КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Вторжение [Владимир Снегирев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ВТОРЖЕНИЕ

ОПЫТ ЖУРНАЛИСТСКОГО РАССЛЕДОВАНИЯ


ОБЕД ВО ДВОРЦЕ

Двадцать седьмого декабря 1979 года новый правитель Афганистана Хафизулла Амин пригласил к себе гостей. На обед вместе с женами съехались его ближайшие соратники — члены Политбюро, министры. Формальным поводом, чтобы собрать всех, стало возвращение из Москвы секретаря ЦК НДПА Панджшери. Но имелась и еще одна существенная причина, по которой Амин пригласил к себе гостей. Недавно он переехал в специально отремонтированный для него роскошный дворец, расположенный на холме в конце проспекта Дар-уль-аман. Раньше здесь размещался штаб кабульского гарнизона, теперь же этот величественный замок стал принадлежать генеральному секретарю ЦК НДПА, председателю Революционного Совета, вождю всех афганских трудящихся. Амину не терпелось показать гостям роскошные покои, богатую роспись стен, отделанные деревом и камнем личные апартаменты, бар, столовую, залы для торжественных приемов.

Вокруг дворца были разбиты цветники, а на соседнем холме отстроен ресторан в стиле модерн. Получивший образование в США, Амин был не чужд «светских забав».

Обед проходил в легкой, непринужденной обстановке, тон задавал радушный хозяин. Когда Панджшери, сославшись на предписание врачей следовать диете, отказался от супа, Амин пошутил: «Наверное, в Москве тебя избаловали кремлевской кухней». Панджшери кротко улыбнулся, приняв шутку. Он вытер салфеткой губы, и еще раз повторил для всех то, что уже рассказывал Амину: советское руководство удовлетворено изложенной им версией смерти Тараки и смены руководства страной. Его, Панджшери, визит еще укрепил отношения с Москвой, там ему подтвердили, что СССР окажет Афганистану широкую военную помощь.

Амин торжествующе обвел глазами присутствующих: «Советские дивизии уже на пути сюда. Я вам всегда говорил, что великий сосед не оставит нас в беде. Все идет прекрасно. Я постоянно связываюсь по телефону с товарищем Громыко, и мы сообща обсуждаем вопрос: как лучше сформулировать для мира информацию об оказании нам советской военной помощи».

После вторых блюд гости перешли в соседний зал, где был накрыт чайный стол. Некоторые, сославшись на срочные дела, уехали. И тут случилось необъяснимое. Почти одновременно все почувствовали себя худо: их одолевала чудовищная сонливость. Люди падали в кресла и буквально отключались. Напуганная прислуга бросилась вызывать докторов — из советского посольства и центрального военного госпиталя.

Странная болезнь в одночасье поразила всех, кроме Панджшери. Амин не был исключением: охранники, поддерживая обмякшее тело генсека, помогли ему добраться до кушетки, и хозяин дворца провалился в глубокий сон.

Когда приехавшие из советского посольства врачи промыли ему желудок и привели в чувство, он, едва открыв глаза, удивленно спросил: «Почему это случилось в моем доме? Кто это сделал?»

День катился к закату. Амин еще не знал, что главное потрясение впереди. Почти все гости, придя в себя, разъехались. В 19 часов 30 минут — стало уже темно — несколько страшных взрывов потрясли здание. С потолков посыпалась штукатурка, послышались звон разбитого стекла, испуганные крики прислуги и охранников. И почти сразу вслед за этим тьму разорвали светлые нити трассирующих пуль — они тянулись ко дворцу со всех сторон, а грохот взрывов стал беспрерывным. На дворец был обрушен такой шквал огня, что нечего было и думать о каких-то отдельных террористах. Но что это? Бунт? Измена?

Амин оторвал от подушки тяжелую голову: «Дайте мне автомат». «В кого ты хочешь стрелять? — спросила жена.— В советских?»

Вскоре все было кончено. Осколки гранаты настигли Амина за стойкой того самого бара, который он с гордостью показывал своим гостям. Через несколько минут к уже бездыханному телу подошел вооруженный человек в военной форме, но без знаков различия, перевернул Амина на спину, достал Из .своего кармана фотографию и сверил ее. Убедившись, что не ошибся, он выстрелил в упор.

; Поздно вечером по радио было объявлено: «Революционный суд приговорил предателя Хафизуллу Амина к смертной казни. Приговор приведен в исполнение». Было также объявлено, что сейчас к народу Афганистана обратится новый генеральный секретарь ЦК НДПА товарищ Бабрак Кармаль.

Мир еще ни о чем не ведал. Мир жил надеждами разрядки, которая ненадолго уступила место жесточайшей конфронтации между двумя сверхдержавами. Выстрелы во дворце на проспекте Дар-уль-аман стали сигналом к началу новой глобальной вражды, на многие годы похоронившей надежды.

ПЯТНАДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ

Убийство Амина вечером 27 декабря 1979 года увенчало серию политических убийств, стало звеном в цепи переворотов и преступлений. Как не вспомнить классическую формулу: насилие подобно цепной реакции — оно само порождает насилие. И может быть, есть глубинный смысл в том, что запятнавший свои руки кровью невинных жертв Хафизулла Амин сам пал жертвой преступления?

...1 января 1965 года в скромном глиняном доме на окраине афганской столицы собрались двадцать семь молодых мужчин. Дом принадлежал писателю Hyp Мухаммаду Тараки, а гостями его были делегаты первого (учредительного) съезда Народно-демократической партии Афганистана.

Т. Бадахши представил собравшимся Н. М. Тараки, показал написанную им книгу «Новая жизнь», рассказал о его революционной деятельности. Тараки выступил с большой речью об историческом развитии страны, значении создания прогрессивной партии, о пагубности империалистического влияния в Афганистане. Затем представили Б. Кармаля, который сделал акцент на внутренней ситуации в стране и международной обстановке. В перерыве, разбившись на группы, пили чай, толпились в коридоре и гостиной, спорили. Вспоминают, что Г. М. Зурмати спросил Н. М. Тараки: «Кто тебя уполномочил нас собрать? Кто тебя поддерживает?» Тот ответил: «Собственная воля и народ Афганистана».

После перерыва много спорили о будущем названии партии. Принимали устав и программу. Генеральной линией партии было провозглашено «построение общества, свободного от эксплуатации человека человеком», идейно-теоретической основой — марксизм-ленинизм.

Выборы были тайными, Каждый голосовал за кого хотел. В итоге семь человек стали членами ЦК, четверо — кандидатами. Состоявшийся сразу после этого пленум большинством голосов избрал Hyp Мухаммада Тараки первым секретарем ЦК НДПА, а Бабрака Кармаля — его заместителем.

Известно, что впоследствии партию будут раздирать междоусобицы, яростная борьба за власть, но мало кто знает, что первые трещинки появились уже тогда — на учредительном съезде. Так, А. X. Джаджи, не обнаружив себя в числе членов ЦК, настолько обиделся, что на другой день покинул ряды НДПА. Тараки, Кармаля и Бадахши делегаты заподозрили в том, что они голосовали дважды — не только за других, но и за себя.

В два часа ночи съезд закончил свою работу, и делегаты, радуясь благополучному завершению, разошлись по домам.

Уже в 1966 году расхождения руководителей НДПА в тактике и борьба за лидерство приводят к расколу: Б. Кармаль и его сторонники выходят из состава ЦК и формируют фракцию «парчам» («знамя»), провозглашенную «авангардом всех трудящихся». Другая группировка «хальк» («народ»), руководимая Н. М. Тараки, называла себя и всю партию «авангардом рабочего класса»: В 1968 году партия насчитывала полторы тысячи членов в основном из интеллигенции, чиновников госаппарата, офицеров, студентов и учащихся. Четыре представителя НДПА (разумеется, не раскрывая своей принадлежности к партии) прошли в парламент (созыв 1965—1969 годов). Вплоть до 1977 года «хальк» и «парчам», признавая программные документы, принятые первым съездом, действовали как две самостоятельные фракции. Среди халькистов преобладали представители среднеимущих слоев, по национальности в основном пуштуны из юго-восточных и южных провинций. А парчамистами чаще были выходцы из богатых семей — помещиков, крупных торговцев, влиятельного духовенства, высшего офицерства, интеллигенты; значительна прослойка таджиков и представителей других непуштунских национальностей.

Надо сказать, что раскол с самого начала принял очень болезненные формы. Оба лагеря не жалели брани, обмениваясь взаимными обвинениями; сторонники Тараки называли парчамистов «продажными слугами аристократии», а со стороны Кармаля и его людей звучали другие оскорбления; «шовинистические националисты», «полуграмотные лавочники» и т. п.

1968 год. По рядам партии проходит новая трещина, вызванная выходом из НДПА представителей некоторых национальных меньшинств. Тут на политической сцене впервые возникает Хафизулла Амин. Вернувшись из США после учебы и вступив в партию, он стал проповедовать пуштунский национализм, что, как считают некоторые историки, и послужило основной причиной кризиса 1968 года. Тогда пленум ЦК «за отход от принципов интернационализма» перевел X. Амина из числа основных членов партии в кандидаты, охарактеризовав его как человека с «фашистскими чертами и шовинистическими взглядами». Однако несмотря на трудности, вызванные фракционной борьбой, партия продолжала свое «двуединое» существование и к 1973 году стала заметной политической силой.

1973 год, июль. Группа армейских офицеров, руководимая членом королевской семьи бывшим премьер-министром М. Даудом, совершает в Кабуле бескровный переворот. Король М. Захир-шах свергнут, провозглашена республика. Исламские экстремисты воспринимают это как сигнал к активизации своих действий. Руководители «Мусульманской молодежи», пройдя трехмесячную военную подготовку в Пакистане, в 1975 году поднимают антиправительственные мятежи вначале в Панджшерской долине, а затем в ряде других афганских провинций. По оценкам западной печати, Пакистан в середине 70-х годов тайно подготовил и обучил методам ведения повстанческих операций до пяти тысяч исламских фундаменталистов из Афганистана. Вскоре эти люди составят ядро джихада — священной войны, объявленной вначале против Саурской (апрельской) революции, а затем и против «советских оккупантов». С этого момента режим М. Дауда стал подвергаться атакам с двух сторон: справа его расшатывали исламские фанатики, а слева беспрерывно критиковали члены НДПА...

В июне 1977 года Н. М. Тараки и Б. Кармаль подписали «Заявление о единстве НДПА», согласившись воссоединить фракции на принципе равного представительства халькистов и парчамистов в руководящих органах партии. Генеральным секретарем стал Тараки, а Кармаля избрали одним из трех секретарей ЦК. Важно отметить, что стало с Амином. На его избрании в Политбюро настаивал генсек, и по этому поводу возникли ожесточенные споры. После жарких дебатов Амин остался только членом ЦК. Тогда же было принято решение разработать план действий по свержению режима М. Дауда. По некоторым источникам численность партии к началу 1978 года выросла до двадцати тысяч человек, причем около трех тысяч (включая сочувствующих) было в рядах вооруженных сил.

17 апреля 1978 года агентами службы безопасности был убит видный парчамист Мир Акбар Хайбар. Это вызвало взрыв негодования. Многотысячная толпа, выплеснувшись на кабульские улицы, в течение трех дней скандировала антиправительственные лозунги. Президент Дауд после консультаций с членами кабинета и встреч с послом США решает пойти на крутые меры. В ночь с 25 на 26 апреля он приказывает арестовать всех видных руководителей НДПА, в том числе Тарани и Кармаля.

27 апреля Военный революционный Совет во главе с начальником штаба ВВС и ПВО полковником А. Кадыром объявил о начале национально-демократической революции., Арестованные руководители партии были освобождены восставшими. К центру Кабула двинулись танковые колонны, ведомые революционно настроенными офицерами.

«ЭТО БЫЛА ПОЛНАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ»

События 27—28 апреля были вполне неожиданными для советского посольства в Кабуле. Тогдашний посол А. М. Пузанов уверял нас, что с руководителями НДПА Тараки, Кармалем, Амином познакомился лишь после захвата ими власти. «До этого всякие встречи были исключены,— пояснил посол.— Мы не имели права давать хоть малейшие основания для обвинений в инспирировании антиправительственной деятельности».

Но ведь в Афганистане задолго до революции действовал многочисленный отряд советских граждан, и каких! В середине 70-х годов около трехсот наших офицеров были советниками в афганских вооруженных силах. Может, Москва на них возложила обязанность раздуть пламя борьбы против режима?

По свидетельству генерал-лейтенанта в отставке Л, Н. Горелова, который с 1975 по 1979 год возглавлял военный советнический аппарат в Афганистане, никаких контактов с подпольными партийными организациями у его офицеров не было и быть не могло. Большинство советников пребывали в неведении даже относительно самого существования Народно-демократической партии. Зато отношения с Дауд-ханом складывались самым превосходным образом, «Если хоть один волос упадет с головы советского офицера, виновный поплатится своей жизнью»,— говаривал афганский президент. По словам Горелова, до декабря 79-го офицеры передвигались по Афганистану без охраны, безоружными и всюду встречали радушный прием.

— 27 апреля,— рассказывает JI. Н. Горелов,— я с утра уехал из своего штаба, размещавшегося в жилом микрорайоне, в посольство. Посла не было, он отправился на аэродром провожать какую-то делегацию. В полдень из центра города поступило сообщение: стреляет танк. Но что это за танк и в кого он стреляет — никто сказать не мог. Потом посол появился. С трудом, говорит, проехал по городу, что-то непонятное происходит, танки какие-то, стрельба... Я но телефону разыскал советника при 4-й танковой бригаде. Он мне докладывает: «Товарищ генерал, танковый батальон во главе со старшим капитаном Ва- танджаром вышел на Кабул, блокировал президентский дворец, министерство обороны, захвачен также аэродром». Затем наш советник из 15-й танковой бригады звонит: оттуда тоже танки пошли.

Как стало известно впоследствии, сначала восставшие нанесли удар по министерству обороны. А ведь там на своих обычных рабочих местах находились тогда тридцать наших советников. Министр обороны генерал-полковник ХаЙдар собрал их всех: «Господа, обстановка у нас сложная. Вот вам автобус — он отвезет всех домой». Советники благополучно уехали. В 14.00 здание министерства было захвачено. Сам Хайдар отбыл в расположение 8-й дивизии, которая дислоцировалась в местечке Пагман вблизи Кабула,

Начиная с 15 часов 20 минут 27 апреля дворец Дауда подвергался почти непрерывным бомбардировкам. В бомбоштурмовых ударах были задействованы самолеты афганских ВВС «СУ-76» и«МиГ-21», вылетавшие с авиабазы Ваграм...

Рано утром 28 апреля восставшие ворвались во дворец. М. Дауд, члены его семьи, часть приближенных, по одной версии, были убиты в ходе штурма, а по другой — расстреляны сразу после пленения. По телефону я связался с нашими сдветниками в других городах Афганистана. Из Кандагара, Гардеза, Герата мне сообщили, что командиры расположенных там корпусов и дивизий сняты и арестованы. По-моему, дня через три их всех свезли в Кабул и с миром отпустили по домам. На этом, можно считать, переворот закончился. Да, я называю случившееся в Кабуле военным переворотом.

Впрочем, серьезные исследователи на Западе также скептически относятся к версии о «руке Москвы». Марк Урбан, военный корреспондент английской газеты «Индепендент», пишет, что Советский Союз знал очень немногое о готовящемся перевороте. «В отличие от других братских партий,— замечает М. Урбан,— НДПА никогда це получала приглашений направить официальную делегацию на съезд КПСС в Москву. Вне сомнения, это делалось для поддержания хороших отношений с режимами Захир-шаха и Мухаммада Дауда».

Советский Союз признал новую власть 30 апреля 1978 года. В тот же день Революционный Совет публикует декрет № 1, которым Hyp Мухаммад Тараки объявлен председателем Ревсовета и премьер-министром. Провозглашено создание Демократической Республики Афганистан (ДРА).

Биографическая справка. Hyp Мухаммад Тараки. Выходец из пуштунского племени тараки. «У него душа крестьянина»,— говорили люди, близко знавшие этого человека, имея в виду его мягкий, покладистый характер. В 1952 году был направлен в Вашингтон на должность пресс-атташе афганского посольства, однако год спустя за критику, высказанную в адрес премьер-министра, был отозван домой и уволен с государственной службы. Автор теории «народной» революции. Известный писатель.

Лица, близко наблюдавшие Тараки после революции, отмечают, что приобщение к верховной власти отрицательно сказалось на его натуре. Вольготно расположившись во дворце Арк, еще недавно служившем резиденцией короля, а затем М. Дауда, новый правитель очень быстро почувствовал сладость благ, которыми его окружили. Стал охотно принимать откровенную лесть, неумеренные восхваления. Приближенные, и в особенности X. Амин, сразу заметили эту слабость и принялись изо всех сил ее эксплуатировать,— дело известное: короля создает его свита. Появились деньги с изображением Тараки, На газетных фотографиях его умудрялись печатать крупнее всех, кто стоял рядом. В домах, где он родился и жил, устроили музеи. На собраниях и торжественных заседаниях вывешивалось не менее пяти его портретов.

А Тараки и вправду поверил в то, что все его обожают, считают «отцом народов».

УЧИТЕЛЬ и «ученик»

Главные действующие лица периода, который согласно теперешней официальной терминологии зовется первым этапом апрельской революции,— Hyp Мухаммад Тараки и Хафизулла Амин. Учитель и «ученик». Первый, возглавляя партию и государство, правил в Афганистане с 30 апреля 1978-го по 16 сентября 1979-го. Второй сменил его у руля на сто последующих дней — пока граната не оборвала его жизнь.

