Гвюдмундур, сельский староста, возвращался к себе на Мыс с заседания правления коммуны. Весь путь он проделал верхом. Вероятно, многие считали его несовременным, потому что у него было несколько лошадей да добротная сбруя к ним – седло и уздечка. Седло с исправными подпругами, уздечка тоже хорошая, нечиненая, с целым ремнем и с цепью. А ведь так – в удобных седлах и с прочными уздечками – ездят по дорогам нашей страны, кстати сказать, и после того, как бензин пробился к власти. Конечно, втайне Гвюдмундур иногда подумывал, что джип был бы побыстрее лошади… Впрочем, вообще-то он значительно меньше других был падок до всяких новомодных глупостей.
По натуре Гвюдмундур был человек уравновешенный. Но на сей раз, спешиваясь возле дома, громко ворчал и к тому же не очень-то выбирал выражения, так что его жена Рагнхильдур уже издали почувствовала, в каком он настроении. Однако, войдя в дом, он все же смягчился.
– Какие новости в коммуне? – спросила Рагнхильдур.
– Новости? Да почитай что никаких. Обычное безобразие: конец июля, а луга заросли, кругом валяется старое неубранное сено, его и сеном-то грех назвать, больше смахивает на кучи свалявшейся шерсти. Похоже, им чем бы ни заниматься, лишь бы не сеном, мороки, вишь, чересчур много: коси его, сгребай, вороши да скирдуй. Это, конечно, не относится к Тьёртну и Грисастадиру, они единственные из хуторян, кто еще сохраняет здравый рассудок.
– Ну и ну, просто диву даешься, – сказала жена и тяжело вздохнула, – Сказывают, прямо напасть какая-то. Я так понимаю, дорогой, что этому народу лучше бы быть в коммуне писарями.
– Ну не-ет. Может, ты и не права. Магнус с Речного Берега только и делает, что пишет целыми днями. Сигмундур с Устья тоже погряз в сочинительстве. Ну, а Паудль с Перевала, говорят, уже чуть не пол-ящика в письменном столе своей писаниной набил и все продолжает.
– Да, слов нет, плохи дела, – промолвила хозяйка и еще раз тяжело вздохнула. – И что же, они все про себя пишут или о чем другом?
– Про свою жизнь, вроде как биографии. Да что ты спрашиваешь, разве сама не знаешь?
– Говорят так, но я все же не до конца верю этой чепухе. О чем, например, Магнус с Речного Берега станет рассказывать в целой книге?
– По сравнению с другими этому Магнусу еще есть чем похвастаться, его хоть собаки признавали. Ведь он почти десять лет лечил их по всей округе.
– Дорогой, но разве на книгу этого хватит?
– А служебные поездки на что? Можно ведь еще описывать бесчисленные перемены в погоде, как водится в таких путешествиях. Ветер то с юга, то с запада, то с востока или севера… Я вот не знаю, что может рассказать о себе Сигмундур с Устья, разве что описать свою немецкую подружку и все, что с ней связано.
– Будет тебе, этого Сигмундур никогда не сделает, пусть радуется, что хоть выпутался из всей этой истории.
– Да, что касается любви, она там цветет пышным цветом. Причем эта чертовка отстаивает право на внебрачное сожительство, а упорства и настойчивости ей и ее землякам не занимать.
– Ну и дела… Там, в Устье, семья давно дала трещину, не хватало лишь пустяка, чтобы она совсем развалилась. Бедный Сигмундур едва оклемался, – сказала Рагнхильдур. – Значит, по-твоему, они собираются издавать свои сочинения?
– Уверен. Уж больно столичные издательские короли жадны до длинных нудных жизнеописаний, за это они платят не скупясь. А коли говорить о той биографии, что лежит в ящике на Перевале, то, я слыхал, там не то шесть, не то семь томов. Паудль вроде даже собирается пока заложить участок, а потом потихоньку выкупать, если за книги дадут хорошую цену.
– О каких же это страстях он там пишет? – спросила Рагнхильдур.
– При чем тут страсти? Ведь Паудль долгое время был председателем потребительского кооператива и без колебаний может опубликовать все годовые отчеты его членов, да еще и с накладными – зернышка не упустит. А насколько мне известно, такие вещи имеют непреходящее культурно-историческое значение.
– Да-а, не мне судить, но раз уж нужно писать книги вроде бы и обо всем и ни о чем, то куда разумнее поступать, как Брандур с Ручья. Взять да заставить какого-нибудь мудреца из Рейкьявика написать историю семьи, убытков-то самой семье меньше будет.
– Едва ли, – возразил Гвюдмундур. – В конце концов то же на то же выходит. Целый месяц Брандур торчал дома, а Гунноульвур его расспрашивал. Больше того, они без удержу восторгались столичным гостем. Работу забросили, а у дочерей Брандура, которые только и делали, что жарили мясо да взбивали сливки, под конец уже все стало из рук валиться.
