских Социалистических Республик. В страницах газеты „Советский Уэлен“ читаем свежие новости. Пишем туда свои стихи, и их печатают по-печатному…»Письмо было длинное. В нем были описаны все события школы и всего района. В конце значились подписи учеников VI класса: Таграй, Ктуге, Тает-Хема, Локе, Рультуге, Каргынто и многих-многих других. Николай Павлович долго читал, и Татьяна Николаевна следила за выражением его лица и думала: так ли на него действует это письмо, как на нее? Свернув письмо, Николай Павлович отдал его. — А почему они называют вас Таня-кай? Татьяна Николаевна улыбнулась и сказала: — Прозвали так. По-чукотски значит: маленькая Таня. — Это чудесно! Таня-кай, Таня-кай! Ах, как замечательно! — восхищался Николай Павлович. — Вот телеграмма. Ее я получила совсем недавно. «Очень обрадовались, что опять возвращаетесь тчк Привезите книжку „Великий план“ тчк. Тнаыргын просил привезти ему особенную трубку». — Ну, и что же? Везете вы трубку своему старику? — Везу! Да еще какую! — ответила Татьяна Николаевна. — А вы, Николай Павлович, спрашиваете еще: с охотой ли я еду сюда? Подошел штурман. — Товарищ Чижов! Два вопроса… — сказала Татьяна Николаевна, обращаясь к нему. — Я — весь внимание! — по-военному отчеканил он. — Скажите, надолго ли туман закрыл небо и скоро ли мы подойдем к культбазе? — Охотно вам отвечу. Только что же вы здесь мокнете? Давайте присядем на спардеке, под навесом, прямо на сене: люблю запах сена! Под навесом было еще темней. — Итак, слушайте, — сказал штурман. — По первому вопросу: сие от командования не зависит — мы не здешние. Вам лучше знать, когда рассеется туман. А что касается второго — скажу точно. Мы идем прямо в Уэлен, минуя культбазу. Не хочется расставаться с такими хорошими пассажирами. Завезем вас уж лучше на обратном пути. И так какдо Уэлена осталось двенадцать часов хода, а в тумане вы все равно ничего не увидите, то предлагаю идти танцевать, Татьяна Николаевна. — Благодарю, но, кажется, я склонна к тому, чтобы идти на боковую. Надо выспаться. — Правильно, правильно, Татьяна Николаевна! — В голосе Николая Павловича послышались нотки ревности. Татьяна Николаевна встала. — Ну, товарищи, — сказала она, — мне пора бай-бай. Помахав рукой, она ушла. Вот уже который раз я приезжаю на Чукотку. Сколько здесь у меня знакомых, друзей, которые своей непосредственностью и теплотой отношения привязали меня к себе. Как и Татьяна Николаевна, я тоже испытываю какое-то необыкновенное чувство, приближаясь к этим хмурым берегам. На байдарах, на вельботах, зимой — на собаках я неоднократно проезжал вдоль Чукотского побережья. Я уже знаю здесь каждый утес, каждый заливчик, каждое чукотское селение на всем пути, растянувшемся на две тысячи километров. И уж обязательно в каждом селении у меня есть один-два приятеля. Мне тоже, как и учительнице, хочется взглянуть с борта парохода на ставшие мне родными берега обширной Чукотской земли. Туман все закрыл. Татьяна Николаевна ушла спать, штурман танцует и, вероятно, скоро встанет на вахту. Николай Павлович опять предлагает сыграть в шахматы. Я принимаю вызов. В тесной каюте мы пристраиваем на чемодане шахматную доску и молча начинаем двигать фигуры. Пароход словно стоит в гавани — не шелохнется. — Николай Павлович! Вы хотя бы здесь сняли бинокль и «лейку», — говорю я ему. — А что, это мешает вам играть? — Нет, вам мешает. — В таком случае прошу не беспокоиться. Гардэ! Николай Павлович прекрасный шахматист, но сейчас он играет рассеянно. Он признался мне, что все чаще и чаще его мысли занимает Татьяна Николаевна. За игрой мы и не заметили, как пароход перестал давать гудки. В иллюминатор видно, что туман разошелся. Я решил подняться на палубу. — Нет, я категорически настаиваю еще на одной партии. Вы не имеете права отказываться от реванша, — строго потребовал мой партнер. Фигуры опять, в седьмой раз, заняли свои места. Вдруг как-то необычно загудел «Ангарстрой». — Сигнал приветствия, — держа коня в воздухе, сказал Николай Павлович. С несвойственной ему торопливостью он вылез из-за