О том, как развивались их отношения, многое рассказали бывший генеральный секретарь ЦК НДПА и председатель Ревсовета ДРА Б. Кармаль; вдова Тараки; ветераны НДПА, бывшие члены правительственного кабинета А. К. Мисак, Ш. Вали, Ш. Джаузджани; бывший кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК КПСС (1961—1986 гг.) Б. Н. Пономарев; посол СССР в Афганистане (1972 — 1979 гг.) А. М. Пузанов; посол СССР в Афганистане (1979—1986 гг.) Ф. А. Табеев; бывший посол Афганистана в СССР (1987—1990 гг.«), а ДЬ этого министр при Тараки, Кармале, Наджибулле — Cl М. Гулябой; начальнйк цент- рального военного госпиталя в Кабуле генерал В. Хабиби; бывший 1 главный военный советник в ДРА, генерал-лейтенант J1. Н. Горелов; бывший помощник четырех Генеральных секретарей ЦК КПСС А. М. Александров-Агентов... А также дипломаты, чекисты, ученые, наши и афганские граждане, чьи имена по тем или иным причинам мы не называем. '

Говорит А. М. Пузанов:

Амин... Это, я вам скажу, умный был человек. Энергичный и исключительно работоспособный. Когда ему поручили заниматься военными вопросами, он попросил нашего советника генерала Горелова полтора-два часа ежедневно читать ему курс лекций по организации вооруженных сил, тактике и стратегии, действиям различных родов войск. Во все вникал. Бывало, вечером прихожу к нему в министерство — у него в приемной генералы томятся: «Товарищ Амин велел нам подождать, сейчас с советником занимается». А когда он стал премьер-министром, то ко мне обратился; «Дайте умного наставника по экономике».

Я Амина знал и как военного, и как государственного, и как политического деятеля. С мая 1978 года до ноября 1979-го практически дня не проходило, чтобы мы не виделись.

А при прежнем режиме, при Дауде, вы были знакомы?

Нет, нет! — категорически отвергает Александр Михайлович.— До этого нам встречаться не приходилось. Ну, разве на каком-нибудь приеме издалека видели друг друга. Нет, это было исключено.— Александр Михайлович зорко следит за тем, чтобы мы записали его слова.— Так вот, про Амина. Вышел он из среднего сословия. Знал английский язык. Русским не владел. Занимаясь в партии военными вопросами, еще до революции хорошо изучил армейские кадры. Тараки считал его самым способным и преданным учеником, был влюблен в него — это истинная правда. И доверял ему полностью, доверял, может быть, даже больше, чем самому себе. Мне рассказывали такой случай. Во время какого-то заседания на высшем уровне вдруг поступает сообщение о том, что в центре города совершено террористическое нападение на патруль ца- рандоя — местной милиции. Тараки растерялся. А Амин мгновенно проявил инициативу: «Давайте прервем наше заседание, поручите мне разобраться в ситуации и принять меры».

Да, у него были качества, заслуживающие уважения. Но при всем при этом Амин — жестокий палач. Палач! Сам он никого не убивал и не пытал, но сколько, же душ было загублено по его приказам, с его ведома! Людей расстреливали и хоронили неподалеку от тюрьмы Пули-Чархи, в районе дислокации танковой бригады. Вы спрашиваете, что это были за люди? Самые разные,. Лидеры и активисты других политических партий. Религиозные деятели. Купцы. Представители интеллигенции. Иногда достаточно было элементарного доноса, чтобы человека тут же отправили на тот свет.

Однажды мне доложили, что минувшей ночью арестована большая группа преподавателей Кабульского политехнического института, в их числе трое, женатых на советских гражданках. Я — к Амину: «Какие основания для ареста? Нельзя ли избежать возможного произвола?» Через некоторое время он перезванивает: «К сожалению, они уже расстреляны». В другой раз приходит ко мне торгпред и докладывает: ночью арестованы известные купцы. Иду к Амину: «Купцов взяли?» — «Да, товарищ посол» — «Надо их освободить» — «Вы понимаете, товарищ Пузанов, ошибки, конечно, возможны, но ведь нас окружают враги и потому надо быть очень бдительным».

Волны репрессий против парчамистов захлестнули страну уже летом 1978 года. Судя по нашим разговорам с советскими дипломатами, работавшими тогда в Кабуле, мало кто из них верил в сказку о заговоре, распространяемую официальной пропагандой. Воспринимали происходящее как жестокую борьбу : . .за власть, Все видели, как таинственно и бесследно исчезают люди: чиновники из госаппарата, торговцы, офицеры, священнослужители, студенты. В кабульских учреждениях, если речь заходила о репрессированном, употребляли выражение , из уголовного жаргона: «Ему купили билет». «Обилетили» таким вот образом тысячи людей — и не только членов партии, принадлежавших к другому «крылу». К стенке ставили по малейшему подозрению в нелояльности, по элементарному доносу. Охранка, случалось, просто хватала на улице любого прилично одетого человека и требовала за его освобождение выкуп. За отказ убивали.

Дважды, в 1978-м и в 1979-м годах, Афганистан неофициально навещал секретарь ЦК КПСС Б. Н. Пономарев. Он не скрывал своей озабоченности по поводу раскола в партии и репрессий, беседовал об этом с руководителями НДПА, призывал их к единству, к более разумной политике. Но все было тщетно. Афганские руководители ссылались на сложную обстановку в стране, на заговоры, которые будто бы повсюду плетут против них, давали туманные обещания «исправить», «учесть» и т. д.

Так ли это? — спросили мы самого Бориса Николаевича Пономарева, придя в его кабинет на 5-м этаже здания ЦК КПСС: 85-летний пенсионер ходит на работу в ЦК по полувековой привычке.

Да,— подтвердил Пономарев,— я действительно дважды по заданию ЦК выезжал в Афганистан — для примирения враждующих группировок внутри НДПА. Нас тревожила эта конфронтация. Было ясно, что ни к чему хорошему она не приведет. Мы знали, Тараки находится под сильным влиянием Амина, которого наши чекисты подозревали в связях с американской разведкой. Он учился в США — может быть, этот факт их настораживал, не знаю. И вот Амин стал руками Тараки расправляться с парчамистами и вообще со всеми неугодными ему людьми. Возможно, у него и были основания кого-то наказать, но не так же круто... Сама революция из-за этого представала в каком-то неприглядном свете. Наше руководство считало, что так нельзя. Прибыв в Кабул, я откровенно говорил с Тараки. Он соглашался с тем, что мои упреки справедливы, благодарил за советы. Но все там продолжалось по-прежнему. Второй визит, состоявшийся летом 1979 года, также был связан с разногласиями в НДПА. Тут мне памятен разговор с Тараки по поводу его предстоящей поездки на Кубу. Я говорил о том, что сейчас не время покидать Кабул, что обстановка требует его ежедневного присутствия в стране. А он мне: «Но ведь сам Фидель Кастро приглашает». Я — опять его уговаривать. Он покивал головой, будто согласился с моими доводами. А вернувшись в Москву, я узнал, что Тараки все же едет на Кубу.

Скажите, Борис Николаевич, можно ли считать, что наше высшее руководство внимательно относилось к поступающей из Афганистана информации и адекватно на нее реагировало?

— Нет. Руководство занималось этой проблемой поверхностно. Брежнев вообще мало интересовался Афганистаном. Пережив к тому времени два инфаркта, он был очень слаб. Устинов стал уделять внимание этому региону только тогда, когда решился вопрос о вводе войск.

52-летний хазареец Абдул Карим Мисак, один из основателей партии, в августе 89-го был назначен мэром Кабула. До этого почти десять лет не имел никакой работы. «Вообще никакой?» — не веря, уточнили мы. Ни один мускул не дрогнул на его усталом лице: «Иногда я писал кое-что для себя без всякой надежды когда-нибудь опубликовать», — «Вы что же, все десять лет просидели в своей квартире?» — «Но это было лучше, чем сидеть в тюрьме Пули-Чархи». Столь затянувшийся домашний арест связан с прошлым Мисака. На первом съезде НДПА он стал кандидатом в члены ЦК, потом его избрали в Политбюро, в «эпоху Амина» — министр финансов, лицо приближенное к трону.

С приходом советских войск две недели отсидел в тюрьме. Утверждает, что всегда в открытую выступал против нашего военного присутствия в Афганистане. Если это так, то Мисаку, можно сказать, повезло, ибо некоторые видные халькисты все еще (а наш разговор происходил в конце 1989 года) прозябали в тюрьме. Это, например, министры высшего образования, энергетики, сельского хозяйства, начальник Главпура... А наш собеседник стал не только мэром, но и членом ЦК, то есть прямо из-под домашнего ареста угодил в руководящую элиту страны. «Хотя все десять лет я не знал, считаюсь ли членом партии. Никто не мог ответить на этот вопрос».

Мы говорили с кабульским мэром несколько часов кряду.

-— Вы спрашиваете об Амине? Тогда записывайте. Первое: Амин никогда не был агентом ЦРУ. Он был коммунистом. Но он был таким коммунистом, как Сталин, он очень любил Сталина и даже старался кое в чем ему подражать. Он также был пуштунским националистом. Всячески раздувал собственный культ, причем жаждал известности не только в Афганистане, но и во всем мире — эти его амбиции в буквальном смысле не знали границ. Не могу отказать ему в таланте крупного организатора, правда, оговорюсь, что прогресса во всем он стремился добиться очень быстро, сию минуту.

Иногда Амин с восторгом начинал рассказывать о Фиделе Кастро, было заметно, что он завидует его огромной популярности, авторитету, его героическому прошлому. Будучи министром иностранных дел, он дважды побывал на Кубе и там, судя по его словам, Кастро очень гостеприимно принимал Амина, даже позволил ему присутствовать на заседаниях Политбюро, о чем Амин рассказывал с особым воодушевлением.

Был тщеславен, имел склонность к театральным эффектам. Снимался в художественном фильме, играя в нем роль героя подполья, вождя апрельской революции, то есть самого себя. Причем делал это с увлечением: придумывал разные сцены, заставлял переделывать сценарий — часто в ущерб исторической правде, но зато с пользой для самого себя. Он хотел появиться на экране в образе храброго, благородного и мудрого революционера, который постоянно печется о благе народном и при этом страшно рискует жизнью.

После апрельского переворота, освободившись из тюрьмы, он захотел въехать в центр города на танке. Танк встал на площади, Амин поднялся на башню и высоко поднял правую руку, на которой болтались наручники. Толпа от нахлынувших чувств взревела. Уже один только этот жест сразу сделал Амина чрезвычайно популярным. Похожий эпизод он требовал включить и в фильм.

И вот еще что запишите ради объективности. Я никогда не слышал от него ни одного плохого слова в адрес СССР. Если кто-то в присутствии Амина позволял себе даже вскользь упомянуть об отдельных недостатках Советского Союза, он тут же прерывал: «Никогда больше не говорите так». Хотя в повседневной жизни он предпочитал американский стиль: сказывались годы учебы в США.

Именно этот американский период в биографии Хафизуллы Амина впоследствии .р.тал основанием для обвинения его в принадлежности к ЦРУ. Это пытался утверждать, став «первым лицом», Б. Кармаль, но ему мало кто верил. Когда нам представился случай спросить самого Б. Кармаля, зачем он объявил Амина агентом ЦРУ, бывший афганский руководитель горько усмехнулся: «Вы лучше йадайте этот вопрос сотрудникам ваших спецслужб, которые тогда работали в Кабуле».

Шараи Джаузджани вел заседания первого съезда партии в январе 1965 года. Он узбек. Закончил богословский факультет Кабульского университета, где изучал ислам и право, затем, спустя десять лет, примкнул к одному из кружков, тяготевших к марксизму. При Тараки был генеральным прокурором республики, председателем Верховного суда, при Амине стал членом Политбюро, что впоследствии обошлось ему годами тюрьмы.

— Ваша перестройка освободила меня,— говорил Джаузджани, которого президент Наджибулла в середине 1989 года опять ввел в состав ЦК и назначил первым заместителем председателя Верховного суда, — Какие ошибки совершены в нашей партии за 25 лет?.. Многое крылось в субъективном факторе, то есть в личных взаимоотношениях руководителей партии. И Тараки, и Кармаль претендовали на главенствующую роль, и каждый твердил, что у рего на это больше прав. К примеру, Тараки обвинял Кармаля в знатном происхождении, а тот бросал, ему упреки в пуштунском национализме. Вот так — слово за слово — и доходило до открытой вражды... Интересуетесь Хафизуллой Амином? Что ж, вы пришли по верному адресу. Я хорошо знал его. Его портрет не напишешь только одной краской. Он был человеком, безусловно, мужественным, полным энергии, весьма общительным, и все это способствовало его популярности. В политике занимал крайне левые позиции. Догматик, Был абсолютно нетерпим к инакомыслию, любое сопротивление искоренял беспощадно. Да, верно, любил Тараки и преклонялся перед ним, но как только «учитель» оказался препятствием, уничтожил его без промедления.

Он не лукавил, когда клялся в вечной дружбе с СССР. Выступая однажды перед какой-то вашей делегацией, Амин сказал: «Я более советский, чем вы». Вряд ли он хорошо представлял себе, что означает быть советским, но в определенном смысле действительно был коммунистом — сталинского толка. Когда мы работали над созданием Конституции, предлагал устроить Афганистан по советскому образцу, то есть организовать ряд республик — пуштунскую, таджикскую, белуджскую и т. д. Настаивал также на включении в Основной закон тезиса о диктатуре пролетариата. От такой очевидной глупости его сумели отговорить три советника, специально приглашенные из СССР для помощи в разработке Конституции.

Вот что рассказывает А. М. Пузанов:

Во времена Тараки, но при деятельном участии Амина, были арестованы, брошены в тюрьму, подвергнуты жестоким пыткам многие видные деятели партии — члены Политбюро и ЦК. Я дал телеграмму в Москву с просьбой официально высказать озабоченность по этому поводу. Москва отреагировала соответствующим образом, о чем я и проинформировал Тараки. Но он отнесся к этому в высшей степени индифферентно: «Ревтрибунал решит, виноваты они или нет».

Мы-то уже хорошо знали, что невиноватых не бывает.

Когда Амин стал первым лицом, мои ребята мне докладывают: через неделю бывший министр планирования Кештманд будет расстрелян. Этого нельзя было допустить. Опять я попросил аудиенции у Амина. Как положено, поговорили мы вначале о всяких пустяках, потом я ему говорю: «Это верно, что Кештманд будет расстрелян?» — «Верно».— «Но ведь вы в своих выступлениях, осудив злоупотребления, которые имели место при Тараки, пообещали впредь руководствоваться гуманными принципами».— «Да, обещал».— «Теперь вы руководитель партии и государства — так не пора ли эти обещания выполнять?» — «Хорошо,— после некоторого раздумья сказал Амин,— я заменю казнь длительным тюремным заключением».— «Я могу сообщить об этом советскому руководству?» — «Да, конечно».

К тому времени я уже знал, что он контролирует наши городские телефоны. Нужно было соблюдать особую осторожность. А тут вечером мне докладывают: «Звонит Бабрак Кармаль и просит о немедленной аудиенции». Я знал, что Кармаль и пять его товарищей, которых внезапно, помимо их воли, отправили на «ответственную работу послами в ряд стран», в тот вечер участвовали в прощальной пирушке на вилле одного нашего корреспондента. Помощнику говорю: «Ответьте товарищу Кармалю, что посла на месте нет, будет только утром». Я понимал, что содержание нашего телефонного разговора — если он состоится — станет немедленно известно Амину.

Утром при встрече с Амином я сказал ему о вчерашнем звонке Кармаля. «Благодарю вас. Мне это уже известно»,— ответил он.

А. К. М и с а к. Бабрак Кармаль некоторое время Амина не слишком волновал. Амин считал, что политическая карьера того завершена. Тем не менее, позволив ему какой-то срок поработать в Чехословакии, Амин затем велел Кармалю возвратиться, якобы для назначения на другую должность. Это было, по-моему, еще летом. Однако Кармаль, заподозрив худшее, не подчинился вызову, что очень рассердило обоих тогдашних руководителей ДРА, а затем даже отразилось на отношениях между Афганистаном и ЧССР. Приехала к нам тогда высокая делегация под руководством секретаря ЦК КПЧ Басила Биляка. Тараки и Амин настаивали на выдаче Кармаля. «Если вы не сделаете этого, то мы не сможем считать вас своими друзьями»,— говорили они. Но Биляк в ответ только вежливо улыбался — видимо, так инструктировали в Москве.

Б. Кармаль. Это не вся правда. Когда официальная часть встречи с Би- ляком завершилась и Тараки ушел, Амин сказал чехословацкому гостю: «Если нам удастся напасть на след Кармаля, мы привезем его в Афганистан и здесь расстреляем как агента ЦРУ». Конечно, после такой угрозы чехословацкие товарищи позаботились о мерах безопасности для меня и моей семьи. Вначале мы, покинув Прагу, месяца два жили в одном укромном месте, потом нас укрыли в другом глухом уголке.

КАК УБИВАЛИ ТАРАКИ

А. М. Пузанов. В конце августа 1979-го Тараки отправился на Кубу — на совещание руководителей государств — участников Движения неприсоединения. Мы отговаривали его от поездки. Амин к тому времени уже обложил своего «учителя» красными флажками, ситуация для Тараки не по дням, а по часам становилась все более угрожающей. Ему ни в коем случае нельзя было покидать Кабул, Но Тараки был по-прежнему беспечен...

На обратном пути из Гаваны, во время встречи в Кремле, Брежнев в общих чертах нарисовал афганскому руководителю картину грозящей ему опасности. И что вы думаете! Вернувшись на родину, Тараки не принял никаких мер. Никаких! Трудно теперь сказать, чем это было продиктовано. Либо Амин сумел убедить его, что опасения не имеют под собой почвы, либо он просто-напросто не придал значения нашим предупреждениям... Одним словом, все продолжалось, как прежде. А между тем Тараки ничего не стоило цивилизованным путем «укоротить» Амина: скажем, снять с высоких постов — хотя бы за организованные им репрессии.

Москва проявляла все большую озабоченность. В ДРА уже около месяца находился главком Сухопутных войск генерал армии Павловский. Он помогал афганцам разрабатывать военные операции против оппозиционных сил. В Москве была создана рабочая группа по Афганистану: Громыко, Андропов, Устинов, Пономарев, Они систематически, а если того требовала обстановка, то ежедневно собирались, изучали поступающую информацию, отдавали необходимые распоряжения.

Когда мы поняли, что Амина уже не остановить, дали об этом предельно откровенную шифротелеграмму в Центр.

