Синяя спальня и другие рассказы [Розамунда Пилчер] (fb2) читать онлайн

Розамунда Пилчер Синяя спальня и и другие рассказы

Тоби

Холодным весенним днем накануне Пасхи Джемми Тодд, почтальон, зашел на кухню к Хардингам, положил утреннюю почту на стол, накрытый к завтраку, и сообщил, что мистер Соукомб, их сосед, умер на рассвете от сердечного приступа.

За столом сидели все четверо членов семьи Хардинг. Восьмилетний Тоби ел кукурузные хлопья с молоком: услышав новость Джемми, он замер с полным ртом хлопьев, которые медленно размокали на языке, и теперь не знал, что с ними делать, — он в одночасье разучился жевать, а в горле у него стоял ком, который никак не проглатывался.

Остальные были потрясены не меньше его. Отец, одетый в деловой костюм, уже вставал из-за стола, собираясь отправиться на работу, однако тут он снова сел, отставил чашку с остатками кофе и широко распахнутыми глазами уставился на Джемми.

— Билл Соукомб? Умер? Когда вы узнали?

— Мне сказал викарий, когда я только вышел разносить почту. Встретились с ним возле церкви.

Тоби взглянул на мать и увидел, что ее глаза полны слез.

— Боже мой!

Ему невыносимо было видеть, как она плачет. Раньше он всего один раз видел мать в слезах — когда пришлось усыпить ее старую собаку, и ощущение того, что привычный мир разваливается на части, преследовало мальчика еще несколько дней.

— Бедная миссис Соукомб! Какой страшный удар для нее!

— У него уже был сердечный приступ, помните, пару лет назад, — сказал Джемми.

— Но он вполне оправился после того раза. Чувствовал себя прекрасно, ухаживал за садом, и время свободное у него появилось — после стольких лет, что он в одиночку управлялся с фермой.

Вики, которой сравнялось девятнадцать, внезапно подала голос:

— Это ужасно. Как все мы сможем это пережить?

Вики приехала домой из Лондона на пасхальные каникулы: в Лондоне у нее была работа и квартира, которую она делила с двумя девушками. На каникулах она никогда не одевалась к завтраку, а являлась на кухню в купальном халате — махровом, в белую и синюю полоску. Глаза у нее были такие же синие, как полосы на халате, а волосы длинные и светлые; иногда она казалась очень хорошенькой, а иногда совсем бесцветной — такой как сейчас. От потрясения Вики побледнела, рот ее кривился, будто она вот-вот расплачется, маленькое личико заострилось. Отец вечно ворчал, что Вики слишком худая, однако ела она с аппетитом землепашца, поэтому упрекнуть ее можно было разве что в жадности.

— Он был такой хороший человек! Нам всем его будет недоставать.

Мама посмотрела на Тоби, который так и сидел с полным ртом непрожеванных хлопьев. Как и все остальные, она знала, что мистер Соукомб был его лучшим другом. Она потянулась к нему через стол и взяла его руки в свои.

— Тоби, мы все будем по нему очень скучать.

Тоби ничего не ответил, но, ощутив тепло маминых рук, смог наконец проглотить хлопья. Она тихонько отодвинула в сторону полупустую тарелку, стоявшую на столе перед ним.

— Слава богу, — снова заговорил Джемми, — что у них есть Том. Миссис Соукомб не осталась одна-одинешенька, и он сможет взять на себя управление фермой.

Том был внуком мистера Соукомба. Ему было двадцать три. Тоби и Вики знали его всю свою жизнь. Подростками Вики и Том часто ходили вместе на праздники, на танцы в конном клубе, а летом ездили в спортивный лагерь. Но потом Том пошел учиться в сельскохозяйственный колледж, а Вики повзрослела, выучилась на секретаршу и уехала в Лондон, и каким-то образом между ними почти не осталось ничего общего.

Тоби находил это очень печальным. У Вики появилась уйма новых друзей, которых она изредка приглашала домой. Однако Тоби считал, что ни один из них не был таким хорошим, как Том Соукомб. Как-то раз, в Новый год, Вики пригласила к ним некоего Филипа. Он был высокий, светловолосый и разъезжал на черном блестящем автомобиле, напоминающем гоночный болид, однако этот Филип никак не вписывался в их повседневную семейную жизнь, а что еще хуже — Вики в его присутствии перестала в нее вписываться тоже. Она говорила по-другому и смеялась тоже по-другому.

В канун Нового года они устроили небольшую вечеринку и Тома пригласили тоже, но Вики вела себя с ним презрительно, обращалась свысока, так что он явно был задет. Тоби ее поведение показалось отвратительным. Он очень любил Тома и не мог смотреть, как Вики его обижает, поэтому весь вечер чувствовал себя не в своей тарелке, а потом рассказал обо всем маме.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, — сказала она, — но Вики должна жить собственной жизнью и принимать собственные решения. Она уже взрослая и сама может выбирать себе друзей. У нее есть право совершать ошибки, идти своим путем. А мы, ее семья, должны ее поддерживать.

— Но я не хочу быть ее семьей и поддерживать Вики, когда она так ужасно себя ведет.

— Конечно, тебе обидно, но она же твоя сестра.

— Мне не нравится этот ее Филип!

«Этот» Филип благополучно исчез из жизни Вики. Домой она его больше не приглашала, и постепенно другие имена вытеснили его имя из ее рассказов. Хардинги вздохнули с облегчением, и жизнь семьи вернулась в привычное русло, однако отношения Вики с Томом так и не восстановились. С того вечера они ни разу не разговаривали друг с другом, и теперь, когда Вики была дома, Том не переступал их порога.

— Да, миссис Соукомб не одна, — кивнул мистер Хардинг. — Хорошего парня они вырастили. — Он взглянул на часы и поднялся из-за стола. — Мне пора. Спасибо, что сообщили нам, Джемми.

— Уж простите, что принес печальную новость, — ответил Джемми и пошел назад к своему маленькому красному почтовому фургону, торопясь развезти утреннюю почту. Отец Тоби сел в машину и отправился на работу. Вики поднялась в свою комнату одеться. Тоби с мамой остались за столом одни.

Он посмотрел на маму, она улыбнулась ему, и тогда Тоби сказал:

— Ни один из моих друзей никогда не умирал.

— Это случается с каждым рано или поздно.

— Ему было всего шестьдесят два года. Он сказал мне позавчера. Он же был совсем не старый!

— Сердечный приступ всегда случается неожиданно. По крайней мере, он не болел, не мучился. Представь, как тяжело ему пришлось бы, окажись он прикованным к постели, зависимым — обузой для всей семьи. Тоби, когда люди умирают, надо думать о хорошем, вспоминать лучшие времена. И радоваться своим воспоминаниям.

— Но я не могу радоваться, зная, что мистер Соукомб умер.

— Смерть — это часть жизни.

— Ему было только шестьдесят два.

— Может, поешь яичницы с беконом?

— Не хочу я яичницу и бекон не хочу.

— Тогда чем ты хотел бы заняться?

— Не знаю.

— Может, сходишь в деревню поиграть с Дэвидом?

Дэвид Харкер был другом Тоби. Его отец держал паб в деревне, и иногда Дэвид угощал приятеля лимонадом или пакетиком леденцов.

Тоби обдумал ее предложение. Пожалуй, это лучше, чем ничего.

— Ладно.

Он отодвинул стул и встал. В груди у Тоби все ныло, словно ему нанесли удар в самое сердце.

— И не печалься так по мистеру Соукомбу. Он не хотел бы, чтобы ты грустил.

Он вышел из дому и зашагал вниз по дороге. Рядом с дорогой находился загон, в котором Вики когда-то держала своего пони; дальше начинались пастбища, принадлежавшие мистеру Соукомбу. Пони давно отдал богу душу, и отец Тоби уступил загон Соукомбам — теперь на нем паслись четыре овечки миссис Соукомб. Это были ее любимицы — с большими рогами и пятнами на спинах, со старомодными кличками вроде Дэйзи и Эмили. Как-то раз, холодным осенним утром в конце октября, Томи пошел поглядеть на овечек и увидел в загоне большущего рогатого барана. Баран провел на ферме несколько дней, а потом за ним приехал хозяин и увез домой, бесцеремонно загнав в кузов старенького фургона.

Однако дело свое баран сделал. Три пары ягнят-близнецов уже появились на свет, и одна только Дэйзи все еще дожидалась своей очереди. Тоби перегнулся через изгородь и позвал ее — она подошла медленно, величаво и уткнулась своим породистым носом ему в ладонь, а он почесал ей шерстистую макушку между внушительными изогнутыми рогами.

С видом знатока Тоби оглядел овечку, как делал это Том. Ее живот раздулся до гигантских размеров — впечатление усиливалось еще и отросшей густой и мягкой шерстью.

— Ну когда же ты наконец родишь своих близнецов? — спросил он. — Может, сегодня?

У Дэйзи тоже близнецы, — сказал мистер Соукомб всего день или два назад, — так что у нас будет прирост поголовья на целых двести процентов, Тоби. Двести! Ни один фермер не мог бы желать большего. Как бы мне хотелось, чтобы так и вышло. Ради миссис Соукомб — пускай родятся еще близнецы!

Невозможно было поверить, что он никогда больше не услышит мистера Соукомба. Невозможно принять, что тот ушел навсегда, что его нет и никогда не будет. Другие люди могли умирать, но только не такой близкий Тоби человек, как мистер Соукомб. Дедушка Тоби тоже умер, но это случилось давным-давно — Тоби совсем его не помнил. Осталась только фотография на ночном столике у бабушки, да еще истории, которые она рассказывала про деда. После его смерти она еще долго жила в их старом опустевшем доме, а потом ей стало тяжело самой вести хозяйство, и тогда отец Тоби перестроил одно крыло их дома, оборудовав там квартиру для бабушки. Теперь она жила с ними. Вместе и одновременно отдельно, потому что у квартиры был свой вход и собственные кухня и ванная, бабушка сама готовила себе еду, и надо было постучать в дверь, если хочешь зайти посидеть у нее. Мама всегда говорила Тоби стучать, а не врываться к бабушке без предупреждения, чтобы не нарушать ее покой.

Оставив Дэйзи в загоне, он зашагал к деревне, все еще погруженный в тягостные раздумья. Он знал и других людей, которые умерли. Миссис Флетчер, державшая магазинчик и почтовое отделение, умерла, и мама Тоби надела черную шляпку и отправилась на похороны. Но миссис Флетчер не была его другом. Собственно, Тоби ее здорово побаивался, потому что она напоминала ему большую черную паучиху, — сидела, старая и уродливая, за прилавком и продавала марки. За некоторое время до ее смерти управление магазинчиком взяла на себя дочь миссис Флетчер Оливия, однако до самого конца старуха постоянно сидела там же, смущая посетителей, клацала зубными протезами, вязала носки и острым птичьим взглядом следила за всем, что происходит вокруг. Да уж, миссис Флетчер он нисколечко не любил. И ничуть по ней не тосковал. А вот по мистеру Соукомбу — очень-очень.

Он подумал про Дэвида. «Поди поиграй с Дэвидом», — предложила мама, но Тоби внезапно понял, что совсем не в настроении играть в космонавтов или ловить рыбу в мутном ручье, бежавшем в конце садика позади паба. Он предпочел бы пойти повидаться с другим своим товарищем, Вилли Харреллом, деревенским плотником. Вилли был человеком добродушным и немногословным; он круглый год носил рабочий комбинезон на помочах и старую твидовую шляпу. Тоби подружился с ним, когда Вилли приходил к ним в дом мастерить новые ящики для кухни; с тех пор он полюбил в свободное утро прогуляться по деревне до мастерской Вилли и перекинуться с ним словечком.

Мастерская напоминала мальчику волшебное царство — там стоял густой сладкий дух, а пол устилали колечки стружки. Здесь Вилли сколачивал ворота для изгородей, амбарные двери, оконные рамы, обтесывал балки и стропила. И тут же время от времени он делал гробы, потому что был не только плотником, но и гробовщиком. В этом качестве он полностью преображался: надевал темный костюм и котелок и говорил приглушенным голосом, проявляя уважение к чужому горю.

Этим утром двери его мастерской были распахнуты настежь. На засыпанном стружкой дворе был припаркован маленький фургон. Тоби подошел поближе и заглянул внутрь. Вилли стоял, опершись о верстак, и пил чай, подливая в кружку из термоса.

— Вилли!

Он поднял глаза.

— Здравствуй-здравствуй, юный Тоби! — Вилли улыбнулся. — Что привело тебя ко мне?

— Просто захотелось зайти поговорить.

Тоби гадал, знает ли Вилли про мистера Соукомба. Он подошел поближе, прислонился грудью к верстаку, взял с него стамеску и покрутил ее в руках.

— Не знаешь, чем заняться?

— Вроде того.

— А я видел Дэвида всего пару минут назад — он проезжал мимо мастерской на велосипеде, и на нем была ковбойская шляпа. Не очень-то весело играть в ковбоев в одиночку.

— Мне что-то не хочется играть в ковбоев.

— Видишь ли, сегодня я не могу долго разговаривать с тобой. У меня много работы. Надо ехать к Соукомбам, снимать мерки.

Тоби ничего не ответил. Он понимал, что Вилли имеет в виду. Вилли и мистер Соукомб дружили всю жизнь: вместе играли в боулинг, ходили на воскресные службы. И вот теперь Вилли придется… Тоби мысленно содрогнулся, понимая, что ему предстоит.

— Вилли?

— Что, дружок?

— Мистер Соукомб умер.

— Я так и думал, что ты уже знаешь, — сочувственно произнес он. — Понял по твоему лицу, стоило тебе войти.

Он поставил кружку на верстак и положил руку Тоби на плечо.

— Не надо так горевать. Ты будешь скучать по нему, я знаю, но не надо горевать. Мы все будем скучать, — добавил он, и голос его внезапно прозвучал глухо, отстраненно.

— Он был моим лучшим другом.

— Знаю. — Вилли покачал головой. — Странная вещь — дружба. Ты ведь еще совсем маленький… Сколько тебе — восемь? А все равно вы с Биллом Соукомбом были не разлей вода. Наверное, все дело в том, что ты чувствовал себя одиноко, потому что родился гораздо позднее Вики. Поскребыш. Мы с Биллом так тебя и называли — поскребышек Хардингов.

— Вилли… ты будешь делать гроб для мистера Соукомба?

— Очевидно, да.

Тоби подумал о том, как Вилли станет мастерить гроб: выбирать дерево, стругать доски, потом уложит своего старого друга в его теплое душистое нутро, подоткнет покров, словно одеяло на кровати… Живительно, но эта мысль показалась ему успокаивающей.

— Вилли?

— Что еще?

— Я знаю — когда человек умирает, его кладут в гроб и уносят на кладбище. И еще я знаю, что те, кто умер, отправляются на небеса, к Господу. А что происходит посередине?

— Ох, — вздохнул Вилли. Потом сделал большой глоток, опустошив кружку, и погладил Тоби по голове. — Наверное, это секрет, который остается между человеком и Богом.

Играть с Дэвидом Тоби по-прежнему не хотелось. Когда Вилли на своем фургончике отбыл к Соукомбам, Тоби решил вернуться домой, потому что не знал, чем еще ему заняться. Он пошел напрямик, через овечий загон: три овечки, уже принесшие потомство, паслись в центре вместе с ягнятами. Дэйзи же забилась в угол, куда падала тень высокой сосны, — там она была укрыта от ветра и ярких лучей весеннего солнышка. Рядом с ней, покачиваясь на подгибающихся ножках, крошечный, словно щенок, стоял единственный ягненок.

Тоби решил не подходить слишком близко. Некоторое время он смотрел, как ягненок тычется в ее большущий, заросший шерстью бок в поисках молока, слушал, как Дэйзи ласково блеет, обращаясь к своему детенышу. В его душе царили противоречивые чувства: радость сменялась разочарованием. Он радовался благополучному появлению ягненка на свет, а его разочарование было вызвано тем, что у Дэйзи не оказалось близнецов, то есть миссис Соукомб не получит двухсот процентов роста поголовья. Ягненок плюхнулся на землю рядом с матерью. Тоби пошагал дальше по полю, перелез через изгородь и зашел в дом, чтобы рассказать маме про ягненка.

— У Дэйзи родился малыш. Последний.

Мама стояла у плиты — делала картофельное пюре к обеду. Она развернулась и поглядела на Тоби.

— Не близнецы?

— Нет, всего один. Он уже сосет молоко и выглядит совсем здоровеньким. Наверное, надо сказать Тому.

— Может, позвонишь ему?

Но Тоби не хотел звонить Соукомбам — вдруг трубку возьмет миссис Соукомб, а он совсем не знает, что надо говорить в таких случаях.

— А ты не можешь позвонить?

— О, дорогой, сейчас я никак не могу. Обед почти готов, а потом я еду к миссис Соукомб, везу цветы. Хочешь, я передам Тому твою новость через нее?

— Мне кажется, лучше сказать ему прямо сейчас. Мистер Соукомб считал, надо поскорее сообщать о рождении ягнят. На всякий случай — он сам так говорил.

— Ну, если это так важно, попроси Вики позвонить Тому.

— Вики?

— Ничего страшного, если ты к ней обратишься. Она наверху, гладит. И скажи ей, что обед будет через минуту.

Тоби пошел к сестре.

— Вики, обед готов, а у Дэйзи родился ягненок, поэтому мы подумали, может, ты позвонишь Соукомбам и сообщишь Тому? Ему надо об этом знать.

Вики с громким стуком опустила утюг на стол.

— Я не собираюсь звонить Тому Соукомбу.

— Но почему?

— Просто не хочу, и все. Звони сам.

Тоби знал, почему она не хочет звонить Тому. Потому что так ужасно обращалась с ним на Новый год, и потому что с тех пор он с ней не разговаривал.

— Позвони сам, — повторила она.

Тоби почесал нос.

— А что мне сказать, если трубку возьмет миссис Соукомб?

— Ну, попроси маму позвонить.

— Она слишком занята, и вообще она торопится — после обеда ей надо к Соукомбам.

— Тогда пускай она и передаст Тому про ягненка.

— Она тоже это предложила.

— Ох, Тоби, — выдохнула Вики утомленно, — тогда к чему весь этот шум?

Он упрямо пробормотал:

— Мистер Соукомб считал, что о таком надо сообщать как можно скорее.

Вики нахмурилась.

— С Дэйзи же все в порядке?

Она любила Дэйзи не меньше Тоби и сейчас внезапно прекратила говорить злым раздраженным голосом и снова стала собой.

— По-моему, да.

— Тогда ничего с ней не случится. — Вики выключила утюг и отставила его в сторону, чтобы остудить. — Пойдем-ка обедать. Я умираю с голоду.

К обеду редкие утренние облачка сменили тучи, зарядил дождь. Мама Тоби, завернувшись в плащ и захватив с собой гигантскую охапку нарциссов, погрузилась в машину и поехала проведать миссис Соукомб. Вики объявила, что собирается вымыть голову. Тоби, оставшись в одиночестве, побрел в свою комнату. Он улегся на кровать и принялся было читать книгу, которую взял в библиотеке — про известных полярников, — но не успел он одолеть первую главу, как его отвлек шум автомобильного мотора. Машина проехала по дороге и, прошуршав по гравию, остановилась у парадной двери. Тоби отложил книгу, поднялся с кровати и выглянул в окно: у крыльца стоял старенький «лендровер» Соукомбов, а рядом с ним — Том собственной персоной.

Тоби распахнул окно и высунулся наружу.

— Привет!

Том задрал голову и посмотрел вверх. Тоби видел его светлые вьющиеся волосы, все в дождевых каплях, загорелое лицо и синие глаза; на Томе были заплатанная рабочая куртка цвета хаки, трещавшая на широких плечах, линялые джинсы и зеленые резиновые сапоги до колен.

— Твоя мама сообщила мне про Дэйзи. Пойдем-ка взглянем на нее. Вики дома?

Тоби здорово удивился.

— Она моет голову.

— Поди позови ее, ладно? Не исключено, что на подходе еще один ягненок, так что мне понадобится помощь.

— Я могу помочь.

— Я знаю, малыш, но тебе вряд ли удастся в одиночку удержать нашу старушку Дэйзи. Лучше будет позвать Вики.

Тоби закрыл окно и пошел выполнять просьбу Тома.

Вики он обнаружил в ванной: она наклонилась над раковиной и поливала себе на голову из душа.

— Вики, Том приехал.

Вики закрыла кран и выпрямилась, с длинных светлых волос прямо ей на футболку стекала вода. Она откинула волосы с лица и уставила на Тоби.

— Том? Что ему нужно?

— Он думает, что у Дэйзи в животе может быть еще ягненок. Говорит, ему может понадобиться помощь, потому что мне ее не удержать.

Вики схватила полотенце и обернула вокруг головы.

— Где он?

— Внизу.

Она пулей выскочила из ванной и бросилась вниз по ступенькам. Том сам вошел в дом и дожидался их, как обычно делал до размолвки с Вики.

— Если у нее еще ягненок, — сказала Вики, — он мог уже умереть?

— Надо проверить. Набери ведро воды и захвати мыло. Неси все на поле. Тоби, пошли со мной.

На улице лило как из ведра. Они прошли по дороге, потом по траве, мимо зарослей рододендронов, перелезли через изгородь. За пеленой дождя Тоби разглядел Дэйзи — она их как будто ждала. Овца стояла, прикрывая новорожденного детеныша, и тянулась к ним мордой. Завидев их приближение, она издала странный звук — он шел откуда-то из самой груди и совсем не походил на ее обычное задорное блеянье.

— Сейчас, девочка, сейчас, — ласково произнес Том. — Все будет хорошо.

Он подошел к овце и ловким движением взял ее за рога. Она не воспротивилась, как делала обычно, если кто-то пытался ее схватить. Наверное, она понимала, что Том с Тоби пришли ей помочь.

— Тише, тише, — Том погладил ее по спине, потом провел рукой по животу, заросшему густой шерстью, мокрой от дождя.

Тоби наблюдал. Он чувствовал, как колотится его сердце, — но не от страха, а, скорее, от восхищения. Он не боялся, потому что был с Томом; точно так же он ничего не боялся рядом с мистером Соукомбом.

— Том, если у нее в животе еще один ягненок, почему же он не выходит наружу?

— Может, он слишком крупный. А может, принял неправильное положение. — Том посмотрел на дом; Тоби проследил за его взглядом и увидел Вики, которая шагала на своих длинных тонких ногах, с мокрыми волосами, через поле, склоняясь набок под весом ведра, из которого плескала вода. Когда она добралась до них и опустила ведро на землю, Том сказал:

— Молодец. Теперь, Вики, давай-ка подержи ее. Ласково, но твердо. Она не будет сопротивляться. Уцепись как следует за шерсть. Тоби, а ты придерживай рога и разговаривай с ней. Успокаивай. Чтобы она знала, что все хорошо.

Лицо у Вики было такое, будто она вот-вот расплачется. Она опустилась на колени прямо в грязь, обхватила Дэйзи руками и щекой прижалась к ее теплому боку.

— Бедняжка Дэйзи! Потерпи немножко, все будет в порядке.

Том начал раздеваться — снял куртку, рубашку, потом белую футболку. Голый до пояса, он с мылом вымыл руки до локтя.

— Ладно, — сказал он, — сейчас посмотрим, что тут у нас.

Тоби, крепко держа Дэйзи за рога, хотел было закрыть глаза, но не стал. Разговаривай с ней, приказал ему Том. Успокаивай.

— Сейчас, сейчас, — приговаривал Тоби, потому что так говорил Том, — ничего другого ему не приходило в голову. — Тише, Дэйзи, дорогая.

То было рождение. Вечное чудо — так называл роды мистер Соукомб. Начиналась новая жизнь, и он, Тоби, помогал ей в этом.

Он слышал голос Тома:

— Вот так, правильно, сейчас… тихонько, девочка, тихонько…

Дэйзи издала один-единственный жалобный стон, и тут же Том воскликнул:

— Вот и он! Полюбуйтесь — каков здоровяк! И он живой.

Перед ними было крошечное создание — источник всей суматохи. Белый барашек с черными пятнами, испачканный кровью, он лежал на боку, крупный и вполне здоровый. Тоби выпустил из рук рога Дэйзи, а Вики ослабила свои ласковые, но крепкие объятия. Высвободившись, Дэйзи сразу же взялась за новорожденного: с нежным блеяньем она начала вылизывать его шерстку. Потом легонько подтолкнула детеныша носом, и вот он уже зашевелился, поднял головку и — о чудо! — начал вставать, пошатываясь на своих длинных подгибающихся ножках. Любящая и заботливая мать, Дэйзи опять принялась вылизывать малыша. Кроха сделал один-два неустойчивых шажка и через пару мгновений, подталкиваемый мамой, уже сосал молоко.

Том вытер руки своей рубашкой, оделся, и они еще немного постояли под дождем, наблюдая за Дэйзи и ее близнецами, зачарованные чудом, случившимся у них на глазах, гордясь своей общей победой. Вики и Тоби присели рядышком на траву под сосной, и Тоби заметил на лице сестры улыбку, какой не видел уже давным-давно.

Она повернулась и посмотрела на Тома.

— А как ты узнал, что должен родиться еще ягненок?

— Ее живот был слишком большим, и она явно недомогала. Не находила себе места.

Тоби сказал:

— Теперь у миссис Соукомб двести процентов прироста поголовья.

Том улыбнулся:

— Совершенно верно, Тоби.

— Но почему же ягненок не вышел наружу сам?

— Да ты только посмотри на него! Он слишком крупный, и голова большая. Ничего, теперь все будет в порядке. — Том взглянул на Вики. — А вот тебе больше не стоит торчать под дождем. Как бы ты не простудилась, с мокрой-то головой.

Он встал, поднял с земли ведро, а потом протянул руку Вики.

— Идем домой.

Она взялась за его руку, и Том помог ей подняться. Они стояли лицом к лицу и улыбались.

— Хорошо, что мы снова разговариваем, — заметил Том.

— Да, — ответила Вики. — Ты прости меня.

— Я был виноват тоже.

Вики, казалось, стало неловко: она робко улыбнулась и сказала:

— Давай не будем больше ссориться, Том.

— Дед всегда говорил, что жизнь слишком коротка чтобы ссориться.

— Я не успела сказать… мне очень жаль, что твой дед… для всех для нас это большая потеря. Не знаю, как это правильно говорится…

— Я понимаю, — сказал Том. — Можешь ничего не говорить. Пойдем.

Они, похоже, совсем забыли про Тоби. Вдвоем Вики и Том направились к дому; Том обнял Вики одной рукой, а она положила мокрую голову ему на плечо.

Он глядел на них, умиротворенный, и думал, что мистер Соукомб был бы доволен. И близнецами Дэйзи он был бы доволен тоже. Второй ягненок оказался не просто здоровяком, как окрестил его Том, а еще и настоящим красавчиком — с симметричными темными пятнами и рожками, похожими на цветочные бутоны, спрятанными в завитках мягкой младенческой шерсти. Тоби гадал, как миссис Соукомб назовет малыша. Может, Билл? Он пробыл в загоне до тех пор, пока не вымок насквозь и не начал замерзать, а потом повернулся спиной к овцам и двинулся домой.

Мама уже возвратилась от миссис Соукомб и накормила его восхитительным полдником: дала рыбных палочек с картошкой, консервированную фасоль, сливовый пирог, шоколадные бисквиты и кружку какао. Поглощая все это, он рассказывал ей об их приключении с Дэйзи. «Том и Вики опять помирились», — сообщил Тоби в конце.

— Я знаю, — мама улыбалась. — Они вместе уехали на его «лендровере». Вики сегодня ужинает у Соукомбов.

Вскоре после полдника вернулся с работы отец Тоби, и они вместе посмотрели по телевизору футбольный матч, а потом Тоби пошел наверх принять ванну. Он лежал в теплой воде, над которой клубился пар, вдыхал аромат хвойного экстракта для ванн, позаимствованного у Вики, и думал о том, что на поверку день выдался совсем неплохой. А потом решил, что после ванны пойдет повидаться с бабушкой, с которой не разговаривал с самого утра.

Он вылез из ванны, нарядился в пижаму и купальный халат, а потом прошел по коридорчику, который вел к ее квартире. Тоби постучал и бабушка откликнулась: «Входите», — и он сразу очутился будто бы в другом мире, потому что мебель, занавески и все остальное у нее были совсем не такие, как у них в доме. Еще ни у кого Тоби не видел такого количества фотографий и красивых безделушек; в камине, как обычно, горел огонь, а рядом с ним в просторном кресле сидела бабушка с вязанием в руках. На коленях у нее лежала книга. У бабушки был телевизор, но она его совсем не любила. Предпочитала читать — думая о ней, Тоби всегда представлял ее погруженной в чтение. Однако стоило ему зайти, бабушка сразу закрывала книгу, вложив между страниц аккуратную кожаную закладку, и откладывала ее в сторону, чтобы полностью сосредоточиться на нем.

— Здравствуй, Тоби.

Она была ужасно старая. (У многих мальчиков бабушки были еще молодые, но бабушка Тоби была старая, потому что, как и сам Тоби, его отец был у нее последним ребенком — поскребышем.) Она казалась такой сухой, тоненькой, будто вот-вот переломится пополам, а руки у нее были почти прозрачные, с узловатыми суставами, которые мешали бабушке надевать и снимать кольца, поэтому она носила их, не снимая, и они блестели и переливались у нее на пальцах.

— Что поделывал весь день?

Он уселся на пуф и начал рассказывать. Рассказал про мистера Соукомба, но бабушка уже все знала. Рассказал про Вилли — что он будет делать гроб. Рассказал, что не захотел играть в ковбоев с Дэвидом, и про ягненка Дэйзи. А потом — про Вики и Тома.

Бабушка, казалось, очень обрадовалась.

— Какая хорошая новость! Они наконец-то помирились после той глупой ссоры.

— А что если они влюбятся друг в друга и решат пожениться?

— Может, решат, а может, и нет.

— А ты была влюблена в дедушку, когда выходила за него замуж?

— Думаю, была. С тех пор прошло столько времени — я многого не помню.

— А ты… — Тоби заколебался, но ему обязательно надо было спросить, кроме того, бабушка никогда не обижалась даже на немного неловкие вопросы. — Когда он умер… ты по нему сильно горевала?

— Почему ты спрашиваешь? Горюешь по мистеру Соукомбу?

— Да. Весь день. И весь день мне его очень не хватало.

— Это пройдет. Ты уже не будешь так горевать и станешь вспоминать только хорошее.

— Как ты, когда дедушка умер?

— Ну да. Как я.

— А умирать — это очень страшно?

— Не знаю. — Она улыбнулась — улыбка была задорная, девичья, тем более удивительная на таком старом морщинистом лице. — Я еще не пробовала.

— Но… — он посмотрел ей прямо в глаза. Никто не живет вечно. — Тебе не страшно?

Бабушка наклонилась и взяла руку Тоби в свои ладони.

— Знаешь, — сказала она, — я всегда считала, что жизнь человека — как гора. И каждый сам поднимается на свою гору. Путь начинается в долине, где солнечно и тепло, и вокруг луга и ручьи, и повсюду цветут лютики. Это наше детство. А дальше начинается восхождение. Склон становится все круче и идти нелегко, но ты можешь остановиться и посмотреть вокруг, и тебе откроются такие картины, что ты поймешь — оно того стоит. А на вершине горы, на пике, под солнцем сверкают снег и лед и среди этой красоты, какой ты и представить себе не мог, завершается твой путь, твое восхождение.

В ее устах это звучало завораживающе. Переполненный любовью, Тоби сказал:

— Я не хочу, чтобы ты умерла.

Бабушка засмеялась.

— О, дорогой мой, об этом можешь не беспокоиться. Я собираюсь путаться у вас под ногами еще много-много лет. А сейчас почему бы нам не съесть по мятной шоколадке, а потом не разложить пасьянс? Как славно, что ты ко мне заглянул. Я уж было начала скучать в своей собственной компании.

Немного позже Тоби пожелал бабушке спокойной ночи и вернулся в дом — почистил зубы и прошел в свою спальню. Он распахнул занавески и увидел, что дождь перестал, а с востока начала подниматься в ночное небо луна. В сумерках было видно пастбище, смутные силуэты овец с ягнятами, скучившихся под раскидистой кроной старой сосны. Он стянул халат и забрался в постель. Мама заранее положила под одеяло бутылку с горячей водой — он прижал ее к животу и лежал с широко распахнутыми глазами, глядя в темноту, радуясь теплу и размышляя.

Тоби решил, что сегодня узнал много нового. Много нового о жизни. Он видел рождение нового существа и возникновение новых отношений — между Вики и Томом. Возможно, они поженятся. А может, и нет. Если они поженятся, у них родятся дети. (Он уже знал, откуда берутся дети, потому что однажды в мужской беседе о разведении скота мистер Соукомб немножко его просветил.) А это значит, что он, Тоби, станет дядей.

Что же касается смерти… Смерть — это часть жизни, сказала мама. А Вилли сказал, что смерть — это секрет между человеком и Богом. Бабушка думала, что смерть — это сверкающая вершина горы, и ее версия была, пожалуй, самой подходящей для него и утешительной.

Мистер Соукомб взобрался на свою гору и достиг вершины. Тоби представлял, как он стоит там с победоносным видом. На нем темные очки, потому что солнце там слишком яркое, и его лучший воскресный костюм, а в руках, пожалуй, большой флаг.

Внезапно Тоби почувствовал, что страшно устал. Он закрыл глаза. Двести процентов прироста поголовья. Как радовался бы мистер Соукомб, и какая жалость, что он не дожил до вечера и не узнал, что у Дэйзи тоже близнецы.

Погружаясь в сон, Тоби тихонько улыбался, потому что безо всякой на то причины внезапно со всей уверенностью ощутил, что его старый друг, где бы он сейчас ни был, наверняка все знает.

Один день дома

После командировки в Европу — пять городов, семь больших приемов, бессчетное количество часов, проведенных в самолетах, — в среду вечером Джеймс Гарнер прилетел в аэропорт Хитроу из Брюсселя. В Лондоне лило как из ведра — обычная погода для апреля. Накануне он лег только в два часа ночи, распухший кейс был тяжелый, словно в него натолкали кирпичей, кроме того, Джеймс, казалось, где-то подцепил простуду.

Он искренне обрадовался, увидев Робертса, водителя из их рекламного агентства, которого прислали встретить Джеймса в аэропорту. Гладковыбритый, в форменной фуражке, Робертс взял из рук Джеймса чемодан и сказал: «Надеюсь, путешествие было приятным».

Они поехали прямо в офис, и Джеймс, бросив беглый взгляд на документы на своем рабочем столе и презентовав секретарше крошечный флакончик духов, купленных в магазине беспошлинной торговли, отправился в кабинет председателя совета директоров.

— Джеймс! Как я рад! Проходи, дружище. Ну и как же все прошло?

Сэр Осборн Блейк был не только начальником Джеймса, но и его старым добрым другом. Без лишних церемоний Джеймс за полчаса посвятил его в подробности проведенных переговоров: какая компания проявила к ним интерес, кто предпочел немного повременить. Самое интересное он оставил напоследок — две большие фирмы согласились заключить с ними контракт: одна шведская, изготавливающая сборную мебель и недорогие товары для дома, и одна датская, очень старая, занимающаяся ювелирными изделиями и сейчас постепенно выходящая на общеевропейский рынок.

Сэр Осборн пришел в восторг, что очень польстило Джеймсу, и захотел как можно скорее сообщить хорошие новости остальным членом совета директоров. Заседание совета назначено на вторник. Сможет ли он к этому времени подготовить отчет? Хорошо бы получить его в пятницу. Самое позднее — в понедельник утром.

— Если на завтра вы освободите меня от остальных дел, я закончу его к утру пятницы, отдам секретарше перепечатать и вечером члены директоров получат свои копии.

— Великолепно! Тогда они смогут изучить его за выходные, если ненадолго отвлекутся от гольфа. Кстати…

Тут ему пришлось прерваться, потому что у Джеймса вдруг страшно засвербило в носу: он полез за платком и оглушительно чихнул, а потом как следует высморкался.

— Да ты, похоже, простудился, старичок, а?

В голосе начальника чувствовалась нервозность, будто сэр Осборн боялся, что Джеймс успел его заразить. Он опасался инфекций, равно как и лишнего веса, жирной пищи и болезней сердца.

— Да, кажется, простудился.

— Хм… — сэр Осборн задумался. — Вот что я тебе скажу: почему бы тебе завтра не отсидеться дома? Ты здорово устал, да и отчет лучше писать в тишине, когда ничто тебя не отвлекает. Побудешь денек с Луизой — тебя ведь не было довольно долго. Как тебе мое предложение?

Джеймс ответил, что предложение — лучше некуда.

— Значит, договорились. — Сэр Осборн поднялся, торопясь закончить встречу, пока опасные вирусы не наводнили стерильный воздух его роскошного кабинета. — Если выедешь прямо сейчас, успеешь попасть домой до часа пик. Увидимся в пятницу утром. Между прочим, на твоем месте я бы хорошенько полечился. Лучше всего выпить на ночь виски с лимонным соком. Отличное средство!

Четырнадцать лет назад, сразу после свадьбы, Джеймс и Луиза поселились в Южном Кенсингтоне, в квартирке на первом этаже, однако, как только Луиза забеременела первым из двух их детей, они решили перебраться за город. Благодаря кое-каким финансовым ухищрениям переезд состоялся, и Джеймс ни разу об этом не пожалел. Часовая поездка на автомобиле, которую он совершал дважды в день, казалась ему мизерной платой за счастье жить в уютном особняке из красного кирпича с просторным садом и радоваться, возвращаясь вечерами с работы домой. Дорога, несмотря на пробки, его не смущала: этот час он использовал на то, чтобы отвлечься от рабочих проблем, оставить позади дневные заботы.

Зимой в сумерках он въезжал в свой сад и видел сквозь ветви деревьев свет над входной дверью. Весной в саду было разливанное море нарциссов; летом его ждал длинный сонный вечер, который он предвкушал чуть ли не с утра. Душ, свежая рубашка, легкие сандалии, напитки дожидаются на террасе, увитой глицинией с дымчато-синими цветками, из буковой рощи за садом доносится воркование вяхирей…

Дети катались на велосипедах по лужайкам, карабкались по веревочной лестнице в домик на дереве; по выходным дом был битком набит друзьями — соседями и беженцами из душного Лондона, являвшимися с детьми и собаками. Одни валялись в креслах с воскресными газетами, другие соревновались, кто более ловко уложит мяч в лунку.

Но сердцем их дома всегда была Луиза. Она не переставала удивлять Джеймса, который женился на ней, не имея ни малейшего представления о том, каким дивным человеком она на поверку окажется. Ласковая и скромная, за прошедшие годы она стала прямо-таки идеальной хозяйкой — спроси кто-нибудь Джеймса, в чем выражается этот ее талант, он затруднился бы дать точный ответ, однако, несмотря на то что порой по дому бывали разбросаны детские игрушки, обувь или рисунки, там всегда царила атмосфера мира и веселого гостеприимства. Повсюду стояли цветы, звучал радостный смех, и было наготовлено вдоволь, чтобы накормить гостей, неожиданно заглянувших на ужин.

Но настоящее чудо заключалось в том, что все происходило совсем незаметно. Джеймс не раз бывал в других домах, где жены целый день хлопотали по хозяйству, что-то мыли и чистили, подолгу пропадали на кухне, появляясь оттуда, обессиленные и раздраженные, за две минуты до того, как гости усаживались за стол. Луиза, конечно, тоже проводила немало времени на кухне, но люди почему-то охотно следовали за ней, захватив с собой коктейли или вязание, и с радостью выполняли ее просьбу почистить бобы или взбить венчиком майонез. Из сада прибегали дети и оставались тоже — лущили горох или пекли бесформенное печенье из обрезков теста, оставшихся от яблочного пирога.

Иногда Джеймс думал о том, что по сравнению с его собственной жизнь Луизы, должно быть, ужасно скучная. «Что ты делала сегодня?» — спрашивал он, вернувшись домой, и она всегда отвечала одинаково: «Да так, ничего особенного».

Дождь лил и лил, начали сгущаться сумерки. Джеймс подъехал к Хенборо, последнему городку по главной дороге, — дальше ему надо было поворачивать к себе в деревню. На светофоре загорелся красный сигнал, и он остановил машину у цветочного магазина. В витрине были выставлены охапки тюльпанов, фрезий, нарциссов. Он хотел было купить Луизе цветов, но тут зажегся зеленый свет и, позабыв о своем мимолетном порыве, Джеймс поехал дальше в потоке автомобилей.

Было еще довольно светло, когда Джеймс въехал на подъездную аллею, обсаженную рододендронами. Он поставил машину в гараж, заглушил мотор, вытащил из багажника чемодан и вошел в двери кухни. Руфус, их старый спаниель, лежавший в своей корзине, издал настороженное «ав!»; жена Джеймса, которая сидела за столом и пила чай, подняла глаза и посмотрела на дверь.

— Дорогой!

Как приятно, когда тебе так радуются.

— Сюрприз!

Он поставил на пол чемодан, а она поднялась со стула, и они прямо посреди кухни заключили друг друга в объятия. Джеймс почувствовал тонкие косточки жены сквозь ее поношенный голубой пуловер. От нее шел упоительный запах, к которому почему-то примешивался легкий аромат дыма от костра.

— Ты рано.

— Успел проехать до часа пик.

— Как там Европа?

— Как обычно. — Он отстранился и посмотрел на нее. — Дома что-то не так…

— Что именно?

— Ты мне скажи. Ни велосипедов посреди гаража, ни криков, ни разбойничьих банд, орудующих в саду. Где же дети?

— Поехали в Хэмбл погостить у Элен. — (Элен была сестрой Луизы.) — Ты же знал, что они уезжают.

Он и правда знал. Просто забыл.

— А я-то уж подумал, что ты поубивала их и закопала под компостной кучей.

Она нахмурилась.

— Ты простудился?

— Да. Понял это где-то на полпути между Осло и Брюсселем.

— Бедняжка!

— Вовсе нет. Благодаря простуде мне не надо завтра ехать в Лондон. Побуду дома под крылышком у жены, напишу отчет для совета директоров за нашим обеденным столом. — Он еще раз поцеловал ее. — Я страшно соскучился. Это чистая правда — можешь себе представить? Что у нас на ужин?

— Стейки.

— Прекрасно!

Он так и сказал: «Прекрасно!», — а потом открыл свой кейс и вытащил оттуда флакон духов (значительно большего размера чем тот, который подарил секретарше), подставил щеку для благодарного поцелуя и поднялся наверх, чтобы разобрать чемодан, переодеться и полежать в горячей ванне.

На следующее утро Джеймс проснулся на рассвете — умиротворяющую тишину нарушал разве что негромкий щебет птиц. Он открыл глаза и увидел, что лежит в кровати один; только вмятина на подушке свидетельствовала о том, что Луиза спала с ним рядом. Не без удивления он осознал, что уже не помнит, когда оставался дома в рабочий день. Валяясь в постели, он внезапно почувствовал себя совсем юным, словно школьник, у которого начались каникулы. Джеймс запустил руку под подушку и вынул оттуда часы: они показывали половину девятого. Какое блаженство! Принятая с вечера порция виски с лимонным соком сделала свое дело: простуды как не бывало. Он встал, побрился, оделся и спустился вниз. Луиза сидела на кухне, попивая кофе.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась она.

— Словно заново родился. Никакой простуды.

Она поднялась и подошла к плите.

— Будешь яичницу с беконом?

— Конечно!

Он потянулся за утренней газетой. Обычно он читал ее вечером, когда возвращался домой. Настоящая роскошь — неспешно читать утреннюю газету, сидя за накрытым к завтраку столом в собственном доме. Он просмотрел биржевые сводки, репортаж с крикетного турнира, потом последние новости. Луиза загружала тарелки в посудомоечную машину. Джеймс посмотрел на нее.

— Разве не миссис Брикс загружает посудомойку?

Миссис Брикс была женой водопроводчика; она приходила из деревни помогать Луизе по хозяйству. Джеймс привык к тому, как по утрам в субботу она кружила по дому с пылесосом, оставляя повсюду приятный свежий запах полироли.

— Миссис Брикс не приходит по четвергам. Только во вторник и в субботу.

— Правда?

— Ну да.

Луиза поставила перед ним тарелку с яичницей и налила большущую кружку черного кофе.

— Я включу в столовой электрический камин. Там ужасно холодно.

Она выплыла из кухни предположительно в направлении столовой. Вскоре сверху донеслось мерное гудение пылесоса.За работу, напомнило оно Джеймсу. Пора, пора! Джеймс понял намек, взял свой кейс и калькулятор и отправился в столовую. В высокие окна лился солнечный свет. Джеймс открыл кейс и разложил на столе бумаги. «Вот это жизнь, — думал он, цепляя на нос очки. — Никаких телефонных звонков, никто тебя не отвлекает…»

В этот самый момент зазвонил телефон. Джеймс поднял голову и услышал, что Луиза взяла трубку. Прошло, как ему показалось, довольно много времени, прежде чем телефон звякнул снова — разговор закончился. Джеймс вернулся к работе.

Но тут тишину утра нарушил новый звук — откуда-то издалека донеслись жужжание и стук, которые Джеймс, по некотором размышлении, приписал стиральной машине. Он написал: Север Англии. Полный успех.

Затем, один за другим, последовали еще два телефонных звонка. Луиза ответила на оба, но когда телефон зазвонил снова, трубку не взяла. Джеймс пытался игнорировать надоедливые гудки, однако через несколько мгновений, раздраженный, поднялся из-за стола и через холл прошел в гостиную.

— Да?

Застенчивый голос пробормотал:

— О, здравствуйте!

— Кто это? — рявкнул Джеймс.

— Я, должно быть, ошиблась номером. Это Хенборо 384?

— Да, верно. Джеймс Гарнер у телефона.

— Мне нужна миссис Гарнер.

— Я не знаю, где она.

— Это мисс Белл. По поводу цветов для церкви на следующее воскресенье. Мы с миссис Гарнер всегда вдвоем занимаемся цветами, но в этот раз я хотела попросить ее составить букеты вместе с миссис Шипфорд, а я на следующей неделе поработаю с женой викария. Видите ли, у дочери моей сестры…

Джеймс решил, что пора вмешаться.

— Послушайте, мисс Белл, если вы подождете минуту, я позову к телефону Луизу. Не вешайте трубку. Я сейчас…

Он положил трубку на стол и вернулся в холл.

— Луиза! — Молчание. Джеймс прошел на кухню. — Луиза!

Из-за дверей до него донесся ее приглушенный голос. Он вышел на улицу и увидел жену: она стояла на заднем дворе и развешивала на длиннющей веревке груду белья, способную сделать дневную выручку небольшой китайской прачечной.

— В чем дело?

Он сказал:

— Тебе звонит мисс Белл. — Потом, широко улыбнувшись, спросил: — Скажите-ка, миссис Гарнер, как вам удается добиться такой белизны?

Луиза ответила в тон ему:

— Я пользуюсь «Сплошем», — пропела она жеманным голоском актрисы из рекламного ролика, — от него сорочки мужа становятся белоснежными и пахнут свежестью! И что же сказала мисс Белл?

— Что-то про дочь ее сестры и жену викария. Телефон звонит все утро не переставая.

— Извини.

— Ничего страшного. Но мне ужасно интересно, кто это тебе названивает.

— Ну, первой звонила Хелен, сказать, что с детьми все в порядке. Потом ветеринар — он напомнил про прививку Руфуса. Следующей была Элизабет Томсон, пригласила нас на ужин в следующий вторник. Ты сказал мисс Белл, что я перезвоню?

— Нет, попросил подождать. Она и ждет.

— О, Джеймс! — Луиза вытерла руки о передник. — Почему же ты не сказал?

Она прошла в дом. Джеймс попытался было повесить на веревку пару носков, однако эта работа показалась ему слишком скучной и утомительной, так что он бросил белье и вернулся за стол.

Он написал следующий заголовок и аккуратно подчеркнул его красными чернилами. Была уже половина одиннадцатого — Джеймс подумал, не предложит ли ему Луиза чашку кофе.

К полудню жажда стала столь настоятельной, что он не мог ее больше игнорировать. Джеймс отложил ручку, снял очки и откинулся на спинку стула. В доме стояла тишина. Он встал из-за стола, прошел через холл и остановился у подножья лестницы, навострив уши словно пес, который дожидается, когда его выведут на прогулку.

— Луиза!

— Я здесь.

— Где?

— В детской ванной.

Джеймс поднялся по ступеням. Дверь детской ванной была закрыта, а когда он ее приоткрыл, то услышал: «Осторожно!» — поэтому тихонько просунул голову в щелку и заглянул внутрь. Пол ванной был покрыт газетами, в центре стояла стремянка, а на ней — его жена, красившая деревянный наличник над окном. Окно было распахнуто настежь, но в ванной все равно сильно пахло краской. Кроме того, там было ужасно холодно.

Джеймс поежился.

— Чем это ты занимаешься?

— Перекрашиваю наличник.

— Это я вижу. Но зачем? С ним же все было в порядке.

— Нет, его не было видно, потому что наличник закрывал ламбрекен с кисточками.

Он вспомнил — там действительно был ламбрекен. Джеймс спросил:

— И что с ним случилось?

— Видишь ли, когда дети уехали, я решила постирать занавески в ванной, а заодно освежить и ламбрекен, но оказалось, что подкладка у него совсем залоснилась, а кисточки отвалились, стоило к ним прикоснуться, поэтому я выкинула ламбрекен и сейчас перекрашиваю наличник, чтобы он был того же цвета, что и рамы, и не так бросался в глаза.

Джеймс осмыслил сказанное, а потом произнес:

— Понятно.

— Тебе что-то нужно? — Она явно спешила вернуться к работе.

— Да нет, ничего особенного. Просто решил, что пора бы мне выпить чашечку кофе.

— Ох, извини. Я как-то не подумала. Я никогда не варю себе кофе, разве что когда приходит миссис Брикс.

— Да? Ну ничего. Собственно, — с надеждой в голосе добавил он, — скоро уже ланч.

Джеймс начинал ощущать голод. Он вернулся к своему отчету, захватив по дороге яблоко из вазы на столе. Заново раскладывая перед собой бумаги и калькулятор, он подумал, что неплохо будет съесть на ланч что-нибудь сытное и горячее.

Вскоре Джеймс услышал, как Луиза осторожно спускается по лестнице: очевидно, она сносила вниз стремянку и банку с краской, и это означало, что с малярными работами в ванной покончено. До него доносились звуки открывающихся и закрывающихся кухонных шкафчиков, позвякивание кастрюль, гудение миксера. Вскоре в столовую, где работал Джеймс, проник аппетитный запах жареного лука и свежемолотого перца, от которого у него сразу потекли слюнки. Джеймс закончил абзац, написал следующий заголовок и решил, что заслужил порцию выпивки.

Луиза стояла у плиты — он подошел к ней и обхватил сзади, заглядывая через плечо жены в сотейник, источавший упоительный аромат.

— По-моему, этого слишком много для нас двоих, — заметил он.

— Кто сказал, что это на двоих? Я готовлю на двадцать человек.

— Хочешь сказать, к ланчу у нас двадцать гостей?

— Нет. Я хочу сказать, что в субботу через две недели к нам придут двадцать человек.

— Тогда почему ты готовишь сейчас?

— Потому что это будет мусака. Я заложу ее в морозилку, а за день до праздника разморожу и все.

— Тогда что мы будем есть сегодня на ланч?

— Поешь что хочешь — консервированный суп, хлеб, сыр, можешь сварить себе яйцо…

— Вареное яйцо?

— А чего ты ожидал?

— Жаркое из ягненка. Отбивные. Яблочный пирог.

— Джеймс, я никогда не готовлю такие обильные ланчи.

— Как это нет? А по выходным?

— Выходные — другое дело. По выходным мы едим яйца на ужин. А по будням — наоборот.

— Но почему?

— Почему? Чтобы ты, вернувшись домой из офиса, утомленный и голодный, как следует поел. Вот почему.

В ее словах определенно был смысл. Джеймс вздохнул, наблюдая, как жена приправляет мусаку. Соль, перец, щепотка пряных трав… У него заурчало в животе.

— А можно мне немного на ланч? — жалобно попросил он.

— Нет, — отрезала Луиза.

Джеймс подумал, что это очень жестоко с ее стороны. Чтобы поднять себе настроение, он вытащил из морозилки лед и соорудил коктейль — джин с тоником. Со стаканом в руке он прошел в гостиную, надеясь погреться у камина и дочитать утреннюю газету, пока будет готовиться его ланч.

Однако огонь в камине не горел, а без него гостиная показалась ему промозглой и угнетающей.

— Луиза!

— Да? — Ему показалось или в ее голосе действительно прозвучало легкое раздражение?

— Ты не против, если я разожгу в гостиной огонь?

— Можешь разжечь, если хочешь, но к чему тратить растопку, если мы не собираемся там сидеть?

— Я думал, мы посидим в гостиной после обеда…

— Вряд ли, — ответила жена.

— А когда ты обычно разжигаешь камин?

— Около пяти. — Она повторила: — Но ты все равно можешь разжечь его, если хочешь.

Однако Джеймс из чувства противоречия не стал разводить огонь, а, упиваясь своей несчастной долей, уселся в кресло и взялся читать передовицу.

