Путешествие в исчезнувшие страны [Сильвен Жюти] (fb2) читать онлайн

Сильвен Жюти Путешествие в исчезнувшие страны

I В королевстве одевания

Я отправился в дальние страны, чтобы посмотреть, бывал ли я там. Я там бывал.

Неизвестный шизофреник

Вследствие испытанных мной больших сердечных огорчений и душевных мук я был вынужден покинуть отчий дом и родные края, приняв решение посетить самые отдаленные страны, до которых я только смогу добраться, пусть даже на краю света. Я не стану останавливаться подробно на описании многих приключений, которые мне довелось пережить, а сосредоточу свое внимание лишь на описании тех краев, что поразили мое воображение.

Итак, однажды я оказался на другом конце света, не важно, где именно, но, во всяком случае, на границе некоей страны, преданной забвению, причем не только летописцами, но и картографами, ибо о ней не упоминали хроники и летописи, ее изображение отсутствовало на географических картах. Чтобы попасть в эту страну, понапрасну путешественник стал бы считать шаги, километры и мили, понапрасну стал бы сверяться с компасом и уточнять азимут, ибо единственным компасом, способным указать путь в эту страну, является буссоль мечты, грезы, сна…

Чтобы продолжить путешествие, мне надо было пересечь пустыню, а для этого следовало присоединиться к торговому каравану. Ждать мне пришлось недолго, всего несколько дней, так как вскоре купим, торговавшие тканями, прослышав про мое желание ехать с ними, сами мнились ко мне на постоялый двор, дабы обговорить со мной цену, которую я должен буду уплатить им за то, что они возьмут меня с собой и обеспечат мне относительную безопасность во время перехода через пустыню. Во время нашей беседы купцы почему-то постоянно дотрагивались до моего жилета, щупали ткань, мяли ее, что было крайне неприятно, не говоря прямо, что же их в нем так заинтересовало. Следует сказать, что жилет этот был действительно вещью особенной, я никогда его не снимал с тех пор, как покинул родной дом; ткань, из которой он был сшит, была соткана из шерсти очень редкого животного, обитающего в наших краях; вообще такие жилеты у нас носят все, не снимая, никто из нас не расстанется с таким жилетом ни за что на свете, ибо он, так сказать, составляет часть каждого из нас. Могу сказать про себя следующее: порой, когда я терял уверенность в себе и в своих силах, когда я не знал, какую землю попирают мои ноги, я иногда легонько касался моего жилета, гладил его ладонью, проводил по нему сверху вниз и ощущал несравненную мягкость шерсти, и благодаря этим прикосновениям я словно получал чью-то помощь и поддержку, я обретал новые силы, чтобы продолжить путь.

Купцы все допытывались у меня, откуда я родом, из каких краев прибыл, откуда у меня такой замечательный жилет из необыкновенной, невиданной ими ткани. Они выказали большое разочарование, когда я им объяснил, сколько морей мне пришлось пересечь, сколько горных цепей и раскаленных пустынь преодолеть, чтобы добраться до этих мест, когда я им рассказал, что на путешествие ушли годы и годы; еще большее разочарование их постигло, когда я им поведал, сколь дорогой, поистине драгоценной и редкостном била ткань, из которой был сшит мой жилет, когда я в красках живописал им те чудеса смелости, хитрости и сноровки, которые требовались для того, чтобы поймать живьем редчайшее и чрезвычайно осторожное животное, которое только потом убивали и очень аккуратно сначала снимали шкуру, а потом состригали тонкую, нежную шерсть, дабы обработать ее и получить из нее ценнейшую ткань; я был вынужден сообщить купцам, что никогда не слышал о том, чтобы кто-нибудь из нас когда-нибудь продавал эту ткань в другие страны, потому что ее хватало только на то, чтобы обеспечить жилетами наших мужчин, и каждый из них почитал своим долгом носить свой жилет днем и ночью. О, горе было в нашем краю тому, кто по рассеянности потерял бы свой жилет из шерсти фландрина! Разумеется, купцы слушали меня, разинув рты от изумления… Ну конечно, откуда этим необразованным людям, облаченным в замызганные, залатанные одежды из грубых дешевых тканей, было знать о наших утонченных обычаях и манерах? Должен сказать, что мой жилет заинтересовал их куда больше, чем я и мое путешествие вместе с их караваном, я же сообразил, что именно благодаря этому обстоятельству я могу надеяться получить разрешение присоединиться к каравану за вполне разумную сумму. Предугадав свою возможную выгоду, я проявил смекалку и сумел повести разговор таким образом, чтобы не лишить купцов хотя бы призрачной надежды на возможность заполучить мой жилет, мой несравненный жилет из шерсти фландрина. Вот почему купцы согласились взять меня с собой, не потребовав с меня вовсе никакой платы, я же взамен должен был во время перехода через пустыню выполнять обязанности погонщика верблюдов. Я был уверен, что с легкостью справлюсь с этой задачей, ибо в юности довольно долго занимался этим почтенным ремеслом и могу сказать без хвастовства, но и без ложной скромности, что был в нем признанным мастером; я был очень доволен тем, что мне предстояло заняться столь знакомым делом, тем более для меня приятным, что оно напоминало мне о моей далекой родине.

Купцы направлялись в страну Мод, что на их языке, как я вскоре узнал, означало в «страну Одевания», где они рассчитывали выгодно продать свои товары. И вот через две недели после крайне утомительного перехода через пустыню мы наконец добрались до королевства Одевания. Край этот показался мне очень бедным, заброшенным; местные жители обрабатывали клочки истощенной, неплодородной земли, селения представляли собой скопления жалких хижин, по разбитым дорогам было не пройти, леса все были завалены валежником и буреломом, и даже воины королевского войска были одеты в столь невообразимые лохмотья, по сравнению с которыми незамысловатые одеяния купцов, на первый взгляд показавшиеся мне весьма непрезентабельными, выглядели почти роскошными. Что до меня, то я в моем несравненном жилете из шерсти фландрина выглядел настоящим принцем или князем, владыкой богатых земель, несмотря на штаны с заплатками и на протертые до дыр, порванные сандалии. А ведь в моем родном краю, появись я там в таком виде, на меня посмотрели бы с презрением, как на беднейшего из бедных. Я не переставал дивиться названию королевства… Уж не в насмешку ли этот печальный, нищий край называли страной Одевания? И какие же товары надеялись здесь распродать мои друзья-купцы (я говорю «друзья», потому что за время опасного и тяжелого путешествия через пустыню мы, постоянно помогая друг другу, действительно прониклись взаимной симпатией). Так вот я все время задавался вопросом, какие же сделки намеревались заключить здесь мои друзья, в краю, где, как было совершенно очевидно, никто не был способен приобрести те дорогие ткани, образцы которых они мне показывали. Ткани действительно были прекрасные, роскошные, а некоторые и вовсе можно было назвать бесценными. Однако купцы очень быстро развеяли все мои сомнения. Разумеется, край выглядел очень и очень бедным, но на самом деле был необычайно богат, ибо в горах было множество копей, где добывали золото и драгоценные камни, и в королевском дворце на наряды ежегодно уходило совершенно невероятное количество тканей, а на их закупку выделялись баснословные суммы.

Купцы поведали мне о том, что дела они вели только с интендантами, что так повелось уже очень давно и что так поступали еще их отцы, но что они были не единственными поставщиками королевского двора, что еще множество купцов, прибывавших с караванами из соседних стран, без особых трудностей сбывали в королевстве Одевания свои товары, при условии, что они были достаточно хорошего качества; кстати, всем купцам платили всегда ту цену, которую они называли, без всяких споров и долгого торга, платили всегда либо чистым золотом, либо звонким серебром, или редкими дорогими жемчужинами, но такое случалось нечасто. Что же касается того, на шитье каких платьев расходовались поставляемые ими ткани, то купцы признались мне в том, что подобных вопросов они себе никогда не задавали. Однако самого быстрого и приблизительного подсчета прибывающих в королевство караванов, приходивших с этими караванами купцов и привозимых каждым купцом кип и тюков с тканями, из которых каждый был размером не менее одного дрога ткани (а надо сказать, что дрог – местная мера длины, довольно большая), так вот, такого приблизительного подсчета было вполне достаточно для того, чтобы прийти к выводу, что ежегодно королевскими интендантами закупалось для нужд дворца столько тканей, что можно было бы одеть во все новое с ног до головы всех обитателей королевства, если только географы не ошибались относительно количества его жителей. Да, было над чем задуматься, согласились со мной купцы, когда я привел им свои доводы, ибо сам собой напрашивался вопрос, куда же девается такое несметное количество тканей, если даже доверенные лица дворца, ведшие торг с купцами, были «разряжены» в заштопанные, залатанные обноски, в которых они с видом истинных знатоков судили и рядили о роскошной золотой китайской парче и тончайших китайских шелках, о достоинствах кашемировых тканей из Индии, о заморских редчайших тканях, не сотканных из нитей, а искусно сплетенных из перышек попугаев. И действительно, эти знатные вельможи, одетые в жалкое тряпье, проявляли чудеса эрудиции, они щупали ткани как истинные знатоки, способные тотчас же при одном прикосновении точно сказать, откуда они привезены; они могли спорить о тонкости и мягкости сукна, о количестве узелков на обратной стороне, о различных методах ткачества и обработки ткани, о преимуществах того или иного способа производства, о плетении и вышивке, об утке и пяльцах, они могли подолгу рассуждать о сарже и сатине, тотчас же могли без промаха найти в тканях совершенно незаметные для простого смертного дефекты, либо для того, чтобы отвергнуть предлагаемую ткань, либо для того, чтобы немного сбить цену; кстати, купцы, люди тоже весьма сведущие, бывали очень и очень смущены тем, что при покупке тканей не заметили этих дефектов, и без колебаний уступали в цене. Могу смело утверждать, что единственная ткань, о которой прежде слыхом не слыхивали придворные интенданты, была та самая чудесная, мягкая ткань из чистой шерсти фландрина, из которой был сшит мой жилет.

Мои друзья-купцы ведать не ведали, что происходило в дальнейшем со всеми теми тканями, что в таком количестве доставлялись в королевство Одевания, но, по их словам, их это нисколько не заботило, они никогда не расспрашивали об этом интендантов королевского дворца, ибо в тех краях одной из высших ценившихся добродетелей была сдержанность, под которой подразумевалось умение держать язык за зубами; все, что их интересовало, так это то, чтобы их ежегодное путешествие было настолько удачным, чтобы обеспечить их благосостояние. Как только все торговые дела были улажены, мои друзья-купцы тут же начали собираться и обратный путь, как и все другие купцы, прибывшие с товарами из разных стран, так как Мод, или королевство Одевания, по их мнению, не представляло никакого интереса для путешественника, ибо смотреть там было нечего и не было ничего такого, из-за чего там стоило бы задержаться; купцы рассказали мне, что даже местные жители изнывали там от скуки на протяжении всего года, за исключением краткого периода, когда проходила Великая Королевская Выставка; они мне также объяснили, что мой приезд был большим событием для королевства, и если я захочу осмотреть город, то не я буду осматривать местные достопримечательности, которых здесь нет и в помине, а смотреть будут на меня как на обладателя невиданного чуда. Однако я все же решил посетить город и осмотреть его, побуждаемый одним из интендантов дворца, которому мои друзья-купцы рассказали обо мне, а в особенности о моем жилете, и ему очень хотелось посмотреть на него и на меня, и я согласился встретиться с ним и сопровождать его в прогулке по городу. Он беспрестанно расспрашивал меня о моем уже ставшем знаменитым жилете, о редком ночном животном, чья шерсть использовалась для того, чтобы соткать из нее ткань для подобных жилетов, о способе охоты на этого зверя (способе довольно странном, причудливом, о котором я ему во всех деталях подробно поведал, но на котором не стану останавливаться здесь из-за нехватки времени и места, хотя его описание и могло бы стать предметом отдельного и чрезвычайно увлекательного исследования и отдельной работы). Он также расспрашивал меня о моих родных краях, о нравах и обычаях моей родины, одним из воплощений которой был мой жилет, вещь, к тому же придававшая мне в его глазах большой вес и даже обаяние. Скачала я ночевал на постоялом дворе, громко именовавшемся гостиницей, потому что именно на это заведение как на наиболее приличное указал мне мой новый знакомый, а затем осведомился у него, нельзя ли при его содействии снять какие-нибудь апартаменты, квартиру или домик, так как на постоялом дворе, где постоянно снуют туда-сюда торговцы, никогда не знаешь покоя. Интендант, которого звали Лабр, отнесся к моей просьбе благосклонно и вскоре представил меня одному очень высокопоставленному вельможе, камергеру королевского двора Пауану, который, по его словам, мог бы мне помочь. Тот принял меня очень любезно. Он нисколько не был удивлен тем, что я пожелал задержаться на какое-то время в королевстве Одевания – во всяком случае, он не стал задавать мне вопросов, – а сказал, что готов предоставить в мое распоряжение две комнаты, ибо дом у него просторный, а живет он очень одиноко с тех пор, как его жена скончалась во время родов; к тому же он нуждается в деньгах, так как его жалованья камергера, как он мне доверительно сообщил, едва-едва хватает на то, чтобы не умереть с голоду. Во время последующей беседы Лабр подтвердил истинность слов камергера и сказал, что на деле он сам намного богаче Пауана, хотя по положению в обществе намного ему уступает. Правда, Пауан мог каждый день бывать при дворе, что в королевстве Одевания считалось высшим успехом, которого мог достичь в карьере человек, за исключением, разумеется, самого короля и его костюмеров, ибо никто в той стране не мог посещать короля и его костюмеров. Вы спросите почему? Ну кто бы мог, если рассуждать здраво, претендовать на то, что он достаточно хорошо одет, чтобы удостоиться такой чести?

Господин камергер показался мне человеком приятным, даже симпатичным, и так как путешествие через пустыню я совершил совершенно бесплатно (благодаря моему несравненному, моему прекраснейшему жилету из шерсти фландрина), то на какое-то время я мог чувствовать себя богачом и мог проявить благородство. Поэтому я заявил, что готов не только снять у него комнаты за приличную цену, но и щедро платить ему, если он пожелает ежедневно уделять мне некоторое время, вести со мной разговоры, обучать меня языку королевства Одевания и просвещать меня относительно существующих там обычаев и царящих там нравов. Он охотно согласился, и благодаря этим беседам и урокам мы с ним быстро стали друзьями. Он, кстати, тоже не скупился на цветистые похвалы в адрес моего необычайного жилета из шерсти фландрина, а так как он был знаком со множеством людей, так как он был вхож в дома представителей самого высшего общества королевства и к тому же по природе был человеком чрезвычайно восторженным, искренним, открытым и откровенным (что резко контрастировало с показной сдержанностью большинства одеванцев), то он повсюду рассказывал о моем жилете, и вскоре слух о нем распространился по всей стране. Факт наличия у меня необыкновенного жилета придал мне, если можно так выразиться, чрезвычайно большой авторитет в глазах одеванского общества, которого никогда не имел в этой стране ни один чужеземец. Итак, новость о прибытии в столицу некоего незнакомца, владеющего несравненным по красоте жилетом, сшитым из чудесной ткани, незнакомца, чей знаменитый жилет не продавался (еще одно чудо!), – эта новость мгновенно распространилась как по постоялым дворам и тавернам, так и по самым богатым домам, и вскоре в прихожей дома Пауана уже толпились люди, стремившиеся познакомиться со мной и удостоиться чести лицезреть и погладить, пусть даже в течение нескольких секунд, мой необыкновенный жилет из шерсти фландрина. Пауан предрекал мне настоящее богатство, если бы я смог доставить в королевство Одевания такую мягкую, нежную, прочную ткань с такими живыми и стойкими красками, в то же время с таким богатством оттенков, менявшихся в зависимости от освещения; короче говоря, он утверждал, что я мог бы составить себе целое состояние, что я, несомненно, стал бы фаворитом главного королевского костюмера, самого влиятельного лица в королевстве, после короля, разумеется… Пауан понизил голос и уже шепотом добавил, что, возможно, влияние главного королевского костюмера намного превосходило влияние самого короля, ибо сей вельможа и создавал королей, и разрушал им же созданное, ибо ходили слухи, что падение предыдущего монарха (чье имя произносить вслух было запрещено) было подстроено – король предстал перед придворными и наряде, у которого складка была заложена неправильно, в противоположную сторону, чего монарх не заметил, но этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы его дискредитировать как короля, ибо король в королевстве Одевания должен быть великим знатоком в одежде, в тканях и во всем, что имеет отношение к искусству шитья и ношения одежды (про себя я подумал тогда, что это должно быть не слишком трудным делом, если иметь в виду, сколь неопрятно, небрежно были одеты все вокруг). Чтобы положить конец всем этим разговорам о моем возможном богатстве, я сказал Пауану, что путешествую только для того, чтобы отвлечься от грустных мыслей, что я вовсе не собираюсь заделаться коммерсантом и что, кроме всего прочего, совершенно невозможно доставить в Мод хотя бы одно полотнище ткани из шерсти фландрина. Но я мог говорить сколько душе угодно, Пауан неизменно ежедневно возвращался к вопросу о драгоценной ткани, ибо, несмотря на все мои уверения в обратном, ему казалось, что единственной причиной моего прибытия в королевство Одевания было тайное желание сказочно разбогатеть.

Должен сказать, что я от природы имею склонность к изучению различных языков, к тому же во время странствий я постоянно пополнял свои знания, а потому очень быстро совершенствовался и в изучении одеванского языка. Однако прошли недели и даже месяцы, прежде чем я преодолел робость и страх показаться невежественным и осмелился задать вопрос, который вертелся у меня на языке. Итак, я спросил, почему эта страна называется королевством Одевания, тогда как ее обитатели, похоже, в гораздо меньшей мере, чем обитатели других стран, интересуются своим внешним видом (а вернее, совсем не проявляют к нему интереса)? Во всех краях, что мне удалось посетить, говорил я, пусть даже в самых бедных, мужчины и женщины старались всячески принарядиться, украшали свои одежды, пусть даже поношенные, тем или иным образом. Разумеется, одеяния, которые я видел в разных странах, отличались друг от друга массой деталей, ибо были сшиты из самых разных тканей и отличались покроем и формой, некоторые представляли собой большой кусок материи, искусно обмотанный вокруг тела, другие изобиловали складками, некоторые были чрезвычайно коротки и открыты, другие же, наоборот, наглухо застегнуты на множество пуговиц, у одних на подолах была бахрома, у других – кружева, на одних не было видно ни единого шва, на других же швов было с избытком и они специально подчеркивались вышивкой; я говорил о том, что повсюду видел на шеях колье, ожерелья, кулоны, на пальцах – кольца, на запястьях – браслеты, в ушах – серьги, на головах – прически и головные уборы, на лицах – белила, румяна, прочие средства макияжа, а также татуировку, ритуальные рисунки и надрезы на коже, не говоря уже о более странных украшениях в виде раковин и палочек в ноздрях и губах… Я выразил удивление по поводу того, что в стране Мод создавалось впечатление, будто там каждый не глядя напяливал на себя первое попавшееся под руку тряпье, какими бы грязными и потрепанными ни были эти обноски. В ответ на мои недоуменные вопросы Пауан сначала ограничился лишь улыбкой. Потом он мне сказал, что как только представится случай, он возьмет меня во дворец на ежедневную аудиенцию, даваемую королем в присутствии всех придворных. Потом, немного помолчав, он сказал, что, возможно, даже возьмет меня на Великую Королевскую Выставку, во время которой король ежегодно публично демонстрирует на глазах у всех свое великое мастерство в искусстве одевания. Как правило, присутствие чужеземцев на столь торжественной церемонии не дозволялось, но наличие у меня жилета из шерсти фландрина, весть о необычайных достоинствах которого, вероятно, уже достигла ушей самого монарха, делало возможным отступление от всяких правил и упразднении всех запретов. Пауан не сомневался в том, что король, если только он узнает о существовании жилета, конечно же, пожелает к нему прикоснуться, пощупать его. Я забеспокоился, ибо меня занимал вопрос, что предписывает мне сделать этикет, если король пожелает заговорить со мной, и предписаниям какого этикета я должен подчиняться: этикета моей родины или этикета королевства Одевания? Могу ли я действительно отправиться во дворец и предстать перед его величеством в моем более чем скромном дорожном костюме и в моих уже очень поношенных башмаках, даже несмотря на то, что на мне будет мой роскошный жилет? Что мне делать, если королю и вправду очень понравится мой жилет, если он проявит к нему неподдельный интерес? Не следует ли мне тогда подарить его королю? В таком случае, добавил я, я буду вынужден отказаться от приглашения присутствовать на королевской аудиенции и от посещения Королевской Выставки, хотя я и в полной мере отдаю себе отчет в том, сколь велика оказанная мне честь, так как для меня расстаться с жилетом все равно что расстаться с жизнью, и даже хуже. В ответ Пауан громко рассмеялся и попытался меня успокоить, сказав, что, конечно, ткань, из которой сшит мой жилет, необыкновенна и восхитительна, а затем, прибегнув к осторожным намекам в виде изощренных фигур красноречия, чтобы меня не обидеть, но все же изъясняясь так, чтобы я все понял (и я действительно прекрасно все понял), он добавил, что жилет мой скроен очень плохо, просто ужасно и что любому видно, что «создан» он был в стране, где искусства одевания вообще не существует. С другой стороны, продолжал он, было бы весьма странно, если не сказать, невероятно, чтобы у короля в ходе столь торжественной и сложной церемонии, каковой является Великая Королевская Выставка, возникло желание и нашлось бы свободное время, чтобы рассмотреть мой жилет, заинтересоваться им и задавать мне вопросы по его поводу, так как король бывает слишком поглощен своим делом. Как объяснил мне Пауан, королю будет просто не до меня и не до моего жилета.

О короле я уже был немало наслышан, так как прислушивался к разговорам на улицах, ибо именно к таким разговорам я питал огромный интерес, исходя из собственного опыта, в результате которого я пришел к выводу, что именно подслушивание таких разговоров и есть наилучший способ изучения любого языка. Так вот на протяжении нескольких месяцев по столице ходил слух, дошедший и до моих ушей, что королю буквально нечего надеть, вследствие чего страна находится на краю пропасти! Ежедневно по утрам в присутствии придворных король появлялся в различных одеяниях, но они никого не радовали, говорили, что они плохо скроены и дурно сшиты, что в них нет ни фантазии, ни изящества, ни благородства, ни красоты. Чья была в том вина? Интендантов, закупавших ткани? Модельеров? Закройщиков? Портных? Мастеров, проводивших примерки? Никто не знал точного ответа на эти вопросы, но все полагали, что королевство пришло в полнейший упадок. Все искусство одевания, ценившееся и почитавшееся в этой стране, почему-то исчезло, рассеялось как дым… Таково было общее мнение. Молва утверждала (а молва – страшная сила!), что на следующей Великой Королевской Выставке королю не удастся достойно исполнить свои обязанности, свой королевский долг, если угодно, что он, вероятно, предстанет перед двором в нарядах, которые придворные уже лицезрели, а может быть, и того хуже, появится в уже ношенных платьях! Во всех постоялых дворах столицы люди были не просто удручены, а прямо-таки ошеломлены и глубоко опечалены. Если король не мог более достойным образом одеваться, что станет со страной в ближайшем будущем?

Я слышал все эти пересуды, по мало что в них понял, а потому и обратился к Пауану с просьбой соблаговолить разъяснить мне положение дел.

– Да, наша страна переживает очень тяжелый период, – отвечал он. – Искусство одевания, похоже, постепенно утрачивается, гибнет. Но начнем сначала, вернемся, так сказать, к истокам… Вы мне говорили, что вас несколько смущает наш внешний вид, бедность наших одеяний. Разумеется, этот плащ и эти сандалии (говоря это, он с иронической улыбкой указал на жалкие опорки на своих ногах, теребя при этом не менее жалкие обноски, в которые был облачен) выглядят не слишком блестяще. Но мы здесь, в королевстве Одевания, являемся всего лишь любителями, поклонниками искусства одевания. Скажите мне на милость, у вас в вашей стране существует искусство живописи, о котором вы мне много говорили и в котором я ровным счетом ничего не понимаю? Оно, кажется, ценится у вас очень высоко? Так вот, друг мой, требуете ли вы, чтобы любознательные поклонники этого искусства, которые посещают те заведения, что вы называете музеями, приносили с собой и представляли на всеобщее обозрение свои картины? Совершенно очевидно, что вы не требуете от них ничего подобного. То, что вы именуете живописью, насколько я понял, недоступно любителю. То же самое можно сказать и об искусстве одевания. Кроме того, за многие годы это искусство столь усложнилось, стало столь изысканным, что оно теперь требует при создании некоего произведения десятков, нет, что я говорю, сотен и сотен мастеров, специалистов разных профессий: закупщиков тканей, швей, закройщиков, вышивальщиц, кружевниц, подрубщиц, а также специалистов по видимой строчке, по перекидным швам, по обметке швов, примерщиков, костюмеров, гардеробщиков и т.д., и т.п. Так вот, друг мой, никакое частное лицо, каким бы состоянием оно пи располагало, не могло бы содержать такой многоголосый «оркестр» и управлять им. Именно такова роль короля, каковая, кстати, является оправданием того, что он располагает такой огромной властью и может распоряжаться такими несметными богатствами. Ежегодно он представляет нам новый шедевр, он медленно-медленно доводит его до совершенства в ходе ежедневных репетиций, во время которых он должен добиться одобрения истинных знатоков в искусстве одевания, то есть придворных. Разумеется, было бы непростительной наглостью пытаться тягаться с ним, а за таковую наглость могла бы быть воспринята любая попытка принарядиться, то есть претендовать на умение создавать некий шедевр искусства одевания! Вот почему одеванцы почитают своим долгом не выказывать никаких стремлений к изыскам в данной области и надевают любое тряпье, которое им попадется под руку, занашивают его до дыр и к тому же стирают или чистят эти лохмотья только тогда, когда от грязи и жира они становятся такими жесткими, что могут стоять колом. Видите ли, друг мой, мы все здесь великие знатоки в искусстве одевания, и мы понимаем, что те улучшения, которые мы могли бы привнести в наши одеяния, какими бы продуманными и изощренными они ни были и сколь бы хитроумными ни показались бы, скажем, вам, для нас самих были бы всего лишь неумелыми «набросками», жалкими потугами, которые по утрам при сравнении с тем шедевром, что украшает плечи короля, выглядели бы просто смехотворными и недостойными. Да, друг мой, умение одеваться – это искусство, высокое искусство, и чтобы постичь его, ему надо посвятить всю жизнь. Один только король может и должен делать это!

