Люди долга и отваги. Книга первая [Юлиан Семенович Семенов] (fb2) читать онлайн

Люди долга и отваги. Книга первая

СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ

Советский народ с огромным воодушевлением работает над претворением в жизнь исторических решений XXVI съезда КПСС. Все патриотические начинания и свершения, смелые замыслы и дерзания миллионы трудящихся посвящают своей Родине, ее дальнейшему процветанию, укреплению могущества и обороноспособности.

Советская милиция рождена Октябрем и по праву называется его детищем. Вся ее история неотделима от истории нашей страны, от жизни и труда великого советского народа. И в труднейший период первых дней революции, гражданской войны и иностранной военной интервенции, и в годы первых пятилеток милиция Страны Советов бдительно и самоотверженно несла свою нелегкую службу. Ее сотрудники постоянно проявляли высокую революционную сознательность и беспредельную преданность Коммунистической партии и трудовому народу. В ее первых рядах всегда шли коммунисты.

История сохранила для нас архивные документы, ярко свидетельствующие о мужестве, самопожертвовании наших предшественников — милиционеров того героического времени.

«Все, что добыто в Октябре морем крови и жизнями многих тысяч лучших сынов трудовой России, …отдается под охрану тебе, красный милиционер!» —

так говорилось в одном из первых приказов Народного комиссариата внутренних дел. Как высочайшее доверие партии, как священный долг перед народом восприняли этот наказ московские милиционеры Егор Петрович Швырков и Семен Матвеевич Пекалов, геройски погибшие в схватке с бандитами 4 апреля 1918 года. Благодарные жители столицы похоронили своих защитников у Кремлевской стены.

В отчете Московского губернского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов от 31 октября 1918 года указывалось:

«Всего в губернии состоит на службе в милиции 1358 человек, почти все грамотные. В политическом отношении вся милиция стоит на платформе Советской власти и готова прийти на помощь рабоче-крестьянскому правительству».

Нельзя без волнения читать и такой документ, как решение собрания личного состава Серпуховской уездной милиции, принятое 6 ноября 1920 года:

«Мы, милиционеры Серпуховского уезда, постановили поклясться стоять на страже завоеваний Октябрьской революции и зорко следить за всеми, осмеливающимися выступать против Советской власти, бороться до конца и твердо держать Красное знамя Всемирной революции.

Да здравствуют плотные ряды советской рабоче-крестьянской милиции!»

И это были не просто слова и громкие фразы. Каждая буква в этих документах была подтверждена отвагой и кровью первых работников милиции. Их величие и бессмертие в том, что они были в первых рядах борцов за социализм, первыми, кто смело шел на защиту интересов государства и трудового народа.

Именно в те суровые годы рождались и выковывались славные героические к боевые традиции советской милиции, креп моральный и революционный дух ее личного состава.

Деятельность милиции по борьбе с бандитизмом и кулачеством получила высокую оценку Советского государства. В октябре 1922 года декретом ВЦИК право награждения орденом Красного Знамени было распространено и на работников милиции, проявивших храбрость и мужество в борьбе с врагами народа.

В период строительства социализма, в годы предвоенных пятилеток милиция успешно обеспечивала социалистический общественный порядок, участвовала в осуществлении генеральной линии партии.

Сотрудники милиции под руководством партийных организаций участвовали в строительстве социалистической индустрии, создавали новые города, вместе с партийными активистами укрепляли колхозы, самоотверженно боролись с кулачеством, грудью защищали Советскую власть и социалистическую собственность. Неизменно рос авторитет работников милиции.

Великий советский писатель Алексей Максимович Горький писал в те годы:

«За милицейской службой и за милиционерами я наблюдаю давно и убедился, что они действительно являются друзьями народа, они вложили всю свою душу в святое дело защиты обиженных, они являются помощниками тем, где от милиции требуется помощь».

Встав на защиту Родины, завоеваний пролетарской революции, солдаты правопорядка вписали яркую страницу в летопись борьбы с гитлеровскими захватчиками. Многие работники милиции за мужество в боях с врагом, за самоотверженный труд в тылу награждены высокими правительственными наградами. Золотой Звездой Героя отметила Родина подвиг начальника Рузского районного отдела НКВД Сергея Ивановича Солнцева, одного из руководителей подмосковных партизан, павшего смертью храбрых; начальник Сухиничской районной милиции Ефим Ильич Осипенко был награжден орденом Ленина и партизанской медалью № 1.

Доблестно сражались работники милиции под Москвой и на Волге, на Дону и Курской дуге. Многие из них участвовали во взятии Вены и штурме Берлина. Тысячи из них награждены орденами и медалями СССР.

Ответственную службу несла милиция и в тылу. Она обеспечивала эвакуацию населения, заводов и фабрик в глубь страны, охраняла промышленные объекты, транспорт, связь, занималась обезвреживанием диверсантов и шпионов. Милиционеры активно помогали в ликвидации последствий бомбежек, тушили пожары, спасали людей и имущество, поддерживали надлежащий порядок.

Верные идеям Октября, заветам великого Ленина, солдаты порядка в тылу и на фронте внесли немалый вклад в достижение победы над врагом.

В освобожденных от оккупантов городах и селах восстанавливалась Советская власть. Все возвращалось к нормальной жизни. Важную роль в этом играли работники милиции. Они вместе с войсками вступали в населенные пункты и активно боролись за ликвидацию последствий бесчинств фашистов, организовывали поимку изменников и предателей Родины.

После окончания Великой Отечественной войны, в период восстановления и развития народного хозяйства, работники органов внутренних дел делали все, чтобы быстрее залечить раны, нанесенные войной.

И так на любом отрезке истории нашего государства советская милиция — всегда в неустанном труде, всегда в беззаветном служении делу Великого Октября, делу Коммунистической партии. В этом — источник ее силы, неиссякаемый родник народного доверия. Милиция комплектуется представителями рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Лучших своих представителей посылают трудовые коллективы на службу в милицию, давая им наказ стойко стоять на страже интересов трудового народа.

Рожденные в незабываемые дни Октября, прошедшие закалку на прочность в суровые годы гражданской войны, закаленные в напряженных мирных буднях и в период Великой Отечественной революционные, боевые и трудовые традиции советской милиции продолжаются и развиваются в сегодняшних делах ее сотрудников. Как эстафета поколений, они переданы молодым сотрудникам органов внутренних дел, которых по праву называют будущим советской милиции.

Приятно также отметить, что многие из молодых с первых дней службы стремятся быстрее овладеть азами милицейской профессии, к исполнению сложных и ответственных обязанностей относятся инициативно и творчески, смело и наступательно. Да иначе и быть не может. Ведь молодежь — это любознательность и кипучая энергия, обостренное чувство справедливости и юношеская смелость в постановке и решении самых сложных оперативно-служебных задач. А это как раз те качества, которые в сочетании с богатейшим профессиональным опытом наших ветеранов помогают успешно выполнять решения партии в деле укрепления общественного порядка и законности.

А сколько примеров, когда посланцы трудовых коллективов показывают себя людьми с горячим сердцем, холодной головой, чистыми и крепкими руками, надежными товарищами и верными друзьями.

Из кратких сообщений газет, радио, телевидения мы уже привыкли узнавать о мужестве, доблести, бдительности и благородстве сотрудников различных подразделений и служб милиции. Не только защитить законные интересы граждан, но и оказать помощь человеку в разрешении обыкновенных будничных дел для многих из них стало не просто исполнением служебных обязанностей, а внутренней нравственной потребностью. Многим советским людям известны имена москвича А. Попрядухина, удостоенного звания Героя Советского Союза за мужество и отвагу, проявленные при задержании особо опасных вооруженных преступников, старшего инспектора уголовного розыска из Белоруссии А. Чумакова, награжденного орденом Красной Звезды, других работников милиции, которые в мирные дни совершили боевые подвиги.

Вниманию читателя предлагается сборник очерков и рассказов, авторы которых рисуют целую галерею чутких к чужой беде людей, людей, посвятивших всю свою жизнь нелегкой службе в милиции. Читатель имеет возможность познакомиться с участковыми инспекторами и следователями, работниками уголовного розыска и госавтоинспекции, криминалистами и постовыми милиционерами. Одних из них мы видим в первые годы Советской власти. Другие предстают перед нами в годы первых пятилеток, в период коллективизации и индустриализации страны. О третьих авторы рассказывают как об участниках Великой Отечественной войны. Многие очерки, рассказы и повести посвящены работникам милиции наших дней. Содержание сборника позволяет читателю проследить через конкретных лиц историю создания, становления и развития советской милиции.

Все материалы написаны разными авторами. Среди них мы видим профессиональных литераторов и известных журналистов, заслуженных ветеранов милиции и работников органов внутренних дел, охраняющих общественный порядок и в наши дни. Многие из очерков и рассказов уже публиковались в различных журналах и газетах. Есть и написанные специально для сборника. Все они, естественно, различны по языку, манере повествования, художественному уровню, другим изобразительным средствам. И в этом, пожалуй, главное своеобразие, главное достоинство сборника. Знакомство с его содержанием дает возможность читателю зримо представить коллективный образ работника советской милиции.

Конечно, в работе милиции не все гладко. В ее деятельности есть и некоторые недостатки. Еще встречаются факты невнимательного отношения отдельных сотрудников к просьбам граждан, неоперативного реагирования на их законные требования и претензии. Есть немало и других недостатков. Всему этому в органах внутренних дел дается острая, принципиальная оценка. Меры по ним принимаются решительные и бескомпромиссные. И это понятно, ибо поставленные партией на передний край борьбы за образцовый общественный порядок работники милиции должны в первую очередь сами быть примером строгого соблюдения социалистической законности и норм коммунистической морали.

Сегодня перед сотрудниками советской милиции поставлены новые ответственные задачи. Они вытекают из решений партии, Советского правительства, и в частности — ноябрьского (1982 г.) и июньского (1983 г.) Пленумов ЦК КПСС, положений и выводов, содержащихся в выступлениях Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР товарища Ю. В. Андропова по вопросам укрепления дисциплины и правопорядка.

На июньском (1983 г.) Пленуме Ю. В. Андропов говорил:

«Нормальный ход нашего общественного развития немыслим без строжайшего соблюдения законов, охраняющих интересы общества и прав граждан… Защита интересов народа — это одна из основ нашей социалистической демократии».

Работники органов внутренних дел воспринимают это указание как требование партии усилить борьбу с преступностью, надежно охранять и всемерно укреплять общественный порядок. Для успешного решения этих задач Коммунистической партией и советским народом созданы все условия. Органам внутренних дел обеспечена самая необходимая помощь и поддержка со стороны всего общества. Вместе с работниками милиции ежедневно на охрану общественного порядка выходят десятки и сотни тысяч добровольцев из числа самих трудящихся и населения — добровольных народных дружинников.

Словом, в стране делается все для того, чтобы «солдаты правопорядка», как теперь часто называют в народе работников милиции, выполняли возложенные на них обязанности добросовестно, на высоком профессиональном уровне. И работники органов внутренних дел, сознавая свою ответственность перед народом, под руководством партии настойчиво работают над искоренением всего того, что мешает советским людям спокойно трудиться и отдыхать.

Ее личный состав полон решимости с честью выполнить задачи, поставленные перед ним партией и народом.

Б. К. ЕЛИСОВ,

заместитель министра внутренних дел СССР

РЕВОЛЮЦИЕЙ ПРИЗВАННЫЕ

Владимир Маяковский СТОЯЩИМ НА ПОСТУ (Из стихотворения)

Владимир Малыхин ТОТ ЖЕ РАБОЧИЙ, ТОТ ЖЕ СОЛДАТ…

Ночью с Финского залива ветер гнал на Петроград тяжелые, набухшие тучи. По пустынным улицам шагали патрули, вооруженные солдаты и красногвардейцы дежурили на перекрестках у полыхавших костров.

Еще затемно город разбудили гудки. Протяжные и прерывистые, они неслись с заводских окраин. Красный Питер в опасности! К городу двигались казачьи части генерала Краснова во главе с низвергнутым «временным правителем» России Керенским: он готовился въехать на белом коне в столицу. В Петрограде поднимала голову контрреволюция.

Гудки звали к отпору врагу. По этому сигналу людской поток заполонил рабочие районы. Мужчины, женщины, подростки с лопатами и заступами направлялись рыть окопы, возводить укрепления. На тачках везли мотки колючей проволоки. Ощетинившиеся штыками, отряды рабочих шли вместе с армейскими частями. С грузовиков смотрели пулеметы, гремели на выщербинах мостовых зарядные ящики орудий.

Многотысячный неумолчный поток этот катился на юг и юго-запад, к Московской заставе, мимо серых домов со стенами, обклеенными воззваниями, приказами, прокламациями.

«Настоящим гор. Петроград и его окрестности объявляются на осадном положении. Всякие собрания и митинги на улицах и вообще под открытым небом запрещаются впредь до особого распоряжения».

И рядом:

«Граждане!

Военно-революционный комитет заявляет, что он не потерпит никаких нарушений революционного порядка…

Воровство, грабежи, налеты и попытки погромов будут строго караться…

Следуя примеру Парижской коммуны, комитет будет безжалостно уничтожать всех грабителей и зачинщиков беспорядков…»

…Шел третий день после победы Октябрьской социалистической революции.

В этот день Народный комиссариат внутренних дел издал Декрет о создании рабочей милиции.

Милиционер первых дней Советской власти — тот же красногвардеец, «человек с ружьем». Рабочий Путиловского или Балтийского завода, он уходил на приблизившийся к Петрограду фронт, стоял на посту у Смольного, патрулировал по улицам и охранял разводные мосты на Неве. Он разоружал юнкеров, арестовывал саботажников и спекулянтов, задерживал налетчиков, бандитов. Насаждал новый, революционный порядок.

Первые формирования советской милиции, как и Красной гвардии, это десятки, взводы, дружины, батальоны. В строю ли, на часах ли, не отличишь милиционера от красногвардейца — те же перекрещенные пулеметные ленты поверх одежды. Разве только на рукаве полыхнет красная повязка с буквами «Р. М.» (Рабочая милиция).

Милиционер — тот же рабочий, тот же солдат…

Афанасий Карпюк, унтер-офицер, уволенный из запасного полка, пришел в милицию после февральской революции.

Случилось так.

Армейское начальство старалось сохранить в Петрограде благонадежные части. Тех солдат и нижних чинов, кто был революционно настроен, отправляли с маршевыми ротами на фронт. Отправили бы и Карпюка — его уже внесли в список, — но председатель полкового комитета сказал ему: «Иди в санитарную часть, пережди». Афанасий, жалуясь на рану, полученную год назад на германском фронте, пролежал полторы недели в лазарете. Вернулся в казарму, когда маршевая рота уже ушла. Начальство, однако, распорядилось не держать в полку сочувствующего большевикам.

Бывший унтер-офицер явился в комиссариат милиции 2-го подрайона 2-го городского района Петрограда, чтобы там, как он считал, защищать завоевания народа. Его зачислили в штат. Но вскоре Афанасий разобрался: далека от интересов народа милиция Временного правительства. Как же быть? Обратился за советом к тому же председателю полкового комитета. Тот ответил:

— Оставайся. Люди, преданные революции, нужны везде.

И Карпюк остался.

24 октября (6 ноября) Афанасий дежурил у Мариинского дворца. В старой шинелишке, с винтовкой в руках. Перед вечером подошли к нему матросы, из-под бушлатов свисали здоровенные маузеры.

— За кого ты, солдат? — спросили.

— За большевиков.

— Шагай с нами брать контру!..

Так Афанасий стал служить пролетарской революции.

В организацию охраны Петрограда Константина Коршунова сначала не взяли. Молод еще, сказали.

Но за плечами семнадцатилетнего паренька, который подался из голодной смоленской деревни на заработки в столицу, уже был, правда, небольшой, но все-таки стаж борьбы за революцию — пять лет. Он участвовал в забастовке и арестовывался при Керенском. Об этом он рассказал, когда вторично пришел в дом 10 на Гороховой улице, где в начале 1918 года помещался Комитет охраны Петрограда, созданный вместо распущенной милиции Временного правительства.

В большом, полном людей зале командир отряда в солдатской папахе с красными лентами выслушал Константина. Улыбаясь, сказал:

— Ты, видать, напористый хлопец. — И обернулся к стоявшему у стола рослому, по-военному подтянутому человеку: — Товарищ Сергеев, примите в свой взвод.

Незабываемое время. Ни с чем не сравнимое революционное вдохновение, пафос создания нового мира. Но еще предстояла решительная борьба с отчаянно сопротивляющимися врагами революции.

Только что родившаяся Советская республика подавила контрреволюционный мятеж Керенского — Краснова, ликвидировала кадетский заговор в Петрограде… А сколько их было потом, этих мятежей, заговоров, белогвардейских выступлений вплоть до военной интервенции силами четырнадцати империалистических государств!.. Все это разбилось о непоколебимую волю и массовый героизм народа, поднятого партией большевиков на революцию и защиту ее завоеваний.

Бойцы Комитета охраны Петрограда, позже преобразованного в Комитет революционной охраны, находились в авангарде борьбы за становление и упрочение республики рабочих и крестьян.

Отряд, в который вступил Коршунов, действовал против монархистов-чиновников, саботировавших распоряжения новой власти, пресекал спекуляцию и хищения. Обезвреживал он и бывших офицеров, жандармов, что вкупе с матерыми уголовниками совершали бандитские налеты, самочинные обыски, терроризировали население.

Взвод Сергеева участвовал в захвате банды «живые покойники», орудовавшей близ одного из кладбищ. При помощи особых пружин бандиты в бежевых саванах перепрыгивали через кладбищенскую ограду, грабили и убивали прохожих. В могильных склепах преступники прятали награбленные вещи и деньги, а также оружие.

В этой операции Константин вел себя смело, находчиво, показал, что хорошо усвоил то, чему его обучали в отряде. Прошло некоторое время, и Коршунова стали назначать старшим при проведении задержаний, проверке подозрительных мест.

Во взаимодействии с Петроградской ЧК бойцы революционной охраны раскрывали потайные склады товаров и оружия, ликвидировали притоны, офицерские клубы — рассадники контрреволюции. С поличным была накрыта тщательно законспирированная организация правых эсеров во главе с царским офицером. Караулы, наряды, дежурства милиционеров часто длились по нескольку суток подряд — этого требовала обстановка.

Милиции помогал народ. В Комитет революционной охраны приходили рабочие и солдаты, женщины и подростки, сообщали, где скрываются преступники, контрреволюционеры. И шли по этим адресам работники милиции…

О такой поддержке народа В. И. Ленин говорил:

«…когда среди буржуазных элементов организуются заговоры и когда в критический момент удается эти заговоры открыть, то — что же, они открываются совершенно случайно? Нет, не случайно. Они потому открываются, что заговорщикам приходится жить среди масс, потому что им в своих заговорах нельзя обойтись без рабочих и крестьян, а тут они в конце концов всегда натыкаются на людей, которые идут в… ЧК и говорят: «А там-то собрались эксплуататоры».

Да, народ активно помогал Советской власти.

Укреплялся революционный порядок. Но препятствия на пути стояли огромные. Назревала угроза военной интервенции. Страна страдала от голода, эпидемий, холода.

Милиция жила жизнью народа и для народа.

Сохранились документы тех дней.

Коменданту 2-го района…

Комитет охраны города Петрограда извещает Вас, что… в день дежурства на каждого красноармейца полагается 3/4 фунта хлеба и 8 золотников сахара.

Ответственные задания поручались отряду, где служил Коршунов. Бойцы несли наружную охрану штаба революции — Смольного, обеспечивали безопасность других правительственных учреждений.

Константин дежурил в 1-м Доме Советов. Стоял у пулеметов меж мешков с песком на нижних этажах, находился в караулах внутри здания.

На всю жизнь запомнились Коршунову часы, когда ему вместе с товарищами приходилось охранять Ленина. Это случалось несколько раз. И всегда, видя и слушая вождя революции, ощущал он захватывающую, притягательную силу ленинской правды, которая неотразимо покоряла сердца миллионов людей.

Живо, как будто это было только вчера, а не в январе 1918 года, помнит резко выброшенную руку Ильича и его голос, громко прозвучавший в громадном помещении манежа. Ленин обращался к солдатам-добровольцам, уезжавшим на фронт.

— Приветствую в вашем лице, — говорил Владимир Ильич, — тех первых героев-добровольцев социалистической армии, которые создадут сильную революционную армию. И эта армия призывается оберегать завоевания революции, нашу народную власть.

Восторженными возгласами, аплодисментами провожали Ленина после речи. А он очень просто, скромно прошел среди ликующих людей к выходу.

Бойцы охраны надежно прикрывали вождя не случайно. У революции было немало врагов. При возвращении с митинга в автомобиль Ленина стреляли контрреволюционеры-террористы. К счастью, Владимир Ильич не пострадал.

Огненные годы, так много значащие для жизни Советской страны… На своем посту каждый рабочий, красногвардеец, милиционер чувствовал себя кузнецом истории. И это было действительно так: тогда закладывались основы первого в мире социалистического государства, закалялись в борьбе новые органы власти.

Афанасий Карпюк участвовал в разоружении руководителей комиссариатов милиции Временного правительства и создании советских органов охраны общественного порядка и безопасности. Работа новых органов совершенствовалась, они несколько раз реорганизовывались: Комитет революционной охраны Петрограда, Центральная комендатура революционной охраны, которая в апреле 1919 года была преобразована в Управление советской рабоче-крестьянской милиции.

На страже завоеваний революции стояли верные ее часовые — советские милиционеры, те же рабочие, те же крестьяне.

Интересы революции требовали… Все было подчинено этому. Москва, Петроград, центральные губернии находились в кольце гражданской войны и интервенции. Сотрудники милиции сражались, по существу, на двух фронтах: против контрреволюционных и уголовных преступников в городе и непосредственно на фронте.

Осенью 1919 года к Петрограду яростно рвались белогвардейские полчища генерала Юденича. Сводный боевой отряд губернской милиции выступил в Колпино. Вместе с воинскими частями отряд дошел до Царского Села. С фронта вернулся, когда была устранена угроза Петрограду.

Боевые дни еще крепче сплотили милиционеров. Многие поняли, что неотделимы от Коммунистической партии, и там, на фронте, вступили в ее ряды. Среди них были Афанасий Карпюк и Константин Коршунов.

Быть коммунистом — значит идти вперед, примером увлекать других. Они так и поступали, самоотверженно, с полным сознанием своей ответственности во всем, будь то борьба с преступностью, предотвращение диверсий, участие в подавлении Кронштадтского антисоветского мятежа.

Днем 16 марта 1921 года Коршунов дежурил на заставе у Ораниенбаума. Войска, и в их числе батальон особого назначения, состоящий из сотрудников милиции, готовились к наступлению. Ночью они вместе с приехавшими делегатами X съезда партии пошли на штурм Кронштадтской крепости. Под огнем мятежных бастионов и кораблей по таявшему льду Финского залива продвигались с помощью лестниц. Стремительным броском ворвались в форты. Бой длился все следующие сутки. К утру 18 марта мятеж был ликвидирован.

С глубоким почтением мы говорим: ветераны Октября. И перед нашим взором предстают события поры свершения Великой Октябрьской социалистической революции, люди, работавшие в одно время с Лениным, охранявшие великого вождя.

Здесь рассказано о двух бойцах охраны общественного порядка. Но жизненная судьба их характерна для всех, кто в числе первых пришел в ряды советской милиции. С честью пронесли они сквозь годы свою службу. Орденами Ленина, Красного Знамени, медалями награжден Константин Григорьевич Коршунов. «За беспощадную борьбу с преступностью» — выгравировано на именном оружии, боевой награде Афанасия Леонтьевича Карпюка. Давно отгремели огневые раскаты тех легендарных лет. Но боевая слава живет, множится в делах сыновей, внуков. Новые поколения несут дальше революционную эстафету, переданную ветеранами.

Александр Сгибнев СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ

Их легионы, ленинских бойцов. Тех, которые вместе с ним утверждали Советскую власть. Тех, которые сквозь десятилетия несут огонь революции, ее знамя. Сила этих людей в пламенности идей, унаследованных от Ильича. В верности Отечеству. В любви к народу.

Мы расскажем о двух судьбах, осененных именем Ленина, его прикосновением, заботой. Можно, конечно, взять биографии не двух, а сотен, тысяч. Но разве капля не так же просвечивается солнцем, как и весь океан?!

ЧЕЛОВЕК С КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

Кепки, косынки, восточные тюрбаны, армейские фуражки… Женщины, мужчины, дети, неожиданно притихшие…

Сколько уже лет, как движется этот великий и торжественно-молчаливый людской поток по Красной площади столицы к Мавзолею В. И. Ленина! Это — потребность сердца.

Свидания с Ильичем по своей волнующей силе не сравнимы ни с чем. Они как бы очищают любого из нас, наполняют удивительной жизнестойкостью, приобщают к ленинской мысли, к ленинской совести, к ленинской правде. На брусчатке, ставшей священной, на мраморных ступенях Мавзолея, около усыпальницы вождя с особой строгостью спрашиваешь себя: так ли живешь, трудишься, служишь?

Каждый, кто честен, должен носить в сердце своем частицу Ленина. Каждый, кто стремится к духовному совершенству, должен по нему, по Ленину, выверять свое отношение к делу и долгу, свою преданность коммунизму, свою готовность отстоять его.

Пока движешься в нескончаемом потоке ленинских единоверцев мимо величавых кремлевских стен, мимо Вечного огня на могиле Неизвестного солдата, пульсирующего, будто живое сердце, — увидишь немало, взволнуешься многим. Вот отделился от очереди и застучал по граниту деревянным протезом старик в полинялой, любовно сбереженной фронтовой гимнастерке, с медалью «За отвагу». Рядом с ним, в буденовке, мальчонка лет пяти — шести. Поднявшись на верхнюю ступеньку, ветеран припал на уцелевшее колено. Во всем трогательно копируя деда, на колено становится и внук. Оба, пребывая в молчании, подарили Неизвестному солдату небольшие букетики полевых цветов.

Вслед за ними на неуспевший остыть камень склонилась седая, похожая на Пассионарию женщина в черном. Неловко перекрестилась. Положила цветы и в самодельной резной шкатулке — землю. Видимо, землю родного ей города или села. Землю, на которую не вернулся с полей жестокой войны ее сын или муж…

Сколько таких сцен, волнующих душу!

Однажды журналистская удача подарила мне интересную встречу. Там, где очередь перед Мавзолеем делает крутой поворот, стоял майор милиции. Высокий, по-гвардейски статный, с сединой, выбивающейся из-под фуражки. Он управлял многотысячным шествием, тянущимся из Александровского сада.

— Человек с Красной площади, — произнес кто-то позади уважительно. И видя мою заинтересованность, пояснил: — Сосед мой — Николай Савватьевич Белков.

Так мы познакомились. «Человеком с Красной площади» Белкова называют не только потому, что он работает на ней, отвечая за порядок в этих бесконечно дорогих нам местах. А еще, может быть, и потому, что родился он здесь, в Кремле. И жил в нем с тысяча девятьсот десятого по тридцать четвертый. В Кремле встал впервые на ноги, начал постигать азы грамоты, слесарил, обслуживая правительственные здания, пока не призвали в армию. И самое памятное — с Лениным встречался. Не раз и не два. Разговаривал даже…

Но об этом лучше по порядку. Слишком мало остается знавших Ильича, и поэтому нам дороги их воспоминания. В ленинском портрете каждая новая черточка значительна.

…Савватий Яковлевич — отец майора милиции Белкова — был искусным кузнецом. Его золотые руки привлекли внимание владельцев кремлевских ремонтных мастерских. Кузнеца определили на работу. В одном из подвалов, по соседству с цехами, получил он комнатенку. Обходя Кремль, сын и сейчас находит кованые двери, засовы и петли, сработанные отцом еще в девятьсот первом — девятьсот десятом годах. Как истый пролетарий, он высоко ставил свою мастеровую честь. Огромного роста, с недюжинной силой, Савватий Яковлевич трудился на совесть. Не простое дело кормить восемь ртов. В семнадцатом, всей душой ненавидя опостылевшую старую жизнь, кузнец без раздумий становится красногвардейцем. Дерется в Лефортове, на Арбате; одним из первых врывается в Кремль, освобождая его от белогвардейцев.

Октябрь победил в Москве. Но кузнец Белков не возвращается к горну, его направляют в управление коменданта Кремля. «Значит, я нужнее с винтовкой!» — вспоминает Николай Савватьевич слова отца.

Когда же в Москву из Петрограда переехало правительство, Савватий Яковлевич назначается в наружную охрану здания Совета Народных Комиссаров. Того самого здания, в котором поселился и Владимир Ильич. Кстати, семья Белковых тоже в те дни справила новоселье: в одном доме, в одном подъезде с Лениным. К этому подъезду и приставили Савватия Белкова часовым. Виделся он с Ильичем чуть ли не каждый день. Бывало, если выпадала свободная минута, Ленин заводил беседу с кремлевскими курсантами, стоявшими на часах внутри, и с постовыми наружной охраны, расспрашивал их, как идет служба, как живут родные и близкие, охотно отвечал на политические вопросы.

Немало интересных воспоминаний о В. И. Ленине у Николая Савватьевича Белкова. Взять, например, историю со школой. Владимир Ильич заметил как-то, что в Кремле с утра до ночи бесцельно бродят десятки ребятишек. Он вызвал к себе Клавдию Тимофеевну Свердлову — жену Якова Михайловича. Николай Савватьевич не знает, что именно сказал в тот раз Свердловой Владимир Ильич, но буквально на второй день в комнату рядом с Совнаркомом, на третий этаж, начали носить столы и стулья. Дети рабочих и служащих, которые проживали в Кремле, стали заниматься в школе. Недоставало тетрадей, карандашей, учебников. Писали огрызками на полях газет, журналов, на обоях. По указанию Владимира Ильича для школьников организовали бесплатные обеды.

— Ешьте, ребята, кашу, не обижайтесь, что без масла. Придет время, будет и у вас каша с маслом. Все будет! — сказал Ленин, придя на первый школьный обед.

Эти слова на всю жизнь врезались в память Николая Савватьевича Белкова. Слова величайшего оптимизма, веры в будущее.

— Владимир Ильич и потом, — продолжает Николай Савватьевич, — не забывал о нашей школе. То получим от него карандаши или бумагу, то по кусочку хлеба. Однажды после уроков привел нас к себе на кухню. Смотрим, чай приготовлен. «Как учитесь?» — спросил. Мы ему рассказывали наперебой. Похвалил, что стараемся. Сказал, что сейчас учеба для нас — самая главная обязанность. Советской России нужны грамотные люди. Очень много грамотных людей! Потом Владимир Ильич играл с нами: достал с полки тазик, налил в него воды, стал мастерить и пускать кораблики. Было очень весело.

…Память тринадцатилетнего парнишки запечатлела тревожную картину, которую не забыть! Кремлевский плац, заснеженный и, кажется, насквозь промерзший. Солдаты в шеренгах. Чуть поодаль служащие правительственных учреждений. Какой-то военный начальник, фамилию его Белков не знает, вышел перед строем и объявил, что Ленин умер… Оцепенение охватило всех… И вдруг начальник, не выдержав, заплакал. Заплакали и солдаты. Плакали все, кто был на плацу. Так бесконечно был всем дорог Ильич!

Третий десяток лет несет Н. С. Белков службу на посту № 1. У всей страны на виду. У всего народа. Николай Савватьевич счастлив, что ему доверено находиться там же, где когда-то нес революционную вахту его отец. Отец охранял живого Ленина, сын — благодарную память о нем.

Служба на Красной площади только внешне может показаться легкой. Людской поток к Мавзолею за последние годы увеличился в два-три раза. Вся планета, разбуженная октябрьской грозой, идет поклониться величайшему из великих. Если пять — шесть лет назад иностранцев проходило в день триста — шестьсот человек, то сейчас — четыре — пять тысяч.

Так что постоянно находиться в центре этого потока, поддерживать в нем образцовый порядок не только почетно, но и ответственно. Надо быть корректным, культурным, волевым, чутким. Кто бы ни обратился — выслушай, ответь, помоги. Ведь ты не где-нибудь, а в сердце Москвы, на Красной площади!

Вот к Белкову подходит старик. Объясняет: «Из Красноярска я, 85 лет от роду, хочу проститься с Ильичем, а в очередь уже не пускают больше». Николай Савватьевич берет старика под руку, решает поставить поближе к Мавзолею. Нет, старик не согласен! Он горячо благодарит майора, но хочет стать в конец, в самый конец очереди, чтобы пройти весь путь, которым проходят миллионы, перечувствовать и передумать все, рождаемое любовью к Ленину.

Слушая Николая Савватьевича, я все больше убеждался в его глубокой политической зрелости, широте мышления, государственной ответственности, отраженных в его службе на почетном посту.

«ВПЕРЕД, БОРЯСЬ…»

Под сенью высоких, крепкоствольных берез раздается молодой, торжественный голос:

— Клянусь до конца оставаться преданным своему народу, социалистической Родине и Советскому правительству…

Это присягает на верную службу Советской власти новое пополнение милиции. Присягает в присутствии представителей трудящихся. Присягает у памятника героям МВД, павшим в борьбе с врагами.

Перед глазами бойцов на граните дорогие имена. Список бесстрашных открывает фамилия Николая Голубятникова. Кто он? Какая жизнь скрывается за датами: 1897—1920?

С волнением читаем мы документы, касающиеся Николая Голубятникова и его семьи. Вот телеграмма на имя Председателя Совнаркома Татарской республики:

Прошу срочно подтвердить особые заслуги перед Советской Россией убитого 2 марта 1920 г. при исполнении служебных обязанностей начальника отделения уголовного розыска Николая Голубятникова на предмет назначения усиленной пенсии. Наркомсобес Винокуров.

С телеграммой ознакомился В. И. Ленин.

Вскоре на имя наркомсобеса А. Н. Винокурова была принята телеграмма:

Подтверждаю, что бывший начальник Казанского отделения уголовного розыска Николай Голубятников 2 марта прошлого года, руководя лично поимкой бандитов, сражен двумя выстрелами и через несколько часов умер.

Голубятников был человек энергичный, безупречной честности, открыл много крупных краж. Предтатсовнаркома Саид Галиев.

Матери Николая Голубятникова Александре Тимофеевне, его жене Евдокии Николаевне и дочке Лидочке, которой шел тогда второй годик, Советское правительство назначило пожизненную пенсию. Местные власти выдали единовременное пособие.

Для восстановления биографии героя еду к Дмитрию Сергеевичу Николаеву, чекисту, одному из старейших сотрудников Казанского уголовного розыска. С ним вместе побывали у тех, кто знал Николая Голубятникова, работал с ним в Татарии: у Георгия Павловича Кувшинова, Федора Степановича Фомина, его сестры Екатерины Степановны Фоминой-Нечаевой, у полковника милиции Александра Васильевича Дианова. Связываемся с сестрами Николая — Надеждой и Ольгой, проживающими в Куйбышеве. Они рассказали: «Семья наша была большая, жили бедно. Отец тяжело болел, и Николай с 13 лет стал работать «мальчиком» в магазине. Во время революции, будучи солдатом, он без раздумий взял сторону Советской власти. В 1918 году вступил в партию большевиков. Его избирают членом ревкома; направляют в Казанский Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. А 24 мая 1919 года Николая назначили первым начальником губернского отделения угрозыска».

Трудное было время… В Казани и ее окрестностях действовали вооруженные банды. Они грабили, убивали партийных и советских работников.

Федор Степанович Фомин, в уютной квартире которого мы сидим, вспоминает:

— 2 марта 1920 года я дежурил по угрозыску. Бесконечные звонки — то совершено преступление, то задержаны спекулянты. Вдруг сообщили, что вооруженные грабители, перебив охрану, ворвались в государственный соляной склад и на нескольких подводах вывезли всю соль. Не улыбайтесь — соль тогда была на вес золота. Неожиданно дверь в дежурку отворилась, и прямо с порога молодой паренек — возчик Подкидышев — выпалил: «Я знаю, где спрятана соль. Поедемте быстрее, покажу!»

— Николай Илларионович, — продолжал Фомин свой рассказ, — приказал мне оставаться на месте, а сам с агентами угрозыска Кирилловым и Каменецким выбежали на улицу. Они сели в пролетку и помчались по адресу, указанному добровольным помощником.

Вот и улица Подлужная, двухэтажный бревенчатый дом. Быстро вошли в него. Произвели обыск. Обнаружили только пустые мешки из-под соли, преступников как будто нет. Собрались уже уходить. В это время Подкидышев, тронув Голубятникова за плечо, указал глазами на крадущихся по двору бандитов с пистолетами в руках.

— Этот высокий — Иванов. Атаман. Это он под угрозой оружия заставил меня и других привезти сюда ворованную соль…

Во двор вела еле заметная узкая лестница через дверь в чулане. В нее-то и рванулся навстречу банде Голубятников.

— Руки вверх! — крикнул он.

В ответ раздались выстрелы. Тяжело раненный в грудь Николай свалился на пол. Но он еще нашел в себе силы несколько раз выстрелить из нагана. Храбро вели себя иКириллов с Каменецким. К несчастью, сумерки позволили бандитам ускользнуть.

— Товарищ Каменецкий, — придя в себя, попросил Голубятников, — быстро езжайте в отдел, поднимите людей. Надо задержать…

Виктор, агент угрозыска, бережно поднял брата на руки. Жизнь едва теплилась в нем. Николай открыл глаза и спокойным, но уже изменившимся голосом успел произнести:

— Прощайте, товарищи. Приказ выполнен.

Леонид Рассказов СХВАТКА В ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ

Около Устьинского моста в Замоскворечье издавна был установлен пост. Место это всегда считалось беспокойным. Недалеко толкучий рынок, куда часто приносили сбывать краденое, где промышляли карманники, игроки в азартную рулетку. Редкий день проходил здесь без происшествий. Поэтому еще в старые, дореволюционные времена начальство ставило на пост возле Устьинского моста опытного городового, могущего принять решительные меры на случай каких-либо беспорядков.

А теперь на том месте, где когда-то стоял дородный городовой, прохаживался человек среднего роста лет сорока пяти, в видавшей виды солдатской шинели, с винтовкой на ремне. Поставил его на этот пост 1-й Пятницкий комиссариат рабоче-крестьянской милиции.

В предрассветной мгле шаги звучали особенно гулко. Егор Швырков негромко разговаривал сам с собой:

— Ловко мне подметочки подбили. И главное — недорого: за осьмушку махорки. А то и ходить бы не в чем. Казенных-то в милиции пока не дают. Да и то сказать, где их взять-то? На всех разве напасешься? А тут еще эти бандюги проклятые житья не дают. Грабят людей, насилуют, убивают.

Егор с гневом вспомнил, как совсем недавно шайка жуликов растащила средь бела дня три воза продовольствия, которое везли голодающим ребятам в останкинские детские учреждения. Два милиционера, к которым присоединился и случайно проходивший по этой улице Швырков, смогли отстоять только одну подводу.

Занятый своими мыслями, Егор Петрович и не заметил, как дошел до рынка, где проходила граница его участка.

Навстречу ему шел Семен Пекалов. Не так уж давно служили Швырков и Пекалов в Пятницком комиссариате, всего-то несколько месяцев, а уже крепко сдружились.

— Ну, Семен Матвеевич, как дела?

— Да вроде ничего, Егор Петрович. Выстрел какой-то со стороны Солянки слышен был. Так ведь теперь часто стреляют.

— Давай-ка табачком побалуемся, скоро и смена наша подойдет.

Друзья закурили по фронтовой привычке, пряча цигарки в кулаке.

Быстро светало.

Сдав посты, пошли в дежурную часть комиссариата.

— Понимаешь, Семен, одна думка меня мучает. Прямо покоя не дает: правильно ли, что в милицию пошли? По земле скучаю, ох как скучаю! Вот сейчас весна, самая пахота начинается. Выйдешь в поле на рассвете, проложишь первую бороздку, прямо сердце радуется! А дух какой! Земля-то нас заждалась, тоскует. К тому же, сам пойми, кулачье свирепствует. Комбедам без нас, солдат, разве справиться?

— Так-то оно так, — задумчиво ответил Пекалов. — Не береди душу, Петрович, самого к земле тянет, спасу нет. Да вот силенки-то у нас пока маловато. Хорошо, ясное дело, в поле выехать, первую бороздку проложить. А на чем? Лошадки нет, корова во дворе не мычит. А чем сеять? Придется к кулаку за семенами идти. Пуд возьмешь, отдавай два. Разве ты их не знаешь, этих мироедов? Сила-то пока еще у них. У нас, у бедноты, кроме земли, ничего нет. Потому и думаю, Петрович: правильно мы с тобой сделали, что в город ушли. Наведем тут порядок, опосля и к себе махнем, город нам поможет жизнь наладить…

Растянувшись на нарах в казарме, Швырков долго не мог заснуть. Лежал, закинув руки за голову, и думал, думал невеселую свою думу. Вспоминалось ему, как недавно возвратился он к себе домой после империалистической и гражданской войн.

Пришел он в свое село Демидково. Открыл калитку. Печально глянула на хозяина пошатнувшаяся хата. Хлева пустые. Двор зарос крапивой. Где когда-то стоял стог сена, вырос бурьян. Сарай завалился. Словом, запустение.

Так и стоял солдат посреди двора с походной сумкой за плечами и винтовкой на ремне, пока не заметила его Домна Семеновна.

— Смотрю, — рассказывала она ему после, — стоит во дворе около крыльца какой-то обросший солдат и кланяется. Не признала я тебя, Егор Петрович. Позвала Сергея и говорю: вынеси-ка служивому хлебца, есть, сердешный, наверное, хочет. Может, и наш батя где-то так же вот ходит…

И вот Сергей стоит перед отцом с хлебом. Где же ему узнать отца? Ведь когда отец уходил на фронт, мальцу и пяти не было.

Солдат не выдержал:

— Сережка, дорогой! — вскрикнул он, поднимая сына на руки.

А тот испуганно смотрел на незнакомого солдата и никак не мог понять, почему он его обнимает. Выбежала во двор Домна Семеновна, заплакала от радости.

— Ну спасибо тебе, Семеновна, что вырастила мне такого сына.

Недолго пришлось побыть тогда хозяину дома.

— Думай не думай, — сказал он жене, — а хозяйства сейчас нам с тобой не поднять. Силенок не хватит. Из нужды мы никак не выползем. Хоть и жалко мне расставаться с вами, а придется: надо идти в город на заработки.

— А может, как-нибудь перебьемся? — нерешительно пробовала возразить Домна Семеновна.

— Нет, мать, ничего не получится. Надо поработать в городе.

Через два дня Егор Петрович распрощался с женой и детьми и уехал в Москву. Там он поступил в милицию.

…Швырков не заметил, как подкрался сон, сморил его. Все же целую ночь на посту пробыл, не одну версту отшагал.

Но отдых был недолгим. В комиссариат сообщили, что в одном из притонов собрались для очередной попойки главари банды Николая Клестова. Банда эта совершила в районе Устьинского рынка несколько грабежей с убийствами. В банде наряду с отъявленными негодяями были и молодые люди, увлеченные романтикой ночных приключений. Стояла задача: разложить эту банду, то есть отколоть от нее людей заблуждающихся, по существу обманутых. Что же касается главарей, то их следовало задержать, обезоружить и предать суду. Задача весьма трудная: ведь банда была отлично вооружена.

Дежурный по комиссариату вызвал Швыркова и Пекалова. Кроме них, в резерве никого не было. Конечно, посылать двоих в логово бандитов было очень опасно, но и медлить нельзя: когда-то еще представится момент для задержания опаснейших преступников.

— Ну как? — спросил дежурный у милиционеров после того, как объяснил им задачу. — Беретесь выполнить это задание? Предупреждаю: оно опасное и потребует от вас большой выдержки и смелости.

Конечно, друзьям смелости не занимать. Но как, в самом деле, вдвоем задержать главарей банды, которых, по оперативным данным, не менее четырех.

— Без военной смекалки тут не обойтись, — сказал Швырков своему другу. — Она, хитрость военная, много раз выручала нас на фронте и тут, надо думать, не подведет.

И он изложил свой план задержания бандитов.

…В самый разгар попойки в бандитский притон вошли двое вооруженных людей в солдатских шинелях.

— Кто такие? — грозно обратился к ним главарь.

— Московские милиционеры. Оружие — на стол! Руки вверх!

Пьяная компания остолбенела. Но Швырков понимал, что оцепенение это продлится несколько мгновений, а потом возможна схватка. Не давая бандитам времени прийти в себя, он громко распорядился:

— Ну-ка, Пекалов, дай команду взводу, чтобы держали под прицелом окна!

Пекалов, отворив дверь, передал распоряжение.

Бандиты сложили оружие: они были уверены, что притон окружен крупным нарядом милиции и сопротивляться бесполезно. В это время за окнами послышался шум. Все шло в соответствии с задуманным Швырковым планом. Он привлек на помощь хорошо знакомого ему дворника. Обязанности дворника состояли в том, чтобы поднять шум, после того как Пекалов даст команду. Это задание дворник выполнил образцово: стук сапог, падение каких-то тяжелых предметов, свистки — все это создавало впечатление, что около дома действует большое количество людей. Швырков моментально собрал сложенное бандитами оружие. Вдвоем с товарищем он скрутил задержанным руки. Задание было выполнено.

Борьба с преступностью в Москве носила в те годы ожесточенный характер и порою выливалась в жаркие схватки. Часто в этих операциях приходилось участвовать обоим милиционерам.

Сколько раз схватывались они с бандами, сколько раз пули свистели над самым ухом! И ничего — ни царапинки. «Везучие вы, в сорочке, видно, родились!» — сказал им как-то один товарищ. «Э, друг, тут не везение, а расчет и смекалка! — усмехнулся в русую бороду Егор. — Побыл бы ты с нами в окопах, не тому бы еще научился!..»

…Утро 4 апреля 1918 года не предвещало ничего плохого. Весна. Первая весна после великой октябрьской победы. Таял снег. Всю зиму не убирали его с улиц столицы, много было других дел — поважнее. Пешеходы осторожно пробирались между журчащими ручьями.

Изредка двигались переполненные трамваи. Вид их вызывал у людей радостные улыбки. Налаживается, налаживается жизнь в столице. Медленно, но налаживается. Вот и транспорт появился. Правда, его еще очень мало. Рассчитывать, что на работу можно доехать трамваем, пока нельзя. Люди вставали пораньше, чтобы пешком добраться на завод или в учреждение. Ну что ж, это неважно. Первые трамваи — это хороший признак. Значит, скоро на работу можно будет не ходить, а ездить.

Уже под вечер Егор Петрович Швырков и Семен Матвеевич Пекалов шли на пост. Замоскворечье. Купеческие дома. Окна наглухо зашторены, плотно закрыты ставнями. Обитатели этих жилищ редко выходят на улицу.

— Боятся, — подмигнул Пекалов. — Тут, ручаюсь, золота и прочего добра полным-полно.

— Да, жирные особнячки, — согласился Егор. — Вот эти-то богатства и не дают им спать: для бандитов лакомый кусок. Да и анархисты ничем не лучше бандюг. Прикрываются политикой, а на руку — ох как нечисты!

— А чего нам их охранять, буржуев-то, да их бриллианты? — недоумевал Семен. — Они, небось, не думали о нашем брате, когда заставляли на себя до седьмого пота работать. А мы изволь ночи не спать, жизнью своей рисковать, покой буржуев охранять. Не понимаю этого!

Швырков, признаться, тоже не очень хорошо понимал, зачем надо защищать буржуев. Но приказ есть приказ. Правда, начальник толковал, что скоро государство все отберет у буржуев и заставит их трудиться наравне со всеми. А ценности пойдут на нужды народные, на помощь рабочим и крестьянской бедноте. И из особняков богачей повыкинут. Может, еще и ему с Пекаловым доведется по натертым паркетам походить да в удобных креслах посидеть. Выходит, охраняют они не буржуйское добро, а свое, народное…

Милиционеры свернули к Устьинскому мосту. Каждый из них занял свой пост. Один у моста, другой — у «толкучки». Старались быть на виду друг у друга, чтобы при случае оказать помощь.

Начало смеркаться, когда милиционеры сошлись на границе своих постов. В это время к ним подошла группа вооруженных людей в кожаных тужурках. Один из них, по-видимому, старший, обратился к милиционерам:

— Мы сотрудники Московской чрезвычайной комиссии. Окажите нам содействие при производстве обысков у контрреволюционеров дома № 12 по Космодемианской набережной.

Швырков и Пекалов неоднократно слышали на инструктажах, что чекистам всегда следует оказывать помощь. Но слышали они и другое, что за чекистов иногда выдают себя бандиты, чтобы легче совершать грабежи.

— Что же, помощь мы окажем, — сказал Швырков. — Но сперва — ваши мандаты.

Люди в кожанках предъявили документы. Все правильно: печати, подписи. Вот только не понравилась Швыркову их предупредительность, неоднократные «пожалуйста», «будьте так добры». Чекисты, как правило, народ рабочий, простой, такие слова редко употребляют.

— И чего это они перед нами лебезят? — буркнул тихонько Швырков своему напарнику. — Будто мы какие важные персоны!

— Уж больно они суетливые, вертлявые! — согласился Пекалов. — Настоящие чекисты вроде бы не такие. Держи, Петрович, ухо востро.

Ворота дома № 12 были на запоре. Начали звонить. Дворник не появлялся. Видимо, дверь открывали только своим, по условному звонку.

Неожиданно к воротам подошел один из запоздавших жильцов этого дома и дал условный звонок. Вскоре вышел дворник. Проверив у чекистов документы, он вызвался проводить их.

Пришельцы разделились на две группы. Одна из них осталась с милиционерами во дворе, другая вместе с дворником вошла в подъезд дома и поднялась наверх. Прошло несколько томительных минут. Вдруг раздался выстрел. Как выяснилось потом, это был выстрел в дверь, которую жильцы отказались открыть.

Теперь у милиционеров не оставалось никаких сомнений: это не чекисты, а бандиты.

Загремели выстрелы. Завязалась неравная борьба: преступников было более десяти. Несколько бандитов было убито, уцелевшие наступали со всех сторон. Милиционеры держали оборону, стремясь не дать преступникам уйти. Бандитам удалось прорваться по крышам сараев на задний двор. Швырков был убит. Пекалов получил тяжелое ранение и вскоре умер.

Герои до конца выполнили свой долг перед народом, перед революцией. Шайке бандитов не удалось ограбить ни одной квартиры. Все жильцы остались невредимы.

Сотни товарищей и жителей Замоскворечья провожали героев в последний путь. Их хоронили на Красной площади, где революционный народ хоронит лучших своих сынов и дочерей, отдавших жизнь в борьбе за его свободу и счастье.

Владимир Козлинский ПЕРВЫЙ ГЕНЕРАЛ

Революция. Октябрь. Большевики. Слова, отбитые телеграфными аппаратами всего мира. Эхом они прокатились над Европой, Америкой, Австралией. Гордо поднял голову китайский кули. «Ле-нин» — произнес по слогам японский рикша. Забастовали английские докеры. Паникой, ужасом взорвалась Нью-Йоркская биржа. Отзвуки Октября пронеслись над голубыми куполами дворцов и мечетей Бухары, Самарканда, Хивы.

Но… ничего еще пока не стронули с места эти слова в освященной многовековым укладом жизни юга Киргизии. Весь год впроголодь отбатрачив у бая, Эргеш получил в вознаграждение за труды пуд гнилого риса. Это было хорошим заработком для мальчишки. С какой радостью шел он с этим рисом к матери и отцу в родной аул!

Праздника не получилось. Мать, трое братьев, сестра не дождались щедрого байского гостинца — умерли с голоду. Понурый вышел к сыну отец…

Улыбнулся с трудом:

— Вырос ты, сынок! Большой стал. И всхлипнул, замолчал. Спазмы перехватили дыхание.

А через несколько дней с жиденьким узелком за плечами Эргеш вновь покидал родной аул. После нескольких месяцев скитаний взял его в чабаны богатый узбек Уста Курвантай из села Аушка.

У костра сидит Эргеш. Песню старую киргизскую тянет. Поется в песне о доле чабанской горемычной, о золотом солнце да серебристой луне, что еще не успели уложить в свои необъятные каржумы богатеи. Вот и остается бедному человеку лишь с грустью глядеть на эти еще не отобранные у него сокровища…

Залаял верный пес Кучум. Кинулся в темноту.

— Назад, Кучум! — Уворачиваясь от острых зубов, отмахиваясь от пса камчой, шел к костру человек. Чужой, — издалека определил Эргеш. Непроизвольно посох к себе притянул.

— Не бойся, мальчик, — сильно коверкая киргизские слова, незнакомец приблизился к костру.

Русский? Пожалуй, нет, не тот акцент. Но явно из России: кожаная куртка, тяжелый маузер в деревянной кобуре гулко стучит по ноге. Улыбается мягко, добро. Но Эргеш держит ухо востро. В любой момент готов вскочить на коня и дать ходу. Много за последнее время в горах стало нехороших людей. Угоняют скот, грабят, убивают…

— Да не бойся ты меня. Знакомиться давай. Я — Планис.

…Планис. Ушами, глазами райуполномоченного ЧК стал в Аушке — одном из самых неспокойных мест Пахта-Абадского района киргизский мальчик Эргеш Алиев.

…Взлетает, свистит, режет воздух камча. Глубоко врезается в тело. Двое верховых волокут человека за руки. Третий — вверх-вниз свистит камчой. Отворачиваются люди, отводят в сторону глаза. Кричит, извивается от боли человек. Это — связной. В людный, базарный день убивают его басмачи. «От кого, к кому шел?» Человек стихает, обвисает в руках палачей. Но ни Планиса, ни Алиева не называет он перед смертью.

Страшно Эргешу. Три месяца нет связи с Планисом. А затем появляется в селе нищий. Он — оттуда, из ЧК, от Планиса.

Идет борьба. Мальчик включается в эту борьбу. Мальчик становится мужчиной.

Планис становится для Эргеша живой легендой. Он первый учитель, первый чекист и большевик в Киргизии.

В конце двадцатых годов Советская власть прочно утвердилась в Средней Азии. Зарождались первые колхозы. Как и повсюду по стране, это встретило ожесточенное сопротивление кулацко-байского элемента, мусульманского духовенства. Вновь полилась бедняцкая кровь. Запылали юрты. Табунами, отарами угоняли бандиты отнятый у дехкан скот.

В сентябре 1929 года в Ташкенте формируется эскадрон по борьбе с басмачеством. В него был зачислен и боец Красной Армии Эргеш Алиев. Отряд в сто человек был направлен на юг Киргизии. Здесь в Чаткальской, Ала-Букинской, Кызыл-Джарской и Наманганской долинах хозяйничали банды Стамбека, Мадымара, Насырхана Тора и другие.

Весь 1930 год прошел в боевых операциях по ликвидации этих банд. Боец Алиев вскоре стал командиром отделения. В его характеристике тех лет значится:

«В 1929 году Эргеш Алиев получил благодарность от командующего Средазво за храбрость и лихость по борьбе с басмачеством в Чаткале Кызыл-Джарского района. Во всех боевых операциях Алиев Эргеш — впереди, увлекая за собой бойцов. Он проявляет себя энергичным работником в деле руководства и воспитания красноармейцев своего отделения…»

В эти годы судьба вновь сталкивает Эргеша с Планисом.

— Храбрости и лихости, — смеется Планис, — мало для красного командира. Ты должен твердо уяснить, за что борешься, во имя чего взял в руки клинок и винтовку.

— Разве не знаю я? — горячился Эргеш. — Нищим всю жизнь жил отец, от голода умерли мать, братья, сестра. За хорошую жизнь для всех киргизов я борюсь и бороться буду до конца дней!

— Тогда, значит, мне уезжать можно, — хитро щурится Планис, — у себя в Прибалтике воевать? Ты ведь о латышах, эстонцах, литовцах не думаешь? А Иван Кананович пусть в Белоруссию свою отправляется? А Василий Девяткин в Питере спокойно живет? — Градом сыплет вопросы Планис. Все жестче прищур серых глаз, все крепче сжимаются в кулаки натруженные ладони. — Ленина надо читать, Эргеш, Ле-ни-на! Только тогда станешь ты настоящим коммунистом, только тогда сумеешь бойцов своих в правоте дела убедить. Кстати, когда думаешь заявление в партию подавать?

Разговор закончить в этот раз им не удалось…

— Тревога! По коням!

Сигналы горниста поднимают на ноги казарму. На ходу одеваются бойцы, бегут к оружию, к коням. Трех минут не проходит, как начинают строиться на плацу.

И вновь в поисках банд кружит отряд по горам, вступает в перестрелки с хорошо экипированным, хитрым, беспощадным врагом.

В 1930 году отрядом с помощью местного населения на территории только Базар-Курганского района было ликвидировано около десятка банд общей численностью более 250 человек. После их ликвидации отряд был распущен. Многие бойцы демобилизованы. Но вскоре им пришлось вновь седлать боевых коней. В муках, в боях, через кровь и смерть своих лучших сынов шла на юг Киргизии Советская власть.

…Банда Абду-Гани-ишана рассеялась по горам. Неделю гнал ее сводный отряд. Несколько ожесточенных боев превратили еще недавно наводившее ужас на всю округу соединение басмачей в разрозненные, убегающие, но огрызающиеся свинцом и смертью группки. Алиев с Планисом и тридцатью бойцами преследовали самого Абду-Гани. С ним, муллой-убийцей, бежали с десяток самых отчаянных головорезов, залитых кровью невинных жертв. Терять бывшему священнослужителю, проклятому во всех мечетях, и его приспешникам было уже нечего.

Сутки назад Алиев с отрядом сбился с их следа. Но бандиты не могли далеко уйти.

Казалось, что жизнь в нескольких мазанках, стоящих у бурной горной речки, замерла много лет назад. Ни дымка над очагом, ни конского ржания. Коновод Алиева Аким Петров змеей подполз к крайнему домику. Держа наготове наган, встал, потянулся к дверной щеколде и как подкошенный рухнул, сраженный внезапным выстрелом. И сразу треском пулемета, хриплыми воплями ярости взорвалась тишина. Бандиты поняли, что скрываться больше нечего.

Бойцы залегли. Открыли огонь по подслеповатым окошкам. Более трех часов то затихала, то вновь разгоралась перестрелка.

— Не стрелять, — внезапно вставая во весь рост, скомандовал Планис. Махнул раз-другой белой тряпицей.

— Абду-Гани, сдавайся, отсюда тебе уже не уйти. Пожалей своих людей, если себя не жалеешь…

Одинокий выстрел сухо щелкнул из мазанки. Медленно оседая, Планис нелепо взмахнул рукой, повернулся вполоборота, как показалось Эргешу, удивленно, с укоризной взглянул на него, упал. Секунду гнетущая тишина стояла над горами. А потом — без команды в едином порыве бойцы кинулись на штурм мазанок. С маузером в руке, рассыпая угрозы и ругань, размазывая по щекам невольные слезы, отбивал Алиев у бойцов насмерть перепуганных бандитов. Иначе всех порубили бы на месте. Отбивал, а лишь одна мысль билась — застрелить как бешеных собак. Не дать жить тем, кто отнял жизнь Планиса. Планиса, приехавшего из далекой Прибалтики воевать за светлое будущее киргизов. Планиса — сбитого с ног в самом расцвете, шагнувшего, но недошедшего, недосказавшего, быть может, самого важного, последнего слова, не выслушавшего самого главного, того, что давно уже зрело в душе Эргеша.

…Вернувшись на следующий день в казармы и едва сдав пленных, Алиев пошел к комиссару. Молча положил на стол заявление о приеме в партию. О чем говорить? Все уже знает комиссар. Понимает, кого потеряли все, а в первую очередь Эргеш.

Прощай, Планис, но знай, место твое в боевом строю, в рядах ВКП(б) занял новый боец.

Он редко надевает ордена. Лишь тогда, когда в парадной генеральской форме идет принимать новое пополнение курсантов. Тогда сияют на кителе орден Ленина, Красного Знамени, три Красной Звезды, два «Знак Почета», несколько медалей. Начальник штаба обкома комсомола по патриотическому воспитанию молодежи, председатель совета ветеранов МВД Ошской области, первый киргизский комиссар милиции 3 ранга, то есть генерал, он всегда начинает свой рассказ с воспоминаний о друзьях-чекистах. И вновь оживают отдавшие жизнь за день сегодняшний. Те, кто, идя с ним в одном строю, не дошел, сраженный врагом, пал в борьбе с басмачами или потом — под Москвой, Курском, Сталинградом, Берлином, или еще позже — при поимке особо опасного преступника: убийцы, насильника, грабителя…

Сколько в его жизни потерь! Но рядом с потерями всегда шло другое — счастье, от сознания того, что благодаря ему меньше стало в мире боли, скорби, слез.

И жадно слушают седого генерала безусые мальчишки, так похожие на него тогдашнего, но во многом иные, не знающие, никогда не испытавшие сотой доли того, что испытал в их годы он, еще ничего не совершившие, но уже готовые к подвигу. Всегда, в любой момент, на протяжении всей своей жизни. Потому что они, как и он, Эргеш Алиев, — патриоты. Люди, готовые насмерть стать на пути любого зла.

Александр Кузнецов ПУТЬ В ЖИЗНЬ

Есть люди, на которых равняются, по которым сопоставляют свою жизнь, поступки, глядя на которых стремятся быть лучше.

Шли первые годы Советской власти, и было еще далеко до установления в стране твердого революционного порядка, который отвоевывался в труднейшей борьбе с контрреволюцией, преступными элементами, голодом, разрухой, безработицей.

В ногу со временем шел человек. Крепчал советский строй, мужал и этот человек. Все увереннее шло его становление как представителя Советской власти, как стража общественного правопорядка.

Его беззаветное служение Родине, народу — яркий пример верности делу, которому он отдал лучшие годы своей жизни, десятки прожитых лет.

Трудной дорогой шел Владимир Бирюков. Он избрал одну долю, одно направление и ни разу не свернул с намеченного пути.

У Володи не было поры беззаботного детства. Свои «университеты» он проходить начал на селе. Не по летам рослый, физически развитый, пахал и сеял, собирал урожай, пас коров, гонял лошадей в ночное.

Отец, Кирилл Иосифович, любил землю, крестьянский труд. Он был безземельным, но хлеб в поте лица зарабатывал, работая в подмосковном хозяйстве, которым ведал Московский зоотехнический институт. Отец прочил сыну такую же судьбу, какая была у него самого.

Жизнь, однако, не без желания самого Владимира, распорядилась по-иному. Тринадцатилетний парнишка стал переписчиком в конторе хозяйства и одновременно курьером. Работал старательно, за спасибо. И так два года.

Это была первая ступень становления, усвоения принципов общения с людьми, накопления жизненного опыта.

Пристрастился Вовка, имевший за душой четыре класса образования, к книгам. Запоем читал, без разбора, что попадало под руку. И все же книги дали многое. Привели его в рабочую среду. Стал он штамповщиком на обувной фабрике в Москве. Непривычным показались после деревенской тишины и раздолья грохот, шум станков, специфический запах кож и дубильных веществ.

В октябрьские дни семнадцатого года рабочие фабрики изгнали фабриканта. Владимир в гуще событий. Как и все рабочие, выходил на баррикады, на бесконечные сходки, митинги, нес охрану предприятия.

Три года — новый этап жизни, новый период становления. Росли у Владимира самосознание, рабочая солидарность, миропонимание, намечался новый путь в жизни, истоки которого заложены были грандиозными событиями двадцатого века.

Владимир Бирюков получил форменную фуражку и пистолет «Смит-Вессон». Так в 1919 году он стал милиционером четвертого участка милиции, расположенного на станции Хлебниково Савеловской железной дороги. С этого и начался отсчет лет службы Владимира Бирюкова в органах правопорядка. Это был кропотливый труд, неустанный поиск длиною в сорок лет. Мужество и терпение, закалка характера, постоянное совершенствование профессионального мастерства — вот то, к чему он стремился.

В повседневной работе надо было учитывать все, оставаясь верным служебному долгу, вдумчиво подходить к любому решению, действию, проявлять высокую личную ответственность за порученное дело.

На пути к осуществлению задуманного стояли тяжкие испытания, великие трудности. На новом месте жизнь ставила много, порой казалось, неразрешимых вопросов. И, пожалуй, труднее всего было научиться действовать как представителю Советской власти, действовать так, чтобы труженики города и села чувствовали, что их покой охраняют надежные люди — солдаты правопорядка, что они думают не о себе, не о своем житье-бытье, порой горьком, впроголодь, что удовлетворение к ним приходит, когда они справляются с поставленными задачами.

Мужество, бессонные ночи, когда местом отдыха и сна служил колченогий диван в помещении деревянного вокзала, были связаны у милиционера Бирюкова с освоением милицейской профессии. Трудностей хоть отбавляй. На железной дороге, где в это время он работал, вагоны и паровозы разбиты, пути разобраны, нет топлива. Вокзалы, железнодорожные пути кишели мешочниками, ворами, мародерами, спекулянтами. И как отголосок империалистической и гражданской войн множество оружия у преступного элемента. Это требовало непрестанного труда — днем и ночью, в холод и зной, дождь и слякоть, не надеясь на подмену.

Трудолюбие, рассудительность, решительность, другие деловые качества выдвинули Бирюкова в число лучших сотрудников. Его назначают агентом уголовного розыска. Прибавилось обязанностей, хлопот. А дела были связаны с необходимостью раскрытия совершенных преступлений — бандитских налетов, грабежей, поджогов, скотокрадства. Надо было учесть и то, что преступный мир был квалифицированный, «процессуально» грамотный.

На долю Бирюкова пришлось раскрытие ряда тяжких преступлений, встречи с убийцами, грабителями, матерыми спекулянтами, аферистами, мошенниками.

Жизнь требовала и жизнь учила. Ведь учебников по милицейскому делу, пособий не было. Доходил Бирюков до истины за счет природной смекалки, бдительности, инициативы, правильной организации розыскной работы.

Трудности усугублялись — страшный голод навис над республикой, разруха народного хозяйства, смерть шествовала с косой среди голодающих, тифозных, туберкулезных.

Бирюкова назначают заместителем начальника заградительного отряда Московского продовольственного комитета (Моспродком). Хлеб — главное богатство того сурового, тяжкого времени. Продотряд не знал покоя, отдыха. Круглые сутки в движении, на перегонах, в засадах, в охране, на постах, патрулировании.

Выдюжил Бирюков, а вот многих своих друзей недосчитался в строю — одни погибли от бандитских пуль, других доконали старые раны, третьих свели в могилу тиф, туберкулез, другие болезни, работа на износ.

Не раз и не два Бирюков проявлял недюжинные способности, смелость, геройство, умение при задержании в одиночку и профессионального грабителя и белого офицера, совершивших тяжкое преступление. Причем только находчивость и решительность оперативного работника Бирюкова спасли его от пули, которая ему предназначалась.

Были и попытки провоцировать агента уголовного розыска. Не поддался Бирюков медоречивой речи крупных спекулянтов хлебом. Преступники были обезврежены.

У старшего агента уголовного розыска Коммунистической и Трудовой волостей на сорок километров растянулся участок обслуживания, более тридцати населенных пунктов. От Хлебниково (тогда это была глубинка) по Осташевскому шоссе до границ и по Дмитровскому шоссе до Лихобор включительно. Везде надо было успеть, сделать, выполнить, принять наиболее оптимальное решение в сложной оперативной обстановке. Ошибаться было нельзя. За действиями представителя Советской власти на местах смотрели сотни глаз. Что-то не так сделано — подрыв авторитета народной власти.

Было трудно, но Бирюков успешно наводил порядок в населенных пунктах, активно боролся с теми, кто ненавидел советский строй и свою злобу вымещал на активистах коварными приемами — поджогами, уничтожением жилья, общественного имущества, хлеба на корню, прибегал и к убийствам. Раскрывая такие преступления, Бирюков одновременно помогал партийным организациям на местах осуществлять коллективизацию…

С первых шагов милицейской службы Бирюкова не покидал интерес к людям, обращался к ним, находил у них опору, помощь в своей многотрудной работе. Он отлично понимал, что справиться с многочисленными задачами в одиночку невозможно, чувствовал, насколько мудры, практичны крестьяне. Многому научился у них, научился любить труд хлебороба и вкладывал частицу своего сердца, чтобы защитить их от воров, скотокрадов, жуликов, мошенников и прочей нечисти, омрачавших действительность. Бирюков стремился быть таким сотрудником, которых воспитывал Ф. Э. Дзержинский, — обладающих холодным умом, горячим сердцем и чистыми руками. Точнее этого определения и не найдешь, не скажешь.

С назначением на руководящую должность — заместителя начальника Щелковского отдела милиции Московской области Владимир Кириллович стремился не только сам обладать такими качествами, но и, главное, прививать их своим подчиненным. Он настойчиво, повседневно воспитывал своих младших коллег.

Работа в отделе — это непрерывная неделя — без выходных, праздничных дней. Наоборот, когда люди отдыхали, веселились, небольшой по штату отдел мобилизовывал все свои наличные силы для усиления работы по обеспечению правопорядка в районе.

Сотрудники уголовного розыска буквально валились с ног, чтобы успевать за событиями, быть в курсе дел, раскрывать преступления. Розыскников, образно говоря, рвали на части. Только что раскрыто одно преступление, а в райотделе уже зарегистрировано новое. Опять колесить по району, гоняться за подозреваемыми, преступниками, документировать, искать доказательства вины, задерживать виновных.

В гуще событий, на острие работы по горячим следам — Бирюков. Он не щадил себя, понимая, что своим трудом, своим участием в обезвреживании преступников он создает более спокойную обстановку в районе.

