Götterdämmerung: cтихи и баллады [Всеволод Олегович Емелин] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Всеволод Емелин «Götterdämmerung» Стихи и баллады

ThankYou.ru: Всеволод Емелин «Götterdämmerung» cтихи и баллады

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

1991-1998

Песня ветерана защиты Белого дома 1991 года

Налейте мне, граждане, рюмку вина,

Но только ни слова о бабах,

Ведь мне изменила гадюка-жена,

Пока я был на баррикадах.

Не пуля Спецназа сразила меня,

Не палка ОМОНовца сбила,

А эта зараза средь белого дня

Взяла да и мне изменила.

В то хмурое утро, когда этот сброд

Нагнал в Москву танков и страху,

Я понял, что мой наступает черед,

И чистую вынул рубаху.

Я понял, что участь моя решена,

Сказал я: “Прощай!” своей Зине.

Она же лежала, как лебедь нежна,

На жаркой простершись перине.

А к Белому дому сходился народ.

Какие там были ребята!

Кто тащит бревно, кто трубу волочет,

Оружие пролетарьята.

Баррикады росли, и металл скрежетал,

И делали бомбы умельцы.

Взбирался на танк и Указ зачитал

Борис Николаевич Ельцин.

Мы нашу позицию заняли там,

Где надо согласно приказа,

Бесплатно бинты выдавалися нам

И старые противогазы.

Мы все, как один, здесь, ребята, умрем,

Но так меж собой порешили —

Ни шагу назад! За спиной Белый дом —

Парламент свободной России.

Мы цепи сомкнули, мы встали в заслон,

Мы за руки взяли друг друга.

Давай выводи свой кровавый ОМОН,

Плешивая гадина Пуго.

В дождливой, тревожной московской ночи

Костры до рассвета горели.

Здесь были казаки, и были врачи,

И многие были евреи.

Но встал над толпой и, взмахнувши рукой,

Среди тишины напряженной

Народный герой, авиатор Руцкой

Сказал сообщенье с балкона.

Сказал, что настал переломный

момент,

Что нынче живым и здоровым

Из Крыма в Москву привезен

президент,

Подлец же Крючков арестован.

Он здесь замолчал, чтобы дух

перевесть,

Послышались радости крики.

А кончил словами: “Россия, мол, есть

И будет навеки великой!”

…………………………….

Пока я там жизнью своей рисковал,

Боролся за правое дело,

Супругу мою обнимал-целовал

Ее зам. начальник отдела.

Он долго ее обнимал-целовал,

Он мял ее белое платье,

А на ухо ей обещанья шептал,

Сулил повышенье в зарплате.

Покуда я смерти смотрелся в лицо

Бесстрашно, как узник у стенки,

С таким вот развратником и подлецом

Жена задирала коленки.

……………………………..

Я там трое суток стоял, словно лев,

Не спал и почти не обедал,

Домой проходя мимо здания СЭВ,

Я принял стакан за победу.

Победа пришла, вся страна кверху дном,

У власти стоят демократы.

А мне же достался похмельный синдром

Да триста целковых в зарплату.

Пейзаж после битвы (март 1992 года)

С утра на небо вышло солнце.

А мне с похмелья нелегко.

Но я заначил два червонца

На жигулевское пивко.

Указ о смертном бое с пьянством

Жить нам всем долго приказал.

И я, с завидным постоянством,

С утра за пивом на вокзал.

А там крутые бизнесмены,

Палатки полные всего,

А в них искусственные члены

Гораздо больше моего.

Вибратор, вибростимулятор.

Ах, как кружится голова.

А среди них кооператор

Стоит, как Терминатор-два.

Привет вам, хваткие ребята.

Я просто счастлив видеть вас.

Теперь каюк пролетарьяту —

Вы наш господствующий класс.

Для вас сияют магазины

И носят девушки чулки.

Для вас веселые грузины

Из кошек жарят шашлыки.

Я поклонюся вам три раза,

Скажу вам русское “мерси”.

Пусть большей частью вы с Кавказа,

Но вы — спасители Руси!

Страна воскреснет с новой силой,

Спасет ее капитализм.

Жаль, что меня сведет в могилу

До той поры алкоголизм.

Покуда я совсем не спился,

Сегодня в счастье и борьбе

Пью за систему бирж “Алиса”

И за тебя, РТСБ.

Я пью сегодня горько, сладко

За вас, вершители судеб,

За эту грязную палатку

И за тебя, мой “Менатеп”.

Мой эксклюзивный дистрибьютер

(Звучит-то как! Эх, вашу мать!)

Постой, потом продашь компьютер,

Позволь тебя поцеловать.

После суицида

Зароют, а не похоронят

У перекрестка трех дорог.

И только пьяный грай вороний

Взлетит на запад и восток.

А вслед за ним, за этим граем,

Не огорчаясь, не спеша,

Простясь с землей, не бредя Раем,

В ад поплывет моя душа.

Никто главу не сыплет пеплом,

Никто волос в тоске не рвет.

Едва колеблемая ветром

Душа над родиной плывет.

Плывет с улыбкой безобразной

На перекошенном лице,

Бесстрастно, как после оргазма,

Воспоминая о конце.

Как закипала кровь в азарте,

Как с миром разрывалась связь,

Как прочь душа рвалась из плоти,

То матеряся, то молясь.

Как показал последний кукиш,

Как разменял последний грош.

Теперь мне руки не покрутишь,

Ногой под ребра не сшибешь.

Теперь не тело и не атом,

И не объект для рук и губ.

Смотрю на мир, как патанатом

Смотрел на мой разъятый труп.

Земля лежит, поджав колена,

Едва остывший человек.

Ее исколотые вены

Как русла пересохших рек.

Земля лежит в лесах, в асфальте,

Как в морге, где хрустя чуть-чуть,

Такой блестящий, узкий скальпель

Вскрывал уже пустую грудь.

Здесь, над шестою частью суши,

Я не один, плывут вдали

Все нераскаянные души

Из нераскаянной земли.

Вверху озоновые дыры.

Ну, а внизу, в густом дыму

Мы, хлопнув дверью, вышли с пира

В зубовный скрежет и во тьму.

И эта тьма теперь навеки

Души руины приютит.

А в справке, что подпишут в ЖЭКе,

Причина смерти — суицид.

История с географией

Великой Родины сыны,

Мы путешествовали редко.

Я географию страны

Учил по винным этикеткам.

Лишь край граненого стакана

Моих сухих коснется уст,

От Бреста и до Магадана

Я вспомню Родину на вкус.

Пусть никогда я не был там,

Где берег Балтики туманен.

Зато я рижский пил бальзам

И пил эстонский “Вана Таллинн”.

В тревожной Западной Двине

Я не тонул, держа винтовку,

Но так приятно вспомнить мне

Про белорусскую “Зубровку”.

И так досадно мне, хоть плачь,

Что отделилась Украина,

А с ней “Горилка”, “Спотыкач”,

И Крыма всяческие вина.

Цыгане шумною толпою

В Молдове не гадали мне.

Мне помогали с перепою

Портвейн “Молдавский”, “Каберне”.

И пусть в пустыне Дагестана

Я не лежал недвижим, но

Я видел силуэт барана

На этикетках “Дагвино”.

Пускай я не был в той стране,

Пусть я всю жизнь прожил в России,

Не пей, красавица, при мне

Ты вина Грузии сухие.

Сейчас в газетных номерах

Читаю боевые сводки.

А раньше пил я “Карабах”

Для лакировки, после водки.

Хоть там сейчас царит ислам

И чтут Коран благоговейно,

Но лично для меня “Агдам”

Был и останется портвейном.

Да, не бывал я ни хера

В долинах среднеазиатских,

Но я попью вина “Сахра”,

И век бы там не появляться.

Я географию державы

Узнал, благодаря вину,

Но в чем-то были мы не правы,

Поскольку пропили страну.

Идет война, гремят восстанья,

Горят дома, несут гробы.

Вокруг меняются названья,

Границы, флаги и гербы.

Теперь я выпиваю редко,

И цены мне не по плечу,

Зато по винным этикеткам

Сейчас историю учу.

Последний гудок (Похороны Брежнева)

Светлой памяти СССР посвящается

Не бил барабан перед смутным полком,

Когда мы вождя хоронили,

И труп с разрывающим душу гудком

Мы в тело земли опустили.

Серели шинели, краснела звезда,

Синели кремлевские ели.

Заводы, машины, суда, поезда

Гудели, гудели, гудели.

Молчала толпа, но хрустела едва

Земля, принимавшая тело.

Больная с похмелья моя голова

Гудела, гудела, гудела.

Каракуль папах и седин серебро…

Оратор сказал, утешая:

— “Осталось, мол, верное политбюро —

Дружина его удалая”.

Народ перенес эту скорбную весть,

Печально и дружно балдея.

По слову апостола, не было здесь

Ни эллина, ни иудея.

Не знала планета подобной страны,

Где надо для жизни так мало,

Где все перед выпивкой были равны

От грузчика до адмирала.

Вся новая общность — советский народ

Гудел от Москвы до окраин.

Гудели евреи, их близок исход

Домой, в государство Израиль.

Кавказ благодатный, веселая пьянь:

Абхазы, армяне, грузины…

Гудел не от взрывов ракет “Алазань” —

Вином Алазанской долины.

Еще наплевав на священный Коран,

Не зная законов Аллаха,

Широко шагающий Азербайджан

Гудел заодно с Карабахом.

Гудела Молдова. Не так уж давно

Он правил в ней долгие годы.

И здесь скоро кровь, а совсем не вино

Окрасит днестровские воды.

Но чувствовал каждый, что близок предел,

Глотая крепленое зелье.

Подбитый КамАЗ на Саланге гудел

И ветер в афганских ущельях.

Ревели турбины на Мигах и Ту,

Свистело холодное пламя.

Гудели упершиеся в пустоту

Промерзшие рельсы на БАМе.

Шипели глушилки, молчали АЭС.

Их время приходит взрываться.

Гудели ракеты, им скоро под пресс,

Защита страны СС-20.

Над ним пол-Европы смиренно склонит

Союзников братские флаги,

Но скоро другая толпа загудит

На стогнах Берлина и Праги.

Свой факел успел передать он другим.

Сурово, как два монумента,

Отмечены лица клеймом роковым,

Стояли Андропов с Черненко.

Не зная, что скоро такой же конвой

Проводит к могильному входу

Их, жертвою павших в борьбе роковой,

Любви безответной к народу.

Лишь рвалось, металось, кричало: “Беда!”

Ослепшее красное знамя

О том, что уходит сейчас навсегда,

Не зная, не зная, не зная.

Пришла пятилетка больших похорон,

Повеяло дымом свободы.

И каркала черная стая ворон

Над площадью полной народа.

Все лица сливались, как будто во сне,

И только невидимый палец

Чертил на кровавой кремлевской стене

Слова — Мене, Текел и Фарес.

……………………………..

С тех пор беспрерывно я плачу и пью,

И вижу венки и медали.

Не Брежнева тело, а юность мою

Вы мокрой землей закидали.

Я вижу огромный, разрушенный дом

И бюст на забытой могиле.

Не бил барабан перед смутным полком,

Когда мы вождя хоронили.

Городской романс

Стоит напротив лестницы

Коммерческий ларек

В нем до рассвета светится

Призывный огонек.

Там днем и ночью разные

Напитки продают —

Ликеры ананасные

И шведский “Абсолют”.

Там виски есть шотландское,

Там есть коньяк “Мартель”,

“Текила” мексиканская,

Израильский “Кармель”.

Среди заморской сволочи

Почти что не видна

Бутылка русской водочки

Стоит в углу одна.

Стоит скромна, как сосенка,

Средь диких орхидей,

И этикетка косенько

Приклеена на ней.

Стоит, как в бане девочка,

Глазенки опустив,

И стоит в общем мелочи,

Ивановский разлив.

Надежда человечества

Стоит и ждет меня,

Сладка, как дым отечества,

Крепка, словно броня.

Стоит, скрывая силушку,

Являя кроткий нрав.

Вот так и ты, Россиюшка,

Стоишь в пиру держав.

Ославлена, ограблена,

Оставлена врагу.

Душа моя растравлена,

Я больше не могу.

Пойду я ближе к полночи

В коммерческий ларек,

Возьму бутылку водочки

И сникерса брусок.

Я выпью русской водочки

За проданную Русь,

Занюхаю я корочкой

И горько прослезюсь.

Я пью с душевной негою

За память тех деньков,

Когда в России не было

Коммерческих ларьков.

Когда сама история

Успех сулила нам,

Когда колбаска стоила

Два двадцать килограмм.

Давно бы я повесился,

Я сердцем изнемог,

Но есть напротив лестницы

Коммерческий ларек.

Болезнь глаз

Сергею Аветисяну, человеку и гражданину

То не свет, но еще не тьма.

То не явь, но уже не сон.

То ли снег засыпал дома,

То ли дым в окно нанесен.

То ли это ты, слепота,

То ли так — туман поутру.

Жизнь течет слюной изо рта,

Мир ползет дождем по стеклу.

Из глухих колдовских озер

Поднимается муть со дна,

Заволакивает мой взор

Грязно-белая пелена.

Окружает меня стеной,

В ней звучат голоса невнятно,

Лица тех, кто рядом со мной,

Превращает в мутные пятна.

Заволакивает берега,

Пароходы идут, трубя,

И как ты мне не дорога,

Заволакивает тебя.

Дунул ветер, и все поплыло

В никуда от причала буден,

Забывая о том, что было,

И не зная того, что будет.

С кем последнюю рюмку пьем?

Неизвестны их имена.

И хрусталь помутнел, и в нем

Непонятен сам цвет вина.

Значит, мне на ощупь блуждать,

Забредать в чужое жилье,

И тела других обнимать,

Принимая их за твое.

Ничего-то я не сберег,

Разве этого я хотел?

Но плывем мы лоб в лоб, бок в бок

Караваном туманных тел.

И последние краски дня,

И осенний неяркий свет

Заволакивает от меня,

Заволакивает…

Письмо читателя газеты “День” в редакцию журнала “Огонек”

На мне уж волосы седые,

Но все равно я не пойму —

Зачем вы продали Россию?

Почем? И, главное, кому?

Но вижу, вы кому-то злому

Продали Родину мою.

Вы сняли памятник Свердлову

Убили царскую семью.

Вы всюду насадили пьянство,

На нашем сидючи горбе.

Вы уничтожили дворянство,

Вы развалили КГБ.

Ни капли не благоговея.

Закрыли вы монастыри.

Да что там! Вы из мавзолея

Чуть Ленина не унесли!

Вы по указке Моссовета

Из храма сделали бассейн.

Что б вам сказал на все на это,

Когда б узнал, Саддам Хусейн?

По всей стране ликует ворог,

В Кремле бесчинствует Хасид.

Бутылка водки аж сто сорок!

Вот геноцид так геноцид.

Народ российский сном окован,

Но он проснется, враг, дрожи.

Его возглавят Алкснис, Коган

И Умалатова Сажи.

Народ проснется, он прозреет

И крепко вдарит по ушам

Всем тем чеченцам, тем евреям,

Несдобровать и латышам.

Мы с нетерпеньем ждем приказов,

И скоро нам дадут приказ.

Ведь с нами Язов, и Ниязов

Тоже, наверное, за нас.

Мы встанем против царства рока,

Пылая праведным огнем,

С зеленым знаменем Пророка,

С святым Георгием на нем.

Мы выйдем, все вокруг сметая,

Врагов погубим навсегда.

Над нами Троица Святая

И Серп, и Молот, и Звезда.

Мы выйдем с Господом Иисусом

И (да продлит Господь их дни)

С самим Фиделем Кастро Русом,

С аятоллою Хомейни.

Не отдадим ни пяди Крыма,

Ни флота и ни корабля,

Ни книжек этого раввина.

Курилы — русская земля!

Под треск огня, под лязг металла

Разгоним этот стыд и срам,

Поддержат нас континенталы

Пассионарии всех стран.

Национально и соборно

В стране устроим Третий Рим.

Закроем видео и порно

И ваш журнальчик запретим!

“Ампул пустых частокол…” Из цикла “Песни аутсайдера”

И.С. Киселевой

Ампул пустых частокол

Встал между мной и тобой.

Сделай мне, доктор, укол,

Чтобы прошла эта боль.

Я еще, значит, живой,

Раз дозвонился к врачу.

Доктор, прерви мой запой,

Я тебе все оплачу.

Ну, о болезни моей

Что я могу рассказать?

Рыжая челка у ней

И голубые глаза.

Доктор, лекарств не жалей,

Я трое суток без сна.

Белой горячки белей

Кожи ее белизна.

Мой алкогольный психоз,

Яркий, навязчивый бред.

Я среди лилий и роз

Вижу ее силуэт.

Доктор, смелей, не дрожи,

Дозу не надо снижать.

Дай мне недельку пожить,

Я б ей успел все сказать.

Кыш, улетай, воронье.

Я не был счастлив ни дня.

Тонкие руки ее

Не обнимали меня.

Ей же за мной не нырнуть

В этот подавленный мир,

В хрипло дышащую грудь,

В ад коммунальных квартир.

“Я жил, как вся Россия…”

Я жил, как вся Россия,

Как травка в поле рос.

И вот — гипертония,

И в печени — цирроз.

Стал организм мой вытерт,

Как старое пальто.

Ни закусить, ни выпить…

А жизнь тогда на что?

Мне дом родной — больница,

Хоть не пенсионер.

Вдруг весь я развалился,

Как мой СССР.

Ах, доктор, доктор, доктор.

Доктор дорогой,

Посмотрите, доктор,

Что у меня с ногой.

Скакала по паркету,

Взлетала к потолку.

Теперь до туалета

Едва доволоку.

Ах, доктор, доктор, доктор,

Доктор дорогой,

Посмотрите, доктор,

Что у меня с рукой.

Как дрались эти руки

И как ласкали грудь.

Теперь простые брюки

Не в силах застегнуть…

Скакала по паркету,

Взлетала к потолку.

Теперь до туалета

Едва доволоку.

1994

Стихотворение, написанное на работах по рытью котлована под “школу оперного пения Галины Вишневской” на ул. Остоженка, там, где был сквер

Есть же повод расстроиться

И напиться ей-ей.

По моей Метростроевской,

Да уже не моей

Я иду растревоженный,

Бесконечно скорбя.

По-еврейски Остоженкой

Обозвали тебя.

Где ты, малая родина?

Где цветы, где трава?

Что встает за уродина

Над бассейном “Москва”?

Был он морем нам маленьким,

Как священный Байкал.

Там впервые в купальнике

Я тебя увидал.

Увидал я такое там

Сзади и впереди,

Что любовь тяжким молотом

Застучала в груди.

Где дорожки для плаванья?

Вышка где для прыжков?

Где любовь эта славная?

Отвечай мне, Лужков.

Так Москву изувечили

Москвичи, вашу мать,

Чтоб начальству со свечками

Было где постоять.

Где успехи спортивные?

Оборона и труд?

Голосами противными

Там монахи поют.

Я креплюсь, чтоб не вырвало,

Только вспомню — тошнит,

Немосковский их выговор,

Идиотский их вид.

Что за мать породила их?

Развелись там и тут,

Всюду машут кадилами,

Бородами трясут.

За упокой да за здравие,

Хоть святых выноси!

Расцвело православие

На великой Руси.

1995

Смерть бригадира Из цикла “Смерти героев”

На дальнем московском объекте,

Где краны, забор да сортир,

Средь бела дня, верьте-не верьте,

Однажды пропал бригадир.

Случиться такому ведь надо.

Он был полон сил и здоров.

Угрюмо молчала бригада.

Мелькали фуражки ментов.

Вполголоса шли разговоры.

С утра еще был он живой.

Растерянный доктор со “скорой”

Седою качал головой.

Фундамент огромного зданья,

Железные бабки копров.

Сбирал лейтенант показанья,

На стройке искал фраеров.

Володька, с КамАЗа водитель,

Сказал: “Здесь концов не найдешь…”

И масляной ветошью вытер

Блестящий бульдозера нож.

Слезами глаза мои пухнут.

Он был как отец нам и брат,

Ходил в лакированных туфлях,

Под мышкой носил дипломат.

Отправил однажды бульдозер

Халтурить, подделав наряд,

Налил всей бригаде по дозе,

А деньги сложил в дипломат.

И вот получил он награду,

Не знаю, как вышло уж так —

Зачем не делился с бригадой?

Почто обижал работяг?

Солдаты для следственной группы

Лопатили тонны земли,

Искали останки от трупа

Да так ничего не нашли.

Нашли они следственной группе,

Где сваи из грунта торчат,

Один лакированный туфель

Да черный портфель-дипломат.

А Леха, Володькин брательник,

Прошедший Сургут, Самотлор,

Он ватник накинул на тельник,

Сказал, закурив “Беломор”:

“Начальник, молчи об народе.

Тебе ль за народ говорить?

Народ, как в семнадцатом годе,

Сумеет себя защитить!”

…На дальнем московском объекте,

Где ямы, бетон да тоска,

На память безвременной смерти

Заделана в цоколь доска.

Слова песни из к/ф “Осень на Заречной улице”

Уж не придет весна, я знаю.

Навеки осень надо мной.

И даже улица родная

Совсем мне стала не родной.

Среди моих пятиэтажек,

Где я прожил недолгий век,

Стоят мудилы в камуфляже

И сторожат какой-то Ваnk.

Как поздней осенью поганки,

Мелькают шляпками в траве,

Повырастали эти банки

По затаившейся Москве.

Сбылися планы Тель-Авива.

Мы пережили тяжкий шок.

И где была палатка “Пиво”,

Там вырос магазин “Night Shор”.

И пусть теснятся на витрине

Различных водок до фига

Мне водка в этом магазине

В любое время дорога.

Смотрю в блестящие витрины

На этикетки, ярлычки.

Сильнее, чем от атропина,

Мои расширены зрачки.

Глаза б мои на вас ослепли,

Обида скулы мне свела,

Зато стучат в соседней церкви,

Как по башке, в колокола.

И я спрошу тебя, Спаситель,

Распятый в храме на стене:

“По ком вы в колокол звоните?

Звоните в колокол по мне!”

По мне невеста не заплачет,

Пора кончать эту фигню.

Не знаю — так или иначе,

Но скоро адрес я сменю.

Зарежут пьяные подростки,

Иммунодефицит заест,

И здесь на этом перекрестке

Задавит белый “мерседес”.

По окровавленном асфальте

Размажусь я, красив и юн,

Но вы меня не отпевайте,

Не тычьте свечки на канун.

Без сожаленья, без усилья,

Не взяв за это ни рубля,

Меня своей епитрахилью

Накроет мать-сыра земля.

Кончаю так — идите в жопу,

Владейте улицей моей,

Пооткрывайте здесь найт-шопов,

Секс-шопов, банков и церквей.

1996

На смерть леди Дианы Спенсер Из цикла “Смерти героев”

Убили Фердинанда-то нашего.

Я. Гашек

Я слова подбирать не стану.

Чтоб до смерти вам кровью сраться.

Я за гибель принцессы Дианы

Проклинаю вас, папарацци!

Что, довольны теперь, уроды?

Натворили делов, ублюдки?

Вы залезли в кровать к народу,

Вы залезли людям под юбки.

Из-за вас, тут и там снующих

И пихающихся локтями,

С ней погиб культурный, непьющий,

Представительный египтянин.

Растрепали вы все, как бабы.

А какого, собственно, черта?

Ну, любила она араба

И инструктора конного спорта.

Не стесняясь светского вида,

Проявляла о бедных жалость,

С умирающими от СПИДа,

То есть с пидорами целовалась.

А еще клеймлю я позором

Не поведших от горя бровью,

Всю семейку этих Виндзоров,

С королевой, бывшей свекровью.

Бывший муж хоть бы раз прослезился,

Хоть бы каплю сронил из глаза.

У меня, когда отчим спился,

Стал похож он на принца Чарльза.

Принц Уэльский нашелся гордый,

Ухмыляется на могиле.

Да в Москве бы с такою мордой

И в метро тебя не пустили!

Повезло же тебе, барану,

Представляю, как ты по пьяни

Эту розу, принцессу Диану,

Осязал своими клешнями.

Нам об этом вашем разврате,

Обо всех вас — козлах безрогих,

Киселев, политобозреватель,

Рассказал в программе “Итоги”.

Киселев был со скорбным взором,

Он печально усы развесил.

У него поучитесь, Виндзоры,

Как горевать по мертвым принцессам.

Если вы позабыли это,

Мы напомнил вам, недоноскам,

Как Марии Антуанетты

Голова скакала по доскам.

О том, что сделал с Карлом Кромвель,

Об Екатеринбургском подвале

Мы напомним, да так напомним,

Чтобы больше не забывали!

Песня о Хорсте Весселе Из цикла “Смерти героев”

Над Берлином рассветает,

Расступается туман.

Из тумана выплывает

Над рекою ресторан.

Там за столиком Хорст Вессель,

Обнявшись с Лили Марлен.

Не поднять ей полных чресел

С его рыцарских колен.

Он с Марленой озорует,

Аж ремни на нем скрипят,

А вокруг сидит, ревнует

Штурмовой его отряд.

Мрачно смотрят исподлобья

И ерошат волоса

С ним повязанные кровью

Ветераны из СА.

На подбор голубоглазы,

Белокуры, словно снег.

Все на смерть готовы разом,

Их двенадцать человек.

Что, Хорст Вессель, ты не весел?

Что, Хорст Вессель, ты не смел?

Ты не пишешь больше песен,

Ты, как лед, остекленел.

Как пригрел эту паскуду,

На борьбу не стало сил.

Эта фройляйн явно юде,

Большевик ее любил.

Любит вас, поэтов, Лиля,

Был поэт тот большевик,

Настоящая фамилья

Не Марлен у ней, а Брик.

Шляпки модные носила,

Шоколад “Рот Фронт» жрала,

Раньше с красным все ходила,

Счас с коричневым пошла.

Дураки вы, Хорст, с ним оба,

То любя, то не любя.

Довела его до гроба,

Доконает и тебя.

Приглядись ты к этим лицам,

Ужаснись еврейских морд,

Пожалей ты свой арийский,

Драгоценный генофонд.

Ишь нашел себе забаву,

Встретил в жизни идеал,

Променял ты нас на фрау,

Нас на бабу променял!

За спиной такие речи

Слышит грозный командир,

И обняв рукой за плечи,

Он Лили с колен ссадил.

Он берет ее за шею

Осторожно, как букет,

И швыряет прямо в Шпрее

Через низкий парапет.

Шпрее, Шпрее, мать родная,

Шпрее, Шпрее, Дойче Флюс.

Серебром волны играя,

Ты, как Бир, сладка на вкус.

То под мост ныряешь в арку,

То блестишь издалека,

Не видала ль ты подарка

От орла-штурмовика.

Ты река германцев, Шпрее,

Не прощаешь ты измен,

Прими в сестры Лорелеи

Эту Брик или Марлен.

Шпрее, Шпрее, Муттер Шпрее,

Только пятна на воде.

Одолели нас евреи,

Коммунисты и т. д.

Это кто там крутит палец

Возле правого виска?

Дойчланд, Дойчланд, юбер алес.

Наша психика крепка.

Пусть в меня свой камень бросит

Кто сочтет, что я не прав.

Вот такой Партайгеноссе

Получается Майн Кампф.

Что ж вы, черти, приуныли?

Мы же немцы, с нами Бог!

Разливай по кружкам или

Запевай “Ди фанне хох”!

Из-за ратуши на штрассе

Грудь вперед за рядом ряд

Выступает дружной массой

Хорста Весселя отряд.

Впереди, державным шагом

Выступая вдалеке,

Кто-то машет красным флагом

С черной свастикой в кружке.

От добра и зла свободен,

Тверд и верен, как мотор,

То ли Зигфрид, то ли Один,

То ли Манфред, то ли Тор.

1997

Колыбельная бедных

Низко нависает

Серый потолок.

Баю-баю-баю,

Засыпай, сынок.

Засыпай, проснешься

В сказочном лесу,

За себя возьмешь ты

Девицу-красу.

Будут твоим домом

Светлы терема,

Мир друзьям-знакомым,

А врагам тюрьма.

Из лесу выходит

Бравый атаман,

Девицу уводит

В полночь и туман.

Спит пятиэтажна,

В окнах ни огня,

Будет тебе страшно

В жизни без меня.

Из лесу выходит

Серенький волчок,

На стене выводит

Свастики значок.

Господи, мой Боже!

Весь ты, как на грех,

Вял и заторможен,

В школе хуже всех.

Ростом ты короткий,

Весом ты птенец.

Много дрянной водки

Выпил твой отец.

Спи, сынок, спокойно,

Не стыдись ребят,

Есть на малахольных

Райвоенкомат.

Родине ты нужен,

Родина зовет.

Над горами кружит

Черный вертолет.

Среди рваной стали,

Выжженной травы

Труп без гениталий

И без головы.

Русские солдаты,

Где башка, где член?

Рослый, бородатый

Скалится чечен.

Редкий, русый волос,

Мордочки мышей.

Сколько полегло вас,

Дети алкашей,

Дети безработных,

Конченных совков,

Сколько рот пехотных,

Танковых полков…

Торжество в народе,

Заключают мир,

Из лесу выходит

Пьяный дезертир.

Не ревет тревога,

Не берут менты.

Подожди немного,

Отдохнешь и ты…

Что не спишь упрямо?

Ищешь — кто же прав?

Почитай мне, мама,

Перед сном “Майн Кампф”.

Сладким и паленым

Пахнут те листы.

Красные знамена,

Черные кресты.

Твой отец рабочий,

Этот город твой.

Звон хрустальной ночи

Бродит над Москвой.

Кровь на тротуары

Просится давно.

Ну, где ваши бары,

Банки, казино?

Модные повесы,

Частный капитал,

Все, кто в “мерседесах”

Грязью обдавал.

Все телегерои,

Баловни Москвы,

Всех вниз головою

В вонючие рвы.

Кто вписался в рынок,

Кто звезда попсы,

Всех примет суглинок

Средней полосы…

Но запомни, милый,

В сон победных дней

Есть на силу сила

И всегда сильней.

И по вам тоскует

Липкая земля,

Повезет — так пуля,

Если нет — петля.

Торжество в народе,

Победил прогресс,

Из леса выходит

Нюрнбергский процесс.

Выбьют табуретку,

Заскрипит консоль.

Как тебе все это?

Вытерпишь ли боль?

Только крикнешь в воздух:

“Что ж Ты, командир?

Для кого Ты создал

Свой огромный мир?

Грацию оленей,

Джунгли, полюса,

Женские колени,

Мачты, паруса?”

Сомкнутые веки,

Выси, облака.

Воды, броды, реки,

Годы и века.

Где Он, тот, что вроде

Умер и воскрес?

Из лесу выходит

Или входит в лес?

Баллада о белых колготках Из цикла “Смерти героев”

В Чечне, в отдаленном районе,

Где стычкам не видно конца,

Служили в одном батальоне

Два друга, два храбрых бойца.

Один был седой, лысоватый,

Видавший и небо, и ад.

Его уважали ребята,

Он был в батальоне комбат.

Другой, лет на двадцать моложе,

Красив был, как юный Амур,

Любимцем солдат был он тоже,

Певун, озорник, балагур.

Однажды пошли на заданье

Весной, когда горы в цвету,

Отряд получил приказанье —

Соседнюю взять высоту.

Вот пуля врага пролетела,

Послышался стон среди скал,

И рухнуло мертвое тело,

То младший товарищ упал.

Десантники взяли высотку,

Чечены на юг отошли,

И снайпершу в белых колготках

Бойцы на КП привели.

Была она стройной блондинкой,

На спину спускалась коса,

Блестели, как звонкие льдинки,

Ее голубые глаза.

Комбат посмотрел и заплакал,

И нам он в слезах рассказал:

“Когда-то студентом филфака

Я в Юрмале все отдыхал.

Ах, годы мои молодые,

Как много воды утекло.

И девушка с именем Вия

Ночами стучалась в стекло.

Был счастия месяц короткий,

Как сладко о нем вспоминать!

В таких же вотбелых колготках

Валил я ее на кровать.

Неловким, влюбленным студентом

Я был с ней застенчив и тих.

Она с прибалтийским акцентом

стонала в объятьях моих.

Ты думала — я не узнаю?

Ты помнишь, что я обещал?

Так здравствуй, моя дорогая,

И сразу, наверно, прощай!

Тебя ожидает могила

Вдали от родимой земли.

Смотри же, что ты натворила!”

…И мертвого ей принесли.

Латышка взглянула украдкой

На свежепредставленный труп,

И дрогнула тонкая складка

Ее ярко крашеных губ.

Она словно мел побелела,

Осунулась даже с лица.

“Ты сам заварил это дело,

Так правду узнай до конца!

Свершилася наша разлука,

Истек установленный срок,

И, как полагается, в муках

На свет появился сынок.

Его я любила, растила,

Не есть приходилось, не спать.

Потом он уехал в Россию

И бросил родимую мать.

Рассталась с единственным сыном,

Осталась в душе пустота,

И мстила я русским мужчинам,

Стреляя им в низ живота.

И вот, среди множества прочих,

А их уже более ста,

И ты, ненаглядный сыночек,

Застрелен мной в низ живота”.

В слезах батальон ее слушал,

Такой был кошмарный момент,

И резал солдатские уши

Гнусавый латвийский акцент.

Но не было слез у комбата,

Лишь мускул ходил на скуле.

Махнул он рукой, и ребята

Распяли ее на столе.

С плеча свой “калашников” скинул,

Склонился над низким столом

И нежные бедра раздвинул

Он ей вороненым стволом.

“За русских парней получай-ка,

За сына, который был мой…”

И девушка вскрикнула чайкой

Над светлой балтийской волной.

И стон оборвался короткий,

И в комнате стало темно.

Расплылось на белых колготках

Кровавого цвета пятно.

А дальше рукою солдата,

Не сдавшись злодейке судьбе,

Нажал он на спуск автомата

И выстрелил в сердце себе.

Лишь эхо откликнулось тупо

Среди седоглавых вершин…

Лежат в камуфляже два трупа

И в белых колготках — один.

И в братской, солдатской могиле

На горной, холодной заре

Мы их поутру схоронили

В российской, кавказской земле.

Торжественно, сосредоточась,

Без лишних, бессмысленных слов

Отдали последнюю почесть

Из вскинутых в небо стволов.

1999

К 200-летию со дня рождения А.С. Пушкина

Блажен, кто смолоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел.

А.С. Пушкин

Под звонкие народные частушки

Среди церквей, трактиров и палат

Великий Александр Пушкин

В Москве родился двести лет назад.

Когда была война с Наполеоном,

Не удержали дома паренька.

По простыням сбежал через балкон он

И сыном стал гусарского полка.

Он был в бою беспечен, как ребенок,

Врубался в гущу вражеских полков.

Об этом рассказал его потомок,

Прославленный Никита Михалков.

Трудны были года послевоенные,

Но Александр взрослел, мужал и креп.

На стройке храма у француза пленного

Он финский ножик выменял на хлеб.

И не пугал тогда ни Бог, ни черт его,

Он за базар всегда держал ответ,

Он во дворах Покровки и Лефортова

У пацанов имел авторитет.

Он был скинхедом, байкером и рэпером,

Но финский нож всегда с собой носил,

А по ночам на кухне с Кюхельбекером

Он спорил о спасении Руси.

Запахло над страной XX съездом.

Он кудри отпустил, стал бородат,

Пошел служить уборщиком подъезда

И оду “Вольность” отдал в Самиздат.

Он мыл площадки, ползал на коленках,

Отходы пищевые выносил,

А по ночам на кухне с Евтушенко

Он спорил о спасении Руси.

И несмотря на то, что был он гений,

Он был веселый, добрый и простой.

Он водки выпил больше, чем Есенин,

Баб перетрахал больше, чем Толстой.

В судьбе случались разные превратности,

Пришла пора доносов, лагерей.

И он имел на службе неприятности,

Поскольку был по матери еврей.

Он подвергался всяческим гонениям,

Его гоняли в шею и сквозь строй,

И он не принял Нобелевской премии,

Он в эти годы был невыездной.

Враги его ославили развратником,

И император выпустил указ,

Чтоб Александра в армию контрактником

Призвали и послали на Кавказ.

Но Пушкин, когда царь сослал туда его,

Не опозорил званья казака.

Он тут же зарубил Джохар Дудаева,

И у него не дрогнула рука.

И тотчас все враги куда-то юркнули,

Все поняли, что Пушкин-то — герой!

Ему присвоил званье камер-юнкера

Царь-страстотерпец Николай Второй.

И он воспел великую державу,

Клеветникам России дал отпор

И в “Яре” слушать стал не Окуджаву,

Краснознаменный Соколовский хор.

Пришел он к Церкви в поисках спасения,

Преодолел свой гедонизм и лень.

И в храме у Большого Вознесения

Его крестил сам Александр Мень.

И сразу, словно кто-то подменил его,

Возненавидел светских он повес.

И, как собаку, пристрелил Мартынова

(Чья настоящая фамилия Дантес),

Когда подлец к жене его полез.

По праздникам с известными политиками

Обедни он выстаивал со свечкою,

За что был прозван либеральной критикой

Язвительно — “Колумб Замоскворечья”.

Пешком места святые обошел он,

Вериги стал под фраком он носить,

А по ночам на кухне с Макашовым

Он спорил о спасении Руси.

Ведь сказано: “Обрящите, что ищите”.

А он искал все дальше, дальше, дальше.

И сжег вторую часть “Луки Мудищева”,

Не выдержав написанной там фальши.

Он научил нас говорить по русскому,

Назвал его всяк сущий здесь язык.

Он на Лубянке, то есть, тьфу, на Пушкинской

Нерукотворный памятник воздвиг.

Я перед ним склоню свои колени,

Мне никуда не деться от него.

Он всех живых живей, почище Ленина.

Он — наше все и наше ничего.

Ко мне на грудь садится черным вороном

И карканьем зовет свою подружку,

Абсурдную Арину Родионовну,

Бессмысленный и беспощадный Пушкин.

Маша и президент

На севере Родины нашей,

За гордым Уральским хребтом,

Хорошая девочка Маша

У мамы жила под крылом.

Цвела, как лазоревый лютик.

Томилась, как сотовый мед.

Шептали вслед добрые люди:

“Кому-то с женой повезет”.

Но жизнь — это трудное дело,

В ней много встречается зла.

Вдруг мама у ней заболела,

Как листик осенний слегла.

Лежит она, смеживши веки,

Вот-вот Богу душу отдаст.

А Маша горюет в аптеке,

Там нету ей нужных лекарств.

Сидит, обливаясь слезами,

Склонивши в печали главу.

Да умные люди сказали:

“Езжай-ка ты, Маша, в Москву.

Живет там глава государства

В тиши теремов и палат,

Поможет достать он лекарство

Ведь мы его электорат”.

Ее провожали всем миром,

Не прятая искренних слез.

Никто не сидел по квартирам.

Угрюмо ревел тепловоз.

Вслед долго платками махали,

Стоял несмолкаемый стон.

И вот на Казанском вокзале

Выходит она на перрон.

Мужчина идет к ней навстречу:

“Отдай кошелек”, — говорит.

А был это Лева Корейчик,

Известный московский бандит.

Вот так, посредине вокзала

Наехал у всех на виду,

Но Маша ему рассказала

Про горе свое и беду.

Тут слезы у Левы как брызни,

Из глаз потекло, потекло…

Воскликнул он: “Чисто по жизни

Я сделал сейчас западло.

Чтоб спать мне всю жизнь у параши,

Чтоб воли мне век не видать

За то, что у девочки Маши

Я деньги хотел отобрать.

Достанем лекарство для мамы,

Не будь я реальный пацан,

Начальник кремлевской охраны —

Мой старый и верный друган.

Чтоб мне не родиться в Одессе,

Не буду я грабить сирот”.

Довез он ее в “мерседесе”

До самых кремлевских ворот.

И впрямь был здесь Лева свой в доску,

Так жарко его целовал

Начальник охраны кремлевской,

Высокий седой генерал.

Усы генерала густые,

Упрямая складка у рта,

Под сердцем героя России

Горит золотая звезда.

Поправил он в косах ей ленту,

Смахнул потихоньку слезу,

И вот в кабинет к президенту

Он нашу ведет егозу.

На стенах святые иконы,

Огромное кресло, как трон,

Стоят на столе телефоны.

И красный стоит телефон.

Притихли у двери министры.

Премьер застыл, как монумент.

А в кресле на вид неказистый

Российский сидит президент.

Взвопил он болотною выпью,

Услышавши Машин рассказ:

“Я больше ни грамма не выпью,

Раз нету в аптеках лекарств”.

Не веря такому поступку,

Министры рыдают навзрыд.

Снимает он красную трубку,

В Америку прямо звонит.

“Не надо кредитов нам ваших,

Не нужно нам мяса, зерна.

Пришлите лекарство для Маши,

Ее мама тяжко больна”.

На том конце провода всхлипнул,

Как будто нарушилась связь,

А это всем телом Билл Клинтон

Забился, в рыданьях трясясь.

Курьеры метались все в мыле,

Умри, но лекарство добудь.

И Моника с Хиллари выли,

Припавши друг другу на грудь.

И вот через горы и реки

Летит к нам в Москву самолет,

А в нем добрый доктор Дебейкл

Лекарство для Маши везет.

Да разве могло быть иначе,

Когда такой славный народ?

Кончаю и радостно плачу,

Мне жить это силы дает.

О Пушкине Из цикла “Смерти героев”

Застрелил его пидор

В снегу возле Черной речки,

А был он вообще-то ниггер,

Охочий до белых женщин.

И многих он их оттрахал

А лучше бы, на мой взгляд,

Бродил наподобье жирафа

На родном своем озере Чад.

Играл бы в Гарлеме блюзы,

Но поэтом стал, афрорусский.

За это по всему Союзу

Ему понаставили бюсты

Из гипса, бронзы и жести

На книжках, значках, плакатах

Он всех нас за эти лет двести

Не хуже, чем баб, затрахал.

Но средь нас не нашлося смелых,

Кроме того пидараса,

Что вступился за честь женщин белых

И величие арийской расы.

2000

«Последний шепот…»

Последний шепот,

И нет в живых.

Прощай, Европа

Сороковых.

Где на панели

У серых стен

Ночами пели

“Лили Марлен”.

Чуть что хватались

За острый нож

И отзывались

На кличку “Бош”.

Где розы млели,

Звенела сталь,

И фильмы Лени

Шли Риффеншталь.

Остались мили,

Руины мерить.

Все разбомбили

В-26.

Где наши замки,

Монастыри?

Зачем вы, янки,

Сюда пришли?

С другого света

Достались нам

Лишь сигареты

Да чуингам…

Смерть украинца Из цикла “Смерти героев”

Арбайтер, арбайтер, маляр-штукатур,

Подносчик неструганных досок,

Скажи мне, когда у тебя перекур?

Задам тебе пару вопросов.

Скажи мне, арбайтер, сын вольных степей,

Зачем ты собрался в дорогу?

Зачем ты за горстку кацапских рублей

Здесь робишь уси понемногу?

Сантехнику ладишь, мешаешь бетон,

Кладешь разноцветную плитку?

Зачем на рабочий сменял комбиньзон

Расшитую антисемитку?

Скитаешься ты в чужедальних краях,

По северной хлюпаешь грязи.

Ужель затупился в великих боях

Трезубец Владимира князя?

Не здесь же, где щепки, леса, гаражи,

Тараса Шевченко папаха лежит?

Ты предал заветы седой старины,

Не вьются уж по ветру чубы.

Не свитки на вас, даже не жупаны,

Усы не свисают на губы.

О чем под бандуру поют старики?

Почто с москалями на битву

Не строят полки свои сечевики

Под прапором жовто-блакитным?

Где ваши вожди, что, блестя сединой,

Пируют на вольном просторе?

Шуршат шаровары на них шириной

С веселое Черное море.

Щиты прибивают к Царьградским вратам,

Эпистолы пишут султанам?

Хмельницкий Богдан и Бендера Степан,

Другие паны-атаманы?

Где хлопцы из прежних лихих куреней

В заломленных набок папахах,

Гроза кровопийцев жидов-корчмарей,

Гроза янычаров и ляхов?

Ты скажешь, что в этом не ваша вина,

Но ты не уйдешь от ответа.

Скажи, где УНА? Нет УНА ни хрена!

УНСО налицо тоже нету.

Он медлит с ответом, мечтатель-хохол,

Он делает взгляд удивленный,

И вдруг по стене он сползает на пол,

Сырой, непокрытый, бетонный.

— Оставь меня, брат, я смертельно устал,

Во рту вкус цветного металла,

Знать, злая горилка завода “Кристалл”

Меня наконец доконала.

Раствора я больше не в силах мешать, —

Успел прошептать он бригаде.

— Лопату в руках мне уж не удержать,

Простите меня, Бога ради.

Последняя судорога резко свела

Его бездыханное тело,

Как птицу ту, что к середине Днепра

Летела да не долетела.

Не пел панихиду раскормленный поп,

Не тлел росный ладан в кадиле,

Запаянный наглухо цинковый гроб

В товарный вагон погрузили.

В могилу унес он ответ мне. Увы…

Открыли объект к юбилею Москвы.

Все было как надо —

Фуршет, торжество.

Там фирма “Гренада”

Теперь, ТОО.

У входа охрана

Взошла на посты.

Шуршат бизнес-планы,

Блестят прайс-листы.

И принтер жужжит

На зеркальном столе,

Не надо тужить

О несчастном хохле.

Не надо, не надо,

Не надо, друзья.

Гренада, Гренада,

Гренада моя…

…И только ночами,

Когда кабаки

В безбрежной печали

Зажгут маяки,

И сумрак угарный

Висит над Москвой,

Украинки гарны

Встают вдоль Тверской,

Охранник суровый

Отложит свой ствол,

Из тьмы коридором

Выходит хохол.

Суров он и мрачен,

И страшен на вид,

Он — полупрозрачен,

Проводкой искрит.