Уже за полночь поехали в Арк — вместе со мной были Павловский, Горелов, Иванов из КГБ и переводчик Рюриков. Заявили: «Мы имеем поручение сообщить точку зрения советского руководства, но хотим, чтобы при разговоре присутствовал и товарищ Амин» — «Он здесь, во дворце, сейчас его позовут». Приходит Амин — в халате и шлепанцах, словно мы его с постели подняли. Я довел до сведения афганских руководителей депешу из Москвы. «Да, в нашем руководстве существует немало разногласий,— ответил Тараки.— Но где их нет? Доложите советским друзьям, что мы благодарим их за участие и твердо заверяем: все будет в порядке». Амин во время этой встречи выглядел абсолютно невозмутимым, уверенным в себе, будто не о его происках шла речь. Он тоже взял слово: «Я согласен со всем тем, что сказал здесь дорогой товарищ Тараки, хочу только добавить: если мне вдруг придется уйти на тот свет, я умру со словом «Тараки» на устах. Если же судьба распорядится так, что Тараки покинет этот мир раньше меня, то я свято буду выполнять все заветы вождя и учителя».

Хочу обратить ваше внимание на то, что до развязки оставались считанные часы.

Важная подробность. Когда мы глубокой ночью приехали в посольство, я обратил внимание на несколько лимузинов с афганскими номерами. Афганцы ночью в советском посольстве, да еще, судя по всему, высокопоставленные особы! Спрашиваю у коменданта, в чем дело? Докладывает: четыре министра — Сарвари (служба безопасности), Маздурьяр (по делам границ), Ватанджар (МВД) и Гулябзой (министерство связи) — приехали к полковнику О. Был у нас один полковник, который впоследствии работал личным советником Кармаля. С министрами этими такая история приключилась. Все они были халькистами, людьми, близкими к Тараки, но откровенно не симпатизировали Амину, видимо, ощущая, какая опасность исходит от него. Амин, в свою очередь, заподозрив, что эти люди могут оказаться на его пути к вершинам власти, стал настаивать на их смещении с важных постов. Тараки не соглашался, на этой почве между учителем и «учеником» возникло напряжение. Ночью эти министры приехали в посольство, видимо, искать у нас защиты. Но ведь это наверняка тут же станет известно Амину, а наши отношения уже и так накалены до предела. Я попросил полковника О. немедленно распрощаться с гостями.

С. М. Гулябзой. Советские товарищи были против поездки Тараки на Кубу. Я тоже был против. Сам Тараки сомневался: ехать или нет? Но тут Амин пошел на хитрость. На собрании партактива в присутствии 500 или 600 человек он взял да и объявил: «Наш великий вождь едет на Кубу, чтобы участвовать в совещании руководителей Движения неприсоединения». Ну, тут, конечно, бурная овация, крики «Ура!» Тараки мне говорит: «Как теперь не ехать, раз этот болтун уже на весь свет натрезвонил?» Я ему посоветовал прикинуться больным. Отказался. «Тогда отправляйтесь, но не на две недели, а дней на пять». Тараки согласился с этим, пообещал вернуться побыстрее, но слова своего не сдержал, пробыл в этой поездке ровно 14 дней, которые Амин использовал для подготовки к завершающему удару.

Во вторник 11 сентября 1979 года Тараки вернулся в Кабул. На аэродроме он внимательно осмотрел шеренгу встречающих, спросил: «Все здесь?» — «Все». Сразу после встречи началось крупное совещание. Тараки опять спросил, все ли руководители за время его отсутствия остались на своих постах? Амин подтвердил: да, все. И тут Тараки произнес роковую фразу: «Я обнаружил в партии раковую опухоль. Будем ее лечить». Думаю, что Амин воспринял эту угрозу на свой счет и сделал выводы.

Вторник вождь провел в резиденции — отдыхал, а в среду к нему явился Амин и они долго говорили с глазу на глаз. Только к ночи я и Сарвари смогли попасть к Тараки. Мы предупредили, что Амин хочет уничтожить его, и Предложили свой план: как устранить самого Амина. Тараки, выслушав меня, грустно произнес: «Сынок, я всю жизнь оберегал Амина и всю жизнь за это били по рукам. Вот посмотри на мои руки, они даже опухли от ударов. Может, вы и правы».

Получив таким образом одобрение своего замысла, в четверг мы должны были осуществить его, Предполагалось, что все произойдет во время обеда.— мы ежедневно обедали вместе у Тараки. Но, к сожалению, среди тех, кто был посвящен в детали заговора, оказался один предатель. Он предупредил Амина, и тот на обед не пришел. Когда ему позвонили по телефону, Амин соврал: «У меня дочь заболела». Мы стали думать, что же нам предпринять теперь? «Плохо дело,— сказал я Тараки.— Но все равно мы обязаны осуществить свой план» — «Я сам все исправлю»,— ответил генсек. Он снял трубку и набрал номер Амина: «Что вы там не поделили? Вот здесь у меня Гулябзой и другие — приходи и поговорите по-мужски. Вам надо помириться».— «Пока ты не уберешь Гулябзоя и Сарвари, я не приду,— ответил Амин.— Убери хотя бы этих двух. Гулябзоя сделай послом». Но Тараки стоял на своем: «Приходи, буду вас мирить».

В тот же день, позже, Амин сам позвонил Тараки и предупредил, что официально откажется признавать его главой партии и государства. Не в силах скрыть своего огорчения, Тараки, услышав эти слова, бросил трубку. У меня с собой был маленький пистолет, я отдал его генеральному секретарю. Он сначала положил пистолет в ящик стола, но затем, передумав, вернул: «Пусть лучше будет у тебя, сынок».— «Товарищ Тараки,— предложил тогда Ватанджар.— Дайте нам десять минут, и мы решим эту проблему. Есть план. Есть люди».— «Нет,— решительно возразил Тараки.— Это не годится. Вы военные, а не политики, вам лишь бы пострелять».— «Тогда потребуйте чрезвычайного заседания Ревсовета или Совмина, — предложил я.— Там мы устраним Амина».— «И это тоже не выход».— «Еще вариант: объявите по радио и телевидению, что Амин отстраняется от всех постов в партии и государстве. Созовите, наконец, Политбюро и в ходе заседания изолируйте сторонников Амина». Тараки только отрицательно качал головой. «Скажи,— обратился он ко мне.— А командующий гвардией — чей человек, твой или Амина?» — «Кто ему первым отдаст приказ, того он и послушает»,— «Тогда ты проиграл, сынок. И запомните, друзья мои: ради своего спасения я не убью даже муху. Пусть мою судьбу решают партия и народ».

После этого все мы разъехались по своим министерствам. Вечером, где-то около восьми часов, мне по телефону сообщили, будто бы Амин объявил о раскрытиизаговора и о том, что мы, четверо, смещены им с министерских постов. Я тут же позвонил во дворец. «Не может быть!» — воскликнул, выслушав меня, Тараки. «Увы, это именно так». Обстановка накалялась. Однако Тараки по- прежнему запрещал нам пойти на крайние меры. Мы отправились в посольство СССР, чтобы там посоветоваться с советскими товарищами. Посол Пузанов той же ночью встретился с Тараки и Амином, пытаясь их примирить.' Знаю, что во время этой встречи Амин требовал безоговорочной отставки четырех «бунтовщиков», но Тараки «отдал» ему только Сарвари: на пост руководителя службы безопасности был назначен другой человек.

Мы, все четверо, жили в одном доме. Утром Маздурьяр мне позвонил: «Сегодня джума (выходной день), я поехал в Пагман отдыхать». А Сарвари и Ватанджар у меня сидят — совещаемся, что дальше делать. Телефонный звонок: одно высокое лицо доверительно сообщает, что по приказу Амина выделен целый батальон для нашего ареста. Набираю номер Тараки. А он опять за свое: «Не может быть!» Только я положил трубку — снова звонок от того же лица: «Батальон уже вышел». Времени терять было нельзя. Мы переоделись в национальную одежду и скрылись. А Маздурьяру не повезло: из курортного местечка Пагман его препроводили прямиком в тюрьму. Туда же Амин упрятал всех наших родственников.

Вы спрашиваете, как удалось спастись нам? Кто нам помог? Пусть это пока останется тайной. Вскоре мы оказались в Софии, а затем в Москве,

Гулябзой не стал рассказывать, и мы воспользовались другими источниками.

...Сотрудники нашей разведки укрыли трех бывших министров на вилле неподалеку от советского посольства. Спрятали их в подвале в ящиках с отверстиями для дыхания. Только глубокой ночью министрам разрешалось покидать эти с гробы», чтобы слегка размять ноги. Спустя несколько дней из Союза прибыл специальный Ил-76. Ящики с людьми погрузили в автомобиль, и он въехал в чрево самолета, двигатели которого не выключали. Аппарель подняли, самолет тут же пошел на взлет.

А. М. Пузанов. Громыко, узнав о вопиющем самовольничании Амина, велел мне снова ехать к афганскому генсеку и вести с ним разговор в духе вчерашнего указания нашего Политбюро. Едем тем же составом. Тараки немедленно принимает нас в своих апартаментах на втором этаже дворца Арк. Спрашиваем, знает ли он о расправе над четырьмя членами правительства? Оказывается, знает. Тогда предлагаем: «Давайте еще раз серьезно обсудим сложившуюся ситуацию. Если вы считаете возможным, пригласим сюда и товарища Амина». Он снял телефонную трубку и на пушту переговорил с Амином, чья резиденция находилась неподалеку. «Сейчас приедет». И вот тут-то он вдруг начал нам рассказывать о планах Амина захватить всю власть. Не знаю, что с ним произошло, но он с горечью говорил об Амине то, что мы безрезультатно пытались ему внушить не один раз.

Неожиданно прямо за дверью раздалась автоматная очередь. Мы вскочили. Горелов бросился к окну, крикнул: «Амин бежит к машине!» Тараки был ближе всех к двери, и я отодвинул его в сторону. Вбежали телохранители генсека, что- то на пушту ему объясняют. Тараки говорит: «Убит мой начальник канцелярии, главный адъютант Сайд Тарун».

Когда мы покидали дворец, то хорошо рассмотрели убитого: он лежал Лицом вверх, правая рука была прижата к поясу, как будто потянулся за пистолетом, й в этот момент его сразила пуля.

Впоследствии мы попробовали восстановить в деталях, как же все произошло. Итак, после телефонного разговора Амин в сопровождении трех охранников прибыл в Арк. Его машина остановилась рядом с нашими, он поздоровался за руку с советскими водителями и, оставив одного телохранителя у автомобиля, с двумя другими вошел во дворец. Там его встретил главный адъютант Тарун, кстати, большой друг Амина. Амин пропустил его и одного своего охранника вперед, а сам с другим охранником на некотором отдалении двинулся следом. Они стали подниматься по лестнице на второй Этаж. И вот когда первые двое были уже наверху, началась стрельба. Кто первым нажал на курок? Я не могу однозначно ответить... Свидетели и участники перестрелки на следующий день по приказу Амина были арестованы и исчезли бесследно.

Перед уходом из дворца я сказал Тараки: «Нам, видимо, надо к Амину». Он не возражал. Мы попрощались с взволнованным генсеком и через пять минут были у Амина. Он вроде бы искренне обрадовался нашему появлению, взял меня за руки, и я увидел кровь на рукаве его пиджака. «Вы ранены, товарищ Амин?» — «Нет, помогал своему раненому Охраннику».

В это время совсем близко раздался выстрел танковой пушки и одна из стоявших под окнами легковых машин разлетелась на куски. Видя это, мы говорим: «Товарищ Амин, вам следует разобраться в обстановке. Давайте продолжим нашу беседу позже». Когда мы через Некоторое время вернулись, Амин заявил:

«Надо Тараки освобождать от всех его высоких постов». Мы высказались категорически против. Тогда он пошел на уступку: «Давайте лишим Тараки хотя бы одной должности». Мы снова ответили несогласием. После долгих споров решили так: утро вечера мудренее, сейчас расстанемся, а завтра продолжим наш разговор.

Мы уехали. Амин же зря времени не терял: за ночь он убедил многих руководителей партии и членов Ревсовета в том, что Тараки организовал на него покушение. Утром мы оказались перед фактом: Тараки был освобожден от всех занимаемых им постов и в партии, и государстве, а занял эти посты Амин.

А. К. М и с а к. Что было — настоящее покушение на Амина или инсценировка? Я не могу ответить на этот вопрос. Темное, очень темное дело. Сам Амин преподносил мне это так. Когда Тараки в тот злополучный день пригласил его к себе во дворец, Амин, прежде чем отправиться, позвонил своему другу Таруну. Этот Тарун ранее был начальником жандармерии МВД, а* теперь занимал высо^, кий пост главного адъютанта Тараки к его даже сделали кандидатом в члены ЦК НДПА. Амин поддерживал с ним тесные, дружеские отношения. Позвонив Таруну, он поинтересовался: не опасно ли ему появляться? Тот успокоил: поскольку советские товарищи тоже находятся во дворце, опасаться нечего. «Тарун встретил меня внизу, он и мой телохранитель Вазир Зирак пошли впереди, а я вместе с другим своим телохранителем следовал в нескольких шагах сзади. Поднявшись на второй этаж, мы увидели у дверей комнаты, где был Тараки, двух вооруженных автоматами офицеров. Тарун велел им освободить дорогу, крикнув, что с ним идет товарищ Амин. Но вдруг те вскинули автоматы и открыли огонь. Тарун был убит сразу. Пули также попали в моего охранника Вазира Зирака, который прикрыл меня собой».

Я могу только строить догадки относительно того, что случилось. Но мне кажется, Брежнев и Тараки в Москве сговорились убрать Амина с политической сцены. Как-нибудь его устранить. В нем видели главное препятствие к ликвидации раскола в партии; к тому же Москву, как мы хорошо видели, смущали левацкие загибы «второго человека»,..

Еще один свидетель инцидента во дворце Арк — свою фамилию он просил не называть — рассказал, что автоматный огонь, если судить по ранам Таруна, был таким плотным, что Амина, находись он близко, не могло бы не задеть. Его бы просто изрешетило пулями. По-видимому, Амин не поднимался выше первого этажа, то есть находился вне зоны огня. Он сам все подстроил, чтобы затем расправиться с Тараки. Всех оставил в дураках.

А. К. М и с а к. Ночью Амин собрал Политбюро, а утром — пленум ЦК. Он живописал членам Центрального Комитета покушение на себя, «организованное по приказу Тараки». «Кандидат в члены ЦК наш дорогой товарищ Тарун убит,— патетически восклицал Амин.— Они хотели убить и меня — секретаря ЦК партии, премьер-министра! С помощью четырех гнусных и трусливых предателей, которых мы с вами несколько дней назад изгнали с постов, они задумали совершить переворот в партии и государстве. Они занесли меч над нашей великой революцией, но пусть же этот меч покарает их самих». Амин предложил исключить Тараки из партии, что автоматически означало и снятие его со всех занимаемых им постов.

Я и другой член Политбюро, Панджшери, предложили пригласить на пленум самого Тараки и выслушать его. Амин разгневался: «Тараки ни с кем не хочет разговаривать. Он не подходит к телефону, а своей охране дал приказ убивать всех, кто попытается подойти к дверям его резиденции. Если вы, товарищ Мисак, такой храбрый, то идите к Тараки и позовите его сюда». Я понял: если пойду, люди Амина убьют меня, а все свалят на охрану Тараки.

Пленум проходил в зале «Делькуша». Вокруг плотно стояли танки, все было оцеплено гвардией и агентами службы безопасности. Вел заседание пленума секретарь ЦК НДПА, министр иностранных дел Шах Вали. В итоге все единогласно проголосовали за исключение Тараки из партии и избрание Амина генеральным секретарем.

С просьбой рассказать о последних днях основателя НДПА и бывшего афганского президента один из нас обратился в конце 1989 года к его вдове, 65-летней Нурбиби Тараки. Она живет на вилле, расположенной в одном из привилегированных районов Кабула.

— Я была в спальне, расположенной неподалеку от кабинета, где муж принимал советских товарищей,— начала Нурбиби.— Когда услышала выстрелы, выбежав за дверь, увидела лежащего в луже крови Таруна. Одна пуля, кажется, попала ему в голову, другая — в бок. Охрана говорит: «Это люди Амина сделали». Кроме того, еще один наш человек был ранен в плечо — врач Азим: он нес чай и случайно попал под огонь. Это было примерно в четыре часа дня. Советские товарищи тут же уехали. Тараки позвонил Амину. «Зачем ты это сделал?» — спросил он. Я не знаю, что ответил Амин. Тараки попросил, чтобы тот забрал из дворца и распорядился похоронить тело Таруна. «Завтра»,— был ответ. Подобным же образом отреагировали на эту просьбу начальник генштаба и командующий гвардией, к которым Тараки обратился по телефону. А вскоре всякая связь с дворцом прервалась. Все телефоны молчали. Никто к нам не приходил.

Но муж не очень волновался. Он считал, что восторжествует здравый смысл и все обойдется. Что, наконец, советские друзья не позволят Амину натворить глупостей. Он не хотел кровопролития, насилия, еще надеялся на добрую волю, на силу товарищеских чувств. Ведь это чистая правда, что он очень любил Амина.

На следующий день от Амина пришла записка: «Прикажите своим охранникам сложить оружие». С нами оставалось два телохранителя — Бабрак и Касым. Оба вначале наотрез отказались подчиниться приказу. Тараки их уговаривал: «Революция — это порядок, и поэтому следует подчиниться».— «Не верьте Амину,— возражали охранники.— Он убьет вас, как вчера убил своего друга Таруна. Он будет идти до конца».— «Нет, товарищи,— мягко отвечал им Тараки,— это невозможно. Мы старые, верные соратники. Я всю жизнь отдал революции, другой цели у меня не было, и любой это знает. За что же меня уничтожать?»

Тогда Бабрак и Касым, чтобы не сдаваться, решили убить один другого. Опять Тараки их отговаривал: «Так нельзя. Подумают, будто вы были заговорщиками и решили избежать справедливой кары». Я тоже убеждала их не делать этого. Мы еще верили, что все образуется. Они сдались. И мы с .ужасом увидели, как палачи Амина поволокли их куда-то, будто козлов на буэкаши. Так людей тащат только на эшафот. И действительно они были убиты почти сразу.