Одно за другим — тяжкие преступления в поселке Загорянка. Дерзкий грабеж. Пострадали владельцы местных дач. По заявлениям потерпевших один из грабителей — вооруженная пистолетом женщина. Придя на дачу к владельцам под видом дачников, ищущих жилье на летний период, в отсутствие мужчин, под угрозой расправы забирали ценности, деньги, дорогостоящие вещи.

Пришлось пораскинуть мозгами, проанализировать факты и детали, имевшиеся данные, отработать не одну версию, призвать на помощь свою память, практику.

«Это гастролеры», — ссылаясь на аналогичные случаи грабежей в других местах, утверждало начальство из областного центра.

Владимир Бирюков и агент уголовного розыска Григорьев мотаются из одного населенного пункта в другой. В селе Костино в беседе с работником сельсовета выяснилось, что один недавно прибывший на жительство молодой мужчина хулиганит, нарядившись стариком, ребятишек пугает.

«Уж не этот ли артист сыграл женскую роль при найме дач?» — возникла мысль у Бирюкова.

Предварительная проверка давала довольно убедительные основания подозревать этого артиста, по фамилии Акимов, в совершении преступлений.

Дом Акимова на краю села, одно окно выходит на улицу, второе — в лес. У второго окна Бирюков поставил Григорьева, а сам тихо подошел к крыльцу, нажал на щеколду. Дверь бесшумно открылась. В сенцах темно. В горнице и комнате тишина. У окна, что выходит в сторону леса, деревянный топчан, на котором лежал человек. Бесспорно, это Акимов. Его сестра, стоявшая у печи, увидев вошедшего, тревожно, негромко произнесла:

— Леша, это за тобой!

Бирюков подошел к спящему:

— Акимов, быстро подымайся и одевайся.

Акимов мгновенно открыл глаза, недоуменно долю секунды смотрел на Бирюкова и тут же пружинисто вскочил, отработанным движением моментально сунул под подушку правую руку, вынул пистолет. Бирюков среагировал, он был настороже, ударом выбил оружие из рук Акимова. С грохотом пистолет упал на половицу, а Акимов взвыл от боли, но тут же кинулся к пистолету. Бирюков опередил его, а громко произнесенное им: «А ну стоять, смирно!» — возымело свое действие.

— Врываются в чужой дом, да еще руки распускают, — начал канючить Акимов, потирая правую руку.

Бирюков подошел к окну:

— Григорьев, заходи в хату.

Потерпевшие опознали в Акимове «женщину», нуждающуюся в даче. У Акимова лицо женоподобное, он свободно имитировал женский голос.

При обыске в доме была обнаружена часть вещей, принадлежавших потерпевшим.

Через двое суток был установлен и задержан соучастник этих ограблений, ранее судимый за грабеж. Увы, при нападении на конвой и попытке к бегству он был убит.

Если приводить факты хотя бы только опасных преступлений, в раскрытии которых принимал личное участие Владимир Кириллович Бирюков, то это был бы весьма длинный список. Фигурировало бы и дело, связанное с убийством с целью грабежа директора одного завода. В поисках, а затем задержании преступников Бирюкову, тогдашнему работнику Реутовского отдела милиции, пришлось играть роль соучастника одного подозреваемого. Роль он сыграл отменно. Ему поверил один из участников убийства. В момент, когда они пошли «обмывать» встречу, преступник был задержан.

Значительно труднее оказалось обнаружить и задержать второго вооруженного пистолетом участника убийства.

Оперативная смекалка, решительность и выдержка, проявленные Бирюковым и его коллегами, позволили с честью решить и эту сложную задачу.

Много труда было вложено, проявлена колоссальная выдержка и смелость при раскрытии другого исключительно тяжкого преступления, отличавшегося исключительным зверством.

Был убит хозяин дома одной из деревень Куровского района. Зарублены топором его жена, мать и двое детей. Случайно остался в живых трехлетний мальчик.

По делу вскоре был задержан один из подозреваемых, перед событием грозивший хозяину расправой (они поссорились) и знавший, что хозяин получил деньги за только что проданный дом.

Ряд почти прямых и косвенных доказательств, в том числе обнаружение крови на одежде подозреваемого, свидетельствовали, что следствие находится на верном пути. Так считали некоторые сотрудники, в том числе и следователь.

Бирюков в то время работал начальником отделения уголовного розыска Егорьевского райотдела милиции. Вопреки мнению и требованию, высказанному руководством отдела, скорее завершать дело, пришел к выводу, что задержанный не принимал участия в убийстве семьи Крыловых. И он настойчиво трудился, стремясь доказать свою точку зрения. Отрабатывал одну версию за другой. Потерял покой и сон. И доказал, нашел-таки действительных убийц.

Один и них — некий Воронский — с завидным хладнокровием рассказал со всеми подробностями и деталями убийства пяти человек. В прошлом он офицер царской армии, служил в Петербурге, в дни Октябрьской революции защищал монархию с оружием в руках, потом верой и правдой служил у Юденича, а после разгрома белых притих, перекрасился, приспособился к новой жизни, научился тачать сапоги. Этим промыслом и жил, опустился, систематически пьянствовал вместе со своей женой — дворянкой по происхождению. С ней да еще местным пропойцей и совершил злодейское убийство.

Не замыкался Владимир Кириллович в рамках служебной деятельности. Он — член Щелковского городского Совета депутатов трудящихся. Депутатские обязанности трудны и многогранны. Бирюков выполнял их исправно. По рекомендации райкома партии он стал возглавлять районную комиссию революционной законности. И еще один пост получил — стал председателем Щелковского городского товарищеского суда. Ему поручили издавать районную газету «Голос милиционера». Более трех лет был он редактором. Газета выходила раз в декаду тиражом 100 экземпляров.

Вот что писала тогда газета «За ударные темпы» — орган Щелковского РК ВКП(б) и РИКа и Райпрофсовета 30 октября 1931 года:

«Основная задача газеты «Голос милиционера» бороться за четкую работу милиции района, за правильное проведение классовой политики, за дисциплину и политическое воспитание милицейских работников. Газета вовремя откликается на все хозяйственно-политические кампании. Большое внимание уделяется работе общества содействия милиции (ОСОДМИЛ), из которого милиция черпает себе кадры…»

Колхозный строй в то время уверенно набирал животворную силу, несмотря на происки врагов. А классовые противоречия на селе проявлялись весьма красноречиво. Кулак сопротивлялся, мстил активистам, саботировал мероприятия Советской власти, тормозил коллективизацию. Милиция принимала меры, охраняла колхозное имущество, защищала членов сельскохозяйственных артелей от происков кулачества.

Бирюкову не однажды приходилось работать по раскрытию преступлений, связанных с поджогами.

В селе Беляниново загорелся общественный сарай с инвентарем. Бирюков приехал в село, когда уже догорали стены, клубился серый дым. Люди по цепочке подавали ведрами воду. Активность и прежде по тушению пожаров проявлял Ветров, недавно вступивший в комсомол.

О пожаре он рассказал так:

— Заметил, что загорелся сарай, вскочил на велосипед и в Петушково, там на фабрике пожарная команда. Влетел в лес, вдруг неизвестный мужчина кричит: «Стой, гаденыш! Советской власти помогаешь, выслуживаешься, прощайся с жизнью!» И вскинул ружье. Я мгновенно бросился в сторону. Раздался выстрел и вот.

Дмитрий протянул окровавленную руку.

В этом рассказе Бирюков почувствовал что-то недоговоренное, неискреннее. А в целом случай из ряда вон выходящий. Совершен не только поджог, но и покушение на убийство.

— Ладно, поедем в здравпункт, — заявил Бирюков. — Сможешь?

— Справлюсь.

Сомнение не оставляло Бирюкова по поводу происшествия: стреляли из ружья, значит, дробью, а рана мякоти кисти крупная. Незаметно посмотрел на велосипед, следов дроби на машине не обнаружил.

В здравпункте фельдшер обработал рану, заметно было, что на коже черные пятнышки-порошинки. Значит, выстрел произведен с очень близкого расстояния.

— Митя, — сказал Бирюков, — расскажи лучше, как было в действительности. Никто в тебя не стрелял, придумал все…

Изменился Ветров в лице, руку за спиной прячет, точно все дело в забинтованной руке.

Поговорил Владимир Кириллович с ним по-отечески, душевно: признался Ветров — сам себя из пистолета.

— Для чего такая комедия?

— Отец приказал, а я ослушаться не мог. Он говорит, потерпевшему за Советскую власть больше доверия. И в комсомол для этого же велел вступить. «Нам, — говорил отец, — до власти добраться бы, там бы мы показали…» Боюсь я его — страшный он человек, он моего брата до тюрьмы довел, всех ненавидит, и поджег — он…

Пистолет нашли за кирпичами в печке. Дмитрий показал место.

А пожары после ареста Ветрова-старшего и его сына в волости прекратились. Ветров-отец был раскулачен в Тамбовской области, оттуда бежал и осел в Беляниново.

Трудно Бирюкову было? Порой суток не хватало, но Владимир Кириллович был твердо убежден, что коммунист обязан во всем показывать пример. Поэтому трудился, не щадя сил и энергии, работал, чтобы не стыдно было смотреть людям в глаза. Своим добросовестным трудом, внимательным отношением к людям он заслужил доверие и авторитет.

Настала пора новых испытаний, новых масштабов работы. Бирюков был переведен на работу в областной аппарат. Очень пригодились знания, опыт, профессиональное мастерство, накопленные за время деятельности в районных подразделениях милиции, низовых аппаратах. Но теперь нужно было думать категориями в областном масштабе, решать вопросы борьбы с преступностью вкупе с деятельностью районных отделов милиции, среди которых он должен выступать в роли организатора, старшего.

У Бирюкова заслуженный авторитет. Он достаточно велик был, коль сослуживцы его избирают членом партийного комитета Московского областного управления милиции, а затем председателем профсоюзного комитета. Ответственныепоручения отнимали уйму и без того мизерного свободного времени, предназначенного для отдыха.

Труден и сложен был путь у Бирюкова в годы Великой Отечественной войны. Он работал уже в центральном аппарате Народного комиссариата внутренних дел, выполняет сложные и ответственные обязанности, задания. Ему приходилось выезжать в самые различные районы страны — в Среднюю Азию, на Урал, на Дальний Восток. Находясь в командировках, он организует борьбу с преступностью. В Ташкенте, например, был инициатором раскрытия аферы и разоблачения одного дельца, который, эвакуируясь из Москвы, прихватил на несколько сотен тысяч рублей государственных ценностей.

Несмотря на большую занятость, Бирюков тянется к знаниям, к учебе. 1947—1951 годы он учится в Высшей школе милиции. Сдав 34 дисциплины, которые преподавались в этом учебном заведении, Бирюков получил 22 пятерки и ни одной тройки. Коллеги по работе дивились, когда же он успевал и отлично работать и отлично учиться, ведь в то же время коммунисты административного отдела, а позднее паспортного отдела Главного управления милиции неоднократно избирали его своим вожаком.

Годы, постоянные перегрузки, работа, когда некогда обернуться и подумать о своем здоровье, сказали свое. Бирюков понимал, что в таком состоянии он не сможет работать в полную силу, а плохо же трудиться, спустя рукава, не позволяет партийная совесть, и кавалер ордена Ленина, двух орденов Красного Знамени, многих медалей, награжденный личным оружием и знаком «Заслуженный работник НКВД», уходит в отставку. Однако он не мог оставаться просто пенсионером. Его деятельная натура не терпит безделия, он чувствует, что жизнь будет полнокровной, если трудиться в коллективе. Бирюков член партийного бюро гостиницы «Урал», председатель товарищеского суда, редактор стенной газеты. Общественная работа захватила его полностью.

Райком партии вскоре рекомендует Бирюкова на новый общественный пост — должность начальника штаба рыбоохраны Московского общества «Рыболов-спортсмен». Здесь же он возглавил группу народного контроля.

И вновь не за страх, а за совесть Владимир Кириллович вкладывает жар своего сердца в новое для него дело. Сотрудники общества были признательны Бирюкову. Они увидели в нем защитника интересов государства и их личных интересов в охране народного добра, убедились в его честности и партийной принципиальности.

Коварная болезнь подкараулила Владимира Кирилловича, уложила его на длительный срок в госпиталь. И, едва стряхнув с себя хворь, он работает по организации совета ветеранов в МВД СССР. Его избирают ответственным секретарем совета. Более пятнадцати лет трудился он на этом общественном посту. А о том, как работал, говорят такие факты: награжден дважды знаком «Отличник милиции», Почетными грамотами, комплектом милицейского парадного обмундирования…

Владимир Кириллович представитель старой гвардии, вложивший много туда, энергии, сил, здоровья в дело становления Советской власти, народной милиции. Он уверенно вел за собой коллективы, искал и находил пути к очередным высотам, не боялся трудностей, лишений, выдерживал испытание временем своих душевных и физических сил, самоотверженным исполнением служебного долга заслужил признание и уважение. Его можно видеть на заседаниях, совещаниях, собраниях и всегда в окружении молодых сотрудников, пришедших на смену ветеранам. Он щедро отдает свое тепло людям, всем тем, кто нуждается в добром совете. Без преувеличения можно сказать, что Владимир Кириллович оставил свой заметный, добрый след на нашей земле.

Сын Владимира Кирилловича последовал по стопам отца. Он ответственный работник Главного управления внутренних дел Москвы.

Идет перекличка:

— Полковник Владимир Бирюков!

— Здесь!

Полковник Борис Бирюков!

— Здесь!

И скоро станет в строй внук ветерана — Владимир. Он пока студент института. И не исключено, что он громко и гордо заявит:

— Здесь!

Леонид Сашин ВЕТЕРАН

1

Как это там, у Хемингуэя, в записках об испанской войне?..

Навстречу смерти идут по полю боя шесть человек. Вот их остается пять, потом — четыре, три. Под огнем они зарываются в землю, подымаются, вновь шагают вперед. По тому же полю движутся другие опаленные четверки, тройки, пары; прежде они были шестерками. Эти, уцелевшие, и выполняют боевую задачу.

Нечто схожее переживал Рудольф Куккор.

В паре с Иоганнесом Алликом он был переброшен через линию фронта. С парашютами они приземлились у лесистой болотины севернее Пярну. Под синим ночным небом позднего мая земля казалась залитой серебристым светом. Но засланным во вражеский тыл разведчикам было вовсе не до любования природой.

Их заметили. Обстреляли с другого края болота.

Лесными неторными тропами уходили от преследователей. Пробирались чащобами. Ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду, за вещмешок с рацией, которую Куккор нес на спине. Они перебирались через поваленные деревья, вязли в ржавых, прошлогодних мхах на зыбучих прогалинах. На одной поляне из заросли кустов захлопали выстрелы. Пули просвистели совсем рядом. Пришлось залечь в болоте, потом отползать в сторону.

И опять уходили. Аллик казался двужильным. Куккор тоже не отставал, норовисто пролезал под низкие сучья.

За ними охотились.

Утром у развилки лесных дорог, где в яркой весенней зелени темными стогами проступали крыши хуторских изб, они напоролись на омокойтсов — предателей, эстонских фашистов. Решили отойти без боя. Через густой ольшаник пробились к старому лесу, там оторвались от погони.

Да, это было тоже поле сражения — только с огромным растянутым расстоянием четверками-тройками. Зримо разведчики не видели своих товарищей по оружию, но знали, что и на Большой земле для успеха этого сражения действовало много их соратников. И тут выходили на военные тропы партизаны, с одним их отрядом в районе Вяндры разведчики предполагали встретиться.

На войне как на войне, и здесь шестерки становились парами, одиночками. Тогда на место павших в тыл противника шли другие…

Куккору уже доводилось пересекать линию фронта. Случилось так, что он, эстонец, впервые ступил на родную эстонскую землю — с боем.

Его деда после 1905 года царские власти, как «бунтовщика», делившего с другими бедняками-крестьянами господскую землю, выслали с семьей в Архангельскую губернию. Отец, работавший путевым обходчиком на «чугунке» — железной дороге, всю жизнь стремился вернуться в родные места. Но после Октябрьской революции империалисты отторгли Прибалтику от Советской страны, а когда двадцать лет спустя там восстановилась народная власть, возвращению помешало нападение фашистской Германии. В дедовский край внук попал в военную годину.

Вьюжной январской ночью 1944 года отряды десантников пробивались по льду Чудского озера в Алутагузе — большие леса южнее сланцевого бассейна. Штормовой ветер валил с ног, люди шли, помогая друг другу, тянули на полозьях орудия. Берег проглянулся нагромождением ледяных торосов. Десант, сбив с ходу караулы гитлеровцев близ деревни Туду, углубился в лес.

Помнит Куккор: как часовые — в снегах застывшие высокие сосны. Наметенные сугробы на заросшем болоте Муракасоо. Из этих дебрей налетали десантники, истребляли фашистские гарнизоны в окрестных селениях. Внезапно появлялись и быстро исчезали. Привечал, прикрывал их лес, и поземка заметала следы.

Туда, в район северного Причудья, гитлеровцы против десанта стали оттягивать силы с фронта. Разведка доносила: по дорогам двигались к опушкам бронетранспортеры, танкетки, даже танки. Каратели уже установили день выступления. Но за сутки до назначенного срока десантники ударом на юг прорвали кольцо.

Возвращались тем же ледяным озерным путем.

А в это время войска Ленинградского фронта развивали наступление. Оккупанты откатывались дальше на запад.

Теперь Рудольф Куккор — на новом задании. Сейчас надо скрыться от глаз немцев омокойтсов, затеряться в чащах, а потом появиться в нужном месте и делать то, для чего они сюда посланы.

Он, коммунист, не мог не ощущать исключительной ответственности за это весьма сложное, трудное дело. С Иоганнесом их здесь всего двое, и поэтому, считал Рудольф, доля ответственности каждого за выполнение задания была намного большей, чем тогда в отряде с сотнями десантников.

И тем сильнее явился удар, когда, избежав облавы, они вечером в условленный час хотели выйти на радиосвязь со штабом. В рацию, оказалось, угодили пули, и она была сильно повреждена. Разведчики зарыли ее под деревом, сверху прикрыли дерном.

Следовало искать другие возможности связи. Может быть, партизаны?..

Разведчики пошли по цепочке — дальние родственники и знакомые Иоганнеса: он был из здешних мест. Сначала неприметно наблюдали за домом, двором. Затем Аллик входил в помещение. Куккор с автоматом прикрывал его, оставаясь наруже. Выдавали себя за бежавших из немецкого плена.

Жители встречали настороженно. Таились. Жестокость, насилия фашистских оккупантов, сделали их замкнутыми, недоверчивыми. После нескольких посещений люди становились разговорчивее. Позже некоторые согласились оказывать содействие разведчикам.

Постепенно завязывались нужные знакомства, расширялась оперативная осведомленность. Установить связь со штабом, однако, разведчикам не удалось. Не встретились они и с партизанским отрядом. На хуторах сообщали, что народные мстители дали большой бой карателям, после чего переместились к северу. В то время в поле зрения появился исключительно важный объект.

Лесник Рюютель рассказал, что в баронском имении тайно пребывает немецкая школа лазутчиков-диверсантов. Большинство проходящих обучение — из военнопленных.

Связи со штабом не было — приняли самостоятельное решение: подробно разузнать о школе и постараться отсечь щупальцы этого фашистского спрута. Тот же Рюютель назвал крестьянина Яна Таутса, к которому курсанты школы приходили пьянствовать; он гнал для них самогон.

Таутс изъявил готовность помочь разведчикам.

— Сегодня к вечеру как раз заявятся двое, — сказал он. — Приходите и вы. Сядете в соседней комнате и все услышите. Я заведу разговор.

Так и сделали.

Когда стемнело, в дверь дома негромко постучали. Хозяин, встречая «гостей», не скрывал удивления:

— Да на вас форма солдат Советской Армии — почему?

— Есть причина, — хмуро ответил один из пришедших.

Узнать многое удалось после того, как курсанты сильно подвыпили. Таутс с усердием угощал их. Выяснилось, что обучение подошло к концу и на днях их перебросят через линию фронта. Они признались, что и пьют-то из-за безвыходного положения, в каком очутились.

Парням дали спокойно вернуться в школу. А на следующий вечер разведчики повстречали их в лесу. Сначала под угрозой оружия, а после добровольно те рассказали все.

Куккор предложил им искупить свою вину перед Родиной: явиться за линией фронта с повинной и разоблачить заброшенных диверсантов. Те ухватились за единственную для них спасительную нить.

Потом встретились еще и еще раз. Появилась уверенность: парни сдержат слово. Куккор передал им зашифрованную информацию для штаба «от 535-го». То был его радиопозывной.

А советские разведчики до глубокой осени действовали во вражеском тылу. Вышли к своим в городе Пярну, когда советские войска очистили Эстонию от оккупантов. Там Куккор и Аллик узнали, что ребята, с которыми встречались в лесу, не подвели. Как только очутились на советской земле — тотчас же явились к районному коменданту. Шифровка Куккора поступила по назначению.

Были обезврежены все диверсионные группы, сформированные и обученные в баронском имении под Пярну.

2

— С ним идти хоть в разведку!..

Так отзываются о Рудольфе Куккоре даже люди, не знакомые с его фронтовой биографией. И по послевоенному времени они знают: на этого подтянутого, твердого и решительного человека можно всецело положиться.

Признание вполне заслуженное.

Внук крестьянина, сын рабочего, сам владевший опаснейшим военным ремеслом разведчика, он, не щадя себя, совершал подвиг там, где быть ему указывала Родина. С войны Рудольф вернулся возмужавшим, членом Коммунистической партии.

Он остался в Эстонии, отчем крае.

Война закончилась. Однако не сразу исчезли черные силы. Недобитые гитлеровцы, разбежавшиеся омокойтсы сколачивали банды, налетали на хутора, разбойничали. Понял тогда Куккор, что не настала еще для него мирная жизнь. Уездный партийный комитет послал его на борьбу с бандитизмом в те самые места, где был он во время войны в разведке.

Родная земля очищалась, возрождалась к новой жизни. Клещи смыкались вокруг банд; с тем большим ожесточением они огрызались, зверствовали, убивали. Они вырезали семью лесника Рюютеля, того, что помогал советским разведчикам.

Главарь одной из банд, Рису, бахвалился, что захватит пярнскую тюрьму, расправится с персоналом и выпустит заключенных, своих сообщников. Он был особо опасен; после освобождения Пярну он каким-то образом сумел ненадолго пробраться в надзиратели тюрьмы и многое знал.

Оперативный уполномоченный Рудольф Куккор получил задание — уничтожить банду Рису.

Первым делом надо было точно разузнать, где находятся бандиты, что замышляют. Разослал Куккор своих людей по хуторам, мызам, лесным делянкам узнавать, глядеть в оба. И случилось так, что с Рису он встретился самолично.

В час пополудни донесли, что собирается Рису на встречу — сговор с другим разбойничьим главарем — Ребане, бывшим гитлеровским офицером.

— Перехватить на перепутье!

Немедля встали на дорогах, на тропах засады. Себе Куккор тоже взял участок, где предположительно мог появиться Рису.

Почти сутки без сна и еды пролежал он в кустах. Рису не появлялся. Тогда решил сам отправиться навстречу.

Прошел около километра. Как ни был подготовлен Рудольф, но когда столкнулся лицом к лицу с бандитом, тот успел первым вскинуть немецкий автомат. Выпустив очередь, Рису бросился бежать. Но тут настигли его пули пистолета Куккора.

Рису упал.

Мгновенно Куккор бросился к бандиту, связал его. И после этого почувствовал резкую боль в животе.

Превозмогая слабость, внезапно разлившуюся по телу, Куккор отполз в сторону, лишь бы Рису не заметил его состояния. Сказал бандиту:

— Стрелять-то ты не мастак, Рису. Промазал ведь…

Тот молчал, зло глядя на дуло автомата, наставленное на него. «Надо пользоваться моментом, — подумал Куккор. — Потом может быть поздно». Он вынул из кармана пустую папиросную коробку — хорошо, что днем не выбросил ее, — карандаш. Обратился к Рису:

— Отвечай, куда шел, где назначены переговоры с Ребане. Все равно туда уже не пойдешь…

Рудольф говорил тихо. Он все больше слабел от потери крови, но бандит расценил это как признак спокойствия, уверенности сотрудника милиции. И он струсил, стал говорить.

Неожиданно зашевелились кусты, хрустнула ветка. К ним кто-то шел. Рису встрепенулся, зашипел:

— Мои идут. Капут тебе, начальник.

Куккор притянул валявшееся подле сухое корневище, поудобнее приладил на нем отнятый автомат.

— Пусть подходят!

Но из чащи вдруг показался крестьянин Пиккур, тоже участник засады. Быстро подбежал он к Куккору.

— Ты ранен?

Рудольф указал на Рису.

— Сперва того перевяжи. Как бы не окочурился бандюга.

Потом послал Пиккура в деревню Кюнакула с сообщением о поимке Рису и требованием прислать сюда автомашину.

Нескончаемо долго тянулось время. Взошла луна. В ее неясном свете черным пнем виднелась голова Рису. Все труднее становилось Куккору держать ее на прицеле. Напрягал последние силы.

Оперативная группа приехала под утро. Словно в тумане Куккор отдал папиросную коробку.

— Тут записано, где искать Ребане.

И потерял сознание.

…Ребане захватили на месте, где он ждал Рису. Не сбылось намерение бандитов напасть на городскую тюрьму.

Три месяца Куккор пробыл в госпитале. При выписке врач передал ему пять пуль. Сказал:

— Ваши. Вынули во время операции. Посчастливилось вам в тот день голодать, не выжили б иначе…

Куккор продолжал участвовать в искоренении бандитизма.

Думал ли он тогда, что навсегда свяжет свою жизнь с милицией? Нет, не думал. Но так получилось. Сначала надо было найти убийц семьи лесника Рюютеля. А после того, как он это сделал, исколесив все окрестности, пришло назначение в соседний уезд Ляанемаа на должность начальника отдела НКВД.

Время требовало действий, смелых решений, и старые «рецепты» здесь не годились. Но если хлебороб в поле, а рыбак на море, то кому, как не бывалому воину, разведчику, в мирные дни быть там, где нужны мужественные бойцы, — на фронте борьбы с преступностью. А это и впрямь фронт, только скрытый, незримый. Линию соприкосновения сторон не нанесешь на карту, а потери, подлинные потери, — они были рядом, как на войне.

Рудольф Куккор пошел служить в милицию, потому что там он был нужнее и туда его, коммуниста, послала партия.

3

Первые послевоенные годы — страдное время становления новой Эстонии. На земле твоих дедов, прадедов ты, хотя и не здесь родившийся, — не мимолетный прохожий. Отстоявший ее, ты — хозяин, созидатель, строитель.

И ответствен за все, и за охрану законного порядка тоже. Куккор понимал это. Службой своей в Ляанемаа, а потом в Йыгове окончательно утвердился он в милиции. Пополнить знания по специальности помогла учеба в Москве.

Оттуда Рудольф вернулся в Таллин. Его направили в уголовный розыск.

Новое ответственное дело, хотя и многотрудное, и беспокойное, но по его нраву. Одна сторона — разгадывать увертки преступников, а другая, не менее важная, — не допускать, предотвращать правонарушения. Не только смелость, безотказность в выполнении долга — требовались также бесподобные трудолюбие, терпение. И если сотруднику должно обладать холодным разумом и горячим сердцем, то всецело можно отнести это к Куккору — в любой ситуации уравновешенному, спокойному, но не медлительному, работающему увлеченно, с огоньком.

Обстановка подчас обострялась. Операция следовала за операцией. Боль большого города, столицы республики, была его собственной болью. Ведь по возрожденным улицам, обретшим послевоенную тишину, слонялся не один неопознанный преступник, готовый на все.

Меры требовались немедленные. Улики, мотивированные догадки ложились в основу следственных версий. И по этим нитям, не жалея ни сил, ни времени, шли оперативники…

Рудольф помнит: уставали смертельно. Но город очищался от скверны, порожденной войной, оккупацией.

За плечами Куккора — годы самоотверженной оперативной работы. Он продолжал ее и будучи переведенным в республиканское министерство, где не в меньшей степени требовались его опыт, энергия.

Время шло, качественно иной становилась обстановка. Неизмеримо снизилась общественная опасность совершаемых правонарушений, ослабевала устойчивость преступных групп. Но поддавались выкорчевке эти инородные наросты не так просто, как хотелось бы. Острота борьбы с преступностью не притуплялась.

Сложным было расследование краж из совхозных и колхозных касс. Воры проламывали замки сейфов. Насчитали шесть таких случаев, все — в пунктах, значительно отстоящих друг от друга. А один сейф, в который преступники не смогли проникнуть на месте, они увезли и бросили разбитым на территории Латвии.

Куккор, взвесив все обстоятельства, отмел это: вероятнее всего воры — местные. Просто они старались направить в другую сторону сыск, который усиленно велся в нескольких смежных районах Эстонии.

Чем туже закручивалась пружина розыска, тем теснее вокруг преступников сжималось кольцо.

Как часто бывает — помог случай, но то не было случайностью. Близ Тарту в ресторане один мужчина из кутившей компании положил пачку денег под ножку неустойчивого стола. Это не осталось незамеченным.

К компании присмотрелись. Выяснилось, что двоим из нее раньше доводилось быть не в ладах с законом. Потом стало известно, что у них был мотоцикл, а дома хранились дрели со сверлами, зубила — все это могло служить (и проверка подтвердила — доподлинно служило) орудиями взлома.

Куккор участвовал и в заключительной операции: задержании преступников. Седьмой кражи не произошло.

Потом Рудольф Куккор возглавлял отделение розыска. Высокая квалификация, личное мужество нужны при поиске лиц, скрывающихся от следствия и суда, а также тех, кто пропал без вести, может быть, стал жертвой злодеяния. Действия его — всегда обдуманны, решительны. Этому Куккор учит и других, молодых сотрудников. В каждом новичке стремится раскрыть характер, развить способности. Многие сослуживцы благодаря ему стали опытными работниками милиции. Рейна Линга, бывшего инспектора Харьюского райотдела, Куккор взял в свое отделение, обучал оперативному искусству. Линг рос на глазах. Рядом с Куккором передовиками стали Герман Симм, Владимир Косов…

В мастерстве учеников продолжается учитель.

4

Шел март 1976 года.

Мы на пароме переправлялись с острова Саарема на материк. Недавно закончился XXV съезд КПСС. И мы говорили об этом. Говорили о громадных, захватывающих переменах вокруг, во всей нашей жизни, и как много еще предстоит сделать.

Впереди, на приближавшемся берегу, угадывались знакомые очертания Виртсу — города, что стойко сдерживал в тяжелом 1941-м гитлеровские полчища. Правее, невидимый отсюда, находился Пярну. Там тянулись болотистые леса, где действовал он, Куккор, со своим напарником в фашистском тылу.

Рудольф, задумчивый, долго смотрел в ту сторону.

— Все свершилось, как должно, — сказал он, задорно блеснув глазами. — Жизнь побеждает!

Облокотившись на перила парома, стоял он, высокий и крепкий, с дюжими, рабочими руками. Ветеран войны. Подполковник милиции. Коммунист.

Павел Нилин ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ СРОК (Отрывок из романа)

1

Ровно в двенадцать ночи Егоров вошел в полутемный коридор уголовного розыска.

После яркого света в клубе имени Марата тут ему показалось уж совсем темно. Как в освещенном восковыми свечами подземелье Староберезовского монастыря, куда бабушка еще маленьким привозила его на пароме, чтобы поклониться мощам святого Софрония. И стены тут такие же толстые, глухие, как там, в подземелье. Пол бетонный.

Многие сотрудники давно ушли домой. Остались только те, кто дежурит и кому предстоит участвовать в операции нынешней ночью.

Из дальней двери, должно быть из кабинета начальника, вышел Жур, увидел Егорова.

— А Сережа где?

Это он уже так называет Зайцева.

— Я могу его поискать, — предлагает Егоров.

— Не надо, — встряхивает черными волосами Жур. Днем видать, что они с проседью, с чуть заметной проседью. А сейчас, в этом полутемном коридоре, ничего не заметно. — Зайцев сам найдется. Он паренек точный.

Значит, Журу уже известно, что Зайцев паренек точный. А какой паренек Егоров? Об этом еще ничего не известно.

— Иди, Егоров, посиди там у меня, — говорит Жур, проходя дальше по коридору. — Скоро поедем. У нас сегодня серьезные дела. Очень серьезные…

Жура подстрелили прошлый раз на Извозчичьей горе, когда он производил обыск — искал оружие. Были проверенные сведения, что с Дальнего Востока поступила партия японских карабинов.

Две крупные партии оружия Жур отыскал весной. Был уверен, что отыщет и третью, о которой все время поступают сведения. Но не вышло. Бандиты оказали сопротивление.

Правая рука висит на перевязи. И ноет, надоедливо ноет. Видимо, кость серьезно повреждена.

Однако Жур не может сейчас лежать и нянчить руку. Он хочет поскорее отыскать эту третью партию оружия. Вот отыщет, тогда будет видно, что делать с рукой.

— Поехали, — говорит он в половине первого ночи и быстро шагает по коридору.

Зайцев уже нашелся и идет за ним. И Егоров идет.

Во дворе они усаживаются в старенький автобус фирмы «Фиат», который в уголовном розыске для простоты, что ли, называют «Фадеем».

В кузове, со всех сторон затянутом дырявым брезентом, уже сидят какие-то люди, но рассмотреть их невозможно, потому что в кузове темно.

И во дворе темно, и на улице. Город давно спит.

2

Останавливаются они у двухэтажного, избитого дождями, и ветрами, и самим временем дома. Внизу лавка, наверху жилье.

Жур поднимается по шаткой лестнице, по узким обледеневшим ступенькам и опять оглядывает местность.

Тихо здесь, мертвенно-тихо, словно и сюда распространилась территория кладбища. Впрочем, кладбище видно и отсюда. Только теперь его видно уже смутно.

Вслед за Журом по лестнице поднимается, держась за поручни, Зайцев. И уж потом, когда Жур стучит в дверь, на лестницу вступает Егоров.

Дверь открывается, обдавая посетителей душным теплом.

— Высоко живете, — говорит Жур женщине, стоящей на пороге в одной рубашке и в цыганской шали, накинутой на голые плечи.

— Выше-то лучше. К богу ближе, — насмешливо откликается женщина, нисколько, видимо, не удивляясь столь поздним посетителям.

— Вам-то хорошо. Гостям худо. Хоть бы вы обколотили ступеньки ото льда, — показывает на лестницу Жур и продолжает оглядывать местность. — Подниматься трудно…

— Зато спускаться легко, — уже смеется женщина, и на смуглом лице вспыхивают белые зубы. — Если отсюда кого пихнешь, он вниз пойдет без задержки. Не затруднится…

— И часто спихиваете?

— Бывает… Ой, да вы меня простудите! Я с постели…

Они входят, как в предбанник, в крошечный коридор. Жур включает карманный фонарик.

— Жарко топите.

— Нельзя не топить — жильцы, — вздыхает освещенный фонариком старик, похожий на святого угодника Николая Мирликийского, спасителя на водах. — Дунька, лампу…

— Ожерельев? — вглядывается в старика Жур. — Тебя что-то давно не видать было…

— А вы будто не знаете, где я был. По вашей милости все было сделано. Но вот отпустили. Не находят за мной особой вины. Не находят. Сколько ни искали…

— Ох, так это вы, гражданин начальничек, а я думала — Яшка, — смотрит при лампе на Жура молодая женщина, почти девочка, которую старик назвал Дунькой. — А говорили, что вас вроде того что убили. Значит, вранье…

— Значит, вранье, — подтверждает Жур. — А ты, значит, по-прежнему здесь живешь?

— А где же? Раньше у дедушки Ожерельева жили и теперь живем. И так, наверно, будет до скончания века. Не выбраться, видно, нам отсюдова…

Дедушка Ожерельев сел к столу, постучал ногтем по табакерке, открыл, взял щепотку, набил обе ноздри, помотал головой.

— Не могу. Нюхать нюхаю, а чихнуть не могу. Слабость. И сна нету. Пропал сон. И все по вашей милости. Вся наша жизнь одно беспокойствие…

Жалкий этот дедушка, чуть живой, а его еще по тюрьмам таскают, как он сам сказал. За что? И все тут какие-то жалкие.

Егоров смотрит на худенькую Дуньку, которая удивительно похожа на его сестру Катю. Бывает же такое сходство. Рост одинаковый, волосы, глаза. И щурится так же от лампы. И родинка над верхней губой. С той же стороны родинка, с правой.

Дунька говорит Журу:

— Никакого изменения в нашей жизни, гражданин начальничек, уж, видно, не предвидится…

— А какого же ты изменения ждешь? — спрашивает Жур. — Сама и виновата. Надо устраиваться. Я тебе давал адрес…

— Адрес — это одно, а дело — это другое, — будто сердится Дунька. — Вы думаете, это легко — солдатские шинели шить? Я себе все руки исколола…

Егоров почти разочарован. Он был уверен, что именно сейчас, в этом доме, начнется какое-то опасное действие. Он немножко боялся этого действия, но все-таки ждал его. Может, их начнут обстреливать, думал он. А ничего не случилось. Такие же, как везде, разговоры, и жалобы такие же: на плохую жизнь.

Жур уселся почему-то у самой двери, где стоит ржавый умывальник. Может, Жур ждет чего-то?

— Значит, ты всех сюда перевез из старых своих домов? — спрашивает он старика. — И из женского монастыря, тут я смотрю, девушки?

— Да куда же я всех перевезу? — кряхтит старик. — Я и никого-то не перевозил. Они сами. Они работают от себя. Мне только за квартиру…

— Это верно, — соглашается Жур. — Разве всех перевезешь! У тебя ведь, кажется, три таких дома было…

— Вы мне все присчитываете, — обижается старик. — Был один дом, правда, мой, а второй — женин, жены моей, покойницы. А теперь вот самого загнали в такую халупу и еще здесь по ночам беспокоят…

«Действительно, — думает Егоров, — для чего мы сюда пришли? Людей разбудили, сидим. А людям, наверно, завтра на работу».

— А сынок твой где? — спрашивает старика Жур.

— А откуда же я знаю? — разводит руками старик. — Вы бы не пришли, я и про вас бы не знал, где вы есть и в своем ли здоровье.

— Значит, не знаешь, где сынок?

— Не знаю. Я ж говорю, только на днях вернулся. А Пашка, говорят, совсем уехал. В Читу, говорят…

— Значит, ты еще не приступал к делам?

— А какие ж у меня дела? Мелкая торговля, и то лавка стоит запечатанная. Наложили зачем-то арест. А ведь что писали в газетах? В газетах писали: частный капитал должен торговать. То есть у кого есть деньжонки, пускай торгует…

— Но никто не говорил, что надо торговать обязательно краденым.

— А я не спрашиваю, из каких мест доставляют товар. Откуда мне знать, краденый он или дареный.

На эти слова старика Жур не отвечает. Должно быть, не находит, что ответить. Молчит.

Где-то далеко глухо хлопают выстрелы. За перегородками, за черным занавесом тихо и тревожно переговариваются разбуженные люди. Кто-то поспешно одевается, стучит башмаками.

Все это слышат Егоров и Зайцев. И Жур, конечно, тоже слышит. Но он, должно быть, не придает этому никакого значения. Он по-прежнему сидит на табуретке подле умывальника, курит. Вдруг он спрашивает старика:

— Ну, а сейчас-то чем еще думаешь торговать, кроме оружия?

— Какого оружия? — возмущается старик. — Собираете вы бабью сплетню какую-то. Делать вам нечего. И раньше были сыщики, но такого не было, чтобы по ночам будить…

— Раньше, это правда, такого не было, — соглашается Жур. — Раньше ты бы сунул сыщику от щедрот своих красненькую, допустим, и воруй и спи спокойно…

Егорову хочется разглядеть лицо старика, но старик отворачивается от света лампы. Однако понятно, что он усмехается, сердито смеется.

— Раньше, гражданин начальник, ты, пожалуй, и сам бы посовестился меня будить. Без всякой красненькой. Раньше тебя, пожалуй бы, не назначили на такую должность. Ты ведь, я знаю, молотобойцем у Приведенцева работал. Я и твоего папашу-хохла знал. Он бондарничал у Вороткова в мастерской. Вот это была ваша настоящая должность. А теперь, выходит, вы хозяева…

— Выходит, что мы, — опять соглашается Жур.

Старик наконец чихает и смеется, вытирая полой рубахи нос.

— Выходит, что правда. Ведь как вся жизнь, целиком вся, перевернулась… А может, она опять обратно перевернется? А что, если она перевернется обратно? А?

— Ты, наверно, на это и надеешься, — говорит Жур. И включает карманный фонарик, зажимает его в коленях, смотрит на ручные часы. — И Буросяхин на это надеется. И еще кое-кто. Иначе бы ты на старости лет не рисковал, не берег для них оружие…

— Тю, канитель какая! — еще больше сердится старик и плюет. — Опять он про оружие!.. Да ты его сначала найди. Найдешь — тогда разговаривай и хвались…

— Найдем, — обещает Жур. — А как же не найти! Нас на это дело специально поставили. Из молотобойцев, как ты говоришь, в сыщики перевели. Кому-то и этим делом надо заниматься…

На кирпичной плите близко от лампы стоит незакрытая кастрюля с пшенной кашей.

Егоров смотрит на кашу. Она необыкновенно белая.

«Наверно, на молоке, — думает Егоров. И еще думает: — Уж поскорее бы все это кончалось!»

А Жур продолжает разговаривать со стариком.

И Зайцев заметно томится. Когда где-то далеко хлопают выстрелы, он, как охотничья собака, делает стойку, козырьком прикладывает ладонь ко лбу, смотрит в окно. Ходит от окна к окну, заглядывается на перегородки.

В дверь негромко стучат.

Опять та женщина в цыганской шали на голых плечах выходит из-за перегородки открыть дверь, как будто не могут открыть старик или Жур, сидящие у двери.

Входит раскрасневшийся, вспотевший Водянков. Он здоровается, щурит от света глаза.

— Беседываете?

— Да вот разговорились, — улыбается Жур, кивая на старика. — Давно не виделись. То он в тюрьме сидит, то я лежу в больнице…

— А у нас получилось все как надо, — рассказывает Водянков. — Буросяхина только что отвезли, со всей компанией…

— Буросяхина? — спрашивает старик.

— Его, дедушка, его, собственной персоной, — разглаживает пальцами пышные усы Водянков. — Правда, оказал сопротивление, а как же… Но, слава богу, отвезли. Отмучился, болезный. Отшумел…

«Где-то было что-то интересное, — огорченно думает Егоров. — А мы тут просидели». И смотрит в широкую щель, как за перегородкой перед зеркалом худощавый мужчина в пенсне дрожащими руками застегивает на затылке готовый галстук-«бабочку».

— Ну куда же вы теперь пойдете? Еще ночь. Они ведь к дедушке, они нас не затрагивают, — успокаивает мужчину женщина в цыганской шали. — Да и вас разденут по дороге. Тут опасно. А у вас вон какое опасное пальто…

— Знал бы, не поехал, — никак не может застегнуть крючок на затылке мужчина. — Ведь как я не хотел сюда ехать! Это меня этот скотина Аркадий Алексеевич уговорил. Стоеросовая дубина. Уверял — приличное помещение…

— А чего особенного? — будто обижается женщина. — У нас и не такие люди завсегда бывали. И все спокойно…

Егорова отвлекают от этой картины выстрелы, вдруг захлопавшие, кажется, у самого дома. Егоров смотрит на дверь. А Зайцев бежит к двери.

— Зайцев, не торопись, не на пожар, — негромко говорит Жур, не поднимаясь с места.

Жура, должно быть, не удивляют и эти выстрелы. А стреляют, похоже, прямо в дверь.

«Как в ловушке мы», — думает Егоров. Но странное дело — страха не испытывает.

Дверь открывается.

В коридорчик не входит, а вваливается парень в кожаной тужурке, с лицом, измазанным чем-то черным.

— Это, наверно, шофер автобуса.

— В самое ухо, — вздыхает он.

И когда подходит к лампе, видно, что это не черным, а красным измазан он — кровью. Кровь льется ему за ворот.

— Ах, дурак! — наконец сердится Жур.

— Почему же я дурак? — обижается шофер.

— Да не ты… Зайцев, перевяжи его… Умеешь? Это вот дедушкин сынок дурак, — кивает на старика Жур. — Это его работа. Ни в какую Читу он не уехал. Он старается сейчас отогнать от дома. Надеется еще перепрятать с папашей оружие. Значит, сведения правильные…

— Это что, вы насчет стрельбы думаете? — спрашивает старик. — Это, вы думаете, мой сынок Пашка стреляет? Нет, это не Пашка. Благородное даю вам слово, не Пашка…

— Именно благородное слово, — усмехается Жур. — У тебя все слова благородные.

Зайцев не умеет делать перевязку. И Егоров не умеет. Но он помог шоферу снять тужурку.

Перевязку делает Водянков, зубами разорвав индивидуальный пакет.

А Жур отдергивает черный занавес.

— Здравствуйте, — говорит он мужчине в пенсне, уже застегивающему жилетку. — Прошу предъявить ваши документы.

— Я не обязан вам предъявлять, — с достоинством отвечает мужчина, и пенсне вздрагивает на его жилистом тонком носу. — Я, во-первых, случайно сюда… случайно попал. Меня ввели в заблуждение. Я ни за что бы сюда не поехал. А во-вторых…

— Егоров, обыщи его.

Жур брезгливо поморщился и прошел дальше, за перегородку.

А Егоров смутился больше этого случайного посетителя. Как это вдруг обыскивать такого почтенного гражданина? Но делать нечего.

— Ну-ка, гражданин, поднимите, пожалуйста, руки.

На Егорова пахнуло запахом духов, хорошего табака и самогонки.

Человек в пенсне оказался нэпманом, совладельцем фирмы «Петр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион».

Егоров вспомнил тот красивый магазин на Чистяревской, куда они заходили с Катей покупать сорочку. И не купили. Егоров больше не чувствовал почтения к этому человеку. Он сперва подумал, что это какой-нибудь профессор или доктор. А это нэпман, хозяйчик, частник…

— Держите, гражданин, ваши документы. А это у вас что?

— Это зажигалка в форме браунинга. Можете ее взять себе…

Егоров легонько нажал курок, пистолет фыркнул, зажегся огонек. Егоров удивился: правда, зажигалка.

— Возьмите ее, — опять предложил нэпман.

— На что она мне? — сказал Егоров и отдал зажигалку нэпману, хотя в самом деле занятная была зажигалка. Никогда такой не видел.

— Молодой человек, я надеюсь все-таки, что эта наша встреча останется между нами, — улыбнулся тонкими губами нэпман. — Я тем более семейный человек. Мне будет неприятно. — И все еще дрожащими руками раскрыл бумажник. — Вот, пожалуйста, вам. Никто не видит. Это за ваше молчание. По случаю нашего такого малоприятного знакомства. В таком месте…

— Ну что вы, ей-богу, одурели, что ли? — отвел его руку Егоров. — Для чего это?

Жур приказал отпустить нэпмана.

— А он мне деньги давал, чтобы я помалкивал, — засмеялся Егоров, когда нэпман ушел.

— А ты взял? — спросил Жур.

— Ну, для чего?

— Значит, ты взятки не берешь?

Тут только до Егорова дошло, что этот нэпман ведь правда предлагал ему взятку. Егоров покраснел. Он готов был сломать нэпману пенсне, переломать все кости. За кого этот нэпман принимает его, комсомольца Егорова? И как он сразу не догадался, что это ведь и есть взятка? Он думал, что взятки дают как-то по-другому…

Егоров выбежал на лестницу. Но по лестнице поднимались Воробейчик и еще какой-то парень в дорогой пыжиковой шапке и в борчатке с мерлушковым воротником, с таким же мерлушковым, как на шапочке и на воротнике у Ани Иващенко, которую Егоров встретил вечером, несколько часов назад. Но теперь ему казалось, что это было очень давно.

Воробейчик подталкивал парня, а парень оглядывался и огрызался.

За ними шли еще два человека, не знакомых Егорову.

— Вот он, гроза морей, — втолкнул в коридор парня Воробейчик.

— Прямо из Читы прибыл? — спросил парня Жур. — Папаша говорит, что ты в Читу отбыл…

— Я его с крыши ссадил, — кивал на хозяйского сына Воробейчик. — Он залез вон на ту крышу и постреливал вот из этой штуки, — Воробейчик достал из-за пазухи тяжелый пистолет кольт. — А я его тихонько из-за трубы, как кошка мышь. И еще счастливый его бог. Я бы сделал из него покойника, если бы он оказал сопротивление…

— Эх! — снял пыжиковую шапку хозяйский сын и шлепнул ею об пол. Потом стал расстегивать борчатку с оторванной полой.

Полу он оторвал, когда Воробейчик сталкивал его с крыши.

Под борчаткой у него были синяя косоворотка, опоясанная шелковым шнурком с кистями, синие же брюки галифе и белые, измазанные в саже бурки, обшитые полосками коричневой кожи.

Егоров с интересом смотрел на него.

Это был первый крупный бандит, которого вот так близко увидел Егоров, — настоящий бандит. Он только что прострелил ухо шоферу и мог убить шофера. Мог убить кого угодно. И, наверно, убивал.

Однако ничего особенного все-таки Егоров в нем не заметил. Хозяйский сын был похож на обыкновенных нэпманских сыновей, что торгуют в лавках на Борзовском базаре. И у него такие же, как у них, нахальные, насмешливые глаза. Он и сейчас не испуган, не растерян. Он только огорчен.

Вынув из кармана брюк расческу, он, глядя в зеркало, стал расчесывать мокрые волосы, кольцами слипшиеся на лбу.

— Для чего же ты учинил стрельбу? — спросил его отец, как спросил бы, наверно, всякий отец набедокурившего сына.

— Вы, папаша, не суетитесь, — ответил сын, собирая с расчески опавшие волосы. Потом подул на расческу и спрятал ее в карман.

— Ну ладно, купцы, показывайте ваш товар, — улыбнулся Жур. — Ломик, надеюсь, у вас найдется?

— Девок тут развел! — закричал на отца сын. — Они все сыскные. Для чего они были тут нужны?

— Ломик, — повторил Жур. И спросил: — Сами будете поднимать пол или нам придется?

— Я у вас на службе не служу, — огрызнулся сын. — И служить не буду…

— Это определенно, — подтвердил Жур. — Служить ты у нас не будешь, нет.

Зайцев уже где-то в коридоре добыл топор и долото.

— Это что тут, в углу? — показывает Жур. — Надо разобрать.

Зайцев разгребает какие-то тряпки, мочало — сперва ногой, потом руками, Егоров начинает ему помогать. Они вытаскивают из кучи тряпья ватное одеяло, тянут матрац, набитый мочалом.

И вдруг в самом углу испуганно заплакал ребенок. Голый, худенький, лет, наверно, трех, со всклокоченными волосами.

— Ну, ты, сопляк! — сердито отодвигает его Зайцев. Он сердится сейчас на все, на всех. Он уверен, что таким сердитым и должен быть всегда работник такого учреждения.

Ребенок встает на тоненькие ножки, жмурится от света, но не уходит из угла.

— Мальчик, — удивляется Егоров.

— Уберите ребенка, — обращается к женщинам Жур. — Чей это ребенок?

На свет лампы выползает страшная, как баба-яга, старуха. Точно такую Егоров видел в криминалистическом кабинете на снимке. А эта только что спала на печке.

— Кто его знает, чей он? Верка его мать. Она уехала во Владивосток. Оставляла мне ему на харчи, но чего она там оставила…

— А как Веркина фамилия?

— Кто ее знает, как! Верка и Верка. Княжна ей была кличка…

Егоров поднял ребенка с полу, и ребенок цепко ухватился за его шею.

— Глядите, признал отца, — засмеялась женщина в цыганской шали.

Егоров покраснел.

— Кешка, — сказала Дуня мальчику, — это твой отец нашелся. Поцелуй папочку.

Мальчик еще крепче обнял Егорова и действительно поцеловал.

— Ничей? — спросил Егоров старуху. — Совсем, совсем ничей? — и повернулся к Журу.

— Работай, — нахмурился Жур. — Тут не детский дом. Положи ребенка…

Егоров посадил мальчика на сундук около кирпичной плитки и прикрыл его плечики байковым одеялом.

Зайцев уже оторвал топором плинтус и стал вырубать первую от стены доску.

— Подожди-ка, не так, — взял долото Егоров. — Она так может расколоться…

— Ну и пусть, — продолжал орудовать топором Зайцев. — Жалко, что ли…

— Подожди, — опятьсказал Егоров.

И подсунул долото в то место, где забиты гвозди. Надавил коленом на ручку долота. Доска скрипнула протяжно и подалась, сильно пахнув старой, слежавшейся пылью и плесенью, от которой трудно дышать. И в то же время чуть расколотая смолистая доска вдруг запахла свежей лиственницей или сосной, будто под слоем тлела, таилась жизнь. И вот она обнаружила себя.

Егоров ловко отрывал долотом одну доску за другой, точно не один год провел на этой работе. Он делал теперь это с явным удовольствием. Но вдруг над его головой закричал Воробейчик:

— Ящик!

Под полом оказалось три ящика — два длинных и один квадратный.

В длинных ящиках лежали короткие японские карабины, обмазанные по стволам вонючей желтой мазью и обернутые в вощеную бумагу. В квадратном ящике — обоймы с патронами.

Алексей Ефимов КОМАНДИРОВКА

Вечером 18 декабря ответственный дежурный срочно вызвал меня в МУР. Когда назвал товарищей, которых в тот вечер собирал у себя начальник Московского уголовного розыска Виктор Петрович Овчинников, я понял — случилось нечто чрезвычайное. Вызваны были Георгий Тыльнер, Филипп Безруков, Николай Осипов, Дмитрий Колбаев, Иван Свитнев, Виталий Реутов, Иван Челядко. Это был в какой-то мере ударный отряд МУРа.

Ожидая Овчинникова, мы обменялись предположениями, ни одно из которых не подтвердилось. Могли ли мы догадаться, что будем расследовать преступление, совершенное в сотнях километров от Москвы.

— Времени у нас мало, поэтому буду краток, — сказал Овчинников. — Всем вам, очевидно, известно о преступлении в Мелекессе. Там убита и ограблена депутат Чрезвычайного VIII съезда Советов Пронина. Убийство совершено около десяти часов вечера. В поезде Пронина встретила знакомую, они с вокзала вместе отправились домой. Недалеко от кладбища их встретили трое. Знакомой Прониной удалось бежать. Вот, собственно, и все. По указанию правительства мы должны организовать бригаду и расследовать это преступление. И сегодня же, повторяю, сегодня же, выехать в Мелекесс.

От Овчинникова мы узнали, что в Мелекессе над расследованием уже неделю работают бригады оперативных работников из Куйбышева, из Центророзыска, ну и, разумеется, местная милиция. Результатов пока нет.

— Будем находиться в Мелекессе до тех пор, пока не раскроем убийство, — сказал Овчинников. — О работе независимо от результатов мы должны ежедневно дважды докладывать в Москву. Беспрепятственная связь нам будет обеспечена.

— Мне хотелось бы задать один вопрос… — начал Тыльнер.

— Отвечаю сразу — я не могу на него ответить. Сейчас вы знаете столько же, сколько и я, — Овчинников невесело улыбнулся.

В чужом незнакомом городе предстояло раскрыть преступление, совершенное десять дней назад, когда свежих следов не осталось. К тому же до нас там уже работали несколько групп оперативников.

— Разрешите? — В кабинет вошел начальник секретариата МУРа Виктор Петрович. — Поезд на Куйбышев отходит в двадцать три тридцать. Билеты на всю группу заказаны.

— Отлично. Товарищи, сейчас двадцать часов. Даю вам два часа на сборы. Соберемся здесь же в двадцать два часа. Всем иметь при себе оружие. Взять все необходимое для оперативной химической лаборатории.

— Я уже подумал об этом, — сказал Челядко.

— Самые ходовые растворы и реактивы возьмите в двойном количестве. И еще, товарищи, подумайте о версиях… В поезде обсудим.

Начальник МУРа Виктор Петрович Овчинников был прекрасным специалистом. Лишь одно его присутствие заражало коллектив энергией, создавало атмосферу уверенности. Ему было всего девятнадцать лет, когда он начал работать в ВЧК. В двадцать лет Овчинников вступил в партию большевиков. Он принимал активное участие в подавлении эсэровского мятежа, участвовал в аресте так называемых «анархистов подполья», которые совершили немало диверсий и ограблений. Близкий соратник Ф. Э. Дзержинского, Виктор Петрович неоднократно получал от него задания по ликвидации особо опасных банд. Под его руководством была обезврежена шайка Мишки Курносова, которая терроризировала некоторые районы Москвы и области. Он же организовал и ликвидацию банды Гаврилова, по кличке Землянчик, грабившего кооперативы, магазины в Москве и Твери. Овчинников задержал и особо опасного преступника Шрага, который орудовал под всевозможными вымышленными фамилиями и одно время выдавал себя даже за сотрудника Дальневосточного ОГПУ.

За большие успехи в ликвидации контрреволюции и бандитизма Коллегия ВЧК — ОГПУ дважды наградила его знаком «Почетный чекист», именными золотыми часами, именным боевым оружием. Кстати, за мелекесское расследование Овчинников был награжден орденом Красной Звезды.

…Когда в десять часов вечера мы снова собрались в кабинете Овчинникова, там уже были руководители-коммунисты некоторых подразделений МУРа, которые пришли нас проводить, это Миронов — почетный чекист, Ножницкий, Прокофьев, Козлов, Гребнев, Карабельник. Некоторые из них впоследствии стали начальниками управлений милиции областей. Гребнев был назначен начальником МУРа, Прокофьев стал профессором, доктором физико-математических наук. Все они были награждены многими боевыми орденами Советского Союза. Этих коммунистов я знал в течение многих лет, работал под их руководством, не ошибусь, если скажу, что они обладали талантом в розыскном деле.

Конечно, провожавшие нас что-то советовали нам, припоминали сходные преступления, старались хотя бы приблизительно наметить план расследования. Но уж слишком мало было информации, поэтому детальную разработку операции отложили до приезда в Мелекесс.

Виктор Петрович подошел к сейфу, открыл его и вынул три пары наручников.

— Ведь преступников трое — улыбнулся он.

— Как бы не сглазить, — сказал кто-то.

— Боюсь, что группы, которые там работают, уже сглазили все, что можно. А это, Ефимов, тебе. — Овчинников протянул мне сверток. — Спрячь и не разворачивай. Пусть лежит в чемодане. Развернешь только когда я скажу. Договорились?

…По пустынным ночным улицам мы быстро доехали до Казанского вокзала. Разместились в двух купе мягкого вагона, но не успели отъехать и десятка километров, как нас пригласил к себе Овчинников.

— Ну что, продолжим разговор? — спросил он. — Выспаться еще успеем, дорога длинная… Итак, какие у кого соображения?

— Думаю, что убийство совершено с целью ограбления, — сказал Тыльнер. — Обстоятельства говорят именно об этом… Пронина возвращалась из Москвы, естественно, с покупками для детей, мужа. При ней был чемодан. Бандиты подстерегли ее по дороге с вокзала… Троим мужчинам отнять чемодан у женщины нетрудно, а они еще и убили ее. Значит, были уверены в безнаказанности.

— Мне кажется, нельзя упускать из виду, что недалеко от Мелекесса расположена исправительно-трудовая колония, — заметил Свитнев. — Надо бы поинтересоваться,, насколько строго там содержатся заключенные. Известны случаи, когда преступники уходили на ночь из колоний, совершали преступления и снова возвращались.

— Мелекесс — город небольшой, — сказал Овчинников. — Там около сорока тысяч населения. Любое происшествие тут же становится известным всему городу… Нам надо будет взять на учет все преступления, «почерк» которых хотя бы приблизительно напоминает этот случай.

Разговор затянулся далеко за полночь. Мы вспоминали преступления, в расследовании которых участвовали сами, перебирали многочисленные мотивы убийств, с которыми сталкивались за годы работы в МУРе, — месть, ревность, избавление от важного свидетеля, ограбление. Ведь вполне возможно, что ограбление — лишь маскировка, а на самом деле мотив убийства совершенно иной.

Овчинников на несколько минут задумался, а потом на всех внимательно посмотрел своим обычным пристальным взглядом и сказал:

— Каждый из вас напишет свои соображения, что надо будет проделать по выявлению и задержанию убийц. В 10 часов утра вы мне передадите на месте намеченные мероприятия, затем обобщим их и включим в общий план, а сейчас располагайтесь на отдых.

На привокзальной площади Куйбышева нас ждала грузовая машина с крытым верхом. Дорога была занесена, машина шла медленно, объезжая сугробы и преодолевая снежные заносы. Стоял сильный мороз, и ехать на промерзших боковых скамейках в кузове было холодно. Мы несколько раз останавливались в деревнях, заходили в избы, чтобы согреться, выпить чаю.

Наконец в середине дня 20 декабря мы добрались до Мелекесса. Городок нам не понравился, показался мрачным. Он был разбросанным, с большими пустырями, свалками. Фонарей на улицах не было.

Разместившись в общежитии Дома крестьянина, мы прежде всего собрали руководителей всех оперативных бригад, работавших в городе по раскрытию преступления, и провели общее совещание. Во всех многочисленных бумагах, справках, показаниях, протоколах, актах не было ни одной зацепки, ни одного сколь-нибудь надежного свидетельства, факта. Из четырех десятков человек, находящихся под подозрением, никому нельзя было предъявить обвинение в преступлении.

Мы начали работу с допроса случайной попутчицы Прониной. По ее рассказу мы, так сказать, из первых уст восстановили события 11 декабря, но ничего нового не узнали.

Как уже говорилось ранее, преступники подстерегли женщин у кладбища. Прежде всего они набросились на Пронину — у нее в руках был чемодан. Воспользовавшись темнотой, ее спутница бросилась бежать и подняла тревогу. На ее крики кто-то откликнулся, где-то залаяли собаки, послышались голоса людей. На помощь никто не шел — то ли из осторожности и страха перед бандитами, то ли просто потому, что была очень темная ночь. Бандиты нанесли учительнице несколько ударов ножом, прихватили чемодан и скрылись.

…Закончилось совещание. Разошлись руководители оперативных групп. Вокруг большого стола остались сидеть только мы, группа Московского розыска.

Все подавленно молчали.

— Ну, товарищи работники Московского уголовного розыска, что делать будем? — спросил Овчинников. — Что вам подсказывают опыт, интуиция, здравый смысл? С чего начинать? Плохо, конечно, что время упущено…

— И не только время, упущены детали, восстановить которые попросту невозможно. В протоколе осмотра места происшествия больше вопросов, чем ответов. Точное время нападения, место, откуда появились бандиты, куда скрылись, их хотя бы самые приблизительные приметы — ничего нет. Придется изучить архивы местной милиции. Будем искать аналогичные случаи. А Мелекесс не тот город, куда приезжают «гастролеры». Здесь местные «поработали». В крайнем случае, из соседних деревень. А следы грабители все-таки оставили… — Овчинников посмотрел на товарищей, усмехнулся. — Есть следы! Дмитрий Сергеевич, знаешь какие?

— Да, — сказал Колбаев. — Место происшествия. То, что их было трое — это же следы! И то, что они подстерегали невдалеке от вокзала — тоже след. Возможно, они специализируются на ограблении поздних пассажиров?

— Жестокость бандитов — тоже след, — сказал Тыльнер. — Они могли ограбить, не убивая.

— В милиции должны быть сведения о местных преступниках. По ним пройтись надо, — предложил Свитнев.

— А вы обратили внимание на одну строчку в акте осмотра? — спросил Овчинников. — Характер ран… Они своеобразны. Глубокие и очень узкие входящие отверстия. Это не обычный бандитский нож…

Начали с просмотра всевозможных жалоб трудящихся в милицию, прокуратуру, горсовет, горком партии, редакцию местной газеты. Мы сами теперь убедились, насколько вольготно чувствовали себя преступники в Мелекессе.

Одновременно с просмотром жалоб и сигналов, поступавших от граждан, мы организовали тщательную проверку записей в журналах больниц, амбулаторий, аптек города, куда обращались за помощью жители в случае травм, повреждений, ножевых ранений. Затем мы принялись за архивы милиции, прокуратуры, народного суда, обращая особое внимание на уголовные дела последних трех лет. Каждое уголовное дело мы как бы «примеряли» к убийству Прониной, пытаясь найти совпадение в деталях.

Эта работа оказалась сложной — архивы здесь хранились не как это полагается, а были свалены в кучи на стеллажах; дела не были разобраны ни по датам, ни по характеру преступлений, ни по статьям обвинений. И все же мы тщательно просматривали дела и все, что представляло интерес, выписывали или передавали отдельной группе для более тщательного изучения.

Да, поиски преступников мы начали не в пригородах Мелекесса, как предполагали, а в архивах милиции, суда, прокуратуры. Ни опасных перестрелок, ни многочасовых засад, ни очных ставок — только шелест страниц.

Чтобы быстро проверить те или иные данные, разыскать того или иного человека, нам требовалась карта города. Карты не оказалось ни в милиции, ни в горсовете. Мне пришлось составлять схему города Мелекесса, занося в нее названия улиц, расположение пустырей, пивных, столовых, кинотеатра. Уже через два дня мы знали город лучше, чем люди, прожившие в Мелекессе всю жизнь.

Из архивных данных мы узнали, что вечером 2 декабря, за девять дней до убийства, в городе было совершено еще дерзкое вооруженное нападение на граждан, во время которого некоему Салазкину были нанесены тяжелые ножевые ранения. Медицинская экспертиза установила, что раны нанесены узким колющим оружием с острыми краями. Потерпевший рассказал нам, что видел в руках одного из грабителей длинный тонкий кинжал. Еще один след!

Из архива мы изъяли дело об убийстве гражданина Малова, совершенном около двух лет назад. В акте вскрытия указывалось, что раны очень глубокие, входящие отверстия необычайно малы, что оружие имеет острые края. В свое время дело прекратили «за нерозыском виновных». Знакомясь с этим делом, мы нашли смятый клочок бумаги. Это была анонимка. Неизвестный гражданин сообщил милиции, что убили Малова бандиты Розов и Федотов. Сигнал этот не проверили, но, к счастью, подшили в дело.

Сопоставив убийства Малова и Прониной, ранение Салазкина, пришли к выводу, что все эти преступления совершены одной бандой. Мы установили адреса Розова и Федотова. Оказалось, что они живут в Мелекессе, знакомы между собой, что образ их жизни далеко не безупречен. Следовательно, анонимка была не просто безответственным наговором какого-то завистника, жаждущего свести счеты с соседом.

К вечеру мы узнали, что Федотов дома, а Розова в городе нет.

— Что ж, начнем с Федотова! — сказал Овчинников. — Произведем обыск сегодня же ночью. Что же касается Розова, возьмем его дом под наблюдение.

Обыск у Федотова дал нам кое-что существенное. На одежде, обуви, шапке Федотова эксперт Челядко обнаружил следы человеческой крови.

Появление милиции произвело на преступника ошеломляющее впечатление. Он оказался человеком трусливым и слабым.

— Итак, вы знаете, в чем вас подозревают? — сказал Овчинников, обращаясь к Федотову.

— В чем… я ни в чем… Это ошибка…

— Вы подозреваетесь в убийстве! — жестоко сказал Виктор Петрович. — Будете давать показания? Откуда у вас кровь на шапке?

— Случайно… Руку ранил… Хотел вытереть…

— А на обуви откуда кровь?

— Может, капнуло…

— Но у вас кровь и на одежде? Кроме того, у вас не та группа крови, Федотов.

— Я же не сказал, что я поранил свою руку…

— Кого же вы поранили?

— Не я поранил…

— Малова вы убили? — в упор спросил Овчинников.

— Нет.

— Розов?

— Да.

— А теперь давайте по порядку, — продолжал Овчинников. — Спокойно, не торопясь, нам еще успевать записывать надо. А потом с Розовым поговорим. — Увидев в глазах Федотова вспыхнувшую надежду, Овчинников усмехнулся. — Вы хотите сказать, что Розова нет в городе? Вернулся! Полчаса назад. Скоро здесь будет.

Вначале Федотов признался в убийстве Малова. Он рассказал, что совершил это преступление вместе с Розовым. От убийства Прониной он пытался отказаться, но улики были неоспоримы, и в конце концов рассказал все.

Розова мы задержали в ту же ночь. Перед возвращением он посылал какую-то женщину узнать — не было ли кого у него дома, не интересовался ли им кто. И, только убедившись, что все спокойно, пришел домой.

Мы уже знали, что Розов называл себя «царем Мелекесса». «Ночью в городе хозяин я», — говорил он своим дружкам. И они не оспаривали его первенства, это было небезопасно даже для них. Многочисленные преступления, оставшиеся безнаказанными, создали у Розова чувство собственной исключительности. Одна деталь: мне ни разу не приходилось видеть такого количества татуировок на теле одного человека — вся спина, грудь, руки, ноги Розова были разрисованы крестами, кинжалами, револьверами, змеями, орлами. На его груди красовались две татуировки антисоветского характера. Трудно было найти на его теле чистое место величиной хотя бы с ладонь.

Вначале Розов держался спокойно и уверенно. Закинув ногу на ногу, презрительно прищурившись, он переводил взгляд с одного нашего товарища на другого, словно пытаясь нам внушить страх перед собственной особой. Он еще не понимал, что его «царствование» в Мелекессе кончилось, что пришло ему время держать ответ. На вопросы Розов отвечать отказался, сказав, что его принимают за кого-то другого. Он еще не знал о вещественных доказательствах, найденных в его доме.