Как я вам только что сказал, все мы здесь – великие знатоки в искусстве одевания, но знатоки-любители, а не профессионалы. Да, мы тоже мечтаем о роскошных шелках, о золототканой парче, о кружевах, о брошах и заколках, о прочих украшениях, они нам снятся но ночам… Но именно по этой причине мы предпочитаем созерцать истинные шедевры подлинных мастеров и восхищаться ими! Пойдемте же со мной на Великую Королевскую Выставку, вы сами сможете оценить утонченность и совершенство нашего искусства одевания. Как раз вскоре король должен представить на суд публики свои новые одеяния, которые укажут основную тенденцию развития в области стиля на следующий год. И не очень доверяйте тем досужим домыслам, то есть тем пересудам, что вы, несомненно, слышите на улицах; все дело в том, что перед Великой Королевской Выставкой по столице и стране начинают ходить слухи, суть которых сводится к тому, что у короля более нет никаких идей в области одевания. Так знайте же, друг мой, что слухи эти искусно инспирируются и умело распространяются различными претендентами на престол! Итак, вместе с Пауаном я отправился на церемонию. Там я смог убедиться, каким уважением он пользовался. Едва мы вступили в прихожую, как тотчас же к нему с поклонами и подобострастными улыбками устремились придворные, чтобы задать различные вопросы как «технического порядка», так и вопросы, имевшие отношение к истории искусства одевания. Разумеется, многие из них бросали изумленные взгляды на мой драгоценный жилет из шерсти фландрина, а затем принимались с превеликим удивлением рассматривать меня самого; Пауан в нескольких словах объяснил им, кто я такой, а некоторым позволял подойти.и пощупать чудесную ткань, что я по его совету охотно позволял делать. Затем мы все пошли на галерею, где Пауану и его гостю, то есть мне, были предложены лучшие места в первом ряду. На другой стороне было устроено нечто вроде открытого амфитеатра, где уже волновалась огромная толпа народу, вернее, простолюдинов, потому что для них это был великий день и великое событие, ибо только вдень Королевской Выставки они могли созерцать одеяние короля. Там царила жуткая толчея и давка.

Ждать выхода короля нам пришлось довольно долю, и все это время томительного ожидания было заполнено разговорами, каждый из участников стремился напомнить собеседникам о последних увиденных им одеяниях короля, о подмеченных там счастливых находках или неудачных выдумках, все старались предугадать, судя по последним аудиенциям при дворе, каким тенденциям в развитии моды король отдает предпочтение. Наконец прозвучал гонг, известивший собравшихся о прибытии короля, и воцарилась тишина. Двойные створки огромных дверей отворились, заиграла музыка, и король, выступая медленно и величаво, начал свое торжественное шествие по галерее, сопровождаемый пристальными взглядами его взволнованных подданных.

При появлении короля каждый из присутствующих тотчас же понял, что монарх был облачен в нечто никогда прежде невиданное, и осознание сего факта повергло всех не просто в изумление, а в оцепенение. Вообще-то всеобщее изумление в первые мгновения Великой Королевской Выставки было вещью обычной, но затем молчание тотчас же сменялось всеобщим оживлением, вернее, даже шумом, потому что в общий хор сливались все оценки и суждения, которые каждый не мог не позволить себе высказать по поводу роскоши королевского одеяния. По обыкновению, как только король ступал на ковер, устилавший галерею, так тотчас же со всех сторон начинали раздаваться восторженные восклицания, и над галереей надолго воцарялся гул, образовывавшийся от слияния голосов всех тех, кто почитал своим долгом выразить хотя бы шепотом свои чувства, испытываемые при виде нового платья короля. Каждый пытался соперничать с собеседником в уме и знаниях в своих комментариях, и каждый старался, чтобы «шепот» звучал чуть громче, чем шепот остальных. Разумеется, понять присутствующих можно: каким иным образом мог бы лучше отличиться перед королем любой из присутствующих, каким иным способом мог бы он ярче выделиться из толпы? Однако в тот день, когда я присутствовал на Великой Королевской Выставке (было это не утром, а ближе к полудню, потому что, как говорили, король, встававший задолго до рассвета, должен был потратить много часов на совершение торжественного туалета и на сложную процедуру облачения в новый костюм), однако в этот день, повторяю, к моему великому изумлению, после появления короля не раздалось ни шороха, ни звука, а ведь Пауан предупреждал меня, что я не должен удивляться тому оглушительному шуму, которым обычно сопровождается явление короля народу. Нет, на сей раз все было иначе! На сей раз появление короля повергло в оцепенение всех тех, кто имел честь и счастье присутствовать при сем событии, как придворных, так и простонародье, в оцепенение, вслед за коим вокруг воцарилась совсем уж мертвая тишина. Только после того, как монарх сделал несколько шагов по большой галерее (что заняло некоторое время, ибо король шествовал очень медленно, как я уже сказал, очень чинно и величаво), зрители сумели преодолеть свое изумление и выйти из оцепенения, после чего попытались как-то объяснить себе и причудливость королевского одеяния, и тот шок, который они испытали при виде него. Мне достаточно было быстро оглядеться, чтобы дать себе отчет в том, что люди вокруг меня пребывали не то чтобы в глубоком унынии, а в крайне угнетенном состоянии духа, и что эта зловещая тишина, сама по себе действовавшая чрезвычайно угнетающе и будившая тревогу, даже страх, явилась следствием того замешательства, той растерянности и того смятения, в которые они погрузились, узрев новый королевский наряд. Что касается меня, то, конечно же, на мой взгляд, король был одет весьма вычурно и странно, если не сказать, престранно, но ведь я не был уроженцем этих мест, не был подданным его величества, а потому я, хотя и знал, насколько важным почиталось в этой стране умение одеваться и вообще искусство одевания (до такой степени, что оно считалось первым среди всех искусств, наипервейшим среди всех видов человеческой деятельности и в какой-то степени повелевало страной и ее экономической жизнью даже больше, чем сам монарх), так вот, зная все это, я считал, что не вправе высказывать какое-либо суждение по поводу одеяния короля. Кстати, я нашел, что одеяние его величества, сколь оно ни показалось мне причудливым, странным, эксцентричным, нисколько не отличалось в этой эксцентричности от тех одеяний, что я мог видеть на картинах, украшавших галерею, на которых были запечатлены костюмы некоторых почивших в бозе монархов королевства Одевания. Но, разумеется, те, кто меня сопровождал, считали совершенно иначе. Эти люди уже загодя довольно долго просвещали меня насчет некоторых аспектов и проблем философии искусства одевания, о некоторых точках зрения, главенствовавших в прошлом и не имевших (по их мнению) ничего общего с точками зрения, превалировавшими позднее, причем не имевших ничего общего до такой степени, что теперь никто не мог взять в толк, каким образом совершался переход от одних к другим. И вот благодаря их наставлениям, благодаря той малой крупице знаний, которую я почерпнул из их лекций, я смог не столько понять, сколько ощутить (учитывая мою малую осведомленность и некомпетентность в данном вопросе), что новое одеяние короля имело мало общего с канонами искусства одевания, общепринятыми на тот момент. Нет, это было воистину не одеяние, а настоящая революция!

Мне будет крайне затруднительно самому хотя бы в общих чертах описать одеяние короля. Однако дело вовсе не в том, что у меня не хватило времени, чтобы внимательно его рассмотреть. Как я уже сказал, монарх двигался по галерее чрезвычайно медленно, почти незаметно, так что ему для преодоления первых метров потребовались не краткие секунды, а долгие минуты. Сначала я было подумал, что король двигается столь медленно потому, что к тому его обязывает торжественность церемонии; но нет, я ошибся, не она была тому причиной. Потом я понял, что даже если бы он того пожелал, он не мог бы идти быстрее. Он был принужден делать лишь мелкие шажочки один за другим и тщательно следить за тем, чтобы его движения были скоординированы с движениями доброго десятка его помощников, мужчин, женщин и детей, не считая карликов, которые, как мне поведал Пауан, скрывались под полами, воланами и многочисленными складками одеяния его величества. Нам пришлось отступить, податься назад, когда король проходил мимо нас, потому что с обеих сторон от него шествовали его приспешники, «вооруженные» шестами, при помощи которых они поддерживали поля его невероятных размеров шляпы; должен сообщить вам по поводу сего предмета одеяния короля следующее: шляпа эта была столь чудовищно огромна, что один из венчавших это сооружение «отростков» был подвешен к потолочной балке и скользил по ней благодаря тому, что тонкая, но, видимо, прочная веревка, прикрепленная одним концом к этому «отростку», была закреплена на балке в виде скользящей петли. Однако сама шляпа была столь тяжела, что одного этого ухищрения оказалось недостаточно, и когда король миновал то место, где мы располагались, я увидел, что за спиной у августейшего повелителя страны находился лакей, стоявший на табурете с колесиками и подпиравший затылок монарха, второй же лакей располагался за спиной первого и толкал табурет. Однако их обоих едва можно было заметить, так как здесь действовал некий фактор, называемый ученым словом «мимикрия», ибо они, одетые очень неприметно, буквально «сливались» с общим фоном одеяния короля и терялись между складок его не то плаща, не то накидки, в общем, того, что я назвал плащом или накидкой за неимением другого слова. Разумеется, название это нельзя было считать удачным, потому что, по сути, одеяние короля не было ни тем, ни другим; кстати, я видел, как оно выглядело, только, так сказать, с внешней стороны, но его «архитектура», то есть его внутреннее устройство, его внутренняя структура оставались мне неведомы и непонятны, но я был далеко не одинок, ибо даже люди, окружавшие меня, истинные одеванцы, прекрасно сведущие в искусстве одевания, настоящие эрудиты, признавались в том, что совершенно не способны в нескольких словах описать общую структуру королевского одеяния по той причине, что оно не укладывалось ни в какие привычные рамки и резко отличалось от общепринятых правил и традиций.

Итак, эти знатоки усматривали там и сям в костюме короля какие-то знакомые детали. Как объяснил мне Пауан – мой чичероне, то есть гид по тайнам королевского двора, на левом плече нового платья короля имелось нечто вроде аксельбанта со свисавшим витым шнуром, постепенно утолщавшимся и превращавшимся в некое подобие «нароста» (не нахожу другого слова), сей же «нарост» затем скрывался в многочисленных складках рукава, затем выныривал из них и соединялся с неким неведомым мне украшением, именовавшимся в этой стране «караберне». Это украшение состояло из таких же трех витых шнуров, только потоньше, прикреплялось к огромному плоеному воротнику, и, как меня просветили, на нем держался еще один неведомый мне и к тому же невидимый предмет одеяния, так называемая «грибуна», заканчивавшаяся на уровне пупка многослойными оборками из кружев, сплетенных из золотых и серебряных нитей (правда, повторюсь, ничего этого я не видел, потому что и «трибуну», и «караберне» скрывало то, что я назвал плащом или накидкой, а местные знатоки именовали то ли «катапланом наоборот», то ли «истинным прететром» (по поводу чего между ними разгорелся ожесточенный спор). Но, как я узнал из их перешептываний, все дело было в том, что уже давно «караберне» в этой стране не носили, отдавая предпочтение украшению под названием «бирлибирлок»; обычно на королевском одеянии таких «бирлибирлоков» бывало несколько, если не множество, но на сей раз не было видно ни единого! Счастье было, что еще «караберне», по словам Пауана, вообще-то был не совсем «караберне», потому что висел на трех, а не на одном шнуре или цепочке, так как если бы король надел настоящий «караберне», то совершил бы непростительную ошибку, вернее-, преступление с точки зрения правил хорошего вкуса, и этой ошибки было бы вполне достаточно, как объяснил мне Пауан, чтобы за ней последовало фактически немедленное низложение монарха, а быть может, вслед за этим низложенного монарха толпа придворных даже бы растерзала. К счастью, продолжал разглагольствовать Пауан, он должен был признать вместе с окружающими, что «караберне» не был настоящим «караберне», потому что держался на трех шнурках, а не на одном, и соединялся у воротника скорее не с «трибуле», как должен был бы соединяться настоящий «караберне», а с «катрерутом», представлявшим собой своеобразный «пасспри» со множеством своеобразных встречных швов. Вообще-то Пауан был в восторге от этого «пасспри», являвшегося, по его словам, настоящим шедевром искусства наложения таких изысканных и редкостных швов, которым владела одна из самых прославленных портних Королевского Гардероба, виртуозно управлявшаяся с иглой и нитью. Но, однако же, как я понял, даже не наличие давно вышедшего из моды «караберне» и отсутствие модных «бирлибирлоков» более всего смущало окружавших меня людей. Они признавались друг другу в том, что более всего их повергло в изумление и лишило способности что-либо понимать то, что стремление к новациям, которое они подметили в одеяниях короля, шло вразрез со всеми традициями и бытовавшими до сей поры тенденциями; им даже показалось, что король просто сошел с ума или почему-то вдруг вздумал создать совершенно авангардистское одеяние, разумеется, весьма оригинальное, но ни в малейшей мере не связанное с уже установившимися обычаями, более того, как бы претендовавшее на полный отрыв от традиций и даже на насмешку, нет, вернее, на издевку над ними. В развитие этой мысли Пауан высказал предположение, что присутствие в костюме короля этого ложного «караберне» являлось своего рода намеком на туалеты, которые носили в стародавние времена, то есть король таким образом отдавал дань своим предкам. Изложив сию идею в весьма цветистых выражениях, Пауан высморкался в грязную тряпку, служившую его собственному одеянию в качестве рукава. Он немного помолчал, потом принялся размышлять далее на тему все того же «караберне». По его словам, во всей этой истории с «караберне» было нечто нелепое, несуразное, неправдоподобное, потому что настоящие «караберне» были в моде в королевстве Одевания в те мрачные времена, что в его истории называются Веком Царствования Извращенцев, когда у власти находиласьопозорившая себя и потому преданная проклятию династия. Пауан искренне недоумевал, как король мог осмелиться сделать такой намек. Вероятно, его единственной целью в данном случае было желание как можно сильнее смутить придворных, разрушить единство двора.

И разумеется, при виде того смущения, что охватило всех присутствующих, при виде той тревоги и неловкости, что мелькали во взорах, можно было смело утверждать, что цель была достигнута (если цель была действительно такова, как предположил Пауан). Но король не обращал внимания на вызванное его нарядом смятение, он продолжал медленно двигаться вперед, как ни в чем не бывало приветствуя собравшихся легкой улыбкой, которой ему полагалось их приветствовать в соответствии с протоколом; казалось, его ни в малейшей мере не огорчала и вообще никак не задевала повисшая в воздухе тревожная тишина, нарушавшаяся лишь почти неслышным перешептыванием. Однако улыбка короля становилась все более и более вымученной по мере того, как он продвигался по галерее; по его виду легко можно было догадаться, что ему требовались огромные усилия для того, чтобы удерживать свое тело в вертикальном положении, да и вообще просто для того, чтобы не запутаться в складках своего одеяния и не упасть. Да, воистину для того, чтобы проделать свой путь, королю нужна была недюжинная сила воли и невиданная энергия. Видя все его потуги и лицо, превратившееся в застывшую маску с неким подобием улыбки, я с тоской и даже с ужасом задавался вопросом, что будет, если королю не удастся дойти до конца большой галереи. Правда, особенно этого можно было не опасаться, потому что королю, насколько я понял, было бы трудно поступить иначе, ибо, учитывая огромный вес полотнищ тканей, превращенных в то, что я про себя назвал шляпой, за неимением другого слова, и поддерживаемых многочисленными помощниками, король мог наклонять голову и посылать своим подданным особенно милостивые улыбки только в мгновения, заранее оговоренные; все это требовало от всех участвовавших в этой церемонии полнейшей согласованности в движениях, в том числе как от короля, так и от тех невидимых его помощников, что прятались под складками его одеяния. Кстати, в самом начале торжественного шествия Пауан тронул меня за рукав и без слов указал мне пальцем на некое подобие балкона над галереей, нависавшего над ней в том месте, куда и должен был прибыть король в конце пути: там находился некий персонаж, который при помощи палочек и взмахов рук управлял всем этим театральным действом. Должен сказать, что шествие сопровождалось звуками торжественной музыки, немного странной, слишком уж разноголосой для моего слуха, но очень сложной и изысканной, которую исполнял оркестр, тоже разместившийся на балконе над галереей, но только с противоположной стороны, то есть над тем местом, откуда король начал шествие. Сначала я даже не заметил музыкантов, но Пауан указал мне на них пальцем, и я увидел, что над краем балюстрады торчат раструбы морских горнов. Кроме того, для большей слаженности в движениях всех участников этого действа с обеих сторон ковра, по которому шествовал король, были уложены две дорожки, по которым могли передвигаться помощники, для того, чтобы передавать распоряжения главного церемониймейстера всем участникам, например, карлику, поддерживавшему шляпу; кстати, я с самого начала дивился тому, что взор этого крохотного человечка был постоянно устремлен вверх; как оказалось, он не сводил глаз с рук «дирижера движения».

Я сказал, что король улыбался, но вообще-то я, пожалуй, лишь мог предположить, что на его лице играла улыбка, потому что с уверенностью утверждать это было весьма затруднительно, так как его лицо, скрытое складками шарфа, подпираемое плоеным воротником и покрытое тенью от шляпы, едва-едва было видно; к тому же галерея освещена была весьма плохо, так что я даже высказал свое удивление по сему поводу, как только мы заняли свои места, но Пауан объяснил мне, что сей полумрак был необходим для того, чтобы в определенный момент был дан боковой или задний свет, очень яркий, и в лучах этого света заиграли бы необычайными красками некоторые ткани, и чтобы присутствующие по достоинству оценили бы эти ткани, отливающие всеми цветами радуги. На самом деле единственная часть королевского тела, которая была открыта взорам присутствующих в соответствии с общепринятыми правилами – что казалось им само собой разумеющимся, – было то место, где у каждого человека находится пупок, но у короля, опять-таки само собой разумеется, пупка не было; кстати, это место и было обнажено именно для того, чтобы это показать, потому что монарх, как было известно в королевстве Одевания всем и каждому, не был рожден земной женщиной, а вел свой род прямиком от богов-небожителей.

Почему король выставил на всеобщее обозрение столь вызывающий наряд? Наконец-то языки развязались, и вокруг меня со всех сторон так и сыпались комментарии на эту тему, хотя, с другой стороны, многие из придворных признавались в том, что степень их изумления такова, что они практически и рта не могут раскрыть и пока вынуждены хранить молчание.

Разумеется, каждый из них прекрасно помнил незыблемое правило, суть которого заключалась в том, что роль монарха в обществе как раз и состояла в том, что он должен был ежегодно выставлять на всеобщее обозрение и на общий суд одеяние, еще более поразительное в своей вычурности и причудливости, чем год назад. Все ежедневные аудиенции, на которых король появлялся всякий раз в новых нарядах, должны были служить своеобразными репетициями Великой Королевской Выставки, но, разумеется, здесь имелись свои подводные камни и противоречия, так как вопрос был уж больно тонок, так сказать, деликатен, потому что на этих «репетициях» следовало указать на некую тенденцию развития моды, и в то же время действовать крайне осторожно, подготавливая сюрприз. Так как этот процесс проходил уже в течение многих столетий на протяжении жизни многих и многих поколений одеванцев, советникам приходилось совершать чудеса, изощряясь в выдумках, чтобы достичь успеха. Должен заметить, что именно к этому и сводилась роль монарха и его кабинета министров, а в остальном страна находилась во власти различных противоборствующих групп заговорщиков, лиг мятежников и местных феодалов, чувствовавших себя в своих провинциях настоящими владыками и занимавшихся бог весть чем, вплоть до откровенных грабежей и разбоя; надобно заметить, что единственным фактором, способствовавшим сохранению единства страны, как раз и была общая для всех одеванцев страсть, питаемая к искусству одевания, и фактор этот действовал до тех пор, пока королю удавалось убедить своих подданных в том, что никто не сможет достичь таких вершин, как он, что никто не сможет не только превзойти его, но даже с ним сравниться. Итак, высказывались предположения о том, что, желая вводить всяческие новшества, а в особенности из-за желания вводить их быстро, даже слишком быстро, кабинет министров, внезапно оказавшись в безвыходном положении из-за отсутствия новых идей, был вынужден вместо того, чтобы немедленно подать в отставку (что повлекло бы за собой немедленное позорное низложение короля), заставить монарха (или уговорить) надеть это уморительно-нелепое одеяние, нарушившее все правила хорошего вкуса. С другой стороны, некоторые наиболее смелые и наиболее склонные к дерзновенному полету мысли придворные со множеством осторожных оговорок высказывали предположение, что если как следует подумать, то, быть может, поведением короля надо было бы восхищаться, ибо оно преисполнено дерзновенной отваги и в нем ощущается веяние истинного гения; они говорили, правда, прибегая киносказаниям и к витиеватым фигурам красноречия, что монарх не виноват в том, что его подданные, а в особенности его приближенные из числа придворных, столь необразованны, столь мало просвещенны, что не способны угадать и оценить тонкие намеки на тенденции развития моды, скрытые в его одеянии; они высказывали предположения, что, быть может, через несколько лет, а возможно, что и через несколько столетий, гениальность монарха, столь смело выказанная им сегодня и непонятая его подданными, будет признана повсеместно и принесет славу не только ему, но и всей стране, несмотря на то что нам, его современникам, очень трудно оценить его гений по достоинству по той причине, что мы закоснели в своих представлениях о правилах хорошего вкуса, а его одеяние намного опередило наше время, нарушило все установленные на сегодняшний день правила и противоречит всем эстетическим нормам.

Так как я горел желанием узнать обо всем как можно больше и засыпал Пауана вопросами, мой друг-камергер попытался объяснить мне так, чтобы я понял, в чем именно одеяние короля противоречило современным канонам элегантности и хорошего вкуса, которые оно, это одеяние, буквально уничтожало, стирало в порошок, превращало в пыль. Разумеется, Пауан отметил, что в.одеянии короля было множество деталей, которые можно было бы назвать «перегибами» и «пародийными аллюзиями», содержавшими пародийные намеки на одеяния, бывшие в моде в стародавние времена, в период правления династий, память о правлении которых уже канула в реку забвения Лету; Пауан говорил мне, что таких намеков было действительно бесчисленное количество, и даже искушенный взгляд знатока мог с трудом их распознать, настолько они были тонки. К тому же Пауан полагал, что подметил в одеянии короля странное и совершенно необъяснимое смешение (или, если угодно, чередование) таких несочетающихся принципов создания предметов одежды, как простое наложение швов и драпировка при помощи наложения множества складок. Однако не в этом, по словам Пауана, была суть проблемы. Прежде всего одеяние короля, при всем его не подлежащем сомнению богатстве проявленной фантазии, нарушало совершенно незыблемое до сей поры правило, на которое никто никогда не осмеливался покушаться, правило, гласившее, что все банты и узлы в местах соединения различных частей одеяния должны различаться по виду и форме таким образом, чтобы ни один из них не повторялся дважды и чтобы королевское одеяние могло быть и должно было быть описано с точки зрения двух основных параметров: с точки зрения употребленных при его создании тканей и примененных бантов и узлов, и только уже после этого следовало приступать к описанию цветовой гаммы, швов, орнаментов, украшений, отделки и складок. Однако на сей раз Пауан был твердо уверен в том, что два очень сложных узла, именуемых на местном языке «жиголонами», при помощи которых к одеянию крепилась шедшая наискось «сампла», были одинаковы, как братья-близнецы, правда, Пауан признавал, что способ завязывания узлов, как ему казалось, был ранее неизвестен, но для того, чтобы вынести окончательное суждение, моему собеседнику нужно было бы внимательно рассмотреть узлы вблизи и даже развязать их, что было, само собой разумеется, в данный момент невозможно. Что же касается «самплы», то могу сказать, что представляла она собой большой кусок ткани, натянутый наискось от плеча к бедру; для этой цели, как мне объяснили, чаще всего использовалась парча; у «самплы» имелись многочисленные шнурки и шнурочки, и на них крепились все остальные видимые части одежды, а «сампла» как бы составляла сердцевину, ядро и даже «душу» одеяния, по крайней мере так говорили одеванцы.