Он хладен, как лед,

Бледен, как серебро,

И песню поет

Про широкий Днипро,

И фосфором светит.

И пахнет озон.

Пугает до смерти

Секьюрити он.

Лето Олигарха

— Еврей в России больше, чем еврей, —

И сразу став как будто выше ростом,

Он так сказал и вышел из дверей.

Вдали маячил призрак Холокоста.

Но на раввина поднялся раввин,

Разодралась священная завеса.

Он бросил взгляд вниз, по теченью спин,

И хлопнул дверцей “мерседеса”.

Вослед ему неслося слово “Вор”,

Шуршал священный свиток Торы,

И дело шил швейцарский прокурор,

И наезжали кредиторы.

В Кремле бесчинствовал полковник КГБ,

Тобой посаженный на троне,

Но закрутил он вентиль на трубе

И гласность с демократией хоронит.

Застыла нефть густа, как криминал,

В глухом урочище Сибири,

И тихо гаснет НТВ-канал,

Сказавший правду в скорбном мире.

Все перепуталось: Рублево, Гибралтар,

Чечня, Женева, Дума, Ассамблея,

На телебашне знаковый пожар…

Россия, лето, два еврея!

2001

Баллада о белокурой пряди и автобусном круге Из цикла “Смерти героев”

За пустынной промзоной,

Где лишь пух в тополях,

Рос парнишка смышленый

В белокурых кудрях.

Со шпаной на задворках

Не курил он траву,

Получал он пятерки

У себя в ПТУ.

Он в компании скверной

Горькой водки не пил.

Рядом с девушкой верной

Вечера проводил,

С той, что под тополями

Так любила ласкать,

Забавляясь кудрями,

Белокурую прядь.

Над автобусным кругом

Расцветала весна,

На свидание с другом

Торопилась она.

Ждет в назначенный час он,

А кудрей-то и нет.

За арийскую расу

Стал парнишка скинхед.

И, предчувствуя беды,

Сердце сжалось в груди —

Если парень в скинхедах,

Значит, счастья не жди.

И последние силы

Все собрав изнутри,

Она тихо спросила:

— Где же кудри твои?

И ответил ей парень,

Пряча горькую грусть:

— Да мы тут с пацанами

Поднялися за Русь,

Разогнули колена,

Мы готовы на смерть.

В своем доме нацменов

Сил нет больше терпеть.

Все купили за взятки.

Посмотри: у кого

Все ларьки и палатки,

АЗС, СТО?

Но они пожалеют,

Что обидели нас.

И запомнят евреи,

И узнает Кавказ.

Есть и в русском народе

Кровь, и почва, и честь,

Blood and Honour und Boden,

И White Power есть.

И в глазах у подруги

Почернел белый свет.

Стиснув тонкие руки,

Прошептала в ответ:

— Зачем белая сила

Мне такой молодой?

Не хочу за Россию

Оставаться вдовой.

Если я надоела,

Так иди умирай

За арийское дело,

За нордический край.

И парнишка все понял

И, идя умирать,

Протянул ей в ладони

Белокурую прядь.

А как тверже металла

Он ступил за порог,

Вслед она прошептала:

— Береги тебя Бог.

А сама позабыла

Своего паренька,

Вышла за Исмаила,

За владельца ларька.

Над автобусным кругом

Ветер плачет по ком?

Вся прощалась округа

С молодым пареньком.

В роковую минуту

Бог его не сберег.

Сталью в сердце проткнутый

На асфальт он полег.

В башмаках со шнуровкой

Вот лежит он в гробу

В кельтских татуировках

И с молитвой на лбу.

А тихонько в сторонке,

Словно саван бледна,

Пряча слезы, девчонка

С ним прощалась одна.

От людей она знала,

Что парнишку убил,

Размахнувшись кинжалом,

Ее муж Исмаил.

И глядела в могилу,

Дрожь не в силах унять,

А в руках теребила

Белокурую прядь.

Над автобусным кругом

Собрались облака.

Добралася подруга

До родного ларька.

Голос слышала мужа,

Не спросила: — Открой.

А приперла снаружи

Дверь стальною трубой.

И минут через десять,

Как соломенный стог,

Запылал зло и весело

Промтоварный ларек.

Заливать было поздно,

А рассеялся дым —

Исмаил был опознан

По зубам золотым.

Ветер тайн не просвищет,

След собакам не взять,

Но нашли на кострище

Белокурую прядь.

Увозили девчонку,

Все рыдали ей вслед.

На запястьях защелкнут

Белой стали браслет.

Снятый предохранитель

Да платочек по лоб.

Никогда не увидеть

Ей родимых хрущоб…

Сколько лет миновало,

Парни водят подруг,

Как ни в чем не бывало,

На автобусный круг.

И смеются ребята,

Им совсем невдомек,

Что стоял здесь когда-то

Промтоварный ларек.

Götterdämmerung Из цикла “Смерти героев”

А.О. Шеннону

Канонады раскаты,

На передний наш край

Сорок пятый — проклятый

Надвигается май.

Окружили наш бункер,

Сыплют мины на нас…

Что ж, разлейте по рюмкам

Остающийся шнапс.

Застегните свой китель,

Штурмбанфюрер СС,

Фрау Шульц отпустите,

Ее муж уже здесь.

Выдать фауст-патроны,

Пьем под “Гибель богов”

За витые погоны,

За штандарты полков.

За двойные зиг руны,

За здоровье коллег.

Не грусти, Кальтенбруннер,

Выше нос, Шелленберг.

До свиданья, мой фюрер,

Мой рейхсфюрер, прощай

Видерзейн, фатер Мюллер,

Майн геноссе партай.

За последний пьем выстрел,

За неведомый страх,

За дубовые листья

На железных крестах,

За Париж и Варшаву,

За оружия звон,

За бессмертную славу

Всех германских племен.

Может, через минуту

Наш окончится бой.

Ах, Германия муттер,

Что же станет с тобой?

Твои нивы измяты,

Твои вдовы в слезах,

Тебя топчет пархатый

Большевистский казак.

И заносит заразу

Твоим девушкам гунн,

И киргиз косоглазый

Гонит в кирху табун.

Смерть стоит на пороге,

И, вошедший в кураж,

Маршал их кривоногий

Тычет пальцем в Ла-Манш.

И, как ужас Европы,

На горящий Рейхстаг

Забрался черножопый

И воткнул красный флаг.

И в холодное утро,

Хохоча и грубя,

В комиссарскую юрту

Приведут и тебя.

Тебя встретит лежащий

На кошме замполит,

Пучеглазый, как ящер,

Толстогубый семит.

Он в предчувствии ласки

Ухмыльнется сквозь сон

И распустит завязки

Своих ватных кальсон…

Им не взять меня целым

Пока шнапс на столе,

Пока есть парабеллум

С одной пулей в стволе.

Для немецкого воина

Лучше гибель, чем плен.

На секундочку, фройляйн,

С моих встаньте колен.

Упирается дуло

В поседевший висок,

Сердце сладко кольнуло,

Палец жмет на курок.

Пусть забрызгал я скатерть,

И пропала еда,

Но меня не достать им

Никогда, никогда…

Баллада о большой любви

В центре Москвы историческом

Ветер рыдает навзрыд.

Вуз непрестижный, технический

Там в переулке стоит.

Рядом стоит общежитие,

В окнах негаснущий свет.

И его местные жители

Обходят за километр.

В общем, на горе Америке

И познакомились там

Соня Гольдфинкель из Жмеринки

И иорданец Хасан.

Преодолевши различия

Наций, религий, полов,

Вспыхнула, как электричество,

Сразу меж ними любовь.

Сын бедуинского племени

Был благороден и мил,

Ей на динары последние

Джинсы в “Березке” купил.

Каждой ненастною полночью,

Словно Шекспира герой,

Он к своей девушке в форточку

Лез водосточной трубой.

Утром дремали на лекциях,

Белого снега бледней.

Нет такой сильной эрекции

У пьющих русских парней.

Крик не заглушишь подушкою,

Губы и ногти в крови.

Все общежитие слушало

Музыку ихней любви.

Фрикции, эякуляции

Раз по семнадцать подряд.

Вдруг среди ночи ворвался к ним

В комнату оперотряд.

Если кто не жил при Брежневе,

Тот никогда не поймет

Время проклятое прежнее,

Полное горя, невзгод.

Как описать их страдания,

Как разбирали, глумясь,

На комсомольском собрании

Их аморальную связь.

Шли выступления, прения,

Все, как положено встарь.

Подали их к отчислению,

Джинсы унес секретарь.

Вышел Хасан, как оплеванный,

Горем разлуки убит,

Но он за кайф свой поломанный

Ох как еще отомстит.

И когда армия Красная

Двинулась в Афганистан,

“Стингером”, пулей, фугасами

Там ее встретил Хасан.

Русских валил он немерено

В Первой чеченской войне,

Чтобы к возлюбленной в Жмеринку

Въехать на белом коне.

Сколько он глаз перевыколол,

Сколько отрезал голов,

Чтоб сделать яркой и выпуклой

Эту большую любовь.

В поисках Сони по жизни

Перевернул он весь мир,

Бил он неверных в Алжире,

В Косово, в штате Кашмир.

Так и метался по свету бы,

А результатов-то — хрен.

Дело ему посоветовал

Сам Усама бен Ладен.

В царстве безбожья и хаоса,

Где торжествует разврат,

Два призматических фаллоса

В низкое небо стоят.

Там ее злобные брокеры

Спрятали, словно в тюрьму,

Но в эти сакли высокие

Хода нема никому.

Екнуло сердце Хасаново,

Хитрый придумал он план

И в путь отправился заново,

Взяв с собой только Коран.

Ну, а в далекой Америке

Тужит лет десять уже

Соня на грани истерики

На сто втором этаже.

Пусть уже больше ста тысяч

Личный доход годовой,

Пальчиком в клавиши тычет,

Грудь ее полна тоской.

Счастье ее, на востоке ты,

Степи, березы, простор…

Здесь только жадные брокеры

Пялят глаза в монитор.

Горькая жизнь, невеселая,

Близятся старость и мрак.

Знай, запивай кока-колою

Осточертевший Биг-Мак.

Вдруг задрожало все здание,

Кинулись к окнам, а там —

Нос самолета оскаленный,

А за штурвалом — Хасан.

Каждый, готовый на подвиги,

Может поспорить с судьбой.

Вот он влетает на “Боинге”

В офис своей дорогой.

“Здравствуй, любимая!” — в ухо ей

Крикнул он, выбив стекло.

Оба термитника рухнули,

Эхо весь свет потрясло.

Встречу последнюю вымолив,

Мир бессердечный кляня,

За руки взялись любимые,

Бросились в море огня.

Как вас схоронят, любимые?

Нету от тел ни куска.

Только в цепочки незримые

Сплавились их ДНК.

Мы же помянем, как водится,

Сгинувших в этот кошмар.

Господу Богу помолимся…

И да Аллаху Акбар!

Судьба моей жизни Автобиографическая поэма

Заметает метелью

Пустыри и столбы,

Наступает похмелье

От вчерашней гульбы.

Заметает равнины,

Заметает гробы,

Заметает руины

Моей горькой судьбы.

Жил парнишка фабричный

С затаенной тоской,

Хоть и в школе отличник,

Все равно в доску свой.

Рос не в доме с охраной

На престижной Тверской,

На рабочей окраине

Под гудок заводской.

Под свисток паровоза,

Меж обшарпанных стен

Обонял я не розы,

А пары ГСМ.

И в кустах у калитки

Тешил сердце мое

Не изысканный Шнитке,

А ансамбль соловьев.

В светлой роще весенней

Пил березовый сок,

Как Сережа Есенин

Или Коля Рубцов.

Часто думал о чем-то,

Прятал в сердце печаль

И с соседской девчонкой

Все рассветы встречал.

В детстве был пионером,

Выпивал иногда.

Мог бы стать инженером,

Да случилась беда.

А попались парнишке,

Став дорогою в ад,

Неприметные книжки

Тамиздат, самиздат.

В них на серой бумаге

Мне прочесть довелось

Про тюрьму и про лагерь,

Про еврейский вопрос,

Про поэтов на нарах,

Про убийство царя,

И об крымских татарах,

Что страдают зазря.

Нет, не спрятать цензуре

Вольной мысли огня,

Всего перевернули

Эти книжки меня.

Стал я горд и бесстрашен,

И пошел я на бой

За их, вашу и нашу

За свободу горой.

Материл без оглядки

Я ЦК, КГБ.

Мать-старушка украдкой

Хоронилась в избе.

Приколол на жилетку

Я трехцветный флажок,

Слезы лила соседка

В оренбургский платок.

Делал в темном подвале

Ксерокопии я,

А вокруг засновали

Сразу псевдодрузья.

Зазывали в квартиры

Посидеть, поболтать,

Так меня окрутила

Диссидентская рать.

В тех квартирах был, братцы,

Удивительный вид:

То висит инсталляция,

То перформанс стоит.

И, блестящий очками,

Там наук кандидат

О разрушенном храме

Делал длинный доклад,

О невидимой Церкви,

О бессмертьи души.

А чернявые девки

Ох, как там хороши!

Пили тоже не мало,

И из собственных рук

Мне вино подливала

Кандидатша наук.

Подливали мне виски,

Ну, такая херня!

И взасос сионистки

Целовали меня.

Я простых был профессий,

Знал пилу да топор.

А здесь кто-то профессор,

Кто-то член, кто-то корр.

Мои мозги свихнулись,

Разберешься в них хрен —

Клайв Стейплз (чтоб его!) Льюис,

Пьер Тейар де Шарден,

И еще эти, как их,

Позабыл, как на грех,

Гершензон, бля, Булгаков,

В общем авторы “Вех”.

Я сидел там уродом,

Не поняв ни шиша,

Человек из народа,

Как лесковский Левша.

Их слова вспоминая,

Перепутать боюсь,

Ах, святая-сякая,

Прикровенная Русь.

Не положишь им палец

В несмолкающий рот.

Ах, великий страдалец,

Иудейский народ.

И с иконы Распятый

Видел, полон тоски,

Как народ до заката

Все чесал языки…

Так на этих, на кухнях

Я б глядишь и прожил,

Только взял да и рухнул

Тот кровавый режим.

Все, с кем был я повязан

В этой трудной борьбе,

Вдруг уехали разом

В США, в ФРГ.

Получили грин-карты

Умных слов мастера,

Платит Сорос им гранты,

Ну а мне ни хера.

Средь свободной Рассеи

Я стою на снегу,

Никого не имею,

Ничего не могу.

Весь седой, малахольный,

Гложет алкоголизм,

И мучительно больно

За неспетую жизнь…

Но одно только греет —

Есть в Москве уголок,

Где, тягая гантели,

Подрастает сынок.

Его вид даже страшен,

Череп гладко побрит.

Он еще за папашу

Кой-кому отомстит.

Судьбы людские

Гаврила был.

Н. Ляпис-Трубецкой

Постойте, господин хороший,

Спросил бездомный инвалид,

Подайте мелочи немножко,

Моя душа полна обид.

Я в жизни претерпел немало,

Мои немотствуют уста,

Отец мой пил, а мать гуляла,

Я из Сибири, сирота.

Я с детства слышал, как кряхтела,

Шипела сладострастно мать,

Под гарнизонным офицером

Скрипела шаткая кровать.

Но как-то ночью пьяный тятя,

Вломившись в избу со двора,

Пресек навеки скрип кровати

Одним ударом топора.

Убив маманю с офицером,

Тела их расчленив с трудом,

Сосватал высшую он меру,

Меня отправили в детдом.

И вот я, маленькая крошка,

В рубашку грубую одет.

Кормили мерзлою картошкой,

Макали носом в туалет.

Там били шваброй и указкой,

Там не топили в холода,

Там я совсем не видел ласки,

А только горестно страдал.

Там лишь в сатиновом халате

К нам в спальню ночью заходил

Заслуженный преподаватель,

Садист и гомопедофил.

Так проходили дни за днями,

Мне стукнуло шестнадцать лет,

Казенную рубаху сняли

И выгнали на Божий свет.

Лишь пацаны мне помогали,

Когда я вышел налегке,

Нашли работу на вокзале,

Пристроили на чердаке.

Но кто-то не платил кому-то,

И, вдруг, ворвавшись на вокзал,

Где я работал проститутом,

Наряд ментов меня забрал.

И врач сказал в военкомате,

Куда привел меня конвой:

— Дистрофик, гепатит, астматик.

И вывод — годен к строевой.

И вот в Чечню нас отправляет

Российский Генеральный штаб.

Дрожи, Басаев и Гелаев,

Беги, Масхадов и Хаттаб.

Но там в горах за двадцать баксов,

Не вынеся мой скорбный вид,

Меня к чеченам продал в рабство

Герой России, замполит.

Я рыл для пленников зинданы,

Сбирал на склонах черемшу,

Я фасовал марихуану,

Сушил на солнце анашу.

Но что возьмешь с меня, придурка.

Раз обкурившись через край

От непогасшего окурка,

Я им спалил весь урожай.

Ломали об меня приклады,

Ногами били по зубам,

Но в честь приезда лорда Джадда

Решили обратить в ислам.

В святой мечети приковали

Меня к специальному столу,

Штаны спустили, в морду дали

И стали нервно ждать муллу.

Вошел мулла в своем тюрбане,

Взглянул и выскочил опять,

Крича: — Аллах, отец созданий!

Смотри, да что там обрезать?

Нога чечен пинать устала.

Так и пропала конопля.

Меня прогнали к федералам

Прям через минные поля.

Вокруг меня рвалось, я падал,

Потом уже издалека

По мне ударили из “Града”

Родные русские войска.

А я все полз, все полз сквозь взрывы

И, лишь услышав громкий крик:

“Стой, бля! Стреляю! В землю рылом!”

Я понял, что среди своих.

Неделю мучался со мной

Из контрразведки дознаватель.

Сперва подумали — герой,

Потом решили, что предатель.

Уже вовсю мне шили дело,

Готовил ордерпрокурор.

Меня в санчасти пожалела

Простая женщина-майор.

Анализ взяв мочи и кала,

И кровь из пальца и из вен,

Она меня комиссовала

С диагнозом — олигофрен.

Вот полузанесен порошей,

Сижу, бездомный инвалид.

— Подайте, господин хороший,

В моей груди огонь горит.

Но господин в английской шляпе

И кашемировом пальто

Ответил бедному растяпе:

— Ты говоришь щас не про то.

Я — состоятельный мужчина,

А ты сидишь и ноешь тут.

А в чем по-твоему причина?

Всему причина — честный труд.

Я тоже видел в детстве горе.

Я не гонял, как все, собак.

Учился я в английской школе,

Чтоб в жизни сделать первый шаг.

И от отца мне доставалось,

Он не миндальничал со мной.

Из-за графы — национальность

Он был тогда невыездной.

Как трудно с пятым пунктом этим,

Пройдя сквозь множество препон,

Мне было в университете

Быть комсомольским вожаком.

И оказаться в моей шкуре

Никто б, уверен, не был рад,

Когда писал в аспирантуре

Я ночью к празднику доклад.

С таким балластом бесполезным

Тебе подобных чудаков

Нам поднимать страну из бездны

Сейчас, ты думаешь, легко?

Нам всем и каждому награда

За труд даруется судьбой.

Кончай дурить! Работать надо!

Работать надо над собой!

Служу я в фонде “Трубный голос”,

И мне выплачивает грант

Миллиардер известный Сорос,

Когда-то нищий эмигрант.

Не уповал на чью-то милость

И не бросал на ветер слов,

А взял да и придумал “Windows”

Билл Гейтс — владелец “Microsoft”.

А разве нет у нас примеров?

Примеры есть, и не один.

Вагит, к примеру, Алекперов,

Да тот же Павел Бородин.

Чем здесь сидеть, словно придурок,

Перебирать гроши в горсти,

Попробуй что-нибудь придумать,

Чего-нибудь изобрести.

От денег толку будет мало,

Но я даю тебе совет,

А также книгу для начала:

“Как мне освоить Интернет”.

Тут господин взглянул на “Ролекс”

И заспешил своим путем,

Чтобы успеть с обеда в офис,

Поправив папку под локтем.

Бродяга подоткнул пальтишко,

Припрятал собранную медь,

Открыл подаренную книжку

И стал “Введение” смотреть.

Так разошлись на перекрестке.

А кто был прав? Поди пойми.

Такие хитрые загвоздки

Жизнь часто ставит пред людьми.

Песня об 11 сентября

Есть в Нью-Йорке 2 офисных центра,

Что стоят на обрыве крутом

Высотой по 400 метров,

Из них видно далеко кругом.

Но ужасное дело случилось —

В каждый билдинг влетел самолет.

Они вспыхнули, как две лучины.

Шел 2001 год.

Заливало счета керосином,

Как спагетти, сгибался металл.

Программист из далекой России

У компьютера пост не бросал.

Приближалось багровое пламя,

Персонал, обезумев, ревел.

Он в Малаховку старенькой маме

Посылал этот текст на е-mаil.

Не убит я в сражении пулей,

Не тону я средь бурных морей,

Как пчела в загоревшемся улье,

Жду я смерти в ячейке своей.

Я имел здесь хорошие виды,

Я РR и маркетинг учил.

Отчего ж злой пилот Аль-Каиды

Нас с тобой навсегда разлучил?

Я умел зарабатывать баксы,

Я бы мог даже выйти в мидлл-класс.

Из-за спорной мечети Аль-Акса

Замочили в сортире всех нас.

Через месяц мне б дали грин-карту,

Сразу в гору пошли бы дела.

Сколько сил, сколько нервов насмарку,

Ах, зачем ты меня родила?

Не побрившись, не сосредоточась,

Даже рук вымыть некогда мне,

Ухожу я в неведомый офис,

Где не спросит никто резюме.

Так прощай навсегда, моя прелесть,

Никогда уж не встретиться нам.

Вот уж ноги мои загорелись,

Подбирается пламя к рукам.

Вспоминай своего ты сыночка,

Дорогая, любимая мать…

Не успел тут поставить он точку,

Начал вдруг небоскреб проседать.

Словно лифт, опустившийся в шахту,

Как в бездонный колодец ведро,

Небоскреб вдруг сложился и ахнул,

Сверху сделалась зона зеро.

Тучи пыли вставали в эфире,

Репортеры срывались на крик.

А народ ликовал во всем мире,

Что Америке вышел кирдык!

Песенка об 11 сентября

Рейсом “Пан Америками”

Взмах рукою из окна

Там за морем-океаном

Есть блаженная страна.

Словно два хрустальных гроба,

Вертикально на попа

Там стоят два небоскреба,

А вокруг шумит толпа.

Как в водоворот сортира,

Как на лампочку из тьмы,

Со всего большого мира

К ним стекаются умы.

Там достойная работа,

Там возможности расти,

Продавай “Дженерал Моторс”,

Покупайте “Ай-Ти-Ти”.

И стоять бы башням вечно,

Да подумали враги:

Не Аллаху это свечки,

А шайтану кочерги.

Рейсом “Пан Американа”

Курсом прямо на закат

Два отважных мусульмана

Отправлялись на джихад.

Прозевала их охрана,

Как орлы, поднявшись ввысь,

Вдруг достали ятаганы

И к пилотам ворвались.

И два “Боинга” воткнули,

Отомстив неверным псам,

Как серебряные пули,

Прямо в сердце близнецам.

Все дымило, все кровило,

Как в компьютерной игре.

Это было, было, было,

Это было в сентябре.

Кверху задранные лица,

Весь Манхэттен запыля,

Две огромных единицы

Превратились в два нуля.

Звон стекла, и скрежет стали,

Вой сирен, пожарных крик…

Мусульмане ликовали,

Что Америке кирдык.

Горы гнутого железа,

Джорджа Буша злой прищур.

Я-то вроде не обрезан,

Отчего ж я не грущу?

У меня друзья евреи,

Мне известен вкус мацы.

Почему ж я не жалею

Эти башни-мертвецы?

Может, лучше бы стояли,

Свет во тьме, где нет ни зги,

И, как в трубы, в них стекали

Наши лучшие мозги.

Там теперь круги развалин,

Вздохи ветра, тишь да гладь.

А нам с этими мозгами

Значит, дальше куковать.

Банальная песня

Ах, белые березы

Срубили не за грош,

Пошел мой нетверезый,

Да под чеченский нож.

Прощался с ним по-старому

Весь бывший наш колхоз

С гармошкой да с гитарою,

Да с песнею до слез.

Прощай ты, моя лапонька,

Смотри не ссучься тут,

Чечены за контрактника

И выкуп не берут.

За государства целостность,

За нефтяной запас

Спит с горлом перерезанным

Несчастный контрабас.

Стоит угрюмым вызовом

Несдавшийся Кавказ,

Маячит в телевизоре

Ведущий-пидорас.

Но спит контрактник кротко,

Не видит этих рож.

Теперь с дырявой глоткой

Уж водки не попьешь.

Не держит горло воздух,

А он в горах хорош…

Ах, белые березы

Срубили не за грош.

2002

Рождественский романс Из цикла “Времена года”. Зима

Ах, для чего два раза Вы родились

По разным стилям, Господи Иисус?

За две недели до того допились,

Что сперма стала горькою на вкус.

А тут еще ударили морозы

Под 25, да с ветром пополам,

И сколько брата нашего замерзло

По лавочкам, обочинам, дворам.

Холодные и твердые, как камень,

Под пение рождественских коляд

Они в обнимку не с особняками,

А с гаражами рядышком стоят.

И из какой-то подзаборной щели

В подсвеченной, “Бабаевской” Москве

Зачем Петру работы Церетели

Я пальцем погрозил: “Ужо тебе!”

С тех пор, куда бы я, Емелин бедный

Своих бы лыж в ночи не навострил,

За мной повсюду навигатор медный

Под парусом с тяжелым плеском плыл.

Словно певец печальный над столицей,

Плыл командор, Колумб Замоскворечья.

Пожатье тяжело его десницы,

Не избежать серьезного увечья.

И в маленькой загадочной квартире,

Где не сумел достать нас император,

Все праздники мы прятались и пили,

Метелью окруженные, как ватой.

И ангелы нам пели в вышних хором,

Приоткрывая тайну бытия,

И хором с ними пел Филипп Киркоров,

Хрипели почерневшие друзья.

Сводило ноги, пол-лица немело,

В ушах стоял противный гулкий звон,

И нервы, словно черви, грызли тело,

Закопанное в жирный чернозем.

Мне друг пытался влить в рот граммов

двести,

Хлестал по морде, спрашивал: “Живой?”

Но мнилось мне — то выговор еврейский —

Явился нас поздравить Боровой.

Да что упоминать расстройство речи,

Расстройство стула, памяти и сна,

Но глох мотор, отказывала печень,

И все казалось, вот пришла Она,

Безмолвная, фригидная зазноба,

Последняя и верная жена.

С похмелья бабу хочется особо,

Но отчего же именно Она?

Она не знала, что такое жалость.

Смотрел я на нее, как изо рва.

Она в зрачках-колодцах отражалась

Звездой семиконечной Рождества.

Играть в любовь — играть (по Фрейду)

в ящик,

Ее объятья холодны, как лед,

Ее язык раздвоенный, дрожащий

При поцелуе сердце достает.

Ах, кабы стиль один грегорианский

Иль юлианский, все равно кого,

Тогда бы точно я не склеил ласты…

На светлое Христово Рождество. Скинхедский роман

Ф.Балаховской

Из-за тучки месяц

Выглянул в просвет.

Что же ты не весел,

Молодой скинхед?

Съежившись за лифтом,

Точно неживой,

Отчего поник ты

Бритой головой?

Парень ты не робкий,

И на всех местах

Ты в татуировках,

В рунах да в крестах.

Хороши картинки,

Как видеоклип,

Хороши ботинки

Фирмы “Getty grip”.

Фирма без обмана.

В этих башмаках

Вставки из титана

Спрятаны в мысках.

Чтоб не позабыл он,

С гор кавказских гость,

Как с размаху пыром

Биют в бэрцовый кость.

Отчего ж ты в угол

Вжался, как птенец,

Или чем напуган,

Удалой боец?

На ступеньку сплюнул

Молодой скинхед,

Тяжело вздохнул он

И сказал в ответ:

— Не боюсь я смерти,

Если надо, что ж,

Пусть воткнется в сердце

Цунарефский нож.

И на стадионе

Пусть в любой момент

Мне башку проломит

Своей палкой мент.

Страх зрачки не сузит.

Нас бросала кровь

На шатры арбузников,

На щиты ментов.

Но полковник-сучила

Отдавал приказ,

И ОМОН всей кучею

Налетал на нас.

Черепа побритые

Поднимали мы.

Кулаки разбитые

Вновь сжимали мы.

Возникай, содружество

Пламени и льда,

Закаляйся, мужество

Кельтского креста.

Чтоб душа горела бы,

Чтобы жгла дотла,

Чтобы сила белая

Землю обняла.

Но бывает хуже

Черных и ментов,

Есть сильнее ужас —

Первая любовь.

Та любовь, короче,

Это полный крах,

Это как заточкой

Арматурной в пах.

Это как ослеп я,

И меня из мглы

Протянули цепью

От бензопилы.

Русская рулетка,

Шанс, как будто, есть.

Ну, а где брюнетка

Из квартиры шесть?

С книжками под мышкой

В институт с утра

Шмыгала, как мышка,

Поперек двора.

С ней, как в пруд подкова,

Я упал на дно,

Не видал такого

И в порнокино.

Тел тягучих глина,

Топкая постель.

Что там Чичоллина,

Что Эммануэль.

Липкие ладони,

Рта бездонный ров.

Вот те и тихоня,

Дочь профессоров.

Называла золотком,

Обещала — съест,

На груди наколотый

Целовала крест.

А потом еврейкой

Оказалась вдруг,

Жизнь, словно копейка,

Выпала из рук.

Любишь ли, не любишь,

Царь ты или вошь,

Если девка юдиш,

Ты с ней пропадешь.

Мне теперь не деться

Больше никуда,

Обжигает сердце

Желтая звезда.

Как один сказали

Мне все пацаны,

Из огня и стали

Грозные скины:

— Ты забыл обиды,

Боль родной земли.

Эти еврепиды^[1]

Тебя завлекли.

Никогда отныне

Пред тобой братва

Кулаки не вскинет

С возгласом “Вайт па!”

И тебе, зараза,

Лучше умереть.

Пусть вернут алмазы,

Золото и нефть.

Чтоб твоей у нас тут

Не было ноги,

Шляйся к пидарасам

В их “Проект О.Г.И.”.

И убит презреньем,

Хоть в петлю иди,

Я искал забвенья

На ее груди.

Вдруг вломились разом

К ней отец и мать

И, сорвав оргазм нам,

Начали орать:

— Прадеды в могиле!

Горе старикам!

Мы ж тебя учили

Разным языкам!

Жертвы Катастрофы!

Похоронный звон!

А тут без штанов ты

Со штурмовиком!

Чтоб не видел больше

Я здесь этих лиц.

Ты ж бывала в Польше,

Вспомни Аушвиц.

Где не гаснут свечи,

Где который год

Газовые печи

Ждут, разинув рот.

Где столб дыма черный

До безмолвных звезд.

Помни, помни, помни,

Помни Холокост!

И не вздумай делать

Возмущенный вид,

Если твое тело

Мял антисемит.

Плакать бесполезно,

Верь словам отца.

Это в тебя бездна

Вгля-ды-ва-ет-ся.

Не гуляй с фашистом,

Не люби шпанье…

В США учиться

Увезли ее.

И с тех пор один я

Три недели пью.

Страшные картины

Предо мной встают.

Сердце каменеет,

Вижу, например,

Там ее имеет

Двухметровый негр.

Весь он, как Майкл Джордан,

Черен его лик.

Детородный орган

У него велик.

А я не согласен,

Слышите, друзья!

Будь он хоть Майк Тайсон,

Не согласен я!

Недежурный по апрелю Из цикла “Времена года”. Весна

Горькая пена

Стынет на губах.

Капельница в вену,

Мое дело швах.

Вышла медсестренка,

На дворе апрель.

Подо мной клеенка,

Я мочусь в постель.

Травка зеленеет,

Солнышко блестит.

Медсестра, скорее

Камфару и спирт.

Стало мое рыло

Травки зеленей.

Эх, не надо было

Пить пятнадцать дней.

Клейкие листочки

Тополей и лип.

Отказали почки,

Я серьезно влип.

Сохнет, стекленеет

Кожи чешуя.

В общем по апрелю

Не дежурный я.

Видно, склею ласты,

Съеду на погост.

Что-то не задался

Мне Великий пост.

Здесь я, как бесполый,

Без всего лежу.

Пришел типа голый,

Голый ухожу.

Ждут меня в кладовке,

Там, где пищеблок,

Рваные кроссовки

Фирмы “Риибок”,

Куртка со штанами,

Мелочь в них звенит.

Все меж пацанами

Честно поделить.

Всем, со мною жравшим,

Дайте по рублю,

Передайте Маше —

Я ее люблю.

Обо мне когда-то

Вспомнит кто-нибудь?

Где дефибриллятор,

Два контакта в грудь?

Свесившись над краем,

Никто не орет:

— Мы его теряем,

Ебанные в рот!

Всем, сыгравшим в ящик,

Путь за облака,

Где отец любящий

Ждет верного сынка.

Бухнусь на колени,

Я пришел домой.

Ну, здравствуй, в пыльном шлеме

Зеленоглазый мой.

С высоты Земля-то

Кажется со вшу,

Я с него, ребята,

За нас всех спрошу.

Бесконечная песня

Жми на тормоза

Сразу за кольцевою.

Ах, эти глаза

Накануне запоя.

Здесь ржавый бетон,

Да замки на воротах.

Рабочий район,

Где нету работы.

Здесь вспученный пол,

И облезлые стены,

И сын не пришел

Из чеченского плена.

Ребят призывают

Здесь только в пехоту

В рабочем квартале,

Где нету работы.

Сыграй на гармони

В честь вечной субботы

В рабочем районе,

Где нету работы.

Про тундру и нары

Спой, друг мой нетрезвый,

Под звон стеклотары

В кустах у подъезда.

Воткнул брату Каин

Здесь нож под ребро,

Здесь ворон хозяин,

Здесь зона зеро.

Я сам в этой зоне

Рожден по залету

В рабочем районе,

Где нету работы.

Лишь в кителе Сталин

Желтеет на фото —

Хранитель окраин,

Где нету работы.

Грустит на балконе

Юнец желторотый,

Простерши ладони

К бездушным высотам.

От этих подростков,

Печальных и тощих,

Еще содрогнется

Манежная площадь.

От ихнего скотства

В эфире непозднем

Слюной захлебнется

Корректнейший Познер.

Мол, кто проворонил?

Да где пулеметы?

Загнать их в районы,

Где нету работы!

Нас всех здесь схоронят

И выпьют до рвоты

В рабочем районе,

Где нету работы.

Мы только мечтаем,

Морлоки и орки,

Как встретим цветами

Здесь тридцатьчетверки.

Вслед бегству Антанты

— Здорово, ребята!

Нам субкоманданте

Кивнет бородатый.

Теперь здесь все ваше,

А ну, веселей-ка!

Не бойся, папаша,

Бери трехлинейку.

Ревком приказал,

И занять срочно надо

Мосты и вокзалы

И винные склады.

У власти, у красной

Надежная крыша,

Она пидарасам

Не сдаст Кибальчиша.

Ода на выход Ж.-М. Ле Пенна во 2-й тур президентских выборов во Франции

По прочтении журнала “Неприкосновенный запас” № 2/22

Я встревожен, вашу мать,

Бьюсь головой об стену,

Боюсь Францию отдать

Жан-Мари Ле Пенну.

Он ведь против нацменьшинств,

Против пидарасов.

Сволочь злобная, фашист,

Ветеран спецназа.

Стонет майская трава

Под солдатской бутcой.

Ну, французский буржуа,

Ты совсем рехнулся.

Лучше б ты бросал свой лист

За Фортейна Пима.

Пусть тот тоже был нацист,

Но хотя бы пидор.

А голландский демократ

Укокошил гада.

Весь свободный мир был рад,

Так ему и надо.

Слышу я “Лили Марлен”,

Слышу я “Хорст Вессель”,

Вижу, как сидит Ле Пенн

В президентском кресле.

Вы попомните меня,

Изберете гада.

Будет, будет вам Чечня,

Будет вам Руанда.

И поднялся весь Пари,

Разогнул колена,

Чтобы трахнуть Жан Мари

Хренова Ле Пенна.

Против одноглазых рож

За свободу Франции

Встал народ всех цветов кож,

Секс-ориентаций.

Исламист и феминист,

Содомит с шиитом,

Антиглобалист, троцкист…

Все за мир открытый.

Выходи, транссексуал,

На защиту транса,

Воздымай магрибский галл

Знамя резистанса.

Восклицал: “Но пасаран!”

Доктор из Сорбонны.

И зачитывал Коран

Шейх в чалме зеленой.

И поклялся всем мулла,

Что врагам бесстыжим

Ни “Хамас”, ни “Хезболла”

Не сдадут Парижа.

Аплодирует народ

Сурам из Корана,

А над площадью плывет

Дым марихуаны.

Смотрят радостно со стен

Неразлучной парой

Вниз Усама бен Ладен

Рядом с Че Геварой.

Новогодние деды,

Близнецы и братья,

И сплелись две бороды

В сладостном объятье.

Раздается в высоте

Через весь квартал:

“Либерте!”, “Фратерните!”

И “Аллах Акбар!”

В общем, не прошел злодей,

Выпал в маргинальность.

Торжество святых идей,

Мультикультуральность.

Тут истории конец,

Прям по Фукуяме,

И вообще — полный пиздец,

Я прощаюсь с вами.

Экфразис

Октябрьским вечером, тоскуя,

Ропщу на скорбный свой удел

И пью я пятую, шестую

За тех, кто все-таки сумел

Ответить на исламский вызов —

Семьсот заложников спасти.

И я включаю телевизор

И глаз не в силах отвести.

Как будто в трауре невесты

В цветенье девичьей поры

Сидят чеченки в красных креслах,

Откинув черные чадры.

Стройны, как греческие вазы,

Легки, как птицы в небесах,

И вместо кружевных подвязок,

На них шахидов пояса.

Они как будто бы заснули,

Покоем дышит весь их вид,

У каждой в голове по пуле,

На тонких талиях пластид.

Их убаюкивали газом,

Как песней колыбельной мать,

Им, обезвреженным спецназом,

Не удалось себя взорвать.

Над ними Эрос и Танатос

Сплели орлиные крыла,

Их, по решенью депутатов,

Родным не выдадут тела.

Четыре неподвижных тела

В щемящей пустоте рядов

Исчадья лермонтовской Бэлы

И ниндзя виртуальных снов.

Сидят и смотрят, как живые,

Не бросив свой последний пост

Теперь, когда по всей России

Играют мальчики в “Норд-Ост”.

Льву Пирогову с искренней благодарностью

Обо мне написали в газете,

А она все равно не дала…

2003

Из Беранже

А. Родионову

Смотрю на вас, девчата,

И думаю: “Ну да!

И я была когда- то

Стройна и молода.

Поверьте старой тете,

Послушайте совет.

Вот я гляжу, вы пьете

Мытищинский абсент.

Вы не боитесь ада.

Вам жизнь — эксперимент.

Но только пить не надо

Мытищинский абсент.

Глаза сольются в щелки.

Уйдет к другой бойфренд.

Не пейте вы, девчонки,

Мытищинский абсент.

Не верьте грамотеям

И книжке “НЛО”

Что, мол, Зеленой феей

Верлен назвал его.

Рембо, скажи на милость,

Бодлер… Зато потом

Отправит вас омнибус

Всех вместе в Шарантон.

Цирроз сожрет печенку.

Муж станет импотент.

Не пейте вы, девчонки,

Мытищинский абсент.

И если кто вам скажет

Что пил его Ван Гог,

Гоните его сразу же

Как ступит на порог.

Гоните его к черту.

Подумаешь, Винсент.

Не пейте вы, девчонки,

Мытищинский абсент.

С таким вот провокатором

Недолго до беды.

Не знайтесь вы с ребятами

Из творческой среды.

Расскажет такой парень,

Что он интеллигент,

И подливать вам станет

Мытищинский абсент.

Ты, чтобы не вонял он,

Скажи ему в глаза:

— Козел твой погоняло,

А мне нужен казак.

Пусть будет он чеченом,

Пусть будет он таджик

Простой, обыкновенный

Трудящийся мужик.

Пусть будет он военный

Сапог и ксенофоб,

Но только не богема,

Не андеграунд чтоб.

Пусть будет он политик

Несет тоскливый бред,

Но только бы не критик,

Не литературовед.

Пусть делать заставляет

По два часа минет,

Но только б не прозаик,

Но лишь бы не поэт.

Пусть будет он дебилом.

Пусть платит алимент.

Но только бы не пил он

Мытищинский абсент”.

Комаринская Из цикла “Времена года”. Лето

Не жужжи, комар проклятый,

Над моею головой,

Руки, ноги, как из ваты,

За окном июльский зной.

Не жужжи ты, не кружи ты

Над моею головой,

Пусть глаза мои закрыты,

Я пока еще живой.

Кровь мою не пей, не надо,

Ядовитая она,

Вся продуктами распада

Спирта едкого полна.

Вдруг она тебя отравит,

Рухнешь ты, как сбитый “Ан”,

Ляжем рядом мы две твари,

Как Изольда и Тристан.

Густ, как борщ, горячий воздух,

Мы в нем сваримся, комар,

Сколько полушарий мозга

Разобьет сейчас удар.

Воздух булькает, клокочет,

Не надышится им рот,

Сколько лопнет этой ночью

Миокардов и аорт.

Задохнувшись в перегаре,

Заглянув за самый край,

Друг единственный, комарик,

Ты-то хоть не умирай.

Чуя крови вкус соленый,

Ты лети, комарик мой,

Над огромной, раскаленной,

Предынфарктною Москвой.

Долг последний заплати мой,

Я ж кормил тебя собой,

Расскажи моей любимой —

Я женился на другой.

Пусть не ждет меня, Иуду

И не льет пусть слезных струй,

Передай, что помнить буду,

И покрепче поцелуй.

В ее горнице прохлада,

Скромен девичий альков,

Робко теплится лампада

У бумажных образков.

Она, как ребенок, дышит,

Разметавшись на шелках,

Чуть гудит ее кондишен,

Четки в сахарных руках.

Ее писк твой не разбудит,

Сядешь тихо ты, как тать,

На ее лебяжьи груди,

Те, что мне не увидать.

И на миг один короткий

Обвенчает твой живот

Мою кровь, что горше водки,

С ее сладкою, как мед.

Страшная месть

Мужская лирическая.

Алаверды Нескажу

Обезьянник, обезьянник,

Граждане рядком лежат.

Не томи меня, начальник,

Отпусти меня, сержант.

Ты украл мою зарплату,

Ты вписал меня в тетрадь.

Так скажи своим сатрапам —

Можно клетку отпирать.

Не бандит, не хулиган я,

Не шахид чеченский злой,

И почти совсем не пьян я,

Отпусти меня домой.

Дома горько плачут детки,

Чьи желудочки пусты,

Тянут ручки, словно ветки,

Облетевшие кусты.

Я и сам бы с ними плакал,

Как осенний куст чернел.

Все, что заработал папа

Отнял милиционер.

Ты ответь, в погонах чудо,

В чем я все же виноват?

Ведь у нас еще покуда

Вроде как не шариат.

Ты и сам сидишь поддатый

У решетчатых дверей.

Полюбуйся на себя-то,

Ты в пять раз меня пьяней.

Пьет алкаш одеколоны,

Ты же пьешь людскую кровь.

Оборотень ты в погонах,

Натуральный ты вервольф.

Все молчишь с ухмылкой хамской.

А чуть что — и в морду дашь,

Революции исламской

Тоже выискался страж.

И поскольку продолжаешь

В клетке ты меня держать,

Я тебя счас напужаю

Голой жопой, как ежа.

Типа графа Монте Кристо

Отомщу тебе врагу —

Выпью как-нибудь грамм триста,

А получку всю сожгу.

Всю сожгу, чтоб уж наверно

Не досталось тебе, бля,

Там ни доллара, ни евро,

Ни российского рубля.

Крикнешь ты: “Держи барана!”

Скажешь ты: “Дои козла!”

Сунешь лапы мне в карманы,

А там пепел да зола.

Так вот я, словно Кутузов,

Национальный наш герой,

Тебя встречу, как французов,

Только пеплом да золой.

И еще простое слово

Выскажу, прощаясь, я —

“Не похож ты на Жеглова

Совершенно ни… фига”.

Лили Марлен

Н. М.

Колыбельная бедных-2.

С немецкого

Где под вечер страшно

Выйти без дружков,

Где пятиэтажки

Не сломал Лужков,

Среди слез и мата,

Сразу за пивной,

У военкомата

Ты стоишь со мной.

Глаза цвета стали,

Юбка до колен.

Нет, не зря прозвали

Тебя Лили Марлен.

У военкомата

Крашеных ворот

Знают все ребята,

Как берешь ты в рот,

Как, глотая сперму,

Крутишь головой.

Я твой не сто первый

И не сто второй.

Всем у нас в квартале

Ты сосала член.

Нет, не зря прозвали

Тебя Лили Марлен.

Но пришла сюда ты

На рассвете дня

Провожать в солдаты

Все-таки меня.

Строятся рядами,

Слушают приказ

Парни с рюкзаками

В брюках “Adidas”.

Выдадут и каску,

И противогаз,

На фронтир кавказский

Отправляют нас.

Эх, мотопехота —

Пташки на броне,

Ждите груз двухсотый

В милой стороне.

Снайпершей-эстонкой

Буду ль я убит,

Глотку ль, как сгущенку,

Вскроет ваххабит.

Слышав взрыв фугаса,

Заглянув в кювет,

Парни мое мясо

Соберут в пакет.

Вот настанет лето,

Птицы прилетят,

Я вернусь одетый

В цинковый наряд.

Ты мне на вокзале

Не устроишь сцен.

Нет, не зря прозвали

Тебя Лили Марлен.