— Федотова вы знаете? — спросил Овчинников.

— Есть такой, — только и ответил Розов.

— Ладно, давайте сюда Федотова, — сказал Овчинников.

Розов заметно забеспокоился, но развязной позы не изменил.

Увидев в кабинете Розова, Федотов сник, сжался, остановился у двери, не решаясь пройти дальше.

— Проходите, Федотов, — сказал Овчинников. — Садитесь. Чего вы робеете? Розова испугались?

— Испугаешься…

— Ничего, времена меняются. Как видите, свергли мы вашего «царя мелекесского». Теперь пусть ему будет страшно. Итак, повторите, Федотов, все, что вы недавно говорили нам здесь. А то Розов никак не может припомнить, кто он такой.

— Что повторять… Малова он убил. Я… при этом был… И Пронину он… кортиком… С нами еще Ещеркин был…

— Вы о Салазкине забыли…

— И Салазкина… его рук дело… Я тоже… при этом был.

И тут выдержка изменила Розову. Вскочив со стула, он бросился к Федотову. Но мы предусмотрели такой поворот событий и усадили преступника на место.

— Кстати, Розов, вы напрасно так ведете себя… Должен вам сказать вот еще что… В вашем доме был обыск.

— И что же нашли?

— Много нашли. Кортик, чемодан Прониной, вещи ее нашли, которые в чемодане были.

Запираться не было никакого смысла.

Узнав из печати о раскрытии убийства и задержании преступников, к нам приходили многочисленные делегации от коллективов промышленных предприятий, учителей, общественных организаций города. Жители Мелекесса вручили работникам милиции громадный букет живых цветов.

Странно, но только получив трогательный букет, мы ощутили, что дело, в общем-то, закончено. Ведь, даже арестовав всех участников преступления, мы продолжали работать. Проводили допросы, оформляли документы, выявляли соучастников. И трудились в том же ритме, который взяли в самом начале нашей командировки, — по двадцать часов в сутки. И вот только тогда, когда поставили на стол цветы, почувствовали расслабление. Сразу дали о себе знать усталость, недосыпания. В общем-то мы были довольны собой — не уронили честь и славу Московского уголовного розыска.

…Память воскрешает лица замечательных людей — специалистов сыска высшего класса, за плечами которых большое количество раскрытых преступлений того времени, людей, вышедших из разных сословий, но беззаветно преданных народу, партии, Советскому правительству.

Иван Александрович Свитнев. Это ему Владимир Ильич Ленин объявил благодарность за успешное раскрытие кражи церковной старинной утвари, представлявшей огромную народно-историческую ценность, в 1918 году из Московского Кремля. Работая в Московском уголовном розыске, он передавал молодежи свой богатый оперативный опыт.

Филипп Иванович Безруков. В МУРе он начал работать с 1918 года. Много лет своей жизни он отдал борьбе с бандитизмом.

Георгий Федорович Тыльнер пришел в МУР в 1918 году. Активно участвовал в ликвидации профессиональной преступности в Москве. Участвовал в розыске и задержании известного преступника Комарова-Петрова, совершившего более 30 убийств с целью ограбления… Участвовал в задержании международного «медвежатника» — взломщика банковских сейфов.

Николай Филиппович Осипов… Замечательный человек. Это он много лет успешно руководил группой по борьбе с бандитизмом.

Много добрых слов можно было сказать и о Колбаеве. Он отличался склонностью к анализу и исключительной памятью. Это его знания и практический опыт помогли раскрыть многие преступления.

На следующий день группа выехала в Москву. Они сдали очередной экзамен на зрелость, подтвердили свое профессиональное мастерство.

Двое из товарищей группы МУРа получили внеочередные повышения в звании, а пятеро были награждены орденами Красной Звезды и «Знак Почета».

Арсений Тишков ЗАБОТА О ДЕТЯХ

Нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский был немало удивлен, когда ему позвонил Дзержинский и попросил немедленно принять его для обсуждения важного вопроса.

Что это за важный вопрос, ради которого так спешно едет в Наркомпрос грозный председатель ВЧК?

«Феликс Эдмундович вошел ко мне, как всегда, горячий и торопливый, — вспоминал впоследствии Луначарский. — Кто встречал его, знает эту манеру: он говорит всегда словно торопясь, словно в сознании, что времени отпущено недостаточно и что все делается спешно. Слова волнами нагоняли другие слова, как будто они все торопились превратить в дело.

— Я хочу бросить некоторую часть моих личных сил, а главное, сил ВЧК на борьбу с детской беспризорностью, — сказал мне Дзержинский, и в глазах его сразу же загорелся такой знакомый всем нам несколько лихорадочный огонь возбужденной энергии.

— Я пришел к этому выводу, — продолжал он, — исходя из двух соображений. Во-первых, это же ужасное бедствие! Ведь когда смотришь на детей, так не можешь не думать — все для них! Плоды революции — не нам, а им! А между тем сколько их искалечено борьбой и нуждой. Тут надо прямо-таки броситься на помощь, как если бы мы видели утопающих детей. Одному Наркомпросу справиться не под силу. Нужна широкая помощь всей советской общественности. Нужно создать при ВЦИК, конечно, при ближайшем участии Наркомпроса, широкую комиссию, куда бы вошли все ведомства и все организации, могущие быть полезными в этом деле. Я уже говорил кое с кем; я хотел бы встать сам во главе этой комиссии, я хочу реально включить в работу аппарат ВЧК… Мы все больше переходим к мирному строительству, я и думаю: отчего не использовать наш боевой аппарат для борьбы с такой бедой, как беспризорность».

Луначарский ожидал всего, только не этого. Предложение поразило его и своей оригинальностью (ВЧК, орган борьбы с контрреволюцией, — и забота о детях!), и своей целесообразностью (привлечь к этому делу под эгидой ВЦИК все ведомства и организации). Согласие было немедленно дано, и 27 января 1921 года при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете была создана комиссия по улучшению жизни детей. В нее вошли представители профсоюзов, органов просвещения, здравоохранения, продовольствия и рабоче-крестьянской инспекции.

Председателем комиссии был назначен Дзержинский, а его заместителем В. С. Корнев, член коллегии ВЧК и начальник штаба войск ВЧК. В тот же день Дзержинский познакомил Корнева с проектом письма ко всем чрезвычайным комиссиям. Дзержинский писал, что его назначение председателем комиссии по улучшению жизни детей — указание и сигнал для всех чрезвычайных комиссий. Работу по улучшению жизни детей чрезвычайные комиссии должны проводить в тесном контакте с органами народного образования, социального обеспечения, продовольствия, женскими отделами, советами профсоюзов и другими организациями.

— Боюсь, Феликс Эдмундович, не поймут нас на местах. ЧК завалены по уши своей основной работой по борьбе с контрреволюцией. Им не до детей, — сказал Корнев.

Дзержинский взволновался:

— Нельзя так узко понимать борьбу с контрреволюцией. Забота о детях есть лучшее средство истребления контрреволюции. Этим Советская власть приобретает в каждой рабочей и крестьянской семье своих сторонников и защитников, а вместе с тем и широкую опору в борьбе с контрреволюцией. Вы подали хорошую мысль, товарищ Корнев, давайте включим в письмо такое разъяснение. Не может быть, чтобы наши товарищи не откликнулись.

Феликс Эдмундович не ошибся. Губернскими уполномоченными деткомиссии ВЦИК стали, как правило, председатели ЧК.

В стране насчитывалось 5,5 миллиона беспризорных детей. Сама эта цифра говорит об огромном объеме работы деткомиссии.

Большую поддержку деткомиссии оказало Советское правительство. Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин отдал распоряжение передать под детские учреждения лучшие загородные дачи и лучшие здания в совхозах, а поезда с продуктами питания для детских домов отправлять без всякой задержки наравне с воинскими эшелонами.

Разраставшийся в 1921 году голод в Поволжье вызвал новую волну детской беспризорности и преступности. Из голодающих губерний было эвакуировано в другие места и спасено от голодной смерти 150 тысяч детей. Основная тяжесть работы по эвакуации легла на чекистов.

Среди огромных, постоянно окружающих его забот Дзержинский успевал посещать детские дома. Вернувшись в ВЧК, отрывал листки от блокнота со своими пометками и отдавал их секретарю ВЧК Герсону. Герсон читал:

«120 тысяч кружек, нужно сшить 32 тыс. ватных пальто, нужен материал на 40 тыс. детских платьев и костюмов, нет кожи для подошв к 10 тыс. пар обуви». «Ясли, Басманный район. Приют на Покровке. Не хватает кроватей. Холодно. 25 грудных детей — одна няня».

И тут же следовали указания, распоряжения, телефонные звонки, письма. И приходило тепло туда, где до его посещения было холодно, появлялись платья и кровати…

Однажды Феликс Эдмундович пригласил Софью Сигизмундовну посетить с ним детскую больницу для больных трахомой.

— Это ужасная, мучительная болезнь. Я переболел ею в первой ссылке. Тогда старухи из села Кайгородского лечили меня своими народными средствами, — рассказывал ей Дзержинский.

В больнице они обошли все палаты. Феликс Эдмундович беседовал с детьми и медицинским персоналом, подробно расспросил о нуждах больницы и сделал все от него зависящее, чтобы помочь маленьким страдальцам.

На обратном пути Дзержинский был задумчив и сосредоточен. Софья Сигизмундовна видела, что он обдумывает какой-то вопрос, и решила не мешать. Сам выскажется, когда захочет.

— Зося, — наконец сказал он, — я думаю о том, что помочь детям, больным физически, не так уж трудно. Меня тревожит судьба детей-правонарушителей. Тут дело значительно сложнее. Тюрьма их только портит. Труд — вот лучший воспитатель такого ребенка и подростка! Обязательно переговорю об этом с Дмитрием Ивановичем.

На следующий день о судьбе малолетних правонарушителей состоялся обстоятельный разговор между Дзержинским и народным комиссаром юстиции Д. И. Курским.

Феликс Эдмундович горячо доказывал необходимость создания для малолетних преступников трудовых коммун: особого типа, полузакрытых исправительных колоний, где бы управление строилось на самодеятельности самих ребят под руководством опытных педагогов, а в основе перевоспитания лежал труд, серьезная, полезная работа, не для формы и видимости. Пусть производственные мастерские и земледельческие хозяйства, созданные для малолетних правонарушителей, станут дополнительным средством улучшения материального положения коммун.

— Не поверите, но эти чумазые — мои лучшие друзья, — говорил Дзержинский, прощаясь с Курским, когда все вопросы были обсуждены. — Среди них я нахожу отдых. Всему надо их учить: и рожицу вымыть, и из карманов не тянуть, и книжку полюбить, а вот общественной организованности, мужеству, выдержке — этому они нас поучить могут. Стойкость какая, солидарность — никогда друг друга не выдадут!

Когда в подмосковном поселке Болшево была создана первая трудовая коммуна, взволновались крестьяне окрестных деревень. Прислали делегацию к Дзержинскому.

— Как же так, товарищ Дзержинский, ворье они, хулиганы, а без охраны? Они нам всю округу разграбят, молодежь спортят, — говорил пожилой крестьянин, комкая узловатыми натруженными пальцами картуз.

— Вы, товарищ начальник, уж сделайте такую милость, прикажите перенести эту коммунию куда-нибудь в другое место, от людей подальше, — вторил ему другой делегат, почтенный старик с седой бородой.

Дзержинский внимательно выслушал ходоков, а затем долго и терпеливо рассказывал им о том, как миллионы маленьких страдальцев, оставшихся в результате войны, голода и тифа без родителей, кочуют по всей стране, ночуют в заброшенных подвалах или котлах для варки асфальта…

— Они воруют не из баловства, а чтобы не умереть с голода, и хулиганят потому, что ожесточились. Мы должны отогреть их маленькие сердца, научить трудиться, сделать полезными людьми.

Ходоки слушали внимательно, качали сочувственно головами, вздыхали. А когда Дзержинский окончил речь, тот, кто постарше, сказал:

— Правильно говоришь. Жалко ребят. И мы помочь готовы по силе возможности. Сложимся по целковому со двора, а то и больше. А коммунию все же от греха убери.

— Ну вот что, отцы, — уже строже ответил Дзержинский, — обещаю, что сам буду наблюдать за коммуной и не допущу никаких безобразий.

Феликс Эдмундович поехал в Болшево. Обошел все мастерские, общежития, беседовал с воспитателями и ребятами, затем собрал общее собрание коммунаров. Рассказал им об опасениях местных крестьян.

— Я верю вам и поручился за вас. Не подведете меня, ребята?

Минуту-две стояла напряженная тишина.

— Я жду, — сказал Феликс Эдмундович.

— Не подведем, не подведем! — загалдели ребята.

И не подвели. Коммуна стала ремонтировать крестьянам сельскохозяйственный инвентарь, а когда коммунары начали устраивать у себя в клубе спектакли, танцы, киносеансы, то и сельская молодежь перешла на сторону коммуны. Село приняло соседа.

И Феликс Эдмундович не забыл своего обещания. Он часто бывал у коммунаров. По просьбе Дзержинского комсомольцы-чекисты взяли шефство над Болшевской коммуной.

Эта коммуна послужила образцом для целой сети подобных детских исправительных учреждений.

Бывали случаи, когда Дзержинский сам вместе со своими сотрудниками подбирал на улицах беспризорников. Однажды ранним утром, проходя по Никольской улице с работы домой, в Кремль, он вытащил из асфальтового котла нескольких беспризорников. Среди них был лобастый мальчишка с пытливыми глазами, Коля Дубинин. Дзержинский предложил мальчику учиться, и вскоре учеба, а затем наука целиком захватили его. Дзержинский, разумеется, не мог знать, что сыграл решающую роль в крутом повороте судьбы будущего крупного ученого, действительного члена Академии наук СССР Николая Петровича Дубинина. И дело, конечно, не в том, сколько беспризорников спасено при личном участии Дзержинского. Счет в ту пору шел не на единицы. Спасение и помощь миллионам детей — вот что явилось материальным воплощением благородного движения мысли и сердца Дзержинского.

И дети платили ему любовью. В служебном кабинете Дзержинского рядом с портретом сына Ясика стояли, были развешаны на стенах многочисленные фотографии коммунаров, воспитанников детских садов и пионеров, присланные ему на память. Каждый день в почте среди сводок о ликвидированных бандах и донесениях о враждебной деятельности еще не раскрытых контрреволюционных организаций лежали трогающие своей детской непосредственностью письма.

Среди других званий, которыми еще при жизни наделяли Дзержинского, за ним твердо закрепилось и такое: «Всероссийский попечитель о детях».

Григорий Новиков ВОЗВРАЩЕНИЕ «СВЯТОГО СЕМЕЙСТВА»

В воскресенье в Музее изящных искусств был выходной, и о случившемся сотрудники узнали лишь в понедельник, во время обычного утреннего обхода выставочных залов. К своему ужасу, они не досчитались пяти полотен великих мастеров Запада. Исчезли картины «Христос», «Се человек», «Святое семейство», «Бичевание Христа», «Иоанн Богослов». По всей вероятности, преступник орудовал в темноте и очень торопился: вырезая две первые картины из подрамников, он отрезал часть правой руки главной фигуры «Се человек», повредил головы крайних. В рембрандтовской картине на лице Христа была отсечена левая прядь волос. К раме, из которой был похищен «Се человек», злоумышленник прикрепил заранее заготовленную, написанную церковнославянским шрифтом цитату из какого-то молитвослова: «Христосъ мертвъ бысть смертию жизнь оживился».

Весь день сотрудники музея толпились у разбитого окна, бродили по картинной галерее, передавали друг другу оставленную преступником записку, горячо обсуждали это чрезвычайное происшествие, строили всевозможные догадки. Хмурый с похмелья старший дворник Осип поминутно чертыхался, старательно сметая в совок осколки оконного стекла. Он выбросил их в урну вместе с ситцевой женской кофточкой, в которую был завернут булыжник. В течение всего дня никто и не подумал сообщить в милицию о случившемся. Лишь на следующий день заместитель ученого секретаря Иван Сергеевич Страхов набрал номер телефона дежурного МУРа.

— Приезжайте скорее! — прокричал он в трубку. — У нас украли пять картин стоимостью около миллиона рублей…

В осмотре места происшествия на Волхонке участвовали не только работники МУРа, но и Центророзыска. Однако тщетны были их попытки найти хотя бы какую-либо нить к раскрытию этого тяжкого преступления. Создавалось впечатление, что чья-то рука умышленно уничтожила следы тех, кто проник в музей в ту темную ночь.

— Это же уму непостижимо! — возмущался начальник научно-технического отдела Главного управления милиции Сергей Михайлович Потапов. — Даже школьники знают, как поступать в подобных случаях. А здесь извольте, интеллигентные, грамотные люди поставили в известность милицию сутки спустя после того, как было обнаружено преступление, позволили уничтожить следы.

На извлеченных из урны блузке и булыжнике эксперт обнаружил мелкие осколки оконного стекла. Был сделан вывод, что злоумышленник не только боялся порезать руки, но и опасался оставить на стекле отпечатки своих пальцев.

После внимательного анализа результатов осмотра места происшествия и горячих споров на оперативном совещании руководящие работники Московского уголовного розыска пришли к выводу, что преступление совершено одним человеком. Это мог быть сотрудник музея, разбивший окно, чтобы направить следствие по ложному пути. Им мог оказаться художник или коллекционер. Предполагалось также, что в выставочном зале мог побывать матерый уголовник, специализировавшийся на кражах из музеев. Учитывая то, что все похищенные картины были религиозного содержания, злоумышленником мог быть служитель культа. Судя по варварскому обращению с полотнами, не исключалось, что вор — ненормальный, душевнобольной человек. Были и другие предположения.

— Таким образом, — подытоживая работу совещания, сказал начальник МУРа, — мы с вами наметили ряд версий. Будем одновременно работать по всем направлениям. Поиск похищенных картин поручим бригаде Кремнева. Это, естественно, не значит, что все остальные могут стоять в стороне. О совершенном преступлении должен постоянно помнить каждый из нас.

Сообщаю, что на поиск картин и преступника ориентированы все подразделения милиции Москвы и области. Перекрыты дороги, ведущие из столицы, взяты под особое наблюдение железнодорожные вокзалы. О случившемся информированы пограничная и таможенная службы. Наркомпрос также принимает меры. О них вы будете поставлены в известность. А сейчас прошу собрать оперативный состав по бригадам и разъяснить обстановку.

В бригаде инспектора коммуниста Кремнева для работы по каждой версии выделили двух-трех сотрудников. Никитину и Еремееву поручили проверить версию об инсценировке кражи, а также установить, кому принадлежит блузка, обнаруженная недалеко от места происшествия.

— Трудно предположить, что эта вещь преступника или кого-либо из его близких. Вору не было смысла идти на такой риск. Скорее всего она принадлежит совершенно постороннему человеку. Поинтересуйтесь в отделениях милиции кражами носильного белья, ну, скажем, за последнюю неделю. Не было ли среди похищенного этой блузки, — инструктировал их инспектор Кремнев. — Если у вас нет ко мне вопросов, идите к себе и составьте план ваших действий.

Сдав на машинку черновик плана, Никитин и Еремеев отправились на Волхонку. Хотелось еще раз осмотреть место происшествия, допросить кое-кого из сотрудников музея. Но повторное знакомство с обстановкой в музее ничего не дало. Безрезультатными оказались и допросы дворника и ночного сторожа.

Никитин и Еремеев решили встретиться с сотрудниками Центророзыска, которым раньше приходилось раскрывать аналогичные преступления. Один из них, Семенов, рассказал: «Вечером того же дня, когда была совершена кража, в Ленинград прибыл богатый англичанин с личным переводчиком. Цели приезда англичанин не скрывал — приобретение для британских музеев произведений искусства из частных коллекций. В гостинице «Европейская» приезжие заняли один из лучших номеров…

В послеобеденный час в вестибюль гостиницы «Европейская» вошел прилично одетый человек лет тридцати. Поставив небольшой саквояж возле стула, на котором сидел облаченный в ливрею швейцар, он открыл коробку папирос и протянул ее старику.

— Угощайся, папаша.

— Благодарствую. Издалека изволили прибыть? — вежливо осведомился швейцар, с достоинством поглаживая седую бороду.

— С соседней улицы, отец. Говорят, у вас англичанин поселился, картинами разными интересуется.

— В «люксе» они живут у нас. Пойдем покажу.

Мистер и переводчик отдыхали. Предложив гостю стул и узнав о цели его прихода, Латипак окинул посетителя оценивающим взглядом.

— Мистер Латипак интересуется, с кем имеет честь разговаривать и что конкретно вы можете предложить ему, — начал переводчик.

— Передайте мистеру, что моя фамилия ничего ему не скажет, — произнес гость. — Я деловой человек и, если мистера интересует живопись, могу кое-что предложить.

— Мистер Латипак говорит, что он покупает только ценные вещи, и просит назвать предмет продажи и сумму, которую вы хотели бы иметь от сделки.

— Я надеюсь, что 50 тысяч рублей не покажутся мистеру слишком большой ценой за пейзаж Рейсдаля, — вытирая платком внезапно вспотевшие руки, проговорил посетитель. — Только серьезные материальные затруднения вынуждают меня сделать этот шаг.

Гостю любезно разъяснили, что мистера Латипака не смущает цена, но он должен удостовериться в подлинности картины…

Когда незнакомец покидал гостиницу, в кабинете инспектора бригады уголовного розыска зазвонил телефон.

— У иностранца был «гость». Предлагал доставить товар вечером.

Но вечером, как заранее условились, «товар» доставлен в гостиницу не был.

…Тот, кого с таким нетерпением ждал в гостинице «Европейская», появился лишь на следующий вечер вместе с двумя мужчинами и женщиной.

— Это мои друзья, они тоже участвуют в нашей коммерции, — поспешил уверить иностранцев гость.

— Мистера Латипака интересуют не друзья человека, с которым он вступил в деловые отношения, а предмет коммерции, — тщательно подбирал слова переводчик. — Но ему до сих пор даже не показали картину. Если уважаемый гость изменил свои намерения, пусть скажет об этом прямо. Мистер Латипак привык вести коммерцию с деловыми людьми.

— Мы деловые люди, — возразил гость, — и пришли к вам с маленькой просьбой. Дело в том, что картина находится у одной особы, которой надо уплатить за хранение две тысячи рублей. Сейчас ни у кого из нас таких денег нет. Вот если бы мистер Латипак в качестве, так сказать, задатка…

— О, это уже деловой разговор, — одобрительно заметил англичанин. — Я думаю, мы дадим задаток. Но при условии, что картина сегодня же будет здесь.

Увидев в руках переводчика две пачки червонцев в банковской упаковке, гости довольно заулыбались.

— Мистер Латипак хорошо знает и уважает русские обычаи. Он говорит, что сделку надо отметить, — предложил переводчик.

Англичанин вежливо улыбался, кивал головой. Через несколько минут стол был сервирован.

— Я очень рад, что встретил среди русских таких деловых людей, какими являетесь вы, — произнес тост мистер Латипак. — Я хотел бы иметь с вами коммерцию и в дальнейшем. К сожалению, мое пребывание в России подошло к концу. Завтра утром я отправляюсь в обратный путь. Так что предлагаю тост за успешное окончание дела, — перевел переводчик.

Речь англичанина произвела на присутствующих самое благоприятное впечатление. Один из них — захмелевший верзила — поднялся из-за стола.

— Иван Максимович! Мы тоже люди, и культурное иностранное обращение ценим и понимаем, — повернулся он к человеку, который первым посетил в гостинице англичанина. — Дозволь мне съездить на Везенбургскую. Пусть мистер готовит деньги, и ударим по рукам.

Тот, кого верзила назвал Иваном Максимовичем, задумался.

— Ты же не найдешь, — колебался он.

— Найду! Вот те крест, найду! За Васькиным домом еще один стоит, нежилой. И так в аккурат под крышей. В рогоже.

— Ладно, давай.

Англичанин приветствовал решение гостей завершить сделку и предложил даже послать за извозчиком. Нажал кнопку звонка. Появился официант. Вошли и встали у дверей швейцар и еще двое молодых людей, по всей вероятности, портье и посыльный. И тут выяснилось, что Джон Латипак великолепно знает не только русские обычаи, но и превосходно владеет… русским языком.

— Спокойно, — на чистейшем русском языке скомандовал «Джон Латипак», наводя на гостей пистолет. — Уголовный розыск…

Похищенную из музея ценную картину возвратили на место через четверо суток. Главарь шайки воров Шварц и шесть его соучастников понесли заслуженное наказание».

— Может, и нам поселиться в гостинице подвидом иностранцев? — неуверенно предложил Еремеев, когда сотрудник Центророзыска Семенов закончил свой рассказ.

— Из этого ничего не выйдет, — заверил Семенов. — Тогда об этом случае в газете написали. Преступники остерегаться будут, чтобы не оказаться в ловушке.

— Да, это, пожалуй, так, — согласился Никитин. — А те, которых осудили по данному делу, где они сейчас?

— Мы проверяли, — сказал Семенов. — Все до единого находятся в заключении. В отношении кражи из Музея изящных искусств алиби полное.

Николай Григорьевич Миронов, которому был поручен поиск преступника и похищенных из музея картин, все свои двадцать шесть лет прожил в Москве. Шестнадцатилетним пареньком стал чекистом, заведовал подотделом центрального отдела пропусков ВЦИК, работал в ОГПУ в группе по борьбе с бандитизмом, откуда получил направление в МУР.

В возрасте двадцати одного года Миронов стал членом Коммунистической партии. Товарищи по работе уважали и любили этого голубоглазого юношу за ясный ум, трудолюбие и скромность, постоянную готовность к преодолению трудностей в достижении поставленной цели.

Получив уголовное дело по краже картин, Миронов внимательно изучил собранные материалы. Он так же, как и другие сотрудники, считал, что Федорович имеет отношение к краже и что в работе с ним нужны особая осторожность и осмотрительность. Размышляя так, Миронов стал набрасывать план оперативно-розыскных мероприятий, которые он считал необходимым осуществить в ближайшие дни.

Темнело. Потянувшись к розетке, Николай Григорьевич включил настольную лампу. И, быть может, в это самое мгновение в другой части города некто Федорович вошел в подъезд хорошо знакомого ему дома по Малому Комсомольскому переулку. В квартире, куда он позвонил, его ждали. Пышнотелая блондинка лет тридцати, в расшитом цветным шелком голубом халате протянула ему руку для поцелуя и пригласила к столу. Хозяйка квартиры была супругой находящегося в заключении художника Кокарева — Людмила Осиповна.

— Я уже начала думать, что сегодня ты не придешь, — игриво поглядывая на гостя, проворковала она.

— Как можно, дорогая! — даже обиделся тот. — Служба задержала.

— Нет, как хочешь, а ты стал меньше любить меня, — капризничала женщина. — Помнишь, когда мы только познакомились, ты обещал подарить мне беличью шубку? И за все время нашей дружбы приподнес ко дню рождения дешевенькое колечко.

С большим трудом успокоил женщину обещаниями надеть на нее в ближайшие дни пушистую шубку. Уходя от нее Федорович взял извозчика и велел везти на Нижнюю Масловку. Закрывшись на ключ, он много курил, делал какие-то наброски на бумаге и забылся тревожным сном лишь под утро.

Весь следующий день Федорович находился как в тумане. Он невпопад отвечал сослуживцам, был мрачен, задумчив. Дождавшись, когда служащие наркомата разошлись по домам, Федорович прокрался в машинописное бюро. Там отпечатал на машинке какой-то текст, вложил бумагу в конверт и, выйдя на улицу, опустил его в ближайший почтовый ящик.

Разбирая утреннюю почту, сотрудник секретариата ОГПУ дважды с интересом прочел отпечатанное на машинке письмо и понес его на доклад начальнику. Тот отнесся к письму с неменьшим интересом и, подняв телефонную трубку, позвонил начальнику МУРа Вулю.

— Леонид Давидович, — сказал начальник секретариата, — любопытное послание только что получили. Пересылаю его тебе с курьером. Это по твоей части. Ну, жму руку!

Через полчаса Вуль уже прочитал письмо и сразу же позвонил Миронову.

— Все же не зря мы не стали тогда беспокоить Федоровича, — сказал он, протягивая письмо вошедшему в кабинет Миронову. — Как говорится, на ловца и зверь бежит. Читай, Николай Григорьевич.

Письмо было адресовано председателю ОГПУ. Его текст гласил:

«Как Вам известно, в 1927 году была совершена кража ценных картин из Музея изящных искусств. Недавно мне стали известны некоторые факты, которые могут пролить свет на это преступление. Если Вас интересуют эти факты, прошу вызвать меня на беседу по служебному телефону К-3-84-46. Желательно, чтобы встреча с Вашим сотрудником произошла вне здания ОГПУ. Федорович».

— Передайте письмо эксперту, — распорядился Вуль, когда Миронов закончил чтение.

Федоровича пригласили на Петровку. Принимал его Вуль в присутствии Миронова.

— Вы обращались с письмом в ОГПУ? — спросил Леонид Давидович.

— Да, я счел своим долгом, как патриот, оказать нашим органам посильную помощь в розыске картин, похищенных из Музея изящных искусств, — с готовностью ответил Федорович. — Только прошу учесть, что пока это лишь мои личные предположения.

— Продолжайте, мы внимательно слушаем, — предложил Вуль. — Какие же у вас возникли предположения?

Федорович немного помедлил, показывая всем видом, что ему нелегко высказать свои подозрения.

— Видите ли, — неуверенно начал он, — я много думал об этой краже, анализировал кое-какие факты и пришел к выводу, что украсть картины мог мой близкий знакомый Кокарев или кто-либо по его заданию.

— Кокарев? — переспросил Вуль, открывая блокнот и беря в руки карандаш. — Кто он такой? Расскажите, пожалуйста, все, что вам известно об этом человеке и почему именно его считаете причастным к краже картин?

— Понимаю вас, — слегка наклонил голову Федорович. — Извольте, Кокарев художник, в прошлом офицер царской армии, в настоящее время отбывает наказание за какое-то преступление. В Малом Комсомольском живет его жена, с которой я поддерживаю по старой памяти знакомство, даже захожу иногда к ней. Я полагаю, в этом нет ничего предосудительного, порочащего меня? — заглядывая в глаза Вулю, спросил он.

— Так что же Кокарев? — вопросом на вопрос ответил Вуль.

— Ах, да! Простите, пожалуйста. Отвлекся немного. Так вот, однажды Кокарев поделился со мной, что не то в 1924, не то в 1925 году, я уже не помню, он облюбовал в галерее Румянцевского музея несколько картин Рубенса и Рембрандта и решил завладеть ими. Он подговорил своего знакомого украсть эти картины и даже дал ему задаток. Но тот не смог проникнуть ночью в музей, помешали решетки на окнах. Вскоре картинную галерею перевели в помещение Музея изящных искусств, что осложнило выполнение задуманного. Но Кокарев не отказался от прежнего замысла. Он говорил мне, что вынашивает план кражи картин из нового хранилища. С этой целью несколько раз посетил музей, изучил там ходы и выходы, состояние охраны.

— Прошу прощения, — перебил его Вуль, — если я правильно понимаю вас, то еще в 1927 году вы были убеждены в том, что кражу картин совершил Кокарев или его соучастник?

— Нет, нет! — замахал руками Федорович. — Тогда у меня не было твердой уверенности в этом. Поэтому и не обращался в органы. К тому же Кокарев сказал мне, что его якобы кто-то опередил и теперь музей будут надежно охранять.

— Когда же ваша уверенность, как вы выразились, стала твердой? — спросил Вуль, делая пометки в блокноте.

— Совсем недавно, буквально на днях.

— В связи с чем?

— Я уже говорил, что бываю по старой дружбе у супруги Кокарева. Иногда, разумеется. Как-то, просматривая библиотеку своего бывшего приятеля, я обнаружил в одной из книг план какой-то местности. На нем был нарисован крестик. И у меня возникла мысль, что в этом месте могут быть запрятаны пропавшие картины.

— Вы сможете дать нам этот план? — спросил Вуль.

— Постараюсь снять с него копию.

— Нет, нам нужен подлинник.

— Хорошо, попытаюсь. Боюсь только, как бы жена Кокарева не стала его искать и не догадалась, что он у меня.

— Сделайте это незаметно для нее, — посоветовал Вуль.

— И если ваше предположение подтвердится, — сказал Миронов, — вас ждет денежное вознаграждение. Ведь обещание выплатить премию тому, кто укажет, где находятся картины, остается в силе? — обратился он к Вулю.

— Да, остается в силе, — подтвердил начальник МУРа.

— Дело не в деньгах, — скромно потупился Федорович. — Главное — найти бесценные шедевры. Только прошу вас не предпринимать без меня никаких действий, чтобы не спугнуть замешанных в краже.

— Разумеется, — заверил его Вуль. — Наши с вами взаимоотношения не должны привлекать внимания кого-бы то ни было.

Через два дня Федорович принес вырванный из блокнота измятый и испачканный листок бумаги с планом какой-то местности. В его правом углу стоял небольшой крестик.

— Как вы думаете, что это за местность? — спросил Миронов, которому Вуль поручил принять Федоровича.

— Местность мне знакомая, — ответил тот. — В свое время вместе с Кокаревым я бывал на даче в Покровско-Стрешневе. Там есть полигон. Вот видите — здесь обозначена вышка, на которой во время стрельб стоит часовой. Судя по масштабам плана, место, помеченное крестиком, находится от нее шагах в двадцати — тридцати.

В этот же день Миронов с группой сотрудников своего отделения и Федоровичем выехали в Покровско-Стрешнево. На территории Октябрьского полигона начались раскопки. Федорович принимал в них самое деятельное участие.

— Да, не так просто найти этот клад даже с помощью плана, если сам не видел, как его прятали, — доверительно говорил он Миронову. — А что, если я ошибся и этот план не имеет к краже картин никакого отношения?

Но вот лопата одного из сотрудников наткнулась на что-то твердое. Вокруг него мгновенно собралась вся группа. Каждому хотелось взглянуть на находку. Это была большая плоская жестяная коробка. В ней, как потом выяснилось, лежали завернутые в клеенку картины «Святое семейство» и «Иоанн Богослов». Федорович торжествовал.

— Поздравляю, Владимир Семенович, — сказал Миронов. — Вы очень помогли нам. Надеюсь, что поможете найти и остальные картины. Тогда и вашу награду обмыть можно будет.

— Меня деньги мало интересуют, — скривился Федорович. — Хотя, признаться, не помешали бы, — засмеялся.

— Продолжайте в том же духе, — посоветовал Вуль, выслушав доклад Миронова о результатах поездки в Покровско-Стрешнево. — Ни в коем случае Федорович не должен догадываться о наших подозрениях. Пока не найдены остальные картины, будем делать вид, что верим ему во всем, считаем своим добровольным помощником. Кстати, постарайтесь раздобыть блокнот, из которого был вырван листок с планом.

Эксперты установили, что листок — из блокнота Федоровича. Они обнаружили там вмятины от карандаша, идентичные нарисованному плану. Причем, согласно их выводам, листок был умышленно испачкан и смят. А вскоре Федорович принес еще один план, найденный, по его словам, в книгах Кокарева. На этот раз крестика или другого какого-либо знака на плане не было. На нем лишь стояли два слова, написанные печатными буквами «Михнево» и «Ягличево». От слова «Михнево» в сторону слова «Ягличево» шла указательная стрелка, а над ней стояла цифра «9». Далее вдоль начерченных деревьев тянулась узкая заштрихованная полоска. Можно было догадаться, что это один из районов Подмосковья.

Утром Миронов, оперативный уполномоченный Федор Безруков, двенадцать милиционеров и Федорович, вооружившись лопатами, выехали на станцию Михнево Рязано-Уральской железной дороги. Раскопки начали в девяти километрах от станции и в двух — от деревни Ягличево возле опушки леса, вдоль которой проходила искусственная насыпь, служившая в прошлом границей помещичьего владения.

Копали, разбившись на небольшие группы. Уже пройдено с полкилометра и — безрезультатно. Федорович делал вид, что нервничает. Но вот в конце второго дня раздался револьверный выстрел — сигнал о находке.

Обнаруженные картины «Христос» Рембрандта и «Се человек» Тициана были свернуты в трубку, заклеены газетами и помещены в окрашенный изнутри суриком продолговатый металлический бак. Миронов связался по телефону с Вулем.

— Приезжайте вместе с Федоровичем на Петровку, — приказал он. — Я буду ждать вас.

Уже стемнело, когда Миронов и Федорович вошли в кабинет Вуля. Тот медленно вышел из-за стола, держа в руках какую-то бумагу.

— Гражданин Федорович! — четко произнес он. — Вы арестованы. Вот ордер на ваш арест.

Допросы арестованного поручили опытному следователю Вячеславу Александровичу Кочубинскому. Он старательно изучил материалы дела, продумал тактику допроса, но первая встреча с Федоровичем ничего не дала. Арестованный стоял на своем: картины похитил Кокарев или его соучастник.

— Это мог сделать хотя бы Михаил, который часто бывал у художника, — говорил Федорович. — Он живет где-то у Красных ворот, работает на железной дороге.

Разбив микрорайон у Красных ворот на несколько участков, Миронов и сотрудники его отделения отправились на поиски приятеля художника. Они побывали во многих домоуправлениях, просмотрели десятки домовых книг. И Михаила нашли.

Своего знакомства с Кокаревым Михаил не отрицал. Подтвердил, что в 1924 году вместе с художником собирались похитить картины из бывшего Румянцевского музея, но у них ничего не вышло.

— Вообще такими делами я давно не занимаюсь, — заверил он следователя. — С прошлым порвал навсегда. Двадцать четвертого апреля и всю пасхальную неделю был в дальней поездке. Кокарев не пошел бы без меня на такое дело. Это кто-то другой прихватил картины.

Допросили Кокарева. Художник откровенно рассказал, как готовился обворовать бывший Румянцевский музей и о том, что своими планами делился с Федоровичем. В апреле 1927 года в Москве не находился. Его показания полностью совпали с показаниями железнодорожника.

— Врут они, хотят выйти сухими из воды, — не задумываясь, заявил Федорович, ознакомившись с показаниями Кокарева и Михаила. — Вы незаконно арестовали меня, буду жаловаться в прокуратуру. Я помог вам найти картины, указал воров, а вы меня — за решетку.

— Вячеслав Александрович, а ведь вы не использовали еще одно весьма ценное доказательство, — сказал молодой эксперт Рассказов, когда Кочубинский поделился с ним, с каким упорством Федорович пытается доказать свою невиновность.

— Это какое же, Леонид Петрович?

— А записку, оставленную вором в музее. Предложите своему подследственному написать древнеславянским шрифтом какой-либо текст, чтобы в нем были слова: Христос, жизнь, смерть. И дайте этот текст с запиской на экспертизу.

На очередном допросе Федоровича следователь как бы между прочим сказал:

— Вы говорили мне, что учились в гимназии и имели неплохие оценки по закону божьему. Я слышал, как на пасху поют: «Христос воскрес из мертвых» и так далее. Попрошу вас написать весь куплет древнеславянским шрифтом и объяснить, что означает каждое слово. Вот вам бумага и перо.

Почерковедческая экспертиза установила, что найденная в музее записка написана рукой Федоровича.

— Вы и после этого будете упорствовать? — спросил Кочубинский, знакомя подследственного с заключением экспертизы. — Может, вы хотите, чтобы мы устроили вам очную ставку с Кокаревым. Рассчитываете, что он возьмет вашу вину на себя?

Встречаться с Кокаревым, да еще на очной ставке, у Федоровича не было ни малейшего желания. Он и сам понимал, что не выкрутиться. Следствие располагало неопровержимыми доказательствами его вины.

— Не надо очной ставки, — понурившись, проговорил он. — Картины украл я.

Он решился на это преступление, рассчитывая получить за картины большие деньги. Кофточку снял с бельевой веревки, чтобы завернуть булыжник. Записку в музее оставил с целью направить следствие на поиски преступника среди церковников. Сразу после совершения кражи выехал в Ленинград, рассчитывая сбыть там картины своему знакомому Шварцу, но оказалось, что тот отбывает наказание за кражу картины из музея быта. Бесплодными были и другие попытки продать похищенные полотна. Тогда он зарыл их в землю. Письмо в ОГПУ написал, когда убедился, что картины не сбыть и оставалась единственная надежда получить вознаграждение за указание местонахождения шедевров. Теперь он понял, что его замысел был обречен на провал уже в ту самую минуту, когда камнем разбил стекло в музее.

— Что же вынудило вас заявить именно теперь о своем желании помочь нам в розыске картин? — спросил следователь. — Ведь вы могли сделать это много раньше?

— От меня собиралась уйти женщина, которую я люблю. Чтобы удержать ее возле себя, мне необходимы были деньги. Но я потерял все…

Расследование продолжалось. А в реставрационной мастерской музея на Волхонке художник Яковлев и его помощник Чураков вели борьбу за возвращение к жизни четырех шедевров великих мастеров минувших столетий. Это был поистине титанический труд: приходилось бороться за каждый миллиметр полотен. Василий Николаевич перевел картину Рембрандта на другой холст, соединив оставшиеся на подрамнике куски с восстановленным полотном. Только на этот процесс ушло три месяца. Восстановление остальных картин продвигалось быстрее.

14 апреля 1932 года специальная комиссия приняла полностью реставрированные картины «Христос», «Иоанн Богослов» и «Святое семейство». Спасти картину «Се человек» не удалось.

Месяц спустя картины были выставлены для осмотра посетителями. Сотни людей толпились у спасенных шедевров. Были здесь и сотрудники уголовного розыска, участвовавшие в их поиске.

Юлиан Семенов БРИЛЛИАНТЫ ДЛЯ ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА (Отрывок из романа)

— Почему я должен отдавать им мои камни? — пожал плечами Николай Макарович Пожамчи. Он долил Шелехесу заварки и спросил: — Не боитесь, если покрепче?

— Но я один тоже не могу дать ему все, — раздраженно сказал Шелехес. — Лейте, я не боюсь крепкого чая. Почему это должен делать один я? В конце концов в Газаряне вы заинтересованы не меньше, чем я.

— Не сердитесь, Яков Савельевич. История вся глупая. Почему мы должны покрывать этого болвана из золотого отдела? Он провалился — пусть Газарян отдает свое золото…

— Человек, от которого зависит дело, требует камни. Там тоже поумнели: золото килограммы весит, а камни невесомы и безобъемны. И потом Газарян прикрывает нас. Если начнется скандал, вряд ли это будет нам на руку.

— Кто прижал Газаряна?

— Отец Белова. Старик из торговцев, его реквизнули. Ему терять нечего. А мальчишка снабжал Газаряна золотом в пребольших количествах. Ну, папаша и поставил условие: жизнь сына — или донос в милицию. Поэтому Газарян и суетится.

— Слушайте, — задумчиво предложил Пожамчи, — если так, то на кой ляд нам с вами играть роль добрых меценатов? Баш на баш: пусть волочет нам золото, а мы ему выдадим бриллиантовых сколков — розочек… Что они понимают: настоящий бриллиант или розочка? Им важно числом поболе…

— Резонно. Я вас сведу с Газаряном.

— Зачем? Тут надо соблюдать дистанцию. Скажите, что, мол, жадюга Пожамчи требует золота. Валите на меня, все равно ему Пожамчи не укусить — зубы коротки…

— Говорят: руки коротки, — поправил его Шелехес. — Какое золото у него просить? В чем удобнее?

— Просите в хороших габаритах: кольца, монеты, портсигары…

Они говорили сейчас осторожно, прислушиваясь друг к другу. Основания для этого были достаточные: Пожамчи вызывали в Наркомвнешторг и фотографировали для иностранного паспорта. Более того, ему было сказано, чтобы он в ближайшее время был готов к выезду за границу. «За неделю перед поездкой познакомим с теми товарищами, которые будут вас сопровождать, а вы пока составьте реестр драгоценностей, которые, по вашему мнению, можно будет легко реализовать на международном рынке», — сказали ему.

В свою очередь Шелехес, поняв, что провал Белова — первая ласточка в цепи возможных провалов, только что передал Козловской, которая жила в Кремле, маленький сверточек.

— Здесь, — сказал ей Шелехес, готовясь вскрыть пакет, — сувенир для кузена: две деревянные матрешки «а ля хохлома». Кузен присылает питание, а мне ответить нечем… Вот, извольте взглянуть, товарищ Козловская…

Женщина остановила его:

— Яков Савельевич, будет вам, я ведь не таможенник, я ваш товарищ по службе. Адрес написали?

— А вот здесь, в конверте, письмецо и телефон. Ваша сестра позвонит Огюсту, восемьдесят четыре двадцать три…

В деревянных куклах были выдолблены пустоты, и Шелехес спрятал туда сорок шесть бриллиантов, самых редких, общей стоимостью два миллиона золотых рублей.

Дальнейший план Шелехеса разнился от того, что задумал Пожамчи. Яков Савельевич рассчитывал получить разрешение на отдых в одном из прибалтийских государств. Для этого он уже несколько раз обращался в больницу с жалобами на боли в сердце. Он справедливо полагал, что память о его погибшем брате, секретаре Курского губкома, положение двух других его братьев позволит ему получить разрешение на выезд. Жену свою Пожамчи терпеть не мог, и поэтому для него не стоял вопрос, как быть с семьей. А для Якова Савельевича главным было, как вывезти с собой семью. Для этого он рассчитывал в Ревеле, куда он отправится один, заполучить верного врача и послать телеграмму в Москву с требованием немедленного выезда родственников из-за опасного состояния больного. Более того, он рассчитывал получить справку о смерти, а затем попросту исчезнуть. Был Яков Шелехес — умер Яков Шелехес. А уж если его жена и дочь решили остаться в Ревеле охранять могилку, то это никак не может бросить тень на братьев, служащих диктатуре пролетариата. Он додумал и самые, казалось бы, мелочи. Он решил найти в Ревеле человека, который бы вступил в фиктивный брак с его дочерью, это бы также явилось весомым оправданием для братьев, в том, конечно, случае, если бы кто заинтересовался судьбой семьи их «покойного» брата.

Шелехес, кончив помешивать ложечкой сахар в стакане, глянул на Пожамчи, и они вдруг рассмеялись — одновременно, как сговорились, словно прочитав тайные мысли друг друга.

— Когда надо начинать опасаться? — спросил Пожамчи. — Предупредите заранее?

— Я убежден, что вы меня упредите недельки за три…

Пожамчи брал фору: если его отъезд состоится через две недели, он предупредит об этом Шелехеса дня за три-четыре. Шелехес рассчитывал в свою очередь предупредить Пожамчи о своем отъезде за неделю.

— А что нам делать с газаряновским золотом? — допив чай, спросил Шелехес. — Мне золото держать не с руки.

— Мне тоже. Можно реализовать через старика Кропотова.

— Он предложит марки или франки. И то и другое шатается.

— Попросим доллары.

— Кропотов не дурак, — вздохнул Шелехес.

— У него сейчас мало работы, согласится. Обманет, правда, тысчонок на двадцать…

— Переживем, Николай Макарович… Ну, кланяюсь вам…

— Кланяюсь, Яков Савельевич… Поклон супруге и дочери.

Выйдя из квартиры, где проживают Пожамчи и Шабаев, лысый направился в дом Кропотова; там он провел двадцать семь минут (часы оказались у вновь присланного сотрудника, время теперь даю точное) и вернулся домой. Кропотов через сорок минут вышел из дома и направился на Театральную площадь, где имел встречу с Газаряном, который передал ему чемоданчик.

Горьков.

— Главный вопрос, который меня мучает, Глеб Иванович, — докладывал Будников Глебу Бокию, — это куда делся Шелехесов пакетик? В Кремле пакетик-то остался, Глеб Иванович.

Бокий поднялся из-за стола, потерся спиной об угол большого сейфа — позвоночник немел все чаще, левая нога делалась неживой, тяжелой. Спросил:

— Кто ему пропуск заказывал?

— Не отмечено.

— Голову за это надо снимать. Сообщите коменданту: пусть дежурного отдадут под трибунал за ротозейство… Продумайте ваши предложения. Феликс Эдмундович скоро вернется с заседания Политбюро, я хочу с ним посоветоваться.

— Брать надо всех, Глеб Иванович. Цепь замкнулась: Белов — Прохоров — Газарян — Шелехес — Пожамчи — Кропотов.

— А дальше? Куда поведет нас Кропотов? Кого навещал в Кремле Шелехес? Где его посылочка? Нет, рано еще, Володя. Сейчас надобно смотреть в оба и не переторопить события.

Дзержинский слушал Бокия очень внимательно. Потом он отошел к большому итальянскому окну и долго смотрел на площадь, всю в трамвайном перезвоне, криках извозчиков и звонких голосах мальчишек — продавцов газет.

— Зря отчаиваетесь, Глеб, — сказал он, выслушав Бокия. — В том, что вы для себя открыли, нет ничего противоестественного. Старайтесь всегда прослеживать генезис, развитие. Я просил Мессинга подготовить справочку на всех участников. Картина получается любопытная. Родители Шелехеса имели крохотный извоз на Волыни. Черта оседлости, еврейская нищета — страшнее не придумаешь… Отец Пожамчи — дворник, у бар на праздники получал целковый и ручку им целовал и сына тому учил. Кропотов. Сын раба. То бишь крепостного. Ему сейчас семьдесят, значит, и его самого барин порол на конюшне, и отца мог пороть на его глазах, и мать. Так-то вот. Газарян — сын тифлисского извозчика.

Отец Прохорова начинал с лакея: «Подай, прими, пшел вон!» И Прохоров ему помогал до тринадцати лет. Впрочем, Прохоров — особая статья, мы еще к нему вернемся. Люди помнят нищету — причем особо обостренно ее помнят люди, лишенные общественной идеи, то есть люди среднего уровня, выбившиеся трудом и ловкостью в относительный достаток. Мне один литератор как-то сказал: «Вы не можете себе представить, что значит таскать на базар подушки!» Эта фраза — ключ к пониманию многих человеческих аномалий, Глеб. До тех пор, пока будет нищета, люди, выбившиеся из нее, станут делать все, что только в их силах, дабы стать еще богаче, чтобы гарантировать себя и детей от того ужаса, который они так страшно помнят сызмальства. Поворошите память: самые четкие воспоминания у вас остались с времен детства?

— Нет, — возразил Бокий. — Каторга.

— Ничего подобного, — досадливо поморщился Дзержинский. — Что вам дороже: лицо отца; луг, который вы увидели первый раз в жизни; ряженые на святках; горе вашей мамы, когда вас нечем было кормить, или жандармскую рожу в камере следователя? Вот видите… Спорщик этакий… Капитулируете?

— Нет. Соглашаюсь, — улыбнулся Бокий.

— Тогда извольте следовать далее… Страх перед возможной нищетой способен подвигнуть человека и на высокие и на мерзостные деяния. Вот вам ответ на наши страхи.

— Тогда надо исповедовать Ломброзо — все зло в том или ином индивиде…

— Человек, индивид, как вы изволили сформулировать, живет не в безвоздушном пространстве, Глеб. Мы теперь идем к главному: переворошить Россию, изжить завистливого, подсматривающего в замочную скважину мещанина, привести к рубежам научной революции новых людей. Ты умеешь, ты талантлив, ты работящ — достигнешь всего, о чем мечтаешь! Как это ни тяжко говорить, Глеб, но, сколько бы мы сейчас ни карали, язв нищеты не выведем: они должны рубцеваться временем. Вдумайтесь, отчего Ленин повторяет изо дня в день: учитесь, учитесь и еще раз учитесь? Отчего он так носится с Рамзиным, Графтио, с Павловым?! Думаете, они лестно говорят о нас? Мне сдается, что они внуков не чертом, а чекистом пугают. И далеко не со всем происходящим согласны… А почему Ленин с ними так возится? Вдумайтесь! Потому что наука сама по себе рождает качественно новых людей…

— Вы говорите, Феликс Эдмундович, а мне так и хочется Пожамчи с Шелехесом отпустить на все четыре стороны.

— Нет, их надо расстреливать, Глеб, они воруют бриллианты, на которые Запад продаст нам оборудование для электростанций. Диалектика — вещь жестокая, неумолимая, она не прощает двусмысленностей и отступлений от курса… Если мы хотим видеть нашу страну государством высокой техники, нам придется немилосердно расстреливать всех тех, кто страх за собственное благополучие — по-человечески это можно понять — ставит выше нашей мечты, причем не химерической, а научно выверенной.

— Когда вы позволите доложить прикидку операции по Гохрану? — спросил Бокий.

— Сомнения ваши прошли?

— Прошли.

— Тогда посидите, сейчас должен подойти Юровский, мы подключаем его к этому делу.

Юровский слушал Бокия, тяжело набычив голову, выставив вперед нижнюю челюсть. Иногда он делал заметки на папиросной коробке: Дзержинский отметил для себя, что Юровский точно схватывает существо дела.

— С Пожамчи легче, — сказал Юровский, выслушав Бокия. — Его надо пригласить в Наркомвнешторг и сказать, что отъезд назначен на завтра. Он притащит наших людей в свой тайник, если он у него оборудован не дома, а где-то в ином месте… Теперь с Шелехесом… По-моему, стоило бы меня нелегально ввести в Гохран…

Дзержинский покачал головой:

— У них своя контрразведка. Юровский не иголка в стоге сена, вас знают. Введем вас открыто, как ревизора от ЦК. Вести вам предстоит себя эдаким ваньком, который умеет давать указания, а вникать в суть не может. Тогда вы прищучите их на частностях. Нас волнует главное — как они организовывают хищения, потому что ревизии пока были благополучные. Тут следует поглядеть на будущее — лучше покарать один раз, чем бесконечно размазывать кашу по мостовой…

— Феликс Эдмундович, — спросил Юровский, — этот Шелехес — не родственник нашему Федору?

— Родной брат, — ответил Дзержинский. — И я верю Федору так же, как раньше.

В ГОДЫ СУРОВЫХ ИСПЫТАНИЙ

Михаил Матусовский К ВЫНОСУ ЗНАМЕНИ — ВСТАТЬ!

Лидия Гречнева БРЕСТСКИЙ ВОКЗАЛ

Рассказ Антона Васильевича Кулеша, работника линейного отделения милиции станции Брест-центральный:

21 июня я заступил на дежурство в полночь. Вышел из дома вместе с братом Михасем, который гостевал у нас и возвращался к себе, в Брест. Ночь была теплая, светлая, самая короткая в году. Утром за огородами выкосили луг, и от привядшей травы шел густой сладкий дух. После жаркого дня дышалось легко. Мы шли не торопясь, делясь слухами о скорой войне, которые становились все настырнее. В городе обыватели расхватывали крупу, соль, спички, керосин. Было очень тревожно, но в войну не верилось. Не хотелось верить! Только ведь жить стали по-человечески, и двух лет после освобождения не прошло.

Я осторожно вел свой новый велосипед, все никак не мог привыкнуть, что эта сверкающая никелем легкая машина в самом деле моя. Еще совсем недавно я и помыслить о такой покупке не мог. До прихода Красной Армии наша семья была одной из самых бедных в вёске. И дед, и отец всю жизнь батрачили от зари до зари, и весь труд — как в прорву, из долгов не вылезали. Я начал работать по найму с четырнадцати лет, но на велосипед смог отложить деньги только при Советской власти, работая в линейном отделении милиции.

Сюда меня приняли в сентябре 1939 года. Принимал на работу меня и моих односельчан, братьев Никиту и Федора Ярошиков, Андрей Яковлевич Воробьев. Трудно даже сказать, как растрогала нас его душевность. После панского лиха, когда нас, белорусов, и за людей-то не считали, участливое отношение было в новину.

С таким начальником, как Андрей Яковлевич, мне еще никогда не доводилось работать. Умел он и поддерживать человека в трудную минуту, и строго спросить по справедливости, и научить. И в крестьянском деле толк понимал не хуже нас.

На углу Красногвардейской и Фортечной мы с братом словно споткнулись. Возле телеграфного столба стояли трое в гражданском и весело переговаривались с четвертым. Тот, примостившись наверху, резал провода. Мы с Михаилом переглянулись, заподозрив неладное. Но те трое, не обращая на нас внимания, продолжали так беззаботно перекликаться с приятелем на столбе, что мы, хоть и не совсем уверенно, решили — наверное, срочный ремонт. То же самое сказали мне на вокзале, в нашей дежурке, когда я рассказал об увиденном.

Не успел я выйти на перрон, где вместе с Леней Мелешко, самым молодым нашим постовым, нес дежурство в ту ночь, как в городе погас свет, через несколько мгновений засветился снова, и тут же опять все погрузилось в темноту. Потом огонь замигал снова.

— Ну и сапожники на электростанции, — проворчал рядом кто-то из пассажиров.

И в вокзале, и на перроне в этот поздний час было необычно людно. Откуда-то вынырнула группа пограничников, человек тридцать. Окружили меня, велели, чтобы я вел их к дежурному. Там они предъявили документы и потребовали немедленной отправки в Высоко-Литовск служебным поездом.

Меня что-то насторожило. Может, барский окрик, прозвучавший, когда они обратились ко мне, — не знаю, но только я незаметно последовал за ними. И вдруг замер на месте, услышав, как они тихо заговорили по-немецки. Кинулся к дежурному. Тот только усмехнулся:

— Тебе сегодня все что-то чудится, Васильич! Перекрестись!

Однако креститься я не стал, и получаса не прошло, как снова появился в дежурке, на этот раз с подозрительным парнем, которого мы задержали вместе с Василием Литаренко. Задержанный вел себя развязно, предъявил удостоверение представителя Брестского горкома комсомола, командированного в Высоко-Литовск. Однако, когда мы позвонили дежурному в горком, выяснилось, что такого работника там нет. Пока мы справлялись по телефону, парень сунул в рот какую-то записку. Но проглотить ее не успел, на него молнией кинулся от дверей только что вошедший Леня Мелешко. Парень выплюнул записку и впился зубами в руку Лени.

Записка была в чернильных подтеках, разобрать написанное мы не смогли.

— Ничего, где надо, завтра прочитают, — сказал дежурный.

— Не будет у вас завтра! — с дикой злобой закричал задержанный: — Не будет! Завтра вы все будете висеть на фонарях!..

Парня увели. А мы снова вышли на платформу. В половине второго через станцию тяжело прогрохотал товарный состав, груженный зерном, шел в Германию.

В посветлевшем небе послышался густой, нарастающий гул. На восток шли самолеты с огнями. По звуку — чужие. Подошел Мелешко. Потянуло предутренней свежестью. Стало полегоньку развидняться. Многих пассажиров сморил сон. На руках у матерей, сидящих на чемоданах, сладко посапывали дети. На перроне стало дремотно и тихо, словно и не было здесь никого.

На побледневшем от усталости лице Мелешко ярче проступили веснушки, в глазах и следа не осталось от привычной веселой лихости. Может, поэтому он показался мне совсем мальчишкой, захотелось сказать ему что-то по-отцовски доброе, ласковое. Ведь парнишка один на всем белом свете, детдомовец. С шестнадцати лет воспитанник артиллерийского полка. Всего-то двадцать один от роду, а уже дважды ранен в боевых сражениях. На работу к нам пришел прямо из госпиталя после демобилизации. И показал себя молодцом. Вот только выдержки бы ему чуток побольше, уж больно рисковый. В последний раз, когда вместе банду брали, так и лез на рожон. Чудом уцелел. Без смелости, понятно, в нашем деле нельзя, но и без осторожности тоже. Не только ради себя — ради дела. Надо потолковать с ним как-нибудь об этом. Хорошо бы к себе домой пригласить. Пусть отогреется паренек в семье. Но об этом потом, после дежурства поговорим, а сейчас думать о другом: ночь больно тревожная выдалась.

— Ступай-ка, сынок, пригляди за выходом в город: как бы вещи у кого не унесли, — попросил я Леню. — Видишь, люди умаялись, самое время для тех, кто на чужое зарится.

Мелешко отошел, словно растаял в предрассветной серости.

И вдруг — оглушительный взрыв.

Люди не успели прийти в себя — рванул второй, третий…

— Война! — прокатился истошный вопль.

Пассажиры в панике заметались по перрону. Надсадно закричали разбуженные дети, заголосили женщины.

Неожиданно все оцепенели. Остался только один дьявольский визг падающей прямо на нас бомбы.

— Ложись! — зычно скомандовал чей-то, вроде бы Ленькин, голос, и, подчиняясь ему, люди ничком попадали прямо на платформу. Только матери так и остались сидеть, прижимая к себе перепуганных детей, прикрывая их своими руками.

Бомба упала где-то совсем рядом, в районе вокзала.

Воробьева я увидел минут через десять после этого. Он стремительно пересек перрон, его милицейская фуражка мелькнула в дверях вокзала. Кинулся было за ним, но мне заступила дорогу обезумевшая от горя молодая женщина, почти девочка. В суматохе у нее пропал трехлетний сынишка, обливаясь слезами, она умоляла помочь найти его. Разыскали мы мальчонку на Граевской стороне вокзала, благодаря его пронзительному плачу.

Я заспешил в отделение и увидел, что там уже собралось наших человек сорок. Воробьев вполголоса толковал о чем-то со своим заместителем Холодовым и командирами отделений Стацюком, Середой, Дейнего, Ермолаевым. Возле меня оказались братья Семен и Арсений Климуки, Андрей Поздняков, Захар Кивачук, мои односельчане Ярошики, Дмитрий Сидорчук, приятель Мелешки Василий Литаренко, тоже недавно вернувшийся из армии, Петр Довженюк. Следом за мной влетел запыхавшийся Роман Галюк. Тут же появились Андрей Головко и Леонид Жук.

Здесь, в привычной обстановке, среди товарищей, я немного пришел в себя. На какой-то миг подумалось: все происшедшее — ночной кошмар, продолжаются обычные боевые учения, что проводились у нас всего два дня назад. Но за стеной нарастал гул артиллерийской канонады.

Воробьев, закончив инструктаж командиров отделений, обратился к нам.

— Товарищи! Мы еще не знаем пока — война это или провокация, — тише, чем обычно, сказал он. — Но обстановка очень серьезная. Через несколько минут к платформе на Московской стороне подойдет состав. Надо сделать все, чтобы отправить в первую очередь женщин с детьми. Место нахождения каждого при посадке укажут командиры отделений. После отправки поезда — сбор в отделе.

…Это была самая настоящая схватка с обезумевшими от ужаса людьми, готовыми на все, лишь бы уехать. Город полыхал пожарами, беспрерывно рвались снаряды, земля гудела от тяжелых взрывов. Но в те считанные минуты, когда мы вместе с железнодорожниками, сдерживая натиск толпы, помогали женщинам с детьми сесть в поезд, тревога, страх за наши собственные семьи словно отступили. Все перестало существовать, кроме испуганных детских глаз, истошного женского крика, рук, судорожно цепляющихся за поручни вагонов, и одного лишь желания вместить в состав как можно больше людей, спасти их.

Самая бешеная посадка в моей жизни.

Поезд отошел через несколько минут, весь увешанный пассажирами, стремительно набирая скорость. Единственный поезд, вырвавшийся из горящего города на восток. И только тогда я снова услышал артиллерийские залпы, завывающий гул чужих самолетов. Вытер рукавом мокрое, лицо. Гимнастерку можно было выжимать. Мы с Никитой Ярошиком заспешили в отдел.

По дороге столкнулись с бегущим Леней Мелешко.

— Я в крепость за подмогой, — бросил он на ходу, — есть приказ. Бывайте! — Леня махнул нам рукой и исчез.

Вдруг перрон словно качнулся, ударило в спину, я еле удержался на ногах, от грохота заложило уши. Там, где только что стоял состав, взорвалась бомба, разворотив часть перрона, путей.

Едва поднялись к себе в отделение, нас подозвал командир отделения Швырев. Возле него были старший оперуполномоченный лейтенант Борис Вяткин, наш комсомольский секретарь Коля Янчук, милиционеры Андрей Головко, четыре Михаила — Козловский, Сильвончик, Добролинский, Корнелюк, брат Ярошика, Павел Денисюк, Арсений и Семен Климуки — всего более двадцати человек.

Переговорив с группой, уходившей с Холодовым на охрану Ковельского моста, Воробьев объявил, что под командованием Швырева мы направляемся в наше общежитие.

— Заберите пулеметы, винтовки, все трофейное оружие, боепитание и сразу к Западному мосту. Я буду ждать вас там с остальными товарищами. Торопитесь, дорога каждая минута!

До общежития добрались бегом минут за пять. Обычно на дорогу туда от вокзала тратили времени вдвое больше. На путях никого не было. Но когда, нагрузившись двумя пулеметами, винтовками, наганами, трофейным оружием, ящиками и дисками с патронами, мы показались у насыпи, на нас обрушились автоматные очереди. Пришлось залечь за насыпью. Стреляли из верхних окон паровозного депо. Едва оттуда снова брызнул огонь, наши стрелки по команде Швырева послали пули в засеченные точки. Выстрелы сразу оборвались.

Нет, не зря Воробьев часами тренировал нас на стрельбище. Окна депо молчали и тогда, когда мы поднялись и, пригнувшись за насыпью, заспешили к мосту. Мешал тяжелый груз: много было оружия, тысячи две патронов.

Возле моста нас уже ждал Воробьев с нашими товарищами, пограничниками и бойцами из железнодорожного полка НКВД. Не переводя дух, поднялись на мост, залегли за перилами. Возле одного пулемета устроился Воробьев, возле другого — Швырев.

Под нами веером разбегались бесчисленные пути. Неподалеку стояли товарные составы. Кругом непривычное безлюдье. Судя по солнцу, было около шести часов утра. Только теперь я понял, как смертельно устал.

В безоблачном небе шли на восток фашистские самолеты. Наших почему-то не было видно. В стороне крепости нарастал орудийный гул.

Мы напряженно всматривались вдоль путей. От их нестерпимого блеска слепило глаза. Руки, сжимавшие автомат, стали слабеть. Но вдруг обрели прежнюю силу: на путях показались немцы. Они шли, не таясь, прямо к мосту…

Рассказ Леонида Афанасьевича Мелешко,постового милиционера, затем партизана в отряде имени Ворошилова бригады имени Ленина Брестского соединения:

Я спрыгнул с платформы и побежал по путям к крепости, гордый доверенным мне важным поручением Воробьева. Вдруг на вокзале грохнул сильный взрыв. Он словно подхлестнул меня. Подумалось: как вовремя мы отправили состав! В ушах все еще стояли отчаянные детские вопли, крики обезумевших матерей, гул толпы, штурмующей вагоны во время этой невообразимой посадки. Если бы не решительные действия нашей милиции, в панике, начавшейся на вокзале, женщинам, у которых руки были заняты детьми, к вагонам бы даже не подступиться. Наши ребята держались просто молодцами. Хотя у каждого, кроме тех, кто жил в окрестных деревнях, в пылающем городе оставались жены, матери, дети, все сотрудники милиции явились в отдел в считанные минуты после первых взрывов. Быстрее, чем позавчера по учебной тревоге.

Я пришел служить в линейный отдел после выписки из госпиталя, после второго боевого ранения, пробыв в армии четыре года, если считать и то время, когда был воспитанником 204-го гаубично-артиллерийского полка. Побывал в боях на озере Хасан, и на финском фронте, заслужил две медали «За отвагу». И потому на первых порах ощущал некоторое свое превосходство перед другими сотрудниками милиции, пока неожиданно для себя не открыл, что дисциплина у моих новых товарищей армейская, участвуя в операциях, все они неделями находились на казарменном положении, в каждой операции шли на риск. В полку мой авторитет стрелка был непререкаем. Здесь же, в милиции, мне пришлось тянуться за Андреем Яковлевичем: он ниже «девятки» пули не клал. Да и другие сотрудники старались не отставать.

Постепенно понял, что гордиться перед товарищами мне вообще-то нечем, а у них поучиться есть чему. То, что именно на меня пал выбор Воробьева для такого ответственного поручения, взволновало до глубины души. Сразу после отправки поезда меня на пути к отделу остановил командир отделения Семен Середа и передал приказ Воробьева немедленно отправиться в крепость, выяснить обстановку. Если вражеские действия не случайный пограничный инцидент, не провокация, а начало войны, попросить присылки на вокзал подкрепления, так как в этом случае враг обязательно предпримет попытку захватить железнодорожный узел.

— О результатах Воробьев приказал доложить ему лично, — сказал Середа и добавил, не скрывая тревоги: — Понимаешь, Лень, связи нет ни с кем. И нас всего шестьдесят восемь. Без тебя будет шестьдесят семь. От быстроты твоих ног и от твоей головы зависит, куда и чьи пойдут поезда. И наша судьба тоже! Воробьев так и сказал: «Направьте Мелешку — он разведчик!..

Было около пяти утра. Я бежал, зорко поглядывая вокруг. За Западным мостом, где до холеры было набито товарняка и кургузых польских паровозов, решил, что безопаснее двигаться между вагонами. Проскочил немного и вдруг заметил затаившегося между вагонами красноармейца, хотел было шагнуть ему навстречу, но возникло подозрение: «Что он тут, на путях, вынюхивает?» Бросилось в глаза, что форма сидит на нем как-то уж очень мешковато, пуговицы оборваны. Тут из-за кирпичной будки показались бегущие пограничники. Человек вскинул пистолет в их сторону, я рванул свой, и в тот же миг что-то заставило его повернуться, наши глаза встретились, оружие в его руках переместилось в мою сторону. От резкого движения гимнастерка лазутчика распахнулась — под ней была немецкая форма. Мой выстрел опередил диверсанта. Он упал без крика. Я забрал его парабеллум и кинулся дальше.

Со стороны крепости нарастал гром артиллерийских залпов. Неподалеку от Каштановой улицы увидел фашистов. Они шли клином по путям в сторону вокзала и к бункерам по направлению к электростанции. Я прикинул — человек двести, не меньше. В руках автоматы. Морды веселые.