В одеянии короля имелось великое множество других странностей, и по мере того, как Пауан мне их описывал как истинный виртуоз красноречия и как величайший знаток всех граней культуры одевания – о чем я не имел возможности судить, не являясь в этой области знатоком, но о чем, разумеется, могли судить все присутствующие, – вокруг нас все теснее смыкались ряды придворных. Должен заметить, что вообще при дворе всякий признавал высочайшую осведомленность Пауана в предмете обсуждения, то есть в искусстве или культуре одевания, я не раз слышал, что именно благодаря своим обширнейшим познаниям он и получил свою должность камергера, так как происхождения он был весьма, как там говорили, «скромного», чтобы не сказать – «низкого». Итак, Пауан делал удивительные сопоставления, сравнивая ту или иную деталь наряда короля с некоторыми деталями одеяний его предков, не имевшими на первый взгляд между собой вроде бы ничего общего, более того, Пауан указывал на нечто еще более поразительное, а именно на то, что в новом платье короля, по его мнению, содержались некие аналогии с деталями одеяния одного из узурпаторов королевской власти, одного из представителей той самой проклятой династии, что была покрыта несмываемым позором во время Великой Королевской Выставки, дату проведения которой Пауан мог указать абсолютно точно. Он был столь красноречив и убедителен, что вокруг нас уже наблюдалось заметное скопление народа, и я бы даже сказал, что некоторые из присутствующих, казалось, в гораздо большей степени интересовались комментариями Пауана, чем обращали внимание на новый костюм короля, что само по себе могло быть воспринято как кощунство, как святотатство. Но не свидетельствовал ли сей факт о том, что сам костюм был весьма и весьма несовершенен, если внимание придворных, как бы даже против их воли, отвращалось от него? По крайней мере повод так думать определенно имелся. Однако комментарии Пауана были столь цветисты и блестящи, что постепенно причиной царившей на галерее тишины, как мне казалось, стало не оцепенение, в которое были повержены все придворные из-за странного одеяния короля, а слова моего друга, приковавшие к нему всеобщее внимание. Тишина стояла такая, что король мог бы вообразить, если дал бы себе труд подумать и если бы у него нашлось на это время, что его наряд произвел необыкновенный эффект и встретил величайшее одобрение, что он не шокировал присутствующих, а пленил их; но, разумеется, король не имел возможности размышлять над какими бы то ни было проблемами, ибо его внимание было сосредоточено на том, чтобы чинно и важно следовать по середине ковра, устилавшего галерею, и ни в коем случае не нарушить хрупкой структуры своего костюма. Кстати, именно благодаря пылкому красноречию Пауана изумление и оцепенение, охватившие придворных при появлении короля (если не сказать больше, ибо оцепенение было столь велико, что вот-вот грозило перерасти в возмущение, которое могло положить начало бунту), постепенно уступали место другим чувствам, а именно чувствам восторга и восхищения.

Пауан утверждал, что поступок государя был, несомненно, проявлением силы воли и свободомыслия. По его мнению, главный наряд года было хорошо продуман и явился плодом долгих и трудных размышлений, быть может, король трудился над ним по ночам уже давно, не один год и даже не одно пятилетие; в любом случае новое платье короля, по мнению камергера, не было скороспелым плодом поспешной импровизации, и в тайну замыслов монарха были уже давно посвящены все костюмерши, швеи и примерщицы. Потребовались годы и годы на то, чтобы довести до совершенства новые способы вязания узлов, чтобы выбрать редчайшие виды тканей вроде тончайшего крепдешина или тяжелого бархата, потребовались годы и годы на то, чтобы изобрести новые способы ткачества, опробовать их и создать новые ткани или заказать невиданные ткани в дальних странах, где их производили; а еще сколько времени потребовалось для того, чтобы решить, каковы должны быть фалды и как по-новому следует закладывать складки, чтобы усовершенствовать способ кроя тканей… И однако же, несмотря на то что над королевским гардеробом трудились сотни людей, оттуда не просочились никакие слухи! Больше того, на ежедневных церемониях король ограничивался незначительными новациями, хитроумными, изощренными, но такими, чтобы их новизна не казалась слишком уж ошеломляющей, он ограничивался изменениями едва заметными, которые многие считали не стоящими внимания. Пауан также сказал, что, кроме этого экстравагантного, необычайного одеяния, единственное нарушение, что он усмотрел по отношению к протоколу, состояло в том, что король уже на четверть часа отставал от «расписания» прохождения по галерее. Кстати, стоявшие позади меня, по-видимому, весьма осведомленные особы сообщали тем, кто желал их выслушать, что с шести часов утра в королевском дворце царило необычайное оживление, в особенности же сильное возбуждение царило в тех покоях, где суетился и жужжал огромный рой костюмеров. По их мнению, то, что удалось за столь короткое время облачить короля в наряд столь невиданной сложности, было настоящим чудом даже для– монарха со всей его многочисленной челядью.

Я видел, что вскоре церемония должна закончиться, король, вероятно, вернется в свои апартаменты и там предпримет невероятные усилия для того, чтобы справиться с тяжелейшей задачей: снять с себя свое новое одеяние. Было видно, что король уже доведен до изнеможения, потому что крупные капли пота покрывали его чело и сползали по щекам, его левая рука, лежавшая на встречной складке, чтобы эта самая складка выглядела безупречной, побелела от напряжения, настолько ткань была плотной, тяжелой и непокорной, хотя можно было предположить по легким движениям, угадывавшимся под тканью, что там внутри находится человек, быть может, настоящий колосс, стоящий на коленях на доске на колесиках и помогающий королю поддерживать складку в должном положении. Подтверждал предположение о наличии помощников под фалдами, складками и воланами одеяния тот факт, что, несмотря на полумрак, царивший в нижней части галереи, на высоте полуметра от пола все же можно было заметить множество веревок, протянутых вдоль галереи и предназначенных для того, чтобы тянуть на них помощников короля, служивших ему опорой. Мне даже показалось, что две из этих веревок, если судить по их судорожным подергиваниям, совпадавшим по ритму с шажочками короля, служили для того, чтобы попеременно тянуть его за ноги, помогая ему двигаться, ибо, вероятно, тяжесть различных частей его одеяния, облекавших его тело, была столь велика, что сделала бы его задачу без этой помощи просто невыполнимой; должен признаться, что сей факт поразил мое воображение именно тогда, когда даже такой тупица, как я, осознал, что даже наделенный недюжинной силой атлет, «заточенный» в сложнейшую по структуре «упаковку» из тканей и украшений, составлявших одеяние короля, не смог бы удержаться на ногах без посторонней помощи, что он непременно бы рухнул и почти тотчас бы погиб, задохнувшись под грудой материи. Ну а передвигаться с такой тяжестью на плечах было и вовсе невозможно без посторонней помощи! Но даже при наличии множества помощников монарху было невероятно тяжело идти. Это было заметно хотя бы по тому, что он спотыкался и покачивался, походка его от предпринимаемых усилий была нетвердой. Уж не переоценил ли он свои силы? Не вообразил ли он себя невиданным силачом, настоящим Геркулесом, когда, руководствуясь своим пылким воображением гения, задумывал свое одеяние? И удастся ли ему выдержать это испытание до конца? Королю оставалось преодолеть всего несколько метров, но каждый из присутствующих видел, что он вот-вот рухнет на пол и так и останется лежать в совершенном изнеможении. Тонкая кайма «самплы» изысканного цвета спелой сливы уже слегка подрагивала, и это подрагивание, бывшее весьма дурным знаком, было тем более заметно, что «сампла», шедшая наискось от плеча к бедру, была пришита под таким углом и с таким расчетом, чтобы можно было по достоинству оценить богатство оттенков переливчатой муаровой ткани. Все придворные затаили дыхание, преисполненные одновременно крайне противоречивыми чувствами восхищения мужеством монарха и страхом от ожидания его возможного падения. Многие опасались, что он сейчас упадет, обессиленный, раздавленный, быть может, полузадушенный или даже совсем задохнувшийся под горой, нет, под лавиной из тканей, в которую превратится его одеяние, и будет погребен под нагромождением складок, фестонов, воланов, рюшей, бантов, лент, кружев, километров тесьмы и сутажа, килограммов украшений. Теперь над большой галереей опять воцарилась почти абсолютная тишина, не было слышно ни звука, кроме шелеста и шороха тканей королевского одеяния; музыка смолкла, вероятно, каждый из придворных в этот миг хотел бы устремиться на помощь своему монарху, чтобы поддержать его, послужить ему дополнительной опорой, но совершенно очевидно, это было невозможно. Что до меня, то я в этот миг крепко вцепился правой рукой в полу своего бесценного жилета из шерсти фландрина, как я это делал всегда в минуты большого душевного волнения.

Наконец король сделал последние шаги, вошел под свод царских врат и скрылся из виду, потому что за его спиной тотчас же упали тяжелые портьеры. И вот тогда присутствующие разразились настоящей бурей оваций – монарх победил! Затем придворные медленно разошлись, еще пребывая под впечатлением от представленного на суд общества королевского облачения, обсуждая различные детали этого одеяния, которое, сказать по правде, могло быть объектом бесчисленных дискуссий. Замечания, высказанные Пауаном, привлекали наибольшее внимание, а он без устали продолжал воспевать истинную гениальность, проявленную королем при создании этого шедевра, а также проявленную сегодня храбрость. Именно гениальностью короля объяснялся тот факт, что демонстрируемые в последнее время на ежедневных аудиенциях костюмы короля приводили всех в уныние, это было сделано специально, чтобы ввести всех в заблуждение, потому что их незамысловатость, являвшаяся якобы следствием истощения фантазии, на самом деле была обманчива, ведь в действительности король уже очень давно готовился нанести мощнейший удар, и невыразительность, если не сказать посредственность предыдущих одеяний, представленных на суд двора, преследовала вполне определенную цель: увеличить во много раз силу подготовленной и осуществленной королем революции в сфере искусства одевания!

Затем мы с Пауаном вернулись домой, с трудом обходя на улицах огромные грязные лужи, так как, пока король демонстрировал сноси новый наряд, прошел сильный дождь. Однако Пауан всю дорогу хранил молчание; я подметил, что, как только мы раскланялись с последним из придворных, Пауан помрачнел. Должен признаться, никогда прежде я не видел его столь угрюмым и озабоченным. Он не произносил ни слова, и это меня несказанно удивило, в особенности при сравнении с той общительностью и восторженностью, что он проявлял совсем недавно. Причин такого состояния духа я не понимал.

Мой друг продолжал пребывать в тоске и печали на протяжении многих дней, но сколько я ни досаждал ему расспросами, он упорно хранил молчание.

Вскоре в местной печати появились разнообразные и многочисленные статьи, содержавшие суждения о новом королевском наряде, и я не пропустил ни одной из них, чтобы при чтении совершенствоваться в столь изысканном и многотрудном искусстве одевания. Эти письменные отзывы открыли мне глаза на многое из того, о чем Пауан в своих комментариях либо совсем умолчал, либо высказался очень тонкими намеками, желая кое-что оставить в тени, а быть может, и просто из-за нехватки времени, но вовсе не из-за незнания и недопонимания, в этом я абсолютно уверен. Итак, один из комментаторов пытался объяснить, что основная проблема «ложного караберне» и его крайне оригинального, если не сказать экстравагантного расположения, по его мнению, не могла быть осмыслена и постигнута, если не иметь в виду (по его выражению «не держать в голове») то обстоятельство, что существует определенная внешняя схожесть между «караберне» и «гарабреной», схожесть мнимая, кажущаяся, но приводящая к тому, что многие любители, недостаточно сведущие в тонкостях и секретах искусства одевания, путают эти два вида украшений, тем более что в стародавние времена существовало два вида «гарабрены»: правосторонняя и левосторонняя, из которых именно последняя имела наибольшее сходство с «караберне». По мнению комментатора, было совершенно очевидно, что украшение, похожее на «караберне», которому отдал предпочтение король, как раз и было создано в расчете на это сходство, но речь-то на самом деле шла не о настоящем «караберне», а о некоем скрещивании вышедшего из моды, почти объявленного вне закона «караберне» и старинной левосторонней «гарабрены»; из этих же заметок знатока я узнал, что тайна создания «гарабрены» (украшения, обязанного названием своему изобретателю, знаменитому модельеру, чье имя стало в истории искусства одевания настоящей легендой) была утрачена, разгадку ее очень долго и тщетно искали, и вот теперь нынешний монарх сумел в конце концов вернуть ей былой блеск и былую славу, правда, путем хитроумного «иносказания», преисполненного тончайшей иронии.

Но настало мне время покинуть эту страну, и я стал готовиться к отъезду, то есть я предпринял некоторые усилия, чтобы найти караван, которому предстояло пересечь пустыню в обратном направлении, и отправился на переговоры с купцами, чтобы обговорить условия моего путешествия вместе с ними. В королевстве Одевания мне не на что было надеяться в смысле карьеры, потому что для того, чтобы там преуспеть, как я понял из прочитанных книг, надо было иметь обширнейшие познания в области умения одеваться, которые я не мог бы приобрести и за многие годы, потому что подобных высот невозможно было достичь, если не купаться в море искусства одевания и не погружаться в его воды с головой с самого раннего детства.

Итак, однажды утром я собрался распрощаться с моим другом Пауаном, и вот тогда-то и состоялась наша последняя беседа. Я начал с того, что постарался высказать ему, сколь возвышенное чувство трепетного восхищения я теперь питаю к искусству одевания, а также поведал ему, как глубоко благодаря его бесценным комментариям и благодаря прочитанным мной суждениям других ценителей этого искусства я проникся мыслью, что король, создав увиденный мной новый наряд, удостоился чести встать в один ряд с самыми великими и прославленными мастерами в истории королевства Одевания и что с сего дня в этой стране начиналась новая эпоха, которая будет отличаться невиданной роскошью и пышностью одеяний и неслыханной изобретательностью их творцов.

«Ах, дорогой друг! – отвечал он мне. – Увы, нам пришло время расстаться, потому что вы должны уехать. Спасибо вам на добром слове, но увы… Ах, как бы я хотел, чтобы вы оказались провидцем, чтобы вы были правы! К моему великому горю, я должен вас разочаровать, должен вывести вас из заблуждения… К несчастью, искусство одевания в нашей стране пришло не к невиданному расцвету, а к невиданному упадку, и я опасаюсь, что вскоре у нас могут произойти некие события, которые будут иметь весьма серьезные, если не сказать печальные последствия. Я много думал и многое осмыслил после того злосчастного дня, когда взял вас с собой на Великую Королевскую Выставку. Среди придворных зреет недовольство, ходят всякие дурные слухи и кривотолки, но глухой ропот хоть уже и слышен, но все же еще сдерживается, потому что все многочисленные знатоки искусства одевания, в том числе и я, ваш покорный слуга, делают вид, что испытывают восторг от богатства фантазии и от гармонии королевского одеяния, но все эти восторги показные и поддерживаются лживыми доводами, от коих при желании легко можно не оставить камня на камне. В действительности же дела с каждым днем обстоят все хуже. Вы были свидетелем того, с каким пылом я защищал перед всеми придворными новое платье короля. Но делал я это по обязанности, я был неискренен, я лгал, лгал для того, чтобы предотвратить всплеск всеобщего возмущения, предотвратить бунт… Ведь никогда, никогда прежде одеяние короля не отличалось такой бедностью… Как бы вам подоходчивее объяснить… таким отсутствием даже не почтения к традициям и правилам, а просто отсутствием знаний. Короче говоря, отсутствием культуры одевания! На самом деле придворные были удручены и подавлены видом королевского платья, потому что никто и никогда еще не видел _; чтобы король был так плохо одет! Но следует сказать, что придворные по большей части столь невежественны, что мне не стоило большого труда заставить их переменить свое мнение, направить их мысли в нужное мне русло, мне даже удалось убедить всех строгих ценителей и знатоков, чьи суждения, опубликованные в печати, вы читали, в том, что необходимо последовать моему примеру, чтобы попытаться предотвратить, а вернее, отсрочить народные волнения, которые станут следствием всеобщего возмущения и брожения в умах. Вы помните, что я говорил, когда давал свои истолкования новизны королевского облачения? Я без устали превозносил до небес гений короля, позволивший ему соединить в костюме две, казалось бы, совершенно несочетающиеся детали, такие, как нижняя «биструлья» (которую обычно можно видеть лишь на легком летнем костюме) и «иверне» (которое вообще-то является принадлежностью верхней зимней одежды); я расточал витиеватые похвалы в адрес богатейшего воображения монарха, чье вдохновение заставило для пущей таинственности наполовину скрыть эти две детали воланом, обшитым кантом, да еще и сделать так, чтобы этот волан смотрелся как некое продолжение двойного «жиголона». На самом же деле при первом же взгляде на новое одеяние короля я поразился убогости его фантазии, потому что «находка», которую я так превозносил, в действительности была далеко не столь удачной, как это следовало из моих слов, преисполненных неумеренных лживых восторгов, ибо эта «биструлья» была всего-навсего лишь видом обычного трапизонда, только повернутого наоборот, в обратную сторону, и словно отраженного в зеркале! Но должен сообщить вам, дорогой друг, что именно подобная непростительная ошибка, которую все сочли настоящим нарушением правил хорошего вкуса, была совершена последним королем той проклятой династии, что правила страной в постыдную Эпоху Извращенцев, она стала причиной его падения, хотя и до него представители его династии много раз нарушали правила и покушались на традиции и устои искусства одевания.

Но чаша народного терпения переполнилась именно в тот момент, и он должен быть наказан за грехи своих предшественников, ибо на него указали как на главного преступника и виновника всех несчастий. Точно так же обстояли дела и по всем прочим деталям королевского одеяния, которые я вам расписывал с таким усердием и по поводу которых расточал столь неумеренные восторги, стараясь изо всех сил скрыть от вас и от окружающих свое разочарование и глубокое отвращение. На самом же деле мне не составило бы никакого труда в тот момент показать и доказать, что король из-за недостатка фантазии и из-за отсутствия вдохновения извлек на свет божий свои старые наряды и на их основе кое-как соорудил нелепый костюм, достойный клоуна, какого-нибудь Арлекина, попытавшись скрыть очевидное его убожество тем, что где-то ткани были нашиты обратной, изнаночной стороной, где-то были использованы грубые, бросающиеся в глаза швы, где-то гладкий креп был заменен дрогетом, то есть тканью с рисунком, а ратин – драпом, где-то из расшитого серебряными нитями бархата эти нити были выдернуты для того, чтобы заставить всех забыть о том, что эту ткань уже однажды использовали… и так далее, и тому подобное, без конца, без конца… Я мог бы разобрать его по косточкам, исследовать вдоль и поперек, разнести в пух и прах, но зачем? Разумеется, вам это трудно понять… Да, постичь, почему я, человек, чье суждение в сфере искусства одевания в нашем королевстве почитается наиболее верным, прибег к столь низкой лжи, иноземцу очень трудно, потому что это вообще выше человеческого понимания… Ах, друг, дорогой друг мой! Истина, ужасная истина состоит в том, что королю действительно больше нечего надеть! О, конечно, королевские склады, как и всегда, забиты редкими драгоценными тканями. Увы, это не имеет никакого значения! Ведь король облачается вовсе не в ткани, а в новые идеи, и основу основ его одеяния составляют не бархат и не шелка, а вдохновение, изобретательность, выдумка, побуждающая к дальнейшему созидательному творчеству, и, не побоюсь этого слова, гениальность. Но в ходе последней Великой Королевской Выставки стало очевидно, что у короля нет больше ни того, ни другого, ни третьего и что он всего лишь делает жалкие попытки замаскировать нелепые находки, сведения о которых он черпает в энциклопедиях, он тщится выдать в качестве своих новых идей идеи, преданные забвению по той причине, что они отвратительны в своей убогости! Иными словами, король – просто голый! Итак, дорогой друг, уезжайте скорее, бегите, спасайтесь! Надеюсь, вам удастся уехать до того, как грянет гром, когда истина станет слишком очевидной и когда разъяренная чернь бросится на штурм дворца. Не дожидайтесь, когда выступит в путь караван, с которым вы хотите совершить переход через пустыню, ибо, боюсь, будет уже поздно! Бегите один, лучше ночью, незаметно, чтобы ваше исчезновение не посеяло тревоги, и не направляйтесь в сторону пустыни, а держите путь в горы, где в лесах вы без труда найдете себе пропитание. Что касается меня, то я не могу бежать, ибо мой долг состоит в том, чтобы оставаться около нашего монарха до последнего, что бы ни случилось. Но в одном я уверен абсолютно твердо: это конец королевства Одевания, и как бы ни сложились обстоятельства, я проживу не дольше короля!»

Сия исповедь настолько потрясла меня, что я стал даже рассматривать возможность остаться, чтобы как-то помочь Пауану в час испытаний. Быть может, я был не прав, возможно, я допустил ужасную ошибку, когда все же поддался на его уговоры и мольбы покинуть страну; как бы там ни было, весь остаток жизни в моей душе будет кровоточить открытая рана, образовавшаяся там после бегства, и до конца дней моих я буду горько сожалеть о содеянном.

Итак, обливаясь слезами, я простился с Пауаном, собрал спои жалкие пожитки и бежал из столицы среди ночи. Когда после утомительного блуждания по горным склонам я добрался до перевала, за которым начинались владения Королевства Где, я в последний раз обернулся и посмотрел на восток, туда, где лежала столица королевства Одевания. Судорожно сжимая полу своего драгоценного, своего несравненною жилета из шерсти фландрина, я всматривался вдаль, и моему взору предстала следующая незабываемая картина: над горизонтом словно пылало гигантское пламя, несомненно, то было пламя занимающейся зари, а над самой линией горизонта неподвижно висела черная грозовая туча – огромная, страшная.

II У амазонок

…и что сей прекрасный государь по природе и сущности своей представлял собой смесь лжи и небылиц.

Пьетро Буратти, «Элефантеида», 1819

С тяжким сердцем я продолжил путешествие, и мои странствия привели меня во многие края и страны, поразившие мое воображение причудливостью нравов и обычаев. Однажды со мной приключилось нечто такое, что я чуть не умер со стыда: когда я спал, укрывшись от дождя под выступом скалы, каким-то воришкам удалось похитить мой несравненный, мой драгоценный жилет из шерсти фландрина вместе со всеми моими деньгами. Об утрате денег я сожалел, но убивался вообще-то не слишком, ибо что такое деньги? Это, если так можно выразиться, своеобразная визитная карточка, впрочем, весьма сомнительная и ненадежная… Но какя смогу вернуться на родину без моего чудесного жилета? Меня охватило горькое чувство сожаления и раскаяния, так как я счел, что меня жестоко покарала судьба за то, что я не подарил его Пауану… Быть может, он в свой черед преподнес бы его в дар королю, и тот благодаря моему жилету сумел бы восстановить порядок в своем королевстве?… О, мне не было никакого дела до короля, он меня вовсе не интересовал, я беспокоился только о спасении и благополучии моего друга Пауана… Но как бы там ни было, сожалеть теперь о сделанном или несделанном было слишком поздно, и все угрызения совести и упреки, обращенные к самому себе, были бесполезны, и мне теперь оставалось лишь скитаться по свету. И я вновь пустился в странствия, я долго-долго влачил свое жалкое и грешное тело по городам и весям, гораздо менее отличным друг от друга, чем принято считать и чем утверждают путешественники, и вот тогда в конце концов я оказался на границе страны амазонок.

Местность, окружающая страну амазонок, чрезвычайно дикая, туда изредка отваживаются забредать лишь некоторые самые отчаянные охотники, не боящиеся набегов этих свирепых воительниц, но таковых очень немного. Конечно, случаются такие набеги лишь изредка, потому что амазонкам надо преодолеть реку, что само по себе является делом нелегким; да, разумеется, амазонки могли бы преодолевать это препятствие на лошадях, ведь лошади великолепно плавают, но после такого разбойничьего набега лошадям, кроме награбленного, пришлось бы везти еще и пленников, на что они оказались не способны. Сами же амазонки чрезвычайно легки и повергают в изумление своей кажущейся хрупкостью и своим изяществом, притом, что силой, которой они наделены, они превосходят почти всех мужчин, которых без труда одолевают в бою. Однако, несмотря на то, что в последний раз амазонки напали на сопредельные территории уже очень давно и с тех пор сменилось два или три поколения (да и то, возможно, это всего лишь вымысел, легенда), перспектива стать пленником амазонок так страшит охотников, что они по большей части избегают даже приближаться к реке.