В последующие три дня нас не трогали. Мы жили без всякой связи с внешним миром, как под домашним арестом. Вместе с нами были брат Тараки с двумя детьми, его племянница и племянница брата. Оставались повар и прислуга. Затем всех родственников и персонал куда-то увели. Теперь с нами был только повар Насим. Еще через некоторое время ночью нас разбудили офицеры Амина: «Решено поселить вас в другом помещении. Живо собирайтесь!»

На территории дворцового комплекса есть отдельный дом «Самте джума», туда нас и привели. Комната, в которой мы оказались, была абсолютно пустой, если не считать голой жесткой кровати. Пол был покрыт толстым слоем пыли. Все это очень напоминало тюремную камеру. Я спросила у Тараки: «Неужели мы совершили какие-то преступления?» — «Ничего,— как всегда философски ответил он.— Все образуется. А комната эта обычная. Я знаю, что раньше здесь жили солдаты, что ж, теперь мы поживем». Я вытерла пыль. Восемь дней мы провели здесь. Муж вел себя абсолютно спокойно. Правда, ежедневно просил

о встрече с Амином. И все повторял: «Революция была моей жизнью. У меня есть ученики, которые доведут дело до конца. Я свой долг выполнил». Ему было 62 года. Он не болел, только стал совсем седым.

Потом меня предупредили, что поведут показывать врачу. Я и вправду чувствовала себя неважно: давление было очень высоким. Ночью пришли офицер и врач. «Почему вы хотите забрать ее ночью?» — спросил муж. «Днем люди увидят, пойдут ненужные разговоры». Меня привели в другой дом, все там же, на территории дворца Арк. Там я увидела других членов нашей семьи. «Почему сюда? — спросила я.— Ведь вы же обещали меня лечить».— «Подожди до утра,— ответил офицер.— Мы скоро вернемся». Но ни утром, ни днем, ни вечером они не пришли. Больше я никогда не видела этих людей. Я чувствовала себя плохо. Попросила лекарство. Мне с издевкой отвечали: «Где взять? У народа ничего нет, а тебе подавай». Если появлялся кто-нибудь из подручных Амина, я умоляла отправить меня обратно к мужу. Но они только ухмылялись.

Как-то ночью нас всех перевезли в тюрьму Пули-Чархи. Там 9 октября я услышала о смерти Тараки. Но только спустя три месяца, уже после освобождения, узнала некоторые подробности. Мне рассказали, что опять-таки ночью три аминовских офицера вошли в комнату мужа. Он стоял перед ними в халате, был спокоен. Попросил пить. «Не время»,— ответили палачи. Схватили Тараки за руки и за ноги, повалили его на пол, а на голову положили подушку. Так подушкой и задушили. Позже смерть засвидетельствовал командующий гвардией. Где похоронили моего мужа, я не знаю.

Потом я спрашивала, почему советские товарищи не помогли? Ведь и no-t сол, и генералы обещали это. Никто не мог ответить. Я спрашивала у Мисака; почему они так легко отдали Тараки, почему ничего не предприняли для его спасения? Он объяснил это тем, что будто бы Амин их всех обманул. Он им сказал: «Тараки охраняют его сторонники, которые застрелят любого, кто попытается близко подойти к резиденции»...

А. М. Пузанов. Пытались ли мы спасти бывшего афганского руководителя от расправы? Да. Однако сделать что-либо было уже невозможно. Он находился в изоляции.

Так у нас появился новый партнер — Хафизулла Амин.

В начале ноября я получил телеграмму за подписью Громыко: «Учитывая ваши неоднократные просьбы об освобождении от должности посла в Кабуле, вы переводитесь на другую работу». А я никаких просьб и не высказывал. Ну, да что там говорить...

новый посол

На смену А. М. Пузанову в Кабул прибыл новый чрезвычайный и полномочный представитель Советского Союза — член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР Ф. А. Табеев, ранее работавший первым секретарем Татарского обкома партии. В 1986 году, после возвращения из Афганистана, он был утвержден первым заместителем Председателя Совета Министров РСФСР.

В своем совминовском кабинете, в январе 1990 года он и принял одного из нас.

— У меня и в мыслях не было оказаться послом в Кабуле,— рассказал Фикрят Ахмеджанович.— Это случилось абсолютно неожиданно. Абсолютно! Когда беседовали со мной, предупредили, что обстановка в Афганистане сложная и меня просят поехать разобраться. Вроде бы поехать ненадолго. Тогда я прямо говорю: «О какой должности идет речь?» — «Просили бы вас поработать послом. Но если у вас имеются какие-то опасения, будем считать, что разговор окончен». Я ответил, что не боюсь и готов выполнить ответственное поручение партии. «Ну, что же,—напутствовали меня,—вы известный политический деятель, и афганское руководство, по-видимому, положительно отнесется к такому назначению».

На сборы времени не было, сказали: надо выезжать немедленно. Не позволили даже в самых общих чертах ознакомиться с обстановкой: «На месте все изучите». Брежнев на прощание посоветовал: «С выводами не спешите. Хорошенько разберитесь в ситуации, познакомьтесь с жизнью — только тогда давайте свои оценки». Следуя этому совету, я до нового, 1980 года ни одной телеграммы о положении в стране не отправил. 26 ноября мы прибыли в афганскую столицу, и вскоре я вручил X. Амину свои верительные грамоты. Уже следующая встреча с руководителем Афганистана была рабочей: мы обсуждали детали его предстоящего визита в Москву. Амин просил о таком визите, и советская сторона дала согласие.

Хотя в Москве, судя по всему, уже хорошо знали, что его дни сочтены...

Мне об этом ничего известно не было. И потом, как откажешь в визите руководителю дружественного государства? Невозможно!

Из-за поспешного отъезда в Кабул я, надо сказать, сначала оказался в очень трудном положении. Ничего не знал о расколе в партии, не имел ни малейшего представления о группах «хальк» и «парчам», не ориентировался в хитросплетениях личных взаимоотношений между афганскими руководителями, а именно все это и определяло во многом общую ситуацию. Только позднее я узнал, что в Москве находится оппозиционная группа Гулябзоя, а в Чехословакии ждет своего часа Кармаль. Они, назвав себя «здоровым крылом партии», будто бы заявили нашему руководству: «Мы за единство в НДПА, Но за партию без Амина, которого уберем и сами решим, что делать дальше».

О злодейском убийстве Тараки никто из нас не знал. По-моему, об этом не ведали даже те, кому полагается знать все. Поверили официальной версии, которая гласила: «Тараки умер от треволнений». Мои отношения с Амином носили сугубо официальный характер, мы встречались несколько раз исключительно по делу.

Амин представляется мне авантюристом высшего класса. Предатель интересов народа — в этом у меня тоже сомнений нет. Политически безграмотный человек, заявивший мне, к примеру, однажды: «Мы совершили социалистическую революцию, но поскольку у нас пролетариата нет, диктатуру будет осуществлять армия».

Он испытывал явную неприязнь к нашим среднеазиатским республикам, где, по его мнению, слишком затянули со строительством социализма. Говорил: «Мы управимся лет за десять». Просил не направлять в Афганистан советников из Средней Азии. «И на учебу мы туда посылать своих людей не будем». По некоторым вопросам я пытался с ним спорить. Говорил ему о грубых искривлениях ,в проведении земельной реформы: «Вы разбили середняка, отторгли его от революции». Амин на словах соглашался: «Это дело поправимое». Ошибки он сваливал на Тараки. Однажды не удержался от плохо скрытой угрозы: «Я надеюсь, вы извлечете правильные уроки из деятельности своего предшественника». На совещании послов соцстран в Кабуле Амин позорил А. М. Пузанова в открытую: «Советский посбл поддерживал оппозицию, вредил мне».

Почти за месяц моей новой работы ничего особенного не произошло. Мы готовили визит афганского руководителя в Москву. Все наши ведомства, представленные тогда в Афганистане, во всяком случае формально, поддерживали аминовское руководство.

Вы, что же, так до самого конца ничего не знали относительно планов замены верховной власти в Кабуле?

Абсолютно ничего не знал! Вечером сидим с женой в квартире. Вдруг видим сквозь окно зарево в конце Дар-уль-амана, слышим ожесточенную стрельбу. «Что это?» — спрашивает жена. А мне стыдно перед ней: ничего не знаю.

27 ДЕКАБРЯ. КАБУЛ

Амин правил в ДРА чуть больше 100 дней.

Биографическая справка. Хафизулла Амии. Выходец из пуштунского племени хароти. Сирота. В начале 60-х годов находился на учебе в одном из университетов США. Несколько лет работал директором педучилища. Член НДПА с 1966 года. В 1968 году пленум фракции «хальк» перевел Амина иа членов партии в кандидаты, как скомпрометировавшего себя «фашистскими чертами». С 1969 года — депутат нижней палаты парламента. С 1977 Года — член ЦК НДПА. Стоял на позициях путчизма, злоупотреблял левой фразой: Однажды, выступая на митинге, пообещал, что «нынешнее поколение молодых афганцев будет жить при коммунизме». Обладал задатками хорошего оратора. Планомерно устранял всех, кто стоял на его пути к единоличной власти. По некоторым данным, на его счетах в банках было 114 миллионов афгани и 2 миллиона долларов.

А. К. М и с а к. Надо сказать, что до самой смерти он уже не чувствовал себя уверенным. Постоянно нервничал. Часто спрашивал то ли самого себя, то ли окружающих: «Почему Тараки хотел убить меня?» И всегда при этом слезы ручьями катились из его глаз. Был и другой вопрос, который он иногда' произносил вслух: «Почему советские товарищи не доверяют мне так, как доверяли Тараки?.. Дайте мне несколько месяцев, и я все сделаю, как нужно Москве». Его неуверенность сквозила и в том, что он с большой неохотой соглашался жить во дворце Арк. «Надо быстрее переезжать на Дар-уль-аман,— твердил он.— Вот и советские товарищи тоже очень рекомендуют это». Ремонт там подходил к концу. Амину, как раньше и Тараки, импонировало то, что этот дворцовый комплекс был когда-то спроектирован и построен по желанию прогрессивного правителя Амануллы-хана. Возможно, они ощущали себя его последователями и такими надеялись войти в историю Афганистана...

В начале декабря Амин перебрался туда вместе со всей своей свитой и охраной. Пригласив в гости друзей, он с гордостью показывал нам свое новое владение. Все было сделано и впрямь с завидной роскошью, размахом. Мы шутили: «Ты теперь такой большой руководитель, а тут кругом горы. Не боишься? Темной ночью нападут разбойники...» Амин вполне серьезно отвечал на это: «Советские товарищи обещали прислать сюда своих людей для охраны, а также обнести всю территорию колючей проволокой, установить сигнализацию».

Повара и врачи при дворце были советские. Помню, переводчиком у поваров состоял таджик по имени Момаджан. Амин очень дорожил дружбой с военными советниками, всячески подчеркивал: у него самые теплые отношения с советскими генералами. А вот посла Пузанова не любил, за глаза называл его парчамистом. Считал, что Брежнев и кремлевское руководство за него, вот только «парчамист Пузанов» мешает.

Во главе службы безопасности, которая при Амине стала называться К AM, он поставил своего близкого родственника Асадуллу Амина. При КАМ, конечно, тоже был советник из Москвы в чине генерала. Однажды при мне Асадулла пришел к новому генсеку с досье на многих видных парчамистов. «Эти люди тайно действуют против государства,— сказал он.— Их надо обезвредить».— «А что думает по этому поводу советский товарищ?» — спросил генсек,— «Он согласен». Не хочу бросать тень на генерала,—возможно, Асадулла солгал, но все это я слышал собственными ушами.

В правительство 1989 года Шах Вали вошел как министр без портфеля. «Мог бы приносить больше пользы,— вздохнул Шах Вали при нашей встрече,— но что поделаешь, если должностей на всех не хватает». После свержения Амина бывший член Политбюро, министр иностранных дел более семи лет провел в

тюрьме. Затем два года просидел дома, сейчас не только министр, но и член ЦК НДПА.

В начале 1980 года,— рассказывает он,— состоялся так называемый «суд» над халькистским руководством партии. Одиннадцать человек были приговорены к расстрелу. Приговор, не мешкая, привели в исполнение. Тринадцати другим подсудимым, в том числе и мне, сначала тоже объявили расстрел, однако затем заменили двадцатью годами тюрьмы.

Но это фийал. А что предшествовало ему? Расскажите о последних днях Амина.

Он утверждал, что между ним и Брежневым установлен хороший контакт, хотя было ли это правдой, я не знаю. Во всяком случае, по поводу встречи с Брежневым он хлопотал. Вопрос о приглашении в Афганистан советских войск никогда не обсуждался ни в нашем Политбюро, ни в правительстве. Только однажды Амин каждому из своих приближенных шепнул доверительно: вероятно, прибудут советские войска, но не для участия в боях, а исключительно для

' охраны. Войска, по его словам, встанут на рубежах вокруг Кабула, а высвободившиеся афганские части будут направлены в провинции для борьбы с мятежниками. Амин вслух делился своим идеями: «Может быть, переодеть советских солдат в форму афганских вооружённых сил, чтобы особенно не раздражать население?»

А. К. М и с а к. О помощи северного соседа говорилось много, но обычно в абстрактных выражениях: «Советский Союз не оставит нас в беде», «Москва поможет дать отпор любому агрессору», «Великий советский народ протянет руку дружбы...» Вот в таком духе. Близкий друг Амина, занимавший пост министра высшего образования, Махмуд Сума однажды рассказал мне, что он слышал слова генсека: «Если мне будет плохо, Советский Союз окажет широкую военную помощь и даже, быть может, пришлет солдат». Было ли нам так плохо, что понадобились чужие солдаты? Я много раз задавал себе этот вопрос. Думаю, внутреннее положение в Афганистане не требовало ввода советских войск.

27 декабря Амин пригласил своих ближайших соратников с семьями на обед. В конце обеда вдруг всем захотелось спать. Я еще помню, обеспокоенно спросил: «Может быть, нам что-то в еду подсыпали? Не яд ли это? Кстати, кто твой повар?» — «Не волнуйся,ответил хозяин.— И повар, и переводчик у меня советские». Однако сам Амин тоже имел бледный вид. Держался за стены. Я пожал плечами и поспешил на свежий воздух. Погода была морозная, выпал снег, снаружи мне стало немного легче.

Кто отведал этот обед, чувствовал себя, словно пьяный. Только Панджшери с удивлением взирал на наши мучения. Он единственный из нас не ел суп, пото- * му что соблюдал диету. Видимо, что-то было подмешано именно в СуП. Быстро распрощавшись со всеми, я поехал к себе на площадь Пуштунистана, в Министерство финансов, и попытался заняться там делами. Все происходило в четверг, а у нас это короткий день, накануне выходного. Сел в кресло — и как в глубокую яму провалился. Очнулся, разбуженный сильным взрывом, даже стекла в окнах повылетали,— такой это был взрыв. Посмотрел на часы: шесть вечера. И снова впал в забытье. Тут мой испуганный охранник вбежал в кабинет, стал меня тормошить: «Вам лучше поехать домой». Я проворчал: «Взрыв... Ну, что взрыв... Обычное дело. Принеси-ка лучше бумаги»,— и снова уснул. Не знаю, сколько прошло времени, когда охранник снова разбудил меня: «Сильная стрельба в городе. Проснитесь! В городе что-то происходит. Надо ехать домой»,

В жилом микрорайоне у своего подъезда я увидел несколько встревоженных министров. Никто не понимал, что происходит. Приехавшие секретари районных комитетов партии сказали, что стреляют советские солдаты. «Что нам делать? — спрашивали они.— Наши активисты вооружены, но они не знают, можно ли отвечать огнем»,— «Вы уверены, что это советские?» — раздалось сразу несколько изумленных возгласов. «Да, мы своими глазами видели»...

В квартире я включил радио. Передавали музыку. Стал крутить ручку настройки в надежде услышать что-нибудь о происходящем в Афганистане. Кажется, в половине десятого рядом с диапазоном, на котором обычно вещало кабульское радио, я наткнулся на женский голос. Диктор несколько раз повторила: «Сейчас будет выступать товарищ Бабрак Кармаль — генеральный секретарь ЦК НДПА». Мы были ошеломлены, ведь пленум не собирался, когда же Кармаль успел стать генсеком? Неужели он въехал в Кабул на броне советских танков? Я был почти уверен в том, что радиостанция, которую мы услышали, вещала с территории Советского Союза — из Ташкента, Душанбе, или, быть может, Термеза.

Ш. Вали. Охраняли дворец, в котором жил Амин, советские солдаты, внутри была личная охрана из афганцев — человек десять — пятнадцать. В 19 часов 30 минут ваши солдаты бросились на штурм дворца. Моя жена, находившаяся там, погибла при обстоятельствах, до сих пор неясных. Погибли сыновья Амина, были убиты его телохранители. Зачем была устроена такая бойня — ведь эти люди могли сдаться без единого выстрела?.. Ночью по радио сообщили, что по решению революционного суда Амин приговорен к смертной казни и приговор приведен в исполнение. А утром меня арестовали.

Вы испугались?

Нет. Я ничего противозаконного не совершил, не чувствовал за собой никакой вины. По радио объявили, чтобы наутро все члены ЦК явились на радиостанцию. Мы пришли. Три дня нас держали там, а затем под конвоем советских танков отвезли в тюрьму.

И все-таки: что же случилось за обедом? Кто пытался если не отравить Амина, то, во всяком случае, вывести его на какое-то время из строя? При всей кажущейся фантастичности эта версия вытекала из рассказов многих людей. Но она требовала проверки. И тогда нам посоветовали обратиться к генералу Валоя- ту Хабиби, начальнику Центрального военного госпиталя, который в тот злополучный день оказывал медицинскую помощь генсеку и его окружению.

Хабиби в 1972 году окончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде, в 1979-м стал начальником госпиталя и с тех пор бессменно им руководит. Факт беспрецедентный; все сколько-нибудь заметные кабульские руководители за эти годы «тасовались» множество раз.

Знал ли я Амина? — переспрашивает генерал, который, кажется, удивлен, что советские журналисты пришли расспрашивать не о достижениях военного госпиталя.— Я знал его плохо. Мы никогда не встречались и не разговаривали.

Никогда?