«Нет, это не пограничный инцидент, — подсказал мне солдатский опыт. — Война!»

Мгновенье раздумывал, броситься ли к своим, предупредить их или бежать в крепость. Словно заново услышал слова Середы: «От быстроты твоих ног и от твоей головы будет зависеть, куда и чьи пойдут поезда». Нет, только в крепость! Я помчался что было сил на грохот артиллерийских залпов. Навстречу попались наши бойцы.

— Куда, дура, прешь? — кинул один на бегу. — Давай обратно!

Я только рукой махнул. Но на подходе к крепости понял: кругом немцы. Однако вернуться назад уже не мог — это значило бы не выполнить приказа.

Теперь я двигался с кошачьей осторожностью, скрываясь за деревьями, зданиями. Из-за угла одного из них мне наперерез двигался толсторожий, тоже в нашей форме. Но я уже понял, что к чему: гимнастерка топорщилась, как у того, первого, которого я встретил на путях, и еще выдавали ботинки — на толстенной подошве, автомат тоже был немецкий. Но даже потому, как спокойно он держался в то время, когда кругом все кишело фашистами, было ясно, кто он… Выстрелил, не раздумывая. Стояла беспрерывная пальба, на мой выстрел никто не обратил внимания, я схватил чужой автомат и припустил дальше.

Возле крепости гудела такая густая канонада, что заложило уши. И думать было нечего пробраться туда через ворота. Бросился к валу. Немцы меня заметили не сразу, а когда опомнились, открыли стрельбу. Но было уже поздно — я перевалил через вал. К валу со стороны крепости бежали красноармейцы, человек пятьдесят. Многие из них были без гимнастерок, в ботинках без обмоток. Меня остановил старший лейтенант, спросил, кто я и откуда. Услышав ответ, он весело крикнул, чтобы все слышали:

— Ну, ребята, с нами милиция. Значит, будет порядок!

Я оглянулся и то, что увидел, заставило промолчать о подкреплении для вокзала. Ребята здесь нуждались в ней не меньше моих товарищей. Мелькнула спасительная мысль: скоро подойдут наши войска и я сумею добиться отправки бойцов на вокзал.

Мы стали окапываться. Ураганная стрельба из пулеметов, автоматов и минометов не затихала. Мы отстреливались, но огонь нарастал с каждой минутой…

Рассказ Николая Мартыновича Янчука, участника обороны Брестского вокзала, секретаря комсомольской организации линейного отдела милиции:

Мы лежали на Западном мосту, сжимая в руках новые, недавно полученные в отделе винтовки, и напряженно разглядывали приближающихся фашистов. Никто из нас их прежде не видел. Ждали, когда подойдут совсем близко. Воробьев сказал: «Стрелять только по цели! Патроны беречь!» И мы ждали.

Они шли, растянувшись цепью во всю ширину путей, которые здесь, за мостом, разбегались особенно раздольно. Шли в три шеренги. Я начал считать и сбился со счета. Наверное, от волнения. И без счета было видно, что врагов во много раз больше, чем нас.

Они подступали все ближе. Уже можно разглядеть их лица. А Воробьев все не подавал команды. Зудели от нетерпения руки, ныла от напряжения спина. Тошно было глядеть, как нахально, совсем не таясь, идут фашисты по нашей земле, словно позируют для экрана. Без касок. Все обвешаны гранатами. Рукава засучены. Автоматы наперевес. Наверное, вот так, по-хозяйски, они проходили по городам Европы, чувствуя себя властителями мира.

Особенно запомнился один. Высокий, рыжий. На холеном лице — самодовольная ухмылка. Расстегнутый китель обнажал длинную белую шею. Я ненавидел их всех, но этого рыжего возненавидел с особой лютостью, вместив в нее все горе, которое нынче на рассвете обрушилось на мою Нину, леденящий страх за нее, крики обезумевших женщин на вокзале, ужас, застывший в детских глазах, всю порушенную нашу жизнь.

Вчера вечером мы с Ниной были в городском парке на симфоническом концерте. Слушали светлую незнакомую мелодию, смотрели друг на друга, и нам казалось: эта песня без слов о нашей любви. Еще месяца не прошло с нашей свадьбы. После концерта мы бродили в парке до полуночи, переполненные беспредельной радостью. Хмелея от нее, я чувствовал, что смогу достать с неба любую звезду и положить ее на горячие Нинушкины руки. Как цветок. А мелодия все пела и пела в нас, обещая долгое счастье…

И вот теперь этот рыжий, с гнусной ухмылкой, шел по нашей земле, топча мое счастье, и я даже не знал, где сейчас в пылающем городе моя Нина, жива ли, что будет с ней завтра.

Я взял рыжего на прицел. Фашисты подходили все ближе, а Андрей Яковлевич по-прежнему молчал. Нас немцы не видели и, судя по их веселым голосам, даже не подозревали, что встретят сопротивление на пути к вокзалу.

Когда наконец по знаку Воробьева грянули наши залпы, заговорили пулеметы, немало фашистов осталось лежать на путях, и мой рыжий тоже. Оставшиеся в живых кинулись врассыпную под защиту товарных вагонов.

Разгоряченные первым успехом, мы с нетерпением ждали, когда фашисты покажутся вновь, но они затаились.

Что-что, а стрелять мы умели. Спрос за стрельбу был очень строгим. Скидок не делалось никому. Даже для единственной женщины в отделе, веселой, отзывчивой, не по-женски смелой Татьяны Фомичевой. Впрочем, ей скидка была ни к чему — она стреляла отлично. Теперь, вступив в настоящее сражение, мы с особой силой поняли, что искусное владение оружием удесятеряло силы.

Немцы неожиданно вынырнули из-за вагонов и бросились к мосту. Прицельный огонь снова заставил их отступить за состав. Они не высовывали носа до тех пор, пока над нами не закружил немецкий самолет. Он сделал несколько заходов на бреющем полете, поливая нас огнем из пулеметов. Воспользовавшись этим, гитлеровцы опять хлынули к насыпи, надеясь обойти нас с фланга. Разгадав их маневр, Воробьев приказал отходить и занять вторую линию обороны возле вокзала. Продолжая строчить из пулемета, он прикрыл отход и вскоре присоединился к нам.

У вокзала он дал команду укрыться за посадочными площадками. Лучше этой позиции для обороны найти было трудно. От вокзала к нам кинулись военнослужащие, железнодорожники, которых мы тут же снабдили оружием. Они устроились рядом с нами.

Шел восьмой час утра…

Немцы появились с южной стороны. Но теперь они шли крадучись, стараясь подобраться к вокзалу незаметно, под защитой стоявших на путях вагонов. Скрытые за посадочными площадками, мы молчали. Перрон и платформы были пустынны. Фашисты осмелели, пошли в рост. Мы подпустили их совсем близко и по команде Воробьева стали стрелять почти в упор. Били наверняка. Немцы залегли, пустили в ход гранаты. А у нас их не было совсем.

Рядом со мной тяжело осел на землю Федя Стацюк. Когда я смог обернуться к нему, он был уже мертв. Вслед за ним опрокинулся на рельсы Петя Довженюк.

Немцы снова полезли под бешеный вой своих автоматов. Наш огонь заставил их отступить. И опять на нас обрушился огневой шквал. Пули звонко цокали, ударяясь о платформу, засыпая нас асфальтной крошкой. Вдруг я увидел, как медленно, не выпуская из рук винтовки, сполз на рельсы и затих Андрюша Головко, у которого всего неделю назад мы весело гуляли на свадьбе. Неподалеку от меня, вскрикнув, схватился за живот Леня Жук. Я словно оцепенел и, хотя фашисты снова зашевелились, не мог отвести глаз от гимнастерки, которая быстро набухала кровью.

Вокруг бушевал такой огневой шквал, что нельзя было поднять головы. Нас становилось все меньше. Но каждая новая попытка немцев прорваться к вокзалу по-прежнему встречалась прицельным огнем.

С Граевской стороны вокзала тоже доносилась частая стрельба. Там после боя на Ковельском мосту сражалась группа Холодова. Мы с нетерпением ждали подмоги со стороны крепости, но ее почему-то не было…

Возле меня, привалившись к краю площадки, стоял Антон Васильевич Кулеша. Стрелял он без суеты, неторопливо, основательно целясь, как обычно на стрельбище. Будто и не замечал того, что творилось вокруг.

Воробьев со Швыревым несколько раз перетаскивали свои пулеметы. В их сторону фашисты бросали гранаты особенно усердно. Лицо у Андрея Яковлевича почернело, но он не выпускал гашетки из рук. Возле раненых, не обращая внимания на пули, хлопотала наша Танюша Фомичева и пожилая женщина, уборщица пассажирского зала. Бинты из нашей аптечки скоро кончились, и Танюша, сбегав на вокзал, начала перевязывать раны полосками чего-то ослепительно белого с кружевами.

— Танюш, уйди от греха, — попросил ее Кулеша. — Ведь дитя под сердцем носишь. Не ровен час…

Но та только рукой махнула.

Над нами низко пролетел вражеский самолет, поливая пулеметными очередями. Танюша, пригнувшись, побежала искать транспорт для отправки тяжелораненых в больницу. Дело в такой обстановке совершенно безнадежное. Но только не для Тани, которая могла что и когда угодно достать хоть из-под земли.

Наступило затишье. Гитлеровцы куда-то пропали.

— Жрать пошли, сволочи, — хрипло бросил кто-то.

Нам было не до еды. Только нестерпимо хотелось пить. Воспользовавшись короткой передышкой, наши лучшие спортсмены Саша Селиверстов и Миша Козловский кинулись на вокзал за водой. Вернулись очень скоро с тремя ведрами воды. Мы выпили ее залпом.

Появилась Татьяна. Глаза ее озорно блестели: она сумела-таки найти подводу, служившую для перевозки мусора на вокзале, и помогла добраться до нее тяжело раненным Григорию Афанасьевичу Ефремову, Лене Жуку, Дмитрию Анатольевичу Сидорчуку. Вместе с Ефремовым послала записку главврачу железнодорожной больницы Григорьеву с отчаянной просьбой забрать остальных раненых. И вскоре тот прислал машину «скорой помощи», на которой мы отправили еще несколько человек, в том числе раненых военнослужащих, сражавшихся с нами рядом.

Снова загремели залпы.

— Татьяна Николаевна! — крикнул Воробьев.

Она подошла.

— Немедленно отправляйтесь домой! — И видя, как упрямо сдвинулись ее брови, добавил: — Это приказ. Вы сделали что могли, даже больше. Идите!

За вагонами замелькали серо-зеленые френчи. Фашистов стало еще больше.

Забросав нас гранатами, они пошли в атаку, непрерывно строча из автоматов. И снова наш ответный огонь заставил их залечь. Но это стоило нам огромного напряжения. Был убит один из самых любимых наших товарищей, коммунист, редкой души человек Константин Иванович Трапезников, старший оперуполномоченный нашего отделения. Скончался на наших глазах от ранения в живот комсомолец Андрей Поздняков. Тяжело были ранены несколько военнослужащих, железнодорожников.

Немцы, не давая нам прийти в себя, снова ринулись в атаку. И вдруг пулемет Воробьева захлебнулся. Я испуганно обернулся и облегченно перевел дух: Андрей Яковлевич был жив, он косил врага из автомата — кончились пулеметные диски.

Потеряв счет времени, мы стреляли из последних сил. Хотелось передохнуть, полежать в спасительной темноте, вытянув натруженные руки. Но солнце по-прежнему плавилось высоко в небе. По земле шел самый длинный день года. Самый длинный в моей жизни. В жизни моих товарищей…

Более полусуток горстка работников линейного отдела милиции на ст. Брест вместе с железнодорожниками, солдатами и офицерами, оказавшимися на вокзале, сдерживали натиск многократно превосходящих сил гитлеровцев. Слабо вооруженные, без артиллерийской поддержки и подкреплений, они отбивали одну атаку фашистов за другой. Уже в первые часы Великой Отечественной войны враг почувствовал силу духа и несгибаемость характера советских людей.

Немногие из мужественных защитников Брестского вокзала остались в живых. Но подвиг их не забыт. Их мужество и героизм остались навеки в памяти народной.

Игорь Скорин В ВОЕННОЙ МОСКВЕ

1942 год…

В последние дни апреля в Москве было сыро и холодно. Шел тяжелый сорок второй год…

Под утро Дорохов окончательно продрог. Когда до смены оставалось полчаса, в дежурную комнату, разделенную барьером, старшина Шаров ввел заплаканную женщину:

— К вам, товарищ лейтенант.

Дорохов увидел женщину лет за пятьдесят. Она была одета в поношенное пальто, давно потерявшее цвет, из-под платка выбивались серые пряди волос. Стоптанные туфли, промокшие насквозь, ясно требовали замены. Женщина тяжело опустилась на стул, подняла измученное, осунувшееся лицо и проговорила:

— Карточки на май украли. Наверное, в автобусе. — С трудом разжимая губы, тоскливо прошептала: — Похоронную вот получила на младшего… А жить все равно надо, там муж и еще двое остались…

Беспомощные, невидящие глаза остановились на Дорохове и вдруг стали суровыми:

— А ты почему здесь? Такой здоровый, крепкий?

Лейтенант, болезненно морщась, проглотил подступивший к горлу комок, взял со стола клочок бумаги и стал записывать фамилию и адрес заявительницы.

— Карточки-то какие?

— Хлебная и продовольственная, еще не заполненные и не прикрепленные.

Дорохов, что-то обдумав, встал и, припадая на правую ногу, пошел к двери, у порога остановился, снова посмотрел на женщину и, избегая взгляда старшины, обронил:

— Вора мы тут задержали — карманника, а у него карточки. Пойду посмотрю, нет ли ваших, — и, приказав Шарову отвечать на телефонные звонки, вышел.

Шаров, прежде чем сесть за стол дежурного, подошел к женщине.

— Зря вы его так. Дорохов в уголовном розыске еще до войны начал работать. Бронь ему давали, а он добровольцем на фронт ушел. Под Смоленском ранили. В госпиталях полгода лежал. Хромого-то на фронт не берут, так он снова сюда. У нас тут тоже война.

Вскоре вернулся Дорохов и протянул женщине глянцевые листки.

— Нашлись ваши карточки, вот они…

Женщина растерянно посмотрела на лейтенанта и стала бессвязно благодарить.

Когда за ней захлопнулась дверь, Шаров подошел к Дорохову.

— Лейтенант! А ведь сегодня у нас задержанных не было!

Дорохов резко повернулся, вскочил, но потом медленно опустился на стул.

— Это моей матери карточки. Мы с ней и на мой паек проживем, а эта что есть будет? Когда еще вора поймаем? — Он помолчал, а затем добавил: — Только ты, старшина, не болтай.

Часы пробили девять, в дежурной комнате появилась смена…

1943 год…

Ольга, секретарь начальника уголовного розыска, открыв дверь, задержалась на пороге кабинета. На письменном столе, неудобно склонив голову, спал старший лейтенант. Ольга нерешительно сделала несколько шагов к столу.

— Саша!

Дорохов вздрогнул, с трудом поднял голову. Воспаленные глаза посмотрели на Ольгу. Он снова опустил голову на стопку дел. Женщина пошла на хитрость.

— Старший лейтенант Дорохов! Немедленно к начальнику!

Дорохов оторвал голову от стола, а Ольга, не выдержав официального тона, добавила:

— Только ты, Саша, побыстрее, а то он куда-то ехать собирается.

Ольга закрыла дверь. Дорохов, пошатываясь, встал и, оглядываясь, никак не мог понять, действительно ли была Ольга или она ему приснилась.

Вот уже неделя, как он и вся группа не расходились по домам. Три дня сидели в засаде. Ребятам он дал возможность вздремнуть по очереди, а сам не сомкнул глаз — старшему в засаде спать не полагается. Потом разбирались с задержанными. Обыски, допросы, очные ставки. Все шло в быстром темпе, поэтому поспать в эти дни удалось совсем мало — часа три, самое большее — четыре.

В приемной начальника Дорохова сразу обступили сослуживцы:

— Ну как, всех взял?

— В налетах на магазины сознались?

— Правда, что две машины товаров нашел?

Ольга бесцеремонно растолкала любопытных и втолкнула Дорохова в тамбур, ведущий в кабинет. Послышались шутливые возгласы:

— Это безобразие, как жениха, так и к начальнику без очереди.

— Жених-то ничего! Недавно перевели из отделения, а уже старший группы.

— И новая звездочка на погонах.

В кабинете моложавый полковник усадил старшего лейтенанта в кресло, сам сел напротив. Бегло прочитал рапорт:

— Молодцы. Всем завтра отдыхать. Отоспаться. Отличившихся представляю к награде… Вас тоже…

Полковник дотянулся до кнопки звонка:

— Вызовите мою машину и отправьте Дорохова домой.

На улице старший лейтенант, усаживаясь поудобнее в большой черный автомобиль, почувствовал в кармане тяжесть пистолета и пожалел, что не оставил его в сейфе.

Шофер, давно привыкший к ритму работы уголовного розыска, выжидающе смотрел на Дорохова. Тот сказал:

— Выходной дали. Будь другом — отвези к матери.

И не дожидаясь, когда тронется машина, мгновенно заснул.

Мать жила в старом пятиэтажном доме на самом верху. Здесь Саша родился и вырос. На пологой широкой лестнице он помнил каждый поворот, каждую ступеньку. Протягивая руку к звонку квартиры, он услышал где-то ниже крик:

— Караул! Грабят! Держите!

Дорохов перегнулся через перила и увидел кричавшую соседку всю в крови и спускавшихся вниз двух мужчин с узлами и чемоданом.

Выхватив из кармана пистолет, он помчался вниз.

— Стой!

Один из бандитов бросил чемодан и выстрелил. Дорохов почувствовал удар в грудь и, чтобы не упасть, схватился за перила. Затем поднял отяжелевшее оружие и нажал спуск. Бандит, выронив пистолет, оступился и растянулся на ступеньках. Второй, прижимаясь к стенке, чтобы выйти из зоны обстрела, бросил узлы, схватил чемодан и побежал.

Старший лейтенант не смог больше стоять. Зажимая рану левой рукой, опустился на ступеньки. Отсюда он видел нижнюю часть лестницы. На ступеньках вот-вот должен был появиться убегавший. Дорохов поднял пистолет. Пляшущая мушка никак не хотела остановиться на спине бандита. Собрав последние силы, повел пистолетом и нажал курок. Он не видел, как бандит прижался к стене, выпустил из руки чемодан, обронил парабеллум и упал. Опускаясь на ступеньки, Дорохов подумал, что теперь-то он наверняка выспится…

1944 год…

Резкий, настойчивый звонок городского телефона разбудил капитана Дорохова. Вскочив с дивана и по привычке одернув гимнастерку, он снял трубку.

— Дежурный вас слушает!

— Уголовный розыск? — спросила женщина.

— Да.

— Главного управления милиции страны?

— Да, да.

— Вы знаете Графа?

— Возможно…

— Так вот, он стоит сейчас на Цветном бульваре, у входа на рынок. Граф будет там еще минут двадцать. Учтите, у него при себе две «дудки». Привет.

В трубке послышались короткие гудки. Дорохов взглянул на часы — было 7 часов 15 минут утра.

Графа он, конечно, знал. Его знали и искали все работники уголовного розыска московских отделений милиции, работники МУРа и уголовного розыска Главного управления милиции страны. Дерзкий организатор нескольких вооруженных налетов, Граф всякий раз уходил безнаказанно — то хитростью, то отстреливаясь. Его соучастники уже давно сидели в тюрьме, а он все еще был на свободе.

Рука Дорохова потянулась к телефону: для задержания бандита срочно надо выслать дежурный наряд МУРа. Но тут капитан вспомнил услышанный накануне вечером разговор.

Когда он принес на подпись начальнику уголовного розыска срочную телеграмму, тот отчитывал начальника МУРа за то, что Граф все еще не пойман. Начальник уверял, что Графа в Москве нет и что для его поимки выслана оперативная группа в Среднюю Азию. Потом Дорохов подумал, что звонок мог быть неудачной шуткой или розыгрышем. Но тут же он решил, что оставлять без внимания сигнал нельзя. Капитан доложил по селектору ответственному дежурному, что выедет на полчаса, и попросил машину. У подъезда стояла машина. Шофер дремал.

— Давайте-ка побыстрее на Центральный рынок.

— Что, за покупками в такую рань? — спросонья удивился шофер.

— Да нет… так, кое-что проверить надо, — ответил Дорохов.

Между тем капитану было не по себе. Он прекрасно понимал, что пытаться одному задержать вооруженного бандита по меньшей мере глупо и что даже подойти незаметно к Графу в своей новенькой милицейской форме он не сможет. А форму он сшил, как только перевели в Главк и дали капитана. Подумал поменяться одеждой с шофером, но, взглянув на сосредоточенную фигуру, склонившуюся к рулю, понял, что ничего не выйдет, — водитель намного ниже ростом. Капитан приказал подъехать к рынку со стороны Каретных переулков.

Выйдя из машины, Дорохов взглянул на большие стенные часы. После звонка прошло двенадцать минут. Прилавки рынка были почти пустыми. Шло лето 1944 года. Бросилась в глаза лишь девушка с корзиной васильков и ромашек.

Дорохов быстро пересек рынок и еще издали через проем ворот увидел Цветной бульвар. На противоположной стороне бульвара у газетного киоска стоял мужчина. Беглого взгляда было достаточно, чтобы узнать бандита. Штатский костюм преступник сменил на более распространенные в то время защитный френч, галифе и сапоги. Он, видимо, кого-то поджидал.

Упустить такой случай Дорохов просто не мог, не имел права. Но как подойти к Графу, не спугнув его? Решение пришло неожиданно. Дорохов бросился к продавщице цветов. Сунув ошалевшей девчонке несколько рублей, он забрал в охапку содержимое ее корзины и медленно пошел к бульвару.

Дорохов видел, что Граф по-прежнему стоит спокойно и смотрит в его сторону. Сдерживая громко бьющееся сердце, капитан медленно шел к нему. Поравнявшись, Дорохов внезапно отшвырнул цветы в сторону и направил спрятанный между ними пистолет в лицо преступнику.

— Руки…

Тут подоспел шофер и достал из карманов бандита два пистолета.

В машине Граф, не стесняясь, клял свое любопытство. Оказывается, заметив «влюбленного» милиционера, он заинтересовался, кому же предназначались эти цветы, да еще в такой ранний час. Сам-то он никак не ожидал такого «подарка».

Игнат Николаев В ТАЙГЕ

В то время Дмитриев работал начальником отделения в уголовном розыске Читинской области. Шел второй год войны. Время было тяжелое, и, несмотря на глубокий тыл, работники милиции были почти как на фронте. Всякая нечисть подняла голову, и редкую ночь им приходилось ночевать дома.

Особенно бесчинствовали преступники на краю области в Зейском и Тыгдинском районах. Они нападали на продуктовые склады, обозы, грабили прохожих, иногда убивали.

В сентябре 1942 года Дмитриева вызвал начальник управления комиссар милиции Широков, приказал ехать туда и любой ценой навести порядок. Создали оперативную группу. В нее включили старшего следователя Трунова, двух оперативных работников, а Дмитриева назначили старшим.

1700 километров поездом, 120 — попутной машиной, 150 — самолетом — и Дмитриев оказался на прииске Октябрьском, в местном отделении милиции, Еще до его приезда начальник отделения лейтенант Мерзляков вместе со своим маленьким коллективом напали на след бандитов. Дмитриеву показали все материалы. Посоветовавшись, пригласили коммунистов из приискового актива, в том числе и охотников-промысловиков, и вместе с ними в одну ночь арестовали всех преступников. В основном это были спившиеся, опустившиеся до крайности люди.

Дмитриев стал обрабатывать материалы с тем, чтобы помочь старшему следователю Трунову. Велико же было его удивление, когда при тщательной сверке всех показаний обнаружилось много ничейных преступлений. Оказалось, что были кражи и грабежи, о которых не имел представления ни один из пойманных преступников. Дмитриев перечитал следственные дела об этих нераскрытых преступлениях и увидел, что приметы грабителей, фигурировавших в материалах, не сходятся с приметами пойманных бандитов. Сразу исчезло хорошее настроение, оказалось, рано праздновали победу. Стало ясно, что была еще банда, притаившаяся где-то в укромном месте.

Направив все материалы на ликвидированную группу следователям в Зею, Дмитриев с несколькими работниками приискового отделения милиции начал искать оставшихся бандитов. Из заявлений потерпевших и показаний очевидцев было известно, что бандитов пять. У всех огнестрельное оружие. Главарь похож на цыгана. Снова и снова Дмитриев перечитывал показания, стараясь отыскать хоть маленькую зацепку, ухватившись за которую можно было бы вытащить истину на белый свет. У уголовного розыска, да, пожалуй, и у всех криминалистов, особенно ценятся вещественные доказательства — немые свидетели, а Дмитриев, кроме того, любил говорящих… живых свидетелей. Вот и пошли искать таких людей, которые что-то видели, что-то знали, как-то могли навести на след.

В результате выяснилось, что в дни появления на прииске бандитов несколько человек, похожих по приметам на преступников, приходили к бортмеханику аэропорта Агееву. Авиационное начальство хорошо отзывалось об этом парне: работал добросовестно, не покладая рук, рвался на фронт. В общем, не стал Дмитриев мудрить и велел вызвать Алексея Агеева.

Алексею было лет двадцать пять. По-сибирски кряжистый, он держался несколько смущенно. Предложив сесть, Дмитриев начал откровенный разговор. Агеев ответил прямо.

— Да, был родной брат Николай с какими-то дружками. Он у нас в семье один непутевый. Перед самой войной осудили его на пять лет за кражи. И вот бежал. Вы мне верьте. Я не вру. Хотел прийти тогда к вам, но Колька обещал на фронт уйти. Добровольцем. Чтобы кровью позор смыть.

— Ну, а сейчас где они? — не вытерпел Мерзляков, присутствовавший при разговоре. Алексей сидел, опустив голову. Наконец не выдержал и спросил:

— Что же еще натворил Николай?

Будучи уверен, что этот рабочий парень не захочет укрывать брата-бандита, а тем более целую банду, Дмитриев рассказал ему все, что знал и в чем подозревал Николая, и снова повторил вопрос.

— Где он?

— Не знаю. Вернее, не знаю ничего определенного. Думаю, что он увел всех поближе к дому. Родные живут вниз по Зее, километров двести отсюда, на маленьком заброшенном прииске. Вот, видимо, и решил перезимовать там, около родных. В тайге мясо и рыбу всегда добыть можно, а вот соль, хлеб, чай без родных, где возьмешь? Прииск наш давно выработался, закрыли его, а магазин остался один на всю округу. Живет там десяток семей. Отец возчиком в золотопродснабе работает.

Дмитриев попросил механика подождать, а сам с его женой поговорил. Она все подтвердила. Начальник отделения Мерзляков, два оперативных работника и Дмитриев долго обсуждали рассказанное Агеевым. Возникло много нерешенных вопросов: как найти банду, как поступить с механиком и его женой. Сошлись на одном — нужна глубокая разведка. Раз разведка, то нужен разведчик, который смог бы побывать у стариков Агеевых, встретиться с Николаем и узнать, в какой берлоге залег он на зиму. Нужен был честный и смелый человек.

При ликвидации первой группы пользовались помощью активистов, и тогда особенно понравился охотник Степан Вавилов. Вместе с Мерзляковым отправились в партийный комитет прииска. Рассказали секретарю все, что их мучило, и попросили вызвать Вавилова. Секретарь одобрил выбор и послал за охотником.

В партком все время шли люди. Одни просились на фронт, другие приходили за советом, с предложениями. Шумной ватагой ввалились в большой кабинет старатели одной из самых крупных бригад. Их пришло много, человек пятнадцать, вместе с бригадиром. Ему было под пятьдесят. Лицо его, изрезанное морозом и таежными ветрами, сияло. Из какого-то потайного кармана телогрейки он достал небольшую бумагу, бережно развернул ее, спутники притихли. В кабинете воцарилась торжественная тишина. Бригадир расправил бумагу, уместившуюся на его широкой ладони, и положил на стол перед секретарем.

Секретарь, тоже таежник и золотоискатель, чуть моложе бригадира, взял бумагу, посмотрел ее, встал, и все увидели, как потеплело его суровое лицо. Он стал читать:

— Квитанция № 74815, центральная касса Октябрьского приискового управления. Принят от бригады № 3 дневной намыв золота в размере 14 килограммов 513 граммов в фонд обороны.

Еще не замолкли слова секретаря, как в кабинете загремел взрыв аплодисментов.

Постепенно посетители разошлись. Ушли довольные представители старательской бригады.

Секретарь по нашей просьбе начал разговор с охотником.

— Ты, Вавилов, просился на фронт?

— Просился. Вы не пустили.

— Не пустим, потому что прииску нужно мясо, а фронту пушнина. Ясно?

— Ясно!

— Здесь у нас есть важное, но опасное поручение. Не боишься?

— Нет.

— Ну вот и хорошо. О деталях договоритесь в милиции, а у меня еще много дел.

В милиции решили действовать безотлагательно: собрать весь состав и вместе с Вавиловым утром выехать, остановиться неподалеку от интересовавшего прииска и направить туда разведчика уже одного.

На следующий день старенькая полуторка тряслась по ухабистой дороге. Последние дни октября. Сверкает солнце, искрящийся на морозе снег режет глаза, температура уже около 25 градусов ниже нуля. Все бы хорошо, но машина, переезжая небольшую речку, проломила лед и всем передком ушла в воду. Вытаскивали долго, часа четыре, изрядно вымокли. В ближайшей деревне организовали отдых и сушку. Еще день пути, и группа остановилась километрах в пятнадцати от дома стариков Агеевых, в маленьком селе на берегу реки Зеи.

Еще ночью Дмитриев увидел, что с Вавиловым что-то неладно: он несколько раз вставал, курил, пил большими глотками воду. «Нервничает», — подумал Дмитриев и заснул. Утром беспокойство охотника объяснилось. Он метался по постели, бредил, термометр показывал 40°, местный фельдшер дал ему аспирин, малиновый отвар и лаконично заявил, что это бывает, — через неделю больной встанет. Оперативники не могли ждать неделю. Нужно было посылать кого-то другого. В оперативной группе кроме Дмитриева и Мерзлякова было двое опытных уполномоченных и три милиционера, но каждого на прииске знали в лицо не только взрослые, но и дети. Идти им никак было нельзя… Дмитриева же никто не знал. Следовательно, идти нужно ему. Сборы были недолги. Ватные брюки, телогрейка и шапка Вавилова Дмитриеву оказались почти впору. Жаль было расставаться с маузером, но его щегольский вид явно не подходил ни к одежде, ни к легенде, с которой Дмитриев направлялся к преступникам. Пистолет в деревянной кобуре пришлось передать милиционеру в обмен на его облезший от времени наган.

Вавилов должен был выдавать себя за дезертира — даже повестку в военкомат ему приготовили. Положили в его дорожный мешок табак, консервы, разумеется, спички и соль. А на «расходы» выдали 20 граммов золота, с большим трудом полученного в приисковом управлении.

Повестки для Дмитриева не было. Решили, что он будет «спекулянтом золотом». Но где его взять? День ломали голову. Выручил старый бронзовый подсвечник, неведомо как попавший в сельсовет. Полночи по очереди пилили этот подсвечник, и в результате Дмитриев «разбогател». В носовой платок ему бережно завернули 28 пакетиков по 10 граммов каждый с только что добытым «золотом» и два с настоящим, что были у Вавилова.

К вечеру Дмитриев постучал в дом Агеевых. Открыла мать Николая. И по закону, старому, таежному, не спрашивая, кто и что, пустила обогреться. Кроме старухи в избе оказались двое парнишек лет по 13—14.

Еще по дороге, обдумывая свою роль, Дмитриев спохватился, что спекулянтов золотом знает очень мало. И решил играть роль вора-рецидивиста, уж их-то он повидал!

— Здорово, мать! Ты Агеева будешь? Привет тебе от Алешки. Мы с ним вместе в Октябрьской сидели. Я оторвался, а он не пошел. (Все это означало, что он бежал). Холодно тут у вас. У тебя есть чем погреться? Нет! Ну ничего. Золотоскупка-то работает? — он достал свое богатство и безошибочно выбрал один из двух пакетиков. При виде золота старуха засуетилась.

— Принеси, мать, горючего, пожевать и табаку, а толковать потом будем.

Ребята не спускали с него глаз, но на вопросы не отвечали, что-то буркнули в ответ, явно не желая вступать в беседу. Пришла старуха, поставила на стол сразу запотевшую бутылку, несколько пачек махорки и протянула Дмитриеву остатки золота. Он небрежно отмахнулся. Разлив по рюмкам спирт, старуха задала, очевидно, давно мучивший ее вопрос:

— За что Алешку-то?

— За брата — Кольку. — И, не вдаваясь в подробности, Дмитриев принялся закусывать. Старуха побледнела, встала из-за стола, и вскоре Дмитриев услышал шепот за печкой.

— Ну, а ты куда? — выйдя из-за печки, спросила она.

— Я домой — в Россию. Нет в тайге для меня работы.

Хлопнула дверь, и один из парнишек исчез. Мысли побежали всякие.

«Куда ушел? Зачем? Приведет ли банду? 30 пакетов золотом — куш солидный». — На всякий случай Дмитриев пересел в угол лицом к двери. От спирта отказался. Часа два он по-сибирски, до седьмого пота пил чай.

Наконец появился мальчик. Снова шепот. Рука интенсивно тянулась к револьверу. Настороженно ожидая, Дмитриев смотрел на дверь. К столу подошла старуха:

— Тебя Коля видеть хочет. Сам понимаешь, сюда ему нельзя. У ключа за селом будет. Парнишка проводит.

«Значит, я был прав, — начал рассуждать мысленно Дмитриев. — Мальчишка ходил к бандитам. За два часа туда и обратно. Следовательно, недалеко, три-четыре километра. Что он, действительно боится идти в деревню? Или «золотишко» забрать решил?» — Обрывая размышления, спросил:

— Когда идти-то?

— Сейчас.

— Пошли. — Дмитриев забрал со стола бутылку со спиртом, кусок хлеба и вышел.

Парнишка повел дорогой, по которой Дмитриев пришел. В километре свернули в распадок. Луна еще не взошла, и, несмотря на снег, было темно. Что ждет? Встреча или короткая расправа? Из раздумья вывел свист мальчишки. Остановились. Сначала послышались шаги, а потом, осторожно оглядываясь, появился мужчина с винтовкой на изготовку.

— Ну вот, пришел, — протянул мальчишка.

Дмитриев решил брать инициативу в свои руки:

— Эй, Никола! Привет тебе от Лехи. Чалится он за тебя! — блатной жаргон был нечто вроде визитной карточки.

К Дмитриеву подошел мужчина лет тридцати пяти и, не опуская винтовки, настороженно оглядел.

«Ну и медведь, — подумал Дмитриев про себя. — В случае чего — не дай бог промахнуться», — и ухарски протянул ему бутылку со спиртом.

— Давай за знакомство.

Николай пить не стал, но винтовку все-таки забросил за плечо. Продолжая начатую роль, Дмитриев оскорбленно спросил:

— Что же ты… за знакомство и выпить не хочешь? — И, лихо глотнув из горлышка, посмотрел на бандита.

— Подожди, не пей. Выпьем вместе со всеми… в землянке.

«Ага, поверил… Вышло… Нет, еще рано ликовать. — Опять побежала вереница мыслей: — В землянке отберут золото. И какой черт подсунул мне этот подсвечник! — Но сразу же пришла и другая мысль: — Спрячу по дороге свое «золотишко», а потом будет предлог вернуться. Ведь они наверняка знают, что золото у меня есть, посыльный не мог не рассказать».

Проводник побежал домой, а Дмитриев и Николай отправились в тайгу. Николай шел впереди, показывая дорогу, при переходе через ручей, по колоде, Дмитриев сделал вид, что споткнулся и незаметно сунул под нее «золото».

Шли через тайгу по ориентирам, ведомым только Николаю. Дмитриев сомневался, сумеет ли запомнить дорогу и привести сюда группу, если следы на снегу заметет вьюга.

Вот и логово. На берегу довольно большого ручья, в косогоре, бандиты выкопали землянку. Не очень-то весело было лезть в эту берлогу… Четыре заросших мужика встретили явно недружелюбно, в землянке топилась железная печка, на ней что-то варилось в котелке и кастрюле. По стенам располагались нары, посредине небольшой стол из березовых жердей. Под потолком фонарь «летучая мышь». Все четверо выжидающе молчали.

Дмитриев чувствовал, что все зависит от первого шага, и делал его, не задумываясь. Сначала молча выставил бутылку на стол, а потом решительно шагнул к печке и поднял крышку с маленького котелка:

— Вкусно пахнет! Давно горячего не ел.

Реакция неожиданная. Все хохочут. Становится спокойнее.

— А ты поешь, — говорит рыжий здоровенный детина с маленькими колючими глазками и окладистой красной бородой.

Из бульона торчит кость. Дмитриев потащил и вынул кусок баранины с каким-то мыльным привкусом.

— Хотя бы луковицу бросили. Привкус бы отбило… — ворчливо сказал Дмитриев.

— Неужто и собак ел? — удивился самый молодой.

— Спрашиваешь! Ты на Колыме был? Ах, не был! Ну тогда все ясно. Там собаками только дорогих гостей потчуют.

Почти до утра расспрашивали бандиты, и вместе, и порознь. Окончательно поверили после того, как Дмитриев спел им пару блатных песен. В конце концов они предложили зимовать вместе, тем более золотишко есть — прожить можно.

В разговорах выяснилось, что Николаю далеко не безразлична судьба брата, но он, видимо, стеснялся откровенничать в присутствии остальных. К утру Дмитриев уже знал, как действовать дальше.

Улучив момент, когда Николай вышел из землянки, он пошел следом и сказал:

— Знаешь, Никола, сунул я золото возле твоей хаты и волнуюсь, как бы кто не забрал.

— Где?

— Да так тебе не сумею объяснить, идти надо. Может, сходим? При других ребятах бы говорить не стал, а тебе верю.

— Ну, ладно, вечером, тем более что у меня дома сегодня баню топят.

С наступлением темноты пошли на прииск, уже не той, а более короткой дорогой. Опять пришлось думать. Близко подходить к прииску нельзя: если Николай будет сопротивляться, придется стрелять, — услышат. Вместе с тем нужно подойти к такому месту, откуда и сам мог бы найти дорогу. Стало легче, когда вышли на берег реки Зеи. Дмитриев предложил покурить. Сели, закурили. Видимо, у Николая вошло в звериную привычку не расставаться с оружием. Все время он держал винтовку на коленях. Понимая, что дальше медлить нельзя, Дмитриев изо всей силы ударил ногой по винтовке и рванул из кармана наган. Бандит бросился к нему.

— Стой! Стреляю! — В эти два слова Дмитриев постарался вложить как можно больше спокойствия и уверенности. Все было так неожиданно, что Агеев сразу сник, сжался и уже без команды поднял руки. Дмитриев назвал свою должность, обыскал арестованного и его же ремнем связал за спиной руки.

Вышли на лед реки и санной дорогой пошли к селу, где расположилась оперативная группа. Шли рядом. Винтовка Николая висела у Дмитриева за плечами. Было адски холодно, встречный ветер мешал разговору, но говорили откровенно, долго, не менее двух часов.

Останавливались только раз, когда Агеев попросил развязать руки.

— Не развяжешь — отмерзнут. Кто же без рук меня в армию возьмет? Так и пропаду бандитом. Какая же у детей моих память будет?

Дмитриев развязал и помог ему оттереть снегом концы пальцев. Ночь была лунная. Мороз градусов 30. Двое были на скованной льдом реке.

Подошли к селу. Свет горел в сельсовете. С улицы было видно, как Мерзляков расхаживал из угла в угол.

Их встретили радушно, предложили ужин, чай. Агеев сам без диктовки написал заявление с просьбой после суда направить его на фронт и обязался утром помочь оперативной группе задержать без сопротивления остальных.

Слово он сдержал.

Через полгода Дмитриев получил короткое письмо — тетрадный лист, сложенный треугольником, со штампом полевой почты. Впрочем, вот оно:

class="book"> Спасибо, лейтенант! Вчера у меня был большой праздник. Из штрафной роты взяли в полковую разведку. Теперь и умереть не страшно, но я буду жить. Обязательно буду… По-новому. Николай.

Владимир Беляев В ЧАС БОМБЕЖКИ

На закате солнца к Мурманску приближались немецкие бомбардировщики. Им навстречу поднялись наши «ястребки». Воздушный бой завязался по другую сторону залива, над скалистыми сопками, где уже не было городских строений.

Зенитки городской зоны еще молчали.

На фоне багрового, почти безоблачного неба делали круги и, завывая, стремительно переходили в пике поблескивающие последними лучами солнца фашистские самолеты. В город доносился рокот пулеметов и залпы пушек из вышины, то и дело заглушаемые глухими разрывами бомб, которые сбрасывались на безлюдные скалы поврежденными «юнкерсами» и «хейнкелями».

Среди реденьких облаков, проплывающих в зените, иногда появлялись дымные клубы горящих самолетов. Видно было, как выбрасываются на парашютах уцелевшие гитлеровские летчики. Купола парашютов заносило сильным ветром в сопки, и туда мчались ловить немцев бойцы истребительных отрядов и сотрудники мурманской милиции: война прибавила милиции еще одну почетную, но трудную задачу.

Вышли посмотреть воздушный бой за заливом и живущие в гостинице «Арктика» пассажиры только что пришедшего союзного конвоя: военные, деловые люди, дипломаты разных стран, воюющих с фашизмом. Они резко выделялись и цветом и покроем одежды среди стоящих тут же жителей северного города.

Среди них была француженка Сесиль Дюваль из Комитета «Свободная Франция», ехавшая с поручением в Москву.

Высокая, стройная блондинка с талией, как у осы, Сесиль Дюваль набросила на плечи клетчатое шотландское пальто. Одеждой и внешностью она очень отличалась от других женщин прифронтового города.

«Ишь, нарядилась, щеголиха!» — думали, неприязненно поглядывая на иностранку, идущие на работу в порт труженицы — северянки в стеганых ватниках, в грубых кирзовых сапогах. Головы их были повязаны платками, скрывающими черты румяных, обветренных лиц, не знающих никакой косметики. И если бы любой из мурманчанок сказали, что вот эта «щеголиха» уже дважды побывала с особым заданием на оккупированной французской территории и даже лично пристрелила в Сен-Дени видного гестаповца из особой «ягдкомандо» СС Дирливангера, никто бы, конечно, не поверил этому.

Но так было!

Именно потому и послали Дюваль с важными поручениями к французским летчикам, сражающимся в России. Она, эта надушенная красотка, не побоялась пойти северными морями, под градом бомб в советскую страну на миноносце попутного конвоя.

Сесиль Дюваль выбежала на улицу, оставив открытой дверь гостиничного номера. Она смеялась, когда подбитые немецкие самолеты, пылая и кувыркаясь, падали вниз, на заснеженные сопки, прыгала, хлопала в ладоши и все время дергала за руку стоящего рядом степенного седоватого английского «уин командора», или попросту — подполковника королевской авиации, прося объяснить ей по порядку, как проходит бой и как отличить фашистские самолеты от атакующих советских истребителей.

…А часом раньше к Мурманску подошел пустой товарный поезд. Его на минуту задержали у входного семафора. Воспользовавшись остановкой, со ступенек вагонного тамбура соскочила женщина. Была она в пилотке, в шинели, небрежно подпоясанной ремнем, в давно не чищенных, порыжевших военных сапогах. Рано состарившееся, поблекшее лицо ее уже тронули глубокие морщины у серых с хитрецой глаз. Поднимаясь по тропинке, ведущей в гору, женщина порылась в кармане и вытащила оттуда смятый окурок. Чиркнула спичкой и, прикрывая озябшей рукой ее легкий, завивающийся от ветра, дрожащий огонек, с удовольствием затянулась, оглядела город, который был, по-видимому, ей знаком.

Навстречу ей, по тропинке, протоптанной среди развалин, разрушенных бомбами домов, спускался оперативный уполномоченный милиции лейтенант Завейко — коренастый офицер с лицом, чуть-чуть тронутым оспой. Женщина показалась ему знакомой, он даже замедлил шаги, припоминая, где бы он мог ее видеть. Но военная форма отогнала подозрение. К тому же незнакомка закашлялась и, как бы протирая рукой глаза, на которых выступили от дыма крепкого табака слезы, отвернулась.

Далеко на подступах к Мурманску стали бить зенитки. Женщина не обратила на стрельбу никакого внимания. Ее «фронтовая» внешность давала основания предполагать, что она видела и не такое. Дорогу преграждала веревка, на которой дыбилась от ветра давно уже просохшая большая простыня.

Женщина оглянулась и внезапным движением освободила простыню от зажимов, потом быстро сложила ее, упругую, рвущуюся из рук, и засунула за пазуху.

К зданию гостиницы «Арктика» женщина хотела подойти со стороны главного входа, но, увидев, что здесь собралось довольно много людей, наблюдавших за воздушным боем, круто повернула на задний двор. Ей показалось, что в толпе мелькнули милицейские шинели. Это, конечно, было ошибкой. Попросту она издали приняла за милиционеров никогда ранее не виданных ею английских летчиков.

…Смотреть воздушный бой в тот предвечерний час вышли на улицу не только постояльцы, но и служащие гостиницы, повара, коридорные, дежурный администратор.

Женщина в шинели беспрепятственно прошла с черного хода в вестибюль и взбежала по лестнице на второй этаж. Пол узкого, полутемного коридора был покрыт мягким ковром. Окна на улицу были давно выбиты воздушными волнами. Их заколотили изнутри досками.

Она увидела, что дверь ближайшего номера приоткрыта. Осторожно, как бы невзначай, толкнула ее и увидела, что номер совершенно пуст.

Какие вещи были в нем! Два заграничных чемодана, баул, портфель. А на диване и кровати валялись вязаные женские кофточки, шарфики, пижама и другие предметы женского туалета, в которых вошедшая, по-видимому, знала толк. Она сбросила шинель и принялась проворно напяливать на себя все, что можно было надеть. Остальные вещи она побросала в простыню, выпотрошила туда и содержимое одного из чемоданов (другой был пуст) и туго связала узел. Потом с трудом натянула на себя шинель. На кровати лежал еще пушистый, наверно, очень теплый серый жакет. Женщина засунула его за пазуху. Где-то совсем близко ударила зенитка. С потолка посыпалась известка.

Не прошло и пяти минут, как женщина неслышно покинула обворованный номер и вскоре оказалась на знакомой ей тропинке.

Еще не прозвучал отбой воздушной тревоги, а женщину в шинели уже встречала на пороге своей комнаты в поселке, некогда звавшемся «Шанхаем», давно живущая здесь вдова рыбака из Териберки, которую в округе звали тетя Дуня. За этой пожилой женщиной с испитым, одутловатым лицом тянулась дурная слава еще с довоенного времени. Ее часто навещали пропившиеся до последней робы — «сингапурки» списанные на берег и «приколотые» к нему надолго бывшие моряки-«бичкомеры». Каждый из них надеялся, что тетя Дуня даст ему в долг до лучших времен поллитровку с неприхотливой закуской. Здесь можно было заложить костюм, пальто. До войны к тете Дуне наведывались в поисках подозрительных людей и сотрудники уголовного розыска. Пару раз ей приходилось «играть на рояле» — оставлять отпечатки своих шершавых пальцев.

Однако, когда война круто изменила довольно шумную жизнь портового города, образумилась и тетя Дуня. Она работала поварихой в столовой на Лесных причалах, и, пожалуй, ее единственной вольностью был стаканчик спирта, который тетя Дуня получала «по блату» в буфете столовой и выпивала тут же залпом, закусывала салатом из морской капусты. Делала она это, как объясняла заведующему, «исключительно для храбрости», чтобы преодолевать страх и не бегать каждый раз прятаться от бомбежки в убежище.

Приход женщины в шинели не только не доставил радости тете Дуне, но, наоборот, насторожил ее. Она даже не поздоровалась с гостьей, а довольно грубо спросила:

— Зоська? Откуда? А ты разве…

Та не дала ей договорить.

— З фронту, тетя Дуня. В банно-прачечном отряде, на той стороне работаю. Вот командир вещички домой жене прислал. Курить нет? Ну, тогда пускай полежит у вас этот узелочек, а я стрельну где-либо сигаретку и вернусь за ним…

Когда взволнованная зрелищем воздушного боя Дюваль возвратилась к себе, ей показалось сначала, что она ошиблась дверью и попала в чужой номер. Почти все вещи пропали. Исчез и серый жакет из верблюжьей шерсти, связанный покойной матерью. А как он помог Дюваль однажды, когда ей пришлось ночевать в стогу соломы под Лионом в холодную декабрьскую ночь, темноту которой изредка разрезали голубые лучи фашистских прожекторов!

Правда, чемоданы остались, но они были пусты. Даже зеркальце, окаймленное старинным серебром, пропало, ее давнее, фамильное зеркальце, вывезенное из Франции через Дюнкерк в те дни, когда Дюваль спасалась от немцев вместе с английскими солдатами.

Француженка прибежала к директору гостиницы и, схватив его за лацкан пиджака, с возмущением сообщила, что ее обокрали. Директор, немного знавший французский язык, покраснел так, будто его самого назвали вором. Кража, да еще совершенная в такое трудное военное время, не только подрывала престиж гостиницы. Он понимал, что она подрывала и престиж всей страны. Ему стало и горько, и стыдно, а все слова извинения, которые надо было произнести в адрес экспансивной, взволнованной до предела блондинки, казались слишком вялыми, неубедительными и, разумеется, они не могли сгладить остроты положения.

Не менее директора гостиницы был потрясен известием о краже начальник милиции Фартушный, крепкий осанистый человек лет сорока пяти, давно уже работавший в органах милиции на самом правом фланге фронта Великой Отечественной войны. Кража, совершенная у представительницы союзников, у иностранки, в центре города, во время бомбежки да еще в такое время, когда преступность в Мурманске резко сократилась, — все это было по меньшей мере неожиданно, очень досадно и прямо-таки позорно.

«Послать разве туда, в гостиницу, собаку?» — подумал, было, Фартушный, но тут же расстался с этой мыслью.

Лучшие служебно-розыскные собаки находились сейчас на тех пограничных заставах, что, не отступив ни на шаг, по-прежнему несли службу на линии довоенной государственной границы. Остальных собак-ищеек захватили с собой оперативные сотрудники, которые за мысом Мишуков, на противоположном, уже фронтовом берегу Кольского залива преследовали и вылавливали спустившихся на парашютах немецких летчиков.

«Кто мог решиться на такое? — думал с возмущением Фартушный. — Кто мог сотворить такую подлость? Ведь в прифронтовом Мурманске оставались только самые испытанные, проверенные люди…

…Ежедневно на город падали бомбы. Много бомб. На каждого мурманчанина уже приходилось по пять зажигательных бомб и по двадцать два килограмма фугасок. А у милиции появились совсем другие дела, чем до войны.

…В управление сообщают, какие дома поражены бомбами. Туда мчатся команды милиционеров. Они оцепляют разрушенный дом. Одни вытаскивают из-под обломков раненых, другие расчищают заваленные входы в убежище. Работники милиции подхватывают на руки израненную женщину, осторожно кладут ее в машину: «В больницу!»

Взрывом завален вход в траншею. А там — люди!

И угарный газ может сделать то, чего не сделали перехваченные земляным настилом осколки крупповской стали. Милиционеры хватают кирки и лопаты, раскапывают траншею.

Фартушный с болью в сердце часто вспоминал хорошо знакомого многим мурманчанам весельчака-милиционера Дрожжина. Его любимое выражение: «Прежде всего думай о спасении других, а потом лишь о себе» знали все сотрудники милиции.

День был жарким, летний. Гитлеровцы использовали жару. Налетая волнами от окраин и проходя над самым центром, они сбрасывали вперемешку с фугасками и кассеты зажигалок. Швыряли как попало, лишь бы сбросить. Облака пыли и зарево пожаров стояли в тот день над Мурманском до самой ночи. Дым пожаров доносило до самого Мончегорска.

Когда завыли сирены тревоги, Дрожжин, стоя на перекрестке, торопил прохожих, чтобы они поскорее уходили с улиц. Он свел женщин и детей в убежище под скалой и вышел поглядеть: не остался ли еще кто на улице? Рядом на мостовую упала бомба…

Фартушный и сотрудники милиции отнесли мертвого Дрожжина под скалу, а сами с лицами, обожженными близким огнем, прорываясь сквозь бушующее пламя, стали спасать раненых. Не хватало носилок. Фартушный схватил два листа прогибающейся фанеры, и на таких кустарных носилках, вместе с милиционерами, не обращая внимания на бомбежку, переносил раненых к машинам.

Утром небо над Мурманском было чистым. И Фартушный знал, что враг использует хорошую погоду. Начальник милиции и его сотрудники приготовились к горячей работе. То, что наши «ястребки» отогнали немецкие бомбардировщики от города да еще нанесли им потери, радовало каждого. Довольный исходом воздушного боя, Фартушный вернулся в кабинет, и тут же ему сообщили о краже в «Арктике».

На быстро созванном оперативном совещании Фартушный, заключая сообщение о неприятном случае, сказал:

— Я думаю, вы сами понимаете: всем нам будет очень стыдно, я бы даже сказал позорно, если Дюваль уедет отсюда без вещей. Осознайте это и действуйте быстро…

Слушая начальника, лейтенант Завейко морщил лоб, мучительно припоминая встречу с женщиной, которая показалась ему знакомой. Когда совещание кончилось, Завейко решительно встал и пошел в уголовный розыск, чтобы посмотреть картотеку с фотографиями рецидивистов-«домушников», задержанных в Мурманске в последние годы.

…Женщину в шинели звали Зоська Чиж. В осеннюю ночь 1939 года, когда части Красной Армии освобождали Западную Белоруссию, Зоська сидела в камере полицейского комиссариата города Барановичи.

И если бы польские чиновники не сожгли дела подследственных и заключенных, тогда бы командир нашей части мог узнать, что Зоська Чиж — давняя и опытная рецидивистка-«домушница». Не раз брали у нее отпечатки пальцев в Грудзенце и Сопоте, в Кельцах и Ченстохове, приводов у нее было предостаточно. Но так как вместо дел на каменном полу барановичского комиссариата чернела лишь большая куча раздуваемого ветром пепла да валялись повсюду никому уже не нужные резиновые дубинки, то советский командир поверил Зоське на слово. По ее рассказу выходило, что она — честная труженица и посажена за оскорбление хозяйки прачечной. Зоську отпустили, накормили гречневой кашей из походной кухни и предложили работу на Бобруйском лесопильном комбинате. Она поехала, но пилить доски ей вскоре надоело. Зоська обокрала соседок по общежитию и подалась с их вещами в Витебск. Ее задержали на витебском вокзале.

Начальник станционной милиции Репетюк внимательно выслушал историю Зоськи. Перед ним была девушка из чужого капиталистического мира, с покалеченной душой. Зоська плакала, призывала в свидетели «матку боску» и раны Иисуса Христа, жаловалась на свою разнесчастную долю и клялась, что больше никогда воровать не будет.

Человек по натуре добрый, Репетюк поверил словам Зоськи. Он отобрал у нее ворованные вещи и повел девушку к заведующему станционным рестораном Томашевскому. Начальник милиции упросил устроить Чиж официанткой. Ему казалось, что именно эта работа будет ей по душе.

Надо сказать, что официанткой Зося была отличной. Давно уже не видел ресторан станции Витебск такой обходительной, воспитанной официантки! Она быстро выбивала чеки, никогда не ворчала ни на подруг, ни, тем более, на посетителей. Неся тяжелый поднос с тарелками, она вполголоса напевала модные песенки и ловко лавировала между столиками. Зося знала, как принято раскладывать приборы: нож справа, вилка слева, а повыше, как крыша буквы «П», столовая и чайная ложки. На нее заглядывались проезжие летчики. К ней за столики садились охотнее, чем к другим официанткам, потому что знали — Зося обслужит и скорее, и лучше. Заходил иногда и сердобольный Репетюк, выручивший девушку из беды. Она сразу подбегала к нему и, отводя глаза в сторону, изображая смущение и раскаяние, спрашивала тихо:

— Что пан начальник будет кушать?

И хотя слово «пан» коробило бывшего батрака из-под Орши, Репетюк прощал официантке эту обмолвку и отшучивался:

— А что пани Зося посоветует?

— Есть шницелек по-венски и сельдь в оливе…

К ней привыкли. Верили, что она встала на верный путь. Но однажды, уже ближе к полуночи, кассирша, вернувшись из конторы, увидела, что ящик ее кассы взломан тем самым ломиком, которым шуровали уголь в титане. Вся дневная выручка исчезла. Не оказалось в ресторане и Зоськи Чиж.

Задержали ее уже под самым Ленинградом. Выпив бутылку «спотыкача», захваченную на прощание из буфета, Зоська сладко спала на полке бесплацкартного вагона, положив под голову вместо подушки завернутый в марлю пакет с деньгами.

Срок, определенный ей судом, она отбывала на севере, но бежала оттуда накануне войны в Мурманск и тайком поселилась у тети Дуни в «Шанхае», совершая «набеги» на квартиры капитанов дальнего плавания и рыбаков тралового флота.

В той же самой гостинице «Арктика» она начисто обворовала сонного капитана тральщика «Хариус» и с помощью тети Дуни успела довольно быстро распродать его вещи. Когда работники уголовного розыска ночью арестовали ее на квартире тети Дуни, у Зоськи нашли только деньги. Однако на очной ставке капитан тральщика опознал воровку, которая, — как выяснилось на следствии, — забрала все его вещи, документы и даже шевиотовый китель с золотыми шевронами.

Зоська Чиж получила новый срок и снова оказалась в прежнем месте заключения. Началась война, Зоська снова бежала, украв предварительно в избушке девушек-связисток одежду спящей телефонистки: сапоги, шинель, пилотку.

И вот она опять приехала в город, где ее последний раз задержала милиция.

…А сейчас ей до смерти хотелось курить. Прозвучал отбой воздушной тревоги, и прохожие заполнили улицы Мурманска. Уже спускались сумерки, смягчая резкие очертания окрестных холмов и сглаживая развалины зданий, разрушенных бомбами. На мостовой валялись сизые осколки зенитных снарядов, вырванные из стен кирпичи, раздробленные балки. Под ногами хрустело битое оконное стекло.

Девочка лет четырнадцати шагала по улице, неся в авоське пайку хлеба, соленую треску, пустую стеклянную баночку. Сверху лежали три голубоватых пачки «Беломора». Зоська заметила папиросы, и у нее заныло под ложечкой.

— Барышня, послушай! — тихо и ласково шепнула Зося, догоняя девочку.

— Что такое? — озадаченно спросила девочка, поворачивая к Зоське сосредоточенное личико под большой, должно быть отцовской, пыжиковой шапкой. Еще никто и никогда не называл ее барышней. Тем более казалось странным услышать подобное обращение от женщины в военной форме.

— Пойдем сюда, скажу два слувка! — предложила Зося, кивая на подворотню.

Удивленная девочка шагнула за ней.

Чиж быстро выдернула из-за пазухи мятый шерстяной жакет француженки и, вертя его в руках, сказала:

— Видишь, який ладный свитерок? Давай поменяемся: я тебе свитерок, а ты мне папиросы. Все. Три пачки!..

Ошеломленная девочка смотрела то на серый жакет, то на женщину в шинели. Пушистый свитер и в самом деле был очень заманчивым, но менять его на папиросы, которые к тому же принадлежали не ей, а отцу, девочка не отважилась, а только спросила:

— Откуда у вас такой жакетик?

— От дочки моей. Была у меня дочка да уехала в тыл. Давай, поменяем. Хорошо даю.

В голосе незнакомой женщины было что-то очень жалобное и настойчивое. Девочка пожалела ее. И доставая из авоськи пачку «Беломора», сказала:

— Менять я не буду. А если вам уж так хочется курить — возьмите…

— Спасибо тебе, барышня, — сказала Зоська и, засовывая одной рукой жакет за пазуху, другой поднесла пачку к зубам и нервно надорвала ее.

Сотрудник милиции Поляков вышел после совещания у Фартушного на главный проспект Мурманска в удрученном состоянии. Удастся ли ему по горячим следам найти вора? Навстречу ему шли моряки с автоматами, пехотинцы, бежали сандружинницы в ватниках, медицинские сестры и монтеры электросети с крючьями за спиной. Поляков чувствовал свою беспомощность, и ему было стыдно смотреть им в глаза.

Он знал: эти люди работают под бомбами. Не было в прифронтовом Мурманске в ту пору праздношатающихся бездельников. Все теперь, от мала до велика, работали на оборону, делали из вагонных осей свои собственные «мурманские» минометы, ловили рыбу во фронтовой Арктике и спасали последние строения города от пожаров.

Поляков проходил мимо подворотни, куда незадолго перед этим зашла какая-то женщина в шинели с девочкой. От его внимания не укрылось, что женщина, оглядываясь, как-то уж очень поспешно засовывает за пазуху серый сверток. Потом она закурила и пошла прямиком через развалины к порту.

Поляков двинулся за ней, раздумывая: «Остановить или нет?»

Военная форма женщины сдерживала его. Не хотелось обидеть защитницу холодного Заполярного края необоснованным подозрением. Но серый предмет, воровато засунутый под шинель, отогнал колебания. Быстро догнав женщину, Поляков поравнялся с ней и потребовал:

— Ваши документы!

Зоська, вздрогнув, обернулась. Поляков опешил.

Перед ним стояла его бывшая, еще довоенная «знакомая». Зрительная память у Полякова была превосходной, куда лучше, чем у Завейко, который только после просмотра картотеки установил истину. Чиж наотрез отказалась предъявить документы и, попыхивая папироской, презрительно смотрела на Полякова серыми с хитрецой глазами. Когда работник милиции увидел мятый серый жакет, ему многое стало ясно.

— Ну, что ж, — сказал он, навестим теперь тетю Дуню…

О тете Дуне вспомнил и лейтенант Завейко. Возвратив альбомы с фотографиями гастролеров-рецидивистов, он сразу же направился в бывший поселок «Шанхай». Но дойти до нужного дома ему не пришлось. В те самые минуты, когда Завейко, минуя глыбы кирпича, пытался отыскать бывшую излюбленную малину мурманских «бичкомеров», ему навстречу снизу спешила сама тетя Дуня с большим узлом в руках. Он направился было к ней, но тетя Дуня, властно подняв руку, остановила Завейко.

— Подожди, начальник, дай первой слово сказать, чтобы потом не цеплялись, — произнесла тетя Дуня хриплым, простуженным голосом. — Вот эти шмутки не мои. Их та Зоська оставила, что ночевала у меня до войны. Ну, ты ее хорошо знаешь. А я знать больше не хочу. Бери этот узел, лови эту шмару подлую, где-либо в округе, а я ничего такого не сделала, и избавь меня от допросов…

Искать долго не пришлось, потому что стоило Завейке подняться на бугор возле гостиницы «Междурейсовая», как он увидел Полякова, ведущего Зоську…

Прежде чем позвонить в гостиницу «Арктика», Фартушный спросил у своих сотрудников, не могут ли они позвать своих жен на часок-другой в управление? И чтобы те принесли с собой утюги. Не в приказном порядке, нет, а в виде одолжения, в порядке, так сказать, общественной работы. Свою жену Оксану начальник тоже бы позвал в милицию, но она бывалая операционная сестра, дежурила сегодня в хирургическом отделении Второй городской больницы и ассистировала прекрасному мурманскому хирургу Цвеневу. Как оказалось позже, было бы намного лучше, если бы Оксана пришла в милицию с утюгом.

…Когда жены сотрудников милиции, вооруженные утюгами, собрались в красном уголке, Фартушный показал им узел с вещами и сказал:

— То вещи деликатные, заграничные. Надо их отутюжить осторожно…

В номер Сесиль Дюваль вошли оперуполномоченный Поляков и переводчик «Интуриста» Корнев. Поляков откозырял француженке, сидевшей, подобрав ноги, на диване, и попросил переводчика сказать госпоже, — он долго не мог отважиться произнести это слово, застрявшее у него в горле, — чтобы госпожа Дюваль проверила, все ли ее вещи найдены?

Переводчик Корнев был еще очень молод. Уже во время войны он окончил ускоренный курс Ленинградского института иностранных языков и его, истощенного выпускника-«доходягу», перебросили за черту блокады, в Мурманск. Черноволосый паренек сразу смутился, поймав себя на том, что слишком пристально посмотрел на округлые обнаженные коленки Дюваль. Запинаясь, Корнев перевел просьбу Полякова и водрузил на туалетный столик узел с вещами.

Француженка вскочила, быстро развязала узел, вывалила вещи на диван. Привычно перебрав их, она схватила зеркальце в серебряной оправе, кокетливо погляделась в него. Больше всего она порадовалась серому верблюжьему жакету.

Размахивая им, как флагом, она приговаривала: «Мерси бьен, мерси бьен…

Уже когда совсем стемнело, жена Фартушного, вернувшись с дежурства, позвонила мужу по телефону — звала ужинать.

Фартушный оделся, погасил верхний свет. Но тут вошел дежурный по управлению Завейко и доложил начальнику, что его спрашивает какая-то иностранка.

«Неужели снова кража?» — подумал Фартушный, никак не связывая это посещение с благополучным окончанием истории с вещами Дюваль.

— Ну что же, пускай войдет, — сказал он. — Но только как же я с ней объясняться буду?

— Она с переводчиком, — пояснил дежурный и, откозыряв, пошел за гостьей.

Фартушный снял синеватую шинель, ладно облегавшую его статную фигуру, повесил ее в углу, возле несгораемого шкафа, и, не зажигая верхнего, уже погашенного им света, сел за письменный стол у лампы под зеленым абажуром и приготовился к дипломатическому приему.

Услышав быстрый стук туфелек, очень непривычный в коридорах этого строгого учреждения, начальник встал и поправил портупею.

Сесиль Дюваль не вошла, а скорее влетела в просторный кабинет с окнами, затянутыми синими маскировочными шторами. Она подбежала к Фартушному, вышедшему ей навстречу, схватила его за широкие плечи, закружила по кабинету, а потом впилась в его щеку сочными, алыми губами. Все мог ожидать Фартушный, но чтобы случилось такое, да еще в присутствии незнакомого переводчика и лейтенанта Завейко!..

Фартушный отпрянул от неожиданной гостьи и с грохотом уронил стул. Пока он наклонялся, чтобы поднять стул, Дюваль кивнула переводчику, и Корнев, придавая голосу оттенок торжественности, прочел заготовленную заранее бумагу.

«Мой дорогой префект Фартушный! — читал Корнев послание француженки, которая уселась в кожаное кресло и с любопытством рассматривала кабинет «префекта» милиции. — Разрешите коротко выразить вам и вашим сотрудникам искреннюю благодарность за возвращение моих личных вещей.

Как только вам стало известно о краже, милиция благодаря эффективности организации в невероятно короткий срок выполнила данное вами задание. Я выражаю свой восторг столь быстрыми действиями в возвращении мне вещей, особенно серого жакета, который связали руки моей покойной мамы. Вашей четкой работе может позавидовать даже наша прославленная парижская полиция. Если я останусь жива после этой войны, буду рада видеть вас своим гостем в Париже.

Считая себя частично виноватой, ибо дала повод к искушению, убедительно прошу вас не судить слишком строго виновную и отнестись к ней милостиво. С уважением — Сесиль Дюваль».

Корнев кончил читать, понимая, что перевел благодарность гостьи коряво, слишком сухо, а она, услышав свою фамилию, вскочила с кожаного кресла. Дюваль взяла у Корнева бумагу и положила ее на стекло письменного стола.

«Шальная какая-то баба, — подумал Фартушный, подходя к развалинам кинотеатра «Северное сияние». Если все француженки такие, то понятно, почему они так много судачат о любви и поцелуях в своих романах».

Его все еще преследовал тонкий запах французских духов «Герлен», который перешел на милицейский мундир и теперь вырывался из-под шинели на морозный воздух.

«Надушилась, мамзель, — думал Фартушный. — И война ей нипочем! Целый парфюмерный магазин вылила на себя. Запах-то какой прилипчивый. По такому запаху наш Борис сразу бы след взял…»

Чтобы забить благоухание, привезенное с Елисейских полей на скалистые берега Кольского фиорда, начальник остановился и закурил крепкую папиросу «Трактор». Дым он пускал намеренно на шинель, а сам поглядывал на раскинувшиеся внизу портовые огни. Оттуда доносились стук пароходных лебедок, поскрипывание вагонных буферов, гудки паровозов.

«Должно быть, на каком-нибудь из этих кораблей, что разгружаются внизу, и приехала на мою голову эта Дюваль», — подумал Фартушный и пустил на шинель очередное облако дыма, чтобы забить запах французских духов.

Открыв дверь особым ключом-отмычкой, сделанным по его заказу на судоверфи Рыбпрома у знакомого директора Сапанадзе, Фартушный почувствовал, что табачный дым все-таки победил. Он снял в передней шинель, вынул из кармана бумагу с благодарностью Дюваль. Входя в столовую, Кузьма Евдокимович крикнул на кухню, где суетилась у плиты жена:

— Все нашли мои пинкертоны, Оксаночка, все вещи той француженки, даже жакет ее серый любимый. Говорит — покойная мама вязала, а мне даже благодарность объявила. Вот! — и с этими словами Фартушный положил на стол письмо Дюваль.