чемоданов, уронил фигуры и выбежал из каюты. Вслед за ним побежал и я. Стояла чудесная белая ночь. Горизонт был чист, по левую сторону борта тянулись хмурые, но величественные берега Чукотки; откуда-то слышался беспрерывный пронзительный вой сирены. Следов тумана уже не было. Это одно из свойств чукотских туманов: внезапно наползать и не менее внезапно исчезать. Мы взбежали на капитанский мостик. — Чукотская шкуна встретилась, — сказал капитан. — Салют приветствия дал ей, а она вон беспрерывно воет почему-то, повернула и гонится за нами. Может быть, сообщение какое у них? Белая, как чайка, двухмачтовая шкуна действительно гналась за «Ангарстроем», отставая все больше и больше. Николай Петрович уже разглядывал ее и, не отнимая от глаз бинокля (пригодился все-таки!), сказал: — По борту надпись «Октябрина». Капитан отдал команду в трубку машинного телеграфа, «Ангарстрой» замедлил ход и вскоре остановился. «Октябрина» подошла к борту и казалась маленьким теленком рядом с ездовым оленем. На палубе ее стояло человек двадцать парней и девушек из чукотских и эскимосских селений. Капитан подошел к борту и спросил: — Что такое? Из рулевой будки шкуны вылез пожилой человек в замасленной робе, в роговых очках с синими стеклами и радостно проговорил: — Здравствуй, русский капитан! Я тоже капитан, «Октябрины». — Здравствуй, здравствуй, товарищ капитан! Что ты хочешь? — спросил его капитан «Ангарстроя». — Ничего. Только хочу сказать: здравствуй. Два капитана стояли друг против друга, оба улыбались, и хотя улыбки их были вызваны разными мыслями, но у обоих было неподдельно хорошее чувство друг к другу. И вдруг капитан «Октябрины», повернувшись, заметил меня. Назвав мою фамилию, он прокричал: — Какомэй! Я узнал в нем моего давнишнего приятеля — председателя поселкового совета Ульвургына. — Куда идет шкуна, Ульвургын? — Ликвидаторов развожу, а завтра опять на кульбач. Нас перебил капитан «Ангарстроя»: — Ну, товарищ капитан, стоять я не могу. До свидания! — сказал он. — До свидания, до свидания! — замахал руками Ульвургын. Замахали и пассажиры «Октябрины». Прикинув, что «Октябрина» скорей доставит меня на культбазу, я решил сойти с парохода. Быстро спустившись по штормтрапу на палубу «Октябрины», я крикнул: — Николай Павлович, оставляю свои вещи на ваше попечение. Буду вас встречать в заливе Лаврентия. Извинитесь перед Татьяной Николаевной, что не разбудили ее. Видите — некогда! Но учитель, кажется, не слышал меня. Он беспрерывно щелкал «лейкой» и, когда у него вышел последний кадр, торопливо стал вкладывать новую катушку. Машины «Ангарстроя» загрохотали, и он, отделившись от «Октябрины», пошел своим курсом. «Октябрина» покачивалась на волне, образованной винтом парохода. Теперь можно было считать, что я попал наконец домой. — Пойдем, пойдем в каюту, — вцепившись в мою руку, сказал Ульвургын. Он шел по палубе характерной балансирующей походкой, какой ходят моряки. — Только пахнет здесь, — словно извиняясь, проговорил Ульвургын. — Теперь охотимся за моржами на шкуне. Мясо таскаем, поэтому пахнет, — продолжал он говорить, морща нос, как будто сам очень страдал от невыносимого запаха моржатины. Мы остановились около кубрика. Нас окружили парни и девушки, подходившие поочередно здороваться со мной. Некоторые, поздоровавшись один раз и пропустив человек пять-шесть, вновь протягивали руки. Все они были ликвидаторами неграмотности и ехали с курсов по домам. Здесь были Рультынкеу и Алихан. — Сколько же классов ты окончил, Рультынкеу? — Пять только. На курсы послали. Говорят, народ учить надо, — ответил он. — Эгей! — весело крикнул Ульвургын. — Помолчите! — И, обращаясь ко мне, он серьезно сказал: — Покрепче заткни пальцами уши. Что-то по секрету от тебя нужно всем сказать. В глазах Ульвургына светилось лукавство. Я немного удивился этому секрету, но выполнил его желание. Обхватив ликвидаторов руками, пригнувшись, он шепотом что-то говорит им. Ликвидаторы, улыбаясь, кивают головой. — Теперь вытащи пальцы, — беря меня за руки, говорит Ульвургын и тут же, свесив голову