Ну, если хорошенько вспомнить,— генералу явно не по нутру наша настойчивость,—один раз я был у него как врач-кардиолог и еще как-то возил к Амину советских стоматологов — у него кровоточили десны.

А не могли бы вы вспомнить день 27 декабря 1979 года? В одной высокой инстанции нам сказали, что вас тогда приглашали для оказания помощи Амину?

Генерал изумлен.

Интересно, кто же вас направил ко мне?

Мы называем фамилию одного из руководителей ЦК НДПА, который в дружеском разговоре действительно порекомендовал найти Хабиби. Кажется, ответ успокаивает генерала, но не совсем.

Вы же понимаете,— говорит он,— я как человек военный должен получить санкцию своего руководства. Речь идет о тайне государственной важности...

Теперь наш черед сделать свой ход.

Мы говорили с разными людьми, в том числе и с такими, кто занимает более высокие посты, чем ваш. Они были откровеннее. Они понимают: пришла пора рассказать правду. Это наш общий долг перед историей.

В общих чертах мы передаем генералу то, что слышали ранее про обед у Амина. Похоже, это производит на него впечатление. Желание помочь нам борется в нем с опасением приоткрыть тайную завесу.

Итак, днем 27 декабря вы вместе с другими врачами выехали на Дар- уль-аман для оказания медицинской помощи. Что вы там увидели?

За обедом всем гостям стало очень плохо. Некоторых пришлось даже увезти в больницу для промывания желудка.

В чем проявлялось это «плохо»? Как они все выглядели?

Они спали, а некоторых разбирал безостановочный истерический смех.

А Амин?

Ему еще до нашего приезда промыли желудок врачи из советского посольства.

Что это было? -г- наш разговор напоминает теперь блиц-партию в шахматы. Боясь, что собеседник передумает, перестанет рассказывать, держим высокий темп.— Что это было, чем их отравили?

Нет! — Хабиби протестующе поднимает вверх руку.—Я не получал разрешения говорить об отравлении. Мы об этом поговорим когда-нибудь позже. Вы понимаете?

В кабинете, кроме нас и генерала, сидит на диване офицер в темно-синей форме ВВС — замполит госпиталя. Возможно, последняя фраза означает, что генерал не хотел бы быть откровенным в присутствии этого человека? Но он уже и так сказал много.

Работали ли с Амином советские врачи? — наудачу задаем последний вопрос.

Да, около него постоянно находилось три-четыре ваших медика. Один из них был большим моим другом — это полковник Виктор Петрович Кузниченко, консультант главного терапевта нашего госпиталя. Я всегда брал его с собой, когда надо было ехать к руководству. Он был молод, энергичен.

Был?..

Во время штурма дворца он погиб. Пуля попала ему прямо в сердце.

Штурм, штурм... Тут, признаться, мы натолкнулись на стену. Кто штурмовал? Сколько их было? Как проходила операция? Все наши собеседники будто воды в рот набирали, когда мы пытались их расспрашивать. «не могу говорить», «Рано об этом рассказывать», «Не имею права», «Нет!» — заученно повторяли и афганцы, и советские, едва речь заходила о штурме дворца Амина.

Занавес тайны удалось лишь чуть-чуть приподнять с помощью Ф. М. Факира. Когда-то он был не только министром внутренних дел в аминовском правительстве, но и весьма приближенным к «первому лицу» человеком. Узнав о том, что Факир вечер 27 декабря провел рядом с Амином, мы написали ему в Кабул, просили рассказать о том, как это было. Бывший министр незамедлительно ответил. В его письме сквозило такое уважение к Амину, какого мы никогда прежде не встречали. Факир, к примеру, писал, что последние дни афганского руководителя были наполнены заботой о единстве партийных рядов, создании атмосферы товарищества и доверия. Якобы его девизом стали слова: «справедливость, законность, безопасность». Он говорил: «Мы должны извлечь правильные уроки из прошлого. Необходимо учитывать народные традиции, применять их в политической работе, чтобы вернуть доверие людей, больше не отталкивать их от себя». По словам Факира, Амин настаивал на скорейшем принятии конституции. Он был озабочен вспышками военных действий и много времени ежедневно уделял телефонным разговорам с командирами частей и соединений в провинциях. «Совершить революцию легче, чем удержать затем власть,— часто повторял он.— Нам это удастся только с помощью великого северного соседа».

В конце декабря агентура КАМ стала сообщать ему о скоплении большого количества советских войск у афганских границ. Но он не верил во вторжение. Он считал, что сведения о предстоящем вторжении с провокационной целью подбрасывают в КАМ спецслужбы империалистических государств. «Однажды,— писал нам Факир,— мы заговорили об этом. Амин рассмеялся мне в лицо: «Вторжение? Советское руководство никогда не пойдет на такую явную глупость». Он привел целый ряд доводов, среди которых я запомнил следующие: в Советском Союзе хорошо знают об урбках трех неудачных попыток англичан покорить афганцев; там отдают себе отчет в том, что такое джихад, когда весь народ поднимается против незваных пришельцев; остальной мир осудит СССР как колонизатора».

Действительно, подтвердил в своем письме Факир, 27 декабря все гости Амина, отведав суп, потеряли над собой контроль. «Я в тот день должен был встречаться с генеральным секретарем в 14.00. Ровно в срок зашел к нему. Амин лежал без сознания, а вокруг суетились врачи из нашего военного госпиталя и из советского посольства. Только в 18.30 он пришел в себя. Увидев меня, сказал: «Факир, кажется, я схожу с ума». По его лицу потекли слезы, и он опять впал в забытье. Через полчаса он очнулся снова. Все врачи уже почему-то уехали, и в комнате были только я и его жена. Он прямо, не мигая, смотрел на меня, словно вопрошал: что же было и что же будет? Посоветовав ему успокоиться и хорошенько отдохнуть, я попросил разрешения уйти. Направился в сторону его рабочего кабинета, но по дороге решил заглянуть к начальнику генерального штаба Якуб-хану, чтобы вместе поужинать. Открыв дверь в его комнату, я увидел там несколько советских офицеров — в тот же момент они начали стрелять в Якуб-хана, а я бросился бежать. Меня пытались забросать гранатами. Поднялась бешеная пальба, звуки которой удалились в сторону комнаты, где был Амин. Q трудом я спрятался в одном укромном месте и потому сумел уцелеть».

Да, самые большие трудности ждали нас при выяснении обстоятельств штурма дворца, гибели Амина и его близких. Скупые западные публикации, а также рассказы непосредственных участников тех событий позволили только приоткрыть тайну. Правда, и в рассказах немало недомолвок. Но тут уж ничего не поделаешь...

По имеющимся сведениям, штурм дворца сначала был назначен на 12 декабря. Для этой цели предполагали использовать усиленный советский десантно- штурмовой батальон, который направлялся из Баграма в Кабул для охраны правительственных объектов. Однако, как утверждают военные, от операции пришлось отказаться потому, что батальон в ходе короткого марша умудрился растерять по дороге значительную часть своей бронетехники. Она оказалась неисправной. Пришлось подтягивать более мощные силы.

25 декабря началась переброска по воздуху подразделений десантной дивизии. Не обошлось без ЧП: один из тяжелых транспортных кораблей внезапно рухнул при подлете к аэродрому. Взрыв оказался такой силы, что его слышали за несколько десятков километров от места катастрофы.

Дивизия десантировалась, выдвигалась на исходные рубежи и разворачивалась при полном бездействии афганских войск. Амин был абсолютно уверен, что Советская Армия явилась исключительно для его защиты. У него, по оценкам наших и западных специалистов, вполне хватило бы сил для организации обороны. К примеру, в Кабуле он располагал двумя верными ему танковыми бригадами, которых было достаточно, дабы воспрепятствовать выдвижению наших десантников. Более того, 27 декабря дворец охранялся всего лишь обычным дежурным нарядом, а отборная гвардия (две тысячи штыков) находилась неподалеку в казармах. Снаружи резиденцию охраняли переодетые в афганскую форму советские десантники из уже упоминавшегося батальона. 26 декабря дивизион многоствольных зенитных установок, обладающих большой огневой мощью, занял позиции на господствующих высотах вокруг дворца.

27 декабря в 19.30 начался штурм дворца и одновременно ряда правительственных и военных объектов в центре города. Разрушительный огонь грозных систем вначале сосредоточился на казармах, где находились гвардейцы. Их буквально разнесло в клочья. Можно считать, что эти люди и были первыми жертвами необъявленной войны. Уцелело всего несколько танков. Защитникам дворца все-таки удалось нанести некоторый урон атакующим: выстрелами из танков и гранатометов были сожжены два или три советских бронетранспортера, сколько погибло наших солдат и офицеров, мы не знаем. Убит был полковник Г. И. Бояринов, который, судя по ряду свидетельств, находился в первых цепях атаки.

В штурме участвовало большое число советских офицеров, как армейских, так и госбезопасности. Ворвавшись во дворец, они действовали по такой схеме: пинком ноги распахивали дверь, в комнату летела граната, а следом — автоматная очередь. В числе убитых оказались некоторые родственники Амина, жена министра Шах Вали, а дочь генсека была ранена осколками гранаты. Сам он, как утверждают, в нижнем белье выскочил из спальни на звуки выстрелов. Бросился по направлению к бару — и тут его настигла граната. Его добивали лежачего, беспомощного.

Гулябзой и небольшая группа оппозиционно настроенных к диктатору афганцев вошла во дворец «во втором эшелоне». По рации открытым текстом руководитель операции прокричал: «Главному — конец!»

Все было закончено.

Тело афганского руководителя тихо вынесли под покровом темноты из дворца и тайно захоронили. Никто так и не знает где. А если и знает, то молчит.

«НАПРАСНЫЕ ПОТУГИ»

Вернемся в декабрь 1979-го.

Ничто не указывало на подготовку вторжения советских войск в соседнее суверенное дружественное государство Разве что скупее становились вести ТАСС из Кабула. Впрочем, промелькнуло одно сообщение, привлекшее внимание искушенных аналитиков. 23 декабря «Правда» в заметке с характерным заголовком «Напрасные потуги» писала: «В последнее время западные, особенно американские, средства массовой информации распространяют заведомо инспирированные слухи о некоем «вмешательстве» Советского Союза во внутренние дела Афганистана. Дело доходит до утверждения, что на афганскую территорию будто бы введены советские «боевые части». Все это, разумеется, чистейшей воды вымыслы».

До ввода войск оставались между тем считанные часы.

Можно ли было этого избежать? Л. И. Брежнев сразу после начала военной акции в интервью той же «Правде» сказал о «непростом решении», о том, что мы-де не можем допустить превращения Афганистана в «империалистический военный плацдарм на южной границе нашей страны»...

Но — обратимся к фактам.

Из архива Генерального штаба ВС СССР:

«Я был приглашен к тов. Амину, который по поручению Н. М. Тараки высказал просьбу о направлении в Кабул 15—20 боевых вертолетов с боеприпасами и советскими экипажами для использования их в случае обострения обстановки в приграничных и центральных районах страны против банд мятежников и террористов, засылаемых из Пакистана.

При этом было заверено, что прибытие в Кабул и использование советских экипажей будет сохранено в тайне...

14.4.79. Горелов».

Резолюция тогдашнего начальника Генерального штаба Н. В. Огаркова: «Этого делать не следует».

«Тараки, а также Амин неоднократно возвращались к вопросу о расширении советского военного присутствия в стране. Ставился вопрос о вводе примерно двух дивизий в ДРА в случае чрезвычайных обстоятельств «по просьбе законного правительства Афганистана». В связи с этим заявлением афганского руководства было заявлено, что Советский Союз на это пойти не может...

19.7.79. Б. Пономарев».

«...В беседах с нами 10 и 11 августа X. Амин отметил, что использование войск в Кабуле против мятежников станет возможным после положительного решения советским руководством просьбы правительства ДРА и лично Н. М. Тараки о размещении в афганской столице трех советских спецбатальонов. 12 августа председатель службы безопасности Сарвари по поручению X. Амина просил нас об ускорении выполнения просьбы руководства ДРА о направлении советских спецбатальонов и транспортных вертолетов с советскими экипажами.

12.8.79. Пузанов, Иванов, Горелов».

«11 августа состоялась беседа с X. Амином по его просьбе. Особое внимание в ходе беседы было уделено просьбе о прибытии советских подразделений в ДРА.

X. Амин убедительно просил проинформировать советское руководство о необходимости скорейшего направления советских подразделений в Кабул. Он несколько раз повторял, что «прибытие советских войск значительно поднимет наш моральный дух, вселит еще большую уверенность и спокойствие».

Далее он сказал: «Возможно, советские руководители беспокоятся о том, что недруги в мире расценят это как вмешательство во внутренние дела ДРА. Но я заверяю вас, что мы являемся суверенным и независимым государством и решаем все вопросы самостоятельно... Ваши войска не будут участвовать в боевых действиях. Они будут использованы только в критический длянас момент. Думаю, что советские подразделения потребуются нам до весны.

12.8.79. Горелов».

«20 августа был приглашен к Амину. В ходе беседы тов. Амин поставил ряд вопросов о том, что в районе Кабула сосредоточено большое количество войск, в том числе с тяжелым вооружением (танковые, артиллерийские и другие части), которые можно было бы использовать в других районах страны для борьбы с контрреволюцией, если бы СССР согласился выделить соединения (1,5—2 тысячи) командос (десантников), которых можно было бы разместить в крепости Бала-Хисар. Для борьбы с контрреволюцией они привлекаться не будут.

Далее Амин поставил вопрос о замене расчетов зенитных батарей 77 зеиап, прикрывающих Кабул и располагающихся на господствующих высотах вокруг города, в благонадежности которых он не уверен, на советские расчеты...

20.08.79. Павловский».

«25 августа совместно с главным военным советником встретился с Амином.

Амин вновь поднял вопрос о вводе наших войск в Кабул, что, по его мнению, высвободит одну из двух дивизий кабульского гарнизона для борьбы с мятежниками.

Ответил Амину, что ввод наших войск может привести к осложнению военно-политической обстановки в регионе и усилению американской помощи мятежникам.

25.08.79. Павловский».

Резолюция министра обороны СССР Д. Ф. Устинова: «Доложить ЦК КПСС».

«3 декабря состоялась встреча с X. Амином. Во время беседы X. Амин сказал: «Мы намерены передать часть личного состава и вооружения дивизий (из Мазари-Шарифа и Ваглана) для формирования подразделений народной милиции. В этом случае вместо ввода в ДРА советских регулярных войск лучше прислать подразделения советской милиции, которые совместно с нашей народной милицией смогли бы обеспечить безопасность и восстановить порядок в северных районах ДРА.

Магометов. 04.12.79».

Из тех, кто подписывал донесения, отправленные в Москву и в конечном счете уложенные с грифом «Секретно» в архивы, мы раньше уже называли Льва Николаевича Горелова, генерал-лейтенанта, главного военного советника в ДРА; Александра Михайловича Пузанова, посла СССР в Афганистане; Бориса Семеновича Иванова, генерал-лейтенанта КГБ; Бориса Николаевича Пономарева, секретаря ЦК КПСС.

Новые имена: Иван Григорьевич Павловский, генерал армии, главком Сухопутных войск — заместитель министра обороны СССР; Султан Кекезович Магометов, генерал-полковник — с середины ноября 1979 года сменил в Афганистане Л. Н. Горелова.

Ради справедливости надо сказать, что не только афганские руководители просили о вводе войск на территорию ДРА (таких обращений всего было двадцать, причем семь из них исходили от Амина уже после того, как он устранил Тараки). Наши представители тоже иногда слали в Москву предложения направить в Афганистан какие-либо воинские подразделения для обеспечения безопасности советских граждан. Так, 19 марта 1979 года наш посол и представитель КГБ предложили «рассмотреть вопрос о каком-то участии, под соответствующим подходящим предлогом, наших воинских частей в охране сооружений и важных объектов, осуществляемых при содействии Советского Союза. В частности, можно было бы рассмотреть вопрос о направлении подразделений советских войск:

а) на военный аэродром Баграм...

б) на Кабульский аэродром...

В случае дальнейшего осложнения обстановки наличие *аких опорных пунктов позволило бы... при необходимости обеспечить безопасность эвакуации советских граждан».

1 августа советские представители в Кабуле сообщали: «...есть необходимость положительно отнестись к просьбе афганских друзей и в ближайшие дни направить в Кабул спецбригаду».

Все это характеризует сложности тогдашнего положения в ДРА.

СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ ГЕНЕРАЛЫ ДИПЛОМАТЫ

— Обстановку в Афганистане я знал хорошо,— рассказал Иван Григорьевич Павловский. — Не раз бывал там. В августе 1979-го с группой генералов вновь прилетел в Кабул. Передо мной ставилась задача организовать помощь в очистке территории ДРА от душманов, как было принято называть оппозиционеров. В этих операциях должны были участвовать только подразделения афганской армии. Перед самым вылетом из Москвы я звонил в Сочи проводившему там отпуск министру обороны СССР Д. Ф. Устинову. Среди прочих вопросов задал Дмитрию Федоровичу и такой: «Планируется ли ввод войск в Афганистан?» «Ни в коем случае1» — категорично ответил он. Об этом мнении министра. члена Политбюро я по прилете в Кабул уведомил нашего посла А. М. Пузанова. Сразу же нанес визит Тараки. Пожилой добродушный человек, склонный к отвлеченным, философским рассуждениям, он принял меня открыто, я бы даже сказал, сердечно. В конце моего визита сказал: «А теперь езжайте к Амину».

Амин был премьер-министром и министром национальной обороны в правительстве Тараки. Я знал, что они дружилй, друг без друга не обедали. Амин выглядел энергичным, напористым, активным, показал, что разбирается в военном деле. Амин попросил меня передать Д. Ф. Устинову просьбу прислать бригаду воздушно-десантных войск, чтобы с ее помощью покончить с враждебными бандитскими группировками... Подчеркиваю, речь шла об одной бригаде. Но ведь для введения войск на чужую территорию должны быть весьма серьезные причины. Таких причин я не видел. В Афганистане соперничали различные группировки НДПА, их борьбу обостряла племенная рознь. Агрессия извне в тот момент республике не грозила — малочисленные формирования душманов не в счет. Есть ли надобность в присутствии бригады ВДВ? К тому же ее негде разместить.