— Какую благодарность? — спросила Оксана, входя в столовую с дымящейся сковородкой. — Видишь, и макароны с олениной уже подгорели…

— Благодарность мне эта француженка написала за отличную работу нашей милиции, — сказал Фартушный, распахивая мундир и подсаживаясь к столу.

Но миролюбивый и благодушный тон его был взорван гневным криком Оксаны:

— Дэ ты був?

Фартушный поднял глаза. На побледневшем лице жены было очень странное выражение.

— Дэ ты був, я кажу? — не сказала, а тихо прошептала Оксана, обходя стол. Сковородка, наполненная поджаренными макаронами, перемешанными с кусочками темного мяса, нервно дрожала в ее полных руках.

— Как где? На работе! — сказал он спокойно, а сам подумал: «Таки унюхала духи. Надо было еще одной папироской тот клятый запах дегазировать!»

— На работе? — закричала жена, швыряя на стол сковородку так, что макароны, как живые, запрыгали по клеенке. — Это называется работа?! — И она ткнула его пальцем в щеку, на которой алели два следа помады «Макс Фактор», отпечатанные полными губами Сесиль Дюваль. Оксана схватила с комода тяжелое зеркало и подала мужу.

— Смотри! Любуйся!..

Фартушный понял все и, стараясь улыбнуться, протянул:

— Так то же — чертова француженка!

— Какая француженка? — закричала жена.

— Так то же дипломатический поцелуй, — оправдывался Фартушный. — Посмотри бумагу.

— Какой дипломатический, греховодник ты старый! Люди кровь проливают на войне, а ты поцелуи домой приносишь…

Сколько труда надо было потратить Кузьме Евдокимовичу, чтобы оправдаться! Прочитав, наконец, благодарность, Оксана съязвила: «В Париж приглашает! Мало вам шашней здесь, в Мурманске!»

Пришлось Фартушному призвать в свидетели лейтенанта Завейко, чтобы жена поверила в его безгрешность. Да и стоит ли вспоминать эту и другие подробности того, как оправдывался Фартушный?..

Много лет прошло с тех пор, посеребрились виски у Кузьмы Евдокимовича. Живет он сейчас в Киеве, да и Оксана стала не та, что была в Мурманске, когда со звоном швыряла щипцы в эмалированный таз во время операций.

Но все равно: всякий раз, как скажут при ней слова «француженка», «туристская поездка в Париж», она сразу настораживается.

И еще она очень не любит серых верблюжьих жакетов…

Александр Саввин ОСТАВЛЯЯ РОДНОЙ ГОРОД

Обвальный грохот разметал ночную тишину, встряхнул опустевшие дома, ходуном заходил по сторожким улицам города. Не успела улечься первая волна, не успели отзвенеть и отволноваться оконные стекла, как новый удар всколыхнул землю.

— Петюнь, слышь-ка, слышь… Да очнись же, дьявол! — испуганно завозилась и запричитала Дарья Михайловна. — Никак немые антихристы нагрянули, чтоб их бомбой разнесло!

Она, суетясь и причитая, торопливо приподнялась и уселась на родной печи, чувствуя ее живительное тепло и дыхание.

— Стихни, Дашка! — прикрикнул Петр Васильевич Седых на жену и, хрустнув суставами, потянулся к трубе. Нащупав в темноте железную дверцу дымохода, приоткрыл ее, сунул ухо в черный проем. Таким манером он наладился ловить в буйную погоду заводской гудок, который неизвестно почему вдруг артачился и улетал неведомо куда из города, подводя тем самым рабочую братию, собиравшуюся на смену.

— Ну что там, Петюнь? — с дрожью в голосе вопрошает женщина. — Что, а?

— Стихни, Дарья! — И хотя на печи было темно, как в преисподней, почувствовалось, что Петр Васильевич предостерегающе ударил пальцами ус.

В трубе недовольно сопел и топтался ветер. Из дымохода несло горелым кирпичом и сажей. Сквозь ворчливый шум ветра Петр Васильевич уловил торопливое урчание автомобилей, лязг гусениц, ошалелый лай всполошившихся собак, которые, подзадоривая друг дружку, лезли вон из кожи. Петр Васильевич кубарем скатился с «печерских гор», наскоро натянул брюки с фуфайкой и, сунув голенастые ноги в холодные галоши, зашлепал на улицу.

Взрывы накатывались с устрашающим ревом, будто на землю рушилось само небо. Особенно яростно грохотало и полыхало в стороне паровозостроительного завода. «А-а-а-а! — опалила Петра Васильевича догадка. — Завод рвут! Завод! Наш завод — под корень!!!» — И от этой догадки у него во всю грудь всколыхнулось сердце и гулко застучало в висках. Споткнувшись и схватившись правой рукой за палисадник, а левой — за сердце, Петр Васильевич стал как вкопанный, с ужасом вбирая в себя зарево пожарища, испытывая необычную слабость и дрожь в коленях.

Завод клубился — то молочно-розовым, то белесым, то аспидно-черным дымом. На переднем плане в строгом солдатском ранжире, плотно сомкнув плечи, виднелись исполинские трубы. На ярком фоне разрастающегося огня, они то резко выдвигались вперед, будто для того, чтобы перевести дух и глотнуть свежего воздуха, то отступали, как по команде, назад и скрывались в дымовой коловерти.

Петр Васильевич долго простоял так, не шевелясь и не двигаясь. Наконец он преодолел нахлынувшую на него слабость и огляделся вокруг. Недалеко от крыльца собрались молчаливые люди. Лишь мальчишеский голос радостно и восторженно звучал в темноте: «Ух ты-ы-ы, зараза! Вот это полыхнуло, так полыхнуло! А вон еще, еще! Смотрите, смотрите! Вон, вон…

Тяжело, не мигая, смотрел Петр Васильевич, как горит завод и чувствовал, что вместе с заводом сгорает его прошлое и настоящее, его труд, его жизнь. Ведь на том заводе он трудился много лет. Оттуда ушел работать конюхом в милицию.

Высокий, гнутый, он грузно спустился с крыльца и, раскачиваясь из стороны в сторону, подошел к собравшимся людям.

— Ну что, Петр Васильев, дожили? — пророкотал Илья Копеечкин, покачивая головой и поскрипывая деревянной ногой.

Не сгоняя страдальческой улыбки с лица, Седых обвел блуждающим взглядом темные фигуры людей, резко дернул ус и, ничего не сказав, стал вертеть самокрутку, чувствуя, как вздрагивают пальцы и сыплется на землю табачное крошево. Придавленная холодной зловещей ночью толпа зябко куталась, колыхалась, глухо гомонила. И в этом гомоне слышалось и сожаление, и угроза, и леденящий душу страх, и раскаяние.

— Ах, жуть-то, жуть какая!

— Матерь моя божия, заступница милосердная. И откуда его, проклятого, принесло?!

— Ничего, мы его заставим рылом хрен копать. Дайте срок — заставим!

— Слышно, фашист на чепь сажать станет.

— Эт-то как же так: на «чепь»?

— А так, для порядку. Он страсть как любит порядок. Посадят тебя такого-то на шворку — и лай не лай, а хвостом виляй, чтоб без дела не мыкался. Вот и будешь на чепи, пока пороть не учнут или в дело не сунут.

— Дурак ты, Илья-светик, как сто свиней. Недаром тебе станком ногу оборвало. В наше время — на чепь! Да разве германец — турок какой или, прости господи, туземец? Истинно: голова, как у вола, а все мала!

— А тебе кто давал полное право показывать надо мною свою амбицию?!

— Нет, ты ответь: в наше время — на чепь? Могут?

Степан Сергеевич Сыроежкин наступал на Илью не потому, что тот был его злейшим врагом. Илья, не ведая того, затронул самые больные струны сыроежкинской души. За последнее время Степан Сергеевич наслушался столько разговоров о немецких злодеяниях, что уже не знал, чему и верить. Охваченный неизвестностью и страхом перед немцами, он хотел как-то взбодрить себя, снять с сердца хоть на миг давившую его тяжесть. А тут вдруг этот нелепый Илья со своею «чепью». Как тут оторопь не возьмет, не взыграет досада? Ему же предлагали эвакуироваться, и он вполне мог отбыть на восток, но не захотел, остался. Торговлишкой мыслил обзавестись. В душе Степан Сергеевич уж было «аллилуя» начал разучивать, а тут этот несуразный Илья со своими речами. Ну не холера ль его тут расшиби? И Степан Сергеевич нажимал на Илью, орал, горячился, бушевал.

— Па-а-чему лаешься, старый хрыч?!

Гомон стих. Все обернулись на голос и узнали в приближающемся человеке Генку Бога. С месяц назад его за что-то арестовали и уже никто не чаял встретить этого отъявленного жигана в городе.

— Геня, ты, холера тебя расшиби? — удивленно воскликнул Степан Сергеевич, разглядывая его так, будто перед ним был не Генка, а нечистый дух.

В зыбком зареве пожарища было видно, как сияет Генкин золотой зуб, как озорным, разбойным светом сверкают его глаза.

— Откуда ты, шельма?

— С тюрьмы. Немцы шухер в Брянске подняли, а мы с Титом-Лошадью и смылись из-под стражи.

— Скажи на милость — из-под стражи! — восхищенно воскликнул Степан Сергеевич. — А не возьмут они тебя, голубя, опять? Стража не любит, когда от нее бегают.

— Хто-о? В Брянске — немец. В Бежице — тоже бедлам. Отбегался…

Генка махнул рукой и хрипло рассмеялся. И его смех болью и тревогой отозвался в сердцах людей, собравшихся на заводской улице, возле барака Петра Васильевича. Каждый невольно почувствовал жуть от того, что оборвалась размеренная, привычная жизнь, ради которой он не жалел труда и самой жизни; от того, что никто из собравшихся не знал, что несут с собой немцы, что нужно делать в этот роковой и суровый час.

Улучив момент, Генка незаметно посмотрел на Петра Васильевича, взял его за рукав:

— Топай к школе, тебя ждут.

Седых недоуменно глянул на Генку, высоко подняв косматые брови, видимо, что-то соображая или собираясь спросить. Но тот толкнул его локтем в бок, иронически усмехнулся, свел шепот на нет:

— Топай, говорю, к школе. Ну, что раскрыл рот? — А вслух нарочито громко добавил: — Значит, моих корешей нету тута? А я перся, лопух. Ладно, похрял я на хату: спать хочу — спасу нет. — И он, лениво переваливаясь с ноги на ногу, удалился. А когда его живая и стройная фигура пропала в темноте, набежавший ветерок донес хрипловатый голос:

Кольца, серьги, брошки, бубенцы,

Мчатся кони, кони сорванцы…

— Мда-а, — протянул Сыроежкин, очарованный Генкой Богом (он любил отчаянных, рисковых людей). Поскоблив голову, с прежним восторгом произнес: — Жох-малый. Уркаган. Ему любая тюрьма без пользы. Подумать только — от самого НКВД утек! — Степан Сергеевич хлопнул руками по коленям, выразив тем самым свои чувства: — От самого НКВД, — повторил он. — Теперь, холера его расшиби, ему любой фашист замест брата родного.

— Тьфу! Нашел об чем толковать: «уркаган… фашист», — сплюнул Илья Копеечкин, и его деревянная нога возмущенно и злобно скрипнула. — Тут все к чертям собачьим летит, а он — «уркаган… замест брата родного». Да после такого манера мне и на рожу твою смотреть вредно. Вон, вон, об ём, родимом, надобно думать и плантовать! — Илья, воздев руки к небу, судорожно потряс ими в сторону завода. — Каково это мне, мастеровому, на такое злодейство смотреть?! — Он резко обернулся к Степану Сергеевичу, со злым отчаянием заглянул ему в глаза и отвернулся. — Эх! Да что там говорить. Так бы рухнул не землю и ударился в голос. Строил, строил новую жизнь, пуп рвал, на одной ноге остался. Ладно, думаю, к хорошей жизни и на одной ноге поспеть можно, переживем. Ан, все к чертям собачьим, все псу под хвост!..

Степану Сергеевичу тоже было жалко завод до слез. Сколько кирпичей он вложил в его горячее, нетерпеливое тело! Сколько пролил пота! Сколько попортил крови и нервов, орудуя мастерком! Не-ет, это не проходит бесследно, не выветривается из памяти. Потому что в исполненном деле осталось тепло твоих рук, частица твоей души. В другой раз он бы бурно переживал пожар на заводе. А вот сейчас решил поостеречься. «Кто их знает, этих немцев? Возьмут, да и осерчают, нехристи. Уж лучше помолчать, повременить, присмотреться, а уж потом драть глотку или пускать слезу. Бог с ними, с этими немцами. Авось торговлишкой обзаведусь. Обзаведусь, как пить дать».

А Илья Копеечкин не унимался, продолжая напирать на Сыроежкина:

— Нам надобно самим стать и стоять, и не пускать! Ай мы — не русские?!

— Посмотрите, посмотрите на этого дурака: «Стоять и стоять»… Все войско не устояло, а ты с одной ногой вздумал упрямствовать, холера тебя расшиби.

Степан Сергеевич встрепенулся, как воробей перед дракой, распушился, осерчал:

— Мало у тебя домеку, Илья-свет, ох, мало, мама родная, как мало, — с ложным сожалением и нараспев проговорил Сыроежкин. — Да ты не токмо вступить в сражение — слова вымолвить не управишься, как тебе наведут решку. Они не станут канителиться, как у нас. У них к стенке — и не дыши. — Последние слова он произнес с каким-то мстительным оттенком в голосе и, помолчав, добавил: — Тут, мнится, покорность в зачет пойдет.

— Ну это ты брось — «покорность». Ты нас, мастеровых, не трашшай! — как обухом вдруг ахнул басом Илья Копеечкин. — Рабочего человека на карачки подбиваешь?! Рабочий — он и есть рабочий. И его с этой линии никто не столкнет. Не столкнет! — опять взорвался он и скрипнул ногою. — А если, к примеру, ты ждешь фашиста, то ты… Ты… — Илье от злобы не хватило воздуха.

— А у меня что-о? Музоль не такой на руке? Не такой?.. Я, холера тебя расшиби, тоже все эти прочие философии и политэкономии превзошел не хуже тебя. А покорность, когда тебя жарят по заднице, всегда зачтется. К тому же, что толку, если ты будешь упрямствовать? Выдернут последнюю ногу, чтоб новым властям не мешал.

— Эх, ты-ы! При такой амбиции ты не наш, не советский, не под наш калибр. При такой амбиции ты вовсе не мастеровой, а просто легковерный человек!

Петр Васильевич Седых, воспользовавшись перепалкой между Ильей и Степаном Сергеевичем, нырнул за угол, вроде бы как по нужде, быстро изменилнаправление, широко зашагал к школе по пустынной улице, бессвязно думая о пылающем заводе, о городе, о Митьке, который как в воду канул, о надвигающейся опасности, о предстоящей грозной неведомой жизни. «Все, прошла жизнь», — с горечью думал он, прислушиваясь к беспорядочному грохоту, невольно поглядывая на разрастающееся во весь южный край неба малиновое зарево.

«Да-а-а, прошла. И не видел, как и когда. Вроде бы жил, а вроде и не жил».

У школы его нетерпеливо поджидал тот самый круглолицый майор из милиции, что беседовал с ним в горкоме партии о подполье. Но тогда Петру Васильевичу казалось, что этот разговор не всерьез, «на всякий случай». И только сейчас он по-настоящему ощутил всю ответственность за сказанные слова, за тот риск, которому подвергал себя и семью, за большое государственное дело.

— Вот мы и уходим, Петр Васильевич. На время, конечно, — майор Денисов осмотрелся кругом, откинул брезентовый капюшон с головы, увлек за собой старого рабочего в школу. — Резонней, чтоб нас вместе не видели, — пояснил он, поглядывая на собеседника и поблескивая время от времени глазами из-под козырька форменной фуражки.

За окнами опустевшей и звонкой школы шустрили всполохи. Под ногами поскрипывало битое стекло, хрумкали куски штукатурки, морским прибоем шуршали сорванные со стен географические карты. В запустевших и одичавших классных комнатах вместо ребят обжилось зычное военное эхо. В канцелярии будто прошел Мамай — все было перевернуто вверх дном: на полу валялись указки, невыливашки-чернильницы, классные журналы, книги, тетради, разбитые цветочные горшки.

Майор Денисов поднял с пола смятый глобус, поворочал его перед носом, осторожно крутнул пальцем. И «земной шар», жалобно скрипнув, закрутился, закрутился, пошел.

— А все же он вертится. А, Петр Васильевич, вертится… — оживился майор.

— А чего бы это он не вертелся? И будет вертеться. Эко, невидаль, — отозвался Петр Васильевич. — Да, если надо, мы его…

Он был крайне раздосадован тем, что майор в эту критическую минуту болтает по пустякам. И тот, уловив сердитые нотки в голосе собеседника, смолк, тяжело задышал, торопливо расстегнул ворот и опять застегнулся на все пуговицы. Он что-то попытался сказать, но слова застряли у него в горле. «Это что же, — подумал Седых, — никак…»

Майор долго молчал, и Петру Васильевичу было невыносимо тяжко стоять безмолвно с человеком, у которого, по-видимому, лежало большое горе на душе. Наконец, майор овладел собою, проговорил:

— Жена тут у меня учительствовала. В школьном сквере… — он снова запнулся и издал носом какой-то странный звук.

Петр Васильевич вздрогнул: столько было тоски и трагизма в этом звуке. Майор, загремев спичками, закурил папиросу, продолжил:

— В школьном сквере ее и накрыла бомба. — Голос во мраке опять на минуту замер, а потом зазвучал в полную силу: — Каждый день наведывался к ней. Не верилось, да и сейчас не верится, что… Кажется, вот-вот объявится, вот-вот. Только нужно подождать. Подождать, а мы уходим…

Он смолк, отвернулся и раз за разом затянулся папиросой с такой силой, что она, тонко вспискнув, на мгновение вспыхнула, осветив трепетным огоньком суровое, мрачное лицо, искаженное нечеловеческим горем. Вновь установилась тишина. А когда Денисов заговорил опять, в его голосе уже не было ни дрожи, ни прежнего накала, будто не он вел только что речь о гибели жены. Петр Васильевич даже усомнился: уж не подменили ли майора? Чутко прислушивался к его речи, смотрел на него во все глаза.

Майор неторопливо инструктировал Петра Васильевича о методах конспирации, о местах явок, тайников, об организации подполья. Собственно, это был не инструктаж, а дружеские советы:

— Помни, Петр Васильевич, «береженого бог бережет» — и в этом рациональное зерно имеется. Перво-наперво не торопись, обживись, осмотрись, приноровись к новому порядку, а потом уж и действуй. То, что тебе говорил я сейчас, возьми на вооружение. Однако помни — эта теория. Обычно жизнь вносит коррективы в любое дело. А дело у тебя… и разведка, и диверсия, и пропаганда.

— Ничего, бог не выдаст — свинья не съест, — усмехнулся Петр Васильевич. — Не беспокойся, майор, не подведу. А если — майна-вира… — он развел руками и покачал головой. — Никого не продам и не выдам. Уж это точно, можете не сомневаться.

Оттого, что ему доверялось необычайно важное дело, у него в груди зашевелился честолюбивый червячок: «Нат-ко, верят Петру Васильевичу, верят… кого попало в это дело не станут посвящать…» Он вроде со стороны посмотрел на себя, оценил свои достоинства и недостатки, вспомнил питерские кружки, занятия у Крупской, бежицкие маевки и забастовки, в которых был неизменным участником, в памяти всплыли годы пятилеток, по которым было шагать ничуть не легче, чем по дорогам гражданской войны, опять почувствовал, как в молодости, прилив энергии и буйных сил.

Денисов отошел к окну, прислушался, высунул голову наружу. На улице заметно стало светать, и петухи, едва дождавшись своего часа, во всю глотку делали утреннюю перекличку. В разбитые окна врывались холодные струи воздуха, перемешанного с тяжелым и едким дымом. В городе, не утихая, рвало и грохотало. Возвратившись назад, майор еще раз напомнил об осторожности и конспирации, произнес:

— Все ясно?

— Ясно-то, ясно, — задумчиво отозвался Петр Васильевич, а вот Генка-то как? Уж дуже малый неуемный. Никого не признает и не слушает. Не поддудорит нас этот оторва?

— Видишь, Петр Васильевич, Генка теперь уже не тот. И проверили мы его в деле: за линией фронта побывал. Я ему верю. Не подведет. И вообще, человеку надо верить. Без веры в человека и жить-то, в принципе, нельзя.

— Поживем-увидим… Вы ж теперь куда?

— Известно: в лес, в партизаны. А куда — сказать не могу, не имею права. Придет время — сообщим… Ну, мне пора. Давай прощаться.

С этими словами майор широким, размашистым жестом обнял Петра Васильевича за плечи, притянул к груди, крепко стиснув его своими короткими сильными руками:

— Бывай, старина! Не кручинься! Мы скоро вернемся!

Виктор Иванилов НА ДАЛЬНИХ ПОДСТУПАХ

С раннего утра в городе звенели трамваи. Спешили на рынок домашние хозяйки. Возле магазинов вырастали хвосты очередей. Черные репродукторы на столбах собирали толпы людей. Каждому хотелось услышать сводку Совинформбюро.

Покачиваясь, проплывали по улицам зеленые туши аэростатов воздушного заграждения. Девушки в пилотках с трудом удерживали стропы.

На площади Павших борцов школьники осаждали кинотеатр «Комсомолец». Там перед «Коньком-горбунком» показывали киносборник о разгроме немцев под Москвой. Милиционеры-регулировщики сменили белоснежные шлемы на стальные серые каски. За спинами у них поблескивали стволы карабинов.

В жаркие июльские дни сорок второго года в Сталинграде все чаще и чаще стали завывать сирены. Укрываясь в подворотнях, непоседливые мальчишки безбоязненно наблюдали за небесной синевой, куда по блестящим, будто игрушечным, самолетам торопливо и зло стреляли зенитки.

14 июля Сталинградская область была объявлена на военном положении. Но, даже узнав об этом, жители города еще не догадывались, что на дальних подступах к Сталинграду уже начиналась невиданная ранее в истории войн битва…

Вечером 11 июля в Сталинградский комитет обороны поступило тревожное сообщение из Серафимовича. Гитлеровцы появились у границ района. Член городского комитета обороны — начальник областного управления НКВД А. И. Воронин срочно вылетел туда.

А на рассвете по притихшим улицам Серафимовича, провожаемые истошным лаем собак, промчались несколько полуторок. Проскочив на большой скорости перелесок, они вырвались на пыльный большак.

Сидевшие на машинах люди, зажав коленями винтовки, застыли в каком-то суровом напряжении. К разговорам никого не тянуло. Каждый был наедине со своими думами, взвешивал, оценивал происходящее.

Работников милиции и бойцов местного истребительного батальона подняли ночью по тревоге. Поставили задачу: задержать противника до подхода наших войск. И вот машины, нещадно подпрыгивая на ухабах, но не снижая хода, везли людей к дальнему хутору Горбатовскому, где им предстояло принять первый бой.

В хутор вошли, соблюдая осторожность. Но тут все дышало спокойствием. По заросшим улицам неторопливо бродили куры. Лениво пощипывали траву телята. Дымились летние кухни.

— Дюже ночью сильная стрельба была. Так стреляли, ажник земля дрожала. И недалече где-то. Похоже, под станицей Боковской, — рассказала проезжим дородная казачка, загонявшая хворостиной гусей на баз.

Начальник милиции Филиппов, собрав людей, сказал:

— Вести неутешительные. Немцы рядом. А где точно и сколько их — не знаем. Сидеть сложа руки не имеем права. В разведку пойдут… — Он замолчал, оглядывая строй. — Оперуполномоченный Пономарев, участковый Коротков, проводник служебно-розыскной собаки Головачев, берите эмку, на ней в случае чего легче проскочить.

Через несколько минут машина скрылась за горизонтом. Вскоре разведчики достигли лощинки. Дальше ехать было рискованно — впереди лежал хутор. Машину замаскировали ветками. Оставили возле нее шофера, а сами двинулись по огородам к хутору.

Постучали в окно крайней хаты. Увидев во дворе людей с красными звездочками на фуражках, хозяйка всплеснула руками:

— Господи, да откуда же это милиция? Уходите, родимые, быстрее огородами, покуда германец вас не заметил.

От нее разведчики узнали, что ночью была сильная стрельба, жители отсиживались в погребах и ямах. А на зорьке в хутор заявились немцы. На мотоциклах.

— Едут, окаянные, по улице и кур стреляют, — горевала женщина. — К соседям уже наведались. Все высматривали чегой-то, лопотали по-своему. Рушники в хате и те посрывали…

Наведались разведчики еще к нескольким жителям. Удалось выяснить, что в хуторе немцев десятка полтора-два. Похоже, передовая разведка. Несомненно, следом за ней двигались основные силы.

На обратном пути разведчики встретили свои танки, мчавшиеся по лощине к хутору. На броне сидели пехотинцы. Передний танк затормозил. Из люка высунулся командир.

— Откуда милиция? — спросил он разведчиков, потом улыбнулся: — Вовремя поспели. Спасибо, товарищи, за сведения. Танкисты в долгу не останутся.

Люк захлопнулся, танки двинулись вперед.

Доложив Филиппову, работники милиции не преминули упомянуть и о встретившихся танках.

— Знаю, — заметил Филиппов. — Помощь подошла.

Он вызвал по телефону Серафимович. Рассказал об обстановке, сосредоточенно выслушал ответ. Лицо его посуровело. Он медленно повесил трубку. Все притихли.

— Немцы бомбили город и переправу. Разбито здание райотдела милиции. Есть жертвы… Убито двое наших работников. Тяжело ранен Воронин… Нам приказано вернуться в город для наведения порядка…

Кто-то шумно вздохнул. На него не посмотрели осуждающе, не шикнули. У каждого на душе кошки скребли: живы ли после вражеского налета семьи, родные.

Филиппов отошел в сторону, поманил к себе худощавого, стройного молодого человека.

— Вот какое дело, Колесников. Тебе нужно остаться. Организуй на своем участке эвакуацию людей. Нужно угнать за Дон весь скот, машины, хлеб перевезти. А что нельзя переправить… Ну, сам понимаешь, — Филиппов не решился произнести слово «уничтожить». — Об обстановке звони по телефону, пока будет связь. Уйдешь последним. Понятно?

Колесников молча кивнул.

— Ну, счастливо оставаться!

Они обменялись рукопожатием. Закинув за спину винтовку, Колесников пошел к сельсовету.

— По машинам! — раздалась команда.

Непривычно тихо было на рассвете в хуторе Горбатовском. Словно перед непогодой, примолкли улицы. Лишь у крайних домов велся негромкий разговор.

— Пробирайтесь балками, лощинами к Дону, пока не появились самолеты, — давал седобородому старику последние наставления участковый уполномоченный Колесников.

— Так, так, — согласно кивал тот. — Ну, с богом! Прощевайте, Григорий Михалыч!

Он взобрался на воз, тронул лошадей. За его повозкой гуськом потянулся обоз. Кто-то из женщин на телегах не выдержал, послышался плач.

Колесников стиснул зубы. На щеках заходили желваки. Тяжело было смотреть на эту сцену прощания людей с родными местами. Ох, как тяжело! Когда теперь они вернутся сюда, да и все ли?

Сзади Колесникова тронули за рукав. Обернулся. Председатель сельсовета Ирхин тихо сообщил:

— Зерно зарыли в ямы. Надежно. Сам проверял. Скот, должно быть, уже на переправе. Все вывезли. Ни шиша фашисту не оставили. Теперь, пожалуй, и нам черед собираться.

— Нет, нам еще рано, Михал Афанасьич. Приказа такого не было. Давай еще раз все проверим, позвоним в район. Там решат, что нам с тобой делать.

Они размашисто зашагали по улице. Пятый день оба находились в этом прифронтовом хуторе, налаживая эвакуацию колхозного добра, людей. По ночам ходили в ближние хутора на разведку, сведения передавали в Серафимович.

Молчали. Колесников думал о семье. Конечно, жена знает, что он остался в хуторе. А два дня назад удалось с оказией отправить ей записку, чтоб готовилась с детишками к отъезду. Как они там?

Теплый комок подступил к горлу участкового, когда он подумал о сыновьях. Двое их у него. Трехлетний Саша без конца просит, чтобы папка книжку почитал. Славику только два года исполнилось, тому подавай игрушки — машины. Не знают малыши, что папке никак нельзя вырваться к ним.

Жена, конечно, все глаза проглядела, всплакнула небось не раз. Ничего не поделаешь, служба. Вроде бы понимает, а к ночным вахтам Григория так и не привыкла который уже год…

В милицию Колесников поступил еще в тридцать седьмом. Осенью, после демобилизации из армии, первым делом зашел в райком комсомола стать на учет, а заодно и узнать, какие будут поручения.

— Присаживайся, дорогой товарищ, рассказывай, — приветливо пригласил вихрастый секретарь и принялся читать армейскую характеристику Григория.

— Куда на работу хочешь определиться? — поинтересовался секретарь, складывая документ.

— В МТС. На трактор снова тянет.

До армии Колесников закончил курсы трактористов и целый сезон отработал самостоятельно на колесном СТЗ. Вчера он наведался в МТС. Директор принял демобилизованного красноармейца с распростертыми объятиями, пообещал ему гусеничную машину.

— Пиши заявление. И завтра же на работу!

Насилу уговорил Григорий директора повременить день-два, пока оформит все документы.

— В МТС это хорошо, трактористы позарез нужны, — откликнулся секретарь. — Однако такие хлопцы и в другом месте годятся…

Он цепким взглядом окинул ловкую фигуру Колесникова, задержался на значке «Ворошиловский стрелок».

— А как смотришь, если в милицию тебя направим? — в упор спросил секретарь.

Колесников не сразу нашелся, что ответить. Знал он, что в милицию берут не каждого. Но сам, признаться, об этом не думал. Секретарь, угадывая его колебания, заметил:

— А ты не стесняйся. Подумай крепко. Не на гулянье тебя сватаю. Подумай до завтра. Надумаешь, приходи вечером на бюро. Утверждать будем…

И утвердили. Так и стал Григорий Колесников участковым уполномоченным Серафимовичского райотдела милиции…

Обслуживал Григорий несколько самых отдаленных от райцентра хуторов. Но расстояние не пугало его, дни и ночи пропадал на участке, знакомился, беседовал с людьми. Сколотил бригадмил из комсомольцев. Твердость нового участкового скоро почувствовали хулиганы да любители поживиться за чужой счет. Хуторяне при встречах все чаще благодарили Колесникова за совет и помощь.

Еще больше вырос авторитет участкового после одного пожара. Утром 9 июня 1939 года полыхнула свиноферма колхоза «Ленинский путь». Сильный ветер стремительно раздувал косматые шлейфы пламени. Колесников в это время находился в соседнем хуторе. Узнав по телефону о пожаре, он поднял тревогу. Остановил на дороге первые попавшиеся две машины. Быстро погрузил пожарный насос, усадил людей.

Помощь подоспела вовремя. Пожар затушили. Животные уцелели, часть помещения также удалось спасти. Правда, в горячке сам участковый получил несколько ожогов. Но на второй день, перебинтованный, вышел на службу.

Сам Колесников не находил ничего геройского в этом поступке. Но молва о его мужестве и решительности на пожаре разнеслась по окрестным хуторам. Вскоре из областного управления милиции поступил приказ о награждении участкового уполномоченного за тушение пожара двухнедельным окладом.

Всякое бывало. Однажды ночью, возвращаясь после объезда токов, Колесников спустился в глухую балочку. Захотелось попить ключевой воды. Едва он зачерпнул воду пригоршней, как рядом, почти у самого уха, тонко пропела пуля. Участковый метнулся за куст, выхватил наган, осмотрелся. В балке никого не было. Наутро жители помогли Колесникову найти бандита — кулацкого прихвостня, поднявшего оружие на представителя Советской власти.

Перед самой войной приняли Григория Колесникова в партию. И еще вынашивал он думку закончить школу милиции. Согласие начальства уже было получено. Ждал вызова. Но не одному ему война поломала личные планы…

Колесников и Ирхин подошли к опустевшему сельсовету. Постояли немного, собираясь с мыслями. Ирхин с болью в душе смотрел на дом, где столько лет представлял Советскую власть. Придется ли вернуться сюда?

— Ну так что, позвоним? — первым нарушил он молчание.

— Конечно, — откликнулся Колесников, поднимаясь на крыльцо. Он покрутил ручку телефона, дождался, пока телефонистка соединила с райотделом.

— Докладывает Колесников. Отправили последний обоз. Фрицы на прежних позициях… Да, слушаю… Будет сделано… До встречи, товарищ начальник… — Он повесил трубку и повернулся к Ирхину: — Ну, Михал Афанасьич, дела наши одобрили. Приказано продолжать разведку. Коли так, я прогуляюсь до соседнего хутора. А ты тем временем хорошенько проверь все. В шкафу и в столе не остались ли какие бумаги?

— Не беспокойся, Григорий, бумаги в надежном месте, — Ирхин распахнул дверцу пустого шкафа, потом горестно поскреб затылок. — Как думаешь, часы спрятать или повременить еще?

— Нехай висят, — твердо сказал Колесников и подтянул гирьку ходиков. — Без часов дом, как сирота… Ладно, пойду. К обеду жди… — и, поправляя на плече винтовочный ремень, сбежал с крыльца.

Однако к обеду Колесников опоздал. Солнце давно перевалило за полдень, когда он, исцарапанный, в изодранных брюках, устало сел на сельсоветское крыльцо.

— Заметили, гады, — пояснил он выбежавшему навстречу Ирхину. — Пришлось отстреливаться. По балке еле-еле продрался через кусты… — Он помолчал, закурил. — Телефон еще работает?

Они пошли к телефону. Ирхин начал крутить ручку. Но с улицы донесся треск мотоциклов. Участковый выглянул в окно.

— Фрицы! — крикнул Колесников. — Звони быстрее!

Он выскочил на крыльцо, припал к винтовке. Гулко прозвучал выстрел, и передний мотоциклист свалился на бок.

— Связь не работает! — услыхал Колесников за спиной тревожный голос Ирхина.

— Уходи быстрее через окно к балке. Сообщи нашим. Я пока задержу тут немцев! — не оборачиваясь, приказал Колесников.

Мотоциклы резко затормозили. По сельсовету полоснули пулеметные очереди. Колесников залег, перезарядил винтовку. Выстрелил тщательно выбирая цель. И еще один фашист безжизненно клюнул головой.

Гитлеровцы усилили огонь. Со звоном разлетелись стекла в рамах. Рядом разорвалась граната. Колесников приподнялся, ловя на мушку новую мишень. В это время грянула пулеметная очередь. Прошитый десятком пуль, участковый уполномоченный рухнул на ступеньки…

А в пустом, изрешеченном доме на стене неторопливо тикали старые часы-ходики с подвесной гирькой. Было пять часов дня 17 июля 1942 года.

На дальних подступах шел первый бой за Сталинград, за Волгу.

Николай Лысенко ЧЕТВЕРО ОТВАЖНЫХ

15 сентября 1942 года к Краснослободску на помощь осажденному Сталинграду подошла 13-я гвардейская дивизия генерала Родимцева. Командование дивизии решило начать переправу немедленно, не дожидаясь темноты. Дорог был каждый час. Защитники города с трудом сдерживали натиск врага.

В томительном ожидании переправы красноармейцы и командиры, уставшие после трудного марш-броска по степным дорогам Заволжья, тревожно смотрели на горящий город. Сюда, на левый берег реки, отчетливо доносился несмолкаемый гул боя. Бойцы сурово хмурились, говорили мало, скупо:

— Жмут, гады!

— Широка Волга-то, абы как не переплывешь…

И вдруг откуда-то издалека взлетел звонкий голос:

— На погрузку!

Серые шинели пришли в движение. Нескончаемой цепочкой бойцы побежали к берегу…

Через несколько минут, разгоняя белые буруны, к городу устремились катера и небольшие буксиры, запрыгали на волнах весельные лодки. И когда первые группы бойцов почти достигли крутояра там, где высится старый пивзавод, в воздухе появились фашистские бомбардировщики.

Почти в то же время по переправе начала бить вражеская артиллерия. Разрывы косматили реку, окатывая бойцов водой. Кое-где уже виднелись перевернутые лодки и барахтающиеся в воде гвардейцы.

Особенно губительный огонь вели фашисты из орудия, установленного в полуразрушенном здании бывшего управления НКВД. Отсюда хорошо просматривалась Волга, и гитлеровцы вели огонь прямой наводкой.

До прихода 13-й гвардейской дивизии участок обороны по берегу Волги, где доныне уцелели развалины бывшей мельницы, вместе с другими воинскими подразделениями занимал и истребительный батальон, состоявший из работников управления НКВД и милиции.

Землянки батальона были отрыты в отвесном берегу. Пахло в них плесенью, сыростью. Сколоченные из неструганых досок столы, составленные из снарядных ящиков нары — вот и вся обстановка.

Оперативным работникам управления НКВД Петракову, Кочергину, Ромашкову и Сердюкову редко приходилось бывать в своей землянке. Одно задание сменялось другим: ходили в разведку, устанавливали связь с обороняющимися частями. Каждый раз возвращались уставшими, и, может быть, поэтому тесная землянка казалась им уютной, обжитой.

В этот день они коротали выпавший свободный час каждый по-своему. Привалившись к влажной стенке, дремали Валентин Сердюков и Петр Иванович Ромашков. Кочергин, насупившись, деловито пришивал пуговицу к гимнастерке. Петраков поставил на ящик потрескавшееся зеркальце, намылил щеки, присел на корточки и старательно скоблил бритвой подбородок.

— Уж не на свидание ли собираешься, Иван Тимофеевич? — пошутил Кочергин.

Петраков улыбнулся, поднял на него глаза, но не успел ничего сказать. Где-то совсем рядом ухнул взрыв. Земля вздрогнула, с потолка посыпался песок.

— Опять начали! — недовольно сказал Петраков.

Взрывы следовали один за другим, сливаясь в сплошной грохот. Земля тряслась, как в ознобе.

Неожиданно мешковина, прикрывавшая вход в землянку, откинулась, в дверном проеме появился милиционер.

— Срочно вызывает комбат! — тяжело дыша, крикнул он.

Вытирая мыльную пену с лица, Петраков сказал:

— Быстрее, братцы, зря не позовут…

Захватив автоматы, оперработники выскочили из землянки и крутой тропинкой поднялись по откосу. Минут через десять оперработники были на наблюдательном пункте. Командир истребительного батальона Борис Константинович Поль пристально смотрел на возвышавшееся впереди полуразрушенное здание, откуда через короткие промежутки времени раздавались орудийные выстрелы. Снаряды со свистом проносились над головами и рвались где-то на Волге.

— По переправе бьет, сволочь, — не оборачиваясь, словно самому себе сказал комбат. — На прямую наводку поставили… Им оттуда все как на ладони видно…

— Какое будет приказание? — спросил Петраков.

— Заткнуть им глотку! — выругавшись, ответил Поль и, словно оправдывая свой выбор, выпавший именно на эту четверку оперативников, шутливо добавил: — Вам это задание хорошо знакомо…

Комбат был прав. Для оперативных работников здание управления НКВД было вторым родным домом. Они знали в нем все входы и выходы, каждый выступ, каждую ступеньку.

— Действовать осторожно, расчет на внезапность, — предупредил их комбат, продолжая наблюдать за домом.

— Ясно, — ответил за всех Петраков и, обращаясь к товарищам, сказал:

— Пошли!

Прячась за развалинами, оперативные работники приближались к засевшим в доме немцам. Последние метры давались с трудом — приходилось ползти. Возле угла здания Петраков шепнул товарищам:

— Через дверь дежурки…

Они одобрительно кивнули в ответ.

Увлеченные стрельбой по переправе, гитлеровцы никак не ожидали появления русских с тыла. После каждого выстрела наводчик что-то кричал, показывая на Волгу.

А тем временем четверка смельчаков вплотную приблизилась к ним. С криком «ура!» Петраков швырнул гранату, а Кочергин, Ромашков и Сердюков ударили из автоматов. Ни один из фашистов не ушел живым.

— А ну-ка, помогите! — позвал товарищей Петраков, берясь за станину.

Развернув орудие, оперработники подкатили его к пролому в стене. Теперь оно грозно смотрело в сторону врага.

— Давай снаряды! — скомандовал Петраков.

Отложив автомат, Кочергин подал снаряд. Лязгнул орудийный замок. В пустом здании выстрел прогрохотал гулко. Гильза со звоном покатилась по искромсанному паркетному полу.

— Давай еще! — ободренный удачей, кричал Петраков. — Пусть получают свое!..

И выстрелы гремели один за другим.

Немцы всполошились. Чуть ли не целое подразделение бросилось к зданию, в котором хозяйничали оперативные работники. Ромашков и Сердюков хлестнули по наступающим гитлеровцам автоматными очередями. Фашисты залегли, открыли ответный огонь.

— Не нравится, — проговорил Сердюков, высовываясь из укрытия, чтобы посмотреть, куда попадают снаряды. Неожиданно он покачнулся и, судорожно цепляясь пальцами за стену, начал медленно сползать на пол. Ромашков бросился к нему, подхватил на руки, но, глянув на безжизненно свесившуюся голову товарища, осторожно опустил его на пол.

— Уходить надо, — вернувшись к Петракову, сказал он. — Сердюков убит!

— Не торопись, Петя, — ответил Петраков. — Уйти легче, труднее было добраться сюда!

Петраков с Кочергиным посылали снаряд за снарядом в сторону врага. Ромашков короткими очередями сдерживал гитлеровских автоматчиков. Когда опустели снарядные ящики, Петраков снял с орудия замок и сказал Кочергину:

— Берите Сердюкова, а я прикрою вас…

Своего боевого друга они похоронили под вечер с воинскими почестями.

Правительство высоко оценило мужество оперативных работников. Петраков и Кочергин были награждены орденами Красного Знамени. Ромашков и Сердюков (посмертно) — орденами Красной Звезды.

Юрий Проханов ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

«Дорогой Ефим Ильич!

В этой исторической битве под Москвой в партизанском отряде принимали участие и Вы, совершив героический подвиг, за который Родина удостоила Вас высшей награды — ордена Ленина — и медали «Партизану Отечественной войны 1-й степени номер один.

В Вашем ратном подвиге, во всей Вашей жизни отразился характер большевика-ленинца, для которого высшей жизненной целью является беззаветное служение социалистической Родине, делу Ленина, идеалам Коммунистической партии.

Из приветствия Сухиничского горкома КПСС

…Взорвать! Взорвать! Взорвать! — яростно стучало в голове. Взорвать во что бы то ни стало эту треклятую гранату, а вместе с ней и килограммы взрывчатки, заложенные под шпалы. Счет шел на неумолимые, ничему не подвластные секунды: уже гудели тонко рельсы, извещая о приближении тяжелых составов. Тогда и попался ему на глаза железнодорожный указатель — длинный шест с укрепленной на нем массивной доской. Рывок — и шест сломан у основания. Теперь — назад, туда, где торчит из земли рукоятка противотанковой. В удар он вложил, кажется, все свои силы. И последнее, что увидел, — ослепительную вспышку, а звук мощного взрыва, разметавшего полотно, почему-то и не услышал.

То был звездный час Ефима Ильича Осипенко — коммуниста, милиционера, солдата, наивысшая точка и взлета его неукротимого духа, подлинный апогей мужества. Не сиюминутный, скоропалительный порыв, не жест отчаяния, а вполне осознанный поступок во имя долга и любви — Долга перед Родиной и Любви к ней. Подвиг, к которому шел всю свою жизнь этот мобилизованный и призванный революцией человек.

1

Ты помнишь, товарищ, как

вместе сражались…

М. Светлов.

Как у многих стариков, его мысли теперь часто бродят по далекой стране, имя которой — юность. Босоногая, голодраная, полуголодная и все-таки прекрасная пора. И вместе с тем пора, когда в преддверии революции возмужание крестьянского хлопца Ефима шло шагами семимильными.

Родился он за шестнадцать лет до Октября, в захолустной деревеньке на Гомельщине, в самой что ни на есть бедняцкой семье. Среди троих детей был старшим и раньше других узнал, почем фунт крестьянского лиха. Батрацкие «университеты» проходил в расположенном неподалеку графском поместье и в хозяйствах деревенских богатеев-кулаков. Там и получил весьма предметные, наглядные уроки классовой грамоты. Поэтому вопрос «с кем» — для Осипенко не стоял. Революцию он воспринял как свое кровное дело, а уже в двадцатом году его натруженные ладони впервые прикоснулись к винтовке. Ефим добровольцем ушел на фронт. Не знал тогда молодой пастух, что пройдут долгие двадцать с лишним лет прежде, чем он скажет оружию «прощай».

Бойцом стрелкового полка бил Осипенко белополяков, пока не наступило перемирие. Но лично для него оно длилось недолго: новоиспеченного безусого старшину назначают заместителем командира летучего отряда по борьбе с бандитизмом.

Неделями отряд мотался по уездам, искал бандитов, а те, случалось, искали его. И без конца — перестрелки, бои. Ни на минуту не расставался Ефим со своей любушкой-трехлинейкой, так и спал, подсунув под щеку приклад.

Ему нравилась эта лихая жизнь, почти каждодневный острый холодок опасности. И рисковал он часто, только по-умному. Если не вынуждали на то обстоятельства чрезвычайные, на рожон не лез. Больше надеялся на смекалку, меткий глаз и твердую руку. И жадно, на лету постигал грамматику лесной, по существу партизанской, войны, словно предчувствовал, что она ему в будущем крепко пригодится. Тогда же и получил от командования свою первую награду — серебряные часы.

Красноармейскую службу закончил Осипенко в фуражке с зеленым околышем — как командир отделения пограничного отряда войск ОГПУ, охранявший западную границу.

В этой фуражке и предстал он в один из ноябрьских, исходящих мелким дождичком дней 1924 года перед начальником милиции в своей родной Гарцевской волости Стародубского уезда с запечатанным пакетом в руке. Начальник, с которым уже успел переговорить по телефону военком, разорвал пакет и, быстро просмотрев находившийся там документ, пытливо оглядел демобилизованного старшину. Высок. Как говорится, ладно скроен. Лицо открытое, приятное. Серые глаза смотрят весело и дерзко.

— Так вот, товарищ Осипенко, хотим вас снова мобилизовать как бывалого чекиста. Теперь уже на милицейский фронт. Согласны?

Чуть помолчав, добавил:

— Понимаешь, очень нужны нам в милиции боевые парни…

Выдали ему новое милицейское обмундирование, наган с четырнадцатью патронами, постельные принадлежности и показали топчан в общежитии. С этого дня стал он рядовым милиции. А через несколько лет уже оперуполномоченный уголовного розыска Осипенко получил очередное серьезное задание: поймать главаря грабительской шайки некоего Семена Коваленко по кличке Клыбко. Кто-то из товарищей тогда пошутил:

— Ну, Ефим, поздравляем. Ты у нас становишься прямо-таки первым специалистом по бандам…

В этой шутке была большая доля правды. К тому времени он основательно поднаторел в милицейском деле, изучил многие его тонкости и вообще чувствовал себя на своем месте. А все потому, что характер, особенности новой службы как нельзя лучше соответствовали его натуре — деятельной, энергичной. Жизни, работы вне милиции он попросту уже не представлял.

Как и обычно, к выполнению задания Осипенко подготовился скрупулезно. Тщательно изучил сведения о самом Клыбко, его родных, проживавших в деревне Михновке, где по некоторым данным скорее всего можно было задержать бандита. Продумал «роль», которую придется разыграть перед сельчанами: этакого городского гуляку-парня, явившегося отдохнуть и покутить к своему деревенскому родственнику (подходящая кандидатура была подобрана заранее), свою новую, соответствующую для роли одежду, прическу и все другие мельчайшие детали. Договорился о способах связи с районной милицией.

Так и объявился в Михневке — на радость местным невестам разудалый неженатый хлопец, который лихо плясал на гулянках, пел под гармонь задушевные песни. А хлопец наматывал на ус разговоры, толки да сплетни, будто невзначай выведывал то, что ему нужно. И вот она, первая существенная зацепка: у Клыбко в деревне появилась зазноба. Возле ее дома и провел Осипенко не одну бессонную ночь, караулил — да все напрасно. Но унывать — не унывал, испытывал свое терпение, крепко надеясь к тому же на хозяйку, у которой квартировал, и других верных людей, не спускавших по его просьбе глаз с домов, где мог появиться бандит. И дождался: шепнули хозяйке, а та — ему, что Клыбко прошмыгнул в хату к дядьке. У Ефима, два дня маявшегося зубами, от такого долгожданного известия даже боль как рукой сняло. Вместе с присланным в помощь товарищем они достали из тайника винтовки, кинулись к этой хате. Но лишь показались на пороге, грохнул выстрел. Едва успели отскочить. Вспыхнула перестрелка — кто кого. Пули только повизгивали над головами. Внезапно смолкла бандитская винтовка. Осипенко рванул дверь, бросился в затянутую пороховым дымом горницу. Но Клыбко был уже мертв. Таким бесславным стал конец атамана. А вскоре переловили и остальных бандитов…

Жители Сухиничей, небольшого, расположенного на бойком месте, с двумя железнодорожными станциями городка тогдашней Смоленской области, быстро оценили нового начальника районной милиции, его неукротимую энергию, умение твердой рукой навести порядок. Оперативно, профессионально грамотно действовал Осипенко и при обезвреживании местных злоумышленников, и при поимке залетных «гастролеров» (о квалифицированном изобличении двух таких крупных мошенников даже писала газета «Правда»). Хорошо знало население Ефима Ильича по горячим выступлениям на рабочих и колхозных собраниях, сельских сходках, уважало за доброе, справедливое отношение к трудовому люду, за личную скромность.

Все эти качества — как работника и как человека — в полной мере проявились и тогда, когда грянула война. Начальник истребительного батальона Осипенко в числе последних ушел из разбитого, дымившегося в развалинах города. Ушел в партизаны, в труднодоступные для врага Козельские леса соседней Тульской области.

2

В отряде Осипенко быстро стал общим любимцем. Как он умел вовремя и пошутить, и песню затянуть, и серьезным словом поднять партизан на боевое дело! С тех пор как он пришел в партизанский отряд «Передовой», ни одна боевая операция не обошлась без его участия… Храбрости Осипенко был отчаянной.

Из воспоминаний командира партизанского отряда Д. Тетерчева

Ранним осенним утром к дальней сторожке, где жил лесник Дмитрий Бессонов с семьей, подошла группа партизан. Возглавлял ее командир отряда Дмитрий Тимофеевич Тетерчев. Партизанам сообщили: в сторожке остановились на ночлег какие-то мужчины, вроде бы расспрашивают про отряд. Держа оружие наготове, вызвали незнакомцев на крыльцо.

— Кто такие, откуда будете? — строго спросил командир.

Вперед шагнул высокий, плечистый человек с винтовкой в руках. Под его распахнутым пальто виднелась темно-синяя милицейская гимнастерка, на ремне — увесистая кобура. Карманы оттопырены — похоже, что там гранаты. Все это Тетерчев подметил с первого взгляда: как-никак сам был сотрудник уголовного розыска.

— Я — начальник сухиничской милиции Осипенко, а люди — со мною. Вот мои документы.

Партийный билет, служебное удостоверение — все в порядке. Внимательно просмотрев их, командир сразу же подобрел. Представился.

— Значит, нашего полку прибыло…

Так после скитаний по глухим лесным тропам 10 октября — дату он запомнил точно — Ефим Ильич стал бойцом отряда «Передовой».

Чем больше Осипенко присматривался к своим товарищам и во время боевых вылазок, и в недолгие часы отдыха, тем больше они нравились ему. Руководители отряда, коммунисты были по существу одной с ним профессии, коллегами по довоенной работе. И понимали друг друга с полуслова. Спокойный, рассудительный командир Тетерчев — сотрудник уголовного розыска. Его заместитель, собранный, инициативный Иван Никитович Сорокин — пожарный инспектор. Волевой комиссар Павел Сергеевич Макеев — уполномоченный НКВД. Все трое из одного, Черепетского района. Пришедший с Осипенко из Сухиничей весельчак Николай Семенович Митькин — опытный железнодорожник и связист, партизанивший еще в гражданскую войну в отряде Щорса, и степенный, хозяйственный колхозник-пчеловод Павел Николаевич Чекалин — были люди старшего поколения. Остальные — молодежь, комсомольцы. Шурочка Горбенко и Федя Дмитриков — с Черепетского чугунолитейного завода. Алеша Ильичев — рабочий Лихвинской типографии и другие. А самый младший — Саша Чекалин, сын Павла Николаевича, шестнадцатилетний, застенчивый школьник, имя которого, имя бесстрашного Героя Советского Союза, вскоре узнала вся страна. Ефима Ильича как самого сведущего в военных делах, умелого организатора назначили начальником штаба.

Они и составили крепкий костяк небольшого по численности, но боеспособного, мобильного отряда, воевавшего с полной выкладкой сил.

С первых же дней повели партизаны интенсивную разведку. По одиночке и небольшими группами кружили бойцы по деревням, районным центрам, наблюдали за железной и шоссейными дорогами, в подробностях выведывая все о противнике. Зачастую инструктировал их Осипенко, учил, на что обращать внимание, не упускать кажущихся мелочей, деталей, которые на самом деле могут рассказать о многом. Как начальник штаба, он вместе с командиром оценивал добытые данные, разрабатывал предстоящие операции. Любил и сам ходить в разведку, забираясь порой за тридцать — сорок километров от базы.

«Надо сказать, — вспоминает Д. Тетерчев, — разведчик из Осипенко был классный: глаз цепкий, все видит. Умел он и подойти к людям, знал, как и о чем спросить».

Боевое крещение состоялось в нескольких километрах от поселка Митино на шоссе, которое вело в Лихвин. По этой дороге двигалась, сильно растянувшись, немецкая автоколонна. Партизаны ее ожидали в самом удобном для встречи месте. Залегли по обе стороны шоссе, укрывшись за толстыми стволами старых берез, что росли по обочинам. Командир и начальник штаба расставили людей так, чтобы обеспечить кинжальный огонь. Явное неравенство сил их не смущало: надеялись на ошеломляющую внезапность удара, на то, что успеют вовремя уйти. И расчет полностью себя оправдал.

Уже сильно стемнело и опять занудил холодный дождь, когда голова колонны поравнялась с тем местом, где была засада. Тетерчев выжидал, не спешил подавать сигнал. Вот показалась отставшая от других группа автомашин и передняя внезапно встала — какая-то поломка. Сразу же на дороге забегали лучи фонариков, послышались торопливые команды.

— По фашистским гадам, огонь! — крикнул командир. Из кюветов грянули залпы, полетели гранаты. Жарко вспыхнула одна машина, за ней другая. Пламя выхватывало из темноты метавшиеся и падавшие фигуры. Бойцы патронов не жалели…

«Вернулись на базу. Стали обсуждать план дальнейших действий. Приняли решение: и впредь не давать фашистам покоя ни днем, ни ночью», — вспоминает Тетерчев.

Словно магнит, притягивала к себе внимание отряда одноколейная железная дорога, которая связывала Сухиничи с Тулой через станции Козельск, Шепелево, Мышбор и другие. По ней непрерывно гнали немцы на восток живую силу и технику и, естественно, охраняли линию надежно. Но имелось немаловажное обстоятельство: на протяжении нескольких километров к полотну почти вплотную подступал лес.

Как же вывести дорогу из строя? Взрывчатка имелась, но не было детонаторов, бикфордова шнура. И все-таки выход из положения нашли. Осипенко предложил:

— Давайте в стыки между рельсами вобьем костыли, а для верности кое-где еще и гайки открутим. Поезду некуда деваться — только под откос. Дело проверенное, не сомневайтесь. Когда мы с Митькиным пробирались в отряд, одно такое крушение устроили…

Предложение было принято, стали готовиться к операции. Усилили наблюдение за движением поездов, за немецкими патрулями. Это помогло выбрать удобный момент и место диверсии — на крутом повороте близ полуразрушенной станции Мышбор. Во время одной из вылазок на эту станцию разведчики раздобыли железнодорожный инструмент, металлические костыли.

В намеченный вечер группа скрытно подобралась к полотну. Выставили охранение. Всадить четыре костыля, отвинтить гайки было делом пятнадцати минут. Осипенко и Митькин по-хозяйски приняли работу. И только убедившись, что все сделано надежно, начальник штаба дал сигнал к отходу.

В лесу залегли. Состав — больше десятка вагонов с солдатами и военной техникой — не заставил себя долго ждать. Вот он на всех парах выскочил из-за поворота. Бойцы невольно затаили дыхание. Уже рядом, совсем близко… Ну!!! Раздался страшный скрежет. Паровоз стал медленно крениться на бок и рухнул вниз с крутой насыпи, увлекая за собой гармошку вагонов. Где-то внутри образовавшегося месива полыхнуло пламя, начали рваться снаряды…

После этой диверсии, дорого стоившей гитлеровцам, те стали осторожнее. Усилили охрану. Впереди воинских эшелонов пускали платформы, где стояли пушки, пулеметы, с ходу «обрабатывавшие» ближнийлес, кустарник. И все-таки легкий на подъем, и подвижный отряд не давал гитлеровцам покоя.

День ото дня множились ратные дела партизан. Пущено еще несколько поездов под откос. Захвачен немецкий обоз. Сожжен склад на станции Шепелево. Взорван бомбардировщик «хейнкель», совершивший вынужденную посадку. Сделали это Осипенко, Митькин и Дмитриков — славный получился фейерверк! На протяжении нескольких километров выведена из строя полевая связь. Регулярно уничтожались мелкие группы противника…

Было, конечно, нелегко. Чего стоили только многокилометровые, изматывающие переходы сквозь метели, когда одежда дубела на ветру. Всегда настороже, всегда начеку, в полной боевой готовности. Кратковременный отдых на базе, скудное питание зачастую не восстанавливали силы. А надо было идти снова.

И очень дорого ценились спокойствие, выдержка Ефима Ильича, его умение подбодрить людей веселым словом, вполголоса затянутой песней. К нему тянулась молодежь, делилась самым сокровенным. И никто не догадывался о переживаниях самого Осипенко, ничего не знавшем о судьбе жены, которая скоро должна родить, и сына, оставленных на оккупированной территории. Он плохо спал. Когда становилось совсем невмоготу, выходил из землянки покурить, слушал, как шумит лес. Это немного успокаивало. А наутро становился тем Осипенко, которого привыкли обычно видеть, — подтянутым, собранным, заряженным энергией.

На войне как на войне. Потери неизбежны. Ушел в разведку в Лихвин Дмитрий Клевцов, и не вернулся. Позднее стало известно: его арестовали во время встречи с местным подпольщиком Григорием Штыковым. Оба не дрогнули, приняли мучительную смерть. По доносу предателя была расстреляна связная, сестра заместителя командира Сорокина — Екатерина Арсенина. А после ноябрьских праздников партизаны узнали, что схватили их Чекаленка — Сашу Чекалина. Его зверски пытали. Но так ничего и не добившись, гитлеровцы повесили Сашу в Лихвине, на дереве у школы, где он учился. (Уже после освобождения Ефим Ильич, по-отцовски любивший юного партизана, который чем-то напоминал ему собственного сына, тоже Сашу, приедет в эту школу, будет долго стоять у того дерева с непокрытой, рано поседевшей головой, будет долго ощупывать чуткими, нервными пальцами слепого тот самый сук…)

Но ни горькие потери, ни артиллерийские обстрелы леса, ни прочесывания не сломили боевой дух партизан. Отряд жил и боролся, мстил за погибших товарищей.

«В то время, когда немцы усиленно подбрасывают военное имущество и подкрепления генералу Гудериану, мы ежедневно делаем боевые вылазки», — писал в своем дневнике Тетерчев.

3

Удостоверение

Предъявитель настоящего удостоверения Осипенко Ефим Ильич за доблесть и мужество, проявленные в партизанской борьбе против немецко-фашистских захватчиков, награждается медалью «Партизану Отечественной войны» 1-й степени.

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин

№ 000001

И сейчас, тридцать три года спустя, он помнит чуть ли не по минутам тот день — 22 декабря 1941 года. Уже прилетела в отряд самая долгожданная весть: началось наше наступление под Москвой, фашисты бегут. Уже несколько дней была слышна — сначала глухо, потом все более отчетливо — артиллерийская канонада. Приближалась линия фронта. А накануне запыхавшаяся связная учительница А. Музалевская принесла важное сообщение. На ближних станциях Лужки, Черепеть, Ханино и других скопилось много вагонов с военной техникой, боеприпасами, награбленным имуществом, которые должны уже завтра двинуться на запад. Мнение партизанского совета было единодушным — во что бы то ни стало помешать этому, вывести из строя железнодорожную ветку.

— У нас осталась добрая порция аммонала, килограмм двадцать с лишним, — сказал Осипенко. — Есть и гранаты. Утром устроим фрицам посошок на дорожку!

Поднялись рано. Взяли взрывчатку, лопаты и двинулись в район станции Мышбор. Шли в приподнятом настроении, радуясь удивительно голубому небу, веселому солнцу, похрустывавшему под ногами снегу.

В нескольких километрах от станции остановились у намеченного заранее места для взрыва — рядом со стрелкой. Стали по очереди дружно копать яму между рельсами. Даже перестарались: когда высыпали взрывчатку, то Ефим Ильич увидел, что яма получилась слишком глубокой и широкой. Пришлось руками осторожно сузить ее — чтобы аммонал распределить равномерно, а рукоятка заложенной сверху противотанковой гранаты доставала до рельсы. Неподалеку нашелся длинный провод. Один его конец Осипенко скрепил с предохранительной чекой, а с другим — залег в снегу за кустами. Расчет был прост: в нужный момент выдергивается чека, граната взрывается от удара вагонного колеса, а вслед за нею и аммонал.

Потекли напряженные минуты ожидания. Вот наконец-то показался поезд. Порожняк. Ну что ж, можно и его… Пора! Осипенко дернул за провод и даже зажмурился в ожидании взрыва. Но что это? Состав не спеша прошел мимо — и ничего! Ефим Ильич первым подскочил к полотну. Чека валялась рядом, но граната отошла от рельсы, потому колесо и не задело ее. Значит, надо попробовать другим способом.

— Назад! Всем назад! — приказал он.

И, отбежав сам, сорвал с пояса гранату, метнул ее. Но она, ударившись о шпалу, взорвалась в стороне от самодельной мины. Бросил еще одну — результат тот же. Больше гранат не было.

Митькин приложил ухо к рельсу.

— Все пропало! Скоро будут здесь!

— Что значит пропало! Отойдите все и подальше! — крикнул Осипенко.

Никто не двинулся с места.

— Я же вам сказал, отойдите!

И добавил такое, что партизаны впервые услышали из уст своего спокойного начальника штаба. Только тут они поняли: он задумал что-то — и нехотя подчинились. А Ефим Ильич быстро огляделся вокруг.

…Взорвать! Взорвать! Взорвать! — яростно стучало в голове. Взорвать во что бы то ни стало эту треклятую гранату, а вместе с нею и килограммы взрывчатки, заложенные под шпалы. Счет шел на неумолимые, ничему не подвластные секунды. Потому что гудели уже тонко рельсы, извещая о приближении тяжелых составов. Тогда и попался ему на глаза железнодорожный указатель — длинный шест с укрепленной на нем массивной доской. Рывок — и шест сломан у основания. Теперь — назад, туда, где торчит из земли рукоятка противотанковой. В удар с ходу он вложил, кажется, все свои силы. И последнее, что увидел, — ослепительную вспышку, а звук мощного, разметавшего полотно взрыва почему-то так и не услышал.

Товарищи со всех ног кинулись к нему и увидели вместо лица кровавую маску. «Убит! Убит!» — были первые слова, которые дошли до его сознания.

— Нет, я живой, — простонал он, — только ничего не вижу…

Каким-то чудом оставшегося в живых, всего израненного, ослепшего, его унесли в лес на руках.

А через несколько дней пришло освобождение. И партизаны узнали, что трофеями наших войск стали так и застрявшие на станциях, благодаря диверсии, несколько паровозов и около четырехсот нагруженных вагонов.

Потом были госпитальные палаты с ничем не истребимыми запахами лекарств. Там однажды и прочли ему «Правду» с Указом о награждении тульских партизан. Первой после слов «наградить орденом Ленина…» шла его фамилия. Сам орден вручали уже в Москве, в другом госпитале. И сидевшие, а то и лежавшие в зале такие же, как он, фронтовики неистово били в ладоши, стучали об пол костылями.

Были и приезд жены, Ольги Ивановны, возвращение через много месяцев в Сухиничи, встреча с сыновьями. Только вот младшего, Колю, родившегося без него, он долго еще не мог себе представить и особенно часто гладил по голове. Здесь он узнал, что награжден за безупречную службу в органах внутренних дел орденом Красного Знамени. В помещении районного отделения милиции, в таком знакомом ему, переполненном кабинете — пришли все, кто находился на месте, — новый начальник вручил Осипенко медаль «Партизану Отечественной войны» 1-й степени.

Было трудное, очень трудное, одному ему известно, какое трудное привыкание к слепоте. И полынно горькие минуты, когда казалось, что он — один на один со своею бедой. Но и тогда мужество не покинуло его. Слепой, он наравне с подраставшими сыновьями косил траву, работал в огороде, даже вырыл погреб. И, конечно же, вместе с Ольгой Ивановной воспитывал мальчишек. Оба сына получили высшее образование, старший — инженер, младший — хирург.

Но не мог Ефим Ильич замкнуться в домашнем кругу. Не тот характер. Выполнял различные партийные поручения. Десять лет подряд выбирали его депутатом горсовета, был бессменным председателем торговой комиссии, боролся с нарушителями правил торговли. Многое сделал для восстановления благоустройства Сухиничей.

Ефим Ильич Осипенко стал убежденным, страстным пропагандистом. Он часто выступал, особенно перед молодежью на пионерских сборах, торжественных вечерах, при вручении комсомольских билетов — в Москве, Туле, Сухиничах. И не видя взволнованных лиц своих слушателей, не видя, как они смотрят на его посеченное осколками и пороховой гарью лицо, он чувствовал: отблески партизанских подвигов, отзвуки того взрыва западают в юные сердца, рождают патриотизм, гражданское мужество. И это для него была самая большая награда.

…К нему приходит много писем. Пишут из разных уголков Советского Союза, из других стран. Пишут пионеры, назвавшие свои отряды его именем (города, где есть такие отряды, обозначены на карте в Сухиничском музее боевой и трудовой славы — там Осипенко посвящен специальный раздел). Пишут рабочие, солдаты, сотрудники милиции, бывшие партизаны.

Письма эти — знаки народного признания его подвига, дань глубокого уважения к человеку, который всю жизнь был солдатом Родины, партии. И до сих пор остается им.

Ростислав Артамонов РАССКАЗ ОБ ОТЦЕ

В личном деле моего отца, что находится в отделе кадров Управления внутренних дел Брянской области, подшит пожелтевший листок бумаги — рекомендация в органы НКВД, данная двумя старыми членами партии.

«Евстафий Филиппович Седаков, — говорится в ней, — это человек, который докажет свою преданность Советской власти».

Хранится здесь и первая милицейская характеристика, в которой, в частности, есть такие строки:

«Ведет активную борьбу со всякими преступниками и особенно с кулачеством…»

Поначалу отцу недолго довелось ходить в форме: по рекомендации райкома комсомола он вскоре становится секретарем Дижонского, а потом Суславского сельсоветов. Однако любовь к милицейской службе не оставляет его уже никогда. И весной 1936-го отец снова переступает порог Брасовского отдела милиции, теперь уже в роли делопроизводителя.

Быстро промчались два года.

Как сейчас помню тот далекий августовский вечер. Отец пришел со службы поздно — мы уже давно поужинали. Сел на лавку, начал было есть, в который уж раз подогретые щи. И вдруг отложил ложку, позвал мать:

— Сядь-ка, Марфа, разговор есть…

Мать сразу побледнела, вся напряглась, видно, по интонации поняла, что услышит какую-то очень важную и, очевидно, тревожную новость.

— Ты ведь Мухина знаешь, ну того, что нашим участковым инспектором был? — начал отец. — Так вот, нет его сейчас… Дали ему пять лет за… В общем, за нехорошие дела… Начальство предложило на это место меня. И я согласился… Да, да, Марфа! — опередил он мать, хотевшую было возразить ему. — И работа эта рискованная, и о семье своей думать нужно… Но все-таки не могу иначе, ты уж прости и не суди…

С тех пор я видел отца редко. Просыпаешься утром — его уже нет. Ложишься спать — отцовская кровать по-прежнему пуста. Но о его делах мы больше узнавали от людей.

Однажды пришли к нам две молоденькие девушки, почти девчонки. Узнав, что отца нет, попросили передать ему большое-большое спасибо, а еще — кошелку. Чего в ней только не было! И яйца, и масло, и окорок…

— Что вы, что вы, девоньки! — испугалась мать. — Спасибо ваше, само собой, передам. А это, — она перевела взгляд на подарок, — ни в коем случае… Вы что, разве его не знаете?

Оказалось, что девушки — продавщицы одного из районных магазинов. Их жулик-заведующий на протяжении длительного времени безнаказанно воровал государственное добро, а когда была ревизия, ловко свалил вину на других работников. В результате в тюрьме оказалась сначала одна продавщица, а затем и вторая. Отец заподозрил заведующего и, не жалея ни сил, ни времени, докопался до правды, добился, чтобы она восторжествовала…

В другой раз рано утром в окно постучала соседка — заведующая местным рестораном Дарья Петровна Гуреева.