Несмотря на опасения Джеймса, ланч оказался вполне сносным. Густой овощной суп, серый хлеб с хрустящей корочкой, свежее масло, немного стилтона и чашка кофе. Он закурил тонкую сигару — достойное завершение трапезы.

— Как продвигается работа? — поинтересовалась Луиза.

— Работа?

— Ну да. Твой доклад.

— Готов на три четверти.

— Ты у меня молодец. Ладно, я, пожалуй, тебя покину — дам спокойно его закончить.

— Покинешь меня? Ради другого? Ну-ка признавайся, у тебя есть любовник?

— Вообще-то нет, мне просто надо вывести Руфуса на прогулку, а заодно зайти к мяснику и забрать у него отбивные из ягненка, которые он обещал мне оставить.

— А когда мы будем их есть? На следующее Рождество?

— Сегодня вечером. Но если ты будешь и дальше так язвить, я заложу их в морозильник до тех пор, пока ты не исправишься.

— Даже не думай! А что еще у нас на ужин?

— Молодой картофель и замороженный горошек. Ты что, ни о чем не думаешь кроме еды?

— Иногда еще о напитках.

— Обжора!

— Нет, я гурман. — Он потянулся к жене через стол и поцеловал ее. Потом вдруг заметил: — Очень странно целовать тебя за столом. Это бывает так редко…

— Потому что обычно мы едим вместе с детьми, — сказала Луиза.

— Давай делать так чаще. Отправлять их в гости, я имею в виду. Если Хелен больше не согласится их взять, будем сплавлять детей в собачий питомник.

После полудня дом — без Луизы, без пса, без детей, гостей и прочей активности — показался Джеймсу совсем мертвым. Молчание оглушало хуже любых навязчивых звуков. До его слуха доносилось лишь монотонное тиканье часов в холле. Джеймс подумал, что Луиза проводит в такой обстановке большую часть дня, после того как он уезжает в Лондон, а дети отправляются в школу. Неудивительно, что она разговаривает с собакой.

Когда она наконец вернулась, он испытал такое облегчение, что с трудом удержался, чтобы не броситься к ней. Возможно, Луиза почувствовала его настроение, потому что через мгновение она заглянула в дверь и позвала мужа по имени. Он постарался сделать вид, что застигнут врасплох.

— В чем дело?

— Если понадоблюсь, я в саду.

Джеймс-то надеялся, что она разожжет огонь и усядется у камина с вышивкой в руках, поджидая его. Он почувствовал острое разочарование.

— А что ты собираешься делать в саду?

— Надо прополоть клумбу с розами. Другого времени у меня не будет. Но если приедет человек на грузовичке и позвонит в дверь, ты, пожалуйста, ему открой или позови меня.

— Ты кого-то ждешь?

— Свояк миссис Брикс сказал, что постарается заехать сегодня после обеда, если сможет.

Про свояка миссис Брикс Джеймс слышал впервые.

— И зачем он тебе понадобился?

— Видишь ли, у него есть цепная пила. — Джеймс с недоумением уставился на жену, и Луиза нетерпеливо объяснила:

— Джеймс, я же говорила! В лесу свалился старый бук, и фермер сказал, что мы можем использовать его на растопку, если найдем кого-то, кто распилит ствол и ветки. Миссис Брикс вспомнила, что у ее свояка есть цепная пила. Я ведь рассказывала тебе! Просто ты никогда не слушаешь, что я говорю, а если и слушаешь, то не слышишь.

— Это что, семейный скандал?

— А ты чего ожидал? Ладно, забыли, но будь добр, слушай звонок и подойди открыть дверь. Будет ужасно неудобно, если он уедет восвояси, решив, что дома никого нет.

Джеймс согласился, что это будет неудобно. Луиза удалилась, аккуратно закрыв за собой дверь. Вскоре, обутая в резиновые сапоги, она вышла в сад и взялась пропалывать клумбу. Руфус сидел возле садовой тележки, глядя на нее. Дурацкий пес, подумал Джеймс. Никакого от него толку.

Джеймс снова взялся за отчет. Он и не помнил, когда еще отчеты занимали у него столько времени. Кое-как он добрался до финального резюме и как раз обдумывал, как закруглить последнюю фразу, когда его размышления прервало тарахтенье какого-то древнего рыдвана. Развалюха съехала с дороги и остановилась на заднем дворе, где, продолжая яростно фыркать, дожидалась хозяина, который не рискнул заглушить мотор, не будучи уверен, что в доме его дожидаются. Водитель подошел к двери и нажал на звонок.

Удачная концовка вылетела у Джеймса из головы. Он встал из-за стола и пошел открыть дверь. На пороге стоял высокий статный мужчина, седовласый, с загорелым морщинистым лицом, в вельветовых брюках и твидовом пиджаке. За его спиной, выпуская облака выхлопных газов, кашлял и содрогался старенький голубой фургон, покрытый ровным густым слоем грязи и навоза.

Мужчина, не мигая, уставился на Джеймса своими ярко-синими глазами.

— Миссис Гарнер?

— Нет, я не миссис Гарнер. Я мистер Гарнер.

— Мне нужна миссис Гарнер.

— Вы свояк миссис Брикс?

— Так точно. Редмэй. Так меня зовут. Джош Редмэй.

Джеймс был обескуражен. Мужчина мало походил на родственника миссис Брикс. Со своими синими глазами и военной выправкой он больше напоминал отставного адмирала, не привыкшего иметь дело с сухопутными бумагомарателями.

— Миссис Гарнер в палисаднике перед домом. Если вы…

— Я привез цепную пилу. — Редмэй явно не привык церемониться. — Где дерево?

Джеймса так и подмывало ответить: «Два градуса на юго-юго-восток», — однако он выдавил только: «Я точно не знаю, жена покажет, куда идти».

Редмэй смерил Джеймса долгим взглядом, который тот встретил достойно, расправив плечи и выставив вперед подбородок. Затем Редмэй развернулся на каблуках, подошел к своему заляпанному навозом фургону, забрался в кабину и выключил зажигание. Наступила тишина; фургон перестал трястись, однако во дворе по-прежнему сильно пахло выхлопными газами. С заднего сиденья Редмэй достал цепную пилу и канистру с бензином. Взглянув на лезвие, напоминающее акулью челюсть с бритвенно острыми зубами, Джеймс внезапно страшно перепугался, уже представляя себе Луизу, лишившуюся пальцев.

— Мистер Редмэй…

Свояк миссис Брикс обернулся. Джеймс понимал, что выставляет себя глупцом, но ему было все равно.

— Только не позволяйте моей жене брать пилу в руки, хорошо?

Выражение лица Редмэя не изменилось. Он коротко кивнул Джеймсу, взвалил пилу на плечо и скрылся за углом дома. Наконец-то, подумал Джеймс, возвращаясь в столовую. Я уж подумал, что он сейчас в меня плюнет.

В четыре с четвертью отчет был готов. Прочтен и перечтен, выправлен и прошит. Удовлетворенный своей работой, Джеймс затолкал его в кейс и защелкнул замки. Завтра утром секретарша его перепечатает. После обеда все члены совета директоров получат свои копии.

Джеймс здорово устал. Он потянулся и зевнул. На другом краю сада завывала цепная пила. Джеймс поднялся, прошел в гостиную, взял с каминной доски коробку спичек и разжег огонь, а потом отправился в кухню вскипятить чайник. На столе стояла корзинка со стираным бельем, дожидавшимся глажки. Рядом с раковиной в миске он увидел начищенную картошку; на плите что-то булькало в кастрюльке: подняв крышку, Джеймс вдохнул аппетитный запах супа из спаржи. Его любимого.

Чайник закипел. Джеймс заварил чай, налил его в термос, отыскал кружки, бутылку молока, пакетик с рафинадом. Порывшись в буфете, он вытащил оттуда большущую фруктовую коврижку. Отрезав от нее три куска, он сложил припасы в корзину, набросил старую куртку и вышел из дому.

Вечер был тихий и синий, влажный воздух пах сыростью и прохладой, землей и свежими побегами. Джеймс прошел по лужайке, потом через загон, перелез изгородь и углубился в буковую рощу. Вой пилы стал громче — по нему он без труда отыскал Редмэя и Луизу. Редмэй соорудил из нескольких бревен импровизированные козлы, и они с Луизой работали вместе: Редмэй держал пилу, а Луиза подавала ветки, которые за считанные секунды превращались в аккуратно распиленные поленца. В воздухе витал аромат стружки.

Вид у обоих был донельзя деловитый; Джеймсу показалось, что они успели подружиться, и он внезапно ощутил острый укол ревности. Возможно, когда-нибудь он бросит свою работу, крысиные бега рекламного бизнеса и они с Луизой будут вечерами вместе распиливать бревна.

Луиза подняла глаза и заметила мужа. Она что-то сказала Редмэю, и через мгновение вой пилы стих. Редмэй, выпрямившись, смотрел, как Джеймс подходит к ним.

С корзинкой в руках, Джеймс ощущал себя прямо-таки женой фермера, явившейся в поле. Он сказал: «Я подумал, почему бы нам не выпить чашечку чаю?»

Очень славно было в сумерках сидеть в лесу, попивая чай и смакуя сладкую коврижку, и слушать, как хлопают крыльями вяхири. Луиза, которая успела сильно устать, положила голову Джеймсу на плечо и с удовлетворением сказала:

— Только посмотри на эту груду! Кто бы мог подумать, что из какой-то пары веток получится столько Дров!

— Мы с вашей женой уже обо всем договорились, — пробурчал Редмэй, попыхивая сигаретой. — Я возьму у фермера трактор с прицепом и привезу дрова к дому. Но это только завтра. Сейчас уже слишком темно. Такие дела лучше делать днем.

Они сложили в корзину термос и кружки и отправились назад. Дома Луиза поднялась наверх принять ванну. Джеймс пригласил Редмэя выпить, и тот охотно принял приглашение; они уселись у камина и подкрепились изрядной порцией виски, так что к моменту когда Редмэй решил отправляться восвояси, они уже были лучшими друзьями.

— Знаешь, — сказал Редмэй, — жена у тебя — сокровище, одна на миллион. — Он забрался в кабину своего фургона и с грохотом захлопнул дверцу. — Если соберешься избавиться от нее, сразу дай мне знать. У меня для такой хлопотуньи дел всегда хватит.

Но Джеймс ответил, что не собирается от нее избавляться. По крайней мере, не сейчас.

Когда Редмэй уехал, он вернулся в дом и поднялся наверх; Луиза уже вылезла из ванны и набросила голубой бархатный халат, перетянув пояском тонкую талию. Она расчесывала волосы.

— Я так и не спросила тебя про отчет: ты закончил?

— Да. Все готово.

Он присел на краешек кровати. Луиза побрызгалась духами и, подойдя к мужу, поцеловала его в макушку.

— Значит, ты изрядно потрудился, — сказала она ему, вышла из комнаты и отправилась вниз. Он еще немного посидел в спальне, а потом разделся и принял ванну. Когда Джеймс спустился, Луиза уже перегладила белье, лежавшее в корзине — в кухне еще витал запах горячего утюга и свежевыглаженных сорочек. Проходя мимо столовой, он сквозь распахнутые двери увидел, что она накрывает на стол. Джеймс остановился и стал смотреть. Луиза подняла голову, заметила его и спросила:

— В чем дело? Что-то не так?

— Ты, наверное, устала?

— Да нет, не особенно.

Он спросил, как спрашивал каждый вечер:

— Хочешь чего-нибудь выпить?

Луиза ответила, как обычно:

— Пожалуй, немного шерри.

Жизнь возвращалась на круги своя.

Все шло по заведенному обычаю. На следующее утро Джеймс отправился в Лондон, просидел весь день в своем кабинете, пообедал с приятелями в ресторане, а вечером — в самый час пик, в плотном потоке автомобилей — поехал за город, домой. Он остановил машину в Хенборо, зашел в цветочный магазин и купил Луизе большой букет нежных желтых жонкилей, бледно-розовых тюльпанов и голубых ирисов. Продавщица завернула их в тонкую бумагу, Джеймс заплатил, привез цветы домой и подарил жене.

— Джеймс! — она выглядела потрясенной, если не сказать больше. Не в его привычках было возвращаться домой с охапками цветов. — Они великолепны!

Она зарылась в цветы лицом, вдыхая сладкий аромат жонкилей. Потом подняла глаза.

— Но почему?

Потому что ты — моя жена. Мать моих детей, сердце моего дома. Твоими трудами появляются фруктовые пироги в буфете, чистые рубашки в шкафу, поленья в корзине, розы в саду. Ты — это цветы в церкви, и запах краски в ванной, и скупая слеза на глазах Редмэя. И я тебя люблю.

Он сказал:

— Просто так.

Она потянулась поцеловать его.

— Как прошел день?

— Как обычно, — ответил Джеймс. — А у тебя? Что ты делала сегодня?

— О, — сказала Луиза. — Так, ничего особенного.

Прекрасные испанки

В среду в начале июля скончался старый адмирал Коллей. Похороны состоялись в субботу в деревенской церкви, а через две недели в этой же церкви его внучка Джейн вышла замуж за Эндрю Лэтхема. Кое-кто в деревне выразил свое недовольство, воздев кверху брови, от дальних родственников пришла пара возмущенных писем, однако члены семьи стояли на своем: «Он сам так хотел, — говорили они друг другу, вытирали слезы и продолжали подготовку к свадьбе. — Он сам так хотел».

Лори проснулась в половине седьмого утра; июльское солнце заливало спальню своими горячими лучами. Свет лежал на ее постели теплым одеялом. Солнечные блики, отражаясь от зеркал трюмо, падали на выцветший розовый ковер. За открытым окном сияло бледно-голубое безоблачное небо, предвестник дивного летнего дня. С моря дул легкий бриз, колыхая занавески с узором из ромашек. Такие же ромашки украшали обои и подзор на большой кровати — их выбрала мать Лори, когда той было тринадцать и она жила в пансионе. Лори помнила, как приехала домой и оказалась в совершенно незнакомой комнате. Ей пришлось сделать вид, что она довольна ремонтом, однако в глубине души ей хотелось жить в комнате наподобие корабельной каюты: аккуратной до аскетизма, с белеными стенами и кроватью как у деда — с выдвижными ящиками в основании и лесенкой, по которой на нее надо взбираться.

Счастлива будет невеста, что венчается в солнечный день. Она услышала, как где-то далеко внизу в недрах старого дома открылась и закрылась дверь, потом залаяли собаки. Лори знала, что мать уже давно встала и сейчас, наверное, пьет утренний чай, сидя за кухонным столом и составляя уже как минимум сотый список неотложных дел.

Встретить тетю Бланш на станции.

Парикмахер — останется ли на ланч?

Роберту съездить к флористу за гвоздиками.

Еда для собак. НЕ ЗАБЫТЬ.

Счастлива будет невеста, что венчается в солнечный день. По другую сторону верхней площадки лестницы, во второй спальне под самой крышей, сладко спала Джейн. Она никогда не вставала рано по утрам и не собиралась впервые за двадцать пять лет изменять своим привычкам, пусть даже в утро собственной свадьбы. Лори представила, как сестра, вся розовая и белокурая, свернулась клубочком на кровати: спутанные волосы рассыпались по подушке, старенький безглазый игрушечный мишка крепко прижат к груди. Их мать уже высказала свое недовольство по поводу медведя — она считала, что его никак нельзя брать с собой в свадебное путешествие. Лори признала, что он плохо сочетается с соблазнительным бельем и романтической атмосферой, однако, поскольку Джейн всегда с легкой душой соглашалась с любыми требованиями, а потом запросто поступала по-своему, Лори была уверена, что вечером медведь непременно окажется на подушке номера для новобрачных в дорогом отеле.

Она продолжала мысленную экскурсию по дому. В комнате для гостей спали ее брат с женой. Дети заняли их прежние детские. Лори подумала об отце: вот он зашевелился, открыл глаза, порадовался прекрасной погоде и тут же начал беспокоиться — о паркинге для машин, о шампанском, о своих брюках, отданных в химчистку… И, конечно, о счетах.

— Мы не можем позволить себе большую свадьбу, — решительно заявил он сразу же после помолвки. Остальные придерживались того же мнения, хотя, пожалуй, по разным причинам.

— К чему нам пышная свадьба, — сказала Джейн. — Достаточно будет расписаться в ратуше, а потом устроить обед в тесном кругу.

— Мы не хотим шикарной свадьбы, — слабым голоском откликнулась ее мать, — но в деревне будут ждать праздника. Наверное, надо устроить хотя бы что-то очень простое…

Далее должны были высказаться Лори и дед, однако Лори в тот момент находилась в Оксфорде, погруженная в лекции и доклады, а вот дед выступил, да еще как.

— У вас всего две дочери, — заявил он родителям Лори. — Почему это у них не должно быть пышной свадьбы? Шатер можно не заказывать — просто вынесем мебель из гостиной, и если денек будет хороший, рассадим гостей на лужайке.

Она прямо-таки слышала, как он все это говорит. Лори повернулась на другой бок и зарылась лицом в подушку, стараясь подавить душившие ее слезы, потому что на протяжении всей жизни дед был для нее самым близким человеком, самым мудрым советчиком и самым надежным другом. Джейн и Роберт были погодками, а Лори родилась только шесть лет спустя, поэтому она всегда была сама по себе и росла словно единственный ребенок в семье.

— Все-таки она немножко странная, — говорили матери подружки, думая, что Лори их не слышит. — Вечно бродит одна. Она хоть когда-нибудь играет с другими детьми?

Но Лори не нужны были другие дети, потому что у нее был дед.

Дед всю свою жизнь прослужил во флоте. После отставки и кончины жены — то есть больше двадцати лет назад — он купил у сына клочок земли, построил себе дом и переехал в Корнуолл, навсегда оставив Портсмут. Дом был деревянный — из кедра, крытый дранкой, с просторной верандой, нависавшей над старым волноломом. В прилив волны с шумом разбивались о камни, напоминая деду о его славном прошлом. На перилах веранды был закреплен телескоп, в который он с удовольствием подолгу смотрел. Не за кораблями, потому что они больше не заходили в бухту, — там осталось лишь несколько стареньких рыбацких лодок, которые обычно валялись на берегу вблизи дома. Деду нравилось наблюдать за птицами и подсчитывать машины, проезжавшие по дороге, которая шла по другому краю песчаной косы. Зимой они появлялись совсем редко, зато летом, в туристический сезон, неслись одна за другой: солнце сверкало, отражаясь от лобовых стекол, а ровный гул моторов напоминал жужжание пчел.

Он умер прямо на веранде теплым летним вечером, с традиционным стаканчиком розового джина в руках, под музыку граммофона, игравшего в гостиной. Дед очень любил свой граммофон. Телевизор он не смотрел, зато был большим любителем музыки. О ночь, божественная ночь, чудесней я не знал… «Баркарола». Она играла, когда дед умер — пластинка все крутилась и крутилась на граммофоне, и игла, соскакивая, возвращалась к последнему аккорду.

У него было и старенькое пианино, на котором он играл с энтузиазмом, хотя и без особого мастерства. Когда Лори была еще малышкой, он разучивал с ней песни и они распевали хором под дедов аккомпанемент. Обычно это были матросские песенки на немудрящий мотив: «Джонни любит виски», «Рио-Гранде», «Шенандоа»… Но больше всего дед любил «Прекрасных испанок»:

Он играл ее в темпе медленного марша, мощными бравурными аккордами, и Лори так старательно тянула долгие ноты, что ей частенько не хватало дыхания.

— Отличный медленный марш, — говорил дед, вспоминая, как играл «Прекрасных испанок» флотский оркестр на Китовом острове: контр-адмирал обходил строй, плескался в небе военно-морской флаг…

Его историям не было конца: он рассказывал про Гонконг, и Симонз-таун, и Мальту. Как воевал на Средиземном море, плавал на Дальний Восток и на Цейлон. На его долю выпали кораблекрушения, обстрелы и бомбардировки, но он отовсюду выходил без единой царапины, подтрунивая над другими и над собой, вечный и непотопляемый, — один из самых заслуженных адмиралов на флоте.

Вечный… Нет, и он был не вечен. Однажды его голова упала на грудь под звуки «Баркаролы», а стакан с розовым джином полетел на пол и рассыпался тысячью осколков. Никто не знал, сколько он просидел там, потому что никто и подумать не мог, что его уже нет. Рыбак, явившийся за лодкой, заглянул на веранду и понял, что что-то не так; он пришел к ним в дом, и, комкая в руках свою старую шляпу, сообщил печальную новость…

На траурной службе они пели «Да святится», а потом «Отец Небесный, вечный Спаситель». Лори взглянула на простой гроб, покрытый военно-морским флагом, и разразилась громкими безудержными рыданиями, так что мать вынуждена была потихоньку вывести ее за дверь. С того дня она ни разу не заходила в церковь; придумала сотню причин, чтобы не идти на вчерашнюю репетицию свадьбы.

— Я единственная подружка невесты и прекрасно знаю, что надо делать. Нет смысла мне идти в церковь, когда дома еще столько дел. Я помогу передвинуть мебель, пропылесосить ковер в гостиной…

Но сегодня другое дело — сегодня свадьба и никакие предлоги не помогут.

Да и в кровати дольше валяться нельзя. Лори встала, оделась, расчесала волосы и пошла поздороваться с Джейн. Джейн завтракала в постели — ей, лентяйке, это всегда нравилось. Лори ненавидела завтракать в кровати, потому что потом приходилось долго вытряхивать крошки из простыней.

Она сказала:

— Доброе утро, как ты себя чувствуешь? — и подошла поцеловать Джейн, а та ответила:

— Не знаю. А как я должна себя чувствовать?

— Может, ты нервничаешь?

— Нисколечко. Вообще, мне ужасно уютно и спокойно. И тепло.

— Сегодня чудесный день, — сказала Лори, вытаскивая мишку из-под подушки сестры. — Привет, Тедди, — шутливо приветствовала она его. — Знаешь, твои дни сочтены.

— Ничего подобного, — отозвалась Джейн, заталкивая медведя назад. — С ним еще наши дети будут играть. Поешь-ка со мной тостов.

— Нет, ешь сама. Тебе надо набраться сил.

— Тебе тоже надо. Ты же должна будешь ловить букет невесты, который я обязательно запущу тебе прямо в руки, и быть любезной с другом жениха…

— Ради бога, Джейн…

— Да ладно тебе! Это же Уильям Боскаван. С ним даже приятно побыть любезной. Конечно, ты вечно фыркаешь словно раненый кабан, стоит только ему появиться, но он тут ни при чем. С тобой он всегда исключительно вежлив.

— Ну да, и разговаривает как с десятилетней.

Уильям Боскаван всегда был всеобщим любимцем. Его отец владел адвокатской конторой, в которую пять лет назад поступил и Уильям, вернувшийся после учебы домой, чтобы жить и работать в родном городке. И не только жить и работать, а еще и разбивать сердца — чуть ли не всех девушек в округе. Был у него роман и с Джейн, однако она предпочла ему Эндрю Лэтхема. Как ни удивительно, это не повлияло на его дружбу с Эндрю, и когда зашла речь о свадьбе, Эндрю объявил, что Уильям будет другом жениха.

— Не понимаю, что тебе в нем не нравится.

— Мне все нравится. Просто он какой-то… слишком лощеный, что ли.

— Никакой он не лощеный. Он очень славный.

— Я хотела сказать… брось, ты прекрасно понимаешь. Эта его машина, и катер, и все эти девушки, которые начинают изо всех сил хлопать ресницами, стоит ему поглядеть в их сторону.

— Ты просто злюка. Он же не виноват, что все в него влюбляются.

— Не пользуйся он таким успехом, я симпатизировала бы ему гораздо больше.

— Что, зелен нынче виноград? Он не нравится тебе, потому что нравится всем остальным?

— Я не говорила, что он мне не нравится. Я имею в виду: в нем нет ничего такого, что может не нравиться. Просто иногда мне хочется, чтобы у него выскочил прыщ, или у его машины лопнуло колесо, или чтобы он свалился в воду со своего катера.

— Нет, ты просто невыносима! В конце концов ты выскочишь замуж за какого-нибудь книжного червя в очках с толстенными стеклами — как донышко у бутылки.

— Собственно, с такими я преимущественно и общаюсь.

Они посмотрели друг другу в глаза, а потом вдруг расхохотались.

Джейн сказала:

— Сдаюсь! Перед твоим напором мне не устоять.

— То же самое я могу сказать про тебя, — ответила Лори. — Ладно, пойду-ка я завтракать.

Когда она уже распахнула дверь, Джейн внезапно позвала: «Лори!» — и тон у нее был совсем другой, так что Лори замерла и оглянулась, держа руку на ручке двери.

— Лори, ты как, в порядке?

Лори молча смотрела на сестру. Они никогда не были особенно близки, не поверяли друг другу свои тайны, и Лори чувствовала, что Джейн пришлось сделать усилие, чтобы это сказать. Она понимала, что в ответ ей надо тоже пойти навстречу, изменить привычной сдержанности, однако то была ее последняя защита от пустоты, от пронзительного чувства утраты. Дай она слабину, и у нее из глаз потоком хлынут слезы и она проплачет весь остаток дня.

Лори почувствовала, как что-то захлопнулось у нее в душе, — словно щупальца анемона, которые втягиваются внутрь от малейшего прикосновения.

Она спросила:

— Ты о чем? — сама понимая, что голос ее звучит слишком холодно.

— Ты же знаешь. — Бедняжка Джейн выглядела обескураженной. — Дед… — Лори молчала. — Мы… мы все понимаем, что тебе сейчас тяжелее всего, — растерянно пробормотала сестра. — Ты была его любимицей. А сегодня, сейчас… Я сама хотела перенести свадьбу. Я была не против зарегистрироваться в ратуше. Эндрю тоже согласен. Но мама с папой… они наверняка бы расстроились…

— Ты не виновата, — сказала Лори.

— Я не хочу тебя расстраивать. Я не хочу, чтобы из-за нас ты переживала еще больше.

Лори повторила:

— Ты не виновата. — А потом, поскольку больше сказать ей было нечего, вышла из комнаты и затворила за собой дверь.

Утро тем временем продолжалось. Дом, из которого вынесли почти всю мебель, казался совсем незнакомым, его наводняли чужие люди. Приезжали поставщики, у дверей останавливались фургоны, на лужайке расставляли столы, бокалы сверкали на солнце словно сотни мыльных пузырей. На маленьком грузовичке приехала дама из цветочного магазина — она добавляла финальные штрихи к букетам, которые составляла весь вчерашний день. Роберт отправился на станцию встречать тетю Бланш. Одного из детей стошнило. Отец Лори не мог найти подтяжки, а ее мать в который раз продемонстрировала свой строптивый нрав, в последний момент объявив, что ни за что не появится на людях в шляпке, которую заказали специально к ее платью матери невесты. В доказательство она спустилась в этой шляпке вниз — злосчастный головной убор был сшит из ярко-розового шелка оттенка азалии и напоминал колпак поваренка.

— Я бог знает на кого в нем похожа, — причитала мать.

Лори видела, что она вот-вот разразится слезами, поэтому все бросились ее утешать, говорить, что она выглядит потрясающе, что с соответствующей прической и нарядом шляпка произведет настоящий фурор. Когда приехал парикмахер, мать все еще колебалась насчет шляпки, однако появление нового человека отвлекло ее от переживаний и она позволила увести себя наверх.

— Отлично, — сказала Лори отцу. — Что может быть лучше для разгулявшихся нервов, чем визит парикмахера? Думаю, она скоро успокоится.

Отец, приглаживая рукой редеющие волосы, внимательно посмотрел на Лори.

— А как ты? В порядке? — спросил он. Он постарался произнести это вскользь, однако Лори знала, что отец имеет в виду, и это было невыносимо. Она сделала вид, что не поняла его:

— Ну, у меня-то шляпки нет, только бутоньерка.

Лори увидела, как изменилось его лицо, и горько раскаялась, однако прежде чем она успела сказать еще хоть слово, отец под каким-то предлогом вышел из комнаты и говорить было слишком поздно.

Из ресторана для них привезли ланч; вся семья расселась за привычным столом и стала есть непривычную пищу: заливное из цыпленка, картофельный салат и бисквит, пропитанный вином, в то время как обычно на ланч у них подавались суп, хлеб и сыр. После еды все пошли наверх переодеться; Лори расчесала свои шелковистые волосы, свернула их в узел на затылке и закрепила сбоку большую камелию. Надела нижнюю юбку, а поверх нее — длинное светлое платье, застегнула длинный ряд крошечных пуговичек на корсаже. Дополнила наряд ниткой жемчуга, взяла букетик подружки невесты и подошла посмотреться в большое зеркало на дверце шкафа. Из зеркала на нее смотрела какая-то незнакомка: очень бледная, с длинной шеей, темными кругами под глазами и лишенным выражения лицом. Она подумала: Я выгляжу так с того дня, как умер дед. Кажусь закрытой, недоступной. Я хочу поговорить о нем и не могу. Пока не могу. Пусть пройдет этот день, пусть все закончится — тогда, возможно, я и смогу. Но не сейчас.

Она открыла дверь, спустилась по лестнице и постучалась в спальню матери. Лори вошла и увидела, что мать сидит перед трюмо и красит ресницы тушью, готовясь надеть ту самую шляпку. Волосы, только что тщательно уложенные парикмахером, завитками обрамляли ее лицо. Мать выглядела очень хорошенькой. Глядя в зеркало, она встретилась с Лори глазами. Потом развернулась на своем пуфе и долгим взглядом посмотрела на младшую дочь. Дрогнувшим голосом мать сказала:

— Дорогая, ты выглядишь потрясающе.

Лори улыбнулась.

— Ты на это не рассчитывала?

— Ну что ты! Просто я внезапно ощутила прилив материнских чувств. Я очень тобой горжусь!

Лори наклонилась ее поцеловать.

— Я оделась слишком рано, — сказала она. Потом добавила: — Ты тоже потрясающе выглядишь. А шляпка просто очаровательна.

Мать взяла ее за руку.

— Лори…

Лори выдернула руку.

— Только не спрашивай, в порядке ли я. И не говори про деда.

— Дорогая, я все понимаю. Мы все по нему скучаем. У всех в душе огромная пустота. Он должен был быть с нами сегодня, а его нет. Но ради Джейн, ради Эндрю, ради самого деда мы не должны горевать. Жизнь продолжается — он не хотел бы, чтобы что-нибудь испортило этот день.

Лори сказала:

— Я не собираюсь ничего портить.

— Тебе сейчас тяжелее всех. Мы это знаем…

— Я не хочу об этом говорить.

Лори спустилась в гостиную. Там все было готово к свадебному приему. Комната казалась странной, незнакомой. Но дело было не в доме, не в изменившейся гостиной, заставленной букетами и накрытыми столами. Дело было в ней самой. В том, как невесомо сидело на ней платье, как охватывали ноги изящные туфельки, как мерзла шея, привыкшая к теплой волне закрывавших ее волос. Все изменилось. Она знала, что ничего не будет так, как прежде. Возможно, то было начало взрослой жизни. Наверное, постарев, она будет вспоминать этот день и думать: Тогда-то все и началось. В тот день я перестала быть ребенком, поняла, что ничего не длится вечно.

С букетом в руках она прошла сквозь распахнутые стеклянные двери и присела на стул на террасе, выходившей в сад. На лужайке стояли накрытые столы, над ними, словно гигантские цветки, нависали зонты от солнца, отбрасывая на траву свои черные тени. Сад полого спускался к берегу бухты. Над живой изгородью из фуксии вздымались в небо мачты рыбацких шхун, виднелся конек крыши дедова дома. Она размышляла о времени, жалея, что его нельзя повернуть вспять. Нельзя снова стать двенадцатилетней, побежать в шортах и кедах с полотенцем через плечо к дому деда, позвать его в их ежедневную экспедицию по пляжу. Прыгнуть в местный поезд и доехать до ближайшего городка, где дед запасался табаком и бритвенными лезвиями, а Лори покупал мороженое в вафельном стаканчике и они сидели на волноломе в лучах закатного солнца, наблюдая за рыбаками.

К дому с главной дороги свернула машина. Лори услышала, как прошелестели по гравию шины, хлопнула дверца. Она подумала, что это очередная доставка к свадьбе, а может, явился приглашенный в последний момент бармен или почтальон принес поздравительную телеграмму. Однако тут распахнулась парадная дверь и послышался мужской голос: «Есть кто дома?» — и Лори поняла, что прибыл друг жениха, Уильям Боскаван.

Он был последним, кого она сейчас хотела бы видеть. Лори застыла на месте, немая и неподвижная, словно тень. Она слышала, как он прошел через холл, приоткрыл дверь на кухню.

— Есть тут кто-нибудь?

Стараясь ступать как можно тише, она спустилась по ступеням в залитый солнцем сад и побежала по лужайке. Ветер подхватил ее длинные юбки; воздушная ткань облепила ноги, подошвы туфелек слегка скользили по влажной траве. Она добралась до калитки в живой изгороди из фуксии; никто ее не окликнул. Лори закрыла калитку и побежала по тропинке к дому деда.

Дверь была не заперта. Ее никогда не запирали. Лори вдохнула запах кедрового дерева, табака и лавровишневой воды, которой дед обычно смачивал волосы. Стены узкого коридора были увешаны фотографиями судов, которыми командовал старик. Взгляд ее упал на гигантский гонг из храма в Бирме, потом на рога антилопы-гну, подстреленной дедом в Южной Африке. Она вошла в гостиную — пол там был покрыт протертым персидским ковром, на нем стояли разномастные кожаные кресла. В доме было очень тепло; муха с жужжанием пыталась пробиться сквозь закрытое окно на другом конце гостиной. Лори прошла через комнату и распахнула фрамугу. В душную комнату хлынул поток морского воздуха. Лори вышла на веранду и услышала, как волны разбиваются о волнолом; вода в бухте была синее неба и вся переливалась солнечными бликами.

Внезапно она ощутила сильную усталость, словно прошла много миль. Рядом с телескопом стояло дедово кресло. Она села, осторожно расправив юбки, чтобы не измять тонкую ткань. Потом откинулась на спинку и закрыла глаза.

Постепенно слух начал различать в дневном шуме отдельные звуки: гул моторов на шоссе, мерный плеск волн, крики чаек. Она подумала, как здорово было бы просидеть здесь весь день в одиночестве… не ходить на свадьбу, ни с кем не говорить…

Где-то открылась дверь. Сквозняк пробежал по дому, всколыхнулись на окнах тяжелые гардины. Лори открыла глаза, но не пошевелилась.

Дверь закрылась и до ее слуха донеслись осторожные шаги. В следующий момент на веранду вышел Уильям. Он встал перед Лори, глядя на нее сверху вниз. Несмотря на некоторую неловкость, она не могла не признаться себе, что в костюме друга жениха, с белой гвоздикой в петлице, он выглядел сногсшибательно. Белизна воротничка подчеркивала загар, черные волосы гармонировали с темным пиджаком, ботинки были начищены до блеска. Он не был красавцем, однако мужественность, улыбка, сверкающие голубые глаза делали Уильяма настолько привлекательным, что глаз нельзя было отвести.

— Здравствуй, Лори, — поздоровался он.

— Что ты тут делаешь? — спросила она в ответ. — Разве ты не должен оказывать Эндрю моральную поддержку и следить, чтобы он вовремя приехал в церковь?

Уильям улыбнулся.

— Эндрю и так прекрасно себя чувствует, — сообщил он. Потом вернулся в дом и через минуту вышел оттуда со стулом, который поставил напротив ее кресла, и уселся лицом к Лори,вытянув вперед длинные ноги и засунув руки в карманы брюк. — Разве что беспокоится о конфетти в чемодане новобрачной. Он прислал меня забрать багаж Джейн и спрятать его в какой-нибудь неприметной машине. Эндрю сказал, что ничего не имеет против консервных банок, привязанных к бамперу, и даже копченой селедки под капотом, но резко возражает против конфетти, рассыпанного по полу в номере гостиницы.

— Ты виделся с Джейн?

— Нет, но ваш отец вынес мне ее чемоданы. Тут-то он и заметил, что тебя нигде нет, но одна из официанток видела, как ты прошла через сад, вот я и отправился следом. Просто чтобы убедиться, что с тобой все в порядке.

— Все в порядке, — сказала Лори.

— Ты же не собираешься не явиться на свадьбу?

— Конечно нет, — ледяным тоном ответила она. — А тебе разве не надо возвращаться к Эндрю, пока тот совсем не запаниковал?

Уильям посмотрел на часы.

— Пока нет. У меня есть еще как минимум десять минут. — Он потянулся и огляделся вокруг. — Здесь просто здорово. Словно на капитанском мостике корабля.

Лори снова откинулась назад в своем кресле.

— А ты знаешь, — спросила она, — что тут не всегда была бухта? Давным-давно здесь проходил глубокий канал — больше чем на милю в глубь побережья. Приплывали финикийцы, дожидались прилива и заходили в него; они везли на своих кораблях специи, и дамасскую сталь, и всякие средиземноморские сокровища. Груз вытаскивали на берег, товары выменивали, и корабли отправлялись назад, в долгое и опасное плавание, по самый планширь нагруженные корнуоллским оловом. Это было примерно две тысячи лет назад. Только представь себе — две тысячи лет! — Она посмотрела на Уильяма. — Ты знал?

— Да, — ответил он. — Но мне все равно интересно было послушать.

— Очень приятно думать о таком, да?

— Да. Это помогает правильно смотреть на многие вещи.

Лори сказала:

— Мне рассказал дед.

— Я так и понял.

— Я очень по нему скучаю! — внезапно вырвалось у нее.

— Я знаю. Думаю, все мы скучаем по нему. Это был прекрасный человек. И прожил он прекрасную жизнь.

Она и представить себе не могла, что такой человек, как Уильям, будет скучать по старому адмиралу. Она посмотрела на него с неожиданным любопытством и подумала: Я ведь совсем его не знаю. Это было не то же самое, что разговаривать со случайным попутчиком в поезде. С ним ей было легко.

— Дело не в том, что мы проводили много времени вместе. В последнее время я вообще редко бывала дома. Но в детстве я постоянно крутилась тут. Я не могу поверить, что он никогда сюда не вернется.

— Понимаю.

— Он мог рассказать не только про финикийцев и про всякие вещи, происходившие много тысяч лет назад. Огромное количество событий произошло прямо при его жизни. Мир изменился до неузнаваемости у него на глазах. А он ведь все помнил! И у него всегда находилось для меня время. Он отвечал на мои вопросы, все объяснял. Рассказывал, как идти на парусах против ветра, различать звезды в небе. Как пользоваться компасом, играть в нарды или в маджонг. А кто научит детей Роберта всем этим восхитительным вещам?

— Наверное, мы, — произнес Уильям.

Она посмотрела ему в глаза. Лицо его было печальным. Лори спросила:

— По-твоему, я веду себя ужасно?

— Вовсе нет.

— Я и правда веду себя ужасно, и все думают, что я нарочно порчу свадьбу Джейн. Но это совсем не так. Просто если бы у меня было немного больше времени… Эта свадьба… — Глаза ее внезапно наполнились слезами. — Если только можно было бы ее отложить. Я просто не в силах сейчас войти в церковь. Не в силах улыбаться, быть любезной с людьми. Это невыносимо! Все говорят, что дед не захотел бы откладывать свадьбу, но откуда они знают? Мы ведь не можем его спросить, потому что спрашивать некого. Так откуда нам знать?

Лори не могла больше продолжать. Слезы заструились у нее по щекам. Она попыталась смахнуть их ладонью, но тут Уильям вытащил из кармана брюк носовой платок и протянул ей, а Лори без слов приняла его, вытерла слезы мягкой тканью, а потом высморкалась. Она сказала безнадежно:

— Я хотела бы просидеть здесь всю свою оставшуюся жизнь.

Он улыбнулся.

— Это ничего не исправило бы. И адмирала ты этим не вернешь. Кстати, ты неправа. Он и правда хотел, чтобы свадьба обязательно состоялась, — сам так сказал. За две недели до смерти он приходил повидаться с моим отцом. Может, здоровье пошатнулось, а может, у него было что-то вроде предчувствия, но они говорили как раз о свадьбе и адмирал сказал отцу, что если с ним что-нибудь случится, то он не хочет — ни при каких обстоятельствах — отмены свадьбы Джейн.

Лори еще раз вытерла глаза. Помолчав минуту, она спросила:

— Это правда?

— Даю слово. Типичный поступок для твоего старика. Он всегда любил, чтобы все шло четко по плану, как на флоте. Кстати, я скажу тебе еще кое-что, хотя это немного преждевременно. Вопрос конфиденциальный, так что никому не рассказывай. — Лори нахмурилась. — Он завещал этот дом тебе. Хотел, чтобы ты жила тут. Его любимая внучка и лучший друг. Только не начинай снова плакать, потому что лицо у тебя опухнет, и вместо хорошенькой подружки невесты в церковь явится какая-то страхолюдина. Сегодня счастливый день. Не оглядывайся назад. Думай про Джейн и Эндрю. Выше голову! Сделай так, чтобы адмирал мог гордиться тобой.

Она сказала:

— Я боюсь, что буду выглядеть глупо.

— Не будешь, — отозвался он.

И вот момент настал. У дверей старинной церкви стояли невеста под руку с отцом и ее подружка. Перезвон свадебных колоколов затих. Из церкви доносились приглушенные голоса гостей, дожидавшихся начала церемонии. Лори поцеловала Джейн и присела на корточки, чтобы расправить ей юбки и шлейф. Букет невесты сладко пах туберозами.

Викарий в накрахмаленном белом стихаре дожидался у алтаря. Церковный староста подал сигнал мисс Тредуэлл, директрисе деревенской школы, сидевшей за органом. Заиграла музыка. Лори глубоко вздохнула. Они двинулись вперед — через ворота, по двум широким пологим ступеням…

Внутри церкви было сумрачно, в воздухе плавал густой аромат цветов. Но стоило им войти, как солнце пролило свет в витражные окна, а все присутствующие встали. Лори, чтобы не вспоминать про похороны деда, старалась сосредоточиться на розовой шляпке матери, широких плечах брата, аккуратно причесанных головках его детей. Когда-нибудь, — думала она, — когда они подрастут, я расскажу им про финикийцев. Научу всем удивительным вещам, которым дед научил меня.

Эта мысль придала ей сил. Она снова смотрела в будущее. Внезапно Лори поняла, что самое страшное позади. Она больше не чувствовала себя одинокой и несчастной. В душе у нее царил покой. Лори шла по украшенному цветами проходу между скамьями вслед за сестрой, ступая в такт музыке.

Музыка! Все дело было в музыке, которую играла мисс Тредуэлл. Под сводами церкви раздавались триумфальные аккорды — в самый раз для свадьбы. Скорее всего, эту вещь впервые исполняли по такому поводу, но сейчас музыка, торжественная и воодушевляющая, словно волна несла их к алтарю:

У Лори перехватило дыхание. Я ведь ничего не знала! Не знала, что вместо свадебного марша будут играть любимую песню деда.

Собственно, откуда ей было знать? Лори отказалась прийти на репетицию, а остальные члены семьи не хотели лишний раз тревожить ее обсуждением подробностей церемонии.

Дед. Он был тут, в церкви. Радовался за новобрачных, поддерживал родных. Был с ними вместе.

Эндрю и Уильям стояли у алтаря. Оба они повернулись и посмотрели на приближающуюся процессию. Эндрю, не отрываясь, смотрел на Джейн, и на лице его были написаны изумление и гордость. А Уильям…

Он смотрел на Лори. Его взгляд, уверенный и прямой, успокаивал и ободрял. Она почувствовала, что снова дышит свободно и слезы больше не сдавливают горло. Ей хотелось как-нибудь сказать Уильяму про деда, но тут глаза их встретились, он улыбнулся и заговорщицки ей подмигнул, и Лори поняла, что ничего говорить не надо, потому что Уильям уже все знал.

Рождество мисс Кэмерон

У маленького городка под названием Килморан было множество лиц, и все они казались мисс Кэмерон исключительно прекрасными. Весной вода в заливе становилась ярко-синей, на полях паслись ягнята, а в палисадниках у коттеджей плясали на ветру головки нарциссов. Летом появлялись туристы: они приезжали целыми семьями, разбивали на берегу палатки, купались на мелководье. У волнолома открывался киоск, где продавали мороженое, старик из местных жителей катал ребятишек на ослике. Где-то в середине сентября сезон заканчивался, туристы разъезжались, летние домики запирали на зиму — их окна, закрытые ставнями, слепо таращились через залив на холмы дальнего берега. На полях гудели комбайны, с деревьев осыпались листья, бурные осенние приливы поднимались чуть ли не до забора, ограждавшего сад мисс Кэмерон. С севера прилетали дикие гуси — их возвращение знаменовало приход зимы.

В глубине души мисс Кэмерон считала зиму самым лучшим временем года. Дом ее выходил на юг, на залив, и хотя она частенько просыпалась по утрам в полной темноте под завывание ветра и мелкую дробь дождя, выдавались и другие дни, тихие и безоблачные, когда она лежала в постели и наблюдала за тем, как красное солнце медленно выплывает из-за горизонта, заливая ее спальню розоватым светом. Солнце блестело на медных столбиках кровати, отражалось в зеркале, стоявшем на туалетном столике.

Сегодня, двадцать четвертого декабря, выдалось как раз такое утро. Канун Рождества. Она была одна и завтрашний день тоже собиралась провести в одиночестве. Это ее нисколько не пугало. Дом составит ей компанию. Мисс Кэмерон встала и подошла закрыть окно. На далеких холмах Ламмермура белым одеялом лежал снег; чайка села на ограду сада и с криком терзала клювом дохлую рыбину. Потом расправила крылья и поднялась в воздух. Рассветные луни коснулись ее белого оперения, в мгновение ока превратив обыкновенную чайку в волшебную розовую птицу, — при виде такой красоты сердце мисс Кэмерон учащенно забилось от удовольствия и восторга. Она провожала чайку глазами, пока та не скрылась из виду, а потом сунула ноги в тапочки и спустилась вниз вскипятить чайник.

Мисс Кэмерон было пятьдесят восемь лет. Пятьдесят шесть из них она прожила в Эдинбурге в высоком холодном доме с окнами, выходящими на север, в котором родилась и выросла. Она была единственным ребенком в семье и весьма поздним, так что к ее двадцати годам родители были уже на пороге старости. Из-за этого уехать из дома и зажить собственной жизнью для нее было не просто сложно, а почти невозможно, но все-таки она нашла компромисс: поступила в университет, но в местный, и продолжала жить с семьей, а после этого нашла работу учительницы, опять же в местной школе. Когда ей исполнилось тридцать, родители состарились настолько, что и речи быть не могло о том, чтобы отделиться от них, ведь, в конце концов, эти старики, — с изумлением думала мисс Кэмерон, — когда-то подарили ей жизнь.

Когда мисс Кэмерон было сорок, у ее матери, и до того не отличавшейся крепким здоровьем, случился небольшой сердечный приступ; обессиленная, она около месяца пролежала в кровати, а затем скончалась. После похорон мисс Кэмерон вместе с отцом вернулась в их большой мрачный дом. Отец поднялся наверх и угрюмо уселся у камина, а она пошла на кухню заварить ему чаю. Кухня располагалась в нижнем этаже, и на окне были решетки — от грабителей. Дожидаясь пока закипит чайник, мисс Кэмерон смотрела через решетку на их маленький садик с каменистой почвой. Она пыталась высаживать там герани, но они быстро умирали, и сейчас за окном торчал лишь клок настырного кипрея. Решетки придавали кухне сходство с тюрьмой. Раньше эта мысль никогда не приходила ей в голову, но сейчас она поняла, что именно так и обстоят дела: она в тюрьме, и ей из нее не выбраться.

Отец прожил еще пятнадцать лет, и она продолжала работать учительницей, пока его можно было оставлять одного. Когда с ним понадобилось находиться неотлучно, даже днем, она покорно уволилась с работы, которая не приносила ей особенного удовольствия, но, по крайней мере, давала некоторое удовлетворение, и засела дома, полностью посвятив себя отцу. Она располагала собственным доходом, совсем небольшим, и думала, что у отца денег тоже в обрез, — столь скудную сумму он выделял на домашнее хозяйство, так экономно расходовал уголь и электричество, так редко позволял себе хотя бы скромные развлечения.

У него была старенькая машина, которой мисс Кэмерон выучилась управлять, и в теплые дни она, бывало, усаживала отца на переднее сиденье, где он возвышался, напоминая гробовщика в своем сером костюме и черной шляпе, и они отправлялись к морю, или куда-нибудь за город, или в парк Холируд, где отец спотыкающимся шагом совершал небольшую прогулку, а то добирались до поросших травой склонов Артурова трона и усаживались на солнышке. Однако потом цены на бензин резко подскочили и, не посоветовавшись с дочерью, мистер Кэмерон продал машину, а ее денег не хватало на то, чтобы купить другую.

Была у нее подруга, Дороти Лори, с которой они вместе учились в университете. В отличие от мисс Кэмерон, Дороти вышла замуж — за молоденького доктора, который впоследствии стал знаменитым неврологом, и при его активном содействии нарожала кучу превосходных детишек, теперь совсем взрослых. Положение мисс Кэмерон всегда возмущало ее до глубины души. Она считала, что родители подруги — обыкновенные эгоисты, которые думают только о себе, что ее отец с каждым днем обращается с ней все хуже. Продажа машины оказалась последней каплей.

— Это просто смешно! — объявила она за чаем в своей солнечной, уставленной цветами гостиной. Мисс Кэмерон смогла вырваться из дома, уговорив приходящую помощницу посидеть с отцом, накормить его и проследить, чтобы он не свалился с лестницы по пути в туалет. — Какой он все-таки скряга! Уверена, он может позволить себе содержать машину, хотя бы ради тебя!

Мисс Кэмерон не сочла нужным упомянуть, что отец никогда не думал ни о ком, кроме самого себя. Она просто ответила:

— Я не знаю.

— Так попытайся разузнать. Поговори с его бухгалтером. С адвокатом.

— Дороти, я не могу! Это будет для него оскорбительно.

Дороти издала недовольное «пфуфф» — как в старинных романах.

— Я не хочу его огорчать, — сказала мисс Кэмерон.

— Ничего страшного, если он немного огорчится. Если бы он хоть иногда огорчался, то, возможно, не стал бы таким эгоистичным, занудным… — Дороти прикусила язык, а потом закончила, — стариком. Вот.

— Он очень одинок.

— Конечно, он одинок. Эгоисты всегда одиноки. В этом не виноват никто, кроме него. Он столько лет просидел в своем кресле, жалея себя.

Мисс Кэмерон всегда ненавидела споры.

— Ну, — слабым голосом пробормотала она, — тут уж ничего не поделаешь. Ему уже под девяносто, и его не изменишь.

— Да, но тебе еще не поздно измениться! Ты не можешь состариться рядом с ним. У тебя должна быть собственная жизнь.

Отец умер мирно и безболезненно: заснул после обычного вечера дома и вкусного ужина, приготовленного дочерью, да так и не проснулся. Мисс Кэмерон была рада, что смерть его оказалась легкой. На похороны собралось неожиданно много народу. Через день мисс Кэмерон вызвали в адвокатскую контору. Она пришла в черной шляпке и с легким раздражением в душе. Однако в конторе ее ждала совершенно неожиданная новость. Мистер Кэмерон, старый шотландский хитрюга, здорово водил всех за нос. Вся его копеечная экономия и многолетний аскетизм были одним большим блефом. Он завещал своей дочери дом и деньги — сумму, о которой она не смела и мечтать. Сдержанная и внешне невозмутимая, как обычно, она вышла из адвокатского бюро на залитую солнцем площадь Шарлотты. Над башнями замка полоскался на ветру флаг, воздух был свежий и холодный. Она зашла в «Дженнерс» и выпила чашку кофе, а потом отправилась к Дороти.

Дороти, услышав новость, отреагировала двояко: с одной стороны, ее разозлила подлость мистера Кэмерона, с другой — она радовалась за подругу и привалившее ей богатство.

— Ты сможешь купить себе машину, — говорила она. — Сможешь путешествовать. Будешь щеголять в норковом манто, ездить в круизы. Что ты собираешься делать? Чему посвятишь остаток жизни?

— Ну, — осторожно ответила мисс Кэмерон, — первым делом я куплю маленький автомобиль. — Мысль о том, что она теперь свободна и может ехать куда угодно, ни с кем не считаясь, была ей в новинку — к этому надо было привыкнуть.

— А путешествия?

Но мисс Кэмерон, в общем-то, не хотелось путешествовать, разве что побывать в Обераммергау, да посмотреть мистерию про Страсти Господни. Круизы ее совсем не привлекали. На самом деле ей хотелось лишь одного. Была одна вещь, о которой она мечтала всю жизнь. И вот теперь мечта сбывалась.

Она сказала:

— Я продам дом в Эдинбурге. И куплю другой.

— Где?

Ответ был известен заранее. В Килморане. Девочкой она ездила туда на летние каникулы — ее пригласили заботливые родители школьной подружки. Каникулы принесли ей столько счастья, что мисс Кэмерон вспоминала о них все эти годы.

— Я перееду жить в Килморан.

— Килморан? Так это же просто на другом берегу залива…

Мисс Кэмерон улыбнулась. Никогда раньше Дороти не видела у нее такой улыбки, поэтому она сразу же замолчала.