В действительности единственные, кто без бахвальства и без ложного стыда может признаться в том, что ведут дела с амазонками и знают их довольно хорошо, это торговцы солью. В стране амазонок соли нет, а надо сказать, что эти воительницы обожают ее до умопомрачения, так что купцов, торгующих солью, принимают там с распростертыми объятиями, как самых дорогих гостей, не причиняя им никакого зла, а напротив, щедро платя им за их товар. Купцы доставляют на спинах мулов соль, добываемую в далеких горах, на берег реки. Когда торговцы говорят, что везут соль на продажу амазонкам, многие люди приходят в ужас, некоторые возмущаются и высказывают желание избить купцов, находятся даже и такие, кто жестоко бьет этих бедолаг, но все же в конце концов большинство из числа людей здравомыслящих понимают, что торговцам надо как-то жить и зарабатывать деньги, даже если они и занимаются столь низким, презренным делом, как торговля солью, к тому же многие говорят себе, что путем этой торговли, вполне вероятно, можно будет понемногу задобрить амазонок, и они постепенно утратят свою свирепость. К тому же торговцы, желая добиться прощения своих соплеменников за то, что ведут дела с амазонками, достаточно хитры и умеют достать и всучить кому следует мелкую монетку или вытащить из мешка и показать ожерелье из тех ожерелий из драгоценных камней, оправленных в медь, что столь искусно делают амазонки и которыми обладать вообще-то могут только торговцы солью. Кстати, купцы никогда не продают эти ожерелья потому, что им запрещено торговать чем бы то ни было, кроме соли. Если же после этого среди окружающих торговцев людей ощущается некоторая враждебность по отношению к ним, то они умеют ее быстро преодолеть, привлекая к себе всеобщее внимание увлекательнейшими историями о нравах и обычаях амазонок и об ужасной участи их пленников. Именно во время рассказов о судьбе пленников купцам сопутствует наибольший успех, и они, зная это, для пущей таинственности понижают голос до шепота, слушатели придвигаются к ним все ближе и ближе, и каждый из тех, кто внимает рассказам купцов, дрожит от страха… Однако, несмотря на испытываемый ужас, все без устали еще и еще раз выслушивают уже многократно слышанные подробные, обстоятельные рассказы о жутких, чрезвычайно изощренных пытках, которым подвергают своих пленников на диво изобретательные по этой части амазонки. Надобно заметить, что рассказы эти никогда никому не надоедают, всякий раз купцов упрашивают рассказывать обо всем, что им известно об амазонках, во всех деталях, и потому постепенно эти рассказы превратились в настоящее искусство; похоже, с течением времени торговцы солью стали почитать своим долгом находить новые, все более точные сравнения, более удачные выражения, а быть может, даже и прибегать к игре воображения, придумывая все более и более волнующие и устрашающие подробности; таким образом, люди, уже слышавшие подобные рассказы много раз, в очередной раз слушают купца внимательно, не испытывая чувства пресыщения, не страдая от скуки, слушают, можно сказать, с наслаждением, как истинные знатоки, отмечая про себя самые незначительные изменения и добавления в повествовании, вплоть до изменения тембра голоса рассказчика в том или ином месте, и восхищаясь самыми смелыми метафорами. Быть может, что-то в этих рассказах купцы и преувеличивали, что-то выдумывали, что было вполне возможно, но как это проверить? Всякий любит увлекательные, захватывающие истории, ведь развлечения в тех краях столь редки, и потому все эти россказни принимались на веру, слушатели не ломали себе попусту голову над их правдоподобием и истинностью, а выслушав все побасенки, отпускали торговцев с миром к реке, отпускали почти с сожалением. Все понимали, что если воспрепятствовать купцам вести торговлю, то амазонки, лишившись источника получения соли, еще, пожалуй, обрушатся на ближайшие городки и деревни, чтобы отомстить…

Итак, вместе с мулами, везущими поклажу, купцы гонят к реке обычно и быков, которых покупают по очень высоким ценам, так как только становится известно, что вот-вот в тех краях появятся купцы, торгующие солью, так тотчас же там цены именно на быков взлетают чуть ли не до небес, правда, приобретают они быков немного и только тех, на которых укажут сами, руководствуясь одними им известными критериями. Обычно торговцы покупают быков у одних и тех же скотоводов, и выбор их бывает очень странен, они не перебегают дорогу обычным покупателям, ибо не покупают животных, привычных к ярму и палке погонщика; быки, на которых уверенно указывают пальцами купцы, не способны тянуть повозку или плуг, а также не годятся они и для употребления их мяса в пищу, ибо оно столь жесткое, что из него невозможно приготовить вкусное рагу. Купцы же упорно хранят молчание относительно причин, заставляющих их делать такой выбор, но скотоводы на подобное положение дел не жалуются, и все остаются довольны.

Я первый проник в тайну торговцев солью, и это вполне естественно, потому что я был первым, кто, кроме них, посетил страну амазонок, разумеется, за исключением тех несчастных, что оказались в их власти в результате позорного пленения, но про них я могу сказать, что они не заслуживают нашего сострадания… Кстати, торговцы солью в самом начале, когда я тольковыразил робкое желание побывать в стране амазонок, приложили немало стараний для того, чтобы отговорить меня от этой затеи, стращая меня, естественно, тем, что амазонки схватят меня и превратят в раба, да к тому же подвергнут тем самым жестоким пыткам, которые торговцы расписывали в таких ярких красках и с таким великим мастерством, но я был твердо уверен в том, что ничего подобного со мной не случится. Но даже если бы со мной и произошло все то, о чем меня предупреждали торговцы, и даже если бы я знал, что так оно все и будет, мне бы это было совершенно безразлично, потому что у меня не было желания жить, потому что я утратил вкус к жизни после того, как трусливо, предательски бросил в беде своего друга Пауана и лишился своего драгоценного, своего незаменимого жилета из шерсти фландрина…

Я должен был оплатить путешествие под защитой торговцев солью, и заплатить очень дорого, ведь торговцы есть торговцы, и для них товаром является все, что можно продать за определенную цену (пусть даже им и не разрешено торговать ничем иным, кроме соли…). Да и кто бы узнал о том, что я им заплатил, что я у них купил право путешествовать вместе с ними, если подразумевалось как само собой разумеющееся то, что я никогда не вернусь из страны амазонок? К тому же разве скотоводы терзались сомнениями и испытывали угрызения совести, продавая торговцам быков, ведь всем было ясно, что торговцы покупали их с определенной целью, вероятнее всего, для перепродажи?

Итак, я узнал, что торговцы солью обычно разбивают лагерь на берегу реки и пускают быков пастись на тучных пастбищах совершенно свободно, даже не охраняя их. Жестокие амазонки никогда не нападали на купцов, ибо им было прекрасно известно, что если они хотя бы однажды сделают это, то купцы прекратят поставлять им соль, драгоценную соль, от которой они получают ни с чем не сравнимое наслаждение, соль, приводящую в восторг, повергающую в исступление… Всякий раз, когда торговцы появляются на берегу реки, чтобы совершить с амазонками торг, они убивают двух-трех быков, которых лично с великим тщанием выбирает главный среди торговцев, а затем развешивают шкуры для просушки на специальной изгороди, сооруженной из толстых ветвей каштанов. В следующий раз (а совершают купцы такие путешествия очень редко, не чаще одного раза в год) высохшие шкуры снимают, и остается их только разрезать и искусно сшить (в этом искусстве мастерицами своего дела являются жены торговцев), а потом наполнить воздухом, что тоже представляется мне делом нелегким; после чего быстро сооружают нечто вроде плота, привязывают к нему надутые бычьи шкуры и на этом своеобразном суденышке переправляются на другой берег реки сами торговцы с товаром, а мулы остаются пастись со спутанными ногами на пастбище, и там за ними приглядывают жены торговцев, которым прекрасно известно, что, если бы их мужья не доставляли амазонкам драгоценную соль, эти свирепые воительницы их бы тотчас же всех перебили, так как амазонки не любят мужчин, но все же сдерживаются и не причиняют им особого вреда хотя бы ради сводящей их с ума соли, что же касается представительниц женского пола, то здесь можно смело утверждать, что один вид женщин, отличающихся от них самих и в их глазах представляющихся существами низшими, едва ли не умственно отсталыми, повторяю, один вид женщин, не принадлежащих к их племени, мог бы привести амазонок в такую дикую ярость, что они бы их всех истребили, не ведая пощады. Вообще-то жены торговцев солью – женщины недоверчивые и ревнивые, но они безропотно соглашаются ждать мужей, отправившихся на другой берег, и вне зависимости от того, верят они или не верят рассказам своих благоверных, ни одной из них ни разу даже в голову не пришло ради призрачной и жалкой надежды развеять некие свои подозрения отправиться за реку, рискуя и своей собственной жизнью, и заработком кормильца большой семьи.

Итак, торговцы переправляются через реку, а на противоположном берегу их уже поджидают сгорающие от нетерпения амазонки, бесстыдно выставившие напоказ из-под коротких лат единственную грудь. О латах же могу сообщить вам, что это единственный предмет одеяния амазонок, и представляют они собой нечто вроде пластины, сплетенной из тонких побегов тростника, но переплетенных столь крепко, что копье со стальным наконечником с трудом пробивает эту «броню». Амазонки быстро перегружают тяжелые мешки с солью в так называемые седельные кобуры своих строптивых лошадей, затем расплачиваются с торговцами золотом, несколько тусклым, но все же достаточно доброкачественным, после чего они, в том случае, если пребывают в хорошем расположении духа, могут добавить к оговоренной плате несколько ожерелий и немного поболтать с торговцами, которых постепенно довольно хорошо изучили. Амазонки рассказывают собеседникам всякие ужасные пикантные истории, ибо они догадываются, сколь падки именно на такие истории торговцы, сколь жадно они им внимают и как хотят они услышать побольше (до такой степени возбуждаясь, что даже соглашаются немного снизить цену на драгоценный товар). Вдоволь наговорившись, амазонки пускают лошадей в галоп и несутся по направлению к своей деревне, издавая на скаку пронзительные крики, а купцы возвращаются на противоположный берег, еще внутренне содрогаясь от ужаса (ибо ни один из них, даже самый смелый и закаленный в опасных путешествиях, не пересекает реку без смутных опасений и дурных предчувствий), но в то же время торговцы приходят от встречи с гордыми амазонками в сильнейшее возбуждение, и люди поговаривают, что у жен торговцев нет никаких оснований сетовать по сему поводу.

Что касается меня, то я сидел тихо-тихо, спрятавшись между двумя мешками с солью, и, конечно же, испытывал некоторый страх в ожидании первого контакта с амазонками, хотя и не подавал виду, что побаиваюсь их. Однако, к великому удивлению торговцев, приготовившихся к тому, что они станут свидетелями моей скорой гибели, как только я ступлю на берег, а быть может, приуготовлявшихся и к чему-то худшему, но в любом случае опасавшихся того, что мое появление вызовет у амазонок взрыв ярости, амазонки, увидев меня, лишь слегка подивились моему внешнему виду и принялись весело смеяться и над моим тщедушным по их понятиям и меркам телом, и над моими голубыми глазами, и над моими светлыми вьющимися волосами, ибо ничего подобного они прежде никогда не видели, так как в тех краях глаза и волосы у всех обитателей черны как агат или смоль. Потом они без тени стыда и смущения проявили чрезвычайный интерес к размерам моего мужского достоинства и дошли в своем бесстыдстве до того, что расстегнули у меня на штанах ширинку, чтобы потрогать член, взвесить его на ладони, и в конце концов, к моему неописуемому стыду и столь же неописуемому ужасу, разразились громким смехом, и все это происходило на глазах у торговцев, смущенных и растерянных, сначала не знавших, как себя вести в подобных обстоятельствах; правда, потом купцы, слегка придя в себя, предпочли последовать примеру амазонок, то есть принялись хохотать во все горло, чем еще больше усугубили мое смущение, которое мне в данной ситуации никоим образом нельзя было выказывать. Конечно, самолюбие мое было уязвлено довольно сильно, и в других обстоятельствах ради защиты своей чести я бы без колебаний рискнул жизнью, но тогда я не мог выказать даже малую толику недовольства, потому что хотел провести несколько дней среди амазонок, а не возвращаться вместе с купцами на противоположный берег. Услышав мою просьбу, амазонки были несказанно удивлены, но после непродолжительного замешательства их предводительница приказала, чтобы мне приготовили циновку под открытым небом, под выступом скалы, и потребовала, чтобы я поклялся не делать ничего против их воли, в особенности же я должен был клятвенно обещать не пытаться проникнуть в их хижины, а также обещать выполнять все их приказы и требования беспрекословно, без пререканий и обсуждений. Предводительница еще раз повторила, что я не должен ни в коем случае пытаться проникнуть в их жилища, ибо туда доступ мужчинам категорически запрещен. Но почему амазонки проявили ко мне такую благосклонность и выказали такое великодушие? Подобный поступок поверг торговцев солью в замешательство, они ничего не понимали и испытывали смешанное чувство недоумения, смущения… даже с некоторой примесью разочарования. Я же как раз именно на такой исход моего предприятия и рассчитывал, основываясь на своих обширных познаниях нравов и обычаев различных племен и народов, ибо я уже немало поскитался по свету и многое повидал. Итак, я был уверен в том, что, сколь бы дикую жестокость ни проявляли амазонки во время своих набегов на земли соседей, они бы ни за что на свете не дали бы даже волосу упасть с моей головы, потому что, по их понятиям, я был их гостем, раз добровольно к ним пожаловал, и они не могли отказать в гостеприимстве тому, кто к ним пришел с миром и кто учтиво попросил у них дозволения провести некоторое время в их владениях. Простодушные купцы могли бы испробовать сей метод на собственном опыте задолго до меня, потому что амазонки не тронули бы никого, кого посчитали бы гостями, но ни один из них об этом не подумал.

Итак, я со вниманием выслушал все распоряжения предводительницы отважных воительниц и обещал не нарушать никаких запретов. Кстати, мне было сказано, что я ни в коем случае не должен пытаться приблизиться к перевалу в самом сердце гор, по которому проходит граница страны амазонок и за которым, по их словам, лежит неведомая им Северная страна.

Сначала амазонки вели себя со мной крайне осторожно, видимо, не особо мне доверяя или не доверяя вовсе, но несколько дней спустя они, казалось, сменили гнев на милость и как будто бы совершенно привыкли к моему присутствию среди них. Страдали ли они от того, что соседи их не понимали и не ценили по достоинству? Вполне вероятно, что страдали. Возможно, именно поэтому каждая из них охотно отвечала на мои расспросы и сообщала мне все, что я желал знать, каждая выказывала готовность мне все показать и рассказать… а быть может, каждая была готова и на нечто большее… как знать? Я очень быстро подружился с некоторыми из них и должен признать, не с самыми безобразными… и иногда мне в голову закрадывались мысли о том, что можно было бы, пожалуй, пойти в наших отношениях несколько дальше, чем просто приятельские или дружеские отношения, ибо в конце концов я привык к их виду, и они даже стали мне нравиться, хотя вид их обезображенных (причем умышленно) правых грудей был мне до последней минуты моего пребывания среди них неприятен и вызывал чувство неловкости.

Вскоре для меня в жизни амазонок не осталось никаких тайн, за исключением разве только той ее части, что являла собой предмет самых оживленных пересудов по всей округе и представлялась соседям амазонок областью постыдной, неприличной, скандальной… Я имею в виду процесс деторождения… Надо признать, что меня ужасно занимал вопрос, каким образом обеспечивали амазонки продолжение рода. Мне было известно, что ответы на этот вопрос, содержавшиеся в россказнях торговцев солью, были столь многочисленны и разнообразны, сколь и невероятны…

Но вскоре в моих отношениях с амазонками произошли разительные перемены. Видимо, никогда еще ни один мужчина, свободный в своих поступках и желаниях (ну, почти свободный), не оставался среди них на столь продолжительный срок. Амазонки никогда прежде не оказывались в подобной ситуации, и такое положение дел неизбежно должно было повлечь и повлекло такие события, которые, быть может, были весьма серьезными для амазонок, но по сравнению с событиями долгой истории рода человеческого были просто пустяками. Скажем прямо (и я вовсе не хочу приписать себе ложные заслуги), что некоторые из воительниц принялись оспаривать друг у друга право пользоваться моим благорасположением и что я нисколько не возражал против такого выражения почтения к моей особе и таких знаков внимания. Я сказал «оспаривать», но это, пожалуй, не слишком подходящее слово, потому что среди амазонок я не заметил никаких проявлений взаимной ревности, а наблюдал лишь сдержанность, скромность, природную гордость и благородство; казалось, амазонки никогда прежде не рассматривали вопрос о возможности возникновения подобных отношений между некоторыми из них и представителем мужского пола, но, обнаружив их существование, они тотчас же объявили мне, что выставляют одно условие: если в результате на свет появится ребенок женского пола, то это несчастное дитя будет предано смерти, так как у них, у амазонок, процесс воспроизводства себе подобных подчиняется точным и строгим правилам, которые ни одна из них не осмелилась бы нарушить ни за что на свете. Именно это обстоятельство и подвигло меня на то, что я чрезвычайно заинтересовался их способом воспроизводства, представлявшимся мне делом крайне таинственным.

Моя близость с амазонками (явление для них совершенно новое и доселе неведомое) вскоре позволила мне задать вопрос, буквально обжигавший мне губы. Итак, я спросил, каким образом осуществляется у них процесс воспроизводства себе подобных. Я нарочно выбрал время, чтобы задать сей вопрос, отбросив всякую стыдливость, и самым подходящим счел один из тех вечеров, когда мы собрались все вместе и я рассказывал амазонкам сказки и легенды своей родины, которые им так нравились, те занимательные истории, в которых речь всегда шла о любви мужчины к женщине, о чем они прежде никогда слыхом не слыхивали. После таких вечерних посиделок я обычно удалялся в свой грот, предназначенный мне в качестве жилища, и вскоре ко мне присоединялась та или другая из воительниц. Почему приходила та или другая? Каким образом они договаривались между собой? Не знаю, но, как бы там ни было, между ними по сему поводу не возникало ни споров, ни ссор. Некоторые приходили по многу раз, другие вовсе не посещали меня, но у меня никогда не было никаких оснований для возражений или сетований (кстати, мне это даже в голову не приходило), ибо меня вполне удовлетворяло, если не сказать больше, это невиданное смешение тел и ласк, это непривычное разнообразие, эти проявления неуверенности и невообразимой доверчивости, а также бесконечное многообразие движений, поз, вздохов и стонов, по которым я постепенно учился в полной темноте отличать одну амазонку от другой.

Так вот, когда я впервые задал столь интересовавший меня вопрос, то в ответ сначала раздались смущенные смешки, а затем воцарилось гнетущее молчание. Тишину нарушила предводительница амазонок (ее имени я не знал, так как амазонки никогда не сообщают своих имен мужчинам и не произносят их вслух в их присутствии). Она сказала примерно следующее, обращаясь к своим соплеменницам: «Мы приняли решение ему все показать и рассказать про нашу жизнь без утайки (я тогда приписал этому выражению смысл, которого оно, быть может, и не имело), ну так мы ему все и покажем. А остальное уж зависит от его ума и сообразительности». Итак, было решено, что на следующий день амазонки раскроют мне тайну, что же они предпринимают для того, чтобы рожать детей.

Рано утром ко мне явилась сама предводительница, чтобы разбудить меня. «Вставай! – со смехом сказала она. – Я сейчас представлю тебе наших так называемых мужей». Она преднамеренно употребила слово из языка торговцев солью, ясно отдавая себе отчет в том, в какое изумление она меня повергнет. Следует заметить, что, общаясь с торговцами, амазонки, наделенные тонким слухом и острым умом, научились понимать их диалект, но сами между собой продолжали изъясняться на том, что ученые мужи именуют «лингва франка», то есть на наречии, в котором перемешаны слова, позаимствованные из разных языков, именно на этом наречии я, по примеру торговцев солью, и общался с амазонками. Но это так, к слову… Предводительница заговорила вновь: «Их называют амазонами. Они дикие и жестокие, вот почему мы держим их в клетках».

Амазоны! Она в первый раз заговорила о них… Итак, старинные легенды не лгали, в них содержалась доля истины!

Амазонки рассказали мне, что амазоны – не люди, не мужчины (по крайней мере по их понятиям не мужчины, в том смысле, в котором сами амазонки считали себя людьми и женщинами); сказать по правде, до того времени, как амазонки начали вести дела с торговцами солью, эти суровые воительницы очень сомневались в том, что на свете вообще могут существовать мужчины (как я понимаю, они хотели сказать «существа противоположного пола, способные к деторождению, но одновременно и наделенные разумом», в отличие от амазонов, их они считали всего лишь дикими животными, которых следовало заставить подчиняться при помощи кнута).

Итак, амазонки привели меня в укромную, неприметную долину, где под надежной охраной жили амазоны. Да, амазонки оказались правы: амазоны выглядели как несчастные дикие животные, уродливые, косматые, всклокоченные, угрюмые, грязные и вонючие, не способные изъясняться связно и внятно; они питались корнями и сырым мясом животных, которых они рвали живьем руками и зубами, не давая себе труда их сначала убить. Амазонки рассказали мне, что они ловят амазонов и сажают в клетки, а затем их надо кое-как наскоро выдрессировать, заставить подчиняться, но делать это следует осторожно, избегая их укусов… к тому же еще приходится терпеть их пронзительные вопли… а ведь еще надо их мыть и брить, надо научить вычесывать вшей из волос… По признанию амазонок, в ходе обучения некоторые из пленников выказывали полную неспособность к этому процессу и непригодность к исполнению в будущем тех «обязанностей», выполнения которых от них ожидали. Другие же выказывали смирение и покорность… Следует сказать, что с течением времени амазонки научились в некотором смысле приручать амазонов, «задабривая» их мимикой, жестами, словами и пищей; я узнал, что послушных амазонов использовали в качестве рабов на полевых работах, к которым воинственные амазонки испытывали отвращение. Не знаю, какова была их дальнейшая участь, но я очень сомневаюсь в том, что их кормили вплоть до естественной смерти…

Спустя девять месяцев амазонки рожали детей. Маленьких девочек встречали с великой радостью, в раннем детстве их ласкали и баловали, а затем воспитывали сурово и строго, ибо жизнь амазонок была нелегкой, очень нелегкой, даже жестокой, и они должны были научиться никогда ни на что не жаловаться и спокойно переносить любые испытания и страдания, но в то же время их окружали любовью и нежностью. Когда же они достигали возраста половой зрелости, их ожидало ужаснейшее испытание, ибо каждой из юных амазонок прижигали правую грудь раскаленным докрасна железом так, что почти ее выжигали, и она должна была терпеть эту пытку молча, не издавая при этом ни единого крика или стона.

Что касается детей мужского пола, рожденных амазонками, то их сразу же после появления на свет забирали у матерей из опасений, как бы они, несмотря на все бытовавшие в племени предрассудки и предубеждения против мужчин, не прониклись чувством материнской любви к своим сыновьям. Каждого мальчика подвергали следующей болезненной процедуре: правое яичко тщательно перетягивали тонкой веревочкой туго-натуго и ждали, когда оно само собой отсохнет и отпадет, невзирая на все пронзительные жалобные крики несчастного малыша; обычно мальчики после такой операции все же оправлялись от болезни, и когда раны затягивались, мальчиков относили к перевалу, где было сооружено некое подобие хижины, и эта жалкая лачуга должна была служить им убежищем от непогоды. Там детей, совершенно голых, несмотря на холод и сильный ветер, укладывали на солому – только самые крепкие и здоровые выживали в таких условиях. Амазонки бросали детей на произвол судьбы и уходили, а через несколько часов после их ухода в хижину являлся дикий, живущий на воле амазон, вероятно, ведомый инстинктом, и забирал тех, кому удалось выжить. Все дело было в том, что за перевалом жили на воле дикие амазоны, в каком количестве – неизвестно; по мнению амазонок, они прозябали в такой жуткой нужде, влачили столь жалкое существование и были столь невежественны, что можно было смело утверждать, что в их сообществе наблюдалось полное отсутствие культуры, так что сами амазонки вполне искренне полагали, что совершают для амазонов большое благодеяние, когда ловят их и уводят к себе в рабство. Амазонки говорили, что только пленение амазонов и содержание их в рабстве могло обеспечить выживание двух племен, по крайней мере так они утверждали…

Как мне сказали, в последнее время число диких амазонов значительно сократилось, племени уже ощутимо не хватало притока свежей крови, и предводительница амазонок опасалась, что в ближайшем будущем амазонов будет не хватать для исполнения той роли, что была им предназначена (или для которой они были предназначены); она признала, кстати, что отчасти в этом были повинны сами амазонки, которые истребляли амазонов, даже не желая того, ибо многие амазоны гибли во время облав.