— Павловна, а Павловна, — позвала она мать, — знаешь, как твой-то нынче в ночь отличился? Шел около пруда, и вдруг на него из кустов один как выскочит! Обрез наставил и деньги потребовал. А у Стасика (родные и знакомые обычно называли отца Станиславом) пальто, как нарочно, на все пуговицы застегнуто, пистолет сразу не достанешь. И ведь не растерялся. Видит, что не признал в нем этот убивец милиционера, и говорит: «Ладно, все отдам». А сам пальто начинает расстегивать. Ну, прошли несколько шагов, он момент улучил и за пистолет… Герой он у тебя, Павловна, — заключила Дарья Петровна свой рассказ. — Только беречься ему все же надо. Не ровен час — случится что… А одной, знаешь, как трудно ребят растить…

Мать передала слова соседки отцу.

— Ладно, жену ты не слушаешь, — добавила она при этом, — так смотри, что люди говорят?

Отец рассмеялся:

— Да что со мной сделается? Я ж вон какой здоровый, — он встал, распахнул в стороны руки: голова под потолок, пальцы чуть-чуть до стен не достают. — Видишь? То-то…

Стояло лето. Мы с отцом отправились на прогулку в лес. Такое бывало нечасто, вот почему это утро запомнилось мне особенно хорошо. Проходя мимо отдела, отец сказал, что ему нужно взять там какую-то бумагу. Он уже открывал дверь своего кабинета, как вдруг где-то рядом раздались крики, ударил выстрел, потом второй, третий… Отец втолкнул меня в комнату, крикнул: «Сиди тут!» — и стремглав бросился во двор.

Я поспешил вкарабкаться на подоконник. Между конюшней и забором бежал какой-то высокий мужчина с доской в руках. Он замахнулся на выскочившего сбоку милиционера, тот присел, и доска с треском переломилась о столб. С другой стороны на мужчину бросился мой отец. Оба покатились по земле…

Когда я выбежал во двор, преступника уже увели. Отец, стряхнув пыль с колен, с сожалением посмотрел на свою порванную на груди праздничную рубаху.

— Пап, кто это? — обхватил я его обеими руками.

— Да так, бандит один… Пасечника убил… Помнишь дедушку, который нас медом угощал? Тебя тогда еще пчела укусила. Вот его… А сейчас бежать хотел. Попросил у часового воды, тот открыл дверь, протянул кружку. А он этой кружкой да ему в лицо. И за порог.

Ходить с отцом по улице было просто невозможно. Каждую минуту раздавалось: «Здравствуйте, Станислав Филиппович!», «Как живете, товарищ Седаков?», «Доброе утро, дядя Стася…» И конечно, отец охотно отвечал на эти приветствия, то и дело останавливался, разговаривал.

Его не только знали, но и уважали, слушались. Бывало утром, перед открытием, наш поселковый магазин со всех сторон облепляли люди, в основном женщины. Ни о каком порядке тут не могло быть и речи. Но стоило в эту минуту кому-нибудь крикнуть: «Бабоньки, Седаков идет!» — как, словно по мановению волшебной палочки, устанавливался идеальный порядок.

Отец был кристально честным человеком.

В доме, где жили, начала протекать крыша. Он весь выходной день латал ее, заливал дыры смолой.

— Да что ты мучаешься, — вышла на крыльцо мать, — взял бы в колхозе нового железа. Ведь на той недели машины три привезли.

— Не могу, Марфа, — отозвался сверху отец, — то железо для конюшни предназначено.

В другой раз весной кончилась картошка.

— Сходи в колхоз к кладовщику, попроси мешка два насыпать, — пристала к отцу мать, — все равно она на корм свиньям идет.

Отец строго ответил:

— Послушай, Марфа, а вдруг завтра я обязан буду по долгу службы задержать этого кладовщика. Так какими глазами мне на него после этого смотреть — ты подумала?

Началась война. Отец дни и ночи напролет занимался эвакуацией в глубь страны населения, хлеба, скота, промышленного оборудования, закладывал в лесу партизанские базы.

А фашисты приближались. В конце сентября в поселке уже можно было услышать артиллерийскую канонаду. Наступила пора уезжать и нашей семье. Отец пришел домой тогда под утро. У него было усталое лицо, давно не высыпавшегося человека, ввалившиеся глаза, заросший густой щетиной подбородок.

— Думаю я, Марфа, — обнял он мать, — что вам надо к твоим старикам в Дмитровск податься. Здесь меня каждая собака знает, значит, чуть что — тебя как жену милиционера схватить могут. А там дело другое. К тому же — отец, мать, брат. Да и от родного дома не так далеко.

На том и порешили.

Последнюю ночь мать, сестренка и я провели в милиции. Мы не раздевались, не ложились. Казалось, что прямо за стеной тяжело бьют орудия, торопливо стучат пулеметы. Свет не зажигали.

Отец шел за нашей телегой до самого конца березовой аллеи. Потом поцеловал нас всех по очереди и остановился, положив руки на автомат. Он долго смотрел нам вслед.

В тот же день Локоть заняли немцы. Отец ушел в лес через огороды одним из последних, когда фашистские мотоциклисты уже мчались по улицам поселка. То была не безрассудная храбрость, поступить так ему предписывал долг. Капитан покидает судно последним, а отец был в те дни капитаном — исполнял обязанности начальника райотдела.

Не успели фашисты войти в село, как тотчас же объявились предатели. Один выдал врагу часть партизанских баз. Другой помог гитлеровцам организовать налет на «Зуевскую караулку» — лесную сторожку, где собралась одна из трех групп Брасовского партизанского отряда «За Родину» — Столбовская…

Но самое худшее было впереди.

Как-то отца направили выводить из окружения воинскую часть. Лесами он довел бойцов до линии фронта. Обратный путь лежал через деревню Боброво. Но оказалось, что там находится мощная фашистская застава. Обходя ее, отец попал в Дмитровск-Орловский. И, естественно, не смог побороть в себе желание увидеть семью.

А нам жилось несладко. В доме остановилось несколько офицеров, и нас выселили в холодные сени. Мы бы, наверное, умерли с голоду, если бы не денщик. Готовя своим хозяевам пищу, он нет-нет да и совал нам украдкой то кусок колбасы, то миску каши.

— Эссен, эссен, кушайте, — говорил он матери, — киндер совсем плех, — солдат кивал на нас и втягивал щеки, изображая крайнюю степень исхудания.

…Никто сейчас точно не знает, как это произошло. Одни говорят, что отца увидели знавшие его локотские полицейские, на беду оказавшиеся в Дмитровске. Другие считают, что за ним охотились специально. Как бы то ни было, но отца схватили фашистские прихвостни.

Откуда-то, словно из-под земли, тотчас же появился Гнидин. Тот самый, что в тридцатом году обещал встретиться с отцом на узкой дорожке. Со слезящимися, в прожилках глазами, обрюзгший, он прыгал вокруг отца, захлебываясь собственным криком:

— Ну что, чья взяла? Не твоя — наша!.. Уж теперь-то мы с тобой сочтемся!

Несколько дней отец просидел в Дмитровской тюрьме. Обезумевшая от горя мать решилась на отчаянный шаг. Несмотря на снег и мороз, пешком отправилась со своей сестрой в Локоть, чтобы найти там людей, которые, как ей казалось, могли бы хоть чем-нибудь помочь отцу. Тщетная надежда!..

— Попался наш соколик, — встретил их на улице начальник локотской тюрьмы, известный конокрад, а потому старый недруг отца. — Пора, пора! Веревка для него давно свита… Постойте, а вы-то почему на свободе гуляете? Родственнички милиционера — и не за решеткой?! Непорядок!..

И мать с теткой тоже очутились в тюрьме.

А потом отца повезли в Локоть. У дома, где мы жили, сани остановились. Приземистый кривоногий полицай заскочил в сени:

— Эй, вы, одевайте своего… Да поживее! — Затем оглянулся и, увидев, что кроме меня и сестры, на него никто не смотрит, распахнул сундук и начал совать себе в карманы и за пазуху все, что попадалось под руку.

Я выбежал на крыльцо. Отца было трудно узнать: все лицо в синих кровоподтеках, без шапки, без сапог, побелевшие на морозе руки туго связаны за спиной.

— Папка! — закричал я и бросился к нему. Один из полицаев отшвырнул меня прикладом винтовки.

— Не смей прикасаться к ребенку, подонок! — неожиданно громким и твердым голосом выкрикнул отец и, изловчившись, ударил полицая ногой. Секундой позже враги набросились на него всей сворой, повалили на дорогу, начали топтать…

Они везли его до Локтя почти двое суток — раздетого, голодного, избитого. На ночь оставили на морозе, а сами пьянствовали до утра в жарко натопленном доме. Доставив наконец в поселок, полуживого бросили на каменный пол одиночки.

Незадолго до этого партизаны совершили на Локоть отважный налет. Фашисты не досчитались после него более полусотни полицаев. Вот почему враги особенно зверствовали в те дни.

Страшные вещи рассказывают люди, сидевшие в локотской тюрьме: бывший партизан Семен Сергеевич Кузнецов, вдова погибшего от рук фашистов директора заготконторы Дмитрия Ивановича Русакова — Елизавета Андреевна Белоцерковникова и многие другие (мою мать к тому времени все-таки выпустили). Враги схватили председателя одного из местных колхозов «Новинка» А. Зайцева, вырезали на его спине пятиконечную звезду, а потом казнили. Раненого председателя другого колхоза — «Новый путь» — К. Литвинова они еще живым посадили на заостренный кол.

Изощренно истязали и моего отца. Приносили в камеру горшочек с едой, которую мать, отрывая от нас, заботливо готовила дома, и якобы нечаянно опрокидывали его на пол… Пороли шомполами, докрасна раскаленными на огне. Закладывали его пальцы между дверью и рамой, в том месте, где находятся петли, и с силой затворяли дверь…

Но отец держался! Более того, во время минутного свидания, что тайно устроил один из потрясенных его поведением полицаев, он сказал матери:

— Я бы мог попытаться бежать. Но ведь тогда вас всех повесят…

В зимний морозный день отца полураздетого привязали к саням и приволокли по снегу на центральную площадь. А здесь уже была сооружена виселица.

…Трое суток раскачивал ветер давно окоченевшее тело, стучал превратившейся в лед нижней рубахой. Исхудавший, с босыми ногами, отец был издали похож на четырнадцатилетнего подростка…

Во время моей поездки на Брянщину мы много говорили об этих тяжелых днях с нашей бывшей соседкой Дарьей Петровной Гуреевой, уже совсем старенькой, седой. И она повторила слова, впервые сказанные более сорока лет назад моей матери:

— Герой он у вас, истинный герой… И в моей семье тоже горе, — обняла меня за плечи Дарья Петровна, — меньшой-то мой тоже погиб. А ведь Толику едва-едва шестнадцать минуло… И он за Советскую власть боролся, партизанам помогал… Но люди за них отомстили.

Дарья Петровна минуту помолчала, потом, смахнув слезу, как-то очень торжественно заключила:

— Знаешь, хожу я теперь по Локтю, смотрю на небо, на солнце, слушаю, как люди смеются, ребята песни поют, и думаю: вот за это Толя и жизнь отдал. И тебе советую: как об отце подумаешь, почувствуешь, что слеза глаза щиплет, по сторонам погляди, жизни порадуйся. И ясно тебе будет, что не напрасно твой отец Станислав Филиппович муки принял, на смерть пошел…

…Мой отец, милиционер Седаков, навсегда остался здесь, в своем родном Локте, где по утрам тихо шепчутся столетние деревья, а веснами поют соловьи.

Он живет тут во всем: в каждом хлебном колосе и в любой задушевной песне, в мудрых традициях дедов и в прекрасной нови молодых. А главное — в благодарных сердцах людей…

Герман Литвин СЧАСТЬЕ В НАСЛЕДСТВО

В сквере на площади Партизан в городе Рузе, что к западу от Москвы, высится увенчанный пятиконечной звездой памятник, каких множество на нашей земле. На гранитной плите высечены имена тех, кто не дрогнул в бою и отдал жизнь за свободу и независимость Советской Родины. Первым в этом списке значится имя Сергея Ивановича Солнцева.

Память о нем увековечена и в названии одной из улиц районного центра.

Каждое лето приезжают в Рузский район юные москвичи — дети рабочих локомотиворемонтного завода. Их пионерский лагерь носит имя Солнцева.

Память о павших — святой долг живущих.

А к востоку от столицы, в другом районном центре Московской области — городе Раменское — живет семья Солнцевых. В 1906 году у рабочих местной текстильной фабрики Ивана Федоровича и Ефимии Егоровны Солнцевых родился сын Сергей. Здесь, на той же фабрике, в советское время получившей название «Красное знамя», Сергей начал прядильщиком, вырос до заместителя директора. Сюда, в Раменское, слал он короткие письма осенью 1941 года. В семье Солнцевых их хранят как дорогую реликвию, помнят как отцовский наказ.

Письма Сергея Солнцева не предназначались для печати. Он просто и коротко сообщал о себе из Звенигорода 3 ноября 1941 года, не предполагая, что эти строки окажутся последними:

…Еще раз привет, моя милая Маруся и сыночек Женя. Оказался проездом в Звенигороде по делам службы и посылаю тебе 1400 руб. для расходов.

Жив и здоров. Того и вам желаю. Не скучай. Как говорят, судьба опять заставила нас быть врозь. Все, что было в квартире и отделе, пришлось оставить в Рузе при отступлении 24 октября. Живу сейчас в лесу, где — потом увидимся, расскажу…

В этот день, 3 ноября, Солнцев в очередной раз перешел линию фронта. Это было уже обычное для него рискованное дело, привыкнуть к которому было невозможно.

Но он привык к другому: к слову «надо». Таков был приказ его собственного сердца, а ссылка в письме на судьбу — лишь для успокоения жены.

Он сам выбрал свою судьбу, когда в 1930 году стал коммунистом, когда позднее пошел на трудную работу в органы внутренних дел.

К этому ответственному выбору его привела жизнь. Он с юных лет понял, на какой стороне баррикад следует находиться.

Еще свежи были в памяти предреволюционные годы, ранняя смерть отца.

— Твой отец был настоящим человеком, — говорила Сергею мать. — Он болел за рабочее дело, не сгибал головы перед хозяевами. Вот и невзлюбили они его. Поставили за плохой станок, вот и покалечило его насмерть…

Не скрывал своих мыслей и младший Солнцев. Эту черту — несгибаемость характера и гордое чувство собственного достоинства — он пронес затем через всю жизнь. Мальчонкой, на уроке закона божьего, когда «законоучитель» соловьем разливался о справедливости всевышнего, Сергей спросил:

— Почему же бог позволяет, что люди так плохо живут?

Солнцева выгнали из школы за богохульство. Восстановили только в 1917-м…

Выбор в пользу справедливости продиктовали Сергею Солнцеву и события гражданской войны, когда он, совсем еще подросток, отправился из голодного Подмосковья на Украину. По дороге поезд остановили бандиты. Один из них вел проверку задержанных:

— Куда едешь?

— В Николаев, к родным…

— Оружие есть?

— Нет.

— Врешь, красный выкормыш! Вон, каким волчонком смотришь!

Но у бандитов были другие интересы. Их привлекали состоятельные пассажиры, а с пацана что возьмешь?..

Поезд с поредевшими вагонами двинулся дальше к югу, но Сергей до Николаева не добрался. На одном из полустанков сошел и примкнул к красному отряду.

Только в 1922 году вернулся Солнцев в подмосковные места, в многонаселенный родительский дом, на родную фабрику. Отсюда и перешел на работу в органы НКВД, чтобы бороться против всех тех, кто мешал строить новую жизнь.

Великую Отечественную войну Солнцев встретил, работая в системе Управления НКВД по Москве и Московской области. В первые дни войны его, заместителя начальника Истринского районного отдела НКВД, выдвинули на должность начальника райотдела в Рузе. Солнцев быстро освоился с новой должностью, познакомился с людьми, без помощи которых не мыслил своей работы.

Чем ближе становился фронт, тем напряженнее трудились руководители района, а с ними и Солнцев. При его непосредственном участии создан истребительный отряд для борьбы с вражескими парашютистами, диверсантами, лазутчиками. Негласно велась подготовка подполья, партизанских баз — надо быть готовыми ко всяким поворотам в ходе военных действий.

Подготовка к партизанской борьбе началась еще во второй половине августа. Учитывая, что Рузский район рассечен с запада на восток шоссейной магистралью, было решено заложить партизанские базы в стороне от нее — там, где поменьше дорог, где леса и болота. Такие места есть: к северо-востоку, у озера Глубокое, в стороне от возможного натиска фашистских моторизованных колонн.

Работники отдела НКВД во главе с Солнцевым обеспечивали тайну подготовки.

Заготовка продуктов невозможна однако без участия многих работников хозяйственных органов. Как сохранить ее в секрете? По многократно проверенным законам конспирации следовало резко ограничить круг людей, причастных к закладке партизанских хранилищ. Не раз собирались секретарь райкома партии П. А. Ткачев и начальник райотдела НКВД С. И. Солнцев, чтобы доверительно, без свидетелей, поговорить с будущими подпольщиками и партизанами, а надежного способа обеспечить секретность создания отряда все не находили.

И вдруг пришла простая мысль: ничего не скрывать. Ведь в районе действует истребительный отряд, вот и собирать продукты, снаряжение, одежду как бы для него. А уж потом укрыть все собранное — это уж дело, как говорится, техники.

В районе озера Глубокое были организованы фиктивные торфоразработки, директором которых поставили надежного человека. Он и провел практически подготовку партизанской базы. Те из его помощников, кто не оставался в отряде, ушли в армию.

Но военные действия, как известно, не разворачиваются по заранее намеченному сценарию. Получилось так, что наступавшие фашистские войска были остановлены частями 5-й армии генерала Л. А. Говорова как раз на территории Рузского района. В конце октября ожесточенные бои развернулись за Дорохово — здесь борьба шла буквально за каждый дом. Поселок несколько раз переходил из рук в руки. Жаркие схватки происходили в Тучкове, Колюбакине…

Партизанам, ушедшим на свои базы, пришлось действовать не в глубоком тылу фашистских войск, а в непосредственной близости от линии огня, ежечасно рискуя встретить превосходящие силы врага. Надо было делать поправки на обстановку, вносить изменения в структуру партизанских формирований района, в их местоположение и боевой профиль. Сохранив единое руководство партизанами района, райком решил создать два отряда — Рузский и Тучковский.

О том, сколь трудно было передвигаться по родной земле, захваченной врагом, лесные бойцы знали на печальном опыте боевой группы Тетерина — Белобородова. В течение пяти дней эта группа пробиралась к месту сбора отряда, обозначенному приказом. И не смогла перейти через магистраль Руза — Ново-Петровское. Пятнадцать партизан оказались отрезанными от своих боевых товарищей и, обессилевшие от голода, промокшие под осенним дождем (шел конец октября), направились в деревню Ордино, где, по их данным, фашистов не было.

Отдых там оказался недолгим. Пятнадцать бойцов вступили в бой с карательной командой, наведенной фашистским прихвостнем.

Прикрывал отход комиссар группы Тетерин. Он погиб в том бою. Вместе с ним погибли партизаны Патрикеев, Жуков.

Сергею Солнцеву и в голову не могло прийти, что спустя немного времени его самого схватят каратели и что похоронен он будет на главной площади Рузы, рядом с боевыми товарищами…

А тогда он немало времени употребил на то, чтобы лично обезопасить партизанские маршруты. Это было совершенно необходимо, потому что главной задачей Рузского отряда стала разведка.

Позднее, после освобождения Рузы от фашистских оккупантов, секретарь райкома партии Ткачев, постоянно находившийся в отряде и руководивший подпольщиками, расскажет, что всеми партизанскими группами руководил районный штаб, в состав которого входил руководитель разведки Солнцев.

— Всю свою деятельность партизаны строго связывали с задачами, которые выполняли части Красной Армии, — рассказывал Ткачев. — Ведь в зоне деятельности нашего отряда проходила линия фронта, и советское командование постоянно нуждалось в сведениях о противнике. Разведывательная деятельность занимала в жизни партизан до семидесяти процентов боевого времени.

Нити разветвленной разведывательной сети сходились к Солнцеву. Всегда подтянутый, неизменно в военной форме с двумя кубиками в петлицах, Сергей всем своим видом напоминал боевым товарищам, что в отряде и в разведке, во время беседы с жителями района и на конспиративной явке он находится, как сказано в его письме семье в Раменское, — «по делам службы».

Третьего ноября Солнцев пришел в Звенигород не с «пустыми руками». Он принес через фронт важные разведданные.

Кроме письма домой, в Раменское, Солнцев отправил еще и рапорт начальнику управления НКВД по Москве и Московской области Журавлеву. Он сообщил, что 25 октября в Рузском районе начал действовать партизанский отряд, что командует им капитан пограничных войск Гайдуков. В отряде — партийный и советский актив района, рабочие местных предприятий и работники органов внутренних дел. Партизаны, сообщал Солнцев, «находятся в ранее намеченных базах».

В штаб партизанского движения, а оттуда — командованию Западного фронта ушло также сообщение о сосредоточении вражеских войск вдоль главнейших дорог района: Руза — Михайловское, Волоколамское шоссе — деревни Ракитино и Рубышкино, Звенигородское шоссе — деревни Кривошеино и Опальшино. Противник сосредоточил по этим дорогам, сообщал Солнцев, до 50 тысяч солдат пехотных, артиллерийских и танковых частей. Располагаются они в жилых домах деревень, днем охранения не выставляют, а ночью патрулируют танками…

К сообщению было добавлено, что информация о противнике передана также командованию советских частей, находящихся на данном участке фронта.

Особое значение имели сообщенные нашему командованию сведения о том, что в районном центре, а также в деревне Вишенки расположились штабные учреждения противника.

Спустя некоторое время два батальона 144-й стрелковой дивизии Красной Армии вместе с группой русских партизан совершили налет на Вишенки и полностью уничтожили находившийся там штаб одной из частей 87-й пехотной дивизии вермахта.

А партизанские разведчики, руководимые Солнцевым, уже добывали новые сведения о противнике. На Большую землю переданы сообщения о том, что в деревне Горбово сосредоточено до тысячи пятисот пехотинцев и конников. Жителей села Богаево фашисты ограбили и выгнали всех, от мала до велика, в соседний лес; в жилых домах расположились до семисот солдат, в селе находились до 15 фашистских танков и обоз. Изгнаны из своих домов и жители деревни Неверово, куда нагрянуло 10 танков и около тысячи гитлеровских солдат. В районе фашисты ведут массовые грабежи, убивают беззащитных стариков, женщин, раздевают людей на дорогах и в домах.

В деревне Ордино оккупанты забрали у жителей не только продукты питания — муку, сало, яйца, мед, лук, сахар, хлеб, не только домашнюю живность — коров, поросят, птицу, не только вещи и предметы быта вроде одеял, ведер или сапог, но даже карандаши и кисточки для раскрашивания. Грабители не брезговали ничем, а население предупредили, что если найдут что-нибудь припрятанное, «виновника» повесят. Очистили все кладовые и в деревнях Петрово, Тимонино.

— Последнее молоко у грудных детей отняли! — сообщал Солнцев и очень рассчитывал на то, что возмездие не заставит себя ждать.

Так и произошло. Пользуясь данными, полученными от разведчиков Солнцева, советское командование направило авиацию на бомбежку скопления фашистских частей в Горбове, Богаеве и других пунктах района. Разгром гитлеровцев довершили огонь советской артиллерии и залпы «катюш».

Восемнадцать глубоких разведок в прифронтовом тылу фашистских войск провели солнцевцы, и каждая позволяла добыть ценные сведения. И это — меньше чем за один месяц действий партизанского отряда!

Очень важно, считал коммунист Солнцев, морально поддержать советских людей, в чьих домах нагло хозяйничали фашисты, показать, что оккупантов обязательно выкинут с нашей земли, что Москва неприступна и собирает силы для разгрома ненавистного врага.

…Ограбив жителей Ордина, фашистская часть отбыла в Вишенки. А спустя несколько часов к растерянным, полным бессильного гнева безоружным людям пришли руководители района — секретарь райкома партии, начальник отдела НКВД.

Еще до оккупации в одной из лесных сторожек была оборудована партизанская типография, где печаталась подпольная газета «На боевом посту». За время оккупации района фашистами партизанская редакция выпустила несколько номеров этой газеты. И вот теперь на столе в одном из классов сельской школы лежала стопа «районки». Жадно расхватывали и читали ее ординские колхозники, расспрашивали Солнцева о положении на фронтах, о Москве, где только-только состоялось торжественное заседание, посвященное 24-й годовщине Октября, и прошел военный парад.

Рассказ Сергея Ивановича Солнцева о торжествах в столице люди слушали затаив дыхание, с надеждой на скорое освобождение от гитлеровского лиха.

— Сопротивление врагу можно оказывать не только тогда, когда в твоих руках оружие, — подытожил свой рассказ Солнцев. — Возможность для борьбы есть и у вас, товарищи!

Собравшимся не требовалось долго объяснять, что именно имели в виду Солнцев и пришедший вместе с ним на то собрание секретарь Рузского райкома партии комиссар партизанского отряда Рыжкин. Было известно, что ординские колхозники не успели обмолотить весь собранный ими урожай. В отряд поступило сообщение разведчиков, что фашисты намерены заставить население закончить работы, а затем вывезут хлеб. Надо всеми силами сорвать этот грабительский замысел!

— Подумайте, товарищи, как это сделать! — сказал Солнцев.

— Обязательно сделаем! — раздались голоса.

Спустя годы партизанский редактор С. Осипов, участвовавший в той встрече, напишет в рузской районной газете о том, что слово свое, данное Солнцеву, ординцы сдержали.

А вскоре после этой и других встреч партизан с земляками в Московском областном штабе партизанского движения было получено сообщение:

«В целях мобилизации населения Рузского района для борьбы с немецкими оккупантами партизанским отрядом выпущены и распространены листовки».

В середине ноября 1941 года гитлеровцы попытались второй раз повести наступление на Москву. О подготовке их к новому штурму нашей столицы свидетельствовали и многочисленные данные, добытые разведчиками под руководством Солнцева. Об этом же можно было догадаться из показаний «языка» — солдата 2-го батальона 187-го полка 87-й пехотной дивизии Фрица Хельбиха, захваченного 13 ноября партизанами и переправленного через линию фронта в штаб 144-й стрелковой дивизии Красной Армии.

А через день восемьдесят партизан во главе с Сергеем Солнцевым и присоединившиеся к ним десять конников разведывательной группы 5-й армии устроили засаду на дороге Голосово — Редькино. В самый критический момент боя Солнцев организовал контратаку на проходившую по дороге вражескую колонну. Отбив удар фашистов во фланг отряда, партизаны обеспечили успех важной операции. Было выведено из строя много вражеских солдат, захвачено вооружение и другие трофеи.

Боевые товарищи по праву считали Солнцева не только признанным мастером разведки, но и настоящим комиссаром. Многие из бойцов Рузского и Тучковского партизанских отрядов, чьи воспоминания были записаны по горячим следам боевых действий, говорили об этом.

— В середине ноября к нам прибыли двое, комиссары Солнцев и Рыжкин, чтобы организовать совместную боевую операцию, — рассказывал в 1942 году партизан-тучковец Гавриил Никитович Спиридонов. — А наутро мы вышли к дороге Голосово — Редькино…

— Солнцева уважали не только за личное мужество, отвагу, умение спокойно, без суеты и паники найти выход из самой трудной ситуации, за глубокую веру в грядущую победу и умение передать эту веру боевым товарищам, всем землякам-рузакам. Его любили за доброту и искреннюю душевность. Был он невысок ростом, черноглаз, черноволос. И не было у него важности, фанаберии. Табачок делил с рядовыми по-товарищески, хоть и был в начальниках, — вспоминал позднее П. А. Ткачев.

Разведчику Андреяну Васильевичу Тюльпакову было 47 лет. Это был надежный и отважный воин, коммунист с 1932 года. Девять раз ходил он в тыл врага со специальными заданиями Солнцева и всякий раз с успехом возвращался в отряд.

— После одного трудного задания я только успел отдохнуть, как меня вызвали Солнцев и Рыжкин, — рассказывал Тюльпаков. — Говорят, что прибыла диверсионная группа из Москвы и мне надо ее провести к Рузе. Я говорю, что могу проводить… Был сильный снег, все ребята к ночи замучились, мокрые сделались, устали. А я был в плаще Солнцева, он мне дал его, чтобы я не вымок…

Документы областного штаба партизанского движения, хранящиеся в одном из московских архивов, свидетельствуют: в том рейде по фашистским тылам группа москвичей, ставшая частью Рузского партизанского отряда, нанесла, благодаря помощи Солнцева и Тюльпакова, немалый ущерб врагу. Вступив в бой с фашистским подразделением, партизаны уничтожили немало офицеров и солдат противника. Были перерезаны телефонные линии, заминирована дорога Молодяково — Морево. Произошло это в знаменательный день — 7 ноября 1941 года. Так отметили партизаны праздник Великого Октября.

…На третий день последнего фашистского наступления на Москву группа партизан во главе с Солнцевым была внезапно атакована большим карательным отрядом. И землянка стала их крепостью. Стоило кому-нибудь из гитлеровцев приблизиться к входу в это партизанское укрытие, как оттуда летели пули, гранаты.

Фашистов было, однако, намного больше. Скоро не осталось у партизан ни патронов,ни гранат. В одной из схваток ранен Солнцев, он уже не мог самостоятельно передвигаться.

И когда очередная вражеская атака была отбита, Солнцев приказал товарищам отойти в лес.

— Зарядите мне револьвер! — попросил он напоследок.

На том месте, где он принял свой последний бой, теперь установлен обелиск. На красном его граните высечены слова о том, что здесь 20 ноября 1941 года был зверски замучен Герой Советского Союза начальник Рузского районного отдела НКВД Сергей Иванович Солнцев.

Он был гордый человек, Сергей Солнцев. Гордился тем, что советский. Тем, что чекист.

П. А. Ткачев рассказывал:

— У деревни Петрово Солнцев однажды сказал, что пойдет поговорить с колхозниками. А был он в шинели со знаками различия. Его попытались отговорить. Ответил: «Что ж ты думаешь, что буду я по родной земле ходить да бояться фашистских мерзавцев?» И сходил в деревню, и вернулся, получив нужные сведения.

Фашистам, пленившим его, раненного, обессилевшего физически, не удалось добиться сведений о местонахождении партизан, о связях и явках. Жестокие пытки не заставили его выдать товарищей, раскрыть тайну, пренебречь долгом коммуниста. Каратели видели, кто попал им в руки. Но моральный дух Солнцева не был сломлен, он не сказал им ничего.

Еще почти месяц действовали на Рузской земле партизаны и подпольщики, но ни одного их адреса фашисты так и не узнали.

А 20 января 1942 года газета 5-й армии генерала Говорова опубликовала два материала. Оба — о героизме советских патриотов.

Первый озаглавлен так: «На зверства фашистов ответим яростной народной местью». Это акт, подписанный рузским партизаном Г. Загудаевым, красноармейцем энской части А. Паршиковым и группой жителей деревни Терехово Пановского сельсовета Рузского района, которые в пятистах метрах к востоку от своей деревни после изгнания оккупантов обнаружили тело повешенного на придорожном дереве Сергея Солнцева. У него были обрублены пальцы, отрезано ухо, пробита штыком нога, пять пулевых ран зияли в груди. Ноги и руки были закопчены — каратели жгли его на костре. Они скальпировали ему голову. И только после этих изуверских пыток казнили.

«У каждого из нас в душе поднялся яростный гнев… — говорилось в акте. — Они — эти бандиты, жаждущие народной крови, — своими зверствами думают нас запугать. Советский народ этим не запугаешь. На зверства фашистов мы ответим народной местью. Кровь за кровь, смерть за смерть!»

И рядом на газетной полосе — вторая публикация, озаглавленная «В освобожденном Дорохове». Автор младший лейтенант А. Сысоев писал:

«О партизанах из уст в уста передаются восторженные рассказы. По всей округе гремит слава о бесстрашной партизанке, имя которой еще не установлено. 18-летняя комсомолка подожгла в деревне Петрищево три дома, в которых жили немецкие офицеры. Ее схватили, пытали. Но ни слова не проронила она…»

Это было одно из первых печатных сообщений о Зое Космодемьянской. Так, посмертно, встретились герои Московской битвы.

Сергей Солнцев любил людей. Те, кто знал его еще по родному Раменскому, по шестому корпусу фабричного двора, и сегодня вспоминают, какой зажигательный он был баянист, как нравилось ему увлечь людей хорошей песней. В Раменском краеведческом музее хранятся немногие личные вещи героя. Сюда привезли и чемодан, оставленный им перед гибелью у надежных людей.

В чемодане он носил томик сочинений В. И. Ленина. Эту книгу Сергей Солнцев оставил как духовное наследство сыну и внукам. И еще — счастье быть свободными, за которое отдал жизнь.

Владимир Киселев С ПОЛЯ БОЯ НЕ ВЕРНУЛСЯ

Изучая документы, подшивки газет военных лет, беседуя с товарищами, знавшими будущего Героя Советского Союза Дмитрия Шурпенко, все время ловишь себя на мысли, что ищешь чего-то необычного в биографии героя. Но ничего броского, героического сразу не находишь в Шурпенко, в его личности. Родился он в 1915 году в Шумячах на смоленской земле. В неурожайный, год родители из Шумячей подались на Азовское море в Таганрог. В 1937 году Дмитрий был призван на службу в Красную Армию. Служил хорошо, был отмечен благодарностями. Перед самым увольнением из армии Дмитрию Васильевичу предложили пойти на работу в 9-е отделение милиции Советского района столицы.

В 1941 году, как и многих его товарищей, Шурпенко не призвали в Красную Армию. Это потом, позже из московской милиции уйдут в действующую армию более десяти тысяч человек — большая часть личного состава, а пока, как им сказали, что они очень нужны столице, которая скоро стала прифронтовым городом. И милиции вместе с зенитчиками, летчиками, бойцами местной противовоздушной обороны поручалось укрыть москвичей от налетов вражеской авиации. А главное — обеспечить в городе революционный порядок.

И когда, разорвав тишину летней ночи, загрохотали зенитки, отражая вражеские самолеты, милиционеры находились на постах, отводили людей в бомбоубежища, укрывали транспорт, охраняли склады и магазины, поднимались на крыши бороться с зажигательными бомбами, пожарами…

По сигналу воздушной тревоги Шурпенко с замполитом отделения Николаевым выскочили на улицу и побежали к зданию, над которым стояло жирное облако черной пыли и дыма от разорвавшейся бомбы. Сотрудники спешили на помощь попавшим в беду.

Наступал рассвет, и в свете дня разрушения особенно казались страшными, тягостными. Отбиваясь от фашистских самолетов, батареи не прекращали стрельбы. Судя по ее усилению, не трудно было предположить, что к городу прорвалась новая волна бомбардировщиков. Разрывы зенитных снарядов высоко в небе оставляли темные облачка, нащупывая воздушных бандитов. Один из них успел сбросить бомбу, и она, пока еще невидимая в высоте, с душераздирающим воем неслась к земле. Николаев услышал ее первым и дернул Шурпенко за рукав, потащил его под арку кирпичного дома. До укрытия оставалось совсем мало, когда громыхнул близкий взрыв. Взрывная волна сорвала с Николаева фуражку, ее забросило на дерево. На ветвях липы она качалась темным пятном. Шурпенко досталось от взрыва еще больше: его швырнуло на стену дома головой. Когда Шурпенко пришел в себя, из разбитого рта показалась кровь. Увидев склоненного над собой замполита, кривясь от боли, проговорил:

— Кажется, здорово мне попало…

— Может, в больницу?

— Побаливает, но идемте, — заторопился Шурпенко. — Нас ждут там люди.

Николаев помог подняться. Они опять пошли вместе, тяжело ступая по тротуару к разрушенному зданию.

Зенитки перестали стрелять. По соседней улице прозвенели колокола пожарных машин. Мимо них к школе проехала санитарная машина, там, наверное, пострадали дети. Заговорили громкоговорители, голосисто извещая об отбое.

— Граждане! — доносилось с площади. — Массированный налет фашистской авиации на Москву отражен. Опасность миновала! Опасность миновала! — повторил репродуктор и умолк.

— Отбили, — обрадовался Шурпенко. Зенитчики отразили налет, милиционеры вместе с бойцами МПВО спасают людей. Разве этого мало, чтобы почувствовать себя солдатом.

Когда они подошли к спасателям, толпившимся у завала, у Шурпенко еще побаливала голова, саднило руку. Однако на повторное предложение идти в больницу он наотрез отказался.

— Как там, живы? — спросил Шурпенко у пожилой женщины в комбинезоне и показал на разрушенное фашистами здание.

— Раз зовут, значит, живы.

Николаев распорядился, чтобы Шурпенко вызвал подразделение МПВО и подмогу из отделения, а сам расставил людей для расчистки завала. Почувствовав твердую руку, спасатели заработали уверенней. Шурпенко откуда-то пригнал к завалу автокран. Сутки он вместе со всеми разбирал завал. Сейчас это была тоже его служба. Бескорыстная служба людям. Спасателей и милиционеров, которые пришли на подмогу, Николаеву торопить не приходилось. Их подгоняли стоны, и голоса пострадавших, доносившиеся из заваленного подвала, приспособленного под убежище.

Спасатели вовремя дали воздух в засыпанное убежище, а потом сумели пробраться к выходу. Дмитрий одним из первых вошел во внутрь, вывел женщину, вынес ребенка… Помог поднести раненых к санитарной машине.

Только на другой день Шурпенко вернулся домой. Жена, привыкшая видеть мужа аккуратно одетым, увидела осунувшееся, усталое лицо мужа, гимнастерку в кирпичной пыли, не удержалась, всплеснула руками:

— Где так угораздило?..

Но, встретившись с отрешенным взглядом Дмитрия, замолчала. Поняв, что сказала лишнее, подскочила, усадила на стул, забегала. Помогла стащить сапоги, принесла теплой воды умыться.

— Есть будешь?

— Спать хочу, Варя…

С началом вражеских налетов у милиционеров появились новые заботы. По соседству с постом Шурпенко назначили объект, который совместно с комсомольцами он должен был прикрывать от зажигательных бомб.

Однажды ночью фашисты совершили очередной налет. Шурпенко, как только прозвучал сигнал воздушной тревоги, собрал группу местной противовоздушной обороны и повел на крышу универмага. С первого же захода немецкий бомбардировщик сбросил серию зажигательных бомб. Ударяясь с грохотом о железную плоскую крышу, одни зажигалки пробили кровлю и упали на чердак, другие переламывались от удара. При этом заключенная в них масса растекалась по крыше.

Молодые помощники Шурпенко притихли, не зная что делать. Эта упавшая с неба горящая металлическая штуковина с термической начинкой пугала. От зажигательной бомбы несло жаром, как от печки. Шурпенко на виду у всех первым подбежал к зажигалке, железными щипцами ухватил ее за блестящий стабилизатор и сбросил бомбу на землю.

— Чего же вы ждете?! Сбрасывайте, тушите! — крикнул он. — Да не бойтесь…

Люди поверили ему, кинулись к опасным факелам. Бомбы, оказавшиеся на чердаке, бросали в заранее приготовленные бочки с песком, с водой, сбрасывали через слуховое окно вниз. Начался было пожар, но его быстро ликвидировали сами, без пожарных. Верно, при этом Шурпенко получил ожоги, но универмаг отстояли.

Потом были еще налеты. В один из них, борясь с зажигалками, Дмитрий ликвидировал тридцать четыре бомбы.

Нарком внутренних дел, награждая милиционера Шурпенко именными часами, в приказе назвал его поведение подвигом. Чуть позже Указом Президиума Верховного Совета СССР Дмитрия Шурпенко одного из первых в московской милиции, как солдата на фронте, наградили боевой медалью «За отвагу».

Медаль ему в Кремле вручил Михаил Иванович Калинин. Он по-отечески поздравил Дмитрия с наградой.

В тот же день сотрудников, награжденных орденами и медалями, пригласили в редакцию газеты московской милиции «На боевом посту», чтобы записать для читателей рассказы отважных.

Ликвидация последствий воздушных налетов, борьба с зажигалками были только частью огромной работы, которую проводили сотрудники. С первых дней войны московская милиция поддерживала в городе высокий общественный порядок, вела борьбу с тайными пособниками врага — агентами, диверсантами. Как и в мирные дни, милиционеры были на передовой линии борьбы за советскую законность и общественный порядок.

В службе у них не было послаблений, сотрудники работали без выходных по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. На улицах Москвы происходили вооруженные схватки с преступниками. Столичная милиция несла потери и от бомбардировок. Вражеской авиацией были разрушены 10-е, 47-е отделения милиции. Милиционеры для москвичей служили примером мужества, отваги и гуманности.

Шурпенко понимал важность своей службы, и все-таки всеми своими помыслами он был на фронте. Его настойчивость увенчалась успехом.

В 1943 году Шурпенко призвали в армию… Но, к его огорчению, из военкомата направили не в действующую армию, как просился, а в Ярославль, в военное пехотное училище, на краткосрочные командные курсы.

— Красной Армии нужны командиры, понимаешь. Вот как нужны, — военком для убедительности ребром ладони выразительно провел по шее, — и не вздумай отказываться, подучишься, станешь командиром, тогда можно и на фронт.

Военком был прав, на фронте особенно большие потери были среди командиров взводов и рот. Для наступательных операций 1943 года, которые вела Красная Армия, училища должны были восполнить некомплект. Поэтому занятия шли в высоком темпе. Курсантов учили прежде всего тому, что нужно было на войне: ведению наступательного и оборонительного боя, разведки, изучали с ними отечественное и трофейное оружие. Учили метко стрелять, изучали уставы…

После ускоренной подготовки в Ярославском училище Шурпенко присвоили звание старшины и направили командиром взвода в 8-ю стрелковую дивизию 13-й армии Центрального фронта, которая к этому времени вела бои на Украине.

В штабе дивизии, куда он приехал вместе с другими командирами, узнал, что соединением командует Герой Советского Союза П. М. Гудзь, а начальником политотдела у него — полковник М. А. Погодин. Узнал Дмитрий и то, что дивизия носила номер бывшей Краснопресненской дивизии народного ополчения Москвы. Еще в боях за столицу она стала общевойсковой. Конечно, первых бойцов сорок первого года в дивизии осталось единицы, фактически соединение было сформировано заново.

Шурпенко назначили командиром взвода во 2-й стрелковый батальон 151-го полка. Там он встретился с москвичом, командиром минометной батареи младшим лейтенантом Огородниковым. Перекинулись несколькими фразами. Обрадовались.

— Давай, земляк, обживайся, — посоветовал Огородников. — Как-нибудь забегу, а может, еще не раз пришлют к тебе на поддержку. А пока, друг, расскажи мне, как там Москва живет? От бомбежек сильно пострадала?

— Не очень чтоб сильно, не дали фашистам разрушить город. Назло Гитлеру москвичи живут и работают для фронта. На нашу победу. Продукты теперь получают по карточкам регулярно…

Поговорили немного о том, о сем. Огородников рассказал Шурпенко об обстановке на фронте. Советские войска подходили к Днепру, по западному берегу которого гитлеровцы создали мощный оборонительный рубеж, так называемый Восточный вал. Учитывая, что форсирование реки потребует от войск колоссального физического и морального напряжения, в подразделениях командиры и политработники проводили беседы, рассказывали бойцам об особенностях предстоящих боев.

Вскоре началось наступление. Полки на рассвете вышли к Днепру передовыми батальонами и приступили к форсированию реки в районе населенного пункта Навозы. Гитлеровцы бросили против наступающих авиацию, пытаясь массированными ударами с воздуха остановить наши войска. В воздухе возникали жаркие воздушные бои. Советские летчики самоотверженно прикрывали наземные войска, не давали фашистам проводить прицельное бомбометание. 22 сентября форсирование Днепра началось уже по всей полосе наступления 13-й армии. Воины преодолевали реку на рыбацких лодках, плотах, баржах… Их не страшил могучий, полноводный Днепр, за которым окопался враг. «Вперед, на запад!» — гремел над войсками клич.

Особенностью этого невиданного броска было то, что стрелковые подразделения переправлялись на правобережье Днепра без привычной в таких случаях артиллерийской подготовки. Вслед за передовыми отрядами должны были переправляться без всякой паузы батальоны первых эшелонов.

Едва на реке появились лодки, фашисты бросили против них самолеты, нацелили артиллерию. Ожесточенные бомбовые удары следовали один за другим. Чтобы как-то ослабить удар, командир дивизии распорядился прикрыть переправы дымами. Желтовато-белый дым повис над водой, пряча от наблюдателей лодки. Но удары с воздуха и после этого не прекратились. В нужный момент к реке подошли черниговские партизаны, они пригнали на переправы немало лодок, подвезли для плотов бревна и доски, а после приняли участие в боях, которые вели войска на западном берегу.

Второй батальон 151-го стрелкового полка полковника Г. С. Томиловского после тяжелого марша вышел к Днепру и сосредоточился в приречных зарослях лозняка. От снарядов и осколков бомб низкорослый лесок бойцов плохо защищал, но кусты мешали противнику просматривать глубину боевых порядков наступающих войск.

Комбат вызвал на наблюдательный пункт командиров рот и отдельных взводов, поставил им задачи на форсирование, захват и удержание плацдарма до подхода главных сил.

— Наводить переправу первым будет взвод старшины Шурпенко! — приказал комбат. — Где Шурпенко?

— Слушаю вас, товарищ капитан!

— Если задача понятна, тогда действуй. Времени у тебя в обрез, — командир батальона посмотрел на часы. — Вон в том месте, в заливчике, — капитан показал рукой на пологий спуск к воде. — Через четыре часа следом за передовым отрядом к правому берегу должен отвалить твой плот.

— Нужно усиление.

— Законная просьба. Пришлю отделение саперов, действуй!

Шурпенко вернулся во взвод, а вскоре появились и саперы.

— Товарищи, времени мало, а нам приказано переправить минометы, боеприпасы, повозки с имуществом. Для такого задания лодок мало. Пока светло, будем вязать плоты из бревен и бочек, что партизаны подвезли.

Бревна подтаскивали к воде, скрепляли их скобами, связывали проволокой, веревками. Этим имуществом запаслись заранее, до подхода к реке.

— Товарищ старшина, велик ли нужен плот? — поинтересовался командир отделения саперов.

— Большие не вяжите, — предупредил Шурпенко. — К воде их не подтащим, тяжело. Чем меньше плот, тем живучей. И еще учтите: в маленький из пушки не скоро попадешь, а с самолета и тем более… Плоты делайте из расчета, чтобы на них две подводы разместились.

Командир полка место для переправы выбрал удачное. Судя по всему, у противоположного болотистого берега гитлеровцы меньше всего ожидали появления красноармейцев. Противник вел беспокоящий артиллерийский огонь.

Заканчивали строить второй плот, когда Шурпенко, уже в темноте, оставив за себя помкомвзвода, забрал двух бойцов, велел им отнести в рыбацкую лодку канат. Когда его уложили, скомандовал:

— Отчаливай! А вы, товарищи, поднажмите с плотами, чтобы к моему возвращению они были на воде.

По совету партизан бойцы обвязали весла тряпками. Лодка тихо отчалила и взяла курс к вражескому берегу.

Через час, примерно, Шурпенко возвратился довольный. Теперь оба берега реки они надежно соединили канатом, по которому будут переправлять на плотах людей, коней, имущество.

Ни огня, ни шума не видно на берегу. Даже курить запретили, чтобы не демаскировать себя. Берег, казалось, вымер. А на самом деле сотни людей готовились к решительному броску. Для каждого подразделения комбат определил место в выжидательном районе, назвал время выхода к переправе. И когда оно подошло, Шурпенко тихо скомандовал:

— Кто первый на погрузку, подходите!

К плоту подошли минометчики.

— Здравствуй, земляк! — позвал Дмитрия младший лейтенант Огородников. — Вот и еще раз свиделись. Молодец, старшина, отличный пароход построил. Мой оркестр вместе с «трубами» почти весь разместится. Можно грузиться?

Проверив, как разместились на плоту минометчики, Шурпенко скомандовал:

— Взяться всем дружно за канат! Налегли!

Плот на глубине немного осел, но на плаву держался хорошо. За кормой забурлила черная вода.

Высадив минометчиков, Дмитрий Шурпенко повел плот в обратный рейс. Огородников, пожав на прощание руку, сказал ему:

— Жду тебя, Дмитрий, на этом берегу невредимым!

Обратный путь оказался труднее. Плот высветили вражеские прожекторы, ударили орудия; снаряды упали рядом. Однако в плот не попали. Правда, осколком ранило бойца. Переждав у берега очередной обстрел, Шурпенко скомандовал ездовым, чтобы скорее грузили повозки с боеприпасами. В туманном рассвете снова старшина поплыл к вражескому берегу, который теперь яростно огрызался пулеметным и орудийным огнем. Над плотом на бреющем полете пронесся «мессер», его бомбы и пули вспороли днепровскую воду. Не каждый решится второй раз испытывать в таком аду судьбу. А старшина и его бойцы, несмотря на смертельные трассы, крепко держали канат.

Несколько раз они уходили к вражескому берегу, пока не перевезли последнюю повозку с имуществом.

Жена Шурпенко, Варвара Петровна, рассказывала, что Дмитрий с фронта после форсирования Днепра прислал письмо, в котором сообщал о том, что командованием представлен к награде. А уже потом из газет узнала: за героизм и мужество, проявленные при форсировании Днепра, ее мужу Дмитрию Васильевичу Шурпенко присвоено звание Героя Советского Союза.

На правобережье Днепра бои не прекратились. Гитлеровцы, собрав крупные силы, решили внезапным, глубоким ударом выйти в тыл наступающим войскам 13-й армии, чтобы окружить, а потом и уничтожить.

В междуречье Днепра и Припяти 151-й стрелковый полк, в котором воевал Шурпенко, чтобы дать возможность главным силам 8-й стрелковой дивизии занять оборону и подготовиться к отражению противника, первым принял на себя контрудар танковой дивизии противника.

Вражеские бронированные машины перед боевыми порядками батальонов появились сразу после мощной артиллерийской подготовки. Ведя огонь с ходу, гитлеровцы были уверены, что обескровленные в предыдущих боях, наши стрелковые подразделения не выдержат их бронированного удара. К тому же немцы имели явное численное превосходство.

Однако фашисты просчитались. Вражеские танки, которым удалось ворваться на позиции полка, были уничтожены огнем противотанковой артиллерии. Стрелковым подразделениям ружейно-пулеметным огнем удалось прижать вражескую пехоту к земле, в самом начале боя отсечь от танков. А минометчики Огородникова обратили ее в бегство.

Но и после этого бой не утихал ни на минуту. Не считаясь с потерями, враг продолжал наращивать силу удара. Старшина Шурпенко, прикрывая огневые позиции артиллеристов, повел взвод в контратаку. Ему удалось несколько потеснить гитлеровцев. Но силы были слишком неравными; один за другим, сраженные пулями, падали бойцы. Полк до последней возможности прикрывал дивизию, которая, благодаря его стойкости, Сумела развернуться, изготовиться к бою.

На протяжении всего дня оборону 8-й стрелковой дивизии безуспешно штурмовали вражеские танки и пехота на плацдарме севернее села Чернобыль. 5 октября 1943 года на имя командира дивизии полковника П. М. Гудзь была прислана телеграмма Военного совета Центрального фронта, в которой всему личному составу славной 8-й дивизии объявлялась благодарность за проявленные подлинное коллективное мужество и стойкость при обороне плацдарма.

Выполнив боевую задачу, но понеся большие потери, дивизия прорвала кольцо вражеского окружения и вышла к своим. Но среди тех немногих, кто остался в живых после смертельного боя, старшины Дмитрия Шурпенко уже не было.

Борис Соколов ЗОЛОТАЯ ЗВЕЗДА ПОЛКОВНИКА ЗАЙЦЕВА

…Смоленщина — родная сторонка. В деревне Савостино Ельнинского района прошло детство Степана Зайцева. Отец, Харитон Николаевич, и мать, Прасковья Самойловна, работали в колхозе «Красный боец». Степан подрос, стал помогать родителям по дому и в поле. Его тянуло к знаниям. Он один из первых в деревне получил восьмиклассное образование. Заведовал избой-читальней в Бобровическом сельском Совете. В сентябре 1938 года его призвали на срочную службу в армию, где зачислили в школу младших командиров. Окончил он ее в звании старшины. Но не успела выгореть на солнце новенькая форма, как старшина Зайцев принял боевое крещение в сражениях на Халхин-Голе, показав незаурядную храбрость, отличные командирские качества. Был ранен. Правительство Монгольской Народной Республики по достоинству оценило ратную доблесть советского солдата, наградив его медалью.

22 июня 1941 года Степан Зайцев встретил в Перемышле. Накануне в штабе ему сказали: «Получен приказ об увольнении Вас из армии в запас». Но вместо долгожданной встречи с родителями на родной Смоленщине — кровавый бой с превосходящими силами противника. Взвод, которым командовал Зайцев, отбил несколько атак. Красноармейцы взвода уничтожили до десяти танков. Однако натиск врага не ослабевал, кончились боеприпасы. От взвода осталось 11 человек. Отступали, нанося урон врагу, попали в окружение, но нащупали слабое место и в скоротечном бою прорвались к своим. Было это под Ахтыркой, в августе сорок первого.

После небольшого отдыха окруженцам выдали новое обмундирование и направили по частям. Степан получил назначение в училище. Проучился там до мая 1942 года.

Рота истребителей танков под командованием лейтенанта Зайцева, заняв позицию под городом Лиски Воронежской области, вступила в тяжелые оборонительные бои. При отражении одной из танковых атак командир был ранен осколком в голову. От госпиталя решительно отказался. Тогда многие поступали так. Каждый понимал: над страной нависла смертельная опасность. Дорог каждый действующий штык. Пример командира воодушевил бойцов. Они видели, что даже раненный, он не ушел в тыл, а вместе с ними в окопах отражает вражеские атаки, руководит боем. Рота полюбила своего командира, верила в него, крепко держала позиции.

Летом 1943 года стрелковый батальон лейтенанта Зайцева был переброшен в самый разгар Курско-Орловской битвы под Прохоровку. Там пришлось отбивать по нескольку атак и переходить в наступление под шквальным огнем противника. Успехи батальона были отмечены командованием, а Степан Харитонович награжден орденом Отечественной войны I степени. Это был первый орден Зайцева.

После Курской битвы — 2-й Прибалтийский фронт. К тому времени Зайцев имел авторитет опытного боевого офицера, способного руководить ответственными боями. Под Великими Луками перед батальоном была поставлена задача захватить и удержать железнодорожную станцию — важный стратегический пункт, лишившись которого, враг вынужден будет спешно отступить. Бой длился более трех часов. Батальон нес потери. Вот пронеслась весть — тяжело ранен командир. Однако вскоре бойцы увидели Зайцева забинтованного, но не покинувшего бой. Станция была взята. За проведение этой операции командир батальона был удостоен ордена Александра Невского. Долечиваться пришлось при санбате.

Шел 1944 год… Полковник милиции Зайцев делит свою жизнь на два периода: военный и послевоенный. До войны были детство, юность. Но они не оставили в памяти особого следа. Может быть, потому, что на них наложили свой отпечаток военные годы, приглушили яркие краски юности. Четыре года войны — это четыре года боев: атаки, отражение атак, стремительные марш-броски, штурм городов. Между ними — лечение ранений и контузий в госпиталях, короткие, как затишье перед наступлением, дни отдыха. Степан Харитонович принадлежит к тем труженикам войны, которым пришлось прошагать по фронтовым дорогам и испытать все их тяготы от первого до последнего дня. Радость побед перемежалась с горечью утрат. После иных боев в батальоне насчитывалось 15—20 человек. Зайцев берег людей, заботился о них. Зря не рисковал. Но когда следовал приказ форсировать водный рубеж, закрепиться на нем и удержать его любой ценой, — командир, не задумываясь, выполнял его. Оставался на том берегу с горсткой бойцов до прихода основных сил. Знал, что своими жизнями бойцы сберегли тысячи и тысячи других жизней, обеспечили успех наступления.

В мае 1944 года батальон Зайцева был снят с передовых позиций и отведен в тыл. Вместо отдыха начались изнурительные учения. Было ничуть не легче, чем на передовой: ночью на подручных средствах преодолевали глубокие и стремительные реки, зыбкие болота, с марша вступали в «бой», закреплялись на захваченных плацдармах. Чувствовалось, что батальон готовят к серьезной операции. Догадывались, к какой — впереди лежала полноводная Западная Двина — естественный рубеж, за которым немцы чувствовали себя в относительной безопасности.

22 июня батальон выдвинулся у села Сиротино Витебской области на передний край. Задачу перед ним поставил командир 67-й гвардейской дивизии генерал-майор Баксов. Предстояло прорвать оборону врага, захватить высоту 96,6, а затем, преследуя немцев, развить успех и выйти под утро в район Западной Двины, немедленно форсировать ее и захватить плацдарм. Усилия батальона должен был поддерживать полк тяжелых танков и два полка артиллерии.

Удар был неожиданным, артиллерия и танки сделали свое дело. Батальон вошел в прорыв. Но по мере продвижения вперед сопротивление возрастало. Бой шел вторые сутки. Противник остервенело оборонял высоту. Грохот танковых орудий, пулеметные и автоматные очереди слились воедино. Казалось, что еще мгновение — и земная оболочка треснет, не выдержит огневой мощи.

Зайцев, прижавшись к брустверу окопа, внимательно следил за полем боя.

— Крепко окопались, — размышлял он.

Комбат первым выскочил из окопа и бросился на вражеские укрепления. Они были рядом, всего в каких-то ста метрах. Но какие это были метры! Кровавые, огненные… Его примеру последовали другие. Атака была яростной. Противник, не ожидавший такой дерзости и такого стремительного натиска, на некоторое время растерялся. Этого было достаточно, чтобы ворваться в первые ряды укреплений. Завязался рукопашный бой. Степан Зайцев вместе с горсткой бойцов бросился к артиллерийскому расчету. Выстрелом из пистолета он уложил одного гитлеровца, ударом ноги отбросил другого, а затем, развернув орудие, начал вести прицельный огонь по пулеметным гнездам противника.

Натиск нарастал. Фашисты дрогнули. Некоторые из них, беспорядочно отстреливаясь, пустились наутек. С каждой минутой число отступающих увеличивалось. По их пятам следовали наши бойцы. Вот и водный рубеж — Западная Двина.

Командир батальона Степан Зайцев понимал: надо не упустить благоприятный момент — на плечах отступающих форсировать реку и закрепиться на том берегу. Подбадривая бойцов, он быстро организовал переправу. В ход пошли на скорую руку собранные плоты, бочки, бревна. Битва за небольшой плацдарм на западном берегу реки была недолгой. Отвлекая на себя основные силы противника, бойцы батальона Зайцева способствовали скорейшему форсированию нашими войсками водной преграды.

Немцы, правда с запозданием, но поняли замысел советского командования и ввели в бой свежие силы. Перед батальоном появились танки. Зайцев ввиду понесенных потерь запросил помощь. Учебный батальон несколько улучшил положение. Удалось продвинуться на пять километров, закрепиться за рекой Свеча. Однако обстановка продолжала осложняться. Немецкие танки пошли в обход, грозя полным окружением. Не прекращались атаки и с флангов. В конце концов батальон был выбит с захваченных рубежей и прижат к Западной Двине.

Командир дивизии не стал распекать Зайцева (он знал, что батальон выдержал шесть танковых атак), но приказал вернуть утерянные позиции. Гитлеровцы ожидали всего, но только не того, что обескровленный батальон ночью поднимется на штурм и совершит невозможное. Яростный бой продолжался до утра. Враг не выдержал натиска более сильного духом противника и обратился в бегство. В цепях наступающих находился капитан Зайцев. Он первый ворвался в расположение врага. Расстрелял из автомата пулеметный расчет…

С захватом плацдарма было перерезано стратегически важное шоссе Витебск — Полоцк. Но от батальона осталось 27 человек, об этом успел сообщить командованию теряющий сознание от потери крови комбат.

Спустя месяц после этого памятного сражения на командный пункт батальона позвонил командир полка полковник Шляпин:

— Степан Харитонович, у тебя в штабе свежие газеты есть?

— Имеются.

— Тогда возьми «Красную звезду». Посмотри на первой странице список награжденных…

Зайцев бегло прочитал несколько столбцов:

— Ничего особенного не обнаружил.

— Не там смотришь, товарищ Герой Советского Союза! — поправил его полковник. — Бери выше!

Степан Харитонович подумал, что ослышался. У него даже в мыслях не было взглянуть в раздел Указа о присвоении звания Героя Советского Союза. Он уже не раз видел свою фамилию в списках награжденных. Его ратный путь отмечали высокими государственными наградами. Доставались они тяжело, ценой крови. Таких, как он, были десятки тысяч. Но вот звание Героя… Он не смел и мечтать об этом…

Многое узнали ребята в тот вечер о Степане Харитоновиче Зайцеве. Задавали вопросы, обещали, что будут брать пример с Героя Советского Союза. Семена упали в благодатную почву. Впоследствии Зайцев долго получал письма от своих воспитанников. Ребята сообщали, как учатся, осваивают рабочие специальности, устраиваются в жизни. Ни один не свернул с правильного пути.

Вольно или невольно Степан Харитонович перенес требования военного времени в свою послевоенную работу. Просто он уже не мог жить по-другому: если приказ отдан, он должен быть выполнен. Высокие требования к человеку должны быть во всем: и в работе, и в личной жизни.

Вспоминается давнишний случай. Рассматривали на собрании заявление о приеме в партию. Все документы у поступающего были в порядке: безупречная биография, рекомендации авторитетных коммунистов… Да и настроение собрания было благосклонным. Зайцев задал вопрос: почему этот товарищ, имея ныне солидный возраст, не подавал раньше заявление о приеме в партию? Не конъюнктурные ли соображения здесь берут верх? Коммунисты задумались, разобрались и отказали в приеме.

Многие из присутствующих знали, как вступал в партию Зайцев. Было это в ноябре 1942 года. Рота отбивала яростные атаки немцев под городом Лиски. Уже осталось меньше половины личного состава. Лейтенант Зайцев спросил, есть ли охотники пойти в ночную атаку, чтобы выбить врага с господствующей высоты, откуда он ведет прицельный огонь. На комсомольском собрании решили: в атаку идти коммунистами. Написали заявления, в том числе и Степан Зайцев. Вернулись далеко не все. Утром под огнем немцев начальник политотдела 67-й гвардейской дивизии подполковник Бронников вручил командиру роты Зайцеву книжечку с дорогим для него силуэтом Ленина. В тяжелейшие дни для Родины солдаты и офицеры вступали в ряды Коммунистической партии. Они не искали никаких привилегий, кроме одной, — быть впереди, и если умереть, так коммунистом. И потом Степан Харитонович Зайцев сколько раз поднимал свой батальон призывом: «Коммунисты! Вперед». И сам шел впереди них. Семь тяжелых ранений, две контузии — отметины на всю жизнь вынес из этих атак молодой командир.

Они были платой за ту счастливую, мирную жизнь, которая должна установиться после войны. Не случайно поэтому Зайцев, как только демобилизовался в 1950 году, посвятил себя борьбе с детской преступностью и безнадзорностью. Его подопечные были дети, родители которых погибли во время войны или в результате увечий, не смогли их воспитывать и содержать. Заботу о них взяло на себя государство. Многие подростки в результате безнадзорности стали преступниками. Специальный детский приемник, в котором работал демобилизованный офицер, собирал таких мальчишек и девчонок, одевал, кормил их и направлял в различные производственные училища, на перевоспитание. Не все они сразу поняли добрые намерения этого учреждения. Не хотели подчиняться строгим порядкам, норовили сбежать. Не верили, что этот капитан в зеленом кителе МВД с седыми висками, который терпеливо убеждает их взяться за книги, научиться профессии токаря или слесаря, — Герой Советского Союза.

Начальник спецприемника однажды сказал:

— Степан Харитонович, завтра собираем всех детей, и вам надо рассказать, как вы стали кавалером Золотой Звезды.

По залу пронесся возглас удивления и уважения, когда Степан Харитонович, в парадной форме, поднялся на трибуну. Боевые награды: Золотая Звезда, ордена Ленина, Отечественной войны, Александра Невского, два ордена Красного Знамени, многие медали украшали его грудь.

— За вас мы, ребята, проливали кровь в минувшую войну. Чтобы вы были счастливы. И счастье сейчас в ваших руках. От вас зависит, кем вы вырастете, — так начал свой рассказ Зайцев. — Вы покончили с прежней жизнью, но еще не начали новую, трудовую. Перед вами трудный рубеж. Его надо во что бы то ни стало преодолеть. Мне тоже приходилось преодолевать, казалось бы, неприступные преграды. Одна из них была на Западной Двине…

И после того, как Зайцев сменил место работы, — был старшим инспектором службы в отделе милиции по охране метро, занимал различные командные должности в подразделениях Московской Краснознаменной милиции — он и по сей день не теряет связей с детскими коллективами. В Москве, в Свердловске, на Смоленщине есть пионерские отряды его имени, он здесь принят в почетные пионеры, ведет с ребятами переписку, бывал у них на сборах, рассказывал о своих ратных подвигах.

И своим дочерям Степан Харитонович сумел привить чувство долга, уважения к труду, к милицейской профессии. В этом «повинна», конечно, и его жена, Антонина Яковлевна, во всем разделяющая взгляды мужа на воспитание подрастающего поколения. Степан Харитонович и Антонина Яковлевна познакомились и поженились на Сталинградском фронте. И с тех пор медицинская сестра повсюду сопровождала мужа, куда ни закидывала его военная судьба. Ее фронтовые заслуги отмечены орденами Красной Звезды, Славы, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги». Антонина Яковлевна спасла сотни раненых, вынесла с поля боя под огнем противника контуженного командира роты.

По стопам отца, начальника отдела управления ведомственной милиции, пошла старшая дочь капитан милиции Людмила Степановна Скачинская, работающая в Свердловском районном управлении внутренних дел города Москвы. Вторая дочь, заканчивающая медицинский институт, замужем за инспектором уголовного розыска Октябрьского райуправления внутренних дел столицы. Можно говорить с полным правом о милицейской династии.

Работа в милиции у Степана Харитоновича непосредственно не связана с розыском преступников. Ему приходится заниматься организацией службы, воспитанием личного состава. И здесь он использует в полной мере свой фронтовой опыт. Как показывает многолетняя практика, этот опыт, сравнения и примеры из фронтовой жизни действуют лучше иного назидания, нравоучительной беседы.

Во время одной из своих инспекционных поездок Степан Харитонович узнал о неблагополучном положении с дисциплиной в подчиненном подразделении: милиционер ушел с поста, другой не вышел на работу. Начальник подразделения подошел к этому факту казенно: «Издадим приказ, накажем», — так он ответил на вопрос проверяющего о том, что собирается делать. Зайцев не согласился. Надо собрать весь личный состав и обсудить публично проступки нарушителей дисциплины, пусть каждый выскажет свое отношение к ним. Так и сделали. Собрание прошло остро. Была дана принципиальная оценка происшедшему случаю. Не понадобилось никакого приказа.

На всех большое впечатление произвел рассказ Зайцева.

— Что такое покинуть пост без разрешения начальника? Это значит позволить преступнику беспрепятственно совершить свой замысел, нанести ущерб государству, гражданам, — говорил Степан Харитонович.

В 1943 году батальон Зайцева занимал позиции в районе Калинина. Было выставлено боевое охранение, дозоры регулярно доносили сведения об изменениях на вражеской стороне. Однако посты где-то не сработали. Может быть, вздремнул на час смертельно уставший солдат. Маневр немцев не был замечен. Их удар оказался неожиданным и роковым. Батальон был отрезан и рассечен надвое. Две роты — минометную и стрелковую — фашисты частично уничтожили, частично пленили. Остатки батальона всю ночь вели ожесточенный бой, пробиваясь из окружения. Ценой огромных потерь удалось соединиться со своими. Расследование показало, что виной трагедии была халатность постов боевого охранения.

Так полковник милиции Зайцев события далекого прошлого ставит на службу сегодняшнего дня, учит, воспитывает подчиненных.

Эдуард Хруцкий В ОКТЯБРЕ СОРОК ПЕРВОГО

Постановление Государственного комитета Обороны о введении в Москве и пригородах осадного положения

19 октября 1941 года

Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстающих на 100—120 км западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах.

В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Ввести с 20 октября 1941 года в г. Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.

2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов с 12 час. ночи до 5 час. утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта гор. Москвы, причем в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утвержденным Московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати.

3. Охрану строжайшего порядка в городе и пригородных районах возложить на коменданта г. Москвы, для чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды.

4. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.

Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие…

20 октября 03.00. СУЩЕВСКИЙ ВАЛ

Сразу после двенадцати машин стало мало. За два часа проехала одна «эмка» с каким-то недовольным командиром — знаки различия Фролов так и не рассмотрел, а в сопроводиловке была указана только должность — «зам. начальника отдела НКО» — и две полуторки: одна — с минами, вторая — с мукой.

Улицу продувало ледяным ветром, а дома с мертвенно-темными глазами казались неживыми и холодными. И именно от этой мертвенности становилось еще холоднее и возникало чувство одиночества и покинутости.

Шаги гулко разносились в тишине, а хруст льда под сапогами казался резким, как револьверныевыстрелы.

— У тебя осталось закурить? — спросил Фролов напарника. Тот порылся в кармане, вытащил измятую пачку, скомкал, хотел бросить, но, видимо, выработанная годами службы привычка к порядку пересилила, и он, вздохнув, сунул пачку обратно в карман.