в кубрик, кричит: — Миткей, чай готовь! Миткей, видимо, этим и занимался, так как в ту же секунду с шумом вспыхнул примус. Мы спустились в маленький кубрик, напоминавший четырехместное купе вагона. Так же как и в купе, в кубрике было четыре койки. Две верхние завешены ситцевыми занавесками. В углу — камелек, в середине — столик. На столике лежал планшет засаленной карты крупного масштаба северо-востока Азиатского материка. На стенке, в рамке из моржовой кости, висел портрет Сталина работы местного художника, исполненный карандашом. Я присел на койку рядом с Ульвургыном и угостил его папироской. — Капитан! Старпом спрашивает, куда мы теперь идем? — крикнул кто-то сверху. Не торопясь, Ульвургын посмотрел на карту, ткнул пальцем в какую-то точку и сказал: — Вот сюда. В бухту Пенкегней. Пусть держит прямо через Мечигмен, на остров Аракамчечен. — Есть, товарищ капитан, — ответил тот же звонкий голос. Карта не очень нужна была капитану Ульвургыну, так как он и без нее отлично знал свои воды, — но ведь все большие корабли ходят с картами. — Вот видишь, какая теперь шкуна у нас! Вельботы в море бьют моржей, а мы таскаем мясо в колхоз. Как китобойная матка «Алеут». Много стало у нас мяса! Ульвургын помолчал и, посматривая на папиросу, с чувством сожаления сказал: — Раньше ты меня сделал председателем. Только теперь я не председатель. Ушел из председателей. Пусть молодые будут председатели. Ошибка получилась у меня. А когда на «Октябрину» искали капитана, я сказал: «Ага, в капитаны я пойду! Пусть Аттувге будет председателем». — Какая же ошибка, Ульвургын? — Помнишь, как на кульбач ты построил первый раз баню? Как ты уговаривал людей поливаться водой? Сначала боялись, а потом — хорошо. — Помню. — Потом, когда ты уехал, в то лето я долго-долго думал. Я сделал у себя постановление. В совете. Всем нашим людям надо летом мыться в речке. Палец намочил в речке — ничего, вода хорошая. Только наша речка бежит с гор, и когда все люди залезли в речку, стали говорить: «Пожалуй, вода холодна!» — «Нет, говорю, не холодна — все время держу палец». Люди послушались постановления — и стали кашлять, и грудь болела. Вот такая ошибка, — вздохнув, закончил он. — Да, Ульвургын, бывает, что человек и ошибается. И я почувствовал, что после этой «ошибки» Ульвургын стал мне еще ближе. — Кто же, Ульвургын, работает у тебя на шкуне? — Верхняя полка — моя. Вторая верхняя — старпома. На которой сидим — повара Миткея. Вот этого, — показывает он пальцем. Миткей широко улыбается и молча ставит на стол чашки, режет хлеб. — А та — ревизора Тмуге. — О, ревизор у тебя есть? — И на пароходах бывают ревизоры. Как же без него? Кто деньги будет получать с рика за пассажиров? Кто мясо в колхоз будет сдавать? — Значит, всего четыре человека? — Пять. Стармех пятый. Спит он. Сутки вчера работал, на берег не сходил. Охотились на моржей. — Кто механиком работает? В глазах Ульвургына появилась усмешка, и он сказал: — Старик один из дальнего стойбища. Ты не знаешь его. По глазам Ульвургына видно было, что он затеял что-то коварное. Однако я не придал значения его шутливому настроению. — А почему же, Ульвургын, у тебя нет капитанского пиджака с пуговицами? И вдруг я увидел, что задел самое больное место капитана «Октябрины». Он переменился в лице и сказал с некоторым возмущением: — Фактория плохо работает. Еще прошлым летом обещали привезти. Если теперь не привезут, в рик поеду жаловаться. Мы пьем крепкий, как кровь оленя, кирпичный чай, держа на весу большие эмалированные кружки. Ульвургын, не допив чая, поставил кружку на стол и, обращаясь к Миткею, сказал: — Поди скажи старпому — спать он будет в машинном отделении, гость будет спать на его месте. Миткей, как евражка из норы, выскочил по коротенькой лесенке на палубу. Ульвургын встал, открыл ящик под койкой и взял простыню и наволочку. Потрясая ими в воздухе и тихо смеясь, он проговорил: — Это тебе. Теперь я начал понимать все его «секретные мероприятия». По-видимому, он захотел поразить меня своей культурностью. Сдернув суконное одеяло с койки