Клетки, в которых держали амазонов, находились в лесу, в двух-трех часах ходьбы от деревни амазонок. Как мне объяснили, поселили амазонов на приличном расстоянии от деревни для того, чтобы не слышать их воплей, то хриплых, то пронзительных, но одинаково противных; должен сказать, что крики эти были действительно невыносимы, потому что, когда я приблизился к месту, где стояли клетки, мне показалось, что я слышу звуки, издаваемые не то поросятами, не то ослами, не то какими-то неизвестными мне чудовищами. Столь же неприятным, как и их крики, был и внешний вид этих хилых, тщедушных существ, коротконогих, приземистых, казавшихся еще большими уродами по сравнению со стройными амазонками; все они были сутулы, даже горбаты, многие уже были беззубы; у них у всех выдавались вперед тяжелые подбородки, кожа была вся покрыта прыщами, свидетельствовавшими о нездоровье, и еще они были грязны… так грязны, что их запах можно было ощутить задолго до того, как они предстали перед моим взором. Я смог приблизиться к тем жутким конурам, где их держали, только зажав нос и почти не дыша, при виде меня они зарычали и завизжали от страха, ведь они никогда не видели среди амазонок мужчину, и на то были свои причины. Я попытался было их как-то успокоить, используя те немногие слова амазонского языка, которые я выучил; я старался внушить им, что пришел как друг, без дурных намерений, но если они и понимали отчасти этот язык, то воспринимали его лишь как язык, на котором хозяева разговаривают со своими рабами. Итак, самые мирные, спокойные, ласковые слова принимались за оскорбления и брань, самое любезное и дружеское предложение – за приказ, причем отданный в грубой форме и сопровождаемый грозным окриком. Я тогда испытал к амазонам сильнейшее отвращение, и впоследствии мне было очень нелегко с ними разговаривать, ибо это отвращение я так до конца и не преодолел. Внутренне я кипел от возмущения… Как? С этими жалкими существами, отмеченными печатью вырождения, совокуплялись амазонки, чтобы продолжить свой род, чтобы обеспечить выживание своего племени, представительницы которого столь прекрасны?!

Однако, приложив усилия для преодоления своего предубеждения, я все же принялся объяснять амазонам, кто я такой, откуда прибыл в их края и зачем (надо признать, что проделывал я все это не без значительной доли притворства, так как я говорил, будто прибыл специально для того, чтобы облегчить их участь, что было неправдой, так как прежде я знать не знал об их существовании). Итак, я говорил, что хочу по мере возможности добиться того, чтобы абсурдная ненависть, питаемая ими и амазонками друг к другу, исчезла (после того, как я узнал о существовании амазонов и о жуткой вражде двух племен, мои намерения действительно стали именно таковы, но, сказать по правде, при виде амазонов мои взгляды несколько переменились). Тем не менее я предлагал свою помощь и выражал желание служить посредником в деле примирения двух враждующих сторон.

Хотя вскоре у меня и вошло в привычку посещать амазонов ежедневно (с разрешения предводительницы, разумеется), мне очень быстро надоела эта странная роль в малоприятных переговорах. Все мне было отвратительно в этих существах: их постоянные жалобы, их вздохи и стоны, их нечистоплотность, их слабохарактерность, их безволие. Кроме того, у меня были веские причины опасаться амазонок, которые могли заподозрить меня в потворстве представителям мужского пола, а потому я старался не делать и не говорить ничего такого, что могло бы их прогневить, ведь любая из них могла бы убить меня ударом ребра ладони… или они могли бы заставить меня разделить участь амазонов, что было бы еще хуже во сто крат…

Но пленники амазонок придерживались другого мнения и не понимали меня. «Отомсти за нас! Отомсти! Разве ты не мужчина, как мы?! Или ты – всего лишь жалкий раб амазонок, изменник, предавший свой пол?» – резко бросил мне в лицо однажды один из них, тот, что, казалось, имел на других некоторое влияние и пользовался уважением остальных. Я сделал вид, что то ли глуховат и не расслышал его слов, то ли их не понял, ведь, по сути, я не мог отрицать их справедливость, по крайней мере с точки зрения амазонов.

На следующий день после этого происшествия ко мне в грот явилась собственной персоной предводительница амазонок, никогда прежде этого не делавшая, хотя мне она казалась самой желанной из них и хотя она часто посматривала на меня взглядом, в котором светилось любопытство. После того как мы вместе с ней отдали дань ритуальному обряду, который, вероятно, оправдывал мое присутствие во владениях амазонок, она доверила мне большую тайну, сказав, что вскоре амазонки совершат большой набег на земли, где проживают дикие амазоны. По ее словам, пленников у амазонок было слишком мало, к тому же многие из них уже больны, немощны, стары и бессильны; положение дел усугублялось правилом, в соответствии с которым каждого амазона «употребляли» всего один раз «по соображениям гигиены» (я именно так перевожу употребленные ею выражения, хотя я и не уверен в том, что слова, пришедшие мне на ум, абсолютно точно передают смысл, вложенный в употребленные амазонкой выражения). Теперь же, по словам предводительницы, природа требовала, чтобы амазонки увеличили «поголовье своего стада», потому что многие юные амазонки достигли соответствующего возраста, подверглись пытке по прижиганию груди, а соответственно, были готовы к деторождению.

Все это предводительница амазонок поведала мне вечером, а на следующее утро она сказала своим соплеменницам, что я смогу, если пожелаю, сопровождать их во время набега, что было неслыханной и невиданной честью и знаком наивысшего доверия. Напряжение, явно царившее в рядах амазонок в момент, когда предводительница объявила во всеуслышание весть о намечающемся набеге, тотчас же спало, и я увидел, что многие из них принялись бурно выражать свою радость и впали в непривычное для обычно сдержанных воительниц возбуждение, а некоторые дошли до того, что выпили вина и захмелели, что случалось с амазонками крайне редко.

Взволнованный столь великим доверием и опасаясь последствий грядущего набега, я осмелился приступить к предводительнице амазонок с расспросами. Я спросил, что стало причиной возникновения конфликта между амазонками и амазонами, почему между ними сложились подобные отношения и почему бы не заключить мир, ибо представители двух племен, совершенно очевидно, нуждаются друг в друге для дальнейшего выживания.

«Мы питаем к амазонам всепоглощающую, абсолютную ненависть, мы обречены на нее, и ты вскоре поймешь, что у нас на это есть веские причины, – начала она свой рассказ. – Если бы все зависело только от них, мы бы до сих пор прозябал и у них в рабстве, а быть может, наша участь была бы еще страшней… Амазоны относятся к женщинам как к низшим существам, достойным обладать правом на жизнь только в той мере, в какой они способны доставлять им плотские удовольствия. Я полагаю, что, если бы это было возможно, они предпочли бы находить эти радости плоти в соитии с обезьянами или с ослицами, в любом случае я уверена, что они пробовали это делать. Итак, следствием подобных воззрений на женщин стало заточение наших прародительниц в жалкие лачуги наподобие хлева, их кормили впроголодь и даже не удосуживались обучать их связной речи, вернее, амазоны не хотели учить их говорить на своем языке. Они низвели наших прародительниц до положения и состояния диких зверей, и я прошу тебя поверить в то, что участь, которую мы уготавливаем тем из них, кто во время облав попадает в наши ловушки, в сотню, в тысячу раз лучше той, что они уготовили нашим матерям. Когда у них возникало плотское желание, они являлись в узилище, вооружившись кнутами, хватали одну из несчастных, вытаскивали из лачуги, затем в свое удовольствие «занимались своим делом», нимало не заботясь ни о ее стыдливости, ни о ее человеческой природе. Натешившись вдоволь, они швыряли ее обратно. Когда же несчастная оказывалась беременной, она обретала право на чуть большее внимание и чуть более снисходительное отношение, но делалось это только для того, чтобы ребенок, находившийся в ее чреве, был при рождении наделен хорошим здоровьем. Если на свет появлялся младенец мужского пола, амазоны оставляли его у себя и воспитывали в своем духе, если же появлялась девочка, то ее тотчас же или топили, или душили, в зависимости от того, что в данный момент амазонам казалось наиболее забавным и могло их развлечь.

Но наши матери втайне от амазонов, стремясь действовать так, чтобы те ничего не заметили, начали обучаться их языку, хотя амазоны вообще-то следили за собой и старались не произносить ни слова в их присутствии; те, что научились говорить, стали обучать своих сестер-соплеменниц. Женщины тщательно следили за всем, что делали амазоны, и все запоминали. Самые мелкие предметы, которые могли бы служить заменой настоящему оружию, привлекали внимание наших матерей, и они их крали у амазонов всякий раз, когда представлялась такая возможность. Наши матери продолжали делать вид, что по-прежнему представляют собой подобие глупых, тупоумных животных, для того, чтобы у амазонов не возникло на их счет никаких подозрений. Итак, в результате проявленных великого терпения и великой хитрости был составлен и вызрел заговор, а затем в один прекрасный день произошел бунт. Охранников закололи и зарезали на рассвете, когда другие амазоны еще валялись мертвецки пьяные после ночной оргии, во время которой наши матери вытерпели без единой жалобы все возможные издевательства и надругательства, чтобы только усыпить бдительность этих негодяев. Все амазонки бежали из узилища, за исключением тех немногих, которых невозможно было вывести из бессознательного состояния после перенесенных пыток, и тех, что не смогли преодолеть упадок сил. Амазонки похитили оружие и лошадей, после чего, движимые тем инстинктом, что всегда руководит действиями того, кто спасается от погони, направились в сторону гор. Когда они преодолели перевал и им стало ясно, что они наконец свободны, предводительница бунта выхватила из-за пояса свой кинжал и дала клятву в том, что впредь предпочтет скорее умереть, чем вновь оказаться в рабстве. В качестве залога нерушимости этой клятвы она изуродовала себе правую грудь.

Обо всем, что за этим последовало, ты, наверное, догадываешься. Мы научились выживать в лесу благодаря охоте, научились объезжать диких лошадей, ездить на них без седла, мы научились выращивать рожь, ячмень и картофель, а также научились защищаться от амазонов, чья ненависть к нам из-за побега многократно возросла. Они ведь тогда устремились за нами в погоню, преодолели перевал, но мы их там уже ждали, и в результате яростной схватки многие из них оказались в нашей власти. Мы бы хотели заставить их испытать во сто крат большие унижения и страдания, чем они заставили испытать нас, но это бы означало, что мы уподобились им, что мы сравнялись с ними в жестокости; участь, предопределенная нами для них, в действительности гораздо менее сурова, и в этом проявляется наше милосердие, потому что мы никогда не подвергаем их пыткам ради удовольствия или ради потехи.

Вначале мы надеялись освободить из рабства всех наших подруг, еще остававшихся в неволе, но нам пришлось отказаться от этой затеи, так как по другую сторону перевала амазоны слишком хорошо изучили местность, чтобы мы могли надеяться одержать над ними победу и там; здесь мы чувствуем себя в безопасности, так как даже если бы амазоны и были более многочисленны и более умны (вернее, не столь глупы), то и тогда они не смогли бы преследовать нас по едва приметным тропинкам, где мы устроили множество ловушек, расположение которых каждая юная амазонка должна знать наизусть.

Потом мы хотели заключить мир, потому что понимали, что амазоны нуждаются в нас, чтобы племя могло выжить, нуждаются, как и мы нуждаемся в них, но эти глупые животные ничего не хотели слышать. Тогда мы подумали, что сможем сами продолжить наш род, довольствуясь тем, что будем для этих целей использовать пленников, чтобы в будущем в конце концов уничтожить проклятое племя амазонов, но, как оказалось, нам не хватало для воспроизводства тех особей мужского пола, что томились у нас в плену, нам требовались новые… Если бы мы ежегодно только и делали, что ловили бы амазонов, дабы обновить наше «стадо», племя амазонов очень быстро бы исчезло. Так вот для того, чтобы вместе с ним не исчезло бы и наше племя, мы решили отдавать амазонам мальчиков в ожидании того момента, когда мы станем достаточно сильны и многочисленны и когда мы настолько овладеем воинским искусством, чтобы одолеть их окончательно. Быть может, тогда мы сможем их приручить, так сказать, одомашнить, чтобы жить с ними в мире».

Наступил вечер. Не знаю, чего я ожидал с большим нетерпением: того момента, когда предводительница амазонок проскользнет под покровом темноты ко мне в грот, как она теперь частенько проделывала, или наступления утра, которое должно было повести меня навстречу новой судьбе.

Амазонки выступили в поход задолго до рассвета; мы шли по тайным тропам во мраке ночи по лесу, который был полон загадочных звуков, затем стало немного светлей, и в предрассветной мгле нам стало чуть легче угадывать очертания торчащих впереди огромных корней и избегать глубоких расселин, скрывавшихся под толстым слоем мха в пластах известняка, источенных водой. Наконец, ослепленные лучами восходящего солнца, мы добрались до перевала и увидели внизу, под ногами, горные склоны, покрытые длинными «языками» сероватого снега. Сквозь пелену тумана я рассмотрел, как вокруг поблескивали в лучах светила длинные «бороды» ядовитого лишайника, к ним не следовало прикасаться, вот почему амазонки вопреки обыкновению прикрыли свои стройные тела, обмотав вокруг шей полотнища грубой домотканой ткани. Они объяснили мне, что надо держаться если и не всем вместе, то все же большими группами, ибо сейчас, в голодный период, горные медведи с удовольствием устроят себе пир, отловив одинокую путницу или путника.

На перевале мы остановились около той самой хижины, куда амазонки относили новорожденных мальчиков. До той поры я как-то не обращал внимания на сопровождавших нас лошадей, так как думал, что они везут либо припасы, либо оружие. Но теперь я увидел, что из седельных сумок амазонки извлекли младенцев, которых они усыпили при помощи отваров из целебных трав. Бедных малышей положили на солому в хижине, затем амазонки устроили около хижины засаду. Их действия напомнили мне о том, как в горах, где я вырос, мои соплеменники охотились на то самое редкое животное, которое давало шерсть для изготовления ткани для наших несравненных жилетов… Да, я вспомнил про свой жилет из шерсти фландрина, про свой утраченный жилет, о котором я теперь, сказать по правде, вспоминал очень редко…

Вскоре вдалеке послышался какой-то шум, а затем появились и амазоны. Их было не слишком много, примерно столько же, сколько амазонок. Я смог из засады украдкой понаблюдать за ними. Это были по-своему замечательные, очень сильные и крепкие мужчины, довольно низкорослые, что правда, то правда, но мускулистые; они были почти совершенно голые, ибо на них не было ровным счетом ничего из одежды, кроме кожаного нагрудника, заменявшего латы; единственная деталь, отличавшая их от самых красивых мужчин наших краев, была действительно ужасна и буквально ошарашивала: у каждого из этих красавцев было всего по одному яичку… Амазонки дождались того момента, когда несколько амазонов унесли детей, сопровождаемые бдительными взорами остальных. Мне показалось, что время тянулось очень медленно… Когда амазоны с младенцами исчезли из виду и охранявшие их амазоны уже собрались было отступать под покров леса, амазонки из засады напали на своих заклятых врагов. Завязалась жестокая битва, кровавая, беспощадная, и мне пришлось принять в ней участие.

Увы, амазонки, рассчитывавшие на мою мужскую силу и на мою решимость, просчитались. Я ведь не имел привычки к воинскому ремеслу, вообще к войне, а война между амазонами и амазонками оказалась чрезвычайно жестокой, как говорится, не на жизнь, а на смерть. Представители обеих сторон никого не щадили, убивали всех без разбора, по крайней мере вначале. Была ли моя вина в том, что амазонки потерпели на сей раз поражение? Быть может, я, проявив малодушие, поколебал стойкость амазонок? Не знаю, может быть, всему действительно была виной моя трусость, но, как бы там ни было, история на сей раз пошла по другому руслу – многие амазонки попали в плен вместе со мной.

Нечего и говорить о том, что амазоны изумились как моему присутствию в стане амазонок, так и моей пробивающейся на щеках бороде, а также наличию у меня двух «предметов», свидетельствовавших о моей принадлежности к мужскому полу. Должен признать, что в той ситуации меня более всего расстроило и донельзя огорчило то (я и сейчас очень стыжусь этого), что амазоны, как и амазонки при нашей первой встрече, с громким хохотом принялись взвешивать мое «орудие». Однако еще более того веселило их наличие у меня двух тестикул, что, похоже, представлялось им ужасно смешной аномалией, настоящим уродством. Я был пленен вместе с амазонками, и со мной обращались в точности как с ними, так что я не без оснований опасался, что буду подвергнут тем же унижениям и пыткам, что ожидали их. Да и то сказать, что могли знать невежественные амазоны о тайне зачатия?

Я немного успокоился, когда после долгого и трудного пути (действительно тяжкого, ведь шел я с заломленными назад и связанными руками, да еще на меня постоянно сыпался град ударов) амазоны поместили меня в отдельную клетку; итак, я сидел один, горько сожалея об участи несчастных амазонок, с бесшабашной смелостью бросавших вызов судьбе и плевавших в лица тюремщиков, как только те приближались к их клетке, бедных безрассудных амазонок, выказывавших абсолютную беспечность и неразумную браваду даже в те минуты, когда амазоны их нещадно избивали.

Амазонки знали, что их ожидает. Амазоны видели в них лишь некое подобие игрушек, которые можно выбросить, если они надоели, с которыми можно вытворять что угодно, руководствуясь своей прихотью, которые можно ломать и даже уничтожить… Но самое ужасное ожидало амазонок в том случае, если у них появлялись признаки беременности, ибо неудержимое отвращение и неописуемая жестокость толкали амазонов на чудовищные поступки: они дожидались того момента, когда несчастная разрешалась от бремени, и убивали новорожденное дитя на глазах у матери. Округлявшийся живот, постепенные изменения фигуры, затем родовые схватки и появление скользкого и мокрого младенца на свет – все это казалось амазонам чем-то вроде колдовства, свидетельствовавшего о дьявольской природе амазонок и о свойственной им развращенности. Вопреки моим ожиданиям я был вынужден убедиться в том, что для амазонов не играло никакой роли и то, что дитя могло оказаться мужского пола; можно было бы сказать, что для амазонов рождение ребенка, совершенно естественное, произошедшее таким образом, как это свойственно человеческой природе, могло происходить только по другую сторону перевала; казалось, они ничего не знали о соитии, или если и знали, то не видели никакой связи между половым актом и зачатием ребенка.

Содержавшиеся в столь жутких условиях, влачившие полуголодное существование амазонки быстро слабели и чахли. Как я полагаю, их угнетало не только и даже не столько то, что с ними обращались так жестоко, а то, что сам факт беременности, то есть сама способность к продолжению рода неумолимо вела их к гибели. Я видел, сколь стремительно происходили перемены в их облике: из тонких и стройных они на глазах превращались в тощих и согбенных, остатки мускулов нелепо выпирали из-под вялой, дряблой кожи, отвисшей и болтавшейся на их скелетах, как тряпье. Единственная грудь, чью красоту я постепенно научился ценить по достоинству, теперь казалась мне ненужным наростом, отвратительным, уродливым придатком, все безобразие которого, быть может, могло бы слегка «замаскировать» наличие симметрично расположенного второго такого же «украшения»… За несколько недель жизни, полной лишений и страданий, эти груди, прежде упругие и имевшие вид чудесных плодов, приятные на ощупь, отличавшиеся большим разнообразием форм (во время моего пребывания у амазонок я научился ценить это разнообразие, хотя прежде в данной области я был весьма неискушен), – так вот эти груди превратились в жалкие одинаковые обвисшие мешочки, изборожденные противными складками кожи, гадко подрагивавшие при движении, мешочки, безобразие которых усугубляли «красовавшиеся» на них в изобилии струпья, прыщи, нарывы, появлявшиеся из-за грязи, из-за отсутствия физических упражнений и из-за дурной пищи. Вскоре внешний вид амазонок мне уже казался невыносимым, шедший от их тел запах (совсем недавно они источали ароматы цветов и фруктов) – смрадом, и я не мог даже себе представить, что я был так счастлив в своем гроте, когда находился в объятиях то одной, то другой из них, теперь превратившихся в столь безобразные существа. Кстати, амазоны, в первые недели пребывания амазонок в плену «пользовавшиеся» ими в свое удовольствие с большой охотой и пылом, теперь, казалось, утратили к ним интерес, охладели, точно так же, как и я, и приходили к клеткам очень редко, чтобы вытащить силком одну из них наружу и изнасиловать.

Разумеется, я не мог отрицать очевидность того факта, что амазоны обращались со мной гораздо менее сурово, чем с моими бывшими подругами. Мне не только не пришлось терпеть те оскорбления и унижения (к счастью!), которым подвергались амазонки, но к тому же я очень быстро осознал, что меня гораздо лучше кормят.Постепенно я стал вести с амазонами разговоры и начал понимать их образ мыслей. Я смог постичь, как устроено их довольно оригинальное общество, и смог по достоинству оценить его, несмотря на отличавшую это общество крайнюю враждебность по отношению к амазонкам; я убедился в том, что озлобленность эта была вполне оправданна, ибо амазонки в некотором смысле были сами виноваты, не позволяя амазонам общаться с рожденными от них детьми. Но я задавался вопросом, не проистекала ли эта враждебность и из их неведения по поводу механизма зачатия, что в свой черед мешало им осознать, что женщины могли бы зачинать и рожать детей и на их территории, а не только в деревне амазонок, за священным перевалом. Я понял, что единственным способом восстановить мир между двумя племенами могла бы стать попытка заставить амазонов осознать сей факт, и я решил этому поспособствовать.

Забыв про амазонок, почти предав их в бедственном положении, я принялся выказывать амазонам знаки своей доброй воли и столь же добрых намерений. Через какое-то время они освободили меня из заточения и позволили жить на свободе среди них. У меня завязались дружеские отношения с их вождем, и вот долгими вечерами я рассказывал ему свою историю, почти ничего не утаивая. Когда я дошел в своем повествовании до описания жизни среди амазонок и до их объяснений причин возникновения распри между двумя племенами, вождь вскочил и закричал:

– Неправда! Это все ложь, выдуманная хитрыми, изворотливыми самками, жульнически переделывающими историю в своих интересах! Все ведь было совершенно не так, как вам рассказали! Ведь это мы были совсем недавно их рабами! Это мы сумели совершить побег из неволи и преодолеть перевал! Амазонки были сильны тем, что обладали властью, которую, как они считали, мужчины не смогут у них отобрать; они обладали правом дарить нам жизнь или карать смертью; мужчина был для них всего лишь неким «предметом» или «орудием», неким инструментом, которым они пользовались либо ради удовольствия, либо в целях продолжения рода. Они растили дочерей с любовью, окружая их заботой, но из-за их испепеляющей ненависти к мужскому полу мальчикам, то есть их сыновьям, была уготована совсем другая участь. Когда мальчик достигал возраста половой зрелости, его продавали с торгов, и горе было тому, у кого имелся какой-нибудь физический недостаток! Когда же мужчина становился слишком стар, чтобы быть им полезным, они от него избавлялись, заставляя прыгнуть со скалы, для чего подталкивали несчастного копьями и грозили пронзить его насквозь. Вместо клейма, дабы отметить нас особым знаком, свидетельствующим о нашем рабском положении, они подвергали нас ужасной пытке, и мы до конца жизни были осуждены иметь на теле жуткие стигматы, и ты видишь, что они продолжают придерживаться этой порочной практики и сегодня, а все для того, чтобы нас унизить. Некоторые из нас, не выдержав тяжкого гнета, бежали из заточения, бежали к горам, потому что мы знали, что со стороны реки и равнины амазонки прекрасно охраняли свои владения. Но наши сородичи, предоставленные самим себе за перевалом, тем не менее были обречены на вымирание. Они могли вести смиренный образ жизни, могли влачить лишь жалкое существование в ожидании смерти… Наши отцы очень тяготились бременем гнета амазонок, и гнев их нарастал, однако амазонки не желали хотя бы немного смягчиться, хотя бы немного уменьшить тяжесть этого гнета, хотя бы немного улучшить условия существования наших отцов. Так было до того дня, когда произошел бунт и почти все наши соплеменники сумели бежать и преодолеть перевал. Да, амазонки попытались их преследовать, но леса здесь слишком густые, и беженцам удалось ускользнуть от погони. Нам пришлось учиться выживать в диком лесу… Мы жили, питаясь плодами и кореньями, а также дичью, добытой на охоте. Однако положение дел было безнадежно, причем в равной мере как для нас, так и для них. Мы хотели заключить мир, понимая, что, если мы хотим выжить, мы нужны друг другу, но они никак не соглашались пойти на мировую. Война продолжалась, но ни одному из враждующих племен не удавалось поймать достаточно пленников, чтобы обходиться без другого. Вот почему мы продолжаем терзать друг друга. Тайны зачатия? Да не смеши меня! Нам прекрасно все известно! Но что делать, если амазонки упрямы и не желают ничего слышать?

Слова вождя повергли меня в глубокое отчаяние. Только я один мог бы послужить посредником между двумя враждующими сторонами. Вождь был прав: война была неизбежна.

Время моего пребывания у амазонов близилось к концу. Вождь известил меня о том, что вскоре к ним должны пожаловать торговки солью и что это для меня самый удобный случай, которым я должен воспользоваться, чтобы переправиться на противоположный берег реки. Амазоны отвели меня на берег, и когда доставленная соль была щедро оплачена золотом и серебром, когда в качестве доплаты амазоны поведали превратившимся в слух торговкам множество занимательных историй, я простился с амазонами со слезами на глазах.