От отсутствия папирос курить захотелось еще сильнее.

— Надо ждать машины, может, у пассажиров табачком разживемся.

— А если ее не будет?

— Тогда терпи, брат. Сам виноват, что не позаботился.

— А ты?

— Я старший наряда, поэтому тебе мои действия обсуждать не положено! — засмеялся Фролов.

Они опять замолчали. И начали думать каждый о своем, но мысли у них были удивительно одинаковые. Они знали, что враг совсем недалеко от Москвы, гнали от себя прочь тревожные мысли о том, что он может захватить город, думали о своем месте в этой войне. Они понимали, что им доверено важное дело и их полоса обороны — эта улица с мрачными домами. За каждым темным окном были люди, и они, милиционеры, охраняли их труд и покой.

Первым шум мотора услышал напарник.

— Вот он, наш табак-то, едет, — толкнул он в бок Фролова.

А машина уже ворвалась в пустоту улицы, заполнив ее всю без остатка ревом двигателя.

Фролов поднял фонарик, нажал кнопку — вспыхнул красный свет. Машина, скрипя, медленно начала тормозить. В кабине таяло алое пятно папиросы, и Фролов с радостью подумал о первой, самой сладкой затяжке.

Они подошли к машине. Фролов нажал на ручку, открыл дверцу кабины.

— Контрольно-пропускной пункт. Попрошу предъявить пропуск и документы.

— Минутку, — сидящий рядом с шофером командир достал из планшета бумаги.

Фролов зажег фонарик…

Сначала он ничего не понял, все произошло словно во сне. От стены дома отделились три зыбкие, почти неразличимые в темноте фигуры и бросились к машине.

Фролов, бросив документы на сиденье, рванул из кобуры наган… В это время что-то больно толкнуло его в бок, и он упал, ударившись головой о крыло. Раздалось еще несколько выстрелов, потом резанул автомат, и Фролов увидел двух бегущих. Тогда он, превозмогая боль, поднялся на локте и выстрелил им вслед три раза. Выстрелил и — потерял сознание.

20 октября 03.40. СУЩЕВСКИЙ ВАЛ

— Зажгите фонарь и — врача немедленно, — сказал Данилов.

Узкий свет побежал по земле, осветил на секунду золотистую россыпь автоматных гильз, особенно ярких на фоне черного асфальта мостовой, кожаную перчатку, раздавленный коробок спичек, обрывок ремня. И все эти вещи сейчас имели для Данилова особый и очень важный смысл, потому что дорисовывали ему картину происшествия, становились свидетелями того, что произошло здесь сорок минут назад.

А луч продолжал скользить по мостовой, и вот яркий кружок осветил еще одну гильзу, но была она значительно толще и длиннее автоматных. Данилов поднял ее, осветил фонарем. На ее донышке стояла маркировка — две латинские буквы. Да, впрочем, ему они уже ничего нового сказать не могли. Гильза была от патрона, которым снаряжается обойма к парабеллуму.

— Муравьев, — повернулся он к оперативнику, — ищите гильзы от парабеллума, они должны быть здесь.

— Есть, Иван Александрович!

Фонарик снова зашарил по земле.

— Товарищ начальник! — Данилов узнал голос оперуполномоченного Самохина. — Собака взяла след, довела до кинотеатра «Горн», там след потеряла. Но мы нашли вот что.

Данилов зажег фонарь и увидел, что Самохин держит шинель, обыкновенную красноармейскую шинель с зелеными треугольниками защитных петлиц на воротнике.

— Ну и что? — спросил Данилов просто так, на всякий случай.

— Вы посмотрите! — Самохин подставил воротник шинели под свет фонаря.

И Данилов увидел разорванную ткань и бурые пятна. Он потрогал воротник рукой. Грубое сукно было еще совсем сырым.

— Так, — сказал Данилов, — так. А где нашли?

— Метрах в ста за углом. Собака облаяла.

— Понятно. Что еще?

— Найдено семь гильз от парабеллума, — ответил невидимый в темноте Муравьев. — Кроме того, рядом с убитым лежит парабеллум.

— Документы?

— Красноармейская книжка на имя Реброва Ильи Федоровича. Видимо, поддельная.

— Ну это не нам решать, а экспертам. Как милиционеры?

— Отправлены в госпиталь.

— Пусть Поляков поедет туда и допросит их, если это, конечно, возможно. Лейтенант и шофер дали показания?

— Да.

— Отпустите их. Впрочем, подождите. — Данилов подошел к машине, осветил фонарем группу людей: — Как фамилия лейтенанта?

— Ильин, — подсказал Самохин.

— Товарищ Ильин! — позвал Данилов.

От группы отделилась высокая фигура, и Данилов скорее догадался, чем увидел, что лейтенант совсем еще молод, наверное, недавно из училища.

— Товарищ Ильин! — Данилов подошел к нему, крепко пожал руку. — Большое спасибо за помощь.

— Да что вы, товарищ! Это мой, так сказать, долг.

— Следуете на фронт?

— Так точно!

— Впервые?

— Да, — после паузы смущенно ответил Ильин.

— Да вы не смущайтесь! Судя по сегодняшнему, воевать вы будете отлично. Еще раз спасибо и счастливого пути.

20 октября 04.30. МУР

Не успел Данилов раздеться, как зазвонил внутренний телефон. Голос начальника МУРа был спокоен и чуть хрипловат.

— Ну что у тебя, Иван Александрович?

— Пока ничего утешительного.

— Сколько их было?

— Трое. Один убит, один ранен.

— Взяли?

— Нет, скрылся.

Начальник помолчал немного, потом сказал:

— Ладно, бери все вещественные доказательства по делу и заходи ко мне.

— Когда?

— Прямо сейчас.

В полутемном коридоре Данилов столкнулся с заместителем начальника Серебровским.

— Ты это куда, Иван, со шмотками, на базар?

— Да нет, Сережа, на «ковер».

— А это, стало быть, твои клиенты напали на КПП?

— Теперь вроде мои.

— Ну давай, ни пуха…

— К черту!

— Грубый ты человек, Данилов, — шутливо ужаснулся Серебровский.

— Так время такое, — принимая его тон, ответил Данилов и уже у дверей приемной, обернувшись, хотел спросить Серебровского, почему его людям по сей день не заменили шинели, но заместитель начальника словно растворился в полумраке коридора, только вдалеке запели половицы под тяжестью его шагов.

Начальник сидел на диване, внимательно разглядывая коробку от папирос. Данилов за долгие годы совместной работы изучил его привычки и точно знал, что если начальник думает, то сосредоточивает внимание на вещах, абсолютно случайных, не имеющих никакого отношения к делу.

— Ну, давай, живописуй! — начальник встал, привычно расправил гимнастерку под ремнем. — Давай-давай.

— А чего давать-то? Я хотел рапорт написать…

— Да нет, ты уж лучше своими словами, а эпистоляр — это после, для архива.

— Ну, если так… В три часа ночи сотрудник подвижного КПП управления старший милиционер Фролов и милиционер Светлаков остановили машину, полуторку, войсковой части, следующую на фронт. Во время проверки документов трое неизвестных напали на них, открыв огонь из парабеллумов…

— Откуда известна система оружия?

— Один нашли рядом с убитым и гильзы.

— Сколько?

— Семь штук.

— Прилично. Прямо-таки штурм Порт-Артура, а не налет.

— Сразу же наши сотрудники были ранены. Но находящийся в машине лейтенант Ильин открыл огонь из ППШ, а шофер — из карабина.

— Серьезный бой был.

— Куда уж! Один из нападавших убит, двое скрылись. Когда они бежали, раненый Фролов ранил одного из нагана в шею.

— Откуда известно?

— Вот шинель нашли.

Начальник взял шинель, разложил ее на столе, начал внимательно рассматривать.

— Так, Данилов! Нарисовал ты леденящую душу картину. Так. А слушай-ка, шинель-то твоего роста. А ну прикинь-ка! — Данилов пожал плечами и, брезгливо поежившись, натянул на себя чужую, почему-то неприятно пахнущую шинель. — Повернись. — Начальник подошел к нему, поправил воротник: — А знаешь, Иван, ранение-то касательное, с такой отметиной много вреда можно еще принести. Как думаешь?

— А что думать? Судя по фальшивой красноармейской книжке, это те, о ком предупреждала госбезопасность. Значит, базы постоянной у них в Москве нет. — Данилов скинул шинель, достал платок, вытер руки: — Нет у них базы!

— Ну и что?

— А то, что он с этой раной к врачу придет.

— Так! — сказал начальник. — Немедленно распорядись, чтобы передали во все аптеки, поликлиники, медпункты, больницы, госпитали, практикующих частников пусть участковые предупредят: если кто обратится с похожим ранением — звонить нам.

20 октября 16.00. АРБАТ, УГОЛ МЕРЗЛЯКОВСКОГО ПЕРЕУЛКА, АПТЕКА

День был сухой и солнечный. Свет с улицы, пробиваясь сквозь крест-накрест заклеенное стекло, падал на белый кафель пола замысловатой решеткой. Посетителей почти не было. Только у рецептурного отдела стояли две старушки из соседнего Мерзляковского переулка.

Старший провизор Мария Никитична вышла из подсобки, осмотрела торговый зал, вздохнула и снова скрылась за белоснежной дверью, на которой синела медицинская эмблема.

После перерыва ожил репродуктор. Сначала из черного круга послышалось шипение, потом бодрый голос диктора заполнил аптеку:

«Московское время шестнадцать часов. Начинаем наши передачи. Слушайте последние известия. Тыл фронту…»

Взвизгнула пружина входной двери — ив аптеку вошел высокий военный, в фуражке с черным околышем, кожаной куртке, с танкистскими эмблемами. Шея его была обмотана грязноватым бинтом.

Повязка была сделана неумело, наскоро и мешала танкисту повернуть голову. Все это сразу же отметила продавщица Алла Романова.

«Наверное, фронтовик», — подумала она.

— Девушка, милая, — танкист улыбнулся, — у вас бинтика не найдется?

— Конечно, конечно, найдется и бинт, и йод. А что у вас?

— Да осколком зацепило во время артобстрела. Ехал в Москву с фронта — и зацепило. — Танкист еще раз улыбнулся. Улыбка на его сером, видимо от потери крови и боли, лице была словно приклеена. Улыбались только губы, а глаза, словно выцветшие от боли, оставались пустыми и неподвижными.

— Вас надо перевязать, — решительно сказала Алла, вспоминая, чему ее учили на курсах медсестер, и сама испугавшись своей решительности. — Куда вы ранены?

— Шея задета.

— Проходите! — Алла показала рукой на дверь и вдруг вспомнила утренний звонок из милиции: «Господи, они же предупреждали о человеке с касательным ранением шеи. Господи, что же делать?»

А «танкист» уже распахнул дверь в подсобку, и Алла увидела удивленные глаза Марии Никитичны.

— Мария Никитична, — стараясь сдерживать волнение, сказала Алла, — вот товарищ командир в шею ранен. Его надо перевязать и сыворотку противостолбнячную ввести. А я пойду, а то в зале никого нет.

Алла повернулась и, плотно закрыв за собой дверь, вышла. Телефон стоял в кабинете управляющего. Волнуясь, она никак не могла повернуть ключ. Наконец замок поддался, и Алла подошла к телефону.

Через пятнадцать минут оперуполномоченный Игорь Муравьев и два сотрудника МУРа приехали в аптеку.

— Вы звонили? — спросил Муравьев худенькую девушку в белом халате.

Она кивнула головой.

— Где он?

Девушка так же молча указала на дверь.

На табуретке сидел человек, голый по пояс, рядом лежала кожаная куртка. Женщина в белом халате аккуратно бинтовала ему шею. Услышав скрип двери, он резко обернулся, лицо исказила гримаса боли. Он потянулся к куртке, но потерял равновесие и упал. Один из оперативников схватил куртку и вынул из кармана парабеллум.

— Вы арестованы! — сказал Муравьев.

21 октября 01.30. МУР

Данилов поднял телефонную трубку, подумал немного, прежде чем набрать номер. Вот уже почти десять часов они допрашивали «танкиста», но ничего добиться так и не смогли. Он или молчал или нес такое заведомое вранье, что даже многоопытные оперативники удивленно разводили руками. А «танкист» сидел на стуле, заложив ногу на ногу, улыбался нагловато, курил предложенные ему папиросы.

В перерыве к Данилову зашел Серебровский:

— Ну знаешь, Иван, я тебя не понимаю.

— То есть?

— Он явно издевается над нами, а ты сидишь и аккуратно протоколируешь его вранье.

— Пусть пока покуражится.

— Что значит «пока»? Долго оно будет длиться, это самое твое «пока»? Ты пойми, он ранил наших товарищей, за его спиной стоит группа вражеских пособников!..

— Ты мне, Сережа, политграмоту не читай. Я и сам все знаю. Понимаешь, придут данные экспертизы, будем оперировать фактами.

В дверь постучали, и вошел начальник НТО.

— Ну, Данилов, все. Мои ребята работали, как звери.

Ровно через полчаса Данилов приказал привести к нему арестованного.

«Танкист» вошел, лениво осмотрел кабинет так, словно попал в него впервые, и сел, развалясь на стуле.

— Вы когда-нибудь слышали о такой науке, как криминалистика? — спросил Данилов.

— Приходилось.

— Вот и прекрасно, это намного облегчит нашу беседу. Так вот экспертиза сообщает, что ваша группа крови совпадает с группой крови на воротнике шинели, найденной на месте преступления.

Данилов открыл шкаф, достал шинель.

— Хотите примерить?

— Нет.

— Тогда познакомьтесь с постановлением ГКО. Прочли? Так что трибунал или?..

— Я все скажу, если вы мне запишите явку с повинной! — Голос задержанного стал хриплым, лицо осунулось.

— Значит, вы к нам на перевязку пришли? Так, что ли? Здесь МУР, у нас не торгуются, а чистосердечное признание любой трибунал в расчет берет.

21 октября 05.30. КОСОЙ ПЕРЕУЛОК, ДОМ № 6

Из машины они вышли, не доезжая до переулка. В рассветной темноте люди разошлись по своим местам. Данилов, Муравьев и Самохин вошли в подъезд. Иван Александрович осветил циферблат часов — еще десять минут до назначенного времени. За это время оперативники заблокируют все выходы из переулка. Начальник МУРа выделил большую группу. Из показаний «танкиста» стало известно, что они бывшие уголовники, завербованы фашистской разведкой и заброшены в Москву.

«Танкист» должен был сегодня угнать машину и в 5.45 подъехать к дому.

Данилов опять посмотрел на часы. Время. В переулке раздался гул мотора, скрипнули тормоза у подъезда. И сразу же на втором этаже хлопнула дверь, послышались шаги.

Оперативники прижались к стене.

Два человека прошли совсем рядом с Даниловым, он даже явственно уловил запах табака, водочного перегара. «Сейчас они откроют дверь подъезда. Сейчас».

Скрипнула дверь, и яркий свет фонарей ударил прямо в глаза.

— Назад! — крикнул один из бандитов.

Но за их спиной вспыхнули фонари, и из темноты вышли трое с пистолетами в руках.

ВСЕГДА НА ПОСТУ

Р. Рождественский СОВЕТСКОЙ МИЛИЦИИ

От Камчатки и до Паланги

наш огромный дом распростерт.

В доме праздничном —

                                  все в порядке!

Люди трудятся.

Жизнь идет…

Помнят долг,

                   не смыкают веки

от одной до другой зари.

Никакие не сверхчеловеки

И не сказочные богатыри.

Просто люди.

                    Из плоти и крови.

Без придуманной мишуры.

Не играющие в героев

(нету времени для игры!)…

Просто служба их

очень нужна.

Просто будни у них —

                                 грозовые.

В час,

        когда не слышна война,

получают они

ордена

и ранения пулевые…

Сквозь немыслимо долгие

                                       стажи,

от начала службы и впредь —

их профессия:

быть на страже.

Их закон:

              себя не жалеть.

И в дороги шагать ненапрасные.

И бессрочно служить стране…

Что касается этого праздника,

то скажу,

раз уж выпало мне:

         Не хочу,

                     чтоб шутя прогудел он,

мимо сердца

легко просвистел,

ибо стал он

                 нужнейшим делом,

нашим праздником,

общим делом!

А не только

                 внутренним делом

Министерства внутренних дел

Человеку в милицейской форме

суть присяги

                   не дано забыть!

Ведь на самом «неслужебном фоне» —

вдумайтесь! —

каким он должен быть,

если люди

               разного покроя,

глядя на него со стороны,

по нему, по одному,

                             порою

судят

о законе всей Страны!

Братья Вайнеры «ГОРОД ПРИНЯЛ!..» (Отрывок из повести)

1

В тесном пенальчике комнаты дежурного судмедэксперта я забралась с ногами на узенькую кушетку, а Стас присел рядом — за письменный стол, на котором закипал электрический чайник. Он совсем рядом — на расстоянии вытянутой руки. Ужасно, безнадежно далеко.

Я смотрела на него: и мне невыносимо хотелось плакать. Никогда еще не чувствовала себя в жизни такой обездоленной — вот здесь, на этой холодной дерматиновой казенной кушетке я с необычайной остротой вдруг поняла, что только он необходим мне для счастья.

Я стала, наверное, старой, потому что не было во мне ни капли ревности, ни интереса к тому — с кем и как он прожил эти годы, мне все это было безразлично: важно было, что он есть, что все годы, которые прошли врозь, — просто миг, ничтожная размолвка вчера вечером, а сегодня мы снова радостно встретились, провели вместе изнурительные сутки, и эти сутки для меня стали каменным мостом между прошлым и будущим, и это будущее без него не могло быть.

Ощущение было особенно сильным оттого, что я бы ни за что не смогла сказать ему этого — и дело тут не в гордости или нежелании сделать первый шаг! Ведь с его точки зрения легче всего объяснить такой порыв тоской одинокой тридцатилетней женщины, с ребенком, неустроенной, когда-то любимой и желающей подштопать прохудившуюся ткань жизни лоскутами старой любви. Всякой зрелой женщине хочется иметь рядом, а точнее — впереди себя — сильного надежного мужчину.

Но мне не нужна была его сила — я дожила до сладкого ощущения способности раздавать долги. Господи, да мне ничего почти не нужно от тебя — я сама хочу дать тебе все! Ах, это никому не объяснишь, это можно почувствовать только сердцем — как радостно в любви давать, а не собирать…

Я смотрела на его серое, осунувшееся за день лицо, тяжелые скулы, резкий нос, суховатый крепкий подбородок, свесившиеся на лоб мягкие волосы, и мое сердце горевало о нем болью не любовницы, а матери. Я не знаю, и знать не хочу — с кем он живет. Но ту женщину, которая сейчас с ним, он не любит. Это я знала наверняка. Я не могла объяснить — откуда во мне эта уверенность, но не сомневалась ни на мгновенье.

В любящих мужчинах есть какая-то размягченность. Может быть, я все придумала, но мне почему-то казалось, что его одержимость в работе возникла потому, что он не выносит из этого здания в свою личную жизнь ни одной крупицы души. Его личная жизнь вне этого громадного дома — не настоящая, бутафорская, она только какими-то внешними чертами напоминает обычную жизнь. Она представлялась мне вроде дизайнерского интерьера в мебельных магазинах — выгородка из двух фанерных стен с фальшивым окном, занавесками, на стене эстамп, расставлена мебель, декорация жилья, но никто в этом жилье не живет, там не любят и не скандалят, не делят вместе мечты и горе. А только стоят равнодушные покупатели. И смотрят. И спрашивают цену…

Ах, какая огромная, непосильная цена! Я готова отдать всю жизнь, только бы выплатить эту цену…

Стас, не молчи, скажи что-нибудь, улыбнись, ты ведь так прекрасно улыбаешься, растопи лед молчания и отчуждения. Надо мной сейчас километровая толща льда, как над материком пятнадцать тысяч лет назад. Я вмерзла в лед, застыла в нем навсегда, как беспечная мушка в капле янтаря…

Он молчал, думая о чем-то своем. Я знаю, таланту — не трудно работать, таланту трудно жить…

— Стас, а Стас! — позвала я его.

— Да? — повернулся он ко мне, и лицо у него было светлое, мягкое, как тогда — когда еще не пала на меня километровая толща льда.

— Ты подшучивал надо мной, говорил, что я — зубрила.

Он кивнул.

— А я запомнила с восьмого не то девятого класса: «Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимется, столько присовокупится к другому, так, ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте…» Стас поднялся, дошел до двери, вернулся. Он так смотрел на меня! И хотел что-то сказать, я видела, как дрогнули у него углы губ, но голосом Севергина хрипло крикнул над головой динамик:

— Опергруппа — на выезд! Люсиновская, 16, квартира 79, седьмой этаж, пьяный с ружьем заперся, грозится жену убить…

На — выезд. На — выезд. На — выезд. В гон, в брань, в боль. Чтобы умножить своей живой материей в другом месте, чтобы отнять у своего сердца и присовокупить к другому. А потом — в бутафорский жилой интерьер…

2

И снова — утро. Серенькое, вымоченное в осеннем дожде, выцветшее от ночной стужи и сырости. Но все-таки — утро.

Зло рявкнул сиреной на повороте Задирака — и помчался по Бульварному кольцу, к Пушкинской. Все утомлены: мы уже сутки на ногах, позади двадцать два часа дежурства.

Люди, связанные по работе с длительными нервными и физическими перегрузками, знают, что обычно в это время человек входит в кризисную фазу — физическое утомление гасит нервное возбуждение, снижается реакция и риск совершить непоправимую ошибку резко возрастает.

Поэтому мы особенно не любим утренние — финишные часы суточного дежурства. И я видел, как Севергину не хочется отправлять нас туда, где уже прогремели выстрелы. Но до конца смены еще 130 минут, а мы, как говорит Тихонов, чернорабочие беды.

Гони, Задирака, быстрее, сегодня мое последнее дежурство. В десять часов все пойдут по домам, а мне надо вернуться к себе в кабинет, приготовить дела и документы для передачи. Последний день…

Оживает город. Плывут неспешные стеклянные сундуки троллейбусов, снуют торопливые легковушки, куда-то спозаранку отправлялся — догнал нас и исчез — длинный посольский лимузин с пронзительно-зеленым флажком, не то пакистанским, не то турецким.

В сужении дороги у проезда Скворцова-Степанова с тротуара соскочил, поднял руки, преградил нам путь высокий парень в телогрейке. С визгом, на юзе, затормозил Задирака, высунулся из окна…

— Але, милиция, тут баба на улице рожает, — он показывает на сгорбившуюся, прислонившуюся к стене дома женщину.

— Что ж ты ее в роддом не везешь? — крикнул Задирака.

— Да «скорая помощь» куда-то провалилась, адрес не поняли наверное…

— А вы — муж? — спросил Тихонов.

— Какой муж? Человек просто! Прохожий…

Тихонов мгновенье сомневался, оглянулся на нас, будто искал нашего согласия, просительно сказал Задираке:

— Алик, на Арбате есть роддом. Это ведь почти по пути?

Задирака пожал плечами — вам виднее, вы — начальство…

Мы выскочили с Тихоновым из машины, перебежали тротуар, подхватили ее под руки, почти на весу донесли до машины, быстро, бережно подсадили, а Задирака уже отпускал сцепление, медленно крутились колеса и прыгали мы в дверцы на ходу…

Весь перегон занял минуты три — я запомнил только ее побелевшие от боли и страха глаза, невнятный судорожный говор: «К матери поехала… вдруг схватило… на улице прямо… спасибо вам, родненькие…»

Припухшее лицо с темными размытыми пятнами, спутанные волосы из-под платка, дрожащие руки с посиневшими ногтями. Она руками бережно обхватывала свой огромный живот, будто боялась уронить его, и видно было, что она сейчас не чувствует ничего во всем мире, кроме биения маленькой нарождающейся внутри нее жизни. Она сама себе была безразлична, как безразлична собственная судьба кокону, из которого сейчас должна вылететь в мир бабочка…

Задирака выехал на Калининский проспект, несколько секунд выжидал, пропуская машины, включил сирену и прямо через резервную зону, навстречу движению, рванул наискосок улицы. Тормознул, и Тихонов, не допускающим возражений тоном, скомандовал:

— Рита, остаешься с женщиной…

Уазик уже тронулся, а Тихонов высунулся в окно и крикнул Ушаковой:

— Мы за тобой на обратном пути прие-е-де-ем…

3

— Окна куда выходят? — спросил я у участкового.

Он показал высоко вверх, на возносящуюся под самое небо стену многоэтажного дома.

— Вот эти три…

— Черный ход?

— Нету.

— Кто сообщил в милицию?

— Сосед: слышимость через стенки-то сплошная, а этот прохвост спозаранок воюет с женой, на водку тянет…

— Характеризуется плохо?

— Да уж не подарок — привлекали мы его дважды. Зашибает крепко… Эх, ведь хотели недавно посадить его — за хулиганство, так жена сама же умолила: ребенка не сиротите, нас, мол, хотя бы пожалейте. Вот он сейчас их там жалеет!

— Ребенок в квартире? — спросил Скуратов.

— А где же ему быть? Конечно. Вот на папкины подвиги любуется. Шесть лет парнишке…

Мы вошли в подъезд, вызвали лифт. Халецкий подошел ко мне поближе:

— Нуте-с, что будем делать?

— Не знаю, что-нибудь сейчас придумаем, — неуверенно сказал я.

— Там ребенок, — напомнил мне Халецкий.

— Да, там ребенок…

Ухал, гудел в шахте лифт, глухо грохнул замком на шестом этаже. Здесь стояло несколько полуодетых жильцов. Выше их не пускал постовой милиционер.

— Ну-ка, граждане, всем немедленно уйти отсюда! — скомандовал я и приказал милиционеру: — Мгновенно очистите лестничный марш…

Сержант стал выдавливать с лестницы зевак, а Скуратов спросил участкового:

— Из чего стреляет?

— Охотничье, по-моему — шестнадцатый калибр. Он уже дважды врезал в дверь медвежьим жаканом…

Жестом я велел всем оставаться на месте, и мы с участковым бесшумно поднялись еще на один этаж, стали под прикрытием стены по обе стороны двери. Было слышно, как в квартире течет из крана вода, чей-то ругнивый злой голос матерился и звучал женский негромкий плач.

Я постучал рукояткой пистолета в пробитую пулями филенку, а участковый закричал:

— Эй, Матюхин! Перестань с ума сходить! Открой дверь, брось ружье!..

— Я те открою, потрох сучий! Я те брошу!.. — раздался хриплый рык из квартиры и одновременно грохнул резкий гром выстрела, пронзительно полоснул женский крик и вылетел из двери кусок дерева — пуля ударилась в противоположную стену.

Я махнул участковому рукой, и мы снова спустились на полуэтаж, где нас дожидались остальные.

— Мне кажется, его вязать пора. Он, черт, опасный, — сказал я.

Юра Одинцов продолжил:

— Если дверь высадить, можно Юнгара пустить…

— Пока мы ее высадим, этот прекрасный Матюхин успеет двух из нас положить, — сказал с усмешкой Скуратов. — А я еще так хотел поучиться в адъюнктуре…

— Будет тебе кривляться, — сказал я ему вяло. Он был бледен, все лицо у него подсохло — нет, я не думаю, что он трусил, чего-чего, а этого никто за ним никогда не замечал. Просто нервишки играют. А может быть, ему теперь есть чего терять. Больше, чем нам. Не знаю. Мы с ним разошлись.

Я спросил участкового:

— Балкон лестничной клетки рядом с балконом Матюхина?

— Рядом, да не совсем — на пол этажа выше.

— Это ничего, — я посмотрел вниз — расстояние между балконами метра три.

— Может, вызвать пожарных с лестницей? — предложил Задирака.

А из квартиры Матюхина снова рванулись женский крик, стук падающих предметов и тонкий пронзительный заячий крик:

— Папа… папа… папочка… не надо… папочка… не надо…

— Нет времени! — крикнул я. — Поднимайтесь и сильно стучите в дверь. Одинцов, пусть Юнгар погромче гавкает — больше шуму дайте…

И побежал наверх…

4

— Меня зовут Клава, — сказала она мне прежде, чем закрылась за ней дверь приемного отделения. Ее увезли на каталке, раздираемую огромной болью рождения самого трудного, самого непонятного и прекрасного творения природы — нового человека. Эта неслыханная боль сейчас, через несколько мгновений, превратится в великую радость — появится крохотный кричащий комочек, маленький человечек. И боль эта возвышенна, громадна и прекрасна — ибо она есть жизнь. А жизнь — ничего уж тут не придумаешь! — есть боль. Боль и радость. И живы мы, пока способны ощущать это несокрушимое и обязательное двуединство…

Нянечка, обходя меня, протирала шваброй кафельный пол. Остановилась:

— Сродственницей тебе приходится?

— Да, — сказала я.

— Ты не сиди тут, это дело долгое. Часа через три позвони в справочную — сообщат, коли кто родится…

Я вышла на улицу, и в этот миг прорвалось сквозь тучи солнце, небо стало теплым, необычного зеленого цвета.

Я вглядывалась в лица идущих мимо людей и чувствовала себя почему-то счастливой. Бессмысленно улыбалась, ни о чем не заботилась, просто вспоминала:

…И пришел сквозь леса дремучие, безлюдные, полные зверей и опасностей, на берега полноводной реки шестой сын Иафета, и звали его Мосох, с женой своей верной по имени Ква, и здесь поставили они жилище свое. И нарекли они реку у порога своего по именам своим. И родились у них сын по имени Я и дочь по имени Вуза, и стали они звать самый большой приток реки, давшей им жизнь и пропитание, именами детей своих — Яуза. А от детей их повелось племя людей прекрасных, сильных и радостных…

Стас, дорогой, назови меня именем Ква…

Долго стояла я на тротуаре, поглядывая, не появился ли наш желто-голубой автобусик. И вдруг в сердце кольнуло обломком километровой льдины, нестерпимым холодом — обожгло предчувствие беды.

Показалась «Волга» с зеленым огоньком, я махнула рукой и крикнула шоферу:

— Люсиновская, дом 16… Только побыстрее…

5

Я бегом поднялся по лестнице, вышел на балкон, посмотрел вниз. Ой, как далеко внизу город. Машины, как спичечные коробки, кукольные люди. Все, больше вниз смотреть нельзя. Перелез через перила и смотрел все время на стену дома, серую, толстую, перистую — такую прочную, надежную… Теперь надо устойчивее пристроиться. Ноги, не дрожите, предатели! Пружиньте сильнее, вернее…

Встал на закраине балкона и взгляд на соседний балкон переводил медленно, скользя глазами по стене. Надо точно примериться, ошибки быть не должно — внизу асфальтовая пропасть, мгновенная боль и — минус время. Нет, я должен прыгнуть точно, и я прыгну точно!

Прикрыл на несколько секунд глаза — главное, не смотреть вниз. Несколько раз глубоко вздохнул. Бейся, сердце, ровнее, дыхание тише! Теперь переложу пистолет в правую руку. Левая рука, не подведи — разожмись мгновенно, надо только перешагнуть через пустоту…

Снизу загрохотал, забился стук в дверь, взлетели разом крики: «Матюхин, открой дверь!», яростный лай Юнгара, треск выстрела.

Еще раз глубоко вздохнул. И прыгнул.

Приземлился сразу на четвереньки, разбил колени, но боли не ощутил — как под наркозом. Осторожно поднял голову и заглянул в окно. Спиной ко мне стоял верзила в разорванной синей майке, в руках ружье.

Рядом со мной валялся фанерный ящик из-под болгарских помидоров. Я взял его в руки, примерил перед лицом, как хоккейную маску, — может, от стекол защитит…

Приподнялся над подоконником, чтобы в прыжке выбить стекло.

Но тут Матюхин обернулся, увидел меня и выстрелил…

6

Я стоял за каменным простенком рядом с изрешеченной пулями дверью, думал, как там Тихонов балансирует над бездной, на узеньком краешке балкона, и прислушивался не к тому, что происходит в квартире, — я слушал тяжелые удары страха в сердце.

Можно что угодно изобразить, можно многое сказать, но себя-то не обманешь! В сердце был страх. В эти гулкие минуты пустоты и душевной потерянности пришла мысль, что если Тихонова сейчас застрелят, а мне надо будет завтра, собственно — уже сегодня, собрать бумажки и уйти в новую жизнь, где нет стрельбы, пьяных бандитов, ужаса ожидания пули — тогда получится, что я заплатил за все это жизнью своего бывшего друга.

Мне надо будет проклясть себя. У меня спринтерское дыхание, я наверняка не храбрец. Но я же честный человек?

Я зря занялся этим делом — оно не по мне. Только сейчас отступать нельзя.

За все долги в жизни надо платить. Я много лет выдавал себя за другого. Я не следователь, не капитан милиции.

Я — курортный водолаз. На курортах фотографы предлагают желающим сфотографироваться; декорация дна морского, по которому ходит водолаз. Надо только зайти за холст и засунуть лицо в дырку в водолазном шлеме. Я водолаз. Из окошка скафандра смотрит сейчас на мир лицо перепуганного насмерть человека. Посмотрите все на фотографию насмерть перепуганного водолаза.

Участковый подмигнул мне и стал ногой — по низку двери с силой колотить. И все снова заорали — Ма-а-ат-ю-юх-и-и-и… от-кр-ы-ы-в-а-а-а-й!.. Зашелся басовитым лаем Юнгар. И снова грохнул выстрел, и полетели щепки…

И когда страх подкатил к горлу, как рвота, все вдруг стихло на секунду. В глубине квартиры глухо, эхом бахнул еще выстрел, я понял, что он стреляет в Тихонова, и больше ни о чем не думая, я отбежал к противоположной стене, рванулся сверх всех сил и ударил плечом в дверь, плечом, рукой, грудью — и вместе с рухнувшими досками ввалился в квартиру.

7

Я видел короткий язычок пламени, брызнувший с конца ствола в синем клубе дыма и одновременно со звоном и лязгом раскололись перед моим лицом оба стекла оконной рамы. И, еще не веря, понял — жив! Он промахнулся!

Прыжком метнулся в комнату, ему навстречу, и не мыслью, а чувством, звериным инстинктом понял, что мне не добежать: он забьет в ружье патрон, поднимет ствол и успеет выстрелить в упор.

В этой бессознательной ясности расчета я схватил по дороге стул и на бегу метнул его вперед. А Матюхин успел пригнуться. Вот это мой конец.

Но внезапно со страшным треском вывалилась дверь, и вместе с ее обломками в комнату влетел Скуратов.

Матюхин рванулся на шум, не глядя, на вскидку, выстрелил.

Я свалил его одним ударом. Сопя, ползали с ним по полу Задирака и Одинцов, вязали его своими ремнями, где-то рядом плакал ребенок.

А я стоял на полу, на коленях перед Толей Скуратовым, который мимо меня смотрел в окно. Изо рта у него стекала струйка крови, тоненькая, как нитка.

— Ножницы! — крикнул я. — Дайте ножницы!..

Я хотел разрезать на нем китель — все правое плечо, верхняя часть груди были залиты кровью.

Он что-то шепнул, я наклонился к нему ближе, но он говорил непонятно:

— Я… не… водолаз… я не курортный…

— Пусти, пожалуйста, — услышал я. Поднял голову и увидел Риту.

8

Нет страха. И нет смерти. Только боль. Это легче, чем страх. Страх хуже, больнее боли. Нет страха…

Какое удивительное зеленое небо, огромное, во все окно.

Зеленое, как футбольное поле.

Как турецкий флаг.

Как листок.

Как еловая иголка.

Прямо в зрачок.

Боль — зеленого цвета.

Игорь Гаспль НУЖНЫЙ ЛЮДЯМ ЧЕЛОВЕК

Уже давно подмечено, что если день начался с хорошо выполненной работы — большой или малой, то до самого его окончания все у человека будет ладиться. Пожалуй, это наблюдение можно отнести и ко всей людской жизни. Если с первого своего шага человек крепко и уверенно ступил на землю, то и весь свой судьбой отмеренный путь он пройдет также твердо и уверенно. И все у него будет ладиться. Вернее, почти все. Потому что в жизни все-таки гладких дорог не бывает. Но первое, добротно выполненное дело даст ему необходимое ускорение и столь нужную каждому уверенность в своих силах.

В жизни Ильманда Зянгова, капитана милиции, участкового инспектора в Харью-Ристи так, пожалуй, все и сложилось. Сейчас ему за сорок. И не в годах еще человек, но голову обильно присыпала ранняя седина. Видимо, капитан беды и горести других пропускает через свое сердце. У него есть семья — жена и дочь. В короткой характеристике, которая хранится в его личном деле, не склонные к сантиментам кадровики записали:

«К семье относится очень заботливо».

Впрочем, заботится Зянгов не только о своей семье… На участок сельсовета Падизе он был направлен в шестьдесят седьмом году после окончания Таллинской средней специальной школы милиции. И хоть тогда ему было около тридцати, а за спиной — годы службы в армии и три года учебы в школе милиции, все же, когда с инспектором Пилипенко, сдававшим свои «владения», они проехали по границе участка, Зянгова немного взяла оторопь. Участок был большой, и людей на нем жило много. Это сейчас он сократился наполовину, а тогда на его территории проживало более шести тысяч. «Как же успеть усмотреть за всем этим хозяйством?» — с долей растерянности подумал молодой инспектор с новенькими лейтенантскими погонами на милицейском кителе. Но робость робостью, а порученное дело делать надо.

Пожав Пилипенко руку, фиксируя этим прием участка, Зянгов подумал о деле. И не подумал о том, где он будет жить. Райотдел жилплощадь не гарантировал. Но многое ли надо молодому и при том холостому человеку? Первое время жил инспектор в помещении сельсовета. Хоть и не было особых удобств, но просьбами никого не обременял. Пока не сжалилась председатель сельсовета Агнес Лийвет, женщина немолодая, семейная. Вздохнув, она сказала:

— Перебирайся-ка, инспектор, ко мне, самим, правда, тесновато, но уголок тебе выделим.

Что и говорить, свет не без добрых людей. Это было в тот год, когда над Эстонией пронесся ураган, уложивший на землю деревья на многих гектарах. Поваленный лес надо было спасать, и в республику приехали заготовители из многих краев страны. Далеко не все они были передовиками производства, поэтому участковому инспектору, несущему ответственность за порядок на вверенном ему участке, забот хватало. К вечеру, а вернее, к ночи, валился он с ног от усталости, сразу засыпал крепким, беспробудным сном. Но телефонные звонки, особенно если случалась беда, настойчивы…

Вот такой именно звонок глухой, дождливой осенней ночью и поднял Зянгова с постели. Взволнованный голос, сбиваясь, прокричал в трубку, что в совхозе «Кунгла» горит животноводческая ферма… Зянгов уже был в «Кунгла», знал это хозяйство. «А ведь там восемьдесят голов скота!» — подумал он, торопливо натягивая сапоги.

Когда подоспел к пожару, ферма догорала. Правда, коров, всех до единой, успели вывести, и встревоженные, они мычали во тьме ночи, прорываемой редкими всполохами пламени. Смотрел Зянгов на печальную картину и сердцем принимал беду, прикидывал, какой убыток понесло хозяйство, потому что сам был сельским жителем и не нуждался в объяснениях, что такое ночной пожар…

Сейчас капитан уже не помнит всех деталей раскрытия преступления. Он помнит только, что весь остаток ночи и часть сумрачного утра, пахнущего сырой гарью пожарища, провел в беседах с людьми. Выяснилось, что пожар этот — не следствие небрежности. Ибо электропроводка здесь была в исправности, что все противопожарные меры на ферме строго соблюдались… И по тому, что они не говорили, — пришел инспектор к выводу, что пожар — следствие злого умысла. Кто же мог совершить такое… И опять помогли люди. Сначала едва проступила, а потом все четче прояснилась фигура Пауля Мерисмаа — никчемного, неудачного, на все и всех озлобленного человека… А в середине дня участковый инспектор потряс за плечо спящего Мерисмаа. В грязной, запущенной комнате витал сивушный запах. Около железной кровати стояли сапоги. Инспектор отставил их в сторону — пригодятся, когда начнется расследование… А Мерисмаа с запухшими после попойки глазами и не думал запираться.

— Я это сделал. Я «красного петуха» подпустил… Они меня еще попомнят, — бормотал он, напяливая старые ботинки. У стола сидела старая женщина, мать, неестественно выпрямившаяся, словно окаменевшая. И по ее потемневшему лицу не понять было, какие чувства терзают ее душу… Надолго Зянгов запомнил это материнское лицо и, может быть, именно в тот день пробился у него первый седой волос.

В официальном приказе были особо отмечены четкие оперативные действия участкового инспектора Ильманда Зянгова при раскрытии преступления по горячим следам.

Без малого четырнадцать лет прошло с той непогодной осенней ночи… За это время еще много было таких же тревожных ночей в жизни участкового. Но та ночь отложилась в его памяти особым пластом. Это было как раз то первое дело, которое многому его научило, дало хороший старт в будущее, помогло увериться в своих силах. И что не менее важно, в него поверили люди, чей покой ему вверено было охранять.

Как-то Зянгов услышал слова о том, что хорошим пожарным является не тот, кто ловко справляется с огнем, а тот, кто опережает пламя. «И в нашей работе так же, — думал инспектор в редкие минуты досуга. — Главное заключается не в раскрытии преступления, а в недопущении его».

Конечно, если идти от этой позиции, то работа участкового будто бы лишается романтики борьбы с преступностью. Но если честно говорить, то, идя на службу в милицию, Ильманд Зянгов о романтической стороне милицейской работы и не думал…

Давно это было. Сразу после службы в армии работал Ильманд шофером в Пылваской льносеменной станции. И вот однажды товарищ по работе, тоже шофер, являвшийся нештатным инспектором ГАИ, предложил ему вместе пойти в рейд. Разве можно отказать товарищу в помощи? В тот вечер они задержали «Москвич», которым управлял пьяный водитель. Сначала тот нещадно ругался, даже в драку пытался лезть, потом униженно просил отпустить его, пролив пьяную слезу. На здорового,расплывшегося в слезливости мужика стыдно было смотреть. А товарищ, свой брат-шофер, сказал:

— Беду мы с тобой погасили.

Пожалуй, именно тогда в сознании Зянгова впервые промелькнула мысль о нужности милицейского дела — спасать людей от беды. Возникнув, эта мысль нашла в нем зацепку и окрепла. Разрослась и в конечном итоге определила всю его дальнейшую жизнь. Сначала привела в Таллинскую среднюю специальную школу милиции, а потом уже, офицером, определила в участковые инспектора.

Есть много служб в милиции — уголовный розыск, следствие, ОБХСС, ГАИ… Но служба участкового инспектора как бы вмещает в себя все эти службы. И еще: участковый инспектор всегда среди людей, всегда на виду. Поэтому должен быть он постоянно образцом, постоянно символизируя собой всю милицию в целом.

Это убеждение пришло к Зянгову с годами работы. Здесь, на участке, его знает теперь каждый. Здесь он женился. Жена Вийви работает в Вихтерпалуском лесничестве техником, дочь Лийви учится в школе. Живет он в деревне Виливалла. Тут ему дали небольшую квартирку. Только далековато стало ездить в Кейла. Раньше, по молодым годам, как-то не замечал расстояния. А теперь… Что же поделаешь? Ведь участковый инспектор не из железа сделан. Заикнулся как-то начальству на предмет получения квартиры в Кейла, чем ввел его в смущение. Понял Зянгов, что нет на сей счет особых надежд. А начальство подсказало выход: участок в Кейла тебе выхлопочем. Стройся. Вот и строится участковый инспектор, капитан милиции Ильманд Зянгов уже седьмой год. Своими руками, на законном основании. Трудно ему. Но доволен. Говорит, что в ближайшее время предполагает справить новоселье.

А пока суд да дело, все дни будничная работа. Возводится в Падизе восьмилетняя школа. И вот однажды звонят строители: пропал из вагончика нивелир.

— Вагончик охранялся?

Короткое замешательство на другом конце провода последовало после этого вопроса. Зянгов не вытерпел:

— У вас же на стройплощадке в субботу и воскресенье ни одной живой души нет. Так?

— Так, — неохотно подтвердили на другом конце провода.

— Чего же вы хотите? Вы сами создаете условия для хищения.

— Мы хотим, чтобы вы нашли прибор. Он дорогой, государственный и очень нам нужен.

Капитан Зянгов — сдержанный человек, поэтому он пропустил эти слова мимо ушей и сказал:

— Будем искать.

Где искать, он уже знал. Кому нужен нивелир? Наверняка подростки, забравшись на стройку, когда там никого не было, не могли побороть искушение. Он прикинул, кто бы это мог сделать, и, почти не сомневаясь, решил, что исчезновение нивелира — дело рук Тоомаса. Ох, уж этот Тоомас! Сколько крови он испортил участковому инспектору. И зло берет на мальчишку и чем-то он нравится капитану. Наверное, своей шустростью, неугомонностью. Эх, направить бы эту энергию да на полезное дело. Но как? Об этом еще думать и думать… А сейчас надо сделать так, чтобы растяпы — строители обрели вновь свой нивелир. Исподволь порасспросив мальчишек и убедившись в правильности своего предположения, капитан Зянгов как бы невзначай встретился со своим давним подопечным Тоомасом. Они поговорили о жизни, об учебе, о том, о сем, а под конец, прощаясь, инспектор как бы между прочим сказал:

— А нивелир-то снеси в вагончик, — и ушел, оставив на дороге опешившего от неожиданности мальчишку.

На следующий день позвонили со стройки:

— Нашелся нивелир. Его кто-то под топчан засунул. Извините за беспокойство.

— Пожалуйста. Звоните, — сказал довольный исходом инспектор. А про себя подумал: «Мне важно, чтобы Тоомас понял, что ни одна его проказа не утаится. Это на первый случай. А потом надо восстановить в нем критерий, что такое хорошо, что такое плохо… А потом.

Но все это потом. А пока с хутора увели корову, и участковый переключается на ее поиски. Молва всегда бежит впереди человека. Видно, дошел до похитителя слух, что за дело взялся сам Зянгов, и похититель дрогнул. В отделение прибежал радостный владелец коровы и сообщил, что его буренка преспокойно переваривает корм в родном хлеву.

А иногда «на потом» откладывать нельзя. Егерь нашел в лесу голову лося и ноги.

— Недавно стреляли, — сказал он Зянгову.

— Но ведь охота еще не разрешена?

— Браконьеры.

Через несколько дней ночью прибежал к Зянгову Юла Таммерт, председатель Вихтерпалуского общества охотников.

— В лесу стреляют!

Прихватили с собой Валмара Пяхна, тоже охотника, и в лес. В самой гуще обнаружили две легковые машины, а возле них — восемь вооруженных охотничьими ружьями мужиков.

— Что вы? — вполне естественно удивились они. — Мы же на зайцев охотимся. — А сами как бы ненароком стволы ружей повернули в сторону нежданных пришельцев. Нет, нелегко в такой ситуации соблюсти спокойствие и хладнокровие.

— Откройте багажник, пожалуйста, — вежливо попросил Зянгов. Когда подняли крышку багажника, там оказалось мясо лося.

— Сдайте оружие!

Подчинились…

У капитана Зянгова много помощников. Это Эндель Ярв, ветеран Великой Отечественной, начальник штаба сельсоветской народной дружины, это маляр Велло Аунпуу, это Юлло Таммерт, Валмар Пяхн и многие другие. Вместе они планируют и ходят в рейды. Один раз в месяц — районные. Да еще своих участковых несколько.

И тем не менее забот у инспектора немало. В этом году, например, заканчивается обмен паспортов. На его участке обмен в основном закончен. Но есть люди преклонного возраста, которые давно уже не выходят из своих домов. Зянгов сейчас думает над тем, как к каждому из них привезти фотографа, помочь заполнить необходимые документы и каждому доставить домой новые паспорта. Это — работа!

Редки праздники у Зянгова. Но когда они наступают, прикалывает к мундиру капитан орден «Знак Почета» и две медали «За безупречную службу». Но это бывает редко. Будни, будни… Вот и сейчас. Посмотрите на снимок.

Раздался телефонный звонок. Участковый снял трубку, слушает. Вот он уже поднялся и скоро будет там, где случилась беда. Он очень нужен людям, участковый инспектор милиции капитан Зянгов.

Василий Ардаматский ТИМУР ЖАГИН

Инспектор районного ОБХСС старший лейтенант Тимур Жагин, проклиная дождливое лето — вот уж действительно ни дна ему, ни покрышки! — шел в районную прокуратуру. Ему позвонили, что он не оставил своей «закорючки» на одной из страниц протокола допроса. Обидно терять на это время, но ничего не поделаешь — виноват! Тем более что он и сам всегда добивается, чтобы в документах следствия все было точно, ибо по этим документам будет решаться судьба человека. Жагин считал, что работа у него не видная, но людям очень нужная. В его планшетке, туго перехваченной ремешком, с которой он никогда не расстается, хранилась маленькая записная книжечка, в которую он записывал фамилии тех преступников, коих отправил за решетку. Последним в списке под номером 19 был Симакин, заведующий бюро по ремонту квартир.

А сейчас, как это мы знаем, шел Жагин в прокуратуру. Еще издали у въездных ворот магазина «Овощи-фрукты», мимо которого ему надо было идти, Жагин увидел унылую фигуру магазинного подносчика Улькина. Давно тревожит его этот типчик. Здоровый молодой мужик с семиклассным образованием, а таскает ящики. Башка у него варит неплохо. Когда выпьет, любит даже философию развести о смысле жизни. Однажды Жагин сказал ему:

— Дура ты, Улькин, и по-дурацки жизнь свою тратишь. Пошел бы на завод, заимел бы там какую специальность, глядишь, и твой портрет в газете бы тиснули.

А тот скрипуче засмеялся и ответил:

— У меня должность имеется, я человек без определенных занятий, находка для милиции. Случись что в районе, хватай Улькина — он же никто, и вот будем шить ему дело. Что, разве не так? Уже два раза хватали, а только зазря…

И действительно, было так…

И сейчас Улькин издали улыбался Жагину:

— Добрый день, старлей. Все торопитесь, а я, между прочим, хотел бы иметь с вами служебный разговор по поводу хищения.

— У меня, Улькин, и без тебя службы хватает.

Жагин прошел мимо. И слышит за спиной сипатый голос Улькина:

— Зря, старлей, брезгаете, узнали бы — ахнули…

Жагин уже миновал магазин, и вдруг вернулся — что-то ему показалось, что у Улькина есть действительно серьезное дело, что не просто шутит.

— Что же ты, Улькин, хочешь сказать?

— Сперва спрошу. Вы любите фундук?

— Что это такое?

— Орешки, старлей, в поджаренном виде дико вкусные.

— Ну и что?

— Сегодня утром Красавчик (так он называл заведующего своим магазином Курмаева) получил с базы пять мешков этого самого фундука. Выгрузили во дворе. Я спрашиваю у Красавчика: таскать мешки в магазин? А он непонятно осерчал, говорит: «Я лучше знаю, что тебе делать, иди в подвал и перегрузи тару, чтобы проход стал шире». Часа два я перетаскивал ящики, после чего выхожу во двор перекурить и вижу: мешки с орехами грузят на полуторку. Орудуют дядьки в кепочках с усиками. Их двое. Я их по-хорошему спрашиваю: помочь? А они меня — к черту! Быстренько погрузились и уехали. Спрашивается в задачке: на какой рынок они повезли те орешки? А повезти им большой резон, в магазине фундук по рубь кило, а на рынке он идет от пяти до семи рублей. Вот тебе, старлей, и весь мой служебный разговор.

— Спасибо, Улькин…

Он сразу же вернулся в отдел, выпросил машину и поехал по московским рынкам и уже на третьем, на Тишинском, нашел тех, которые бойко торговали орехами, даже мешки клейменые не заменили. С рынка он свез их к Красавчику, и там за какой-нибудь час все было оформлено, как положено. Выяснилось, что такую же операцию с орехами проделывали не раз.

В субботу Жагин дождался часа, когда Улькин кончил работу, и пригласил его в пивной бар.

— Будете воспитывать? — усмехнулся Улькин, но пошел…

Жагин взял четыре кружки пива, и они сели за столик в дальнем углу бара. Оба с удовольствием отпили пива. После жары на улице в баре была приятная прохлада, даже кислый, затхлый воздух не ощущался.

— Ну давай, старлей, свои вопросы. Первый я сам знаю. Почему я с семиклассным образованием и так далее. Это?

Жагин кивнул.

— Я алиментщик, старлей…

— Догадывался, — обронил Жагин. — Ну и что? Таскаешь тару, чтобы меньше платить по исполнительному?

— Именно, старлей, именно. Но всего пять лет назад мой портрет, как вы сами однажды выразились, был тиснут в газете. Без трепа. Если будешь когда в Ялте, зайди в новую гостиницу «Ялта», я там вместе с югославскими малярами стенки работал. Их туда тоже на работу пригласили, а они табунами ходили глядеть, как я работаю. Правду говорю. И заработок был у меня будь здоров, ниже трех сотен не получал. И вот влюбился я там в одну Марусю. Она кулинарный техникум в Донбассе кончила и работала в Ялте в одном ресторане. Влюбился я в нее с первого взгляда и навсегда. А вот у нее было все по-другому. Она с первого взгляда углядела мою комнату, которую мне дали в новом доме. Однако родила она мне сразу двух девочек-близняшек. Хочешь глянуть?

Жагин взял из его рук затасканную фотографию двух глазастых девчушек, наверное, годовалого возраста.

— Которая слева — Катя, а справа — Аллочка, — пояснил Улькин и спрятал фотографию в карман… — И на том, старлей, все хорошее у меня кончается. — Улькин крупными глотками осушил свою кружку до дна и резким движением отодвинул ее от себя: — Мне хватит, старлей!.. Ну вот… и начинается черт те что… В общем, замечаю я, что моя Маруся покупает себе всякие заморские шмутки — явно не по моей зарплате. И не по своей тоже. Однажды я спросил: на какие же рэ ты все это покупаешь? Она смеется, говорит: не на твои, не бойся. Ну, я прикинулся, будто этому рад, а она тогда идет к детской кроватке и из-под матрасика вынимает сберкнижку и дает мне посмотреть последнюю в ней запись. Я как глянул — ахнул: там сумма, за которую мне больше года надо стены штукатурить и малярить. И опять прикинулся, будто рад увиденному до крайности, и тогда она притишенным голосом говорит: «Коленька, у нас в ресторане на кухне все здорово гребут». И рассказывает, как она участвует в изготовлении неучтенных пирожков, которые потом продаются вразнос. После этого я рву ее сберкнижку на мелкие клочки и заявляю, что не допущу, чтобы у моих девочек мать была воровка. А она мне и на это говорит: «Дурак ты и своим детям враг, раз не хочешь, чтобы они росли без бедности». Но на другой день приходит с работы и говорит: все, Коленька, раз ты не хочешь, завязано и вообще на время курортного сезона все это закрыто… И полезла целоваться… Вот так, старлей. Поверил я ей, очень уж хотел поверить… Она права — дурак я был отпетый. Осень и начало зимы жили мы вроде бы нормально — мне, дураку, так казалось. А на самом деле у моей Марии Владимировны в это время уже был мой, так сказать, заместитель — гитарист из ансамбля «Ялтинские дрозды», игравший в их ресторане. Но я узнал об этом только зимой. Мы как раз авралили на стройке гостиницы, и я приходил домой поздно, падая с ног. И вот прихожу и вижу: света в окне нет и дверь заперта. Стучу. Появляется соседка и сообщает, что моя Мария Владимировна переехала к своему новому мужу и ключ взяла с собой. Девочек — тоже. Смог я пережить такое, старлей? Но я пережил, Пошел на стройку и переночевал там со сторожами. А на другой день получил койку в общежитии. Что делать, не знаю, даже сказать кому про свою беду стыдно. Вы, может, спросите: почему не пошел в милицию и не катанул про пирожки?

— Не спрошу, все понимаю. Давай дальше…

— Дальше я опять полный дурак. Узнаю, что тот гитарист — шпана залетная. У него каждый курортный сезон — новая жена. Чтоб с ним не повидаться, иду в ресторан утром, иду прямо на кухню. Говорит мне шеф-повариха, что моя Мария Владимировна взяла отгул на десять дней. Прошел срок, снова иду. Шеф-повариха говорит — нечего сюда ходить, она тебя видеть не хочет. Стал я караулить ее на улице и однажды словил, стал ей говорить про гитариста, а она смеется — гитарист давно отставку получил и больше говорить со мной не желает. Спрашиваю: как девочки? А она посылает подальше и уходит. И тогда я решаю идти в ресторан к директору и секретарю парторганизации — вопрос уже не обо мне лично, а о всей семье. Верно? — Жагин кивнул… — Партийного секретаря не оказалось — в отпуске. А с директором поговорил. Но он стал меня оскорблять. А тут еще в кабинет заявилась шеф-повариха и тоже на меня напала. Тут я сорвался, старлей. Я сказал ей, что не хочу, чтобы мать моих девочек вместе с ней села в тюрьму за пирожковые дела. Тут такой крик поднялся, что и слов не разберешь! И она вызвала своего ресторанного швейцара. Является такой хмырь с бородой и без слов берет меня за шиворот и толкает к дверям. Ну, я развернулся и врезал ему под бороду. Он шмяк на пол и лежит, что мертвый. Вызвали милицию. И состоялся мой первый привод с обвинением в хулиганстве и драке в состоянии легкого опьянения.

— Опьянение было? — спросил Жагин.

— Было, старлей. Как шел в ресторан, для храбрости принял сто грамм… или сто пятьдесят — не помню. После этого я немного затих, тем более что Мария Владимировна один раз дала мне возможность на улице повидать дочек. Ну вот. А в конце зимы узнаю, что моя Мария Владимировна купила часть дома и живет там с новым мужем. Кто он — не знаю. Я решил — пойду схожу погляжу, если у нее там все серьезно, махну рукой и отойду в сторону. Узнал, когда у нее выходной, и вечерком пришел к ней. Девочки уже спали, а она сидит перед цветным телевизором в обнимочку с ним. Ну, она, конечно, в крик. Ты, говорит, не даешь мне жить и воспитывать девочек — и пошла, и пошла! А я в это время обнаруживаю, что знаю этого парня — мы у него вино покупали за две цены. И вот я его тихо и мирно спрашиваю: а почем теперь у тебя вино? Он сразу полез на скандал и пустил в ход руки, но он хоть и молодой, а мужик прокислый, я ему поддал пару раз, он и завыл: «Держите бандита!» Кто-то из соседей вызвал милицию, и я получил второй привод. На этот раз за меня вступился сам начальник стройуправления — выручил. Но взял с меня слово, что больше я в такое дело не полезу. Я пообещал. А через неделю получаю повестку в суд. Оказывается, на развод. И она там, и он. Разговор короче воробьиного носа, нас разводят и назначают мне алименты. После суда прошел я к судье, решил, что ему я скажу все, даже про пирожки, а главное — про то, что боюсь за воспитание и судьбу девочек. Но судья слушать меня не стал, сказал: любишь кататься, люби и саночки возить — плати алименты и живи нормально, не ты, говорит, первый, не ты последний…

На том мое проживание в курортном том городе и закончилось. По первому исполнительному листу я уплатил, а потом бросил все и уехал в Москву, где и обитаюсь. Как обитаюсь, вы, старлей, знаете. Но из всего, что зарабатываю, третью часть перевожу Марии Владимировне. Могу квитанции показать. Но честно работать по своим возможностям не могу, старлей. Не могу, и все.

— Девочкам твоим от этого хуже, — сурово заметил Жагин.

— Пока там все в порядке. Один мой дружок тамошний встречался по моей просьбе с Марией Владимировной, спросил у нее, где я и что со мной. А она рассмеялась и говорит: «Коленька ваш в бегах от алиментов, сильно вышел в люди, но больше четвертного не присылает. Мы с мужем, когда его переводы приходят, смеемся до упаду. И на каждый его присыл в ресторан ходим…» Вот так, старлей. Хотите меня судите, хотите — милуйте, а иначе я жить не буду. Пока не буду. Должна же эта воровка попасться и сесть за решетку? Должна?

— Если по-прежнему ворует — сядет, — твердо ответил Жагин.

— И тогда я дочек заберу себе. Могу сделать это по закону?

— В общем, можешь, но дело будет нелегкое.

— Все силы на него положу, старлей. И тогда счастливей меня не будет человека…

Жагин молчал и думал о том, какие в жизни бывают истории — просто не придумаешь. И еще он думал об Улькине: а ведь хороший он мужик, если глядеть на него без формальности.

Они долго молчали, допили пиво.

— Знаешь, что бы я тебе посоветовал? — заговорил наконец Жагин. — Ты все-таки иди на приличную работу и посылай ей денег побольше. А если она тебя разыщет и придет исполнительный лист, плати, как положено. Ты можешь зарабатывать столько, что и для тебя — одиночки — хватит. Тогда у тебя совесть будет чистой, как вода в роднике. И жить будешь, как человек…

Улькин долго молчал, тупо глядя в мокрый стол, потом сказал:

— Да кто возьмет меня на приличную работу с моим трудовым списком, где уже одиннадцать раз записано: «разнорабочий при магазине»? И десять раз уволен за нарушение трудовой дисциплины.

— Так или этак, но с водкой надо кончать, — сказал Жагин.

С этого дня у Жагина ко всем его заботам прибавилась еще одна — Улькин. Но прежде чем предпринять что-либо, Жагин рассказал об Улькине своему начальнику: без его поддержки ничего начинать нельзя.

Майор Гринин выслушал Жагина, не перебивая, потом помолчал и сказал:

— Вечно ты, Жагин, влезаешь в такие головоломные истории, а ведь тебе прямой службой заниматься надо.

— Да тут все занятие — помочь ему на работу устроиться.

— А жилье у него есть?

— Он в Кратове сторожит дачу одного профессора, тот ему еще и платит за это четвертной в месяц.

— Ну, гляди сам. Детским садом занялся?

— На той неделе кончу, и директор, и повариха — воровки, детей, гады, объедают.

— Нянечку поблагодари — она честная.

— Приказ о ее увольнении отменен, и она сейчас моя первая помощница.

— Ладно, действуй. Улькин у этого твоего фамилия?

— Улькин.

— Да, лягнула его жизнь по темени.

Жагин был доволен — на его заботу об Улькине «добро» начальства получено…

В это утро Жагина спросила жена:

— Ты Улькину квартиру выхлопотал?

— Нет.

— Пропала последняя надежда, думала, выбьешь ему квартиру, займешься наконец ремонтом своей комнаты. Обо всех болеешь, кроме себя.

В тот же день Жагин зашел в бюро ремонта квартир. Знакомая девушка-сметчица была на месте.

— Ой, товарищ Жагин, стыдно в глаза вам глядеть, но в нашей конторе полный бедлам: начальника уволили, а нового так и нет. Одну ремонтную бригаду забрали на другие объекты, работать у вас некому.

И тут Жагина осенило: надо бы сюда Улькина, он порядок наведет!

Спустя две недели Улькин стал бригадиром отделочников этого бюро и с первого дня стал работать на совесть.

Вскоре Улькина перебросили на отделку в микрорайон, и он исчез с горизонта Жагина. Вдруг позвонил по телефону:

— Не обижайтесь, старлей, думаю о вас каждый день, а вырваться к вам не могу, работаем с рассвета дотемна, сплю на рабочем месте, где ночь застанет…

Жагин не заметил, сколько времени прошло, но однажды на службе вручают ему письмо. Оглядел конверт — из того курортного города, где сломалась жизнь Улькина.

Вынул из конверта письмо, стал читать:

Здорово, дорогой мой друг и товарищ старлей Жагин! Пишу Вам из города, из которого в свой горький час бежал. Прислал мне в Москву весточку один тутошний мой дружок. Как я и знал — загремела Мария Владимировна, шесть годков получила. А девочек, писал он мне, собирается забрать к себе в Донбасс мама Марии Владимировны, стало быть, моя теща. Как я это прочитал, бросил все и — на самолет. И теперь моя жизнь здесь определилась так. Получил я обратно свою комнату — стройуправление помогло. И живу я в ней вместе со своими девчонками и тещей. Баба она трудовая, не то что дочь, и все же как-никак родственницей мне приходится. Мы с ней хорошо ладим, она ведет все хозяйство и смотрит девчонок и — вижу — любит их. А я от них так прямо с ума схожу, бегу домой как на праздник. Сегодня я собрал теще посылочку для Марии Владимировны. А что будет дальше — посмотрим-увидим. Но сейчас я живу, как на крыльях лечу. Между прочим, руковожу бригадой, и мы норму кроем ежедневно. И за все за это Вам, дорогой мой старлей, поклон до земли и сердечное спасибо. Будет у Вас отпуск — приезжайте ко мне, тут все-таки есть Черное море и жалеть не будете. Крепко жму руку. Бывший разнорабочий Николай Улькин…

Жагин прочитал письмо и, тихо смеясь, спрятал его в карман.

И так на душе у него было светло и чисто, что не захотелось заниматься жуликами. Но служба есть служба, и он, подхватив свою пузатую планшетку, отправился на склад строительных материалов, где, судя по всему, нахально «левачил» один тип.

Валерий Денисов ОГОНЬ НА СЕБЯ

В дежурку забежал молоденький сержант:

— Попрядухин, к начальнику отделения.

«С чего бы это, — думал, шагая по длинному коридору, Александр, — вроде никаких промашек не допускал в последнее время, чтобы «на ковер» вызывать. Впрочем, разве за собой все уследишь. Без причины начальство не требует к себе».

Осторожно приоткрыв дверь, Попрядухин спросил:

— Разрешите войти, товарищ подполковник?

— Заходи, заходи, присаживайся…

В кабинете кроме начальника находились наставник Александра майор милиции Равчеев и участковый инспектор Зорин.

— Ладно, Зорин, — подполковник, видимо, подводил итог разговору, насильно держать тебя на участке не собираемся. Жилка в тебе оперативная есть, попробуй заняться розыском. Ну а дела передашь Попрядухину, если, конечно, у него не будет возражений. — Подполковник взглянул на Александра. — Не будет, сержант?

Александр быстро поднялся со стула, но не ответил. Он был несколько растерян и не сразу нашелся, что сказать. Как всегда, выручил наставник.

— А разве могут быть возражения у солдата, которому открывается путь к генеральским звездам? — пошутил Равчеев.

— Это точно, — подхватил мысль майора начальник отделения, — участковый инспектор — первая офицерская должность у нас. Ответственная должность.

— Вот этого я и опасаюсь, — произнес наконец Саша.

— Чего? Ответственности?

— Нет, трудностей. Справлюсь ли, хватит ли знаний?

— Майор рекомендует, значит, верит в тебя. Так что не робей и завтра же выходи на участок. Будут трудности — поможем. Да и сосед там у тебя толковый, старый служака, советом не поскупится. Значит, порешили?

— Так точно.

— Вот и хорошо.

…Нынешнему участковому инспектору столицы, имеющему отдельный кабинет в опорном пункте или, в худшем варианте, комнату при жэке, трудно представить, что его коллеге, каких-нибудь пятнадцать лет назад приходилось задавать себе с утра вопрос, где приткнуться сегодня. Хорошо, если коммунальные работники выделят стол в конторке, а то и того не было. Приходилось людей либо в отделение приглашать, либо встречаться с ними в квартирах. А где собрать активистов? Где просто над документами посидеть? Дома? Так он, как правило, на другом конце Москвы. Но Саше, можно сказать, повезло. Начальник жэка, Семен Тихомирович, выделил ему стул. Постоянный в красном уголке. Так что жильцы знали, где можно в случае чего отыскать участкового. А на первых порах, как это ни грустно, пришлось Попрядухину, человеку по натуре деятельному, привязаться к стулу. Массу бумаг оставил Зорин: книги учетов, планы, списки… Одним словом, канцелярия, в которой требовалось основательно разобраться.

Обстановка на участке Попрядухина улучшалась день ото дня. Вот хотя бы такой пример: до прихода Александра в микрорайоне пять человек слонялись без работы. Теперь все по будильнику встают и спешат к заводским проходным. Пьяницы притихли, дебоширы квартирные знают — участковый спуску не дает. Попрядухин понимал, это лишь первые шаги… Успехи должны множиться. Однако говорят, у человека лишь две руки, со всем не управишься… «И то верно, — думал лейтенант, — нужно искать помощников». Добился того, что в каждом квартале у него появился внештатный инспектор. Активизировали действия дружинники. Часто Александр встречался со своими активистами. И передавал им то, что получил когда-то от Равчеева и Шурыгина. «Приходите ко мне не тогда, когда человек споткнулся, а когда заметите, что встал тот на скользкую дорожку. Нелады в семье, пристрастие к бутылке, связь с сомнительной компанией — вот повод для того, чтобы обратить внимание». Так учил инспектор людей.

Но и сам не забывал о главном резерве успехов, о знаниях. С тех пор, как пришел в милицию, он по сути не прекращал учебы. Закончил курсы первоначальной подготовки, поступил в восьмой класс вечерней школы. Получил аттестат зрелости, подал заявление в институт. Настойчиво, целеустремленно познавал премудрости теории и практики. Бывало придет в отделение с покрасневшими от бессонницы глазами, кто-нибудь скептически произнесет: «Стоит ли себя мучить? Или «поплавок» покоя не дает?» «Причем здесь «поплавок», — ответил Александр, — просто нельзя сегодня без знаний, будешь мыкаться, как слепой котенок, шарахаться из стороны в сторону. Знания, что компас, по прямой к цели ведут».

Пробудившееся стремление к новому, ставшее потребностью, регулярное знакомство с юридической и специальной литературой, периодическими изданиями пополняли «копилку» опыта. А значит, росла квалификация, оттачивалось мастерство. Уже через год работы инспектором докладывал Александр Иванович на партийном собрании, что число правонарушений на участке идет на убыль, что раскрываются все преступления. Конечно, в последнем больше «повинны» сотрудники уголовного розыска. Но без помощи участкового и его актива «шерлок холмсам» было бы трудновато.

