КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Книготорговец [Роальд Даль] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Роальд Даль Книготорговец

Перевод А. Кавтаскин, Ирина Кастальская, Е.Костюкова

«И A3 ВОЗДАМ ИНКОРПОРЕЙТЕД»

Когда я проснулся, шел снег.

Я сразу понял, что идет снег — комната стала светлее, и с улицы не доносилось ни звука: ни шагов, ни шелеста шин по асфальту, ничего, кроме урчания автомобильных двигателей. Я поднял голову и у окна увидел Джорджа в зеленом халате, который, склонившись над плитой, варил кофе.

— Снег идет, — сообщил я.

— Холодно, — ответил Джордж. — Настоящий мороз. Я вскочил с кровати и добежал до входной двери за утренней газетой. В комнате и в самом деле было очень холодно, и я бегом вернулся назад, накрылся одеялом и несколько минут грел руки, зажав их между коленями.

— Писем нет? — поинтересовался Джордж.

— Нет, писем нет.

— Непохоже, чтобы старик собирался выложить денежки.

— Наверно, он считает, что четырехсот пятидесяти хватит на один месяц, — предположил я.

— Он никогда не был в Нью-Йорке. И не знает, какая дорогая здесь жизнь.

— Зря ты истратил все за неделю. Джордж выпрямился и посмотрел на меня.

— Ты хотел сказать, зря мы истратили все за неделю.

— Верно. Мы, — согласился я и начал читать газету. Кофе наконец сварился, и Джордж поставил кофейник на столик между нашими кроватями.

— Без денег прожить невозможно, — ворчал он. — Старику следовало бы это знать.

Он лег в постель, не снимая халата. Я продолжал читать. Просмотрев футбольную страницу и заметки о бегах, я взялся за Лайонела Пенталуца, знаменитого обозревателя политической и светской жизни. Я всегда читаю колонку Пенталуна, как и остальные тридцать миллионов жителей нашей страны. Я привык к нему, даже больше, чем привык: он стал частью моего утреннего ритуала, как три чашки кофе или бритье.

— Ну и дает, — пробурчал я.

— Кто?

— Да этот Лаойнел Пенталун.

— Что он пишет сегодня?

— То же, что и всегда. Злобствует по своему обыкновению. Вечно задирает богачей. Вот послушай: «…видели в клубе „Пингвин“ банкира Уильяма С. Вомберга с очаровательной молодой актрисой Терезой Уильяме… три ночи подряд… миссис Вомберг лежит дома с головной болью… у любой заболит голова, если ее муж будет каждый вечер сопровождать мисс Уильяме…»

— Вомберг в дерьме, — сказал Джордж.

— По-моему, это свинство, — возмутился я. — Эдак и до развода недалеко. Не понимаю, почему его писанина остается безнаказанной?

— Он всегда выходит сухим из воды, потому что все его боятся. Но знаешь, что сделал бы я, — заявил Джордж, — окажись я на месте Уильяма С. Вомберга? Я бы пошел и врезал по носу этому Лайонелу Пенталуну. А что, с такими ребятами по-другому нельзя.

— Мистер Вомберг не может этого сделать.

— Почему?

— Потому что он пожилой человек, — объяснил я. — Мистер Вомберг — почтенный старый джентльмен с чувством собственного достоинства. Один из самых известных банкиров в городе. Он просто не может…

И вдруг… Совершенно неожиданно меня осенило. Идея пришла прямо посередине фразы, заставив меня замолчать. Она словно влилась в мой мозг, и я замер, чтобы не помешать ей полностью укорениться в моей голове. Я еще не успел сообразить, что произошло, как весь план, — блестящий, великолепный план — четко высветился у меня в голове; и я сразу понял, что он гениальный.

Я повернулся и увидел, что Джордж недоуменно уставился на меня.

— Что с тобой? — спросил он. — Что случилось? Я молча протянул руку и налил еще кофе, прежде чем позволил себе заговорить.

— Джордж, — спокойным голосом начал я. — У меня появилась идея. Послушай меня внимательно, потому что эта идея сделает нас очень богатыми. Мы на мели, так ведь?

— Так.

— А этот Уильям С. Вомберг, — продолжал я, — как ты думаешь, он сердит на Лайонела Пенталуна?

— Сердит! — воскликнул Джордж. — Сердит! Да не просто сердит, а зол на него, как тысяча чертей!

— Верно. А как ты считаешь, он хотел бы увидеть, как Лайонелу Пенталуну хорошенько врежут по носу?

— Еще как хотел бы, черт побери!

— А теперь скажи мне, согласился бы мистер Вомберг заплатить некоторую сумму человеку, который взялся бы врезать по носу Лайонелу Пенталуну от его имени?

Джордж посмотрел на меня и очень осторожно поставил чашку на стол. Его лицо озарила понимающая улыбка.

— Я понял, — проговорил он. — Я понял твою мысль.

— Это еще не все. Если ты прочтешь колонку Пенталуна, то увидишь, что сегодня он оскорбил еще одного человека. — Я взял газету. — Некую миссис Эллу Гимпл, которая занимает видное положение в обществе. На ее счету в банке наверняка не меньше миллиона долларов…

— Что о ней пишет Пенталун?

Я снова заглянул в газету.

— Он намекает, — ответил я, — что она вытягивает кучу денег из своих друзей, устраивая вечеринки с рулеткой и занимаясь ростовщичеством.

— Миссис Гимпл в дерьме, — прокомментировал Джордж. — И Вомберг тоже. Гимпл и Вомберг.

Он сел в кровати и ждал продолжения.

— Итак, — сказал я, — у нас есть два человека, которые сегодня ненавидят Лайонела Пенталуна, страстно мечтают пойти и врезать ему по носу, но не решаются это сделать. Понимаешь?

— Да.

— С Лайонелом Пенталуном пока закончим, — подвел я итог. — Но не забывай, что есть и другие. Десятки других репортеров, которые только и делают, что оскорбляют богатых и известных людей. Гарри Вейман, Клод Тейлор, Джейкоб Свински, Уолтер Кеннеди и прочие.

— Верно, — кивнул Джордж. — Совершенно верно.

— Я хочу сказать, что насмешки и оскорбления в газетах приводят богачей в бешенство.

— Продолжай, — подгонял меня Джордж, — продолжай.

— Хорошо. План таков. — Я сам тоже разволновался. Облокотившись одной рукой на стол, другой я бурно жестикулировал. — Мы немедленно учредим организацию и назовем ее… как же мы ее назовем… назовем… так, дай подумать… мы назовем ее «И Аз воздам Инкорпорейтед»… Как тебе?

— Странное название.

— Это из библии — месть, отмщение. Хорошее название, мне оно нравится. «И Аз воздам Инкорпорейтед». Звучит замечательно. Мы закажем в типографии визитки и разошлем их всем нашим потенциальным клиентам с напоминанием о том, что их публично оскорбили и опозорили, а мы предлагаем свои услуги для наказания обидчика. За определенную сумму. Будем покупать все газеты и просматривать статьи о светской жизни. Ежедневно у нас наберется с десяток, а то и больше, потенциальных клиентов.

— Здорово! — воскликнул Джордж. — Потрясающе!

— Заработаем кучу денег, — уверял его я. — Не успеешь оглянуться, как мы станем баснословно богатыми.

— Начнем прямо сейчас!

Я вскочил с кровати, достал блокнот и карандаш и снова забрался под одеяло.

— Итак, — сказал я, подтянув колени под одеялом и положив на них блокнот, — прежде всего нужно решить, что мы напишем на визитках.

В верхней части листа я написал «И A3 ВОЗДАМ ИНКОРПОРЕЙТЕД». Затем, обдумывая каждое слово, составил деликатное сопроводительное письмо, разъясняющее функции нашей фирмы, и закончил его следующей фразой: «Таким образом, „И аз воздам Инк.“

берет на себя обязательство наказать от Вашего имени и строго конфиденциально журналиста… Предлагаем на Ваше рассмотрение несколько способов наказания». Вместе с ценами.

— Что значит «несколько способов»? — не понял Джордж.

— Мы должны предоставить им возможность выбора. Нужно придумать несколько… несколько различных способов наказания. Так, номер один будет… — и я написал: «1. Ударить по носу один раз, со всей силы». — Какую цену назначим?

— Пятьсот долларов, — не задумываясь, ответил Джордж.

Я записал.

— Что еще?

— Поставить синяк под глазом, — предложил Джордж.

Я записал: «2. Поставить синяк под глазом… 500 долларов».

— Нет! — возразил Джордж. — Я не согласен с ценой. Врезать по носу гораздо проще, чем поставить синяк под глазом. Для этого нужен квалифицированный специалист. Пусть будет шестьсот долларов.

— Хорошо, — согласился я. — Шестьсот так шестьсот. Дальше?

— И то, и другое вместе, ясное дело. Два удара подряд.

Сейчас Джордж был на коне, в таких вещах он прекрасно разбирался.

— И то, и другое вместе?

— Точно. Врезать по носу и поставить синяк. Тысяча сто долларов.

— За два удара мы должны сделать скидку, — сказал я. — Цена одна тысяча.

— Слишком дешево, — недовольно пробурчал Джордж.

— Что еще?

Мы сосредоточенно замолчали. Низкий скошенный лоб Джорджа прорезали три глубокие морщины, он яростно скреб себя по затылку. Я отвернулся и попытался вспомнить те ужасные вещи, которые люди вытворяют друг с другом. Наконец, придумал. Джордж внимательно следил за карандашом, выводившим на бумаге: «4. Подложить под водительское сидение машины обидчика гремучую змею (с удаленным жалом)».

— Господи Иисусе! — прошептал Джордж. — Ты хочешь напугать его до смерти!

— Вот именно, — кивнул я.

— А где, интересно знать, ты возьмешь гремучую змею?

— Куплю. Их всегда можно купить. Во сколько мы оценим такое наказание?

— Полторы тысячи долларов, — твердо сказал Джордж.

Я записал.

— Нам нужен еще один способ.

— Я придумал, — объявил Джордж. — Захватить в плен, увезти на машине, снять всю одежду, кроме трусов, носков и ботинок, и выбросить на Пятой Авеню в час пик.

Он торжествующе улыбнулся.

— Мы не сможем этого сделать.

— Пиши. И назначь цену в две с половиной тысячи. Еще как сможем, если старик Вомберг предложит такие деньги.

— Да, — согласился я, — пожалуй, сможем. — И записал. — Думаю, этого достаточно, — добавил я. — Мы предоставили им широкий выбор.

— А где мы закажем эти визитки? — поинтересовался Джордж.

— У Джорджа Карноффски, — ответил я. — Еще один Джордж. Он мой приятель. У него небольшой полиграфический салон на Третьей Авеню. Печатает там свадебные приглашения и рекламные брошюры для крупных магазинов. Уверен, он согласится.

— Тогда чего же мы ждем?

Мы оба вскочили с кроватей и начали одеваться.

— Сейчас двенадцать часов, — сказал я. — Если мы поторопимся, то успеем поймать его до обеда.

На улице все так же шел снег и толстым слоем ложился на тротуары. Но мы преодолели четырнадцать кварталов до типографии Карноффски за рекордно короткое время и примчались туда как раз в тот момент, когда он собирался идти обедать.

— Клод! — закричал он, тряся мою руку. — Дружище! Как дела?

У него было круглое дружелюбное лицо и кошмарный нос с огромными широкими крыльями, лежавшими на щеках. Я поздоровался и сообщил, что мы пришли по очень важному делу. Он снял пальто, проводил нас в свой кабинет, и я начал посвящать его в наши планы, и объяснять, что от него требуется.

Но не успел я рассказать и половины своей задумки, как он разразился громким хохотом, заглушавшим мои слова. Поэтому я просто протянул ему лист бумаги с текстом, который он должен отпечатать. Когда он его прочитал, все его тело затряслось от смеха, он стучал ладонью по столу, кашлял, давился и хохотал во все горло, как сумасшедший.

Мы не видели ничего смешного и молча смотрели на него.

Наконец он успокоился, достал платок и долго вытирал глаза.

— Никогда столько не смеялся, — слабым голосом выдавил он. — Отличная шутка, достойная хорошего обеда. Пойдемте, я вас угощу.

— Послушай, — остановил его я, — это не шутка, и смеяться тут не над чем. Ты присутствуешь при рождении нового перспективного бизнеса…

— Да ладно тебе, — снова засмеялся он. — Перестань и пошли обедать.

— Когда ты сможешь отпечатать нам визитные карточки и сопроводительное письмо? — строгим деловым тоном спросил я.

Он замолчал и внимательно посмотрел на меня.

— Ты хочешь сказать… ты действительно… ты это всерьез?

— Да. Ты присутствуешь при рождении…

— Хорошо, хорошо, — встал он. — По-моему, вы сошли с ума и попадете в беду. Этим ребятам нравится пачкать грязью других людей, но вряд ли им придется по вкусу, если кто-то проделает подобное с ними самими.

— Когда ты сможешь их отпечатать? — снова спросил я. — И чтобы их не видел никто из твоих рабочих.

— Ради такого случая, — с серьезным видом ответил он, — я откажусь от обеда. Сам все напечатаю. Это минимум, что я могу для тебя сделать, — он снова рассмеялся, и его гигантские ноздри задрожали от удовольствия. — Сколько Вам нужно?

— Для начала — по тысяче штук. Вместе с конвертами.

— Приходите к двум часам, — сказал он.

Я поблагодарил его, и пока мы ходили, из глубины студии до нас доносились раскаты его хохота.

Мы вернулись ровно в два часа. Вошли в кабинет Джорджа Карноффски, и первое, что я увидел, была высокая стопка отпечатанных листов на его столе. Они оказались в два раза больше обычных свадебных открыток или приглашений на коктейль.

— Вот, — сказал Карноффски, — все готово.

Этот идиот все еще продолжал смеяться.

Он протянул нам по экземпляру, я внимательно рассмотрел свой и пришел в полный восторг. Он явно постарался. Красивая плотная бумага с рамкой вокруг текста и изящным заголовком. Это великолепие невозможно описать словами, но сам текст я могу воспроизвести:

И A3 ВОЗДАМ ИНКОРПОРЕЙТЕД

Уважаемый…

Вы, вероятно, читали в сегодняшней газете клеветнические и ничем не обоснованные измышления в ваш адрес журналиста… Это вопиющее оскорбление и умышленное искажение правды.

Неужели Вы позволите жалкому злобному сплетнику оскорблять Вас ПОДОБНЫМ образом?

Всему миру известно, что не в характере американского народа сносить публичные или частные оскорбления. Американцы немедленно восстают в праведном гневе и требуют — нет, довиваются! — справедливого возмездия.

С другой стороны, вполне естественно, что человек с Вашим положением и репутацией не захочет лично участвовать в столь грязном деле и вступать в непосредственный контакт с этим презренным типом.

Тогда как же Вам ДОБИТЬСЯ возмездия и получить сатисфакцию?

Ответ прост: «И Аз воздам Инк.» сделает это за Вас. Мы берем на себя обязательство наказать от Вашего имени и строго конфиденциально клеветника. В связи с чем предлагаем на Ваше рассмотрение несколько способов наказания (вместе с ценами):

1. Ударить по носу один раз, со всей силы. — $500

2. Поставить синяк под глазом — $600

3. Ударить по носу и поставить синяк — $1000

4. Во время парковки подложить гремучую змею (с удаленным жалом) под педали в машину — $1500

5. Увезти его, снять всю одежду, кроме трусов, носков и ботинок, и выбросить на Пятой Авеню в час пик — $2500

Если Вы желаете воспользоваться каким-либо из перечисленных предложений, пришлите, пожалуйста, свой ответ в «И Аз воздам Инк.» по указанному адресу. Если Ваше желание исполнимо. Вы заранее получите уведомление о времени и месте действия на случай, если пожелаете лично наблюдать за процедурой наказания с безопасного расстояния.

Работу выполняет профессионал.

Оплата производится только после успешного выполнения заказа, счет будет прислан обычным порядком.

Джордж Карноффски великолепно справился со своей работой.

— Ну как тебе, Клод? — спросил он.

— Замечательно.

— Я старался. Это лучшее, что я мог для тебя сделать. Как на войне, когда солдаты уходили, может быть, в свой последний бой, из которого им не суждено вернуться живыми, а мне хотелось чем-нибудь им помочь.

Он опять начал смеяться, и я быстро прервал его:

— Нам пора. Конверты и визитки с нашим адресом приготовил?

— Все здесь. Можешь расплатиться после того, как получишь деньги за первый заказ.

Эти слова рассмешили его еще больше, и он рухнул на стул, хихикая, как слабоумный.

Мы с Джорджем быстро вышли на холодную, занесенную снегом улицу.

По дороге домой я позаимствовал телефонную книгу Манхэттена из будки, мы сразу же нашли Вомберга Уильяма С. и Джордж под мою диктовку написал его адрес — где-то в восточной части города — на одном из конвертов.

Адрес миссис Эллы X. Гимпл тоже оказался в книге, и мы надписали еще один конверт.

— Сегодня пошлем предложения только Вомбергу и Гимпл, — сказал я. — Для начала хватит. А завтра разошлем уже штук десять.

— А когда, ты думаешь, они дойдут до адресата? — задумчиво спросил Джордж.

— Мы отнесем их лично, — возразил я. — Прямо сейчас, немедленно. Чем быстрее они их получат, тем лучше. Завтра может быть уже поздно. Завтра их злость поутихнет. Люди всегда успокаиваются к утру. Значит так, — распорядился я, — ты сейчас пойдешь и доставишь эти два письма. А я тем временем побегаю по городу и попытаюсь выяснить что-нибудь о привычках Лайонела Пенталуна. Увидимся вечером…

Я вернулся в девять часов и застал Джорджа в постели с сигаретой в зубах и чашкой кофе в руке.

— Отнес оба конверта, — сообщил он. — Просто опустил в почтовый ящик, позвонил в дверь и убежал. У Вомберга огромный дом, огромный белый дом. А ты что-нибудь узнал?

— Навестил одного знакомого, который работает в спортивном отделе «Дейли Миррор». Он все мне рассказал.

— И что же?

— По его словам, распорядок дня Пенталуна, как правило, не меняется. Он работает по ночам, но куда бы он ни отправился в начале вечера, он всегда — и это самое важное — заканчивает его в клубе «Пингвин». Он появляется там около полуночи и сидит до двух часов или половины третьего. Он содержит несколько агентов, и в это время они приносят ему сплетни со всего города.

— Это все, что нам нужно знать, — обрадовался Джордж.

— Даже слишком просто.

— Легкие деньги.

Джордж достал из буфета початую бутылку виски, и следующие два часа мы сидели на кроватях, пили виски и строили великолепные, грандиозные планы развития нашей фирмы. К одиннадцати часам мы уже нанимали штат, состоящий из пятидесяти человек, включая двенадцать знаменитых боксеров, а контора у нас располагалась в Рокфеллеровском центре. Ближе к полуночи мы приобрели контроль над всеми журналистами светских новостей и по телефону диктовали им нужные сюжеты, стараясь ежедневно оскорбить и разозлить не меньше двадцати богатых персон по всей стране. Мы были сказочно богаты, Джордж ездил на английском «Бентли», а в моем гараже стояли пять «Кадиллаков». Джордж без конца упражнялся в телефонных разговорах с Лайонелом Пенталуном. «Это ты, Пенталун?» — «Да, сэр». — «Слушай меня. Сегодня твоя статейка мне не понравилась. Вообще отвратительная». — «Прошу прощения, сэр. Завтра я постараюсь написать лучше». — «Еще как постараешься, Пенталун. Между прочим, мы подумываем о твоей замене». — «Прошу вас, сэр, пожалуйста, дайте мне еще один шанс». — «Ладно, Пенталун, но в последний раз. Кстати, сегодня вечером ребята подложат гремучую змею в твою машину от имени мистера Хайрама С. Кинга, производителя мыла. Мистер Кинг будет наблюдать с другой стороны улицы, так что не забудь испугаться, когда ее увидишь». — «Да, сэр, конечно, сэр, не забуду, сэр…»

Когда мы наконец легли спать и погасили свет, я слышал, как Джордж еще долго распекал Пенталуна по телефону.

На следующее утро мы оба проснулись, когда часы на соседней церкви пробили девять. Джордж встал и пошел к входной двери за газетой, а когда вернулся, в его руке было письмо.

— Открывай! — в нетерпении крикнул я.

Он распечатал конверт и достал тоненький лист бумаги.

— Читай скорей!

Он начал читать вслух, поначалу тихо и серьезно, но постепенно его голос сорвался на высокий, почти истерический победный вопль, когда до него дошел смысл письма. В нем говорилось:

Ваше предложение кажется мне весьма и весьма оригинальным, и я готов одобрить любые ваши действия против этого мерзавца. Так что — вперед. Начните с пункта 1, и, если все пройдет успешно, я с удовольствием закажу вам весь список. Счет пришлите мне.

Уильям С. Вомберг.
В восторге мы заплясали по комнате в пижамах, громко восхваляя мистера Вомберга и крича, что мы богаты. Джордж крутил сальто на своей кровати, а я использовал свою как батут.

— Когда будем выполнять заказ? — спросил он. — Сегодня?

Я ответил не сразу. Не хотел торопиться. История знает множество великих людей, которые потерпели поражение из-за поспешных решений, принятых под воздействием момента.

Я надел халат, закурил сигарету и принялся ходить по комнате.

— Нам незачем торопиться, — сказал я, — Мы выполним заказ Вомберга в свое время, но сначала надо разослать сегодняшние письма.

Быстро одевшись, мы вышли к газетному киоску на другой стороне улицы, купили по одному экземпляру всех ежедневных нью-йоркских газет и вернулись к себе. В течение следующих двух часов мы внимательно изучали прессу, и в итоге у нас получился список из одиннадцати потенциальных клиентов — восемь мужчин и три женщины — которых тот или иной газетчик оскорбил сегодня утром.

Все шло хорошо, работа спорилась.

Мы потратили еще полчаса на то, чтобы найти адреса оскорбленных — кроме двух — заполнить письма и надписать конверты.

Днем мы их разнесли по адресатам и к шести часам вечера вернулись домой уставшие, но довольные. Сварили кофе, разогрели гамбургеры и поужинали в постели. Потом вслух перечитывали письмо Вомберга. Много-много раз подряд.

— Он дает нам заказ на шесть тысяч сто долларов, — торжестовал Джордж. — С первого по пятый пункт включительно.

— Неплохое начало, совсем неплохое для первого дня. Шесть тысяч в день — получается… сейчас посчитаем… почти два миллиона долларов в год, не считая воскресений. По миллиону на брата.

— Мы очень богатые люди, — губы Джорджа медленно растянулись в радостной, довольной улыбке.

— Через пару дней переедем на новую квартиру.

— Лучше сразу в «Уолдорф-Асторию», возразил Джордж.

— Ладно, давай в «Уолдорф». А потом купим себе собственный дом.

— Такой как у Вомберга?

— Да, такой как у Вомберга. Но сначала, — напомнил я, — мы должны потрудиться. Завтра разделаемся с Пенталуном. Поймаем его, когда он будет выходить из «Пингвина». Будем ждать его в половине третьего ночи, и, когда он выйдет на улицу, ты подойдешь и со всей силы врежешь ему прямо по носу. Один раз, согласно пожеланиям клиента.

— С удовольствием, — потирал руки Джордж, — с большим удовольствием. Но как мы скроемся? Убежим?

— Арендуем машину на час. Оставшихся денег как раз хватит. Я буду сидеть за рулем в десяти метрах с включенным двигателем и открытой дверцей. Врежешь ему, запрыгнешь в машину, и мы смоемся.

— Отличный план. Уж я ему хорошенько врежу, можешь не сомневаться. — Он сжал правый кулак, разглядывая костяшки, и снова улыбнулся. — А что, если потом его нос так распухнет, что он больше не сможет совать его в дела других людей?

— Вполне возможно, — кивнул я, и с этой счастливой мыслью мы погасили свет и улеглись спать.

Утром меня разбудил истошный крик. У моей кровати стоял одетый в пижаму Джордж и размахивал руками.

— Смотри! — орал он. — Четыре! Четыре!

Он в самом деле держал в руке четыре письма.

— Открывай. Открывай скорей.

Он открыл и прочитал вслух первое письмо:

Уважаемые господа!

Я давно не получала столь чудесных предложений. Действуйте и устройте мистеру Джейкобу Свински представление с гремучей змеей (пункт 4). Я готова заплатить двойную цену, если вы забудете удалить яд из ее зубов.

Ваша Гертруда Портер-Вандервельт.
P.S. Позаботьтесь о змее. Укус этого типа гораздо ядовитее укуса гремучей змеи.
Во втором письме говорилось:

Чек на 500 долларов уже выписан и лежит передо мной на столе. Я отправлю его вам сразу, как только получу доказательство того, что вы ударили по носу Лайонела Пенталуна. Хотя я бы предпочел перелом.

С уважением, Уилбур X. Голлогли.
Джордж открыл третье письмо:

Вопреки здравому смыслу я поддаюсь искушению и прошу вышвырнуть мерзавца Уолтера Кеннеди на Пятой Авеню в одном нижнем белье. Хочу особо оговорить дополнительные условия: вы должны сделать это в снежную погоду и при температуре ниже нуля.

X. Гришем.
Четвертое письмо гласило:

Ради хорошего удара Пенталуну по носу мне, да и многим другим не жалко пять сотен долларов. Я бы хотела присутствовать.

Клаудиа Калторп Хайнс.
Джордж осторожно положил письма на кровать. В комнате воцарилось молчание. Мы ошеломленно смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ни слова от счастья. Я начал в уме подсчитывать стоимость этих четырех заказов.

— Пять тысяч долларов, — тихо произнес я. Лицо Джорджа озарила широкая, радостная улыбка.

— Клод, может, пора переезжать в «Уолдорф»?

— Не сегодня, — ответил я. — Сейчас у нас нет времени для переезда. У нас нет даже времени разослать новые письма. Мы должны срочно выполнить заказы, у нас полно работы.

— Может, наймем новых работников? Пора расширяться.

— Потом, — отмахнулся я. — Сегодня нет времени даже на это. Ты только подумай, сколько всего нам нужно сделать. Мы должны подложить гремучую змею в машину Джейкоба Свински… врезать Пенталуну по носу… так, подожди… да, мы должны врезать Пенталуну от имени трех разных людей…

Внезапно я замолчал. Закрыл глаза и прислушался к себе. На меня вновь снизошло озарение. Новая идея тоненькой струйкой вливалась в мой мозг.

— Есть! — крикнул я. — Есть! Я понял! Трех зайцев одним ударом! Один удар — три клиента!

— Как это?

— Неужели ты не понимаешь? Нам нужно ударить Пенталуна всего один раз, а каждый из трех клиентов — Вомберг, Голлогли и Клаудиа Хайнс — будет думать, что выполняется именно их заказ.

— Повтори.

Я повторил.

— Гениально.

— Ясное дело. И с остальными разделаемся по тому же принципу. Гремучая змея и прочее могут подождать до тех пор, пока не поступят аналогичные заказы. Может быть, через несколько дней мы получим десять заказов на подкладывание гремучей змеи в машину Свински. Тогда мы выполним все за один раз.

— Превосходно.

— Итак, сегодня вечером мы разделаемся с Пенталуном, — подытожил я. — Но сначала нужно взять напрокат машину. И еще послать телеграммы Вомбергу, Голлогли и Клаудии Хайнс с сообщением, где и когда произойдет возмездие.

Мы быстро оделись и вышли на улицу.

Взяли напрокат машину в небольшом гараже на Восточной 9-й улице — старый «Шевроле», восемь долларов за вечер. Потом отправили три идентичные телеграммы с хитроумным текстом, скрывавшим истинный смысл от излишне любопытных глаз: «Надеемся увидеть Вас около клуба „Пингвин“ в половине третьего ночи. С уважением И А.В.»

— Вот еще что, — сказал я. — Тебе необходимо загримироваться, чтобы потом Пенталун или, скажем, швейцар тебя не узнали. Приклей себе усы.

— А ты?

— Мне не обязательно гримироваться. Я буду сидеть в машине, меня никто не увидит.

Мы отправились в магазин игрушек и купили Джорджу великолепные черные усы, жесткие и блестящие, с длинными заостренными концами. Приложив их к лицу, он стал похож как две капли воды на кайзера Вильгельма. Продавец продал нам тюбик клея и показал, как приклеивать усы к верхней губе.

— Собираетесь повеселить детишек? — спросил он.

— Точно, — ответил Джордж.

Все было готово. Теперь предстояло долгое ожидание.

У нас оставалось три доллара на двоих, мы купили по сэндвичу и пошли в кино, а в одиннадцать часов вечера забрали машину и медленно колесили по улицам Нью-Йорка в ожидании назначенного срока.

— Наклей усы, тебе нужно к ним привыкнуть.

Мы остановились под фонарем, я выдавил немного клея на верхнюю губу Джорджа и прикрепил огромные черные усы с заостренными концами. Поехали дальше. В машине было холодно, а на улице снова пошел снег, снежинки кружили в свете автомобильных огней.

Джордж без конца спрашивал:

— Я должен сильно его ударить?

А я без конца отвечал:

— Ударь его как можно сильнее, и именно по носу. Ты должен ударить его по носу, потому что таково условие контракта. Все должно быть сделано по правилам. Тем более, что наши клиенты, наверное, будут наблюдать за его исполнением.

В два часа ночи мы медленно проехали мимо входа в «Пингвин», чтобы разведать обстановку.

— Я припаркуюсь, — объяснял я, — недалеко от входа. Вон там, где темнее. Дверцу с твоей стороны оставлю приоткрытой.

Мы поехали дальше.

— Как он выглядит? Как я его узнаю? — спросил Джордж.

— Не волнуйся, все продумано, — успокоил его я, достал из кармана листок бумаги и протянул ему. — Сложишь эту бумагу в маленький квадратик, отдашь швейцару и попросишь срочно передать Пенталуну. Сделай вид, что напуган до смерти и страшно торопишься. Сто к одному, что Пенталун сам к тебе выйдет — ни один репортер не сможет устоять против такого послания.

На листочке я написал:

Я работаю в советском консульстве. Пожалуйста, выйдите за дверь как можно быстрее. Я должен вам кое-что рассказать, но поторопитесь, потому что мне грозит опасность. Сам я не могу к вам подойти.

— С этими усами, — пояснил я, — ты похож на русского. У всех русских огромные усы.

Джордж взял листок, сложил его и зажал в кулаке. Было уже почти половина третьего, и мы двинулись в сторону клуба.

— Ты готов? — спросил я.

— Да.

— Итак, приступаем. Приехали. Я остановлюсь недалеко от входа… Здесь. Ударь его со всей силы, — напутствовал я, и Джордж вышел из машины.

Я прикрыл за ним дверцу, но держался за ручку, чтобы потом быстро ее распахнуть. Еще я опустил стекло и оставил включенным двигатель.

Я видел, как Джордж быстро подошел к швейцару, который стоял под красно-белым навесом, выступавшим над тротуаром. Видел, как швейцар повернулся и посмотрел на Джорджа, и мне не понравился его взгляд. Швейцар, высокий горделивый человек в белых перчатках, в униформе пурпурного цвета с золотыми пуговицами и золотыми погонами и широкими белыми лампасами на пурпурных брюках, величественно смотрел на Джорджа сверху вниз, нахмурив брови и поджав губы. Он смотрел на усы Джорджа, и я подумал: «О Боже, мы перестарались. Усы выглядят неестественно. Он сразу поймет, что они накладные, дернет за них, и они отклеятся».

Но ничего подобного не произошло. Его отвлекли действия Джорджа, который превосходно изображал перепуганного русского: он подпрыгивал размахивал руками, теребил пальцы, раскачивался телом и тряс головой, и я слышал, как он умолял:

— Пожалуйста, прошу вас, пожалуйста, поторопитесь. Это вопрос жизни и смерти. Прошу вас, пожалуйста, передайте это как можно скорее мистеру Пенталуну.

Он говорил с чудовищным акцентом, вероятно, считая, что так должны говорить русские, но, как бы там ни было, в его голосе слышалось неподдельное отчаяние.

Наконец швейцар важно и величественно произнес:

— Давайте свою записку.

Джордж отдал и принялся его благодарить:

— Спасибо, большое спасибо, но передайте, что дело очень срочное.

Швейцар скрылся за дверью и вернулся через несколько минут.

— Ваша записка доставлена по назначению.

Джордж нервно шагал взад и вперед по тротуару. Я ждал, наблюдая за входной дверью. Через три-четыре минуты Джордж, ломая себе руки, воскликнул:

— Где он? Где он? Прошу вас, узнайте, когда он придет!

— Да что это с вами? — недоумевал швейцар и снова посмотрел на усы Джорджа.

— Вопрос жизни и смерти! Мистер Пенталун может помочь! Он должен придти!

— Может, помолчите немного? — раздраженно бросил швейцар, но все же открыл дверь и заглянул внутрь.

Я услышал, как он кому-то что-то говорит.

— Сейчас придет, — сообщил он Джорджу.

Через минуту дверь распахнулась и на улицу вышел маленький, вертлявый Пенталун собственной персоной. Он остановился у двери и осмотрелся по сторонам, как любопытный хорек. Швейцар прикоснулся рукой к фуражке и указал на Джорджа.

— Да, что вам нужно? — услышал я слова Пенталуна.

— Прошу вас, давайте немного отойдем, чтобы нас никто не услышал, — попросил Джордж и повел Пенталуна в сторону машины, подальше от швейцара.

— Ну так в чем дело? — настаивал Пенталун. — Что вам нужно?

Внезапно Джордж крикнул: «Смотрите!» и показал рукой вверх. Пенталун повернул голову, и в этот момент Джордж размахнулся и правой рукой ударил его прямо в нос. Он вложил в удар всю свою силу, так что тело Пенталуна оторвалось от земли и отлетело на пару метров, врезавшись в фасад клуба. Все произошло очень быстро. Через мгновение Джордж уже сидел в машине, мы тронулись, а швейцар свистел нам вслед.

— Получилось! — выдохнул Джордж, задыхаясь от восторга. — Отличный удар! Ты видел, как я ему врезал?

Началась настоящая метель, я ехал на большой скорости и несколько раз резко менял направление, надеясь, что никто не поймает нас в такой снегопад.

— Этот сукин сын едва не пробил стену!

— Молодец, Джордж, — похвалил я. — Отличная работа.

— А ты видел, как он подлетел? Ты видел, как его оторвало от земли?

— Вомберг будет доволен, — кивнул я.

— И Голлогли, и эта дама, Хайнс, тоже.

— Все они будут довольны. Вот увидишь, денежки потекут к нам рекой.

— Сзади машина! — закричал Джордж. — Она нас преследует! Она висит прямо у нас на хвосте! Несется на сумасшедшей скорости.

— Не может быть, — не поверил я. — Они не могли нас так быстро найти. Эта машина просто едет в том же направлении. — Я резко свернул направо.

— Она едет за нами, — доложил Джордж. — Поверни еще раз. Мы скоро от нее оторвемся.

— Как, черт возьми, мы можем оторваться от нового «Кадиллака», сидя в старом «Шевроле»? Я останавливаюсь.

— Нет! — заорал Джордж. — Поезжай дальше, у тебя получится.

— Я останавливаюсь, — настаивал я. — Мы только разозлим их еще сильнее.

Джордж яростно возражал, но я знал, что у нас ничего не выйдет, и остановился на обочине. Преследовавшая нас машина вильнула, проехала мимо и встала перед нами.

— Скорей, — сказал Джордж, — сматываемся. Он открыл дверь и приготовился бежать.

— Не будь дураком, — остановил его я. — Сиди на месте, теперь нам не уйти.

— Что за спешка, ребята? — произнес чей-то голос.

— Никакой спешки, — ответил я. — Мы просто едем домой.

— Да?

— Да, мы как раз подъезжаем к дому.

В окошке с моей стороны показалась голова мужчины. Он посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Джорджа и снова на меня.

— Мерзкая погода, — пояснил Джордж. — Мы хотели успеть добраться до дома, пока все улицы не занесло.

— Ладно, не волнуйтесь, — успокоил нас мужчина. — Я просто хотел сразу отдать вам это. — Он бросил мне на колени пачку банкнот. — Я Голлогли, — добавил он, — Уилбур X. Голлогли.

Он широко улыбался, топая ногами и растирая руки.

— Я получил вашу телеграмму и наблюдал за всем с другой стороны улицы. Отличная работа, ребята, и я плачу вам двойную цену. Это того стоило. Ничего смешнее я не видел. Прощайте. И будьте осторожны. Теперь на вас откроется охота. На вашем месте я бы исчез из города. Удачи! — и прежде чем мы успели ответить, он исчез.

Когда мы наконец добрались домой, я сразу же начал собирать вещи.

— Ты сошел с ума? — воскликнул Джордж. — Нам нужно подождать всего несколько часов, и мы получим по пятьсот долларов от Вомберга и Хайнс. Тогда у нас будет две тысячи долларов, а с такими деньгами уже можно ехать куда угодно.

Следующий день мы провели в ожидании, читая газеты, и в одной из них мы обнаружили заметку на первой полосе под заголовком «Зверское нападение на знаменитого репортера». А ближе к вечеру нам принесли два письма, в каждом было по пятьсот долларов.

В данный момент мы сидим в спальном вагоне, пьем шотландское виски и направляемся на юг, где всегда светит солнце и каждый день проводятся скачки. Мы баснословно богаты, и Джордж все время повторяет, что если мы поставим все наши две тысячи на лошадь по ставке десять к одному, то получим двадцать тысяч и сможем уйти на покой.

— Купим дом в Палм-Бич, — говорит он, — и станем жить на широкую ногу. Вокруг нашего бассейна будут сидеть очаровательные великосветские дамы, попивая прохладительные напитки, а через некоторое время мы, может быть, поставим еще одну крупную сумму на другую лошадь и станем еще богаче. Может быть, нам надоест Палм-Бич, и мы станем разъезжать по модным курортам — Монте-Карло и тому подобным местам. Как Ага-хан и герцог Виндзорский. Нас узнает весь мир, нам будут улыбаться кинозвезды и кланяться метрдотели, и когда-нибудь о нас, возможно, упомянут в колонке Лайонела Пенталуна.

— Это будет нечто! — улыбнулся я.

— Да уж, — радостно отозвался он.

СЛАДОСТНАЯ ТАЙНА ЖИЗНИ

На рассвете моя корова замычала, требуя быка. От этого мычанья можно сойти с ума, особенно если коровник находится прямо у тебя под окном. Пришлось вставать, одеваться и звонить Клоду на заправочную станцию, чтобы он помог мне спуститься с ней по крутому склону и отвести ее на ферму Рамминса, к его знаменитому быку.

Клод появился через пять минут, мы накинули веревку корове на шею и тронулись в путь. Было прохладное сентябрьское утро. Все дома в переулке огорожены высоченными заборами, через них свисают ветви орешника с большими зрелыми плодами.

— Ты когда-нибудь видел, как Рамминс проводит спаривание? — спросил меня Клод.

Я ответил, что вообще никогда не видел, как спаривают корову с быком.

— У Рамминса особый метод, — сообщил Клод. — Никто в мире не проводит спаривание так, как он.