Я отправил в Москву шифровку, в ней известил о просьбе Амина и высказал свое мнение: «Вводить войска нецелесообразно». Я передал также Д. Ф. Устинову, что лично побывал у Тараки и Амина. По реакции Дмитрия Федоровича понял: Москва не доверяет Амину.

3 ноября 1979 года я возвратился из Афганистана в Москву. Возвратился с трудом, так как сам маршал Устинов все оттягивал срок моего возвращения, потом я понял, почему... Он встретил меня холодно, мимоходом поинтересовался, знал ли я о внутрипартийной борьбе в НДПА? Закончив доклад, я высказал свое мнение о том, что нет необходимости вводить наши войсКа в Афганистан, привел ряд соображений. Но министр не стал слушать...

О том, что войска вошли в Афганистан, я узнал из официальных сообщений.

Спустя одиннадцать месяцев Дмитрий Федорович Устинов объявил мне: «Пойдете в группу генеральных инспекторов». Так закончилась моя служба на посту главкома Сухопутных войск.

Не будем спорить с Иваном Григорьевичем насчет того, мог ли не знать главком Сухопутных войск о назначенном дне перехода нашими частями советско-афганской границы. Вероятно, кое-что он запамятовал. Например, то, что 24 декабря присутствовал на совещании руководящего состава Министерства обороны, где Д. Ф, Устинов объявил о решении советского политического руководства ввести войска в ДРА. Тогда же была подписана соответствующая директива, в ней названо время «Ч» — дата пересечения Государственной границы.

Существеннее, что, как и некоторые другие военачальники, И. Г. Павловский определенно возражал против военной акции в ДРА.

Такую же позицию занимал генерал-лейтенант Л. Н. Горелов.

— Еще в январе 1979-го в беседе со мной Амин начал выяснять возможность ввести в страну отдельные советские воинские подразделения,— вспоминает Лев Николаевич,— Я немедленно доложил об этом начальнику Генерального штаба Н. В. Огаркову, Николай Васильевич высказался категорично: «Никогда мы наши войска туда не пошлем. Бомбами и снарядами мы там порядок не установим. И больше не поддерживай с Амином такие разговоры»...

Со стороны афганского руководства, однако, продолжали следовать аналогичные просьбы, я бы сказал, полуофициального характера. В это время силы оппозиции сделали несколько вылазок против правительственных войск. Так, в марте они перерезали коммуникации в Хосте и я попросил прислать эскадрилью транспортных самолетов, чтобы перебросить в блокированный Хост продовольствие. Прибыли Ан-12, а для их охраны — десантный батальон, разместившийся в Баграме. Подчеркиваю, лишь для охраны аэродрома и наших самолетов.

В конце сентября меня запросила по ВЧ Москва: «Срочно прилетайте!» Через день я уже был в Генштабе, у Огаркова. Тот повел меня к Устинову. Вместе поехали на Старую площадь, в ЦК. Нас приняли Андропов, Громыко, Пономарев; кажется, присутствовал кто-то еще. Одновременно вызвали генерала КГБ Б. С. Иванова.

Минут двадцать я докладывал обстановку. Говорил, что думал, как есть. Мятежники в ряде мест пользуются поддержкой населения, из 185 уездов 30 находятся под их контролем. Племена пошли на переговоры с правительством, но часть из них укрылась в горах и, видимо, с весны надо ожидать с их стороны активных действий. Рассказал ,о борьбе внутри НДПА, о мерах правительства по стабилизации положения в стране, отметив, что органы местной власти создаются медленно, партактивисты не идут в народ. Меня спросили о состоянии афганской армии. Армия, сказал я, составляет основную опору режима. Она учится, набирается опыта. Уровень ее несколько повысился, хотя есть и большие проблемы. Скажем, офицерами она укомплектована лишь наполовину. Андропов поинтересовался моим мнением об Амине. Волевой, чрезвычайно работоспособный, превосходный организатор, аттестовал я Амина. И в то же время хитрый, коварный, провел ряд репрессий. Во всеуслышание провозглашает нерушимую дружбу Афганистана с нашей страной и неоднократно просил прислать советские войска, в частности для его личной охраны. Хочет встретиться с Л. И. Брежневым.

Разговор опять перекинулся на афганскую армию. Я назвал цифры: 10 дивизий, 145 тысяч человек личного состава, 650 танков, 87 БМП, 780 БТР, 1919 орудий, 150 самолетов, 25 вертолетов, 3 зенитно-ракетных комплекса. Эти данные настолько врезались мне в память, что называю их сейчас без заглядывания в «шпаргалку». Армия может выполнять поставленные перед ней задачи, сказал я, однако ее уровень все-таки не соответствует современным требованиям.

Генерал Иванов докладывал уже после того, как я ушел...

В октябре меня снова вызвали в Москву, но не одного, а с моим коллегой В. П. Заплатиным. Об этой поездке спросите лучше Василия Петровича, он расскажет с подробностями.

Меня же решили в Афганистане заменить. По правде сказать, я зверски устал, спал по 3—4 часа. Но о замене не просил. Скорее всего некоторых не устраивали мое отношение к перспективе военной акции и мой взгляд на личность Амина.

В течение двух с лишним месяцев я вводил в курс дела своего преемника — генерал-лейтенанта Г. И. Демидкова. Тот вернулся в Москву, доложил Устинову согласованную со мной точку зрения на события в ДРА и сразу впал в немилость. Григория Ивановича вместо Афганистана отправили в Монголию. А меня сменил генерал-полковник С. К. Магометов.

6 декабря 1979 года я прилетел в Москву насовсем. Состоялся продолжительный разговор с Огарковым. «Лев Николаевич, будет ли афганская армия стрелять в наших солдат?» — неожиданно спросил Николай Васильевич. «Никогда»,— ответил я. Спустя короткое время понял, почему он это спросил...

О вводе войск я узнал в крымском санатории. Не мог ни есть, ни пить. Бросил санаторий и уехал домой в Кишинев...

Я очень доволен тем, что не участвовал в этой авантюре и совесть моя чиста.

Следующее слово — генерал-майору В. П. Заплатину.

В мае 1978-го меня спешно направили в Афганистан в роли советника начальника главного политуправления афганской народной армии. Там встретили радушно. Я сразу был принят Тараки, который дал мне полную инициативу во всем. Довелось побывать во всех гарнизонах, где стоял хотя бы один афганский батальон..,

Василий Петрович, положение в Афганистане обострялось с каждым месяцем. Чувствовали вы это?

Несомненно. Особенно осложнились отношения между руководителями НДПА. И хотя расхождения во взглядах «халькистов» и «парчамистов» публично отрицались (Тараки, например, на пресс-конференции заявил: «парчам» и «хальк» — это одно и то же, между ними нет никакой разницы, мы не отделялись друг от друга и вместе обрушивались на своих врагов...»), на деле происходило иначе. Борьба за власть становилась все ожесточеннее.

Но некоторые наши советники, на мой взгляд, не разобрались в ситуации. «Все валится, все рушится» — таков был рефрен их сообщений в Москву. Вместо детального, глубокого, объективного анализа обстановки возобладали эмоциональные оценки. Возможно, кому-то это было на руку, кто-то преследовал личные интересы — не берусь судить.

Не лучше действовали и приезжавшие из Москвы ответственные работники различных ведомств. Вспоминаю появление в Кабуле заместителя министра внутренних дел СССР В. С. Папутина. Первый раз он посетил Афганистан в 1978 году, стремясь наладить сотрудничество по линии МВД. Второй раз, о котором веду речь, Папутин прилетел в Кабул 22 ноября 1979-го. Через несколько дней только что назначенный послом в Афганистане Ф. А. Табеев позвонил мне и попросил зайти к нему. Он показал шифровку, которую надлежало отправить в Москву. В ней оценка ситуации в Афганистане давалась резко субъективно, неверно оценивалось и состояние армии. Под документом стояла подпись Папутина. Табеев, едва начавший знакомиться с положением дел в стране, хотел проконсультироваться со мной. «Категорически не согласен с текстом»,— без обиняков сказал я и объяснил почему. «Тогда идите к Веселову (партийному советнику.— Авт.) и вместе исправьте текст, как считаете нужным». Мы с Веселовым срочно встретились с Папутиным. «Вы, Виктор Семенович, успели побывать только в одном гарнизоне, как же можете судить в целом об афганской армии?» — в лоб спросил я его. После некоторого сопротивления он вынужден был согласиться с нашими доводами. Текст был скорректирован и в таком виде отправлен в Москву. Я не виню лично Папутина — таков был стиль работы многих приезжавших в ДРА наших высокопоставленных руководителей. Да и часть находившихся в Кабуле советников не отвечала своему назначению.

(28 декабря 1979 года на 54-м году жизни В. С. Папутин покончил с собой. «Правда» опубликовала некролог, разумеется, без намека на самоубийство, только 4 января. Трудно судить, был ли шаг бывшего партийного работника, а затем генерал-лейтенанта внутренней службы продиктован поездкой в Кабул или чем- то иным. По Москве ходили противоречивые слухи, некоторые связывали трагический исход с Афганистаном.— Авт.)

Ф. А. Табеев. Тут какое-то недоразумение. Этого не могло быть, поскольку Папутину, приезжавшему исключительно для проверки работы советников МВД, не требовалось подписывать у меня свою телеграмму. У них, в представительстве МВД, была своя шифросистема. Никогда я не визировал их телеграмм.

Самоубийство этого генерала абсолютно не связано с Афганистаном. Надо сказать, что он сильно пил. В Кабуле напивался ежедневно. К тому же страдал манией преследования: ему казалось, что во всех помещениях установлена подслушивающая аппаратура, что за ним постоянно следят. Видно, о его запоях кто-то сообщил в Москву. Звонит мне из ЦК Пономарев: «У нас сигнал на Папутина». «Проверю»,— осторожно отвечаю я Борису Николаевичу. «Не надо ничего делать. У него командировка заканчивается — пусть выезжает». Он и уехал.

За время работы в ДРА лишь однажды В. П. Заплатин побывал на Родине. Произошло это в октябре 1979-го. Накануне вылета в Москву В. П. Заплатин и Л. II. Горелов встретились с Амином и тот доверительно спросил: «А если я напишу личное письмо Брежневу, отвезете?» Письмо с пятью сургучными печатями было доставлено к трапу самолета за пять минут до вылета. В Москве Горелов вручил письмо начальнику Генерального штаба Н. В. Огаркову. «Хорошо,—сказал тот.— Передам его в КГБ — пусть они решают, что с ним делать». Позже Заплатин узнал о содержании письма. Амин просил Брежнева о личной встрече. Ему казалось, и не без оснований, что в Москву идет необъективная информация. Увы, говорить с ним не захотели.

В Москве Заплатина и Горелова, как упоминалось, принял Д. Ф. Устинов.

— В разговоре принимали участие начальник Генерального штаба И. В. Огарков, начальник Главпура А. А. Епишев и начальник одного из главных управлений Генштаба Н. А. Зотов, — свидетельствует В. П. Заплатин.— Лев Николаевич Горелов заметно волновался, говорил сбивчиво. Волновался и я. Обрисовав обстановку, мы подчеркнули, что, по нашему мнению, Амин с уважением относится к Советскому Союзу, что надо иметь в виду его большие реальные возможности и использовать их в наших интересах. Если что-то не получается, вину за это несем мы, советники.

Говорилось ли о возможности военного решения?

Об этом даже не заходила речь. Спрашивали, в состоянии ли афганская армия противостоять мятежным силам. «Да»,— сказали мы. Я не допускал возможности ввести в Афганистан войска. Конечно, замыслов наших военных верхов я не знал. 10 декабря меня вновь вызвали в Москву. Притом необычным способом. По существу, меня выманили из Кабула, придумав нелепый, недостойный предлог. Обманули. Как будто недостаточно было приказать мне прибыть в Москву к определенному времени... Я выступал с лекцией перед афганскими офицерами в военном училище. Вдруг вызвали в узел связи для важного разговора с Генштабом. Тут же соединили с генерал-лейтенантом JI. Н. Ошурковым. Он говорит: «Внимательно слушайте меня. Ваша дочь обратилась в ЦК КПСС с просьбой о встрече с отцом, то есть с вами. Ее просьба удовлетворена. Вам следует сегодня вылететь в Москву». Ничего не поняв, отвечаю: «Самолет в Москву уже ушел, следующий будет через два дня». «Это не ваша забота. Вам надо к 18.00 прибыть на авиабазу Баграм». Терзаемый страхами за дочь, я отправился в посольство: может, там что-то прояснится? Посол Ф. А. Табеев ответил, что по их линии никакой информации не проходило. Зная свою дочь, я не мог и мысли допустить, чтобы она обратилась в Центральный Комитет. Снова позвонил JI. Н. Ошуркову: «Жива дочка?» «Жива. Но других вопросов не задавайте, все узнаете в Москве».

На вертолете отправился в Баграм. В Союз мы вылетели только под утро. В Ташкенте меня, одного-единственного, ждал другой самолет, ИЛ-18. Пока летел в пустом салоне до Москвы, о чем только не передумал. Сразу с аэродрома приехал в Главпур к его начальнику А. А. Епишеву. Он принялся расспрашивать о ситуации в Афганистане. Час разговаривал со мной, два... А о дочери — ни слова. И постоянно записывал за мной в блокнот. Потом говорит: «Я отлучусь на совещание в ЦК, а гы меня жди». Воспользовавшись паузой, я позвонил дочери: «У тебя все нормально?» «Все хорошо». И чувствую по голосу, что это на самом деле так.

На следующее утро, едва я появился в Главпуре, взволнованный дежурный сообщил: «Вас уже везде ищут». Епишев сразу повел меня к Д. Ф. Устинову. Тот вышел в приемную из своего кабинета вместе с Огарковым. Был в шинели. «Ты,— говорит,— пока товарищу Огаркову все доложи, а когда я вернусь, расскажешь». Начальник Генштаба, а затем и министр долго расспрашивали 0 ситуации в ДРА, о расстановке сил. Я сказал, что трудностей немало, но афганская армия становится на ноги, она вполне дееспособна. «Кто такой Амин?» Ответил, что он хороший организатор, крупная политическая фигура. Да, за расправу над Тараки оправдания ему нет, но Амин не дал ни малейшего повода думать, что он не с нами. Министр раздраженно бросил: «У вас у всех там разные оценки, а нам здесь решение принимать». Н. В. Огарков как бы мельком спросил насчет возможности военной акции. Я ответил, что не усматриваю в этом необходимости. Вот и все.

Увиделся я и с тем самым генерал-лейтенантом, который лгал мне про дочь. Он смутился. «Я,— говорит,— ничего сам не выдумывал. Как мне вышестоящие начальники продиктовали, так я вам и передал! Слово в слово». А вопрос о моем возвращении незаметно завис. Сначала меня вдруг отправили в командировку в Одессу, потом во Львов — изучить настроения афганцев, обучающихся в наших военных училищах... Потом я понял: просто не хотят, чтобы я именно в тот момент находился в Афганистане; там требовались другие люди.

Когда же наши войска перешли Амударью, А. А. Епишев вновь меня вызвал: «Вот видишь, что происходит. Надо немедленно возвращаться туда». «Алексей Алексеевич,— ответил я,— можно высказать свое мнение?» «Давай». «Я считаю, что теперь мне в Афганистане делать нечего». «Почему?» «Потому что вижу: руль там будет круто повернут, а это не соответствует моим принципам, убеждениям. Найдите мне замену».

Об этом разговоре доложили министру, потом в ЦК. Согласились с моими доводами, оставили служить в Союзе. Епишев мне, правда, сказал; «Так тебе же все равно надо ехать за женой, за вещами». «Не поеду. Попрошу, чтобы жене помогли вернуться товарищи». «Ну, смотри!» А в Кабуле среди наших советников уже пошла молва: Заплатина из партии исключили, из армии уволили. Как это у нас бывает.

Что происходило дальше — вы знаете...

Итак, военные высокого ранга отнюдь не настаивали на использовании в ДРА контингента советских войск, более того, некоторые из них активно возражали. Ну, а дипломаты? Вот запись нашего разговора с тогдашним послом в Кабуле А. М. Пузановым.

Считаете ли вы, Александр Михайлович, что к концу 1979 года мы полностью исчерпали политические и дипломатические средства убеждения, что наши советы и подсказки вообще не воспринимались Амином?

Нет, не считаю. Можно было бы повлиять на него. Он был умным человеком, несмотря на мучивший его «синдром власти». Он прекрасно понимал, что означает для Афганистана Советский Союз. Положение, правда, обострялось тем, что в ДРА из Пакистана стали проникать вооруженные отряды экстремистского толка. Революция могла оказаться в опасности.

Вы, видимо, регулярно извещали Москву о происходивших событиях. Были ли вы удовлетворены реакцией на ваши сообщения?

Нелегкий вопрос. Дело в том, что свою информацию отправляли и некоторые советники. Нередко они расходились со мной в оценках и рекомендациях. Прошу понять правильно: я не считаю себя безгрешным, тоже ошибался. И все- таки дипломатический опыт, семь лет пребывания в Афганистане, близкие контакты с руководителями страны что-нибудь да значили. А что греха таить, порой информацию в Москву поставляли некомпетентные люди.

Но ведь были же у нас и настоящие специалисты по Востоку, в частности по Афганистану...

К их мнению, как я теперь понимаю, «наверху» не прислушивались.

И вопрос, если позволите, в лоб. Вы были «за» или «против» ввода наших ВОЙСК?

Давайте вернемся в лето семьдесят девятого... Активизировались действия бандитских формирований, обученных на территории Пакистана. Они выступили против завоеваний революции, играя на ее ошибках. Да и Запад умело подогревал их в борьбе с новой властью. Бандиты отличались особой жестокостью. Они, например, не только сжигали школы и расстреливали учителей, но избивали, а часто и убивали детей-учеников. Один из захваченных в плен бандитов на вопрос: «Почему вы убивали детей?» — при работнике посольства ответил: «Чтобы спасти от неверных». Произошла бандитская вылазка в Герате, были растерзаны два советских специалиста — ветеринарные работники. Была попытка мятежа в Кабуле, правда, быстро и почти без жертв ликвидированная. Возникла опасность захвата аэродрома под Кабулом.