Смятыми цветами

Жмешься у перил,

Их твой новый парень

Тебе подарил.

Эх, тычинки, пестик,

Прижимай к груди,

И он грузом двести

Станет, подожди.

Будет тот же финиш —

Цинковый сугроб.

Ты букетик кинешь

На тяжелый гроб.

И прощу тогда я

Тысячу измен.

Нет, не зря прозвали

Тебя Лили Марлен!

20 апреля 2003 года

Мальчики да девочки,

Свечечки да вербочки…

А. Блок

В церкви пенье мерное,

С вздохами, с молитвами,

Воскресенье Вербное.

День рожденья Гитлера.

И менты все нервные,

Как пред Курской битвою,

В воскресенье Вербное,

В день рожденья Гитлера.

Обстановка скверная,

Ждут фашисты бритые

Воскресенья Вербного,

Дня рожденья Гитлера.

Запаслись, наверное,

Бейсбольными битами

К воскресенью Вербному,

К дню рожденья Гитлера.

Я иду за первою

Утренней поллитрою

В воскресенье Вербное,

В день рожденья Гитлера.

Морда характерная,

Во рту привкус клитора,

Воскресенье Вербное,

День рожденья Гитлера…

Песня барда Из цикла “Времена года”. Осень

Интеллигентной молодежи 70-х посвящается

Братан умрет от пули,

Панк сдохнет на игле,

Дурак запьет в июле,

А умный в ноябре.

Роняет листья клены.

Как пьется, Боже мой,

Под красные знамена,

Под выкрики: “Долой”!

На кухне или в спальной,

В тепле бетонных нор,

Под звук дождя стеклянный,

Под умный разговор.

Приятель окосевший

Спросил, взглянув в окно:

“Что, Александр Херцевич,

На улице темно”?

В ответ другой приятель,

Тоже библиофил,

Вздохнул, взглянув на слякоть:

“Ноябрь. Достать чернил…”

Стакан об зубы щелкнул,

Наполнив рот спиртным,

И в полусвете стекол

Приснилась осень им.

Задремлет гость на стуле,

Хозяин на ковре,

Дурак запьет в июле,

А умный в ноябре.

Он — парень осторожный,

Ему немало лет,

Об нем “Патруль дорожный”

Не сделает сюжет.

Он не запьет в июле,

Газ выключит везде,

В постели не закурит,

Как Феникс во гнезде.

Он женщину с вокзала

Не приведет в свой дом,

Чтоб та его кромсала

Хозяйственным ножом.

И если станет нужно,

Он в магазин пойдет,

Пока повсюду лужи,

Но все-таки не лед.

Он знает то, как просто

Заснуть, присев в мороз,

Что травматизм раз во сто

Опасней, чем цирроз.

Увидев вдруг валькирий

Вдоль комнаты полет,

О том, что с ним делирий,

Он без врача поймет.

Он не доставит хлопот.

Он не создаст проблем.

Его богатый опыт

Полезен будет всем.

В развитии процесса

Прошли недели две,

Потом из МЧСа

Бойцы сломали дверь.

Врачи-специалисты

По запаху говна

Нашли довольно быстро

Тело хозяина.

Его словно раздули,

Он вспух и посинел,

Но пах бы он в июле

Значительно сильней.

Баллада о комплексе кастрации

Ф. Балаховской

Раз вино налито,

Выпей прямо щас.

Придут ваххабиты,

Выльешь в унитаз.

На грудь наколи ты

“Не забуду мать”.

Придут ваххабиты,

Будут обрезать.

Вот перед имамом

Закутан в паранджу,

Я под ятаганом

Связанный лежу.

Режьте, душегубы,

Режьте до корня.

Все равно не любит

Милая меня.

Каленым железом

На радость врагу

Вот и я обрезан

По самый немогу.

И теперь уж кукиш,

Через много лет

Ты меня полюбишь,

А я тебя нет.

Вот подкрался вечер,

Как карманный вор.

Любить тебя нечем,

Я уйду в террор.

У меня нет страха

Больше ни хуя,

Я жених Аллаха,

Милая моя.

Я не ем свинину,

Водку я не пью,

Я зато задвину

Гуриям в Раю.

Бороду не брею,

Хоть и не растет.

У меня к евреям

Свой особый счет.

Я тебя, сестричка,

Ни в чем не виню.

Дорого яичко

Ко Христову дню.

Есть в земле Давида

Черный минарет.

Там набью пластидом

Джинсовый жилет.

А в кармане спрячу

Карточку твою,

Выполню задачу

Поставленную.

Жизнь свою собачью

Вспомню наяву,

Возле Стены Плача

Я себя взорву.

На экранах мира,

Среди новостей

Покажет “Аль-Джазира”

Крошево костей.

Где кровью залитая,

Опалив края,

Кружит над убитыми

Карточка твоя.

А на старой даче

В северной стране

Ты о жертвах плачешь,

Но не обо мне.

Обо мне заплачет

Над рекой ветла…

Было б все иначе,

Если б ты дала.

Май 2003 года

Сладостными майскими ночами,

Всех расстроив, кончилась война.

Я брожу в тревоге и печали,

Не могу я въехать ни хрена.

В прах повергли Ниневию

Или там Ниневию,

Но вопросы кой-какие

Предъявить имею я.

Ох, как ты нас наебала,

Ох, как ты нас бросила

Родина Сарданапала

И Навуходоносора.

Обещали генералы,

Что кирдык пиндосам

На земле Сарданапала

И Навуходоносора.

Вся Россия вам желала

Бить америкосов,

Вам, сынам Сарданапала

И Навуходоносора.

Мы прислали вам ракет,

Средства электроники,

А вы сделали минет

Бушу лучше Моники.

Вам Саддама было мало,

Надо вам Иосифа,

Надо вам Сарданапала,

Навуходоносора.

Сдали родину врагам

И, как крысы мерзкие,

Растащили по домам

Черепки шумерские.

Раз дошли у вас враги

До святынь Багдада,

Хрен простим мы вам долги

В десять миллиардов.

Если променяли смерть

Вы на удовольствия,

Хер вам в рот за вашу нефть,

А не продовольствие.

Уж взялись за это дело

Навуходоносоры,

Где же ваши ибн Гастелло?

Ваши Бен Матросовы?

Где же ваш Эль Сталинград

Для заморской вражины?

Почему, бля, не горят

Нефтяные скважины?

Где там мстители БААС

По пустыне рыскают?

Где ваш ядовитый газ?

Язва где сибирская?

Где священная война?

Глаза ваши бесстыжие.

Нет, из этого говна

Выхода не вижу я.

Двадцать минут вместе

Веселее огня меня

Твои волосы жгут,

И опять моя пятерня

Собирает их в жгут.

Эти волосы — благодать,

Чтоб в погромную ночь

Трижды на руку намотать

И по гетто волочь.

Чтоб волос рыжеватый блеск,

Чтобы в небо оскал,

И пожаров горючий треск

Чтоб вокруг заиграл.

По заплеванной мостовой

Я тащил тебя в тень.

Ну, а в левой руке змеей

Извивался кистень.

Долго место искал, где лечь,

Копошился в пыли.

И глубоко под кожу плеч

Твои ногти вошли.

Ты сегодня мне дашь ответ,

Ты заплатишь по всем счетам,

На черта было двести лет

Меня спаивать по шинкам.

За цирроз, за беззубый рот

Я с тебя получу,

За простату мою, что гниет

И не держит мочу.

За ягодовских палачей,

За кулацких сирот,

За вредителей, за врачей,

Что травили народ.

За эсэров-боевиков,

За Льва Троцкого, за Каплан,

Что и Горький, и Щербаков

Дали дуба, доверясь вам.

За чумной ваш нынешний пир,^[2]

Презентации, кабаки,

За редакции, где в сортир

Вы спускали мои стихи.

За те волосы, в их огне

Я сгораю дотла,

И за то, что сама ты мне

Никогда б не дала.

Плач по поводу неприглашения меня, Вс. Емелина, на Третий международный фестиваль “Биеннале поэтов в Москве-2003”

Идешь утром за пивом,

Глаза вскинешь и: “Wau!”

До чего же красива

Ты, родная Москва.

Дожила до расцвета,

Взмыла до облаков.

Москва — город поэтов,

Ею правит Лужков.

Ночью в спальных районах

Окна ярко горят,

Над дисплеем склоненных

Вижу тыщи ребят.

Бьется жаркое сердце,

Мышка пляшет в руке,

Так рождаются тексты

На родном языке.

Утро серого цвета,

Как тужурка мента^[3].

Москва — город поэтов,

В ней царит красота.

Алкоголик сопьется,

Вор на деле сгорит,

Шизофреник рехнется,

Красота же — царит.

Ее славят народы,

Соловьи и цветы.

Как мне тяжко, уроду,

Жить среди красоты.

Меж резных минаретов,

Небоскребов под Гжель

Рыщут стаи поэтов,

Огибая бомжей.

Только б им не попасться.

Может, Бог не продаст.

Москва — город контрастов,

Я в ней тоже контраст.

В Берендеевом царстве,

В стране сказочной Оз

Член отверженной касты,

Неприкаян, как пес.

Вот крадусь я, отпетый

Гомофоб и фашист,

Через город поэтов

Город нац-секс-меньшинств.

Город мой грановитый,

Переулки, мосты.

Меня грабят бандиты,

Забирают менты.

Что за сны тебе снятся,

Город мой дорогой?

Ой, как больно, по яйцам,

Ох, как больно, ногой.

А в Москве биеннале,

Пир на весь белый свет.

Там и мне наливали,

Значит, тоже — поэт.

Значит, Бог шельму метит,

Не отмыть этот след.

И зовут меня — Цветик,

От меня всем привет.

«Покидая твой сайт…»

Покидая твой сайт, дозвонюсь я тебе,

Родионов,

Когда точно почую — подходит

реальный пиздец.

Постели мне асфальт, занавесь мои

окна неоном,

В изголовье воткни, как иглу, трубу

Северной ТЭЦ.

Сухость слизистых, узость зрачков —

результат передоза,

Знает эти симптомы любой, даже полный мудак.

Хлопнет крышкой помойного бака

татарин у мусоровоза,

И ты сразу поймешь — по кому прозвенел

этот бак.

Я не лез напролом, я всю жизнь

тихо жался у стенки,

Дул на воду, и вот какой вышел облом.

Обмотай мою голову вместо венчика

липкою лентой,

На глаза положи по пятерке с двуглавым орлом.

Вот и все. Не хватать меня больше милиции,

Не катать в воронке с голубой, как Дунай,

полосой.

Я ушел представляться новой императрице,

Она ждет меня с остро наточенною косой.

И мой дух или прах, или труп, или как его там,

От родных, мне знакомых, насиженных мест

В своей лодке увозит какой-то Херон иль

Хирам

Через мелкую, грязную речку с названием,

кажется, Стекст.

Отпоет нас не степь. Отпевает меня

“Авторадио”,

Пугачева и Шнуров гремят: “Ленинград!

Ленинград!”

А на том берегу, из каких-то ухабов и впадин

Так знакомо торчат силуэты бетонных

громад.

Это, видимо, ад. И святые богемные бляди

Вместо гурий меня, наконец-то, хоть здесь

ублажат.

И за это постскриптумом всей моей жизни

безлюбой

Я, никчемный урод, презираемый даже в аду,

Обещаю их так целовать в их горячие

малые губы,

Как литейщик у домны в чугун превращает

руду.

2004

Баллада об оцинкованном листе

Ох, и ловок же кровельщик,

Чисто эквилибрист.

Он несет, как сокровище,

Оцинкованный лист.

Перед ним только бездна

В двадцать пять этажей,

Только крыша железная,

Да пентхауз на ней.

И плывут в его взоре

У подножья вершин

Люди — как инфузории,

Тараканы машин.

Олигархи и бляди

Копошатся у ног.

Под стеной детский садик,

Как цветка лепесток.

Так идет он по кровле,

Городской альпинист.

Режет пальцы до крови

Оцинкованный лист.

Если он его выронит,

То спикирует вниз,

Словно нож гильотины,

Оцинкованный лист.

Долетит он до садика

И, сверкнув словно меч,

Срежет девочке маленькой

Напрочь голову с плеч.

Прошумел над пентхаузом

Ветра злобного свист

И надул мощным парусом

Оцинкованный лист.

Но усильем чудовищным

Удержав этот лист,

Взмыл над крышею кровельщик,

Как дельтапланерист.

Завертел, закружил его

Черный вихрь над Москвой,

Тополиной пушинкою,

Да ольховой серьгой.

Словно ангелы крыльями

Вдаль его понесли

По-над трубами, шпилями

Этой грешной земли.

Крикнул мальчик родителям:

“В небе парашютист!”

И сиял ослепительно

Оцинкованный лист.

Ах, кривая падения,

Траектории путь.

Есть закон тяготения,

Его не обмануть.

Небо словно разверзлося,

И, как новый Икар,

На стоянке он врезался

В дорогой “Ягуар”.

Даже после падения

Он к груди прижимал,

Как икону нательную,

Серебристый металл.

Он лежал без движения,

Лишь хозяин крутой

Все пинал в раздражении

Его тело ногой.

Отказался на “Скорой”

Отвозить его доктор.

Не был он застрахован,

И вообще уже мертвый.

Сообщали по рациям

По своим мусора:

— Нет в Москве регистрации

У него ни хера.

И толпа вокруг охала, иномарку жалела,

И конца долго не было возмущенным речам:

“Лимита черножопая, мол, совсем одолела,

Скоро места не станет на Москве

москвичам”.

И никто не додумался, просто встать

на колени

И публично покаяться в коллективной вине,

Что судьба гастарбайтера в обществе

потребления

Есть судьба камикадзе на минувшей войне.

Смерть бомжа

Когда созревает рожь,

Ведут бой за уборку ржи,

Когда подозревают ложь,

Ведут на детектор лжи,

Когда умирает вождь,

По всем каналам играет балет,

Когда умирает бомж,

Прорывает трубу в туалет.

И знатоки примет

И народных преданий тоже

Говорят не: “Родился мент”,

А: “Видимо, умер бомж”.

А пресловутый мент,

Обнаружив тело бомжа,

Вызвал в тот же момент

“Скорую” из гаража.

И врач из последних сил

Трупу бомжа в пыли

Голову пошевелил

Узким носком туфли.

И осмотра этого короткого

Оказалось вполне достаточно,

Чтобы установил причину смерти доктор:

— Острая сердечная недостаточность.

А потом, закурив вдвоем,

А врачи с ментами друзья,

Сказали: “Вот так живем,

А потом умрем, как свинья”.

А настоятель церкви Успения,

Есть такой храм в центре столицы,

Где по вторникам и четвергам выдается

кормление

Без определенного места жительства лицам,

Сказал: “Сие есть указание,

Дабы не забывали мы,

Как сказано в Священном Писании —

От наглой смерти, сумы и тюрьмы”.

А воспитатель бомжей,

Сейчас их немало в Москве,

Дядя с чугунной шеей

И пробором на голове

Сказал веско и кратко:

“Бомжам — березовый кол”,

И продолжил не голый свой завтрак

И утренний опохмел.

В общем смерть этого мизерабля

Многих пробила на высказывания

философские,

Вплоть до задумчивого: “Да… Бля…”

Водителя труповозки.

И лишь королева бомжей,

С ней ходил он в последний запой,

Та, что выбирала вшей

Из волос его нежной рукой,

Промолвила: “Образ твой

Мы в наших сердцах сбережем.

Спи спокойно, родной,

Ты был образцовым бомжом.

Ах, как было хорошо мне

В объятьях твоих рук.

По-малому и по-большому

Ты ходил, не снимая брюк.

Пусть был ты по жизни крысой,

Воровал у своих,

В тюрьме ел из коцанной миски,

Возле параши дрых.

Били тебя по почкам,

Били тебя по роже,

Били с Украины строительные рабочие

И представители золотой молодежи.

Били тебя баркашовцы,

Били охранники офисов,

Били те, кто, как овцы,

По утрам на работу торопится.

Но не смогли эти суки

Тебя заставить пахать на них.

А кто выбрал свободу и муки,

Тот записан в Книгу Живых.

Ты попадешь сразу в Рай,

Так как прошел от и до,

Как истинный самурай

Свой крестный путь Буси-до…”

Не стали ей возражать

Ни Магомет, ни Христос.

Поскольку ведь смерть бомжа

Вообще-то говно вопрос.

Римейк

…А я помню только стену

С ободранными обоями.

А. Родионов

И я тоже входил вместо дикого зверя в клетку.

Загоняли меня, как макаку, менты

в обезьянник.

В подмосковной крапиве тянул землемера

рулетку

И уже с восемнадцати лет разучился блевать

по пьяни.

Набивал коноплей мятые гильзы “Памира”,

Заливали врачи в мою кровь океан

физраствора.

На подпольных тусовках сидел с улыбкой

дебила,

Из недавших мне можно составить город.

Изучал по книжкам проблемы пола,

Шлифовал ступени святого храма,

И страшнее глюков от циклодола

Видел только глюки от паркопана.

Ел таежный снег в бурых пятнах нефти,

Вел неравный бой с материнским гнетом,

И дрочил в общественном туалете

На рекламу белья в каталоге “ОТТО”.

Забивался в чужие подъезды на ночь,

До тех пор, пока не поставили коды,

И не знаю уж как там Иосиф Алексаныч,

А я точно не пил только сухую воду.

Собрал пункты анкеты со знаком минус:

Не сидел, не служил, не имею орден.

Одевался в чужие обноски на вырост,

И лишь только ленивый не бил мне по морде.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась

короткой,

В ней опущен я был и опидарасен,

Но покуда рот мой глотает водку,

Из него раздаваться будет хрип:

“Не согласен!”

Баллада о римейке

Я не знаю, что сталось со мною,

Все у меня не так,

Мне не дает покою

Из жизни искусства факт.

На дворе двадцать первый век,

Идет интервью с Артистом,

Вдруг встала одна журналистка

И сказала, что он — римейк.

Сам-то я простой человек,

Выражаясь культурно — быдло я.

Я не в курсе, что значит римейк.

Ясно что-то навроде пидора.

Говорят — сказав в лагерях

Про римейк, ты живым не выйдешь.

Хуже слово есть — симулякр,

Только это уж полный финиш.

Слово щелкнуло, словно выстрел,

Сразу смолкли шутки и смех.

Ну, зачем обижать Артиста,

Называя его римейк?

И не выдержал тут Певец

Обвинений беспочвенных этих

Наступил терпенью конец,

Он ей прямо в лицо ответил.

Он сидел похмельный и злой,

Да чего еще ждать от румына?

Обозвал он ее пиздой,

Обозвал бы лучше вагиной.

Он, конечно, очень велик,

Он ведь страшно какой могучий

Наш бессмертный русский язык,

Можно выбрать словцо покруче.

Ну, сказал себе и сказал.

Чай, обчешется, не принцесса.

Фильтровать нужно свой базар,

Если ты представитель прессы.

Но потом он добавил ей

(Что меня до сих пор поражает)

“Ну-ка, выйдите вон из дверей.

Ваши сиськи меня раздражают”.

На экране опять и опять

Я разглядывал ту журналистку.

И чему бы там раздражать?

Очень даже вполне себе сиськи.

Пусть и не идеал красы,

Но к использованию пригодна,

Из-под джинсов торчат трусы,

Как сейчас у элиты модно.

Не могу понять мужика,

Чтобы это все опроверг,

Может, он и вправду слегка,

Хоть чуть-чуть, а все же римейк.

Говорят, один раз не в счет,

Ну, подумаешь, только разик,

В общем, как народ в песнях поет:

“Вот те банька моя и тазик”.

Ох, как будет мне нелегко

Пережить мой душевный кризис,

Развращен у нас глубоко

И мир прессы, и шоу-бизнес.

Одиночество

И не одиночество

желание поссать на снег,

Да нет, вот если посрать

на снег — тогда да, того…

А. Родионов

Да, ты прав Андрей, это не одиночество ссать

на снег,

Да и срать на снег тоже как-то не очень-то.

А вот дрочить на снег, глядя

на люминесцентный свет,

И пытаться попасть его мерцанию в такт,

когда в общем не дрочится.

Вот, допустим, стоит человек в ночи,

Он давно позабыл свое имя и отчество,

Но он существует, а следовательно — дрочит,

Потому что ему тоже радости хочется.

Свершает он свой рукоблудный грех

Где-то в темном дворе, в спальных районах

за Теплым Станом.

И холод ползет под лобковый мех,

И снег скрипит под ногой, подобно

пластиковым стаканам.

Наступит ведь время, когда даже мент

Побрезгует шарить у тебя по карманам.

Что-то он кушал, где-то он жил,

Когда-то даже бывал он трезвый,

Но теперь вокруг только ракушки-гаражи,

Да стайка подростков на детской площадке

ждет его, чтобы зарезать.

Вот дожить бы ему до весны, когда станет

тепло,

И все божьи твари начнут плодиться

и размножаться,

Но на дворе февраль, пальцы правой руки

свело,

Что не удивительно при температуре –15°.

Люминесцентный свет все-таки

не порнофильм,

Как ни старался, ни бился,

но так и не кончил он.

И от сугроба к сугробу куда-то побрел один.

А мне показалось, что вот оно — одиночество.

К оживлению российско-японских отношений Стишок для детей

В золоченом мундире

С громким криком “Банзай”!

Совершил харакири

Молодой самурай.

Словно мячик упруго

Он упал на траву,

Рядом не было друга

Отрубить голову.

Западали глазницы,

Выпадали кишки.

Перешел он границу

В эту ночь у реки.

Шел с заданием скверным

Меж колхозных полей,

Чтобы на звероферме

Отравить соболей.

Не лежи потрошенным

На земле его труп,

Комиссарские жены

Не увидели б шуб.

Вы представьте украдкой

Если б вдруг удалось

Как бы мерзли придатки

В подмосковный мороз.

Не озябнут яичники,

Не придет гайморит,

На посту пограничник,

Пограничник не спит.

Поздней ночью в казарме

Зазвенел телефон

И подняли ударный

Броневой батальон.

По сигналу горниста

За Советский Союз

В бой пошли три танкиста

И собака Ингус.

Командир Задавилин,

Комиссар Гольденштруз,

Моторист Чертишвили

И собака Ингус.

Мчались, пыль поднимая

Через лес и овраг

Не уйти самураю,

Его дело — табак!

На зеленой опушке

У озер и лугов

Его взяли на мушку

И кричат: “Хенде Хох!”

И совершенно излишне

Он бросался вперед.

Танк мечом не попишешь,

Это, брат, не живот.

Здесь твой бой рукопашный —

Это чисто фигня.

Орудийную башню

Защищает броня.

В общем, зря он не сдался,

Зря довел до греха.

Это всем уже ясно

Из начала стиха.

Совершил харакири

Среди русских берез

И глядит на свой ливер

Он сквозь радугу слез.

Если выбрал сеппуку,

Кто ж теперь виноват?

Словом — меч тебе в руку

Спи спокойно, солдат.

Лишь под вишней зацветшей,

Над хрустальным ручьем,

В чайном домике гейша

Зарыдает о нем.

У восточного края

На прибрежном песке

Помянут самурая

Доброй чашей саке.

И о том, как он умер

На погранполосе

Японолог Акунин

Упомянет в эссе.

Император микадо,

Верность предкам храня,

Скажет: “Так вот и надо

Умирать за меня”.

Ой, вы сакуры ветки,

Фудзиямы снега,

А мы верности предкам

Не храним ни фига.

В результате измены,

Безо всякой войны,

Мы готовы за йены

Распродать полстраны.

И теперь мы, мудилы,

За дрянь с правым рулем

Отдаем им Курилы,

Сахалин отдаем.

Чтобы жрать желтопузым

До изжоги кишок

Наши крабы, медузы

И морской гребешок.

Чтоб им суши к обеду

Из тунца и угря…

Наших дедов победы

Мы растратили зря.

Желание быть демоном Подражание Т. Кибирову

Трудно дело Мальдорора

Изучать повадки бабьи

И вдувать по помидоры

Без виагры, без виагры.

Быть стремительным, отчаянным,

Типа, скажем, Казанова,

Чтобы женщины, кончая,

Тут же начинали снова.

И, отвергнувши с презреньем

Все понятья о добре,

Как Лаврентий Палыч Берия

Или маршал Жиль де Рэ.

Я бы ловко и искусно

Шел, танцуя, по канату

Ницшеанским Заратустрой

Над персидской бедной хатой.

Хорошо бы стать евреем,

Чтоб купить команду “Челси”,

И титаном Прометеем,

Чтоб огонь украсть у Зевса.

А потом совершенно голым

К вожделенью пидарасов

Я бы был к скале прикован

Меж седых вершин Кавказа.

И орел бы отравился

Моей желчью ядовитой

И полег бы глупой птицей

У печальных гор Колхиды.

Хорошо быть Прометеем,

Приколоченным к скале

И Дионисом Загреем,

Эвоэ, бля, Эвоэ.

Фаустом и дон Гуаном,

Пусть беззубым и седым.

Главное, чтоб вечно пьяным

И чтоб вечно молодым.

Пили огненную граппу,

Пили сладостную узу.

Я потом в штаны накакал,

Тяжко бремя Заратустры.

После оргий сладострастья

Я под ментовское ржанье

В результате просыпался

В обезьяннике с бомжами.

Сколько же здоровья надо,

Сколько мужества и силы,

Чтобы быть маркиз де Садом

Иль хотя бы Чикатилой.

Чтоб на пятом на десятке

Стойким ветераном сцены

До утра плясать вприсядку

Перед публикой почтенной.

Эх, сидел бы лучше дома

Да с канала на канал,

Выпив пару реладорма,

Телевизор бы гонял.

Чтоб сон здоровый, чтобы

Ежедневный вязкий кал.

Хорошо бы, хорошо бы,

Хорошо… Да Бог не дал.

2005

Судьба поэта

Маше Кулаковой

Там, где помоек вонь,

Вой бездомных собак,

Где, как вечный огонь,

Пылает мусорный бак,

Где долгострой похож

На динозавра скелет,

Там ты меня найдешь

Через несколько лет.

Там ты меня найдешь,

Если захочешь найти,

Где даже не лица БОМЖ,

А злые мутанты в шерсти

С ужимками обезьянок

Делят свое говно,

В общем там, где царит киберпанк,

Круче, чем в голливудском кино.

Ты свой носик зажмешь,

Попытавшись меня обнять…

Я отшатнусь: “Чего уж!

Вот исписался, блядь!”

Рождественский романс 2005

Говорил мне старый Зе Ка,

Головой качая печально,

Что “в год Синего Петуха

Не случайно, ох, не случайно,

С Рождеством поздравив страну

Из простого храма неброского,

Посетил Президент в Клину

Дом-музей Петра Чайковского.

Я семиотический жест

Вижу в этой культурной акции,

Запускается ею процесс,

Нечто вроде инициации.

Я с проблемой данной знаком,

До сих пор на жопе мозоли.

Я пять лет был Главпетухом

В петушиной Уральской спецзоне.

Мне неясен следующий шаг

Из контекста телетрансляции,

Может, всех вас опетушат?

Может, только евреев с кавказцами?

Может, легче будет достать

Нам врагов, чтоб мочить по сортирам?

Может, мессидж хотим послать

Мы политкорректному миру?

В любом случае скоро нам

Предстоит масса важной работы.

Вдруг и старым Главпетухам

Выйдут должности или льготы…”

Я историям старика

Поначалу не очень поверил

И смеялся над ним пока,

Растворивши подъезда двери,

В мрачном месяце январе

Я, как гадкий утенок из сказки,

Оказался на птичьем дворе

И, притом, голубой окраски.

Синий иней скрипел под пятками,

Голубели ментов фуражки,

И вокруг меня, как курятники,

Обступали пятиэтажки.

Мне прохожие вслед озирались,

Пропускали меня машины,

И протяжно перекликались

Голосами все петушиными.

И над ухом, крылом захлопав,

Новогодний символ державы

Беспощадно меня клюнул в жопу

Голубой Главпетух двуглавый.

Римейк римейка римейка Из цикла “Моя сетевая лирика”

Да, я входил вместо кошки в ее кювету.

Лучше того, я нырял на дно

канализационных колодцев,

Но так и не приручил ни одну гимназистку

к минету,

Что следовало бы сделать для поддержания

имиджа русскоязычного

стихотворца.

К женщине с плетью я шел, выполняя завет

Заратустры.

Баба дала мне по морде и отобрала мою

плеть.

И все, кто попало, в Сети оскорбляют меня

в лучших чувствах,

И поделом мне, не черта было лезть в эту

вонючую Сеть.

Философ Хайдеггер просек глубоко,

как я в этом мире заброшен,

Слышны у меня между матерных строк

протяжные вздохи и стоны,

Обидеть меня легко, да и понять не сложно,

Ведь я мудачок-с ноготок, а отнюдь не бином

Ньютона.

Парадонтоз, простатит, кожный зуд и болит

правый бок неотступно,

зловеще,

Для странноприимной больницы для

бедных — дозревший клиент.

И ко всем, у кого хоть на капельку больше

здоровья, денег и женщин,

Я щемящий испытываю ресентимент.

И оттого, что такой я по жизни плачевный

уёбок,

Что-то по типу Горлума из “Властелина

колец”,

Я так люблю смотреть, как рушатся

небоскребы,

И дети бегут и кричат по-английски:

“пиздец… пиздец…”

Революция горных тюльпанов К событиям в Кыргызстане (по материалам Гюзель Салаватовой)

Не выключая телевизор,

Хотя семья давно уж спит,

Победу доблестных киргизов

Российский чествует пиит.

Среди Москвы весенней, гиблой,

Где все так тускло и уныло,

Приветственным встречаю гимном

Вас, о наследники Атиллы.

Цветите, горные тюльпаны,

Вы доказали паразитам,

Что вы не горные бараны,

А настоящие джигиты!

Горят участки ментовские,

Берут СовМин аж по два раза,

И восхищенная Россия

Глядит на вас во оба глаза.

По всем проспектам толпы льются,

Чтобы свободой насладиться,

Услышать музыку Революции,

Как призывал пиит Российский.

Народ освободил столицу

И глас его не подтасуют,

Лишь всадники на кобылицах

На пьяных площадях гарцуют.

Гарцуйте, черные тюльпаны,

Бросайте глобализму вызов,

Ведь вы потомки Чингиз-хана,

А не Айтматова Чингиза.

Согласно ленинским заветам

Берите банки и вокзалы,

Тащите пиво, сигареты,

Да все, что под руку попало.

Не бойтесь! Суетитесь юрко

И под витрин разбитых звон

Тащите в войлочные юрты

Бош, Индезит и Аристон.

Пусть вышло чуточку жестоко,

Но в целом абсолютно верно,

Воистину — весь свет с Востока,

А с Запада — одна лишь скверна.

Хотя сомненья остаются,

Пытливый будоража ум,

Какая, к черту, революция,

Раз даже не разграблен ЦУМ?

Пока ваш гребаный парламент

Вы до сих пор не разогнали?

Пока в Москве сидит Акакев,

А не расстрелян, гад, в подвале?

Покуда Запад чешет жопу,

Не зная, что о вас подумать,

Не забывайте горький опыт

Парижской яростной Коммуны!

Вы, словно витязь на распутье,

Враг посылает вам проклятья,

Гарцуйте, милые, гарцуйте,

Но бдительности не теряйте.

А мы в Москве за ваше здравье

Пьем горько-зелено вино

И прибываем в ожиданье

Эффекта типа домино.

Москва 25 мая 2005 года

Что, доигрались, господин Чубайс?

Ведь из-за ваших дьявольских амбиций

Египетские казни все за раз

Сошлись над православною столицей.

И мор, и глад, и град, и саранча,

Опоры ЛЭП застыли враскорячку,

И не качает воду каланча,

И не дает бензина водокачка.

Ты загубил ЕС и СПС,

Ты ваучер мой спиздил, между прочим,

И сотрясает кризис ОсумБез,

А ты его нарочно обесточил.

Безумны толпы мечутся в метро

И не находят выхода из бездны.

А ты, знай, ухмыляешься хитро

И бедный люд пасешь жезлом железным.

Явись, Великий Менеджер, спаси!

Но тщетно от тебя ждать утешенья,

Коль даже не сумел произвести

На самого себя ты покушенье.

И вот тебя настигнул гнев Богов

В тот самый час трагический, когда ты

Безвинных стариков-отставников

Вдруг заточил в сырые казематы.

Нет, здесь тебя уж связи не спасут

И не спасут любые миллиарды.

Есть и на вас Великий Страшный Суд —

Московский наш народный суд Басманный.

Скорее осени себя крестом,

Оставь гордыню прежнего Чубайса,

Изыдет бес молитвой и постом.

В тебе же — бес. Так кайся, кайся, кайся.

На смерть Масхадова

“Опять Масхадова убили…”

А.О’Шеннон в разговоре

Вот, наконец, убит Аслан Масхадов,

Ему две двери сразу открывают:

Одну Исус Христос в погибель ада,

Другую Магомед к усладам Рая.

По нем справляют пышные поминки,

Его в Эдеме гурии ласкают,

Невольничии лихорадит рынки

От Яффы вплоть до самого Китая.

А может быть, в огне палящим ада

Теперь навеки корчится Масхадов.

А черт его понес в вожди джихада?

Зачем ему все это было надо?

Вот он лежит, подорванный гранатой,

Весь так обезображенный красиво,

А мог бы стать народным депутатом,

Писать законы о рекламе пива.

Как здесь уже традициею стало,

Его могилу тщательно упрячут.

А мог бы быть российским генералом,

Ему б солдаты выстроили дачу.

Показан его труп в программе “Вести”

На всю мультикультурную страну.

О нем не наш снегирь заводит песню,

А волк чеченский воет на луну.

О нем заплачут в дальних селах горных,

Его помянут виски и мартелем

В Москве владельцы казино игорных,

Роскошных ресторанов и отелей.

В Кремле вручают высшие награды,

Нам отомстить клянутся над Кораном,

И не поймешь — кто рады, кто не рады,

Кто режет горло пленным, кто баранам.

А виноваты все равно евреи

И Белый дом с Овальным кабинетом.

Возможно, даже нефть подешевеет,

Что нанесет удар по госбюджету.

Но бывший президент Аслан Масхадов

Уже далеко от родного края

Стоит у врат совсем другого града,

Ему две двери сразу открывают…

Когда я врежу дуба с перепою

Вслед за вторым стаканом или третьим,

Мне там не то что двери не откроют,

Меня там даже просто не заметят.

Памяти одного клуба

Олигарху дорога в Лондон,

Террориста ждет ФСБ,

А для интеллектуалов в Париже “Ротонда”

И “Билингва” в Москве.

Здесь тебе не портвейн

Пить в сквере, плюясь на снег,

Слева сидит Рубинштейн,

Справа сидит Айзенберг.

Здесь — это вам не тут,

Не бараны чихали —

Слева Евгения Лавут,

Справа Линор Горалик.

Здесь тебе не шалман,

Не блатная малина —

Слева сидит Гандельсман,

Справа Рубина Дина.

Все, кто вокруг сидит —

Выдающиеся фигуры.

Короче — полный синклит

Русской литературы.

Чисто, светло, не тесно,

На фасаде красивый кафель.

И вот такое-то место

Сгорело в пятницу на хер.

Другая песня

Повторяла, как ворона,

Мне бабушка Дуся:

“Ой, нельзя тебе на зону,

Там тебя опустют.

Сидит там пол-России

На гнилой капусте,

За глаза за синие

Там тебя опустют.

Конвоир с винтовкою,

Палец ждет на спуске.

За кость твою легкую

Там тебя опустют.

Будь хоть самым шустрым,

Соблюдай понятия,

Все равно опустют,

Опустют обязательно.

Будешь помнить лагерей

Милые затейки,

До конца проходишь дней

В сальной телогрейке.”

Бабушки рассказы

Мне запали в душу.

Стать вдруг пидарасом

Я ужасно трушу.

Всюду со мной близко

С водянистой кашей

Коцая миска,

Шконка у параши.

И с тех пор который год,

А прошло их множество,

У меня в душе живет

Ужас мужеложества.

Научился я сжимать

Крепко ягодицы,

Чтобы никому не дать

Мною насладиться.

Чтобы ни один нахал,

Как девице целку,

Мою жопу не порвал,

Словно Тузик грелку.

И хожу теперь я так

По родной столице,

Раскорячась, как дурак,

Стиснув ягодицы.

Чтоб не сделаться как гей,

Кланяюсь я первым

Представителям властей

И милиционерам.

Чтоб не совершить минет,

Рот закрыть старался я.

В общем, стал я интраверт

Под страхом дефлорации.

А что такое интраверт,

К тому же постаревший?

Это входишь в туалет,

А он там повешенный.

Это сетка на лице

Лопнувших сосудов,

Это капля на конце

Жалобного уда.

В доме на всех плоскостях

Початые лекарства,

Злость на Буша в новостях

И на государство…

В церкви мне старушка

Сунет в руку просфору,

Просто потому что

Жизнь моя вся просрана.

Здесь мораль такая вот —

Пусть народ узнает —

Тот, кто жопу сбережет —

Душу потеряет.

Подражание Михаилу Сапеге

Сижу, случайно выживший,

На пятой точке.

А от шахидушки —

Одни кишочки.

“13-й портвейн”

Едва период мастурбации

В моем развитии настал,

Уже тогда “Портвейн 13-й”

Я всем другим предпочитал.

Непризнанный поэт и гений,

Исполненный надежд и бед,

Я был ровесником портвейна —

Мне было лишь тринадцать лет.

Я был угрюмым семиклассником,

Самолюбивым и несчастным,

И подтирал я сперму галстуком,

Как знамя коммунизма красным.

(Короче, мучился ужасно я

Покуда не нашел лекарство).

И много раз бывал родителями

Застигнут в этот миг случайно,

Любая тварь после соития,

По Аристотелю, печальна.

Так, насладившись в одиночестве

Мятежной плотию своей,

Я понимал, какой порочный я,

Пропащий рукоблудодей.

И, чтоб скорей из мозга стерлися

Похабные галлюцинации,

В сознанье собственной греховности

Я за портвейном шел “13-м”.

От ощущенья безвозвратной

Развратной гибели моей

Меня, как добрый терминатор,

Спасал “13-й портвейн”.

Тогда я не был суеверен

Агностик, троечник и пьяница,

И мог “13-й портвейн”

Бесстрашно пить даже по пятницам.

Еще не очень разбирался я,

Кто там татарин, кто еврей,

Кто представитель братской нации,

А кто враждебных нам кровей,

Но знал — “13-й портвейн” —

Гармония цены и качества.

Его мы пили пионерами

В те непростые времена,

Когда ни штопора-то не было,

Ни закуси, ни стакана.

Его открыть гвоздем железным

Любая школьница могла.

Он шел из банки майонезной,

А еще лучше из горла^[4].

В подъездах без замков, без кодовых,

На стройплощадках без охраны

Его глотали, словно воду мы,

Не разливая по стаканам.

А времена были спокойные,

Менты еще без автоматов,

Кругом явления застойные,

Везде уборные бесплатные.

Террор случался только в Чили,

Где был у власти Пиночет.

Тогда в сортирах не мочили,

Как обещал нам президент.

Там только пили и дрочили,

Ну и еще один момент…

А если вру насчет сортиров,

Пусть подтвердит Тимур Кибиров.

Там загородочки фанерные

Скрывали крошечные кельи,

Там поцелуи мои первые

Пахли “13-м портвейном”.

Вот унитаз журчит нам ласково,

С бутылкой рядом я стою…

Так море, бабы и шампанское

Ворвались властно в жизнь мою.

И только горлышки зеленые

В моем качаются мозгу,

И очи синие, бездонные…

Пиздец, я больше не могу.

P.S. В городском саду цветет акация,

Снова стать березкой хочет пень.

Ты ж меня сгубил навек “13-й”

Отроческий, сладкий мой портвейн.

По материалам сетевых новостей

Мы тихие граждане грозной страны,

Но вот и нам есть, чем гордиться —

Бейсбольная бита народной войны

Гвоздить начала по фашистам.

Ну что, доорались “Москва — москвичам!”,

“Россия же, стало быть — русским!”

Теперь наступает конец палачам

Со взглядами злыми и узкими.

Недаром боролись и фонд “Холокост”,

И вся либеральная пресса,

Но вот нам, похоже, дожить довелось

Совсем до другого процесса.

А раньше-то горцы

Чуть глянут на сяло —

Кругом баркашовцы —

И враз зассало.

Идешь по Москве — город взят словно в плен,

Повсюду СА и эСэСы.

Лишь тихие, робкие стайки чечен

Прильнули к своим “мерседесам”.

А этот, навязший в обоих ушах,

“Хай Гитлер!” “Хай Гитлер!” “Хай Гитлер!”

Теперь развернешься и сразу “Ба-бах!”

По морде бейсбольною битой.

За каждый сгоревший под Вязьмою танк,

За практику газовых камер,

За Януша Корчака, за Анну Франк

По харе, по харе, по харе!

Закончилась ваша кровавая власть,

Теперь под бейсбольною битой

Ответишь за тех, над кем тешился всласть,

Над сикхом и над ваххабитом.

Даже в день парашютиста

Черные, спокойные

Их спасут антифашисты

Битами бейсбольными.

Какой там бейсбол и какой там футбол,

Сумели понять наши дети —

Покуда фашизму осиновый кол

Не вставим по самые эти.

Да, юным героям (кто антифашист),

Отныне все двери открыты.

Ведь с ними народ, президент дзюдоист,

Менты и бейсбольные биты.

В альбом Сапеге “Портвейн белый”

В эпоху социализма перезрелого,

Среди трудящихся бытовали различные

сказки,

Например, что портвейн белый

Гораздо полезней портвейна красного.

И, если кто был человек умелый,

Он сначала бутылку к глазам подтаскивал,

Смотрел сквозь нее на раскаленное небесное

тело,

И, если обнаруживал, что портвейн белый,

То говорил — дело!

А если оказывалось, что портвейн красный,

То сокрушался — краска…

С той поры много лет пролетело,

И масса случилось всего ужасного,

Но до сих пор, находясь среди винного

отдела,

Я интуитивно выбираю портвей белый

И опасаюсь портвейна красного.

К событиям в Киеве

Трудно интеллигентной девушке стать

хохлушкою.

Сколько не ешь соленого сала,

Сколько не подмахивай бородавчатому

Ющенко,

Сколько не устраивай на голове “хало”.

Как ни бились для улучшения ее имиджа

Специалисты высокооплачиваемые,

как ни изголялись на бабе,

Все равно получилась не гарна дивчина,

А какая-то конотопская недоделанная барби.

Тихо сидела б да хлопцев чубатых бы

слухала,

С волосами, перекисью водорода

травленными,

В прабабушкином платье с рукавами

буффами

И желанием вернуть народу Кучмой

награбленное.

Перед хрупкой женщиной с трогательными

рюшами

Склоним колени и головы, как положено,

Я любил бы ее, если был бы юношей,

Мне, в отличие от Черномырдина, нравится

рожа ее.

Революции, даже оранжевые, даже поющие,

Пожирают детей своих, и она была сожрана.

Вместо горилки выпью сегодня водки.

Жизнь прожить — не через Майдан

перевести калеку и алика.

Мне в Интернете обещали показать

ее порнофотки.

Я залез — оказалась фигня какая-то.

К событиям вокруг компании “ИНТЭКО”

Переполнилась всякая мера

Человеческой мрази и подлости.

Москвичи, защитимте мэра,

Наших бьют в Белгородской области!

Не в Воронеже какого-то негра

Или там перуанца какого.

Они обидели нашего мэра

Юрия Михайловича Лужкова.

Обижают по полной программе

Белгородцы осатаневшие —

Топорами бьют, топорами!

Как Раскольников старуху процентщицу.

Помню, в лагере пионерском,

Расположенном в дальней местности,

Нас пейзане окрестные зверски

Тоже били в состоянии нетрезвости.

Хрен бы там со мной, с пионером,

Затянулись шрамы на шкуре.

Но тут подняли руку на мэра,

На супругу их и на шурина.

Вы узнаете, белгородцы,

Как играть такими вещами.

Ведь Москва никогда не сдается,

Помнит все! Ничего не прощает!

Ленин в октябре в 2005 году

А ведь выкинут, сволочи, выкинут…

Вот и Слиска уж, и Матвиенко…

Привезли Ильина с Деникиным,

Ильича же под жопу коленкой.

Сколько лет лежал в формалине

Никого-то пальцем не трогал.

На асфальт среди скрещенных линий

Его выкинут на дорогу.

Неужели и вправду, товарищи,

По приказу буржуйской власти

Сволокут на Волчье кладбище

Все его составные части?

Сволокут под пьяные крики,

Под церковное сладкое пение.

Нате вам Ильина с Деникиным,

А за это отдайте Ленина.

Нет, не в курсе мое поколение,

Чего там написал Ильин,

Но все помнят работу Ленина

“Как нам реорганизовать РАБКРИН”.

Кто ж на бой ради жизни достойной

Призовет нас с броневика?

Кто простому солдатику в Смольном

Объяснит, где достать кипятка?

Ведь не Матвиенко, не Слиска

Написать не сумеют ни в жизнь

Ничего похожего близко

На “Материализм и эмпириокритицизм”.

Тело, правившее историей,

Станет пищей червей и тления,

И настанет на нашем просторе

Сразу полное примирение.

Стоит Ленина вслед за Сталиным

Взять и вычистить из мавзолея —

Придет русское национальное

К нам единство и примирение.

Что ж, с почином вас всех великим!

Только с кем теперь примиряться нам?

Лозунг “Все на борьбу с Деникиным!”

Актуален, как в девятнадцатом.

А не точка ли здесь бифуркации?

(Термин из теории хаоса).

Вдруг пойдут такие реакции…

Мало, блядь, никому не покажется.

К событиям в городе Париже

Страх сковал мегаполис

В воздухе пахнет паленым

Душит Париж Красный пояс,

Ставший давно зеленым.

