Обыкновенно утверждают, будто человек не способен общаться с так называемым Незримым Миром или созерцать что-либо сверхъестественное; но я, опираясь на собственный опыт, склонен сомневаться в истинности подобных утверждений.
Прошло около года после великого бенгальского мятежа, и я воротился домой в отпуск по болезни. Здоровье моё было серьёзно подорвано службой в Индии и тяготами, которые мы претерпели во время мятежа; ранение картечью, полученное под Лакнау сильно повлияло на мою нервную систему, в результате чего я стал замечать множество совершенно новых для себя вещей, причём настолько странных, что пока я не прочёл работу барона Рейхенбаха по магнетизму и кристаллизму, я, к своему ужасу, полагал, что схожу с ума. Я мог, например, чувствовать на себе влияние магнита, даже если тот находился за три комнаты от меня, а дважды в кромешной темноте — во всяком случае, так казалось гостям — видел, как моя комната начинает наполняться светом. Впрочем, барон считает, что тьма изначально пронизана светом и что, если повысить восприимчивость глаз, то этот тончайший, находящийся на другой вибрационной частоте свет сделается видимым для нас вместе со всем тем, что он объемлет.
Мне пришлось теперь признать существование в природе явления, которое барон именует «одическим светом», равно как и множества иных феноменов, описанных в «Der Geist in der Natur» Кристианом Эрштедом[1]. Понимание этих вещей заставило меня взглянуть на окружающий мир совершенно иными глазами.
Вернёмся, однако, к моей истории.
После мятежа прошёл почти год. Армия возмездия, шедшая из Умбаллаха, жестоко отомстила туземцам за резню в Дели, Лакнау, Канпуре и других городах, а я, совершенно опустошённый и обессиленный, или, говоря словами поговорки, «слабый словно дитя», очутился в Лондоне. Суматошная жизнь большой столицы оглушила и ошеломила меня; поэтому я с радостью принял радушное приглашение Сиднея Уоррена, одного из «наших», перешедшего впоследствии на штабную работу, провести несколько недель, а если угодно и месяцев, в Хёртсе, его имении. Жил Уоррен в прекрасном старинном замке эпохи Тюдоров, подъездная аллея вела в сторону дороги на Лондон. Эта аллея казалась огромной триумфальной аркой, созданной самой природой из величавого переплетения ветвей и густой листвы.
Как мог хозяин такого места, подумалось мне, по собственной воле перебраться в Индию, чтобы там задыхаться в казарме Дамдума или в покрытых тростником бараках Дели и Мирута?
Мой друг стремительно вышел мне навстречу.
— Как дела, дружище? Добро пожаловать в мои пенаты! — воскликнул он.
— Сидней, старина, привет!
И мы по-солдатски крепко пожали друг другу руки.
Я заметил, что Уоррен, с которым мы не виделись с самого начала мятежа, сильно изменился и что здоровье его тоже изрядно подорвано. Мне было известно, что во время резни в Мируте погибли его сын и жена, которых он безумно любил. Тем не менее, он принял меня сердечно, как и полагается старому другу и товарищу; нам было что вспомнить и обсудить, взять хотя бы наш полк, который уже ни одному из нас — а ему-то уж точно — не доведётся более увидеть: о нём мы могли говорить бесконечно.
Сиднею было уже за сорок, но выглядел он значительно старше своих лет. Его некогда тёмные волосы и чёрные, как смоль, усы, почти совсем поседели. Выражение лица было необычайно грустным, словно его снедала некая тайная печаль. Во взгляде сквозило что-то странное и отрешённое, и у меня возникло опасение, что Сиднею не суждено долго пребывать в этом мире. Между тем он прошёл сквозь пекло индийской войны, не получив даже царапины! Как это могло случиться?
За два дня, что я прожил в Хёртсе, Сидней уже успел показать мне все достопримечательности дома и его окрестностей; галерею, где висели портреты придворных в пышных рюшах и дам, являвших образцы мод разных времён: то длинные корсажи, то декольте; ознакомился я и с коллекцией индийских древностей, собранных во время разграбления Дели; всего более заинтересовали меня рыцарские доспехи, разбитые и изрубленные ещё во времена войны Алой и Белой Розы, а также потрёпанный стяг, под которым уорреновский эскадрон сражался «за Бога и Короля» в битве при Нейсби.
Но одну вещь Сидней всё-таки мне не показал. Я заметил при этом, что всякий раз, как она попадалась ему на глаза, он вздрагивал, словно ужаленный. То была картина в его библиотеке, куда он наведывался весьма редко. Судя по размерам, эта картина могла быть портретом в полный рост, но она была плотно задёрнута зелёным сукном. Правила хорошего тона не позволяли мне говорить с другом на эту тему, но при первом же удобном случае я решил удовлетворить своё любопытство. Однажды, когда он отправился на конюшню, я отдёрнул покрывало с таинственной картины.
Она и впрямь оказалась портретом. На нём во весь рост была изображена очаровательная девушка, гордая, статная, в