— И что же в нем особенного?

— Тебя ждет сюрприз, получишь настоящее удовольствие — загадочно ответил Клод.

— И корова тоже, — ухмыльнулся я.

— Если бы весь мир узнал, что вытворяет Рамминс во время спаривания, — продолжал Клод, — он стал бы знаменитым. Его метод совершил бы переворот в науке разведения молочного скота.

— Почему же он ничего не рассказывает?

— По-моему, он никогда об этом и не задумывался, — пояснил Клод. — Рамминс не станет забивать себе голову такими вещами. У него лучшее молочное стадо во всей округе, а остальное его не волнует. Он не хочет, чтобы газетчики шныряли по его ферме и приставали с вопросами. А именно так и произойдет, если о его методе узнают.

— Может, расскажешь мне, что за метод? — попросил я.

Некоторое время мы шли молча, корова сама тянула нас вперед.

— Удивляюсь я, что Рамминс согласился дать тебе своего быка, — сказал Клод. — Раньше он так никогда не делал.

Мы перешли через дорогу и стали карабкаться на холм с той стороны лощины. Корова чувствовала, что где-то впереди есть бык, и изо всей силы тянула веревку. Мы чуть ли не вприпрыжку едва поспевали за ней.

Вместо ворот на ферму вел широкий проход, дальше виднелся мощеный булыжником двор. Рамминс шел через двор с полным ведром молока. Заметив нас, он поставил ведро и подошел поздороваться.

— Значит, уже готова, да? — сказал он.

— Мычит, как сумасшедшая, — сообщил я.

Рамминс обошел вокруг моей коровы, внимательно осматривая ее. Он был невысокий, коренастый, широкое тело похоже на лягушку. И рот у него был большой, лягушачий, сломанные зубы и бегающие глаза. Однако я уже научился уважать его за мудрость и остроту суждений.

— Ну что ж, ладно, — сказал он, — Вы кого хотите, чтобы родила — телку или бычка?

— А что, можно выбирать?

— Конечно, можно.

— Тогда, я бы предпочел телку, — ответил я, стараясь сохранить невозмутимое выражение лица. — Нам нужно молоко, а не мясо.

— Эй, Берт! — крикнул Рамминс. — Иди сюда и помоги нам!

Из коровника появился Берт, младший сын Рамминса — высокий бесхарактерный парень с сопливым носом. Один глаз у него выглядел странно: светлый, покрытый серой пеленой, словно глаз вареной рыбы, и вращался он сам по себе, независимо от второго, нормального.

— Возьми еще одну веревку, — велел ему Рамминс.

Берт принес веревку и закрепил петлей на шее коровы. Теперь на ней болтались две веревки — моя и Берта.

— Он хочет телку, — пояснил Рамминс. — Поставь ее головой к солнцу.

— К солнцу? — удивился я. — Но ведь солнца нет.

— Солнце есть всегда, — возразил Рамминс. — Чертовы тучи ничего не меняют. Давай, поторапливайся, Берт. Разверни ее. Солнце — там.

Ухватившись за веревки — Берт за одну, мы с Клодом за другую — мы крутили корову, пока ее голова не оказалась повернута точно к тому месту на небе, где за тучами скрывалось солнце.

— Говорил тебе, что здесь все по-другому, — прошептал Клод. — А дальше будет нечто сногсшибательное, такого ты еще никогда не видел.

— Теперь держите ее покрепче! — приказал Рамминс. — Не давайте ей прыгать!

С этими словами он быстрым шагом направился в коровник, расположенный в дальнем углу двора, и вывел быка — огромное черно-белое животное фризской породы с короткими ногами и телом, как десятитонный грузовик. Рамминс вел его на цепи, прикованной к вдетому в нос стальному кольцу.

— Ты только посмотри на его яйца, — воскликнул Клод. — Бьюсь об заклад, ты никогда в жизни не видел быка с такими яйцами.

— Потрясающе, — выдохнул я.

Они, как две мускусные дыни в хозяйственной сумке, почти волочились по земле, пока бык вперевалку шел к нам.

— Отойди-ка лучше в сторонку и отдай веревку мне, — предложил Клод.

Я с радостью подчинился.

Бык медленно приблизился к корове, грозно глядя на нее белыми глазами. Потом фыркнул и стал бить копытом землю.

— Держите крепче! — крикнул Рамминс Берту и Клоду.

Они натянули веревки, держа их под нужным углом к корове.

— Давай, мальчик, — нежно шепнул быку Рамминс. — Иди к ней, дружок.

Бык неожиданно ловко взгромоздился корове на спину, и я мельком увидел его длинный ярко-красный член, — тонкий, как рапира, и такой же острый. Мгновение, и он вонзился в корову, та пошатнулась, бык навалился на нее всей тяжестью, зафырчал, и через тридцать секунд все было кончено. Бык медленно сполз с коровы и стоял рядом, явно довольный собой.

— Некоторые быки часто ошибаются и не могут попасть с первого раза, — заявил Рамминс. — Но только не мой. Мой проденет нитку в иголку своим членом.

— Потрясающе, — восторгался я. — Точный выстрел.

— Вот именно, — согласился Рамминс. — Пойдем, дружок, — обратился он к быку. — На сегодня с тебя хватит.

Он отвел быка в коровник, запер его и вернулся к нам. Я поблагодарил его и спросил, неужели он действительно верит, что у коровы будет телка, если во время спаривания ее повернуть мордой к солнцу.

— Не задавайте идиотских вопросов, — возмутился он. —Конечно, я в это верю. Я это знаю. Факты есть факты.

— Что значит факты есть факты?

— Только то, что я сказал, мистер. Стопроцентный верняк. Правда, Берт?

— А если поставить ее спиной к солнцу, то будет бычок?

— Точно, — кивнул он.

Я улыбнулся, и он это увидел.

— Вы мне что, не верите?

— Не совсем.

— Пошли со мной, — предложил он. — Я вам кое-что покажу, и тогда вы уж точно мне поверите. А вы двое оставайтесь здесь и смотрите за коровой, — бросил он Клоду и Берту.

Он привел меня в дом, и мы вошли в небольшую темную неприбранную комнату. Рамминс достал из комода целую кипу тонких тетрадей, вроде тех, с которыми маленькие дети ходят в школу.

— В этих тетрадях я веду учет отела, — сообщил он. — Здесь записаны все спаривания, которые происходили на моей ферме с тех пор, как я начал работать тридцать два года назад.

Он открыл первую попавшуюся тетрадь и показал мне. Каждая страница была разделена на четыре графы: Кличка Коровы, Дата Спаривания, Дата Рождения, Пол Теленка.

Я просмотрел графу пола — телка, телка, телка, телка, телка, телка.

— Нам здесь бычки не нужны, — пояснил Рамминс. — Бычки на молочной ферме приносят только убыток.

Я перевернул страницу и снова — телка, телка, телка, телка, телка, телка.

— Эй, а вот бычок, — ткнул я пальцем.

— Совершенно верно, — подтвердил Рамминс. — А теперь посмотрите, что у меня записано в графе Спаривание.

Я взглянул на вторую графу. «Корова прыгнула и развернулась», — было написано там.

— Некоторые начинают капризничать, и их нельзя удержать на месте, — пояснил Рамминс. — И в итоге поворачиваются не в ту сторону. Только в этих случаях коровы приносят бычков.

— Фантастика, — протянул я, листая тетрадь.

— Конечно, фантастика, — согласился Рамминс. — Ничего более фантастичного я не знаю, А вы знаете, какой процент рождаемости на моей ферме? Девяносто восемь процентов телок на протяжении многих лет! Убедитесь сами. Можете проверить, я разрешаю.

— С удовольствием, — сказал я. — Могу я присесть?

— Пожалуйста, — кивнул Рамминс. — А мне нужно работать.

Я нашел бумагу и карандаш и начал внимательно просматривать все тридцать две тетради — по одной тетради на год. С 1915 по 1946 на ферме рождалось примерно восемьдесят телят в год, и в итоге я получил следующие результаты за тридцатидвухлетний период:

Телки — 2516

БЫЧКИ — 56

Общее число рожденных телят, в том числе мертворожденных — 2572

Я вышел во двор и отправился на поиски Рамминса. Клод исчез. Наверно, повел мою корову домой. Рамминса я нашел в молочном отделении фермы, он переливал молоко в сепаратор.

— Вы кому-нибудь рассказывали об этом? — поинтересовался я.

— Никогда.

— Почему?

— По-моему, это никого не касается.

— Но ведь вы могли бы совершить переворот в молочной промышленности всего мира.

— Мог бы, — кивнул он. — Легко. И мясная промышленность не пострадала бы, ведь можно получить и бычка, если надо.

— А как вы вообще об этом узнали?

— От отца. Когда мне было восемнадцать, мой старик сказал: «Открою тебе один секрет, и ты станешь богатым». Ну и рассказал.

— И вы стали богатым?

— Как видите, живу неплохо.

— Но ваш отец как-нибудь объяснил, отчего происходит именно так?

Рамминс ковырял в носу, зажав ноздрю между большим и указательным пальцами.

— Мой старик был очень умным человеком, — сказал он. — Очень умным. Конечно, он мне все объяснил.

— Ну так и в чем тут дело?

— По его словам, пол теленка не зависит от коровы, — рассказывал Рамминс. — У коровы есть только яйцеклетка. Именно бык определяет пол. Вернее, его сперма.

— Продолжайте.

— Отец объяснил, что у быка есть два вида спермы — женская и мужская. Вы меня понимаете?

— Да, — нетерпеливо бросил я. — Рассказывайте дальше.

— Так вот, когда семя быка попадает в корову, женские и мужские сперматозоиды устраивают что-то вроде соревнования — кто первым добежит до яйцеклетки. Если победит женская сперма, значит родится телка.

— Но при чем здесь солнце? — недоумевал я.

— Сейчас объясню, — сказал он. — Слушайте внимательно. Когда животное стоит на всех четырех ногах, как корова, повернув голову к солнцу, то для того, чтобы добраться до яйцеклетки, сперматозоидам тоже приходится двигаться по направлению к солнцу. Разверните корову на сто восемьдесят градусов, и они побегут в противоположную сторону.

— То есть вы хотите сказать, — рассуждал я, — что солнце каким-то образом подталкивает женские сперматозоиды и заставляет их двигаться быстрее мужских.

— Вот именно! — воскликнул Рамминс. — Вот именно! Оно их подталкивает! Тянет вперед! Вот почему они всегда побеждают. А если поставить корову задом к солнцу, оно станет толкать их в другую сторону, и тогда победят мужские сперматозоиды.

— Интересная теория, — заметил я. — Но, на мой взгляд, маловероятно, что солнце, которое находится в миллионах километров отсюда, может влиять на какие-то сперматозоиды в чреве коровы.

— Вы говорите чушь! — возмутился Рамминс. — Несусветную чушь! Разве луна не влияет на океанские приливы и отливы? Конечно, влияет! Так почему солнце не может подтолкнуть женские сперматозоиды?

— Я понял, что вы имеете в виду.

Рамминс внезапно потерял интерес к разговору.

— Вы получите телку, — буркнул он, отворачиваясь от меня. — Можете не беспокоиться.

— Мистер Рамминс, — позвал я.

— Что?

— А ваша теория применима к людям?

— Конечно, — откликнулся он. — Если не забывать о нужном направлении. Кроме того, корова ведь не лежит на земле, она стоит на четырех конечностях.

— Понятно.

— И не нужно делать это ночью, — продолжал он, — потому что если земля заслоняет солнце, то оно не может ни на что повлиять.

— Правильно, — согласился я, — но можете ли вы доказать, что эта теория применима к людям?

Рамминс склонил голову набок и одарил меня широкой лукавой улыбкой, обнажившей сломанные зубы.

— У меня четыре парня, так?

— Так.

— От девчонок здесь нет никакого толка, — добавил он. — На ферме нужны мальчики, а у меня их четверо, верно?

— Верно, — кивнул я, — совершенно верно.

КНИГОТОРГОВЕЦ

В прежние времена, если выйти с Трафальгарской площади и идти по Чаринг-Кросс-Роуд, то через несколько минут с правой стороны улицы вы увидели бы небольшой магазин с вывеской: «Уильям Баггидж. Редкие книга».

Заглянув в окно, вы обнаружили бы ряды книг, от пола до потолка, распахнув дверь и войдя внутрь, сразу бы почувствовали едва уловимый запах старого картона и спитого чая, которым пропитаны все букинистические магазины Лондона. Еще вы почти наверняка заметили бы там двух или трех покупателей — молчаливые фигуры в старомодных пальто и мягких фетровых шляпах, терпеливо роющиеся в поисках первоизданий Джейн Остин, Троллопа, Диккенса и Джорджа Элиота.

Владелец там никогда не следил за покупателями. Более того, если бы кто-то решил и в самом деле заплатить за книгу вместо того, чтобы просто ее стащить, то ему (или ей) пришлось бы идти в комнату в задней части магазина, на которой висела табличка: «Контора. Платить здесь». Зайдя в эту контору, вы обнаружили бы там мистера Уильяма Баггиджа и его помощницу мисс Мюриель Тоттл, каждого за своим столом, й оба с головой погружены в работу.

Мистер Баггидж сидел за богатым антикварным столом восемнадцатого века из красного дерева, а мисс Тоттл пристроилась неподалеку за письменным столом размером поменьше, но не менее элегантным — эпохи Регентства, со светло-зеленой кожаной столешницей. На столе мистера Баггиджа непременно лежали свежие номера «Лондон Тайме», «Дейли Телеграф», «Манчестер Гардиан», «Вестерн Мэйл» и «Глазго Геральд», а также последнее издание справочника «Кто есть кто в Великобритании» — толстое, в красном переплете и уже изрядно потрепанное. На столе мисс Тоттл стояла электрическая пишущая машинка и простая, но весьма изящная коробка с писчей бумагой и конвертами, а также набор скрепок, дыроколов и прочих канцелярско-секретарских принадлежностей.

Время от времени, но не слишком часто, в контору заходил покупатель и протягивал выбранную книгу мисс Тоттл, которая сверялась с ценой, написанной карандашом на форзаце, принимала деньги и, если нужно, давала сдачу, доставая ее из ящика своего стола. Мистер Баггидж не удостаивал входивших даже взглядом, и если кто-то из них задавал вопрос, то отвечала на него мисс Тоттл.

Судя по всему, ни мистера Баггиджа, ни мисс Тоттл ничуть не интересовало, что происходит в магазине. Более того, мистер Баггидж смотрел на кражу книг сквозь пальцы. Если кто-то стащит какую-нибудь книгу, считал он, то туда ей и дорога. Он прекрасно знал, что на полках нет ни одного ценного издания. Да, там можно найти довольно редкие издания Голсуорси или раннего Ивлина Во, которые он когда-то приобрел вместе с магазином, и разумеется там стояли неплохие издания Босуэлла, Вальтера Скотта и Роберта Льюиса Стивенсона в изящном переплете из телячьей кожи, но эти книги не так-то легко спрятать в карман пальто. Но даже если б какой-нибудь злодей и унес несколько томов, мистер Баггидж не потерял бы сон от такого, преступления. С какой стати, если он знал, что весь магазин приносит ему за год меньше прибыли, чем их тайный бизнес — за пару дней. Для него имело значение только то, что происходит в задней комнате.

Однажды февральским утром, когда стояла мерзкая погода, а с неба сыпалась снежная крупа и ложилась белым слоем на подоконник, мистер Баггидж и мисс Тоттл, как обычно, сидели на своих местах, с головой окунувшись в работу; причем работа явно доставляла им удовольствие. Мистер Баггидж, вооружившись пар-керовской ручкой с золотым пером, читал «Тайме» и делал пометки в блокноте. Время от времени он сверялся с «Кто есть кто» и опять что-то записывал.

Мисс Тоттл уже вскрыла утреннюю почту и теперь изучала какие-то чеки, подсчитывая общую сумму.

— Сегодня три, — доложила она.

— И сколько получается? — спросил мистер Баггидж, не поднимая головы.

— Тысяча шестьсот, — ответила мисс Тоттл.

— Ответ из дома епископа в Честере еще, наверно, не пришел? — спросил мистер Баггидж.

— Епископ живет во дворце, Билли, а не в доме, — поправила его мисс Тоттл.

— Мне наплевать, где он живет, — заявил мистер Баггидж. — Просто я нервничаю, когда такие люди не отвечают сразу.

— Между прочим, ответ пришел, и именно сегодня утром, — сообщила мисс Тоттл.

— Он выложил денежки?

— До последнего пенни.

— Слава Богу, — с облегчением вздохнул мистер Баггидж. — Мы никогда раньше не имели дело с епископом, и я не был уверен, что мы поступили мудро.

— Чек прислали какие-то адвокаты.

— А письмо есть? — резко вскинул голову мистер Баггидж.

— Да.

— Прочти его.

Мисс Тоттл нашла письмо и начала читать:

Уважаемый сэр! В ответ на Ваше письмо от 4-го числа сего месяца прилагаем для окончательного расчета чек на 537 фунтов.

Искренне Ваши, Смитсон, Бриггс и Эллис.

— По-моему, все в порядке, — после небольшой паузы добавила мисс Тоттл.

— На этот раз да, — сказал мистер Баггидж. — Но адвокаты нам ни к чему, так что давай больше не связываться с епископами.

— Насчет епископов я согласна, — кивнула мисс Тоттл. — Но надеюсь, ты не собираешься исключать из списка лордов, графов и прочих титулованных особ?

— Лорды — славные люди, — заметил мистер Баггидж. — У нас никогда не возникало проблем с лордами. И с графами тоже. Кажется, однажды мы имели дело даже с герцогом?

— Герцог Дорсетский, — напомнила мисс Тоттл. — Мы обработали его в прошлом году. Больше тысячи фунтов.

— Отлично! — воскликнул мистер Баггидж. — Помню, я сам выбрал его прямо с первой страницы газеты. — Он замолчал, выковыривая из передних зубов остатки пищи ногтем мизинца. — Вот что я хочу сказать, — продолжал он, — чем выше титул, тем глупее его обладатель. Все, у кого есть титул, почти всегда придурки.

— По-моему, ты не прав, Билли, — возразила мисс Тоттл. — Некоторым людям дают титулы за выдающиеся заслуги. Например, за изобретение пенициллина или за покорение Эвереста.

— Я говорю о наследованных титулах, — пояснил мистер Баггидж. — Если человек получил титул при рождении, из него точно вырастет придурок.

— Тут ты прав, — признала мисс Тоттл. — У нас никогда не возникало никаких проблем с аристократами.

Мистер Баггидж откинулся на спинку стула и с важным видом воззрился на мисс Тоттл.

— А знаешь что? — торжественно произнес он. — Вполне возможно, что однажды мы попробуем провернуть дельце с кем-нибудь из коронованных особ.

— О-о-о, вот будет здорово! — захлопала в ладоши она. — Вытянем из них целое состояние.

Мистер Баггидж рассматривал профиль мисс Тоттл, и в его глазах мелькнул похотливый блеск. Нужно признать, что мисс Тоттл не блистала красотой, если оценивать ее по самым высоким меркам. По правде сказать, даже по любым меркам ее трудно было назвать привлекательной. Длинное лошадиное лицо, такие же лошадиные зубы с желтоватым оттенком и землистая кожа. Она могла похвастаться, пожалуй, только пышной грудью, но и та не была безупречна: она бесформенной глыбой прилегала к грудной клетке, и поначалу создавалось впечатление, что из тела произрастают не две отдельные груди, а один огромный батон хлеба.

Правда, сам мистер Баггидж был не в том положении, когда можно привередничать. Стоило его только увидеть, как на ум сразу приходило слово «неопрятный». Маленький лысый человечек с отвислым брюшком. Лица его не было видно: большая его часть скрывалась под зарослями густых черных, слегка вьющихся волос, что, к сожалению, стало распространенным явлением в наши дни — глупая и, кстати, довольно мерзкая привычка. Мы, простые смертные, не способны понять, почему столько мужчин хотят скрыть черты своего лица. Вероятно, будь у них такая возможность, эти люди отрастили бы бороды на носу, щеках и глазах, и тогда вместо лица у них были бы отвратительные, непотребные волосяные заросли. Желанию носить бороду можно найти лишь одно разумное объяснение: волосы на лице выполняют роль дымовой завесы — их отращивают, чтобы скрыть уродство или отталкивающую внешность.

Мистер Баггидж носил бороду скорее всего именно по этой причине, так что всем нам, а в особенности мисс Тоттл, повезло, что мы не видели его лица… Так вот, мистер Баггидж не отрывал плотоядного взгляда от своей помощницы.

— Вот что, киска, поторопись-ка ты со счетами, — сказал он, — и когда закончишь, у меня будет к тебе небольшое предложение.

Мисс Тоттл посмотрела через плечо на босса и обнажила свои желтые, лошадиные зубы в ухмылке. Обращение «киска» служило верным признаком того, что в груди и других частях тела мистера Баггиджа начинают шевелиться плотские желания.

— Давай уж сразу, красавчик, — попросила она.

— Сначала разберись со счетами, — отрезал он. Временами он говорил так повелительно, что мисс Тоттл приходила в полный восторг.

Мисс Тоттл принялась за, как она выражалась, ежедневную ревизию. Она просматривала все банковские счета — свои и мистера Баггиджа, — а потом решала, на какой из них направить поступившие чеки. Дело в том, что в данный момент на имя мистера Баггиджа было открыто шестьдесят девять отдельных счетов, а на имя мисс Тоттл — двадцать два. Они были разбросаны по разным отделениям трех крупных банков — «Барклай», «Ллойд» и «Нэшнл Вестминстер» — по всему Лондону и его окрестностям. В этом не было ничего плохого. И ничего сложного тоже. Когда их дела пошли в гору, они по очереди заходили в одно из отделений банка и открывали текущий счет с начальным вкладом в несколько сотен фунтов. После этого им вручали чековую книжку, книжку приходных ордеров и обещали ежемесячно присылать отчет о состоянии счета.

Мистер Баггидж довольно быстро обнаружил, что наличие счетов в нескольких отделениях одного и того же банка не вызывает ни у кого никаких вопросов. Каждое отделение ведь работает только со своими клиентами, другие отделения и главная контора не получают о них никаких сведений, даже теперь, в компьютерный век.

С другой стороны, банки по закону обязаны сообщать в Управление налоговых сборов имена клиентов, депозитный счет которых превышает одну тысячу фунтов. Они также должны отсылать сведения о сумме выплаченных процентов. Но все эти законы не имеют отношения к текущим счетам, потому что на них проценты не начисляются. Текущие счета привлекают внимание только в двух случаях: если превышен остаток на счете или, что случается крайне редко, остаток непомерно велик. Текущий счет на сумму, скажем, 100.000 фунтов может вызвать удивление, и клиент почти наверняка получит милое письмо от управляющего с предложением поместить некоторую часть денег на депозит под хороший процент. Но мистер Баггидж плевать хотел на проценты, и лишнее внимание ему было не нужно. Поэтому он и открыл на пару с мисс Тоттл восемьдесят восемь отдельных счетов. И в ее обязанности входило следить, чтобы сумма на каждом из них не превышала 20.000 фунтов. По мнению мистера Баггиджа, более крупная сумма на текущем счету могла вызвать удивление, особенно если к ней не прикасаются месяцами, а то и годами. По договоренности между партнерами, мистер Баггидж получал семьдесят пять процентов от прибыли, а мисс Тоттл — двадцать пять.

В работе мисс Тоттл не было ничего сложного, но ей нужно было хорошенько сосредоточиться, чтобы ничего не перепутать. Во время ежедневной ревизии она просматривала сальдо каждого из восьмидесяти восьми счетов и решала, на какой из них внести деньги с полученного чека или чеков. В ее картотеке хранились восемьдесят восемь папок, по одной на каждый банковский счет, восемьдесят восемь чековых книжек и восемьдесят восемь книжек приходных ордеров. Не далее как на прошлой неделе им пришлось открыть четыре новых счета в четырех новых отделениях, три — на имя мистера Баггиджа и один — на имя мисс Тоттл.

— Скоро перевалим за сотню счетов, — заметил на днях мистер Баггидж.

— А почему не двести? — поинтересовалась мисс Тоттл.

— Наступит день, — сказал мистер Баггидж, — когда здесь в Большом Лондоне не останется ни одного банка, в котором не было бы нашего счета, и тогда нам придется мотаться в Сандерлэнд или Ньюкасл, чтобы открывать новые.

Итак, мисс Тоттл занималась своей ежедневной ревизией.

— Готово, — вздохнула она с облегчением, положив последний чек и приходный ордер в конверт.

— Сколько всего денег на наших счетах на данный момент? — осведомился мистер Баггидж.

Мисс Тоттл открыла средний ящик стола и достала еще одну обычную школьную тетрадку. На обложке было написано: «Моя старая школьная тетрадь по арифметике». Она считала, что придумала очень хитрый ход на случай, если тетрадь вдруг попадет не в те руки.

— Сначала я приплюсую сегодняшние поступления, — она отыскала нужную страницу и вписала цифры. — Значит так. С учетом сегодняшних чеков общая сумма твоих счетов во всех шестидесяти девяти отделениях составляет один миллион триста двадцать тысяч шестьсот сорок три фунта, если только в последние дни ты не снимал деньги со счета.

— Не снимал, — покачал головой мистер Баггидж. — Так что у тебя?

— У меня… четыреста тридцать тысяч семьсот двадцать пять фунтов.

— Отлично, — остался доволен мистер Баггидж. — И сколько времени нам понадобилось, чтобы скопить эти славные маленькие суммы?

— Всего одиннадцать лет, — ответила мисс Тоттл. — А что ты хотел мне предложить, красавчик?

— Ах, да, — мистер Баггидж положил ручку и вновь окинул ее похотливым взглядом. — Я думал… вот о чем я думал… с какой стати миллионер вроде меня торчит здесь в такую мерзкую, холодную погоду вместо того, чтобы купаться в роскоши, лежать у бассейна с милашкой вроде тебя и попивать ледяное шампанское, которое нам будут подносить каждые пять минут.

— А действительно, с какой стати? — широко улыбаясь, воскликнула мисс Тоттл.

— Тогда неси сюда книгу и давай посмотрим, где мы еще не были?

Мисс Тоттл подошла к книжной полке и сняла с нее толстый том в бумажном переплете под названием «Путеводитель Леклера по 300 лучшим гостиницам мира». Вернувшись на свое место, она спросила:

— Куда на этот раз, красавчик?

— Куда-нибудь в Северную Африку, — ответил мистер Баггидж. — Сейчас февраль, и, чтобы по-настоящему согреться, нужно уехать как минимум в Северную Африку. В Италии еще прохладно, ив Испании тоже не жарко. А в чертову Вест-Индию я не хочу. Где мы еще не были в Северной Африке?

Мисс Тоттл листала страницы книги.

— Сложный вопрос. Мы останавливались в «Палас Ямай» в Фесе… и в «Газель д'Ор» в Таруданте… и в «Тунис-Хилтон» в Тунисе. Кстати, нам там не понравилось…

— Сколько всего гостиниц из этой книги мы посетили? — поинтересовался мистер Баггидж.

— Последний раз я насчитала сорок восемь.

— Я хочу побывать во всех этих гостиницах, — заявил мистер Баггидж. — Вот о чем я мечтаю и готов поспорить, это еще никому не удавалось.

— Думаю, мистеру Леклеру удалось.

— Это еще кто такой?

— Человек, который написал этот путеводитель.

— Он не считается, — махнул рукой мистер Баггидж. Он склонился набок и задумчиво почесал левую щеку. — Бьюсь об заклад, что он тоже не везде побывал. Составители туристических путеводителей никуда сами не ездят, они посылают вместо себя каких-нибудь Томов, Диков или Гарри.

— Нашла! — воскликнула мисс Тоттл. — Гостиница «Мамуния» в Марракеше.

— Где это?

— В Морокко. В верхней части Африки, слева.

— И что там написано?

— «Сюда любил приезжать Уинстон Черчиль, — прочитала мисс Тоттл. — Стоя на балконе, он писал картину „Атлас на закате солнца“.

— Я не пишу картины, — буркнул мистер Баггидж. — Что еще?

— „Слуга-мавританец в ливрее проводит вас в обнесенный решеткой двор с колоннами, — продолжала мисс Тоттл, — и вы окажетесь в одной из сказок „Тысячи и одной ночи“…

— Вот это уже кое-что, — кивнул мистер Баггидж. — Читай дальше.

— „Вы вернетесь к реальности, только когда станете оплачивать счет перед отъездом“.

— Нам, миллионерам, это все равно, — ухмыльнулся мистер Баггидж. — Завтра же и едем. Немедленно звони в бюро путешествий и закажи билеты первого класса. Закроем магазин на десять дней.

— Ты не хочешь просмотреть сегодняшние письма?

— К черту письма, — отмахнулся мистер Баггидж. — С этого момента мы в отпуске. Сейчас же свяжись с бюро путешествий.

Не вставая из-за стола, он отклонился в другую сторону и принялся чесать себе правую ягодицу. Мисс Тоттл наблюдала за ним. Он видел, что она видит, но ему было все равно.

— Звони, — велел он.

— Пожалуй, я закажу нам дорожные чеки, — сказала мисс Тоттл.

— Закажи на пять тысяч фунтов, я подпишу. На этот раз поедем за мой счет. Дай мне чековую книжку. Отправляйся в ближайший банк. Позвони в гостиницу и закажи самый большой номер — для таких клиентов у них всегда есть места.

Двадцать четыре часа спустя мистер Баггидж и мисс Тоттл загорали на краю бассейна при гостинице „Мамуния“ в Марракеше и пили шампанское.

— Вот это жизнь, — протянула мисс Тоттл. — Почему бы нам не отойти от дел и не купить шикарный дом в теплом климате?

— А зачем нам отходить отдел? — удивился мистер Баггидж. — Мы зарабатываем хорошие деньги, и лично мне очень нравится наш бизнес.

С другой стороны бассейна десяток марокканских слуг готовили для постояльцев легкий завтрак „а-ля фуршет“. На столах стояли тарелки с холодными омарами, крупно нарезанной розовой ветчиной, небольшими жареными цыплятами, несколькими сортами риса и множеством разных салатов. Постояльцы начали вставать с шезлонгов и матрасов, собираясь вокруг столов. Одни были в купальниках, другие — в легких летних костюмах, большинство — в соломенных шляпах. Мистер Баггидж наблюдал за ними. Почти все были англичанами, богатыми англичанами с хорошими манерами, излишним весом, громкими голосами и бесконечно скучными разговорами. Он встречал их и раньше на Ямайке, в Барбадосе и прочих местах. Многие были знакомы друг с другом, потому что дома они, разумеется, вращались в одних кругах. Но дело даже не в знакомстве, главное — они принимали друг друга, потому что все они входили в один и тот же безымянный клуб для избранных. Любой член клуба с одного взгляда определял своего собрата по каким-то неуловимым признакам. Да, говорили они себе, он — один из нас. Она — одна из нас. Мистер Баггидж не был одним из них. Он никогда бы не мог войти в этот клуб. Он был нуворишем, и неважно, сколько у него миллионов — в этот клуб ему дорога закрыта. Ко всему прочему, он был вульгарным плебеем, а таких тоже не принимали. Какие-нибудь богачи могли говорить пошлости и вести себя не менее вульгарно, чем мистер Баггидж, но у них это выглядело по-другому и сходило им с рук.

— Вот они, — сказал мистер Баггидж своей подруге, глядя через бассейн на гостей. — Наш хлеб с маслом. Любой из них может в будущем стать нашим клиентом.

— Ты прав, — ухмыльнулась мисс Тоттл.

Мистер Баггидж лежал на матрасе в сине-красно-зеленую полоску, подперев голову локтем, и рассматривал гостей. Его толстый живот нависал над плавками, из жировых складок стекали капли пота. Потом он перевел взгляд на лежащую на соседнем матрасе мцсс Тоттл. Ее батон хлеба скрывался под ярко-алой полоской купальника, а нижняя часть бикини была вызывающе открыта и, по-видимому, слегка маловата, — мистер Баггидж заметил темные волоски на внутренней стороне ее бедер.

— Мы позавтракаем, киска, а после пойдем в нашу комнату и немного вздремнем, хорошо?

Мисс Тоттл ощерила свои желтые зубы и кивнула головой.

— А потом займемся письмами.

— Письмами? — возмутилась она. — Я не хочу заниматься письмами! Я думала, мы приехали отдыхать!

— Мы и так отдыхаем, киска, но мне не хотелось бы, чтобы наш славный бизнес пошел прахом. Я уже выяснил, что в гостинице можно одолжить пишущую машинку. А я возьму у них „Кто есть кто“. В каждой приличной гостинице обязательно есть английский справочник „Кто есть кто“. Управляющий ведь должен знать всех своих важных постояльцев, чтобы лизать им задницы.

— Тебя он в справочнике не найдет, — надулась мисс Тоттл.

— Верно, — согласился мистер Баггидж, — я и не спорю. Но в нем нет и многих других людей, у которых денег даже больше, чем у меня. В этом мире, девочка моя, не имеет значения, кто ты такой, неважно даже, с кем ты знаком. Главное — что ты имеешь.

— Мы раньше никогда не занимались письмами в отпуске, — недовольно пробурчала мисс Тоттл.

— Все когда-нибудь бывает впервые, киска.

— Но как мы составим письма без газет?

— Ты же прекрасно знаешь, что все крупные гостиницы получают английские газеты авиапочтой. Когда мы приехали, в фойе я купил тот же номер „Тайме“, над которым работал вчера в конторе, так что я уже основательно подготовился. А теперь мне захотелось попробовать кусочек омара. Ты когда-нибудь видела таких огромных омаров?

— Но надеюсь, ты не собираешься отправлять письма прямо отсюда? — сказала мисс Тоттл.

— Разумеется, нет. Мы их только составим, а когда вернемся, поставим дату и отправим. У нас получится хороший задел.

Мисс Тоттл посмотрела на омаров, на собравшихся вокруг стола людей, потом протянула руку и положила ее на бедро мистера Баггиджа, выпиравшее из-под плавок.

— Послушай, Билли, — промурлыкала она, нежно поглаживая его волосатую ногу, — может, забудем о письмах и просто хорошенько отдохнем, а?

— Ты же не хочешь каждый день выбрасывать по тысяче фунтов, верно? — отрезал он. — Между прочим, четверть из них — твоя.

— Господи, но у нас нет здесь фирменной бумаги. Ты же не собираешься писать письма на гостиничных бланках?

— Я привез с собой целую пачку, — с торжествующим видом произнес мистер Баггидж. — И конверты.

— Ну, ладно, — сдалась мисс Тоттл. — Принесешь мне омара, красавчик?

— Пойдем вместе, — предложил Баггидж, встал с матраса и пошел по кромке бассейна, красуясь в цветастых спортивных трусах до колена, которые он купил пару лет назад в Гонолулу. Мисс Тоттл тоже поднялась и последовала за ним.

Баггидж деловито наполнял свою тарелку и вдруг услышал у себя за спиной мужской голос:

— Фиона, кажется, ты не знакома с миссис Смит-Суизин… А это леди Хеджкок.

— Здравствуйте… приятно познакомиться, — произнесли несколько голосов.

Баггидж оглянулся и увидел мужчину и женщину в купальных костюмах. Они разговаривали с двумя пожилыми дамами в льняных платьях. „Имена, — подумал он. — Где-то я уже слышал эти имена, точно слышал… Смит-Суизин… Леди Хеджкок“. Пожав плечами, он положил очередную порцию еды себе на тарелку.

Через несколько минут он и мисс Тоттл сидели под зонтом за небольшим столиком, поглощая громадного омара.

— Скажи-ка, имя леди Хеджкок тебе о чем-нибудь говорит? — спросил Баггидж с набитым ртом.

— Леди Хеджкок? Она наша клиентка. Вернее, была ею. Я никогда не забываю такие имена. А что?

— А как насчет миссис Смит-Суизин? Ее имя тоже тебе знакомо?

— Вообще-то, да, — кивнула мисс Тоттл. — Они обе были нашими клиентками. А почему ты вдруг спрашиваешь?

— Потому что они обе сейчас здесь.

— Боже правый! Откуда ты знаешь?

— Более того, они здесь вместе! Они — подружки!

— Не может быть!

— Еще как может.

И Баггидж рассказал ей, как он узнал.

— Вон они, — показал он вилкой, с которой капал майонез. — Те две старые толстые кошелки, что разговаривают с высоким мужчиной и женщиной.

Мисс Тоттл в изумлении уставилась на них.

— Знаешь, я никогда прежде не видела ни одного нашего клиента живьем, ни разу за все годы работы.

— Я тоже, — сказал мистер Баггидж. — Однако, ясно одно — я сделал правильный выбор. Они просто купаются в деньгах. Это очевидно. И они глупы. Это еще более очевидно.

— Как ты думаешь, Билли, это опасно? У нас могут возникнуть неприятности из-за того, что они знакомы?

— Чертовски неприятное совпадение, — признал мистер Баггидж, — но не думаю, что нам грозит опасность. Они не скажут ни слова, в этом-то и заключается вся прелесть нашего бизнеса.

— Пожалуй, ты прав.

— Вот если они увидят мое имя в книге регистрации постояльцев, тогда мы пропали, — сказал мистер Баггидж. — У меня довольно редкая фамилия, они сразу ее вспомнят.

— Постояльцам не дают смотреть книгу, — возразила мисс Тоттл.

— Верно, не дают, — кивнул мистер Баггидж. — Значит, нам не о чем беспокоиться. Наши клиенты никогда не предъявляли и не предъявят нам претензии.

— Изумительный омар, — заметила мисс Тоттл.

— Омар возбуждает сексуальное желание, — объявил мистер Баггидж, запихивая еще один кусок в рот.

— Это об устрицах так говорят, красавчик.

— Нет, не об устрицах. Устрицы, конечно, тоже возбуждают желание, но не так, как омары. Некоторые просто с ума от них сходят.

— Как ты, например? — кокетливо улыбнулась мисс Тоттл, ерзая на стуле.

— Может быть, — ответил мистер Баггидж. — Вот доем, тогда и проверим, ладно, киска?

— Давай.

— Хорошо, что они так дорого стоят, — заметил Баггидж. — Если* бы их мог купить каждый, то мир был бы полон сексуальных маньяков.

После завтрака они поднялись в свой номер, неуклюже покувыркались на широченной кровати, а затем немного вздремнули.

Мистер Баггидж, в шелковом халате сливового цвета на голое тело, возлежал на кушетке со вчерашним номером „Тайме“ на коленях, рядом на журнальном столике лежал справочник „Кто есть кто“. Мисс Тоттл, в светлом розово-зеленом халате на голое тело, сидела за письменным столом с блокнотом в руке. Перед ней стояла пишущая машинка. Оба опять пили шампанское.

— У нас есть очень важный клиент, — говорил Баггидж. — Сэр Эдвард Лейшман. Его некролог был на первой полосе. Возглавлял управление аэродинамики. „Один из крупнейших промышленников нашей страны“, сказано здесь.

— Прекрасно, — кивнула мисс Тоттл. — Нужно выяснить, жива ли его жена.