— Я куплю там дом.

Так она и сделала. Дом на склоне холма, смотрящий на море. Сзади, с севера, он казался неприметным и скучным, с квадратными окошками и дверью, открывавшейся прямо с мостовой. Однако внутри дом был очень красив: настоящий георгианский особняк в миниатюре, с каменным полом в холле и плавно изогнутой лестницей, ведущей на второй этаж. Наверху находилась гостиная с эркером, перед домом был разбит сад, защищенный от морских ветров высокой стеной. В стене открывалась калитка, за которой начиналась каменная лестница, — по ней можно было спуститься на пляж. Летом там бегали ребятишки, поднимая страшный шум, но их веселая перекличка была для мисс Кэмерон сродни грохоту волн, крикам чаек и неумолчному гулу ветра.

В доме надо было много всего отремонтировать, много на что потратиться, однако мисс Кэмерон набралась решимости и взялась ремонтировать и тратить. Вскоре у нее появилось центральное отопление и двойные рамы. Кухню перестроили, установили там сосновые буфеты и шкафчики, на смену старой сантехнике из обколотого белого фаянса пришли новые раковины и ванна нежного салатного оттенка. Был заказан просторный фургон, на котором переехали в Килморан из их старого дома в Эдинбурге дорогие ее сердцу предметы мебели, фарфор, серебро и фамильные картины. Ковры она купила новые, а вместе с ними и занавески, сменила обои на стенах, а наличники на окнах попросила выкрасить белым.

Что касается сада, то у нее его никогда раньше не было, поэтому мисс Кэмерон накупила книг и изучала их по ночам, лежа в кровати. Она посадила эскалонию, и веронику, и тимьян, и лаванду, купила маленькую газонокосилку и сама косила клочковатый неровный газон.

Работая в саду, невозможно было не познакомиться с соседями. Справа жили Митчеллы — пожилая супружеская пара, пенсионеры. Они вежливо побеседовали через забор, а немного позже миссис Митчелл пригласила мисс Кэмерон на ужин и партию в бридж. Постепенно они сдружились, но Митчеллы были очень старомодными и придерживались приличий: они так и не предложили мисс Кэмерон обращаться к ним по имени, а она была слишком застенчива, чтобы проявить инициативу. Размышляя об этом, она поняла, что в последнее время только Дороти называет ее по имени. Очень грустно, когда тебя некому так называть. Это значит, что ты постарела.

Семейство, жившее слева от мисс Кэмерон, оказалось диаметрально противоположным. Собственно, они не жили в доме постоянно, а приезжали на каникулы и на выходные.

— Их фамилия Эшли, — охотно откликнулась миссис Митчелл на один-два вскользь заданных ей за ужином вопроса о запертом доме по другую сторону сада мисс Кэмерон. — Он архитектор, работает в Эдинбурге. Удивительно, что вы, живя там, ничего о нем не слышали. Амброуз Эшли. Женился на девушке значительно младше себя… она, кажется, художница… у них есть дочь. Очень славная девчушка… Положить вам еще овощного пирога? Может быть, салат?

Эшли объявились только на Пасху. Утро пятницы выдалось солнечным и прохладным, и когда мисс Кэмерон вышла в сад, то услышала за забором голоса, а взглянув на дом, заметила, что ставни с окон сняты, а рамы распахнуты настежь. На ветру порхала розовая занавеска. В окне на втором этаже появилась девушка, и на несколько секунд их взгляды встретились, а потом мисс Кэмерон, смутившись, развернулась и поспешила обратно в дом. Будет ужасно неприятно, если они решат, будто она шпионила.

В тот же день, когда мисс Кэмерон занималась прополкой, кто-то позвал ее из-за забора. Это оказалась та самая девушка — она заглядывала к ней в сад. Лицо у девушки было круглое, веснушчатое, глаза темные, карие, а волосы рыжие, очень густые и немного растрепанные.

Мисс Кэмерон поднялась с колен и пошла через лужайку, на ходу стаскивая с рук перчатки.

— Я Фрэнсис Эшли… — Они пожали друг другу руки над забором. Вблизи было видно, что Фрэнсис вовсе не такая молоденькая, как казалось на первый взгляд. Тонкие морщинки разбегались от уголков глаз и губ, да и оттенок волос был, похоже, не совсем природным, однако лицо Фрэнсис светилось располагающей улыбкой и от нее исходили такое жизнелюбие и оптимизм, что застенчивость мисс Кэмерон как рукой сняло и она сразу почувствовала себя легко и свободно.

Своими карими глазами Фрэнсис обводила соседский сад.

— Бог мой, вы здорово тут потрудились! Сад стал такой чистенький и красивый. Какие у вас планы на воскресенье? Я имею в виду Пасху. Мы устраиваем пикник в саду, если, конечно, не будет дождя. Приходите, пожалуйста, если вы не против пикников.

— О, вы очень любезны. — Мисс Кэмерон еще никогда не приглашали на пикник. — Я… я с большим удовольствием приду.

— Примерно в четверть первого. Можете пройти через садовую калитку.

— Буду ждать с нетерпением.

Буквально за пару дней стало ясно, что жизнь в присутствии Эшли сильно отличается от жизни без них. Во-первых, шуму стало гораздо больше — однако шум был приятный. Голоса, смех, музыка, летевшая из распахнутых окон. Мисс Кэмерон, всегда избегавшая хард-рока или как там это называется, узнала концерт Вивальди и очень обрадовалась. Иногда она замечала, что другие члены семьи Эшли потихоньку заглядывают к ней в сад. Отец семейства был высокий, седовласый, очень худой и держался с большим достоинством; а дочь с волосами того же оттенка, что и у матери, в вытертых джинсах казалась ужасно худенькой и длинноногой. Они привезли с собой друзей (мисс Кэмерон гадала, куда их всех расселили), которые после обеда бродили по саду или отправлялись на пляж поиграть в мяч, а рыжеволосые мать и дочка, словно сестры, босоногие бегали по песку.

Наступило Пасхальное воскресенье — солнечное, хотя ветреное и холодное; на дальнем берегу залива, на вершинах холмов Ламмермура все еще видны были остатки снега. Мисс Кэмерон сходила в церковь, потом вернулась домой, сняла свое выходное пальто и юбку и стала искать, во что переодеться, чтобы отправиться на пикник. Брюк у нее никогда не было, однако в шкафу нашлись удобная юбка и теплый свитер. Набросив поверх них теплую куртку, она заперла входную дверь и, пройдя через сад, открыла калитку в заборе. Над недавно разожженными углями поднимался дымок, на лужайке было полно народу, от мала до велика — некоторые сидели на садовых стульях или полулежали на покрывалах. Гости пребывали в отличном настроении; казалось, что все они хорошо знакомы, поэтому мисс Кэмерон вдруг застеснялась и пожалела, что пришла. Однако в этот момент рядом с ней как по волшебству возник Амброуз Эшли: он держал большую вилку для барбекю с насаженной на зубцы подгоревшей колбаской.

— Мисс Кэмерон! Ужасно рад с вами познакомиться. Как хорошо, что вы пришли! С Пасхой! Проходите, знакомьтесь. Фрэнсис! Мисс Кэмерон пришла. Мы и Митчеллов пригласили тоже, но их пока нет. Фрэнсис, как бы сделать так, чтобы угли поменьше дымили? Эту колбаску разве что собакам можно отдать.

Фрэнсис рассмеялась.

— Пойди поищи собак и отдай им колбаску, а потом попытайся еще раз… — и мисс Кэмерон рассмеялась тоже, потому что Амброуз выглядел донельзя комично со своим вытянутым лицом и подгоревшей колбаской на вилке. Потом кто-то предложил ей стул, кто-то протянул бокал вина. Она собралась было представиться и сказать, что живет по соседству, но тут ей подали тарелку с угощением. Подняв глаза, она увидела, что перед ней стоит дочь Амброуза и Фрэнсис. У нее были темные глаза, как у матери, и отцовская подкупающая улыбка. Ей было не больше двенадцати лет, но мисс Кэмерон, на глазах у которой выросло немало таких вот девчушек, уже сейчас могла сказать, что с годами это дитя превратится в настоящую красавицу.

— Хотите что-нибудь поесть?

— С удовольствием. — Мисс Кэмерон огляделась в поисках местечка, куда можно было бы пристроить свой бокал, а потом поставила его на траву. Она взяла тарелку, бумажную салфетку, нож и вилку. — Спасибо! А как же тебя зовут?

— Бриони. Надеюсь, вам нравятся стейки с кровью — этот как раз такой.

— Восхитительно! — откликнулась мисс Кэмерон, которая ела мясо только хорошо прожаренным.

— А на картошку я положила масло. Специально, чтобы вам не пришлось вставать. — Она улыбнулась и отошла — отправилась помогать матери.

Мисс Кэмерон, пытаясь поудобнее взять вилку и нож, обернулась к своему соседу:

— Какая славная девчушка!

— Да, просто прелесть. Давайте-ка я налью вам еще вина, а потом вы расскажете мне о вашем очаровательном доме.

Праздник удался — он продолжался почти до шести часов. Когда настало время уходить, вода в заливе стояла так высоко, что мисс Кэмерон не решилась идти по саду вдоль волнолома и вернулась к себе традиционным путем — через парадные двери и дальше по тротуару. Амброуз Эшли пошел ее проводить. Она отперла дверь и обернулась, чтобы попрощаться.

— Спасибо за чудесный день. Я отлично провела время. Нечасто мне случается пить вино средь бела дня. Я почувствовала себя настоящей богемной дамой. Когда вы приедете в следующий раз, я непременно приглашу вас к себе. Может быть, на ланч?

— Мы с удовольствием придем, однако это вряд ли случится скоро. Я получил приглашение прочесть курс лекций в университете Техаса. Мы уезжаем в июле — сначала немного отдохнем, а осенью я приступлю к работе. Буду преподавать целый год. Бриони едет тоже. Пойдет в школу в Америке. Мы не хотим оставлять ее тут.

— Это будет великолепный опыт для всех вас! — Он улыбнулся, глядя на нее с высоты своего роста, и она добавила, совершенно искренне: — Нам будет вас не хватать.

Жизнь шла своим чередом. За весной наступило лето, потом осень, зима. Холодные ветры трепали живую изгородь из эскалонии в саду Эшли, поэтому мисс Кэмерон, вооружившись проволокой и кусачками, отправилась в соседский сад и подвязала кусты. Снова пришла Пасха, а за ней лето, но Эшли все не появлялись. Они приехали лишь в конце августа. Мисс Кэмерон как раз возвращалась домой — она ходила в магазин и в библиотеку, сдать книги. Завернув за угол, она увидела их машину, припаркованную у дверей, и сердце ее радостно подскочило. Она зашла к себе, поставила корзинку на стол в кухне и сразу же направилась в сад. Там за забором она увидела мистера Эшли — с косой в руках он сражался с переросшей клочковатой травой. Он замахнулся для следующего удара, но тут заметил ее и застыл на месте.

— Мисс Кэмерон! — Он отложил косу и подошел к забору пожать ей руку.

— Вы вернулись. — Она не скрывала своей радости.

— Да. Мы задержались дольше, чем планировали. Перезнакомились с уймой людей. Столько всего хотелось увидеть, столько сделать. Нам всем там очень понравилось. Но теперь мы снова в Эдинбурге, и я опять по уши в работе.

— А сюда вы надолго?

— Боюсь, всего на пару дней. И все это время мне придется косить траву…

Но тут внимание мисс Кэмерон отвлекло какое-то движение: дверь дома распахнулась, из нее вышла Фрэнсис Эшли и, спустившись по ступенькам, направилась к ним. После секундного замешательства мисс Кэмерон улыбнулась и сказала:

— Добро пожаловать назад! Я очень рада снова видеть вас обоих.

Она надеялась, что ее замешательство осталось незамеченным. Больше всего на свете она боялась, что Эшли поймут, как она потрясена и растеряна. Потому что Фрэнсис Эшли вернулась из Америки восхитительно и совершенно очевидно беременная.

— У нее будет еще ребенок, — сказала миссис Митчелл. — Спустя столько лет! Она снова собирается рожать.

— Собственно, почему бы ей не родить еще ребенка, — слабым голосом отозвалась мисс Кэмерон. — Если уж ей хочется…

— Но Бриони, должно быть, уже четырнадцать.

— Какое это имеет значение?

— Конечно, никакого, но все же это как-то… необычно.

Дамы минуту посидели в молчании, соглашаясь друг с другом.

— Дело в том, — деликатно заметила миссис Митчелл, — что она ведь уже не молода.

— Но выглядит очень молодо, — ответила мисс Кэмерон.

— Да, выглядит она и правда молодо, но ей уже по меньшей мере тридцать восемь. Конечно, это совсем немного, особенно если смотреть с высоты наших лет, однако для ребенка немного поздновато.

Мисс Кэмерон и не знала, что Фрэнсис Эшли уже тридцать восемь. Иногда, когда та бегала по песку вместе со своей длинноногой дочкой, можно было подумать, что они одного возраста. Она сказала:

— Я уверена, что все у них будет в порядке, — однако в глубине души она вовсе не была уверена.

— Ну конечно, — подхватила миссис Митчелл. Взгляды их встретились, и в следующую секунду они обе быстро отвели глаза.

И вот прошла уже половина зимы и наступило Рождество, которое мисс Кэмерон собиралась встретить одна. Если бы Митчеллы были дома, она бы пригласила их завтра на ланч, однако на Рождество они уехали в Дорсет погостить у своей замужней дочери. Дом их стоял пустой. Зато Эшли были здесь. Они приехали из Эдинбурга день или два назад, однако мисс Кэмерон с ними еще не говорила. Она понимала, что стоит с ними повидаться, но по каким-то не совсем понятным причинам зимой общение с соседями давалось ей труднее. Ведь нельзя переброситься парой слов через забор, когда все сидят по домам, растопив камины и задернув на окнах плотные шторы. Она была слишком застенчива, чтобы найти предлог постучаться к ним в дверь. Знай они друг друга подольше, она приготовила бы для них рождественские подарки, но если бы они ничего для нее не припасли, получилось бы очень неловко. Кроме того, ее смущала беременность Фрэнсис. Вчера мисс Кэмерон видела, как соседка развешивает на веревке белье, и ей показалось, что ребенок может появиться на свет в любую минуту.

После обеда миссис Эшли с Бриони отправились прогуляться по пляжу. Они шли медленно, а не бежали, как обычно, по песку. На миссис Эшли были резиновые сапоги и она тяжело, с трудом переставляла ноги, как будто ее обременял не только ребенок в животе, но и все тяготы мира на плечах. Ее рыжие волосы потеряли блеск и обвисли. Бриони шла, примеряясь к походке матери; на обратной дороге она поддерживала Фрэнсис под локоть, помогая ей добраться до дому.

Не надо мне столько о них думать, решительно сказала себе мисс Кэмерон. Не то я превращусь в классическую старую деву, которая подсматривает за соседями и придумывает про них разные истории. Их жизнь не имеет ко мне никакого отношения.

В сочельник, твердо решив создать праздничную обстановку, мисс Кэмерон расставила на каминной полке поздравительные открытки и наполнила вазу ветвями остролиста, потом принесла побольше дров и как следует прибрала в доме, а вечером отправилась в долгую прогулку по пляжу. Домой она вернулась уже в темноте; вечер выдался туманным, с резким западным ветром. Мисс Кэмерон задернула шторы и приготовила себе чаю. Только она уселась перед камином с дымящейся чашкой в руках, зазвонил телефон. Взяв трубку, она с удивлением услышала мужской голос. Звонил Амброуз Эшли, ее сосед.

— Вы дома, — сказал он.

— Конечно.

— Я сейчас зайду.

Он повесил трубку. Через секунду прогремел дверной звонок, и она пошла открыть дверь. Амброуз стоял на тротуаре без кровинки в лице, худой словно скелет.

— Что случилось? — испуганно спросила она.

— Я везу Фрэнсис в Эдинбург в больницу.

— Роды начались?

— Не знаю. Но она уже день или два чувствует себя неважно. Я боюсь. Я позвонил доктору, и он велел сейчас же ее привезти.

— Я могу вам чем-то помочь?

— Я как раз за этим пришел. Вы не могли бы зайти посидеть с Бриони? Она хотела ехать с нами, но мне кажется, не стоит брать ее с собой. И одну мы ее оставить не можем.

— Ну конечно. — Несмотря на беспокойство, мисс Кэмерон ощутила прилив теплых чувств. Им нужна ее помощь! Амброуз сам ее попросил. — Только, по-моему, лучше ей прийти ко мне. Так ей будет легче.

— Вы просто ангел!

Он вернулся к себе в дом, а минуту спустя появился снова, одной рукой обнимая жену. Они пересекли тротуар, и он осторожно усадил ее в машину. Бриони шла следом с чемоданчиком в руках. Девочка была в джинсах и толстом белом свитере, и когда она наклонилась поцеловать мать, мисс Кэмерон почувствовала, как в горле у нее поднимается ком. Четырнадцать лет — непростой возраст; она хорошо это знала. Девочка все понимает, но ничем не может помочь. Она вспомнила, как Бриони бегала с матерью по пляжу, и сердце у нее заныло.

Дверца машины захлопнулась. Мистер Эшли торопливо поцеловал дочь на прощание.

— Я позвоню, — бросил он им обеим, а потом сел за руль. Мгновение спустя машина скрылась из виду: красные огоньки утонули в темноте. Мисс Кэмерон и Бриони остались одни на тротуаре, продуваемые ледяным ветром.

Бриони подросла. Ростом она теперь была с саму мисс Кэмерон, и именно она заговорила первой.

— Вы не против, что я побуду у вас? — тон ее был сдержанный, прохладный.

Мисс Кэмерон решила последовать ее примеру.

— Ничуть, — ответила она.

— Я только запру дверь и поставлю экран перед камином.

— Прекрасно. Я подожду тебя дома.

Когда девочка пришла, мисс Кэмерон подбросила в огонь дров, заварила свежего чаю, отыскала еще одну чашку и блюдце и коробку шоколадного печенья. Бриони уселась на коврик перед камином, подтянув колени к подбородку и плотно обхватив ладонями чашку с чаем, будто сильно замерзла.

Мисс Кэмерон сказала:

— Постарайся поменьше волноваться. Я уверена, все будет в порядке.

Бриони ответила:

— Она даже не хотела этого ребенка. Когда все началось, мы были в Америке, и она сказала, что слишком стара для младенцев. Но потом свыклась с этой мыслью и даже радовалась, и в Нью-Йорке мы закупили одежду и разные вещи для малыша. Но месяц назад все опять изменилось. Она все время была усталая… и какая-то напуганная…

— У меня нет детей, — сказала мисс Кэмерон, — поэтому я не знаю, как чувствует себя женщина в таком положении. Но мне кажется, что время это для нее нелегкое. Тут уж ничего не поделаешь. Да еще тебе со всех сторон советуют приободриться и не грустить.

— Она говорит, что ей слишком много лет. Ей ведь почти сорок.

— Моей маме исполнилось сорок еще до моего рождения, и я была у нее первым и единственным ребенком. Но со мной ничего не случилось, и с ней тоже.

Удивленная ее внезапной откровенностью, Бриони подняла глаза.

— Правда? А вас не смущало, что она уже немолода?

Мисс Кэмерон решила, что ложь во спасение будет в данном случае более уместна.

— Нисколько. Потом, с вашим малышом все будет совсем по-другому, потому что у него будешь ты. Что может быть лучше, чем иметь сестру на четырнадцать лет старше. Ты будешь ему как молоденькая и самая любимая тетка.

— Самое ужасное, — пробормотала Бриони, — что я вовсе не боюсь за ребенка. Но я не переживу, если что-нибудь случится с мамой.

Мисс Кэмерон наклонилась и потрепала ее по плечу.

— Ничего с ней не случится. Не думай об этом. О ней позаботятся врачи. — Она решила, что пришло время поговорить о чем-нибудь другом. — Так. Сегодня Рождество. По телевизору передают гимны. Хочешь послушать?

— Нет, если вы не против. Я не хочу думать про Рождество и телевизор смотреть тоже не хочу.

— Тогда чем бы ты хотела заняться?

— Я подумала, может, мы просто поговорим.

Сердце мисс Кэмерон упало.

— Поговорим? И о чем ты хочешь поговорить?

— Может быть, о вас?

— Обо мне? — помимо воли мисс Кэмерон рассмеялась. — Бог мой, до чего скучная тема! Старая дева, на пороге старческого слабоумия…

— А сколько вам? — спросила Бриони так просто, что мисс Кэмерон сразу ответила.

— Но пятьдесят восемь лет — это совсем еще не старость! Вы только на год или два старше моего отца, а он совсем молодой. По крайней мере, мне так кажется.

— Боюсь, что моя жизнь все равно совсем не интересна.

— А по-моему, каждый человек интересен. Знаете, что сказала мама, когда впервые вас увидела? Что у вас красивое лицо и ей хотелось бы вас нарисовать. Как вам такой комплимент?

От удовольствия мисс Кэмерон залилась румянцем.

— Это очень мило с ее стороны…

— Пожалуйста, расскажите мне о себе. Почему вы купили этот домик? Почему переехали именно сюда?

И вот мисс Кэмерон, обычно крайне сдержанная и молчаливая, с усилием начала рассказывать. Рассказала Бриони о своих первых каникулах в Килморане, еще до войны, когда мир вокруг был молод и невинен и можно было купить мороженое в вафельном стаканчике за один пенни. Рассказала про родителей, про детство, про старый высокий особняк в Эдинбурге. Про университет, и про то, как познакомилась с Дороти. Постепенно воспоминания захватили ее и разговор из муки превратился в радость. Она с удовольствием вспоминала старомодную школу, в которой преподавала столько лет, а потом беспристрастно поведала о тяжелых временах перед кончиной отца.

Бриони слушала внимательно, не дыша, словно мисс Кэмерон рассказывала о невесть каких захватывающих приключениях. Когда она дошла до завещания старого мистера Кэмерона и сообщила, какое роскошное наследство он ей оставил, Бриони не смогла сдержать чувств.

— Это же чудесно! Будто в сказке. До чего жаль, что не объявился какой-нибудь седовласый красавец-принц, чтобы просить вашей руки.

Мисс Кэмерон засмеялась.

— Для этого я немного старовата.

— Обидно, что вы не вышли замуж. Вы были бы замечательной мамой. На худой конец, пускай бы у вас были братья и сестры — тогда вы стали бы чудесной тетушкой! — С довольным выражением она обвела взглядом гостиную. — Этот дом вам так подходит! Наверное, специально вас дожидался — когда вы приедете и поселитесь тут.

— А ты, оказывается, фаталистка.

— Да, но и оптимистка тоже. Верю в судьбу.

— Не стоит во всем полагаться на судьбу. На Бога надейся, но сам не плошай.

— Пожалуй, — кивнула Бриони, — это верно.

Они немного помолчали. В камине треснуло и рассыпалось на угольки полено, и мисс Кэмерон подбросила в огонь еще одно; часы на камине пробили половину восьмого. Обе с удивлением поняли, что наступил вечер, и Бриони сразу же вспомнила о матери.

— Что сейчас там происходит?

— Отец позвонит сразу же, как только что-то станет ясно. А пока давай-ка вымоем чашки и подумаем, что будем есть на ужин. Чего бы тебе хотелось?

— Консервированного томатного супа и яичницу с беконом.

— Согласна. Тогда идем на кухню.

Звонок раздался только в половине десятого. У миссис Эшли начались схватки. Сказать, сколько они продлятся, было невозможно, поэтому мистер Эшли собирался остаться в больнице.

— Бриони заночует у меня, — твердо сказала мисс Кэмерон. — Поспит в комнате для гостей. А я поставлю телефон прямо у моей кровати, так что звоните в любое время, как только что-то будет известно.

— Непременно.

— Хотите поговорить с Бриони?

— Только пожелать ей спокойной ночи.

Мисс Кэмерон пошла на кухню, чтобы Бриони могла поговорить с отцом наедине. Услышав, что трубку опустили на рычаг, она не вышла в холл, а, наоборот, захлопотала у раковины: стала наполнять бутылки горячей водой и протирать и без того идеально чистую столешницу. Она ожидала увидеть Бриони в слезах, однако та была такой же собранной и спокойной, как обычно.

— Он говорит, надо ждать. Вы не против, если я останусь на ночь? Только схожу домой за пижамой и зубной щеткой.

— Конечно, оставайся. Положу тебя в комнате для гостей.

Наконец Бриони улеглась в кровать, положив под одеяло бутылку с горячей водой и выпив кружку кипяченого молока. Мисс Кэмерон зашла пожелать девочке спокойной ночи, но не решилась наклониться и поцеловать ее. Огненно-рыжие волосы Бриони разметались по лучшей льняной наволочке мисс Кэмерон словно шелковые нити; вместе с зубной щеткой она принесла из дома старенького игрушечного мишку. Нос у него был поцарапан, одного глаза не хватало. Полчаса спустя, собираясь ложиться, мисс Кэмерон еще раз заглянула к Бриони — та уже крепко спала.

Мисс Кэмерон лежала под одеялом, но сон никак не шел. В голове крутились воспоминания о людях и местах, о которых она не вспоминала много-много лет.

Каждый человек интересен, сказала Бриони, и душа мисс Кэмерон преисполнилась радости за будущее мира — ему ничто не грозит, если есть молодые люди, которые думают подобным образом.

Она сказала, что у вас красивое лицо. Возможно, думала она, я слишком рано ушла на покой. Замкнулась в своем мире. Как эгоистично думать о себе больше, чем о других. Я должна что-то делать. Может быть, поехать в путешествие? После Нового года надо поговорить с Дороти, пригласить ее поехать вдвоем.

Мадейра. Они могли бы съездить на Мадейру. Небо там синее и цветут бугенвиллеи. И жакарандовые деревья…

Она проснулась внезапно посреди ночи. В спальне было темно, хоть глаз коли, и ужасно холодно. Рядом разрывался телефон: она включила лампочку на прикроватном столике и потянулась за трубкой. Одновременно посмотрела на часы и поняла, что уже утро — шесть часов. Утро Рождества. Мисс Кэмерон поднесла трубку к уху.

— Да?

— Мисс Кэмерон? Это Амброуз Эшли… — голос у него был обессиленный.

— О, — на нее внезапно навалилась слабость. — Говорите же!

— Мальчик. Родился полчаса назад. Чудесныйздоровенький малыш.

— А как ваша жена?

— Спит. С ней все будет в порядке.

Секунду помолчав, мисс Кэмерон сказала:

— Я сообщу Бриони.

— Я приеду в Килморан утром. Точнее, к обеду. Закажу столик в ресторане и поведу вас обеих на ланч. То есть, если вы, конечно, не против пойти…

— Вы очень добры, — откликнулась мисс Кэмерон. — Очень, очень добры…

— Нет, это вы были очень добры к нам, — ответил мистер Эшли.

Новорожденный! Малыш, появившийся на свет рождественским утром. Мисс Кэмерон гадала, не назовут ли его Ноэлем. Она встала и подошла открыть окно. Утро было темным и холодным, начинался прилив, чернильные волны бились о волнолом. Ледяной воздух пах морем. Мисс Кэмерон глубоко вдохнула и почувствовала себя молодой и сильной, полной энергии. Мальчик! Она чувствовала себя так, будто совершила что-то важное, — смешно, ведь на самом деле она не сделала ничего.

Одевшись, она спустилась вниз поставить на плиту чайник. Накрыла на подносе завтрак для Бриони, добавила чашку для себя…

У меня же нет подарка, подумала она. Настало Рождество, а мне нечего ей подарить. Но она знала, что несет Бриони лучший подарок в ее жизни.

Часы показывали семь. Мисс Кэмерон поднялась наверх и вошла в комнату Бриони. Она поставила поднос на столик у кровати и включила маленькую лампу. Потом подошла раздернуть занавески. Бриони пошевелилась. Мисс Кэмерон присела с ней рядом, взяла девочку за руку. Мишка торчал у нее из-за плеча. Бриони приоткрыла глаза: при виде мисс Кэмерон, сидящей на краешке кровати, они тут же широко распахнулись, полные тревоги.

Мисс Кэмерон улыбнулась.

— Веселого Рождества!

— Папа уже звонил?

— У тебя родился братик, а мама твоя здорова и ей ничто не угрожает.

— Ох! — новость оказалась ей не по силам. От облегчения что-то разжалось у нее в душе и все вчерашние страхи Бриони стали изливаться потоками слез. — Ох!

Рот у нее скривился, словно у ребенка, — мисс Кэмерон невыносимо было на это смотреть. Она уже не помнила, когда в последний раз ласково, с любовью прикасалась к другому живому существу, но сейчас она распахнула объятия и заключила в них рыдающую девочку. Руки Бриони стиснули ее шею; мисс Кэмерон казалось, что она ее вот-вот задушит. Она ощущала под своими ладонями худенькие плечи; щека, залитая слезами, крепко прижалась к ее щеке.

— Я думала… думала, произойдет что-то ужасное. Я боялась, что мама умрет.

— Знаю, — сказала мисс Кэмерон. — Я все знаю.

Им обеим понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя. Наконец слезы иссякли, подушки были взбиты, чай разлит по чашкам и они могли поговорить про ребенка.

— Я думаю, — сказала Бриони, — есть что-то особенное в том, чтобы родиться прямо в Рождество. Когда я смогу их увидеть?

— Пока не знаю. Отец скажет тебе.

— А когда он приедет?

— К ланчу. Обещал сводить нас в ресторан и угостить жареной индейкой.

— Здорово! Я так рада, что вы пойдете с нами. А чем мы займемся до его прихода? Сейчас только половина восьмого.

— У нас с тобой куча дел, — ответила мисс Кэмерон. — Надо съесть гигантский завтрак, потом разжечь гигантское рождественское пламя в камине. А потом, если ты захочешь, можем пойти в церковь.

— О да, давайте пойдем! Будем петь гимны. Теперь я ничего не имею против Рождества. Просто вчера мне совсем не хотелось о нем думать. — Она спросила: — Можно мне принять очень-очень горячую ванну?

— Делай все, что хочешь.

Мисс Кэмерон поднялась, взяла с кровати поднос и пошла с ним к двери. На пороге Бриони окликнула ее: «Мисс Кэмерон!» — и она оглянулась.

— Вы были очень добры ко мне вчера вечером. Большое спасибо! Даже не знаю, что бы я без вас делала.

— Я рада, что ты побыла у меня, — искренне отозвалась мисс Кэмерон. — И рада, что мы поговорили. — Секунду она колебалась: ей только что пришла в голову одна мысль. — Бриони, после того что мы пережили вместе, я думаю, тебе не надо больше обращаться ко мне «мисс Кэмерон». Это звучит как-то слишком официально, а мы с тобой стали ближе друг другу, правда ведь?

Бриони это слегка удивило, но ничуть не отпугнуло.

— Здорово. Как скажете. Только как мне теперь вас называть?

— По имени, — сказала мисс Кэмерон и поняла, что улыбается, потому что имя у нее было очень красивое. — Меня зовут Изабель.

Чай с профессором

Они приехали на станцию заранее, но Джеймс был этому только рад, потому что всегда боялся опоздать на поезд. Они припарковали машину, купили ему билет, а сейчас медленно шли вверх по пандусу. Вероника тащила чемодан, у Джеймса под мышкой был зажат мяч для регби, а через плечо переброшен резиновый плащ.

На платформе не было ни души. Сентябрьское солнышко пока пригревало, поэтому они отыскали скамейку в дальнем углу и уселись бок о бок в его золотистых ласковых лучах. Джеймс носком ботинка стал пинать гравий. Над ними шуршали на ветру высохшие пыльные листья пальмы. По дороге проехала машина, из-под небольшого навеса вышел носильщик с тележкой и зашагал по платформе, толкая ее перед собой. Они молча смотрели ему вслед. Потом Джеймс поднял голову и взглянул на часы.

— Найджел опаздывает, — удовлетворенным тоном заметил он.

— У них есть еще пять минут.

Он снова принялся пинать гравий. Она с отсутствующим холодным выражением смотрела на его лицо, повернутое к ней в профиль, смотрела на ресницы, бросающие тень на все еще по-детски пухлые щеки. Ему было десять — ее единственному сыну, который должен был сегодня вернуться в свою школу-пансион. Они уже попрощались дома и крепко обнялись: душа ее в этот момент разрывалась на части. Теперь, когда прощание осталось позади, у нее было такое чувство, будто сын уже уехал. Его выдержка вызывала у нее восхищение.

Машина взлетела вверх по холму, потом переключилась на другую передачу и подрулила к зданию вокзала. Скрипнули тормоза, прошуршали под колесами мелкие камешки.

Джеймс развернулся на скамейке и выглянул в щелку между дощечками ограды.

— Это Найджел.

— Я же говорила, что они вот-вот подъедут.

Они сидели, дожидаясь. Через минуту Найджел с матерью поднялись по пандусу — она, вся белокурая, еле-еле переводила дыхание, а он в своих серых поношенных одежках напоминал неряшливого крота. Найджел был ровесником Джеймса, и в школу они поступили вместе, однако Джеймс не питал к нему никаких дружеских чувств. Единственное, что связывало их, — это путешествие в школу и обратно, когда они сидели в одном купе и передавали друг другу комиксы, да иногда обменивались парой вымученных фраз. Порой Вероника испытывала легкое чувство вины за то, что ее сын упорно игнорировал Найджела.

— Может, пригласим его на каникулы? Тебе будет с кем поиграть.

— Мне хватает Салли.

— Но она девочка, и она твоя сестра. И к тому же гораздо старше. Разве не здорово будет поиграть с мальчиком твоего возраста?

— Только не с Найджелом.

— О, Джеймс, он вовсе не так плох, как тебе кажется.

— Он открыл все окошки в моем рождественском календаре. Отыскал его у меня в столе и открыл — все до единого! Даже сочельник!

Он никогда его не простит. Никогда не забудет. Вероника больше не пыталась уговорить сына, но ей всегда было неловко, когда она лицом к лицу сталкивалась с матерью Найджела. Та же, казалось, никакой неловкости не ощущала. Она думает, решила Вероника, что я слишком незначительна, чтобы беспокоиться из-за меня. Наверное, и к Джеймсу она относится так же.

— Боже, мы уж думали, что опоздаем, да, Найджел? Привет, Джеймс, как дела? Хорошо провел каникулы? Вы куда-нибудь ездили? Мы съездили в Португалию, но Найджел подхватил кишечную инфекцию и неделю провалялся в постели. Лучше бы мы остались дома, честное слово…

Продолжая болтать, она вытащила из сумочки сигарету и прикурила от позолоченной зажигалки. На ней был голубой спортивный костюм на молнии, на ногах — золотистые кеды, на плечи наброшен вязаный свитер. Вероника, глядя на нее, гадала, как она находит время каждый день накладывать макияж. В ее удивлении не было неприязни, наоборот, она восхищалась внешним видом матери Найджела, но сама обычно ходила в старой клетчатой юбке и теннисных туфлях, без грамма косметики на лице.

Мать Найджела спросила про Салли.

— Она уехала в школу на прошлой неделе.

— Она ведь скоро уже заканчивает, да?

— Ей только четырнадцать.

— Четырнадцать! Надо же! Кто бы мог подумать.

— Поезд подходит, — сказал Джеймс.

Все обернулись и посмотрели на поезд так, будто это был враг, двинувшийся в наступление. Он прогремел по рельсам, слегка притормозив на подъеме, и замер у платформы, загородив солнечный свет. Станция наполнилась шумом. Стали открываться двери купе, из них выходили люди. Мать Найджела бросилась вперед, отыскивая купе для некурящих, и Вероника с обоими мальчиками нехотя последовала за ней.

— Сюда! Здесь есть пустое купе… залезайте!

Они поднялись по лесенке, нашли свои места, а потом вернулись за чемоданами и теплыми пальто.

— Пока, дорогой, — сказала мать Найджела сыну. Потом звонко расцеловала его в обе щеке, оставив на них следы помады — позже в купе он сотрет их носовым платком.

Через их головы Джеймс с мамой смотрели друг на друга. По платформе прошел служащий, захлопывая дверцы купе и проверяя, все ли расселись по местам. Поезд шел экспрессом — он останавливался только один раз, на небольшой станции. Запертые в своем купе, мальчики опустили окно и высунулись наружу. Найджел занял почти все место, так что Джеймс, зажатый в углу, с трудом мог разглядеть лицо матери. Служащий поднял зеленый флажок, и поезд тронулся.

Я люблю тебя, подумала Вероника, надеясь, что сын почувствует ее мысли.

— Счастливо вам добраться! — Джеймс кивнул. — Пошли мне открытку, как только приедете.

Он снова кивнул. Поезд набирал скорость. Найджел торчал в окне, размахивая руками и по-прежнему занимая все место. Джеймс скрылся в купе. Наверняка не хотел длить прощание. Вероника представляла себе, как сын устроился в кресле, вытащил свой комикс, стараясь хоть чем-нибудь скрасить печаль от расставания.

Обе матери вместе сошли с платформы и двинулись к белому «ягуару» и старенькому зеленому фургону, стоявшим рядом на парковке.

— Ну что ж, — сказала мать Найджела. — Вот и все. Теперь можно будет хоть немножко пожить в свое удовольствие. Мы с Роджером подумываем съездить в отпуск. Без них в доме кажется совсем пусто, да? — Она слегка замялась, потому что вспомнила, что Веронику дома никто не ждет, разве что Тоби, их пес. — Заезжай как-нибудь, — быстро сказала мать Найджела, которая была, в общем-то, вполне добросердечной. — Например, на обед. Я тебе позвоню.

— Конечно. С удовольствием. До свидания.

Белый «ягуар» сорвался с места, взлетел по холму, свернул влево и помчался в направлении города. Вероника спокойно покатила домой в своем фургоне. На вершине холма он заглох, и ей пришлось заново завести мотор, а потом подождать, пока мимо прогрохотал грузовик. Время не имело значения. Она никуда не спешила. Остаток дня, и весь завтрашний день, и все последующие дни лежали перед ней, ничем не заполненные. Ее ждали долгие часы пустоты, бесцельных блужданий по дому, которые неизбежно нужно было пережить, прежде чем жизнь перестроится на новый лад, прежде чем она сможет взяться за дела, не имеющие отношения к детям. Надо перекрасить кухню, подсадить розовых кустов, организовать благотворительный завтрак, потихоньку начать готовиться к Рождеству.

Рождество. Сама мысль о нем казалась смешной в этот день, такой солнечный, словно украденный у лета. Кроны деревьев были все еще густыми, а над ними сияло синее безоблачное небо. Она свернула на узкую дорогу, ведущую в деревню, по обочинам которой росли высокие вязы, отбрасывавшие на землю густую тень. На перекрестке она снова притормозила: мужчина перегонял через дорогу стадо коров, шедших на дойку. Дожидаясь, пока пройдет стадо, Вероника поглядывала в зеркало дальнего вида: не появится ли на дороге еще какая-нибудь машина, и внезапно обратила внимание на свое отражение. Выглядишь как девчонка, раздраженно сказала она себе. Только постаревшая. Загорелая, без косметики, а волосы растрепанные, как у дочки. Она вспомнила мать Найджела с ее густо накрашенными ресницами и голубыми тенями на веках. Потом подумала: По крайней мере, у меня будет время сходить к парикмахеру. И выщипать брови. И, наверное, сделать массаж лица. Массаж лица здорово поднимает дух. Она сходит на массаж и ей сразу станет веселее.

Коровы прошли. Мужчина, погонявший их, помахал ей своим посохом. Вероника помахала в ответ, завела мотор и поехала дальше, вверх по холму, а потом за поворот, на главную деревенскую улицу. У мемориала героям войны она свернула на проселок, спускавшийся к морю; деревьев там не было, а до самого берега простирались поля. Море было зеленое и голубое, с лиловыми бликами, по нему бежали белоснежные барашки волн. Она подъехала к живой изгороди из фуксии, притормозила, повернула и въехала в белые ворота. Дом был серый, квадратный, очаровательно старомодный. Ее дом.

Она вошла внутрь, заранее зная, что ее там ждет. В холле медленно тикали часы. Тоби услышал, что она вернулась; его когти простучали по полированному полу кухни, и пес появился в дверях. Он не лаял, потому что узнавал членов семьи по шагам. Он подошел поздороваться с ней, поискал Джеймса, не нашел и с достоинством вернулся к себе в корзинку.

В доме было прохладно. Он был старый, с толстыми стенами, и мебель тоже была старая, так что внутри пахло стариной, но приятно — как в антикварной лавке. Стояла тишина. Когда Тоби перестал ворочаться в корзинке, стало слышно, как в кухне капает вода из крана и тихонько гудит холодильник.

Она подумала: Я могу сделать себе чаю, хотя сейчас всего половина четвертого. Могу снять выстиранное белье с веревки и выгладить. Могу подняться наверх в комнату Джеймса и собрать его вещи. Она так и видела их: вытянутые на коленях джинсы, принявшие форму тела, серые носки, разбитые сандалеты, майку с логотипом Супермена на спине — его любимый наряд. Эти вещи он надел сегодня утром, когда они вместе собирались на пляж, чтобы в последний раз искупаться, бросив дома грязную посуду, не вытерев пыль и не застелив постели. Потом она приготовила ему его любимый ланч: отбивные с консервированной фасолью, и они вместе поели, а часы отсчитывали их последние совместные минуты.

Она отложила сумочку и прошла через прохладный холл в гостиную, а оттуда через застекленные двери по каменным ступеням террасы спустилась в сад. Там стоял расшатанный деревянный стул, и она опустилась на него, внезапно почувствовав себя совсем без сил. Солнце било в глаза, поэтому она прикрыла их ладонью, и сразу же слух ее различил привычные звуки: вот выбежали из деревенской школы ребятишки, на церкви пробили часы. Проехала по дороге машина, свернула в ворота и, шурша гравием, подкатила ко второй парадной двери с другой стороны дома Вероники. Безразличная, она подумала: Профессор дома.

Вероника овдовела два года назад. До этого она с мужем и детьми жила в Лондоне в просторной квартире близ Альберт-холла, однако после смерти мужа по совету Фрэнка Кирди, их адвоката и лучшего друга, перебралась в деревню, в дом, в котором родилась и жила ребенком. Это казалось вполне естественным и разумным решением. Детям нравилось за городом, поблизости были пляж и море, ее окружали соседи — люди, которых она знала всю свою жизнь.

Однако не обошлось и без возражений.

— Но, Фрэнк, дом такой большой! Слишком большой для меня и двоих детей.

— Но его можно очень легко поделить пополам, и тогда ты сможешь сдать вторую половину.

— А сад?

— Сад тоже можно разделить. Посадишь живую изгородь. У тебя все равно получится два просторных газона.

— Но кто там будет жить?

— Поищем. Наверняка кто-нибудь найдется.

И он нашелся. Профессор Райдел.

— Кто такой профессор Райдел? — спросила она.

— Мы вместе учились в Оксфорде, — ответил Фрэнк. — Он ученый, археолог. Преподает в Университете Бруксбридж.

— Но если он преподает в Бруксбридже, зачем ему переезжать в Корнуолл?

— Он берет годичный отпуск. Будет писать книгу. Не надо так волноваться, Вероника, он холостяк и привык жить сам по себе. Наверняка в деревне найдется какая-нибудь женщина, которая согласится помогать ему по хозяйству, так что ты даже не заметишь его присутствия.

— А что если он мне не понравится?

— Дорогая, Маркус Райдел многих возмущает, многих смешит и многих поучает, но я ни разу не слышал, чтобы он кому-нибудь не понравился.

— Что же, — с неохотой согласилась она, — пусть приезжает.

Дом, как было условлено, поделили пополам, газон тоже и профессора уведомили, что он может переезжать. Через некоторое время Вероника получила мятую открытку без марки, исписанную едва читаемым почерком, — после дешифровки выяснилось, что профессор собирается явиться в воскресенье. Воскресенье прошло, за ним понедельник и вторник. В среду, во время ланча, профессор прибыл: он прикатил на спортивной машине, которая выглядела так, будто ее отдельные части скреплены между собой скотчем. Он был в очках, в твидовой шляпе и мешковатом твидовом костюме. Он не извинился и никак не объяснил своего запоздания.

Вероника, которую его появление одновременно и возмутило, и рассмешило, выдала профессору ключи. Дети, очарованные, крутились рядом, надеясь, что он пригласит их помочь распаковывать вещи, однако он исчез на своей половине так же неожиданно, как приехал, и с тех пор они его практически не видели. Он нанял жену почтальона, миссис Томас, помогать ему по хозяйству, и она стала готовить для него запеканки и гигантские фруктовые пироги. Через неделю они почти забыли о его существовании. Он забился на свою половину, как белка в дупло, и в последующие месяцы Веронике напоминали о нем разве что дробь пишущей машинки, которая внезапно могла раздаться посреди ночи, да шум мотора его автомобиля, выезжающего из ворот, когда профессор отправлялся по своим непонятным делам и мог отсутствовать два-три дня.

Однако с детьми он пересекался чаще. Как-то раз Салли упала с велосипеда, а профессор, по счастью, проезжал мимо — он остановил машину, вытащил ее из канавы, выправил погнутое переднее колесо и перевязал разбитое колено носовым платком.

— Он такой добрый, мама, просто очень-очень; он даже сделал вид, будто не заметил, что я плачу. Правда, он ужасно тактичный?

Вероника хотела его поблагодарить, однако он не попадался ей на глаза целых три недели, а к тому времени, решила она, он успел забыть о том случае. Однако через некоторое время Джеймс явился к ужину, гордо неся перед собой какое-то приспособление из ветки орешника со шнурком и пучок остро отточенных прутиков.

— Что это у тебя?

— Лук и стрелы.

— Выглядят они страшно. Где ты их взял?

— Я встретил профессора. Он сделал мне лук. Видишь, если его не используешь, то тетиву надо ослаблять, а когда захочешь выстрелить, надо вставить в нее палочку и покрутить, чтобы тетива натянулась… вот так! Смотри! Здорово, да? Стрела улетает на несколько миль!

— Только смотри, ни в кого не целься, — встревоженно сказала Вероника.

— Я и не стал бы целиться даже в того, кого ненавижу, — ответил сын. — Мне надо сделать мишень.

Джеймс подергал тетиву, и она зазвенела словно струна на арфе.

— Надеюсь, ты не забыл сказать спасибо, — заметила Вероника.

— Конечно, не забыл. Знаешь, он классный. Может, пригласишь его на обед или на ужин?

— О, Джеймс, вряд ли он обрадуется. Он же работает и не хочет, чтобы его беспокоили. Думаю, приглашение его только смутит.

— Да, наверное так. — Джеймс подхватил свой лук и понес его наверх в спальню.

Она услышала, как на своей половине профессор захлопнул окно. Потом открылись застекленные двери его гостиной — до раздела там находилась столовая — и профессор вышел в сад. В следующий момент над живой изгородью показалось его лицо с очками на носу.

— Я подумал, может, вы захотите чашечку чаю?

На мгновение Веронике показалось, что он разговаривает с кем-то другим. Она завертела головой, пытаясь понять, к кому он обращался. Однако в саду больше никого не было. Он говорил с ней. Предложи он ей станцевать вальс прямо тут, на газоне, она и то не была бы так удивлена. Вероника молча уставилась на него. Он был без шляпы, и она обратила внимание, что под ветром его темные волосы поднимаются надо лбом ежиком, точно как у Джеймса.

Он сделал еще одну попытку:

— Я только что заварил чай. Могу принести его сюда.

Она вспомнила о хороших манерах:

— О, извините… я просто немного удивилась. Конечно, я с удовольствием выпью чаю…

Она начала неловко подниматься с покосившегося стула, но он ее остановил.

— Нет-нет, не двигайтесь. Вы тут так мирно сидите… Я сам принесу чай.

Она вновь опустилась на стул. Профессор испарился. Первый шок у Вероники прошел: она поняла, что улыбается сама себе, посмеиваясь над ним и над всей этой абсурдной ситуацией. Она натянула юбку на колени и попыталась усесться поровнее. Больше всего ее сейчас интересовало, о чем они будут говорить.

Когда он вернулся, протиснувшись через узкий проем в живой изгороди, она обратила внимание на то, как здорово он все организовал: она рассчитывала всего лишь на чашку чаю, однако профессор нес в руках накрытый поднос, а через плечо у него был переброшен толстый шотландский плед. Он поставил поднос на траву рядом со стулом Вероники, расстелил плед и уселся на него, согнув колени: его длинное угловатое тело напоминало складной ножик. На нем были старые вельветовые брюки, прорванные на колене, а на рубашке не хватало пуговицы, однако он ни в коем случае не казался жалким — скорее, напоминал беззаботного цыгана. Она подумала о том, как это ему удается оставаться таким загорелым и стройным, проводя столько времени в помещении.

— Ну вот, — сказал он, усевшись поудобнее. — Теперь вы можете налить чай.

Чашки были из разных сервизов, однако он ничего не забыл, да еще и принес каждому по куску фруктового пирога, испеченного заботливой миссис Томас.

Она сказала:

— Выглядит аппетитно. Я обычно пропускаю чай — то есть, когда детей нет дома.

— Дети уехали. — Это было утверждение, не вопрос.

— Да. — Она сделала вид, что занята чаем. — Я только что посадила Джеймса на поезд.

— И далеко ему ехать?

— Нет. Только до Кармута. Вам положить сахар?

— Да. И побольше. Как минимум четыре ложки.

— Лучше положите сами. — Она протянула ему чашку, и он обильно подсластил свой чай. Она сказала:

— Я так и не поблагодарила вас за тот лук и стрелы.

— А я боялся, что вы рассердитесь: игрушка все-таки опасная.

— Джеймс очень разумный мальчик.

— Я знаю. Иначе не дал бы ему лук.

— И… — Она покрутила в руках чашку. На ней были розочки — наверное, когда-то она принадлежала какой-нибудь его престарелой родственнице. — Вы помогли Салли, когда она упала с велосипеда. Я хотела вас поблагодарить… но мы почему-то не пересекались…

— Салли сама меня поблагодарила.

— Я рада.

— Без них в доме очень тихо.

— Боже, они что, так сильно шумят?

— Несильно, и мне нравится этот шум. Я не чувствую себя одиноким, когда работаю.

— Они вам не мешают? Не отвлекают?

— Я же сказал — мне нравится. — Он осторожно отрезал кусок пирога, откусил, прожевал, а потом внезапно сказал: — Он кажется еще совсем маленьким. Я имею в виду Джеймса. Такой мальчик-с-пальчик. Разве обязательно отправлять его в школу?

— Нет, думаю, не обязательно.

— Может, вам обоим было бы лучше, живи он дома?

Она сказала:

— Да, нам было бы лучше.

— Но вы все равно отправили его?

Вероника посмотрела на профессора, гадая, почему его настойчивость нисколько ее не раздражает — наверное, дело в том, что она вызвана искренним интересом, а не поверхностным любопытством. Его темные глаза за стеклами очков смотрели по-доброму. Она его совсем не боялась.

— Возможно, это прозвучит смешно, но так все и есть на самом деле, — сказала Вероника. — Он мой единственный сын. Мой ребенок. Мы всегда были вместе, были очень близки — всю его жизнь. Я обожаю Салли, но ощущаю ее как отдельную личность — возможно, именно по этой причине мы с ней прекрасно ладим. А вот с Джеймсом мы… не знаю… как две ветки одного дерева… После того как мой… — она наклонилась, делая вид, что хочет поставить чашку, а на самом деле попыталась спрятать от профессора лицо за упавшими волосами, потому что даже сейчас боялась, что не сможет произнести эти слова, не расплакавшись. — После того как мой муж умер, у Джеймса не осталось никого, кроме меня.

Вероника выпрямилась, откинула волосы с лица и снова посмотрела на него. Улыбаясь, она сказала:

— Я всегда с ужасом смотрела на чересчур заботливых матерей и их сыночков, не желающих оторваться от материнской юбки.

Он задумчиво глядел на нее, не отвечая улыбкой на улыбку. Она поспешно продолжала:

— Это хорошая школа, маленькая, с дружелюбной атмосферой. Ему там нравится.

Это была правда — она знала наверняка, но ее все равно одолевали сомнения. После всех терзаний сегодняшнего утра, после последнего совместного ланча и поездки на станцию, после их окончательного расставания она чувствовала, что не хочет, чтобы это когда-нибудь еще повторилось. У нее перед глазами стояло лицо Джеймса: бледная тень, выглядывающая у Найджела из-за плеча, которая становилась все меньше и меньше, а потом исчезла в недрах железнодорожного вагона, уезжая прочь от нее.

— Возможно, — заметил профессор, — вы могли бы жить в другом месте, где есть похожая школа и где у него были бы друзья и много разных занятий?

— Думаю, дело в его отце, — не задумываясь, сказала вдруг Вероника. — То есть в том, что у него нет отца.

— А вы сами? Вы чувствуете себя одинокой? Наверное, да…

— Иногда чувствовать себя одинокой — просто проявление эгоизма. Прошу, давайте поговорим о чем-нибудь другом…

— Хорошо, — дружелюбно кивнул профессор, будто не он поднял эту тему. — И о чем вы хотите поговорить?

— Может, о вашей книге?

— Она готова.

— Готова?