Торговки солью были просто поражены, когда увидели меня, ибо они были твердо уверены, что я давным-давно умер. В обмен на несколько ожерелий, подаренных мне вождем, они согласились взять меня с собой и посадить в одно из своих странных суденышек, сшитых из коровьих шкур, а затем заполненных воздухом. На противоположном берегу они выгрузили «добычу», то есть золото и серебро, полученные от амазонов в обмен на соль; бранясь, они грубо отпихивали своих мужей, в тревоге ожидавших их возвращения на берегу и теперь униженно добивавшихся некоего подобия ласки.

Я вежливо распрощался с торговками и добрался до близлежащего городка, где в местной таверне нашел в целости и сохранности свои пожитки, оставленные там на хранение; должен заметить, что хозяйка таверны была безмерно удивлена самим фактом моего возвращения из владений амазонок целым и невредимым; я же нашел, что за время моего отсутствия она очень переменилась, и отнюдь не в лучшую сторону. Затем я вновь отправился бродить по дорогам, странствовать в поисках удивительных приключений. Иногда я думал о тех блаженных часах и минутах (уж не приснилось ли мне все это во сне? не пригрезилось ли?), проведенных в гроте, когда ко мне на закате дня приходила одна из амазонок; я размышлял также о превратностях судьбы и о нашем непростом времени, о времени, когда люди с таким великим трудом доходят до понимания сути событий, сопровождающих человека на протяжении его жизни.

III Под властью правительства мертвецов

Если бы смерти не было, жизнь утратила бы свой комический характер.

Ромен Гари

Я немного устал от приключений, от мужчин и даже от женщин, ибо какая женщина могла бы заставить меня позабыть мою Пентесилею? Ведь она нарушила законы своего племени, сообщив мне свое имя, сказав при этом, что, преступая строгие законы, она делает это для того, чтобы я лучше запомнил жар ее объятий.

Но сам факт того, что я начал отдавать предпочтение не событиям, а воспоминаниям о событиях, имевших место в прошлом, был знаком приближения старости. Кстати, признаки старения уже проявились в моем внешнем облике: на висках показалась седина, лоб мой пересекли некрасивые морщины, кожа на руках стала сохнуть и напоминать пергамент. Одно колено причиняло мне боль, когда мне приходилось становиться на колени. Мало того, происходило со мной и нечто худшее… Да, я отдавал себе отчет в том, что женщины уже не смотрели на меня так, как смотрели раньше, а у меня не возникало никакого желания к ним приближаться и добиваться их благосклонности, и в данной ситуации я был вынужден согласиться с предположением, что объяснением сему факту не может служить лишь наличие у меня сладостных воспоминаний о прекрасных амазонках. Порой я начинал горько сожалеть о том, чего мне не довелось испытать в моей жизни: о женщинах, которых я не сжимал в объятиях, о детях, которых у меня не было, о книгах, не прочитанных мной и мною не написанных… Я даже сожалел о некоторых странах, пределов которых не смог достичь, это я-то, человек столь искушенный в данной области, что уж должен был бы пресытиться! Но я сознавал, что мне уже не успеть… Было, увы, уже слишком поздно… Если рассуждать здраво, то приходится признать, что никогда человеческой жизни не хватит на то, чтобы все увидеть, все познать, все испытать и все пережить, и что желание все сделать и все пережить есть самый верный способ ничего не делать и испытать в своей жизни лишь самую малость. Должен также признать то, что меня в тот момент охватило страстное желание начать вести самый спокойный, самый размеренный образ жизни, то есть жить жизнью обыкновенной, насколько это окажется возможно. До той поры мои приключения и странствия так захватывали меня, что я не ощущал течения времени и не заметил, как пролетели годы, и вот я, совершенно растерянный и бесконечно усталый, оказался у врат старости; смерть, о которой я прежде никогда не думал, представлялась мне загадкой, тайной, которую мне вскоре предстояло разгадать, но эта тайна возбуждала мое любопытство, она манила и дразнила меня тем паче, что я чувствовал, что не смогу раскрыть эту тайну, не смогу разгадать эту загадку при жизни. Возможно, именно поэтому я вознамерился найти такое место, где я бы мог влачить размеренное и скучное существование, где каждая секунда казалась бы мне вечностью, чтобы наконец ощутить тяжкий груз времени, того небольшого отрезка времени, что мне еще оставалось прожить.

В одном из крупных городов страны, чье название не имеет значения, я нашел для себя место в конторе, занимавшейся выяснением кредитоспособности граждан и обеспечением уплаты долгов; работа эта требовала лишь исполнительности, что мне подходило распрекраснейшим образом. Я снял квартиру неподалеку от места службы, приспособился к местным нравам и обычаям, привел в соответствие с ними свой внешний облик и стал медленно и тихо стариться, то есть учиться умирать. Я бы так там и завершил свой жизненный путь, если бы однажды мой взгляд не приковала к себе витрина антикварной лавчонки.

В этой витрине был выставлен престранный предмет мебели, очень вычурный, но не сказать, чтобы красивый, скорее – диковинный, вызывающий непонятное раздражение, как и те безделушки, которые его окружали; казалось, эти вещицы, привезенные матросами чуть ли не с другого края земли, покачавшиеся на волнах всех морей и испытавшие на себе силу прибоя у всех берегов, утратили именно по этой причине нечто, что позволило бы точно определить место, откуда их привезли, и теперь казалось, что они привезены как бы «ниоткуда».

Итак, прежде всего мое внимание привлек не то шкафчик, не то кофр, не то сундук, довольно уродливый, со множеством ящичков, с петлями, крючками и запорами из потемневшего и потускневшего от времени металла. Приглядевшись к сему предмету получше, можно было заметить специально приделанные крючки, к которым были прицеплены широкие кожаные ремни, чтобы носить его на спине, а также можно было рассмотреть и прикрепленную особую подушечку, чтобы тяжелый ящик не бил по спине во время ходьбы; при ближайшем рассмотрении становилось видно, что потемневшее дерево было со всех сторон изукрашено резьбой; эта резьба, со всех сторон опоясывавшая сей предмет, делала его похожим на некое подобие здания, потому что там острый взор мог различить нечто вроде ниш, балкончиков, выступов, консолей, колоннад, карнизов, украшавших это сооружение, вернее, макет сооружения, вроде одного из подобных шедевров мебельного искусства, сотворенного руками прославленного мастера, до которых антиквары бывают столь падки и которые они так высоко ценят. Но следует заметить, что резные украшения оставляли впечатление чего-то незавершенного, каких-то набросков,.сделанных резцом опытного ремесленника, но не доведенных до совершенства; к тому же форма не то сундука, не то кофра, приспособленного к ношению за спиной, как бы начисто исключала саму идею возможности возведения подобного здания или сооружения, ведь оно, даже будучи построенным, мгновенно бы рухнуло и рассыпалось в прах. Кстати, чтобы поставить сей предмет на землю или на пол, да так, чтобы он не повалился набок, требовалось раскрыть или развернуть два боковых угловых кронштейна (или две консоли), также служивших для того, чтобы поддерживать на должном месте два особых панно, которые открывались подобно панно, составляющим средневековые складные триптихи, – но об этом я узнал только после того, как приобрел сей любопытный экземпляр, с чем я и должен был себя поздравлять, ведь не соверши я эту покупку, я так бы никогда и не попал в Сгурр, на мою истинную родину.

Как определить, что собой представляло здание, неумело сделанным макетом которого, казалось, и был приобретенный мной сундук? Очень приблизительно и очень отдаленно оно напоминало миниатюрный храм, вплоть до того, что на нем в виде барельефов виднелись едва заметные лесенки, соединявшие между собой многочисленные ящички и отделения. Антиквар, владелец лавчонки, доставил себе большое удовольствие, раскрыв мне секреты выставленного на продажу товара (должен заметить, что я потом обнаружил множество других секретов, которые, вероятно, были ему неведомы); так, он показал мне раздвижную раму, скрывавшую глубокую нишу, затем продемонстрировал несколько вращающихся вокруг своей оси плоскостей, при движении которых из потайных ниш появлялись крохотные фигурки, а также несколько комнаток (или, скорее, часовенок или церковных приделов), скрытых перегородками… И повсюду острый взгляд мог обнаружить силуэты людей, вернее, крошечных куколок, облаченных в невероятно пышные и роскошные одежды, куколок, которых можно было бы принять за живых человечков, за карликов, если бы не их неподвижность и немота.

Могу сказать одно: когда все ящички были открыты и все панно развернуты для обозрения, передо мной предстало более шестисот «персонажей»! И однако же, когда сей предмет аккуратно складывался, он был размером не более обычного чемодана или сундука, и благодаря наличию двух крепких ремней его легко можно было нести за плечами, ибо, клянусь честью, он весил не больше, чем вещевой мешок, с которым я странствовал.

Разумеется (и это вполне естественно), антиквар принялся обхаживать возможного покупателя, то есть меня, он стал заговаривать мне зубы, на все лады расхваливая свой товар. Он утверждал, что передо мной предстали изображения не то богов, не то героев далекой страны, затерянной где-то в горном массиве под названием Сгурр; по его словам, некий житель тех мест, прибывший оттуда, передал ему сей сундук по той причине, что оказался совсем без денег; сей чужеземец якобы поведал антиквару, что в тех краях бродячие поэты использовали этот «переносной кукольный театр» для того, чтобы при исполнении своих эпических поэм и баллад в нужный момент показывать слушателям соответствующие сценки. Более антиквар ничего не знал. Я сделал вид, что поверил ему на слово.

Само собой разумеется, в то время я ведать не ведал, что речь идет о моих предках, изображавших благородные, возвышенные деяния моего рода, однако я купил сей любопытный экземпляр (нет никакой нужды говорить о каких-то предчувствиях), купил просто потому, что он мне понравился, и отнес к себе, водрузив, как и положено, на спину.

Оказавшись дома, я принялся тщательно изучать свое приобретение. До той поры сундук просто интриговал своей таинственностью и необычностью, теперь же я постепенно прозревал, открывая для себя поразительную его красоту, которую грязь и патина времени прежде от меня скрывали и мешали мне им восторгаться. Могу сказать, что я провел долгие часы, склонившись над сундуком и внимательно изучая «населявших» его персонажей и их жизнь во всех подробностях, которые можно было разглядеть либо угадать, прежде чем понял, что имею дело с целым мирком, где было место и своим трагедиям, и своим маленьким и большим радостям. Но постепенно я все смог постичь. Сказать по правде, на то, чтобы все осознать, мне потребовалось довольно много времени, я проводил за изучением загадочного сундучка ночи напролет; едва я успевал вернуться с работы, как тотчас же бросался к нему, забывая о пище и покое. Я начал понимать, что между персонажами существуют определенные связи и отношения: например, оказалось, что человечек в островерхом колпачке был сыном женщины, возлежавшей на ложе этажом выше; я понял, что прародитель рода восседал на самом верху (что было вполне естественно), что внизу располагались представители последних поколений; по мере движения взгляда сверху вниз можно было догадаться о смене эпох по изменениям в костюмах, по эволюции моды в одежде и предметах быта (например, мебели), даже по изменениям, происходившим в языке (о чем можно было судить по многочисленным надписям, каковые я с великим тщанием переписал, потому что не мог их еще расшифровать). Я разглядел, например, что на четвертом ярусе или этаже загадочного сооружения зубы у женщин в соответствии с модой были выкрашены в черный цвет, и что на шестом этаже у всех мужчин на левой руке был отрублен мизинец. Разумеется, я ничего не знал о том, какой смысл имеют все эти мелкие детали и тысячи и тысячи иных подробностей, но я по крайней мере понимал, что все эти детали не случайны, и я чувствовал, что за всем этим скрывается какая-то мне еще непонятная, но подлинная жизнь, гораздо более подлинная, чем мое жалкое существование, которое я влачил в большом городе, пришедшее на смену жизни, полной приключений, существование, которое я мог променять на какое-то иное, если на то будет моя воля.

Должен признать, что вскоре процесс изучения сундучка стал для меня настоятельной потребностью; ежедневно по утрам и по вечерам я посвящал долгие часы «посещению храма» (я не знал, каким еще словом можно было бы назвать это сооружение); и ежедневно я совершал все новые и новые открытия, сведения о которых я заносил в специально купленную для этой цели тетрадь; тетрадочка эта, несмотря на все превратности судьбы и все несчастья нынешней моей жизни, до сих пор цела, и я храню ее как большую ценность.

Должен признать, что долгое время я не понимал самого главного… Однажды я (на беду или к счастью, как знать?) предпринял попытку при помощи зеркала рассмотреть спину одного из персонажей, который, как мне казалось, что-то нес на спине. И вот тут-то маленькая фигурка отделилась от того места, где она стояла, и упала на пол. Чтобы вернуть персонаж на прежнее место, мне пришлось поднять его с пола, и, конечно же, мне захотелось его получше рассмотреть. Я никак не мог понять, что заставляло фигурку стоять прямо; я предположил, что этому способствовал крючочек, спрятанный в складках одеяния (следует сказать, что размером статуэтка была не больше фаланги пальца на руке). Итак, при помощи пинцета я снял с того, что я считал статуэткой или куколкой, всю одежду: передо мной предстало изображение совершенно голого человечка, похоже, почтенного старца. Я взял сильную лупу и принялся сквозь нее рассматривать фигурку… Как ни странно, видны были все складки кожи, все морщины; я заметил, что старый, давно заживший шрам змеился по левой ноге, что ногти на ноге были черны от грязи. Я, признаюсь, обомлел, потому что обнаружил, что передо мной вовсе не статуэтка, а настоящая мумия, каким-то непостижимым образом уменьшенная до столь малых размеров. Мне понадобилось совсем немного времени для того, чтобы понять, что точно такими же мумиями являются в большинстве своем и другие персонажи; лишь немногие из них, самые старинные, то есть те, что находились на верхних этажах сооружения, имели, как бы это поточнее выразиться, более грубую фактуру, то есть более искусственную форму, короче говоря, было совершенно очевидно, что они были сделаны человеческими руками из какого-то материала.

Я задавался вопросом, каким образом им (я еще ничего не знал о «них») удалось добиться такого результата. Мне было прекрасно известно, что процесс мумификации был достаточно широко распространен у многих народов, во многих цивилизациях, но в той же мере, в какой этот процесс казался мне естественным, в той же мере мне представлялся абсолютно невозможным процесс такого уменьшения тел. Однако «они» сумели достичь желаемого, иначе оставалось лишь предполагать, как им удалось придать этим микростатуэткам невообразимо реалистический и «нечеловеческий» характер.

Но на этом сюрпризы и открытия не закончились! Я увидел, что у одного из персонажей череп был гладко выбрит, и в затылочной части можно было рассмотреть плохо скрытую не то вмятину, не то дыру… Мне удалось извлечь из этого углубления крохотный рулончик бумаги, весь покрытый какими-то знаками. Разумеется, при ближайшем рассмотрении оказалось, что у каждого персонажа имелось точно такое же углубление, искусно скрытое под волосами (у мумий были настоящие волосы, несмотря на их малые размеры).

Я не стану подробно останавливаться на том, сколько времени и усилий мне потребовалось для того, чтобы расшифровать эти письмена и постичь этот язык. Скажу только, что спустя два года я имел полное представление об истории своих предков. Я был очарован и полагал, что переносной храм отнюдь не случайно попал ко мне. Нет, совсем не случайно! Это мои предки прислали его мне, чтобы вернуть меня на предназначенную судьбой дорогу. История, прежде мне неведомая, история, все повороты и изгибы которой я теперь понимал все лучше и лучше, была моей собственной историей, я это знал теперь твердо. Ну что в том было невероятного и невозможного? Разве я не был сиротой? Не говорили ли мне в приюте, где я вырос, что какой-то мужчина, говоривший с сильным чужеземным акцентом, принес меня туда завернутым в пеленки? Было это около пятидесяти лет назад… С той поры я влачил бремя своих дней, я перемещался с места на место, из города в город, я жил в мире, который не узнавал и не признавал за свой. Разумеется, я искренне, всем сердцем полюбил тот край, где вырос, и я бы ни за что на свете не снял бы жилета, знаменитого жилета из шерсти фландрина, который был своеобразным символом этого края. Но не был ли мне дан знак свыше, когда я вдруг возомнил, что должен покинуть якобы родные края для того, чтобы долгое время скитаться по свету, попадая то в одну переделку, то в другую? И не был ли мне дан еще один знак свыше, когда у меня украли мой любимый жилет, и я довольно спокойно пережил это происшествие?

Но теперь со всем этим было покончено, ибо я обладал достаточным количеством сведений для того, чтобы я смог вновь обрести мою настоящую родину.

Чем я и не замедлил заняться…

На протяжении нескольких месяцев я путешествовал, пересекая разные, но, на мой взгляд, почти одинаковые страны (отличающиеся только теми незначительными деталями, что приводят в изумление праздных путешественников), и наконец добрался до центра местности под названием Сгурр. На тамошнем наречии это название означает «кладбище», я это понял, но я еще не знал, почему этот край носит столь странное название.

Приблизившись к границам этой местности, я нанял проводника (найдя его не без труда, ибо путешественники посещали сей край редко, а слава за ним закрепилась недобрая, и путешествие туда слыло предприятием опасным), но вопреки опасениям путешествие наше проходило на диво спокойно, без каких-либо инцидентов. В течение долгих дней мы ехали на спинах мулов, то поднимаясь вверх по склонам невысоких холмов, то спускаясь вниз и следуя вдоль берега тихой реки, медленно и лениво катившей свои воды по равнине. Мой проводник оказался человеком молчаливым, а о Сгурре он вообще отказывался говорить, кстати, как выяснилось, в самом Сгурре он никогда не бывал. Единственным событием, достойным упоминания, как я полагаю, было то, что, когда мы оказались в долине, где протекала вышеупомянутая река, он сказал, что надо бы подстегнуть мулов, чтобы покинуть долину до наступления ночи. Как он мне объяснил, пещеры, находившиеся у подножия возвышавшихся неподалеку скал, служили пристанищем разбойникам, грабившим путников. Но подобное, по его словам, случалось здесь лишь по ночам, ибо местные разбойники поклонялись луне и ненавидели дневной свет, потому что свято верили в то, что умрут под лучами дневного светила. Проводник добавил, что некоторые знатоки этих мест утверждают, что слухи о ночных разбойниках являются всего лишь легендой, и эти слухи распространяют обитатели Сгурра для того, чтобы устрашить чужеземцев и отбить у них охоту посещать их страну; но, как сказал мне проводник, ни один из этих знатоков не осмелился ради доказательства ложности этих слухов обследовать те самые пещеры, где могли находить себе убежище разбойники.

Едва завидев впереди то, что именовалось границей Сгурра (шлагбаум, жалкая хижина и несколько стражников), мой спутник повернул назад и поспешно удалился, даже не пожелав мне на прощание удачи.

Я предстал перед таможенниками, и они спросили меня, кто я такой, откуда прибыл… Засим последовал странный вопрос, живой я или мертвый… Я счел это за шутку; природная склонность к тому, чтобы отвечать вызовом на вызов (а может быть, и просто интуитивное чувство), заставила меня ответить, что я – мертвый; стражники пали передо мной на колени и распростерлись ниц. Должен заметить, что говорили мы на языке сопредельной страны, так как я тогда еще не владел устной речью на языке Сгурра, ибо был знаком с ним только по письменным источникам. Выказав мне таким образом почтение, стражники в чрезвычайно вежливой форме попросили меня представить мою генеалогию. Вероятно, и в данном случае на меня снизошло не то вдохновение, не то озарение, и именно оно руководило моими действиями. Не говоря ни слова, я поставил на стол сундучок, который нес на спине, и раскрыл его так, чтобы стали видны все панно. Стражники приблизились к столу, довольно внимательно осмотрели мой переносной храм, и хотя и были изумлены тем, что какой-то чужеземец оказался владельцем предмета, по их понятиям, являвшегося достоянием рода мертвых нищих Сгурра, они позволили мне проникнуть в их страну.

После нескольких часов ходьбы (мулов проводник увел с собой) по пыльной пустынной дороге, где я не встретил ни души, я прибыл в Сгурр. В действительности я оказался в самом центре города, но осознал это немного позже. Все дело в том, что столица Сгурра не похожа ни на один город в мире. Жилища там не построены из камня или из дерева, а выдолблены или выкопаны в земле, и над каждым из них возвышается небольшой холмик со странноватой на первый взгляд наклонной дверью, за которой находится ведущая вниз лестница. Над жилищем не располагается никакая постройка, а разбит цветник, чьи размеры в точности совпадают с размерами подземного жилища; у самых богатых этот цветник огорожен небольшой оградой, так что создается впечатление, что перед тобой нечто вроде испанского патио. Вот почему город выглядит весьма приятно, улицы в нем довольно широки, к тому же многие из них обсажены деревьями, так что можно даже подумать, что находишься в деревне, а не в городе, если только не брать в расчет суету и сутолоку (впрочем, весьма относительную) на улицах. Прежде всего меня изумило обилие похоронных дрог. Неужто в городе эпидемия? Но нет, люди не выказывали ни малейших признаков тревоги и спокойно прогуливались по улицам или шли по своим делам; позднее я узнал, что у высокородных мертвецов выработалась привычка после полудня «прогуливаться» по центральной аллее города в своих лучших катафалках и в сопровождении слуг.

После того как я сам совершил небольшую ознакомительную прогулку по городу, чтобы представить себе, каков он, я выбрал небольшую скромную таверну, чья вывеска привлекла меня своей простотой и приятным внешним видом; я вошел и увидел, что там собрались завсегдатаи, что они там пьют и болтают, как во всех тавернах мира.

* * *

Разумеется, мой сундучок-храм по-прежнему находился у меня на спине. Войдя в таверну, я снял его, поставил на ближайший стол, а сам уселся рядом. Вокруг меня сразу же собралась толпа. Я не понимал, что послужило тому причиной. Так как я еще не говорил на местном наречии, то не мог сойти за настоящего сгуррянина, соответственно, я боялся, что меня могут принять за вражеского лазутчика или за вора, а потому делал вид, что глух и нем. С помощью жестов мне дали понять, что я должен представить моих предков местному «обществу», то есть всем присутствующим, расположившимся возле меня полукругом, чтобы лучше рассмотреть все детали моего переносного храма. Я толком не мог понять, чего от меня ждут, и потому ограничился тем, что поочередно стал открывать все ящички, разворачивать панно, показывать одного за другим персонажей, сопровождая показ мимикой и жестикуляцией, когда мне казалось, что я кое-что знаю о том или другом из них… История моих предков, которую я с таким трудом сумел изучить, расшифровывая имена, похоже, во многих деталях была известна зрителям, комментировавшим то со смехом, то со слезами на глазах разворачивавшиеся перед ними сцены. Когда я закончил демонстрацию своей родовой реликвии, присутствующие стали бросать мне монеты, а хозяин заведения не взял с меня платы ни за ужин, ни за ночлег.

Вот так, не ведая того, я занялся ремеслом, которое стало моим основным занятием: ремеслом благородного мертвого нищего. Представителей этого почтенного ремесла в Сгурре довольно мало, но именно поэтому они там в таком почете. Обычно они посещают таверны и прочие публичные места, где воспевают подвиги своих предков, сопровождая рассказы игрой на маленьких скрипочках; я не умел играть на скрипке, но, приглядевшись к жизни в Сгурре и освоившись с ней, начал применять для сопровождения тамбурин, что подошло как нельзя лучше, ибо тамбурин издает более ритмичные и громкие звуки, что позволяет особо подчеркнуть роль того или иного персонажа в тех или иных событиях. Кстати, должен заметить, что зрители своими замечаниями помогали мне постичь значение некоторых деталей в моем переносном храме, которые до сей поры оставались мне непонятны, так как я с каждым днем все лучше и лучше понимал местный язык. Я уже сейчас не помню, когда и при каких обстоятельствах кто-то из обитателей Сгурра объяснил мне, что слово «мумия» представляет собой всего лишь искаженное слово «монета». Действительно, мне рассказывали, что в стародавние времена сами мертвецы служили в этой стране разменной монетой. Сгуррянин считался тем богаче, чем большее число своих предков он мог «предъявить» в качестве доказательства древности и благородства своего рода; в те стародавние времена, о которых мне рассказывали, случалось, что благородное происхождение покупалось, по крайней мере это не считалось ни зазорным, ни необычным. Сначала мертвецов выставляли на всеобщее обозрение в жилищах, но вскоре законы рынка и торговли потребовали, чтобы богатевшие и множившиеся представители класса торговцев обрели право перемещать мертвецов по своей воле куда им было нужно. Так как техника мумифицирования делала большие успехи, в конце концов мастерам этого дела удалось научиться уменьшать мумии до столь «удобных» размеров, что вскоре всего один слуга мог носить в сундучке со множеством ящичков все генеалогическое древо своего хозяина. С течением времени этот слуга превратился в бродячего поэта, воспевавшего деяния рода, которому служили его собственные предки; одновременно с повествованием он поочередно открывал ящички сундука, в каждом из которых был представлен один из персонажей, причем запечатлен он был в одном из самых важных, самых значительных эпизодов своей жизни. Искусство исполнения подобных хвалебных песнопений постепенно исчезало, и только одни лишь нищие сохранили эту благородную традицию. Большинство жителей Сгурра полагало, что мертвецы доставляют довольно много хлопот и таскать их с собой – дело хлопотное и неудобное, а потому от собственных мумий стали отказываться и начали запечатлевать образы предков на бронзовых или золотых медальонах, которые носили на шее или на круглых кусочках металла, хранимых в мешочках, позднее ставших именоваться кошельками. Вот так, говорят сгурряне, и были изобретены монеты.