— „У него остались жена и трое детей“, — прочитал вслух мистер Баггидж. — И… подожди минутку… в „Кто есть кто“ говорится „Любитель активного отдыха, пеших прогулок и рыбной ловли. Член клубов: „Уайте“ и „Реформ“.

— Адрес?

— Поместье Ред-Хауз в Андовере, графство Уилтс.

— Как пишется Лейшман?

Баггидж продиктовал фамилию по буквам.

— На какую сумму составить счет?

— Бери по максимуму, — сказал Баггидж, — он был очень богат. Попробуй… Ну, скажем, фунтов девятьсот.

— Включить в счет пособие „Опытный рыболов“? Ведь он был рыбаком.

— Да. Первое издание, четыреста двадцать фунтов. Все остальное ты знаешь наизусть. Отстучи побыстрее, на очереди есть еще один хороший клиент.

Мисс Тоттл вставила в машинку лист бумаги и быстро застучала по клавишам. За все эти годы она отпечатала тысячи подобных писем, и ей не приходилось задумываться ни над одним словом. Она даже знала, какие книги нужно включить в перечень, чтобы счет составил девятьсот фунтов, или триста пятьдесят, или пятьсот двадцать. Она могла подобрать книги на любую сумму, которую, по мнению ее хозяина, был способен выдержать кошелек клиента. Как утверждал мистер Баггидж, главное в их бизнесе — не жадничать и ни в коем случае не требовать с клиента, даже с известного миллионера, больше тысячи фунтов.

Отпечатанное мисс Тоттл письмо выглядело следующим образом:

УИЛЬЯМ БАГГИДЖ — РЕДКИЕ КНИГИ

Чаринг-Кросс-Роуд, дом 27а Лондон

Дорогая леди Лейшман!

Прошу извинить, что вынужден беспокоить в столь тяжелое для Вас время, но, к сожалению, в сложившихся обстоятельствах у меня нет другого выбора.

На протяжении ряда лет я имел удовольствие обслуживать Вашего покойного мужа и всегда посылал ему счета через клуб „Уайте“, куда я отправлял и книги, которые он регулярно у меня заказывал.

Он всегда в срок оплачивал счета, и с ним было приятно иметь дело. Ниже я прилагаю перечень книг, которые он заказал незадолго да своей кончины; все они были незамедлительно доставлены ему с курьером.

Вероятно, мне следует объяснить Вам, что издания такого рода представляют собой большую редкость и, следовательно, их цена довольно велика. Некоторые из них печатаются частным образом и в ограниченном количестве экземпляров, другие вообще запрещены к распространению в нашей стране и соответственно стоят еще дороже.

Можете быть уверены, мадам, что в своих делах я всегда придерживаюсь принципов конфиденциальности, и за многие годы заработал репутацию, которая может служить лучшей гарантией моей порядочности. После оплаты счета Вы больше никогда обо мне не услышите. Впрочем, если Вам захочется продать коллекцию эротической литературы Вашего покойного мужа, я буду счастлив предложить Вам за нее достойную цену.

Перечень книг:

„ОПЫТНЫЙ РЫБОЛОВ“, Исаак Уолтон. Первое издание. В хорошем состоянии. Корешок слегка потерт. Раритет. — 420 фунтов

„ЛЮБОВЬ В МЕХАХ“, Леопольд фон Захер-Мазох. Издание 1920 г. В суперобложке. — 75 фунтов

„СЕКСУАЛЬНЫЕ СЕКРЕТЫ“. Перевод с датского. — 40 фунтов

„КАК ДОСТАВИТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ ЮНЫМ ДЕВУШКАМ, КОГДА ТЕБЕ ЗА ШЕСТЬДЕСЯТ“, С иллюстрациями. Париж. Частное издание. — 95 фунтов

„ИСКУССТВО НАКАЗАНИЯ: ПАЛКА, ХЛЫСТ И ПЛЕТЬ“. Перевод с немецкого. Запрещенное в Великобритании издание. — 115 фунтов

„ТРИ ШАЛОВЛИВЫЕ МОНАШКИ“. Коллекционный экземпляр, неразрезанные страницы. — 60 фунтов

„СЕКСУАЛЬНЫЕ РАДОСТИ МАЗОХИСТА“. Богато иллюстрированное издание. — 80 фунтов

„ПОЧЕМУ МОЛОДЫЕ ПРЕДПОЧИТАЮТ ПОЖИЛЫХ“. С иллюстрациями. Американское издание. Запрещено к ввозу в Великобритании. — 90 фунтов

„СПРАВОЧНИК ЛОНДОНСКИХ БЮРО ПО НАЙМУ ПЛАТНЫХ СПУТНИЦ И ПАРТНЕРШ“. Новое издание. — 20 фунтов

ИТОГО на общую сумму 995 фунтов.

С уважением, Уильям Баггидж.

— Все, — сказала мисс Тоттл, вынимая лист из машинки. — Готово. Но у меня нет с собой моей Библии, так что, когда вернемся домой, придется сначала сверить имена, а потом уж отправлять письма.

— Хорошо, — кивнул мистер Баггидж.

„Библией“ мисс Тоттл называла свою обширную картотеку, в которую она записывала имена и адреса всех клиентов с момента организации их бизнеса. Каждый раз, составляя письма, мисс Тоттл сверялась с картотекой, чтобы, не дай Бог, не отправить счет мистера Баггиджа двум членам одной семьи. В противном случае они могли бы сравнить полученные письма, и тогда бизнес мистера Баггиджа оказался бы под угрозой. Картотека помогала также избежать ситуации, когда вдове, получившей счет после смерти первого мужа, направлялся еще один счет после смерти второго. Разумеется, они не могли на все сто процентов застраховаться от такой фатальной ошибки, потому что при повторном браке вдова иногда меняла и имя, но у мисс Тоттл выработалось чутье на опасности такого рода, и с помощью своей „Библии“ она пока успешно их избегала.

— Кто следующий? — осведомилась мисс Тоттл.

— Генерал-майор Лайонел Анструтер. Вот он. „Кто есть кто“ уделил ему целых полстраницы. Написано, что он любил активный отдых, особенно охоту верхом, с собаками.

— Он, наверное, упал с лошади и сломал себе чертову шею, — хихикнула мисс Тоттл. — Пожалуй, я начну с „Воспоминаний охотника на лис“, первое издание 1836 года, верно?

— Верно. Двести двадцать фунтов, — поддержал мистер Баггидж. — Подбери книги фунтов примерно на шестьсот.

— Хорошо.

— И включи в список „Обжигающий хлыст“. Охотник на лис наверняка заказал бы себе такую книгу.

Мисс Тоттл вновь приступила к работе.

Они славно провели время в Марракеше и через девять дней вернулись в свою контору на Чаринг-Кросс-Роуд. Их кожа обгорела на солнце и стала красной, как панцирь тех омаров, которых они поглощали в огромных количествах.

Жизнь быстро вошла в привычную и такую приятную колею. Изо дня в день отправлялись письма и поступали чеки. Удивительно, но их бизнес процветал.

Расчет был прост. Женщина только что потеряла мужа, она скорбит, она в отчаянии, скоро похороны, и в этот самый момент она вдруг узнает нечто ужасное, нечто такое, что ей хотелось бы поскорее забыть, и главное — скрыть от других. Поэтому она предпочитает немедленно оплатить счет, чтобы эта мерзость не выплыла наружу.

Мистер Баггидж хорошо разбирался в психологии людей. За все эти годы никому не пришло в голову возразить или прислать гневный отказ. Присылали лишь чек в конверте. Иногда, правда, не часто, он вообще не получал никакого ответа. Если вдове хватало мужества выбросить письмо в мусорную корзину, на этом дело и заканчивалось. Однако практически никто не осмеливался оспорить полученный счет за книги, потому что ни одна женщина не могла быть абсолютно уверенной в непогрешимости своего покойного мужа. Безгрешных мужчин не бывает. Во многих случаях вдова прекрасно знала о похотливости своего благоверного, и счет мистера Баггиджа не вызывал у нее удивления; тогда она тем более быстрее оплачивала его.

Однажды в сырой и дождливый мартовский день, примерно через месяц после их возвращения из Марракеша, мистер Баггидж удобно устроился в кресле, положив ноги на свой великолепный стол, и зачитывал вслух из „Кто есть кто“ о недавно скончавшемся выдающемся отставном адмирале и его увлечении яхтами и коллекционированием марок.

В этот момент открылась дверь, ведущая из магазина, и в контору вошел молодой человек с книгой в руке.

— Мистер Баггидж? — спросил он.

— Пройдите туда, — поднял голову мистер Баггидж и показал рукой в сторону мисс Тоттл. — Она вами займется.

Молодой человек не сдвинулся с места. Его темно-синий плащ насквозь промок, с волос стекали капли дождя. Не взглянув на мисс Тоттл, он не отрываясь смотрел на мистера Баггиджа.

— Разве вам не нужны деньги? — учтиво осведомился он.

— Она примет у вас деньги.

— А почему не вы?

— Потому что она кассир, — ответил мистер Баггидж. — Вы хотите купить книгу — пожалуйста. Она с вами разберется.

— Я бы хотел разобраться с вами, — настаивал юноша.

— Идите и делайте, что вам говорят, — бросил мистер Баггидж.

— Вы владелец? — уточнил молодой человек. — Вы мистер Уильям Баггидж?

— Ну, допустим, — сказал мистер Баггидж, не снимая ног со стола.

— Так вы или не вы?

— А вам-то что за дело?

— Значит, все-таки вы, — решил юноша. — Здравствуйте, мистер Баггидж.

Теперь его голос звучал как-то странно, в нем слышалась смесь презрения и насмешки.

Мистер Баггидж опустил ноги и сел прямо.

— Вы наглец, молодой человек, — рассердился мистер Баггидж. — Если вам нужна эта книга, расплатитесь и убирайтесь отсюда, договорились?

Молодой человек повернулся к открытой двери. В магазине у стеллажей стояли двое мужчин в плащах — обычные покупатели — и рассматривали книги.

— Мама, — тихо позвал молодой человек, — Можешь войти, мама. Мистер Баггидж здесь.

В контору вошла миниатюрная женщина лет шестидесяти и встала рядом с молодым человеком. В молодости она явно была ослепительно красива: она и сейчас сохранила стройную для своего возраста фигуру, но в данный момент на ее лице лежали следы отчаяния и усталости, а голубые глаза потускнели от горя. На ней было черное пальто и простая черная шляпка. Войдя, она оставила дверь открытой.

— Мистер Баггидж, — сказал молодой человек. — Это моя мать, миссис Норткоут.

Мисс Тоттл, живая картотека имен, моментально развернулась к мистеру Баггиджу и бросила ему предупреждающий взгляд. Мистер Баггидж принял сообщение и обратился к женщине самым учтивым тоном, на какой только был способен:

— Что я могу для вас сделать, мадам? Женщина открыла свою черную сумочку и достала письмо. Она аккуратно его развернула и протянула мистеру Баггиджу.

— Значит, это прислали мне вы? — сказала она. Мистер Баггидж взял письмо и некоторое время изучал его.

Его ассистентка мисс Тоттл молча наблюдала за ним.

— Да, — признал Баггидж. — Это мое письмо и мой счет. Все верно. В чем проблема, мадам?

— Я пришла сюда для того, чтобы спросить вас, — произнесла женщина, — вы уверены, что здесь нет никакой ошибки?

— Боюсь, что нет.

— Но это невероятно… Я не могу поверить, что мой муж покупал эти книги.

— Так, дайте вспомнить… Ваш муж мистер… мистер… Э-Э-Э…

— Норткоут, — подсказала мисс Тоттл.

— Да, мистер Норткоут, да, конечно же, мистер Норткоут. Он нечасто бывал здесь, пару раз за год, но он был хорошим клиентом и замечательным человеком. Примите мои искренние соболезнования, мадам, по поводувашей тяжелой утраты.

— Благодарю вас, мистер Баггидж. Но вы абсолютно уверены, что ни с кем его не перепутали?

— Это исключено, мадам. У меня нет ни малейших сомнений. Вот моя секретарша, она подтвердит, что никакой путаницы быть не может.

— Могу я взглянуть? — мисс Тоттл встала, подошла к столу мистера Баггиджа и взяла письмо. — Да, — кинула она, пробежав по нему глазами. — Я сама его печатала. Никакой ошибки нет.

— Мисс Тоттл работает со мной много лет, — пояснил Баггидж. — Она хорошо знает свое дело и еще ни разу не допустила ни одной ошибки.

— Очень на это надеюсь, — сказала мисс Тоттл.

— Так что все правильно, мадам, — пожал плечами мистер Баггидж.

— Но это просто невозможно, — воскликнула женщина.

— Ах, мадам, мужчины есть мужчины, — развел руками Баггидж. — Всем им время от времени нужно немного развлечься, и в этом нет ничего дурного, не так ли, мадам?

Баггидж вальяжно развалился в кресле и терпеливо ждал, когда все наконец закончится. Он чувствовал себя хозяином положения.

Женщина стояла, выпрямив спину, не двигаясь с места и пристально глядя прямо в глаза книготорговцу.

— Эти странные книги, перечисленные в вашем счете, — проговорила она, — они печатаются шрифтом Брайля?

— Чем?

— Шрифтом Брайля.

— Не понимаю, о чем вы говорите, мадам.

— Так я и думала, — кивнула она. — Мой муж мог читать эти книги только в том случае, если они были напечатаны шрифтом Брайля. Сорок лет назад во время сражения при Аламейне он ослеп и с тех пор ничего не видел.

В конторе внезапно наступила тишина. Мать с сыном молча наблюдали за мистером Баггиджем. Мисс Тоттл отвернулась и смотрела в окно. Мистер Баггидж откашлялся, словно хотел что-то сказать, но потом передумал. В контору тихо вошли двое мужчин в плащах, они слышали каждое слово через открытую дверь. Один из них предъявил мистеру Баггиджу свое удостоверение:

— Инспектор Ричарде, отдел тяжких преступлений, Скотланд-Ярд.

Мисс Тоттл направилась было к своему столу, но он ее остановил:

— Пожалуйста, ничего не трогайте, мисс. Оставьте все бумаги на месте. Вы оба поедете с нами.

Сын нежно взял мать под руку, вывел из конторы, провел через магазин, и они вышли на улицу.

ХИРУРГ

— Все вдет прекрасно, — сказал Роберт Сэнди, усаживаясь за стол. — Вы быстро поправляетесь. Можете больше не приходить ко мне на прием.

Пациент закончил одеваться и обратился к хирургу:

— Могу я поговорить с вами еще минутку?

— Разумеется, — кивнул Роберт Сэнди. — Садитесь, пожалуйста.

Мужчина опустился на стул напротив врача и, положив руки на стол ладонями вниз, наклонился вперед.

— Я так понимаю, вы по-прежнему отказываетесь взять деньги?

— Я никогда не брал плату за лечение и не собираюсь менять свои привычки на старости лет, — стал вежливо втолковывать ему Роберт Сэнди. — Я работаю в государственной службе здравоохранения и получаю вполне приличное жалованье.

Хирург Роберт Сэнди проработал в Радклиффской лечебнице в Оксфорде восемнадцать лет; сейчас ему было пятьдесят два года. У него была жена и трое взрослых детей. В отличие от большинства своих коллег он не стремился к богатству и славе, он был простым человеком, беззаветно преданным своему делу.

Прошло уже семь недель с того дня, когда его пациента, студента университета, привезли в отделение скорой помощи без сознания, после страшной автомобильной аварии, которая произошла неподалеку от лечебницы, с обширными повреждениями брюшной полости. Когда из отделения поступил вызов дежурному хирургу, Роберт Сэнди пил чай у себя в кабинете, отдыхая после напряженной работы. В то утро он прооперировал желчный пузырь, простату и сделал общую колостомию, но в тот момент все равно почему-то оказался единственным свободным хирургом. Он сделал еще один глоток чая и тотчас направился в операционную.

Пациент провел на операционном столе три с половиной часа и остался жив. Роберт Сэнди сделал все возможное и на следующий день убедился, что пациент выживет. Его мозг не пострадал, речь была четкой и связной. Только тогда, наутро после операции, Роберт Сэнди начал понимать, какой важный человек оказался на его попечении. В больнице появились три почтенных господина из посольства Саудовской Аравии, среди них сам посол, и первым делом решили взять консилиум из всех знаменитых хирургов Лондона. Пациент, лежащий на постели в окружении капельниц и всевозможных трубочек, покачал головой и что-то сказал по-арабски послу.

— Он хочет, чтобы за ним ухаживали только вы, — перевел посол Роберту Сэнди.

— Вы можете пригласить любого врача для консультации, — предложил Роберт Сэнди.

— Нет, он этого не хочет, — заявил посол. — Он говорит, что вы спасли ему жизнь и он вам полностью доверяет. Мы должны уважать его желания.

Потом посол сообщил Роберту Сэнди, что его пациент — не кто иной, как принц королевской крови. Другими словами — один из сыновей короля Саудовской Аравии.

Несколько дней спустя, когда опасность для жизни миновала, посольство сделало еще одну попытку изменить условия лечения принца. Они хотели перевести его в дорогую клинику, которая обслуживала только частных пациентов, но принц стоял на своем.!

— Я останусь здесь, — заявил он, — с хирургом, который спас мне жизнь.

Роберт Сэнди был глубоко тронут, и все долгие недели, пока принц выздоравливал, он старался оправдать это доверие пациента.

Теперь, сидя в его кабинете, принц говорил:

— Мне бы очень хотелось заплатить за все, что вы для меня сделали, мистер Сэнди. — Молодой человек провел три года в Оксфорде и знал, что в Англии к хирургам обращаются „мистер“, а не „доктор“. — Прошу вас, позвольте заплатить вам, мистер Сэнди.

— Извините, — покачал головой Роберт Сэнди, — но я все-таки вынужден отказаться. У меня есть свои принципы, и я не стану их нарушать.

— Но вы же спасли мне жизнь, черт побери! — воскликнул принц, стукнув ладонями по столу.

— Любой другой опытный хирург сделал бы то же самое, — возразил Роберт Сэнди.

Принц убрал руки со стола и положил на колени.

— Хорошо, мистер Сэнди, вы отказываетесь от денег, но надеюсь, мой отец может сделать вам маленький подарок в знак своей признательности.

Роберт Сэнди пожал плечами. Благодарные пациенты часто дарили ему бутылки виски или даже ящики вина, и он вежливо принимал их подношения. Он никогда не ждал подарков, но всегда радовался, когда получал их. Ведь таким образом они пытались деликатно выразить ему свою благодарность.

Принц достал из кармана пиджака маленький мешочек из черного бархата и положил его на стол перед Робертом Сэнди.

— Отец просил передать, — склонил голову принц, — что он в неоплатном долгу перед вами. Он велел вручить вам это маленький подарок независимо от того, примете вы плату или нет.

Роберт Сэнди с подозрением смотрел на мешочек и не дотронулся до него.

— Отец также просил передать вам, — продолжал принц, — что для него моя жизнь бесценна и ничто на свете не может по достоинству вознаградить вас за ее спасение. Это просто… как бы сказать… подарок к вашему следующему дню рождения. Маленький подарок на день рождения.

— Да не надо мне ничего дарить, — проворчал Роберт Сэнди.

— Откройте его, пожалуйста, — попросил принц. Хирург с опаской взял в руки мешочек и развязал шелковый шнурок. На деревянную поверхность стола выкатился ослепительно белый прозрачный предмет, ярко блеснув на солнце. Это был камень размером с большой орех, примерно два сантиметра в длину, грушевидной формы с заостренным концом. Он изумительно сверкал и переливался всеми своими гранями.

— Господи Боже мой, — выдохнул Роберт Сэнди, глядя на него, но так и не прикасаясь. — Что это?

— Это бриллиант, — ответил принц. — Белый, без примесей. Не слишком большой, но хорошего цвета.

— Я не могу принять такой подарок, — покачал головой Роберт Сэнди. — Нет, так нельзя. Он, наверно, очень дорогой.

— Должен вам кое-что сказать, мистер Сэнди, — улыбнулся принц. — Нельзя отказываться от подарка короля. Вы нанесете ему страшное оскорбление. Так никто не поступает.

— О, Боже, — поднял голову Роберт Сэнди, — вы загоняете меня в угол.

— Ничего подобного, — возразил принц. — Просто примите его и все.

— Вы могли бы подарить его больнице.

— Мы уже сделали пожертвование больнице, — сказал принц. — Пожалуйста, примите его. Не только ради моего отца, но и ради меня.

— Вы очень добры, — пробормотал Роберт Сэнди. — Ну ладно, хорошо. Только я чувствую себя очень неловко. — Он взял бриллиант и положил себе на ладонь, — В нашей семье никогда не было бриллиантов. Господи, как он прекрасен! Пожалуйста, передайте мою благодарность его величеству и скажите, что я буду хранить и беречь это сокровище.

— Вам не обязательно оставлять его у себя, — сказал принц. — Мой отец ничуть не обидится, если вы захотите продать его. Кто знает, может, однажды вам потребуются деньги на карманные расходы.

— Вряд ли я его продам, — покачал головой Роберт Сэнди, — Он такой красивый. Может быть, я закажу из него подвеску для жены.

— Чудесная идея, — улыбнулся принц, вставая со стула. — И, пожалуйста, помните о том, что я говорил вам раньше. В любое время вы и ваша жена будете желанными гостями в нашей стране. Отец с радостью примет вас обоих.

— Это очень любезно с его стороны, — поблагодарил хирург. — Я не забуду.

Когда принц ушел, он снова взял в руки бриллиант и с восхищением принялся его рассматривать. Он поражал своей красотой. Роберт Сэнди перекатывал его на ладони, и свет из окна, отражаясь в его гранях, вспыхивал голубым, розовым и золотым огнем. Он взглянул на часы, они показывали десять минут четвертого. У него появилась идея. Он позвонил своей секретарше и спросил, есть ли еще какие-нибудь неотложные дела. Если нет, то он пойдет домой.

— Ничего срочного. Все может подождать до понедельника, — ответила секретарша, почувствовав, что в кои-то веки одному из самых трудолюбивых работников лечебницы действительно понадобилось уйти пораньше.

— Я хотел бы заняться своими личными делами.

— Идите, мистер Сэнди, — сказала она. — Постарайтесь хорошенько отдохнуть за выходные. Увидимся в понедельник.

На больничной автостоянке Роберт Сэнди снял цепь со своего велосипеда, сел на него и поехал по направлению к Вудсток-Роуд; Он до сих пор, если позволяла погода, каждый день ездил на работу на велосипеде и тем самым убивал двух зайцев: поддерживал себя в форме, а машиной могла пользоваться жена. В этом не было ничего странного — половина населения Оксфорда ездила на велосипедах. Он повернул на Вудсток-роуд и направился к главной улице под названием Хай. Там держал магазин единственный хороший ювелир в городе. „Г.Ф.Голд“ гласила вывеска в витрине и над входом, и почти все знали, что „Г“ означает Гарри. Магазин Гарри Голда стоял здесь с незапамятных времен, но Роберт заходил внутрь лишь однажды, много лет назад, когда покупал дочери небольшой браслет в подарок к конфирмации.

Он оставил велосипед у дверей магазина и вошел внутрь. Женщина за прилавком предложила ему свою помощь.

— Мистер Голд здесь? — спросил Роберт Сэнди.

— Здесь.

— Если можно, я хотел бы поговорить с ним лично. Меня зовут Сэнди.

— Подождите минутку, пожалуйста. — Женщина скрылась в глубине магазина, но секунд через тридцать вернулась. — Пройдите сюда, пожалуйста.

Роберт Сэнди вошел в большой неуютный кабинет, где за огромным столом сидел маленький, довольно старый человек, с седой козлиной бородкой и в очках в стальной оправе. Он поднялся навстречу Роберту.

— Мистер Голд, меня зовут Роберт Сэнди. Я хирург в Радклиффской больнице. Надеюсь, вы сумеете мне помочь.

— Постараюсь, мистер Сэнди. Садитесь, пожалуйста.

— Произошла довольно странная история, — начал Роберт Сэнди. — Недавно я оперировал одного принца Саудовской Аравии, студента третьего курса в колледже Магдалины. Он попал в автомобильную катастрофу. И теперь он подарил мне, вернее, его отец подарил мне настоящий, изумительной красоты бриллиант.

— Боже правый, — воскликнул мистер Голд. — Как интересно.

— Я не хотел принимать его, но мне его всучили чуть ли не силой.

— И вы хотите, чтобы я взглянул на него?

— Да. Видите ли, я не имею ни малейшего представления, сколько он может стоить — пятьсот фунтов или пять тысяч. Полагаю, мне следует хотя бы приблизительно знать его стоимость.

— Вы, безусловно, правы, — поддержал его Гарри Голд, — и я с радостью помогу вам. Врачи Радклиффа неоднократно помогали мне.

Роберт Сэнди достал из кармана черный мешочек и положил на стол. Гарри Голд развязал шнурок и вытряхнул бриллиант на руку. В тот же момент, когда камень упал на его ладонь, старик оцепенел. Он застыл на месте, глядя на сверкающее в своей руке пламя. Потом медленно встал, подошел к окну и поднес камень к свету. Повернул его одним пальцем. Он не произносил ни слова, его лицо оставалось бесстрастным. Все так же держа бриллиант на ладони, он вернулся к столу и достал из ящика чистый лист белой бумаги. Он согнул лист и положил бриллиант в сгиб. Затем снова вернулся к окну и долго рассматривал камень, лежащий в сгибе бумаги.

— Я смотрю на цвет, — наконец произнес он. — Прежде всего необходимо определить цвет. Бриллиант кладут в сгиб белой бумаги и подносят к свету, желательно с северной стороны.

— У вас северная сторона?

— Да. У этого камня превосходный цвет, мистер Сэнди. Такого идеального цвета D я еще не встречал. Среди ювелиров чисто белый цвет называется цветом D. В некоторых странах его называют „речным“. Преимущественно в Скандинавии. Непрофессионал назовет его „белым с синевой“.

— Я не вижу в нем синевы, — заметил Роберт Сэнди.

— В чисто белом цвете всегда присутствует оттенок синего, — пояснил Гарри Голд. — Вот почему в прежние времена в воду для стирки всегда добавляли синьку. Она прекрасно отбеливала белье.

— Ах, да, конечно.

Гарри Голд вновь подошел к столу и уже из другого ящика достал предмет в форме цилиндра, напоминающий увеличительное стекло.

— Это десятикратная лупа, — объяснил он.

— Как вы сказали?

— Лупа. Обычное ювелирное увеличительное стекло. С его помощью я смогу рассмотреть, есть ли у камня какие-нибудь изъяны.

Гарри Голд в очередной раз вернулся к окну и принялся тщательно изучать бриллиант, держа бумагу с камнем в одной руке, а лупу — в другой. Он разглядывал его со всех сторон минут пять.

Роберт Сэнди молча наблюдал за ним.

— Насколько я вижу, — заключил Гарри Голд, — в нем нет ни одного изъяна. Это действительно безупречный, изумительный камень великолепного качества, прекрасной огранки, хотя и не современной.

— Вы можете сказать хотя бы приблизительно, сколько граней у такого бриллианта? — поинтересовался Роберт Сэнди.

— Пятьдесят восемь.

— Вы знаете точно?

— Да, я знаю точно.

— Боже правый. И сколько он может стоить?

— Торговая цена бриллианта цвета D, — ответил Гарри Голд, перекладывая камень с бумаги себе на ладонь, — такого размера и такой чистоты составляет от двадцати пяти до тридцати тысяч долларов за карат. В магазинах он стоит вдвое дороже. До шестидесяти тысяч долларов за карат в розницу.

— Пресвятая дева! — вскочил со стула Роберт Сэнди. Слова ювелира буквально подбросили его в воздух. Он стоял, как громом пораженный.

— А теперь, — продолжал Гарри Голд, — нам нужно определить точный вес.

Он подошел к полке, на которой стоял небольшой металлический прибор.

— Это обычные электронные весы, — пояснил он. Отодвинув стеклянную дверцу, он положил бриллиант на весы, повернул пару ручек и прочитал показания прибора. — Он весит пятнадцать целых двадцать семь сотых карата, — объявил он. — А это, если вам интересно, означает, что он стоит около полумиллиона долларов, если продавать его ювелирам по торговой цене, и свыше одного миллиона долларов, если покупать его в магазине.

— Вы меня пугаете, — нервно засмеялся Роберт Сэнди.

— Я бы тоже испугался, окажись я владельцем такого сокровища, — улыбнулся ювелир. — Сядьте, пожалуйста, мистер Сэнди, а то, не дай Бог, упадете в обморок.

Роберт Сэнди сел.

Гарри Голд не спеша уселся за свой стол.

— Это великое событие, мистер Сэнди, — произнес он. — Мне не часто доводится сообщать клиентам столь неожиданное и приятное известие. Кажется, я радуюсь больше вас.

— Я слишком потрясен, чтобы радоваться, — ответил Роберт Сэнди. — Дайте мне пару минут. Мне нужно придти в себя.

— Имейте в виду, — заметил Гарри Голд. — Никто не стал бы ждать меньшего от короля Саудовской Аравии. Вы спасли жизнь молодого принца?

— Кажется, да.

— Тогда все ясно. — Ювелир снова положил бриллиант в сгиб белой бумаги и смотрел на него влюбленными глазами. — Я думаю, камень принадлежал старому королю Ибн-Сауду Аравийскому. Если это действительно так, то он никому не известен в ювелирных кругах, и следовательно его цена повышается. Вы собираетесь его продать?

— О Боже, да я понятия не имею, что с ним делать, — воскликнул Роберт Сэнди, — Я в полном замешательстве.

— Можно я вам дам совет?

— Да, пожалуйста.

— Если вы захотите продать камень, вам следует выставить его на аукцион. Неизвестный бриллиант такого качества вызовет огромный интерес, в дело вступят богатые частные покупатели и предложат более высокую цену, чем ювелиры. А если вы объясните его происхождение, расскажете, что получили его от короля Саудовской Аравии, то его цена подскочит до небес.

— Вы были очень любезны, — поблагодарил его Роберт Сэнди. — Когда я соберусь его продавать, то за советом приду только к вам. Но неужели в магазинах бриллианты и в самом деле стоят в два раза дороже, чем у ювелиров?

— Я не должен вам этого говорить, но боюсь, это правда, — подтвердил Гарри Голд.

— Значит, если я куплю бриллиант на Бонд-стрит, то заплачу вдвое больше его действительной стоимости?

— Примерно так. Многие молодые леди пережили настоящий шок, когда пытались продать подаренные им драгоценности.

— Значит, бриллианты вряд ли можно назвать лучшими друзьями молодых девушек?

— И, тем не менее, они приносят массу удовольствия, — заметил Гарри Голд, — как вы только что выяснили. Но вообще-то я бы не посоветовал непрофессионалу вкладывать в них деньги.

Выйдя на улицу, Роберт Сэнди сел на велосипед и покатил домой. У него кружилась голова, будто он только что выпил целую бутылку вина. Подумать только — старина Роберт Сэнди спокойно едет по улицам Оксфорда, а в кармане его старого твидового пиджака лежит больше полумиллиона долларов! Безумие! Но, как ни странно, это правда.

Он подъехал к своему дому на Акация-роуд в половине четвертого и поставил велосипед в гараж рядом с машиной.

Внезапно он понял, что бежит по дорожке, ведущей к входной двери.

— Немедленно прекрати! — громко приказал он себе и резко остановился. — Успокойся. Ты должен удивить и обрадовать Бетти. Ее нужно подготовить.

Но нет, он просто не мог дождаться, когда сообщит сногсшибательную новость своей очаровательной женушке и увидит при этом ее лицо. Он нашел ее на кухне, она укладывала в корзину банки с домашним вареньем.

— Роберт! — воскликнула она, как обычно радуясь его приходу. — Ты освободился пораньше! Как хорошо!

— Да, пожалуй, пришел рановато, — он поцеловал жену.

— Ты не забыл, что мы собираемся к Реншо на выходные? Нам скоро нужно выезжать.

— Забыл, — пожал он плечами. — А может, нет. Наверное, поэтому я вернулся пораньше.

— Я решила отвезти Маргарет варенье.

— Хорошо, — кивнул он. — Очень хорошо. Отвези ей варенье. Какая прекрасная идея — отвезти Маргарет варенье.

Почувствовав что-то неладное в его поведении, она развернулась и внимательно посмотрела на него.

— Роберт, что случилось? Что-то не так.

— Налей нам выпить, — попросил он. — У меня есть для тебя новости.

— О милый, надеюсь, ничего страшного не произошло?

— Нет, — покачал головой он. — Новости скорее смешные, чем страшные. Думаю, ты повеселишься.

— Тебя назначили заведующим хирургического отделения?

— Еще смешнее, — ответил он. Налей нам что-нибудь покрепче и садись. Я все тебе расскажу.

— Вроде бы еще рано для выпивки, — заметила она, но тем не менее достала из холодильника лед и стала смешивать виски с содовой. Готовя выпивку, она время от времени бросала на мужа тревожные взгляды.

— Я никогда не видела тебя в таком состоянии, — сказала она. — Ты страшно взволнован, но притворяешься спокойным. У тебя все лицо красное. Ты уверен, что новости хорошие?

— Мне так кажется. Но я предоставлю тебе решать самой.

Он уселся за кухонный стол, и она поставила перед ним стакан с виски.

— Ну, ладно, — кивнула она. — Начинай.

— Сначала налей себе тоже, — потребовал он.

— Господи, да что с тобой? — недоумевала она, но все-таки плеснула себе в стакан немного джина и уже потянулась за льдом, как он остановил ее:

— Нет, этого мало. Сделай себе хорошую порцию, да покрепче.

— Теперь я по-настоящему волнуюсь, — вздохнула она, но выполнила его требование, потом положила лед и долила тоник до самого верха стакана.

— Итак, — она села рядом с ним, — выкладывай.

И Роберт начал свой рассказ. Он долго описывал появление принца у себя в кабинете и только минут через десять добрался до бриллианта.

— Наверное, это огромная бриллиантовая глыба, — засмеялась она, — судя по тому, как ты покраснел и разволновался.

Он достал из кармана мешочек и положил на стол.

— Вот он. Ну, что скажешь?

Она открыла мешочек, и камень выкатился ей на руку.

— О Боже! — выдохнула она. — Какое чудо!

— Изумительный бриллиант, правда?

— Просто потрясающий.

— Это еще не вся история, — заметил он, и, пока жена рассматривала бриллиант, он рассказал ей о своем визите к ювелиру. Дойдя в своей истории до стоимости бриллианта, он остановился и спросил:

— Как ты думаешь, сколько он стоит?

— Наверное, много, — предположила она. — Он не может стоить дешево. Ты только посмотри на него!

— Ну, давай, попробуй угадать. Сколько?

— Десять тысяч фунтов, — неуверенно произнесла она. — Понятия не имею.

— Попробуй еще раз.

— Ты хочешь сказать, он стоит дороже?

— Да, гораздо дороже.

— Двадцать тысяч фунтов!

— Ты бы обрадовалась, если бы его цена оказалась именно такой?

— Конечно, милый. Он действительно стоит двадцать тысяч фунтов?

— Да, — кивнул он. — И еще больше.

— Перестань меня мучить, Роберт. Просто скажи, какую цену назвал тебе мистер Голд.

— Выпей еще немного джина.

Она повиновалась, потом поставила стакан и выжидающе посмотрела на него.

— Он стоит как минимум полмиллиона долларов, а может, и целый миллион.

— Ты шутишь! — с трудом выдавила она.

— Тебе и в голову бы не пришло, что он может стоить полмиллиона, правда?

— Я потрясена, — едва дыша, прошептала она. — Да я просто не способна мыслить такими цифрами.

Она встала, подошла к мужу, крепко обняла его и поцеловала.

— Ты самый замечательный и потрясающий мужчина на свете! — воскликнула она.

— Я сам был ошеломлен, — поделился он. — До сих пор не могу придти в себя.

— О, Роберт! — она смотрела на него сияющими, как две звезды, глазами. — Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что мы можем купить дом для Дианы и ее мужа, и им больше не придется ютиться в кошмарной халупе!

— Точно, ты права!

— И мы можем купить приличную квартиру для Джона и давать ему больше денег, пока он учится в медицинском колледже! И Бену… Бену больше не придется холодными зимами ездить на работу на мотоцикле. Мы сможем купить для него что-нибудь получше. И… и… и…

— И что? — улыбнулся он.

— И мы с тобой могли бы хоть раз по-настоящему отдохнуть и поехать, куда нам захочется! Мы сможем побывать в Египте и Турции, ты бы съездил в Баальбек и в другие места, о которых мечтал столько лет! — Она задохнулась от удивительных картин, которые рисовало ее воображение. — И ты наконец сможешь купить действительно ценные вещи для своей коллекции!

Еще со студенческих времен Роберт Сэнди увлекался историей средиземноморских стран: Италии, Греции, Турции, Сирии и Египта и постепенно стал знатоком древних цивилизаций. Он много читал и, когда появлялось время, посещал Британский музей и музей Эшмола. Но, имея троих детей, которым нужно было дать образование, и не самую высокооплачиваемую работу, он не мог себе позволить многого из того, что ему хотелось.

Больше всего он хотел побывать в отдаленных уголках Малой Азии, в погребенном под землей Вавилоне, он мечтал увидеть Цефонскую Арку и Сфинкса в Мемфисе и еще сотни других мест и культурных ценностей; но у него никогда не было на это ни времени, ни денег. Однако, несмотря ни на что, продолговатый журнальный столик в гостиной был заставлен всякими мелочами, которые он всю свою жизнь приобретал по дешевке то тут, то там. Здесь стояла загадочная гипсовая „ушебти“ в форме мумии из древнего Египта — он знал, что она относится к додинастическому периоду примерно 7000-го года до нашей эры. Здесь была бронзовая чаша из Лидии с выгравированным изображением лошади, византийский плетеный серебряный браслет, обломок деревянной маски из египетского саркофага, римская глиняная миска, небольшое черное этрусское блюдо и еще примерно пятьдесят различных любопытных предметов. Ни один из них не представлял особой ценности, но Роберт Сэнди с большой любовью относился ко всем своим сокровищам.

— Правда, замечательно? — говорила его жена. — Куда мы поедем в первую очередь?

— В Турцию, — ответил он.

— Послушай, — она показала на бриллиант, сиявший на кухонном столе. — Убери-ка ты свое сокровище в безопасное место, пока не потерял.

— Сегодня пятница, — сказал он. — Когда мы вернемся от Реншо?

— В воскресенье вечером.

— И что нам делать с этим камешком ценой миллион фунтов? Положить в карман и везти с собой?

— Нет, — покачала она головой, — это глупо. Ты же не можешь все выходные разгуливать с миллионом фунтов в кармане. Его нужно положить в банковский сейф. Пойдем в банк прямо сейчас.

— Сейчас вечер пятницы, дорогая. Все банки закрыты до понедельника.

— Верно, — расстроилась она. — Значит, спрячем его где-нибудь в доме.

— Дома никого не будет до нашего возвращения, — возразил он. — По-моему, это неудачная мысль.

— Все равно это лучше, чем таскать его в кармане или в моей сумочке.

— Я не оставлю камень в доме. Пустой дом всегда привлекает грабителей.