— Да, готова. Напечатана, выправлена и перепечатана. Смею заметить, не мною. Причем не только перепечатана, но и переплетена и положена на стол издателя и принята им.

— Но это же чудесно! А когда вы узнали?

— Сегодня. Только что. Мне сообщили по телефону, что пришла телеграмма, и я поспешил на почту, чтобы получить ее на руки. — Он пошарил в кармане пиджака, вытащил телеграмму и помахал ею в воздухе. — Люблю, чтобы все было зафиксировано на бумаге. Так я могу быть уверен, что ничего не придумываю.

— Я очень рада за вас. А что вы собираетесь делать дальше?

— У меня от отпуска осталось еще три месяца, а потом я должен буду вернуться в Бруксбридж и снова взяться за преподавание.

— И чем вы будете заниматься в эти три месяца?

— Пока не знаю. — Он широко улыбнулся. — Возможно, махну на Таити и заделаюсь ловцом жемчуга. А может, останусь здесь. Вы как, не против?

— Почему я должна быть против?

— Я подумал, может, я показался вам грубияном и вы ждете не дождетесь, когда я отсюда исчезну. Дело в том, что общение с другими людьми, всякие договоренности и участие в разных мероприятиях требуют от меня огромных усилий. А мне нельзя было отвлекаться — я же писал учебник по археологии. Вы меня понимаете?

— Конечно. И я вовсе не считаю вас грубияном. Я и сама такая же. Джеймс уговаривал меня пригласить вас на ужин, а я сказала, что вы все равно не придете. Сказала, что вы, наверное, слишком заняты.

— Так и было. — Профессор, казалось, слегка смутился: он нахмурился и попытался ладонью пригладить волосы, топорщившиеся надо лбом. — Джеймс заходил ко мне вчера попрощаться, — сказал он. — Когда вы готовили ужин. Вы об этом знали?

Теперь нахмурилась Вероника.

— Заходил к вам? Нет, он мне не сказал.

— Он сказал, что вы не пригласили меня на ужин, потому что думали, что я не приду.

— Он не должен был…

— У нас состоялся мужской разговор с глазу на глаз, и он сказал, что, возможно, мне стоит пригласить вас на ужин.

— Сказал что?

— Джеймс беспокоится, потому что вы совсем одна. Он знает, как сильно вы скучаете по нему и по Салли. Только не сердитесь на него, потому что, с моей точки зрения, это ужасно мило с его стороны, — впервые встречаю такого удивительного мальчишку!

— Но он не имел права…

— Как раз он-то имел. Ведь он же ваш сын.

— Но…

Он перебил ее, заявив:

— И я ответил, что непременно вас приглашу. Так что сейчас я это и делаю. Я зашел так далеко, что заранее заказал столик в новом ресторане в Порткеррисе. На восемь часов. Поэтому если вы откажетесь, то поставите меня в затруднительное положение — мне придется отменять заказ и метрдотель будет страшно гневаться. Вы ведь пойдете со мной, правда?

Мгновение она не могла вымолвить ни слова. Однако, глядя на профессора, она вспомнила, что сказал о нем Фрэнк, и ее раздражение и злость растаяли. Маркус Райдел многих возмущает, многих смешит… но я ни разу не слышал, чтобы он кому-нибудь не понравился. Она подумала — неожиданно для себя, — что он самый симпатичный мужчина из всех, кого она встречала за последние годы. Он прожил в ее доме несколько месяцев, а она заметила это только сейчас. Зато ее дети знали. Джеймс все понял с самого начала.

Она рассмеялась, уступая его натиску.

— Да, я пойду с вами. Я все равно не смогла бы отказаться, даже если бы хотела.

— Но вы же не хотите, — сказал профессор, и это снова было утверждение, а не вопрос.

Амита

Сообщение о смерти мисс Толливер я увидела в утренней газете. Муж протянул мне ее, когда мы сидели за завтраком, и знакомое имя, отпечатанное убористым газетным шрифтом, так и бросилось мне в глаза словно зов из прошлого:

ТОЛЛИВЕР. 8 июля, на 90-м году жизни скончалась Дэйзи Толливер, дочь последнего сэра Генри Толливера, бывшего губернатора провинции Барана, и леди Толливер. Кремация, закрытая церемония.

Я не вспоминала о Толливерах много лет. Мне самой уже пятьдесят два — возраст, как ни крути, зрелый, — у меня есть муж, который вот-вот выйдет на пенсию, дети и даже внуки. Мы живем в Суррее, и Корнуолл и мое детство кажутся такими далекими, будто их и не было никогда. Однако порой что-нибудь напоминает мне о них, например царапина на пианино, которое мы открываем теперь совсем редко, — и словно не бывало тех полных событиями лет, что отделяют меня от моего детства. Возвращаются беззаботные дни, полные солнечного света (кажется, дождя тогда не было вообще), дорогих голосов, торопливых шагов и восхитительных ностальгических ароматов. Душистый горошек в вазе в гостиной, сладкие пирожки в духовке дровяной плиты с черным верхом…

Толливеры. Когда муж попрощался со мной и поспешил на поезд до Лондона, я вышла с газетой в сад, уселась в шезлонг рядом с розовой клумбой и снова перечитала маленькую заметку: дочь последнего сэра Генри Толливера, бывшего губернатора провинции Барана. Я прекрасно помнила его: краснолицего, с гигантскими белоснежными усами и в панаме на голове. И Ангуса помнила тоже. И Амиту.

В начале 1930-х расти в семье британского чиновника, работавшего в Индии, было не так уж просто. Отец мой, служивший в Департаменте по связям с колониями, получил пост в Баране — ему предстояло руководить Управлением речных портов. Он должен был находиться в Индии четыре года, на которые полностью исчезал из нашей жизни, а потом приезжал в шестимесячный отпуск — это время казалось нам нескончаемым праздником.

Наша семья, как и тысячи других семей, оказалась перед выбором, который традиционно ложился на плечи женщины: остаться ли ей в Англии с детьми или сопровождать мужа в поездке на Восток. Если она оставалась с детьми, то ставила под угрозу свой брак. Если ехала с мужем, то сталкивалась с необходимостью куда-то пристроить детей: найти для них хороший пансион и добросердечных родственников или друзей, которые приглашали бы их на каникулы. Какое бы решение она ни приняла, с кем-то ей приходилось расстаться и надолго. Самолеты в Индию тогда еще не летали. Регулярные рейсы появились гораздо позднее, а плавание на корабле из Лондона занимало не меньше трех недель. Между членами семьи пролегала настоящая пропасть.

Моя мать ездила в Индию дважды. Один раз еще до нашего рождения, а второй — когда мы были еще совсем маленькими и вряд ли могли заметить ее отсутствие.

В свою первую поездку, когда она была еще молоденькой счастливой новобрачной, мама познакомилась с леди Толливер. Между ними сразу возникла дружба — довольно неожиданная, с учетом того что леди Толливер принадлежала к старшему поколению и была губернаторшей до кончиков ногтей, а моя мама просто женой младшего чиновника.

Однако леди Толливер проявила к ней редкое дружелюбие и снисходительность. Она считала мою маму естественной и приятной в общении. К их взаимному удовольствию и вящему изумлению всех остальных, на палубе они всегда усаживались вместе и грелись на солнышке, вышивая и поддерживая приятную беседу, пока громадный лайнер пересекал Средиземное море, проходил по Суэцкому каналу и бороздил голубые просторы Индийского океана.

В Англии Толливеры жили в Корнуолле; именно поэтому моя мать, вернувшаяся из Индии уже беременной и нуждавшаяся в каком-нибудь пристанище, сняла домик неподалеку. Домик был скромный, с крошечным садиком — большего она не могла себе позволить, и там-то мы с сестрой и родились. Там же, пускай не в роскоши, но в холе и неге, мы выросли и жили до тех пор, пока не началась война, навсегда оторвавшая нас друг от друга.

Оглядываясь назад, я понимаю, что жизнь наша была бедна на события, ее разнообразили разве что отъезды в школу и возвращения на каникулы, письма, которые мы писали отцу и получали от него, да рождественские праздники, когда по почте приходили посылки, остро пахнущие специями и обернутые в газеты с причудливым индийским шрифтом. Каждые три-четыре года отец приезжал в длительный отпуск. Одновременно и Толливеры покидали свой индийский дворец, бесчисленных слуг, коктейли в саду и званые вечера и возвращались в Англию повидаться с друзьями, открыть дом и пожить как простые смертные.

Дэйзи, их старшая дочь, не была замужем и очень любила музыку. На музыкальных вечерах она играла на скрипке и аккомпанировала на фортепиано всем, кого одолевало желание спеть. За ней шла Мэри, вышедшая замуж за солдата и жившая в Кветте, и последним — Ангус.

Ангус был любимчиком не только своей семьи, но и всей округи. Красивый, светловолосый, голубоглазый, он тогда заканчивал Оксфорд. Ангус носился по окрестностям в своем открытом «триумфе» с большущими отполированными до блеска фарами и обожал играть в теннис — ему ужасно шли белые брюки и рубашка с открытым воротом.

Моя сестра Джесси, которая была на два года старше, без памяти в него влюбилась, но ей только-только сравнялось десять, так что Ангус разгуливал повсюду в сопровождении других хорошеньких девушек, увивавшихся вокруг него. Однако я понимала, почему он так ей нравился: если нам удавалось застать его в свободную минуту, он никогда не отказывался сыграть с нами во французский крикет или помочь строить на пляже песочные замки, которые мы окружали глубокими рвами. В прилив рвы заливала вода, и мы, крича и поднимая фонтаны брызг, копали как сумасшедшие, пытаясь возвести дамбу и не дать морю уничтожить наши постройки.

Наконец Ангус окончил Оксфорд и, как было договорено заранее, отправился с родителями в Индию. Правда, не в роли государственного чиновника, а как представитель коммерческой компании «Айронсайд» — морского перевозчика, взявшего на себя связь с Индией после развала Восточно-Индийской компании. По этой причине он не стал селиться в губернаторском особняке вместе с родителями, а обзавелся собственным жилищем в городе, которое делил с еще несколькими молодыми людьми того же возраста, — это называлось «совместное проживание».

Сейчас мне сложно припомнить, когда точно возникли те слухи. Я не могу сказать, как мы с Джесси догадались, что происходит нечто необычное. Мама получила от отца письмо; она читала его за завтраком, поджав губы, — это, я знала, был плохой знак. Потом свернула листок и отложила в сторону. До конца завтрака мама молчала. Сердце мое сжалось в предчувствии неминуемой катастрофы, и это ощущение не покидало меня весь день.

Потом к нам на чай заглянула миссис Добсон. Это была еще одна индийская соломенная вдова, которая осталась в Англии не ради детей, а потому, что отличалась тонкими чувствами и не могла выносить восточной жестокости. Я играла в саду и случайно подслушала обрывок их разговора.

— Но как же они познакомились?

— Понятия не имею. Но он всегда привечал хорошеньких девушек.

— Он же мог выбрать кого угодно! Как может он быть таким глупым? Лишить себя всех возможностей…

Тут мама заметила меня. Она сделала быстрое движение рукой, и мисс Добсон замолчала, обернулась и заулыбалась, словно была страшно рада меня видеть.

— А вот и наша Лаура! Как же ты выросла! — Мне разрешили выпить с ними чаю и съесть все сандвичи с огурцом, словно это должно было заставить меня забыть об услышанном.

В конце концов проболталась Дорис, наша служанка, за которой ухаживал Артур Пенфолд, садовник Толливеров. Когда Дорис получала выходной, он заезжал за ней на своем мотоциклете и они катили в сияющий огнями Пензанс: Дорис сидела сзади, обхватив его руками за талию, и ее юбки развевались, выставляя на всеобщее обозрение длинные стройные ноги, туго обтянутые чулками.

Иногда по вечерам, когда я собиралась вымыть голову или просто нуждалась в компании, Дорис приходила наверх помочь мне в ванной.

В тот вечер она, стоя на коленях на пушистом коврике, соскребала грязь у меня со спины. Влажный воздух густо благоухал туалетным мылом. Вдруг Дорис сообщила:

— Ангус Толливер скоро женится.

На мгновение мне стало очень жалко Джесси. Она сама собиралась выйти за него замуж, если только он дождется, пока она подрастет.

Я спросила:

— Откуда ты знаешь?

— Артур сказал.

— А он откуда узнал?

— Его мать получила письмо от Агнес. — Агнес была горничной мисс Толливер и неизменно ездила с ней вместе в Индию, мужественно снося местную жару, потому что не могла смириться с мыслью о том, что какая-то темнокожая будет гладить хозяйкины нижние рубашки и панталоны. — Судя по всему, у них там идут страшные баталии.

— Из-за чего?

— Семья не хочет, чтобы мистер Ангус женился.

— Почему?

— Она индианка — вот почему. Мистер Ангус собрался жениться на индианке.

— Индианка?

— Ну, наполовину.

Это было еще хуже. Наполовину индианка, наполовину англичанка. Чи-чи. Я терпеть не могла это слово, потому что слышала, с какой интонацией его обычно произносят. Меня охватил ужас. Я никогда не была в Индии, но за многие годы словно губка впитала от моих родителей и их друзей традиции, сленг и большинство их предрассудков. Я много знала про Индию. Про жару и дожди, про поездки в глубь страны, про парадные приемы, разукрашенных слонов и пышные процессии под палящим солнцем. Знала, что дворецкого называют «бира», садовника — «мали», а грума — «сус». Знала, что большой будет бурра, а маленький — чота. Если сестра хотела меня позлить, то дразнила «мисси Баба».

И про полукровок я знала тоже. Они не были ни индийцами, ни англичанами. Они работали в конторах и на железной дороге, носили «топи» и говорили с уэльским акцентом, а еще (вслух об этом не говорилось) не пользовались туалетной бумагой.

И Ангус Толливер собирался жениться на одной из них.

Я и помыслить не могла о таком. Ангус, гордость Толливеров, единственный сын губернатора — и вдруг женится на полукровке. Их позор был моим позором, потому что даже в восемь лет я знала, что, сделав это, Ангус отрежет себя от своего привычного мира. Ему придется исчезнуть из наших жизней. Мы потеряем его навсегда.

Я молча страдала три дня, пока моя мама, не в силах больше выносить мое подавленное настроение, не спросила меня, в чем дело. С трудом, не глядя ей в глаза, я рассказала.

— Откуда ты узнала? — спросила она.

— Мне сказала Дорис. А ей — Артур Пенфолд. Его мать получила письмо от Агнес. — Я заставила себя поднять голову и посмотреть маме в лицо, но поняла, что ее взгляд направлен в другую сторону. Она ставила цветы в вазу, и руки ее, всегда такие ловкие, внезапно стали как деревянные. — Это правда?

— Да, это правда.

Моя последняя надежда умерла. Я сглотнула.

— А она… правда наполовину индианка — наполовину англичанка?

— Нет. Ее мать индианка, а отец — француз. Ее зовут Амита Шаброль.

— Будет ужасно, если он женится на ней?

— Нет. Ничего ужасного. Но это будет неправильно.

— Почему неправильно? — Я знала про акцент, про «топи», про отверженность в обществе. Но это же Ангус! — Почему неправильно?

Мама покачала головой, словно пытаясь подавить подступающие слезы или удержаться и не ударить меня по щеке…

— Потому что так не должно быть! Расы не должны смешиваться. Это… это несправедливо по отношению к детям.

— Ты хочешь сказать, несправедливо, что их дети будут полукровками?

— Нет, дело не в этом.

— Тогда в чем?

— В жизни им придется очень нелегко.

— Но почему?

— Ох, Лаура! Потому что! Потому что люди смотрят на таких сверху вниз. И обходятся с ними жестоко.

— Только плохие люди! — Я страстно желала, чтобы мама как-то утешила меня, дала понять, что уж она-то никогда не будет жестоко обходиться с маленьким ребенком-полукровкой. Она любила детей, особенно маленьких. — Ты не стала бы плохо с ними обращаться! — взмолилась я.

Мама в этот момент обрывала листья со стеблей роз и внезапно застыла. Она плотно сжала веки, словно пытаясь отогнать какую-то картину. Думаю, природная доброта призывала ее стать на мою сторону, но она слишком сжилась со своими предрассудками и была скована традициями, а такие оковы нельзя порвать в одночасье. Мне казалось, что она должна как-то защититься, объясниться, однако, открыв глаза, она просто продолжила составлять букет, вымолвив только:

— Это большая ошибка. Вот и все, что я могу тебе сказать. Особенно с учетом того, что Ангус — сын губернатора провинции.

— А его родители не могут что-то сделать?

Нет, они не смогли. Ангус и его невеста поженились без свидетелей в маленькой незаметной церквушке в бедной части Бараны. Родители Ангуса на церемонию не явились. Молодожены провели медовый месяцна горной станции в Кашмире. По возвращении Ангус уволился из «Айронсайда» и после нескольких неудачных попыток нашел себе скромную должность в фирме, принадлежавшей какому-то трудяге-тамилу. Они с Амитой переехали в маленький домик в районе, удаленном от британских резиденций. Началось их долгое изгнание.

Три года спустя, в 1938 году, они приехали домой. К тому времени Толливеры покинули Индию и навсегда поселились в своем особняке в Корнуолле. Они заметно постарели и отчасти утратили былую светскость. Сэр Генри проводил целые дни, работая над мемуарами и пропалывая цветочные клумбы. Леди Толливер ходила на рынок с корзинкой в руках и играла в маджонг по вечерам. Дейзи Толливер занималась благотворительностью и солировала на скрипке в местном оркестре.

Дорис вышла замуж за Артура Пенфолда; мы с Джесси были подружками невесты — в белых платьях из органди, подпоясанных голубыми ленточками. Тогда-то, на свадьбе, леди Толливер сообщила нам про Ангуса и Амиту.

— Он везет ее в Европу, в путешествие. Они поживут у ее деда и бабки в Лионе, а потом на несколько дней приедут к нам. — Ее лицо, покрытое густой сетью морщин, светилось радостью от одной мысли о сыне, и я подумала, как чудесно, что она может не скрывать эту радость, не бояться задеть чьи-то чувства или подвести мужа-губернатора. Я решила, что она наверняка довольна тем, что снова живет обычной жизнью, свободной от ограничений, которые накладывало на нее прежнее высокое положение.

— Я уверена, что он захочет повидать вас с Джесси. Он очень любил вас обеих. Я поговорю с вашей мамой, и мы постараемся как-нибудь это организовать.

Джесси к тому времени исполнилось четырнадцать.

— Ты будешь рада, — спросила я ее, — снова увидеть Ангуса Толливера?

— Не особенно, — пренебрежительным тоном бросила Джесси. — И мне совсем не хочется, чтобы он привозил сюда ее.

— Ты имеешь в виду Амиту?

— Я не хочу с ней знакомиться. Не хочу иметь с ней ничего общего.

— Потому что она замужем за Ангусом или потому что она полукровка?

— Полукровка! — хмыкнула Джесси. — Она — чи-чи! Не представлю, как леди Толливер согласилась принять их в своем доме.

Оглушенная, я молчала. Я могла бы понять Джесси, если бы ее терзала ревность, но такая злоба… Расстроенная, я развернулась и вышла из комнаты.

Было условлено, что леди Толливер и Дэйзи приедут вместе с Ангусом и Амитой к нам на чай. Назначенный день приближался, настроение Джесси нисколько не переменилось, и теперь я все больше боялась того, что может случиться. Я представляла себе Ангуса в поношенном костюме, сшитом кое-как местным портным, и его жалкую жену, плетущуюся позади. Что если она не умеет пользоваться столовыми приборами? А может, дует на чай, чтобы его остудить. Что если он уже устал от нее, стыдится своей жены и жалеет об их поспешной женитьбе? И его неловкость передастся нам — как смертельная, парализующая болезнь.

В тот день после ланча друзья пригласили нас с Джесси на пляж. Они захватили с собой корзину для пикника, чтобы там же выпить чаю, однако в три часа мы поднялись и распрощались и через поле для гольфа пошагали домой, с ногами, облепленными песком, и мокрыми купальными костюмами, переброшенными через плечо.

День был ветреный и жаркий. Мы шли по зарослям тимьяна, который, стоило наступить на него ногой, источал сладковатый мятный аромат. У церкви мы остановились, надели на ноги туфли и поспешили дальше. Джесси, у которой рот обычно не закрывался, почему-то молчала. Глядя на нее, я поняла, что она, скорее всего, вовсе не хотела быть такой злюкой все это время. Просто она сильно нервничала перед встречей с Ангусом и Амитой, так же как и я, — просто показывали мы это разными способами.

Мама была в кухне — намазывала маслом свежеиспеченные ячменные лепешки.

— Быстро наверх переодеваться, — скомандовала она. — Скорей! Я все разложила у вас на кроватях.

Сама она — как я успела заметить — была в льняном платье цвета бирюзы с мережкой и в синих стеклянных бусах, которые отец подарил ей на день рождения. Надо заметить, это был ее лучший наряд. Для нас она приготовила хлопчатобумажные платьица с пелеринками — голубые в белый цветочек. Рядом лежали белоснежные носочки, у кроватей стояли красные туфли с ремешками на пуговках. Мы умылись и вымыли руки, и Джесси помогла мне расчесать волосы, густые и вьющиеся, в которые набилась уйма песка.

Пока мы одевались, подъехала машина. Она миновала подъездную аллею и остановилась у наших ворот. Открылась парадная дверь, и мы услышали, как мама приветствует гостей.

— Пошли, — буркнула Джесси. Мы уже подошли к лестнице, как вдруг она бросилась назад, вытащила из ящика комода золотой медальон на цепочке и надела его на шею. Мне тоже хотелось, чтобы у меня был медальон или еще какой-нибудь талисман, — для храбрости.

Они уже сидели в гостиной. Двери были распахнуты настежь, и мы слышали голоса и смех. Джесси, вероятно ободренная тяжестью медальона на шее, пошла вперед, а я, трепеща от страха, двинулась за ней. Проходя через двери, я услышала, как Ангус воскликнул: «О, Джесси!» — а потом стиснул ее в объятиях, словно она по-прежнему была маленькой девочкой. Я успела заметить, что Джесси при этом сильно покраснела. Потом я обвела глазами гостиную: леди Толливер удобно устроилась в нашем лучшем кресле, Дэйзи Толливер примостилась на низеньком пуфе, а у окна, спиной к саду, бок о бок сидели моя мама и… Амита.

Первое, что я заметила, было ее ярко-красное сари, надетое словно в знак протеста. Что еще можно было сказать о ней? Это была райская птица, слишком красочная, чтобы вписаться в традиционную английскую гостиную с ее приглушенными тонами, подсвеченными летним полуденным солнцем.

Она была невысокая, прекрасно сложенная, с гладкой темно-золотистой кожей, напоминавшей оттенком скорлупу коричневого яйца. Глаза ее казались огромными — темные, чуть раскосые, умело подкрашенные. В ушах сверкали серьги, на запястьях — браслеты, пальцы были унизаны кольцами, а на голых ногах красовались золотистые босоножки из тоненьких ремешков. Костюм был индийский, но волосы, очень густые, черные, вьющиеся, выдавали ее европейское происхождение. Они доходили ей до плеч и обрамляли лицо, словно у маленькой девочки. В руках она держала сумочку из золотистой кожи, а в воздухе витал едва различимый мускусный запах ее духов.

Я не могла отвести от нее глаз. Ангус и миссис Толливер подошли поцеловать меня, но я все время смотрела на Амиту. Когда меня представили ей, она не могла сдержать смех. Возможно, дело было в ее темной коже, но мне показалось, что никогда в жизни я еще не видела таких белоснежных зубов.

Она спросила:

— Может, мы с тобой расцелуемся тоже?

Меня очаровал ее голос — она напевно растягивала гласные, повторяя французские интонации.

Я сказала:

— Даже не знаю.

— Так давай попробуем.

Я поцеловала ее. Никогда раньше со мной не случалось подобного чуда; когда я ее целовала, потрясенная и околдованная ее красотой, внезапная мысль промелькнула у меня в голове — на мгновение, словно бабочка коснулась крылом и сразу упорхнула: Так в чем была причина всей этой бури?

Я мало что запомнила из того вечера, за исключением ощущения непривычной роскоши и красоты, которая ворвалась в скромный мамин домик словно порыв свежего прохладного ветра. Ангус, конечно, сильно переменился, но перемены оказались к лучшему: он стал мужчиной. Его мальчишеское очарование и беззаботность исчезли; в нем появились осмотрительность, сдержанность и какая-то внутренняя сила — возможно, то была гордость или чувство собственной значимости. Он казался выше ростом — странно, ведь по мере того как я взрослела, взрослые почему-то становились все ниже. Возможно, он и всегда держался так прямо и с достоинством, а я просто об этом забыла. Забыла, какие широкие у него плечи и какие красивые сильные руки.

Беседа за столом тоже была до ужаса изысканной. Они рассказывали о Венеции и Флоренции, где только что побывали, о картинах Эль Греко, которые посмотрели в Мадриде. Они ездили в Париж, и Ангус поддразнивал Амиту, потому что она накупила там кучу новых вещей, а она только посмеялась и сказала моей матери:

— Как это мужчины не могут понять, что мы просто не в силах устоять перед шляпками, и туфлями, и всеми этими модными магазинами? — Она сказала «магази-и-и-и-нами», и мы все рассмеялись вслед за ней.

Ангус сказал, что они собираются уехать из Индии и поселиться в Бирме, потому что он получил должность управляющего филиалом в Рангуне. Им нужно найти там дом; Ангус собирался купить небольшую яхту и грозился обучить Амиту ходить под парусом. От этого все еще больше развеселились, потому что Амита призналась, что от одного вида лодок на нее нападает морская болезнь, а самый активный вид деятельности, которым она когда-либо занималась, это перелистывание страниц в книге.

После чая мы вышли в сад. Леди Толливер, Дэйзи и моя мама разговаривали, а Джесси, явно простившая Ангуса и снова пребывавшая в великолепном расположении духа, присела рядом с ним и попросила рассказать какую-нибудь историю — про охоту на тигра или плавучие дома в Кашмире. Амита попросила показать ей сад, и я повела ее к клумбе с розами, пытаясь припомнить названия разных сортов.

— «Элизабет Глемис», а это «Эна Харкнесс», а вон тот маленький кустик называется «Альбертина». Он пахнет сладкими яблоками.

Она улыбнулась мне, а потом спросила:

— Ты любишь цветы?

— Да. Больше всего на свете.

Она сказала:

— В Ранкуне я устрою самый красивый в мире сад. У меня будет бугенвиллея и разные экзотические цветы, и жакарандовые деревья, и шток-розы в человеческий рост. На лужайках станут гулять павлины и белые цапли и повсюду будут круглые обсаженные розами озерца с отражающимся в них небом. Когда ты вырастешь, например, лет в семнадцать, приедешь к нам с Ангусом и я все это тебе покажу. Мы дадим в твою честь парадный обед с танцами и ночной пикник на берегу при свете луны. И вокруг тебя, словно мотыльки вокруг лампы, будут увиваться кавалеры, все по уши влюбленные.

Я смотрела на Амиту, ослепленная, загипнотизированная, и представляла себя семнадцатилетней, такой же красивой и изящной, как она, с пышными бедрами и тонюсенькой талией. Представляла своих кавалеров, высоких и стройных, в сверкающих одеждах. Слышала музыку, ощущала ароматы экзотических цветов, видела лунные блики на воде…

Она спросила:

— Ты приедешь?

Голос Амиты разрушил мой сон. В нем больше не было смеха. А в ее темных глазах стояли непролитые слезы. Я знала, что все это лишь мечты. У нее никогда не будет большого красивого сада в Рангуне, потому что жизнь, которую они с Ангусом для себя избрали, не подразумевает подобной роскоши. И я никогда не приеду к ним погостить. Она не осмелится обратиться к моей матери, а даже если и осмелится, та меня ни за что не отпустит. Амита просто позволила себе размечтаться — вместе со мной. Мне невыносимо было видеть ее такой опечаленной, поэтому я улыбнулась, глядя на нее, и сказала:

— Ну конечно я приеду. С огромным удовольствием. Я хочу этого больше всего на свете.

Она тоже улыбнулась, сморгнув набежавшие слезы. Потом взяла мою голову руками и заглянула мне в глаза.

— Когда-нибудь у меня тоже будет дочь. И мне бы очень хотелось, чтобы она была такая же славная, как ты.

Внезапно мы обе почувствовали, что стали очень близки. Мне казалось, я знала ее всю свою жизнь и буду знать теперь всегда. И в это самое мгновение я с пугающей уверенностью осознала, насколько все они были неправы. Мои мать и отец, и Толливеры, и их родители, и прародители до них. Их вековые предрассудки, их снобизм, их традиции распались у меня на глазах как карточный домик.

Благодаря Амите я узнала правду, таившуюся за давними детскими переживаниями, и она изменила всю мою жизнь. В чем была причина всей этой бури? — спрашивала я себя и отвечала: Ни в чем. Люди — это люди. Плохие и хорошие, белые и черные, но, вне зависимости от цвета кожи, от веры и традиций, всем нам есть чем поделиться с другими и чему поучиться у них, пусть даже просто жизни как таковой.

Перед отъездом Амита спустилась к машине и вернулась с двумя коробками — для Джесси и для меня. Когда Толливеры уехали, мы открыли коробки и обнаружили в них кукол. Мы никогда не видели таких: куклы были взрослые, очень тщательно сделанные и красиво наряженные. У них были накрашены ногти на ногах из папье-маше, а в ушах сверкали серьги. Остальным нашим куклам мы сами придумывали имена — обыкновенные, вроде Розмари или Димпл, но куклы Амиты так и остались безымянными. Мы никогда не играли с ними. Их убрали в застекленный шкаф в нашей спальне вместе с кукольным сервизом, подаренным бабушкой, и вырезанными из дерева фигурками животных, которые прислала нам тетка.

Я ни с кем не обсуждала Амиту.

— Ну как, понравилась она тебе? — спросила как-то мама, когда Джесси отправилась на чай к подружке и мы с ней были одни.

Но я не могла рассказать ей, что чувствовала к Амите и что поняла благодаря ей, потому что в этом вопросе нас с мамой разделяла пропасть. Мы не были врагами — конечно нет, но придерживались противоположных мнений, и мне надо было научиться как-то с этим жить.

Поэтому я просто сказала: «Да», — и продолжила жевать свой хлеб с маслом.

Я больше никогда не видела Ангуса и Амиту. Началась война, и они не успели вернуться домой. Когда японцы захватили Бирму, Амита была беременна, однако ей удалось бежать из Рангуна: пешком на север, в Ассам, вместе со служащими Департамента лесного хозяйства, слонами и погонщиками, и целой ордой британских женщин и детей. Ангус остался в городе: заперся в конторе, чтобы уничтожить все ценные документы. Он обещал последовать за ней, однако слишком задержался и попал в плен к японцам. Год спустя он умер в лагере для пленных.

Что касается Амиты, то долгий переход — с учетом того, что самым активным действием в ее жизни было перелистывание книжных страниц, — оказался ей не под силу. Через день после того как измученные беженцы добрались до Ассама, у Амиты начались преждевременные роды. Для нее нашли койку в военном госпитале, однако врачи ничем не могли ей помочь. Ребенок родился мертвым, а через несколько часов скончалась и она.

Кукла, подаренная ею, все еще у меня. Темные волосы ниспадают на плечи, раскосые глаза подкрашены сурьмой, на крошечном сари сверкают блестки и золотая вышивка. Однажды, когда моя пухленькая внучка подрастет, я подарю ей куклу и расскажу об Амите.

И еще постараюсь донести до нее ту истину, которую благодаря Амите с пронзительной ясностью поняла тем солнечным летним днем. Надеюсь только, что к тому времени когда она станет достаточно взрослой, чтобы ей дарили куклу, моя внучка будет знать это сама.

Синяя спальня

Солнце скользило вниз по небу, на песчаные дюны ложились длинные тени, и пляж постепенно пустел. Мамаши окликали недовольных ребятишек, плескавшихся в теплой воде у берега. Они усаживали в коляски сонных малышей, розовых от солнца, собирали в корзинки разбросанные вещи, разыскивали пропавшие сандалии и купальные полотенца. К семи часам на пляже остались только спасатель, сидевший в шезлонге возле своей будки, парочка неутомимых серфингистов да женщина с непослушным псом.

И еще Эмили с Порцией.

Эмили исполнилось четырнадцать, Порция была на год старше. Эмили жила в деревне — родилась там и провела всю свою жизнь в неказистом старом домике, стоявшем сразу за церковью. Порция приезжала из Лондона. Ее родители уже много лет снимали на август дом Ласкомбов: хозяева тем временем гостили у своей дочери в глухом уголке Шотландии, в городке, название которого больше напоминало раскатистый храп.

Маленькими Эмили с Порцией охотно играли вместе. В обычных обстоятельствах они вряд ли заметили бы друг друга, потому что, строго говоря, между ними было очень мало общего. Однако все братья и сестры Порции были старше ее, а Эмили росла единственным ребенком. При активном одобрении родителей между девочками завязалась дружба, которая оказалась выгодна для них обеих, — теперь им было с кем делиться своими тайнами.

Сегодняшний поход на пляж состоялся по инициативе Порции. Она позвонила Эмили после ланча.

— Меня все бросили. Джил с друзьями поехал смотреть автомобильные гонки, — (Джил, брат Порции, заканчивал Кембридж и был ужасно начитанным и остроумным), — а я не захотела. Там так жарко и плохо пахнет. — Эмили заколебалась, и Порция сразу это почувствовала. — У тебя же нет других планов, правда?

Эмили, сжимая в руке телефонную трубку, вслушивалась в тишину дома, дремавшего в жарких лучах полуденного солнца. Миссис Уоттис, приготовив ланч, отправилась в Фоберн повидаться с сестрой. Отец Эмили был в Бристоле: уехал сегодня утром в командировку на два дня. Стефани отдыхала наверху в своей спальне.

— Нет. Никаких планов, — откликнулась Эмили. — Я с удовольствием схожу с тобой.

— Захвати печенья или сандвичей, что хочешь. Я взяла бутылку лимонада. Встречаемся у церкви.

Эмили не видела Порцию целый год, и сейчас при виде подруги сердце ее упало. Все повторялось заново. В школе одноклассницы обгоняли Эмили: они сдавали экзамены, переходили в следующий класс, пользовались большей свободой, а она плелась позади, не желая расставаться с детством, с его защищенностью, когда все вокруг так привычно и знакомо. Эмили совсем не хотелось быть в числе отстающих, однако ей не хватало мужества, чтобы сделать какой-нибудь решительный шаг.

И вот теперь Порция.

Порция здорово повзрослела. Фигура ее стала женственной — за какой-то год из ребенка она превратилась в девушку. Коротенькие шорты и футболка открывали тонкую талию, стройные бедра, длинные загорелые ноги. Темные вьющиеся волосы отросли до плеч; Порция проколола уши и обзавелась маленькими золотыми сережками. Когда она отбрасывала волосы назад, сережки сверкали на фоне ее блестящих темных кудрей. Ногти на ногах она покрасила розовым лаком, а ноги побрила.

Шагая через поле для гольфа к морю, они повстречали парочку молодых людей, игроков, направлявшихся к следующей лунке. В прошлом году они вряд ли посмотрели бы в сторону Эмили и Порции, однако сейчас чуть головы не свернули, глядя Порции вслед. Сама она — Эмили сразу обратила на это внимание — сделала вид, что не замечает их восторженных взглядов. Порция продолжала уверенно шагать вперед, изредка отбрасывая с лица волосы, которые так и развевались на ветру. На Эмили молодые люди даже не взглянули, да она ничего такого и не ожидала. Кому захочется смотреть на тощую четырнадцатилетнюю девчонку, без всяких округлостей и форм, с волосами цвета соломы и в уродливых очках?

— Ты так и ходишь в очках, — заметила Порция. — Почему ты не хочешь носить контактные линзы?

— Может, я и буду их носить, но только когда стану постарше.

— Одна моя одноклассница носит линзы; правда, она сказала, что поначалу это настоящее мучение.

Эмили ощутила укол тревоги. Она и помыслить не могла о том, чтобы засунуть в глаза контактные линзы, — для нее это было все равно что подстригать ногти (мама научила ее пользоваться пилочкой) или есть сандвичи, в которые попал песок.

Не желая продолжать разговор о контактных линзах, она спросила:

— Ты сдала экзамены за среднюю школу?

Порция скорчила недовольную гримаску.

— Да, но результаты еще не получила. Думаю, оценка будет хорошая, но родители хотят, чтобы я осталась в школе еще на два года и сдала экзамены повышенного уровня. Не представляю, как я это выдержу! Я подумываю на будущий год уйти из школы и закончить ее экстерном. В школе так скучно! — Эмили никак не прокомментировала ее слова. — А что у тебя? Ты сдала экзамены?

Эмили быстро отвела глаза, потому что иногда у нее внезапно набегали слезы, — вот как сейчас.

— Буду сдавать на следующий год. — На другом берегу залива по дороге к пляжу медленно ползла машина. От ее стекол яркими бликами отражалось солнце. Мгновение Эмили пристально смотрела на нее, потом слезы отступили. Она продолжила: — Я должна была сдавать их сейчас, но мисс Майлз, моя классная руководительница, сказала, что лучше мне будет выждать еще год.

Тот их разговор оказался настоящим кошмаром. Мисс Майлз была сама доброта и сочувствие, а Эмили только и могла, что сидеть и молча таращиться на нее, оглушенная сознанием собственной несостоятельности, не понимая ни слова из ее ласковой речи. Никто не заставляет тебя, Эмили, сдавать экзамены прямо сейчас. Собственно, куда нам торопиться? Почему не поучиться еще годик? Время — лучший лекарь. Я не говорю, что через год все забудется, потому что ты никогда не забудешь свою маму, однако я думаю, что тебе все-таки станет гораздо легче.

Они подошли к деревянному мосту над железнодорожными путями, за которыми начинались песчаные дюны. Как обычно, они остановились посередине моста, оперлись о заграждение из дощечек и стали смотреть на извивающиеся рельсы, ярко сверкавшие в лучах горячего солнца.

Порция произнесла:

— Мама сказала мне, что твой отец снова женился.

— Да.

— Она хорошая?

— Да. — Молчание, последовавшее за этим кратким ответом, было похоже на укор в адрес Стефани, поэтому Эмили торопливо добавила: — Она очень молодая. Ей всего двадцать девять.

— Знаю. Мама сказала. И про то, что у них будет ребенок, она упомянула тоже. Ты как, не против?

— Нет, — солгала Эмили.

— Наверное, это интересно, когда в доме появляется младенец. То есть когда ты сама уже взрослая. Как мы с тобой.

— Так и есть.

Они купили для ребенка новую кроватку, но отец Эмили отыскал на чердаке ее старую колыбельку, которую Стефани отчистила, отполировала и натерла воском, а еще сшила для нее крошечное лоскутное одеяльце. Колыбелька стояла в прачечной, дожидаясь своего нового владельца.

— Я имею в виду, — продолжала Порция, — что у тебя никогда не было братьев и сестер. Для тебя это, наверное, нелегко.

— Все будет в порядке. — Деревянное ограждение моста грело ей руки, в воздухе витал запах креозота. — Все будет в порядке. — Эмили подобрала отколовшуюся щепку и швырнула ее вниз на железнодорожные пути. — Пошли. Ужасно жарко, я хочу поскорее искупаться, — и они перешли мост, простучав подошвами по деревянным ступеням, и двинулись по узкой дорожке через дюны.

Они искупались и улеглись на песок головами друг к другу. Порция болтала без умолку — о следующих каникулах, когда она поедет кататься на лыжах, о знакомом мальчике, который обещал сводить ее на роликовый каток, о куртке из замши, которую отец обещал подарить ей на день рождения. Про Стефани и ребенка она больше не заговаривала, за что Эмили была ей очень признательна.

День подходил к концу, приближался вечер — время отправляться домой. Начался отлив, и между волноломами обнажился темный влажный песок. Море играло ослепительными бликами, а безоблачное небо сияло глубокой синевой.

Порция посмотрела на часы.

— Уже почти семь. Нам пора. — Она начала отряхивать мокрый песок со своего бикини. К нам на ужин должны прийти гости. Джил пригласил своих друзей, и я обещала помочь маме.

Эмили представила их дом, полный молодых людей, прекрасно знакомых друг с другом: они поглощают невероятное количество вкусной еды, пьют пиво, слушают модные пластинки. Картина эта одновременно завораживала и пугала. Она начала натягивать футболку прямо поверх купальника.

— Мне тоже надо идти.

— Вы ждете гостей? — с нехарактерной для нее заинтересованностью спросила Порция.

— Нет, но отец уехал и Стефани дома одна.

— Значит, ты собираешься коротать вечер в компании злой мачехи?

— Она вовсе не злая, — поспешно ответила Эмили.

— Это просто такой оборот, — сказала Порция, подобрав с песка свое полотенце и лосьон для загара и заталкивая их в гигантскую холщовую сумку с красной надписью «Сан-Тропе» на боку.

У церкви они расстались.

— Хорошо прогулялись, — сказала Порция. — Надо будет как-нибудь повторить, — и она, помахав Эмили, неспешно двинулась в сторону дома. Постепенно поступь ее ускорялась, потом превратилась в бег. Порция торопилась домой — вымыть голову и приодеться перед вечеринкой.

Она не пригласила Эмили к ним, да та и не ждала приглашения. Ей не хотелось идти на вечеринку. Правда, отправляться домой и сидеть весь вечер в компании Стефани ей хотелось еще меньше.

Стефани и отец Эмили поженились почти год назад, но впервые Эмили осталась с мачехой одна. Без отца, который всячески подталкивал их к общению. Расстроенная, Эмили гадала, о чем они будут говорить.

Она потихоньку пошагала в сторону дома. По лугу, через тенистую дубовую аллею, по разбитому проселку, в конце которого виднелось море. Потом через распахнутые белые ворота, и вот в конце подъездной дорожки показался их дом.

Преодолевая внутреннее сопротивление, охваченная тягостным предчувствием, Эмили остановилась и посмотрела на него. Дом. С тех пор как умерла мама, он стал совсем другим. Хуже того, после женитьбы отца на Стефани дом казался ей чужим.

Что изменилось? Только крошечные, почти незаметные вещи. Комнаты теперь содержались в идеальном порядке. Вязание и шитье, книги и старые журналы больше не валялись везде и всюду. Подушки всегда были взбиты, расправленные ковры лежали как по линейке.

Дом украшали другие цветы. Мать Эмили любила букеты, но не умела правильно их составлять и просто ставила охапки цветов в кувшины. Стефани же была настоящей волшебницей в том, что касалось цветов. Идеально выверенные цветочные композиции стояли на массивных пьедесталах в больших сливочного цвета вазах. Высокие стебли дельфиниумов и гладиолусов, розы и душистый горошек и как дополнение листья странных форм, на которые никто, кроме Стефани, и внимания не обратил бы.

Все это было неизбежно, но все-таки терпимо. Практически невыносимой оказалась для Эмили полная переделка материнской спальни — ей казалось, что со спальней изменился и весь окружающий мир. Остальные комнаты в доме остались такими же, их не перекрашивали, не переклеивали обоев, но из просторной супружеской спальни, обращенной окнами к нешироком ручейку, вынесли всю мебель, стены заново оштукатурили, поклеили обоями, и она стала совершенно другой, неузнаваемой.

Отец Эмили — надо отдать ему должное — заранее предупредил дочь о грядущих переменах.

Он написал ей в школу письмо. «Спальня — место очень личное, — говорилось в нем, — и я не могу привести Стефани в спальню твоей матери, да и по отношению к маме будет нечестно, если Стефани станет жить среди ее вещей. Поэтому мы собираемся полностью ее переделать, и когда ты приедешь домой на каникулы, спальня будет совсем другой. Пожалуйста, не расстраивайся. Постарайся понять. Это единственное, что мы планируем изменить. Все остальные комнаты останутся нетронутыми».

Она представила себе старую спальню. В прежние времена, еще до смерти матери, там всегда было немного неприбрано и очень уютно, разномастные предметы мебели волшебным образом прекрасно сочетались между собой словно пестрые цветы на клумбе. Занавеси и ковры были слегка выцветшие и потертые. Гигантскую латунную кровать, некогда принадлежавшую бабушке Эмили, украшал связанный крючком кружевной подзор, на стенах висели фотографии и старомодные акварели.

Теперь ничего этого не было. Стены покрасили синим, на пол постелили голубое ковровое покрытие, а на окнах появились чудесные шелковые шторы с бледно-желтой подкладкой. Старинную латунную кровать увезли, и ее место заняла роскошная двуспальная тахта с оборкой из той же ткани, что и на шторах; над тахтой свисал с позолоченного карниза балдахин из белого муслина. Поверх коврового покрытия лежали пушистые белые коврики, в ванной висели большие зеркала и стояли нарядные пузырьки и флаконы. Повсюду витал аромат ландыша — им пахла кожа Стефани. А от мамы Эмили обычно пахло пудрой и одеколоном.

Стоя в лучах вечернего солнца с мокрыми после купания волосами и ногами, облепленными песком, Эмили внезапно ощутила страстное желание вернуть все назад. Чтобы можно было вбежать в парадную дверь и позвать маму, а она бы откликнулась с верхнего этажа. Чтобы можно было свернуться клубочком на ее уютной кровати и смотреть, как мама, сидя перед туалетным столиком, расчесывает свои короткие непослушные кудри и припудривает нос лебяжьей пуховкой, окуная ее в коробочку с душистой пудрой.

Эмили думала, что никогда не сможет сблизиться с мачехой. Не то чтобы ей не нравилась Стефани. Она была молодая, любящая и красивая и прилагала массу усилий, чтобы завоевать место в ее сердце. Однако обе они в глубине души были ужасно застенчивы. Обе боялись вторгнуться на запретную территорию. Возможно, им обеим было бы легче, если бы не ребенок, который должен был вот-вот родиться. Еще какой-то месяц и он окажется дома, будет спать в бывшей детской Эмили. Человеческое существо, с которым придется считаться и которое тоже будет претендовать на внимание ее отца.

Эмили не хотела этого ребенка. Она вообще не особенно любила детей. Однажды по телевизору она увидела фильм, в котором купали новорожденного, и пришла в ужас — это напоминало попытку выкупать головастика.

Она мечтала обратить время вспять. Пускай бы ей снова стало двенадцать и ничего из печальных событий последних лет не произошло. Эмили постоянно испытывала желание вернуться назад — вот почему она плохо училась, проигрывала в спортивных состязаниях, осталась в том же классе на второй год. Осенью ей придется учиться вместе с девочками на год младше, с которыми у нее нет ничего общего. Ее уверенность в себе медленно но верно таяла, словно подножие утеса, которое точит прибой и разрушают морские ветра; иногда ей казалось, что она никогда не сможет принять самостоятельное решение или хоть в чем-то добиться успеха.

Однако что толку в пустых сожалениях. Вечер начинается и его надо пережить. Она прошла по подъездной дорожке, развесила мокрый купальник и полотенце на веревке и вошла в дом через заднюю дверь. Кухня была идеально прибрана, нигде ни пятнышка. Круглые часы в деревянном футляре отсчитывали секунды, издавая звук, напоминающий щелканье ножниц. Эмили выгрузила на стол остатки сандвичей и через открытую дверь прошла в холл, освещенный лучами вечернего солнца. Она остановилась и прислушалась. Тишина. Эмили заглянула в гостиную, но там никого не оказалось.

— Стефани!

Наверное, мачеха ушла на прогулку. Ей нравилось гулять по вечерам, когда становилось прохладнее. Эмили поднялась наверх. Дверь синей спальни была приоткрыта. Секунду она колебалась, а потом услышала, как Стефани зовет ее по имени.

— Эмили! Эмили, это ты?

— Да. — Она вошла в спальню.

— Эмили…

Стефани лежала на своей роскошной кровати. Она была в просторном платье для беременных, но без сандалий, с босыми ногами. Золотисто-рыжие волосы разметались по белоснежной наволочке, а лицо, не знавшее косметики и веснушчатое как у ребенка, было очень бледным и блестело от пота.

Она протянула руку.

— Я так рада, что ты дома!

— Я ходила на пляж с Порцией. Я подумала, что ты ушла на прогулку.

Эмили подошла к кровати, но не взяла протянутую руку Стефани в свою. Стефани закрыла глаза и отвернулась, а дыхание ее внезапно стало медленным и тяжелым.

— Ты себя плохо чувствуешь?

Эмили сразу поняла, в чем дело, — еще до того как Стефани наконец расслабилась и снова открыла глаза. Секунду они с Эмили смотрели друг на друга. Стефани сказала:

— Роды начались.

— Но тебе же рожать только через месяц.

— Похоже, не через месяц, а прямо сейчас. Я знаю, это оно. Я весь день как-то странно себя чувствовала, а после чая решила выйти подышать свежим воздухом, и тут начались эти боли. Я вернулась домой и прилегла. Думала, все пройдет. Но боль не прошла, а стала сильнее.

Эмили сглотнула. Она пыталась припомнить все, что знала о родах, — совсем немного.

— Как часто идут схватки? — спросила она.

Стефани потянулась за золотыми наручными часиками, которые лежали на тумбочке рядом с кроватью.

— Каждые пять минут.

Пять минут. Эмили чувствовала, как колотится сердце у нее в груди. Она поглядела на огромный живот Стефани, прикрытый хлопковой тканью ее широкого цветастого платья, — там дожидалась своего часа новая жизнь. Не задумываясь, она осторожно положила на него руку.

— Я думала, первые роды обычно длятся долго.

— Видимо, не у всех.

— Ты позвонила в больницу? Сообщила врачу?

— Я ничего не успела сделать. Боялась пошевелиться, чтобы не стало хуже.

— Я сама позвоню, — сказала Эмили. — Прямо сейчас. — Она попыталась вспомнить, как все происходило, когда Дафна, дочь миссис Уоттис, рожала своего малыша. — Они пришлют «скорую помощь». — Дафна непозволительно затянула с вызовом и чуть было не родила по дороге в госпиталь.

— Джералд должен был меня отвезти, — сказала Стефани. Джералдом звали отца Эмили. — Я не хочу ехать без него, — голос ее дрогнул, на глаза навернулись слезы.

— Наверное, придется, — ответила Эмили. Стефани начала всхлипывать, но потом внезапно остановилась. — О! Опять…

Она вцепилась в руку Эмили, и минуту или около того изо всех сил держалась за нее, тяжело дыша и пытаясь подавить стоны. Казалось, это длится целую вечность. Наконец схватка закончилась. Обессиленная, Стефани распласталась на кровати. Она расслабила пальцы, и Эмили смогла вытащить свою руку из ее ладони. Она прошла через комнату в ванную Стефани, взяла чистую махровую салфетку, намочила ее холодной водой и отнесла в спальню. Она обтерла лицо мачехи, потом свернула салфетку и положила ей на лоб.

— Я тебя оставлю на минутку, — сказала Эмили. — Пойду вниз и позвоню. Но я буду все время слушать, и если ты позовешь…

Телефон стоял в кабинете на отцовском столе. Она ненавидела звонить, поэтому, чтобы почувствовать себя уверенней, уселась в его большое кресло, словно это могло приблизить ее к отцу. Номер больницы был записан в настольном календаре. Она набрала его и подождала. Услышав на другом конце провода мужской голос, Эмили попросила, стараясь сдержать волнение, соединить ее с родильным отделением. Ей велели подождать — казалось, пауза будет длиться вечно. От тревоги и нетерпения тошнота подступила у Эмили к горлу.

— Родильное отделение.

От облегчения она будто онемела.

— О… это… я хочу сказать… — Она сглотнула и начала сначала, чуть медленнее. — Это Эмили Брэдли. Моя мачеха должна была рожать в следующем месяце, но роды уже начались. Я хочу сказать, у нее идут схватки.

— Понятно, — спокойно и деловито ответили на другом конце провода. Эмили представила себе медсестру, всю накрахмаленную, аккуратную: как она придвигает к себе блокнот, снимает колпачок с ручки и собирается записывать данные. — Как зовут вашу мачеху?

— Стефани Брэдли. Миссис Джералд Брэдли. Она должна рожать через месяц, но, кажется, родит сегодня. Прямо сейчас.

— Она засекла время между схватками?

— Да. Они идут каждые пять минут.

— Лучше вам привезти ее в больницу.

— Я не могу. У меня нет машины, и я не умею водить, а мой отец в командировке и мы совсем одни.

Медсестра наконец поняла, что ситуация требует безотлагательного вмешательства.

— В таком случае, — решительно произнесла она, чтобы не тратить драгоценное время, — мы сейчас же высылаем «скорую помощь».

— Мне кажется, — сказала Эмили, памятуя о родах Дафры, дочери миссис Уоттис, — вам нужно направить вместе с ней акушерку.

— Какой у вас адрес?

— Уил-хаус, Карнтон. Сразу за церковью нужно свернуть на проселок.

— А кто наблюдает миссис Брэдли?

— Доктор Мередит. Я позвоню ему сама, вы только пришлите «скорую» и подготовьте ей место в больнице.

— «Скорая» будет у вас через пятнадцать минут.

Она положила трубку. Посидела минуту, кусая губы. Подумала о том, что надо позвонить доктору, а потом вспомнила про Стефани и поднялась наверх, перепрыгивая через две ступеньки, словно от чувства ответственности, неотложности и важности всей ситуации у нее за спиной выросли крылья.