Выпей, мусье, в ресторане

Двойную дозу рикара,

Чуешь, сжимает пламя

Окружность Больших бульваров?

Мусульманские банды

Все, что хотят, здесь делают.

Нет у вас больше Роланда,

Нет Орлеанской девы.

Жалко, брат парижанин,

Сожженного “Ситроена”?

Тебя же предупреждали:

Голосуй за Ле Пенна!

В выбитые витрины

Тупо глядят бизнесмены.

Мы же вам говорили

Голосовать за Ле Пенна!

Пялят глаза в печали

На обгоревшие стены.

Мы же вас призывали

Голосовать за Ле Пенна!

Слушай вдали унылый

Вой полицейской сирены.

Раньше-то надо было

Голосовать за Ле Пенна!

Вот и сидите в заднице,

Вшивые либертены.

Будете знать, как кланяться

Нашим родным чеченам.

Вспоминайте парижские ночки,

Смуглых подростков стаи.

Это еще цветочки,

Утро псового лая.

Двинут вам всем под жопу

Африканским коленом.

Вы просрали Европу,

Не избравши Ле Пенна.

Плачьте теперь, парижане,

Глядя на свой позор.

Прав был поэт Полежаев:

“Французы пусты, как вздор”.

Праздничная песнь

Пришел ноябрь печальный,

Словно обед в больнице.

Нет времени идеальней

Чем взять да и удавиться.

Злой дождь долбит по лысине,

Промокли прохоря.

Попробуй тут дождися

Седьмого ноября.

И наше государство

Среди ноябрьской грязи

В борьбе с депопуляцией

Подарило народу праздник.

Казанская икона,

Успешный штурм Кремля

Получили силу закона

Четвертого ноября.

И Минин, и Пожарский,

Гудят колокола —

Ну как же не нажраться

Четвертого числа!

В честь окончанья смуты,

Нависшей над державой,

Возьму бутыль “Салюта” —

“Салюта Златоглавой”.

Ведь мы же не манкурты,

Чтим нации единство.

Ну как тут прямо утром

Не взять и не напиться.

И дальше три дня четко

Звучит России слава —

Ох, и крута та водка

Из города Беслана.

С больною головою

Восстав с похмелия,

Глядишь, а над страною

Седьмое ноября.

То ли капиталистов,

Прогнав, то ли царя,

Есть смысл опохмелиться

Седьмого ноября.

Мы будем пить нон-стопом

За грозное ЧК,

Чтобы вернули в жопу

Закон о ЖКХ.

За мощь советской власти

(Ух, как она крепка!)

Чтоб Дума дождалася

Матроса Железняка.

Мы выпьем, вздрогнем, вмажем,

Чтобы скорей настал

Тот день, когда он скажет,

что: “Караул устал”.

Шумит, гремит застолье,

Кого-то желчью рвет —

Он потерял здоровье

В борьбе за свой народ.

Пора б остановиться,

Но вот уже подходит

Радостный День милиции,

Так любимый в народе.

Ну как за вас не напиться

Патрульный и постовой?

Отважные дзержинцы

С холодной, как лед, головой.

Наследники Дяди Степы —

Простые, строгие, добрые,

Они залезали мне в жопу

В надежде найти там доллары.

А ты, раздвигая ягодицы,

Искал в анале бабло?

Так пей же за День милиции

И знай, что тебе повезло.

Вот почему пьем мы дружно

За их здоровье и счастье —

Потому что их служба

Очень трудна и опасна.

Нальемте “Салют Златоглавая”

И выпьем ее, друзья.

Да вот голова моя слабая,

Забыл, к чему это я.

Всего-то неделю пили мы,

А я уже готов.

Начали вроде с Минина,

Зачем-то дошли до ментов.

“Слабость, усталость, вялость” —

Цитата — Иосиф Бродский.

Все в голове смешалось,

Словно в доме Облонских.

Ворон над ухом кычет:

“Будешь известный автор,

Если не сдохнешь нынче,

завтра и послезавтра”.

Если не сдохну нынче,

То не запью без повода

До Рождества католического

До Старого Нового года.

Электрификация

“Коммунизм — это Советская власть

Плюс электрификация всей страны” — учил

Владимир Ильич еще.

Но тут вдруг встал господин Чубайс

И пообещал отключить электричество.

Помню, напротив Кремлевских стен

С восхищением и надеждой смотрели мы,

безусыми пацанами,

На выложенный из лампочек этот

бессмертный трехчлен

Под сенью дымящих труб, над Москвы-реки

голубыми волнами.

а=б+с, как писали в школе, в тетрадь,

Но пошло все иначе, чем предполагали мы.

Начали с суммы эту великую формулу

разрушать,

А теперь дотянулись руки и до слагаемых.

“Что сказать вам о жизни?”

Да пошла бы она в пизду!

В ней всегда происходит не то, что надо.

Первым делом, заместо коммунизма,

Обещанного в 1980 году,

Нам устроили дефективную Московскую

олимпиаду.

В общем, судьба моего поколения

не задалась.

Остается только пойти да опять нажраться.

В 91-м у нас отобрали Советскую власть,

А теперь, похоже, настал пиздец

и электрификации.

P.S. Я сегодня ходил в “Мосэнергосбыт”.

Там сидит бюрократ на бюрократе,

Завели кабинеты, каждый мордаст и сыт,

А меня, с договором, послали к едреней

матери!

Комплекс кастракции-2 По материалам сетевых новостей “Дело А. Иванниковой”

Не сажайте москвичек

Вы в машины, кавказцы.

Они ножиком тычут

Прямо в самые яйца.

Короче, джигит,

Если дорог свой хер,

Не подвози ты

Московских мегер.

Вот стоит, голосует

Завлекает кавказца,

Может с жилистым хуем

Он навеки расстаться.

Пусть красив ее образ

Безо всяких прикрас,

Но не жми ты на тормоз,

А дави ты на газ.

Если ты остановишься

И ее подберешь,

За твое, за сокровище,

Я не дам медный грош.

По задумчивой улочке

Ты ее повезешь.

Она тихо из сумочки

Достает хлебный нож.

Проплывает столица

Казино, суши-бар…

Тут она изловчится

И наносит удар.

Кровь горячая вспенится,

Брызнет, словно фонтан.

Да, сильна зависть к пенису

Как писал Жак Лакан.

Каково умирать-то,

Вымыв кровью салон,

Под проклятое радио,

Под хрипящий “Шансон”.

Коль хотите вы личной

Жизнью жить половой,

Не сажайте москвичек

В тачку, рядом с собой.

Пусть никто их не возит

Ни в кино, ни на блядки.

Пусть стоят и морозят

Своих маток придатки.

Пусть стоят у обочины,

Жалко машут рукой.

И пусть ножик заточенный

Зря таскают с собой.

Чтоб одно им осталось —

Лезть в набитый троллейбус.

Пусть завидуют фаллосу,

Но не сметь его резать!

Я пишу это в книжку,

Стоя на тротуаре,

Где катают детишки

Подозрительный шарик.

Памяти несостоявшегося гей-парада

Что же вы, демократы,

Геев не защитили?

Их к Неизвестного солдата

Не пустили к могиле.

В то время, как жизнь он отдал,

Неизвестный солдат,

Чтобы в Москве мог свободно

Проходить гей-парад.

Гомофобы сказали геям:

— Мосдума вам не Рейхстаг.

К подножию Мавзолея

Мы бросим ваш радужный флаг!

Осталась на сердце горечь,

Как от дрянного вина.

Что ж молчит депутат Бунимович?

Он же друг Кузьмина.

Не привлекли вниманья.

Не подняли вопросов.

Отдали на поруганье

Ордам хоругвеносцев.

А им, чем судиться с Гельманом

Над иконной доской,

Веселее гоняться за геями

По субботней Тверской.

В мозги приходит сразу

Очень большая охота

Переиначить фразу

Из старого анекдота:

Пуще зенницы ока,

Брата родного сильнее

В России, где жизнь так жестока,

Берегите евреи геев!

На присуждение А.Кушнеру премии “Поэт РАО “ЕЭС России”

Я вообще-то тоже поэт

И частенько впроголодь кушаю.

Не затем плачу я за свет,

Чтоб давали премии Кушнеру.

2006

Русский шансон

На Тверской, где шумно и красиво,

Где стоит Центральный телеграф,

Выпив-то всего бутылку пива,

Я подвергся нарушенью прав.

Был двумя ментами с автоматом

Схвачен и посажен в воронок,

И хоть был ни чем не виноватым,

Доказать я ничего не смог.

Упирался, как меня тащили,

Грыз зубами клетку на окне,

Только ни один правозащитник

В этот час не вспомнил обо мне.

Был засунут в клетку, как в зверинец,

Я такой же, в общем, как и все —

Не чечен, не турок-месхетинец —

За меня не вступится ПАСЭ.

Много раз дубинкой был ударен,

Под слова угроз и хруст костей,

Но так как не крымский я татарин,

Не попал я в сводку новостей.

Истрепали по дороге нервы,

Поломали плечевую кость,

Что-то я не вижу Аллу Гербер —

Это ж натуральный Холокост.

Пожалей меня, Елена Боннэр,

Пусть совсем не твой я контингент,

Но мне тоже очень, очень больно,

Когда бьет меня дубинкой мент.

Я избит, ограблен и обдурен,

След насилья ниже поясницы,

Где же ты, священник Глеб Якунин?

Где же вы, врачи, что без границы?

Я банальный русский алкоголик,

С каланчи высокой наплевал

На меня, мычащего от боли,

Знаменитый фонд “Мемориал”.

Не баптист я, не пятидесятник,

Не иеговист, не иудей.

Я один из этих непонятных

Русских, всем мешающих людей.

От рожденья перед всеми грешен,

Не сектант, не гомосексуал,

Никогда “Эмнести Интернэшнл”

Обо мне вопрос не поднимал.

Ох, как трудно в обществе российском

Быть не представителем меньшинств!

С паспортом с московскою пропиской,

Кто ж еще я, если не фашист?

Отняли последнюю заначку,

Напоследок выдали пинка.

Выйду за ворота и заплачу —

Как жизнь большинства ты нелегка.

Римейк лирический

Так долго вместе прожили, что вновь…

И ни хуя, по-прежнему любовь.

Деньги как объект

Не от спиртного лишней дозы,

Не блеск моделей от кутюр,

Глаза мне застилают слезы

От вида денежных купюр.

Людьми и Господом обижен,

Раздавлен жизни сапогом,

Я их ужасно редко вижу,

Но это, братцы, о другом.

Не посещал я Третьяковку

Или музей мадридский Прадо,

Я на пятерки, трехрублевки

Смотрел — и лучше мне не надо.

Когда-то молодой бездельник

Я был стихами поражен:

“Уберите Ленина с денег,

Он для сердца и для знамен”.

Промчались дни, как бурный Терек,

Другая царствует идея,

И Ленина убрали с денег,

Грозят убрать из мавзолея.

А раньше-то не то Есенин,

Не то Маяковский писал: “Село солнце.

Двое в комнате — я и Ленин,

Своим профилем на красном червонце”.

И надо пропить его, да что-то мешает.

Я не в силах встать, разогнуть колени:

“Скажите, Ленин, отчего организм ветшает?”

“Ревизионизм!”, — отвечает Ленин.

Но вот социализм со сцены

Сошел под бурные овации,

И сразу изменились цены,

А вслед за ними и ассигнации.

И в этом вот стихотворении

Я хочу рассказать всем живущим завтра

О новых деньгах не как средстве обмена

и накопления,

А в ракурсе реди-мейла и артефакта.

Десятка — здесь запечатлели

Плотину Красноярской ГЭС

На радость рыжему злодею

И его РАО СПС.

Полсотни — виды Петербурга,

Ростральные колонны, биржа.

Хоть ерундовая купюра,

Но и ее все реже вижу.

Вот сто рублей — в полете смелом

Над рядом греческих колонн

С неэрегированным членом

Квадригой правит Аполлон.

Не зря изобразили гады

На ста рублях тот нестояк,

Поскольку был под колоннадой

Московских пидоров сходняк.

Полтыщи — на клочке бумаги

Во всей красе изображен

Известный Соловецкий лагерь

Особого режима (СЛОН).

На тыще — мрачная фигура

С мечом, щитом и бородой —

Князь Ярослав по кличке Мудрый

Стоит над волжскою водой.

Мне тыщу выдали в зарплату,

Ее мне хватит ненадолго,

Окраскою зеленоватой

Она напоминает доллар.

На долларах хоть президентов

Сосредоточенные лица,

Поговорить там есть хоть с кем-то,

Да я не знаю по-английски.

А на рублях теперь рисуют

Картиночки родного края.

Не говорить же со статуей,

Она совершенно неживая.

Рубли мучительно терзают

Мои расстроенные нервы —

Я недоволен их дизайном,

Наверно, хуже только евро…

Актуализация притчи

Попросили лишь хлеба мы

У Великобритании.

Полный весь микросхемами

Они камень нам дали.

Камень тот закопали

Под кустом у шоссе,

Чтоб шпионил за нами,

Как агент 007.

Он работал, как рация

На секретной волне.

Собирал информацию

О тебе, обо мне.

В общем спецоперацию

Выполнял этот камень,

А потом он сломался,

Дальше мы все видали.

Как сотрудник посольства,

Натуральный дебил,

Посеревший от злости,

Каблуком его бил.

Как под сотнями камер

ФСБ генерал

Осторожно руками

Камень тот разобрал.

Люди замерли, стоя,

Аж дыханье свело,

А внутри там такое!

Типа вроде стекло.

Словом, конник и лыжник,

Пешеход и пастух,

Лучше каждый булыжник

Обходи за версту.

И для вас, демократы,

Эту песнь я пою,

Вы попросите гранты,

А дадут вам — змею.

Выборы в Белоруссии

Весь заклеванный пидарасами

От жестоких обид утруся я.

Есть на западе синеглазая

У меня сестра — Белоруссия.

От нападок вражеских скроюсь

Я — похабник и скандалист.

Соберу узелок, сяду в поезд

И уеду в счастливый Минск.

Из российского безобразия

В свою молодость я вернусь,

Покатаюсь там на БелАЗе я

И на тракторе “Беларусь”.

С двумястами баксов зарплаты

Я там буду кум королю.

И ничем не заманят в НАТО

Мою молодость — Белоруссию.

Наглотался я в жизни горечи

И совершенно не в падлу мне

Будет для Александра Григорьевича

Открывать пивко на лыжне.

Малолетних там не насилуют,

Там не курит никто траву,

Там глядятся в озера синие

И в полях там ромашки рвут.

Не пойдут белоруски в путаны

Торговать своим телом вдоль трасс,

Никогда белорусы не станут,

Как хохлы, воровать наш газ.

Там шагают правильным курсом,

Там шпионов грузинских выслали,

Там на улицах нету мусора

В прямом и в переносном смысле.

Чтоб среди тоски и разврата

Сохранить этот мир волшебный,

Я взываю к электорату:

Голосуйте за Лукашенко!

Умоляю вас, Бога ради,

Сохраните потомству в пример

Этот Китеж-град, эту Аркадию,

Атлантиду — БССР.

Плач по поводу не включения меня (Вс. Емелина) в статью “Современные русские поэты” свободной энциклопедии “Википедия”

Кто-то владеет внедорожниками,

Пароходами и газетами,

Кого-то назначают художниками,

Кого-то назначают поэтами.

Только престарелого мальчика-с-пальчика

Кушать не хочет ни один людоед.

Сколько народу поэтами назначили,

А меня — нет.

Мечтал я — буду поэт современный,

Будут у меня (по)читательницы.

А теперь пьяный доктор порвал мне две вены,

Пытаясь поставить капельницу.

Умные люди мне говорили:

“В поэзию лезть не вздумай пытаться.

С твоей никуда негодной фамилией

И сексуальной ориентацией”.

Из стихотворных отделов

Меня выгоняли в шею:

“Займись, сынок, своим делом —

Копай, например, траншею”.

Нынче у критиков талант яркий ценится,

А я прохожу у них, полный мудак,

Не то по ведомству доктора Геббельса,

Не то по ведомству программы “Аншлаг”.

И, как дважды два — четыре,

Есть повод впадать в отчаяние —

Если бы хоть материли,

А то ведь не замечают^[5].

Зачем писал про евреев?

Это нехорошо.

Ни Архангельский, ни Ерофеев

Не возьмут меня в свое шоу.

У нас ведь что ни еврей,

То непременно гений,

Член всевозможных жюрей,

Лавреат разнообразных премий.

И сколь бы я ни плакался,

Будет им западло

Напечатать меня в издательстве НЛО.

Нет, я дорожку неверную выбрал,

Сравнимую разве что с самоубийством.

Зачем не писал, например, верлибры?

Они хорошо переводятся на английский.

И перед лицом всепожирающей смерти

Ужасно жалею, что так и не стал

Подобно поэту Андрею Дементьеву

Возводить женщину на пьедестал.

Зачем писал всякую мерзость,

О которой и вспоминать неудобно?

Писал бы про лебединую верность

И о всяком другом прекрасном и добром.

Короче, со взором горящим парень,

Надеющийся в поэты пролезть из народу,

Совет тебе — лучше блядям в баре

Подавай ананасную воду.

Космос как воспоминание

Книжечки беленькие, книжечки

красненькие

В детстве стояли на полочке,

“Библиотека современной фантастики”…

Все угробили, сволочи.

Думал ночами бессонными,

Как буду сквозь волны эфира

Вести звездолет фотонный,

Облетая черные дыры.

Вырасту, думал, буду Мвен Масс

Или Дар Ветер.

Вырос. Вокруг одни пидарасы

Да эти…

Вырасту, ждал, отобью Низу Крит

У Эрга Ноoра.

Вырос. Вокруг наркомания, СПИД

Да эти, которые…

Выучусь, в детстве мечтал, на прогрессора,

Служить буду доном Руматой.

Вырос. Вокруг сплошь бычье в “мерседесах”,

И все ругаются матом.

В Руматы меня не брали,

Иди, говорят, не треба.

В результате вовсю в Арканаре

Жирует орел наш дон Рэба.

В книжках один был мерзавец — Пур Хисс

(Еще бы с такой-то фамилией).

А теперь оказалось — Пур Хиссов, как крыс,

И всех они зачморили.

Навеки улыбка сползла с лица,

Я стал обладателем бледного вида.

Вместо эры Великого Кольца

Настал нескончаемый День Трифидов.

Вот тебе и Роберт Шекли,

Вот тебе и Гарри Гаррисон,

В мире, где правят шекели,

Пойду утоплюсь в Солярисе.

Оказался чужой я на этом пиру

Пришельцев пиковой масти.

Тщетно шарит рука по бедру,

Ищет мой верный бластер.

Гляну сквозь стеклопакет

И, как всегда, офигею —

Вместо звезд и планет

Горит реклама “ИКЕИ”.

Грустно сижу на жопе

На их табуретке фанерной.

Нынче не время утопий

О покорении Вселенной.

Я все понимаю: Сталин,

Репрессии, пятилетки…

Но зачем мы Космос сменяли

На фанерные табуретки?

Портвейн “Иверия” Философская лирика

Когда великая империя

Клонилась к пышному распаду,

Когда чуть было не похерили

Московскую олимпиаду,

Солдаты в Азии примерили

Из цинка первые бушлаты,

Когда подверглись недоверию

Незыблемые постулаты,

Потокеврейской эмиграции

Стал мельче и заметно жиже,

И академик, совесть нации,

Ментами в Горьком был отпизжен,

И тень Лаврентий Палыч Берия

Зашевелилась на Лубянке,

Тогда-то вот портвейн “Иверия”

Был дан трудящимся для пьянки.

Между раскрученными брендами

Не затерялся тот проект,

И пахнул мрачными легендами

Его загадочный букет.

Напиток этот по сравнению

С тем, что пришлось нам прежде жрать,

Был следущего поколения,

Как самолет Миг-25.

В нем не было ни капли сока

И никаких даров природы,

Лишь технологии высокие

Да мудрость гордого народа.

Носились с тем народом гордым

У нас в Советском-то Союзе,

Как будто с писаною торбой

(И Ахмадулина все в Грузию,

И с ней фотограф Юрий Рост там,

И сам великий Окуджава,

Где несмолкающие тосты,

Шашлык, боржоми и кинжалы).

И джинсы ихние поддельные

Обтягивали наши жопы,

И вкус “Иверии” портвейна,

Как воплощенье Азиопы.

Бьет прямо в темя тяжким обухом

Нас водка русская, тупая.

Как путника роскошным отдыхом,

Портвейн грузинский завлекает.

Вот слизистые оболочки

Всосали порцию напитка,

И снизу вверх по позвоночнику

Змеится колдовская пытка.

Ползет, как божия коровка,

По стебельку пурпурной розы

Туда, где в черепной коробке,

Остатки головного мозга.

Вот жидкость теплая, химическая,

Достигла мозг вышеозначенный,

Согласно Гегелю, количество

Упорно переходит в качество.

И опускаются туманы

На холмы Грузии ночныя,

И наступает кайф, нирвана,

Короче, просто эйфория.

А дальше жуткое похмелие,

Живем-то все же не в дацане,

Не стоит забывать про Гегеля,

Про отрицанье отрицания.

И вот стою — сибирский валенок,

Глазами хлопая спросонья,

На циклопических развалинах,

Не мной построенной часовни.

Из-за Осетии с Абхазией

Грузинская фекальна масса

Смягчить не сможет эфтаназией

Мне горечь рокового часа.

Мне седина покрыла бороду,

Прощай, прекрасная грузинка,

Я вспомнил, по какому поводу

Слегка увлажнена простынка.

Прощай, сырок, в кармане, плавленый,

Охладевающие чувства,

И организм, вконец отравленный,

И творчество, и рукоблудство.

И Вакх безумный, надругавшийся,

Над аполлоновым порядком,

И образ мира, оказавшийся,

В конечном счете, симулякром.

Трансильвания беспокоит

Вы мне все про империю,

А тут, как выйду по пьяни я,

Так у меня за дверью

Начинается Трансильвания.

Сразу с подъездом рядом

Встали Карпатские горы,

Всюду ментов наряды

Или бригады “скорой”.

Что ты с серьезной миной

Мне тут чернуху лепишь?

Вижу под формой крысиной

Я твой камзол, граф Цепеш.

Что-то к моей аорте

Много внимания, типа.

Нет, не удастся сдохнуть

Мне от птичьего гриппа.

Над головой узоры

Чертят пернатые волки.

Буду лежать я скоро

На деревянной полке.

Скоро слетятся суки

Справлять свои черные мессы.

Ох, попадусь я в руки

Людям гуманных профессий.

Где в коридорах койки,

Лужи говна в сортире,

Где патанатом бойкий

Переберет мой ливер.

Поделят без разговоров

Крохи моей зарплаты

Оборотни в погонах,

Оборотни в халатах.

О, как я жажду мести

Гадам за все за это.

Приедет в Москву Ван Хельсинг

Со своим арбалетом.

От стрел его арбалета

С наконечниками из серебра

Ваши бронежилеты

Не спасут ни хера.

Будете знать, фашисты,

Как грабить больных и пьяных.

Он превратит вас быстро

Во святых Себастьянов.

По-ка-чивая перьями,

Как ежики из тумана,

Пойдете служить моделями

Для нового Тициана.

Прочел Уэльбека. Много думал Любовная лирика

Веронике К.

Запомни мой оскал крысиный

И хрип раздувшейся аорты.

И от меня запахнет псиной,

И ты меня прогонишь к черту.

И я пойду к нему не глядя,

С тобой, чтоб рядом не вонять.

Любить так могут только бляди,

Да и кому нужна не блядь?

Впервые лишь с тобою понял,

То, что всю жизнь мечтал бы быть я

Не богачом, поэтом, воином,

А механизмом для соитья.

Была ты всем в моей судьбе.

И, старый пес в облезлой шкуре,

Как будто Цезарю, тебе

Я салютую, моритури.

Ты не вернешься, ни фига,

Как ни целуй следы ботинок.

В любви для всех закон-тайга,

И прокурор в ней не Устинов.

Мне не помогут ни хрена

Стихослагательские лавры.

Не для меня придет весна,

А сердце лопнет от виагры.

И я окуклюсь в плотный кокон,

Как гусеница шелкопряда.

И в нем скукожусь кособоко

В смиренном ожиданье ада.

А ты с другим, родная женщина,

Сыграешь жертву униженья.

Ведь что за секс без достоевщины?

Простые, глупые движенья.

Собой ты будешь представлять

Объект для производства фрикций,

Чтоб деконструкциею снять

Конфликт бинарных оппозиций.

Ты помнишь члены, а не лица

Один добрей, другой построже,

А мой, как тютчевская птица,

Подняться хочет, но не может.

К событиям в Бутово

Если дорог тебе твой дом,

Где ты русским выкормлен был,

Не склоняйся перед Лужком

Бейся с ним из последних сил.

Если дорог тебе твой сад,

Фрукты, овощи и цветы,

Если слышать не хочешь здесь мат

Понаехавшей лимиты.

Чтобы вместо жужжанья пчел

Был асфальтом залитый плац,

Чтоб дворцы для жулья возвел

Здесь Лужков — урожденный Кац.

Чтоб кривлялся здесь гей-парад,

Чтоб Гоморра была и Содом,

Чтобы всякий, бля, бюрократ

Называл бы тебя жлобом.

Возведут казино для игр,

Где отца лежит гроб.

Прет бульдозер, как будто “Тигр”.

На последний окоп.

Видишь как на твои права

Наступает со всех сторон,

Словно “Мертвая голова”,

Засучив рукава, ОМОН.

Нам нельзя отступать назад,

Отвлекаться на перекур.

Это Бутово — наш Сталинград,

Севастополь и Порт-Артур.

Если быть не хочешь разут,

Если быть не хочешь раздет,

Всякий раз, как они набегут.

Выходи стеной на пикет.

Если ты еще не манкурт,

Если ты из честных людей,

Сколько раз их увидишь тут —

Столько раз прогони блядей!

Вдогонку G-8 Открытое письмо лидерам западных демократий

Что ж вы, главы государств,

Представители элит,

К нам слетелись за стол яств,

Где свободы гроб стоит?

Предводители держав

Выстроились к Путину.

Нет чтоб в нарушенья прав,

Как котенка, ткнуть его.

Терли вы три дня базар

Про энергобезопасность.

Никто слова не сказал

За свободу и за гласность.

Мы теперь узнали, кто вы

Чисто, без прикрас.

Вы родную мать готовы

Променять на газ.

Марши где свободные

Наших пидаразов?

Вы права их продали

За понюшку газа.

Где нацболы бодрые

С возгласом “Да смерть!”?

Вы права их продали

За сырую нефть.

Налетай, крещеные,

Раскупай в момент

Нашу нефть говенную —

Уралс, а не Брент.

Не было предъявы

О Михал Борисыче,

Что гебней кровавой

Заточён на киче.

Ездите вы нынче

На электрокарах,

А Михал Борисыч

Парится на нарах.

Наплевать вам на Беслан,

На права народов.

Лишь бы был откручен кран

У трубопроводов.

Положить вам на ГУЛАГ,

На свободу прессы.

Было б чем наполнить бак

Черных “мерседесов”.

И что делать, я не знаю,

Правят вами если

Вместо гордых самураев

Ебанаты Пресли.

Помню, тридцать лет назад

Ваши же родители

Правда были демократы —

Грозные правители.

Бились, несмотря на газ,

Как тролли за сокровища,

За попавшего в отказ

Любого Рабиновича.

В общем так, предупреждал я

“Лидеры свободные”,

Что сожрет вас сверхдержава

Углеводородная.

Поздно будет рыпаться,

Защищать права,

Когда на вас посыпятся

Ракеты “Булава”.

Новости культуры На присуждение Борису Моисееву звания “Заслуженный артист России”

Пусть я прослыву в бараке крысой,

Но прошу прикрыть мужской стриптиз.

Отберите званье у Бориса,

Не подходит к званию Борис.

Лучше уж мочить в сортире террористов,

Журналистам памперсы менять,

Но зачем “Заслуженных артистов”

Борям Моисеевым давать?

Лучше отмороженных евреев

Назначать в стране премьер-министрами,

Чем таких, как Боря Моисеев,

Награждать “Заслуженными артистами”.

Это ли национальная идея?

Это ли сраженье с экстремистами?

Если станет Боря Моисеев

На Руси “Заслуженным артистом”?

Пусть будет “Заслуженным” он геем

Пусть “Народным” гомосексуалистом,

Но не должен Боря Моисеев

Быть у нас “Заслуженным артистом”.

Стихи о современной русской поэзии

У нас все мастера анапестов и хореев

Являются членами поэтических школ,

хороших и разных.

Одни принадлежат к школе старых евреев,

Другие — к школе молодых пидарасов.

“Вышла старушонка…”

Вышла старушонка

На заросший двор,

А ей похоронка,

Да с Кавказских гор.

Первыми лучами

Заиграл рассвет.

Бабке сообщают

Военком и мент.

Что сын ее младший,

Где-то под Шали,

Стал героем павшим —

БМП сожгли.

Произведя в Ростове

Анализ ДНК,

По строенью крови

Опознали паренька.

Сильно деформирован

Организм его,

И будет кремирован

Он за счет МО…

Завела их бабка

В избу для начала,

Бухнулась на лавку

И запричитала:

— Ах, зачем в такую даль

Было гнать болезных?

Вы б чеченам заказали,

Их бы здесь зарезали.

Не сотрет железо

Пиковая власть,

Коль нас всех порезать

Да рядком покласть.

Вот и средненький-то мой,

Заведясь с кавказцами,

Как индеец расписной

Лег на койке панцирной.

Еле от уколов

Жизнь теплится в парне,

Мы народ-то квелый,

Субпассионарный.

Вниз свисает лампа

На витом шнурке.

Позабудь, ты, мамка,

О втором сынке.

Все блатные распри,

Был он, видно, вором,

Трудно нам с диаспорой

Вести переговоры.

Все они амнистии

Много раз прошли.

От локтя до кисти

Руки их в крови.

Кто там в чем участвовал,

Разберемся, мать.

Есть приказ начальства,

Чтоб не раздувать.

Банка первача вот,

Яйца, огурцы.

Расскажи, начальник,

Как мой старший сын.

Следует, мамаша,

Из делопроизводства,

Проявлял твой старший

Факты ксенофобства.

Ткнул Мансура прямо в почки

Своей финкой острой

На национальной почве

Нашей, Вологодской.

Отсидит срок, ничего,

Это лишь полгоря.

Здесь община их его

Все равно запорет.

Не ходи сюда ты,

Жалоб не носи.

По другим Адатам

Жизнь пошла в Руси.

И пошла мамаша,

Не сказав ни слова,

И швырнул фуражку

В угол участковый.

Выпил самогону,

Хрустнул огурцом

И уткнул в ладони

Красное лицо.

Только ветер злился

В лесополосе,

Где аж до столицы

Тянется шоссе.

Кто-то у кафе там

Слушает зурну,

Чтоб песней, как ветром,

Наполнить всю страну.

Зонг

У пилы у циркулярной

Победитовые зубья,

Сразу палец безымянный

И мизинец к черту срубит.

Уважай, столяр-станочник,

Циркулярную пилу,

Если ты искать не хочешь

Свои пальцы на полу.

На руке остатки кожи

Заливает кровь густая,

А у Мекки только ножик

Из подшипниковой стали.

От досужих глаз в сторонке,

В полутьме, в сыром подвале

Выгнанные с оборонки

Мастера тот нож ковали.

Ножны кожаные узки,

Спрятан нож в карман штанов.

Ох, не любит он нерусских,

И богатых, и ментов.

У сержанта есть три лычки,

А ему, козлу, все мало.

У собак бывают клички,

А у Мекки погоняло.

Много горя повидал он,

А потом решил — хорош!

И себе взял погоняло

Мекки-Мессер, Мекки-Нож.

Кто-то мать родную продал,

Ну, а он наоборот —

Вышел родом из народа

И вступился за народ.

Если ты вдову обидел,

Сироту развел на грош,

Ждет тебя народный мститель

Мекки-Мессер, Мекки-Нож.

Не пугай высокой крышей

Ментовской или чеченской.

Он ножом тебя распишет,

Как Рублев собор Успенский.

У крутого ствол под мышкой,

Он рулит на “мерседесе”,

Но сверкнет, как фотовспышкой,

Своей финкой Мекки-Мессер.

Мы посмотрим из-под арки,

Как ползет еще живое

Существо от иномарки

По асфальту, тихо воя.

Если кто-то загорелся,

Мекки вмиг его потушит

Он не любит “мерседесов»,

Не поэт он типа Кушнер.

На площадке возле сквера

У подъездов и аптеки

Местные пенсионеры

Низко кланяются Мекки.

Так у нас в районе спальном

Зажилось простому люду,

Как когда-то англичанам

Под защитой Робин Гуда.

Русский марш

Плакала мамаша,

Кутаясь в платок.

— Ой, на “Русский марш” ты

Не ходи, сынок.

Ветер гонит тучи,

Клонит дерева.

Там тебя замучат

Злые антифа.

Вдавят тебя в стену

Станции метро,

Попадешь чечену

Прямо на перо.

Ты куда собрался?

Глянь, черней ворон

В латах марсианских

Сходится ОМОН.

Выведут без счета

Псов на свой народ

Тут и водометы

Тут и вертолет.

Злобные собаки

Рвутся с поводков,

Строем автозаки

Ждут вас, дураков.

Если им охота,

Пусть друзья твои

Все идут в пехоту

Для ДПНИ.

Мало ль в околотке

Есть у нас ребят,

Обойдется Поткин

Чай, и без тебя.

Слушать, мама, грустно

Этот разговор.

Ясны ваши чувства,

Но какой позор!

Что в народный праздник

Граждане страны,

Мы под страхом казни

Прятаться должны.

Что нам скажут предки,

Дорогая мать,

Если будем в клетке

Дальше куковать?

Были же мужчины

В нашем государстве,

Гражданин К. Минин

И князь Д. Пожарский.

Их не автозаки

На пути встречали,

Гордые поляки —

Крылья за плечами.

Не ОМОНа клюшки

И не водомет,

Били по ним пушки

С крепостных высот.

Все вокруг калеча,

Шли живой волной.

Их секли картечью,

Жгли со стен смолой.

Лезли вверх по доскам:

Понимали ведь:

За стеной кремлевской

Живет наша смерть.

Хрип надсадный в горле

Рвался, как струна,

Но упрямо перли

Супротив рожна.

Так без плача, тихо

Объясни мне, мать,

Пращуров таких я

Как могу предать?

Мать скрутила с силой

Уголки платка

И перекрестила

Голову сынка.

Вампирочка с выходом Раздумья о добре, зле и последних днях, инициированные просмотром худ. фильмов “Ночной дозор” и “Дневной дозор”

Ты не пой мне, соловей,

Про любовь-зазнобушку.

Ты попей, вампир, попей

Мою черну кровушку.

Я и сам один из вас,

У меня и тени нет,

Мы здесь тоже пьем не квас

С пионерских юных лет.

Две гитары за стеной

Резко струны дернули.

Нет, для светлых я иной,

Мне дорога к темным.

В моей комнате скелетов

Полный шифанер.

От компьютерных эффектов

Я офонарел^[6].

Положите меня в гроб,

Разгрызите вены,

Но зато умел я чтоб

Проходить сквозь стены.

Чтоб спасаясь от ментов,

Как наркоз по вене,

Я б летел вдоль поездов

В метрополитене.

Чтоб в больничном свете ламп

На подстилке цинковой

Мне блондинка в стиле вамп

Желтым зубом цыкала.

Мое тело лишь бутылка,

Я осадок не взболтал.

Эй, прекрасная вампирка,

Подставляй мне свой бокал.

Я тебя, с такой фигурой,

Пуще пьяни напою.

Ты ведь, как поет нам Шнуров,

Любишь пить лишь кровь мою.

Рот издаст такие звуки,

Как сработавший сортир.

Ох, попляшете вы, суки,

Когда стану я вампир.

Седина мне красит гриву,

Бес стучится мне в ребро.

Видел я, как зло красиво,

Как занудливо добро.

Я ль не рвал на шеях жил?

Не носил личину?

Я ль иконы не крошил

В тонкую лучину?

Я продам отца и мать,

Стану Завулоном,

Только б не существовать

Офисным планктоном.

КГБ меня вербует,

ЦРУ сулит мне мзду.

Я готов в игру любую,

Все равно гореть в аду.

Быть агентом Сигуранцы

Или Дефензивы.

Пусть коллеги трансильванцы

Выправят мне ксиву.

Принимай христопродавца

Да веди за полный стол.

Где тут кровью расписаться?

Я уж пальчик наколол

Шприца острую иголкой,

Но не зря терпел я боль,

Здесь элитная тусовка,

Здесь дресс-код и фейс-контроль.

Темной пятою колонной

Здесь расселись Ви Ай Пи.

Они кровию народной

Перепились, как клопы.

Так земной густою кровью

Обпилась, аж тяжела,

Вся страна, припав к Приобью,

Нефть глотает из горла.

Тут петух не прокричит,

Не настанет утро.

Знать бы, что таит в ночи

Этот город мутный.

В этом городе я рос,

Хохотал и плакал

Средь пятиконечных звезд

И помойных баков.

Вел ЦК борьбу за мир

И давал квартиры.

Я не знал, что я вампир

И они вампиры.

И жужжал московский улей,

Меня ждали за углом

Кто с серебряною пулей,

Кто с осиновым колом.

Чую дуло на виске,

Жду контрольный выстрел.

Знал я: в этом городке

Что-то да не чисто.

Прятал город за бетоном,

За досками заборными.

Планы стать Армагедоном

Местом битвы с темными.

И покуда мы все пели

Средь чумного пира,

Появился Казус Белли

Светлых и вампиров.

Что жуете рукава

Над слезой ребенка?

Щас накроется Москва

Черную воронкой.

Поздно, дядя, пить нарзан,

Поправлять здоровье,

И нужна здесь не слеза,

А лишь капля крови.

И когда вдруг схватит сердце,

Свет сожмется в точку,

Понимаешь наконец-то,

Как здесь все непрочно.

Мир висит на волоске,

И он сгинет так легко,

Как рисунок на песке

В модной книжке М. Фуко.

За стеной уж не гитара,

А архангела труба,

Замолкают все базары,

Входят почва и судьба.

Этот город, где я вырос,

Этот смутный город,

Как программа, поймав вирус,

Сползет с монитора.

Ничего-то не осталось,

Помаши рукой им вслед:

Телебашни тонкий фаллос

По прозванью сердцеед,

Переулочки кривые,

В скверах жухлая трава,

И гостиница “Россия”,

И гостиница “Москва”.

Это сталинское здание,

Тот курятник типовой.

До свиданья, до свиданья,

До свиданья, дорогой.

Понял щас, во что ты влип,

Поведясь на провокацию?

Это не видеоклип,

А конфликт цивилизаций^[7].

Скачет этот карнавал

Уж больно инфернально.

Ты попал, попал, попал.

Ты попал реально.

И ору я благим матом

В свой мобильный телефон:

Где ты, вагоновожатый?

Тормози скорей вагон.

И как Швондер у Булгакова

Я кричу: — Какой позор!

Выведи меня из мрака,

Выведи, ночной дозор!

Я не враг, я просто овощ,

Пострадал морально я^[8].

Увези меня, техпомощь,

Служба коммунальная.

Не хочу быть вурдалаком,

Буду пить один кагор.

Выведи меня из мрака.

Выведи, ночной дозор!

P. S. Юрий Михайлович Лужков!

Не мучь ты древнюю столицу.

Не задирай ее покров.

Под ним такое шевелится…

Вой техногенных катастроф,

Крах миллиардных инвестиций

Покажутся игрой в “Зарницу”,

Когда всплывет из тьмы веков

Спор темножопых с светлолицыми.

Памяти подполковника Литвиненко

Ни морошки моченой не просил, ни ухи,

Но зато Шахаду сформулировать смог.

Тяжело ты, пожатье чекистской руки,

Вот дозиметром меряют лондонский смог.

На британской земле мусульманский обряд

Над российским конвойником беглым,

И не в цинковый даже, а в свинцовый бушлат

Обряжают лимонное тело.

Над его головой не читают псалтырь,

Только плачут Гольдфарб и Ванесса Редгрейв,

Муэдзин свою песню поет, не снегирь

Да и вовсе не водится там снегирей.

А на кладбище тесном — сплошной Пакистан:

Саркофаг, а не крест на могиле,

Чтобы Лондон Чернобылем новым не стал,

Даже труп обмывать запретили.

И, смотря на весь этот мультикультурализм,

Где слились все народы, традиции, веры,

Я подумал, что есть наша жизнь?

И понял: она есть химера.

Ты ж воронежский парень, пошедший в менты,

К всемогущей Конторе в сыночки,

Ты такой же, как все, ради лишней звезды,

Отбивавший подследственным почки.

Нам сейчас даже трудно представить себе,

Ожидала какая карьера

В сверхдержаве, сидящей верхом на трубе,

Молодца ФСБ-офицера.

Как Наташа Ростова на первый свой бал,

Ты стремился ворваться скорее,

Но Господь испытанье тебе ниспослал

В виде миллиардера еврея.

Словно Фаусту дьявол, тебе, день за днем,

Он лапшу свою вешал на уши.

Интересно, успел ты подумать о нем,

Поглощая последнее суши?

Подполковник! Ты вел себя как гимназист,

Когда шел не своими ногами

На волшебный, заманчивый дудочки свист

Крысолова из города Гаммельн.

Самолет прилетел, ты выходишь на трап,

А внизу тебе рукоплескают

Березовский, загадочно-мутный Гольдфарб

И артист, понимаешь, Закаев.

Александр, дорогой, как тебя развели,

Посулили златые ведь горы,

А когда улетел ты с родимой земли,

Так к Закаеву взяли в шоферы.

Так играет людьми беспощадно судьба,

А реальна лишь честь офицера,

Наша Родина и нефтяная труба,

Остальное же все — химера.

Литвиненко сейчас не лежал бы, как пес,

Изотопом каким-то убитый.

Если бы принимал те доклады всерьез,

Что читали в Москве замполиты.

Что сказать вам о жизни? Етить ее мать!

Пока глотку не сжег мне полоний,

Из нее не устану я громко орать:

Не водитесь с евреями, гои!

Новогоднее стихотворение, написанное по заказу журнала “Афиша”, которое в результате публиковать, естественно, категорически отказались

Когда часы над столицей

Готовы пробить двенадцать,

Дозвольте к вам обратиться,

Пока не успел нажраться.

Двенадцать без десяти,

Давайте стакан осушим,

Чтоб как-то хоть подвести

Черту под годом минувшим.

Ужасно удачный год

Случился при всем при этом:

Валютой налился Стабфонд

Продвинулись нацпроекты.

И мне вот тут предложили

Написать для журнала “Афиша”.

Как пуля прошла навылет

И напрочь снесла мне крышу.

Придется всю жизнь, наверное,

Мне купаться в деньгах и славе,

Но все же о людях бедных

Мы забывать не вправе.

Не надо французских вин,

Водки родной налей

За тех, кто не кокаин,

А дешевый нюхает клей.

Кто Новый год не в клубе

Встречает, как вы, пидарасы,

А в грязном подземном кубе

В камере теплотрассы.

Не пейте паленой водки,

Не ешьте эстонских шпрот.

И если вам повезет-таки,

Вы встретите Новый год.

Следующий тост за счастье,

Чтоб в наступившем квартале

Как у меня в 5-м классе

Цены на нефть стояли.

Сижу у себя в пенхаусе

И пью “Чивас Регал”,

И только одно мне не нравится,

Кто-то ковер обрыгал.

Итак, поздравляю с Новым…

Весь наш трудовой народ…

(Ох, как пошла хреново

То есть наоборот…)

А в сказочном лесу вот

Никто не блюет на ковры.

Там зайчики танцуют,

И белки, и бобры.

А вот пробежал Микки Маус,

Подарки в мешке понес.

Вернее, он Санта Клаус,

То есть, тьфу, Дед Мороз.

Добавлю еще из бутыли

И тост произнесу,

Чтобы в Новом году мы жили

Все в сказочном лесу.

Чтоб к звездам тянулись ели,

Чтоб танцевали бобры

И чтобы враги не смели

Блевать на наши ковры.

Выходит из избушки

Кабан, а не медвед,

Ведь год наступает хрюшки,

Горячий ему превед!

Еще от меня поздравьте…

(Какое все же говно

Это Асти Спуманте

Иль Папского замка вино…)

И в этот час новогодний…

Ух! Крепка Советская власть!

Я чего-то не понял?

Да ты на кого раскрыл пасть?

Да я щас дам тебе в морду!

Здесь, чай, не фраера…

Короче, всех с Новым годом!

Здоровья, счастья, добра!

19 декабря 2006 года. Новая песня на старый лад (о главном, естественно) Саморимейк

В церкви служба длинная,

Хора пенье нежное,

День Николы Зимнего,

День рожденья Брежнева.

И менты все смирные,

Словно в годы прежние

В день Николы Зимнего,

В день рожденья Брежнева.

Море зелья винного

Пью самоотверженно

За Николу Зимнего,

За столетье Брежнева.

Ой, земля целинная,

Юность безмятежная.

День Николы Зимнего,

День рожденья Брежнева.

Что имеем, не храним мы,

Потом вены режем,

Помолюсь Николе Зимнему

За генсека Брежнева.

Ну и т. д.

На смерть Туркменбаши

Цены на газ,

Очевидно, взлетят,

Умер Ниязов

Сапурмурад.

Дрогнули стены,

Как наши сердца.

Как же туркменам

Быть без отца?

Горько рыдает

Пустынная ширь.

Ждут двери Рая

Туркменбаши.

Ворон кружит

Над мертвым орлом.

Что же решит

На планерке “Газпром”?

Боль и усталость

Лишь как резюме

Нам всем осталась

Его “Рухнаме”.

Восточные мотивы

Блажен, кто в жертву принесен

Во дни Курбан-байрам.

Будь он хоть бык или осел,

Верблюд или баран.

— А агнец где? — спросил сынок

Печального отца.