— Перестань, милый, — уговаривала она. — Мы спрячем его в какое-нибудь укромное местечко, где его никто не сможет найти.

— В чайник, — предложил он.

— Или в сахарницу, — поддержала она.

— Или засунем его в одну из моих трубок и присыплем табаком, — продолжал он.

— Или зароем в горшок с азалией.

— А что, неплохо, Бетти. Пока это самое лучше предложение.

Они сидели за кухонным столом, на котором поблескивал бриллиант, и совершенно серьезно размышляли, что делать с камнем, пока их не будет дома.

— Все-таки лучше я возьму его с собой, — настаивал Роберт.

— Нет, Роберт. Ты будешь каждые пять минут ощупывать себе карман и проверять, на месте ли камень. Ты не сможешь расслабиться ни на минуту.

— Пожалуй, ты права, — согласился он. — Ну, хорошо. Значит, закопаем его в горшок с азалией, который стоит в гостиной? Туда никто не станет заглядывать.

— И все же это не самое надежное место, — рассуждала она. — Кто-нибудь может уронить горшок, земля рассыплется, и пожалуйста — вот он бриллиант.

— Маловероятно, — возразил он. — Один шанс из тысячи, что в дом вломятся грабители.

— А вот и нет, — убеждала она. — Дома грабят каждый день. Не стоит рисковать… Что же делать? Я не позволю этому камню доставлять тебе беспокойство.

— Мне бы тоже этого не хотелось, — кивнул он. Некоторое время они молча потягивали напитки.

— Есть! — вдруг закричала она, вскакивая со стула. — Я знаю отличное место!

— Где?

— Здесь, — она взяла форму для льда и показала на пустые ячейки. — Мы положим его сюда, нальем воды и поставим в морозильник. Через два часа он покроется толстой коркой льда и станет совершенно незаметным.

Роберт Сэнди уставился на форму для льда.

— Грандиозно! — воскликнул он. — Ты гений! Давай так и поступим.

— Так ты согласен спрятать его в лед?

— Конечно. Потрясающая идея.

Она взяла бриллиант, положила его в одну из пустых ячеек, подошла к раковине, наполнила форму водой и поставила в морозильник.

— Камень находится в крайней правой ячейке левой формочки. Нужно запомнить, — пояснила она.

— Левая, крайняя справа, — повторил он, — Все, запомнил. Теперь, когда он спрятан в надежном месте, я чувствую себя спокойно.

— Допивай виски, дорогой. Нам пора ехать. Я собрала твои вещи. И постараемся до возвращения не вспоминать о нашем миллионе фунтов.

— Расскажем о нем кому-нибудь? — спросил он. — Реншо или их гостям?

— По-моему, лучше не надо, — сказала она. — Столь невероятная история в мгновение ока разнесется по всей округе. Не успеешь оглянуться, как она окажется в газетах.

— Вряд ли это понравится королю Саудовской Аравии, — согласился он.

— Я тоже так думаю. Так что пока никому ничего не скажем.

— Согласен. Огласка нам ни к чему.

— Ты сможешь купить себе новую машину, — рассмеялась она.

— Точно. И тебе тоже. Какую модель ты бы хотела, дорогая?

— Я подумаю, — ответила она.

И через несколько минут они отправились к Реншо на выходные. Те жили недалеко, за Уитни, всего в тридцати минутах езды от их дома. Чарли Реншо был врачом-консультантом в больнице, и они много лет дружили семьями. Выходные прошли тихо, без особых событий, они приятно провели время и в воскресенье вечером около семи часов вернулись домой на Акация-роуд. Роберт достал из багажника две небольшие сумки, и они вдвоем пошли по дорожке к дому. Он открыл дверь и пропустил вперед жену.

— Я приготовлю яичницу с беконом, — предложила она. — Хочешь выпить перед ужином, милый?

— А почему бы нет? — ответил он.

Он закрыл дверь и понес сумки наверх, как вдруг услышал пронзительный крик из гостиной.

— О, нет! — кричала Бетти. — Нет! Нет! Нет!

Роберт выронил сумки и бросился к ней. Она стояла посреди комнаты, прижав руки к щекам, по ее лицу текли слезы.

В гостиной царил полный разгром. Нетронутыми остались только задернутые шторы. Все остальное было разрушено и разбито вдребезги. Сокровища Роберта Сэнди с журнального столика, видимо, швыряли об стены, и теперь их осколки валялись на ковре. Грабители опрокинули застекленный шкафчик. Вытащили все четыре ящика из комода и разбросали по комнате их содержимое: альбомы с фотографиями, игры „Скраббл“ и „Монополия“, шахматы и прочие семейные вещи. Все книги до одной были сброшены с высокого, от пола до потолка, стеллажа и валялись на полу, порванные и изуродованные. Мерзавцы разбили стекла в рамах всех четырех акварелей и искромсали ножом написанный маслом портрет их троих детей в детстве. Диван и кресла стояли с разорванной обивкой и вывороченными внутренностями. Практически вся обстановка гостиной была уничтожена, кроме ковра и штор.

— О, Роберт, — всхлипнула она. — Я этого не вынесу.

Он промолчал. Он испытывал настоящую физическую боль.

— Оставайся здесь, — велел он. — Я посмотрю наверху.

Он взбежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и первым делом заглянул в их спальню. Ее постигла та же участь. Преступники вытащили все ящики из комода и разбросали по комнате рубашки, блузки, нижнее белье. Сдернули покрывало с двуспальной кровати, вывернули матрас и искромсали его ножом. Шкафы стояли открытые, и все до одного платья, костюмы, брюки, пиджаки и юбки были сорваны с вешалок.

Он не стал заходить в другие комнаты. Спустился вниз, обнял жену за плечи, и они вдвоем, осторожно перешагивая через останки гостиной, добрели до кухни — и застыли на пороге.

Это ужасное зрелище не поддавалось описанию. Почти все банки, ящички, бутылочки были разбиты, а их содержимое вывалено на пол. Кухня напоминала поле боя, повсюду валялись осколки стекла и раздавленные продукты. С полки сбросили домашние варенья, соленья и компоты Бетти, и теперь все это растеклось по полу. Таким же образом расправились с продуктами из буфета: с майонезом, кетчупом, уксусом, оливковым маслом, растительным маслом и со всем прочим.

На дальней стене висели две полки, на которых стояло штук двадцать больших банок с крышками из матового стекла. В них хранили рис, муку, сахар, отруби, овсяные хлопья и другие крупы. Банки разбили на мелкие кусочки, высыпав содержимое на пол.

Дверь холодильника была открыта, из него выпотрошили все, что находилось внутри — остатки еды, молоко, яйца, масло, йогурт, помидоры, салат-латук. В этой продуктовой жиже плавали растоптанные ногами выдвижные ящики холодильника. Тут же лежали пластмассовые формочки для льда, в буквальном смысле сломанные пополам. Варвары выдрали из холодильника даже покрытые пластиком полки и, согнув их, швырнули в общую кучу. Они опорожнили все запасы спиртного — виски, джин, водка, херес, вермут, а также полдесятка банок пива — и заставили весь стол пустой посудой. Во всем доме уцелели только бутылки из-под спиртного и пивные банки. Пол был покрыт толстым слоем мерзкой, липкой каши. Как будто кучка безумных детей решила проверить, способны ли они превратить дом в груду ненужного хлама, и с блеском справилась с заданием.

Роберт и Бетти стояли в дверях кухни, потеряв дар речи от ужаса.

— Думаю, наш чудесный бриллиант лежит где-то в этой каше, — наконец сумел выговорить Роберт.

— Мне плевать на бриллиант, — откликнулась Бетти. — Я бы убила тех, кто это сделал!

— Я тоже, — признался Роберт. — Нужно позвонить в полицию.

Он вернулся в гостиную и снял трубку. Как ни странно, телефон работал.

Патрульная машина приехала через несколько минут. В течение получаса к ним присоединились полицейский инспектор, двое полицейских в штатском, дактилоскопист и фотограф.

— Здесь поработали не профессиональные воры, — осмотревшись вокруг, заявил Роберту невысокий мускулистый инспектор с черными усами. — И даже не дилетанты. Это просто уличные хулиганы. Отбросы общества, молокососы. Думаю, их было трое. Паршивцы без дела слоняются по улицам, и если видят пустой дом, вламываются в него, и первым делом ищут спиртное. Вы держали дома алкогольные напитки?

— Обычный набор, как у всех, — пожал плечами Роберт. — Виски, джин, водка, херес и несколько банок пива.

— Они наверняка все выпили, — сказал инспектор. — У таких парней на уме только две вещи: выпивка и разрушение. Они разыскивают по всему дому спиртное, садятся за стол и напиваются до чертиков, А потом впадают в неистовство.

— То есть они пришли сюда не грабить? — удивился Роберт.

— Вряд ли они что-нибудь украли, — покачал головой инспектор. — Если бы они были ворами, то унесли бы ваш телевизор, а они его просто разбили.

— Но зачем им это?

— Спросите лучше их родителей, — пожал плечами инспектор. — Это сброд, настоящее отребье. В наши дни разучились воспитывать детей.

Затем Роберт сообщил инспектору о бриллианте. Он подробно рассказал всю историю от начала до конца, понимая, что с точки зрения полиции она имеет большое значение.

— Полмиллиона фунтов! — воскликнул инспектор. — Царица небесная!

— Может быть, вдвое больше, — уточнил Роберт.

— Значит, его мы и будем искать в первую очередь, — решил инспектор.

— Лично я не собираюсь ползать на карачках в этой мерзости, — заявил Роберт. — Почему-то у меня не возникает такого желания.

— Предоставьте это нам, — успокоил его инспектор. — Мы его найдем. Вы придумали для него удачный тайник.

— Это идея жены. Скажите, инспектор, а если вдруг, по какой-то ужасной случайности, они его нашли…

— Нет, не думаю, — успокоил его инспектор. — Этого не может быть.

— Они могли увидеть его на полу после того, как растаял лед, — рассуждал Роберт. — Согласен, это маловероятно. Но если бы они его все-таки заметили, они бы взяли его?

— Наверняка, — ответил инспектор. — Ни один человек не устоит перед бриллиантом. Он притягивает к себе, как магнит. Да, если один из них увидел его на полу, думаю, он спрятал его к себе в карман. Но не волнуйтесь, доктор, он обязательно всплывет.

— Сейчас бриллиант меня не волнует, — вздохнул Роберт. — Меня волнует жена и наш дом. Ей потребовались годы, чтобы превратить его в уютное жилище.

— Послушайте, сэр, — сказал инспектор, — сейчас вам необходимо отвезти жену в гостиницу и немного отдохнуть. Возвращайтесь сюда завтра, и мы начнем разбираться. Я оставлю здесь полицейского, чтобы он присмотрел за домом.

— Завтра с утра у меня операции в больнице, — объяснил Роберт. — Но, думаю, жена сможет придти.

— Хорошо, — кивнул инспектор. — Вы пережили сильное потрясение. Разрушенный дом — это кошмарное зрелище. Я видел это много раз и понимаю, как вам тяжело.

Роберт и Бетги провели ночь в гостинице „Рэвдольф“. На следующее утро ровно в восемь часов Роберт вошел в операционную и приступил к работе.

Вскоре после полудня он прооперировал последнего пациента, пожилого мужчину, — он без труда и быстро удалил ему доброкачественную опухоль на предстательной железе. Потом снял перчатки и маску и зашел в комнату отдыха выпить чашку кофе. Но сначала снял трубку и позвонил жене.

— Как дела, милая? — поинтересовался он.

— О, Роберт, все так ужасно, — пожаловалась она. — Я просто не знаю, с чего начать.

— Ты звонила в страховую компанию?

— Да, они приедут с минуты на минуту и помогут составить список разрушений.

— Хорошо. А полиция нашла наш бриллиант?

— Боюсь, что нет, — ответила она. — Они перерыли всю эту мерзкую жижу на кухне и клянутся, что его там нет.

— Куда же он тогда подевался? Неужели этим негодяям удалось его найти?

— Видимо, да. Наверное, весь лед высыпался на пол, когда они сломали формочки. Кубики льда выпадают, даже если немного согнуть форму.

— И все равно они не могли заметить его среди льда, — настаивал Роберт.

— Да, но они увидели его, когда лед растаял, — возразила жена. — А они провели в доме много часов, за это время лед успел растаять.

— Наверное, ты права.

— Представляю, как он сверкал на полу. Его было видно за километр.

— О Боже, — вздохнул Роберт.

— Если он никогда к нам не вернется, мы все равно не будем по нему скучать, правда, милый? Он был у нас всего несколько часов.

— Согласен. Полиция кого-нибудь подозревает?

— У них нет никаких зацепок. Они нашли много отпечатков пальцев, но, похоже, среди них нет ни одного, принадлежавшего какому-нибудь известному преступнику.

— Так и должно быть, — сказал он. — Раз это просто уличные хулиганы.

— Да, инспектор так и сказал.

— Послушай, дорогая, я только что закончил утренние операции. Сейчас выпью кофе, а потом приеду домой и помогу тебе.

— Хорошо, — ответила она. — Ты мне нужен, Роберт. Очень нужен.

— Дай мне всего пять минут передохнуть, — попросил он. — Я очень устал.

В операционной номер два всего в десяти метрах от комнаты отдыха еще один старший хирург по имени Брайан Гофф заканчивал утренние операции. На столе лежал его последний пациент, молодой человек с осколком кости, застрявшем где-то в тонкой кишке. Гоффу ассистировал молодой весельчак-ординатор по имени Уильям Хэддок. Они вскрыли брюшную полость, и Гофф, приподняв тонкую кишку, ощупывал ее пальцами. Операция была самой обычной, и в комнате велась оживленная беседа.

— Я рассказывал вам про человека с живыми рыбками в мочевом пузыре? — говорил Уильям Хэддок.

— По-моему, нет, — ответил Гофф.

— Когда мы проходили практику в больнице Святого Варфоломея, — начал Уильям Хэддок, — у нас преподавал профессор урологии, крайне неприятный тип. Однажды этот осел решил продемонстрировать, как обследовать мочевой пузырь с помощью цистоскопа. В качестве подопытного пациента он выбрал старика с подозрением на камни. Так вот, в холле больницы стоял аквариум с крошечными рыбками яркой раскраски — их называют „неон“ — и один из студентов набрал в шприц штук двадцать этих неонов и ухитрился ввести их в мочевой пузырь пациента, когда тот проходил премедикацию перед цистоскопией.

— Какая гадость! — возмутилась операционная сестра. — Немедленно прекратите, мистер Хэддок!

Брайан Гофф улыбнулся под маской и спросил:

— И что было дальше?

При этом он разложил на зеленой стерильной салфетке примерно метр тонкой кишки пациента и продолжал прощупывать ее пальцами.

— Когда профессор ввел цистоскоп в мочевой пузырь и посмотрел в него, — продолжал Уильям Хэддок, — он подпрыгнул и завопил не своим голосом.

„Что случилось, сэр? — поинтересовался тот самый студент. — Что вы увидели?“

„Рыбок! — орал профессор. — Там сотни маленьких рыбок! И они плавают!“

— Вы все придумали, — вставила операционная сестра. — Это не правда.

— Самая настоящая правда, — убеждал ее ординатор. — Я сам заглянул в цистоскоп и увидел рыбок. И они действительно плавали.

— У нашего Билли много таких историй, и все правдивые, — заметил Гофф. — Ага, вот она, — добавил он. — Вот эта штуковина, которая беспокоила парня. Хочешь потрогать?

Уильям Хэддок поднял светло-серую кишку и сжал ее пальцами.

— Да, — кивнул он, — я ее чувствую.

— А если посмотришь сюда, — показывал Гофф, — то увидишь то место, где кость проткнула слизистую оболочку. Уже начался воспалительный процесс.

Брайан Гофф поднял кишку левой рукой. Сестра протянула ему скальпель, и он сделал маленький надрез. Сестра подала ему пинцет, и Гофф, нащупав застрявший предмет, извлек его наружу и бросил в небольшой лоток из нержавеющей стали, который держала сестра. Предмет был покрыт коричневой слизью.

— Готово, — сказал Гофф. — Закончишь без меня, ладно, Уильям? Мне нужно бежать на собрание, я и так опоздал на пятнадцать минут.

— Хорошо, — кивнул Уильям Хэддок. — Я его зашью.

Старший хирург выскочил из операционной, а ординатор начал накладывать швы — сначала на кишку, потом на брюшную полость. На все это у него ушло лишь несколько минут.

— Я закончил, — сообщил он анестезиологу. Тот кивнул и снял маску с лица пациента.

— Спасибо, сестра, — поблагодарил Уильям Хэддок. — До завтра.

Проходя мимо ее стола, он взял лоток с покрытым слизью предметом. — Не похоже это на куриную кость. Он отнеслоток в раковину и включил воду.

— Боже правый, что это? — вдруг закричал он. — Посмотрите, сестра!

Сестра подошла к раковине.

— По-моему, обычная стекляшка, — пожала плечами она. — Наверное, из детского ожерелья. Господи, как он умудрился это проглотить?

— Она бы сама вышла естественным путем, если б не этот острый конец, — предположил Уильям Хэддок. — Заберу-ка я ее себе на память.

— Вы не имеете права, мистер Хэддок, — возразила сестра. — Она принадлежит пациенту. Подождите секунду. Дайте-ка я взгляну на нее еще раз.

Она взяла стекляшку из рук Уильяма Хэдцока и поднесла к мощной лампе, висевшей над операционным столом. Пациента уже сняли со стола и в сопровождении анестезиолога увезли на каталке в палату для выздоравливающих.

— Подойдите сюда, мистер Хэддок, — позвала она, ее голос звучал возбужденно.

Уильям Хэддок вместе с ней склонился над камнем.

— Поразительно, — продолжала она. — Вы только посмотрите, как она сверкает. Это не похоже на простую стекляшку.

— Может, это горный хрусталь, — предположил Уильям Хэддок, — или топаз. Какой-нибудь полудрагоценный камень.

— Знаете, что я думаю? — взволнованно сказала сестра. — Я думаю, что это бриллиант.

— Не говорите глупостей, — отмахнулся Уильям Хэддок.

Младшая медсестра складывала инструменты на тележку, санитар помогал ей навести порядок. Никто из них не обращал внимания на молодого хирурга и операционную сестру. Без маски двадцативосьмилетняя операционная сестра оказалась весьма привлекательной молодой леди.

— Это легко проверить, — говорил Уильям Хэддок. — Нужно посмотреть, может ли он разрезать стекло.

Они вместе подошли к матовому окну операционной. Сестра зажала камень в пальцах и провела острым концом по стеклу. Раздался резкий скрежещущий звук, и на стекле осталась длинная глубокая царапина.

— Господи Иисусе! — выдохнул Уильям Хэддок. — И в самом деле бриллиант!

— Все равно он принадлежит пациенту, — твердо сказала сестра.

— Может и так, — пожал плечами Уильям Хэддок, — но он был счастлив избавиться от него. Подождите минутку. Где его история болезни?

Он быстро подошел к столу и нашел папку с надписью „Джон Диггс“. В ней лежал рентгеновский снимок тонкой кишки пациента вместе с заключением рентгенолога. „Джон Диггс, — говорилось в отчете, — возраст — 17 лет. Адрес: 123 Мэйфил-роуд, Оксфорд. В верхней части тонкой кишки четко просматривается крупное инородное тело. Пациент утверждает, что не глотал необычных предметов, но помнит, что в воскресенье вечером ел жареную курицу. Инородный предмет острым концом проколол слизистую оболочку кишки. Предположительно это обломок кости…“

— Как он мог проглотить камень, не зная об этом? — недоумевал Уильям Хэддок.

— Непостижимо, — согласилась сестра.

— Судя по тому, как он режет стекло, нет никаких сомнений, что мы держим в руках бриллиант, — подытожил Уильям Хэддок. — Вы согласны?

— Согласна, — кивнула сестра.

— Притом чертовски большой бриллиант, — добавил Уильям Хэддок. — Вопрос в том, насколько он хорош? Сколько он стоит?

— Думаю, нам следует немедленно отправить его в лабораторию, — предложила сестра.

— К черту лабораторию, — махнул рукой Хэддок. — Давайте немного повеселимся и сами все разузнаем.

— Каким образом?

— Отнесем его Голду, ювелиру с Хай-стрит. Там нам все про него расскажут. Эта штуковина, должно быть, стоит целое состояние. Мы же не собираемся его красть, а просто хотим выяснить, что он из себя представляет. Поехали, ведь у вас все равно сейчас перерыв на обед. Камень я возьму с собой.

Двадцать минут спустя они уже входили в магазин Г.Ф.Голда. У прилавка молодой человек и девушка рассматривали кольца, советуясь с продавщицей. Как только появились новые клиенты, продавщица нажала кнопку под прилавком, и из глубины магазина появился Гарри Голд.

— Здравствуйте, — обратился он к Уильяму Хэддоку и медсестре. — Чем могу помочь?

— Вы не могли бы определить, сколько это стоит? — спросил Уильям Хэддок, положив камень на зеленое сукно прилавка.

Гарри Голд замер и впился взглядом в бриллиант. Потом посмотрел на стоявших перед ним мужчину и женщину. Мысли метались у него в голове. „Спокойно, — сказал он себе, — только не делай глупостей. Веди себя естественно“.

— Так, так, — постарался произнести он как можно небрежнее, — мне кажется, что это очень хороший бриллиант, очень хороший. Не возражаете, если я попрошу вас немного подождать, пока я взвешу и тщательно осмотрю его в своем кабинете. Тогда я смогу точно определить его стоимость. Присаживайтесь, пожалуйста.

Гарри Голд почти бегом вернулся в свой кабинет, зажав бриллиант в руке. Он немедленно взвесил его на электронных весах — пятнадцать целых двадцать семь сотых карата. Именно столько весил бриллиант мистера Роберта Сэнди! Он с первого взгляда понял, что это тот самый камень. Разве можно его с чем-нибудь спутать? А теперь и вес подтвердил его догадку. Первым его побуждением было позвонить в полицию, но он был осторожным человеком и не любил скоропалительные действия. Что, если доктор уже продал свой бриллиант? Или подарил детям? Кто знает?

Он взял телефонную книгу Оксфорда, нашел номер Радклиффской лечебницы и позвонил. Когда он попросил к телефону мистера Роберта Сэнди, его соединили с секретаршей. Он сказал, что ему нужно срочно поговорить с мистером Сэнди по очень важному делу.

— Подождите, пожалуйста, — ответила секретарша и позвонила в операционную. Ей сообщили, что мистер Сэнди полчаса назад уехал домой, и она передала эту информацию мистеру Голду.

— Дайте мне его домашний номер, — попросил мистер Голд.

— Вы по поводу пациента?

— Нет! — крикнул Гарри Голд. — И ради всего святого, немедленно дайте мне его номер!

— Назовитесь, пожалуйста.

— Гарри Голд, ювелир! Умоляю вас, не теряйте времени!

Она продиктовала ему домашний телефон Роберта Сэнди.

Гарри Голд снова набрал номер.

— Мистер Сэнди?

— Слушаю.

— Это Голд, ювелир. Вы, случайно, не потеряли свой бриллиант?

— Да, потерял.

— Двое людей только что принесли его в мой магазин, — возбужденно прошептал Гарри Голд. — Мужчина и женщина. Довольно молодые. Они пытаются оценить его. Сейчас ждут у прилавка.

— Вы уверены, что это мой камень?

— Абсолютно. Я его взвесил.

— Задержите их, мистер Голд! — закричал Роберт Сэнди. — Придумайте что-нибудь! Заговорите им зубы! Делайте что угодно! Я звоню в полицию!

Роберт Сэнди позвонил в полицейский участок и уже через несколько секунд передавал информацию инспектору, который занимался его делом.

— Немедленно поезжайте туда и поймаете сразу обоих! — говорил он. — Я тоже сейчас приеду!

— Поехали, дорогая! — крикнул он жене. — Садись в машину. Похоже, наш бриллиант нашелся, и воры прямо сейчас пытаются продать его в магазине Гарри Голда.

Когда девять минут спустя Роберт и Бетти Сэнди подъехали к ювелирному магазину, там уже стояли две полицейские машины.

В магазине царила суматоха. Два полицейских и два детектива в штатском — один из них инспектор — окружили разъяренного Уильяма Хэддока и не менее разъяренную операционную сестру. Те были в наручниках.

— Так где вы его нашли? — спрашивал инспектор.

— Снимите с меня эти дурацкие наручники! — кричала сестра. — Как вы смеете!

— Повторите, пожалуйста, где вы его нашли, — язвительно усмехнулся инспектор.

— В животе человека! — рявкнул Уильям Хэддок. — Сколько можно повторять?!

— Хватит молоть чепуху! — рассердился инспектор.

— Господи, Уильям! — воскликнул Роберт Сэнди при виде своих коллег. — И сестра Уайман! Что вы здесь делаете?

— Это они принесли бриллиант, — пояснил инспектор. — Пытались толкнуть его втихаря. Вы знаете этих людей, мистер Сэнди?

Уильям Хэддок подробно рассказал Роберту Сэнди и, кстати, инспектору тоже, как и где был найден бриллиант.

— Ради Бога, снимите с них наручники, инспектор, — попросил Роберт Сэнди. — Они говорят правду. Тот человек, что вам нужен — во всяком случае, один из них — находится в больнице и в данную минуту отходит от анестезии. Верно я говорю, Уильям?

— Совершенно верно, — кивнул Уильям Хэддок. — Его зовут Джон Диггс. Он лежит в одной из палат хирургического отделения.

— Вот ваш бриллиант, мистер Сэнди, — шагнул вперед Гарри Голд.

— Послушайте, — сердито вмешалась операционная сестра, — ради всего святого, объясните мне, как пациент умудрился проглотить бриллиант и не заметить этого?

— Кажется, я догадываюсь, — ответил Роберт Сэнди. — Он положил лед в выпивку, а потом напился и проглотил кусок подтаявшего льда.

— Все равно ничего не понимаю, — пожала плечами сестра.

— Остальное объясню потом, — сказал Роберт Сэнди. — А кстати, почему бы нам самим не выпить по стаканчику?

МИСТЕР БОТИБОЛ

Мистер Ботибол протиснулся через вращающиеся двери и вошел в огромное фойе отеля. Он снял шляпу и, держа ее перед собой обеими руками, просеменил вперед и стал оглядывать лица закусывающих. Несколько человек обернулись и удивленно уставились на него, и он услышал — или это ему показалось — голос, по крайней мере, одной женщины:

— Дорогой, ты только посмотри на это.

Наконец он узнал мистера Клементса за маленьким столиком в дальнем углу и поспешил к нему. Клементс тоже заметил его, и, глядя, как мистер Ботибол осторожно пробирается между столиков и людей — на носочках, робко и тушуясь, сжав шляпу обеими руками, — Клементс подумал, что, должно быть, очень неприятно так странно выглядеть и так бросаться в глаза, как этот Ботибол. Он был невероятно похож на спаржу. Его длинный узкий стебель, похоже, вовсе не имел плеч; он постепенно суживался кверху и сходил на нет на лысом темечке. Он был плотно завернут в блестящий голубой двубортный костюм, и почему-то это делало его сходство с огородной культурой еще более нелепым.

Клементс встал, они пожали друг другу руки, и, едва сев, мистер Ботибол сказал:

— Я решил… Да, я решил принять предложение, которое вы сделали мне вчера, прежде чем покинуть мой офис.

Уже несколько дней от имени своих клиентов Клементс вел переговоры о покупке фирмы, известной как „Ботибол и K°“, единственным владельцем которой был мистер Ботибол, и накануне вечером Клементс сделал свое первое предложение. Это была пробная, слишком низкая ставка. „И надо же, — думал Клементс, — несчастный дурак согласился и принял предложение“. Клементс деловито закивал, пытаясь скрыть удивление, и сказал:

— Хорошо, хорошо. Рад слышать это, мистер Ботибол.

Потом он подозвал официанта и сказал:

— Два больших мартини.

— Нет-нет! — испуганно запротестовал мистер Ботибол, подняв обе руки.

— Ну что вы, — сказал Клементс — У нас славный повод.

— Я пью очень мало, а в середине дня — вообще никогда.

Но Клементс пришел в хорошее расположение духа и не послушался. Он заказал два мартини и, когда их принесли, вынудил мистера Ботибола, добродушно подшучивая, выпить за только что заключенную сделку. Затем Клементс быстро договорился о составлении и подписании документов и, когда все было оговорено, заказал еще два коктейля. Мистер Ботибол снова запротестовал, на этот раз не так решительно, и Клементс, заказав коктейли, с дружелюбной улыбкой повернулся к собеседнику.

— Теперь, мистер Ботибол, — сказал он, — когда все позади, предлагаю без церемоний отобедать со мной. Что скажете? Я плачу.

— Как вам угодно, как вам угодно, — ответил мистер Ботибол без энтузиазма. У него был тихий унылый голос и манера произносить каждое слово отдельно и медленно, словно объясняясь с ребенком.

Когда они прошли в обеденный зал, Клементс заказал бутылку „Лафита“ урожая 1912 года и пару откормленных жареных куропаток. В уме он уже прикинул сумму своих комиссионных и чувствовал себя отлично. Он начал живую беседу, плавно переходя от одной темы к другой, в надежде набрести на предмет, интересующий его гостя. Бесполезно. Мистер Ботибол, казалось, слушал вполуха. Время от времени он склонял свою маленькую лысую голову то на один бок, то на другой и говорил:

— Да, действительно.

Когда принесли вино, Клементс попробовал заговорить о вине.

— Уверен, оно отличное, сказал мистер Ботибол, — но мне, пожалуйста, совсем чуть-чуть.

Клементс рассказал смешную историю. Выслушав, мистер Ботибол важно смотрел на него некоторое время, а затем произнес:

— Забавно.

После этого Клементс замолчал и они ели в тишине. Мистер Ботибол пил свое вино и, похоже, не возражал, что его хозяин время от времени наполняет ему бокал. Когда закончили есть, Клементс прикинул, что его гость выпил, по меньшей мере, три четверти бутылки.

— Сигару, мистер Ботибол?

— Нет, спасибо.

— Немного бренди?

— Нет, я, правда, не привык…

Клементс заметил, что щеки его гостя слегка покраснели, а глаза увлажнились и заблестели. „Похоже, старина хорошо набрался с моей помощью“, — подумал он, а официанту сказал:

— Два бренди.

Когда принесли бренди, мистер Ботибол подозрительно посмотрел на свой большой бокал, поднял его, быстро по-птичьи глотнул и поставил назад.

— Мистер Клементс, — сказал он внезапно, — я завидую вам.

— Мне? Почему?

— Я скажу вам, мистер Клементс, я скажу, если позволите.

Голос у него был нервный, искательный, словно он заранее извинялся за все, что собирался сказать.

— Пожалуйста, скажите, — сказал Клементс.

— Потому что, мне кажется, вы добились успеха в жизни.

„Похоже, он спьяну размякнул, — подумал Клементс, — а я таких терпеть не могу“.

— Успеха? — сказал он. — Никакого особенного успеха я не добился.

— Нет, действительно. Вся ваша жизнь, смею сказать, мистер Клементс, кажется такой славной и успешной.

— Я самый обычный человек, — сказал Клементс.

Он пытался понять, насколько его собеседник действительно пьян.

— Кажется, — сказал мистер Ботибол медленно, осторожно отделяя одно слово от другого, — кажется, вино немного ударило мне в голову, но…

Он остановился, подыскивая слова.

— …но я все же хочу задать вам один вопрос.

Он высыпал немного соли на скатерть и кончиком пальца стал сгребать ее в горку.

— Мистер Клементс, — продолжал он, не поднимая глаз, — по-вашему, возможно, чтобы человек дожил до пятидесяти двух лет и ни разу за всю свою жизнь не достиг успеха?

— Дорогой, мистер Ботибол, — засмеялся Клементс, — время от времени каждый добивается каких-то успехов, пусть даже маленьких.

— О нет, — мягко возразил мистер Ботибол, — вы ошибаетесь. Я, например, не помню, чтобы я хоть раз за всю жизнь, хоть в чем-то добился успеха.

— Ну-ну, — улыбнулся Клементс. — Вы неправы. Вот сегодня утром вы продали свою фирму за сто тысяч. Я считаю, это большой успех.

— Фирму мне завещал отец. Когда он умер девять лет назад, она стоила вчетверо больше. Под моим руководством она потеряла три четверти своей стоимости. Вряд ли это можно назвать успехом.

Клементс знал, что это правда.

— Хорошо, — сказал он, — может быть, и так, но все равно, вы знаете так же, как и я: каждый человек добивается каких-нибудь успехов. Пусть не очень больших. Но множество маленьких. Да, черт возьми, даже забить гол в школе — это маленький успех, маленький триумф. Или бегать наперегонки, или учиться плавать. Просто про это забывают, вот и все. Забывают.

— Я никогда не забивал голов, — сказал мистер Ботибол, — и не учился плавать.

Клементс воздел руки и раздраженно фыркнул.

— Да, да, понимаю, но неужели вы не видите, не понимаете, что есть тысячи, буквально тысячи других вещей, как… ну… поймать хорошую рыбу, или починить мотор в машине, или порадовать кого-то подарком, или вырастить грядку фасоли, или выиграть небольшое пари, или… или… черт!., перечислять можно бесконечно!

— Может быть, может быть, мистер Клементс… Но, насколько мне известно, я никогда не делал подобных вещей. Это я вам и пытаюсь объяснить.

Клементс поставил бокал и с новым интересом уставился на удивительного бесплечего человека, который сидел напротив него. Клементс был раздражен и ни капли не сочувствовал ему. Он не внушал сочувствия. Он глуп. Явно глуп. Непроходимый, круглый дурак. И Клементсу захотелось побольнее задеть его.

— Ну а женщины, мистер Ботибол? — в его тоне не прозвучало извинения за вопрос.

— Женщины?

— Да, женщины! Ведь любой мужчина, даже самый никудышный, жалкий неудачник и бедолага, добивается иногда успеха у…

— Никогда! — вскричал мистер Ботибол, — никогда!

„Я ударю его, — сказал себе Клементс. — Больше не могу терпеть, и если не сдержусь, то вскочу и ударю его“.

— Хотите сказать, они вам не нравятся? — сказал он.

— О Боже, конечно нравятся. Я восхищаюсь ими… очень, очень. Но боюсь… Боже… не знаю, как сказать… боюсь, что, кажется, я не умею обходиться с ними. Никогда у меня ничего не было. Никогда. Понимаете, мистер Клементс, я так странно выгляжу. Знаю. Они глазеют на меня, я часто вижу, как они смеются надо мной. Я никогда не мог подойти… достаточно близко, так сказать.

Тень улыбки, слабой и бесконечно грустной, тронула уголки его рта.

Клементс был сыт по горло. Он пробормотал, что-де уверен, что мистер Ботибол сгущает краски, затем взглянул на часы, попросил счет и, извинившись, сказал, что ему нужно вернуться в офис.

Они расстались на улице перед отелем, и мистер Ботибол взял такси до дома.

Он открыл входную дверь, зашел в гостиную и включил радио; затем сел в большое кожаное кресло, откинулся назад и закрыл глаза. У него не то чтобы кружилась голова, но в ушах был звон, а мысли мельтешили в голове. „Этот агент напоил меня, — подумал он. Посижу здесь немного и послушаю музыку, а потом пойду спать, и мне станет лучше“.

По радио передавали симфонию. Мистер Ботибол время от времени слушал симфонические концерты и знал достаточно, чтобы определить: это Бетховен. Но теперь, когда он лежал, откинувшись в кресле, слушая прекрасную музыку, свежая мысль разрасталась в его захмелевшей голове. Это был не сон, потому что он не спал. Это была отчетливая, трезвая мысль: я автор этой музыки. Я великий композитор. Это моя последняя симфония, и ее исполняют впервые. Огромный зал набит людьми — критики, музыканты и меломаны со всей страны, и я там стою на возвышении и дирижирую оркестром.

Мистер Ботибол видел все. Он видел себя за пультом в белом галстуке и фраке, перед ним оркестр, скрипки группой — слева от него, впереди — альты, виолончели — справа, за ними деревянные духовые, и фаготы, и ударные, и тарелки; музыканты следили за каждым движением его палочки с напряженным, преданным обожанием. Позади, в полутьме огромного зала, ряд за рядом белые завороженные лица смотрели ему в спину, с растущим волнением слушая новую симфонию величайшего композитора, какого когда-либо знал мир. Иные сжимали кулаки и вонзали ногти в ладони рук, не в силах больше выносить столь прекрасную музыку. Мистер Ботибол был так захвачен своим волнующим видением, что начал дирижировать, размахивая руками в такт музыке. Ему это так понравилось, что он решил встать лицом к радио, чтобы двигаться более свободно.

Так он стоял посреди комнаты, высокий, худой и бесплечий, в своем узком синем двубортном костюме, мотая маленькой лысой головой и размахивая руками. Он недурно знал симфонию, чтобы вовремя угадать смену ритма или громкости, и, когда музыка звучала громче и быстрее, он бил воздух с такой силой, что едва не падал; когда же она была нежной и тихой, он склонялся вперед, чтобы утихомирить музыкантов мягкими движениями своих распростертых рук; и все время он чувствовал присутствие огромной аудитории позади себя, — напряженной, застывшей, внимающей. Когда наконец симфония дошла до своего потрясающего финала, мистер Ботибол был возбужден как никогда, мучительное напряжение перекосило его лицо, и он попытался извлечь еще больше силы из своего оркестра в этих мощных финальных аккордах.

Потом все закончилось. Диктор говорил что-то, но мистер Ботибол быстро выключил радио и, тяжело дыша, рухнул в кресло.

— Уф! — сказал он вслух. — Боже мой, что ж это я делал!

Пот заливал его лицо, стекал за воротник. Он достал носовой платок, отерся и лежал некоторое время, задыхаясь, обессиленный, но чрезвычайно довольный.

— Что ж, — выдохнул он, все еще разговаривая вслух, — должен сказать, это было весело. Не помню, чтобы мне когда-нибудь было так весело. Боже, хорошо, до чего хорошо!

Почти сразу же он решил сделать это еще раз. Но стоит ли? Стоит ли позволять себе это еще раз? Задним числом он чувствовал себя немного виноватым, он колебался — морально ли это? Позволить себе такое!

Вообразить себя гением! Нехорошо. Другим такое в голову не придет, в этом он был уверен. А вдруг бы Мейсон зашел в тот момент и увидел его! Страшно подумать.

Он взял газету и притворился, что читает, но вскоре он уже украдкой изучал радиопрограмму на вечер. Он остановил палец под строчкой „20.30 — Симфонический концерт. Брамс, 2-я симфония“. Он долго смотрел на нее. Буквы в слове „Брамс“ начали расплываться и таять, постепенно они исчезли совсем, и их заменило слово „Ботибол“. Ботибол, 2-я симфония. Так и было напечатано, он своими глазами читал это.

— Да, да, — шептал он. Первое исполнение. Мир в ожидании. Будет ли это так же великолепно, как его предыдущие творения? Причем дирижировать убедили самого композитора. Он скромен и редко бывает на людях, но в этот раз его уговорили…

Сидя в кресле, мистер Ботибол наклонился вперед и нажал кнопку звонка у камина. Дворецкий Мейсон, единственный обитатель дома после хозяина, — невысокий, старый и степенный, — появился в дверях.