Стефани лежала на кровати, глаза ее были закрыты. Казалось, она так и не пошевелилась. Эмили позвала ее по имени, и мачеха открыла глаза. Эмили улыбнулась, пытаясь ее ободрить.

— Все в порядке?

— У меня была еще схватка. Теперь они идут каждые четыре минуты. О Эмили, мне очень страшно!

— Не надо бояться. Я позвонила в больницу, они уже выслали «скорую помощь» и акушерку. Машина будет здесь примерно через четверть часа.

— Я вся вспотела. Чувствую себя ужасно неприбранной.

— Давай я помогу тебе снять платье. Наденешь чистую ночную рубашку. Так тебе будет удобнее.

— Ты правда мне поможешь? Рубашка лежит в ящике комода.

Эмили открыла комод и отыскала белую батистовую ночную рубашку, душистую, обшитую кружевами. Она помогла Стефани снять измятое платье, бюстгальтер и трусики. Ее взгляду открылся необъятный живот. Эмили никогда раньше не видела ничего подобного, однако, к собственному удивлению, это зрелище не показалось ей отталкивающим. То было настоящее чудо: темное потаенное гнездо, в котором покоился живой ребенок, уже заявивший о себе и готовящийся к появлению на свет. Тревога отступила, Эмили ощущала необыкновенный подъем. Она просунула голову Стефани в вырез ночной рубашки, помогла ей засунуть руки в кружевные рукава. Взяла с туалетного столика щетку для волос и бархатную ленточку; Стефани пригладила растрепавшиеся волосы и перевязала их ленточкой, а потом снова легла на спину, дожидаясь следующего приступа боли. Он не заставил себя долго ждать. Когда схватка закончилась, Эмили, которая чувствовала себя такой же измученной, как Стефани, посмотрела на часы. Интервал между схватками был тот же — четыре минуты.

Четыре минуты. Охваченная паникой, Эмили сделала несложные подсчеты. Похоже, ребенок вряд ли дождется прибытия в госпиталь. А это значит, что он родится прямо здесь, в этом доме, в синей спальне, в необъятной постели. Роды — дело непростое. Эмили знала об этом из книг, кроме того, однажды у нее на глазах их домашняя полосатая кошка разродилась немалым количеством таких же полосатых котят. Потребуются некоторые приготовления; к счастью, Эмили представляла, какие именно. В шкафу с постельным бельем она нашла прорезиненную простыню, купленную для новорожденного, и стопку толстых белых купальных полотенец.

— Ты просто молодец, — сказала Стефани, и Эмили, хотя и не без затруднений, перестелила постель, на которой лежала мачеха. — Ты обо всем позаботилась.

— У тебя могут отойти воды.

Стефани, несмотря на измождение, тихонько рассмеялась.

— Откуда ты столько всего знаешь?

— Не представляю. Просто знаю, и все. Мама рассказывала мне про роды, когда мы говорили, откуда берутся дети. Она как раз чистила брюссельскую капусту, а я стояла возле раковины, смотрела на нее и думала, что должен быть более простой способ заводить детей. Но такого способа, конечно, нет, — добавила она.

— Да уж, нет.

— У моей матери была только я, но другие люди говорят, что когда роды остаются позади, боль забывается и ты помнишь только, что это было чудесно. Появление младенца, я имею в виду. А когда рожаешь следующего, то вспоминаешь прошлые мучения и думаешь: «Я, наверное, выжила из ума, если опять на это пошла», — только тогда уже поздно. А теперь, если у тебя все в порядке, я пойду позвоню доктору.

На звонок ответила миссис Мередит — она сказала, что доктор на обходе, но она оставит ему сообщение у медсестры, потому что он обязательно проверяет, кто и когда ему звонил.

— Это очень-очень срочно, — сказала Эмили и объяснила, что происходит, а миссис Мередит ответила, что в таком случае попытается сама его разыскать.

— Ты уже звонила в госпиталь, Эмили?

— Да, они выслали «скорую помощь» и акушерку. Мы ждем их с минуты на минуту.

— А миссис Уоттис у вас?

— Нет. Уехала в Фоберн.

— А твой отец?

— Он в Бристоле. Он даже не знает, что у нас происходит. Дома только мы со Стефани.

Возникла секундная пауза.

— Я разыщу врача, — ответила миссис Мередит и дала отбой.

— А теперь, — сказала Эмили, — мы должны связаться с отцом.

— Нет, — отозвалась Стефани. — Мы подождем, пока все закончится. Иначе он впадет в панику, а сделать все равно ничего не сможет. Мы дождемся рождения ребенка, а потом сообщим ему.

Они улыбнулись друг другу — две женщины, которые обе любили одного и того же мужчину и хотели во что бы то ни стало его защитить. В следующее мгновение глаза Стефани расширились, рот приоткрылся, хватая воздух.

— О, Эмили…

— Ничего, — Эмили взяла ее за руку. — Ничего, все хорошо. Я здесь. Я никуда не уйду. Я здесь. Я побуду с тобой.

Пять минут спустя деревенскую тишину разорвал вой сирены. Карета «скорой помощи» с грохотом пронеслась по ухабистому проселку, свернула в ворота и прогремела по подъездной аллее. Эмили едва успела спуститься на первый этаж, а в дверь уже входили два крепких санитара с носилками и акушерка с докторским саквояжем. Она столкнулась с ними в холле.

— Мне кажется, нет времени везти ее в госпиталь.

— Сейчас посмотрим, — сказала медсестра. — Где она?

— Наверху. Первая дверь налево. Я постелила на кровати резиновую простыню и положила чистые полотенца.

— Умница, — коротко похвалила ее акушерка и зашагала вверх по лестнице. Санитары последовали за ней. Почти сразу за «скорой» подъехала еще машина, раздался скрип тормозов, треск гравия и из дверцы пулей выскочил врач.

Доктор Мередит был старым другом Эмили.

— Что случилось? — спросил он.

Она рассказала.

— Значит, роды начались на месяц раньше. Думаю, это из-за жары. — Он позволил себе сдержанно улыбнуться.

— Это плохо, или все будет в порядке?

— Сейчас узнаем, — он направился к лестнице.

— А что мне делать? — спросила Эмили.

Он остановился и обернулся, глядя на нее. На его лице было выражение, которого Эмили никогда раньше не видела. Доктор сказал:

— По-моему, ты и так сделала все, что могла. Твоя мама могла бы тобой гордиться. А сейчас пойди отдохни. Отправляйся в сад, расположись на солнышке. Как только появятся новости, я тебе сообщу.

Твоя мама могла бы тобой гордиться. Она миновала гостиную и вышла через застекленные двери на террасу. Уселась на верхнюю ступеньку небольшой лестницы, спускавшейся на газон. Внезапно на нее навалилась страшная усталость. Эмили обхватила руками колени и уперлась в них подбородком. Твоя мама могла бы тобой гордиться. Она подумала о маме. Странно, но воспоминания не вызывали в ее душе прежней боли. Всепоглощающеежелание вернуть мать назад больше не довлело над ней. Она прислушалась к своим ощущениям. Возможно, ты так остро нуждаешься в других людях только тогда, когда никто не нуждается в тебе.

Она все еще сидела там, размышляя над своим открытием, когда полчаса спустя доктор Мередит сошел вниз, разыскивая ее. Она услышала его шаги по плитам террасы и обернулась: доктор как раз проходил через застекленные двери. Он был без пиджака, рукава рубахи закатаны по локоть. Медленно он подошел к Эмили и присел рядом с ней.

— У тебя родилась сестричка, — сказал доктор. — Здоровенькая, весит шесть с половиной фунтов.

— А Стефани?

— Немного устала, но все равно цветет. Образец идеальной матери.

Эмили почувствовала, как ее лицо расплывается в улыбке, но одновременно в горле встал ком, а на глаза навернулись слезы. Доктор Мередит, не говоря ни слова, протянул ей свой белый носовой платок, и Эмили сняла очки, вытерла глаза и высморкалась.

— А папа знает?

— Да. Я только что говорил с ним по телефону. Он сейчас же выезжает домой. Будет тут к полуночи. «Скорая» вернулась в больницу, но акушерка останется у вас до утра.

— А когда мне можно увидеть малышку?

— Прямо сейчас, если хочешь. Но только на минуту.

Эмили встала.

— Очень хочу, — сказала она.

Они вернулись в дом. Наверху акушерка, вся подтянутая, деловитая, протянула Эмили марлевую маску, которую нужно было надеть на лицо.

— На всякий случай, — коротко заметила она. — Все — таки ребенок родился преждевременно, и мы не можем подвергать его никакому риску.

Эмили, ничуть не обидевшись, надела маску. Доктор Мередит провел ее в синюю спальню. Там на просторной кровати, опираясь спиной о подушки, сидела Стефани. А у нее на руках, завернутый в одеяльце, из которого выглядывала только макушка с волосиками того же цвета, что у матери, лежал младенец. Новый человек. Ее сестра.

Эмили наклонилась и щекой прижалась к щеке Стефани. Из-за маски она не могла ее поцеловать, но Стефани поцеловала Эмили. Былая натянутость между ними исчезла. Они больше не смущались в обществе друг друга, и Эмили поняла, что так будет и впредь. Она заглянула в личико ребенка. Потом мечтательно произнесла:

— Она у нас красавица.

— Мы родили ее вместе, — сонным голосом откликнулась Стефани. — Мне кажется, она настолько же твоя, насколько моя.

— Ты действовала как настоящая медсестра, Эмили, — вступила в разговор акушерка. — Даже я не справилась бы лучше.

Стефани сказала:

— Мы теперь семья.

— Ты именно этого хотела?

— Да, больше всего.

Семья. Она изменилась, стала другой, но другое тоже может быть хорошим. Проводив доктора и проследив, как его машина скрылась за поворотом, Эмили не сразу вернулась в дом. Темнело, сад погружался в сумерки, источая сладкий аромат после долгого жаркого дня. На сапфировом небе зажглась первая звездочка. Дивный вечер! Отличный момент для начала новой жизни. Отличный момент, чтобы начать взрослеть.

Эмили почувствовала, что очень устала. Она сняла очки и потерла глаза. Потом задумчиво повертела очки в руках. Возможно, контактные линзы — не такая уж плохая идея. Если Стефани смогла родить ребенка, Эмили уж точно сможет привыкнуть к линзам.

Она попробует. Обязательно попробует — ведь теперь она уже достаточно взрослая.

Гилберт

Просыпаясь, Билл Роулингз ощутил всем телом тепло солнечных лучей, падавших на постель, и от этого душа его преисполнилась дивным ощущением радости и довольства. Мысли его в эту минуту были тоже весьма приятные. Сегодня воскресенье, поэтому на работу идти не нужно. Денек выдался на славу. Рядышком лежит жена: ее теплое нежное тело прижимается к его боку, голова покоится у него на плече. Пожалуй, он один из самых счастливых мужчин в мире.

Кровать была огромная и очень мягкая. Старая тетка подарила ее Биллу, когда он два месяца назад женился на Клодэг. Давным-давно это было теткино брачное ложе, о чем она с многозначительным видом сообщила жениху, а чтобы подарком можно было пользоваться, она купила на кровать новый матрас и преподнесла в придачу дюжину фамильных льняных простыней.

Это была практически единственная вещь во всем доме, за исключением его одежды и рабочего столика, принадлежавшая лично Биллу. В женитьбе на вдове были свои сложности, однако проблема жилья перед ними не стояла — и речи не могло идти о том, чтобы Клодэг с двумя маленькими дочками переехала в холостяцкую квартиру Билла, и стоило ли тратиться на покупку нового дома, когда дом Клодэг и так был идеальным. Его квартирка находилась в центре города, от нее можно было пешком дойти до работы, дом же стоял примерно в миле от городской черты, и его очевидным преимуществом было наличие большого немного запущенного сада. Кроме того, говорила Клодэг, это дом ее детей. С тайниками в саду, качелями на старой сикоморе и игровой комнатой под крышей.

Билла долго уговаривать не пришлось. Все и так казалось очевидным.

— Ты собираешься жить в доме Клодэг? — изумленно спрашивали его друзья.

— Почему бы и нет?

— Вообще-то это немного странно. Все-таки она жила там с первым мужем.

— И была очень счастлива, — добавлял Билл. — Надеюсь, что и со мной она будет счастлива не меньше.

Муж Клодэг и отец ее двоих дочерей погиб в автокатастрофе три года назад. А два года назад Билл, который жил и работал в их городе уже довольно давно, познакомился с Клодэг на вечеринке, куда его пригласили, чтобы сравнять число мужчин и женщин, сидящих за столом. Его соседкой оказалась высокая стройная девушка с густыми светлыми волосами, собранными на затылке в элегантный узел.

Ее тонкое лицо с выступающими скулами показалось ему очень красивым и одновременно печальным. Глаза грустные, улыбка неуверенная. Именно эта печаль и тронула его ожесточившееся многоопытное сердце. Ее хрупкая шея под старомодным узлом волос казалась беззащитной, как у ребенка, а когда он наконец сумел ее рассмешить, то при виде ее улыбки почувствовал, что влюбился словно мальчишка.

— Ты хочешь жениться на ней? — спрашивали все те же друзья. — Но одно дело — жениться на вдове, и совсем другое — на целой семье.

— Это большой плюс.

— Хорошо, что ты так думаешь, дружище. Ты когда-нибудь имел дело с детьми?

— Нет, — признавался он, — но никогда не поздно начать.

Клодэг было тридцать три, Биллу — тридцать семь. Старый холостяк — только таким его и знали. Красивый, жизнерадостный, любитель гольфа и звезда местного теннисного клуба, но убежденный холостяк. И как он будет управляться с целой семьей?

Он управлялся очень просто — обращался с девочками как со взрослыми. Звали их Эмили и Анна. Эмили было восемь, а Анне шесть. Он убеждал себя не пасовать перед ними, однако их пристальные взгляды здорово его нервировали. У обеих были длинные светлые волосы и удивительно яркие голубые глаза. Эти две пары глаз постоянно следили за ним: наблюдали за всеми его перемещениями, не проявляя ни враждебности, ни симпатии.

Они были очень воспитанные. В период ухаживаний за их матерью время от времени Билл приносил сестрам подарки. Коробки конфет, головоломки или настольные игры. Анна, с которой ему всегда было проще, открыто радовалась, сразу открывала пакет и иногда даже обнимала его в знак признательности. Эмили вела себя по-другому: она вежливо его благодарила, а потом удалялась в свою комнату с нераспечатанным подарком, чтобы посмотреть его в одиночестве, а потом уж решить, стоит радоваться или нет.

Однажды он починил для Анны ее Супергероя — с куклами она не играла, — после чего между ними установилось некое подобие дружбы, однако Эмили демонстрировала привязанность только к своим домашним питомцам. Их у нее было трое. Жуткого вида кот, безжалостный охотник и воришка, тащивший любую еду, в которую ему удавалось запустить свои цепкие когти; пахучий старый спаниель, который, выйдя из дому хотя бы на минуту, возвращался по уши в грязи; и золотая рыбка. Кота звали Брики, собаку — Генри, а рыбку — Гилберт. Эта троица — Брики, Генри и Гилберт — была еще одной причиной, по которой Биллу пришлось переехать к Клодэг. Вряд ли их можно было разместить где-нибудь кроме ее дома.

Эмили и Анна явились на свадьбу в бело-розовых платьицах с розовыми атласными кушаками. Гости говорили, что они похожи на ангелов, однако на протяжении всей церемонии Билл ощущал на себе холодные взгляды их голубых глаз, буравившие его затылок. Когда венчание закончилось, девочки послушно осыпали их конфетти, поели свадебного пирога и отправились погостить у матери Клодэг, а новобрачные уехали в свадебное путешествие.

Он повез ее в Марбеллу: солнечные дни плавно текли один за другим, каждый счастливее и радостней предыдущего, полные смеха и задушевных разговоров, а потом сменялись звездными ночами, когда за открытыми окнами стояла теплая бархатная тьма и они занимались любовью под шепот волн, набегавших на кромку пляжа перед отелем.

Тем не менее к концу отпуска Клодэг сильно соскучилась по дочкам. Она грустила, уезжая из Марбеллы, но Билл знал, что она ждет не дождется возвращения домой. И вот они проехали по короткой подъездной аллее и увидели Эмили и Анну, которые встречали их с плакатом собственного изготовления, на котором вкривь и вкось было написано: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ.

Домой. Что ж, теперь это был его дом. Он стал не только мужем, но и отцом. По утрам девочки усаживались на заднее сиденье его машины и он по дороге в офис подвозил их до школы. В выходные, вместо того чтобы играть в гольф, он косил газон, сажал на грядках салат и занимался мелким ремонтом. Без мужских рук вещи в доме быстро приходят в негодность, а в этом доме мужчины не было целых три года. Дверные петли скрипели, тостер сломался, газонокосилка постоянно демонстрировала свой непокорный нрав. В саду покосились ворота, обветшала изгородь, а сарай нужно было промазать креозотом.

Питомцы Эмили тоже добавляли хлопот и привносили в их жизнь драматизм. Кот пропал на три дня, но когда его уже объявили безвременно погибшим, явился назад с порванным ухом и ужасающего вида раной на животе. Только-только его свозили к ветеринару, как старый пес съел что-то неудобоваримое и его четыре дня тошнило; все это время он лежал в своей корзинке, с упреком глядя на Билла глазами в красных прожилках, словно тот был источником всех его бед. Только Гилберт, золотая рыбка, всегда пребывал в добром здравии, бесцельно описывая круги по своему аквариуму, но даже ему требовался постоянный уход и забота: надо было чистить аквариум и покупать в зоомагазине специальный корм.

Билл справлялся как мог, стараясь сохранять терпение и бодрость духа. Когда между детьми возникали стычки, обычно заканчивавшиеся криками «Это нечестно!», за которыми следовал грохот захлопываемой двери, он просто самоустранялся, предоставляя Клодэг разбираться с дочерьми, так как опасался сказать или сделать что-нибудь не так.

«В чем все-таки было дело?» — спрашивал он, и Клодэг рассказывала ему — усталая или, наоборот, веселая, но никогда не раздраженная, не злая. Она начинала объяснять, но потом прекращала, потому что уже через минуту он сжимал ее в объятиях и принимался целовать, а как можно что-то объяснить, когда тебя так страстно целуют. Он поражался тому, что несмотря на бытовые неурядицы, в их отношениях сохранялось волшебство, возникшее в Марбелле. С каждым днем семейная жизнь становилась все приятнее, и он любил жену всем своим существом.

И вот наконец воскресное утро. Теплое солнышко, теплая постель, теплое тело жены. Он повернулся и зарылся лицом в ее шелковистые волосы, источающие чудный аромат. Но тут внезапно напрягся, ощутив на себе чей-то взгляд. Билл приподнял голову и открыл глаза.

Эмили и Анна в ночных рубашках, со спутанными со сна длинными волосами сидели на латунной перекладине в ногах кровати, глядя на него. Восемь и шесть лет. Интересно, в школе им уже рассказывали об отношениях полов? Он надеялся, что нет.

— Привет, — сказал Билл.

— Мы голодные. Мы хотим завтракать, — ответила Анна.

— А сколько времени?

Она развела руками.

— Я не знаю.

Он потянулся взять с тумбочки наручные часы.

— Восемь часов, — сообщил Билл девочкам.

— Мы проснулись сто лет назад и умираем с голоду.

— Ваша мама еще спит. Я сам приготовлю вам завтрак.

Они не шевелились. Он вытащил руку из-под головы Клодэг и сел. При виде его голого торса девочки скорчили недовольные гримасы.

Он сказал:

— Идите оденьтесь, почистите зубы, а я накрою на стол и приготовлю завтрак.

Они ушли, оставляя на натертом полу следы голых ног. Когда шаги их стихли, он вылез из постели, набросил купальный халат, тихонько притворил за собой дверь спальни и сошел вниз. На кухне в своей корзинке храпел Генри. Билл разбудил его, легонько подтолкнув ногой, старый пес зевнул, почесал за ухом и наконец соблаговолил спрыгнуть на пол. Билл проводил его к задней двери и распахнул ее, выпустив собаку в сад. Тут же словно из ниоткуда возник Брики, больше чем обычно напомнивший Биллу плешивого старого тигра, — он стремительно прошмыгнул мимо его голых ног в кухню. Изо рта у него свешивалась жирная дохлая мышь, которую он выплюнул на пол и изготовился съесть.

Решив не допускать кровавых сцен, Билл, рискуя рукой, а то и жизнью, отобрал у кота мышь и бросил ее в мусорную корзину под раковиной. Разгневанный Брики издал такой отчаянный вопль, что Биллу, чтобы утихомирить кота, пришлось налить ему блюдце молока. Брики небрежно лакал, разбрызгивая молоко по линолеуму; когда блюдце опустело, он вспрыгнул на подоконник, сощурил глаза в желтые щелки и принялся языком вылизывать шерсть.

Вытерев с пола молоко, Билл поставил на плиту чайник, отыскал сковородку, бекон и яйца. Он положил ломтики хлеба в тостер, накрыл завтрак на дочиста выскобленном сосновом столе. Девочки не показывались, и Билл, покончив с делами, поднялся наверх одеться. Натягивая старую хлопчатобумажную рубашку, он услышал детские голоса, доносившиеся из кухни. Девочки весело щебетали, однако через секунду до него донесся крик отчаяния, от которого сердце Билла упало.

На ходу застегивая пуговицы, он бросился вниз по лестнице.

— Что случилось?

Снова крик. Представляя себе всякие ужасы, он ворвался в кухню. Эмили и Анна стояли спиной к нему, глядя на аквариум. Анна рыдала, Эмили, казалось, была слишком потрясена, чтобы плакать.

— Что произошло?

— Гилберт!

Он пересек кухню и через их головы заглянул в аквариум. На самом дне на боку, уставившись вверх круглым безжизненным глазом, лежала золотая рыбка.

— Он умер! — сказала Эмили.

— Откуда ты знаешь?

— Вижу!

Рыба, похоже, действительно умерла.

— Может, он просто заснул? — без особой уверенности предположил Билл.

— Нет. Он умер. Умер!

С этими словами сестры разразились потоками слез. Билл протянул к ним руки, пытаясь утешить. Анна уткнулась лицом ему в живот и стиснула руками его ноги, но Эмили так и стояла неподвижно, всхлипывая. Она обхватила себя руками, словно пытаясь остановить рыдания.

Это было ужасно. Ему сразу же захотелось высвободиться из рук Анны и скорее бежать наверх, звать на помощь. Клодэг знает, что делать…

Но тут он подумал: «Нет». Это был шанс проявить себя. Шанс сломать разделявший их барьер, справиться самому, завоевать их уважение.

Кое-как он заставил их успокоиться. Нашел чистое кухонное полотенце, помог высморкаться и вытереть слезы, усадил на скамью под окном и сам присел в середине.

— Так, — сказал он. — Слушайте.

— Он умер! Гилберт умер!

— Я знаю, что умер. Но когда люди или домашние животные, которых мы любим, умирают, наша задача — похоронить их, организовать красивую церемонию. Поэтому сейчас вы пойдете в сад и найдете тихий уголок, где можно выкопать могилку. А я поищу старую коробку из-под сигар или еще что-нибудь, что можно использовать как гроб для Гилберта. А вы сделаете венки, которые мы положим ему на могилу, и еще, если хотите, маленький крестик.

Две пары зорких голубых глаз с интересом уставились на него. На щеках девочек еще блестели слезы, однако идея с похоронами была столь соблазнительна, что сестры не устояли.

— Когда умерла миссис Донкинс из деревни, ее дочь прицепила на шляпу черную вуаль, — вспомнила Эмили.

— Может быть, твоя мама найдет такую вуаль и ты приколешь ее к своей шляпке.

— В мамином шкафу есть вуаль.

— Вот видишь! Ты сможешь ее надеть.

— А что надену я? — хотела знать Анна.

— Уверен, мама найдет что-нибудь и для тебя.

— Я хочу сделать крестик.

— Нет, я!

— Но…

Он поспешил вмешаться:

— Первым делом давайте определимся с местом. Почему бы вам не поискать его, пока я готовлю завтрак? А после завтрака…

Но они его уже не слушали. Девочки вскочили со скамейки и бросились на улицу, не в силах дольше ждать. Сразу за дверью Эмили остановилась.

— Нам понадобится лопата, — деловито объявила она.

— В сарае лежит большой совок.

Охваченные энтузиазмом, они побежали через сад; предвкушение настоящих, всамделишных похорон с черными вуалями на шляпах заставило их забыть обо всех горестях. Билл со смешанными чувствами смотрел им вслед. Этот короткий эпизод его здорово измотал, кроме того, он ощущал зверский голод. Хитро улыбнувшись сам себе, он вернулся к плите и стал поджаривать бекон.

Тем временем на лестнице раздались негромкие шаги и в следующий момент на кухне появилась его жена. Она была в ночной рубашке и просторном хлопковом халате, с волосами, разметавшимися по плечам, босыми ногами и заспанным лицом.

— Что тут у вас произошло? — спросила она, подавляя зевок.

— Доброе утро, дорогая. Мы тебя разбудили?

— Мне показалось или кто-то плакал?

— Эмили с Анной. Гилберт умер.

— Гилберт? О нет! Не может быть!

Он подошел поцеловать ее.

— К сожалению, это правда.

— Бедняжка Эмили! — Он попытался обнять ее, но она не позволила. — Он действительно умер?

— Посмотри сама.

Клодэг подошла к аквариуму и заглянула внутрь.

— Но почему?

— Понятия не имею. Я вообще мало что знаю про золотых рыбок. Может, съел что-нибудь не то.

— Но не мог же он просто так взять и умереть.

— Наверняка ты знаешь о рыбках гораздо больше, чем я.

— Когда мне было столько же, сколько сейчас Анне, у меня тоже были золотые рыбки. Их звали Сэмбо и Голди.

— Оригинальные имена…

Они молча смотрели на безжизненного Гилберта. Потом Клодэг задумчиво сказала:

— Помню, с Голди как-то раз приключилось нечто подобное. Отец подлил в аквариум виски, и она сразу ожила. Кстати, если рыба мертвая, она всплывает на поверхность.

Билл проигнорировал ее последнее замечание.

— Подлил в аквариум виски?

— У тебя есть?

— Да. Есть одна дорогущая бутылка для самых близких друзей. Гилберт, конечно, входит в их число, так что если хочешь, можешь испробовать виски на нем, но по-моему бессмысленно поливать дорогим спиртным дохлую рыбу. Все равно что метать бисер перед свиньями.

Клодэг ничего не ответила. Она закатала рукав халата, опустила руку в аквариум и тихонько потрогала пальцем хвост Гилберта. Рыба продолжала лежать. Не осталось никакой надежды. Билл вернулся к сковороде со скворчащим беконом. Возможно, он был неправ, так резко отреагировав на идею с виски.

— Послушай, если ты хочешь… — начал было он.

— Он пошевелил хвостом!

— Пошевелил хвостом?

— С ним все в порядке. Он опять плавает… дорогой, только посмотри!

Гилберт действительно был в полном порядке. Он встряхнулся, расправил крошечные золотые плавнички и, живой и здоровый, продолжил свое бессмысленное кружение по аквариуму.

— Клодэг, ты сотворила чудо! Ну надо же!

Проплывая мимо, Гилберт встретился взглядом с Биллом, и тот ощутил короткий укол страха.

— Чертова рыба, так меня напугать! — пробормотал он себе под нос, а потом с облегчением улыбнулся. — Эмили будет без ума от радости.

— А где она?

Он вспомнил о похоронах.

— Она в саду вместе с Анной.

По какой-то неведомой причине он не решился рассказать Клодэг об их планах. Не сказал, что они собирались делать.

Жена улыбнулась.

— Ну, поскольку проблема благополучно разрешилась, я пойду приму ванну. Предоставлю тебе самому их обрадовать, — она послала ему воздушный поцелуй и зашагала вверх по лестнице.

Минуту спустя, когда бекон зажарился, а кофе был разлит по чашкам, девочки, ликуя, ворвались на кухню.

— Мы нашли прекрасное место, Билл, под розовым кустом на маминой клумбе, и выкопали там здоровенную яму…

— А я сделала венок из ромашек…

— А я нашла две деревяшки для креста, только мне нужна веревочка или гвоздик, чтобы их соединить…

— И мы решили спеть гимн!

— Да, будем петь «Все в мире светлом и прекрасном».

— А еще мы подумали…

— Дай я скажу…

— Мы подумали…

— Так, послушайте-ка! — Ему пришлось повысить голос, чтобы его было слышно за щебетом девчачьих голосов. Сестры притихли. — Посмотрите сюда. — Он подвел их к аквариуму. — Смотрите!

Они посмотрели. В аквариуме плавал Гилберт, как обычно бесцельно описывая круги, помахивая своим нежным полупрозрачным хвостом, с глазами такими же безжизненными, какие были у него, когда он, якобы мертвый, валялся на дне.

На мгновение в кухне воцарилось гробовое молчание.

— Видите? Он совсем не умер. Просто отдыхал. Мама его немножко пощекотала, и он сразу взбодрился. — Девочки по-прежнему молчали. — Разве не здорово? — Биллу показалось, что голос его звучит приторно до тошноты.

Сестры не говорили ни слова. Билл подождал, и Эмили наконец открыла рот.

— Давайте убьем его, — сказала она.

Билл не мог понять, что чувствует — шок или безудержное веселье; он был готов то ли отшлепать девчонку, то ли разразиться хохотом. Нечеловеческим усилием он удержался и от того, и от другого, а потом, выдержав долгую многозначительную паузу, спокойно произнес:

— Думаю, этого мы делать не будем.

— Почему?

— Потому… потому что нельзя убивать живое существо.

— Почему нельзя?

— Потому что жизнь дается Богом. Она священна. — Говоря это, он ощутил некоторую неловкость. Хоть они с Клодэг и венчались в церкви, в повседневной жизни он никогда не вспоминал о Боге и сейчас чувствовал себя виноватым, словно всуе упомянул имя старого друга.

— Никого нельзя убивать, даже золотых рыбок. К тому же, вы ведь любите Гилберта. Он ваш питомец. Вы не станете убивать того, кого любите.

Эмили выпятила нижнюю губу.

— Но я хочу устроить похороны! Ты обещал!

— Мы не станем хоронить Гилберта. Похороним кого-нибудь другого.

— Что? Кого?

Анна хорошо знала свою сестру.

— Только не моего Супергероя, — твердо заявила она.

— Нет, конечно, не Супергероя. — Он поспешно перебирал в голове разные варианты, и тут его озарило. — Мышь! Бедную мертвую мышку. Смотрите… — С заговорщицким видом он нажал ногой на педаль, открывавшую крышку помойного ведра, и жестом фокусника вытащил оттуда добычу Брики — окоченевшую мышь, держа ее за хвост.

— Брики притащил ее сегодня утром, и я вытащил мышку у него из зубов. Вы же не хотите, чтобы бедняжка закончила жизнь в мусорной корзине? Думаю, она заслужила красивые похороны.

Обе сестры уставились на мышь. После короткой паузы Эмили спросила:

— А ее можно будет положить в сигарную коробку, как ты говорил?

— Конечно!

— И будут гимны и все остальное?

— Ну да. «Всем живым, большим и малым». Куда уж меньше, — пробормотал Билл. Он оторвал бумажное полотенце, разложил его на комоде и осторожно опустил на него дохлое тельце. Потом тщательно вымыл руки и, вытирая их, повернулся к девочкам.

— Вы что-то сказали?

— Можно похоронить ее прямо сейчас?

— Сначала завтрак. Я умираю с голоду!

Анна сразу же бросилась к столу, отодвинула свой стул и уселась, а Эмили решила на всякий случай еще раз проверить, как дела у Гилберта. Прижавшись носом к стенке аквариума, она водила пальцем по стеклу, повторяя его перемещения. Билл терпеливо ждал. Наконец она подняла голову и посмотрела на него. Взгляды их встретились.

Она сказала:

— Я рада, что он не умер.

— Я тоже рад.

Он улыбнулся, и она улыбнулась в ответ и внезапно стала так похожа на мать, что он, не задумываясь, распахнул объятия и она прижалась к нему. Они крепко обнялись — оба молчали, потому что не нуждались в словах. Он наклонился и поцеловал ее в макушку, а она не отстранилась и не попыталась высвободиться из их первого нерешительного объятия.

— Знаешь, Эмили, — сказал он, — ты очень хорошая девочка.

— Ты тоже хороший, — сказала она, и сердце его исполнилось признательности, потому что каким-то образом с помощью Божьей он ничего не сказал и не сделал неправильно. Он справился. Это было начало. Первый шаг.

Но Эмили на этом не остановилась.

— Ты очень, очень хороший.

Очень, очень хороший. Пожалуй, это был уже не первый шаг, а где-то половина пути. Тая от удовольствия, он еще раз обнял ее, а потом отпустил, и все они, предвкушая пышные мышиные похороны, уселись завтракать.

В ожидании Рождества

За две недели до Рождества, темным и пронзительно холодным утром Элен Пэрри отвезла своего мужа Джеймса на железнодорожную станцию, как делала ежедневно вот уже двадцать два года, поцеловала его на прощание, посмотрела как он, в черном пальто и шляпе-котелке, прошел через турникет, а потом потихоньку поехала по обледенелой дороге обратно домой.

Проезжая по медленно просыпающейся деревенской улице и дальше через поля, она пыталась собраться с мыслями, но для этого было еще, видимо, слишком рано, потому что они, бессвязные и неподконтрольные, продолжали словно птицы в клетке метаться у нее в голове. В это время года у нее всегда было много дел. Сейчас она перемоет оставшуюся от завтрака посуду, составит список покупок к выходным, напечет сладких пирожков с изюмом и миндалем, возможно, отправит рождественские открытки, купит недостающие подарки и приготовит комнату Вики.

Нет. Внезапно она передумала. Нет смысла готовить комнату Вики, пока та не сообщит, что приедет на Рождество. Вики было девятнадцать. Осенью она нашла себе работу в Лондоне и вместе с двумя девушками сняла небольшую квартирку. Правда, полностью с семьей не порывала: на выходные она обычно являлась домой, порой вместе с друзьями, и всегда с большим мешком грязной одежды, которую заталкивала в материнскую стиральную машину. В ее последний приезд Элен попыталась обсудить с дочерью планы на Рождество, но Вики слегка смутилась, а потом, набравшись смелости, сообщила матери, что собирается отметить его с друзьями. Целой компанией они снимают виллу в Швейцарии и будут кататься на лыжах.

Элен, которую эта новость застигла врасплох, заставила себя скрыть разочарование, однако в глубине души пришла в ужас при мысли о том, что встретит Рождество без своего единственного ребенка. Однако она понимала, что не может приказывать дочери или что-то ей запрещать, — собственно, не может ничего.

Но смириться с этим было непросто. Что если, вернувшись домой, она обнаружит среди утренней почты письмо от Вики? Элен так и видела конверт на коврике перед дверью, надписанный крупным почерком дочери:

«Дорогая мамуля, можете резать упитанного тельца и украшать дом остролистом — Швейцария отменяется, поэтому я справляю Рождество дома с тобой и папой».

Она была настолько уверена, что письмо ее уже ждет, и горела таким желанием его прочесть, что позволила себе немного прибавить скорость. В бледном свете зимнего утра постепенно проступали покрытые льдом канавы у обочин и заиндевелые живые изгороди. Неярко светились окошки коттеджей, на ближайшем холме уже лежал снег. Элен вдруг вспомнила про рождественские гимны, как наяву ощутила аромат елки, только-только внесенной в дом, и внезапно ее сердце — как в детстве — преисполнилось радости и ожидания чуда.

Пятью минутами позже она поставила машину в гараж и через заднюю дверь прошла в дом. После ледяного холода на улице в кухне ей показалось особенно тепло; посуда, оставшаяся после завтрака, так и стояла на столе, однако она, не обращая внимания на беспорядок, сразу направилась в прихожую за почтой. Почтальон уже заходил — на коврике возле двери лежала стопка писем. Она присела на корточки и подняла их; будучи полностью уверенной, что письмо от дочери должно быть там, она, не найдя его, подумала, что ошиблась, и еще раз перебрала всю стопку. От Вики ничего не было.

На мгновение она поддалась отчаянию, но потом с некоторым усилием взяла себя в руки. Может быть, с вечерней почтой… Лучше питать хоть какие-то надежды, чем разувериться вовсе. Элен взяла почту и вернулась с ней в кухню, на ходу сбросив теплую дубленку, уселась за стол и принялась распечатывать конверты.

В основном в них были открытки. Она вынимала их одну за другой и полукругом раскладывала на столе. Снегири, ангелы, новогодние елки, олени… Последняя открытка была очень большая и экстравагантная, с репродукцией картины Брейгеля. «С любовью от Синтии». Синтия вложила в конверт еще и письмо. Элен налила себе кружку кофе, снова села и стала читать.

Давным-давно, в школе, Элен и Синтия были лучшими подругами. Однако с годами их пути разошлись: Элен вышла за Джеймса, и они, пожив немного в тесной квартирке в Лондоне, вместе с новорожденной дочкой переехали в загородный дом, где и жили с тех самых пор. Раз в год они ездили в отпуск: обычно туда, где Джеймс мог играть в гольф. Вот и все. Остальное время она занималась делами, которым посвящает себя большинство женщин во всем мире. Делала покупки, готовила, пропалывала клумбы, стирала и гладила одежду. Ходила в гости к немногочисленным близким друзьям и принимала их у себя; участвовала в жизни местной общины и пекла пирожки для благотворительных ярмарок, которые устраивал Женский институт. В общем, жизнь ее была ничем не примечательна и, пожалуй, немного скучновата.

Синтия же вышла за знаменитого врача, родила троих детей, занялась торговлей антиквариатом и заработала кучу денег. Они совершали необыкновенные путешествия: то на машине ехали через все Соединенные Штаты, то карабкались на гору в Непале, а то осматривали Великую Китайскую стену.

Друзья Джеймса и Элен были преимущественно врачами, или адвокатами, или коллегами по работе, а в доме Синтии в Кэмден-хиллз собирались настоящие сливки общества. В качестве почетных гостей к ней заглядывали знаменитости с телевидения, писатели обсуждали экзистенциализм, художники спорили об абстракционизме, а политики вели свои нескончаемые дебаты. Однажды, оставшись у Синтии переночевать после целого дня походов по магазинам, Элен оказалась за столом между главой кабинета министров и юношей с ярко-розовыми волосами и серьгой в ухе; поддерживать беседу и с тем, и с другим было нелегким испытанием.

После того вечера Элен долго переживала. «Людям не о чем со мной поговорить, — жаловалась она Джеймсу. — Я могу поддержать разговор только о варенье и о том, как сделать белье кристально чистым — словно все эти ужасные женщины из телевизионной рекламы».

— Ты могла бы поговорить о книгах. Никто из наших знакомых не читает столько, сколько ты.

— Какой смысл говорить о книгах? Чтение — это проживание чужого опыта. Мне нужно делать что-то, самой чем-то заниматься.

— А помнишь, как сбежал наш кот? Чем не тема для разговора?

— О Джеймс!

Тогда-то и родилась у нее та задумка. Элен так ничего и не предприняла, чтобы воплотить ее в жизнь, но все-таки она возникла. Когда Вики уедет из дома, может, ей попробовать?.. Словно невзначай она упомянула об этом в разговоре с Джеймсом, но он был погружен в чтение газеты и слушал вполуха, а когда она вернулась к этой теме еще через несколько дней, он в вежливой форме посоветовал ей поумерить свой пыл — словно вылил на голову ушат холодной воды.

Она вздохнула, отогнала прочь грустные мысли и вернулась к письму Синтии.

«Дорогая Элен. Решила приложить к открытке еще и письмо, чтобы сообщить тебе одну новость. Мне кажется, когда ты была у меня, то встречалась с Сандерфордами — Космо и Рут».

Элен с Сандерфордами не встречалась, но прекрасно знала, о ком идет речь. Да и кто не слышал о Сандерфордах? Он — блестящий кинорежиссер, она — писательница, автор остроумных, забавных романов о семейной жизни. Кто не видел их выступления по телевидению? Кто не читал ее статей о воспитании? Кто не восхищался его фильмами, их красотой и неожиданным, оригинальным режиссерским подходом? Что бы Сандерфорды ни делали, все становилось предметом всеобщего обсуждения. Простого упоминания о знакомстве с ними было достаточно, чтобы заставить простых смертных ощутить собственное ничтожество. Сандерфорды. Сердце Элен сжалось, но она продолжала читать.

«Они развелись год назад, расстались друзьями, и их частенько видят вместе за ланчем. Но Рут решила переехать и купила дом неподалеку от тебя, так что, я уверена, ты захочешь нанести ей визит. Ее адрес: Монк-Тэтч, Тронси, а телефон — Тронси 232. Загляни к ней и скажи, что это я тебя попросила. Желаю хорошо встретить Рождество, с любовью, Синтия».

Тронси находился примерно в миле от них — совсем недалеко. Коттедж под названием Монк-Тэтч некогда принадлежал егерю, но уже несколько месяцев на нем висело объявление «Продается». Сейчас его там, судя по всему, уже не было, потому что Рут Сандерфорд купила коттедж и поселилась в нем, сама по себе, и Элен следовало ее навестить.

Перспектива эта ее здорово пугала. Если бы новоприбывшая была обычным человеком, одинокой женщиной, нуждающейся в компании и в друге, способном даровать утешение, все было бы по-другому. Но Рут Сандерфорд не была обычным человеком. Она была знаменитая, очень умная и наверняка наслаждалась своим уединением после шумной жизни в окружении богемы, да еще и воспитания четверых детей. В обществе Элен она быстро заскучает и будет сердиться на Синтию за то, что та велела Элен познакомиться с ней.

Представив себе, какой ледяной прием может ждать ее робкую попытку завязать знакомство, Элен испугалась еще больше. Когда-нибудь она обязательно сходит к Рут. Но только после Рождества. Возможно, на Новый год. В любом случае, сейчас она слишком занята. Ей еще столько всего надо сделать. Напечь сладких пирожков, составить список покупок…

Выбросив Рут Сандерфорд из головы, она поднялась наверх и заправила постель. Дверь в комнату Вики была закрыта; Элен приотворила ее и заглянула внутрь, увидела пыль на туалетном столике, кровать со сложенным в стопку постельным бельем, закрытые окна. В отсутствие хозяйки комната стала до ужаса безликой — она могла принадлежать кому угодно. Стоя в дверях, Элен внезапно поняла — окончательно и бесповоротно, — что Вики поедет в Швейцарию. А ей придется пережить Рождество без дочери.

Что они с Джеймсом будут делать? О чем говорить, сидя напротив за накрытым столом, перед индейкой, слишком большой для них двоих? Может, отменить индейку и заказать у мясника бараньи отбивные? А может, вообще встретить Рождество в отеле, куда съезжаются такие же одинокие старики?

Она поскорее захлопнула дверь, словно стараясь избавиться не только от печальной картины запустения в комнате Вики, но и от пугающих мыслей об одиночестве и старости, от которых никто не застрахован. Длинная лестница в конце коридора вела на чердак. Не раздумывая, Элен поднялась по ступенькам и оказалась в просторном помещении со скошенной крышей. Чердак был пуст: там стояла разве что пара чемоданов, да хранились луковицы, которые она собиралась высадить весной, — они были завернуты в несколько слоев старых газет. Пространство заливал бледный свет низкого солнца, проникавший сквозь мансардные окна и застекленную часть крыши; повсюду витал приятный аромат дерева и камфары.

В углу она увидела коробку с елочными игрушками. Стоит ли в этом году наряжать елку? Обычно елкой занималась Вики, а раз она не приедет, то какой смысл тратить на это время? Какой смысл вообще что-то праздновать?

Загляни к ней и скажи, что это я тебя попросила.

Рут Сандерфорд снова всплыла в ее мыслях. Она живет в Монк-Тэтч, пару минут пешком через заиндевевшие поля. Пускай она ужасно знаменита, но Элен читала все ее книги и они ей очень понравились: она представляла себя на месте одиноких матерей, ершистых подростков и несчастных жен.

Но я вовсе не несчастна.

Чердак был важной составляющей той задумки, которую в два счета разгромил Джеймс, плана, который она так и не осуществила, потому что никто ее не поддержал.

Джеймс и Вики. Ее муж и ее дочь. Внезапно Элен поняла, что сыта обоими по горло. Ей надоело беспокоиться о Рождестве, надоело тащить на себе дом. Она мечтает вырваться отсюда. Сейчас же, сию минуту она пойдет и познакомится с Рут Сандерфорд. Опасаясь, что решимость покинет ее, она поскорее набросила дубленку, отыскала банку с домашним вареньем и еще одну — с цукатами и сложила их в корзинку. Чувствуя себя так, словно ее ожидало полное опасностей приключение, она шагнула в льдистое утро и захлопнула за собой дверь.

Денек выдался на славу. Бледное безоблачное небо, на деревьях сверкает иней, вспаханная межа замерзла, отвердев словно железо. На ветвях кричат грачи, а воздух прохладный и сладкий, как вино. Настроение ее немедленно улучшилось; она раскачивала в руке корзинку, ощущая прилив бодрости и веселья. Тропинка шла по краю поля, поделенного на участки; в ограждениях были сделаны деревянные перелазы. Вскоре за высокой живой изгородью показался Тронси. Маленькая церковка с острым шпилем да кучка коттеджей. Преодолев последний перелаз, она оказалась на дороге. Из труб беззаботно вился дымок — серые перышки в безветренном небе. Проковылял мимо старик с силками в руках, ведя на поводу своего пони. Они поздоровались, и Элен продолжила путь по извилистой улочке.

Вывески «Продается» на коттедже больше не было. Элен открыла ворота и прошла по дорожке, выложенной кирпичом. Дом был длинный, приземистый, очень старый, с камышовой крышей, растрепанные края которой свисали над окнами словно нахмуренные брови. Дверь выкрашена синим и на ней висит медный дверной молоток. Взволнованная, Элен взялась за молоток и постучала, но в ту же минуту услышала с заднего двора скрип пилы.

Дверь никто не открыл, поэтому, немного обождав, она прошла на задний двор, где увидела одинокую фигуру с пилой в руках. Она сразу узнала Рут Сандерфорд, потому что неоднократно видела ее на экране.

Элен окликнула ее:

— Здравствуйте!

Услышав приветствие, Рут прекратила пилить и оглянулась. От удивления она на мгновение застыла, по-прежнему склоняясь над козлами, а потом выпрямилась и выпустила из рук пилу, которая так и осталась торчать в бревне. Обтирая ладони о брюки, Рут двинулась навстречу Элен.

— Здравствуйте.

Она держалась с большим достоинством. Высокая, стройная, с неженской статью. Волосы с проседью собраны на затылке в узел, загорелое лицо с тонкими чертами, темные глаза. В рабочих брюках, просторной моряцкой куртке, на шее — пестрый платок.

— Кто вы такая?

Ее вопрос прозвучал совсем не грубо; она действительно интересовалась, кто это к ней пожаловал.

— Я… Меня зовут Элен Пэрри. Я подруга Синтии. Она попросила меня сходить и проведать, как вы тут.

Рут Сандерфорд улыбнулась. Улыбка была чудесная — приветливая и теплая. Элен сразу перестала нервничать.

— Ну конечно! Она рассказывала мне о вас.

— Я просто заглянула поздороваться. Не стану вас отвлекать — вы, кажется, заняты.

— Вы меня вовсе не отвлекаете. Я как раз закончила.

Она подошла к козлам, присела на корточки и собрала своими ловкими руками стопку только что распиленных полешек.

— Вообще, мне совсем ни к чему пилить, у меня и так запасена поленница до потолка, но я писала два дня подряд и поэтому решила, что небольшая разминка пойдет мне на пользу. Кроме того, в такое волшебное утро сидеть взаперти — просто преступление. Пошли, я угощу вас кофе.

Она прошла по дорожке к дому, высвободила одну руку, чтобы отпереть дверь, а потом широко распахнула ее ударом ноги. Рут была такая высокая, что ей приходилось наклонять голову, чтобы не стукнуться о притолоку, но Элен, которая была гораздо ниже, наклоняться не пришлось, и она, преисполнившись радостного облегчения от того, что первоначальное знакомство осталось позади, проследовала за хозяйкой в дом и закрыла за собой дверь.

По двум невысоким ступенькам они спустились в гостиную, очень длинную и просторную, которая определенно занимала большую часть первого этажа этого крошечного домика. На одном ее конце находился гигантский очаг, напротив — массивный стол вишневого дерева. На нем Элен увидела расчехленную пишущую машинку, пачки чистой бумаги, справочники, стакан с остро отточенными карандашами и кувшин в викторианском стиле с сухим букетом из трав и цветов.

— Какая очаровательная комната!

Хозяйка сложила полешки в и без того полную корзину и повернулась к ней.

— Извините за беспорядок. Как я уже сказала, я работала.

— По-моему, никакого беспорядка. — Комната казалась слегка запущенной и неприбранной, но очень уютной: с книжными стеллажами до потолка и потертыми старыми диванами — они стояли по обе стороны от очага. Повсюду фотографии в рамках и разрозненные фарфоровые статуэтки. — По-моему, именно такой и должна быть гостиная. Сразу видно, что тут живут. — Она поставила на стол свои дары. — Я вам кое-что принесла. Варенье и цукаты. Ничего особенного.

— Вы очень добры, — улыбнулась Рут. — Предрождественский подарок. И у меня как раз закончилось варенье. Давайте-ка отнесем все в кухню и я поставлю чайник.

Элен сняла дубленку и следом за Рут прошла через дверь в дальнем углу гостиной на кухню, крошечную и непритязательную: судя по всему, раньше там была прачечная. Рут наполнила чайник и поставила его на конфорку газовой плиты. Покопавшись в шкафчике, она вытащила банку с растворимым кофе и две кружки. Потом достала жестяной поднос с надписью «Пиво Карлсберг». Еще какое-то время заняли поиски сахара. Хотя Рут и вырастила четырех детей, домашнее хозяйство явно не было ее стихией.

— Как давно вы тут поселились? — спросила Элен.

— О, пару месяцев назад. Здесь божественно! Такой покой.

— Вы пишете новый роман?

Рут заговорщицки улыбнулась.

— Что-то вроде того.

— Боюсь, вы слышали это тысячу раз, но я прочла все ваши книги и очень их полюбила. И я видела вас по телевизору.

— Надо же!

— Вы мне очень понравились.

— Недавно мнепредлагали вести собственную передачу, но без Космо я не вижу в этом смысла. Мы были прекрасной командой. Я имею в виду, на телевидении. Но теперь, после развода, мы, думаю, стали гораздо счастливее. И дети наши тоже. В последний раз когда мы вместе обедали, он сказал, что собирается снова жениться. На девушке, которая работала вместе с ним последние два года. Она — просто чудо. Думаю, она станет прекрасной женой.

Немного неловко было вот так, с порога, оказаться конфиденткой едва знакомой женщины, однако Рут говорила так просто и тепло, что Элен ее откровенность показалась вполне естественной и, пожалуй, даже желанной.

Насыпая в чашки кофе, Рут продолжила:

— Знаете, я впервые в жизни живу одна. Я росла в большой семье, в восемнадцать лет вышла замуж и сразу же родила. Мне никогда не приходилось скучать. В доме постоянно толпились люди — их число росло словно по волшебству. У меня были друзья, и у Космо были друзья, а потом наши дети стали приводить домой своих друзей, а те — еще друзей, и так оно все и шло. Я никогда не знала, на какое количество народу готовить ужин. Поскольку кулинар из меня никудышный, я обычно варила огромные кастрюли спагетти. — Чайник закипел; она залила кофе кипятком и взяла в руки поднос. — Пойдем посидим у камина.

Они присели на вытертый диван, каждая в свой угол, перед полыхающим огнем. Рут отпила кофе и поставила кружку на низенький столик перед диваном. Потом сказала:

— Большой плюс жизни в одиночестве заключается в том, что можно готовить что хочешь и когда хочешь. Можно просидеть за работой до двух часов ночи, а потом проспать до десяти. — Она улыбнулась. — Вы с Синтией давно знакомы?

— Да. Вместе учились в школе.

— А где вы живете?

— В соседней деревне.

— У вас есть семья?

— Муж и дочь Вики. Больше никого.

— Знаете, я скоро стану бабушкой. Разве не удивительно? Мне кажется, мой старший сын сам совсем недавно появился на свет. До чего быстро летит жизнь! И как мало успеваешь сделать…

Элен подумала, что Рут как раз успела сделать очень много, но вслух этого не сказала. Вместо этого она спросила:

— А ваши дети вас навещают?

Против желания в ее голосе прозвучала тоска.

— О да. Они бы не позволили мне жить в этом доме, если бы не одобрили его.

— Они приезжают тут пожить?

— Один из сыновей помогал мне с переездом, но сейчас он в Южной Африке, и, скорее всего, я не увижу его еще несколько месяцев.

— А Рождество?

— Буду праздновать одна. Дети все выросли, у них своя жизнь. Может, остановятся у отца, если больше будет негде. Не знаю. Меня это никогда особенно не интересовало. — Она рассмеялась — не над детьми, а над собой, над своей рассеянностью.

Элен сказала:

— Думаю, Вики тоже не приедет домой на Рождество. Она собирается в Швейцарию, кататься на лыжах.