Тараки и Амин, обращаясь к советским руководителям с просьбой направить в ДРА воинские части, ссылались на статью Договора о дружбе, в которой речь шла об обеспечении безопасности и территориальной целостности обеих сторон.

Учитывая возникшую обстановку, мы — советский посол, руководитель военных советников и представитель госбезопасности СССР — передали в Москву ряд своих конкретных предложений, в том числе о направлении в Кабул двух советских батальонов: одного — для защиты аэродрома, другого — для размещения в старой крепости города. Два батальона, как вы понимаете,— это не «ограниченный контингент», составивший затем целую армию. Я считал военную акцию нежелательной.

Предложения наши были приняты, кроме направления воинских подразделений.

Ф. А. Табеев. Через меня просьбы Амина о вводе войск не проходили. Видимо, он пользовался другими каналами. Помню, единственно, что во время одной из встреч в середине декабря, когда наша десантная дивизия уже была в Афганистане, Амин очень просил «прикрыть» еще и Бадахшан. Видимо, потому, что с этим районом были связаны интересы его брата. И еще одна причина была: там всегда существовали сильные сепаратистские настроения. Исмаилиты сохраняли относительную независимость при всех режимах, а Амина они попросту не признавали.

Хочется понять: была ли тогда реальной угроза падения режима?

Была реальная угроза контрреволюционного переворота под флагом исламских фундаменталистов. К тому времени они накопили большую силу. Кабул же. напротив, был ослаблен. Армия после аминовских чисток и репрессий обезглавлена. Духовенство восстановлено против. Крестьянство — против. Племена, тоже натерпевшиеся от Амина,—- против. Вокруг Амина оставалась кучка холуев, которые, как попки, повторяли за ним разные глупости о «строительстве социализма» и «диктатуре пролетариата».

Созданная на востоке крупная так называемая «кунарская группировка» мятежников была в состоянии захватить Кабул в течение 24 часов. Ждали только приказа.

КАК «ВЛИПЛИ В ИСТОРИЮ»

Теперь, спустя годы, известно, что

решение ввести в Афганистан войска приняли в «узком кругу» четверо: Генеральный секретарь Брежнев, председатель КГБ Андропов, министр иностранных дел Громыко, министр обороны Устинов;

принималось это решение за спиной народа и партии, не все высшие руководители страны знали о нем;

события в Афганистане стали апогеем брежневской доктрины, предполагавшей военизацию советской внешней политики в условиях паритета и содержавшей явно ошибочный взгляд на страны «третьего мира» как на потенциально социалистические.

«...Мы противопоставили себя мировому сообществу, нарушили нормы поведения, пошли против общечеловеческих интересов... Поучительно то, что в этом случае были допущены и грубейшие нарушения нашего собственного законодательства, внутрипартийных и гражданских норм и этики»,—говорил Э. А. Шеварднадзе 23 октября 1989 года на заседании Верховного Совета СССР.

Теперь мы все это знаем, усвоили. Ну, а тогда, в семьдесят девятом?

Судя по всему, даже в «узком кругу», то есть в «большой четверке», во всяком случае, вначале, не было единства мнений по афганскому вопросу. Более умеренную позицию занимали Брежнев и Громыко, двое других придерживались жесткого курса, причем самым решительным образом был, как утверждают, настроен Андропов, и именно он активно склонялся к военному решению, именно его аргументы в пользу военной акции звучали чаще всего, его голос был самым твердым. Устинов же во всем соглашался с ним.

Об этом говорят люди, которым по роду службы полагалось знать все.

Профессиональный дипломат Андрей Михайлович Александров-Агентов с 1961 года был помощником Л. И. Брежнева по вопросам международной политики. Андропов после кончины Леонида Ильича, сменив, как водится, «команду» референтов и помощников, сделал исключение только для Александрова-Агентова. Как ни удивительно, и следующий лидер — К. У. Черненко, окружив себя «своими», международные вопросы оставил за Андреем Михайловичем. И даже с приходом М. С. Горбачева, когда аппарат был подвергнут значительной перетряске, в судьбе старого политика не изменилось ровным счетом ничего — пока он сам не попросился на отдых.

Если Андрей Михайлович когда-нибудь соберется обнародовать свои воспоминания, то, разумеется, страницы о войне в Афганистане найдут там достойное место. Думается, нам он рассказал далеко не все из того, что знает.

Во-первых,— подчеркнул он,— вся ситуация с Афганистаном, с самого начала событий, возникла для нас внезапно, как снег на голову. Я помню, Леонид Ильич в беседе с кем-то из иностранных гостей сетовал на то, что он и другие руководители страны узнали об Апрельской революции из сообщений корреспондентов. Мы никак не влияли на то, что там готовилось и произошло. До этого отношения с королевским, а затем даудовским Афганистаном были отличными. Хорошо помню поездку Брежнева туда в 1961 году — в ранге Председателя Президиума Верховного Совета СССР... Король Мухаммад Захир-шах весьма радушно принимал советского гостя. Бескровный переворот 1974 года:, в результате которого М. Дауд сверг своего дядю, ликвидировал монархию и сам возглавил Афганистан, был для нас вполне неожиданным. Но Дауд до этого занимал пост премьер-министра, мы хорошо знали его, и на отношениях между государствами тот переворот практически не отразился. Потом произошла «самостийная» революция — на мой взгляд, типичный военный переворот. Его осуществила сравнительно небольшая группа левацки настроенных офицеров. Взяв власть, они выдвинули лозунги социалистического развития и первым делом обратились к Советскому Союзу с изъявлениями горячей дружбы.

Когда первым лицом стал Амин, события обрели драматическую окраску. Наши товарищи, насколько я знаю, с тревогой наблюдали за тем, что происходит. Кровавые расправы, попытки уничтожить все, связанное с прежним социальным строем, одним махом перескочить в социализм... С осложнением внутренней ситуации Амин впал в панику. Он бомбардировал нас просьбами о вводе войск, и эти просьбы к концу 79-го приняли буквально истерический характер. Обоснования его просьб были надуманными, не убеждали. И. надо сказать, члены Политбюро отрицательно относились к этому варианту, не высказывая ни малейшего желания предпринимать что-то подобное. И несостоятельны прозвучавшие позже с Запада обвинения Советского Союза в том, что СССР якобы стремился через Афганистан выйти к теплым морям, или насчет политических амбиций советского руководства в связи с афганским вопросом. И хотя Амин нажимал: «Судьба революции на волоске, вы обязаны помочь...», до последнего момента реакция Брежнева на эти просьбы оставалась отрицательной. Он исходил из своего понимания обстановки, да и по натуре не был сторонником крутых мер. Насколько я знаю, и Громыко не настаивал на вооруженном вмешательстве...

Инициатива исходила от Андропова?

По-моему, так. А когда пошла все же речь о посылке в Афганистан войск, никто из наших руководителей, я на сто процентов убежден, не мыслил длительной военной кампании. Расчет — наивный, как теперь выясняется,— был таким: введем войска, и сам этот факт заставит присмиреть противников нового режима. Тем более все сопровождалось политической акцией — заменой Амина Кармалем, который с самого начала пришел к власти с умеренными лозунгами. Но это все впереди. А пока Амин продолжал настаивать на военной помощи режиму. В это время Бабрак Кармаль писал из Чехословакии, что Амин пытается его ликвидировать, и «парчам» осуждает развязанный Амином террор.

В одно прекрасное утро звоню Андропову: «Юрий Владимирович, как будем реагировать на последние просьбы афганского руководства? Что ответим Амину?» А он мне: «Какому Амину? Там Кармаль со вчерашней ночи, в Кабуле наши войска...» Мне стало неловко — выгляжу чудаком, ничего не знаю. «Ладно,— говорю,— спасибо, понял вас».

Надежды, что наша армия просто станет гарнизонами, не оправдались, в Афганистане она втянулась в военные действия. Это весьма огорчало наше высшее руководство. Брежнев ворчал на военных: «Не могли все сделать, как положено». Он досадовал: «Вот, черт побери, влипли в историю...»

Впрочем, он как раз в эти годы практически выбыл из строя. Восьмидесятый, восемьдесят первый, тем более восемьдесят второй.,. На эти годы пришелся пик его болезни. Рабочий день Генерального секретаря продолжался не более трех- четырех часов. Но он, безусловно, доверял и Громыко, и Устинову, и Андропову. Они вошли в специальную комиссию по Афганистану при Политбюро. Собиралась комиссия, если мне память не изменяет, дважды в неделю, она принимала оперативные решения, а принципиальные вопросы выносила на Политбюро. Практически рекомендации этой комиссии ложились в основу всех принимаемых решений.

20 сентября 1989 года «Литературная газета» опубликовала беседу своего обозревателя Игоря Беляева с членом-корреспондентом АН СССР Анатолием Громыко (сын бывшего министра иностранных дел). В этой публикации содержится утверждение, что Л. И. Брежнев воспринял расправу над Тараки как личное оскорбление. «Своему ближайшему окружению он говорил, что ему нанесена пощечина, за которую он должен ответить». Бывший министр рассказывал, по свидетельству его сына, что «Брежнев был просто потрясен убийством Тараки, который незадолго до этого был его гостем, и считал, что группировка Амина может пойти на сговор с США». Помимо этого, Андрей Андреевич Громыко утверждал: «В 1979 году ни в Политбюро, ни в ЦК КПСС, ни в руководстве союзных республик не было ни одного человека, который возразил бы против удовлетворения просьбы афганской стороны... о военной помощи... Во всяком случае, мне такие мнения были тогда не известны. Сейчас иногда говорят, что такие решения принимались за закрытыми дверями несколькими высокими руководителями страны. Да, так оно на самом деле и было. Это были члены Политбюро. Но затем эти решения Политбюро были единогласно одобрены Пленумом ЦК КПСС... Мое предложение вынести это решение для одобрения Верховным Советом СССР принято Брежневым не было...»

Б. Н. Пономарев. Да, Громыко впоследствии признавал, что решение о вводе войск было принято кулуарно. Вы спрашиваете, как же обошли при этом меня, руководившего международной деятельностью ЦК? Ну, по части международных вопросов там был министр иностранных дел, которому Брежнев доверял всецело. Со мной никто по этому поводу не советовался. О принятом решении мне никто не сообщил — ни официально, ни полуофициально. Я вам скажу: там Андропов играл большую роль. Его люди нашли в Чехословакии Бабрака Кармаля, подготовили его на роль нового лидера. Брежнев очень доверял Андропову. А я узнал обо всем постфактум. Я не занимался оперативными делами, больше- крупными вопросами теории.

И еще. Наше руководство — это я вам говорю со всей ответственностью — было всерьез обеспокоено возможностью появления на юге еще одного недружественного нам режима. Боялись новых ракет, нацеленных на нас. Ввели войска для предотвращения агрессии. Я вас уверяю: это не пропагандистский штамп, а отражение реальных настроений руководства. И ведь были уверены: войска встанут гарнизонами, в боевых действиях участвовать не будут...

ЗЛОСЧАСТНАЯ КАРТА

Судя по всему, что мы теперь знаем, окончательное решение ввести в Афганистан войска кремлевская четверка приняла вечером 12 декабря. При этом не подписывали каких-либо документов, не было ни Указа Президиума Верховного Совета СССР, ни других официальных правительственных распоряжений, определявших цели и задачи военных действий. Все указания политического руководства Д. Ф. Устинов доводил до своих коллег устно.

Не обнаружено таких документов и в министерстве обороны. Когда занимавшийся их розыском генерал-лейтенант В. А. Богданов доложил об этом министру обороны Д. Г. Язову, тот не поверил. Но факт: даже в «досье» Совета обороны ничего не найдено... Кроме просьбы Устинова решить вопрос об оплате ратного труда ограниченного контингента советских войск (ОКСВ), вступившего в Афганистан.

Владимир Алексеевич Богданов помог воспроизвести хронику тех декабрьских событий.

— Я был начальником Южного направления Главного оперативного управления (ГОУ) Генштаба. 1 декабря Устинов объявил своим ближайшим помощникам: «Возможно, будет ввод войск в Афганистан». Сказал мне об этом Варенников — тогдашний начальник ГОУ. Похоже, сам Валентин Иванович не шибко в это верил, иначе не разрешил бы мне выехать в отпуск.

Отдыхая в Сочи, я, естественно, не знал, что уже 10 декабря началось отмобилизование войск. 13 декабря поступил приказ срочно собрать оперативную группу министерства обороны для оказания помощи командованию Туркестанского военного округа. 14-го утром группа во главе с первым заместителем начальника Генерального штаба С. Ф. Ахромеевым вылетела в Термез. Первого заместителя министра обороны С. Л. Соколова срочно отозвали из отпуска, и он тоже прибыл в Термез. Руководство группой перешло к нему. 24 декабря Устинов подписал директиву на ввод войск. На следующий день я прилетел в Москву из Сочи. Едва вошел в квартиру, раздался телефонный звонок. Меня срочно вызывали на работу. «Что случилось?»— спросил я, встревоженный тоном говорившего. «Из сейфа достали твою карту», — услышал в ответ. И все понял.

Как-то еще в мае мне пришла мысль проработать на карте вариант входа наших войск в ДРА, если придется выручать революционное правительство. Потрудился просто так, для себя; наметил несколько городов, где наши войска могли бы стать гарнизонами, охраняя главную дорогу Термез — Кабул — Кандагар — Кушка. По моим расчетам, для этого понадобилось бы шесть дивизий. Мой коллега, увидев карту, шутливо сказал: «Спрячь, а то еще обвинят в нарушении суверенитета соседнего государства».

«Из сейфа достали твою карту»—прозвучало как пароль операции, в которую трудно было поверить. Будто напророчил.

время «ч»

13 декабря командующий ТуркВО{Туркестанский военный округ (ред. ).} генерал-полковник Ю. П. Максимов вызвал своего первого заместителя генерал-лейтенанта Ю. В. Тухаринова и приказал готовить войска. Тот вылетел в Термез, где расположился штаб создаваемой в спешном порядке 40-й армии. Ю. В. Тухаринов стал ее командиром, А. В. Таска- ев — начальником политотдела, JI. Н. Лобанов — начальником штаба, А. А. Корчагин возглавил разведку. Последние трое были тогда в звании генерал-майоров.

Документ генштаба:

«В течение последующих недель... в Туркестанском и Среднеазиатском военных округах было развернуто и доукомплектовано до полного штата около 100 соединений, частей и учреждений. Были развернуты управления 40-й армии и смешанного авиационного корпуса, четыре мотострелковые дивизии, десантно- штурмовая бригада, отдельный мотострелковый полк, артиллерийская бригада, зенитная ракетная бригада, части связи, инженерных войск, тыловые части и учреждения. Для доукомплектования развертываемых войск было призвано из запаса более 50 тысяч офицеров, сержантов и солдат и подано из народного хозяйства около 8 тысяч автомобилей и другой техники. Для ТуркВО и СаВО это было самое крупное мобилизационное развертывание в послевоенный период».

Такие вот силы готовили к вступлению в Афганистан. Вошли в декабре три дивизии — две мотострелковые (из Термеза и Кушки) и воздушно-десантная, а также — десантно-штурмовая бригада и два отдельных полка (в первой половине 1980-го эту группировку усилили еще одной мотострелковой дивизией и двумя отдельными полками).

Все делалось в спешке. Многие были призваны из запаса в Средней Азии: кому-то показалось, что с мусульманами лучше воевать самим мусульманам. Да и для скрытности действий так лучше. Призванных называли «партизанами» (в марте 1980-го их отправили домой). Ощущалась острая нехватка офицеров, особенно технических специалистов. Не хватало элементарного: палаток, печек, дров; солдаты ночами грелись у костров, С «гражданки» брали любые мало-мальски годные машины, вплоть до самосвалов и такси, на которых не успевали закрасить шашечки.

Для перехода границы через Амударью навели понтонный мост. Намучился же с ним инженерный полк!.. Река своенравная, берега неустойчивы. Понтоны то отходили от них, то садились на береговую мель...

Время «Ч» приближалось. Работники политуправления Туркестанского военного округа начали создавать в подразделениях агитационно-пропагандистские группы для работы с афганским населением. Подготовили «Памятку советскому воину-интернационалисту». Вот некоторые ее фрагменты:

«Советский воин! Находясь на территории дружественного Афганистана, помни, что ты являешься представителем армии, которая протянула руку помощи народам этой страны в их борьбе против империализма и внутренней реакции. ...Помни, что по тому, как ты будешь себя вести в этой стране, афганский народ будет судить о всей Советской Армии, о нашей великой советской Родине. Находясь в ДРА, соблюдай привычные для советского человека нравственные нормы, порядки, законы,., проявляй терпимость к нравам и обычаям афганцев.

По своему характеру афганцы доверчивы, восприимчивы к информации, тонко чувствуют добро и зло. На почтительное отношение они отвечают еще более глубоким уважением. И особенно они ценят почтение к детям, женщинам, старикам... Всегда проявляй доброжелательность, гуманность, справедливость и благородство по отношению к трудящимся ДРА.

Строго выполняй все предписания и советы врачей. Не употребляй воду из арыков, каналов и других водоемов — они могут быть рассадниками инфекционных заболеваний. Не приобретай разного рода вещи и ценности у афганцев за советские деньги. Не выменивай ничего и не продавай. Это категорически запрещено. Не посещай без служебной необходимости предприятия, магазины, базары, не пользуйся частным транспортом.

Необходимо помнить, что отдельные проступки и нарушения порядка наносят ущерб авторитету Советского государства, позорят честь и достоинство советского воина».

...Вечерело. К урезу воды подошел передовой батальон мотострелкового полка на боевых машинах, пехоты. Пограничникам вручены списки личного состава. Колонна вступила на понтонный мост. Одновременно границу пересекли самолеты военно-транспортной авиации с личным составом и боевой техникой воздушно-десантной дивизии и взяли курс на Кабул.

Заканчивался день 25 декабря 1979 года. В Москве в это время было 15 часов.

Поздней Юрий Владимирович Тухаринов, первый командарм 40-й армии, говорил журналистам:

— Конечно, я не представлял, что открывается длительная, растянувшаяся затем почти на десять лет так называемая афганская война. Мы думали, что наше пребывание в Афганистане будет недолгим и принесет облегчение дружественному народу.