— Э-э… Мейсон, у нас есть в доме вино?

— Вино, сэр?

— Да, вино.

— Нет, сэр. У нас не было вина последние пятнадцать или шестнадцать лет. Ваш отец, сэр…

— Знаю, Мейсон, знаю. Купи, пожалуйста. Я хочу к ужину бутылку вина.

Дворецкий был потрясен.

— Хорошо, сэр, а какого вина?

— Кларета, Мейсон. Лучшего, какой можно достать. Купи ящик. Скажи, чтобы как можно скорее прислали.

Оставшись один, он на мгновение испугался той легкости, с которой принял это решение. Вино к ужину! Вот так просто! А почему бы и нет? Почему бы и нет, если задуматься? Он сам себе хозяин. И потом, вино просто необходимо. Похоже, оно хорошо подействовало. Он хотел вина, у него будет вино, и к чертям Мейсона.

Остаток вечера он отдыхал, а в половине восьмого Мейсон объявил ужин. Бутылка вина была на столе, и он стал пить. И не обращал ни малейшего внимания на то, какие взгляды бросал на него Мейсон, когда он наполнял бокал. Он три раза наполнил бокал; затем встал из-за стола, сказал, что его нельзя беспокоить, и вернулся в гостиную. Ждать оставалось четверть часа.

Сейчас он думал только о предстоящем концерте. Откинувшись в кресле, он ждал половины девятого. Итак, он — великий композитор, нетерпеливо ожидающий в уборной выхода в концертный зал. — Слышит в отдалении ропот взволнованной публики, рассаживающейся по местам. Он знает, о чем они говорят, о том же, о чем газеты пишут уже месяцы: Ботибол — гений, великий, гораздо более великий, чем Бетховен, или Бах, или Брамс, или Моцарт, или кто там еще. Каждое его новое творение превосходит предыдущее. Каким будет следующее? Мы с нетерпением ждем его!

О да, он знал, о чем они говорят. Он встал и начал мерить комнату шагами. Почти пора. Он схватил карандаш со стола, чтобы использовать его вместо дирижерской палочки, и включил радио. Диктор только что закончил говорить, и раздался шквал аплодисментов — значит, дирижер вышел на сцену. Предыдущий концерт передавали в граммофонной записи, а этот был живой. Мистер Ботибол повернулся кругом, лицом к камину, и поклонился всем корпусом. Потом он снова повернулся к радио и поднял свою палочку. Аплодисменты прекратились. На мгновение наступила тишина. Кто-то в зале кашлянул. Мистер Ботибол ждал. Симфония началась.

И снова, начав дирижировать, он ясно увидел перед собой весь оркестр, лица музыкантов и даже выражение их лиц. Трое скрипачей были седые. Один виолончелист был очень полный, другой носил очки в массивной коричневой оправе, а во втором ряду музыкант играл на рожке, и у него дергалась щека. Но все они были великолепны. И такой же была музыка. В особенно выразительных пассажах мистер Ботибол так ликовал, что даже плакал от счастья, а один раз, в третьей части, мелкая дрожь наслаждения пробежала иголками от солнечного сплетения вниз по животу. Сладостнее всего были оглушительные аплодисменты и выкрики после симфоний. Он медленно повернулся к камину и поклонился. Хлопанье продолжалось, и он продолжал кланяться, пока наконец шум не стих и голос диктора не вернул его разом в гостиную. Он выключил радио и рухнул в кресло, изможденный, но довольный.

Улыбаясь от удовольствия, отирая мокрое лицо и переводя дыхание, он уже планировал следующий концерт. Почему бы не сделать все по-настоящему? Не превратить одну из комнат в концертный зал, не поставить сцену и ряды стульев, установить граммофон, чтобы можно было давать концерты в любое время, не полагаясь на радиопрограмму. Ей-богу, он так и сделает!

На следующее утро мистер Ботибол договорился с фирмой декораторов, чтобы самая большая комната в доме была превращена в миниатюрный концертный зал. В одном конце будет сцена, а оставшееся место должно быть заполнено рядами красных плюшевых кресел.

— У меня здесь будут небольшие концерты, — сказал он человеку из фирмы.

Тот кивнул и сказал, что это прекрасно. Тогда же он заказал в радиомагазине установку дорогого граммофона с автоматической сменой пластинок и двух мощных колонок-усилителей звука: одну — на сцене, а другую — позади зрительного зала. Когда с этим было покончено, он пошел и купил все девять симфоний Бетховена на граммофонных пластинках, а фирме, которая специализируется на записи звуковых эффектов, заказал аплодисменты восторженной публики. Наконец он купил себе дирижерскую палочку, тонкую, из слоновой кости, в футляре, обтянутом голубым шелком.

Через восемь дней комната была готова. Все было идеально: красные стулья, проход посередине между рядами и даже маленький дирижерский пульт на сцене с медным поручнем вокруг. Мистер Ботибол решил дать первый концерт в тот же вечер после ужина.

В семь часов он поднялся к себе в спальню и переоделся во фрак с белой бабочкой. Он дивно чувствовал себя. Когда он посмотрелся в зеркало, вид нескладной бесплечей фигуры нисколько его не смутил. „Великий композитор, — думал он, улыбаясь, — имеет право выглядеть, черт побери, как ему нравится. Люди ожи-даюту что он должен выглядеть необычно“. Хотя хорошо бы иметь немного волос на голове. Тогда он смог бы отпустить длинные волосы. Он спустился к ужину, быстро поел, выпил полбутылки вина и почувствовал себя еще лучше.

— Не тревожься за меня, Мейсон, — сказал он. — Я не сошел с ума. Просто живу в свое удовольствие.

— Да, сэр.

— Ты больше не понадобишься мне. Проследи, пожалуйста, чтобы меня не беспокоили.

Мистер Ботибол прошел из столовой в миниатюрный концертный зал. Взял запись Первой симфонии Бетховена, но прежде чем поставить ее, достал еще две пластинки. На той, что должна была звучать первой, — до самого концерта, была надпись „продолжительные восторженные аплодисменты“. На другой, которая должна была прозвучать после симфонии, надпись гласила: „длительные аплодисменты, крики „бис““. Поставив простое механическое приспособление на звукосниматель, мастера из радиомагазина сделали так, что первая и последняя записи — аплодисменты шли только из динамика в зале, а музыка шла из динамика, спрятанного между стульев оркестра. Расположив пластинки в правильном порядке, мистер Ботибол установил их, но граммофон включил не сразу. Вместо этого он выключил весь свет в комнате, кроме одной маленькой лампочки на дирижерском пульте, опустился на стул на сцене, закрыл глаза и отдался уже привычным приятным мыслям: великий композитор, нервный, нетерпеливый, ожидает премьеры своего последнего шедевра, собираются зрители, слышен ропот их взволнованных голосов — и так далее. Войдя в роль, он поднялся, взял свою палочку и включил граммофон.

Мощная волна аплодисментов затопила комнату. Мистер Ботибол прошел по сцене, встал за пульт, посмотрел в зал и поклонился. В темноте он мог различить только слабые контуры сидений по обе стороны центрального прохода, но лиц он не видел. Какие овации! Он повернулся лицом к оркестру. Аплодисменты позади него стихли. Заиграла следующая пластинка. Началась симфония.

На этот раз его проняло как никогда, и во время концерта он неоднократно ощущал покалывание в области солнечного сплетения. А когда подумал, что эту музыку транслируют по радио на весь мир, трепет пробежал у него вниз по позвоночнику. Но куда более волнующими были аплодисменты в конце. Слушатели рукоплескали, топали, кричали: „бис! бис! бис!“, он повернулся лицом к темному залу и степенно поклонился налево и направо. Сошел со сцены, но его вызвали снова. Он поклонился еще несколько раз, ушел, и снова его вызвали. Зал сошел с ума. Они буквально не отпускали его. Поразительные, всё сотрясающие овации.

Отдыхая потом в кресле в другой комнате, он все еще переживал свой успех. Он закрыл глаза, чтобы не спугнуть очарование. Лежал и чувствовал, что плывет. Это было поистине волшебное ощущение, и, когда он поднялся наверх, разделся и лег в постель, оно все еще не покидало его.

На следующий вечер он дирижировал Второй симфонией Бетховена или, правильнее, Ботибола, и публика точно так же сходила с ума, как и после Первой. Каждый следующий вечер он исполнял по симфонии, и по прошествии девяти вечеров отыграл все девять симфоний Бетховена. С каждым разом общее возбуждение нарастало, потому что перед каждым концертом слушатели говорили: „Ему не удастся произвести очередной шедевр. Это за пределами человеческих возможностей“.

Но ему удавалось. Все симфонии были одинаково восхитительны. Последняя, Девятая, особенно поражала, потому что здесь композитор изумил и порадовал всех, создав хоровой шедевр. Он должен был управлять и огромным хором, и оркестром, из Италии петь партию тенора прилетел Беньямино Джильи, а Энцио Пинца исполнил партию баса. По окончании симфонии публика кричала до хрипоты. Весь музыкальный мир стоя рукоплескал и терялся, не зная, каких еще чудес ждать от этого удивительного человека.

Сочинить и представить публике девять великих симфоний за столько же дней — изрядное достижение для кого угодно, и неудивительно, что оно немного вскружило голову мистеру Ботиболу. Он решил еще раз поразить публику. Он напишет много великолепных фортепьянных пьес и даст несколько сольных концертов. На следующее же утро он отправился в магазин, где продавали рояли „Бехштейн“ и „Стейнвей“. Он чувствовал себя таким свежим и бодрым, что проделал весь путь пешком, и, пока шел, напевал себе под нос небольшие фрагменты новых прекрасных мелодий для фортепьяно. Его голова была полна ими, и они множились. Ему казалось, что тысячи маленьких нот, белых и черных, сыплются в его голову через дырочку и его мозг, его удивительный музыкальный мозг сразу воспринимает их, прочитывает и расставляет в таком порядке, что они складываются в чудесные мелодии. Там были и ноктюрны, и этюды, и вальсы, и скоро, сказал он себе, он их все подарит благодарному и восхищенному миру.

Дойдя до музыкального магазина, он толкнул дверь и вошел весьма уверенно. Он очень изменился за последние дни. Нервозность оставила его, и он больше не беспокоился о том, что другие подумают о его внешности.

— Мне нужен, — сказал он продавцу, — концертный рояль, но такой, который не издавал бы звуков, когда нажимаешь на клавиши.

Продавец наклонился вперед и поднял брови.

— Это можно сделать? — спросил мистер Ботибол.

— Да, сэр, думаю, да, если пожелаете. Но позвольте спросить, зачем вам нужен этот инструмент?

— Если вам угодно знать, я собираюсь притвориться Шопеном. Буду сидеть и нажимать на клавиши. Мне это нравится.

Слова сами слетели с языка, — мистер Ботибол не знал, что заставило его это произнести. Но теперь все было позади. Он чувствовал облегчение, потому что доказал, что может вот так просто сказать, чем он занимается. Продавец может ответить: какая остроумная идея. А может промолчать. Или посоветовать лечиться.

— Ну вот, теперь вы знаете, — сказал мистер Ботибол.

Продавец громко рассмеялся.

— Отлично, сэр. Здорово. Так мне и надо, не буду задавать глупых вопросов.

Он оборвал смех и вгляделся в мистера Ботибола.

— Вы, конечно, знаете, сэр, что можно отдельно купить так называемую немую клавиатуру, специально для тренировки пальцев.

— Мне нужен концертный рояль, — ответил мистер Ботибол.

Продавец снова вскинул на него глаза.

Мистер Ботибол выбрал рояль и поспешил выйти из магазина. Он отыскал магазин граммофонных пластинок и заказал записи всех ноктюрнов, этюдов и вальсов Шопена в исполнении Артура Рубинштейна.

— Боже мой, вы сказочно проведете время!

Мистер Ботибол обернулся и увидел рядом с собой у прилавка полненькую, коротконогую, некрасивую девушку.

— Да, — ответил он, — конечно.

Обычно он не позволял себе заговаривать с женщинами в общественных местах, но эта застала его врасплох.

— Я люблю Шопена, — сказала девушка. Она держала бумажный пакет на веревочных ручках с единственной, только что купленной пластинкой. — Больше всех люблю.

После смеха продавца в музыкальном магазине приятно было слышать голос этой девушки. Мистер Ботибол хотел поговорить с ней, но не знал, с чего начать.

Та продолжала:

— Больше всего я люблю ноктюрны, они так успокаивают. Какие ваши любимые?

Мистер Ботибол ответил:

— Ну…

Девушка посмотрела на него и мило улыбнулась, помогая ему справиться со смущением.

И улыбка помогла. Мистер Ботибол вдруг услышал самого себя:

— Может быть, вы захотите… я думал… в смысле, я подумал…

Она снова улыбнулась, не в силах сдержаться.

— Я хотел сказать, что был бы рад, если вы как-нибудь зайдете послушать эти пластинки.

— Как мило с вашей стороны.

Она помолчала, размышляя, прилично ли это.

— Вы серьезно?

— Да, я буду очень рад.

Она достаточно долго жила в городе и знала, что гнусные старики обычно не пристают к таким непривлекательным девушкам, как она. К ней приставали только дважды за всю жизнь, и оба раза это были пьяные. Но этот мужчина не был пьян. Он волновался и странно выглядел, но пьяным не был. К тому же она сама заговорила с ним..

— Это было бы чудесно, — ответила она. — Просто чудесно. Когда я могу прийти?

„Боже мой“, — подумал мистер Ботибол.

— Я могу прийти завтра, — продолжала она. — Во второй половине дня я не работаю.

— Да, конечно, — промолвил он. — Конечно. Я дам вам мою карточку. Вот.

— А. В. Ботибол, — прочитала она вслух. — Какая необычная фамилия. А моя — Дарлингтон. Мисс Дарлингтон. Очень приятно, мистер Ботибол.

Она протянула руку для пожатия.

— Скорее бы завтра! Во сколько мне прийти?

— Когда захотите, — ответил он. — Пожалуйста, приходите, когда захотите.

— В три часа?

— Да. В три часа.

— Хорошо. Я приду.

Он смотрел, как она выходит из магазина, полненькая, коренастая, с толстыми ножками. — „О боже, — подумал он, — что я наделал!“ Он поразился самому себе. Но недовольства собой не испытал. Потом он забеспокоился, показывать ли ей свой концертный зал. Он заволновался еще больше, когда вспомнил, что это единственное место в доме, где есть граммофон.

В тот вечер у него не было концерта. Вместо этого он сидел в кресле, думал о мисс Дарлингтон и о том, что делать, когда она придет. На следующее утро привезли рояль, прекрасный „Бехштейн“ темно-красного дерева, его внесли без ножек и потом собрали прямо на сцене. Это был большой инструмент, и, когда мистер Ботибол открыл крышку и нажал на клавишу, тот не издал ни звука. Сначала он хотел поразить мир, исполнив свои первые фортепьянные сочинения — несколько этюдов — сразу, как привезут рояль, но сейчас ему было не до этого. Он слишком разволновался из-за мисс Дарлингтон и ее предстоящего визита. К середине дня его тревога возросла, и он не мог есть.

— Мейсон, — сказал он, — я ожидаю молодую леди в три часа.

— Кого-кого, сэр? — спросил дворецкий.

— Молодую леди, Мейсон.

— Хорошо, сэр.

— Проводите ее в гостиную.

— Да, сэр.

Ровно в три он услышал звонок в дверь. Несколько мгновений спустя Мейсон проводил ее в гостиную. Она вошла, улыбаясь, мистер Ботибол встал и пожал ей руку.

— Боже, — воскликнула она, — какой красивый дом! Я не знала, что иду в гости к миллионеру!

Она погрузила свое полненькое тело в огромное кресло, мистер Ботибол сел напротив. Он не знал, что сказать. Чувствовал он себя ужасно. Но почти тут же начала говорить она. Весело и без передышки она болтала обо всем, большей частью о его доме, о мебели и коврах, о том, как мило с его стороны пригласить ее, потому что в ее жизни не так уж много замечательного. Весь день она работает, живет в комнате еще с двумя девушками — ему и не представить себе, какое для нее событие прийти сюда.

Постепенно мистер Ботибол стал чувствовать себя свободнее. Он сидел, слушал девушку, она ему даже нравилась, он медленно кивал своей лысой головой, и чем больше она говорила, тем больше она ему нравилась. Она была весела и болтлива, но за всем этим только дурак мог не разглядеть одинокую, усталую малышку. Мистер Ботибол разглядел.

Ему пришла смелая, рискованная мысль.

— Мисс Дарлингтон, — сказал он, — я хочу вам кое-что показать.

Он провел ее из комнаты прямо в маленький концертный зал.

— Вот, — сказал он.

Девушка замерла в дверях.

— Боже мой! Вот это да! Театр! Настоящий маленький театр!

Потом она увидела рояль на сцене и дирижерский пульт с медным поручнем вокруг.

— Это для концертов! — закричала она. — У вас здесь правда бывают концерты? Потрясающе, мистер Ботибол!

— Вам нравится?

— О да!

— Пойдемте назад в комнату, и я расскажу вам.

Ее восторг придал ему уверенности, и он решился.

— Давайте вернемся, и я расскажу вам кое-что занятное.

Когда они снова уселись в гостиной, он начал рассказывать ей свою историю. Он рассказал все с самого начала: как однажды, слушая симфонию, вообразил себя композитором, встал и начал дирижировать, как получил от этого огромное наслаждение, как снова проделал это с тем же результатом и как наконец оборудовал себе концертный зал, где было исполнено уже девять симфоний. Но мистер Ботибол немного схитрил. Сказал, что единственной настоящей причиной этого было желание как можно лучше понять музыку. Есть только один способ слушать музыку, сказал он ей, только один способ заставить себя прислушиваться к каждой ноте, к каждому аккорду. Вообразить, что вы сами сочинили это, и в то же время представить, что публика слышит это впервые.

— Думаете, — сказал он, — какой-нибудь сторонний слушатель испытывает хотя бы половину того волнения, какое испытывает композитор, слушая, как его симфонию в первый раз исполняет целый оркестр?

— Нет, — робко ответила она. — Конечно, нет.

— Тогда станьте композитором! Украдите его музыку! Отнимите ее и присвойте себе!

Он откинулся в кресле, и она впервые увидела его улыбающимся. Он только что придумал это новое сложное объяснение своему дирижерству, ему оно понравилось, и он улыбался.

— Ну, что вы думаете, мисс Дарлингтон?

— Признаться, это очень-очень интересно, — она была вежлива, озадачена и безумно далека от него.

— Хотите попробовать?

— О нет, что вы.

— Попробуйте.

— Боюсь, у меня не будет таких ощущений, как у вас, мистер Ботибол. Думаю, у меня недостаточно сильное воображение.

По его глазам она поняла, что он расстроился.

— Но я с удовольствием посижу в зале и послушаю, как вы это делаете, добавила она.

Тут мистер Ботибол вскочил с кресла.

— Понял! — закричал он. — Фортепьянный концерт! Вы играете на фортепьяно, а я дирижирую оркестром. Вы величайшая пианистка, величайшая в мире. Премьера моего Первого концерта. Вы за роялем, я дирижирую. Величайшая пианистка и величайший композитор впервые вместе. Невероятное событие! Публика сойдет с ума! Всю ночь на улице будет стоять очередь. Будет радиотрансляция на весь мир. Будет…

Мистер Ботибол осекся. Стоя за креслом, положив обе руки на спинку, он вдруг смутился и оробел.

— Прошу прощения, — сказал он. — Я перевозбудился. Вот видите, что получается. Одна мысль о концерте приводит меня в трепет. — И упавшим голосом добавил: — Мисс Дарлингтон, вы сыграете со мной фортепьянный концерт?

— Как дети, — сказала она, но улыбнулась.

— Никто не узнает. Никто, кроме нас, не будет знать.

— Хорошо, — сказала она, наконец, — я сделаю это. Пусть я сошла с ума, но я сделаю это. Это будет маленькая музыкальная шутка.

— Отлично! — вскричал мистер Ботибол, — Когда? Сегодня?

— О нет.

— Сегодня, — сказал он заклинающе. — Пожалуйста. Сегодня. Возвращайтесь и поужинайте со мной, а потом мы дадим концерт.

Мистер Ботибол был снова возбужден.

— Нам нужно договориться о программе. Какой ваш любимый концерт, мисс Дарлингтон?

— Ну, наверное, „Император“ Бетховена.

— Значит, будет „Император“. Вы будете играть его сегодня вечером. Приходите на ужин в семь. В вечернем платье. Для концерта на вас должно быть вечернее платье.

— У меня есть бальное платье, но я уже несколько лет не надевала его.

— Наденьте его сегодня вечером. — Он молча посмотрел на нее, затем мягко спросил:

— Вы не волнуетесь, мисс Дарлингтон? Не надо. Боюсь, я немного увлекся. Да еще вас пытаюсь в это втянуть. Понимаю, какой глупостью это вам должно казаться.

„Так-то лучше, — подумала она. — Намного лучше. Теперь я знаю, что все в порядке“.

— Нет, — сказала она. — Я действительно с нетерпением жду этого. Но вы немного испугали меня, принимая все всерьез.

Когда она ушла, он подождал пять минут, потом пошел в магазин и купил пластинку с записью „Императора“, дирижер — Артуро Тосканини, солист — Владимир Горовиц. Он поспешил вернуться, сообщил изумленному дворецкому, что к ужину будет гость, затем поднялся наверх и переоделся во фрак.

В семь она пришла. На ней было длинное платье без рукавов из какого-то переливчатого зеленого материала, и мистеру Ботиболу она уже не казалась такой полненькой и некрасивой, как раньше. Он сразу же проводил ее за стол, и под молчаливое неодобрение Мейсона, бродившего вокруг стола, ужин прошел хорошо. Она весело протестовала, когда мистерБотибол налил ей второй бокал вина, но не отказалась. Мисс Дарлингтон болтала почти без умолку на протяжении трех блюд, а мистер Ботибол слушал, кивал и подливал ей вина, как только она наполовину опустошала бокал.

После ужина, когда они уселись в гостиной, мистер Ботибол сказал:

— Теперь, мисс Дарлингтон, мы начинаем входить в наши роли.

После вина он, как обычно, был в хорошем настроении, и хотя девушка еще меньше его была привычна к вину, она тоже чувствовала себя неплохо.

— Вы, мисс Дарлингтон, великая пианистка. Как ваше имя, мисс Дарлингтон?

— Люсиль, — ответила она.

— Великая пианистка Люсиль Дарлингтон. Я композитор Ботибол. Мы должны говорить, поступать и думать так, будто мы пианистка и композитор.

— А как ваше имя, мистер Ботибол? Что означает „А“?

— Ангел, — ответил он.

— Вы шутите.

— Да нет же, — ответил он раздраженно.

— Ангел Ботибол, — прошептала она, хихикнув, но взяла себя в руки и сказала: — Думаю, это самое необычное и изысканное имя.

— Вы готовы, мисс Дарлингтон?

— Да.

Мистер Ботибол встал и начал нервно мерить шагами комнату. Он взглянул на часы.

— Скоро начинать, — произнес он. — Сказали, что зал полон. Ни одного свободного места. Я всегда нервничаю перед концертом. А вы, мисс Дарлингтон?

— О да. Особенно, когда играю с вами.

— Думаю, им понравится. Я все вложил в этот концерт, мисс Дарлингтон. Он чуть не доконал меня. Я недели болел после него.

— Бедный, — сказала она.

— Пора, — сказал он. — Оркестранты на местах. Пойдемте.

Он провел ее по коридору, велел подождать за дверью концертного зала, а сам проскользнул внутрь, включил освещение и граммофон. Потом вернулся за ней, и, когда они поднимались на сцену, раздались аплодисменты. Они оба стояли и кланялись темному залу, аплодисменты были громкими и продолжительными. Затем мистер Ботибол поднялся к дирижерскому пульту, а мисс Дарлингтон заняла место за фортепьяно. Аплодисменты стихли. Мистер Ботибол поднял свою палочку. Началась следующая запись: концерт „Император“.

Это было удивительное зрелище. Худой, бесплечий, стеблевидный мистер Ботибол стоял на возвышении во фраке, размахивая руками более или менее в такт музыке; а пухленькая мисс Дарлингтон в переливчатом зеленом платье сидела за огромным роялем и била по беззвучным клавишам. Она узнавала места, где фортепьяно должно было молчать, и в этих паузах аккуратно складывала руки на коленях и смотрела перед собой с мечтательно-завороженным выражением лица.

Следя за ней, мистер Ботибол признал, что она была особенно великолепна в медленных соло второй части. Она позволяла рукам плавно, мягко перетекать по клавиатуре, склоняла голову сначала на один бок, потом на другой, а один раз долго играла с закрытыми глазами. В волнующей последней части мистер Ботибол потерял равновесие и чуть не свалился со сцены, но вовремя ухватился за медный поручень. Концерт между тем величественно приближался к своему мощному финалу. Вот, наконец, раздались настоящие аплодисменты. Мистер Ботибол вышел, взял мисс Дарлингтон под руку и подвел к краю сцены, там они кланялись, кланялись и снова кланялись, потому что аплодисменты и крики „бис“ не стихали. Четыре раза они покидали сцену и возвращались, а в пятый раз мистер Ботибол прошептал:

— Они вызывают вас. Идите одна.

— Нет, — ответила она. — Это вас. Идите.

Но мистер Ботибол подтолкнул ее вперед, и она вышла. Потом вернулась и сказала:

— Теперь вы. Они просят вас. Разве не слышите, как вас зовут?

Мистер Ботибол вышел на сцену один, медленно поклонился налево, направо, в центр и ушел, как только аплодисменты смолкли.

Он провел ее прямо в гостиную. Он часто дышал, пот катился по его лицу. Она тоже немного запыхалась, ее щеки горели румянцем.

— Превосходное выступление, мисс Дарлингтон. Примите мои поздравления.

— Но какой концерт, мистер Ботибол! Какой восхитительный концерт!

— Вы превосходно исполнили его, мисс Дарлингтон. Вы очень тонко чувствуете мою музыку.

Он вытирал пот с лица носовым платком.

— А завтра мы исполним мой Второй концерт.

— Завтра?

— Конечно. Разве вы забыли, мисс Дарлингтон? У нас контракт на всю эту неделю.

— А-а, да… совсем забыла.

— Но это вас не утомит? — спросил он со страхом. — После того, как я послушал вас сегодня вечером, я не мыслю, чтобы мою музыку исполнял кто-то другой.

— Думаю, нет, — ответила она. — Думаю, все будет в порядке.

Она взглянула на часы на каминной доске.

— Боже, как поздно! Мне надо идти! Иначе я не встану утром на работу!

— На работу? — переспросил мистер Ботибол. Он медленно, с неохотой заставил себя вернуться на землю. — На работу… Нуда, вы должны ходить на работу.

— Конечно.

— А где вы работаете, мисс Дарлингтон?

— Я?… — Она колебалась, глядя на него. — Вообще-то я работаю в Академии.

— Надеюсь, это приятная работа, — сказал он. — А какая это Академия?

— Музыки. Я преподаю фортепьяно.

Широко раскрыв рот, мистер Ботибол подскочил, как ужаленный.

— Ничего, — сказала она, улыбаясь. — Мне всегда хотелось быть Горовицем. А можно… можно я буду завтра Рихтером?

ДВОРЕЦКИЙ

Как только Джордж Кливер заработал свой первый миллион, он и миссис Кливер переехали из маленького загородного коттеджа в элегантный дом в центре Лондона. За бешеные деньги они наняли французского повара по имени мсье Эстрагон и английского дворецкого по имени Тиббс. С помощью этих двух искусников Кливеры вознамерились подняться по социальной лестнице и начали давать роскошные обеды по несколько раз в неделю.

Но с обедами не заладилось. Не было оживления, беседа не клеилась, не хватало шика. Это при том, что еда была превосходной, а обслуживание безупречным.

— Что, черт возьми, не так с нашими приемами, Тиббс? — спросил мистер Кливер дворецкого. — Почему никто не расслабится, не даст себе воли?

Тиббс склонил голову набок и посмотрел в потолок.

— Надеюсь, сэр, вы не обидитесь, если я позволю себе небольшое замечание.

— Ну?

— Вино, сэр.

— А что вино?

— Мсье Эстрагон, сэр, готовит изысканные блюда. Изысканные блюда требуют изысканного вина. А вы подаете дрянное испанское красное.

— Так почему же, черт тебя дери, ты мне раньше не сказал? — вскричал мистер Кливер. — Я, слава Богу, денег не считаю. Если надо, я дам им лучшее чертово вино в мире! Какое вино лучшее в мире?

— Кларет, сэр, — ответил дворецкий, — Кларет из Бордо: Лафит, Латур, О-Брион, Марго, Мутон-Ротшильд и Шеваль Блан. И только урожайных лет. Это, по моему мнению, 1906, 1914, 1929 и 1945. Шеваль Блан также было прекрасно в 1895 и 1921, а О-Брион — в 1906.

— Купи их все! — сказал мистер Кливер. — Набей чертов погреб до потолка!

— Я попытаюсь, сэр, — ответил дворецкий, — но это очень редкие вина и стоят целое состояние.

— Плевать, сколько они стоят! — сказал мистер Кливер. — Пойди и купи!

Это было проще сказать, чем сделать. Нигде в Англии и во Франции Тиббс не мог найти вина урожая 1895, 1906, 1914 или 1921 годов. Но ему удалось раздобыть кое-что из двадцать девятого и сорок пятого года. Цены на них были астрономические. Они были настолько высоки, что даже мистер Кливер проникся к делу живейшим интересом. А когда дворецкий сказал, что знание вин украшает светского человека, интерес этот скоро перерос в настоящую страсть. Мистер Кливер накупил книг на эту тему и прочел их все от корки до корки. Он также много узнал от самого Тиббса, который, кроме всего прочего, научил его искусству дегустации.

— Сначала, сэр, долго и глубоко вдыхаете запах, опустив нос в бокал, вот так. Затем делаете глоток, слегка приоткрываете губы и втягиваете воздух, чтобы вино забулькало. Смотрите, как я это делаю. Затем полощете его во рту. И наконец глотаете.

В скорое времени мистер Кливер возомнил себя экспертом по винам и, как водится, превратился в жуткого зануду.

— Леди и джентльмены, — объявлял он за ужином, поднимая бокал, — это Марго урожая двадцать девятого года! Величайшего года столетия! Фантастический букет! Запах первоцвета! Особенно обратите внимание на вкус, который остается после вина, и на слабый привкус танина, который дает этот знаменитый вяжущий эффект! Потрясающе, не правда ли?

Гости кивали, делали глоток, бормотали похвалы, и на этом все заканчивалось.

— Что с этими идиотами? — спросил мистер Кливер Тиббса после нескольких таких обедов. — Никто из них не способен оценить хорошее вино?

Дворецкий склонил голову набок и поглядел вверх.

— Думаю, они оценили бы его, сэр, — сказал он, — если бы смогли почувствовать его вкус. А они не могут.

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду — не могут?

— Напомню, сэр, это ведь вы приказали мсье Эстрагону щедро приправлять салат уксусом.

— Ну и что? Я люблю уксус.

— Уксус, — сказал дворецкий, — враг вина. Он разрушает вкус. В салат нужно класть чистое оливковое масло и немного лимонного сока. Больше ничего.

— Чушь! — сказал мистер Кливер.

— Как вам будет угодно, сэр.

— Я повторяю, Тиббс: ты несешь чушь. Уксус нисколько не портит мой вкус.

— Вам чрезвычайно повезло, сэр, — прошептал дворецкий, задом выходя из комнаты.

В тот вечер за ужином хозяин поднял на смех дворецкого перед гостями.

— Мистер Тиббс, — сказал он, — пытался доказать мне, что я не буду чувствовать вкус моего вина, если заправлю салат уксусом. Так, Тиббс?

— Да, сэр, — ответил Тиббс с достоинством.

— А я сказал, что это чушь. Верно, Тиббс?

— Да, сэр.

— Это вино, — продолжал мистер Кливер, поднимая бокал, — имеет вкус Шато Лафит урожая сорок пятого года — и более того, это и есть Шато Лафит сорок пятого года.

С бледным лицом дворецкий Тиббс спокойно и прямо стоял у буфета.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он, — это не Лафит сорок пятого года.

Мистер Кливер повернулся на стуле и уставился на дворецкого.

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду? — сказал он. — Позади тебя стоят бутылки, которые доказывают это!

Поскольку клареты были уже старые и в бутылках оставался осадок, Тиббс обычно перед ужином переливал их в графин, а пустые бутылки ставил на буфет. Сейчас две пустые бутылки Лафита урожая сорок пятого года стояли на буфете у всех на виду.

— Вино, которое вы пьете, сэр, — спокойно произнес дворецкий, — все то же дрянное испанское красное.

Мистер Кливер посмотрел на вино в своем бокале, потом на дворецкого. Кровь прилила к его лицу, он побагровел.

— Ты врешь, Тиббс! — сказал он.

— Нет, сэр, не вру, — ответил дворецкий. — С тех пор, как я здесь, я никогда не подавал вам никакого другого вина, кроме испанского красного. Похоже, оно вам очень подошло.

— Не верьте ему! — крикнул мистер Кливер гостям. — Он сошел с ума.

— К хорошим винам, — продолжал дворецкий, — нужно относиться с почтением. Нехорошо разрушать вкус тремя или четырьмя коктейлями перед обедом, как делаете вы все, но если вы к тому же поливаете себе еду уксусом, то вполне можете пить и помои.

Десять оскорбленных лиц уставились на дворецкого. От неожиданности все потеряли дар речи.

— Это, — сказал дворецкий, дотянувшись и любовно тронув пальцами одну из пустых бутылок, — последняя бутылка сорок пятого года. А запасы двадцать девятого года уже кончились. Это были восхитительные вина. Мсье Эстрагону и мне они чрезвычайно понравились.

Дворецкий поклонился и медленно вышел из комнаты. Он пересек холл и вышел через парадный вход на улицу, где мсье Эстрагон уже укладывал чемоданы в багажник их общего маленького автомобиля.

ЧЕЛОВЕК С ЗОНТОМ

Я расскажу вам смешную историю, которая произошла со мной и моей мамой вчера вечером. Мне двенадцать лет и я девочка. Моей маме тридцать четыре года, но я уже почти с нее ростом.

Вчера после обеда мы с мамой ездили в Лондон к дантисту. Он нашел одну дырку. Она была в заднем зубе, и он запломбировал ее, почти без боли. Потом мы пошли в кафе. Я ела мороженое, а мама пила кофе. Когда мы встали, чтобы уйти, было около шести.

Только мы вышли из кафе, как начался дождь.

— Надо поймать такси, — сказала мама.

Мы были в легких пальто, а дождь был довольно сильный.

— Может, вернемся в кафе и подождем, пока закончится дождь? — предложила я. Мне хотелось еще одну порцию бананового мороженого. Оно было великолепно.

— Он не скоро кончится, — сказала мама. — Нам надо домой.

Мы стояли на тротуаре под дождем, высматривая такси. Много их проехало мимо, но все были заняты.

— Жаль, что у нас нет машины с шофером, — сказала мама.

И тут к нам подошел мужчина. Это был невысокий, пожилой джентльмен лет, наверное, семидесяти или даже больше. Он вежливо приподнял шляпу и сказал маме:

— Прошу прощения. Надеюсь, вы простите меня…

У него были тонкие белые усы, густые белые брови и морщинистое розовое лицо. Высоко над головой он держал зонтик.

— Да? — ответила мама сдержанно и сухо.

— Могу ли я попросить вас о небольшом одолжении, — сказал он. — Об очень маленьком одолжении.

Я заметила, что мама смотрит на него с недоверием. Моя мама вообще недоверчивая. Особенно она не доверяет двум вещам: незнакомым мужчинам и яйцам всмятку. Очистив скорлупу с верхушки сваренного яйца, она долго мешает внутри ложкой, будто ожидая найти там мышь, таракана или что-нибудь в этом роде. А насчет незнакомых мужчин у нее есть золотое правило: „Чем любезнее мужчина, тем меньше можно ему доверять“.

Этот старичок был особенно любезный. Он был вежливый. Говорил изысканно. Хорошо одет. Настоящий джентльмен. Я поняла это по его обуви. Моя мама любит повторять: „Джентльмена всегда можно узнать по его обуви“. На этом были отличные коричневые туфли.

— Признаться честно, — сказал старичок, — я попал в затруднительное положение. Мне нужна ваша помощь. Не бог весть что, уверю вас. В сущности, простое дело, но очень нужное. Понимаете, мадам, пожилые люди частенько становятся ужасно забывчивыми…

Подбородок моей мамы был вздернут, и она пристально смотрела на пожилого джентльмена поверх носа. Страшная вещь — этот мамин ледяной взгляд поверх носа. Большинство людей теряются, когда она на них так смотрит. Однажды я видела, как наша школьная директриса начала заикаться и по-идиотски улыбаться, когда моя мама смерила ее очень противным ледяным взглядом поверх носа. Но старичок с зонтом и глазом не моргнул.

Мамина строгость меня очень смутила. Мне хотелось сказать ей: „Ради Бога, мама, это же старый человек, симпатичный и вежливый, и у него какие-то неприятности, ну не будь же ты такой вредной“. Но я ничего не сказала.

Старичок перекладывал зонтик из одной руки в другую.

— Я никогда его раньше не забывал, — сказал он.

— Не забывали — что? — спросила мама сурово.

— Бумажник, — ответил он. — Наверное, оставил его в другом пиджаке. Ну не глупо ли?

— Вы просите дать вам денег? — спросила мама.

— О Господи, нет! — вскричал он. — Боже упаси!

— Тогда о чем вы просите? — сказала мама. — Поторопитесь. Мы здесь промокнем до нитки.

— Конечно, промокнете, — сказал он. — Именно поэтому я предлагаю вам свой зонтик, чтобы укрыться, вы можете оставить его себе, если только, если…

— Если только — что? — спросила мама.

— Если только вы дадите мне фунт взамен, чтобы я мог доехать домой на такси.

Мама была по-прежнему недоверчива.

— Прежде всего, если у вас не было денег, — сказала она, — как вы сюда добрались?

— Дошел пешком, — ответил он. — Каждый день я подолгу гуляю, а потом беру такси и еду домой. И так каждый день.

— Почему же вы сейчас не идете домой пешком? — спросила мама.

— Если бы я мог, — сказал он, — Если бы я мог. Но, боюсь, с моими дурацкими старыми ногами ничего не выйдет. Я слишком далеко ушел.

Мама стояла, закусив нижнюю губу. Я видела, что она понемногу начала оттаивать. А мысль получить зонтик и укрыться от дождя наверняка казалась ей ужасно заманчивой.

— Превосходный зонтик, — сказал старичок.

— Я заметила, — сказала мама.

— Шелковый, — сказал он.

— Вижу.

— Тогда почему вы не хотите взять его, мадам? — спросил старичок. — Он обошелся мне в двадцать фунтов, уверяю вас. Но это не имеет значения, мне бы только домой добраться и дать отдых своим старым ногам.