– Ай-ай-ай, не думаю, чтобы его покойной жене пришелся по душе весь этот вздор. А как, по-твоему, чем Брандур сейчас хвастается?
– О, небось все больше хлопотами на конном базаре, да еще церковным пением. Я, конечно, не отрицаю, Брандур всегда был музыкален, часто даже пел чертовски громко, только силы свои рассчитывать не умел, иной раз, бывало, в самых громких местах так и кажется: вот-вот лопнет от натуги. Впрочем, боюсь, кроме всевозможных поворотов в своей биографии, он может похвастаться еще и нехваткой сена, дров и, если уж на то пошло, чуть ли не всего на свете. Но при этом ему как-то удается выходить из любого положения с лавровым венком победителя.
– Уж не побывал ли ты, случаем, на Ручье? – спросила Рагнхильдур.
– Да нет, какое мне до тамошних дело? – ответил Гвюдмундур.
– Ну, тогда о другом спрошу. Говорят, Имба с Горы окончила акушерскую школу и вернулась домой. Так что теперь ко мне, должно быть, меньше, станут ходить. Новая метла лучше метет.
– Да, то-то и оно, – сказал Гвюдмундур. – А ведь ты, дорогая, высчитала, что пасторша собирается родить к середине следующего месяца. Что ж, она вместо того, чтобы к тебе прийти, отправится на Гору к Имбе?
– Не думаю, чтобы на этот раз пасторша изменила своим привычкам. Но я не удивлюсь, если в дальнейшем получится именно так, – сказала Рагнхильдур.
– Да, если дальше так пойдет, то и это не исключено, – согласился Гвюдмундур. – А ведь ты, милая, я часто замечал, прямо предчувствуешь, какой парень какую девку полюбит, где бы они ни жили, заранее знаешь, что из этого выйдет, и, кроме того, умеешь точно угадать, когда приспеет пора собирать урожай. А коли и ошибешься разве что на самую малость.
– Займись-ка делом, – сказала Рагнхильдур, повернулась и ушла на кухню.
Они жили у Мыса и слыли несколько придирчивыми, но в целом порядочными и услужливыми людьми. Если на соседних хуторах случалось несчастье или просто не хватало чего-нибудь, то за помощью неизменно обращались к ним. Порой даже издалека приезжали. Позарез нужно испечь пирог, глядь, а в доме ни изюма, ни кардамона – посылают на Мыс. В пору сенокоса нужно грабли чинить, а материала на зубья не хватает – опять туда же. Словом, случись какая нужда – удобрения вышли, или там комбикорм, или спички, или веревка, – шли на Мыс и с пустыми руками не возвращались.
Так было и в тот вечер, когда так называемый «военный автомобиль с передними ведущими» ворвался во двор хутора у Мыса. Машина пришла с Лавового Поля, ближайшего хутора по соседству с Перевалом, хозяин Перевала и послал ее сюда: у него кончились чернила, и жизнеописание село на мель. И хотя Гвюдмундуру, сельскому старосте, такое поведение во время страды было противно, он все же накапал в пузырек жизненной влаги, ведь истинно порядочный человек никому ни в чем отказать не может.
Чернила были доставлены на Перевал, и жизнеописание пошло своим чередом: «Помню, Свейдн с Холма – он вместе со мной состоял в правлении потребительского кооператива, и толку от него, между прочим, не было никакого – купил весной, точнее, шестнадцатого июня восемнадцать фунтов кускового сахару, пять фунтов кофе, четыре катушки черных ниток, полтора фунта чернослива, два ламповых стекла и ни много ни мало сто фунтов ржаной муки. Товары, как я уже говорил, были ему выданы, хотя еще с прошлого года он задолжал семьдесят девять крон двадцать три эйрира. Так вот, за эти товары Свейдн обещал отдать к следующей осенней ярмарке минимум восемнадцать ягнят. Но двадцать девятого сентября тысяча девятисотого года, в шесть часов вечера, скажу напрямик, этот голубчик заявился с пятнадцатью ягнятами вместо обещанных восемнадцати. И ведь в тот самый день он купил семь с половиной аршин белого полотна, десять фунтов сахару, два с половиной фунта кофе и к этому еще добавил ламповое стекло. А что делать? Торговать-то надо. А Свейдн еще до окончания срока своих полномочий отправился на тот свет, и к списку его долгов прибавились доски на гроб и три литра водки».
Так понемногу жизнеописания удлинялись и разными путями продвигались вперед. Рассказ о Речном Береге в эти дни боролся с северо-западным ураганом, бушевавшим пока на плоскогорье Овечьих Языков, но гигантскими шагами приближавшимся к благословенным хуторам. История Устья в последнее время запуталась во множестве трудностей, испытывала сложности и любой ценой стремилась обойти истину, но так, чтобы это было не слишком заметно. Как раз сейчас повествование вырвалось из трясины и дело гало уже к концу. Словом, все выглядело именно так, как и предполагала Рагнхильдур: имя немецкой подружки не упоминалось…
Однако удовлетворенной истина себя не чувствовала, ибо, когда она заглядывала через плечо историографа и читала то, что изливалось на бумагу, кое-что ей все-таки не нравилось. Ей казалось, что там много лишнего, а с другой стороны, не хватает таких вещей, которые надо бы обязательно записать черным по белому.