А тот ему ответил: — Бог

Найдет себе агнца.

Кто был владыкой мусульман

И нации отцом,

Тот может стать в Курбан-байрам

Вдруг жертвенным агнцом.

Затянут фал узлом тугим

На связке шейных жил,

Так Измаила Ибрагим

На камень положил.

Вот кто-то дернул за рычаг,

И распахнулся люк,

И масок ткань на палачах

Скрыть не смогла испуг.

Но ангел не остановил

Ладони палачей,

И в небесах не трепет крыл —

Скрещенье двух мечей.

И не найти среди могил,

Где прах его зарыт,

Покуда ангел Исрафил

В трубу не протрубит.

Пока труба не протрубит,

Не погружайтесь в стресс,

Молись, суннит, молись, шиит,

Молитесь, курд и перс.

Новогоднее депрессивное

Возле магазина круглосуточного

Там, где лузеры встречают Новый год,

Целовала меня пьяная Снегурочка,

Проникая языком мне прямо в рот.

“Русь, ты вся поцелуй на морозе” —

Вспомнил я слоган антифашистов,

Затем вспомнил Дмитрия Олеговича

Рогозина,

Обещавшего Москву от мусора очистить.

Очень странные ряды ассоциаций,

Голова моя совсем не Дом Советов,

Ох, как грустно на морозе целоваться

С пьяницей, в Снегурочку переодетой.

Вспоминаются итоги года трудовые:

Русские и нерусские по столице марши,

Пара переломов рук, один тяжелый вывих,

Михаил Борисович Ходорковский на параше.

Русь, ты вся — стакан на морозе.

Хорошо сейчас бы дернуть двести грамм бы.

Но во рту моем чужой язык елозит,

Доставая аж по самые по гланды.

Проигравшим в жизни-лохотроне

Есть хороший повод, чтоб напиться.

Наступает Новый год, он будет годом Кони.

Лабрадора Кони — не юриста.

Русь, ты вся — минет на морозе,

А вот этого совсем не хочется.

При бросающемся в глаза парадонтозе

У наряженной Снегурочкой уборщице.

Все, довольно, Снегурочка, не удалось.

Я устал и пуст, словно сдутый мячик.

Не хватало, чтобы подъехал обкуренный

Дед Мороз

И меня хрустальным посохом офигачил.

Отпусти меня, Снегурочка, отпусти,

Никакая ты не Снежная королева.

Мишура твоя облезлая не блестит,

И та водка, что мы пили с тобой, абсолютно

левая.

Герда, сестренка, оторвись от теплой печки,

Приезжай скорей за поседевшим братцем

Каем.

А не то он сложит из льдинок слово “вечность”,

И окажется, что это банька с пауками.

День рожденья президента

Блажен, чей день рожденья пал

На месяц Рамадан,

Когда Аллах пророку дал

Божественный Коран.

Плесни в пластмассовый бокал

Окопные 100 грамм.

За президента мусульман,

Буддистов и христиан

Пусть выпьет зек и выпьет мент,

Грузин и осетин.

Здоровье, мистер президент,

Ведь вы у нас один

От Кондопоги до Чечни,

Где юбиляр Рамзан

Пьет в его честь все эти дни

Дозволенный нарзан

(А я, как добрый христьянин,

Нажрусь, словно баран).

(Мой день рожденья в прошлый год

Случился на Страстной,

И я, нажравшись, словно скот,

Ушел в глухой запой.

Никто, надеюсь, не берет

Пример печальный мой).

Гнилые десны обожжет

Колючее вино.

Октябрь — он месяц еще тот,

Штурмуют казино,

И 93-й год

Забыт уже давно.

Так многое в в семь лет вместил

Во зле лежащий мир.

Один поверженный кумир

В бараке пьет чифир.

Так с днем рожденья, гражданин

Товарищ командир.

Тех принял лондонский туман,

Подлодку океан,

Исламских воинов — Рамзан

(А там уж и Ливан).

Год за два или за три год

Последние семь лет,

Глушитель кто-то навернет

На верный пистолет.

А в Стрельненском дворце уют.

Собрав за стол семью,

Ему родные пропоют

Хеппи бездей ту ю…

Виновник торжества за стол

Присел под дружный гул,

Но кто-то тщательно на ствол

Глушитель навернул.

Очередной стакан налит,

Дрожит осенний лист,

А за стеной то ваххабит,

То русский гад фашист.

А то грузинский спецагент

С отравленным вином.

Не спите, мистер президент,

Не забывайтесь сном.

Готовят Лондон и Нью-Йорк

Очередной скандал.

В сырых кустах товарищ волк

Кого-то подъедал.

Не больно-то понтуйся здесь,

Нишкни, товарищ волк.

Ведь на тебя в управу есть

Кремлевский, грозный полк

Большие батальоны есть

И “Запад” и “Восток”.

Но он не спит, товарищ волк,

Он точит острый зуб.

Все ждали именинный торт —

К столу подали труп.

Так подает знаменье рок

Для тех, кто очень крут.

Кто ждет торжественный пирог,

Тому приносят труп.

Он вышел в коридор дворца,

В мышиное одет,

И грусть текла с его лица,

Какой не видел свет.

Но грусть, какой не видел свет,

Плыла как тьма из глаз,

Из кабинета в кабинет

Среди скульптур и ваз.

И простирался этот взгляд

Все дальше на восток,

Там, где его электорат

Мотает вечный срок.

Где затихает весь пиар,

Смолкает нарратив,

Где только скрип железных нар

И контролер ретив.

И черный ворон крикнет: “Карр!”

Сизиф, Сизиф, Сизиф…

2007

Крещенский романс

Понятно, что зимы не будет,

Настал кирдык моей Рассеи.

Чему-то радуются люди,

А мне бы в петлю, как Хусейну.

Вот говорят, набухли почки,

Их что-то мне не попадалось.

И выросли в лесу грибочки,

Но я не Кастанеда Карлос.

Сырая каплет мгла с карнизов,

А снега нету, нету, нету

На радость дворникам-киргизам

В демаскирующих жилетах.

В метро осматривают рельсы

И отключили телефоны,

Блуждает выговор еврейский

По офисам редакционным.

Твердит о тяжести ответа

За отрицанье Холокоста,

И новый Эйхман входит в гетто,

Чтоб ямы вырыть всем по росту.

Вот пролетел могучий “Хаммер”,

Мне брюки чистые забрызгал.

О потеплении глобальном

Поведал хриплый телевизор.

Восстала на людей природа,

Как сообщил проклятый ящик.

Растет двуокись углерода,

И ежики не впали в спячку.

И скоро вся планета станет

Огромной жаркой Хиросимой,

Где только ежики в тумане

Плывут в тоске необъяснимой.

Плывут над черным бездорожьем

К Москве, сверкающей так ярко,

Где я, с похмелья, словно ежик,

Не сплю, а тихо жду инфаркта.

Вот вышел ежик из тумана

Среди убогих гаражей,

Он вынул ножик из кармана,

Проси потом: “Хирург, зашей!”

Зашей мне резаную рану,

Зашей торпеду Эспераль,

Мой рот, зловонный и поганый,

Зашей, чтоб больше не орал.

Взываю из последних сил я —

Подайте ежикам наркоз!

Ликует враг. Молись, Россия.

Нас предал генерал Мороз.

Текст для программы, посвященной 90-летию Февральской революции и празднику Пурим

Тоже мне революция,

Всюду ложь и измена.

Ни тебе конституции,

Ни севрюжины с хреном.

Вон мента, то есть, тьфу, пардон,

Вон жандарма зарезали,

И достали со всех сторон

Льющейся Марсельезою.

В Думе всяк депутатишка

Нацепил красный бант.

Негде взять царю-батюшке

Пулеметных команд.

Ничего, скоро царь им

Ох, покажется сладким,

Едут уж из Швейцарии

К ним Ульяновы-Бланки.

Кудри черные вьются

У чудесных грузин.

Нет, не зря революция

Совпадает с Пурим.

Чем словами крамольными

Жечь народные массы,

Вы бы лучше припомнили

Этот праздник ужасный.

Истреблялись убийцами

Благородные персы,

Наши братья арийские

По вине Артаксеркса.

Он интригой придворную

Разведен был, как фраер,

Хитрой пятой колонною

Во главе с Мардехаем.

Подкрадались таинственно

И мочили в сортире.

Все про это написано

В Белой книге Эсфири.

Их давили, давили,

Отрезали им уши.

А теперь эта линия

Продолжается Бушем.

Его администрация

Не оставит в покое

Этих бедных иранцев

С мудрым аятоллою.

Лепят миру горбатого,

Собирают армаду

Против мирного атома

Президента Нежада.

Вопрошаю я с подиума:

С кем вы, люди искусства?

Заступитесь за родину

Нашего Заратустры!

Поэма трубы

Памяти Владимира Подкопаева, которого некому помнить

Бог не фраер, Бог не шлимазл,

В руках Его пряник и плеть.

Кому пожелает, Он дарит газ,

Кому пожелает — нефть.

Не зря на Россию углеводороды

Он просыпал из щедрой горсти,

А чтобы могли мы другие народы

Ими, как плетью, пасти.

Паситесь, добрые народы,

У вас Хай Тек, Нью Эйдж и ВИЧ.

У нас лишь углеводороды,

Но мы лохов умеем стричь.

Гордитесь правами своих пидарасов,

Своей конституцией куцей,

А нам Бог послал море нефти и газа,

И по фигу нам конституции.

Но мы не дадим вам забыть Божий страх,

Уж вы поверьте,

Покуда держим в крепких руках

Вентиль.

Хватит кормить вас икрой,

Хватит поить водкой,

Время железной трубой

Всех вас схватить за глотку.

Вот так, на манер неизбежной судьбы,

Мы Запад гнилой покорим.

Но встал на пути нашей грозной трубы

Дурак младший брат — славянин.

Мечтают отнять наш природный ресурс

Те, в чьих его нет краях —

Высокорослый больной белорус,

Хохол и кичливый лях.

Но я бы хотел ответить

Всем этим жадным заразам:

“Подавитесь нашей нефтью,

Раздуетесь нашим газом”.

Не так жалко нефти и газа,

Как по-человечески больно мне,

Думал я — сестра синеглазая,

Оказалась — фря пергидрольная.

В Новый год смотреть я не мог без слез,

Президент наш под камеры вышел,

В пиджачке стоял да под елкой мерз,

Ждал, когда вы что-то подпишите.

Знаешь, что бывает, красавица,

Коль хвостом вертеть да на стороне?

Скоро наш спецназ побратается

С бундесвером братским на Немане.

Избирайте Луку Мудищева,

Жарьте несъедобные драники,

Но не вздумайте вы отвинчивать

На трубе нашей краники.

Двести с лишним лет не зря через вас

Проходила черта кошерная.

Вы у нас за копеечный “Белтрансгаз”

Запросили цены безмерные.

Мы трубопроводов систему

Под Балтийскими спрячем волнами.

Мало нам евреев с чеченами,

Так еще и вы нам на голову.

Там, по самому дну,

Мы проложим трубу,

А вы глотайте слюну

Да кусайте губу.

И нечего вам разевать свой рот

На наш углеводород.

У вас и самих до фига болот —

Бурите, глядишь, повезет.

Любишь газ голубой?

А не хочешь в полярный ад?

Где киргизский конвой

Да полосатый бушлат.

Не получить врагу

Нефть приобских низин,

Где зимой я тонул в снегу,

А летом тонул в грязи.

Где долгой ночью полярной

Ждал, что сыграю в ящик,

Вдыхая запах солярки

И слушая дизель стучащий.

Если движок заглушишь,

Утром не заведешь.

Если стакан не осушишь,

До завтра не доживешь.

Если одеколона

Сейчас пареньку не нальют,

Будет пища воронам —

Его разобьет инсульт.

Сижу и точу топор

Каким-то ржавым напильником,

И слушаю грустный хор

Измученных собутыльников.

Лыжи у печки стоят

И инструментик шанцевый,

Мутный блуждает взгляд,

А рядом на койке панцирной

Лежит Володя Подкопаев

И издает чудные звуки,

А это он ведь, умирает,

Попив паленой тормозухи.

Вот так, то горячка белая,

То отморозишь уши,

Да, освоение севера —

Это вам не лобио кушать.

А летом наступает зной,

Гнус превращает всех в японцев,

И день и ночь над головой

Висит безжалостное солнце.

В болоте тонет вездеход,

Портянки постоянно мокры,

В теодолите все плывет,

Орут на заключенных ВОХРы.

Так наполнялись закрома,

Рос золотой запас России,

Вместо балков росли дома —

Не зря мы эту грязь месили.

Трубопровод, через чащи и кустики

Тянется, миля за милей,

А по бокам-то все косточки русские,

Сколько их, знаешь ли, Миллер?

И эта нефть никогда

Не была бы добыта,

Кабы не героизм труда

И не героизм быта.

Не зря облазал я ползком

Тюменский север бесконечный,

Закусывая сахарком

Лосьон зеленый “Огуречный”.

Не зря я грелся у огня,

Гнул лом о ледяные недра.

И Катерпиллер на меня

Валил реликтовые кедры.

От юности моей был прок,

От тех годов восьмидесятых,

А что Америке дал Бог?

Машинку доллары печатать?

Страна живет и богатеет

На радость мне, ему, тебе,

А также нескольким евреям

И офицерам ФСБ.

Сияют в Москве кабаки,

За тучи цепляются здания,

А я ухожу от тоски

В безбрежные воспоминания.

Пришла одинокая старость,

И скелет, обтянутый кожей,

Как нам труба досталась,

Хочу рассказать молодежи.

Обнищавший, больной,

Выпью стакан портвейна,

И снова передо мной

Встанет страна Тюмения.

В сугробах по грудь Надым,

Сопки маячат Харпские,

Столбом поднимается дым,

Горит гараж в Нижневартовске.

Как я тебя люблю,

Север Тюменской области,

Где сгубил во хмелю

Я свою буйну молодость.

Про нефтяное Приобье

Вижу страшные сны я,

Где я отдал здоровье

За богатство России.

Вот подходит к финалу,

Видно, моя борьба,

Жизнь меня доконала,

Дело мое — труба.

Сплю я кошмарным сном,

Зубы скрипят от боли.

Мне Роснефть и Газпром

Дали б премию, что ли?

Лирическое

Посвящается Всемирному дню поэзии 21 марта

Над Москвою ранняя весна.

Между луж иду я, как по лезвию.

Сколько же оттаяло говна,

И еще Всемирный день поэзии.

По поводу недопущения альманаха “Воздух” на сайт “Журнальный зал” Из цикла “Стихи о современной русской поэзии”

Увяли розы,

Окончен бал,

Не взяли “Воздух”

В “Журнальный зал”.

Молодые пидарасы (обиженно):

Вернулся Сталин!

Кирдык настал!

И нас не взяли

В “Журнальный зал”.

Старые евреи (угрюмо):

Какой вам зал! Ведь место ваше

Под шконкой, около параши!

Все вместе:

Вагон навоза

Зазря пропал,

Не взяли “Воздух”

В “Журнальный зал”.

Безнадежная песня

Вот трясут мои плечи:

— Эй, мужчина, не спать!

Остановка конечная!

Вылезай, твою мать!

Из автобуса в вечер я

Неуклюже шагнул,

Взяв клеенчатый, клетчатый,

Челноковский баул.

И от станции в сторону

Я побрел вдоль оград,

Где стоит над заборами

Ядовитый закат.

Не сверкает здесь золото,

Здесь огни не горят,

Ни деревни, ни города,

Слобода да посад.

Здесь Всевышний насупился,

Здесь ни моря, ни гор,

На бесплодных, на супесях

Здесь живут с давних пор.

Под свинцовыми тучами

Возле мутной реки

Эти люди живучие

Словно те сорняки.

Налетали татары ли

Лютой смертью в седле —

Царь с князьями-боярами

Хоронился в Кремле.

Чтоб со стен белокаменных

Наблюдать, как горят

Городские окраины,

Слобода да посад.

Но чуть пепел рассеется

И отхлынет номад,

Воскресал вроде Феникса

Разоренный посад.

Сквозь кострища, проплешины,

Толщу снега и льда

Пробивались, сердешные,

Как в саду лебеда.

Крыши дранкою крыли,

Расцепляли вагоны.

Наполняли бутыли

Голубым самогоном.

Вешали занавески

Не бедней городских,

Громыхали железками

В небольших мастерских.

В огородах потели,

Запасали компот,

Пропивали в неделю,

Что скопили за год.

Чтили батьку усатого

И, как камень ко дну,

Уходили солдатами

На любую войну.

На Страстной яйца красили,

Чтоб держаться корней,

Отмечали все праздники

Девять дней, сорок дней…

И под пенье метели

У заклеенной рамы

Телевизор смотрели

Долгими вечерами.

Где на главном канале

Политолог-еврей

Все запугивал вами

Малолетних детей.

Здесь любили подраться.

Ловко били под дых.

На субботние танцы

Не пускали чужих.

Здесь в глухих подворотнях

Набирали ребят,

Кого — в Черную сотню

Кого — в красный Джихад.

Славить мудрость начальства,

Разгонять гей-парад,

Ты на все ведь согласна,

Слобода да посад.

Пели песни кабацкие,

Рвали воротники

Слободские, посадские

Вы мои земляки.

Помню комнатку спальную,

Где ковер на стене,

Шкафчик с плошкой хрустальною,

Ветка вишни в окне.

Детский взгляд из-под челочки

Насторожен и смел,

И три книжки на полочке

Серии ЖЗЛ.

В синей стираной маечке

И в спортивных штанах

Вот сижу я на лавочке,

С мятой “Примой” в зубах.

От летящего времени

Безнадежно отстав,

Я глазами похмельными

Провожаю состав.

Подражание Дмитрию Александровичу Пригову

Вот радиоведущий Пидарас

Мне сообщает, затаив дыхание,

Что щас споет поющий Пидарас,

И я скорей напряг свое внимание,

А тут телеведущий Пидарас

Немедля обратил мое внимание,

Что щас танцующий станцует Пидарас,

Имеющий заслуженное звание.

И вот выходит на подмостки Пидарас,

Вокруг него нездешнее сияние.

Его подстриг парикмахер Пидарас,

Его наряд придумал Пидарас,

Его в стихах восславил Пидарас,

Нарисовал художник Пидарас,

Запечатлел фотограф Пидарас,

Поставил представленье Пидарас,

И это они сделали для нас,

Для эстетического воспитания…

А мы, козлы…

Эх!

Подражание Дмитрию Александровичу Пригову-2

Вот если ты, положим, нееврей

И ты, положим, скажешь нееврею,

Что он еврей,

То ничего, скорее

Всего, тогда не будет

Или в ответ услышишь: “Сам Еврей!”

А если ты, представим, сам еврей

И ты другому выскажешь еврею,

Что он еврей,

То будет все о’кей?

Ведь жизнь, она и проще и сложнее.

Но если ты, допустим, нееврей,

И ты зачем-то вдруг еврею скажешь,

Что он еврей,

То сразу станешь ты палач концлагерей,

Ты станешь Гиммлер, и ты станешь Борман,

Ты станешь Мюллер или Кальтенбруннер,

Ты станешь Айсман или гнусный Холтоф,

Но Штирлицем не станешь никогда!

И не надейся даже.

Подражание Дмитрию Александровичу Пригову-3

Вот Средний класс спускается в подъезд,

Вот он выходит на автостоянку,

Конечно, у него не “мерседес”,

Но у него своя есть иномарка.

Он энергичен, словно Билли Гейтс,

Он съел свой легкий и полезный завтрак,

Ему не нужен даром “мерседес”,

Ведь он в свою садится иномарку.

Пускай пока весь его внешний вид

Являет собой некоторую странность,

В дальнейшем он многопартийность нам

сулит,

А главное, сулит нам толерантность.

Он армию контрактную сулит,

И общество гражданское сулит,

Но главное, сулит нам толерантность.

Пускай не завтра и не послезавтра,

Но все равно ведь все-таки сулит.

Ведь правда же, сулит?

Сулит? Скажи, сулишь?

Сулишь? Сулишь, скотина?

Сулит.

Печень

Когда во французской столице

К власти пришел Саркози,

В унылой московской больнице

Делали мне УЗИ.

В загадочном аппарате

Что-то квакало тихо,

Была в белоснежном халате

Молодая врачиха.

Она мое бедное тело

Терзала какой-то штукой,

Лицо ее все мрачнело

И искажалось мукой.

Горбились девичьи плечи,

Сбирались у глаз морщины.

— Говно у вас, а не печень,

Допрыгались вы, мужчина.

Волной подкатились слезы

К подслеповатым глазам.

— Поздно, мужчина, поздно,

Поздно вам пить нарзан.

Есть ли на свете что-то,

Что может отсрочить конец?

Эссенциале Форте,

Аллохол, Гепа-Мерц?

— Нет, мы таких не лечим, —

Сказала она сквозь слезы. —

Была бы больна ваша печень

Жировым гепатозом…

А тут, глянешь на мониторе,

Сразу по коже мороз.

Горе, какое горе!

У вас, мужчина, цирроз.

В кабинете вдруг стало тихо,

Словно что-то оборвалось.

А ты лучше спроси, врачиха,

Отчего у меня цирроз?

Откуда боли и опухоль,

Печень ведь не из стали,

По ней жернова эпохи

Как танки проскрежетали.

Вот лежу посреди весны,

Ультразвуком просвечен.

История страны

Угробила мою печень.

Как говорят в народе,

Не все доживут до лета.

Трещина мира проходит

Через печень поэта.

Легкие и желудок

Поглощают еду и воздух,

А если кто очень умный,

Тот все понимает мозгом.

А если кто очень добрый,

Тот все пропускает сквозь сердце.

Оно птицей стучится в ребра,

Ищет, как в клетке, дверцу.

У каждого свои судьбы,

Своя выпадает карта.

Умный — умрет от инсульта.

Добрый — умрет от инфаркта.

А кто не добр, не умен,

Рифмует розы-морозы,

Тот, пожелтев, как лимон,

В муках помрет от цирроза.

Есть в организмах разных

Свои вертикали власти.

Мозг отдает приказы,

Он здесь типа начальство.

Ниже, подобно плаксивой,

Бесхребетной интеллигенции,

Мечется, рефлексирует

Руки ломает сердце.

Но все, что они начудят

Молча, с утра до вечера,

Словно пролетариат,

Знай разгребает печень.

Мозг все думает что-то,

В сердце горит любовь.

А печень на грязных работах,

Она очищает кровь.

Но стоит сменить точку зрения

На распределенье ролей,

То ясно всем без сомнения,

Что мозг конкретно еврей.

Прикидывает, экономит,

Вылитый Рабинович,

Алгеброю гармонию

Все проверяет, сволочь.

А сердце, оно капризное,

Вспыхнет, подобно газу,

Чем являет все признаки

Уроженца Кавказа.

То замирает мрачно,

То как тротил взорвется.

Сердце — оно горячее,

Как характер у горца.

А печень, трудяга кроткая,

Она держит ответ за базар.

Она от ножа и водки

Принимает первый удар.

Печень, она все терпит,

Она живет не по лжи.

Она не боится смерти

Совсем как русский мужик.

Она никому не перечит,

Ей год за три идет.

Она встает бедам навстречу

И в результате вот.

Как все русские люди,

Солдаты фронта и тыла,

Печень не позабудет

Все, что с народом было.

Докторша, я люблю тебя,

Хоть ты мне годишься в дочки.

Читай на экране компьютера

Родной истории строчки.

Вот мертвых клеток слой

Пролег дорожкой багровою,

Его оставил застой

Портвейнами двухрублевыми.

А вот жировая прослойка,

Жизни прямая опасность.

Спасибо тебе, перестройка,

Ускоренье и гласность.

Скрылись давно в тени

Горбачев, Лигачев ли,

Но до сих пор они

Сидят у меня в печенках.

Где тот народный гнев?

Демонстрации, митинги?

Остался в тканях БФ

Да стеклоочистители.

А с победой конечной

Демократии и свободы

Сколько пришлось тебе, печень,

Обезвредить паленых водок?

Черный вторник, дефолт,

Замиренье Чечни —

Все предъявили свой счет

Моей несчастной печени.

Скоро двуглавый кречет

Сорвется камнем с небес,

Изнуренную печень

Он до конца доест.

Ну что же. Никто не вечен,

Каждого ждет могила.

Так спи же спокойно, печень.

Ты долгу не изменила.

Светлая память печени,

Гулливеру среди лилипутов,

Самому человечному

Из внутренних субпродуктов.

Письма крымского друга

Тоже, видимо, из Марциала

Нынче ветрен, о и пью я тост за тостом,

Скоро лето, понаедут сюда бабы.

Мне не надо больше сильным быть и рослым,

Я могу теперь быть маленьким и слабым.

Алкоголь овладевает моим телом,

Развиваются симптомы опьянения.

Сколь приятней наблюдать за этим делом,

Чем за женщиной в момент совокупленья.

Вот сижу я в ожиданье счета,

Здесь не надо лебезить и суетиться,

Водки пью я, сколько мне охота,

Отдыхающих здесь не берут в милицию.

Здесь гуляю босиком по первоцветью,

Отрываю лапки мелким насекомым.

Как там Путин? Чем он занят?

Все “Роснефтью”?

Все “Роснефтью”, вероятно, да “Газпромом”.

Вон в могиле правоверный мусульманин,

Он с неверными сражался на Кавказе,

Никогда он не курил и не был пьяным.

Умер сразу, безо всякой эвтаназии.

Вон идет старик веселый, однорукий,

Он с четырнадцати лет не просыхает,

Схоронил давно жену, детей и внуков,

Даже здесь не существует, Постум, правил.

Жизнь играет с нами шахматную партию,

Все поделено на два неравных поля.

Жить в эпоху суверенной демократии

Лучше в княжестве соседнем, возле моря.

Вдалеке от ихней властной вертикали,

От борьбы, что доведет до импотенции.

Говоришь, что здесь татары всех достали?

Но татары мне милее, чем чеченцы.

Этот вечер провести с тобой, путана,

Я согласен, но давай-ка без соитья.

Накачу тебе портвейна два стакана

И могу еще чего-нибудь купить я.

Не дыши ты в мою сторону перегаром,

Отверни свое накрашенное рыло.

Что бурчишь ты там? Что я мудила старый?

Старый — да, но не согласен, что мудила.

Вот и нам черед подходит склеить ласты,

Как сказал мне старый гей, возле палатки:

“Жизнь прошла, словно несбывшаяся сказка”

Взгляд, конечно, в чем-то истинный, но гадкий.

Мой желудок барахлит на юге летом,

Хорошо, что здесь два шага до уборной.

Как в Ичкерии, мой Постум — или где там?

Навели порядок конституционный?

Приезжай на своем драном “Жигуленке”

Через горы и леса, поля и страны,

Выпьем жгучей алычевой самогонки,

Закусив ее резиновым рапаном.

А потом, под звуки местного оркестра,

Закажу вина с названием “Массандра”,

Покажу тебе прославленное место,

Где снимали грустный фильм про Ихтиандра.

Отведу тебя на горку, где руины,

Расскажу тебе о подвигах о древних,

Прочту список кораблей до середины

И спрошу, кто ожидается преемник.

К другу, Постум, твоему, что был активен,

Скоро гость придет по имени Кондратий,

Сбережения мои, полтыщи гривен,

Обнаружишь под матрасом, на кровати.

Подходи к пивному бару, что на пристани,

И договорись там с мужиками,

Для начала ты им литр горилки выстави,

Они вынесут меня вперед ногами.

Мрачный лодочник, допившийся до дрожи,

Пеленгас в ведре стучит хвостом о донце.

Тень деревьев все отчетливей и строже.

За скалу садящееся солнце.

На столе опустошенная бутылка,

В небесах плывут созвездия Зодиака,

На рассохшейся скамейке Дмитрий Быков,

Охуительный роман про Пастернака.

Про Березовского (и не только)

Хватит гадить, англичаночка,

Прекращай свой маскарад,

Отдавай Борис Абрамыча,

Отдавай родного взад.

Он полонием из баночки

Отравил наших ребят.

Отдавай Борис Абрамыча,

Отдавай-ка гада взад.

Поведет его по просеке

В телогреечке конвой.

А пока под психов косите

Хрен вам, а не Луговой.

Вы не строгие родители

Нам тут делать экзекуцию.

Свои мозги измените вы,

А не нашу конституцию.

Хорошо на вашем острове,

Где традиции монархии.

Здесь пожили б в девяностые

Под пятою олигархии.

Были годы девяностые

Беспросветными и длинными,

Над Россией Березовский

Распростер крыла совиные.

Секретарь сов. безопасности,

Попирая честь и право,

Сбережения пролетарские

Прокрутил в альянсе АВВА.

Люди, что ему поверили,

Погибали под забором.

Он сверкал плешивым черепом

По кремлевским коридорам.

На хрена его пустили

В тот кремлевский коридор?

Он аж в солнечной Бразилии

У кого-то что-то спер.

Наподобие Распутина

Он маячил тут и там.

Он и президента Путина

Посадил на шею нам.

Он безумствовал неистово,

Словно дикий печенег.

Он охранников Гусинского

Сунул мордой прямо в снег.

(Кстати, и тебя касается,

Слышь, Испания франкистская?

Отдавай назад, красавица,

Драгоценного Гусинского).

Разгулялись стаи серых псов

По стране моих родителей

И в коробках из-под ксероксов

Достояние расхитили.

Об меня все ноги вытерли,

Растащили нефть и золото,

Доорался я на митингах

На свою седую голову.

Надрывая свои силы,

Строил виллы пидарасам я.

Не забуду до могилы

Девяностые ужасные.

Пил отраву без закуски,

Побирался на помойке я.

Не забудут люди русские

Девяностые жестокие.

В это время пили виски

И ласкали тело женское

Березовские, Гусинские,

Ходорковские, Смоленские.

Шли могучие и гордые

И сверкали, как алмазы,

И устраивали оргии

В штаб-квартире ЛогоВАЗа.

Только лопнуло терпение,

Разогнали паразитов.

Верно говорили древние:

“Мунди глория транзит”.

Унес ветер, словно листья,

Девяностые продажные,

И чекисты в руки чистые

Взяли нефтяные скважины.

Воры выправили ксивы,

Что, мол, жертвы Холокоста мы.

Не вернуть им дни счастливые,

Не вернутся девяностые.

Отберем дворцы с удобствами

И вернем народу денежки.

Не вернутся девяностые,

Все не будет как при дедушке.

Пусть меня зароют в землю, как

Вымершего звероящера,

Нам бы только вот преемника,

Чтобы, значит, настоящего.

З.Ы. (Послесловие автора)

Розни я не разжигаю,

Всех люблю на свете я.

Двести восемьдесят вторая

Не губи меня статья.

Данный текст не юдофобный,

Я за дружбу рас и вер,

Есть евреи превосходные,

Абрамович, например.

Он трудящихся не мучает,

Он не пиздит все подряд,

Он главенствует над чукчами.

Те его боготворят.

В понедельник в газете, в пятницу в Интернете

Давно отвыкли от сюрпризов мы,

Сыны трудящегося класса,

Уж двадцать лет как в телевизоре

Одни евреи с пидарасами.

На свете нет печальней повести,

Меня несчастней нет создания,

Но давеча смотрел я новости,

И содрогнулось мироздание.

Идет начальственная оргия,

Блестят лоснящиеся лица,

Все бюрократы толстомордые

Сплошь проходимцы и мздоимцы.

Сидели важно, как бароны,

Дремали и жевали тихо.

И вдруг прорвалась к микрофону

Простая русская ткачиха.

Скорее в “скорую” звоните,

Вся голова моя в тумане,

Я двадцать лет ткачих не видел

На вашем “голубом” экране.

Как шемаханская царевна

Или как горьковская “Мать”,

Она о самом сокровенном

В лицо отважилась сказать.

О чем мечтали миллионы,

О чем журчали водопады,

О чем в ночи шептались клены

И Кельна дымные громады.

Сказать о том, что всей страною

Хранилось бережно в груди —

Не уходи! Побудь со мною!

Не уходи, не уходи…

Меня вы свяжете, как психа,

Но не понять вам ни хуя

Раз на экране вновь ткачиха —

Вернулась молодость моя!

Открытое письмо мэру Москвы Ю.М. Лужкову по вопросу неприглашения меня (Вс. Емелина на V Московский международный фестиваль “Биеннале поэтов”

Юрий Михалыч! Я вам закладываю

Не по службе, а по душе.

Юрий Михалыч! Злодейский заговор

Будет реализован и реализуется уже.

Юрий Михалыч! Вас наебали!

Отберите у них бюджетные средства назад.

Под маской “поэтического биеннале”

В Москве готовится очередной гей-парад.

Прочтите их книжки, одну или обе,

Куда там целующимся милицанерам.

Я понимаю, что у них мощное лобби,

Но вы ж не мальчишка, а все-таки мэр нам.

Будут со сцены нестись матюки

И показывать неэррегированные пенисы,

А вокруг будут рыдать старинные особняки

И руки ломать тополя есенинские.

Будут курить фимиам фальшивым кумирам,

Будут изрыгать на все святое хулу,

А моя резная, узорчатая лира

Будет без дела пылиться в углу.

Против оргии этой зловещей,

Чтобы они тут все жрали и ржали,

Я как московский налогоплательщик

Категорически возражаю!

Хотелось бы все же понять процедуру,

А то нам мотивации неясны,

Почему запретили чудесного Шнура,

А пидорам — деньги из горказны?

Ну скажите, разве не пидарасы

Народились на безответной России?

Биеннале проводят уж пятый раз,

А меня ни разу не пригласили.

Вы защитник духовных ценностей нации,

К вам обращаюсь я на Интернет-страницах:

Нам, поэтам традиционной ориентации,

Уже фактически не к кому обратиться.

Пока вы созидаете для нас

Новые небоскребы и магистрали,

В поэзии к власти пришли пидарасы,

А она не менее важна, чем выплавка чугуна

и стали.

Поэзия — то же расщепление атома,

Она создает энергетические поля

высочайшего накала,

Ее нельзя отдавать в руки самозваных

кураторов

И недорезанных совписов из толстых

журналов.

Вот мне, например, невозможно

опубликоваться,

Везде окопались они эти злые иуды,

Но так как есть мнение, что ваша фамилия Кац,

То национальный вопрос поднимать я не буду.

Необходимо задействовать все инструменты,

Мы вас об этом покорнейше просим.

Стоило бы обратиться и к президенту.

Но он слишком занят проблемой 2008.

Надо принять решительные меры

Против так называемой “Биеннале”.

Конечно, поэзия русская не полимеры,

Но будет обидно, что мы ее тоже просрали.

Сегодня, когда в темноте ярко вспыхнула

искра

И надежда в душах, как Феникс, воскреснула,

Нам наконец назначили русского

премьер-министра —

Человека простого, трудолюбивого

и честного.

Сейчас, когда весь народ окаменел

в ожидании выборов,

Мне кажется подозрительным этот

поэтический зуд.

Мало нам тут наших местных пидоров,

Так еще со всех сторон навезут.

И пускай это все прозвучало излишне остро,

Но я понял, Юрий Михалыч, что вы

не в теме.

Я прошу, чтоб к крюку к штыку приравняли

мое перо

Потому, что нынче такое время.

Я ведь русский поэт, этим и интересен,

А не какая-нибудь хуйня.

И если вам надо хороших песен

Обращайтесь, их есть у меня.

«В огромном, ревущем зале…»

В огромном, ревущем зале

Выступил президент,

Признал он, что заедает

Нас темный элемент.

Но есть шанс покончить со скверной,

Вставай, гражданин, не ссцы,

2-го в стране референдум,

2-го в стране плебисцит.

Сволочи задрожали,

Как пораженные громом.

Пишут в Живом Журнале,

Что скоро грядут погромы.

Вижу их злобные хари,

Вижу поджатый хвост,

Вижу, они шакалят

У заморских посольств.

Чтобы пылали хаты,

Чтобы царила смерть,

Чтобы солдаты НАТО

Выжрали нашу нефть.

Министры и депутаты,

Менты и прочие твари,

Все, кто у посольства Штатов

Целыми днями шакалят.

Мэры и губернаторы,

Грабящие народ,

Взяточники, узурпаторы,

Монетизаторы льгот.

Палки суют в колеса,

Стекло подсыпают в тесто,

Если враг не сдается,

Что с ним делать — известно.

С телеэкранов глумятся

Их нерусские рожи.

Спасите нас, лидер нации,

Только на вас надёжа.

Мы как один все выйдем,

Простые честные люди,

Только велите, лидер,

Мы их вам поднесем на блюде.

Работяг оседлавшие,

Спасайтесь, темные личности,

Ждите, бояре зажравшиеся,

Будет вам День опричника.

Близок 2-го вечер,

Пусть эта банда дрожит,

Пусть запирает крепче

Зеркальные етажи.

Все прошло, все умчалось…

Кончен ваш произвол,

Будет не хуй вам в анус,

А заточенный кол.

Все у нас будет прекрасно

Ну, может, отрежут яйца.

Вы не забыли паспорт?

ХВАТИТ ВРАТЬ И БОЯТЬСЯ!

НеЗНАКомка

Сам воздух над ночными клубами

Билингвами и Пирогами

Пропах насквозь словами грубыми,

Дешевой водкой и стихами.

Пройдя сквозь металлоискатели

Сквозь дресс-контроли и фейс-коды,

Здесь до утра стихослагатели

Вино глотают, словно воду.

Сидит здесь тесная компания,

Звенят стаканчики пустые,

Здесь торжествует наркомания,

Вовсю цветет педерастия.

Здесь все поруганы идеи,

Как стриптизерши под шестом.

Здесь мы, как в джунглях орхидеи,

Бледнеем в сумраке густом.

Здесь обкурясь марихуаною,

Читая всякую хуйню,

Мы со своими Жак Лаканами

Давно прогнили на корню.

И я, бессильный и продажный,

С кругами синими у глаз,

Сижу в тусовке эпатажной,

Как будто тоже пидарас.

Где молодость моя пропащая?

Зазря растраченные силы?

Лишь пальцы тонкие, дрожащие

Ласкают рюмочку текилы.

Так предаваясь мастурбации,

Гляжусь в постылое вино.

Нет, никакой не мозг мы нации,

А натуральное говно.

И каждый вечер, ближе к полночи,

Чуть начинается приход,

Эльфийский плащ, как зайчик солнечный,

В тяжелом мареве плывет.

Пройдя меж женщинами падшими,

Всегда без спутников, одна,

Студентка из движенья “Наши”

Садится скромно у окна.

Она чиста по самой сути,

Не ищет истину в вине

И образ президента Путина

На стройной девичьей спине.

Сидит и кутается зябко

У негодяев на виду

В светящуюся плащ-палатку,

Как ангел в Дантовом аду.

Пройдя меж трезвыми и пьяными,

Она садится у окна,

Ей за немытыми стаканами

Видна блаженная страна.

В стране той нанотехнологии

Хребет подводный Ломоносова,

А здесь у нас лишь патология,

Неразрешимые вопросы.

Их ждет олимпиада в Сочи

И Константиновский дворец.

А нас ждет… дальше многоточие

Точнее говоря, пиздец.

У них там свежий ветер мая

И ликованье дружных масс,

А здесь все это вызывает

Лишь когнитивный диссонанс.

Мое трехдневное похмелие,

Моя вселенская тоска,

Ее задорное веселие

И в кольцах узкая рука…

От этой жизни незадавшейся,

От черного упадка сил,

Студентка из движенья “Наши”,

Меня, пожалуйста, спаси.

Стряхни с меня всю эту нежить,

Направь меня на верный путь,

Вдохни неведомую свежесть

В мою исчахнувшую грудь.

Исторгни душу мою ржавую,

Плащом серебряным укрой,

Сродни меня с моей державою,

Под образами упокой.

Привет вам, яростные гунны!

Скорей мочите нас в сортире!

Мы гимн вам, радостным и юным,

Споем на нашей ветхой лире!

2008

Постновогодние впечатления от политаналитиков чтения

С первого по тринадцатого

Нашего января

По полной программе отпьянствовав,

Озадачился я.

Тяжкая мысль с похмелия

Давит мне на виски,

Кто победит: семейные

Или силовики?

У женщин от возбуждения

Набухают соски,

Кто победит: семейные

Или силовики?

Все мужики в сомнении

Чешут семенники,

Удар нанесли семейные,

Чем ответят силовики?

Лица при исполнении

Злобно грызут свистки.

Ломят вовсю семейные,

Гнутся силовики.

Все же семейные люди

Должны победить, друзья.

Я верю, что это будет,

А, может быть, ни хуя.

Кто возьмет горы сокровищ

И власть над Россией вечной,

Волошин и Абрамович

Или Шварцман и Сечин?

Все ребята бывалые

Не лезут в карман за словом,

Будь то Таня и Валя

Или Устинов с Зубковым.

Мы-то просто растения,

Редиски и кабачки,

Нас удобряют семейные,

Подрезают силовики.

Вся жизнь наша — сновидение,

Трепетание дхарм.

Кому отдать предпочтение?

Семейным? Силовикам?

Возникают разные мнения,

Глядя на их полки,

Приятней вроде семейные,

Опрятней силовики.

Людям нежного устроения,

Которые сочиняют стихи,

Конечно, ближе семейные,

А не силовики.

А людям грубого поведения,

Любящим почесать кулаки,

На хер сдались семейные,

Им любы силовики.

Я закопал портвейна

Под снегопад в саду,

Коль победят семейные,

Сразу его найду.

От постороннего глаза

Спрятал бутылку “Бруньков”,

Чтобы припасть к ней сразу

По победе силовиков.

Я на тотализаторе

Поставить готов сто рублей,

Что в драке сильный женатому

Навешает пиздюлей.

Часто склоняюсь к мысли я,

Глядя на наши грехи,

Чтоб время от времени хлыстиком

Секли нас силовики.

Чтоб чувства благоговейные

Сплотили нас наконец,

И стали б мы все семейные,

И один на Руси Отец.

Чем ставить ближнего раком,

Не лучше ль петь и смеяться?

Холопам при барских драках

Первым дают по яйцам.

Вам — награды по службе,

Нам — разбитые морды.

Жили б вы, братцы, дружно

По завету кота Леопольда.

Зачем друг на друга точите

Имплантантовые клыки?

Низы еще вроде хочут,

Чего ж не могут верхи?

У всех у вас бабки, охрана,

Крепости на Рублевке.

Так какого шайтана

Вы рвете друг другу глотки?

Жили б в любви и ласке,

Кротко, словно газели.

Не поделили салазки,

Что ль, в своем Куршавеле?

Хватит вам крюк курочить,

Ну его, ради Бога.

Пока низы еще хочут,

Хочут не так уж много.

Пока низы еще хочут,

Пока жизнь не сбилась с круга,

Я вам скажу, короче,

Братва! Не стреляйте друг друга.

Выпейте по обычаю,

Облобызайтесь истово

И отпустите с кичи

Томящихся зам. министров.

Херовое стихотворение

Я написал, земляки.

Не ругайте меня, семейные,

Не бейте, силовики.

Остальные сыны России

Задирайте повыше ноги,

Чтоб вам их не откусили,

Грызясь под ковром, бульдоги.

Плач

Ах, грузины, родные грузины,

Ах, поверили вы на хера

Сочинениям Ю. Латыниной

И П. Фельгенгауэра?

Ведь они вам мозги засрали,

Проебали макушки до дыр,

Что, мол, Грузия — это Израиль,

А Россия — арабский мир.

Они роли распределили

На руинах СССР:

Голда Меир, мол, Саакашвили

Ну а Путин — Гамаль Насер.

С грязных русских, чего с них спрашивать,

Они в жизни лишь водку пили.

У грузин же Дата Туташхиа

И Мераб, блядь, Мамардашвили.

Слушай русский, ты не борзей,

За пять дней тебя похоронит

Благородный народ князей,

Режиссеров, воров в законе.

Ох, порвут они русских гопников,

Только прав оказался Лермонтов —

Разбежались грузины робкие,

Оказались грузины нервные.

Людям факты глаза открыли,

И узрел изумленный мир,

Что Насер-то — Саакашвили,

А вот Путин — Голда Меир.

Всюду рвутся снаряды и мины,

Полыхают дома и мосты…

Ах, не верьте экспертам, грузины,

Их базар — это чисто понты.

Провели они вас на мякине,

Лоханулись вы как фраера,

Доверяя прогнозам Латыниной

И словам Фельгенгауэра.

Я и сам хожу весь переклиненный,

Ощущая в макушке дыру.

Я так верил экспертам Латыниной

И П. Фельгенгауэ. ру.

Ах, не верьте, не верьте отныне,

Ах, не верьте теперь ни хера

Сочинениям Ю. Латыниной

И П. Фельгенгауэра!

Памяти движения “Наши”

Либерала “нашисты” поймали,

Был он враг, пидарас и еврей.

Он в надежде на гранты шакалил

У скрипучих посольских дверей.

Он лягался, вцепившись в ограду,

Он грозил, что засудит ребят.

Обещал, что при всех выпьет йаду…

Отвели его в комиссарьят.

Предлагают ему сигарету,

Незатейлив их офисный быт,

Лишь пронзительно Путин с портрета

Прямо в самую душу глядит.

Монитора окно голубое,

Солнца луч меж раздвинутых штор.

И сказал комиссар: — Нам с тобою

Предстоит непростой разговор.

Негламурный, очкастый, небритый,

Ты испуганно в угол не жмись,

Мы ж тебя не бейсбольною битой,

Мы ж с тобой побазарить за жисть.

Для начала ответь мне, очкарик,

За зубами не пряча язык,

Сколько грантов ты щас нашакалил?

40 евро? Навар невелик.

И за эту ничтожную сумму

(Ее нынче и мент не возьмет)

Ты готов хаять нашу Госдуму,

А в лице ее весь наш народ.

Ты пойми, диссидент-извращенец,

Что в дурацком своем пиджаке

Ты не более, чем заусенец

На могучей народной руке.

Никогда б ты не смог, как Есенин,

Пробежать по росе босиком,

И, проспясь в свежескошенном сене,

Похмеляться парным молоком.