Я увидела, как мамина рука нащупывает застежку на сумке. А мама увидела, что я смотрю на нее. На этот раз я смотрела на нее своим ледяным взглядом поверх носа, и она поняла меня без слов. „Послушай, мама, — говорила я мысленно, — ты просто не можешь так бесцеремонно воспользоваться безвыходным положением, в которое попал этот усталый пожилой человек. Это будет нехорошо“.

Мама помедлила и посмотрела на меня. Потом она сказала старичку:

— Думаю, будет неправильно забрать у вас шелковый зонтик стоимостью двадцать фунтов. Я лучше просто дам вам денег на такси и все.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Об этом не может быть и речи! Я о таком и подумать не могу! Ни за что на свете! Никогда не приму от вас денег просто так! Возьмите зонтик, милая леди, и укройтесь от дождя!

Мама покосилась на меня, торжествуя. „Вот видишь, — говорил ее взгляд. — Ты ошиблась. Он хочет, чтобы я взяла зонт“.

Она порылась в сумке, достала однофунтовую бумажку и протянула ее старичку. Тот взял купюру и передал ей зонтик. Положив деньги в карман, он приподнял шляпу, быстро кивнул и сказал:

— Благодарю вас, мадам, благодарю.

И ушел.

— Иди сюда и обсохни, дорогая, — сказала мама. — Нам повезло. У меня никогда раньше не было шелкового зонта. Я не могла себе его позволить.

— Почему ты была такая вредная сначала? — спросила я.

— Хотела убедиться, что он не мошенник, — ответила она. — И убедилась. Это джентльмен. Было приятно помочь ему.

— Да, мама, — сказала я.

— Настоящий джентльмен, — продолжала она. — И обеспеченный, иначе у него не было бы шелкового зонта. Не удивлюсь, если он окажется титулованной особой. Каким-нибудь сэром Гарри Голдсуорси.

— Вот он, — сказала я. — Смотри.

— Где?

— Вон там. Переходит улицу. Боже мой, мама, как же он торопится.

Мы видели, как старичок шныряет между автомобилей. Перейдя улицу, он повернул налево и пошел очень быстро.

— Непохоже, чтобы он очень устал, правда, мама?

Мама не отвечала.

— И непохоже, чтобы он пытался поймать такси, — сказала я.

Мама, застыв, глядела через улицу на старичка. Мы хорошо видели его. Он ужасно торопился. Бежал по тротуару, обгоняя прохожих и размахивая руками, как марширующий солдат.

— Он что-то замышляет, — сказала мама с застывшим лицом.

— А что?

— Не знаю, — отрезала мама. — Но хочу узнать. Идем.

Она взяла меня за руку, и мы перешли улицу. Потом свернули налево.

— Видишь его? — спросила мама.

— Да, вон он. Поворачивает направо в конце улицы.

Мы дошли до угла и тоже повернули направо. Старичок был метрах в двадцати от нас. Он удирал, как кролик, и нам приходилось нагонять его. Теперь дождь полил сильнее, и я видела, как вода капает с полей его шляпы на плечи. А нам было сухо и уютно, ведь у нас был чудесный большой шелковый зонт.

— Что он задумал? — сказала мама.

— А вдруг он обернется и увидит нас? — спросила я.

— Ну и пусть, — сказала мама. — Он нам солгал. Сказал, что слишком устал, чтобы идти пешком, а сам почти загнал нас! Бесстыжий врун! Обманщик!

— Хочешь сказать, он не титулованный джентльмен? — сказала я.

— Помолчи, — сказала она!

На следующем перекрестке старичок снова свернул направо.

Потом налево. И опять направо.

— Теперь меня не проведешь, — сказала мама.

— Он исчез! — закричала я. — Куда он делся?

— Зашел в ту дверь! — сказала мама. — Я видела! В тот дом! Боже, это же бар!

Это был бар. На фасаде большими буквами было написано „Красный лев“.

— Ты же не пойдешь туда, мама?

— Нет, — сказала она. — Мы посмотрим с улицы.

У бара была большая витрина, и, несмотря на то, что стекла слегка запотели, сквозь них, если близко подойти, все было хорошо видно.

Прижавшись друг к другу, мы стояли у окна. Я вцепилась в мамину руку. Крупные капли дождя громко барабанили по нашему зонту.

— Вот он, — сказала я. — Вон там.

В баре, куда мы заглядывали, было много народа и сигаретного дыма. Наш старичок, уже без шляпы и пальто, пробирался сквозь толпу к стойке, а добравшись до нее, заговорил с барменом. Я видела, как шевелились его губы, когда он делал заказ. Бармен на несколько секунд отвернулся, а когда повернулся вновь, то держал небольшой стакан, до краев наполненный светло-коричневой жидкостью. Старичок положил на стойку фунтовую банкноту.

— Это мой фунт! — прошипела мама. — Ты только посмотри, какой наглец!

— А что в стакане? — спросила я.

— Виски, — ответила мама. — Чистый виски. Бармен не дал ему никакой сдачи.

— Это, наверное, тройной виски, — сказала мама.

— Что значит тройной? — спросила я.

— Три обычных порции, — ответила она.

Старичок взял стакан и поднес к губам. Слегка наклонил его. Потом наклонил сильнее… сильнее… еще сильнее… и вскоре весь виски одним глотком исчез у него в горле.

— Смешно! — сказала мама. — Представь, заплатить фунт и выпить все одним махом!

— Он заплатил больше фунта, — возразила я. — Он ведь отдал шелковый зонт за двадцать фунтов.

— Верно, — сказала мама. — У него, наверное, не все дома.

Старичок стоял у стойки бара с пустым стаканом в руке. Теперь он улыбался, и от удовольствия его круглое розовое лицо светилось каким-то золотистым сиянием. Я заметила, как он лизнул белые усы, будто ловя последнюю каплю драгоценного напитка.

Потом он отвернулся от стойки и стал медленно пробираться сквозь толпу туда, где висели его шляпа и пальто. Он надел шляпу. Надел пальто. Затем, очень спокойно и небрежно, так, что вряд ли можно было что-то заподозрить, снял с вешалки один из многочисленных мокрых зонтов и вышел.

— Ты видела? — взвизгнула мама. — Видела, что он сделал?

— Тс-с-с! — прошептала я! — Он идет!

Мы пониже опустили зонт так, чтобы можно было только выглядывать из-под него.

Он вышел. Ни разу не поглядел в нашу сторону. Раскрыл над головой свой новый зонт и заспешил вниз по улице, туда, откуда пришел.

— Вот он в какие игры играет! — сказала мама.

— Чистая работа! — сказала я. — Здорово!

Мы проследовали за ним назад до той улицы, где впервые встретили его, и увидели, как он преспокойно обменивает свой новый зонт на очередной фунт. На этот раз он менялся с худощавым парнем, у которого вообще не было ни шляпы, ни пальто. Как только сделка состоялась, наш старичок побежал вниз по улице и затерялся в толпе. Но теперь он побежал в другую сторону.

— Смотри, какой хитрый! — сказала мама. — Никогда не заходит в один и тот же бар дважды!

— Так он может продолжать весь вечер, — сказала я.

— Да, — ответила мама, — конечно. Но, держу пари, он, как сумасшедший, молится на дождливые дни.

ПОПУТЧИК

У меня была новая машина. Потрясающая игрушка, „БМВ-3.3“, большая, с удлиненным кузовом и с инжектором. Она легко разгонялась до 129 миль в час. Корпус — светло-голубой, сиденья — синие, обтянуты кожей, настоящей мягкой кожей прекрасной выделки. Стекла и верхний люк — с кнопочным управлением. Радиоантенна выдвигалась, когда я включал радио, и автоматически складывалась, когда я выключал его. Мощный двигатель ворчал и неторопливо рычал на низких скоростях, но при шестидесяти милях в час рычание прекращалось, и мотор начинал мурлыкать от удовольствия.

Я ехал в Лондон один. Был прекрасный июньский денек. В полях косили сено, по обеим сторонам дороги росли лютики. Шуршали шины, я ехал со скоростью семьдесят миль в час, удобно откинувшись на сиденье, легонько придерживая пальцами руль. Впереди, на дороге, показался голосующий человек. Я притормозил рядом. Я всегда брал попутчиков. Я по собственному опыту знал, каково это — стоять на обочине загородного шоссе и смотреть на мчащиеся мимо машины. И я терпеть не мог водителей, которые делали вид, что не замечают, меня, особенно водителей больших машин, где много места оставалось незанятым, Роскошные авто редко останавливаются. Подвозят обычно маленькие машины, старые и обшарпанные, которые уже битком набиты детьми, а водитель говорит: думаю, еще одного мы как-нибудь втиснем.

Голосовавший просунул голову в окошко и спросил:

— Едете в Лондон, шеф?

— Да, — ответил я, — забирайтесь.

Он сел, и я поехал дальше.

Это был человек маленького роста, с крысиным лицом и серыми зубами. Его глазки, темные, юркие и умные, тоже напоминали крысиные, а уши были слегка заострены кверху. На нем была матерчатая кепка и серая куртка с огромными карманами. Серая куртка, быстрые глазки, заостренные уши — все делало его похожим на гигантского крысочеловека.

— Вам куда в Лондоне? — спросил я его.

— Мне насквозь, — сказал он. — Я еду в Эпсом, на скачки. Сегодня день скачек.

— Точно, — сказал я. — Жаль, не могу поехать туда с вами. Я люблю ставить на лошадей.

— Я никогда не ставлю, — сказал он. — И никогда не смотрю скачки. Дурацкое занятие.

— Зачем же тогда вы едете? — спросил я.

Вопрос ему, похоже, не понравился. Его маленькое крысиное личико абсолютно ничего не выражало, он сидел молча, уставившись вперед на дорогу.

— Вы, наверное, обслуживаете тотализатор? — сказал я.

— Это еще глупее, — ответил он. — Тоже мне удовольствие — возиться с какими-то паршивыми счетчиками и продавать билеты идиотам. Это любой дурак может.

Последовало долгое молчание. Я решил больше ни о чем его не спрашивать. Я помнил, как меня раздражали расспросы водителей, когда я так же ехал попутчиком: Куда вы едете? А зачем? Кем вы работаете? Вы женаты? У вас есть подружка? Как ее зовут? Сколько вам лет? И так далее и тому подобное. Я ненавидел это.

— Прошу прощения, — сказал я, — меня, конечно, не касается, чем вы занимаетесь. Беда в том, что я писатель, а писатели ужасно любопытны.

— Вы пишете книги? — спросил он.

— Да.

— Писать книги — здорово, — сказал он. — Это надо уметь. Я тоже свое дело умею делать. Вот кого я презираю — так это тех, кто всю свою жизнь тянет скучную канитель и ничего другого не умеет. Понимаете?

— Да.

— Ведь секрет в том, — сказал он, — чтобы достичь большого мастерства в чем-нибудь одном, но очень-очень трудном.

— Как вы, — сказал я.

— Точно. Как вы и я.

— А почему вы думаете, что я мастер своего дела? — спросил я. — На свете полно плохих писателей.

— У вас не было бы такой машины, если бы вы не были мастером, — ответил он. — Такая штучка, наверное, стоит кучу денег.

— Недешево.

— А сколько она выжимает? — спросил он.

— Считается, что сто двадцать девять миль в час, то есть почти двести десять километров, — ответил я.

— Спорим, нет?

— А спорим, да?

— Все автомобильные компании лгут, — сказал он. — Можете купить какую угодно машину, но она никогда не выжмет столько, сколько обещают в рекламе.

— Эта выжмет.

— Докажите, — сказал он. — Давайте, шеф, прямо сейчас, посмотрим, что она может.

У Шалфонт Сент-Питер есть развязка, а сразу за ней — прямая двухполосная дорога. Мы выехали на прямую, и я выжал педаль газа. Машина прыгнула вперед, как ужаленная. Примерно через десять секунд мы давали уже девяносто миль в час.

— Здорово! — кричал он. — Блеск! Жмите! Я выжал педаль газа до упора и держал ее.

— Сто! — кричал он. — Сто пять! Сто десять! Сто пятнадцать! Продолжайте! Не сбавляйте!

Я ехал по правой полосе, и мы проскочили несколько машин, как будто они стояли на месте: зеленую „Мини“, большой „Ситроен“ кремового цвета, белый „Лендровер“, огромный грузовик, оранжевый микроавтобус „Фольксваген“…

— Сто двадцать! — кричал мой пассажир, подпрыгивая. — Продолжайте! Продолжайте! Доведите ее до ста двадцати девяти!

Тут я услышал рев полицейской сирены. Звук был таким сильным, что, казалось, сирена воет у меня в машине, а затем рядом с нами, на левой полосе, замаячил полицейский на мотоцикле, обогнал нас и показал рукой, чтобы мы остановились.

— Вот это да! — сказал я. — Теперь нам крошка!

Полицейский разогнался, наверное, до ста тридцати миль, когда обгонял нас, и ему пришлось очень долго сбрасывать скорость. Наконец он затормозил у обочины, а я стал сзади.

— Не знал, что полицейские мотоциклы могут ездить так быстро, — промямлил я.

— Этот может, — ответил мой пассажир. — Та же марка, что и у вас: „БМВ-Р9 °C“. Самый быстрый мотоцикл на дороге. Теперь они ездят на таких.

Полицейский слез с мотоцикла и поставил его на подножку. Затем снял перчатки и аккуратно положил их на сиденье. Он не спешил. Мы были в его руках, и он это знал.

— Похоже на большие неприятности, — сказал я. — Не нравится мне это.

— Больше, чем нужно, не болтайте, — сказал мой компаньон. — Держите хвост пистолетом, а язык за зубами.

Как палач к своей жертве, медленно, прогулочной походкой полицейский подошел к нам. Он был крупный, мясистый, с хорошим животиком и огромными ляжками, плотно обтянутыми, как второй кожей, голубыми брюками. Защитные очки, сдвинутые на шлем, открывали раскрасневшееся щекастое лицо.

Мы сидели, как провинившиеся школьники, и ждали, когда он подойдет.

— Осторожнее с ним, — прошептал мой пассажир. — Он зол как черт.

Полицейский подошел к открытому окну моей машины и положил на него свою мясистую руку.

— Куда спешим? — спросил он.

— Никуда, — ответил я.

— Может быть, у вас на заднем сиденье беременная женщина и вы везете ее в больницу?

— Нет, офицер.

— Или, может, у вас дома пожар и вы мчитесь спасать семью? — его голос был угрожающе мягок и фальшив.

— Нет, офицер.

— В таком случае, — сказал он, — вы крепко влипли. Знаете, какое ограничение скорости в этой стране?

— Семьдесят миль, — ответил я.

— А не скажете ли мне, с какой скоростью вы только что ехали?

Я пожал плечами и не ответил.

Он заговорил так громко, что я даже подпрыгнул.

— Сто двадцать миль в час! — рявкнул он. — Это на пятьдесят миль превышает ограничение!

Он отвернулся и сплюнул. Смачный плевок угодил на крыло моей машины и стал сползать вниз по красивой голубой краске. Потом он повернулся к нам и уставился на моего пассажира.

— А вы кто такой? — спросил он строго.

— Попутчик, — ответил я. — Я подвожу его.

— Я спрашиваю его, а не вас, — ответил он.

— Что-нибудь не так? — спросил мой пассажир голосом, таким же мягким и маслянистым, как крем для волос.

— Похоже на то, — ответил полицейский. — В любом случае вы свидетель. Я разберусь с вами через минуту. Права, — потребовал он, сунув руку.

Я протянул ему свои права.

Он расстегнул левый нагрудный карман мундира и достал зловещую книжку с квитанциями. Внимательно переписав имя и адрес из моих прав, он вернул их мне. Потом обогнул машину спереди и списал номер. Записал число, время и обстоятельства нарушения. Затем вырвал первый экземпляр квитанции. Но прежде, чем отдать ее мне, проверил, четкая ли у него копия.

Наконец засунул книжку назад в карман и застегнул пуговицу.

— Теперь вы, — обратился он к моему пассажиру и обошел машину с другой стороны. Из второго нагрудного кармана он достал маленькую черную записную книжку.

— Имя? — рявкнул он.

— Майкл Фиш, — ответил пассажир.

— Адрес?

— 14, Виндзор-лейн, Лютон.

— Подтвердите чем-нибудь, что это ваши настоящие имя и адрес, — сказал полицейский.

Пассажир пошарил в карманах и выудил свои собственные водительские права. Полицейский сверил имя и адрес и вернул права.

— Чем занимаетесь? — строго спросил он.

— Я подносчик.

— Кто?

— Подносчик.

— Как-как?

— Под-нос…

— Хорошо-хорошо. А что значит подносчик?

— Подносчик, офицер, это тот, кто возит цемент вверх по лестнице каменщикам. В тачке. У тачки такая длинная ручка, а наверху две доски, сбитые под углом…

— Хорошо. А где вы работаете?

— Нигде. Я безработный.

Полицейский записал все это в черную книжицу, положил ее в карман и застегнул пуговицу.

— Вернусь в участок, проверю, нет ли на вас чего, — сказал он моему пассажиру.

— На меня? А что я сделал? — спросил тот.

— Не нравится мне ваше лицо, вот что, — ответил полицейский. — У нас может быть ваша фотография где-нибудь в деле.

Он обошел машину и вернулся к моему окну.

— Полагаю, вы понимаете, что у вас серьезные неприятности, — сказал он мне.

— Да, офицер.

— Вы еще долго не сможете водить эту великолепную машину после того, как мы с вами разберемся. И вообще водить не сможете несколько лет. И это еще ничего. Надеюсь, вас к тому же под стражу заключат.

— Вы имеете в виду тюрьму? — спросил я, встревожившись.

— Так точно, — ответил он, чмокая губами. — В тюрьму. За решетку. Вместе с другими преступниками, нарушающими закон. И огромный штраф к тому же. К моему большому удовольствию. Так что увидимся в суде. Вам обоим пришлют повестки.

Он повернулся и пошел к мотоциклу. Убрал подножку и перекинул ногу через седло. Затем нажал стартер и с рычанием унесся.

— Фу! — выдохнул я. — Все.

— Нас поймали, — сказал мой пассажир. — Нас поймали, и за дело.

— Меня поймали, вы хотите сказать.

— Точно, — ответил он. — Что теперь будете делать, шеф?

— Поеду в Лондон и поговорю с адвокатом.

Я завел машину и поехал дальше.

— Не верьте насчет тюрьмы, — сказал пассажир. — Они могут забрать права, могут влепить огромный штраф, но этим все и кончится.

Я почувствовал огромное облегчение.

— Кстати, — сказал я, — Почему вы ему солгали?

— Кто, я? — спросил он. — Почему вы думаете, что я солгал?

— Вы ему сказали, что вы безработный подносчик. А мне вы говорили, что у вас работа, требующая большого мастерства.

— Так и есть, — ответил он. — Но не стоит обо всем сообщать полиции.

— Так чем же вы занимаетесь? — спросил я.

— Ну, — лукаво сказал он, — так вам и расскажи.

— Вы стыдитесь своей работы?

— Стыжусь?! — вскричал он. — Я стыжусь своей работы? Я горжусь ею, как никто другой!

— Тогда почему вы мне не говорите?

— Вы, писатели, в самом деле чертовски любопытны, — сказал он. — . Вы, наверное, не успокоитесь, пока не узнаете?

— Вообще-то, мне нет никакого дела, — солгал я ему.

Он хитро взглянул на меня из уголков своих крысиных глаз.

— А я думаю, вам есть дело, — сказал он. — По лицу видно, вы думаете, что у меня особенная работа, и вам не терпится узнать, какая.

Мне не понравилось, что он прочел мои мысли. Я молчал и смотрел вперед на дорогу.

— И вы правы, — продолжал он. — У меня действительно особенная работа. У меня самая необычная работа из всех.

Я ждал, что он скажет дальше.

— Поэтому мне надо остерегаться, с кем я говорю, понимаете. Откуда мне знать, что вы не полицейский в штатском?

— Я похож на полицейского?

— Нет, — ответил он, — не похожи. Это и дураку понятно.

Из кармана он достал жестянку с табаком, пачку сигаретной бумаги и стал сворачивать сигарету. Краем глаза я видел, как с невероятной скоростью он проделал эту довольно сложную операцию. Сигарета была готова за каких-нибудь пять секунд. Он провел языком по краешку бумаги, склеил самокрутку и вставил ее в рот. Потом, из ниоткуда, в руке возникла зажигалка. Она вспыхнула. Сигарета задымилась. Зажигалка исчезла. Это был великолепный номер.

— Никогда не видел, чтобы так быстро сворачивали сигарету, — сказал я.

— Хм, — сказал он, делая глубокую затяжку, — так вы заметили.

— Конечно, заметил. Фантастика.

Он откинулся назад и улыбнулся. Ему очень понравилось, что я заметил, как быстро он свернул сигарету.

— Хотите знать, почему я так умею? — спросил он.

— Хочу.

— У меня волшебные пальцы. Эти пальцы, — сказал он, растопырив их перед собой, — проворней и ловчей пальцев лучшего пианиста в мире!

— Вы пианист?

— Не болтайте чепухи, ответил он. — Разве я похож на пианиста?

Я взглянул на его пальцы. Они были такой красивой формы, такие тонкие, длинные и изящные, что казались принадлежащими кому-то другому. Они были больше похожи на пальцы нейрохирурга или часовщика.

— Моя работа, — . продолжал он, — в сто раз труднее игры на рояле. Играть на рояле любой дурак может. Сейчас почти в каждом доме есть малышня, которая учится играть на пианино. Ведь так?

— Более или менее, — ответил я.

— Конечно. Но из десяти миллионов человек ни один не научится тому, что делаю я. Ни один из десяти миллионов! Как вам это?

— Поразительно, — сказал я.

— Еще бы, — сказал он.

— Мне кажется, я знаю, чем вы занимаетесь, — сказал я. — Вы показываете фокусы. Вы фокусник.

— Я? — Он фыркнул. — Фокусник? Вы можете представить меня, достающим кроликов из шляпы на детском утреннике?

— Тогда вы карточный игрок. Вы втягиваете людей в игру и потом мухлюете.

— Я? Паршивый карточный шулер? — закричал он. — Да это самый жалкий вид мошенничества из всех.

Теперь я вел машину медленно, не более сорока миль в час, чтобы быть уверенным, что меня больше не остановят. Мы выехали на шоссе Лондон-Оксфорд и ехали в направлении Дэнема.

Внезапно мой пассажир поднят в руке черный кожаный ремень.

— Видели это когда-нибудь? — спросил он.

На ремне была медная пряжка необычной формы.

— Постойте, — сказал я, — ведь это мой ремень! Мой! Где вы его взяли?

Он ухмыльнулся и слегка покачал ремнем, из стороны в сторону.

— Где, вы думаете, я его взял? — сказал он. — Конечно, из ваших брюк.

Я сунул руку вниз — ремня не было.

— Вы хотите сказать, что сняли его с меня, пока мы ехали? — поразился я.

Он кивнул, не сводя с меня маленьких черных крысиных глаз.

— Это невозможно, — сказал я. — Вам нужно было расстегнуть пряжку и вытянуть ремень через все петли. Я бы заметил, как вы это делаете. А не заметил бы, то почувствовал.

— Но ведь не почувствовали? — сказал он, торжествуя. Он положил ремень себе на колени, а в его пальцах уже болтался коричневый шнурок.

— А как насчет этого? — воскликнул он, помахивая шнурком.

— А что насчет этого? — спросил я.

— Никто здесь не потерял шнурок? — спросил он, ухмыляясь.

Я взглянул на свои ботинки. В одном не было шнурка.

— Боже! — сказал я. — Как вы это сделали? Я не видел, чтобы вы хоть раз нагнулись.

— Вы ничего не видели, — гордо сказал он. — Вы не видели, чтобы я хотя бы шевельнулся. И знаете, почему?

— Да, — ответил я. — Потому что у вас волшебные пальцы.

— Точно! — закричал он. — Быстро соображаете!

Он откинулся назад и снова затянулся своей самокруткой, выпуская тонкой струйкой дым в ветровое стекло. Он знал, что произвел на меня впечатление этими двумя трюками, и был очень доволен.

— Не хочу опаздывать, — сказал он. — Какой сейчас час?

— Часы перед вами, — ответил я.

— Я не доверяю часам в машинах, — сказал он. — Сколько на ваших?

Я подтянул рукав, чтобы взглянуть на наручные часы. Часов не было, Я посмотрел на своего спутника. Тот смотрел на меня, ухмыляясь.

— Вы их тоже взяли, — сказал я.

Он показал свою руку, на ладони были мои часы.

— Отличная вещица, — сказал он. — Превосходное качество. Золотые. Восемнадцать карат. Легко толкнуть. От хороших вещей избавиться не проблема.

— Я бы хотел получить их обратно, если не возражаете, — сказал я довольно раздраженно.

Он осторожно положил часы на панель перед собой.

— Я не стал бы ничего у вас красть, шеф, — сказал он. — Вы мне друг. Согласились подвезти меня.

— Рад это слышать, — ответил я.

— Просто отвечаю на ваши вопросы, — продолжал он. — Вы спросили, чем я зарабатываю на жизнь, вот я вам и показываю.

— Что еще вы взяли у меня?

Он снова улыбнулся и начал извлекать из кармана куртки одну за другой мои вещи: водительские права, брелок с четырьмя ключами, несколько банкнот и монет, письмо от издателя, записную книжку, огрызок карандаша, зажигалку и, наконец, прекрасное старинное кольцо моей жены, с сапфиром посередине и жемчужинами вокруг. Я вез кольцо в Лондон, к ювелиру, потому что выпала одна из жемчужин.

— А вот еще хорошая вещица, — сказал он, вертя в руках кольцо. — Восемнадцатый век, если не ошибаюсь, времена короля Георга III.

— Точно, — сказал я, пораженный. Совершенно точно.

Он положил кольцо на кожаную панель вместе с другими вещами.

— Так вы карманник, — сказал я.

— Не люблю это слово, — ответил он. — Оно грубое и вульгарное. Карманники — грубые и вульгарные люди, занимаются любительством. Крадут деньги у слепых старушек.

— Как же вы тогда называете себя?

— Себя? Я ручных дел мастер. Профессиональный ручных дел мастер.

Он говорил торжественно и гордо, словно представляясь президентом Королевского колледжа хирургов или архиепископом Кентерберийским.

— Никогда раньше не слышал этого слова, — сказал я. — Вы сами его придумали?

— Конечно, нет, — ответил он, — Так называют тех, кто достиг большого мастерства в своем деле. Вы, например, слышали о золотых и серебряных дел мастерах. Это мастера по серебру и золоту. А я мастерски владею своими пальцами, так что я ручных дел мастер.

— Интересная, должно быть, работа.

— Чудесная, — ответил он. — Замечательная.

— Вот зачем вы едете на скачки.

— В толпе — самая легкая добыча, — продолжал он. — Стоите себе, высматриваете счастливчиков в очереди за выигрышем. И когда увидите, что кто-то забирает большую пачку денег, просто идете за ним и берете деньги. Поймите меня правильно, шеф. Я никогда ничего не беру у проигравших. И у бедных тоже. Я беру только у тех, кто и без этого обойдется, у выигравших и у богатых.

— Весьма гуманно с вашей стороны, — сказал я. — И как часто вы попадаетесь?

— Попадаюсь? — возмутился он. — Я — попадаюсь? Только карманники попадаются. Мастера — никогда. Послушайте, я бы мог вытащить у вас изо рта вставную челюсть, если бы захотел, и вы бы меня не поймали!

— У меня нет вставной челюсти, — сказал я.

— Я знаю, — ответил он. — Иначе я давно бы ее вытащил!

Я поверил ему. Похоже, его длинные, тонкие пальцы умели все.

Мы проехали еще немного молча.

— Этот полицейский устроит вам тщательную проверку, — сказал я. — Это вас не беспокоит?

— Никто меня проверять не станет, — сказал он.

— Конечно, станет. Ведь ваше имя и адрес записаны у него в черной книжечке.

Мой попутчик снова улыбнулся хитрой, крысиной улыбочкой.

— Ах вот вы о чем, — сказал он. — Но готов спорить, что у себя в памяти он ничего не записал. Еще не встречал ни одного полицейского с приличной памятью. Некоторые из них и собственного-то имени не помнят.

— А при чем здесь память? — сказал я. — Ведь он всезаписал в книжечку.

— Записал. Но вот беда: книжечку-то он потерял. Он потерял обе книжечки: и ту, где записано мое имя, и ту, где записано ваше.

В длинных, тонких пальцах правой руки он, торжествуя, держал обе книжки.

— Легче легкого, — гордо объявил он.

От радости я чуть было не врезался в цистерну с молоком.

— Теперь у этого полицейского ничего нет на нас обоих, — сказал он.

— Вы гений! — вскричал я.

— Ни наших имен, ни адресов, ни номера машины — ничего, — сказал он.

— Здорово!

— Вам лучше поскорее съехать с дороги. Давайте разведем небольшой костер и сожжем эти книжки.

— Ну вы и молодец! — воскликнул я.

— Спасибо, шеф, — сказал он. — Приятно, когда тебя ценят.

НЕЧАЯННАЯ УДАЧА. КАК Я СТАЛ ПИСАТЕЛЕМ

Писателем называется человек, который выдумывает разные истории.

Но как устраиваются на такую работу? Как стать профессиональным прозаиком, который не делает никакой другой работы, а только сочиняет?

У Чарльза Диккенса все вышло очень легко. Когда ему исполнилось двадцать четыре года, он просто сел и написал „Записки Пиквикского клуба“, а эта книга сразу же стала бестселлером. Но Диккенс был гением, а гении — они ведь не такие, как мы, то есть все остальные.

В этом столетии (в прошлом веке не всегда так было) чуть ли не всякий писатель из тех, кому, в конце концов, удавалось добиться успеха в литературе, начинал с какой-нибудь другой работы — в школе детей учил, к примеру, или врачом был, или журналистом, или юристом. („Алису в Стране чудес“ написал математик Льюис Кэрролл, а „Ветер в ивах“ — государственный служащий Кеннет Грэм.) Значит, ради первых проб пера всегда приходится жертвовать досугом, и обычно начинающие сочинители пишут по ночам.

Почему оно так, понятно. Когда человек становится взрослым, ему надо зарабатывать себе на жизнь. Чтобы зарабатывать себе на жизнь, надо найти работу. Желательно, чтобы за работу платили как можно больше. Но как бы ты ни хотел сделать карьеру писателя, будет бессмысленно явиться к издателю и сказать ему: „Я хочу работать у вас писателем“. Тот, скорее всего, попросит не морочить ему голову и посоветует сначала что-нибудь написать. И даже если принести ему готовую книжку, и она придется ему более-менее по вкусу, и он ее напечатает, все равно трудоустраивать писателя он не станет. Самое большее, он предложит аванс, фунтов, скажем, пятьсот, которые он потом вернет себе, вычитая эти деньги из авторского вознаграждения. Его еще называют роялти — это деньги, которые издатель выплачивает писателю за каждый проданный экземпляр книги. В среднем это десять процентов от той цены, за которую можно купить книгу в книжном магазине. Если книга стоит четыре фунта, писатель получает сорок пенсов. А если книга продается за пятьдесят пенсов, потому что она не в переплете, а только в бумажной обложке, то писателю причитается пять пенсов.

Сплошь и рядом бывает так, что поверивший в себя писатель тратит все свое свободное время на сочинение, а когда, года через два, рукопись наконец готова, никто не хочет ее печатать. И писатель не получает за свои труды ничего. Кроме разочарования.

Если же ему так повезло, что какой-нибудь издатель согласился опубликовать его сочинение, то шансы таковы: раз эта книга — первый роман начинающего автора, то, в конце концов, продастся около трех тысяч экземпляров. Соответственно, писателю заплатят около тысячи фунтов. Быстрее, чем за год, как правило, роман написать не удается, а на тысячу фунтов в наше время целый год не проживешь. Теперь понятно, почему начинающему сочинителю приходится первым делом искать себе не литературную, а какую-то другую работу. Иначе он почти наверняка умрет с голоду.

Вот кое-какие из тех качеств, которые должны быть у вас или которыми вам стоит обзавестись, коль уж вы пожелали стать прозаиком:

1. Живое воображение.

2. Надо уметь писать. Я имею в виду способность придумать какой-нибудь случай и так описать его, что он как бы сам собой живо отобразится в мозгу читателя. Не всякому это под силу. Это — дар, и он или есть, или его нет.

3. Надо иметь терпение. Иными словами, коль уж вы взялись за писание, то нечего отлынивать. Дело непременно надо довести до конца, то есть писать, писать, писать, — час за часом, день за днем, неделю за неделей, из месяца в месяц.

4. Надо добиваться совершенства. Это значит, что никогда нельзя, почивать на лаврах, довольствуясь достигнутым. Все написанное должно переписываться по многу раз, снова и снова. Надо стараться выжать из себя все, на что способен.

5. Нужны самообладание, несгибаемая самодисциплина и сила воли. Вы работаете в одиночку. За безделье с работы не выгонят — некому. За нерадивость, тем более, никто попрекать не будет.

6. Очень не помешает чувство юмора. Если писать для взрослых, то еще как-то можно и без него, но детскому писателю без юмора никак нельзя.

7. Нужно иметь хоть немного скромности. Писатель, который пребывает в вечном восторге от своего творения, рискует нарваться на неприятности. Он почти обречен.

Вот послушайте, как мне самому удалось протыриться с черного хода и оказаться в литературной среде.

Когда мне исполнилось восемь лет, а было это в 1924 году, меня отослали в частную закрытую школу. Школа находилась в городке Уэстон-сьюпер-Мер, на юго-восточном побережье Англии. Жуткое время настало: дисциплина лютая, разговаривать в спальнях не положено, по коридорам бегать нельзя, и никак и ни в чем никаких поблажек, и только правила, и еще раз правила, которые надо соблюдать.

И над всеми нами постоянно висит ужас карающей трости — как страх смерти.

— Директор велел вам явиться к нему в кабинет.

Роковые слова. Мурашки пошли по спине, и в желудке свело. Но ты идешь, а лет тебе, наверное, девять. Идешь по длинным мрачным коридорам и доходишь до личных владений директора, где случается только гнусное и отвратительное, а воздух пропитан табачным дымом. Стоишь у страшной черной двери и не смеешь даже постучать. Глубоко вздыхаешь. Если бы здесь была мама, говоришь себе, уж она-то этого не допустила бы. Да нет ее здесь. Не на кого тебе надеяться. Ты один. Вытягиваешь руку и еле слышно стучишься, только один раз.

— Прошу! А, ну да, это Даль. Так вот, Даль, мне доложили, что вчера вечером вы болтали, готовя домашние задания.

— Но, сэр, простите, сэр, у меня сломалось перо, и я только спросил у Дженкинса, нет ли у него запасного.

— Я не потерплю болтовни за уроками. И вам об этом очень хорошо известно.

И вот уже этот дядька пересек комнату и оказался в углу, у высокого шкафа, на верху которого он держит свои трости.

— Мальчики, нарушающие правила, должны быть наказаны.

— Сэр… я… у меня перышко сломалось… я…

— Это не оправдание. Сейчас убедитесь, Даль, что за разговоры во время подготовки домашних заданий по головке не гладят.

Он достал трость. Это была палка примерно метр длиной, с небольшой закругленной рукояткой на одном конце. Тонкая, белая и очень гибкая.

— Нагнитесь и коснитесь пальцев на ногах. Встаньте там, у окна.

— Но сэр…

— Не препираться, Даль. Делайте, что велено.

Я наклонился. И ждал. Он всегда заставлял дожидаться, секунд десять, пока у жертвы не задрожат коленки.

— Ниже, мальчик! Ладони на пальцах ног.

Я уставился на носки своих черных ботинок и думал: вот сейчас этот человек так ударит меня палкой, что весь зад покраснеет. А у меня и так уже было два длинных рубца на ягодицах. Иссиня-черные, на кромках они горели багрянцем, и если осторожно провести по ним пальцами, то почувствуешь, какие они неровные.

Ссфии-и-y! Трах!

Потом пришла боль. Невообразимая, непереносимая, терзающая. Словно добела раскаленную кочергу положили на задницу, да еще и придавили ее чем-то сверху.

Второй удар долго ждать себя не заставил — паузы должно хватить разве лишь на подавление желания выставить руки навстречу орудию пытки. Это непроизвольный рефлекс. Но если ему не воспротивиться, палка покалечит тебе пальцы.

Ссфии-и-y! Трах!

Второй удар пришелся рядом с первым, и горячая кочерга еще глубже погрузилась в кожу.

Ссфии-и-y! Трах!

Третий удар пришелся туда, где боль уже дошла до предела. Все. Хуже быть уже не может. Новые, последующие удары лишь не давали боли пройти… Стараешься не разреветься. Иногда это не получается. Но молчишь ты или рыдаешь — слезы сдержать невозможно. Они стекают ручейками по щекам и капают на ковер.

Ни в коем случае нельзя дергаться и тем более пробовать выпрямиться в тот момент, когда трость врезается в тело. Сделаешь так — получишь еще.

Нарочито медлительно, как бы нехотя, директор ударил еще три раза. Всего шесть.

— Можете идти.

Голос шел издалека и снизу, как будто из какой-то глубокой пещеры, удаленной на многие километры, а ты медленно и страдальчески-мучительно выпрямляешься, охватываешь ладонями свои пылающие ягодицы — как можно плотнее и бережнее, словно боишься, что они сейчас отвалятся — и выскакиваешь из кабинета на носочках.

Зта жестокая трость правила нашими жизнями. Нас били, если мы болтали в классе и спальне после того, как выключали свет, если „не проявили должной старательности“, если вырезали свои инициалы на партах, если лазили через забор, если выглядели неряшливо, если запускали бумажные самолетики, если после уроков не меняли обувь на домашнюю, если после прогулок забывали, что полагалось аккуратно развесить одежду на плечиках… но прежде всего и больше всего нам влетало за любое неповиновение любому наставнику (учителями их тогда не называли). Иначе говоря, нас карали за все то, что естественно для всех мальчишек.

Так что мы были осмотрительны в словах. И в делах.

Господи Боже мой, как же мы осторожничали! Какой немыслимой, невероятной, невообразимой стала наша бдительность. Куда бы и когда бы мы ни шли, шаги наши оставались неслышными, ушки на макушке, и сами всегда начеку, в постоянной готовности к опасности, словно дикий зверь, продирающийся через чащу.

Боялись мы не одних только наставников. В школе был еще один ужасный тип. Звали его мистер Поупл. Этот Поупл был знаменит своим жирным пузом и багровой физиономией. Он прислуживал в гардеробе, надзирал за котельной и вообще смотрел за хозяйством. Власть его порождалась тем обстоятельством, что он мог (и, как правило, этой возможности не упускал) доносить на нас директору по любому надуманному поводу. Час славы наступал для Поупла ежеутренне, ровно в семь тридцать, когда он появлялся в конце длинного главного коридора и „звонил в колокольчик“. Вообще-то этот колокольчик представлял собой настоящий медный колокол на толстой деревянной ручке, и Поупл размахивал им так, что раздавалось „дилинь-динь-динь, дилинь-динь-динь, дилинь-динь-динь“. Услыхав эти звуки, все ученики, а было нас сто восемьдесят душ, должны были живо мчаться в коридор, выстраиваться вдоль обеих стен и вытягиваться по стойке смирно, дожидаясь директора.