Постоянное желание узнать больше, научиться делать свою работу лучше, пожалуй, одно из ценных качеств коммуниста Александра Ивановича Попрядухина. Ну а еще что отличает его?

Большинство тех, кто служил или служит с А. И. Попрядухиным, называют упорство в достижении цели одной из черт его характера. Один вспомнил, как Александр со сломанным ребром вышел на борцовский ковер, на решающую схватку. Ему лично поединок ничего не давал. Но для команды значил многое… Другой рассказал, как настойчиво преследовал Попрядухин угонщика автомашины. Третий просто рекомендовал посмотреть его зачетную книжку: оценки о многом поведают.

Упорство. Откуда оно? Биография героя помогает ответить и на этот вопрос. Страстное желание доводить начатое до конца передалось сыну от отца. В годы войны Попрядухин-старший вернулся из партизанских лесов на развалины, вместе с женщинами, стариками, малолетними детьми возрождал из пепла колхоз. Ночи недосыпал, до седьмого пота ворочал тяжелую землю, но хозяйство поднял.

Пример отца, сельского коммуниста, стал для Александра навсегда путеводной звездой. С него писал свою жизнь. Нижний Тагил — сюда приехал на учебу в строительное училище брянский паренек, здесь впервые по-настоящему узнал, что такое труд.

На молодежных стройках закалялось упорство Александра. В тревожных пограничных ночах, в трудных милицейских буднях крепло его мужество.

В тот день на очередной тренировке по самбо случилось непредвиденное. Вроде бы Попрядухин провел прием удачно, да вот беда — подвернул кисть правой руки. Тренер заметил гримасу боли, на миг искривившую лицо спортсмена.

— Что, травма? — спросил участливо, с тревогой. Да, собственно, и так все было ясно. — На сегодня довольно. Можешь идти отдыхать. Надеюсь, обойдется, до первенства Москвы заживет…

Александр вышел на улицу. Не думал он тогда, что не придется ждать чемпионата столицы. Схватка, не на ковре, а прямо на тротуаре уже поджидала его… Едва вступил на железнодорожный переход, услышал крик. Увидел, как двое верзил схватили за руку девушку.

— Отпустите немедленно! — решительным тоном произнес Попрядухин.

Пьяные хулиганы переглянулись. Один из них кинул оценивающий взгляд на человека в спортивном костюме. Загоготал.

— Отваливай, малявка, пока цел…

В тот же момент Александр почувствовал удар в плечо. В плечо травмированной руки. Стоит ли говорить, какую боль ощутил милиционер. Но не до нее было. Спасать девушку требовалось. И Попрядухин, превозмогая боль, ринулся в схватку. Один против двоих. Серия приемов самбо и один из хулиганов — на земле. Но другой, тот здоровый, что гоготал, восьми-пудовой тушей насел на Александра. Ему пришлось облокотиться на руку, на поврежденную… Что-то хрустнуло, что-то резануло, казалось, в самое сердце. Это позже врачи установят диагноз — закрытый перелом. Тогда же там, на переходе, было не до диагнозов. Нашел в себе силы милиционер для того, чтобы выиграть схватку… Оба усмиренных хулигана последовали за ним в отделение…

Попрядухин попал в больницу. «Все, — сказали хирурги, — со спортом нужно расстаться». Нет, такая рекомендация не устраивала Александра. Он решил вернуться на ковер. Сам разработал систему восстановительных упражнений для руки. Стиснув зубы, тренировал ее… Воля человека оказалась сильнее хвори…

А вскоре фамилия Попрядухина прозвучала на всю страну.

Утро того дня не предвещало ничего неожиданного. Обычное фиолетовое утро московской осени. За окнами многоэтажного дома пробарабанили колеса электрички. Еще не открыв глаза, как-то механически, Александр отметил про себя: «Семичасовая, значит, подъем…» Встал по армейской привычке быстро, натянул тренировочный костюм, сбежал по лестнице во двор. Там, переминаясь с ноги на ногу, поджидал его знакомый паренек из первого подъезда.

— Что, дядя Саша, традиционные круги почета?

— Как водится…

И они побежали по тропке, навстречу все явственнее проступающему контуру высотного здания МГУ… Затем была привычная чашка кофе, ласковая болтовня проснувшейся Аленки. Все, как вчера, позавчера, много дней назад. Хорошее начало трудовых будней. И когда Александр закрывал за собой дверь квартиры, он не догадывался, не чувствовал, не знал, что уходил навстречу подвигу…

Вообще-то для встреч с опасностью в последнее время у Попрядухина было больше возможностей, чем раньше. Из родного 127-го отделения его откомандировали в одну из оперативных групп МУРа. Но вот уже сколько дежурств минуло, а группа, по сути дела, даже не выезжала на происшествие…

Новая вахта — да простят нам этот морской термин — началась так же спокойно. Честно говоря, Александр был даже рад этому спокойствию. Ну, во-первых, раз нет срочных вызовов, значит, в городе порядок, а это для милиционера самое веское основание для радостного настроения. Во-вторых, последний год заочной учебы в институте требовал серьезной подготовки, а «тихое» дежурство давало возможность посидеть над учебником «Гимнастика»… Но Саше не удалось погрузиться в мир гармонии, физического совершенства, красоты. Короткая, как выстрел, команда вмиг собрала группу… Вот они стоят плечом к плечу в одной шеренге молодые, сильные, смелые…

Подвиг начинается тогда, когда человек во имя большого дела осознанно и добровольно идет на риск. Александр Попрядухин и его товарищи по оперативной группе знали о грозившей им смертельной опасности, но не дрогнули в решительный момент. На завершающей стадии очень сложной и рискованной операции сотрудники милиции и вооруженные преступники, закрывшиеся в воздушном лайнере, находились друг против друга, готовясь к схватке. На первый взгляд их разделяла лишь плотно закрытая дверь пассажирского салона. Но на самом деле между ними стояло нечто более существенное — разность целей. Те, что укрылись в самолете, замышляли преступление. Те, что вызвались их обезвредить, боролись за людские жизни.

Десять томительных минут длился поединок нервов. Преступники его не выдержали. Их испугала вдруг наступившая тишина за дверью. Один из них, держа оружие наготове, чуть приоткрыл ее. Всего на долю секунды. Но этого было достаточно, чтобы Александр, оценив обстановку, принял смелое решение.

— Действуем! — скомандовал он и ринулся вперед, приняв огонь на себя. Так велел ему долг коммуниста. Пуля ударила в грудь, едва не сбила с ног. Но он устоял. Спас бронежилет. А дальше? Дальше броски, нырки, подсечки. Он и его товарищи словно вихрь промчались по преступникам. И на этом все кончилось. Когда напряжение спало, выяснилось: вся операция заняла три с половиной минуты. Три с половиной минуты мужества, отваги, отточенного профессионализма.

В этой схватке проявились в полной мере лучшие качества воспитанника московской милиции Александра Попрядухина: моральная убежденность, нравственная готовность в любой момент принять бой, умение действовать решительно и грамотно, физическая и волевая закалка.

Несколько месяцев спустя Александру Попрядухину в Кремле была вручена Золотая Звезда Героя. Офицер милиции совершил подвиг, он взял, пожалуй, самую трудную вершину в своей жизни. Но, как говорят альпинисты, хребты состоят не только из «эверестов», есть вершины и поменьше, но их тоже нужно брать. Очередной вершиной Попрядухина был вуз. Александр успешно закончил институт физкультуры.

Каждый солдат порядка добрую половину своей жизни, как и положено солдату, проводит на фронте, где действует враг, где свистят пули, где гибнут люди. Фронт этот — борьба с преступностью. И часто человеку в милицейской форме дается боевой короткий приказ: «Задержать!» А задерживать приходится не только трусливо убегающих мошенников, но и закоренелых преступников, которые, не задумываясь, пустят в ход и нож и пистолет… Разные средства защиты есть на вооружении солдат правопорядка. Но, пожалуй, наиболее эффективное — самбо.

В том, что спорт помогает лучше выполнять возложенные функции, Попрядухин понял на границе. Новая служба еще больше укрепила его в этом мнении. Понял Саша и другое. Если сотрудник милиции занимается, скажем, бегом или баскетболом — это неплохо. Это развивает силу, выносливость, быстроту. Но бокс, борьба и особенно самбо всего полезнее.

Именно самбо стало его привязанностью навсегда. И вот теперь преподаватель Академии МВД СССР А. Попрядухин — страстный пропагандист этого вида борьбы. На одном из занятий слушатель спросил майора:

— И все же почему именно самбо?

— Оно — элемент нашей профессии, — ответил тот. — Самбо может не только продлить нам жизнь, как всякий спорт — жизнь всякого человека. Оно может нам эту самую жизнь спасти.

Попрядухин знал, что говорит. На его счету немало поединков с хулиганами и бандитами. Но всегда мастер спорта выходил в этих смертельных поединках победителем.

Вот почему, не ограничиваясь учебными часами, он приходит по вечерам в спортивный зал.

Здесь энтузиасты, те, кто хочет стать выносливее, сильнее, смелее. Здесь всегда напряжение, здесь всегда нагрузка. Часами поднимаются сотни и сотни килограммов железа, тысячи раз проделываются приемы. Попрядухин все делает для того, чтобы у его учеников они становились автоматическими, чтобы их можно было провести мгновенно, едва проснувшись, думая о другом, в кромешной тьме, когда тебя оглушили, когда внезапно напали сзади, когда противников несколько, когда… Мало ли в жизни сотрудника милиции бывает ситуаций, требующих немедленной реакции, решительных действий, когда пригодится все то, чему приходят учиться в зал будущие самбисты.

Именно будущие, ибо Попрядухин неоднократно повторял ученикам: «Постигнуть несколько приемов — еще не значит освоить борьбу. Полюби ее, отдай ей свою привязанность, каждую минуту свободного времени, твори и дерзай, тогда будешь с ней на «ты». А пока тренировки, тренировки и еще раз тренировки». Таков принцип Попрядухина-преподавателя, Попрядухина-тренера.

Он четко осознает главное: выпускник академии должен быть не только высоко профессионально грамотным, он должен быть и физически совершенным. Ведь не даром говорится: «В здоровом теле — здоровый дух».

Виктор Пронин ИЗ САМЫХ ЛУЧШИХ ПОБУЖДЕНИЙ

Участковый инспектор Илья Николаевич Фартусов брел по громадному пустырю, утыканному башенными домами, лениво обошел вокруг киоска, взломанного прошлой ночью, заглянул внутрь и, не увидев ничего нового, сел в тени каменной башни. Перекушенные провода сигнализации, свернутые кольца запора, позднее время… Вроде и подготовка была, и подход к делу серьезный. А что на кону? Ящик портвейна? Неужели пьяные работали? Опять же разбитая бутылка… Но пьяные к двенадцати ночи уже хороши, к двенадцати они уже пристроены — кто дома, кто в сквере, кто в вытрезвителе…

В этот самый момент к Фартусову подсела старушка. Скромненько так, вроде бы даже по своим надобностям. Остро, наискосок глянула на участкового, подвинулась ближе, посмотрела на него подольше, как бы предлагая заинтересоваться ею, потом совсем близко села, локотком коснулась. И все словно невзначай, будто и нет у нее никаких желаний, кроме как в холодке посидеть, дух перевести, с силами собраться, чтобы авоську с мерзлой, подтаивающей рыбой до квартиры доволочь.

— Ах, как нехорошо, как нехорошо, — проговорила старушка, показывая на киоск.

— Да, это плохо, — согласился Фартусов. — Так нельзя.

— Эх, кабы знать, кабы знать, — вздохнула старушка.

— Что знать?

— Да это я так, про себя… Вчерась выхожу на балкон, а они с ящиком-то и бегут! Изогнулись бедные, торопятся, а я-то, дура старая, про себя думаю, как же это людям тяжело живется, если им приходится и по ночам трудиться, ящики перетаскивать… Мне бы в крик, мне бы в милицию! Нет, не сообразила.

— Так, — протянул Фартусов, боясь вспугнуть старушку слишком уж пристальным вниманием. — И в котором часу это было?

— Да уж за двенадцать, никак не раньше. Потому как меня в двенадцать часы разбудили. Бой в часах, понимаете? А пружина в них старая, с прошлого века часы бьют. Когда ударят, а когда и пропустят, силы у них не хватает, чтоб каждый час бить… И надобно ж беде случиться, что в двенадцать ночи они двенадцать раз и ахнули! Обычно то в десять промолчат, то в шесть два раза бабахнут. А тут в двенадцать часов — двенадцать раз… Я уж обрадовалась, думаю, сами собой починились. Дождалась половины первого — молчат, дождалась часу — молчат. Ну, я и спать легла.

— Сколько же этих тружеников было? — спросил Фартусов.

— Двое. Ящик-то двое волокли, третьему никак не подступиться.

— Был и третий?

— А как же! — удивилась старушка непонятливости участкового. — А на стреме! Вот третий и стоял на стреме!

— Где? — спросил Фартусов, имея в виду место, но старушка решила, что он не понял.

— На шухере, — повторила она. И, посмотрев в глаза участковому, добавила — на атасе.

— Я спрашиваю, где, в каком месте стоял?

— На этой вот скамеечке и сидел. Все ему видать, все слыхать, а сам вроде и ни при чем.

— Так… А может, это был посторонний человек и никакого отношения к грабителям не имел?

— Имел, — старушка махнула успокаивающе рукой. — Когда те двое ящик волокли, он им знак подал, мол, не робейте. Это я уж потом поняла. А тогда подумала, что он здоровается с ними, рукой машет, спокойной ночи желает. А тут вона какая ночка беспокойная получилась.

И чем дольше слушал Фартусов словоохотливую старушку, тем тверже становилось в нем убеждение, что и сегодня не миновать ему встречи с красивой девушкой Валентиной.

Если и проявлял Фартусов в эти минуты нетерпение, то вовсе не потому, что хотелось ему побыстрее уличить Ваньку в злонамеренной деятельности. Несмотря на прискорбность события, Фартусов с удивлением обнаружил в собственной душе нечто поющее. Во всяком случае не было ни удрученности, ни опечаленности. Да, Фартусов откровенно радовался тому, что у него есть вполне законный повод снова проведать девушку Валентину. Простим его. Это по молодости, это пройдет.

Но чем ближе подходил он к знакомому дому, тем шаги его становились медленнее, тем больше в его походке появлялось раздумчивой неуверенности. То, что всего несколько минут назад представлялось совершенно очевидным, вдруг обернулось сомнительным, чреватым. В самом деле, как поступить? Оттащить Ваньку в городское отделение милиции на допрос к следователю? Отправить в колонию? Не разрушит ли он тем самым свое собственное будущее? Если же уклониться, то будет еще хуже…

Размышления Фартусова были прерваны появлением самого Ваньки. Он вышел из подъезда, увидел участкового и хотел было тут же нырнуть в спасительную темноту дома, но не успел.

— Иван! — сказал Фартусов так громко, что не услышать его было невозможно. — Ты что, не узнаешь друзей? Это плохо. Так нельзя. Подошел бы, о здоровье спросил, а? Неужели тебе безразлично, как я себя чувствую? Присаживайся, Иван, будем сидеть вместе.

— Как… сидеть… вместе? — дрогнувшим голосом спросил Ванька.

— На скамеечке. А ты думал где?

— Ничего я не думал, — ответил Ванька, присаживаясь на самый краешек горячей от солнца скамейки.

А Фартусов тоже зажмурилсяот дурного предчувствия — на ногах у Ваньки были не вчерашние кроссовки, а обычные сандалии, замусоленные и даже какие-то скорчившиеся. — Ха! — догадался Фартусов, — да это же сандалии Валентины. Тогда они в самом деле года три пролежали в бездействии.

— Слыхал, какая беда у нас на участке?

— Нет, а что? — насторожился Ванька.

— Кража в киоске. Особоопасные преступники глубокой ночью проникли в государственную торговую точку. Приезжала следственная группа с собакой… Пайда ее зовут. Правда, след не взяла. Видно, опытные преступники, приняли меры. Найдут, — протянул Фартусов.

— Подумаешь, киоск, — обронил чуть слышно Ванька.

— Э, не скажи. Дело не в киоске. Взломан магазин. Похищены ценности. Продавец сказала, что крупная сумма денег была у нее в кассе.

— Ничего у нее там не было! — неожиданно резко сказал Ванька.

— Откуда знаешь?

— Чего там знать… Кто же деньги на ночь оставляет!

— Тоже верно… Но дело не в этом. Сегодня они забрались в киоск, завтра по квартирам пойдут. Вон, приятеля твоего, Георгия Мастакова на чужих балконах видели. О чем это говорит?

— У нас воланчик залетел на балкон! — Ванька сделал попытку принизить значение Жоркиного проступка.

— Так нельзя, — сказал Фартусов. — Это нехорошо. А если завтра ваш воланчик залетит кому-нибудь в форточку? Вы в квартиру полезете? А? Молчишь?

— Ну, я пошел, — сказал Ванька.

— Валентина дома?

— А где ж ей быть… Дома.

— Никуда не собирается?

— Вроде нет… Ну, это… До свиданья.

— Погоди… Вопрос у меня… Скажи, Иван, как ты отнесся к вчерашнему предупреждению? Насчет того, что есть у нас кое-какие сведения.

— Как отнесся… Никак.

Ванька изо всех сил смотрел в глаза участковому инспектору, и Фартусов видел, какие нечеловеческие усилия тот прилагает, чтобы выглядеть спокойным и равнодушным.

— Это плохо, что ты мои слова недооценил… Так нельзя. Ну, вот скажи отвлеченно… К примеру, я сказал тебе — есть подозрения… Так? А друзья предлагают — пойдем малость поозорничаем, пошалим… Пойдешь?

— Не знаю, — Ванька отвернулся.

— Как не знаешь? — удивился Фартусов. — Это что же, можешь пойти, а можешь и не пойти.

— Как получится, — обреченно ответил Ванька.

— От чего же это зависит?

— Ну, как… Зависит… От всего зависит.

— Так, — Фартусов почувствовал, что неуверенность покидает его. Последние слова Ваньки освободили его от скованности. Теперь он наверняка знал, что ему есть о чем потолковать с Валентиной. — Ладно, — сказал он. — Ты, я вижу, торопишься… Беги. А я загляну к твоей сестричке. Не возражаешь?

— Как хотите, — Ванька пожал плечиками и начал тихонько отходить от скамейки. С каждым шагом ему словно бы становилось легче, свободнее. И, наконец, отдалившись на десяток шагов, Ванька повернулся и побежал.

А Фартусов, поправив фуражку и усы, решительно направился в подъезд.

— Что-то вы зачастили к нам, товарищ участковый инспектор! — приветствовала его Валентина.

— Дела, — Фартусов развел руками. — Все дела.

— А Ваньки нет дома. Ведь у вас с ним какие-то секреты?

— Я не прочь и с вами посекретничать.

— Да? — протянула Валентина с улыбкой. — Это что-то новое.

— Ничего нового. Старо, как мир.

— Это вы о чем?

— О секретах, которые случаются между… людьми, — Фартусов не решился сказать — между мужчиной и женщиной. Но Валентина прекрасно поняла, что он имел в виду.

Фартусов прошел вперед, в уже знакомую комнату, взглянул на балкон, как бы в возвышенном желании насладиться видом сверху.

— Красиво, правда? — спросила с придыханием Валентина, как спрашивали в прошлом или позапрошлом веке, глядя с террасы на погруженный в сумерки парк, на излучину реки, хранящую еще закатные блики, на липовую аллею, таинственную и благоухающую… Но Валентина и Фартусов видели перед собой лишь глухую серую стену соседнего дома и множество балконов, увешанных стиранным бельем, заваленных лыжами, досками, корытами. Однако Фартусов видел еще и балкон этой самой квартиры, видел протянутую веревочку, на которой висели связанные шнурками кроссовки. Их, видимо, помыли совсем недавно и повесили сушить.

Фартусов прерывисто вздохнул, не зная с чего начать щекотливый разговор. Но Валентина поняла его вздох по-своему и тоже вздохнула шумно и прерывисто, передразнивая участкового. Красивые девушки любят передразнивать.

— Красиво, правда? — переспросила Валентина.

— Да, — согласился Фартусов. — И удобно. Бегать удобно…

— Ну, что будем делать, — улыбчиво спросила Валентина, заметив некоторую заторможенность Фартусова.

— Надо принимать меры. Так дальше нельзя. Это нехорошо. Попахивает…

— Чем попахивает? — участливо спросила Валентина, готовая посочувствовать расстроенному участковому.

— Колонией.

— А чем пахнет колония?

— Карболкой в основном. Запах не из приятных, но зато убивает всякую заразу.

Валентина с таким сочувствием посмотрела на Фартусова, что тот готов был пожалеть самого себя.

— Будет время — заходите, — напомнила Валентина.

— Боюсь, что мне придется заходить, даже когда у меня совсем не будет времени.

— Как это понимать?

— По долгу службы буду заглядывать. Хочется мне того или нет, — Фартусову показалось обидным столь бесцеремонное выпроваживание. — У меня маленький вопрос, если позволите.

— Можете задать даже большой.

— Этой ночью Иван поздно пришел?

— А в чем дело?

— Сначала вы ответьте на мой, потом я отвечу на ваш. Договорились?

— Хорошо. Он пришел около часу ночи. И получил хорошую взбучку. Но в чем же все-таки дело?

— Дело в тапочках. Вот в этих, — Фартусов открыл дверь на балкон, снял с веревки еще влажные кроссовки, внес в комнату и положил на стол.

— Ничего не понимаю! — Валентина, как это часто бывает с красивыми девушками, рассердилась оттого, что не понимала происходящего. — Может быть, вы объясните?!

Фартусов не мог не отметить, что гнев придал Валентине еще больше прелести — щеки пылали, глаза были светлы и сини, губы…

— Вот эти завитушки импортной конфигурации, — он показал Валентине подошву кроссовок, — очень хорошо отпечатались на полу киоска, который был ограблен ночью.

— Боже! — Валентина прикрыла ладонью рот и невольно села на диванчик. Глаза ее, наполненные ужасом, были прекрасны. — Вы шутите?

Фартусов только вздохнул. Вряд ли стоит подробно описывать дальнейшую сцену в квартире Жаворонковых. Конечно, Валентина горько плакала и рыдала, ругала Ваньку, себя, высказала несколько критических замечаний в адрес родителей, оставивших на нее хулигана и грабителя, но в конце концов позволила себя утешить.

Из дому они вышли вместе. Шагая рядом с участковым инспектором, Валентина впервые почувствовала, как хорошо и надежно идти с таким вот сильным человеком, готовым каждую минуту прийти ей на помощь в деле воспитания малолетнего правонарушителя. Они отправились искать Ваньку и вскоре нашли его, поскольку Фартусов уже наверняка знал, где тот коротает свободное время — в подвале сантехника Женьки Щуплова.

По дороге Фартусов предупредительно попросил у девушки прощения и отвлекся на минуту — заскочил в телефонную будку. Дело принимало оборот весьма неожиданный, и вести себя самостоятельно не позволяла ему ни одна из всех его обязанностей.

— Товарищ майор? Докладывает участковый инспектор Фартусов. Я насчет ограбления киоска…

— Вы его уже раскрыли?

— Так точно, товарищ майор, — ответил он скромно, но с достоинством. — Иду на задержание.

— Требуется подкрепление? — в голосе Гвоздева было уже примерно равное количество озадаченности, смущения и неверия.

— Пока нет. Возможно, позже…

— Докладывайте подробно, — приказал майор строго, и его можно было понять. Не может же он шутки шутить с участковым инспектором.

— Значит, так, — начал Фартусов. — По предварительным данным в краже принимал участие подросток Иван Жаворонков.

— Он у вас на учете?

— Да. Теперь на учете. Очень строгом.

— Что же вы хотите от меня? — рассердился майор Гвоздев. В самом деле, кого могут оставить равнодушным сообщения о том, что подростки пьют плохой портвейн, вскрывают питейные заведения с помощью грубых самодельных ломиков, а собака Пайда не может взять их след. Была еще одна причина — у майора росли два сына и далеко не все в их поведении ему нравилось.

— Я хотел доложить обстановку. Оперативная группа, которая была утром…

— Она на выезде, — вздохнул Гвоздев. — Когда вернется, ей уже есть куда поехать. Вот что, Фартусов, — начальник поколебался, — уж коли тебе известны взломщики и они не очень опасны… Выясни все, потолкуй с ребятишками, собери показания и подъезжай сюда. Задача ясна?

— Так точно!

Ванька, конечно, не умел ни юлить, ни лгать. Он тут же во всем признался, но что более всего озадачило Фартусова — утверждал, будто забрался в киоск один. И дверь взломал, и ящик с портвейном уволок и даже чуть ли не выпил все двенадцать бутылок. Тогда Фартусов в полном соответствии с указаниями начальника отделения отвел Ваньку к киоску и выставил на порог ящик с тяжелыми литыми бутылками, наполненными портвейном.

— Вот точно такой ящик, какой был похищен ночью. Верно?

— Да, — согласился Ванька, не поднимая глаз.

— Хорошо. Бери его и тащи туда, куда оттащил ночью. И той же дорогой.

Ванька пожал плечами, оглянулся, подошел к ящику, вцепился в него покрепче, рванул от земли и… И через несколько метров обессиленно опустил на асфальтовую дорожку.

— Не могу, — сказал он.

— Задаю наводящий вопрос: кто был вторым?

— Кто, кто… Жорка, кто же еще…

— Запишем, пока не забыли, — Фартусов тут же составил документ, из которого следовало, что вторым соучастником преступления был Георгий Мастаков. Присутствующие жители микрорайона подписали протокол в качестве понятых.

После этого Фартусов внимательно осмотрел толпу и, выхватив острым взглядом Жорку, поманил его пальцем. Тому ничего не оставалось, как выйти вперед. Его смугловатое лицо было бледным, глаза пылали решимостью бороться до конца.

— Георгий, по установленным данным, этой ночью вместе с Иваном Жаворонковым ты украл ящик вина из этого киоска.

— Подумаешь, ящик вина! — непочтительно перебил Жорка. — Нашли о чем беспокоиться… Пропадете вы, что ли без этого вонючего портвейна!

— Еще вопрос. Зачем вам это понадобилось?

— Пошутили! — дерзко ответил Жорка.

— Бывает! Но как же кончилась ваша шутка? — продолжал Фартусов. — Куда ящик делся?

— В подвал оттащили, — Жорка как-то сумел отвернуться и от Фартусова, и от ящика, и от толпы.

— Ночью? В подвал? Он же запирается!

— В окно… Там слуховые окна вокруг всего дома.

— Ага, понятно. Следственный эксперимент продолжается. Прошу, граждане-взломщики, берите ящик, как вы его взяли ночью, и тащите, куда ночью тащили. Прошу!

Поколебавшись, Ванька и Жорка взяли ящик с двух сторон, поднатужились, оторвали от асфальта и поволокли к дому. Но направились они не к тому торцу, где находился вход, а к противоположному.

— Простите, простите! — вмешалась вдруг уже знакомая Фартусову старушка. — Ночью они вот по этой дорожке направились, мне сверху хорошо было видно!

— Ничего, — успокоил ее Фартусов. — Пусть. Истину так просто не скроешь, как кажется правонарушителям.

Жорка и Ванька поволокли ящик к слуховому окну, поставили его на землю и вопросительно оглянулись на Фартусова — что дескать дальше?

— Продолжайте, — сказал участковый. — Заталкивайте. Я, правда, в этом окне не вижу никаких следов, кроме кошачьих, но уж коли вы утверждаете… Значит, так оно и было.

А дальше вышел конфуз. Сколько ни пытались ребята затолкнуть ящик в квадратную дыру, как они не поворачивали его, он не проходил. Убедившись в бесполезности затеи, Жорка и Ванька поставили ящик и опустили головы.

— Слушаю вас внимательно, — сказал Фартусов невозмутимо.

— Ящик, наверно, был другой, — предположил Ванька.

— Нет. Других ящиков в этом киоске не было. Как дальше будем жить, ребята?

— По-честному, товарищ участковый.

Борис Баблюк ПРИЗВАНИЕ

Михаила Мовчанюка в детстве не пугали милицией. Скорее наоборот. Мать не раз говаривала ему: будешь послушным, трудолюбивым — выйдет из тебя добрый человек, что наш Архипыч. Это она об участковом так говорила. Архипыч и самому Михаилу нравился. Он даже завидовал ему: какой на селе авторитет у ихнего милиционера. Одно слово — партийный человек. Видимо, потому и правильный.

Жили тогда Мовчанюки на Киевщине в селе Самгородок Сквирского района, в 120 километрах от Киева. Село большое, красивое, все дома в густых садах, неподалеку большой пруд и речка Рось. Хотя после войны прошло всего лишь пять лет, люди отстраивались основательно — один дом лучше другого. А вот у Мовчанюков хата с соломенной крышей словно бы вросла в землю. Тяжело было одной матери с тремя детьми. Еле сводили концы с концами, к тому же и коровенки своей не было, не на что было ее купить.

Шести лет еще не было Михаилу, а он уже пас гусей, зарабатывал. А когда пошел в школу, мать купила на его деньги костюмчик дешевенький, ботинки и сумку брезентовую под учебники. С весны и до осени Михаил пас коров, и так до седьмого класса. А там добился, что его взяли помощником комбайнера. Успевал заниматься и спортом, и преуспел — играл в футбол за сборную юношескую Киевской области и даже за республиканскую.

После десятилетки мог бы поступить в вуз — учился хорошо, но оставить мать, когда ей было тяжело, не мог. Стал работать учителем физкультуры в своей же школе.

Встречаясь с участковым милиционером, наблюдая за его работой, Михаил все чаще стал подумывать: «Вот бы стать таким, как Архипыч. Стать милиционером, стать коммунистом». И выбор был сделан — идти в милицию. Но тут подошло время призыва в армию. Михаила направили на Балтику, во флот.

Через три года, сняв морскую форму, надел милицейскую. Весной 1970 года он принес в отдел кадров Калининградского областного управления внутренних дел заявление с просьбой направить на учебу в школу милиции. К нему приложил ходатайство командира подразделения и комсомольскую характеристику, в которых прямо было записано:

«Достоин для поступления в школу милиции».

До начала занятий еще было пять месяцев, и в отделе кадров сказали:

— Послужи пока рядовым милиционером, познакомишься с нашей службой, а может, еще передумаешь.

Нет, не передумал, даже наоборот, еще больше уверился в том, что выбор его правильный. В известной степени на это повлиял и пример его первого милицейского начальника и наставника коммуниста старшего сержанта Павла Андреевича Савича.

Участок у них был тяжелый — привокзальная площадь и окружающие ее кварталы. Здесь особенно много было развалин, заброшенных подвалов, трущоб — остатки войны. Это были места, облюбованные бродягами и разными преступными элементами. И в один из первых дней своей милицейской службы Михаил лицом к лицу встретился с преступниками. Было это поздно вечером. Он заметил, что какой-то мужчина, воровски озираясь, юркнул в подвал. Савича рядом не было, и Михаил решил сам проверить, в чем дело. Подошел к подвалу. У входа остановился, прислушался — тихо. Спустился ступеньки на три, включил фонарик. И вдруг что-то свалилось на его голову. Михаил устоял и с силой отбросил от себя чье-то крупное тело. Раздался дикий крик.

Их в подвале было двое. Одного в тяжелом состоянии увезли в больницу, а второго — в отделение милиции. Вместо похвалы Савич крепко отругал Михаила:

— Смелость — хорошо, но осторожностью пренебрегать не имеешь права. Одному на такое дело идти нельзя. В общем, выговор тебе и одновременно благодарность — преступники оказались опасными.

Не хотел Савич расставаться со своим молодым помощником, понравился он ему.

— Может, еще годок со мной поработаешь, а школа милиции никуда от тебя не уйдет.

Но Михаил уже решил твердо — учиться.

Экзамены вступительные сдал успешно и стал курсантом Калининградской специальной средней школы милиции. А через полгода его портрет уже висел на доске Почета школы. Несколько позже журнал Калининградского обкома КПСС «Спутник агитатора» тоже поместил портрет Михаила Мовчанюка и корреспонденцию о нем: «Старт взят успешно». В ней говорилось:

Восемь благодарностей заслужил Мовчанюк, будучи курсантом, — за отличную учебу, активную общественную деятельность, высокие показатели в работе во время стажировки в должности участкового инспектора. Инициативный, любознательный, он своевременно исполнял все поручения, качественно вел расследования, принимал участие в розыске лиц, совершивших преступления, выступал перед населением с лекциями и беседами на правовые темы.

В школе милиции Михаил получил юридическую, специальную, хорошую политическую подготовку. Он отлично изучил радиосвязь и другие оперативно-технические средства, овладел приемами самозащиты без оружия. Теперь на практике жизнь принимает у него экзамены. И сдает он их не менее успешно.

И таких экзаменов в десятилетней милицейской службе М. Г. Мовчанюка было много. Уже через год после окончания школы милиции, будучи старшим инспектором отдела внутренних дел Балтийского района города Калининграда, Мовчанюк выявил опасную воровскую группу. В том же году ему присуждается первое место среди оперативных работников уголовного розыска области с вручением вымпела УВД. В последующем такие вымпелы Мовчанюк завоевывал уже трижды. А различные награды — каждый год: наручные часы от министра, нагрудные знаки, две медали «За спасение утопающего», Почетная грамота ЦК ВЛКСМ и другие.

Что за ними, за этими наградами?

…Утром, едва начальник уголовного розыска отдела внутренних дел Зеленоградского района Мовчанюк вошел в свой кабинет, заурчал телефон: «В поселке Клинцовка ограблен магазин». Через несколько минут Мовчанюк во главе оперативной группы выехал на место преступления.

Перепуганная случившимся продавщица Антошина объясняла все сбивчиво. Одно было ясно: что несколько дней подряд она не сдавала выручку, а это около трех тысяч рублей. Антошина, уходя вечером из магазина, спрятала всю выручку в один из пяти мешков с мукой. И вот, денег там не оказалось.

Сотрудники уголовного розыска просмотрели и прощупали в магазине все, каждую вещь. А когда молодой инспектор Филиппов заметил своему начальнику: «Зачем тратить время на мелочи», Мовчанюк не взорвался, а сказал спокойно, но твердо:

— Чтобы я никогда больше не слышал этого слова «мелочь». В жизни вообще не бывает мелочей, а в работе милиции тем более. Наоборот, мелочь в нашем деле — самая ценная вещь.

И вот уже обшарено подсобное помещение, чердак, затворки. Подробно допрошена продавщица.

Теперь самое время поразмыслить. Этим и занялся Мовчанюк. Сел во дворе магазина на валявшийся ящик и задумался: «Откуда похититель знал, что продавщица не сдала выручку? Как он мог точно определить, что деньги спрятаны в одном из пяти завязанных мешков с мукой? Грабитель не новичок в этом деле — он не тронул ни замка, ни окон. Снял возле трубы на крыше лист шифера и проник на чердак, искусно пробил небольшую дыру в потолке, не задев сигнализации. После кражи опять аккуратно положил на прежнее место шифер, чтобы не привлечь к магазину внимания до прихода продавца. Он ни на чем не оставил ни одного отпечатка пальцев. И в то же время были очень странными и необъяснимыми его действия — он зачем-то разбросал ящики, все перевернул вверх дном.

Мовчанюк продолжал рассуждать. Даже самый опытный и изощренный в своем деле преступник может допускать непростительные для него ошибки. На эти ошибки его толкают страх, торопливость, неожиданные обстоятельства. В таких случаях противоречия в его действиях и поступках неизбежны. Видно, что и тут преступник столкнулся с непредвиденным.

Мовчанюк вновь поднялся на чердак, осмотрел пробитую преступником в потолке дыру. Чем же он ее пробивал? Ломиком или ледорубом? Этот инструмент нужно разыскать. Осмотрели весь чердак — ничего не нашли.

Вновь разговор с продавщицей. Кто в числе последних покупателей был в магазине? Антошиной запомнился один хилый мужичок с рыжей бородкой, он до самого закрытия магазина крутился, все требовал, чтобы у него приняли пустые бутылки.

Поиск рыжебородого занял немного времени, он проживал в соседнем поселке. Фамилия его Назаров. Допрашивал его Филиппов.

Старичок на все вопросы отвечал спокойно. Да, был в магазине, даже поругался с продавщицей. Вредная она, посуду не приняла.

— А вы знаете, что ночью обокрали магазин?

Назаров не смутился.

— Так ей и надо, разиня. Кто же оставляет деньги на ночь в магазине.

— Это точно, — подтвердил Филиппов. — Надо же додуматься спрятать деньги в коробку от конфет.

— В мешок с мукой, — сорвалось у Назарова, и он сразу же примолк.

Но теперь уже Филиппов больше ничего не смог добиться от Назарова. Тот отвечал одно и то же: «Не знаю. А про мешок с мукой люди говорили».

Филиппов прекрасно знал, что про мешок с мукой никто в поселке не знал, Антошина никому не говорила.

Довольный результатом разговора с Назаровым, Филиппов поспешил доложить обо всем Мовчанюку.

— Брать надо Назарова, это он ограбил магазин. Все улики налицо.

К удивлению Филиппова, Мовчанюк выслушал его сообщение спокойно.

— Улики могут быть использованы и для сокрытия действительного виновника преступления, — сказал Мовчанюк. — Мы должны обращаться не только к уликам, но и к разуму, и, если хочешь знать, к чувствам. Мы не можем допустить ошибки, потому что любая наша ошибка может стать трагедией для невиновного человека.

Занявшись выяснением личности Назарова, Мовчанюк скоро пришел к твердому убеждению, что преступник не он. В колхозе он человек трудолюбивый, мастер на все руки, хотя и нередко прикладывается к хмельному. Мовчанюк сам решил поговорить с Назаровым. И уже собрался ехать, но зашел по срочному делу участковый из Малиновки.

— Был я сегодня в колхозной мастерской, а механизаторы мне сказали, что к ним на днях заходил прилично одетый молодой человек. Попросил монтировку, говорит, баллон у «Жигулей» сел. Взял, а возвратить забыл.

— Монтировку? — воскликнул Мовчанюк. — Стой, стой, а не ею ли орудовал преступник?

И вновь Мовчанюк с Филипповым облазили весь чердак магазина. И опять ничего. Уже собирались спускаться вниз, как вдруг взгляд Мовчанюка упал на один лист шифера, он был едва заметно приподнят и положен над другим. Разъединили оба листа и в желобе нижнего обнаружили монтировку.

Малиновские механизаторы признали свою монтировку. Значит, Назаров к преступлению не причастен. Но кто же?

Мовчанюк решил исследовать дело по способу совершения. Он сам побывал в Калининграде, просмотрел все дела «магазинщиков». Заинтересовал некто Костин. Почерк его «работы» во многом походил на случай в Клинцовке. Несколько месяцев назад Костина условно освободили и направили на стройку народного хозяйства. По просьбе Мовчанюка пересняли фотографию Костина. И когда ее показали малиновским механизаторам, все как один признали в нем того, кто брал монтировку.

Ясно, ограбление совершил Костин, но найти его на месте не могли, выехал в неизвестном направлении. Мовчанюк и Филиппов объездили всех дружков Костина, всю его родню. И все же на след его напали. Встреча состоялась в ресторане одного из районных центров. Мовчанюк и Филиппов взяли его без шума.

Монтировка и показания механизаторов из Малиновки вынудили Костина признаться. Да, в магазин он залез, все там перевернул, а денег не нашел. А в последний момент его кто-то спугнул, пришлось ретироваться.

Значит, в магазине был еще один вор. Кто же он? Опять допрос продавщицы, Назарова. И выяснили: был перед закрытием еще один подозрительный покупатель. Он подъехал на «Яве». Вместе с Назаровым наблюдал в окно, как продавщица прятала деньги в мешок с мукой.

Установить владельца «Явы» делом оказалось не трудным. Это был Перегонов из соседнего поселка. Но из колхоза он уволился, а хозяйка, у которой он жил, сказала, что в день ограбления магазина он приехал домой под утро. А потом отправился в Калининград, хотел купить там мотоцикл «Урал».

В воскресенье Мовчанюк с Филипповым, переодевшись в гражданское, выехали в Калининград на «Урале». У автомагазина, где шла торговля частными автомашинами и мотоциклами, они прикрепили к своему «Уралу» табличку: «Продается».

Скоро подошел Перегонов.

— Хозяин, сколько просишь? — спросил он.

— Если серьезно, две тысячи — и по рукам, — ответил Мовчанюк. — Мотоцикл в полном порядке, можешь удостовериться, садись, испробуем.

Взревел мотор. Перегонов сел в люльку, а на заднее сиденье за спиной Мовчанюка примостился Филиппов.

Мотоцикл въехал во двор УВД. Филиппов довольный подошел к Мовчанюку.

— Ну по поводу этой победы можно и… отметить?

— Какой победы? — спросил Мовчанюк.

— Преступление сложное раскрыли, товарищ начальник, неужели не понятно? — недоумевал Филиппов.

— Радоваться надо, когда предотвратишь преступление, а не когда его раскроешь, — заметил Мовчанюк. — Каждое преступление — это несчастье. И нам с тобой не отмечать это надо, а больше уделять внимания профилактической работе. В общем, пошли работать.

На допросе Перегонов рассказал все. Он подъехал к клинцовскому магазину в час ночи. Мотоцикл спрятал в кустах, на руки надел резиновые перчатки. Подкрался к магазину, осторожно заглянул в освещенное окно и остолбенел: в магазине орудовал какой-то человек. А когда приблизился к мешкам с мукой, нервы Перегонова не выдержали, он вскочил с места. Шум его услышал тот, что был в магазине. Он шарахнулся в сторону, и скоро Перегонов услышал, как тот спрыгнул с крыши. Теперь путь в магазин был открыт.

Вот так закончилось это запутанное дело. Мовчанюк и Филиппов за проявленные оперативность и профессиональное мастерство при раскрытии этого преступления были поощрены приказом министра.

Изменчиво, непостоянно в Прибалтике лето. То дожди льют, то холодные ветры свирепствуют, то вдруг тридцатиградусная жара. Местные жители уже приноровились. Покажется солнце, пригреет, и если у кого свободное время — быстрее на море, на пляж. Солнечные дни здесь считанные и упускать их нельзя.

В это июньское воскресенье солнце припекало уже с утра. Жители Калининграда чуть свет двинулись к морю. Поезда, автобусы, легковые машины переполнены.

В Зеленоградск в этот день я приехал в числе первых. Сидел на привокзальной площади, ожидая друзей, с которыми условились встретиться у зеленоградского вокзала.

Но здесь, у вокзала, я неожиданно встретил майора Мовчанюка. Он стоял на перроне и о чем-то говорил с двумя милиционерами.

Увидев меня, подошел и сел рядом на скамейке.

— С солнечной погодой вас! — поприветствовал я.

— Это вас, отдыхающего, так надо поздравлять, — ответил Мовчанюк. — А для меня лучше подойдет так: «С трудным рабочим днем!» Вы посмотрите, что делается? — указал Мовчанюк на подошедшую к перрону очередную электричку.

Из открытых дверей вагонов валил пар. Мокрые, вспотевшие от вагонной сутолоки, люди улыбались, они считали себя счастливчиками.

— Вот беспокоит меня — воды и кваса мало завезли, — сказал вдруг Мовчанюк.

— А милиция что и за торговлю отвечает? — спросил я.

— За все. За весь отдых людей. Ведь если в одном киоске кончится вода, значит, в другом увеличится сразу очередь. Люди начнут нервничать, а отсюда неизбежны и конфликты.

Лето — пора отдыха, а для зеленоградской милиции — пора напряженной работы. К этому периоду в отделе внутренних дел готовятся загодя. Уже в начале апреля разрабатывается детальный план подготовки к летнему сезону. В нем предусмотрено все до мелочей. Пляж разбивается на четыре зоны. За каждой закрепляется группа работников во главе с офицером. Назначаются ответственные за приемку и отправку поездов, за работу торговых точек и предприятий общественного питания. Дежурство дружинников в субботние и воскресные дни переносятся с вечернего времени на дневное. Из числа работников сезонных турбаз создаются дополнительные дружины. Только на пляже, не считая городских улиц, в выходные дни дежурят постоянно свыше ста дружинников.

С мая весь личный состав отдела переводится на работу в субботние и воскресные дни. На летнее время при отделе создается передвижной милицейский пункт. Для этого оборудован специальный автобус, его обслуживают офицер, сотрудник ГАИ и инструктор-собаковод.

— И все же главная наша опора в организации спокойного отдыха людей — народные дружины, — сказал Мовчанюк. — Их работой мы очень довольны. В летнее время на территории района действуют пятьдесят дружин, это 1500 человек. Мы дорожим этой армией добровольных помощников и всегда поддерживаем их, помогаем, воспитываем, учим. И то, что каждый летний сезон в Зеленоградске проходит благополучно, заслуга не только работников милиции, но и дружинников. А их работа в первую очередь зависит от особого внимания к ним партийных организаций, райкома партии.

При первой моей встрече с майором Мовчанюком он не преминул сказать о том, что одной из важных задач зеленоградской милиции является охрана уникальнейшей природы и в первую очередь Куршской косы. Кто хоть раз побывал в этом чудесном уголке природы, тот непременно преисполнится благодарностью тем людям, кто оберегает эти сказочные места.

Древняя литовская легенда рассказывает: «Безответно влюбленная в рыбака русалка в знак печали отрезала свою белокурую косу и бросила ее в море. На том месте протянулась золотисто-песчаная полоска…» А вот истинная история Куршской косы. Четыре с половиной тысячи лет назад подводные течения Балтики намыли 100-километровую стрелку шириной от пятисот метров до пяти километров, образовав огромный морской залив. Ветер продолжил работу течения, двинул на стрелку миллиарды кубометров песка. Так появилась Куршская коса — живописнейший уголок Прибалтики.

Бугристой цепью уходят на север и на юг пески, с запада и востока дюны омываются водами моря и залива. Густые леса, многочисленные бухточки, зеленые полосы камыша, белые паруса рыбачьих лодок — все это создает незабываемый пейзаж.

Но особую известность Куршской косы дали знаменитые дюны, достигающие высоты более 60 метров. Это самые высокие морские дюны в мире. Сейчас мы восторгаемся их неповторимой красотой. А когда-то на них с трепетом и страхом взирали местные жители. Подгоняемые мощными порывами балтийских ветров, дюны двигались по косе, уничтожая леса, поселки. Так, в XVII—XVIII веках здесь погибли от песчаных дюн семь деревень.

Потребовалась титаническая борьба человека с природой. Вдоль всего морского побережья косы от Зеленоградска до Клайпеды вытянулись антидюны — песчаные валы 10—12-метровой высоты, предохраняющие косу от заноса песком. Были высажены сосновые леса и песколюбивые травы. И тогда шествие дюн остановилось.

Сейчас на Куршской косе замечательные леса — хвойные и лиственные. Если вы поедете по всей косе, вам непременно перебегут несколько раз дорогу зайцы, косули, лисы, белочки. Возможно, придется и затормозить машину в ожидании, когда семейство лосей нехотя свернет на обочину. Коса является государственным заказником, здесь запрещена всякая охота, и потому звери чувствуют себя вольготно. В борах водятся барсуки, еноты, ондатра, кабаны. В прибрежных зарослях залива гнездятся утки, цапли и такие редкие в этих краях птицы, как бакланы. А в водах залива — обитают знаменитые куршский судак и угорь, много леща и окуня.

Ясно, что неповторимая красота Куршской косы привлекает множество туристов со всей страны. А потому охрана ее является делом важным, государственным.

За последние два года в результате допущенных ошибок в эксплуатации косы, нарушения ее строевого режима в ряде низинных мест косу залило водой. Все это говорит о том, что за косой нужен постоянный бдительный глаз, нужна ее действенная охрана. И осуществляют ее в первую очередь работники милиции и лесного хозяйства. И не случайно начальнику Зеленоградского отдела внутренних дел Мовчанюку так часто приходится выезжать на косу, и не только днем, но и ночью. На косе находится постоянный круглосуточный пост милиции, а в субботние и воскресные дни по всей косе курсируют милицейские патрули. Вместе с работниками лесхоза они пресекают браконьерские вылазки, различные нарушения режима пользования косой.

Много дополнительных забот у майора Мовчанюка.

Шарип Асуев КОМИССАР

Майор милиции Аллабердыев вроде бы все сказал заместителю начальника областного Управления внутренних дел, но казалось ему, — как-то путано, неубедительно. Возникла пауза. Не вынеся ее, Нурмамед встал.

— В общем, товарищ полковник, прошу вас помочь. Парня в обиду я не дам.

Полковник пристально посмотрел на него.

— Разберемся, Нуры-джан, разберемся… Лейтенанта пришли ко мне. Кстати, передай с ним свою фотографию. На доску Почета тебя предлагаем.

Кивнув дежурному сержанту, Нурмамед вышел на улицу. Сел в машину и закурил. Курил он, в общем-то, мало. «По большим праздникам», — говорили друзья. Но сегодня был явно не праздник. Утром к нему в кабинет зашел начальник райотдела:

— Мне звонили… Айрапетов проверял вчера условно осужденных. Он там что-то не так сделал. Проверьте, пожалуйста.

Аллабердыев работал заместителем начальника Советского РОВД города Ашхабада по политико-воспитательной работе пятый год и отлично знал всех своих сотрудников. Лейтенант милиции Айрапетов был переведен к ним год назад из МВД республики. Работу свою знал и любил. Что он мог «не так сделать»? Замполит вчера дежурил по отделу и лично поручил Айрапетову провести профилактическую проверку нескольких условно осужденных, среди которых был и великовозрастный бездельник Хансахатов, учинивший драку в молодежном кафе. Вот на нем инспектор и споткнулся. Его отец — Хансахатов оказался довольно ответственным работником, но, что называется, с червоточинкой. О профнадзоре и слушать не хотел. Мягко говоря, попросил милиционера со двора. А утром — звонок. Да не просто звонок, а чуть ли не требование примерно наказать «непонимающего свои обязанности сотрудника».

Вызванный для объяснения Айрапетов был смущен, но не растерян:

— Товарищ майор, объясните мне, в чем я виноват. Я действовал согласно инструкции. Выполнял поручение…

Аллабердыев отпустил его и стал звонить Хансахатову — отцу. Но тот и слова не давал сказать. Говорил свысока, периодически повторяя, что он это так не оставит.

Майор положил трубку и задумался.

Он родился и вырос в колхозе имени Куйбышева Дейнауского района в крестьянской семье. Думал ли, что станет сотрудником милиции? Пожалуй, нет. Окончил школу, затем ашхабадский культпросветтехникум. Работал в Чарджоуской областной библиотеке. Женился на своей бывшей однокласснице Эрешгуль. Она к тому времени заканчивала второй курс на факультете иностранных языков Туркменского государственного университета имени А. М. Горького. Переехал к ней в Ашхабад и устроился помощником библиотекаря в Центральной научной библиотеке Академии наук республики. Неизменно веселый и вместе с тем серьезный в работе, исполнительный парень вскоре стал, как говорится, душой коллектива. Ему, казалось, все трудности нипочем. Жил с женой и первенцем — дочуркой Гулэндам — в маленькой однокомнатной квартире. Успевал и на работе справиться, и жене по хозяйству помочь, и экзамены в университете на отлично сдавать.

К 1969 году тридцатилетний Нурмамед стал главным библиографом. Коммунисты АН ТССР единодушно приняли его в свои ряды.

Выбранная в университете специальность все больше увлекала Нурмамеда. Его дипломная работа, посвященная истории Ашхабада — города, возникшего в 1881 году как военное поселение царской России на среднеазиатской железной дороге, ставшего затем одним из центров революционного движения в Туркестане, до основания разрушенного страшным землетрясением в 1948 году, но в новой красе восставшего, словно Феникс, из пепла, — была высоко оценена не только государственной комиссией, но и в научных кругах республики. Аллабердыев у предложили аспирантуру. И он уже готовился к экзаменам. Но жизнь внесла поправку.

— Счастливую?

— Пожалуй, — отвечает Аллабердыев.

В один из декабрьских дней — это было все в 1969 году — в коллективе шло открытое партсобрание. Повестка дня: рекомендация сотрудника для работы в органах внутренних дел. Присутствовавший на собрании подполковник милиции рассказал, что партия и правительство принимают эффективные меры по дальнейшему укреплению в стране правопорядка и законности. Но есть трудности, и немалые. Не везде еще изжиты инертность в предупреждении, пресечении и раскрытии преступлений, встречаются случаи нарушений социалистической законности. Необходимо привести в действие все резервы и возможности. Подчеркнув, что главный резерв в этом деле — это люди, кадры, которых в республике, в частности, остро не хватает, подполковник попросил собравшихся выделить из коллектива наиболее достойного кандидата. Зал притих. А затем из вначале разрозненных голосов уверенно сложилось единодушное мнение: рекомендовать коммуниста Н. Аллабердыева. Подполковник, по глазам видно, был доволен.

С Нурмамедом он встречался не в первый раз. Бывал у него дома, с женой говорил. И в принципе уже получил согласие Нурмамеда сменить профессию. Но то, что коллектив назвал сейчас именно Аллабердыева, очень обрадовало подполковника: значит, не ошибся в предварительном выборе. В заключение он сказал:

— Товарищи, позвольте напомнить вам слова Серго Орджоникидзе о том, что крестьянин судит о Советской власти не по тому, как к нему относится тот или иной народный комиссар, которого он, может быть, не видел никогда в своей жизни, а по тому, как к нему относятся в сельском Совете, в милиции. Эти слова не потеряли своего значения и сегодня. Мы уверены, что товарищ Аллабердыев оправдает ваше доверие, будет достойно представлять власть советского народа.

Домой шел со странным чувством. Жалко было науку бросать. Да и в милиции не обещали манны небесной, скорее — наоборот. В голове вертелось любимое изречение отца, что в переводе с туркменского означает: «Обмозговать надо».

Работая в библиотеке, Нурмамед много читал. Наиболее полюбившиеся стихи и отрывки выписывал, заучивал наизусть. И сейчас в его сознании сначала туманно, затем четче и четче в такт скрипу снега под ногами возникали слова из стихотворения Александра Межирова:

Повсеместно,

Где скрещены трассы свинца,

Где труда бескорыстного невпроворот,

Сквозь века

                  на века,

навсегда, до конца:

— Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

18 января 1970 года приказом по городскому управлению внутренних дел Аллабердыев был зачислен заместителем командира по политико-воспитательной работе дивизиона. Ему присвоили звание — лейтенант милиции.

Институт военных комиссаров, введенный по указанию Владимира Ильича Ленина в тяжелую для страны весну 1918 года, с некоторыми перерывами существовал более 22 лет и был упразднен в октябре 1942 года. Вместо комиссаров пришли замполиты. Но овеянный славой образ красного комиссара, олицетворяющий дух нашей партии, ее дисциплины, твердости и мужества, живет и поныне. И не только в армии, но и в милиции заместителей по политико-воспитательной работе нередко называют старым словом «комиссар», вкладывая в него уважение и к должности, и к человеку.

— Ну так что легче, комиссар, книжки читать или порядок поддерживать? — пошутил как-то при встрече подполковник Туваков, отличный офицер и прекрасной души человек, взявший с первого дня духовную опеку над Нурмамедом.

— А я не противопоставляю, Кули Тувакович.

— Правильно делаешь. А вот соединять эти понятия надо. Качество нашей работы зависит во многом от знаний, в том числе и книжных. А главное — чем лучше мы работаем, тем спокойнее другим эти книги писать и читать. Ты одно запомни: количеством мероприятий мало чего добьешься. Успех — в ежедневной, кропотливой работе в каждой службе, в каждом подразделении, с каждым сотрудником. Раньше не случайно говорили, что командир — это голова полка, комиссар — его отец и душа. А душа должна за все болеть…

Аллабердыев запомнил. Всего через год молодого замполита ставили в пример другим. Еще через год перевели заместителем начальника дивизиона дорнадзора по политико-воспитательной работе. Вот здесь и произошел случай, который вспомнился Нурмамеду после неудавшейся телефонной беседы с Хансахатовым.

Аллабердыев сопровождал группу велосипедистов. Завершалась традиционная гонка на призы Совета Министров Туркменской ССР. Последний этап шел на пригородном шоссе. Увлеченные борьбой спортсмены стремглав неслись по всей ширине дороги, движение по которой было приостановлено. И вдруг в шипение велосипедных шин ворвался угрожающе громкий звуковой сигнал. Обдавая колонну клубами пыли, мимо промчался легковой автомобиль. Патрульная машина догнала и заставила его остановиться. Нурмамед был уверен, что за рулем пьяный, и очень удивился, когда перед ним предстал совершенно трезвый, но наглый в своей уверенности тип.

— Мне некогда. К шефу спешу, — протянул он кончиками пальцев водительское удостоверение. — Сам, как миленький, через час принесешь.

— Вот теперь начнется, — сочувственно произнес шофер патрульной машины, подкатив к зданию управления. «Началось» действительно, скоро.

— Может, не будем связываться, — предложил было начальник, но, встретившись со взглядом зама, продолжать не стал. — Ну, смотри сам…

История тянулась почти неделю. Были и звонки, и просьбы, и увещевания. Но старший лейтенант милиции Аллабердыев был непреклонен: провинился — отвечай! Он твердо знал, что закон не может быть к одним строгим, а к другим снисходительным, кто бы за их спиной не стоял. Партийность, справедливость, гуманизм — все это заложено в самих наших законах. И поэтому по-настоящему партийно и честно только требование неукоснительного их соблюдения. Это воспитывалось в Нурмамеде с детства. Его отец АллабердыЕлдашев был председателем крупного колхоза. В первые послевоенные годы разрушенной, полуодетой стране был остро нужен хлопок, много хлопка. Колхоз расширял посевы. Отец днями пропадал в поле. Как-то вечером восьмилетний Нурмамед слышал, как мать жаловалась ему: мука кончилась, готовить не из чего, а в доме десять детей.

— Так оно тем лучше, что десять, — весело ответил отец и, подозвав старших сыновей, строго наказал им намолоть на ручном жернове побольше муки.

На следующий вечер, придя домой, отец вначале удовлетворенно посмотрел на стоящие под навесом четыре мешка. Но затем как-то быстро подошел к ним и, развязав один, потрогал муку рукой. Игравший во дворе Нурмамед видел, как переменилось лицо отца, как он вскочил на еще не расседланного коня и поскакал за ворота. Через некоторое время отец вернулся вместе с дальним родственником, заведовавшим колхозным складом.

— Твоя работа? — еле сдерживаясь, показал он на мешки.

— Я… Колхозу выделили…

— Сколько выделили?

— Шестьдесят мешков.

— А семей в колхозе сколько?

— Восемьдесят.

— Себе сколько взял? Чтоб через полчаса здесь этих мешков не было! Склад сегодня же передашь Аман-ага.

«Раз отступишь, сынок, где не надо, всю жизнь будешь, как рак, задом пятиться», — любил повторять отец.

Нурмамед не забывал эти слова. И никогда не жалел, что не отступил, даже когда было очень трудно. В конце концов правда всегда брала верх, как и в случае с тем горе-водителем. В дело вмешались партийные органы. И шофер, и его покровитель получили по заслугам. Аллабердыев точно знал, что так будет и на этот раз. И теперь после беседы с полковником больше думал о том, откуда такие люди еще берутся, столь уверенные в своей непогрешимости и безнаказанности? Это стремление в каждом случае докопаться до первопричины, понять мотивы и связь поступков, предугадать их возможные последствия помогало ему в повседневной работе с личным составом райотдела милиции.

Функциональные обязанности заместителя начальника РОВД по политико-воспитательной работе предписывают ему совместно с партийной организацией вести политическую подготовку подчиненных, регулярно информировать их о событиях внутри страны и за рубежом, разъяснять личному составу государственное значение задач, выполняемых органами внутренних дел, пропагандировать правовые знания среди населения. Казалось бы, все просто и ясно. Но как часто жизнь дополняет этот четко очерченный круг обязанностей!

Каждый раз, обходя на разводе строй опрятных, подтянутых милиционеров, замполит думает: «Вот стоит подразделение, единый коллектив, готовый выполнить любое задание. Через несколько минут они разойдутся по постам. И каждый станет самостоятельным представителем власти, вынужденным порой в считанные секунды, при сложных обстоятельствах сам себе поставить задачу и решить ее. Предусмотреть все ситуации и дать инструкции невозможно. Там машину, остановленную на минуту, угнали, здесь обвесили покупателя и книгу жалоб не дают, еще где-то мать сынишку потеряла и мечется вся в слезах по улице… И нигде не скажешь, что ты не работник милиции. Должен понять. Должен помочь. Ты — представитель советской власти. И от работы замполита во многом зависит, сумеют ли эти очень часто совсем молодые парни быть где надо чуткими и добрыми, где надо строгими защитниками людей. Их можно приказом заставить выполнить задание, за срыв — так же приказом наказать. Воспитать приказом нельзя. Сотни выговоров и распоряжений не заменят верно сказанное слово, в нужный момент, нужным тоном сделанное замечание».

Как-то вечером в отдел доставили пожилого человека. Аллабердыев был в отпуске, в дежурной комнате оказался случайно: по пути домой зашел по привычке посмотреть, как идут дела у ребят. И сейчас, сидя в гражданском, он со стороны наблюдал, как дежурный оформлял протокол: фамилия, имя, отчество, возраст… Задержанный был в изрядно поношенном, но в чистом и опрятном костюме. Волновался, но держал себя достойно.

— Да, выпил пива пару кружек. Хулиганил же не я, а этот патлатый в джинсах, нагло лезший вперед. Я, между прочим, мог вообще не стоять в очереди, но вижу — много людей, женщины с детьми. Неудобно стало вне очереди брать. А сержант ваш хам, — дежурный вскинул голову, но майор знаком остановил его. — Да, хам. Я к нему: «Товарищ милиционер». Он мне: «Не скандаль, старик. Тебе зачем духи французские? О спасении души пора думать». Вот я и не выдержал, в чем единственно и признаю вину.

Аллабердыев взял у дежурного протокол и, представившись, пригласил мужчину к себе в кабинет. Тот оказался фронтовиком. Мог действительно взять эти злосчастные духи для внучки вне очереди. Был дважды ранен под Волховом. Давно на пенсии, но продолжает работать бондарем. «Настоящих бондарей нынче мало стало», — с грустью произнес он. Нурмамед извинился за своего сотрудника. На милицейской машине отправил старика домой. А после добрый час рылся в своих бумагах, отыскивая затерявшуюся выписку из книги маршала Г. К. Жукова. Нашел. Внимательно перечитывал слова, в свое время заставившие его самого по-иному взглянуть на многое.

«Молодых людей, — писал Жуков, — я призвал бы бережно относиться ко всему, что связано с Великой Отечественной войной… Но особенно важно помнить: среди нас живут воевавшие люди. Относитесь к ним с почтением не только в дни, когда они с орденами собираются поговорить с вами. Не забывайте о них в сутолоке жизни: на вокзале, в приемной по житейским делам, в поликлинике, в автобусе и в семье. Помните: редкий из воевавших не ранен. И почти все они лежали в промерзших окопах, случалось, по многу дней не знали горячей пищи, по многу ночей не спали. Это было во время их молодости. Тогда казалось — все нипочем. И действительно, все выносил человек. А сегодня старая рана заговорила, здоровье шалит. Бывший солдат не станет вам жаловаться — не та закваска характера. Будьте сами предупредительны. Не оскорбляя гордости, относитесь к ним чутко и уважительно. Это очень малая плата за все, что они сделали для вас в 1941-м, 42-м, 43-м, 44-м, 45-м годах…»

Нурмамед сел за пишущую машинку и неумело, двумя пальцами перепечатал текст. Уходя поздно вечером из отдела, отдал листок дежурному с просьбой передать сержанту. И какова была его радость, когда на следующее утро очень рано сержант пришел к нему домой!

— Извините, товарищ майор. Вы не знаете адрес вчерашнего старика? Хочу извиниться перед ним.

— Наши ряды в основном пополняет молодежь, грамотная, эрудированная, с хорошей армейской закалкой, — рассказывает Нурмамед. — Не хватает только жизненного опыта, но это дело, как говорится, наживное. Вот мой девиз работы с новичками. Смотрите, как верно подмечено.

Замполит показывает очередную выписку, которых у него, кстати, целая уйма. На листке — выдержка из романа Юрия Стрехнина «Завещаю тебе», в которой начальник политотдела говорит о работе с молодыми:

«Она в чем-то сродни работе ваятеля. Только скульптор мнет глину или бьет молотком по зубилу, а в нашем деле секрет успеха как раз в обратном — в том, чтобы не мять и не бить. Наше искусство — уметь воздействовать на характер без суеты. А за росток дергать, чтобы скорее росло, — так только его повредить можно».

— Очень важен также личный пример, — продолжает Аллабердыев. — Каждый сотрудник милиции, вступая в должность, дал присягу добросовестно выполнять все возложенные на него обязанности, не щадя сил, а в случае необходимости, и самой жизни. Ты воспитываешь в человеке мужество и самоотверженность. А верит ли он тебе, если ты говоришь о смелости и доблести, сидя за кабинетным столом? Мне, как замполиту, не обязательно лично участвовать во многих операциях. Но чтобы воспитывать человека, надо прекрасно знать его характер, наклонности и способности. Изучить их можно только в деле. Опасные ситуации, словно прожектор, высвечивают всего человека. Один герой-героем, а в критическую минуту стушевался, забыл все, чему учили. Другой же был тихоня-тихоней, но в опасный момент преобразился, действовал храбро и четко.

В личном деле майора милиции Аллабердыева немало записей, начинающихся со слов:

«За мужество и находчивость при задержании опасного преступника…»

Вот один из случаев.

Замполит, как всегда, присутствовал при вечернем разводе, затем еще несколько часов работал в своем кабинете. Был уже поздний вечер, когда он, уходя домой, заглянул в дежурную часть. Сотрудники пожелали ему спокойной ночи. И только на следующий день из приказа по областному управлению милиции многие узнали, что эта ночь была для майора Аллабердыева не совсем спокойной.

К двум часам ночи Нурмамед поехал в аэропорт проводить улетавшего в Москву друга. Возвращался оттуда на такси. Сидел рядом с водителем. Теплая майская ночь кутала притихшие улицы и дома Ашхабада. На очередном перекрестке их машина одна остановилась у запрещающего глаза светофора. Ночами светофоры, как правило, благосклонны к водителям: красный сигнал на них горит гораздо меньше, чем днем. Но сейчас уставшему от напряженного дня и бессонной ночи Нурмамеду казалось, что они стоят целую вечность. Веки сами собой смыкались. Вдруг перед самым носом готовой тронуться машины дорогу торопливо пересек мужчина. Таксист чертыхнулся. Нурмамед подумал было: «С ночной смены, видать, идет. Домой спешит». Но в следующий миг в мозгу словно током ударило. Заворачивая за угол, прохожий мельком обернулся, но и этого оказалось достаточно. Цепкая зрительная память майора сомнений не оставляла: в глубину жилого массива уходил особо опасный преступник, бежавший недели две назад из колонии.

Бросив коротко: «Остановите здесь!» — Нурмамед выскочил из машины. Подбежал к телефону-автомату. Но в нем вместо трубки, как проклятье чьим-то недобрым рукам, висели два оборванных провода. Что делать? Уйдет ведь… Майор метнулся снова к машине.

— Вы не дружинник? Я из милиции. Сообщите немедленно в ближайший пункт: обнаружен разыскиваемый в городе рецидивист. Запомните место.

В глубине квартала было темно. Мерцающий свет фонарей на проспекте не доходил сюда. И Нурмамед не сразу заметил удалявшуюся фигуру. Бандит замедлил шаги, внимательно осматривался. Он явно не мог найти то ли дом, то ли квартиру. Вдруг он остановился, постоял секунду и решительно повернул обратно. Матерый преступник и майор милиции в гражданской одежде шли теперь навстречу друг другу. Из ориентировки Аллабердыев знал, что противник вооружен и при первой же опасности готов открыть огонь. Позже, скупо рассказывая об этом случае, он заметил.

— Боялся? Да как сказать… Волков бояться — в лес не ходить. Вы знаете, милиция — это не ежечасные погони и перестрелки, но иногда еще приходится браться за оружие. Каждый раз, заряжая пистолет, думаю о том, что мы не всегда можем ответить на вопрос: «Где, когда в воспитании человека была допущена ошибка, которую сейчас, возможно, придется исправлять огнем». Уверен: придет время, и мы научимся не только отвечать, но и предупреждать эти вопросы.

А в ту минуту я, честно говоря, с досадой подумал о том, что нет с собой пистолета.

Расстояние между Аллабердыевым и бандитом неумолимо сокращалось. Таксист, кажется, парень не промах. Скоро будет подмога. Не упустить его! Задержать любой ценой!

— Спичек нет, парень? — голос вроде бы не выдал волнения майора. В руках он держал сигарету.

— Я те сейчас такую спичку отвалю, в последний раз прикуришь, — от бандита несло перегаром. Короткая прическа с лысинкой. Толстые, приплюснутые уши. Мясистый нос и бульдожий подбородок. Дальнейшее произошло мгновенно. Резким приемом самбо Нурмамед сбил противника с ног и навалился на него, пытаясь выйти на болевой прием. Но тот был моложе и физически сильнее майора. Где же у него оружие? Главное — не дать выхватить его. Аллабердыев уже выдыхался в ожесточенной схватке, когда услышал топот бегущих. В следующую минуту их разняли. Двое крепких парней в милицейской ф