Мы студенты, солдаты, крестьяне,

И за нами большая страна,

Нас сам Путин на Красной поляне

Шашлыком кормил из кабана.

Скоро мы переменим гаранта,

Сохранив стратегический курс.

Ты наплюй на иудины гранты,

Обопрись на природный ресурс.

Есть сокровища в недрах подземных,

Нефть и газ есть, и уголь и сталь.

Не шакаль у посольств иноземных,

Не шакаль, не шакаль, не шакаль!

Не щипли ты свою бороденку

И не делай обиженный вид,

Мы найдем те такую девчонку,

Ты забудешь, что был содомит.

И не ври, что мы антисемиты,

Поимей же хоть совесть и стыд.

Щас семиту все двери открыты,

Если только с народом семит.

В телевизоре вечером поздним

Не сочтешь Авраама сынов.

Глеб Павловский, Леонтьев и Познер,

И Архангельский, и Соловьев.

Хочешь — будешь ты доктор-проктолог,

Хочешь — будешь шахтер, сталевар,

Хочешь — будь журналист-политолог

Ну а хочешь — работник пиар.

В наши дни есть в России, товарищ,

Столько важных и нужных работ.

Отчего ж ты упрямо шакалишь

У посольств иностранных ворот?

А какой подаете пример вы?

Чему учите вы молодежь?

Уходи, забирай свои евро…

Хотя нет, евро, впрочем, не трожь.

И когда либерала по трассе

Вез домой мусульманин-таксист,

Пережил он глубокий катарсис

Или как его там, катарсис.

Ощутил он причастность к большому,

Осознал наш стремительный век,

И теперь он ведущий ток-шоу,

А ведь мог бы пропасть человек.

К предстоящему 9 Мая параду на Красной площади с участием военной техники

Вести пришли хорошие,

Что 9-го мая

Проедет по Красной площади

Техника боевая.

Помню, малая детка

Вставал я на ранней заре

И шел с папой смотреть на технику

В мае и ноябре.

Ехали трубы длинные,

Отец объяснял — ракеты.

Десантники были в малиновых,

А еще не в синих беретах.

Динозавры из стали,

Помню, под марши бравурные,

Как они скрежетали

У метро “Парк культуры”.

Здравствуй, броня горячая,

Сладкий запах солярки.

Каждый нормальный мальчик

Должен смотреть на танки.

Чтобы сквозь серость буден

Он в сердце своем пронес

Фаллосы их орудий,

Тестикулы колес.

Мы на броню присядем,

Мы отхлебнем из фляги,

Эх, прокати нас, дядя,

До Берлина и Праги.

Я вдыхал этот запах,

Я любовался ими,

Я ходит туда с папой,

Я ходил туда с сыном.

Но дальше каким-то сукам

Стало зачем-то надо,

Чтобы ходил я с внуком

Только на гей-парады.

Плакали люди русские,

Когда по воле Лужкова

Начались на Васильевском спуске

Вместо парадов шоу.

Козлами по сцене запрыгали

Геи и лесбиянки.

Но чем глазеть на пидоров,

Лучше смотреть на танки.

Чем куковать у параши,

Лучше быть офицером,

Лучше шагать под марши,

Чем плясать под фанеру.

И вот снова машины быстрые

В нерушимом порядке

Пойдут, высекая искры,

По гранитной брусчатке.

Пойдут могучие “Грады”

“Смерчи” и “Тополя”.

От грохота наших парадов

Содрогнется земля.

Иверские ворота

Раскроются, словно двери,

И выедет мотопехота

К людям на БТРе.

Люди мотопехоте

Поднесут хлеб-соль с полотенцем,

И настанет в России оттепель

На радость интеллигенции.

P.S. И выбьют пусть на базальте,

Накрывшем мои останки:

“Русский стихослагатель

Пел про русские танки”.

Бардовская песенка ко Дню космонавтики

Хрустит на треснувшем бетоне

Под башмаком разбитый шприц.

На позабытом космодроме.

Пьет астронавигатор Пиркс.

Вокруг ржавеют звездолеты,

Шуршат пакеты из-под чипсов,

Дрожит стакан в руке пилота,

Кинжалом в горло входит виски.

Припев

Молчит застывший генератор,

Туман вонючий застит звезды.

Простите, астронавигатор,

Что мы умеем только ползать.

Он помнит старт с Альдебарана,

Двойное солнце на Ириде,

Где схоронили капитана.

Никто их больше не увидит.

Когда защита силовая

После атаки отказала

И били лазеры, сверкая

Над морем жидкого металла.

Качали вакуум насосы

Второй пилот кричал: “Спокойно!”

Жужжа, титановые осы

Рвались в отсеки сквозь пробоины.

Сочилась кровь из гермошлема

Не разберешь, кто мертв, кто ранен.

Наружу вырванные вены

Переплетались с проводами.

Припев

Оглохший радиолокатор

Антеннами хватает воздух.

Прощайте, астронавигатор,

Нам остается только ползать.

Он был бессмысленной ошибкой —

Отчаянный штурм Альдебарана.

Остались шрамы на обшивке.

Незаживающие раны.

Зачем вообще двойное солнце?

Зачем космическое пламя?

Для бюрократа и торговца

И менеджера по рекламе.

Зачем лететь быстрее света?

Чтоб обнаружить за кормою —

Родная синяя планета

Вдруг стала черною дырою.

Припев

Давно разбит иллюминатор,

Грязь в ваннах для анабиоза.

Отстаньте, астронавигатор,

Мы выбираем — вечно ползать.

Кремлевский шансон

По заказу журнала “Крокодил”, они там целую полосу делали, типа “кремлевский шансон”

Над холмом Боровицким собиралися тучи,

И за Троицкой башней загорался закат.

Расскажу вам, ребята, про трагический случай,

Это было недавно, а не сто лет назад.

Дамы в платьях вечерних, в смокингах

джентльмены

Направлялись на вечер во Георгиевский зал,

Где жена президента исполняла Шопена,

И охранник суровый там ее увидал.

Рвались к мраморным сводам полонезы,

сонаты,

Бронза люстр отражалась в полировке перил.

И любовь завладела храбрым сердцем солдата,

И внимая сонатам, он ее полюбил.

А она с ним играла, словно кошка с мышонком,

Только муж отлучится, хоть на четверть часа,

То средь шумного бала ущипнет за мошонку,

То взъерошит внезапно вдруг его волоса.

По джигитским законам жена друга священна.

Он дружил с ее мужем, как в кино “Два бойца”.

И от этого ужаса он извелся совершенно

Стал задумчив и бледен, даже спал он с лица.

В дальнем горном ауле было много моментов,

Когда в схватке жестокой, в грозный час

роковой,

Он от вражеской пули защищал президента

Своей грудью широкой, как кремлевской

стеной.

Вот сверкают на солнце стремена и уздечки,

Полк кремлевский выходит на весенний

парад,

Но увял, словно роза, от коллизии вечной

Между чувством и долгом молодой бодигард.

Вышел из караулки, вспомнил мамку и тятю,

Глянул на купола Теремного дворца,

Подошел в тишине к Грановитой палате

И присел на ступеньку у резного крыльца.

Он достал пистолет в кобуре под предплечьем,

Выручай, милый брат, друг единственный мой,

На прощанье погладил свой подарочный

Стечкин

И прижал его дуло к левой мышце грудной.

Грянул выстрел, и тут же, с оглушительным

криком

Рвись, несчастное сердце, пой, кремлевский

шансон!

В равнодушное небо над Иваном Великим,

Словно черная туча, взмыла стая ворон.

Обыск в “Фаланстере”. Скоро придут за тобой

Снова обыск в “Фаланстере”,

Снова сатрапы ликуют.

Оттепель ждали трудящиеся,

А оказалось, хуй им!

Как ласточки, сбитые с неба,

Летят под сапог ФСБ

И книги Павловского Глеба,

И книги Данилина П.

Вижу, как туфли их узкие

За четыреста долларов

Топчут “Идею русскую”

Егора Холмогорова.

Чужда солдафонам нетленка,

И в ужасе прячется в тень

Максима роман Кононенко

Про страшный отличника день.

Меня так особенно мутит,

Как представлю, что на пол кидают

“Идеологию Путина”

Алексея Чадаева.

Вот мудрости верная жрица,

Пытаясь хоть что-то спасти,

С прижатой к груди Нарочницкой

К окну продавщица летит.

Дрожит она птенчиком в клетке,

Разбросаны все словари,

И где был Эпштейн, а где Эткинд,

Попробуй теперь разбери.

Трагичны итоги недели,

Как будто в душу нассали вы,

Вот и сочиняй вам идеи,

Особенно национальные.

Мечтали найти “Лимонку”,

Как масленок под елочкой,

Глядишь, и на ваши погонки

Придырявят лишнюю звездочку.

В наших тайных северных схронах

Повелось в заповедном году

Тот, кто ищет звезду на погоны,

Тот находит себе пизду.

Искали уж здесь наркотрафик,

И где он теперь, Черкесов?

Потом еще порнографию

На культмагазин повесили.

И вот результат: есть здание

Дворец, доложу я вам,

НИИ Искусствознания,

Который уж месяц там

Искусствоведши дрочат

На Лидию, на Ланч,

Хотя могли бы кончить

На палку и на мяч,

На пару апельсинов

С бананом к ним впритык.

Что делать с магазином

Интеллектуальных книг?

Откуда такой кожный зуд, вашу мать,

Закрыв магазин, прославиться?

Что даже готовы они воевать

С самим господином Сеславинским.

А ведь едят русский с корочкой хлеб,

А ведут себя по-жидовски.

И ФЭП для них как будто не ФЭП

И Павловский Глеб не Павловский.

Так вот, чтоб пресечь интриги,

Сообщаю для вас, мудаков,

Что здесь покупает книги

Русский философ Сурков.

А я бы сказал операм из УБОП

Тверской полицейской части,

Чем штурмовать “Фаланстер” в лоб,

Дождитесь решенья власти.

У власти нынче своих проблем,

Ей не до магазина.

Ну, почешите между колен,

Раз чешется невыносимо.

Не суетись под клиентом, мамзель,

Дай начальство сообразит,

Устроить ли нам, блядям, новую оттепель

Или следующий геноцид.

Московский зороастризм

Кто там вдали, не мент ли?

Мимо детских качелей

Тень проскользнула к “Бентли”

С молотовским коктейлем.

Лопнет бутылка со звоном,

Взвизгнет сигнализация,

И над спящим районом

Вспыхнет иллюминация.

Ах, как красиво стало,

Грохнуло со всей дури,

Сдетонировал справа

“Майбах”, а слева “Бумер”.

Ах, как забилось сердце,

Как тревожно и сладко!

Вот и пришел Освенцим

Дорогим иномаркам.

Воют сирены грозно,

Тянут пожарный хобот,

Мент всем сует серьезно

Мутный свой фоторобот.

Людям вбивают в темя,

Что, мол, псих, пироман.

Нет, наступило время

Городских партизан.

Вы в своих “ Ягуарах”

Довели до греха,

Вызвали из подвалов

Красного петуха.

Глядя из окон узких,

Как пылают костры,

Русского Заратустру

Узнаете, козлы?

Тачки горят, как хворост,

На лицах хозяев ужас,

А зачем прибавляли скорость,

Проносясь мимо нас по лужам?

Ни за какие мильоны

Партизана не сдаст пешеход,

С Кольцевой на зеленую

Спешащий на переход.

Жгите, милые, жгите,

Ни секунды не мешкая.

Слава бутовским мстителям

Со славянскою внешностью.

От народа голодного,

От народа разутого

В пояс низкий поклон вам,

Робин Гуды из Бутово.

Воспоминания о третьем Международном фестивале поэзии “Киевские лавры” Из цикла “Стихи о современной русской поэзии”

Собирались в стольном Киеве-Вие

Почитать своих стихов и попьянствовать

С Украины, Беларуси, России

Стихотворцы стран восточно-славянских

Как на пиршество при князе Владимире,

Над привольными днепровскими водами

Петь слетелись Гамаюны и Сирины

Сладкозвучные сатиры и оды.

Были здесь старые евреи облезлые —

Наши живые классики,

Было будущее русской поэзии —

Молодые резвые пидарасики.

Представители разных поэтических каст

Чередовались на одном микрофоне,

Едва отчитался поэт-верлибраст,

Уже читает силлабо-тоник.

Хотя, на мой взгляд, большой разницы нет.

Как они себя делят на тех и этих?

Когда шел в буфет, выступал “актуальный

поэт”,

А пошел в туалет, выступал уже “новый эпик”.

Потом читали (друг-другу) стихи

в планетарии,

Где вокруг продавались трусы и платья.

Почему-то по планетариям больнее всего

ударила

Победившая свобода и демократия.

Как еще Гесиод возроптал на свою судьбу,

Нету участи горше, чем участь поэта!

Целыми днями слушай их (и свое) “Бу-бу-бу!”

И ни банкета тебе, ни фуршета.

Вот в прошлом году катали на пароходике

по водам Днепра,

До середины которого долетит редкая

птица,

А в этом году не было подобного ни хера,

По-моему, это никуда не годится.

Так и встретились во Киеве-граде,

Творческими достиженьями горды,

Мастера, изводящие единого слова ради

Тысячи тонн словесной руды.

А в Киеве (как всегда) выборы, площадь

ревела,

Вились прапора и клеймили кого-то позором.

И никому до поэзии не было дела,

Положил народ на поэзию с огромным

прибором.

А Майдан орал гайдамацкие песни,

Славил Гонту и Железняка.

И в тысячу раз всех стихов интересней

Были коленца из боевого гопака.

P.S.

Так шо же нам робить с тем трагическим

фактом,

Что интерес к поэзии совершенно издох?

Да писать надо лучше! Больше образов

и метафор,

Метонимий и этих как их, блядь? Синекдох!

А иначе обгонит нас жизнь, как трамвайный

вагон,

И не о русской поэзии будет грезить народ,

А о том, что Ксюша Собчак опустила

Катю Гордон

Или, допустим, наоборот.

И Белинского с Гоголем он, гондон,

Ни за что нам с базара не понесет!

По заказу “Русского журнала” По следам “Новгородского дела”

В тот момент, когда вроде

Русь привстала с колен,

Черт-те что происходит

В древнем городе N.

Там в тиши переулков,

Где царит благодать,

Проживала с дочуркой

Одинокая мать.

Жили бедно и скромно,

Хлеб имели да кров.

Там, под сенью церковных

Золотых куполов.

Если ты не сломался,

Не продался за грош,

Все равно свое счастье

Ты когда-то найдешь.

Будет все превосходно,

Если ты сердцем чист.

Полюбил ее модный

Из Москвы журналист.

Годы счастья настали,

Наступил оптимизм,

Только зависть людская

Отравляла им жизнь.

Им бы жить по старинке

Возле теплых печей,

Ненавидят в глубинке

Нас, крутых москвичей.

Эта зависть так просто

Довела до беды

Посреди этой косной,

Бездуховной среды.

Как-то после прогулки,

Что бывает нередко,

Заигралась дочурка

Возле лестничной клетки.

Спотыкнулась неловко

Пол был скользкий, как лед,

И упала головкой

В межэтажный пролет.

Дочка выжила чудом,

Но, чтоб злобу сорвать,

Обвинили иуды

В покушении мать.

Кто же в это поверит?

Нет таких дураков,

Даже дикие звери

Своих любят зверьков.

Был ли факт, чтоб орлица

Заклевала орленка?

Или, скажем, волчица

Вдруг загрызла волчонка?

За любые мильоны

Мать дитя не швырнет

В этот гулкий, бездонный

Межэтажный пролет.

Оказался расправой

Резвый, как КВН,

Скорый суд и неправый

В древнем городе N.

Обрекая на муки,

Прозвучал приговор,

И кровавые руки

Потирал прокурор.

Ах, присяжный, присяжный,

Что ж ты прячешь глаза?

Почему ты продажный?

Суд — он ведь не базар.

Принимая решенье,

Позабыл ты про стыд,

Ты поддался давлению,

Бог тебя не простит.

И коллегию вашу,

Всех кто, будто шутя,

Разлучили мамашу

С ее крошкой дитя.

По скамьям вы расселись,

Только веры вам нет,

Был оправдан лишь Бейлис

Да Нухаев Ахмет.

Много в нашем народе

Еще зла и измен.

Черт-те что происходит

В древнем городе N.

Стихотворение о русско-грузинской информационной войне Из цикла “Стихи о современной русской поэзии

Дожидаясь рассветного часика

Средь похмельной моей бессонницы,

Я читал блог ходячего классика —

Стихотворца Бориса Херсонского.

Как там в Грузии на фестивале

Среди пальм и столов накрытых

Жирно потчевали хинкали

Знаменитых русских пиитов.

Там в бассейнах плескались форели,

Их ловили, варить несли.

Как увидят, блядь, посинели,

Заливали в уху “Шабли”.

Жрали блюда деликатесные,

Пили весело и легко.

А вокруг их ансамбли местные

Танцевали им “Сулико”.

Их встречали послы и епископы,

Им устраивала там шоу

Прогрессивный поэт тбилисский

Пресловутая Кулешова.

Подливали им “Цинандали”,

Щедро мазали им повидло.

Меня, правда, туда не позвали,

Так как я — бездарность и быдло.

Раньше лишь Евтушенко так где-то

Принимали в Советском Союзе.

И поэтому все поэты

Были в данном конфликте за Грузию.

И не надо о пятой колонне,

Я вам правду открою простую —

Всем известно, кто девушку кормит,

Тот в дальнейшем ее и танцует.

Это ж надо быть негодяйкой,

Чтобы шавкою, полной злости,

Грозно скалится на хозяйку,

Угостившею вкусной костью.

И не то чтоб “Давить их, гадов,

За измену Родине-маме!”

Я к тому, что “Кормить их надо!”,

Как в какой-то старой рекламе.

Я поэт, по мозгов квадратам

Могу жарить похлеще “Града”.

Только, если нету зарплаты,

На хера мне все это надо?

Мне же, блядь, от родимой власти

И стакана-то не налили,

Но сто раз в милицейской части

Оставляли следы на рыле.

Сотни лет поэты с поэтками

Харчевались не очень густо,

Но всегда имели объедки

Со стола царя иль курфюрста.

Отнесись к ним по-человечески,

Заплати по 2000 долларов,

И поэты врагам отечества

Разобьют их собачьи головы.

Мы б эпитеты подыскали

Посильней чем “Мочить в сортирах!”.

Нет, не зря нам товарищ Сталин

Выделял на Тверской квартиры.

А пока вы жидитесь дать бабки,

Господин президент и министры,

Будут русские Гомеры и Петрарки

Сплошь агенты империалистов.

Если уровень жизни поэтов

Вы не сделаете достойным,

Все просрете, также как эту,

Информационные войны.

Киношок После очередного просмотра х/ф “Кавказская пленница”

Где Шурик ездил на осле,

В блокнот записывая тосты,

Там смерть стоит навеселе,

Чтоб ямы вырыть всем по росту.

Где Вицин в лесополосе

Сидел в засаде с Моргуновым,

Спит БТР возле шоссе.

Являясь коллективным гробом.

Легли на цинковые полки

И больше не сопротивляются

Студентки вузов, комсомолки,

Спортсменки, местные красавицы.

Прекрасны древние обычаи,

Их чтут воинственные горцы.

Сказала маленькая птичка:

“Я лично полечу на солнце”.

А я седая, злая шавка

Хуячу по клавиатуре.

Но птичку жалко, птичку жалко.

И я рыдаю, словно Шурик.

Вокруг одни козлы, ващще

Жизнь человеческая похуй^[9],

При Леониде Ильиче

Жилось, конечно, очень плохо…

Простите мою грубость, братцы,

Нам эта фраза всем знакома:

“В моем доме не выражаться!”

Да только нету больше дома.

Грустит в горелом Гори Сталин,

На бирже паника в пизду…

Похоже, скоро нам настанет

Бамбарбия и киргуду.

Моменто море. (Осенняя лирика 2008 года)

Не отпускают Бахмину на УДО,

За окнами холодно, ветрено, сыро.

А мы все сидим не то в ожидании Годо,

Не то сообщения о смерти товарища Ким

Чен Ира.

Вы верите в добрые чувства?

Очкастые важные дяди.

Никого они не отпустят,

Но многих еще посадят.

А сколько раз нам говорили,

Мол, совершенно ясно,

Что типа уже в могиле

Комерада наш Фидель Кастро?

А он до сих пор живет

Назло империалистам.

А я ведь родился в тот год,

Когда они свергли Батисту.

На счастье или беду

К недостижимой цели

Полвека по жизни иду

Я в одной шеренге с Фиделем.

Сколько стихов прочитал

Я в поддержку Чили и Кубы,

Сколько ковров заблевал

Я ихним “Гавана клубом”.

Да раньше я склею ласты

Под яростный крик вороний,

А Ким Чен Ир и Кастро

Нас всех еще похоронят.

Не колокол языкастый

По мне прозвенит, а бубенчик.

Обрадуются педерасты —

Одним гомофобом меньше.

Солидные люди скажут: “Издох

Лузер и неудачник.

Злобный, завистливый лох,

Собаке и смерть собачья”.

В каком-то давно забытом году

Все уже это было,

И здорово напоминает пизду

Разрытая свеже могила.

Воткнут по краям из пластмассы цветы,

И, может быть, пару слезинок

У ямы неровной вдруг выронишь ты

На чавкающий суглинок…

Датский стих

Дню национального Согласия и Примирения посвящается

А, может, ну его к чертям собачьим, этот

праздник?

Понавезут в Москву ментов и всяких

“Наших”,

Впихнет ОМОН в зашторенный свой

ПАЗик,

А там уже конкретно отъебашат.

И в день, что важно так провозгласили

Согласия, блядь, днем и примирения,

Менты бьют граждан по всей матушке

России

И пиздят деньги из карманов населения.

Под низкими слепыми небесами

Подгнило что-то в русском государстве.

За это ль отдал жизнь Иван Сусанин?

За это ль бились Минин и Пожарский?

И ведь тогда на Земском на Соборе

Для всех людей создать хотели царство.

А нынче для трудящихся здесь — горе.

А счастье для ментов да пидарасов.

Дума об Австралии в контексте глобального потепления

Ах, оставьте мои гениталии,

Я сегодня к любви не готов.

Я взволнован судьбою Австралии

В свете быстрого таяния льдов.

Я встревожен немыми угрозами,

Что сгущаются в небе пустом

Над ехиднами и утконосами

И над знаменем с Южным Крестом.

Мы и так уже столько просрали,

А теперь еще эта проблема —

Со дня на день затопит Австралию

С кенгуру и со страусом Эму.

Дни прощания, видно, настали,

Допиваю паленую водку.

Никогда там, в далекой Австралии,

Не обнимет меня антиподка.

Зря завидовал в Электростали,

Как завидует пешка ферзю,

Я тому, что в далекой Австралии

Проживает боксер Костя Дзю.

Ледники Антарктиды подтаяли,

Повышается уровень вод.

Не забудет несчастной Австралии

Всеотзывчивый русский народ.

Ах, Австралия — бывшая каторга,

Так сумевшая нынче процвесть,

И пускай она ниже Экватора

До нее все же дело нам есть!

Теплый декабрь 2008 года

“Стигматизированные меньшинства”

Учат нас, тупых натуралов и автохтонов,

Что задача поэта — “приращение смыслов”,

И что даже макаронные фабрики заточены

здесь под производство патронов.

Вышел на улицу. Голая черная земля,

Из нее торчат бессмысленные деревья

без листьев.

На дворе декабрь. Температура +10, бля.

Леса лысы. Леса обезлисили.

Что же пишут в газете, в разделе “Из зала

суда”?

Сын генерала отпиздил мента, сломана

переносица.

Дай-то Бог, чтобы это была самая большая

беда.

Зато в Перу Великий Инка наградил

президента орденом Бога Солнца.

По дороге к метро не встретил ни одного

русского лица.

Я не расист. Знаю, столица нуждается

в трудовых ресурсах,

Но почему-то не оставляет ощущение

пиздетца,

Одновременно с уверенностью, что мы

движемся правильным курсом.

Там, где была душа — только усталость

и страх,

И лишь тревога одна где-то на дне

копошится,

Что эти люди, говорящие на гортанных

чужих языках,

Ох как когда-нибудь выебут

“стигматизированные меньшинства”.

Мой же русский народ в сотый раз замирил

чечен.

Он победил грузин. Он великий воин.

Все нормально, Россия встает с колен.

Я спокоен. Вы слышите, блядь? Я спокоен!

Поэты послушно сидят, “приращают

смыслов”,

Патронные фабрики заняты производством

макаронов.

“Дайте водки два ведра и коромысло!” —

Как сказал знаменитый Андрей Родионов.

Уголовная хроника эпохи кризиса

Все началось с крика

Прогрессивных журналистов.

Кто мог напасть на человека со скрипкой?

Ну, конечно, фашисты!

Известно, какой нации у нас скрипачи,

Это вам не какие-нибудь швеи-мотористы,

Они той же нации, что врачи

Гинекологи и дантисты.

Идет музыкант из консерватории

В “Рюмочную” на Никитской,

А вместо этого попадает в историю —

Он подвергается атаке фашистской.

Здесь, в ЦАО, такое ежеминутно случается,

Фашистов здесь больше, чем в 41-м

под Брестом.

Хотя, говорят, что еще рано отчаиваться,

Президент заявил, что ксенофобия не должна

иметь место.

Сидит музыкант грустно на тротуаре,

Думает: “Ни хуя себе, пообедал”.

И жалеет скрипку свою Страдивари,

Которую с криком “Зиг Хайль!” унесли

скинхеды.

И еще оттого музыканту невесело

И как-то даже особенно страшно,

Что на его скрипке теперь будут играть

“Хорста Весселя”

И другие фашистские марши.

Короче, сидит, потирает разбитый пятак

И сокрушается по поводу кражи…

Но на самом деле, все было совершенно

не так,

А как все было, мы сейчас вам расскажем.

Дело в том, что не все менты

во Владивостоке

Ломают кости автолюбителям.

В Москве остались самые стойкие,

Они дают отпор хулиганам и грабителям.

И когда музыкант, ставший жертвой

преступления,

Сумел поднять с тротуара свое пострадавшее

тело,

Он сразу отнес в милицию заявление,

И немедленно было возбуждено уголовное

дело.

И следствием было установлено быстро,

Что не надо нам тут вешать лапшу на уши,

Никакие не фашисты это были, а сушисты,

В смысле те, которые делают суши.

Их не беспокоили могендовиды,

Им был абсолютно не свойственен

великорусский шовинизм.

Так как были они из Сибири монголоиды,

И традиционной религией их был синтоизм

шаманизм.

Это были два мужчины с Алтая,

Прибывшие в Москву на заработки,

которые,

Благодаря своей внешности, похожей

на самураев,

Устроились в сетевое кафе “Якитория”.

Они варили побеги молодого бамбука,

Резали рыбу фугу и скатов,

Пока не настал этот кризис, сука,

И в трудовом коллективе не началось

сокращение штатов.

Выгнали их из “Якитории” на мороз.

Стоят они, холодают и голодают.

Вдруг навстречу со скрипкой идет виртуоз,

И решили ограбить его гости с Алтая.

Нету у них профсоюза,

Некому за них заступиться.

Так по скользкой дорожке якудза

Пошли самураи из дальней провинции.

Набросились сразу двое,

Вывернули карманы,

Ожившие киногерои

Из фильмов Такеши Китано.

Но напрасно они по карманам шарили,

Не нашлось у артиста ни одной ассигнации,

Тогда они взяли его Страдивари

С целью последующей реализации.

Закопали ее в глубине двора,

Чтобы потом продать за многие тыщи,

Но, слава Богу, не фраера

Наши московские сыщики.

Они дорожат офицерской честью,

Они не зря носят высокие звания.

И вот в программе “Чрезвычайное

происшествие”

Задержанные дают признательные

показания.

Остается надеяться им только на УДО,

Если, конечно, в заключении будут вести

себя достойно.

В общем, не задался ихний Буси-до,

Что в переводе с японского означает

“Путь воина”.

Катится по Москве вал преступлений

корыстных,

Грабят квартиры, на улице режут.

Одни винят во всем этом фашистов

Другие винят во всем этом приезжих…

Ну, а вас же, граждане, предупреждали,

что в результате кризиса

Появилось много бандитов с большой

дороги,

И если вдруг видите, к вам кто-то

приблизился —

Скрипку под мышку и ноги, блядь, ноги.

2009

Смерть ваххабита Из цикла “Смерти героев”

Как святой Шариат

Правоверным велит,

Уходил на джихад

Молодой ваххабит.

В небе клекот орла,

Дальний грома раскат,

Уходил Абдулла

На святой газават.

От тоски еле жив,

Оставлял он гарем

И садился в свой джип,

Зарядив АКМ.

Обещал: — Я вернусь,

Как придет Рамадан,

Вы для пленных урус

Приготовьте зиндан.

Занимался рассвет,

И старик-аксакал

Ему долго послед

Все папахой махал.

Где у сумрачных скал

Бурный Терек кипит,

Там в засаду попал

Молодой ваххабит.

Налезли гурьбой,

С трех сторон обложив,

Вспыхнул яростный бой,

Поцарапали джип,

Самого Абдуллу,

Отобравши ключи,

Привязали к стволу

Молодой алычи.

Начинали допрос,

Приступил к нему поп.

Он иконы принес,

Поклоняться им чтоб.

“Ваххабит удалой,

Бедна сакля твоя,

Поселковым главой

Мы назначим тебя.

Будешь жить, как султан,

Новый выдадим джип,

Ко святым образам

Ты хоть раз приложись”.

Благодать в образах

Отрицал янычар,

Лишь “акбар” да “Аллах”

Он в ответ прорычал.

Хитрый, словно шакал,

Подходил политрук,

Стакан водки давал

Пить из собственных рук.

Говорил замполит:

“Мы скостим тебе срок.

Будешь вольный джигит,

Пригуби хоть глоток”.

Но в ответ басурман

Все “Аллах” да “акбар”!

И с размаху в стакан,

Полный водки, плевал.

Не фильтрует базар,

Что с ним делать? Хоть плачь.

Но сказал комиссар:

“Ты достал нас, басмач”.

И под небом ночным,

Соблюдая черед,

Надругался над ним

Весь спецназовский взвод.

Как прошло это дело

Знает только луна,

Волосатого тела

Всем досталось сполна.

А как по блиндажам

Разошлась солдатня,

Труп остывший лежал

В свете робкого дня.

В первых солнца лучах

Лишь сержант-некрофил

Его громко крича

Еще долго любил.

Слух идет по горам:

— Умер юный шахид

За священный ислам

И за веру убит.

Но убитым в бою

Вечной гибели нет,

Среди гурий в Раю

Он вкушает шербет.

Как он бился с урус,

Не забудут вовек.

По нем плачет Эльбрус,

По нем плачет Казбек.

Плачут горькие ивы,

Наклонившись к земле,

А проходят талибы:

— Салют Абдулле!

В небе плачет навзрыд

Караван птичьих стай,

А в гареме лежит

Вся в слезах Гюльчатай.

И защитников прав

Плач стоит над Москвой,

Тихо плачет в рукав

Константин Боровой.

Плачьте, братцы, дружней,

Плачьте в десять ручьев,

Плачь, Бабицкий Андрей!

Плачь, Сергей Ковалев!

Нет, не зря, околев,

Он лежит на росе,

Ведь за это РФ

Исключат из ПАСЕ.

Гуд бай, Америка

К инаугурации 44-го президента США, Б. Х. Обамы

Мой Фантом теряет высоту…

Песня

Ты помнишь, давным-давно…

Студия “ХХ век. Фокс”…

Давай, разливай вино,

И выпьем с тобой, не чокаясь.

Нам уже чудовищно много лет,

Мы усталые, старые люди,

Так помянем страну, которой больше нет,

И которой скоро не будет.

В детстве гоняли на великах,

Мучились тайной пола,

И так любили Америку,

Ковбоев и рок-н-рола.

Старательно прячась от завучей школ,

Отращивали длинный волос,

Ловили в динамиках радиол

Ее глуховатый голос.

Подростками песни орали,

Сумев портвейна нажраться,

Да все про ковбоя Гарри

И про Фантом 016.

Там стреляли из “Смита Вессона”,

Там пили тройное виски,

Туда убегали чеховские

Гимназисты и гимназистки.

А ну-ка, плесни мне еще вина,

Пока не настала истерика,

Нас наебала родная страна,

Кинула нас и Америка.

Где вы, ковбои Гарри?

Где же вы, юнги Билли?

Все они там просрали,

Все они профинтили.

Забыли к ебеней матери,

Просвистели галимо

Заветы своих основателей,

Суровых отцов-пилигримов,

Приплывших сюда на “Мэйфлауере”

Для добычи шкурок бобра.

И где теперь их Вай пауэр?

Да нет его ни хера.

За что пионеры гибли?

За политкорректный мир?

Когда с винтовкой и Библией

Отодвигали фронтир?

Где же теперь герои

Фронтирьеры отважные?

Биржевики да лоеры

В переводе на наш — сутяжники.

Шоссе в никуда в пустыне,

Никчемные бензоколонки,

Здесь не наберет Юл Бриннер

Великолепной семерки.

Майский цветок отцвел,

Память о прошлой славе,

Этот плавильный котел

Все в дерьмо переплавил.

Негры там вороватые,

Там из хохлов братва.

Глаза подслеповатые

Нам открыл фильм “Брат-2”.

Изнасилованные отцами дочери,

В защиту микробов митинги,

Невротики стоят в очереди

К психоаналитикам.

И новый лидер их нации,

Президент-мулат,

На своей инаугурации

Приветствует гей-парад.

Грустно стоит, как башня-близнец,

Америка одиноко

И ожидает скорый пиздец

С юга или востока.

Смесь Зимбабве и Жмеринки

До свиданья, гуд бай,

Не задался в Америке

Ожидаемый рай.

Из цикла “Смерти героев”

Светлой памяти российского верблюда от хохлов на границе умученного

(Стишок для детей)

Никакой ты мне больше не брат.

Пропусти ты в Софию верблюдов,

Ведь верблюд ни в чем не виноват.

Ты в глаза загляни им, подонок,

В них немой удивленный вопрос,

Он беспомощен, словно ребенок,

Выгнанный из тепла на мороз.

Он же зябнет, горбатый, лохматый.

Ты ответь мне, таможенник-дурак,

Ты когда-нибудь за руку с папой

В раннем детстве ходил в зоопарк?

Ты почувствуй, как кровь его стынет,

Коченеют горбы и живот.

Он же сын аравийской пустыни,

А не ваших канав снегоход.

Почему вы молчите, арабы?

Разве так завещал Магомед?

Гибнет друг ваш, ваш верный корабль,

Его мучит кафир-свиноед.

Где зеленые разных конфессий?

Они тоже на это плюют.

И никто на себя не повесил

В знак протеста значок “Я верблюд!”

Он качает своей шеей длинной,

Он от холода мелко дрожит,

Он не курсе, что мы с Украиной

Не смогли поделить барыши.

Вы поймите — верблюды живые,

Не бесцветный невидимый газ.

Знайте, граждане гордой России,

Им хохлы отомстили за нас.

Ничего не поняв и отчаясь,

Всеми предан, ветрами продут,

Во двугорбый сугроб превращаясь,

Замерзает несчастный верблюд.

Его белой метелью завьюжит

Серебром на мохнатых боках,

И отправится в рай он верблюжий,

Там где вдоволь колючки в песках.

Ну, а нам как жить дальше, иудам,

На пустынях немых площадей?

Этот текст — он ведь не про верблюдов,

Этот текст — он про нас, про людей.

Никогда не простим, не забудем,

Крепко спросим с хохла-подлеца.

Вечно память о каждом верблюде

Будет в наши стучаться сердца.

Баллада о сержанте Глухове

Андрей Иванович
не возвращается домой…

Ф. Гримберг

Сержант Глухов совершает поворот в судьбе,

Он грозит кулаком вертикали власти,

Как пушкинский Евгений “Медному всаднику”,

и с криком “Ужо тебе!”

Покидает расположение части.

Сержант оголил свой участок фронта.

В трудные дни, когда грянул кризис,

Он отказался защищать остатки

Стабилизационного фонда,

Потому что с ним так и не поделились.

Видно, зря ему оружие доверили.

Из-за отсутствия бани и теплого сортира

Он не захотел служить либеральной империи

И одному из полюсов многополярного мира.

На открытом пространстве сержант слеп,

словно червяк,

У него нет ни карты, ни компаса, ни GPSа.

Но он упрямо стремится на юг, как матрос

Железняк,

Который вышел к Херсону, хотя шел на Одессу.

Его путь тернист от горы к горе.

Только звезда, как вешка, горит на горизонте.

Он оказался пешкой в Большой игре,

Так говорит публицист Михаил Леонтьев.

Он идет мимо горных прозрачных рек,

Его ловит в прицел снайперша-эстонка.

Здесь через месяц растает снег,

А еще через месяц пойдет зеленка.

Он перешагивает растяжки нить

И движется дальше, не заметив ее.

Его не научили Россию любить

Глеб Павловский, Веллер и Соловьев.

Вьется его тропа вдоль отвесных стен,

Он спотыкается, разбивает колено,

По дороге он попадает в кавказский плен,

А потом бежит из кавказского плена.

И дальше идет совершенно один

Мимо длинной и узкой лощины,

Где грузины убивали русских и осетин,

А русские и осетины убивали грузинов.

Где-то там вдали Эрзурум и Карс,

А вокруг небеса, ледники и камень.

На него бросается снежный барс,

Но сержант душит его собственными руками.

Перелезая через очередной сугроб,

Где, как в болоте, тонут промокшие кеды,

Он встречает уазик, транспортирующий

цинковый гроб,

Спрашивает: — Кого везете? Ему говорят: —

Грибоеда.

Временами сержанта одолевают кошмары,

Возникают цветные трехмерные глюки,

Например, дворец царицы Тамары,

Из которого раздаются дикие страстные звуки.

Но сержант гонит от себя эти иллюзии,

Его не заманят в пропасть роковые красавицы.

Близка его цель — блаженная Грузия,

Не зря называемая всесоюзною здравницей.

Та страна, где пряник царит, а не кнут,

Где никто не жмется возле параши,

В той стране не сеют, не пашут, не жнут,

Там снимают кино, пьют вино и пляшут.

В той стране всем идет козырная масть,

Шипит хачапури, пенится Кинзмараули.

В той стране, каждый живущий — князь,

А каждый юноша — витязь в тигровой шкуре.

Там нет ни фурункулов, ни простуд,

Там круглый год девки ходят голые,

Там на кипарисах растет фаст-фуд,

А прохладные реки текут кока- колой.

Ему уже готовят торжественную встречу,

Стелют ковровую дорожку, как в Голливуде,

И, словно голову Иоанна Предтечи,

Ему подносят чизбургер на серебряном

блюде.

Вот сидит он в Макдоналдсе, как Властелин

Колец,

Пошла ему реальная пруха.

Вокруг него организуется Клуб одиноких

сердец

Сержанта Глухова.

Но ему в то же время ставят в вину

На пространстве информационном

Тот факт, что он родную страну

Променял на банальный хот-дог

с попкорном.

Одни говорят, что сержант Глухов — враг,

Безродный космополит и моральный калека.

Другие вздымают его, как флаг —

Вот, мол, поступок свободного человека!

А сержант Глухов, не будь дурак,

Переодетый в джинсы и свитер,

Вдумчиво кушает свой Биг Мак,

Он не похож на безродного космополита.

Он обещает вернуться когда-нибудь потом.

В Грузию собираются его родители.

И Министерство обороны перестало

настаивать на том,

Что он не сам ушел, а его похитили.

Суетятся у столика журналисты,

Едко пахнет хмели-сунели…

Когда русская армия войдет в Тбилиси,

Он первым будет расстрелян.

Глубоко актуальный стих Из цикла “Стихи о современной русской поэзии

Момент решительный настал,

Вскипела праведная злоба,

Восстал на пидоров журнал

“Литературная учеба”.

И дружно на свою защиту

Встают поэты-мужеложцы.

А я скажу вам, содомиты —

Традиций русских вы не трожьте!

У нас поэта убивали,

Но в жопу не ебли его,

Здесь не было своих Уайльдов,

И не было своих Рембо.

Здесь есть для пидоров балет,

Парикмахерское есть искусство,

Но чтобы пидор был поэт,

Вот это как-то не по-русски.

Коль пососать ты любишь хуй,

Пуанты надевай и пачку,

Иди на сцену и танцуй,

Но на фига бумагу пачкать?

Поэт здесь — больше, чем поэт.

А пидарас в России — банщик.

Или, в грозу военных лет,

Допустим, юный барабанщик.

У нас поэт был гражданин,

Его не возбуждала срака,

А нынче стал сплошной Куз(ь)мин

Хоть с мягким знаком, хоть без знака…

21 марта — Международный день поэзии

Всех поэтов — с профессиональным праздником

Вечер мартовский хрустально-ясен,

В небесах зодиакальные созвездия.

С праздником тебя, опидарасенная

Современная, русскоязычная поэзия!

(или правильно так?)

Под ногами мартовская каша,

В небесах зодиакальные созвездия.

С праздником тебя, опидарашенная

Современная, русскоязычная поэзия!

С праздником, унылая, натужная

В общем, совершенно бесполезная,

Абсолютно никому не нужная

Современная, русскоязычная поэзия.

Поэтессы- то у вас все бабы страшные,

А поэты так вообще козлы обрезанные.

С праздником тебя, опидарашенная

Современная, русскоязычная поэзия.

С праздником, пустая, малохольная,

Полная беспочвенной претензии,

Но собою исключительно довольная,

Современная русскоязычная поэзия.

Ну и т. д.

А напоследок я скажу… Из цикла “Стихи о современной русской поэзии”

Горько-сладкие почки весенние

Набухают на ветках берез.

Удавили Сережу Есенина,

Я не в силах сдержать своих слез.

Пробудились желания плотские,

Только нет в душе больше огня.

Загубили Володю Высоцкого,

Наконец добрались до меня.

Ах, куда мне мальчонке податься?

Черствый хлеб себе в воду крошу.

Объявили меня литературным власовцем,

Точнее литературной Лидией Тимашук.

Бьют меня, в белый свет, как в копеечку,

По башке, по руке, по ноге.

Пропадаю я из-за статеечки,

Что отправил в “Ex Libris” НГ.

Поднялась на меня зло и мощно

Вся тусовка ОГИ-ПирОГИ

За Аркадия, свет Драгомощенко,

За Геннадия да за Айги.

Даже срать со мной рядом не велено

Всем поэтам, гурьбой и гуртом.

Обозвали меня “шавкой Гельмана”

И за что-то грузином при том.

Ах, помилуй мя, Господи, грешного,

Никогда мне в судьбе не везло.

Поэтесса какая-то нежная

Обещает разбить мне ебло.

Я ж в статье выполнял спецзадание,

Принималось решенье в верхах,

Начинается ею компания

По борьбе с формализмом в стихах.

Мне статью заказали правители,

Что там Гельман, повыше бери.

Берегитесь, поэты-вредители,

Начинайте сушить сухари.

Что ж, не все вам есть сладкие пряники

Да верлибры шипеть в микрофон,

Надевай шерстяные подштанники,

Забирайся в телячий вагон.

Ну, а мне, как борцу против нечисти,

Против литературных иуд,

За заслуги перед Отечеством

3-й степени орден дадут.

Посмертно.

Обращение к трудящимся по поводу всемирного экономического кризиса и возможных путях выхода из него

Хочу обратиться к вам, российские граждане,

По поводу кризиса экономики мира.

А то появились всякие саботажники,

Которые вас на эту тему дезинформируют.

Мы слышим отдельные голоса,

Обращенные к трудовому народу,

Призывающие его затянуть пояса

И сократить необходимые расходы.

Это конкретная провокация

Так называемых “аналитиков”,

Не надо на нее поддаваться

И превращаться в паникеров и нытиков.

Вот я человек не знаменитый,

Обо мне не пишут в глянцевой прессе,

Но не надо быть Адамом Смитом,

Чтобы понять механизм всемирной рецессии.

Прошу отнестись без всякой иронии.

Еще давно в Советском Союзе

Я сдал на четверку политэкономию

В одном веселом техническом вузе.

Вот производит товары завод,

Их развозят по магазинам,

А их в магазине никто не берет,

Т. к. экономить велено гражданину.

В результате персоналу нечем платить

зарплату,

Средства не поступили на предприятие,

Происходит сокращение штатов,

Рабочие должны искать другое занятие.

У безработного ослабевает способность

покупательная,

Он сокращает личное потребление,

Деньги не поступают на следующее

предприятие,

И там начинаются сокращения…

И так далее… Из этой какофонии

Вырваться вроде бы невозможно.

Но выход есть, и он не в экономии,

А на пути прямо противоположном.

Тут не спасет Иисус Христос,

Сколько бы ему не молились,

Только повысив потребительский спрос,

Мы победим экономический кризис.

Деньги — это презренный металл,

Ведь недаром учил нас Создатель:

“Ты сохранил то, что другому отдал”.

Чтоб сэкономить, нужно потратить.

Смелей приобретайте дорогие предметы,

Повышайте уровень жизни!

И не забывайте, что вы при этом

Помогаете любимой отчизне.

Пил “Путинку” — покупай “Русский стандарт”,

Похмелялся “Клинским” — беги за “Гиннесом”,

Это будет твой личный вклад

В борьбу с экономическим кризисом.

Трудящийся! Выполни долг гражданский!

Ради будущей жизни лучшей

Скидывай джинсы свои вьетнамские,

Наряжайся в “Версачи” и “Гуччи”.

Не экономь свой несчастный рупь

В дешевой рюмочной на Никитской.

Пересеки улицу, зайди в “Маяк” элитарный

клуб,

Там тебя встретят прекрасные добрые лица.

Короче, представители пролетариата,

Инвалиды, пенсионеры, девчонки,

мальчишки,

Доставайте свои кредитные карты,

Свои заначки, сберкнижки, кубышки.