Утром Тухаринов вылетел на вертолете в Кундуз, куда должна была прибыть наша мотострелковая дивизия. Встретил его Абдулла, старший брат Амина. Он отйечал за северные провинции Афганистана. Встретил довольно сухо, не вышел из-за стола, не поздоровался за руку. Разговор шел сугубо конкретный: где размещать прибывающие советские подразделения. Ни для него, ни для бывшего здесь же начальника оперативного управления Генштаба ДРА генерал- майора Бабаджана, ни, естественно, дляХафизуллы Амина и его окружения приход наших войск не был сюрпризом. Этого ожидали.

Другой вопрос, что X. Амин никак не предполагал, что жить ему оставалось считанные часы.

Приведем фрагмент из воспоминаний офицера-политработника, ныне генерал- майора Леонида Ивановича Шершнева, в числе первых вступившего в ДРА.

— Нас встречали с любопытством, вполне дружелюбно, без всякой настороженности. В Ташкургане на первый импровизированный митинг собралось несколько тысяч афганцев. Ни трибуны, ни усилителей; мы старались говорить как можно громче, и тут же наши слова переводились на дари. Афганцы слушали с вниманием, одобрительно кивали. «Теперь будут мир и покой»,— говорили местные жители.

Самое трудное было объяснить, почему и зачем мы вошли в Афганистан. Амина старались не упоминать. Чувствовалось: его режиму жить недолго. Поэтому формулировали так: «Вошли по просьбе законного правительства ДРА».

Ташкурган, Баглан... В Баглане колонну встретили воины афганской пехотной дивизии; выстроились шпалерами и аплодировали. Снова митинг, долгий, в пределах часа. Происходил он в расположении афганской дивизии. Наших солдат и офицеров осыпали лепестками роз, под колеса и гусеницы машин бросали бумажные цветы.

Заночевала колонна за Багланом. Утром 27 декабря прилетел на вертолете первый заместитель министра обороны СССР С. Л. Соколов. Тем временем наша передовая дивизия получила приказ с максимальной скоростью двигаться в Кабул. Спустя несколько часов по радио услыхали «Обращение к народу» Баб- рака Кармаля. (Потом я узнал — оно было заранее записано на пленку и зачитывалось из радиостанции с нашей территории.) С Амином покончили. Никаких митингов больше не было. На полных оборотах стремительно шли в направлении Кабула.

Собственно военные действия начались с того, что усиленная воздушно-десантная дивизия генерал-майора Ивана Рябченко захватила ключевые политические и военные объекты в Кабуле. Лояльно относившиеся к Амину офицеры были бессильны что-нибудь предпринять. Ничто не могло спасти режим.

В своей книге «Война в Афганистане» Марк Урбан пишет: «26 декабря вечером начальник Генштаба вооруженных сил Афганистана позвонил подполковнику Алауддину, командиру 4-й танковой бригады. По словам Алауддина, «он потребовал, чтобы мы немедленно на танках двинулись в Кабул для защиты режима Амина. В самой бригаде создалась довольно беспокойная обстановка. Мы немедленно созвали патриотически настроенных офицеров. Было решено изучить обстановку и не предпринимать каких-либо шагов, которые могли бы нанести вред целям Апрельской революции...

...27 декабря начался последний этап операции. К вечеру парашютисты двинулись к центру Кабула. В 19.15 местного времени они вошли в министерство внутренних дел и разоружили его сотрудников. Другая группа... достигла дворца Дар-уль-аман на южной окраине Кабула»,

Звуки боя во дворце Амина были слышны в городе. В 20.45 кабульское радио передало сообщение о том, что Бабрак Кармаль возглавил правительство ДРА и попросил советской военной помощи. Советские парашютисты, прибывшие в здание кабульского радио, объявили персоналу: «Мы пришли, чтобы спасти революцию».

Ко времени, когда Кармаль обратился к нашей стране за помощью, от 15 до 20 тысяч советских солдат и офицеров уже находились на территории Афганистана.

Спустя сутки, 28 декабря, «Правда» опубликовала «Обращение к народу» Бабрака Кармаля, не вполне понятное тем, кто получал информацию только из советских газет. В обращении, в частности, говорилось, что «после жестоких страданий и мучений наступил день свободы и возрождения всех братских народов Афганистана. Сегодня разбита машина пыток Амина и его приспешников — диких палачей, узурпаторов и убийц...» Далее говорилось, что «Великая Апрельская революция, свершившаяся по нерушимой воле героического афганского народа, а также с помощью победоносного восстания революционной армии Афганистана, ...вступила в новый этап. Разрушены бастионы деспотизма, кровавой династии Амина и его сторонников — этих... наемников мирового империализма во главе с американским империализмом... Соотечественники! Вперед по пути полного уничтожения узурпаторов, самозванцев, эксплуататоров и вредителей! Смерть кровожадным угнетателям... аминам!..»

Более всего, наверное, удивили словосочетания «кровожадный угнетатель», «наемник мирового империализма» применительно к Амину. Тому самому, которого еще совсем недавно Л. И. Брежнев приветствовал в связи с его приходом к власти.

На следующий день «Правда» публикует «Обращение правительства Афганистана».

«Правительство ДРА, принимая во внимание продолжающееся и расширяющееся вмешательство и провокации внешних врагов Афганистана и с целью защиты завоеваний Апрельской революции, территориальной целостности, национальной независимости и поддержания мира и безопасности, основываясь на Договоре о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве от 5 декабря 1978 г., обратилось к СССР с настоятельной просьбой об оказании срочной политической, моральной, экономической помощи, включая военную помощь, о которой правительство Демократической Республики Афганистан ранее неоднократно обращалось к правительству Советского Союза.

Правительство Советского Союза удовлетворило просьбу афганской стороны».

Далее шли «Сообщения из Кабула». Состоялось заседание Политбюро ЦК Народно-демократической партии Афганистана, генеральным секретарем ЦК единогласно избран Бабрак Кармаль. Он же стал председателем Революционного Совета, премьер-министром, главнокомандующим вооруженными силами ДРА.

Кабульское радио сообщало, что революционный суд за преступления против народа Афганистана приговорил X. Амина к смертной казни. Приговор приведен в исполнение.

СУДЬБА БАБРАКА КАРМАЛЯ

Итак, поздно вечером 27 декабря афганский народ узнал, что отныне у него появился новый руководитель — Бабрак Кармаль. А учитывая, что этот человек взошел на трон под грохот советских танков, въезжающих в Кабул, имя нового вождя на Западе обычно употребляли в обидном сочетании, с приставкой «марионетка Кремля».

Биографическая справка. Бабрак Кармаль. Родился в 1929 году. Отец — пуштун из племени моллахейль, мать — таджичка. Хорошо знает языки пушту, дари, владеет немецким и английским. Его отец был влиятельным человеком в высших военных кругах Афганистана: командовал дивизией и корпусом, вышел в отставку в звании генерал-полковника. В 1950 году Бабрак Кармаль — активист союза студентов Кабульского университета. Трижды был осужден за революционную деятельность. Отсидел в тюрьме более четырех лет. В 1956 году выпущен из заключения под залог. Работает в Министерстве планирования. Сразу после создания НДПА становится заместителем первого секретаря ЦК партии, а вслед за объединением партии он — один из трех секретарей ЦК. Во второй половине 60-х годов опубликовал в газете «Парчам» ряд статей, полемизирующих с теорией «народной революции» Тараки, в частности, настаивал на том, что Афганистан находится в преддверии национально-демократической, а не пролетарской революции. Восемь лет был членом парламента. В 1978 году направлен послом в Чехословакию. У него два сына и две дочери.

Почти полтора года провел Кармаль в вынужденной эмиграции. Последние месяцы перед возвращением он фактически жил на полулегальном положении, не без оснований опасаясь мести Амина. И вот в декабре 79-го пробил его час: он снова на родине, занял высшие посты в партии и государстве.

Каким образом Бабрак Кармаль из Чехословакии попал в Кабул? Каким путем?..

Однажды представилась возможность спросить об этом самого Кармаля.

Правда очень горька,— после некоторого раздумья сказал он — Чтобы ответить вам, я должен начать издалека. У нас была партия, созданная четверть века назад. Тараки избрали ее первым секретарем, меня вторым. Политбюро в то время еще не было, а Центральный Комитет состоял из семи членов и четырех кандидатов. Затем у меня появились разногласия с Тараки... Он считал, что наша программа-минимум должна предусматривать народно-демократическую революцию со всеми вытекающими из этой концепции условиями, вплоть до диктатуры пролетариата. Я же был против, полагая, что мы находимся лишь в начале национально-демократического движения. Тараки хотел перепрыгнуть через все этапы — сразу в социализм. Другой пример. Я был против Амина, а Тараки, наоборот, всячески способствовал его продвижению вверх. Десять лет продолжались наши разногласия. Наконец, за 8—9 месяцев до Апрельской революции мы не без участия Советского Союза пришли к единству, оказавшемуся непрочным. Потом революция... Я опять второй, после Тараки, на всех высших постах — в партии, государстве и правительстве. Теперь скажите, на кого, по логике, партия должна была обратить свои взоры после убийства Тарани? Кого она могла призвать в высшее руководство?

Какой бы дорогой я ни вернулся домой, это была воля моей партии. Таким будет ответ на ваш вопрос.

И все же, как это было исполнено технически — ваше возвращение?

Конечно, я не мог проехать через Пакистан или Иран. Оставался один путь — через Москву и Ташкент. Как летел и на чем — это уже детали, в которые я не хотел бы вдаваться. Скажу только, что до самых последних дней у меня не было никаких контактов с советскими гражданами.

А кто же принял решение устранить Амина?

Было ясно, что Амин должен уйти, а партия должна жить. Первое со вторым не совмещалось. К этому решению мЫ подошли одновременно — и здоровые силы в НДПА, и советские товарищи.

К какому решению: устранить Амина политически или уничтожить его физически?

Убрать с дороги деспота, ликвидировать тиранию, от которой пострадали тысячи афганцев. Хотел бы еще и еще раз повторить: я не имел контактов с советскими вплоть до самых последних дней перед возвращением в Афганистан. Я не приглашал к нам ваши войска. Возможно, их пригласили те четыре министра — Гулябзой и другие, которые скрывались от репрессий в СССР? Не знаю... Сам я прибыл в Афганистан, когда там уже находилась часть советских войск. Меня поставили перед фактом.

Еще один вопрос, который нельзя не задать, хотя, возможно, он покажется вам бестактным. Сразу после убийства Амина вас объявили генеральным секретарем партии. Как могли вас избрать, если не было ни пленума, ни съезда?

Возникла совершенно особая ситуация, когда вступают в действие иные законы и правила. У меня произошли встречи с товарищами, которые ранее составляли руководящее ядро партии,, а при Амине скрывались в подполье. В ходе этих встреч было подтверждено, что я должен встать во главе партии. Собственно, для моих соратников это стало ясно гораздо раньше — сразу после гибели Тараки.

Ф. А. Табеев. Бабрака Кармаля я впервые увидел в самом начале 1980 года. Он принял меня в скромном особняке Совета Министров. Он сам изъявил желание познакомиться с советским послом.

Конечно, перед встречей я пытался навести какие-то справки: что за человек, чем знаменит? Выл у нас в посольстве секретарь парткома, он долго работал в Кабуле, знал людей, так вот он мне рассказал, что Бабрак Кармаль — старый член партии, был депутатом парламента. «Но по характеру он вам не понравится»,— предупредил наш товарищ. «Почему?» «Увидите...»

Позже я, кажется, понял, что он имел в виду. Товарищ Кармаль хороший человек, но он не открытый, не всегда искренний, Он говорил мне как-то: «Вы, товарищ посол, не обижайтесь на меня. К афганцу ум приходит после обеда. Я не сразу с вами соглашаюсь, но, поразмыслив, всегда признаю вашу правоту. А если я допускаю ошибки, вы со мной не церемоньтесь, в условиях революции ошибаться нам нельзя».

У Бабрака Кармаля не очень крепкое здоровье, он не отличался высокой работоспособностью.

Но вернусь к первой встрече... Мы обнялись, как здесь положено. Я поздравил его с избранием на высокие посты. Состоялся чисто протокольный разговор. Потом он устраивался, приводил в порядок резиденцию (все тот же дворец Арк) и через неделю приступил к делам.

Чтобы разобраться в ситуации, мне потребовалось года два, не меньше. Да, два года ежедневной, ежечасной, ежеминутной работы... В этот период я, возможно, бывал излишне резок, особенно когда речь шла о внутрипартийных разногласиях в НДПА. Не вдаваясь в детали, говорил: «Не сметь!» Да, жестковато иногда действовал. Помню, в 82-м Бабрак Кармаль решил прогнать с занимаемых постов нескольких видных министров. Ко мне пришел Маздурьяр: «Только вы можете нас спасти. Ведь если Кармаль на это пойдет, мы вынуждены будем предпринять серьезные контрмеры». Понятно, на что намекал. Нельзя было допустить новой крови, следовало действовать немедленно. А то они опять наломали бы дров. Ночью еду к товарищу Кармалю, спрашиваю его без лишних церемоний: «Что случилось?» Он глаза отводит: «Ничего». «Но вот у нас есть сведения... Они соответствуют действительности?» «Да». «Не надо этого делать». Конечно, я оговорил, что мы, мол, не хотели бы вмешиваться в ваши внутренние дела, товарищ Кармаль, дескать, упаси бог, но все-таки лучше вам подумать хорошенько. Он мне: «Напрасно вы их защищаете». «Товарищ Кармаль,— отвечаю я твердо.— Ради единства партии, ради нашей дружбы послушайте меня». И такое бывало. Знаю, обижался на меня Бабрак Кармаль, особенно в первые годы. А куда денешься...

Бабрак Кармаль. Став первым-руководителем страны, восемьдесят процентов своей энергии я тратил на борьбу с советскими официальными лицами. Я требовал уважительного отношения к себе. Посол Табеев порой разговаривал со мной в неподобающем тоне, очень часто он не советовал, а приказывал. Я ему возражал: «Вы должны согласно международной практике общаться со мной через МИД. Что вы себе позволяете?..»

А чего стоят ваши советники при Политбюро! Сначала они развалили дело у нас, потом, вернувшись в Союз, продолжали добивать свою собственную партию. Ваши советники были везде. Ни одного назначения на сколько-нибудь заметную должность в Кабуле и в провинциях нельзя было сделать без их согласия.

А сейчас генерал Варенников во всем обвиняет меня{Имеется в виду интервью В. И. Варенникова журналу «Огонек» (№ 12, 1989 г.).}. Он утверждает, что имечко Бабрак Кармаль проявил напор, втягивая советскую армию в войну. Вешает мне ярлык демагога и фракционера. Ложь! Да я шагу не мог ступить без ваших советников! Они диктовали, что надо делать,— и в партии, и в государстве, и в армии.

Позвольте один вопрос. В вашей резиденции только внешняя охрана (за пределами забора) состояла из афганских гвардейцев. На территории дворцового комплекса были советские десантники, а сами помещения находились под контролем специальной охраны КГБ. Вас, руководителя суверенного государства, это не смущало?

Я много раз возмущался по этому поводу. Я десять раз подавал в отставку. Беда в том, что я не являлся руководителем, как вы говорите, «суверенного государства». Это было оккупированное государство. Реально правили в нем вы.

В. Снегирев. Мне довелось не раз встречаться с Кармалем. Я воспринимал его как человека интеллигентного, мягкого, чуточку неуверенного в себе. Иногда было у меня и такое ощущение, будто ему неуютно в роли главного руководителя, словно он надел костюм с чужого плеча. Хотя внешне это почти никак не проявлялось. В Кабуле раза три-четыре мне приходилось разговаривать с Бабраком Кармалем за толстыми крепостными стенами его резиденции. Он редко покидал хорошо охраняемый дворец Арк, и всегда вблизи него находились советские телохранители... А спустя годы мы увиделись в дачном поселке под Москвой, где Кармаль жил после смещения со всех высших партийных и государственных постов, происшедшего, как известно, в 1986 году.

Салам алейкум, рафик{Рафик — товарищ.} Кармаль,— непроизвольно произнес я, увидев его гуляющим под кронами сосен.

Он с готовностью сделал шаг навстречу, мы пожали друг другу руки и по обычаю трижды обнялись. Кармаль был в костюме и легком свитере. Он сохранил горделивую осанку, но в его манерах уже не сквозило сознание своего превосходства, свойственное «первым лицам». Глаза его показались мне грустными.

Кармаль был не один: рядом прогуливался рослый молодой афганец, как потом выяснилось, муж его дочери, а поодаль топтался некто с невыразительным лицом; едва мы начали разговор, он придвинулся и, вытянув шею, стал вслушиваться.

. ~ Я не понял, рафик Кармаль,— сказал я, кивнув на любознательного субъекта.— Он вас охраняет или вы у него под арестом?

Сам не пойму,—печально улыбнулся бывший генсек.— Только он от меня ни на шаг.

Ну, а если я приглашу своего старого знакомого к себе на дачу на чашку чая? — обратился я к «топтуну».

Только со мной,— отрезал тот и со скучающим видом отвернулся.

Мы обменялись телефонными номерами, договорились о новых встречах. И эти встречи были — на даче, где жил Кармаль. Фрагменты бесед, состоявшихся зимой и летом 1990 года, приведены выше. Почему они так скупы? Об этом просил сам Кармаль: считает, что еще не настало время для обнародования всего.


Оглавление

  • ОБЕД ВО ДВОРЦЕ
  • ПЯТНАДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ
  • «ЭТО БЫЛА ПОЛНАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ»
  • УЧИТЕЛЬ и «ученик»
  • КАК УБИВАЛИ ТАРАКИ
  • новый посол
  • 27 ДЕКАБРЯ. КАБУЛ
  • «НАПРАСНЫЕ ПОТУГИ»
  • СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ ГЕНЕРАЛЫ ДИПЛОМАТЫ
  • КАК «ВЛИПЛИ В ИСТОРИЮ»
  • ЗЛОСЧАСТНАЯ КАРТА
  • время «ч»
  • СУДЬБА БАБРАКА КАРМАЛЯ