Если она и ожидала какого-то сочувствия, то напрасно.

— О, это здорово! Рождество в Швейцарии — просто чудо. Мы как-то раз возили туда детей, когда они еще были маленькими, и Джонас сломал себе ногу. А чем вы занимаетесь, когда не исполняете обязанности матери и жены?

Ее прямой вопрос оказался очень неожиданным и обескураживающим.

— Я… пожалуй, ничем особенным, — призналась Элен.

— Уверена, у вас куча занятий. Вы выглядите такой деловитой!

Элен приободрилась.

— Ну, я работаю в саду. Готовлю. Участвую в работе местных комитетов. И еще я шью.

— Боже, вы умеете шить! Я даже нитку в иголку продеть не могу. Об этом можно судить по состоянию чехлов на мебели — они все нуждаются в штопке… нет, штопать их поздно. Думаю, мне надо купить вощеного ситцу и заказать новые. А одежду вы шьете тоже?

— Одежду нет. Но я шью шторы. — Мгновение Элен колебалась, а потом выпалила: — Если хотите, я заштопаю ваши чехлы. С удовольствием!

— А как насчет новых? Вы не возьметесь их сшить?

— Конечно.

— С тесьмой, как положено?

— Обязательно.

— Тогда сшейте, будьте так добры. Я хочу сказать, что это будет мой заказ. Работа для вас. После Рождества, когда все уляжется и вы не будете так заняты.

— Но…

— Прошу, соглашайтесь! Оплата не имеет значения. В следующий раз, когда я поеду в Лондон, непременно зайду в «Либерти» и куплю целую кучу их лучшего ситца с узорами от Морриса. — Элен молча смотрела на нее. Рут слегка смутилась: — Бог мой, я вас обидела? Но вы же можете передать деньги на нужды церкви и считать, что совершили акт благотворительности, — продолжала уговаривать она.

— Дело не в этом.

— Тогда почему у вас такой ошеломленный вид?

— Потому что я действительно ошеломлена. Потому что именно этим я и собиралась заняться. Профессионально. Шить чехлы для мебели, шторы и все такое. Домашний текстиль. В прошлом году я посещала вечерние курсы и многому научилась. И теперь, когда Вики живет в Лондоне, а Джеймс весь день на работе… Видите ли, у нас в доме есть отличный чердак, отапливаемый и светлый. И швейная машинка есть тоже. Все, что мне нужно — это большой стол…

— На прошлой неделе я видела такой на мебельной распродаже. Старый стол из прачечной…

— Вот только Джеймс, мой муж, не очень-то одобрил эту затею.

— О, мужья никогда не одобряют наши затеи!

— Он сказал, мне ни за что не справиться с финансовой стороной: с налогами, счетами… В общем-то, он прав, — грустно закончила Элен, — потому что я два и два не могу сложить.

— Так наймите бухгалтера.

— Бухгалтера?

— Вы сказали это так, будто я предложила что-то постыдное. Я же не говорю вам найти себе любовника. Пригласите бухгалтера, чтобы он занимался финансами. И никаких больше отговорок. Ваша идея замечательна!

— А что если у меня не будет заказов?

— Будет больше, чем вы сможете выполнить!

— Это даже хуже.

— Ничего подобного. Наймете нескольких симпатичных соседок из деревни себе в помощь. Организуете новые рабочие места. Дело пойдет — вы и оглянуться не успеете, как окажетесь хозяйкой процветающего бизнеса.

Быть хозяйкой бизнеса. Заниматься тем, что ей нравилось, что получалось лучше всего. Нанимать людей. Возможно, как и Синтия, зарабатывать неплохие деньги. Элен задумалась. После небольшой паузы она сказала:

— Не знаю, хватит ли у меня духу.

— Ну конечно хватит! И у вас уже есть первый заказ. Мой.

— А что если Джеймсу это не понравится?

— Не понравится? Да он будет в восторге. Что касается вашей дочери, это лучшее, что вы можете для нее сделать. Детям непросто покидать родное гнездо, особенно единственным детям. Если вы будете заняты своим делом и счастливы, ее не будет терзать чувство вины. Это обязательно улучшит ваши отношения. Вперед! Раньше вы никогда не принимали самостоятельных решений, но сейчас у вас есть шанс. И вы, Элен, должны ухватиться за него обеими руками!

Элен, глядя на нее, внезапно рассмеялась. Рут нахмурила брови.

— Почему вы смеетесь?

— Я только что поняла, почему вы имеете такой успех на телевидении.

— Просто на меня иногда нападает то, что мои дети называют «даром проповедования». Космо всегда считал меня воинствующей феминисткой — возможно, так оно и есть. Думаю, я всегда была такой. Я убеждена, что самый главный в мире человек — это ты сам. С самим собой тебе приходится жить. Ты составляешь себе компанию, служишь себе поводом для гордости. Уверенность в себе это совсем не то же самое, что эгоизм… это словно колодец, который не пересыхает до самой твоей смерти, а тогда он тебе уже не нужен.

Элен, растроганная, не нашлась что ответить. Рут отвернулась и стала глядеть в огонь. Элен рассматривала морщинки в уголках ее глаз, чувственный изгиб губ, гладкие волосы с проседью. Рут была немолода, но красива; опытна — даже чересчур; порой испытывала усталость, но никогда не сдавалась. В довольно зрелом возрасте она не побоялась начать новую жизнь, но сердце ее не ожесточилось, в нем не было зла. А уж ей-то, когда у нее есть Джеймс, и подавно нечего бояться!

Элен спросила:

— Как срочно вам нужны чехлы?

Наконец настало время отправляться домой. Элен встала, натянула дубленку и взяла со стола пустую корзинку. Рут открыла дверь, и они вдвоем вышли в заиндевелый сад.

Элен сказала:

— У вас здесь растет тутовое дерево. Летом от него будет много тени.

— Не могу представить себе, что когда-то наступит лето.

— Если… если на Рождество у вас нет других планов, может, придете встретить его с Джеймсом и со мной? Возможно, с моих слов вы составили о нем немного превратное представление — на самом деле он очень славный.

— Вы очень добры. Я с удовольствием приду.

— Значит, договорились. Спасибо за кофе.

— А вам — за предрождественский подарок.

— Вы тоже сделали мне предрождественский подарок.

— Правда?

— Вы подарили мне вашу поддержку.

Рут улыбнулась.

— Зачем же еще нужны друзья!

Элен медленно шла домой, помахивая пустой корзинкой. В голове у нее так и роились планы. Когда она открыла дверь и прошла в кухню, зазвонил телефон; не снимая перчаток, она взяла трубку.

— Алло?

— Мама! Это Вики. Прости, что так долго не звонила, я хочу тебе сказать, что все-таки еду в Швейцарию. Надеюсь, вы не обидитесь, но это такая редкая возможность, а я никогда не каталась на горных лыжах, поэтому подумала, что приеду к вам на Новый год. Ты не против? Не считаешь меня ужасной эгоисткой?

— Ну конечно не считаю. — Это была правда. Она не считала Вики эгоисткой. Дочь делала то, что хотела, принимала собственные решения, развлекалась, встречалась с друзьями. — Это и правда редкая возможность, так что хватайся за нее обеими руками (и ты, Элен, тоже!).

— Ты просто ангел. А вы с папой не будете чувствовать себя одиноко?

— Я уже пригласила кое-кого к нам на Рождество.

— Здорово! Я-то боялась, что вы загрустите, будете есть отбивные и не станете наряжать елку.

— Значит, ты ошиблась. Завтра утром я отправлю тебе подарок по почте.

— А я отправлю вам свои. Как здорово, что ты меня понимаешь!

— Пришли нам открытку.

— Пришлю. Обещаю. И еще, мама…

— Что, дорогая?

— Веселого Рождества!

Элен положила трубку. Потом, все еще в дубленке, поднялась наверх, прошла мимо комнаты Вики и дальше, на чердак. Там все так же пахло деревом и камфарой. Сверкали мансардные окна и застекленная крыша. Вот здесь она поставит свой стол, там — гладильную доску, а тут швейную машинку. Здесь будет кроить, сметывать и строчить. Она представила себе рулоны льна и ситца, тесьму для штор, отрезы бархата. Она заработает себе имя. У нее будет собственная жизнь. Собственное дело.

Она могла бы стоять там весь день, обхватив себя за плечи, и строить бесконечные планы, но внезапно ей на глаза попалась коробка с елочными игрушками.

Рождество!

До него оставалось всего две недели, и еще столько всего надо было сделать! Напечь пирогов, разослать открытки и подарки, заказать елку. А она, виновато подумала Элен, еще даже не помыла после завтрака посуду. Отвлекшись от прошлого ради еще более восхитительного настоящего, она прошла по пустому чердаку и подняла с пола коробку, а потом, осторожно ступая, понесла ее вниз.

Белые птицы

Из сада, где она срезала последние розы, пока не ударили заморозки, Ив Дуглас услышала раздавшийся в доме телефонный звонок. Отвечать она не торопилась: был понедельник, а по понедельникам к ней приходила миссис Эбни. Вот и сейчас она катала за собой пылесос, таща его за провод словно упирающегося зверя, и повсюду в доме витал аромат полироли. Миссис Эбни обожала отвечать на телефонные звонки, так что, не прошло и нескольких секунд, как она выглянула в окно гостиной, размахивая желтой тряпкой, чтобы привлечь внимание Ив.

— Миссис Дуглас! К телефону.

— Иду.

Держа в одной руке охапку колючих цветов, а в другой большой секатор, Ив пересекла усыпанную осенней листвой лужайку, сбросила резиновые сапоги с налипшей грязью и вошла в дом.

— Кажется, это ваш зять, из Шотландии.

Сердце Ив екнуло. Она положила розы и секатор на большой сундук в прихожей и прошла в гостиную. Миссис Эбни сдвинула там всю мебель, а шторы подняла и набросила на стулья, чтобы легче было натирать пол. Телефон стоял на маленьком столике. Ив взяла трубку.

— Дэвид?

— Ив!

— Да?

— Ив… дело в том, что Джейн…

— Что случилось?

— Нет-нет, ничего. Просто ночью нам показалось, что роды начались… но потом схватки вроде бы прекратились. Утром приехал доктор, и у Джейн оказалось повышенное давление, поэтому он забрал ее в госпиталь.

Дэвид замолчал. После короткой паузы Ив сказала:

— Но ведь ребенок должен родиться только в следующем месяце…

— Я знаю. Что поделаешь!

— Ты хочешь, чтобы я приехала?

— А вы сможете?

— Конечно. — Мысли ее летели вперед: мысленно она уже пересматривала содержимое морозильника, отменяла кое-какие встречи, прикидывала, на сколько сможет оставить Уолтера. — Я сегодня же приеду. Сяду на поезд в половине шестого. И в четверть восьмого буду у вас.

— Я встречу вас на станции. Вы просто ангел!

— А с Джейми все в порядке?

— В полном. Несси Купер присматривает за ним, она посидит с Джейми до вашего приезда.

— Значит, увидимся вечером.

— Простите, что принес вам такую новость.

— Ну что ты! Передай Джейн, что я ее люблю. И еще, Дэвид… — Она знала, что в ее словах нет особенного смысла, но все же сказала: — Постарайся не очень тревожиться.

Медленно, осторожно она опустила трубку на рычаг. Потом перевела взгляд на миссис Эбни, стоявшую в дверях. Жизнерадостное выражение на лице миссис Эбни сменилось тревогой. Не было смысла что-то говорить или объяснять. Они были старыми подругами. Миссис Эбни работала у Ив больше двадцати лет. Она наблюдала за тем, как Джейн росла, присутствовала у нее на свадьбе — в костюме бирюзового цвета и нарядной шляпке в тон. Когда родился Джейми, миссис Эбни связала ему чудесное одеяльце в кроватку. Она давным-давно стала членом их семьи.

— Что-то случилось? — спросила она.

— Похоже, роды начались. На месяц раньше.

— Вам надо ехать.

— Да, — слабым голосом подтвердила Ив.

Она и так собиралась поехать к дочери, но только в следующем месяце. Сестра Уолтера должна была погостить у них это время — чтобы ухаживать за ним и составлять ему компанию, однако и речи не было о том, чтобы вызвать ее прямо сейчас.

Миссис Эбни сказала:

— О мистере Дугласе не беспокойтесь. Я за ним присмотрю.

— Но, миссис Эбни, у вас и своих дел по горло — и семья, и…

— Если не смогу приходить по утрам, буду заглядывать после обеда.

— Ну, завтрак он сам себе приготовит… — Ее слова прозвучали так, словно бедняга Уолтер был способен разве что кое-как сварить себе яйцо. Однако это было не так, и миссис Эбни знала: Уолтер вел дела на ферме, работал от рассвета до заката, а то и позднее. Он нуждался в сытной пище и поедал гигантские завтраки, обеды и ужины, потому что был крупным мужчиной и тяжело трудился. Забота о нем отнимала у Ив немало времени и сил.

— Но я не знаю, сколько у них пробуду.

— Это не имеет значения, — ответила миссис Эбни, — главное, чтобы все было в порядке с Джейн и младенцем. Ваше место сейчас там… так что езжайте поскорее.

— О, миссис Эбни, что бы я без вас делала!

— Думаю, вы прекрасно бы справились, — сказала миссис Эбни, которая, будучи коренной жительницей Нортумберленда, никогда не показывала своих чувств. — А сейчас почему бы нам не выпить по чашечке чаю?

Чай оказался очень кстати. Отхлебывая из чашки, Ив составляла список покупок. Покончив с чаем, она вывела из гаража машину, съездила в ближайший городок, зашла в супермаркет и закупила продукты, которыми Уолтер в случае необходимости смог бы питаться самостоятельно: консервированный суп, замороженные пироги и овощи, а еще хлеб, масло и несколько фунтов сыру. Яйца и молоко поступали к ним с фермы, но у мясника она взяла несколько отбивных, стейки и колбаски, а для собак — обрезки и кости. Мясник сказал, что в случае необходимости отправит на ферму фургон с необходимым продовольствием.

— Уезжаете? — поинтересовался он, разрубая тесаком мозговую кость пополам.

— Да. В Шотландию, к дочери. — В магазине было много народу, и ей не хотелось распространяться о причинах поездки.

— Вам не помешает немного сменить обстановку.

— Да, — слабым голосом подтвердила Ив. — Это будет чудесно.

Она вернулась домой и увидела Уолтера, который вернулся пораньше: он сидел за кухонным столом, поглощая суп, вареный картофель и цветную капусту под сырным соусом, которую оставила ему в духовке миссис Эбни. В своей поношенной рабочей одежде муж походил на старого крестьянина. Некогда — кажется, лет сто назад — он был лихим армейским офицером, капитаном. Они сыграли традиционную свадьбу; Ив, вся в белом, вместе с Уолтером прошла под аркой из скрещенных шпаг на выходе из церкви. Он служил в Германии, и Гонконге, и Уорминстере, и везде они жили на офицерских квартирах, не имея собственного дома. Потом родилась Джейн, а вскоре отец Уолтера, всю жизнь управлявший фермой в Нортумберленде, объявил, что собирается уйти на покой, — что Уолтер думает по этому поводу?

Тогда они с Уолтером приняли решение, изменившее всю их жизнь, — он уволился из армии, проучился два года в сельскохозяйственном колледже и взял управление фермой на себя. Они никогда об этом не пожалели, но тяжелый физический труд все же оставил на нем свой отпечаток. Уолтеру недавно исполнилось пятьдесят пять; в его густых волосах уже сквозила седина, загорелое лицо покрылось сетью морщинок, а руки постоянно были испачканы машинным маслом.

Он поднял голову и увидел жену, вносившую на кухню корзины с продуктами.

— Привет, дорогая.

Не снимая пальто, она присела за другой конец стола.

— Ты еще застал миссис Эбни?

— Нет, она ушла до моего прихода.

— Мне придется поехать в Шотландию.

Взгляды их встретились.

— Джейн? — спросил Уолтер.

— Да.

От неожиданности он, казалось, весь съежился и даже стал ниже ростом. Ей отчаянно захотелось как-нибудь его утешить. Ив быстро сказала:

— Не надо беспокоиться. Просто ребенок, видимо, родится немного раньше срока.

— А как она сама?

Ив в двух словах передала информацию, полученную от Дэвида.

— Такое часто случается. Она в больнице. Я уверена, что о ней там позаботятся.

И тут Уолтер произнес вслух то, что Ив боялась сказать самой себе весь этот день:

— Она очень тяжело перенесла первые роды.

— Ах, Уолтер, прошу тебя…

— В прежние времена ей запретили бы иметь еще детей.

— Сейчас все по-другому. Медицина шагнула вперед. Доктора стали гораздо более знающими, — она не могла остановиться, пытаясь ободрить не столько мужа, сколько себя. — У них теперь есть ультразвук и много всего другого. — Уолтер глядел по-прежнему недоверчиво. — И потом, она так хотела еще ребенка!

— Мы тоже хотели еще детей, но у нас есть только Джейн.

— Да. Знаю. — Она встала и подошла поцеловать мужа, обвила руками его шею, зарылась лицом в густые волосы. — Ты пахнешь силосом. — И тут же: — Миссис Эбни будет заботиться о тебе.

Он сказал:

— Я должен поехать с тобой.

— Дорогой, ты ведь не можешь! Дэвид это знает — он тоже фермер. Джейн тебя поймет. Прошу, не думай об этом.

— Ужасно, что тебе приходится ехать одной.

— Я буду не одна. Я никогда не бываю одна, потому что знаю, что мыслями ты со мной, — даже если нас разделяют тысячи миль. — Она отстранилась и улыбнулась мужу, а он снизу вверх смотрел ей в лицо.

— Может, не будь наша дочь единственным ребенком, она была бы другой? — спросил Уолтер.

— Точно такой же. Никто в мире не сравнится с нашей Джейн.

Уолтер вернулся на ферму; Ив разложила покупки, составила список для миссис Эбни, загрузила продукты в морозилку и перемыла посуду. Потом пошла наверх и собрала чемодан. С делами было покончено, но часы показывали всего половину третьего. Она сошла вниз, сняла с вешалки пальто, надела теплые ботинки и свистнула собак. Вместе с ними через поля она пошагала на берег холодного Северного моря, к узкой полоске пляжа, который они всегда считали своим.

Был октябрь, безветренный и холодный. Деревья, покрытые изморозью, сверкали золотом и янтарем, по небу плыли низкие облака, а море было серым словно свинец. Отлив обнажил полосу мокрого песка, гладкого и чистого, как свежевыстиранная простыня. Собаки бросились вперед, оставляя на девственном песке цепочки следов. Ив последовала за ними. Ветер трепал ее волосы, гудел в ушах.

Она думала о Джейн. Но не о нынешней Джейн, которая лежала где-то в госпитале, ожидая неведомого исхода, а о Джейн — маленькой девочке, девушке, молоденькой женщине. Джейн с ее каштановыми волосами, голубыми глазами и заразительным смехом. О маленькой деловитой девчушке, которая шила куклам платья на их старенькой швейной машинке, чистила своего коротконогого пони, а долгими зимними вечерами пекла на кухне сладкие булочки. Вспоминала Джейн длинноногим подростком, когда дом был битком набит ее друзьями и постоянно звонил телефон. В то время она, как все в этом возрасте, делала кучу возмутительных, непозволительных вещей, но долго сердиться на нее все равно было невозможно. Она никогда не унывала, не скучала, была приветливой и радовалась жизни, так что за ней постоянно увивалась череда влюбленных кавалеров.

— Ты вот-вот выскочишь замуж, — поддразнивала ее миссис Эбни, но у Джейн было свое мнение по этому вопросу.

— Я не выйду замуж, пока мне не стукнет, по крайней мере, тридцать. К тому времени для всего остального я буду уже слишком стара.

Однако в двадцать один год она поехала на выходные в Шотландию, познакомилась с Дэвидом Мерчисоном, сразу же влюбилась, и вот уже Ив обсуждала с ней планы на свадьбу: смогут ли они разместить шатер на лужайке перед домом и где в Ньюкасле можно купить красивое подвенечное платье.

Миссис Эбни была в восторге.

— Ты выходишь за фермера! А я-то думала, что после детства на ферме ты и слышать не захочешь о такой жизни!

— Вовсе нет, — ответила Джейн. — С удовольствием переберусь с одной компостной кучи на другую!

Она никогда в жизни не болела, но очень тяжело перенесла первые роды, когда четыре года назад произвела на свет Джейми: младенца два месяца продержали в интенсивной терапии, прежде чем отпустить домой. Ив тогда была у них, в Шотландии, вела хозяйство. Джейн поправлялась очень медленно, и Ив молила Бога, чтобы дочери не пришло в голову рожать еще детей. Но Джейн решила по-своему.

— Я не хочу, чтобы Джейми рос единственным ребенком. Не то чтобы мне не нравилось, как жила я, но по-моему, расти в большой семье гораздо веселее. И потом, Дэвид хочет еще детей.

— Но дорогая…

— Все будет в порядке! Ни о чем не беспокойся, мамочка. Я здорова как лошадь, просто мой организм не всегда меня слушается. Но если я и заболею, то только на пару месяцев, зато ребенок будет со мной всю мою жизнь — разве не чудо!

Всю ее жизнь. Жизнь Джейн. Ив внезапно охватила паника. Строка из стихотворения, прочитанного когда-то давным-давно, всплыла в памяти и гремела в голове барабанным боем: И на могиле дочери моей цветут цветы…

Она поежилась, ощутив, что промерзла до костей. Ей было холодно не только физически — заледенела ее душа. Она дошла до середины пляжа, где выступал из песка валун, в прилив таящийся под водой, — он напоминал обломок кораблекрушения, который волны выбросили на берег. Валун весь зарос моллюсками и водорослями, а на его горбатой спине сидели морские чайки с черными глазами-бусинами, издававшие недовольные крики.

Ив остановилась посмотреть на чаек. Белые птицы. Встречи с ними всегда имели в ее жизни особое — символическое — значение. В детстве на каникулах она очень любила наблюдать за чайками — как они парят на фоне синего неба над морем, и крики их до сих пор напоминали ей те неспешные, полные солнечного света дни.

Белыми были и дикие гуси, которые зимой пролетали над фермой Дэвида и Джейн в Шотландии. Утром и вечером их косяки расчерчивали небо; гуси прилетали кормиться на заросшие камышом болота близ большой приливной бухты, граничившей с землями Дэвида.

И еще голуби. Медовый месяц они с Уолтером провели в крошечной гостинице в Провансе. Окно их спальни выходило на мощеный внутренний дворик, в центре которого стояла голубятня; голуби каждое утро будили их своим воркованием и плеском крыльев, когда внезапно срывались с места и взмывали в небо. В последний день перед отъездом молодожены отправились за покупками и Уолтер подарил ей пару белых фарфоровых голубков, которые с тех пор стояли у них на каминной полке в гостиной. Это был ее самый дорогой сувенир.

Белые птицы. Она вспомнила себя ребенком: была война и ее брата объявили пропавшим без вести. Страх и тревога, разъедавшие душу словно язвы, поселились в их доме. Но однажды утром она выглянула из окна спальни и увидела, как на крышу дома напротив села чайка. Была зима; солнце словно алый шар только-только начало карабкаться вверх по небу, и тут чайка внезапно расправила крылья и Ив увидела, как первые солнечные лучи окрасили их изнанку нежно-розовым. Потрясенная зрелищем столь дивной, неожиданной красоты, она внезапно ощутила глубокий покой. Она поняла, что брат ее жив, поэтому когда неделю спустя ее родители получили официальное уведомление о том, что он жив и здоров, хотя находится в плену, она отреагировала на удивление спокойно. Ив так и не рассказала им о чайке.

Но эти чайки… Нет, им нечего было ей сказать, нечем утешить. Они отвернулись и стали шарить клювами в мокром песке в поисках чего-нибудь съедобного, а потом еще немного покричали, взмахнули своими широкими белоснежными крыльями и полетели, подхваченные ветром.

Она вздохнула и посмотрела на часы. Пора домой. Ив свистнула собак и пошагала обратно.

Было почти совсем темно, когда поезд подъехал к станции, но она сразу увидела своего рослого зятя, который, закутанный в старую рабочую куртку с поднятым для защиты от ветра воротником, дожидался ее на платформе под фонарем. Ив выбралась из теплого вагонного нутра и ощутила резкий порыв ледяного ветра, который дул на станции, казалось, постоянно, даже в разгар лета.

Зять подошел к ней.

— Ив!

Они поцеловались. Его щека показалась ей мертвенно-холодной; Дэвид выглядел еще более худым, чем обычно, в лице ни кровинки. Он наклонился поднять ее чемодан.

— Это все ваши вещи?

— Да.

Не говоря ни слова, они прошли по платформе, спустились по лесенке и оказались во дворе, где стояла его машина. Он открыл багажник и положил туда чемодан, а потом распахнул перед ней дверцу. Только когда машина отъехала от станции и выбралась на дорогу, ведущую к ферме, она заставила себя спросить:

— Как Джейн?

— Не знаю. Никто не может сказать ничего определенного. У нее подскочило давление, из-за этого, видимо, и начались роды.

— Мне можно ее увидеть?

— Я спрашивал — только не сегодня. Может быть, завтра утром.

Больше сказать ему было нечего.

— А как Джейми?

— Прекрасно. Как я говорил, Нэсси Купер была очень добра и согласилась присмотреть за ним — заодно со своими ребятишками. — Нэсси была женой Тома Купера, управляющего, работавшего у Дэвида. — Он в восторге от того, что вы приедете к нам пожить.

— Мой дорогой малыш!

Сидя в темном салоне автомобиля, она пыталась заставить себя улыбнуться. Лицо ее застыло, будто она не улыбалась уже много лет, но ради Джейми Ив должна была появиться в доме радостной и спокойной, какие бы ужасы ни роились у нее в голове.

Когда они наконец добрались, то обнаружили Джейми смотрящим телевизор в гостиной вместе с миссис Купер. Мальчик сидел на диване в купальном халате с чашкой какао в руках; заслышав голос отца, он поставил чашку и бросился в прихожую, отчасти потому, что был искренне рад приезду Ив, отчасти потому, что торопился поскорее увидеть, что за подарок она привезла.

— Привет, Джейми! — Она присела на корточки и поцеловала внука. От Джейми пахло мылом.

— Бабуля, я сегодня обедал с Чарли Купером, ему целых шесть лет и у него есть футбольные бутсы!

— Да что ты говоришь! Настоящие? Шиповки?

— Да, совсем как взрослые, и мяч тоже есть; он разрешил мне с ним поиграть, и я уже почти научился забивать голы.

— Я бы ни за что не забила, — отозвалась на это Ив.

Она стянула с головы шапку и начала расстегивать пальто; в этот момент из дверей гостиной появилась миссис Купер и сняла с вешалки свою куртку.

— Рада снова повидаться с вами, миссис Дуглас.

Это была изящная, стройная девушка, ничуть не похожая на мать четверых — или уже пятерых? — ребятишек. Ив уже сбилась со счета.

— Я тоже рада вас видеть, миссис Купер. Вы были очень добры! А кто же присматривает за вашими детьми?

— Том. Но у малютки прорезаются зубки, так что мне лучше поспешить домой.

— Не знаю, как вас благодарить!

— О, это совсем ни к чему. Я… надеюсь, что все будет в порядке.

— Наверняка.

— По-моему, жизнь устроена несправедливо. Я рожаю детей без всяких хлопот. Одного за другим, как кошка — это Том говорит. А бедняжка миссис Мерчисон… ох, прямо не знаю. Как-то это нечестно. — Она натянула куртку и застегнула пуговицы. — Я зайду к вам завтра и помогу чем смогу, только мне придется захватить малютку с собой. Он посидит в детском стульчике на кухне.

— Буду очень рада, если вы придете.

— Вдвоем ждать легче, — сказала миссис Купер. — По крайней мере, есть с кем поговорить.

Когда она ушла, Ив и Джейми поднялись в ее комнату, она распаковала чемодан и отдала ему подарок — игрушечный трактор, про который мальчик любезно сказал, что именно о таком и мечтал: как это бабушка догадалась? Став счастливым обладателем трактора, он согласился идти спать. Ив поцеловала внука на ночь, и он вместе с отцом отправился чистить зубы и укладываться в постель. Ив разобрала вещи, вымыла руки, переобулась и причесалась; потом она спустилась вниз и они с Дэвидом вместе немного выпили. Она пошла на кухню и собрала для них немудрящий ужин, который принесла на подносе в гостиную. Они поели, сидя перед камином. После ужина Дэвид сел в машину и поехал обратно в госпиталь, а Ив вымыла посуду. Покончив с делами, она позвонила Уолтеру, но поговорили они недолго, потому что сказать ей пока было нечего. Через некоторое время Дэвид вернулся, но никаких новостей не привез.

— Они говорят, что позвонят, когда начнутся роды, — объяснил он. — Я хочу быть с ней. Я был там, когда родился Джейми.

— Знаю. — Ив улыбнулась. — Она всегда говорила, что не справилась бы без тебя. А я отвечала, что справилась бы — еще как. Ты выглядишь усталым. Ложись в постель и попытайся заснуть.

Его лицо исказилось болью.

— Если… — казалось, каждое слово давалось ему с неимоверным усилием. — Если с Джейн что-нибудь случится…

— Ничего не случится, — быстро перебила его Ив. Потом накрыла его ладонь своей. — И думать не смей о таком!

— Но что же мне делать?

— Надо верить. Надеяться. Если ночью тебе позвонят, обязательно сообщи мне, хорошо?

— Конечно.

— Тогда спокойной ночи, Дэвид, дорогой.

Она сказала Дэвиду идти спать, но сама уснуть так и не смогла и лежала в постели в темноте, рассматривая ночное небо за окном сквозь приоткрытые шторы. Окно было приоткрыто; снизу, из холла, доносилось мерное тиканье старинных напольных часов. Телефон молчал. Уже на рассвете она задремала, но почти тут же проснулась и посмотрела на часы. Половина седьмого. Она встала, набросила халат и пошла посмотреть, что делает Джейми. Он тоже проснулся и, сидя в постели, играл со своим новым трактором.

— Доброе утро!

Вместо ответа Джейми спросил:

— Как ты думаешь, мне разрешат сегодня поиграть с Чарли Купером? Я хочу показать ему мой трактор.

— Разве он утром не в школе?

— Ну а после обеда?

— Возможно.

— Тогда что мы будем делать утром?

— А чем бы тебе хотелось заняться?

— Мы можем пойти на берег посмотреть гусей. Знаешь, бабуля, некоторые люди приезжают и стреляют в них. Папа их не одобряет, но говорит, что сделать ничего нельзя, потому что берег принадлежит всем.

— Это охота.

— Папа тоже так сказал.

— Конечно, очень жаль бедных гусей, которые летят сюда из самой Канады, а тут их ждет пуля.

— Папа говорит, дикие гуси ужасно разоряют поля.

— Им же надо чем-то питаться. Кстати о пище: что ты хочешь на завтрак?

— Может, яйцо всмятку?

— Тогда вставай поскорее.

На кухне они обнаружили записку от Дэвида, лежавшую на столе: «7:00. Я покормил коров и возвращаюсь в госпиталь. Ночью никто не звонил. Позвоню, если что-нибудь узнаю».

— Что папа пишет? — спросил Джейми.

— Что едет повидать твою маму.

— А малыш еще не родился?

— Пока нет.

— Он у нее в животе. Скоро появится на свет.

— Думаю, теперь действительно скоро.

Когда они доедали завтрак, пришла миссис Купер вместе с упитанным розовощеким малюткой, сидевшим в коляске, которую она ловко закатила в угол кухни.

Она дала малышу сухарик — почесать зубки.

— Есть новости, миссис Дуглас?

— Пока нет. Дэвид сейчас в госпитале. Он позвонит, как только что-то узнает.

Ив поднялась наверх и заправила свою кровать, прибрала в комнате Джейми, а потом после секундного колебания зашла в спальню Дэвида и Джейн, чтобы навести порядок и там.

Она отчетливо почувствовала, что вступает на запретную территорию. В комнате витал аромат ландыша — так пахли единственные духи, которые признавала Джейн. Она увидела туалетный столик с вещицами, дорогими сердцу дочери: серебряными щетками для волос, подаренными бабкой, фотографиями Дэвида и Джейми, нитками пестрых недорогих бус, свисавшими с зеркала. Рядом с кроватью лежала одежда, в которой Джейн ходила вчера, пока ее не увезла «скорая»: старенькие джинсы, туфли, ярко-красный свитер. На каминной полке стояли фарфоровые статуэтки животных — коллекция, которую Джейн собрала еще в детстве, — и их с Уолтером большая фотография.

Она повернулась к кровати и заметила, что Дэвид спал в эту ночь на половине Джейн, зарывшись лицом в гигантскую подушку с белоснежной кружевной наволочкой. По какой-то причине это стало для нее последней каплей: Я хочу, чтобы она вернулась домой, — мысленно воскликнула Ив, не обращаясь ни к кому конкретно, — хочу, чтобы она была тут, в безопасности, со своей семьей. Я не могу этого больше выносить. Пускай мне скажут прямо сейчас, что с ней все будет в порядке.

Зазвонил телефон.

Она присела на краешек кровати и подняла трубку.

— Да?

— Ив, это Дэвид.

— Что происходит?

— Ничего, но врачи, похоже, забеспокоились и не собираются больше ждать. Ее только что отвезли в родильную палату. Я иду с ней. Позвоню, как только будут новости.

— Хорошо. — Врачи, похоже, забеспокоились… — Я… Я подумала, не сходить ли нам с Джейми на прогулку. Мы уйдем совсем ненадолго, а миссис Купер побудет здесь.

— Отличная мысль. Ему не помешает выйти из дома. Передайте, что я его люблю.

— Счастливо, Дэвид.

Чтобы добраться до берега, надо было пройти через яблоневый сад, а потом через скошенное поле. Они добрались до живой изгороди из боярышника, где был устроен перелаз, а потом по скользкой траве двинулись вниз к зарослям камыша. Был отлив, и за камышами обнажилась широкая полоса мокрой земли. Ив любовалась пологими холмами и необъятным небом над головой: пятна бледной голубизны чередовались с клочьями неспешно ползущих серых облаков.

Джейми, перебираясь через перелаз, сказал:

— Там охотники.

Ив посмотрела и увидела двух мужчин, расположившихся у кромки воды. Они построили скрадку из хвороста, скопившегося на берегу, и стояли в ней: их силуэты отчетливо вырисовывались на фоне блестящего мокрого песка. Их ружья были наготове. Рядышком сидела пара бело-рыжих спаниелей. Было безветренно и очень тихо. Из бухты доносилось кулдыканье диких гусей.

Она помогла Джейми преодолеть перелаз и они, держась за руки, стали тихонько спускаться по склону. Внизу охотники расставили манки, пытаясь привлечь добычу.

— Это же не настоящие утки, — возмутился Джейми.

— Нет, это просто фигурки, манки. Охотники надеются, что гуси, пролетая мимо, заметят их и решат, что тут безопасно и есть какая-то пища.

— По-моему, это ужасно. Настоящий обман. Бабушка, если гуси прилетят, мы станем сильно-сильно махать руками, чтобы их отогнать.

— Боюсь, охотники нас не одобрят.

— А мы им скажем, чтобы убирались отсюда.

— Мы не можем этого сделать. Они не нарушают никаких законов.

— Они стреляют наших гусей.

— Дикие гуси принадлежат всем людям.

Охотники заметили их. Собаки навострили уши и заворчали. Один из охотников приказал им замолчать. Ив и Джейми оказались в затруднительном положении и стояли у манков, не решаясь двинуться вперед, и тут ее внимание привлекло какое-то движение в небе. Ив подняла голову и увидела, что с моря к ним летит косяк птиц.

— Джейми, гляди!

Охотники их увидели тоже. Они зашевелились, разворачиваясь лицом в направлении моря.

— Им нельзя лететь сюда! — Джейми был в панике. Он вырвал свою руку из руки бабушки и бросился бежать, выбрасывая вперед свои короткие ножки в больших резиновых сапогах, размахивая руками, пытаясь напугать приближавшихся птиц, чтобы те не попали под выстрелы. — Улетайте, улетайте, не надо сюда!

Ив понимала, что должна его остановить, но мальчик ее не слышал. Птицы неотвратимо приближались. Однако было в них что-то необычное. Дикие гуси обычно летели с севера на юг одним и тем же маршрутом, а эта стая двигалась с востока, с моря, и с каждой секундой птицы становились все крупнее. На какое-то мгновение глазомер Ив, казалось, дал сбой, и тут же она поняла, что перед ней не гуси — в небе летели двенадцать белых лебедей.

— Это лебеди, Джейми! Лебеди!

Он услышал ее и застыл как вкопанный в полном молчании, задрав голову и глядя, как стая пролетает над ними. Лебеди были совсем близко: они слышали, как бьют по воздуху их большие сильные крылья, видели длинные вытянутые вперед шеи и лапки, подобранные к животу. И вот уже лебеди миновали берег и полетели дальше, вверх по реке, шум крыльев стих и наступила тишина: стая растворилась в сером свете осеннего утра, скрывшись за холмами.

— Бабушка! — Джейми дергал ее за рукав. — Бабушка, ты меня не слушаешь! — Ив посмотрела на внука. У нее было такое чувство, будто она видела его впервые. — Бабушка, охотники не стреляли в них.

Двенадцать белых лебедей.

— В лебедей стрелять нельзя. Лебеди — собственность королевы.

— Здорово! Они ужасно красивые!

— Да. Да, они красивые.

— Как ты думаешь, куда они полетели?

— Не знаю. Вверх по реке. За холмы. Наверное, к какому-нибудь потайному озеру, где есть для них корм и где можно строить гнезда. — Она говорила с отсутствующим видом, потому что думала вовсе не о лебедях. Она думала о Джейн — ей вдруг показалось, что им нельзя больше терять время и надо срочно возвращаться домой.

— Джейми, идем. — Она взяла его за руку и начала карабкаться вверх по травянистому склону к перелазу, таща внука за собой. — Нам пора назад.

— Но мы же еще не погуляли!

— Мы и так немало прошли. Скорее! Поспеши! Давай-ка посмотрим, кто первым добежит до дома.

Они перебрались через перелаз и бросились бегом по стерне; Джейми старался изо всех сил не отставать от бабушки. Они пробежали через фруктовый сад — мальчик ни разу не остановился, чтобы подобрать падалицы или попытаться залезть на одно из старых деревьев. Останавливаться было нельзя.

Когда они добрались до дорожки, ведущей к дому, Джейми совсем запыхался; дальше бежать он не мог и остановился в знак протеста против столь возмутительного поведения бабки. Ив не могла ждать: она подхватила его на руки и бросилась вперед, не отягощенная своей ношей, почти не замечая ее.

Наконец она оказалась перед задней дверью и, даже не сбросив грязные сапоги, влетела в дом. В теплой кухне сидел в коляске малыш; миссис Купер, стоя у раковины, чистила картошку. Она обернулась, услышав ее шаги, и в этот самый момент зазвонил телефон. Ив поставила Джейми на пол и кинулась к аппарату. Еще один звонок, и вот она уже сжимает трубку в руках.

— Да!

— Ив, это Дэвид. Все позади. Все хорошо. У нас родился еще один мальчик. Роды были довольно сложные, но он крепенький и здоровый, и Джейн тоже в порядке. Она немного устала, так что ее уложили в постель, но сегодня после обеда вы сможете ее увидеть.

— Ох, Дэвид…

— Вы не могли бы позвать к телефону Джейми?

— Ну конечно.

Она протянула трубку внуку.

— Это папа. У тебя родился братик. — Ив повернулась к миссис Купер, которая так и стояла с ножом в одной руке и картофелиной в другой. — У нее все в порядке, миссис Купер, дорогая. Все в порядке! — Ей захотелось схватить миссис Купер в объятия и расцеловать ее румяные щеки. — Она родила мальчика, все прошло хорошо. Она здорова… и…

Больше она ничего не могла сказать. И миссис Купер больше не видела, потому что глаза ее внезапно наполнились слезами. Ив никогда не плакала и не хотела, чтобы Джейми видел ее в слезах, поэтому она просто развернулась, оставив миссис Купер стоять посреди кухни, и вышла тем же путем, которым только что пришла, в сад, в бодрящее холодное утро.

Все было позади. Она испытывала такое облегчение, что казалась себе невесомой, — у нее было такое чувство, что, стоит ей чуть-чуть оттолкнуться от земли, и она взлетит на добрых десять, а то и двадцать футов. Она одновременно смеялась и плакала, и это само по себе было смешно, поэтому она полезла в карман за носовым платком, высморкалась и вытерла глаза.

Двенадцать белых лебедей. Хорошо, что Джейми оказался рядом с ней, иначе она бы всю жизнь подозревала, что это невероятное зрелище было лишь плодом ее разгулявшегося воображения. Двенадцать белых лебедей. Она видела, как они прилетели с моря и скрылись за холмами. Навсегда. Больше такого не повторится.

Ив посмотрела в пустое небо. Оно затянулось облаками — наверное, вот-вот пойдет дождь. В этот самый момент первые холодные капли упали ей на лицо. Она засунула руки поглубже в карманы пальто и пошла обратно в дом звонить мужу.

Дерево

В пять часов вечера в июле в раскаленном от жары Лондоне Джил Эрмитейдж, катя перед собой коляску, в которой сидел ее сын Робби, вышла из ворот парка и двинулась в сторону дома. Ей предстояло пройти около мили.

Парк был крошечный и не особенно живописный. Трава вытоптана, по дорожкам бегают на поводках собаки, на клумбах кое-как высажены лобелии и ярко-красная герань, да еще странные растения со свекольного цвета листьями. Тем не менее там была детская площадка с несколькимитенистыми деревьями, качелями и песочницей.

Отправляясь в парк, она захватила с собой корзинку, положив в нее несколько игрушек и кое-что перекусить для себя и ребенка; сейчас корзинка висела на ручке коляски. Джил видела макушку сына в хлопковой панамке и ножки в красных сандаликах. На нем были только помятые шорты; ручки и ножки по цвету напоминали спелый абрикос. Она надеялась, что малыш не обгорел. Он сосал пальчик, тихонько покряхтывая хме-хме-хме, как обычно делал, когда хотел спать.

Она подошла к проезжей части и остановилась перед светофором. По дороге в обе стороны текли непрерывные потоки машин. Солнце сверкало на стеклах, водители сидели за рулем в рубашках с короткими рукавами, а в воздухе висел тошнотворный запах выхлопных газов.

Загорелся красный свет, заскрипели тормоза, машины остановились. Джил покатила коляску через дорогу. На другой стороне находился магазинчик зеленщика, Джил вспомнила об ужине и зашла купить немного латука и фунт помидоров. Владелец магазинчика был их старым другом — жизнь в этом отдаленном уголке Лондона мало чем отличалась от деревенской, — поэтому он назвал Робби «любовь моя» и подарил ему большущий персик.

Джил поблагодарила зеленщика и пошагала дальше. Через пару минут она свернула на свою улицу со старинными домами в георгианском стиле и широкими тротуарами, выложенными камнем. Они переехали сюда сразу после свадьбы, и за прошедшие годы она смирилась с царящим повсюду упадком: с осыпающейся краской, сломанными изгородями, уродливыми подвальными этажами, окна которых были занавешены плотно задернутыми шторами, с каменными лестницами, поросшими мхом. Однако в последние два года район начал постепенно меняться к лучшему. Соседний дом явно перешел в другие руки: его обнесли лесами, а рядом поставили мусорные контейнеры, которые быстро заполнялись всяким любопытным хламом. В другом доме заново покрасили подвальный этаж, посадили рядом с дверью жимолость в кадке и вскоре ее пышно цветущие ветви поднялись выше перил крыльца. Повсюду заменяли окна, чинили наличники, перекрашивали входные двери в угольно-черный или васильковый цвет и вешали на них сверкающие медные дверные молотки и почтовые ящики. У тротуаров теперь стояли новенькие дорогие машины, и новое поколение молодых мамаш прогуливало младенцев в колясках до магазинчика на углу или привозило домой старших детей с детских праздников с охапками шаров, в разноцветных масках и бумажных колпаках.

Иэн считал, что их район наконец оценили по достоинству, но на самом деле люди больше не могли приобретать дорогое жилье в Фулеме и Кенсингтоне и поэтому селились в более удаленных от центра уголках.

Иэн и Джил купили свой дом сразу после свадьбы, три года назад, но им предстояло еще долго выплачивать ссуду, а когда родился Робби и Джил перестала работать, финансовый вопрос встал еще более остро. И тут — словно у них без того не хватало проблем — они узнали, что Джил снова беременна. Они хотели второго ребенка, собирались его завести, только не так скоро.

— Ничего, — сказал Иэн, когда первоначальное потрясение осталось позади. — Отделаемся одним махом. Только представь, как здорово, когда разница между детьми всего два года.

— Но мы сейчас не можем позволить себе еще ребенка!

— Родить ребенка ничего не стоит.

— Да, а вот вырастить — стоит, и даже очень много. Ты хоть знаешь, сколько я заплатила за сандалики Робби?

Иэн сказал, что не знает и не хочет знать. Они как-нибудь справятся. Иэн славился своим оптимизмом и умел заражать им других. Он поцеловал жену и пошел купить бутылку вина в магазинчик по соседству, где из-под полы продавали спиртное. Они распили ее за ужином, состоявшим из картофельного пюре и сосисок.

— По крайней мере, у нас есть крыша над головой, — утешил он ее, — хотя большая ее часть пока принадлежит строительной компании.

У них действительно был дом, правда, большинство друзей находило его немного странным. Улица в этом месте делала крутой изгиб, и дом 23, в котором жили Иэн и Джил, стоял на самом острие и поэтому был чересчур узким и высоким, клиновидной формы. Собственно, в нем их привлек как раз необычный вид, ну и, конечно, цена. Правда, дом находился в плачевном состоянии и нуждался в больших вложениях. Причудливость их жилища добавляла ему очарования, однако очарование мало чем помогало, когда молодожены в поте лица зарабатывали деньги, чтобы покрасить дом или заново оштукатурить его нелепый узкий фасад.

Зато подвальный этаж был всем на загляденье — его снимала у них Дельфина. Деньги за аренду шли на погашение ссуды. Дельфина была художницей, и весьма успешной; большую часть времени она жила в своем коттедже в Уилтшире. Старый амбар она переделала в студию, а еще там был запущенный сад, спускавшийся к поросшим камышами берегам маленькой речушки. Она частенько приглашала Иэна, Джил и Робби погостить у нее в выходные, и эти поездки приносили им огромную радость: у Дельфины всегда собиралась куча интересных гостей, устраивались обильные трапезы, поглощалось немало вина и велись бесконечные дискуссии на эзотерические темы, в которых Джил ничего не смыслила. По возвращении в Лондон Иэн всегда говорил, что нет ничего лучше, чем ненадолго сменить обстановку.

Сейчас Дельфина, толстая как бочонок, в просторном сарафане, сидела у своей входной двери прямо на солнце, которое во второй половине дня переходило на ее территорию. Джил вынула Робби из коляски и опустила на землю; он тут же просунул голову между перилами и уставился на Дельфину, а она отложила газету и повернулась к нему, глядя на мальчика сквозь круглые солнцезащитные очки.

— Привет-привет, — поздоровалась она. — Где это вы были?

— В парке, — ответила Джил.

— В такую жару?

— Больше гулять негде.

— Вы должны что-то сделать с садом.

Дельфина повторяла это раз за разом уже два года; в конце концов Иэн сказал, что если она еще хоть раз упомянет про сад, он собственноручно ее придушит.

— Спилите хотя бы это жуткое дерево.

— Прошу, не начинай, — взмолилась Джил. — Это слишком сложно.

— Тогда попробуйте избавиться от котов. Я целую ночь глаз не сомкнула, слушая их концерт.

— И что прикажешь делать?

— Да что угодно! Возьмите ружье и перестреляйте их.

— У Иэна нет ружья. А если бы и было, он не стал бы стрелять по кошкам: полицейские могут решить, что мы тут кого-то убиваем.

— До чего ж ты законопослушная! Ну, если вы не собираетесь разгонять кошек, то почему бы вам не приехать ко мне за город в эти выходные? Я сама отвезу вас на машине.

— О, Дельфина! — Это была лучшая новость за сегодняшний день. — Ты правда нас приглашаешь?

— Ну конечно.

Джил вспомнила прохладный сад, воздух, напоенный ароматом цветущей бузины, представила, как Робби будет топать ножками по каменистому дну мелкого ручейка…

— Спасибо тебе огромное за приглашение… надо только спросить, что думает Иэн. Может, у него намечена игра в крикет.

— Заходите после обеда, я угощу вас стаканчиком вина. Тогда все и обсудим.

К шести часам она выкупала Робби, накормила его сочным персиком, который подарил зеленщик, и уложила в кроватку. Потом приняла душ, надела свое самое легкое хлопковое платьице и спустилась на кухню приготовить что-нибудь к ужину.

Кухня и столовая, разделенные узким коридорчиком под лестницей, занимали весь первый этаж дома, но все равно казались слишком тесными. Коридорчик был такой крошечный, что в нем не удалось поместить даже вешалку для одежды или поставить детскую коляску. Окно столовой выходило на улицу, в кухне вместо окна были гигантские застекленные раздвижные двери — похоже, некогда за ними находилась терраса, с которой можно было по лестнице спуститься в сад. И лестница, и терраса давным-давно обвалились — а может, их нарочно снесли, — и теперь раздвижные двери открывались в провал внутреннего дворика, расположенного на добрых двадцать футов ниже. Пока не родился Робби, они в жару оставляли двери раздвинутыми, однако потом Иэн на всякий случай заколотил их, и теперь они всегда были закрыты.

У дверей стоял дочиста выскобленный деревянный стол. Джил присела к нему и стала с озабоченным видом нарезать помидоры для салата, время от времени поглядывая на запущенный сад. Окруженный высокой выщербленной кирпичной стеной, он напоминал темный колодец. Под бывшим балконом располагался мощенный кирпичом дворик, а дальше торчали во все стороны сорняки, валялся мусор и стояло Дерево.

Джил родилась и выросла за городом, и поначалу ей даже не верилось, что она может настолько невзлюбить сад — каков бы он ни был. Тем не менее, даже будь у нее туда доступ, она ни за что не стала бы выходить, — например, чтобы развесить белье, не говоря уже о том, чтобы отпустить ребенка в сад поиграть.

Что касается Дерева — она ненавидела его всеми фибрами души. Это был клен, однако миллионы световых лет отделяли его от приветливых кленов ее детства, на которые можно было взбираться, которые летом давали густую тень, а осенью усыпали землю своими крылатыми семенами. Этому клену не стоило позволять расти, его не надо было сажать, нельзя было допустить, чтобы он достиг такой угрожающей высоты, густоты, таких гигантских, подавляющих размеров. Он поднимался прямо в небо, отпугивая все живое, за исключением вездесущих котов, которые с громким мяуканьем курсировали по верхней кромке стены и превращали крошечный садик в свой туалет. Осенью, когда с Дерева опадали листья, Иэн сгребал их вместе с кошачьими экскрементами в кучу и разжигал костер, от которого шел вонючий черный дым: казалось, что за лето листья впитали из воздуха всю грязь, став чуть ли не ядовитыми.

Брак у них был счастливый, и большую часть времени Джил ни о чем не жалела. Однако Дерево пробуждало в ней самые низменные мысли: порой ей ужасно хотелось разбогатеть, чтобы, наплевав на расходы, поскорее избавиться от него.

Иногда она говорила об этом Иэну.

— Как бы мне хотелось иметь собственные деньги, да побольше. Или пускай бы у меня нашелся какой-нибудь богатый родственник. Тогда я смогла бы спилить дерево. Почему только у нас с тобой нет феи-крестной? Может, ты ее от меня скрываешь?

— Ты же знаешь, у меня есть только Эдвин Мейкпис, а он похож на фею не больше, чем я на балерину.

Эдвин Мейкпис был притчей во языцех у всей их семьи, и Джил до сих пор гадала, что заставило родителей Иэна избрать его в качестве крестного для сына. Дальний родственник, он всегда считался человеком угрюмым, придирчивым и страшно скупым, и с годами эти его качества только усилились. Некоторое время он был женат — на такой же скучной даме по имени Глэдис. Детей у них не было, так что они жили себе да жили в своем маленьком темном домике в Уокинге, но Глэдис хотя бы заботилась о нем. Когда же она скончалась, Эдвин стал головной болью, вечно беспокоящей родственников.

Бедный старик, говорили они, надеясь, что кто-то другой пригласит его на Рождество. Кем-то другим обычно оказывалась мать Иэна, которая, будучи человеком крайне добросердечным, обрекала свою семью терпеть его раздражающее присутствие в их доме, понимая, что праздники будут безнадежно испорчены. В качестве подарка он преподносил ей разве что коробочку с носовыми платками, которыми она никогда не пользовалась, что также не способствовало его популярности в семейном кругу. Как уже говорилось, дело было не в отсутствии денег — Эдвин просто не любил с ними расставаться.

— Что если попробовать спилить Дерево самим?

— Дорогая, оно слишком большое. Оно может свалиться на нас или разрушить весь дом.

— Давай пригласим профессионала. Лесоруба.

— А что мы будем делать с деревом, когда его срубят?