Однажды один мертвый нищий поведал мне мифическую историю Сгурра в том виде, в котором она была изложена в устных преданиях. Несмотря на то что в его повествовании было много неясностей, как говорится, «темных мест», я постарался воспроизвести его рассказ предельно точно. Итак, вот как он начал:

«Наши предки во всем любили порядок и всегда всему возвращали прежний вид, какой любая местность, скажем, имела до их прихода. Они вели кочевой образ жизни, вечно перемещались со стадами с одного пастбища на другое, но никогда нигде не оставляли после себя никаких следов своего пребывания: после их ухода трава должна была стать такой же густой и зеленой, какой была прежде, а степь – такой же девственно-нетронутой, какой она была в первый день Сотворения мира. Если же им доводилось оказаться в местности или долине, где они уже побывали несколькими годами раньше (по самым незначительным деталям они абсолютно точно опознавали любое место, несмотря на крайнее однообразие пейзажа, например, по произраставшим там растениям, по контурам горных склонов, чего мы теперь не можем, ибо наши взоры утратили прежнюю остроту и не отмечают таких отличий), так вот они считали, что должны вновь увидеть места, в которых уже когда-то побывали, абсолютно нетронутыми, такими, какими их увидели во глубине веков их собственные предки.

Итак, все свое имущество они возили с собой на особых волокушах, влекомых вьючными животными; сказать по правде, сегодня никто уже не знает, что это были за животные: не то яки, не то ламы, но только не лошади, это уж точно. Полозья волокуш оставляли на траве глубокие борозды, но они быстро зарастали и скрывались под порослью молодых побегов. Наши предки заботились о том, чтобы никогда не проходить по одному и тому же месту несколько раз, вот почему волокуши племени двигались в ряд, чтобы не образовывалась колея. Даже если они преодолевали горный перевал, то и тогда старались не оставлять никаких следов, всячески избегали протаптывать тропинки; но вообще-то они предпочитали обходить стороной горные массивы, потому что на перевалах, даже на тех, где условия были наиболее благоприятны для передвижения, волокуши тащить было довольно трудно. Следует заметить, что наши предки не знали колеса.

И вот пришло время, когда наши предки перестали кочевать, они стали обрабатывать землю, строить дома и деревни, чеканить монеты, наносить на пергамент различные знаки. Так, говорят, родилась цивилизация, родилась культура.

Люди ограниченные усматривают основную причину этой революции в том, что наши предки стали заниматься сельским хозяйством, но они начисто забывают о том, что для того, чтобы заниматься сельским хозяйством, надо сначала прекратить кочевать и осесть в определенном месте. В действительности наши предки отказались от кочевого образа жизни по причине чрезвычайно простой: они уже не могли возить с собой все свои пожитки. И дело было вовсе не в том, что у них было так уж много вещей, ибо они всегда жили очень бедно и скудно в своих больших шатрах, покрытых войлоком, который они валяли из шерсти не то яков, не то лам. Чем они обладали? У них и было-то всего-навсего, что переносная медная печка, одежда, хранившаяся в сундуке, кое-какие амулеты вроде пучка стрел, украшенного грубо обработанным алмазом, медальона в виде солнца из тусклого золота или крестика из самшита, в зависимости от моды; была у них и кое-какая посуда: кастрюли, котелки, сосуды, тарелки, ложки, а также орудия труда, позволявшие заниматься скотоводством и обрабатывать шкуры и шерсть животных, вот и все. Жизнь кочевников, даже богатых, трудна и скудна.

Но с течением времени число предков, наших предков, значительно возросло. И они тоже ничего не оставляли после себя!… И у них тоже были шатры, предметы обихода, даже рабы. Долг почитания умерших предков был возведен в абсолют. По прибытии на новое место стоянки прежде всего там все нужно было обустроить для умерших предков, сей процесс отнимал много времени, сначала на это уходили дни, потом – недели и даже месяцы. Это означало, что в течение нескольких дней, а потом и недель люди, живые люди, оставались под открытым небом, без убежища от непогоды, они почти ничего не ели и не спали, к тому же у них не было времени для того, чтобы присматривать за стадами, и животные, предоставленные самим себе, разбредались на большие расстояния, и потом долгие дни и недели уходили на то, чтобы их опять согнать в стадо; но несмотря на все эти неудобства, в соответствии с очень строгими законами иерархии, мертвецы были на первом месте. Однако люди не роптали, ибо каждый был преисполнен таким великим чувством почтения к предкам, что никто не осмеливался возвысить свой голос и подвергнуть критике происходящее.

Все дело было в том, что, как я уже сказал, наши предки ничего нигде не оставляли после себя, а соответственно, возили с собой и всех мертвецов. И вот настали такие времена, когда они уже не могли выполнять свой долг перед умершими, потому что постоянно их число увеличивалось настолько, что возить с собой всех стало просто невозможно. Процесс этот был долгим и медленным, но с каждым новым поколением проблема все обострялась и обострялась.

По прибытии на новое место стоянки прежде всего возводили шатер главного, первого предка, прародителя племени, ведшего свой род от богов, являвшегося богом, предка, от которого вело свой род все человечество. Его почитали как истинного и вечного вождя племени. Но постепенно его мумия усыхала, уменьшалась в размерах, портилась; в ходе переездов с места на место от нее что-то отваливалось и терялось: куда-то пропали волосы, отвалилась и затерялась ступня… И хотя потомки относились к этой мумии с великим почтением и всячески заботились о ее сохранности, она постепенно превратилась в бесформенную кучку праха, среди которой с трудом можно было различить одну челюсть с единственным зубом. Все, что осталось от прародителя, поместили на небольшой алтарь, установленный в его шатре, а вокруг разместили урны с прахом его жен, и каждый из членов племени, проходя мимо шатра или приближаясь к алтарю, низко кланялся или падал ниц. Прародитель рода, возлежа на алтаре, руководил Советом старейшин племени; когда вставал вопрос о необходимости сняться с места, именно он принимал решение; разумеется, от его имени и его голосом говорил впадавший в транс шаман, и каждый член племени узнавал его голос по особому акценту и по употребляемым старинным, уже забытым оборотам речи. Следует сказать, что шатер прародителя служил местом для торжественных сборов племени, именно там устраивались празднества в честь молодоженов, именно там совершались различные обряды и ритуалы, ибо считалось, что предки очень любят зрелища и церемонии. Но ведь, кроме прародителя, имелось еще огромное количество прочих предков, требовавших не меньшего почитания и не меньшей заботы. Их число превосходило число живых, верой и правдой служивших им; большое численное превосходство мертвых над живыми было знаком неблагополучия для племени, ибо предки требовали к себе слишком много внимания, на уход за ними тратились все силы живых, исполнявших при мертвых роли слуг. Женщины были принуждены рожать все большее число детей, чтобы восстановить равновесие и чтобы с должным почтением обслуживать предков. Но ведь это было очень труднодостижимым делом, потому что время от времени старики уходили из жизни, присоединяясь к сонму мертвых; к тому же увеличение численности племени требовало и увеличения численности домашних животных, а более многочисленные стада требовали все новых и новых пастбищ.

Прародитель племени, то есть Главный Предок, это понимал, и он решил исправить положение дел. Однажды, говоря голосом шамана, он созвал членов племени на Большой Совет. Старейшины уселись в первом ряду лицом к алтарю в его шатре, за ними разместились другие уважаемые члены племени, те же, кому не хватило места, стояли снаружи. Другие предки предпочли остаться в своих палатках в тепле и покое, но в любом случае они должны были все слышать, потому что считалось, что предки вообще все слышат и видят.

Прародитель заговорил… То, что он сказал, было так непривычно, так неожиданно… Он попросил своих дорогих потомков построить для него и для других предков город. Он объяснил, что предки очень устали от бесконечных перемещений и жаждали отдыха. Они полагали, что настало время им предаться созерцанию и размышлению. Что до живых, то они, возведя город мертвых, могут продолжать кочевать либо обосноваться в окрестностях этого города, это уж как они пожелают. Так рек Прародитель.

Взял слово самый старый из старейшин: «Мы повинуемся вашей воле. Где должны мы возвести город предков?» «На вершине холма», – ответил Прародитель. Разумеется, все члены племени знали, что такое холм, но вот что такое город? Не только живые не имели о том ни малейшего понятия, но и никто из предков ведать не ведал, каким должен быть город, вот почему город и получился не похожим ни на какой другой. До сих пор в Сгурре с великим почтением относятся к предкам и тщательно выполняют их волю. Многие, очень многие переместились из мира живых в мир мертвых и поселились в священном городе. Нашей страной до сих пор правят предки…»

Должен сознаться, я был поражен, когда услышал эти странные речи, но это было в самом начале моего пребывания в Сгурре, а затем я постепенно постиг возвышенную философию обитателей Сгурра, столь отличную от тех верований, в духе которых я был воспитан, и познал их нравы и обычаи, которые в иных краях и странах сочли бы абсурдными, просто безумными, но на самом деле эти нравы и обычаи проистекают из верований сгуррян и представляют собой более чем логичное их воплощение. Чтобы понять их смысл, надо предать забвению некоторое количество языковых «привычек», которые в странах, где правят живые люди, считаются абсолютными истинами, но которые на самом деле являются чистыми условностями, существующими только благодаря всеобщему согласию на сей счет. Обитателям Сгурра до подобных условностей дела нет, потому что они продолжают преданно и верно исполнять долг, который почитают для себя священным: воздавать должные почести мертвым. Вся энергия жителей Сгурра направлена на выполнение этой бесконечной работы, и затрачивается она до такой степени, что при осмотре города не видишь перед собой ничего, кроме странного поселения, все жилища которого представляют собой либо пещеры, либо землянки. Чужеземцам было очень трудно понятьпроисходящее в Сгурре. Ну как они могли постичь, что тот, кого они почитали за «короля» Сгурра, отправился в мир иной много веков назад и что от него, единственного монарха, когда-либо правившего Сгурром, теперь остался один лишь указ, который он подписал после того, как установил в Сгурре власть мертвых в результате продолжительной и ожесточенной борьбы? Редкие письменные рассказы путешественников, посещавших Сгурр, изобилуют ошибками, проистекающими из полнейшего непонимания и неведения тамошних обычаев и нравов. Так, в одном из рассказов, причем из числа тех, что можно отнести к разряду не самых худших, отмечено, что особую, главенствующую роль в местном обществе играет благородное сословие, местное дворянство, к представителям которого нельзя обращаться иначе, кроме как употребляя особую частицу, выражающую почтение, частицу, по смыслу сходную с французским выражением «ваша светлость». Но подобная трактовка не точна, ибо частица на самом деле означает «усопший» и таким образом всего лишь свидетельствует о том, что тот, к кому изволят обратиться, уже умер.

По прибытии в Сгурр я понял, почему я всегда так любил кладбища. Со дней моего далекого детства я в отличие от других детей, только и мечтавших поиграть в мяч или классики, предпочитал не участвовать в их шумных и веселых играх, а бродить в одиночестве среди могил, с трудом расшифровывая надписи на поросших мхом камнях мавзолеев и на надгробных плитах; иногда я даже принимался ухаживать за какой-нибудь могилой: выпалывал сорняки, поливал несчастную иссохшую герань… Частенько, когда никого поблизости не было и меня никто не мог увидеть, я припадал ухом к могильному камню и прислушивался… Я очень дивился тому, что не слышу ни звука, я разговаривал с мертвыми, я умолял их ответить мне и сетовал на то, что они оставались глухи и немы к моим мольбам, ибо я уже тогда ощущал их присутствие, которого другие не чувствовали.

С возрастом эта природная склонность, оказавшая огромное влияние на мой внутренний мир и заставлявшая меня отдаляться от людей и искать одиночества, не только не исчезла, а напротив, принимала все более ярко выраженный характер. Теперь, после того как я оказался в Сгурре, я могу предаться ей без остатка.

Более всего я люблю воскресенья, когда жизнь (если так можно выразиться), мертвых становится в Сгурре очень заметной, зримой, ибо по улицам города друг за другом следуют катафалки с восседающими на козлах печальными возницами, а воздух наполняется тихим перешептыванием покойников. Все дело в том, что, хотя слух мой по причине преклонного возраста и ослабел, шум, производимый голосами множества мертвых, находящихся вокруг нас и почти везде (кроме Сгурра) возмущающихся несправедливостью, проявляемой по отношению к ним, я сейчас различаю великолепно. Я слышу, как они ведут бесконечные разговоры, правда, говорят они столь тихо, что я могу уловить лишь смысл отрывочных высказываний; но с каждым днем я слышу и понимаю их все лучше и лучше, что является знаком того, что с каждым днем я все более и более становлюсь достоин звания благородного усопшего, дарованного мне обществом Сгурра по прибытии.

Я прекратил показывать своих предков в тавернах или на площадях, ибо настало время, когда я должен подумать о будущем. Разумеется, в Сгурре относятся весьма терпимо к тому, что благородные усопшие после смерти на протяжении нескольких лет передвигаются больше, чем это принято, что они, если уж говорить прямо (чего настоящие сгурряне никогда бы себе не позволили), сохраняют некоторую видимость принадлежности к миру живых; кстати, могу смело утверждать на основе собственных наблюдений, что различия между двумя «состояниями» гораздо менее определенны и ярко выражены, чем принято считать. Но наступает такой момент, когда покойник осознает себя окончательно умершим и уже не соглашается покидать свою могилу (если только на то не будет особых причин); для меня сей момент уже близок. Увы! Увы! Я должен был бы радоваться, но нет, я пребываю в тревоге, ибо будущее страшит меня. Хотя Сгурр довольно велик, но следует признать, что он уже перенаселен, там царит суета, там беспрестанно случаются какие-то неприятности, ибо живые вечно все усложняют, вмешиваясь в ход событий со своими злосчастными предложениями и начинаниями, а также со своими наглыми требованиями. Несомненно, многие из них не ставят перед собой иных целей и не имеют иных чаяний, кроме как наилучшим образом служить мертвым в ожидании того момента, как их самих допустят в их ряды; я уверен, что в большинстве своем они и не помышляют, вероятно, о том, чтобы требовать какого-то равенства; только горстка буйных агитаторов осмеливается открыто требовать осуществления так называемого «права на смерть», которого, как они считают, лишено большое число живых, что является вопиющей несправедливостью, хотя они и признают, что многие ныне живущие в отличие от благородных мертвецов лишены того спокойствия духа и той сдержанности, что свойственны умершим, но эти различия кажутся им несущественными при решении вопроса о всеобщем равенстве.

Должен сказать, что вскоре после того, как я начал свою успешную карьеру мертвого нищего, мне очень повезло, так как я смог найти себе жилище близко от центра города, не слишком дорогое; в особенности же мне эта квартира нравилась потому, что находилась она неподалеку от тех богатых кварталов, которые часто посещали аристократы и высшие чиновники из правительства мертвых, и вот теперь я нередко могу видеть, как по улицам в катафалках, украшенных гербами Сгурра, следуют члены кабинета министров. Быть мертвым нищим – дело довольно выгодное, ибо ремесло это достаточно престижное и имеет свои преимущества; если взяться за него всерьез и проявить не только усердие, но и кое-какие способности (полагаю, в данном случае я продемонстрировал наличие у меня истинного таланта), то можно на этом поприще обзавестись высокопоставленными друзьями и покровителями, что со мной и произошло, и именно это обстоятельство во многом облегчило мне задачу, в особенности когда речь зашла о том, чтобы внести ясность в вопрос о моем положении в местном обществе, ибо положение было крайне неопределенно и необычно, так как я был чужеземцем и должен был перейти в мир мертвых посредством вполне законных похорон. Как я уже сказал, Сгурр чрезвычайно перенаселен; так вот живые вынуждены долгие часы ожидать попутного транспорта (то есть похоронных дрог), чтобы попасть из пригорода в центр и приступить к исполнению своего служебного долга в какой-нибудь могиле, либо выпрашивать подаяние у богатых покойников; и они будут считать себя счастливцами, если в результате жизни, полной лишений и самоограничений, в конце концов обретут право на успокоение где-нибудь в уголочке на тридцать шестом уровне могилы, расположенной в квартале, где обитает простонародье, в глубине заросшей аллеи, куда никто никогда не заглядывает и не приносит цветов. Но самой ужасной считается в Сгурре участь живого, не имеющего возможности умереть из-за отсутствия денег; подобной участи сгурряне страшатся, но она выпадает на их долю все чаще и чаще. Подобной судьбы я не пожелал бы своему наихудшему, злейшему врагу; даже те завистники, что попусту растрачивали свое время на плетение заговоров против того явления, которое они именуют «диктатурой мертвецов», без особых оснований сетуют на то, что якобы не имеют возможности в соответствующий момент разделить участь этих мертвецов. Но это так, к слову…

Так вот я сумел обзавестись в Сгурре друзьями, и первым из них был представитель мира живых (ну да грех невелик, ибо один раз не считается), он работал в службе по ведению записей в книге усопших с указанием времени заупокойной обедни. Он сделал там достойную карьеру, и его, как хорошего служащего, высоко ценили его начальники; разумеется, он не имел чести быть представленным Главному управляющему, благородному усопшему господину Обмару, чьему катафалку он низко кланялся ежедневно, когда приходил на службу в свою контору, но секретарь сего высокопоставленного чиновника много раз говорил ему, что тот очень ценит труд и старание моего приятеля. Вот таким образом ценой долготерпения и великих усилий мой новый друг сумел, несмотря на нужду и нехватку средств, обеспечить себе достойную смерть и вполне приличное местечко, где он сможет покоиться после похорон. О, далось ему это нелегко, очень нелегко! В наши дни в Сгурре человек, желающий умереть достойно, может достичь исполнения своего заветного желания только в том случае, если осуществление этого желания станет целью всей его жизни. Если он не будет постоянно думать об одном: о том, как добиться того, чтобы его смерть была обставлена достойным образом, вероятно, ему придется довольствоваться той пародией на похороны, которой вынуждены ограничиваться самые бедные из сгуррян. Эти несчастные воображают, что даже таким образом они смогут достичь благословенного царства теней, но они жестоко заблуждаются, ибо их жалкие останки будут разлагаться в их убогих лачугах под аккомпанемент стенаний и сетований их близких, у которых не будет ни единого шанса на получение разрешения на захоронение тела, каковое одно только и превращает умершего в настоящего достойного покойника!

После того как мой друг был допущен в ряды благородного сословия, я еще больше стал ценить его дружбу и возможность проводить время в его обществе. У смерти есть особый дар: лишать людей их слишком явных (я едва не написал «слишком живых») недостатков и придавать человеческому общению и возникающим между людьми связям некую высшую благостность, некую очистительную мягкость (не знаю, как точнее назвать это свойство); каждый в Сгурре может заметить, сколь благотворны контакты с умершими, как обогащают они духовный мир, словно величие смерти озаряет и просвещает тех, кто относится к ней с должным почтением. Общаясь с живыми, человек способен решать только сиюминутные материальные проблемы, он старается быть исполнительным, точным, быстрым, полезным; люди отдают друг другу приказы и преследуют одну лишь цель: не потерять в этой ежедневной гонке время и деньги; они избегают затрагивать личные вопросы и касаться неприятных тем. И сколь же велико различие между мимолетными контактами живых и между продолжительными доверительными беседами, что происходят в тиши могил, там, где кажется, будто время остановилось!

Сегодня мои дела в полном порядке. Разумеется, я никогда не смог бы обзавестись, подобно высокопоставленным особам, целой армией прислуги. Нищий может претендовать на то, что к концу жизни будет обладать хорошей репутацией и небольшим состоянием, но он не может добиться богатства и славы. Я должен был смотреть правде в глаза, а потому отказался от затраты тщетных усилий на достижение невозможного, чтобы позаботиться о том, чтобы обеспечить себя всем необходимым. Все вроде бы предусмотрено: служащие особой службы будут поддерживать в приличном виде место моего будущего упокоения, то есть мое жилище, и ухаживать за мной. Представители этой службы будут иметь законное право представлять меня во всех делах, которые будут касаться меня или моих потомков, в том случае, если я сам не соизволю лично присутствовать в суде при рассмотрении этих дел (ибо смерть, как известно, проявляется прежде всего в утрате интереса к событиям повседневной, обыденной жизни). Представим себе, что некий сосед посягнул на целостность моих владений или что некие планы, касающиеся осуществления строительства, грозят потревожить мой покой. В любом из подобных случаев мой поверенный будет защищать мои интересы, а мне не надо будет ни о чем беспокоиться. Его компетенция распространяется и на другие сферы существования местного общества, ибо я в качестве усопшего, то есть представителя благородного сословия, располагаю правом голоса, присвоенным мне навечно.

Однако, насколько я понимаю, дела обстоят далеко не лучшим образом, и будущее для благородных сгуррян омрачено дурными предзнаменованиями. Экономическое положение и политическая обстановка день ото дня ухудшаются, и причиной этого ухудшения является брожение умов, уже заметно смущающее рассудок живых. Мое официальное свидетельство о смерти не будет иметь практически никакого значения, если в Сгурре произойдет восстание живых, и они захватят власть. Правда, на данный момент правительство мертвых крепко держит власть в своих руках и, надеюсь, сумеет в случае необходимости защитить наши законные права и наказать зачинщиков народных волнений, но я очень боюсь, что может произойти нечто ужасное.

Причины моих сомнений и страхов я уже пытался объяснить выше: все дело в том, что в наши дни умереть достойно становится все труднее и труднее, настоящие похороны стали роскошью, все более недоступной и все более вожделенной. Однако среди аристократов бытует мнение, что возможность ухода в мир иной является милостью, которой сейчас одаривают слишком многих; послушать их, так получается, что право на смерть должно передаваться по наследству и только представителям благородного сословия, то есть их детям и внукам, в соответствии с законом крови, они полагают, что сама возможность того, что кто-то из живых сможет присоединиться к их сонму, является покушением на их привилегии.

Разумеется, я не могу согласиться с такой трактовкой и с такими ограничениями, не могу я этого сделать прежде всего потому, что всем достоверно известно, что с незапамятных времен, задолго до того, как у власти утвердилось правительство мертвых, живые умирали совершенно естественным образом, и никто не находил поводов против сего процесса возражать и ему препятствовать; я, много странствовавший и долгое время проживший за границей могу также засвидетельствовать, что такой обычай существует в большей части стран, где я бывал. Лишить живых этого права окончательно и бесповоротно, лишить их возможности это право обрести как награду за труды и заслуги было бы большой несправедливостью, тем паче что исключения из правил вообще-то очень редки и сейчас уже представляются неким чудом, к тому же даже представители самых старинных родов мертвых в Сгурре вынуждены признавать, что среди их прародителей были живые. В среде аристократии мертвых не любят распространяться на столь скользкие, неприятные темы, но ради справедливости все же следует констатировать, что в большинстве своем нынешние мертвые не всегда были таковыми; нашим аристократам претит признать очевидным тот факт, что мертвые, умершие в далеком прошлом, все, вплоть до самых прославленных, в стародавние времена сначала были горластыми и озорными мальчишками, потом – прыщавыми подростками, затем – похотливыми юнцами, а в конце жизненного пути – дряхлыми старикашками, что они влачили свое жалкое существование, посвящая его поглощению пищи и знаний, усваивая одно и отвергая другое, в зависимости от качества того, что им представлялось возможность поглотить, и в зависимости от личных вкусов и склонностей, порой весьма противоречивых, то есть предаваясь усладам, бренность, мимолетность и ничтожность которых вызывает у мертвых лишь усмешку. Нравы живых вызывают у мертвых недоумение, ибо живые предпочитают остаться наедине, да еще и запереться, чтобы осуществить процесс выделения из организма одних субстанций, считающихся отвратительными, но объединяются в пары, чтобы совершить процесс выделения других субстанций; второй процесс столь же непристоен, сколь и первый, но почему-то воодушевляет их, наполняет их души восторгом… Они собираются вместе, чтобы жадно пожирать твердую пищу, и такое совместное обжорство доставляет им удовольствие, но однако же они часто предпочитают уединиться, чтобы проглотить некие жидкости… Одна только смерть извлекает из этих низменных жизненных сгустков материи, из этих отбросов, составляющих формы реальной жизни, некую квинтэссенцию, что представляет собой высокую благородную суть тела и души, и это осознает каждый, живой он или мертвый. Вот почему многим, в том числе и мне, представляется совершенно естественным оставить живым надежду на возможность возвыситься, на возможность достичь уровня, который намного выше их нынешнего положения. Если их лишить этой надежды и этой возможности, следует опасаться (и серьезно опасаться), что произойдет революция, которая изгонит мертвых из их могил.