И опять заскрипят заводские ворота,

И появятся средства у предприятий.

Опубликуют длинные списки “Требуются

на работу”,

И в светлых цехах нас примут в объятия.

Поможем обществу нашим рублем,

Чтобы промышленность оживилась,

И сами как люди, глядишь, поживем,

Пока не прошел экономический кризис.

Военно-историческая цыганочка По мотивам А. Галича, Л. Дмитриевича и др

Говорила мама мне,

Как белуга выла,

Чтоб я правду о войне

Не фальсифицировал.

Лучше жизнь топи в вине,

Лучше мастурбируй,

Только факты о войне

Не фальсифицируй.

Убеждали пацаны

Даже грубой силой,

Ты историю войны

Не фальсифицируй.

Но не слушал я, баран,

Свою старенькую мать,

Как приму на грудь стакан,

Так фальсифицировать.

Взяли немцы Сталинград

И дошли до Бийска,

Нас не бросил старший брат,

Добрый брат арийский.

Проводил в Москве СС

Пышные парады,

И попряталися в лес

Все заградотряды.

Уж бывало сам не рад,

Но не остановиться,

Спас нас вермахта солдат,

Распахнул темницы.

В небе праздничный салют,

Били батареи,

Ликовал российский люд,

В том числе евреи.

Съем соленый огурец,

Подойду к сортиру я,

И сижу себе, подлец,

Все фальсифицирую.

Раздавали всем бесплатно

Пиво и сосиски,

Не хотел народ обратно

Власти большевистской.

Ну, а Нюрнбергский процесс

Признал незаконным

Деятельность КПСС

И Сталина с Буденным…

Достигала высоты

Мощь фальсификаций,

Тут вломились вдруг менты,

Стали больно драться.

Предъявляют мне приказ,

Валят мордой на пол,

Только шевельнись у нас,

Мы, блядь, не Гестапо.

Объясняет мне ОМОН,

Что решеньем разных фракций

В Думе приняли закон

Против всех фальсификаций.

На запястиях замок,

Ждет меня сырой подвал,

Забираюсь в воронок —

Отфальсифицировал.

Над моею головой

Ворон распускает лапы,

И ведет меня конвой

В лагерь по этапу.

Гонят наш печальный строй

Сквозь тюремные ворота

А на вышке часовой

С пулеметом, с пулеметом.

Здесь народу до хуя

Под прицелом автоматов,

И у всех одна статья

Каждый здесь фальсификатор.

Басан, басан, басана

Басаната, басаната.

Ты, проклятая война,

Во всем этом виновата.

Наконец-то я допер,

Что моя родная жопа

Мне милей, чем договор

Молотова-Риббенртопа.

В общем, помирать пора,

Сам могилу раскопал,

На хера же, на хера

Я фальсифицировал?

Без названия

Закон есть закон, хоть он и суров.

На открытом процессе честно и быстро

Был осужден Александр Белов,

Лидер движения националистов.

Неотвратимо настигли репрессии

Человека, который

Обозвал дом правительства

на Краснопресненской

Свитком Торы.

Понятно, что, наслушавшись этакой жути,

Люди, работающие там, были обижены.

Белый Дом он похож на брошюру

“План Путина”,

А не на свиток какого-то там Пятикнижия.

Он “оскорбил представителей

исполнительной власти,

Присоединив их в негативном смысле

к евреям”.

Так пусть теперь займется изучением

матчасти

За проволокой лагерей он.

А наши министры и замминистры

Всем своим дружным трудовым коллективом

Не хотят быть евреями в негативном смысле,

Они хотят быть евреями в смысле

позитивном.

Они не позволят всякой сволочи

Посягать на их управленческую харизму.

Беспокоит только, а нет ли в обвинительной

формулировочке

Замаскированного антисемитизма.

Я, например, не могу себе представить ей-ей,

Сколько ни напрягаю свои слабосильные

мысли,

Как может быть в негативном смысле еврей?

Еврей — он всегда в позитивном смысле!

Оказался наш отец…

Убеждают сограждан СМИ:

Друг наш Батька, да брат нам Батька.

Но пора признать, черт возьми,

Что такого батьку — ебать-ка.

На халявной нефти и газе

Ишь какую ряшку раскушал,

А Осетию и Абхазию

Признавать за него будет Пушкин?

Он снимает сладкие пенки,

Безвозвратно берет кредиты.

Мы должны сказать Лукашенке,

Знаешь, братец, куда иди ты?

Распоясался паразит,

Развалясь вальяжно на стуле,

Он солдатам нашим грозит

Партизанской коварной пулей.

И пусть тоже усат, как морж,

Оппозиция им подавлена,

Все равно ни хера не похож

Он на маршала Сталина.

У него есть проблемы с мозгом,

Если думает, что у стенки

Партизан будет гибнуть с лозунгом —

Умираю за Лукашенко!

Оказалось, который год,

Наплевав на Минздрава инструкции,

Они травят русский народ

Ядовитой молочной продукцией.

Люди гибнуть могли бы тыщами,

Потребляя ихнюю ряженку.

Да спасибо врачу Онищенко,

Санитару леса отважному.

Пусть он с этой своей продукцией

Только сунет свой нос в ЕС,

С ним по-быстрому разберутся,

Там за взятку не купишь СЭС.

Ох, как ждут под окошком вас

Европейский совет и НАТО,

Им нужны самосвалы МАЗ

И Чернобыльский мирный атом.

Над жнивьем летят журавли,

Или это дикие гуси,

До чего же вы довели

Мою молодость Белоруссию?

Что ж вы сплошь от Бреста до Полоцка

Все такие гордые, нервные?

Может, хватит уже выебываться?

Становитесь-ка Минской губернией!

По поводу прочтения моего текста из пьесы “Кризис” в контексте олигархического кутежа на крейсере “Аврора”

1.

Стоит император Петр Великий,

Мечтавший запировать на просторе,

А вместо него капиталисты дикие

Пьянствуют на “Авроре”.

Государь, поднявший с колен отчизну,

Стоит в позе кавалергарда,

Собирается прорубать окно в Европу,

А на “Авроре” пьют авторы афоризма

“У кого нет миллиарда,

Пусть катится в жопу!”

2.

Как на крейсер “Авроре”

На народное горе

Средь несчастий и боли

Собирался бомонд.

Все Мамоне молились,

Безобразно напились,

Пели матерный “Кризис”

И сигали за борт.

Глазки, ножки да губки,

Пьяный гогот у рубки,

Буря кружится злая,

Рвет Андреевский флаг.

Только где-то на баке,

Затаясь в полумраке,

В бескозырку рыдает

Одинокий моряк.

Он рыдает офлоте,

О морской о пехоте,

О погон позолоте

И о тех, кого нет.

О морях-океанах,

О шикарных путанах,

О таинственных странах

И о пусках ракет,

О портовом веселье,

О шумящем Марселе,

О дурманящем зелье

В пачках от сигарет.

О штормах и о стуже,

Об успехах по службе,

И о золоте с кружев

Розоватых манжет.

Грозный крейсер “Аврора”,

Ты же наша опора,

Средь распада и мора

Кто же нас защитит?

Нам не выжить без лоций,

Где твои краснофлотцы?

Не хватает эмоций,

Разум так и кипит.

Где же дула наганов?

Где же клеш от коленки?

Туалеты на дамах

Развевает сквозняк.

Возле пушки Клебанов

Пьет коктейль с Матвиенкой.

Где начфлота Дыбенко?

Где матрос Железняк?

3.

Не в силах стерпеть я такого позора

Гламурная нечисть висит над Невой,

Враги захватили наш крейсер “Аврора”.

И “Дом Периньон” заедают икрой.

Возьму острый нож и воткну до упора,

Где сердце дрожит наподобье струны.

И пусть тебе снятся, крейсер “Аврора”,

В предутренний час только добрые сны.

Ах, мой Ленинград, колоннады и арки,

Ты как-то сегодня особо угрюм,

А в наших каютах сидят олигархи

И девушек наших ведут в темный трюм.

Они пьют вино и ругаются матом,

Их бабы визгливы, грубы мужики

Скажи мне, “Аврора”, где в черных бушлатах

Грозно шагают твои моряки?

У нас нет приказа наркомвоенмора,

Есть шестидюймовка, но где ж ее цель?

И наш героический крейсер “Аврора”

Враги превратили в второй Куршавель.

Над трубами крейсера тучи сгустились,

Под пьяные крики пирующих бар

Читает Каплевич собравшимся “Кризис”,

А я ж его автор, и где гонорар?

Не видно на судне его экипажа,

По палубе бродит госкапитализм,

И слушают “Кризис” его персонажи,

И это, наверно, есть постмодернизм.

Ты слышишь, товарищ, трудящихся стоны?

Повсюду ликует наш классовый враг,

Товарищ, товарищ, откроем кингстоны

И ляжем на дно, словно крейсер “Варяг”.

На палубу вышел — стоит олигарх,

В глазах у него почернело…

И долго качалось в холодных волнах

Его бездыханное тело.

Памяти Майкла Джексона

Когда-то генсек Горбачев М.С.

Со своей молодой женой

Решил покончить с Холодной войной

И поднял Железный занавес.

Занавес поднимается,

Выскакивает Майкл Джексон,

Хватает себя за яйца

Он решительным жестом.

Он на наши телеэкраны ворвался

В восьмидесятые годы,

Принес с собой перестройку и гласность

И прочие блага свободы.

Помню его с погонами

На плечах,

Помню на водку талоны

И карточки москвича.

Помню вал конструктивной критики,

Знамена над головой,

Стотысячные митинги,

Где каждый кричал: “Долой!”.

Граждане шли, как на парад,

Скандируя: “Ельцин! Ельцин!”

А вечерами в программе “Взгляд”

Песни нам пел Майкл Джексон.

Прыгуч, как орангутан,

Красавец и весельчак,

И тут же товарищ Гдлян

Коррупцию разоблачал.

Да, хватало экзотики

Для телезрителя местного,

То ГУЛАГ^[10], то наркотики

И снова клип Майкла Джексона.

Коржаковской саблей вооруженный

Он по сцене летит сквозь лучи и дым,

Он мечтал стать белым, а стал прокаженным,

Он хотел жить долго, а стал святым.

Вот идет он походкой лунной

Задом наперед,

Каким я был тогда юным,

А нынче наоборот.

Где вы теперь, 80-х годов герои?

Привела дорога в бордель вместо храма.

Вместо героев теперь наши двое,

Наши двое да ихний Барак Обама.

Пересадите мне черную кожу,

Сделайте пухлость губ,

Я в зеркале свою пьяную рожу

Видеть уже не могу.

Жизнь прошла, заливаясь водкою,

Поседели мои виски.

Помню брючки его короткие

И белые носки.

На почту приходит лишь спам,

А больше ни хера.

Майкл Джексон принял ислам,

Да и нам всем пора.

Римейк-песня

И. С. Зубковскому

Спальные районы,

Замкнутый простор,

Я смотрю с балкона

На бескрайний двор.

Вдалеке промзона,

Трубы да бетон,

Пение Кобзона

Изо всех окон.

Ласковые ливни,

Парни во дворах,

Сколько их погибнет

Там, в чужих горах.

Через двор к воротам

Мимо не пройдешь,

Вот они на фото

В модных брюках клеш.

Выдался коротким

Век у большинства,

Нас косила водка,

А не вещества.

Сменятся сезоны,

Кореш отсидит,

Пение Кобзона

Все сопроводит.

Снег ноябрьский выпал,

Вновь запил отец,

Здесь играли в сику,

Трынку и деберц.

Престарелый кесарь

Снова речь сказал.

Вам “ТУ”? “Стюардессу”?

У меня “Опал”.

Не смеши, родимый,

Я курю “Пегас”.

Тогда были зимы

Не то, что сейчас.

Через год по ходу

Снова юбилей.

Как текли те годы,

Как конторский клей.

Пыльные газоны,

Карканье ворон,

Пение Кобзона,

Спартак-чемпион.

Скоро в мрачной бездне,

Где бессилен взгляд,

Этот мир исчезнет

Словно Китеж-град.

Скрылось это царство

В толще темных вод,

Лишь Кобзон остался

И поет, поет…

Пьесы По заказу Театра.doc

Портреты Из жизни интеллектуалов

Внимание! Ненормативная лексика.

Все действующие лица являются вымышленными, и любое сходство с реальными людьми является случайным и радикально противоречит творческим замыслам автора.

Действующие лица:

Политтехнолог (с похмелья)

Поэт (с трехдневного похмелья)

Радикал (с похмелья, со следами насилия на лице)

Поначалу заметно, что Политтехнолог побаивается Радикала, а Поэт обоих, но в процессе трапезы это проходит.

Сцена представляет собой интерьер кафе “Билингва”. Верхний ярус. За столом сидит Политтехнолог, перед ним бутылка “Джонни Уокера”, кружка пива и блюдечко с нарезанным лимоном. Подходит Поэт.

Поэт

У вас свободно?

Политтехнолог

Садись, не жалко.

Поэт

Спасибо.

(Официантке монголоидной внешности.)

Пива холодного

И “Зеленую марку”.

Радикал

Свободно, милые?

(Садится, не дожидаясь ответа, и с отвращением цедит официантке монголоидной внешности.)

Бутылку текилы,

Вот, блядь, набрали чурок,

Чтоб сэкономить бабло.

Жди тут, пока эта дура

Притащит тебе бухло.

Политтехнолог

Да у них тормозные девицы

Пока принесут… Давай дернем виски.

Выпивают. Поэт разрывает пальцами кружок лимона, закусывает, морщится. Откидывается на спинку стула, смотрит на противоположную стену, на лице его возникает выражение глубокого недоумения.

Поэт

Вроде еще не пил

И не очень с похмелья,

Но два дня назад здесь был

Между окон портрет Рубинштейна?

Между окон на противоположной стене действительно висит картина, изображающая перевернутое символическое изображение сердца или масть черви, только без острого кончика, а закругленная. Цвет объект имеет ядовито-телесный.

Политтехнолог

Да ладно, “не пил совсем”.

Вижу, что ты поддатый,

А здесь и правда висел

Раньше мужик бородатый.

Висел он годами, но,

Чтобы разнообразить тему,

Повесили здесь панно

Автора современного.

Поэт (в крайней растерянности на грани истерики потерянно бормочет)

Как же это? Ведь два дня назад…

Был же портрет… И вдруг, что там?

Политтехнолог (разливая виски)

По-моему, это зад.

Радикал (глумясь)

Что это значит “зад”?

Зачем нам язык Эзопа?

На мой незамыленный взгляд

Это конкретно жопа.

Выпивают молча.

Поэт (закусив лимоном и взяв себя в руки)

Пока свободой горим мы

В авторитарной ночи,

Нам светят окна “Билингвы”,

Как будто пламя свечи.

По крутой лестнице, охая,

Вползешь под кирпичные своды,

И сразу полными бронхами

Вдыхаешь глоток свободы.

Выпьешь, бывало, водочки

Подавишь позывы рвотные,

А глянешь на Льва Семеныча —

Не зарастает толпа народная!

Заказывая соленья,

Вижу вдруг между окон,

Где был портрет Рубинштейна,

Изображенье жопы.

И не русская задница,

Поротая, мосластая,

А висит, ухмыляется

Гладкая тварь, щекастая.

Блестит седина в моих космах,

Но жопы такого ранга

Я видел только в японских

Мультфильмах “Хентаи Манго”.

То ли специальные органы,

Чтоб избежать провокации

Приказали, чтоб так оформили

Заведение к инаугурации.

Сняли, заткнули в дыру,

Продали за бесценок,

Чтоб не давал в “Гранях. ру.”

Нелицеприятных оценок.

Хоть пой песни страны Советов,

Хоть фрондируй, какая разница?

Но помни, что место поэта

Отныне в глубокой заднице.

Его в любой миг Дантесы

В штатском возьмут и прихлопнут

Или в “Билингве” повесят

Вместо поэта жопу.

Что ли зря в переулках гетто

Рос он голодным мальчиком?

Что ли зря писал столько лет он

Фразы на перфокарточках?

Понятно, начальство делает

Ставку на нефть и газ,

И никакого дела нет

Им до составителей фраз.

Да и сам я стихов его не читал,

Читал другие, как скажет Булгаков,

Но, по-моему, только последний нахал

Может вместо поэта повесить сраку.

Я скажу с точки зрения вечности,

Пред которой мы все холопы:

Нет, не будет счастья в отечестве,

Где сменяли поэта на жопу!

Мечтал для духовного пира

Найти удачное место,

А здесь жопа вместо Кибирова

И жопа вместо Гандлевского.

Здесь лев и ягненок сидели рядом

И пили паленую водку,

А Лев Рубинштейн смотрел добрым

взглядом

И улыбался в бородку.

Здесь проходили по слэму турниры,

Здесь читали умные лекции,

Здесь кружки бил писатель Багиров

Об бошки московской интеллигенции.

Внизу в зале раздается шум, грохот опрокидываемых стульев, звон бьющегося стекла, женский визг, крики: “Убил! Убил! Мужчины, разнимите их! Охрана, где охрана?! Вызовите милицию!”

Здесь люди лицезрели своих кумиров,

Здесь проводились концерты и выставки,

Здесь жопу показывал М. Немиров,

Знакомый с художниками

и галеристами.

Внизу в зале раздается шум, крики: «Он с ума сошел! Держите его, держите! По лестнице побежал! Да, в трусах! Охрана, где охрана? Вызовите милицию!”

Здесь страшный Тесак прокричал

что-то грубое,

Даже сердце у многих замерло,

И попал на картину художника Врубеля,

А потом и на нары в тюремную камеру.

Внизу в зале раздается шум, крики: “Зиг хайль! Это скинхед! Сюда пришли скинхеды! Охрана! Вызовите милицию!”

Сидит он теперь и не видно просвета,

Портрет обладает мистической силой.

Как писал А.Ф. Лосев где-то:

“Портрет — он есть знак, и образ, и символ”.

Восплачем, друзья аутсайдеры,

Поздно писать куплеты,

Наплевали дизайнеры

Прямо в (жопу) душу поэтам.

Почто Рубинштейна топчете?

Ведь он наш последний классик,

Ведь он типа совесть общества

В какой-то его ипостаси.

Эй, поднимайтесь, сволочи,

Преградим дорогу потопу,

Восстановим портрет Льва Семеныча,

А жопу засунем в жопу.

Повисает напряженная тишина, Политтехнолог разливает виски.

Радикал

Что ж, пожалуй, налей.

Я только не разумею,

Откуда столько соплей

В честь одного еврея.

Выпивают виски.

Политтехнолог

Антисемитский бред

(обращаясь к Поэту)

А сам ты кто, интересно?

Поэт

Я вообще-то поэт,

Причем довольно известный.

Радикал

Да у меня сейчас

Съедут остатки крыши.

Живой поэт среди нас!

И о чем же ты пишешь?

Поэт

Пишу я свободный стих,

По-французски — верлибр.

Радикал

Мужик, ты должен быть тих,

Если и вправду пидор.

Что-то я не пойму,

Что такое и кто ты,

Ясно теперь, почему

Тебе всюду видятся жопы.

(Разливает виски Политтехнолога. Все выпивают. Виски кончается.)

Политтехнолог

Слушай, мужик, заткнись,

Ты радикал, как понял я.

Но нам не нужен фашизм,

Не нужна гомофобия.

Важнейший момент настает,

Давайте все дружно встанем,

Мы ведь один народ,

Мы ведь все россияне.

Против вражеской сволочи,

За руки друг друга держа,

Все встанем — от Абрамовича

До бомжа.

Негоже в такой момент

Прятаться по углам.

Есть у нас президент.

Есть у нас Дима Билан.

Как никогда высок

Спрос на природный газ,

И батальон “Восток”

Держит в руках Кавказ…

Подходит официантка монголоидной внешности, приносит Поэту водку и соления. Разливают, чокаются, выпивают.

Радикал

Нам не надо ничьей

Принимать стороны,

Нам разборки хачей

Тыщу лет не нужны.

Пусть друг друга Кавказ

Режет на горных тропах,

Станет меньше у нас

На Москве черножопых.

Ишь ты, умный какой,

Ну погоди, дай срок,

Встанет еще на Тверской

Твой батальон “Восток”.

С важной мордой сидит

И жрет халявное виски

Обнаглевший наймит

Власти жидочекистской.

Из-за вас, вашу мать,

Гибнет родная страна.

Из-за вас все кремлядь,

Голод, мор и война.

По Руси, как чума,

Рыщут несытые волки,

В Лондоне их дома,

А их счета в Нью-Йорке.

Яхты, особняки

Да лимузины розовые,

А у нас старики

Гложут кору березовую.

Нынче он еле жив,

Русский наш человек,

Зато ликует таджик

И веселится узбек.

Русский в своей стране,

Сирота и лишенец.

Деньги его в Чечне

Пропивает чеченец.

В подворотнях, когда темно,

Нас кавказцы ставят на нож,

Мы грузинам в их казино

Оставляем последний грош.

Начальству денег не жаль,

Все отдаст кремлевская кодла,

Чтобы горский кинжал

Леденел у русского горла.

Продали всю страну,

Слезы вдов и сирот,

Не простит их вину

Великий русский народ.

Будет крайне жесток

Их закономерный конец.

Мы русские, с нами Сварог,

И Перун, и Велес.

Гибель ждет вас, собак,

Прячьте свои нефтерублики,

Слышен чеканный шаг

Национальной республики.

Будет вам высшая мера,

Восстанут на вас тогда

Нордические тамплиеры,

Рыцари изо льда.

(Наливает Поэту, Политтехнологу и себе. Чокаются, выпивают.)

Политтехнолог (в сторону)

Ты, что ли, глыба льда?

Ты, что ли, рыцарь норда?

Ты хоть в зеркале иногда

Свою видишь пьяную моду?

Поэт (заметно оживившись после выпитого)

Ты загляни в ЖЖ,

Сразу цифры отыщешь:

3 миллиона бомжей,

4 мильона нищих.

Ты нам в морду не тычь

Сводками дел победных.

6 миллионов с ВИЧ,

40 мильонов бедных,

Русский народ в беде,

Русский народ на нервах.

Нефтедоллары где?

Где наши газоевро?

Я целый день в Ворде,

Пишешь чего-то, пишешь.

А гонорары где?

Где несметные тыщи?

Как же мне песни петь

И поэмы слагать,

Если я, как медведь,

Должен лапу сосать?

(Разливает водку, чокаются, выпивают, причем Радикал закусывает соленьями Поэта, а Поэт запивает пивом из кружки Политтехнолога.)

Политтехнолог (Поэту)

Нам все равно, что ты гей,

Был бы лишь человек хороший.

Но из кружки моей не пей —

Сразу получишь в рожу.

Чем шариться по ЖЖ,

Лучше б тебе, уродине,

Сидеть бы на ПМЖ

На исторической родине.

Там хоть лапу соси,

Хоть деревянный член,

Но не мешай Руси

Гордо вставать с колен.

Аффтар, выпей йаду,

Изучай матчасть,

Только вот не надо

Скалиться на власть.

Я твой адрес знаю,

Хочешь, например,

Твой журнал взломает

Завтра хакер Хелл?

Подходит официантка монголоидной внешности, приносит текилу, лимон и солонку. Радикал пытается ущипнуть официантку. Безуспешно. Разливают, выпивают.

Поэт

Ты меня не кошмарь,

Здесь фраеров-то нет,

Быстро, продажная тварь,

Давай на вопрос ответ.

Сил больше нет терпеть,

От гнева зубы свело,

Продали нашу нефть,

А куда девали бабло?

Политтехнолог

Что ж, если вы не в курсе,

Я вам все объясню: враги,

Мы продаем ресурсы,

А покупаем мозги.

Знаешь, какие зарплаты

Здесь получаем мы,

Рядовые солдаты

Информационной войны?

Персонажи гламура,

Шоумены, политики,

Медийные фигуры,

Эксперты и аналитики.

Глянцевые журналы,

Фестивали, концерты,

Разные телеканалы,

Звезды спорта и церкви.

Артисты и чемпионы,

Стиллавины и бачинские,

Познеры и гордоны,

Соловьевы, радзинские.

Новая архитектура,

Философы и историки,

Весь этот вал культуры,

Знаешь, сколько он стоит?

Не понимаете, дуры,

В истории в первый раз

Идут на расцвет культуры

Деньги за нефть и газ.

Радикал пытается что-то вытрясти из бутылки водки. Безуспешно. Она пуста. Разливает текилу. Чокаются, выпивают.

Политтехнолог (продолжает с воодушевлением)

Гей, еврей, вайнах ли,

Это все равно.

Мы скупаем на хуй

Все, что не говно.

Русский или хачик,

Не один ли хрен,

Главное, чтоб значит

Встать стране с колен.

А ты за печкой на лавке

Сидишь, как гагара в гнезде,

И ноешь: “Где мои бабки?

Где мои бабки? Где?”

Застряли в своем онанизме,

Который зовете стихами.

Всегда на празднике жизни

Будете вы чужаками.

Путаетесь между ног,

Никчемные простофили,

Если б ты что-то мог,

Тебя давно бы купили.

Мы гуманитарную помощь

Окажем тебе, мудиле,

Если ты что-то стоишь,

Тебя давно бы купили.

Мы тебя, засранца,

Уведем от бед,

На обложке глянца

Будет твой портрет.

Хоть журнал “Персона”,

Хоть журнал “Медвед”.

Граждан миллионы

Увидят твой портрет.

Будешь жить солидно.

Станешь ты, дурак,

Ходить не в “Билингву”,

А в кафе “Жан Жак”.

Или даже слушай…

Хотя нет, обсос,

Ты еще до “ПушкинЪа”

Покамест не дорос.

И тебе кое-что достанется

От продажи природных запасов,

Если поднимешь задницу

И начнешь выполнять соцзаказы.

Нынче со всех сторон

Встали враги перед нами,

Слово поэта — патрон!

Голос поэта — знамя!

В Америке скоро выборы,

Кандидаты шипят от злости,

А поэт кропает верлибры

В башне слоновой кости.

А поэт со стаканом вина

Сидит здесь и в ус не дует,

Воюет твоя страна!

Твоя Россия воюет!

За Цхинвал и Тифлис

Сквозь вой шакалов хриплый

Голос, поэт, возвысь,

Будешь наш русский Киплинг.

Политтехнолог разливает себе и Поэту текилу, задремавший было Радикал вскидывает голову и протягивает руку со стопкой. Наливают и ему. Выпивают.

Поэт

Нет у меня в мозгу

Вдохновенья по пьяни.

Как Киплинг, я не могу,

Могу я, как Северянин.

Друзья! Но если в час таинственный

Падет последний резервист,

Тогда ваш нежный, ваш единственный,

Я поведу вас на Тифлис!

Политтехнолог

Вот это стих, заебись,

Только один вопрос:

Что за рифма “Тифлис-резервист”?

Типа кирпич-паровоз.

Поэт

Друзья! Но если в час таинственный

Падет последний кипарис,

Тогда ваш нежный, ваш единственный,

Я поведу вас на Тифлис!

Политтехнолог

Я вижу, ты типа Незнайки поэт,

Такой же, как он, урод.

Если есть рифма, то смысла нет

Или наоборот.

Поэт

Друзья! Но если в час таинственный

Падет последний осетин,

Тогда ваш нежный, ваш единственный,

Я поведу вас на грузин!

Радикал

Вот это в самый раз!

Давайте скорее выпьем.

Появился у нас

Русский народный Киплинг.

Ты и вправду писать горазд,

Больше базара нет,

Думал, что ты верлибраст,

А ты, брат, у нас поэт!

Выпивают. Политтехнолог достает из заднего кармана брюк мятый конверт, протягивает Поэту.

Поэт

Как? Неужели мне?

Можно мне посмотреть?

(Достает из конверта тощую пачку долларов, пытается пересчитать, на мгновение замирает с удивленным лицом, подносит пальцы к глазам, нюхает, морщится.)

Поэт

Да они же в говне.

Политтехнолог

Ты дурак. Это нефть.

Поэт вытирает пальцы об штаны и прячет нефтедоллары в задний карман.

Радикал

Ты дар свой готов продать

За подачки начальства,

Никакой ты не Киплинг, блядь,

А Сулейман Стальский.

Прибыло пополнение

В полк продажных писак.

Но русское сопротивление

Им не сломить никак.

(Разливает текилу.)

А ну, приказ пацана

Слушай, козлы косые,

Встали и быстро до дна

Выпили.

(Вскакивает, выбрасывает вперед и вверх правую руку с рюмкой текилы)

Слава России!

Поэт с Политтехнологом вскакивают, вскидывают руки с рюмками, причем у Поэта опрокидывается стул, а Политтехнолог расплескивает текилу.

Слава России!

(Чокаются, выпивают.)

Радикал (глумливо)

Ну что, малохольные,

Как вам все это нравится?

Ладно, садитесь. Вольно.

Можно оправиться.

Политтехнолог садится, Поэт поначалу садится мимо упавшего стула, ухватившись за стол, сохраняет равновесие, поднимает стул, садится.

Политтехнолог (с мефистофельским блеском в глазах обращается к Радикалу).

А что же, я спорю что ли?

Очень даже России слава,

Лежит от моря до моря

Великая наша держава.

Реки, леса, болота,

Залежи нефтяные,

Куполов позолота —

Это наша Россия.

Серебристые рощи,

Небоскребы московского Сити…

Объясни мне, подпольщик,

Чего же вы все хотите?

Мы и сами, сцепив ладони,

С ментами дрались когда-то

Возле посольства Эстонии

За бронзового солдата.

За подвиги наших дедов,

За великие даты.

У нас много бывших скинхедов

И футбольных фанатов.

Но они прекратили

Разжигание розни,

Увидев, что Саакашвили

Строит грязные козни.

Нанятый Пентагоном,

Тявкает Саакашвили,

А ты тут дерешься с ОМОНом

Да предаешься текиле.

А ты загубишь здоровье

По отделеньям милиции.

Зачем тебе харкать кровью

Ради дурацких принципов?

Хватит с тебя неудач,

Давай ты с нами пойдешь

На решенье задач

Поднимать молодежь.

Станешь конкретным политиком,

Тебе же ведь это нужно?

Есть у нас аналитики,

Есть секретная служба.

Станешь одним из нас,

Это говно вопрос.

Сменишь свой ганжубас

На колумбийский кокс.

При словах “ганджубас” и “кокс”, задремавший было Радикал оживляется, открывает глаза и изображает напряженное внимание.

Мы признали Осетию,

Мы признали Абхазию,

Как солнце на белом свете,

Воссияет скоро Евразия.

Хватит нам роль пациента

Играть в глазах у Европы,

В “Билингве” портрет президента

Повесим мы вместо жопы.

Радикал

Рассказам твоим не верю я,

Мутная ты фигура,

Но я и сам за империю

От Ла Манша до Порт Артура.

Надеюсь, что среди вас

Все же нет пидарасов,

Кстати, что ты сейчас

Тер насчет ганджубаса?

Политтехнолог достает жестом фокусника откуда-то из-под стола маленький целлофановый пакетик и футболку. Протягивает Радикалу. Радикал быстро прячет пакетик и недоуменно смотрит на футболку.

Радикал

Откуда-то из-под столика…

Понять не могу, что енто?

Политтехнолог

Это наша символика,

На ней портрет президента.

Радикал

Надо же, как ты быстро…

Майка откуда-то вынырнула…

(Нюхает майку.)

Слушай, она хоть чистая?

Политтехнолог

Стиранная.

(Толкает в бок задремавшего Поэта.)

Надо под это дело

Быстро разлить по бокалам,

А то вы были все в белом,

А теперь мы все в этом самом.

Разливают, выпивают, звучит музыка. Все трое встают, обнимаются и начинают петь, раскачиваясь в такт.

Вся эта жизнь — хуйня.

Усевшись на трубе,

С похмельной головой,

Мы ждали свой кусок.

Остался у меня

На память о тебе

Портрет твой, портрет твой

Работы Пабло Пикассо.

На линии огня

Ты проиграл в борьбе.

Соляркою умой

Разбитое лицо.

Остался у меня

На память о тебе

Портрет твой, портрет твой

Работы Пабло Пикассо.

Прощай, моя родня,

В нетопленой избе

Я ухожу в запой,

Твой тонкий колосок.

Остался у меня

На память о тебе

Портрет твой, портрет твой

Работы Пабло Пикассо.

В неверном свете дня

Сотрудник ФСБ,

Озлобленный конвой

И бабы без трусов.

Остался у меня

На память о тебе

Портрет твой, портрет твой

Работы Пабло Пикассо.

Свой дар ты разменял

На радость голытьбе.

Нестройный бабий вой,

Прострелянный висок…

Остался у меня

На память о тебе

Портрет твой, портрет твой

Работы Пабло Пикассо.

Занавес

2008

Кризис Пир во время сумы

Драма в 3 действиях

Действующие лица

Эффективный менеджер

Сатин

Седовласый мудрый старец

Оптимист

Пессимист

Человек, обмотанный газетами

Человек в поролоне

Прекрасная девушка

Прекрасный юноша

Дева-роза

Действие первое

Вступительное

Место действия: берег моря.

Время действия: грядущее.

Сцена представляет собой залитую солнцем песчаную площадку. Из песка торчат несколько невысоких гранитных валунов, покрытых седыми благородными мхами. Справа вдалеке виднеются какие-то циклопические руины, а слева шумит, переливается всеми цветами огромное теплое море. На мягких благоуханных мхах в тени лавров, кипарисов и неизвестных автору буйно цветущих деревьев восседают несколько прекрасных юношей и девушек в простых, но изящных одеждах ослепительно белого цвета. Их тела чрезвычайно соразмерно сложены, движения сдержанны и грациозны, лица одухотворенны и миловидны.

Волосы сидящих охвачены серебряными обручами с затейливой чеканкой. Они сгрудились вокруг благородного Седовласого старца. У Старца мудрые глаза и густая борода. Перед ним на песке шелковый платок, на котором аккуратно разложены какие-то черепки, отдаленно напоминающие обломки клавиатуры, мониторов и другой оргтехники, изъеденной ржавчиной, гнилые деревяшки, в которых угадываются остатки фанерных табуреток “ИКЕА”, позеленевшая пряжка с едва различимой надписью “HUGO BOSS”.

А чуть правее на специальной подставке — ларец темного дерева с перламутровой инкрустацией.

Чертя прутиком на песке различные геометрические фигуры, старец неспешно ведет свой рассказ.

Старец

…Это были могучие индивиды,

Нам известно о них совсем немного,

Они строили финансовую пирамиду,

Чтобы с нее добраться до самого Бога.

В той пирамиде были предусмотрены

ячейки для каждого человека,

Где он проживал со своей семьей.

Все это вместе, по мнению некоторых

наших ученых, называлось “Ипотека”,

Но, по мнению других наших ученых,

называлось “ДонСтрой”.

Они воздвигли величайшие памятники,

Их культура удивительно возросла,

Что видно на примере образцов

их керамики

И произведений кузнечного ремесла.

(При этих словах Старец указывает веточкой на обломки оргтехники и ржавую пряжку с надписью “HUGO BOSS”.)

Разум их природу постиг.

Казалось, возможностям их нет

предела.

До сих пор нас ставят в тупик

Достижения их столярного дела.

(При этих словах Старец осторожно перебирает полусгнившие куски фанеры от икеевских табуреток.)

И во главе этой великой утопии,

Которой, безусловно, являлось

построение этого супердома,

Стоял великий маг, называемый

девелопером,

А также президентом,

премьер-министром

и “Вашингтонским обкомом”.

До сих пор продолжаются споры

научные,

Были ли это четыре отдельные

так называемые “масти”,

Или это были одной

субстанциональной сущности,

На четыре стороны света обращенные

ипостаси.

Ну, если это объяснять достаточно

грубо,

Вот я рисую квадрат для примера

(Рисует веточкой на песке квадрат, не очень ровный.)

Квадрат является плоскостной

проекцией единого куба,

А вот стороны квадрата как

раз являются “Девелопером”,

“Вашингтонским

обкомом”, “Президентом”

и “Премьером”.

Я понимаю, это трудно для восприятия,

но тогда маги по многу имен носили,

Например, хаускипер этого

титанического дома

Известен под именем “Единой России”.

Но недавно доказано, что он же таился

под погонялом “Газпрома”.

Если спуститься по хронологии

несколько вниз,

Может помочь аналогия об античных

богах.

Например, бог вина у греков

был Дионис,

И он же одновременно Либер,

Загрей и Вакх.

Так можно считать установленным,

что “премьер”

и “президент”

Были едины как субстанция,

но различались как

персоны.

В то же время для того, чтобы создать

электрический

момент,

“Вашингтонский обком” и “Девелопер”

были противоположны подобно

электрону

и позитрону.

Все это помогало поддерживать

динамическое

равновесие.

Как тогда говорилось: “Мол, дай Бог

каждому!”

Что при осуществлении такой

цивилизационной

трансгрессии

Безусловно, было критически важно.

Многое погибло за столетия хаоса,

Не пережив экономического кризиса.

Но несколько жемчужин все же

осталося

В обрывках их священных папирусов.

(Слегка дрожащими руками открывает ларец черного дерева с перламутровой инкрустацией, и длинными смуглыми пальцами благоговейно начинает поглаживать выцветшие, с обгоревшими краями листки. Видны заголовки: “Cosmopolitan”, “Men’s Health”, “Лиза”, “Коммерсант”, “Московский комсомолец”, “Ремонт и стройка”, “IKEA”, “Русская жизнь”. На глазах Старца появляются слезы.)

В дошедших до нас фрагментах

бесценных

Сохранились подробности их великого

духовидства,

Они ужасно любили созерцать целое

И развивать диалектику всеединства.

Маги владели мудростью тысячелетий,

Пиар-технологиями и другими

колдовскими приемами.

В частности, они знали секрет

производства нефти,

Отождествляемой ныне

с древнеарийской сомой.

Эту нефть отправляли к далеким

оракулам во Франкфурт

и Лондон

Частью морским путем, а частью

по суше.

Где ее обменивали на стабилизационные

фонды,

Которые долгими зимними ночами

использовали в качестве

подушек.

А пифии, получив нефтяные ресурсы,

Они были приверженцы культа

фаллического,

Смотрели, насколько поднимутся,

извините за выражение,

курсы,

И в зависимости от этого решали,

какое выдать

стабилизационных

фондов количество.

При слове “курсы” девушки как по команде краснеют и опускают глаза, а юноши начинают переглядываться и глупо хихикать.

Все это чудотворение засекречено было

И охранялось религиозными законами.

И ведали все — если нефть потеряет

Силу,

То что тогда сделает стабилизационные

фонды зелеными?

И глядя на ихнюю эту гордыню,

Когда они нефтью буквально опились

И взялись штурмовать священную неба

твердыню,

Бог в наказанье наслал на них кризис.

Первыми пифии на биржах завыли,

Узревши то, что страшнее смерти —

Привезли им нефть, а в ней нету Силы,

А чего в ней проку, в бессильной нефти?

И не менять же им стабфонды на бусы.

Кара Божья оказалась настолько сурова,

Что, как скалы вздымавшиеся

эрегированные курсы,

Вдруг стремительно рухнули и повисли,

извините за выражение,

“на полшестого”.

При словах “повисли на полшестого” юноши как по команде краснеют и опускают глаза, а девушки начинают переглядываться и глупо хихикать.

И свернулось за миг, словно свиток, небо,

И мертвые стали покидать свои могилы,

Много случилось такого, чего раньше

не было,

Потому что нефть потеряла Силу.

Людей начали выкашивать загадочные

эпидемии,

Получившие названия “Гламура”

и “Консюмеризма”,

Пришел мор, глад и глобальное

потепление,

И другие трагические катаклизмы.

Повсюду выстроились так называемые

“пробки”,

Что это такое, наши мудрецы пока

не установили.

Некоторые связывают это с мифологемой

“Рублевки”,

Другие с загадочным термином

“Автомобили”.

Там, где сияли льды, расцвели субтропики,

И метался во всех своих четырех ипостасях

На вершине недостроенной башни

Великий Маг Девелопер,

Как будто кто-то его опидарасил.

Короче, исчез тот мир по мановенью руки,

Там где башни, курсы и рейтинги рвались

в небеса, стало пусто.

Остались только от амфор и ваз

художественные черепки

Да образцы высокого кузнечного

искусства.

(При этом Старец вновь указывает палочкой на осколки клавиатуры и монитора и на ржавую пряжку с надписью “HUGO BOSS”.)

Да будет история та нам печальным примером

С моралью, отлитой в чеканной формулировке

В эпитафии на могиле: “Просрали все полимеры”,

К сожалению, до сих пор не поддающейся расшифровке.

С тех пор прошли бесконечные годы,

Мы из их горького опыта многое вынесли,

И живем мы теперь в гармонии с природой,

И все в нас прекрасно, и лицо, и одежда,

и душа, и мысли.

Повисает торжественная тишина, становится слышен дальний рокот прибоя. Солнце садится за кромку воды. Нарушает тишину вопрос одной из девушек.

Прекрасная девушка

Учитель! Мед на ваших устах.

Пожалуйста, если возможно, ответьте,

А каков был предполагаемый состав

Этой загадочной нефти?

Старец (оживляется)

Рецепт восстановлен. Бралось пиво

“Гиннес”,

Добавлялся порошок “Персил Голд”

автомат

(при этом священнослужители плакали

и молились),

Немного зубной пасты “Колгейт” —

свежесть и аромат!

Потом менструальная кровь

девственной еврейки,

Толченая кость преступника,

убившего свою мать,

(Это необходимо, чтобы раствор стал

достаточно клейкий.)

Перемешать, но не взбалтывать!

Немного спермы влюбленного

импотента,

Фастум-гель, ложка супа “Ролтон” —

Вот основные и достаточные

компоненты

Для приготовления требуемого

декокта.

Прекрасный юноша (робко поднимает руку)

Учитель! Вы разума неугасимый свет!

Мудрости вашей бездонны реки!

Я бы хотел получить ответ,

Кто такие девственные еврейки?

Старец (оживляясь еще сильнее)

Я бы хотел отметить, во-первых,

Что вопрос очень важный

и интересный.

Еврейки — целомудренные жрицы

богини Евро,

Как весталки — богини Весты.

Но довольно, нельзя забывать про тело.

Никто, я надеюсь, со мной не поспорит,

Предлагаю, покуда солнце не село

Насладится плаваньем в теплом море.

Юноши и девушки с радостными криками бросаются к воде, по пути срывая с прекрасных тел белоснежные одежды. Старец неспешно собирает обломки оргтехники, ржавую пряжку с надписью “HUGO BOSS”, завязывает их в узелок шелкового платка. Складывает ветхие страницы в ларец темного дерева с перламутровой инкрустацией, закрывает ларец. Относит ларец и узелок в сторонку под сень кипариса. И тоже идет к морю, по дороге освобождаясь от белоснежных одежд.

Занавес

Конец первого действия

Действие второе

Место действия: ночной клуб.

Время действия: наши дни.

В центре сцены стоит стол. За столом сидят Оптимист, Пессимист, Дева-роза (блондинка с огромными голубыми глазами и ярко накрашенными губами. Молчит, беспрерывно моргает, широко улыбается и время от времени поворачивает голову то вправо, то влево.

Сатин (в обтягивающем черном трико, в черной плиссированной пелеринке вокруг плеч и в маске с узкой прорезью для глаз, короче, нечто вроде черного Бетмена или Спайдермена, бегает вокруг стола и декламирует Песню о кризисе.)

Над лужковскою Москвою

Кто кружится с перепою?

Между тучами и крышей

Чей противный голос слышен?

Это злобный неудачник

Отомстить решил всем мачо.

Он долбит им прямо в темя:

“Вышло на хер ваше время!

Много ждет нас всех сюрпризов,

Пусть сильнее грянет кризис!”

Над однополярным миром,

Над замоченным сортиром,

Над застройкой элитарной,

Над кордоном санитарным

Из Эстоний, Латвий, Грузий

Грозно реет гордый лузер —

В телогрейке с пьяной мордой

Черной молнии подобный,

Он кричит зеленой слизи:

“Пусть сильнее грянет кризис!

Что, финансовые монстры,

Сдулись ваши Доу-Джонсы?

Ваши ценные бумаги,

РТСы и Насдаги?

Что, порадовались чуду?

А теперь бегите к пруду

Наподобье бедной Лизы.

Пусть сильнее грянет кризис!”

Гордый люмпен грозно реет.

Олигархов и евреев

Он пугает громким криком

Вместе радостным и диким:

“Скоро прыгать вам с карнизов,

Пусть сильнее грянет кризис!

Смоют индексов обвалы

Блядские телеканалы

И гламурные журналы,

Девелоперов румяных,

Креативщиков поганых

И пиарщиков вонючих.

Всех снесет волной могучей,

Всех до кучи, всех до кучи!

Ты купил билет на выезд?

Пусть сильнее грянет кризис!”

Над крестами Божьих храмов,

Над наружною рекламой,

Над пустыней депозитов,

Как Великий Инквизитор

Маргинал кружится мрачный

С грязной лексикой барачной.

Он орет во мгле кромешной:

“Выходи, кто здесь успешный,

Да с вещами, вот вам вызов.

Пусть сильнее грянет кризис!”

Над хот-догом и попкорном,

Над съебавшимися в Лондон,

Над секс-звезд собачьей свадьбой,

Над рублевскою усадьбой

Вот он клюв беззубый скалит —

Всем он шлет последний смайлик.

Шлет его “Гражданской силе”,

Шлет “России голубой”:

“Щас придет товарищ Сталин —

Имя главное России.

Не поможет здесь рестайлинг,

Он вернется за тобой.

Где ребрендинг ваш и лизинг?

Пусть сильнее грянет кризис!

Где был пир, там гроб хрустальный

Эксклюзивного дизайна

Вдруг в банкетном зале вылез,

Пусть сильнее грянет кризис!

Глупый трейдер робко прячет

Тело жирное в Феррари,

Попадет он под раздачу,

Не спастись дрожащей твари.