— Может, сожжем?

— Такую громадину? Мы задымим полгорода.

— Надо обратиться к кому-нибудь. Составить смету.

— Дорогая, смету я могу составить и сам. Это будет стоить целое состояние. А у нас с тобой его нет.

— Но сад! Это же как еще одна комната. Робби мог бы играть в нем. И я вывозила бы туда коляску с младенцем.

— Вывозила? Скажи лучше, спускала бы на веревке через окно.

Эти реплики с разной степенью язвительности они повторяли уже бессчетное число раз.

Я не буду больше об этом говорить, поклялась себе Джил, но… Она перестала резать помидор, подперла рукой подбородок и стала смотреть через грязное окно — вымыть стекла было нельзя, потому что оно не открывалось.

Дерево. Она представила, что его уже спилили, но что делать с садом? Что можно вырастить на этом клочке каменистой земли? Как отвадить котов? Она так и сидела за столом, обдумывая все эти неразрешимые вопросы, когда в замочной скважине повернулся ключ — Иэн пришел с работы. Она вздрогнула, словно занималась чем-то неприличным, и принялась торопливо резать помидор. Дверь захлопнулась и она, оглянувшись через плечо, улыбнулась мужу.

— Привет, дорогой!

Он поставил на пол свой портфель и подошел поцеловать ее.

— Боже, ну и жара, — сказал Иэн. — Я весь грязный и, по-моему, от меня плохо пахнет. Пойду приму душ, а потом вернусь — само очарование…

— В холодильнике есть банка пива.

— Какая роскошь! — он поцеловал ее еще раз. — А ты вот пахнешь очень вкусно. Фрезиями. — Иэн ослабил галстук.

— Это мыло.

Он уже поднимался по лестнице, по дороге снимая рубашку.

— Надеюсь, оно сотворит чудо и со мной.

Пять минут спустя он сошел вниз: босоногий, в вытертых джинсах и футболке, которую купил для их медового месяца.

— Робби спит, — сообщил он. — Я заглянул к нему. — Он открыл холодильник, вытащил банку пива и разлил содержимое в два стакана, потом поставил их на стол и уселся напротив нее. — Чем вы занимались сегодня?

Она рассказала ему про парк, про персик, про приглашение Дельфины.

— Она сказала, что отвезет нас на своей машине.

— Дельфина просто ангел! Как здорово она все придумала.

— Она пригласила нас сегодня выпить вина после ужина. Тогда все и обсудим.

— То есть у нас намечается вечеринка?

— На троих.

— Что ж, неплохо будет немного развлечься.

Они с улыбкой смотрели друг на друга. Он протянул руку и прикоснулся к ее плоскому подтянутому животу.

— Для беременной дамы ты слишком соблазнительна. — Иэн проглотил кусок помидора. — Это и есть наш ужин или ты просто размораживаешь холодильник?

— Это ужин. Будет еще холодная ветчина и картофельный салат.

— Умираю с голоду! Давай-ка поскорее поедим и пойдем к Дельфине. Ты сказала, она собирается откупорить бутылочку вина?

— Вроде бы.

Он зевнул.

— Лучше бы их оказалось две.

На следующий день, в четверг, стояла такая же жара, но это уже не имело значения, потому что их ждал чудесный уикенд.

— Мы едем в Уилшир, — сказала Джил Робби, заталкивая грязное белье в стиральную машину. — Ты сможешь поиграть у речки и нарвать цветов. Помнишь Уилшир? А коттедж Дельфины? А трактор на поле — помнишь?

Робби повторил:

— Трактор. — Говорил он пока немного, но это слово хорошо знал. Произнося его, мальчик улыбнулся.

— Точно. Мы едем за город.

Она начала собирать вещи, хотя до поездки был еще целый день — так выходные казались ближе. Выгладила свое лучшее летнее платье, потом футболку для Иэна.

— Мы остановимся у Дельфины.

Решившись на некоторую экстравагантность, она купила на ужин холодного цыпленка и крошечную корзиночку клубники. В саду у Дельфины тоже росла клубника. Она представила себе, как станет срывать ароматные алые ягоды, притаившиеся под зелеными листьями, а солнце будет греть ей спину.

День близился к вечеру. Она выкупала Робби, почитала ему и уложила в кроватку. Глазки сына сонно закрывались; выходя из его спальни, она услышала, как повернулся в замке ключ, и побежала к двери встретить мужа.

— Дорогой!

Он поставил портфель и закрыл дверь. Лицо у Иэна было расстроенное. Она торопливо поцеловала его и спросила:

— Что случилось?

— Боюсь, нечто неприятное. Ты не очень расстроишься, если мы не поедем к Дельфине?

— Не поедем? — От разочарования у нее подкосились ноги, хорошее настроение как ветром сдуло. Джил не могла скрыть отчаяния. — О Иэн, но почему?

— Пока я был на работе, звонила мама. — Он сбросил пиджак и повесил его на перила лестницы. Потом ослабил галстук. — Дело в Эдвине.

— В Эдвине? — у Джил затряслись колени, и она поспешно присела на нижнюю ступеньку. — Он что, умер?

— Нет, не умер, хотя в последнее время плохо себя чувствует. Доктор рекомендовал ему поменьше волноваться. Но тут один из его друзей, по выражению самого Эдвина, «отбыл в мир иной». Похороны в субботу, и Эдвин непременно хочет приехать в Лондон и присутствовать на них. Мама пыталась его отговорить, но он стоит на своем. Он забронировал себе номер в каком-то мерзком дешевом отеле, но мама считает, что в таких условиях у него случится сердечный приступ и он сам отдаст богу душу. Мало того, он забрал в голову, что обязательно должен поужинать у нас. Я сказал, что его желание основано, скорее, на соображениях экономии, но мама уверяет, что это не так. Он часто говорит, что мы с ним редко видимся, что он никогда у нас не был, что хочет познакомиться с Робби… ну и все в этом роде.

Когда Иэн был расстроен, он становился слишком многословным. После короткой паузы Джил спросила:

— А это обязательно? Мне так хотелось съездить за город!

— Я знаю. Но если мы все объясним Дельфине, она обязательно поймет и пригласит нас в другой раз.

— Просто… — Джил готова была расплакаться. — В последнее время с нами не случалось почти ничего радостного, хорошего. А теперь, когда я хоть чего-то ждала, появился этот Эдвин. Ну почему он собрался именно к нам? Почему кто-нибудь другой не может его пригласить?

— Думаю, у него не так много друзей.

Джил посмотрела на мужа и увидела, что он расстроен и разочарован не меньше ее.

Она спросила, заранее зная ответ:

— Ты хочешь, чтобы он пришел?

Иэн с несчастным видом пожал плечами.

— Он мой крестный.

— Будь он хоть немного повеселей, его еще можно было бы терпеть, но он до того угрюмый!

— Просто он старый. И одинокий.

— И он скучный.

— Он тоскует. Умер его лучший друг.

— Ты говорил матери, что мы собираемся в Уилшир?

— Да. Она сказала, что это можно обсудить с самим Эдвином. Я обещал позвонить ему сегодня вечером.

— Но мы же не можем предложить ему не приходить.

— Я знал, что ты так скажешь.

Они смотрели друг на друга, зная, что решение уже принято, — за них. Никаких выходных за городом. Никакой клубники. Никакой речки для Робби. К ним придет Эдвин.

Она сказала:

— И почему это добрые дела всегда стоят таких жертв? Пускай бы они совершались сами по себе, без всяких усилий с нашей стороны.

— Тогда они не были бы добрыми делами. Но знаешь что? Я очень тебя люблю. С каждым днем все сильнее — если такое вообще возможно. — Он наклонился и поцеловал ее. — Ну что ж. — Иэн снова распахнул дверь. — Придется пойти сказать Дельфине.

— На ужин у нас холодный цыпленок.

— В таком случае я, пожалуй, пошарю по карманам и постараюсь наскрести мелочи на бутылку вина. Нам обоим нужно немного приободриться.

Когда острота разочарования немного поутихла, Джил решила следовать заповеди своей матери: если берешься что-то делать, делай хорошо. Пускай они ждали в гости только старого брюзгу Эдвина Мейкписа прямиком с похорон, это все же был парадный обед. Она приготовила цыпленка с душистыми травами, начистила молодого картофеля, сварила соус для брокколи. На десерт — фруктовый салат и кусок нежного сыра бри.

Джил отполировала стол на гнутых ножках в столовой, вытащила свои лучшие салфетки, расставила цветы (она купила их вчера в киоске на рынке), взбила диванные подушки в гостиной.

Иэн поехал за Эдвином. По телефону тот сказал своим дребезжащим голосом, что собирается взять такси, однако Иэн знал, что такси обойдется старику не меньше чем в десять фунтов, поэтому настоял на том, чтобы заехать за гостем самому. Джил выкупала Робби, переодела его в новую пижамку, потом надела выглаженное летнее платьице, в котором собиралась щеголять в Уилшире. (Она изо всех сил старалась не думать о Дельфине, которая сидела сейчас в машине, загрузив в багажник свой мольберт и сумки. Солнце никуда не денется, теплых дней предстоит еще много. Она пригласит их снова, на следующие выходные.)

Все было готово. Джил с Робби присели на диван в эркере гостиной и стали дожидаться прибытия Эдвина. Когда подъехала машина, Джил взяла ребенка на руки и подошла к входной двери. Эдвин уже поднимался по лестнице, а Иэн шел следом за ним. В последний раз Джил видела Эдвина на прошлое Рождество, и ей показалось, что он заметно постарел. Она не помнила, чтобы раньше он ходил с палочкой. На нем был его единственный черный костюм с траурным галстуком. Эдвин не принес ни подарка, ни цветов, ни вина. Чем-то он походил на гробовщика.

— Эдвин!

— Ну, дорогая моя, вот я и у вас. Благодарю за приглашение.

Он прошел в дом, и она поцеловала его. Кожа у Эдвина была грубая и сухая, от него слегка пахло карболкой — как от докторов в старые времена. Он был очень худой, глаза, некогда пронзительно-синие, поблекли и слезились. На скулах горели красные пятна, но само лицо было бескровным, совсем бесцветным. Накрахмаленный воротничок казался слишком просторным; из него торчала тонкая шея, морщинистая, как у индюка.

— Я знаю, что ваш друг умер, — примите наши соболезнования. — Почему-то ей показалось очень важным сказать это как можно скорее.

— О, это ждет всех нас, знаете ли. Три раза по двадцать да еще десяток — вот и весь наш земной срок, а ему было уже семьдесят три. Мне семьдесят один. Кстати, куда мне поставить трость?

Подставки для тростей у них не было, поэтому Джил повесила ее на перила.

Эдвин огляделся по сторонам. Судя по всему, раньше ему не приходилось бывать в домах с объединенной гостиной и кухней.

— Только посмотрите! А это, — он наклонился вперед, нацелив свой острый нос, напоминавший клюв, прямо в лицо Робби, — должно быть, ваш сын?

Джил испугалась, что Робби сейчас расплачется. Он, однако, плакать не стал, а внимательно, не мигая, воззрился на Эдвина.

— Я… я решила пока не укладывать его. Чтобы вы с ним познакомились. Но он уже совсем сонный. — Иэн прошел во входную дверь и закрыл ее за собой. — Может быть, хотите подняться наверх?

Она двинулась вперед, а он последовал за ней, медленно преодолевая ступени; она слышала у себя за спиной его тяжелое дыхание. В гостиной она усадила сына на диван, а Эдвину пододвинула кресло.

— Пожалуйста, садитесь.

Он осторожно опустился в него. Иэн предложил гостю бокал шерри, а Джил пошла наверх укладывать Робби.

Прежде чем засунуть пальчик в рот, мальчик сказал: «Нос», — и она вдруг ощутила такой прилив любви к сыну, что от души рассмеялась.

— Знаю, — прошептала она. — У него и правда длиннющий нос, да?

Робби улыбнулся в ответ, и глаза его закрылись. Она подняла бортик кроватки и вернулась в гостиную. Эдвин рассказывал про своего покойного друга.

— Мы вместе служили в армии в войну. Получали хорошее довольствие. После войны он пошел работать в страховую компанию. Мы всегда поддерживали с ним связь. Вместе ездили в отпуск: мы с Глэдис и Эдгар. Он так и не женился. Жил в Бадли-Салтертоне. — Он отпил шерри и посмотрел на Иэна. — Ты не бывал в Бадли-Салтертоне?

Нет, в Бадли-Салтертоне Иэн не бывал.

— Красивое местечко. Прекрасные поля для гольфа. — Эдвин, правда, не любил гольф. В молодости увлекался теннисом, а потом стал играть в шары. — Ты как, играешь в шары?

Иэн в шары не играл.

— Да уж, — проворчал Эдвин. — Ты, вроде, любишь крикет?

— Играю, когда есть возможность.

— Ты, наверное, очень занят?

— Да, занят.

— Играешь в выходные?

— Не всегда.

— Я смотрел первый матч серии по телевизору. — Выпятив губы, он отпил еще немного шерри. — Пакистанцы мне не понравились.

Джил тихонько встала и отправилась на кухню. Когда она вернулась, чтобы пригласить всех к столу, Эдвин продолжал рассуждать о крикете, вспоминая подробности какого-то матча 1956 года, который его особенно заинтересовал. Ее вмешательство прервало его монотонное повествование. Мужчины спустились в столовую. Джил стояла у стола, зажигая свечи.

— Никогда не бывал в домах вроде этого, — заметил Эдвин, усаживаясь за стол и разворачивая салфетку. — Сколько же вы за него заплатили?

Иэн, после секундной заминки, назвал сумму.

— И когда вы его купили?

— Сразу после свадьбы. Три года назад.

— Дом неплох.

— Было гораздо хуже. Конечно, здесь есть что доделать, но со временем мы и с этим разберемся.

Джил заметила, что Эдвин перевел на нее свой пристальный взгляд.

— Ваша свекровь сказала, что вы ждете второго ребенка.

— О… Ну… да, жду.

— Это же не секрет, правда?

— Нет. Конечно, не секрет. — Она поставила на стол утятницу с жарким и пододвинула ее к нему. — Это цыпленок.

— Всегда любил цыплят. Мы их немало съели в Индии во время войны. — Он снова пустился в воспоминания. — Любопытно, но индийцы замечательно готовят цыплят. Наверное, все дело в практике. Коров-то они не едят — священное животное, все такое…

Иэн откупорил вино, после чего напряженность немного спала. От фруктового салата Эдвин отказался, зато уничтожил большую часть бри. Он постоянно говорил, не дожидаясь их реакции, — ему было достаточно кивка головы или одобрительной улыбки. Рассказывал об Индии, о друге, с которым познакомился в Бомбее, о теннисной партии, некогда сыгранной им в Кэмберли, о тетке Глэдис — она взяла приз за лучший гобелен на выставке в своем графстве.

Долгий жаркий вечер подходил к концу. Солнце соскользнуло вниз по дымному городскому небу, окрасив его розовым. Эдвин пожаловался на свою прислугу — она, дескать, не умеет даже яйцо как следует сварить.

Иэн встал и пошел на кухню приготовить кофе. Эдвин, прервавшись на полуслове, посмотрел ему вслед.

— Там у вас кухня? — спросил он.

— Да.

— Давайте-ка взглянем на нее.

Прежде чем она смогла его остановить, Эдвин поднялся, с трудом разогнув колени, и двинулся вслед за Иэном. Она попыталась было пригласить его наверх, в гостиную, но он не пошел.

— Места у вас маловато, тебе не кажется?

— Нам хватает, — ответил Иэн.

Эдвин подошел к раздвижным дверям и через закопченное стекло выглянул в сад.

— А это что такое?

— Это… — Джил встала рядом с ним, в отчаянии озирая неприглядный клочок земли внизу. — Это сад. Только мы в него не выходим, потому что он в ужасном состоянии. Коты постоянно там гадят. И потом, мы все равно не можем спуститься вниз. Как видите, — закончила она.

— А что с подвальным этажом?

— Мы его сдаем. Знакомой. Ее зовут Дельфина.

— А ее не смущает такое соседство?

— Она… она не живет тут постоянно. Большую часть времени Дельфина проводит за городом.

— Хмм… — За этим последовало долгое, угнетающее молчание. Эдвин осматривал Дерево, скользя глазами по узловатым корням, стволу, ветвям, вздымающимся в небо… Нос его, казалось, еще больше заострился, жилы на шее вырисовывались под кожей словно канаты.

— Почему вы его не спилите?

Джил в полном отчаянии посмотрела на Иэна. За спиной у Эдвина он закатил глаза, а потом вступил в разговор, заметив рассудительным тоном:

— Это довольно затруднительно. Как видите, дерево очень большое.

— Ужасно, когда в саду растет такое.

— Да, — согласилась Джил. — Довольно неудобно.

— Но почему вы ничего с ним не сделаете?

Иэн снова вмешался:

— Кофе готов. Идемте-ка в гостиную.

Эдвин повернулся к нему.

— Я спрашиваю, почему вы ничего с ним не сделаете?

— Я сделаю, — пообещал Иэн. — Однажды.

— Зачем же ждать. Когда твое «однажды» наступит, ты будешь такой же старый, как я сейчас, а дерево так и останется на месте.

— Что насчет кофе? — настаивал Иэн.

— И потом, кошки — это очень негигиенично. Особенно когда в доме есть дети.

— Я не позволяю Робби играть в саду, — сказала Джейн. — Я и не смогла бы его туда выпустить, потому что двери заколочены. Думаю, здесь когда-то были терраса и лестница в сад, но их снесли еще до того, как мы купили дом, а у нас… видите ли, у нас пока нет достаточных средств, чтобы их восстановить. — Опасаясь, что он сочтет их с Иэном жалкими бедняками без гроша в кармане, она добавила: — Просто тут надо было провести уйму других работ.

— Хммм… — снова пробормотал Эдвин. Он стоял, держа руки в карманах, и глядел в окно. Джил показалось, что старик впал в какой-то ступор. Однако внезапно он освободил руки, повернулся к Иэну и с упреком сказал:

— Ты же собирался приготовить кофе! Сколько еще нам ждать?

Он просидел у них еще час, продолжая свое бесконечное повествование. Наконец часы на расположенной неподалеку церкви пробили одиннадцать, Эдвин отставил кофейную чашку, взглянул на свои часы и объявил, что ему пора возвращаться к себе в отель, и Иэн может его отвезти. Они спустились в прихожую. Иэн отыскал ключи от машины и распахнул дверь. Джил подала Эдвину его трость.

— Спасибо за прекрасный вечер. Мне очень понравился ваш дом.

Она поцеловала его еще раз. Он спустился по ступенькам, пересек тротуар. Иэн, стараясь действовать не слишком поспешно, открыл дверцу машины. Старик осторожно забрался внутрь и устроился поудобнее, зажав трость между колен. Иэн захлопнул дверцу и сел за руль. Джил, по-прежнему улыбаясь, помахала им рукой. Только когда машина скрылась за поворотом, она позволила улыбке сползти с лица. Обессиленная, она вернулась домой и принялась мыть посуду.

Ночью, лежа в постели, Джил сказала:

— Все прошло совсем неплохо.

— Это точно. Просто старик относится к нам так, будто все мы ему чем-то обязаны. Мог бы, по крайней мере, принести тебе розу или плитку шоколада.

— Ну, он не такой человек.

— А эти его рассказы! Бедный старый Эдвин, похоже, родился занудой. Был главным занудой в школе, а потом дорос до Верховного Зануды Англии! Титул почетный, не правда ли?

— По крайней мере, нам не надо было придумывать темы для разговора.

— Обед получился очень вкусный, и ты вела себя с ним очень мило. — Он широко зевнул и перевернулся на другой бок, засыпая. — Так или иначе, все позади. Мы справились.

Однако Иэн оказался неправ. Все было впереди, хотя прошло целых две недели, пока они об этом узнали. Снова наступила пятница, и Джил, как обычно, хлопотала на кухне, готовя ужин, когда Иэн вернулся домой из офиса.

— Привет, дорогая!

Он закрыл дверь, бросил на пол портфель и подошел поцеловать ее. Потом пододвинул себе стул и сел. Они посмотрели друг на друга через стол. Потом Иэн сказал:

— Случилось нечто невероятное.

Джил стразу встревожилась.

— Невероятно хорошее или невероятно плохое?

Он широко улыбнулся, сунул руку в карман, вытащил оттуда письмо и протянул ей.

— Прочти.

Заинтригованная, Джил взяла листок и развернула его. Письмо было длинное, отпечатанное на машинке. От Эдвина.

Мой дорогой Иэн!

Хочу поблагодарить тебя за чудесный вечер в кругу твоей семьи и восхитительный ужин, а также за то, что ты подвез меня туда и обратно. Должен сказать, что меня всегда возмущали головокружительные цены за лондонское такси. Я рад был познакомиться с твоим сыном и осмотреть твой дом. И я не мог не обратить внимание на сад, который представляет собой большую проблему и о котором я много размышлял.

В первую очередь, конечно, вам надо избавиться от дерева. Ни в коем случае ничего не предпринимай самостоятельно. В Лондоне есть множество компаний, профессионально выполняющих подобную работу, и я взял на себя смелость связаться с несколькими из них и попросить перезвонить тебе, чтобы, если у вас не будет возражений, составить смету. Когда дерева не будет, вы сможете начать благоустраивать сад так, как вам того захочется, но вот какие соображения на этот счет возникли у меня.

Далее письмо больше напоминало строительную документацию. Стены: укрепить, оштукатурить, покрасить белым. Поверху пустить декоративную решетку в целях безопасности. Землю очистить, выровнять, выложить каменными плитами, в одном углу устроить дренаж. Под раздвижными дверями в кухне возвести деревянный помост — лучше всего из тика — на стальных опорах, от него — деревянную лестницу в сад.

Думаю (продолжал Эдвин), с точки зрения удобства этого будет достаточно. Возможно, вдоль стен вы захотите устроить насыпные цветочные клумбы, а вокруг пня от дерева — розарий, но это, безусловно, предстоит решить вам самим.

Остается проблема с котами. Я провел еще кое-какие изыскания и узнал, что существует эффективное средство, которое можно применять даже там, где живут дети. Обработав им сад, вы полностью избавитесь от котов, кроме того, когда вместо земли и травы во дворике появятся каменные плиты, коты уже не будут так туда стремиться.

Конечно, благоустройство потребует значительных финансовых вложений. Я отдаю себе отчет в том, что из-за инфляции и роста стоимости жизни молодой паре, как бы много она ни трудилась, порой бывает тяжело свести концы с концами. Поэтому я решил вам помочь. Конечно, Иэн упомянут в моем завещании, однако мне кажется, гораздо лучше будет передать вам деньги прямо сейчас. Тогда вы сможете разобраться с садом, а я успею насладиться его новым обликом до того как вслед за моим добрым другом Эдгаром переселюсь в мир иной.

И еще. Твоя мама сказала мне, что вы отменили долгожданную поездку за город, чтобы принять меня в день похорон Эдгара. Я безмерно благодарен вам за доброту и рад, что мое финансовое положение позволяет — по меньшей мере — не остаться у вас в долгу.

С наилучшими пожеланиями,

искренне ваш.

Эдвин.

Эдвин. Джил с трудом смогла разобрать его колючую подпись, потому что на глаза у нее навернулись слезы. Она представила себе, как он сидит в своем темном домишке в Уокинге, обдумывая их проблемы, ища пути решения: обзванивает нужные компании, делает расчеты, старается не забыть ни одной мелочи, ни одной детали…

— Ну? — мягко поинтересовался Иэн.

Слезы покатились у нее по щекам. Она подняла руку и смахнула их ладонью.

— Я и предположить не могла! Никогда бы не подумала, что он способен на такое! О, Иэн, а мы так ужасно к нему относились!

— Ты — нет. Ты ни к кому не смогла бы отнестись ужасно.

— Я… я даже не думала, что у него есть такие деньги.

— Никто из нас не думал. Мы не знали, что их у него столько.

— И как же нам его отблагодарить?

— Просто сделать так, как он говорит. Мы благоустроим сад и пригласим его на открытие. На праздник! — Он улыбнулся. — Неплохо, да?

Через закопченное стекло она посмотрела на сад. Там валялся бумажный пакет, принесенный ветром с соседней помойки, и самый отчаянный из местных котов, с надорванным ухом, сидел на стене, хладнокровно глядя на нее.

Не менее хладнокровно она встретила немигающий взгляд его зеленых глаз.

— Я смогу развешивать там белье. Куплю кадки, буду высаживать луковицы весной и герани летом. Для Робби надо будет сделать песочницу — пускай играет. Если сделать помост достаточно широким, то туда можно будет выставлять коляску с малышом. О, Иэн, это будет так чудесно! Только подумай — мне никогда больше не придется снова тащиться в парк!

— Знаешь, что я думаю? — спросил Иэн. — Что нам надо снять трубку и поскорее позвонить старику.

Они вместе пошли к телефону, набрали номер Эдвина и, обнявшись, стали ждать, пока тот ответит на звонок.

Дом на холме

Деревня была совсем крошечная. Никогда за десять лет жизни Оливеру не случалось оказаться в таком микроскопическом местечке. Шесть каменных коттеджей, паб, старинная церковь, домик викария и маленький магазинчик. Перед магазинчиком припаркован старый грузовик, лает вдалеке собака, на улице — ни души.

С корзинкой и списком покупок, который дала ему Сара, он открыл дверь магазина — над ней красовалась вывеска «Джеймс Томас, бакалея, табак» — и, войдя, увидел двух мужчин, продавца и покупателя: оба повернули головы и посмотрели на него.

Оливер закрыл за собой дверь.

— Ну что же, не буду вас больше задерживать, — сказал продавец, очевидно, сам Джеймс Томас, низенький лысый человечек в коричневом свитере. Внешность у него была самая заурядная, ничего особенного.

Зато второго мужчину, покупателя, который набрал и сейчас оплачивал огромное количество всякой всячины, назвать заурядным было никак нельзя. Из-за великанского роста ему приходилось пригибать голову, чтобы не удариться о потолочные балки; на нем были кожаный пиджак, заплатанные джинсы и большущие тяжелые ботинки, волосы у него были рыжие и борода тоже. Оливер, хотя и знал, что нельзя пристально рассматривать незнакомых людей, все-таки не смог удержаться, и мужчина в ответ уставился на него своими немигающими, зоркими голубыми глазами. Смутившись под его взглядом, Оливер попытался улыбнуться, но мужчина не улыбнулся в ответ и не сказал ни слова. После короткой паузы он снова повернулся к прилавку и полез в карман за деньгами. Мистер Томас выбил чек и протянул его покупателю.

— Семь фунтов пятьдесят шиллингов, Бен.

Покупатель заплатил, потом поставил одну доверху нагруженную картонную коробку на другую, без видимого усилия поднял обе и пошел к выходу. Оливер открыл перед ним дверь. Проходя мимо, бородач с высоты своего роста взглянул на мальчика и произнес: «Спасибо». Голос у него был раскатистый, словно гонг. Бен. Он мог бы быть капитаном пиратов или главарем бандитской шайки. Оливер посмотрел, как мужчина загружает коробки в кузов грузовика, потом забирается на водительское сиденье и заводит мотор. С жутким грохотом в облаке выхлопных газов грузовик покатил по дороге, разбрасывая гравий из-под колес. Оливер захлопнул дверь и подошел к прилавку.

— Чем могу помочь, юноша?

Оливер протянул продавцу список покупок.

— Это для миссис Радд.

Мистер Томас с улыбкой поглядел на него.

— Так ты, значит, братишка Сары? Она сказала, что ждет тебя в гости. Когда же ты приехал?

— Вчера вечером. На поезде. Мне вырезали аппендицит, поэтому я приехал пожить у Сары две недели, прежде чем вернуться в школу.

— Ты ведь живешь в Лондоне, да?

— Да. В Патни.

— У нас ты быстро окрепнешь. Насколько я знаю, раньше ты тут не бывал? И как тебе в наших краях?

— Очень красиво. Я пришел пешком от фермы.

— Видел барсуков?

— Барсуков? — Оливер не знал, шутит мистер Томас или нет. — Нет, барсуков я не видел.

— Прогуляйся как-нибудь по долине в сумерки и обязательно увидишь. А на утесах полно тюленей. Как поживает Сара?

— Хорошо. — По крайней мере, он думал, что у нее все в порядке. Через пару недель должен появиться на свет ее первый ребенок, и Оливер был слегка шокирован, увидев свою всегда стройную, хорошенькую сестру разбухшей до размеров кита. Она, конечно, все равно была хорошенькая, только очень уж большая.

— Будешь помогать Уиллу на ферме?

— Я сегодня встал пораньше, чтобы посмотреть, как он доит коров.

— Из тебя получится заправский фермер. Так, посмотрим… Фунт муки, банка растворимого кофе, три фунта сахарного песку… — Продавец сложил покупки в корзину. — Не слишком тяжело для тебя?

— Нет, я справлюсь. — Он расплатился, достав деньги из кошелька Сары, и мистер Томас дал ему в подарок шоколадный батончик. — Большое спасибо.

— Подкрепишься, пока будешь шагать назад на ферму. Счастливо!

Волоча нагруженную корзинку, Оливер вышел из деревни, пересек дорогу и двинулся по узкому проселку, который вился по долине до фермы Уилла Радда. Идти было весело: компанию ему составлял говорливый ручеек, который журчал то с одной стороны дороги, то с другой, поэтому на пути частенько попадались каменные мостики, а с них можно было, наклонившись, высматривать в воде рыб и лягушек. Местность была безлесная, заболоченная, покрытая густыми зарослями утесника и папоротников. Колючими стеблями утесника Сара топила печь, вместе с обломками плавника, которые она подбирала, гуляя по пляжу. Плавник немного коптил и пах смолой, однако сгорал дочиста, оставляя лишь горстку белой золы.

На полпути к ферме близ дороги стояло одинокое дерево. Это был старый дуб, как-то умудрившийся укрепиться в болотистой почве у берегов ручья. Терзаемый северными ветрами, исковерканный и узловатый, он сумел-таки достичь весьма внушительных размеров. Листья с его ветвей уже облетели, и Оливер, спускаясь с холма по дороге в деревню, вволю попинал их ногами в резиновых сапогах. Но сейчас, на обратном пути, при виде их он замер от ужаса: среди листьев лежал трупик кролика с разодранным боком, из которого торчали отвратительные красные внутренности.

Судя по всему, здесь только что пировала лисица — наверное, сейчас она смотрит на него из зарослей своими голодными ледяными глазами. Оливер торопливо огляделся, но не заметил никакого движения, разве что опавшие листья тихонько шевелились от ветра. Ему стало страшно. Повинуясь неосознанному порыву, он поднял голову: высоко в бледном ноябрьском небе кружил ястреб, готовясь броситься вниз. Хищник, смертоносный и прекрасный. Природа жестока. Жизнь, смерть, выживание — все проходило сейчас перед его глазами. Оливер еще немного посмотрел на ястреба, а потом, забросав мертвого кролика опавшими листьями, заспешил вверх по холму.

Как приятно было вернуться на ферму, сбросить резиновые сапоги и войти в натопленную кухню. За накрытым к ланчу столом сидел Уилл, читая газету; увидев мальчика, он сразу отложил газету в сторону.

— Мы уж боялись, что ты заблудился.

— Я видел мертвого кролика.

— Их тут много.

— Над ним кружил ястреб.

— Это пустельга. Я тоже ее видел.

Сара, стоя у плиты, разливала по тарелкам суп. На столе стояло блюдо с воздушным картофельным пюре и лежал каравай серого хлеба. Оливер намазал кусок хлеба маслом, а Сара присела напротив него, слегка отодвинувшись от стола, потому что ей мешал живот.

— Тебе не пришлось искать магазин?

— Нет, и там был еще мужчина, такой высоченный, рыжий, с бородой. Продавец называл его Бен.

— Это Бен Фокс. Он снимает у Уилла маленький домик прямо на вершине холма. Его крыша видна из окна твоей спальни.

Это звучало страшновато.

— А чем он занимается?

— Плотничает. У него тут мастерская, и дела идут неплохо. Живет он сам по себе, но у него есть собака и несколько кур. Проезда к домику нет, поэтому он держит грузовик внизу на дороге и таскает все необходимое вверх по склону на себе. Иногда, если груз слишком тяжелый, например новый культиватор,Уилл одалживает ему трактор, а он взамен помогает нам в сенокос, или когда ягнятся овцы.

Оливер, поедая суп, размышлял об их соседе. Судя по рассказу сестры, тот был человеком безобидным и дружелюбным, однако чем объяснить его неприветливость и холодность во взгляде голубых глаз?

— Если хочешь, — сказал Уилл, — я тебя с ним познакомлю. Одна моя корова повадилась подниматься на холм — убегает при первой же возможности, и теленок за ней. Вот и сейчас она там. Удрала сегодня утром. После обеда я собираюсь пойти привести ее назад.

— Надо починить изгородь, — заметила Сара.

— Мы захватим с собой пару колышек и проволоку и посмотрим, что можно сделать. — Он широко улыбнулся Оливеру. — Ты как, не против?

Оливер ответил не сразу. По правде говоря, он не горел желанием снова встретиться с Беном Фоксом, однако его одолевало любопытство. Кроме того, в присутствии Уилла Бен не сможет причинить ему никакого вреда. Оливер принял решение.

— С удовольствием, — сказал он, а Сара засмеялась и налила ему в тарелку еще половник супа.

Полчаса спустя они вышли из дома, по пятам за ними бежала овчарка Уилла. Оливер нес моток проволоки, а Уилл пару крепких колышек, положив их на плечо. Тяжелый молоток оттягивал карман его рабочих брюк.

Они миновали поля и начали подниматься по склону холма к верещатникам. На границе поля в каменной ограде зияла дыра, которую корова расширила, копытами выбив несколько камней, — она явно решила во что бы то ни стало прорваться наверх. Уилл положил на землю колышки, молоток и проволоку, и они двинулись дальше, через густые заросли папоротника-орляка и ежевики. Там проходила узенькая дорожка, почти полностью скрытая разросшимся утесником; по ней они дошли до каменистой осыпи, где между двумя валунами начиналась ложбинка, ведущая к вершине. Ее торфяное дно поросло мхом, из которого там и тут выступали покрытые лишайником обломки гранита. Оливер полной грудью вдыхал морской воздух, соленый и свежий. На севере был виден океан, на юге простирался верещатник, а между ними стоял крошечный домик. Казалось, они наткнулись на него совершенно случайно. Домик был одноэтажный и скрывался в низине, словно спасаясь от буйства стихии. Из трубы поднимался дымок; к домику прилегал сад, обнесенный каменной стеной. У стены, мирно пережевывая траву, стояла их беглянка — корова со своим теленком.

— Что за глупое животное, — отругал ее Уилл.

Они оставили ее пастись и, обогнув дом, оказались во дворе, где стоял просторный деревянный амбар, крытый рифленой жестью. Дверь амбара была приоткрыта, и изнутри доносился визг цепной пилы. Раздался громкий лай и из дверей выскочил черно-белый пес: вид у него был устрашающий, но, как Оливер с облегчением понял, бросаться на них пес не собирался.

Уилл присел на корточки и погладил собаку. Визг пилы затих, и через мгновение в дверях амбара появился Бен Фокс собственной персоной.

— Уилл, — произнес он своим могучим басом. — Ты пришел за коровой?

— Надеюсь, она ничего тут не попортила.

— Вроде бы нет.

— Я сейчас починю изгородь.

— Лучше бы ей оставаться на пастбище, здесь для коров опасно. — Бен заметил Оливера, который, замерев на месте, смотрел на него во все глаза.

— Это брат Сары, Оливер, — представил мальчика Уилл.

— Мы же виделись сегодня утром, не так ли?

— Да. В магазине.

— А я-то и не понял, кто ты такой. — Он снова повернулся к Уиллу. — Угостить вас чаем?

— Только если ты сам хочешь.

— Пойдемте-ка в дом.

Они прошли за ним через калитку, которую Бен сначала отпер, а потом снова закрыл на задвижку. Садик был ухоженный и явно урожайный: в нем ровными рядами росли овощи и несколько карликовых яблонь. Бен Фокс сбросил резиновые сапоги и прошел в дом, пригнув голову под притолокой. Уилл с Оливером последовали за ним и оказались в комнате, которая произвела на Оливера столь глубокое впечатление, что он еще долго не мог прийти в себя и только недоверчиво оглядывался вокруг. Все стены комнаты были заняты книжными полками, а полки тесно уставлены книгами. Мебель тоже оказалась необычная: большущий мягкий диван, изящное кресло с гобеленовой обивкой, стойка с современной стереосистемой и кучей долгоиграющих пластинок. На деревянном полу тут и там были разбросаны коврики, которые показались Оливеру красивыми и наверняка очень дорогими. В камине горел огонь, а на мраморной каминной полке стояли восхитительные часы, золотые с бирюзовой эмалью, в которых сквозь стекло был виден весь механизм.

Комната выглядела очень ухоженной и аккуратной, и таким же аккуратным выглядел сам Бен Фокс. Привычным движением он наполнил чайник и поставил его на огонь, а потом достал из буфета кружки, молочник и сахарницу. Они уселись за выскобленным дочиста деревянным столом, и мужчины стали беседовать. Оливер в разговоре не участвовал; он сидел тихо, как мышь, исподтишка поглядывая на Бена и отхлебывая из кружки чай. Отсутствующий взгляд — вот что интриговало мальчика в хозяине домика больше всего.

Когда настало время прощаться, Оливер, до этого не сказавший ни слова, вежливо обратился к Бену:

— Спасибо! — Последовало обескураживающее молчание. — За чай, — торопливо добавил Оливер.

Хозяин и не подумал улыбнуться.

— Не за что, — ответил он и замолчал.

Пора было идти домой. Уилл с Оливером погнали перед собой корову с теленком, Бен Фокс стоял и смотрел им вслед. Когда они достигли вершины холма, где начинался спуск по ложбинке, Оливер обернулся, чтобы помахать ему рукой, но бородач уже скрылся вместе со своей собакой, а когда мальчик следом за Уиллом осторожно двинулся вниз по крутому склону, то услышал, как вдалеке снова включилась цепная пила.

Пока Уилл заделывал дыру в изгороди, Оливер спросил:

— А кто он такой?

— Бен Фокс?

— Да. Что ты про него знаешь?

— Ничего. И расспрашивать не стану. Расскажет сам, если захочет. Каждый человек имеет право на частную жизнь. С какой стати совать в нее свой нос?

— А он давно тут живет?

— Пару лет.

Живительно: как можно соседствовать с человеком целых два года и ничего о нем не знать!

— А что если он преступник? И скрывается от закона? Такое ведь может быть. И вообще, он похож на пирата.

— Никогда не суди людей по внешности, — коротко ответил Уилл. — Я знаю только, что он хороший плотник и зарабатывает на жизнь своим трудом. Он регулярно вносит арендную плату. Зачем мне еще что-то узнавать? А теперь подержи молоток и подай мне вон тот конец проволоки…

Позднее Оливер попытался расспросить Сару, но она оказалась ненамного осведомленнее Уилла.

— Он когда-нибудь заходит к вам? — поинтересовался мальчик.

— Нет. Мы приглашали его на Рождество, но он сказал, что предпочитает праздновать один.

— У него есть друзья?

— Близких нет. Но иногда по субботам он заходит в паб… говорят, человек он приятный, только очень скрытный.

— Может, у него есть какая-то тайна?

Сара рассмеялась.

— А у кого ее нет?

Что если он убийца? Эта мысль так и звенела у него в голове, но Оливер не осмелился высказать ее вслух.

— У него в доме полно книг и всяких дорогих вещиц.

— Значит, он культурный человек.

— А что если они ворованные?

— Вряд ли.

Оливер вознегодовал:

— Но Сара, неужели тебе не хочется узнать?

— Ах, Оливер! — она потрепала его по голове. — Оставь беднягу Бена Фокса в покое.

В тот вечер, пока они сидели у камина, стала собираться буря. Сначала задул ветер — он свистел и завывал все сильнее и сильнее, прокатываясь по долине, с грохотом ударяя в окна и двери старого дома. Гремели ставни, колыхались занавеси на окнах. Забравшись в постель, Оливер какое-то время с ужасом прислушивался к его яростным порывам. Время от времени они стихали и тогда становился слышен грозный рев моря, разбивающегося о скалы неподалеку от деревни.

Он представлял себе, как налетают на утесы гигантские волны, вспоминал мертвого кролика и ястреба, парящего в небе, и еще многие ужасы этого первобытного края. Думал о маленьком домике на вершине холма и о Бене Фоксе с его псом, книгами, неулыбчивым лицом и страшной тайной в сердце. Что если он убийца? Оливер поежился и перевернулся на другой бок, с головой укрывшись одеялом, но и через него продолжал отчетливо слышать завывания ветра.

Наступило утро, но буря так и не утихла. Двор фермы был завален мусором, который приносил ветер, и осколками шифера — с крыши сорвало несколько шиферных листов. Разрушения не бросались в глаза, потому что все вокруг окутала густая пелена дождя, сквозь которую ничего нельзя было разглядеть. Они как будто оказались на необитаемом острове посреди бурного океана.

— Отвратительная погода, — заметил Уилл за завтраком. Он надел свой лучший костюм и накрахмаленную рубаху с галстуком, потому что должен был ехать на рынок. Оливер проводил его до двери; Уилл ехал на грузовике, чтобы Сара могла воспользоваться их легковой машиной. Грузовик проехал через ворота для скота и скрылся в плотном тумане. Оливер захлопнул дверь и вернулся в кухню.

— Чем бы тебе хотелось заняться? — спросила его Сара. — У меня есть фломастеры и альбом. Я купила их для тебя специально, на случай плохой погоды.

Оливер ответил, что не хочет рисовать.

— А что ты собираешься делать? — поинтересовался он.

— Печь.

— Булочки? — Он обожал булочки, которые пекла Сара.

— Только у меня закончились цукаты.

— Я могу сбегать в магазин и принести.

Она улыбнулась ему, глядя сверху вниз.

— И ты не побоишься идти в деревню в такой-то туман?

— Нет, нисколько.

— Ну, если тебе так хочется… Только надень плащ и резиновые сапоги.

Засунув в карман кошелек сестры и застегнув на все пуговицы плащ, он отправился в путь, ощущая себя настоящим искателем приключений, первопроходцем. Ветер дул ему в лицо, а туман был такой густой и влажный, что вскоре волосы мальчика намокли и прилипли к голове, а за ворот тоненькой струйкой побежала вода. Раскисшая грязь у него под ногами была усыпана листьями папоротника, а когда он дошел до первого мостика и склонился над ручьем, то увидел, что вода в нем вспучилась и стала коричневой. Бурля, она стремительно неслась к морю.

Идти было тяжело. Чтобы немного развеселиться, он стал представлять себе, как пойдет назад, — тогда ветер будет дуть ему в спину. Возможно, мистер Томас снова угостит его шоколадкой, которую можно будет съесть по дороге домой.

Однако случилось так, что он не добрался ни до магазина, ни даже до деревни. Потому что ему пришлось остановиться в том месте, где дорога делала крутой поворот и где еще вчера стоял старый дуб. После многовековой борьбы дерево уступило напору стихии: ветер с корнем вырвал его из земли, и теперь дуб с гигантским стволом и узловатыми ветвями лежал поперек дороги; падая, он к тому же оборвал телефонные провода.

Зрелище было пугающее. Но еще больше Оливер перепугался при мысли о том, что дерево упало совсем недавно, ведь Уилл смог проехать по дороге на своем грузовичке. Дуб мог свалиться на меня. Он так и видел, как лежит на дороге, придавленный этим колоссом, словно мертвый кролик. Ни одно существо не выжило бы, окажись оно под таким грузом. Во рту у Оливера пересохло. Он судорожно сглотнул, поежился, а потом развернулся и бегом бросился домой.

— Сара!

В кухне сестры не оказалось.

— Сара! — Он сбросил сапоги, но никак не мог справиться с пуговицами на своем непромокаемом плаще.

— Я в спальне.

В одних носках мальчик бросился вверх по лестнице.

— Сара, старый дуб упал и перегородил дорогу. Я не смог добраться до деревни. И… — Внезапно он замолчал. Что-то было не так. Сара, полностью одетая, лежала на кровати, одной рукой прикрывая глаза. Лицо у нее было ужасно бледное.

— Сара? — Она медленно убрала руку и посмотрела на него, а потом через силу улыбнулась. — Сара, что случилось?

— Я… я стелила постель. А потом… Оливер, мне кажется, у меня начались роды.

— Роды? Но до них же еще две недели!

— Я знаю.

— Ты уверена?

После короткой паузы она сказала:

— Да, уверена. Наверное, надо звонить в больницу.

— Не получится. Дерево оборвало телефонный провод.

Дорога перегорожена. Телефон не работает. А Уилл уехал в Труро. В смятении и ужасе, они молча уставились друг на друга.

Оливер понимал, что должен что-то предпринять.

— Я пойду в деревню. Перелезу через дерево или обойду его по верещатнику.

— Нет. — Слава богу, Сара немного пришла в себя и начала действовать. Она села, осторожно опустив ноги на пол. — Это займет слишком много времени.

— Ребенок родится уже сейчас?

Она заставила себя улыбнуться.

— Не так скоро. Еще некоторое время я смогу двигаться. Но все же нам нельзя терять ни минуты.

— Тогда скажи, что мне делать.

— Иди за Беном Фоксом, — приказала ему Сара. — Дорогу ты знаешь, вы же ходили к нему вчера вместе с Уиллом. Скажи, чтобы пришел и помог нам. И пусть захватит свою цепную пилу, чтобы распилить дерево.

Идти за Беном Фоксом. До смерти напуганный, Оливер посмотрел на сестру. Идти за Беном Фоксом… в одиночестве карабкаться по холму, брести в тумане — за Беном Фоксом. Он думал, понимает ли она, о чем его просит. Однако в этот момент Сара поднялась на ноги, обхватив обеими руками свой круглый живот, и внезапно он ощутил себя ее единственным защитником, словно был не мальчиком, а взрослым мужчиной.

Он спросил:

— А ты справишься тут одна?

— Да. Наверное, сделаю себе чаю и посижу немного.

— Я постараюсь позвать его как можно быстрее. Буду бежать всю дорогу.

Оливер хотел было кликнуть с собой овчарку Уилла, но та слушалась только хозяина и вряд ли ушла бы с фермы без него, поэтому он отправился один прямиком через поля, той же дорогой, по которой прошел вчера с Уиллом. Несмотря на туман, первый отрезок пути оказался несложным; он быстро отыскал дыру в изгороди, которую они залатали проволокой на колышках, однако дальше надо было идти через густые заросли и продвижение его сразу замедлилось. Ветер здесь дул еще ожесточеннее, а дождь был еще холоднее. Он лупил прямо в лицо, в глаза, ослепляя мальчика; Оливер не мог найти тропинку и вообще не видел дальше кончика собственного носа. Он полностью потерял представление о том, в каком направлении идти. Плети ежевики опутывали его ноги, утесник больно колол своими шипами, несколько раз Оливер падал прямо в грязь, больно ударяясь коленями. Тем не менее он продолжал бороться, двигался вперед. Он помнил, что надо только добраться до вершины холма, дальше будет легче. Он найдет домик Бена Фокса. Найдет самого Бена.

Ему показалось, что прошла целая вечность, пока он наконец добрался до подножия скалы. Он уперся ладонями в гранитную стену, холодную и мокрую, крутую, словно прибрежный утес. Тропы по-прежнему не было видно, но Оливер знал, что должен отыскать ложбинку. Только как это сделать? Задыхаясь, по грудь в зарослях утесника, напрочь утративший ориентацию, он внезапно ощутил панику, которую стократно усиливали одиночество и ощущение того, что каждая минута сейчас на счету. Оливер понял, что всхлипывает словно перепуганный ребенок. Он закусил губу, закрыл глаза и постарался сосредоточиться, а потом начал потихоньку обходить валун по кругу. Обогнув его с одной стороны, он сразу же увидел ложбинку, поднимающуюся вверх под серым неприветливым небом.

Со вздохом облегчения он начал на четвереньках карабкаться по ее каменистому дну. Весь в грязи, с кровоточащими коленками и ладонями, насквозь мокрый, он все же нашел дорогу. Оливер добрался до вершины, но домика не увидел. Тем не менее он был где-то тут. Мальчик бегом бросился вперед, споткнулся, упал, поднялся на ноги и снова побежал. И вот послышался собачий лай и из тумана проступили очертания крыши, трубы над ней и светящегося окошка.

Он вышел прямо к калитке, ведущей в сад. Пока Оливер сражался с засовом, дверь домика распахнулась, из нее на землю пролился свет, собачий лай стал громче. На пороге стоял Бен Фокс.

— Кто здесь?

Оливер прошел по дорожке к крыльцу.

— Это я.

— Что случилось?

Обессиленный, еле дыша, испытывая громадное облегчение, Оливер что-то пробормотал себе под нос.

— Давай-ка отдышись. С тобой все в порядке? — Он взял Оливера за плечи и присел на корточки перед ним, так что их глаза оказались на одном уровне. — Что произошло?

Оливер сделал глубокий вдох, потом выдох и все ему рассказал. Когда мальчик закончил, Бен Фокс, как ни удивительно, не бросился стремглав вниз по холму. Вместо этого он спросил:

— Ты сам нашел дорогу ко мне?

— Я заблудился. Но потом отыскал ложбинку и добрался сюда.

— Молодец. — Бен потрепал его по плечу, а потом поднялся на ноги. — Пойду возьму куртку и цепную пилу.

Обратная дорога до фермы, бок о бок с Беном Фоксом и его черно-белым псом, бежавшим впереди, оказалась такой простой и короткой, что Оливер сам удивился тому, сколько времени и усилий потратил на подъем. Сара дожидалась их в доме: она спокойно сидела у камина и пила чай. Она уже упаковала свой чемоданчик, и теперь он дожидался у двери.

— Ох, Бен!

— Вы как, в порядке?

— Да. У меня снова была схватка. Похоже, они идут каждые полчаса.

— Тогда у нас есть еще время. Я пойду разберусь с деревом, а потом отвезу вас в больницу.

— Простите, что потревожили вас.

— Не извиняйтесь. Кстати, вы можете гордиться вашим братом. Он легко меня отыскал. — Бен сверху вниз поглядел на Оливера. — Ты пойдешь со мной или останешься здесь?

— Я бы пошел с вами. — От паники не осталось и следа, да и про разбитые колени мальчик уже позабыл. — Я вам помогу.

Они работали вместе: Бен Фокс отпиливал верхние ветки, обмотанные телефонными проводами, а Оливер оттаскивал их в сторону, прочь с дороги. Кое-как им удалось расчистить участок между дорогой и ручьем; в образовавшийся просвет предположительно могла проехать машина. Затем они вернулись на ферму, забрали Сару с ее чемоданчиком и погрузились в машину.

При виде поваленного дерева Сара пришла в ужас.

— Нам тут никак не проехать.

— Ну, мы все же попытаемся, — сказал Бен и направил машину прямо в узкий просвет; послышался зловещий скрежет, а потом дуб остался позади.

— Что скажет Уилл, когда увидит, в каком состоянии наша машина?

— Не думайте об этом. Лучше сосредоточьтесь на ребенке.

— Но в больнице меня ждут только через две недели.

— Это не имеет значения.

— И я должна обязательно позвонить Уиллу.

— Я сам ему позвоню. А вы расслабьтесь и держитесь как следует, потому что ехать придется очень быстро. Жаль, что у нас нет полицейской сирены.

Ехали они не так уж и быстро — из-за тумана, однако скоро добрались до больницы. Машина проехала под аркой из красного кирпича и остановилась перед входом в небольшой местный госпиталь.

Бен помог Саре вылезти и достал из багажника ее чемоданчик. Оливер хотел пойти с ними, но ему сказали сидеть в машине и ждать.

Ему не хотелось оставаться одному.

— Почему я не могу пойти тоже?

— Делай как велено, — сказала Сара, а потом наклонилась и поцеловала брата. Он прижался к ней, а потом она ушла.

Оливер, сильно напуганный, сидел в машине. Он устал, его ладони и колени снова начали болеть, кроме того, мальчика терзало неосознанное беспокойство, оказавшееся на поверку тревогой за сестру. То, что ребенок родится на две недели раньше срока, — это очень плохо? Вдруг он родится больным? Что если у него не будет пальцев на ногах или посередине лба окажется здоровенный глаз? Дождь все еще шел; казалось, этому утру не будет конца. Оливер взглянул на часы и с изумлением понял, что еще нет и полудня. Ему хотелось, чтобы Бен Фокс поскорее вернулся.

Наконец он вышел из стеклянных дверей, в строгой больничной обстановке внешность его казалась еще более разбойничьей. Он уселся за руль и захлопнул дверцу. Несколько мгновений Бен молчал. Оливер подумал даже, что он готовится сообщить ему о смерти сестры.

Мальчик сглотнул ком, застрявший в горле.

— Они… что они говорят по поводу срока? — странным скрипучим голосом спросил он.

Бен провел рукой по своим густым рыжим волосам.

— Говорят, ничего страшного. Для нее уже приготовили палату, а сейчас, наверное, везут в родильный зал. У них там все прекрасно организовано.

— А почему вас так долго не было?