старпома, Ульвургын сказал: — Кит-кит (немного) грязный. Надо заменить. Вот здесь будешь спать. Около капитанского кубрика толпились ликвидаторы. Они тихо сидели на тюленьих колаузах[39] и разговаривали шепотом. Этот шепот и гортанные звуки чукотской и эскимосской речи, как легкий ветерок, доносились в кубрик. — Почему, Ульвургын, ликвидаторы так притихли? — Морж испугайся громко разговаривать, — сказал он по-русски. И опять он рассмеялся. Он отлично понимал, что я хорошо знаю, чего боится морж и чего не боится. Я встал, намереваясь выйти на палубу. Но Ульвургын преградил мне путь. Он положил свои тяжелые руки мне на плечи и, глядя в глаза, молча смеялся. — Хочешь узнать секрет? Хочешь узнать, почему ликвидаторы тихо разговаривают? — спросил он, тормоша меня. И когда я сказал: «Конечно, хочу», — он торжественно произнес: — Таграй спит. Вот какой секрет я говорил. Видя мое удивление, он как-то по-особенному захохотал: «Хо-хо-хо!» — Стармех у меня Таграй. Твой Таграй стармех, а не старик. Механик кино был, теперь — механик «Октябрины». Всем по секрету я сказал, чтобы не будили его, — сами разбудим. — Разве Таграй здесь? — усомнившись, спросил я. — Пойдем, пойдем к нему, — подталкивая меня на лесенку, говорил Ульвургын. Мы вылезли из кубрика на палубу. Подмигивая ликвидаторам, Ульвургын шагал через тюленьи колаузы. Светило солнце. Море, казалось, застыло. На нем не было даже ряби. Вдали виднелись горы мыса Дежнева, покрытые шапкой белых влажных облаков. Казалось, что эти облака впитали в себя весь туман, который с утра так густо застилал Берингово море и Чукотскую землю. Впереди, на горизонте, показались слабые очертания американского острова святого Лаврентия. «Октябрина», управляемая старпомом, шла полным ходом. Мы остановились у люка машинного отделения. — Полезай сюда, — указал мне Ульвургын. Я спускаюсь по лесенке вниз и вижу парня, согнувшегося над гребным валом с масленкой в руках. С лесенки Ульвургын сделал ему какой-то знак, и парень с масленкой, выпрямившись во весь рост, замер. Это был Тмуге — ревизор, он же и помощник Таграя. В глаза бросилась поразительная чистота. Дизель блестел, как лоснящаяся кожа кита. Металлические части машин до того были надраены, что отсвечивали, как зеркало. На полу — ни соринки. Для окурков пепельницы — банки из-под консервов. На столике, освещаемом сверху палубным окном, лежала открытая книга — учебник физики. В стороне, около самого борта шкуны, — койка, так же как и в капитанском кубрике, завешенная ситцевой занавеской. На столбике койки висели синий комбинезон и кепка. На носках, крадучись, как охотник, выследивший зверя, Ульвургын тихо подошел к койке и взялся за ситцевую занавеску. Она скользнула по проволоке, и мы увидели спящего Таграя. На койке лежал совсем взрослый парень. Ульвургын осторожно стал будить Таграя. Из-под одеяла показалась черная голова, остриженная «под польку». — Стармех! Машина испортилась! — громким шепотом произнес Ульвургын. Таграй мигом открыл свои черные глаза, приподнялся на локте и, увидев меня, остолбенел. Широкое скуластое лицо взрослого человека и глаза испуганного тюленя с выражением крайнего изумления были совершенно неподвижны. Все еще держась на локтях, полусидя, с блуждающим взором, он молчал, ничего не понимая. Он посмотрел на меня, потом на Ульвургына, взглянул на Тмуге и, опять встретившись взглядом со мной, как-то по-особенному улыбнулся и раздельно произнес: — Что такое? — Здравствуй, Таграй! — сказал я. — Откуда ты взялся? Уж не по радио ли тебя передали на шкуну? — Да, да, — смеясь, сказал Ульвургын. — Пока ты спал, я привязал на мачтах «Октябрины» ветьхавельгын[40], сделал та-та, та-тааа — вот он и передался сюда. Таграй расхохотался. Мигом он соскочил с койки и быстро натянул комбинезон. — Сейчас я умоюсь.
«Черт возьми! Еще находясь во Фриско, мы мечтали побыть на советском берегу!»Письмо кочегаров кончалось словами:
«Все хорошие американские парни, в головах которых настоящие мозги, а не кукурузная жижа, желают сто сорок тысяч лет жизни Джозефу Сталину».