В действительности правительство, находящееся у власти и управляющее нами, должно было бы приложить большие усилия, чтобы исправить некие ошибки, устранить недочеты, допущенные в прошлом, и не совершать их впредь, потому что они могут стать причиной его падения. Все дело в том, что в народе членов этого правительства в насмешку наградили презрительным прозвищем живых мертвецов. И не без оснований! Ведь сколь бы высокородными усопшими они ни были по происхождению, все эти благородные младенцы, набитые по горло собственным дерьмом, все эти безрассудные желторотые взбалмошные юнцы и даже вполне почтенные государственные чиновники, – все они так далеки от невозмутимого величия, проявления которого мы ожидаем от настоящего покойника. Разумеется, они по закону считаются умершими, потому что они и в самом деле умерли в соответствии с законом, и было бы большим оскорблением и даже преступлением считать их живыми и обращаться с ними как с живыми. Однако же, если бы можно было втайне от всех понаблюдать за ними, как за живыми, то, возможно, можно было бы обнаружить, что они едят, испражняются, писают, совокупляются, короче говоря, живут… Несмотря на то что я обрел право носить сие высокое звание, не должен ли я признать, что и сам поступаю точно так же? Несомненно, по большей части я об этом не думаю, ибо это небольшое отклонение от строгих правил поведения, определяющих мое положение, кажется мне вполне безобидным и неопасным, и я бы воспринял как оскорбление, если бы кто-нибудь вздумал сказать, что я – живой. Но я нередко бываю в тавернах, и мне доводилось там слышать разные речи… Мне приходилось слышать, как некоторые Завсегдатаи без всяких колебаний и сомнений, правда, не называя имен, распространяли слухи, что многие мертвые получают свои высокие звания преждевременно и незаконно; некоторые посетители доходят до того, что осмеливаются утверждать, будто все привилегии аристократии усопших не имеют под собой никаких оснований и дарованы незаконно, а вернее сказать, присвоены. Услышать подобные суждения и слухи я смог потому, что бывал в общественных местах и там сталкивался бок о бок с самыми разными людьми, вплоть до представителей самых низших слоев, и я выслушал там немало ужасных историй о столь страшных подробностях местной жизни, о которых в высших сферах благородных политиков даже не подозревают. Я пришел к выводу, что эти лишние, брошенные на произвол судьбы люди, утратившие надежду на достойную смерть, готовы на все, ибо им нечего терять. Нет ничего удивительного в том, что в Сгурре постоянно множится количество преступлений, связанных с процессом перехода из мира живых в мир умерших: оформляются и продаются фальшивые свидетельства о смерти, осуществляется бойкая торговля разрешениями на захоронение, происходят самовольные захваты склепов и участков подземелий. Самые богатые упорно стараются придерживаться установленных правил и стремятся поступать в соответствии с законом, но все чаще и чаще происходят большие неприятности и случаются громкие скандалы, когда сам факт смерти вроде бы респектабельных усопших подвергается сомнению и опровергается из-за умышленно допущенных нарушений; могу сказать одно: вероятно, участь, которая ожидает того, кого в результате подобных разоблачений после объявленной смерти во всеуслышание вновь зачисляют в ряды живых, является самой незавидной, ведь его с позором изгоняют из его могилы, все от него отворачиваются и отрекаются, к тому же ему очень и очень затруднительно защитить свое доброе имя. Несчастный оказывается воистину в безвыходном положении, потому что ему в буквальном смысле слова негде преклонить голову в том случае, если его оставляют влачить свое существование на свободе, ведь не являясь лицом, официально признанным умершим, он не может найти места даже в могиле-гостинице. Так что такому бедняге даже было бы предпочтительнее, чтобы его отправили в тюрьму, ведь там его бренные останки, по закону признаваемые телом живого человека, будут храниться вполне благопристойным образом. Да, для того, с кем приключается подобное несчастье, вновь обретенная жизнь превращается в ад! Вот почему те, кто располагает некоторыми средствами и возможностями, прилагают все свои силы и затрачивают все свое состояние на то, чтобы обеспечить себе пристойные и полностью соответствующие законам похороны, а также обзаводятся законным поверенным в делах, способ-, ным представлять интересы клиента в судебных инстанциях без ограничения полномочий определенным сроком, то есть вечно. Короче говоря, покой после смерти покупается по очень высокой цене, но он того стоит, и начинать хлопотать об обеспечении себе этого покоя следует как можно раньше.

Что касается бедняков, то они могут умереть, только пойдя на обман, на мошенничество, даже если сами похороны и будут просто иллюзией. Надо признать, что если в результате внесения изменений в законодательство и было сделано так, что смерть стала труднодостижимой мечтой, то сделано это было лишь для того, чтобы как-то ограничить рост численности «населения» в мире мертвых и ограничить убыль «населения» в мире живых, которых явно недостаточно для обслуживания усопших. Но в данном случае расчет оказался неверен. Все дело в том, что те из живых, кто не имеет шансов когда-нибудь оказаться причисленным к сонму мертвых, мало заботятся о том, чтобы должным образом служить покойникам; те же, кто сможет добиться этой высокой чести, в результате лишь будут ухудшать ситуацию, увеличивая дисбаланс между двумя мирами. Я долго-долго предавался размышлениям, но сколько ни бился над разрешением этой проблемы, все мои потуги оказались тщетны; увы, я не вижу никакого выхода из создавшегося положения и недавно стал задаваться вопросом, не зашли ли в Сгурре слишком далеко в требовании почитания мертвых. Следует, правда, заметить, что это преувеличенное почитание само является реакцией на неприятие смерти как явления, на нежелание его понимать, что в далеком прошлом было характерно для Сгурра, как, впрочем, и для многих других стран.

Мне стало известно, что до того, как мертвые пришли в Сгурре к власти, живые оставляли их тела на произвол судьбы и нисколько о них не заботились. Если же останки и предавали земле, то траур оставался всего лишь лицемерной уловкой, позволявшей забыть об умерших, но соблюсти приличия. Траур обычно длился год, и этого времени оказывалось достаточно, чтобы тело превратилось в горсть праха. После окончания траура живые возвращались к повседневной жизни и не проявляли более никакого интереса к тем, про кого они говорили, что они «ушли в мир иной», «исчезли»; можно сказать, что в этих словах содержалась разоблачительная истина, ибо редки были случаи, когда умершие оставляли какие-то следы в памяти живых; воспоминания о них мало-помалу стирались, так что в конце концов от усопшего оставались лишь запись в книге регистрации смертей, урна с прахом или могила, но никто уже не знал, что там продолжает храниться выкристаллизованная сущность когда-то бывавшего живым существа. И то это было исключение! Ибо, как это ни покажется непостижимым, но о большинстве мертвых никто уже не знал ничего: ни их имен, ни историй их жизни, ни даже их количества! И дело было даже не в том, что они уже не жили, что их уже не существовало, нет, дело было в том, что в мире живых все происходило так, как если бы они вообще никогда не жили, как если бы их вообще не существовало! Так вот в Сгурре стараются исправить эту чудовищную ошибку, преодолеть и отринуть забвение, которому предаются мертвые в других странах, там стараются увековечить как можно больше имен на скрижалях Великого Кенотафа. Когда к имени представляется возможность присовокупить биографические сведения, фото и несколько строк, повествующих о жизненном пути, то это просто прекрасно… Но прежде всего в Сгурре пекутся о том, чтобы были зафиксированы имена, чтобы ни одно из них не было утрачено! Увы, однако для большинства все уже потеряно… Время упущено… Слишком поздно… И именно во имя этих неизвестных и забытых, от имени этой анонимной и безымянной массы мертвых, насчитывающей примерно восемьдесят миллиардов представителей рода человеческого, из которых едва ли тысячная часть была подвергнута переписи и учету, именно ради них и во имя их правительство Сгурра сегодня принимает важные решения и разрабатывает законы. Вероятно, долгий период всеобщего упадка был неотвратим. Можно сказать, что человечество находилось на пути к полнейшему варварству, к состоянию дикости, выражавшемуся в полном забвении мертвых и даже самой смерти, что было равнозначно не просто возвращению к состоянию дикости, а возвращению в животное состояние! Заупокойные службы, оплакивания усопших, тризны, праздники в честь умерших, ежегодные поминовения были преданы забвению как обряды устаревшие, отжившие свой век. Многие выражения, связанные с погребальным обрядом, тоже вышли из употребления и утратили свой первоначальный смысл. Вероятно, человечество в своем падении достигло дна, когда было решено, что в случае смерти кого-то из великих людей будет соблюдаться минута молчания в знак скорби… Всего одна минута! Перейти от годичного траура к одной минуте, от скорби по каждому к показной скорби по некоторым избранным – в этом движении вспять можно было четко, как на математической кривой, прочесть и вычислить всю величину разрушительного бедствия. Кстати, следует заметить, что находились люди (и таковых было немало), считавшие, что оказание почестей умершим (сколь бы ни были жалки эти почести) – обычай устарелый и смешной.

Все происходившее впоследствии можно рассматривать с двух точек зрения в зависимости от того, как оценивать опыт Сгурра и опыт других стран, то есть что считать прошлым, а что – будущим всего человечества. С тех пор как смерть перестала быть тем значительным событием, каким она является, с тех пор как в ее честь перестали устраивать празднества, ее достойные, она стала представляться чем-то неприятным, ненормальным, непристойным, скандальным. А потом следствием подобного отношения к смерти стало и подобное отношение к мертвым. Вскоре сам их уход из жизни стал чем-то окончательным и бесповоротным: о них никогда не вспоминали и не говорили, мест их упокоения не посещали, могилы и кладбища предали забвению, а потом на тех местах стали возводить заводы, конторы, фабрики по переработке отбросов. Мертвые сами превратились в отбросы, которые следовало подвергать переработке, чтобы они, пройдя определенный цикл внешнего воздействия, начали приносить пользу; постепенно все большее и большее одобрение встречал процесс кремации, он приветствовался, потому что в результате мертвое тело становилось менее «обременительным» предметом и занимало меньше места, а смерть представлялась явлением более «гигиенически чистым». После своего перехода в мир иной даже самые великие, самые прославленные представители рода человеческого утрачивали право на проявление малейшего внимания со стороны живых. Короче говоря, живые захватили власть, захватили окончательно, как они полагали.

Смерть стала явлением запретным, на само слово было наложено табу, а так как табу обычно налагалось на слова, связанные с определенными предрассудками, то смерть как явление стала представляться чем-то крайне противоречивым и сомнительным, а затем замутненное народное сознание стало даже отрицать сам факт существования смерти как явления. Для доказательства того, что смерть всего лишь миф, всего лишь «отзвук» отживших свой век и преодоленных верований, вроде веры в существование чертенят из ада или во влияние планет на человеческую судьбу, люди, наделенные недюжинным умом, прибегали к различным, весьма убедительным аргументам, и недостатка в таковых не ощущалось. Прежде всего они вопрошали: «Кто на собственном опыте убедился в существовании смерти?» Никто! И на этом основании они делали вывод, что смерть – явление столь же иллюзорное, как и солнце, опускающееся за линию горизонта, то есть как явление, существующее только для человеческого глаза.

Люди сочли, что бороться со смертью и одолеть ее будет гораздо проще, если изгнать мысли о ней из умов, если запретить размышлять на столь гибельную для человека тему. Чтобы не травмировать детей, были разработаны очень строгие законы, гласившие, что ребенка следует защищать от мыслей о смерти так, чтобы он ничего не знал об этом явлении, а так как сам ребенок просто не способен вообразить столь невероятное несуществующее явление, то чем дольше он будет оставаться в неведении, тем лучше. Когда болезнь или несчастный случай вырывали кого-либо из рядов живых, все окружающие просто выражали удивление по поводу того, что он «ушел» неведомо куда и не подает о себе вестей… Куда он ушел? Без сомнения, в другие края, чтобы там начать жизнь заново… Только представители некоторых «корпораций», объединявших людей одной профессии – врачи, служащие похоронных бюро, гробовщики и могильщики, – были в курсе того, что происходило на самом деле, но они по сему поводу хранили полнейшее молчание, а потому в большинстве своем люди верили, что благодаря успехам науки смерти более нет, ибо она искоренена, уничтожена. Старость с присущими ей признаками упадка сил и дряхления организма теперь считалась постыдной болезнью, с которой люди боролись при помощи пилюль и операций, а следы этих операций скрывали с большим или наименьшим успехом. Когда же близость конца становилась слишком явной, человека тайно препровождали в убежище, где такие, как он, приготовлялись к смерти. И вот там-то главная реальность человеческой жизни, хотя и очень поздно, становилась для человека очевидна: после недолгих лет жизни его ожидает вечность смерти.

Однако живые «несли» в себе некое противоречие, которое неминуемо должно было привести их к падению с вершины захваченной власти. Ибо они, хотели они того или нет, продолжали исчезать; иногда они это делали добровольно… Чем более они отрицали само существование смерти как явления, тем больше среди них находилось тех, кто желал изведать, что же это такое. В ту далекую эпоху происходили первые манифестации ярых приверженцев смерти, влекшие за собой волны массовых коллективных самоубийств. Я полагаю, что именно таким образом сообщество живых отвечало на глухие удары, доносившиеся из-под земли, удары, в которых выражались требования преданных забвению мертвецов. Движение сторонников смерти было движением людей, потерявших всякую надежду и смотревших в бездонный колодец безысходности, но именно благодаря ему каждый смог взглянуть в лицо ужасной реальности. Уже тогда люди, наделенные острым проницательным умом, могли бы предугадать, как мне кажется, приход мертвых к власти, могли бы предугадать, что наступит эра их владычества. Но живым присущи недостатки, и один из главных их недостатков состоит в том, что им всегда не хватает способности мыслить и рассуждать здраво…

Однако как бы там ни было, революцию, приведшую мертвых к власти, совершил человек, принадлежавший миру живых; в Сгурре он стал национальным героем и до сих пор, то есть по прошествии многих столетий, правит страной. Итак, сей человек, дойдя до врат старости, пришел к мысли, что гораздо лучше знает мертвых, чем живых. Сначала эта мысль возмутила его, заставила его внутренне вознегодовать, ведь она как бы свидетельствовала о том, что он уже одной ногой стоит в могиле. Затем он предался размышлениям и понял, что всегда жил среди мертвых, что все люди, несмотря на отрицание смерти как явления, больше времени проводят среди мертвых, чем среди живых. Ведь его сформировали, обучили, воспитали мертвые, такие, как Платон, Шекспир, Ньютон или Эйнштейн; его помыслы были обращены к мертвым; именно к мертвым он обращался, когда искал отдохновения или развлечения, именно их произведения составляли его ежедневную пищу для ума. Он отметил про себя, что читает также и живых авторов и слушает музыку живых композиторов. Да, но он тотчас же возразил сам себе, что все же особенно много он читает произведений тех авторов, что уже умерли, ибо ему было приятно сознавать, что он уже никогда не ощутит их дыхания, не коснется их кожи, не испытает на себе силу их гнева; если он и читал произведения живых авторов, то делал это только для того, чтобы найти единомышленников и людей, похожих на него и на других людей; он ощущал, что законченное, завершенное произведение мертвого автора само становилось мертвым, возвышало, возвеличивало этого автора, выходило за пределы человеческого знания. Слова, образы и записанные звуки давали всего лишь иллюзию жизни, ибо их особо ценили только тогда, когда они служили способом «передачи» голоса или воспроизведения облика усопшего, для которого они были своеобразным современным саваном. Если различные технические средства, способствовавшие сохранению памяти об усопших, и действовали на живых столь завораживающе, то происходило это потому, что они помогали в какой-то мере (пусть совсем немного) преодолеть преграду, прежде казавшуюся непреодолимой, а именно границу между миром живых и миром мертвых, и по мере развития науки и техники становилось все более и более очевидно, сколь эта граница была произвольна, нереальна и нелепа.

Итак, взяться за перо, вообще писать означало встать на сторону мертвых и выступить вместе с ними против живых. «Что значит «жить»?» – думал он, и это слово в тот момент уже обретало для него иной, новый смысл, но он не отдавал себе в том отчета. «Чтобы жить, мы нуждаемся в ничтожно малом количестве живых и в бесконечно большом количестве мертвых; только мертвые позволяют нам существовать, позволяют нам жить; смерть есть тайный двигатель жизни». Различия, которые делали его современники между живыми и мертвыми, были (по его мнению) в действительности искусственными, иллюзорными, вернее – лживыми, ибо никакая настоящая граница не отделяет живых от мира мертвых, а отделяет их друг от друга лишь условная граница. Теперь он понял, что речь идет о двух различных формах существования; совершенно очевидно, что смерть приводит к тому, что некоторые функции человеческого организма исполняются хуже, чем до нее, а иные и вовсе отмирают, но для него было совершенно очевидно и то, что именно несправедливость, непоследовательность, недомыслие и эгоизм живых мешают мертвым продолжать жить, если угодно, более «полным» образом; он считал, что это ясно и понятно каждому.

Он понял, что единственной целью жизни должны быть усилия, направленные на преодоление, на уничтожение этой мнимой границы, что только слияние этих двух миров и восстановление разорванных родственных связей может придать смысл и прочную основу существованию человечества, может привести к обновлению человеческих существ и таким образом увести человечество от той бездонной пропасти, к которой оно стремилось, впав в заблуждение и сбившись с пути истинного. По его мнению, именно в результате подобного слияния человечество достигнет расцвета и, так сказать, полноты, ибо два его полюса, две антагонистические половины придут к примирению. И вот когда человечество достигнет такого единения, тогда рухнет, исчезнет и та единственная реальная преграда, которую не может преодолеть и уничтожить наука: время.

Утопия, созданная им, была прекрасна и показалась сначала столь невероятной, столь парадоксальной, что имела оглушительный успех с привкусом скандала. Однако она пробила себе дорогу в общественном мнении и утвердилась в нем гораздо быстрее, чем можно было бы себе вообразить при ее появлении. Я не стану подробно останавливаться на описании событий, сотрясавших страну на протяжении нескольких лет, не стану рассказывать о бунтах, жестоких бойнях, бесчинствах, творившихся представителями обеих противоборствующих сторон – скажу лишь только, что несколько лет спустя был объявлен всеобщий траур. Для преданных забвению умерших был возведен Великий Кенотаф, и из архивов были извлечены горы документов, дабы найти и увековечить их имена. Результатом этих трудов стало создание биографического свода, который является по сей день основой основ Великой Ведомости усопших; ходят слухи, что работа эта все еще не завершена и что многие обитатели Сгурра и сегодня втайне трудятся на этой ниве. Быть может, один из них, испытывая жестокую нужду в деньгах, и продал сундучок с моими предками тому антиквару, у которого я его в конце концов нашел, а меня самого бросил на чужбине…

Когда Великий Биографический Свод начал создаваться и приобретать тот вид, в котором он существует сегодня, жители Сгурра пришли к осознанию того, что перед лицом огромной массы мертвых мир живых был чем-то вроде недолговечной пены, принесенной гигантской волной, вырвавшейся из пучины. Человечество хотя и было чем-то зримым, ясным, осязаемым, производило лишь мертвых, и одни они, эти мертвецы, придавали ему устойчивость, вес, плотность, вещественность, суть, если угодно. Без них человечество было всего лишь абстракцией, оптическим эффектом, обманом зрения, своеобразным представлением, понятием, существующим только в качестве результата определенного мнения, сформировавшегося в мозгу отдельного человека, а весь процесс взаимообмена, составлявшего главное его богатство, происходил именно ввиду и вследствие бездонности и необъятности «глубин» той его части, что принадлежала загробному миру.

Потребовалось некоторое время на то, чтобы эти воистину революционные идеи нашли свое воплощение в политическом устройстве общества. После продолжительного периода борьбы, изобиловавшего хаотическим нагромождением ожесточенных схваток, в конце концов был утвержден и обнародован закон о создании правительства мертвых. Всякая дискриминация усопших в какой бы то ни было форме была поставлена под запрет, а проявления расизма в отношении мертвецов преследовались и карались. Структура общества претерпела резкие изменения. Многие старые профессии и ремесла исчезли, зато возникли новые корпорации людей, целиком и полностью посвятивших себя служению усопшим, они множились и процветали; к числу таких профессий можно отнести медицинских работников, призванных печься о здравии, то есть о хорошем состоянии усопших, сторожей, присматривающих за могилами, душеприказчиков, призванных исполнять волю усопших, выраженную в завещании, а также многочисленных слуг, ибо потребности мертвых были ничуть не меньше, чем потребности живых, да к тому же они испытывали отвращение к любому виду деятельности и не желали хоть что-нибудь делать сами.

Мало-помалу аристократия загробного мира добилась многочисленных привилегий, подкрепленных законами и постановлениями. Так как похороны стали главной церемонией в жизни, то их перестали устраивать после смерти. Таким образом умирающий мог сам наслаждаться пышным зрелищем и следить за тем, чтобы все происходило в соответствии с его волей. Истинная смерть превратилась в ничего не значащую формальность, с которой стремились побыстрее покончить; мало того, истинную смерть вообще перестали считать за таковую, если ей не предшествовал или если ее не сопровождал официальный погребальный обряд; смерть стала общественно значимой необходимостью, признаком богатства, а впоследствии и настоящей роскошью, и люди богатые и влиятельные соревновались в пышности похорон и в необычности, даже эксцентричности всего похоронного действа. Похороны все более и более отделялись по времени от физической смерти; после окончания погребального обряда человека объявляли умершим, то есть на него распространялись все преимущества положения официально признанного мертвеца. Когда же дело дошло до того, что родители из самых могущественных семейств начали устраивать пышные похороны своим детям при рождении, смерть превратилась в наследственную прерогативу, то есть в преимущественное право, передаваемое по наследству по рождению, по крови; вот так сформировалось дворянство мира мертвых, представители которого не питали к представителям мира живых никакого почтения и не ведали к ним жалости.

Власть окончательно перешла в руки мертвых, но они тем самым нарушили договор, заключения которого сами же когда-то добивались, нарушили равновесие, попрали справедливость, низведя живых до положения граждан второго сорта, рабов, чьи права ограничивались лишь правом служить усопшим в ожидании того момента, когда им будет дозволено самим отправиться в мир мертвых. Но ждать подобных милостей можно было очень долго, ибо находившиеся у власти мертвецы были крайне скупы. Вместо того чтобы объединить людей в примиренное человечество, мертвые обратили в рабство живых, бывших когда-то повелителями, хозяевами жизни. Можно, пожалуй, сказать, что мир перевернулся…

О, разумеется, ни один закон не запрещал живым умирать, но существовал прекрасно отлаженный экономический механизм, приводивший именно к такому результату. И сегодня живым практически отказано в праве на смерть, ибо ни одному из них не удается собрать значительную сумму, которая требуется на оплату всех расходов, связанных с переходом в мир иной, с оплатой траурной церемонии, покупкой места захоронения, содержанием слуг на протяжении нескольких столетий и т.д.

Конечно, это не мешает живым умирать физически, трупы гниют и разлагаются прямо на улицах бедных кварталов, я видел это своими глазами, но ведь они относятся к числу нелегальных мертвецов; так как они умерли, не имея на то разрешения, и таким образом нарушили закон, их тела никто не подбирает, а если и подбирают, то только для того, чтобы отдать под суд и отправить в тюрьму, где и так уже полно трупов тех, кто поставлен вне закона.

Столь извращенная, порочная политика дает ужасные плоды и порождает непредвиденный эффект. Еще вчера провозглашенное равенство между живыми и мертвыми привело к обратному результату и сегодня является лишь фикцией, юридическим обманом, но никто не поддается на сей обман, ибо он слишком очевиден. Разумеется, все согласны с тем, что различия, существующие между живыми и мертвыми, не сосредоточиваются в области тления и разложения, но затрагивают и иные сферы, однако при всем при том не столь велики, чтобы разделять два мира непреодолимой преградой. Но не зашло ли дело слишком далеко, не увлеклись ли сгурряне настолько, чтоэто может повлечь неожиданные события? Однако аристократия будет крайне недовольна, если общество будет эволюционировать, и в результате изменений она пострадает, так как отчасти будут ограничены ее привилегии. А кстати, какие противоречия разрешит такой поворот событий? Нет, ничему это не поможет… Ведь в результате любых потрясений число живых еще более уменьшится, а их и так сейчас очень мало по сравнению с огромной массой мертвых. Нет, увы, все указывает на то, что решения данной проблемы не существует и из создавшегося положения нет выхода, ибо жизнь есть состояние промежуточное, а смерть – окончательное. Вывод сей лишает человечество и меня всякой надежды, и мне предстоит бесконечно и долго нести тяжкое бремя осознания этой истины.

Увы! Увы! Я полагал, что нашел в Сгурре тихую гавань, надежное убежище, где я смогу спокойно отдыхать среди почивших предков, где я смогу предать забвению тот безумный и равнодушный, тот ничтожный мир, в котором я влачил свое существование до смерти. Но тот мир, что неотвратимо надвигается на меня сегодня, представляется мне непостижимым, невероятным кошмаром, ибо передо мной открывается вечность, наполненная страхом, скукой и тоской.

Оглавление

I В королевстве одевания

II У амазонок

III Под властью правительства мертвецов