Но тот появлялся минут через десять, не раньше, а пока его не было, Поупл исполнял свой оригинальный обряд. В школе насчитывалось шесть уборных, все они были пронумерованы, и цифры от единицы до шестерки красовались на дверях. Поупл, стоя в конце коридора, держал в руке шесть медных кружков, с цифрой на каждом, тоже от единицы до шестерки. В полнейшей тишине он медленно скользил взглядом вдоль двух шеренг застывших в оцепенении мальчиков. А потом он рявкал:

— Аркл!

Арклу надлежало выйти из строя и поспешно зашагать к мистеру Поуплу, который вручал ему медный кружок, что-то вроде номерка. Тогда Аркл маршировал назад вдоль всего строя и поворачивал налево — уборные находились там, в противоположном конце коридора. Только там ему разрешалось взглянуть на свой кружок и узнать номер предназначенной ему уборной.

— Хайтон! — рявкал Поупл, и теперь Хайтон торопился получить свой номерок на посещение туалета.

— Эйнджел!..

— Уильямсон!..

— Гонт!..

— Прайс!..

Вот так шестеро мальчиков, отобранных прихотью мистера Поупла, отправлялись в уборные. Никто у них не спрашивал, хочется им или не хочется сходить по-большому или по-маленькому в полвосьмого утра, да еще до завтрака. Им было велено, и они должны были делать то, что им велено, вот и весь разговор. Попасть в первую шестерку считалось у нас большой привилегией, — ведь пока все прочие, кто остался в строю, сначала дожидались директора, а потом трепетали, выдерживая его придирчивую проверку, эти счастливчики посиживали себе спокойненько в благословенном уединении.

Наконец из своих личных апартаментов появлялся директор и перенимал бразды правления у мистера Поупла. Директор медленно двигался вдоль строя, пристально разглядывая каждого мальчика. Утренняя проверка было дело нешуточное; и мы страшно боялись его придирчивого взгляда из-под кустистых бровей и нетерпеливо дожидались, пока этот взгляд не перестанет скользить вверх-вниз вдоль наших тщедушных мальчишеских тел.

— Идите к себе и причешитесь, как следует. И если это еще раз повторится, пеняйте на себя.

— Руки перед собой. Почему ладони в чернилах? Вы что, вчера не умывались?

— Галстук повязан криво. Выйдите из строя и завяжите его еще раз. И чтобы на этот раз повода к замечаниям не было.

— По-моему, у вас грязь на ботинке. Или на той неделе я не говорил вам о том же? После завтрака попрошу зайти ко мне в кабинет.

И далее все в том же духе — свирепая проверка на линейке каждое утро. Когда же она наконец завершалась и директор удалялся, а Поупл строем вел нас в столовую, у очень многих из нас уже не было никакого аппетита, тем более что на завтрак полагалась непременная овсянка.

Я до сих пор храню все мои школьные бумаги, хотя с того времени минуло более полувека, и тщательно изучил все эти дневники и табели, один за другим, пытаясь отыскать в них хоть какой-то намек на свою будущую писательскую карьеру. Главное, что я изучал, это, разумеется, мои сочинения по английскому. Но все они были какие-то плоские и казались не по делу, — за исключением одного документа. Тот что привлек мое внимание, помечен Рождественской четвертью 1928 года. Было мне тогда двенадцать, а английскому меня учил мистер Виктор Коррадо. Я прекрасно его помню: высокий, хорошо сложенный, мускулистый, с вьющейся черной шевелюрой и римским носом. (Потом, однажды вечером, он пропал, и тогда же исчезла и наша экономка, мисс Дейвис, и после мы эту пару больше никогда не видали.) Как бы оно там ни было, но вышло так, что мистер Коррадо учил нас не только английской грамматике, но и боксу: и в этом самом учительском отчете, о котором идет речь, в графе „Английский язык“ значится: „См. „Бокс“ — там те же замечания“. А в графе „Бокс“ я читаю: „Вяло и тяжеловато. Удары плохо рассчитаны по времени и легко предсказуемы“.

И все же раз в неделю, по утрам в субботу, все ужасы этой школы, от которых кровь в жилах стыла, испарялись, и в течение двух часов я бывал счастлив.

Не только я, а и другие мальчики, кому уже исполнилось десять лет… Но это неважно. Лучше я расскажу, как это происходило.

Ровно в десять тридцать утра каждую субботу начинал заливаться проклятый колокол мистера Поупла: „дилинь-динь-динь“.

Тогда все мальчики в возрасте до десяти лет (таких насчитывалось человек семьдесят) должны были сразу же собраться во дворе, на большой игровой площадке, позади главного здания. Там их ожидала, расставив ноги на ширину плеч и скрестив руки на огромной груди, мисс Дейвис, экономка. Если шел дождь, мальчики должны были являться на площадку в плащах. Если шел снег или мела метель — в пальто. И, конечно, обязательно в школьных фуражках — серых с алым околышем спереди. Никакое стихийное бедствие — хотя и ведомо, что творятся они волею Божией, будь то смерч, ураган или извержение вулкана — не могло воспрепятствовать этому тягостному двухчасовому утреннему моциону; и каждую субботу мальчики семи, восьми и девяти лет брели по продуваемым ветрами прогулочным местам Уэстон-сьюпер-Мэра. Они становились по двое, пара за парой, а мисс Дейвис сопровождала их строй, держась немного сбоку, словно бы выгуливая медленно ползущего вперед огромного крокодила. Она широко шагала в своей твидовой юбке, шерстяных чулках и фетровой шляпке, которую наверняка погрызли крысы.

А еще, после того, как в субботу утром раздавался колокольчик мистера Поупла, все остальные мальчики (те, кому уже исполнилось десять лет и старше, „всего около сотни), обязаны были незамедлительно явиться в главный школьный зал и там рассесться. Потом туда являлся младший наставник С. К. Джопп. Едва просунув голову в дверной проем, он начинал орал на нас так яростно, что изо рта у него пулями вылетали капельки слюны и разбивались об оконные стекла, покрывая их изморосью.

— Отлично! — орал он. — Не разговаривать! Не шевелиться! Смотреть перед собой, руки на стол!

Потом он пропадал, чтобы, миг спустя, появиться снова.

Мы тихо сидели и ждали. Ждали того прекрасного момента, который, как нам было известно, вот-вот настанет. С улицы, со стороны площади, в зал доносились звуки заводившихся автомобильных двигателей. Машины были старые, заводились вручную: надо было крутить рукоятку. (Я ведь описываю, напомню, 1927/28 учебный год.) Без этого ритуала не обходилось ни одно субботнее утро. Итак, было в общей сложности пять автомобилей, и в них втискивался весь школьный штат из четырнадцати наставников, включая не только директора собственной персоной, но и красномордого пузатого мистера Поупла. И они удалялись, в реве моторов и в клубах сизого дыма, и ехали „отдохнуть“. Отдыхали они в пивной, которая называлась, если мне память не изменяет, „Загулявший граф“. Там они оставались до ланча, поглощая, пинту за пинтой, крепкий темный эль. Спустя два с половиной часа они возвращались, кряхтя вылезали из машин и осторожной поступью брели в столовую, где их ждал ланч.

Но довольно про наставников. А с нами-то что? Ведь мы — это толпа десяти-, одиннадцати- и двенадцатилетних мальчишек, рассевшихся за столами Зала Собраний, в школе, в которой вдруг не осталось ни единого взрослого…

Мы, конечно, точно знали, что произойдет дальше. Как только наставники уберутся, вновь откроется дверь главного входа, застучат каблучки — сначала на ступеньках, потом все ближе и ближе — и, наконец, вихрем из развевающихся одежд, позвякивающих браслетов и распущенных волос в зал ворвется дама и закричит: „Всем приветик! Выше голову! Веселей! Вы не на похоронах!“ или что-то вроде. И это будет миссис О'Коннор.

Благослови, Господи, великолепную миссис О'Коннор в ее сногсшибательных нарядах и с седыми волосами, разлетающимися во все стороны. Ей было около пятидесяти, лицо ее, с длинными желтыми зубами, было похоже на лошадиное, но нам она казалось прекрасной. В штате школы она не состояла. Ее отыскали где-то в городе и наняли, чтобы каждую субботу она приходила по утрам в школу и присматривала за нами. Словом, ей отводилась роль этакой няньки, которая должна утихомиривать нас в течение тех двух с половиной часов, когда в школе нет ни одного взрослого, потому что все наставники расслабляются в пивной.

Но никакой нянькой миссис О'Коннор не была. На самом деле она была по-настоящему великим, одаренным знатоком, влюбленным в английскую литературу. Три года подряд мы проводили с нею каждое субботнее утро и за это время успели изучить с нею всю историю английской литературы за почти полторы тысячи лет, с 597 года от Рождества Христова до середины девятнадцатого века.

Каждому новичку выдавалась тоненькая синенькая книжица под названием „Хронология“. В книжке было всего шесть страниц, и они содержали длинный перечень великих и не очень великих событий в истории английской литературы, с указанием даты. Миссис О'Коннор выбрала оттуда ровно сотню дат, мы пометили их в своих книжечках и выучили наизусть. Некоторые я помню до сих пор:

597. Св. Августин высадился в Британии и стал проповедовать христианство.

731. „Церковная история“ Беды Достопочтенного.

1215. Великая Хартия вольностей.

1399. Ленгланд, „Видение о Петре Пахаре“.

1476. Кэкстон устанавливает первый печатный станок в Вестминстере.

1478. Чосер, „Кентерберийские рассказы“.

1485. Мэлори, „Смерть Артура“.

1590. Спенсер, „Королева фей“.

1623. Первое „издание“ Шекспира.

1667. Мильтон, „Потерянный рай“.

1668. Драйден, „Опыты“.

1678. Беньян, „Путь паломника“.

1711. Аддисон, „Наблюдатель“.

1719. Дефо, „Робинзон Крузо“.

1726. Свифт, „Путешествия Гулливера“.

1733. Поуп, „Опыт о человеке“.

1755. Джонсон, „Словарь“.

1791. Бозуэлл, „Жизнь Джонсона“.

1833. Карлайл, „Сартор Ресартус“.

1859. Дарвин, „Происхождение видов“.

Г-жа О'Коннор выбирала очередную тему и посвящала ей одно субботнее утро. Так что к концу третьего года, считая, что за учебный год бывает около тридцати трех суббот, она охватывала сотню выбранных тем.

Это было ужасно интересно! У нее был великий дар учителя: все, о чем она говорила, тут же оживало перед нашими глазами. За два с половиной часа мы дорастали до любви к Ленгланду и его Петру Пахарю. Через неделю являлся Чосер, и его мы тоже успевали полюбить за то же время. Даже такие не очень понятные типы, как Мильтон, Драйден или Поуп, — мы и за них начинали переживать и даже сочувствовать им, стоило миссис О'Коннор рассказать про них и прочесть умело подобранные отрывки из их сочинений. И результат — по крайней мере, для меня, — был таким, что к тринадцати годам я очень четко осознавал величие огромного литературного наследия, накопленного Англией за века. И еще: я стал жадным и ненасытным читателем серьезной литературы.

Милая, несравненная, незабвенная миссис О'Коннор! Стоило, наверное, мучиться в этой отвратительной школе ради счастья и удовольствия, которое я испытывал на ее субботних уроках.

В тринадцать лет, после окончания начальной школы, меня отправили в другую, тоже закрытую. Называлась она Рептон, находилась в графстве Дербишир, а директорствовал в ней в то время священник Джоффри Фишер, ставший впоследствии епископом Честерским, потом епископом Лондонским и, наконец, архиепископом Кентерберийским. Кстати, именно он, став архиепископом, короновал королеву Елизавету Вторую в Вестминстерском аббатстве.

Одежды, которые полагалось носить в этой школе, придавали ученикам сходство с приказчиками похоронного бюро. Черный сюртук, приталенный спереди и с длинными фалдами сзади, болтался где-то под коленками. Черные брюки с узеньким серым шевроном. Черные ботинки. И черная жилетка с одиннадцатью пуговицами, которые надо было застегивать каждое утро. Галстук черный. И еще жесткий накрахмаленный воротничок, с отогнутыми назад, на манер бабочки, уголками. И только сорочка белая.

А на голове, чтобы уж совсем завершить и без того нелепый облик — соломенная шляпа, без которой ни при каких условиях нельзя было выходить на улицу. Снимать ее можно было только во время спортивных занятий на открытом воздухе. Поскольку шляпа под дождем намокала, то в плохую погоду приходилось таскать с собой зонтик.

Естественно, у меня была надежда, что мой много и долго страдавший зад наконец передохнет, когда я попаду в новую, более взрослую школу. Но не тут-то было. Били в Рептоне чаще и яростнее, чем в младшей школе. И не подумайте, хотя бы на секунду, что будущий архиепископ Кентерберийский осуждал эту дикую практику. Он лично закатывал рукава и предавался ей с великой охотою. Его упражнения в этом занятии запомнились особенно, да, это были самые скверные, по-настоящему жуткие случаи. Жуткие экзекуции устраивал этот Божий человек. Будущий Предстоятель Церкви Англии действовал с чрезвычайной, можно сказать, зверской жестокостью. Да еще требовал готовить сосуд с водой, губку и полотенце, чтобы жертва могла смыть кровь по завершении экзекуции.

Это не шутки, а тени испанской инквизиции.

Но противней всего, по-моему, было то, что старосты могли вволю и от души лупить своих однокашников. Такое случалось ежедневно. Большие ребята (17 и 18 лет) вечно измывались над мальчиками поменьше (13, 14, 15 лет). Особенно вечером, в спальнях, перед сном, когда уже надеты пижамы.

— Эй, Даль, тебя зовут вниз, в раздевалку. Ладони сразу же тяжелеют и перестают слушаться, но все же накидываешь халат, снова надеваешь домашние туфли. Потом плетешься по ступенькам вниз и входишь в просторное помещение с грубым дощатым полом, где по стенам развешан спортивный инвентарь. С потолка свисает одна-единственная электрическая лампочка, голая, без всякого абажура. Старшеклассник, надутый и очень страшный, дожидается в самой середине комнаты. В руках у него длинная трость, и обыкновенно он поигрывает ею, то заводя за спину, то стремительно выталкивая ее вперед, а жертва тем временем медленно приближается.

— Ты, наверное, уже догадался, Даль, зачем тебя позвали, — говорил он.

— Ну, я…

— Второй день кряду мой тост у тебя подгорает.

Надо, наверное, объяснить этот нелепый упрек. В школе вы считаетесь подручным вот этого самого верзилы, старосты или просто старшеклассника. Вы его слуга, и среди множества ваших обязанностей есть и такая, как ежедневное поджаривание для него хлеба к чаю. Делается это с помощью похожей на трезубец длинной вилки. Хлеб нанизывался на зубцы этой вилки, а потом обжаривался, сначала с одной, потом с другой стороны, на открытом огне. Тосты разрешалось готовить только на огне камина в библиотеке, и, когда наступало время пить чай, там толпилось не менее десятка „слуг“, пытавшихся просунуть свои вилки с хлебом через каминную решетку. У меня эта кулинария получалась не ахти как здорово. Обыкновенно я подносил хлеб слишком близко к огню, и тост подгорал. Но второго ломтика хлеба не выдавали, да и еще раз пробиться к камину тоже вряд ли удалось бы, так что оставался единственный выход — соскребать нагар ножом. Однако ничего хорошего из этого, как правило, не выходило. Старшеклассники превосходно разбирались в тостах. Вот он, ваш мучитель, сидит себе и вертит в руках обжаренный ломтик хлеба, изучая его с такой тщательностью, словно это драгоценная миниатюра или еще какое-то ценное произведение искусства. Результаты изучения редко его удовлетворяют, — и на этот раз он насупился, и сразу же понимаешь, почему.

И вот вы стоите ночью в халате поверх пижамы в спортивной раздевалке, а ваш повелитель, чей хлеб вы сожгли, втолковывает вам суть совершенного злодеяния. — Я не люблю горелый хлеб.

— Я не уследил. Виноват.

— Что лучше: четыре в халате или три без него?

— Четыре в халате, — отвечаю я.

Вопрос этот задавался непременно. Жертве всегда предоставлялось право выбора. Однако лично у меня халат был из толстой рыжей верблюжьей шерсти, и я никогда не задумывался над вариантами ответа. Получать побои, оставшись в одной пижаме, очень болезненно, — кожа почти никогда не остается целой. Мой халат предотвращал подобный печальный исход. Старшекласснику, разумеется, о том было ведомо, и потому, коль уж жертва выбирала лишний удар, он вкладывал в него всю свою силу и каждый грамм своего веса. Бывало даже, что удару предшествовала небольшая пробежка, для чего палач отскакивал назад на три-четыре шага, а потом изображал пируэт с разворотом на кончиках пальцев ног, чтобы набрать дополнительный импульс, но вне зависимости от конкретного приложения законов физики, само мероприятие всегда оставалось диким варварством.

В старину, если кого-то вешали, вся тюрьма погружалась в молчание, и все прочие узники, затаив дыхание, дожидались в своих кельях того мгновения, когда, наконец, приговор будет приведен в исполнение. Что-то наподобие этого происходило и в нашей школе, когда кого-то из младших избивали. Наверху, в спальнях, все сидели на своих койках тихо-тихо, проявляя таким образом сочувствие к несчастному, и в этой тишине хорошо были слышны доходившие снизу, из раздевалки, звуки каждого наносимого жертве удара.

Некоторый интерес представляют школьные отчеты о моих успехах за четверть. Вот, для примера, четыре образчика, дословно воспроизводящие соответствующие документы:

Летняя четверть, 1930 г. (ученику 14 лет) Сочинения на английском языке. „Никогда прежде не доводилось сталкиваться с учеником, столь настойчиво пишущим на бумаге нечто противоположное подразумеваемому. Такое впечатление, что он не в состоянии привести свои мысли в упорядоченную форму и адекватно передать их на письме“.

Пасхальная четверть, 1931 г. (15 лет) Сочинения на английском языке. „Неисправимый тупица. Убогий словарь, неправильно составленные неуклюжие фразы. Словно верблюд какой-то“.

Летняя четверть, 1932 г. (16 лет) Сочинения на английском языке. „Этот юноша принадлежит к числу самых бездарных и самых неграмотных учеников в своем классе“.

Осенняя четверть, 1932 г. (17 лет) Сочинения на английском языке. „Полнейшая невнятица. Почти никакой мысли“. (А ниже, рукой будущего архиепископа Кентерберийского красными чернилами начертано: „Пусть исправит все ошибки в сданной работе“.)

Неудивительно, что в те времена мне и в голову не приходило стать писателем.

Распрощавшись в 1934 году в возрасте восемнадцати лет со школой, я не согласился на предложение матери (отец умер, когда мне было три года) продолжить учение в университете. Если уж человек не собирается стать врачом, юристом, естествоиспытателем, инженером или приобрести какую-то другую профессию, требующую высшего образования, то, полагал я тогда, нет смысла зря тратить три или четыре года в Оксфорде или Кембридже; и я до сих пор не переменил этого своего мнения. Зато мне страшно хотелось поехать за границу, путешествовать, увидать далекие края. В те времена пассажирских авиарейсов почти не было, коммерческая авиация только зарождалась, и добираться до Африки или Дальнего Востока приходилось неделями.

Так что я поскорее устроился на работу в Восточном управлении нефтяной компании „Шелл“, где мне посулили, что после двух-трех лет подготовки в Англии меня отправят за границу.

— А куда? — поинтересовался я.

— Кто знает? — услыхал я в ответ. — Где вакансия будет, когда, наконец, будет ваша очередь. Может, в Египет. Или в Индию либо в Китай. Да мало ли мест на свете?

Звучало здорово. Да и в самом деле было здорово. И когда, через три года, дошла и до меня очередь ехать за границу, мне сказали, что работать я буду в Восточной Африке. Была заказана одежда для тропиков, мать помогала мне собрать поклажу. По условиям командировки три года я должен был провести в Африке, после чего мне давался отпуск на шесть месяцев. Шел мне тогда двадцать второй год, и я мечтал о дальних странах и чувствовал себя отменно. Я поднялся на борт судна, стоявшего в Лондонском порту, и мы отчалили.

На дорогу ушло две с половиной недели. Пройдя по Бискайскому заливу, зашли в Гибралтар. Потом проследовали Средиземным морем через Мальту, Неаполь и Порт-Саид, в Суэцкий канал. Прошли по Красному морю, постояли в Порт-Судане и в Адене. Все это меня ужасно взвинчивало. Впервые я увидал великие пустыни, и арабских воинов на одногорбых верблюдах, и пальмы, и зреющие среди их листьев финики, и летающих рыб, и тысячи иных изумительных вещей. Наконец мы прибыли в Момбасу, порт в Кении.

В Момбасе на борт нашего корабля поднялся посланец от компании „Шелл“ и сообщил мне, что я должен буду пересесть на небольшое судно, курсирующее вдоль побережья, и это судно доставит меня в Дар-эс-Салам, столицу Танганьики (теперь — это Танзания). Так что я отправился в Дар-эс-Салам, с остановкой по пути в Занзибаре.

Следующие два года я работал на компанию „Шелл“ в Танзании, штаб-квартира располагалась в Дар-эс-Саламе. Жизнь казалась фантастической. Жара, правда, допекала, но кого это трогало? Мы носили шорты цвета хаки, легкие рубашки и пробковые шлемы от солнца. Я научился объясняться на суахили. И колесил по стране, посещая алмазные копи, плантации сизаля, золотые рудники и все остальное.

Повсюду встречались жирафы, слоны, зебры, львы и антилопы, но и змеи тоже, и, среди прочих, черная мамба, единственная змея на свете, которая погонится за вами, если приметит вас. А если она вас догонит и потом укусит, то тогда сразу начинайте молиться. Я научился, когда снимал сапоги, ставить их, переворачивая подошвой вверх, — чтобы внутрь не заполз скорпион. И как все, я переболел малярией и провалялся несколько суток с температурой больше сорока.

К сентябрю 1939 года стало ясно, что войны с гитлеровской Германией не избежать. В Танганьике, которая еще двадцать лет назад называлась Германской Восточной Африкой, все еще хватало немцев. Они попадались на каждом шагу. По всей стране они владели магазинами, шахтами, плантациями. Если уж суждено быть войне, то, когда она начнется, немцев надо будет как-то изолировать или обезопасить. Но у нас не было никаких войск, которые можно было ввести в Танганьику, кроме считанных туземных солдат, которые назывались „аскари“, и горсточки офицеров. Поэтому всех наших штатских мужчин записали в Особый Резерв. Мне выдали нарукавную повязку и передали под мое начало два десятка аскари. Нашему крошечному подразделению и лично мне было приказано перекрыть дорогу, ведущую на юг, из Танганьики в нейтральную Португальскую Восточную Африку. Задание — важное, потому что именно этой дорогой воспользовалось бы большинство немцев, пожелай они удрать после объявления войны.

Я собрал свое доблестное воинство со всеми его стволами, карабинами и одним пулеметом и устроил засаду или что-то вроде блокпоста в том месте, где дорога проходила через густую чащобу, километрах в пятнадцати от города. У нас была связь со штаб-квартирой: как только объявят войну, так нам сразу же должны будут позвонить по полевому телефону, А мы должны были обустроиться на месте и ждать. Трое суток мы ждали. По ночам со всех сторон из джунглей доносились звуки туземных барабанов — завораживающие, усыпляющие ритмы. Однажды я забрел в джунгли, когда стемнело, и наткнулся на туземцев, их было с полсотни, и они сидели на корточках вокруг костра. Один бил в барабан, некоторые плясали, водя хоровод вокруг костра, остальные пили что-то из чаш, которые при ближайшем рассмотрении оказались кокосовыми орехами, точнее, были сделаны из скорлупы этих орехов. Они пригласили меня в свой круг. Милейшие люди. Тем более, что я понимал их язык. Мне тоже вручили пустотелый кокосовый орех, наполненный густой пьянящей жидкостью серого цвета, приготовленной из перебродившей кукурузы. Называлось это пойло, если я правильно запомнил, помба. Я проглотил свою дозу. Гадость невообразимая.

Назавтра пополудни зазвонил полевой телефон, и в трубке сказали: „У нас война с Германией“. Через считанные минуты я увидал вдали, на приличном расстоянии от нашего блокпоста, череду автомобилей в клубах пыли. Они двигались прямо на нас, явно намереваясь как можно скорее попасть на нейтральную территорию Португальской Восточной Африки.

„Хо, хо, — подумал я. — Маленькая битва, кажется“. И велел своим солдатам приготовиться. Но никакого боя не получилось. Немцы — обычные городские обыватели и люди сугубо штатские — только завидели наш пулемет и винтовки, сразу же стали сдаваться. За какой-то час у нас оказалось сотни две пленных. Мне их было жалко и даже неловко перед ними. Со многими я был знаком лично, к примеру, я знавал часовщика Вилли Хинка или еще Германа Шнайдера, хозяина фабрики, выпускавшей прохладительные напитки, Если они в чем-то и провинились, то лишь в том, что родились немцами. Ничего не поделаешь — война, и к вечеру, когда стало прохладнее, мы отвели их назад, в Дар-эс-Салам, где их согнали в огромный лагерь, огороженный колючей проволокой.

Назавтра я завел свой старенький автомобиль и поехал на север, в Найроби, что в Кении, — хотел вступить в королевские военно-воздушные силы. Поездка оказалась тяжкой и отняла у меня четверо суток. Ухабистые дороги в джунглях, широкие реки, пересекать которые надо было на пароме, длинные зеленые змеи, выползающие на дорогу перед разогнавшейся машиной. (Учтите: не вздумайте наезжать на змею, потому что гадина может взлететь в воздух и приземлиться как раз на сидении вашего открытого автомобиля. Подобное случалось не единожды.) Ночевал я в машине. Проехал мимо подножия горы Килиманджаро, со снежной шапкой на ее вершине. Проехал через страну масаи, где все люди — двухметрового роста, и пьют коровью кровь. Масаи надрезают вену у буйвола или коровы и высасывают кровь, а потом отпускают животное. Похоже на то, как обходятся любители березового сока с березами. В долине Серенгети я едва увернулся от столкновения с жирафом. Но, в конце концов, я в целости и сохранности добрался до Найроби и явился с докладом в штаб-квартиру королевских ВВС в аэропорту.

Шесть месяцев нас обучали летному делу, тренируя на маленьких самолетах, которые назывались „Тайджер-мот“, то есть „тигровые мотыльки“. В своих крошечных „тигровых мотыльках“ мы облетели всю Кению. Видели огромные стада слонов. Видели розовых фламинго на озере Накуру. Видели все, что можно увидеть в этой великолепной стране. На летное поле нередко забредали зебры, и, зачастую, для того, чтобы взлететь, приходилось сначала их разгонять. Нас было двадцать человек, учившихся на пилотов в Найроби. Семнадцать погибло в эту войну.

Из Найроби нас переправили в Ирак, на запустелую авиабазу под Багдадом, — там должна была наша подготовка завершиться. Местечко это называлось Хаббанийи, и после обеда там становилось до того жарко (55 градусов в тени), что нам не разрешали выходить из бараков. Мы лишь валялись на нарах и потели. Кто выходил на улицу, — валились от солнечного удара, и их держали по несколько суток во льду в госпитале. Там они или погибали, или оживали. Шансы были пятьдесят на пятьдесят.

В Хаббанийи нас учили летать на самолетах побольше, с пушками на борту, мы тренировались в стрельбе по колбасе (так назывались мишени, которые на длинном канате таскал за собой другой самолет) и учились поражать наземные цели.

Наконец учеба подошла к концу, и нас направили в Египет, воевать с итальянцами в Западной Ливийской пустыне. Я вступил в 80-ю эскадрилью, в которой летали истребители, но поначалу у нас были только древние одноместные бипланы типа „Глостер гладиэйтор“. На каждом таком глостерском гладиаторе было по два пулемета, по обе стороны от двигателя, а стреляли эти пулеметы — хотите верьте, хотите нет — так, что пули пролетали через пропеллер. Предусматривалась какая-то синхронизация, и поршни двигателя соединялись с затворами пулеметов так, что, в теории, пули не должны были попадать в лопасти винта: пулемет стрелял, когда перед ним не могло быть ничего, кроме открытого пространства. Но, как нетрудно догадаться, практика оказывалась богаче теоретических расчетов, и, когда этот сложный механизм не срабатывал, бедолага летчик, собравшийся сбить противника, вместо этого сбивал свой собственный пропеллер.

Меня самого тоже сбили, и мой „Гладиатор“ рухнул на Ливийскую пустыню, угодив между линиями противника. Самолет загорелся и взорвался, но мне удалось уцелеть, и в конце концов меня спасли и перетащили в безопасное место наши солдаты, которые под покровом темноты доползли по песку до места авиакатастрофы.

Так я попал в госпиталь в Александрии, где я провел шесть месяцев, потому что у меня треснул череп, а все тело сильно обгорело. А когда меня выписали в апреле 1941 года, нашу эскадрилью перебросили в Грецию, чтобы бить немцев, вторгавшихся с севера. Меня посадили на „Харрикейн“, то есть „Ураган“, и велели лететь на этом „Урагане“ из Египта в Грецию, чтобы присоединиться к своей эскадрилье. Этот новый истребитель „Харрикейн“ был не то, что старина „Гладиэйтор“: пулеметов на нем было восемь, по четыре на каждом крыле, и все они палили разом, стоило надавить кнопку на рукоятке. Все бы замечательно, но у машины был мал ресурс летного времени — всего два часа. А до Греции меньше чем за пять часов непрерывного полета не доберешься и все это время летишь над водой. На крыльях закрепили дополнительные топливные баки. Сказали, что я сумею с ними справиться. И правда, в конце концов я сумел. Но не больше. Когда в тебе метр девяносто восемь росту, как у меня, не очень-то весело просидеть, скрючившись, пять часов на крошечном сидении в тесной кабинке.

В Греции королевские ВВС располагали в общей сложности восемнадцатью „Харрикейнами“, а у немцев было никак не меньше тысячи самолетов на лету. Тяжеловато нам приходилось. Нас перебросили с аэродрома под Афинами на запад, где в Медине была небольшая засекреченная взлетная полоса. Немцы, однако, вскоре вычислили ее местонахождение и раздолбали в пух и прах, так что на тех немногих самолетах, которые у нас еще оставались, мы перелетели на малюсенькое летное поле в Аргос на юге Греции и прятали свои „Харрикейны“ под оливковыми деревьями.

Но и там надолго не задержались. Очень скоро у нас осталось только пять „Харрикейнов“ и не намного больше живых летчиков. Перелетели на остров Крит. Немцы захватили Крит. Кое-кому из нас удалось от них улизнуть. Я оказался в числе счастливчиков. Кончилось тем, что я снова попал в Египет. Эскадрилью переформировали и переоснастили, поставили новые „Харрикейны“. Отправили нас в Хайфу (тогда это была Палестина, а теперь — Израиль), где мы опять бились с немцами.

И тут дали себя знать старые раны. Голова до того сильно болела, что летать я не мог. Меня списали по инвалидности и откомандировали домой, в Англию. Я сел на военный транспортный корабль, предназначенный для перевозки солдат, и на нем обогнул Африку, пройдя по маршруту Суэц — Дурбан — Кейптаун — Лагос — Ливерпуль. В Атлантике на нас охотились немецкие подводные лодки, а на последней неделе пути нас ежедневно бомбил „Фокке-Вульф“, боевой самолет дальнего радиуса действия.

Дома я не был четыре года. Мать, которую из ее дома в графстве Кент выгнали бомбежки, Особенно жестокие во время битвы за Британию, обитала теперь в крошечной, сложенной из тростниковых щитов хижине в графстве Бакингемшир. Она очень мне обрадовалась. Рады были и четыре сестры, и брат. Мне дали месячный отпуск. А потом вдруг вызвали и сообщили, что я откомандирован в Вашингтон помощником военного атташе по авиации нашего посольства в США. Шел январь 1942 года, месяц после того, как японцы разбомбили американский флот в Пёрл-Харборе. Так что Соединенные Штаты тоже теперь воевали.

Когда я прибыл в Вашингтон, мне было двадцать шесть и у меня все еще не появлялось никаких мыслей насчет своего писательства.

На третий день, утром, когда я сидел в своем новом кабинете в посольстве и размышлял о том, что я тут делаю и что должен делать и чего, собственно, от меня хотят, в дверь постучали.

— Войдите.

Крошечный человечек в очках в толстой стальной оправе застенчиво просунул голову в дверь.

— Извините за беспокойство, — начал он.

— Какое уж там беспокойство, — отозвался я. — Я все равно ничего не делаю.

Он стоял передо мной, и по виду его чувствовалось, что ему не по себе и он не в своей тарелке. Я подумал было, что он пришел наниматься на работу.

— Меня зовут Форестер, — сказал он. — С. С. Форестер.

Я чуть было не свалился со стула.

— Шутить изволите? — спрашиваю.

— Нет, — сказал он и улыбнулся. — Это я.

Так оно и было. Великий английский писатель собственной персоной, тот самый, что придумал капитана Горниста и лучше всех сочиняет морские рассказы. Кроме и после Джозефа Конрада, разумеется.

Я попросил его присесть.

— Видите ли, — заговорил он. — Староват я воевать. Я теперь тут живу, в Америке. Единственное, что мне под силу, это писать про англичан в американские газеты и журналы. Вот, например, отличный журнал, называется „Сатердей Ивнинг Пост“, он обещал печатать все, что я принесу. У меня договор с ними. А к вам я пришел потому, что, по-моему, вам есть что порассказать. Про полеты, я имею в виду.

— Не больше чем тысячам других, — ответил я. — Летчиков хватает, и среди них очень много таких, у кого на счету куда больше сбитых самолетов, чем у меня.

— Не в том дело, — сказал Форестер. — Важно, что вы, понюхавший пороху, как нынче выражаются, теперь в Америке. Вы для них — редкая птица, тут нечасто сейчас таких встретишь. Не забывайте, что для них война только-только началась.

— И что, по-вашему, я должен делать? — спросил я.

— Сначала пойдемте, я вас угощу. Я как раз собираюсь на ланч, — сказал он. — И за столом расскажете мне про войну. Про свое самое незабываемое приключение, а я запишу его и напечатаю в „Сатердей Ивнинг Пост“, Любое лыко в строку, любая мелочь пойдет в дело.

Я разволновался. Никогда прежде не доводилось мне встречаться с прославленным писателем. Я старательно разглядывал его, пока он сидел у меня в кабинете, и больше всего меня поражала его заурядная внешность. Ни единого намека на что-то необычайное. Лицо, речь, глаза за очками, даже одежда все было донельзя обыкновенным. И тем не менее передо мной сидел автор всемирно известных рассказов. Миллионы людей зачитывались его книгами. Я-то думал, что у таких людей искры из головы вылетают, или, на худой конец, они должны ходить в длинном зеленом плаще и в шляпе с пером и широкими полями.

Но ничего подобного. И тогда я впервые понял, что у писателя есть как бы две разные стороны, два облика. Один он показывает публике: смотрите, мол, я такой же, как все, человек как человек, ничего особенного, все, как у людей — и поступки, и речь. Второй лик — тайный, скрытый от людей, и появляется он лишь тогда, когда писатель закрывает за собой дверь кабинета и оказывается в полном одиночестве. Тогда он целиком переносится в иные миры, туда, где всецело царствует его воображение, а сам он оказывается именно в тех местах, которые в этот момент описывает его перо, — в такие мгновения он там живет. Я сам, если хотите знать, когда пишу, впадаю в какой-то транс, а все окружающее перестает существовать. Я вижу только острие своего карандаша, движущееся по листу бумаги, и нередко два часа пролетают совершенно незаметно, словно пара секунд прошла.

— Идемте, — обратился ко мне С. С. Форестер. — Посидим, съедим что-нибудь. Не похоже, что вы очень заняты.

Выходя из посольства бок о бок с этим знаменитым человеком, я был очень возбужден. Я прочел все его книжки про капитана Горниста и едва ли не все, что он вообще написал. Я тогда очень любил, и до сих пор люблю, книги про море и моряков. Я прочел всего Конрада и все, что написал другой замечательный морской писатель, капитан Марриет, („Мичман Изи“, „От юнги до адмирала“, и т. д.), а теперь меня приглашает в ресторан один из них. Великий человек!

Он привел меня в маленький дорогой французский ресторан где-то неподалеку от вашингтонской гостиницы „Мейфлауэр“. Заказал роскошные блюда, потом извлек откуда-то блокнот и карандаш (кстати, шариковую ручку в 1942 году еще не изобрели) и выложил их на скатерть.

— Ну, — сказал он, — расскажите мне самый удивительный или самый страшный, или самый опасный случай, произошедший с вами, когда вы летали на этих своих истребителях.

Я попробовал. Я стал рассказывать, как меня сбили над Ливийской пустыней, и самолет загорелся, а потом взорвался.

Официантка принесла блюдо с копченым лососем. Пока мы его ели, я пытался рассказывать, а Форестер пытался записывать за мной. Еда мешала рассказу.

Потом принесли главное блюдо — жареную утку с овощами, картофелем и жирной ароматной подливкой, тут уж от меня потребовалась полная сосредоточенность. Повествование мое стало как-то расползаться. А Форестер то откладывал карандаш и хватался за вилку, то бросал вилку, чтобы схватиться за карандаш. Ничего путного из этого выйти не могло. К тому же, сказать по правде, я никогда не умел сносно рассказывать истории или даже анекдоты.

— Знаете что, — сказал я наконец. — Если хотите, я попробую записать на бумаге то, что случилось, а потом пришлю вам. А вы перепишете это сами, как полагается, и как сочтете нужным, а потом напечатаете под своим именем. Так легче, наверное, будет, правда? Я постараюсь справиться за сегодняшний вечер.

И это — хотя я тогда об этом и не догадывался — изменило всю мою жизнь.

— Блестящая мысль, — одобрил Форестер. — Я убираю этот дурацкий блокнот, и займемся-ка мы лучше уткой. А самому записать — вас это не очень затруднит? В самом деле?

— Да ничуть, — заверил его я. — Только вы не надейтесь на что-то исключительное. Я просто напишу, как оно все было.

— Не беспокойтесь, — сказал он. — Лишь бы факты были, а уж рассказ я напишу. Но знаете, о чем я вас попрошу, — добавил он, — не скупитесь на подробности. В нашем деле самое главное — это детали, мелочи всякие, ну, вроде порванного шнурка на левом ботинке, или там муха, которая сидела на ободке бокала, когда вы завтракали, или, если речь о человеке, с которым вы говорите, то добавьте что у него спереди двух зубов не хватало. Попробуйте мысленно вернуться назад и все вспомнить.

— Уж постараюсь, — пообещал я.

Он дал мне адрес, по которому надо было выслать текст, и, покончив с этим делом, мы славно закусили. По-моему, Форестера нельзя было назвать блестящим собеседником, говоруном или краснобаем. Он говорил явно не так складно, как писал, и, хотя был любезен и мил, никаких таких искр из его головы что-то не вылетало, — с тем же успехом я мог побеседовать с любым толковым адвокатом или ловким биржевым брокером.