— Я звонил Уиллу. Дозвонился на рынок в Труро. Потребовалось некоторое время, чтобы его отыскать, но сейчас он уже едет сюда.

— А… — говорить с человеком, сидящим к нему затылком, было совершенно невозможно. Оливер перелез на переднее сиденье. — А это ничего, что ребенок родится раньше срока? Это не значит, что он, например, больной?

Бен повернулся и посмотрел на Оливера, и мальчик увидел, что взгляд его изменился: он больше не был пустым и отсутствующим. Глаза Бена были ласковые — словно небо прохладным весенним утром. Он спросил:

— Ты беспокоишься за нее?

— Немножко.

— У нее все будет в порядке. Она здоровая женщина, да и природа возьмет свое.

— По-моему, — признался Оливер, — все это очень страшно.

Бен помолчал, дожидаясь, пока Оливер объяснит, что имел в виду, и тот, торопясь излить душу, начал вдруг говорить вещи, которые не доверял до этого никому, даже Уиллу.

— Жизнь ужасно жестока. Раньше я никогда не бывал в деревне. Ничего не понимал. Но тут, в долине и на ферме… тут живут лисы, и ястребы, и все убивают друг друга, а вчера на дороге я видел мертвого кролика. Прошлой ночью ветер дул ужасно сильно, был слышен шум моря, и я думал про моряков и про кораблекрушения. Почему мир устроен так? А тут еще это дерево и роды…

— Я же тебе сказал. Не беспокойся за сестру. Просто малышу не терпится увидеть свет, вот и все.

Но Оливера его слова не убедили.

— Как вы можете это знать?

— Я знаю, — негромко ответил Бен.

— У вас что, есть дети?

Вопрос вырвался у него необдуманно, и он сразу же пожалел, что задал его, потому что Бен Фокс отвернулся к окну и Оливер мог видеть только его острую скулу, морщины в уголке глаза и кончик бороды. Воцарилось долгое молчание; казалось, мыслями Бен витает где-то очень далеко. В конце концов Оливер понял, что не может дольше это выносить.

— Так есть? — настойчиво переспросил он.

— Да, — ответил Бен. Он повернулся и посмотрел на Оливера. — У меня должен был родиться ребенок, но он появился на свет мертвым, а следом за ним умерла и моя жена. Но, видишь ли, она не отличалась крепким здоровьем. Доктора вообще не советовали ей иметь детей. Я не был против. Я свыкся с этой мыслью, но она настаивала, хотела рискнуть. Говорила, что без детей семья не семья, и мне пришлось уступить.

— А Сара об этом знает?

Бен Фокс покачал головой.

— Нет. Никто в деревне не знает. Мы жили в Бристоле. Я преподавал в Университете английскую литературу. Но после смерти жены понял, что больше не смогу там оставаться. Я бросил работу, продал дом и переехал сюда. Мне всегда нравилось работать с деревом — это было мое хобби, а сейчас я сделал его своей профессией. Здесь, на холме, мне прекрасно живется, да и люди в деревне очень добры. Они не лезут в мою жизнь, и я им за это признателен.

Оливер сказал:

— Но разве вам не хотелось бы иметь друзей? Кого-то, с кем можно поделиться?

— Возможно, когда-нибудь они у меня появятся.

— Ведь вы поделились со мной…

— Ну да. Мы оба поделились друг с другом.

— Я думал, вы от кого-то убегаете… — Оливер решил идти до конца. — Честно говоря, я решил, что у вас есть какая-то страшная тайна, что вас преследует полиция, потому что вы убили человека…

— Я убегаю только от самого себя.

— И вам не хочется перестать бежать?

— Может быть, — произнес Бен Фокс. — Может и хочется. — Внезапно он улыбнулся. Оливер впервые видел Бена улыбающимся: глаза его прищурились, а во рту блеснули белые крепкие зубы. Своей сильной рукой он потрепал мальчика по голове.

— Возможно, пришло время мне остановиться. А тебе — понять, что жизнь такова, какая она есть. И прожить ее нелегко. Каждый раз перед тобой встают новые задачи, которые надо решать, — словно препятствия на беговой дорожке. И так продолжается до самого последнего часа.

— Да, — сказал Оливер. — Я понимаю.

Они еще немножко посидели в машине, в непринужденной и уютной тишине, а потом Бен Фокс посмотрел на часы.

— Чем бы ты хотел заняться, Оливер? Посидеть здесь и подождать Уилла или поехать со мной куда-нибудь перекусить?

Предложение перекусить было как нельзя кстати.

— Я бы с удовольствием съел гамбургер.

— Я тоже. — Бен завел двигатель, они проехали под кирпичной аркой и стали объезжать улочки маленького городка в поисках подходящего кафе.

— Думаю, — заметил Оливер, — что Уиллу мы бы только помешали. Он сейчас должен позаботиться о Саре.

— Слова не мальчика, но мужа, — ответил на это Бен Фокс. — Молодец, малыш.

Незабываемый вечер

Усаживаясь под сушилку с волосами, туго накрученными на бигуди, Элисон Стокман отказалась от журналов, предложенных парикмахером, взяла свою сумочку, достала оттуда блокнот и карандаш и в сотый раз стала перечитывать свой Список.

Вообще-то она не увлекалась списками, поскольку была человеком спонтанным и вела домашнее хозяйство по наитию, отчего в доме порой могло не оказаться таких необходимых вещей, как хлеб, масло или жидкость для мытья посуды, однако ей всегда удавалось как-то выкрутиться. В глубине души она была уверена, что все это сущие пустяки.

Конечно, время от времени ей приходилось составлять списки, но она писала их впопыхах, на случайных клочках бумаги, оказавшихся под рукой. Это могли быть старые конверты, чеки из магазина или счета. Позже она частенько гадала, что могла значить, например, запись: «Абажуры. Сколько и почем?», обнаруженная на обороте счета за уголь, заказанный полгода назад. Какие абажуры? И почем все-таки они обошлись?

С тех самых пор как они переехали из Лондона за город, она пыталась заново декорировать и обставить их дом, но ей постоянно не хватало времени и денег — и то и другое уходило на детей, так что в комнатах по-прежнему красовались унылые обои, кое-где не было ковров, а многие лампы так и стояли без абажуров.

Однако этот список был не похож на другие. Она составила его, готовясь к завтрашнему вечеру. Вечер намечался до того важный, что Элисон специально купила новый блокнот с прикрепленным к нему карандашом и тщательно записала на его страницах все, что ей предстояло сделать, купить, приготовить, отмыть, протереть, постирать, выгладить и начистить.

Пропылесосить столовую, отполировать серебро. Напротив этого пункта уже стояла галочка. Накрыть на стол. Сделано. Она накрыла на стол этим утром, пока Ларри был в саду, а Дженни спала в своей кроватке. «А бокалы не успеют запылиться?» — спросил ее Генри, когда она посвятила его в свои планы. Элисон уверила мужа, что бокалы не запылятся, кроме того, они будут ужинать при свечах, так что, даже если на них и будет пылинка-другая, мистер и миссис Фэйрхерст все равно ничего не заметят. Да и вообще, кому придет в голову искать пыль на бокалах?

Заказать говяжью вырезку. Галочка. Начистить картофель. Снова галочка — картофель начищен и стоит в кладовке в большой миске с водой, куда она положила кусочек угля. Разморозить креветки. Это она сделает завтра утром. Сбить майонез. Нарезать салат. Почистить грибы. Приготовить мамино лимонное суфле. Купить сливки. Напротив сливок она тоже поставила галочку, а все остальное подождет до завтра.

Элисон написала: Расставить цветы. Она собиралась сорвать первые хрупкие нарциссы, распустившиеся в саду, и добавить к ним цветущие побеги черной смородины — правда, ее слегка смущал их запах, напоминающий острый аромат кошачьей шерсти.

Она добавила: Перемыть кофейный сервиз. Очаровательный кофейный сервиз им подарили на свадьбу; все это время он простоял нетронутым в дальнем углу буфета в гостиной. Наверняка чашки и блюдца запылились — в отличие от бокалов.

Принять ванну.

Она не собиралась отказываться от ванны, даже если ее придется принимать в два часа ночи. Желательно до этого успеть принести из подвала уголь и наполнить корзину поленьями.

Починить стул.

Речь шла об одном из стульев, стоявших в столовой. Стульев было шесть, с круглыми спинками; Элисон купила их на мебельной распродаже. У них были зеленые бархатные сиденья, отделанные золотистым шнуром, но кот Ларри с незамысловатой кличкой Котяра повадился точить о них когти и на одном оторвал шнур, который теперь неряшливо, словно нижняя юбка, торчащая из-под платья, свисал вниз до самого пола. Ей предстояло вооружиться клеем и мебельными гвоздиками и починить стул. Ничего, если получится кривовато: главное, чтобы шнур не болтался.

Она сунула блокнот обратно в сумку и сидела с мрачным лицом, вспоминая свою неприглядную столовую. Конечно, тот факт, что у них есть столовая — в наше-то время! — сам по себе казался удивительным, однако она была настолько непривлекательной, тесной, холодной и темной, что ее просто нельзя было приспособить подо что-нибудь еще. Элисон хотела устроить там для Генри рабочий кабинет, но тот сказал, что в комнате чертовски холодно. Идея с игровой для Ларри тоже не прижилась, потому что сын предпочитал играть на полу в кухне. Собственно, как столовую они ее тоже не использовали и ели обычно на кухне или в теплую погоду на террасе, а когда наступала жара, устраивали пикники в саду под густой тенью раскидистого клена.

Ее мысли, как обычно, разбегались в разные стороны. Столовая. Решив, что мрачнее ее все равно уже не сделать, они оклеили стены темно-зелеными обоями в тон бархатным занавесям, которые мать Элисон отыскала на своем полном сокровищ чердаке. Там стоял стол с гнутыми ножками и те самые стулья, да еще викторианский буфет — подарок тетушки Генри. Стены украшали две уродливые картины, которые Генри купил, отправившись на распродажу за медной каминной решеткой. На одной была изображена лисица, поедающая убитую утку, на второй корова на горном пастбище под проливным дождем — сюжеты довольно угнетающие.

— По крайней мере, стены теперь не голые, — сказал Генри, повесив их в столовой. — Пускай повисят, пока я не заработаю на подлинник Хокни, Ренуара или Пикассо — кого ты предпочтешь.

Он спустился со стремянки и поцеловал жену. На нем была рубашка с короткими рукавами, в волосах запуталась паутина.

— Мне вовсе не хочется дорогих картин, — сказала на это Элисон.

— Должно хотеться, — он поцеловал ее еще раз. — Мне вот хочется.

Он и правда хотел разбогатеть — не ради себя, а ради жены и детей. Ради них он всегда стремился вперед. Они продали квартиру в Лондоне и купили этот небольшой дом, потому что Генри решил, что детям лучше расти на природе, наблюдать за животными, растениями, сменой времен года; поскольку им еще предстояло выплачивать ссуду, то ремонтом они решили заняться самостоятельно. Они посвящали ему все выходные, и поначалу это было нетрудно, потому что стояла зима, однако с приходом весны они забросили внутренние работы и переместились в сад, сильно запущенный и заросший, где попытались создать хотя бы видимость порядка.

В Лондоне они успевали проводить время вдвоем: приглашали няню и ходили куда-нибудь поужинать, а то и просто сидели дома, слушая музыку; Генри читал газету, а Элисон рассчитывала семейный бюджет. Теперь же Генри уезжал из дому в половине восьмого утра и возвращался только в половине восьмого вечера.

— Разве оно того стоит? — иногда спрашивала она, но Генри стоял на своем.

— Мы не всегда будем так жить, — убеждал он жену. — Вот увидишь.

Он работал в компании «Фэйрхерст & Хенбери», занимавшейся поставками электрооборудования. С тех пор как Генри поступил туда на работу младшим клерком, компания выросла и добилась определенных успехов; теперь она производила еще и компьютеры. Генри планомерно продвигался по карьерной лестнице и сейчас считался одним из претендентов на пост директора по экспорту — нынешний директор решил раньше срока удалиться на покой, переехать в Девоншир и разводить там кур.

В постели — это было единственное место, где они могли спокойно поговорить, — Генри обрисовал Элисон свои перспективы. Они были не слишком обнадеживающими. Он — самый младший из всех кандидатов; образование у него, хотя и достойное, но все же не блестящее, кроме того, остальные обладают большим опытом.

— А какие у тебя будут обязанности? — поинтересовалась Элисон.

— О, это самое главное. Мне надо будет много ездить. В Нью-Йорк, Гонконг, Японию. Завоевывать новые рынки. Я буду часто отсутствовать, и тебе придется проводить в одиночестве больше времени, чем сейчас. И еще нам надо будет принимать у себя гостей. Если наши иностранные партнеры приедут в Лондон, мы должны будем заниматься ими, развлекать… ну, ты понимаешь.

Она обдумала его слова, лежа в постели в его ласковых объятиях в полной темноте. Окно было приоткрыто, и свежий деревенский воздух холодил ей лицо.

Она сказала:

— Я не приветствую частые командировки, но смогу к ним привыкнуть. Мне не будет одиноко, потому что у нас есть дети. И потом, я буду знать, что ты скоро вернешься.

Он поцеловал ее и прошептал:

— Я когда-нибудь говорил, что я тебя люблю?

— Ну, может, раз или два.

Генри сказал:

— Я хочу получить эту должность. Я справлюсь с ней. И я хочу поскорее выплатить ссуду и свозить детей в Бретань на летние каникулы и, пожалуй, нанять кого-нибудь ухаживать за садом.

— Давай не будем забегать вперед, — остановила его Элисон, положив пальчики на губы мужа. — В таких делах не стоит торопиться.

С того ночного разговора прошло около месяца, и за все это время они ни разу не заговаривали о возможном повышении. Однако неделю назад мистер Фэйрхерст, председатель совета директоров, пригласил Генри на ланч в свой клуб. Генри прекрасно понимал, что тот вряд ли стал бы угощать своего подчиненного дорогими яствами только ради удовольствия побыть в его компании, однако они успели разделаться с едой и перейти к портвейну и отличному стилтону с голубыми прожилками, когда мистер Фэйрхерст наконец завел разговор на интересующую его тему. Для начала он спросил о здоровье Элисон и детей. Генри ответил, что у них все в полном порядке.

— Для детей гораздо лучше жить на природе. Элисон нравится за городом?

— О да. У нее появилось множество друзей в деревне.

— Это хорошо. Очень хорошо. — С задумчивым видом мистер Фэйрхерст положил в рот кусочек стилтона. — Я ведь так и не успел толком с ней познакомиться. — Его слова звучали так, будто он размышлял вслух, ни к кому конкретно не обращаясь. — Мы, конечно, виделись пару раз на официальных приемах, но эти встречи я не принимаю в расчет. Интересно было бы взглянуть на ваш дом…

Мистер Фэйрхерст умолк и посмотрел на Генри. Тот встретился с ним взглядом через стол, накрытый накрахмаленной скатертью и сверкающий столовым серебром. Генри прекрасно понимал, куда клонит старик, — он ждал официального приглашения.

Генри откашлялся и сказал:

— Может быть, вы с миссис Фэйрхерст согласитесь пообедать у нас в ближайшее время?

— О! — ответил мистер Фэйрхерст, делая вид, что донельзя удивлен и обрадован его предложением. — Как мило с вашей стороны! Уверен, миссис Фэйрхерст будет просто счастлива.

— Тогда… я попрошу Элисон ей позвонить. Они условятся о дате.

— Нас испытывают, да? Перед твоим повышением, — сказала Элисон, когда он выложил ей новости. — Проверяют, сможем ли мы развлекать всех этих иностранных гостей. Им надо знать, как я справлюсь, насколько я хорошая хозяйка и все такое.

— Пожалуй, это звучит немного бездушно, но… да, думаю, так и есть.

— Обед должен быть по-настоящему парадным?

— Пожалуй, нет.

— Но все-таки официальным?

— Ну, это же председатель совета директоров…

— Боже мой!

— Прошу, не делай такое лицо. Я этого не вынесу!

— О, Генри… — ее голос дрогнул, будто она вот-вот заплачет, но Генри крепко ее обнял и слезы отступили. Держа жену в объятиях, он сказал:

— Может, нас и испытывают, но это хороший знак. Было бы гораздо хуже, если бы нас просто проигнорировали.

— Да, наверное, ты прав. Как хорошо, — после короткой паузы заметила Элисон, — что у нас, по крайней мере, есть столовая.

На следующее утро она позвонила миссис Фэйрхерст и, стараясь не показать своего волнения, пригласила ее вместе с мужем к ним на ужин.

— О, как мило! — Миссис Фэйрхерст, казалось, была искренне удивлена, словно впервые об этом слышала.

— Мы подумали, может быть, числа шестого или седьмого? В какой день вам будет удобнее?

— Одну минутку, я посмотрю в своем календаре. — Последовала долгая пауза. Сердце Элисон готово было выскочить из груди. Она и сама понимала, что так волноваться просто смешно. Наконец миссис Фэйрхерст заговорила снова:

— Седьмого, если вы не возражаете.

— Примерно в половине восьмого.

— Отлично.

— Я попрошу Генри нарисовать для мистера Фэйрхерста схему, как к нам добраться.

— Это было бы замечательно. Мы славимся тем, что частенько сбиваемся с дороги.

Обе они рассмеялись, а потом распрощались и дали отбой. Элисон тут же снова сняла трубку и набрала номер матери.

— Ма!

— Что, дорогая?

— Ты не могла бы оказать мне услугу? Не заберешь к себе детей в следующую пятницу?

— Ну конечно. А что случилось?

Элисон объяснила. Мать сказала деловитым тоном:

— Я заеду за ними на машине сразу после чая. И пускай останутся у меня на ночь. Да, так и сделаем. Все равно ты не сможешь готовить ужин и одновременно заниматься детьми; кроме того, если они будут знать, что у вас что-то намечается, то ни за что не улягутся спать вовремя. Дети все одинаковые. А чем ты собираешься угощать Фэйрхерстов?

Элисон об этом пока не думала, но мама подбросила ей парочку отличных идей и продиктовала рецепт своего фирменного лимонного суфле. Потом поинтересовалась здоровьем детей, поделилась кое-какими семейными новостями и попрощалась. Элисон еще раз взяла трубку и записалась в парикмахерскую.

Разделавшись со звонками, она вдруг почувствовала себя очень деловой и собранной — эти чувства не были ей особенно знакомы. Значит, в пятницу в семь часов. Она прошла через холл и распахнула двери столовой, окинув ее критическим взглядом. Комната выглядела до ужаса мрачной. «Возможно, если зажечь свечи, — уговаривала она себя, — и задернуть шторы, столовая станет немного веселее».

Прошу, Господи, пускай все пройдет гладко. Не дай мне подвести Генри. Пусть обед пройдет успешно — ради него!

На бога надейся, а сам не плошай. Элисон захлопнула двери, набросила пальто и пошла в деревню, где купила тот самый блокнот с карандашом.

Волосы высохли. Она вылезла из-под сушилки, пересела к зеркалу, и молоденький парикмахер стал делать ей прическу.

— Идете куда-то сегодня вечером? — спросил он, орудуя одновременно двумя круглыми щетками, словно голова Элисон превратилась в барабан.

— Нет. Не сегодня. Завтра вечером. Ждем гостей к ужину.

— Чудесно. Побрызгать на волосы лаком?

— Пожалуй.

Он со всех сторон обрызгал прическу лаком для волос и протянул Элисон зеркало, чтобы она могла полюбоваться на себя сзади, а потом развязал тесемки лилового нейлонового пеньюара и помог ей подняться.

— Большое спасибо.

— Желаю хорошо провести время завтра.

Она на это очень надеялась. Элисон оплатила счет, надела пальто и вышла на улицу. Начинало темнеть. Рядом с парикмахерской находилась лавочка кондитера; она зашла туда и купила детям по шоколадке. Потом села за руль и поехала домой, загнала машину в гараж и через заднюю дверь прошла на кухню. Там она обнаружила Иви, которая кормила детей ужином. Дженни сидела в своем стульчике, и все они ели рыбные палочки с жареной картошкой. В кухне витал аппетитный аромат свежей выпечки.

— О, — сказала Иви, взглянув на голову Элисон, — вы великолепно выглядите.

Элисон плюхнулась на стул и улыбнулась трем радостным лицам, глядящим на нее через стол.

— Я там чуть не изжарилась. В чайнике есть еще чай?

— Лучше я заварю свежий.

— Вы печете?

— Ну, — ответила Иви, — у меня выдалась свободная минутка, вот я и решила испечь пирог. Подумала, он вам будет кстати.

Знакомство с Иви было лучшим из событий, приключившихся с Элисон после переезда за город. Иви была незамужней дамой средних лет, крепкой и энергичной, и жила вместе со своим братом-холостяком, фермером, которому принадлежали земли, прилегавшие к участку Элисон и Генри. Элисон познакомилась с ней в бакалейной лавочке. Иви сама представилась новой соседке и сказала, что если им нужны свежие яйца, их можно покупать у нее. Иви держала кур и снабжала яйцами несколько семей в деревне. Элисон с благодарностью приняла предложение, и у них с детьми вошло в привычку после обеда отправляться на ферму за свежими яичками.

Иви всей душой полюбила детей. Через некоторое время она снова обратилась к Элисон:

— Если вам понадобится посидеть с ними, дайте мне знать, — сказала она, и Элисон время от времени стала прибегать к ее услугам. Дети обожали оставаться с Иви. Она никогда не забывала принести им какие-нибудь подарки или сладости, обучала Ларри карточным играм и очень ласково и любовно обращалась с Дженни: усаживала ее к себе на колено, и крошечная светловолосая головка малышки удобно прислонялась к ее большой уютной груди.

Иви подошла к плите, наполнила чайник, а потом присела на корточки проверить пирог.

— Почти готов.

— Вы так добры к нам, Иви! Вы разве не торопитесь домой? Что скажет Джек, когда увидит, что некому угостить его чаем?

— Джек сегодня поехал на рынок. Вернется поздно. Если хотите, я помогу вам уложить детей. Мне все равно надо закончить с пирогом. — Она широко улыбнулась Ларри. — Ты же не против, мой утеночек? Хочешь, чтобы Иви тебя искупала? А еще я научу тебя надувать мыльные пузыри.

Ларри затолкал в рот последний ломтик жареной картошки. Он был очень рассудительный и не спешил соглашаться на неожиданные предложения. Мальчик спросил:

— А ты почитаешь мне книжку? Когда я лягу в постель?

— Ну конечно.

— Я хочу почитать Веснушку. Это про черепаху.

— Хорошо, Иви тебе почитает.

Когда с ужином было покончено, Иви с детьми отправилась наверх. В ванной зашумела вода и Элисон ощутила сладкий аромат своего лучшего шампуня. Она собрала со стола посуду, загрузила и включила посудомойку. За окном сгущались сумерки, поэтому, пока не совсем стемнело, она вышла на улицу и сняла с веревки белье, занесла его в дом, сложила испрятала в бельевой комод. Поднимаясь по лестнице, она подобрала красную игрушечную машинку, медвежонка без одного глаза, мячик-пищалку и несколько кубиков. Она бросила игрушки в корзину, специально для них поставленную на кухне, накрыла стол к завтраку и поставила на поднос посуду для ужина, который они с Генри обычно съедали перед камином.

Камин! Элисон прошла в гостиную, разожгла огонь и задернула шторы. Без цветов комната выглядела безликой. Завтра она обязательно купит красивый букет. Вернувшись в кухню, она обнаружила там Котяру, который проник внутрь сквозь кошачий лаз в двери и громким мяуканьем оповестил хозяйку о том, что запоздал с ужином и страшно проголодался. Она открыла для него банку кошачьего корма и налила молока; кот удобно устроился перед миской и съел все до последней крошки.

Она вспомнила про ужин для себя и Генри. В кладовке стояла корзинка со свежими яйцами — их принесла с собой Иви. Она приготовит омлет и салат. В чаше для фруктов лежали шесть апельсинов, а в холодильнике наверняка остался кусочек сыра. Она взяла латук, несколько помидоров, половинку зеленого перца и пару палочек сельдерея и начала нарезать салат. Элисон взбивала французскую заправку, когда к дому подъехала машина Генри. Минуту спустя он появился в дверях кухни, усталый и помятый, держа в руках свой раздутый портфель и вечернюю газету.

— Привет!

— Добрый вечер, дорогой! — Они поцеловались. — У тебя был тяжелый день?

— До ужаса. — Он посмотрел на салат и подцепил с доски листик латука. — Это наш ужин?

— Еще будет омлет.

— Не разгуляешься, — он склонился над столом. — Мы постимся перед завтрашним приемом?

— Не напоминай мне о нем. Видел сегодня мистера Фэйрхерста?

— Нет, его весь день не было в офисе. А где дети?

— Иви повела их купаться. Ты разве не слышишь? Она задержалась у нас. Испекла пирог — он еще в духовке. Джек поехал на рынок.

Генри зевнул.

— Пойду скажу ей, чтобы не выливала воду. Мне не помешает принять ванну.

Элисон разгрузила посудомойку и тоже пошла наверх. По непонятной причине она чувствовала себя совсем обессиленной. К счастью, ей выдалась редкая возможность побыть в одиночестве у себя в спальне, никуда не торопясь. Она сняла одежду, в которой проходила весь день, открыла шкаф и достала оттуда бархатную домашнюю пижаму, которую Генри подарил ей на прошлое Рождество. Она надевала пижаму очень редко, потому что такой наряд мало соответствовал напряженному темпу ее жизни. Пижама была на шелковой подкладке, роскошная и очень элегантная. Элисон застегнула пуговицы, повязала широкий кушак, сунула ноги в золотые шлепанцы без каблуков, в которых ходила прошлым летом, и через лестничную площадку прошла в комнату детей — пожелать им спокойной ночи. Дженни, уже совсем сонная, лежала в кроватке. Иви сидела на краешке кровати Ларри и дочитывала книгу. Ларри засунул большой палец в рот; глаза его закрывались. Элисон присела на корточки и поцеловала сына.

— Увидимся утром, — сказала она ему. Он кивнул и снова перевел взгляд на Иви. Ему хотелось дослушать сказку. Элисон вышла из детской и спустилась вниз. Она взяла вечернюю газету, которую принес Генри, и пошла в гостиную посмотреть, что показывают по телевизору. В этот момент какая-то машина свернула с дороги и покатилась к их дому по подъездной аллее, а потом въехала в ворота. За задернутыми шторами сверкнули фары. Элисон опустила газету. Захрустел под колесами гравий, и машина остановилась у парадной двери. Прогремел дверной звонок. Элисон положила газету на диван и пошла открыть дверь.

Во дворе был припаркован громадный черный «даймлер». А на пороге, нарядные и улыбающиеся, стояли мистер и миссис Фэйрхерст.

Ей захотелось одного: немедленно захлопнуть дверь у них перед носом, досчитать до десяти, открыть ее снова и увидеть, что на крыльце никого нет.

Однако Фэйрхерсты все-таки стояли перед ней. Миссис Фэйрхерст улыбалась. Элисон улыбнулась в ответ: у нее было такое чувство, будто улыбку ей приколотили к щекам гвоздями.

— Боюсь, — сказала миссис Фэйрхерст, — что мы приехали немного раньше. Просто мы очень боялись заблудиться.

— О нет, вы точно вовремя. — Голос Элисон звучал по меньшей мере на две октавы выше, чем обычно. Она неправильно запомнила дату! Назвала миссис Фэйрхерст не тот день. Совершила ужасную, непоправимую ошибку. — Ничуть не рано. — Элисон отступила в прихожую, пошире распахнув дверь. — Прошу вас, проходите.

Гости вошли в прихожую и начали снимать пальто.

Я не могу сказать им! Пускай Генри говорит. Он угостит их напитками, а потом скажет, что ужина нет, потому что мы ждали их завтра вечером.

Автоматическим движением она приняла из рук миссис Фэйрхерст ее меховую горжетку.

— Вы легко нас нашли?

— Да-да, совсем легко, — ответил мистер Фэйрхерст. На нем был темный костюм с дорогим галстуком. — Генри мне все очень толково объяснил.

— Да и машин было совсем немного. — От миссис Фэйрхерст пахло «Шанелью № 5». Она поправила шелковый воротничок на платье, потом дотронулась до волос — только что уложенных, как и у Элисон. Волосы у нее были серебристо-седые, прическа очень элегантная, в ушах сверкали бриллиантовые серьги, а у ворота — изысканная брошь.

— Какой очаровательный дом! Вы с Генри большие молодцы, что смогли отыскать такой.

— Да, он нам очень понравился. — Гости уже разоблачились и стояли, улыбаясь ей. — Прошу, пойдемте в гостиную, к камину.

Она проводила Фэйрхерстов в свою натопленную гостиную — там горел камин, но не было цветов. По дороге Элисон торопливым жестом схватила с дивана газету и засунула ее под стопку журналов, а потом пододвинула кресло к огню.

— Миссис Фэйрхерст, пожалуйста, садитесь. Генри сегодня пришел с работы немного позднее обычного. Он сейчас спустится.

Пора было предложить им напитки, но спиртное хранилось в буфете на кухне, а она не могла оставить гостей, опасаясь показаться невежливой. И потом, что если они захотят сухой мартини? Коктейли всегда смешивал Генри, и Элисон понятия не имела, как готовят сухой мартини.

Миссис Фэйрхерст уселась поудобнее.

— Джок сегодня ездил в Бирмингем, — сказала она, — и, наверное, не виделся с Генри — я права, дорогой?

— Да, у меня не было времени заглянуть в офис. — Стоя спиной к камину, мистер Фэйрхерст благосклонно обозревал гостиную. — Какая чудесная комната!

— О, благодарю вас.

— А сад у вас есть?

— Да. Около акра. Очень большой. — Она в смятении посмотрела по сторонам и взглядом наткнулась на пачку сигарет. Элисон взяла ее и заглянула внутрь: сигарет оставалось всего четыре.

— Хотите закурить?

Миссис Фэйрхерст не курила, а мистер Фэйрхерст сказал, что предпочтет — если Элисон, конечно, не возражает — выкурить одну из своих сигар. Элисон не возражала. Сигареты она положила обратно на стол. В голове у нее царил полный сумбур. Генри все еще в ванной, на ужин только крошечная тарелочка салата, в столовой ледяной холод…

— Вы сами ухаживаете за садом?

— Да… да, сами. Пытаемся. Когда мы купили дом, сад был сильно запущен…

— А где же дети? Их у вас, кажется, двое? — миссис Фэйрхерст любезно подавала реплики, не давая прерваться разговору.

— Да, двое. Они ложатся спать. У меня есть подруга, Иви, сестра фермера. Она пришла помочь и сейчас укладывает их.

Элисон не знала, что еще сказать. Мистер Фэйрхерст закурил дорогую сигару и гостиную наполнил ее резкий аромат. Надо было как-то выкручиваться. Элисон глубоко вздохнула.

— Думаю, вы оба не откажетесь чего-нибудь выпить. Что я могу вам предложить?

— О, мы с удовольствием, — миссис Фэйрхерст обвела глазами гостиную, но не заметила ни бутылок, ни бокалов, однако из деликатности сделала вид, что это ее ничуть не удивило. — Мне, пожалуйста, немного шерри.

— А вам, мистер Фэйрхерст?

— То же самое.

Она про себя возблагодарила Фэйрхерстов за то, что они не попросили сухое мартини.

— У нас есть бутылка «Тио Пепе»…

— Прекрасно!

— К сожалению, мне придется на минутку вас покинуть — вы не против? Видите ли, у Генри не было времени собрать поднос с напитками.

— Не беспокойтесь о нас, — успокоила ее миссис Фэйрхерст. — Мы с удовольствием посидим тут, у огонька.

Элисон удалилась, аккуратно притворив за собой дверь. Ужасней ситуации она и вообразить не могла. То, что Фэйрхерсты оказались такими милыми, приветливыми людьми, все только усугубляло. Они вели себя так вежливо, просто идеально, а ей не хватило ума запомнить, на какой вечер она их пригласила.

Однако винить себя было поздно. Надо что-то делать. Крадучись, стараясь не стучать шлепанцами по ступеням, она бросилась наверх. Двери ванной и спальни были распахнуты настежь, в спальне на полу в беспорядке валялись полотенца, носки, рубашки и туфли, а посреди этого хаоса метался Генри, со сверхсветовой скоростью напяливая на себя одежду.

— Генри, они тут!

— Знаю. — Он через голову натянул чистую рубашку, засунул ее в брюки, застегнул молнию и схватил галстук. — Видел в окно ванной, как они подъехали.

— Но сегодня же другой день! Я, кажется, ошиблась.

— Это я уже понял. — Он немного присел, заглянув в зеркало, и стал торопливо причесывать волосы.

— Ты должен им сказать.

— Я не могу.

— То есть нам придется кормить их ужином?

— Ну, хоть чем-то их надо угостить.

— И что прикажешь мне делать?

— Ты налила им напитки?

— Нет.

— Тогда сейчас же налей, а потом разберемся со всем остальным.

Они говорили звенящим шепотом. Генри на нее даже не смотрел.

— Генри, мне очень жаль.

Он уже застегивал пиджак.

— Ничего не поделаешь. Скорее иди вниз и налей им выпить.

Она кинулась вниз, притормозив на минуту у дверей гостиной: супруги оживленно разговаривали друг с другом. Она еще раз возблагодарила Фэйрхерстов за то, что они могут сами себя развлечь, и побежала на кухню. Там благоухал пирог — только что из духовки. Дожидался в миске салат. А у дверей стояла Иви, уже в шляпке, и застегивала пуговицы на пальто, готовясь уходить.

— У вас, кажется, гости, — с довольным лицом заметила она.

— Это не гости. Это Фэйрхерсты. Председатель совета директоров и его жена.

Довольное выражение сползло у Иви с лица.

— Но вы же ждали их только завтра.

— Кажется, я ошиблась. Они явились сегодня. И мне нечем их угостить. Иви! — голос ее дрогнул. — У меня совсем ничего нет!

Иви взвесила все. Она привыкла преодолевать препятствия и решать проблемы. В этом заключалась сущность ее жизни. Осиротевшие ягнята, куры, не желающие нестись, засоренные дымоходы, плесень на скамеечках для коленопреклонения в приходской церкви, — она хорошо знала, что со всем этим делать. И всегда была готова прийти на помощь. Она посмотрела на часы и решительным жестом сдернула с головы шляпку.

— Я останусь, — объявила Иви, — и помогу вам.

— О, Иви, вы правда останетесь?

— Дети уже спят. По крайней мере, они нам не помешают. — Она расстегнула пальто. — Генри знает?

— Да, он уже почти оделся.

— Что он сказал?

— Сказал угостить их напитками.

— Тогда чего же вы ждете? — спросила Иви.

Они отыскали поднос, бокалы, бутылку «Тио Пепе». Иви вытряхнула в ведерко лед. Элисон вытащила из шкафчика соленые орешки.

— Столовая! — воскликнула вдруг она. — Надо разжечь в ней камин. Там страшный холод.

— Я включу парафиновый обогреватель. Будет немножко пахнуть, зато в комнате быстро станет тепло. И еще я задерну шторы и поставлю греться тарелки. — Она открыла двери кухни. — Ну давайте же, скорее!

Элисон с подносом в руках прошла через холл, заставила себя улыбнуться и перешагнула порог гостиной. Фэйрхерсты сидели у камина и выглядели вполне довольными. Мистер Фэйрхерст сразу же поднялся с кресла, чтобы помочь Элисон: он передвинул журнальный столик и взял у нее из рук поднос.

— Мы как раз говорили о том, — сказала миссис Фэйрхерст, — как было бы здорово, если бы наша дочь последовала вашему примеру и переехала за город. Они живут в небольшой квартире на Фулем-роуд, но летом у них должен родиться второй ребенок, и, боюсь, в квартире станет немного тесновато.

— На это надо решиться, — Элисон взялась за бутылку с шерри, но мистер Фэйрхерст со словами «Позвольте-ка мне» забрал бутылку у нее из рук и сам разлил напиток, а потом протянул бокал жене. — А Генри…

Стоило мистеру Фэйрхерсту произнести его имя, как на лестнице послышались шаги, дверь распахнулась и в гостиную вошел Генри собственной персоной. Она ожидала, что он ворвется весь запыхавшийся, одетый кое-как, с расстегнутыми пуговицами или без одной запонки, однако муж выглядел безупречно — как будто потратил на одевание по меньшей мере полчаса, но никак не две минуты. Несмотря на ужас происходящего, Элисон не могла им не восхититься. Генри не переставал ее удивлять — вот и сейчас она была до глубины души потрясена его самообладанием. Глядя на него, Элисон немного пришла в себя. На кон было поставлено будущее Генри, его карьера. Если он может быть таким невозмутимым, сможет и она. Возможно, вдвоем они как-нибудь справятся.

Генри был само очарование: он извинился за опоздание, поинтересовался, удобно ли гостям, налил себе шерри и непринужденно присел на диван. Они с Фэйрхерстами заговорили о Бирмингеме. Элисон поставила свой бокал, пробормотала что-то об ужине, стоящем на плите, и выскользнула из гостиной.

Проходя через холл, она услышала какой-то шум — Иви сражалась со стареньким парафиновым обогревателем. Элисон вошла в кухню и повязала фартук. У нее был салат. Но что же подать еще? Нет времени размораживать креветки, готовить говяжью вырезку и мамино лимонное суфле. Конечно, можно поискать в морозилке, но там обычно лежат продукты, которые любят дети, и больше ничего. Рыбные палочки, нарезанная соломкой картошка, мороженое. Она открыла дверцу и заглянула внутрь. В морозилке лежала пара твердокаменных цыплят, три батона хлеба для тостов и несколько порций эскимо.

Боже, пускай отыщется хоть что-нибудь, чем я смогла бы угостить Фэйрхерстов!

Она подумала о том, сколько раз за свою жизнь обращалась к Богу с такими вот отчаянными молитвами. Элисон давно думала, что там, на небесах, установлен, должно быть, гигантский компьютер, потому что Богу в одиночку ни за что не справиться с нескончаемым потоком обращенных к нему жалоб и просьб.

Пускай там найдется что-нибудь на ужин!

«Клик!» щелкнул компьютер, и решение оказалось перед ней — пластиковый контейнер с чили-кон-карне, которое Элисон приготовила и заморозила пару месяцев назад. Понадобится всего пятнадцать минут, чтобы разогреть его в кастрюле на плите. А к чили она подаст вареный рис и салат.

Как оказалось, рис у нее закончился, однако в шкафчике нашлось полпакета тальятелли. Чили-кон-карне с тальятелли и хрустящим зеленым салатом. Если говорить побыстрее, звучало неплохо.

А на закуску?.. Суп! У нее оставалась банка овощного консоме, но ее никак не хватит на четырех человек. Элисон принялась рыться на полках и обнаружила еще банку супа из кенгуриных хвостов — шуточный подарок от друзей на Рождество. Она схватила пластиковый контейнер, пакет с макаронами и банки с супом, захлопнула морозилку и вывалила все на кухонный стол. В этот момент на пороге появилась Иви с канистрой из-под парафина в руках. Нос у нее был выпачкан сажей.

— Обогреватель работает, — объявила она. — В столовой уже гораздо теплее. Вы не купили цветов, и стол выглядел немного голым, но я поставила в центре блюдо с апельсинами. Это все же лучше, чем ничего. — Она опустила на пол канистру и уставилась на сваленные в кучу продукты на столе.

— А это что такое?

— Ужин, — ответила Элисон из глубин большого буфета, где пыталась отыскать вместительную кастрюлю для чили-кон-карне. — Суп — наполовину из кенгуриных хвостов, но об этом гостям знать необязательно. Потом чили-кон-карне с тальятелли. Как думаете, сойдет?

Иви скорчила гримасу.

— По-моему, звучит ужасно, но некоторое люди все что угодно готовы съесть. — Сама она предпочитала традиционные блюда, а не всякую иностранную мешанину. Баранья отбивная с соусом из каперсов — вот что порадовало бы Иви.

— А сладкое? Что мне подать на сладкое?

— В морозилке еще осталось мороженое.

— Но я не могу просто дать им эскимо.

— Тогда приготовьте горячий соус. Например, шоколадный.

Горячий шоколадный соус. Лучше всего он получается, если просто растопить шоколад, а у Элисон как раз было две плитки — она купила их для детей и забыла отдать. Порывшись в сумке, она вытащила оттуда шоколад.

— А потом надо будет сварить кофе.

— Кофе я сварю сама, — сказала Иви.

— У меня не было времени перемыть кофейный сервиз, а он стоит в серванте в гостиной.

— Ничего, нальем кофе в чайные чашки. Большинство людей все равно любят чашки покрупнее. Я и сама люблю. Терпеть не могу всякие новомодные наперстки. — Она уже выложила чили из контейнера в кастрюлю и сейчас помешивала ее содержимое на огне, с подозрением заглядывая внутрь. — Вот эти маленькие штучки — это что такое?

— Красная фасоль.

— Запах странный.

— Это же чили. Мексиканская кухня.

— Надеюсь, они любят мексиканскую кухню.

Элисон тоже на это искренне надеялась.

Когда она присоединилась к остальным, Генри, выждав для приличия несколько минут, поднялся на ноги и сказал, что пойдет откупорит вино.

— Вы, молодежь, такие молодцы, — сказала миссис Фэйрхерст, когда он ушел. — Когда мы только поженились, я ужасно боялась принимать гостей и всегда приглашала кого-нибудь себе в помощь.

— Мне сегодня помогает Иви.

— И готовить я совсем не умела!

— О, дорогая, — утешил ее муж, — это было так давно!

Кажется, пришло время заговорить об ужине.

— Надеюсь, вы любите чили-кон-карне. Блюдо довольно острое.

— Так вот что у нас сегодня на ужин. Просто замечательно! В последний раз мы ели чили в Техасе — ездили туда на корпоративный семинар.

Тут в разговор вступил мистер Фэйрхерст:

— А когда мы были в Индии, она ела самое острое карри — его никто и проглотить не мог. У меня слезы лились из глаз, а она сидела свежая как огурчик!

В гостиную вернулся Генри. Элисон, чувствуя себя так, будто участвует в какой-то нелепой игре, снова удалилась. Иви орудовала на кухне — у нее все было в полном порядке. Она даже успела подогреть тарелки.

— Ведите их в столовую, — сказала Иви, — и, если там будет пахнуть парафином, не говорите ни слова. Просто не обращайте внимания.

Однако миссис Фэйрхерст сказала, что обожает запах парафина. Он, дескать, напоминает ей коттеджи, в которых она отдыхала летом, когда была еще девочкой. Столовая, наводившая на Элисон такой ужас, выглядела совсем неплохо. Иви зажгла свечи и небольшие бра над викторианской консолью у стены. Все расселись по местам. Мистер Фэйрхерст обратил внимание на картину с коровой под дождем.

— И где же вам удалось отыскать такое сокровище? — поинтересовался он, принимаясь за суп. — Люди больше не вешают подобные картины у себя в столовых.

Генри рассказал ему о медной решетке для камина и о мебельной распродаже. Элисон пыталась распробовать в супе вкус кенгуриных хвостов, но так и не смогла. Суп как суп — ничего особенного.

— У вас получилась идеальная столовая в викторианском стиле. Вы замечательно потрудились.

— Не то чтобы мы сделали это специально, — сказал Генри. — Просто так вышло.

Обсуждая декор столовой, они доели суп. За чили-кон-карне разговор зашел о Техасе, Америке, каникулах и детях.

— Мы обычно возили детей в Корнуолл, — сказала миссис Фэйрхерст, аккуратно накручивая на вилку тальятелли.

— Я хотел бы свозить наших детей в Бретань, — заметил Генри. — Я побывал там как-то раз, когда мне было четырнадцать, — по-моему, для детей это идеальное место.

Мистер Фэйрхерст сказал, что мальчиком каждое лето ездил на остров Уайт. У него была собственная маленькая шлюпка. Разговор перешел на лодки, и Элисон так заинтересовалась, что забыла унести пустые тарелки. Генри, склонившись к жене, чтобы подлить ей в бокал вина, легонько толкнул ее под столом ногой.

Она собрала тарелки и отнесла на кухню к Иви.

Та спросила:

— Ну и как у вас дела?

— Все в порядке. Вроде бы.

Иви обвела взглядом пустые тарелки.

— По крайней мере, они все съели. Скорее подавайте мороженое, пока соус совсем не застыл, а я сварю кофе.

Элисон сказала:

— Просто не представляю, как бы я справилась без вас, Иви. Не знаю, что бы я делала…

— Послушайтесь моего совета, — ответила Иви, сунув ей в руки поднос с мороженым в маленьких блюдечках. — Купите себе записную книжку. Отмечайте в ней все, даже мелочи. Случаи, подобные этому, выдаются нечасто — вы не можете упустить свой шанс. Поэтому сделайте, как я говорю, — купите записную книжку.

— Я все-таки не понимаю, — сказал Генри, — почему ты не записала дату?

Было далеко за полночь. Фэйрхерсты откланялись в половине одиннадцатого: они были очень признательны хозяевам и надеялись что те очень скоро заглянут к ним с ответным визитом. Они многократно повторили, что им очень понравился дом, а угощение было выше всяких похвал. Вечер — по словам миссис Фэйрхерст — получился незабываемым.

Наконец их машина скрылась в темноте. Генри запер входную дверь, и тут Элисон разрыдалась.

Потребовалось некоторое время и стаканчик виски в придачу, чтобы она немного успокоилась.

— Я все испортила, — сказала она Генри. — Я знаю, это моя вина.

— Нет, ты справилась прекрасно.

— Но ужин — это был сущий кошмар! Иви сомневалась, что они вообще станут его есть. В столовой было холодно, а какой запах…

— Ничем плохим там не пахло.

— И цветов не было, только апельсины, и я знаю, что ты любишь заранее откупорить вино, и вообще — я была в пижаме!

— Она тебе очень идет.

Но Элисон не хотела слушать его утешения.

— Этот вечер был такой важный! Такой важный для тебя. И ведь я все спланировала! Купила вырезку и все остальное и собиралась расставить цветы. Даже список написала, ничего не забыла…

Тогда-то он и сказал:

— Я все-таки не понимаю, почему ты не записала дату?

Элисон попыталась вспомнить. К тому времени она уже не плакала, а смирно сидела рядышком с мужем на диване перед догорающим огнем.

— Кажется, мне просто не на чем было записать. Под руку не попалось ничего подходящего. Но она сказала седьмого, я уверена — седьмого! А может быть и нет. — Голос ее упал.

— Я же подарил тебе записную книжку на Рождество, — напомнил Генри.

Я знаю, но Ларри взял ее, чтобы порисовать, и с тех пор я ее не видела. О Генри, если ты не получишь повышение, это будет по моей вине! Я точно знаю.

Если я не получу повышение, то только потому, что начальство сочтет меня непригодным. Давай не будем больше об этом говорить. Что было, то было. Пойдем-ка спать.

На следующее утро зарядил дождь. Генри отправился на работу, за Ларри заехала соседка — отвезти в детский сад. У Дженни резались зубки, и она с хныканьем бродила повсюду за матерью, просясь на руки и постоянно требуя внимания. Кое-как Элисон удалось заправить постели, перемыть оставшуюся после завтрака посуду и прибрать на кухне. Позднее, когда она наберется сил, придется позвонить матери и сказать, что не надо забирать детей. Если Элисон позвонит сейчас, то наверняка не сможет удержаться от слез, а ей совсем не хотелось расстраивать маму.

Когда Дженни наконец улеглась на дневной сон, Элисон зашла в столовую. Там было темно, остро пахло сигарами и парафином. Она раздвинула бархатные шторы, и серый утренний свет озарил разоренный стол: смятые салфетки, бокалы с остатками вина, переполненные пепельницы… Она нашла поднос и стала составлять на него бокалы. И тут зазвонил телефон. Элисон решила, что это, скорее всего, Иви.

— Алло?

— Элисон! — Звонила миссис Фэйрхерст. — Дорогое мое дитя! Даже не знаю, что и сказать. — Элисон нахмурилась. Что, действительно, миссис Фэйрхерст собиралась ей сказать? «Мне очень жаль»? — Это все моя вина. Я только что просматривала свой календарь, чтобы уточнить, когда состоится собрание попечителей фонда в поддержку детей-сирот, и поняла, что вы приглашали нас на ужин сегодня! В пятницу. Вчера вы нас не ждали, потому что мы и не должны были прийти.

Элисон глубоко вдохнула и выдохнула — с огромным облегчением. Она чувствовала себя так, будто невероятный груз упал у нее с плеч. Значит, ошиблась не она. Ошиблась миссис Фэйрхерст.

— Ну… — лгать не было смысла. Элисон улыбнулась. — Да, мы ждали вас сегодня.

— Но вы не сказали ни слова! Вели себя так, будто мы пришли в нужный день, угостили чудесным ужином. И в доме был такой порядок, и вы оба так прекрасно держались! Я никогда себе этого не прощу. Не представляю, как я могла так ошибиться, — наверное, не смогла отыскать очки и записала не на тот день. Вы сможете меня простить?

— О, я виновата не меньше вашего! Никогда не записываю то, о чем условилась по телефону. Вообще, я думала, что сама перепутала дни.

— Вы были к нам так добры! Джок придет в ярость, когда я все ему расскажу. Я собираюсь позвонить ему прямо сейчас.

— Уверена, он поймет.

— В любом случае, я хочу перед вами извиниться. Представляю себе, что вы испытали, когда открыли дверь и увидели нас — разряженных как новогодние елки! Но вы прекрасно вышли из положения. Мои поздравления! И спасибо вам за то, что с пониманием отнеслись к ошибке глупой пожилой дамы.

— Я вовсе не считаю вас глупой, — сказала Элисон жене председателя совета директоров. — По-моему, вы классная!

Когда Генри этим вечером вернулся домой, Элисон готовила говяжью вырезку. Она была слишком велика для них двоих, однако дети могли доесть ее холодную за ланчем на следующий день. Генри приехал позднее обычного. Она успела уложить детей, накормить кота и затопить камин в гостиной. Была уже четверть восьмого, когда она услышала шум его машины на подъездной аллее. Машина въехала в гараж, выключился мотор, хлопнули ворота. Потом открылась задняя дверь, и на пороге появился Генри: он выглядел как обычно, за исключением того что в руках, помимо портфеля и вечерней газеты, держал гигантскую охапку алых роз. Элисон еще никогда не дарили таких огромных букетов.

Ногой он захлопнул дверь у себя за спиной.

— Итак, — сказал Генри.

— Итак, — повторила Элисон.

— Они явились не в тот вечер.

— Знаю. Миссис Фэйрхерст звонила. Она неправильно записала день в календаре.

— Они оба считают, что ты была на высоте.

— Неважно, что они думают обо мне. Важно, какого мнения они о тебе.

Генри улыбнулся. Он подошел к жене, держа букет перед собой, словно готовился его торжественного вручить.

— Как ты думаешь, для кого эти цветы?

Элисон сделала задумчивое лицо.

— Надеюсь, они для Иви. Если кто тут и заслужил алые розы, то это она.

— Я уже попросил доставить ей большой букет. Розовые розы, аспарагус и карточка с благодарностью. Попробуй еще раз.

— Для Дженни?

— Нет.

— Для Ларри? Для кота?

— Нет и нет.

— Сдаюсь.

— Эти цветы, — сказал Генри, стараясь придать голосу торжественность, хотя глаза его блестели как у озорного мальчишки, — для жены вновь назначенного директора по экспорту компании «Фэйрхерст & Хенбери».

— Ты получил повышение!

Он слегка отстранился, и они посмотрели в глаза друг другу. Потом Элисон издала странный звук — нечто между всхлипом и возгласом ликования — и бросилась ему на шею. Генри отшвырнул в сторону портфель, газету и розы и схватил жену в объятия.

Через некоторое время Котяра, потревоженный всей этой суматохой, вылез из своей корзинки и подошел обнюхать розы, однако они оказались несъедобными, так что кот снова улегся и сладко заснул.

Об авторе

Первый рассказ известной английской писательницы Розамунды Пилчер был опубликован в журнале «Woman and Home», когда ей было восемнадцать лет. Во время Второй мировой войны она работала в Министерстве иностранных дел, а потом — в составе женской вспомогательной службы британских Военно-морских сил в Портсмуте и на Вест-Индском флоте. В 1946 году вышла замуж за Грэхэма Пилчера, у них четверо детей и много внуков. Сейчас писательница живет в Шотландии.

Розамунда Пилчер — автор замечательных романов, множества рассказов и пьес. В одном из интервью на вопрос, что она считает для себя самым важным в творчестве, Пилчер так сформулировала свое кредо: «Я никогда не стану писать о тех местах или людях, которых плохо знаю. Все, о чем я рассказываю, мне близко и дорого». И действительно, она пишет о жителях Корнуолла, где родилась, о Шотландии, где живет уже много лет.

Романы Розамунды Пилчер переведены на многие языки. А ее бестселлеры «Семейная реликвия», «Сентябрь», «Возвращение домой» завоевали признание во всем мире. Огромный успех выпал также на долю романа «В канун Рождества».

Оглавление

Тоби

Один день дома

Прекрасные испанки

Рождество мисс Кэмерон

Чай с профессором

Амита

Синяя спальня

Гилберт

В ожидании Рождества

Белые птицы

Дерево

Дом на холме

Незабываемый вечер

Об авторе