На некоторых исторических хуторах жизнь била ключом. Скоро эта жизнь, вероятно, будет перенесена прямо в книги и впоследствии послужит для всеобщей пользы. Однажды поздно вечером, когда супруги на Мысу уже легли спать и уже приближались к вратам мира грез, во дворе взревел джип и в дверь отчаянно заколотили.
– Должно быть, ко мне, – сказала Рагнхильдур, встала с постели, открыла окно и выглянула наружу.
– Рагнхильдур, здравствуй, милая, – раздалось со двора. – Я за тобой. Собирайся скорей и поехали, У Лёйги моей, понимаешь, схватки начались.
– Брандур, дорогой, успокойся, – ответила Рагнхильдур, – я и так ждала тебя. Это ведь у девочки первый ребенок, и поэтому едва ли все произойдет в мгновение ока. Я пока соберусь, а ты заходи и глотни чего-нибудь горяченького, согрейся.
– По-твоему, Рагнхильдур, я еще и кофе успею выпить? – усомнился гость, но все же дал себя уговорить. Хозяин открыл ему дверь и провел в дом.
– Извините за беспокойство в такой поздний час, – сказал Брандур, входя в гостиную, – но жизнь, надо сказать, забавная штука. Я бы не удивился, случись это с Сиггой или Рут, они-то уже взрослые девушки, но, черт подери, это стряслось с Лёйгой, а ведь она, что ни говори, невеста завидная.
– А что тут такого? Девушка она здоровая и крепкая и, если не ошибаюсь, была недавно помолвлена, – заметил Гвюдмундур.
– Да нет, сдается мне, она одна и думала, что помолвлена. Помолвка – штука ненадежная. Другое дело, если бы он женился, мерзавец…
– Да, нынче так заведено. И едва ли она считала, что ей нужно советоваться с Рагнхильдур, ведь она вообразила, что у нее самой ума палата. Я же человек простой, вот и спрашиваю: уж не… не… не Гримоульвур ли это? Извини, Брандур, за любопытство.
– Гунноульвур, ты хочешь сказать? Только что проку об этом говорить. Лёйга молчит, клещами слова не вытянешь. Одно я знаю точно: либо это он, либо сислумадюр. Но кто бы ни был – губа у него не дура.
– Да, Брандур, голубчик, таково течение жизни, в ее историю постоянно вписываются новые и новые главы, – сказал Гвюдмундур. – А как ты думаешь, что он собирается сейчас делать: пойдет дальше на север, по хуторам, или в Рейкьявик вернется?
– Не знаю, Гвюдмундур, не до этого мне сейчас. Надо бы на погоду посмотреть, откуда нынче ждать ветра: с северо-запада или, может, к утру с юго-востока.
Хотя Рагнхильдур очень спешила, она все же успела поставить на стол кофе и оладьи.
Брандур тоже торопился как мог: залпом осушил пару чашек кофе, быстро, не жуя, проглотил оладьи и яростно разгрыз сухарь. Пока он ел и пил, речь его была несвязна, монотонна и отрывиста.
– Да, жизнь переменчива, как и погода… то солнышко светит… то проливной дождь… Тут ни убавить, ни прибавить, да что говорить… кое-что, разумеется, скрыто… но сейчас я, кажется, начинаю лучше понимать события прошлого года… мог ведь предполагать, что так… а получилось, конечно, наоборот… а теперь дела уже полным ходом… неженатый, и, следовательно, никаких препятствий жениться… так-то оно так, а поэтому… хм!.. но, думаю, вряд ли все же он… скорее, надо полагать, другой… Впрочем, книга чертовски хороша… на днях ездил на юг, в рейкьявикский содом, поторопить… и видел ее в наборе… получается четыреста одиннадцать страниц… ловко набрано… ловко написано… это он умеет, ничего не скажешь.
– А тебе не кажется, что выгода от этого невелика будет? – спросил Гвюдмундур.
– О, чертово семя, выгоды никакой… обещали богатый гонорар, а на поверку – жалкие крохи, и червячка не заморишь.
– Тут дело обстоит так же, как с траулерами. Промысел на них связан с большими издержками и дорогим оборудованием, – сказал Гвюдмундур.
– Золотые слова, Гвюдмундур. Если прикинуть, это самое оборудование мне и моим домашним ох каким дорогим выходит… Нет, Рагнхильдур, третьей чашки не надо, хватит уж.
Его больше не уговаривали, и Брандур вскочил на ноги, молча твердым и быстрым рукопожатием поблагодарил за угощение и направился к выходу. Рагнхильдур тоже была готова, эта женщина никогда не заставляла себя ждать.
Минуту спустя джип, пыхтя и чихая, исчез в синей летней ночи… и жизнеописания продолжали удлиняться.