В тот вечер, вернувшись домой в пригороде Вашингтона, — я снял там небольшой коттедж и жил пока один, — я сел и записал свою историю. Начал в семь, а закончил в полночь. Помню еще, что у меня оставалось немного португальского коньяка, и я его допил — силы восстанавливал. Я ужасно увлекся. Прошлое поглотило меня — вновь и вновь я оказывался на шуршащем горячем песке ливийской пустыни, снова и снова лез в кабину старенького „Гладиатора“, а под ногами осыпался белый песок, а я, поерзав на сидении, застегивал стропы, прилаживал шлем, заводил двигатель, а потом выруливал на взлетную полосу. Все произошедшее тогда со мной вновь возвращалось в мое сознание — и так ясно! А записывать на бумагу то, что вспомнилось, оказалось совсем нетрудно. Рассказ словно сам себя рассказывал и тянул за собой руку с пером, строчка за строчкой, страница за страницей. Шутки ради я решил назвать свой рассказ так: „Кусок пирога“.

Назавтра в посольстве я попросил секретаршу перепечатать мою писанину на машинке, отправил Форестеру получившиеся шестнадцать листков и сразу же забыл обо всей этой истории.

А ровно через две недели я получил ответ от этого великого человека. В нем говорилось:

Дорогой Роальд Даль!

Я-то думал, что Вы напишете для меня заметки, а не готовый рассказ. Не знаю, что и сказать. Ваша история изумительна. Произведение одаренного писателя. Не изменив в нем ни единого слова, сразу же отослал его под Вашим именем моему агенту, Гарольду Матсону, с просьбой предложить эту вещицу журналу „Сатердей Ивнинг Пост“ и сослаться на мою личную рекомендацию. Спешу порадовать Вас, что „Пост“ сразу же принял рассказ и выплатил Вам тысячу долларов. Десять процентов — комиссионные мистера Матсона. Прилагаю чек на девятьсот долларов. Это Ваш гонорар. И, как Вы увидите из письма мистера Матсона, которое я тоже прилагаю, „Пост“ просит Вас найти возможность, написать еще несколько рассказов для их журнала. Надеюсь, Вы сможете.

Знаете ли Вы, что Вы — писатель?

С наилучшими пожеланиями и поздравлениями,

С. С. Форестер.
(Если вам интересно, „Кусок пирога“ напечатан в конце этой книги.)

Ничего себе! — подумал я. Девятьсот долларов! И еще хотят напечатать! Неужто все это так легко? Да быть того не может.

Смешно, наверное, но было и правда так. Или почти так.

Следующий рассказ, который я написал, был вымыслом. И я с этим справился. Не спрашивайте только как. А мистер Матсон его продал. И вот таким образом за последующие два года я сочинил по вечерам в том самом домике под Вашингтоном одиннадцать рассказов. Все они были проданы в американские журналы, а потом вышли отдельной книжкой под названием „Перехожу на прием“.

Примерно тогда же я затеял еще сочинение детской книжки. Назвал я ее „Гремлины“, и именно там в первый раз на свете появилось это слово. В моей истории гремлинами зовут маленьких человечков, обитающих на истребителях и бомбардировщиках британских ВВС, и именно гремлинов, а не противника, надо винить за все эти пробоины, за следы от пуль, за объятые пламенем двигатели и за сбитые самолеты. У гремлинов были жены, их звали фифинеллы, и детишки — виджеты, или ребята-свистята. И хотя сразу было видно, что сочинил эту историю неискушенный литератор, ее купил Уолт Дисней, решивший поставить по ней полнометражный мультипликационный фильм. Но сначала (в декабре 1942 г.) ее напечатали в журнале „Космополитан“ с цветными иллюстрациями Диснея, и после этой публикации история о гремлинах стремительно разошлась по всем ВВС как в Британии, так и в США и скоро стала чем-то вроде легенды.

Благодаря этим гремлинам мне предоставили трехнедельный отпуск с освобождением от исполнения всех обязанностей в посольстве, и я укатил в Голливуд. Жил там за счет Диснея в роскошном номере гостиницы „Беверли-Хиллз“, разъезжал на огромном сверкающем лимузине и каждый день работал вместе с великим Диснеем в его студии в Бербанке, доделывал сюжетную линию будущего фильма. Сплошной праздник! Ведь мне все еще было только двадцать шесть лет. А я ходил на пресс-конференции в огромный диснеевский офис, и каждое произнесенное мною слово фиксировалось стенографисткой, а потом распечатывалось на машинке. Еще я слонялся по комнатам, в которых трудились талантливые мультипликаторы, — те самые, которые уже создали „Белоснежку“, „Дамбо“, „Бамби“ и много других замечательных фильмов.

Когда отпуск кончился, я вернулся в Вашингтон, фильм они уже делали сами.

Мою повесть о гремлинах напечатало в Лондоне и Нью-Йорке одно детское издательство. В книжке было много цветных картинок, нарисованых Диснеем, а называлась она, разумеется, „Гремлины“. То издание теперь редкость, у меня самого есть только один экземпляр. Да и кино так и не сняли. По-моему, Диснею было как-то не по себе, не слишком уютно, что ли, с этой выдумкой. Он-то сам в Голливуде сидел, а где-то там, очень далеко, над Европой, бушевала великая война в воздухе. Вдобавок история рассказывала про британскую авиацию, а не про его соотечественников, и это, думается, еще более усиливало его замешательство. Так что, в конце концов, он охладел ко всей этой истории и свернул работу над фильмом.

Моя книжка про гремлинов возымела еще одно последствие — из-за нее со мной в Вашингтоне во время войны произошло нечто из ряда вон выходящее. Элеонора Рузвельт читала ее в Белом Доме своим внукам и, видимо, сама в нее влюбилась. (Надо сказать: „Она от нее тащилась“, — поправляет меня мой внук.) И вот, получаю я приглашение пообедать с нею и президентом. Ну я и пошел, хотя ужасно волновался. Мы прекрасно провели время, и меня пригласили опять. Потом миссис Рузвельт стала приглашать меня на выходные в их загородную резиденцию, и там, хотите верьте, хотите нет, я провел немало часов с президентом Франклином Рузвельтом, деля с ним его часы отдохновения. Я сидел подле него, а он мешал мартини с чем-то там перед воскресным ланчем и мог вдруг произнести что-то вроде этого, например: „Я только что получил любопытную телеграмму от мистера Черчилля“. А иногда даже пересказывал мне, о чем шла речь в этом послании, — чаще всего что-нибудь насчет бомбардировки Германии или затопления немецких подводных лодок. Я изо всех сил сдерживался и изображал бесстрастное спокойствие человека, ведущего светскую беседу, хотя во мне внутри все бурлило и кипело: вот, ведь, самый могущественный человек на планете, а делится со мной такими сверхсекретными тайнами. Иногда он катал меня на автомобиле. Ездил он, насколько мне помнится, в стареньком „Форде“, переделанном специально для него, — у него ведь были парализованы ноги. В машине не было педалей, все управление — ручное. Охранники вынимали его из инвалидной коляски и пересаживали на водительское сидение; тогда он отсылал их взмахом руки, а сам начинал носиться на безумных скоростях по узким дорожкам.

Как-то в воскресенье во время ланча Рузвельт рассказал нам историю, которая потрясла всех собравшихся гостей. По обе стороны длинного обеденного стола сидело человек четырнадцать, была принцесса Марта Норвежская и несколько членов правительства. Подали какую-то не очень аппетитную белую рыбу в густом сером соусе. И вдруг президент ткнул пальцем в меня и говорит: „Вот, тут у нас англичанин сидит. Позвольте рассказать вам про другого англичанина, королевского посла, который прибыл в Вашингтон в 1827 году“. Президент сказал, как его, того человека, звали, но я забыл. А он продолжает: „Когда он тут находился, человек этот, он вдруг умер, а англичане, уж не знаю почему, хотели похоронить его непременно в Англии, и надо было, значит, доставить останки на родину. А тогда не знали никакого иного способа сохранить труп от разложения, кроме как залить его спиртом. Так что тело засунули в бочку с ромом, бочку привязали к мачте шхуны, и корабль вышел в море. Плыли они так, плыли, и вот, недели через четыре, капитан чует, что из бочки воняет чем-то очень уж скверным. А когда вонь стала совсем непереносимой, пришлось им вскрыть бочонок, чтобы понять, в чем дело. И знаете почему так воняло? — победоносно спросил президент, одаряя гостей самой лучезарной из своих знаменитых широких улыбок. — Я вам в точности сейчас объясню, почему. Кто-то из матросов проделал дырочку в днище бочки и вставил туда затычку. И потом каждую ночь они посасывали оттуда ром. Все бы ничего, но ром кончился, и начались неприятности.

И Франклин Рузвельт громоподобно захохотал.

Некоторые женщины, сидевшие за столом, переменились в лице, и я заметил, как они деликатно отодвигали от себя тарелки с отварной белой рыбой.

Все рассказы, написанные мной в тот начальный период, вымышлены, за исключением самого первого, появившегося благодаря С. С. Форестеру. Документалистика или, как еще там называется литература о том, что на самом деле произошло, меня не занимает. Меньше всего я люблю описывать то, что случилось лично со мной. И этим объясняется, почему в этом рассказе так мало подробностей. Мне не составило бы никакого труда описать воздушный бой с немецкими истребителями на высоте пяти тысяч метров над афинским Парфеноном или подробности охоты над северной Грецией за „Юнкерсом-88“, который то прячется за горными вершинами, то опять появляется, — но не хочу. По мне, радость от писания — это радость придумывать истории.

Не считая того текста для Форестера, за всю свою жизнь, я, по-моему, написал только одну вещицу, в которой нет художественного вымысла, и то потому, что тема показалась мне очень уж увлекательной. Рассказ называется „Сокровище Майлденхолла“, и вы его скоро прочтете.

Ну вот и все. Так я стал писателем. Не будь я таким везунчиком и не повстречай я С. С. Форестера, глядишь, ничего подобного и не произошло бы.

Теперь, тридцать лет спустя, я по-прежнему вкалываю изо всех сил. Самое важное и самое трудное для меня в художественном вымысле — это отыскать сюжет. Хороший самобытный сюжет (его еще называют фабулой) так просто не появляется. Никогда не знаешь, откуда возьмется удачная идея, с чего она вдруг зацепит сознание, но ей-ей, пусть она только мелькнет, хватай ее обеими руками и держи крепче, чтоб не вырвалась. Хитрость в том, чтобы немедля записать ее, не то забудешь. Хорошая фабула — это как сновидение, греза, мечта. Не запишешь свой сон сразу же, как только проснулся, — пиши пропало: забудешь, и уж почти наверняка он не приснится вновь и никогда его не вспомнишь.

Так что стоит только какой-то идее мелькнуть в моем сознании, я хватаюсь за карандаш, мел, губную помаду — все, что может писать — и записываю хотя бы пару слов; и эти каракули помогают мне потом вспомнить саму задумку. Часто бывает достаточно даже одного слова.

Как-то я ехал по сельской дороге и внезапно пришла мне в голову мысль рассказать про человека, застрявшего в кабине лифта между двумя этажами в пустом доме. В машине не было ни чем писать, ни на чем писать. Так что я затормозил и вылез из автомобиля. Вижу, на заднем капоте толстый слой пыли. Пальцем вывел в пыли одно слово: лифт. И этого хватило. Как только вернулся домой, сразу же кинулся в рабочий кабинет и записал, уже подробнее, мелькнувшую в дороге мысль в старую школьную тетрадку.

Я веду эту тетрадь с тех пор, как всерьез занялся писательством. Это толстая общая тетрадь, в ней девяносто шесть страниц — я сосчитал. И почти все они с обеих сторон исписаны разными идеями. Многие из этих идей не так уж и хороши. Но едва ли не каждый рассказ и каждая детская книжка из всего написанного мною начинались с заметки в три-четыре строчки в этой старой, сильно замусоленной тетради в красной обложке. Для примера:

Как насчет шокол. фаб., где делают фантастические и изумительные вещи — и безумца, который ею владеет? Эта запись превратилась в детскую повесть „Чарли и шоколадная фабрика“.

История про мистера Фокса, у которого была сеть подземных туннелей, проложенных ко всем магазинам в деревне. По ночам он спускался в подвал и самообслуживался — брал, что хотел. Результат-„Фантастический мистер Фокс“.

Ямайка. Мальчик. Он увидал, как туземцы поймали большую черепаху. Упрашивает отца купить черепаху, чтобы выпустить ее на волю. Впадает в истерику. Отец покупает. А потом что? Может, про то, как мальчик увязался за черепахой? — „Мальчик, который умел говорить с животными“.

Человек обретает способность видеть обратную сторону игральных карт. И выигрывает миллион в казино. Из этого получился „Генри Шугар“.

Иногда эти каракули так и остаются невостребованными, бывает, что я возвращаюсь к записи через пять, а то и десять лет. Но если идея чего-то стоит, то она в конце концов так или иначе реализуется. И если даже в задумке нет ничего, кроме того, что в ней сразу же бросается в глаза, все же, по-моему, по ней хорошо видно, из каких хилых нитей сплетаются и ткутся детские книжки или рассказы для взрослых. История выстраивается и разрастается, когда ее пишешь. Все самое лучшее приходит за письменным столом. Но как начать, если нет начала, то есть сюжета, фабулы, идеи? Нет, не будь у меня этой тетрадки, я бы, наверное, ничего не смог сделать.

ПЛЕВОЕ ДЕЛО. МОЙ ПЕРВЫЙ РАССКАЗ (1942)

Многого я просто не помню, особенно того, что случилось до того, как все это дошло.

Было приземление в Фука, где ребята Бленхейма нам помогали и поили нас чаем, пока заправлялись наши самолеты. Помню, какими тихими были они, эти ребята, как они заходили в палатку-столовую, чтобы спросить чаю, а потом сесть и пить его, не говоря ни слова; как они, напившись, вставали и выходили, по-прежнему не произнеся ни слова. Я понимал: каждый из них старается держать себя в руках, потому что дела на то время складывались не ахти как здорово. Слишком много вылетов, а замены ждать не приходилось, потому что неоткуда.

Мы поблагодарили за чай и вышли поглядеть, как там с заправкой наших „Гладиаторов“. Помню, дул Ветер и колбаса ветроуказателя на мачте встала столбом, а летящий песок бил в ноги и по палаткам, а те хлопали на ветру, и можно было подумать, что вот, какой-то брезентовый человек бьет в ладоши.

— Ребятам с бомбардировщиков туго, — сказал Питер.

— Не туго, — ответил я.

— Как нет, они аж почернели.

— Нет. Так им положено, вот и все. Но они ж держатся. Ты только глянь, как они стараются. Изо всех сил.

Оба наши самолета, наши развалюхи „Гладиаторы“ стояли друг подле друга на песке, а механики в майках и шортах цвета хаки суетились возле них. Похоже, дозаправка еще не закончилась. На мне был белый хлопчатобумажный летный костюм, а на Питере — синий. Нужды нет надевать в полет что-либо потеплее. Питер говорит:

— А далеко?

— Тридцать четыре километра за Чаринг-кросс, — отвечаю я, — по правую руку от дороги.

Развилку, после которой одна из дорог в пустыне уходила на север, к Мерса-Матрух, мы назвали Чаринг-кросс, в честь лондонского вокзала. Возле Мерса стояли итальянские войска, и ох как стояли. Едва ли не единственный раз на моей памяти, когда у них хоть что-то получалось. Их дух поднимался и падал, что твой чувствительный высотомер, а тогда он стоял на отметке сорок тысяч: ведь нацистская Германия и союзная ей фашистская Италия держали верх; Мы; болтались туда-сюда, дожидаясь, когда кончат заправку.

Питер говорит:

— А, нормально, как плевое дело.

— Ага. Должно обойтись.

Мы разошлись, и я полез в свою кабину. Навсегда запомню лицо механика, помогавшего мне застегнуть стропы. Немолодой, около сорока, и лысый, не считая клока золотых волос где-то на затылке. Все лицо в морщинах, глаза — как у моей бабушки, а глядел он так, словно всю жизнь застегивал стропы летчикам, которым не суждено вернуться. Он стоял на крыле, тянул строп на себя и все твердил:

— Поосторожней там. Что толку не беречься.

— Да ладно, — говорю я. — Плевое дело.

— Ага, разбежался…

— Да. Да нет, точно ничего не будет. Плевое дело!

Что было сразу после, я не очень-то запомнил. Помню только, что случилось попозже. Наверно, мы поднялись над Фука и полетели на запад к Мерса, м летели, наверно, мы на высоте примерно в две тысячи пятьсот метров. Наверно, с правого борта виднелось море, а может, и нет, но точно, что оно было синее и очень красивое, особенно там, где накатывалось на песок и становилось толстой белесой полосой, которая тянулась на восток и на запад так далеко, что глаз на нее не хватало. Наверно, мы пролетели над Чаринг-кроссом и еще тридцать четыре километра до того места, до которого велено было долететь, но этого я точно не знаю. Знаю только, что были неприятности, большая куча неприятностей, и знаю, что мы развернулись и полетели назад, когда стало совсем уж невмоготу. Худшей из всех неприятностей было то, что я летел слишком низко, чтобы выбрасываться, и как раз с этого момента я все; помню. Помню, как нос моего самолета уткнулся в песок и как я смотрю на него и вижу клок верблюжьей колючки, который там рос. Помню, что возле кустика этой колючки валялись на песке какие-то камешки, а потом и песок, и камешки вдруг подскочили и пошли на меня. Я помню это очень отчетливо.

Потом опять небольшой провал в беспамятство. Может, секунда пролетела, а может, и все тридцать — не знаю. По-моему, все было очень скоротечно, длилось вряд ли дольше секунды. И тут я услыхал „хрррр“ справа от себя — это огонь охватил борт с топливным баком на крыле, а потом я услышал еще раз „хрррр“ теперь слева — и с заправочным баком случилось то же самое. Для меня это мало что значило, и какое-то время я сидел недвижно: мне было хорошо, уютно даже, только вот дрема какая-то одолевала. Глаза мои мало что разбирали, а то, что я все-таки видел, особенного впечатления не производило. Тревожиться было не о чем. Вообще не о чем; До тех пор, пока я не почувствовал жар возле ног. Сначала стало просто тепло, и это тоже было неплохо, но сразу же потом стало горячо, да еще этот жар вполз, вцепился, впился в обе ноги — и сверху и снизу — и стал по ним расползаться.

Я знал, что жар — это не очень хорошо, но это все, что я знал. Мне он не нравился, поэтому я поджал ноги под сидение и ждал. Думаю, что неладное что-то творилось с телеграфной связью между телом и мозгом. Не похоже, чтобы она работала очень уж хорошо. Какое-то запаздывание в донесении мозгу сведений и в испрашивании указаний. Но, уверен, послание все же прошло, и мозг смог прочесть: „Тут внизу очень жарко. Что нам делать? (Нижеподписавшиеся:) Левая нога и Правая нога“.

Отклика не было очень долго. Мозг прикидывал и так и этак.

Потом исподволь, слово за словом, по проводам пошел ответ: „Самолет горит. Уматывай, повторяю уматывай — убирайся — сваливай“.

Приказ был доведен до сведения всей системы в целом мышц ног, рук, тела — и мышцы взялись за работу. Они старались изо всех сил: немного толкали, слегка тянули и очень напрягались, но путного ничего не выходило.

Вверх ушла еще одна телеграмма: „Никак не свалить. Что-то не пускает“.

Ответа на этот раз пришлось ждать еще дольше, и я просто сидел там, дожидаясь, когда он придет, а каждую секунду становилось все жарче. Что-то удерживало меня, и путь мозг сам разбирается, что это такое. А было так, словно ладони великана давили мне на плечи, или тяжелые камни, или цилиндры паровой машины, или набитые барахлом комоды, или… Или это были веревки?

Минуточку! Веревки… Веревки…

Послание стало понемногу пробиваться, оно доходило до адресата очень медленно: „Твои — стропы. Расстегни — стропы“.

Мои руки получили послание и принялись за работу. Они тянули стропы, но ничего не могли с ними сделать. Они дергали снова и снова, не очень сильно, пожалуй, но сильнее они уже не могли, — и никакого толку.

Вверх ушло следующее послание: „Как расстегнуть стропы?“

На этот раз я, по-моему, сидел три, а то и четыре минуты, дожидаясь ответа. Нет нужды спешить или выказывать нетерпение — в этом я был уверен. И ни в чем больше. Но как же долго это длилось! И, не сдержавшись, я громко сказал: „Да что за черт! Я же сгорю тут…“ — но меня прервали. Пошел ответ — или нет, не пошел?… Ага, пошел, вот он медленно идет, едва пробивается: „Потяни — быстро — вытащи — штифт — фиксатора — ты — мудак — давай — мигом“.

Штифт вышел, и стропы опали. Теперь надо наружу. Надо быстрей? Но никак. Я никак не мог оторвать себя от сидения. Руки и ноги старались изо всех сил, но толку не было. Вверх отправилось последнее отчаянное послание, и на этот раз оно было помечено грифом „Срочно“: „Что-то нас держит, что-то давит книзу. Что-то еще, что-то другое, что-то тяжелое“.

Ни руки, ни ноги не старались. Словно они инстинктивно знали, что нет смысла зря тратить силы. Они оставались недвижными и дожидались ответа, и сколько же времени ушло на это ожидание. Двадцать, тридцать, сорок жарких секунд. Еще не было по-настоящему жарко, еще не шипела поджариваемая плоть, не воняло горелое мясо, но и всего этого можно было ждать в любой момент, в любую следующую секунду, потому что эти старые „Гладиаторы“ делались не из стали, как „Харрикейны“ или „Спитфайеры“. У каждого такого воздушного гладиатора были крылья из туго натянутого брезента, покрытого отлично воспламеняющимся авиационным лаком, а под ним — сотни маленьких тоненьких палочек, вроде тех, что подкладывают под дрова для растопки, только тут они куда суше и тоньше. Если бы какой-нибудь умник сказал: „А сварганю-ка я такую здоровенную штуку, которая будет гореть много лучше и куда скорее, чем что-либо еще на этом свете“, — а потом рьяно и с толком взялся за дело, то, верно, в результате у него получилось бы нечто, очень похожее на моего „Гладиатора“.

Я все еще сидел и ждал.

Потом вдруг пришел ответ, прекрасный своей лаконичностью и понятностью: „Твой — парашют — поверни — хомут!“

Я повернул пряжку, высвободился из парашютных ремней, с некоторым усилием приподнялся и перевалился через сидение. Что-то горело, так что я откатился по песку чуток подальше, потом пополз от огня на четвереньках и наконец распластался всем телом, ткнувшись лицом в песок.

Я слышал, как в огне разлетается что-то из оснастки моего пулемета, и слышал, как пули впиваются в песок где-то совсем рядом. Меня это не тревожило, я просто это слышал — и все.

Начинало болеть. Сильнее всего болело лицо: Что-то с ним стряслось. Медленно-медленно я подтянул ладонь к лицу, чтобы ощупать его. Это было непросто, рука не слушалась. Нос как будто куда-то делся. Я попробовал потрогать зубы, но не могу вспомнить, что из этого вышло. Думаю, я задремал.

И тут вдруг Питер. Я слышал его голос, слышал, как он приплясывает и вопит, как безумный. Трясет мою руку и вопит:

— О боже, а я-то думал, что ты все еще не вылез. Я там сел, в полумиле отсюда, и бежал, как угорелый. Ты-то как? В порядке?

Я говорю:

— Питер, что у меня с носом?

Слышу, он чиркает спичкой в темноте. Ночь в пустыне наступает быстро. Как обваливается. Какое-то время он молчал.

— Да его там вроде и нет, — говорит он. — Больно?

— Не будь дураком, конечно больно!

Он сказал, что сбегает к своей машине, поищет морфий в походной аптечке, но он почти сразу вернулся и сказал, что в такой темени ему самолет не найти.

— Питер, — говорю я. — Я ничего не вижу.

— Так ведь ночь, — отвечает он. — Я тоже ничего не вижу.

Стало холодно. Страшно холодно, и Питер лег рядом, чтобы нам вдвоем стало чуть теплее. Он то и дело „повторял:

— Никогда раньше не видел людей без носа.

А я немного плевался кровью, и всякий раз, когда начинал сплевывать, Питер зажигал спичку. Раз даже сунул мне сигарету, но она намокла, да и все равно я не хотел курить.

Не знаю — долго ли мы там пробыли, и вообще — мало что помню. Помню, что я все время говорил Питеру, что у меня в кармане есть коробочка с сосалками от больного горла и что ему надо принять одну, не то он подхватит от меня боль в горле. Помню, как я все приставал к нему, мол, где мы, а он говорил: „Мы меж двух армий“, — а потом я помню, как английский патруль спрашивал нас по-английски, не итальянцы ли мы. Питер сказал им что-то, но не могу вспомнить, что именно;

Потом я помню горячий густой суп, всего от одной ложки которого мне стало дурно. И все это время меня не покидало приятное чувство, что Питер рядом, что он чудесный, прекрасно за мной ухаживает и никуда не уходит.

Это все, что я могу вспомнить.

* * *
У самолета стояли люди, что-то рисовали и говорили про жару.

— На самолете картинки рисуют, — говорю я.

— Ага, — отвечает Питер. — Тонкая задумка. Великая.

— Почему? — сказал я. — Объясни.

— Картинки смешные, — сказал он. — Немецкие летчики увидят, начнут смеяться, от смеха затрясутся и не смогут точно прицелиться.

— Ох и трепло же ты.

— Нет, серьезно, это отличная идея. Здорово придумано. Пошли глянем.

Мы подбежали к самолетному строю.

— Хоп, прыг, скок, — вдруг говорит Питер. — Хоп, прыг, скок, и так все время, давай.

— Хоп, прыг, скок, — повторяю я. — Хоп, прыг, скок — и мы заплясали вдоль линии самолетов.

У первого художника на голове была соломенная шляпа, а лицо печальное. Он перерисовывал картинку из какого-то журнала. Питер увидал ее и говорит мне:

— Глянь, ты только глянь на эту картинку.

И смеется. Сначала только хихикал, а потом разошелся, чуть не ревет, и одновременно хлопает себя обеими руками по ляжкам и трясется всем телом; рот широко распахнул, а глаза зажмурил. Его шелковый цилиндр свалился с головы и упал на песок.

— Не смешно, — говорю я.

— Не смешно?! — завопил он. — Что ты хочешь сказать этим своим „не смешно!“ Глянь на меня. Видишь, как я смеюсь. Если так смеяться, то никуда не попадешь. Ни в стог сена, ни в дом, ни в блоху. — И он запрыгал по песку, хрипя и трясясь от смеха.

Потом подхватил меня под руку, и мы дотанцевали до следующего самолета.

— Хоп, прыг, скок, — приговаривал он. — Хоп, прыг, скок.

Там был какой-то тип с помятой физиономией, он выводил красным мелком какую-то длинную историю вдоль всего фюзеляжа. У него тоже была соломенная шляпа, она сбилась на затылок и еле-еле держалась, а лицо лоснилось от пота.

— Доброе утро, — сказал он. — Доброе утро, доброе утро, — и элегантным жестом приподнял шляпу над головой.

Питер говорит: „Заткнись“, — а сам наклонился и стал читать, что там написано. Все это время он брызгал слюной и громко хохотал, а когда вчитался, то совсем рехнулся. Переваливался с боку на бок, и приплясывал, и подскакивал на песке, шлепая себя по бедрам и вихляя всем телом.

— Ох, не могу! Отличная история. Классный прикол! Наконец и я усек юмор, стал смеяться вместе с ним.

Досмеялся до боли в животе и свалился, и стал кататься по песку; стал ржать, реветь и рычать, до того смешно мне было.

— Питер, ты велик и прекрасен, — кричал я. — Но разве немецкие летчики понимают по-английски?

— Ох, черт, — говорит он. — Вот ведь черт! Стой! — закричал он. — Бросай работу.

Художники перестали рисовать, медленно развернулись и поглядели на Питера.

— Всем молчать, — приказал Питер. — Мы в прогаре. Но спокойно. Все спокойны. Всем спокойно. Цилиндр мой где?

— Чего? — не понял я.

— Ты знаешь по-немецки, — говорит он. — Будешь нам переводить. Он вам переведет, — крикнул он художникам. — На немецкий переведет.

А потом я увидал его черный цилиндр на песке. Я отвернулся, потом огляделся по сторонам и снова увидел его. Складной такой цилиндр, он лежал на боку на песке.

— Ты рехнулся! — закричал я. — Полный идиот! Не соображаешь, что делаешь?! Нас же всех поубивают!

— Ах ты, Господи, шуму-то, шуму. Не надо так кричать, не то дурно сделается. — Голос был женский. — Зачем так горячиться? Весь в жару, — сказала она, и я почувствовал, как кто-то вытер мне лоб носовым платком. — Не стоит так себя заводить.

Потом она куда-то делась и я видел только небо. Оно было бледно-голубым. Туч не было, и повсюду немецкие истребители. Сверху, снизу и со всех сторон, и некуда деваться, и неизвестно, что делать. Они по очереди заходили на атаку и летели так нахально, пикируя и делая виражи, мертвые петли и только что не приплясывая в воздухе. Но я их не боялся, потому что у меня на каждом крыле было нарисовано по забавной картинке. Я был уверен в себе и думал: „Вот я сейчас в одиночку возьму и всех их собью. Я их всех собью, потому что они смеются, а я возьму и всех поубиваю“.

Потом они подлетели поближе. Все небо заполнилось ими. Их было до того много, что я не знал, за кем следить, кого, остерегаться и кто нападает. Их было столько, что они заслонили небо, словно черная штора, и лишь кое-где через просветы или прорехи в этой шторе я видел голубизну.

Они подлетели еще ближе, оказались совсем рядом, чуть ли не в лицо мне лезли, и я четко видел их черные кресты, резко выделявшиеся на фоне краски, которой были покрыты фюзеляжи „Мессершмитов“, и на фоне голубизны неба. Я вертел головой, быстро-быстро, поворачивал ее то туда, то сюда и видел все больше самолетов и все больше черных крестов, а потом уже не видел ничего, только перекладины крестов и голубизну небес. У этих перекладин были ладони, и они сцепились этими ладонями друг с другом, и образовали кружок, и стали водить хоровод вокруг моего „Гладиатора“ под ликующую песнь, которую выводили низкими голосами двигатели „Мессершмитов“. Они виляли, делали виражи, пикировали, плясали, танцевали, вставали на цыпочки, кренились в воздухе сначала в одну, потом в другую сторону.

Но я по-прежнему не терял уверенности в себе. Я умел танцевать куда лучше их, и партнерша у меня была самая лучшая. Красивейшая девушка на всем белом свете. Я видел нежный изгиб ее шеи и изящный наклон головы, я видел ее хрупкие руки, старательно распахнутые для моих объятий.

Внезапно я увидел несколько пулевых пробоин у себя в правом крыле и разозлился и испугался одновременно; но больше рассердился. И говорю: „У того немца, который это сделал, нет чувства юмора. На вечеринке всегда найдется гость без чувства юмора. Но не будем беспокоиться, все нормально“.

Потом я увидел еще больше следов от пуль и испугался. Я полез под колпак кабины и крикнул: „Вы, дурни, гляньте на смешные картинки. Гляньте, что у меня на хвосте нарисовано, гляньте, что у меня на фюзеляже написано. Прочтите, какая там смешная история“.

Но они продолжали напирать. Они опрокидывались вниз и там, в самой середке, собирались попарно, а потом стреляли по мне, приближаясь. И моторы „Мессершмитов“ громко распевали: „Ты когда заплатишь мне? — слышен звон по всей стране“. И под их пение черные кресты подплясывали и вихлялись в ритме музыки. Все больше пробоин у меня в крыльях, в кожухе двигателя, в колпаке кабины, везде.

Потом вдруг несколько оказались в моем теле.

Но больно не было, даже когда я вошел в штопор, когда крылья моего самолета захлопали: „шлеп, шлеп, шлеп“, быстро и еще быстрее, и еще быстрее, когда голубое небо и черное море погнались друг за другом и все по кругу и по кругу, И вот уже не стало ни неба, ни моря, только солнце сверкало, когда я поворачивался. А черные кресты неотвязно идут вслед и давя меня вниз, приплясывают, держась за руки, а моторы поют: „Вот свеча, а где твой гроб? Вот секира, где твой лоб?“

А крылья все хлопают: „шлеп, шлеп, шлеп“, и вокруг меня одно только солнце.

А потом одно только море. Прямо подо мной, и видны белые кони, и я говорю себе: „Вот белые кони в открытом море“. Я знаю, мой мозг в порядке, потому что белые кони и потому что море. Я знаю, что времени не особенно много, потому что море и белые Лошади все ближе, белые кони все крупнее, а море уже как море и как вода, а не как какая-то гладь. Потом осталась только одна белая лошадь, она безумно рвалась вперед, закусив удила, вся морда в пене, из-под копыт брызги во все стороны, а шея — дугой. И вот она, как сумасшедшая, скачет себе по морю без всадника, никому не подчиняясь, и мы можем столкнуться, налететь друг на друга, лоб в лоб.

Потом стало теплее и не было никаких черных крестов и никакого неба. Было только тепло. Не жарко, и не холодно, а тепло. Я сидел в большом кресле, обитом красным плюшем, и был вечер. И сзади дул ветер.

— Где я? — спрашиваю я.

— Ты потерялся. Пропал без вести, думали, погиб.

— Тогда надо маме сказать.

— Нельзя. Не по этому телефону.

— Почему нельзя?

— Он соединяет только с Богом.

— Что, вы сказали, было со мной?

— Пропал без вести, считался убитым.

— Неправда. Ложь и вранье. Вот он я, и совсем не пропал. Нечего меня пугать, ничего из этого не выйдет. Я возвращаюсь в свою эскадрилью. Тут вам меня не удержать, я сейчас же ухожу, Я пошел, видишь, я пошел.

Я поднялся с красного кресла и побежал.

— Покажите мне снова эти рентгенограммы, сестра.

— Прошу вас, доктор. — Снова тот женский голос, теперь он звучит ближе. — Ой, как же вы шумели ночью. Дайте, я подложу подушку вам под голову, зачем вы скинули ее на пол?

Голос звучал совсем рядом, мягкий и приятный.

— Правда я пропал?

— Нет, ну нет же. С вами все в порядке.

— А говорили, что я пропал.

— Не глупите; все у вас хорошо.

Ох-ох-ох. Все кругом дураки, но день-то замечательный. Мне не хотелось убегать, но и остановиться я не мог. Я бежал по траве и не мог остановиться, ноги сами несли, и не было у меня власти над ними. Словно я им и не хозяин, хотя когда я глядел вниз, то видел, что они — мои, и ботинки на ногах — мои, и ноги соединены с моим телом. Но они не подчинялись мне и продолжали бежать по полю, а мне приходилось следовать за ними. Я бежал и бежал, и бежал, и, хотя на поле попадались выбоины и ухабы, я ни разу не споткнулся. Я бежал мимо деревьев и загонов, а в каком-то поле, где паслись овцы, они перестали жевать и бросились врассыпную, когда я пробегал мимо. Потом я увидел свою мать в светло-сером платье, она склонилась к земле и собирала грибы, а увидав меня, подняла голову и сказала: „Скоро пойдем домой, да?“ — но ноги не остановились, и мне пришлось двигаться дальше.

Потом впереди я увидел утес, а за ним такая темень! Огромная скала и за нею ничего, кроме мрака, — хотя над полем, по которому я бежал, сияло солнце. „Наверно, отсюда начинается ночь“, — подумал я, и сразу же попытался остановиться, но у меня ничего не получалось. Ноги понесли меня к утесу еще быстрее, шаг стал еще шире; я достал до ног руками и попробовал остановить их, вцепившись в штанины, но не вышло. Тогда я решил упасть. Но ноги оказались проворнее, и всякий раз, когда я ронял себя на землю, я все равно вставал и снова бежал.

Теперь утес и мрак были уж рядом, и стало ясно: если я медленно не остановлюсь, то очень скоро упаду в пропасть. Еще раз попробовал упасть — и опять оказался на ногах, продолжая бег.

Я побежал еще быстрее, оказавшись на утесе, вбежал прямо в темноту и стал падать.

Сначала совсем темно не было. Я видел деревца, которые росли на почти отвесной стене утеса, и хватался за них. Несколько раз я ухитрялся зацепиться за ветку, но она всегда сразу же ломалась, потому что я был слишком тяжелый и падал слишком быстро, а когда мне удалось обеими руками вцепиться в толстый сук, все дерево сразу же наклонилось вперед, и я услыхал, как рвутся, один за одним, его корни, и вот — все дерево вырвалось из тела утеса и полетело вниз. И я продолжал падать. Потом стало темнее, потому что солнце, ясный день и поля остались высоко вверху, за утесом, и, пока я падал, я держал глаза открытыми и видел, как мрак из серо-черного превращается в черный, из черного — в ярко-черный, а из ярко-черного в густо-черный и разливается повсюду чернотой, которую можно потрогать, а увидеть нельзя. Но я продолжал падать, и было до того черно, что нигде не было ничего, и было незачем что-то делать, или о чем-то заботиться, или про что-то думать. Все бесполезно.

— Сегодня утром вы выглядите лучше. Много лучше.

Снова тот самый женский голос.

— Здрасьте.

— Здрасьте. Мы уже и не надеялись, что вы когда-нибудь придете в себя.

— Где я?

— В Александрии, в госпитале.

— И давно я тут?

— Четверо суток.

— А который час?

— Семь утра.

— А почему я ничего не вижу?

Я слышал, как она подошла чуток поближе.

— Ну, мы же забинтовали вам голову, и повязка попала на глаза. Немножко.

— А долго так будет?

— Совсем чуть-чуть. Не беспокойтесь. Все в порядке. Вам очень повезло, если честно сказать.

Я дотронулся до своего лица пальцами, но ничего не почувствовал. Точнее, я почувствовал не лицо, а что-то другое.

— А что у меня с лицом?

Я услышал, как она подошла ко мне вплотную и почувствовал ее ладонь на своем плече.

— Больше не надо разговаривать. Вам нельзя разговаривать. Вам от этого плохо. Лежите себе тихонько и ни о чем не беспокойтесь. У вас все хорошо.

Я слышал ее шаги: она удалялась от меня, а потом я услышал, как она открыла дверь и закрыла ее за собой.

— Сестра, — сказал я. — Сестра. Но ее уже не было.


Оглавление

  • «И A3 ВОЗДАМ ИНКОРПОРЕЙТЕД»
  • СЛАДОСТНАЯ ТАЙНА ЖИЗНИ
  • КНИГОТОРГОВЕЦ
  • ХИРУРГ
  • МИСТЕР БОТИБОЛ
  • ДВОРЕЦКИЙ
  • ЧЕЛОВЕК С ЗОНТОМ
  • ПОПУТЧИК
  • НЕЧАЯННАЯ УДАЧА. КАК Я СТАЛ ПИСАТЕЛЕМ
  • ПЛЕВОЕ ДЕЛО. МОЙ ПЕРВЫЙ РАССКАЗ (1942)