Пили? Ели? Веселились?

Пусть сильнее грянет кризис!

Что-то страшное случилось

Капитал пошел на силос.

Поздно пить гастал и линнекс.

До свиданья, крупный бизнес.

До свиданья, средний бизнес,

До свиданья, мелкий бизнес,

Пусть сильнее грянет кризис!”

Сатин, запыхавшись, падает на стул. Входит Эффективный менеджер. Вид у него возмущенный, из-под расстегнутого пиджака на брючном ремне блестит пряжка с надписью “HUGO BOSS”. Вскакивает Пессимист.

Пессимист

Говорил мне под стакан

Милицейский опер:

“Ты не радуйся, пацан,

Что слился девелопер”.

Ветер свищет в голове,

Оттого ты бойкий.

Посмотри, как по Москве

Замирают стройки.

С каждым днем все больше злости

В действиях охраны,

И торчат, как в горле кости,

Башенные краны.

Не проникнет праздный взгляд

За ограду стройки,

Где в три яруса скрипят

Панцирные койки.

К нам оттуда никогда

Не доходят вести,

Там бытовок города

Из рифленой жести.

Там огромных злобных псов

На людей спускают.

Там сорвавшихся с лесов

Тут же зарывают.

Те бытовки все подряд

До краев забиты,

В них на корточках сидят

У электроплиток

И о чем-то говорят

Блоковские гунны,

Тянутся поверх оград

Там спирали Бруно.

Там гортанный разговор,

Каменные лица —

Дети азиатских гор

Братья-евразийцы.

У них нету паспортов,

Их чморит охрана,

Каждый встречный из ментов

Шарит в их карманах.

Там сгущается беда,

Точатся ножи —

Запирайте, господа,

Ваши этажи.

Я скажу тебе как мент,

Я таить не буду,

Там особый контингент —

Люди ниоткуда.

После бойни в Фергане

Успевшие скрыться,

Проигравшие в войне

Гармцы и памирцы.

Это конченый народ,

Вы уж мне поверьте,

Дома их никто не ждет,

Кроме лютой смерти.

Ты подумай, милый друг,

Что тогда случится,

Если сразу встанут вдруг

Стройки по столице.

Где найдется тот конвой,

Где возьмется псих,

Что даст деньги, чтоб домой

Всех оправить их.

Станет нечего им есть,

Подберется стужа,

И скопившаяся месть

Выплеснет наружу.

Слышишь шепот серых губ?

Видишь их фигуры?

В их руках обрезки труб,

Стержни арматуры.

Жди, на улицы Москвы,

Мрачны и жестоки,

Выйдут, как из клеток львы,

Новые морлоки.

Встанет новая орда

С новым Чингиз-ханом.

Ох, почешетесь тогда,

Жирные бараны.

Как вампиры из гробов,

Вырвутся на волю.

Про восстание рабов

Проходил ты в школе?

Не поможет ФСБ,

Ни бойцы ОМОНа,

Говорят, их по Москве

Аж три миллиона.

На клочки тебя порвут,

Словно Тузик грелку.

Рядом с этим русский бунт —

Детская безделка.

Не спасет металл дверей,

Будем все мы в жопе.

Лучше уж родной еврей,

Добрый девелопер.

Пессимист садится. Вскакивает Оптимист.

Оптимист (обращаясь к Пессимисту)

Прекратите панику сеять,

Нет проблемы киргизов.

Есть у нас президент Медведев,

Он организует им выезд.

Вы же слышали обращение к нации

Нашего президента,

Он объявил о сокращении трудовой

миграции

На пятьдесят процентов.

Хватит мозги гражданам полоскать,

Тяжко от вашей лжи нам.

Укрепляются внутренние войска,

Создаются православные добровольные

народные дружины.

(Обращаясь к Сатину.)

И вы перестаньте рвать волосы на…

И напускать всякой жути.

Уже существует План Полсона,

А у нас есть План Путина.

Бьетесь вы тут на грани истерики,

Когда официально провозгласили:

План Полсона — гибель Америки.

План Путина — победа России.

Главное, чтобы были едины, как один

человек,

Все мы россияне, 140 миллионов.

В случае чего нас поддержит ОПЭК,

И есть у нас Фонд Стабилизационный.

Граждане, не слушайте журналистов,

Эту продажную сволочь,

Нас ведут опытные экономисты

Кудрин, Греф и Дворкович…

Вскакивает Эффективный менеджер.

Эффективный менеджер

О чем вообще здесь пиздим мы?

Какие экономисты?

Когда меня с моей фирмы,

Можно сказать, зачистили.

Я ни черта не смыслю в финансовой

политике,

Я простой PR-менеджер, на мне пашут,

как на кобыле,

Но я хочу спросить экономистов

и аналитиков,

Какого хуя они не предотвратили?

Им выделялись центры и фонды

И гигантские институты,

А они там занимались

антигосударственной фрондой,

Как политические проституты.

Пиздили нам про возрождение нации,

Про отражение грузинской агрессии,

А в результате одна стагнация,

Одна стагнация да рецессия.

Останавливаются заводы

и электростанции,

Инвесторы выводят колоссальные

средства,

На Урале по инсайдерской информации

Уже имеются случаи людоедства.

В обществе усилится противостояние,

Ветер начинает дуть в паруса фашистам,

А они экспроприируют честно нажитые

состояния

И будут притеснять

стигматизированные

меньшинства.

Для того ли бухал с представителями

прессы я,

Организовывал фуршеты

и презентации,

Чтобы с такой уникальной профессией

Ни с того, ни с сего без работы

остаться?

Сатин (глумясь)

Крошка сын пришел к отцу

И узнала кроха,

Что подходит к пиздецу

Потребления эпоха.

Кончилось у Бога терпение,

Послал он вас на хуй,

Общество расширенного потребления

Закончило крахом.

Эффективный менеджер (причитает)

Крах эпохи потребления?

Ни хуя себе билять.

Я лишь года три последние

Только начал потреблять.

Я не чувствую усталости,

Я здоров и полон сил,

До фига всего осталося,

Чего я не потребил.

Не заначивал по ящичкам

Я с получки по рублю,

Как увижу что блестящее,

Сразу на хуй потреблю.

Знает наше поколение,

Эта истина проста:

Есть на рынке потребление —

Есть рабочие места.

Значит, будут инвестиции,

Будет твердый курс рублей,

Будут деньги для милиции,

Для врачей, учителей.

А не станет потребления,

Так не будет ни хуя.

Пропадут все накопления,

Будет низким курс рубля.

И когда все курсы рушатся,

Как костяшки домино,

Сердце ёкает от ужаса,

Сколько не потреблено.

Неужели жрать пора

Мне опять говно?

Когда столько фуа-гра

Не потреблено.

Не пришлось увидеть счастья

В мой короткий скорбный век

Не сверкали на запястье

У меня “Филипп Патек”.

Только суффиксы и флексии

Мне достались на земле,

Ездил я на жалкой “нексии”

И на подлом “шевроле”.

На дешевенькой машине

Я метался, как дебил,

Мимо мчались “ламборджини”,

А я их не потребил.

С каждым днем на сердце горше,

Белый свет уже не мил,

Есть еще “бугатти”, “порше”,

А я их не потребил.

Были деньги на кармане,

Были тряпки у жены,

Но костюмы от Армани

Так и не потреблены.

Лишь Хургада да Анталия

Отдыхал я, где смогу,

Не был даже на Гаваях я,

На Лазурном берегу.

Собирать мечтал картины,

Только вот не довелось.

Приобрел зато я фирменный

Ремешок от “HUGO BOSS”.

Тут на бирже пидарасы

Учинили Холокост,

Я остался подпоясанный

Ремешком от “HUGO BOSS”.

(Садится, безнадежно охватывает голову руками.)

Вскакивает Оптимист.

Оптимист

Не горюй, вчера предложил премьер

Для поддержки нам всем

Пакет антикризисных мер

В сокращении АКМ.

Правительство будет уделять народу

внимание

И не оставит граждан своей заботой.

Для таких, как ты, организуют горячее

питание

И всевозможные общественные

работы…

Сатин

Общественные работы как раз

для таких, как он.

Я бы дорого дал, чтобы посмотреть,

ребята,

Как PR-Менеджер будет кидать бетон

Старой доброй совковой лопатой.

На нем будет телогрейка и ватные

штаны

И резиновые сапоги больше на три

размера.

Неужели сбудутся самые заветные сны?

Меня не оставляет надежда и вера.

Эффективный менеджер (вскакивает)

Я требую прекратить унижения,

Мне на хуй не нужен ваш бесплатный

обед,

У меня есть значительные сбережения.

А вы, раз такие умные, лучше дайте

совет.

Готовы порваться, как будто нить,

Мои возбужденные нервы,

В чем накопления мне хранить

В долларах, в акциях, в евро?

Оптимист (вскакивает)

Товарищ! Кризис — это твой шанс!

Смело бери в руки руль!

Беги в обменник, сдавай ихний бакс

И покупай наш рубль.

Этот их доллар бесстыдно раздут,

Может быть, в тысячу раз

А за рублем — натуральный продукт

Золото, нефть и газ.

Товарищ! Нам ли сейчас метаться

Щепкой от берега к берегу?

Срочно надо сбрасывать баксы,

Бог покарал Америку.

Вижу счастливые дни вдали,

Преображенный мир,

В котором все перешли на рубли,

А доллар снесли в сортир.

Пессимист

Сладко поешь ты, да все не так.

По телевизору нынче грузили,

Что ослабил рубль наш Центробанк

По отношению к бивалютной корзине.

Какой же смысл пытаться

Скрыть всем известные вещи?

Мягкая девальвация

Была нам начальством обещана.

Я уже говорил про стройки.

Растет недовольство среди населения,

В Калининграде и Владивостоке

Начались народные волнения.

Можно сколько угодно проклинать

янки.

Мол, во всем виноваты они,

кровопийцы.

В то время как правительство вливает

деньги в банки,

А они переводят их за границу.

Пока по Америкам ездит президент

И встречается со всяким там

Че Геварой,

Цена на нефть даже марки Брент

Упала до 30 долларов за баррель.

Так Стабфонд их хваленый сдуется

Месяца через два,

Будут трупы лежать на улицах.

В пищу пойдет трава….

Сатин (стукнув кулаком по столу)

Хватит, достаточно, блядь.

Пусть тост зазвучит, а не стон.

Я предлагаю бокалы поднять

За уходящий эон.

Глядя, как гаснет последний свет,

И все уходит во тьму,

Этому миру мы крикнем вослед:

Туда и дорога ему!

Прощай же, постиндустриальный мир,

Тебя провожаем мы,

И весел наш погребальный пир,

Пир во время сумы.

С этими словами Сатин выпивает, грохает свой бокал об пол и впивается долгим поцелуем в губы Девы-розы. Все пьют.

Сатин (оторвавшись от Девы-розы)

И на прощанье процветанью

Бокал я разбиваю свой,

И девы-розы пью дыханье,

Чтоб завтра, клянча подаянье,

Пойти по улице с сумой!

Занавес

Конец второго действия

Действие третье

Место действия: помещение на верхних этажах одного из недостроенных небоскребов Москва-Сити.

Время действия: два года спустя.

Сцена представляет собой большую неоштукатуренную комнату. Стекол в огромном окне нет, оно кое-как завешено расплющенными картонными коробками и полосами целлофана, скрепленными проволокой. Зима, ночь. Из окна слышно завывание ветра. На полу кучи тряпья, служащие постелями. В центре импровизированный стол из огромного листа ДСП, положенного на табуретки из магазина “ИКЕЯ”. Вокруг стола такие же табуретки. На столе стоят пластмассовые стаканчики и лежат дюралевые полосы разной длинны.

У стола сидит Сатин в том же костюме Бэтмена (но, глядя на него, невольно вспоминается выражение: “Сложил крылья”).

В углу стоит железный таз, в котором горит огонь. У огня сидят Человек, обмотанный газетами (руки и ноги у него действительно обмотаны пачками газет, склеенных скотчем), и Человек в поролоне (на нем действительно надет, на манер пончо, большой прямоугольный кусок поролона с отверстием для головы. Поролон подпоясан кабелем).

Человек в поролоне (подбрасывая в таз номер журнала “Cosmopolitаn”)

Глянцевые журналы —

Топливо отменное,

Много дают жара

И сгорают медленно.

Человек, обмотанный газетами

А двумя этажами ниже

Стали со стен жечь панели,

Никто из них не выжил,

На хер все угорели.

Человек в поролоне (тыча пальцем в пачку газет на руке Человека обмотанного газетами)

Слушай, а это тебе на фига?

Человек, обмотанный газетами

От холода отлично защищают газеты,

В них не мерзнет ни рука, ни нога.

(Тычет пальцем в поролон Человека в поролоне.)

А твой поролон продувается ветром.

Входят Оптимист, Пессимист и Эффективный менеджер. У Оптимиста раздуваются карманы, Пессимист держит в руке авангардной формы канистру цвета металлик. Эффективный менеджер в телогрейке, подпоясанной ремнем с потускневшей пряжкой “HUGO BOSS”, ватных штанах и резиновых сапогах на три размера больше, растерянно озирается. Видно, что он впервые здесь.

Эффективный менеджер (задыхаясь)

Черт, не знаю, как и долез,

Еще чуть-чуть, и я бы не выжил.

Зачем поселились у края небес?

Могли б найти жилье и пониже.

Мне в другой раз сюда не дойти,

Я давно уже уж, а не сокол,

Сердце выскакивает из груди,

К тому же в окнах здесь нету стекол.

Пессимист

Это единственное убежище для нас.

Стекла здесь вставлены только снизу,

Там тепло и не надо по лестнице лезть

целый час,

Поэтому там обосновались киргизы,

Таджики, узбеки, уйгуры

И прочие самураи.

Сидят себе и в ус не дуют,

И никого туда не пускают.

Оптимист (возбужденно)

Везет мне сегодня сверх всякой меры,

Я выменял у каких-то кипчаков

Четыре банки собачьих консервов

“Чаппи”!

(Достает из карманов банки.)

У них там консервов этих целый

магазин,

Но в силу своей азиатской крови,

Они больше любят есть настоящих псин,

Как-то особенно их приготовив.

Короче, косоглазые эти панки

За тушку изловленной мною суки

Выдали мне четыре банки

В руки!

Пессимист

А меня какой-то каракалпак

По-моему, наебал,

Я нашел на помойке от Бриони пиджак,

А он мне за это дал

(показывает двухлитровую канистру авангардной формы цвета металлик)

Вот эту банку говна,

Достав из какого-то ящика,

И мне сказал, что она

Спиртосодержащая.

Все сбегаются к Пессимисту, рассматривают емкость, нюхают.

Сатин

Да не слушайте вы пессимиста,

Узнаю этанол.

Быстро берем канистру —

И за стол!

Все садятся, расхватывают пластиковые стаканы, дюралевые полосы, которые используют как ложки, вскрывают банки “Чаппи”, разливают, выпивают, закусывают.

Эффективный менеджер (неожиданно опьянев, начинает причитать, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону)

Помню о коньяке

В том сверкающем мире,

Бывало, сижу в “Маяке”,

В “Квартире 44”…

Ах, какое время было,

Что за славная пора

Все креветки да текила,

Все омары да икра.

Так бы жить, сквозь годы мчаться,

Где ты, времечко счастливое?

Громыхали презентации,

Шли в разнос корпоративы.

Казино да рестораны,

Евро, доллары, рубли,

До чего ж вы, суки рваные,

Нас сегодня довели?

(Выпивает еще и неожиданно бросается на Оптимиста и вцепляется ему в шею с криком)

Ах ты, подонок тухлый,

Я тебе вырву горло!

Ты обещал, доллар рухнет,

А его вверх поперло!

Все доллары, что по сусекам

Дома мы наскребли,

Поверив тебе, гомосеку,

Я поменял на рубли.

Оптимист (пытаясь вырваться)

Оставь мое горло!

Отъебись, мудила!

Какие на хуй доллары?

Когда все это было?

Сатин устало встает, оттаскивает Эффективного менеджера от Оптимиста и сажает его на табурет.

Эффективный менеджер (лягаясь, Сатину)

Это ж ты орал маралом

Пусть он грянет! Он и грянул.

Сатин наливает ему и остальным из канистры цвета металлик. Выпивают.

Человек, обмотанный газетами

У меня вызывает удивление,

Сколько раз раздавались угрозы,

Что наступает глобальное потепление,

Так откуда такие морозы?

Человек в поролоне

Из-за изменения температуры

океанских вод,

Гольфстрим изменил направление

и потек куда-то в жопу,

Сковал в результате лед

Несчастную нашу Европу.

Оптимист

Я в это не верю. Пустые слова.

Просто, вследствие кризиса,

Содержание в атмосфере СО2

Значительно снизилось.

Разливают. Выпивают.

Эффективный менеджер (вскакивает и отбрасывает от себя стакан с криком)

Господи, Боже правый!

Пить эту дрянь не дело.

Смотрите, этой отравой

Мой стаканчик разъело!

Сатин (не выдержав)

Боже, ну что за баран?

Как мне это все надоело!

Ни у кого не разъело стакан,

А у него, понимаешь, разъело!

Эффективный менеджер с рыданиями выбегает из комнаты.

Сатин (устало)

Вот и славно. Достал уж своим нытьем.

Есть дело поинтересней.

Давайте хором споем

Нашу любимую песню.

Все (наливают, выпивают, затягивают):

Было время, процветала

В мире наша сторона,

Было газа и металла,

Было нефти до хрена.

Мы ходили на охоту,

Возлежали средь пиров,

Скинув грязную работу

В руки черные рабов.

С плоских плазменных панелей

Днем и ночью, круглый год

Ликованье и веселье

Изливалось на народ.

Жизнь неслась без остановки

Лишь звенели бубенцы,

И сияли на Рублевке

Наши замки и дворцы.

Гнали вдаль трубопроводы

Неустанно нефть и газ,

И росли, росли доходы

С каждым месяцем у нас.

Пессимист встает из-за стола и выходит из комнаты.

Нынче трубы проржавели,

Лебедою поросли.

Кружат черные метели,

Светит зарево вдали.

Стало тихо, как в могиле,

Не горит ни фонаря,

И трясиною застыли

Нефти мертвые моря.

Разгулялись злые бесы

Над руинами трубы,

Неподвижны “мерседесы”

Как гламурные гробы.

Поднялися из подвалов,

Словно тучи саранчи,

Стаи мрачных маргиналов —

Прежней жизни палачи.

Как гиены по пустыне

Всюду рыщут босяки,

И глазницами пустыми

Пялятся особняки…

Вбегает Пессимист, бледный, с прыгающими губами. Он кричит запинающимся голосом.

Пессимист

Вы сидите тут, вам весело,

Алкоголь гудит в башке,

А там менеджер повесился

На своем, блядь, ремешке.

Рвота рот ему забила,

И сработала кишка,

И вот пряжка отскочила

От его, блядь, ремешка.

Протягивает дрожащую ладонь, в ней блестит пряжка с надписью HUGO BOSS. Все вскакивают из-за импровизированного стола, опрокидывая икеевские табуретки. Подбегают к Пессимисту, толкаются вокруг него, зачем-то разглядывая пряжку.

Сатин (берет пряжку с ладони Пессимиста, держа указательным и большим пальцами правой руки, подносит ее к глазам, задумчиво произносит)

Надо же, пряжка. Эк его как.

То-то кусал он все локти.

(С неожиданной злобой продолжает.)

Захотел удавиться — на тебе в руки

флаг!

Но зачем, дурак, песню испортил?

(Размахнувшись, швыряет пряжку с надписью “HUGO BOSS” в окно, кое-как заклеенное пленкой и разломанными картонными коробками. Попав в одну их многочисленных щелей, пряжка вылетает наружу.)

Занавес

Конец третьего действия

2008

Захар Прилепин Печальный плотник, сочиняющий стихи

Такое редко случается: услышишь восемь строк — и все. Убит наповал.

В случае с Емелиным именно так и было.

Вот эти они, эти дикие и чем-то завораживающие стихи.

«Из лесу выходит / Серенький волчок, / На стене выводит / Свастики значок».

И дальше:

«Где Он, тот, что вроде / Умер и воскрес? / Из лесу выходит / Или входит в лес?»

Я иногда повторяю эти строчки про себя, совершенно не зная, о чем они.

В Емелине есть странный парадокс.

С одной стороны, нет ничего глупее, чем воспринимать все его тексты абсолютно всерьез, — что делают иногда буйные поборники тотальной толерантности (национальной, сексуальной и т. д., и т. п.). Нужно быть удивительно плоским и лишенным минимального чувства юмора человеком, чтоб не слышать, что больше всего и безжалостнее всего Емелин издевается сам над собой; или, если угодно, — над своим лирическим героем.

С другой стороны, нет ничего пошлее, чем воспринимать сочинения Емелина как срифмованные хохмы, и, слушая его, своеобразно напрягая лоб и скулы, только и ждать момента, когда можно в голос засмеяться. Нет ничего пошлее, говорим мы, потому что Емелин — это очень всерьез.

Парадокс, да.

Причем не единственный парадокс.

В Емелинской поэтике органично соединены элементы плача, порой переходящего почти в истерику — и глубочайшей сердечной сдержанности, мало того — человеческого мужества — очень внятного, ненаносного, последовательного.

Емелин кажется асоциальным типом — при том, что его тяга к упорядоченности и теплоте мира, или, если опять же угодно — социума, огромна. Сиротство как блаженство Емелин не собирается испытывать. Его блаженство — усыновленность; да и не только его — ведь он за многих брошенных и кинутых впервые подал голос.

Емелинские стихи абсолютно лишены той ложной многозначительности, что является признаком подавляющего большинства поэтических сочинений настоящего времени — и любую строку, написанную Емелиным, едва ли удастся наделить какими бы то ни было иными смыслами, кроме тех, что лежат на поверхности.

Однако если не во всех, то во многих, лучших стихах Емелина мы можем наблюдать тот самый фокус, что делается пустыми руками, и — иногда зовется подлинным искусством. Только что не было ничего — только сама речь, безыскусная и раздетая автором почти догола, — и вдруг возникает ощущение времени, судьбы и непреходящей боли.

Откуда, непонятно.

Мы несколько раз встречались с Емелиным, и я пытался выспросить у него: откуда.

В поисках ответа пришлось ему пересказать мне всю свою жизнь.

Пролог. «Давай сломаем этот образ!»

Его воспоминания начинались так: Москва, Фрунзенская набережная. Отец и маленький сын, белобрысый дошкольник на заплетающихся ножках. Маленькая лапка затерялась в крепкой, взрослой руке.

Вокруг яркое, отчетливое, цветущее, тополиное лето. Мощь сталинской архитектуры, Воробьевы горы, река, и солнце в реке — а отец смотрит на мальчика с невыносимой жалостью: пацана опять будут оперировать.

— А что болело? — спрашиваю.

Пацан вырос. Ему уже много лет. Он отвечает:

— Что только ни болело.Гланды резали в четыре года… водянка — это с мочевым пузырем. В паху резали. До сих пор шрам в районе яиц… Только и делал, что болел и перемещался из больницы в больницу.

Разговор происходит на второй день знакомства, под третий стакан. Мы тихо пьем вино в его маленькой, скромной квартирке, поэт Всеволод Емелин, его жена Вероника и я.

— Слушай, я тебе такие вещи рассказываю — о них никто не знает, я никому не говорил… — останавливает себя Емелин, — у меня же образ такого простого рабочего паренька с окраины…

— Давай, Сев, разломаем этот образ, а?

— Давай… Так вот, ни хрена я не с рабочей окраины.

Глава первая, Кремлевская

Если он говорит грустные вещи — лицо печально, но глаза при этом веселые. Если о веселом вспомнит — все наоборот.

О маме говорит с грустным взором.

Мать «паренька с рабочей окраины» Севы Емелина работала в Кремле.

Тут бы хорошо добить удивленного читателя и сказать, что Емелин — внебрачный сын, к примеру, министра культуры Фурцевой: была такая легендарная женщина в СССР. У Фурцевой обязательно должны были рождаться именно такие «поперечные» дети. Очень мелодраматичная получилась бы история. Но нет, все чуть проще.

Его отец художником-конструктором. И мама была вовсе не Фурцевой, а секретаршей одного из видных кремлевских начальников. Впрочем, в советские времена попасть в Кремль было не столь сложно, как кажется.

— С одной стороны, это была замкнутая структура, — говорит Сева о кремлевских служащих эпохи позднего, так сказать, тоталитаризма, — но обслуживающий персонал туда набирали простой — обычных девчонок из подмосковных деревень, без всяких образований. И, грубо говоря, «осчастливливали» их такой работой. Они и селились «кустами» — по несколько домов в разных уголках Москвы. На работу, прямо к Спасской башне, их доставляли на автобусе. На Васильевском спуске у Кремля автобус останавливался. И вечером развозили.

Мать Севы попала в Кремль в 51-м.

Во время войны она, заметим, была в оккупации, «под немцем». Мало того, дед поэта Емелина был расстрелян в 37-м как враг народа. Что вовсе не помешало маме Севы обосноваться за кремлевскими стенами и перестукивать там на печатной машинке важные документы.

Рассказывала она о своей работе крайне редко: видимо, и не должна была, согласно неким циркулярам. Но несколько историй за целую материнскую жизнь Сева все-таки услышал.

Видела она Сталина, например. Шла по коридору Кремля, навстречу вождь народов. Впереди вождя автоматчики, которые разгоняли всех подвернувшихся. Будущую маму Севы Емелина втолкнули в ближайшую комнату, оказавшуюся мужским туалетом. Там она в компании автоматчика и пары других напуганных девушек переждала, пока Иосиф Виссарионович проследует. В туалет он не заглянул.

А потом мама видела и Хрущева, и Брежнева, и всех иных. Эти попроще были, без автоматчиков передвигались.

— Косыгина она очень любила, — рассказывает Емелин, — вспоминала: вот он бредет по кремлевскому саду, задумчиво рвет с яблони зеленое яблоко, откусывает, и не бросает, а кладет в карман пиджака… С ней здоровались (я не думаю, что она выдумала это — мама никогда не была склонна к хвастовству) — и Косыгин тот же, и Микоян, и иные — по имени называли ее.

Мать Емелина работала у человека по фамилии Мельников, он курировал четыре оборонных министерства.

— Слушай, а кремлевские елки ты посещал? — спрашиваю Емелина.

— Было дело — с детьми других кремлевских служащих… Но я больше любил обычные елки.

— И, конечно же, ездил по путевкам в кремлевские пионерлагеря и Дома отдыха?

— Естественно. Один из них был, например, в Ос-тафьево — это имение князей Вяземских. Недавно видел по телевизору, что там делают дом-музей, а я помню сиживал в этом имении у камина… Там Пушкины бывали, Карамзины всякие.

Старинная мебель к моменту появления там будущего поэта Емелина не сохранилась, зато навезли множество трофейного немецкого барахла. Стояли гигантские фарфоровые зеркала. Утверждали, что самое массивное, с узорами из сплетающихся роз, привезено из резиденции Германа Геринга… Емелин смотрелся в него. Быть может, видел отраженья своих будущих стихов: «Из лесу выходит / Серенький волчок, / На стене выводит / Свастики значок».

Если б не кочеванье по больницам, раннее детство Севы было бы вовсе замечательным.

Питалась, к примеру, семья Емелиных просто замечательно. Мама получала кремлевский спецпаек: колбаса докторская, сосиски микояновские, армянская вырезка, и даже картошку привозили из подсобных хозяйств. В магазин ходили только за хлебом и за солью.

— Слушай, — говорю я Севе, — вот услышат тебя наши прожженные либералы и сразу сообразят, откуда в тебе эта ностальгия. Я же наизусть помню: «Не бил барабан перед смутным полком, / Когда мы вождя хоронили, / И труп с разрывающим душу гудком / Мы в тело земли опустили… / С тех пор беспрерывно я плачу и пью, / И вижу венки и медали. / Не Брежнева тело, а юность мою / Вы мокрой землей закидали». Вот, — скажут они, — откуда эта печаль: он же кремлевский мальчик, он же сосиски микояновские ел, когда мы очередях давились!

Тут впервые у Севы становятся и глаза грустными, и улыбка пропадает при этом.

— Я же не о сосисках печалюсь, а о том, что юность моя похоронена.

Глава вторая, геодезическая

В детстве Сева пацаном веселым, разбитным и забубенным не был.

— В школе я какое-то время пытался изображать хулигана, — говорит Всеволод Емелин, — Но в классе уже были настоящие хулиганы, на их фоне я смотрелся…

Дальше недолго молчит.

— Короче, они быстро просекли все, настоящие хулиганы. Пару лет, в классе седьмом — восьмом я входил в пятерку самых забитых и опущенных в классе. Пока хулиганов не повыгоняли из школы после восьмого.

Учился плохо. Но читал книги — был доступ в роскошную библиотеку Совмина, там хранились развалы редкой фантастики: и Лем, и Брэдбери, и прочие… Поэзия началась в последних школьных классах.

— Блок, Блок, Блок. Стихи о Прекрасной Даме всякие…

После школы пошел на геодезический.

— Все в моей семье было на самом хорошем уровне: и жилье, и питание, и возможность отдохнуть, — говорит Емелин, — после седьмого класса наш достаток стал предметом моих серьезных комплексов, одноклассников я домой не водил… Но вот чего не было: так это хоть какого-то блата при поступлении в вуз.

В итоге поступал сам. И поступил.

— Когда пришел в институт, долго не мог понять, что за люди меня окружают, — рассказывает Емелин, — с одной стороны, люди как люди — а с другой, как-то не очень похожи на тех, что были вокруг до сих пор. Потом, наконец, выяснилось, что кроме меня в группе москвичей всего два человека. Другие ребята и девчата были из иных краев.

И вот на первом же занятии вызвали к доске москвича. Преподаватель говорит: «Хочу проверить ваши знания. Нарисуйте мне, как выглядит график синуса».

— Явно задумался парень, хотя только что сдал экзамен, прошел конкурс, — смеется Емелин, рассказывая, — на доске — ось «икс», ось «игрек». Студент смотрит на них. Преподаватель просит: «Самый простой график». Студент параллельно оси «икс» ведет прямую линию.

Преподавателя, как я понял, уже трудно было чем-либо удивить. Он посмотрел и говорит: «Ну, хорошо. Теперь нарисуйте мне косинус».

Опять у студента растерянный взгляд задумчивый, и он рисует линию параллельно оси «игрек».

— Замечательно! — говорит преподаватель, — Садитесь!

В общем, учиться там было, мягко говоря, не сложно. Поначалу Емелин был круглым отличником.

У Севы и стипендия имелась — сорок рублей. А портвейн тогда стоил, напомним, два рубля двенадцать копеек. Был, впрочем, разбадяженный портвешок по рубль восемьдесят семь, и был еще по три рубля — марочный, с трехлетней выдержкой.

Так все и началось.

Нет, портвейн Сева уже в школе попробовал. «Едва период мастурбации / В моем развитии настал, / Уже тогда портвейн тринадцатый / Я всем иным предпочитал. / Непризнанный поэт и гений, / Исполненный надежд и бед, Я был ровесником портвейна — / Мне было лишь тринадцать лет».

Но в институте уже началась серьезная история…

— Вытрезвители были? Кости ломал в подпитии, сознавайся? Иные непотребства совершал?

— Было, было, все было. И кости ломал, и вытрезвители неоднократные…

Мы рассматриваем фотографии Всеволода Емелина, и невооруженным взглядом видно, что в подавляющем большинстве случаев поэт несколько или глубоко пьян. В руке будущего поэта, как правило, бутылка. Иногда много бутылок возле него — на столе, или на траве, или на иной поверхности. Все початые. То ли он не фотографировался в иные минуты, то ли иные минуты были крайне редки.

Емелин констатирует факт, отвечая Бродскому: «Забивался в чужие подъезды на ночь, / До тех пор, пока не поставили коды. / И не знаю уж как там Иосиф Алексаныч, / А я точно не пил только сухую воду».

Институт он закончил с трудом, диплом получил за честный и пронзительный взор, и немедля отправился в северные края — геодезистом, по распределению. Работу заказывала строительная организация, и делал Сева самые настоящие карты: с горизонталями, с высотами, со строениями, но не географические, а для проектных работ. Командировки длились от трех до шести месяцев — Нефтеюганск, Нижневартовск — и бешеные, между прочим, зарабатывались там деньги. Пятьсот в месяц выходило чистыми. А Севе в ту пору едва перевалило за двадцать.

Работы иногда было не очень много, и геодезистам приходилось в силу возможностей коротать время.

Когда начальник партии допивался до потери человеческого облика, его грузили и эвакуировали в Москву. Сева тем временем оставался в звании и. о. начальника партии.

Партия, как правило, была небольшая: непросыхающий шофер (ездить ему было некуда, и грузовик его стоял замерзший), пара шурфовщиков и три «синяка» из местных, которых нанимали, когда возникала необходимость: скажем, рельсы носить.

Не все выдерживали такого сложного ритма работы, и на Севере Сева впервые стал свидетелем, как его сверстник и сотоварищ по работе сошел с дистанции чуть раньше остальных: его, опившегося сверх предела, отправили домой в цинке, мертвого и холодного.

В 1983 году, в полярном поселке Харп, где сидит сейчас Платон Лебедев, и самого Севу настигла, наконец, белая горячка.

— Пили уже много дней… и водка была, и… разные были напитки. Вплоть до одеколона, все было. Помню, как все началось: вдруг увидел рассыпавшиеся по полу золотые монеты. Бегал на карачках по полу, их собирал. Они катались, их было трудно поймать…

Что было дальше, Сева не помнит. Но, отработав три года на Севере, вскоре после харпских золотых монет Емелин принимает решение вернуться в Москву и покончить, так сказать, с геодезией.

Настроение, по всей видимости, было примерно такое: «И только горлышки зеленые / В моем качаются мозгу. / И очи синие, бездонные… / Пиздец, я больше не могу».

Глава третья, диссидентская

Пока Сева, краткими наездами бывая в Москве, постигал Север, у него родился от бывшей сокурсницы сын.

Прожила семья недолго.

— Я собственно другую бабу себе завел… — поясняет Сева, — Не хотелось врать, обманывать, настроение было вроде — «да пошло все!». И расстались.

— Трагедия была?

— Нет. Там были другие, более интересные события. Тогда я пребывал в поиске «интеллигентного» общения. Еще в институте подружился с одним парнем. Он поймал шизофрению на третьем курсе, с тех пор у него уже ходок семь в дурдома. Тем не менее, он доныне не потерял человеческий облик, мы дружим и сейчас. А в те времена мой друг вообще был редким человеком: читающий, со связями в интеллигентских кругах, дядя его в Америке жил — русский поэт-эмигрант. Друг меня привел в одну компанию. Это называлось: Кружок катехизации.

Кружок был подпольным (начало 80-х на дворе!) и существовал вокруг отца Александра Меня.

О, там заседали матерые зубры: владеющие пятью языками, знающие Надежду Яковлевну Мандельштам и Варлама Шаламова. Кто, как это тогда называлось, в отказе. Кто со связями за границей и с возможностью издавать «тамиздатовские книги». В общем, это уже была структура.

«Зазывали в квартиры / Посидеть, поболтать. / Там меня окружила / Диссидентская рать. / В тех квартирах был, братцы, / Удивительный вид: / То висит инсталляция, / То перфоманс висит. / И, блестящий очками, / Там наук кандидат / О разрушенном храме / Делал длинный доклад. / Пили тоже не мало, / И из собственных рук / Мне вино подливала / Кандидатша наук. / Я сидел там уродом, / Не поняв ни шиша, / Человек из народа, / Как лесковский Левша».

Самого о. Меня будущий поэт видел редко. Чтобы протолкнуться к батюшке, нужны были крепкие локти: свита была плотной и сердитой; но Емелин и не рвался особенно.

Зато у него было источающее адреналин ощущение подпольщика, борца, рискующего, черт возьми, свободой во имя Руси, которую проклятые большевики… и проч., и проч.

Так все и происходило, почти как в тех, вышепроци-тированных стихах: встречи, посиделки, Сева раздобыл ксерокс, делал копии книжек и воззваний. Вполне мог загреметь, кстати, но — миновало.

Тут и перестройка началась.

Как писали в учебниках о литераторах начала века, «революцию он принял восторженно». Ни одного митинга не пропускал. Клеил листовки. Раздавал прокламации. Читал правильную прессу. Агитировал косных. Ненавидел красных.

Долго помнилось ему потом утро 21 августа 1991-го. «Теперь-то уж заживем!», — такие мысли бродили в голове поэта.

В тот день Емелин, естественно, был у Белого дома, в первых рядах защитников демократии. Они ходили по центру Москвы в состоянии ослепительного счастья и нахлынувшей новизны.

— Встретил, помню, группу парней с противогазами… — повествует Сева, отпивая вино.

— А зачем противогазы?

— Ну как же, в течение суток ничего людям не раздать. Помнишь, как в мультфильме: «У нас есть план!» Вот они делали вид, что у них есть план: раздали противогазы… Встретились мы с парнями, обнимались, восклицали что-то, готовы были расплакаться.

В стихах об этом еще лучше: «Мы цепи сомкнули, мы встали в заслон, Мы за руки взяли друг друга. Давай выводи свой кровавый ОМОН Плешивая гадина Пуго».

Но ОМОН не вышел, и Пуго проиграл.

А в 93-м году Емелин стоял у Моссовета и вместе со всеми требовал оружия, чтобы идти расстреливать красно-коричневых фашистов. Напротив поэта Емелина стояла Валерия Новодворская. Еще запомнилось, как в толпу митингующих, требовавших оружия, ворвался «Мерседес», оттуда вышли два якобы афганца — все в значках и аксельбантах, бугаи; вывели под тонкие лебединые руки женщину из машины. Толпа возликовала: «Джуна с нами!»

На трибуну вышел обозреватель программы «Взгляд» Владимир Мукусев и стал говорить, что большевики не только угробили Россию, они и крейсер «Аврора» угробили. «Крейсер пропадает, крейсер ржавеет!» — восклицал Мукусев.

— Сев, ты не ощущал тогда привкус некоего абсурда в происходящем?

— Прекрасно ощущал.

И добавляет, помолчав:

— Но все-таки в 93-м году я еще был твердо уверен, что реформам просто мешают. Что есть один путь и во имя него надо терпеть. Хотя жить мне стало совсем плохо. Не по сравнению с советскими временами — а вообще, конкретно. Жил на грани вполне очевидной нищеты. Ел одну картошку, без всего, без соли и масла…

Сначала Емелин устроился сторожем. Потом плотником в церковь Успения Пресвятой Богородицы. Там и работает до сих пор.

Глава третья, литературная

— Сев, постой, а когда же началась литература?

Вторую половину 90-х годов Емелин провел плотничая. В свободное от плотницкой работы время посещал редакции старых и новых журналов, старых и новых газет.

Оставив квартиру бывшей жене, жил у матери, покинувшей в 91-м Кремлевские покои, Прямо скажем, мать, железная женщина с железным характером была недовольна сыном и по-прежнему старалась перековать его.

— До 45 лет шел процесс неуклонного моего воспитания. Чем она становилась старше, тем этот процесс, поскольку я жил у нее, принимал все более гомерические формы, — признается Сева.

Лет пять прошло в спорах с матерью и бессмысленному брожению по редакциям. В редакциях выходили люди с «затуманенными восточно-средиземноморскими глазами» (определение Емелина) и говорили: «Да, да, почитаем.»

— …И несли рукопись до первого мусорного ведра… Появились тогда у меня новые настроения: за что я боролся и бегал у них на побегушках, листовки за них клеил, книжки доставал, поручения их выполнял — и где чего? где награды? — здесь Емелин смеется.

Впрочем, уже тогда стихи Емелина ходили по рукам, от поклонниц к поклонникам и далее по кругу. И вот, как водится в сказках, под Новый, 2000-й год, раздался в его квартире звонок: «Здравствуйте, я Виктория Шохина из «Независимой газеты». Мы хотим опубликовать подборку ваших текстов. Они нам очень нравятся».

И опубликовали. Целый разворот. С биографией и фотокарточкой Емелина. Стотысячным тиражом.

Публикация вызвала фурор, «Независимую» завалили письмами и задолбали звонками: кто это? откуда он взялся?

Через неделю из газеты снова позвонили: «Знаете, мы два раза подряд никого не печатаем. тем более поэзию. Но вас хотим».

И дали еще один разворот.

— Это было счастье?

— Да, да. Напился.

— И?

— И ничего не произошло.

— Как не произошло, Сева? Ты же народный поэт, ты известный. У тебя за пять лет вышли четыре книги — когда у девяносто девяти из ста русских поэтов не выходит по десять лет ни одной. Одну из твоих книжек издал Илья Кормильцев, который кроме тебя и Лимонова больше не издавал ни одного поэта. Твои стихи, я в курсе, знают и помнят десятки тысяч подростков в разных концах страны. (За взрослых не отвечаю, — просто реже с ними общаюсь…)

— Я немножко понимаю в поэзии, — отвечает Емелин, — последним известным поэтом был Евгений Евтушенко.

— Хорошо, — меняю я тему, а мама твоя читала стихи сына? Гордилась?

— Знаю, что она прочитала стихотворение про «Белый дом».

(«Пока я там жизнью своей рисковал, / Боролся за правое дело, / Супругу мою обнимал-целовал / Ее зам начальник отдела»).

— Мама сказала, что вообще не понимает, что это за чушь. Я против, говорит, этих капиталистов, захвативших власть — но ты-то вроде там стоял. Значит, стоял неизвестно ради чего? Плюс ко всему о жене написал: это вообще невозможно. Ты потеряешь сына, если он это прочтет.

Сына Сева не потерял, парень отнесся к признаниям отца с юмором. Зато, благодаря поэзии, Емелин нашел жену.

— Вероника, расскажи, как все было, — прошу я ее.

— В декабре 2003-го я была в гостях у певца Александра О'Шеннона, — говорит Вероника, — и он спел новую свою песню на стихи Емелина: «День рожденья Гитлера».

«Я иду за первою / Утренней поллитрою / В Воскресенье Вербное, / В день рожденья Гитлера».

— Все, конечно, пришли в полный восторг. Саша откуда-то извлек книжку Емелина, мы читали ее полночи вслух, плакали…

— «Плакали». Не пизди… — говорит Сева доброжелательно, даже с нежностью.

— Хохотали до слез, — поправляет Вероника, нарезая груши к нашему красному полусладкому.

— …Я сразу поняла, что автор этих стихов — тот мужчина, что мне нужен…

— И когда вы увиделись?

— Еще много времени прошло с того дня… — отвечает кто-то из них.

Они смотрят друг на друга, пытаясь вспомнить дату, и, наконец, вспоминают.

17 июля 2004 года уже сам Емелин был в гостях у Александра О'Шеннона, в Зюзино. Выпили, конечно. Емелин вышел за пивом, приобрел примерно полящи-ка, пошел обратно и… потерялся. Бродил уже несколько часов по району, уничтожая закупленные запасы пива. Местные жители не знали, кто такой Александр О'Шеннон, и тем более, где он живет.

Вдруг подъезжает к одному из подъездов роскошная машина и откуда выходит Вероника, которую Емелин, естественно, еще не знал.

— …Но сразу понял: такая женщина может идти только к Шеннону, — говорит Емелин, — Подбежал к ней, громыхая оставшимся в пакете пивом: «Вы к Шеннону?!»

Естественно, к Шеннону.

— В первую же пьяную ночь Емелин сказал: «Выходи за меня!» — говорит Вероника. (Емелин называет ее Ве-ронк).

Они поженились.

Огромная фотография молодоженов была опубликована на первой полосе самой крупной литературной газеты. Новость № 1: «Поэт женился!». Больше подобных фотографий ни в этой, ни в другой литературной газете я не встречал.

И после этого Емелин говорит, что он не известный поэт.

Вместо эпилога

Мы в церкви Успения Пресвятой Богородицы.

Внутри идет постоянный ремонт, что-то реставрируется. Стоят крепкие леса. Их построил Емелин.

Сев, сколько тебе все-таки лет?

— 48. Помирать пора.

— Много, да?

— Считаю, что ужасно много, а чувствую себя на все 88.

Мы ходим по храму. Начинается ежедневная процедура обеда для бомжей. Каменные помещения наполняются терпким запахом старых одежд и немытых тел. Емелин смотрит на бомжей спокойно, тихими глазами, на лице не единой эмоции: ни жалости, ни брезгливости. Я не знаю, о чем он думает.

— Сев, а русский человек — он какой, по-твоему?

— Русский человек — не православный, не голубоглазый, не русый, нет. Это пьющий человек, приворовывающий, отягощенный семьей и заботами. Но при этом: последний кусок не берет, пустую бутылку на стол не ставит, начальству вслух о любви не говорит. У него твердые понятия о жизни. Но вовсе не те, которыми его обычно наделяют…

— Ты ощущаешь себя русским человеком?

— Ну, конечно.

Достоевский говорил про амбивалентность русского человека. Емелин в этом смысле пример почти идеальный. Известно-неизвестный поэт, проживший полвека счастливо-несчастной жизни, на которую он смотрит грустно-веселыми глазами.

— Знаешь, что я думаю, Сев. Мы вот ломали твой образ, ломали, а он стал еще крепче. Никак не пойму отчего.

Всеволод Емелин пожимает плечами.

Мы идем в кафе.

— У меня уже третью твою книжку зачитали, — жалуюсь я, — где тут можно купить поблизости?

— Этого говна полно. Дарю.

Он извлекает книжку из рюкзака.

Кроме нас в кафе сидит человек, наверное, тридцать. Вряд ли кто-то из них знает, кто такой поэт Емелин. Но ведь они и Евтушенко наверняка не читали.

Зато напротив стоит церковь в лесах Емелина, а на круглом столике лежит его же синяя книжка, где есть несколько чудесных строк. Похоже, мироздание на месте. Понимать его вовсе не обязательно. Достаточно смотреть на него честными глазами. Но, судя по всему, это не дарует человеку исключительно радостные ощущения.

Захар Прилепин